Карло А. Мартильи

999. Последний хранитель

Посвящается тем немногим, перед кем я преклоняюсь, и многим, кого люблю

Пролог

Сентябрь 2009 г.

Все началось девять месяцев назад, когда мне пришло известие о смерти деда. Ему было больше ста лет. О его странной, полной опасностей жизни я знал из семейных хроник. Судя по рассказам тех, кто был с ним знаком или слышал какие-нибудь разговоры о нем, дед ухитрялся быть одновременно нелюдимым одиночкой, благодетелем и авантюристом. Человек огромной культуры, он страстно увлекался любыми ветвями знания и, при всей своей глубочайшей религиозности, отличался антиклерикализмом. Этот бабник и волокита бросил бабушку с грудным отцом на руках, однако люди говорили, что он неизвестно почему и какими способами, но старался все время поддерживать с ними контакт. Дед умер в ските Камальдоли, как сообщил мне в коротком письме главный приор тамошних монахов. К письму был приложен машинописный текст, совет внимательно его прочитать и увесистый старинный том, должно быть недешевый.

Я никогда не был в близких отношениях с дедом, да и видел-то его всего два-три раза за всю жизнь. Возможно, на это отдаление повлияла преждевременная смерть моих родителей. Поначалу я принялся за чтение присланной книги из чистого любопытства, но постепенно, страница за страницей, понял, что история, рассказанная в ней, навсегда перевернет мою жизнь. Теперь я знал, что нашу семью преследует тайна. Мой род стал не только ее жертвой, но и главным действующим лицом истории, начало которой теряется в толще времени. Ее последствия могут оказаться страшными, попади книга в недобрые руки. Если бы в свое время эту тайну раскрыли, то судьба нашей семьи, возможно, была бы совсем иной. Лучше или хуже, знать нам не дано, но сегодня опасность только увеличилась. Я и теперь не в состоянии ни понять, ни доказать, правда ли то, о чем говорится в книге. Знаю только, что последние месяцы посвятил тому, чтобы получить необходимые документальные сведения о том, чему она посвящена, все их тщательно описать и снабдить примечаниями. Я не уверен даже, был ли автором книги мой дед или кто-то из его окружения, но это и неважно. Теперь все зависит от меня, на моих плечах лежит огромная ответственность. Некоторые приметы указывают на то, что есть некто, находящийся в тени. Он-то и хочет, чтобы я собрал свидетельства о своем предке. Именно мне придется разгадать, что кроется за этой тайной. Потому что дело не только в самой истории, тут есть и загадка. Я это понял сразу, как только открыл второй пакет, тот, где лежал старинный том. А теперь мне страшно, потому что я знаю, что ничего уже не будет так, как прежде, когда я найду разгадку.

~~~

Между Ареццо и Кьюзи

Понедельник, 1 мая 1486 г.

По старой Кассиевой дороге, что проходит по Валь-ди-Кьяна, соединяя Ареццо с Кьюзи, не спеша ехал отряд вооруженных всадников. Шерсть коней лоснилась от пота и поблескивала в свете факелов, которые всадники держали в руках. Все, кому они в эту ночь новолуния попались на пути, решили, что этот легион демонов собрался спалить все приходские церкви, веками дававшие приют путникам.

Отряд возглавлял крепко сбитый человек в легком плаще и в куртке из плотной кожи, украшенной искусно выжженным узором. В седле он держался тяжело и неловко, но намного превосходил остальных решимостью. Едва конь под ним собирался броситься в сторону и пойти более легким аллюром, он тут же вонзал ему шпоры в бока, и без того залитые кровью. Вот уже несколько часов никто не осмеливался ему и слова сказать. Джулиано Мариотто де Медичи, главный сборщик податей в Ареццо, находился во власти мрачных мыслей. В его голове медленно складывался план мести и кары для жены и ее любовника. Оба были виновны. Они замарали его честь. Ни у кого не хватало храбрости заговорить об этом в присутствии Джулиано, но он знал, что их побег уже стал излюбленной темой для сплетен во всех лавках тосканского города. Скоро новость дойдет до Флоренции, и над ней будет смеяться весь двор Великолепного.

Всадник в темной кирасе и берете с плюмажем пришпорил коня и поравнялся с командиром. В отличие от остальных в нем чувствовалась военная выправка, которую только усиливал немецкий акцент.

— Господин, следы все свежее и свежее. Беглецы уже у нас в руках. Даже если они нигде не остановились, у них не более двух часов форы. А вот наши лошади начали уставать и явно заслужили небольшой отдых.

— Единственным отдыхом, который я предоставлю нынче ночью, будет вечный покой тем, кто нанес мне обиду. — Джулиано даже не замедлил аллюра. — Удивляюсь я тебе, Ульрих. Ты что, размяк?

Гримаса, появившаяся на его лице, не понравилась Ульриху из Берна. Швейцарскому наемнику приходилось убивать и за меньшую провинность, но Джулиано Медичи на ближайшие два года, согласно контракту, становился его синьором. А договоры он соблюдал, особенно если ему исправно платили, хотя и подумал, что Маргерита, жена хозяина, правильно поступила, что наставила тому рога.

— Как пожелаете, синьор. Я велю остальным приноровиться к вашей скорости. Думаю, эти двое остановились на ночлег в гостинице. Если так, то не пройдет и часа, как вы сможете поступить с их телами по вашему усмотрению.

Ульрих отъехал в сторону, чтобы никто не увидел его улыбку. Он нарочно усилил гортанный акцент на словах «гостиница», «ночлег» и «телами». Это был элегантный способ напомнить, что в этот момент донна Маргерита вполне могла отправляться в постель со своим любовником.

В старом селении Бадья-дель-Пино они свернули с главной дороги и, подвергая коней серьезному испытанию, поехали напрямик, через коварные топи, где островами возвышались холмы. На этих болотистых пустошах летом было нечем дышать, а зимой они покрывались льдом.

Отряд остановился у скалы, возле городка Бадикорте. Час был поздний, и ворота оказались закрыты на засов. Джулиано заколотил в них толстым налокотником, сработанным из кожи косули. Налокотники с заостренными металлическими вставками тоже представляли собой оборонительное оружие. Медичи велел их сделать своему доверенному мастеру.

Стражники на мосту сразу проснулись, схватили копья и, отчаянно бранясь, загородили проход. Когда Джулиано Медичи выкрикнул свое имя, они тут же открыли ворота, не забыв при этом потребовать пошлину за проезд. Нахлестывая коней, отряд подскакал к местечку Марчано.

Увидев вдалеке огни, Ульрих напрягся. Не дожидаясь приказаний хозяина, он велел всем погасить факелы и ехать шагом, чтобы производить как можно меньше шума. В нескольких сотнях метров они увидели гостиницу и элегантную карету у входа.

«Видимо, беглецы остановились на отдых или для чего другого, — подумал Ульрих. — Как бы там ни было, а охота завершена».

Отряд привязал коней и бесшумно подошел к гостинице. У каждого имелся легкий меч или остро заточенный кинжал. По знаку Ульриха двое из отряда скользнули за карету. Слугам, спавшим в обнимку внутри, вмиг перерезали горло, и они не успели даже пикнуть. Потом пришла очередь третьего, который услышал шум и направился к карете. Ульрих сам заметил его, зажал ему рот рукой, чтобы не кричал, воткнул в бок меч и не вытаскивал до тех пор, пока бедняга не перестал шевелиться. Затем Ульрих вынул окровавленный клинок и сделал остальным знак подойти. За ним стоял Джулиано, которому принадлежало право на лучшую часть предприятия — застигнуть любовников врасплох и отомстить.

Они попытались войти, но дверь была на засове. Ульрих тихонько постучал, изображая путника, просящего о ночлеге. Другого способа проникнуть в дом без шума не представлялось. Спустя несколько минут в окне первого этажа блеснул огонек свечи, а в массивной двери приоткрылось смотровое окошечко. Ульрих сипло прошептал слова извинения, и дверь отворилась ровно настолько, чтобы хозяин мог увидеть гостя. Трактирщику между глаз тут же уперлось острие кинжала. Тот попытался крикнуть, но Ульрих проворно затолкал ему в глотку грязный платок. Из рук трактирщика со стуком выпал фонарь, и звук разбудил слуг, дремавших, положив головы на деревянные столы. В это время в трактир ворвался с улицы всяческий сброд.

Ульрих крикнул своим людям, и те тоже бросились внутрь. Теперь, поскольку их присутствие было обнаружено, лучшей тактикой становилось напугать противника и смешать его ряды. Начался не бой, а настоящая резня. Трое слуг не успели даже взяться за оружие, как их насадили на острие мечей. Остальные, спавшие наверху, пытались организовать какую-то оборону, но она тут же была подавлена. Из людей Джулиано только один получил легкое ранение в руку.

Джулиано одолел последнего стражника, расчистил себе путь и подошел к двери, ведущей в комнату. Он хотел было постучать из уважения к даме, на которой женился по любви, а не из-за жалкого приданого, но сообразил, что тем самым вызовет насмешки и лишится уважения своего отряда. Он что есть силы ударил в дверь, но она не открылась. Из комнаты не донеслось ни звука. Джулиано взглянул на Ульриха, и тот дал знак двоим из отряда. Пара ударов плечами — и дверь соскочила с петель. Все отступили, открыв дорогу хозяину.

Джулиано различил на постели два тела. Беглецы лежали, не двигаясь, только белки глаз поблескивали в полутьме. Он сделал всем знак уйти, и отряд тихо спустился по лестнице под насмешливым взглядом Ульриха. Медичи взял со стола свечу, зажег ее и отвернулся от постели. Любовники разом пошевелились и чуть приподнялись, не вылезая из-под легкого шерстяного покрывала. Теперь он хорошо видел лицо жены в обрамлении рыжих кудрей, ставшее еще прекраснее от гнева, но не от страха, и гриву белокурых волос своего соперника — Джованни Пико, графа Мирандолы. Тот отчужденно, без удивления глядел на Джулиано, словно давно был готов к встрече.

— Мне следовало бы убить вас, — тихо сказал Медичи, нависая над ними.

— Но ведь ты не сделаешь этого, правда, Джулиано? — холодно ответила Маргерита. — Это может тебе сильно повредить.

— У меня на это есть все права, — отозвался сборщик податей, повысив голос. — Никто меня не осудит.

— Кое-кто осудит. Например, Лоренцо.

— У него во Флоренции своих проблем хватает. Не думаю, что он бросится защищать пару изменников. Я мог бы оставить в живых его и убить тебя.

— Ты этого не сделаешь, я знаю.

— Да что ты за женщина? Тебе бы сейчас провалиться со стыда!

— Джулиано, — произнесла она, и голос ее потеплел, — ты любил меня, и твоя любовь была мне дорога. Я достаточно почитала тебя, но говорила, что буду повиноваться голосу сердца, а не долга, если встречу свою половину. Ты ведь сам предложил такое соглашение, прежде чем взять меня в жены.

Медичи бросил взгляд на мужчину, лежавшего рядом с его женой.

— Верно, — произнес Джованни Пико, впервые нарушив молчание. — Совершенно верно, синьор. Мы с Маргеритой любим друг друга. Это выше всяких договоров. Я понимаю вашу боль и возмущение. Но как только мы увидели друг друга, мы поняли, что созданы быть вместе.

— Замолчите! Вы не имеете права слова! И не пользуйтесь статусом фаворита Великолепного, чтобы сохранить себе жизнь!

— Я готов умереть, — сказал Джованни, поднялся с постели и голый двинулся навстречу мужу Маргериты. — По закону вы имеете право меня убить. Может статься, так оно и будет. Или же вы меня поймете. Я не могу ненавидеть вас, потому что до сего момента, будучи мужем Маргериты, вы ее защищали. И потому я не стану противиться вашему решению. Но она навсегда будет моей.

Джулиано стоял перед голым, безоружным человеком и пристально смотрел ему в глаза. Он поднял левую руку, собираясь ударить Джованни специально заказанным налокотником с металлическими шипами, затем правую, угрожая мечом, да так и застыл со сжатыми кулаками, встретив абсолютно спокойный взгляд Пико. Двое мужчин долго глядели друг на друга, но в их глазах не было вызова. У Джулиано создалось впечатление, что он читает мысли графа делла Мирандолы, а тот отвечает ему тем же.

Медичи опустил руки, обернулся к жене и заявил:

— Пойдем. Я должен отвезти тебя домой.

— Знаю, — медленно ответила она.

Джулиано не смотрел, как Маргерита одевается, а когда она была готова, предложил ей руку, чтобы помочь спуститься с лестницы. Ульрих поднялся им навстречу, вошел в комнату, взял роскошные одежды графа, швырнул их на постель, знаком приглашая Пико одеться, и как можно скорее.

— Будьте осторожны, благородный Мирандола, — с издевкой произнес он. — На ваше несчастье, вы должны следовать за мной.

Джованни не спеша оделся под взглядом Ульриха и не оказал никакого сопротивления, когда у выхода тот связал ему руки жестким кожаным ремнем. Его подсадили на коня. В сопровождении пяти всадников во главе с Ульрихом пленник добрался до стен Марчано, где ворота были уже открыты. Они проехали вплотную к контрфорсу. Ульрих скакал впереди, направляясь к Марсову полю. Пико сняли с коня, сдали с рук на руки двум вооруженным стражникам, одетым в мундиры цветов Сиены, и те провели графа в башню. Последняя дверь вела в просторную камеру. Джованни оставили там одного, и он услышал, как за его спиной захлопнулась дверь.

Ночь Мирандола провел без сна, глядя на маленький кусочек звездного неба сквозь зарешеченное окошко под самым потолком. Снизу доносился запах роз, напоминавший ему аромат узла любви, что он завязал с Маргеритой. В глубине души Пико с абсолютной ясностью ощутил, что она последняя женщина в его жизни. С ней он воссоздал древнее единство. Любовь, действо Творения, воссоединила их, и они уже больше никогда не расстанутся.

~~~

Флоренция

Воскресенье, 10 июля 1938 г.

Семеро мужчин по очереди вставали и опускали шарики в бархатный мешочек. Как только круг закончился, один из них вынул шарики и выстроил их в ряд перед собой на столе.

— Пять белых и два черных, — сказал он. — «Омега» одобряет. Михаил, открой, пожалуйста, жалюзи.

В окно ворвалась жара, которую до сих пор смягчала полутьма. В воздухе висела осязаемая сырость, по земле пробегали крошечные вихри. Все это предвещало непогоду. Михаил высунул голову в окно и скользнул глазами между карнизами. Полоску неба пересекли голуби, наверное прилетевшие с Соборной площади. В этот момент на колокольне Джотто зазвонили к вечерне.

— Как обычно, Гавриил? — спросил Михаил, возвращаясь на место.

— Если не поступит лучших предложений, я скажу «да». Не вижу причин что-либо менять, по крайней мере теперь, пока Швейцария нейтральна и ее границы непроницаемы. Разовая консультативная услуга может быть заявлена без проблем и не вызовет подозрений даже в случае проверки.

— Но какова была нужда в последующем банковском переводе? Судя по счетам, которые предоставил нам Джакомо, его книготорговля процветает и магазин, похоже, в деньгах не нуждается. Он не посылал никаких запросов.

Гавриил сложил руки на груди и поднял брови, глядя на собеседника поверх очков. Глаза его смеялись. Он подумал, насколько тому подходит имя Иеремиил. Как и ангел божественной молнии, он метал свои стрелы во всех и вся, но не было никого вернее и честнее, чем он.

— Джакомо прекрасно управляется с магазином и никогда не просит без нужды. Но ты же знаешь, что иметь солидную сумму на случай неожиданной надобности не помешает.

— Эти деньги должны служить только одной цели, — уточнил Иеремиил. — Надо гарантировать сохранность книги с течением времени.

— Именно этим Джакомо всю жизнь и занимается, — с плохо скрытым раздражением вмешался Рафаил. — Фонды непрерывно растут. Их хватит еще поколений на десять.

— А никто и не возражает, — спокойно ответил Иеремиил. — Я только хотел сказать…

— Дорогие ангелы!.. — перебил его Гавриил.

Он выбрал внутреннее ритуальное обращение, чтобы придать больше веса своим словам. Шли последние месяцы, когда он числился первым среди равных. Эти полномочия давались на трехлетний срок. В конце года он должен передать мандат Израилу, а его, Гавриила, черед снова наступит через восемнадцать лет, но он сильно сомневался, что судьба еще раз предоставит ему такую возможность.

— Мы все служим книге, не больше и не меньше, чем Джакомо. И это хорошо, что у нас есть маленькие разногласия. Значит, решения, которые мы принимаем, являются плодами тщательной оценки любой ситуации. Из этого и рождается «Омега», и сам факт, что мы уже три века здесь, должен наполнить нас гордостью.

— Через два года мы действительно отметим трехсотлетие.

Михаил хлопнул себя руками по коленям. Он был самым молодым в группе. То, что ему присвоили имя ангела огненного меча, вдохновляло его с самого дня инициации, прошедшей три года назад, после смерти предшественника.

— Жаль, что мы не можем устроить праздник.

Он заразительно улыбнулся, и у всех на лицах тоже заиграла улыбка. Некоторое напряжение, возникшее в «Омеге», было снято.

— Полагаю, что кое-кто должен появиться на мессе, — сказал Гавриил. — Жены заждутся.

— Можно вопрос?

— Спрашивай, что хочешь, Уриил. Я не спешу.

— Я вот уже восемь лет имею честь быть членом «Омеги», и твоя фраза напомнила мне о мысли, которая все время приходит на ум.

— Давай, Уриил, мы все внимание, — подбодрил его Михаил.

Рассуждения Уриил а отличались сложностью и запутанностью, но иногда его реплики открывали неожиданно интересные дискуссии.

— А почему Джакомо не женится?

Вопрос повис в воздухе ровно на то время, чтобы все обменялись взглядами и поняли, что вряд ли кто в состоянии на него ответить. Однако Гавриил нарушил молчание. Некоторые вопросы обретают характер сабельного удара, если на них не ответить сразу.

— Точно не знаю, но полагаю, что с ним в некотором роде произошло то же, что и с графом. Если ты встретил женщину своей жизни, а у тебя ее отняли, ей трудно найти замену. Теперь о книге. — Тон Гавриила стал менее торжественным. — Я думаю, что утешением, которое нашел Джакомо, он обязан тому, что не имеет прямого потомства, я имею в виду кровного.

Члены «Омеги» расходились с пятиминутным интервалом: сначала Михаил, потом Рафаил, Рагуил, Иеремиил, Уриил и Зерахиил. Так они называли себя в память о семи библейских архангелах. Их объединяла одна цель — защищать Джакомо, хранителя.

Последним вышел Гавриил и закрыл на ключ маленькую комнатку в помещении Сельскохозяйственной академии. На него сразу же обрушились потоки дождя, и он забежал в ближайшую крытую торговую галерею. Совсем рядом с ним толпились семейства немецких военных. Он и рад был бы с ними не встречаться, но потоки воды порой и настоящим ангелам не дают взлететь.

~~~

Марчано, долина Сиены

Вторник, 2 мая 1486 г.

Перед рассветом тишину разорвало клацанье засова, потом снова стало тихо. Джованни осторожно подкрался к двери. Она была открыта. Он спустился по крутой деревянной лестнице, по которой его несколько часов назад вели со связанными руками, и вышел на улицу. Там его ждал оседланный, в полной сбруе великолепный гнедой салернский жеребец, крепкий и мускулистый, с густой гривой и раздувающимися ноздрями, из которых вырывался парок. В больших и живых лошадиных глазах отражался свет раннего утра, сквозили возбуждение и страх. Пико тихонько погладил коня по шее и, поняв, что тот ему доверяет, вскочил в седло. Все ворота были открыты. Джованни Пико быстро выехал из Марчано и галопом направился к гостинице, где провел предыдущую ночь.

Там все осталось без изменений. Его слуги, которых нежданная смерть застала на улице, все еще смотрели в небо удивленным взглядом. Он закрыл им глаза и то же самое проделал с теми, кто оставался в гостинице.

Потом граф выехал в поле и скакал до тех пор, пока не увидел смоковницу, дерево, священное для всех религий. Он уселся в его тени, скрестив ноги и вдыхая терпкий запах молодых листьев. Пико просидел день, ночь и еще день, пока не почувствовал, что достиг высшей ступени сознания. Христианские святые называли это состояние экстазом, исламские мудрецы — пробуждением, еврейские каббалисты — мистической интуицией, а последователи Будды — озарением. Надо было только ждать и не спешить. Он знал, что это состояние придет, и неподалеку от себя действительно увидел огненный шар, тот самый, что, по многим свидетельствам, появился в первый день его жизни. Врач, принимавший роды, добросовестно описал это явление во всех подробностях. Астрологи и ученые, приглашенные ко двору графов Мирандола, дали разные толкования, но все сошлись во мнении, что новорожденному суждено в жизни нечто особенное. Теперь Джованни Пико наконец-то узнал, что именно.

Много раз, с момента смерти матери, в трудные минуты жизни он чувствовал присутствие необычайного. Снова ощутив это внутри себя, он понял, что ничто не должно отвлечь его от цели. Вся его жизнь была посвящена одной-единственной задаче, в которой он поначалу не отдавал себе отчета. Теперь Пико был готов. Время на размышления кончилось. Огненная сфера медленно растаяла, и Джованни открыл глаза. Боль его не остановит.

~~~

Почти семь месяцев спустя, Рим

Понедельник, 20 ноября 1486 г.

Новый дворец аристократов делла Ровере в Борго Веккьо был ярко и празднично освещен, несмотря на поздний час. Дом принадлежал новоиспеченному кардиналу Доменико делла Ровере, заклятому врагу своего кузена Джулиано делла Ровере, тоже кардинала, который приходился племянником Папе Сиксту IV, умершему два года назад. Почетным гостем был еще один кардинал, Родриго де Борджа и Домс, прибывший в сопровождении новой официальной любовницы, красавицы Джулии Фарнезе. Ее толстые, длинные косы, обернутые вокруг головы, поддерживала толстая нитка жемчуга, сколотая огромным изумрудом, что свидетельствовало о больших привилегиях. Ради нее Борджа оставил Джованну Каттанеи по прозванию Ванноцца, женщину все еще привлекательную, несмотря на то что она успела родить троих детей от испанского прелата. Никто не смел оказывать ей знаки внимания, ибо эта дама все еще считалась собственностью кардинала.

Музыкант заиграл на ручной виеле,[1] нежной виоле испанской природы, любимом инструменте высокого гостя, быстрый бранль. Этот танец требовал, чтобы пары, прежде чем выйти плясать, молча застывали, глядя друг другу в глаза. Зал полубогов, украшенный фресками с изображениями сирен, тритонов, сфинксов, кентавров и сатиров, играющих на музыкальных инструментах, занятых любовной игрой или сражающихся, звенел от веселых мужских и женских голосов.

Но ни веселая атмосфера, ни пьянящая музыка не приносили облегчения молодому графу Джованни Пико делла Мирандола и Конкордия. Вот уже несколько месяцев его мысли вертелись только вокруг одного события. Скоро должны были выйти его «900 тезисов по диалектике, морали, физике, математике для публичного обсуждения». Однако он не мог отклонить приглашение: отказ очень обидел бы обоих кардиналов, и гостя и хозяина. Пико с улыбкой подумал, каких упреков наслушался бы сейчас, если бы увидел учителя Савонаролу, великого обличителя нравов, которого боялась вся Флоренция, включая и могущественного из могущественных, Лоренцо Великолепного. Он обрушил бы на Джованни пламенные речи, сравнивая его с продажной римской знатью, и был бы в какой-то мере прав. Но у Пико не было выхода. Случись ему в этот вечер выбирать между материальным риском и риском для души, он предпочел бы второе.

Пришло время уходить. Граф попросил слугу принести шапочку и бархатный плащ и заправил под богатый жилет золотую цепь с фамильным гербом. В этот поздний час не следовало появляться на улицах Рима с такой штукой на шее или при других украшениях. Помимо бандитов, что шатались повсюду с треугольными кинжалами на изготовку, городские улицы подвергались еще одной серьезной опасности. Их наводнили орды испанцев без определенных занятий, которые норовили выжать хоть какую-то выгоду из стремительного восхождения своего покровителя, кардинала Борджа. Мало того что они беззастенчиво грабили и воровали, так они еще устраивали побоища с местными бандами, и тому, кто оказывался в гуще свалки, приходилось несладко.

Похоже, тихого ухода графа никто не заметил, ибо все слушали знаменитого Лауро ди Лоренцо. Новое сочинение, которое он декламировал, принадлежало самому Великолепному. Повсюду слышались смешки и соленые шуточки, поскольку содержание текста было довольно непристойным. Пико радовался, что избежал новых и старых танцев: леончелло, анелло на две и на четыре пары и в особенности сальтарелло. Обычно, как только начинались прыжки сальтарелло, по залу расплывался тошнотворный запах пота.

Пико вышел на улицу и свернул к Монте де Ченчи, где находилась мастерская Эвхариуса Зильбера Франка, самого знаменитого печатника в Риме. Несмотря на поздний час, он решительно дернул дверной колокольчик и стал спокойно ждать на другой стороне улочки. Может, Зильбер Франк и спал, но к чудачествам графа давно привык. Ведь Джованни Пико был не только большим почитателем печатника, но и отличным клиентом.

Владетель Мирандолы тихо стоял в темноте и размышлял о превратностях судьбы, что привели печатника в Рим. Будучи выкрестом, тот так и остался навсегда евреем. В Германии же в это время очередная волна проповедников, настроенных так же решительно, как Савонарола, только не того масштаба, обрушилась на всех недругов Христа. В первую очередь досталось распутным и коррумпированным князьям Римско-католической церкви, дальше шли евреи, мусульмане и все, кто был далек от христианских добродетелей, как известно единственных, гарантирующих дорогу в рай.

За несколько месяцев до этого Эвхариус в порыве откровенности рассказал, что его брат, знаменитый фармацевт, испугался всех этих опасностей и уехал в Испанию, в Севилью, где до последнего времени процветала еврейская община. Но к сожалению, угодил в лапы фанатичного католика Фердинанда и подвергся бесчисленным пыткам со стороны подчиненных могущественного великого инквизитора Торквемады.

Джованни много раз спрашивал своего приятеля Савонаролу, как он мог оказаться в одном монашеском ордене с испанским инквизитором, но тот отвечал, что цель у них была одна, только средства противоположны, и переводил разговор с религиозной темы на философскую.

Печатнику Эвхариусу из Вильцбурга повезло больше, чем брату. Он выбрал Италию, несмотря на сотрясавшие ее политические возмущения и грызню власть имущих. Благодаря опыту, полученному в мастерской Гутенберга, в Риме ему улыбнулась нежданная удача, не говоря уже о царившей там атмосфере перемен и свободы. Но Эвхариус особенно не обольщался и боялся, что в Италию тоже придут гонения на евреев. Своему щедрому клиенту он сознался, что пользовался маленькой хитростью: в своих изданиях вместо просто «Франк» писал «некий Франк» или «сиречь Франк», и получалось, что его имя, с головой выдающее еврейское происхождение, выглядело псевдонимом. Граф Мирандола не однажды успокаивал его. Мол, пока он пользуется уважением и дружбой таких семей, как Орсини, Медичи, делла Ровере, да и самих Борха, двадцать лет назад начавших называть себя Борджа на итальянский манер, ему нечего опасаться.

* * *

Внутри мастерской появился свет, и Джованни услышал бряканье дверных цепочек. В двери возник силуэт Эвхариуса, едва освещенный масляной лампой.

— Как мне вас приветствовать, граф? Сказать «доброй ночи» или «добрый день»? Для первого приветствия уже слегка поздновато, потому что ночь уже почти прошла. А для второго еще рано: день наступит часов через пять.

— Пожелай мне безмятежной жизни, — отозвался Джованни. — Причем так, чтобы твои слова скрашивали каждый прожитый час, и днем и ночью.

— Такая цель желанна для любого человека доброй воли, но достичь ее — задача не из легких и для самого Господа Бога, — ответил Эвхариус, приглашая его войти.

Джованни знаком велел слуге подождать его на улице, и печатник сразу закрыл дверь.

— Я не отниму у тебя много времени, мой добрый Эвхариус. Мне хочется только узнать, как дела с изданием моих «Тезисов».

— Пятьсот копий сразу не сделаешь, благородный Джованни. Пусть мой знаменитый коллега Ульрих Хан и говорит, что сегодня за день можно напечатать ровно столько, сколько от руки напишешь за год.

— С Ханом я знаком, — улыбнулся граф. — Он большой умница, человек утонченный и с немалыми возможностями. Когда я увидел его «De honesta voluptate et valetudine»,[2] то решил, что это какой-то философский трактат одного из латинских авторов, а полистав, понял, что держу в руках поваренную книгу. Надувательство получилось забавным, потому что он тут же позволил мне опровергнуть несколько рецептов, вызвавших у меня несварение.

— Даже такому человеку, как вы, эччелленца, всегда есть чему поучиться. Но держите свое открытие в тайне, хотя многие об этом знают. Проще говоря, Хан боится за свою лицензию печатника.

— Я думаю, добро без свободы теряет смысл. «Не делай зла и не будешь иметь хлопот», — говорит Сенека.

— Может, это и верно, эччелленца.

— Так есть на небесах и так будет на земле, когда люди лучше познают божественную сущность. Если мы все — дети высшего существа, значит, походим на Него. Мир должен это узнать, и я надеюсь, узнает, прочтя мои «Тезисы».

— Как вы сказали, эччелленца? Я правильно расслышал? Наверное, нет. На беду, старческие уши могут принять одно слово за другое. Это как яблоки в корзине торговца фруктами. Покупателю он покажет пару хороших, а на донышко засунет порченые.

— Ты не ослышался, Эвхариус. А что касается подмены яблок, то я хочу, чтобы три копии были переплетены в красную кожу. Пусть там останется место, чтобы прибавить еще страницы. Переплеты должны быть с замками и ключами.

Эвхариус удивленно на него взглянул, но какие могут быть возражения, если таково пожелание благородного и богатого клиента?

— Будет исполнено. Я постараюсь закончить работу поскорее. Но… как мы уладим дела с комиссией понтифика? Помните, что я все время жду, когда вы мне предоставите его разрешение на публикацию.

— Не бойся, рано или поздно ты его получишь. Тем не менее не забывай, что мои «Тезисы» вдохновлены Единым Существом, в которое верили твои и мои предки, и даже Магомет.

— Не надо так говорить. За гораздо меньшую провинность моего брата подвесили за ноги, сплющили и переломали пальцы на руках. Он был прекрасным фармацевтом, а стал жалким калекой.

— Ты прав, Эвхариус. Но я уверен, все это скоро кончится и таким людям, как твой брат, не надо будет больше бояться.

— Коли так, то благослови вас Бог, Джованни, кто бы Он ни был.

~~~

Рим

Вторник, 21 ноября 1486 г.

— Ваше святейшество, прибыл гонец от Медичи.

— Заставьте его подождать вместе с другими. Пусть не думает, что он важнее остальных.

— Как будет угодно вашему святейшеству. Однако осмелюсь заметить, в это нелегкое время Медичи все-таки являются нашими кредиторами…

— Я прекрасно знаю, чем обязан семейству Медичи! — взревел Папа. — И нет нужды, чтобы камерарий[3] об этом напоминал! Велите ему подождать и позовите Франческетто. Он мне нужен немедленно!

Кардинал Сансони сложил руки на груди и почтительно попятился к двери папских апартаментов, не проронив больше ни слова. Племянник почившего понтифика Сикста IV, он умудрился сохранить за собой должность камерария даже при могущественном Джованни Баттиста Чибо, вместе с тиарой получившем имя восьмого по счету Иннокентия. Краткий период власти, которую Сансони получил в междуцарствие двух пап, помог ему укрепить свои позиции. Теперь он вовсе не хотел, чтобы эту должность у него отняли. К тому же Сансони командовал сокровищницей лишь официально. Ключи от нее хранились у Франческетто, старшего из двух незаконнорожденных сыновей Иннокентия VIII.

Спустя несколько минут из потайной двери, расположенной как раз за папским троном, появился Франческетто. В свое время дверь была задумана как идеальный путь к побегу. Через нее сквозь анфиладу покоев можно было пройти в пассетто, секретный ход, который от базилики Сан-Пьетро вел прямо в замок Сант-Анджело.

— Вы меня звали, падре?

Тон его был смиренным, но поза — гордой и вызывающей, и в ней целиком отражался его характер. Франческетто отличался высоким ростом и красотой. От матери, знатной неаполитанки Элеоноры, сын унаследовал густую шевелюру цвета воронова крыла. Внешне он резко отличался от отца, и, видимо, именно за это тот его так обожал. Когда мальчик вошел в сознательный возраст, его стали занимать только два вопроса: с одной стороны, как добыть побольше денег, с другой — как их поскорее спустить, играя в кости. В качестве противовеса обеим страстям родитель, еще не будучи Папой, нарек его владетелем Ферентилло, богатого города на границе с герцогством Сполето. Но этой ренты Франческетто не хватало, и он, слезами и лестью, пустив в ход всю свою хитрость, добился должности сборщика податей Римской церкви.

Эта должность позволила ему создать процветающую систему торговли так называемыми земными индульгенциями. Если его отец, понтифик, стремился пополнить сокровищницу Святого Петра, продавая знати и купцам кусочки рая, то он торговал прощением в этом мире. Любой вор и убийца, живым добравшийся до Рима, мог рассчитывать на безнаказанность и списание всех злодеяний. Естественно, покупка подобных индульгенций шла на вес золота. Цена варьировалась. Франческетто, распоряжавшийся папской печатью, меньше двухсот дукатов не запрашивал. А уж в случае убийства с особой жестокостью суммы могли взлететь и за тысячу. Три четверти дохода уходили в церковную кассу, а остаток — в карман Франческетто.

— Сколько у нас времени до ближайшей выплаты флорентинцам? — резко спросил Папа.

— Мы уже скостили наш долг почтенным генуэзцам, падре, даже не выплачивая.

— Каким образом? Нам что, нечем платить? — Иннокентий VIII перевел глаза на камерария.

Но прежде чем тот успел ответить, Франческетто, уютно устроившись на ступеньках папского трона, подал голос:

— Не поэтому, падре. Мы просто хотим, чтобы Медичи испугались за судьбу своего кредита. Благородный синьор никогда не платит вовремя, а уж тем более Папа. Если кредитору заплатили, он должен быть благодарен за такую честь.

Иннокентий VIII улыбнулся. Сын, в сущности негодяй по всем статьям, был ему почти так же дорог, как и папский престол, стоивший многих лет интриг, всяческих альянсов и предательств, а также не менее ста тысяч дукатов.

— Значит, решено, — сказал он. — Медичи подождут еще. Теперь можно пригласить посла. Если он явился за деньгами, мы ему пообещаем. Пообещаем…

Камерарий потер руки и спрятал их в просторные рукава. Он опустил голову, но только для того, чтобы спрятать улыбку.

— Ну, Сансони! Ты что, заснул? — почти со смехом произнес Папа. — Прикажи впустить посла от Медичи. Нет, погоди! Скажи-ка, кто явился на этот раз?

— Некий Джакопо Сальвьяти, ваше святейшество, — ответил камерарий.

— Oh, belèn! — Иннокентий при каждом удобном случае афишировал свое генуэзское происхождение. — Onu è u cusin de Francesco?[4]

— Какого Франческо, ваше святейшество?

— Ну ты и болван, Сансони. Франческо Сальвьяти, архиепископа Пизанского, черт побери, того самого, которого Медичи han criccâ.

— Criccâ? Я не понимаю вас, когда вы говорите на этом языке, ваше святейшество.

— Ну, того самого, которого Медичи повесили за участие в заговоре Пацци, — фыркнул Папа.

— Я не знаю.

— Вечно ты ничего не знаешь, maccaccu![5] Вот увидишь, это он и есть! Должно быть, Сальвьяти поняли, откуда ветер дует. Скажи, пусть войдет, и мы выразим ему свои соболезнования.

— Иду, ваше святейшество.

~~~

Флоренция

Пятница, 15 июля 1938 г.

— Джованни, ты читал сегодняшнюю «Джорнале д’Италия?» — спросил Джакомо Мола.

— Нет, у меня пока не было времени.

— Невероятно! Вот уж не думал, что до этого дойдет. Слушай: «Большинство современного итальянского населения — арийского происхождения, и итальянская цивилизация представляет собой цивилизацию арийскую». Вот еще: «Пришло время итальянцам объявить себя расистами. Вся работа, проведенная итальянским режимом, по существу, расистская». Пакость какая! Слово «расизм» здесь звучит с положительным оттенком. Но слушай, слушай, это еще не все: «Евреи — единственный народ, который не прижился в Италии, потому что он не включает в себя европейских расовых элементов. Он абсолютно отличен от тех элементов, которые дали начало итальянцам». Понимаешь, что происходит?

— А кто подписал статью?

— Это что-то вроде манифеста, написанного непонятно кем. «Группа студентов и доцентов-фашистов итальянских университетов». Имен нет, и это заставляет меня думать, что тут не обошлось без Муссолини.

— Скажу по секрету, я рад, что не еврей.

— А я так нет! — громко заявил де Мола. — Я бы сегодня, наоборот, хотел быть евреем! Мне стыдно, что я итальянец! Надо написать письмо в «Джорнале д’Италия» и потребовать, чтобы его напечатали!

Джакомо де Мола никак нельзя было назвать трусом. Он был высок, худ, в волосах, подстриженных бобриком, уже серебрилась седина. В тревожное время, когда повсюду хозяйничала палка, очки в золотой оправе на его маленьком, почти женском носу выглядели хрупко и беззащитно. Но за этой сухопарой, нервозной оболочкой скрывались демоны. В минуты гнева или перед лицом опасности он, несмотря на свои сорок четыре года, обнаруживал поистине библейскую силу и стремительность. В молодости Джакомо был запасным игроком олимпийской фехтовальной команды в Стокгольме и видел победу своего друга Недо Нади в индивидуальном зачете на рапирах.

Де Мола, напротив, предпочитал шпагу. Тренер говорил, что у него это в крови, хотя сам считал такое оружие варварским в отличие от рапиры или сабли. Чтобы преуспеть в этой дисциплине, требовались терпение, железные нервы и недюжинная наблюдательность, и Джакомо держал форму, регулярно посещая тренировки.

— На твоем месте я бы этого делать не стал, — заявил Джованни. — О тебе сразу поползут слухи, а ведь ты сам столько раз повторял, что надо сидеть тише воды, ниже травы. Рано или поздно эти штучки кончатся.

