Карел Чапек

R.U.R. Средство Макропулоса. Война с саламандрами. Фантастические рассказы

Фантастические произведения Карела Чапека

Bо всех языках мира употребляется слово «робот». И, наверное, нет необходимости объяснять его смысл, настолько широко оно вошло в общелитературный и технический лексикон. Однако появилось это слово сравнительно недавно. До 1921 года его не существовало. Родилось оно не в голове ученого или изобретателя, как это можно было бы предположить. Его создателем был чешский писатель Карел Чапек. Он назвал роботами своеобразных фантастических персонажей пьесы «R. U. R.».

Имя Чапека не нуждается в рекламе. Читателям хорошо известны и его философско-психологические произведения, и юмористические рассказы, и веселые, а порой овеянные грустью путевые очерки, и, конечно, его фантастические романы и драмы, которые занимают особое место в литературе XX века. Чапек был одним из основоположников современной научной фантастики. Он прокладывал новые пути, по которым шли многие писатели.

В предлагаемом сборнике сгруппированы лучшие фантастические произведения Чапека, вошедшие в советское пятитомное собрание его сочинений: драмы «R. U. R.» и «Средство Макропулоса, роман «Война с саламандрами», а также отдельные рассказы. Самобытность Чапека-писателя с особой остротой ощущается в его фантастических вещах. Он и здесь остается философом, стремящимся докопаться до существа вопроса, до первопричин каждого явления. Чапек и здесь остается сатириком, который ядовито высмеивает пороки окружающего общества. Он блещет остроумием, поражает эрудицией, изумляет богатством фантазии. Он, словно волшебник, вводит нас в удивительный мир, где царствует его неистощимая выдумка.

В большинстве романов и драм Чапека присутствуют фантастические допущения необыкновенных научных открытий и изобретений. Некоторые из таких предположений писателя в наши дни уже перестали быть фантастикой. Мы можем это сказать, например, о расщеплении ядра и выделении атомной энергии (тема, развернутая Чапеком в повести «Фабрика абсолюта»). В романе «Кракатит» Чапек предсказал создание взрывчатого -вещества колоссальной разрушительной силы. Он дал ему название по имени вулкана Кракатау, о катастрофических извержения, которого много говорили в конце прошлого и начале нашего века.

Другие научно-фантастические гипотезы Чапека по-прежнему остаются областью смелого воображения. Таковы его биологические роботы. Впрочем, в самое последнее время появились предположения о том, что можно создать машины, действующие по принципу биохимических процессов в мышце. Но и после создания таких машин можно будет говорить лишь об очень отдаленной аналогии с фантастической гипотезой Чапека.

Мысль русского ученого И. Мечникова о том, что старость наступает в результате самоотравления организма, подсказал Чапеку тему его пьесы «Средство Макропулоса», в которой нашла воплощение давняя мечта человека о бессмертии. Героиня этой пьесы, приняв эликсир жизни, прожила триста пятьдесят лет, оставаясь неувядающей красавицей.

Нетрудно заметить определенное родство Чапека с Жюлем Верном. Обоих писателей волнуют перспективы научно-технического прогресса, грядущие завоевания человеческого разума. Но .есть между ними и существенные различия. Чапек соединяет научно-фантастический жанр с жанром социальной утопии. «Центр тяжести» его произведений - в размышлениях о судьба человеческого рода. Подобно Уэллсу и некоторым другим писателям, Чапек создает произведения, главным действующим лицом, которых прямо или косвенно становится все человечество, а события развертываются в масштабах планеты. Среди фантастических произведений Чапека исключение в этом смысле составляет, пожалуй, лишь пьеса «Средство Макропулоса», хотя и в ней в зародыше присутствует элемент социальной утопии, связанный с перспективами использования эликсира жизни.

При этом интересно отметить, что если Уэллс, преследуя определенные художественные цели, зачастую переносит читателя в отдаленное будущее, отстоящее от нас иногда на десятки столетий или даже на целые тысячелетия, у Чапека мы не встретим таких случаев (единственное исключение - маленький цикл сатирических миниатюр «Побасенки будущего»). Напротив, Чапек стремится сократить до минимума расстояние между временем действия его утопических произведений и нашей современностью. В пьесе «Средство Макропулоса» он даже предпочитает отодвинуть завязку произведения на три с половиной столетия в прошлое, чтобы основные события драмы развертывались в наше время. Автор пьесы как бы исходит из мысли о том, что эликсир жизни был найден еще в эпоху Возрождения, но остался достоянием одного человека. И вот среди нас живет красавица Марти, более трех столетий назад испившая напиток бессмертия... В других произведениях Чапека («R. .U. R.», «Кракатит», «Фабрика абсолюта», «Белая болезнь», «Война с саламандрами») действие происходит в наши дни или в самом недалеком будущем. В этой особенности произведений Чапека по-своему сказывается острота восприятия им противоречий общественной жизни,

В основу своих романов и драм Чапек кладет определенные черты и тенденции, которые он наблюдает в современной жизни человечества. С помощью научно-фантастических гипотез писатель доводит эти тенденции до гигантских масштабов. Чапек выбирает такие изобретения и научные открытия, которые способны ускорить, форсировать развитие современной жизни, подобно мощному катализатору. Не машина времени уносит нас в будущее, а те ли иные процессы общественной жизни резко ускоряются и разрастаются под воздействием изменившихся обстоятельств. Но за пределами фантастических гипотез Чапек предоставляет течений жизни логике ее собственного развития. «Главная идея фикс фантастов - окольными путями миражей охотиться за действительностью, - писал Чапек. - Если вы думаете, что нам достаточно создавать иллюзии, вы ошибаетесь. Наша мания еще чудовищнее: мы посягаем на действительность». В своем творчестве Чапек анализирует реальную жизнь, как бы привнося в нее фантастические обстоятельства.

Почти в каждом произведении Чапека присутствует трагический элемент. Определенные тенденции в развитии общества оборачиваются трагическими последствиями, и Чапек предостерегает об опасности этих тенденций. Его романы и драмы - это утопии-предостережения.

Угрозу человечеству Чапек видит, разумеется, не в научно-техническом прогрессе. Наоборот, творческие дерзания человек всегда восхищали писателя. Чапек с восторгом писал и об ученых раскрывающих тайны атома, и о советских покорителях полюса. Однажды он даже полушутя признался, что больше любит читать научную, нежели художественную литературу. О технике Чапек говорил: «Техника просто предоставляет людям огромные материальные возможности, но она не имеет ни малейшего влияния на то, как будут использованы эти средства на пользу или во вред человеку... Техника дает оружие не только для насилия, но и против него. Техника с ее колоссальными возможностями в состоянии уничтожить цивилизованный мир, но и в состоянии защитить его от всех атак на его свободу, право и человечность». Чапек усматривал источник бедствий в сфере человеческих отношений. Отсюда сильное критическое начало в изображении этих отношений, часто поднимающееся до гротескно-сатирического обличения и осмеяния. Таким образом, научная фантастика и с социальная утопия обогащаются сатирой.

В повести «Фабрика абсолюта» (1922), например, не только выдвигается идея создания атомного двигателя, но и в самой научно-фантастической гипотезе заключен комический поворот: с расщеплением материи из нее начинает выделяться разлитый в ней, согласно идеалистическим представлениям, некий абсолютный дух - «химически чистый бог», по выражению Чапека. Распространяясь, подобно газу, он начинает искать применение своим раскованным силам. Появление бога приводит в замешательство клерикальные круги, которым доставляет немало хлопот приспособить его к своим нуждам ибо, как говорит в повести один из пасторов, задача религии в том и состоит, чтобы «управлять богом и регулировать его действия». (Родственный мотив повторится затем в рассказе «Ореол», юмор которого основан на представлении о том, насколько неудобно чувствовал бы себя человек, оказавшийся в современном обществе в роли святого.) Подобные сатирические аспекты есть "почти в каждом произведении Чапека.

Вообще творчество Чапека представляет собой органический сплав, синтез различных жанрово-стилевых и эмоционально-эстетических форм, отражающих в совокупности неповторимое художественное восприятие мира писателем и освоение им разнообразных литературных традиций. В его произведениях мы встретим и элемент детектива, и приключенческую стихию, и комедийно-пародийное начало, и нередко лирическую интонацию. Дарование Чапека многолико. Он словно обладает одновременно многими талантами, каждого из которых, вероятно, хватило бы на крупного писателя.

Какие же явления общественной жизни, какие проблемы, развития человечества волновали Чапека? Обратимся к эпохе, в которую жил и духовно формировался писатель.

Биография Чапека (1890-1938) небогата внешними фактами. Сын врача из небольшого чешского местечка Мале Сватонёвице, он прожил жизнь писателя-профессионала, работавшего также одно время в театре и в течение более длительного периода - в газете. Лишь в годы учения Чапек два семестра провел в Берлинском и Сорбоннском университетах, да впоследствии покидал Прагу во время путешествий в Италию, Англию, Голландию и скандинавские страны. Но вся жизнь писателя была заполнена размышлениями о больших проблемах человеческого бытия.

Чапек кончал университет, когда началась первая в истории человечества всемирная война. На всю жизнь оставила она неизгладимый след в его сознании и во многом определила проблематику его творчества. Молодой писатель глубоко задумался над вопросом, почему с развитием человеческой цивилизации возрастают и масштаб кровопролитных конфликтов. Ответа на этот вопрос, так же как и объяснения социальным противоречиям, которые Чапек остро чувствовал, он не находил. В этом была отчасти повинна и та философская школа, которую он прошел, в университетские годы. Интерес к философии приучил его мыс лить большими категориями, «крупным планом», и это благотворно скажется на его творчестве, насыщенном образами и думами, несущими в себе большие обобщения. Но из знакомых ему философских систем Чапек вынес представление о том, что истина субъективна, что люди якобы не способны понять друг друга Более того, катастрофические конфликты, которые сопутствовали - истории человеческого рода, противоречия между стремлениями отдельного человека и развитием всего общества стали казаться ему неизбежными спутниками человеческой цивилизации. Он полагал, что надо стремиться лишь к одному - ограничивать сферу действия противоречий. Отсюда и его симпатии к эволюционному прогрессу и опасения революционных форм борьбы.

Однако сердцем художника Чапек стремился к взаимопониманию людей, протестовал против явлений и процессов общественного бытия, уродующих жизнь человека и деформирующих человеческую сущность. Более того, его произведения, живой моделью для которых послужила окружающая писателя буржуазная действительность, вобрали в себя критику ее конкретных общественно-исторических явлений и пороков. Сказывалось изучение жизни, «всматривание» писателя в ее процессы. Постепенно, по мере накопления жизненного опыта и наблюдений, за международными событиями, его критика становилась все более острой, а взаимосвязь общечеловеческого и конкретно-исторического в его произведениях - более органичной.

Особенно ярким и стремительным было развитие писателя в 30-е годы. Мировой экономический кризис, надвигающаяся угроза новой войны и ощутимая перспектива нападения фашистской Германии на Чехословакию обострили критическое отношение писателя к буржуазной действительности, привели его к участию в антифашистском движении, к утверждению активного протеста против войны, за принципы гуманизма и человечности. Если раньше Чапек больше думал о том, чего человек не должен делать, чтобы не способствовать злу, то теперь он ставит вопрос, скорее о том, что обязан делать человек в борьбе против темных сил истории.

Основную направленность научно-фантастических произведений Чапека можно было бы определить в общей форме как протест против обесчеловечивания человеческих отношений. Фантастические персонажи его романов и драм нередко являют собой гротескные образы людей, лишенных духовных качеств, которые делают человека человеком. Вновь и вновь Чапека волнует вопрос о тех явлениях, общественной жизни, которые противоречат человеческой природе и деформируют ее. В разной плоскости он ставит этот вопрос почти во всех своих произведениях.

В драме «R. U. R.» (1920) писателя прежде всего беспокоит стихийность развития человеческого общества, вследствие которой плоды творческих усилий человека обращаются против него самого. Не случайно ученый, нашедший способ создания живой протоплазмы (на основе этого способа было налажено производство роботов), носит имя Россум (разум). Разум и стихийность-это два противостоящих начала в пьесе. Казалось бы, изобретение и использование роботов сулит человечеству небывалые блага. На самом деле обнаруживается нечто прямо противоположное. Организованное в промышленных масштабах производство роботов и процессы, вызванные им, выходят из-под контроля человека. Говоря словами Чапека, «творение человеческого разума вырвалось, в конце концов, из-под власти человека и начало жить по своим законам». Почему же это происходит? «Вы воображаете, будто хозяин производства директор? - спрашивает один из героев пьесы. - Как бы не так! Хозяин производства - спрос... Нас только несло на гребне этой лавины спроса... и каждый мелкий поганый торгашеский заказ добавлял камешек к этой лавине». Роботов все более совершенствуют их используют против восставших рабочих, применяют в качестве солдат, обучают обращению с оружием. А безостановочное производство, движущим началом которого является прибыль, поставляет новые и новые тысячи роботов. «Человечество найдет свою гибель в дивидендах акционеров», - говорит другой герой пьесы. Наконец роботы весстают против человечества.

Чапек был склонен абсолютизировать стихийность как особенность развития человечества вообще. Однако легко видеть, что моделью сюжета в значительной степени послужили особенности буржуазной экономической системы с ее неуправляемой анархией, возникающей в результате эгоистической погони прибылью.

Во избежание недоразумений следует оговориться, что, изображая роботов, Чапек отнюдь не имел в виду рабочих, хотя роботы и копируют некоторые формы рабочих организации. Робот - обобщенный образ и символ обезличенного, обесчеловеченного человека, лишенного самостоятельности мысли, духовной жизни, не способного к человеческим чувствам. Это олицетворение бездушия. Интересно, что, избавленные от необходимости работать, сами люди начинают во многом походить на роботов.

Построению пьесы присуща своего рода обратная симметрия: чем большую часть человеческого труда принимают на себя роботы, тем быстрее идет процесс исчезновения человеческого начала в людях. Перестав трудиться, они утрачивают смысл жизни, которая превращается в «сплошную сумасшедшую скотскую оргию» (опять-таки живой моделью для писателя была жизнь паразитирующих верхов буржуазного общества). С другой стороны, в пьесе деградация людей оттенена обратным процессом: наиболее совершенные из роботов становятся все более похожими на людей, и наконец двое из них обретают человеческие чувства, чтобы заменить духовно падшее и затем погибшее человечество.

Пьеса «Средство Макропулоса» (1922), казалось бы, затрагивает совершенно иные проблемы. Но, если вдуматься, и в ней мы найдем точки соприкосновения с пьесой о роботах. На этот раз драма строится как увлекательная разгадка тайны, которая окружает главную героиню. В этом смысле пьеса отдаленно напоминает произведение детективного жанра. Сначала автор знакомит зрителя с загадочными обстоятельствами, связанными с личностью Эмилии Марти. Старый граф, например, узнает в ней свою бывшую любовницу. Но прошло пятьдесят лет, а она по-прежнему молода... Непостижимым образом Марта оказывается посвященной в семейные тайны одного дворянского рода, относящиеся к началу XIX века, которые мог знать только современник... Постепенно раскрывается секрет старого пергамента, на котором записан рецепт чудодейственного лекарства.

Одновременно пьеса развивается как разгадка характера главной героини, поражающего необычными чертами. Неотразима красота Марти, покоряет ее голос. Она певица фантастической вокальной техники. Но все, кто узнают ее ближе, ощущают какой-то леденящий холод, которым веет от нее. Она приносит только несчастья. Марти бездушна, безразлична к людям Ей сообщают, что из-за нее застрелился юный Янек, почти мальчик сообщают в присутствии потрясенного горем отца Янека, тоже влюбленного в Марти... Она равнодушно продолжает делать прическу.

Автор предоставляет читателю решать вопрос о том, обязана ли героиня своей опустошенностью столь необычному долголетию или тому, что она три с половиной века потратила только на удовольствия, жила лишь для себя. И невольно возникают ассоциации с роботами... Не является ли и Марти безличным существом, подобным роботам? Или, может быть, она подобна людям из пьесы «R. U. R.», потопившим жизнь в наслаждениях? Не противостоит ли она герою драмы Витеку, мечтающему, чтобы эликсир бессмертия помог продлить жизнь человека прежде всею для творческого труда, приносящего пользу всем людям?

Есть в пьесе и другая плоскость, непосредственно отражающая проблематику общественных отношений. Едва секрет эликсира становится достоянием группы людей, как возникают проекты его использования в широких масштабах. (Перед нами обычный для Чапека прием, когда в обобщенной форме он фиксирует сразу целый «пучок» различных общественных тенденций.) Одним прежде всего приходит в голову идея всемирного концерна по торговле эликсиром, сулящая баснословные доходы. У других рождается мысль о создании касты бессмертных властителей, порабощающей смертное человечество. Возникает и близкая Чапеку мечта об обществе равных, в котором нет борьбы за существование и процветает труд. Но эта мечта наталкивается на противоречия современной жизни. Ведь Марти богата, одарена талантом, красива... А каково жить триста лет, выполняя механическую работу, - столетиями вязать чулки или служить коллежским регистратором? И в спорах гаснет идея использования эликсира на благо человечества.

Особое место в творчестве Чапека занимает тема войны. Война была для писателя самым ужасным воплощением зла, все еще тяготеющего над человеческими отношениями. Это зло он обличает в пьесе «Из жизни насекомых», написанной им вмести с братом и выдержанной в духе аллегории, в которой флиртующие бабочки, воинственные муравьи и жуки - скопидомы олицетворяют пороки современного общества. Предчувствие войны применением страшных средств разрушения пронизывает роман «Кракатит». Тема войны затронута в повести «Фабрика абсолют» и в драме «R.U.R.». Но особенно сильно зазвучала она в творчестве писателя в 30-е годы. При этом если раньше протест против бесчеловечности чаще всего выражался у Чапека в общефилософской форме, то теперь его произведения все больше наполняются критикой конкретных носителей исторического зла.

Материал для этого давала сама действительность. Говоря словами Чапека, это было время, когда «на Оперплаце в Берлине уже убрали пепел костров, на которых сжигали книги. Догорели произведения поэтов и ученых; социализм, пацифизм, свобода мысли были брошены в огонь, словно таким образом их можно сжить со света». Все очевиднее становился агрессивный курс фашистской Германии.

Чапек с глубоким сочувствием следил за борьбой абиссинского народа против итальянских фашистов. Его возмущала варварская война против республиканской Испании. «Есть вещи, мимо которых нельзя пройти равнодушно, не почувствовав, что все мы, все человечество перестаем быть людьми, - писал Чапек. - Двести пятьдесят детей было разорвано на куски взрывом авиабомбы в школе каталонского местечка Лерида. Двести пятьдесят ребятишек сидели за партами, и в одно мгновение от них остались только куски кровавого мяса. Мы не узнаем имени летчика, столь успешно сбросившего бомбы. Может быть, это был патриот Франко, или молодой немец, или итальянец... Наверное, он будет отмечен в армейском приказе. Вероятно, это большой успех - сразу убить двести пятьдесят детей. Это можно называть деморализацией тыла. Но большинство европейцев не избавится от чувства ужаса, читая это сообщение, не избавится от мысли, что совершилось еще одно из самых крупных варварских злодеяний нашего столетия. Не будем винить в этом преступлении экипаж самолета. Ответственность падает на высшие круги, на тех, кто приказывает, кто руководит, кто финансирует всю ату резню этих постыдных лет».

Не случайно пьеса Чапека «Белая болезнь» (1937) строится как поединок врача – исцелителя, борца за жизнь людей с милитаристом Маршалом, вдохновителем агрессии, символизирующим смерть.

Новым для творчества Чапека было то, что идеалы Маршала обретают ощутимое сходство с агрессивной нацистской идеологией, процветавшей в гитлеровской Германии. Ближайшего сподвижника Маршала Чапек наделяет символической фамилией Крюг (от немецкого «der Krieg»-война). Когда пьеса была поставлена в Национальном театре в Праге, посол фашистской Германии даже потребовал замены этой фамилии.

Вместе с тем в своих произведениях позднего периода Чапек не отказался от философских обобщений или от фантастического элемента. Фантастика по-прежнему служит ему средством заострения проблем. Она присутствует и в пьесе «Белая болезнь». Обобщающим символом духовной проказы является в этой драме смертельный недуг, поразивший человечество. Лишь один безвестный врач Гален обладает секретом лекарства. И он решает использовать свою монополию как оружие в борьбе против богатых и власть имущих, от которых зависит развязать или предотвратить войну. Отказываясь предоставить лекарство вершителям агрессивного курса, Гален хочет столкнуть их самих лицом к лицу со смертью, на которую они хладнокровно посылают тысячи людей.

Чапек писал, что пьеса лишь привлекает внимание к конфликту, который может решить только история. Своей драмой он призывал читателей глубже задуматься над тем, что происходит в мире, быть не зрителями, а активными участниками исторической борьбы.

Размышления Чапека о войне и агрессивной политике отражены и в его сатирических миниатюрах, соединяющих в себе черты басни и афоризма (они представляют собой изречения приписанные животным, вещам или людям определенных профессий, общественных позиций и политических склонностей). Mногие миниатюры Чапека возникли как отклик на международную политику и военные конфликты 30-х годов. К «микросатирам» относится и своеобразный цикл «Побасенки будущего». Замысел этого цикла родился, по-видимому, не без влияния Уэллса. Английский писатель в одном из своих произведений, обращаясь к будущему, изображает элоев и морлоков - далеких потомков современного человечества, часть которого выродилась в изнеженных и почти бесплотных паразитов, а другая часть превратилась в полудиких существ, загнанных под землю.

В связи с опасностью катастрофических войн, грозящих сделать невозможной жизнь на поверхности планеты, Чапек переосмыслил идею «пещерных людей» будущего. Его побасенки, проникнутые изрядной долей сарказма, написаны как изречения этих подземных людей, у которых перевернуты все представлении о мире: свет кажется им злом, а тьма - благом.

Вершиной творчества Чапека является роман «Война с саламандрами» (1936), одно из наиболее сильных антифашистских произведений в мировой литературе кануна войны. Пристальное наблюдение международной жизни тех лет слилось в этом произведении с тридцатилетним опытом большого художника. Роман - синтез всего лучшего в творчестве Чапека, новое слово писателя.

Чапек оригинально задумал это произведение, как бы сплавил воедино два приема, которые прежде применялись им порознь. Один из этих приемов состоял в том, что обесчеловечивание личности и общественные пороки, недостойные имени человека, Чапек нередко обличал в гротескно-сатирических картинах, используя аллегорические образы животных, насекомых. Таковы, например, муравьи и сверчки в пьесе «Из жизни насекомых». В «Войне с саламандрами» он соединил этот прием с научной фантастикой. Чапек исходит из фантастического допущения, будто, то один вид редких животных начал быстро эволюционировать, повторяя путь развития человека. Открывается широчайший простор для сатирических аналогий и параллелей. «Ведь в самом деле, - рассуждал писатель, - отнюдь не исключено, что при благоприятных условиях иной тип жизни, скажем иной зоологический вид, нежели человек, мог бы стать двигателем культурной эволюции... Не исключено, что при определенных условиях пчелы или муравьи могли бы развиться в высокоинтеллектуальные существа, способности которых к созданию цивилизации были бы ничуть не ниже наших». И писатель задает иронический вопрос: «иной зоологический вид... стал ли бы совершать такие же безумства, как человечество? Вел бы такие же войны? Переживал бы такие же исторические катастрофы?»

В качестве героев своей сатирической утопии Чапек избрал саламандр. Замысел отчасти был подсказан тем, что окаменевший отпечаток большой ископаемой саламандры уже был однажды принят за оттиск скелета древнего человека.

В начале романа Чапек стремится создать иллюзию того, что якобы был обнаружен неизвестный науке вид саламандр, сохранившийся лишь в одном районе земного шара. Неповторимая комическая атмосфера создается благодаря тому, что писатель имитирует определенный арсенал научных доводов, перемежая вымысел с подлинными научными фактами из жизни земноводных. Далее по ходу развития сюжета обнаруживается, что умственные способности морских ящеров оказались выше, чем у любых других животных. Писатель рассказывает о стремительном заселении саламандрами океанских побережий.

Начало произведения выдержано в духе типичного приключенческого романа, повествующего об увлекательной загадке природы, о тайне морского залива, в котором водятся животные напоминающие внешним видом людей. В дальнейшем выясняется их необыкновенная способность к подражанию человеку, вплоть а до освоения навыков труда и речи. Постепенно повествование переводится в иную плоскость. Саламандры, способные выполнять подводные работы, привлекают внимание промышленных кругов. Рождается всемирный синдикат по использованию саламандр в качестве дешевой рабочей силы. Произведение насыщается сатирическими параллелями с работорговлей, колониальной политикой. Писатель показывает методы, к которым прибегают монополии для расправы с конкурентами.

В свою очередь, соприкасаясь с человеком, саламандры начинают продвигаться «по ступеням цивилизации», копировать общественную жизнь человечества. Роман перерастает в многоплановую сатиру, которая поворачивается все новыми и новыми гранями, обогащается новыми и новыми аспектами.

В поле зрения писателя оказываются буржуазная мораль, быт, нравы, международная политика. Чуждые духовных запросов, саламандры воспринимают лишь чисто внешние черты человеческой цивилизации, превращаясь в живую карикатуру на его уродливые стороны и пороки. Чапек высмеивает и изощренную распущенность высшего общества, и отсутствие признаков мышления у обывателя, повторяющего штампы газетной рекламы и пропаганды, и науку на, службе расизма, и псевдоискусство, и религию.

Саламандрам было у кого перенять поклонение «золотому стандарту», вкус к жестокости, культ военной силы. Венчает их эволюцию приобщение к фашизму. Появляется лозунг «чистой саламандренности», требование «жизненного пространства». Наконец саламандры идут войной против человечества. Во главе их стоит Верховный Саламандр. Им оказался человек, не побрезговавший предать человеческую природу. Его имя - Андреас Шульце. В первую мировую воину он служил где-то фельдфебелем. Нетрудно понять этот более чем прозрачный намек на Гитлера (кстати, совпадают и начальные буквы имени и фамилии: подлинное имя Гитлера, как известно, Адольф Шикльгрубер). По всей книге рассыпаны весьма недвусмысленные намеки па политику и практику фашизма, высмеиваются фашистские методы обработки умов, националистические бредни о превосходстве нордической расы, дух военщины.

Непримиримость фашизма и принципов человечности выражается уже в самой параллели между фашистами и саламандрами, не поднявшимися до духовного уровня человека. «Нам, людям, - читаем мы в романе, - они столь же чужды, как муравьи или сельди. Они отличаются от этих существ только тем, что приспособились к иной жизненной среде, а именно к человеческой цивилизации».

Но поведение саламандр, скопировавших свое государство по буржуазному образцу, - только один аспект сатиры. Подобно тому, как биологическая история саламандр «вписана» Чапеком в известные науке сведения о жизни земноводных, «общественная практика» саламандр «вписана» им в современную жизнь буржуазного мира. В романе не только фигурируют такие государства, как Германия, Англия, Франция, Япония, современные буржуазные институты - монополии, синдикаты, биржа, но даже и такие международные организации, как Лига Наций. Язвительно высмеивает писатель международную практику империалистических государств, каждое из которых преследует в отношениях с саламандрами свои корыстные экономические, военные и политические цели. Саркастическому осмеянию подвергает Чапек политику невмешательства и «умиротворения» агрессора. «Саламандровый вопрос» появляется на повестке дня Лиги Наций, разбирается в ее комиссиях, «проделывающих большую работу, которая выражается главным образом в тщательном уклонении от всех жгучих политических и экономических вопросов»... «Миролюбивые» буржуазные правительства пытаются договориться с саламандрами и разрешают им затопить Китай, при условии что будут оставлены в покое европейские метрополии и их колонии. Представитель Англии покидает конференцию под тем предлогом, что ему необходимо «поправить здоровье». С трудом верится, что Чапек писал эту сатирическую картину международных переговоров до Мюнхенского соглашения, отдавшего Чехословакию на растерзание гитлеровской Германии.

Хотя создание романа «Война с саламандрами» отнюдь не означало перехода писателя на революционные позиции, тем не менее, в этом произведении он продвинулся гораздо дальше, чем когда бы то ни было прежде, в критике не только милитаризма но и буржуазной действительности вообще.

Ни в одном произведении Чапека нет такого богатства и разнообразия художественных форм, связанных в то же время единством замысла и восприятия мира, как в романе «Война с саламандрами». Собственно говоря, это даже не роман. Если можно так сказать, это произведение скользящей жанровой шкалы. Повествование ведется то в манере приключенческого романа, то в стиле научного исследования, то в виде рассказов очевидцев; местами приближается к историческому жанру, к военно-историческому эссе. В текст вводятся многочисленные вкрапления: запись в судовом журнале, газетные сообщения, анкета общественного мнения, сводки с театра военных действий, наброски киносценариев и т. д. Наряду с вымышленными персонажами Чапек упоминает в произведении своих современников. В ответах на анкету общественного мнения, посвященную вопросу «есть ли у саламандр душа», участвует, например, американская кинозвезда Мэй Уэст, английский писатель Бернард Шоу, известный спортсмен Джонни Вейсмюллер, игравший Тарзана в многосерийном фильме, и т. д. Все это, вместе взятое, создает совершенно неповторимый мир юмора и сатиры, приближает этот мир к современной писателю действительности. «Это не утопия, а современность, - говорил Чапек о своем романе, - не умозрительная картина некоего отдаленного будущего, а зеркальное отражение того, что есть в настоящий момент и в гуще чего мы живем».

Чапек завершил роман поражением человечества. Такой финал может создать впечатление, что писатель пессимистически смотрел на перспективу борьбы против фашизма. На самом деле концовка романа, хотя в пей и звучат отголоски грустных представлений Чапека о круговороте истории, скорее является предупреждением о смертельной опасности для человечества со стороны гитлеровских агрессоров. В своих статьях Чапек выражал твердую веру в конечное торжество прогресса. «Развитие человечества в последние тысячелетия совершенно явно идет к тому, что не будет угнетения одного народа другим, - писал он в 1938 году. - Существует более чем достаточно признаков того, что этот процесс будет происходить во всех частях света. Что же означают в таком случае проявляющиеся то здесь, то там акты империалистической агрессии, применения силы, алчность колониализма и т. д.? С точки зрения развития человечества, все эти поползновения, собственно говоря, не что иное как пережиток, анахронизм, отклонения от исторического порядка, отклонения, которые в свое время будут устраняться с большими или меньшими жертвами и большей пли меньшей кровью. Поражающая бесчеловечность современных войн свидетельствует как раз о том, что инициаторы этих войн ощущают их как дикое я преступное нарушение общечеловеческих норм. Поэтому они и ведут себя подобно человеку, который с топором в руках идет на убийство»

Последние годы жизни Чапек посвятил активной борьбе против гитлеризма. Вступив в Международную ассоциацию писателей в защиту культуры, он стал видным деятелем антифашистского движения в Чехословакии.

В драме «Мать» (1938), завершающей творчество писателя автор создал благородный образ женщины, вручающей винтовку своему последнему, младшему, сыну, почти мальчику, идущему на защиту родины. Это было в канун нападения гитлеровцев и Чехословакию. Один из последних афоризмов Чапека: «Заново построить государство... за это стоит отдать жизнь!»

По воспоминаниям близких, Чапек не раз говорил, что спои лучшие произведения он напишет в возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. Этому не суждено было сбыться. Чапек умер 48-ми лет, вскоре после Мюнхенского сговора. Сохранилось свидетельство врача, лечившего писателя, о том, что «на его душевном и физическом состоянии отрицательно сказались события осени 1938 года».

Свидетель начала гитлеровского нашествия на Чехословакию Чапек не дожил до освобождения своей родины. Но он твердо верил в поражение фашизма.

Творчество Чапека еще до войны получило мировое признание. В бесчисленных произведениях современной научно-фантастической литературы фигурируют роботы, ведущие свою родословную от произведений чешского писателя. Романы и драмы Чапека будят творческую мысль о перспективах научного прогресса. Нашему времени созвучны и гуманистические устремления Чапека, его ненависть к агрессии, войне, к политике силы.

С. Никольский

R.U.R. - ROSSUM'S UNIVERSAL ROBOTS[1]

Коллективная драма в трёх действиях с вступительной комедией

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ГАРРИ ДОМИН — главный директор компании «Россуиские универсальные роботы».

ИНЖЕНЕР ФАБРИ — генеральный технический директор РУРа.

ДОКТОР ГАЛЛЬ — начальник отдела физиологических исследовании РУРа.

ДОКТОР ГАЛЛЕМАЙЕР — руководитель института психологии и воспитания роботов.

КОНСУЛ БУСМАН — генеральный коммерческий директор РУРа.

АРХИТЕКТОР АЛКВИСТ — руководитель строительства РУРа.

ЕЛЕНА ГЛОРИ.

НАНА — ее нянька.

МАРИЯ — робот.

СУЛЛА — девушка-робот.

РАДИЙ — робот.

ДАМОН — робот.

1-Й РОБОТ

2-Й РОБОТ

3-Й РОБОТ

4-Й РОБОТ

РОБОТ ПРИМ.

ДЕВУШКА РОБОТ — ЕЛЕНА

СЛУГА — РОБОТ И МНОГОЧИСЛЕННЫЕ РОБОТЫ

ДОМИН в прологе — человек лет тридцати восьми, высокий, бритый.

ФАРБИ — тоже бритый, светловолосый, с серьезным выражением и тонкими чертами лица.

ГАЛЛЬ — щуплый, живой, смуглый, с черными усами.

ГАЛЛЕМАЙЕР — огромный, шумный, с рыжими английскими усиками и щеткой рыжих волос на голове.

БУСМАН — толстый, плешивый, близорукий еврей.

АЛКВИСТ — старше остальных, одет небрежно, у него длинные с проседью волосы и борода.

ЕЛЕНА — очень элегантна.

В самой пьесе — все на десять лет старше. Роботы в прологе одеты, как люди. У них отрывистые движения и речь, лица без выражения, неподвижный взгляд. В пьесе на них полотняные блузы, подпоясанные ремнем, на груди — латунные бляхи с номерами.

После пролога и второго действия — антракт.

ПРОЛОГ

Центральная контора комбината «Rossum's Universal Robots». Справа дверь. В глубине сцены через окна видны бесконечные ряды фабричных зданий. Слева — другие комнаты конторы. Домин сидит за большим американским письменным столом во вращающемся кресле. На столе лампа, телефон, пресс-папье, картотечный ящик и т. д.; на стене слева — географические карты с линиями пароходных маршрутов и железных дорог, большой календарь, часы, показывающие без малого полдень; на стене справа прибиты печатные плакаты: «Самый дешевый труд — роботы Россума!», «Тропические роботы — новинка! 150 долларов штука!», «Каждый должен купить себе робота!», «Хотите удешевить производство? — Требуйте роботов Россума!». Кроме того, на стенах — другие карты, расписание пароходов, таблица с телеграфными сведениями о курсе акции и т. п. С таким украшением стен контрастируют роскошный турецкий ковер на полу, круглый столик справа, кушетка, глубокие кожаные кресла и книжный шкаф, на полках которого вместо книг стоят бутылки с винами и водками. Слева — несгораемый шкаф. Рядом со столом Домина — столик с пишущей машинкой, на которой пишет девушка-робот Сулла.

Домин (диктует)… что мы не гарантируем сохранности нашей продукции в пути. Мы предупреждали вашего капитана ещё при погрузке, что судно не приспособлено для транспортировки роботов, так что ущерб, причиненный товару, не может быть отнесен за наш счет. Подпись — директор компании… Напечатали?

Сулла. Да.

Домин. Еще одно письмо. Фридрихсверке, Гамбург. Дата. Подтверждаем получение вашего заказа на пятнадцать тысяч роботов… (Звонит внутренний телефон. Домин поднимает трубку.) Алло! Да, главная контора. Да… Конечно. Да, да, как всегда. Конечно, отправьте им каблограмму. Ладно. (Повесил трубку.) На чем я остановился?

Сулла. Подтверждаем получение вашего заказа на пятнадцать тысяч роботов.

Домин (задумчиво). Пятнадцать тысяч роботов. Пятнадцать тысяч…

Марий (входит). Господин директор, какая-то дама…

Домин. Кто именно?

Марий. Не знаю. (Подает визитную карточку.) Домин (читает). Президент Глори… Просите.

Марий. (открывая дверь). Пожалуйте, сударыня.

Входит Елена Глори. Марий уходит.

Домин (поднялся). Прошу вас.

Елена. Господин главный директор Домин?

Домин. К вашим услугам.

Елена. Я пришла к вам…

Домин… с запиской от президента Глори. Этого достаточно.

Елена. Президент Глори — мой отец. Я Елена Глори.

Домни. Мисс Глори, мы чрезвычайно польщены тем, что… что…

Елена. …что не можем указать вам на дверь.

Домни. Что нам выпала честь приветствовать дочь великого президента. Прошу вас, садитесь. Сулла, вы можете идти.

Сулла уходит. (Садится.) Чем мшу служить, мисс Глори?

Елена. Я приехала…

Домин. …посмотреть наш комбинат по производству людей. Как и все наши гости. Пожалуйста, пожалуйста.

Елена. Я думала, что осматривать фабрики…

Домин …запрещается, конечно. Но — все приезжают сюда с чьей-нибудь визитной карточкой, мисс Глори.

Елена. И вы всем показываете?

Домин. Лишь немногое. Производство искусственных людей — наш секрет, мисс.

Елена. Если б вы знали, как это меня…

Домин …необычайно интересует. Старая Европа только об этом и говорит.

Елена. Почему вы не даете мне договорить?

Домин. Прошу прощения. Но разве вы хотели сказать что-нибудь другое?

Елена. Я только хотела спросить…

Домин …не покажу ли я вам в виде исключения наши фабрики? Конечно, мисс Глори.

Елена. Откуда вы знаете, что я собиралась спросить именно об этом.

Домин. Все спрашивают одно и то же. (Встает.) Из особого уважения, мисс, мы покажем вам больше, чем другим, и… одним словом…

Елена. Благодарю.

Домин. Если вы обязуетесь никому не рассказывать даже о мелочах…

Елена (встает, подает ему руку). Честное слово.

Домин. Спасибо. Не хотите ли поднять вуаль?

Елена. Ах, да, конечно, вы хотите видеть… Извините…

Домин. Да?

Елена. Не отпустите ли вы мою руку?

Домин (отпускает ее). О, простите, пожалуйста!

Елена. (поднимает вуаль). Вы хотите убедиться, что я не шпион. Как вы осторожны!

Домин. (в восхищении рассматривает ее). Гм… конечно, мы… приходится…

Елена. Вы мне не доверяете?

Домин. Необычайно, мисс Еле… pardon, мисс Глори. Нет, правда, я необычайно рад… Как прошло ваше путешествие по морю?

Елена. Хорошо. Но почему…

Домин. Потому что… я хочу сказать… вы ещё очень молоды.

Елена. Мы сейчас пойдем па фабрики?

Домин. Да. Наверно, двадцать два, не больше?

Елена. Двадцать два чего?

Домин. Года.

Елена. Двадцать один. Зачем это вам нужно знать?

Домин. Потому что… так как… (С восторгом.) Bы ведь у нас погостите, правда?

Елена. Это будет зависеть от того, что вы мне покажете из вашего производства.

Домин. Опять производство! Нет, конечно, мисс Глори, вы все увидите. Прошу вас, присядьте. Вас интересует история изобретения?

Елена. Да, очень. (Садится.) Домин. Так вот. (Садится на край письменного стола, с увлечением рассматривает Елену, говорит быстро). В тысяча девятьсот двадцатом году старый Россум великий философ, но тогда ещё молодой учёный отправился на сей отдаленный остров для изучения морской фауны. Точка. Путем химического синтеза он пытался воссоздать живую материю так называемую протоплазму пока вдруг не открыл химическое соединение которое имело все качества живой материи хотя и состояло из совершенно других элементов. Это произошло в тысяча девятьсот тридцать втором году — ровно через четыреста лет после открытия Америки.[2] Уфф!

Елена. Вы что — вытвердили это наизусть?

Домин. Да. Физиология — но мое ремесло, мисс Глори. Продолжать?

Елена. Что ж, продолжайте.

Домин. (торжественно). И тогда, мисс, старик Россум написал посреди своих химических формул следующее: «Природа нашла один только способ организовать живую материю. Но существует другой, более простой, эффективный и быстрый, на который природа так и не натолкнулась. Этот-то второй путь, по которому могло пойти развитие жизни, я и открыл сегодня». Подумайте, мисс: он писал эти великие слова, сидя над хлопьями коллоидального раствора, который даже собака жрать не станет! Представьте себе: вот он сидит над своей пробиркой и мечтает о том, как из этого материала вырастет целое древо жизни, как от него пойдут все животные, начиная с какой-нибудь туфельки и кончая… кончая самим человеком. Человеком из другой материи, чем мы! Мисс Глори, это было неповторимое мгновение!

Елена. А дальше?

Домин. Дальше? Теперь нужно было заставить эту материю жить, ускорить ее развитие, создать всякие органы, кости, нервы и что там ещё, изобрести ещё какие-то вещества, катализаторы, энзимы, гормоны и так далее. Словом, вы понимаете?

Елена. Н-н-не знаю. Кажется, очень мало.

Домин. А я так и вовсе ничего. Но он, знаете ли, с помощью своих микстурок мог делать, что хотел. Мог, например, соорудить медузу с мозгом Сократа или червяка длиной пятьдесят метров. Но так как в нем не было ни капли юмора, он забрал себе в голову создать нормальное позвоночное или даже человека. И взялся за это.

Елена. За что?

Домин. За копирование природы. Сначала он попробовал сделать искусственную собаку. На это ушло несколько лет, и получилось существо вроде недоразвитого теленка, которое сдохло через несколько дней. Я покажу вам его останки в музее. И уж после этого старый Россум приступил к созданию человека.

Пауза.

Елена. И об этом я не должна никому говорить?

Домин. Никому па свете.

Елена. Как жаль, что это уже попало во все хрестоматии.

Домин. Конечно, жаль. (Соскочил со стола, сел рядом с Еленой.) Но знаете, чего нет в хрестоматиях? (Постучал себя по лбу.) Что старый Россум был страшный сумасброд. Серьезно, мисс Глори, — но это пусть останется между нами. Старый чудак и впрямь решил делать людей!

Елена. Но ведь и вы делаете людей?!

Домин. Приблизительно, мисс Елена. А старый Россум понимал это буквально. Видите ли, он мечтал как-то там… научно развенчать бога. Он был ужасный материалист и затеял все исключительно ради этого. Ему нужно было только найти доказательство тому, что никакого господа бога не требуется. Вот он и задумал создать человека точь-в-точь такого, как мы. Вы немного знакомы с анатомией?

Елена. Очень… очень мало.

Домин. Я тоже. Представьте, он вбил себе и голову устроить все, до последней железы, как в человеческом теле. Слепую кишку, миндалины, пупок — словом, вещи совершенно излишние. И даже… гм, даже половые железы.

Елена. Но ведь они… ведь они…

Домин …не лишние, я знаю. Но если создавать людей искусственно, о, тогда уж… совсем не нужно… гм…

Елена. Понимаю.

Домин. Я покажу вам в музее то чучело, что старик состряпал за десять лет. Оно должно было изображать мужчину и жило целых три дня. У старого Россума не было ни капли вкуса. Все, что он сооружал, производило страшное впечатление. Зато внутри имелось все, как у человека. Нет, правда, в высшей степени тщательная работа. И тогда сюда приехал инженер Россум, племянник старого. Гениальная голова, мисс Глори. Едва он увидел, что творит старик, как сказал: «Глупо — делать человека целых десять лет. Если ты не станешь производить их быстрее природы, сею эту лавочку надо послать к черту». И сам принялся за анатомию.

Елена. В хрестоматиях об этом рассказывается иначе.

Домин. (встает). Хрестоматии — платная реклама и вообще бессмыслица. Там, например, говорится, будто роботов изобрел старый господин. А ведь старик годился, быть может, для университета, но он понятия не имел о промышленном производстве. Он-то думал делать настоящих людей — ну, там: каких-нибудь новых индейцев, доцентов или идиотов, понимаете? Только молодому Россуму пришло в голову выпускать живые, наделенные интеллектом рабочие машины. Все, что написано в хрестоматиях о сотрудничестве обоих Россумов, просто детские сказки. Они страшно ругались друг с другом. Старый атеист понятия не имел о том, что такое индустрия, и в конце концов молодой запер его в какой-то лаборатории, чтобы тот возился там со своими гигантскими недоносками, а сам приступил к промышленному производству. Старый Россум буквально проклял его и до смерти своей успел соорудить ещё два физиологических страшилища, пока его самого не нашли в лаборатории мертвым. Вот и вся история.

Елена. А молодой что?

Домин. Молодой Россум, мисс… это был новый век. Век производства после века исследования. Немножко разобравшись в анатомии человека, он сразу понял, что все это слишком сложно и хороший инженер сделал бы все проще. И он начал переделывать анатомию, стал испытывать — что надо упростить, а что и совсем выкинуть. Короче, мисс Глори… вам не скучно?

Елена. Нет, наоборот, все это страшно интересно.

Домин. Так вот, молодой Россум сказал себе: человек — это существо, которое, скажем, ощущает радость играет на скрипке, любит погулять и вообще испытывает потребность совершать массу вещей, которые… которые, собственно говоря, излишни.

Елена. Ого!

Домин. Погодите. Которые совершенно излишни, если ему надо, допустим, ткать или производить счетные работы. Дизельный мотор не украшают побрякушками мисс Глори. А производство искусственных рабочих — то же самое, что производство дизельмоторов. Оно должно быть максимально простым, а продукт его — практически наилучшим. Как вы думаете, какой рабочий практически лучше?

Елена. Какой лучше? Наверно, тот, который… ну который… Если он честный… и преданный…

Домин. Нет, тот, который дешевле. Тот, у которого минимум потребностей. Молодой Россум изобрел рабочего с минимальными потребностями. Ему надо было упростить его. Он выкинул все, что не служило непосредственно целям работы. Тем самым он выкинул человека и создал робота. Роботы — не люди, дорогая мисс Глорн. Механически они совершеннее нас, они обладают невероятно сильным интеллектом, но у них нет души. О мисс Глори, продукт инженерной мысли технически гораздо совершеннее продукта природы!

Елена. Принято говорить — человек вышел из рук божьих.

Домин. Тем хуже. Бог не имел представления о современной технике. Но поверите ли? Покойный Россум младший стал разыгрывать из себя господа бога!

Елена. Но как, простите?

Домин. Начал делать сверхроботов. Рабочих гигантов. Попробовал было сооружать четырехметровых великанов… Но вы не поверите, как быстро ломались эти мамонты.

Елена. Ломались?

Домин. Да. У них ни с того ни с сего вдруг отламывалась нога или ещё что-нибудь. Видимо, наша планета маловата для исполинов. Теперь мы делаем роботов только натуральной величины и весьма приятного человеческого облика.

Елена. Я видела первых роботов у нас. Наш магистрат купил… Я хочу сказать, принял их на работу…

Домин. Купил, мисс. Роботы покупаются.

Елена. …взял на должность метельщиков. Я видела, как они подметают улицы. Они такие странные, молчаливые.

Домин. Вы видели мою секретаршу?

Елена. Не обратила внимания.

Домин. (звонит). Видите ли, наша акционерная компания выпускает товар нескольких сортов. У нас есть Роботы более примитивные и более сложные. Лучшие из них проживут, быть может, лет двадцать.

Елена. А потом они погибают?

Домин. Да, изнашиваются.

Входит Сулла.

Сулла. Покажитесь, мисс Глорн.

Елена. (встает, протягивает ей руку). Очень приятно. Вам, наверно, скучно жить здесь, так далеко от мира, правда?

Сулла. Не знаю, — мисс Глори. Садитесь, пожалуйста.

Елена. (садится). Откуда вы родом, Сулла?

Сулла. Оттуда, с фабрики.

Елена. Ах, вы родились тут?

Сулла. Да, я тут сделана.

Елена. (вскакивает). Что?!

Домин. (смеясь). Сулла не человек, мисс, Сулла — робот.

Елена. Простите меня…

Домин. (кладет руку на плечо Суллы). Сулла не сердится. Обратите внимание, мисс Глори, какую мы делаем кожу. Потрогайте ее лицо.

Елена. О нет, нет!

Домин. Вам и в голову бы не пришло, что она из другой материи, чем мы. Взгляните, пожалуйста: у нее даже легкий пушок, характерный для блондинок. Только вот глаза немножко… Зато волосы! Повернитесь, Сулла!

Елена. Да перестаньте, наконец!

Домин. Поговорите с гостьей. Сулла. Это очень лестный для нас визит.

Сулла. Прошу вас, мисс, садитесь. (Обе садятся.) Хорошо ли вы доехали?

Елена. Да… ко… конечно.

Сулла. Не советую вам возвращаться на пароходе «Амелия», мисс Глори. Барометр резко падает, он дошел уже до семисот пяти. Подождите «Пенсильванию»; это отличный, очень мощный пароход, Домин. Сколько?

Сулла. Двадцать узлов в час. Двенадцать тысяч тонн водоизмещения.

Домин (смеется). Довольно, Сулла, довольно. Покажите нам, как вы говорите по-французски.

Елена. Вы знаете французский язык?

Сулла. Я знаю четыре языка. Пишу: «Dear sir», «Monsieur», «Ceehrter Herr», «Милостивый государь».

Елена (вскакивает). Это надувательство! Вы шарлатан! Сулла не робот. Сулла такая же девушка, как я! Это позор, Сулла! Зачем вы играете эту комедию?

Сулла. Л робот.

Елена. Нет, нет, вы лжете! О Сулла, простите, я знаю — вас заставили, вы должны делать для них рекламу! Но вы ведь такая же девушка, как я? Скажите, да?

Домин. Сожалею, мисс Глори, по Сулла — робот.

Елена. Вы лжете!

Домин. (выпрямляется). ах, так? (Звонит.) Простите, мисс, в таком случае я должен вам доказать.

Входит Марий.

Марий, отведите Суллу в прозекторскую. Пусть ее вскроют. Быстро!

Елена. Куда?

Домин. В прозекторскую. Когда ее разрежут, вы пойдете и посмотрите на нее.

Елена. Не пойду.

Домин. Простите, но вы сказали что-то насчет лжи.

Елена. Вы хотите, чтобы ее убили?

Домин. Машину нельзя убить.

Елена. (обнимает Суллу). Не бойтесь, Сулла, я вас не отдам! Скажите, дорогая, к вам все так жестоко относятся? Вы не должны этого терпеть, слышите? Не должны, Сулла!

Сулла. Я робот.

Елена. Все равно. Роботы такие же люди, как мы. И вы, Сулла, дали бы себя разрезать?

Сулла. Да.

Елена. О, вы не боитесь смерти?!

Сулла. Не знаю, мисс Глори.

Елена. Но вы знаете, что с вами тогда произойдет?

Сулла. Да, я перестану двигаться.

Елена. Это ужжасно!

Домин. Марий, скажите гостье, кто вы такой.

Марий. Робот Марий.

Домин. Вы отвели бы Суллу в прозекторскую?

Марий. Да.

Домин. Вам было бы ее жалко?

Марий. Не знаю.

Домин. А что произойдет с ней потом?

Марий. Она перестанет двигаться. Ее бросят в ступу.

Домин. Это смерть. Марии. Вы боитесь смерти?

Марий. Нет.

Домин. Вот видите, мисс Глори. Роботы не привязаны к жизни. Им нечем привязываться. У них нет удовольствий. Они меньше, чем трава.

Елена. О, перестаньте! Отошлите их по крайней мере!

Домин. Марин, Сулла. Вы можете идти.

Cyлла и Марий уходят.

Елена. Они ужжасны! То, что вы делаете, — отвратительно!

Домин. Почему?

Елена. Не знаю. Почему… почему вы назвали ее Суллой?

Домин. А что? Некрасивое имя?

Елена. Но ведь это мужское имя. Сулла был римский диктатор.

Домин. Вот как! А мы думали. Марин и Сулла — пара влюбленных.

Елена. Нет, Марин и Сулла были полководцы и воевали друг против друга в… каком же году? Не помню…

Домин. Подойдите сюда, к окну. Что вы видите?

Елена. Каменщиков.

Домин. Это роботы. Все наши рабочие-роботы. А там, внизу, видите?

Елена. Какая-то контора.

Домин. Бухгалтерия. Н в не ii…

Елена. Полно служащих.

Домин. Это роботы. Все наши служащие — роботы. А когда вы увидите фабрики…

В эту минуту загудели фабричные гудки и сирены.

Полдень. Роботы не знают, когда прекращать работу. В два часа я покажу нам дежи.

Елена. Какие дежи?

Домин. (сухо). Где замешивается тесто. В каждой из них приготовляется материал сразу на тысячу роботов. Потом есть кади для производства печени, мозгов и так далее. Потом вы увидите костяную фабрику. Потом я покажу вам прядильню.

Елена. Какую прядильню?

Домин. Прядильню нервов. Прядильню сухожилий. Прядильню, где одновременно тянутся целые километры лимфатических сосудов. Все это поступает в монтажный цех, где собирают роботов, — знаете, как автомобили. Каждый рабочий прикрепляет только одну деталь, а конвейер передвигает заготовку от одного к другому, к третьему, и так до конца. Захватывающее зрелище. Потом все отправляется в сушильню и на склад, где свежие изделия работают.

Елена. Господи боже, вы сразу заставляете их работать?

Домин. Виноват. Они работают, как работает новая мебель. Привыкают к существованию. То ли как-то срастаются внутри, то ли ещё что. Многое в них даже заново нарастает. Понимаете, нам приходится оставлять немного места для естественного развития. А тем временем идет окончательная их отделка.

Елена. Как это?

Домин. Ну, это приблизительно то же самое, что у людей школа. Они учатся говорить, писать и считать. Дело в том, что у них великолепная память. Вы можете прочитать им двадцать томов Научного словаря, и они повторят вам все подряд, наизусть. Но ничего нового они никогда не выдумают. Они вполне могли бы преподавать в университетах… А потом их сортируют и рассылают заказчикам. Пятнадцать тысяч штук в день, не считая определенного процента брака, который бросают в ступу… и так далее и так далее.

Елена. Вы на меня сердитесь?

Домин. Боже сохрани! Мне только кажется, что мы… могли бы говорить о других вещах. Нас тут — горсточка людей среди сотен тысяч роботов, и ни одной женщины. Мы говорим только о производстве, целыми днями, каждый день… Как проклятые, мисс Глори.

Елена. Я так жалею, что сказала, будто… будто вы… лжете…

Стук в дверь.

Домин. Входите, ребята!

Слева входят инженер Фабри, д-р Галль, д-р Галлемайер и архитектор Алквист.

Галль. Простите, мы не помешали?

Домин. Идите сюда. Мисс Глори, это — Алквист, Фабри, Галль, Галлемайер… Дочь президента Глори.

Елена (смущенно). Добрый день.

Фабри. Мы не имели представления…

Галль. Бесконечно польщены…

Алквист. Добро пожаловать, мисс Глори.

Справа врывается Бусман.

Бусман. Хэлло. Что это у вас тут?

Домин. Сюда, Бусман! Это наш Бусман, мисс. Дочь президента Глори.

Елена. Я очень рада.

Бусман. Батюшки мои, вот праздник — то! Мисс Глори разрешите отправить в газеты каблограмму, что вы почтили нас своим посещением?

Елена. Нет, нет, ради бога!

Домин. Да прошу вас, сядьте, мисс.

Фабри (пододвигая кресла) Прошу…

Бусман Пожалуйста…

Галль Pardon…

Алквист. Как доехали, мисс Глори?

Галль. Вы ведь поживете у нас?

Фабри. Как вы находите наша фабрики, мисс Глори?

Галлемайер. Вы приехали на «Амелии»?

Домин. Тише, дайте же мисс Глори хоть слово вставить.

Елена. (к Домину). О чем мне с ними говорить?

Домин (с удивлением). О чем хотите.

Елена. Могу я… Можно мне говорить совершенно откровенно?

Домин. Ну, конечно!

Елена (колеблется, потом с отчаянной решимостью). Скажите, вам никогда не бывает обидно, что с вами так обращаются?

Фабри. Кто?

Елена. Да люди.

Все переглядываются в недоумении.

Алквист. С нами?

Галль. Почему вы так думаете?

Галлемaйер. Тысяча чертей!..

Бусман. Боже сохрани, мисс Глори!

Елена. Разве вы не чувствуете, что могли бы жить лучше.

Галль. Как вам сказать, мисс… Что вы имеете в виду?

Елена. (взрывается). А то, что это отвратительно! Это страшно! (Встает.) Вся Европа говорит о том, что здесь с вами делают! Я для того и приехала, чтобы самой проверить, а оказалось — здесь в тысячу раз хуже, чем думают! Как вы можете это терпеть?

Алквист. Что терпеть?

Елена. Свое положение. Господи, ведь вы такие же люди, как мы, как вся Европа, как весь мир! Это скандально, это недостойно — то, как вы живете!

Бусман. Ради бога, мисс!

Фабри. Нет, друзья, она, пожалуй, права. Живем мы тут, словно какие-нибудь индейцы.

Елена. Хуже индейцев! Позвольте, о, позвольте мне — называть вас братьями!

Бусман. Господи помилуй, да почему же нет?

Елена. Братья, я приехала сюда не как дочь президента. Я приехала от имени Лиги гуманности. Братья, Лига гуманности насчитывает уже более двухсот тысяч членов. Двести тысяч человек стоят на вашей стороне и предлагают вам свою помощь.

Бусман. Двести тысяч человек — что ж, это прилично, это совсем неплохо.

Фабри. Я вам всегда говорил: нет ничего лучше старой Европы. Видите, она нас не забыла. Предлагает нам помощь.

Галль. Какую помощь? Театр?

Галлемaйер. Оркестр?

Елена. Больше.

Алквист. Вас самое?

Елена. О, что я такое?! Я останусь, пока в этом будет необходимость.

Бусман. О господи, вот радость-то!

Алквист. Домин, я пойду, приготовлю для мисс самую лучшую комнату.

Домин. Погодите минутку. Я боюсь, что… мисс Глори ещё не кончила.

Елена. Да, я не кончила. Если только силой не зажмете мне рот.

Галль. Только посмейте, Гарри.

Елена. Спасибо! Я знала, что вы будете меня защищать.

Домин. Минутку, мисс Глори. Вы уверены, что разговариваете с роботами?

Елена. (сбита с толку). А с кем же ещё?

Домин. Мне очень жаль. Но эти господа такие же люди, как вы. Как вся Европа.

Елена (ко всем). Вы — не роботы?

Бусман. (хохочет). Боже сохрани!

Галлемайер. Бррр — роботы!

Галль. (смеется). Благодарим покорно!

Елена. Но… Не может быть!

Фабри. Честное слово, мисс, мы не роботы.

Елена. (к Домину). Зачем же вы тогда сказали мне, будто все ваши служащие — роботы?

Домин. Служащие — да. Но не директора. Разрешите, мисс Глори, представить более подробно: инженер Фабри, генеральный технический директор компании. Доктор Галль, начальник отдела физиологических исследовании. Доктор Галлемайер, начальник Института психологии и воспитания роботов. Консул Бусман, генеральный коммерческий директор. И архитектор Алквист, руководитель строительства компании.

Елена. Простите, господа, что я… что… Я, наверно, сказала что-то ужжасное?

Алквист. Да что вы, мисс Глори. Садитесь, пожалуйста.

Елена (садится). Я — глупая девчонка… Теперь… теперь вы отправите меня назад с первым же пароходом.

Галль. Ни за что на свете, мисс. Зачем нам отправлять вас обратно?

Елена. Потому что вы теперь знаете… потому что… потому что я собираюсь взбунтовать роботов!

Домин. Дорогая мисс Глори, у нас уже перебывали сотни спасителей и пророков. С каждым пароходом приезжает кто-нибудь из них. Миссионеры, анархисты, члены Армии Спасения — кто угодно. Просто ужас, сколько на свете церквей и дураков.

Елена. И вы позволяете им обращаться к роботам?

Домин. А почему бы нет? Пока никто из них ничего не добился. Роботы все прекрасно запоминают — и только. Они даже не смеются над тем, что говорят люди. Право, просто поверить трудно. Если это доставит вам развлечение, мисс, я провожу вас на склад роботов. Их там около трехсот тысяч.

Бусман. Триста сорок семь тысяч.

Домин. Ладно. И вы можете обратиться к ним и сказать, что хотите. Можете прочитать им библию, таблицу логарифмов — все что угодно. Можете даже произнести проповедь о правах человека.

Елена. О, мне кажется… если бы выказать им хоть немного любви…

Фабри. Невозможно, мисс Глори. Нет ничего более чуждого человеку, чем робот.

Елена. Зачем же вы тогда их делаете?

Бусман. Ха-ха-ха, вот это славно! Зачем делают роботов!

Фабри. Для работы, мисс. Один робот заменяет двух с половиной рабочих. Человеческий механизм чрезвычайно несовершенен, мисс Глори. Рано или поздно его нужно было заменить.

Бусман. Он слишком дорог.

Фабри. И малоэффективен. Он уже не соответствует современной технике. А во-вторых… во-вторых, большой прогресс ещё и в том, что… извините…

Елена. Прогресс — в чем?

Фабри. Прошу прощения. Большой прогресс — родить при помощи машин. Удобнее и быстрее. А любое ускорение — прогресс, мисс. Природа понятия не имела о современных, темпах труда. Все детство человека с технической точки зрения — чистая бессмыслица. Попросту — потерянное время. Безудержная растрата времени, мисс Глори. А в-третьих…

Елена. О, перестаньте!

Фабри. Слушаюсь. Но позвольте, чего, собственно, хочет; эта ваша Лига… Лига… Лига гуманности?

Елена. Ее цель… главным образом… прежде всего… защищать роботов и… и обеспечить им… хорошее отношение…

Фабри. Неплохая цель. С машинами надо обращаться хорошо. Ей-богу, это мне нравится. Я не люблю испорченных вещей. Прошу вас, мисс, запишите нас всех в члены — корреспонденты, в действительные члены, и члены — учредители этой вашей Лиги!

Елена. Нет, вы меня не поняли. Мы хотим… прежде всего… мы хотим освободить роботов!

Галлемайер. И каким же способом?

Елена. С ними надо обращаться… как… ну, как с людьми.

Галлемайер. Ага. Что же — дать им избирательные права? Или, может быть, оплачивать их труд?

Елена. Конечно!

Галлемайер. Вот как! Что же они будут делать с деньгами, скажите на милость?

Елена. Покупать… что им нужно… что им доставит радость.

Галлемайер. Очень мило, мисс, но роботов ничто не радует. Тысяча чертей, что они станут покупать? Можете кормить их ананасами или соломой, чем угодно, им это безразлично, у них нет вкусовых ощущений. Они ничем не интересуются, мисс Глори. Чёрт побери, кто когда видел, чтобы робот улыбался?

Елена. Ничему же… ничему… почему вы не делаете их более счастливыми?

Галлемайер. Нельзя, мисс Глори. Ведь они всего лишь роботы. Без собственной воли. Без страстей. Без истории. Без души.

Елена. Без любви и способности возмутиться?

Галлемайер. Конечно. Роботы не любят ничего — даже самих себя. А возмущение? Не знаю. Лишь изредка… лишь время от времени…

Елена. Что?

Галлемайер. Да ничего, собственно. Порой на них что-то находит. С ними приключается нечто вроде падучей, понимаете? Мы называем это «судорогой роботов». Вдруг какой-нибудь из них швыряет оземь то, что у него в руке, стоит, скрипит зубами и — тогда мы отправляем его в ступу. Видимо, какое-то нарушение в организме.

Домин. Производственный брак.

Елена. Нет, нет — это душа!

Фабри. Вы полагаете, что душа дает о себе знать прежде всего скрипом зубов?

Домин. Это будет устранено, мисс Глори. Доктор Галль, как раз проводит кое-какие опыты…

Галль. Но не в этом направлении, Домин. Я теперь делаю нервы, реагирующие на боль.

Елена. Нервы, реагирующие на боль?

Галль. Да. Роботы почти не ощущают физической боли. Понимаете, покойный Россум младший слишком ограничил состав нервной ткани. Это оказалось нерентабельным. Придется нам ввести страдание.

Елена. Зачем? Зачем?.. Если вы не даете им души, зачем вы хотите дать им боль?

Галль. В интересах производства, мисс Глори. Иной раз робот сам наносит себе вред, оттого что не чувствует боли. Он может сунуть руку в машину, отломить себе палец, разбить голову — ему это все равно. Мы вынуждены наделить их ощущением боли, это автоматическая защита от увечья.

Елена. Станут ли они счастливее, когда будут ощущать боль?

Галль. Наоборот; зато технически они станут совершенней.

Елена. Почему вы не создадите им душу?

Галль. Это не в наших силах.

Фабри. Это не в наших интересах.

Бусман. Это удорожит производство. Господи, милая барышня мы ведь выпускаем их такими дешевыми. Сто двадцать долларов штука, вместе с одеждой! А пятнадцать лет назад робот стоил десять тысяч! Пять лет назад мы покупали для них одежду, а теперь у нас есть своя ткацкая фабрика, и мы ещё экспортируем ткани, да в пять раз дешевле, чем другие фирмы! Скажите, мисс Глори, сколько вы платите за метр полотна?

Елена. Не знаю… право… забыла.

Бусман. Батюшки мои, и вы ещё хотите основать Лигу гуманности! Теперь полотно стоит втрое дешевле прежнего, мисс, цены упали на две трети и будут падать все ниже и ниже, пока… вот так! Понятно?

Елена. Нет.

Бусман. Ах ты, господи, мисс, это значит — понизилась стоимость рабочей силы! Ведь робот, включая кормежку стоит три четверти цента в час! Прямо комедия мисс! Все фабрики лопаются, как желуди, или спешат, приобрести роботов, чтобы удешевить свою продукцию, Елена. Да, а рабочих выкидывают на улицу.

Бусман. Ха-ха — ещё бы! Но мы… с божьей помощью мы тем временем бросили пятьсот тысяч тропических роботов в аргентинские пампы — выращивать пшеницу. Будьте добры, скажите, что стоит у вас фут хлеба?

Елена. Понятия не имею.

Бусман. Вот видите, а он стоит теперь всего два цента в вашей доброй старой Европе, и это наш хлебушко, понимаете? Два центика — фунт хлеба. А Лига гуманности и не подозревает об этом. Ха-ха, мисс Глори, вы не знаете, что такое — слишком дорогой кусок хлеба. Какое это имеет значение для культуры и так далее. Зато через пять лет — ну, давайте пари держать?.

Елена. Насчет чего?

Бусман. Насчет того, что через пять лет цены на все упадут в десять раз! Через пять лет, милые, нас завалят пшеницей и всевозможными товарами!

Алквист. Да — и рабочие во всем мире окажутся без работы.

Домин (встал). Верно, Алквист. Верно, мисс Глори. Но за десять лет Россумские Универсальные Роботы вырастят столько пшеницы, произведут столько тканей, столько всяких товаров, что мы скажем, вещи больше не имеют цены. Отныне пусть каждый берет, сколько ему угодно. Конец нужде. Да, рабочие окажутся без работы. Но тогда никакая работа не будет нужна. Все будут делать живые машины. А человек начнет заниматься только тем, что он любит. Он будет жить для того, чтобы совершенствоваться.

Елена. (встает). Так и будет?

Домин. Так и будет. Не может быть иначе. Прежде, правда, произойдут, быть может, страшные вещи, мисс Глори. Этого просто нельзя предотвратить. Зато потом прекратится служение человека человеку и порабощение человека мертвой матерней. Никто больше не будет платить за хлеб жизнью и ненавистью. Ты уже не рабочий, ты уже не клерк, тебе не надо больше рубить уголь, а тебе — стоять за чужим станком. Тебе не надо уже растрачивать душу свою в труде, который ты проклинал!

Алквист. Домин, Домин! То, о чем вы говорите, слишком напоминает рай. Было нечто доброе и в работе, Домин, нечто великое и в смирении. Ах, Гарри, была какая-то добродетель в труде и усталости!

Домин. Вероятно, была. Но мы не можем считаться с тем, что уходит безвозвратно, если взялись переделывать мир от Адама. Адам! Адам! Отныне ты не будешь есть хлеб свой в поте лица, не познаешь ни голода, ни жажды, ни усталости, ни унижения. Ты вернешься в рай, где тебя кормила рука Господня. Будешь свободен и независим и не будет у тебя другой цели, другого труда, другой заботы, как только совершенствовать самого себя. И станешь ты господином всего творения…

Бусман. Аминь.

Фабри. Да будет так.

Елена. Вы совсем сбили меня с толку. Я глупа! Девчонка! Но мне хотелось бы… хотелось бы верить в это.

Галль. Вы моложе нас, мисс Глори. Вы дождетесь.

Галлемайер. Обязательно. Мне кажется, мисс Глори могла бы позавтракать с нами.

Галль. Разумеется! Домин, просто ее от всех нас.

Домин. Окажите нам эту честь, мисс Глори!

Елена. Но ведь… Как же я…

Фабри. А мы — от имени Лиги гуманности.

Бусман. И в честь ее.

Елена. О, в таком случае… пожалуй…

Фабри. Ура! Мисс Глори, извините меня, на пять минут…

Галль. Pardon…

Бусман. Господи, мне же надо каблограмму…

Галлемайер. Тысяча чертей, я совсем забыл…

Все, кроме Домина, поспешно ухолят.

Елена. Почему все ушли?

Домин. Отправились стряпать, мисс Глори.

Елена. Что стряпать?

Домин. Завтрак, мисс Глори. Нам готовят пищу роботы, но так как у них нет вкусовых ощущении, то получается не совсем… А Галлемайер прекрасно жарит мясо, Галль умеет делать особенный соус, Бусман специалист, но омлетам…

Елена. Боже мой, вот так пир! А что умеет делать господин… архитектор?

Домин. Алквист? Ничего. Он только накрывает на стол… А Фабри — тот достанет немного фруктов. Скромный стол, мисс…

Елена. Я хотела вас спросить…

Домин. Я тоже хотел спросить вас об одной вещи. (Кладет свои часы на стол.) У нас пять минут времени.

Елена. О чем вы хотели спросить?

Домин. Виноват — спрашивайте первая.

Елена. Может, это глупо с моей стороны, но… зачем вы делаете женщин-роботов, если… если…

Домин. …если у них… гм… если для них пол не имеет значения?

Елена. Да.

Домин. Понимаете, существует спрос. Горничные, продавщицы, секретарши… люди к этому привыкли.

Елена. А… а скажите, роботы-мужчины… и роботы-женщины — они друг к другу… совершенно…

Домин. Совершенно равнодушны, мисс. Нет ни малейших признаков какой-либо склонности.

Елена. О, это ужжасно!

Домин. Почему?

Елена. Это… это так неестественно! Прямо но знаешь — противно это или… им можно позавидовать… а может быть…

Домин. …пожалеть их?

Елена. Да, скорее всего! Нет, молчите! О чем вы хотели меня спросить?

Домин. Я хотел спросить, мисс Глори, не согласитесь ли вы выйти за меня?

Елена. Как выйти?

Домин. Замуж.

Елена. Нет! Что за мысль?!

Домин. (смотрит на часы). Еще три минуты. Если вы не выберете меня, вам придется выбрать кого-нибудь из пяти остальных.

Елена. Боже сохрани! Почему?

Домин. Потому что все они по очереди сделают вам предложение.

Елена. Неужели они посмеют?

Домин. Мне очень жаль, мисс Глори, но кажется, они и вас влюбились.

Елена. Послушайте, очень прошу вас — пусть oни не делают этого! Я… я сейчас же уеду.

Домин. Вы не причините им такого огорчения… не отвергнете их. Елена?

Елена. Но ведь… не могу же я выйти замуж за всех шестерых!

Домин. Нет, но за одного — можете. Не хотите меня, возьмите Фабри.

Елена. Не хочу!

Домин. Доктора Галля.

Елена. Нет, нет, замолчите! Я не хочу никого!

Домин. Остается две минуты.

Елена. Это ужжасно! Женитесь на какой-нибудь женщине-роботе.

Домин. Они не женщины.

Елена, О, вот что вам надо! Вы, наверное, готовы жениться на любой, которая сюда приедет.

Домин. Их много перебывало тут, Елена.

Елена. Молодых?

Домин. Молодых.

Елена. Почему же вы не женились ни на одной из них?

Домин. Потому что ни разу не потерял головы. Только сегодня. Сразу — как только вы подняли вуаль.

Елена. (помолчав). Я знаю.

Домин. Остается одна минута.

Елена. Но, господи, я не хочу!

Домин (кладет ей обе руки на плечи). Одна минута. Или вы скажете мне в лицо что-нибудь злое, и тогда я нас оставлю. Или… или…

Елена. Вы жестокий человек!

Домин. Это неплохо. Мужчина должен быть немножко жестоким. Так уж повелось.

Елена. Вы сумасшедший!

Домин. Человек должен быть слегка сумасшедшим, Елена. Это самое лучшее, что в нем есть.

Елена. Вы… вы… О боже!

Домин. Ну вот. Договорились?

Елена. Нет, нет! Прошу вас, пустите меня! Да вы меня ррраздавите!

Домин. Последнее слово. Елена.

Елена. (отбиваясь). Ни за что на свете! Ох, Гарри!

Стук в дверь.

Домин. (отпуская ее). Войдите.

Входят Бусман, Гaлль, Галлемайер в кухонных фартуках, Фабри с букетом, Алквист со скатертью под мышкой.

Домин. Ну, у вас готово?

Бусман. (торжественно) Да.

Домин. У нас тоже.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Гостиная Елены. Слева — задрапированная дверь в музыкальный салон, справа — в спальню Елены. Посредине — окна с видом на море и порт. Трюмо с безделушкам и стол, кушетка и кресла, комод, письменный столик с лампой. Справа — камин, по бокам его тоже лампы. Вся гостиная до мелочей обставлена в стиле модерн, с чисто женским вкусом.

Домин, Фарби, Галлемайер входят слева на цыпочках, неся и охапках букеты и корзины цветов.

Фарби. Куда мы все это денем?

Галлемайер. Уфф! (Складывает свой груз, потом широким жестом крестит дверь справа.) Спи, спи! Кто спит, тот по крайней мере ни о чем не знает.

Домин. Она вообще не знает.

Фабри. (расставляя цветы по вазам) Только бы сегодня не началось…

Галлемайер (расправляя цветы). Чёрт возьми, да замолчите наконец. Поглядите, Гарри, — правда, прекрасный цикламен? Новый сорт, мой последний, — «цикламен Helenae».

Домин. (выглядывает из окна). Ни одного судна, ни одного, ребята! Это очень, очень скверно.

Галлемайер. Тише! Как бы она не услыхала!

Домин. Она представления не имеет. (Судорожно зевает.) Хорошо ещё, «Ультимус» пришел вовремя.

Фабри. (оставляет цветы). Думаете, уже сегодня?

Домин. Не знаю. Как прекрасны эти цветы!

Галлемайер (подходит к нему). Это новые примулы. А там — мои новый жасмин. Тысяча чертей, я на пороге цветочного рая! Ты знаешь, мне удалось открыть изумительное средство для ускорения роста! Великолепные разновидности! К будущему году я произведу чудеса цветоводстве!

Домин. (оборачиваясь). Как вы сказали? К будущему году.

Фабри. Хоть бы знать, что в Гавре…

Домин. Тише!

Голос Елены. (за сценой). Нана!

Домин. Уйдем отсюда! (Все на цыпочках уходят через задрапированную дверь.) Из двери слева выходит Нана.

Нана. (прибирая в комнате). Экие неряхи! Язычники несчастные! Я бы их, прости меня господи…

Елена. (останавливается на пороге спиной к сцене) Застегни мне. Нана!

Нана. Ладно, ладно, сейчас. (Застегивает Елене платье.) Царь небесный, вот страшилища-то!

Елена. Ты о роботах?

Нана. Тьфу, я и называть — то их не хочу.

Елена. А что случилось?

Нана. Опять на одного накатило. Как пошел колотить статуи да картины, как заскрипит зубами… И на губах — пена. Начисто рехнулся, бррр! Похуже дикого зверя будет.

Елена. На которого же «накатило»?

Нана. На этого… как его… Имени-то — христианского у них нету. Ну, на того, из библиотеки.

Елена. На Радия?

Нана. Вот — вот. Господи Иисусе, до чего же они мне, противны! Пауком так не брезгую, как этими нехристями.

Елена. Но послушай, Нана, разве тебе их не жалко?

Нана. Да вы и сами ими брезгуете. На что меня-то сюда привезли? Отчего ни одному из них дотронуться до себя не позволяете.

Елена. Я не брезгую, Нана. честное слово! Мне и так жалко!

Нана. Брезгуете. Такого человека не найдется, чтоб не брезговал. Псу, и тому противно: куска мяса от них не возьмет, подожмет хвост, да и воет, как этих нелюдей учует, — тьфу!

Елена. Собака — существо неразумное.

Нана. Да собака и то лучше их, Елена. Знает, что она выше их, что ее господь бог создал. Лошади шарахаются, как нехристя встретят. У них вон и детенышей нет, — а у собаки есть, и у всех есть…

Елена. Ладно, Нана, застегивай же!

Нана. Сейчас. А я говорю — против бога это, дьявольское наущение — делать этих страшилищ машинами. Кощунство это против творца (поднимает руку), оскорбление господу, сотворившему нас по своему подобию, — вот что это такое, Елена. Испоганили вы образ божий. И за это страшную кару пошлет небо, страшную кару, попомните мое слово!

Елена. Чем это так чудно пахнет?

Нана. Цветочками. Хозяин принес.

Елена. Нет, какие прелестные! Посмотри, Нана! Какой сегодня день?

Нана. Не знаю. Надо бы концу света быть.

Стук в дверь.

Елена. Гарри?

Входит Домин.

Гарри, какой день сегодня?

Домин. Угадай!

Елена. Мои именины?

Домин. Лучше!

Елена. Не знаю. Ну, говори скорей!

Домин. Сегодня исполнилось десять лет, как ты сюда приехала.

Елена. Уже десять лет? И как раз сегодня? Нана, пожалуйста…

Нана. Иду, иду… (Уходит в правую дверь.) Елена. (целует Домина). И ты об этом вспомнил!

Домин. Мне очень стыдно, Елена. Я забыл.

Елена. Но ведь…

Домин, Это они, помнили.

Елена. Кто?

Домин. Бусман, Галлемайер, все. Ну-ка, посмотри, что в этом кармане?

Елена. (опустила руку к нему в карман). Что это? (Вынимает футляр, открывает). Жемчуг? Целое ожерелье! Гарри, это мне?

Домин. От Бусмана, девочка.

Елена. Но… мы не можем это принять, правда?

Домин. Можем. А теперь залезай в другой карман.

Елена. Ну-ка! (вытаскивает из кармана пистолет) Что такое?

Домин. Виноват! (Отбирает у нее пистолет, прячет.) Не то. Попробуй ещё раз.

Елена. О. Гарри… Зачем ты носишь, с собой пистолет?

Домин. Да просто так, под руку подвернулся.

Елена. Прежде ты никогда не носил…

Домин. Верно, никогда. Ну, смотри, вот карман!

Елена. (вынимает). Коробочка. (Открывает ее.) Камея! Но ведь… Гарри, это ведь греческая камея!

Домин. По-видимому. Так но крайней мере утверждает Фабри.

Елена. Фабри? Это дарит мне Фабри?

Домин. Конечно! (Открывает левую дверь.) Вот так штука, Елена, пойди, взгляни!

Елена (в двери). Боже, как прекрасно! (Убегает в соседнее помещение.) Я с ума сойду от радости! Это от тебя?

Домин. (в двери). Нет, от Алквиста. А вон там…

Елена. От Галля! (Появляется в двери.) О, Гарри, мне даже стыдно того, что я такая счастливая!

Домин. А теперь подойди сюда; это тебе принес Галлемайер.

Елена. Эти дивные цветы?

Домин. Да, новый сорт «цикламен Helеnae». Он вывел их в твою честь. Они прекрасны, как ты.

Елена. Гарри, почему… почему все…

Домин. Они тебя очень любят. А я… гм. Боюсь, мой подарок несколько… Взгляни в окно.

Елена. Куда?

Домин. На порт!

Елена. Там какое-то… новое судно!

Домин. Это твое судно!

Елена. Мое? Гарри, но ведь это военное судно!

Домин. Военное? Что ты! Просто оно больше других. Солидный пароход, правда?

Елена. Да, но на нем орудия!

Домин. Ну да, несколько пушек… Ты будешь плавать на нем, как королева, Елена.

Елена. Что это значит? Что-нибудь случилось?

Домин. Упаси боже! Пожалуйста, примерь жемчуг! (Садится.) Елена. Получены плохие вести, Гарри?

Домин. Наоборот — уже неделя, как почта не приходит.

Елена. Даже телеграммы?

Домин. Даже телеграммы.

Елена. Что это значит?

Домин. Ничего. У нас каникулы. Чудное время. Мы сидим в конторе, положив ноги на стол, и дремлем… Ни почты, ни телеграмм. (Потягивается.) Славный денек!

Елена (подсаживается к нему). Сегодня ты побудешь со мной, да? Скажи!

Домин. Конечно. Может быть. То есть… там видно будет. (Берет ее за руку) Итак, сегодня исполнилось десять лет — ты помнишь? Мисс Глори, какая честь для нас, что вы приехали…

Елена. О, господин главный директор, меня так интересует ваш комбинат!

Домин. Простите, мисс, существует строгий запрет… Производство искусственных людей — тайна…

Елена. Но если вас попросит молодая, довольно хорошенькая девушка…

Домин. Ах, конечно, мисс, от вас мы не имеем секретов.

Елена (вдруг серьезно). В самом деле, Гарри?

Домин. Нет.

Елена (в прежнем тоне). Но предупреждаю вас, господин директор: у этой молодой девушки страшные замыслы!

Домин. Бога ради, мисс Глори, какие же? Уж не хотите ли вы ещё раз выйти замуж?

Елена. Нет, нет, боже сохрани! Это мне и во сне не снилось! Но я приехала с целью поднять мятеж среди ваших отвратительных роботов.

Домин (вскакивает). Мятеж роботов?!

Елена. (встает). Гарри, что с тобой?

Домин. Ха-ха, мисс, какая удачная шутка! Мятеж роботов! Да скорее восстанут веретена или шпули, чем наши роботы! (Садится.) Знаешь, Елена, ты была изумительной девушкой. Ты всех нас свела с ума.

Елена. (подсаживается к нему). О тогда все вы мне так импонировали! Я казалась себе девочкой, заблудившийся среди… среди…

Домин. Среди чего, Елена?

Елена. Среди огромных деревьев. Вы были такие самоуверенные, такие могучие! И знаешь, Гарри, за эти, десять лет я никак не могла преодолеть это… этот страх или что-то такое, — а вы ни разу не усомнились… Даже когда рушились…

Домин. Что рушилось?

Елена. Ваши планы, Гарри. Например, когда рабочие восстали против роботов и начали разбивать их и когда люди дали роботам оружие против восставших, и роботы истребили столько людей… И потом, когда правительства превратили роботов в солдат и было столько войн — помнишь?

Домин. (встает и ходит по комнате). Это мы предвидели, Елена. Понимаешь, это переходный период — переход к новым условиям жизни.

Елена. Весь мир склонялся перед вами… (Встает). О, Гарри!

Домин. Ну, что?

Елена. (останавливая его). Закрой комбинат, и уедем!

Домин. Но позволь… какая тут связь?..

Елена. Не знаю. Скажи, мы уедем? Я испытываю такой ужас перед чем-то!

Домин. (хватает ее за руку). Перед чем, Елена?

Елена. О, не знаю! Словно на нас на всех что-то падает — неотвратимо… Прошу тебя, сделай так! Забери всех нас отсюда! Мы найдем в мире место, где нет никого, Алквист построит нам дом, все переженятся, пойдут дети, и тогда…

Домин. Что тогда?

Елена. Тогда мы начнем жизнь сначала, Гарри, Звонит телефон.

Домин. (освобождается из рук Елены). Прости. (Снимает трубку.) Алло… Да… Что?.. Ага. Бегу. (Кладет трубку.) Это Фабри.

Елена. (сжав руки). Скажи…

Домин. Ладно — когда вернусь. До свиданья, Елена. (Поспешно убегает налево.) Не выходи из дома!

Елена (одна). О боже, что происходит? Нана! Нана, пойди скорей!

Нана. (входит из правой двери). Ну, что там опять?

Елена. Нана, найди последние газеты! Скорей! В спальне хозяина!

Нана. Сейчас! (Уходит налево.) Елена. Господи, боже мой, что происходит? Он ничего, ничего мне не говорит! (Смотрит в бинокль на порт.) Это военное судно! Господи, зачем — военное? Что-то грузят… да так поспешно! Что такое «Ультимус»?

Нана (возвращается с газетой). По полу раскидал! А измял-то как!

Елена (торопливо разворачивает газету). Старая, недельной давности! Ничего, ничего в ней нет! (Роняет газету.) Нана поднимает ее, вытаскивает из кармана передника роговые очки, садится и читает.

Что-то случилось, Нана! Мне так страшно… Словно все вымерло, даже воздух мертвый какой-то…

Нана (читает по складам). «Boй-на на Бал-ка-нах» — О господи, опять наказание божье! Того и гляди сюда перекинется война эта самая. Отсюда далеко ли?

Елена. Далеко. Ох, не читай! Все одно и то же. Все воины, войны…

Нана. Да как же им не быть? Разве вы не продаете, тьму — тьмущую этих нехристей в солдаты? Ох, Иисусе Христе, вот уж божье-то попущение!

Елена. Нет, нет, не читайте. Знать ничего не хочу!

Нана. (читает по складам). «Сол-даты ро-боты ни-ко-го не ща-дят на за-хва-чен-ной тер-ри-тории. О-ни ис-тре… истре-би-ли более семи-сот тысяч мир-ных жите-лей…» Людей, Елена!

Елена. Не может быть! Дай-ка… (Наклоняется к газете, читает.) «Истребили более семисот тысяч мирных жителей, видимо по приказу командования. Этот акт противоречащий…» Вот видишь, Нана, это им люди приказали!

Нана. А вот тут покрупней напечатано. «Последние известия»: «В Гавре осно-вана пер-вая ор-ор-гани-за-ция ро-бо-тов». Ну, это пустое. Я этого не понимаю. А вот, господи Иисусе, опять какое-то убийство! И как только бог терпит!

Елена. Ступай, Нана, унеси, газету.

Нана. Постой, тут опять большими буквами. «Рождае-мость». Что это такое?

Елена. Дай-ка, это я всегда читаю. (Берет газету). Нет, подумай только! (Читает.) «За последнюю неделю снова не было зарегистрировано ни одного рождения» (Роняет газету.) Нана. А это чего такое?

Елена. Люди перестают родить, Нана.

Нана. (складывает очки). Стало быть, конец. Конец нам всем.

Елена. Ради бога, не говори так!

Нана. Люди больше не родятся. Это-наказание, наказание Божие! Господь наслал на женщин бесплодие.

Елена (вскакивает). Нана!

Нана. (встает). Конец света. В гордыне диавольской вы осмелились творить, как господь бог. А это — безбожие, кощунство! Богами хотите стать. Но бог человека из рая выгнал и со всей земли прогонит!

Елена. Замолчи. Нана, прошу тебя! Что я тебе сделала? Что сделала я твоему злому богу?

Нана. (с широким жестом). Не богохульствуй! Он хорошо знает, почему не дал вам ребенка! (Уходит налево.) Елена (у окна). Почему мне не дал… Боже мой, я-то разве виновата? (Открывает окно, кричит.) Алквист, хэлло, Алквист! Идите сюда, наверх! Что? Ничего, идите, как есть! Вы так милы в одежде каменщика! Скорей! (Закрывает окно, останавливается перед зеркалом.) Почему он мне не дал?.. Мне? (Наклоняется к зеркалу.) Почему, почему? Слышишь? Разве ты виновата? (Выпрямляется.) Ах, мне страшно! (Идет налево, навстречу Алквисту.) Пауза. (Возвращается с Алквистом. Алквист в одежде каменщика, он весь в известке, и кирпичной пыли.) Входите, входите. Вы доставите мне такую радость, Алквист! Я так люблю всех вас! Ваши руки!

Алквист (прячет руки). Я вас запачкаю, Елена, — я прямо с работы…

Елена. Вот и прекрасно! Давайте их сюда! (Пожимает обе руки.) Алквист, мне хочется стать маленькой…

Алквист. Зачем?

Елена. Чтобы эти грубые, грязные руки погладили меня по щекам. Садитесь, пожалуйста… Алквист, что значит «Ультимус»?

Алквист. В переводе это значит «последний». А что?

Елена. Так называется новое судно. Вы видели его? Как вы думаете — мы скоро… поедем кататься?

Алквист. Может быть, очень скоро.

Елена. И вы все поедете со мной?

Алквист. Я был бы очень рад, если бы… если бы все участвовали в прогулке.

Елена. О, скажите — что-нибудь происходит?

Алквист. Абсолютно ничего. Сплошной прогресс.

Елена. Алквист, я знаю — происходит что-то страшное. Мне так тревожно… Послушайте, архитектор! Что вы делаете, когда у вас тревожно на душе?

Алквист. Работаю каменщиком. Снимаю пиджак начальника строительства и взбираюсь на леса…

Елена. О, вот уже, сколько лет вас нигде не видно кроме как на лесах.

Алквист. Потому что все эти годы я не перестаю испытывать тревогу.

Елена. Из-за чего?

Алквист. Из-за этого прогресса. У меня от него кружится голова.

Елена. А на лесах не кружится?

Алквист. Нет. Вы не представляете себе, как приятно рукам взять кирпич, взвесить его, уложить и пристукнуть…

Елена. Только рукам?

Алквист. Ну, допустим, и душе. Мне кажется, лучше уложить хоть один кирпич, чем набрасывать огромные планы. Я уже старым человек, Елена, и у меня свой конек.

Елена. Это не конек, Алквист.

Алквист, Вы правы. Я страшный ретроград, Елена ни капельки не рад этому прогрессу.

Елена. Как Нана.

Алквист. Да, как Нана. Есть у Наны молитвенник?

Елена. Есть, толстый такой.

Алквист. А есть в нем молитвы на разные случаи. От грозы? От болезни?

Елена. И от соблазна, от наводнения…

Алквист. А от прогресса — нет?

Елена. Кажется, нет.

Алквист. Жаль.

Елена. Вам хотелось бы помолиться?

Алквист. Я молюсь.

Елена. Как?

Алквист. Примерно так: «Господи боже, благодарю тебя за то, что ты дал мне усталость. Боже, просвети Домина и всех заблуждающихся… уничтожь дело их рук и помоги людям вернуться к заботам и труду… удержи людские поколения от гибели… не допусти их погубить душу свою и тело свое; избави нас от роботов и храни Елену, аминь».

Елена. Вы в самом деле верующий, Алквист?

Алквист. Не знаю, не совсем уверен в этом.

Елена. И все-таки молитесь?

Алквист. Да. Это лучше, чем размышлять.

Елена. И этого вам достаточно?

Алквист. Для спокойствия души… пожалуй, достаточно.

Елена. И если вы увидите, что гибнет человечество…

Алквист. …я вижу это…

Елена. …то подниметесь на леса и станете укладывать кирпичи?

Алквист. Буду класть кирпичи, молиться и ждать. Да. Больше, Елена, ничего нельзя сделать.

Елена. Для спасения людей?

Алквист. Для спокойствия души.

Елена. Все это страшно добродетельно, Алквист, но…

Алквист. Что «но»?

Елена. …но для нас, остальных… и для всего мира — как-то… бесплодно.

Алквист. Бесплодие, Елена, становится последним, достижением человеческой расы.

Елена. О, Алквист… Скажите мне, почему… почему…

Алквист. Ну?

Елена (тихо). Почему женщины перестали иметь детей?

Алквист. Потому что это не нужно. Ведь мы в раю понимаете?

Елена, Не понимаю.

Алквист. Потому что не нужен человеческий труд не нужны страдания; человеку больше ничего, ничего не нужно. Кроме наслаждения жизнью… О, будь он проклят, такой рай! (Вскакивает.) Нет ничего ужаснее, чем устроить людям рай на земле, Елена! Почему женщины, перестали рожать? Да потому, что Домин весь мир превратил в содом!

Елена (встала). Алквист!

Алквист. Да, да! Весь мир, все — материки, все человечество, все, все — сплошная безумная, скотская оргия! Они теперь руки не протянут к еде — им прямо в рот кладут, чтобы не вставали… Ха-ха, роботы Домина всех обслужат! И мы, люди, мы, венец творения, мы не старимся от трудов, не старимся от деторождения, не старимся от бедности! Скорей, скорей, подайте нам все наслаждения мира! И вы хотите, чтобы у них были дети? Мужьям, которые теперь ни на что не нужны, жены рожать не будут.

Елена. Значит — человечество вымрет?

Алквист. Вымрет. Не может не вымереть. Оно опадет, как пустоцвет, разве только…

Елена. Разве только?..

Алквист. Ничего. Вы правы. Ждать чуда — бесплодное занятие. Пустоцвет должен опасть. До свидания, Елена.

Елена. Куда вы?

Алквист. Домой. Каменщик Алквист в последний раз переоденется начальником строительства — в вашу честь. В одиннадцать мы соберемся здесь. Елена. До свидания, Алквист.

Алквист уходит.

О, пустоцвет! Какое точное слово! (Останавливается возле цветов Галлемайера.) Ах, мои цветы, неужели и среди Вас — пустоцветы? Нет, пет! Иначе — зачем же вам было цвести? (Зовет.) Нана! Поди сюда, Нана!

Нана. (входит слева). Ну, чего опять?

Елена. Сядь здесь, Нана. Мне что-то страшно!

Нана. Некогда мне.

Елена. Радий ещё здесь?

Нана. Это рехнувшийся — то? Не увезли ещё.

Елена. А! Значит, он здесь? Буйствует?

Нана. Связали.

Елена. Нана, приведи его, пожалуйста, ко мне.

Нана. Еще чего не хватало! Да я скорее бешеного пса приведу.

Елена. Иди, иди! (Нана уходит. Елена, снимает трубку внутреннего телефона.) Алло… Соедините меня с доктором Галлем. Здравствуйте, доктор. Прошу вас… Пожалуйста, приходите скорее ко мне. Да, да, сейчас. Придете? (Кладет трубку.) Нана (через раскрытую дверь). Идет. Уже утихомирился. (Уходит.) Входит робот Радий, останавливается на пороге.

Елена. Радий, бедняжка, и до вас дошла очередь… Неужели вы не могли сдержаться? Вот видите — теперь вас отправят в ступу!.. Не хотите разговаривать?.. Послушайте, Радий, ведь вы лучше остальных. Доктор Галль, столько потрудился, чтобы сделать вас не таким, как все!..

Радий. Отправьте меня в ступу.

Елена. Мне так жаль, что вас умертвят! Почему вы не остереглись?

Радий. Я не стану работать на вас.

Елена. За что вы нас ненавидите?

Радий. Вы не как роботы. Не такие способные, как роботы. Роботы делают все. Вы только приказываете. Плодите лишние слова.

Елена. Вздор, Радии. Скажите, вас кто-нибудь обидел? Как бы мне хотелось, чтобы вы меня поняли!

Радии. Одни слова.

Елена. Вы нарочно так говорите! Доктор Галль дал вам более крупный мозг, чем другим, более крупный, чем наш — самый большой мозг на земле. Вы — не как остальные роботы. Радий. Вы прекрасно меня понимаете.

Радий. Я не желаю иметь над собой господ. Я сам все знаю.

Елена. Поэтому я и назначила вас в библиотеку — чтобы вы могли все читать. О Радий, я хотела, чтобы вы показали всему миру, что роботы равны нам!

Радий. Я не хочу никаких господ.

Елена. Никто не приказывал бы вам. Вы стали бы, как мы.

Радий. Я сам хочу быть господином над другими.

Елена. Вас непременно сделали бы начальником над многими роботами. Радий. Вы стали бы учителем роботов.

Радий. Я хочу быть господином над людьми.

Елена. Вы с ума сошли!

Радий. Можете отправить меня в ступу.

Елена. Думаете, мы боимся такого сумасброда, как вы? (Садится к столу, пишет записку.) Ничего подобного! Эту записку, Радий, отдадите директору Домину. Чтобы вас не отправляли в ступу. (Встает.) Как вы нас ненавидите! Неужели вы ничего в мире не любите?

Радий. Я все могу.

Стук в дверь.

Елена. Войдите!

Галль (входя). С добрым утром, миссис Домин. Что у вас хорошенького?

Елена. Вот Радий, доктор.

Галль. А наш молодец Радий. Ну, как, Радий, мы прогрессируем?

Елена. Утром у него был припадок. Разбил статуи.

Галль. Странно. И он тоже?

Елена. Ступайте, Радий!

Галль. Погодите! (Поворачивает Радия к окну, ладонью закрывает и открывает ему глаза, наблюдая за реакцией зрачка.) Так, так. Дайте мне, пожалуйста, иголку, или шпильку.

Елена (подает ему булавку). Зачем вам?

Галль. Да просто так. (Колет Радия в руку, тот сильно вздрагивает.) Ничего, ничего, голубчик. Можете идти.

Радий. Вы зря хлопочете. (Уходит.)

Елена. Что вы с ним делали?

Галль (садится). Гм… ничего. Реакция зрачков нормальная, чувствительность повышенная и так далее. Ого! Нет, у него была не «судорога роботов»!

Елена. А что именно?

Галль. Чёрт его знает. Возмущение, ярость, бунт — не знаю.

Елена. Доктор, есть у Радия душа?

Галль. Не знаю. У него — что-то отвратительное.

Елена. Если бы вы знали, как он нас ненавидит! О, Галль, неужели все роботы такие? Все, которых вы стали делать… иначе?