— Да я и так знаю, что уже ничего не изменишь, — улыбнулся Джакомо. — Я просто так сказал. Но вот увидишь, все это только начало. По счастью, мы не в Германии, хотя и обезьянничаем вовсю. Да, кстати, как прошло вчера совещание у консула?

— Доктор Вольф был очень любезен и высоко оценил книги, которые я ему принес. Особенно то редкое издание Мануцио, «Hypnerotomachia Poliphili».

— Это ценнейший раритет, так что с покупкой ему повезло.

— Сейчас нелегко найти человека, который мог бы выложить за книгу двадцать пять тысяч лир.

— Верно, только этот текст стоит много больше.

Джакомо де Мола собрался уже уходить, но ему отчаянно не хотелось покидать блаженную прохладу книжной лавки. Толстые каменные стены почти круглый год поддерживали одну и ту же температуру. Это обеспечивало не только хорошую сохранность старинных книг и рукописей, но и постоянный приток выгодных клиентов. В магазине они находили прибежище и от зимних холодов, и от летней жары, как, к примеру, сейчас.

Едва Джакомо вышел, как его обдало душной волной жаркого и влажного воздуха. Панама цвета слоновой кости еле защищала его от жаркого солнца. Де Мола улыбнулся, увидев двоих парней из милицейского отряда в темно-серых брюках, заправленных в высокие сапоги, в черных рубашках и фесках. Вид у них был заносчивый, но Джакомо не сомневался, что им гораздо жарче, чем ему. Они явно завидовали его белому льняному костюму.

Он уже опаздывал на очередное заседание Академии, несколько лет назад переведенной в помещение башни Пульчи, и ускорил шаг, хотя ему оставалось пройти всего несколько сот метров. Как довольно часто случалось в последнее время, Джакомо де Мола подумал о Джованни и о том пути, что они проделали вместе, после того как он забрал мальчика из сиротского приюта и определил в коллеж иезуитов в Ливорно. Тот закончил коллеж, в силу своего цепкого ума набрав максимальное количество голосов. Джакомо пустил в ход связи и смог устроить его в парижскую Сорбонну. Юноша блестяще защитился по античным рукописям и итальянской литературе.

Однако удовлетворение Джакомо было неполным. Ему так и не удалось добиться доверия мальчика. Они работали вместе уже больше десяти лет, но иногда он упирался в непроницаемый барьер, созданный то ли природной замкнутостью Джованни, то ли опытом сиротской жизни. Как бы там ни было, а за эти годы он многому научил мальчика и раскрыл ему большинство секретов. Не все, не самые важные. Для такого посвящения Джованни был еще не готов. Но в свое время придет и это. Джакомо был уверен, что сделал правильный выбор. С другой стороны, у него не было детей, и он собирался вскоре усыновить Джованни. Тот пока об этом не знал. Джакомо хотел сказать ему попозже, вместе с посвящением в последнюю, самую важную тайну. Может, уже в этом году, ибо Джованни бил копытом как молодой жеребенок, который знает, что его вырастили для состязаний, уже чувствует запах беговой дорожки и дух соперничества.

Джованни Вольпе остался в лавке один, подождал, пока выйдут последние клиенты, потом аккуратно запер кассу и входную дверь. Перед зеркалом он задержался, посмотрел на свое ничем не примечательное лицо, удивлявшее разве что только огненно-рыжим чубом надо лбом, затем подошел к телефону и попросил соединить его с номером в Риме за счет абонента.

— Да, если можно, побыстрее, пожалуйста. Вызываемый на проводе? Прекрасно. Будьте добры, соедините. Herr von Makensen?

— Ja. Herr Volpe?

— Wie geht es Ihnen?

— Sehr gut. Aber sprechen Sie bitte italienisch.

— Vielen Dank.[6] Я могу говорить?

— Конечно, — ответил немецкий посол с легким гортанным акцентом. — Эта линия не прослушивается.

* * *

В Сельскохозяйственной академии еженедельно собирался узкий круг ученых. Они не обсуждали, как это было принято здесь уже в течение двухсот лет, методы истребления оливкового долгоносика, не спорили, какой тутовник устойчивее, филиппинский или китайский, и не выясняли, каковы достоинства коней болотных погонщиков. Их собрания носили особый отпечаток. Греческий термин «georgos», «возделыватель земли», здесь рассматривали в более широком и духовном аспекте.

На этих собраниях свободно, без цензуры и каких-либо опасений, высказывались по поводу религии и философии, науки и политики. Прежде чем войти в тесный кружок ученых и мыслителей, надо было выказать необычайные дарования и веру в идеалы мира, свободы, справедливости и братства. Все члены кружка должны были дать согласие на вступление новичка, подтвердить свое согласие коротким докладом и принять на себя всю ответственность. Только после этого кандидата постепенно кое о чем информировали, выясняли, из каких соображений он явился, и посвящали в цели сообщества. Под конец церемонии его представляли остальным.

Судя по тому, как проходила инициация, многие думали, что вступают в какую-нибудь тайную масонскую ложу. Почти никто из них не был разочарован. Однако в обществе существовал второй уровень, объединявший гораздо более тесный круг. Эти люди группировались вокруг де Мола, и их задачей было его защищать. Этот союз веками именовался «Омегой».

Джакомо принес с собой «Джорнале д’Италия», чтобы обсудить странную статью о вопросах расы. Он был убежден, что все интеллигенты и ученые обязаны хоть как-то обуздать тот идиотизм, который чем дальше, тем больше распространял вокруг себя фашистский режим. Глупостей хватало, хотя некоторые были довольно безобидны. К примеру, настойчивое предложение называть коктейль «коккотелло», йогурт — «медзорадо», джаз — «джад зо», а партнера — просто «членом» возбуждало неудержимое веселье, особенно последний шедевр. Куда более крупным идиотизмом можно было считать учреждение детской организации «Дети Волчицы», объединявшей малышей шести-семи лет. Потом они становились «балиллами», «авангардистами» и так далее. Интересно, фашистские главари когда-нибудь задумывались о том, что волчицами во времена Древнего Рима называли дорожных проституток, которые обслуживали пастухов и крестьян? Тогда получалось, что «Дети Волчицы» — это «Шлюхины дети».

Но все это была чепуха, глупости, хотя и с претензией на значительность. Ядовитая тирада о расовой принадлежности, явно позаимствованная у немцев и вдохновленная их взглядами, — вот что было гораздо опаснее и несло в себе разрушительный заряд. Однако Джакомо понимал, что не стоит себя слишком выставлять. Если его возьмут на заметку, то вся миссия может оказаться под угрозой, а этого нельзя было позволить после почти пяти веков ожидания.

Он должен прежде всего думать о книге, последним Хранителем которой является. Этой книге он посвятил всю свою жизнь. Таково было его предназначение, как и у всех де Мола до него. И у всех де Мола, что придут после, пока не наступит момент, когда станет возможным открыть то, что спрятано ныне. Уже почти пятьсот лет тайна хранилась и передавалась в его семье, и он стал последним Хранителем. Следующим будет Джованни, когда он его усыновит и мальчик получит фамилию де Мола. Настанет время, и книга будет опубликована. И когда все, вне зависимости от религии, пола и общественного положения, от мнения политиков и власть предержащих, смогут ее прочесть, тогда сбудется мечта графа делла Мирандолы.

Несколько лет назад, когда фашизм отстаивал социальные идеи, а национал-социализм еще не показал своего настоящего лица, Джакомо решил, что это время близко. Именно ему удастся освободиться от гнета, избавить от него своих детей и внуков. Но в последнее время, несмотря на то что еще живы были в памяти ужасы мировой войны, на мир снова накатило помрачение.

Ему надо быть внимательным, очень внимательным и терпеливым, укрывая книгу от старых и новых демонов, вновь обретающих былую силу.

~~~

Рим

Четверг, 7 декабря 1486 г.

Граф Джованни Пико делла Мирандола и Конкордия рассеянно погладил по корешкам стопку книг, которые печатник Эвхариус Зильбер, «сиречь Франк», аккуратно разложил по ящикам. Он взял одну из них и с гордостью прочел на титульном листе:

Johannes Pico Mi.

Conclusiones Sive Theses DCCCC

Publice disputandae, sed non admissae

Потом Джованни стал перелистывать страницы, набранные готическим шрифтом с мягким, легким для чтения наклоном, похожим на тот, с которым переписывали книги монахи.

— Прекрасная работа, Эвхариус. Думаю, мы оба можем ею гордиться.

— Форма мало что значит, как говорит Платон. В этом случае она не более чем тень содержания.

— А ты сам прочел?

— Нет, эччелленца. Я должен был выбирать — либо печатать, либо читать. Знаю, что в данный момент вы заинтересованы в том, чтобы я занялся первым, но обязательно прочту, если позволите. Мне очень интересно.

— Буду весьма признателен, — ответил Джованни Пико. — Надеюсь, что в следующем издании не будет этого «alias» в твоей фамилии, которое тебе явно не к лицу.

— Ох, синьор, я смогу его убрать, когда ослы научатся летать, а луна засияет ярче солнца. Вы же знаете, что «alias» для меня щит, который и прячет, и защищает мое происхождение.

— Эвхариус, ты же не сомневаешься в том, что я посещаю службы в церкви.

— Я тоже, эччелленца, — поспешил уточнить печатник.

— Конечно, перед лицом христианского Бога я заслуживаю гораздо меньшего, чем ты, — заметил Пико и слегка улыбнулся.

Эвхариус взглянул на него с сомнением.

— Да, — продолжил Джованни. — У тебя, по сравнению со мной, огромное преимущество перед лицом Всемогущего.

— Не понял. Растолкуйте, пожалуйста.

— Ты принадлежишь к той же еврейской расе, что и твой сын, которым стоит гордиться.

— Ах, синьор, похоже, вы решили надо мной подшутить. На меня смотрят как на того, кто распял Его, а не как на брата Господня. В глазах мира я должен замаливать этот грех, каждый день слушать святую мессу, публично исповедоваться и жертвовать Церкви крупные суммы.

— Я тебя понимаю, но вспомни, что Иисус был евреем и принял смерть от своих соплеменников. Саул из Тарса, то есть Павел Священного Писания, придал Христу тот облик, который отличался от истинного. И сделал это из политических соображений, друг мой.

— Прошу вас, синьор граф, мне бы не хотелось это слушать. Как вы можете считать себя христианином, если говорите такие вещи?

— Я христианин, ибо слово Христа было и есть изумительно.

— Не понимаю, синьор, а может, не хочу понять.

— Эвхариус, Эвхариус, не затыкай уши при звуке истины. Ты прекрасно знаешь, что Павел был римским гражданином, а евреи представляли опасность для империи, и самым опасным евреем был как раз Иисус из Назарета. Задачей будущего апостола, а тогда — римского офицера, было отвратить Иисуса от веры предков, и ему это удалось. Тебе известно, что Павел был осужден старейшинами еврейской общины за колдовство, а римляне его спасли? А ты знаешь, что он защищал изверга Нерона и объявлял его власть данной от Бога?

— Но он святой, мученик за Церковь! — с убеждением произнес Эвхариус.

— За какую Церковь? За великую блудницу? Саул из Тарса — мученик? А кто это сказал? Его страдание окутано тайной, потому что никогда не существовало.

Вспомни, ведь никто в точности не знает, где и какую муку он принял, да и принял ли вообще. Скорее всего, просто бродил в одеждах римлянина по каким-то дальним провинциям, наслаждался почтенной старостью и чередовал возлияния с видениями, посещавшими его во время припадков эпилепсии.

— Перестаньте, граф, прошу вас. Вы рассуждаете как еретик!

— Ересь… — вздохнул граф, покачав головой. — Под этим названием подразумеваются всяческие мерзости. Но ты же знаешь, что «eresia» означает «выбор». Я свой выбор сделал, но и не думал тебя пугать. Веруй, жизнь у нас одна, и это сразу оценят.

— Но что такое вы там написали в ваших «Тезисах»? — спросил Эвхариус, не скрывая тревоги.

— Не волнуйся, ничего такого, о чем я тебе не говорил бы. «Тезисы» написаны честно и… по-христиански, в твоем понимании. Однако когда их публично обсудят в самом крупном в мире научном сообществе и объявят истинными…

— Что еще за обсуждение? Что вы предполагаете сделать с помощью этих книг? Я думал…

— Сядь, Эвхариус. Я хочу рассказать тебе о моем проекте. Ты вполне это заслужил.

Зильбер Франк сел напротив него, и, по мере того как он вслушивался в разъяснения своего знатного собеседника, первоначальный страх сменялся в нем чувством тревоги и тоски.

— Но Папа ничего не знает о вашем замысле, — сказал он наконец, перебив Джованни. — Вам надо было сначала поставить его в известность! Ведь книга не разрешена. Господи! Уверяю вас, граф, если бы я знал об этом, то никогда не согласился бы ее печатать.

— Чего ты боишься, Эвхариус? Ни один из моих тезисов не идет вразрез с волей того, кого ты называешь Богом. Напротив, они доказывают Его существование. Хотя… здесь Он — не то, во что нас заставляли верить в течение многих веков невежества. Обсуждать Его слово — значит не богохульствовать, а идти навстречу Его воле. А Его воля состоит в том, чтобы объединить всех людей и чтобы все люди жили в мире и согласии в одном общем доме.

— И сыны Магомета тоже?..

— Конечно! Почему они этого не достойны? Эти люди тоже верят в Благую Весть. Псалмы и Тора — суть плоды божественного вдохновения. Чем же мы друг от друга отличаемся?

Эвхариус быстро перекрестился. Этот жест ему, еврею, явно дался с трудом, но с годами вошел в привычку. Он взглянул в глаза человеку, который с полным спокойствием говорил ужасные и опасные вещи. Может, происхождение поставило графа выше законов или в нем все еще говорил юный возраст, несмотря на немалую мудрость? Он выглядел человеком мягким и смиренным, почти по-женски нежным, с белокурыми локонами до плеч. Но его слова падали, как молнии, разрывающие небо.

— Я не могу с вами спорить и не осмелюсь давать советы, но умоляю хотя бы прислушаться к моей просьбе. Будьте осторожны!

— Буду-буду, мой дорогой друг!

Джованни Пико поднялся, положил руку на плечо печатника, взял дорожную сумку, вынул из нее три рукописи и с нежностью спросил:

— Ты переплел в кожу и эти копии, как я заказал?

— Да, эччелленца. Как вы и просили, я занялся ими лично. Как вы их находите?

Пико полюбовался прекрасно выполненной, утонченной работой Зильбера Франка. Массивный переплет в итальянском стиле сиял безупречной ярко-красной кожей с тонким золотым тиснением по краям. Шестижильный корешок делал том более крепким, способным выдержать вес двух металлических инкрустированных замков. Ключики к ним представляли собой настоящие шедевры. Ручка в виде кольца, на двух сторонах резного диска изображены альфа и омега. Короткие изукрашенные стержни кончались бородками с частыми, как у расчески, зубцами, загнутыми и неравномерными. Без ключа ни один замок не открыть, все выполнено точно по заказу, включая свободное пространство внутри переплетов, предназначенное для дополнительных листов рукописи.

— Ты замечательно все сделал, Эвхариус, и я тебе буду всегда благодарен.

Джованни Пико стал нагружать ящики с книгами на тележку, а рукописи вложил в три ярко-красных переплета. В этот момент удивленный Эвхариус заметил, что их страницы склеены друг с другом, но ничего не сказал. Сегодня он уже достаточно повидал и услышал. Печатник смотрел, как Пико удаляется под щелканье колес тележки по камням мостовой, и чувствовал облегчение. Прежде чем войти в мастерскую, он загляделся на стайку мальчишек, игравших в кости неподалеку, и с удовольствием вслушался в их смех. Когда же Эвхариус закрыл за собой дверь и запер ее на цепочку, им снова овладели тревожные мысли.

* * *

Один мальчишка бросил игру и, не обращая внимания на протесты остальных, быстро собрал кости в мешочек, висевший у него на шее. Другой схватил его за подол рубахи, но тот замахнулся на него кулаком и заковылял прочь на коротких ногах, которые достались ему от природы. Он отошел всего на несколько метров, когда третий кинул ему в спину горсть земли и умчался вместе с остальной компанией.

Мальчишки… Ему удалось надуть их с помощью крапленых костей, но в кармане осело всего несколько грошей. На них и купишь-то не больше пары стаканов вина. Однако он чувствовал, что вечер потрачен не зря. Тому синьору, за которым он поначалу шел, чтобы ограбить, явно было что скрывать. Иначе он не отправился бы среди ночи к печатнику, да к тому же еще и еврею. Слежка за правильным человеком могла принести несколько флоринов, а то и серебро. А это гораздо больше, чем он за месяц зарабатывал, бродя вместе с компанией уличных шутов, развлекавших испанскую знать в Риме. С другой стороны, на что еще надеяться карлику? Он поспешил к Пантеону, обогнул его и направился к церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, где обитали могущественные доминиканцы. Стража у ворот его узнала и захохотала прямо в лицо.

— Эй, Хуанито-гульфик! Что ты делаешь на улице в такой час? Еще не всех шлюх обошел?

— Нет, мне бы еще твою мамашу.

Солдат замахнулся на него, но карлик проворно увернулся от удара, хотя и свалился на землю.

— Брось, Рамон, — вмешался другой стражник. — Если Хуанито здесь, значит, у него на то есть причины.

— Мне надо поговорить с доном Диего де Деза, — поднявшись с земли, сказал карлик. — Срочно.

— Поднимись к нему, Хуанито. У него еще горит свет. Монсиньор, наверное, молится.

Карлик с трудом одолел два марша лестницы, ведущей в кабинет прелата. Из-под тяжелой двери просачивался слабый свет. Он постучал и стал ждать. Вскоре в двери открылось смотровое окошечко, и вниз метнулась тень. Чтобы поцеловать епископу руку, карлику не надо было наклоняться.

— Как поживаете, монсиньор?

— Хорошо, ибо наконец-то собираюсь уехать в свою Испанию.

Хуанито нахмурил густые брови. Это была дурная новость. Дон Диего де Деза был для него основным источником заработка, если не считать мелкого грабежа от случая к случаю. Он регулярно доносил епископу обо всем, что видел и слышал в домах знатных горожан и римского клира, и подозревал, что его донесения доходят до ушей кардинала Родриго Борджа, покровителя дона Диего.

— Ты прервал мою молитву, — продолжал епископ. — Думаю, на то была веская причина.

Хуанито в подробностях рассказал обо всем, что видел, с энтузиазмом добавляя кучу только что выдуманных деталей. Дон Диего не придал его словам большого значения, но в том, что касалось еврея, у него имелся совершенно определенный приказ: ничто не должно ускользнуть от внимания. Он благословил осведомителя, выдал ему золотой и выпроводил. Они прощались навсегда. Пока Хуанито шел в сторону Кампо-деи-Фьори, где намеревался потратить часть заработка на какую-нибудь молоденькую шлюшку, епископ разбудил секретаря и отдал ему точные распоряжения на сегодняшнюю ночь.

* * *

Эвхариус никого больше не ждал. Он отослал домой двух последних рабочих, запер мастерскую и уже лежал в постели, когда услышал неистовые удары в дверь. Сбежав вниз по лестнице, он отворил дверь и несколько раз низко поклонился. Он плакал, умолял, отговаривался слабым здоровьем, но в итоге с тупой покорностью принял безапелляционный приказ явиться в тот же самый день, о наступлении которого оповещала синева неба, ни больше ни меньше как к базилике Петра, на допрос к камерарию. И пусть при нем будут доказательства его невиновности или вины, потребовал папский гонец. Все равно что приказать обвиняемому явиться с веревкой, на которой его повесят. В постель он вернулся только для того, чтобы успокоить жену, и, снова услышав ее ровное дыхание, спустился в типографию.

Под стопкой бумажных листов там лежала копия последнего заказа. Эвхариус всегда оставлял себе одну копию, отчасти из гордости за сделанную работу, отчасти из осторожности, поскольку уже случалось, что ему забывали заплатить. Но тут выходило совсем другое. У печатника задрожали руки, когда он взял книгу. Ох уж этот граф со своей безумной затеей созвать совет мудрецов всех конфессий, да еще не где-нибудь, а в Риме, и без разрешения Папы! На такое не осмелился бы даже последний византийский император! Ясное дело, в Риме все стало известно еще до того, как копии разошлись. Первым, кого начали разыскивать, стал он, еврей Зильбер Франк, печатник.

Ему уже виделось, как закроют типографию, а его бросят в тюрьму замка Сант-Анджело, станут там пытать и обвинять в разных гнусностях.

Он сознается во всем, что они захотят: что осквернил облатку, плевал на распятие, а на Пасху проливал кровь невинных младенцев. Короче, он кончит, как кончил его брат, даже хуже, потому что его сожгут живьем. А может, ему суждено сгинуть в какой-нибудь клоаке, не удостоившись даже погребения.

Бедный Эвхариус, для него теперь все кончено, а его жена и дети отправятся в изгнание и умрут с голоду. Потому что после него ничего не останется: что не сожгут, то конфискуют. Что же это за Бог такой, что предписывает грабить и убивать Своим именем? И все-таки подобным образом некоторые добиваются мирской славы и вечного спасения, а такие, как он, обречены на вечный ад на земле и на небесах.

— За что, граф? Ну за что я должен платить? За мою преданность вам? За умелую работу? Адонаи, Адонаи, ты покинул меня, и поделом мне, ибо я предал тебя. Сжалься надо мной, Адонаи! Спаси жалкого раба твоего. И ты, граф!.. Ведь ты с Ним накоротке, замолви за меня словечко!

По впалым щекам печатника хлынули слезы, и отчаяние вдруг сменилось гневом. Он швырнул книгу на пол, плюнул на нее. Потом поднял, в ярости распахнул дверцу печки и застыл, глядя на огонь. Жечь книгу было абсолютно бесполезно. Наоборот, могло стать только хуже. Пока высыхали слезы, он осознал, что будущее его определено. И почувствовал себя, как Иуда, которому было предопределено предать Господа, чтобы Он смог пожертвовать собой и прославиться. И Эвхариус пожелал графу судьбы Христа. А в щели между ставнями уже струился слабый свет зари.

~~~

Рим

Пятница, 8 декабря 1486 г.

Эвхариус Зильбер Франк на миг остановился в нерешительности, с трудом преодолевая тридцать пять ступеней, ведущих к базилике и могиле святого Петра. Многие верующие проползали этот путь на коленях, чтобы подчеркнуть свою покорность. Именно так поступил и Карл Великий. Но Франк — нет, никогда он этого не станет делать. Ему все эти запредельные унижения ни к чему.

Перед ним поднимались три огромные арки ворот, словно вопрошая: в какую войдешь? У каждой из них было свое назначение, и он, в отличие от многих истинных христиан, это знал. Врата справедливости находились слева, врата истины — в центре, а справа высились врата разума. Он выбрал те, что справа. Его занятия не имели отношения ни к справедливости, ни к истине. Поэтому Эвхариус быстрым шагом вошел во врата разума. В складках плаща он нес экземпляр «Заключений» своего заказчика, графа Джованни Пико делла Мирандолы. Никто его не остановил, и он оказался в просторном внутреннем дворе с колоннами, откуда можно было любоваться фасадом гигантской базилики в пять нефов, построенной императором Константином.

Все вокруг выглядело, как огромная заброшенная стройка, на которой уже никто не работал. Много лет назад был принят грандиозный проект реконструкции всей базилики. Папа Николай V поручил это дело архитектору Леону Баттисте Альберти. Эвхариус знал его работы. Однажды ему представилась возможность восхититься «Книгами о зодчестве», которые издал Тедеско,[7] флорентийский печатник, как и он скрывавший еврейское происхождение. Но со смертью понтифика работы были приостановлены. Теперь вокруг громоздились полуразрушенные стены и провалившиеся крыши, повсюду валялись камни и клубилась пыль.

«До чего же тебя довели, Святая Римская церковь! Это тебе я отдал свою веру, надежды и жизнь? Флорентийский поэт назвал тебя распущенной блудницей, прелюбодействующей с земными властителями. А теперь ты словно волчица из Апокалипсиса, которую надо убить и отправить в ад, туда, откуда она явилась».

Эвхариус вздрогнул, когда внутри базилики показался доминиканец в черной рясе с поднятым капюшоном и властным жестом остановил его. Печатник робко пробормотал, что вызван к камерарию. Не ответив ни слова, монах жестом велел ему следовать за собой. Они вышли из церкви, миновали внешний портик и вошли в здание с зубчатыми стенами, которое было битком набито военными. Печатника оставили в комнате, освещенной большим окном. Ее единственную меблировку составлял стул в виде креста, по тогдашней флорентийской моде, и скамеечка для моления. Эвхариус сразу преклонил колени.

Вскоре из двери слева от него показалась невысокая фигура в пурпурной мантии и красной муаровой кардинальской шапочке. Эвхариус порывался встать, но был остановлен изящным жестом. Ему великодушно разрешили остаться на коленях. Сам же вошедший уселся на стул напротив.

— Я кардинал Сансони, камерарий. Слушаю вас, Эвхариус Зильбер Франк. И постарайтесь быть искренни и честны, ибо Господь смотрит на вас.

* * *

Вопли Иннокентия VIII разносились по всему дворцу.

— Да что он о себе воображает, этот нахальный мальчишка? Решил занять мое место? И для этого явился из Парижа в Рим? Да без моего разрешения граф делла Мирандола не может опубликовать даже список римских потаскух!

— Ваше святейшество, умоляю, вас все слышат…

— Meggiu! Ah, m’atatsu se ghe sun![8]

— Я не понимаю, ваше святейшество.

— Да где тебе, тосканской деревенщине! Это по-генуэзски и означает, что если оно есть на самом деле, то я должен себя ущипнуть.

— Поясните, ваше святейшество.

— Если мне попадается что-то невероятное, то я должен себя ущипнуть, чтобы удостовериться, что существую. Ну да ладно. Так ты прочел эту книгу?

— Нет, ваше святейшество, я только несколько минут как ее получил. Ее смиренно принес тот самый печатник.

— Как, говоришь, зовут этого доброго христианина?

— Эвхариус Зильбер Франк. У него мастерская…

— Да он не только христианин! Я знаю, что этот печатник — еврей!

— Обращенный, ваше святейшество, обращенный и очень набожный, как мне сказали.

— Обращенный или не обращенный, а еврей всегда еврей! И помни, что chi veû vive da bon crestian, da i begghin о stagghe lontan.

— Ваше святейшество, прошу вас…

— Кто живет как добрый христианин, не бывает излишне набожен.

— Я понял. В любом случае мы еще успеем предупредить распространение книги.

Иннокентий VIII приподнял бровь и пристально посмотрел в глаза камерарию. Тот выдержал его взгляд. Они еще успевают, и надо поспешить. Несмотря на все восхищение понтифика блестящей одаренностью юного графа Мирандолы, на этот раз тот перешел все границы. Это не должно сойти ему с рук. Никто, даже он, не имеет права публиковать теологические рассуждения без разрешения Папы.

— Очень хорошо, Сансони. Какие меры думаешь принять?

— Я полагаю, что сейчас полезнее всего будет создать комиссию ученых, которые изучат текст, и…

— Достаточно, действуй, и поспеши! Даю тебе мое благословение. Но я хочу, чтобы в этой комиссии принял участие Паоло Кортези.

— Но он почитатель графа делла Мирандолы!

— Не имеет значения. Мне нужен не приговор, а изучение, понятно?

— Да, ваше святейшество, но… к сожалению, это еще не все.

— Как это — не все?.. Камерарий, ты что-то от меня скрываешь?

— Этот еврей Эвхариус говорил, что граф собирается созвать совет мудрецов.

— Что?! — заорал Папа что есть духу. — Думай что говоришь, Рафаэле Риарио Сансони Галеотти! — В его голосе послышалась угроза. — А то смотри, я с радостью полюбуюсь, как ты будешь болтаться на зубце замка Сант-Анджело,[9] пока вороны не обклюют твои кости добела!

Прелат съежился и стал еще меньше ростом, чем был. Рисковать он умел. Гнев Папы был, конечно, очень опасен, но в руках у камерария находилась книга, а она представляла собой прекрасный способ выкрутиться: надо слово в слово изложить все, что доверил ему печатник. А потом можно будет направить ярость и месть Иннокентия на другие объекты: на графа или на Франка. Так он и сделал, переложив всю ответственность за подтверждение изложенных фактов на еврея, от которого предусмотрительно отошел подальше. По мере рассказа багровая краска гнева на лице Папы сменялась бледностью изумления. Под конец понтифик выглядел совсем измученным.

— Но это же… ересь, — еле слышно произнес он.

— Я опасаюсь того же, ваше святейшество, — отозвался Сансони, довольный, что ему удалось представить факты в нужном свете.

Он никогда не испытывал симпатии к молодому аристократу, которого боготворили в Париже, Болонье, Риме и особенно в его родной Флоренции. Может, причиной тому была его красота, ум или же род, намного превосходящий знатностью род Риарио. На этот раз графу не выкрутиться. Кстати, его дружба с могущественным Лоренцо Медичи, главным кредитором Церкви, поможет ей извлечь из ситуации некоторые экономические выгоды.

— И когда предполагается созыв этого совета?

— В феврале, ваше святейшество. Похоже, граф делла Мирандола, располагая солидными доходами с имений, берется оплатить дорогу и пребывание всем приглашенным.

— Евреи, мусульмане, еретики — и все здесь, в Риме, под носом у понтифика! Что же обо мне скажут?

— Эвхариус заявил, будто граф убежден в том, что вы примете все с благосклонностью.

— Ну да, famme u piasè,[10] как подагра ноге, — прошипел Папа сквозь зубы и еле заметно улыбнулся.

Теперь камерарий успокоился. Гнев Иннокентия VIII прошел, а вместе с ним и все негативные последствия поручения. Граф делла Мирандола обречен, если только его «Заключения» не являются панегириком действующему понтифику и его политике, что очень маловероятно. Дальнейшее — вопрос времени. Скорее всего, еврей тоже не жилец, хотя это не имеет значения.

— Мы обязаны любой ценой помешать созыву совета, хотя мне делается плохо от одной мысли, что это сборище называют советом. Да какие там ученые! Шарлатаны и еретики!

— Совершенно верно.

— Тем не менее постарайся узнать, все ли копии находятся у печатника, и по возможности выкупи их.

— Все, ваше святейшество?

— Конечно все.

— А не будет лучше и экономнее их уничтожить?

— Идиот! Никто не должен догадаться, что мы… о них знаем. Не забывай, что граф делла Мирандола находится под покровительством Лоренцо Медичи. Здесь, в Риме, он по приглашению кардинала Росси, племянника Великолепного. Я не хочу дипломатических инцидентов. Осторожнее, Сансони, осторожнее…

— А если копий там уже нет?

— Шевелись! Разыщи! Постарайся перехватить пригласительные письма, если только они все уже не отправлены. В общем, делай же что-нибудь, черт возьми!

Камерарий хохотнул, услышав ругательство понтифика.

— Да будет на то воля вашего святейшества.

— Божья воля, Сансони, Божья!..

~~~

Рим

Пятница, 15 декабря 1486 г.

Уютно устроившись в доме кардинала Росси, Джованни Пико, убаюканный идущим от зажженного камина теплом, писал письмо своему закадычному врагу, как он называл брата Джироламо Савонаролу. Письмо отличалось чисто отеческим тоном, хотя монах был одиннадцатью годами старше. Джованни почитал его как учителя, но теперь уже хорошо изучил несдержанность проповедника, которая некогда потрясла Флоренцию, и относился к ней спокойно, просто как к духу противоречия. В скором времени все завершится и откроется. Человек поймет свою суть. Учение Платона в известной степени найдет себе применение. Если ты познал добро, то начинаешь его творить.

Граф на короткое мгновение застыл с пером в руке и выглянул в окно. По прозрачному небу плыли тонкие, как крылья ангелов, облака. Такие облака всегда несли с собой снег. Зима, должно быть, ожидается суровая.

Дверь без стука открылась, и в комнату бесшумно скользнула фигура в капюшоне. За ней в тепло комнаты просочилась легкая струя ледяного воздуха. Тень подошла к графу сзади и положила руку ему на плечо.

Тот даже не поднял глаз, продолжая как ни в чем не бывало макать перо в чернильницу и что-то писать.

— Я пишу знаменитому на весь мир проповеднику и вдруг чувствую на плече руку того, кто мне дороже всех на свете. Вот уж поистине сегодня особый день.

— Так ты меня узнал? — произнесла тень, сбрасывая с лица капюшон.

— Джироламо Бенивьени, я бы узнал твою руку даже сквозь лошадиную попону. Иди сюда, обнимемся.

Оба заключили друг друга в братские объятия. Затем Бенивьени стиснул в ладонях лицо друга, и тот напрягся. Он любил Джироламо, но не выносил слишком бурного изъявления чувств, поэтому отстранился и пригласил гостя сесть рядом.

— Устраивайся, Джироламо. Ты давно в Риме?

— Вчера приехал. От тебя давно не было вестей и… я начал беспокоиться.

— О чем? — улыбаясь, спросил граф. — Пока живем, нам нечего бояться, а как умрем — чего бояться будем?

— На этот раз ты меня на своей философии не проведешь. Мне есть чего бояться. Потому я и приехал.

— Да будет тебе, Джироламо. То дело, о котором ты знаешь, продвигается. «Тезисы» готовы, пригласительные письма тоже. Об этом я и писал Савонароле. Мне и его хотелось видеть. Спустя два месяца…

— Спустя два месяца ты умрешь! И дружба Лоренцо тебя не спасет. Медичи влиятельны, но ты… бросил вызов Всевышнему!

— Да нет же! — воскликнул Мирандола. — Я собираюсь бросить вызов мраку невежества, высокомерию властей и всем помоечным мышам, что веками наводняли мир, сделав даже воздух непригодным для дыхания!

— А кто, ты думаешь, все это создал? Если бы Господь захотел сделать нас ангелами, Он бы сделал. Но Он пожелал, чтобы мы шли по этой земле и несли груз вины, которую никто не может простить!

— Джироламо! Где мой друг, у которого всегда было в запасе острое словцо, а речь то ласково лилась, то неистово вспыхивала? Куда подевался его заразительный смех? Будь осторожен. Твои высказывания насчет вины могут прозвучать как ересь для менее честных ушей.

— Смеяться и шутить я буду, когда все кончится. До Флоренции дошел слух, что ты уже опубликовал «Тезисы», и все в ужасном волнении, в первую очередь клан Медичи. А за ними Торнабуони, Строцци, Сальвьяти и даже семейства Альбици и Пацци, враждебные Великолепному. А еще Полициано, которому не терпится прочесть твою работу. Он повсюду твердит, что равного тебе нет в мире.

— Анджело!.. Как мне не хватает его дружбы и компании.

— В общем, всем ужасно любопытно прочесть, что породил великий разум юного Мирандолы… Чтобы потом тебя либо вознести, либо распять.

— А что говорит Савонарола?

— Он велел передать тебе привет, просил быть бдительным в мартовские иды. А также сказал, что сожжет твою книгу, если ты в ней восхваляешь Папу.

Граф делла Мирандола расхохотался, и его гостю не осталось ничего, кроме как присоединиться. Дружба с автором «Тезисов» доставляла ему уйму хлопот и неприятностей, но он ни за что от нее не отказался бы, даже если бы об этом попросил Господь. Джироламо взял бокал с вином, который протянул ему Пико, и пристально на него посмотрел.

— О чем ты думаешь? — спросил граф. — Вот чего я действительно боюсь, так это твоих мыслей, когда ты так смотришь.

— Я думал о том, как ты родился.

— Как я родился? Тебе тогда сравнялось всего десять лет, и ты уже был повивальной бабкой?

— Хорошо бы увидеть твое рождение. Я все размышляю, что означает огненный шар, что появился у тебя над головой.

— Мой шар — благословение и проклятие одновременно. Он убегает, когда нужен мне, и появляется, как метеор, если я о нем не думаю.

— У тебя особое предназначение, Джованни. Я знаю. Я чувствую.

Граф отхлебнул из бокала.

— Предназначение к чему? У меня всего одна миссия: познакомить всех с «Тезисами». В этом мое единственное предназначение.

— Может быть. Если Господу будет угодно и мир узнает то, о чем ты хочешь сказать, думаю, многие сравнят тебя с пророком Иезекиилем, когда слово Божье было явлено на огненной колеснице.[11] Важно, чтобы ты сам не кончил жизнь на огненной колеснице. Костры уже горят по всей Европе.

— Я не пророк, и убьет меня не пламя, а смерть. Если бы я мог распоряжаться своим огненным шаром, то с удовольствием швырнул бы его в тех кариатид, что в Риме командуют душами.

Бросив на Джироламо заговорщицкий взгляд и угадав его согласие, Пико поднялся и направился к деревянной конторке, скупо украшенной резными фигурками. Он открыл ее, запустил руку внутрь и нажал на рычаг потайного ящика.

— Здесь все, — сразу посерьезнев, сказал граф и вытащил рукопись со склеенными листами. — Здесь все, — повторил он, кладя ее на стол.

— Расскажи мне еще что-нибудь о рукописи, — попросил Бенивьени, усаживаясь. — Мне кажется, я так мало о ней знаю.

Ему было известно, что «Тезисы» — ключ к познанию, завершение всех дискуссий. В них объясняется истинное происхождение человека, объединяющее все земные народы. А самое важное — кем же был на самом деле Тот, кого называют Источником Жизни, Животворящим Началом, Тот, кто всегда управлял вселенной.

~~~

Флоренция и Рим

Воскресенье, 7 августа,

и понедельник, 8 августа 1938 г.

Джакомо де Мола высунулся в трифору, трехарочное окно на колокольне Джотто. Поднявшись на четыреста ступенек, он совсем запыхался, но чувствовал себя хорошо и пребывал в полном ладу с самим собой. Он стер со стекол очков капли пота и с удовольствием вдохнул струю легкого бриза. Вниз он не смотрел, чтобы не закружилась голова, и окинул взглядом черепичные крыши, простиравшиеся до самой башни Палаццо Веккьо. Над залитой солнцем Флоренцией царила тишина, которую нарушали только далекие отзвуки голосов да собачий лай. Де Мола вытащил черную книжечку, куда каждое воскресенье записывал все значительные события недели. Там не было ничего личного и опасного. Это на случай потери или конфискации. В череде зафиксированных событий, наблюдений и различных «memento» стороннего человека озадачила бы только одна вещь. Каждое воскресенье было отмечено номером по нарастающей. Нынешнее обозначалось числом 23 503. Джакомо улыбнулся: двадцать три тысячи пятьсот три воскресенья прошли с тех пор, как его семья вступила во владение книгой. Целые поколения де Мола много путешествовали, чтобы ее сохранить, но всегда стремились возвратиться во Флоренцию. С того самого благословенного дня 1487 года, в течение тысяч воскресений общество «Омега» веками не изменяло своей функции тихой и надежной гавани, прибежища и заслона. Да, Флоренция была любящей матерью, совсем как…

На оконную раму уселся голубь, и де Мола размышлял, оставить его в покое или прогнать. Голубиный помет уже разъел часть мраморных завитков на трифорах. Джакомо перестал писать, с улыбкой представил себе, сколько поколений голубей и представителей его семьи могли встретиться здесь, и не стал прогонять птицу. Он не знал, сколько живут голуби, зато ему было известно, что, считая от Ферруччо, он являлся двадцать вторым хранителем книги из семьи де Мола. Ему бы, конечно, хотелось стать и последним, но он понимал, что и в прошедшие века, и теперь нельзя было ее обнародовать: времена не те. Не те времена были в эпоху Возрождения, с непрерывной войной между могущественными семейными кланами Италии и Европы. Эпоха Просвещения тоже не годилась, ибо тогда между собой воевали уже целые страны. И еще менее годились недавние годы, когда последняя война, вместо того чтобы преподать уроки ужаса, заронила в души семена опасного безумия. И более всего его пугало вот что: в Испании и Италии в сознание обывателей постепенно вводили культ вождя, человека-провидца. Правда, это пока происходило на уровне парадов и собраний, то есть событий внешнего порядка. В Германии же, напротив, этот культ проявлял себя как новая религия, в которой Гитлер был уже не жрецом, а богом. Обнародовать книгу сейчас означало бы добиться результата, абсолютно противоположного тому, ради которого она писалась.

«Но тогда сколько же еще представителей семьи станут хранителями после меня? Джованни, который вскоре сменит фамилию Вольпе на де Мола, продолжит традицию, но и его время пройдет. Может, в новом тысячелетии?..»

Три колокола зазвонили двойными ударами, возвещая, что через четверть часа начнется послеобеденная месса. Голубь улетел, и де Мола подумал, что было бы разумно тоже удалиться, пока Соборная площадь не заполнилась народом. Он посмотрел на часы, было без четверти пять. Джованни уже, должно быть, в Риме, в гостинице. Он был доволен, что на этот раз тот сам нашел покупателя, способного заплатить полторы тысячи лир за словарь германской латыни XVI века. Джованни становился все самостоятельнее, и это было хорошо, потому что через несколько лет на него ляжет еще одна ответственность, гораздо более серьезная, чем управление книжным магазином.

* * *

Парк виллы Волконского, где располагалось в Риме немецкое посольство, кишел серыми мундирами офицеров вермахта и черными — СС. Штатские, сновавшие вокруг, все были членами тайной полиции, гестапо. Джованни сразу узнал виллу, украшенную добрым десятком огромных красных знамен с крючковатыми крестами.

Подойдя к воротам, он предъявил документы, и его высокомерно оглядел полицейский в черной форме с красной повязкой на рукаве. Джованни обиделся и бесстрашно уставился на этого типа. С хорошо видной петлицей, вручаемой каждому гостю, он направился по аллее к огромному козырьку-балдахину на четырех колоннах белого мрамора, под которым скрывался подъезд. Перед ним возвышался внушительный двухэтажный фасад, и Джованни ощутил себя варваром, явившимся к римскому императору. Едва он шагнул за порог, как сотрудник посольства, видимо предупрежденный стражей у входа, проводил его на верхний этаж и предложил подождать в просторном зале, обставленном мебелью в стиле конца XVII века. Джованни залюбовался комодом и тут почувствовал, что у него за спиной кто-то есть. Обернувшись, он увидел массивную фигуру посла фон Макензена. Тот шел к нему, улыбаясь и протягивая руку.

— Герр Вольпе, рад вас видеть. Как вы добрались?

— Прекрасно, господин посол.

— Вот и отлично. Я вижу, вам понравилось мое последнее приобретение.

— Да, вещь отменная.

— Уж вы-то в этом понимаете, герр Вольпе. Это работа вашего знаменитого краснодеревщика Джузеппе Маджолини. Вещь уникальная, неповторимая, с клеймом мастера.

— Мои комплименты, господин посол, — почтительно произнес Вольпе.

— Ja-ja, но теперь прошу вас, пойдемте в мой кабинет.

Едва войдя в комнату, Джованни застыл на месте: у большого окна стоял человек и бесцеремонно курил. Увидев посла, он щелкнул каблуками. Несмотря на штатскую одежду, это выдало в нем военного.

— Герр Вольпе, позвольте вам представить: герр Цугель. Теперь и в дальнейшем мы будем держать связь через него. Не смотрите, что он так молод. В Берлине этот юноша имеет вес, ему доверяют. Как и мне, — прибавил он со зловещей улыбкой.

Цугель загасил сигарету и вытянул вперед правую руку, заложив за спину левую. Вольпе знал, что этот жест еще со времен убийства Цезаря означал, что правая рука свидетельствует о лояльности, а в левой спрятан нож. Он сразу почувствовал антипатию к парню в штатском. К тому же напомаженные черные волосы Цугеля были по моде зачесаны назад, а Джованни ненавидел эту прическу.

— Значит, господин посол, я могу говорить свободно? — спросил он, тоже закуривая сигарету.

— Конечно, дорогой друг, — ответил посол, откинувшись на золоченую спинку массивного кресла и сложив руки на объемистом животе.

— Тогда сразу перейду к делу. К сожалению, я все еще не пользуюсь полным доверием учителя, но мне известно, где находится книга. По крайней мере, я знаю, как добраться до того места, где она хранится, поскольку имею точные инструкции на случай его смерти.

Фон Макензен и Цугель обменялись быстрыми взглядами.

— Думаю, однако, что дело решится в течение нескольких месяцев, — продолжил Вольпе. — Де Мола все больше волнует политическая ситуация в Италии. Необходимость полностью довериться мне возрастает. Да и еврейский вопрос его тоже…

— Де Мола еврей? — перебил его Цугель.

— Нет, он итальянец, с отдаленными французскими корнями.

— Жаль, — улыбнулся Цугель.

— Дело в том, что у нас не так много времени, — сказал фон Макензен, поднимаясь. — Видите ли, герр Вольпе, мы находимся здесь, в Риме, в вашей прекрасной Италии, где все смягчает прелестный климат. Но в Германии совсем другая ситуация. Там не знают слова «покой», зато хорошо известно понятие «ожидание». Открою вам маленький секрет. Наш рейхсфюрер Генрих Гиммлер лично в вас заинтересован. Своим предложением вы, так сказать, пробили его сердце. Как и все великие вожди, он наделен многими добродетелями, но только не терпением. Как только ему стало известно о существовании этой книги, он только и знает, что требует и требует ее от нас… Понимаете?

Джованни Вольпе нервничал, но изо всех сил старался не подавать виду. В этой игре он желал оставаться на паритетных началах, хотя бы для того, чтобы не быть раздавленным.

— Вы должны знать, — продолжил посол доверительным тоном, — что герр Гиммлер еще сильнее, чем фюрер, если только такое возможно, убежден в великой миссии тысячелетнего рейха. Он полагает, что эта высокая цель была предсказана с незапамятных времен, но нужны, скажем так, особые знаки, которые бесспорно подтвердили бы ее. Для вас, видимо, не секрет, что копье Лонгина, пронзившее Христа, с большими почестями перевезли из Вены к нам, в Нюрнберг. Может быть, вы не знаете, что мы вот-вот станем обладателями святого Грааля, находящегося, как нам известно, в Испании. Все эти символы очень важны. Скажу вам больше. Это инструменты, которыми должен обладать рейх, чтобы реализовать свой исторический проект и прийти к конечной цели! Следовательно, мы не можем больше дожидаться вашей книги и того, что в ней должно содержаться. Ее обнародование станет бомбой, которая взорвется и сметет последнее сопротивление тому, что наш рейхсфюрер называет религией рейха. Я говорю «должно содержаться», потому что вашу книгу пока никто не видел. Если она окажется благом для рейха, то и для вас тоже. Вы меня поняли, герр Вольпе?

Последние слова были произнесены решительно и угрожающе. Джованни с показным спокойствием загасил наполовину выкуренную сигарету и спросил:

— Следовательно, смерть де Мола была бы своевременной?

— Да, — сказал фон Макензен, улыбаясь и разводя руками. — Весьма.

— Я понимаю, — холодно отозвался Вольпе, — но я вовсе не расположен…

— Нет-нет, — перебил его Цугель и совсем не по-дружески вцепился ему в локоть.

Джованни с содроганием посмотрел на руку Цугеля, покрытую розовато-коричневыми пятнами, похожими на чешую.

— Нет, — продолжал тот. — Вы ученый. Этими маленькими проблемами займемся мы. Вы только объявите нам когда и как.

— «Как» меня не интересует, но не забывайте, что сейф останется запертым еще на двадцать лет, если смерть маэстро не будет выглядеть естественной.

Вольпе высвободил руку.

— Я только хочу… чтобы все прошло в соответствии с нашим договором.

— Будьте спокойны, — произнес фон Макензен. — Доктор Гиммлер уже отдал распоряжение об оплате. Сказать по правде, он был слегка удивлен и раздражен, когда узнал, что вы запросили доллары вместо наших марок, отдав предпочтение Америке. Но все пойдет по плану. Как только де Мола умрет и вы доставите нам книгу, ваш швейцарский счет пополнится двумястами тысячами долларов. Но предупреждаю вас! Если книга того не стоит, вы не воспользуетесь ни единым центом.

— Стоит, стоит, и намного больше, я уверен.

— А что вы будете делать с такой кучей денег?

— С вашего позволения, поеду именно в Соединенные Штаты, потому и прошу доллары.

— Прекрасно, герр Вольпе. Вы вольны отправиться куда пожелаете. Но учтите, если доктор Гиммлер будет недоволен, то мы вас все равно найдем, даже если вы измените внешность и заведете себе новый паспорт. У нас и в Штатах есть много друзей.

— Когда вы предполагаете все осуществить?

— А вы так спешите? — спросил Цугель с двусмысленной улыбочкой.

— Нет-нет. Но мне казалось, что это вы торопитесь.

Вольпе посмотрел ему прямо в глаза.

— Очень скоро, — сказал посол и протянул ему руку, давая понять, что разговор окончен.

Джованни Вольпе открыл портфель, вытащил оттуда книгу в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом и положил на стол.

Посол на миг застыл от изумления, но тут же улыбнулся и провел рукой по лбу.

— Герб принца Конде, — сказал он, погладив титульный лист.

Затем достал из ящика стола конверт и протянул Джованни. Тот засунул его во внутренний карман пиджака.

— А сосчитать не хотите? — спросил Макензен. — Две тысячи долларов — это немало.

— Нет, — серьезно ответил Вольпе. — Я вам доверяю.

~~~

Рим

Воскресенье, 17 декабря 1486 г.

Хор чистых голосов в базилике Святого Петра запел вступительное «Miserere», когда граф делла Мирандола и Джироламо Бенивьени вошли в храм. Они двинулись по правой стороне второго нефа, и их длинные одежды зашуршали по брусчатке пола, поднимая маленькие облачка пыли. Со дня смерти Николая V, вот уже больше тридцати лет, базилика представляла собой открытую строительную площадку. А учитывая, как давно тянулись работы, видно было, что еще надолго так и останется.

Папа вошел через парадный вход, и сразу заиграли серебряные трубы, вслед за которыми хор грянул «Аллилуйю», словно его появление возвестило воскресение Христа. В окружении кардиналов в пурпурных одеждах его фигура в белой, расшитой золотом мантии выглядела весьма импозантно. Иннокентий уселся в кресло, приподнял красную накидку, опушенную горностаевым мехом, и махнул рукой группе знатных горожан, стоявших поодаль в ожидании. Один за другим они приближались и, склонившись к ногам Папы, целовали его туфлю. Этот тысячелетней давности ритуал подчеркивал полную покорность воле понтифика.

— Кого они изображают? — шепнул Пико на ухо Джироламо. — Магдалин, целующих ноги Христа, или сенаторов, приветствующих императора?

— Не могу сказать, — улыбнулся Бенивьени. — Зато знаю другое: запах у священной туфли такой, что и свинья сбежит.

— Ты больший еретик, чем я и Савонарола, вместе взятые. Иннокентий велел бы отрезать тебе яйца и за куда меньшую провинность, чем такие слова.

— Яйца мои в большей безопасности, чем зад. Оказаться брошенным в помещение для стражи — вот чего я боюсь.

— Маргерита! Ну наконец-то она. Смотри, как хороша, Джироламо.

Рядом с ними, в нефе напротив, выпрямившись и подняв голову, стояла женщина и молча наблюдала сцену целования туфли. На лице ее читалось скорее любопытство, чем благоговение. На ней было светло-голубое верхнее платье из камчатной ткани и накидка с золотыми лилиями, вышитыми на лазурном фоне, — символ принадлежности к семейству Медичи, в которое она вошла после замужества.

— Маргерита? — удивленно переспросил Бенивьени. — Здесь, в Риме?

— Ты что, думаешь, она каждое воскресенье ходит сюда слушать мессу? Это место нашего свидания. Мы поклялись друг другу.

— Не может быть! Ты все еще думаешь о ней?

— А как я могу иначе?

— Тебе мало того, что произошло?

— Мало! И я повторил бы все тысячи раз.

— Скажи это призракам тех, кто из-за вас лишился жизни.

Трое епископов провозгласили: «Ite missa est».[12] Прихожане хором отозвались: «Deo gratias»,[13] искренне благодаря Господа за то, что длиннейшая месса наконец-то действительно закончилась.

В этот момент Маргерита обернулась и увидела Пико. Сердце так подпрыгнуло в ее груди, что она вынуждена была опереться на руку мужа, потом выпрямилась и несколько раз кивнула, словно продолжая молча молиться.

— Она хочет меня видеть, — сказал Пико. — И я тоже.

— Ты спятил! Здесь ее муж. И мы в Риме. Ты рискуешь головой.

— Нет. Но я гораздо больше рискую, если окажусь вдали от нее. Я тебе потом все объясню.

— Но каким образом ты ее увидишь? Где вы встретитесь?

— Послезавтра, в двенадцать, в третьей церкви возле собора Святого Петра.

— Но когда вы договорились?

— Только что. Она кивнула два раза — это означает два дня, потом четырежды повернула голову налево, чтобы указать мне час, и трижды направо, имея в виду третью из самых близких церквей. У нас такой условный язык.

— Вот двое сумасшедших.

— Это не все, друг мой. Маргерита молитвенно сложила руки. Такой знак говорит, что кто-то из нас в опасности. Надеюсь, что я.

— Может, и я, — тихонько заметил Бенивьени.

Джованни взял его под руку, и они смешались с толпой, выходящей из церкви. На улице было теплее, чем в ледяных мраморных стенах базилики.

— Пошли ко мне, — сказал Джованни. — Я сегодня счастлив и хочу тебе кое-что показать.

Бенивьени улыбнулся, не в силах устоять перед его энтузиазмом.

* * *

Перед закрытыми дверями зала для аудиенций кардинала Сансони удержали две скрещенные алебарды.

— Пропустите меня, — хрипло потребовал он, но стражники даже не пошевелились. — Я кардинал-камерарий! — снова начал он, уже не так убежденно. — Я имею право войти.

Папские гвардейцы не обратили на него ни малейшего внимания, и Сансони печально уселся на скамейку. Немного погодя из двери, в которую он безуспешно пытался прорваться, вышла молодая женщина. Кардинал с жадным интересом оглядел ее. Горделивая грудь, казалось, вот-вот выскочит из камчатого лифа, спутанные волосы рассыпались по плечам, губы накрашены. По всему видно было, что дама не из аристократок, хотя по тем временам среди женщин, посещавших папский двор, проститутки мало чем отличались от баронесс.

— Теперь я могу войти? — раздраженно спросил камерарий у стражников.

Те посторонились, и Сансони, зажав под мышкой пачку бумаг, вошел в зал.

Иннокентий VIII отщипывал от грозди ягоды декабрьского винограда, который ему привозили прямо из его сицилийских владений.

— Ваше святейшество, вы отдохнули?

Тон у камерария получился не таким смиренным, как ему хотелось бы.

— Nu me rumpe u belin, Sansoni, cossa ti veu?[14]

— У меня здесь список главных магистратов, которые будут оценивать «Тезисы» графа Мирандолы.

— Браво! Дай-ка прочесть.

Иннокентий неохотно пробежал имена, но на одном остановился.

— Педро Гарсиа? Этого наверняка рекомендовали Борджа.

— Они его горячо поддержали, ваше святейшество. Епископ Барселоны и в самом деле большой друг его светлости.

— Его испанская светлость друзей не имеет. У него есть только протеже, покровители и враги.

— Ну, тогда скажем, что монсиньор Гарсия — его протеже.

— Так-то лучше, Сансони. Со мной не хитри. Я пока еще Папа и пока еще не помер. Список, однако, неплохой. Приготовь назначения и скажи всем магистратам, что к февралю я жду их мнение.

— Будет сделано.

— Пошли за графом Мирандолой. Я хочу с ним побеседовать.

— Ваше святейшество?

— Ты прекрасно слышал, Сансони. Что это с тобой: то говоришь, что все будет сделано, то вдруг, стоило мне попросить тебя позвать графа, тут же прикидываешься, что не понял?

— Но зачем?.. Ваше святейшество, его книга проверяется, в ней может содержаться ересь, собран консилиум… Мне кажется, сейчас не время.

— Сансони, ты никогда не будешь Папой. И знаешь почему?

Камерарий взглянул на него исподлобья:

— Может, у меня недостаточно заслуг перед Господом?

Иннокентий с удовольствием расхохотался.

— Ты прекрасный работник, Сансони, сможешь служить и следующему понтифику. Один камерарий на трех Пап! Но ты никогда не будешь Папой, потому что отслеживаешь границы справедливого и несправедливого, законного и незаконного, добра и зла. А Папа никогда их не отслеживает. Он не обязан знать, что они существуют, и должен смотреть поверх границ, более того, двигаться дальше согласно тем правилам, которые определил сам. Понял?

— Нет, ваше святейшество, но наверняка все так и есть, как вы говорите.

— Браво, Сансони. А теперь иди, и чтоб Мирандола был тут завтра утром.

* * *

— Ты не должен идти. Я уверен, что это ловушка.

Джироламо Бенивьени нервно вышагивал по драгоценному турецкому ковру, где на красном фоне сияли голубые восьмиконечные звезды, а в центре было изображено дерево внутри большого сосуда.

— Если ты порвешь ковер, хозяин выгонит меня из дома. Вот тогда у меня действительно будут неприятности.

Папский посланец ушел совсем недавно, но Джованни Пико нисколько не озаботило настойчивое приглашение явиться в Ватикан.

— А еще больше их окажется у кардинала Росси, когда его обвинят в том, что он приютил у себя еретика!

— Может, он хочет удостоить меня каких-нибудь почестей?..

— Он может обвинить тебя в чем угодно — в похищении Маргериты, от которой тебе лучше бы держаться подальше, в публикации «Тезисов» и не знаю, в каких еще преступлениях. Захочет — придумает.

— Ладно, Джироламо. Постараюсь быть серьезным, хотя все твои преувеличения и вызывают у меня улыбку. Я не могу отказаться от этого приглашения. Бежать означало бы сознаться в злодеяниях, которых я не совершал. Разве что исповедовать истину считается преступлением.

— Так и есть.

Джованни посмотрел на него, и Джироламо, не выдержав этого взгляда, сел.

— Я хочу рассказать тебе одну вещь, — серьезно сказал граф. — Ты знаешь, почему в христианнейшем доме христианнейшего кардинала оказался этот красный ковер с восьмиконечными звездами?

— Нет, но уверен, что ты мне расскажешь.

— Потому, что наш хозяин, который является одним из первых отцов Церкви, невероятно невежествен, — шепотом ответил Джованни. — Ему понравился ковер, но он не понял его сути, иначе никогда не внес бы эту вещицу в дом, даже если бы ее подарили.

— Не понимаю, Джованни, растолкуй.

— Восьмиконечная звезда, октагон, — это переход от квадрата к окружности. Она обозначает алхимический принцип или знание, называй как хочешь, и лежит в основе секрета алхимика Николя Фламеля. Любой священник, епископ или кардинал с радостью полюбовался бы, как эта штука горит на костре. Звезда — победа знания, которое первая женщина Ева сорвала с древа добра и зла.

— Но это же первородный грех, Джованни.

— Поразмысли, друг мой. Когда ты был маленький, учитель наказывал тебя за то, что ты слишком много читаешь и занимаешься? Разве отец или мать станут наказывать ребенка за то, что он хочет стать похожим на них? Как же может Господь не желать, чтобы Его творения напоминали Создателя, и противиться знанию? Ты все еще не понял? Почему так получилось? Почему мы свернули с пути света на путь мрака?

Джироламо охватило волнение. Чем лучше он понимал ясную и убедительную логику Джованни, тем сильнее беспокоился за судьбу друга.

— Всему этому есть объяснение, и ты его знаешь. Если мне удастся убедить тебя, что знание есть грех, то я смогу держать тебя в неведении, следовательно, иметь над тобой власть. Единого Бога, неистового, жестокого и воинственного узурпатора придумали люди, чтобы оправдать свои деяния. Подумай хорошенько, любое божество отражает природу человека, а не наоборот. Потому и существуют Бог христиан, Аллах, Яхве и все другие, которых создали, чтобы оправдать войны, убийства и произвол. Но искра Единой Сущности не умерла. Она осталась в веках в мельчайших проявлениях, в Писаниях, обрядах, и в этом ковре тоже.

— Погоди, остановись, у меня уже голова закружилась.

— Ладно, вернемся к ковру и к невежеству нашего амфитриона. Если бы мы находились в Испании, то сам факт владения подобной диковиной привел бы его прямиком в руки Торквемады.

— Ты преувеличиваешь.

— Ничуть. Я тебе говорю о ценности ковра, который тут же отобрали бы вместе с остальным имуществом, а не о его предполагаемом еретическом смысле.

Джироламо улыбнулся этим словам и непостижимой способности Джованни заставлять его развеселиться даже в самый тревожный момент.

«Игра слов, — подумал он. — Но вот что верно!.. Для Джованни, как и для Анахарсиса,[15] одного из семи мудрецов, эта забава была единственной серьезной вещью в мире».

— Объясни мне, какую тайну скрывает ковер.

— Да никакой. Рисунок в центре объясняет все. Я тебе уже говорил. Древо жизни заключено в сосуд. Смотри, Джироламо. Это древо познания, древний символ жизни, а сосуд — женщина, мать, Богиня всего сущего.

Джованни взял друга за руки, но тот отвел глаза.

— Этот ковер создан неосознанно. Руки, выткавшие его, очень искусны в своем ремесле, но их хозяин абсолютно невежествен. Эти руки принадлежали девушке или юноше, которые работали с утком и основой под звездным небом или в мастерской много веков назад. Они выткали древний опыт поколений, общий для всех народов.

— Почему же тогда сорвать яблоко с древа познания сочли первородным грехом?

— Я уже сказал тебе, Джироламо. Если ты подобен отцу, то станешь ли падать ниц перед его слугой, который называет себя Папой, падре, жрецом и так далее?

— Нет, конечно.

— Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Знание — дар истинный, но кое-кто вывернул термины наизнанку. С равенством нет ни власти, ни Церкви, ни Папы. А со знанием нет ни греха, ни разврата. Есть только любовь, Джироламо.

~~~

Флоренция

Понедельник, 19 сентября 1938 г.

По радио шла прямая трансляция чуда — святой Януарий источал кровь. Но Вильгельм Цугель репортаж не слушал. Наоборот, радио можно было выключить. Офицер СС, доверенное лицо генерала Гейдриха, шефа гестапо, получивший задание курировать операцию «Мирандола», включил приемник час назад, и все это время тот работал на полную мощность. Цугель надеялся, что громкий звук заглушит крики девчонки, которую он только что изнасиловал. Она лежала на постели, привязанная за руки и за ноги.

Цугелю нравились итальянские путаны. Эти девицы сильно отличались от немецких. Соотечественницы, на его вкус, были слишком профессиональны и холодны. Они соглашались на все, на любые извращения, лишь бы хорошо платили. Итальянки — другое дело. Они мололи кучу всякой ерунды, извивались, ругались, орали и плакали. И чем больше они сопротивлялись, тем сильнее он возбуждался и тем острее было наслаждение. Эта ему сразу понравилась: славная девчонка, домашняя. Она попыталась кричать, когда он ее привязывал. Цугель сразу засунул ей в горло платок, потом испугался, что шлюшка задохнется насмерть и все развлечение пойдет насмарку, и продел ей его между зубами, как уздечку. Воплей богомольных старух вокруг святого Януария перед микрофонами государственного радио Италии вполне хватало, чтобы заглушить хрипы женщины и звон бешеных ударов, когда он с наслаждением хлестал ее по щекам, грудям и бедрам.

Вильгельм Цугель был удовлетворен содеянным, одевался и подумал о работенке, которую предстояло сделать через несколько дней. Убивать ему не так нравилось, как насиловать женщин, но обеспечивало некоторое наслаждение, особенно если приносило приличные деньги, уважение начальства и превосходство над равными. Такое не каждому по плечу, и Цугель это хорошо знал. Сознание того, что он полезен, а в некоторых случаях необходим, наполняло его гордостью, придавало еще больше сил. Ему предстояла работа высокого класса. Убийство должно было выглядеть как естественная смерть, иначе этот ничтожный идиот Вольпе получит серьезные проблемы по части овладения книгой.

Агент гестапо с удовольствием взглянул на себя в зеркало. Теперь его заказчиком был прославленный Третий рейх. Однако он хорошо знал, что все может и перемениться. Вильгельм никогда особенно не заботился о будущем. Везде и повсюду хозяева, кто бы они ни были, хотели только одного: власти. Если он будет точно выполнять приказы и обеспечивать им средства к ее достижению, то без работы не останется.

Цугель облачился в элегантную твидовую куртку, что было единственной уступкой английской моде, и затянул ремень на талии. Вытащив из кармана расческу, он зачесал черные волосы назад и с раздражением заметил, что они стали редеть. Его личный врач в Берлине сказал, что это следствие псориаза, покрывшего руки несводимыми красными пятнами. Он натянул легкие шелковые перчатки, купленные в Риме, взглянул в окно на кусочек набережной Арно и вышел из грязной комнаты борделя, расположенного в квартале Сан-Фредиано. Перед этим, вытащив из бумажника купюру в сто лир, он со смехом положил ее на опухшее лицо женщины. Ему захотелось побыть щедрым: ведь тогда хозяйка не предъявит никаких претензий и не обратится куда следует. Было бы досадно оправдываться перед обычной полицией как раз тогда, когда ему предстояла встреча с тайной.

OVRA[16] находилась неподалеку, и Вильгельм решил пройтись пешком. Здесь было теплее, чем в Риме, и ему недоставало легкого ветерка, порой смягчавшего жару. Но Флоренция — город маленький, и то, что в столице оказывалось разбросанным там и сям, тут сосредоточивалось на маленьком пятачке в центре. От Борго Сан-Джакомо он направился к Понте Веккьо. Лавки ремесленников поблескивали золотом. Так и хотелось запустить руку в витрину и стянуть какое-нибудь тяжелое ожерелье, свисавшее, как рождественский подарок. Но он знал, что из-за прилавка за ним пристально следили маленькие глазки лавочников.

— Евреи, — прошипел он с презрением, ускоряя шаг. — Ладно, придет и ваш черед.

Встреча была назначена на двенадцать часов в здании, выделенном для полиции неподалеку от улицы Терме, в самом центре тосканского города. Быстро подходя к назначенному месту, Цугель похлопал себя по правому карману куртки, проверяя, на месте ли рекомендательное письмо. Письмо подписал Паскуале Андриани, всемогущий главный инспектор четвертой зоны OVRA, и в нем предписывалось оказать максимальное содействие синьору Вильгельму Цугелю. Это самое «синьор» ужасно раздражало немца. Он был военный, лейтенант СС, и по званию имел право именоваться как-нибудь иначе. Когда Италия станет провинцией германской империи, все переменится, а пока надо запастись терпением.

Дневальный жестом пригласил Цугеля располагаться в холле вместе с другими посетителями: несколькими штатскими и дамами. Форма на дневальном расползлась по швам, потерлась на локтях и вся была в масляных пятнах. Как можно заставить себя уважать в таком виде? Прошло более четверти часа, и Цугель услышал, как громко выкрикнули его имя, что привело немца в ярость. Его провели в кабинет вице-комиссара Бальдо Моретти, по крайней мере так было написано на дверной табличке.

— Добрый день, синьор Цугель, — сказал Моретти, не представляясь. — Меня уже предупредили о вашем приходе. Скажите, что я могу для вас сделать.

— Вы? Вы, вероятно, приняли меня за даму? А я-то думал, что хотя бы полиция в Италии как-то усвоила новый язык.

— Ах, да-да… — рассеянно отозвался вице-комиссар.

— Во всяком случае, мне будет нужна комната, — прибавил Цугель, осматриваясь. — Я ожидаю людей.

— Да, понимаю, — сказал вице-комиссар, глядя ему прямо в глаза. — Я знаю, должны прийти некоторые мои коллеги.

Последнее слово он произнес с таким презрением, что Цугель вскочил, опрокинув стул.

— Эти коллеги, как вы изволили выразиться, являются опытными сотрудниками вашей полиции и достойными доверия друзьями гестапо, офицером которой я имею честь служить.

— Не горячитесь, синьор Цугель, — спокойно ответил вице-комиссар. — Я прекрасно знаю о дружественных отношениях наших полицейских структур. Я ничего такого не сказал и готов сотрудничать. Вы просили комнату — вы ее получите.

Оказалось, что этот идиот снял каморку на первом этаже здания: четыре стула и колченогий стол.

Немного погодя явились двое в штатском, сначала отсалютовали на фашистский манер, потом тепло пожали Цугелю руку. У одного были белобрысые патлы на весь лоб и доверчивая улыбка, другой походил на коротко стриженного медведя с огромными волосатыми руками.

— Меня зовут Клык, а его — Трензель, — сказал белобрысый. — Нам нельзя открывать наши настоящие имена, но мы поступаем в полное ваше распоряжение, герр Цугель!

Тот, в свою очередь, предъявил им верительные грамоты от начальника OVRA, на основании которых мог ими командовать.

— Никаких проблем. Вы приказываете, мы подчиняемся, герр Цугель!

Клык улыбнулся и снова выбросил руку в фашистском приветствии.

Эти итальянцы ему понравились. Он пояснил, что вплоть до следующих распоряжений они должны глаз не сводить с некоего Джакомо де Мола, продавца книг во Флоренции, собрать сведения обо всех его привычках и немедленно предупредить, если тот соберется уехать из города. Других распоряжений он не отдал, да они и не спрашивали.

— Если это все, то мы пошли, — сказал тот, что назвался Клыком, видимо старший в двойке. — У нас еще лекция в университете.

В ответ на вопросительный взгляд Цугеля итальянец снова улыбнулся и пояснил:

— Ну да, в смысле, нам надо прочесть лекцию одному профессоришке, некоему Калоджеро, горячей головушке.

— Понимаю, — заговорщицки отозвался Цугель. — Мы тоже в свое время читали лекции в университете, но теперь в этом нет надобности. Однако подождите. Прежде чем вы уйдете, я должен вам кое-кого представить. Он вот-вот подойдет.

— Нам готовить еще одну лекцию?

— Нет, по крайней мере пока. Хотя, кто знает…

Они успели как раз выкурить по сигарете, и воздух в комнатушке стал непереносимо тяжелым. В дверь постучали. Вошел Вольпе, подозрительно уставился на посторонних и, кивком приветствовав Цугеля, застыл в позе ожидания.

— Герр Вольпе, как вы пунктуальны. Это делает вам честь. Позвольте представить вам синьора Клыка и синьора Трензеля. Они помогут нам осуществить операцию.

— Я не предполагал, что вы задействуете еще кого-то. Мне сообщили, что все будет сделано в строжайшей тайне. Посол…

— Halt! — прервал его Цугель. — Вы сами нарушаете секретность, дорогой Вольпе. Первейшее правило — не называть имен. Присутствующие здесь в любом случае необходимы для успешного исполнения нашего плана. Они люди надежные, друзья рейха, и пользуются прекрасной репутацией.

Вольпе прекрасно понял, что перед ним двое агентов OVRA, секретной полиции, о которой ходило столько сплетен, но толком никто ничего не знал. Ореол тайны, окружавший эту структуру, начиная с загадочного названия, заставлял всех бояться ее больше, чем она того заслуживала. Говорили, что OVRA внедряла своих людей повсюду и главной их задачей было предупреждать власть о малейшем проявлении антифашистских настроений. Ходили слухи, что она пользуется методами испанской инквизиции. Тем, кто попадал в ее застенки, с трудом удавалось выйти оттуда живыми. Но эти двое выглядели обычной провинциальной шпаной. Вполне возможно, что страшная слава OVRA была всего-навсего очередным спектаклем режима, как, впрочем, и многое другое.

Вольпе помолчал, потом произнес:

— Если так, то и хорошо. Однако я полагал, что нам с вами надо кое-какие детали обсудить вдвоем.

— Снова это «вы»! Ох уж эти итальянцы!.. Ладно, неважно. К тому же нашим друзьям пора в университет. Мне просто хотелось, чтобы вы с ними познакомились, посмотрели на них. В наше время полезно заводить новых друзей и осознавать, что на них можно положиться. Назавтра вам может понадобиться защита, герр Вольпе. Эти джентльмены смогут ее предложить, причем бесплатно, — заключил Цугель и засмеялся.

Джованни понял угрозу, хотя она и была тщательно завуалирована. Такая опека означала, что эта парочка его просто убьет, едва он допустит промах.

Клык и Трензель в очередной раз отсалютовали. Вольпе ответил им коротким кивком, и агенты ушли. Оставшись один на один с Цугелем, Джованни не промолвил ни слова, лишь пристально на него поглядел.

«Классическая техника гестапо», — сказал он себе.