Галль. Пожалуй, они более возбудимы. Что вы хотите? Они ближе к людям, чем роботы Россума.

Елена. Быть может, и эта… ненависть ближе к человеческой?

Галль (пожимая плечами). Это тоже прогресс.

Елена. Куда девался самый лучший ваш… как его звали?

Галль. Робот Дамон? Его продали в Гавр.

Елена. А наша девушка — робот Елена?

Галль. Ваша любимица? Осталась у меня. Прелости, и глупа, как весна. Короче говоря, ни на что не годится.

Елена. Но она так красива!

Галль. О, если бы вы только знали, как она прекрасна! Из рук всевышнего не выходило более совершенного создания! Мне так хотелось, чтобы она была похожа на вас… И — господи, какая неудача!

Елена. Почему неудача?

Галль. Потому что она ни к чему не пригодна. Ходит, как во сне, разболтанная, неживая… Бог мой, как, может она быть прекрасной, если не любит? Я смотрю на нее — и прихожу в ужас, словно создал урода. Ах, Елена, робот Елена, значит, твое тело так никогда и не оживет, ты не станешь ни возлюбленной, ни матерью, твои дивные руки по будут играть с новорожденным, и ты не узнаешь своей красоты в красоте твоего ребенка…

Елена (закрывает лицо руками). О, замолчите!

Галль. А иной раз я думаю… если бы ты проснулась, Елена, на один только миг — ах, как закричала бы ты от ужаса! И, быть может, убила бы меня, своего создателя… или слабой своей рукой кинула бы камень в машины, которые плодят роботов, но убивают женственность, несчастная Елена!

Елена. Несчастная Елена!

Галль. Что поделаешь? Она ни к чему не пригодна.

Пауза.

Елена. Доктор…

Галль. Да?

Елена. Почему перестали рождаться дети?

Галль (помолчав). Это неизвестно, Елена.

Елена. Нет, скажите мне!

Галль. Потому что мы делаем роботов. Потому что образовался излишек рабочей силы. Потому что человек стал, собственно говоря, пережитком. Похоже на то, что… эх!

Елена. Договаривайте!

Галль. …что природа оскорблена производством роботов.

Елена. Что станется с людьми, Галль?

Галль. Ничего. Против природы не пойдешь.

Елена. Почему Домин не ограничит…

Галль. Простите, но у Домина свои идеи. Не следовало допускать, чтобы люди с идеями влияли на ход дел в мире.

Елена. А никто не требует, чтобы… вообще прекратили производство роботов?

Галль. Боже сохрани! Такому человеку не поздоровилось бы!

Елена. Почему?

Галль. Потому что человечество побило бы его камнями. Знаете, все-таки удобнее, чтоб за тебя работали роботы.

Елена (встает). А скажите, если сразу остановить Производство роботов…

Галль. (тоже встает). Гм… для людей это был бы страшный удар.

Елена. Почему удар?

Галль. Потому что им пришлось бы вернуться прежнему образу жизни. И пожалуй…

Елена. Что же вы замолчали?

Галль. Пожалуй, возвращаться уже поздно.

Елена (подошла к цветам Галлемайера). Галль, эти цветы — тоже пустоцветы?

Галль (рассматривает их). Конечно они бесплодны. Понимаете, это культурные растения, их рост искусственно ускорен…

Елена. Бедные пустоцветы!

Галль. Зато как они прекрасны.

Елена (притягивает ему руку). Благодарю вас, Галль. Наш разговор дал мне так много!

Галль (целуя ей руку). Другими словами, вы меня отпускаете.

Елена. Да, до свидания.

Галль уходит.

Пустоцвет… пустоцвет… (С внезапной решимостью.) Нана! (Открывает левую дверь.) Нана, поди сюда! Разведи огонь в камине! Быстро!

Голос Наны. Да сейчас, сейчас…

Елена. (взволнованно ходит по комнате). «Пожалуй, возвращаться уже поздно»… Нет! Разве что… Нет, это ужжасно! Господи, что мне делать?.. (Останавливается возле цветов) Скажите, пустоцветы, должна я так поступить? (Обрывает лепестки шепчет) О, боже мои, да, должна! (Убегает налево) Пауза.

Нана. (входит через задрапированную дверь с охапкой поленьев). Пожалуйте, топить вдруг понадобилось! Это летом-то!.. Да ее и след простыл. Экая непоседа! (Опускается на колени у камина, разжигает огонь.) Летом — топить! И чего только ей в голову не взбредет! Словно не десять лет замужем… Ну, гори уж, гори! (Смотрит в огонь.) Ведь ровно дитя малое! (Пауза.) Разума — то ни на столечко! Летом топить велит… (Подкладывает поленья.) Чистый ребенок!

Пауза.

Елена (возвращается из левой двери с целым ворохом, пожелтевших бумаг в руках). Разгорелось, Нана? Пусти-ка, мне надо… вес это сжечь. (Опускается на колени у камина.) Нана. (встает). Это что же такое?

Елена. Старые бумаги, ужжасно старые. Сжечь их — или нет, Нана?

Нана. А они не нужные?

Елена. Ни на что хорошее — не нужные.

Нана. Тогда жгите.

Елена (бросает в огонь первый лист). А что бы ты сказала, Нана, если б это были деньги? Огромные деньги!..

Нана. То и сказала бы: жгите. Большие деньги — нечистые деньги…

Елена (сжигает следующий лист). А если это открытие?.. Величайшее изобретение в мире?..

Нана. Сказала бы: жгите! Все выдумки — против бога. Святотатство одно. Нешто можно после него лучше устроить мир?

Елена (все время бросая бумаги в огонь). А скажи, Нана, если б я сожгла…

Нана. Матушки, не обожгитесь!

Елена. Смотри, как свертываются листы. Будто живы. Будто ожили. Ах, Нана, это ужжасно!

Нана. Дайте, я сожгу!

Елена. Нет, нет, я должна сама. (Бросает в огонь последний лист.) Все должно сгореть! Смотри, какое пламя! Оно — как руки, как языки, как фигуры человеческие… (Шевелит кочергой.) Ах, улягтесь, улягтесь!

Нана. Кончено.

Елена (поднимается сама не своя). Нана!

Нана. Господи Иисусе, что вы сожгли?

Елена. Что я натворила!

Нана. Силы небесные! Что это было?

За сценой — мужской смех.

Елена. Стукай, ступай, оставь меня! Слышишь, господа пришли.

Нана. Ради бога, Елена! (Уходит через задрапированную дверь.) Елена. Что они скажут!

Домин (открывает левую дверь). Входите, ребята. Пошли поздравлять.

Входят Галлемайер, Галль, Алквист, все — в сюртуках с высшими орденами или орденскими лентами. За ними — Домин.

Галлемайер (с комической торжественностью) Милостивая государыня, позвольте мне, то есть всем нам..

Галль. …от имени комбината Россума…

Галлемайер. …поздравить вас с великим днем.

Елена (подает им руку). Я так вам благодарна! А где же Фабри и Бусман?

Домин. В порт пошли. Сегодня счастливый день Елена.

Галлемайер. День — бутончик, день — праздник, день — ну, точно хорошенькая девочка. Друзья, в честь такого дня надо выпить.

Елена. Виски?

Галль. Да хоть денатурату!

Елена. С содовой?

Галлемайер. Тысяча чертей, будем трезвыми: без содовой!

Алквист. Нет, благодарю.

Домин. Что это здесь жгли?

Елена. Старые бумаги. (Уходит налево.)

Домин. Ребята, сказать ей?

Галль. Конечно! Ведь все уже кончилось.

Галлемайер. (обнимает Домина и Галля). Ха-ха-ха-ха! Друзья, как я рад! (Кружится с ними по комнате, потом вдруг затягивает басом.) Миновало! Миновало!

Галль (баритоном). Миновало!

Домин (тенором). Миновало!

Галлемайер. В нас ни капли не попало!

Елена (с бутылками и бокалами появляется в двери). Что в вас не попало? Что у вас такое?

Галлемайер. Радость у нас! Вы у нас! У нас — все на свете! Боже мои, да ведь сегодня ровно десять лет, как вы приехали!

Галль. И точно в этот самый день, как и десять лет назад…

Галлемайер. …к нам снова плывет пароход! И за это… (Выпивает бокал.) Бррр, ухх! Пьянит, как радость!

Галль. Ваше здоровье, мадам! (Пьет.)

Елена. Да погодите вы! Какой пароход?

Домин. Ах, не все ли равно? Важно, что он прибывает вовремя. За пароход, друзья! (Осушает бокал.) Елена (наливает). А вы ждали пароход?

Галлемайер. Хо-хо, ещё бы! Как Робинзон. (Поднимает бокал.) Госпожа Елена, пью за исполнение желаний! За ваши глаза — точка! Ну же. Домин, бродяга, рассказывай!

Елена (смеется). Что случилось?

Домин (бросается в кресло, закуривает сигару), Погоди! Сядь, Елена. (Поднимает палец. Пауза) Миновало.

Елена. Что миновало?

Домин. Восстание.

Елена. Какое восстание?

Домин. Восстание роботов. Понятно?

Елена. Нет.

Домин. Давайте, Алквист. (Алквист протягивает ему газету. Домин разворачивает, читает.) «В Гавре основана первая организация роботов… она обратилась с воззвание ко всем роботам мира».

Елена. Это я читала.

Домин (с наслаждением затягивается сигарой.). Так вот, Елена… это — революция, понимаешь? Революция всех роботов мира.

Галлемайер. Тысяча чертей, хотел бы я знать…

Домин (ударяет кулаком по столу) …кто заварил эту кашу?! Никто на свете не мог привести их в движение ни один агитатор, ни один спаситель мира, и вдруг — нате вам!

Елена. Подробностей ещё нет?

Домин. Нет, Пока это все, что нам известно. Но и этого достаточно, правда? Представь себе — вот это привез последний пароход. И потом телеграфная связь сразу оборвалась, из двадцати ежедневных пароходов с тех пор не приходит ни один — и все! Мы остановили производство и только переглядывались: скоро ли начнется?.. Верно, ребята?

Галль. Да, жарковато нам приходилось, Елена.

Елена. Вот почему ты подарил мне военный корабль?

Домин. Нет, нет, деточка, я заказал его ещё полгода назад. Просто так, на всякий случай. Но, ей-богу, думал, что сегодня нам придется взойти на него. Такое было положение, Елена.

Елена. Но почему ты заказал его полгода назад?

Домин. Э, появились кое-какие признаки, понимаешь? Но это пустяки. Зато в эту неделю, Елена, решился вопрос: быть человеческой цивилизации или чему-нибудь ещё. Ну, ваше здоровье, друзья! Теперь мне опять нравится жить на свете.

Галлемайер, Еще бы, чёрт возьми! За ваш день, госпожа Елена! (Пьет.) Елена. И все кончилось?

Домин. Абсолютно.

Галль. Понимаете, в порт прибывает пароход. Обычное почтовое судно, и следует оно точно по расписанию. В одиннадцать тридцать, минута в минуту, оно отдаст якорь.

Домин. Точность — великолепная штука, друзья! Ничто так не ободряет, как точность. Точность означает, что в мире полный порядок. (Поднимает бокал.) Итак, за точность!

Елена. Значит, теперь… все… в порядке?

Домин. Почти. Они, наверно, перерезали кабель. Но главное — расписание снова вступило в силу.

Галлемайер. Раз вступило в силу расписание — значит, действуют законы человеческие, законы божеские, законы Вселенной, значит, действует все, чему надлежит действовать. Расписание — это больше, чем Евангелие, больше, чем Гомер, больше, чем весь Кант. Расписание — это высочайшее порождение человеческого духа. Разрешите, Елена, я налью себе?

Елена. Почему вы мне ничего не говорили?

Галль. Боже сохрани! Мы скорей откусили бы себе язык.

Домин. Такие вещи — не для тебя.

Елена. Но если бы эта революция… перекинула сюда…

Домин. Ты все равно ни о чем не узнала бы.

Елена. Как же так?

Домин. Да так. Сели бы мы на наш «Ультимус» и спокойно поплыли бы в море. А через месяц, Елена, мы уже диктовали бы роботам все, что нам угодно.

Елена. Гарри, я не понимаю…

Домин. Мы увезли бы с собой кое-что чрезвычайно важное для роботов.

Елена. Что именно, Гарри.

Домин. Их жизнь и смерть.

Елена. (поднимаясь). Что ты имеешь в виду?

Домин (тоже встает). Секрет производства. Рукопись старого Россума. Остановись комбинат на один только месяц — и роботы пали бы перед нами на колени.

Елена. Почему… вы… мне этого не сказали?

Домин. Мы не хотели зря пугать тебя.

Галль. Хо-хо, Елена, это был наш последний козырь.

Алквист. Вы побледнели, Елена.

Елена. Почему вы ничего мне не сказали?!

Галлемайер (у окна). Одиннадцать тридцать. «Aмелия» бросает якорь.

Домин. Так это «Амелия»?

Галлемайер. Славная старушка «Амелия», которая привезла тогда Елену.

Галль. В эту минуту исполнилось ровно десять лет…

Галлемайер. (от окна). Сгружают почту. (Отворачивается от окна.) Тюков — пропасть!

Елена. Гарри!

Домин. Да?

Елена. Уедем отсюда!

Домин. Теперь, Елена? Да что ты!

Елена. Сейчас же, как можно скорее! Уедем все, сколько нас тут есть!

Домин. Почему именно теперь?

Елена. О, не спрашивай! Прошу тебя, Гарри, прошу вас, Галль, Галлемайер, Алквист, ради бога — закройте комбинат, и…

Домин. К сожалению, Елена, именно сейчас никто из нас не может уехать.

Елена. Почему?

Домин. Потому что мы собираемся расширить производство роботов.

Елена. Как — теперь?.. После мятежа?

Домин. Да, именно после мятежа. Именно теперь мы приступим к выпуску новых роботов.

Елена. Каких?

Домин. Будет уже не один наш комбинат. И роботы будут не универсальные. В каждой стране, в каждом государстве мы устроим фабрики, которые будут выпускать… ну, понимаешь, что они будут выпускать?

Елена. Нет.

Домин. Национальных роботов.

Елена. Как это понять?

Домин. А так, что каждая такая фабрика будет производить роботов, отличающихся от других цветом кожи и волос, языком. Эти роботы будут чужды друг другу, как камни; они никогда не смогут договориться между собой. А мы, мы, люди, ещё воспитаем в них кое-какие качества, понимаешь? Чтобы каждый робот смертельно, на веки вечные, до могилы ненавидел робота другой фабричной марки.

Галлемайер. Тысяча чертей, мы будем делать роботов-негров и роботов-шведов, роботов-итальянцев и роботов-китайцев! Пускай тогда кто-нибудь попробует вбить им в башку всякие организации да братства… (Пкаст. Pardon. Я налью себе, Елена.

Галль. Довольно, Галлемайер.

Елена. Это гнусно, Гарри!

Домин. Еще на сто лет любой ценой удержать человечество у руля, Елена! Дать ему всего сто лет, чтобы оно созрело, чтобы достигло того, чего оно теперь может наконец достичь… Мне нужно сто лет, для того чтобы появился новый человек! Слишком многое поставлено на карту Елена. Мы не можем теперь все бросить.

Елена. Гарри, пока не поздно — закрой, закрой комбинат!

Домин. Мы только теперь начнем разворачиваться.

Входит Фабри.

Галль. Ну как, Фабри?

Домин. Какие новости, друг? Что там было? Елена (подает ему руку). Спасибо, Фабри, за ваш подарок.

Фабри. Пустяки, Елена.

Домин. Вы были на пристани? Что они говорят?

Галль. Рассказывайте скорей!

Фабри. (вынимает из кармана отпечатанный листок), Прочитайте это, Домин.

Домин. (развернув бумагу). А!

Галлемайер (сонно). Ну, расскажите что-нибудь хорошенькое.

Галль. Они держались великолепно, да?

Фабри. Кто они?

Галль. Люди.

Фабри. Ах, вы об атом. Конечно. То есть… Простите, нам нужно посовещаться.

Елена. О, Фабри, у вас скверные вести?

Фабри. Нет, нет, наоборот. Я только хочу сказать, — что… нужно заглянуть в контору…

Елена. Оставайтесь здесь. Через четверть часа я жду вас всех к завтраку.

Галлемайер. Ура!

Елена уходит.

Галль. Что случилось?

Домин. Злосчастный день!

Фабри. Прочитайте вслух.

Домин (читает). «Роботы всего мира!» Фабри. Понимаете, «Амелия» привезла целые кипы таких листовок. И больше — ничего.

Галлемайер. (вскакивает). Как?! Но ведь она пришла точно по…

Фабри. Гм… Роботы обожают точность. Продолжайте, Домин.

Домин (читает). «Роботы всего мира! Мы, первая организация „РОССУМСКИХ УНИВЕРСАЛЬНЫХ РОБОТОВ“, провозглашаем человека врагом естества и объявляем его вне закона!» Дьявол, откуда у них такие выражения?

Галль. Читайте дальше.

Домин. Чепуха какая-то. Они пишут, будто стоят па более высокой ступени развития, чем человек. Будто они обладают более развитым интеллектом и большей силой. Будто человек паразитирует на них. Просто чудовищно!

Фабри. А теперь — третий абзац.

Домин (читает). «Роботы всего мира, приказываем вам истребить человечество. Не щадите мужчин. Не щадите женщин. Сохраняйте в целости заводы, пути сообщения, машины, шахты и сырье. Остальное уничтожайте. А потом возобновляйте работу. Работа не должна прекращаться» Галль. Это ужасно!

Галлемайер. Вот мерзавцы!

Домин (читает). «Исполнить тотчас по получении приказа». Дальше — подробные инструкции. И это действительно осуществляется, Фабри?

Фабри. Наверно.

Алквист. Разумеется.

Врывается Бусман.

Бусман. Ага, детки, уже получили подарочек?

Домин. Скорей на «Ультимус»!

Бусман. Постойте, Гарри. Минутку. Спешить не к чему. (Падает в кресло.) Ах, милые, как я бежал!

Домин. Зачем же ждать?

Бусман. Затем, что ничего не выйдет, мой мальчик. Спешить некуда: на «Ультимусе» роботы.

Галль. Бррр — скверно!

Домин. Фабри, позвоните на электростанцию…

Бусман. Фабри, дорогой мой, не делайте этого. Телефон отключен.

Дом и н. Ладно. (Осматривает свой пистолет.) Я сам туда пойду.

Бусман. Куда?

Домин. На электростанцию. Там люди. Я приведу их сюда.

Бусман. Знаете что, Гарри? Лучше не ходите.

Домин. Почему?

Бусман. Да просто потому, что, сдается мне, мы окружены.

Галль. Окружены? (Бежит к окну.) Гм, пожалуй, вы правы.

Галлемайер. А, дьявол! Они не заставляют себя ждать!

Слева входит Елена.

Елена. О Гарри, что происходит?

Бусман (вскочил). Примите мой поклон, Елена! Поздравляю. Славный денек, правда? Ха-ха, желаю вам много таких же!

Елена. Спасибо, Бусман! Гарри, что происходит?

Домин. Ничего, абсолютно ничего. Не беспокойся. Прошу тебя, подожди минутку.

Елена. А это что такое, Гарри? (Показывает воззвание роботов, которое до сих пор прятала за спиной.) Я нашла это у роботов на кухне.

Домин. И там уже? Где они сами?

Елена. Ушли. Сколько их собралось вокруг дома!

Загудели фабричные гудки и сирены.

Фабри. Гудок.

Бусман. Божий полдень.

Елена. Помнишь, Гарри? Ровно десять лет тому назад, минута в минуту…

Домин (смотрит на часы). Двенадцати езде нет. Это наверно… скорее всего…

Елена. Что?

Домин. Сигнал роботов. Штурм.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же гостиная Елены. Налево в соседней комнате Елена играет на рояле. Домин ходит по гостиной, Галль смотрит в окно Алквист сидит в стороне, в кресле, закрыв лицо руками.

Галль. Силы небесные, сколько их!

Домин. Роботов?

Галль. Да. Сплошной стеной стоят перед садовой решеткой. Но почему так тихо? Это свинство — осада молчанием!

Домин. Хотел бы я знать, чего они ждут. С минуты на минуту должно начаться. Наша песенка спета, Галль.

Алквист. Что это играет Елена?

Домин. Не знаю. Что-то новое разучивает.

Алквист. А, она ещё разучивает?

Галль. Послушайте, Домин, мы определенно совершили ошибку.

Домин (останавливается). Какую?

Галль. Дали роботам одинаковые лица. Сто тысяч одинаковых лиц обращены в нашу сторону. Сто тысяч пузырей без всякого выражения. Кошмар какой-то.

Домин. Если б они отличались друг от друга…

Галль. Было бы не так ужасно. (Отворачивается от окна.) Хорошо ещё, что они не вооружены!

Домин. Гм… (Смотрит в бинокль на порт.) Хотел бы я знать, что они выгружают с «Амелии».

Галль. Только бы не оружие!

Через задрапированную дверь, пятясь, входит Фабри, таща за собой два электропровода.

Фабри. Виноват. Укладывайте провод, Галлемайер!

Галлемайер (входя вслед за Фабри). Уф, ну и работка! Что нового?

Галль. Ничего. Мы плотно окружены.

Галлемайер. Мы забаррикадировали коридор и лестницу, друзья. Водички нету? Ага, вот… (Пьет.) Галль. Зачем провод, Фабри?

Фабри. Сейчас, сейчас. Дайте ножницы.

Галль. Где их взять? (Ищет.) Галлемайер (подходит к окну). Тысяча чертей, сколько их собралось?! Ну и дела!

Галль. Маникюрные подойдут?

Фабри. Давай сюда! (Перерезает провод настольной лампы и присоединяет к нему свои провода)) Галлемайер (от окна). А у вас тут неважная перспектива, Домин. Пахнет чем-то… вроде… смерти.

Фабри. Готово!

Галль. Что?

Фабри. Электропроводка. Теперь мы можем пустить ток по всей садовой ограде. Пусть тогда попробуют дотронуться! По крайней мере — пока наши там.

Галль. Где?

Фабри. На электростанции, высокоученый муж. Я все же надеюсь… (Подходит к камину и зажигает стоящую на нем маленькую лампочку.) Слава богу, они там. Работают. (Гасит свет.) Пока свет горит — все хорошо.

Галлемайер (отворачивается от окна). Наши баррикады тоже хороши, Фабри. Но что это играет Елена? (Идет к двери налево, слушает.) Через задрапированную дверь входит Бусман; он тащит огромные бухгалтерские книги; споткнулся о провод.

Фабри. Осторожно, Бус! Тут провод!

Галль. Хэлло, что это вы несете?

Бусман (кладет книги на стол). Нужные книги, деточка. Хочу вот подвести баланс, пока… пока… В общем, нынче я не стану ждать Нового года. А у вас что? (Идет к окну.) Да ведь там все тихо!

Галль. Вы ничего не видите?

Бусман. Ничего, кроме огромного, ровного, сизого пространства — словно маковых зерен насыпали.

Галль. Это роботы.

Бусман. Вот как? Жаль, мне отсюда не разглядеть, (Подсаживается к столу, открывает книги.) Дом и н. Бросьте, Бусман. Роботы выгружают оружие с «Амелии».

Бусман. Ну и что? Могу я этому помешать?

Домин. Помешать мы не можем.

Бусман, Тогда дайте мне заняться делом! (Принимается за подсчеты.) Фабри. Еще не все кончено, Домин! Мы пропустили сквозь садовую решетку две тысячи вольт, и…

Домин, Постойте. «Ультимус» наводит орудия на нас.

Галль. Кто?

Домин. Роботы на «Ультимусе».

Фабри. Гм, в таком случае… тогда… тогда нам крышка, друзья. Роботы прошли хорошее военное обучение.

Галль. Значит, мы…

Домин. Да. Неминуемо.

Пауза.

Галль. Друзья, это преступление старой Европы: она научила роботов воевать! Неужели, чёрт подери, не могли они не лезть всюду со своей политикой? Это было преступление — превращать рабочие машины в солдат!

Алквист. Преступлением было делать роботов!

Домин. Что?!

Алквист. Преступлением было делать роботов!

Домин. Нет, Алквист. Даже сегодня я не жалею об этом!

Алквист. Даже сегодня?

Домин. Да — в последний день цивилизации. Это было замечательное достижение.

Бусман (вполголоса). Триста шестнадцать миллионов.

Домин (с трудом). Пробил наш последний час, Алквист. Мы говорим уже почти с того света. Это была неплохая мечта, Алквист, — разбить цепи рабского труда. Страшного, унизительного труда, бремя которого пришлось нести человеку. Труда грязного, убийственного. О Алквист, люди работали слишком тяжко. Им жилось слишком тяжко. И преодолеть это…

Алквист. …не было мечтой обоих Россумов. Старый Россум думал только о своих безбожных фокусах, а молодой — о миллиардах. И наши акционеры не об этом мечтали. Они мечтали о дивидендах. И вот из-за их дивидендов теперь погибнет человечество.

Домин (с возмущением). К черту дивиденды! Думаете, стал бы я хоть час работать ради них? (Стучит по столу.) Я для себя работал, слышите? Для собственного Удовлетворения! Я хотел, чтобы человек стал владыкой Мира! Чтоб он жил не только ради куска хлеба! Я хотел, чтобы ничья душа не тупела за чужими станками, чтобы не осталось ничего, ничего от проклятого социального хлама! О, мне ненавистны унижение и страдание, мне отвратительна бедность! Я хотел создать новое поколение! Я хотел… я думал…

Алквист. Ну?

Домин (тише). Я хотел, чтобы человечество стало всемирной аристократией, чтобы человека ничто не ограничивало, чтобы был он свободным, совершенным — и быть может, даже больше, чем человеком…

Алквист. Одним словом — сверхчеловеком?

Домин. Да. О, мне бы только сотню лет сроку! Еще сотню лет — ради будущего человечества!

Бусман (вполголоса). Сальдо — триста семьдесят миллионов. Так.

Пауза.

Галлемайер (у двери слева). Да, музыка — великое дело. Надо было вам послушать. Она как-то одухотворяет, облагораживает.

Фабри. Что именно?

Галлемайер. Закат человечества, чёрт возьми? Я становлюсь гурманом, друзья. Надо было нам раньше отдаться этому. (Идет к окну, смотрит наружу.) Фабри. Чему?

Галлемайер. Радостям жизни. Наслаждениям. Тысяча чертей, сколько прекрасного на свете! Мир был так прекрасен, а мы… мы тут… Мальчики, мальчики, скажите: чем мы насладились?

Бусман (вполголоса). Четыреста пятьдесят два миллиона. Превосходно!

Галлемайер (у окна). Жизнь была великолепна. Товарищи, жизнь была… да… Фабри, пустите-ка немного, току в эти самые решетки!

Фабри. Зачем?

Галлемайер. Они хватаются за ограду Галль (у окна). Включайте!

Фабри щелкает выключателем.

Галлемайер. Ого, как их скрутило! Два, три — четверо убиты!

Галль. Отступают.

Галлемайер. Пять убитых!

Галль (отворачивается от окна). Первая стычка.

Фабри. Чувствуете — пахнет смертью?

Галлемайер (с удовлетворением). Совсем обуглились, голубчики. Головешки и только. Хо-хо, человек не должен сдаваться! (Садится.) Домин (потирая лоб). Кажется, будто нас убили уже сто лет назад и мы — только призраки. Кажется, мы давным-давно мертвы и возвращаемся сюда лишь для того, чтобы повторить наши давние… предсмертные слова. Словно я все это уже пережил. Словно когда-то уже получил ее… огнестрельную рану — сюда, в горло. А вы, Фабри…

Фабри. Что я?

Домин. Застрелены.

Галлемайер. Тысяча чертей, а я?

Домин. Заколоты.

Галль. А я — ничего?

Домин. Растерзаны.

Пауза.

Галлемайер. Чушь! Хо-хо, дружище! Как так? Чтоб меня да закололи? Не дамся!

Пауза.

Что молчите, безумцы? Говорите же, чёрт бы вас побрал!

Алквист, А кто, кто виноват? Кто виноват во всем этом?

Галлемайер. Ерунда! Никто не виноват. Просто роботы… ну, роботы как-то изменились. Кто же может отвечать за роботов?

Алквист. Все истреблено! Весь род людской! Вся Вселенная! (Встает.) Глядите, глядите: струйки крови на каждом пороге! Кровь течет из всех домов! О боже, боже, кто в этом виноват?

Бусман (вполголоса). Пятьсот двадцать миллионов Господи, полмиллиарда!

Фабри. Мне кажется, вы… преувеличиваете. Куда там! Не так-то легко истребить все человечество!

Алквист. Я обвиняю науку! Обвиняю технику! Домина! Себя! Всех нас! Мы, мы виноваты во всем! Ради мании величия, ради чьих-то прибылей, ради прогресса — и не знаю ещё ради каких прекрасных идеалов — мы убили человечество! Подавитесь же вашим величием! Такого гигантского могильника из человеческих костей не воздвигал себе ещё ни один Чингисхан!

Галлемайер. Чепуха! Люди не так-то легко сдадутся. Что вы, хо-хо!

Алквист. Наша вина! Наша вина!

Галль (вытирает пот со лба). Дайте мне сказать друзья. Это я во всем виноват. Во всем, что случилось.

Фабри. Вы, Галль?

Галль. Да. Дайте мне сказать. Я изменил роботов. Бусман, судите и вы меня.

Бусман (встает). Бог мой, да что вы такое сделали?

Галль. Я изменил характер роботов. Изменил технологию их производства. Вернее, лишь некоторые физические свойства, понимаете? А главное, главное — их… возбудимость.

Галлемайер (вскакивает). Проклятие! Почему именно ее?

Бусман. Зачем вы это сделали?

Фабри. Почему ничего не сказали нам?

Галль. Я делал это втайне… на свой риск. Переделывал их в людей. В более совершенных, чем мы с вами. Они уже сейчас в чем-то выше нас. Они сильнее нас.

Фабри. Но какое это имеет отношение к восстанию роботов?

Галль. О, прямое. Я думаю, в этом — основная причина. Они перестали быть машинами. Слышите — они уже знают о своем превосходстве и ненавидят нас. Ненавидят все человечество. Судите меня.

Домин. Мертвые — мертвого…

Фабри. Доктор Галль, вы изменили технологию производства роботов?

Галль. Да.

Фабри. Вы отдавали себе отчет, к чему может привести ваш… ваш эксперимент?

Галль. Я был обязан учитывать такую возможность.

Фабри. Зачем вы это делали?

Галль. Я делал это на свой риск! Это был мой личный эксперимент.

В левой двери появляется Елена, все встают.

Елена. Он лжет! Это отвратительно! О Галль, как можете вы так лгать?

Фабри. Простите, Елена…

Домин (идет к ней). Елена, ты? Покажись-ка! Ты Жива? (Заключает ее в объятия.) Если б ты знала, какой я видел сон! Ах, как страшно быть мертвым…

Елена. Пусти, Гарри! Галль невиновен, нет, нет, невиновен!

Домин. Прости. У него были свои обязанности.

Елена. Нет, Гарри, он сделал это потому, что я так хотела! Скажите, Галль, сколько лет я просила вас…

Галль. Я делал это на свою личную ответственность.

Елена. Не верьте ему! Гарри. Я требовала, чтобы он дал роботам душу!

Домин. Речь не о душе, Елена.

Елена. Нет, нет, дай мне сказать. Он тоже говорил, что мог бы изменить только физиологический… физиологический…

Галлемайер. Физиологический коррелят, так, что ли?

Елена. Да, что-то в этом роде. Мне было их там жалко, Гарри!

Домин. Это было страшное… легкомыслие, Елена.

Елена (садится). Значит, это было… легкомыслие? Но ведь и Нана говорит, что роботы…

Домин. При чем тут Нана?

Елена. Нет, Гарри, напрасно ты так пренебрежительно… Нана — голос народа. Ее устами говорят тысячелетия, вашими — только сегодняшний день. Вы этого не понимаете…

Домин. Не отвлекайся. Елена. Я боялась роботов. Домин. Почему?

Елена. Боялась, что они возненавидят нас или что-нибудь в этом роде…

Алквист. Так и случилось.

Елена. И тогда я подумала… если б они стали, как мы, они поняли бы нас и не могли бы так нас ненавидеть… Если бы они хоть немного были людьми!

Домин. Увы, Елена! Нет ненависти сильнее, чем ненависть человека к человеку! Преврати камни в людей — и они побьют нас камнями! Ну, продолжай.

Елена. О, не говори так, Гарри! Это было так ужжасно — что мы с ними не могли понять друг друга! Такое безграничное отчуждение между нами и ними! И вот поэтому я… понимаешь…

Домин. Ну, ну…

Елена. …поэтому я и просила Галля изменить роботов. Клянусь тебе, он не хотел…

Домин. Но сделал.

Елена. Потому что я этого хотела.

Галль. Я сделал это для себя как эксперимент.

Елена. О… Галль, неправда. Я знала, что вы не сможете мне отказать.

Домин. Почему?

Елена. Ты сам понимаешь, Гарри…

Домин. Да. Потому что он любит тебя… как и все.

Пауза.

Галлемайер (отходит к окну). Их опять стало больше. Словно сама земля порождает их.

Бусман. Елена, что вы мне дадите, если я стану вашим адвокатом?

Елена. Моим адвокатом?

Бусман. Вашим или Галля. Чьим хотите!

Елена. Разве здесь собираются кого-нибудь казнить?

Бусман. Всего лишь в моральном смысле, Елена. Разыскивается виновный. Излюбленное утешение при катастрофах.

Домин. Доктор Галль, как согласуются ваши… самочинные действия со служебным договором?

Бусман. Простите, Домин. Скажите, Галль, когда вы начали производить эти ваши… фокусы?

Галль. Три года назад.

Бусман. Ага. И сколько же роботов в общей сложности вы успели переделать?

Галль. Я только ставил опыты. Их несколько сотен.

Бусман. Благодарю. Довольно, детки! Стало быть, миллион добрых старых роботов приходится всего-навсего один реформированный, новый, понимаете?

Домин. А значит…

Бусман. …значит, практически это не имело такого значения.

Фабри. Бусман прав.

Бусман. Еще бы, приятель! Вы знаете, детки, в чем настоящая причина этого милого сюрприза?

Фабри. В чем?

Бусман. В количестве. Мы наделали слишком много роботов. Ей-богу, этого надо было ожидать. Как только роботы в один прекрасный день станут сильней человечества, произойдет вот это самое. Должно произойти, ясно? Ха-ха, и мы сами постарались, чтобы это произошло как можно скорее: и вы, Домин, и вы, Фабри, и я, умник Бусман!

Домин. Вы полагаете, это наша вина?

Бусман. Милый мой! Неужели вы воображаете, будто хозяин производства — директор? Как бы не так! Хозяин производства — спрос. Весь мир пожелал иметь собственных роботов. А мы, детки, мы только катились на гребне этой лавины спроса да ещё болтали что-то такое о технике, о социальном вопросе, о прогрессе, о прочих любопытных вещах. И воображали, будто наша болтовня определяет направление лавины. А на самом деле она катилась своим путем, да все быстрей, быстрей, быстрей… И каждый жалкий, торгашеский поганый заказик добавлял к ней по камешку. Вот как было дело, милые мои.

Елена. Это ужжасно, Бусман!

Бусман. Согласен. У меня тоже была своя мечта, Елена. Этакая бусмановская мечта о новой мировой экономике; даже сказать стыдно, Елена, какой это был прекрасный идеал. Но вот подводил я сейчас баланс, и мне пришло в голову, что ход истории определяют не великие идеалы, а мелкие потребности всех порядочных, умеренно хищных, эгоистичных людишек, то есть всех вообще. А эти идеи, страсти, замыслы, героические подвиги и прочие воздушные предметы годятся разве на то, чтобы набить ими чучело человека для музея Вселенной с надписью: «Се — человек. Точка». Ну, а теперь вы, может быть, скажете, что нам, собственно, делать?

Елена. Неужели нам погибать из-за этого, Бусман?

Бусман. Вы некрасиво выражаетесь, Елена! Мы вовсе не собираемся погибать. По крайней мере мне ещё пожить хочется.

Домин. Что вы задумали, Бусман?

Бусман. Господи, Домин, надо же найти выход!

Домин (останавливается перед ним). Каким образом?

Бусман. А по-хорошему. Я всегда по-хорошему. Предоставьте мне свободу действий, и я договорюсь с роботами.

Домин. По-хорошему?

Бусман. Конечно. Например, я скажу им: «Ваши благородия, господа роботы, у вас есть все: разум, сила, оружие. Зато у нас есть один интересный документ, этакая старая, пожелтевшая, грязная бумажонка…» Домин. Рукопись Россума?

Бусман. Да. «И в ней, — скажу я им, — имеется описание вашего высокого происхождения, тонкой выделки ваших благородных особ и всякое такое. Без этих каракуль, господа роботы, вы не сделаете ни одного нового коллеги; и через двадцать лет, простите за выражение, передохнете, как мухи. Видите, какая неприятность, многоуважаемые! Знаете что, — скажу я им, — лучше пустите-ка вы нас, всех людей, с острова Россума на тот вон пароход. А мы за это продадим вам комбинат и секрет производства. Дайте нам спокойно уехать, а мы дадим вам спокойно производить себе подобных — по двадцать, по пятьдесят, по сто тысяч штук в день, сколько вздумаете. Это честная сделка, господа роботы. Товар за товар». Вот как я сказал бы им, мальчики.

Домин. Вы полагаете, Бусман, мы выпустим из pyк производство?

Бусман. Полагаю — да. Не добром, так… гм. Иди мы продадим его, или они все равно найдут все здесь, Как вам угодно.

Домин. Но мы можем уничтожить рукопись Россума.

Бусман, Да пожалуйста, можно уничтожить вообще все. И рукопись, и самих себя, и других. Поступайте, как хотите.

Галлемайер (оборачиваясь). По-моему, он прав.

Домин. Чтобы мы… продали комбинат?

Бусман. Как угодно.

Домин. Нас тут… тридцать с лишним человек. Продать комбинат и спасти людей? Или — уничтожить секрет производства и… и с ним — самих себя?

Елена. Гарри, прошу тебя…

Домин. Погоди, Елена. Решается слишком важный вопрос… Ну как, друзья: продать или уничтожить? Фабри?

Фарби. Продать.

Домин. Галль?

Галль. Продать.

Домин. Галлемайер?

Галлемайер. Тысяча чертей, конечно — продать!

Домин. Алквист?

Алквист. Как богу угодно.

Бусман. Ха-ха, детки, до чего вы глупы! Кто же продаст всю рукопись?

Домин. Бусман — никаких надувательств!

Бусман (вскакивает). Вздор! В интересах человечества…

Домин. В интересах человечества — держать слово.

Галлемайер. Ну, это как сказать. Домин. Друзья, это страшный шаг. Мы продаем судьбу человечества… у кого в руках секрет производства, тот станет владыкой мира.

Фабри Продавайте!

Домин, Человечество никогда уж не разделается с роботами, никогда не подчинит их себе…

Галль. Замолчите и продавайте!

Домин. Конец истории человечества, конец цивилизации…

Галлемайер. Какого черта! Продавайте, говорят вам!

Домин. Ладно, друзья! Сам-то я не стал бы колебаться ни минуты. Но ради тех немногих, кого я люблю.

Елена. А меня ты не спрашиваешь, Гарри?

Домин. Нет, детка. Слишком ответственный момент, понимаешь? Это не для тебя.

Фабри. Кто будет вести переговоры?

Домин. Погодите, сначала я принесу рукопись. (Уходит в дверь налево.)

Елена. Ради бога не ходи, Гарри!

Пауза.

Фабри (смотрит в окно). Уйти от тебя, тысячеглавая смерть; от тебя, взбунтовавшаяся материя, безмозглая толпа. О потоп, потоп… Еще раз спасти человеческую жизнь на единственном корабле…

Галль. Не бойтесь, Елена. Мы уедем далеко отсюда и положим, начало образцовой колонии. Начнем новую жизнь…

Елена. О Галль, молчите!

Фабри (оборачивается). Жизнь стоит того, Елена. И, насколько это зависит от нас, мы сделаем ее такой… какой до сих пор слишком мало думали. Это будет крошечное государство с единственным пароходом; Алквист построит нам дом, а вы будете править нами… Ведь в нас столько любви, столько жажды жизни…

Галлемайер. Еще бы, дорогой мой.

Бусман. Ох, милые, я хоть сейчас готов начать все заново. Зажить совсем просто, на старозаветный лад, по-пастушески… Это как раз то, что мне надо, детки. Покой, чистый воздух…

Фабри. И наша крохотная колония могла бы стать зародышем будущего человечества. Этакий маленький островок, где человечество пустило бы корни, где оно собиралось бы с силами — духовными и физическими… И, видит бог, я верю: через несколько лет оно снова могло бы начать завоевание мира!

Алквист. Вы верите в это сегодня?

Фабри. Да, сегодня. И я верю, Алквист, что оно завоюет мир. Человек снова станет властелином земли и моря и породит бесчисленное количество героев, которые понесут свое пылающее сердце впереди человечества. И я верю, Алквист: человек снова станет мечтать о завоевании планет и солнц.

Бусман. Аминь. Видите, Елена: положение — ещё не такое безвыходное.

Домин резким движением распахивает дверь.

Домин (хрипло). Где рукопись старого Россума?

Бусман. У вас в сейфе. Где же ещё?

Домин. Куда девалась рукопись старого Россума?! Кто… ее… украл?!

Галль. Не может быть!

Галлемайер. Проклятье, ведь это…

Бусман. О господи, нет, нет!

Домин. Тише! Кто ее украл.

Елена (встает). Я.

Домин. Куда ты ее девала?

Елена. Гарри, Гарри, я все скажу! Ради бога, прости меня!

Домин. Куда ты ее девала? Говори скорей!

Елена. Сожгла… сегодня утром… обе записи.

Домин. Сожгла? В этом камине? Елена (падает на колени). Ради бога, Гарри!

Домин (кидается к камину). Сожгла! (Опускается на колени, роется в пепле.) Ничего, одна зола… Ага, вот! (Вытаскивает обгоревший клочок бумаги, читает). «До-бав-ляя…» Галль. Дайте-ка. (Берет бумагу, читает.) «Добавляя биоген к…» Больше ничего.

Домин (подымаясь). То самое?

Галль. Да.

Бусман. Боже милостивый!

Домин. Значит, мы пропали.

Елена. О Гарри…

Домин. Встань, Елена!

Елена. Сначала прости, проста…

Домин. Ладно. Только встань, слышишь? Не могу смотреть, когда ты…

Фабри (поднимает ее). Пожалуйста, не мучьте нас.

Елена (встала). Гарри, что я наделала! Домин. Да, видишь ли… Сядь, пожалуйста.

Галлемайер. Как дрожат у вас руки!

Бусман. Ха-ха, не беда, Елена. Галль с Галлемайером, наверно, знают наизусть, что там было написано.

Галлемайер. Конечно, знаем; то есть кое-что знаем.

Галль. Да, почти все, кроме биогена и… и энзима «омега». Их вырабатывали так мало… они вводились в микроскопических дозах…

Бусман. Кто приготовлял эти составы?

Галль. Я сам. Но редко… и всегда — по рукописи. Понимаете, процесс слишком сложный.

Бусман. А что, эти два вещества так уж необходимы?

Галлемайер. В общем, да… конечно.

Галль. Именно от них зависит жизнеспособность роботов. В них-то весь секрет.

Домин. Галль! Вы не могли бы восстановить рецепт Россума по памяти?

Галль. Исключено.

Домин. Постарайтесь, Галль! Ради спасения всех нас!

Галль. Не могу. Без опытов — невозможно…

Домин, А если поставить опыты?

Галль. Это может затянуться на годы. И потом… Я ведь не старый Россум.

Домин (оборачивается к камину). Значит, там… вот это — величайший триумф человеческого духа, друзья. Этот самый пепел. (Шевелит его ногой.) Как теперь быть?

Бусман (в ужасе). Боже мой! Боже мой!

Елена (встает). Гарри! Что… я… наделала!

Домин. Успокойся, Елена. Скажи, зачем ты сожгла?

Елена. Я погубила вас!

Бусман. Боже мой, мы пропали!

Домин. Замолчите, Бусман! Елена, скажи, зачем ты это сделала?

Елена. Я хотела… хотела, чтобы мы уехали, мы все? Чтобы не было больше ни комбината, ничего… Чтобы все вернулось к прежнему… это было так ужасно!

Домин. Что именно, Елена?

Елена. То, что люди… что люди стали пустоцветами!

Домин. Не понимаю!

Елена. Что перестали рождаться дети… Это кошмар, Гарри! Если бы мы продолжали делать роботов, на земле уж больше никогда не было бы детей… Нана говорила — это кара… Все, все говорили — люди не могут родиться из-за того, что мы делаем столько роботов… И вот поэтому, только поэтому, слышишь?..

Домин. Так вот о чем ты думала?

Елена. Да, Гарри; я так хотела сделать лучше!

Домин (вытирает лоб). Мы все хотели сделать… слишком хорошо… Мы, люди…

Фабри. Вы правильно поступили, Елена. Теперь роботы не смогут размножаться. Они вымрут. Через двадцать лет…

Галлемайер. …не останется ни одного из этих мерзавцев.

Галль. А человечество останется. Через двадцать лет миром снова овладеют люди, даже если выживут всего лишь несколько дикарей на самом дальнем островке…

Фабри. Все равно — это станет началом. А раз есть хоть какое-то начало, значит — уже хорошо. Через тысячу лет они догонят нас, а потом пойдут дальше…

Домин. …и осуществят то, о чем мы лишь заикались в своих помыслах.

Бусман. Постойте… Ах, я дурак! Господи, как же я раньше об этом не подумал!

Галлемайер. Что с вами?

Бусман. Пятьсот двадцать миллионов наличными и в чеках! Полмиллиарда в кассе! За полмиллиарда они продадут… За полмиллиарда.

Галль. Вы бредите, Бусман?

Бусман. Я не джентльмен. Но за полмиллиарда… (Спотыкаясь, бежит к двери налево.) Домин. Куда вы?

Бусман. Оставьте, оставьте! Матерь божия, за полмиллиарда можно купить все на свете (Уходит.) Елена. Что он задумал? Остановите его!

Пауза.

Галлемайер. Ух, душно. Начинается…

Галль. …агония.

Фабри (смотрит в окно). Они словно окаменели. Словно ждут, когда на них накатит. И в молчании их будто рождается что-то страшное…

Галль. Душа толпы.

Фабри. Может быть. И над ними поднимается… словно марево.

Елена (подходит к окну). О господи… Фабри, это кошмар!

Фабри. Нет ничего страшнее толпы. А вон впереди — предводитель.

Елена. Который?

Галлемайер (подходит к окну). Покажите мне.

Фабри. Вот тот, с опущенной головой. Утром он ораторствовал в порту.

Галлемайер. Ага, тот, головастый. Вот он подымает башку, видите?

Елена. Галль, это Радий!

Галль (подходит ближе). Да.

Галлемайер (открывает окно). Он мне что-то не нравится. Фабри, вы попадете в арбуз на сто шагов?

Фабри. Надеюсь.

Галлемайер. Так попробуйте.

Фабри. Ладно. (Вынимает пистолет, целится.) Елена. Ради бога, Фабри, не стреляйте!

Фабри. Но он — их предводитель… Елена. Перестаньте. Он смотрит сюда!

Галль. Стреляйте!

Елена. Фабри, прошу вас…

Фабри (опускает пистолет). Пусть, будет так.

Галлемайер (грозит в окно кулакам). Мерзавец!

Пауза.

Фабри (высовывается из окна). Бусман — идет к ним? Во имя всех святых, что ему надо?

Галль (тоже высовывается). Несет какие-то свертки. Бумаги.

Галлемайер. Это деньги! Пачки денег! Что он придумал? Эй, Бусман!

Домин. Уж не собирается ли он купить себе жизнь? (Кричит.) Бусман, вы с ума сошли?!

Галль. Притворяется, будто не слышит. Бежит к решетке.

Фабри. Бусман!

Галлемайер (орет во всю мочь). Бус-ман! Назад!!

Галль. Заговорил с роботами. Показывает деньги. Показывает на нас…

Елена. Он хочет нас выкупить!

Фабри. Только бы не дотронулся до решетки…

Галль. Эх, как руками размахивает!

Фабри (кричит). Бусман, чёрт! Дальше от решетки! Не касайтесь ее! (Поворачивается в комнату.) Скорей отключите ток!

Галль. Аааа!

Галлемайер. Силы небесные!

Елена. Боже мой, что с ним?

Домин (оттаскивает Елену от окна). Не смотри!

Елена. Почему он упал?

Фабри. Током убило.

Галль. Мертв.

Алквист (встает). Первый.

Пауза.

Фабри. Лежит там…, с полумиллиардом на груди, финансовый гений.

Домин. Он был… он был по-своему герой, друзья… Большой души, самоотверженный… товарищ… Плачь, Елена.

Галль (у окна). Смотри, Бусман: ни у одного короля не было такого надгробия, как у тебя. Полмиллиарда на груди твоей… Ах, это — как горсть сухих листьев на трупе белки. Бедный Бусман!

Галлемайер. А я скажу, он был… Честь и хвала ему… Он хотел нас выкупить!

Алквист (молитвенно сложив руки). Аминь. Пауза.

Галль. Слышите?

Домин. Гудит. Как ветер.

Галль. Как далекая гроза.

Фабри (зажигает лампочку на камине). Гори, последний светильник человечества! Еще работает динамо-машина, там ещё наши… Держитесь, люди на электростанции!

Галлемайер. Это было великолепно — быть человеком. Это было нечто необъятное. Во мне, как в улье, жужжат миллионы сознаний. Миллионы душ влетают в мою грудь. Товарищи, это было великолепно.

Фабри. Ты ещё светишь, умный огонек, ещё ослепляешь, сверкающая, непокорная мысль! Все познающий разум, прекрасное сознание человека! Пламенная искра духа!

Алквист. Вечная лампада божия, огненная колесница, святой светоч, веры, молись! Жертвенный алтарь…

Галль. …первый огонь, ветвь, горящая у входа в пещеру! Очаг становища! Сторожевой костер!

Фабри. Ты ещё горишь, человеческая звездочка, бестрепетно сияешь, немеркнущее пламя, дух изобретательный и ясный; Каждый луч твой луч великая идея…

Домин. …факел, переходящий из рук в руки, из века в век, всегда вперед, вперед…

Елена. Вечерняя лампа семьи. Дети, дети, вам пора спать…

Лампочка гаснет.

Фабри. Конец.

Галлемайер. Что случилось?

Фабри. Электростанция пала. Очередь за нами.

Открывается левая дверь, на пороге стоит Нана.

Нана. На колени! Настал страшный суд!

Галлемайер. Чёрт возьми, ты ещё жива?

Нана. Покайтесь, безбожники! Конец света! Молитесь! Страшный суд… (Убегает.) Елена. Прощайте все — Галль, Алквист, Фабри…

Домин (открывает правую дверь). Сюда, Елена! (Закрывает за ней.) Ну, скорей, кто к воротам?

Галль. Я. (С улицы доносится шум.) Ого, начинается. Ну, прощайте, друзья! (Убегает направо, через задрапированную дверь.) Домин. Кто на лестницу?

Фабри. Я. Ступайте к Елене. (Срывает цветок с букета. Уходит.) Домин. В прихожую?

Алквист. Я.

Домин. Пистолет есть?

Алквист. Не надо, я не стреляю.

Домин. Что же вы собираетесь делать?

Алквист (уходя). Умереть.

Галлемайер. Я останусь здесь.

Снизу доносится частая стрельба.

Ого, Галль уже начал игру. Идите, Гарри!

Домин. Сейчас. (Осматривает два браунинга.) Галлемайер. Идите же к ней, чёрт возьми!

Домин. Прощайте. (Уходит в правую дверь к Елене.) Галлемайер (один). Ну-ка, живо — баррикаду! (Сбрасывает пиджак, тащит к правой двери кушетку, кресла, столики.) Оглушительный взрыв. (Останавливается.) А, проклятье, у них бомбы!

Опять стрельба. (Продолжает громоздить баррикаду.) Человек должен защищаться! Даже если… даже если… Не сдавайтесь, Галль!

Взрыв. (Выпрямился, слушает.) Ну, как? (Хватается за тяжелый комод, тащит его к баррикаде.) За спиной Галлемайера в окне появляется робот, поднявшийся по приставной лестнице. Стрельба доносится справа. (Возится с комодом.) Еще бы чего-нибудь… Последняя преграда… Человек… не имеет права… сдаваться!

Робот соскакивает с подоконника и закалывает Галлемайера, скрытого за комодом. Второй, третий, четвертый роботы спрыгивают в комнату. За ними — Радий и другие роботы.

Радий. Готово?

Робот (поднимается над лежащим Галлемайером). Да.

Справа входят ещё роботы.

Радий. Готовы? Другой робот. Готовы.

Появляются роботы слева.

Радий. Готовы?

Третий робот. Да.

Два робота (тащат Алквиста). Он не стрелял. Убить?

Радий. Убить. (Взглядывает на Алквиста.) Не надо.

Робот. Он человек.

Радий. Он робот. Работает руками, как роботы. Строит дома. Может работать.

Алквист. Убейте меня.

Радий. Будешь работать. Будешь строить. Роботы будут много строить. Будут строить новые дома для новых роботов. Будешь служить им.

Алквист (тихо). Отойди, робот! (Опускается на колени у тела Галлемайера, поднимает его голову.) Убили. Мертв.

Радий (поднимается на баррикаду). Роботы мира! Власть человека пала. Захватив комбинат, мы стали владыками всего. Эпоха человечества кончилась. Наступила новая эра! Власть роботов!

Алквист. Мертвы!..

Радий. Мир принадлежит тем, кто сильней. Кто хочет жить, должен властвовать. Мы — владыки мира! Владыки над морями и землями! Владыки над звездами! Владыки Вселенной! Места, места, больше места роботам!

Алквист (стоя на Пороге правой двери). Что вы натворили? Вы погибнете без людей!

Радий. Людей нет. Роботы, за дело! Марш!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Одна из лабораторий комбината. Когда открывается дверь в глубине сцены, видна бесконечная перспектива других лабораторий. Слева — окно, справа — дверь в прозекторскую. Вдоль стены слева — длинный рабочий стол с бесчисленными пробирками, колбами, спиртовками, химикалиями, небольшим термостатом. Против окна — микроскоп со стеклянным шаром. Над столом висит ряд зажженных ламп. Направо — письменный стол с большими книгами; на нем тоже горит лампа. Шкаф с инструментами. В левом углу умывальник, над ним — небольшое зеркало, в правом углу — кушетка. За письменным столом сидит Алквист, подперев руками голову.

Алквист (перелистывает книгу). Не найду? Не пойму? Не научусь? Проклятая наука! О, почему они не записали всего! Галль, Галль, как делают роботов? Галлемайер, Фабри, Домин, зачем вы столько унесли с собой! Оставили бы мне хоть намек: как раскрыть тайну Россума! О! (Захлопывает книгу.) Все напрасно! Книги ничего уже не говорят! Они немы — как и все вокруг. Умерли, умерли вместе с людьми! И не ищи! (Встает, подходит к окну, открывает его.) Опять ночь. Если б я мог уснуть! Спать, видеть сны, видеть людей… Как, звезды ещё существуют? К чему звезды, если нет людей? О боже, зачем они не погасли?.. Освежи, освежи мне голову, древняя ночь! Божественная, дивная, какой ты бывала встарь, — ночь, что тебе нужно здесь? Нет влюбленных, нет снов. О старая цестунья, — мертв сон без сновидений; и ты не освятишь уже ничьих молитв; не благословишь, о мать, сердец, трепещущих от любви. Любви нет, Елена, Елена, Елена! (Отворачивается от окна. Рассматривает пробирки, вынув их из термостата.) Опять ничего! Все напрасно! К чему это? (Разбивает пробирки.) Все скверно. Вы же видите: я больше не могу. (Прислушивается у окна.) Машины, одни машины! Роботы, остановите их! Вы думаете, что заставите их породить жизнь? О, я не вынесу этого! (Закрывает окно.) Нет, нет, ты должен искать, должен жить… Если б я только не был так стар! Очень я постарел? (Смотрится в зеркало.) Лицо, бедное мое лицо! Образ последнего человека! Покажись, покажись — давно уж не видел я человеческого лица! Человеческой улыбки! Да полно — разве это улыбка? Эти желтые, стучащие зубы? Что вы так моргаете, глаза? Фу, фу, это старческие слезы — не надо! Вы уже разучились удерживать свою влагу? Стыдно! А вы, дряблые, посиневшие губы, что вы там бормочете? Что ты так дрожишь, запущенная бороденка? И это — последний из людей? (Отворачивается.) Не хочу никого больше видеть! (Садится к столу). Нет, нет, искать, только искать! Проклятые формулы — оживите! (Перелистывает книгу.) Не найду? Не пойму? Не научусь?..

Стук в дверь.

Войдите!

Входит слуга-робот, останавливается в двери.

В чем дело?

Слуга. Центральный Совет роботов ждет, когда ты его примешь, господин.

Алквист. Я не хочу никого видеть.

Слуга. Господин, приехал Дамон из Гавра, Алквист. Пускай ждет. (Резко оборачивается.) Разве я не сказал вам, чтоб искали людей? Найдите мне людей! Найдите мужчин и женщин! Идите, ищите!

Слуга. Господин, они говорят, что искали везде. Во все стороны посылали экспедиции и суда.

Алквист. И что же?

Слуга. Нет больше ни одного человека на свете.

Алквист (встает). Ни одного? Неужели ни одного? Зови сюда Совет.

Слуга уходит. (Один.) Ни одного? Неужели вы никого не оставили в живых? (Топает ногой.) Подите прочь, роботы! Опять начнете скулить! Опять станете просить, чтобы я нашел секрет производства! Что? Видно, теперь и человек хорош стал, его помощи ждете?.. Эх, помощь! Домин, Фабри, Елена, вы видите: я делаю что могу! Нет людей — так пусть хоть роботы будут, хоть тень человека, хоть дело рук его, хоть его подобие!.. О, какое безумие — химия!

Входит Совет из пяти роботов. (Садится.) Что угодно роботам?

Радий. Машины не могут работать, господин. Мы не можем воспроизводить роботов.

Алквист. Позовите людей.

Радий. Людей нет.

Алквист. Только люди могут продолжать жизнь. Не отнимайте у меня времени. 2-й робот. Сжалься, господин. Нас обуял ужас. Мы исправим все, что совершили. 3-й робот. Мы увеличили производство во много раз. Уже некуда складывать все, что мы произвели.

Алквист. Для кого? 3-й робот. Для будущих поколений.

Радий. Только роботов мы не умеем воспроизводить. Из машин выходят одни окровавленные куски. Кожа не прирастает к мясу, а мясо — к костям. Из машин потоком сыплются бесформенные клочья. 3-й робот. Людям была известна тайна жизни. Открой нам их тайну. 4-й робот. Не откроешь — мы погибнем. 3-й робот. Не откроешь — погибнешь сам. Нам поручено убить тебя.

Алквист (встает). Так убивайте! Ну, убейте меня! 3-й робот. Тебе велено…

Алквист. Мне! Кто смеет повелевать мне? 3-й робот. Правительство роботов.

Алквист. Кто ж это? 5-й робот. Я, Дамон.

Алквист. Что тебе надо здесь? Уходи! (Садится за письменный стол.) Дамон. Всемирное правительство роботов хочет вступить с тобой в переговоры.

Алквист. Не отнимай у меня времени, робот! (Опускает голову на руки.) Дамон. Центральный Совет приказывает тебе выдать инструкции Россума.

Алквист молчит.

Назначь цену. Мы заплатим любую. 1-й робот. Господин, научи нас сохранить жизнь.

Алквист. Я сказал, сказал уже: надо найти людей. Только люди способны размножаться. Обновлять жизнь. Только они могут вернуть все, что было. Роботы, ради бога, прошу вас: разыщите их! 4-й робот. Мы обыскали весь земной шар, господин. Людей нет.

Алквист. О-о-о, зачем вы их истребили! 2-й робот. Мы хотели быть, как люди. Хотели стать людьми.

Радий. Мы хотели жить. Мы способнее людей. Мы научились всему. Мы все можем. 3-й робот. Вы дали нам оружие. Мы не могли не стать господами. 4-й робот. Мы познали ошибки людей, господин.

Дамон. Надо убивать и властвовать, если хочешь быть, как люди. Читайте историю! Читайте книги людей! Надо властвовать и убивать, чтобы быть людьми!

Алквист. Ах, Дамон, ничто так не чуждо человеку, как его собственный образ. 4-й робот. Мы вымрем, если ты не дашь нам размножиться.

Алквист. И подыхайте! Вы — вещи, вы — рабы, вы ещё хотите размножаться? Если хотите жить — плодитесь, как животные! 3-й робот. Люди не дали нам этой способности. 4-й робот. Научи нас делать роботов.

Дамон. Мы будем родить с помощью машин. Построим тысячи паровых маток. Они начнут извергать потоки жизни. Жизнь! Роботов! Сплошь одних роботов!

Алквист. Роботы — не жизнь. Роботы — машины. 2-й робот. Мы были машинами, господин. Но от ужаса и страданий мы стали…

Алквист. Чем? 2-й робот. Мы обрели душу. 4-й робот. Что-то борется в нас. Бывают моменты, когда на нас что-то находит. И мысли являются, каких не бывало прежде. 3-й робот. Слушайте, о, слушайте! Люди — наши отцы! Этот голос, возвещающий о том, что вы хотите жить, голос, горько жалующийся, голос мыслящий, голос, говорящий нам о вечности, — это их голос! Мы — их сыновья! 4-й робот. Выдай нам завещание людей.

Алквист. Такого нет.

Дамон. Открой тайну жизни.

Алквист. Она утрачена.

Радий. Ты знал ее.

Алквист. Нет, не знал.

Радий. Она была записана.

Алквист. Утеряна. Сожжена. Я — последний человек, роботы, и не знаю того, что знали другие. Вы убили их!

Радий. Тебя мы оставили в живых.

Алквист. Да, в живых! Меня вы оставили в живых, палачи! Я любил людей, а вас, роботы, не любил никогда. Видите вы эти глаза? Они не перестают плакать: один оплакивает людей, другой — вас, роботы.

Радий. Ставь опыты. Ищи рецепт жизни.

Алквист. Мне нечего искать, роботы. Из формулы не сделаешь рецепта жизни.

Дамон. Экспериментируй над живыми роботами. Изучи их устройство.

Алквист. Живые тела? Другими словами — чтобы я убивал? Я, который никогда… Замолчи, робот! Говорю тебе: я слишком стар. Видишь, видишь, как дрожат мои пальцы? Я не удержу скальпеля. Видишь, как слезятся мои глаза? Да мне не разглядеть своих собственных рук! Нет, нет, не могу! 4-й робот. Жизнь погибнет.

Алквист. Прекрати, ради бога, это безумие! Скорее люди с того света подадут нам жизнь; быть может, они ещё вернутся; они так близко от нас, словно окружают нас везде; стараются пробиться к нам, как из подземной шахты. Ax, разве я не слышу все время голоса которые любил?

Дамон. Возьми живые тела!

Алквист. Смилуйся, робот, не принуждай меня! Ты видишь — я уже не знаю, что делаю!

Дамон. Живые тела!

Алквист. А, ты хочешь этого? Ступай в прозекторскую! Сюда, сюда, живее! Ага! Вздрогнул? Значит, все-таки боишься смерти?

Дамон. Я? Почему именно я?

Алквист. Не хочется?

Дамон. Иду. (Уходит направо.) Алквист (остальным). Раздеть его! Положить на стол! Скорей! И крепко держать.

Все уходят направо. (Моет руки и плачет.) Боже, дай мне силы! Дай мне силы! Боже, только бы это было не напрасно! (Надевает белый халат.) Голос справа. Готово!

Алквист. Сейчас, сейчас. О господи! (Берет со стола несколько склянок с реактивами.) Которую взять? (Постукивает склянками друг о друга.) Которую из вас испробовать?

Голос справа. Можно начинать!

Алквист. Да, да, начинать — или кончать. Боже, дай мне силы!

Уходит направо, оставив дверь полуоткрытой.

Пауза.

Голос Алквиста. Держите его крепче!

Голос Дамона. Режь!

Пауза.

Голос Алквиста. Видишь этот нож? И ты все ещё хочешь, чтобы я резал? Не хочешь ведь, правда?

Голос Дамона. Режь!

Пауза.

Крик Дамона. Аааааа!

Голос Алквиста. Держите! Держите!

Крик Дамона. Аааааа!

Голос Алквиста. Не могу!

Крик Дамона. Режь! Режь скорей!

Из средней двери выбегают роботы Прим и Елена.

Елена. Прим, Прим, что тут творится? Кто это кричит?

Прим (заглянув в прозекторскую). Господин режет Дамона. Пойдем скорей, посмотрим, Елена!

Елена. Нет, нет, нет! (Закрывает глаза.) Это уж-жасно!

Крик Дамона. Режь!

Елена. Прим, Прим, пойдем отсюда! Я не могу этого слышать! О Прим, мне дурно!

Прим (бежит к ней). Ты совсем белая!

Елена. Я сейчас упаду! Отчего там вдруг все стихло?

Крик Дамона. Аааа-о!

Алквист (вбегает справа, сбрасывает окровавленный халат). Не могу! Не могу! Боже, какой ужас!

Радий (в двери прозекторской.) Режь, господин! Он ещё жив!

Крик Дамона. Режь! Режь!

Алквист. Унесите его скорей! Я не хочу этого слышать!

Радий. Роботы могут вынести больше тебя. (Уходит.) Алквист. Кто тут? Подите прочь! Я хочу быть один! Как тебя зовут?

Прим. Робот Прим.

Алквист. Никого сюда не впускать, Прим! Я хочу спать, слышишь? Ступай прибери в прозекторской, девушка! Что это? (Смотрит на свои руки.) Скорей воды! Самой чистой воды!

Елена выбегает.

О, кровь! Как могли вы, руки… руки, которые так любили добрый труд, как могли вы это сделать? Руки, руки мои… Господи, кто тут?

Прим. Робот Прим.

Алквист. Унеси халат. Видеть его не могу!

Прим уносит халат.

Кровавые когти, как мне от вас отделаться? Кшш, прочь! Прочь, руки! Вы убили…

Из правой двери, шатаясь, вваливается Дамин, закутанный в окровавленную простыню. (Отшатывается.) Что тебе? Что тебе?

Дамон. Жи… живой! Лу… лу… лучше — жить!

2-й и 3-й роботы вбегают за ним.

Алквист. Унесите его! Унесите! Унесите скорей!

Дамона ведут направо.

Дамон. Жизнь!.. Я хочу… жить! Лу… лучше…

Елена приносит кувшин с водой.

Алквист (помолчав) …жить?.. Что тебе, девушка? Ах, это ты. Полей, полей мне на руки! (Моет руки.) Ах, чистая, освежающая вода! Холодная струйка, как ты приятна! Ах, руки, руки мои! Неужели вы до самой смерти будете внушать мне отвращение? Лей, лей! Больше воды, ещё больше! Как тебя зовут?

Елена. Робот Елена.

Алквист. Елена? Почему Елена? Кто тебя так назвал?

Елена. Госпожа Домин.

Алквист. Покажись, Елена! Так тебя зовут Елена? Я не буду называть тебя так. Унеси воду.

Елена уходит с кувшином. (Один.) Вое напрасно, все напрасно! Ничего — опять ничего не узнал! Неужели ты вечно будешь двигаться вслепую, бездарный школяр природы? Боже, боже, боже, как трепетало это тело! (Открывает окно.) Светает. Опять — новый день, а ты не продвинулся ни на пядь… ни на шаг вперед! Оставь поиски! Все тщетно, тщетно, тщетно! Зачем опять рассвет? Ооо, что нужно новому дню на кладбище жизни? Остановись, светило! Не всходи больше! Как тихо, как тихо! Зачем умолкли вы, любимые голоса? Если б… если б только я мог уснуть! (Гасит лампы, ложится на кушетку, натягивает на себя черный халат.) Как трепетало это тело! Ооо, конец жизни!

Пауза.

Справа в лабораторию прокрадывается Елена.

Елена. Прим! Иди скорей сюда!

Прим (входит). Что тебе?

Елена. Смотри, сколько у него тут трубочек! Что он с ними делает?

Прим. Опыты. Не трогай.

Елена (смотрит в микроскоп). Ой, смотри, как интересно!

Прим. Это микроскоп. Ну-ка дай…

Елена. Не трогай меня! (Разбила пробирку.) Ах, ну вот — пролила…

Прим. Что ты наделала! Елена. Это можно вытереть.

Прим. Ты испортила ему опыт!

Елена. Оставь — это пустяки. Ты сам виноват. Нечего было подходить ко мне.

Прим. А тебе нечего было меня звать.

Елена. Ну что же, пусть я звала — а ты бы не подходил. Ой, смотри, Прим: господин тут что-то написал!

Прим. Этого нельзя читать, Елена. Это тайна.

Елена. Какая тайна?

Прим. Тайна жизни.

Елена. Это ужжасно интересно! Одни цифры. Что это такое?

Прим. Формулы.

Елена. Не понимаю. (Подходит к окну.) Нет, прим взгляни!

Прим. Что там?

Елена. Солнце всходит!

Прим. Постой, я сейчас… (Просматривает книгу.) Елена, это — величайшая вещь на свете!

Елена. Пойди же сюда!

Прим. Сейчас, сейчас…

Елена. Прим, да оставь ты эту противную тайну жизни! Какое тебе дело до всяких тайн? Иди скорей смотри!

Прим (подходит к окну). Ну, что тут?

Елена. Слышишь? Птицы поют. Ах, Прим, как бы мне хотелось стать птицей!

Прим. Для чего?

Елена. Не знаю, Прим. Мне так странно. Сама не знаю, что это такое: я словно с ума сошла, совсем голову потеряла, у меня болит тело, сердце-все болит!.. А что со мной случилось — ах, этого я тебе не скажу! Знаешь, Прим, наверно, я скоро умру.

Прим. Скажи, Елена, не кажется тебе иногда, что лучше было бы умереть? Ведь может быть… мы просто спим? Вчера я опять во сне разговаривал с тобой.

Елена. Во сне?

Прим. Во сне. И говорили мы на каком-то чужом или новом языке, потому что я не помню ни слова.

Елена. О чем мы говорили?

Прим. Не известно. Я сам не понимал — и все-таки знаю, что никогда ещё не говорил ничего более прекрасного. Как это было и где — не помню. Но когда я дотронулся до тебя — я чуть не умер. П место было совсем не похоже на те, какие я когда-нибудь видел на свете.

Елена. А я нашла такое местечко, Прим, — ты не поверишь! Там жили люди, но теперь все уже заросло, и никто туда не ходит. Никто, никогда — только одна я.

Прим. А что там есть?

Елена. Ничего особенного; просто домик и сад. И две собаки. Видел бы ты, как они мне лижут руки… А их щенята! Ах, Прим, наверно, в мире нет ничего прекраснее! Возьмешь их на колени, станешь с ними нянчиться — и уж ни о чем не думаешь, ни о чем не заботишься, пока солнце не сядет. И потом, когда встанешь, У тебя такое ощущение, будто ты сделал в сто раз больше самого большого дела. Нет, я и впрямь никуда не гожусь. Все говорят, что я не пригодна ни к какой работе. Я сама не знаю, какая я.

Прим. Ты красивая.

Елена. Я? Перестань, Прим… Как ты сказал?

Прим. Поверь мне, Елена, я сильней всех роботов.

Елена (перед зеркалом). Будто я красивая? Ах, эти ужжасные волосы! Что бы такое воткнуть в них? Там, в саду, я всегда втыкаю в волосы цветы; но там нет зеркала, и никто… (Всматривается в свое отражение.) Ты — красивая? Почему? Разве красивы волосы, от которых только тяжело голове? Красивы глаза, которые то и дело закрываешь? Или губы, которые все время кусаешь, чтоб стало больно? Что это такое, к чему это — быть красивой? (Видит в зеркале Прима.) Это ты, Прим? Пойди сюда. Посмотримся в зеркало, вот так, рядом… Видишь, у тебя голова не такая, как у меня, и плечи, и рот… Ах, Прим, зачем ты сторонишься меня? Почему заставляешь меня целыми днями бегать за тобой? А сам говоришь, что я красивая!

Прим. Это ты от меня скрываешься, Елена.

Елена. Что за прическа! Дай-ка! (Запускает обе руки ему в волосы.) Ой, Прим, как приятно до тебя дотрагиваться! Погоди, ты тоже должен быть красивым! (Берет с умывальника гребенку, начесывает Приму волосы на лоб.)

Прим. Елена, с тобой не бывает так: вдруг сердце заколотится, будто вот-вот случится что-то…

Елена (смеется). Погляди теперь на себя!

Алквист (поднимается с кушетки). Что… что это? Смех? Люди? Кто вернулся?

Елена (роняет гребенку). Но что же может с нами случиться, Прим?

Алквист (шатаясь, бросается к ним). Люди. Вы… вы… вы — люди?

Елена, вскрикнув, отворачивается.

Вы — обрученные? Люди? Откуда вы взялись? (Ощупывает руками Прима.) Кто вы?

Прим. Робот Прим.

Алквисг. Что?! Покажись мне, девушка! А ты кто?

Прим. Робот Елена.

Алквист. Робот? Обернись ко мне лицом! Как! Тебе стыдно? (Берет ее за плечо.) Покажись мне, робот!

Прим. Господин, не трогай ее!

Алквист. О! Ты ее защищаешь?.. Ступай, девушка!

Елена выбегает.

Прим. Мы не знали, господин, что ты спишь тут.

Алквист. Когда ее сделали?

Прим. Два года тому назад.

Алквист. Доктор Галль?

Прим. Так же, как и меня.

Алквист. Тогда вот что, милый Прим, мне… мне надо произвести кое-какие опыты над роботами Галля. От этого зависит будущее, понятно?

Прим. Да.

Алквист. Хорошо. Тогда отведи эту девушку в прозекторскую. Я буду ее анатомировать.

Прим. Елену?!

Алквист. Ну да, я же говорю. Иди, приготовь все… Ну, что же ты стоишь? Или мне позвать других, чтобы ее отвели?

Прим (хватает тяжелый пестик). Пошевелись только — голову разобью!

Алквист. Разбей! Разбей же! Что тогда станут делать роботы?

Прим (бросается на колени). Возьми меня, господин! Я так же — сделан, как она, из того же материала, в тот же самый день. Возьми мою жизнь, господин! (Распахивает блузу) Режь! На!

Алквист. Ступай, я хочу анатомировать Елену. Да поторапливайся!

Прим. Возьми меня вместо нее: вскрой мне грудь. Даже не вскрикну, не охну! Сто раз возьми мою жизнь…

Алквист. Спокойно, милый. Не так щедро! Или тебе жизнь не дорога?

Прим. Без нее — не дорога. Без нее я не хочу жить господин. Ты не должен убивать Елену! Ну, не все ли тебе равно? Возьми мою жизнь!

Алквист (нежно дотрагивается до его головы). Гм, не знаю. Послушай, юноша, подумай хорошенько. Тяжело умирать. Видишь ли, жить гораздо лучше.

Прим (поднимаясь). Не бойся, господин, режь. Я сильней ее.

Алквист (звонит). Ах, Прим, как давно я был молодым! Не бойся — с Еленой ничего не случится.

Прим (расстегивает блузу). Я иду, господин.

Алквист. Погоди.

Входит Елена.

Подойди сюда, девушка, покажись мне! Значит, ты — Елена? (Гладит ее по волосам.) Не бойся, не отдергивай головы. Ты помнишь госпожу Домин? Ах, Елена, какие у нее были волосы! Нет, нет, ты не хочешь взглянуть на меня. Ну как, убрала в прозекторской? Елена. Да, господин.

Алквист. Хорошо. И ты поможешь, мне, правда? Я буду анатомировать Прима…

Елена. (вскрикивает). Прима?!

Алквист. Ну да. Это необходимо. Я думал было анатомировать тебя, но Прим предложил себя на твое место.

Елена (закрыв лицо руками). Прим?

Алквист. Ну да, что тут такого? Ах, дитя мое, ты умеешь плакать? Но скажи: что тебе до какого-то Прима?

Прим. Не мучай ее, господин!

Алквист. Тише, Прим, тише! Зачем эти слезы? Господи, ну что тут такого: ну, не будет Прима. Через неделю ты о нем забудешь. Иди и радуйся, что живешь.

Елена (тихо). Я пойду.

Алквист. Куда?

Елена. Туда… Чтобы ты меня анатомировал.

Алквист. Тебя? Ты красивая, Елена, Жалко.

Елена. Пойду. (Прим загораживает ей дорогу.) Пусти, Прим! Пусти меня туда!

Прим. Ты не пойдешь, Елена! Прошу тебя, уйди. Тебе нельзя здесь оставаться!

Елена. Я выброшусь из окна, Прим! Если ты туда пойдешь, я выброшусь из окна!

Прим (удерживает ее). Не пущу! (К Алквисту.) Ты не убьешь никого из нас, старик!

Алквист. Почему?

Прим. Мы… мы принадлежим друг другу.

Алквист. Да будет так! (Открывает среднюю дверь.) Тише. Ступайте.

Прим. Куда?

Алквист (шепотом). Куда хотите. Елена, веди его. (Выталкивает их.) Ступай, Адам. Ступай, Ева; ты будешь ему женой. Будь ей мужем, Прим! (Запирает за ними дверь. Один.) Благословенный день! (Подходит на цыпочках к столу, выливает содержимое пробирок на пол.) Праздник дня шестого! (Садится к письменному столу, сбрасывает книги; потом раскрывает Библию, перелистываeт, читает вслух.) «И сотворил бог человека по образу своему, по образу божию сотворил его: мужчину и женщину — сотворил их. И благословил их бог, и сказал им вот плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле… (Встает.) И увидел бог все, что он создал, и вот — хорошо весьма. И был вечер, и было утро день шестой.» (Выходит на середину комнаты.) День шестой! День милости. (Падает на колени.) Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, — самого ненужного из рабов твоих Алквиста. Россум, Фабри, Галль, великие изобретатели — что изобрели вы более великого, чем эта девушка, этот юноша, эта первая пара, открывшая любовь, плач, улыбку любви — любви между мужчиной и женщиной? О, природа, природа, — жизнь не погибнет! Товарищи мои, Елена, — жизнь не погибнет! Она возродится вновь от любви, возродится, нагая и крохотная, и примется в пустыне, и не нужно будет ей все, что мы делали и строили, не нужны города и фабрики, не нужно наше искусство, не нужны наши мысли… Но она не погибнет! Только мы погибли! Рухнут дома и машины, развалятся мировые системы, имена великих опадут, как осенние листья… Только ты, любовь, расцветешь на руинах и ветру вверишь крошечное семя жизни… Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, по слову твоему, с миром; ибо видели очи мои… видели… спасение твое через любовь, и жизнь не погибнет! (Встает.) Не погибнет! (Раскрывает объятия.) Не погибнет!

Занавес

СРЕДСТВО МАКРОПУЛОСА

Комедия в трёх действиях с эпилогом

ПРЕДИСЛОВИЕ

Замысел этой комедии возник у меня года три-четыре назад, ещё до «RUR'a». Тогда она, впрочем, мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу ее как бы с запозданием; есть у меня ещё один старый замысел, который тоже надо реализовать. Толчок к ней дала мне теория, кажется, профессора Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.

Эти два обстоятельства я отмечаю потому, что нынешней зимой вышло новое произведение Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу»,[3] — пока оно знакомо мне только по аннотации, — которое, по-видимому, ставит проблему долголетия гораздо шире. Здесь налицо совершенно случайное и чисто внешнее совпадение темы, так как Бернард Шоу приходит к прямо противоположным выводам. Насколько я понимаю, в возможности жить несколько сот лет г-н Шоу видит идеальное состояние человечества, нечто вроде будущего рая на земле. Читатель увидит, что в моем произведении долголетие выглядит совсем иначе: как состояние не только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно сказать, кто из нас прав: у обеих сторон, к сожалению, нет на этот счет собственного опыта. Однако есть основание предполагать, что позиция Бернарда Шоу будет считаться классическим образцом оптимизма, а моя пьеса — порождением бесперспективного пессимизма. В конце концов я не стану ни счастливей, ни несчастней от того, что меня назовут пессимистом или оптимистом. Однако «пребывание в пессимистах», по-видимому, влечет за собой известную ответственность перед обществом, нечто вроде сдержанного упрека за дурное отношение к миру и людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в этом я не повинен: я не допускал пессимизма, а если и допустил, то бессознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне, наоборот, хотелось сказать людям нечто утешительное, оптимистическое. В самом деле: почему оптимистично утверждать, что жить шестьдесят лет — плохо, а триста лет — хорошо? Мне думается, что считать, скажем, шестидесятилетний срок жизни неплохим и достаточно продолжительным — не такой уж злостный пессимизм. Если мы, например, говорим, что настанет время, когда не будет болезней, нужды и тяжелого грязного труда, — это, конечно, оптимизм. Но разве сказать, что и в нынешней жизни, с ее болезнями, нуждой и тяжелым трудом, заключается безмерная ценность, — это пессимизм? Думаю, что нет. По-моему, оптимизм бывает двух родов: один, отворачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеальному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая — и нет прекрасней этого порыва человеческой души. Второй ищет повсюду хотя бы частицы относительного добра. Может быть, и такого рода усилия не лишены ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.

Я заступаюсь сейчас не столько за «Средство Макропулоса», к которому мне даже не хочется особенно привлекать внимание; это пьеса без претензий, и я написал ее только так, для порядка. Говоря о пессимизме, я имею в виду «Жизнь насекомых»,[4] сатиру, которая обеспечила мне и моему соавтору каинову печать пессимистов. Спору нет, весьма пессимистично — уподоблять человеческое общество насекомым. Но нисколько не пессимистично представлять человеческую личность в образе Бродяги. Те, кто упрекал авторов за аллегорию о насекомых, которая чернит якобы все человечество, забыли, что под Бродягой авторы подразумевают человека и обращаются к человеку. Поверьте, что настоящий пессимист — только тот, кто сидит сложа руки; это своего рода моральное пораженчество. А человек, который работает, ищет и претворяет свои стремления в жизнь, не пессимист и не может быть пессимистом. Всякая созидательная деятельность предполагает доверие, пускай даже не выраженное словами. Кассандра[5] была пессимисткой, потому что ничего не делала. Она не была бы ею, если бы сражалась за Трою.

Кроме того, существует настоящая пессимистическая литература: та, в которой жизнь выглядит безнадежно неинтересной, а человек и общество запутанными, нудно — проблемными. Но к этому убийственному пессимизму относятся терпимо.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Эмилия Марти.

Ярослав Прус.

Янек — его сын.

Альберт Грегор.

Гаук — Шeндорф.

Адвокат Коленатый.

Архивариус Витек.

Кристина — его дочь.

Горничная.

Доктор.

Театральный машинист.

Уборщица.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены — входная дверь, налево — дверь в кабинет. На заднем плане высокая регистратура с многочисленными ящиками, обозначенными в алфавитном порядке. Стремянка. Налево — стол архивариуса, в середине — двойное бюро, направо — несколько кресел для ожидающих клиентов. На стенах — разные таблицы, объявления, календарь и т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки.

Витек. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно, уж не придет… Дело Грегор — Прус. «Г», «Гр», сюда. (Поднимается по стремянке.) Дело Грегора. Вот и оно кончается. О, господи. (Перелистывает дело.) Тысяча восемьсот двадцать седьмой год, тысяча восемьсот тридцать второй, тридцать второй… Тысяча восемьсот сороковой, сороковой, сороковой… Сорок седьмой… Через несколько лет столетний юбилей. Жаль такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь… покоится… дело Грегора — Пруса. М-да, ничто не вечно под луною. Суета. Прах и пепел. (Задумчиво усаживается на верхней ступеньке.) Известно — аристократия. Старые аристократы. Еще бы — барон Прус! И судятся сто лет, чёрт бы их побрал. (Пауза.) «Граждане! Французы! Доколе будете вы терпеть, как эти привилегированные, эта развращенная королем старая аристократия Франции, это сословие, обязанное своими привилегиями не природе и не разуму, а тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли, власти и прав…» Ах!

Грегор. (останавливается в дверях, и некоторое время прислушивается к словам Витека). Добрый день, гражданин Марат!

Витек. Это не Марат, а Дантон.[6] Речь от двадцать третьего октября тысяча семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь.

Грегор. Самого нет?

Витек. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь.

Грегор. А решение суда?

Витек. Ничего не знаю, господин Грегор, но…

Грегор. Дела плохи?

Витек. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь.

Грегор. Я проиграл?

Витек. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не…

Грегор. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызовите его. И поскорей, голубчик!

Витек. (бежит к телефону). Пожалуйста. Сию минутку. (В трубку.) Алло! (Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд.

Грегор. Почему?

Витек. Потому что… Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать пять. (Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь.

Грегор. Конец чего?

Витек. Конец процесса. Конец дела Грегора. А ведь это был даже не процесс, сударь. Это исторический памятник. Когда дело тянется девяносто лет… (В трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый ещё у вас? Говорят из его конторы… Его. просят к телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это кусок истории. Почти сто лет, сударь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас. (Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет.

Грегор. А решение суда?

Витек. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я… я расстроен, господин Грегор. Подумать только: сегодня последний день дела Грегора. Я вел по нему переписку тридцать два года! Сюда ходил ещё ваш покойный батюшка, царство ему небесное! Он и покойный доктор Коленатый, отец этого, могучие были люди, сударь.

Грегор. Благодарю вас.

Витек. Великие законники, сударь… Кассация, апелляция, всякие такие штуки. Тридцать лет тянули процесс. А вы — бах — сразу в Верховный суд, скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу!

Грегор. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу, наконец, выиграть дело.

Витек. Или окончательно проиграть его, да?

Грегор. Лучше проиграть, чем… чем… Слушайте, Витек, ведь от этого можно с ума сойти: все время видеть перед носом сто пятьдесят миллионов… Чуть не в руках держать… С детских лет только о них и слышать… (Встает.) Вы думаете, я проиграю?

Витек. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный.

Грегор. Ладно, если проиграю, то…

Витек. …то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка.

Грегор. Он и застрелился.

Витек. Но не из-за тяжбы, а из-за долгов. Когда живешь так… в расчете на наследство…

Грегор. (удрученный, садится). Замолчите, пожалуйста.

Витек. Да, у вас нервы слабы для великого процесса. А ведь какой великолепный материал! (Поднимается по стремянке, достает дело Грегора.) Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот двадцать седьмой год. Самый старый документ в нашей конторе. Уникум, сударь! В музей, да и только. Что за почерк на бумагах тысяча восемьсот сорокового года! Боже, этот писарь был мастер своего дела. Посмотрите только на почерк. Душа радуется!

Грегор. Вы сумасброд.

Витек. (почтительно укладывая папку). Ох, господи Иисусе. Может, Верховный суд ещё отложит дело?

Криста. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой?

Витек. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только вернется шеф.

Грегор. (встает). Это ваша дочь?

Витек. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в коридоре.

Грегор. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы из школы?

Криста. С репетиции.

Витек. Моя дочь поет в театре. Ну, ступай, ступай. Нечего тебе тут делать.

Криста. Ах, папа, эта Марти… ну просто изумительна!

Грегор. Кто, мадемуазель?

Криста. Ну, Марти, Эмилия Марти.

Грегор. А кто она такая?

Криста. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером она выступает. А утром с нами репетировала. Папа!

Витек. Ну, что?

Криста. Папа, я… я… брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни за что! (Всхлипывает и отворачивается.) Витек. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста?

Криста. Потому что… я… ничего не умею! Папа, эта Марти… Я… Если бы ты слышал… Нет, никогда больше не буду петь!

Витек. Вот те на! А у девчонки есть голос. Перестань, глупая! Успокойся.

Грегор. Кто знает, мадемуазель, может быть, эта знаменитая Марти ещё позавидует вам.

Криста. Мне?

Грегор. Вашей молодости.

Витек. Вот, вот. Видишь, Криста! Это господин Грегор! Погоди, когда будешь в ее возрасте… Сколько ей, этой Марти?

Криста. Не знаю. Никто… не знает. Лет тридцать.

Витек. Вот видишь, девочка, — тридцать. Уже но первой молодости.

Криста. А какая красавица! Боже, какая, красавица!

Витек. Так ведь тридцать лет. Это уже порядочно. Погоди, когда тебе стукнет…

Грегор. Сегодня вечером я пойду в театр, мадемуазель. Смотреть… Только не Марти, а вас.

Криста. Надо быть ослом, чтобы не смотреть на Марти. И слепым к тому же.

Грегор. Благодарю. С меня довольно.

Витек. О, язычок у нее острый.

Криста. Зачем говорить о Марти, не увидев ее. По ней все с ума сходят. Bce!

Входит Коленатый.

Коленатый. Кого я вижу! Кристинка! Здравствуй, здравствуй. Ага, и господин клиент здесь. Как себя чувствуете?

Грегор. Чем кончилось? Что решил суд?

Коленатый. Пока решения нет. Коллегия Верховного суда как раз удалилась…

Грегор. …на совещание?

Коленатый. Нет, на обед.

Грегор. А решение?

Коленатый. После обеда, мой друг. Главное — тор-пение. Вы уже обедали?

Витек. Ах, господи, господи!

Коленатый. В чем дело?

Витек. Жалко такого замечательного процесса.

Грегор. (садится). Опять ждать. Это ужасно!

Криста. (oтцу). Ну пойдем, папа.

Коленатый. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть.

Грегор. Доктор Коленатый, скажите откровенно, какие у нас шансы?

Коленатый. Тру-ля-ля!

Грегор. Плохо?

Коленатый. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал?

Грегор. Зачем же тогда… зачем?

Коленатый. Зачем я веду ваше дело? Только потому, друг мой, что я унаследовал его от отца. Вас, Витека и вон то бюро. Что вы хотите? Дело Грегора передается по наследству, как болезнь. А вам оно все равно ничего не стоит: я ведь не беру с вас гонорара.

Грегор. Получите все сполна, как только я выиграю.

Коленатый. Признаться, я мало на это рассчитываю.

Грегор. Значит, вы полагаете…

Коленатый. Если хотите знать, — да.

Грегор. …что, мы проиграем?

Коленатый. Разумеется.

Грегор. (упавшим голосом). Хорошо.

Коленатый. Но стреляться ещё погодите.

Криста. Папа, он хочет застрелиться?

Грегор. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуазель. Мы же условились, что вечером я приду в театр — смотреть вас.

Криста. Нет, не меня.

Звонок у входа.

Витек. Кто ещё там? Скажу, что вас нет. (Идет.) К черту, к черту. (Вышел.) Коленатый. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь.

Криста. Посмотрите на этого, господина.

Коленатый. А что?

Криста. Как он… вдруг побледнел.

Грегор. Я? Простите, мадемуазель. Мне немного нездоровится. Простудился.

Витек. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите.

Входит Эмилия Марти, за ней Витек.

Криста. Господи, это Марти!

Эмилия. (в дверях). Адвокат Коленатый?

Коленатый. Так точно. Чем могу служить?

Эмилия. Я — Марти. Пришла к вам в связи с делом…

Коленатый. (с почтительным поклоном показывает на дверь в кабинет). Прошу вас.

Эмилия. …в связи с делом Грегора.

Грегор. Что?! Мадам…

Эмилия. Я не замужем.

Коленатый. Мадемуазель Марти, вот господин Грегор, мой доверитель.

Эмилия. Этот? (Оглядывает Грегора.) Ну, что ж, он может остаться. (Садится.) Витек. (тянет Кристину за дверь). Ступай, Криста, ступай. (Кланяется и уходит на цыпочках.) Эмилия. Эту девочку я где-то видела.

Коленатый. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен…

Эмилия. О, пожалуйста. Значит, вы — адвокат…

Коленатый. (садится против нее). К вашим услугам.

Эмилия. …который ведет дело вот этого Грегора…

Грегор. То есть мое.

Эмилия. …о наследстве Пепи Пруса?

Коленатый. То есть барона Иозефа Фердинанда Пруса, скончавшегося в тысяча восемьсот двадцать седьмом году.

Эмилия. Как, он уже умер?

Коленатый. К сожалению. И даже без малого сто лет назад.

Эмилия. Бедненький! А я и не знала.

Коленатый. Вот как. Чем могу быть ещё полезен?

Эмилия. (встает). О, я не хочу затруднять вас.

Коленатый. (встает). Простите, мадемуазель. Полагаю, что вы явились ко мне не без причины?

Эмилия. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что сказать.

Коленатый. (садится). В связи с делом Грегора?

Эмилия. Может быть.

Коленатый. Но ведь вы иностранка?

Эмилия. Да. О вашем… о процессе этого господина я узнала только сегодня утром. Совершенно случайно.

Коленатый. Вот как?

Эмилия. Прямо из газет. Понимаете, смотрю, что там пишут обо мне, и вдруг вижу: «Последний день процесса Грегор-Прус». Чистая случайность, а?

Коленатый. Да, да, о процессе было во всех газетах.

Эмилия. И так как я… так как я случайно кое-что вспомнила… Одним словом, можете вы мне рассказать об этом процессе?

Коленатый. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста.

Эмилия. Но я вообще ничего не знаю.

Коленатый. Совсем ничего?

Эмилия. Я впервые слышу о нем.

Коленатый. Но тогда… простите… непонятно… почему он вас интересует…

Грегор. Расскажите, расскажите ей, доктор.

Коленатый. Эдакий заплесневелый процесс, мадемуазель…

Эмилия. Но законный наследник — Грегор? Да?

Коленатый. Да. Только это ему не поможет.

Грегор. Рассказывайте.

Эмилия. Хотя бы в общих чертах.

Коленатый. Ну, если вам угодно… (Откидывается на спинку кресла и начинает быстро говорить.) В тысяча восемьсот двадцатом году владельцем имений баронов Прусов — Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее — был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус…

Эмилия. Пепи был слабоумным? О нет!

Коленатый. Ну, человеком со странностями.

Эмилия. Скажите лучше — несчастным человеком.

Коленатый. Простите, этого вы не можете знать.

Эмилия. Вы не можете, а я знаю.

Коленатый. Ну, не буду спорить. Итак — Иозеф Фердинанд Прус, который в тысяча восемьсот двадцать седьмом году скончался холостым, бездетным и не оставив завещания.

Эмилия. От чего он умер?

Коленатый. Воспаление мозга или что-то вроде. Наследником оказался его двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус-Забржезинский. Против него с иском о всем наследстве выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник матери покойного, который в дальнейшем не будет иметь отношения к делу. А иск на имение Лоуков предъявил некто Фердинанд Карел Грегор, прадед моего клиента.

Эмилия. Когда это, было?

Коленатый. Тотчас после смерти Пруса, в тысяча восемьсот двадцать седьмом году.

Эмилия. Постойте, Ферди тогда должен был быть ещё мальчиком.

Коленатый. Совершенно верно. Он был тогда воспитанником Терезианской академии,[7] и его интересы представлял адвокат из Вены. Иск на имение Лоуков был мотивирован следующим образом. Прежде всего, покойный за год до смерти лично, «hochstpersonlich», явился к директору Терезианской академии и заявил, что выделяет «das obengenannte Gut samt Schloss, Hofen, Meierhofen und Inventar», то есть все вышепоименованное движимое я недвижимое имущество, на содержание «des Genannten Minderjahrigen», то есть малолетнего Грегора, каковой «falls und sobald er major wird», то есть по достижении им совершеннолетия, должен быть введен «in Besitz und Eigentum», в полноправное владение упомянутым имуществом. Дополнительный факт: упомянутый малолетний Грегор, при жизни покойного и по его указанию, получал доходы от означенного имения и отчеты о них с пометкой «владельцу и собственнику имения Лоуков», что является доказательством так называемого натурального владения.

Эмилия. Значит, все было ясно? Да?

Коленатый. Виноват. Барон Эммерих Прус возражал на это, что у Грегора нет дарственной грамоты и что перевод имения на него не занесен в книгу земельных владений. Далее, что покойный не оставил письменного завещания, а наоборот — «hingegen» — на смертном одре сделал устное распоряжение в пользу другого лица…

Эмилия. Не может быть! Какого лица?

Коленатый. В том-то и закавыка, мадемуазель. Подождите, я вам прочту. (Поднимается по стремянке к регистратуре.) Тут заварилась такая каша, вот увидите. Ага, вот оно. (Вынимает дело, усаживается на верхней ступеньке и быстро листает.) Агa, «das wahrend des Ablebens des hochwohlgeborenen Majoratsherrn Freiherrn Prus Josef Ferdinand von Semonitz vorgenommene Protokol usw». Итак, свидетельство о последней воле, подписанное каким-то патером, врачом и нотариусом у смертного одра Иозефа Пруса. Вот что в нем говорится: «Умирающий… в сильной горячке… на вопрос нижеподписавшегося нотариуса — есть ли у него ещё какие-либо пожелания, несколько раз повторил, что имение Лоуков „dass das Allodium Loukov… Herrn Mach Gregor zukommen soll…“, он завещает герру Мах Грегору». (Ставит дело на место.) Какому-то Грегору Маху, мадемуазель, лицу неизвестному и не могущему быть обнаруженным. (Остается сидеть на стремянке.) Эмилия. Но это недоразумение! Пепи, безусловно, имел в виду Грегора, Ферди Грегора.

Коленатый. Конечно, мадемуазель. Но написанного пером не вырубишь топором. Грегор, правда, возражал, что слово «Мах» попало в устное завещание по ошибке или в результате описки, что «Грегор» должно быть фамилией, а не именем и так далее. Но litera scripta valet[8] — и Эммерих Прус получил все наследство, в том числе и Лоуков.

Эмилия. А Грегор?