Но ему стало страшно. Ведь Вольпе знал: то, что он собирался сказать, Цугелю не понравится.

~~~

Рим

Понедельник, 18 декабря 1486 г.

Из окна гостиной личных апартаментов Иннокентия VIII Джованни разглядывал сад, где, как говорили, Папа имел обыкновение прогуливаться в компании столь же приятной, сколь и сомнительной. Сегодня там развернулась баталия между двумя знатными особами. По крайней мере, их таковыми считали. Сухие удары скрещивающихся копий сопровождались ободряющими криками группы аристократов при оружии. Один из двух дуэлянтов, судя по тому, как все дружно и громко за него болели, показался Пико похожим на Франческетто, любимого сына Иннокентия. Он и вправду был сильнее своего соперника. Прекрасным владением мечом этот парень славился не меньше, чем наивностью в карточной игре, где слыл чистым простофилей, просаживая астрономические суммы и выплачивая их из государственной казны.

— Граф, — послышался за спиной чей-то голос.

Джованни не ожидал, что его сразу примет сам Папа, да еще в такой неформальной обстановке. Он изысканно поклонился, а потом приложился губами к кольцу с символами святого Петра и дома Чибо. Понтифик легонько потрепал его по щеке. Джованни улыбнулся, Папа тоже.

— Ваше святейшество.

— Садись, сынок, и выкладывай все.

— Ваше святейшество, вы и в самом деле меня призвали.

— Хочешь исповедоваться? Есть у тебя какой-нибудь грешок, который может отпустить только Папа?

— Я исповедовался только вчера. Да, я грешен, но ничего нового не совершил — было мало времени.

— А вот это никогда не известно. Кто знает. Нечистые мысли могут приходить и ночью. Наверное, немало девушек жаждут свидания с таким красавцем, как ты, да еще богатым и знатным.

— Нынче ночью я крепко спал, ваше святейшество.

— Отлично-отлично, — раздраженно проворчал Иннокентий. — Однако ego te absolvo a peccatis tuis in nomine patris, filii e spiritus sancti,[17] — произнес он скороговоркой.

— Амен.

— Теперь мы очистили душу и можем поговорить свободно. Скажи мне, Джованни, что ты собираешься делать?

— Жить по совести, ваше святейшество.

— Ах-ах-ах! Ты мне нравишься, Джованни, и мне не хотелось бы, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Тон понтифика был куда как шутливый, но эти слова поразили графа делла Мирандолу, как удар стилета, и он изготовился к следующим атакам.

— Под защитой вашего святейшества со мной ничего не может случиться.

— Прекрасно, это мне тоже нравится. Находиться под моим покровительством важнее, чем пользоваться защитой банкира Медичи.

— Лоренцо оказывает мне честь своей дружбой, ваше святейшество.

— Браво-браво, но вернемся к нашим делам. Что там за история с «Тезисами», которые ты собираешься публиковать? Это правда, что ты хочешь присвоить себе мое право собирать консилиум, особенно здесь, в Риме? Ты ведь даже не кардинал. Хотя, при желании, мог бы и номинироваться. Это стоило бы не особенно дорого, зато потом ты получил бы от меня постоянный доход с церковных имений. Но об этом мы побеседуем после, — сказал понтифик, потирая руки. — А теперь говори, Джованни, и считай, что перед тобой исповедник, который не только отпустил тебе грехи, но и хочет, чтобы ты по случайности не наделал новых.

Джованни сложил руки и опустил голову. Этой паузы ему хватило, чтобы привести мысли в порядок. Папа знал все, гораздо больше, чем он ожидал, и хуже всего было то, что он узнал обо всем не от него. Надо быть очень внимательным. Перед ним один из самых могущественных на земле людей, и он, Пико, — гость в его доме. С другой стороны, чтобы перейти из статуса гостя в статус арестанта, достаточно взмаха крыльев бабочки. Ему представился случай, и надо им воспользоваться, не забывая при этом, что Иннокентий — отнюдь не дурак.

— Мои «Тезисы» — плод долгих лет изучения и размышлений, — спокойно сказал Пико. — Их единственная цель заключается в том, чтобы углубить познание истины, к вящей славе божественного творения. То, что ваше святейшество называет консилиумом, планировалось как собрание теологов, пожелавших публично, а не в закрытых кабинетах обсудить то, что изложено в моей книге. Любому тезису, ваше святейшество, может быть выдвинут антитезис. Если будет на то воля Божья, то появится и синтез.

— Красиво говоришь, Джованни. А правда, что ты пригласил евреев и магометан?

— Да, ваше святейшество, ибо я верю, что Создатель у нас у всех один.

— Ты хочешь сказать, что намереваешься убедить их отречься от отеческих религий и прийти к единой истинной вере, к вере Святой Римско-католической церкви?

От Джованни не укрылось, что тонзура у Папы заблестела каплями пота. Одна из капель скатилась по мясистому носу, и Иннокентий смахнул ее, оставив мокрый след на зеленом шелке перчатки.

— Мои «Тезисы» вдохновлены Создателем. Как говорил Платон, кто познал добро, тот легко следует по пути добра.

— Да будет так, Джованни. Сколько копий ты отпечатал? Много ли у тебя еще осталось?

— Отпечатал пятьсот, а осталось около сотни, ваше святейшество.

— Отдай их мне.

— Как вы сказали, ваше святейшество?

— Отдай их мне, Джованни. У меня много читателей. Не хочешь же ты лишить моих профессоров теологии возможности прочесть твои «Тезисы»?

— Нет, ваше святейшество, но книги надо привезти из Флоренции.

— Ну, так привезут. И давай сделаем вот что, Джованни. Ты молод, полон жизни и можешь подождать. Если «Тезисы» оценят положительно, я разрешу тебе собрать консилиум. Более того, мы вместе его проведем, и я сделаю тебя кардиналом. Ты умен. Кто знает, может быть, тебя когда-нибудь выберут Папой. Денег и покровителей у тебя хватает. Подумай об этом, Джованни. А теперь иди. Бедный Папа должен предаться своим ежедневным молитвам.

Джованни не ответил и снова опустился на колени, чтобы поцеловать перстень, который обжег ему губы. Чем он был пропитан — потом или угрозами, — значения не имело. Душу охватило отвращение и бессильный гнев. В тот же миг, как Иннокентий вышел из комнаты, Пико бросился прочь. Погруженный в свои мысли, он сбежал по лестнице, ведущей во внутренний двор, и тут почувствовал у себя на плече чью-то тяжелую руку.

— Завтра же поезжайте во Флоренцию. В Риме небезопасно. Снимите виллу неподалеку от Фьезоле и ждите.

Джованни резко обернулся и взглянул на человека, остановившего его. Тот был высок и крепок, в короткой бороде просвечивала седина. Одет во все черное, включая чулки, богатый жилет расшит золотом. Несомненно, знатного происхождения, с мечом-бастардом на боку. В отличие от привычного тонкого меча с защищавшим кисть эфесом, который имели обыкновение носить молодые аристократы, этот был тяжелый, простой и обладал большой разящей силой. Он мог и колоть, и бить плашмя, и рубить, им можно было драться и одной, и двумя руками. Вот только эфес не защищал руку, что требовало постоянного внимания.

— Вы, должно быть, меня с кем-то спутали, — твердо, но вежливо ответил Пико.

— Нет, граф делла Мирандола. Я знаю, что говорю. Делайте, как я вам советую. Мы еще встретимся.

Человек с бородой отпустил Джованни и быстро, не оглядываясь, взбежал по лестнице. Пико инстинктивно потер плечо, все еще нывшее от мощной хватки незнакомца, потом набросил плащ и вышел через боковые ворота. Он быстро миновал старые дома, что, как каменные нищие, толпились вокруг базилики. По улицам текли нечистоты, которые выплескивали в окна. Вдобавок ему пришлось пробивать себе дорогу в толпе проституток с накрашенными лицами. Среди них попадались совсем еще девочки. Но более короткой дороги домой не было.

Бородач мог оказаться кем угодно — неизвестным другом, шпионом какой-нибудь группировки, настроенной против семейства Чибо или самого Папы и желавшей его предупредить. Джованни знал только, что никуда не поедет. На следующий день он должен встретиться с Маргеритой и от свидания не откажется, даже если это будет стоить ему жизни. А еще через несколько дней у него намечалась другая встреча, от которой зависела судьба проекта. Пробиваясь сквозь грязь, холод, толпу проституток и сутенеров, лавируя по зловонной мостовой между голодными крысами, петляя под шум повозок среди лачуг, откуда доносились крики, плач и смех, он старался найти прибежище в мыслях и воспоминаниях о том, как все начиналось.

Первые сомнения заронили в его душу отрывки из Библии, которые он прочел в подлиннике, на арамейском, и сразу понял, что в латинском переводе имеется множество искажений. На этом Джованни не остановился и с тех пор изучил все вавилонские, шумерские и аккадские рукописи, вплоть до клинописи. И почти случайно наткнулся на «Энума Элиш», эпопею о Сотворении мира.

Один из его родственников приобрел манускрипт у турецкого купца, который утверждал, что вынес его из аккадского дворца. В нем содержались основы Библии, хотя написан он был за тысячу лет до того. И Джованни кое-что понял.

Но до полной ясности было еще далеко, и всякий раз, как он углублялся в проблему творения, ему открывались все новые и новые миры, двери в которые надо было разыскивать. Юноша возвращался мыслью к Мумму Тиамат, матери всех богов, и к Намму, всеобщей прародительнице, читал о заокеанской цивилизации,[18] которой пока можно было только любоваться издали. Однако эти мифы настолько тесно перекликались с уже известными, словно с начала времен, с самого творения, все сводилось к единой первооснове.

Такие сведения вступали в противоречия не только с христианским Богом, но и с еврейским, появившимся гораздо раньше, да и с исламским, занявшим свое место намного позже. Тогда Джованни обратился к Библии, ища в глубинах структуры Писания какой-нибудь знак, архетип, хоть что-нибудь, что объединяло бы древнейшие легенды с концепцией Бога. Ключом могла бы стать любовь. Во всех религиях Бог милосерден и добр. Но слово «tov» — «добрый» — в применении к высшему существу использовалось всего несколько раз. Почему? Гораздо чаще встречался термин «rachum» — «милосердный». И тут на Пико нашло озарение: «rachum» — это «rechem», то бишь «лоно», «утроба». Первоначальной определительной чертой божества оказалась его принадлежность к женскому роду. Божеством была Мать. Не патриархальный библейский Бог, прошедший сквозь века, не воитель, не мужчина, а Богиня-Мать. Вот что объединяло древнейшие легенды и цивилизации, вот в чем состояла первейшая и самая естественная форма религии. Эта вера зародилась на всех широтах вместе с человечеством.

Тогда он понял, какие ужасные причины привели к тому, что создательница мира, Богиня-Мать оказалась забытой и ее заменил Отец, Бог мрака, войн, казней и вечной смерти. Однако кое-что осталось, какие-то искры просвечивали сквозь пепел старой религии. Как в конце круга простой молитвы, которой его учили с детства, просвечивало то, что говорилось о бедной, непросвещенной женщине по имени Мария: «Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae».[19] Mater Dei, не Христа, а Бога, Создательница. Так было постановлено на Третьем экуменическом соборе в Эфесе. Тогда Западная Римская империя, уже обреченная, выговорила себе последнюю привилегию — сохранить свою столицу как центр всемирной церкви. Это был единственный способ продлить власть.

Теперь, спустя без малого тысячу лет, все почти готово к тому, чтобы дать наконец свободу человеку. Он сам, Пико, и с ним Элиа дель Медиго и Абу Абдулла. Христианин, еврей и магометанин, все вместе, в Риме, как шестьдесят два мудреца в Александрии, когда от каждого израильского племени представительствовали по шесть человек, готовы открыть эти страницы и огласить последние девяносто девять заключений.

Сначала «900 тезисов», чтобы обратить умы к концепции единства Высшей Сущности, а потом и другие. Так, шаг за шагом, страница за страницей, перед ассамблеей величайших философов откроется путь, углубляющий знание, а с ним и власть, без национальных, религиозных и расовых различий. За женщиной снова будет признана та роль, которая ей подобала до наступления темных веков. Нетер-Уат, Божественный Путь, Единая Сущность, которую тексты пирамид предрекли тысячи лет назад, заговорят об этом на едином языке. Но теперь, когда цель уже близка, он ясно чувствовал вокруг себя присутствие падших ангелов, которые сделают все, чтобы помешать ему завершить свою миссию.

~~~

Милан

Среда, 21 сентября 1938 г.

— Елена, любовь моя, как мне тебя недоставало!

— И мне тебя, мой лисенок![20]

Джованни Вольпе никогда не знал женской любви, кроме той, что покупал за несколько лир в борделе в переулке дель Престо. Елена была хороша, гораздо красивее тех дамочек, чьи фото размещали в журнале «Гранди фирме», который он тайком покупал, а потом мастурбировал одинокими ночами. Едва приехав в Милан, после шести часов, проведенных в поезде, Джованни сразу бросился к ней. Стояла жара, и он изрядно вспотел, но Елена не выказала никакого отвращения. Она обняла его и так сладострастно к нему прижалась, что он сразу ощутил эрекцию. Елена это поняла, улыбнулась и прижалась к нему еще крепче. Джованни хотелось тут же, на диване, овладеть ею, но он не решился. Вольпе еще не понимал, как с ней себя вести, но надеялся научиться.

Он познакомился с ней случайно, в баре «Моро» во Флоренции, неподалеку от книжной лавки, в День святого Раньери. Тогда Джованни тоже потел, но не от жары, и все время кусал ногти. Он казнил себя за то, что сделал такое предложение немецкому консулу, и не знал, как выпутаться.

Заметив пышную блондинку, он никак не мог предположить, что она остановится возле него и спросит:

— Извините, вы флорентинец?

Джованни только и смог, что кивнуть, завороженный ее видом и голосом и разом забыв обо всех своих терзаниях.

— Я ищу мастерскую Санта-Мария-Новелла. Вы не могли бы сказать, где это?

Вольпе сглотнул слюну, чтобы обрести дар речи, но этого оказалось недостаточно. Он единым махом проглотил всю порцию лимонада, закашлялся и вскочил.

Елена уселась рядом и сказала:

— Благодарю вас, но достаточно, чтобы вы просто показали.

Он помнил, что пробормотал тогда нечто неразборчивое, но дальнейшие воспоминания смешались.

Джованни испугался, что потеряет ее, но она сразу представилась и завела разговор:

— Елена Руссо. Знаете, я в первый раз во Флоренции. Я работаю в префектуре в Милане и взяла несколько дней отпуска. А вы? Чем вы занимаетесь? Кроме того, что кашляете и объясняете дорогу дамам?

Елена расхохоталась, да так и смеялась до самого вечера. Она улыбалась, даже когда говорила об умерших родителях и о своих снах. И сколько же вопросов она задавала, слушая его рассказы и непрестанно моргая огромными глазищами! С того дня они часто виделись. А потом, благодаря ей, Джованни познал любовь. Не литературную, выдуманную поэтами, философами и писателями, а настоящую, сотканную из поцелуев, сплетения тел и полного самозабвения. С Еленой он заново родился на свет, уже без клейма изгоя и сироты, с перспективой жить дальше вместе с ней. Он ничего не рассказал своему учителю де Мола и скрыл от него свою страсть, сам не зная почему. Может, боялся, что тот его не поймет, а может, потому, что впервые обрел что-то свое, и оно, это свое, было завоевано собственными силами и принадлежало только ему.

— Ну-ка, все выкладывай своей лисичке, — проворковала Елена, усаживая его на диван и повыше приподнимая юбку. — Давай рассказывай. Если будешь умницей, она тебя отблагодарит.

Джованни распустил галстук.

— Все готово, дорогая, но сознаюсь, мне страшно. Если бы можно было как-нибудь по-другому…

— Как?

Она снова опустила юбку, прикрыв колени.

— Ты хочешь попросить де Мола отдать книгу по-хорошему? Уверена, он охотно тебя послушается и сразу отдаст.

— Знаю, ты права, но я все равно чувствую себя виноватым. Он вытащил меня из приюта, заставил учиться и пристроил к себе в книжную лавку.

— И что с того? Он тебя эксплуатирует, помыкает тобой как слугой, да к тому же забил тебе голову кучей всякой чепухи. Ах, миссия! Только вы двое можете спасти мир, кроме вас некому! Книга, книга, словно за ней — вся жизнь!

— Пожалуйста, не говори так!

— А я что, не в счет? Я отдала тебе всю себя, я отказалась выйти за графа! За графа! И все — ради тебя! Дура! Я думала, ты меня любишь, хочешь поселиться со мной далеко-далеко, в стороне от всех и от всего. А теперь ты мне талдычишь про какие-то там мелочи! Чудовище, неблагодарное чудовище! Ну вот, ты меня до слез довел!

Он уже видел Елену плачущей и не мог этого выносить. Ну почему жизнь обязательно должна быть такой сложной? Проклиная себя, он пытался ее утешить, а она отбивалась от его ласк. Будь прокляты его сознательность и совесть! Боже, как он завидовал тем, кому удавалось держать в жизни прямую линию, чего бы им это ни стоило. Вот ему это никогда не удавалось. Он постоянно сомневался и по двадцать раз передумывал. Даже, когда решение было принято и назад дороги не было, что-то его раз за разом толкало к компромиссам. Лишь бы оправдать свое поведение, и хорошее и плохое.

Он смотрел на рыдающую Елену и проклинал де Мола, хотя прекрасно знал, что без него не стал бы тем, кем был теперь. Но может, в том-то и дело, что стал не тем, кем хотел. А ему хотелось клониться под ветром, смешиваться с миллионной толпой безымянных людей, спокойно наслаждаться теми маленькими привилегиями, что обеспечивали ему способности и ум. И жить одной любовью к Елене.

Почему де Мола не понимает его? Почему не дал ему идти своей дорогой после Сорбонны или даже еще раньше, после диплома с отличием, полученного у иезуитов в Ливорно? Ему бы хватило места чиновника министерства или библиотекаря в каком-нибудь университете. Так нет же, де Мола, видите ли, поверил в его интеллект и чистое сердце, искреннее и честное. Но это не его сердце, не его! Джованни был не в состоянии воспротивиться, отказаться и постоянно откладывал и тянул, продолжая притворяться не тем, кем был, чтобы сохранить видимость. Чтобы де Мола не догадался. А Джакомо день за днем посвящал его в свои тайны и объяснял, почему для миссии выбрал именно его. И он оказался в ситуации, когда назад дороги нет.

— Убирайся! — крикнула Елена. — Убирайся и не показывайся мне больше на глаза!

— Нет, любовь моя, не надо так! Все будет хорошо. Я попросил этого немца Цугеля подождать несколько дней. Может, мне удастся найти какой-нибудь способ… Ну, в общем, ты поняла. Если не найду, то жизнью клянусь, все будет так, как мы решили. Мы уедем в Америку, богатые и счастливые, и наделаем столько детишек, сколько захочешь.

Елена шмыгнула носом и перестала всхлипывать. Он погладил ее по белокурым волосам, перевязанным голубой лентой.

— Ладно, я тебя прощаю, — сказала она. — Но чтобы больше этого не было! Делай, как говорит тебе этот немец. Он свое дело знает. Иначе…

— Иначе?

— Иначе лисичка будет искать себе другого лисенка. Чувствуешь, как она тебя заждалась?

Елена взяла его руку и засунула себе под юбку. Джованни сразу оказался в раю. К черту де Мола и Пико с его книгой. Через несколько дней все кончится.

Занимаясь любовью с Джованни, Елена все время хохотала, и он благоговел перед ее смехом. А потом пришло время расставаться: пробило уже пять часов, ему пора было идти. Поводом для поездки в Милан послужила передача в книжную лавку «Медиоланум» двух сочинений: «Об архитектуре» Витрувия, редчайшего издания XV века, и книги об охоте Чезаре Солатио XVI столетия.

Вот совпадение: книга об охоте. Охота началась, и де Мола был дичью. Никто и ничто не смогло бы оторвать Джованни от его счастья — от Елены, Америки и двухсот тысяч долларов.

~~~

Флоренция

В тот же день, в это же время

В этот момент де Мола показалось, что за ним следят. Его предупредило чутье, обострившееся за много лет работы. Он остановился, обмахиваясь газетой, и сделал вид, что ищет, с кем бы поделиться соображениями по поводу невозможной жары. И тут он их увидел. Они стояли возле скамейки на площади Санта-Мария-Новелла, прислонившись к велосипеду, и уплетали мороженое. Джакомо улыбнулся им, как бы приглашая в союзники против жары, но парни отвернулись и отвели глаза. Тогда-то он и догадался, что они за ним следят. С газетой под мышкой де Мола подошел совсем близко, прислонился к стене возле аптеки, в тенечке, и уставился на них, с жадностью наблюдая, как они облизывают мороженое.

Если ты почувствовал слежку и не хочешь этого показать, то не таись, заведи разговор и понаблюдай за реакцией собеседников. Эти двое держат тебя либо за дурака, либо за хитреца. В обоих случаях у тебя будет фора.

Парочка выдала себя с головой, отреагировав на провокацию: они быстро взглянули на де Мола, побросали недоеденное мороженое и сразу укатили, взобравшись вдвоем на велосипед. Толстый крутил педали, а белобрысый устроился на багажнике. Джакомо закурил сигарету. Это, конечно, была слежка, но, судя по поведению парочки, большой опасности они не представляли. Скорее всего, эту шпану завербовала OVRA, тайная полиция, о которой ходило столько слухов. Возможно, его антифашистские высказывания достигли ушей какого-нибудь главаря секретной службы. Или же кто-то из коллег по Академии настрочил донос.

Но книга явно ни при чем. Не исключено, что в один прекрасный вечер он получит хороший тумак или его заставят выпить касторки в каком-нибудь полицейском участке, но не более. Надо подумать, как ускорить обучение Джованни, хотя сейчас это и связано с определенным риском, гораздо более серьезным, чем расстройство желудка или побои.

Пико тоже в свое время через это прошел, прежде чем завершился его путь к знанию. Причиной была женщина. Да, слабый пол — дело серьезное. Рано или поздно об этом надо будет поговорить с Джованни.

~~~

Рим

Вторник, 19 декабря 1486 г.

Рим утратил всю свою благожелательность. В эту ночь поднялся ветер, и теплый сирокко сменила трамонтана. Легкий бриз, очистив небо, докрасна обжигал щеки и ноги тех, кто не успел одеться. Стояло раннее утро, и Джованни Пико со стыдом наблюдал, сколько людей провели ночь под открытым небом. На их лицах читалось удивление, что они до сих пор живы. Сам же он, чтобы не замерзнуть, надел длинный красный плащ с меховой опушкой, не стеснявший руки, надвинул капюшон и натянул замшевые перчатки. Не выпуская из рук манускрипт, перевязанный красной лентой, он вытащил из кошелька горсть мелочи и все раздал по дороге, пока у него не остался один-единственный обол для церковного подаяния.

Толпа ребятишек бежала за ним до самой Сассии в пригороде Святого Духа. Табличка на двери гласила, что здание построено в 728 году и подарено городу Риму саксонским королем Ино Вессекским. После отречения от престола король пожелал закончить свою земную жизнь в Вечном городе. Дом назывался «Саксонской школой». Любой паломник всегда мог найти в нем пристанище и защиту. В народе его называли просто Сассия, хотя официально он именовался церковью Святого Духа.

По расчетам Пико, это был третий храм, считая от базилики Святого Петра. Там, по уговору, его ожидала Маргерита. Он вошел в скромное здание, которое теперь примыкало к госпиталю Святого Духа, выстроенному предыдущим Папой Сикстом IV, происходившим из древнего и могущественного рода делла Ровере. Деяние достойное, но оно все же не смогло перевесить ненависть римлян, обвинявших первосвященника в извращенном разврате. После его смерти весь город пел: «Сикст, наконец-то ты сдох! Так бросьте же его проклятые кости на съедение псам!»

У входа Пико проделал все необходимые ритуалы: окунул пальцы в чашу со святой водой, перекрестился и опустил обол в большую кружку для пожертвований, стоявшую возле купели. Он не нашел глазами Маргериту среди молящихся женщин и уселся на дальнюю скамью, чтобы видеть весь неф. Из просторных окон струился тусклый свет. В его лучах танцевали пылинки, словно напоминая людям об их сущности и конце: «quia pulvis es et in pulverem reverteris». «Ибо ты есть прах, и во прах вернешься».

Вот и Маргерита. По обычаю, она пришла не одна, как и подобало даме ее ранга. За ней, низко склонив голову, следовала пожилая, скромно одетая женщина. На Маргерите было расшитое золотом зеленое парчовое платье с длинной накидкой, отделанной мехом. Капюшон обрамлял нежное лицо, делая его еще прелестнее. Шею украшала только нитка черного янтаря, скромного и драгоценного, как сама хозяйка. Пико увидел, как она преклонила колени в молитве. Стоило ей подняться, он сразу подошел. Служанка, повинуясь взгляду хозяйки, нырнула в ближайшую исповедальню. Там она, конечно же, будет отвлекать священника нескончаемыми рассказами о своих грехах, пока госпожа не подаст ей знак возвращаться.

— Ты стала еще прекраснее, Маргерита. Счастлив видеть тебя.

— Я тоже, Джованни. Мне так тебя не хватало каждый день, каждый час.

От этой фразы, вполголоса произнесенной в тишине церкви, Джованни чуть не лишился сознания. Ангелы небесные не могли бы говорить другими голосами. И он, продиктовавший стольким писцам столько текстов, тут не нашел слов, чтобы ответить.

— Моя Маргерита, я засыпаю с мыслью о тебе и просыпаюсь, думая, что ты рядом. И каждую ночь надеюсь, что ты придешь утешить меня.

— Джованни, у нас нет времени. Ты в опасности. Один человек предупредил меня и просил убедить тебя бежать из Рима, поскольку ему убедить тебя не удалось.

— Высокий, с черной бородой и бакенбардами?

— Да. Ты знаешь, кто это?

— Нет, вчера он остановил меня у выхода из базилики и сказал то же, что и ты сейчас.

— Я не знаю его, но он дал мне вот это в подтверждение своей доброй воли и просил тебя поверить ему.

Джованни взял у нее из рук тонко расшитый шелковый платок с золотой лилией с краю.

— Нет сомнений, его прислал Лоренцо Медичи.

— Тебя предупреждают, Джованни. Наверное, он знает гораздо больше, чем мы с тобой.

— Но я только вчера разговаривал с Папой и решил, что он просто хотел составить свое мнение и дать мне время подумать.

— Джованни, мне страшно. Обещай, что уедешь. Сегодня же, в крайнем случае завтра.

— Как раз теперь, когда я снова увидел тебя…

— Моя любовь будет с тобой везде, и в этой, и в иной жизни. Но я предпочту думать о тебе в разлуке, чем плакать на твоей могиле.

— Хорошо, любовь моя, я уеду. Но прежде я должен увидеться с Элиа дель Медиго и Абу Абдуллой. Они едут в Рим, ко мне. Видишь листки? Это экземпляр других «Тезисов», тех девяносто девяти, которые я не публиковал. Они должны сделать с них копии на языках Яхве и Аллаха. Когда мир узнает эти «Тезисы», исчезнут все границы, не будет больше преследований, прекратятся все войны во имя Бога, который…

Маргерита закрыла ему рот ладонью. Этот жест не укрылся от глаз послушника в доминиканской рясе, который широко перекрестился, вскочил и быстро исчез за ризницей.

— Еще не время, Джованни.

— Оно никогда не настанет, если мы будем упорствовать в нежелании открыть миру, откуда произошли, поведать о силе творения, Маргерита. Ты это знаешь, потому что веришь мне на слово. Но я хочу, чтобы ты прочла, убедилась во всем сама, помимо той веры, что есть в твоем сердце. Этот экземпляр — для тебя. Мне он не нужен.

Тут Джованни вдруг заметил, что в маленькой церкви они уже не одни, хотя по расписанию никакой службы назначено не было. Перед алтарем, словно ожидая причастия, стояли на коленях два пажа. Еще трое мужчин, на вид купцы или паломники, уселись слева от них. Джованни обернулся. Служанки в исповедальне не было, две другие женщины тоже куда-то подевались. Они с Маргеритой услышали, как открылась церковная дверь. Вошли двое монахов, только ни один из них почему-то не окунул пальцы в святую воду и не перекрестился.

— Встань на колени, Маргерита, и не оглядывайся, — тихо сказал Пико. — Увидимся в ближайшее воскресенье в базилике Святого Петра. Если это окажется невозможным, то действуем по нашему правилу. Помни, любовь моя, я там буду всегда.

С бешено колотящимся сердцем Маргерита повиновалась. Не прощаясь, Джованни снова обернулся и быстро пошел к выходу. Путь ему тут же заступили монахи, пажи вскочили и бросились к нему, трое со скамеек — за ними.

Джованни вцепился в листки рукописи, хотя в такое мгновение предпочел бы орудовать мечом.

Один монах откинул капюшон и взглянул ему в лицо. У служителя Божьего был сломанный нос и редкая рыжая борода.

— Именем его святейшества Папы Иннокентия Восьмого, вы Джованни Пико, граф Мирандола?

— Это я, — спокойно ответил Джованни.

— Именем Господа, следуйте за мной.

Из-за колонны выдвинулась тень и мощным ударом плеча растолкала двух монахов, которые рухнули на пол.

— Бегите! И помните, что я вам говорил!

Джованни узнал того самого человека в черном, который за два дня до этого остановил его у выхода из базилики. Прежде всего он подумал о книге, взглядом поблагодарил своего спасителя и кинулся к выходу. Трое со скамеек попытались атаковать его в центре нефа, но напоролись на смертоносный меч человека в черном. Один из них не сумел вовремя остановиться, и клинок насквозь пронзил ему грудь. Послышался треск костей, и тело осело без малейшего стона. Остальные двое столкнулись с пажами, которые подбегали от алтаря с ножами в руках. Человек в черном ударил по голове одного монаха и полоснул мечом по горлу другого.

Маргерита бросилась в ризницу, но едва оказалась за дверью, как ее крепко схватила рука, которую она слишком хорошо знала.

— Ты! — выдохнула она с ненавистью.

— Он самый! Я знал, что вы назначили встречу. На сей раз Господь на моей стороне. Этот мерзкий развратник не уйдет от моего приговора!

Джулиано Мариотто Медичи, ее законный супруг, с горящими злобой глазами выкручивал ей руку, но Маргерита гордо выдержала его взгляд.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, не подавая виду, что ей больно.

— Я предупредил Франческетто, сына Папы. Мне это стоило пятьсот дукатов, но думаю, он и бесплатно согласился бы. Мальчишка перепродаст Пико отцу и выручит за него гораздо больше.

— Думаю, ты зря потратился. Джованни бежал.

— Э, нет! Посмотри сама!

Крики и удары мечей стихли. Джулиано силой вытащил Маргериту обратно в неф, и там улыбка сразу исчезла с его лица. В луже крови, залившей мраморные надгробные плиты рыцарей, похороненных в церкви, валялись три тела. Остальные четверо, опершись на скамейки, стонали от ран и побоев.

Втащив жену в самый центр боевых действий, Джулиано тщетно искал глазами своего соперника. Свободной рукой он ударил одного из раненых.

— Где он?!

— Синьор, на нас напали, — раздался у него за спиной голос другого. — Это был настоящий демон. Мы ничего не могли сделать.

— Где граф?! — рявкнул Джулиано еще громче.

— Он убежал… к сожалению… — еле слышно ответил раненый.

Джулиано грязно выругался, выхватил короткий кинжал с прямым лезвием и вонзил ему в горло. Тот попытался руками удержать фонтанчик брызнувшей крови и ухватился за Джулиано, словно просил обратно свою жизнь, отнятую просто так, чтобы сорвать зло. Потом сполз на землю и с последним хрипом отдал душу тому самому Богу, именем которого только что арестовывал графа делла Мирандолу.

* * *

Джованни несся по улице. Странно было видеть, как бежит аристократ, которому по воспитанию подобало бы степенно выступать с гордо поднятой головой. Купцы с улицы Пенитенциери побросали свои дела, чтобы поглазеть на такую диковинную сцену, и решили про себя, что это либо шулер, либо знатный человек, совершивший какое-то преступление. Как только он промчался мимо, они стали вглядываться, не гонятся ли за ним папские гвардейцы, и уже предвкушали полюбоваться, как его станут арестовывать. Однако Джованни был уже далеко, а вдогонку за ним никто не бежал. Чтобы не бросаться в глаза, он замедлил ход и свернул в узкие улочки пригорода Святого Духа. Низкие каменные и кирпичные дома теснились, налезая друг на друга. Между ними трудно было разойтись даже двоим прохожим. Местами дома соединяли мостки на уровне второго этажа, с дыркой посередине, чтобы было куда выливать ночные горшки. Несмотря на холод, зловоние этих переулков было под стать грязи, царившей там.

Нечистоты вынуждали Пико держаться ближе к стенам домов. Он с отчаянием уходил все дальше от церкви, где оставил Маргериту. Все переулки походили один на другой. Граф толком не понимал, где находится, и в конце концов свернул на какую-то небольшую площадь, да и то только потому, что ее слабо освещало солнце. Отсюда стала видна далекая башня замка Сант-Анджело, хоть какой-то ориентир. За мостом через Тибр Джованни остановился, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Он вспомнил, как человек в черном бросился на монахов.

Они были настоящие или нет? Если бы не он, эти монахи вели бы сейчас Пико со связанными руками и капюшоном на голове в казематы Анноны, а может, и в потайные камеры замка Сант-Анджело. Может быть, это Лоренцо Медичи издалека охраняет его? Лоренцо, пожалуй, сейчас единственный, на кого он может положиться. Он и дал бы ценный совет своему посланцу, но уже слишком поздно. Джованни чувствовал себя в западне, как затравленная собаками лисица. Теперь римская земля горела у него под ногами, и хуже всего было то, что он не знал, куда деваться. Ему надо изыскать средства, чтобы уехать во Флоренцию, но все его имущество осталось в доме кардинала Росси, где он жил на правах гостя. Теперь этот дом, несомненно, прибежище ненадежное. Но деньги нужны, и нужно какое-то укрытие, хотя бы на день, чтобы организовать бегство во Флоренцию. Теперь Папа против него, и никто из почитателей его таланта, ни среди аристократов, ни среди служителей Святой Римской церкви, не смогут ему помочь. Ни Борджа, ни Фарнезе, ни делла Ровере.

Эвхариус! Вот кто может быть полезен. Разумеется, не надо рассчитывать на его гостеприимство, но он, по крайней мере, может направить к кому-нибудь из еврейской общины, кому нечего делить с Папой. Он заплатил бы, а имя Эвхариуса стало бы гарантией более чем надежной. И граф свернул к еврейскому кварталу, стараясь идти медленно и привлекать к себе как можно меньше внимания. Сейчас он охотно отдал бы свою богатую одежду в обмен на какой-нибудь неприметный шерстяной плащ. Вдалеке показались несколько групп солдат, но они не обратили на него ни малейшего внимания, и тогда Пико отважился подойти к дому.

Мастерская печатника-еврея была открыта. Джованни огляделся по сторонам и сделал два шага внутрь. Здесь тоже могла оказаться засада, но выбора у него не было. Он решительно прошел вперед, не позвонив в колокольчик, висевший у входа. Никто, казалось, не обратил на него внимания. В углу двое рабочих клали под печатный пресс листки бумаги, а третий смазывал буквы краской. В другом конце мастерской наборщик укладывал в кассу шрифт для следующей страницы. Все были при деле, но Эвхариуса нигде не наблюдалось. Тогда Джованни обратился к самому молодому из рабочих, тому, что мог прервать работу без ущерба для остальных.

— Мастро Эвхариус болен и уже несколько недель не спускается. Чтобы спросить, что нам делать, мы сами к нему поднимаемся. Но если он вам нужен, то я пойду и предупрежу его, — сказал парень.

— А что с ним?

— Хирург сказал, что все дело в черной желчи, которая вызвала тяжелую форму меланхолии. Наверное, надо пустить кровь, но он отказывается.

— Похоже, вы хорошо знаете медицинское дело.

— Нет, синьор, я просто печатал «Ars medicinalis» Клаудио Галена. Пока работал, прочел книгу несколько раз и увлекся.

— Как тебя зовут, парень?

— Израэль Натан, синьор. Я здесь недавно.

— И правда, я тебя раньше не видел.

— Надолго не задержусь, синьор. Я сам из Германии, надеялся, что в Риме для нас, евреев, обстановка получше, но ошибался. Может, поеду в Милан. Говорят, Сфорца относятся к нам терпимее.

— Желаю тебе всех благ, Израэль. Пусть, куда бы ни поехал, ты везде найдешь свой Израиль, общину Бога.

— И вам того же, синьор. Я вижу, вы христианин, а Тору знаете. Вы очень добры. Хотите, я предупрежу мастро Эвхариуса о вашем приходе?

— Спасибо, нет нужды, — ответил Джованни. — Я знаю дорогу, и Эвхариус меня знает.

Джованни поднялся по узкой лестнице на верхний этаж, где обитал печатник. Тот от природы был высок ростом и худ, мрачноват и жадноват, что, согласно Гиппократу, свидетельствовало о склонности к разлитию черной желчи, но Джованни боялся, что здесь дело в другом. Подозрение подтвердилось, когда он увидел, как впился в него глазами печатник.

— Опять вы, — сказал Эвхариус, словно между ними никогда не было дружбы. — Сколько еще бед вы мне принесете? Вы хотите, чтобы меня арестовали, пытали, сожгли? А ведь я виноват только в том, что напечатал книгу. Вы разрушили мою жизнь, по вашей вине я умру несчастным нищим, а назавтра вы с Папой спляшете на моей могиле. Убирайтесь вон! Оставьте в покое Эвхариуса, бедного еврея-печатника!

Джованни, смущенный его словами, подошел и попытался посмотреть ему в глаза. Но Эвхариус отшатнулся и замотал головой вправо-влево, как в бреду. Граф взял костлявые руки старика в свои, и тот наконец на него взглянул.

— Что вы от меня хотите?

— Думаю, ты знаешь, Эвхариус.

— Я ничего не знаю, граф, кроме того, что моя жизнь теперь не стоит и сольдо.

— Не надо, Эвхариус! Ты читаешь все книги, которые печатаешь, и оставляешь по экземпляру для себя, верно?

— Я не делаю ничего дурного, — сказал старик, пытаясь высвободить руки.

— Конечно. Но ты печатал дневники Урика, знаешь Библию в оригинале, читал о дуализме Яхве и Ашераха. Переводя классиков, ты углубился в историю имени Аксиероса и фригийской Кибелы. Мне продолжать, Эвхариус?

— Вы… вы сами не знаете, что говорите.

Голос старика слабел, из него исчезли сердитые нотки.

— Мы оба все это знаем, но ты не должен бояться. Ты понял гораздо больше, чем прочел на бумаге. Пройдет немного времени, и мы сможем поднять глаза к небу и увидеть нашу Мать. Может статься, мы посмотрим на нее вместе.

— Граф, прошу вас. Не говорите больше ничего. Каждое ваше слово ранит, как удар кинжала. — Голос его превратился в совсем тоненькую ниточку. — Уйдите, граф, оставьте меня одного, прошу вас. Я не заслуживаю, чтобы вы со мной говорили. После того вашего визита я… я испугался и совершил Иудин грех.

— Он был молодец.

— Кто, Иуда? Ничего про то не ведаю, а вот про себя знаю, что я не таков. Выслушайте меня. Я не попрошу даже вашего прощения. Я уже и так в аду.

Старик стал рассказывать. Джованни молча выслушал его исповедь.

— Ты прав, что не просишь прощения: тебе не в чем каяться. На твоем месте я поступил бы точно так же.

— Вы — нет, — уверенно сказал старик. — Вы — другое дело. У вас нет страха.

— Есть, Эвхариус, и еще какой. Я боюсь за свою жизнь, боюсь не завершить проекта, боюсь, что в мире победит мрак.

Джованни поднялся. Эвхариус расплакался и закрыл лицо руками:

— Скажите, что я могу для вас сделать? Прошу! Может, мне хоть как-то удастся исправить зло, которое я вам причинил!

— Нет, Эвхариус, спасибо. Лучше тебе не знать больше того, что знаешь. Судя по всему, тебе предстоят еще худшие потрясения, причем не по моей вине. Мы на пороге войны, Эвхариус. Мне бы очень хотелось, чтобы ее не было, но я не уверен, что мне удастся донести до людей свет, прежде чем все покроет мрак. Продолжай делать свое дело. Чем больше ты преуспеешь, тем безопаснее себя почувствуешь. Да, и разреши уехать этому юноше, Израэлю Натану, с которым я только что познакомился. С его жаждой знания и с таким именем в Риме оставаться опасно.

— Я так и сделаю, граф. Это совершенно верно. Позвольте мне дать вам хотя бы несколько монет. За свое предательство я не получил тридцать сребреников, но хочу возместить их во имя моего брата Иуды.

Джованни взял деньги и положил их в кошель.

— Спасибо, Эвхариус. Помни, что без Иуды Христа никогда не признали бы Сыном Божьим, — добавил он, улыбаясь.

— Я… подумал об этом как раз тогда, когда выдал вас. А вы что имеете в виду?

— В другой раз, Эвхариус. Думаю, мое время еще не настало. Я пошел. Шалом, Эвхариус, береги себя.

— Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются. Шалом и вам.

— Псалом восемьдесят четвертый. Да, Эвхариус, и будь верен себе.

Прежде чем уйти из мастерской печатника, Джованни отозвал Израэля и попросил его быть начеку, если тот заметит что-нибудь странное или человека, наблюдающего за домом. Солнце уже миновало зенит. Пико надвинул на голову капюшон и ушел. Он несколько раз круто сворачивал, не имея конкретного направления, и проверял, нет ли за ним слежки. Потом направился по улице деи Трионфи, чтобы как можно скорее выбраться из Рима. Он понимал, что милицию Франческетто уже подняли по тревоге. Бегство графа из церкви Святого Духа должно было всколыхнуть давнюю неприязнь папского сынка.

Ярость Франческетто этим не ограничилась. В придачу к потере четверых людей он еще и уронил себя в глазах аретинского сборщика податей, который даже осмелился потребовать с него обратно пятьсот дукатов. Когда-то Франческетто заставил его оплатить операцию по поимке Пико, и теперь изловить графа стало для него делом чести. С капитанами он разобрался просто: пятьдесят дукатов тому, кто найдет беглеца, и по столько же плетей каждому, если до вечера тот все еще будет на свободе.