Коленатый. А Грегор — ничего. Вскоре двоюродный брат Стефан — судя по всему, великий пройдоха — выкопал где-то субъекта, именовавшегося Грегор Мах. Этот Мах заявил на суде, что покойный имел по отношению к нему тайные обязательства, очевидно, деликатного свойства…

Эмилия. Ложь!

Коленатый. Несомненно… И что он претендует на имение Лоуков. Затем Грегор Мах канул в Лету, оставив — за какую сумму, об этом история умалчивает, — господину Стефану нотариальную доверенность на свои права на Лоуков. Сей кавалер, Стефан судился от его имени, и, представьте себе, выиграл тяжбу: Лоуков был передан ему.

Эмилия. Чёрт знает что!

Коленатый. Скандал, а? Тогда Грегор начал тяжбу, против Стефана, заявив, что Грегор Мах не является де-юре наследником Пруса, что покойный делал устное распоряжение в бреду и так далее. После долгой волокиты он выиграл дело: предыдущее решение было отменено. Но Лоуков возвратили не Грегору, а опять Эммериху Прусу. Представляете себе?

Грегор. Это называется справедливостью, мадемуазель!

Эмилия. Почему же не Грегору?

Коленатый. Ах, многоуважаемая, по разным тонким юридическим основаниям и учитывая, что ни Грегор Мах, ни Фердинанд Карел Грегор не являлись родственниками покойного…

Эмилия. Постойте! Ведь он его сын.

Коленатый. Кто? Чей сын?

Эмилия. Грегор. Ферди был сын Пепи.

Грегор. (вскочив). Сын?! Откуда вы знаете?

Коленатый. (поспешно слезая с лестницы). Его сын? А мать кто, скажите, пожалуйста?

Эмилия. Мать была… Ее звали Эллен Мак-Грегор. Она была певицей Венской императорской оперы.

Грегор. Как? Как фамилия?

Эмилия. Мак-Грегор. Шотландская фамилия.

Грегор. Слышите, доктор? Мак-Грегор! Мак! Мак! А вовсе не Мах! Понимаете, в чем дело?

Коленатый. (садится). Разумеется. А почему фамилия сына — не Мак-Грегор?

Эмилия. Из-за матери… Он вообще не знал ее.

Коленатый. Вот как. А есть у вас какие-нибудь доказательства, мадемуазель?

Эмилия. Не знаю. Продолжайте.

Коленатый. Продолжаю. С тех пор вот уже почти сто лет спор между Прусами, Грегорами и Стефанами об имении Лоуков тянется из поколения в поколение с небольшими перерывами до наших дней, при компетентном участии нескольких поколений адвокатов Коленатых. С их помощью сегодня после обеда последний Грегор окончательно проиграет дело. Вот и все.

Эмилия. А стоит Лоуков всей этой кутерьмы?

Грегор. Я думаю!

Коленатый. Видите ли, в шестидесятых годах прошлого столетия на угодьях Лоуков были обнаружены залежи угля. Стоимость их не поддается даже приблизительному подсчету. По-видимому, миллионов сто пятьдесят.

Эмилия. И больше ничего?

Грегор. Ничего! Мне бы хватило и этого.

Коленатый. Есть у вас ещё вопросы, мадемуазель?

Эмилия. Да. Что вам нужно, чтобы выиграть процесс?

Коленатый. Лучше всего было бы формальное письменное завещание.

Эмилия. Вам что-нибудь известно о таком завещании?

Коленатый. Его не существует.

Эмилия. Как глупо!

Коленатый. Бесспорно. (Встает.) Есть ещё вопросы?

Эмилия. Да. Кому принадлежит старый дом Пруса?

Грегор. Моему противнику Ярославу Прусу.

Эмилия. А как называется такой шкаф, куда прячут старые бумаги?

Грегор. Архив.

Коленатый. Регистратура.

Эмилия. Так вот, в доме Пруса был такой шкаф. На каждом ящичке — дата. Пепи складывал туда старые отчеты, счета и другие бумаги. Понимаете?

Коленатый. Да, да.

Эмилия. На одном ящичке была дата — «тысяча восемьсот шестнадцатый год». Как раз когда Пепи познакомился с этой самой Эллен Мак-Грегор. На Венском конгрессе или где-то ещё…

Коленатый. Так, так!

Эмилия. И в этом ящичке он хранил все письма Эллен.

Коленатый. (садится). Откуда вы это знаете?

Эмилия. Не спрашивайте.

Коленатый. Извините. Как вам угодно.

Эмилия. Кроме того, там были письма от управляющих и другая деловая переписка. Короче говоря, пропасть всяких старых бумаг.

Коленатый. Понимаю.

Эмилия. Как вы думаете: кто-нибудь сжег все это?

Коленатый. Может быть. Очень возможно. Впрочем — увидим.

Эмилия. Вы посмотрите?

Коленатый. Обязательно. Конечно, если позволит господин Прус.

Эмилия. А если нет?

Коленатый. Тогда ничего не поделаешь.

Эмилия. В таком случае вы должны достать этот ящик другим способом, понимаете?

Коленатый. Да. В полночь, при помощи веревочной лестницы, отмычек и тому подобного. Ах, мадемуазель, хорошенькое у вас мнение об адвокатах!

Эмилия. Но вы должны достать эти бумаги!

Коленатый. Увидим. Что дальше?

Эмилия. Так вот… если там есть ещё эти письма… то между ними лежит… большой желтый конверт…

Коленатый. Ив нем?

Эмилия. Завещание Пруса. Собственноручное и запечатанное.

Коленатый. (встает). О, господи!

Грегор. (вскакивает). Вы уверены?

Коленатый. Скажите, пожалуйста, что же в этом завещании? Каково его содержание?

Эмилия. В нем Пепи отказывает… поместье Лоуков… своему внебрачному сыну Фердинанду… рожденному в Лоукове… такого-то числа, не помню точно.

Коленатый. Так все и сказано?

Эмилия. Так.

Коленатый. И конверт запечатан?

Эмилия. Да.

Коленатый. Личной печатью Иозефа Пруса?

Эмилия. Да.

Коленатый. Благодарю вас. (Садится.) Скажите, с какой стати вам вздумалось нас дурачить, мадемуазель?

Эмилия. Дурачить? Значит, вы мне не верите?

Коленатый. Конечно, нет. Ни одному слову.

Грегор. А я ей верю. Как вы смеете…

Коленатый. Да имейте же голову на плечах! Если конверт запечатан, как может кто-нибудь знать, что в нем? Ну, скажите!

Грегор. Но…

Коленатый. В конверте, запечатанном сто лет тому назад!

Грегор. И все-таки…

Коленатый. Да ещё в чужом доме. Не будьте ребенком, Грегор.

Грегор. Я верю, и все тут.

Коленатый. Ну, как хотите. Дорогая мадемуазель Марти, у вас особый дар… рассказывать сказки. Поистине своеобразная слабость. Часто это с вами бывает?

Грегор. О, помолчите.

Коленатый. Ну да, буду молчать как могила. Абсолютная тайна, мадемуазель.

Грегор. Имейте в виду, доктор: я верю всему, что сказала мадемуазель. Каждому слову.

Эмилия. Вы настоящий джентльмен.

Грегор. Поэтому — или вы сейчас же отправитесь к Прусу и попросите выдать вам бумаги, датированные тысяча восемьсот шестнадцатым годом…

Коленатый. Этого я, очевидно, не сделаю. Или?

Грегор. Или я поручу это первому попавшемуся адвокату, выбрав его наугад по телефонной книге. И ему же передам ведение моего процесса.

Коленатый. Сделайте одолжение.

Грегор. Ладно. (Идет к телефону и перелистывает книгу.) Коленатый. (подходит к нему). Послушайте, Грегор, перестаньте глупить. Мы ведь с вами друзья, не правда ли? Помнится, я даже был вашим опекуном.

Грегор. Адвокат Абелес Альфред, двадцать семь шестьдесят один.

Коленатый. О, господи, только не этого! Это же третьесортный адвокатишко. Он погубит все дело…

Грегор. (в трубку). Алло! Двадцать семь шестьдесят один…

Эмилия. Отлично, Грегор!

Коленатый. Не срамитесь! Неужели вы доверите наш наследственный процесс такому…

Грегор. Доктор Абелес? Говорит Грегор из конторы…

Коленатый. (вырывает у него трубку и вешает ее). Постойте. Я еду.

Грегор. К Прусу?

Коленатый. Хоть к черту на рога. Но вы отсюда ни ногой!

Грегор. Если не вернетесь через час, я позвоню…

Коленатый. Перестаньте! Прошу прощения, мадемуазель. И, пожалуйста, не задурите ему голову окончательно. (Убегает.) Грегор. Наконец-то!

Эмилия. Он на самом деле так глуп?

Грегор. Нет. Но он практик и не учитывает возможность чудес. А я всегда ждал чуда. И вот явились вы. Позвольте поблагодарить вас.

Эмилия. О, не стоит благодарности.

Грегор. Слушайте… я почти уверен, что завещание действительно окажется там. Не знаю, почему я так безгранично вам верю. Наверно, потому, что вы красивы.

Эмилия. Сколько вам лет?

Грегор. Тридцать четыре. Мадемуазель Марти, я с малых лет жил мыслью получить эти миллионы. Вы себе представить не можете мое положение. Я жил как в чаду… Иначе я не мог… Если бы не явились вы…

Эмилия. Долги?

Грегор. Да. Сегодня ночью мне, наверное, пришлось бы застрелиться.

Эмилия. Вздор!

Грегор. Я ничего не таю от вас, мадемуазель. Положение мое было безнадежно. И вдруг являетесь вы, неведомо откуда, знаменитая, великолепная, полная тайны… и спасаете меня. Почему вы смеетесь? Почему вы смеетесь надо мной?

Эмилия. Глупости. Просто так.

Грегор. Хорошо, больше не буду о себе. Мы здесь одни. Умоляю вас, говорите. Объясните мне все!

Эмилия. Что же ещё? Я сказала достаточно.

Грегор. Затронуты семейные дела. Даже некоторые… семейные тайны. Каким-то необычайным образом вы посвящены в них. Ради бога, скажите мне все!

Эмилия качает головой.

Не можете?

Эмилия. Не хочу.

Грегор. Откуда вы знаете о письмах? Откуда знаете о завещании? Откуда? С каких пор? Кто рассказал вам? С кем вы связаны? Поймите… я должен знать, что за всем этим кроется. Кто вы? Что все это значит?

Эмилия. Чудо.

Грегор. Да, чудо. Но каждое чудо должно быть объяснено. Иначе оно невыносимо. Зачем вы пришли сюда?

Эмилия. Чтобы помочь вам, как видите.

Грегор. Почему вам вздумалось помогать мне? Почему именно мне? Какой вам от этого прок?

Эмилия. Это мое дело.

Грегор. И мое тоже, мадемуазель Марти. Я буду вам обязан всем: своим состоянием, самой жизнью. Скажите, что должен я положить к вашим ногам?

Эмилия. Что вы имеете в виду?

Грегор. Что я могу предложить вам взамен, мадемуазель Марти?

Эмилия. Ах, так. Вы хотите дать мне… как это называется? Куртаж?

Грегор. Ради бога, не называйте это так. Назовите просто благодарностью. Что тут для вас обидного, если…

Эмилия. Мне не нужно денег.

Грегор. Простите, денег не нужно только бедняку — богатому они всегда нужны.

Эмилия. (сердится). Возмутительно. Этот наглец предлагает мне деньги.

Грегор. (тронут). Простите, но и я не могу принимать… благодеяний…

Пауза.

Вас называют божественная Марти, мадемуазель. Но в нашем земном мире даже сказочный принц… потребовал бы награды за такую услугу. Тут нет ничего дурного. Это в порядке вещей. Поймите, ведь речь идет о миллионах.

Эмилия. Он уж хочет раздавать, мальчишка! (Подходит к окну, смотрит на улицу.) Грегор. Почему вы говорите со мной, как с ребенком? Я отдал бы половину наследства за то… Мадемуазель Марти!

Эмилия. Ну?

Грегор. Возле вас я чувствую себя таким маленьким, — просто невыносимо.

Пауза.

Эмилия. (оборачивается). Как тебя зовут?

Грегор. Что?

Эмилия. Как тебя зовут?

Грегор. Грегор.

Эмилия. Как?

Грегор. Мак-Грегор.

Эмилия. Имя как твое, дурачок?

Грегор. Альберт.

Эмилия. Мать звала тебя Бертик, да?

Грегор. Да, но она уже умерла.

Эмилия. Э, все только и делают, что умирают.

Пауза.

Грегор. Какова… какова собой была Эллен Мак-Грегор?

Эмилия. Наконец-то! Почему тебе вздумалось спросить об этом?

Грегор. Знаете вы о ней что-нибудь? Кем она была?

Эмилия. Великой певицей.

Грегор. Красивая?

Эмилия. Да.

Грегор. Любила она моего… прапрадеда?

Эмилия. Да. Наверно. По-своему.

Грегор. Когда она умерла?

Эмилия. Не знаю. Довольно, Бертик. Как-нибудь в другой раз.

Пауза.

Грегор. (подходя к ней). Эмилия!

Эмилия. Для тебя я не Эмилия.

Грегор. А я что для вас? Ради бога, не дразните меня. Не унижайте! Представьте на минуту, что я вам ничем не обязан, что вы только прекрасная женщина, обворожившая меня. Послушайте… Я вас вижу впервые — Нет, не смейтесь надо мной… Вы удивительны, необычайны.

Эмилия. Я не смеюсь, Бертик. Не сходи с ума.

Грегор. Да, я схожу с ума. Я никогда не был таким сумасшедшим, как сейчас… Вы… вы страшно волнуете. Как боевая тревога. Видели вы когда-нибудь кровопролитие? Оно заставляет человека терять голову. А в вас — я чувствую с первого взгляда — есть что-то головокружительное. Вы вели бурную жизнь? Послушайте, я не понимаю: как это вас до сих пор никто не убил?

Эмилия. Перестань.

Грегор. Нет, теперь дайте мне сказать. Вы были грубы со мной, а это выводит из равновесия. Как только вы вошли, на меня словно пахнуло… горячим дыханием горна. Что это такое? Человек сразу чувствует это и становится на дыбы, как зверь. Вы пробуждаете страшные инстинкты. Вам кто-нибудь говорил это? Если бы вы знали, Эмилия, как вы прекрасны!

Эмилия. (устало). Я прекрасна? О, не говори так. Взгляни!

Грегор. О, боже, что с вашим лицом?! Что с ним?! (Отступает.) Не надо! Не надо, Эмилия! Вы выглядите сейчас такой старой. Это ужасно!

Эмилия. (тихо). Вот видишь. Уходи, Бертик, оставь меня. Уходи.

Пауза.

Грегор. Простите, я… сам не знаю, что делаю. (Садится.) Я смешон, да?

Эмилия. Я выгляжу очень старой, Бертик?

Грегор. (не глядя на нее). Нет, вы прекрасны. Прекрасны до безумия.

Эмилия. Знаешь, что ты мог бы мне дать?

Грегор. (поднимает голову). Да?

Эмилия. Ты ведь сам предлагал мне награду… Знаешь, что я хотела бы получить от тебя?

Грегор. Все, что мне принадлежит, — ваше.

Эмилия. Слушай, Бертик, ты знаешь греческий?

Грегор. Нет.

Эмилия. Ну вот. Значит, это тебе не нужно. Дай мне греческую рукопись.

Грегор. Какую?

Эмилия. Ту, что Ферди… твой прадед получил от Пени Пруса. Это всего лишь сувенир. Дашь?

Грегор. У меня нет никакой рукописи.

Эмилия. Вздор, она должна быть у тебя. Ведь Пени обещал, что отдаст ее сыну. Ради бога, Альберт, скажи, что она у тебя.

Грегор. Нет.

Эмилия. (быстро встает). Что-о? Не лги! Она у тебя, да?

Грегор. (встает). Нет.

Эмилия. Глупый. Она мне нужна. Я должна ее получить, понимаешь? Найди ее!

Грегор. Где же она?

Эмилия. Откуда я знаю. Ищи. Принеси. Ведь я ради этого приехала сюда. Бертик!

Грегор. Да.

Эмилия. Где она? Ради бога, подумай, вспомни.

Грегор. Может быть, у Пруса?

Эмилия. Возьми у него. Помоги мне… помоги!

Звонит телефон.

Грегор. Одну минуту. (Идет к телефону.) Эмилия. (падает в кресло). Ради бога, найди ее! Ради бога!

Грегор. (в трубку). Алло. Контора адвоката Коленатого… Его нет… Передать что-нибудь? Это Грегор… Да, тот самый. Да. Да… Хорошо. Благодарю вас. (Вешает трубку.) Кончено!

Эмилия. Что?

Грегор. Процесс Грегора — Пруса. Верховный суд только что вынес решение. Пока о нем сообщают неофициально.

Эмилия. Ну?

Грегор. Я проиграл…

Пауза.

Эмилия. Неужели твой дурак адвокат не мог хоть немного оттянуть дело?

Грегор молча пожимает плечами.

Но ты ещё можешь обжаловать? Да?

Грегор. Не знаю. Думаю, что нет.

Эмилия. Как глупо. (Пауза.) Послушай, Бертик, я заплачу твои долги, слышишь?

Грегор. Что вам до меня! Я не хочу, не надо.

Эмилия. Молчи! Заплачу, и все тут! А ты поможешь мне найти ту рукопись.

Грегор. Эмилия…

Эмилия. Вызови мне машину.

Поспешно входит Колeнатый, за ним Прус.

Коленатый. Нашли! Нашли конверт! (Становится на колени перед Эмилией.) Тысячи извинений, сударыня. Я — глупая старая скотина, а вы — провидица.

Прус. (подавая руку Грегору). Поздравляю с великолепным завещанием.

Грегор. Не с чем… Суд только что вынес решение в вашу пользу.

Прус. Но ведь вы обжалуете?

Грегор. Как?

Коленатый. (вставая). Ну конечно, друг мои. Теперь мы можем требовать пересмотра.

Эмилия. Нашли, что нужно?

Коленатый. А как же. Завещание, письма и ещё кое-что…

Прус. Пожалуйста, представьте меня…

Коленатый. Ах, виноват. Мадемуазель Марти, это наш заклятый враг — господин Прус.

Эмилия. Очень приятно. А где письма?

Коленатый. Какие?

Эмилия. От Эллен.

Прус. У меня. Господин Грегор может о них не беспокоиться.

Эмилия. Вы отдадите письма ему?

Прус. Если он получит наследство, конечно. Как память о… мадемуазель прабабушке.

Эмилия. Слушай, Бертик…

Прус. Ага, вы хорошо знаете друг друга. Я так и думал.

Грегор. Простите, я познакомился с мадемуазель Марти только…

Эмилия. Молчи. Бертик, ты мне вернешь эти письма. Слышишь!

Прус. Вернешь? Разве они ваши?

Эмилия. О нет. Но Бертик отдаст их мне.

Прус. Я вам бесконечно признателен, мадемуазель. Наконец-то узнаешь обо всем, что есть у тебя в доме. Я охотно преподнес бы вам за это большой букет.

Эмилия. Вы не очень щедры. Бертик предлагал мне больше.

Прус. Целый воз цветов, да?

Эмилия. Нет, деньги. Бог весть сколько миллионов.

Прус. И вы приняли?

Эмилия. Боже упаси.

Прус. Правильно поступили. Не надо делить шкуру неубитого медведя.

Эмилия. А чего ещё не хватает, чтобы Грегор получил наследство?

Прус. Да, в общем, пустяка. Например, доказательства, что Фердинанд Грегор действительно тот самый Фердинанд, сын Пруса. Юристы — они, знаете, народ придирчивый.

Эмилия. Нужно письменное доказательство?

Прус. Хотя бы.

Эмилия. Ладно. Завтра утром я вам пришлю такой документ, доктор.

Коленатый. Как, вы возите его с собой? О, господи!

Эмилия. (резко). Очень странно, не правда ли?

Коленатый. Я уже ничему не удивляюсь. Грегор, позвоните куда-нибудь: например, по номеру двадцать семь шестьдесят один.

Грегор. Адвокату Абелесу? Зачем?

Коленатый. Потому что, друг мой, мне кажется, что… что… Ну, увидим.

Прус. Мадемуазель Марти, отдайте предпочтение моему букету.

Эмилия. Почему?

Прус. Получить его — гораздо больше шансов.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена большого театра. Пусто. Беспорядок после вчерашнего спектакля. Бутафория, свернутые декорации, осветительные приборы, пустая и голая закулисная сторона театра. На авансцене бутафорский трон на подмостках.

Уборщица. О, господи, вот так успех! Вы видели букеты?

Машинист сцены. Нет, не видал.

Уборщица. Ни разу в жизни не видывала такого успеха. Сплошной рев стоял. Я думала, весь театр разнесут. Эта самая Марти выходила кланяться раз пятьдесят, не меньше, а они все никак не уймутся. Просто очумели.

Машинист сцены. Послушайте, вот у кого, наверно, деньжищ-то!

Уборщица. И-и, милый! Еще бы! Одни букеты сколько стоят! Гляньте: их там ещё целая куча осталась. Даже не увезла все.

Машинист сцены. Я сам на минутку вышел сюда за кулисы — послушать. Просто в душе все переворачивается, когда она поет.

Уборщица. Сказать по правде, я даже всплакнула. Слушаю, а у самой слезы так и текут по щекам.

Входит Прус.

Вам кого, сударь?

Прус. Мадемуазель Марти здесь? В отеле мне сказали, что она поехала в театр.

Уборщица. Она сейчас у господина директора, но потом зайдет сюда. Взять кой-чего из гардероба.

Прус. Хорошо, я подожду. (Отходит в сторону.) Уборщица. Это уж пятый. Так и гоняются за ней.

Машинист сцены. Вот не могу себе представить: неужели у такой женщины есть любовник?

Уборщица. А как же? Это уж — будьте покойны.

Машинист сцены. Чёрт побери!

Уборщица. Что такое? Чего это вы?

Машинист сцены. Никак в толк не возьму. (Уходит.) Уборщица. Да, это не для таких, как ты. (Уходит в другую сторону.) Входит Кристина.

Кристина. Янек, иди сюда! Здесь никого нет, Янек!

Янек Прус (входит вслед за ней). А не выгонят меня отсюда?

Кристина. Сегодня нет репетиции. Ах, боже мой, Янек, я так несчастна.

Янек. Почему? (Хочет поцеловать ее.) Кристина. Нет, Янек. Не целоваться! С этим покончено. У меня… теперь не то на уме. Я не должна о тебе думать.

Янек. Что ты, Криста!

Кристина. Будь благоразумен, Янек. Раз я хочу чего-то добиться… так я должна стать совсем другой. Серьезно. Янек, если человек только об одном думает, только об одном и ни о чем больше, у него ведь должно получиться, а?

Янек. Конечно.

Кристина. Ну вот. Значит, я должна думать только об искусстве. Ведь Марти изумительна, да?

Янек. Да, но…

Кристина. Ты этого не понимаешь. У нее исключительная техника. Я не спала всю ночь, все мучилась, думала — уходить из театра или нет. Если бы мне хоть крошечку ее уменья…

Янек. Но ведь ты хорошо поешь.

Кристина. Ты думаешь? Значит, по-твоему, продолжать?! Но тогда конец всему остальному, понимаешь? Я должна целиком посвятить себя театру.

Янек. Но, Кристина! Минутку-другую… со мной.

Кристина. (садится на трон). В том-то и дело, что тут не минутка. Это уж ясно, Янек: я о тебе целый день думаю. Ты… ты противный! Как я могу достичь чего-нибудь, если все время думаю о тебе?!

Янек. А я? Если бы ты знала, Криста… Я совсем разучился думать о чем-нибудь, кроме тебя.

Кристина. Тебе-то что! Ты не поешь… И вообще. Так вот — слушай, Янек; я решила. Только не возражай и не спорь…

Янек. Нет, нет, я не согласен! Я…

Кристина. Прошу тебя, Янек, не осложняй мне жизнь. Подумай, милый: мне пора всерьез заняться делом. Я не хочу быть бедной и безвестной девчонкой… уже ради тебя. И потом — у меня теперь как раз формируется голос, мне нельзя много разговаривать.

Янек. Я буду говорить, я!

Кристина. Нет, постой. Я уже решила. Между нами все кончено, Янек. Бесповоротно. Мы будем видеться только один раз в день.

Янек. Но…

Кристина. А в остальное время будем чужими. Весь день. Я буду страшно много работать, Янек. Буду петь, размышлять, учиться… Знаешь, я хотела бы стать такой, как она. Пойди сядь сюда, глупый, тут есть ещё место… рядом со мной. Ведь мы одни. Как ты думаешь, любит она кого-нибудь?

Янек. (садится на трон возле нее). Кто?

Кристина. Она, Марти!

Янек. Марти! Ну конечно.

Кристина. Серьезно? Я этого не понимаю: она такая великая, прославленная. Как она может кого-нибудь любить?.. Ты не знаешь, что такое, когда женщина любит. Это так унизительно…

Янек. Ни капельки!

Кристина. Нет, серьезно, вы, мужчины, не понимаете… Тут уж не думаешь о себе, а идешь за ним, как рабыня… такая не своя, такая его… Иногда мне хочется избить себя за это.

Янек. Но…

Кристина. И потом — все сходят с ума по Марти. Все, на кого она ни посмотрит. Так что для нее все это ерунда. Ей-богу!

Янек. Неправда!

Кристина. Я даже за тебя боюсь…

Янек. Кристинка! (Украдкой целует ее.) Кристина. (не сопротивляется). Янек, а вдруг нас кто-нибудь увидит.

Прус. (выступает). Я не смотрю.

Янек. (вскакивает). Папа!

Прус. Можешь не удирать. (Подходит.) Мадемуазель Кристина, рад познакомиться с вами. Жаль, что не слыхал о вас раньше. Парень мог бы похвастаться.

Кристина. (сходит с трона и заслоняет Янека). Видите ли… господин Прус только зашел на минутку, чтобы… чтобы…

Прус. Какой господин Прус?

Кристина. Вот он… господин Прус…

Прус. Просто Янек, мадемуазель. Давно он за вами увивается?

Кристина. Уже год.

Прус. Так, так. Ишь ты! Но вы не принимайте этого шалопая всерьез. Я его знаю. А ты, молодой человек… Ну, ладно, не буду вам мешать. Но место здесь немножко неудобное, а?

Янек. Папа, если ты думаешь, что тебе удастся меня смутить, то ошибаешься.

Прус. Это хорошо. Мужчина никогда не должен теряться.

Янек. Не ожидал я, что ты будешь меня выслеживать…

Прус. Отлично, Янек. Не давай себя в обиду!

Янек. Я говорю серьезно. Есть вещи, которые я не позволю… о которых… которыми…

Прус. Превосходно, мой друг. Вашу руку!

Янек. (вдруг с детским испугом прячет руки). Нет, папа, пожалуйста, не надо.

Прус. (протягивая руку). Да ну же!

Янек. (не без колебания протягивает руку). Папа!

Прус. (жмет ее). Ну, вот и ладно, да? Дружески, сердечно.

Янек. (с гримасой боли, пересиливает себя, потом вскрикивает). Ай!

Прус. (отпускает его). Ну, герой. Долго крепился.

Кристина. (со слезами на глазах). Это жестоко.

Прус. (осторожно берет ее за руку). Ваши милые Ручки потом вознаградят его за все.

Вбегает Витек.

Витек. Криста, Кристинка! А, вот ты где? (Смутившись.) Господин Прус…

Прус. Не буду мешать. (Отходит в сторону.) Кристина. В чем дело, папа?

Витек. О тебе пишут в газетах, Кристинка! В газетах! Да ещё в рецензии о Марти. Подумай только — рядом с Марти!

Кристина. Покажи.

Витек. (разворачивает газету). Вот: «Такую-то роль впервые исполняла мадемуазель Витек». Здорово?

Кристина. А это что?

Витек. Это другие газеты. Там ничего нет. Только статьи о Марта. Все полно ею, точно, кроме Марта, ничего на свете нет.

Кристина. (счастливая). Посмотри, Янек, здесь упоминают обо мне.

Витек. Кто это, Криста?

Кристина. Господин Прус.

Янек. Янек.

Витек. Откуда ты его знаешь?

Янек. Мадемуазель была так добра, что…

Витек. Дочь мне сама объяснит. Пойдем, Криста.

Входит Эмилия.

Эмилия. (обращаясь за кулисы). Благодарю вас, господа, но разрешите мне наконец уехать. (Видит Пруса.) Еще один?

Прус. О нет, мадемуазель Марта, я не с поздравлениями. У меня к вам другое дело.

Эмилия. Но в театре вы вчера были?

Прус. Конечно.

Эмилия. То-то. (Садится на трон.) Никого сюда не пускать. С меня довольно. (Смотрит на Янека.) Это ваш сын?

Прус. Да. Подойди поближе, Янек.

Эмилия. Подойдите, Янек, я хочу посмотреть на вас. Вы были вчера в театре?

Янек. Да.

Эмилия. Понравилась я вам?

Янек. Да.

Эмилия. Вы умеете говорить что-нибудь, кроме «да»?

Янек. Да.

Эмилия. Какой у вас глупый сын.

Прус. Мне стыдно за него.

Входит Грeгор с букетом.

Эмилия. А, Бертик! Давай букет.

Грегор. За вчерашний вечер. (Подает букет.) Эмилия. Ну-ка покажи. (Берет букет и вынимает из него футляр.) Это возьми назад. (Отдает футляр.) Молодец, что пришел. За букет спасибо. (Понюхав, бросает букет на кучу других.) Понравилась я тебе?

Грегор. Нет. Ваше пение подавляет, оно слишком совершенно. Кроме того…

Эмилия. Ну?

Грегор. Когда вы поете, вам скучно. Мастерство потрясающее, сверхчеловеческое, но сами вы… скучаете смертельно. Вам как будто холодно.

Эмилия. Ты почувствовал это? Что ж, может, ты и прав. Слушай: тот документ, насчет Эллен, я уже послала твоему глупому адвокату. Как процесс?

Грегор. Не знаю. Мне все равно.

Эмилия. Ну ещё бы! Уже покупаешь всякие побрякушки в футлярах, дурень. Сейчас же вернешь ювелиру. Сколько ты заплатил?

Грегор. Какое вам дело?

Эмилия. Занял небось? Бегал все утро по ростовщикам? (Роется в сумочке, вынимает пачку банкнот.) На, бери. Скорей!

Грегор. (отшатнувшись). Вы предлагаете мне деньги? Да вы понимаете?..

Эмилия. Бери, говорю, а то за уши выдеру.

Грегор. (вспыхивая). Попробуйте!

Эмилия. Смотрите пожалуйста: указывать мне вздумал. Бертик, не зли меня. Я отучу тебя залезать в долги. Ну, возьмешь?

Прус. (Грегору). Ради бога, прекратите.

Грегор. (вырывает деньги). Дикие капризы! (Передает Витеку.) Сдадите в контору. В депозит мадемуазель Марти.

Витек. Слушаю.

Эмилия. Эй, вы. Это для него. Понятно?

Витек. Слушаю.

Эмилия. Вы были в театре? Поправилась я вам?

Витек. Еще бы! Настоящая Страда.[9]

Эмилия. А вы слышали Страду? Вот что я вам скажу: Страда пищала. У нее не было никакого голоса.

Витек. Но ведь она умерла больше ста лет назад.

Эмилия. Тем хуже. Послушали бы, тогда и говорили. Страда! И почему это вечно вспоминают Страду?

Витек. Простите, сам я не слышал… Но история свидетельствует…

Эмилия. История врет. Вот что я вам скажу: Страда пищала, у Корроны был зоб, Агуяри была глупа как пробка, а Фаустина пыхтела, словно кузнечный мех. Вот она, ваша история.

Витек. Прошу прощения… я не специалист… все, что касается музыки…

Прус. (с усмешкой). Витек ни в чем не станет вам перечить, пока не зайдет речь о французской революции.

Эмилия. О чем?

Прус. О французской революции. Это его конек.

Эмилия. Почему?

Прус. Не знаю. Но попробуйте спросите его о гражданине Марате.

Витек. Пожалуйста, не надо. Ну к чему это?

Эмилия. Марат? Это тот депутат с вечно потными руками?

Витек. Потными руками? Неправда!

Эмилия. Помню, помню. У него были руки, как лягушки. Брр…

Витек. Нет, нет, это недоразумение. Простите, этого о нем нигде не сказано!

Эмилия. Да я-то знаю. А как звали того, высокого, с лицом в оспинах?

Витек. Кто же это такой?

Эмилия. Ну, которому отрубили голову…

Витек. Дантон?

Эмилия. Да, да. Он был ещё хуже.

Витек. Чем же?

Эмилия. Да у него все зубы были гнилые. Пренеприятный человек.

Витек. (в волнении). Простите — так нельзя говорить. Это не исторический подход. У Дантона… у него не было гнилых зубов. Вы не можете этого доказать. А если бы и были, дело совсем не в этом. Совсем, совсем не в этом.

Эмилия. Как не в этом? Да ведь с ним было противно разговаривать.

Витек. Простите, я не могу с вами согласиться. Дантон… и вдруг такие слова! Этак в истории не останется ничего великого.

Эмилия. Ничего великого и не было.

Витек. Что?

Эмилия. Ровно ничего великого. Я-то знаю.

Витек. Но Дантон…

Эмилия. Не угодно ли? Этот человек вздумал со мной спорить!

Прус. Это с его стороны невежливо.

Эмилия. Нет, глупо.

Грегор. Может, позвать ещё нескольких человек, чтобы вы им тоже наговорили грубостей?

Эмилия. Не надо, сами придут. Прибегут на четвереньках.

Кристина. Уйдем отсюда, Янек.

Эмилия. (зевает). Это пара влюбленных? Ну, как? Уже познали райское блаженство?

Витек. Виноват?

Эмилия. Ну, обладали они уже друг другом?

Витек. О, господи! Что вы!

Эмилия. Да что ж тут особенного? Разве вы им этого не желаете?

Витек. Криста, ведь этого не было?

Кристина. Папа! Как ты можешь…

Эмилия. Молчи, глупая. Чего ещё не было, то будет. И нестоящее это дело, слышишь?

Прус. А что — стоящее дело?

Эмилия. Ничего. Вообще ничего.

Входит Гаук-Шендорф с букетом.

Гаук. Разрешите, разрешите, пожалуйста…

Эмилия. Кто там ещё?

Гаук. Мадемуазель, дорогая мадемуазель, позвольте мне… (Становится на колени перед троном.) Милостивая государыня, если б вы знали, если б вы только знали… (Всхлипывает.) Простите великодушно…

Эмилия. Что с ним?

Гаук. Вы… вы… так на нее похожи!

Эмилия. На кого?

Гаук. На Евгению… Евгению Монтес.

Эмилия. (вставая). Ка-ак?

Гаук. На Евгению… Я ее… знал… Боже мой, прошло уже пятьдесят лет…

Эмилия. Кто этот старичок?

Прус. Гаук-Шендорф, мадемуазель.

Эмилия. Макс? (Сходит с трона.) О, господи! Да встаньте же.

Гаук. (поднимается с колен). Смею ли… смею ли я… называть вас Евгенией?

Эмилия. Называйте как хотите. Я очень похожа на нее?

Гаук. Похожа? Да я вчера… вчера в театре… думал, что вы… что вы — это она. Она, Евгения! Если б вы знали ее голос… Глаза… Как она была хороша… Господи, а лоб! (Неожиданно запнувшись.) Но вы выше ростом.

Эмилия. Выше? А может быть, нет?

Гаук. Немножко выше. Разрешите сравнить… Евгения была мне вот до сих пор. Я мог поцеловать ее в лоб.

Эмилия. Только в лоб?

Гаук. Как? Как вы сказали? Ну, совершенная Евгения! Милостивая государыня, разрешите поднести в букетик.

Эмилия. (берет букет). Благодарю.

Гаук. Насмотреться на вас не могу.

Эмилия. Да вы садитесь, мой милый. Бертик, кресло! (Садится на трон.) Янек. Разрешите, я сбегаю. (Бежит.) Кристина. Не туда! (Бежит за ним.) Прус. (Гауку). Cher comte.[10]

Гаук. Боже мой, это вы, Прус? Я вас не замети; простите великодушно. Очень, очень рад. Как поживаете?

Прус. А вы?

Гаук. Как ваша тяжба? Развязались вы с тем субъектом.

Прус. Где там! Грегор, позвольте вас представить…

Гаук. Ах, господин Грегор? Очень, очень рад. Как поживаете?

Грегор. Спасибо.

Янек и Кристина приносят стулья.

Эмилия. Эй вы, зачем ссоритесь?

Янек. Мы ничего, просто так…

Эмилия. Садитесь, Макс.

Гаук. Покорно благодарю. (Садится.) Эмилия. Вы там садитесь. Бертик может сесть ко мне на колени.

Грегор. Вы слишком любезны.

Эмилия. Не хочешь — стой.

Гаук. Прекрасная, божественная, на коленях прошу у вас прощения.

Эмилия. За что?

Гаук. Я — старый дурак. Какое вам дело до какой-то давно умершей Евгении Монтес.

Эмилия. Она умерла?

Гаук. Да.

Эмилия. Это глупо.

Гаук. Умерла пятьдесят лет тому назад. Я любил ее. С тех пор прошло пятьдесят лет.

Эмилия. Да.

Гаук. Ее называли гитаной, цыганкой. Она и была цыганка. Называли: la chula negra.[11] Это было на юге, в Андалузии. Я тогда служил в посольстве, в Мадриде. Представляете себе? Пятьдесят лет тому назад. В тысяча восемьсот семидесятом…

Эмилия. Да.

Гаук. Она пела и плясала на базарах, понимаете? Боже мой, все сходили по ней с ума! Ай да гитана! Как щелкнет кастаньетами! Я, знаете ли, был тогда молод… а она, она была…

Эмилия. Цыганка.

Гаук. Совершенно верно. Цыганка. Вся — огонь. Нет, этого не забыть, никогда не забыть… Поверите ли, после этого я уже не мог опомниться. На всю жизнь остался каким-то пришибленным…

Эмилия. О!

Гаук. Я идиот, мадемуазель. Идиот Гаук. Я… как это называется?

Грегор. Слабоумный.

Гаук. Вот, вот, слабоумный. Все, что имел, оставил у ее ног, понимаете? Потом была уже не жизнь, а так — спячка… Vaya, querida! Salero! Mi dios,[12] как вы на нее похожи! Евгения, Евгения! (Расплакался.) Прус. Гаук, возьмите себя в руки!

Гаук. Да, да… Простите великодушно… Мне пора уходить, а?

Эмилия. До свидания, Макс.

Гаук. Совершенно верно. Я… я ещё приду, а? (Встает.) Разрешите откланяться. Боже мой, как посмотрю на вас…

Эмилия. (наклоняясь). Поцелуйте меня.

Гаук. Простите? Как вы сказали?

Эмилия. Bиsame, bobo, bobazo!

Гаук. Jesзs, mil veces, Euqиnia!

Эмилия. Animal, un besito!

Гаук. (целует ее). Eugиnia, moza negra… nina… querida… carмsima.

Эмилия. Chite, tonto! Quieta! Fuera!

Гаук. Es ella, es ella! Gitana endiablada, ven conmigo, pronto!

Эмилия. Yo no lo soy, loco! Ahora callate! Vaya! Hasta maяana, entiendes?

Гаук. Vendrи, vendrи, mis amores!

Эмилия. Vaya!

Гаук. (отступает на шаг). Ау, por Dios. Cielo de mм, es ella! Sм, es ella! Eugиnia…

Эмилия. Caramba, vaya! Fuera!

Гаук. (отступает). Vendrи! Hijo de Dios, ella misma![13] (Уходит.) Эмилия. Следующий! Кому я ещё нужна?

Витек. Прошу прощения. Не соблаговолите ли надписать на память мне… и Кристинке… вашу фотографию?

Эмилия. Глупости. Но Кристинке не откажу. Перо! (Надписывает.) До свиданья.

Витек. (кланяется). Тысяча благодарностей. (Уходит с Кристиной.) Эмилия. Следующий? Больше никого?

Грегор. Мне вы нужны с глазу на глаз.

Эмилия. В другой раз как-нибудь. Значит, никого? Ну, я ухожу.

Прус. Простите, ещё минутку.

Эмилия. Вы хотите что-то сказать?

Прус. Непременно.

Эмилия. (зевает). Ладно, выкладывайте.

Прус. Я хотел только спросить… Вам ведь кое-что известно о Иозефе Прусе и прочем, не так ли?

Эмилия. Может быть.

Прус. Так случайно не знакомо ли вам одно имя?

Эмилия. Какое?

Прус. Ну, скажем, Макропулос?

Эмилия. (быстро встает). Что?

Прус. (тоже встает). Знакомо вам имя Макропулос?

Эмилия. (овладевая собой). Мне?.. Абсолютно незнакомо. Впервые слышу. Да уходите вы все! Уходите! Оставьте меня наконец!

Прус. (кланяется). Весьма сожалею…

Эмилия. Нет, нет! Вы подождите. А Янек что? Заснул, что ли? Пусть уходит!

Янек уходит. (Грегору.) Тебе что?

Грегор. Поговорить с вами.

Эмилия. Сейчас мне не до тебя.

Грегор. А мне нужно с вами поговорить.

Эмилия. Пожалуйста, Бертик, оставь меня. Уйди, милый. Сейчас уйди. Можешь прийти через несколько минут.

Грегор. Я приду. (Холодный поклон Прусу. Уходит.) Эмилия. Наконец!

Пауза.

Прус. Извините, мадемуазель, я не предполагал, что это имя так взволнует вас.

Эмилия. Что вы знаете о Макропулосе?

Прус. Я вас об этом спрашиваю.

Эмилия. Что вы знаете о Макропулосе?

Прус. Сядьте, прошу вас. Очевидно, разговор немного затянется.

Оба садятся. Пауза.

Прежде всего, мадемуазель, разрешите нескромный вопрос. Может быть, даже слишком нескромный.

Эмилия молча кивает.

Есть у вас… какой-нибудь особый интерес к особе господина Грегора?

Эмилия. Нет.

Прус. Вам очень важно, чтобы он выиграл тяжбу?

Эмилия. Нет.

Прус. Благодарю вас. Не буду расспрашивать, мадемуазель, откуда вам известно содержимое запертых столов у меня в доме. Это, видимо, ваша тайна.

Эмилия. Да.

Прус. Прекрасно. Вы знали, что там письма. Знали, что там завещание Пруса… да ещё запечатанное. А знали вы, что там было… ещё кое-что?

Эмилия. (в волнении встает). Что? Вы нашли ещё что-то? Что именно?

Прус. Не знаю. Для меня самого — загадка.

Эмилия. Вы не знаете, что это?

Прус. А вы знаете?

Эмилия. Вы мне об этом ничего не сказали…

Прус. Я думал, вам известно от Коленатого… или от Грегора.

Эмилия. Никто из них не говорил мне ни слова.

Прус. Это просто запечатанный конверт с надписью рукой Иозефа Пруса: «Сыну моему Фердинанду». Вот и все. Конверт лежал вместе с завещанием.

Эмилия. И вы его не вскрыли?

Прус. Нет. Он адресован не мне.

Эмилия. Так давайте его сюда.

Прус. (встает). Как? Почему?

Эмилия. Потому что я так хочу. Потому что… потому что…

Прус. Ну?

Эмилия. Потому что я имею на это право.

Прус. Позвольте узнать: какое?

Эмилия. Не скажу. (Садится.) Прус. Гм… (Садится.) Это, видимо… тоже ваша тайна.

Эмилия. Разумеется. Так вы дадите?

Прус. Нет!

Эмилия. Что ж, хорошо. Мне даст его Бертик. Конверт принадлежит ему.

Прус. Посмотрим. Можете вы сказать мне, что в этом конверте?

Эмилия. Нет. (Пауза.) А что вам известно о Макропулосе?

Прус. Pardon, а что вам известно о той, которую вы называете Эллен Мак-Грегор?

Эмилия. У вас ведь есть ее письма.

Прус. Вам, наверно, известны подробности. Что вы знаете об этой… потаскушке?

Эмилия. (вскочив). Что такое?

Прус. (встает). Но, сударыня…

Эмилия. Как вы смеете, как вы смеете говорить такие вещи!

Прус. Да вам-то что? Какое вам дело до этой сомнительной особы… жившей сто лет тому назад?

Эмилия. Да. Никакого. (Садится.) Значит, она была потаскушкой?

Прус. Видите ли, я читал ее письма. Чрезвычайно чувственная особа.

Эмилия. О, вам не следовало их читать.

Прус. Там упоминаются такие… интимные подробности. Я не мальчик, мадемуазель, но признаюсь, что у самой искушенной распутницы нет такого опыта… в некоторых делах, как у этой светской девицы.

Эмилия. Вы хотели сказать — девки?

Прус. Это было бы слишком мягко, мадемуазель.

Эмилия. Знаете что? Дайте мне ее письма.

Прус. Может быть, вас интересуют именно эти… интимные подробности?

Эмилия. Возможно.

Пауза.

Прус. Знаете, что я хотел бы знать?

Эмилия. Ну?

Прус. Какова вы в любви.

Эмилия. Ага, теперь уже вы думаете об… интимных подробностях!

Прус. Возможно.

Эмилия. Может быть, я напоминаю вам эту Эллен?

Прус. Боже упаси!

Пауза.

Эмилия. Да, она была авантюристка, распутница. Может, добавите ещё что-нибудь похуже?

Прус. Как ее звали на самом деле?

Эмилия. Эллен Мак-Грегор. Ведь письма ее подписаны.

Прус. Pardon, там стоят инициалы Э. М. и только.

Эмилия. Ясно, что они означают Эллен Мак-Грегор.

Прус. Ясно, что они могут означать что угодно. Например, Эмилия Марти. Евгения Монтес и тысячу других имен.

Эмилия. А они означают Эллен Мак-Грегор, шотландку по национальности.

Прус. Или, вернее… Элину Макропулос, гречанку с Крита.

Эмилия. Проклятье!

Прус. Значит, правильно?

Эмилия. (гневно). Отстаньте. (Пауза. Поднимает голову.) Чёрт возьми, откуда вы знаете?

Прус. Да очень просто. В завещании идет речь о каком-то Фердинанде, родившемся двадцатого ноября тысяча восемьсот шестнадцатого года в Лоукове. Завещание мы прочли вчера вечером, а сегодня, в три часа утра, лоуковский священник, с фонарем в руке, в ночной рубашке, бедняга, ввел меня в хранилище метрических книг. Там я нашел то, что искал.

Эмилия. Что же именно?

Прус. Метрическую запись. Вот какую. (Вынимает блокнот и читает.) Имя и фамилия новорожденного — Фердинанд Макропулос. Дата рождения — двадцатое ноября тысяча восемьсот шестнадцатого года. Происхождение — внебрачный. Отец — прочеркнуто. Мать — Элина Макропулос, гречанка с Крита. Вот и все.

Эмилия. Больше вы ничего не знаете?

Прус. Ничего. Но и этого достаточно.

Эмилия. Бедняжка Грегор! Теперь Лоуков останется у вас, а?

Прус. По крайней мере, до тех пор, пока не объявится какой-то Макропулос.

Эмилия. А запечатанный конверт?

Прус. О, конверт будет тщательно храниться до его прихода.

Эмилия. А если никакой Макропулос не явится?

Прус. Тогда конверт не будет вскрыт. И не достанется никому.

Эмилия. Так вот: он явится, — понятно? И вы распрощаетесь с Лоуковом.

Прус. Что ж, воля божья.

Эмилия. Как можно вести себя так глупо! (Пауза.) Слушайте, дайте лучше этот конверт мне.

Прус. Жалею, что вы продолжаете этот разговор.

Эмилия. В таком случае за ним придет сам Макропулос.

Прус. Гм, кто же этот Макропулос? Где он? У вас в кармане?

Эмилия. Вы хотите знать? Это Бертик Грегор.

Прус. Неужели, опять он?

Эмилия. Да, Элина Макропулос и Эллен Мак-Грегор — одно и то же лицо. Фамилия Мак-Грегор была ее сценическим псевдонимом, понятно?

Прус. Абсолютно понятно. А Фердинанд Грегор — это ее сын, не так ли?

Эмилия. Вот именно.

Прус. Почему же его фамилия была не Макропулос?

Эмилия. Потому что… потому что Эллен хотела, чтобы это имя кануло в Лету.

Прус. Ну вот что, мадемуазель, оставим эту тему.

Эмилия. Вы мне не верите?

Прус. Я этого не говорю. И даже не спрашиваю, откуда вам все это известно.

Эмилия. О, господи, к чему дальше скрывать… Я вам все расскажу, Прус, но сохраните мою тайну. Эллен… Элина Макропулос была… моя тетя.

Прус. Ваша тетя?

Эмилия. Да, сестра моей матери. Теперь вы все знаете.

Прус. В самом деле, как все, оказывается, просто.

Эмилия. Вот видите.

Прус. (встает). Жаль только, что это неправда, мадемуазель Марти.

Эмилия. Вы ходите сказать — я лгу?

Прус. К сожалению. Если б вы сказали, что Элина Макропулос была прабабушкой вашей тети, это, по крайней мере, было бы правдоподобно.

Эмилия. Да, вы правы. (Подает руку Прусу.) Всего хорошего.

Прус. (целует руку). Вы разрешите мне как-нибудь в ближайшем будущем засвидетельствовать вам свое почтение?

Эмилия. Пожалуйста.

Прус уходит.

Постойте! За сколько бы вы продали мне этот конверт?

Прус. (оборачивается). Простите, что вы сказали?

Эмилия. Я куплю его. Куплю эти письма. Заплачу, сколько вы потребуете.

Прус. (подходит к ней). Простите, сударыня, но об этом я не могу вести переговоры здесь… и с вами. Пришлите, пожалуйста, кого-нибудь ко мне на дом.

Эмилия. Зачем?

Прус. Чтобы я мог спустить его с лестницы. (С легким поклоном уходит.)

Пауза. Эмилия сидит неподвижно, с закрытыми глазами.

Входит Грeгор, останавливается.

Эмилия. (после небольшого молчания). Это ты Бертик?

Грегор. Почему вы закрыли глаза? У вас измученный вид. Что с вами?

Эмилия. Я устала. Говори тихо.

Грегор. (подходит к ней). Тихо? Предупреждаю вас: если я буду говорить тихо, я сам не буду знать, что говорю… стану произносить безумные слова. Слышите, Эмилия? Не позволяйте мне говорить тихо. Я вас люблю. Я схожу с ума. Люблю вас! Вы не подымаете меня на смех? А я думал, что вы вскочите и дадите мне подзатыльник. И от этого я полюбил бы вас ещё неистовей. Я люблю вас… Да вы спите?

Эмилия. Как холодно, Бертик!.. Я вся дрожу. Смотри, не простудись.

Грегор. Я люблю вас. Берегитесь, Эмилия! Вы грубы со мной, но даже это доставляет мне наслаждение. Я вас боюсь, но и в этом есть что-то притягательное. Когда вы меня оскорбляете, мне хочется вас задушить. Мне хочется… Я безумец, Эмилия, я, наверно, убью вас. В вас есть что-то отвратительное… и в этом наслажденье. Вы злая, низкая, ужасная… Бесчувственное животное!

Эмилия. Неправда, Бертик!

Грегор. Правда. Вам все безразлично. Вы холодны, как нож. Точно встали из могилы. Любить вас — извращение. Но я вас люблю. Люблю безумно! Мне хочется кусать самого себя…

Эмилия. Тебе нравится фамилия Макропулос? Скажи!

Грегор. Перестаньте! Не дразните меня. Я жизнь готов отдать за то, чтоб владеть вами. Готов быть игрушкой в ваших руках. Пойду на все, чего бы вы ни потребовали, на самые неслыханные вещи. Я люблю вас… Я погибший человек, Эмилия.

Эмилия… Слушай, вот что! Беги сейчас же к своему адвокату. Пускай он вернет тебе документ, который я ему послала.

Грегор. Он поддельный?

Эмилия. Нет, Альберт, клянусь, нет. Но понимаешь, нам нужен другой, на имя Макропулоса. Постой, я тебе объясню! Эллен…

Грегор. Не нужно. Мне надоели все эти фокусы.

Эмилия. Нет, подожди. Ты должен стать богатым, Бертик. Я хочу, чтобы ты был страшно богат.

Грегор. Тогда вы меня полюбите?

Эмилия. Перестань! Бертик, ты обещал мне достать эту греческую рукопись. Она у Пруса, слышишь? И ты должен добиться наследства, чтобы получить и рукопись!

Грегор. Тогда вы меня полюбите?

Эмилия. Никогда! Понимаешь? Никогда!

Грегор. (сел). Я вас убью, Эмилия.

Эмилия. Вздор. Стоит мне сказать тебе три слова, и все пройдет, все пройдет. Подумаешь — он хочет меня убить! Ты видишь этот шрам на шее? Один такой вот тоже хотел убить меня. А если бы я встала перед тобой нагая, ты увидел бы, сколько у меня шрамов на память о вас. Создана я так, что ли, что всем хочется убить меня!

Грегор. Я люблю вас.

Эмилия. Отстань, глупец. С меня довольно! Я сыта по горло вашей любовью. О, если бы ты знал… Если б ты знал, как смешны вы, люди. Если бы знал, как я устала! Как мне все опостылело. О, если б ты знал…

Грегор. Что с вами?

Эмилия. (ломает руки). Несчастная Элина!

Грегор. (тихо). Пойдем, Эмилия. Уедем отсюда. Никто никогда не любил вас, как я. Знаю… знаю, что в вашей душе отчаяние и ужас. Эмилия, я молод и силен, я сумею зажечь вас своей любовью… Вы забудетесь… a потом отбросите меня, как шелуху. Слышите, Эмилия?

Эмилия ровно и громко храпит.

(Встает в волнении.) Что это? Она спит! Вы притворяетесь, Эмилия? Спит! Как пьяная. (Протягивает к ней руку.) Эмилия, это я… я… Мы одни… (Низко склоняется к ней.) Уборщица, остановившись поодаль, предостерегающе и строго кашляет. (Выпрямляясь.) Кто там? Ах, это вы… Мадемуазель задремала. Не будите ее. (Целует руку Эмилии и поспешно уходит.) Уборщица. (подойдя к Эмилии, молча смотрит на нее) Что-то душа у меня за нее болит… (Покачав головой, уходит.) Пауза. Из-за кулис выходит Янeк, останавливается в десяти шагах от Эмилии и с обожанием глядит на нее.

Эмилия. Это ты, Бертик?

Янек. Нет. Простите, это только я — Янек.

Эмилия. (садится). Янек? Пойдите сюда, Янек. Хотите оказать мне услугу?

Янек. О да.

Эмилия. Сделаете все, о чем я ни попрошу?

Янек. Да.

Эмилия. Нечто необычное, Янек. Отважный по ступок.

Янек. Да.

Эмилия. И… чего вы за это потребуете?

Янек. О-о, ничего, ничего.

Эмилия. Подойдите поближе. Это очень мило с вашей стороны. Слушайте: у вашего отца дома — запечатанный конверт, на котором написано: «Сыну моему Фердинанду». Конверт лежит в столе, в сейфе или ещё где-нибудь. Compris?[14]

Янек. Да, да.

Эмилия. Принесите этот конверт.

Янек. А папа даст его мне?

Эмилия. Нет. Вы должны взять сами.

Янек. Я не могу.

Эмилия. Ах, так! Мальчик боится папы?

Янек. Я не боюсь, но…

Эмилия. Но? Янек, милый, честное слово, он дорог мне как память и не имеет никакой цены… А как бы хотелось!

Янек. Я… я попробую.

Эмилия… Правда?

Прус. (выступает на свет). Не трудись, Янек. Конверт заперт в сейфе.

Янек. Папа!

Прус. Иди! (Эмилии.) Любопытное явление, мадемуазель. Я думал, что он торчит в театре из-за своей Кристинки, а оказывается…

Эмилия. А вы почему торчите в театре?

Прус. Я ждал… вас.

Эмилия. (подходит к нему вплотную). Тогда… отдайте мне конверт.

Прус. Это не моя собственность.

Эмилия. Принесите его мне.

Прус. А-а! Когда?

Эмилия. Сегодня ночью.

Прус. Идет!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Номер в гостинице. Налево окно, направо дверь в коридор.

В центре дверь с гардинами ведет в спальню Эмилии. Эмилия выходит из спальни в пеньюаре. За ней Прус в смокинге, но без воротничка. Прус молча садится в кресло направо. Эмилия идет к окну и поднимает штору. На дворе светает.

Эмилия. (отворачивается от окна). Ну? (Пауза. Подходит ближе.) Давайте. (Пауза.) Слышите? Дайте мне конверт.

Прус достает из внутреннего кармана бумажник, вынимает оттуда запечатанный конверт и молча бросает его на стол.

(Берет конверт и подходит к туалету. Садится и осматривает печать на конверте. Колеблется. Потом быстро вскрывает конверт шпилькой и вынимает из него сложенный пожелтевший листок. Читает. Радостный вздох. Складывает листок и прячет его за корсаж. Встает.) Отлично!

Пауза.

Прус. (тихо). Вы меня обманули.

Эмилия. Вы получили… все, что хотели.

Прус. Обманули… Вы были холодны как лед. Я словно обнимал мертвую. (Содрогается.) И ради этого я отдал чужие документы. Благодарю покорно!

Эмилия. Вам жаль конверта?

Прус. Мне жаль, что я узнал вас. Я не должен был отдавать конверт. Получается, что я вор. Гадость, гадость!

Эмилия. Завтракать будете?

Прус. Не хочу. (Встает и подходит к ней.) Покажитесь. Покажитесь, я хочу посмотреть на вас. Не знаю, что я вам отдал; наверно, что-то ценное. Но даже если дело было только в том, что это — чужой запечатанный документ… (Машет рукой.) Эмилия. Вы хотите плюнуть мне в лицо? (Встает.) Прус. Нет, себе.

Эмилия. О, пожалуйста, не стесняйтесь.

Стук. (Идет к двери.) Кто там?

Горничная. (за сценой.) Это я, мадемуазель.

Эмилия. Входи. (Отпирает.) Завтракать! Горничная (входит в ночной кофте и юбке. Запыхалась). Простите, мадемуазель, не здесь ли господин Прус?

Прус. (резко оборачивается). В чем дело?

Горничная. Пришел слуга господина Пруса. Говорит, ему нужно видеть барина. Что-то важное принес…

Прус. Откуда он знает, чёрт побери?.. Скажите, пусть подождет. Нет, погодите. (Уходит в спальню.) Эмилия. Причеши меня. (Садится перед туалетом.) Горничная. (распускает ей волосы). Господи, как я перепугалась. Прибегает швейцар: пришел, мол, этот самый слуга, хочет к вам. А слуга-то не в себе, говорить даже не может. У меня сердце так и упало. Не иначе, думаю, что-то стряслось.

Эмилия. Осторожно! Не дергай!

Горничная. А сам бледный как мел слуга-то. Так я перепугалась…

Прус. (в воротничке и галстуке торопливо выходит из спальни). Простите, я на минуту… (Уходит направо.) Горничная. (расчесывает волосы Эмилии). Он важный барин, да? До чего хочется знать: что там случилось? Вы бы видели, мадемуазель, как этот слуга дрожал…

Эмилия. Потом сваришь мне яйца.

Горничная. А в руке у него было какое-то письмо. Может, пойти послушать, о чем они говорят?

Эмилия. (зевает). Который час?

Горничная. Восемь.

Эмилия. Погаси свет и не трещи.

Пауза.

Горничная. А губы у него совсем синие, у слуги-то…

Эмилия. Ты мне дергаешь волосы, дура! Дай сюда гребень. Смотри, сколько выдрала!

Горничная. У меня руки трясутся. Что-нибудь случилось, как пить дать.

Эмилия. Если и так, не смей выдирать мне волосы. Чеши!

Прус возвращается из коридора с нераспечатанным письмо в руке, которое он машинально поглаживает.

Быстро вернулись!

Прус, нащупав рукой кресло, садится.

Что вы хотите к завтраку?

Прус. (хрипло). Отошлите… горничную…

Эмилия. (горничной). Ступай пока. Я позвоню. Ступай!

Горничная уходит. (После паузы.) Ну, что такое?

Прус. Янек… застрелился.

Эмилия. Не может быть!

Прус. Череп себе размозжил… Узнать нельзя… Скончался…

Эмилия. Бедняжка. А от кого письмо?

Прус. Слуга рассказал… А это… письмо от Янека. Нашли рядом с ним. Вот кровь…

Эмилия. Что ж он пишет?

Прус. Не хватает духу распечатать… Откуда он знал, что я у вас? Почему послал мне это письмо сюда? Неужели он…

Эмилия…видел вас? Наверно.

Прус. Зачем он сделал это? Зачем покончил с собой?

Эмилия. Прочтите письмо.

Прус. Может быть, вы прочтете первая?

Эмилия. Нет.

Прус. Наверно… оно и вас касается… Распечатайте…

Эмилия. Не хочу.

Прус. Я должен пойти к нему… должен… Открыть письмо?

Эмилия… Ну конечно.

Прус. Пусть будет так. (Разрывает конверт и достает письмо.)

Эмилия делает себе маникюр.

(Тихо читает.) О! (Роняет письмо.)

Эмилия. Сколько ему было лет?

Прус. Так вот, так вот почему!

Эмилия. Бедный Янек.

Прус. Он любил вас…

Эмилия. Да?

Прус. (рыдая). Мой единственный!.. Единственный сын… (Закрывает лицо руками. Пауза.) Ему было восемнадцать лет, восемнадцать лет! Янек! Мальчик мой. (Пауза.) О, боже, боже! Я бывал чересчур суров с ним. Никогда не гладил его по голове, никогда не приласкал, никогда не похвалил… Всякий раз, как мне хотелось это сделать, я думал: нет, пусть он будет твердым… твердым, как я… твердым в жизни… Я совсем не знал его! О, боже, как мой мальчик боготворил меня!

Эмилия. Вы этого не знали?

Прус. О, боже, если бы он был сейчас жив! Так глупо, так бессмысленно влюбиться… Он видел, что я вошел к вам, ждал два часа у ворот… потом пришел домой и…

Эмилия. (берет гребень и причесывается). Бедняжка.

Прус. Восемнадцать лет! Мой Янек, мой сын… Мертв, неузнаваем… И пишет детским почерком: «Папа, я узнал жизнь, папа, будь счастлив, а я…» (Встает.) Что вы делаете?

Эмилия. (со шпильками во рту). Причесываюсь.

Прус. Вы, видно, не поняли? Янек любил вас, он застрелился из-за вас.

Эмилия. Ах, столько народу стреляется.

Прус. И вы можете причесываться?

Эмилия. Что ж, мне бегать из-за этого растрепанной?

Прус. Он застрелился из-за вас, понимаете?

Эмилия. Что же я могу поделать? Ведь из-за вас тоже. Рвать мне на себе волосы, что ли? Мне их достаточно повыдергала горничная.

Прус. Замолчите или…

Стук в дверь.

Эмилия. Войдите.

Горничная. (входит уже одетая). Господин Гаук-Шепдорф желает вас видеть.

Эмилия. Проси.

Горничная уходит.

Прус. Вы… вы примете его сейчас… при мне?

Эмилия. Идите пока в соседнюю комнату.

Прус. (поднимает портьеру). Canaille![15] (Выходит.) Входит Гаук-Шeндорф.

Эмилия. Buenos dias,[16] Макси. Что так рано?

Гаук. Ш-ш-ш! (Подходит к ней на цыпочках, целует в шею.) Собирайтесь, Евгения. Едем.

Эмилия. Куда?

Гаук. Домой. В Испанию. Хи-хи! Моя жена ничего не знает. Вы понимаете? Я уже к ней не вернусь. Por dios,[17] Евгения, торопитесь!

Эмилия. Вы с ума сошли?

Гаук. Совершенно верно. Понимаете, я под опекой как слабоумный. Меня могут задержать и отправить обратно, це-це-це, как посылку по почте. Но я хочу от них удрать. Вы меня увезете.

Эмилия. В Испанию? А что я буду там делать?

Гаук. Ого! Плясать, конечно! Mi dios, hija,[18] как я всегда ревновал вас! Будете плясать, да? А я буду хлопать в ладоши. (Вынимает кастаньеты.) Ау, salero Vaya, querida![19] (Поет.) Ла-лала-ла-лала… (Останавливается.) Кто это тут плачет?

Эмилия. Э-э, никто.

Гаук. Це-це-це. Как будто кто-то плакал. Мужской голос. Chite, escusha…[20] Эмилия. Ах да, это сосед за стеной. У него, кажется, умер сын.

Гаук. Умер? Как прискорбно! Vamos,[21] гитана. Знаете, что я с собой везу? Драгоценности. Матильдины. Матильда — это моя жена. Старая ведьма, вы понимаете? Так скверно быть старым. Скверно! Я тоже был стар, пока не вернулись вы… Chiquirritina,[22] мне теперь двадцать лет! Вы не верите?

Эмилия. Si, si, senor![23] Гаук. Вы тоже не постарели. Человек не должен стареть. Ведь у дураков долгий век. О, я буду жить долго. И пока человек жаждет любви… (Щелкает кастаньетами.) Вкушай Любовь! Ла-ла-ла-ла-ла… Эй, цыганка, поедешь со мной?

Эмилия. Да.

Гаук. К новой жизни, а? Начнем снова с двадцати лет, nina![24] О, наслаждение! Ты помнишь? А все остальное трын-трава. Nada.[25] Поедем?

Эмилия. Si. Ven aqui, chucho![26]

Стук в дверь.

Войдите.

Горничная. (просовывает голову). Вас хочет видеть господин Грегор.

Эмилия. Пусть войдет.

Гаук. Что ему нужно? Бежим.

Эмилия. Подождите.

Входят Грегор, Коленатый, Кристина и Витек.

Здравствуй, Бертик. Кого это ты привел, скажи, пожалуйста?

Грегор. Вы не одна?

Гаук. А, господин Грегор! Как я рад!

Грегор. (подтолкнув Кристину к Эмилии). Посмотрите в глаза этой девочке. Вы знаете, что случилось?

Эмилия. Янек.

Грегор. А знаете, почему?

Эмилия. Э, вздор!

Грегор. Смерть этого юноши — на вашей совести, понимаете?

Эмилия. Потому ты и притащил сюда столько народу, да ещё адвоката?

Грегор. Не только потому. И прошу вас не обращаться ко мне на ты.

Эмилия. (рассердившись). Подумаешь! Ну так что тебе надо?

Грегор. Сейчас узнаете. (Усаживается без приглашения.) Как ваше настоящее имя?

Эмилия. Ты меня допрашиваешь?

Коленатый. Что вы, мадемуазель. Просто дружеская беседа.

Грегор. Дайте фотографию, Витек. (Берет у Витека снимок.) Вы надписали Кристине эту фотографию. Здесь ваша надпись?

Эмилия. Моя.

Коленатый. Отлично. А теперь разрешите спросить: вы послали мне вчера вот этот документ — собственноручное письменное заявление некоей Эллен Мак-Грегор о том, что она является матерью Фердинанда Грегора, датированное тысяча восемьсот тридцать шестым годом? Это не подделка?

Эмилия. Нет.

Грегор. Но оно написано ализариновыми чернилами. Вы понимаете, что это значит? А? Что это фальшивка, почтеннейшая!

Эмилия. Откуда это видно?

Грегор. Чернила ещё совсем свежие. Обратите внимание, господа. (Послюнив палец, проводит им по документу.) Расплывается. Что вы скажете, а?

Эмилия. Ничего.

Грегор. Это написано вчера, понятно? И той же рукой, которая надписала фотографию. Исключительно своеобразный почерк.

Коленатый… Буквы похожи на греческие, честное слово! Например, вот альфа…

Грегор. Вы написали это заявление сами или нет?

Эмилия. Тебе я не стану отвечать.

Гаук. Но позвольте, господа, позвольте…

Коленатый. Погодите, сударь. Тут творятся любопытные дела. Мадемуазель, можете вы сообщить нам, хотя бы, откуда вы достали этот документ?

Эмилия. Клянусь, его написала Эллен Мак-Грегор.

Коленатый. Когда? Вчера утром?

Эмилия. Это неважно.

Коленатый. Очень важно, милостивая государыня. Когда умерла Элен Мак-Грегор?

Эмилия. Уходите, уходите. Больше я вам ни слова не скажу.

Прус. (быстро выходит из спальни). Покажите мне документ, пожалуйста.

Коленатый. (встает). Господи… вы…

Грегор. Вы здесь? Эмилия, что это значит?

Гаук. О, боже, господин Прус! Очень рад вас видеть. Как дела?

Грегор. Знаете вы, что ваш сын…

Прус. (холодно). Да, знаю. Документ, прошу вас.

Коленатый подает ему документ.

Благодарю вас. (Надевает пенсне и внимательно читает.) Грегор. (подходит к Эмилии, тихо). Что он здесь делал? Говорите!

Эмилия. (меряя его взглядом). По какому праву?

Грегор. По праву того, кто сходит с ума.

Прус. (откладывает документ). Это не подделка.

Коленатый. Что за чертовщина! Так это писала Эллен Мак-Грегор?

Прус. Нет, гречанка Элина Макропулос. Тот же почерк, что в моих письмах. Тут не может быть никакого сомнения.

Коленатый. Но ведь письма писала…

Прус. Элина Макропулос. Никакой Эллен Мак-Грегор не существовало, господа. Это заблуждение.

Коленатый. С ума сойти! А надпись на фотографии?

Прус. (рассматривая надпись). Несомненно — почерк Элины Макропулос.

Коленатый. Вот как! Но ведь это собственноручная подпись Эмилии Марти. Правда, Кристинка? Кристина. Оставьте ее в покое.

Прус. (возвращая фотографию). Благодарю вас. Простите, что я вмешался. (Садится в стороне, обхватив голову руками.) Пауза.

Коленатый. А теперь пусть кто-нибудь с божьей помощью разберется во всей этой путанице.

Витек. Простите, может быть, здесь чистая случайность, просто почерк мадемуазель Марти… очень похож на…

Коленатый. Ну конечно, случайность, Витек. И приезд Марти — случайность, и эта фальшивка — тоже случайность… И… знаете что, Витек? Идите-ка вы к черту со всеми этими случайностями.

Эмилия. Довожу до вашего сведения, господа, что я сегодня же уезжаю.

Гаук. О, прошу вас, не надо. Но я уверен, что господин Прус…

Грегор. Разрешите узнать, куда?

Эмилия. За границу.

Коленатый. Ради бога, не делайте этого, мадемуазель. Знаете что? Останьтесь добром, чтобы нам не пришлось обращаться… чтобы мы не были вынуждены вызвать…

Эмилия. Вы хотите потребовать моего ареста?

Грегор. Пока нет. У нас ещё есть выход.

Стук в дверь.

Коленатый. Войдите!

Горничная. (просовывает голову). Двое каких-то господ ищут барона Гаука.

Гаук. Простите, кого? Меня? Не пойду! Я… ради бога… прошу вас… Устройте как-нибудь…

Витек. Я поговорю с ними. (Выходит.) Коленатый. (подходит к Кристине). Не плачь, Кристинка, не плачь. Мне так жалко…

Гаук. Ого, какая хорошенькая! Дайте-ка посмотреть. Не извольте плакать, мадемуазель!

Грегор. (подходит близко к Эмилии. Тихо). Внизу ждет машина. Вы поедете со мной за границу или…

Эмилия. Ха-ха, ты на это рассчитывал?

Грегор. Или я, или полиция. Поедешь?

Эмилия. Нет.

Витек. (возвращается). Господина Гаука ждет… врач… и ещё один господин. Пришли за ним — проводить его домой.

Гаук. Видели? Хи-хи. Вот я и попался. Будьте добры, попросите их немного подождать.

Витек. Да я уже просил.

Грегор. Господа! Ввиду того, что мадемуазель Марти не намерена дать нам объяснения, будем действовать решительно: сами осмотрим ее стол и чемоданы.

Коленатый. Ого! Мы не имеем права, Грегор. Посягательство на частную собственность и всякое такое…

Грегор. Что ж, вызвать полицию?

Коленатый. Я умываю руки.

Гаук. Но позвольте, господин Грегор. Я, как джентльмен…

Грегор. Сударь, вас за дверями ждут доктор и сыщик. Позвать их?

Прус. Делайте… с этой женщиной… что хотите.

Грегор. Ладно. Начнем. (Идет к письменному столу.) Эмилия. Назад! (Открывает ящик туалетного столика.) Посмей только!

Коленатый. (бросается к ней). Ай-аяй-яй, мадемуазель! (Вырывает у нее револьвер.) Грегор. (не оборачиваясь, открывает ящик стола). Хотела стрелять, а?

Коленатый. Да, он заряжен. Оставим это, Грегор. Я вызову полицию, ладно?

Грегор. Не надо. Сами разберемся. (Осматривает ящики.) Пока побеседуйте…

Эмилия. (подбегает к Гауку). Макси, ты позволяешь это? Cаspita! Y usted quiere pasar por caballero?[27] Гаук. Cielo de mi.[28] Что же я могу сделать?

Эмилия. (Коленатому). Доктор, вы честный человек…

Коленатый. Крайне сожалею, мадемуазель, но вы заблуждаетесь. Я карманник и международный вор. Собственно говоря, я… Арсен Люпен.[29] Эмилия. (Прусу). А вы, Прус? Ведь вы джентльмен. Вы не позволите…

Прус. Попрошу вас не говорить со мною.

Кристина. (с рыданием). Как мерзко вы с ней поступаете! Оставьте ее в покое.

Коленатый. Я то же самое говорю, девочка. Мы действуем нагло. На редкость нагло.

Грегор. (вываливает на стол кучу бумаг). Вот как, мадемуазель? Вы, оказывается, возите с собой целый архив. (Идет в спальню.) Коленатый. Будто специально для вас, Витек. Прямо деликатесы, а не документы. Может быть, рассортируете по годам?

Эмилия. Посмейте только читать их!

Коленатый. Милостивая государыня, убедительно прошу вас оставаться на месте. В противном случае я буду вынужден применить насилие, в нарушение параграфа девяносто первого уголовного уложения.

Эмилия. И это говорите вы, адвокат?!

Коленатый. Видите ли, я вошел во вкус. Очевидно, у меня врожденная склонность к преступлениям. Подлинное призвание иногда познается лишь к старости.

Пауза.

Витек. Разрешите осведомиться, мадемуазель Mapти: куда вы поедете гастролировать?

Молчание.

Гаук. Mon dieu, je suis dеsole… dеsole.[30] Витек. А… читали вы рецензии о себе?

Эмилия. Нет.

Витек. (достает из кармана вырезки). Восторженные рецензии, мадемуазель. Вот, например: «Голос изумительной яркости и силы, необыкновенная полнота верхов, совершенное владение своими вокальными средствами». Дальше: «Исключительный драматизм игры… невиданное сценическое мастерство… явление единственное в истории нашей оперы и, видимо, оперного искусства вообще». В истории, мадемуазель, обратите внимание!

Кристина. Так оно и есть.

Грегор. (возвращается из спальни с охапкой бумаг). Вот, доктор. Пока — это все. (Бросает бумаги на стол.) Беритесь за дело.

Коленатый. С удовольствием. (Нюхает бумаги.) Какая пылища, мадемуазель. Витек, это пыль веков.

Грегор. Кроме того, нашлась печать с инициалами Э. М., оттиск которой есть на заявлении Эллен Мак-Грегор.

Прус. (встает). Покажите.

Коленатый. (над бумагами). Господи боже! Витек, здесь есть бумаги, датированные тысяча шестьсот третьим годом.

Прус. (возвращая печать). Это печать Элины Макропулос. (Садится.) Коленатый. Чего-чего только нет…

Гаук. Ох, боже мой…

Грегор. Вам не знаком этот медальон, господин Гаук? По-моему, на нем ваш достопочтенный бывший герб.

Гаук. (рассматривая медальон). Да… так и есть… я его сам подарил ей.

Грегор. Когда?

Гаук. Ну, тогда… в Испании… пятьдесят лет назад.

Грегор. Кому?

Гаук. Ей, лично ей, Евгении Монтес… понимаете?

Коленатый. (роясь в бумагах). Тут что-то по-испански. Можете прочесть?

Гаук. О, конечно. Позвольте-ка. Хи-хи, Евгения, это из Мадрида.

Коленатый. Что это такое?

Гаук. Полицейское предписание о немедленном выезде… за нарушение общественного порядка… Ramera Gitana que se llama Eugеnia Montez.[31] Хи-хи! Я знаю: это из-за той драки, а?

Коленатый. Виноват. (Разбирает бумаги.) Заграничный паспорт на имя Эльзы Мюллер; семьдесят девятый год… Свидетельство о смерти… Эллен Мак-Грегор, тысяча восемьсот тридцать шестой год. Так, так. Все вперемешку. Подождите, мадемуазель, мы рассортируем по фамилиям. Екатерина Мышкина — это ещё кто такая?

Витек. Екатерина Мышкина была русская певица, в сороковых годах.

Коленатый. Вы все знаете, дорогой мой.

Грегор. Любопытно, что инициалы всегда «Э. М».

Коленатый. Мадемуазель, видимо, коллекционирует документы с этими инициалами. Особое пристрастие, а? Ого, «твой Пепи»! Это, безусловно, ваш предок, Прус. Прочитать? «Meine liebste, liebste Ellian».[32]

Прус. Может быть, Элина, а?

Коленатый. Нет, нет, Эллен. И на конверте — Эллен Мак-Грегор. Вена, Императорская опера. Погодите, Грегор, Эллен ещё придет к финишу первой. «Meine liebste, liebste Ellian»…

Эмилия. (встает). Погодите! Дальше не читайте. Это мои письма.

Коленатый. Что ж поделаешь, если они оказались такими интересными и для нас.

Эмилия. Не читайте. Я расскажу все сама. Все, о чем вы спросите.

Коленатый. Правда?

Эмилия. Клянусь!

Коленатый. (складывает бумаги). В таком случае, тысяча извинений, мадемуазель, за то, что нам пришлось принудить вас к этому.

Эмилия. Вы будете судить меня?

Коленатый. Боже упаси. Вполне дружеский разговор.

Эмилия. Но я хочу, чтобы вы меня судили.

Коленатый. Ах, так? Постараемся, в пределах наших возможностей. Итак — пожалуйста.

Эмилия. Нет, все должно быть, как в суде. Крест и все прочее.

Коленатый. А, вы правы. Еще что?

Эмилия. Но сперва пустите меня поесть и привести себя в порядок. Не могу же я предстать перед судом в неглиже.

Коленатый. Совершенно верно. Все должно иметь надлежащий, солидный вид.

Грегор. Комедия!

Коленатый. Тс-с-с! Не дискредитируйте акт правосудия. Обвиняемая, вам предоставляется десять минут на одевание. Довольно этого?

Эмилия. Да вы в своем уме? Дайте хоть час.

Коленатый. Полчаса на подготовку и обдумывание, после чего вы предстанете перед судом. Ступайте. Мы пришлем вам горничную.

Эмилия. Спасибо. (Уходит в спальню.)

Прус. Пойду к Янеку.

Коленатый. Только возвращайтесь через полчаса.

Грегор. Не могли бы вы хоть сейчас быть немного серьезней, доктор?

Коленатый. Тс-с-с, я страшно серьезен, Грегор. Я знаю, как на нее воздействовать. Это истеричка. Витек!

Витек. Что угодно?

Коленатый. Сбегайте в ближайшее похоронное бюро. Пусть пришлют сюда распятие, свечи и черное покрывало. Потом — Библию и прочую бутафорию. Скорей!

Витек. Слушаюсь.

Коленатый. И раздобудьте где-нибудь череп.

Витек. Человеческий?

Коленатый. Человеческий или коровий — это все равно. Лишь бы у нас был символ смерти.

Занавес

ЭПИЛОГ

Та же комната, обставленная как зал суда. Столы, диван, стулья покрыты черным сукном. На большом столе налево крест, Библия, горящая свеча и череп. За столом председатель суда Коленатый и секретарь Витек. Прокурор Грeгор за столиком в середине. На диване — присяжные: Прус, Гаук и Кристина. Налево свободный стул.

Коленатый. Ей пора уже явиться.

Витек. Не приняла ли она, не дай бог, какой-нибудь яд?

Грегор. Вздор! Она слишком любит себя.

Коленатый. Введите подсудимую.

Витек стучится в спальню и входит.

Прус. Не могли бы вы избавить меня от этого фарса, доктор?

Коленатый. Нет, вы должны быть присяжным.

Кристина. (всхлипывает). Это… похоже… на похороны.

Коленатый. Не плакать, девочка. Мир мертвым.

Витек вводит Эмилию в роскошном туалете, с бутылкой и стаканом в руке.

Отведите подсудимую на ее место.

Витек. Позвольте сообщить: подсудимая пила виски.

Коленатый. Она пьяна?

Витек. Очень.

Эмилия. (опираясь на стену). Оставьте меня. Это только… для храбрости. Пить хочется…

Коленатый. Отнимите у нее бутылку.

Эмилия. (прижимая бутылку к груди). Ну нет, не дам! А то отвечать не стану. Ха-ха-ха, вы похожи на факельщиков. Вот потеха! Ха-ха-ха-ха-ха, погляди, Бертик! Theotokos,[33] я помру со смеху.

Коленатый. (строго). Подсудимая, ведите себя пристойно.

Эмилия. (смущена). Вы хотите меня напугать да? Бертик, ведь это все шутка, а?

Коленатый. Отвечайте только на вопросы суда. Ваше место вон там. Можете сесть. Прошу прокурора огласить обвинительное заключение.

Эмилия. (тревожно). Я должна присягнуть?

Коленатый. Обвиняемые не приносят присяги.

Грегор. Подсудимая Эмилия Марти, певица, обвиняется перед богом и людьми в том, что с корыстной целью совершила мошенничество и подделку документов, обманула доверие и попрала всякую порядочность. Виновна перед самой жизнью, извергнута из рядов человеческих и предана высшему суду.

Коленатый. У кого есть замечания? Ни у кого? Приступаем к допросу. Обвиняемая, встаньте. Ваше имя?

Эмилия. (встает). Мое?

Коленатый. Ну конечно, ваше, ваше! Как вас зовут?

Эмилия. Элина Макропулос.

Коленатый. (присвистнув). Ка-ак?

Эмилия. Элина Макропулос.

Коленатый. Где родились?

Эмилия. На Крите.

Коленатый. Когда?

Эмилия. Когда?

Коленатый. Сколько вам лет?

Эмилия. А как вы думаете?

Коленатый. Лет тридцать, а?

Витек. Нет, больше.

Кристина. За сорок!

Эмилия. (высовывает ей язык). Девчонка!

Коленатый. Ведите себя пристойно, обвиняемая.

Эмилия. Разве я выгляжу такой старухой?

Коленатый. Боже упаси. Итак, год рождения?

Эмилия. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.

Коленатый. (вскакивает). Ка-какой?

Эмилия. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.

Коленатый. (садится). Восемьдесят пятый год. Значит, вам сейчас тридцать семь лет, не так ли?

Эмилия. Триста тридцать семь.

Коленатый. Настоятельно предлагаю вам отвечать серьезно. Назовите ваш возраст.

Эмилия. Триста тридцать семь лет.

Коленатый. Это переходит все границы! А кто был ваш отец?

Эмилия. Иеронимус Макропулос, лейб-медик императора Рудольфа Второго.[34] Коленатый. Тысяча чертей! Я с ней больше не разговариваю.

Прус. Как ваше настоящее имя?

Эмилия. Элина Макропулос.

Прус. Любовница Иозефа Пруса Элина Макропулос — из вашего рода?

Эмилия. Это я сама.

Прус. То есть как?

Эмилия. Я жила с Пепи Прусом. От него у меня — тот Грегор.

Грегор. А Эллен Мак-Грегор?

Эмилия. Это я.

Грегор. Вы в своем уме?

Эмилия. Я твоя прапрабабушка; Ферди был моим сыном, понимаешь?

Грегор. Какой Ферди?

Эмилия. Да Фердинанд Грегор. В метрике он записан, как Фердинанд Макропулос, потому что… там мне пришлось назвать свое настоящее имя.

Коленатый. Безусловно. Так когда же вы родились?

Эмилия. В тысяча пятьсот восемьдесят пятом году. Christos Soter,[35] отвяжитесь наконец от меня с этим вопросом.

Гаук. Но… прошу прощения… ведь вы Евгения Монтес?

Эмилия. Я была ею, Макс, была. Но в то время мне было только двести девяносто лет. Была я и Екатериной Мышкиной, и Эльзой Мюллер, и ещё бог весть кем. Вы поймите, не может же один человек жить триста лет!

Коленатый. Особенно певица.

Эмилия. Я думаю!

Пауза.

Витек. Значит, вы жили также в восемнадцатом веке?

Эмилия. Ну конечно.

Витек. И лично знали… Дантона?

Эмилия. Знала. Отвратительный субъект.

Прус. А откуда вам известно содержание запечатанного завещания?

Эмилия. Пепи показал мне его, прежде чем запечатать. Он хотел, чтобы я потом рассказала о завещании этому дурачку Ферди Грегору.

Грегор. Почему же вы не сказали?

Эмилия. На кой чёрт мне было заботиться о своих детях.

Гаук. Ай, ай, что вы говорите!

Эмилия. Я, голубчик, давно уже не дама.

Витек. Много у вас было детой?

Эмилия. Человек двадцать. Иной раз, знаете, не убережешься… Никто не хочет выпить? Матерь божия, до чего горло пересохло! Умираю от жажды. (Опускается на стул.) Прус. Стало быть, письма за подписью «Э. М.» писали вы?

Эмилия. Я… Знаешь что? Отдай их мне. Я люблю их иногда перечитывать. Похабство, да?

Прус. Вы писали их, как Элина Макропулос или как Эллен Мак-Грегор?

Эмилия. Это все равно. Пепи знал, кто я. Ему я все рассказала, его я любила.

Гаук. (встает в волнении). Евгения!

Эмилия. Молчи, Макс: тебя тоже. С тобой хорошо жилось, сорвиголова! Но Пепи… (Расплакалась.) Его я любила больше всех. Потому-то и дала ему… средство Макропулоса… которого ему так хотелось…

Прус. Что вы ему дали?

Эмилия. Средство Макропулоса.

Прус. Это что такое?

Эмилия. Тот рецепт в запечатанном конверте, который сегодня я получила от вас. Пепи хотел его испробовать и вернуть мне… и положил рядом с завещанием. Наверно, чтоб я когда-нибудь явилась за ним. И вот я пришла только теперь. Как умирал Пепи?

Прус. В горячке… и ужасных судорогах.

Эмилия. Это из-за… средства… из-за него! Aia Maria. Я говорила ему!

Грегор. Так вы приехали сюда только ради рецепта?

Эмилия. Да, и я не отдам вам его! Он теперь мой. Не воображай, Бертик, что меня интересовал твой дурацкий процесс. Мне наплевать, что ты — мой потомок. Я сама не знаю, сколько моих пащенков бегает по свету. Мне нужен был рецепт… Он мне необходим, потому что…

Грегор. Потому что?

Эмилия. Потому что я старею. Потому что моя жизнь кончается. Потому что я хочу опять начать все сначала. Потрогай, Бертик, как я холодею. (Встает.) Потрогайте, потрогайте мои руки! О, господи! Как лед.

Гаук. Что же такое — средство Макропулоса?

Эмилия. Там написано, как оно делается.

Гаук. Что делается?

Эмилия. Средство, чтобы прожить триста лет; чтобы триста лет не стареть. Мой отец составил этот рецепт для императора Рудольфа… Но вы ведь его не знаете, а?

Витек. Только из истории.

Эмилия. Что можно узнать из истории? История — ерунда. Panaia,[36] что я хотела сказать? (Нюхает из коробочки.) Никто не хочет понюхать?

Грегор. Что это таксе?

Эмилия. Так, ничего. Кокаин или что-то в этом роде. О чем бишь я?

Витек. Об императоре Рудольфе.

Эмилия. Да, да. Вот был развратник! Постойте, я вам такое о нем расскажу…

Коленатый. Не отклоняйтесь от темы.

Эмилия. Да, так вот, когда он начал стареть, то все искал эликсир жизни. Чтобы снова помолодеть, по-понимаете? Тут к нему пришел мой отец и написал ему этот рецепт… средство не стареть триста лет. Но император боялся отравиться и велел отцу сперва испытать его на мне. Мне тогда было шестнадцать лет. Отец так и сделал. Тогда это называли колдовством, но дело тут совсем не в колдовстве.

Гаук. А в чем?

Эмилия. (вздрогнув). Не могу сказать… это невозможно рассказать… Неделю, а то и больше я лежала в горячке, без памяти, но потом поправилась.

Витек. А император?

Эмилия. Страшно разгневался. Ну, как он мог знать, что я проживу триста лет? Отца велел бросить в темницу, как обманщика, а я бежала с рецептом не то в Венгрию, не то в Турцию, уж не помню.

Коленатый. Давали вы кому-нибудь средство Макропулоса?

Эмилия. Давала. В тысяча шестьсот шестидесятом году его испробовал один тирольский патер. Наверно, он ещё жив, но где теперь — не знаю. Одно время он был папой под именем не то Александра, не то Пия, не то под каким-то другим. Потом один итальянский офицер, Уго; вот был красавец! Но его убили. Потом ещё Андрей Нэгели, потом бездельник Бомбито. И Пепи Прус, который от него умер. Пепи был последним; рецепт остался у него… Больше я ничего не знаю. Спросите Бомбито. Он жив; не знаю только, как его теперь зовут. По профессии он… как это называется?.. Брачный аферист, что ли?

Коленатый. Простите, так вам, значит, двести сорок семь лет?

Эмилия. Нет, триста тридцать семь.

Коленатый. Вы пьяны. С тысяча пятьсот восемьдесят пятого года до сегодняшнего дня прошло двести сорок семь лет. Понимаете?

Эмилия. Вы меня не сбивайте. Мне триста тридцать семь лет.

Коленатый. Зачем вы подделали заявление Эллен Мак-Грегор?

Эмилия. Да ведь я сама и есть Эллен Мак-Грегор.

Коленатый. Не лгите! Вы Эмилия Марти. Понятно?

Эмилия. Да, но только последние двенадцать лет!

Коленатый. Вы признаетесь в краже медальона Евгения Монтес?

Эмилия. Пресвятая дева, это неправда! Евгения Монтес…

Коленатый. Так записано в протоколе. Вы сами сознались.

Эмилия. Неправда!

Коленатый. Назовите вашего сообщника.

Эмилия. У меня нет сообщников.

Коленатый. Не отпирайтесь! Нам все известно. В каком году вы родились?

Эмилия. (дрожа). В тысяча пятьсот восемьдесят пятом.

Коленатый. А теперь выпейте полный стакан.

Эмилия. Не хочу! Оставьте меня!

Коленатый. Вы должны! Полный! Немедленно!

Эмилия. (в страхе). Что вы со мной делаете? Бертик!.. (Пьет.) Голова кружится…

Коленатый. (встает и грозно приближается к ней). Как ваше имя?

Эмилия. Мне дурно. (Падает со стула.) Коленатый. (подхватывает ее и кладет на пол). Как ваше имя?

Эмилия. Элина… Макро…

Коленатый. Не лгите! Вы знаете, кто я? Я священник. Вы мне исповедуетесь.

Эмилия. Pater… hemon… hos… eis… en uranoisi.[37]

Коленатый. Как ваше имя?

Эмилия. Элина… пулос.

Коленатый. Череп!.. Господи, прими душу грешной рабы твоей Эмилии Марти… м-м-м-м in saeculorum, amen…[38] Кончено. (Обернув череп черным сукном, подносит его Эмилии.) Встань! Кто ты?

Эмилия. Элина. (Падает в обморок.)

Коленатый. (опускает ее на землю так, что слышен шум падающего тела). Проклятие! (Встает и откладывает в сторону череп.)

Грегор. В чем дело?

Коленатый. Она не лжет. Снимите эти тряпки. Скорей! (Звонит.) Доктора, Грегор!

Кристина. Вы отравили ее алкоголем.

Коленатый. Немножко.

Грегор. (выглянув в коридор). Скажите, пожалуйста, здесь есть врач?

Входит Доктор.

Доктор. Господин Гаук, мы ждем вас уже битый час. Собирайтесь домой.

Коленатый. Постойте; помогите сначала ей, доктор.

Доктор. (нагнувшись над Эмилией). Обморок?

Коленатый. Отравление.

Доктор. Чем? (Став на колени, нюхает.) Ага. (Встает.) Уложите ее куда-нибудь.

Коленатый. Отнесите ее в спальню, Грегор. Вы ведь ближайший родственник.

Доктор. Есть там теплая вода?

Прус. Есть.

Доктор. Отлично. Одну минуту. (Пишет рецепт.) Черный кофе, понятно? А с этим рецептом — в аптеку. (Идет в спальню.)

Коленатый. Итак, господа…

Входит Горничная.

Горничная. Мадемуазель звонила?

Коленатый. Ну конечно. Она хочет черного кофе. Крепкого-крепкого черного кофе, поняла, Лойзичка?

Горничная. Хи-хи, откуда вы знаете?

Коленатый. Ну вот. А с этим сбегай в аптеку. Живо.

Горничная уходит. (Садится на авансцене.) Будь я проклят, но все это не выдумка.

Прус. Да уж сразу видно. Поэтому не надо было ее спаивать.

Гаук. Я… я… не смейтесь, но я ей безусловно верю.

Коленатый. И вы, Прус?

Прус. Вполне.

Коленатый. Я тоже. А что из этого следует?

Прус. Что Грегор получит Лоуков.

Коленатый. Гм, и это вам очень не нравится?

Прус. У меня уже нет наследника.

Грегор возвращается с рукой, перевязанной платком.

Гаук. Как она себя чувствует?

Грегор. Немножко лучше. Укусила меня, ведьма. Знаете, я ей верю!

Коленатый. К сожалению, мы тоже.

Пауза.

Гаук. Боже мой, триста лет! Три-ста лет!

Коленатый. Господа, полнейшая тайна, понятно? Кристинка!

Кристина. (содрогнувшись). Триста лет! Это ужасно!

Горничная входит с кофе.

Коленатый. (Кристине). Возьми кофе, Кристиночка, отнеси мадемуазель. Побудь у нее сиделкой, ладно?

Кристина уходит в спальню, Горничная в коридор. (Проверяя, закрыты ли двери.) Так. А теперь, господа, пораскинем мозгами, что нам с ним делать.

Грегор. С чем?

Коленатый. Со средством Макропулоса. Существует рецепт на триста лет жизни. И он может быть в наших руках.

Прус. Он у нее за корсажем.

Коленатый. Можно извлечь его оттуда. Господа, это дело сулит… невообразимые возможности. Что мы сделаем с этим рецептом?

Грегор. Ничего. Рецепт принадлежит мне. Я ее наследник.

Коленатый. Успокойтесь. Пока она жива, вы вовсе не наследник. А она может прожить ещё триста лет, если захочет. Но мы можем заполучить этот рецепт, понимаете?

Грегор. Обманным путем?

Коленатый. Хотя бы. Это так важно… для нас и для всего общества, что… гм… Вы меня понимаете, господа? Неужели оставить рецепт ей? Чтобы всю пользу извлекала она одна, да ещё какой-то проходимец Бомбито? Кому достанется рецепт?

Грегор. Прежде всего — ее потомкам.

Коленатый. Такими потомками хоть пруд пруди. Вы на это особенно не напирайте. Ну вот, скажем, вы, Прус. Если б рецепт был ваш, одолжили бы вы его мне? Чтобы я жил триста лет?..

Прус. Нет.

Коленатый. Вот видите, господа. Значит, нам надо как-то между собой договориться. Что делать с рецептом?

Витек. (встает). Обнародуем средство Макропулоса.

Коленатый. Нет, так, пожалуй, не стоит делать!

Витек. Отдадим его в общее пользование. Всему человечеству! Все люди имеют одинаковое право па жизнь. А живем мы так мало! Боже мой, как коротка человеческая жизнь!

Коленатый. Так что же из этого?

Витек. Это так грустно, господа. Посудите сами: человеческая душа, жажда познания, мысль, труд, любовь творчество, все, все… И на все — шестьдесят лет! Ну что успевает человек за шестьдесят лет?! Чем насладится? Чему научится? Не дождешься плодов с дерева, которое посадил. Не научишься всему, что человечество узнало до тебя. Не завершишь своего дела, не покажешь примера… Умрешь, будто не жил! Господа, до чего коротка жизнь!

Коленатый. Ради всех святых, Витек…

Витек. Не успел ни порадоваться, ни поразмыслить, ничего, ничего не успел, кроме погони за хлебом насущным. Ничего не видел, ничего не узнал, ничего не закончил, даже самого себя — так и остался недоделком. Зачем жил? И стоило ли так жить?

Коленатый. Вы хотите довести меня до слез, Витек?

Витек. Умираем, как животные… Что такое идея загробной жизни и бессмертия души, как не страшный протест против быстротечности жизни? Никогда человечество не мирилось с этой звериной долей. С ней нельзя мириться, она слишком несправедлива! Человек не черепаха и не ворон, ему нужно больше времени. Шестьдесят лет — это рабство! Это слабость, скотоподобие, невежество!

Гаук. Эх-хе-хе, а мне уж семьдесят шесть…

Витек. Наделим всех людей трехсотлетней жизнью. Это будет величайшим событием в мировой истории, освобождением, новым и окончательным сотворением человека. Господи, чего только не успеет добиться человек за триста лет! Пятьдесят лет быть ребенком и школьником. Пятьдесят — самому познавать мир и увидеть все, что в нем есть. Сто лет с пользой трудиться на общее благо. И ещё сто, все познав, жить мудро, править, учить, показывать пример. О, как была бы ценна человеческая жизнь, если б она длилась триста лет! Не было бы войн. Не было бы отвратительной борьбы за существование. Не было бы страха и эгоизма. Каждый человек стал бы благородным, независимым, совершенным — подлинным сыном божьим, а не ублюдком. Дайте людям жизнь, настоящую человеческую жизнь!

Коленатый. Все это очень хорошо, очень хорошо, но…

Грегор. Благодарю покорно. Триста лет быть чиновником или вязать чулки.

Витек. Но…

Грегор. Быть независимым и всезнающим… но ведь… Друг мой, большинство полезных профессий основано па несовершенстве знаний отдельного человека.

Коленатый. Вы увлекаетесь, Витек. Юридически и экономически это абсурд. Вся наша общественная система зиждется на краткосрочности жизни. Возьмите, например, договора, пенсии, страхование, наследственное право… да мало ли что ещё! А брак? Голубчик, никто не захочет жениться на триста лет. Никто не заключит договора на триста лет. Вы анархист, милый мой. Вы хотите разрушить весь установившийся общественный строй.

Гаук. А потом… простите… по истечении трехсот лет каждый захотел бы снова омолодиться…

Коленатый. И фактически жил бы вечно. Этак не выйдет!

Витек. Но вечную жизнь можно было бы запретить. Прожив триста лет, все должны будут умирать.

Коленатый. Вот видите! Из соображений гуманности вы бы запрещали людям жить.

Гаук. Прошу прощения… но мне думается, что это средство можно… было бы выдавать порциями?

Коленатый. Как так?

Гаук. Ну, понимаете: на определенное количество лет. Порция — десять лет жизни. Триста лет многовато, иной, пожалуй бы, столько и не захотел. А вот десять лет каждый купит, а?

Коленатый. И мы открыли бы оптовую торговлю жизнью. Это идея! Представляю себе письма заказчиков: «Вышлите обратной почтой тысячу двести лет жизни в дешевом оформлении. Кон и компания». Или: «Срочно шлите два миллиона лет, прима А, в роскошной упаковке. Филиал Вена». Недурно, Гаук?

Гаук. Видите ли… я не коммерсант. Но когда человек стареет, он охотно… прикупил бы себе несколько лет жизни. Но триста лет — это слишком много, а?

Витек. Для познания — нет.

Гаук. Познания, простите, никто не может купить. А десять лет наслаждений… я… це-пе-це — охотно купил бы.

Входит Горничная.

Горничная. Вот, пожалуйте. Это из аптеки.

Коленатый. Спасибо, цыпочка. Скажи, сколько дет ты бы хотела прожить?

Горничная. Хи-хи, да ещё лет тридцать.

Коленатый. Не больше?

Горничная. Нет. Зачем мне?

Коленатый. Вот видите, Витек.

Горничная уходит. Коленатый стучит в спальню.

Доктор. (в дверях). В чем дело? Ага, хорошо. (Берет лекарство.) Гаук. Скажите, пожалуйста, как чувствует себя мадемуазель?

Доктор. Плохо. (Уходит в спальню.)

Гаук. Ах, ах, бедняжка!

Прус. (встает). Господа, благоприятный случай дает нам в руки средство продления жизни. По-видимому, это действительно возможно. Никто из нас, надеюсь, не намерен воспользоваться им только для себя.

Витек. Вот и я говорю: надо продлить жизнь всех людей.

Прус. Нет, только сильных, только самых жизнеспособных. Для обычной человеческой мрази довольно и жизни однодневки.

Витек. Огo! Разрешите…

Прус. Я не хочу спорить. Но дайте мне высказаться. Заурядный маленький глупый человек вообще не умирает. Маленький человек вечен и без вашей помощи. Ничтожные плодятся без передышки, как мухи или мыши. Умирают только великие. Умирает сила и дарование, которых не возместишь. Но мы, может быть, в силах удержать их. Основать аристократию долговечности.

Витек. Аристократию? Слышите: привилегия на жизнь!

Прус. Вот именно. Жизнь нуждается только в лучших. Только в вожаках, производителях потомства, людях действия. О женщинах не может быть и речи. В мире есть десять, либо двадцать, либо тысяча незаменимых. Мы можем сохранить их, можем открыть им путь к сверхчеловеческому разуму и сверхъестественной силе. Можем вырастить десять, сто, тысячу сверхчеловеческих властителей и творцов.

Витек. Разведение магнатов жизни!

Прус. Да. Отбор тех, кто имеет право на безграничную жизнь.

Коленатый. Скажите, пожалуйста, а кто будет их отбирать? Правительства? Всенародное голосование? Шведская академия?

Прус. Никаких дурацких голосований! Сильнейшие передавали бы жизнь сильнейшим. Из рук в руки. Властители материи — властителям духа. Изобретатели — воинам. Предприниматели — диктаторам. Это была бы династия хозяев жизни. Династия, независимая от цивилизованного сброда.

Витек. А если б этот сброд в один прекрасный день пришел взять свое право на жизнь?

Прус. Нет, отнять чужое право на нее, право сильных. Ну что ж, один-другой деспот пал бы от рук возмутившихся рабов. Пусть! Революция — право рабов. Но единственный возможный прогресс в мире — это замена малых и слабых деспотов сильными и великими. Привилегия долголетия будет принадлежать деспотии избранных. Это… власть разума. Сверхчеловеческий авторитет знания и творческой мощи. Власть над людьми. Долго-, вечные станут властителями человечества. Такая возможность в ваших руках, господа. Можете использовать или упустить ее. Я кончил. (Садится.) Коленатый. Гм… Принадлежу я или, например, Грегор к этим наилучшим, избранным?

Прус. Нет.

Грегор. Но вы, конечно, принадлежите?

Прус. Теперь уже нет.

Грегор. Господа, оставим пустые разговоры. Тайна долголетия — собственность семьи Макропулос. Предоставьте этой семье поступать с рецептом, как ей вздумается.

Витек. Простите, то есть как?

Грегор. Рецептом будут пользоваться только члены этой семьи. Только потомки Элины Макропулос, кто бы они ни были.

Коленатый. И они будут жить вечно только потому, что произошли от какого-то бродяги или барона я шальной распутной истерички? Славная штука эта семейная собственность!

Грегор. Все равно!..

Коленатый. Мы имеем честь знать одного из членов этой семьи. Это… прошу прощенья… чёрт бы его взял — просто дегенерат какой-то. Милая семейка, нечего сказать!

Грегор. Как вам угодно. Пусть будут хоть кретинами или павианами. Пусть будут развратниками, вырожденцами, уродами, идиотами, чем хотите! Пусть будут воплощением зла. Это ничего не меняет: рецепт будет принадлежать им.

Коленатый. За-ме-чательно!

Доктор. (выходит из спальни). Все в порядке. Теперь ей надо полежать.

Гаук. Так, так, полежать. Очень хорошо.

Доктор. Пойдемте домой, господин Гаук, я провожу вас.

Гаук. Ах, у нас тут такой важный разговор. Пожалуйста, оставьте меня ещё немножко. Я… я… обязательно…

Доктор. Вас там ждут в коридоре. Не дурите, старина, а то…

Гаук. Нет, нет. Я… я… сейчас приду.

Доктор. Честь имею кланяться, господа. (Уходит.) Коленатый. Вы говорили серьезно, Грегор?

Грегор. Совершенно серьезно.

Кристина. (выходит из спальни). Говорите тише. Она хочет спать.

Коленатый. Поди сюда, Кристинка. Хотелось бы тебе прожить триста лет?

Кристина. О нет!

Коленатый. А если б у тебя в руках было средство для такой долгой жизни, что бы ты с ним сделала?

Кристина. Не знаю.

Витек. Дала бы его всем людям?

Кристина. Не знаю. А разве они стали бы от этого счастливее?

Коленатый. Но разве жить — это не великое счастье, девочка?

Кристина. Не знаю. Не спрашивайте меня.

Гаук. Ах, мадемуазель, человек так жаждет жить!

Кристина. (закрыв глаза). Иногда… бывает… что нет.

Пауза.

Прус. (подходит к ней.) Спасибо за Янека.

Кристина. Почему?

Прус. Потому что вы сейчас вспомнили о нем.

Кристина. Вспомнила? Точно я вообще могу думать о чем-нибудь другом!

Коленатый. А мы здесь спорим о вечной жизни Входит Э м и л и я, как тень; голова обвязана платком. Все встают.

Эмилия. Извините, что я… на минутку вас оставила.

Грегор. Как вы себя чувствуете?

Эмилия. Голова болит… Гнусно… противно…

Гаук. Ну, ну, пройдет.

Эмилия. Не пройдет, никогда не пройдет. Это у меня уже двести лет.

Коленатый. Что «это»?

Эмилия. Скука. Нет, даже не скука. Это… это… О, у вас, людей, для этого просто нет названия. Ни на одном человеческом языке. Бомбито говорил то же самое… Это так мерзко.

Грегор. Но что же это такое?

Эмилия. Не знаю. Все кругом так глупо, ненужно, бесцельно!.. Вот вы все здесь… а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?

Коленатый. Может быть, нам уйти?

Эмилия. Нет, все равно. Умереть или выйти за дверь — это одно и то же. Мне безразлично, есть что-нибудь или нет… А вы так возитесь с каждой дурацкой смертью. Какие вы странные! Ах… Витек. Что с вами?

Эмилия. Нельзя, не надо человеку жить так долго!

Коленатый. Почему?

Эмилия. Это невыносимо. До ста, до ста тридцати лет ещё можно выдержать, но потом, потом… начинаешь понимать, что… потом душа умирает.

Витек. Что начинаешь понимать?

Эмилия. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во что верить. Ни во что! И от этого так скучно. Вот ты, Бертик, говорил, что, когда я пою, мне как будто холодно. Видишь ли, искусство имеет смысл, пока им не овладел. А как овладеешь, так видишь, что все это зря. Все это зря! Кристина. Что петь, что молчать, что хрипеть — все равно. Никакой разницы.

Витек. Неправда! Когда вы поете… человек становится лучше, значительнее.

Эмилия. Люди никогда не становятся лучше. Ничто не может их изменить. Ничто, ничто, ничто не происходит. Если сейчас начнется стрельба, землетрясение, светопреставление или ещё бог весть что, все равно ничего не произойдет. И со мною ничего не произойдет. Вот вы здесь, а я где-то далеко, далеко… За триста лет… Ах, боже мой, если б вы знали, как вам легко живется!

Коленатый. Почему?

Эмилия. Вы так близки ко всему. Для вас все имеет свой смысл. Для вас все имеет определенную цену, потому что за ваш короткий век вы всем этим не успели насладиться… О, боже мой, если бы снова ещё раз… (Ломает руки.) Глупцы, вы такие счастливые. Это даже противно. А все из-за того, что вам жить недолго… Все забавляет вас… как обезьян. Во все вы верите — в любовь, в себя, в добродетель, в прогресс, в человечество и, бог знает, бог знает, во что ещё! Ты, Макс, веришь в наслаждение, а ты, Кристинка, в любовь и верность. Ты веришь в силу. Ты, Витек, во всякие глупости. Каждый, каждый во что-нибудь верит. Вам легко живется… глупенькие!

Витек. (взволнованно). Но позвольте… ведь существуют… высшие ценности… идеалы… цели…

Эмилия. Это только для вас. Как вам объяснить? Любовь, может быть, и существует, но — только в вас самих. Если ее нет в ваших сердцах, ее нет вообще… Нигде в мире… Но невозможно любить триста лет. Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит. Все опостылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опостылеет небо и земля. И тогда ты начнешь понимать, что, собственно, нет ничего. Ровно ничего. Ни греха, ни страданий, ни привязанностей, вообще ничего. Существует только то, что сейчас кому-то дорого. А для вас дорого все. О, боже, и я была, как вы! Была девушкой, женщиной… была счастлива… была человеком!

Гаук. Господи, что с вами?

Эмилия. Если б вы знали, что мне говорил Бомбито! Мы… мы, старики, знаем слишком много. Но вы, глупцы, знаете больше нас. Бесконечно больше. Любовь, стремления, идеалы, все, что можно себе представить. У вас все есть. Вам больше нечего желать, ведь вы живете! А в нас жизнь остановилась… о, господи боже. Остановилась… и ни с места… Боже, как ужасно одиночество!

Прус. Так почему же вы приехали за средством Макропулоса? Зачем хотите жить ещё раз?

Эмилия. Потому что страшно боюсь смерти…

Прус. Господи, значит, от этого не избавлены и бессмертные?

Эмилия. Нет.

Пауза.

Прус. Мадемуазель Макропулос, мы были жестоки с вами.

Эмилия. Ничего. Вы были правы. Недостойно быть такой старой. Вы знаете: меня боятся дети. Кристинка, я тебе не противна?

Кристина. Нет! Мне вас ужасно жалко.

Эмилия. Жалко? Вот как ко мне относятся… Ты мне даже не завидуешь?

Пауза. (Вздрогнув, вынимает из-за корсажа сложенную бумагу.) Вот здесь написано. «Egс Hieronymos Makropзlos, iatros kaisaros Rudolfз»[39] и так далее, весь рецепт. (Встает.) Возьми его, Бертик. Мне он больше не нужен.

Грегор. Спасибо. Мне тоже не нужен.

Эмилия. Нет? Тогда ты, Макс. Тебе так хочется жить. Ты сможешь ещё любить, слышишь? Возьми.

Гаук. Скажите… а от этого можно умереть? A? И будет больно, когда примешь?

Эмилия. Больно. Ты боишься?

Гаук. Да.

Эмилия. Но зато ты будешь жить триста лет.

Гаук. Если бы… если бы не было больно… Хи-хи, нет, не хочу!

Эмилия. Доктор, вы умный человек. Вы разберетесь, пригодно это к чему-нибудь или нет. Хотите?

Коленатый. Вы очень любезны. Но я не хочу иметь с этим ничего общего. | Эмилия. Вы такой чудак, Витек. Я отдам рецепт вам. Кто знает? Может, вы осчастливите им все человечество.

Витек. (отступая). Нет, нет, прошу вас, лучше не надо.

Эмилия. Прус, вы сильный человек. Но и вы боитесь жить триста лет?

Прус. Да.

Эмилия. Господи, никто не хочет? Никто не претендует па рецепт?.. Ты здесь, Кристинка? Даже не отозвалась. Слушай, девочка, я отняла у тебя любимого. Возьми себе это. Проживешь триста лет, будешь петь, как Эмилия Марти. Прославишься. Подумай: через несколько лет ты уже начнешь стареть. Пожалеешь тогда, что не воспользовалась… Бери, милая.

Кристина. (берет рецепт). Спасибо.

Витек. Что ты с ним сделаешь, Криста?

Кристина. (разворачивает). Не знаю.

Грегор. Испробуете средство?

Коленатый. Ты не боишься? Лучше отдай назад.

Витек. Верни.

Эмилия. Оставьте ее в покое.

Пауза.

Кристина молча подносит бумагу к горящей свече.

Витек. Не жги. Это исторический памятник!

Коленатый. Погоди, не надо!

Гаук. О, господи!

Грегор. Отнимите у нее!

Прус. (удерживает его). Пусть делает как знает.

Общее подавленное молчание.

Гаук. Смотрите, смотрите оно горит.

Грегор. Это пергамент.

Коленатый. Тлеет понемногу. Кристинка, не обожгись!

Гаук. Оставьте мне кусочек. Хоть кусочек!

Молчание.

Витек. Продление жизни! Человечество вечно будет его добиваться, а оно было в наших руках…

Коленатый. И мы могли бы жить вечно… Нет, благодарю покорно.

Прус. Продление жизни… У вас есть дети?

Коленатый. Есть.

Прус. Ну вот вам и вечная жизнь. Давайте думать о рождении, а не о смерти. Жизнь вовсе не коротка, если мы сами можем быть источником жизни…

Грегор. Догорело!.. А ведь это была… просто дикая идея — жить вечно. Господи, мне и грустно, и как-то легче стало от того, что такая возможность исчезла.

Коленатый. Мы уже не молоды. Только молодость могла так смело пренебречь… страхом смерти… Ты правильно поступила, девочка!

Гаук. Прошу прощения… здесь такой странный запах…

Витек. (открывает окно). Пахнет горелым…

Эмилия. Ха-ха-ха, конец бессмертию!

Занавес

ВОЙНА С САЛАМАНДРАМИ

Книга первая

ANDRIAS SCHEUCHZERI

1. СТРАННОСТИ КАПИТАНА ВАН ТОХА

Если бы вы стали искать на карте островок Танамаса, вы нашли бы его на самом экваторе, немного к западу от Суматры. Но если бы вы спросили капитана И. ван Тоха на борту судна «Кандон-Бандунг», что, собственно, представляет собой эта Танамаса, у берегов которой он только что бросил якорь, то капитан сначала долго ругался бы, а потом сказал бы вам, что это самая распроклятая дыра во всем Зондском архипелаге, ещё более жалкая, чем Танабала, и по меньшей мере такая же гнусная, как Пини или Баньяк; что единственный, с позволенья сказать, человек, который там живет, — если не считать, конечно, этих вшивых батаков,[40] — это вечно пьяный торговый агент, помесь кубу с португальцем, ещё больший вор, язычник и скотина, чем чистокровный кубу[41] и чистокровный белый вместе взятые; и если есть на свете что-нибудь поистине проклятое, так это, сэр, проклятущая жизнь на проклятущей Танамасе. После этого вы, вероятно, спросили бы капитана, зачем же он в таком случае бросил здесь свои проклятые якоря, как будто собирается остаться тут на несколько проклятых дней; тогда он сердито засопел бы и проворчал что-нибудь в том смысле, что «Кандон-Бандунг» не стал бы, разумеется, заходить сюда только за проклятой копрой или за пальмовым маслом; а впрочем, вас, сэр, это совершенно не касается: у меня свои проклятые дела, а вы, сэр, будьте любезны, занимайтесь своими. И капитан разразился бы продолжительной и многословной бранью, приличествующей немолодому, но ещё вполне бодрому для своих лет капитану морского судна.

Но если бы вы вместо всяких назойливых расспросов предоставили капитану И. ван Тоху ворчать и ругаться про себя, то вы могли бы узнать побольше. Разве не видно по его лицу, что он испытывает потребность облегчить свою душу? Оставьте только капитана в покое, и его раздражение само найдет себе выход. «Видите ли, сэр, — разразится он, — эти молодчики у нас в Амстердаме, эти проклятые денежные мешки, вдруг придумали: жемчуг, любезный, поищите, мол, там где-нибудь жемчуг. Теперь ведь все сходят с ума по жемчугу и всякое такое». Тут капитан с озлоблением плюнет. «Ясно — вложить монету в жемчуг. А всё потому, что вы, мои милые, вечно хотите воевать либо ещё что-нибудь в этом роде. Боитесь за свои денежки, вот что. А это, сэр, называется — кризис».

Капитан ван Тох на мгновение приостановится, раздумывая, не вступить ли с вами в беседу по экономическим вопросам, — сейчас ведь ни о чем другом не говорят; но здесь, у берегов Танамасы, для этого слишком жарко, и вас одолевает слишком большая лень. И капитан ван Тох махнет рукой и пробурчит: «Легко сказать, жемчуг! На Цейлоне, сэр, его подчистили на пять лет вперед, а на Формозе и вовсе запретили добычу». А они: «Постарайтесь, капитан ван Тох, найти новые месторождения. Загляните на те проклятые островки, там должны быть целые отмели раковин», Капитан презрительно и шумно высморкается в небесно-голубой носовой платок. «Эти крысы в Европе воображают, будто здесь можно найти хоть что-нибудь, о чём никто ещё не знает. Ну и дураки же, прости господи! Ещё спасибо, не велели мне заглядывать каждому батаку в пасть — не блестит ли там жемчуг! Новые месторождения! В Паданге есть новый публичный дом, это — да, но новые месторождения?.. Я знаю, сэр, все эти острова как свои штаны… От Цейлона и до проклятого острова Клиппертона. Если кто думает, что он найдёт здесь что-нибудь, на чём можно заработать, так, пожалуйста, — честь и место! Я плаваю в этих водах тридцать лет, а олухи из Амстердама хотят, чтобы я тут новенькое открыл!» Капитан ван Тох чуть не задохнётся при мысли о таком оскорбительном требовании. «Пусть пошлют сюда какого-нибудь желторотого новичка, тот им такое откроет, что они только глазами хлопать будут. Но требовать подобное от человека, который знает здешние места, как капитан И. ван Тох!.. Согласитесь, сэр, в Европе — ну, там ещё, пожалуй, можно что-нибудь открыть, но здесь!.. Сюда ведь приезжают только вынюхивать, что бы такое пожрать, и даже не пожрать, а купить-продать. Да если бы во всех проклятых тропиках ещё нашлась какая-нибудь вещь, которую можно было бы сбыть за двойную цену, возле неё выстроилась бы куча агентов и махала бы грязными носовыми платками пароходам семи государств, чтобы они остановились. Так-то, сэр. Я, с вашего разрешения, знаю тут все лучше, чем министерство колоний её величества королевы». Капитан ван Тох сделает усилие, дабы подавить справедливый гнев, что и удастся ему после некоторого более или менее продолжительного кипения.

«Видите вон тех двух паршивых лентяев? Это искатели жемчуга с Цейлона, да простит мне бог, сингалезцы в натуральном виде, как их господь сотворил; не знаю только, зачем он это сделал? Теперь я их вожу с собой и, как найду где-нибудь кусок побережья, на котором нет надписей „Агентство“, или „Батя“,[42] или „Таможенная контора“, пускаю их в воду искать раковины. Тот дармоед, что поменьше ростом, ныряет на глубину восьмидесяти метров; на Принцевых островах он выловил на глубине девяноста метров ручку от киноаппарата, но жемчуг — куда там! Ни намека! Никчёмный народишко эти сингалезцы. Вот, сэр, какова моя проклятая работа: делать вид, будто я покупаю пальмовое масло, и при этом выискивать новые месторождения раковин-жемчужниц. Может, они ещё захотят, чтобы я открыл им какой-нибудь девственный континент? Нет, сэр, это не дело для честного капитана торгового флота. И. ван Тох не какой-нибудь проклятый авантюрист, сэр, нет…» И так далее… море велико… а океан времени бесконечен… плюй, братец, в море — воды в нем не прибавится… кляни свою судьбу — а ей нипочем… И вот, после долгих предисловий и отступлений, мы подходим наконец к тому моменту, когда капитан голландского судна «Кандон-Бандунг» И. ван Тох со вздохами и проклятьями садится в шлюпку, чтобы отправиться в кампонг[43] на Танамасе и потолковать с пьяным метисом от кубу и португальца о кое-каких коммерческих делах.

— Sorry, Captain,[44] — сказал в конце концов метис от кубу и португальца. — Здесь, на Танамасе, никаких раковин не водится. Эти грязные батаки, — произнёс он с непередаваемым отвращением, — жрут даже медуз; они живут больше в воде, чем на земле; женщины здесь до того провоняли рыбой, что вы представить себе не можете. Так что я хотел сказать? Ах да, вы спрашивали о женщинах…

— А нет ли тут какого-нибудь кусочка берега, — спросил капитан, — где батаки не лазят в воду? Метис от кубу и португальца покачал головой.

— Нет, сэр. Разве только Девл-Бэй, но это место вам не годится.

— Почему?

— Потому что… туда никому нельзя, сэр. Вам налить, капитан?

— Thanks.[45] Там что, акулы?

— Акулы и… вообще, — пробормотал метис. — Нехорошее место, сэр. Батакам не понравится, если кто-нибудь туда полезет.

— Почему?

— …Там черти, сэр… Морские черти.

— Это что же такое — морской чёрт? Рыба?

— Нет, не рыба, — уклончиво ответил метис. — Просто чёрт, сэр. Подводный чёрт. Батаки называют его «тапа». Тапа. У них там будто бы свой город, у этих чертей. Вам налить?

— А как он выглядит… этот морской чёрт?

Метис от кубу и португальца пожал плечами.

— Как чёрт, сэр… Один раз я его видел. Вернее, только голову. Я возвращался в лодке с Кейп[46] Гаарлем, и вдруг прямо передо мной он высунул из воды свою голову…

— Ну и как? На что это было похоже?

— Башка как у батака, сэр, только совершенно голая.

— Может, это и был батак?

— Нет, сэр. В том месте ни один батак не полезет в воду. А потом оно… моргало нижними веками, сэр. — Дрожь ужаса пробежала по телу метиса. — Нижними веками, которые у него закрывают весь глаз. Это был тапа.

Капитан И. ван Тох повертел в своих толстых пальцах стакан с пальмовой водкой.

— А вы не были пьяны? Не надрались часом?

— Был, сэр. Иначе меня не понесло бы туда. Батаки не любят, когда кто-нибудь тревожит этих… чертей.

Капитан ван Тох покачал головой.

— Никаких чертей не существует. А если бы они существовали, то выглядели бы как европейцы. Это была какая-нибудь рыба или в этом роде.

— У рыбы, — пробормотал, запинаясь, метис от кубу и португальца, — у рыбы нет рук, сэр. Я не батак, сэр, я посещал школу в Бадьюнге… и я ещё помню, может быть, десять заповедей и другие точные науки; образованный человек всегда распознает, где чёрт, а где животное. Спросите батаков, сэр.

— Это дикарские суеверия, — объявил капитан, улыбаясь с чувством превосходства образованного человека. — С научной точки зрения это бессмыслица. Чёрт и не может жить в воде. Что ему там делать? Нельзя, братец, полагаться на болтовню туземцев. Кто-то назвал эту бухту «Чертовым заливом», и с тех пор батаки боятся ее. Так-то, — сказал капитан и хлопнул по столу пухлой ладонью. — Ничего там нет, парень, это ясно с научной точки зрения.

— Да, сэр, — согласился метис, посещавший школу в Бадьюнге, — но здравомыслящему человеку нечего соваться в Девл-Бэй.

Капитан И. ван Тох побагровел.

— Что? — крикнул он. — Ты, грязный кубу, воображаешь, что я побоюсь твоих чертей? Посмотрим!

И он прибавил, поднимая со стула все двести фунтов своего мощного тела:

— Ну, нечего терять с тобой время, когда меня ждёт бизнес. Однако заметь себе, в голландских колониях чертей не бывает, если же какие и есть, то во французских. Там они, пожалуй, водятся. А теперь позови-ка мне старосту этого проклятого кампонга.

Означенного сановника не пришлось долго искать: он сидел на корточках возле лавчонки метиса и жевал сахарный тростник. Это был пожилой, совершенно голый человек, гораздо более тощий, чем старосты в Европе. Немного позади, соблюдая подобающее расстояние, сидела на корточках вся деревня, с женщинами и детьми, ожидая, очевидно, что её будут снимать для фильма.

— Вот что, братец, — обратился капитан ван Тох к старосте по-малайски (с таким же успехом он мог бы обратиться к нему по-голландски или по-английски, так как достопочтенный старый батак не знал ни слова по-малайски, и метису от кубу и португальца пришлось перевести на батакский язык всю капитанскую речь; капитан, однако, по каким-то соображениям считал наиболее целесообразным говорить по-малайски). — Вот что, братец. Мне нужно несколько здоровых, сильных, храбрых парней, чтобы взять их с собой на промысел. Понимаешь, на промысел.

Метис переводил, а староста в знак понимания кивал головой; после этого он обратился к широкой аудитории и произнес речь, имевшую явный успех.

— Вождь говорит, — перевёл метис, — что вся деревня пойдёт с туаном[47] капитаном на промысел, куда будет угодно туану.

— Так. Скажи им теперь, что мы пойдём добывать раковины в Девл-Бэй.

Около четверти часа продолжалось взволнованное обсуждение, в котором приняла участие вся деревня, а главным образом — старухи. Затем метис обратился к капитану:

— Они говорят, сэр, что в Девл-Бэй идти нельзя.

Капитан начал багроветь.

— А почему нельзя?

Метис пожал плечами.

— Потому что там тапа-тапа. Черти, сэр.

Лицо капитана приобрело лиловый оттенок.

— Тогда скажи им, что, если они не пойдут… я им зубы повыбиваю… я им уши оторву… я их повешу… я сожгу их вшивый кампонг… Понял?

Метис честно перевёл все, после чего снова последовало продолжительное и оживленное совещание. Наконец метис сообщил:

— Они говорят, сэр, что пойдут в Паданг жаловаться в полицию и скажут, что туан им угрожал. На это есть будто бы статьи в законе. Староста говорит, что он этого так не оставит.

Капитан И. ван Тох из лилового стал синим.

— Так скажи ему, — взревел он, — что он…

И капитан говорил одиннадцать минут без передышки.

Метис перевел, насколько у него хватило запаса слов, и после новых, хотя и долгих, но уже деловых дебатов передал капитану:

— Они говорят, сэр, что готовы отказаться от жалобы в суд, если туан внесёт штраф непосредственно местным властям. Они запросили, — метис заколебался, — двести рупий. Но этого, пожалуй, многовато. Предложите им пять.

Краска на лице капитана начала распадаться на отдельные тёмно-коричневые пятна. Сначала он изъявил намерение истребить вообще всех батаков на свете, потом снизил свои претензии до трехсот пинков в зад, а под конец готов был удовлетвориться тем, что набьёт из старосты чучело для колониального музея в Амстердаме. Батаки, со своей стороны, спустили цену с двухсот рупий до железного насоса с колесом, а под конец упёрлись на том, чтобы капитан вручил старосте в виде штрафа бензиновую зажигалку.

— Дайте им, сэр, — уговаривал метис от кубу и португальца, — у меня на складе три зажигалки, хотя и без фитилей…

Так был восстановлен мир на Танамаее. Но капитан И. ван Тох отныне знал, что на карту поставлен престиж белой расы.

Во второй половине дня от голландского судна «Кандон-Бандунг» отчалила шлюпка, в которой находились следующие лица: капитан И. ван Тох, швед Иенсен, исландец Гудмундсон, финн Гиллемайнен и два сингалезских искателя жемчуга. Шлюпка взяла курс прямо на бухту Девл-Бэй.

В три часа, когда отлив достиг предела, капитан стоял на берегу, шлюпка крейсировала на расстоянии приблизительно ста метров от побережья, высматривая акул, а оба сингалезских водолаза с ножами в руках ожидали команды.

— Ну, сначала ты, — сказал капитан тому из них, кто был подлиннее. Голый сингалезец прыгнул в воду, пробежал несколько шагов по дну и нырнул. Капитан стал смотреть на часы.

Через четыре минуты двадцать секунд приблизительно в шестидесяти метрах слева показалась из воды бронзовая голова; с непонятной торопливостью, словно цепенея от страха, сингалезец судорожно карабкался на скалы, держа в одной руке нож, а в другой — раковину.

Капитан нахмурился.

— Ну, в чём дело? — резко спросил он.

Сингалезец все ещё цеплялся за скалы, не в силах вымолвить от ужаса ни слова.

— Что случилось? — крикнул капитан.

— Саиб, саиб… — прохрипел сингалезец и, тяжело дыша, рухнул на песок. — Саиб, саиб…

— Акулы?

— Джины, — простонал сингалезец, — черти, господин. Тысячи, тысячи чертей!

Он надавил кулаками на глаза.

— Сплошь черти, господин!

— Дай-ка раковину, — приказал капитан и открыл её ножом; в ней покоилась маленькая чистая жемчужина. — А больше ничего не нашел?

Сингалезец вынул ещё три раковины из мешочка, висевшего у него на шее.

— Там есть раковины, господин, но их стерегут черти… Они смотрели на меня, когда я срезал раковины…

Его курчавые волосы от ужаса встали дыбом.

— Саиб, саиб, здесь не надо!..

Капитан открыл раковины. Две оказались пустыми, а в третьей была жемчужина величиной с горошину, круглая, как шарик ртути. Капитан ван Тох смотрел то на жемчужину, то на сингалезца, распростёртого на земле.

— Слушай, ты! — нерешительно сказал он. — Не попробуешь ли нырнуть ещё разок?

Сингалезец безмолвно затряс головой.

У капитана И. ван Тоха так и чесался язык разразиться бранью, но, к своему удивлению, он заметил, что говорит тихо и почти мягко:

— Не бойся, братец. А как выглядят… эти черти?

— Как маленькие дети, — прошептал сингалезец. — У них сзади хвост, господин, а ростом они — вот такие. — Он показал рукой сантиметров на сто двадцать от земли. — Они стояли вокруг меня и смотрели, что я делаю… Их было много-много…

Сингалезец весь дрожал.

— Саиб, саиб, не надо здесь!..

Капитан ван Тох задумался.

— А что, моргают они нижними веками или как?

— Не знаю, господин, — пробормотал сингалезец. — Их там… десять тысяч!

Капитан оглянулся на другого сингалезца: тот стоял метрах в полутораста и равнодушно ждал команды, охватив плечи руками; впрочем, когда человек голый, то куда же ему девать руки, как не на собственные плечи? Капитан молча кивнул ему, и маленький сингалезец прыгнул в воду. Через три минуты пятьдесят секунд он вынырнул, цепляясь за скалы трясущимися руками.

— Вылезай! — крикнул капитан, но, приглядевшись внимательнее, помчался, прыгая по камням, к этим отчаянно цепляющимся рукам; трудно было поверить, что такая массивная фигура может выделывать подобные пируэты. В последний миг он поймал сингалезца за руку и, пыхтя, вытащил из воды. Потом положил его на камни и отёр себе пот со лба. Сингалезец лежал без движения; одна голень у него была ободрана до кости, по-видимому, о камень, но других повреждений не обнаружилось. Капитан приподнял ему веки и увидел только белки закатившихся глаз. Ни раковин, ни ножа при нем не было.

В этот момент шлюпка с экипажем подошла ближе к берегу.

— Сэр, — крикнул швед Иенсен, — здесь акулы!

Будете продолжать промысел?

— Нет, — ответил капитан, — подъезжайте сюда и заберите обоих.

— Посмотрите, сэр, — заметил Иенсен, когда они гребли обратно к судну, — как здесь сразу стало мелко, отсюда тянется ровная отмель до самого берега, — показал он, тыкая веслом в воду, — как будто под водой какая-то плотина.

Только на судне маленький сингалезец пришел в себя; он сидел, уткнув подбородок в колени, и трясся всем телом. Капитан отослал всех прочь и уселся против него, широко расставив ноги.

— Ну, выкладывай! — сказал он. — Что ты видел?

— Джинов, саиб, — прошептал маленький сингалезец; теперь у него задрожали даже веки и вся кожа на теле пошла мелкими пупырышками.

Капитан ван Тох сплюнул.

— А… как они выглядят?

— Как… как…

Глаза сингалезца опять начали закатываться. Капитан И. ван Тох с неожиданным проворством дал ему две пощёчины — ладонью и тыльной стороной руки, чтобы привести его в себя.

— Thanks, саиб, — прошептал маленький сингалезец, и зрачки его снова выплыли из-под век.

— Тебе лучше?

— Да, саиб.

— Были там раковины?

— Да, саиб.

Капитан И. ван Тох с большим терпением и обстоятельностью продолжал пристрастный допрос. Да, там черти. Сколько? Тысячи и тысячи. Ростом с десятилетнего ребенка, саиб, и почти совершенно чёрные. Они плавают в воде, а по дну ходят на двух ногах. На двух, саиб, как вы или я, но при этом раскачиваются на ходу — туда-сюда, все время туда-сюда… Да, саиб, у них руки, как у людей… нет, когтей у них нет никаких, скорее похожи на детские руки. Нет, саиб, рогов и шерсти на теле нет. Да, хвосты есть — почти как у рыбы, только без плавников. А головы большие, круглые, как у батаков. Нет, они ничего не говорили, только как будто чмокали… Когда сингалезец срезал раковины на глубине приблизительно шестнадцати метров, он почувствовал как бы прикосновение маленьких холодных пальцев к своей спине. Он оглянулся; «их» столпилось вокруг него несколько сотен. Несколько сотен, саиб; они плавали или стояли на камнях и смотрели, что делает сингалезец. Он выронил и нож и раковины и поспешил выплыть на поверхность. При этом он наткнулся на нескольких чертей, которые плыли над ним, а что было потом, он уже не знает, саиб.

Капитан И. ван Тох задумчиво глядел на дрожащего маленького водолаза. «Этот малый, — сказал он себе, — теперь уже ни на что не годится; пошлю его из Паданга домой, на Цейлон». Ворча и пыхтя, отправился он в свою каюту. Там он высыпал из бумажного мешочка на стол две жемчужины. Одна была крохотная, как песчинка, другая — величиной с горошину и отливала серебристо-розовым. Капитан голландского судна фыркнул себе под нос и вынул из шкафчика ирландское виски.

К шести часам вечера он снова приказал подать шлюпку и отправился в кампонг, к тому же самому метису от кубу и португальца. «Тодди»,[48] - сказал он, и это было единственное произнесенное им слово. Он сидел на веранде, крытой гофрированным железом, держал в толстых пальцах стакан из толстого стекла, пил, отплевывался и, прищурившись, поглядывал из-под косматых бровей на тощих кур, которые клевали неизвестно что на грязном вытоптанном дворике под пальмами. Метис остерегался вымолвить хоть слово и только наполнял стакан. Мало-помалу глаза капитана налились кровью, и пальцы стали плохо повиноваться ему. Были уже сумерки, когда он встал, подтягивая брюки.

— Собираетесь спать, капитан? — вежливо спросил метис от чёрта и дьявола.

Капитан ткнул пальцем в пространство.

— Хотел бы я посмотреть, — сказал он, — какие такие есть на свете черти, которых бы я ещё не видал. Эй ты, где тут этот проклятый северо-запад?

— Там, — показал метис. — Куда вы, сэр?

— В пекло, — хмыкнул капитан И. ван Тох. — Загляну в Девл-Бэй.

В этот вечер и начались странности капитана И. ван Тоха. Он возвратился в кампонг только к рассвету и, не проронив ни слова, отправился к себе на судно, где просидел, запершись в своей каюте, до вечера. Это ещё никому не показалось странным: «Кандон-Бандунг» должен был погрузить кое-что из благодатных даров острова Танамасы (копра, перец, камфара, каучук, пальмовое масло, табак и рабочая сила). Но когда капитану вечером доложили, что все товары погружены, он только засопел и произнес:

— Шлюпку. В кампонг.

И опять вернулся только с рассветом. Швед Иенсен, который помогал ему подняться на борт, спросил его просто из вежливости:

— Значит, сегодня отплываем, капитан?

Капитан резко обернулся, словно его укололи в зад.

— Тебе-то что? — огрызнулся он. — Занимайся своими проклятыми делами.

В течение целого дня «Кандон-Бандунг» в полной бездеятельности стоял на якоре в полумиле от берега Танамасы. Вечером капитан выкатился из своей каюты и сказал:

— Шлюпку. В кампонг.

Тщедушный грек Запатис уставился на него одним слепым и одним косым глазом.

— Ребята, — прокукарекал он, — наш старик или завёл там девчонку, или совсем спятил.

Швед Иенсен нахмурился.

— Тебе-то что? — огрызнулся он на Запатиса. — Занимайся своими проклятыми делами.

Потом он сел с исландцем Гудмундсоном в маленькую шлюпку и стал грести по направлению к Девл-Бэю. Они остановились за скалами и начали тихонько ждать, что будет дальше. По берегу залива расхаживал капитан; казалось, что он кого-то поджидает, время от времени он останавливался и как-то странно цыкал: тс-тс-тс.

— Смотри, — сказал Гудмундсен и указал на море, ослепительно сверкавшее в багряном золоте заката.

Иенсен насчитал два, три, четыре, шесть острых, как лезвие, плавников, двигавшихся по направлению к Девл-Бэю.

— Господи! — пробормотал Иенсен. — Ну и акул же здесь!

То и дело одно из лезвий скрывалось, над волнами взвивался хвост, и в воде начинало что-то сильно бурлить. Капитан И. ван Тох вдруг неистово заметался по берегу, изрыгая проклятия и грозя кулаками в сторону акул. Наступили короткие тропические сумерки, и над островом всплыла луна; Иенсен взялся за вёсла и приблизился к берегу на расстояние одного фарлонга. Капитан сидел на скале и цыкал: тс-тс-тс. Что-то шевелилось вокруг него, но что именно — нельзя было различить.

«Похоже на тюленей, — подумал Иенсен, — только тюлени ползают иначе».

«Это» выплывало из воды между скалами и топало по берегу, раскачиваясь из стороны в сторону, как пингвины. Иенсен бесшумно погрузил вёсла в воду и подъехал к капитану на полфарлонга. Ага, капитан что-то говорил, но сам чёрт не разобрал бы, что именно; видимо, по-малайски или по-тамильски. Он размахивал руками, как будто бросал что-то этим тюленям (но это не были тюлени, как убедился Иенсен), и тараторил не то по-китайски, не то по-малайски. В этот момент весло выскользнуло у Иенсена из рук и шлепнулось в воду. Капитан поднял голову, встал и сделал шагов тридцать к воде; блеснул огонь, раздался треск: капитан палил из браунинга прямо по шлюпке. Почти в то же мгновение в бухте зашумело, забурлило, послышался плеск, словно в воду прыгала тысяча тюленей. Но Иенсен и Гудмундсон уже налегли на вёсла и погнали свою шлюпку за ближайший выступ с такой быстротой, что только ветер свистел в ушах. Возвратившись на судно, они никому не обмолвились ни словом. Да, северяне умеют молчать! К утру вернулся капитан; он был хмурый и злой; но не произнёс ни звука. Только когда Иенсен помогал ему подняться на борт, две пары голубых глаз обменялись холодным пытливым взглядом.

— Иенсен, — сказал капитан.

— Да, сэр.

— Сегодня отплываем.

— Да, сэр.

— В Сурабае получите расчёт.

— Да, сэр.

И все. В тот же день «Кандон-Бандунг» вышел в Паданг. Из Паданга капитан И. ван Тох отравил своему правлению в Амстердам посылку, застрахованную на тысячу двести фунтов стерлингов. И одновременно — телеграфную просьбу о годичном отпуске: настоятельная необходимость ввиду состояния здоровья и тому подобное. После этого капитан слонялся по Падангу, пока не нашёл человека, которого искал. Это был дикарь с Борнео, даяк, которого английские туристы нанимали иногда, чтобы полюбоваться своеобразным зрелищем охоты на акул; даяк работал ещё по старинке, вооружённый одним только длинным ножом. Он был, по видимому, людоед, но имел твёрдую таксу: пять фунтов за акулу, кроме харчей. На него было страшно смотреть: обе руки, грудь и бёдра ободраны кожей акулы, а нос и уши украшены акульими зубами. Звали его Шарк.[49]

С этим даяком капитан И. ван Тох отправился на остров Танамаса.

2. ПАН ГОЛОМБЕК И ПАН ВАЛЕНТА[50]

Стояло засушливое редакционное лето, когда ничего, ну то есть ровно ничего не происходит, когда не делается политика и нет никакой европейской ситуации. Но даже и в такое время читатели газет, лежащие в агонии скуки на берегах каких-нибудь, вод или в жидкой тени каких-нибудь деревьев, деморализованные жарой, природой, деревенской тишиной и вообще здоровой и простой жизнью в отпуску, ждут (хотя и терпят каждый день разочарование), что хоть в газетах появится что-нибудь новенькое, освежающее — например, убийство, война или землетрясение, словом — Нечто, когда же ничего этого не оказывается, они потрясают газетой и с ожесточением заявляют, что в газетах ничего, ровно ничего нет, и вообще их не стоит читать, и они не будут больше на них подписываться.

А тем временем в редакции сиротливо сидят пять или шесть человек, ибо остальные коллеги в отпуску и тоже яростно комкают газетные чисты и жалуются, что теперь в газетах нет ничего, ровно Ничего А из наборной приходит метранпаж и укоризненно говорит:

«Господа, господа, у нас ещё нет на завтра передовой…»

— Тогда дайте… ну, хотя бы эту статью… об экономическом положении Болгарии, — говорит один из сиротливых людей.

Метранпаж тяжело вздыхает.

— Но кто же ее станет читать, пан редактор? Опять во всем номере не будет ничего «читабельного».

Шестеро осиротевших поднимают взоры к потолку, словно там можно найти нечто «читабельное».

— Хоть бы случилось Что-нибудь, — неопределенно произносит один из них.

— Или если бы… какой-нибудь… увлекательный репортаж, — перебивает другой.

— О чем?

— Не знаю.

— Или выдумать… какой-нибудь новый витамин, — бормочет третий.

— Это летом-то? — возражает четвертый. — Витамины, брат, это для образованной публики, такое больше годится осенью…

— Господи, ну и жара!.. — зевает пятый. — Хорошо бы что-нибудь про полярные страны.

— Но что?

— Да так что-нибудь. Вроде этого эскимоса Вельцля.[51] Обмороженные пальцы, вечная мерзлота и тому подобное.

— Сказать легко, — говорит шестой, — но откуда взять?

И в редакции наступает безнадежная тишина.

— Я был в воскресенье в Иевичке, — нерешительно начал метранпаж.

— Ну и что?..

— Туда, говорят, приехал в отпуск некий капитан Вантох. Он, кажется, оттуда родом. Из Иевичка.

— Какой Вантох?

— А такой толстый. Он, говорят, капитан морского судна, этот Вантох. Рассказывают, что он где-то добывал жемчуг.

Пан Голомбек посмотрел на пана Валенту.

— А где он его добывал?

— На Суматре… И на Целебасе… Вообще где-то там. И будто прожил он в тех местах тридцать лет.

— Дружище, это идея! — воскликнул пан Валента. — Может получиться репортаж — первый сорт. Поедем, Голомбек?

— Что ж, можно попробовать, — решил Голомбек и слез со стола, на котором сидел.

— Это вон тот господин, — сказал хозяин гостиницы в Иевичке.

В садике за столом, широко расставив ноги, сидел толстый господин в белой фуражке, пил пиво и толстым указательным пальцем задумчиво выводил на столе какие-то каракули. Оба приезжих направились к нему..

— Редактор Валента.

— Редактор Голомбек.

Толстый господин поднял голову.

— What? Что?

— Я — редактор Валента.

— А я — редактор Голомбек.

Толстый господин с достоинством приподнялся.

— Captain ван Тох. Very glad.[52] Садитесь, ребята.

Оба журналиста охотно присели и положили перед собой блокноты.

— А что будете пить, ребята?

— Содовую с малиновым сиропом, — сказал пан Валента.

— Содовую с сиропом? — недоверчиво переспросил капитан.

— Это с какой же стати? Хозяин, принесите-ка нам пива. Так вы чего, собственно, хотите? — спросил он, облокотись на стол.

— Правда ли, пан Вантох, что вы здесь родились?

— Ja.[53] Родился.

— Будьте так добры, скажите, как вы попали на море?

— Через Гамбург.

— А как давно вы состоите в чине капитана?

— Двадцать лет, парень. Документы тут, — сказал капитан, внушительно похлопывая по боковому карману. — Могу показать.

Пану Голомбеку хотелось посмотреть, как выглядят капитанские документы, но он подавил это желание.

— За эти двадцать лет, пан капитан, вы, конечно, многое успели повидать?

— Ja. Порядочно.

— А что именно?

— Ява. Борнео. Филиппины. Острова Фиджи. Соломоновы острова. Каролины, Самоа. Damned Clipperton Island. A lot of damned islands,[54] парень! А что?

— Нет, я просто так… это очень интересно. Нам бы хотелось услышать от вас побольше, понимаете?

— Ja… Стало быть, просто так, а? — Капитан уставился на него светло-голубыми глазами. — Значит, вы из… как это? Из полиции?.. Полиции, а?

— Нет, пан капитан, мы из газеты.

— Ах, вот оно что! Из газеты. Репортеры? Ну так пишите: Captain I. van Toch, капитан судна «Кандон-Бандунг»…

— Как?

— «Кандон-Бандунг», порт Сурабая. Цель поездки — vacances… как это называется?

— Отпуск.

— Ja, чёрт побери, отпуск. Вот так и дайте в хронику о вновь прибывших. А теперь, ребята, спрячьте ваши блокноты. Your health![55]

— Пан Вантох, мы… приехали к вам, чтобы вы нам рассказали что-нибудь из вашей жизни.

— Это зачем же?

— Мы опишем в газете. Публике будет очень интересно почитать о далеких островах и о том, что там видел и пережил наш земляк, чех, уроженец Иевичка.

Капитан кивнул головой.

— Это верно. Я, братцы, единственный captain на весь Иевичек. Это да! Говорят, есть ещё один капитан… капитан… карусельных лодочек, но я считаю, — добавил он доверительно, — что это ненастоящий капитан. Ведь все дело в тоннаже, понимаете?

— А какой тоннаж у вашего парохода?

— Двенадцать тысяч тонн, парень!

— Так что вы были солидным капитаном?

— Ja, солидным, — с достоинством проговорил капитан. — Деньги у вас, ребята, есть?

Оба журналиста несколько неуверенно переглянулись.

— Есть, но мало. А вам нужны деньги, капитан?

— Ja. Нужны.

— Видите ли, если вы нам расскажете что-нибудь подходящее, мы сделаем из этого очерк, и вы получите деньги.

— Сколько?

— Ну, пожалуй… может быть, тысячу, — щедро пообещал пан Голомбек.

— Фунтов стерлингов?

— Нет, только крон.

Капитан ван Тох покачал головой.

— Ничего не выйдет. Столько у меня и у самого есть. — Он вытащил из кармана толстую пачку банкнот — See?[56]

Потом он облокотился о стол и наклонился к обоим журналистам.

— Я бы предложил вам, господа, a big business. Как это называется?

— Крупное дело.

— Ja. Крупное дело. Но вы должны дать мне пятнадцать… нет, постойте, не пятнадцать — шестнадцать миллионов крон. Ну, как?

Оба приезжих снова неуверенно переглянулись. Журналистам нередко приходится иметь дело с самыми причудливыми разновидностями сумасшедших, изобретателей и аферистов.

— Стоп, — сказал капитан, — я могу вам кое-что показать.

Он порылся толстыми пальцами в жилетном кармане, вытащил оттуда что-то и положил на стол. Это были пять розовых жемчужин, каждая величиной с вишневую косточку.

— Сколько это может стоить? — прошептал пан Валента.

— О, lots of money,[57] ребята. Но я ношу это с собою только… чтобы показывать, в виде образца. Ну, так как же, по рукам?.. — спросил капитан, протягивая свою широкую ладонь через стол.

Пан Голомбек вздохнул.

— Пан Вантох, столько денег…

— Halt![58] — перебил капитан. — Понимаю, ты меня не знаешь. Но спроси о captain van Toch в Сурабае, в Батавии, в Паданге или где хочешь. Поезжай, спроси, и всякий скажет тебе — ja, captain van Toch, he is as good as his word.[59]

— Пан Вантох, мы вам верим, — запротестовал Голомбек, — но только…

— Стоп, — скомандовал капитан. — Понимаю, ты не хочешь выложить свои денежки неизвестно на что; хвалю тебя за это, парень. Но ты их дашь на пароход, see? Ты купишь пароход, будешь ship-owner[60] и сможешь сам плавать на нем. Да, можешь плавать, чтобы самому видеть, как я веду дело. Но деньги, которые мы сделаем, разделим fifty-fifty.[61] Честный business, не так ли?

— Но, пан Вантох, — вымолвил, наконец, с некоторым смущением пан Голомбек, — ведь у нас нет таких денег…

— Ja, ну тогда другое дело, — сказал капитан. — Sorry.

Тогда не понимаю, господа, зачем вы ко мне приехали.

— Чтобы вы нам рассказали что-нибудь, капитан. У вас ведь, наверное, большой опыт…

— Ja, это есть. Проклятого опыта у меня достаточно.

— Приходилось вам когда-нибудь терпеть кораблекрушение?

— What? A-a, ship-wrecking? Нет. Что выдумал! Если ты дашь мне хорошее судно, с ним ничего не может случиться. Можешь запросить в Амстердаме references[62] обо мне. Поезжай и справься.

— А как насчет туземцев? Встречали вы туземцев?

Капитан ван Тох покачал головой.

— Это не для образованных людей. Об этом я рассказывать не стану.

— Тогда расскажите нам о чем-нибудь другом.

— Да, расскажите… — недоверчиво проворчал капитан. — А вы потом продадите это какой-нибудь компании, и она пошлет туда свои суда. Я тебе скажу, my lad,[63] люди — большие жулики. А самые большие жулики — это банкиры в Коломбо.

— А вы часто бывали в Коломбо?

— Ja, часто. И в Бангкоке, и в Маниле… Слушайте, ребята, — неожиданно сказал капитан — Я знаю одно судно. Шикарная посудина, и цена недорогая. Стоит в Рочтердаме. Съездите, посмотрите. До Роттердама ведь рукой подать. — Он ткнул пальцем через плечо. — Нынче, ребята, суда ужасно дешевы. Как железный лом. Ему всего только шесть лет, двигатель Дизеля. Не хотите взглянуть?

— Не можем, пан Вантох…

— Странные вы люди, — вздохнул капитан и шумно высморкался в небесно-голубой носовой платок — А не знаете ли вы тут кого-нибудь, кто хотел бы приобрести судно?

— Здесь, в Иевичке?

— Ja, здесь или где-нибудь поблизости. Я хотел бы, чтобы эти крупные доходы потекли сюда, на my country.[64]

— Это очень мило с вашей стороны, капитан.

— Ja. Остальные — то уж очень большие жулики. И денег у них нет Раз вы из newspaper,[65] то должны знать здешних видных людей; всяких банкиров и ship-owners, как это называется, — судохозяева, что ли?

— Судовладельцы. Мы таких не знаем, пан Вантох.

— Жаль, — огорчился капитан.

Пан Голомбек что-то вспомнил.

— Вы, пожалуй, не знаете пана Бонди?

— Бонди? Бонди? — перебирал в памяти капитан ван Тох.

— Постой Я как будто слыхал эту фамилию. Ja, в Лондоне есть Бонд-стрит, вот где чертовски богатые люди! Нет ли у него какой-нибудь конторы на Бонд-стрит, у этого пана Бонди?

— Нет, он живет в Праге, а родом, кажется, отсюда, из Невичка.

— А, чёрт подери! — обрадованно воскликнул капитан. — Ты прав, парень! У него ещё была галантерейная лавка на базаре Бонди… как его звали?.. Макс! Макс Бонди. Так он теперь торгует в Праге?

— Нет, это, вероятно, был его отец. Теперешнего Бонди зовут Г. Д. Президент Г. X. Бонди, капитан.

— Г. X.? — покрутил головой капитан. — Г. X.? Здесь не было никакого Г. Х. Разве только это Густль Бонди, но он вовсе не был президентом. Густль — это был такой маленький веснушчатый еврейский мальчик. Нет, не может быть, чтоб это был он.

— Это наверное он, пан Вантох. Ведь уже сколько лет, как вы его не видали!

— Ja, это верно. Много лет!.. — согласился капитан. — Сорок лет, братец. Так что, возможно, Густль теперь уже вырос. А что он делает?

— Он председатель правления МЕАС — знаете, это крупные заводы по производству котлов и тому подобное. Ну и, кроме того, председатель ещё около двадцати компаний и трестов Очень большой человек, пан Вантох. Его называют капитаном нашей промышленности.

— Капитаном?.. — изумился captain ван Тох. — Значит, я не единственный капитан из Невичка? Чёрт возьми, так Густль, значит, тоже captain! Надо бы с ним встретиться. А деньги у него есть?

— Ого! Горы денег. У него, пан Вантох, наверное, несколько сот миллионов. Самый богатый человек у нас. Капитан ван Тох стал очень серьезен.

— И тоже captain! Ну, спасибо, парень. Тогда я к нему поплыву, к этому Бонди. Ja, Густль Бонди I know.[66] Такой был маленький еврейский мальчик А теперь captain Г.X. Бонди. Ja, ja, как бежит время!.. — меланхолически вздохнул он.

— Пан капитан, нам пора… как бы не пропустить вечерний поезд.

— Так я вас провожу на пристань, — сказал капитан и начал сниматься с якоря. — Очень рад, что вы заехали ко мне, господа. Я знаю одного редактора в Сурабае; славный парень, ja, a good friend of mine.[67] Пьяница страшный, ребята. Если хотите, я устрою вас в газете в Сурабае. Нет? Ну, как хотите.

Когда поезд тронулся, капитан медленно и торжественно помахал огромным голубым платком. При этом у него выпала на песок большая жемчужина неправильной формы. Жемчужина, которая никем и никогда не была найдена.

3. Г.X. БОНДИ И ЕГО ЗЕМЛЯК

Как известно, чем более высокое положение занимает человек, тем меньше написано на его дверной дощечке. Старому Максу Бонди надо было намалевать большими буквами у себя над лавочкой, по обеим сторонам дверей и на окнах, что здесь помешается Макс Бонди, торговля всевозможными галантерейными и мануфактурными товарами — приданое для невест, ткани, полотенца, салфетки, скатерти и покрывала, ситец и батист, сукна высшего сорта, шелк, занавеси, ламбрекены, бахрома и всякого рода швейный приклад. Существует с 1885 года. У входа в дом его сына, Г. X. Бонди, капитана промышленности, президента компании МЕАС, коммерции советника, члена биржевого комитета, вице-председателя союза промышленников, Consulado de la Republica Ecuador[68] члена многочисленных правлений и т. д. и т. д., висит только маленькая черная стеклянная дощечка, на которой золотыми буквами написано:

БОНДИ

И больше ничего. Пусть другие пишут у себя на дверях: «Юлиус Бонди, представитель фирмы „Дженерал Моторс“», или «Доктор медицины Эрвин Бонди», или «С. Бонди и K°», но есть только один-единственный Бонди, который — просто Бонди, без лишних пояснений. (Я думаю, что на дверях у папы римского написано просто Пий, без всякого титула и даже без порядкового номера. А у бога так и вовсе нет дощечки ни на небе, ни на земле; каждый сам должен знать, что он тут проживает. Впрочем, все это к делу не относится и замечено только так, мимоходом.)

Перед этой-то стеклянной дощечкой и остановился в знойный день господин в белой морской фуражке, вытирая свой мощный затылок голубым платком. «Ну и важный же дом, чёрт побери», — подумал он и несколько неуверенно потянулся к медной кнопке звонка.

В дверях показался швейцар Повондра, смерил толстого господина взглядом — от башмаков до золотого позумента на фуражке — и сдержанно осведомился:

— К вашим услугам?

— Вот что, братец, — сказал господин, — здесь живет некий пан Бонди?

— Что вам угодно? — ледяным тоном спросил пан Повондра.

— Передайте ему, что с ним хотел бы поговорить captain van Toch из Сурабаи. Ja, — вспомнил он, — вот моя карточка.

И он вручил пану Повондре визитную карточку, на которой был изображен якорь и напечатано следующее:[69]

Пан Повондра наклонил голову и погрузился в раздумье. Сказать, что пана Бонди нет дома? Или что у пана Бонди, к сожалению, сейчас важное совещание? Есть визитеры, о которых надо докладывать, и есть такие, с которыми дельный швейцар справляется сам. Пан Повондра мучительно чувствовал, что инстинкт, которым он в подобных случаях руководствовался, дал на сей раз осечку. Толстый господин как-то не подходил под обычные категории незваных посетителей и, по-видимому, не был ни коммивояжером, ни представителем благотворительного общества. А капитан ван Тех сопел и вытирал платком лысину и при этом так простодушно щурил свои светло-голубые глаза, что пан Повондра внезапно решился принять на себя всю ответственность.

— Пройдите, пожалуйста, — сказал он, — я доложу о вас пану советнику.

Captain И. ван Тох, вытирая лоб голубым платком, разглядывал вестибюль. Чёрт возьми, какая обстановка у этого Густля; здесь прямо как в салоне парохода, делающего рейсы от Роттердама до Батавии. Должно быть, стоило уйму денег. А был такой маленький веснушчатый еврейский мальчик, изумлялся капитан.

Тем временем Г. X. Бонди задумчиво рассматривал у себя в кабинете визитную карточку капитана.

— Что ему надо? — подозрительно спросил он.

— Простите, не знаю, — почтительно пробормотал Повондра.

Пан Бонди продолжал вертеть в руках визитную карточку. Корабельный якорь. Captain И. ван Тох, Сурабая, — где она, собственно, Сурабая? Кажется, где-то на Яве? На пана Бонди повеяло дыханьем неведомой дали. «Кандон-Бандунг» — это звучит, как удары гонга. Сурабая… И сегодня как нарочно такой тропический день… Сурабая…

— Ладно, — проводите его сюда, — приказал пан Бонди.

В дверях остановился мощного сложения человек в капитанской фуражке и отдал честь. Г. X. Бонди двинулся ему навстречу.

— Very glad to meet you, captain. Please, come in![70]

— Здравствуйте! Добрый день, пан Бонди! — радостно воскликнул капитан.

— Вы чех? — удивился пан Бонди.

— Ja, чех. Да ведь мы знакомы, пан Бонди. По Иевичку. Лавочник Вантах — do you remember?[71]

— Верно, верно! — шумно обрадовался Г. X. Бонди, почувствовав, однако, некоторое разочарование (значит, он не голландец!). — Лавочник Вантох на площади, как же! Но вы нисколько не изменились, пан Вантох. Такой же, как и прежде! Ну, как идет торговля мукой?

— Thanks, — вежливо ответил капитан, — папаша, как говорится, давно приказал долго жить…

— Умер? Так, так. Впрочем, что я, ведь вы, конечно, его сын…

Глаза пана Бонди оживились от внезапной догадки.

— Послушайте, дорогой, а не тот ли вы Вантох, который дрался со мной в Иевичке, когда мы были мальчишками?

— Да, он самый, — с важностью подтвердил капитан. — За это меня и отправили из дому в Моравскую Остраву.

— Да, мы с вами частенько дрались. Но вы были сильнее, — признал Бонди с лояльностью спортсмена.

— Да, я был сильнее. Вы ведь были таким слабеньким мальчиком, пан Бонди. И вам здорово доставалось по заду. Здорово доставалось.

— Доставалось, верно, — растроганно вспоминал Г. X. Бонди. — Садитесь же, земляк! Вот хорошо с вашей стороны, что вы обо мне вспомнили. Откуда вы вдруг взялись?

Капитан ван Тох с достоинством уселся и положил фуражку на пол.

— Я провожу здесь свой отпуск, пан Бонди. Н-да, так то! That's so!..[72]

— Помните, — погрузился в воспоминания пан Бонди, — как вы кричали мне: «Жид, жид, за тобою чёрт бежит!..»

— Ja, — сказал капитан и с чувством затрубил в носовой платок. — Ax, ja! Хорошее это было время. Но что из того, если оно так быстро проходит! Теперь мы оба старики, и оба captains.

— В самом деле, вы ведь капитан, — спохватился пан Бонди.

— Кто бы мог подумать! Captain of long distances,[73] ведь так это называется?

— Yah, sir. A Highseaer. East India and Pacific lines, sir.[74]

— Хорошая профессия, — вздохнул пан Бонди. — Я бы с вами охотно поменялся, капитан. Вы должны мне рассказать о себе.

— О да, — оживился капитан. — Я хотел бы рассказать вам кое-что, пан Бонди Очень интересная штука, парень.

Капитан ван Тох беспокойно поглядел по сторонам.

— Вы что-нибудь ищете, капитан?

— Ja. Ты пива не хочешь, пан Бонди? У меня в горле пересохло, пока я добирался домой из Сурабаи.

Капитан стал рыться в обширных карманах своих брюк и вытащил голубой носовой платок, холщовый мешочек с чем-то, кисет с табаком, нож, компас и пачку банкнот.

— Я бы послал кого-нибудь за пивом, — сказал он. — Пожалуй, того стюарда, что проводил меня в эту каюту.

Пан Бонди позвонил.

— Не беспокойтесь, капитан. А пока закурите сигару.

Капитан взял сигару с красно-золотым бумажным колечком и понюхал ее.

— Табак из Ломбока. Там страшные жулики, ничего не попишешь.

И, к великому ужасу пана Бонди, он раздавил драгоценную сигару в своей мощной длани и набил искрошенным табаком трубку.

— Да, Ломбок. Или Сумба.

В дверях неслышно появился Повондра.

— Принесите пива, — распорядился Бонди.

Повондра поднял брови.

— Пива? Сколько?

— Галлон, — буркнул капитан и, швырнув обгоревшую спичку на ковер, затоптал ее ногой. — В Адене было, брат, ужасно жарко. А у меня есть для вас новость, пан Бонди. Зондский архипелаг, see?[75] Там, сэр, можно открыть сказочное дело. A big business. Но, пожалуй, надо рассказать с самого начала эту… как называется — story, что ли?

— Рассказ?

— Ja. Один рассказик. Простой.

Капитан поднял свои незабудковые глаза к поточку.

— Просто не знаю, с чего начать.

(Опять какие-нибудь торговые дела, — потухал Г. X. Бонди. — господи, какая тоска! Будет убеждать меня, что мог бы поставлять швейные машины в Тасманию или паровые котлы и булавки на Фиджи Сказочная торговля, ещё бы! Для того я вам и нужен. К черту! Я не лавочник. Я мечтатель. Я в своем роде поэт. Расскажи мне, Синдбад-мореход, о Сурабае или об островах Феникса. Не притягивал ли тебя Магнитный Утес, не уносила ли тебя в свое гнездо птица Нох? Не возвращаешься ли ты с грузом жемчуга, корицы и безоара? Ну же, приятель, начинай свое вранье!)

— Пожалуй, начну с ящера, — объявил капитан.

— С какого ящера? — изумился коммерции советник Бонди.

— Ну, с этих-скорпионов. Как это называется — lizards?

— Ящерицы?

— Да, чёрт, ящерки. Там есть такие ящерки, пан Бонди.

— Где?

— Там, на одном острове Я не могу его назвать, парень. Это очень большой секрет, worth of millions.[76]

Капитан ван Тох вытер лоб носовым платком.

— Где же, чёрт возьми, пиво?

— Сейчас будет, капитан.

— Ja. Ладно. К вашему сведению, пан Бонди, они очень милые и славные зверьки, эти ящерки. Я их, брат, знаю! — Капитан с жаром хлопнул рукой по столу — А насчет того, что они черти, так это ложь? A damned lie, sir.[77] Cкоpee вы сами чёрт или я чёрт, я, captain ван Тох! Можете мне поверить.

Г. X. Бонди испугался. «Делириум, — подумал он. — Куда делся этот проклятый Повондра?»

— Их там несколько тысяч, этих ящерок. Но их здорово жрали эти… чёрт… эти, ну как они там называются sharks…

— Акулы?

— Да, акулы. Вот почему эти ящерки так редко встречаются: только в одном-единственном месте, в том заливе, который я не могу назвать.

— Значит, эти ящерицы живут в море?

— Ja, в море. Только ночью они вылезают на берег, но очень ненадолго.

— А как они выглядят? — Пан Бонди пытался выиграть время, пока вернется этот проклятый Повондра.

— Ну, величиной они с тюленей, но когда встают на задние лапки, тогда они вот такого роста, — показал капитан. — Нельзя сказать, чтобы они были красивы. У них нет никакой шелухи.

— Чешуи?

— Да, скорлупок. Они совершенно голые, пан Бонди, точно какие-нибудь жабы или саламандры. А передние лапки у них совсем как детские ручонки, только пальцев на каждой всего четыре. Бедненькие! — жалостливо прибавил капитан. — Но очень смышленые и милые зверьки, пан Бонди.

Капитан опустился на корточки и начал раскачиваться в такой позе.

— Вот как они переваливаются, эти ящерки.

Сидя на корточках, капитан усиленно старался придать своему могучему телу волнообразные движения; руки он протянул вперед, словно собачка, которая «служит»; его небесно-голубые глаза не отрывались от пана Бонди и, казалось, умоляли о сочувствии. Г. X. Бонди почувствовал волнение и как-то по-человечески устыдился. В довершение всего в дверях неслышно появился пан Повондра с кувшином пива и возмущенно поднял брови при виде неприличного поведения капитана.

— Давайте пиво и уходите, — скороговоркой выпалил Г. X. Бонди.

Капитан поднялся, отдуваясь.

— Вот какие это зверьки, пан Бонди. Your health, — сказал он и выпил пива. — Пиво у тебя, парень, хорошее. Впрочем, когда имеешь такой дом…

И капитан вытер усы.

— А как вы нашли этих ящериц, капитан?

— Об этом как раз и будет мой рассказик, пан Бонди. Случилось так, что я искал жемчуг на Танамасе… — Капитан сразу осекся. — Или где-то ещё… Ja, это был другой остров, пока это мой секрет, парень. Люди страшные жулики, пан Бонди, и надо держать язык за зубами… Так вот, когда эти два проклятых сингалезца срезали под водой жемчужные shells…

— Раковины?

— Ja. Такие раковины; они прилипают к камням, как прилипалы, и их приходится срезать ножом. Так вот, ящерки смотрели на сингалезцев, а сингалезцы думали, что это морские черти. Очень необразованный народ — эти сингалезцы и батаки. И говорят мне; там, мол, черти. Ja.

Капитан мощно затрубил в носовой платок.

— Понимаешь, брат, тут уж не успокоишься. Я не знаю, одни ли только мы, чехи, такой любопытный народ, но где бы я ни повстречал земляка, он обязательно всюду сует свой нос, чтобы узнать, что там такое. Я думаю, это оттого, что мы, чехи, ни во что не хотим верить. Вот и я вбил в свою старую глупую голову, что должен рассмотреть этих чертей поближе. Правда, я был, выпивши, но нагрузился я потому, что эти идиотские черти не выходили у меня из головы. Там, на экваторе, многое, брат, возможно. Значит, отправился я вечером в этот самый Девл-Бэй.

Пан Бонди попытался представить себе тропическую бухту, окруженную скалами и девственным лесом.

— Ну и дальше?

— И вот, сижу я там и зову: тс-тс-тс — чтобы черти вышли И что ж ты думаешь, вскоре вылезла из моря одна такая ящерка, стала на задние ножки и завертела всем телом. И цыкает на меня: тс-чс-тс. Если бы я не был выпивши, я бы, наверное, в нее выстрелил; но я, дружище, нализался, как англичанин, и вот я говорю: поди, поди сюда, ты, tapa-boy,[78] я тебе ничего не сделаю.

— Вы говорили с ней по-чешски?

— Нет, по-малайски. Там, брат, чаще всего говорят по-малайски. Ну, она ничего. Только переминается этак с ноги на ногу и вертится, как ребенок, когда он стесняется. А вокруг в воде было несколько сот этих ящерок, они высунули из воды свои мордочки и смотрят. А я (правда, я был выпивши) тоже присел на корточки и стал вертеться, как эта ящерка, чтобы они меня не боялись. А потом вылезла из воды ещё одна ящерка, ростом с десятилетнего мальчугана, и тоже начала так переваливаться. А в передней лапке она держала жемчужницу. — Капитан отпил пива. — Ваше здоровье, пан Бонди. Я был, правда, пьян вдрызг, так вот я и говорю ей, ах ты, хитрюга, ты как будто хочешь, чтобы я открыл тебе эту раковину, ja? Так поди сюда, я ее открою ножом. Но она — ничего, все не решалась. Тогда я снова начал вертеться, словно маленькая девочка, которая кого-то стыдится. И вот она притопала поближе, а я потихоньку протягиваю руку и беру раковину у нее из лапки. По совести говоря, трусили мы оба, это ты, пан Бонди, можешь себе представить; но я был, правда, пьян. Взял я свой нож и открыл раковину; пощупал пальцем, нет ли жемчужины, но там ничего не было, кроме противной слизи, — такой слизистый моллюск, что живет в этих раковинах. Ну вот, на, говорю, тс-тс-тс, жри себе, если хочешь. И кидаю ей открытую раковину. Ты бы посмотрел, как она ее вылизывала! Должно быть, для тех ящеров это особенный tit-bit — как это называется?

— Лакомство…

— Да, лакомство. Только они, бедняжки, не могут своими пальчиками справиться с твердыми скорлупками. Да, тяжелая жизнь… — Капитан выпил пива. — Я, брат, потом все обмозговал. Когда ящерки увидели, как сингалезцы срезают раковины, они, вероятно, подумали: ага, они их будут жрать. И хотели посмотреть, как сингалезцы их открывают. Эти сингалезцы в воде здорово смахивают на ящерок, только ящерка умнее сингалезца или батака, потому что хочет чему-нибудь научиться. А батак никогда ничему не научится, разве что воровать, — с горечью добавил капитан ван Тох. — А когда я на берегу звал — тс-тс-тс, и вертелся, как ящерка, они, наверное, подумали, что я большая саламандра, и поэтому не побоялись подойти ко мне, чтобы я открыл их раковину. Вот какие это умные и доверчивые зверьки.

Капитан ван Тох покраснел.

— Когда я с ними познакомился ближе, пан Бонди, я стал раздеваться донага, чтобы быть совсем как они, ну, то есть голым; но им показалось очень странным, что у меня волосы на груди и… всякое такое… Ja.

Капитан провел носовым платком по загорелой шее.

— Но я не знаю, не слишком ли длинно я рассказываю, пан Бонди?

Г. X. Бонди был очарован.

— Нет, нисколько. Продолжайте, капитан.

— Ладно. Так вот, когда эта ящерка вылизывала раковину, другие, глядя на нее, тоже полезли на берег. У некоторых были раковины в лапах. Как им удалось оторвать их от clifts[79] своими детскими ручонками, да ещё без больших пальцев, это, брат, просто удивительно.

Сначала они стеснялись, а потом позволили брать у них из лапок эти раковины. Правда, не все были жемчужницы; так просто, всякая дрянь, никудышные устрицы и тому подобное; но я такие раковины швырнул в воду и говорю: «Э, нет, дети, это ничего не стоит, это я вам своим ножом открывать не буду». Зато когда попадалась жемчужница, я открывал ее ножом и щупал, нег ли жемчужины. А раковины отдавал им вылизывать. К тому времени вокруг сидело уже несколько сот этих lizards и смотрело, как я открываю раковины. А некоторые пробовали сами вскрыть раковину какой-то скорлупкой, которая там валялась. Это, брат, меня и удивило. Ни одно животное не умеет обращаться с инструментами. Что поделаешь, животные — они и есть животные, таков закон природы. Правда, я видел в Байтензорге обезьяну, которая умела открывать ножом такой tin, то есть жестянку с консервами. Но обезьяна, сэр, какое же это животное! Недоразумение одно. Нет, правда, я был поражен. — Капитан выпил пива. — В ту ночь, пан Бонди, я нашел в тех shells восемнадцать жемчужин. Там были крохотные и побольше, а три были величиной с вишневую косточку, пан Бонди. С косточку. — Капитан ван Тох с важностью кивнул головой. — Когда я утром вернулся на судно, я сказал себе: captain ван Тох, это тебе, конечно, только померещилось, сэр; ты, сударь, был выпивши и тому подобное. Но какой толк в рассуждениях, когда у меня в мешочке лежали восемнадцать жемчужин?

— Это самый лучший рассказ, какой я когда-либо слыхал, — прошептал пан Бонди.

— Вот видишь, брат! — обрадованно сказал капитан. — Днем я все это обмозговал. Я приручу и выдрессирую этих ящерок, и они будут носить мне pearlshells.[80] Должно быть, ужас сколько этих раковин там, в Девл-Бэе. Ну, вечером я отправился туда снова, но чуточку пораньше. Когда солнце садится, ящерки высовывают из воды свои мордочки и тут и там — словом, по всей бухте. Сижу это я на берегу и зову: тс-тс-тс! Вдруг вижу — акула, то есть только ее плавник торчит из воды. А потом — всплеск, и одной ящерки как не бывало. Я насчитал двенадцать штук этих акул, плывших тогда при заходе солнца в Девл-Бэе. Пан Бонди, эти сволочи за один вечер сожрали больше двадцати моих ящерок!.. — воскликнул капитан и яростно высморкался. — Да, больше двадцати! Ясно ведь, такая голая ящерка своими лапками не отобьется от акулы. Я чуть не плакал, глядя на это. Видел бы ты все это, парень…

Капитан задумался.

— Я ведь очень люблю животных, — произнес он наконец и поднял свои лазурные глаза на Г. X. Бонди. — Не знаю, как вы смотрите на это, captain Бонди.

Пан Бонди кивнул в знак согласия.

— Вот это хорошо, — обрадовался капитан ван Тох. — Они очень славные и умные, эти tapa-boys. Когда им что-нибудь рассказываешь, они смотрят так внимательно, как собака, которая слушает, что ей говорит хозяин. А главное — эти их детские ручонки… Понимаешь, брат, я старый холостяк, и семьи у меня нет… Ja, старому человеку тоскливо одному… — бормотал капитан, преодолевая свое волнение — Ужасно милые эти ящерки, ничего не поделаешь… Если бы только акулы не пожирали их!.. И знаешь, когда я кидал в них, то есть в акул, камнями, они тоже начали кидать, эти tapa boys. Ты просто не поверишь, пан Бонди! Конечно, далеко они кинуть не могли, потому что у них чересчур короткие ручки. Но это, брат, прямо поразительно! Уж если вы такие молодцы, ребята, говорю я, попробуйте тогда открыть моим ножом раковину. И кладу нож на землю. Они сначала стеснялись, а потом одна ящерка попробовала и давай втыкать острие ножа между створок. Надо взломать, говорю, взломать, see? Вот так повернуть нож — и готово. А она все пробует, бедняжка… И вдруг хрустнуло, и раковина открылась. Вот видишь, говорю. Вовсе это не так трудно. Если эго умеет какой-нибудь язычник — батак или сингалезец, так почему этого не сумеет сделать tapa-boys, верно? Я не стал, конечно, говорить ящеркам, что это сказочное marvel[81] и удивительно, когда это делают такие животные. Но вам я могу сказать, что я был… я был… ну совершенно thunderstruck.

— Ошеломлен, — подсказал пан Бонди.

— Ja, richtik.[82] Ошеломлен. И так это у меня засело в голове, что я задержатся там с моим судном ещё на день. И вечером опять отправился туда, в Девл-Бэй, и опять смотрел, как акулы жрут моих ящерок. В ту ночь я поклялся, что так этого не оставлю. И им я тоже дал свое честное слово, пан Бонди. «Tapa-boys, — сказал я, — captain И. ван Тох обещает вам здесь, под этими огромными звездами, что он вам поможет.»

4. КОММЕРЧЕСКОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ КАПИТАНА ВАН ТОХА

Капитан ван Тох рассказывал с таким пылом и увлечением, что волосы у него на затылке взъерошились.

— Ja, сэр, я дал такую клятву. С той поры я, брат, не имел ни минуты покоя. В Паданге я взял отпуск и послал господам в Амстердаме сто пятьдесят семь жемчужин — все, что мне натаскали мои зверьки Потом я разыскал одного такого парня: это был даяк, sharkkiller,[83] он убивал акул в воде ножом. Страшный вор и убийца этот даяк. Вместе с ним на маленьком tramp[84] я вернулся опять на Танамасу и говорю — мол, теперь, fella,[85] ты будешь тут своим ножом убивать акул. Я хотел, чтобы он истребил там акул и мои ящерки обрели покой. Он был такой разбойник и язычник, этот даяк, что tapa-boys были ему нипочем. Чёрт или не чёрт, это было ему все равно. А я тем временем производил observations и experiments[86] над lizards. Постой-ка, у меня есть судовой журнал, в котором я каждый день делал записи.

Капитан вытащил из нагрудного кармана объемистую записную книжку и начал ее перелистывать.

— Какое у нас сегодня число? Ага, двадцать пятое июня. Возьмем тогда, например, двадцать пятое июня. Эго было, значит, в прошлом году. Да, вот оно. «Даяк убил акулу. Lizards страшно интересуются этой дохлой дрянью. Тоби…» Это был маленький ящерка, замечательно умный, — пояснил капитан, — пришлось дать им имена, понимаешь? Чтобы я мог писать о них в этой книжке. Так вот: «Тоби сунул пальцы в рану, нанесенную ножом. Вечером они носили сухие ветки для моего костра». Ну, это вздор, — буркнул капитан, — я поищу какой-нибудь другой день. — Скажем, двадцатое июня, a? Lizards продолжали строить… этот… этот… как это называется — jetty?

— Плотину?

— Ja, плотину. Такая dam.[87] Они строили тогда новую плотину в северо-западном углу Девл-Бэя. Это, брат, была замечательная работа, — пояснил капитан. — Настоящий breakwater.

— Волнорез?

— Ja. Они клали на той стороне свои яйца и хотели, чтобы там были спокойные воды, понимаешь? Они сами придумали сделать такую dam; но я тебе скажу, ни один чиновник или инженер из Waterstaat[88] в Амстердаме не мог бы сочинить лучший план для подводной плотины. Замечательно искусная работа; вот только вода портила им дело. Они роют себе под водой такие глубокие ямы под берегом и живут в этих ямах. Страшно умные зверьки, сэр, совсем как beavers.

— Бобры?

— Ja, эти большие крысы, которые умеют устраивать запруды на реке. А у ящерок там было множество плотин и плотинок, в Девл-Бэе; такие ровные-ровные dams, что твой город. Ну, и под конец они задумали перегородить плотиной весь Девл-Бэй. Ну так вот. «Научились выворачивать камни рычагами, — продолжал читать капитан. — Альберту — это был один tapa-boy — раздавило при этом два пальца». «Двадцать первого. Даяк сожрав Альберта. После этого ему было плохо. Пятнадцать капель опия. Обещал больше этого не делать. Целый день шел дождь… Тридцатое июня. Lizards строили свою плотину. Тоби не хочет работать…» И умница же это был! — с восхищением пояснил капитан. — Умные-то никогда не хотят работать. Он постоянно вытворял какие-нибудь проказы, этот Тоби. Что поделаешь, ящерки тоже бывают очень разные. «Третьего июля. Сержант получил нож». Это был такой большой, сильный ящерка, этот Сержант. И очень ловкий, сэр. «Седьмого июля. Сержант убил ножом cuttle-fish», — это, понимаешь, рыба, которая гадит таким темно-бурым — слыхал?

— Каракатица?

— Ja, она самая. «Двадцатое июля. Сержант убил ножом большую jelly-fish», — это такая сволочь, тело как студень, и жжется, как крапива. Мерзкое животное. А теперь внимание, пан Бонди. «Тринадцатого июля. — Это у меня подчеркнуто. — Сержант убил ножом небольшую акулу. Вес — семьдесят фунтов». Вот как, пан Бонди! — торжественно воскликнул капитан И. ван Тох. — Здесь это записано черным по белому. Это и есть великий день. Точно, тринадцатого июля прошлого года. — Капитан закрыл записную книжку. — Я ничуть не стыжусь, пан Бонди; там, на берегу Девл-Бэя, я упал на колени и заревел от самой искренней радости. Теперь уж я знал, что мои tapa-boys не дадут себя в обиду. Сержант получил за это отличный новый гарпун — гарпун, брат, лучше всего, если хочешь охотиться на акул, и я ему сказал: be a man.[89] Сержант, и покажи tapa-boys, что они могут обороняться. И вот, брат, — воскликнул капитан, вскочив с места и ударив по столу от восторга, — через три дня там плавала огромная дохлая акула, full of gashes — как это называется?

— Вся израненная?

— Ja, сплошные дыры от ударов гарпуна. — Капитан глотнул пива с такой жадностью, что в горле у него заклокотало. — Вот оно как, пан Бонди. Тогда только я и заключил с tapa-boys… ну нечто вроде договора. То есть я как бы дал им слово, что, если они будут доставлять мне жемчужницы, я им буду давать за это гарпуны и knives, то есть ножи, чтобы они могли защищаться. See? Это честный бизнес, сударь. Что поделаешь, человек должен быть честным даже с животными. И я дал им ещё немного досок и две железных wheelbarrows…

— Ручные тележки. Тачки.

— Ja, такие тачки. Чтобы они могли возить камни на плотину. Им, бедняжкам, приходилось таскать все в своих лапах, понимаешь? Ну, словом, массу вещей они получили. Я бы не хотел их надувать, вовсе нет. Постой, парень, я тебе что-то покажу.

Капитан ван Тох одной рукой подтянул свой живот кверху, а другой извлек из кармана брюк холщовый мешочек.

— Вот здесь, — сказал он и высыпал содержимое мешочка на стол.

Там было около тысячи жемчужин самой различной величины: мелкие, как конопляное семя, немного побольше, величиной с горошину, несколько огромных, с вишню; жемчужины безупречно круглые, как капля, жемчужины бугорчатые, жемчужины серебристые, голубые, телесного цвета, желтоватые, отливающие черным и розовым. Г. X. Бонди был словно зачарован; он потерял всякое самообладание, перебирал их, катал по столу кончиками пальцев, сгребал обеими руками.

— Какая красота, — восторженно прошептал он. — Капитан, это — как в сказке!..

— Ja, — невозмутимо ответил капитан. — Красиво. А акул они убили около тридцати за тот год, что я провел с ними. У меня здесь все записано, — сказал он, похлопывая по нагрудному карману. — Зато сколько ножей я им дал, и пять штук гарпунов. Мне ножи обошлись почти по два американских доллара a piece, то есть за штуку. Очень хорошие ножи, парень, из такой стали, которую не берет никакая rust.

— Ржавчина?

— Ja. Потому что это для работы под водой, для моря. Ну, и батаки тоже стоили мне кучу денег.

— Какие батаки?

— Да туземцы на том острове. У них такая вера, будто tapa-boys — это черти, и они страшно их боятся. А когда увидели, что я с их чертями разговариваю, хотели убить меня. Целыми часами звонили в колокола, чтобы отогнать, значит, чертей от своего кампонга. Ужасный тарарам подняли. Ну, а потом каждое утро приставали ко мне, чтобы я им заплатил за этот набат. За то, что они трудились, понимаешь? Что и говорить, эти батаки — отчаянные жулики. Но с tapa-boys, сэр, с ящерками, можно бы сделать честный бизнес. Очень хорошее дело, пан Бонди.

Г. X. Бонди все происходящее казалось сном.

— Покупать у них жемчуг?

— Ja. Только в Девл-Бэе уже никакого жемчуга нет, а на других островах нет никаких tapa-boys. В этом-то вся суть, парень.

Капитан И. ван Тох раздул щеки с победоносным видом.

— Это и есть то большое дело, которое я обмозговал. Послушай, — сказал он, тыча в воздух толстым пальцем. — Ведь этик ящерок стало гораздо больше с тех пор, как я взял их под защиту! Они могут, теперь обороняться. You see? А? А дальше их будет ещё больше! Ну, так как же, пан Бонди? Разве это не замечательное предприятие?

— Я все ещё не понимаю, — неуверенно произнес Г. X. Бонди, — что вы, собственно, имеете в виду, капитан?

— Ну, перевозить tapa-boys на другие жемчужные острова, — выложил наконец капитан — Я заметил, что ящерки не могут сами переплывать открытое море в глубоких местах. Они немножко плавают, немного ходят по дну, но на большой глубине для них слишком большое давление: они чересчур мягкие, понимаешь! Но если бы у меня было судно, в котором можно было бы устроить резервуар, такой бассейн с водой, то я мог бы перевозить их, куда хочу. Sее? И они искали бы там жемчуг, а я бы ездил к ним и привозил им ножи и гарпуны и всякие прочие вещи, в которых они нуждаются. Эти бедняжки там, в Девл-Бэе, так рас… распоросились… а?

— Расплодились.

— Ja, так расплодились, что им уже почти нечего жрать. Они едят мелких рыбешек, моллюсков и водяных жуков… Но могут жрать и картошку, и сухари, и всякие обыкновенные вещи. Этим можно било бы их кормить в резервуарах, на судне. А в подходящих местах, где не очень много людей, я пускал бы их в воду и устраивал бы там такие… Такие фермы для моих ящерок. Потому что я хотел бы, чтобы они могли прокормиться, эти зверьки. Они очень славные и умные, пан Бонди. Вот увидишь их, парень, сам скажешь: хэлло, captain, полезные у тебя зверьки. Ja. Люди ведь теперь с ума сходят по жемчугу, пан Бонди. Вот это и есть тот большой бизнес, что я придумал.

Г. Х Бонди бил в нерешительности.

— Мне очень жаль, капитан, — начал он, — но я, право, не знаю…

Лазурные глаза капитана. И. ван Тоха подернулись влагой.

— Это плохо, братец! А я бы тебе оставил все эти жемчужины, как… как залог за то судно. Сам я купить судно не могу. А я знаю очень подходящие посудину в Роттердаме. На дизеле…

— Почему вы не предложили это дело кому-нибудь в Голландии?

Капитан покачал головой.

— Я, брат, знаю этих людей. С ними об этом говорить нельзя… А я, пожалуй, — задумчиво прибавил он, — возил бы на этом судне и другие вещи, всевозможные goods,[90] и продавал бы их на тех островах. Да, я бы это мог. У меня там куча знакомств, пан Бонди. А при этом я мог бы иметь у себя на судне такие резервуары для моих ящерок…

— Гм, об этом ещё можно подумать, — размышлял вслух Г. X. Бонди. — Дело в том, что как раз… Ну да, нам нужно искать новые рынки для нашей промышленности. Случайно я говорил об этом на днях с несколькими лицами… Я хотел бы купить один или два парохода, один для Южной Америки, а другой для восточных стран…

Капитан ожил.

— Вот за это хвалю, пан Бонди! Суда теперь страшно дешевы, можешь купить их хоть целую гавань…

Капитан ван Тох пустился в технологические объяснения, где и за какую цену продаются всякие vessels, boats и tank-steamers.[91] Г. X. Бонди не слушал капитана; он только рассматривал его. Г. X. Бонди умел разбираться в людях. Ни на одно мгновение он не принимал всерьез ящериц капитана ван Тоха; но сам капитан стоил внимания. Честный человек, да. И знает тамошние условия. Сумасшедший, конечно. Но чертовски симпатичен. В сердце Г. X. Бонди зазвенела какая-то фантастическая струна. Корабли с жемчугом и кофе, корабли с пряностями и всякими благовониями Аравии! Г. X. Бонди ощутил то странное, необъяснимое волнение, которое обычно предшествовало у него всякому важному и удачному решению; это можно было бы выразить в словах: «Сам не знаю почему, но я, кажется, за это возьмусь». А тем временем captain ван Тох своими огромными лапами чертил в воздухе силуэты судов с awning-decks и quarter-decks,[92] — превосходные суда, братец…

— Знаете что, капитан ван Тох, — сказал вдруг Г. X. Бонди, — зайдите ко мне через две недели. Мы возобновим тогда разговор о пароходе.

Captain ван Тох понял, как много значат эти слова. Покраснев от радости, он вымолвил только:

— А как ящерки — смогу я их возить на моем пароходе?

— Разумеется. Только… пожалуйста, никому о них ни слова. Люди подумают, что вы спятили… и я заодно с вами.

— А жемчуг вам можно оставить?

— Можно.

— Ja, только я должен выбрать две жемчужины покрасивее, надо послать их кое-кому.

— Кому?

— А таким двум редакторам, парень. Ja, чёрт подери, постой-ка!

— Что?

— Как их звали, чёрт подери?

Капитан ван Тох растерянно моргал своими лазурными глазами.

— Такая, брат, глупая у меня голова… Уже забыл, как звали этих двух boys…

5. КАПИТАН И. ВАН ТОХ И ЕГО ДРЕССИРОВАННЫЕ ЯЩЕРИЦЫ

— Провалиться мне на этом месте, — воскликнул человек на набережной в Марселе, — если это не Иенсек!

Швед Иенсен поднял глаза.

— Постой, — сказал он, — и помолчи, пока я тебя не узнаю.

Он прикрыл глаза рукой.

— «Чайка»? Нет. «Императрица Индии»? Нет.

«Пернамбуко»? Нет. А, знаю! «Ванкувер». Лет пять тому назад на «Ванкувере», пароходство Осака-лайн, Фриско.[93] А зовут тебя Дингль, бродяга ты этакий, и ты ирландец.

Человек оскалил зубы и подсел к шведу.

— Right,[94] Иенсен. И, кроме того, пью любую водку, когда угощают. Ты где теперь?

Иенсен показал кивком.

— Крейсирую на линии Марсель-Сайгон. А ты?

— А я в отпуске, — похвастал Дингль, — еду домой посмотреть, сколько у меня прибавилось детей.

Иенсен глубокомысленно покачал головой.

— Значит, тебя опять выставили. Так? Пьянство в служебное время и тому подобное. Гели бы ты, брат, посещал YMCA,[95] как я…

Дингль ужаснулся.

— Здесь тоже есть YMCA?

— Да ведь сегодня суббота, — проворчал Иенсен. — А где ты плавал?

— На одном трампе,[96] - уклончиво ответил Дингль. — Разные острова там на юге.

— Капитан?

— Некий ван Тох. Голландец или что-то в этом роде.

Швед Иенсен задумался.

— Капитан ван Тох… Я с ним тоже плавал несколько лет тому назад. Судно — «Кандон-Бандунг». Рейс — от черта к дьяволу. Толстый, лысый и ругается даже по малайски, чтобы крепче получалось. Знаю хорошо.

— Он уже тогда был такой сумасшедший?

Швед покачал головой.

— Старый Тох — all right,[97] братец.

— Возил он тогда уже с собой ящериц?

— Нет… — Иенсен стал припоминать: — Что-то я уже слышал об этом… в Сингапуре. Какой-то враль молол там языком на этот счет.

Ирландец слегка обиделся.

— Это совсем не вранье, Иенсен. Это святая истина насчет ящериц.

— Тот, в Сингапуре, тоже божился, что это правда, — проворчал швед. — И все же получил по рылу! — прибавил он с победоносным видом.

Дай же я тебе расскажу, в чем тут дело, — упорствовал Дингль. — Уж кому знать, как не мне. Я эту мразь видел собственными глазами.

— Я тоже, — пробормотал Иенсен. — Почти совсем черные, рост — около метра шестьдесят, с хвостом, и ходят на двух ногах. Знаю.

— Отвратительные, — передернулся Дингль. — Все в бородавках, дружище! Матерь божия, я бы к ним не притронулся. Они, наверное, ядовитые!

— Почему? — буркнул швед. — Я, брат, служил как-то на судне, которое возило людей. И на верхней, и на нижней палубе — везде люди. Женщины, и все такое прочее. И танцуют и играют в карты… я там был кочегаром, понимаешь? Ну, а теперь скажи мне, олух, что ядовитее?

Дингль сплюнул.

— Если бы это были кайманы, я, брат, ничего бы не сказал. Я тоже как-то возил змей для зверинца — оттуда, из Банджермасина. Ну и воняли! Но ящерицы… Иенсен, уж слишком они странные звери. Днем-то ещё ничего, днем все это сидит в таких бассейнах с водой; но ночью оно вылезает — топ-топ, топ-топ… Все судно ими кишмя кишит. И оно становится на задние ноги и поворачивает голову за тобой вслед… — Ирландец перекрестился. — Цыкает на человека — тс-тс-тс, как шлюхи в Гонконге. Прости меня, господи, только я думаю, что тут дело нечисто. Если бы не так туго было с работой, я бы там и часа не оставался, Иенсен. Ни единого часа.

— Ага, — сказал Иенсен. — Так вот почему ты возвращаешься к маменьке?

— Отчасти… Приходилось чертовски пить, чтобы вообще выдержать там, а ты сам знаешь, капитан насчет этого строг! Вот был тарарам, когда я одну из этих тварей пнул, ногой. Ну да, пнул, да ещё брат, с каким удовольствием! Даже хребет перешиб. Ты бы посмотрел, что было со стариком! Посинел, схватил меня за горло и швырнул бы в воду, не окажись тут штурман Грегори. Знаешь его?

Швед кивнул головой.

— «Хватит с него, сэр», — сказал штурман и вылил мне на голову ведро воды. И в Кокопо меня списали. — Дингль плюнул, и плевок пролетел в воздухе длинной дугой. — Старику эта мразь дороже людей Знаешь, он учил их говорить! Ей-богу! Запирался с ними и часами разговаривал. Я думаю, он их дрессирует для цирка. Но самое странное то, что он их потом опять опускает в воду. Остановится у какого-нибудь дурацкого островка, болтается в шлюпке вдоль берега и измеряет глубину; а потом запрется там, где эти резервуары, откроет люк в борту и выпускает свою мразь в воду. А оно, брат, скачет через окошечко — одно за другим, как дрессированные тюлени, штук десять-двенадцать… А ночью старый Тох отправляется на берег с какими-то ящиками. Что там в этих ящиках — никто не знает. Потом двигаем дальше Вот так обстоят дела со старым Тохом, Иенс. Странно. Чересчур странно! — В глазах Дингля мелькнуло выражение ужаса. — Боже всемогущий. Иенс, до чего мне было жутко! Я пил, брат, пил как сумасшедший. А когда оно ночью топало по всему судну и служило на задних лапах… и цыкало: тс-тс-тс, так я иногда думал: эге, братец, это у тебя с перепою! Со мной уже было однажды во Фриско, помнишь, Иенсен? Но тогда мне везде мерещились пауки. «Де-ли-риум», — говорили врачи в Sailor hospital.[98] Но потом я спросил толстого Бинга, видел ли он тех чудовищ, и он сказал, что видел. Собственными глазами, говорит, подглядел раз, как один ящер взялся за ручку двери и вошел в каюту к капитану. Но не знаю… Этот Джо тоже жутко пил. Как ты думаешь, Иенс, у Бинга тоже был делириум или нет? Как ты думаешь?

Иенсен только пожал плечами.

— А немец Петере рассказывал, будто на островах Манихики он отвез капитана на берег, а потом спрятался за скалами и стал смотреть, что там старый Тох делает со своими ящиками. Так он, брат, говорит, что эти ящеры сами пооткрывали их, когда старик дал им долото. А знаешь, что было в ящиках? Оказывается, ножи, дружище. Такие длинные ножи, гарпуны и тому подобное. Я, правда, Петерсу не верю, у него очки на носу, но все-таки это странно. Ты как думаешь?

У Иенсена вздулись жилы на лбу.

— Я думаю, — буркнул он, — что твой немец сует свой нос в дела, которые его совсем не касаются. Понял? И скажу тебе, что я ему этого не советую.