Охота началась с большим шумом в доме гостеприимного кардинала Росси, где жил граф делла Мирандола. С мечами наголо гвардейцы взяли штурмом здание, застав врасплох слуг и домочадцев, а также поэта Джироламо Бенивьени, который был немедленно арестован. Впрочем, не столько за дружбу со сбежавшим философом, сколько за то, что его застали в момент противоестественных отношений с пятнадцатилетним пажом самого кардинала.

Командир отряда велел тут же уведомить Франческетто Чибо. Он знал, что это чрезвычайно распространенное преступление с недавних пор было занесено в список особо тяжких буллой «Summis Desiderantes», и, учитывая место, где все произошло, и известность мужеложца, не желал брать на себя ответственность. Как светская рука церкви Чибо обладал властью оштрафовать, выпороть и даже убить без суда тех, кто практиковал «поцелуи в задницу», если они оказывали хоть малейшее сопротивление. Таково было предписание.

Франческетто явился на площадь Фико, когда уже начало темнеть. Гвардейцы на конях прокладывали себе путь сквозь толпу любопытных. Особо злостных им пришлось как следует стукнуть.

Дрожащий Джироламо Бенивьени упал к ногам сына Папы, умоляя о пощаде. Когда он вышел из дворца, с цепями на руках, в окружении стражи, из толпы в его белый плащ полетели комья грязи, но поэт этого даже не заметил. Он машинально бормотал молитвы, а мыслью обращался к башне Нона, явно его ожидавшей.

Франческетто испытывал некоторое удовлетворение. Охота прошла не совсем впустую.

~~~

Флоренция

Среда, 5 октября 1938 г.

Джованни Вольпе стоял перед Вильгельмом Цугелем и казался мальчишкой, которого сердитый дядя застукал на краже мармелада. Дождь ритмично молотил по крыше скверной гостиницы, расположенной на улице дель Аньоло. Старый, кое-где вытертый до дыр ковер все еще демонстрировал прежнее великолепие. Но это место было надежным, полностью под контролем режима, и стены здесь имели уши только для тех, за кем признавалось право слушать. Немец стоял, отвернувшись и глядя в окно, и курил «Мегари». Комнату наполнял терпкий дым сигарет, произведенных в итальянской Ливии.

— Время истекло, Вольпе. — (Слова «синьор» или «герр» с недавних пор исчезли из его лексикона.) — Терпение рейха и мое личное исчерпано. За последние недели ваши отчаянные пытки завладеть книгой ни к чему не привели. От имени нашего общего друга предъявляю вам ультиматум: либо вы сотрудничаете с нами в рамках договора, либо ваш труп выловят из Арно. Я достаточно ясно выражаюсь?

Вольпе задумчиво кивнул. Все прошедшие дни он изо всех сил старался подобраться к книге, но единственным результатом оказалось то, что профессор насторожился и впервые в чем-то его заподозрил. Теперь он знал, что одному ему не справиться, и Елена, его Лисичка, не станет долго ждать.

— Поэтому мы должны действовать быстро. Мы и так потеряли много времени, и теперь нам понадобится ваша помощь.

— Я уже сказал, что не способен на…

— Вы не можете диктовать никаких условий.

Цугель быстро обернулся и отвесил ему звонкую пощечину.

— Более того, я хочу кое-что показать. Это поможет вам избавиться от смехотворной щепетильности. Откройте, Вольпе.

— Что там?

— Не бомба. Открывайте пакет и не бойтесь.

Джованни вытащил из пакета женское белье: лифчик, трусики и пояс для чулок.

— Что это значит? — спросил он дрожащим голосом.

— Не волнуйтесь, я не собираюсь заставлять вас надевать эти вещички. Вы не в моем вкусе. Скажите только, вы узнаете их?

Джованни внимательно осмотрел вещи, и от прикосновения к нежному шелку у него заныло внизу живота. Он знал, кому они принадлежат, и задрожал на этот раз от страха, от бесконечного ужаса.

— Да, — сказал Цугель с улыбочкой. — Это вещи Елены. Разве не вы ей подарили?

Вольпе бросился на него, но Вильгельм дал ему кулаком под ложечку, и он задохнулся, согнувшись пополам.

— От литератора я такой реакции не ожидал. Пока это только маленькое предупреждение, без всяких последствий. Скажем так, гарантия того, что все пойдет по плану.

Вольпе сидел на постели, стиснув голову руками. Боль в желудке не шла ни в какое сравнение с тем, что творилось у него в душе.

— Что вы с ней сделали?

— Ничего. Пока. Но на будущее гарантий дать не могу. Молодая, привлекательная женщина — ценный товар. Есть места, где эти качества высоко оценят. Например, в Александрии Египетской, где у нас много друзей. Тамошние знатоки будут в восторге от белой женщины с цветущей грудью и нежными бедрами.

— Хватит… Прошу вас… Скажите, что я должен делать.

Цугель открыл чемоданчик и вынул оттуда маленькую деревянную коробочку, в которой лежала крошечная ампула.

— Смотрите внимательно. От этой ампулы зависит ваша с Еленой судьба. На первый взгляд это вода, на самом деле — яд. Он называется тетродотоксин. Его открыл один японский ученый, наш союзник. Вы будете смеяться, но это экстракт из рыбы фугу. Ее еще называют рыба-шар. Правда, забавно? Она надувается, когда чует опасность, совсем как вы поначалу.

— И?..

— Достаточно одной капли этого яда в стакане с питьем, в тарелке с мясом или с макаронами. Можно добавить его к фруктам, и дело сделано. Он не имеет ни вкуса, ни запаха и потому великолепно подходит.

— А как он действует?

— Ох, вы неизлечимы. От него умирают, друг мой. Сначала судороги, рвота, понос, потом остановка дыхания и сердца. Быстро, эффективно. Не безболезненно, но нельзя же от жизни требовать всего! Вы не находите?

— Но как же я это сделаю? Не знаю…

— Вольпе, не разочаровывайте нас. Вы на распутье. Одна дорога ведет к Елене, двумстам тысячам долларов и к новой жизни, другая — к смерти, которая может оказаться очень долгой и мучительной.

— И когда… я должен это сделать?

Джованни Вольпе почувствовал, что задыхается.

— Сегодня, завтра… когда найдете момент подходящим. Но не позже воскресенья.

Вольпе вдруг посмотрел ему прямо в лицо.

— Это не сработает! Вы прекрасно знаете, что должен иметь место несчастный случай. Если же произойдет убийство, то книга окажется вне пределов досягаемости еще на двадцать лет. Вам не хуже меня известно, что это одно из условий де Мола.

— У нас наготове уже есть трое медиков, которые удостоверят, что у бедного флорентийского библиотекаря случился приступ острого… как это? Ах да!.. гастроэнтерита, который привел к смерти. Бедняга был еще так молод. Возражать будет некому. У него нет родственников, которые могли бы настаивать на расследовании. Его спешно похоронят на английском кладбище.

— Почему именно на английском?

— Потому что туда никто не ходит, кроме, естественно, немногих англичан. Прекрасное место для отдыха: зелень, прохлада, как раз в духе де Мола. Ну? Вы готовы?

Джованни увидел, как Елену, голую, закованную в цепи, с хохотом передают с рук на руки бандиты, а его собственный труп плывет по Арно, и его обгладывают рыбы. Он опустил голову, и перед ним возникла еще одна картина: широко распахнутые глаза Джакомо де Мола, удивленного, что скоро ему предстоит умереть.

— Да, думаю… готов, — прошептал Джованни.

Ни к чему он не был готов, но взял ампулу, положил ее в коробочку и сунул в карман.

— И последнее, Вольпе. Слушайте очень внимательно, что я вам скажу. Когда все сделаете, не звоните нам. Где бы вы ни были, уходите, отправляйтесь в кафе «Моро» и закажите лимонад. Там вы подождете полчаса и снова отправитесь туда, где оставили де Мола. И только тогда можете известить полицию о трупе. Тут вступим в игру мы и вместе подумаем, как завладеть книгой. Надеюсь, игра стоит свеч. Запомните еще вот что. До этого дня не пытайтесь устанавливать контакты с синьорой Еленой. Она, скажем так, наша желанная гостья.

Вольпе забрал пальто и, не говоря ни слова, вышел. Он принял решение.

Цугель постучал в стенку, имитируя «соль-соль-соль-ми» из Пятой симфонии Бетховена. Спустя минуту в смежную дверь стукнули тем же ритмом.

— Входи, Елена, открыто.

Елена Руссо, в платье с большим декольте, выставлявшим грудь напоказ, решительным шагом вошла в комнату. Цугель зажег сигарету и протянул ей.

— Все слышала?

— По-моему, он согласился со страху.

— Но похоже, все сделает.

— Да, насколько я его знаю.

— Я тоже так думаю. Убедился в этом, когда показал ему твое бельишко. Хотя он никогда не был особенно смел на словах.

Цугель силой усадил ее на стул и притянул к себе.

— И не позволяй себе…

— Что?

Он еще сильнее прижал ее к себе.

— Говорить, что у меня слабые ляжки, — ответила она, выпустив клуб дыма ему в лицо. — Они у меня крепенькие, как у Ундины Валла. Если заверну тебе вокруг шеи, могу и задушить.

— Давай сразу испытаем, — сказал Цугель, вынув у нее изо рта сигарету и толкнув ее на постель.

Елена вытащила из сумочки маленький автоматический пистолет и наставила его на Вильгельма. Тот поднял руки вверх, и она жестом приказала ему раздеться. Когда он остался совсем голым, Елена, постоянно держа его на мушке, бегло осмотрела член в состоянии готовности, задрала юбку и улыбнулась.

— Вот теперь можно попробовать.

Джованни Вольпе стоял за дверью. Он слушал сладострастные стоны до тех пор, пока не побелели костяшки пальцев, стиснутых в кулаки.

Флоренция

Два часа спустя

Джованни вошел в магазин пьяный.

— Добрый день, Джакомо, — сказал он странным голосом, который сам не узнал.

Де Мола удивленно взглянул на него. Он никогда не видел своего воспитанника в таком состоянии.

— Что случилось, Джованни?

— Ничего, — еле ворочая языком, ответил тот и направился к полке с последними приобретениями, словно ища какую-то особенную книгу. — Я думал взглянуть на издание печатни Фибрена о процессе над масонами.

— Интересно. Ты найдешь его внизу, на букву «П», а не «М».

Де Мола взглянул на него поверх очков и перестал поглаживать титульный лист лондонского издания Квинта Горация Флакка двухсот летней давности, богато украшенный серебряными виньетками.

— Ты интересуешься масонами? С каких это пор? Я не знал.

Джованни, совсем было уже свернувшийся клубком, на секунду обрел равновесие и, чтобы не упасть, стал шарить рукой, за что бы ухватиться. Кончилось тем, что с полки посыпались книги.

Джакомо сделал движение, чтобы ему помочь, но Джованни развел в стороны руки, чтобы тот к нему не прикасался.

— Не подходи!

Де Мола пошел и запер магазин на ключ. Затем уселся напротив Джованни, теперь распластавшегося по полу с раскинутыми ногами и руками и похожего на марионетку, у которой обрезали нити.

— Что случилось?

Вольпе поднял голову. Изо рта у него побежала струйка слюны.

— Хочешь, чтобы я сказал правду или врал, как все последнее время?

— Правду, Джованни.

Де Мола пытался понять, до какой степень тот пьян.

— Мне нужна книга, сейчас и сразу!

— Хочешь книгу? Какую книгу?

— Ту самую! Секретную! — заорал Джованни. — Которая неизвестно где и которую все хотят заполучить!

— Кто все?

— Чш-ш-ш, нас не должны слышать. Если услышат — убьют! Они сказали, что прикончат и Елену.

— Кто это, Елена?

— Моя женщина. А, ты ведь ее не знаешь? Очень красивая, очень изысканная. Она говорит, что любит меня и поедет со мной. И я ей верю! Потому что я верю всему!

— Джованни…

— Не трогай меня! — крикнул Вольпе. — Слушай. Или ты отдашь книгу, или тебя убьют. Прошу тебя…

Джованни вдруг захныкал.

— Отдай! Пусть они ее забирают. Не вынуждай меня…

— Что не вынуждать? — спросил де Мола, пытаясь выглядеть спокойным.

Джованни поманил его, прижал палец к губам, словно призывая молчать.

— Убить тебя… вот этим.

Он вытащил из кармана деревянную шкатулку, в которой лежала ампула с ядом, и показал ее учителю.

— Достаточно одной капли. Это тентрадоксин… тродоксин, в общем, яд рыбы-шара. Тебе станет немножко плохо, а потом, когда ты умрешь, плохо больше не будет.

Джованни грубо расхохотался. Джакомо де Мола понял, что демоны снова задействованы и силы тьмы опять плетут свою привычную сеть. Но он даже не подозревал, что они так близко подобрались к нему и прежде всего к книге.

Хранитель встал, подошел к телефону и запросил зарубежный номер. Даже если его телефон прослушивался, это не имело значения. Номер был коммутаторный, и оттуда вызов направлялся в любой конец мира. Сейчас он произнесет эти проклятые слова, которые всю жизнь мечтал держать в себе. Его соединили, и телефон зазвонил. Трубку подняли, и он сказал всего два слова:

— «Омега» горит.

И бросил трубку.

Теперь на том конце провода знали, что книга в опасности, и только он сможет что-то предпринять, чтобы она по-прежнему осталась в надежном месте. Джакомо подошел к Вольпе, который уже почти впал в бессознательное состояние, легко поднял его и усадил в кресло, предназначенное для тех гостей магазина, которые хотели что-нибудь почитать. Он налил полстакана воды, растворил в ней какой-то сероватый порошок и поднес к губам Джованни.

— Ты хочешь меня отравить, Джакомо? — пробормотал тот, с трудом выговаривая слова и тупо улыбаясь.

— Нет, ты просто заснешь и прогонишь прочь все тревоги, по крайней мере на эту ночь.

«Но утром придется несладко. Утром всем придется несладко», — добавил он про себя.

~~~

Рим

Вторник, 19 декабря 1486 г., вечер

Иннокентий VIII уже снял короткую красную накидку и надел на голову бюста со своим изображением папскую шапочку с соболиной опушкой, которая помимо свидетельства о ранге своего владельца еще и согревала его лысую голову с венчиком седых волос. Паж снимал с него двойную длинную накидку, отделанную по краям кружевом, специально заказанным в Генуе, когда вошел дворцовый епископ, имеющий право в любой час входить в личные апартаменты Папы.

— Ваше святейшество, ваш сын Франческетто хочет с вами срочно поговорить, — взволнованно доложил он.

Иннокентий стоял с поднятыми руками, чтобы пажу было удобнее стаскивать с него накидку, и вдруг резко опустил их. Дорогое одеяние порвалось под мышкой. Папа в ярости переводил глаза с пажа на епископа, появившегося столь некстати.

— Belàn, figgeu! Poscito pigglà u canchero![21] He дадут Папе покоя! Скажи ему, пусть подождет в комнате. А ты заплатишь за починку платья из своего жалованья!

Франческетто был зелен от злости. О графе делла Мирандоле по-прежнему никаких вестей! А ведь выследить его проще простого: человека в богатом платье и с такой приметной белокурой гривой трудно не заметить. Он с трудом переварил свой промах, но интуиция подсказывала, что к нему в руки попало нечто куда более ценное и за это у отца можно будет выудить приличную сумму. Иначе ему никогда не вернуть те пятьсот дукатов, что одолжил этот рогатый сборщик податей Джулиано Медичи. Немного удачи — и день не потерян.

— Cossa ti veu, figgè?[22]

— Отец, пожалуйста, не говорите по-генуэзски. Я этот язык не понимаю и терпеть его не могу.

— Не понимает он! Баран! Что тебе надо? Откуда такая спешка?

— Я хотел предупредить вас, что приказал арестовать графа делла Мирандолу.

— Что?! — закричал Папа, побагровев. — Кто тебе позволил? Только я могу его арестовать. На основании каких обвинений?

— Имеется жалоба обманутого мужа, тоже благородного синьора.

Джулиано Мариотто состоял с флорентийскими Медичи в очень дальнем родстве, хотя и хвалился, что называет Лоренцо кузеном. До благородного синьора, особенно в сравнении с представителем дома Мирандола, ему было далеко. Однако пятьсот дукатов облагородят и горшечника.

Папа сразу заинтересовался. Пикантные истории были его страстью.

— Рассказывай все, и в подробностях.

Франческетто изложил суть дела. Медичи обвинил графа делла Мирандолу в том, что тот несколько месяцев тому назад похитил у него жену и стал ее любовником. Он опирался на показания нескольких благородных синьоров — сказать по правде, в его распоряжении были одни бандиты, но это мелочи, не заслуживающие внимания, — и на признания собственной супруги. Она уже многократно раскаялась и готова была признать, что демон околдовал ее и вынудил вступить в любовную связь. Франческетто знал, что это безобразная ложь. Настоящая история бегства донны Маргериты передавалась в Италии из уст в уста, но при виде дукатов сын понтифика сделал вид, что поверил в версию мужа-рогоносца.

— Отец, за этим стоит не только честь благородного господина, но и какое-то колдовство. Я счел нужным отреагировать сразу, причем от вашего имени. Нельзя допустить, чтобы знатный аретинец обратился к отцам-инквизиторам и к светским властям. Я ведь знаю, насколько вы печетесь о графе делла Мирандоле.

Иннокентий оперся на изящное мягкое кресло, в котором любил устроиться почитать, и принялся, ритмично постукивая ногами, терзать лица ангелочков на золоченых ручках. У его сына были потрясающие способности к вранью, и врал он столь виртуозно, что ему стоило поверить. Опрометчивый поступок Франческетто может оказаться на руку. Он снова допросит графа делла Мирандолу, но обращаться с ним будет хотя и уважительно, но уже как с арестантом, ожидая подтверждения обвинений. Папа даст понять, что он ему друг, и это должно еще больше напугать графа. Нет ничего хуже ощутить ласковое прикосновение перчатки палача: так и ждешь, что он вдруг переменит и выражение лица, и методы. И как ожидание наслаждения уже есть само наслаждение, так и ожидание зла есть худшее из мучений.

Но Папа чувствовал, что тут кроется еще что-то. Это читалось на лице сына.

— Ладно, — ответил он. — Я понимаю. Ты поступил правильно. Если есть хоть малейший намек на сделку с дьяволом, то надо действовать быстро. Учитывая положение графа, будет лучше, если им займусь я, а не инквизиция.

Теперь Франческетто предстояло изложить менее приятную часть событий. Он опустил голову и положил руку на грудь.

— Благодарю, отец. Но пока граф, к сожалению, ушел от преследования, хотя я надеюсь, что не позже нынешнего вечера он будет пойман.

Иннокентий вскочил на ноги.

— Ушел? Как ему удалось? Что за баранов ты послал его ловить?

Франческетто стиснул рукоять меча, силясь сохранять спокойствие.

— Я послал лучших людей, отец. Но в церкви Святого Духа, где я соорудил западню, затаился один человек, настоящая бестия, бессовестный убийца. Он помог ему бежать и уложил на месте троих, а может, и четверых.

— Ты что, потревожил меня только затем, чтобы наговорить этих басен?

— Нет, отец, — ответил Франческетто не то с обиженной, не то с довольной миной. — Дело в другом. Когда мы за ним гнались, обнаружили его дружка, поэта Бенивьени, который забавлялся с каким-то парнишкой.

— Да ну? В самом деле? Говорят, это очень распространено даже среди всеми уважаемых священников, — ухмыльнулся понтифик. — Хотя я не понимаю, что они в этом находят. В какое сравнение может идти мальчишка с умелой ловкостью женщины и с ее тепленькой щелкой?

— Я тоже не понимаю, отец, — осклабился Франческетто. — Хорошая кровь не лжет. Но это еще не самое достойное внимания открытие.

— Ну так рассказывай дальше! Чего ты тянешь?

— Я знаю, как вы заинтересовались писаниями графа и его «Тезисами»…

— Да, — буркнул Иннокентий. — Он желает занять место Папы… Мое место!

— Так вот, я обнаружил не только множество экземпляров «Девятисот тезисов», опубликованных этим печатником-евреем, но и…

— Перестань улыбаться и говори, что ты нашел, сукин сын, при всем уважении к твоей бедной матери!

— Две рукописи, отец. Я вам их принес. Думаю, они стоят гораздо больше самого графа. Вот! Они ваши.

Иннокентий взял из рук сына пакет из нескольких десятков страниц и взглянул на титульный лист, где красными чернилами было написано и несколько раз обведено:

Ultimae Conclusiones

Sive Theses Arcanae IC

— Что это такое?

— Если учителя, которых вы ко мне приставили, не были ослами, то это означает: «Последние девяносто девять выводов, или Тайные тезисы».

— Я пока не разучился читать по-латыни! Я хочу знать, что за штука эти тайные тезисы! — загремел Иннокентий, стукнув кулаком по ручке кресла.

Франческетто знал, в каких случаях отцовского гнева следовало опасаться по-настоящему. Момент был тот самый. Он, как в детстве, изобразил на лице раскаяние, прижал кулаки к губам и опустил голову.

— Отец, я действительно думал, что вы это знаете. «Тезисы» нашли в потайном ящике секретера. Я полагал, вы их ищете… и они представляют для вас большую ценность.

— Я даже не знал об их существовании. Ты, наверное, уже прочел от корки до корки, а?

— Нет, отец, — совершенно искренне ответил Франческетто. — Только заглавие. Какой рукопись мне отдали, такой я вам ее и принес.

— Дай-ка взглянуть. Что за шутки? Страницы склеены. Что ты с ними сделал?

— Ничего. Клянусь Мадонной, они такие и были.

Иннокентий попытался открыть страницы, но они были соединены в единый блок. Тогда он попробовал просунуть между страницами кончик стилета, а потом подцепить уголок длинным ногтем мизинца, но ничего не получилось.

— Сколько, ты говоришь, сделано копий?

— Две, отец. Одна сейчас у вас в руках. Есть другая, но у той тоже склеены страницы.

— Оставь, не трогай грязными руками! — крикнул Папа и снова забубнил себе под нос: — «Тайные тезисы»… Еще одна новость об этом одержимом… Демон поначалу ввел его в экстаз, а потом закрыл страницы… Специально закрыл, чтобы никто не смог открыть.

— Отец, можно позвать брата Лоренцо, алхимика. Он откроет.

Иннокентий огляделся и сверкнул глазами в сторону сына.

— Не говори чепухи, Франческетто! Какой еще алхимик? Разве ты не знаешь, что вот уже два века, как это занятие запрещено Святой Римской церковью?

— Я хотел сказать химика, отец.

— Молодец, это хорошая идея. Вели позвать брата Лоренцо. Жду его через пять минут.

Монах вскоре явился. Его почти волоком притащил Франческетто, который, увидев реакцию отца, уже отчаялся выжать из своей находки хоть один грош. Сутана на монахе была покрыта масляными пятнами и во многих местах прожжена.

— Брат, я вижу, ты еще больше растолстел с тех пор, как мы встречались в последний раз. Значит, я тебе слишком много плачу. У тебя появилась возможность показать свое мастерство и не дать мне повода об этом пожалеть. Взгляни на эту рукопись и скажи, что ты о ней думаешь.

Монах взял блок страниц из рук Иннокентия и поклонился, продемонстрировав Папе живописную тонзуру. Остатки волос были местами сожжены, местами ярко окрашены какими-то ядами, а череп сверкал неестественной зеленью. Он вытащил из кармана пару сильных линз и принялся изучать странную рукопись.

— Бумага флорентийская, — пробормотал он. — Чернила венецианские, возможно полученные из сурика. Но листы склеены, ваше святейшество!

— Браво, брат мой. Я вижу, от твоих исследований есть хоть какая-то польза. Сукин ты сын! Ясное дело, склеены, затем я тебя и позвал. Ты сможешь разъединить страницы?

— Попробую, ваше святейшество, — ответил монах, удаляясь с бумагами под мышкой.

— Куда это ты собрался?

— В лабораторию, ваше святейшество. Там у меня все инструменты, растворители…

— Даже и не думай. Иди и принеси все это сюда. Книга не выйдет за пределы комнаты.

Монах бегом бросился из комнаты и сразу вернулся, принеся с собой и разложив на столе несколько ампул и какие-то цветные брусочки с кислым запахом. Франческетто уселся на ступеньку под окном и принялся ножом остро затачивать кончик палочки, которую нашел в дровах возле камина, при этом рассеянно наблюдая за движениями монаха. На лице его играла угрожающая улыбка. Монах побледнел, весь затрясся и уронил одну ампулу. Ее содержимое, шипя, разлилось по столу.

— Осторожно, скотина ты этакая! — крикнул Иннокентий.

Монах вытер стол тряпочкой, но при этом обжег себе руку. Затем он стал растворять один цветной брусок в какой-то жидкости. Обожженная рука покраснела и, видимо, сильно болела.

Наблюдая за движениями монаха, все более слабыми и неуверенными, Иннокентий нахмурил брови.

— Постой, — сказал он. — Что у тебя с рукой?

— Ничего, ваше святейшество, благодарю вас, не беспокойтесь.

— Я волнуюсь не за тебя, а за книгу. Покажи-ка!..

Монах протянул понтифику руку, и у того от изумления расширились глаза. С ладони свешивались лоскутки кожи, а под ними обнажилось мясо.

Иннокентий поморщился, отвел взгляд и приказал:

— Уйди, брат мой, пока еще чего-нибудь не натворил.

— Ваше святейшество, я… — Брату Лоренцо не удалось закончить фразу, потому что он потерял сознание.

Франческетто царственным жестом велел двум слугам очистить стол и унести прочь тело монаха. В воздухе повис кислый запах, смешанный с вонью обожженного мяса.

— Откройте окна, — приказал Папа. — Здесь дышать нечем.

— Отец, я думаю…

— Не мешай мне, а прежде всего — не думай! Вот в чем твоя ошибка. Размышлять надо поменьше!

Тот взглянул на отца с явной ненавистью, но Иннокентий не обратил на это внимания. Он привык к подобным выходкам. Его абсолютно не трогало то, что взгляд был брошен собственным сыном.

— А теперь уходи и вызови ко мне Христофора, — продолжил понтифик. — Пусть приедет скорее.

— Христофора? Зачем? — удивился Франческетто и тут же об этом пожалел.

Всем было известно, что Христофор — самый любимый племянник Папы. Именно так называли незаконных детей понтифика. Когда похотливый Джованни Баттиста Чибо, едва достигший восемнадцати лет, обрюхатил младшую дочь некоего Перестрелло из Генуи, его отец, сенатор Арано, замял дело и отправил сына ко двору неаполитанского короля. Со временем этот тайный ребенок становился все более дорог будущему Папе еще и потому, что необыкновенно походил на него. Он не упускал случая удержать его возле себя. Франческетто не опасался за наследство, но страшно ревновал и в конце концов возненавидел Христофора.

Папа взглянул на него со свирепой ухмылкой.

— Зачем я его зову? А такова моя воля, сынок.

Франческетто не помнил, чтобы отец когда-нибудь называл его так. Но в этом обращении не было ни тени родительского чувства, и он бегом бросился из комнаты.

— Погоди!

— Да, отец.

— А где сейчас этот Бенивьени, дружок графа делла Мирандолы?

— В башне Нона, отец.

— Хорошо. Сделай так, чтобы с ним ничего не случилось. Я имею в виду его извращенный вкус. Вот увидишь, он попытается договориться с соседями по камере. Так что пригляди, чтобы ему не отвернули голову.

Франческетто кивнул и открыл дверь.

— И помни, что за ним стоит Лоренцо Медичи, который, может статься, скоро будет тебе тестем, — продолжил Иннокентий, улыбаясь двойному смыслу, заключенному в его словах.

— Что?!

Франческетто резко обернулся и стукнулся головой о дверь.

— Всему свой срок и нужное время. Не волнуйся. А теперь иди. Я хочу видеть Христофора и требую, чтобы мне доставили графа делла Мирандолу. Постарайся на этот раз не оплошать.

~~~

Рим

Вторник, 19 декабря 1486 г., ночью

Джованни несколько раз заблудился, но спрашивать дорогу не отваживался. Замковые ворота он узнал издали. Их освещали десятки факелов, отбрасывая красноватые отблески на кирпичные стены. Несмотря на поздний час, в воротах наблюдалось оживленное движение. Ни один путник не мог пройти без того, чтобы его не остановили и не проверили. Вдруг граф услышал крики, и мимо него промчался какой-то человек, видимо прорвавшийся сквозь заслон. Его тут же догнал стражник на коне и ударил по голове палицей. Беглец упал то ли без памяти, то ли мертвый. Потом к Пико подъехал купец на повозке и спросил, не хочет ли господин купить дамасские ткани. Он только что приехал в город и назавтра собирался открыть торговлю. Мол, если синьор захочет купить, он отдаст за полцены. Джованни приобрел бы весь товар в обмен хоть на какую-нибудь информацию, но у него было только несколько монет, полученных от Эвхариуса.

— Откуда ты едешь, торговец?

— Из Пезаро, синьор, из самого красивого в мире города, с тех пор как он под защитой рода Сфорца.

— Я вижу, ты проделал долгий путь, а ведь рисковал, что тебя не впустят…

— И то правда, синьор. Стражники все на взводе. Многие ворота закрыты. Трудно войти в город, а уж выйти — и подавно.

— А не знаешь почему?

— Кажется, ищут какого-то благородного господина, который повинен в преступлении, кажется в изнасиловании, колдовстве и ереси. Боже меня избави встретиться с таким монстром. — Он перекрестился.

— Да уж… — отозвался Джованни.

— Ну так что, синьор? Желаете купить? Хотите, покажу вам отменную парчу? Только что из Персии!

— Увидимся на рынке, там и поторгуемся.

— Буду вас ждать, синьор, на площади Парионе. Не ошибетесь!

Он прищелкнул языком. Лошадь тяжело тронулась с места и потащила за собой повозку с товаром. Джованни посмотрел вслед вознице, согнувшемуся под тяжестью многих дней пути, и мысленно его поблагодарил. Тот в последний раз обернулся и махнул рукой.

Изнасилование, колдовство и ересь. Его ищут, и теперь он знал, чего ожидать. Перекрыты все пути отхода, опасно даже показываться на улице.

Он повернул назад и снова направился к старому пригороду. Там, среди множества строительных площадок, может подвернуться местечко для ночевки. Больше, чем бандитов, ему теперь следовало опасаться солдат и шпионов.

Он стал искать укрытие и вдруг услышал молодой звонкий голос:

— Граф!

Джованни обернулся и увидел девушку. Судя по одежде, на проститутку она похожа не была. Длинное, до пят, ярко-зеленое платье во многих местах запачкалось и порвалось. Кружевной лиф, тоже рваный, едва скрывал совсем еще юную грудь.

— Ты меня знаешь? — спросил Пико.

— Нет, но ты так одет и так изящно прыгаешь по камушкам и отыскиваешь место, где бы укрыться, что просто не можешь не быть благородным человеком. Значит, граф!

Улыбка, с которой она это сказала, была не из тех, какими уличные женщины заманивают знатных синьоров, торговцев и всех, кто проходит мимо. Во рту у нее сияли мелкие белые зубы, а вовсе не черные и гнилые от французской хвори.

Джованни улыбнулся в ответ, но то, что он услышал, заставило его похолодеть:

— Это ведь тебя ищут, верно?

Вот куда за ним дошли! Добрались уже до остерий, борделей, до таких мест, где ему и в голову не пришло бы спрятаться.

Он посмотрел в глаза девушки, но не увидел в них ни тени алчности.

— Верно, меня. Но на моей совести нет никакого преступления.

— Знаю, не оправдывайся.

Она тряхнула головой и весело рассмеялась.

— Мне не нужны глаза Бога, чтобы понять, что душа твоя чиста. Достаточно заглянуть в твои. Пойдем со мной. Тебе опасно бродить по улицам.

Она взяла его за руку, и Джованни пошел за ней по узким, темным переулкам, кое-где освещенным отблесками, падающими из дверей таверн, откуда доносились крики, смех и ругательства.

Они вошли в какой-то подъезд. Девушка взяла свечу из ниши в стене, которая когда-то была выбелена, а теперь, при неверном огоньке свечи, выглядела грязно и мерзко.

— Моя комната намного чище, — сказала девушка, и в голосе у нее послышался стыд.

Пока они поднимались по лестнице, мимо них с верхней площадки пронесся вниз какой-то человек со спущенными штанами. За ним летели проклятия, выкрикнутые женским голосом. Граф и его спутница посторонились, чтобы он не сбил их с ног. Девушка снова улыбнулась, на этот раз не без лукавства.

В комнате почти не было мебели — кровать с соломенным матрасом, маленький шкаф и умывальник. Но в ней действительно царила чистота. В воздухе чувствовался легкий запах лаванды. Сквозь маленькое окно не проникало никакого света, словно оно было ненастоящее.

— Они уже приходили сюда, кого-то искали, да никого не нашли… кроме меня, но, кажется, остались довольны. — В голосе девушки послышалась грустная нотка. — Здесь ты в безопасности. У меня осталось немного хлеба и вина, если они не все выпили. Хочешь?

— Как тебя зовут?

— Леонора. А тебя?

— Джованни. Почему ты меня к себе привела, Леонора?

— Потому что моя бабушка перед смертью сказала, что лучше подать мазь раненому, чем лавровый венок победителю.

За наскоро повешенной занавеской Леонора разделась, аккуратно сложила платье и улеглась на кровати у стенки.

— Иди сюда, Джованни. Пусть душа твоя будет спокойна насчет той счастливицы, которой ты хранишь верность. Ложись рядом. Будем греть друг друга, как два щенка, что остались без матери.

Джованни снял свой дорогой плащ и лег рядом с ней. Девушка прижалась к нему во сне, и он обнял ее, не испытывая никаких желаний, хотя она и была хороша.

Он долго лежал, глядя в потолок, и его глаза, привыкнув к темноте, стали различать деревянные балки, в которые были вбиты огромные гвозди. Пико представилось, что его жизнь похожа на такую вот крепкую балку, не слишком гладкую, не особо обработанную. Жучок старости ее пока не точил. Однако и в ней торчали гвозди. Джованни не понимал, разрушат они ее, изранив изнутри, или, наоборот, сплотят и сделают крепче. Он затолкал рукопись под кровать и почувствовал, как она на что-то наткнулась. Скорее всего, это был ночной горшок. Граф улыбнулся и накрыл плащом себя и свою хозяйку. Последней его мыслью был уже сон, который пришел сразу, едва он закрыл глаза.

Ему снились и приютившая его девушка, и Маргерита. В конце концов их лица слились в одно. Потом откуда-то появился огненный шар и оттеснил обеих. Джованни Пико, граф Мирандола, затеял с ним долгую, неспешную беседу.

Он находился в утробе матери, и вокруг него текла жизнь. Здесь, внутри, все было цельно, истинно и исполнено любви. Потом пришло время появиться на свет. Стало трудно дышать, и он спросил у шара, не напрасно ли все это.

«Я завершил путь познания и явился к тебе. Но какой в этом смысл, если я останусь один? Кто еще придет?»

«Они сами узнают, Джованни, coetera norunt,[23] как и многие другие, с Запада на Восток, от Таго до Ганга, до самых антиподов. Ты должен передать им ключ, когда придет время».

«Я все сделаю, оставлю его на моей могиле, если успею».

«Время придет, Джованни. Все остальные это уже знают».

Губы Пико все еще шептали «coetera norunt», когда сквозь маленькое окошко с трудом пробился утренний свет. Они проснулись почти одновременно, окутанные уютным теплом.

Леонора поднялась.

— Пожалуйста, пой что-нибудь, — сказала она, готовясь присесть на горшок, который держала под шкафом, завесив его шторкой. — Я стесняюсь звука.

Джованни повиновался и запел любовную фроттолу,[24] шутливо интонируя ее как церковный канон. Девушка рассмеялась, и этого хватило, чтобы перекрыть шум. Пико заглянул под кровать и там, рядом с рукописью, увидел совсем не то, что прежде счел ночным горшком. Это оказался медный сосуд цилиндрической формы.

— Я нашла его на берегу Тибра и принесла сюда. Если тебе понравилось — дарю. Да что с тобой? Утро унесло твою улыбку?

— У меня просто прояснились мысли.

— Рада за тебя. Знаешь, по утрам кошмары уходят, а мысли проясняются.

— Да ты умница!

— Никакая я не умница, я просто иду, куда ведет сердце. На дорогах сердца, правда, случается и кровью залиться, но все равно так жить легче.

— Я тоже решил идти, куда ведет сердце, и потому не постыжусь тебя кое о чем попросить.

— Вот что значит хорошо начать день! Кому-то ты нужна. — Леонора склонилась в шутовском поклоне. — Я к вашим услугам, синьор граф.

— Спасибо, Леонора, от всего сердца спасибо. — Джованни улыбнулся. — Учитывая, что ты и так почти все знаешь, а остальное домыслишь, я тебе откроюсь. Слушай, у меня очень мало денег, а они нужны. Моя одежда может дорого стоить, хоть я и не очень аккуратно ее носил, что, конечно, сбросит цену. На том рынке, что на площади Парионе, есть один торговец…

— Я сама знаю, где делаются выгодные дела. Давай твою одежду, а сам возьми что-нибудь из шкафа. Там все простое, но чистое. Я сама стирала, причем не раз. Жди меня здесь, никуда не выходи. Это опасно. Вот увидишь, тех денег, что я тебе принесу, хватит на дорогу до самого Катая!

— Леонора, ты и вправду девушка с огромными возможностями, на грани чуда. Ты даже знаешь мою любимую книгу «Миллион» Марко Поло. Только он называет Китай Катаем. Ты умеешь читать?

— И еще писать, шить и играть на музыкальных инструментах. Все благодаря монахиням из обители Санта-Кьяра, которые воспитывали меня после смерти бабушки. Я еще и не то умею. Например, могу гадать по руке.

— А мне погадать не хочешь? — деликатно спросил Джованни.

— С удовольствием, — весело согласилась она. — Только не думай, я не ведьма.

— Ведьма? Нет, конечно. По крайней мере, в том смысле, который ты имеешь в виду.

Джованни Пико улыбнулся, широко раскинул руки и закружился на месте, словно желая обнять весь мир.

— Ведьма — это безобразная старуха, которая вызывает демонов, чтобы стать красивой или наслать порчу на дом пресвитера. Ты этим, случайно, не занималась?

Леонора, войдя в роль, замотала низко опущенной головой:

— Нет, синьор граф.

— Вот видишь! Пусть ты и пользуешься магией, но никакая не ведьма. Леонора, магия — это всего лишь способ найти добро в этом мире, самая совершенная наука, поскольку она исходит с небес и поскольку она естественна.

Пико указал на небо и землю.

— Сколько всего ты знаешь!.. Может, ты и сам маг?

— Нет, — ответил он серьезно. — Точно так же, как и ты не ведьма. Магия живет в каждом, просто мы не умеем ее распознать. Представь, что внутри нас хранятся несметные сокровища, а мы не знаем дороги к ним. Однако существуют признаки, которые…

Испуганный взгляд Леоноры заставил его замолчать. Открываться было не время. Он боялся ее напугать.

— Ладно, хватит об этой разновидности магии. Ты собиралась мне погадать. На какой руке? Я думаю, на левой?

— Нет, на обеих. Они мне кое-что расскажут. Если я сожму руки человека, то смогу лучше узнать его мысли, чувства, хороший он или дурной. Но если он дурной, я ему не скажу. Совру что-нибудь и больше не стану о нем думать.

— А как же я тогда узнаю твое суждение, как догадаюсь, соврала ты или нет?

— У меня уже есть суждение. Я просто хочу еще кое-что о тебе узнать.

Джованни протянул ей ладони, и она принялась разглядывать их, изумляясь форме. Они были большие, но нежные, с длинными тонкими пальцами. В них чувствовалась особая нервная сила. Руки одновременно мужские и женские. Леонора осторожно сжала их и закрыла глаза. Она тотчас же перенеслась в целое море ощущений, сразу распутала их переплетение и вздрогнула.

— Ты молод и красив, Джованни, но от твоих рук идет странное ощущение, будто ты уже очень много успел пережить. В тебе словно горит огонь, который тебя сжигает. Если он выйдет наружу, то спалит все кругом.

Джованни Пико на миг застыл в молчании.

— Это моя сфера, Леонора, мой огненный шар, ты правильно разглядела.

— Какой шар?

— Тот, что появился в день моего рождения. Врачи и акушерки, бывшие при родах, видели, как в комнате парил огненный шар. Я снова его увидел в день смерти моей матери, пятнадцать лет спустя, и с того дня я его постоянно ощущаю, он во мне. Я и нынче ночью его видел, он со мной говорил. Ты первая почувствовала присутствие шара, ничего о нем не зная. Теперь я наконец могу думать, что не сошел с ума.

— Нет, Джованни, ты не сумасшедший.

Их тела качнулись друг к другу, но всего лишь на миг. Оба отступили, опустив глаза.

— Зато ты очень любопытный и теперь захочешь узнать, кто я такая. Но уже поздно. Мне надо добыть кое-что для тебя!

Леонора улыбнулась ему и выбежала из комнаты с узлом в руках. В нем лежала одежда графа, за которую она надеялась выручить больше, чем было возможно.