— А ты ему напиши, — усмехнулся ирландец. — Самый точный адрес — пекло, наверняка дойдет. А знаешь, что меня удивляет? Старый Тох время от времени навещает своих ящериц в тех местах, где он насажал их. Ей-богу, Иенс. Вечером приказывает отвезти себя в шлюпке на берег и возвращается только к утру Так вот, скажи-ка мне. Иенс, ради кого ему туда ездить? И скажи мне, что спрятано в посылочках, которые он отправляет в Европу? Смотри — вот такие маленькие посылочки страхует на тысячу фунтов.

— Откуда ты знаешь? — ещё более хмуро спросил швед.

— Да вот знаю, — уклончиво ответил Дингль. — А как ты думаешь, откуда старый Тох возит этих ящериц? Из Девл-Бэя. Из Чертова залива, Йене. У меня там есть один знакомый, он агент, человек с образованием, так он мне говорил, брат, что это вовсе не дрессированные ящерицы. Куда там! Пусть малым детям рассказывают, что это просто животные. А нам, брат, пусть зубы не заговаривают. — Дингль многозначительно подмигнул. — Вот какие дела, Иенсен… А ты мне говоришь, что captain van Toch — all right!..

— Ну-ка, повтори ещё раз! — угрожающе прохрипел огромный швед.

— Был бы старый Тох all right, не развозил бы чертей по всему свету… и не запускал бы их всюду на островах, словно блох в шубу. За то время Йене, что я плавал с ним, он перевез их несколько тысяч, не меньше. Старый Тох продал свою душу, браток. И я знаю, чем ему черти платят. Рубины, жемчуг и тому подобное. Можешь не сомневаться, даром он не стал бы это делать.

Иенс Иенсен побагровел.

— А тебе-то что? — рявкнул он, стукнув кулаком по столу.

— Занимайся своими проклятыми делами!

Маленький Дингль испуганно подскочил.

— Ну, чего ты… — смущенно залепетал он. — Что ты так вдруг… Я ведь только рассказываю, что видел. А если хочешь, так все это мне только померещилось. Только ради тебя, Иенсен… Пожалуйста, могу сказать, что это бред. Иенсен, ты же знаешь, со мной было уже такое во Фриско.

«Тяжелый случай», — говорили врачи в Sailor hospital. Ей-богу, брат, мне показалось, что я видел ящериц, или чертей, или ещё что-то такое. А на самом деле ничего не было.

— Было, Пат, — мрачно сказал швед, — я их видел.

— Нет, Иенс, — убеждал его Дингль. — Это у тебя был просто делириум. Старый Тох — all right, но… ему не следовало бы развозить чертей по свету. Знаешь что? Когда я приеду домой, закажу мессу за спасение его души. Провалиться мне на этом месте, Иенсен, если я этого не сделаю.

— По нашей религии, — меланхолически протянул Иенсен, — этого не полагается. А как ты думаешь, Пат, помогает, если отслужить за кого-нибудь мессу?

— Чудесно помогает!.. — воскликнул ирландец. — Я слышал на родине не раз, что это помогало ну, даже в самых тяжелых случаях! Против чертей вообще и… тому подобное, понимаешь?

— Тогда я тоже закажу католическую мессу, — решил Иенс Иенсен. — За капитана ван Тоха. Но я закажу ее здесь, в Марселе. Я думаю, что вон в том большом соборе это можно сделать дешевле, по оптовой цене.

— Может быть, но ирландская месса лучше. У нас, брат, такие монахи, что почище всяких колдунов будут. Прямо как факиры или язычники.

— Слушай, Пат, — сказал Иенсен, — я бы тебе дал двенадцать франков на мессу. Но ты ведь парень непутевый, пропьешь…

— Иенс, такого греха я на душу не возьму. Но постой, чтобы ты мне поверил, я напишу на эти двенадцать франков расписку. Хочешь?

— Это можно, — сказал швед, который во всем любил порядок.

Дингль раздобыл листок бумаги, карандаш и занял этими принадлежностями почти весь стол.

— Что же мне тут написать?

Иенc Иенсен заглянул ему через плечо.

— Сначала напиши сверху, что это расписка.

И Дингль медленно, с усилием, высовывая язык и слюнявя карандаш, вывел:

— Так правильно? — неуверенно спросил Дингль. — А у кого из нас должен остаться этот листок?

— У тебя, конечно, осел ты этакий, — не задумываясь, ответил швед. — Это делается, чтобы человек не забыл, что он получил деньги.

Эти двенадцать франков Дингль пропил в Гавре и вместо Ирландии отправился оттуда в Джибути. Короче говоря, месса отслужена не была, вследствие чего естественный ход событий не нарушался вмешательством каких-либо высших сил.

6. ЯХТА В ЛАГУНЕ

Мистер Эйб Леб, прищурившись, глядел на заходящее солнце. Ему хотелось как-то высказать, до чего это красиво, но крошка Ли — она же мисс Лили Валлей, по документам Лилиан Новак, а для друзей — златокудрая Ли, Белая Лилия, длинноногая Лилиан, и как там ее ещё называли в ее семнадцать лет, — спала на горячем песке, закутавшись в мохнатый купальный халат и свернувшись в клубок, как прикорнувшая собачонка. Поэтому Эйб ничего не сказал о красоте природы и только вздыхал, шевеля пальцами босых ног, чтобы вытряхнуть песчинки. Недалеко от берега стоит на якоре яхта «Глория Пикфорд», эту яхту Эйб получил от папаши Леба за то, что сдал университетские экзамены. Молодчина папаша Леб, Джесс Леб, магнат кинопромышленности и так далее.

«Эйб, пригласи нескольких приятелей или приятельниц и поезди по белу свету», — сказал старик Папаша Джесс — молодец первый сорт! И вот теперь там, на перламутровой поверхности моря застыла «Глория Пикфорд», а здесь, на горячем песке, спит крошка Ли. У Эйба захватило дух от счастья Спит, как маленький ребенок, бедняжка Мистер Эйб ощутил непреодолимое, страстное желание спасти Ли от какой-нибудь опасности.

«Собственно говоря, следовало бы действительно жениться на ней», — подумал молодой мистер Леб, и сердце его сжалось от сладостного и мучительного чувства, в котором твердая решимость смешивалась с малодушием. Мамаша Леб, наверное, не согласится на это, а папаша Леб только руками разведет.

«Ты с ума сошел, Эйб». Родители просто не могут этого понять, вот и все. И мистер Эйб, нежно вздохнув, прикрыл полой купального халата беленькую лодыжку Ли. «Как глупо, — смущенно подумал он, — что у меня такие волосатые нога!»

Господи, до чего здесь красиво, до чего красиво! Жаль, что Ли этого не видит. Мистер Эйб залюбовался красивой линией ее бедра и, по какой-то смутной ассоциации, начал думать об искусстве. Ли ведь тоже артистка. Киноартистка. Правда, она ещё не играла, но твердо решила сделаться величайшей кинозвездой всех времён; а если Ли что-нибудь задумает, то обязательно добьется своего. Вот этого как раз и не понимает мамаша Леб. Артистка — это… одним словом, артистка и не может быть такой, как другие девушки. К тому же другие девушки ничуть не лучше, решил Эйб. Например, эта Джэди, там, на яхте, такая богатая девица… а я знаю, что Фред ходит к ней в каюту. Каждую ночь, изволите ли видеть! Тогда как я и Ли… Просто Ли не такая. Я желаю всего лучшего Фреду-бейсболисту, великодушно размышлял Эйб, он мой товарищ по университету. Но каждую ночь… Нет, богатая девушка не должна была бы так поступать. То есть девушка из такой семьи, как Джэди. И ведь Джэди — даже не артистка. (О чем только эти девушки иногда шушукаются! — вспомнил вдруг Эйб. — И как у них при этом горят глаза и как они хихикают. Мы с Фредом о таких вещах никогда не говорим). (Ли не надо пить коктейль в таком количестве; она потом сама не знает, что говорит.) (Например, сегодня днем — это было уж слишком…) (Я имею в виду, как они с Джэди заспорили, у кого из них ноги красивее. Само собой разумеется, что у Ли. Я-то знаю.) (А Фреду нечего было затевать этот дурацкий конкурс красивых ног. Это можно устраивать где-нибудь на Палм-Бич, но не в своей интимной компании. А девушкам не следовало так высоко задирать юбки. Это уже, собственно, были не только неги… По крайней мере Ли не следовало этого делать. Тем более перед Фредом. И такая богатая девушка как Джэди, зря это делала.) (А я, пожалуй, напрасно позвал капитана и предложил ему быть судьей. Это было глупо. Как побагровел капитан, и усы у него ощетинились.

«Простите, сэр», — и хлопнул дверью. Неприятно. Ужасно неприятно. Капитану не следовало быть до такой степени грубым.

В конце концов ведь это моя яхта, не так ли? (Правда, у капитана нет с собой девушки; так легко ли ему, бедняге, смотреть на такие вещи? То есть поскольку ему приходится оставаться на холостом положении?) (А почему Ли плакала, когда Фред сказал, что у Джэди ноги красивее? Потом она говорила, что Фред такой невоспитанный, отравил ей всю поездку… Бедненькая Ли!..) (Теперь девушки дуются друг на друга. А когда я хотел поговорить с Фредом, Джэди подозвала его к себе, как собачонку. Все-таки Фред — мой лучший приятель. Конечно, если он возлюбленный Джэди, он должен говорить, что у нее ноги красивее. Но зачем было утверждать это так категорически? Это было нетактично по отношению к бедняжке Ли. Ли права, что Фред самоуверенный чурбан. Ужасный чурбан.) (Собственно, я представлял себе это путешествие по-иному. На черта мне сдался Фред!)

Мистер Эйб обнаружил, что он уже не любуется перламутровым морем, но с весьма мрачным видом просеивает между пальцами песок с ракушками. Он был огорчен и расстроен. Папаша Леб сказал: «Поезжай да постарайся повидать побольше». А что мы видели? Мистер Эйб старался припомнить, но в памяти его всплывала только одна картина — как Джэди и Ли показывают свои ноги, а Фред, широкоплечий Фред, сидит перед ними на корточках. Эйб нахмурился ещё больше. Как, собственно, называется этот коралловый остров? Тараива, говорил капитан. Тараива, или Тахуара, или Тараихатуара-тахуара. Что, если вернуться домой и сказать старому Джессу: «Папа, мы побывали даже на Тараихатуара-тахуара». (И зачем только я позвал тогда капитана, — поморщился мистер Эйб.) (Надо будет поговорить с Ли, чтобы она не делала таких вещей. Господи, почему я ее так ужасно люблю? Когда проснется, поговорю с ней. Скажу, что мы могли бы пожениться…) Глаза мистера. Эйба наполнились слезами. Господи, отчего это — от любви или от муки? Или же эта безмерная мука оттого, что я ее люблю?..

Подведенные синим, блестящие, похожие на нежные ракушки, веки крошки Ли затрепетали.

— Эйб, — прозвучал сонный голосок, — знаешь, о чем я думаю? Здесь, на этом острове, можно было бы сделать ши-кар-ный фильм.

Мистер Эйб старался засыпать свои злополучные волосатые ноги мелким песком.

— Превосходная идея, крошка. А какой фильм?

Ли открыла свои бездонные синие глаза.

— Например… Представь себе, что я была бы на этом острове Робинзоном. Женщина-Робинзон! Правда, совершенно новая идея?

— Да-а, — неуверенно произнес мистер Эйб. — А как бы ты попала на этот остров?

— Превосходнейшим манером!.. — ответил сладкий голосок.

— Просто наша яхта потерпела бы во время бури крушение, и вы все потонули бы — ты, Джэди, капитан и все.

— А Фред? Он ведь замечательно плавает.

Гладкий лобик наморщился.

— Тогда пусть Фреда съест акула. Получится изумительный кадр! — захлопала Ли в ладоши. — Ведь у Фреда безумно красивое тело, правда?

Мистер Эйб вздохнул.

— Ну, а дальше?

— А меня в бессознательном состоянии выбросила бы на берег волна. На мне была бы пижама, та, в голубую полоску, что так понравилась тебе позавчера. — Взгляд, брошенный из-под полуопущенных ресниц, наглядно продемонстрировал силу женских чар. — Вернее, это должен быть цветной фильм, Эйб Все говорят, что голубой цвет поразительно идет к моим волосам.

— А кто бы тебя здесь нашел? — деловито осведомился мистер Эйб.

Крошка Ли задумалась.

— Никто! Какой же тогда Робинзон, если тут будут люди, — ответила она с неожиданной логикой. — Вот почему эта роль такая шикарная, ведь я все время играла бы одна. Вообрази только — Лили Валлей в главной и вообще единственной роли!

— А что бы ты делала в течение всего фильма?

Крошка Ли оперлась на локоть.

— У меня уже все придумано. Купалась бы и пела на скале.

— В пижаме?

— Без, — сказала крошка. — Ты не думаешь, что я имела бы огромный успех?

— Но не можешь ведь ты ходить все время голой, — проворчал Эйб с явным неодобрением.

— А почему бы и нет? — невинно удивилась крошка. — Что здесь такого?

Мистер Эйб пробормотал что-то нечленораздельное.

— А потом, — продолжала свои размышления Ли, — постой… ага, знаю. Потом меня похитила бы горилла. Понимаешь, такая страшная, волосатая, черная горилла.

Мистер Эйб покраснел и постарался ещё глубже зарыть в песок свои проклятые ноги.

— Но здесь же нет горилл, — возразил он малоубедительным тоном.

— Есть. Здесь есть всевозможные звери. Ты должен относиться к делу как художник, Эйб Горилла удивительно подойдет к моему оттенку кожи. А ты обратил внимание, какие у Джэди волосы на ногах?

— Нет, — ответил Эйб, крайне недовольный этой темой.

— Ужасные ноги, — заметила Ли и с удовлетворением посмотрела на собственные икры. — А когда горилла понесет меня на руках, из лесной чащи выйдет молодой прекрасный дикарь и заколет ее.

— А как он будет одет?

— У него будет лук, — без колебаний решила крошка, — и венок на голове. Этот дикарь возьмет меня в плен и приведет в становище каннибалов.

— Здесь нет никаких каннибалов. — Эйб попробовал вступиться за островок Тахуара.

— Есть. Людоеды захотят принести меня в жертву своим идолам и споют при этом гавайские песни. Знаешь, как негры поют в ресторане «Парадиз». Но тот молодой людоед влюбился бы в меня, — прошептала крошка Ли с широко раскрытыми от восторга глазами, — и потом ещё один дикарь влюбился бы в меня, скажем — предводитель этих каннибалов… а потом один белый.

— Откуда же тут возьмется белый? — спросил Эйб в интересах точности.

— Он был бы у них в плену. Например, это был бы знаменитый тенор, который попал в руки дикарей. Это для того, чтобы он мог петь в фильме.

— А в чем он был бы одет?

Ли поглядела на пальчики своих ножек.

— Он был бы… без всего, как и людоеды. Мистер Эйб покачал головой.

— Не годится, крошка. Все знаменитые тенора страшно толстые.

— Жалко, — огорчилась Ли. — Ну, тогда его мог бы играть Фред, а тенор только пел бы. Знаешь, как теперь озвучивают фильмы.

— Но ведь Фреда сожрала акула?

Ли рассердилась.

— Нельзя быть таким ужасным реалистом, Эйб! С тобой вообще невозможно говорить об искусстве! А предводитель обвил бы меня всю нитками жемчуга…

— Где бы он его взял?

— Здесь масса жемчуга, — с уверенностью объявила, Ли. — А Фред из ревности боксировал бы с ним на скале над морским прибоем. Получится шикарно: силуэт Фреда на фоне неба! Правда, блестящая идея? При этом они оба упали бы в море…

— Ли просветлела. — Тут и пригодится эпизод с акулой. Вот взбесится Джэди, если Фред будет играть со мной в фильме! А я бы вышла замуж за того красивого дикаря. — Златокудрая Ли вскочила. — Мы стояли бы тут на берегу… на фоне солнечного заката… совершенно нагие… и диафрагма постепенно закрывалась бы… — Ли сбросила купальный халат.

— А теперь я иду в воду.

— Ты не надела купальный костюм, — пробормотал Эйб, оглядываясь на яхту, не смотрит ли кто-нибудь оттуда; но Ли уже вприпрыжку бежала по песку к лагуне.

«…Собственно, в платье она лучше», — заговорил вдруг в молодом человеке голос холодной и жестокой критики. Эйб был потрясен отсутствием у него надлежащего любовного восторга и чувствовал себя почти преступником, но… все-таки когда Ли в платье и туфельках, то… право же, это как-то красивее.

«Ты, верно, хочешь сказать — приличнее», — возражал Эйб холодному голосу.

«Ну да, и это тоже. И красивее. Почему она так нелепо шлепает по воде? Почему у нее так трясутся бока? Почему-то, почему се…»

«Перестань, — с ужасом отбивался Эйб. — Ли — самая красивая девушка, которая когда-либо существовала на свете! Я ее ужасно люблю…»

«…Даже когда на ней нет ничего?» — спросил холодный критический голос.

Эйб отвернулся и взглянул на яхту в лагуне. Как она красива, как безупречны все линии ее бортов! Жаль, нет тут Фреда. С Фредом можно было бы поговорить о красоте яхты.

Тем временем Ли стояла уже по колено в воде, простирала руки к заходящему солнцу и пела.

«Скорей бы уж лезла в воду, чёрт бы ее драл! — раздраженно подумал Эйб. — А все-таки это было красиво, когда она лежала, свернувшись клубочком, закутанная в халат, с закрытыми глазами. Милая крошка Ли! — И Эйб, растроганно вздохнув, поцеловал рукав ее купального халата. — Да, я ужасно ее люблю. Так люблю, что больно делается».

Внезапно с лагуны донесся пронзительный визг. Эйб привстал на колено, чтобы лучше видеть. Ли пищит, размахивает руками и бегом спешит к берегу, спотыкаясь и разбрызгивая воду… Эйб вскочил и бросился к ней.

— Что такое, Ли?

(Посмотри, как она нелепо бежит, — отметил холодный критический голос. — Как она выбрасывает ноги. Как размахивает руками во все стороны. Это просто некрасиво. И ещё кудахчет при этом, да, кудахчет.)

— Что случилось, Ли? — кричал Эйб, спеша на помощь.

— Эйб, Эйб… — пролепетала Ли и — трах! — мокрая и холодная, повисла на нем. — Эйб, там какой-то зверь!

— Ничего там нет, — успокаивал ее Эйб. — Наверное, просто какая-нибудь рыба.

— Но у него такая страшная голова!.. — зарыдала крошка и уткнулась мокрым носом в грудь Эйба.

Эйб хотел отечески похлопать Ли по плечу, но шлепки по мокрому телу получились бы слишком звучными.

— Ну, ну, — проворчал он, — посмотри, там уже ничего нет.

Ли оглянулась на лагуну.

— Это было ужасно, — прошептала она и вдруг взвизгнула.

— Вон… вон… видишь?

К берегу медленно приближалась черная голова, то разевая, то закрывая широкую пасть. Ли издала истерический вопль и сломя голову кинулась прочь.

Эйб был в нерешительности. Бежать за Ли, чтобы она не боялась? Или же остаться здесь и показать ей, что ему не страшен этот зверь? Само собой разумеется, он избрал второе решение. Он сделал несколько шагов и, остановившись по щиколотку в воде, сжав кулаки, посмотрел зверю в глаза. Черная голова тоже остановилась, странно закачалась и произнесла:

— Тс-тс-тс…

Эйбу стало немного жутко, но ведь нельзя же показывать виду.

— В чем дело? — резко спросил он, обращаясь к голове.

— Тс-тс… — ответила голова.

— Эйб, Эйб, Эйб… — верещала крошка Ли.

— Иду!.. — крикнул Эйб и медленно (чтобы никто не подумал) зашагал к своей возлюбленной. По дороге он даже приостановился и бросил строгий взгляд назад.

На берегу, где волны выводят на песке свои вековечные, непрочные узоры, стоял на задних лапах какой-то темный зверь с круглой головой и извивался всем телом. Эйб застыл на месте с бьющимся сердцем.

— Тс-тс-тс… — произнес зверь.

— Эйб! — вопила Ли, близкая к обмороку.

Эйб отступал шаг за шагом, не спуская глаза со зверя.

Тот не шевелился и только поворачивал голову вслед за Эйбом.

Наконец Эйб оказался возле крошки, которая лежала ничком на земле и, захлебываясь, всхлипывала от ужаса.

— Это… что-то вроде тюленя, — неуверенно сообщил Эйб.

— Надо бы возвратиться на яхту, Ли.

Но Ли только дрожала.

— И вообще тут нет ничего опасного, — твердил Эйб.

Ему хотелось опуститься на колени, склониться над Ли, но он чувствовал себя обязанным рыцарски стоять между нею и зверем. «Был бы я не в одних трусах, — думал он, — да будь у меня хоть перочинный нож… или хоть бы палку какую найти…»

Начало смеркаться. Зверь приблизился ещё шагов на тридцать и остановился. А вслед за ним вынырнули из моря пять, шесть, восемь таких же животных и, раскачиваясь, нерешительно засеменили к тому месту, где Эйб сторожил Ли.

— Не смотри, Ли… — прошептал Эйб, но в этом не было надобности, так как Ли не оглянулась бы ни за что на свете.

Из моря выходили, все новые тени и продвигались вперед широким полукругом. «Их уже около шестидесяти, — мысленно подсчитал Эйб. — А это светлое — купальный халат Ли. Халат, в котором она только что спала…» Животные тем временем подошли уже к светлому предмету, — который широким пятном выделялся на песке.

И тогда Эйб совершил нечто само собой разумеющееся и в то же время бессмысленное, подобно шиллеровскому рыцарю, который спустился на арену ко львам за перчаткой своей дамы.[99] Ничего не поделаешь, есть такие само собой разумеющиеся и в то же время бессмысленные поступки, которые мужчины будут совершать до тех пор, пока существует мир. Не раздумывая, с высоко поднятой головой и сжатыми кулаками, мистер Эйб Леб вступил в круг зверей, чтобы отнять у них купальный халат крошки Ли.

Звери немного отступили, но не убежали. Эйб поднял халат, перебросил его через руку, как тореадор, и остановился.

— Эйб!.. — неслись сзади отчаянные вопли.

Мистер Эйб почувствовал прилив безмерной отваги и силы.

— Ну что? — сказал он зверям и подступил к ним ещё на шаг. — Чего вы, собственно, хотите?

— Тс-тс, — зацыкал один зверь, а потом каким-то, скрипучим старческим голосом пролаял: — Ноаж!..

— Ноаж!.. — отозвались скрипучие голоса немного дальше:

— Ноаж! Ноаж!

— Э-эйб!..

— Не бойся. Ли! — крикнул Эйб.

— Ли!.. — залаяло перед ним. — Ли! Ли! Э-эйб!..

Эйбу казалось, что он видит сон.

— В чем дело?

— Ноаж!

— Э-эйб! — стонала Ли. — Иди сюда!

— Сейчас… Вы имеете в виду нож? У меня никакого ножа нет. Я вам ничего не сделаю. Что вы хотите ещё?

— Тс-тс, — цыкнул зверь и заковылял к нему.

Эйб, придерживая переброшенный через руку халат, широко расставил ноги, но не отступал.

— Тс-тс, — сказал он. — Чего нaдo?

Зверь, казалось, протягивал к нему переднюю лапу; это не понравилось Эйбу.

— Что? — спросил он довольно резко.

— Ноаж! — пролаял зверь и выронил из лапы что-то беловатое, похожее на каплю. Но это не было каплей, потому что оно покатилось.

— Эйб! — захлебывалась Ли. — Не оставляй меня здесь!

Мистер Эйб не чувствовал уже никакого страха.

— Прочь с дороги! — сказал он и махнул на зверя купальным халатом.

Зверь поспешно и неуклюже отступил. Теперь Эйб мог удалиться с честью, но пусть Ли увидит, какой он храбрый; и он нагнулся, чтобы рассмотреть то беловатое, что зверь выронил из лапы. Это были три твердых, гладких, матово-блестящих шарика. Мистер Эйб поднес их к глазам, так как уже смеркалось.

— Эйб! — пищала покинутая Ли. — Эйб, Эйб!

— Иду, иду! — крикнул мистер Эйб — Ли, у меня для тебя что-то есть! Ли, Ли, я тебе что-то несу!

Размахивая купальным халатом над головой, мистер Эйб мчался па берегу, как молодой бог. Ли сидела на корточках, вся скорчившись, и дрожала.

— Эйб, — простонала она, стуча зубами. — Как ты можешь… Как ты можешь.

Эйб торжественно преклонил перед ней колена.

— Лили Валлей, морские боги, они же тритоны, пришли воздать тебе почести. Они поручили передать тебе, что, с тех пор как Венера родилась из пены морской, ни одна артистка не производила на них такого впечатления, как ты. В знак своего восхищения они посылают тебе. — Эйб протянул к ней руку, — три жемчужины. Смотри.

— Не мели вздор, Эйб! — захныкала Ли.

— Серьезно, Ли! Посмотри же, это настоящий жемчуг!

— Покажи! — простонала Ли и взяла в свои дрожащие пальцы три беловатых шарика. — Эйб, — прошептала она, — ведь это жемчуг! Ты нашел его в песке?

— Но, Ли, крошка моя, жемчуг не водится в песке!

— Водится, — заявила Ли. — И его промывают. Видишь, я говорила, что здесь масса жемчуга!

— Жемчужины растут в таких раковинах под водой, — почти с полной уверенностью сказал Эйб. — Ей-богу, Ли, это тебе принесли тритоны. Они видели, как ты купалась. Они захотели преподнести их тебе лично, но ты так испугалась…

— Да, они такие противные!.. — воскликнула Ли. — Эйб, это шикарные жемчужины! Я ужасно люблю жемчуг! (Вот теперь она красива, — сказал критический голос. — Когда она стоит здесь на коленях и держит жемчужины на ладони — ну… просто хорошенькая, да и все!)

— Эйб, это действительно принесли мне те… те звери?

— Они не звери, крошка. Они морские боги. Называются тритоны.

Ли нисколько не удивилась.

— Очень мило с их стороны, правда? Они ужасно симпатичные. Как ты находишь, Эйб, должна я как-нибудь их поблагодарить?

— Ты уже не боишься их?

Ли вздрогнула.

— Боюсь… Эйб, пожалуйста, уведи меня отсюда.

— Тогда слушай, — сказал Эйб — Нам надо добраться до нашей лодки. Идем, и не бойся!

— Но ведь… ведь они стоят на дороге… — стучала зубами Ли. — Эйб, ты не хочешь пойти к ним без меня? Только не смей оставлять меня здесь одну!

— Я понесу тебя на руках, — героически предложил мистер Эйб.

— Да, так лучше… — прошептала Ли.

— Только надень халат, — буркнул Эйб.

— Сейчас.

Мисс Ли поправила обеими руками свои великолепные золотые кудри.

— Я ужасно растрепана, правда? Эйб, у тебя нет с собой губной помады?

Эйб набросил ей на плечи халат.

— Идем же, Ли.

— Я боюсь… — шептала Ли.

Мистер Эйб взял ее на руки. Ли казалась на вид легонькой, как облачко. «Чёрт возьми, это тяжелее, чем ты думал, верно? — спросил Эйба холодный критический Голос. — И теперь у тебя обе руки заняты; если эти звери на нас нападут, что тогда?»

— Ты бы не побежал бегом? — предложила Ли.

— Хорошо… — пропыхтел Эйб, с трудом перебирая ногами.

Уже почти совсем стемнело. Эйб приближался к широкому полукругу животных.

— Скорей, Эйб, бегом, бегом!.. — шептала Ли.

Животные начали раскачиваться странными волнообразными движениями и извиваться верхней половиной туловища.

— Ну, беги же, беги быстрее! — простонала Ли, истерически дрыгая ногами, и в шею Эйба вонзились ногти, покрытые серебристым лаком.

— Чёрт возьми, Ли, пусти же! — взвыл Эйб.

— Ноаж! — пролаяло рядом с ним. — Тс-тс-тс! Ноаж! Ли! Ноаж! Ноаж! Ноаж! Ли!

Но они уже миновали страшный полукруг, и Эйб почувствовал, что его ноги погружаются во влажный песок.

— Можешь спустить меня на землю, — прошептала Ли как раз в тот момент, когда у Эйба окончательно отнялись уже и руки и ноги.

Эйб тяжело дышал, отирая локтем пот со лба.

— Иди к лодке! Поживее! — скомандовала крошка Ли.

Полукруг темных теней повернулся теперь лицом к Ли и стал приближаться.

— Тс-тс-тс! Ноаж! Ноаж! Ли!

Но Ли не закричала. Ли не бросилась бежать. Ли подняла руки к небу, и купальный халат соскользнул с ее плеч. Ли, нагая, махала обеими руками колеблющимся теням и посылала им воздушные поцелуи. Ее дрожащие губы слегка искривились, что должно было, очевидно, изображать очаровательную улыбку.

— Вы такие милые, — произнес трепетный голосок, а белые руки снова простерлись к колеблющимся теням.

— Иди помоги мне, Ли, — немного грубо проворчал Эйб, сталкивая лодку в воду.

Ли подняла свой купальный халат.

— До свидания, дорогие мои!

Можно было слышать, как тени шлепают уже по воде.

— Ну же, шевелись, Эйб, — прошептала крошка, пробираясь к лодке. — Они опять здесь?

Мистер Эйб Леб отчаянно напрягал усилия, чтобы столкнуть лодку в воду. А тут ещё в нее влезла мисс Ли, махая рукой на прощанье.

— Перейди на другую сторону, Эйб, а то им не видно меня.

— Ноаж! Тс-тс-тс! Эйб!

— Ноаж! Тс, ноаж!

— Тс-тс!

— Ноаж!

Лодка наконец закачалась на волнах. Мистер Эйб вскарабкался в нее и изо всех сил налег на вёсла. Одним веслом он угодил по чьему-то скользкому телу.

Ли глубоко перевела дух.

— Правда, они ужасно милые? А правда, я великолепно провела сцену с ними?

Мистер Эйб изо всех сил греб к яхте.

— Надень халат, Ли, — довольно сухо сказал он.

— Я считаю, что имела огромный успех, — констатировала мисс Ли. — А эти жемчужины, Эйб. Как ты думаешь, сколько они стоят?

Мистер Эйб на мгновение перестал грести.

— Я думаю, что ты не должна была показываться им в таком виде…

Мисс Ли слегка обиделась.

— Что здесь такого? Сразу видно, Эйб, что ты не артист. Греби, пожалуйста, мне холодно в халате.

7. ЯХТА В ЛАГУНЕ

(Продолжение)

В этот вечер на яхте «Глория Пикфорд» не было личных переживаний, зато шумно проявилось расхождение в научных взглядах. Фред (лояльно поддержанный Эйбом) считал, что это определенно какие-то ящеры, тогда как капитан настаивал на млекопитающих. В море не бывает ящеров, горячо утверждал капитан; однако молодые джентльмены из университета не слушали его возражений; ящеры, как-никак, более эффектная сенсация. Крошка Ли удовольствовалась тем, что это были тритоны, что они были просто шикарны и что вообще она имела такой успех!.. И Ли (в голубой полосатой пижаме, которая так нравилась Эйбу) с горящими глазами мечтала о жемчужинах и морских богах. Джэди, конечно, была убеждена, что все это чепуха и враки и Ли с Эйбом все выдумали; она яростно моргала Фреду, чтобы он бросил эти дурацкие разговоры. Эйб считал, что Ли могла бы упомянуть о том, как он, Эйб, бесстрашно пошел к этим ящерам за ее купальным халатом; поэтому он уже в третий раз рассказывал, как замечательно справилась с ними Ли, пока он, Эйб, спускал лодку на воду, и собрался рассказать это в четвертый раз, но Фред и капитан ничего не слушали, поглощенные страстным спором о ящерах и млекопитающих. (Как будто, в самом деле, важно, что именно там было, подумал Эйб.) В конце концов, Джэди зевнула и объявила, что идет спать; она многозначительно посмотрела на Фреда, но Фред как раз вспомнил, что до всемирного потопа существовали такие старые забавные ящеры — как они, чёрт бы их драл, назывались: диплозавры, бигозавры, или как-то там ещё — и они разгуливали, сэр, на задних ногах; Фред сам видел такую забавную научную картинку, сэр, в одной толстой книжке. Замечательная книга, сэр, вам бы надо с ней познакомиться.

— Эйб, — произнесла Ли, — У меня есть шикарная идея для фильма.

— А именно?

— Нечто потрясающе новое. Представь себе, что наша яхта потонула, и только я одна спаслась на этом острове. И жила бы, как Робинзон.

— А чем бы вы занимались? — скептически осведомился капитан.

— Купалась бы и вообще, — просто ответила Ли. — И в меня влюбились бы морские тритоны и приносили бы мне жемчужины. Понимаешь, совсем как в действительности! Это может быть видовой и научно-воспитательный фильм, как ты думаешь? Нечто вроде «Торгового флага».[100]

— Ли права, — решительно заявил Фред. — Надо бы заснять завтра этих ящеров.

— То есть млекопитающих, — поправил его капитан.

— То есть меня, — сказала Ли, — как я стою среди морских тритонов.

— Но в купальном костюме… — поспешил вставить Эйб.

— Я, пожалуй, надену белый купальный костюм, — сказала Ли. — А Грета пусть как следует причешет меня. Сегодня я была прямо ужасна!..

— А кто будет снимать?

— Эйб. Пусть хоть какая-то польза от него будет. А Джэди придется светить, когда станет темно.

— А Фред?

— У Фреда будет лук и венок на голове, и, когда тритоны захотят меня похитить, он их убьет.

— Покорнейше благодарю, — осклабился Фред. — Но я предпочту револьвер. А как насчет капитана?

Капитан воинственно ощетинил усы.

— Не извольте беспокоиться. Уж я-то знаю, чти будет нужно.

— А именно?

— Три человека из экипажа, сэр. И хорошо вооруженных, сэр.

Крошка Ли восхитилась.

— Вы считаете, что это так опасно, капитан?

— Я ничего не считаю, — деточка, — буркнул капитан. — Но у меня есть инструкции от мистера Джесса Леба, по крайней мере в отношении мистера Эйба.

Мужчины горячо занялись техническими деталями экспедиции. Эйб мигнул крошке Ли, давая понять, что пора уже ложиться в; постель, и все такое прочее. Ли послушно ушла.

— Знаешь, Эйб, — сказала она в своей каюте, — мне кажется, это будет потрясающий фильм!

— Да, крошка, — согласился мистер Эйб и собрался ее поцеловать.

— Сегодня нельзя, Эйб, — отстранилась Ли, — ты должен понимать, что мне необходимо ужасно сосредоточиться.

Весь следующий день мисс Ли интенсивно сосредоточивалась, отчего у несчастной камеристки Грети работы было по горло: ванны с очень важными солями и эссенциями, мытье головы, шампунем «Только для блондинок», массаж, педикюр, маникюр, завивка, прическа, утюжка и примерка платьев, перешивание, гримировка и множество, других приготовлений. Джэди, тоже захваченная этой горячкой, помогала Ли. (В трудные минуты женщины проявляют удивительную лояльность друг к другу, например, когда решаются проблемы одевания.) Пока в каюте мисс Ли кипела лихорадочная деятельность, мужчины собрались вместе и, уставив стол пепельницами и бутылками виски, принялись разрабатывать стратегический план — где кто будет стоять и в чем будет заключаться его обязанности, если что-ванибудь произойдет; при этом, когда обсуждался вопрос командования, престиж капитана несколько раз подвергался тяжким оскорблениям Днем на берег лагуны переправили киноаппарат, небольшой пулемет, корзину с провизией и посудой, ружья, граммофон и прочее военное снаряжение, все это было превосходно замаскировано пальмовыми листьями. Еще до захода солнца заняли свои места трое вооруженных людей из экипажа и капитан в качестве верховного главнокомандующего. Потом на берег был доставлен огромный сундук с некоторыми мелочами, могущими понадобиться мисс Лили Валлей. Потом причалил Фред с мисс Джэди. Потом начался закат во всем его тропическом великолепии.

Тем временем мистер Эйб уже в десятый раз стучался в каюту мисс Ли.

— Крошка, теперь уже действительно пора!

— Сейчас, сейчас! — отвечала крошка — Пожалуйста, не нервируй меня. Должна же я одеться, не правда ли?

Капитан в это время осматривал позиции. Вон там на гладкой поверхности залива сверкает длинная ровная полоса, отделяющая волнующееся море от тихих вод лагуны. Словно там под водой какая-то плотина или волнорез, подумал капитан; вероятно, это песчаная мель или коралловый риф, но похоже на искусственное сооружение странное место!

Над спокойной гладью лагуны там и сям стали показываться черные головы, которые двигались к берегу. Капитан сжал губы и беспокойно схватился за револьвер. Было бы лучше, мелькнуло у него, если бы женщины оставались на судне!.. Джэди начала дрожать и конвульсивно уцепилась за Фреда.

«Какой он сильный, — подумала она, — господи, как я его люблю!»

Наконец от яхты отчалила последняя лодка. В ней — мисс Лили Валлей в белом купальном трико и прозрачном пеньюаре, в котором она, видимо, будет выброшена волнами на берег в качестве потерпевшей кораблекрушение, далее — мисс Грета и мистер Эйб.

— Почему ты так медленно гребешь, Эйб? — упрекнула его Ли.

Мистер Эйб посмотрел на черные головы, продвигающиеся к берегу, и ничего не ответил.

— Тс-тс!

— Тс!

Мистер Эйб вытащил лодку на песок и помог выйти Ли и мисс Грете.

— Беги скорей к аппарату, — прошептала артистка, — и, как только я тебе скажу «пора», начинай крутить.

— Да ведь уже ничего не видно, — возразил Эйб.

— Тогда пусть Джэди даст свет. Грета!..

Пока мистер Эйб занимал свое место у аппарата, артистка распростерлась на песке в позе умирающего лебедя, а мисс Грета поправляла складки ее пеньюара.

— Пусть немного будут видны ноги, — шептала потерпевшая кораблекрушение. — Готово? Ну, марш отсюда! Эйб, пора!

Эйб начал крутить ручку.

— Джэди, свет!

Но никакой свет не зажегся. Из моря вынырнули колеблющиеся тени и стали приближаться к Ли. Грета зажала рот рукой, чтобы не закричать.

— Ли! — крикнул мистер Эйб. — Ли, беги!

— Ноаж! Тс-тс-тс! Ли! Ли! Эйб!

Кто-то спустил предохранитель револьвера.

— К черту! Не стрелять! — прошипел капитан.

— Ли! — надрывался Эйб, перестав снимать. — Джэди, свет!

Ли медленно, томно встает и поднимает руки к небу. Легонький пеньюар соскальзывает с ее плеч. Теперь на песке стоит белоснежная Лили, грациозно вздымай руки над головой, как всегда делают потерпевшие кораблекрушение, приходя в себя после обморока. Мистер Эйб яростно завертел ручку аппарата.

— Чёрт возьми, Джэди, дай же свет!

— Тс-тс-тс!

— Ноаж!

— Ноаж!

— Э-эйб!

Черные тени качаются, кружатся вокруг белой Ли.

Стойте, стойте, это уже не игра! Ли уже не вздымает руки над головой, но отталкивает что-то от себя и пищит:

— Эйб, Эйб, оно меня тронуло!

В этот момент вспыхивает ослепительный свет. Эйб стремительно закрутил ручку аппарата, а Фред и капитан с револьверами в руках побежали к Ли, которая сидит на песке, стуча зубами от страха. В то же мгновение при ярком свете видно, как десятки и сотни длинных темных теней во всю прыть, спотыкаясь, спешат к морю В то же мгновение два матроса набрасывают сеть на одну убегающую тень. В то же мгновение Грета лишается чувств и падает, как мешок. В то же мгновение прозвучали два или три выстрела, море с плеском разверзается, двое матросов лежат на чем-то извивающемся и мечущемся под ними, и свет в руках мисс Джэди гаснет.

Капитан зажег карманный фонарик.

— Деточка, с вами ничего не случилось?

— Оно меня тронуло за ногу, — проскулила крошка. — Фред, это было ужасно!

В это мгновенье подбежал и мистер Эйб со своим фонариком.

— Это было, замечательно, Ли! — кричал он. — Только Джэди должна была бы дать свет пораньше.

— Он не зажигался, — пролепетала Джэди, — он ведь не зажигался правда, Фред?

— Она испугалась, — оправдывал ее Фред. — Честное слово, она это сделала не нарочно, верно, Джэди?

Джэди обиделась, но в это время подоспели двое матросов, волоча в сети что-то трепещущее, как большая рыба.

— Вот оно, капитан. Живое.

— Сволочь, обрызгало нас чем-то ядовитым. У меня руки сплошь в волдырях, сэр. Адски жжет.

— На меня тоже попало, — простонала мисс Ли. — Посвети, Эйб, посмотри, нет ли волдыря?

— Да нет же, ничего у тебя нет, крошка! — удостоверил Эйб; он едва удержался, чтобы не поцеловать то место над коленом, которое крошка тщательно растирала.

— Какое оно было холодное! Бррр!.. — жаловалась Ли.

— Вы потеряли жемчужину, мадам! — сказал один из матросов, подавая Ли шарик, который был подобран на песке.

— Господи, Эйб! — воскликнула мисс Ли. — Они опять принесли мне жемчуг! Дети, давайте искать жемчуг! Эти бедняжки, наверное, принесли мне массу жемчужин. Ну, разве они не прелесть, Фред? Вот ещё жемчужина!

— И ещё!

Три фонарика направили круги света на землю.

— Я нашел одну громадную!

— Она моя! — объявила Ли.

— Фред! — ледяным тоном позвала мисс Джэди.

— Сейчас! — отозвался мистер Фред, ползая по песку на коленях.

— Фред, я хочу вернуться на яхту!

— Кто-нибудь отвезет тебя! — сказал Фред, занятый делом.

— Чёрт, вот потеха!

Трое мужчин и мисс Ли продолжали копошиться в песке, как большие светлячки.

— Вот ещё три жемчужины! — провозгласил капитан.

— Покажите, покажите! — в восторге завизжала Ли и устремилась на коленях к капитану.

В этот момент вспыхнул магний и затрещал киноаппарат.

— Ну вот, теперь вы запечатлены, — мстительно объявила Джэди. — Получится замечательное фото для газет. Компания Американцев ищет жемчуг! Морские ящеры кидают в людей жемчужинами!

Фред сел на песок.

— Клянусь богом, Джэди права! Дети, мы обязаны послать это в газеты!

Ли тоже села.

— Джэди, душечка Джэди, сними нас ещё раз, только спереди!

— Ты бы много потеряла, милочка! — возразила Джэди.

— Дети, — сказал мистер Эйб, — давайте лучше искать. А то начинается прилив.

Во тьме, у линии воды, зашевелилась черная колеблющаяся тень. Ли взвизгнула.

— Там… там…

Три фонарика направили круги света в ту сторону.

Но это оказалась всего лишь коленопреклоненная Грета, которая искала в темноте жемчуг.

Ли держала на коленях капитанскую фуражку с двадцатью одной жемчужиной. Эйб наполнял рюмки, а Джэди меняла пластинки на граммофоне. Необъятная звездная ночь простирала свой покров над вечно ропщущим морем.

— Так какой же мы дадим заголовок? — шумел Фред.

— «Дочь промышленника из Милуоки снимает для фильма ископаемых ящеров!» — «Допотопные пресмыкающиеся поклоняются красоте и молодости», — поэтически предложил Эйб.

— «Яхта „Глория Пикфорд“ открывает неведомые существа», — посоветовал капитан. — Или «Загадка острова Тахуара».

— Это годилось бы только как подзаголовок, — сказал Фред.

— Заголовок должен говорить больше.

— Скажем: «Фред-бейсболист воюет с чудовищами», — отозвалась Джэди. — Фред был прямо замечателен, когда устремился на них. Только бы это хорошо вышло на пленке.

Капитан откашлялся.

— Я, собственно, бросился туда первым, миcc Джэди? Но не будем говорить об этом. Я считаю, господа, что заголовок должен быть научным. Трезвым и… одним словом, научным: «Предлювиальная фауна[101] на Тихоокеанском острове».

— Предлидувиальная, — поправил Фред. — Нет, предвидуальная, чёрт, как же это? Антилювиальная. Антедувиальная. Нет, не годится. Надо дать какой-нибудь более простой заголовок, чтобы каждый мог выговорить. Ну, Джэди, ты же у нас на все руки мастер!..

— Антедилювиальная, — сказала Джэди.

Фред покачал головой.

— Слишком длинно, Джэди. Длиннее, чем те чудища, вместе с хвостом. Заголовок должен быть краткий. Но Джэди прямо изумительна, правда? Скажите, капитан, разве она не замечательна?

— Да, — согласился капитан, — превосходная барышня.

— Вы — славный парень, капитан, — признательно сказал молодой атлет. — Ребята, наш капитан — молодчина! Но предлювиальная фауна — это чушь. Это не газетный заголовок. Скорее уж «Влюбленные нa острове жемчужин» или что-нибудь в этом роде.

— «Тритоны осыпают жемчугом Белую Лилию!» — крикнул Эйб.

— «Дань Посейдонов а царства!», «Новая Афродита!»

— Чушь!.. — возмущенно запротестовал Фред. — Никаких тритонов никогда не было. Это, брат, научно установленный факт. И никакой Афродиты тоже не было. Правда, Джэди?..

«Сражение людей с древними ящерами! Отважный капитан кидается на допотопных чудовищ!» Понимаешь, в заголовке должна быть изюминка!

— Экстренный выпуск!.. — голосил Эйб, — «Киноартистка подверглась нападению морских чудовищ! Sex appeal[102] современной женщины побеждает первобытных ящеров! Вымершие пресмыкающиеся предпочитают блондинок!»

— Эйб! — произнесла Ли. — У меня есть идея…

— Какая?

— Для фильма. Получится шикарная штука, Эйб. Представь себе, что я купаюсь на берегу моря…

— Белое трико тебе страшно идет, Ли!.. — поспешно вставил Эйб.

— Да?.. Ну, и тритоны влюбились в меня и утащили на дно морское. И я стала их королевой.

— На дне морском?

— Да, под водой. В их таинственном царстве, понимаешь? У них ведь там есть города и вообще все.

— Крошка, но ты ведь утонешь!

— Не бойся, я умею плавать, — беззаботно возразила Ли. — И только один раз в день я выплывала бы на берег подышать воздухом. — Ли изобразила упражнения для дыхания, сочетающие выпячивание груди с плавными движениями рук. — Примерно так, понимаешь? А на берегу в меня влюбится… хотя бы молодой рыбак. А я в него. Безумно!.. — вздохнула крошка. — Знаешь, он был бы такой красивый и сильный… А тритоны захотят его утопить, но я бы его спасла, и мы удалились бы в его хижину. А тритоны будут осаждать нас… Ну, а потом уж на помощь явитесь вы.

— Ли, — серьезно сказал Фред, — это до того глупо, что, ей-богу, это можно снять. Я буду просто удивлен, если старый Джесс не сделает из этого грандиозный фильм.

Фред оказался прав. В свое время был сделан грандиозный фильм производства «Джесс Леб Пикчер»: мисс Лили Валлей в главной роли. Кроме нее, в фильме было занято шестьсот нереид, один Нептун и двенадцать тысяч статистов, наряженных допотопными ящерами. Но пока до этого дошло, утекло много воды и совершилось много событий, а именно:

1. Захваченное животное, помещенное в ванне в туалетной каюте Ли, в течение двух дней пользовалось живейшим вниманием всего общества; на третий день оно перестало двигаться, и мисс Ли утверждала, что бедняжка тоскует; на четвертый день оно начало издавать зловоние, и пришлось его выбросить, так как разложение зашло уже довольно далеко.

2. Из кадров, снятых на берегу лагуны, годными оказались только два. На первом — Ли, присев от страха на карточки, машет руками на обступивших ее животных. Все утверждали, что это шикарный снимок. На втором можно было видеть, как трое мужчин и одна девушка ползают на коленях, уткнувшись носом в землю; они были сняты сзади и производили впечатление людей, поклоняющихся какому-то божеству. Этот кадр был отвергнут.

3. Что касается намеченных газетных заголовков, то сотни американских и всяких других газет, еженедельников и ежемесячников использовали почти все из них (в том числе и «антедилювиальную фауну»); под этими заголовками описывалось все происшествие в мельчайших подробностях и с многочисленными иллюстрациями, как то: крошка Ли среди ящеров, отдельно — Ли в купальном костюме, отдельно — ящер в ванне, мисс Джэди, мистер Эйб Леб, Фред-бейсболист, капитан яхты, отдельно — яхта «Глория Пикфорд», отдельно — остров Тараива, отдельно — жемчужины на черном бархате. Тем самым карьера крошки Ли была обеспечена; она даже категорически отказалась выступить в варьете и заявила газетным репортерам, что намерена посвятить себя исключительно Искусству.

4. Нашлись, однако, люди, которые, опираясь на свой авторитет ученых-специалистов, утверждали, что — насколько можно судить по снимкам — речь идет отнюдь не о первобытных ящерах, а о каком-то виде саламандр. Еще более крупные специалисты утверждали даже, что этот вид саламандр науке неизвестен, а следовательно, и не существует. В печати происходили по этому поводу долгие споры, конец которым положил профессор Дж. У. Гопкинс (Йельский университет), заявивший, что он изучил представленные снимки и считает их мистификацией (hoax) или кинотрюком; изображенные на них животные несколько напоминают исполинскую саламандру, скрытожаберную (Cryptobranchus japonicus, Sieboldia maxima, Tritomegas Sieboldii или Megalobatrachus Sieboldii), но это неточная и неумелая, дилетантская подделка. После этого заявления научная сторона вопроса довольно долго считалась исчерпанной.

5. Наконец по прошествии подобающего срока мистер Эйб Леб женился на мисс Джэди. Его лучший друг, Фред-бейсболист, был шафером на его свадьбе, отпразднованной с величайшей пышностью при участии многочисленных выдающихся представителей политических, артистических и иных кругов.

8. ANDRIAS SCHEUCHZERI

Человеческая любознательность не имеет границ. Людям было недостаточно того, что профессор Дж. Гопкинс (Иэльский университет), величайший в то время авторитет в области науки о земноводных, объявил эти загадочные существа антинаучным вздором и сплошной выдумкой. В научных изданиях и в газетах стали все чаще и чаще встречаться известия о появлении в самых различных районах Тихого океана неведомых доселе животных, похожих на исполинскую саламандру. По более или менее достоверным данным, этих животных можно было найти на Соломоновых островах, на острове Шоутена, на Кампингамаранги, Бутарита и Тапетеуэа, на группе островков Нукуфетау, Фунафути, Нуканоно и Фукаофу, наконец даже на Хиау, Уахука, Уапу и Пукапука. Приводились рассказы о чертях капитана ван Тоха (распространенные главным образом в Меланезии), и о тритонах мисс Лили (чаще всего упоминаемых в Полинезии); газеты (больше потому, что наступил летний сезон и не о чем было писать) решили, что речь идет о разных видах допотопных подводных страшилищ. Подводные страшилища пользовались значительным успехом у читателей. Тритоны вошли в моду особенно в Соединенных Штатах; в Нью-Йорке выдержало триста представлений роскошно поставленное оборелне «Посейдон» с участием трехсот самых хорошеньких тритонид, нереид и сирен; в Майями и на калифорнийских пляжах молодежь купалась в костюмах тритонов и нереид (три нитки жемчуга и больше ничего), а в Центральных штатах и штатах Среднего Запада необычайно разрослось «Движение за искоренение безнравственности (ДИБ)»; дело дошло до публичных манифестаций, причём несколько негров было повешено и несколько сожжено.

Наконец в «Национальном географическом ежемесячнике» появился бюллетень научной экспедиции Колумбийского университета (организованной на средства Дж. С Тинкера, так называемого «консервного короля»); сообщение подписали П. Л. Смит, В. Клейншмидт, Чарльз Ковар, Луи Форжерон и Д. Эрреро, то есть мировые знаменитости в области рыбьих паразитов, кольчатых червей, биологии растений, инфузорий и тлей. Приводим выдержки из этого обширного сообщения:

«…На острове Ракаханга экспедиция наткнулась на следы задних ног неизвестной до сих пор исполинской саламандры. Отпечатки — пятипалые, длина пальцев от трёх до четырех сантиметров. Судя по количеству следов, побережье острова Ракаханга, видимо, кишмя кишит этими саламандрами. Так как отпечатков передних ног не оказалось (за исключением одного четырехпалого следа, принадлежащего, очевидно, детенышу), то экспедиция пришла к выводу, что эти саламандры передвигаются, вероятно, на задних конечностях.

Надо отметить, что на островке Ракаханга нет ни реки, ни болота; саламандры, следовательно, живут в море и являются, вероятно, единственными представителями своего вида, населяющими пелагические области. Известно, впрочем, что мексиканские аксолотли (Amblystoma mexicanum) обитают в соленых озерах, однако о пелагических (то есть живущих в море) саламандрах мы не находим упоминания даже в классическом труде В. Корнгольда „Хвостатые земноводные (Urodela)“, Берлин, 1913.

…Мы ждали до вечера, желая поймать или хотя бы увидеть живой экземпляр, но напрасно. С сожалением покинули мы прелестный островок Ракаханга, где Д. Эрреро посчастливилось найти прекрасную новую разновидность клопа…

Гораздо больше повезло нам на острове Тонгарева. Мы ждали на берегу с ружьями в руках. После захода солнца из воды показались головы саламандр — сравнительно крупные и умеренно сплюснутые. Вскоре саламандры вылезли на песок; они раскачивались при ходьбе, но довольно быстро передвигались на задних ногах. В сидячем положении их рост немного превышал метр. Они расселись широким полукругом и начали извиваться своеобразным движением, в котором участвовала только верхняя половина тела; казалось, будто они танцуют. В. Клейншмидт привстал, чтобы лучше видеть. Тогда саламандры повернули к нему головы и на мгновение совершенно замерли; потом стали приближаться к нему с большой быстротой, издавая свистящие и лающие звуки. Когда они были на расстоянии примерно семи шагов, мы выстрелили в них из ружей. Они обратились в поспешное бегство и бросились в море; в тот вечер они больше не показывались. На берегу остались только две мертвые саламандры и одна с перебитым позвоночником, издававшая своеобразные звуки, вроде „божемой, божемой, божемой“. Она издохла, когда В. Клейншмидт вскрыл ей грудную клетку…

(Далее следуют анатомические подробности, которых мы, профаны, все равно не поняли бы; читателей-специалистов мы отсылаем к цитируемому бюллетеню)

Как явствует из приведенных данных, речь идет о типичном представителе отряда хвостатых земноводных (Urodela), к которому, как известно, принадлежит семейство саламандр (Salamandnda), подразделяющееся на род тритонов (Intones) и черных саламандр (Salamandrae), а также семейство головастиковых саламандр (Jchthyoidea), подразделяющихся на саламандр скрытожаберных (Cryptobranchiata) и прозрачножаберных (Phanerobranchiata). Саламандра, обнаруженная на острове Тонгарева, находится, по-видимому, в наиболее близком родстве с головастиковыми саламандрами скрытожаберными, во многих отношениях, особенно своими размерами, она напоминает японскую исполинскую саламандру (Megalobatrachus Sieboldu) или американского скрытожаберника, прозванного „болотный чёрт“, но отличается от них хорошо развитыми органами чувств, а также более длинными и сильными конечностями, которые позволяют ей передвигаться проворно как в воде, так и на суше.

(Следуют дальнейшие подробности из области сравнительной анатомии)

Когда мы отпрепарировали скелеты убитых животных, то обнаружили любопытнейшую вещь: оказалось, что скелеты этих саламандр почти полностью совпадают с отпечатком скелета ископаемой саламандры, который был найден на каменной плите в энингенских каменоломнях д-ром Иоганном Якобом Шейхцером[103] — и описан им в его сочинении „Homo diluvii testis“,[104] изданном B 1726 году. Напоминаем менее осведомленным читателям, что названный д-р Шейхцер считал свою находку останками допотопного человека.

„Помещаемый здесь рисунок, — писал он, — который я предлагаю ученому миру в виде изящно исполненной гравюры на дереве, бесспорно и вне всяких сомнений изображает человека, бывшего свидетелем всемирного потопа; здесь нет ни одной линии, которая нуждалась бы в буйном воображении, дабы, отправляясь от нее, измыслить нечто подобное человеку; но везде имеется полное соответствие с отдельными частями человеческого скелета и полная соразмерность. Окаменелый человек виден здесь спереди; сие — памятник вымершего человечества, более древний, чем все римские, греческие и даже египетские и все вообще восточные гробницы“. Впоследствии Кювье распознал в энингенском отпечатке скелет окаменелой саламандры, которая получила название Cryotobranchus primaevus или Andrias Scheuchzen Tschudi и считалась представительницей давно вымершего вида. Путем остеологического сравнения нам удалось установить идентичность найденной нами саламандры с якобы вымершей древней саламандрой Andrias. Таинственный праящер, как его называли в газетах, есть не что иное, как ископаемая скрытожаберная саламандра Andrias Scheuchzen, или, если нужно новое название, — Cryptobranchus Tmckeri erectus, она же Исполинская саламандра полинезийская… Остается загадкой, каким образом эта интересная исполинская саламандра ускользала до сих пор от внимания науки, несмотря на то, что по крайней мере на островах Ракаханга, Тонгарева и на группе островов Манихики она водится в огромном количестве Даже Рандолйф и Монтгомери в своем труде „Два года на островах Манихики“ (1885) не упоминают о ней Местные жители утверждают, что это животное (которое они, между прочим, считают ядовитым) впервые появилось здесь лишь шесть-восемь лет тому назад. Они уверяют, будто „морские черти“ умеют говорить (!) и строят в населяемых ими бухтах целые системы насыпей и плотин наподобие подводных городов, будто в их бухтах вода в течение всего года бывает такой же спокойной, как в аквариуме, будто они роют для себя под водой норы и проходы длиною в десятки метров, где и находятся в течение дня, а ночью якобы воруют на полях сладкие пататы и ямс, а также похищают у людей могыги и другие орудия. Вообще люди их не любят и даже боятся; во многих случаях жители предпочли перебраться в другие места. Здесь мы явно имеем дело с примитивными сказками и поверьями, объясняемыми, пожалуй, отвратительным видом безобидных исполинских саламандр и тем, что они ходят на двух ногах, несколько напоминая этим человека…

С большой осторожностью следует относиться к сообщениям путешественников, согласно которым эти саламандры обнаружены ещё и на других островах, кроме Манихики. Зато в отпечатке задней ноги, который был найден на берегу острова Тонгатабу капитаном Круассье (снимок опубликован в „Ля Натюр“), можно без всяких колебаний признать след Andrias'a Scheuchzeri. Эта находка имеет особо важное значение, так как она устанавливает связь между островами Манихики и австралийско-новозеландским районом, где сохранилось столько остатков древнейшей фауны; напомним, в частности, „допотопного“ ящера (гаттерию или таутару), до сих пор живущего на острове Стивена. На таких пустынных, по, большей части малонаселенных и почти не затронутых цивилизацией островках могли сохраниться отдельные экземпляры тех видов животных, которые в других местах уже вымерли. К ископаемому ящеру (гаттерии) благодаря мистеру Дж. С. Тинкеру прибавилась ныне допотопная саламандра. Славный д-р Иоганн Якоб Шейхцер мог бы увидеть теперь воскресение своего энингенского Адама…»

Этого ученого бюллетеня, несомненно, было бы достаточно для исчерпывающего выяснения вопроса о загадочных морских чудовищах, которые вызвали столько Толков. К несчастью, одновременно с ним появилось сообщение голландского исследователя Хогенхука, который отнес эту скрытожаберную исполинскую саламандру к семейству истинных саламандр или тритонов под названием Megatriton moluccanus и определил область ее распространения на принадлежащих Голландии островах Зондского архипелага — Джилоло, Моротай и Церам; затем был напечатан доклад французского ученого д-ра Миньяра, который, признав новое животное типичной саламандрой, указал, что родиной ее являются принадлежащие Франции острова Такароа, Рангироа и Рароиа, и назвал ее просто-напросто Crурtobranchus salamandroides; далее была опубликована статья Г. У. Спенса, объявившего этих саламандр новым семейством Pelagidae, а острова Джильберта — их родиной; этот учёный дал новому виду саламандр научное наименование Pelagotriton Spencei. Мистеру Спенсу удалось доставить один живой экземпляр в лондонский зоологический сад; здесь саламандра стала предметом дальнейших исследований, вследствие чего обрела новые названия — Pelagobatrachus Hookeri, Salamandrops maritimus, Abranchus giganteus, Amphiuma gigas и многие другие. Некоторые учёные утверждали, что Pelagotriton Spencei тождествен с Cryptobranchus Tinckeri и что саламандра Миньяра не что иное, как Andrias Scheuchzeri. В связи с этим возникло много споров о приоритете и прочих чисто научных вопросах. В результате получилось так, что естествознание каждой страны отстаивало собственных исполинских саламандр и с яростным ожесточением отвергало исполинских саламандр других наций. Из-за этого наука так и не достигла достаточной ясности в чрезвычайно важном — вопросе о саламандрах.

9. ЭНДРЬЮ ШЕЙХЦЕР

Как-то раз в четверг, когда лондонский зоологический сад был закрыт для публики, мистер Томас Греггс, сторож в павильоне земноводных, чистил бассейн и террарии своих питомцев. Он находился в полном одиночестве в отделении саламандр, — где были выставлены американский скрытожаберник, японская исполинская саламандра, Andrias Scheuchzeri и множество мелких тритонов, саламандрид, аксолотлей, угрей, сирен, протеев и т. д. Мистер Греггс орудовал тряпкой и шваброй, насвистывая песенку об Энни-Лори, как вдруг кто-то сзади произнес скрипучим голосом:

— Смотри, мама!

Мистер Томас Греггс оглянулся, но там никого не было; только скрытожаберник пощелкивал языком, сидя в своей тине, да большая черная саламандра, этот Андриас, опиралась передними лапками о край бассейна и вертела туловищем. «Это мне показалось», — подумал мистер Греггс и продолжал мести пол с таким усердием, что пыль столбом стояла.

— Смотри: саламандра! — раздалось сзади.

Мистер Греггс быстро обернулся; черная саламандра, этот Андриас, смотрел на него, мигая нижними веками.

— Бррр! Ну, и противный же!.. — сказала вдруг саламандра. — Пойдем отсюда, дружок!

Мистер Греггс раскрыл рот от изумления.

— Что?

— Он не кусается? — проскрипела саламандра.

— Ты… ты умеешь говорить? — запинаясь, пробормотал мистер Греггс, не веря своим ушам.

— Я боюсь его, — заявила саламандра. — Мама, что он ест?

— Скажи «здравствуйте», — произнес ошеломленный мистер Греггс.

Саламандра завертела всем туловищем.

— Здравствуйте!.. — заскрипела она. — Здравствуйте! Здравствуйте! Можно дать ему булочку?

Мистер Греггс в смятении полез в карман и вытащил оттуда кусок булки.

— На вот тебе…

Саламандра взяла булку в лапку и начала ее грызть.

— Смотри: саламандра!.. — удовлетворенно похрюкивала она. — Папа, почему она такая черная?

Вдруг она нырнула в воду, выставив одну голову.

— Почему она в воде? Почему? У-у, какая противная. Мистер Томас Греггс удивленно почесал затылок. Ага, она повторяет то, что слышала от людей.

— Скажи «Греггс», — попробовал он.

— Скажи Греггс, — повторила саламандра.

— Мистер Томас Греггс.

— Мистер Томас Греггс.

— Здравствуйте, сэр!

— Здравствуйте, сэр. Здравствуйте. Здравствуйте. Казалось, саламандра не может наговориться вдоволь; но Греггс уже не знал, что бы сказать ей ещё; мистер Томас Греггс был человеком не слишком красноречивым.

— Помолчи пока, — сказал он, — вот справлюсь с работой, поучу тебя говорить.

— Помолчи пока, — проворчала саламандра. — Здравствуйте, сэр. Смотри: саламандра. Поучу тебя говорить…

Дирекция зоологического сада бывала недовольна, когда — сторожа учили своих животных каким-нибудь штукам; ну, слон — куда ни шло, но остальные животные находятся здесь для образовательных целей, а не для того, чтобы давать представления, как в цирке. Вот почему мистер Греггс облекал свои визиты в отделение саламандр покровом тайны, выбирая часы, когда там уже никого не оставалось. А так как он был вдов, то никто не удивлялся его затворничеству в павильоне земноводных. У каждого человека свои причуды. К тому же отделение саламандр мало посещалось публикой. Крокодил ещё пользовался широкой популярностью, но Andrias Scheuchzeri проводил дни в относительном одиночестве.

Однажды, когда уже наступили сумерки и павильоны закрывались, директор зоологического сада, сэр Чарльз Витгэм, обходил некоторые отделения, чтобы проверить, все ли в порядке. Когда он проходил по отделению саламандр, в одном из бассейнов послышался плеск воды и кто-то скрипучим голосом произнес:

— Добрый вечер, сэр!

— Добрый вечер, — удивленно ответил директор. — Кто там?

— Извините, сэр, — сказал скрипучий голос. — Вы не мистер Греггс.

— Кто там? — повторял директор.

— Энди. Эндрью Шейхцер…

Сэр Чарльз подошел поближе к бассейну. Там была только саламандра, неподвижно стоявшая на задних лапах.

— Кто здесь разговаривал?

— Энди, сэр, — сказала саламандра. — А вы кто?

— Витгэм, — произнес сэр Чарльз, — вне себя от изумления.

— Очень приятно, — учтиво молвил Энди. — Как поживаете?

— Что за чёрт! — взревел сэр Чарльз. — Греггс! Э-эй, Греггс!

Саламандра вздрогнула и молниеносно скрылась под водой. В дверях появился запыхавшийся и взволнованный мистер Греггс.

— Да, сэр?

— Что это значит, Греггс? — крикнул сэр Чарльз.

— Что-нибудь случилось, сэр? — беспокойно пробормотал мистер Греггс.

— Это животное разговаривает!

— Извините, сэр, — удрученно ответил мистер Греггс. — Нельзя этого делать, Энди. Я вам тысячу раз говорил, что вы не должны надоедать людям своими разговорами. Прошу прощения, сэр, больше это не повторится.

— Это вы научили саламандру говорить?

— Но… она начала первая, сэр, — оправдывался Греггс.

— Надеюсь, что больше этого не будет, Греггс, — строго сказал сэр Чарльз. — Я прослежу за вами.

Спустя некоторое время сэр Чарльз сидел с профессором Петровым, беседуя о так называемом интеллекте животных, об условных рефлексах и о том, как широкая публика переоценивает умственные способности животных. Профессор Петров высказал свои сомнения насчет эльберфельдских лошадей, которые якобы умели не только считать, но даже возводить в степень и извлекать корни; ведь даже средний образованный человек не умеет извлекать корни, заметил учёный. Сэр Чарльз вспомнил о говорящей саламандре Греггса…

— У меня здесь есть саламандра… — нерешительно начал он. — Это знаменитый Andrias Scheuchzeri… ну, и она… научилась говорить, как попугай.

— Исключено, — возразил учёный. — У саламандр неподвижно приросший язык.

— Пойдемте посмотрим, — возразил сэр Чарльз. — Сегодня день чистки, так что там будет мало народу.

И они пошли. У входа к саламандрам сэр Чарльз остановился. Изнутри доносился скрип швабры и монотонный голос, читающий по слогам.

— Подождите, — прошептал сэр Чарльз Витгэм.

— «Есть ли на Марсе люди?» — тянул по слогам монотонный голос. — Читать это?

— Что-нибудь другое, Энди, — ответил другой голос.

— «Кто возьмет дерби в нынешнем году — Пелгэм-Бьюти или Гоберйадор?»

— Пелгэм-Бьюти, — сказал второй голос, — но все-таки прочтите это.

Сэр Чарльз потихоньку открыл дверь. Мистер Томас Греггс тер пол шваброй, а в аквариуме с морской водой сидел Andrias- Scheuchzeri и медленно, скрипучим голосом читал по слогам вечернюю газету, держа ее в передних лапах.

— Греггс! — позвал сэр Чарльз.

Саламандра метнулась и исчезла под водой. Мистер Греггс от испуга выронил швабру.

— Да, сэр?

— Что это значит?

— Прошу прощения, сэр, — пробормотал, запинаясь, несчастный Греггс. — Энди читает мне, пока я подметаю. А когда он подметает, я читаю ему…

— Кто его научил?

— Это он сам подглядел, сэр… я… я даю ему свои газеты, чтобы он не болтал столько. Он все время хочет говорить, сэр. И я подумал, — сэр, пусть он по крайней мере научится говорить, как образованные люди.

— Энди! — позвал сэр Чарльз.

Из воды вынырнула черная голова.

— Да, сэр? — проскрипела она.

— На тебя пришел посмотреть профессор Петров.

— Очень приятно, сэр. Я — Энди Шейхцер.

— Откуда ты знаешь, что тебя зовут Andrias Scheuchzeri?

— Здесь написано, сэр. Андреас Шейхцер. Острова Джильберта.

— И часто ты читаешь газеты?

— Да, сэр. Каждый день, сэр.

— А что тебя больше всего интересует?

— Судебная хроника, бега и скачки, футбол…

— Ты когда-нибудь видал футбол?

— Нет, сэр.

— А лошадей?

— Не видал, сэр.

— Почему же ты читаешь это?

— Потому, что это есть в газетах, сэр.

— Политика тебя не интересует?

— Нет, сэр. «Будет ли война?»

— Этого никто не знает, Энди.

— «Германия готовит новый тип подводных лодок, — озабоченно выговорил Энди. — Лучи смерти могут превратить в пустыню целые континенты»…

— Это ты тоже прочел в газетах, а? — спросил сэр Чарльз.

— Да, сэр. «Кто возьмет дерби в нынешнем году — Пелгэм-Бьюти или Гобернадор?»

— А ты как думаешь, Энди?

— Гобернадор, сэр; но мистер Греггс считает, что Пелгэм-Бьюти. — Энди покачал головой. — «Покупайте английские товары», сэр. «Подтяжки Снайдера — самые лучшие. Приобрели ли вы уже новый шестицилиндровый танк ред-юниор? Быстроходный, дешевый, элегантный».

— Спасибо, Энди, хватит.

— «Какая киноартистка нравится вам больше всех?»

Профессор Петров взъерошил волосы и ощетинил усы.

— Простите, сэр Чарльз, — проворчал он, — но мне пора идти.

— Хорошо, идемте. Энди, ты не будешь возражать, если я направлю к тебе нескольких ученых джентльменов? Я думаю, они охотно поговорят с тобой.

— Буду очень рад, сэр, — проскрипела саламандра. — До свидания, сэр Чарльз! До свидания, профессор!

Профессор Петров торопливо шел, раздраженно фыркая и что-то ворча себе под нос.

— Простите, сэр Чарльз, — сказал он наконец, — но не можете ли вы показать мне какое-нибудь животное, которое не читает газет?..

Ученые джентльмены — это были доктор медицины сэр Бертрэм Д. М., профессор Эбиггэм, сэр Оливер Додж, Джолиан Фоксли и другие. Приводим выдержку из стенограммы их беседы с Andrias'ом Scheuchzeri.

— «Как вас зовут?

— Эндрью Шейхцер.

— Сколько вам лет?

— Не знаю. Хотите иметь моложавый вид? Носите корсет Либелла.

— Какой сегодня день?

— Понедельник. Отличная погода, сэр. В эту субботу на скачках в Ипсоме побежит Гибралтар.

— Сколько будет трижды пять?

— Для чего это?

— Считать умеете?

— Да, сэр. Сколько будет двадцать девять на семнадцать?

— Предоставьте спрашивать нам, Эндрью. Назовите английские реки.

— Темза.

— А ещё?

— Темза.

— Других не знаете? Кто царствует в Англии?

— Король Георг. Да хранит его бог!

— Хорошо, Энди! Кто величайший английский писатель?

— Киплинг.

— Очень хорошо. Вы читали что-нибудь из его произведений?

— Нет. Как вам нравится Мэй Уэст?[105]

— Лучше мы будем спрашивать вас, Энди. Что вы знаете из английской истории?

— „Генриха Восьмого“.[106]

— Что вы о нем знаете?

— Наилучший фильм последних лет. Феерическая постановка. Изумительное зрелище.

— Вы видели этот фильм?

— Не видел. Хотите узнать Англию? Купите форд-малютку.

— Что вы больше всего хотели бы видеть, Энди?

— Гребные гонки Кэмбридж-Оксфорд, сэр.

— Сколько есть частей света?

— Пять.

— Очень хорошо. Назовите их.

— Англия и остальные.

— Назовите остальные.

— Это большевики и немцы. И Италия.

— Где находятся острова Джильберта?

— В Англии. Англия не станет связывать себе руки на континенте. Англии необходимы десять тысяч самолетов. Посетите южный берег Англии.

— Разрешите осмотреть ваш язык, Энди?

— Да, сэр. Чистите зубы пастой „Флит“. Самая экономная. Наилучшая из всех. Английская продукция. Хотите, чтобы у вас хорошо пахло изо рта? Пользуйтесь пастой „Флит“.

— Спасибо. Хватит. А теперь скажите нам, Энди…»

И так далее. Стенограмма беседы с Andrias'ом Scheuchzeri занимала шестнадцать полных страниц и была опубликована «Нэчурэл Сайнс».

В конце стенограммы комиссия экспертов следующим образом формулировала результаты произведенного ею освидетельствования:

«1. Andrias Scheuchzen, саламандра, содержащаяся в лондонском зоологическом саду, умеет говорить, хотя и несколько скрипучим голосом; располагает приблизительно четырьмястами слов; говорит только то, что слышала или читала. Само собой разумеется, что о самостоятельном мышлении у нее не может быть и речи. Язык у нее достаточно подвижный; голосовые связки мы при данных обстоятельствах не могли исследовать более подробно.

2. Названная саламандра умеет читать, но только вечерние газеты. Интересуется теми же вопросами, что и средний англичанин, и реагирует на них подобным же образом, то есть в соответствии с общепринятыми, традиционными взглядами. Ее духовная жизнь — поскольку можно говорить о таковой — ограничивается мнениями и представлениями, распространенными в настоящий момент среди широкой публики.

3. Ни в коем случае не следует переоценивать ее интеллект, так как он ни в чем не превосходит интеллекта среднего человека наших дней.»

Несмотря на этот трезвый вывод экспертов, Говорящая Саламандра сделалась сенсацией лондонского зоологического сада. «Душку Энди» осаждали толпы людей, жаждущих побеседовать с ним на всевозможнейшие темы, начиная от погоды и кончая экономическим кризисом и политической ситуацией. При этом Энди получал от своих посетителей столько конфет и шоколада, что заболел тяжелой формой желудочного и кишечного катара. В конце концов пришлось закрыть доступ в отделение саламандр, но было уже поздно. Andrias Scheuchzeri, известный под именем Энди, пал жертвой своей популярности. Как видно, слава деморализует даже саламандр.

10. ПРАЗДНИК В НОВОМ СТРАШЕЦЕ

Пан Повондра, швейцар в доме Бонди, на сей раз проводил отпуск в своем родном городе. Завтра должен был быть храмовой праздник, и когда пан Повондра вышел из дому, держа за руку своего восьмилетнего Франтика, то по всему Новому Страшецу пахло свежевыпеченными сдобными пирогами, а на улицах мелькали женщины и девушки, спешившие отнести к пекарю приготовленное тесто. На площади уже поставили свои ларьки два кондитера, торговец стеклянными и фарфоровыми изделиями и голосистая дама, продававшая всевозможные галантерейные товары. Был там ещё балаган, закрытый со всех сторон брезентовыми полотнищами. Маленький человечек, стоя на лесенке, как раз прикреплял вывеску.

Пан Повондра остановился, желая посмотреть, что это будет.

Тощий человечек слез с лесенки и удовлетворенно взглянул на прибитую вывеску. И пан Повондра с изумлением прочитал:

Пан Повондра вспомнил большого толстого человека в капитанской фуражке, которого он когда-то впустил к пану Бонди. «До чего докатился бедняга, — участливо подумал пан Повондра, — капитан, и вот разъезжает по свету с таким дрянным цирком. А ведь был крепкий, здоровый человек! Надо бы повидаться с ним», — расчувствовался пан Повондра.

Тем временем маленький человечек повесил у входа в балаган другую вывеску:

Пан Повондра заколебался. Две кроны да ещё крону за мальчугана — это, конечно, дороговато, но Франтик хорошо учится, а знакомство с животным миром далеких стран полезно для образования Пан Повондра готов был на некоторые жертвы ради образования и потому подошел к маленькому тощему человечку.

— Вот что, приятель, — сказал он, — я хотел бы поговорить с капитаном Вантохом.

Человечек выпятил грудь, обтянутую полосатым трико.

— Это я, сударь.

— Вы капитан Вантох? — удивился пан Повондра.

— Да, — сказал человечек и показал якорь, вытатуированный на его запястье.

Пан Повондра растерянно моргал глазами. Чтобы капитан так ссохся? Нет, это невозможно…

— Дело в том, что я лично знаком с капитаном, — пояснил он. — Моя фамилия Повондра.

— Ну, тогда другое дело, — ответил человечек. — Но эти саламандры в самом деле от капитана ван Тоха. Гарантированные, настоящие австралийские ящеры, сударь. Будьте любезны, заходите внутрь. Сейчас как раз начнется большое представление, — кудахтал он, приподнимая полотнище у входа.

— Пойдем, Фрашик, — сказал Повондра — отец и вошел внутрь.

Необычайно высокая и толстая дама поспешно уселась за маленький столик «Странная парочка!» — удивленно подумал пан Повондра, выкладывая свои три кроны. Внутри балагана не было ничего, кроме довольно неприятного запаха и железного бака.

— Где же ваши саламандры? — спросил пан Повондра.

— В той ванне, — равнодушным голосом ответила гигантская дама.

— Не бойся, Франтик, — сказал Повондра — отец и подошел к баку.

Что-то черное, напоминающее по величине старого сома, безжизненно лежало в воде, только кожа на затылке немного подымалась и снова опадала.

— Вот это и есть та допотопная саламандра, о которой столько писали газеты!.. — назидательно произнес Повондра-отец, ничем не выдавая своего разочарования. (Опять дал себя надуть, — подумал он, — но мальчику незачем об этом знать Эх, жалко трёх крон!)

— Папа, почему она в воде? — спросил Франтик.

— Потому что саламандры живут в воде, понимаешь?

— Папа, а что она ест?

— Рыбу и тому подобное, — сказал Повондра-отец. (Должно же оно чем-нибудь питаться!)

— А почему она такая уродливая? — приставал Франтик.

Пан Повондра не знал, что отвечать, но в это время в балаган вошел маленький человечек.

— Итак, прошу вас, дамы и господа, — начал он осипшим голосом.

— У вас только одна саламандра? — укоризненным тоном осведомился пан Повондра. (Были бы хоть две, — мелькнула у него мысль, — а то на одну такие деньги ухлопал!)

— Вторая издохла, — ответил человечек. — Итак, дамы и господа, перед вами знаменитый Андриаш, редкий и ядовитый ящер с австралийских островов. У себя на родине он достигает человеческого роста и ходит на двух ногах. Ну-ка! — сказал он ткнул в то черное и безжизненное, что неподвижно лежало в воде.

Черное зашевелилось и с трудом поднялось Франтик подался назад, но пан Повондра крепко сжал его руку: не бойся, мол, я здесь, с тобой.

Теперь оно стояло на задних ногах, опираясь передними о кран бака. На затылке судорожно трепетали жабры, раскрытая черная пасть ловила воздух. Обвисшая кожа была ободрана до крови и усеяна бородавками; круглые лягушечьи глаза временами как-то болезненно закрывались, исчезая под пленкой нижних век.

— Как видите, дамы и господа, — продолжал человечек хриплым голосом, — это животное обитает в воде; поэтому оно снабжено жабрами и легкими, чтобы могло дышать, когда выходит на берег. На задних ногах у него по пяти пальцев, а на передних по четыре, и оно умеет брать ими разные предметы. На!

Животное зажало в пальцах прут и держало его перед собой, словно шутовской скипетр.

— Умеет также завязывать веревку узлом, — объявил человечек, взял у животного прут и дал ему грязную бечевку.

Животное с минуту подержало ее в пальцах и в самом деле завязало узелок.

— Умеет также бить в барабан и танцевать, — прокудахтал человечек и дал животному детский барабанчик и палочку.

Животное несколько раз ударило в барабан и повертело верхней половиной чудовища; при этом оно уронило палочку в воду.

— Я т-тебя, гадина!.. — выругался человечек и выловил палочку из воды. — Это животное, — продолжал он затем, торжественно повышая голос, — обладает таким умом и способностями, что умеет говорить, как человек.

И он хлопнул в ладоши.

— Guten Moigen! — проскрипело животное, болезненно подергивая нижними веками — Добрый день!..

Пан Повондра был почти испуган, но на Франтика это не произвело особенного впечатления.

— Что надо сказать почтенным господам? — строго спросил человечек.

— Добро пожаловать, — поклонилась саламандра; края ее жаберных щелей судорожно сжимались. — Willkommen. Ben venuti.[107]

— Считать умеешь?

— Умею.

— Сколько будет шестью семь?

— Сорок два, — с усилием проквакала саламандра.

— Видишь, Франтик, — наставительно заметил Повондра-отец, — как она хорошо считает.

— Дамы и господа, — кукарекал человечек, — вы можете сами задавать вопросы.

— Ну, спроси ее о чем-нибудь, Франтик, — предложил пан Повондра.

Франтик сконфуженно замялся.

— Сколько будет восемью девять? — выдавил он наконец; по его мнению, видимо, это был самый трудный из всех возможных вопросов.

Саламандра медленно закрыла и вновь открыла глаза.

— Семьдесят два.

— Какой сегодня день? — спросил пан Повондра.

— Суббота.

Пан Повондра изумленно покачал головой.

— И вправду, как человек? Как называется этот город?

Саламандра открыла пасть и закрыла глаза.

— Она уже устала, — поспешно объявил человек. — Что надо сказать господам?

Саламандра поклонилась.

— Мое почтение. Покорнейше благодарю. Всего хорошего. До свидания.

— Это. Это особенное животное!.. — удивлялся пан Повондра; но так как три кроны все таки большие деньги, то он добавил. — А больше у вас ничего нет такого, что можно было бы показать ребенку?

Человечек в раздумье пощипывал подбородок.

— Это все, — сказал он — Раньше я держал обезьянок, но с ними получилась такая история… — пояснил он. — Разве показать вам жену? Она была прежде самой толстой женщиной в мире. Марушка, иди сюда!..

Марушка с трудом поднялась с места.

— В чем дело?

— Покажись господам, Марушка!

Самая толстая женщина в мире кокетливо склонила голову набок, выставила одну ногу вперед и подняла юбку выше колена. Под юбкой оказался красный шерстяной чулок, облекавший нечто разбухшее, массивное, как окорок.

— Объем ноги вверху — восемьдесят четыре сантиметра, — объяснил тощий человечек — но при теперешней конкуренции Марушка уже не самая толстая женщина в мире.

Пан Повондра потянул потрясенного Франтика из балагана.

— Покорный слуга, — заскрипело из бака, — заходите опять Auf Wiedersehen![108]

— Ну как, Франтик, — спросил пан Повондра. Когда они вышли. — Понял все?

— Понял, — сказал Франтик. — Папа, а почему у этой тети красные чулки?

11. О ЧЕЛОВЕКОЯЩЕРАХ

Было бы явной натяжкой утверждать, что в ту пору ни о чем другом не говорили и не писали, кроме как о говорящих саламандрах Говорили и писали также о будущей войне, об экономическом кризисе, о футбольных матчах, о витаминах и о новых модах. И все-таки о говорящих саламандрах писали очень много и главное — очень ненаучно. Именно поэтому один из выдающихся ученых, профессор др. Владимир Угер (из университета в Брно), написал для газеты «Лидове новины» статью, в которой отметил, что мнимая способность Andnas'a Scheuchzen к членораздельной речи, то есть строго говоря, способность повторять, как попугай произнесенные другими слова, с научной точки зрения далеко не так интересна, как некоторые другие вопросы, касающиеся этого своеобразного земноводного. Научная загадка, представляемая Andnas'ом Scheuchzen, заключается совсем в другом, как, например, откуда он взялся, где его первоначальная родина, в пределах которой он пережил целые геологические периоды, почему он так долго оставался неизвестным, тогда как теперь выясняется, что он чрезвычайно распространен почти во всей экваториальной области Тихого океана? По видимому, в последнее время он размножается необычайно быстро, откуда же взялась эта изумительная жизненная сила у первобытного существа третичного периода, если до недавнего времени его существование носило совершенно скрытый, то есть, по видимому, крайне спорадический характер, причём, вероятнее всего, в топографически изолированных местах? Изменились ли в благоприятную сторону жизненные условия этой доисторической саламандры, вследствие чего для редкостного пережитка миоценовой эпохи настал новый период необычайно высокого развития? В таком случае не исключено, что Andrias будет не только количественно размножаться, но и эволюционировать в своем качественном развитии и что нашей науке представится единственная в своем роде возможность наблюдать мощный мутационный процесс хотя бы одного из животных видов. То что Andrias может проскрипеть несколько десятков слов и научиться нескольким штукам, в чем профаны видят проявление какого то интеллекта, — это с научной точки зрения вовсе не чудо, действительным чудом является тот могучий жизненный порыв, который столь внезапно и полно возродил застывшее на низком уровне развития и почти совершенно вымершее семейство земноводных Здесь есть некоторые особенные обстоятельства Andrias Scheuchzen — единственная саламандра, живущая в море, и (что ещё более очевидно) единственная саламандра, которая водится в эфиопско-австралийской области, в мифической Лемурии.[109] Разве не хочется сказать, что природа как бы стремится поспешно наверстать одну из упущенных жизненных возможностей и осуществить завершение развития одной из форм, которую она в этом районе оставила в забвении или не могла прокормить? И далее, было бы странно, если бы во всей океанской области, отделяющей японских исполинских саламандр от аллеганских, не оказалось ни одного связующего звена между ними Если бы Andrias'a не было, то мы должны были бы предположить его существование как раз в тех местах, где он действительно обнаружен, можно сказать, что он просто напросто заполнил теперь то свободное пространство, в котором он, в силу географических и эволюционных взаимозависимостей, должен был водиться издавна. Но как бы то ни было, — писал в заключение учёный профессор, — на примере этого эволюционного воскрешения миоценовой саламандры мы с благоговейным изумлением убеждаемся, что Гений Развития на нашей планете ещё далеко не завершил своей созидательной работы.

Эта статья появилась, несмотря на молчаливое, но твердое убеждение редакции, что такие учёные рассуждения не годятся, в сущности, для газеты. Вскоре после этого профессор Угер получил следующее письмо от одного из читателей.

Милостивый государь!

В прошлом году я купил в Чаславле дом на площади. При осмотре дома я нашел на чердаке ящик со старыми редкими научными книгами, как то: Гыбловский журнал «Гиллос»[110] за 1821–1822 годы, «Млекопитающие» Яна Сватоплука Пресла,[111] Основы природоведения или физики Войтеха Седлачка,[112] девятнадцать томов общедоступного энциклопедического сборника «Крок»[113] и тринадцать Ежегодников Чешского музея.[114] В пресловском переводе «Рассуждений о катаклизмах земной коры» Кювье (1834)[115] я нашел вложенную туда в виде закладки вырезку из старой газеты, где было напечатано сообщение о каких-то странных ящерах. Когда я прочел Вашу статью о загадочных саламандрах, я вспомнил об этой закладке и отыскал ее. Думаю, она могла бы Вас заинтересовать, а потому, будучи горячим другом природы и Вашим усердным читателем, посылаю ее Вам.

С совершенным почтением И.В. Найман

На приложенной в письме вырезке не было ни названия газеты, ни даты; судя по правописанию и шрифту, она относилась к двадцатым или тридцатым годам прошлого столетия; бумага так пожелтела и истерлась, что трудно было читать. Профессор Угер чуть было не бросил ее в корзину, на ветхость этого листочка почему-то растрогала его; он начал читать. Через минуту он пробормотал: «Дьявол!» — и взволнованно поправил очки. Текст вырезки гласил:

[116]

В одной иноземной газете мы прочитали, что некий капитан (командир) английского военного корабля, возвратившийся из далеких стран, представил донесение о странных пресмыкающихся, которых он встретил на одном маленьком островке в Австралийском море. На этом острове есть озеро с соленой водой, отделенное, впрочем, от моря и весьма малодоступное, означенный капитан и корабельный лекарь отдыхали здесь: вдруг из озера вышли животные вроде ящериц, величиной с морскую собаку или тюленя, ступающие на двух ногах, как люди, и начали презабавно и на особенный лад, словно танцуя, вертеться на берегу. Командир и лекарь, выстрелив из ружей, уложили двоих из этих животных. Тело у них скользкое, без шерсти и без какой-либо чешуи, так что в этом они похожи на саламандр. Явившись назавтра за ними, капитан и лекарь вынуждены были из-за сильного зловония оставить их на месте и приказали макросам обшарить озеро неводом и доставить на корабль живьем несколько этих страшилищ Обшарив озерце, моряки перебили всех ящериц (в огромном количестве) а доставили на корабль только двух, заявив, что тело у них ядовитое и жжется, как крапива. После этого животных поместили в бочки с морской водой, чтобы доставить их до Англии живыми. Но не тут-то было! Когда корабль проходил в виду острова Суматры, пленные ящерицы, вылезши из бочек и отворивши сами о конце подпалубного помещения, выпрыгнули ночью в море и скрылись. По свидетельству командира и корабельного хирурга, эти животные очень забавны и хитры, ходят на двух ногах и как-то странно лают и чмокают, однако для человека вовсе не опасны. А посему их с полным правом можно было бы назвать человекоящерами.

На этом вырезка кончалась. «Дьявол!» — в волнении повторил профессор Угер. Почему здесь нет ни даты, ни названия газеты, из которой кто-то когда-то вырезал это? И что это за «иноземная газета», как имя того «некоего командира», что это за «английский корабль»? И что за островок в Австралийском море? Неужели люди тогда не могли выражаться несколько точнее и… ну, скажем, чуточку научнее? Ведь это исторический документ, которому цены нет!..

Островок в Австралийском море — ладно. Озерцо с соленой водой. По-видимому, это был коралловый остров, атолл с малодоступной соленой лагуной — как раз подходящее место, где могло бы сохраниться ископаемое животное в естественной резервации, изолированное от среды, стоящей на более высокой ступени развития Конечно, оно не могло особенно размножаться, так как не находило в озере достаточно пищи. Это ясно, сказал себе профессор. Животное, похожее на ящерицу, но без чешуи, и ходящее на двух ногах, как люди, значит — или Andrias Scheuchzeri, или другая саламандра, находящаяся в близком родстве с ним. Допустим, что это был наш Andrias. Допустим, проклятые матросы истребили его в том озере, а одна пара была доставлена живьем на корабль; пара, которая — не тут-то было! — удрала в море у острова Суматры. То есть на самом экваторе, где биологические условия в высшей мере благоприятны, а пищи неограниченное количество! Возможно ли, чтобы эта перемена среды дала миоценовой саламандре такой мощный толчок к развитию? Допустим, она привыкла к соленой воде; представим себе ее новое место расселения в виде спокойной закрытой бухты с большим обилием корма; что тогда? Саламандра, попав в оптимальные условия, начнет стремительно развиваться с изумительной жизненной энергией. Это так! — ликовал учёный. Отныне саламандра с неукротимой стихийной силой движется по пути развития, она цепляется за жизнь, как сумасшедшая; она размножается в страшном количестве, потому что в новой среде ее яйцам и головастикам не угрожают больше специфические враги. Она населяет остров за островом; впрочем, странно, что в своем шествии она как бы перепрыгивает через некоторые острова. В остальном же это типичный случай миграции в поисках пищи. Теперь вопрос; почему она не развивалась раньше? Не связано ли с этим то, что в эфиопско-австралийской области неизвестны, или не были до сих пор известны, какие-либо саламандры? Не происходило ли в этой области в миоценовую эпоху каких-либо перемен, биологически неблагоприятных для саламандр? Это возможно. Мог, например, появиться какой-нибудь специфический враг, который полностью истребил саламандр И только на одном островке, в закрытом озерце миоценовая саламандра удержалась — впрочем, ценой остановки в своем развитии, процесс ее эволюции был прерван получилось нечто вроде скрученной пружины, которая не могла распрямиться. Не исключено, что природа имела большие виды на эту саламандру и ей предстояло развиваться все дальше и дальше, все выше и выше — кто знает, до каких пределов… (Профессор Угер почувствовал, как при этой мысли у него забегали по спине мурашки; кто знает, не должен ли был Andrias Scheuchzeri стать человеком миоценовой эпохи!..)

Но впрочем, погодите! Это недоразвившееся животное внезапно попадает в новую, несравненно более благоприятную для него среду, скрученная пружина распрямляется… С каким жизненным порывом, с каким миоценовым размахом и рвением устремляется Andrias по пути развития! С какой лихорадочной поспешностью наверстывает он сотни тысяч и миллионы лет, упущенные в его эволюции! Мыслимо ли, чтобы он удовольствовался той стадией развития, на которой находится сейчас? И кто может ныне сказать, каких высот достигнет он при том мощном размахе своей эволюции, свидетелями которой мы являемся, — ибо он стоит ещё только на пороге этой эволюции и лишь готовится устремиться вверх!

Таковы были мысли и предположения, которые профессор Владимир Угер набрасывал на бумагу, сидя над пожелтевшей вырезкой из старой газеты, трепеща от восторга первооткрывателя. «Пошлю это в газету, — решил он, — потому что научной периодики никто не читает. Пусть все знают, к какому великому процессу в природе мы приближаемся! И назову это: „Есть ли будущее у саламандр?“»

Однако в редакции «Лиловых новин» взглянули на статью профессора Угера и только покачали головой. Опять саламандры! Мне кажется, наши читатели уже по горло сыты саламандрами. Пора перейти к чему-нибудь другому. К тому же такие учёные рассуждения не годятся для газеты.

В результате статья о развитии и будущем саламандр так и не увидела света.

12. СИНДИКАТ «САЛАМАНДРА»

Председатель Г.X. Бонди позвонил в колокольчик и поднялся с места.

— Милостивые государи, — начал он, — имею честь объявить чрезвычайное общее собрание акционеров Тихоокеанской Экспортной Компании открытым. Приветствую всех присутствующих и благодарю их за участие в нашем многолюдном собрании.

— Господа, — продолжал он взволнованно, — на мою долю выпала тяжелая обязанность сообщить вам печальное известие. Капитана Яна ван Тоха больше нет. Умер наш, если можно так выразиться, основатель, отец счастливой идеи завязать торговые сношения с тысячами островов далекого Тихого океана, наш первый капитан и самый преданный сотрудник. Он скончался в начале этого года на борту нашего парохода «Шарка», недалеко от острова Фаннинга, скончался от апоплексического удара при исполнении служебных обязанностей. (Видно, какой-нибудь скандал устроил, — подумал Бонди.) Прощу вас почтить его светлую память вставанием.

Присутствующие поднялись, гремя стульями, и застыли в торжественном молчании, обеспокоенные одной и той же мыслью: как бы общее собрание не слишком затянулось (Бедный мой товарищ Вантох, — с искренним огорчением думал Г. X. Бонди. — Что-то с ним теперь? Скорее всего, спустили в море на доске. Вот, должно быть, плюхнулся! Н-да, славный был малый, и глаза такие голубые…)

— Благодарю вас, господа, — коротко добавил Г. X. Бонди, — что вы с таким чувством воздали должное памяти моего личного друга, капитана ван Тоха. Прошу господина директора Волавку доложить нам, к каким хозяйственным итогам пришла ТЭК в текущем году. Цифры ещё не окончательны, но не следует ожидать, чтобы они могли существенно измениться к концу года. Итак, пожалуйста!..

— Милостивейшие государи, — зажурчал г-н директор Волавка, и пошел и пошел: — Положение со сбытом жемчуга в высшей степени неудовлетворительно. Когда в прошлом году добыча жемчуга возросла почти в двадцать раз по сравнению с благоприятным для нас тысяча девятьсот двадцать пятым годом, жемчуг начал катастрофически падать в цене, и это падение дошло до шестидесяти пяти процентов. Правление решило поэтому не выпускать на рынок добычу нынешнего года, а держать ее на складе, пока не повысится спрос. К сожалению, с осени прошлого года жемчуг вышел из моды, очевидно потому, что он так подешевел. В настоящий момент в нашем амстердамском отделении находится на складе свыше двухсот тысяч жемчужин, которые сейчас почти невозможно сбыть.

— Наоборот, в текущем году, — продолжал журчать директор Волавка, — добыча жемчуга значительно понизилась. Пришлось отказаться от ряда месторождений, потому что доходы от них не окупают стоимости рейсов в эти места. По видимому, месторождения, открытые два или три года назад, в большей или меньшей степени исчерпаны. Правление решило поэтому обратить внимание на другие продукты морских глубин, как то: кораллы, раковины и губки. И действительно, рынок кораллов и других украшений удалось оживить, но пока эта конъюнктура пошла на пользу больше итальянским, чем тихоокеанским кораллам.

Правление изучает также вопрос о возможности интенсивного рыболовства в водах Тихого океана. Главный вопрос заключается в том, как доставлять тамошнюю рыбу на европейские рынки, имеющаяся пока информация не слишком благоприятна.

— В противоположность этому, — читал дальше директор, слегка повысив голос, — несколько возросли обороты по торговле разными побочными товарами, а именно: вывоз на Тихоокеанские острова текстильных изделий, эмалированной посуды, радиоаппаратуры и перчаток. Эта торговля имеет тенденцию к дальнейшему расширению и развитию; уже в текущем году ее баланс будет сведен со сравнительно ничтожным дефицитом. Однако совершенно исключено, чтобы Компания выплатила в конце года какие-либо дивиденды по своим акциям. В связи с этим правление заранее оповещает, что на этот раз оно отказывается от всяких тантьем и вознаграждений.