~~~

Рим

Понедельник, 25 декабря 1486 г.

Иннокентий VIII только что закончил служить торжественную рождественскую мессу. Он восседал в папском кресле, которое несли особые слуги в кармазинных одеждах. Перед ним выступали двадцать кардиналов, следом шествовали сорок епископов. Рукой в белой перчатке понтифик благословлял толпу знатных горожан и торговцев, пришедших к торжественной мессе.

Франческетто и камерарий, кардинал Сансони, находились в просторной ризнице базилики, готовые к приему просителей, которые уже сгрудились у входа. Толпу с трудом сдерживал отряд стражников в парадной форме. На массивном дубовом столе было разложено множество пергаментных свитков. На некоторых уже стоял оттиск папской печати, висевшей на поясе Франческетто. Это был долгожданный для него момент, потому что на Рождество и на Пасху продавалось много индульгенций. Предыдущий Папа из дома делла Ровере поставил на широкую ногу эту коммерцию, весьма выгодную для церкви.

Франческетто, с согласия отца и кардинала Сансони, расширил торговлю, сделав тарифы приемлемыми и для людей победнее. Теперь каждый платил за что мог, вне зависимости от совершенных грехов. Если в народе говорили, что его святейшество поднимается с постели от своих шлюх, чтобы открывать и закрывать калитку в чистилище или в рай, то это только от зависти.

Вчера были хорошие предзнаменования. На Рим налетела сильная буря. Молния поразила башню ненавистных Орсини и едва не погубила Джованни Баттисту, кузена того самого Лодовико, который возглавлял проклятую семью. У Папы появилась возможность в торжественной проповеди сравнить эту молнию с божественным судом. Он описал ужасы чистилища и ада в столь душераздирающих и жутких тонах, что Франческетто решил добиться отпущения всех грехов. Сынок понтифика подарил самому себе полную индульгенцию и, не заплатив ни гроша, поставил свою подпись рядом с печатью наместника Христа.

Франческетто узнал, что Христофор наконец-то приезжает из Генуи, чтобы предоставить в распоряжение отца свое искусство химика и алхимика. От этой новости Иннокентий пришел в хорошее расположение духа и снова начал улыбаться сыну, чего с ним не случалось с того самого дня, как тот принес ему рукописи графа делла Мирандолы.

Кардинал Сансони дал знак страже впустить первого просителя и спросил, не поднимая глаз:

— Ваше имя.

— Джованни де Маджистрис, ваше высокопреосвященство, — ответил тот.

Сансони посмотрел на него. Визитер был толстый и потный, в черной суконной шляпе. Его лапсердак, тоже темный, был хорошо сшит, на шее висело украшение с выгравированным на нем гусиным пером.

— Вы из благородных?

— К сожалению, нет, ваше высокопреосвященство, — ответил человек, тиская в руках берет.

— Ага, — сказал Сансони, приподнимая бровь.

«Скверно, очень скверно, — подумал он про себя. Сколько же мы с него сможем запросить?»

— Откуда вы родом?

— Из Асти, ваше высокопреосвященство.

— И чем занимаетесь?

— Я нотариус.

Сансони поднял голову, Франческетто тоже. Они обменялись быстрым взглядом.

— Садитесь, нотариус, — сказал Сансони совсем другим, более мягким и вежливым тоном. — Что может для вас сделать Святая Римская церковь?

* * *

Леонора прекрасно справилась с поручением, продав одежду Пико за какую-то немыслимую сумму и рассказывая покупателям, что этот наряд принадлежал самому принцу Арагона. Она умудрилась побывать и в меняльной лавке. Теперь у Джованни был полный кошель серебряных флоринов, скудо с символами Флоренции и Рима, несколько неаполитанских реалов, венецианских марчелли и генуэзских гросси.[25] Типичный набор для торговца, возвращающегося из Рима после удачно заключенных сделок. Хватало также и меди на мелкие расходы и милостыню. Леонора сама собрала ему дорожную сумку, где был надежно укрыт медный цилиндр со свернутой в трубочку рукописью.

Кроме того, девушка раздобыла пропуск, действительный на всей территории папского государства, выпросив его у хозяина дома, а тот, в свою очередь, выиграл его в ландскнехт[26] у капитана папской гвардии. В пропуске Пико значился как Джованни Леоне, и под этим именем ему предстояло дальше путешествовать. Напоследок девушка остригла графу волосы, выбрав фасон на свой вкус, и убедила его несколько недель не брить бороду.

Джованни должен был как можно скорее отправиться в сторону Умбрии, а оттуда попытаться пересечь границу владений церкви и добраться до Флоренции. Леонора подобрала ему одежду, соответствующую его теперешнему статусу торговца: черный бархатный плащ чуть длиннее колен и пару ярких панталон, заправленных в кожаные полусапожки. Одежда ни бедная, ни богатая, неброская. В такой можно было повсюду пройти незамеченным. Человек, собиравшийся выехать из Рима, теперь ничем не напоминал молодого аристократа, который въехал в город несколько месяцев назад.

В момент расставания он попросил Леонору ждать известий и поклялся, что жизнь его переменится. Она обняла Пико, на несколько мгновений прижалась к нему, а потом резко отстранилась, почти оттолкнув.

Граф сразу устроился в шестиместном экипаже, где уже сидели дама с мальчиком, наверное с сыном, и какой-то аббат. На таможне их остановили для проверки документов, но стражники едва взглянули на бумаги и пропустили карету. Проехав несколько сот метров, Джованни высунулся в окошко и смотрел, как удаляется колокольня базилики Святого Петра. Потом закрыл лицо длинной лентой, которая украшала берет, и попытался заснуть. Экипаж ехал медленно, его плавное покачивание убаюкивало. Только иногда карету подбрасывало на неровностях булыжной мостовой, оставшейся еще со времен Древнего Рима.

В Чивита Кастеллана они простояли около двух часов, подкрепились сами и покормили лошадей. В ожидании посадки мальчик гонял по утоптанной земляной площадке глиняный волчок, а мать неусыпно за ним наблюдала.

Монах, воспользовавшись тем, что они остались одни, подошел к Пико.

— Куда вы едете, милый юноша?

Джованни сразу насторожился. Пока они не пересекли границу с Флорентийской республикой, которую папское государство держало как в клещах, ему следовало быть очень осторожным. К тому же рядом находились земли Сиены. Этот город постоянно чувствовал угрозу своей независимости со стороны флорентийских властей.

— В Ночера Умбра, аббат, — ответил он, стараясь не выдать, что направляется во Флоренцию. — Исполнить обет в церкви Святого Франциска.

— Это замечательно, — отозвался тот. — Я тоже туда еду. Значит, мы попутчики, можем поболтать и почитать молитвенник, если вы не возражаете, — прибавил он, приподняв за дужку очки в металлической оправе и вглядываясь в лицо Пико.

Его водянистые глаза и рисунок рта не понравились Джованни, и он ответил легким поклоном, в границах учтивости. Гримаса на его лице могла означать что угодно, в том числе и улыбку. Теперь ему придется ехать в Ночера Умбра, чтобы отделаться от опасного соседа. Он уже не чувствовал себя спокойно.

~~~

Рим

Среда, 27 декабря 1486 г.

— Входи, Христофор! Иди сюда, сын мой.

Иннокентий VIII почувствовал слезы на глазах, и, поскольку ему очень хотелось думать, что он растроган, он и вправду расчувствовался. На самом же деле хирурги отмечали, что с годами его зрение сильно ухудшилось, и поставили ему диагноз: катаракта. Они были жесткими последователями теории Гиппократа о жидкостях, согласно которой все движется вниз, и утверждали, что на глаза Папы накатывают тени. Чтобы устранить это досадное неудобство, лекари убедили Иннокентия обратиться к монахам из обители Святого Евтиция. Те жили на ближних Сибиллинских горах и издавна владели искусством исцеления катаракты. Но когда Папа увидел хирургические инструменты, которые добрые братья привезли с собой, чтобы лечить его святые очи, он велел выгнать их взашей. Правда, зрение продолжало падать, слезы наворачивались по поводу и без повода, но глаза-то были не чужие.

— Благословите, ваше святейшество, — сказал Христофор, став на колени.

— Да-да, — бегло ответил Папа, помогая ему подняться. — С тобой все мои благословения, но у нас очень мало времени.

Христофор поднялся. Служки буквально втолкнули его в спальню понтифика и усадили в низкое кресло. С высоты своего сиденья Иннокентий разглядывал сына и видел себя в молодости. Они необыкновенно походили друг на друга. Христофор не обладал ни высоким ростом, ни красотой Франческетто, но, несомненно, был сыном понтифика. То же широкое лицо, низкий лоб, слегка крючковатый нос. Рисунок губ, круглый подбородок — все напоминало Иннокентию собственные черты. Он снова растрогался, а может, просто сощурился в полумраке. Ему предстояло повести приватный разговор. Больше довериться было некому, хотя Христофор и не принадлежал к его двору. А может, именно потому, что не принадлежал.

Он не знал, как начать.

— Dimme, figgeu, cosse ti ghe fe chi a Roma?[27]

— Отец, — начал Христофор и тут же укорил себя за такое обращение, — мне казалось, это вы меня вызвали.

— А, ну да, правильно, это я тебя вызвал. И знаешь зачем?

— Сказать по правде, нет.

— Вот именно! Как ты можешь знать? Разве что Франческетто…

Папа еще больше сощурился и пристально на него взглянул, но Христофор отрицательно помотал головой и слегка пожал плечами.

— Он велел мне поскорее приехать, потому что вы хотите сообщить нечто очень важное.

Иннокентий остался доволен ответом и принялся усаживаться поудобнее, но все равно чувствовал себя так, будто сел в корзину с сушеной фасолью. Он встал и направился к большому секретеру орехового дерева с металлической отделкой, стоявшему у стены напротив балдахина. Секретер он заказал Джулиано де Сангалло, но заплатил за работу Лоренцо Медичи, так, в порядке небольшой услуги, учитывая, что Сангалло работал только на Великолепного. Большим ключом с двумя бородками, который он носил на поясе, Папа открыл тяжелый замок и вытащил из ящика рукопись.

— Держи, — сказал он сыну. — Что ты об этом думаешь?

Стараясь скрыть удивление, Христофор взял рукопись и стал ее осматривать и ощупывать. Иннокентий нервно расхаживал взад-вперед по комнате. Однако подагра сразу дала о себе знать резкой болью, и Папа снова сел. Христофор прочел титульный лист и провел по строчкам ладонью, словно они должны были что-то рассказать ему о содержании.

— Можно у вас кое о чем спросить, ваше святейшество?

— Ты мой сын. Когда мы наедине, называй меня так, как я того заслуживаю. Здесь мы одни, во всяком случае, надеюсь, что одни, — сказал он, оглядываясь.

— Как пожелаете, отец. Что я должен сделать для вас?

— Oh, belàn![28] Хочу, чтобы ты расклеил страницы! Но смотри не повреди их! Я хорошо знаю, как ты искусен, и доверяю только тебе. И знаю твою скромность. Никто не должен читать эти страницы, даже ты, понял? Прочесть их дозволено только Папе!

Христофор кивнул. Не в его характере было задавать вопросы, на которые трудно добиться ответа, но он должен был знать хотя бы, чем рискует в случае неудачи.

— Могу я узнать, отец, кто написал и склеил эти страницы?

— А зачем тебе? — подозрительно спросил Иннокентий.

— Всегда лучше понимать, с кем имеешь дело. Кто он? Араб, христианин, еврей, турок, испанец или перс? У каждого своя техника, свои секретные методы, чтобы сохранить в тайне содержание текста. Мне следовало бы об этом знать, чтобы лучше справиться.

— Браво, Христофор, так и надо. На самом деле это битва. Есть враг, которого должно выследить. Он посмел поставить под сомнение мой авторитет.

— Немец?

— Почему немец? Ты знаешь что-нибудь такое, что неизвестно мне?

— Нет, отец. Просто я думаю, что у вас немало врагов в Германии. Мне известно, что вы послали туда доминиканцев.

— Нет, немцы тут ни при чем. Это написал итальянец, человек благородных кровей. Он мне даже нравился когда-то, пока не ополчился на меня.

— И это…

— Джованни Пико, граф Мирандола, — выдохнул Папа.

Христофор посмотрел на отца. Тот выглядел испуганным. За все редкие случаи, когда сыну выпадала возможность навестить родителя, он впервые видел его в таком состоянии.

— Я знаю о нем понаслышке, лично не знаком… Если это написал он, дело легким не будет. А если Пико к тому же хотел защитить написанное, то наверняка применял опасные техники. Я не исключаю, что страницы пропитаны кантареллой.

— А это что такое?

— Это яд, отец…

Иннокентий, позабыв о подагре, вскочил со стула и принялся отряхивать руки, словно желал очистить их после прикосновения к листам рукописи.

— Яд… — прошептал он, глядя на бумагу так, будто это был демон собственной персоной.

— Да, отец. Его получают, смешивая мышьяк с жидкостями разлагающихся тел животных, умерших в результате отравления. Этот состав смертелен. Его можно получить также, смешивая мочу…

— Хватит, Христофор. Тебе известны тайны камней и могущество арабской алхимии. Открой эти страницы, проклятые Люцифером, но будь осторожен. Я не хочу еще раз потерять тебя, да и книгу потерять не хочу.

~~~

На Фламиниевой дороге

Суббота, 30 декабря 1486 г.

В Орте Джованни пришлось сойти и вместе с аббатом пересесть в другой экипаж до Ночеры. Женщина с мальчиком поехали дальше. Вместе с Пико и аббатом в экипаж сел мужчина в теплом плаще и сразу заснул глубоким сном. Священнослужитель, представившийся как Гвидобальдо Кавалли, то и дело прерывал каким-нибудь вопросом чтение маленького молитвенника в дорогом переплете. Он сразу спросил Пико, как его зовут.

— Джованни Леоне, — с готовностью ответил тот.

Так было записано в пропуске. Фамилию Леоне граф выбрал в честь Леоноры. Что же до имени, то он предпочел оставить свое, боясь, что машинально отзовется, если кто-нибудь окликнет его, чтобы разоблачить.

Джованни отвечал односложно, надеясь, что рано или поздно аббат замолчит. Когда они достигли Ферентилло, поселка, принадлежащего Франческетто Чибо, к экипажу подъехал отряд солдат и командир заявил, что ему поручено сопровождать экипаж, поскольку были случаи разбойного нападения. Путники заночевали в этом местечке.

На следующий день, уже в Кастель Ритальди, во время одной из бесчисленных остановок, Джованни увидел, как аббат о чем-то быстро переговаривается с командиром отряда, и это показалось ему подозрительным. Похоже было, что клирик не только задает вопросы, но и что-то приказывает. Граф делла Мирандола заподозрил, что он в опасности. Его тревога усилилась, когда на следующем перегоне рядом с кучером уселся солдат, вооруженный мечом. На нем был теплый толстый плащ, скрывающий лицо. Человек, который не мог себе позволить путешествовать в экипаже, конечно, должен был позаботиться о теплой одежде, тем более что холод усиливался при быстрой езде. Но это объяснение не успокоило графа. Их попутчик исчез. В карете остались только он и аббат, который прекратил чтение и был теперь занят тем, что пристально его разглядывал.

Джованни закрыл глаза и попытался обдумать свое положение. При более тщательном контроле фальшивые документы, конечно, обнаружатся. В таком случае его настоящую личность выяснят достаточно быстро. С другой стороны, если он сбежит из экипажа, то сам распишется в своей виновности. Нет, ему оставалось только доехать до Ночера Умбра. А оттуда, если повезет, нетрудно будет добраться до границ Флорентийской республики. Стражникам достаточно будет назвать имя Лоренцо Медичи. Тогда граф получит охранную грамоту и благополучно прибудет во Флоренцию.

— Ваши руки не похожи на руки торговца, синьор.

Голос священнослужителя раздался неожиданно, после долгого молчания, и прозвучал, как удар молнии в прекрасную погоду.

— Прошу прощения, дорогой аббат, но я устал и хотел бы отдохнуть.

— Я хорошо знаю человеческую душу и грехи, которые она таит, — усмехнулся аббат. — Ну же, синьор, расскажите, что вы скрываете.

— О моих грехах знает только мой исповедник, — с улыбкой ответил Джованни. — А вы, аббат, таковым не являетесь.

— Так расскажите мне только о последнем.

— В Орте я видел, как жена хозяина гостиницы купалась голышом в большой бадье, где только что полоскала посуду, с которой мы ели. И грех мой состоит не в том, что я не укорил ее, а в том, что устыдился сам и не сообщил об этом эпизоде своим попутчикам, и прежде всего вам, аббат.

Аббат сморщился от отвращения, прижал к губам надушенный платок, глубоко вдохнул, успокоился и сказал:

— Итак, синьор… Леоне, для торговца вы слишком утонченны и сведущи. Повторяю: что вы скрываете?

Словесная баталия только начиналась. Джованни рисковал себя разоблачить, но, с другой стороны, уйти от разговора означало вызвать у собеседника еще большие подозрения.

— Не больше, чем вы, добрейший аббат. Однако вы меня обольщаете. Я не в состоянии вести беседу в таком духе. То, что вы называете хитростью и образованностью, на самом деле не более чем опыт, который я приобрел за долгие годы занятий коммерцией.

— Чем же вы теперь торгуете, если, как утверждаете, опыт сделал вас таким мудрым?

— Тканями, аббат, тканями всех сортов. От самых простых и употребительных до самых драгоценных. Я принял дело от отца, который, увы, скончался несколько лет назад.

— Нет ли у вас образцов, чтобы я мог посмотреть? Может, вы держите их вот там?

Аббат указал на сумку, с которой Джованни никогда не расставался.

— Нет. Сожалею, но ткани едут вместе с моим слугой, отдельно. Со мной только счета и несколько личных вещей.

— Жаль. Вы хотите сказать, что сможете показать мне образцы вашего товара, когда мы приедем в Ночеру, да? Я стал бы хорошим клиентом.

— К сожалению, не получится. Исполнив обет, я встречусь в Ночере с другими торговцами и вместе с ними отправлюсь в Сант-Эльпидио, где мы будем дожидаться корабля до Венеции.

— Значит, я остаюсь ни с чем. Где же находится ваша лавка?

— В Ареццо, — не задумываясь, брякнул Джованни и тут же пожалел о своем ответе.

— На территории Флорентийской республики. Вы, должно быть, в хороших отношениях с епископом Джентиле де Бекки. Великий человек! Он отказался от дипломатической карьеры, чтобы служить Господу.

Джованни никогда не слышал такого имени. Что это — ловушка? Что он должен отвечать? Что знаком с епископом? А если такого вообще не существует?

— Так вы его знаете или нет? — не отставал аббат.

В этот момент человек, сидевший на козлах, ловким движением перелез в экипаж прямо на ходу. Джованни узнал его короткую остроконечную бородку. Это с ним он столкнулся у выхода из базилики, и это он спас его в церкви Святого Духа.

Узнал он и тяжелый меч-бастард, который, несмотря на размеры, ничуть не стеснял движений своего хозяина. Джованни не подал виду, что понял, кто перед ним.

— Добрый день, аббат, — улыбаясь, произнес гость.

Его темно-красный плащ сверху был стянут воротником кольчуги.

— Мы разве знакомы? — неуверенно ответил аббат.

— Вы со мной — нет, а вот я с вами — да. В наших кругах очень важно друг друга знать. Вы шпион и сикарий[29] его святейшества.

Аббат отбросил молитвенник, который держал в руках, и попытался вытащить из-под плаща стилет, но незнакомец навалился на него, одной рукой быстро вонзил ему кинжал в живот, а другой зажал рот, чтобы тот не закричал. Через несколько мгновений клирик затих. Он так и лежал на боку, с рукой под головой, как заснувший ребенок. Джованни остался бесстрастен.

— Я встречаю вас в третий раз, и уже второй раз вы, похоже, спасаете мне жизнь. Кто же вы? Как ваше имя?

— У меня их много, но вам я скажу настоящее. Ферруччо, к вашим услугам, граф делла Мирандола. Позвольте заметить, что если бы вы меня послушались в первый раз, то сейчас мы оказались бы в лучшей ситуации.

В его словах прозвучал легкий упрек, и Джованни почувствовал себя виноватым. Он подумал о том человеке, которого только что убили.

— Кто был этот лжеаббат?

— Он был настоящий служитель Господа. Просто он путал Бога любящего с воителем и пользовался Божьим мечом гораздо чаще, чем Божьим словом.

Джованни покачал головой. Чувство вины сменилось унынием. В его ушах все еще звучала ирония, с которой Ферруччо произнес «служитель Господа».

— Могу я спросить, кто вас послал? Кому я обязан такой поддержкой?

— А вы подумайте, граф. С вашей проницательностью догадаетесь быстро… Но прошу вас с сегодняшнего дня максимально ко мне прислушиваться. Думаю, у вас уже достаточно доказательств, чтобы доверять мне.

— Согласен с вами, Ферруччо. У меня нет другого выхода. Нет, не из-за вас, просто мне еще многое не ясно. Например, почему этот аббат не арестовал меня раньше, пока мы еще не отъехали от Рима?

— Насколько мне известно, Франческетто, желая найти вас, поднял на ноги всех своих людей и посадил по соглядатаю в каждый экипаж, покидавший Рим. Аббат Кавалли был одним из них и, конечно же, не знал, кто вы на самом деле. Наверное, он так и умер в сомнениях. Должен сказать, что для благородного синьора вы прекрасно выглядите в платье торговца.

— А вы-то как меня разыскали?

Под бородкой появились тонкие морщинки, и на лице Ферруччо наконец расцвела улыбка, которая раньше была едва обозначена.

— У меня тоже есть свои соглядатаи. Когда до меня дошла весть, что кто-то продает богатое платье, я подумал, что знатная персона попала в беду. Это вполне могли оказаться вы. Сказать по правде, я всем обязан некоей Леоноре, которая мне доверилась. На ваше счастье, граф.

Джованни помрачнел.

— Я надеюсь, вы не причинили вреда этой женщине?

— Нет, я предложил ей денег и был уверен, что она их примет, учитывая ее ремесло. Но Леонора рассказала мне все, что знала, а денег не взяла. Странная женщина, по-своему очаровательная. Она приняла деньги только тогда, когда я сказал, что они от вас. Вы ранили ее сердце.

Он улыбнулся широкой искренней улыбкой, и Джованни ответил тем же.

— Я обнаружил вас и стал приглядывать издалека, — продолжил Ферруччо. — А когда понял, что вам угрожает опасность, сел в ваш экипаж.

— Полагаю, вы имеете в виду разговор аббата с командиром отряда?

— Да, граф. Я понял, что вас либо разоблачили, либо заподозрили, будто вы не тот, за кого себя выдаете.

— Я вам очень признателен.

— Не сомневаюсь, — дерзко отозвался Ферруччо. — Но теперь ваша очередь мне помочь.

— Каким образом?

— Солдаты, сопровождающие экипаж, настороже и готовы вмешаться по первому знаку аббата.

— Который мертв.

— Который спит, граф. Разве вы не видите? Он просил его не тревожить.

Экипаж подпрыгнул на ухабе, и тело аббата сползло на пол. Ферруччо поднял его, положил на сиденье в прежней позе, потом отцепил кожаный ремень от запасной сбруи, висевшей внутри экипажа, провел аббату под живот, закрепил тело на скамье и укрыл плащом, чтобы было незаметно.

— Их четверо, граф. Отвязаться будет нелегко. Слава богу, солдаты пока не заметили, что произошло с аббатом. Они, видимо, считают вас важной персоной, за поимку которой дадут солидное вознаграждение, а потому будут вас оберегать. В нужный момент сделайте вид, что вам стало плохо, и попроситесь выйти из экипажа. Пусть эти люди помогут вам спуститься, а остальное я беру на себя.

* * *

Через час тела четырех стражников распростерлись возле экипажа. Ферруччо был легко ранен в плечо, но без труда оттащил их подальше от дороги и столкнул в ров, не слишком глубокий, но хорошо укрытый разросшимся кустарником. Красноватые стебли скрыли кровь. Потом настала очередь аббата. Его раздели и спешно похоронили.

Ферруччо заставил Джованни облачиться в рясу и заявил:

— У вас не очень-то монашеский вид, граф. Постарайтесь выглядеть так, будто каетесь.

— Я и так каюсь, Ферруччо. Путь моих «Тезисов» уже усыпан трупами.

— Каких «Тезисов»?

Джованни не ответил. Ферруччо сел в экипаж и велел кучеру трогать. Во время неравной стычки одного против четверых тот оставался неподвижен и безучастен, как ему и приказал этот синьор. Он просто принялся пересчитывать полученные деньги, а участь щедрого господина была ему безразлична. Хотя в глубине души он и радовался, видя, как один за другим падали папские головорезы.

Джованни хотелось бы узнать побольше о своем спасителе, но он понимал, что сейчас ничего не добьется. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что надо довериться Ферруччо. Это был лучший способ защитить и себя, и книгу.

— Куда мы теперь направляемся?

— Во Флоренцию, граф, — бодро ответил Ферруччо, ничуть не смущаясь тем, что только что убил пятерых. — Кучер напуган. Я дал ему несколько флоринов и пообещал удвоить эту сумму. Поэтому он повезет нас хоть в ад, а если будет хорошо себя вести, то сможет купить себе целую почтовую линию до Парижа. Нам надо уезжать как можно скорее. Рано или поздно люди Франческетто заметят исчезновение экипажа и сопровождающего отряда. Тогда по нашим следам отправят целое войско, а с неба пришлют еще херувимов и серафимов для подкрепления. Кроме того, я полагаю, Великолепный вас ждет. А с вами и драгоценный подарок, как мне доложили.

Джованни предпочел бы почувствовать на спине удар хлыста, унизанного гвоздями, чем услышать последние слова Ферруччо.

Итак, Лоренцо все знает, и от него не спрячешься, как и от стражи Иннокентия. Помимо того что он пользуется огромной властью, он его спас, и теперь Джованни его должник. Но он не может отдать в руки одного человека то, что должно стать достоянием всех.

~~~

Рим, в тот же день

Суббота, 30 декабря 1486 г.

Тот, кто склеил страницы этой странной книги под названием «Последние заключения, или Тайные тезисы IC», хорошо знал свое дело. Христофор вертел книгу в руках, изучал то один край, плотный, то другой, мягкий, то совершенство соединения крайних страниц. Такая работа воистину обнаруживала свойства, вполне отвечающие духу алхимии: искусство соединения силы и легкости, духа и материи, добра и зла. Не напрасно граф делла Мирандола в своих кругах считался великим посвященным. Все восхищались им и завидовали ему. Та легкость, с которой глубочайший ум Пико справлялся с самыми трудными задачами, просто обезоруживала. При всех своих немалых познаниях он никогда не углублялся в изучение магии, хотя превзошел бы многих великих магистров, если бы захотел. С ним не сравнился бы сам Гермес Трисмегист, чей важнейший для алхимии труд «Герметический корпус» перевел его друг Фичино, или Николя Фламель, которому удалось раскрыть тайну философского камня и превратить свинец в золото. Да, Мирандола был из тех, для кого в «Opus Аlchemicus»[30] не оставалось почти никаких секретов.

В комнате, предоставленной отцом в распоряжение Христофора, имелись в изобилии не только запрещенные магические тексты, но и перегонные кубы, клеи, растворители, разные порошки, камни, ампулы, канюли и все известные алхимические препараты. Сын понтифика размышлял о таинственных путях судьбы, которые назвал бы путями провидения. Он считал Джованни Пико большим мастером и всегда надеялся рано или поздно встретиться с ним. Теперь его позвали, чтобы раскрыть тайну, напрямую с ним связанную. Более того, позвал сам Папа. Ведь Христофор был первенцем римского викария, хотя прекрасно знал, что это считалось ошибкой юности. В коридорах Ватикана его называли тайным бастардом или, в лучшем случае, дальним родственником.

А Франческетто, Теодорина и остальные его сводные братья и сестры считались законными. Сколько же их было? Семь? Восемь? А может, больше? Но все это неважно. Сегодня он имел над ними огромное преимущество и огромную власть. Отец выбрал его, чтобы доверить тайну, истинного смысла которой он пока не понимал, но которая явно была очень значительной. И все это благодаря его познаниям в алхимии, в Великом Деянии. Все в этой комнате дышало духом Великого Деяния. Его хулила и проклинала церковь, а Папа, его отец, благословил.

Подумав о великолепной работе графа, Христофор улыбнулся. Эти страницы были сделаны из специальной пасты, одновременно крепкой и тонкой. В ее состав входили волокна конопли и тутовника, смешанные с квасцами и клеем. Граф высушивал пасту, потом наносил на страницу запись и снова размачивал, добавляя раствор квасцов и клей. Получился безукоризненный монолит, что-то вроде бумажного кирпича. Этот метод был известен только арабским алхимикам. Если не знать состава бумаги и точной процедуры склеивания, любая попытка расклеить страницы потерпит неудачу и приведет к разрушению рукописи. Для разделения страниц Христофор решил пойти путем исламских ученых и применить так называемую влажную алхимию, допускающую создание эликсиров и квинтэссенций.

И все это, по иронии судьбы, при дворе Папы, в центре христианства!

Используя перегонные кубы и технику паровой бани, которой широко пользовалась Мария, сестра Моисея, Христофор постарался получить густые пары масла лаванды, смол и терпентина, созданного путем экстрагирования из апельсиновых корок. Лавандовое масло было мощным растворителем, остальные ингредиенты выполняли функцию защиты как бумаги, так и текста. Он уже заканчивал работу и покрывал каждую страничку тонким слоем сока алоэ вера. Его фиксирующие и заживляющие свойства, известные еще по древнейшим герметическим текстам Египта, навечно сделают страницы твердыми и неуязвимыми. Разрушить их сумеет разве что удар меча или огонь.

Отец пока ничего не знал. Для Христофора несколько лишних дней составляли единственную возможность прочесть заветные страницы и понять, во-первых, мысли Джованни Пико, а во-вторых, чем понтифика так заинтересовал и привлек этот текст. Причем Христофор мог только прочесть, поскольку на копирование времени не было, да и найди у него кто-нибудь копию, болтаться бы ему на решетке замка Сант-Анджело, а вороны клевали бы его глаза.

День и ночь страницы, одна за другой, проходили у него перед глазами. По мере того как он углублялся в чтение, в нем росло ощущение необыкновенной силы знания. Ему казалось, что у него в руках ключ ко всем мечтам.

Никто больше не сможет ему помешать. Ни короли, ни Папы его не остановят. То, что он узнал, было дороже всех сокровищ Испании. Мирандола был прав, называя эти страницы «Тайными тезисами» и оберегая их. Когда он вернется в Геную, то запишет главные положения «Тезисов», и его записи станут охранной грамотой для той цели, которая на века сделает его святым. Но пока что его жизнь в большой опасности, отец наверняка велит его умертвить. На его месте он поступил бы точно так же.

~~~

Рим

Понедельник, 1 января 1487 г.

— Христофор просит аудиенции, ваше святейшество.

Камерарий, мягко ступая, вошел в кабинет, сложил руки на груди и остановился в нескольких шагах от массивного тела викария Христова.

Голос Сансони разорвал дремоту Иннокентия VIII, который покоился на диване, покрытом голубыми подушками с фамильными гербами. Завтрак, съеденный наспех, и совокупление, последовавшее за ним, утомили его, и он погрузился в забытье. Да и немудрено. Племянница старой любовницы кардинала Борджа, которую тот сам ему привел, была необыкновенно похожа на блистательную Ванноццу. Она даже сделала такое же строгое лицо, когда удовлетворила Папу. Несмотря на нежный возраст, она заставила понтифика почувствовать себя львом, что, разумеется, соответствовало прекрасному началу нового года.

Иннокентий приоткрыл один глаз. Едва только он понял, что сказал ему Сансони, как его мозг сразу окончательно проснулся.

— Так чего ты ждешь, макака? Впусти его скорее!

Папа быстро сел и распростер руки даже раньше, чем Христофор успел войти.

— Входи, сын мой.

— Благословите, отец, — почтительно произнес Христофор.

— Все мои благословения — твои, сынок. Скажи, с какими ты известиями?

— Вот с этими, отец. — Христофор раскрыл кожаную папку и вытащил оттуда рукопись графа Мирандолы.

Папа впился в нее глазами и тут же с досадой и разочарованием отпрянул.

— Но рукопись все еще склеена!

— Нет, отец, — уверил его Христофор. — Теперь страницы можно прочесть.

Лицо Иннокентия осветилось.

— Из почтения к вам я не закончил их открывать, — продолжил Христофор. — А еще потому, что Господь учит нас в «Pater noster»: «И не вводи нас в искушение». Мне хотелось соблюсти этот завет. Я не стал читать этот текст, однако теперь достаточно легкого, остро заточенного стилета, чтобы он раскрылся. Не хочу докучать вам рассказом о трудностях, с которыми я столкнулся. Граф Мирандола заслуживает всяческого моего уважения за ту тщательность, с которой он старался сохранить страницы.

Иннокентий уже протянул руки, чтобы взять рукопись, но Христофор не отдал.

— Я хотел вас поблагодарить, отец, за то, что вы предоставили в мое распоряжение все инструменты, самые редкие и секретные химические элементы. Без них у меня ничего не получилось бы.

Иннокентий снова потянулся за папкой, но сын еще раз сделал вид, что не понял. Папа начал терять терпение.

— Надеюсь, что сослужил вам хорошую службу, — продолжал Христофор. — Думаю также, что вы в своем великодушии не откажете мне в просьбе.

«Ну вот, этого следовало ожидать. Что за безмозглый ублюдок! — подумал Иннокентий, улыбаясь и кивая сыну. — Интересно, чего ему надо? Ясное дело, денег. Сколько же он попросит? Где я их достану? Надо быть начеку, чтобы Франческетто не заревновал. Еще убьет брата. Он может!.. Ох уж эти дети!»

— Проси что хочешь, сын мой, но учти одно обстоятельство, — сказал Папа с притворной горечью. — Денег в церковной кассе сейчас меньше, чем когда бы то ни было.

— Они мне не нужны, отец.

— Вот как? — насторожился Иннокентий.

— Нет, отец, я прошу вас написать письма.

— Что?

Христофор крепко держал под мышкой папку с рукописью. Во взгляде Иннокентия уже не было отеческой заботы. Он скрестил пальцы в перчатках, и при этом стал хорошо виден перстень — символ власти понтифика.

— Да, отец. — Христофор говорил смиренно, но решительно. — Письма, адресованные королю Арагона, Изабелле Кастильской, Генриху Седьмому Тюдору и Карлу Валуа.

По мере того как Христофор произносил имена могущественнейших монархов Европы, голос его набирал силу. Взгляд Иннокентия становился все более удивленным и все менее озабоченным. Не повредился ли Христофор в уме после своих изысканий?

— А почему не китайскому императору и не императору Сипанго[31] в придачу?

Христофор сжал папку обеими руками.

— Очень может быть, что им тоже, отец. Потому что я хочу туда поехать. Морем. Я сумею.

— Милый мой сынок, — сказал Папа со вздохом. — Опять ты со своей идеей. Это дело трудное и опасное, Христофор.

— Я знаю, отец. Но подумайте, что будет означать открытие пути на Восток по морю. Каждый корабль сможет доставить тот же груз, что и тысячи лошадей, причем в два раза быстрее.

— Океан коварен.

— Но ведь есть и земля, отец. Сколько товаров расхищают персы, индусы и мамелюки, прежде чем они достигают нас? Разве в Средиземном море наши корабли в безопасности? Турецкие пираты на своих фелюгах плавают быстро и ловко. Они издеваются над христианскими галерами, грабят наше добро и забирают в рабство лучших моряков. Все монархии получат от этого большие выгоды.

— А тебе с того какая польза? Слава? Ты хочешь поступить на службу к французам или испанцам?

— Я могу исповедаться, отец?

Иннокентий взглянул на него с подозрением. Он плохо знал Христофора, и его доверие к сыну базировалось на том, что тот был далек от любых политических игр. До этого момента его судьба и все блага полностью зависели от родителя.

— Зачем тебе исповедоваться?

— То, что я вам скажу, может быть сказано только при условии сохранения тайны исповеди. К тому же я хочу отплатить вам доверием за доверие.

Иннокентию терять было нечего, да и согласие могло дать ему еще кое-какую информацию о сыне, которого он, в сущности, не знал. Понтифик прекрасно понимал, что тайны исповеди не составляли никаких тягостей для тех, кому исповедовались. Любой священник всего лишь получал больше власти над тем, кто открывался ему.

— Прочти молитву и открой сердце отцу.

Христофор встал на колени, положил рукопись рядом с собой и начал молиться.

— Достаточно! Пропустим ненужную часть, по которой ты уже получил прощение. Я слушаю.

— За эти годы я изучил все мореплавательные карты, нарисованные когда бы то ни было, прочел все рассказы мореплавателей и командовал всеми видами кораблей. Я сделал тысячи расчетов и пришел к некоторому заключению, отец.

— К какому? Не тяни, ради бога!

— На Востоке, в шести или семи тысячах миль перед Китаем, существует еще одна страна.

Эти слова он произнес с легкой улыбкой, потом замолчал и поглядел отцу в глаза.

— Еще одна страна? Остров?

— Нечто большее, отец. Может быть, целый континент. Он еще не открыт, и его можно завоевать.

— И ты…

— Я препоручу эту землю тому королю, который позволит мне туда отправиться, но стану на ней полновластным правителем.

Иннокентий насупил густые брови с седыми волосинками, торчащими, как крючки.

— А если такой земли не существует? Почему же никто до сих пор до этого не додумался? — сказал он, прищурившись. — А если ты ошибся? Что тогда будешь делать?

— Я знаю, что говорю, отец. Я в этом уверен, но мне надо доказать свою правоту. Даже если я ошибся, то доплыву до Китая и открою морской торговый путь. Знаю, мне никто не поверит, если я скажу кому-нибудь то же самое, что сказал сейчас вам. А вот деньги на экспедицию в торговых целях даст любой. С вашей помощью я смогу получить средства, людей и корабли. Теперь вы единственный, кто знает правду.

Иннокентий задумался над таким странным предложением. Чем больше он наблюдал за сыном, тем больше отдавал себе отчет, что тот не так уж и безумен. Он знал, что сын давно хочет отправиться на Восток и обил уже немало порогов. С другой стороны, кто же станет слушать капитана-мечтателя, без знатного происхождения и без богатства? Эта одержимость овладела им раньше, чем он обосновался в Лиссабоне. Настоящий Чибо: уж если что вобьет себе в голову, ничем не выбьешь. И по части мужской силы — тоже настоящий Чибо. Верные люди сообщали о его многочисленных женщинах и о детях, незнакомых внуках Папы. А теперь эта дерзкая просьба… И рукопись не отдает. А впрочем, что ему стоит написать письмо? В конечном счете речь идет только о просьбе. Может, за этим и кроется какой-нибудь подвох, но Христофору давно пора оставить рукопись в покое. Все это уже начинает попахивать шантажом.

— Допустим, я дам тебе эти сопроводительные письма. Какая мне с того будет выгода?

— Земля с вашим именем, отец. Самой прекрасной из открытых земель я дам ваше имя — Чибо. Вы станете более знаменитым, чем Александр Великий.

— Не называй Александра, это имя приносит несчастье.

— Почему, отец?

— Ладно, оставим это. Однако все мои сыновья что-то отдают мне в благодарность за то, что я произвел их на свет, и за те блага, которыми они пользуются.

— Каково ваше предложение, отец?

— Половину всего, что ты получишь как правитель.

— Треть, отец.

— Ты настоящий Чибо. Сойдемся на трети. Если бы я попросил две, ты предложил бы половину.

— Может быть.

— Ладно, договорились. А теперь скажи мне, что за письма ты от меня хочешь?

Глаза Христофора вспыхнули.

— Форма — на ваше усмотрение, отец. В них должна содержаться просьба принять меня, выслушать все, что я скажу, и благожелательно оценить мои нужды и выгоды, которые сможет получить тот, кому адресовано послание. Писем требуется пять: по одному к каждому из названных мной правителей и одно к Якобу Фуггеру, немецкому банкиру.

— Ты их получишь, — сказал понтифик. — Но помни! Никому не намекай на свои цели, иначе тебя сочтут сумасшедшим. Все, к кому ты обратишься, должны думать, что твоя цель — плавание в Китай и в Сипанго, чтобы улучшить оборот товаров и избавиться от опасности нападения турецких пиратов. Только при этом условии тебя станут слушать.

— Значит, вы мне верите, отец?

— Manko pe u belìn![32] Даже во сне не поверю! Но это ничего не значит. Откроешь ты новую землю или доплывешь до Китая — по мне, все едино. А теперь не будешь ли ты так любезен отдать мне наконец эти страницы?

* * *

Прежде чем пробило полдень, Христофор держал в руках письма, составленные тайным секретарем, подписанные главой христианства и запечатанные сургучными печатями. Он смиренно склонился перед Папой, но не смог сдержать торжествующей улыбки. Он разыграл важнейшую в жизни партию и выиграл ее. Непонятно, заподозрил ли его отец, что он прочел «Тайные тезисы» графа делла Мирандолы. Возможно, из двух путей — убить сына или купить его молчание — он выбрал более пристойный. Скорее всего, рассказав ему о своих замыслах и апеллируя к его алчности, Христофор спас себе жизнь. Но теперь это уже неважно. Когда Папа прочтет «Тайные тезисы» графа, у него появятся совсем другие проблемы и он перестанет думать о сыне. Он представил себе, какое лицо будет у отца, когда тот прочтет. Кто знает, выдержит ли у старика сердце.

Христофор вышел на площадь перед базиликой и смешался с толпой. Люди все еще праздновали, нарядившись в яркие одежды. Этот обычай был жив, несмотря на голод и болезни, гонения и анафемы минувшего года. Многие оделись Папой или кардиналами. На костюмах у них была написана и нарисована всякая похабщина. Но первого января, в языческий праздник, дозволялось все, за что в другой день наказали бы жестоко — ударами хлыста, несколькими неделями в цепях или в железных ошейниках. Христофору показалось, что он узнал Джулиано делла Ровере, одетого римской матроной, с набеленным лицом и ярко накрашенными губами, в окружении полуголых солдат. Он поплотнее закутался в черный плащ, натянув его на голову. Прежде чем войти в лабиринт узких улочек, ведущих к ближайшей пристани на Тибре, сын понтифика обернулся, бросил последний взгляд на величайший собор христианского мира и подумал, что, может быть, никогда его больше не увидит. Не исключено, что народный гнев, который таится под спудом страха перед наказаниями жестокого и мстительного святого отца, скоро спалит и его.

Пусть горит! Когда это случится, Христофор уже будет за шесть тысяч миль отсюда.

~~~

Флоренция

Пятница, 7 октября 1938 г.

Прежде всего надо позаботиться о сохранности рукописи. О своей жизни он подумает после. Джакомо де Мола осознавал, что преследователи подошли к нему слишком близко. Использовать Джованни в качестве наживки с их точки зрения было прекрасным ходом. Но вот узнать, кто такие эти «они», ему пока не удавалось.

С того момента, когда Джованни открыл ему все, прошло уже два дня. Ночью он поместил парня в клинику к своему старому другу. Она располагалась за пределами Флоренции, на холмах Фьезоле. Друг тоже входил в тесный кружок, собиравшийся в Сельскохозяйственной академии, и ему можно было доверять. Джованни сразу же «посадили» на седативные средства, и теперь он не мог нанести вреда ни себе, ни другим. Это божественное опьянение стало для него предопределенным и, наверное, желанным. Только так ему можно было сказать правду. Иначе он не поймет, кто его на самом деле любит. Джакомо спрашивал себя, достаточно ли чувства отдал он Джованни, не закрыла ли его сердце вся эта жизнь, посвященная только сохранению книги.

Сколько де Мола себя помнил, родители воспитывали его в бесконечной любви. С малых лет он слышал от них о книге, как в сказке, привыкая к ее таинственному присутствию. А он оказался неспособным ни дать такую любовь, ни получить ее. Всех женщин, которые что-то значили в его жизни, он держал от себя на расстоянии. Он им не доверял, и у него не получалось любить их с той безоглядностью, какую он видел на лицах родителей, когда они смотрели друг на друга до самой смерти. Сын видел их, мертвых, лежащих в постели. Отец и мать обнялись и умерли во сне, когда ему не было еще двадцати лет. Врач сказал, что это очень редкая смерть, но такое бывает. Они спокойно и безмятежно ушли друг за другом, словно не могли расстаться. Он был потрясен не только их смертью, но и той ответственностью, которую возложил не него совет членов группы «Омега», друзей отца. Этот груз поначалу раздавил его. Потом пришла война, и Джакомо быстро повзрослел.

Да, он сам толкнул Джованни на то, что тот сделал. За всем этим стояла женщина, Елена. Но он пока не знал, кто с такой научной дотошностью спланировал его убийство с целью овладеть рукописью. Предатель внутри кружка? Партия фашистов? Или кто-то другой?

Пятьсот лет тому назад Пико был вынужден защищаться, главным образом от церкви, но Джакомо сомневался, чтобы на этот раз ему угрожали те же силы. Мало что значащие буллы, которые его когда-то преследовали, могли, конечно, представлять какую-то опасность, но очень слабую. Скорее всего, за ним начали следить из-за собраний, проходивших в Сельскохозяйственной академии, либо из-за слишком откровенных высказываний против режима, которые он не раз себе позволял. Однако с тех пор как благодаря такому политическому шедевру, как Латеранские соглашения, фашизму удалось поладить с Римской церковью, обе эти организации, скорее всего, не были заинтересованы в лишнем шуме. Может быть, угроза исходила из-за океана, от какого-нибудь крупного коллекционера?

Однако де Мола сомневался в том, что Джованни вошел в контакт с такими людьми, к тому же с американцами.

Конечно, рукопись Пико имеет огромную ценность, но не для коллекционера. Нет, интересно само содержание книги. Джованни, несомненно, попал в сеть более тайную и злонамеренную. Кому-то понадобилось именно то, что было сказано в рукописи, и отнюдь не из-за исторической ценности, которую может представлять неизданное произведение философа XV века. Надо срочно поместить рукопись в надежное место и сменить систему охраны.

Старинный банк Майера открывался с минуты на минуту. Джованни был в курсе, что в случае кончины Джакомо банк сможет открыть сейф, где хранится книга. Разумеется, в случае естественной смерти. В любой другой ситуации сейф неизбежно будет запечатан еще на двадцать лет и вместе с содержимым отправлен в английский трест. Но вот чего Джованни никогда не знал, так это того, что у сейфа есть только один ключ и один код доступа. Ими владела Ассоциация банков Швейцарии, расположенная в Лугано. Книга находилась там, в подземном хранилище, под защитой швейцарского нейтралитета.

— Ее охраняют швейцарские гвардейцы, в пику Ватикану! — шутя, сказал Джакомо однажды отец, последний до него хранитель рукописи.

Кроме сейфа в банке был и счет, на котором находилось около двух миллионов франков. К этому резерву теперь придется прибегнуть. Больше всего Джакомо страдал оттого, что надо будет покинуть привычное место. Сразу по получении книги он должен будет вызвать нотариуса Ламберти и попросить его вскрыть конверт с документом, согласно которому все книги и магазин переходят в собственность Сельскохозяйственной академии. Он, де Мола, исчезнет навсегда.

Но и Джованни должен будет исчезнуть. Пока он в безопасности, но долго так не продлится. Те, кто загнал парня в западню, найдут способ заставить его замолчать навеки. Джакомо решил, что при первой же возможности он попытается выследить эту Елену, прежде чем с ней встретится Джованни. Ему всегда хотелось познакомиться с ней. Эта женщина поможет ему многое понять. Вероятно, и он ей кое-что откроет.

Двери банка открылись, и Джакомо вошел в тускло освещенный вестибюль. Стены до самого потолка были отделаны зеленым мрамором, что придавало помещению приятную свежесть. Он подошел к зарешеченному окошечку в глубине зала и заполнил бланк, на котором указал, что все содержимое его счета следует перевести на имя Джованни. Сумма не заоблачная, но служащая все равно взглянула на бланк с удивлением, хотя, повинуясь профессиональной этике, и старалась не подавать виду. Она исполнила его поручение и выдала квитанцию. Джакомо вежливо попросил проводить его в хранилище ценностей. Женщина поднялась. На ней была бежевая юбка в обтяжку и белая вышитая блузка. Несмотря на жару, она носила шелковые чулки с темным швом, который только подчеркивал кривизну ног. Интересно, как одевается и как выглядит Елена?

— Добрый день, доктор де Мола. Рад вас видеть.

Директор банка Маурицио Майер, внук основателя, вышел ему навстречу.

— Я тоже рад, но жаль, что приходится беспокоить вас. Мне нужно открыть сейф.

— Если позволите, я сделаю это сам.

— Спасибо, но я полагаю, у вас есть более важные заботы.

— Ничего, похоже, еще немного — и вы вообще перестанете меня беспокоить.

Джакомо взглянул на него поверх очков. Эта странная фраза, несомненно, была брошена не случайно. Однако отвечать он не стал. Если директор захочет, сам объяснит. И тот объяснил.

— Не исключено, что скоро я приду наниматься рассыльным в ваш магазин, — с горькой улыбкой сказал он, когда они спускались по желтоватым мраморным ступеням в хранилище.

— Не понимаю, доктор Майер.

На этот раз он просто обязан был отреагировать. Молчание означало бы полное равнодушие.

— Я знаю, что с вами могу говорить откровенно. Вы простите мне эту откровенность. Мы находимся под следствием, проводимым Банком Италии. И не финансовые дела тому причиной. Все счета в порядке, заведение процветает как никогда. Причина в том, что мы евреи, доктор де Мола.

Они уже вошли в хранилище через тяжелую дверь из броневой стали в пол метра толщиной. Майер колдовал с ключами, открывая еще одно железное полотно, за которым находились банковские сейфы. Джакомо чувствовал, что его спутнику надо выговориться, и внимательно слушал.

— Инспекция по защите вкладов, которую возглавляет Министерство финансов, поручила Банку Италии провести у нас тщательную проверку. Сейчас они здесь, наверху, роются в наших документах, но их руководитель, которого я знаю много лет, сказал мне, что в Риме уже все решено. Однако я, наверное, надоел вам.

— Ничуть. Мне очень жаль. Я догадывался, что дела примут такой оборот, и меня это возмущает.

— Благодарю вас, доктор, вы очень добры. Боюсь, что рано или поздно мне придется закрыть банк либо продать его за бесценок. Это не произвол, а закон, вот в чем ирония. У нас вот-вот выйдут новые расистские указы. Боюсь, вы не сможете принять меня даже рассыльным. Ваши деньги, конечно же, в сохранности, но все делается тихо и незаметно, чтобы не вызвать паники у вкладчиков. Если в вашем сейфе есть что-нибудь такое, что вы никому не хотите показывать, то лучше это изъять, доктор де Мола. К сожалению, мы уже не можем дать тех гарантий, на которых создано благополучие нашего банка.

Такое предупреждение словно послало само небо. Ведь Джакомо как раз за тем и пришел, хотя директор и не знал об этом.

Он тепло пожал руку Майера и сказал:

— Если я могу чем-нибудь вам помочь, то дайте мне знать, и… спасибо за совет.

— Вы уже много сделали, просто выслушав меня. Когда закончите, позвоните в колокольчик, доктор де Мола. — Он ткнул пальцем в потолок. — Если эти, наверху, меня не арестуют, буду рад еще раз вас поприветствовать. В противном случае — прощайте.

Они наскоро обнялись. Майер закрыл за собой дверь и стал быстро подниматься по лестнице, а де Мола направился к сейфу.

Спустя несколько минут он уже подходил к железнодорожному вокзалу с ключом от сейфа Ассоциации банков Швейцарии в Лугано и кодом доступа. Джакомо прошел мимо баптистерия и собора. Его снова поразил дерзкий купол Брунеллески, которым Джованни Пико, наверное, тоже любовался не раз. Де Мола спросил себя, увидит ли еще хоть раз эту красоту. Он свернул на улицу Черретани, потом на Панцани и вышел на вокзальную площадь. Забирая чемодан, несколько дней назад оставленный в камере хранения, Джакомо подумал, что взял с собой все, что мог, но вот уместить в этот баул половину собственной жизни — задача не из легких.

~~~

Дорога на Флоренцию

Среда, 3 января 1487 г.

Путники старались избегать больших магистралей, поэтому в Сант-Эраклио свернули с Фламиниевой дороги, держась пустошей Фолиньо. Они оставили за собой Канталупо и Бруфу, выехали на дорогу в Перуджу, перебрались через Тибр по мосту Валь ди Чеппо и благополучно миновали таможенные ворота. В качестве пропуска хватило нескольких медных монет с гербом Иннокентия VIII, таких новеньких, что их можно было принять за фальшивые.

Дороги кишели разбойниками, которые вот уже больше года наперебой старались повторить подвиги легендарного Гино ди Такко.[33] Чаще всего они нападали на экипажи и пеших путников, идущих из ненавистного Рима, но кучер, получивший инструкции от Ферруччо, больше боялся встречи с гвардейцами Папы или головорезами Франческетто. Нигде не обнаружив аббата и его спутников, они, наверное, уже забили тревогу.

Последний подъем на вершину холма от виллы Святой Петрониллы вконец обессилил лошадей, которые и так устали за целый день скачки. Их темная шерсть покрылась белыми потеками пота, и на ней виднелись следы ударов кнутом. Прежде чем войти внутрь каменной загородки, окружавшей аббатство и гостиницу, Джованни и Ферруччо бросили последний взгляд на лежащую внизу долину. В тусклом закатном солнце она выглядела огромным болотом, с которого то и дело взлетали то цапля, то журавль. Птицы отправлялись на вечернюю охоту.

На вывеске гостиницы красовался черный кабан на красном поле, что плохо соответствовало мрачному облику аббатства, расположенного напротив, и представляло собой странное смешение священного и мирского. Ферруччо попросил принести им выпить и поесть в комнату. Она была рассчитана на шестерых, но спутник графа настоял, что они будут ночевать вдвоем, и заплатил сполна. Пока он разжигал огонь в камине, в дверь робко постучала служанка, принесшая графин с красным вином и паштет из ягненка и кабана. Судя по вывеске, это было коронное блюдо.

— Граф, могу я кое-что спросить? — сказал Ферруччо, вытирая соус с тарелки кусочком хлеба. — Почему к вам проявляется такое повышенное внимание? Если вы не ответите, я не обижусь, это ваше право, но мне просто любопытно.

Джованни помедлил, но этот человек ему нравился.

— Вы не поверите, Ферруччо, но меня погубило любопытство. Я ни за что не смог бы его преодолеть. Постараюсь рассказать вам все, насколько смогу. Дело во мне и в книге, которую я написал.

— В той, что вы носите при себе?

— При мне нет никакой книги.

— Граф, вы первый человек, которого я защищаю с удовольствием. Вы ловки, умны, говорите мало, никогда не болтаете глупостей и ничему не удивляетесь, словно прожили уже сто лет, хотя выглядите совсем мальчишкой.

— Благодарю вас. Я тоже восхищаюсь вашим мужеством и… возможностями.

— Но пока не можете понять, стоит ли мне доверять, ведь так? Я понимаю. Но я видел у вас маленький цилиндр, который вы так бережете, будто в нем мощи Спасителя. У него нет пробки, он не содержит жидкость. То, что там лежит, громыхает как палка, хотя и не оружие. Пожалуйста, не хотите — не говорите, но не насмехайтесь надо мной. Если бы в мои задачи входило завладеть этой штукой, то, прошу прощения, я уже давно это сделал бы. И для меня вопрос был бы закрыт.

Мирандола по достоинству оценил слова своего спутника, а тот принялся с аппетитом обгладывать истекающие жиром кабаньи ребрышки.

— В Талмуде, священной книге евреев, где изложены дискуссии между мудрецами и учителями, написано, что правы не святые, а те, кто делает нужное дело в должное время, — сказал Пико.

Ферруччо проглотил большой кусок и перешел к другому краю ребрышка.

— Интересно. Вы что, еврей?

— Нет. А для вас была бы какая-то разница?

— Разве что я отнесся бы к вам с большей симпатией.

— А вы, случаем, не из их числа?

— Нет, но бывали дни, когда хотелось быть евреем.

— Вы дали мне все ответы, какие я хотел. Теперь я кое-что расскажу вам. Но это длинная история, Ферруччо.

— У нас есть время, граф, хотя кто-то и пытается его отнять.

Джованни налил себе вина и принялся его смаковать. Как только терпкая жидкость проникла ему в желудок, душа сразу открылась.

— Постараюсь не особенно вам наскучить. Я уже сказал, что все началось с написанной мною книги. Но это не та книга, что я ношу с собой. В цилиндре находятся естественные заключения, выводы из текста, который я опубликовал несколько недель назад. Суть обеих книг изложена в девятистах девяноста девяти тезисах.

Ферруччо заинтересованно на него посмотрел. Он не понял ни слова из того, что ему сказал Джованни, и даже не пытался это скрывать.

— Вы совершенно правильно удивились. Я сейчас все объясню, — продолжал Пико. — В первой книге я сделал вывод, что никаких различий между христианской религией и верой евреев нет. Пусть не напрямую, но напрашивается еще один вывод: это относится также и к последователям Магомета. Библию, все Евангелия, причем не только четыре канонических, и Коран связывает единая нить, наличие единого Бога, которого я предпочитаю называть Высшим Существом. Все принципы, нормы и способы, которыми эти религии получили послание свыше, у них общие. Небольшие различия объясняются разным временем написания священных книг. Признание этого сходства приводит к неизбежному выводу, что все битвы, какие человечество ведет именем Господа, ошибочны. Начиная с Крестовых походов так называемые священные войны приводили только к тому, что на Святой земле пролилась кровь христиан, евреев и арабов. И эта кровь не сделала ее хоть сколько-нибудь плодороднее. То же самое относится и к преследованиям, практиковавшимся во всех религиях. Тезисы я хотел обсудить на большой ассамблее, где христиане, евреи и магометане смогли бы найти ключ к своей идентичности. Ну вот, а теперь вы, конечно, поняли, что все это не доставило большого удовольствия Католической церкви, к которой я пока принадлежу и хочу видеть ее реформированной, единой. Вторая книга, та, что я ношу при себе, имеет еще более важное значение… Но кажется, я вас смутил.

Ферруччо очень посерьезнел. Он несколько раз провел по ладони лезвием кинжала, ощущая холодок металла, потом крепко стиснул рукоять обеими руками.

— Вы говорите странные вещи. Один из моих предков дорого заплатил всего лишь за несколько тех самых суждений, которые вы мне сейчас изложили. Извините меня и продолжайте.

— Один из ваших предков? Так кто же вы, Ферруччо? На этот раз мне стало любопытно. Насколько я вижу, этот недостаток присущ нам обоим.

Ферруччо встал и со вздохом подошел к окну.

— Думаю, что заслужил ваше доверие, граф, — сказал он, отвернувшись. — Но прошу вас, забудьте и больше не возвращайтесь к этой теме. Моя фамилия не столь знатна, как ваша, но у меня есть основания ею гордиться. Я зовусь де Мола. Ферруччо де Мола.

Он повернулся к Джованни.

— Возможно, мое имя вам ни о чем не говорит, но если вы произнесете его на французский лад, то вам станет обо мне известно намного больше.

Джованни Пико изумленно на него поглядел. Произнести на французский манер… Что он имеет в виду? И вдруг понял, по крайней мере ему так показалось. Если его догадка верна, то это одно из знаменитейших имен христианства, некогда имевшее огромную власть, а потом подвергшееся гонениям и казни. Оно и сейчас отдавало серой.

— Значит, вы ведете происхождение от кавалера…

— Да, граф, я прямой потомок Жака де Молэ.

Джованни Пико впервые взглянул на Ферруччо, то есть на благородного кавалера де Мола, с восторгом, который намного превосходил восхищение его воинской доблестью. Жак де Молэ был последним великим магистром ордена Иерусалимского Храма. Граф хорошо изучил историю его героических военных походов, хотя за истекшие два века на все эти сведения и прежде всего на трагический конец было наброшено покрывало молчания и забвения. Еще лучше он знал религиозную философию тамплиеров и образ их жизни.

— Жак де Молэ… — прошептал Пико. — Тот, кого Филипп Красивый послал на костер перед церковью Нотр-Дам в Париже. Гнусность, которая и сейчас больно жжет.

— Так вы не верите в его виновность?

— Виновность? Да, согласно истории, написанной победителями, он такой же преступник, как Катон, защитник Римской республики, или Марий, который оберегал права народа от тирании Суллы. Да если бы я носил имя де Мола, то гордился бы им больше, чем своим. Вот еще что, Ферруччо. То, что я вам сказал о своих тезисах, уже было известно товарищам вашего предка, которые тайно, под покровом ночи, встречались под стенами Иерусалима с представителями еврейской и магометанской мысли. Днем они вынуждены были вести навязанную им войну и убивать друг друга, но по ночам собирались и обсуждали, насколько непрочны все религиозные различия и как они близки к Единой Сущности, стоящей над всеми. Может, у них и не было тех знаний, которыми сейчас располагаю я, но они обладали блестящим, как чистейший изумруд, интеллектом и максимально приблизились к истине. За эту истину я и сражаюсь, за нее меня и разыскивают. Кое-кто в очередной раз хочет помешать ее распространению.

— Откуда вам все это известно? — Де Мола смотрел на него, как на призрака. — Ведь только немногие люди, такие как я, обладают этим знанием. Я потомок тех, кого преследовали и убили, кавалеров, не отрекшихся от своей веры. Я буду поддерживать эту веру всеми своими делами. Храм никогда не умрет.

— Вы еще не все знаете обо мне, Ферруччо. Скажем так, любопытный характер, способности к учению и необыкновенная память, которую многие считают чудом, да еще помноженные на деньги и изобилие всего необходимого, к счастью, дали мне возможность основательно документировать свои мысли. Я никогда не верил россказням о роспуске ордена. Власть и познания тамплиеров внушали страх. О конце хранителей Храма объявила auri sacra fames,[34] ненасытная жажда денег, сжигавшая их недругов.

— Теперь я лучше понимаю, почему вас разыскивают, граф, — сказал де Мола с легкой улыбкой. — Мне вовсе не хочется, чтобы вы разделили участь моего предка.

Джованни посмотрел ему в глаза.

— Это еще не все.

— А что, разве не достаточно? — отозвался де Мола, погладив бородку.

— Вполне достаточно, но не все. Я сказал вам лишь о первой книге, той, где содержатся тезисы, которые предвосхитили храмовники и учителя других религий. Я ношу с собой их продолжение. Поэтому Папа и преследует меня. Если только он прочтет это, то сразу же напустит на меня всех демонов из своего ада.

— Я демонов не боюсь, я их уже столько перебил… Если хотите, готов выслушать вас до конца.

~~~

Рим

Четверг, 4 января 1487 г.

Два дня и две ночи Иннокентий VIII, двести тридцатый Папа, хранитель христианства, взошедший на престол Святого Петра, не покидал своей спальни. Он не служил мессы, не назначал аудиенции, даже отказался от услуг молодой и блестящей Адрианы де Мила, кузины кардинала Борджа. Тот оказал понтифику немалую честь, и по отношению к нему это было сущим безобразием. На большом дубовом столе Папа разложил все листы, которые принес Христофор, и вчитывался в каждую фразу, в каждое слово «99 последних выводов, или Тайных тезисов Джованни Пико, графа делла Мирандолы». Он перечел их вдоль и поперек, изучил все ссылки, проследил все связи и намеки. Первосвященник устал, в его широко открытых глазах застыло выражение безумного озарения. К утру третьего дня добровольного затворничества Иннокентий VIII составил наконец полное представление о выводах философа. Если бы он увидел перед собой ад, если бы из могил вышли все его незаконнорожденные дети, если бы Рим окружили войска сарацинов, если бы пиратский корабль обстрелял из пушек замок Святого Ангела, он бы не испытал такого ужаса.

То, что лежало перед ним, представляло собой сбывшийся апокалипсис, землетрясение, которое сметет опорные колонны почти полуторатысячелетнего авторитета католических иерархов. Каждая из этих страниц была пикой, глубоко воткнутой в землю острием вверх. Церковь, как оленуха, бродила вокруг, не распознавая западни.

Теперь план графа Мирандолы предстал перед понтификом во всей ясности. «900 тезисов», как троянский конь, явили миру еще «99», план простой и гениальный, как и его создатель.

Но он, Иннокентий, никогда допустит разрушения величайшей империи мира, никогда не войдет в историю, как последний Папа. Тайна, которую Церковь хранит вот уже более тысячи лет и которую оберегали все его предшественники, не будет раскрыта. Он владеет ключами святого Петра, краеугольного камня Церкви.

Это сомнение, это то самое невежество, которое повлечет за собой зло. Когда у Иннокентия появилась уверенность в том, что над стенами, воздвигнутыми Христом, бушуют ветры, способные потрясти их до основания, он вдруг почувствовал прилив сил и волчий аппетит. Хотелось есть и немедленно заняться любовью. Он изо всех сил дернул за кисточку, висящую возле кровати, и в ту же секунду в пустом зале по соседству со спальней зазвонил колокольчик. Папа вызывал. Ожидая, он подумал, что, наверное, не случайно унаследовал от предков фамилию Чибо,[35] ибо голод всегда накатывал на него внезапно.

Прошло несколько минут. Пока слуги хлопотали над сервировкой небольшого письменного стола под окном, из папских покоев вышел довольный молодой священник женоподобного вида. Глаза у него были подведены как у куртизанки. Он знал, где достать женщину и как привести ее к понтифику за те пять минут, что были в его распоряжении. Возможно, кардинал делла Ровере и будет весьма недоволен тем, что у него прямо из-под носа увели прелестную судомойку, на беду присмотренную в кухне. Но Папа есть Папа. Преимущество на его стороне, и делла Ровере должен соответствовать. На худой конец, женоподобный священник мог и сам утешить кардинала.

Утолив оба голода, Иннокентий VIII снова превратился в Джованни Баттиста Чибо, политического стратега и расчетливого, корыстного манипулятора.

Первое, что надо сделать, — найти, с кем поделиться этой проклятой бедой. В одиночку ему не справиться, учитывая, что подагра постоянно напоминает о себе острыми приступами и он вынужден все время вести жизнь с оглядкой. С другой стороны, выбор предстоял нелегкий: Франческетто слишком глуп, Сансони слишком угодлив. Христофор уже уехал, да и к тому же голова у него забита совсем другим. Его главный избиратель,[36] делла Ровере, слишком могуществен, и знание подобной тайны только усилит его позиции. От этой мысли Папе стало легче, и он даже был согласен пересмотреть свое мнение о могуществе неугодного кардинала. Он бы тайно приблизил к себе еще одного человека, сегодняшнего врага двоих остальных, самого опасного своего противника, и сделал бы это самым надежным способом: подкупом. В уплату он предложил бы ему тиару, которую тому так и не удалось заполучить. Тот ничего в мире так не желал, как эту утыканную шипами корону. Он ее получит, разумеется после смерти Папы. Правда, надо быть очень осторожным, чтобы не предварить это фатальное событие, но, по крайней мере, так ему придется остерегаться только охотника, а не всей собачьей своры, что его окружает. Итак, жребий брошен, как сказал Цезарь, переходя Рубикон. Если он сделает этот выбор, назад дороги уже не будет. И он велел позвать высокородного кардинала дона Родриго Борджа, своего последнего соперника в борьбе за престол Святого Петра.

~~~

Флоренция

Понедельник, 11 октября 1938 г.

То, что женщины курят, теперь принималось и всеобщей моралью, и гражданским обществом. Но в одиннадцать часов вечера дама, дымившая в одиночестве, облокотившись о парапет моста алле Грацие, представляла собой необычное зрелище. Никто не отваживался остановиться возле нее. Хозяева собак, вышедшие со своими питомцами на вечернюю прогулку, спешили перейти на другую сторону. Если какая из проезжавших машин и притормаживала, то ее водитель тут же разочаровывался и прибавлял газу. Это не могла быть проститутка, потому что иначе ее давно уже забрала бы полиция. Кроме того, она была слишком хорошо одета. Судя по рукам, вызывающе сложенным на высокой груди, ее не мучили никакие временные затруднения.

Серый каракулевый жакет защищал эту особу от холода и сырости. К ней подошел дворник, которому явно хотелось поболтать, и вежливо обратился с какой-то фразой, но возле них тут же затормозило иностранное авто. Женщина загасила сигарету каблуком, иронически взглянула на своего несостоявшегося собеседника и уселась рядом с водителем. Машина отъехала с потушенными фарами.

Вильгельм Цугель был неразговорчив и за весь подъем до форта Бельведер не проронил ни слова. Едва они остановились, Елена опустила стекло, выбросила в окно пачку из-под «Кэмела» и вдруг получила пощечину. Она инстинктивно замахнулась, чтобы дать сдачи, но Цугель схватил ее за руку.

— Ты что, не знаешь, что курить американские сигареты запрещено?

— Идиот! Ты сделал мне больно! — крикнула она.

Чувство бессилия и внезапного унижения довело ее почти до слез, но она сдержалась.

— Так тебе же нравятся шлепки по заднице.

— Даже и не пытайся, сукин ты…

Вторая пощечина тыльной стороной ладони была еще больнее, и не только физически.

— Давай выкладывай, что хотела, иначе я продолжу.

— А если я закричу?

— Ладно, выйдем, — почти мягко сказал Цугель.

Они выехали на маленькую площадь за садами, откуда был виден ряд балконов возвышающегося над Флоренцией форта Бельведер. Темнота и легкий туман не скрывали колокольни Джотто, купола собора чуть правее и башни палаццо Веккьо.

— Дай-ка мне американскую сигарету.

Цугель оперся локтями на балюстраду, вдохнул сладковатый дым «Кэмела» и медленно выпустил его через ноздри.

— Можешь говорить, Елена. Как видишь, здесь никого нет, кроме нас и, может, парочки эротоманов в кустах. Что ты хотела мне сказать?

Елена отдышалась.

— Джованни исчез. Уже дня три не звонит и не показывается. На него это не похоже. И магазин закрыт.

Цугель обнял ее за плечи, и она вздрогнула. Потом навалился на нее, прижавшись членом к ягодицам. Елена не противилась. Чем больше он отвлечется, тем будет лучше.

— Видишь ли, то, что ты сказала, очень меня расстроило. — Вильгельм двигался все более быстрыми толчками. — Ты считаешь, он дал отбой?

— Я не знаю, что думать, потому тебя и позвала.

— Понимаю.

— Я боюсь, что где-то произошел сбой.

— Есть множество еще худших вещей, которых стоит бояться, моя милая Елена.

Цугель с силой толкнул ее к балюстраде, зажал ей рот и загасил сигарету о ее запястье. Елена пыталась его укусить, но он перегнул ее через балюстраду, прижал и скрутил руки за спиной. Сережка выскочила из уха и полетела вниз с двадцатиметровой высоты.

— Если нас кто-нибудь увидит, то решит, что я тебя трахаю, а ты просто шлюха. Может, я сейчас так и сделаю.

Елена, несмотря на боль, спокойно восприняла его эрекцию.

— Что ты от меня хочешь? — спросила она сквозь слезы.

— Ничего, — ответил он, отстраняясь. — Вся охота прошла. Спрячься где-нибудь и не показывайся несколько дней. Если Вольпе станет тебя искать и не найдет, тем лучше. Он занервничает и наделает ошибок, даже скрываясь. А я пущу в ход свои пешки. Теперь хватит. О де Мола я позабочусь сам. Флоренция в двух шагах. Если кто-нибудь к тебе пристанет, сделай хоть его счастливым.

Цугель вытер слюни с пиджака, поправил манжеты рубашки и пошел к машине.

Прежде чем сесть в нее, он с ледяной улыбкой обернулся к Елене.

— Не вздумай искать меня, моя дорогая. Если будет надо, мы сами тебя найдем, не сомневайся.

Елена проводила взглядом удаляющийся автомобиль и потрогала свой живот. Если бы Цугель знал все, то не оставил бы ее в живых. Она огляделась. Площадь была пуста. Тут ноги у нее подогнулись, она рухнула на землю, и долго сдерживаемые слезы полились рекой. По мере того как мысли начали возвращаться в ее голову, тихий плач перешел в рыдания, которые становились все громче. Увидев рядом с собой тень, она вздрогнула и сквозь слезы разглядела чью-то руку, которая помогала ей встать. Рука была явно женская, с ярко-красными ногтями и дешевым колечком на мизинце.

— Привет, — прозвучал голос, хриплый от сигарет. — Ты что, новенькая?

Елена вытерла глаза рукавом шубки и вгляделась в стоящую рядом женщину. Судя по мешкам под глазами, она была немолода. Вопрос, что она тут делала в такой час, сомнений не оставлял.

— Нет. Извините, но я не…

— Не проститутка, — рассмеялась женщина. — Да ладно, никто не совершенен в этом мире. Вставай! Похоже, тебе хуже, чем мне. Ты что, с любовником поссорилась?

— Я… неважно себя чувствую.

— Вот увидишь, мой мужик лучше твоего жениха. Слушайся опытную шлюху. Кстати, меня зовут Арканджела.

— А меня Елена.

— Пошли. Я отведу тебя к себе домой, тем более что сегодня на улице одни педики!