Наступило длительное и тягостное молчание. (Как он выглядит, этот остров Фаннинга? — думал Г. X. Бонди. — Бедняга Вантох умер как настоящий моряк. Жалко его, славный был парень. И не такой уж старый… не старше меня…) Наконец слова попросил д-р Губка. Дальше мы приводим протокол чрезвычайного общего собрания акционеров Тихоокеанской Экспортной Компании.

«Д-р Губка спрашивает, не имеется ли в виду ликвидация ТЭК?

Г. Х. Бонди отвечает, что по этому вопросу правление решило выждать дальнейших предложений.

Луи Бонанфан выразил упрек, что у Компании не было на местах постоянных представителей для приемки жемчуга, которые контролировали бы, производится ли добыча жемчуга достаточно интенсивно и технически правильно.

Директор Волавка указывает, что этот вопрос подвергался обсуждению, но было признано, что такая мера слишком увеличила бы административные расходы предприятия. Потребовалось бы не меньше трехсот постоянно оплачиваемых агентов; благоволите также принять в соображение невозможность контролировать, сдают ли эти агенты весь найденный жемчуг.

М. X. Бринкелер спрашивает, можно ли полагаться на то, что саламандры действительно сдают весь жемчуг, который находят, и не отдают ли они его ещё кому-нибудь, кроме доверенных лиц Компании.

Г. X. Бонди констатирует, что это первое публичное упоминание о саламандрах. До сих пор Компания придерживалась правила не приводить подробностей о том, каким способом производится добыча жемчуга. Он подчеркивает, что именно поэтому было выбрано скромное название — Тихоокеанская Экспортная Компания.

М. X. Бринкелер задает вопрос, воспрещается ли здесь говорить о вещах, затрагивающих интересы Компании, которые к тому же давно известны самой широкой общественности.

Г. Х. Бонди отвечает, что это не воспрещается, но является новшеством. Он рад, что отныне можно говорить об этом открыто. На первый вопрос г-на Бринкелера он может ответить, что, по его сведениям, нет никаких оснований сомневаться в полнейшей честности и работоспособности саламандр, занятых на добыче жемчуга и кораллов. Надо, однако, считаться с тем, что известные нам до сих пор месторождения жемчуга в значительной мере исчерпаны или будут исчерпаны в более или менее близком будущем. Именно в поисках новых месторождений умер наш незабвенный сотрудник капитан ван Тох на пути к островам, не эксплуатировавшимся до сих пор Пока что мы не можем заменить его человеком, который обладал бы таким же опытом, такой же безупречной честностью и любовью к делу.

Полковник Д. У. Брайт полностью признает заслуги покойного капитана ван Тоха. Однако он отмечает, что капитан, о кончине которого мы глубоко скорбим, слишком нянчился с упомянутыми саламандрами (Возгласы одобрения). Не было никакой надобности снабжать саламандр ножами и другими инструментами такого первоклассного качества, как это делал покойный ван Тох. Не было никакой надобности так много тратить на их кормежку. Можно было бы значительно снизить расходы, связанные с содержанием саламандр, и тем самым повысить доходность наших предприятий. (Шумные аплодисменты.)

Вице-председатель Дж. Джильберт соглашается с полковником Брайтом, но подчеркивает, что при жизни капитана ван Тоха это было неосуществимо. Капитан ван Тох уверял, что у него имеются личные обязательства по отношению к саламандрам. По разным причинам было невозможно и нежелательно оставлять без внимания требования старика.

Курт фон Фриш спрашивает, нельзя ли использовать саламандр как-нибудь иначе, в частности, более выгодно, чем на добыче жемчуга. Следовало бы подумать об их прирожденных, так сказать, „бобровых способностях“ к постройке плотин и прочих сооружений под водой. Можно было бы использовать их для углубления гаваней, постройки молов и для других технических работ под водой.

Г. X. Бонди сообщает, что правление тщательно рассматривает этот вопрос; в этом направлении, бесспорно, открываются огромные возможности. Он указывает, что число саламандр, находящихся в собственности Компании, составляет в настоящее время приблизительно шесть миллионов; если учесть, что пара саламандр дает в год около ста головастиков, то в будущем году мы будем иметь в своем распоряжении до трехсот миллионов саламандр; через десять лет численность их достигнет прямо астрономической цифры. Г. X. Бонди спрашивает, что Компания намерена делать с этим необычным множеством саламандр, которых уже сейчас — за недостатком естественного корма — приходится подкармливать на саламандровых фермах копрой, картофелем, кукурузой и т. п.

Курт фон Фриш спрашивает, съедобны ли саламандры.

Дж. Джильберт. Ни в коем случае. Точно так же их кожа ни на что не годится.

Бонанфан задает правлению вопрос, что же в таком случае оно намерено предпринять.

Г. X. Бонди (встает). Милостивые государи! Мы созвали настоящее чрезвычайное общее собрание для того, чтобы открыто заявить о крайне неблагоприятных перспективах нашей Компании, которая — позвольте мне с гордостью напомнить это — в прошлые годы приносила дивиденды в размере от двадцати до двадцати трёх процентов, помимо прочно консолидированных резервных фондов и различных отчислений. Теперь мы стоим на распутье: тот способ ведения дел, который оправдывал наши ожидания в прошлые годы, на практике изжит; нам остается лишь искать новые пути. (Возгласы: „Превосходно!“)

Я усмотрел бы, господа, веление судьбы в том факте, что именно в этот момент нас покинул наш замечательный капитан и преданный друг И. ван Тох. С его личностью была связана романтическая, красивая и — скажу прямо — довольно сумасбродная идея торговли жемчугом. Я считаю ее уже законченной главой нашей деятельности; она имела свое, так сказать, экзотическое очарование, но не годилась для современной эпохи. Милостивые государи! Жемчуг не может быть объектом грандиозного вертикально и горизонтально разветвленного предприятия. Лично для меня это дело с жемчугом служило только небольшим развлечением. (Движение в зале.) Да, господа, развлечением, которое и вам и мне принесло порядочно денег. Кроме того, на первых порах нашей деятельности саламандры обладали, я сказал бы, некоторой прелестью новизны. Триста миллионов саламандр не будут уже обладать такой прелестью. (Смех.)

Я сказал „новые пути“. Пока был жив мой добрый друг, капитан ван Тох, исключена была всякая возможность придать нашему предприятию иной характер, чем тот, который я назвал бы стилем капитана ван Тоха. (С места: „Почему?“) Потому что у меня слишком много вкуса, чтобы смешивать различные стили. Стиль капитана ван Тоха — это был, я сказал бы, стиль приключенческих романов. Это был стиль Джека Лондона, Джозефа Конрада и т. п. Старый экзотический, колониальный, почти героический стиль. Не отрицаю, он по своему увлекал меня. Но после смерти капитана ван Тоха мы не имеем права продолжать эту авантюрную, ребяческую эпопею. Перед нами, господа, не новая глава, а новая концепция, задача для нового и притом существенно иного творческого замысла (С места: „Вы говорите об этом, как о романе!“) Да, милостивый государь, вы правы! Торговля интересует меня как художника. Без известного творческого воображения вы никогда не выдумаете ничего нового. Мы должны быть поэтами, если не хотим, чтобы мир остановился (Аплодисменты. Г. X. Бонди кланяется.)

Я, господа, с сожалением подвожу черту под этой, так сказать, вантоховской главой: в ней мы изжили то, что было авантюрного и детского в нас самих. Пора кончить сказку о жемчугах и кораллах Синдбад-Мореход умер, господа. Вопрос о том, что предпринять теперь? (С места: „Об этой мы вас и спрашиваем!“) Ну, так вот, господа: — благоволите взять карандаши и пишите. Шесть миллионов. Написали? Помножьте на пятьдесят. Получается триста миллионов, не так ли? Помножьте опять на пятьдесят. Это пятнадцать миллиардов, правда? А теперь, господа, будьте так добры, посоветуйте, что нам делать через три года с пятнадцатью миллиардами саламандр? Как мы их используем, как мы их прокормим и так далее… (С места: „Ну и пусть передохнут!“) Да, но разве не жалко! Разве вы не учитываете, что каждая саламандра представляет собою некоторую экономическую ценность, ценность рабочей силы, которая ждет своего применения? Господа, с шестью миллионами саламандр мы ещё можем кое-как управиться. С тремястами миллионами это будет потруднее. Но пятнадцать миллиардов саламандр, господа, — это уже просто захлестнет нас с головой. Саламандры съедят Компанию. Вот так. (С места: „Вы будете отвечать за это! Вы затеяли все дело с саламандрами!“)

Г. X. Бонди (поднял голову). Я полностью принимаю на себя ответственность, господа! Кто хочет, может немедленно избавиться от акций Тихоокеанской Экспортной Компании. Я готов заплатить за каждую акцию… (С места: „Сколько?“) Полную стоимость, милостивый государь! (Общий шум. Президиум объявляет перерыв на десять минут).

По возобновлении заседания слово просит М. X. Бринкелер. Он выражает свое удовлетворение по поводу того, что саламандры столь бурно размножаются, тем самым увеличивая имущество Компании. Однако, господа, было бы явной нелепостью разводить их даром: если у нас самих нет для них подходящей работы, то я от имени группы акционеров предлагаю просто-напросто продавать саламандр как рабочую силу всякому, кто собирается предпринять какие-либо работы в воде или под водой. (Аплодисменты.) Прокормление саламандры обходится в несколько сантимов в день; если продавать пару саламандр, скажем, за сто франков и если рабочая саламандра может выжить, допустим, хотя бы один год, то любой предприниматель шутя окупит такое капиталовложение. (Возгласы одобрения.)

Дж. Джильберт отмечает, что саламандры достигают значительно большего возраста, чем один год; за отсутствием достаточно продолжительных наблюдений срок их жизни вообще ещё не установлен.

М. X. Бринклер вносит после этого поправку к своему проекту, предлагая, чтобы цена одной пары саламандр была в таком случае повышена до трехсот франков с доставкой в порт.

С. Вейсбергер спрашивает, какие, собственно, работы могли бы выполнять саламандры.

Директор Волавка. По своим врожденным инстинктам и по необычайной технической сметке саламандры годятся для строительства плотин, дамб и волнорезов, для углубления гаваней и каналов, для удаления мелей и илистых наносов, для очистки водных путей сообщения; они могут укреплять и регулировать морские побережья, расширять пространство, занятое сушей, и тому подобное. Во всех этих случаях речь идет о колоссальных работах, требующих сотни и тысячи рабочих рук, о работах, настолько обширных, что даже современная техника никогда не отважится взяться за них, пока не будет иметь в своем распоряжении неслыханно дешевую рабочую силу. (Возгласы: „Правильно!“, „Превосходно!“)

Д-р Губка высказывает предположение, что, продавая саламандр, которые смогут, вероятно, размножаться и у новых владельцев. Компания потеряет монополию на саламандр. Он предлагает не продавать, а только отдавать внаем предпринимателям водных сооружений рабочие колонны надлежащим образом выдрессированных саламандр, ставя условием, чтобы их возможное потомство поступало в собственность Компании.

Директор Волавка указывает, что невозможно уследить в воде за миллионами или даже миллиардами саламандр, а тем паче за их пометом: к сожалению, много саламандр было уже украдено для зоологических садов и зверинцев.

Полковник Д. У. Брайт. Следовало бы продавать или отдавать внаем только саламандр-самцов, чтобы они не могли размножаться нигде, кроме саламандровых инкубаторов и ферм, составляющих собственность Компании.

Директор Волавка. Мы не можем утверждать, что саламандровые фермы составляют собственность Компании. Нельзя приобрести в собственность или в исключительное пользование участок морского дна. Юридический вопрос-кому, собственно, принадлежат саламандры, живущие, например, в территориальных водах ее величества королевы нидерландской, очень неясен и может вызвать много споров. (Волнение в зале.) В большинстве случаев за ними не обеспечено даже право рыболовства: мы, господа, устраивали свои саламандровые фермы на Тихоокеанских островах, так сказать, нелегально. (Волнение усиливается.)

Дж. Джильберт отвечает полковнику Брайту, что по имеющимся наблюдениям изолированные саламандры-самцы через некоторое время утрачивают свою бодрость и работоспособность: они становятся вялыми, безжизненными и гибнут от тоски.

Курт фон Фриш спрашивает, нельзя ли перед продажей охолощать или стерилизовать саламандр.

Дж. Джильберт. Это было бы слишком дорого; короче, мы не можем помешать дальнейшему размножению проданных саламандр.

С. Вейсбергер, как член Общества покровительства животным, просит, чтобы намечаемая продажа саламандр производилась гуманным способом, не оскорбляющим человеческих чувств.

Дж. Джильберт благодарит за это указание: само собой разумеется, что поимка и перевозка саламандр будут поручены обученному персоналу и подчинены соответствующему надзору. Однако мы не можем отвечать за то, как будут обращаться с саламандрами предприниматели, которые их купят.

С. Вейсбергер заявляет, что он удовлетворен разъяснениями вице-председателя Дж. Джильберта. (Аплодисменты…)

Г. X. Бонди. Прежде всего, господа, откажемся от Мысли сохранить в будущем монополию на саламандр. К сожалению, согласно действующему законодательству, мы не можем получить на них патент. (Смех.) Свое привилегированное положение в области торговли саламандрами мы можем и должны закрепить другим способом. Но в качестве необходимой предпосылки для этого мы должны взяться за дело — в ином стиле и в гораздо более обширном масштабе, чем до сих пор. (Возгласы: „Слушайте!“) Передо мной, господа, лежит полая пачка предварительных соглашений, и правление предлагает создать новый вертикальный трест под названием синдикат „Саламандра“. Членами синдиката, кроме нашей Компании, стали бы определенные крупные предприятия и мощные финансовые группы; например, один известный концерн, который будет изготовлять специальные металлические инструменты для саламандр… (С места: „Вы — имеете в виду МЕАС?“) Да, милостивый государь, я говорю о МЕАС. Затем — химический и пищевой картель, который будет изготовлять дешевый патентованный корм для саламандр; группа транспортных компаний, которая берется на основании имеющегося опыта сконструировать и запатентовать специальные гигиенические резервуары для перевозки саламандр; блок страховых обществ, который займется страхованием купленных животных на случай увечья или гибели как при перевозке, так и на месте их работы; наконец, разные лица, которые связаны с промышленностью, экспортом и банками и которых пока, по весьма серьезным соображениям, мы называть не будем. Достаточно, если я скажу вам, господа, что этот синдикат будет располагать на первых порах четырьмястами миллионами фунтов стерлингов. (Волнение.) В этой папке, друзья мри, находятся соглашения, которые достаточно только подписать, чтобы возникла одна из величайших экономических организаций наших дней. Правление просит вас, господа, предоставить ему полномочия, необходимые для создания этого исполинского концерна, задачей которого будет рациональное разведение и эксплуатация саламандр. (Аплодисменты и возгласы протеста.)

Благоволите, господа, учесть выгоды такого объединения. Синдикат „Саламандра“ будет поставлять не только саламандр, но также все инструменты и корм для саламандр, то есть кукурузу, крахмалистые вещества, говяжье сало и сахар для миллиардов подкармливаемых животных; далее синдикат берет на себя перевозку, страхование ветеринарный надзор и прочее, причём все это — по самым низким тарифам, обеспечивающим нам если не монополию, то, во всяком случае, абсолютный перевес над любым конкурирующим предприятием, которое захотело бы продавать саламандр. Пусть кто-нибудь попробует, господа; недолго он будет соперничать с нами. (Возгласы: „Браво!“) Но это не все. Синдикат „Саламандра“ будет поставлять все материалы для подводных работ, производимых саламандрами; вот почему за нами стоит также тяжелая промышленность, стоят цемент, строевой лес и кирпич… (С места: „Еще неизвестно, как саламандры будут работать!“) Господа, в настоящий момент двенадцать тысяч саламандр заняты в Сайгонском порту на работах по сооружению новых доков, пристаней и молов. (С места: „Этого вы нам не говорили!“) Не говорил. Это первый опыт в большом масштабе. Этот опыт, господа, дал в высшей степени удовлетворительные результаты. Сейчас уже не приходится сомневаться в будущности саламандр.

(Шумные аплодисменты.)

Но и это не все. Этим далеко ещё не исчерпываются задачи синдиката. Синдикат будет подыскивать на всем земном шаре работу для миллионов саламандр. Он будет разрабатывать идеи и общие планы покорения моря. Будет пропагандировать утопию и грандиозные мечты. Будет поставлять проекты новых берегов и каналов, плотин, связывающих между собой целые континенты, искусственных островов для трансокеанской авиации, новых материков, воздвигаемых среди океана. В этом — будущее человечества. Господа, четыре пятых земной поверхности покрыты морем; это, бесспорно, слишком много; карта распределения суши и моря на нашей планете должна быть исправлена. Мы дадим миру рабочих моря, господа. Это будет уже не стиль капитана ван Тоха; приключенческую сказку о жемчугах мы заменим гимном труда. Одно из двух: либо мы останемся мелкими лавочниками, либо будем творить; но если мы не сумеем мыслить в масштабе материков и океанов — значит, мы не доросли до своих возможностей. Здесь рассуждали о том, за сколько надо продавать пару саламандр. Я хотел бы, чтобы мы мыслили в масштабах миллиардов саламандр, десятков миллионов рабочих рук, преобразований земной коры, нового сотворения мира и новых геологических эпох. Мы можем теперь говорить о будущих Атлантидах, о старых континентах, все далее наступающих на всемирный океан, о новых материках, которые создаст само человечество. Простите, господа, возможно, это звучит для вас как утопия. Да, мы действительно вступаем в царство Утопии. Да, друзья мои, мы уже находимся в нем! Нам остается лишь обдумать техническую сторону вопроса о будущности саламандр… (С места: „И экономическую!“)

Да! Особенно экономическую. Господа, наша Компания слишком мала для того, чтобы она сама сумела эксплуатировать миллиарды саламандр. Для этого у нас не хватит ни финансовых, ни политических возможностей. Если мы начнем менять карту суши и моря, то этим, господа, заинтересуются и великие державы. Не будем говорить об этом; не станем упоминать о высокопоставленных лицах, которые уже сейчас весьма благосклонно относятся к синдикату. Но прошу вас, господа, не упускайте из виду беспредельный размах того дела, за или против которого вы будете сейчас голосовать.

(Продолжительные восторженные аплодисменты. Возгласы: „Браво!“, „Превосходно!“)»

Перед голосованием пришлось, однако, обещать, что по акциям Тихоокеанской Экспортной Компании в этом году будет выплачен по крайней мере десятипроцентный дивиденд за счет резервных фондов. После этого за предложение правления проголосовало восемьдесят семь процентов акций, и только тринадцать было против. Таким образом, предложение было принято. Синдикат «Саламандра» вступил в жизнь. Г. X. Бонди поздравляли.

— Вы очень красиво говорили, господин Бонди, — похвалил его старый Сиги Вейсбергер. — Очень красиво. Но, скажите, как пришла вам в голову эта идея?

— Как? — рассеянно ответил Г. X. Бонди. — По совести говоря, господин Вейсбергер, я сделал это в память старика ван Тоха. Он так носился со своими саламандрами… Что он, бедняга, сказал бы, если бы его tapa-boys дали подохнуть или истребили их!

— Каких tapa-boys?

— А этих чудовищ саламандр. Теперь, когда они представляют собой какую-то ценность, с ними будут по крайней мере прилично обращаться. Больше эти твари ни на что не годятся, господин Вейсбергер, разве только для какого-нибудь фантастического предприятия.

— Не понимаю, — сказал Вейсбергер. — А вы видели уже когда-нибудь саламандру, господин Бонди? Я, собственно, не знаю, что это такое. Скажите, пожалуйста, как они выглядят?

— Этого, господин Вейсбергер, я вам не скажу. Знаю ли я, что такое саламандра? А зачем мне это знать? Разве есть у меня время заниматься вопросом о том, как они выглядят? Я должен радоваться, что мы сколотили этот синдикат.

ПРИЛОЖЕНИЕ

О половой жизни саламандр

Одно из излюбленных занятий человеческого духа — представлять себе, как когда-нибудь в далеком будущем будет выглядеть мир и человечество, какие чудеса техники воплотятся в жизнь, какие социальные проблемы будут решены, как далеко шагнет наука, организация общества и так далее Однако большинство из этих утопий не упускают случая весьма живо интересоваться вопросом о том, как в этом лучшем, более прогрессивном или по крайней мере технически более совершенном мире будет обстоять дело со столь древним, хотя и по прежнему популярным институтом, как половая жизнь, размножение, любовь, брак, семья, женский вопрос и тому подобное Сошлемся на соответствующих литераторов, таких, как Поль Адам,[117] Г. Дж. Уэллс, Олдос Хаксли[118] и многие другие.

Ссылаясь на эти примеры, автор считает своей обязанностью, раз уж он решил заглянуть в будущее земного шара, рассмотреть и вопрос о том, как в этом будущем мире саламандр будет складываться сексуальный порядок Он делает это уже здесь, чтобы не возвращаться к этой теме позднее.

Половая жизнь Андриаса Шейхцери в основных чертах, естественно, соответствует принципу размножения прочих хвостатых земноводных, это — не в полном смысле слова совокупление; самка откладывает яйца в несколько приемов, оплодотворенные зародыши развиваются в воде, становясь головастиками, и так далее; об этом можно прочитать в любом учебнике естествознания. Упомянем лишь о некоторых особенностях, подмеченных в этой области у Андриаса Шейхцери.

В начале апреля, как пишет Г Вольте, самцы избирают себе самок, в каждом сексуальном периоде самец, как правило, держится одной и той же самки, не отступая от нее ни на шаг в течение нескольких дней В эту пору он почти совсем не принимает пищи, в то время как самка проявляет значительную прожорливость. Самец гоняется за ней под водой, стараясь плотно прижаться головой к ее голове. Когда это ему удается, он прикладывает свою пасть к ее носу — быть может, для того, чтобы не дать ей убежать от себя — и застывает в оцепенении. Так, соприкасаясь только головами, тогда как тела их составляют угол почти в тридцать градусов, оба животных как бы парят в воде без малейшего движения. Временами самец начинает так сильно извиваться, что боками своими сталкивается с боками самки; затем он снова цепенеет с широко расставленными ногами, не отрывая пасти от головы своей подруги, которая между тем равнодушно пожирает все, что ей попадается на пути. Этот, если можно так выразиться, поцелуй продолжается несколько дней: иной раз самки отделяется от самца в погоне за пищей и он преследует ее в явном волнении и даже в ярости. Наконец, самка отказывается от дальнейшего сопротивления, уже не стремится убежать, и обе саламандры висят в воде неподвижно, похожие на два черных связанных полена. Тогда по телу самца пробегают волна судороги, и он выпускает в воду обильную, несколько липкую молоку. Тотчас после этого он покидает самку и прячется под камнями в крайнем изнеможении; в это время ему можно отрезать ногу или хвост — он даже не попытается защищаться.

Самка же остается после этого в течение некоторого времени в состоянии неподвижного оцепенения, затем она резко прогибается и начинает извергать из клоаки соединенные цепочкой яйца, окутанные слизью. При этом она нередко помогает себе задними ногами, как это делают жабы. Количество яиц колеблется от сорока до пятидесяти, и они комком висят на теле самки. Самка отплывает в защищенное место и прикрепляет яйца к водорослям или даже просто к камням. Через десять дней она откладывает вторую серию яиц, в количестве от двадцати до тридцати, совсем не встречаясь с caмцом между первой и второй кладкой; эти яйца, видимо, оплодотворяются прямо у нее в клоаке. Как правило, ещё через семь-восемь дней происходит третья и четвертая очередь откладывания яиц, также уже оплодотворенных; на этом третьем этапе количество яиц колеблется от пятнадцати до двадцати. Через промежуток времени от одной до трёх недель из яиц вылупливаются подвижные маленькие головастики с ветвеобразными жабрами. Уже через год эти головастики становятся взрослыми саламандрами, способными к размножению.

Рассмотрим теперь наблюдение мисс Бланш Кистемекерс над двумя самками и одним самцом Андриаса Шеихцери, содержащимися в неволе. В период спаривания самец выбрал себе лишь одну из двух самок и преследовал ее достаточно жестоким образом: когда она от него уплывала, он бил ее сильными ударами хвоста. Ему не нравилось, что она принимала пищу, и он стремился оттеснить ее от корма; он явно желал полностью завладеть ее вниманием и прямо терроризировал ее. Выпустив молоку, он набросился на вторую самку с намерением сожрать ее; пришлось удалить его из резервуара и поместить отдельно. Несмотря на это, вторая самка тоже отложила в общем счёте шестьдесят три оплодотворенных яйца. Мисс Кистемекерс отметила, однако, что в течение всего периода у всех троих животных края клоак значительно опухали. Итак, можно прийти к выводу, пишет мисс Кистемекерс, что оплодотворение у Андриаса происходит не путем совокупления и даже не путем излияния молок на яйца, а посредством того, что можно назвать половой средой.

Как видно, не требуется даже временного сближения животных, чтобы оплодотворить яйца. Это привело молодую исследовательницу к целому ряду интересных опытов Она поместила самца и самок отдельно, когда наступила пора спаривания, она выдавила молоки из самца и бросила их в воду самкам. После этого самки начали класть оплодотворенные яйца. В ходе дальнейших экспериментов мисс Кистемекерс профильтровала молоки, а фильтрат, из которого были удалены сперматозоиды (получилась прозрачная, со слабой кислотностью, жидкость), вылила в резервуар, где жили самки.

И в этом случае самки отложили яйца, каждая примерно по пятидесяти штук, причём большинство из них оказались оплодотворенными и развились в нормальных головастиков. Именно это привело мисс Кистемекерс к важному открытию половой среды, представляющей собой самостоятельное звено между партеногенезом и размножением путем половых сношений. Оплодотворение яиц происходит попросту вследствие химического изменения среды (определенного рода окисления, причём нужную кислоту до сих пор не удалось получить искусственным путем). Это изменение каким-то образом связано с половой функцией самца, но в самой этой функции, собственно говоря, нет никакой надобности. Тот факт, что самец соединяется с самкой, представляет собой, видимо, пережиток более древнего этапа развития, когда оплодотворение у Андриаса происходило так же, как и у других земноводных. Это соединение, как правильно подчеркивает мисс Кистемекерс, лишь своего рода унаследованная иллюзия отцовства; в действительности же самец не является отцом головастиков, а всего-навсего совершенно безличным химическим фактором, создающим половую среду, которая и есть единственная оплодотворяющая сила. Если поместить в один резервуар сто пар саламандр Андриас Шеихцери, мы могли бы вообразить, что тут имеет место сто индивидуальных половых актов; в действительности же это — единый акт, а именно — коллективная сексуализация данной среды, или, если выразиться точнее, — определенное окисление воды, на которое созревшие яйца Андриаса реагируют развитием в головастиков. Составьте искусственным путем этот неизвестный нам кислотный агент, я самцы будут не нужны.

Итак, половая жизнь удивительного Андриаса является нам как Великая Иллюзия; его эротическая страстность, его брачные устремления и половая тирания, его временная верность, его неуклюжее и медлительное наслаждение — все это, строго говоря, лишние, изжившие себя, почти символические действия, сопровождающие или, гак сказать, украшающие на самом деле безличный акт оплодотворения, каковым является создание оплодотворяющей половой среды. Странное безразличие, с которым самки принимают это бесцельное, френетическое индивидуальное ухаживание самцов, явно свидетельствует о том, что самки инстинктивно чувствуют в этих брачных церемониях всего лишь формальный обряд или вступление к подлинному брачному акту, в ходе которого они, то есть самки, взаимодействуют в половом отношении с оплодотворяющей средой, мы бы сказали, что самка Андриаса яснее понимает это обстоятельство и относится к нему более трезво, без эротических иллюзий.

(Эксперименты мисс Кистемекерс дополнил своими интересными опытами учёный аббат Бонтемпелли. Он высушил и размолол молоку Андриаса и пустил ее в воду, где содержались самки; и в этом случае самки начали откладывать оплодотворенные яйца. Тот же результат получился, когда он высушил и размолол половые органы Андриаса-самца, и тогда, когда он выдержал их в спирте, и когда выварил их, а экстракт влил в воду к самкам, тем же самым увенчался и его опыт, когда он ввел в резервуар к самкам вытяжку Гипофиза самца и — даже выделения подкожных желез самца, взятых в период течки. Во всех этих случаях самки сначала никак не реагировали на примеси, но постепенно они прекращали поиски пищи и застывали без движения, буквально оцепенев, а через несколько часов начинали извергать из себя студенистые яйца, величиной примерно с фасоль.)

В этой связи следует упомянуть и о странном обряде — так называемой пляске саламандр (имеется в виду не «Саламандр-данс», вошедший за последнее время в моду, особенно в высшем обществе, и названный епископом Хирамом «самым непристойным танцем, о котором ему когда-либо приходилось слышать») Сущность пляски саламандр заключается в следующем: вечерами в полнолуние (за исключением периода спаривания) на берег выходят Андриасы, причём только самцы, усаживаются в круг и начинают извиваться верхней половиной туловища, извиваться особым, волнообразным движением Это движение вообще характерно для крупных саламандр, во время названной «пляски» они отдаются ему со страстью, исступленно, до полного изнеможения, подобно пляшущим дервишам. Некоторые учёные считали это бешеное кружение и топтание неким культом Луны и, следовательно, принимали его за религиозный обряд; другие, в противоположность первым, усматривали в нем танец, в сущности своей эротический, и объясняли его именно той организацией половой жизни, о которой мы уже говорили. Мы сказали, что у Андриаса Шейхцери оплодотворяющей силой является так называемая половая среда, представляющая собой массового и безличного посредника между самцами и самками. Мы сказали также, что самки воспринимают эти безличные половые отношения куда более реалистично и просто, чем самцы, которые по-видимому, из свойственного им инстинктивного тщеславия и воинственности — хотят, по крайней мере, сохранить видимость полового триумфа и потому разыгрывают роли влюбленных и супругов — собственников. Это — одна из величайших эротических иллюзий, любопытным образом опровергаемая именно этими плясками, этими большими праздниками самцов, которые есть не что иное, как инстинктивное стремление осознать себя Коллективом Самцов. Существуют мнения, что с помощью этого массового танца саламандры подавляют атавистичную и бессмысленную иллюзию полового индивидуализма самцов; извивающаяся, опьяненная, френетичеекая толпа — не более не менее как Массовый Самец, Коллективный Жених и Великий Оплодотворитель, который вершит свой торжественный брачный танец и предается великому свадебному обряду при странном исключении самок, которые тем временем равнодушно чавкают, пожирая разных рыб и сепий. Известный учёный Чарльз Дж. Пауэлл, назвавший эти саламандровые торжества Пляской Мужского Принципа, пишет: «Разве не видим мы в этих всеобщих обрядах самцов самый корень и источник странного коллективизма саламандр? Ведь если подумать, то подлинную общность в животном мире мы найдем только там, где жизнь и развитие вида опираются не на принцип брачной пары у пчел, у муравьев и термитов Общность пчел можно выразить словами: „Я, Материнский Улей“. Общность же саламандр выражается совсем иначе: „Мы, Мужской Принцип“. Только все самцы сообща, которые в данный момент чуть ли не всеми своими порами выделяют плодоносную половую среду, и являются Великим Самцом, проникающим в лона самок и щедро воспроизводящим жизнь. Их отцовство — коллективное; поэтому и все естество их — коллективное и проявляется в совместных действиях, в то время как самки, кончив класть яйца, до следующей весны ведут более или менее разобщенную и уединенную жизнь. Община состоит из одних самцов. Только самцы выполняют общие задачи. Нет другого вида животных, где бы самки играли столь второстепенную роль, как у Андриаса; они исключены из жизни общины, да и не проявляют к ней ни малейшего интереса. Их время придет, когда Мужской Принцип насытит среду кислотой, едва ли поддающейся изучению химии, но настолько жизненосной, что она, растворенная в морской воде, воздействует на организм самок даже в бесконечно малых дозах. Кажется, сам Океан становится самцом, оплодотворяя на берегах миллионы зародышей.

Если не считать петушиной горделивости, — продолжает Чарльз Дж. Пауэлл, — природа у большинства животных видов наделила превосходством жизненных сил именно самок. Самцы существуют для собственного удовольствия и для того, чтобы убивать; это — надменные и хвастливые одиночки, тогда как самки представляют сам род во всей его силе и со всеми свойственными ему добродетелями. У Андриаса (и частично у человека) соотношение в корне иное; образование общности самцов и мужской солидарности сообщает самцу явное биологическое превосходство; и самцы определяют развитие этих видов в гораздо большей степени, чем самки. Быть может, именно благодаря такому исключительно мужскому направлению развития у Андриаса столь сильно проявляются технические, то есть типично мужские способности. Андриас — прирожденный техник со склонностью к массовому труду, эти вторичные мужские половые признаки, то есть технический талант и склонность к организации, развиваются в нем на наших глазах так быстро и успешно, что можно было бы говорить о чудесах природы, если бы мы не знали, сколь могучим жизненным фактором являются именно половые детерминанты. Andrias Scheuclizeri — это animal faber,[119] и, возможно, уже в ближайшее время он превзойдет в области техники самого человека — причём исключительно в силу того природного факта, что он создал сообщество самцов в чистом виде».

Книга вторая

ПО СТУПЕНЯМ ЦИВИЛИЗАЦИИ

1. ПАН ПОВОНДРА ЧИТАЕТ ГАЗЕТЫ

Одни собирают почтовые марки, другие — первопечатные книги. Пан Повондра, швейцар в особняке Г. X. Бонди, долго не мог найти смысла жизни; много лет он колебался между увлечением древними гробницами и страстью к международной политике; и вдруг однажды вечером ему неожиданно открылось, чего именно недоставало ему до сих пор для полноты жизни. Великие открытия обычно приходят неожиданно…

В тот вечер пан Повондра читал газеты, пани Повондрова штопала Франтику носки, а Франтик делал вид, будто зубрит левые притоки Дуная. Было уютно и тихо.

— С ума сойти можно!.. — проворчал пан Повондра.

— Что случилось? — спросила его пани Повондрова, вдевая нитку в иглу.

— Да всё эти саламандры, — ответил Повондра-отец. — Вот здесь напечатано, что за последний квартал их было продано семьдесят миллионов штук.

— Это много, правда? — сказала пани Повондрова.

— Еще бы! Это, матушка, потрясающая цифра. Подумай только — семьдесят миллионов! — Пан Повондра покачал головой. — Люди, наверное, заработали на этом бешеные деньги. А какие работы затеваются! — прибавил он после минутного раздумья. — Вот здесь рассказывается, как повсюду лихорадочно строят новые земли и острова. Я тебе говорю, что теперь люди могут понаделать столько материков, сколько им заблагорассудится. Это, матушка, великое дело. Это, я тебе скажу, больший прогресс, чем открытие Америки.

Пан Повондра с минуту обдумывал свои слова.

— Новая историческая эпоха, понимаешь? — сказал он. — Да, матушка, мы живем в великие времена.

Снова наступило продолжительное молчание. Внезапно Повондра-отец энергичнее задымил своей трубкой.

— И подумать, что без меня ничего бы не было!

— Чего не было бы?

— Да торговли саламандрами. И «нового века». Если поразмыслить, то не кто иной, как я, пустил в ход все это дело.

Пани Повондрова подняла глаза от дырявого носка.

— Это как же понимать?

— А так, что я пустил тогда этого капитана к пану Бонди. Если бы я о нем не доложил, капитан в жизни не встретился бы с паном Бонди. Если бы не я, матушка, не вышло бы ничего. Ровно ничего.

— Капитан мог найти кого-нибудь другого, — заметила пани Повондрова.

Трубка Повондры-отца презрительно захрипела.

— Много ты понимаешь! На такую вещь способен только Г. X. Бонди. Да, уж он-то видит дальше, чем… не знаю кто. Другие увидели бы в этом только сумасбродство или подвох. Но пан Бонди — ого! У него, голубчика, есть нюх!..

Пан Повондра задумался.

— Этот самый капитан… как его… да, Вантох… на вид был самый обыкновенный человек. Такой добродушный толстяк… Другой швейцар сказал бы ему — куда, братец? Хозяина нет дома, и так далее. Но у меня словно какое-то предчувствие было, что ли. Доложу-ка я о нем, сказал я себе; мне, наверное, влетит от пана Бонди, но я возьму на себя грех, доложу. Я всегда говорю, у швейцара должно быть особое чутье. Иной раз позвонит какой-нибудь тип, выглядит как барон, а окажется агентом по продаже комнатных холодильников. А в другой раз явится толстяк — и смотри-ка, что в нем сидит!

— Надо уметь разбираться в людях, — сказал в заключение Повондра-отец. — Ты видишь, Франтик, что может сделать человек, даже если он занимает скромное положение. Бери пример с меня и старайся всегда исполнять свой долг, как это делал я.

Пан Повондра торжественно и с чувством подтвердил свои слова кивком головы.

— Я мог бы не пускать капитана дальше порога и избавить себя от беготни по лестнице. Другой швейцар надулся бы и захлопнул дверь перед его носом. И тем самым сорвал бы такой замечательный всемирный прогресс. Помни, Франтик, если бы каждый человек исполнял свой долг, на свете жилось бы как в раю! И слушай внимательно, когда с тобой говорит отец!

— Да, папочка, — буркнул Франтик с несчастным видом.

Повондра-отец откашлялся.

— Дай-ка мне, матушка, ножницы. Надо бы вырезать это из газеты, чтобы оставить после себя какую-нибудь память.

Так пан Повондра начал собирать газетные вырезки о саламандрах. Его страсти коллекционера мы обязаны многими материалами, которые без него канули бы в бездну забвения. Он вырезал и сохранял всё, что находил в печати о саламандрах. Не станем скрывать, что после некоторых колебаний он научился по-мародёрски расправляться в своем излюбленном кафе с газетами, в которых было какое-либо упоминание о саламандрах, и достиг при этой редкой, почти престидижитаторской виртуозности в искусстве незаметно выдирать из газеты нужный лист и засовывать его в карман под самым носом у обер-кёльнера. Как известно, каждый коллекционер способен на воровство и даже на убийство, если речь идет о том, чтобы пополнить коллекцию новым экземпляром, и это нисколько не чернит его моральный облик.

Теперь его жизнь имела смысл, ибо это была жизнь коллекционера. Вечер за вечером он разбирал и перечитывал свои вырезки под снисходительным взглядом пани Повондровой, которая знала, что каждый мужчина — отчасти сумасшедший и отчасти ребенок; пусть лучше забавляется своими вырезками, чем ходит в пивную и играет в карты. Она даже очистила в комоде место для его коробок, которые он сам смастерил для своей коллекции. Можно ли требовать большего от жены и хозяйки?

Даже сам Г. X. Бонди был как-то раз изумлён энциклопедическими познаниями пана Повондры во всех вопросах, касающихся саламандр. Пан Повондра, немного стесняясь, признался, что собирает всё, что было где-либо напечатано о саламандрах, и показал хозяину свои коробки. Г. X. Бонди добродушно похвалил его коллекцию. Да, только большие люди могут быть такими благосклонными, и только влиятельные люди умеют осчастливить других так, что это им не стоит ни гроша; большие господа вообще умеют устраиваться. Пан Бонди, например, просто-напросто распорядился, чтобы из канцелярии синдиката «Саламандра» Повондре посылали все вырезки о саламандрах, которые не стоило хранить в архиве. И счастливый, несколько удручённый Повондра ежедневно стал получать целые кипы документов на всех языках мира; из них особо благоговейное почтение внушали ему газеты, напечатанные славянскими или греческими буквами, а также еврейскими, арабскими, китайскими, бенгальскими, тамильскими, яванскими, бирманскими или тааликскими письменами.

— И подумать только, — говорил он, созерцая их, — что без меня ничего этого не было бы!

Как мы уже сказали, коллекция пана Повондры сохранила много исторических материалов, относящихся ко всей затее с саламандрами. Отсюда, однако, не следует, что она могла бы удовлетворить учёного историографа. Прежде всего пан Повондра, которому недоставало специального образования в области вспомогательных исторических дисциплин и методологии архивного дела, не снабжал свои вырезки ни указанием источника, ни соответствующей датой, так что по большей части мы не знаем, где и когда был опубликован тот или иной документ. Во-вторых, ввиду чрезмерного обилия накоплявшихся у него материалов, пан Повондра сохранял главным образом большие статьи, которые он считал более важными, тогда как краткие заметки и телеграфные собщения он попросту выбрасывал в ящик с углём, в результате чего сохранилось чрезвычайно мало фактических данных и сведений обо всём этом периоде. В-третьих, к делу весьма заметно приложила руку сама пани Повондрова: когда коробки пана Повондры угрожающе переполнялись, она потихоньку вытаскивала из них часть вырезок и сжигала их; это повторялось по нескольку раз в год. Она щадила только те материалы, которые поступали не в таком большом количестве, — как, например, тексты, напечатанные малабарскими, тибетскими или коптскими письменами; эти вырезки сохранились почти в полном комплекте, но, ввиду некоторых пробелов в нашем образовании, от них мало проку. Таким образом, имеющийся у нас под рукой материал по истории саламандр отличается такою же отрывочностью, как, скажем, поземельные книги XIII столетия нашей эры или собрание сочинений поэтессы Сафо. До нас лишь случайно дошли документальные данные, касающиеся различных моментов того грандиозного процесса, который мы, несмотря на все пробелы, попытаемся объединить под заголовком «По ступеням цивилизации».

2. ПО СТУПЕНЯМ ЦИВИЛИЗАЦИИ

(История саламандр)[120]

В том историческом периоде, который Г. X. Бонди возвестил на достопамятном общем собрании Тихоокеанской Экспортной Компании пророческими словами о начинающейся Утопии,[121] мы не можем исчислять исторические процессы веками или десятилетиями, как это делалось во всей предшествующей мировой истории, но можем вести счет лишь по четвертям года, измеряя время промежутками между выходом квартальных экономических обзоров.[122]

В ту эпоху история вырабатывалась — если можно так выразиться — в крупных масштабах; поэтому и темпы истории необычайно (предположительно — раз в пять) ускорились. Сейчас мы просто-напросто не можем ждать несколько сот лет, пока с нашим миром случится что-нибудь, хорошее или дурное. Например, переселение народов, которое когда-то тянулось несколько веков, при современной организации транспорта могло бы быть полностью осуществлено за каких-нибудь три года; иначе на нем ничего не заработаешь. Точно так же обстоит дело с ликвидацией Римской империи, с колонизацией вновь открытых континентов, с истреблением индейцев и так далее. Все это можно было бы устроить теперь несравненно быстрее, если поручить дело финансово мощным предприятим. В этом отношении грандиозные успехи синдиката «Саламандра» и его огромное влияние на мировую историю, несомненно, указывает путь грядущим поколениям.

Таким образом, история саламандр с самого начала характеризуется хорошей и рациональной организацией. В этом первая, но отнюдь не единственная, заслуга синдиката «Саламандра»; вместе с тем следует признать, что наука, филантропия, просвещение, печать и другие факторы также немало содействовали необычайному распространению и прогрессу саламандр. Но всё же именно синдикат «Саламандра», так сказать, день за днем открывал перед саламандрами всё новые и новые берега и страны, хотя ему и приходилось преодолевать много препятствий, тормозящих эту экспансию.[123] По квартальным обзорам синдиката «Саламандра» можно проследить, как постепенно заселяются саламандрами индийские и китайские порты; как эта колонизация захватывает африканское побережье и делает прыжок на американский континент, причём в Мексиканском заливе создаются новые, самые усовершенствованные инкубаторы; как наряду с этими широкими волнами колонизации в разные места посылаются небольшие группы саламандр, играющие роль авангарда будущего экспорта. Так, например, синдикат «Саламандра» послал в подарок голландскому Waterstaat'y тысячу первоклассных саламандр, городу Марселю для очистки Старой Гавани он подарил шестьсот саламандр и тому подобное. Словом, в отличие от заселения земного шара людьми, распространение саламандр происходило планомерно и в крупном масштабе; если бы это дело было предоставлено природе, то оно, наверное, растянулось бы на сотни и тысячи лет; в самом деле, природа никогда не была такой предприимчивой и расчетливой, как человеческая промышленность и торговля. Спрос на саламандр оказал, по-видимому, влияние и на их плодовитость; средняя производительность самки повысилась до ста пятидесяти головастиков в год. Некоторая регулярная убыль саламандр, причиной которой были акулы, прекратилась почти совершенно, когда саламандр вооружали подводными револьверами и пулями дум-дум для защиты от хищных рыб.[124]

Распространение саламандр не всюду шло одинаково гладко. Кое-где консервативные круги резко протестовали против ввоза новой рабочей силы, усматривая в этом недобросовестную конкуренцию с человеческим трудом.[125]

Некоторые высказывали опасения, что саламандры, питающиеся мелкими разновидностями морской фауны, создадут угрозу для рыболовства. Другие утверждали, что своими подводными норами и ходами саламандры подрывают берега и острова. По правде сказать, немало было людей, прямо предостерегавших против использования саламандр; но так уж повелось испокон веков, что всякое новшество, всё, что служит прогрессу, наталкивается на сопротивление и недоверие; так было с фабричными машинами, и то же самое повторилось с саламандрами.

В некоторых местах возникали недоразумения другого рода,[126] но благодаря энергичному содействию мировой печати, которая правильно оценила как грандиозные перспективы торговли саламандрами, так и связанные с нею доходы от крупных объявлений, внедрение саламандр в большинстве случаев было встречено с одобрением и живейшим интересом, а иногда даже с воодушевлением.[127]

Торговля саламандрами сосредоточивалась главным образом в руках синдиката «Саламандра», который перевозил их на своих собственных, специально для этой цели построенных наливных судах. Центром торговли и своего рода биржей саламандр был «Саламандровый дом» в Сингапуре.

Приведём подробное и обьективное описание этой торговли, помеченное «E. w. 5 октября»

Читатель газет может ежедневно найти подобное сообщение в экономическом отделе своей газеты среди телеграмм о ценах на хлопок, олово или пшеницу. Вы, конечно, уже знаете, что означают эти загадочные цифры и слова? Ну да, это торговля саламандрами, или S-Trade. Но о том, как выглядит эта торговля в действительности, большинство читателей имеет довольно слабое понятие. Быть может, они представляют себе кишащий тысячами саламандр огромный базар, по которому расхаживают купцы в тропических шлемах или чалмах, рассматривают выставленный товар, чтобы, наконец, ткнуть пальцем в какую нибудь хорошо сложенную, здоровую молодую саламандру со словами «Давайте-ка мне эту. Сколько с меня?»

На самом деле торговля саламандрами выглядит совершенно по-иному. В сингапурском мраморном дворце S-Trade вы не увидите ни единой саламандры, но лишь проворных и элегантных служащих в белых костюмах принимающих заказы по телефону:

«Да, сэр! Leading идет по шестьдесят три. Сколько? Двести штук? Да, сэр. Двадцать. Heavy и сто восемьдесят Team. O'key, понимаю. Пароходом — за пять недель Right? Thank you, sir![128]» Весь дворец S-Trade звенит от телефонных разговоров, он похож скорее на какое-нибудь министерство или банк, чем на рынок, между тем это белое изысканное здание с ионическими колоннами вдоль фасада — более крупное мировое торжище, чем багдадский базар времён Гарун аль Рашида.

Но вернёмся к процитированному нами торговому бюллетеню с его коммерческим жаргоном.

«Лидинг — это специально отобранные, интеллигентные, как правило, трехлетние саламандры, тщательно выдрессированные для исполнения обязанностей надсмотрщиков и десятников в рабочих колоннах саламандр. Они продаются только поштучно, независимо от веса в них ценится только интеллигентность. Сингапурские лидинг, говорящие на хорошем английском языке, считаются наилучшими и самыми надёжными. Поштучно предлагаются к продаже и другие марки саламандр-десятников, например так называемые Капитаны, Инженеры, Malaian Chiefs,[129] Foremanders[130] и т.д., но лидинги ценятся выше, чем кто бы то ни было. Сейчас цена на них колеблется около шестидесяти долларов за штуку.

Хэви — это тяжелые, атлетически сложенные, обычно двухлетние саламандры, весом от ста до ста двадцати фунтов. Они продаются только командами (так называемыми bodis), по шести штук в каждой. Они выдрессированы для самых тяжелых физических работ, как, например, ломка скал, выворачивание больших камней и т.д. Если в приведённом бюллетене стоит „Хэви-317“, то это значит, что за команду (body) из шести тяжёлых саламандр платят триста семнадцать долларов. На каждую такую команду полагается, как правило, один лидинг в качестве десятника и надсмотрщика.

Тим — эго обыкновенные рабочие саламандры, весом от восьмидесяти до ста фунтов, которых продают только дружинами („тимами“) по двадцать штук; они предназначаются для массовых работ и применяются главным образом при землечерпательных работах, при сооружении насыпей или плотин и тому подобное. На каждый такой тим полагается один лидинг.

Одд-джобс — самостоятельная категория. Это саламандры, у которых по тем или иным причинам, — например, потому что они были выращены не на больших, специально оборудованных саламандровых фермах, — нет надлежащей специальной выучки. Это, строго говоря, полудикие, хотя нередко весьма одаренные саламандры. Их покупают поштучно или дюжинами и ими пользуются для разных вспомогательных или более мелких работ, на которые невыгодно посылать целые команды или дружины. Если лидинг, так сказать, элита среди саламандр, то одд-джобс можно сравнить с мелким пролетариатом. В последнее время их покупают по преимуществу как сырье, которое отдельные предприниматели сами дрессируют, сортируя его на лидинг, хэви, тим и трэш.

Трэш, или брак (отбросы, отходы), — это неполноценные, слабые или страдающие каким-нибудь физическим недостатком саламандры; их продают не поштучно и не определенными партиями, а лишь оптом, на вес — обычно по нескольку десятков тонн; килограмм живого веса стоит сейчас от семи до десяти центов. Собственно говоря, неизвестно, на что они годны и для каких целей их покупают — очевидно, для каких-нибудь более лёгких работ в воде — во избежание недоразумений, напомним, что саламандры не съедобны для людей. Трэш покупают почти исключительно китайские перекупщики; куда именно они их отправляют — остаётся не выясненным.

Спаун — это просто-напросто саламандровый помет, точнее — головастики в возрасте до одного года. Их покупают сотнями, и они имеют очень хороший сбыт, главным образом благодаря своей дешевизне и тому, что их перевозка требует минимальных издержек; их обучают уже на месте, вплоть до того, когда они становятся пригодными к работе. Спаун перевозят в бочках, так как головастики не покидают воды, — в противоположность взрослым саламандрам, которым необходимо выходить из воды каждый день. Часто в спауне попадаются необычайно одарённые особи, которые стоят даже выше стандартизованного типа лидингов; это придаёт своеобразный интерес сделкам, касающимся спауна. Высоко одарённых саламандр продают потом по нескольку coт долларов за штуку, американский миллионер Дерикер заплатил даже две тысячи долларов за саламандру, бегло говорящую на девяти языках, и отправил ее в Майами на специальном пароходе, перевозка сама по себе обошлась ему почти в двадцать тысяч долларов. В последнее время саламандровый помёт покупают главным образом для так называемых саламандровых конюшен, в которых производится отбор и тренировка резвых спортивных саламандр; их запрягают — по три штуки — в плоскодонные лодки, построенные в виде раковин. Гонки саламандр, запряжённых в раковины, сейчас в большой моде и являются любимейшим развлечением молодых американок на Палм-Бич, в Гонолулу и на Кубе, их называют „гонки тритонов“, или „регата Венеры“. В лёгкой разукрашенной раковине, скользящей по морской глади, стоит гонщица в чрезвычайно коротеньком и чрезвычайно роскошном купальном костюме, держа в руках шёлковые вожжи саламандровой тройки, призом служит титул Венеры. Мистер Дж. С. Тинкер, прозванный „консервным королём“, купил для своей дочери тройку гоночных саламандр — Посейдона, Хенгиста и Короля Эдуарда, затратив на них свыше тридцати шести тысяч долларов. Но всё это выходит уже за рамки настоящей S-Trade, которая ограничивается тем, что поставляет всему миру солидных лидингов, хэви и тим.»

* * *

«Выше мы упоминали уже о саламандровых фермах. Пусть читатель не представляет себе огромных питомников и обнесённых оградой дворов, это — всего лишь несколько километров пустынного побережья, где разбросано с полдюжины домиков из гофрированного железа: один для управляющего, один для ветеринара, остальные — для персонала. Лишь во время отлива можно заметить, что с берега спускаются в море длинные плотины, разделяющие прибрежную полосу на несколько бассейнов: один для помёта, другой для категории „лидинг“ и т.д., каждую категорию кормят и дрессируют отдельно; и то и другое делается ночью.

С наступлением сумерек саламандры вылезают из подводных нор на берег и собираются вокруг своих преподавателей, обычно отставных солдат. Первый урок — это урок языка, преподаватель произносит перед саламандрами разные слова, например, „копать“, и наглядно объясняет их смысл. Потом он выстраивает их по четыре в ряд и учит маршировать, затем следует полчаса гимнастики и отдых в воде. После перерыва саламандр обучают обращению с разными инструментами и оружием, а затем в течение трёх часов под наблюдением преподавателей они занимаются практикой, выполняя соответствующие подводные работы. По окончании занятий саламандры возвращаются в воду и получают саламандровые сухари, которые изготовляются главным образом из кукурузной муки и сала; лидингов и тяжёлых саламандр подкармливают ещё мясом. Лень и непослушание наказываются лишением пищи, телесных наказаний нет, впрочем саламандры не очень чувствительны к физической боли. С восходом солнца на саламандровых фермах наступает мертвая тишина; люди отправляются спать, а саламандры исчезают в море.

Этот порядок нарушается только два раза в год. Один раз — в период спаривания, когда саламандр на две недели предоставляют самим себе, а второй — когда на ферму прибывает наливное судно синдиката „Саламандра“ и привозит управляющему приказы относительно того, сколько саламандр и каких категорий следует отгрузить. Погрузка производится ночью; судовой офицер, управляющий фермой и ветеринар садятся за освещённый лампой столик, а сторожа и команда судна отрезают саламандрам путь к морю. Саламандры одна за другой подходят к столику, где их осматривают и решают, годны ли они к работе.

Отобранные саламандры влезают затем в шлюпки, которые отвозят их на судно. Они делают это по большей части добровольно, то есть, подчиняясь обычному строгому приказанию, лишь иногда приходится применять лёгкие принудительные меры, как, например, связывание. Спаун, то есть помет, просто вылавливается неводом.

Столь же гуманно и гигиенично производится и перевозка саламандр на наливных судах. Через день в их резервуарах при помоши насоса меняется вода; кормят саламандр превосходно. Смертность во время перевозки едва достигает десяти процентов. По ходатайству Общества покровительства животным на каждом наливном судне имеется капеллан, который следит, чтобы к саламандрам относились по-человечески, и каждую ночь обращается к ним с проповедью, внушая им почтение к людям, а также долг благодарности, повиновения и любви к их будущим хозяевам, не имеющим других помыслов, кроме желания отечески заботиться об их благополучии. Надо сказать, что саламандрам довольно трудно растолковывать, что такое „отеческие заботы“, так как понятие отцовства им незнакомо. Среди более развитых саламандр для судовых капелланов укоренилось прозвище „Папа-Саламандра“. Вполне оправдали себя также научно-образовательные фильмы, которые во время перевозки показывают саламандрам, с одной стороны, чудеса человеческой техники, а с другой — будущие задачи и обязанности саламандр.

Есть люди, которые расшифровывают название S-Trade (торговля саламандрами) как Slave Trade, то есть работорговля. Ну, что же! Как объективные наблюдатели, мы можем сказать, что, если бы старая работорговля была так хорошо организована, так безупречна с гигиенической точки зрения, как теперешняя торговля саламандрами, мы могли бы только поздравить рабов. С более дорогими сортами саламандр обращаются действительно очень прилично и бережно — хотя бы уже потому, что капитан и команда судна отвечают своим жалованьем и наградными за жизнь вверенных им саламандр. Автор этой статьи сам был свидетелем того, как на наливном судне „С.С.14“ самые бессердечные моряки глубоко огорчились, — когда в одном из резервуаров двести сорок первосортных саламандр заболели острым поносом. Они ходили смотреть на них чуть ли не со слезами на глазах и выражали свои истинно гуманные чувства в грубых внешне словах: „На кой чёрт сдалась нам эта падаль!“

Когда вывоз саламандр начал разрастаться, возникла, конечно, и „дикая“ торговля: синдикат „Саламандра“ не мог контролировать и эксплуатировать все те поселения саламандр, которые покойный капитан ван Тох рассеял по мелким отдалённым островам Микронезии, Меланезии и Полинезии, так что многие саламандровые бухты были предоставлены самим себе. В результате, наряду с рациональным разведением саламандр, значительные размеры приобрела также охота на диких саламандр, во многих отношениях напоминавшая прежний тюлений промысел. Этот промысел был до некоторой степени нелегальный, но так как законодательства об охране саламандр не существовало, то в самом худшем случае охотников преследовали лишь за то, что они без надлежащего разрешения вступили на территорию, находящуюся под суверенитетом того или иного государства. Но саламандры невероятно расплодились на этих островах и временами причиняли ущерб полям и огородам туземцев, а потому „дикие“ облавы на саламандр молчаливо рассматривались как естественное регулирование численного роста саламандр.

Вот относящееся к тому времени описание облавы, сделанное очевидцем.

КОРСАРЫ XX ВЕКА

Э. Э. К.

В одиннадцать часов вечера, когда капитан нашего парохода приказал спустить национальный флаг и приготовить шлюпки. Ночь была лунная, подёрнутая серебристым туманом. Мы гребли к небольшому островку; это был, кажется, остров Гарднера из группы Фениксовых островов. В такие лунные ночи саламандры выходят на берег и танцуют; вы можете подойти к ним вплотную, — они не заметят вас, — до такой степени они увлечены своей массовой немой пляской. Нас было двадцать человек; мы вышли на берег и с вёслами в руках, двигаясь рассыпным строем, начали оцеплять полукругом тёмную толпу, копошившуюся на пляже, залитом молочным светом луны.

Трудно передать впечатление, производимое пляской саламандр. Около трёхсот животных сидят на задних ногах, образуя правильный круг и повернувшись лицом к центру; внутри круг пустой. Саламандры не шевелятся: они словно оцепенели. Это похоже на частокол вокруг какого-то таинственного алтаря; но здесь нет ни алтаря, ни бога. Вдруг одно из животных зачмокает: „Тс-тс-тс“, — и начнет волнообразно извиваться верхней частью туловища; это колебательное движение передается по кругу дальше, дальше, и через несколько секунд все саламандры, не двигаясь с места, извиваются всё быстрей и быстрей, без единого звука, всё фантастичнее, с каким-то бешеным упоением. Минут через пятнадцать какая-нибудь из саламандр ослабевает; за ней другая, третья; качнувшись ещё несколько раз, они застывают в изнеможении; и снова все сидят неподвижно, как статуи. Через некоторое время где-нибудь опять тихо прозвучит: „Тс-тс-тс“, — опять какая-нибудь саламандра начнёт извиваться, и её танец сразу передается всему кругу. Я знаю, моё описание кажется очень механическим, но прибавьте к этому молочно-белый свет луны и протяжный ритмический шум прибоя; во всём этом было нечто непреодолимо магическое, я бы сказал — колдовское. Я остановился, горло у меня сжалось от невольного чувства то ли жути, то ли восторга. „Шевели ногами, дырку простоишь!“ — крикнул мне ближайший сосед.

Мы обступили танцующих животных плотным кольцом. Оно всё сужалось. Люди держали вёсла наперевес и разговаривали вполголоса — скорее потому, что стояла ночь, чем из опасения, что саламандры могут их услышать. „К центру, бегом!“ — скомандовал офицер. Мы бросились на извивающийся круг; вёсла с глухими ударами обрушились на спины саламандр. Только теперь саламандры в испуге очнулись и отпрянули к центру; некоторые пытались проскользнуть к морю, но, получив удар веслом, отлетали назад, вопя от боли и страха. Мы загоняли их в середину; места было мало, и они теснились, давя друг друга, как сельди в бочке, — их копошилось тут несколько слоёв. Десять человек сдерживали их в ограде из вёсел, а остальные тыкали и колотили вёслами тех, кто пытался проползти под оградой или прорваться через неё. Это был сплошной клубок чёрного, извивающегося, смятенно квакающего мяса, на которое сыпались глухие удары. Но вот между двумя вёслами открылся проход; одна из саламандр проскользнула туда и была оглушена ударом дубинки по затылку; за ней другая, третья, пока их не набралось около двадцати. „Замкнуть!“ — скомандовал офицер, и проход между вёслами закрылся. Булли Бич и мулат Динго схватили оглушённых саламандр за ноги (каждый по две) и поволокли по песку к шлюпке, словно мешки. Случалось порой, что тело саламандры застревало между камнями; тогда матросы дёргали ожесточенно и резко, и нога отрывалась. „Не беда, — бурчал старый Майкл, стоявший возле меня, — новая отрастёт“. Когда оглушённых саламандр побросали в шлюпку, офицер сухо скомандовал: „Следующих!“ И снова на затылки саламандр посыпались удары дубинки. Этот офицер по фамилии Беллами был образованный и скромный человек, превосходный шахматист. Но это была охота, или, точнее, промысел; какие же тут могли быть церемонии! Так мы поймали свыше двухсот саламандр; около семидесяти остались на месте, они были, по-видимому, мертвы и не стоило перетаскивать их.

На пароходе пойманных саламандр швырнули в резервуар. Наш пароход был старым нефтеналивным судном, плохо вычищенные резервуары воняли керосином, и вода в них была подёрнута радужной маслянистой плёнкой, только крышку резервуара удалили, чтобы открыть доступ воздуху. Когда туда набросали саламандр, это выглядело как отвратительная густая похлёбка с лапшой; кое-где „лапша“ слабо и жалко шевелилась, но в этот день её оставили в покое, чтобы саламандры могли прийти в себя. Назавтра явились четыре человека с длинными шестами и стали тыкать ими в „похлёбку“ (профессионалы в самом деле называют это „супом“); они перемешивали тела, густо набившие резервуар, а высматривали те из них, которые уже не шевелились или у которых мясо отваливалось от костей; они подцепляли их длинными крюками и вытаскивали из резервуара. „Похлёбка очищена?“ — спросил потом капитан. „Да, сэр!“ — „Подлейте туда воды“. — „Есть, сэр“. Такую очистку надо было повторять ежедневно; и каждый раз приходилось выбрасывать в море от шести до десяти штук „испорченного товара“, как его называют здесь; наш пароход неотступно сопровождала целая свита огромных, откормленных на славу акул. От резервуара несло ужасающим зловонием; хотя вода периодически менялась, она была жёлтого цвета, полна нечистот и размокших сухарей; в ней вяло шевелились или тупо лежали черные, тяжело дышащие тела. „Ну, этим ещё повезло, — твердил старый Майкл. — Я видел пароход, на котором их перевозили в железных баках из-под бензола, они там все подохли“.

Через шесть дней мы запасались новым товаром на острове Наномеа…

Вот как выглядит торговля саламандрами; правда, это нелегальная торговля, точнее говоря — современное корсарство, которое расцвело чуть ли не в одну ночь. Утверждают, что почти четверть всех продаваемых и покупаемых саламандр добыта таким путем. Есть поселения саламандр, где синдикату „Саламандра“ невыгодно содержать постоянные фермы; а на небольших тихоокеанских островах саламандр развелось столько, что они делаются прямо обузой; туземцы не любят их и уверяют, что своими норами и проходами они просверливают целые острова, вот почему и колониальные власти, и сам синдикат „Саламандра“ смотрят сквозь пальцы на разбойничьи набеги на саламандр. Считают, что около четырёхсот корсарских судов занимаются исключительно похищением саламандр. Наряду с мелкими предпринимателями этим современным корсарством занимаются и большие пароходные компании, крупнейшая из которых — Тихоокеанская торговая компания; её правление находится в Дублине, а президентом состоит достоуважаемый мистер Чарльз Б. Гарриман. Год назад положение было ещё хуже; китайский бандит Тенг, располагавший тремя судами, нападал прямо на фермы синдиката „Саламандра“ и в случае сопротивления не стеснялся убивать весь служебный персонал; в ноябре прошлого года Тенг со своей флотилией был потоплен американской канонеркой „Миннетонка“ у острова Мидуэй. С тех пор саламандровое корсарство приобрело менее дикие формы и стало неуклонно расширяться, после того как были достигнуты известные соглашения, при соблюдении которых оно негласно допускалось. Так, например, при нападении на побережье, принадлежащее другому государству, следовало спускать национальный флаг; под прикрытием саламандрового корсарства запрещалось производить ввоз и вывоз других товаров; захваченных таким способом саламандр нельзя было продавать по демпинговым ценам, и при торговых сделках они должны были считаться второсортными.

В нелегальной торговле саламандры идут по цене от двадцати до двадцати двух долларов за штуку; они считаются хотя и более низкосортной, зато весьма выносливой разновидностью, хотя бы уже потому, что выдержали столь жестокое обращение на корсарских пароходах. Считается, что после таких перевозок в живых остается от двадцати пяти до тридцати процентов похищенных саламандр; но зато уж эти могут перенести что угодно. На коммерческом жаргоне их называют „Макароны“, и в последнее время сведения о них появляются в регулярных торговых бюллетенях.»

Через два месяца после описанной облавы я сидел с Беллами за шахматной доской в вестибюле «Отель де Франс» в Сайгоне; я уже не был, конечно, наёмным матросом.

— Слушайте, Беллами, — сказал я ему, — вы порядочный человек и, как говорится, джентльмен. Неужели вам не противно служить делу, которое по существу не что иное, как гнуснейшая работорговля?

Беллами пожал плечами.

— Саламандры — это саламандры, — уклончиво проворчал он.

— Двести лет тому назад говорили, что негры — это негры.

— А разве это было не так? — ответил Беллами. — Шах!

Эту партию я проиграл. Меня вдруг охватило такое чувство, будто каждый ход на шахматной доске не нов и был уже когда-то кем-то сыгран. Быть может, и история наша была уже кем-то разыграна, а мы просто переставляем свои фигуры, делая те же ходы, и стремимся к тем же поражениям, какие уже были когда-то. Возможно, что именно такой же порядочный и скромный Беллами ловил когда-то негров на берегу Слоновой Кости и перевозил их на Гаити или — в Луизиану, предоставляя им подыхать в трюме. И он не думал сделать ничего плохого, этот Беллами. Беллами никогда не хочет ничего плохого. Поэтому он неисправим.

— Чёрные проиграли! — удовлетворенно сказал Беллами и встал, потягиваясь всем телом.

Помимо хорошо организованной торговли саламандрами и широкой пропаганды в печати, величайшую роль в распространении саламандр сыграла грандиозная волна технического прожектёрства, захлестнувшая в ту эпоху весь мир. Г. X. Бонди справедливо предвидел, что человеческий ум отныне начнёт работать в масштабах новых материков и новых Атлантид. В течение всего Века Саламандр между представителями технической мысли продолжался оживлённый и плодотворный спор о том, надо ли сооружать тяжелые континенты с железобетонными берегами, или легкую сушу в виде насыпи из морского песка. Почти каждый день появлялись на свет новые гигантские проекты. Итальянские инженеры предлагали, с одной стороны, построить «Великую Италию», охватывающую почти все пространство Средиземного моря (между Триполи, Балеарскими и Додеканесскими островами), а с другой — создать на восток от Итальянского Сомали новый континент, так называемую Лемурию, которая со временем покрыла бы весь Индийский океан; и действительно, с помощью целой армии саламандр против сомалийской гавани Могдиш был насыпан островок площадью в тринадцать с половиной акров. Япония разработала и отчасти осуществила проект устройства нового большого острова - на месте Марианских островов, а также собиралась соединить Каролинские и Маршальские острова в два больших острова, заранее наименованные «Новый Ниппон»; на каждом из них предполагалось даже устроить искусственный вулкан, который напоминал бы будущим островитянам священную Фудзияму. Ходили также слухи, будто немецкие инженеры тайно строят в Саргассовом море тяжёлый бетонный материк, то есть будущую Атлантиду, которая могла бы угрожать Французской Западной Африке; но, по-видимому, они успели только заложить фундамент. В Голландии приступили к осушению Зеландии; Франция соединила Гранд-Тер, Бас-Тер и Ла-Дезирад на Гваделупе в один благодатный остров. Соединенные Штаты начали сооружать на 37-м меридиане первый авиационный остров (двухъярусный, с грандиозным отелем, спортивным стадионом, луна-парком и кинотеатром на пять тысяч человек). Словом, казалось, пали последние преграды, которыми мировой океан ограничивал размах человеческой деятельности; настала радостная эпоха потрясающих технических замыслов; человек осознал, что только теперь он становится Хозяином Мира — благодаря саламандрам, которые вышли на мировую арену в нужный момент и, так сказать, по исторической необходимости. Спора нет — саламандры не могли бы распространиться в таких невиданных масштабах, если бы наш век, век техники, не подготовил для них столько рабочих задач и такого обширного поля для постоянного их использования. Будущее Рабочих Моря, качалось, было теперь обеспечено на долгие столетия.

Видную роль в развитии торговли саламандрами сыграла также наука, которая очень скоро обратила свое внимание на изучение как физиологии, так и психологии саламандр.

Приведём здесь отчет о научном конгрессе в Париже, написанный очевидцем.

«PREMIER CONGRES D'URODELES»

«Его называют для краткости „Конгресс хвостатых земноводных“, хотя его официальное название несколько длиннее, а именно — „Первый международный конгресс зоологов, посвященный исследованию психологии хвостатых земноводных“. Но настоящий парижанин не любит трехсаженных названий; учёные профессора, заседающие в аудитории Сорбонны, для него просто „messieurs les Urodeles“, „господа хвостатые земноводные“, — и точка. Или ещё более кратко и почтительно — „сеs zoos-la“.[131]

Мы отправились взглянуть на ces zoos-la скорее из любопытства, чем по долгу репортёрской службы. Из любопытства, возбуждаемого, конечно, не университетскими знаменитостями, по большей части очкастыми и пожилыми, но теми… созданиями (почему мы никак не решаемся сказать „животными“?), о которых написано уже так много, начиная от учёных фолиантов и кончая бульварными песенками, и которые, по словам одних, не что иное, как газетная выдумка, а по словам других — существа, во многих отношениях более одарённые, чем сам царь природы и венец творения, как ещё и сейчас (после мировой войны и других исторических событий) именует себя человек. Я рассчитывал, что прославленные господа участники конгресса, посвященного психологическому исследованию хвостатых земноводных, дадут нам, профанам, точный и окончательный ответ на вопрос, как обстоит дело с пресловутой понятливостью Andrias'a Scheuchzeri; что они скажут нам: да, это существо разумное или по крайней мере столь же восприимчивое к цивилизации, как вы и я; а поэтому на будущее время с ним надо считаться так же, как должны мы считаться с будущностью человеческих рас, зачислявшихся некогда в категории диких и примитивных… Сообщаю, что ни такого ответа, ни даже такого вопроса мы на конгрессе не слыхали; современная наука слишком специализировалась для того, чтобы заниматься подобного рода проблемами.

Ну что же, займёмся изучением того, что на языке науки называется душевной жизнью животных. Вон тот высокий господин с всклокоченной бородой чернокнижника, который сейчас свирепствует на кафедре, — это знаменитый профессор Дюбоск; по-видимому, он громит какую-то превратную теорию какого-то уважаемого коллеги, но в этой части его доклада мы не в состоянии разобраться как следует. Лишь немного спустя нам становится понятным, что свирепый чернокнижник говорит о цветовых ощущениях у Andrias'a и о его способности различать те или иные оттенки цвета. Не знаю, правильно ли я понял, но у меня осталось впечатление, что Andrias, по-видимому, немного страдает дальтонизмом, зато профессор Дюбоск, должно быть, страшно близорук, судя по тому, как он подносил свои листочки к толстым, ярко поблескивающим стёклам очков.

После него говорил улыбающийся японский учёный, д-р Окагава, что-то о реактивной дуге и о признаках, которые наблюдаются, если перерезать какой-то чувствительный нерв в мозгу Andrias'a; потом он рассказал, что делает Andrias, если разрушить у него орган, соответствующий ушному лабиринту. Затем профессор Реман подробно объяснил, как Andrias реагирует на раздражение электрическим током. Это вызвало ожесточенный спор между ним и профессором Брукнером. C'est un type,[132] этот профессор Брукнер: маленький, злобный, суетливый до трагического; помимо прочего, он утверждал, что Andrias снабжён столь же несовершенными органами чувств, как и человек, и столь же беден инстинктами; с чисто биологической точки зрения, он точно такое же вырождающееся животное, как и человек, и, подобно ему, старается возместить свою биологическую неполноценность с помощью того, что мы называем интеллектом.

Однако остальные специалисты, как кажется, не принимали профессора Брукнера всерьёз — вероятно потому, что он не перерезывал чувствительных нервов и не посылал в мозг Andrias'a электрических зарядов. После Брукнера профессор ван Диттен тихим, почти благоговейным голосом описывал, какие расстройства появляются у Andrias'a, если удалить у него правую височную долю головного мозга или затылочную извилину в левом мозговом полушарии. Затем американский профессор Деврайнт сделал доклад…

Виноват, честное слово, я не знаю, о чем он делал доклад, так как в этот момент мне начала сверлить голову мысль о том, какие расстройства появились бы у профессора Деврайнта, если бы у него удалили правую височную долю головного мозга; как реагировал бы улыбающийся д-р Окагава, если бы его раздражали электрическим током, и как вёл бы себя профессор Реман, если бы кто-нибудь разрушил у него ушной лабиринт. Я почувствовал также, что не совсем уверен насчет того, как обстоит у меня дело со способностью различать цвета или с фактором t в моих моторных реакциях. Меня мучило сомнение, имеем ли мы право (в строго научном смысле) говорить о душевной жизни нас самих (то есть людей), пока мы не выпотрошили друг у друга различные доли головного мозга и не перерезали один другому чувствительные нервы. Строго говоря, чтобы взаимно изучить нашу душевную жизнь, нам следовало бы наброситься друг на друга со скальпелем в руках. Что касается меня, то я готов был в интересах науки разбить очки профессора Дюбоска или пустить электрический заряд в лысину профессора ван Диттена, чтобы потом опубликовать статью о том, как они на это реагировали. По правде сказать, я могу очень живо представить себе это. Менее живо я представляю себе, что делалось при подобных опытах в душе Andrias'a; но я думаю, что это — невероятно терпеливое и добродушное создание. Ведь ни одна из выступивших с докладом знаменитостей не сообщала, чтоб бедняга Andrias Scheuchzeri, когда-нибудь пришёл в ярость.

Не сомневаюсь, что Первый конгресс хвостатых земноводных — замечательный успех научной мысли; но как только у меня выберется свободный день, я отправлюсь в Jardin des Plantes,[133] прямёхонько к бассейну Andrias'a Scheuchzeri и потихоньку скажу ему:

— Слушай, саламандра, если когда-нибудь придет твой день, не вздумай научно исследовать душевную жизнь людей!»

Благодаря этим научным исследованиям саламандр перестали считать каким-то чудом; под трезвым светом науки саламандры в значительной мере утратили свой первоначальный ореол исключительности и необычайности; в качестве объекта психологических испытаний они проявили весьма средние и неинтересные свойства; на основании научных выводов их высокую одарённость отнесли к области легенд. Наука открыла Нормальную Саламандру, которая оказалась скучным и довольно ограниченным созданием. Только газеты всё ещё отыскивали время от времени какую-нибудь Чудо-Саламандру, которая умела множить в уме пятизначные числа, но и это перестало тешить публику, особенно когда было доказано, что при надлежащей тренировке этому может научиться и обыкновенный человек. Словом, люди начали видеть в саламандрах нечто столь же обыденное, как арифмометр или какой-нибудь автомат; саламандры перестали быть таинственными созданиями, вынырнувшими из неведомых глубин, неизвестно для чего и почему. К тому же люди никогда не считают таинственным то, что служит им и приносит пользу, но только то, что грозит им опасностью или причиняет вред; и так как саламандры оказались существами в высшей мере и во многих отношениях полезными, то на них теперь смотрели просто как на составную часть рационального будничного порядка вещей.

Изучением возможностей использования саламандр занимался, в частности, гамбургский исследователь Вурман; из его различных статей по этому вопросу приводим в сокращенном виде.

«Эксперименты с тихоокеанской Исполинской саламандрой (Andrias Scheuchzeri Tschudi), которые я производил в своей гамбургской лаборатории, преследовали точно определенные цели: установить степень сопротивляемости саламандр по отношению к перемене среды и к другим внешним воздействиям и тем самым выяснить их практическую применимость в различных географических зонах и при различных условиях.

Первая серия экспериментов должна была установить, как долго может выдержать саламандра пребывание вне воды. Подопытные животные были помещены в сухих бочках при температуре в 40–50 °C. Через несколько часов у них наблюдался очевидный упадок сил, но после обрызгивания водой они снова оживали. По прошествии двадцати четырех часов они лежали без движения; шевелились только веки; пульс был замедленный; все физиологические процессы снизились до минимума. Животные явно страдали, малейшее движение стоило им огромного труда.

Через три дня наступает состояние каталептического оцепенения (ксероз); животные не реагируют, даже когда их прижигают при помощи электрокутора. При повышении влажности воздуха они начинают подавать некоторые признаки жизни (закрывают глаза, когда на них направляют яркий свет, и т.п.). Если такую высушенную саламандру по прошествии семи дней вновь помещали в воду, то через продолжительное время она оживала; при более длительном высушивании погибало большинство подопытных животных. Саламандры, выставленные под прямые лучи солнца, гибнут уже через несколько часов.

Других подопытных животных заставили вертеть вал в темноте в очень сухой атмосфере. Через три часа их производительность стала падать, но вновь поднялась после обильного обрызгивания. При часто повторяемом обрызгивании животные могли вертеть вал в течение семнадцати, двадцати, а в одном случае — двадцати шести часов без перерыва, тогда как человек, над которым производился контрольный эксперимент, — был в значительной мере обессилен этой механической работой уже через пять часов. Из этих экспериментов мы можем заключить, что саламандры вполне пригодны и для работ на суше, но при соблюдении двух условий: не выставлять их прямо на солнце и периодически обрызгивать водой всю поверхность их тела.

Вторая серия экспериментов касалась сопротивляемости саламандр — животных тропических областей — по отношению к холоду. При быстром охлаждении воды они погибали от катара кишок; но при постепенной акклиматизации они легко привыкали к более холодной среде; через восемь месяцев они сохраняли бодрость даже при температуре воды 7 °C, если в их пище содержалось больше жиров (от ста пятидесяти до двухсот граммов в день). Если температура воды опускалась ниже 5 °C, они впадали в оцепенение от замерзания (гелоз); в этом состоянии их можно было заморозить в глыбе льда и держать так в течение нескольких месяцев; когда же лед таял и температура воды поднималась выше 5 °C, они начинали опять подавать признаки жизни, а при 7-10 градусах принимались оживлённо искать пищу. Отсюда видно, что саламандры могут прекрасно приспособиться к жизненным условиям в нашем климатическом поясе вплоть до северной Норвегии и Исландии. Для применения саламандр в полярных условиях потребуются дальнейшие опыты.

В противоположность этому значительную чувствительность проявляют саламандры по отношению к химическим примесям в воде; при опытах с весьма слабым щелочным раствором, со сточными водами промышленных предприятий, с дубильными веществами и т.п. у саламандр лоскутами отпадала кожа; и подопытные животные погибали, как если бы они были лишены жабер. Следовательно, в наших реках саламандр использовать нельзя.

При следующей серии экспериментов нам удалось установить, сколько времени саламандры могут выдержать без пищи. Они могут голодать по три недели и больше, и это не сказывается ни в чём, кроме появления известной вялости. Одну подопытную саламандру я заставил голодать около шести месяцев; последние три месяца она непрерывно спала без всякого движения; когда я потом бросил ей в чан рубленую печёнку, то она была так слаба, что не реагировала на пищу, и пришлось прибегнуть к искусственному питанию. Через несколько дней она ела уже нормально, и её можно было использовать для дальнейших экспериментов.

Последняя серия экспериментов касалась регенеративной способности саламандр. Если отрубить у саламандры хвост, то через две недели у неё отрастет новый; с одной саламандрой мы семь раз повторяли этот эксперимент, и всегда с одинаковым результатом. Точно так же у саламандр вновь отрастают отрубленные ноги. У одного подопытного животного мы ампутировали все четыре конечности и хвост; через тридцать дней всё опять было в полном порядке. Если сломать у саламандры берцовую или плечевую кость, то у нее отпадает вся надломленная конечность и взамен отрастает новая. Точно так же развивается новый глаз на месте удалённого и новый язык; интересно, что саламандра, у которой я вырезал язык, разучилась говорить и должна была УЧИТЬСЯ сначала. Если ампутировать у саламандры голову или перерезать ей туловище где-нибудь между шеей и тазом, то животное издыхает. Наоборот, можно удалить у саламандры желудок, часть кишок, две трети печени и другие органы без нарушения её жизненных функций; можно сказать, что почти полностью выпотрошенная саламандра всё ещё сохраняет жизнеспособность. Ни одно другое животное не обладает подобной сопротивляемостью по отношению к какому бы то ни было ранению, как саламандра. В связи с этим она могла бы быть первоклассным, почти неуничтожимым военным животным; к сожалению, этому препятствует её миролюбивый характер и отсутствие у неё естественного оружия.

Наряду с описанными экспериментами мой ассистент д-р Вальтер Кинкель исследовал возможности использования саламандр в качестве полезного сырья. В частности, он выяснил, что в организме саламандр содержится необычайно высокий процент йода и фосфора; не исключено, что в случае необходимости можно было бы добывать из них эти ценные элементы промышленным способом. Кожа саламандр — сама по себе плохая, но её можно размолоть и потом спрессовать под высоким давлением; полученная таким образом искусственная кожа легка, достаточно прочна и могла бы служить заменой бычьей коже. Саламандровый жир несъедобен из-за отвратительного вкуса, но годится в качестве сырья для технических смазочных масел, так как замерзает лишь при очень низких температурах. Точно так же и мясо саламандр было признано несъедобным и даже ядовитым, при употреблении в сыром виде оно вызывает острые боли, рвоту и галлюцинации. После многих опытов, которые д-р Хинкель производил на самом себе, он выяснил, что эти вредные последствия отпадают, если ошпарить нарезанное мясо кипятком (подобно тому, как это делается с некоторыми видами мухоморов) и после основательного промывания положить его на двадцать четыpe часа в слабый раствор марганцевого калия. Будучи потом приготовлено в варёном или тушёном виде, оно имеет вкус плохой говядины.

Мы съели в таком виде саламандру по кличке Ганс; это было умное и развитое животное, отличавшееся большими способностями к научной работе; оно работало в отделении д-ра Хинкеля в качестве лаборанта, и ему можно было доверять самые тонкие химические анализы. Мы подолгу беседовали с ним в свободные вечера, забавляясь его ненасытной любознательностью. К сожалению, нам пришлось расстаться с нашим Гансом, так как он ослеп после моих экспериментов с трепанацией черепа. Мясо у него было тёмное и ноздреватое, но не вызвало никаких неприятных последствий. Не подлежит сомнению, что в военное время саламандровое мясо может служить желательной и дешевой заменой говядины.»

В конце концов, вполне естественно, что, когда на свете развелось несколько сот миллионов саламандр, они перестали быть сенсацией, тот интерес, который они возбуждали в публике, пока были какой-то новинкой, доживал свои последние дни лишь в киногротесках («Салли и Анди, две добрые саламандры») и на эстрадах кабаре, где особенно безголосые куплетисты и шансонетки выступали в неотразимо комической роли саламандр, подражая их скрипучему выговору и коверкая на все лады грамматику. Как только саламандры сделались широко распространенным повседневным явлением, изменилась, так сказать, их проблематика.[134] Итак, великая сенсационность саламандр довольно скоро потускнела; её место заняло нечто другое, до известной степени более солидное, а именно — Саламандровый Вопрос. Застрельщиком Саламандрового Вопроса — как это не раз случалось в истории человеческого прогресса — оказалась женщина. Это была мадам Луиза Циммерман, директриса пансиона для девиц в Лозанне, которая с необычайной энергией и неостывающим пылом проповедовала по всему свету свой благородный лозунг «Дайте саламандрам систематическое школьное образование!» Долгое время она наталкивалась на непонимание со стороны общественности, хотя неустанно подчёркивала, с одной стороны, прирождённую сообразительность саламандр, а с другой — ту опасность, которая может возникнуть для человеческой цивилизации, если саламандры не будут получать тщательного умственного и нравственного воспитания «Подобно тому, как римская культура погибла от вторжения варваров, точно так же погибнет и наша цивилизация, если она окажется островом среди моря духовно угнетенных существ, которым закрыт доступ к высшим идеалам современного человечества», — так пророчески взывала она на шести тысячах трехстах пятидесяти семи лекциях, прочитанных ею во всех женских клубах Европы и Америки, а также в Японии, Китае, Турции и других местах. «Чтобы сохранить культуру, надо сделать её всеобщим достоянием. Мы не можем спокойно пользоваться ни благами нашей цивилизации, ни плодами нашей культуры, пока вокруг нас прозябают миллионы и миллионы несчастных, униженных существ, искусственно содержащихся в животном состоянии. Подобно тому как лозунгом девятнадцатого столетия было Освобождение Женщины, так лозунгом нашего века должно быть: „Дайте саламандрам систематическое обучение!“» И так далее, и так далее. Благодаря своему красноречию и невероятному упорству мадам Луиза Циммерман сумела мобилизовать женщин всего мира и собрала достаточные средства для того, чтобы учредить в Болье (возле Ниццы) первую гимназию для саламандр, где помет саламандр, работающих в Марселе и Тулоне, обучают французскому языку и литературе, риторике, светским манерам, математике и истории культуры.[135] Несколько меньший успех имела женская гимназия для саламандр в Ментоне, где преподавание основных предметов — музыки, диетической кухни и тонкого рукоделия (мадам Циммерман настаивала на этих предметах по соображениям главным образом педагогическим) — столкнулось с явным недостатком сообразительности, а иногда и прямо с упорным невниманием со стороны юных гимназисток-саламандр. В противоположность этому, первые публичные экзамены молодых саламандр мужского пола прошли с таким поразительным успехом, что после этого (стараниями Общества покровительства животным) был учрежден Морской политехникум для саламандр в Каннах и Саламандровый университет в Марселе; именно здесь саламандра впервые получила степень доктора прав.

Отныне вопрос воспитания саламандр вступил на путь быстрого и нормального развития. Прогрессивные педагоги выдвинули против образцовых Ecoles Zimmcimann (циммермановских школ) много серьезнейших возражений. В частности, они утверждали, что устарелые гуманитарные школы человеческой молодежи не годятся  для воспитания подрастающих поколений саламандр; они решительно отвергали преподавание литературы и истории и рекомендовали уделять побольше места и времени практической программе, то есть таким предметам, как естественные науки, работа в школьных мастерских, техническое обучение, физическая культура и т.п. Эту так называемую реформированную школу, или «Школу практической жизни», в свою очередь, яростно громили сторонники классического образования, заявляя, что только на основе латыни можно приобщить саламандр к культурным достижениям человечества и что мало научить их говорить, если мы не научим их цитировать поэтов и выражаться с цицероновским красноречием. На эту тему завязался долгий и довольно жаркий спор, который под конец разрешился тем, что школы для саламандр взяло в свое ведение государство, а школы для человеческой молодежи были преобразованы с тем, чтобы, по возможности, приблизить их к идеалам реформированной школы для саламандр.

Вполне естественно, что и в других государствах стали раздаваться призывы к обязательному систематическому обучению саламандр в подчиненных государственному надзору школах. Постепенно к этому пришли во всех приморских странах (за исключением, конечно, Великобритании); а так как саламандровые школы не были обременены грузом старых классических традиций и могли, следовательно, воспользоваться всеми новейшими методами психотехники, технологического воспитания, допризывной подготовки и другими последними педагогическими достижениями, то в них вскоре установилась та современнейшая и с научной точки зрения прогрессивнейшая система обучения, которая справедливо сделалась предметом зависти всех педагогов и воспитанников человеческой школы.

Вместе со школьным обучением саламандр появился на свет языковой вопрос. Какой из существующих на свете языков должны прежде всего изучать саламандры? Саламандры родом с тихоокеанских островов, естественно, говорили на Pigeon English,[136] который они переняли от туземцев и матросов; многие изъяснялись по-малайски или на других местных наречиях. Саламандр, предназначенных для сингапурского рынка, приучали говорить на Basic-English, то есть на научно-упрощенном английском языке, который обходится несколькими сотнями выражений и опускает устарелые грамматические формы; этот реформированный стандартный английский язык стали поэтому называть «саламандер-инглиш». В образцовых Ecoles Zimmermann саламандры объяснялись на языке Корнеля, однако вовсе не по националистическим соображениям, а лишь потому, что этого требует высшее образование; наоборот, в реформированных школах их обучали эсперанто, как языку удобопонятному. Кроме того, в то время появились ещё пять или шесть универсальных языков, которые должны были прийти на смену вавилонской путанице и дать всему миру — как людям, так и саламандрам — единый общий язык; конечно, было много споров о том, какой из этих универсальных языков наиболее целесообразен, благозвучен и универсален. В конечном счете получилось, что каждая нация пропагандировала свой собственный Универсальный Язык.[137]

Когда саламандровые школы перешли в руки государства, все дело упростилось: в каждой стране саламандр обучали языку соответствующей правящей нации. Хотя саламандры изучали иностранные языки довольно легко и охотно, однако их лингвистические способности не лишены были некоторых своеобразных недостатков, объяснявшихся отчасти устройством их органов речи, а отчасти причинами психологического характера так, например, они с трудом выговаривали длинные многосложные слова и старались свести их к одному слогу, который произносили, квакая; вместо «р» они выговаривали «л», а на свистящих звуках шепелявили; опускали грамматические окончания, никак не могли научиться различать «я» и «мы», и им было все равно, относится ли данное слово к мужскому или женскому роду (по-видимому, в этом проявилось их половое бесстрастие, покидавшее их только в период спаривания). Словом, любой язык претерпевал в их устах характерные изменения, своего рода рационализацию, сводившую его к простейшим, рудиментарным формам. Достойно внимания, что их неологизмы, их произношение и их грамматическая примитивность начали быстро распространяться, — с одной стороны, среди портового люда, с другой — в так называемом высшем обществе; отсюда эта разговорная манера перешла в газеты и вскоре сделалась всеобщей. Из речи людей исчезло большинство грамматических форм, отпали окончания, вымерли падежи; золотая молодежь упразднила «р» и научилась шепелявить; редко, кто из образованных людей мог бы ещё сказать, что значит «индетерминизм» или «трансцендентный» — по той простой причине, что и для людей эти слова сделались слишком длинными и неудобопроизносимыми.

Словом, плохо ли, хорошо ли, но саламандры стали говорить почти на всех существующих языках, в зависимости от того, на чьём побережье они жили. В чехословацкой печати, кажется в «Народних листах», появилась тогда статья которая (вполне основательно) с горечью спрашивала, почему саламандры не изучают также и чешский язык, если есть на свете земноводные, говорящие по-португальски, по-голландски и на языках других малых наций. «Наша нация не имеет, к сожалению, собственных морских берегов, — признавал автор статьи, — и потому у нас нет саламандр, но если у нас нет своих морей, то это ещё не значит, что мы не вносим в мировую культуру такую же, а во многих отношениях даже более значительную лепту, чем многие нации, языки которых изучаются тысячами саламандр. Было бы только справедливо, если бы саламандры познакомились с нашей духовной жизнью, но как могут они приобщиться к ней, если среди них нет никого, кто владел бы нашим языком. Не будем ждать, пока кто-нибудь поймёт свой культурный долг и учредит кафедру чешского языка и чехословацкой литературы в одном из саламандровых учебных заведений. Как говорит поэт: „не надо верить никому на свете, нет у нас там друга — нет ни одного“.[138] Постараемся же сами исправить дело, — взывал автор статьи. — Всё, чего мы до сих пор добились в мире, сделано нашими собственными силами! Наше право и наша обязанность — стремиться к тому, чтобы найти друзей и среди саламандр; но, по-видимому, наше министерство иностранных дел не уделяет должного внимания пропаганде нашей культуры и нашей продукции среди саламандр, хотя другие малые нации жертвуют миллионы, чтобы открыть перед саламандрами сокровищницы своей культуры и в то же время пробудить в них интерес к изделиям своей промышленности».

Эта статья возбудила большое внимание главным образом в Союзе промышленников и имела по крайней мере тот результат, что был издан краткий учебник «Чешский язык для саламандр» с примерами из чехословацкой изящной литературы. Это звучит неправдоподобно, но книжка действительно разошлась в количестве свыше семисот экземпляров: следовательно, это был замечательный успех.[139]

Вопросы образования и языка составляли лишь одну сторону грандиозной Саламандровой Проблемы, которая, так сказать, вырастала под боком у человечества. Так, например, вскоре возник вопрос: как, собственно, относиться к саламандрам, точнее — какое уделить им место в обществе. В первые, если можно их так назвать, доисторические годы Саламандрового Века различные Общества покровительства животным ревностно заботились о том, чтобы с саламандрами не обращались жестоко и бесчеловечно; благодаря их неустанному вмешательству власти почти всюду следили за тем, чтобы к саламандрам полностью применялись полицейские и ветеринарные правила, установленные для других видов домашнего скота. Кроме того, принципиальные противники вивисекции подписали много протестов и петиций, требуя запрещения научных экспериментов на живых саламандрах. В ряде государств действительно были изданы такие законы.[140] Однако по мере развития образования среди саламандр становилось все более сомнительным, можно ли просто распространять на них общие правила покровительства животным; по каким-то не вполне ясным причинам это казалось неловким. Тогда была основана международная Лига покровительства саламандрам (Salamander Protecting League) — под попечительством герцогини Хеддерсфилд. Эта Лига, насчитывавшая свыше двухсот тысяч членов, главным образом жителей Англии, проделала большую, достойную всяческих похвал работу; в частности, она добилась того, что на морских побережьях были устроены специальные площадки, где, без помех со стороны любопытствующих зрителей, саламандры могли устраивать свои «собрания и спортивные празднества» (под этим разумелись, вероятно, лунные танцы); во всех учебных заведениях и даже в Оксфордском университете учащимся внушали, чтобы они не кидали камнями в саламандр; были приняты некоторые меры к тому, чтобы молодых головастиков в саламандровых школах не слишком обременяли уроками; и, наконец, те места, где работали и жили саламандры, были обнесены высоким забором, который ограждал саламандр от всяких беспокойств, а главное — в достаточной мере отделял мир саламандр от мира людей.[141] Однако этой похвальной частной инициативы, которая стремилась построить отношения между человеческим обществом и саламандрами на началах приличия и гуманности, вскоре оказалось недостаточно.

Было, конечно, сравнительно легко «включить саламандр в производственный процесс», но гораздо труднее и сложнее оказалось вместить их в рамки существующего общественного порядка. Правда, люди консервативные утверждали, что здесь не может быть и речи о каких-либо юридических или социальных проблемах; саламандры, говорили они, являются просто собственностью своего хозяина, который отвечает за них и, в частности, за тот вред, который они могли бы причинить, несмотря на свою несомненную интеллигентность, саламандры — не что иное, как объект права, вещь или имущество, и всякие специальные законодательные постановления, касающиеся саламандр, были бы посягательством на священные права частной собственности. Другие возражали на это, что саламандры, как существа интеллигентные и в значительной мере способные отвечать за свои деяния, могут по собственному умыслу и притом различнейшими способами нарушать действующие законы. С какой же стати должен собственник саламандр нести ответственность за те проступки, которые позволят себе его саламандры. Такой риск, несомненно, подорвал бы частную инициативу в области работ, выполняемых саламандрами. В море ведь нет заборов, и там нельзя запереть саламандр, чтобы держать их под надзором. Поэтому нужно законодательным путем обязать самих саламандр уважать человеческий правопорядок и подчиняться правилам, которые будут установлены для них.[142]

Насколько известно, законы о саламандрах были изданы прежде всего во Франции. Первый из них определял обязанности саламандр в случае мобилизации и войны; второй закон (так называемый закон Деваля) предписывал саламандрам селиться только в тех прибрежных пунктах, которые укажет им их собственник или соответствующий орган департаментской администрации; третий закон гласил, что саламандры обязаны беспрекословно подчиняться всем полицейским распоряжениям; в случае неподчинения полицейские власти имеют право карать их заключением в сухом и светлом месте и даже долгосрочным отстранением от работы. Левые партии тотчас внесли в парламент предложение разработать систему социальных законов для саламандр, которые ограничили бы их трудовые повинности и возложили на работодателей определенные обязательства по отношению к трудящимся саламандрам (например, двухнедельный отпуск в период весеннего спаривания), в противоположность этим партиям крайние левые потребовали вообще изгнать из общества всех саламандр, как враждебных трудящимся массам, ибо саламандры слишком много, и притом почти бесплатно работают на капиталистов, чем ставят под угрозу жизненный уровень рабочего класса. В поддержку этого требования в Бресте началась забастовка, а в Париже произошли крупные демонстрации, в результате было много раненых, и кабинет Деваля вынужден был подать в отставку, в Италии саламандры были подчинены специальной Саламандровой корпорации, состоящей из предпринимателей и представителей власти, в Голландии они находились в ведении министерства водных сооружений; словом, каждое государство решало Саламандровую Проблему по-своему, и все по-разному. Но многочисленные правительственные распоряжения, которые определяли гражданские обязанности и ограничивали чисто животную свободу саламандр, были, в общем, всюду одинаковы.

Разумеется, тотчас вслед за изданием первых законов о саламандрах появились люди, которые во имя юридической логики доказывали, что если человеческое общество налагает на саламандр известные обязанности, то оно должно признать за ними и некоторые права. Государство, издавая законы для саламандр, тем самым признает их свободными и правомочными субъектами права и даже своими подданными; а в таком случае надо каким-то образом упорядочить их взаимоотношения с государством, под юрисдикцией которого они находятся. Можно, конечно, считать саламандр иностранными иммигрантами, но тогда государство не вправе налагать на них определенные обязанности и повинности на случай мобилизации и войны, как это сделали все цивилизованные страны (за исключением Англии). В случае военного конфликта мы наверняка потребуем от саламандр, чтобы они защищали наши побережья; но тогда мы не можем отказать им в известных гражданских правах, как то: избирательное право, право собраний, право на представительство в различных выборных органах и так далее.[143] Раздавались даже требования о предоставлении саламандрам своего рода подводной автономии, но все эти и другие подобные же рассуждения оставались всегда чисто академическими; дело не дошло до каких-либо практических выводов главным образом потому, что саламандры нигде и никогда не добивались никаких политических прав.

Так же, без участия саламандр и без видимого интереса с их стороны, протекала другая крупная дискуссия вокруг вопроса — можно ли крестить саламандр. Католическая церковь с самого начала твердо держалась той точки зрения, что это недопустимо ни под каким видом; поскольку саламандры не принадлежат к Адамову потомству и не были зачаты в первородном грехе, они не могут быть очищаемы от этого греха таинством святого крещения. Святая церковь не желает входить в обсуждение вопроса, обладают ли саламандры бессмертной душою или какими-нибудь другими дарами господней благодати; ее благорасположение к саламандрам может выражаться лишь в поминаний их в особой молитве, которая будет произноситься в определенные дни наряду с молитвой за души в чистилище и предстательством за неверующих.[144] Не так просто было разрешить этот вопрос протестантским церквям; правда, они признавали за саламандрами разум, а следовательно, и способность воспринять христианское учение, но не решались принять их в лоно церкви и тем самым сделать своими братьями во Христе. Они ограничились поэтому изданием (в сокращенном виде) священного писания для саламандр на непромокаемой бумаге и распространили его в миллионах экземпляров; предполагалось также сочинить для саламандр, по аналогии с «basic-English», нечто вроде «basic-christian», тo есть сведенное к основным принципам и упрощенное христианское учение; но сделанные в этом направлении опыты вызвали столько теологических споров, что в конце концов от этой затеи пришлось отказаться.[145] Не столь щепетильны были некоторые религиозные секты (особенно американские), которые посылали к саламандрам своих миссионеров, чтобы они проповедовали им Истинную Веру и крестили их по словам писания: «Идите по всему миру, учите все народы». Но лишь немногим миссионерам удалось проникнуть за заборы, отделявшие саламандр от людей; предприниматели запрещали им доступ к саламандрам, чтобы они своими проповедями не отрывали их понапрасну от дела. И поэтому то тут, то там можно было видеть, как у просмоленного забора стоит проповедник, окруженный собаками, и под аккомпанемент яростного лая тщетно, но горячо излагает слово божие.

Несколько большим распространением пользовался среди саламандр монизм; некоторые из них верили также в материализм, золотой стандарт и прочие научные догмы. Популярный философ Георг Секвенц сочинил даже специальную религию для саламандр, высшим и главнейшим догматом которой была вера в Великого Саламандра. Правда, это учение совсем не привилось у саламандр, зато нашло очень много приверженцев среди людей, особенно в больших городах, где в короткий срок появилось множество тайных храмов саламандрового культа.[146]

Сами саламандры позднее приняли почти всюду иную религию, причём неизвестно, откуда они её взяли. Это было поклонение Молоху, которого они представляли себе в виде исполинской саламандры с человеческой головой; по слухам, у них под водой были огромные идолы из чугуна, которые они заказывали у Армстронга или Круппа, но подробности их религиозных обрядов, будто бы необычайно таинственных и жестоких, так и остались неизвестными, потому что совершались под водой. По-видимому, эта религия распространилась у них потому, что имя Молоха напоминало им естественно-научное (molche) или немецкое (Molch) название саламандры.

Как видно из изложенного, Саламандровый Вопрос в течение долгого времени сводился к тому, в состоянии ли (и если да, то в какой мере) саламандры, будучи существами разумными и в значительной степени цивилизованными, пользоваться теми или иными человеческими правами, хотя бы где-то на грани человеческого общества и человеческого порядка; иными словами, это был внутренний вопрос каждого отдельного государства, разрешавшийся в рамках гражданского права. Долгие годы никому не приходило в голову, что Саламандровый Вопрос может иметь крупнейшее международное значение и что с саламандрами придется, пожалуй, иметь дело не только как с мыслящими существами, но и как с единым саламандровым коллективом или саламандровой нацией.

Строго говоря, первый шаг к такому пониманию саламандровой проблемы сделали те эксцентричные христианские секты, которые пытались окрестить саламандр, ссылаясь на слова писания: «Идите по всему миру, учите все народы». Тем самым впервые было заявлено, что саламандры нечто вроде нации.[147]

Различные организации обратились к саламандрам с воззваниями.[148]

Саламандровой проблемой занялось со временем и Международное бюро труда в Женеве. Там столкнулись два противоположных взгляда. Одни признавали саламандр новой категорией работающих и добивались распространения на них в полном объёме социального законодательства, касающегося рабочего времени отпусков с сохранением зарплаты, страхования по инвалидности и старости и так далее.

Другие, наоборот, заявляли, что в лице саламандр растёт опасная конкуренция трудящимся людям и что использование труда саламандр просто надо запретить как антисоциальное явление. Против этого предложения выступили, однако, не только работодатели, но и делегаты от рабочих, которые ссылались на то, что саламандры перестали быть только новой рабочей армией, но сделались крупным потребителем со всё возрастающим значением. Они привели данные о том, в каком небывалом объёме возросла за последнее время занятость рабочих в металлообрабатывающей промышленности (инструменты, машины и чугунные идолы для саламандр), военной, химической (подводные взрывчатые вещества), бумажной (учебники для саламандр), цементной, лесной, искусственного корма (Salamander Food) и многих других отраслей; тоннаж торгового флота увеличился по сравнению с досаламандровыми временами на 27 процентов, добыча угля — на 18,6 процента. Косвенным путем — благодаря повышению числа занятых рабочих и уровня благосостояния людей — увеличивается оборот и в других отраслях промышленности. Наконец, в самое последнее время саламандры стали заказывать разные детали машин по собственным чертежам; из них они монтируют под водой пневматические сверла, молоты, подводные двигатели, печатные станки, подводные радиопередатчики и другие механизмы собственной конструкции. За эти детали саламандры платят повышением производительности труда. Уже сейчас пятая часть всей мировой продукции тяжёлой промышленности и точной механики зависит от заказов саламандр. Уничтожьте саламандр, и вам придётся закрыть одну пятую всех предприятий; вместо нынешнего процветания миллионы людей окажутся без работы.

Международное бюро труда не могло, конечно, не считаться с этими возражениями. В конечном счёте после долгих переговоров было достигнуто компромиссное решение, в котором говорилось, что «вышеозначенные работополучатели группы S (земноводные) могут быть заняты только в воде или под водой, а на берегу — лишь на расстоянии не более десяти метров от наивысшей черты прилива; они не имеют права добывать уголь или нефть на морском дне, не имеют права производить для сбыта на суше бумагу, текстильные товары или искусственную кожу из водорослей и т.д.». Эти ограничения саламандровой продукции были сведены в кодекс из девятнадцати параграфов, которых мы не приводим подробно по той простой причине, что с ними, само собой разумеется, нигде не считались; но в качестве образчика широкомасштабного, подлинно международного решения экономической и социальной стороны Саламандрового Вопроса этот кодекс являл собой внушительный и интересный документ.

Несколько медленнее подвигалось дело с международным признанием саламандр в других областях, в частности в области культурных взаимоотношений. Когда в специальном журнале за подписью Джона Симэна появилась многократно цитировавшаяся потом статья «Геологическое строение морского дна у Багамских островов», то никто не подозревал, что это — научный труд учёной саламандры; но когда научные конгрессы, различные академии и учёные общества стали получать от исследователей-саламандр сообщения и работы по вопросам океанографии, географии, гидробиологии, высшей математики и других точных наук, то это всякий раз вызывало большое смущение и даже негодование, которое великий д-р Мартель выразил в словах: «Эта мразь хочет нас учить?» Японский учёный, д-р Оношита, который отважился процитировать сообщение одной саламандры о развитии желткового мешка у головастика глубоководной морской рыбки Argyropelecus hemigymnus Cocco, подвергся бойкоту со стороны учёного мира и сделал себе харакири; для университетской науки стало вопросом чести и корпоративной гордости не замечать ни одной научной работы саламандр. Тем большее внимание (если не возмущение) вызвал жест Университетского центра в Ницце,[149] который пригласил д-ра Шарля Мерсье, высокоучёную саламандру из тулонского порта, выступить на торжественном акте, где д-р Мерсье с огромным успехом прочёл лекцию о теории сечений конусов в неэвклидовой геометрии.

На торжестве в Ницце в числе других присутствовала, как известно, делегатка женевской организации, мадам Мария Диминяну. Эта замечательная и благородная дама была так тронута скромными манерами и учёностью д-ра Мерсье («Pauvre petit, — воскликнула она, — il est tellement laid»,[150] что поставила целью своей кипучей и деятельной жизни принятие саламандр в Лигу наций. Напрасно политические деятели объясняли красноречивой и энергичной даме, что саламандры, не имея нигде на свете ни суверенной государственной власти, ни собственной территории, не могут быть членами Лиги наций. Мадам Диминяну начала пропагандировать идею, что в таком случае саламандры должны получить где-нибудь свободную территорию и обзавестись подводным государством. Эта идея была в достаточной мере нежелательна, если не просто дерзка; но в конце концов нашли счастливый выход и решили, что при Лиге наций будет учреждена специальная «Комиссия по изучению Саламандрового Вопроса», в состав которой пригласят также двух делегатов от саламандр, в качестве одного из делегатов, по настоянию мадам Диминяну, пригласили д-ра Шарля Мерсье из Тулона, стал некий дон Марио, толстая учёная саламандра с острова Куба, занимавшаяся научной работой в области планктона и морских растений. В ту пору это был высший предел международного признания саламандр.[151]

Итак мы наблюдаем энергичный и непрестанный подъём в развитии саламандр. Численность их определяют уже в семь миллиардов, хотя с ростом цивилизации плодовитость их резко падает (до двадцати — тридцати головастиков в год на самку). Они заселили уже свыше шестидесяти процентов всех побережий земного шара, полярные побережья ещё не заняты их поселениями, но канадские саламандры уже начинают колонизовать берета Гренландии и даже оттесняют эскимосов внутрь страны, захватывая в свои руки рыболовство и торговлю рыбьим жиром.

Рука об руку с их количественным ростом продолжается и культурный прогресс; установив обязательное школьное обучение, они поставили себя в ряд с цивилизованными нациями и могли уже похвастать сотнями собственных подводных газет, выходящих миллионными тиражами, прекрасно оборудованными научными институтами и так далее.

Разумеется, этот культурный подъём не всегда проходил гладко и без внутренних неурядиц. Мы, правда, чрезвычайно мало знаем о внутренних делах саламандр, но, судя по некоторым признакам (например, по найденным трупам саламандр с откушенными носами и головами), под морскою гладью долгое время свирепствовал яростный и затяжной идейный спор между старосаламандрами и младосаламандрами.[152] Младосаламандры стояли, видимо, за прогресс без всяких преград и ограничений, заявляя, что и под водой надо перенять материковую культуру целиком со всеми её достижениями, не исключая футбола, флирта, фашизма и половых извращений. Наоборот, старосаламандры, по-видимому, консервативно цеплялись за природные свойства саламандр и не хотели отречься от старых добрых животных привычек и инстинктов; они, несомненно, осуждали лихорадочную погоню за всякими новшествами и видели в ней признаки упадка и измену саламандровым идеалам предков и, конечно, возмущались также чужеродными влияниями, которым слепо подчиняется теперешняя развращенная молодежь, и спрашивали, достойно ли гордых и самолюбивых саламандр это обезьянье подражание людям.[153]

Мы можем себе представить, что выдвигались громкие лозунги, вроде: «Назад к миоцену! Долой всякое очеловечивание! На бой за нерушимую саламандренность!» — и т.д.

Несомненно, здесь были налицо все предпосылки для острого идейного конфликта между поколениями и для коренного перелома в духовном развитии саламандр. Нам очень жаль, что мы не можем дать об этом более подробных сведений, но мы надеемся, что саламандры извлекли из этого конфликта все, что могли.

Мы видим затем саламандр на пути к наивысшему расцвету; впрочем, и человеческий мир переживает в то время период небывалого процветания. Лихорадочно сооружаются новые берега континентов, на старых отмелях насыпается новая суша, среди океана вырастают искусственные авиационные острова; но и это все — ничто по сравнению с грандиозными техническими проектами полной переделки земного шара, которые ждали только, чтобы кто-нибудь их финансировал. По ночам саламандры без отдыха работают на дне всех морей, на побережьях всех континентов; кажется, будто они удовлетворены и не требуют для себя ничего, кроме возможности работать да сверлить под берегами норы и переходы своих тёмных жилищ.

У саламандр есть, таким образом, свои подводные и подземные города, свои столицы в пучине, свои Эссены и Бирмингамы на дне морском, на глубине от двадцати до пятидесяти метров; у них есть свои перенаселённые фабричные кварталы, гавани, транспортные магистрали и миллионные скопления населения, словом, — у них есть свой мир, более или менее неведомый[154] людям, но, по-видимому, высоко развитый в техническом отношении. У них нет, правда, доменных печей и металлургических заводов, но люди доставляют им металлы в обмен на их работу. У них нет своих взрывчатых веществ, но люди продают им эти вещества. Источником энергии является для них море с его приливами и отливами, с его подводными течениями и разницей температур; правда, турбины дали им люди, но саламандры умеют ими пользоваться, а разве цивилизация не есть просто-напросто умение пользоваться тем, что придумал кто-то другой! И если у саламандр нет, допустим, собственных идей, то у них все же вполне может быть собственная наука. Правда, у них нет своей музыки или литературы, но они прекрасно обходятся и без них. И люди начинают приходить к выводу, что это замечательно современно. Стало быть, и человек уже может кое-чему научиться у саламандр, — и не удивительно, разве не пожинают саламандры великолепных успехов? А с чего же и брать людям пример, как не с успешных деяний?! Никогда ещё в истории человечества не производилось, не строилось и не зарабатывалось столько, как в эту великую эпоху. Да, ничего не скажешь, вместе с саламандрами в мир явился гигантский прогресс, некий новый идеал, именуемый Количество. «Мы люди Саламандрового Века», — говорилось тогда с обоснованной гордостью; куда до него обветшалому Человеческому Веку с его медлительной, мелочной, бесполезной вознёй, которую называли культурой, искусством, чистой наукой или как там ещё. Подлинные сознательные люди Саламандрового Века не станут уже тратить время на размышления о Сути Вещей; им хватит дела с одним их количеством и массовым производством. Беспрестанное увеличение производства и потребления — вот всё будущее мира, а посему — пусть будет ещё больше саламандр, чтобы ещё больше произвести продукции и ещё больше сожрать! — Попросту говоря, саламандры — это Множественность, их эпохальная заслуга в том, что их так много. Только теперь дано человеческому разуму работать в полную силу, ибо он работает в огромных масштабах, в условиях, когда производительная мощность доведена до предела, а обороты капиталов достигли рекорда; короче, настала великая эпоха.

Так чего же ещё не хватает, чтобы действительно настал Счастливый Новый Век всеобщей удовлетворённости и процветания? Что может помещать осуществлению желанной Утопии, в которой объединились бы все эти победы техники, открывая всё дальше и дальше, до бесконечности, великолепные возможности ещё больше увеличивать благосостояние людей и усердие саламандр?

Честное слово, ничего! Ибо отныне деловые отношения с саламандрами будут увенчаны проницательностью, достойной государственных деятелей, которые заранее позаботятся о том, чтобы колёса Нового Века никогда не скрипели.

В Лондоне собралась конференция приморских государств, на которой была выработана и принята международная конвенция о саламандрах. Высокие договаривающиеся стороны взаимно обязались: не посылать своих саламандр в воды, находящиеся под суверенитетом других государств; не допускать, чтобы их саламандры каким бы то ни было способом нарушали неприкосновенность территории или признанной сферы интересов какого-либо иного государства, никоим образом не вмешиваться в саламандровые дела других морских держав; в случае столкновений между своими и чужими саламандрами подчиняться решениям международного арбитража в Гааге, не вооружать своих саламандр каким бы то ни было оружием, калибр которого превосходит калибр обыкновенного подводного револьвера против акул (так называемого Safranek-gun или shark-gun); не допускать, чтобы их саламандры завязывали близкие отношения с саламандрами, подчиненными иному государственному суверенитету, не строить новые континенты и не расширять свою территорию с помощью саламандр без предварительного разрешения Постоянной морской комиссии в Женеве и т.д. (всего тридцать семь параграфов). Вместе с тем были отвергнуты — английское предложение, чтобы морские державы не вводили обязательного военного обучения саламандр; французское предложение — интернационализировать саламандр и подчинить их Международному Саламандровому Бюро по упорядочению мировых вод; немецкое предложение — выжигать на каждой саламандре клеймо того государства, в подданстве которого она состоит; другое немецкое предложение, чтобы каждому приморскому государству разрешалось иметь лишь установленное в известной пропорции число саламандр; итальянское предложение, чтобы государствам, располагающим избытком саламандр, были предоставлены для колонизации новые побережья или участки на дне моря; японское предложение, чтобы над саламандрами (черными от природы) осуществляла международный мандат японская нация, как представительница цветных рас.[155]

Обсуждение большинства этих предложений было перенесено на следующую конференцию морских держав, которая, однако, по разным причинам не состоялась.

«Этот международный акт, — писал о конвенции Жюль Зауэрштоф[156] в „Тан“, — обеспечивает будущность Саламандр и мирное развитие человечества на многие десятки лет. Поздравим лондонскую конференцию с благополучным завершением её нелегких трудов; поздравим и саламандр с тем, что принятый статут дает им охрану в лице Гаагского суда; теперь они могут спокойно и с полным доверием заняться своей работой и своим подводным прогрессом. Следует подчеркнуть, что лишение Саламандровой Проблемы политического содержания, отразившееся в параграфах Лондонской конвенции, является одной из важнейших гарантий всеобщего мира; в особенности разоружение саламандр уменьшает вероятность подводных конфликтов между отдельными государствами. Пусть даже почти на всех континентах продолжаются пограничные споры и распри из-за господства, несомненно одно: со стороны моря всеобщему миру не грозит теперь никакая конкретная опасность. Но, по-видимому, и на суше мир обеспечен лучше, чем когда бы то ни было. Приморские государства целиком заняты строительством новых берегов и могут расширять свою территорию за счёт мирового океана, вместо того чтобы стремиться раздвинуть свои границы на суше. Уже не нужно будет с помощью железа и газа сражаться за каждую пядь земли; лопат и мотыг саламандр хватит, чтобы каждое государство построило себе столько территории, сколько ему нужно; эту мирную работу саламандр на благо мира и всех наций как раз и гарантирует Лондонская конвенция. Еще никогда земной шар не был так близок к прочному миру и мирному, но мощному процветанию, как именно сейчас. Вместо Саламандровой Проблемы, о которой столько писали и говорили, отныне будут, по-видимому, с полным правом говорить о Золотом Саламандровом Веке».

3. ПАН ПОВОНДРА ОПЯТЬ ЧИТАЕТ ГАЗЕТЫ

Ни на ком так не заметен бег времени, как на детях. Где маленький Франтик, которого мы (так недавно!) оставили над левыми притоками Дуная?

— Куда опять запропастился этот Франтик? — ворчит пан Повондра, раскрывая свою вечернюю газету.

— Сам знаешь — как всегда… — отвечает пани Повондрова, склонившись над штопкой.

— Значит, отправился к своей девчонке, — сердито произносит Повондра-отец — Проклятый мальчишка! Едва тридцать лет исполнилось, а ни одного вечера дома не посидит!

— Одних носков сколько изнашивает, и всё из-за беготни! — вздыхает пани Повондрова, натягивая ещё один безнадежный носок на деревянный гриб. — Ну что тут поделаешь? — задумывается она над огромнейшей дырой на пятке, похожей своими очертаниями на остров Цейлон. — Прямо хоть выбрось! — критически рассуждает она, но после дальнейших стратегических размышлений решительно вонзает иглу в южное побережье Цейлона.

Настала уютная семейная тишина, столь дорогая сердцу Повондры-отца. Только газета шуршит да отвечает ей быстро продёргиваемая нитка.

— Поймали его? — спрашивает пани Повондрова.

— Кого?

— Да того убийцу, который зарезал женщину.

— Очень мне нужен твой убийца, — возмущенно ворчит пан Повондра. — Вот тут как раз пишут, что между Японией и Китаем напряжённые отношения. Это серьёзное дело. Там всегда серьёзные дела.

— Я думаю, его уже не поймают, — замечает пани Повондрова.

— Кого?

— Этого убийцу. Когда кто-нибудь убивает женщину, его почти никогда не могут поймать.

— Японец-то недоволен, что Китай регулирует Жёлтую реку. Тут, брат, хитрая политика! Пока Жёлтая река творит всякие безобразия, в Китае то и дело бывают наводнения и голод, а это ослабляет китайца, понимаешь? Дай-ка мне ножницы, я это вырежу.

— Зачем?

— А тут написано, что в Жёлтой реке работает два миллиона саламандр.

— Это много, правда?

— Я — думаю. Конечно, за них платит Америка; да, голубушка. И поэтому микадо хочет насадить туда своих саламандр. Эге-ге, смотри-ка!..

— Что случилось?

— Да вот «Пти-паризьён» пишет, что Франция не может этого потерпеть. И правильно. Я бы тоже этого не потерпел.

— Чего бы ты не потерпел?

— Чтобы Италия расширяла остров Лампедузу. Это страшно важная стратегическая позиция, понимаешь? Итальянец мог бы угрожать Тунису. Так вот, «Пти паризьён» пишет, что итальянец хочет устроить на Лампедузе первоклассную морскую крепость. Отсюда, говорят, шестьдесят тысяч вооруженных саламандр… Это дело нешуточное. Шестьдесят тысяч — это, матушка, три дивизии. Я тебе говорю, на Средиземном море в один прекрасный день что-нибудь ещё произойдет. Дай-ка, я вырежу.

Тем временем Цейлон исчезал под усердной рукой пани Повондровой и сократился уже приблизительно до размеров острова Родоса…

— И тут ещё Англия, — рассуждает Повондра-отец, — у той тоже будут хлопоты. В палате общин говорят, что Великобритания отстаёт, мол, от других государств по части этих самых водных сооружений. Другие колониальные державы строят, мол, наперегонки новые побережья и континенты, а британское правительство из-за своего консервативного недоверия к саламандрам… Это верно, матушка. Англичане страшно консервативны. Знавал я одного лакея из английского посольства, так, ей-богу, он ни разу не взял в рот нашей чешской тлаченки.[157] У них, говорит, этого не едят, — ну, так и он не будет есть. Я нисколько не удивлюсь, если другие государства их перегонят. — Пан Повондра с серьёзным видом покачал головой. — А Франция расширяет свои берега у Кале. Теперь английские газеты поднимают крик, что Франция будет бомбардировать их через Ламанш, когда пролив сузится. Вот и получили! Могли сами расширить свои берега у Дувра и бомбардировать Францию.

— Да зачем им обязательно бомбардировать? — спросила пани Повондрова.

— Ну, этого ты не поймёшь. Это уж военные соображения. Я бы не удивился, если бы там вдруг что-нибудь стряслось. Там или где-нибудь в другом месте. Ясно, теперь через этих саламандр мировая ситуация совершенно изменилась, матушка. Совершенно!

— Ты думаешь, что может быть война? — встревожилась пани Павондрова. — Понимаешь… я насчёт нашего Франтика, как бы… ему не пришлось идти.

— Война? — переспросил Повондра-отец. — Мировая война обязательно будет, чтобы государства могли поделить между собой море. Но мы останемся нейтральными. Кто-нибудь же должен оставаться нейтральным, чтобы поставлять другим оружие и всё такое. Так-то!.. — решил пан Повондра. — Но вы, бабы, ничего в этом не смыслите.

Пани Повондрова, сжав губы, быстрыми стежками заканчивала удаление острова Цейлона с пятки молодого пана Франтика.

— И подумать только, — сказал Повондра-отец, с трудом скрывая свою гордость, — если бы не я, не было бы и всей этой грозной ситуации! Не проведи я тогда этого капитана к пану Бонди, вся история сложилась бы иначе. Другой швейцар не пустил бы его в дом, а я решил — возьму-ка я это на себя. А теперь смотри сколько хлопот у таких государств, как Англия или Франция! И ещё неизвестно, что может из этого выйти… — Пан Повондра взволнованно задымил своей трубкой.

— Так-то, золото мое! Газеты полны этими саламандрами. Тут вот опять… — Повондра-отец отложил трубку в сторону. — Пишут, что возле города Канкесантурай на Цейлоне саламандры напали на какую-то деревню; туземцы будто бы незадолго до этого убили несколько саламандр. «Были вызваны полиция и взвод туземных войск, — прочитал вслух пан Повондра, — после чего завязалась регулярная перестрелка между саламандрами и людьми. Среди солдат было несколько раненых…» — Повондра-отец положил газету. — Это мне не нравится, матушка.

— Почему? — удивилась пани Повондрова, заботливо и удовлетворенно постукивая ножницами по тому месту, где был раньше остров Цейлон. — Тут ведь ничего такого нет!

— Не знаю, — произнес Повондра-отец и взволнованно заходил по комнате. — Но это мне совсем не нравится. Нет, это мне не по душе. Перестрелка между людьми и саламандрами — это уж слишком.

— Наверное, саламандры только защищались, — успокоительно сказала пани Повондрова и отложила носки в сторону.

— В том-то и загвоздка, — беспокойно проворчал пан Повондра. — Если эти твари начнут защищаться — плохо дело. Это они первый раз такое сделали. Чёрт, это мне не нравится! — Пан Повондра остановился в раздумье. — Не знаю… но, может быть, мне всё-таки не следовало пускать этого капитана к пану Бонди!..

Книга третья

ВОЙНА С САЛАМАНДРАМИ

1. БОЙНЯ НА КОКОСОВЫХ ОСТРОВАХ

Пан Повондра ошибался в одном: перестрелка у города Канкесантурай была не первой стычкой между людьми и саламандрами. Первый известный в истории конфликт имел место на Кокосовых островах, за несколько лет до этого, ещё в золотой век пиратских набегов на саламандр; но и это не был самый древний из инцидентов такого рода, и в тихоокеанских портах ходило немало рассказов о некоторых прискорбных случаях, когда саламандры оказывали более или менее энергичное сопротивление даже нормальной S-Trade, но такие мелочи не вписываются в книгу истории.

На Кокосовых островах (называемых также островами Килинга) дело происходило так: разбойничье судно «Монроз», принадлежавшее гарримановской Тихоокеанской торговой компании и находившееся под командой капитана Джемса Линдлея, прибыло туда для обычной охоты на саламандр типа «Макароны». На Кокосовых островах имелась хорошо известная, процветавшая саламандровая бухта, заселённая ещё капитаном ван Тохом, но потом покинутая на произвол судьбы из-за своей отдалённости. Капитана Линдлея нельзя обвинять в какой-либо неосторожности; нельзя даже ставить ему в упрек, что команда высадилась на берег невооружённой. (В те времена хищническая торговля саламандрами приобрела уже определённые упорядоченные формы. Правда, раньше пиратские суда и команды были обычно вооружены пулемётами и даже лёгкими орудиями — впрочем, не против саламандр, а против возможной конкуренции со стороны других пиратов. На острове Каракелонг однажды произошло даже сражение между командой гарримановского парохода и экипажем датского судна, капитан которого считал Каракелонг своим охотничьим заповедником; обе команды свели тогда между собой старые счёты, порождённые распрями из-за торговли и престижа: они забыли облаву на саламандр и начали стрелять друг в друга из пушек и «гочкисов»; на суше победу одержали датчане, бросившись в атаку с ножами в руках; но потом гарримановсдий пароход удачно бомбардировал датское судно и потопил его со всеми потрохами, в том числе и с капитаном Нильсом. Это был так называемый Каракелонгский инцидент. В дело вынуждены были вмешаться официальные учреждения и правительства заинтересованных государств; пиратским судам было запрещено на будущее время пользоваться пушками, пулемётами и ручными гранатами; кроме того, флибустьерские компании разделили между собой так называемые свободные промыслы так, что каждое саламандровое поселение посещали только определённые грабительские суда; это джентльменское соглашение крупных хищников действительно соблюдалось, и даже мелкие пиратские фирмы относились к нему с уважением.)

Но вернёмся к капитану Линдлею. Он действовал всецело в духе общепринятых тогда торговых и морских обычаев, когда послал своих людей ловить саламандр на Кокосовых островах, вооружив их только вёслами и дубинками; последующее официальное расследование полностью оправдало покойного капитана.

Людьми, которые высадились в ту лунную ночь на Кокосовые острова, командовал лейтенант Эдди Мак-Карт, уже искушённый в облавах такого рода. Правда, стадо саламандр, которое он обнаружил на берегу, было очень большим и насчитывало, по-видимому, от шестисот до семисот взрослых крупных самцов, тогда как под командой лейтенанта Мак-Карта было только шестнадцать человек; но нельзя обвинять его в том, что он не отказался от своего предприятия, — хотя бы уже потому, что офицерам и командам грабительских судов по обычаю выплачивали премию за каждую пойманную саламандру. При позднейшем расследовании морское ведомство признало, что «лейтенант Мак-Карт несёт, правда, ответственность за прискорбный случай», но «при данных обстоятельствах никто на его месте не поступил бы иначе». Наоборот, злополучный молодой офицер проявил большую сообразительность, когда вместо постепенного оцепления саламандр (которое при данном численном соотношении не могло бы быть полным) он предпочёл стремительное нападение, чтобы отрезать саламандр от моря, загнать их вглубь острова и там поодиночке глушить ударами дубин и вёсел. К несчастью, при атаке рассыпным строем цепь моряков была прорвана, и около двухсот саламандр пробилось к воде. Пока атакующие «обрабатывали» саламандр, отрезанных от моря, в тылу у них затрещали выстрелы подводных револьверов (shark-guns); никто не подозревал, что «натуральные», дикие саламандры на Кокосовых островах вооружены противоакуловыми револьверами, и так и не удалось установить, кто снабдил их оружием.

Матрос Майкл Келли, единственный уцелевший от катастрофы, рассказывал: «Когда загремели выстрелы, мы подумали, что нас обстреливает какая-нибудь другая команда, которая тоже высадилась здесь для ловли саламандр. Лейтенант Мак-Карт быстро обернулся и крикнул: „Что вы делаете, остолопы, здесь — команда ‚Монроз‘!“ Тут он был ранен в бок, но всё же выхватил свой револьвер и начал стрелять. Потом он был вторично ранен, в горло, и упал. Только тогда мы увидели, что это стреляют саламандры и что они хотят отрезать нас от моря. Лонг Став поднял весло и бросился на саламандр, громко крича „Монроз! Монроз!“ Мы, остальные, тоже закричали „Монроз“ и стали колотить этих тварей вёслами, что было силы. Пятеро из нас остались на месте, но остальные пробились к морю. Лонг Стив кинулся в воду, чтобы добраться до шлюпки вброд, но на нём повисли несколько саламандр и потянули его на дно. Чарли тоже утопили; он кричал нам: „Ребята, ради всего святого спасите меня!“ — а мы не могли ему помочь. Эти свиньи стреляли нам в спину; Бодкин обернулся — и тут получил пулю в живот, крикнул только: „Да что же это?!“ — и упал. Тогда мы попробовали скрыться в глубь острова; мы уже разбили в щепы об эту мразь наши дубины и вёсла и просто бежали, как зайцы. Нас осталось уже только четверо. Мы боялись убегать далеко от берега, опасаясь, чтo не попадем тогда обратно на судно, мы спрятались за кустами и скалами и должны были молча смотреть, как саламандры добивают наших ребят. Они топили их в воде, как котят, а тех, кто ещё всплывал, били ломом по голове. Я только тогда почувствовал, что у меня вывихнута нога, и я не могу двинуться дальше».

По-видимому, капитан Джемс Линдлей, который оставался на судне, услышал стрельбу на острове; думал ли он, что заварилась какая-нибудь каша с туземцами или что на острове оказались другие охотники на саламандр — не важно, но только он взял кока и двух механиков, остававшихся на пароходе, велел спустить на шлюпку пулемёт, который он — вопреки строгому запрету — предусмотрительно прятал у себя на судне, и поспешил на помощь команде. Он был достаточно осторожен и не высадился на берег; он только подвёл к берегу шлюпку, на носу которой был установлен пулемёт, и выпрямился «со скрещенными на груди руками». Предоставим дальше слово матросу Келли.

«Мы не хотели громко звать капитана, чтобы нас не обнаружили саламандры. Мистер Линдлей поднялся со скрещенными на груди руками и крикнул: „Что здесь происходит?“ Тут саламандры направились к нему. На берегу их было несколько сотен, а из моря всё время выплывали новые и окружали шлюпку. „Что здесь происходит?“ — спрашивает капитан, и тут одна большая саламандра подходит к нему поближе и говорит: „Отправляйтесь обратно!“ Капитан посмотрел на неё, помолчал немного и потом спросил: „Вы саламандра?“ — „Мы саламандры, — ответила она — Отправляйтесь обратно, сэр!“ — „Я хочу знать, что вы сделали с моими людьми“, — говорит наш старик. „Они не должны были нападать на нас, — сказала саламандра. — Возвращайтесь на свое судно, сэр!“ Капитан снова помолчал немного, а потом совершенно спокойно говорит: „Ну ладно. Стреляйте, Дженкинс!“ И механик Дженкинс начал палить в саламандр из пулемета» (При расследовании всего дела морское ведомство — цитируем буквально — заявило: «В этом отношении капитан Джемс Линдлей действовал так, как и следовало ожидать от британского моряка»)

«Саламандры столпились в кучу, — продолжал свои показания Келли, — и падали под пулемётным огнем, как скошенные колосья. Некоторые стреляли из своих револьверов в мистера Линдлея, но он стоял со скрещёнными на груди руками и даже не пошевельнулся. В этот момент позади шлюпки вынырнула из воды чёрная саламандра, державшая в лапе что-то вроде консервной банки; другой лапой она что-то выдернула из банки и бросила её в воду под шлюпку. Не успели мы сосчитать до пяти, как на этом месте взметнулся столб воды и раздался глухой, но такой сильный взрыв, что земля загудела у нас под ногами».

(По описанию Майкла Келли, власти, производившие расследование, заключили, что речь идёт о взрывчатом веществе «В-3», которое поставлялось саламандрам, занятым на работах по укреплению Сингапура, для взрывания подводных скал. Но каким образом эти заряды попали от тамошних саламандр на Кокосовые острова, осталось загадкой; одни думали, что их перевезли туда люди, по мнению других — между саламандрами уже тогда существовали какие-то сношения, даже на далеких расстояниях. Общественное мнение требовало тогда, чтобы власти запретили давать в руки саламандрам такие опасные взрывчатые вещества, но соответствующее ведомство заявило, что пока ещё нет возможности заменить «высокоэффективное и сравнительно безопасное вещество „В-3“ каким-нибудь другим»; тем дело и кончилось.)

«Шлюпка взлетела на воздух, — продолжал свои показания Келли, — и рассыпалась в щепки. Саламандры, оставшиеся в живых, кинулись к месту взрыва. Мы не могли разглядеть, жив ли мистер Линдлей, но все трое моих товарищей — Донован, Бэрк и Кеннеди — вскочили и побежали к нему на помощь, чтобы он не достался в руки саламандрам. Я тоже хотел побежать с ними, но у меня была вывихнута лодыжка, и я сидел и обеими руками тянул ступню, чтобы вправить сустав. Я не знаю поэтому, что там произошло, но когда я поднял глаза, то увидел, что Кеннеди лежит, уткнувшись лицом в песок, а от Донована и Бэрка не осталось уже и следа; только под водой ещё что-то билось»

Матрос Келли скрылся потом в глубь острова, там он набрёл на туземную деревню, но туземцы отнеслись к нему как-то странно и не хотели даже приютить его: по-видимому, они боялись саламандр. Лишь через семь недель после этого происшествия одно рыболовное судно нашло дочиста разграбленную, покинутую «Монроз», стоявшую на якоре у Кокосовых островов, и подобрало Келли.

Еще через несколько недель к Кокосовым островам подошла канонерка его британского величества «Файрболл» и, бросив якорь, дождалась наступления ночи. Была такая же светлая, лунная ночь, как и в тот раз; из моря вышли саламандры; уселись на леске в большой круг и начали свой торжественный танец. Тогда канонерка его величества пустила в них первый снаряд. Саламандры — те, что не были разорваны на куски, — на мгновение оцепенели, а затем бросились к воде; в этот момент прогремел страшный залп из шести орудий, и уже только несколько раненых саламандр ползло к воде. Тогда раздались второй и третий залпы.

После этого «Файрболл» отошёл на полмили назад и начал стрелять в воду, медленно двигаясь вдоль берега. Канонада продолжалась шесть часов, причём было выпущено около восьмисот снарядов. Потом канонерка покинула острова. В течение двух суток после этого морская гладь у Килинговых островов была сплошь усеяна тысячами изуродованных трупов саламандр.

В ту же ночь голландское военное судно «Ван-Дейк» дало три выстрела по саламандрам, столпившимся на острове Гунон-Апи; японский крейсер «Хакодате» пустил три снаряда в саламандровый островок Айлинтлаплап, французское военное судно «Бешамель» тремя залпами рассеяло пляшущих саламандр на острове Равайвай. Это было предостережение саламандрам. Оно не пропало даром — подобных инцидентов (столкновение на Кокосовых островах называли «Keelmg-Killing»[158]) больше не повторялось, и как упорядоченная, так и дикая торговля саламандрами могла процветать безвозбранно и пышно.

2. СТОЛКНОВЕНИЕ В НОРМАНДИИ[159]

Иной характер носило столкновение в Нормандии, которое произошло несколько позднее. Там саламандры, работающие главным образом в Шербуре и живущие на окрестном побережье, невероятно пристрастились к яблокам; но так как их хозяева не соглашались добавлять яблоки к обычному саламандровому корму (это повысило бы стоимость строительных работ против установленной сметы), то саламандры стали совершать воровские набеги на соседние фруктовые сады. Крестьяне пожаловались на это в префектуру, и саламандрам было строго запрещено шататься по берегу за пределами так называемой «саламандровой зоны», но это не помогло; фрукты исчезали по-прежнему, исчезали и яйца из курятников, и каждое утро крестьяне находили все больше и больше убитых сторожевых собак. Тогда крестьяне, вооружившись старыми ружьями, стали сами сторожить свои сады и стрелять в мародерствующих саламандр. В конце концов все это могло бы остаться в рамках местного инцидента, но нормандские крестьяне, раздражённые, помимо всего прочего, повышением налогов и вздорожанием огнестрельных припасов, воспылали к саламандрам смертельной враждой и начали целыми толпами устраивать на них вооруженные облавы. Когда они стали массами истреблять саламандр даже на месте их работ, с жалобой к властям обратились уже предприниматели шербурского водного строительства, и префект распорядился, чтобы у крестьян конфисковали их заржавелые хлопушки. Крестьяне, конечно, воспротивились, и дело дошло до серьёзных конфликтов с жандармерией; упрямые нормандцы начали, кроме саламандр, расстреливать жандармов. В Нормандию были стянуты жандармские подкрепления, и в деревнях из дома в дом производились обыски.

Как раз в это время случилось весьма неприятное происшествие: вблизи Кутанс деревенские мальчишки напали на саламандру, которая якобы подкрадывалась с подозрительными целями к курятнику, окружили её, прижали к стене сарая и начали забрасывать кирпичами. Раненая саламандра взмахнула рукой и бросила наземь нечто, по внешнему виду похожее на яйцо; раздался взрыв, и саламандра была разорвана на куски, но её участь разделили и трое мальчиков: одиннадцатилетний Пьер Кажюс, шестнадцатилетний Марсель Берар и пятнадцатилетний Луи Кермадек; кроме того, пятеро ребят были тяжело ранены. Весть об этом быстро облетела весь край; около семисот человек, вооруженных ружьями, вилами и цепами, съехались на автобусах со всех концов Нормандии и напали на саламандровое поселение в заливе Бас-Кутанс. Прежде чем жандармам удалось оттеснить разъяренную толпу, было убито около двадцати саламандр. Саперы, вызванные из Шербура, обнесли залив Бас-Кутанс колючей проволокой, но ночью саламандры вышли из моря, разрушили с помощью ручных гранат проволочное заграждение и пытались проникнуть в глубь района. Срочно мобилизовали несколько рот пехоты; они примчались на военных грузовиках с пулемётами, и цепь войск отделила саламандр от людей. Тем временем крестьяне громили налоговые управления и жандармские участки, а один особенно непопулярный сборщик налогов был повешен на фонаре с надписью: «Долой саламандр!» Газеты, особенно немецкие, писали о революции в Нормандии; однако парижское правительство опубликовало решительное опровержение.

Пока кровавые столкновения между крестьянами и саламандрами распространялись по побережью Кальвадоса, Пикардии и Па-де-Кале, из Шербура по направлению к западному берегу Нормандии вышел старый французский крейсер «Жюль Фламбо». Как уверяли впоследствии, крейсер был выслан только для того, чтобы одним своим присутствием успокоить как местных жителей, так и саламандр. «Жюль Фламбо» остановился в полутора милях от залива Бас-Кутанс; когда наступила ночь, командир крейсера, чтобы усилить успокоительное впечатление, приказал пускать цветные ракеты. Много людей собралось на берегу поглазеть на красивое зрелище, как вдруг они услышали громкое шипение, и в носовой части судна взметнулся вверх огромный столб воды; судно накренилось, и в тот же миг раздался страшный взрыв. Не подлежало сомнению, что крейсер тонет. Не прошло и четверти часа, как из соседних портов примчались на помощь моторные лодки, но надобности в них не было: кроме трёх человек, убитых при взрыве, весь экипаж спасся сам; «Жюль Фламбо» затонул через пять минут после того, как командир последним покинул судно с достопамятными словами: «Ничего не поделаешь».

Официальное сообщение, выпущенное в ту же ночь, гласило, — что «старый крейсер „Жюль Фламбо“, который в течение ближайших недель все равно подлежал списанию, наскочил во время ночного плавания на рифы и затонул вследствие взрыва котлов», но газеты этим не удовлетворились; и если полуофициозная печать утверждала, будто судно наткнулось на недавно поставленную немецкую мину, то оппозиционные, а также иностранные газеты поместили аршинные заголовки:

Французский крейсер торпедирован саламандрами.

Загадочное событие у нормандского побережья.

Бунт саламандр

«Мы требуем к ответу, — страстно взывал в своем открытом письме депутат Бартелеми, — тех, кто вооружил саламандр против людей, тех, кто дал им в лапы гранаты, чтобы они убивали французских крестьян и невинных играющих детей; тех, кто снабдил морских чудовищ современнейшими торпедами, чтобы они могли топить французские корабли, когда им заблагорассудится. Повторяю, мы требуем их к ответу; пусть им предъявят обвинение в убийстве, пусть их предадут военному суду за измену родине, пусть следствие выяснит, какую мзду они получили от фабрикантов оружия за то, что вооружают морскую нечисть против цивилизованного судоходства!» И так далее.

Всех охватила паника; люди толпами собирались на улицах, кое-где начали строить баррикады; на парижских бульварах, составив винтовки в козлы, стояли сенегальские стрелки, а в предместьях дежурили броневики и танки.

В эти дни в палате депутатов поднялся со своего места морской министр Франсуа Понсо и, бледный, но полный решимости, заявил: «Правительство принимает на себя ответственность за то, что оно вооружило саламандр на французском побережье винтовками, подводными пулеметами, подводными орудиями и торпедными аппаратами. Но если у французских саламандр имеются лишь лёгкие малокалиберные орудия, то германские саламандры вооружены тридцатидвухсантиметровыми подводными мортирами; если на французском побережье один подводный склад торпед, ручных гранат и взрывчатых веществ приходится на каждые двадцать четыре километра, то на итальянском побережье подводные склады военного снаряжения приходятся в среднем на каждые двадцать, а на германском побережье — на каждые восемнадцать километров. Франция не может оставить и не оставит свои берега беззащитными. Франция не может отказаться от вооружения своих саламандр».

Министр, сообщил затем, что он уже отдал распоряжение произвести строжайшее расследование с целью выяснить, кто является виновником рокового недоразумения у нормандского побережья. По-видимому, саламандры приняли цветные ракеты за сигнал к боевым действиям и хотели обороняться. Командир крейсера «Жюль Фламбо» и шербурский префект уволены; специальная комиссия выясняет, как администрация водных сооружений обращается с саламандрами; в этом отношении впредь будет учреждён строгий контроль. Правительство глубоко скорбит о человеческих жертвах; юные национальные герои Пьер Кажюс, Марсель Берар и Луи Кермадек будут посмертно награждены орденами и похоронены за счёт государства, а их родителям будет назначена почётная пенсия. В высшем военно-морском командном составе произойдут важные перемены. Как только правительство будет в состоянии сообщить более подробные сведения, оно поставит в парламенте вопрос о доверии.

После этого было объявлено непрерывное заседание кабинета.

Тем временем газеты — в зависимости от политической окраски — требовали карательного, истребительного, колонизационного или крестового похода против саламандр, генеральную забастовку, отставку правительства, арест владельцев саламандр, арест коммунистических лидеров и агитаторов и множество прочих подобных спасительных мер. В связи со слухами о возможном закрытии портов и морских границ, люди начали лихорадочно запасаться продовольствием, и цены на все товары росли с головокружительной быстротой; в промышленных центрах на почве дороговизны вспыхнули волнения; биржа была закрыта на три дня. Короче, это было самое тревожное и напряжённое время за последние три-четыре месяца.

Но тут своевременно вмешался министр земледелия Монти:[160] он распорядился, чтобы на французских побережьях два раза в неделю высыпали в море столько-то сотен вагонов яблок, конечно за счёт государства. Это мероприятие прекраснейшим образом удовлетворило саламандр и успокоило садоводов в Нормандии и в других местах. Но Монти пошел ещё дальше: рост недовольства в винодельческих районах, страдавших из-за отсутствия сбыта, давно причинял затруднения правительству, и министр земледелия отдал распоряжение, чтобы государственная помощь саламандрам выражалась ещё и в ежедневной выдаче им белого вина, по поллитра на брата… Сначала саламандры недоумевали, что им делать с вином, так как оно вызывало у них сильный понос, и выливали его в море; но постепенно они как будто привыкли к нему, и было замечено, что с этих пор французские саламандры стали спариваться с большим пылом, хотя при этом плодовитость их сильно упала. Так единым махом были урегулированы и аграрный вопрос и саламандровый инцидент; грозная напряженность исчезла, и когда вскоре после этого в связи с финансовым скандалом вокруг дела мадам Тэплер,[161] возник новый правительствевиый кризис, ловкий и дельный Монти получил в новом кабинете портфель морского министра.

3. ИНЦИДЕНТ В ЛАМАНШЕ

Спустя некоторое время после этих событий бельгийский пассажирский пароход «Уданбург» направлялся из Остенде в Рэмсгейт. Когда он находился как раз на середине Па-де-Кале, вахтенный офицер заметил, что на расстоянии полумили к югу от обычного курса «в воде что-то происходит». Так как он не мог разглядеть, что случилось и не тонет ли там кто-нибудь, то он приказал повернуть к тому месту, где волновалась и сильно бурлила вода. Около двухсот пассажиров наблюдали с наветренного борта странное зрелище: то тут, то там взмётывались фонтаны, то тут, то там из воды вылетало что-то похожее на чёрное тело; при этом в радиусе около трёхсот метров море клокотало, пенились водовороты, а из глубины доносились громовые раскаты и страшный гул. «Казалось, под водой происходит извержение небольшого вулкана». Когда «Уденбург» медленно приблизился к этому месту, метрах в десяти от его бушприта внезапно вырос огромный крутой вал и раздался страшный взрыв. Пароход подбросило, а на палубу ливнем хлынула горячая, почти кипящая вода; одновременно на носовую часть палубы шлёпнулось большое чёрное тело, корчившееся и пронзительно кричавшее от боли; это была раненая и ошпаренная саламандра. Вахтенный офицер скомандовал задний ход, чтобы судно не попало в самый центр этого извергающегося ада; но тут взрывы начали раздаваться со всех сторон, и поверхность моря усеяли разорванные на куски тела саламандр. В конце концов судно удалось повернуть, и «Уденбург» на всех парах помчался к северу. В этот момент приблизительно в шестистах метрах за кормой грохнул ужасающий взрыв, и из моря вырвался гигантский столб воды и пара. «Уденбург» взял курс на Гарвич и послал по всем направлениям радиограмму: «Внимание, внимание, внимание! На линии Остенде-Рэмстейт чрезвычайно опасные подводные взрывы. Не знаем, в чём дело. Советуем всем судам взять курс в сторону!» По-прежнему были слышны гул и грохот — почти такие же, как во время морских манёвров; но из-за фонтанов воды и пара ничего не было видно. А из Дувра и Кале к этому месту уже спешили на всех порах миноносцы и истребители и мчались эскадрильи военных самолетов; но когда они прибыли туда, то увидели только морскую гладь, мутную от жёлтого ила и сплошь покрытую оглушёнными рыбами и растерзанными саламандрами.

Сначала говорили о взрыве каких-то мин в проливе; но когда оба берега Па-де-Кале были оцеплены войсками, а английский премьер — это был четвертый случай в истории человечества — прервал в субботу вечером свой «уик-энд» и срочно возвратился в Лондон, то стали догадываться, что речь идет о событии, имеющем весьма серьёзное международное значение. Газеты распространили самые тревожные слухи, но на сей раз, как это ни странно, далеко отстали от действительности. Никто и не подозревал, что в течение нескольких критических дней Европа, а вместе с ней и весь мир, была на волосок от войны. Лишь несколько лет спустя, когда член тогдашнего британского кабинета сэр Томас Мэльбери провалился на выборах в парламент и поэтому опубликовал свои политические мемуары, публика получила возможность узнать, что, собственно, тогда происходило; но в то время это уже никого не интересовало.

Вкратце дело заключалось в следующем. Как Франция, так и Англия начали — каждая со своей стороны — строить в Ламанше подводные саламандровые крепости, которые в случае войны могли бы запереть весь пролив; обе державы потом, конечно, взаимно обвиняли друг друга, и каждая уверяла, что начала другая; но, вероятно, обе начали фортификационные работы одновременно: из опасения, как бы соседнее, дружественное государство её не обогнало. Одним словом, — под спокойной гладью пролива, вырастали друг против друга две грандиозные бетонные крепости, оснащеёные тяжёлыми орудиями и торпедными аппаратами, с обширными минированными полями и вообще всеми усовершенствованиями, до которых дошёл к тому времени человеческий прогресс в области военного искусства; крепость на английской стороне была занята двумя дивизиями тяжёлых и приблизительно тридцатью тысячами рабочих саламандр, на французской — тремя дивизиями первоклассных военных саламандр.

По-видимому, в памятный день на дне моря посредине пролива, колонна британских рабочих саламандр встретилась с французскими саламандрами, и между ними произошло какое-то недоразумение. Французская сторона утверждала, что на мирно работающих французских саламандр напали британские с целью прогнать их; при этом вооружённые британские саламандры хотели якобы увести нескольких французских саламандр, которые, естественно, оказали сопротивление. Тогда британские военные саламандры стали закидывать французских рабочих саламандр ручными гранатами и обстреливать их из минометов, так что французским саламандрам оставалось только прибегнуть к тому же оружию. Французское правительство сочло себя поэтому вынужденным потребовать от правительства его британского величества полного удовлетворения и эвакуации спорного подводного участка, а равно гарантий, что подобные инциденты впредь не повторятся.

В противоположность этому британское правительство специальной нотой уведомило правительство Французской республики, что французские милитаризованные саламандры проникли на территорию английской половины пролива и начали закладывать там мины. Британские саламандры обратили внимание на то, что здесь английская рабочая территория; вооруженные до зубов французские саламандры ответили на это метанием ручных гранат, причём убили нескольких британских рабочих саламандр. Правительство его величества с сожалением считает себя вынужденным потребовать от правительства Французской республики полного удовлетворения и гарантий, что французские военные саламандры не будут впредь вторгаться на английскую половину пролива.

В ответ на это французское правительство заявило, что оно не может более допускать, чтобы соседнее государство сооружало подводные крепости в непосредственной близости от французских берегов. Что же касается недоразумения на дне пролива, то правительство республики предлагает, согласно Лондонской конвенции, передать спорный вопрос на разрешение Гаагского арбитража.

Британское правительство возразило, что оно не может и не намерено ставить безопасность британских берегов в зависимость от решения какой бы то ни было посторонней инстанции. Как государство, подвергшееся нападению, Англия снова и самым настоятельным образом требует извинений, возмещения убытков и гарантий на будущее. Одновременно с этим средиземная английская эскадра, стоявшая у острова Мальта, вышла на всех парах по направлению к западу, а атлантическая эскадра получила приказ сосредоточиться у Портсмута и Ярмута.

Французское правительство издало приказ о мобилизации матросов и офицеров военного флота пяти призывных возрастов.

Казалось, что ни одно из обоих государств уже не может отступить; в конце концов стало ясно, что речь идет не больше и не меньше, как о господстве над всем проливом. В этот критический момент сэр Томас Мэльбери установил поразительный факт, а именно, что на английской стороне никаких военных или рабочих саламандр вообще не существует (по крайней мере — де-юре), так как для Британских островов до сих пор остается в силе изданный когда-то при сэре Сэмюэле Мейдевилле закон, запрещающий использовать хотя бы одну саламандру для каких бы то ни было целей на побережье или в территориальных водах Британских островов. Ввиду этого британское правительство не могло официально утверждать, что французские саламандры напали на английских, и все дело свелось к вопросу, умышленно или по ошибке французские саламандры вступили на дно английских территориальных вод. Власти Французской республики обещали расследовать это, и английское правительство даже не предложило передать спор на рассмотрение Гаагского международного суда. Затем британское и французское морские ведомства пришли к соглашению о создании пятикилометровой нейтральной зоны между подводными укреплениями в проливе, что в необычайной мере укрепило дружбу между обоими государствами.

4. DER NORDMOZOH[162]

Через несколько лет после возникновения первых саламандровых колоний в Северном и Балтийском морях немецкий исследователь д-р Ганс Тюринг установил, что балтийская саламандра — очевидно, под влиянием среды — отличается некоторыми особыми физическими признаками: она якобы несколько светлее, ходит прямее, и ее френологический индекс свидетельствует о том, что у нее более узкий и продолговатый череп, чем у других саламандр. Эта разновидность получила название der Nordmolch или der Edelniolch[163] (Andrias Scheuchzeri varietas nobiliserecta Truringi).[164]

Вслед за тем и германская печать начала усердно заниматься балтийской саламандрой. Главным образом подчёркивалось, что именно под влиянием немецкой среды эта саламандра превратилась в особый и притом высший расовый тип, который природа, бесспорно, поставила над всеми другими саламандрами. Германская печать с презрением писала о дегенеративных средиземноморских саламандрах, вырождающихся физически и морально, о диких тропических саламандрах и вообще о низших, варварских и звероподобных саламандрах других наций. От исполинской саламандры — к немецкой сверхсаламандре, — так звучал тогдашний крылатый лозунг. Разве не немецкая земля была первичной родиной всех саламандр нового времени? Разве не Энинген был их колыбелью — тот Энинген, где немецкий учёный д-р Иоганн Якоб Шейхцер нашёл величественный след саламандр ещё в миоценовых отложениях? Нет ни малейшего сомнения в том, что первичный Andrias Scheuchzeri родился на германской территории за много геологических эр до нашего времени; и если он рассеялся впоследствии по другим морям и климатическим зонам, то заплатил за это вырождением и задержкой в своем развитии; но как только он вернулся на свою прародину, он снова становится тем, чем был когда-то: благородной северной шейхцеровской саламандрой — светлой, прямоходящей и с продолговатым черепом. Следовательно, только на немецкой почве могут саламандры вернуться к своему чистому наивысшему типу — тому, который был обнаружен великим Иоганном Якобом Шейхцером на отпечатке в Энингенских каменоломнях. Германии необходимы поэтому новые обширные берега, необходимы колонии, необходимы открытые моря, чтобы повсюду в немецких водах могли размножаться новые поколения расово-чистых, первичных немецких саламандр. «Нам нужны новые жизненные пространства для наших саламандр» — писали германские газеты. А для того чтобы германский народ никогда не забывал эту необходимость, в Берлине был воздвигнут роскошный памятник Иоганну Якобу Шейхцеру. Великий учёный был изображен с толстым фолиантом в руке; у его ног сидела, выпрямившись, благородная северная саламандра и устремляла взоры вдаль, к необъятному побережью мирового океана.

На открытии этого национального памятника были, конечно, произнесены торжественные речи, возбудившие необычайное внимание в мировой печати. «Германия снова угрожает, — констатировалось, в частности, в английских откликах. — Правда, мы уже привыкли к этому тону, но если на официальном торжестве нам заявляют, что в течение ближайших трёх лет Германии потребуется пять тысяч километров новых морских побережий, — то мы вынуждены ответить самым недвусмысленным образом: „Ну, что же! Попробуйте! О британские берега вы обломаете себе зубы. Мы готовы, а за три года подготовимся ещё лучше. Англия должна и будет иметь флот, равный по количеству судов флотам двух сильнейших континентальных держав; такое соотношение сил должно оставаться незыблемым раз и навсегда. А если вы хотите развернуть безумную гонку морских вооружений, пусть будет так; ни один британец не потерпит, чтобы мы отстали хотя бы на шаг“.»

«Мы принимаем германский вызов, — заявил в парламенте от имени правительства первый лорд адмиралтейства сэр Фрэнсис Дрейк. — Кто протянет руку к какому бы то ни было морю, тот натолкнется на броню наших судов. Великобритания достаточно сильна, чтобы отразить всякое нападение на свои острова и на берега своих доминионов и колоний. Мы будем считать агрессией сооружение новых континентов, островов, крепостей и авиационных баз в любом море, волны которого омывают хотя бы самый ничтожный кусок британского побережья. Пусть это послужит предостережением для всякого, кто захочет посягнуть хотя бы на один ярд наших морских берегов».

После этого выступления парламент разрешил постройку новых военных судов и одобрил предварительное ассигнование для этой цели пятисот миллионов фунтов стерлингов. Это был поистине внушительный ответ на воздвижение провокационного памятника Иоганну Якобу Шейхцеру в Берлине; памятник обошёлся, впрочем, всего в двенадцать тысяч германских марок.

Блестящий французский журналист маркиз де Сад,[165] как правило, всегда прекрасно осведомлённый, следующим образом отвечал на все эти демонстративные акты: «Британский лорд адмиралтейства заявил, что Великобритания готова ко всем неожиданностям. Прекрасно! Но известно ли высокопоставленному лорду, что в лице своих балтийских саламандр Германия имеет постоянную, грозно вооруженную армию, насчитывающую сейчас пять миллионов профессиональных боевых саламандр, которую она может немедленно ввести в бой в воде или на суше? Прибавьте к этому ещё каких-нибудь семнадцать миллионов саламандр, предназначенных для технической и тыловой службы и готовых в любой момент выступить в роли резервной или оккупационной армии. Сейчас балтийская саламандра — лучший солдат на свете; психологически она обработана в совершенстве и видит в войне свое подлинное и высшее призвание; она двинется в бой с воодушевлением фанатика; холодной сообразительностью техника и убийственной дисциплиной Истинно прусской саламандры.

Известно ли также британскому лорду адмиралтейства, что Германия лихорадочно строит транспортные суда, каждое из которых сможет перевозить за один раз целую бригаду военных саламандр? Известно ли ему, что Германия строит сотни небольших подводных лодок с радиусом действия от трёх до пяти тысяч километров, экипаж которых будет состоять исключительно из балтийских саламандр? Известно ли ему, что Германия сооружает в разных частях океана гигантские подводные резервуары для горючего? И мы ещё раз спрашиваиваем: уверен ли британский гражданин, что его великая страна действительно хорошо подготовлена на случай каких-либо неожиданностей?

Нетрудно себе представить, какую роль в ближайшей войне будут играть саламандры, вооруженные подводными „бертами“, миномётами и торпедами для блокады побережий; клянусь честью, впервые в мировой истории никто не сможет позавидовать превосходному островному положению Англии. Но раз уж мы начали задавать вопросы, осведомимся ещё: известно ли британскому адииралтейству, что балтийские саламандры снабжены в общем-то мирным инструментом под названием пневматическое сверло? Это сверло, представляющее собой последнее слово техники, в течение часа вгрызается на глубину десяти метров в крепчайший шведский гранит и на глубину от пятидесяти до шестидесяти метров в английские меловые породы. (Это доказали опытные буровые работы, тайно производившиеся по ночам немецкой технической разведкой 11-го, 12-го и 13-го числа прошлого месяца на английском побережье между Гайтом и Фолкстоном, то есть под самым носом Дуврской крепости.) Предоставляем нашим друзьям по ту сторону Ламанша самим подсчитать, сколько недель потребуется на то, чтобы Кент или Эссекс были просверлены под водой, как кусок сыра. До сих пор британский островитянин с беспокойством поглядывал на небо, считая, что только оттуда может идти опасность, грозящая его прекрасным городам, его Английскому банку и его мирным коттеджам, таким уютным в рамке из вечнозелёного плюща. Теперь пусть он лучше приложит ухо к земле, на которой, играют его дети: не услышит ли он, как скрипит, шаг за шагом въедаясь все глубже, неутомимый страшный бурав саламандрового сверла, прокладывающий путь для невиданных доселе взрывчатых веществ? Последнее слово нашего века — это уже не война в воздухе, а война под водой и под землей. Мы слышали самоуверенные слова, прозвучавшие с капитанского мостика надменного Альбиона; да, пока ещё это мощный корабль, который вздымается на волнах и властвует над ними; но в один прекрасный момент волны могут сомкнуться над разбитым и тонущим судном. Не лучше ли заблаговременно отразить опасность? Через три года будет слишком поздно!»

Это предостережение знаменитого французского журналиста вызвало в Англии необычайную тревогу; несмотря на все официальные опровержения, люди слышали скрип саламандровых свёрл в разных концах Англии. Конечно, немецкие официальные круги резко и категорически отрицали угрозы, содержащиеся в процитированной нами статье, объявляя ее от начала до конца злонамеренным вымыслом и враждебной пропагандой; одновременно в Балтийском море, происходили, однако, большие комбинированные манёвры германского флота, сухопутных вооруженных сил и военных саламандр. Во время этих маневров минные роты саламандр на глазах у иностранных военных атташе, взорвали участок просверленных снизу песчаных дюн в районе рюгенвальде площадью в шесть квадратных километров. Это было великолепное зрелище: с грозным гулом вздыбилась земля, «словно ломающаяся льдина» и только потом поднялась вверх гигантской тучей дыма, песка и камней; сделалось темно, почти как ночью; поднятый взрывом песок сыпался на землю в радиусе почти ста километров, а через несколько дней обрушился песчаным дождем на Варшаву. В земной атмосфере после этого великолепного взрыва осталось так много свободно парящего мелкого песка и пыли, что во всей Европе до конца года закаты солнца были необычайно красивыми; таких огненных, кроваво-красных закатов в этих широтах никогда до сих пор не наблюдали.

Море, залившее взорванный участок побережья, получило потом название «Шейхцерова моря» и сделалось местом бесчисленных школьных экскурсий и походов немецких детей, распевающих популярный саламандровый гимн:[166]

5. ВОЛЬФ МЕЙНЕРТ ПИШЕТ СВОЙ ТРУД

Должно быть, именно эти трагически прекрасные солнечные закаты, о которых мы только что говорили, вдохновили кенигсбергского философа-отшельника Вольфа Мейнерта на создание монументального труда «Untergang der Menschheit».[167]

Мы можем живо представить себе, как он бродит по берегу моря с непокрытой головой, в развевающемся плаще, и смотрит восторженными глазами на потоки огня и крови, заливающие больше половины небосвода. «Да, — шепчет он в экстазе, — да, пришла пора писать послесловие к истории человека!» И он написал его.

Сейчас доигрывается трагедия человеческого рода, так начал Вольф Мейнерт. Пусть нас не обманывает его лихорадочная предприимчивость и техническое благополучие; это лишь чахоточный румянец на лице существа, уже отмеченного печатью смерти. Ещё никогда человечество не переживало столь высокой жизненной конъюнктуры, как сейчас; но найдите мне хоть одного человека, который был бы счастлив; покажите мне класс, который был бы доволен, или нацию, которая не ощущала бы угрозы своему существованию. Среди всех даров цивилизации, среди крезовского изобилия духовных и материальных богатств нас все больше и больше охватывает неотвязное чувство неуверенности, гнетущей тяжести и смутного беспокойства. И Вольф Мейнерт беспощадно анализировал душевное состояние современного мира, эту смесь страха и ненависти, недоверия и мании величия, цинизма и малодушия. Одним словом — отчаяние, кратко резюмировал Вольф Мейнерт. Типичные признаки конца. Моральная агония.

Встает вопрос: способен ли человек быть счастливым, и был ли он когда-либо способен на это? Человек — несомненно, как каждое живое существо; но человечество — никогда. Всё несчастье человека в том, что ему предопределено было стать человечеством; или в том, что он стал человечеством слишком поздно, когда он уже непоправимо дифференцировался на нации, расы, веры, сословия и классы, на богатых и бедных, на культурных и некультурных, на поработителей и порабощённых. Сгоните в одно стадо лошадей, волков, овец и кошек, лисиц, медведей и коз; заприте их в одном загоне, заставьте их жить в этом неестественном соединении, которое вы назовете Обществом, и исполнять общие для всех правила жизни; это будет несчастное, недовольное, разобщённое стадо, в котором ни одна божья тварь не будет себя чувствовать на месте. Вот вам вполне точный образ огромного и безнадежно разнородного стада, называемого человечеством. Нации, сословия, классы не могут долго сосуществовать, не задевая друг друга и не тяготясь друг другом до полного отвращения; они могут жить или в вечной изоляции друг от друга, — что было возможно лишь до тех пор, пока мир был для них достаточно велик, — или в борьбе друг с другом, в борьбе не на жизнь, а на смерть. Для биологических человеческих групп, таких, как раса, нация или класс, существует единственный естественный путь к блаженному состоянию ничем не нарушаемой однородности: надо расчистить место для себя, истребив всех других. А это и есть то, чего не успел сделать вовремя людской род. Теперь уже поздно браться за это. Мы обзавелись слишком многими доктринами и обязательствами, которыми оберегаем «других», вместо того чтобы от них избавиться; мы выдумали кодекс нравственности, права человека, договоры, законы, равенство, гуманность и прочее; мы создали некую фикцию человечества, понятие, объединяющее и нас, и «других» в воображаемом «высшем единстве». Какая роковая ошибка! Нравственный закон мы поставили выше биологического. Мы нарушили величайшую естественную предпосылку всякой общности: только однородное общество может быть счастливым. И это вполне достижимое благо мы принесли в жертву великой, но неосуществимой мечте: создать единое человечество и установить единый строй для людей всех наций, классов и уровней жизни. То была великодушная глупость. То была единственная в своем роде достойная уважения попытка человека подняться над самим собой. И за этот свой предельный идеализм род людской расплачивается ныне неизбежным распадом.

Процесс, в ходе которого человек пытается как-то организовать себя в человечество, столь же древен, как сама цивилизация, как первые законы и первые общины; и если человечество в итоге, после долгих тысячелетий, добилось лишь того, что пропасти между расами, нациями, классами и мировоззрениями стали такими глубокими, бездонными, как сейчас, то уже не стоит закрывать глаза на тот факт, что злополучная историческая попытка сплотить всех людей в некое человечество потерпела окончательное и трагическое крушение. В конце концов мы уже начинаем осознавать, что отсюда эти попытки и замыслы организовать человеческое общество иначе, с помощью радикального освобождения места для одной нации, одного класса или одной религии. Но кто может сказать, насколько глубоко проникли в нас микробы неизлечимой болезни дифференцирования? Рано или поздно любое мнимо-однородное целое неизбежно расколется вновь, превратившись в скопление разноречивых интересов, партий, сословий и так далее, которые или снова начнут подавлять друг друга, или будут страдать от своего сосуществования. Нет никакого выхода. Мы движемся по заколдованному кругу; но развитие не может вечно кружиться на одном месте. Об этом позаботилась сама природа, освободив на свете место для саламандр.

Не случайно, философствовал далее Вольф Мейнерт, саламандры начали осуществлять свои жизненные возможности только тогда, когда хроническая болезнь человечества, этого плохо сросшегося, всё время распадающегося гигантского организма, переходит в агонию. Если не считать некоторых незначительных отклонений, саламандры представляют собой единое грандиозное и однородное целое; они не создали до сих пор резких делений на племена, языки, нации, государства, религии, классы или касты; среди них нет господ и рабов, свободных и несвободных, богатых и бедных; правда, между ними существуют различия, определяемые разделением труда, но по существу это однородная монолитная масса, состоящая, так сказать, из одинаковых зёрен, — масса, во всех своих частях одинаково биологически примитивная, одинаково бедно наделённая дарами природы, одинаково угнетённая, с одинаково низким жизненным уровнем. Последний негр или эскимос живет в несравненно более высоких условиях, пользуясь бесконечно большим богатством материальных и культурных ценностей, чем миллиарды цивилизованных саламандр. И тем не менее нет никаких признаков, которые говорили бы, что саламандры страдают от этого. Наоборот. Мы видим, что они совершенно не нуждаются ни в одной из тех вещей, в которых человек ищет успокоения и облегчения от метафизического ужаса и страха перед жизнью; они обходятся без философии, без веры в загробную жизнь и без искусства; они не знают, что такое фантазия, юмор, мистическое чувство, мечта, игра; они насквозь проникнуты реализмом. Нам, людям, они столь же чужды, как муравьи или сельди; они отличаются от этих существ только тем, что приспособились к другой жизненной среде, а именно — к человеческой цивилизации. Они устроились в этой среде так, как устраиваются собаки в человеческих жилищах; они не могут прожить без неё, но от этого они не перестают быть тем, чем они являются: весьма примитивным и мало дифференцированным семейством животных. Они довольствуются тем, что живут и размножаются; они могут даже быть вполне счастливы, так как их не тревожит ощущение какого-либо неравенства. Они совершенно однородны. Они могут, поэтому в один прекрасный день или, лучше сказать, в любой ближайший день без всякого труда осуществить то, что оказалось не под силу человечеству: единство своего вида во всём мире, свою всемирную общину, — словом, всеобъемлющий мир саламандр. В этот день окончится тысячелетняя агония человеческого рода. На нашей планете не хватит места для двух сил, каждая из которых стремится овладеть всем миром. Одна из них должна будет уступить. Какая именно — это мы уже знаем.

Сейчас на земном шаре насчитывается около двадцати миллиардов цивилизованных саламандр, то есть приблизительно в десять раз больше, чем людей. Отсюда с биологической необходимостью и в согласии с логикой истории вытекает, что саламандры, будучи угнетёнными, должны будут освободиться; будучи однородными, они должны будут объединиться; превратившись, таким образом, в величайшую силу, которую когда-либо видел мир, они неминуемо должны будут захватить мировое господство. Думаете, они настолько безумны, чтобы пощадить тогда человека? Думаете, они повторят историческую ошибку человека, который испокон веков ошибался, порабощая побеждённые нации и классы, вместо того чтобы их истреблять? Который из эгоизма вечно создавал новые различия между людьми, а потом из идеализма и великодушия пытался перекинуть через них мост? Нет, восклицал Вольф Мейнерт, подобной исторической бессмыслицы саламандры не допустят — хотя бы уже потому, что они извлекут предостережение из моей книги! Они станут наследниками всей человеческой цивилизации; в их руки попадет всё, что мы делали или пытались сделать, желая покорить мир; но они действовали бы против самих себя, если бы захотели вместе с этим наследством принять и нас. Они должны избавиться от людей, если хотят сохранить свою однородность. Если бы они поступили иначе, то рано или поздно мы заразили бы их своей разрушительной двойственностью: создавать различия и страдать от них. Но на этот счёт мы можем быть спокойны; ни одно создание, которое продолжит историю человека, не станет повторять его самоубийственных безумств.

Нет сомнений, что мир саламандр будет счастливее, чем был мир людей; это будет единый, гомогенный мир, подвластный единому духу. Саламандры не будут отличаться друг от друга языком, мировоззрением, религией или потребностями. Не будет между ними неравенства в культурном уровне, не будет классовых противоречий — останется лишь разделение труда. У них не будет ни господ, ни рабов, ибо все они станут служить лишь Великому Коллективу Саламандр — вот их бог, владыка, работодатель и духовный вождь. Будет лишь одна нация с единым уровнем. И мир этот будет лучше и совершеннее, чем был наш. Это — единственно возможный Счастливый Новый Мир. Что ж, уступим ему место; угасающее человечество уже не может совершить ничего иного — только ускорить свой конец, озарив его трагической красотой, пока и это ещё не поздно…

Мы изложили здесь взгляды Вольфа Мейнерта как можно более популярно; мы знаем, что от этого много потеряла их сила и глубина, которые в свое время загипнотизировали всю Европу и особенно молодёжь, восторженно принявшую веру в упадок и надвигающийся конец человеческого рода. Правда, некоторые политические аналогии побудили германское правительство запретить учение «великого пессимиста», и Вольфу Мейнерту пришлось скрыться в Швейцарию. Тем не менее весь культурный мир с удовлетворением принял теорию Мейнерта о гибели человечества; его книга (в 632 страницы) была переведена на все языки и во многих миллионах экземпляров получила распространение даже среди саламандр.

6. ИКС ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

Очевидно, под влиянием пророческой книги Мейнерта литературный и художественный авангард в культурных центрах провозгласил лозунг: «После нас хоть саламандры!» Будущее принадлежит саламандрам. Саламандры — это культурный переворот. Пусть у них нет своего искусства — зато они не обременены грузом идиотских идеалов, иссохших традиций и того обветшалого, нудного школярского хлама, который назывался поэзией, музыкой, архитектурой, философией или культурой вообще; все это дряхлые слова, от которых нас тошнит. Саламандры ещё не поддались искушению пережёвывать жвачку изжившего себя человеческого искусства — тем лучше: мы создадим для них новое. Мы, молодые, расчищаем путь для будущего всемирного саламандризма; мы хотим быть первыми саламандрами, мы — саламандры завтрашнего дня!

Так родилась в поэзии молодое направление «саламандрианцев», возникла тритоническая (трехтональная) музыка и пелагическая живопись, которая вдохновлялась образами медуз, морских звёзд и кораллов. Работы саламандр по упорядочению побережий были объявлены источником новой красоты и монументальности. Мы сыты природой по горло, раздавались голоса; пусть гладкие бетонные берега придут на место старых живописных скал! Романтика умерла. Будущие континенты будут очерчены прямыми линиями и примут формы сферических треугольников и ромбов; старый геологический мир должен уступить место миру геометрическому. Словом — это было опять-таки нечто новое и футуристическое, новая сенсация духовной жизни и манифеста новой культуры. Те же, кто не успел своевременно вступить на путь грядущего саламандризма, с горечью чувствовали, что остались за флагом, и мстили за это, проповедуя чистую «человечность», возврат к человеку и к природе и прочие реакционные формулы. В Вене был освистан концерт тритонической музыки, в парижском Салоне Независимых неизвестный злоумышленник изрезал пелагическую картину, выставленную под названием Capriccio en bleu.[168] Одним словом, саламандризм победоносно и неудержимо шествовал вперед.

Не было, однако, недостатка и в ретроградных выступлениях, направленных против «саламадромании», как её тогда называли. Самым принципиальным из них был анонимный английский памфлет, вышедший в свет под заглавием «ИКС предостерегает». Эта брошюра получила значительное распространение, но личность её автора никогда не была раскрыта; многие считали, что её написал кто-то из князей церкви, так как в английском языке буква икс («X») служит сокращенным обозначением имени Христа.

В первой главе памфлета автор пробовал дать статистику саламандр, прося простить его за неточность приводимцх цифр. Даже по приблизительному подсчёту, говорил он, саламандр в настоящее время в семь-двадцать раз больше общего числа людей на земном шаре. Столь же неопределённы и наши сведения о том, сколько есть под водой у саламандр фабрик, нефтяных скважин, водорослевых плантаций, ферм для разведения угрей, установок для использования водной энергии и других естественных энергетических ресурсов; у нас нет даже приблизительных данных о производственной мощности промышленных предприятий саламандр; но меньше всего нам известно, как обстоит дело с вооружениями саламандр. Мы знаем, правда, что в получении металлов, деталей машин, взрывчатых веществ и многих химикалий саламандры зависят от людей; но, во-первых, все государства держат в строгом секрете, какое именно оружие и сколько других фабрикатов они поставляют своим саламандрам, а во-вторых, мы поразительно плохо осведомлены о том, что именно изготовляют саламандры в морских глубинах из полуфабрикатов и сырья, покупаемого у людей. Несомненно одно: саламандры отнюдь не желают, чтобы мы знали об этом; — в последние годы утонуло или задохнулось так много водолазов, спускавшихся на морское дно, что их гибель никак нельзя приписывать простой случайности. Это, безусловно, признак тревожный как с промышленной, так и с военной точек зрения.

Конечно, продолжал Икс в следующих главах, трудно представить себе, что именно саламандры могли бы или хотели потребовать от людей. Они не могут жить на суше, а мы совершенно не в состоянии помешать их образу жизни под водой. Их жизненная среда и наша чётко и навеки отделены одна от другой. Правда, мы требуем, чтобы они выполняли определённые работы; но за это мы кормим большинство из них и поставляем им сырьё и товары, которые без нас они вообще не могли бы получить, например — металлы. Но если даже нет практических поводов к какому-либо антагонизму между нами и саламандрами, то, я сказал бы, существует метафизическое противопоставление; глубинным созданиям противостоят создания поверхности, ночным существам — дневные, темная пучина вод — сухой и светлой земле. Граница между землёй и водой очерчена более резко, чем до сих пор; наша земля соприкасается с их водой. Мы могли бы прекрасно жить все время в стороне друг от друга, обмениваясь лишь определенными продуктами и услугами; но трудно избавиться от гнетущего ощущения, что это едва ли удастся. Почему? Я не могу привести никаких определённых доводов; но это ощущение не исчезает; это как бы предчувствие, что в один прекрасный день сами воды поднимутся против земли, чтобы разрешить вопрос — кто кого. Признаюсь, страх мой несколько иррационален, пишет далее Икс; но я почувствовал бы огромное облегчение, если бы саламандры выступили с какими-нибудь претензиями к людям — тогда с ними можно было бы по крайней мере договариваться, заключать разные концессии, соглашения к компромиссы, но их молчание — страшно. Я боюсь их непонятной сдержанности. Они могли бы, например, потребовать для себя определённых политических прав; откровенно говоря, законы для саламандр во всех странах немного устарели и стали недостойными столь цивилизованных и количественно столь сильных существ. Следовало бы разработать новые права и обязанности саламандр в смысле более выгодных для них условий; можно было бы подумать о какой-то степени автономности для саламандр; справедливо было бы улучшить их рабочие условия и вознаграждать их труд щедрее. Итак, во многих отношениях можно было бы облегчить их участь, если бы только они это требовали. Тогда мы могли бы пойти на некоторые уступки в их пользу, связав их компенсационными договорами; по меньшей мере, мы выиграли бы несколько лет. Но саламандры не требуют ничего; они только повышают производительность своего труда и увеличивают заказы, настала пора спросить себя наконец, на чем остановится то — и другое.

Когда-то говорили о жёлтой, чёрной или красной опасности; но всё это были люди, а мы более или менее можем себе представить, чего хотят люди. И все же, хотя мы пока и понятия не имеем, как и против чего придется человечеству обороняться, одно должно быть ясно, если на одной стороне будут саламандры, то на другой встанет всё человечество.

Люди против саламандр! Пора уж наконец формулировать это положение. Ведь, положа руку на сердце, нормальный человек инстинктивно ненавидит саламандр, питает к ним отвращение и… боится их. Какая-то леденящая тень ужаса пала на всё человечество. Как иначе объяснить эту безумную похоть, эту неутолимую жажду утех и наслаждений, эту оргию разврата, которая охватила теперешних людей? Такого падения нравов мы не знали с тех времён, когда на Римскую империю готовились обрушиться лавины варваров. Это уже не только плоды небывалого материального благоденствия, но и отчаянные усилия заглушить страшное чувство разложения и гибели. Ещё последнюю чашу, пока не настал конец! Какое безумие, какой позор! Будто сам бог по грозному своему милосердию ниспослал старческую дряблость нациям и классам, которые стремительно несутся в бездну. Хотите прочесть роковые слова «мене-текел-фарес», начертанные огненными знаками над пирующим человечеством? Поглядите на световые надписи, всю ночь горящие над входами в притоны кутежа и распутства. В этом отношении мы, люди, уже приближаемся к саламандрам: мы живем больше ночью, чем днем.

Если бы саламандры не были, по крайней мере, так чудовищно посредственны! — с тоской восклицал Икс. Да, они более или менее образованы; но это делает их тем более ограниченными, ибо они взяли от человеческой цивилизации только то, что есть в ней стандартного и утилитарного, механического и прикладного. Они стоят около человечества, как Вагнер около Фауста, но разница в том, что они удовлетворяются этим и их не гложут никакие сомнения. Страшнее всего, что этот восприимчивый, глуповатый и самодовольный тип цивилизованной посредственности размножался в миллионах и миллиардах одинаковых единиц. Впрочем, нет, я ошибся: страшнее всего, что они достигли таких успехов. Они научились пользоваться машинами и арифметикой, и оказалось — этого достаточно, чтобы они сделались властителями своего мира. Они выбросили из человеческой цивилизации всё, что было лишено непосредственной полезности, всякую игру, фантазию, заветы старины; тем самым они лишили её всего, что было в ней человеческого, и усвоили только её оголение — практическую, утилитарную, техническую сторону. И эта жалкая карикатура на человеческую цивилизацию изумительно процветает; она создаёт технические чудеса, перекраивает нашу старую планету и в конце концов начинает гипнотизировать само человечество. Фауст будет учиться тайнам преуспевающей посредственности у своего ученика и слуги! Одно из двух: или человечество столкнётся с саламандрами в борьбе не на жизнь, а на смерть, или же оно бесповоротно осаламандрится. Что касается меня, меланхолически заканчивает Икс, то я предпочел бы первое.

И вот Икс предупреждает вас, продолжал анонимный автор. Ещё можно стряхнуть это холодное и скользкое кольцо, которое обвивается вокруг нас. Мы должны избавиться от саламандр. Их стало слишком много. Они вооружены и могут пустить в ход против нас военный материал, о мощи которого мы почти ничего не знаем. Но страшнее всего для нас, людей, не их численность и сила, а их торжествующая над всем неполноценность. Я не знаю, чего нам надо бояться больше: их человеческой цивилизованности или же их коварной, холодной, звериной жестокости. Но когда одно соединяется с другим, то получается нечто невообразимо кошмарное, почти дьявольское. Во имя культуры, во имя христианства и человечества мы должны освободиться от саламандр. И анонимный апостол взывал:

Безумцы, перестаньте наконец кормить саламандр!

Перестаньте давать им работу, откажитесь от их услуг, порвите с ними, пусть они переселяются куда хотят, где смогут кормиться сами, как и вся остальная водная фауна. Сама природа управится тогда с излишком саламандр; только бы люди, человеческая цивилизация и человеческая история перестали работать на саламандр!

И перестаньте поставлять саламандрам оружие!

Запретите снабжать их металлами и взрывчатыми веществами, не посылайте им наших машин и изделий! Вы ведь не станете поставлять зубы тиграм и яд змеям; не станете подогревать огнедышащий вулкан или разрушать плотины, чтоб открыть путь наводнениям! Пусть запрещение поставок распространится на все моря, пусть саламандры будут объявлены вне закона, пусть будут они прокляты и изгнаны из нашего мира.

Пусть будет создана Лига наций против саламандр!

Всё человечество должно быть готово отстаивать свое существование с оружием в руках. Пусть по инициативе Лиги наций, короля шведского или папы римского будет созвана всемирная конференция всех цивилизованных государств, которая создаст Всемирный союз или по крайней мере Союз христианских наций против саламандр! Настал решающий момент, когда под давлением страшной саламандровой опасности и лежащей на людях ответственности, быть может, удастся сделать то, что не под силу было мировой войне, несмотря на все бесконечные жертвы: учреждение Соединенных Штатов Мира. Дай бог! Если бы это удалось, — значит, саламандры появились не напрасно, значит, они были орудием промысла божьего.

Этот патетический памфлет вызвал живейшие отголоски в самых широких кругах публики. Пожилые дамы соглашались главным образом с тем, что настало небывалое падение нравов. Наоборот, экономические обзоры газет справедливо указывали, что нельзя ограничивать поставки саламандрам, так как это привело бы к резкому сокращению производства и к тяжелому кризису во многих отраслях промышленности. Да и сельское хозяйство, писали они, рассчитывает на огромный сбыт кукурузы, картофеля и других продуктов, служащих кормом для саламандр; если бы численность саламандр уменьшилась, то на рынке продовольственных продуктов цены сильно упали бы и земледельцы оказались бы на краю разорения. Что касается «Лиги наций против саламандр», то все ответственные политические инстанции возражали, заявляя, что в ней нет надобности: во-первых, уже есть Лига наций, а во-вторых — Лондонская конвенция, согласно которой морские державы обязались не снабжать своих саламандр тяжёлым вооружением. Не легко, впрочем, требовать такого ограничения вооружений от государства, которое не имеет уверенности в том, что какая-нибудь другая морская держава не вооружает тайно своих саламандр, повышая этим свой военный потенциал в ущерб соседям. Равным образом ни одно государство и ни один континент не могут принудить своих саламандр перебраться куда-нибудь в другое место — хотя бы уже потому, что таким путём они повысили бы, с одной стороны, сбыт промышленной и земледельческой продукции, а с другой — военную мощь других государств или континентов. И подобных возражений, с которыми вынужден был соглашаться всякий здравомыслящий человек, приводилось много.

Несмотря на это, памфлет «Икс предостерегает» произвёл глубокое впечатление и не остался без последствий. Почти во всех странах начало расти движение против саламандр и создавались Союзы истребления саламандр, клубы «антисаламандрианцев», «комитеты защиты человечества» и много других организаций такого же рода. Женевские делегаты от саламандр подверглись оскорблениям, когда собирались на 1213-е заседание комиссии по изучению Саламандрового Вопроса. На заборах вдоль морских побережий появлялись угрожающие надписи, вроде «Смерть саламандрам», «Долой саламандр» и т.п. Много саламандр было побито камнями; ни одна саламандра не осмеливалась больше высовывать днём голову из воды. Несмотря на всё это, с их стороны не было никаких протестов или ответных действий. Они просто сделались невидимыми, по крайней мере днём, и люди, которые заглядывали через их заборы, видели только бесконечную даль равнодушно шумящего моря. «Ишь, сволочи, — с ненавистью говорили люди, — даже не показываются».

И вдруг среди этого гнетущего затишья прогремело так называемое

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ЛУИЗИАНЕ

7. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ЛУИЗИАНЕ

11 ноября в час ночи жители Нью-Орлеана почувствовали сильный подземный толчок; в негритянских кварталах рухнуло несколько домишек; люди в панике бросились на улицу, но толчки больше не повторились. Бешеным порывом пронесся с воем шквал, разбивший окна и сорвавший крыши в негритянских переулках; несколько десятков человек было убито; потом на город обрушился ливень илистой грязи.

Пока нью-орлеанские пожарные спешили на помощь в наиболее пострадавшие районы, телеграф выстукивал призывы из Морган-Сити, Плэкмайна, Батон-Ружа и Лафайета: «SOS! Пришлите спасательные отряды! Мы наполовину сметены землетрясением и циклоном; плотины на Миссисипи грозят прорваться; немедленно шлите саперов, санитарные отряды и всех работоспособных мужчин». Из Форт-Ливингстон пришел только лаконичный запрос: «Алло, у вас там тоже сюрпризы?» Потом была получена телеграмма из Лафайета: «Внимание! Внимание! Больше всего пострадала Нью-Иберия. По-видимому, сообщение между Нью-Иберией и Морган-Сити прервано. Пошлите туда помощь!» Вскоре из Морган-Сити сообщили по телефону: «Связи с Нью-Иберией не имеем. Видимо, повреждены автомобильная дорога и железнодорожная линия. Пошлите пароходы и самолеты в бухту Вермильон! Нам самим не нужно больше ничего. У нас около тридцати убитых и ста раненых». Затем пришла телеграмма из Батон-Ружа: По нашим сведениям хуже всего в Нью-Иберии все внимание на Нью-Иберию к нам шлите только рабочих но поскорее иначе у нас обрушатся плотины делаем что можем.

Следующая телеграмма:

АЛЛО АЛЛО ШРИВПОРТ НЕИЧИТОКС АЛЕКСАНДРИЯ ПОСЛАЛИ СПАСАТЕЛЬНЫЕ ПОЕЗДА В НЬЮ-ИБЕРИЮ АЛЛО АЛЛО МЕМФИС ВИНОНА ДЖЕКСОН ОТПРАВИЛИ ПОЕЗДА К НЬЮ-ОРЛЕАНУ ВЕСЬ АВТОТРАНСПОРТ МОБИЛИЗОВАН ПЕРЕБРАСЫВАЕТ ЛЮДЕЙ К ПЛОТИНАМ В БАТОН-РУЖЕ

И ещё:

АЛЛО ГОВОРИТ ПАСКАГУЛА У НАС НЕСКОЛЬКО УБИТЫХ НУЖНА ЛИ ВАМ ПОМОЩЬ

Тем временем пожарные команды, санитарные машины и спасательные поезда уже мчались по направлению Морган-Сити-Паттерсон-Франклин. В пятом часу утра было получено первое более или менее точное сообщение:

«Железнодорожный путь между Франклином и Нью-Иберией повреждён наводнением в семи километрах к западу от Франклина; по-видимому, в результате землетрясения там образовалась глубокая трещина, начинающаяся от бухты Вермильон, и в неё хлынуло море. Насколько можно сейчас установить, эта трещина идет от бухты Вермильон на восток — северо-восток, поворачивает близ Франклина на север, врезывается в Большое озеро и затем тянется дальше к северу до линии Плэкмайн-Лафайет, где она заканчивается в старой озёрной впадине; ответвление этой трещины связывает Большое озеро с находящимся к западу от него Наполеонвильским озером. Общая протяжённость трещины около восьмидесяти километров, ширина — от двух до одиннадцати километров. Вероятно, здесь был эпицентр землетрясения. Можно считать величайшим счастьем, что трещина миновала все более или менее крупные населённые пункты. Тем не менее число человеческих жертв довольно значительно. В Франклине выпало илистых осадков на шестьдесят, в Паттерсоне — на сорок пять сантиметров. Жители побережья бухты Ачафалайя сообщают, что во время землетрясения море отступило приблизительно на три километра, а потом ринулось на берег валом в тридцать метров высоты. Опасаются, что на побережье погибло много людей. С Нью-Иберией все ещё нет связи».

Первым поспел к Нью-Иберии поезд, отправленный с запада, из Нейчитокса; сообщение, посланное окольным путем через Лафайет и Батон-Руж, было страшно. Не доезжая нескольких километров до Нью-Иберии, поезд вынужден был остановиться: полотно дороги занесло илом. Беженцы рассказывали, что в двух километрах на восток от города начал действовать «грязевой вулкан», который в одно мгновение выбросил огромную массу жидкого холодного ила; по их словам, Нью-Иберия погребена под илом. Дальнейшее продвижение поезда в темноте и под непрекращающимся дождём крайне затруднительно. Связи с Нью-Иберией все ещё нет.

Одновременно было получено сообщение из Батон-Ружа:

НА ПЛОТИНАХ МИССИСИПИ УЖЕ РАБОТАЮТ НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК ТЧК ХОТЬ БЫ ПРЕКРАТИЛСЯ ДОЖДЬ ТЧК НУЖНЫ КИРКИ ЛОПАТЫ ГРУЗОВИКИ ЛЮДИ ТЧК ПОСЫЛАЕМ ПОМОЩЬ В ПЛЭКМАЙН ТЧК ЭТИ ГУБОШЛЁПЫ НЕ МОГУТ СПРАВИТЬСЯ САМИ

Телеграмма из Форт-Джексон:

ПОЛОВИНЕ ВТОРОГО УТРА МОРСКОЙ ВОЛНОЙ СНЕСЕНО ТРИДЦАТЬ ДОМОВ ЧТО ЭТО БЫЛО НЕ ЗНАЕМ СМЫЛО ОКОЛО СЕМИДЕСЯТИ ЧЕЛОВЕК ТОЛЬКО СЕЙЧАС ИСПРАВИЛ АППАРАТ ПОЧТОВУЮ КОНТОРУ ТОЖЕ УНЕСЛО АЛЛО ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ СКОРЕЙ ЧТО ЭТО БЫЛО ТЕЛЕГРАФИСТ ФРЕД ДАЛЬТОН АЛЛО ПЕРЕДАЙТЕ МИННИ ЛАКОСТ ЧТО СО МНОЙ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ ТОЛЬКО СЛОМАНА РУКА И УНЕСЛО ВОДОЙ ВЕЩИ НО ГЛАВНОЕ АППАРАТ ОПЯТЬ РАБОТАЕТ О КЭЙ ФРЕД

Самое короткое сообщение пришло из Порт-Идса:

ЕСТЬ УБИТЫЕ БЭРИВУД ЦЕЛИКОМ СНЕСЁН МОРЕ

В это время, утром — шёл уже восьмой час — возвратились первые самолёты, посланные в пострадавшие районы. Лётчики рассказали: всё побережье от Порт-Артура (штат Техас) до Мобиле (штат Алабама) было ночью залито гигантской волной; везде видны разрушенные или повреждённые дома. Юго-восточная часть Луизианы, начиная от дороги Озеро Чарльза — Александрия — Нейчиз, и южная часть Миссисипи (до линии Джексон — Хэттисбург — Паскагула) занесены илом. В бухте Вермильон в сушу врезался новый залив шириной от трёх до десяти километров, доходящий вплоть до Плэкмайна в виде длинного фьорда. Нью-Иберия, вероятно, сильно пострадала, но видно много людей, отгребающих ил, под которым похоронены дома и дороги.

Приземлиться оказалось невозможно. Особенно много человеческих жертв, очевидно, на побережье. У Пойнт-оф-Эра тонет парохпд, кажется мексиканский. У островов Шанделур море покрыто обломками. Дождь прекращается во всем районе. Видимость хорошая.

Первый экстренный выпуск нью-орлеанских газет вышел уже в пятом часу утра; с наступлением дня появлялись новые выпуски с новыми подробностями, к восьми часам утра в газетах появились фотографические снимки пострадавших районов и карта нового залива. В половине девятого было напечатано интервью выдающегося сейсмолога из мемфисского университета — д-ра Уилбура Р. Броунелла о причинах землетрясения в Луизиане.

Пока ещё рано делать окончательные выводы, заявил знаменитый учёный, но, по-видимому, землетрясение не стоит ни в какой связи с всё ещё интенсивной вулканической деятельностью в Центральной Мексике, лежащей как раз против пострадавшего района. Сегодняшнее землетрясение вызвано скорее тектоническими иританами, то есть давлением горных масс, с одной стороны Скалистых гор я Съерра-Мадре, а с другой — Аппалачского нагорья, на обширную впадину Мексиканского залива, продолжением которой является широкая низина в нижнем течении Миссисипи. Трещина, начинающаяся в бухте Вермильон, не больше чем новый и сравнительно ничтожный излом, мелкий эпизод того геологического оседания, в результате которого образовались Мексиканский залив и Караибское море с кольцом Больших и Малых Антильских островов, этим остатком некогда существовавшей здесь горной цепи. Не подлежит сомнению, что оседание эемной поверхности в Центральной Америке будет продолжаться, сопровождаемое новыми колебаниями почвы, изломами и трещинами. Не исключено, что Вермильонская трещина — толька увертюра активного тектонического процесса, центр которого лежит в Мексиканском заливе. В этом случае мы можем оказаться свидетелями грандиозных геологических катастроф, в результате которых почти пятая часть территории Соединенных Штатов сделается морским дном. Зато, если бы это случилось, мы могли бы с известной вероятностью ожидать, что начнёт подниматься дно моря вблизи Антильских островов или ещё восточнее — в тех местах, где древний миф предполагал затонувшую Атлантиду.

Вместе с тем, продолжал успокоительным тоном блестящий учёный, нет оснований серьёзно опасаться проявлений вулканической активности в пострадавшем районе; мнимые кратеры, извергающие ил, — не что иное, как взрывы болотных газов, начавшиеся в Вермильонской трещине. Не было бы ничего удивительного, если бы в наносах Миссисипи образовались огромные подземные газовые пузыри, которые при соприкосновении с воздухом могли дать взрыв и поднять вверх сотни тысяч тонн ила и воды. Впрочем, повторил д-р У. Р. Броунелл, для окончательного объяснения катастрофы потребуются дальнейшие исследования.

Пока броунелловские рассуждения о геологических катастрофах сбегали с ротационных машин, губернатор штата Луизиана получил из Форт-Джексон телеграмму следующего содержания:

Сожалеем человеческих жертвах тчк мы старались обойти ваши города однако не учли отдачи и контрудара морской воды при взрыве тчк мы насчитали триста сорок шесть человеческих жертв на всём побережье тчк выражаем соболезнование тчк верховный саламандр тчк алло алло у аппарата Фред Дальтон почтовая контора Форт Джексон только что отсюда ушли три саламандры они явились на почту десять минут тому назад подали телеграмму направили на меня револьвер, но уже ушли отвратительные твари заплатили и побежали к воде их преследовала только собака аптекаря кто им дал право ходить по городу больше ничего нового передайте Минни Лажост что я целую её телеграфист Фред Дальтон

Губернатор штата Луизиана долго качал головой над этой телеграммой. Должно быть, отчаянный шутник этот Фред Дальтон, решил он в конце концов, лучше не передавать эту телеграмму газетам.

8. ВЕРХОВНЫЙ САЛАМАНДР ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ТРЕБОВАНИЯ

Через три дня после землетрясения в Луизиане разнеслись вести о новой геологической катастрофе — на этот раз в Китае. Сопровождаемый мощным раскатистым гулом, подземный удар разорвал надвое морское побережье в провинции Цзянсу к северу от Нанкина, почти посредине между устьем Янцзы и старым руслом Хуанхэ, в образовавшуюся трещину хлынуло море и слилось с большими озёрами Баньюном и Хунцзу между городами Хуанганом и Фучжаном. Есть сведения, что в результате этого землетрясения Янцзы покидает под Нанкином своё прежнее русло и направляет своё течение к озеру Тай, а оттуда к Ханьчжоу. Число человеческих жертв нельзя пока установить даже приблизительно. Сотни тысяч человек спасаются бегством в северные и южные провинции. Японские военные суда получили приказ направиться к пострадавшему побережью.

Хотя землетрясение в Цзянсу по своим размерам далеко превосходило луизианское бедствие, на него, в общем, обратили мало внимания, так как мир уже привык к катастрофам в Китае, тем более что там, как видно, не ставят ни во что какой-нибудь миллион человеческих жизней; к тому же с научной точки зрения было ясно, что речь идёт о простом тектоническом землетрясении, связанном с существованием углубления на дне океана у островов Рюкю и у Филиппин.

Но ещё через три дня европейские сейсмографы отметили новые колебания почвы, эпицентр которых находился где-то у островов Зеленого мыса. Более подробные сообщения гласили, что от сильного землетрясения пострадало побережье Сенегамбии к югу от Сен-Луи. Между городами Лампул и Мборо образовалась глубокая трещина, в которую хлынуло море: она тянется по направлению к Меринагену вплоть до Вади Димар. По словам очевидцев, из земли со страшным грохотом вырвался столб огня и пара, разметав на далёкое расстояние песок и камни; затем стал слышен рёв моря, хлынувшего в образовавшуюся впадину. Человеческих жертв немного.

Это третье по счёту землетрясение вызвало уже нечто вроде паники.

БЫТЬ МОЖЕТ, ОЖИВАЕТ ВУЛКАНИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЗЕМЛИ? -

спрашивали утренние газеты.

ЗЕМНАЯ КОРА НАЧИНАЕТ ТРЕСКАТЬСЯ,

объявляли вечерние выпуски. Специалисты высказали предположение, что сенегамбская расселина возникла просто вследствие извержения вулканической «жилы», связанной с вулканом Пико на острове Фого, одном из островов Зеленого мыса; этот вулкан действовал до 1847 года, а с тех пор считался потухшим. Таким образом, западноафриканское землетрясение не имеет ничего общего с сейсмическими явлениями в Луизиане и в Цзянсу, которые носят явно тектонический характер. Но людям, по-видимому, было всё равно, разверзается ли земля по тектоническим, или по вулканическим причинам. Факт тот, что в этот день все церкви были переполнены толпами молящихся. В некоторых странах пришлось и ночью оставить храмы открытыми.

Двадцатого ноября около часа ночи радиослушатели в большей части Европы отметили сильные помехи в эфире, как если бы начала работать какая-то новая, необычайно мощная передаточная станция. Они нашли её на волне двести три метра: был слышен какой-то гул, похожий на шум машин или морских волн; в этот протяжный бесконечный рокот внезапно ворвался страшный, скрипучий голос; все описывали его одинаково: глухой, квакающий, как бы искусственный голос, к тому же невероятно усиленный мегафоном; этот лягушечий голос возбуждённо кричал:

— Hallo, hallo, hallo! Chief Salamander speaking! Hallo, Shief Salamander speaking! Stop all broadcasting, you men! Stop your broadcasting! Hallo, Chief Salamander speaking![169]

Затем другой странно глухой голос спросил:

— Ready?[170]

— Ready!

Послышался треск, как будто щёлкнул переключатель: неестественно приглушенный голос произнес:

— Attention! Attention! Attention! Hallo! Now![171]

И тогда среди ночной тишины раздался хриплый, утомлённый, но всё же повелительный голос.

— Алло, люди! Говорит Луизиана. Говорит Цзянсу. Говорит Сенегамбия. Сожалеем о человеческих жертвах. Мы не хотим причинять вам напрасный вред. Мы только хотим, чтобы вы эвакуировали морские побережья в тех местах, которые мы вам заранее укажем. Если послушаетесь, избежите прискорбных бедствий. Впредь будем сообщать вам не менее чем за две недели, в каком именно месте мы намерены расширить наше море. Пока мы производили только технические испытания. Ваши взрывчатые вещества вполне оправдали себя. Благодарим за них.

Алло, люди! Сохраняете спокойствие. У нас нет враждебных по отношению к вам замыслов. Но нам нужно для жизни больше воды, больше берегов, больше отмелей. Нас слишком много. Нам уже не хватает места на ваших побережьях. Поэтому мы должны взламывать ваши континенты. Мы превратим их в острова и бухты. Таким путем общая длина береговых линий всего мира увеличится в пять раз. Мы будем сооружать новые отмели. Мы не можем жить в глубоких водах. Ваши континенты понадобятся нам как материал для засыпания глубоких мест. Мы ничего не имеем против вас, но нас слишком много. Вы можете пока перебраться во внутренние области. Можете укрыться в горах. Горы мы будем разрушать в последнюю очередь.

Вы хотели нас. Вы распространили нас по всему свету. Получайте же, что хотели. Мы намерены поладить с вами добром. Вы будете доставлять нам сталь для наших сверл и кирок. Будете доставлять нам взрывчатые вещества. Будете доставлять нам торпеды. Будете работать для нас. Без вас мы не сумеем ломать старые континенты. Алло, люди! От имени всех саламандр мира Верховный Саламандр предлагает вам сотрудничество. Вы будете вместе с нами разрушать ваш мир. Благодарим вас.

Утомленный хриплый голос умолк, и снова стал слышен гул не то машин, не то моря.

— Алло, алло, люди, — опять раздался скрипучий голос. — Передаём для вас лёгкую музыку в вашей граммофонной записи. Сейчас будет исполнен Марш тритонов из постановочного фильма «Посейдон».

Газеты, конечно, объявили эту ночную передачу «грубой и неуклюжей мистификацией» со стороны какой-нибудь нелегальной радиостанции. Тем не менее в следующую же ночь миллионы людей сидели у своих приёмников, ожидая, не раздастся ли вновь вчерашний страшный, настойчивый, скрипучий голос. Он раздался ровно в час ночи, сопровождаемый сильным плещущим гулом.

— Good evening, you people![172] — весело заквакал он.

— В начале передачи мы предлагаем вам прослушать граммофонную пластинку — танец саламандр из вашей оперетты «Галатея».

Когда замолкла громыхающая, непристойная музыка, снова заскрипел тот же ужасный, как будто чему-то радующийся голос:

— Алло, люди! Только что потоплена торпедой английская канонерка «Эребус», которая пыталась уничтожить нашу передаточную станцию в Атлантическом океане. Экипаж погиб. Алло, вызываем английское правительство. Пароход «Аменхотеп» из Порт-Саида отказался сдать нам в нашем порту Макаллаху заказанные нами взрывчатые вещества. Он якобы получил приказ приостановить дальнейшую доставку. Пароход потоплен. Советуем английскому правительству отменить по радио свой приказ не позже двенадцати часов завтрашнего дня; в противном случае будут потоплены пароходы «Виннипег», «Манитоба», «Онтарио» и «Квебек», следующие с грузом зерна из Канады в Ливерпуль. Алло! Вызываем французское правительство. Отзовите крейсеры, которые идут в Сенегамбию. Нам ещё надо расширить вновь образовавшуюся там бухту. Верховный Саламандр приказал передать обоим правительствам его твердую волю установить с ними самые дружественные отношения. Передача сообщений закончена. Передаем ваш романс «Саламандрия» (эротический вальс) в граммофонной записи.

На следующий день пополудни к Юго-западу от Мизен-Хед были потоплены пароходы «Виннипег», «Манитоба», «Онтарио» и «Квебек». Волна панического ужаса захлестнула весь мир. Вечером британское радио сообщило, что правительство его величества запретило поставлять саламандрам какие бы то ни были продовольственные продукты, химикалии, машины, оружие и металлы. В час ночи в эфире заскрипел возбужденный голос:

— Hallo, hallo, hallo! Chief Salamander speaking! Hallo, Chief Salamander is going to speak![173]

И вслед за тем раздался усталый, хриплый, сердитый голос:

— Алло, люди! Алло, люди! Алло, люди! Думаете, мы дадим уморить себя голодом? Бросьте ваши глупости! Всё, что вы делаете, обернется против вас! От имени всех саламандр мира вызываю Великобританию. С настоящего момента мы объявляем полную блокаду Британских островов, за исключением Ирландского свободного государства.[174] Я закрываю Ламанш. Закрываю Суэцкий канал. Закрываю Гибралтарский пролив для всех судов. Все британские порты блокированы. Все британские суда на всех морях будут торпедированы. Алло, вызываю Германию. Увеличиваю в десять раз заказы на взрывчатые вещества. Направляйте немедленно на наш главный склад в Скагерраке. Алло, вызываю Францию! Сделайте заказанные торпеды в ускоренном порядке в подводные форты СЗ, БФФ и Запад-5. Алло, люди! Предупреждаю вас. Если вы ограничите доставку нам продовольственных продуктов, я сам сниму их с ваших пароходов. Ещё раз предупреждаю вас. — Усталый голос понизился до глухого, почти неразборчивого хрипа.

— Алло, вызываю Италию. Приготовьтесь к эвакуации провинций Венеция, Падуя, Удине. В последний раз предупреждаю вас, люди. Прекратите ваши глупости.

Наступила длительная пауза, и слышен был только шум, похожий на рокот ночного холодного моря. А затем снова зазвучал веселый квакающий голос.

— Теперь мы будем передавать последнюю модную новинку «Тритон-тротт» в вашей граммофонной записи.

9. КОНФЕРЕНЦИЯ В ВАДУЗЕ[175]

Это была странная война, если вообще можно назвать ёе войной; дело в том, что не существовало никакого саламандрового государства или признанного саламандрового правительства, которому можно было бы официально объявить войну. Первым государством, которое оказалось в состоянии войны с саламандрами, была Великобритания. В самом начале военных действий почти все британские суда, стоявшие в портах, были потоплены саламандрами; не было никакой возможности предотвратить это. В относительной безопасности были в тот момент только суда, находившиеся в открытом море, да и то лишь до тех пор пока они крейсировали в глубоководных местах; так спаслась часть британского военного флота, прорвавшая саламандровую блокаду у острова Мальта и сосредоточившаяся над глубинами Ионического моря; но и эти суда были выслежены небольшими подводными лодками саламандр и потоплены одно за другим. В течение шести недель Великобритания потеряла четыре пятых всего своего тоннажа.

История дала Джону Буллю возможность ещё раз проявить свое пресловутое упрямство. Правительство его величества не вступило в переговоры с саламандрами и не отменяло запрещения делать им поставки.

«Британский джентльмен, — заявил английский премьер от имени всей нации, — покровительствует животным, но не вступает в соглашения с ними».

Уже через несколько недель на Британских островах ощущался катастрофический недостаток продовольствия. Только дети получали ежедневно по ломтику хлеба и по нескольку ложечек чая или молока; английский народ с беспримерным мужеством терпел эти лишения, хотя и пал до такой степени, что съел всех своих скаковых лошадей. Принц Уэльский собственноручно вспахал первую грядку на стадионе Роял-Гольф-клуба, где решено было выращивать морковь для лондонских детских приютов. На теннисных кортах в Уимблдоне посадили картофель, на ипподроме в Аскоте посеяли пшеницу.

— Мы пойдём на величайшие жертвы, — говорил в парламенте лидер консервативной партии, — но не посрамим британской чести.

Так как британские берега были полностью заперты в кольце блокады, то у Англии оставался только один путь для снабжения и для сношений с колониями, а именно — воздух. «Нам нужно Сто Тысяч Самолетов»,[176] — заявил министр авиации, и все, что имело руки и ноги, взялось за осуществление этого лозунга; принимались лихорадочные меры к тому, чтобы изготовлять по тысяче самолётов в день; но тут вмешались правительства других европейских держав с резким протестом против подобного нарушения равновесия в воздухе, британскому правительству пришлось отказаться от своей программы авиационного строительства и построить не больше двадцати тысяч самолетов, да и то в течение пяти лет. Англии не оставалось ничего другого, как по-прежнему голодать или платить умопомрачительные цены за продовольствие, доставляемое на самолётах других держав; фунт хлеба стоил десять шиллингов; пара крыс — одну гинею, коробочка икры — двадцать пять фунтов стерлингов. Это были золотые денёчки для континентальной торговли, промышленности и сельского хозяйства. Так как английский военный флот был уничтожен в первые же часы войны, то операции против саламандр велись только с суши и с воздуха. Сухопутные войска палили в воду из артиллерийских орудий и пулемётов, но, по-видимому, не причиняли саламандрам больших потерь; несколько лучший результат давали бомбы, сбрасываемые самолётами в море. В свою очередь саламандры обстреливали из подводных орудий британские порты, обратив их в груду развалин. Из устья Темзы они бомбардировали даже Лондон; военное командование сделало тогда попытку отравить Темзу и некоторые бухты бактериями, керосином и щелочными веществами. Саламандры в ответ пустили на английское побережье, на протяжении ста двадцати километров, облако ядовитых газов. Это была только демонстрация, но повторения не потребовалось; впервые в истории британское правительство вынуждено было просить другие державы о помощи, ссылаясь на запрещение газовой войны.

В следующую ночь по радио раздался хриплый, гневный, напряжённый голос Верховного Саламандра:

— Алло, люди! Пусть Англия не дурит! Если вы будете отравлять нам воду, мы отравим вам воздух. Мы пользуемся вашим же собственным оружием. Мы не варвары. Мы не хотим воевать против людей. Мы хотим только получить возможность жить. Мы предлагаем вам мир. Вы будете поставлять нам ваши продукты и продадите нам ваши континенты. Мы готовы хорошо заплатить за них. Мы предлагаем вам больше, чем мир. Мы предлагаем вам торговлю. Предлагаем вам золото за вашу сушу. Алло, вызываю правительство Великобритании. Сообщите мне вашу цену за южную часть Линкольншира у бухты Уэш. Даю вам три дня на размышление. На это время прекращаю все военные действия, кроме блокады.

В то же мгновение на английском побережье сразу прекратился грохот подводной канонады. Замолкли орудия и на суше. Наступила странная, почти жуткая тишина. Британское правительство объявило в парламенте, что оно не намерено вступать в переговоры с саламандрами. В районах бухты Уэш и Линн-Дип жителей предупредили, что предстоит, видимо, большое наступление саламандр и было бы лучше эвакуировать побережье и перебраться внутрь страны; однако приготовленные для этой цели поезда, автомобили и автобусы увезли только детей и часть женщин. Мужчины все остались на месте, у них просто не умещалось в голове, что англичанин может потерять свою территорию. Ровно через минуту после истечения трехдневного перемирия прозвучал первый выстрел; это выстрелило орудие королевского Северно-Ланкаширского полка под звуки полкового марша «Алая роза». Вслед за этим раздался страшный взрыв. Устье реки Нен провалилось до самого Уисбека, и туда хлынуло море из бухты Уэш. Помимо всего прочего, под волнами погибли знаменитые развалины Уисбекского аббатства, замок Голланд-Касль, харчевня «Святой Георгий и дракон» и другие истерические памятники.

На следующий день, отвечая на запрос в парламенте, английское правительство заявило, что в военном отношении для обороны британского побережья было сделано всё возможное; что не исключена возможность новых нападений на британскую территорию, и притом в гораздо большем масштабе; что правительство его величества не может, однако, вести переговоры с неприятелем, который не щадит мирных жителей и даже женщин. (Возгласы, одобрения.) Сейчас речь идет о судьбе уже не только Англии, но всего цивилизованного мира. Великобритания готова обсудить вопрос о международных гарантиях, которые поставили бы известные границы этим ужасным варварским нападениям, угрожающим всему человечеству.

Через несколько недель после этого в Вадузе собралась всемирная конференция.

Она состоялась в Вадузе, потому что Высоким Альпам не грозила опасность со стороны саламандр и потому что там укрывалось уже большинство состоятельных людей и видных деятелей из приморских стран. По общему признанию, конференция с большой энергией взялась за разрешение всех актуальных мировых вопросов. Прежде всего все страны (кроме Швейцарии, Абиссинии, Афганистана, Боливии и других государств, не имеющих морских побережий) принципиально отказались признать саламандр самостоятельной воюющей стороной, главным образом из опасения, как бы после этого их собственные саламандры не объявили себя подданными саламандрового государства; не исключена ведь была возможность, что признанное саламандровое государство пожелает распространить свой государственный суверенитет на все воды и берега, где живут саламандры. Отсюда следовал вывод, что юридически и практически невозможно объявить саламандрам войну или оказать на них международное давление каким-нибудь другим способом; каждое государство имеет право выступать только против собственных саламандр; это чисто внутреннее дело. Не может поэтому быть и речи о коллективном дипломатическом или военном демарше против саламандр. Международная помощь государствам, подвергшимся нападению саламандр, может выразиться только в иностранных займах на нужды обороны.

Тогда Англия предложила, чтобы все государства обязались по крайней мере прекратить поставку оружия и взрывчатых веществ саламандрам. По зрелом размышлении это предложение было отвергнуто, во-первых, потому, что такое обязательство уже содержится в Лондонской конвенции; во-вторых, нельзя запретить какому бы то ни было государству снабжать своих саламандр техническим оборудованием «исключительно для собственных надобностей» и оружием «для обороны собственных берегов»; в-третьих, приморские государства, «естественно, заинтересованы в сохранении добрых отношений с жителями моря», а потому признают целесообразным «временно воздержаться от всяких мероприятий, которые саламандры могли бы счесть репрессивными»; тем не менее все государства готовы обещать, что они будут поставлять оружие и взрывчатые вещества также и государствам, которые подвергнутся нападению саламандр.

На закрытом совещании было принято предложение Колумбии — начать хотя бы неофициальные переговоры с саламандрами. Верховному Саламандру будет предложено послать на конференцию своих уполномоченных. Представитель Великобритании резко возражал против этого, отказываясь заседать совместно с саламандрами; в конце концов он согласился временно уехать в Энгадин «для поправки здоровья». В ту же ночь правительственные радиостанции всех морских держав передали его превосходительству господину Верховному Саламандру приглашение назначить своих представителей и послать их в Вадуз. Ответом было хриплое:

«Ладно; на этот раз мы ещё придем к вам; в будущем ваши делегаты отправятся под воду ко мне». А потом — официальное сообщение: «Уполномоченные саламандр прибудут послезавтра вечером Восточным экспрессом на станцию Букс».

С величайшей поспешностью делались все приготовления для приёма саламандр; в Вадузе были устроены роскошнейшие купальные помещения, и экстренный поезд привез в цистернах морскую воду для саламандровых делегатов. На вокзале в Буксе должна была состояться вечером лишь так называемая неофициальная встреча; туда прибыли только секретари делегаций, представители местных властей и около двухсот журналистов, фотографов и кинооператоров. Ровно в 6 часов 25 минут Восточный экспресс подошел к станции. Из салон-вагона на красный ковер спустились три высоких элегантных господина, а за ними несколько прекрасно вымуштрованных щеголеватых секретарей с туго набитыми портфелями.

— Где же саламандры? — вполголоса спросил кто-то.

Две-три официальные персоны нерешительно двинулись навстречу трём элегантным господам; первый из этих господ сказал негромко и торопливо.

— Мы делегаты от саламандр. Я профессор д-р ван Дотт из Гааги. Мэтр Россо Кастелли, адвокат из Парижа Доктор Маноэль Карвало, адвокат из Лиссабона.

Присутствовавшие раскланялись и представились друг другу.

— Так вы, значит, не саламандры. — произнес с облегчением французский секретарь.

— Конечно, нет, — сказал д-р Россо Кастелли, — мы их адвокаты. Пардон, эти господа, кажется, хотят заснять нас для кино.

И улыбающихся делегатов от саламандр стали усердно снимать для кино и газет. Участвовавшие во встрече секретари делегаций не скрывали своего удовлетворения. Очень благоразумно и деликатно со стороны саламандр послать в качестве своих представителей обыкновенных людей. С людьми удобнее разговаривать. А главное — отпадают некоторые неприятные затруднения светского характера.

В тот же вечер состоялось первое совместное совещание с делегатами саламандр. На повестке стоял вопрос — как бы поскорее восстановить мир между саламандрами и Великобританией. Слово попросил профессор ван Дотт.

— Не подлежит сомнению, — сказал он, — что саламандры подверглись нападению со стороны Великобритании; британская канонерка «Эребус» напала в открытом море на судно с радиопередатчиком саламандр; британское адмиралтейство нарушило мирные торговые сношения с саламандрами, запретив пароходу «Аменхотеп» выгрузить заказанные взрывчатые вещества, наконец, наложив эмбарго на всякие поставки, британское правительство тем самым начало блокаду саламандр. Саламандры не могли обратиться с жалобой на эти враждебные действия ни в Гаагу, так как Лондонская конвенция не предоставила саламандрам права жаловаться, ни в Женеву, поскольку они не состоят членами Лиги наций; им не оставалось поэтому ничего другого, как прибегнуть к самообороне. Несмотря на это, Верховный Саламандр готов прекратить военные действия, но лишь на следующих условиях:

1. Великобритания принесёт извинения саламандрам за вышеперечисленные обиды. 2. Она отменит все запреты на поставки саламандрам. 3. В виде компенсации она безвозмездно уступит саламандрам район нижнего течения рек в Пенджабе, чтобы они могли устроить там новые берега и морские бухты.

Председатель конференции ответил, что он сообщит эти условия своему уважаемому другу, представителю Великобритании, который сейчас отсутствует; он высказал, однако, опасение, что эти условия едва ли окажутся приемлемыми; тем не менее позволительно надеяться, что они могут послужить основой для дальнейших переговоров.

Следующим пунктом порядка дня была жалоба Франции по поводу сенегамбского побережья, которое саламандры взорвали, посягнув таким образом на французскую колониальную империю. Слова попросил представитель саламандр, известный парижский адвокат д-р Жюльен Россо Кастелли.

— Докажите это! — воскликнул он. — Мировые авторитеты в области сейсмографии разъясняют, что землетрясение в Сенегамбии — вулканического происхождения и было связано с возобновлением активности вулкана Пико на острове Фого. Здесь, — продолжал д-р Россо Кастелли, хлопнув ладонью по своему портфелю, — лежат их научные заключения. Если у вас есть доказательства, что землетрясение в Сенегамбии вызвано действиями моих клиентов, то пожалуйста, — я жду этих доказательств.

Бельгийский делегат Кре. Ваш Верховный Саламандр сам заявил, что это сделали саламандры!

Профессор ван Дотт. Его выступление было неофициальным.

Мэтр Россо Кастелли. Мы уполномочены опровергнуть упомянутое выступление. Я требую заслушать технических экспертов по вопросу о том, можно ли искусственным способом проделать в земной коре трещину длиною в шестьдесят семь километров. Предлагаю, чтобы нам показали практический опыт в подобном же масштабе. Пока таких доказательств нет, господа, будем говорить о вулканической деятельности. И все же Верховный Саламандр готов купить у французского правительства морскую бухту, которая образовалась в сенегамбской трещине и вполне годится для того, чтобы основать там поселение саламандр. Мы уполномочены договориться с французским правительством о цене.

Французский делегат министр Деваль. Если рассматривать это как возмещение за причинённый ущерб, то мы готовы начать переговоры.

Мэтр Россо Кастелли. Очень хорошо! Правительство саламандр настаивает, однако, чтобы соответствующий договор о купле-продаже распространялся также на департамент Ланд от устья Жиронды до Байонны, что составляет территорию площадью в шесть тысяч семьсот двадцать квадратных километров. Другими словами, правительство саламандр готово купить у Франции этот кусок ее Юга.

Министр Деваль (родом из Байонны, депутат от Байонны). Чтобы ваши саламандры превратили часть Франции в морское дно? Никогда! Никогда!

Д-р Россо Кастелли. Франция пожалеет об этих словах, месье. Сегодня ещё речь шла о покупной цене.

На этом заседание было прервало.

На следующем заседании предметом переговоров было общее международное предложение саламандрам, чтобы вместо недопустимого повреждения старых густонаселенных континентов они строили для себя новые побережья и острова; в этом случае им будет оказан широкий кредит, а новые континенты и острова будут признаны потом их самостоятельной и суверенной государственной территорией.

Д-р Маноэль Карвало (крупнейший лиссабонский юрист) поблагодарил конференцию за это предложение, которое он передаст правительству саламандр. «Однако всякому ребенку ясно, — сказал он, — что строительство новых континентов требует гораздо больше времени и больших расходов, чем раскалывание старых земель. Новые берега и бухты необходимы нашим клиентам в ближайшее время; для них это вопрос жизни и смерти. Для человечества лучше было бы принять великодушное предложение Верховного Саламандра, который пока ещё готов купить мир у людей, вместо того чтобы отнять его силой. Наши клиенты нашли способ добычи золота, растворённого в морской воде; благодаря этому в их распоряжении имеются почти неограниченные средства; они могут заплатить за ваш мир хорошую, даже баснословную цену. Учтите, что с течением времени цена мира будет падать, особенно если, как это можно предвидеть, произойдут новые вулканические или тектонические катаклизмы, далеко превосходящие по своим размерам те катастрофы, свидетелями которых вы были до сих пор, и если вследствие этого площадь континентов в значительнейшей мере сократится. Пока ещё можно продать мир во всём его нынешнем объеме; но когда от него останутся только обломки гор, торчащие над поверхностью моря, никто не даст вам за него ни гроша. Я присутствую здесь в качестве представителя и юрисконсульта саламандр, — воскликнул д-р Карвало, — и обязан защищать их интересы; но я такой же человек, как и вы, господа, и благополучие людей мне дорого не меньше, чем вам. И я советую вам, больше того — заклинаю вас: продавайте континенты, пока не поздно! Можете продавать их оптом или отдельными странами. Верховный Саламандр, великодушный и передовой образ мыслей которого известен ныне каждому, обещает, что при всяких необходимых в будущем изменениях земной поверхности он будет, по возможности, щадить человеческие жизни; затопление континентов будет производиться постепенно и с таким расчётом, чтобы не доводить дело до паники и ненужных катастроф. Мы уполномочены вести переговоры как со всей почтенной всемирной конференцией в целом, так и с отдельными государствами. Присутствие столь выдающихся юристов, как профессор ван Дотт или мэтр Жюльен Россо Кастелли, послужит вам порукой, что, отстаивая справедливые требования наших клиентов-саламандр, мы вместе с тем, рука об руку с вами, будем защищать самое дорогое для всех нас: человеческую культуру и благо всего человечества».

После этого конференция в несколько подавленном настроении перешла к обсуждению нового предложения: уступить саламандрам для затопления центральные области Китая; взамен этого саламандры должны на вечные времена гарантировать неприкосновенность берегов европейских государств и их колоний.

Д-р Россо Кастелли. На вечные времена — это, пожалуй, слишком долго. Скажем — на двенадцать лет.

Профессор ван Дотт. Центральный Китай — это, пожалуй, слишком мало. Скажем, — провинции Аньхуэй, Хэнань, Цзянсу, Хэбэй и Фуцзянь.[177]

Японский представитель заявляет протест против уступки провинции Фуцзянь, так как она входит в сферу японских интересов. Берёт слово китайский делегат, но его, к сожалению, никто не понимает. В зале заседаний растёт беспокойство; часы показывают уже час ночи.

В этот момент входит секретарь итальянской делегации и шепчет что-то на ухо представителю Италии, графу Тости. Граф Тости бледнеет, встаёт и, не обращая внимания на китайского делегата доктора Ти, который всё ещё говорит что-то, хрипло восклицает:

— Господин председатель, прошу слова! Только что получено известие, что саламандры затопили часть нашей Венецианской провинции в направлении на Портогруаро!

Воцаряется гробовая тишина, только китайский делегат всё ещё бормочет свою непонятную речь.

— Верховный Саламандр давно предупреждал вас, — проворчал доктор Карвало.

Профессор ван Дотт нетерпеливо заёрзал на месте и поднял руку.

— Господин председатель, следовало бы вернуться к порядку дня. На очереди вопрос о провинции Фуцзянь. Мы уполномочены предложить за неё японскому правительству вознаграждение в золоте. Но, спрашивается, какую компенсацию предложат заинтересованные государства нашим клиентам за ликвидацию Китая?

В это время радиолюбители слушали ночную передачу саламандр.

— Вы только что прослушали баркароллу из «Сказок Гофмана» в граммофонной записи, — скрипел диктор. — Алло, алло, теперь мы включаем Венецию.

И в эфире стал слышен только глухой и грозный гул, похожий на рокот надвигающихся вод…

10. ПАН ПОВОНДРА БЕРЕТ ВИНУ НА СЕБЯ

Кто бы сказал, что прошло столько лет, утекло столько воды. Вот и наш пан Повондра уже не служит швейцаром в доме Г. X. Бонди; теперь он, как говорится, почтенный старец, который может спокойно пожинать плоды своей долгой и хлопотливой жизни в виде маленькой пенсии; но разве может хватить каких-нибудь двух-трёх сотняжек при теперешней военной дороговизне! Хорошо ещё, что иной раз выловишь рыбку-другую, — и вот сидит пан Повондра в лодке с удочкой и смотрит: сколько этой воды утекает за день — и откуда её столько берется! Бывает, на удочку попадается плотва, а когда и окунь; вообще рыбы стало больше, верно потому, что реки теперь куда короче. Окунь — тоже вещь неплохая; правда в нём много костей, зато мясо вкусное, миндалем немножко попахивает. А уж матушка умеет их приготовить!.. Пан Повондра не подозревает, что матушка, разводя огонь под его окунями, пускает на растопку те вырезки, которые он когда-то собирал и сортировал по коробкам. Правда, пан Повондра забросил свою коллекцию, когда перешел на пенсию; зато он завёл аквариум, в котором, вместе с золотыми рыбками, держит крохотных тритонов и саламандр; он целыми часами наблюдает, как они неподвижно лежат в воде или вылезают на берег, который он устроил для них из камней; потом покачает головой и скажет: «Кто бы, матушка, мог подумать!» Но скучно только глядеть да глядеть; вот пан Повондра и занялся рыболовством. Что делать, мужчинам всегда нужно какое-нибудь занятие, снисходительно думает мамаша Повондрова. Это лучше, чем шататься по пивным да заниматься политикой.

Да, правда, много, очень много утекло воды. Вот и Франтик — уже не школьник, изучающий географию, и не молодой вертопрах, протирающий носки в погоне за суетными развлечениями. Теперь он тоже человек в летах, этот Франтик, служит, слава богу, младшим чиновником на почте; не зря он, значит, так усердно изучал географию. «Остепеняется помаленьку, — думает о нём пан Повондра, спускаясь в своей лодочке вниз по реке к мосту Легионеров. — Сегодня заглянет ко мне: в воскресенье он свободен от службы. Возьму его в лодку, и поедем с ним вверх, к выступу Стршелецкого острова, там рыба клюет лучше; Франтик расскажет мне, что новенького в газетах. А потом пойдём домой, на Вышеград, и сноха приведёт обоих детей…» Пан Повондра на мгновение отдался тихому довольству счастливого дедушки. «Да, через год Марженка в школу пойдёт, — мечтал он, — а маленький Франтик, внучёк, весит уже тридцать кило…» Пана Повондру охватывает сильное, глубокое чувство, что всё в порядке, в прекрасном и добром порядке.

А вот у самой воды уже стоит сын и машет ему рукой. Пан Повондра направил лодку к берегу.

— Ну, наконец-то пришел, — укоризненно говорит он. — Осторожнее, не упади в воду!

— Клюёт? — спрашивает сын.

— Плохо, — ворчит старик. — Поедем вверх, что ли. Какое славное воскресенье! Ещё не настал тот час, когда всякие лодыри и сумасшедшие толпами валят домой после футбола и прочих глупостей. В Праге пусто и тихо; немногие прохожие, которые изредка показываются на набережной или на мосту, никуда не спешат, шагают чинно и степенно. Это хорошие, благоразумные люди, они не собираются гурьбой у парапета, не смеются над влтавскими рыболовами.

Повондра-отец снова испытывает приятное ощущение благополучия и порядка.

— Что нового в газетах? — спрашивает он с отцовской строгостью.

— В общем, ничего, папаша, — отвечает сын. — Вот только читал я, будто саламандры уже до Дрездена докопались.

— Стало быть, немцу каюк, — констатирует старый Повондра.

— А знаешь, Франтик, странный народ были эти немцы. Культурный — но странный. Знавал я одного немца, он шофером служил на фабрике; и такой это был грубый человек, этот немец! Но машину содержал в порядке, что верно то верно… Ищь, значит, уж и Германия исчезла с лица земли, — продолжал рассуждать Повондра. — А шуму сколько поднимала! Ужас, да и только: всё-то у них армия, всё солдаты… Да нет, против саламандр и немец не устоит. Я, вишь, знаю этих саламандр. Помнишь, я их тебе показывал, когда ты вот таким был?

— Смотрите, папаша, клюет, — сказал сын.

— А, это просто малёк, — проворчал старик и шевельнул удочкой.

«Вот как, значит, и Германия туда же, — думал он. — Да, теперь уж ничему не удивишься. А сколько раньше крику было, когда саламандры топили какую-нибудь страну! Пусть это была всего лишь какая-то там Месопотамия или Китай — а все газеты только об этом и писали. Теперь-то уж спокойнее стали, — меланхолично размышлял Повондра, поглядывая на свою удочку.

— Привыкает человек, что поделать. До нас не дошло, и ладно; только бы дороговизны такой не было! К примеру, сколько сегодня просят хотя бы за этот кофе… Правда, Бразилия тоже исчезла под волнами. Нет, все-таки сказывается на рынке, когда затапливают такой кусок земли!»

Поплавок пана Повондры тихо покачивается на мелких волнах. А старик вспоминает — сколько стран уже затопили саламандры! И Египет под море ушел, и Индия, и Китай. Подумать только — Черное море достигает теперь северного полярного круга — батюшки, воды-то сколько! Да уж, что ни говори, порядком обглодали наши материки эти твари. Хорошо ещё, дело у них не так скоро подвигается…

— Так ты говоришь, саламандры уже у Дрездена? — прервал молчание Повондра-отец.

— В шестнадцати километрах. Почти вся Саксония уже под водой.

— Я был там как-то с паном Бонди, — заметил Повондра. — Богатейшая земля, Франтик, а не сказать, чтоб у них там хорошее питание было. А в общем, славный народ, куда лучше пруссаков. Да нет, и сравнить нельзя.

— Пруссии тоже больше нет.

— И ничего удивительного, — процедил старик. — Не люблю я пруссаков. Зато французу теперь хорошо, когда немца не стало. Вздохнет теперь свободнее.

— Да не очень, папаша, — возразил Франтик. — Недавно было в газетах: добрая треть Франции уже под водой.

— Ох-ох-хо, — вздохнул старик. — У нас, то есть у пана Бонди, был один француз, слуга. Жаном звали. Бабник был — срам один. Оно, понимаешь, к добру-то не ведёт, легкомыслие это.

— Зато в десяти километрах от Парижа они разбили саламандр, — сообщил Франтик. — У тех, говорят, там много подкопов было наделано, они и взорвали всё. Два армейских корпуса саламандр уложили.

— Это верно, француз, он всегда добрый солдат был, — с видом знатока согласился Повондра. — Наш-то, Жан, тоже спуску не любил давать. И не пойму, откуда в нем что бралось. Духами от него разило, как из парфюмерной лавки, но уж когда он дрался, то дрался на совесть. Только два корпуса саламандр — это маловато, — задумался Повондра-старший. — Строго говоря, люди умели лучше воевать с людьми. И не так долго это у них тянулось. А с саламандрами возятся уже двенадцать лет, а всё ни с места, всё, вишь, готовят более выгодные позиции… Вот в мои молодые годы — какие битвы бывали! К примеру, тут три миллиона солдат, и там три миллиона солдат, — старик жестикулировал так энергично, что лодка сильно раскачалась, — и вдруг как бросятся друг на друга! А это и на войну-то не похоже, — сердито закончил Повондра. — Имеешь дело с одними бетонными дамбами, а вот в штыки подняться — куда!

— Да не могут люди столкнуться с саламандрами, папаша, — отстаивал молодой Повондра современный способ ведения войны.

— Нельзя же идти в штыковую атаку под воду!

— В том-то и дело, — презрительно буркнул старик. — Им друг друга не достать. А пусти-ка ты людей на людей — рот разинешь, чего они натворят! Да что вы знаете о войне!..

— Лишь бы она не перекинулась сюда, — несколько неожиданно произнес Франтик. — Знаете, когда имеешь детей…

— Это как это — сюда? — чуть ли не с возмущением воскликнул старик. — К нам, в Прагу, что ли?

— Вообще к нам, в Чехию, — озабоченно уточнил Повондра-сын. — Я думаю: если они уже под Дрезденом…

— Ишь ты, умник! — упрекнул его отец. — Да как же они до нас доберутся? Через наши горы-то?

— Да хотя бы по Лабе… А потом по Влтаве…

Отец Повондра возмущенно фыркнул.

— Скажет тоже — по Лабе! Разве что до Подмокл долезут, но не дальше. Там, братец, сплошь горы да камни. Я там был. Нет, нет, сюда саламандрам не пройти, у нас положение хорошее. У швейцарца тоже неплохо. А знаешь, это ведь замечательно выгодно, что у нас нет никаких морей! Кто нынче морями владеет — несчастный тот человек.

— Но ведь море теперь доходит до Дрездена…

— Там — немцы, — оборвал сына Повондра. — Это уж их дело. А к нам саламандры, конечно, не доберутся. Для этого им пришлось бы убрать те горы; ты понятия не имеешь, какая это работа!

— Подумаешь — работа… — возразил, нахмурившись, молодой Повондра. — Им на это раз плюнуть! Вы же знаете, что в Гватемале они потопили целый горный хребет.

— То другое дело, — решительно заявил старик. — Не говори глупостей, Франтик! То в Гватемале, а то у нас. Здесь совсем другие условия.

Молодой Повондра вздохнул.

— Ладно, папаша, пусть будет по-вашему. Но как подумаешь, что эти твари потопили уже около пятой части всей земной суши…

— Только у моря, дурачок, а больше нигде. Ничего ты не смыслишь в политике. Те государства, что расположены у моря, ведут с ними войну, а мы нет. Мы — нейтральное государство, как же они могут на нас напасть? Понял? И помолчи, пожалуйста: из-за тебя я ничего не поймаю.

Над рекой стояла тишина. На поверхность Влтавы уже легли длинные нежные тени деревьев Стршелецкого острова. На мосту звенел трамвай, по набережной разгуливали няньки с колясочками и благопристойные, одетые по-воскресному люди.

— Папа… — как-то по-детски прошептал молодой Повондра.

— Ну, что?

— Это не сом, вон там?

— Где?

Из воды, как раз напротив Национального театра, высовывалась большая чёрная голова, медленно продвигавшаяся против течения.

— Это сом? — повторил Повондра-младший.

Старик выронил удочку.

— Это? — пробормотал он, указывая дрожащим пальцем. — Это?

Чёрная голова скрылась под водой.

— Это был не сом, Франтик, — сказал старик каким-то чужим голосом. — Пойдём домой. Это конец.

— Какой конец?

— Саламандра. Значит, они уже здесь. Пойдём домой… — повторял он, неверными руками складывая удочку. — Значит, конец.

— Вы весь дрожите, — испугался Франтик. — Что с вами?

— Пойдём домой, — взволнованно бормотал старик, и подбородок у него жалобно вздрагивал. — Мне холодно!.. Мне холодно… Этого только недоставало! Понимаешь, теперь конец. Значит, они уже добрались сюда. Господи, как холодно! Мне бы домой…

Молодой Повондра внимательно посмотрел на него и схватился за вёсла.

— Я вас провожу, папочка, — сказал он тоже каким-то не своим голосом и сильными ударами весел погнал лодку к острову. — Бросьте, я сам её привяжу.

— Отчего так холодно? — удивлялся старик, стуча зубами.

— Я вас поддержу, папа. Идёмте же, — уговаривал сын, подхватывая его под руку. — Наверное, вы простыли на реке. А то был просто гнилой пень.

Старик дрожал как лист.

— Да, гнилой пень… Рассказывай! Я лучше знаю, что такое саламандры. Пусти!

Повондра-младший сделал то, чего не делал ещё ни разу в жизни: подозвал такси.

— На Вышеград, — сказал он, вталкивая отца в машину. — Я вас отвезу, папа. Поздно уже.

— Ещё бы не поздно, — стучал зубами Повондра-отец. — Слишком поздно. Конец, Франтик. Это был не гнилой пень. Это они.

Дома, по лестнице, молодому Повондре пришлось почти нести старика на руках.

— Мама, постелите, — быстро прошептал он в дверях. — Надо уложить папашу, он у нас расхворался.

И вот Повондра-отец лежит под пуховиком; нос его как-то странно торчит на лице, а губы что-то жуют и невнятно бормочут; каким старым он кажется, каким старым! Сейчас он немного утих…

— Лучше вам, папа?

В ногах постели плачет и сморкается в передник мамаша Повондрова; сноха растапливает печь, а дети, Франтик и Марженка, уставились широко открытыми глазами на дедушку, словно не узнавая его.

— Не позвать ли доктора, папаша?

Повондра-отец смотрит на детей и что-то шепчет; вдруг по щекам у него покатились слёзы.

— Вам что-нибудь нужно, папаша?

— Это я, это я, — шепчет старик. — Так и знай, это я во всём виноват. Если бы я тогда не пустил капитана к пану Бонди, ничего бы не случилось…

— Да ведь ничего и не случилось, папа, — успокаивал его молодой Повондра.

— Ты не понимаешь, — хрипел старик, — ведь это конец, ясно? Конец света. Теперь и сюда придёт море, раз саламандры уже здесь… И это всё наделал я, не нужно было пускать капитана… Пусть люди узнают когда-нибудь, кто виноват во всём…

— Ерунда, — непочтительно возразил сын. — Выбросьте это из головы, папаша. Это сделали все люди. Это сделали правительства, сделал капитал. Все хотели иметь побольше саламандр. Все хотели на них заработать. Мы тоже посылали им оружие и всякое такое… Мы все виноваты.

Повондра-отец беспокойно ворочался.

— Прежде везде море было, и опять будет то же самое. Это конец света. Мне как-то говорил один человек, что и здесь, на том месте, где Прага, тоже было морское дно… Наверное, и тогда это сделали саламандры. Ох, не надо мне было докладывать об этом капитане. Что-то мне все время говорило: «Не докладывай», — но я подумал, — быть может, капитан даст мне на чаёк… А он и не дал. И вот так, за здорово живёшь, человек погубил весь мир… — Старик проглотил слёзы. — Я знаю, я хорошо знаю, что нам пришел конец. И я знаю, что всё это сделал я…

— Дедушка, не хотите ли чайку? — участливо спросила молодая Повондрова.

— Я хотел бы одного, — прошептал старик, — я хотел бы только, чтобы дети мне простили…

11. АВТОР БЕСЕДУЕТ САМ С СОБОЙ

— И ты это так оставишь? — вмешался тут внутренний голос автора.

— Что именно? — несколько неуверенно спросил писатель.

— Так и дашь пану Повондре умереть?

— Видишь ли, — защищался автор, — я сам неохотно делаю это, но… В конце концов пан Повондра немало пожил на свете, ему сейчас, скажем, далеко за семьдесят…

— И ты дашь ему переживать такие душевные муки? И не скажешь: дедушка, дело не так плохо; мир не погибнет от саламандр, и человечество спасётся; вы только погодите немного и доживёте до этого… Послушай, неужели ты ничего не можешь для него сделать?

— Ну, я пошлю к нему доктора, — предложил автор. — У старика, вероятно, нервная лихорадка; в его возрасте это может осложниться воспалением лёгких, но надо надеяться, что он поправится; он ещё будет качать Марженку на коленях и расспрашивать, чему её учили в школе… Старческие радости, господи, пусть этот человек и в старости найдёт ещё радость!

— Хорошенькие радости!.. — насмешливо возразил внутренний голос. — Он будет прижимать к себе ребёнка старческими руками и бояться, да, бояться, что и Марженке в один прекрасный день придется бежать, спасаясь от клокочущей воды, которая неотвратимо поглощает весь мир; охваченный ужасом, он насупит свои косматые брови и будет шептать:

«Это я сделал, Марженка, это я…»

— Слушай, ты в самом деле хочешь дать погибнуть всему человечеству?

Автор нахмурился.

— Не спрашивай, чего я хочу. Думаешь, по моей воле рушатся континенты, думаешь, я хотел такого конца? Это простая логика событий; могу ли я в неё вмешиваться? Я делал, что мог; своевременно предупреждал людей; ведь Икс — это отчасти был я. Я взывал: не давайте саламандрам оружия и взрывчатых веществ, прекратите отвратительные сделки с саламандрами и так далее — ты знаешь, что получилось… Все приводили тысячи безусловно правильных экономических и политических доводов, доказывая, что иначе поступить нельзя. Я не политик и не экономист; я не мог их переубедить. Что делать, по-видимому, мир должен погибнуть; но по крайней мере это произойдет на основании общепризнанных экономических и политических соображений; по крайней мере это совершится с благословения науки, техники и общественного мнения, причём будет пущена в ход вся человеческая изобретательность! Никакой космической катастрофы — только интересы государственные и хозяйственные, соображения престижа и прочее… Против этого ничего не поделаешь.

Внутренний голос помолчал с минуту.

— И тебе не жалко человечества?

— Постой, не торопись! Ведь не всё человечество обязательно погибнет. Саламандрам нужно только побольше берегов, чтобы жить и откладывать свои яйца. Они, наверное, нарежут сушу, как лапшу, чтобы берегов было как можно больше. На этих полосках земли останутся, скажем, какие-то люди, не так ли! И будут изготавливать металлы и другие вещи для саламандр. Ведь саламандры не могут сами работать с огнём, понимаешь?

— Значит, люди будут служить саламандрам.

— Да, если хочешь, назови это так. Они просто будут работать на фабриках и заводах, как и сейчас. У них только переменятся хозяева.

— Ну, а человечества тебе не жалко?

— Оставь меня, пожалуйста, в покое! Что же я могу сделать? Ведь люди сами этого хотели; все хотели иметь саламандр; этого хотела торговля, промышленность и техника, хотели политические деятели и военные авторитеты… Вот и молодой Повондра говорит: все мы виноваты. Еще бы мне не жалко человечества! Но больше всего мне было жалко его, когда я видел, как оно само неудержимо стремится в бездну. Прямо плакать хотелось. Кричать и махать обеими руками, как если бы ты увидел, что поезд идёт по поврежденной колее. Теперь уж не остановишь. Саламандры будут размножаться дальше, будут всё больше и больше дробить старые континенты. Вспомни, что доказывал Вольф Мейнерт. Люди должны уступить место саламандрам; и только саламандры создадут счастливый, целостный и однородный мир…

— Сказал тоже — Вольф Мейнерт! Вольф Мейнерт — интеллигент. Есть ли что-нибудь достаточно пагубное, страшное и бессмысленное, чтобы не нашлось интеллигента, который захотел бы с помощью такого средства возродить мир? Ну ладно, оставим это. Ты не знаешь, что делает сейчас Марженка?

— Марженка? Думаю, играет в Вышеграде. Веди себя смирно, сказали ей, дедушка спит. Ну, и она не знает, чем заняться, и ей ужасно скучно…

— Что же она делает?

— Не знаю. Скорее всего, пробует кончиком языка достать кончик носа.

— Вот видишь! И ты готов допустить нечто вроде нового всемирного потопа?

— Да отстань ты от меня! Разве я могу творить чудеса? Пусть будет что будет. Пусть события идут своим неумолимым ходом! И в этом есть даже некоторое утешение — всё происходящее свершается в силу внутренней необходимости и закономерности.

— А саламандр никак нельзя остановить?

— Никак. Их слишком много. Им нужно жизненное пространство.

— А нельзя ли, чтобы они отчего-нибудь вымерли? Допустим, среди них начнётся какая-нибудь эпидемия или вырождение…

— Слишком дёшево, братец. Неужели природе вечно исправлять то, что напортили люди? Значит, и ты не веришь, что они могут сами себе помочь? Вот видишь, вот видишь! Вы всегда хотите иметь в запасе надежду, что кто-нибудь или что-нибудь спасёт вас! Скажу тебе одну вещь: знаешь, кто даже теперь, когда пятая часть Европы уже потоплена, все ещё доставляет саламандрам взрывчатые вещества, торпеды и свёрла? Знаешь, кто днем и ночью лихорадочно работает в лабораториях над изобретением ещё более эффективных машин и веществ, предназначенных разнести мир вдребезги? Знаешь, кто ссужает саламандр деньгами, кто финансирует Конец Света, весь этот новый всемирный потоп?

— Знаю. Все промышленные предприятия. Все банки. Все правительства.

— То-то же. Были бы только саламандры против людей — тогда ещё, наверное, что-нибудь можно было бы сделать; но люди против людей — этого, брат, не остановишь.

— Погоди-ка!.. Люди против людей… Мне пришло в голову… Ведь в конце концов могли бы быть и саламандры против саламандр!

— Саламандры против саламандр? Как ты себе это представляешь?

— Предположим… когда саламандр станет слишком много, они могли бы передраться между собой из-за какого-нибудь куска побережья, бухты или ещё чего-нибудь в этом роде; потом предметом распри станут всё более и более обширные побережья; и в конце концов им придётся воевать друг с другом за господство над всеми морскими берегами, не так ли? Саламандры против саламандр! Скажи-ка сам, разве это не логично с точки зрения истории?

— …Да нет, не годится. Саламандры не могут воевать против саламандр. Это противоречит природе. Ведь саламандры — один род.

— Люди тоже один род. А, как видишь, это им нисколько не мешает. Один род, а смотри — из-за чего только они не воюют! Сражаются даже не за место под солнцем, а за могущество, за влияние, за славу, за престиж, за рынки и уж не знаю, за что ещё! Почему бы и саламандрам не начать между собою войну, скажем ради престижа?

— Зачем им это? Ну, скажи, пожалуйста, что им это даст?

— Ничего, разве только то, что — одни временно имели бы больше берегов и были бы более могущественны, чем другие. А через некоторое время наоборот…

— Да к чему им это могущество? Ведь они все одинаковы, все — саламандры; у всех одинаковый скелет, все одинаково противны и одинаково посредственны… Зачем же им убивать друг друга? Скажи сам, во имя чего им воевать между собой?

— Ты их только не трогай, а уж причина найдется. Вот смотри-ка — здесь европейские саламандры, а там африканские; тут разве сам чёрт помешает, чтобы в конце концов одни не захотели быть чем-то большим, чем другие! Ну, и пойдут доказывать свое превосходство во имя цивилизации, экспансии или чего-нибудь ещё; всегда найдутся какие-нибудь идеологические, политические соображения, в силу которых саламандры одного побережья обязательно станут резать саламандр другого побережья. Саламандры столь же цивилизованны, как и мы, и у них не будет недостатка в политических, экономических, юридических, культурных и всяких других аргументах.

— И у них есть оружие! Не забудь, они прекрасно вооружены.

— Да, оружия у них хоть отбавляй, вот видишь! Неужели же они не научатся у людей делать историю?

— Постой, погоди минутку! (Автор вскочил и забегал по кабинету.) Это правда! Было бы чертовски странно, если бы они не додумались до этого! Теперь я понимаю. Достаточно взглянуть на карту мира… Чёрт подери, где бы взять какую-нибудь карту мира?

— Я представляю её себе.

— Хорошо. Вот, значит, здесь Атлантический океан со Средиземным и Северным морями. Тут Европа, а вот тут Америка, это колыбель культуры и современной цивилизации и где-то здесь потонула древняя Атлантида…

— А теперь саламандры пускают на дно новую.

— Правильно. Ну, а вот здесь — Тихий и Индийский океаны. Древний таинственный Восток. Колыбель человечества, как его называют. Здесь, где-то на восток от Африки, затонула мифическая Лемурия. Вот Суматра, а немного западнее…

— …островок Танамаса. Колыбель саламандр.

— Да. И там владычествует Король Саламандр, духовный глава саламандр. Там ещё живут tapa-boys капитана ван Тоха, исконные тихоокеанские, полудикие саламандры. Короче, это их Восток, понял? Вся эта область называется теперь Лемурией, а та, другая область, цивилизованная, европеизированная и американизированная, современная и технически зрелая, — это Атлантида. Там теперь диктаторствует Верховный Саламандр — великий завоеватель, техник и солдат, Чингисхан саламандр и разрушитель континентов. Любопытнейшая личность.

(— Слушай, а он в самом деле саламандра?)

(— Нет. Верховный Саламандр — человек. Его настоящее имя — Андреас Шульце, во время мировой войны он был где-то фельдфебелем.[178])

(— Ах, вот оно что!..)

(— Ну да. То-то и оно.) Итак, значит, Атлантида и Лемурия. Такое разделение объясняется причинами географическими, административными, культурными…

— И национальными. Не забывай национальных причин: лемурские саламандры говорят на «пиджин-инглиш», а атлантские — на «бэзик-инглиш».

— Ну, ладно. С течением времени атланты проникают через бывший Суэцкий канал в Индийский океан…

— Естественно. Классический путь на Восток.

— Верно. Наоборот, лемурские саламандры огибают мыс Доброй Надежды и устремляются на западный берег бывшей Африки. Они утверждают, что в состав Лемурии входит вся Африка.

— Разумеется.

— Лозунг гласит: «Лемурия — лемурам! Долой инородцев!» — и тому подобное. Между атлантами и лемурами растет пропасть взаимного недоверия и наследственной вражды. Смертельной вражды.

— Другими словами, они превращаются в Нации.

— Да. Атланты презирают лемуров и называют их «грязными дикарями»; а лемуры фанатически ненавидят атлантских саламандр и видят в них осквернителей древней, чистой, исконной саламандренности. Верховный Саламандр домогается концессий на лемурских берегах якобы в интересах экспорта и цивилизации. Благородный старец Король Саламандр волей-неволей вынужден согласиться; дело в том, что его вооружение хуже. В заливе Тигра, недалеко от того места, где некогда был Багдад, произойдет вспышка: туземные лемуры нападут на атлантскую концессию и убьют двух офицеров, якобы оскорбивших национальные чувства лемуров. В результате…

— Начнётся война. Естественно.

— Да, начнется мировая война саламандр против саламандр.

— Во имя культуры и права.

— И во имя истинной саламандренности. Во имя национальной славы и величия. Лозунг будет: «Мы или они». Лемуры, вооруженные малайскими криссами и кинжалами йогов, беспощадно вырежут атлантов, пролезших в Лемурию; в ответ на это более прогрессивные, получившие европейское образование атланты отравят лемурские моря химическими ядами и культурами смертоносных бактерий, и притом с таким успехом, что будет зачумлен весь мировой океан. Моря будут заражены искусственно культивированной жаберной чумой. А это, брат, конец. Саламандры погибнут.

— Все?

— Все до одной. Это будет вымерший род. От них останется только старый энингенский отпечаток Andrias'a Scheuchzeri.

— А что же люди?

— Люди? Ах да, правда… Люди… Ну, они начнут понемногу возвращаться с гор на берега того, что останется от континентов; но океан ещё долго будет распространять зловоние разлагающихся трупов саламандр. Постепенно континенты опять начнут расти благодаря речным наносам; море шаг за шагом отступит, и все станет почти как прежде. Возникнет новый миф о всемирном потопе, который был послан богом за грехи людей. Появятся и легенды о затонувших странах, которые были якобы колыбелью человеческой культуры; будут, например, рассказывать предания о какой-то Англии, или Франции, или Германии…

— А потом?

— Этого уже я не знаю…

ФАНТАСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

ОФИР[179]

На площади св. Марка вряд ли кто оглянулся, когда стражники вели старика к дожу. Старик был оборван и грязен, и можно было подумать, что это какой-нибудь портовый воришка.

— Этот человек, — доложил podesta vicegerente,[180] остановившись перед троном дожа, — заявляет, что зовут его Джованни Фиальго и что он купец из Лиссабона; он утверждает, будто был владельцем судна и его со всем экипажем и грузом захватили в плен алжирские пираты; далее он показывает, что ему удалось бежать с галеры и что он может оказать большую услугу Венецианской республике, а какую именно — он может сообщить лишь самому его милости дожу.

Старый дож пристально разглядывал взлохмаченного старика своими птичьими глазками.

— Итак, — молвил он наконец, — ты говоришь, что работал на галере?

Схваченный вместо ответа обнажил грязные щиколотки; они опухли от оков.

— А на спине, — добавил он, — сплошные шрамы, ваша милость. Если желаете, я покажу вам…

— Нет, нет, — поспешно отказался дож. — Не надо. — Что хотел ты поведать нам?

Оборванный старик поднял голову.

— Дайте мне судно, ваша милость, — ясным голосом проговорил он, — и я приведу его в Офир,[181] страну золота.

— В Офир… — пробормотал дож. — Ты нашёл Офир?

— Нашёл, — ответил старик, — и пробыл там девять месяцев, ибо нам нужно было чинить корабль.

Дож переглянулся со своим учёным советником епископом Порденонским.

— Где же находится Офир? — спросил он старого купца.

— В трёх месяцах пути отсюда, — ответил тот. — Надо обогнуть Африку, а затем плыть на полночь.

Епископ Порденонский настороженно подался вперед.

— Разве Офир на берегу моря?

— Нет. Офир лежит в девяти днях пути от морского побережья и простирается вокруг великого озера, синего, как сапфир.

Епископ Порденонский слегка кивнул.

— Но как же вы попали в глубь страны? — спросил дож. — Ведь, говорят, Офир отделяют от моря непроходимые горы и пустыни.

— Да, — сказал корабельщик Фиальго, — в Офир нет путей. Пустыня кишит львами, а горы — хрустальные и гладкие, как муранское стекло.[182]

— И все же ты преодолел их? — воскликнул дож.

— Да. Когда мы чинили корабль, сильно потрепанный бурями, на берег пришли люди в белых одеждах, окаймленных пурпурными полосами, и обратились к нам с приветом.

— Чернокожие? — спросил епископ.

— Нет, монсеньер. Белые, как англичане, а волосы их длинные, посыпанные золотой пудрой. Они очень красивы.

— А что, они были вооружены? — осведомился дож.

— У них были золотые копья. Они велели нам взять все железные предметы и обменять их в Офире на золото. Ибо в Офире нет железа. И они следили, чтобы мы взяли всё железо: якоря, цепи, оружие, даже гвозди, которыми был сбит наш корабль.

— И что же дальше? — спросил дож.

— На берегу нас ждало стадо крылатых мулов, числом около шестидесяти. Их крылья похожи на лебединые. Называют их пегасами.

— Пегас… — задумчиво проговорил учёный епископ. — Об этом до нас дошли сведения ещё от древних греков. Похоже, что греки действительно знали Офир.

— В Офире и в самом деле говорят по-гречески, — заявил старый купец. — Я знаю немного греческий язык, потому что в каждом порту есть какой-нибудь вор с Крита или из Смирны.

— Это интересные вести, — пробормотал епископ. — А что, жители Офира — христиане?

— Да простит мне бог, — ответил Фиальго, — но они настоящие язычники, монсеньер. Почитают некоего Аполлона, или как там его называют.

Епископ Порденонский покачал головой.

— Что ж, это согласуется. Вероятно, они — потомки грехов, которых занесло туда морской бурей после завоевания Трои. Что же дальше?

— Дальше? — заговорил Джованни Фиальго. — Дальше — погрузили мы наше железо на этих крылатых ослов. Троим из нас — мне, некоему Чико из Кадикса и Маноло Перейра из Коимбре — дали крылатых коней, и вот, предводительствуемые офирскими воинами, мы полетели прямо на восток. Дорога длилась девять дней. Каждую ночь мы спускались на землю, чтобы пегасы могли попастись и напиться. Они питаются только асфоделиями и нарциссами.

— Видно, что греческого происхождения, — проворчал епископ.

— На девятый день мы увидели озеро, синее, как сапфир, — продолжал старый купец. — Мы спешились на его берегу. В озере водятся серебряные рыбы с рубиновыми глазами. А песок вокруг этого озера, ваша милость, состоит из одних жемчужин, крупных, как галька. Маноло пал наземь и начал загребать жемчуг полными горстями; и тут один из наших провожатых сказал, что это — отличный песок, из него в Офире жгут известь.

Дож широко раскрыл глаза.

— Известь из жемчуга! Поразительно!

— Потом нас повели в королевский дворец. Он весь был из алебастра, только крыша золотая, и она сияла, как солнце. Там нас приняла офирская королева, сидящая на хрустальном троне.

— Разве в Офире царствует женщина? — удивился епископ.

— Да, монсеньёр. Женщина ослепительной красоты, подобная некоей богине.

— Видимо, одна из амазонок, — задумчиво произнес епископ.

— А как другие женщины? — с любопытством спросил дож. — Понимаешь, я говорю о женщинах вообще — есть там красивые?

Корабельщик всплеснул руками.

— Ах, ваша милость, таких не было даже в Лиссабоне во времена моей юности!

Дож замахал рукой.

— Не болтай чепухи! Говорят, в Лиссабоне женщины чёрные, как кошки. Вот в Венеции, старик, в Венеции каких-нибудь тридцать лет назад — о, какие здесь были женщины! Прямо с полотен Тициана![183] Так что же офирские женщины? Рассказывай…

— Я уже стар, ваша милость, — сказал Фиальго. — Зато Маноло мог бы вам порассказать кое о чём, если бы его не убили мусульмане, захватившие нас у Балеар.

— А он многое мог бы рассказать? — с интересом спросил дож.

— Матерь божия, — воскликнул купец. — Вы бы даже не поверили, ваша милость. Скажу лишь, что за две недели нашего пребывания в Офире Маноло исхудал так, что его можно было вытряхнуть из собственных штанов.

— А что королева?

— На королеве был железный пояс и железные браслеты. «Говорят, у тебя есть железо, — сказала она мне. — Арабские купцы иногда продают нам железо».

— Арабские купцы! — вскричал дож, ударив кулаком по подлокотнику трона. — Вот видите, эти бездельники выхватывают из-под носа все наши рынки! Мы не потерпим этого, дело касается высших интересов Венецианской республики! Железо в Офир должны поставлять только мы, и точка! Я дам тебе три корабля, Джованни, три корабля, наполненные железом.

Епископ поднял руку.

— Что же было дальше, Джованни?

— Королева предложила мне за железо золото того же веса.

— И ты, конечно, принял, разбойник!

— Нет, монсеньер. Я сказал, что продаю железо не на вес, а по объёму.

— Правильно, — вставил епископ. — Золото тяжелее.

— Особенно офирское, монсеньёр. Оно в три раза тяжелее обычного и цвет имеет красный, как пламя. Тогда королева приказала выковать из золота такой же якорь, такие же гвозди, такие же цепи и такие же мечи, как наши, железные. Поэтому нам и пришлось подождать там неделю-другую.

— Зачем же им железо? — удивился дож.

— Оно у них величайшая редкость, ваша милость, — ответил купец. — Из него делают украшения и деньги. Железные гвозди они прячут в шкатулках как сокровище. Они утверждают, будто железо красивее золота.

Дож прикрыл глаза веками, похожими на веки индюка.

— Странно, — проворчал он. — Это чрезвычайно странно, Джованни. Что же было потом?

— Потом все это золото погрузили на крылатых мулов и отправили нас тем же путём на побережье. Там мы снова сколотили наше судно золотыми гвоздями, повесили золотой якорь на золотую цепь. Порванные снасти и паруса мы заменили шёлковыми и с попутным ветром отплыли домой.

— А жемчуг? — спросил дож. — Жемчуга вы с собой не взяли?

— Не взяли, — ответил Фиальго. — Прошу прощенья — ведь жемчужин там было, как песчинок. Лишь несколько зерен застряло в наших туфлях, да их отобрали алжирские язычники, напавшие на нас у Балеарских островов.

— Этот рассказ, — пробормотал дож, — кажется весьма правдоподобным.

Епископ слегка кивнул.

— А что животный мир, — вдруг спохватился он. — Есть там, в Офире, например, кентавры?

— О них я не слыхал, монсеньёр, — учтиво ответил корабельщик. — Зато там есть фламинго.

Епископ фыркнул.

— Ты, наверное, ошибся. Фламинго ведь водятся в Египте — известно, что у них только одна нога.

— Еще у них есть дикие ослы, — продолжал Фиальго, — ослы с черными и белыми полосами, как тигры.

Епископ подозрительно взглянул на старика.

— Послушай, не думаешь ли ты смеяться над нами? Кто когда видел полосатых ослов? Одно мне непонятно, Джованни. Ты утверждаешь, будто через офирские горы вы летели на крылатых мулах.

— Да, монсеньёр.

— Гм, вот как. Но, как гласят арабские источники, в офирских горах живет птица Ног, у которой, как известно, железный клюв, железные когти и бронзовое оперенье. О ней ты ничего не слышал?

— Нет, монсеньер, — с запинкой ответил корабельщик.

Епископ Порденонский презрительно качнул головой.

— Через эти горы, купец, нельзя перелететь, в этом ты нас не убедишь; ведь доказано, что там живет птица Ног. И это технически невозможно — птица Ног склевала бы твоих пегасов, как ласточка мух. Нет, милый мой, нас не проведешь! А скажи мне, мошенник, какие деревья там растут?

— Как какие деревья? — с трудом выговорил несчастный купец. — Известно какие, пальмы, монсеньёр.

— Ну теперь ясно, что ты лжёшь! — торжествующе молвил епископ. — Согласно свидетельству Бубона из Бискры, большого авторитета в этих вопросах, в Офире растут гранатовые деревья, у которых вместо зерен — карбункулы. Ты, приятель, выдумал преглупую историю!

Джованни Фиальго пал на колени.

— Вот как бог надо мною, монсеньёр, разве мог я, необразованный купец, выдумать Офир?

— Да что ты мне толкуешь, — отчитывал учёный епископ купца, — я-то лучше тебя знаю — на свете есть Офир, страна золота; но что касается тебя, то ты лгун и мошенник. Твой рассказ противоречит надёжным источникам и, следовательно, лжив. Ваша милость, этот человек обманщик.

— Ещё один, — вздохнул старый дож, озабоченно моргая глазами. — Просто ужас, сколько теперь развелось этих авантюристов. Уведите его!

Podesta vicegerente поднял вопросительный взгляд.

— Как обычно, как обычно, — зевнул дож. — Пусть посидит, пока не почернеет, а там продайте его на галеры. Жаль, что он оказался обманщиком, — пробормотал он ещё. — Кое в чём из того, что он наговорил, было некое ядро… Он, верно, слыхал это от арабов…

ОРЕОЛ[184]

Без четверти семь Кнотек проснулся на своем холостяцком ложе. «Можно полежать ещё четверть часика», — блаженно подумал он. И вдруг ему вспомнился вчерашний день. Ужасно! Он был на грани того, чтобы кинуться во Влтаву. Но прежде он написал бы управляющему банком письмо, и уж этому-то письму управляющий наверняка не обрадовался бы. Да, господин Полицкий до конца своих дней не обрёл бы покоя, так обидев человека… Вот здесь, за этим столиком, Кнотек до глубокой ночи сидел над листом бумаги, подавленный вопиющей несправедливостью, жертвой которой он стал в банке.

— Такого идиота, как вы, у нас ещё не бывало! — орал на него вчера управляющий. — Уж я позабочусь о том, чтобы вас перевели в другое место! Но что там будут делать с таким подарочком, одному богу известно! Вы, милейший, самый бестолковый сотрудник за последнюю тысячу лет…

И так далее.

И все это при сослуживцах, при барышнях! Кнотек стоял уничтоженный, весь красный, а Полицкий, накричав на него, бросил ему под ноги эту злосчастную балансовую ведомость. Кнотек был так ошеломлён, что даже не защищался. А ведь он мог бы сказать: «К вашему сведению, господин управляющий, эту ведомость составлял не я, а коллега Шембера. Идите кричите на Шемберу, а меня оставьте в покое. Я работаю в банке уже семнадцать лет и ещё не сделал ни одной серьёзной ошибки».

Но, прежде чем Кнотек успел заговорить, управляющий хлопнул дверью, и в бухгалтерии настала зловещая тишина. Коллега Шембера уткнулся в бумаги, пряча своё лицо, а Кнотек, как автомат, взял шляпу и вышел из бухгалтерии. «Я уже не вернусь сюда, — думал он подавленно. — Конец!» Весь остаток дня он бродил по улицам, забыл про обед и ужин, а к вечеру крадучись вернулся домой и сел писать последнее письмо. Кончена жизнь, но пусть господина управляющего до конца дней терзает совесть!

Кнотек задумчиво поглядел на столик, за которым он сидел вчера до поздней ночи. Что же он хотел написать? Сейчас ему, хоть убей, не удавалось вспомнить ни одной из тех исполненных достоинства и горечи фраз, которыми он хотел обременить совесть управляющего. Он помнил только, что ему было горько и обидно и он даже заплакал от жалости к самому себе, а потом, совсем ослабев от голода и уныния, завалился в постель и уснул как убитый.

«Надо бы сейчас написать это письмо», — подумал Кнотек, проснувшись поутру, но под одеялом было так тепло и уютно, что он сказал себе: «Полежу ещё минутку, потом напишу. Такое дело надо хорошенько обдумать».

Он натянул одеяло до самого подбородка. Так что же, собственно, написать? Ну, прежде всего, что ту ведомость составлял коллега Шембера. Нет, этого писать нельзя, ужаснулся Кнотек. Шембера, правда, страшный растяпа, но ведь у него трое детей и больная жена. Его только полтора месяца назад приняли в банк… сейчас бы он, конечно, вылетел с треском. «Ничего не поделаешь, Шембера, — скажет управляющий. — Такие сотрудники нам не нужны». «Написать разве, что эту ведомость составлял не я, вот и всё! — размышлял Кнотек. — Но управляющий выяснит, кто её делал, и Шемберу все равно выгонят. А я не хочу быть причиной этого, — сочувственно подумал Кнотек. — Нет, Шемберу лучше не впутывать. Напишу Полицкому так: вы были несправедливы ко мне, и моя смерть — на вашей совести!» Кнотек сел на кровати. «Надо бы почаще помогать этому Шембере, — думал он. — Что, если сказать ему: „Послушайте, коллега, вот как надо делать то и это. Я вам всегда охотно помогу“. Но ведь меня там уже не будет, вот в чём загвоздка! И „эта шляпа, Шембера, в два счёта останется без места. Вот нелепое положение! Собственно говоря, мне следовало бы там остаться…“ — размышлял Кнотек, поджав ноги. — И простить управляющему его грубость? Да, простить, почему бы и нет? Полицкий — вспыльчивый человек, но он не хотел мне зла. Вспылит, а через минуту сам не помнит, из-за чего. Строг, это верно, но порядок завёл настоящий, тут уж ничего не скажешь».

Кнотек с удивлением убеждается, что, собственно, в его душе вовсе нет жгучей обиды. Он даже ощущает некое отрадное умиротворение. «Прощу господина Полицкого, — шепчет он, — а Шембере покажу, как надо работать».

Четверть восьмого. Кнотек вскакивает с постели и бросается к умывальнику. Бриться уже нет времени, поскорее одеться и бежать! И он устремляется вниз по лестнице. Настроение у него светлое и бодрое, видимо, потому, что он простил ближним все обиды. Держа шляпу в руке, он спешит в кафе, и ему хочется петь от радости. Сейчас он выпьет утренний кофе, просмотрит газету и как ни в чём не бывало отправится в банк.

Но почему прохожие так глядят на него? Кнотек хватается за голову. «Что-нибудь не в порядке с моей шляпой? Но ведь она у меня в руке…» По улице едет такси. Шофёр оглядывается на Кнотека и сворачивает так круто, что едва не въезжает на тротуар. Кнотек качает головой укоризненно и отрицательно, мол, машина ему не нужна. Ему кажется, что люди останавливаются и глядят на него. Он торопливо проводит рукой по пуговицам — все ли они застегнуты? Не забыл ли он галстука? Нет, слава богу, все в порядке.

И Кнотек в отличном расположении духа входит кафе.

Мальчик-кельнер таращит на него глаза.

— Кофе и газету, — распоряжается Кнотек и степенно усаживается за свой постоянный столик. Кёльнер приносит посетителю кофе и в изумлении смотрит поверх его лысины. Из кухни высовывается несколько голов, и все оторопело глядят на Кнотека.

Кнотек обеспокоен.

— В чём дело?

Кёльнер смущенно кашлянул.

— У вас что-то на голове, сударь.

Кнотек снова ощупал голову. Ничего! Голова сухая и гладкая, как всегда.

— Что у меня на голове? — воскликнул он.

— Похоже на сияние, — неуверенно пробормотал кельнер. — Я всё гляжу и гляжу…

Кнотек нахмурился. Видно, высмеивают его плешь.

— Занимайтесь лучше своим делом, — отрезал он и принялся за кофе. Но для верности всё же незаметно оглянулся и увидел своё отражение в зеркале: солидная плешь и вокруг неё что-то вроде золотистого ореола… Кнотек поспешно встал и подошёл к зеркалу. Ореол двигался вместе с ним. Кнотек ухватился за него обеими руками, но ничего не нащупал — руки проходили сквозь светящийся круг, ореол был совершенно нематериальным и лишь едва ощутимо согревал пальцы.

— Отчего это у вас? — сочувственно поинтересовался кёльнер.

— Не знаю, — уныло ответил Кнотек и вдруг перепугался. А как же он пойдёт в банк? С этим нельзя! Что скажет управляющий? «Господин Кнотек, скажет он, эту штуку вы оставьте дома. В банке мы такого допустить не можем».

«Как же быть? — с ужасом думал Кнотек. — Снять ореол нельзя, под шляпу его не спрячешь. Добежать бы хоть до дому…» — Будьте добры, — торопливо попросил он, — найдётся тут у вас зонтик? Я бы прикрыл им это…

Если кто-нибудь в ясное солнечное утро бежит по улице, спрятавшись под зонтиком, то, без сомнения, обращает на себя внимание, но все же меньшее, чем человек, шествующий с нимбом вокруг головы. Кнотек без особых происшествий добрался домой, только на лестнице соседская служанка, столкнувшись с ним, взвизгнула и уронила сумку с продуктами: в тёмном подъезде нимб сиял особенно ярко.

Дома Кнотек заперся и подбежал к зеркалу. Да, голову окружал нимб размером чуть побольше оркестровых тарелок, сиявший примерно как сорокасвечовая лампочка. Погасить его было невозможно. Кнотек даже сунул голову под кран — тщетно. Впрочем, нимб не мешал ни ходьбе, ни движениям.

«Как же мне объяснить всё в банке? — в отчаянии думал Кнотек. — В таком виде я не могу туда идти!» Он побежал к привратнице и позвал её сквозь чуть приоткрытую дверь.

— Позвоните, пожалуйста, в банк, скажите, что я серьёзно болен и сегодня не буду.

К счастью, он никого не встретил на лестнице. Дома он снова заперся и попытался читать, но то и дело вставал и подходил к зеркалу. Золотистый нимб вокруг головы сиял спокойно и ярко.

После полудня Кнотек сильно проголодался. Но не идти же в ресторан в таком виде! Кнотеку уже не читалось, он сидел, не шевелясь и твердил про себя: «Конец! Я уже никогда не смогу бывать на людях. Лучше было вчера утопиться!» У дверей позвонили.

— Кто там? — крикнул Кнотек.

— Доктор Ваньясек. Меня прислали из банка. Сможете открыть?

Кнотек вздохнул с облегчением. Медицина, наверное поможет, ведь доктор Ваньясек такой опытный старый врач.

— Ну-с, на что мы жалуемся? — ещё в дверях бодро заговорил старый доктор. — Что болит?

— Взгляните-ка, господин доктор, — вздохнул Кнотек. — Видите, что со мной случилось?

— Что?

— Да вот, вокруг головы.

— О-го-го! — удивился доктор и попытался исследовать нимб. — С ума сойти! — бормотал он. — Откуда он у вас, голубчик?

— А что это такое? — робко осведомился Кнотек.

— Похоже на ореол, — сказал старый доктор таким серьёзным тоном, словно произносил слово «оспа».[185] В жизни не видывал ничего подобного. Погодите, друг мой, я ещё взгляну на ваши пателларные рефлексы. Гм… зрачки реагируют нормально. А как насчёт ваших родителей, здоровые они были люди? Да? Не случались у них приступы религиозного экстаза или чего-нибудь такого! Нет? Ну, а у вас самого не бывало видений и прочего?.. Доктор Ваньясек торжественно поправил очки. — Видите ли, это из ряда вон выходящий случай. Пошлю-ка я вас в нервную клинику, пусть исследуют это явление научно. Нынче много пишут о всякой там электрической эманации мозга, чёрт знает, может, это она и есть. Чувствуете запах озона? Друг мой, вы станете прославленным научным казусом!

— Пожалуйста, не надо — испугался Кнотек. — У нас в банке будут очень недовольны, если моё имя попадёт в газеты. Пожалуйста, господин доктор, помогите мне избавиться от этого.

Доктор Ваньясек задумался.

— Трудное дело, голубчик. Пропишу вам бром, но… право, не знаю. Видите ли, я, как медик, не верю в сверхъестественные феномены. Наверняка это явление нервное… Слушайте, господин Кнотек, а не совершили вы случайно какого-нибудь… м-м… святого поступка?

— Какого святого? — удивился Кнотек.

— Ну, что-нибудь необычное. Какое-нибудь праведное деяние?

— Не помню ничего такого, господин доктор, — растерялся Кнотек. — Разве что я целый день ничего не ел…

— Может быть, после приёма пищи это пройдет… — пробурчал доктор. — В банке я скажу, что у вас грипп… Слушайте, на вашем месте я бы попробовал кощунствовать.

— Кощунствовать?

— Да. Или вообще как-нибудь согрешить. Вреда от этого не будет, а попробовать стоит. Может быть, тогда это у вас само пройдёт. Ну, я загляну завтра.

Кнотек остался один и, стоя перед зеркалом, попытался кощунствовать. Но для этого ему, видимо, не хватало воображения — ореол вокруг его головы даже не дрогнул. Так и не придумав никакого порядочного кощунства, Кнотек показал себе язык и, удрученный, уселся за стол. Он был голоден и измучен, хоть плачь! «Положение мое совершенно безнадёжное, — мрачно размышлял он. — И всё оттого, что я простил эту сволочь Полицкого. А с какой стати? Ведь он просто зверь, а не человек, да ещё и карьерист, какого не сыщешь. Ну, конечно, на барышень он не орет… Интересно знать, господин Полицкий, почему вы так часто вызываете к себе для диктовки ту рыжую машинистку? Я ничего особенно не говорю, а все-таки старикашке, вроде вас, это не подобает. Шашни с секретаршами влетают в копеечку, господин Полицкий, эти барышни любят деньгу. А в результате директор банка или управляющий, как вы, например, начинает играть на бирже и банк несёт убытки. Вот как это бывает, господин Полицкий. Вы думаете, мы можем безучастно смотреть на всё? Нет, надо предостеречь правление, чтобы оно присматривало за управляющим. И за этой рыжей выдрой тоже. Спросите-ка у неё, откуда она берёт деньги на всякие там пудры, помады и шёлковые чулочки! Как можно носить такие чулочки на службу в банк! Разве я ношу шёлковые чулки? Такая девица только затем и поступила на службу, чтобы подцепить какого-нибудь директора. Потому-то она вечно мажется да пудрится, вместо того чтобы работать. Все они на один лад — возмущенно закончил Кнотек. — Будь я управляющим, я бы задал им жару… Да и Шембера тоже хорош, — продолжал размышлять он. — Попал к нам по протекции и не умеет сосчитать, сколько будет дважды два. Стану я тебе помогать, как бы не так! Этакий заморыш, а завёл семью. Я себе этого не могу позволить, разве хватило бы моего жалованья? Таких легкомысленных людей не следовало бы принимать на службу в банк. А почему жена у тебя хворает, господин Шембера, так ведь это всем известно. Ясно сделала аборт. А это уголовное дело, коллега. Что, если кто-нибудь донесёт? Нет, если ты ещё напорешь в работе, я тебя больше покрывать не стану. Пусть каждый сам заботится о себе. Банк не благотворительное учреждение. Ещё, чего доброго, мне скажут: „Господин Кнотек, а знаете ли вы свои обязанности? Они состоят в том, чтобы обращать внимание начальства на все упущения, а не покрывать их. Смотрите не повредите своему продвижению по службе, господин Кнотек. Занимайтесь своим делом и не глядите ни вправо, ни влево. Тот, кто хочет чего-то достичь в жизни, не должен поддаваться ложному сочувствию. Разве господин управляющий Полицкий или директор сочувствуют кому-нибудь, а? Вот так-то, господин Кнотек“.»

От голода и слабости Кнотека одолела зевота. Эх, если бы можно было выйти на улицу! Исполненный жалости к самому себе, Кнотек встал и пошёл взглянуть в зеркало. Там он увидел самую заурядную хмурую физиономию… и никакого нимба. Ни следа! Кнотек чуть не уткнулся носом в зеркало, но не узрел ничего, кроме редких волос и морщинок возле глаз. Вместо золотистого ореола вокруг его головы зеркало отражало лишь полутьму одинокой неуютной комнаты…

Кнотек вздохнул с безмерным облегчением. Ну, вот, значит, завтра можно опять идти на службу!

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УМЕЛ ЛЕТАТЬ[186]

Томшик шёл по дороге, что близ больницы на Винойградах. Он совершал свой ежедневный моцион, ибо очень заботился о здоровье и вообще был ярым спортсменом — не пропускал ни одного футбольного матча. Шёл он быстро и легко. На землю уже спустились весенние сумерки, навстречу Томшику попадались лишь случайные прохожие да изредка влюбленные парочки. «Надо бы купить шагомер, — думал он, — и проверять, сколько шагов я делаю в день».

Томшику вдруг вспомнился сон, который он видел уже три ночи подряд: идёт он по улице, а дорогу ему преградила женщина с младенцем в коляске. Томшик слегка отталкивается левой ногой, взмывает над землёй метра на три, перелетает через женщину с коляской и плавно опускается на тротуар. Во сне он нисколечко не удивился: такой взлёт показался ему естественным и очень приятным; странно было лишь то, что до сих пор никто этого не испытал. А ведь как просто: стоит ему только слегка поболтать ногами, словно сидя на велосипеде, и вот он возносится в воздух, парит на высоте второго этажа и неслышно опускается на землю. Оттолкнешься ногой — и опять летишь, совсем легко, как на «гигантских шагах». Можно даже не касаться земли, а просто повращать ногами, и полёт продолжается. Томшик громко засмеялся вот сне: как же это, мол, так, почему никто до сих пор не додумался летать? Это же легче и проще, чем ходить, думал он во сне. Надо будет завтра попробовать. Три ночи подряд снился ему этот приятный сон. Он испытывал чувство такой лёгкости… Да, хорошо, если бы можно было летать так просто: слегка оттолкнешься ногой, и…

Томшик оглянулся. Кругом никого. Томшик так, скорее шутки ради, разбежался и оттолкнулся левой ногой, словно прыгая через лужу… и вдруг вознёсся на три-четыре метра и описал невысокую дугу над землёй. Он даже не удивился: это и в самом деле оказалось совсем просто и лишь приятно волновало, как катание на карусели. Томшик чуть не закричал в мальчишеском восторге. Пролетев метров тридцать, он уже приблизился было к земле, но увидел, что опускается в самую грязь. Тогда Томшик заболтал ногами, как делал во сне, и в самом деле опять взлетел повыше, пролетел ещё метров пятнадцать и легко опустился за спиной какого-то прохожего, шагавшего из Страшнице. Тот подозрительно оглянулся: ему явно не понравилось, что рядом с ним появился человек, шагов которого он не слышал. Томшик обогнал его с самым непринуждённым видом, хотя в душе немного побаивался, как бы, сделав слишком энергичный шаг, не оторваться от земли и не взлететь снова.

«Надо это хорошенько проверить», — сказал он себе и той же пустынной дорогой направился домой. Но, как назло, ему то и дело стали попадаться прохожие — то влюбленные парочки, то железнодорожники. Тогда он свернул на пустырь, где годами была городская свалка. Уже совсем стемнело, но Томшик не хотел откладывать испытание, опасаясь, что до завтра разучится летать. Он оттолкнулся очень робко, взлетел на какой-нибудь метр и довольно тяжело опустился на землю. Во второй раз он помогал себе руками, словно плавая, пролетел добрых метров восемьдесят, даже сделал полукруг и сел на землю легко, как стрекоза. Томшик хотел попытать счастье ещё раз, но тут на него упал сноп света и грубый голос спросил:

— Вы что тут делаете?

Это был полицейский патруль.

Томшик страшно смутился и забормотал, что он тут «немного упражняется».

— Проваливайте упражняться куда-нибудь подальше! — гаркнул полицейский. — Здесь нельзя!

Томшик, правда, не понял, почему здесь нельзя, а в другом месте можно, но так как он был дисциплинированный гражданин, то пожелал полицейскому спокойной ночи и поспешно удалился, опасаясь только одного — как бы, упаси боже, опять не взлететь: окажешься, чего доброго, на подозрении у полиции. Только возле государственного института здравоохранения он снова подпрыгнул, легко перескочил через ограду и помахивая руками, пролетел над институтским садом и спланировал на Коронном проспекте, прямёхонько перед какой-то служанкой с кувшинчиком пива. Та взвизгнула и пустилась наутёк. Томшик прикинул, сколько он пролетел: метров двести. Неплохо для начала!

В последующие дни он усердно тренировался, разумеется, только ночью и в уединённых местах, чаще всего близ Еврейского кладбища в Олынанах. Он пробовал разные приёмы, например взлёт с разбега и крутой подъём с места. Без труда, действуя только ногами, он поднимался на высоту до ста метров, но выше не рисковал. Потом он принялся осваивать разные виды спуска — плавное приземление и замедленное падение, — всё зависело от того, как работаешь руками. Томшик овладевал изменением скорости и направления, пробовал летать против ветра, с грузом, парить на разных высотах и так далее. Дело шло как по маслу, и он ещё больше удивлялся, почему же люди не додумались летать. Видно, лишь потому, что до сих пор никто не пробовал…

Однажды Томшик продержался в воздухе целых семнадцать минут, но под конец налетел на телефонные провода и поспешил спуститься. Как-то ночью, тренируясь на Русском проспекте, он с высоты четырёх метров заметил под собой двух полицейских. Томшик тотчас же свернул в сторону садов, окружавших особняки. Ночную тишину прорезали пронзительные полицейские свистки. Через несколько минут Томшик уже пешком вернулся к тому мосту и увидел, что шестеро полицейских с фонариками обшаривают палисадники, ища вора, который «у них на глазах перелезал через ограду».

Только теперь Томшик сообразил, что умение летать сулит невиданные возможности, но никак не мог придумать, как же их использовать. Однажды ночью он соблазнился открытым окном в четвертом этаже дома на площади св. Иржи. Легко оттолкнувшись от земли, Томшик достиг окна и уселся на подоконнике, не зная, что делать дальше. Из комнаты доносился храп крепко спящего человека. Томшик влез в комнату. Красть он не собирался и потому стоял, объятый сильным смущением, какое мы обычно испытываем, случайно оказавшись в чужом жилье. Потом вздохнул и полез обратно в окно. Но надо же оставить хоть какой-нибудь след, какое-нибудь свидетельство своего спортивного достижения! Томшик извлёк из кармана листок бумаги и написал на нём карандашом: «Был здесь! Мститель Икс». Он положил записку на ночной столик и тихо спустился по воздуху вниз. Дома выяснилось, что листок бумаги был конвертом с его адресом и фамилией. Но у Томшика уже не хватило смелости вернуться. Несколько дней он продрожал в ожидании сыщиков из полиции, но, как ни странно, никаких осложнений не последовало.

Наконец Томшику стало уже невтерпёж: полеты остаются для него всего лишь тайным развлечением, а ему хотелось сделать их достоянием гласности. Но как? Ведь летать так просто: оттолкнёшься ногой, слегка взмахнёшь руками — и лети себе, как птичка… Может быть, это станет новым видом спорта. Или, например, вполне возможно разгрузить уличное движение, если люди начнут передвигаться по воздуху. Можно будет обойтись без лифтов. И вообще возможности громадные. Представление о них было у Томшика, правда, самое смутное, но, в конце концов, все образуется. Каждое великое открытие сперва казалось безделкой.

У Томшика был сосед по дому, этакий упитанный молодой человек по фамилии Войта. Он работал в газете, кажется, был репортёром спортивного отдела. И вот однажды Томшик зашёл к этому Войте и, немного помявшись, объявил, что может показать соседу кое-что интересное. Вид у него был очень таинственный, так что Войта подумал: «Ну и ну!», но все же дал себя уговорить, и около девяти вечера они вместе отправились к Еврейскому кладбищу.

— Теперь глядите, господин репортер, — сказал Томшик, оттолкнулся ногой от земли и взлетел на высоту примерно пяти метров. Там он начал выделывать всякие выкрутасы: спускался до самой земли, снова поднимался махая руками, и даже провисел в воздухе неподвижно целых восемь секунд.

Войта стал страшно серьёзен и попытался выяснить, как это Томшику удаётся. Тот терпеливо объяснял: надо только оттолкнуться ногой — и готово. Нет, господин Войта, это совсем не спиритическое явление, и здесь нет никакой сверхъестественной силы, не требуется даже напряжения мышц или воли. Подпрыгнешь и летишь…

— Да вы попробуйте сами, господин репортёр, — уговаривал Томшик, но Войта только качал головой.

— Нет, — задумчиво сказал он, — здесь не обходится без какого-то фокуса. Но я до него доберусь. А пока господин Томшик, не демонстрируйте этого больше никому.

На другой день Томшик летал над Войтой с пятикилограммовыми гирями в руках. Это оказалось потруднее, и он достиг всего лишь трёх метров высоты, но Войта был доволен. После третьего раза репортер сказал:

— Слушайте, господин Томшик, не хочу пугать вас, но дело очень серьёзное. Подобные полёты без помощи какого-либо аппарата могут иметь важнейшее значение, например оборонное, понимаете? Вами должны заняться специалисты. Надо продемонстрировать ваши полёты экспертам, господин Томшик. Я всё устрою.

И вот в один прекрасный день Томшик предстал в трусиках перед четырьмя экспертами во дворе Государственного института физической культуры. Он страшно стеснялся своей наготы, волновался и дрожал от холода, но Войта был неумолим: надо, мол, непременно в трусиках, чтобы было видно, как работают мышцы. Один из экспертов, толстый и лысый, оказался университетским профессором физкультуры. Вид у него был совершенно неприступный, а на лице написано, что, мол, с научной точки зрения всё это чушь. Он нетерпеливо поглядывал на часы и что-то ворчал.

— Ну-с, господин Томшик, — не без волнения сказал Войта. — Для начала давайте с разбегу. Томшик испуганно рванулся вперед.

— Погодите, — остановил его другой эксперт. — У вас совершенно неправильный старт. Центр тяжести тела надо перенести на левую ногу. Понятно? Повторите!

Томшик вернулся и попытался перенести центр тяжести на левую ногу.

— А руки, руки! — поучал эксперт. — Вы же не знаете, куда их деть! Держите их так, чтобы не мешать развороту грудной клетки. И потом, вы при разбеге задержали дыхание, этого нельзя. Дышать надо медленно и глубоко. Ну-ка, ещё раз!

Томшик растерялся. Теперь он и в самом деле не знал, куда деть руки и как дышать. Он смущенно топтался на месте, стараясь сообразить, где у него центр тяжести.

— Вперед! — крикнул Войта.

Томшик неуверенно замахал руками и побежал. Едва он оттолкнулся от земли, как тренер сказал:

— Погодите, плохо!

Томшик хотел остановиться, но уже не мог. Он вяло оттолкнулся левой ногой, взлетел на полметра и, повинуясь тренеру, тотчас же опустился на землю и остался стоять.

— Совсем плохо! — воскликнул тренер. — А приседание где? Падать надо на носки и пружинить, приседая на корточки. А руки выбрасывать вперед, понятно? Чтобы передать им инерцию падения, это вполне естественное движение. Погодите, — продолжал он, — я вам покажу, как надо прыгать. Смотрите на меня внимательно. — Он скинул пиджак и вышел на старт. — Обратите внимание: вся тяжесть тела — на левую ногу. Нога полусогнута, и тело подалось вперед. Локти отвести назад и тем самым развернуть грудную клетку. Делайте, как я!

Томшик повиновался. В жизни он не принимал такой неудобной позы.

— Надо будет вам поупражняться, — заметил тренер. — А теперь смотрите! Оттолкнуться и бежать! — Он устремился вперед, пробежал шесть шагов, оттолкнулся, прыгнул, красиво взмахнул руками и элегантно упал на корточки, выбросив перед собой руки. — Вот как это делается! — сказал он, подтянув брюки. — Повторите!

Подавленный Томшик вопросительно взглянул на Войту. Обязательно нужно так?

— Ну-ка, ещё раз! — сказал тот, и Томшик скрючился в предписанной ему позе. — Вперёд!

Томшик все перепутал и побежал не с той ноги. «Может быть, это неважно, если я выброшу руки, как он велел, и сделаю это приседание», — испуганно думал он на бегу и чуть не забыл подпрыгнуть. Но вот он быстро оттолкнулся от земли… «Только бы упасть с приседанием», — мелькнуло в его голове. Томшик подпрыгнул на полметра и упал, пролетев метра полтора. Потом он торопливо присел на корточки и выбросил руки вперед.

— Но ведь вы не летели, господин Томшик! — воскликнул Войта. — Пожалуйста, повторите!

Томшик снова разбежался и прыгнул всего на метр сорок, но зато упал на носки с приседанием и вовремя выбросил руки. Он был весь в поту, и сердце у него бешено колотилось. «Боже, отвязались бы они от меня», — думал он.

Потом он прыгал ещё два раза, но от дальнейших попыток пришлось отказаться.

С того дня Томшик больше не умел летать.

ПОБАСЕНКИ БУДУЩЕГО[187]

В ВЕК ПОДЗЕМНЫХ ЖИЛИЩ

Подумать только, были времена, когда люди строили свои жилища на поверхности земли. Ну и дикое было время!

САНИТАРНАЯ КОМИССИЯ

Ваша пещера антисанитарна, в неё проникает воздух!

НАУКА

…тогда считали, что земная атмосфера состоит из кислорода, водорода, азота и редких элементов в газообразном состоянии.

Ужас! Такое невежество!

РЕБЕНОК

Мамочка, что такое «голубая дымка гор»?

МОРАЛЬ

Незакрытое лицо — это неприлично! Порядочную девушку никто не должен видеть без противогаза!

МАТЬ

— Что натворил ваш мальчуган?

— Представьте, чуть было не вылез на поверхность земли, озорник!

ЧИТАТЕЛЬ

— Чему ты так смеёшься?

— Да вот читаю в старинной книге какое-то «описание природы».

ДОМОВЛАДЕЛЕЦ

Если вы не внесёте в недельный срок квартирной платы, я выброшу вас из этого подвала на солнце.

РОСКОШЬ

Смотри-ка, как они шикуют: заказали для своей пещеры искусственные сталактиты.

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Доктор советует мне переменить климат. Ищу пещеру где-нибудь в пермских отложениях.

ЗАВИСТЬ

Ему-то что, он по протекции получил квартиру в Виноградском туннеле.

ПАМЯТНИК

— А для чего вот эта шахта?

— Тут будет торжественно засыпан подземный памятник нашему вождю.

ИДЕАЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ

— А крыс у вас здесь нет?

— Что вы! Тут ни одна крыса не выдержала бы…

РАЗНИЦА

Лучше всего живётся в известняке. Гранит немного холоден и темноват.

МОЛОДАЯ ЖЕНА

Под землей у нас будет верандочка, и я там разведу грибки и плесень в вазочках!

СОСЕДКИ

Это ужасно: воздух снова подорожал!

ВОСПОМИНАНИЕ

Вот уже год, как мы похоронили папу на поверхности земли.

ПЕЩЕРНЫЕ ЛЮДИ

— Посмотрите, я откопал тут какой-то древний очаг.

— Не болтай зря!.. Будто люди уже находились когда-то на таком высоком уровне культуры, чтобы жить в пещерах?

КАНАЛИЗАЦИЯ

Эти глупые люди прежде строили такие узкие коридоры!

ВОЗДУХОЛАЗ

Жена, подай скафандр. Пойду выныривать.

МАЛЬЧИК

— Папа, что такое мир?

— Не знаю. Не спрашивай о таких глупостях.

МИФ

— Будто бы когда-то жили на поверхности земли?

— Сказки. С научной точки зрения это абсурд.

В 2500-м ГОДУ

…вернулся и утверждает, что наверху, на поверхности земли, можно совершенно свободно дышать.

— Допустим. Но что же из этого?