Последнюю фразу она прокричала, оглядываясь, словно ее кто-то мог услышать, потом забросила руку Елены себе на шею и повела ее по направлению к старой улице Каннето. Арканджела уложила гостью в постель и подоткнула одеяло. Через несколько минут Елена спала, свернувшись калачиком, как в детстве.

~~~

Рим

Пятница, 5 января 1487 г.

Кардинал явился, разодетый как настоящий принц или князь, только не князь Церкви. Поверх пурпурного жилета, затканного золотыми нитями, свисала цепь ордена Алькантара: золотого ромба с массивным крестом, украшенным зелеными лилиями, — подарка Фердинанда Арагонского.

— Вызов вашего святейшества удивил и обрадовал меня.

Родриго Борджа снял красный берет а-ля капитан, последний крик испанской моды, и исполнил замысловатый поклон. Берет был отделан темной волчьей шкурой. Она же наблюдалась на тоге, верхней накидке военного образца. Чулки и дорогие полусапожки блистали пурпуром — цветом кардиналов. Недоставало только меча, и можно было бы сказать, что знатный испанский аристократ приготовился к параду. Иннокентий молча улыбнулся. В этом человеке ему нравились наглость, замаскированная под почтение, и такое выверенное немногословие, что даже интонация никогда его не выдавала. Такого лучше иметь союзником, чем врагом.

Понтифик протянул ему перстень для поцелуя. Всегда надежнее с самого начала установить, кто будет диктовать условия.

— Входите, кардинал. Вы всегда желанный гость. Мы хотели бы чаще видеть вас у себя.

Папа не случайно воспользовался множественным числом для обозначения собственной персоны. Это увеличивало дистанцию. Кардинал Борджа проследовал за Папой в кабинет, и тот собственноручно запер дверь на ключ. Иннокентий посмотрел на гостя исподлобья, явно забавляясь его неприкрытым любопытством.

— Я полагаю, вы гневаетесь на меня за то, что не оценили по достоинству дары юной де Мила.

— Оценю как-нибудь в другой раз. — (В глазах первосвященника блеснула сладострастная искорка.) — К сожалению, я был тогда в настроении, не подходящем к таким… прелестным обстоятельствам.

Борджа развел руками и улыбнулся.

— Садитесь, кардинал, и окажите любезность, выслушайте меня, — сказал Папа самым доверительным тоном, устраиваясь в своем любимом кресле с большими круглыми подлокотниками, в котором он казался на целую пядь выше. — Прежде всего напомню вам весьма важное обстоятельство. То, что я вам скажу, приравнивается к исповеди. Следовательно, вы знаете, что вам не дозволено ни перед людьми, ни перед Богом открывать то, что я вам поведаю, и знаете также о последствиях даже случайного раскрытия тайны.

— Слово человека и долг кардинала, — отозвался Борджа с легким поклоном. — Больше на этот момент я ничего не могу предложить вашему святейшеству.

— Мы с вами ровесники, Борджа. Вам это известно?

— Конечно, ваше святейшество. Я несколькими месяцами старше.

— А ведь вы могли бы стать Папой вместо меня…

Кардинал встревожился. Эта фраза явно была брошена не случайно и очень ему не понравилась. Оба они были представителями власти и до сих пор друг друга уважали. Такой прямой выпад мог предвещать начало войны. Борджа быстро представил, как ему придется защищаться от неожиданного нападения, и спросил себя, хватит ли ему времени, чтобы вонзить в горло Чибо кинжал, спрятанный в правом рукаве, прежде чем самому пасть жертвой какого-нибудь спрятанного в кабинете головореза.

— Я удивил вас, друг мой? — продолжил Папа.

— Сказать по правде, да, но благоразумие приказывает мне молчать.

— Не бойтесь, я пригласил вас не для того, чтобы заманить в западню или подвергнуть искушению. То, что я вам скажу, удивит вас еще больше, ибо установит между нами священный союз.

— Ваше святейшество, прошу вас, не считайте меня дураком. Эту обиду я вынести не смогу.

— Вы здесь не только потому, что я не считаю вас глупцом, но и потому, что хочу иметь вас рядом. Забудем все, что нас разделяло, забудем делла Ровере, я ведь знаю, что это благодаря ему я занял ваше место на папском престоле. Оставим все различия между нами. От этого мы оба очень выиграем. А прежде всего отстраним от себя огромную, смертельную опасность.

Кардинал Борджа долгим взглядом посмотрел в глаза своего противника, человека, который несколько лет назад лишил его кафедры Святого Петра, несмотря на все маневры. Он искал в глазах Иннокентия хоть искру обмана, но тот держался стойко.

— Итак, мы договорились?

— Я готов вас выслушать.

— Благодарение Богу! — вскричал Папа. — Я на секунду испугался, что получу отказ, но мы с вами слишком похожи. Меня не покидала надежда, что вы меня выслушаете. Начнем издалека. Думаю, вы все знаете о Церковном соборе в Эфесе?

— Я в какой-то степени изучал этот вопрос. Знаю, что там обсуждалась природа Марии, и ей присвоили имя Theotokos, то есть Матерь Божья, что противоречит тезису Нестория, который предложил называть ее Chris totokos, то есть Матерь Христа.

— Несторий ошибался, причем сам не знал насколько. Вам известно, что в ходе совета возникли беспорядки?

— Джованни!.. — сказал Борджа доверительным тоном, на который раньше никогда не осмелился бы. — Надеюсь, я здесь не для того, чтобы сдавать экзамен по истории Церкви?

Папа улыбнулся, услышав, что его назвали по имени. Последним человеком, обращавшимся к нему так, была его мать, и было это много десятилетий назад. Но понтифик вовсе не огорчился. Ведь он собирался поделиться с Борджа тайной, которую Папы передавали друг другу уже более тысячи лет, причем только после избрания. По крайней мере, так должно было быть.

— Нет. Я тоже мало об этом знаю, но Эфесский собор имеет огромное значение. Скоро он станет очень важен и для вас. Этот совет оказался ареной резких и непримиримых дискуссий, интриг и кровавой борьбы. Но собор взят на особую заметку не из-за Нестория или других носителей ереси. Там обсуждалась Церковь, реформированная Павлом, ее власть, все еще нетвердая, которая устанавливалась с трудом. Рим клонился к закату, а Константинополь все богател. В планы тамошнего императора входило разрушить нашу Церковь, а вместе с ней — последний оплот Запада. Чтобы это осуществить, надо было доказать, что Церковь Петра построена на обмане и лжи, и спасти ее может только истина, пришедшая с Востока. Новая церковь, понимаете, Родриго? Иной порядок, основанный на том факте, что Бог, которому до этого момента все поклонялись, в результате чего и возникла Церковь Петра, был ложным!

Родриго Борджа погладил себя по горбинке крупного носа. Услышанное вселило в него уверенность. Но он все равно предпочел бы, чтобы беседа оказалась одним из ночных кошмаров, которые умели разогнать только черные очи прекрасной Джулии.

— Вы хорошо расслышали, что я сказал?

— У нас враги со всех сторон, и они были всегда, однако мы у власти уже полторы тысячи лет.

— Вы не понимаете. Но пока и не можете понять. Представьте себе на миг, что знатность и богатство вашего рода основаны на лжи и мистификации. И что вам в руки попал документ, который это неопровержимо доказывает. Что бы вы с ним сделали?

— Уничтожил бы.

— Правильно. Теперь допустим, что этот секрет доступен другим, а доказательства, содержащиеся в нем, завтра не смогут защитить вас от обвинений, и их можно будет обернуть в вашу пользу. Что тогда?..

— Я хранил бы его как самую важную тайну, сделал бы так, чтобы только наследник, назначенный мной, смог о ней узнать.

— И это правильно. Так вот, Родриго, Папы — тоже род. А я — двести тридцатый его представитель, хранитель секрета нашего могущества и падения.

Борджа застыл. Пока в нем боролись страсть и рассудочность, свойственные его натуре, он попытался найти в голосе или взгляде Папы хоть намек на ловушку. Но, Господи Боже, кажется, Иннокентий говорил искренне.

— Предлагаю вам соглашение, Родриго. Вы вольны выйти из этой комнаты свободным, как прежде, и забыть все, что я вам сказал. Если же вы останетесь, то я сорву печати с того наследства, которое каждый Папа оставляет своему преемнику, и открою вам все тайны. Если вы меня переживете, то станете следующим понтификом. Клянусь в этом моими сыновьями и вечным спасением.

Испанский кардинал сощурил глаза, и они превратились в узкие щелочки.

Либо Иннокентий сошел с ума, либо мечты Борджа начинают сбываться. А может, и то и другое. Он стиснул руки, но не для молитвы. Мысли неслись как кони, пущенные в атаку, и сдержать их не было никакой возможности.

— Я должен задать вам два вопроса, Джованни. От ваших ответов на них будет зависеть мое решение. Я пока воспринимаю только смутные очертания вашего проекта. И вот мой первый вопрос: почему вы непременно хотите его с кем-то разделить? И почему именно со мной? Есть ваш избиратель делла Ровере, который в этот момент, наверное, испытывает муки ада, потому что вы послали за мной, а не за ним?

Иннокентий улыбнулся, подумав, что делла Ровере, пожалуй, и правда мучается. Кто-нибудь уже, наверное, успел ему доложить. Но улыбался он еще и потому, что понял главное. Борджа принял решение.

— Вы до сих пор сомневаетесь, и хорошо делаете. Но надеюсь, что вы примете мои доводы. Тайна перестала быть тайной. Тот, кто ее обнародовал, не понимает огромного значения своего открытия. И важнее всего то, что эта новость вряд ли успела распространиться. Вы поймете, о чем я говорю. Если не принимаете на веру, то имейте хотя бы терпение.

Борджа прижал руки к груди.

— И все это, — снова улыбнулся Иннокентий, — благодаря… одному еврею. Подумать только! Видите ли, я давно болен и думаю, что страдаю легкой формой французской болезни. Если она возьмет надо мной верх, то я буду не в состоянии защитить ни себя, ни Церковь. Вы ведь знаете, как эта хворь отражается на мозге? Она вызывает галлюцинации, безумие, видения. В настоящий момент это очень опасно не только для меня, но и для всего христианского мира. Поэтому мне нужен союзник. Вы спросите, почему мой выбор пал на вас, и я отвечу вам честно и искренне. Впрочем, ответ и так у вас перед глазами. Никто из моих сыновей не обладает вашими качествами. Делла Ровере пока достаточно могуществен, но его пристрастия делают этого человека ненадежным и возбуждают любопытство и насмешки послушников, которыми он себя окружает. Вы же, напротив, способны все приобретать и ничего не разбазаривать, поэтому-то нужны мне и Церкви. Если вы сумеете сохранить себя в добром здравии, то заранее будете знать, как вести себя, получив в руки ключи святого Петра. Ну как, согласны?

Родриго Борджа поднялся, заложил руки за спину и зашагал по комнате. Он уже принял решение, но ему хотелось сразу хоть чуть-чуть побыть Папой. Присев на краешек дубового стола и приняв обычную позу испанского рыцаря, чтобы одна нога свисала, он произнес:

— Вы позвали меня на бой. Хорошо! Если я переживу вас, то приму имя Александр, в память о великом полководце, первым завоевавшим мир. Как вы на это посмотрите?

— Звезды не советуют называть этим именем власть имущих. Но оно должно нравиться вам. Решено, вы будете шестым, разумеется, если меня переживете. А теперь начнем, дорогой… Александр.

Иннокентий подошел к скромному ларю, внутри которого находился массивный железный сейф, достал связку ключей и открыл несколько замков. Каждое его движение вызывало у Борджа содрогание, идущее от паха до самого мозга. Когда Иннокентий протянул ему кипу бумаг и пакет с пятью печатями, он испытал наслаждение, равное оргазму. Кивком головы тот, кого он уже видел своим предшественником, велел ему сорвать сургуч и прочесть страницы, которые хранились за ним.

— Это священная печать Святой Римской церкви, о которой знает только Папа. Лишь он может ее вскрыть или хранить в течение веков. Здесь наша тайна, здесь жизнь и смерть Бога.

Тысячелетний символ, Sacrum Sagillum, впервые в истории поступал в распоряжение сразу двоих людей.

* * *

Руки Родриго Борджа слегка дрожали, когда он открыл первые страницы, написанные на классической латыни, которой он владел. На них были прописаны причины, по каким собор, где учредили печать, созвали именно в Эфесе. Здесь чтили Артемиду-Диану, Великую Мать анатолийскую. Какой город лучше подошел бы для провозглашения ложности древних культов? Неподалеку от базилики, где проходил собор, стояла статуя богини с множеством грудей. Имелось в виду, что Великая Мать кормит все человечество. Это был коварный маневр, первое предупреждение. А вот второе прозвучало более чем ясно. Император Феодосий открыл собор фразой из Евангелия от Фомы: «Тот, кто высказал хулу на Отца, — ему простится, и тот, кто высказал хулу на Сына, — ему простится, но тот, кто высказал хулу на Мать, — ему не простится ни на земле, ни на небе».[37] Последний намек, преподнесенный под теологическим соусом, содержал в себе прямую угрозу тому, кто посмеет оскорбить Мать.

— Кто написал эти страницы? — спросил Борджа, впервые подняв глаза от текста.

— Там есть его подпись и печать. Целестин Первый, Папа, созвавший собор, не осмелился ничего написать, а Сикст Третий, его преемник, пожелал предупредить того, кто придет после него, и рассказал, что же в действительности произошло в Эфесе. Он предрек, что Церковь рухнет в тот самый момент, когда хоть кто-либо поддастся на лесть или угрозы, идущие с Востока.

— Но может быть, кто-то действительно хотел союза с тамошними императорами?

— На это никто в Риме не соглашался. Западная империя клонилась к закату. Любой союз с Востоком лишил бы нашу Церковь всякой власти. Единственный способ выжить заключался в том, чтобы удержать культ в столице и при случае искать союза с новыми завоевателями. Для этого даже сочинили миф о даре Константина.

Родриго Борджа резко повернулся к понтифику. Глаза его были широко открыты.

— Что вы имеете в виду?

Иннокентий VIII вздохнул и развел руками.

— То, что дар Константина, на котором основано наше преимущество, подделка.

Борджа начал задыхаться.

— Но это невозможно! Император отдал Папе Сильвестру свои дворцы в благодарность за то, что тот излечил его от проказы. Это знают все, даже наши враги!

— Ах, Родриго, в этой книге больше секретов, чем у наших любовниц. Прочти, что пишет Стефан Второй, который сразу почувствовал угрызения совести. Церковь оказалась при смерти, и он, да воздаст ему Господь вечную славу, придумал дар, который узаконил рождение нашего государства. Без этого дара нас бы не было, Родриго. Церковь не обрела бы ни богатства, ни земель, ни власти над королями и императорами. Я сегодня, возможно, подвизался бы обычным банкиром, а ты скакал бы во главе своего войска по любимым холмам Испании.

— Я начинаю понимать вещи, на которые ты намекал, — тихо произнес кардинал.

— Читай дальше, и уразумеешь. А потом, когда увидишь то, что написал граф делла Мирандола, сообразишь еще лучше.

— А какое отношение имеет ко всему этому граф делла Мирандола? Только не ссылайся на «Девятьсот тезисов».

Иннокентий улыбнулся. Борджа и правда мог не знать. Но улыбка стала еще шире, когда он представил себе, как тот углубится в чтение других документов. Он опустил глаза и сложил руки лодочкой.

— Веруй, и тебе все станет ясно.

Родриго продолжил читать, поминутно останавливаясь на каждом замечании о заботах первосвященников, предварявших на троне Святого Петра того человека, который молча сидел перед ним. Более ста лет папы были озабочены светскими маневрами, потом один из них, долго сидевший на своем месте, вдруг прибавлял комментарий, другой рассказывал, как порой опасная истина выходила наружу по вине человека или идеи. Он прочел запись о Папе Захарии, который велел низложить меровингского короля Хильдерика III из страха, что его чрезмерное поклонение Магдалине может слишком распространиться. Ведь ее считали реальной супругой Христа. На его место он посадил короля франков Пипина, положив, таким образом, начало династии Каролингов и разорвав цепь, соединявшую Меровингов с Христом.

Борджа внимательно водил пальцем по строкам взволнованных заметок Сильвестра II, владевшего магией и чаще других применявшего ее на практике. Этот понтифик жил на границе тысячелетий. Его занимал не конец света, а прибытие делегации от китайского императора Чжэнь-цзуна в тысячном году, который для китайцев был три тысячи шестьсот девяносто седьмым. Делегаты намеревались спокойно обсудить Уроборос, первый космический цикл, представленный женщиной-змеей, создательницей вселенной. Китайские мудрецы изучили интереснейшую общность библейской традиции Евы, змея и древа познания, с помощью которого женщина уподобилась своей создательнице. Они желали обсудить это с мудрецами Римской церкви и тем самым, как они говорили, завершить первую энциклопедию религиозных наук. Сильвестру удалось удерживать их при себе целых пять лет, после чего разочарованные путешественники вернулись в Китай.

Борджа поразило количество еврейских ученых, стекавшихся в Рим в надежде найти поддержку своим тезисам о культе Богини-Матери, в которой они видели много общего с Марией, Матерью Божьей. Вся народная культура иудеев и свидетельства древних источников говорили о существовании и о главенстве Богини-Матери. Чаще всего ее изображали чернокожей, а звалась она Лилит или Иштар — значения не имело. Однако те, кто подтолкнул мудрецов к изучению этого вопроса, стали преследовать своих учеников. Они всегда демонизировали идею Великой Матери, хотя и не отрицали ее. Даты их смерти пунктуально отмечены молитвами об их душах. Они соответствуют сведениям уважаемых еврейских авторов.

Последним, что заинтересовало кардинала, были заметки Климента V о тайной борьбе с могуществом ордена тамплиеров. В них содержались откровения об истинной сущности Грааля и признание того, что всему началом была женская природа. За много лет рыцари Храма собрали этому доказательства и не побоялись потребовать от предшественника Климента, Бенедикта XI, чтобы он имел мужество открыть истину христианам и всему миру. Несмотря на поражение и спешную ликвидацию ордена, те доказательства, о которых заявляли тамплиеры, так и не обнаружились. Тот же Климент V высказал в своих заметках сомнения в существовании документов рыцарей Храма.

— А у них действительно были доказательства?

— Может, да, а может, и нет. Не исключено, что они о чем-то догадывались и пытались завладеть пакетом, отмеченным священной печатью, чтобы найти там подтверждение своей гипотезе. Никто этого не знает. Но ты должен понять Климента. Он жил в условиях террора: его ненавидели итальянцы, французы, да и сам Филипп, который настоял на его избрании. Если кто-то угрожает тебе в темноте, а ты не видишь, чем он размахивает, мечом или прутиком, то сначала снеси ему голову, а потом уже спокойно посмотри, что у него в руке.

— Мудрое руководство.

— Я знал, что ты его оценишь. Верно также и еще кое-что. Когда ты дойдешь до секретных документов о процессе над тамплиерами, если захочешь, конечно, то поймешь, что все обвинения в содомии — чистой воды подделка.

— Но их же осудили.

— Да, но в ту эпоху, если помнишь, Святой престол был на службе у французского короля, а у него накопилось много долгов тамплиерам. Скажем так, наши интересы совпали. Однако упоминаний об этом ты не найдешь в официальных книгах. Только здесь, Родриго, лишь в документах за священной печатью и в некоторых приложениях к ним ты отыщешь истину.

Кардинал зевнул и провел руками по тонзуре.

— Ты устал? Хочешь вина? — заботливо спросил Иннокентий.

— С удовольствием. Буду рад, если и ты со мной выпьешь.

Понтифик покачал головой и посмотрел на кардинала так, как родители глядят на ребенка, спрятавшего за спиной пальчики, вымазанные медом.

— Родриго, Родриго, ну ты же специалист по всяким зельям и ядам. Не думай, пожалуйста, что никто ничего не видит. Перестань считать, что другие обязательно сделают с тобой то, что ты — с ними.

— Тогда я выпью охотно, хотя вовсе не устал. Можешь дать мне тексты Мирандолы? Я хочу понять, почему ты его так боишься. Не может же он что-то знать о…

— О священной печати Пико ничего не знает, но докопался слишком до многого. Этим-то граф и погубил себя, но ему все мало.

— Я всегда так же говорю своим сыновьям.

— Тогда прочти вот это, — резко отрезал Иннокентий.

Стол, на который Папа бережно положил рукопись в красной папке, покрывала белая дамасская скатерть. Родриго показалось, что на ней появилось кровавое пятно. Он жадно бросился к рукописи, схватил ее, уселся в кресло понтифика и принялся читать. Две тайные книги за один день, да к тому же еще и перспектива вскоре занять это место… Кардинал углубился в книгу. Время для него бежало быстро, чего никак нельзя было сказать об Иннокентии, который непрерывно тискал и вертел свои богатые перстни. Родриго Борджа закончил читать, прижал к груди плотно стиснутый кулак и поглядел на первосвященника.

— Но что такое есть в этом человеке? Кто он — гений, ангел, демон?

— Не знаю, — покачал головой Иннокентий. — Могу сказать только, что есть в нем нечто колдовское, Родриго. И признаюсь, это меня пугает. Говорят, что, когда он появился на свет, над его головой сиял огненный шар, который многие видели. Общепризнан тот факт, что у него пугающе острый ум и волшебная память. Пико может прочесть две страницы на любом языке и сразу воспроизвести их по памяти.

— Из него вышел бы прекрасный шпион.

— Не исключено. Я пытался привлечь его на свою сторону, но, как все люди, одержимые грандиозной идеей, он не поддался. К тому же Мирандола сказочно богат и тратит все свои средства на документы, письма, старинные тексты, написанные на давно забытых языках. Думаю, он отыщет способ всех нас обвести вокруг пальца, если только случай или Господь Бог не распорядятся иначе.

— Ты опять говоришь о том еврее, которого уже упоминал?

— Да, об Эвхариусе Зильбере Франке, печатнике. Он наложил в штаны, когда узнал, что Мирандола не только опубликовал свои «Девятьсот тезисов» без согласия Святой церкви, но и собирается обсуждать их на совете мудрецов всех конфессий здесь, в Риме, и тоже без моего ведома.

Кардинал снова потер переносицу. Глаза его сузились и стали маленькими.

— Теперь я понимаю суть проекта Пико. Он намерен воспользоваться обсуждением «Девятисот тезисов», чтобы обнародовать эти тайны. Даже если бы поднялся шум, скандал, было бы уже слишком поздно… А тебе-то как они достались?

— У меня тоже есть свои методы и шпионы. Позволь мне сохранить эту маленькую тайну, Родриго.

Иннокентий предпочел замолчать способ, которым его сын Франческетто добыл рукопись из дома кардинала Росси, где гостил Мирандола. Объяснения такого рода при заключении союза были ни к чему. Борджа не настаивал, хотя у него не могло не возникнуть сомнений относительно подлинности рукописи.

— А это не фальшивка, искусно сработанная каким-нибудь недругом?

— Нет. Это так же верно, как то, что Христос… Впрочем, оставим Господа в покое. Как верно то, что мы с тобой сидим здесь и беседуем. План делла Мирандолы был великолепен почти так же, как и его мощный интеллект, в котором есть нечто демоническое, верь мне.

— Несомненно. Неважно, создано все это ангелом или демоном. Эти идеи разошлись бы как масляное пятно по воде еще и потому, что были бы удобны для многих, в том числе и для нашего внутреннего употребления. Какое бы опровержение мы ни выдвинули в поддержку нашего Бога, оно выглядело бы как последнее слово приговоренного к смерти.

— Более того, они нашли бы множество адептов во всей Европе, готовых поверить во что угодно, хоть в то, что Господь страдал подагрой. Это привело бы к проклятию Римской церкви.

— Особенно в Германии. Подумай, сколько тамошней знати хотело бы оспорить нашу власть. Если Священная Римская империя больше не существует, то и принципы выборности отменены их призывом во всем подчиняться императору. А император из страха быть низложенным объединится с ними против нас. Но хватит пока. Читай дальше. Потом обсудим, как все это остановить.

— У меня уже есть кое-какие мысли, Джованни. Будь уверен, только однажды в истории Давиду удалось сокрушить Голиафа.

~~~

На дороге во Фьезоле

Вторник, 9 января 1487 г.

Уже вечерело, когда двое всадников увидели вдалеке прелестные холмы Фьезоле и остановились. Из лошадиных ноздрей вырывались струйки пара и высоко поднимались в сухом, колючем от холода воздухе. Путники смотрели на Флоренцию. Серое пятно собора четко выделялось на фоне коричневых домов, а чуть поодаль виднелась городская башня.

Флорентийская республика. Свобода. Въехав на ее территорию, всадники больше не прятались. В Ареццо они разделились с кучером, который поехал в другую сторону. Его молчание компенсировали пять золотых дукатов, более чем достаточно для того, чтобы открыть гостиницу. Ферруччо обменял экипаж на двух крепких коней местной породы, а Джованни ждал его за Флорентийскими воротами. В памяти здешних жителей, скорее всего, была еще жива история с побегом двух влюбленных: графа делла Мирандолы и Маргериты, жены начальника сборщиков податей. Показываться в городе было неосторожно. Джованни успокаивало то обстоятельство, что узнать его теперь было трудно, хотя со дня побега прошло всего несколько месяцев. Он остриг волосы и отпустил короткую щетинистую бородку.

Они выехали из города и двинулись вдоль берега Арно, ночуя где придется. В эти дни, скача бок о бок со своим спутником и постоянно с ним беседуя, Джованни смог оценить его дарования. За внешностью бравого вояки кавалера де Мола скрывалась чувствительная натура и глубокие познания в религии и философии. Такие качества, как сила и честность, редко уживаются вместе в одном человеке, который к тому же доказал, что способен выпутываться из любых ситуаций в этом мрачном и опасном мире. Но теперь, перед лицом величия тосканского города и его растущей славы, Джованни почувствовал себя одиноким. Он тронул коня шпорами, тот послушно двинулся вперед, и Пико схватился за цилиндр, в котором лежала свернутая рукопись «Тайных тезисов». Это движение не укрылось от Ферруччо.

— Что с вами? Мы ведь уже во Флоренции.

— Потому мне и неспокойно, Ферруччо. Я ушел от Папы, но удастся ли мне уйти от Лоренцо?

— Что вы имеете в виду?

— Лоренцо Медичи — мой друг, и вы тому свидетель. Но устоит ли он перед искушением выяснить до конца причины моего бегства? Смогу ли я утаить от него содержание этой книги? Ведь я перед ним в большом долгу.

— А зачем ее прятать? Разве вы не можете осуществить во Флоренции то, что не смогли сделать в Риме?

— Открыто выступить против Папы? Лоренцо никогда на такое не пойдет, даже если ему очень захочется. Это будет слишком дорого стоить, и в политическом, и в экономическом смысле. Открытое неповиновение может побудить Папу вызвать во Флоренцию Карла Валуа. Француз молод и нестоек, он долго не продержится, но у него сильное войско. А это другое дело, уже по вашей части, Ферруччо.

Де Мола натянул поводья.

— Объяснитесь, пожалуйста.

— Не обижайтесь, Ферруччо. У вас, может быть, больше обязательств перед вашим покровителем, чем у меня.

— Вы хотите сказать, что я не смогу обойтись без того, чтобы не выдать ему вашу рукопись, тезисы, за которые мы вместе боролись в эти дни? Вы это имели в виду?

— Да, и хочу сказать, что прекрасно вас понимаю.

Де Мола выхватил меч и приставил его к горлу Джованни. Пико почувствовал, как кончик лезвия впился в кожу над сонной артерией.

Клинок дрожал в руке Ферруччо, но голос его был крепок:

— Как же мало вы меня уважаете. Знаете, мне ведь хватит малейшего движения, чтобы заставить вас истечь кровью! Чуть-чуть нажать, легко и точно. Я делал это много раз и никогда ни у кого не просил прощения, даже у Бога. Да, я бы мог вас убить, закопать где-нибудь, рукопись взять в качестве трофея и явиться с ним к Лоренцо, оплакивая вашу смерть от рук папских сикариев или какого-нибудь разбойника с большой дороги. Я подарил бы ему рукопись, рассказал, что в ней написано, и получил бы в десять, в сто раз больше, чем за то, что охраняю вас. Что же мне мешает это сделать?

Граф делла Мирандола молчал.

— Я не достиг таких высот знания, как вы, но для всех душ, которые отправил в ад, знаю только один путь. Это дорога чести! Вы открыли мне свое сердце. Может, для вас это и пустяк, но вы знаете обо мне больше, чем могущественный Великолепный и все потаскухи, с которыми я пил ночи напролет, вместе взятые.

Ферруччо легким движением вдвинул тяжелый бастард обратно в ножны и пришпорил коня.

Джованни сразу его догнал.

— Ферруччо, подожди! — Он окликнул его так, словно они с детства были друзьями или служили в одном полку и делили вместе жизнь и смерть на поле сражения. — Я должен попросить прощения. Я не хотел тебя обидеть, просто воздал должное твоим достоинствам. Вот тебе моя рука, а вместе с ней и дружба.

Джованни стянул с руки перчатку и застыл в ожидании. Ферруччо насупил густые темные брови, потом тоже начал потихоньку стаскивать правую перчатку. Лицо его постепенно разглаживалось, а когда он протянул руку, на нем уже сияла широкая улыбка.

— Nunc, amicus?

— Amicus es, amice![38]

~~~

На пути в Швейцарию

Суббота, 16 октября 1938 г.

Красно-белая литорина[39] «фиат» отправилась с Миланского вокзала точно по расписанию: в четырнадцать пятьдесят три. Неукоснительное соблюдение времени отбытия и прибытия было гордостью режима. То, что за малейшее случайное опоздание машинисты и проводники подвергались штрафам и санкциям, вплоть до увольнения, пассажиров не интересовало. Джакомо де Мола, напротив, это хорошо знал и потому спокойно отреагировал на грубоватую поспешность контролера, потребовавшего предъявить билет. Контролеру, явно человеку простому, немногим старше его, проверка проездных документов у счастливчиков из первого класса не доставляла никакой радости. Патронташ, висевший на боку его поношенной железнодорожной формы, был наполнен мелкими монетами для сдачи и обнаруживал те же безжалостные признаки старения.

Литорина, идущая в Лугано, громыхала по рельсам среди сухих кустарников и деревьев, с которых, кружась, облетали разноцветные листья. Замедляя скорость на длинных поворотах, она наверстывала ее на прямых участках.

На станции Кьяссо вагон остановился. Джакомо знал, что это надолго. Контроль на границах делался все строже. Швейцария, как и Франция, более мягко относилась к тем, кого преследовали по политическим соображениям, но тоже начала уступать немецкому давлению. Швейцарские таможенные власти впечатывали букву «J», то есть «Jude», «еврей», в документы каждого, кто подозревался в принадлежности к этой расе, чтобы иметь основания выслать его туда, откуда он прибыл. Для граждан Австрии и Германии этот штамп означал смертный приговор.

Джакомо приготовил паспорт и удостоверение личности без малейших опасений, хотя и не был уверен в надежности документов и своего нового имени. Чтобы привыкнуть к нему, он провел несколько дней в Милане. Теперь де Мола стал промышленником Джакомо Мартини. Его двубортный шерстяной пиджак и черные кожаные туфли с пряжками говорили о богатстве. Шелковые черные носки и классический галстук от Эудженио Маринеллы намекали на чисто английские цветовые предпочтения и нонконформизм.

Маринелла считался официальным поставщиком галстуков королевской семьи ненавистного и коварного Альбиона, как в Италии все чаще называли Англию. Именно галстук, который никогда не надел бы ни один иерарх и законопослушный промышленник, в новом облике Джакомо играл роль той самой чуть-чуть неточной ноты, без которой не бывает живого концерта. В таком штрихе нуждается любое совершенство, иначе возникает риск, что тебя заподозрят в фальсификации.

Контролеры шли очень медленно. Де Мола увидел, как они ссадили какую-то супружескую пару с ребенком. Люди в штатском силой затаскивали мужчину в черную «ланчия аугуста», а женщина кричала. Машина тронулась, подняв тучу пыли. Из открытой дверцы выпала шляпа и покатилась по мостовой. Женщина с малышом на руках бросилась, подняла ее и сунула под пальто. Люди в военной форме не вмешивались. Тайная полиция знала, что делала.

Паспорт на имя Джакомо де Мартини был скрупулезно изучен маленьким человечком с пучком накладных волос от уха до уха, закрывавших родимые пятна земляничного цвета на лысом черепе. За очками с плюсовыми линзами его глаза казались огромными, на пухлых губах играла торжествующая улыбка. Наверное, он ко всем применял такой прием, чтобы показать, что с ним не забалуешь. Джакомо спокойно, почти равнодушно выдержал его взгляд.

— Доктор Мартини? — спросил человечек.

— К вашим услугам, — не моргнув глазом, нарочито вежливо отозвался Джакомо.

— Можете сообщить, куда направляетесь?

— В Лугано.

— По делам или для собственного удовольствия?

— Надеюсь сочетать приятное с полезным, — заявил де Мола светским тоном.

— Можно взглянуть на ваш багаж?

Голос человечка зазвучал слишком вежливо. На такой вопрос не следовало давать отрицательного ответа.

— Да, конечно.

Де Мола со скучающим видом продолжил чтение, а в голове быстро перебирал содержимое своего чемодана, прикидывая, не может ли что-нибудь возбудить подозрения усердного чиновника. Но все было законно и все совпадало с данными нового удостоверения. Смена вышитых рубашек, элегантное белье, сберегательная книжка швейцарского банка. Зато не будут приставать по поводу провоза валюты. Для итальянского промышленника иметь вклады за рубежом было вопросом чести. Даже итальянский король держал свои сбережения в Англии, в надежных и солидных фунтах. Военный, сопровождавший коротышку, встал между Джакомо и чемоданом. Де Мола мог краем глаза наблюдать, как нервные, потные руки очкарика сновали среди его личных, интимных вещей.

Чемодан захлопнулся. Коротышка отвесил поклон и смешно щелкнул каблуками.

— Желаю благополучного пребывания, — сказал он.

Де Мола показалось, что этот тип изобразил что-то вроде фашистского приветствия. Хотя, может быть, поднятая вверх правая ладонь была просто знаком извинения.

Как только литорина проехала земляной язык, разделяющий озеро надвое, Джакомо приготовился сойти. При нем была только черная замшевая борсетка и чемодан из светлой кожи: элегантные штрихи, которые промышленник мог и должен был себе позволить. Однако с этим багажом за ним следовали тридцать лет жизни.

Лугано выглядел пустым. Де Мола легко поймал такси до «Виллы принц Леопольд». Из осторожности он не стал заранее заказывать номер в гостинице, но, учитывая сезон и запредельные цены, без труда снял его на месяц.

Джакомо вышел на террасу, откуда был виден восточный берег озера, смотрящий на Италию, надышался густым влажным воздухом, вернулся в комнату и попросил телефонистку соединить его с номером в Италии. Вскоре раздался звонок.

Де Мола долго не снимал трубку, потом сказал:

— «Омега» на базе.

Сберегательную книжку, документы и наличные он положил в сейф и, совершенно измученный, растянулся на кровати. Теперь оставалось только ждать. Если не возникнет никаких препятствий, то в понедельник утром он сможет забрать книгу в Ассоциации банков Швейцарии.

~~~

Флоренция

Среда, 24 января 1487 г.

Сразу после полудня раздался праздничный звон. Начал большой колокол церкви Санта-Репарата, чьи широкие окна выходили на Санта-Мария-дель-Фьоре. С коричневой башни дворца синьории ему ответила ближняя Мартинелла — единственный колокол, который подавал голос при сборе ополчения в военное время. Затем эхом отозвалась Волоньяна с резиденции Барджелло. Ее язык бил коротко и звонко, а не теми долгими, тягучими ударами, что обычно предвещали казнь и потом разом замирали, когда над шеей приговоренного зависал топор. Потом настала очередь колоколов Сан-Лоренцо, Санта-Мария-Новелла и Санта-Тринита. В конце концов загудела вся Флоренция. Народ высыпал на улицы из домов и лавочек. Любопытство всегда перевешивает осторожность. Этот трезвон показался людям не призывом на войну или оповещением об эпидемии, а предвестником какой-то радостной новости.

С террасы своей фьезоланской виллы, затененной кипарисовой аллеей, Джованни Пико любовался Флоренцией. Он будто чувствовал дуновение воздуха, которое шло от людей, спешащих к центру города, чтобы послушать, о чем возвестят герольды, уже занявшие позиции в самых людных местах. Граф так увлекся зрелищем, что не заметил, как к нему подошел слуга и сообщил о гонце с письмом от Лоренцо Медичи. Уже много дней Пико боялся этого. Великолепный наверняка пригласит его на какой-нибудь ужин, а там отведет в сторонку и начнет расспрашивать о бегстве из Рима.

Он вскрыл красную сургучную печать и быстро пробежал письмо. Гонец кротко спросил, не будет ли он так добр отправить с ним ответ. Джованни уселся за стол, быстро набросал несколько слов на именной бумаге. Сложив листок вчетверо и загнув уголки, он перетянул его шпагатом и запечатал своей печатью. Когда гонец ушел, он снова взял письмо в руки. Приглашение было устрашающее, но еще ужаснее был повод. Такого Пико не ожидал. Так вот почему все колокола Флоренции звонили к празднику. Он написал еще одну записку, отдал ее самому надежному слуге и попросил как можно скорее доставить адресату.

* * *

Фасад дворца синьории будто занялся пожаром. Темная стена пылала сотней факелов, самые крупные из которых составляли букву «Ч». Граф делла Мирандола, в сопровождении только одного слуги, вышел на запруженную людьми площадь перед дворцом. Народ собрался посмотреть на парад знати, приглашенной ко двору Лоренцо Великолепного. Городская стража в обтягивающих кольчугах и со скрещенными копьями пинками отгоняла всякого, кто пытался без разрешения прорваться сквозь кордон. По краям площади вокруг бродячих артистов толпились кучки людей. Громкий крик отвлек пожирателя огня. Тот спалил себе бороду, но никто не обратил на это внимания. Все повернулись к дворцу.

Джованни спешился и поднял глаза. На балконе второго этажа появился человек, и над площадью взвился крик, еще громче прежнего. Солдаты, опасаясь возбужденной толпы, схватились за дубинки, окованные железом, и начали охаживать ими самых злостных нарушителей. Джованни как раз успел разглядеть наряд, искрящийся золотом на балконе: Лоренцо, правитель Флоренции, явил себя народу.

Граф вошел во двор, тоже освещенный лампами и факелами, и тут из пасти дельфина в фонтане, устроенном в самом центре двора, вместо воды забило вино, багровое, как кровь. Несколько пажей в красных штанах и зеленых жилетах, оттенявших эбеновую черноту кожи, обносили дам и кавалеров чашами с этим вином. На самом верху мраморной лестницы Джованни встретил немало знакомых и обменялся с ними вежливыми приветствиями.

Салон Дудженто был убран как для большого торжества. С кессонного потолка свешивались огромные кованые люстры, и внутри было светло как днем. Просторные жаровни разогрели воздух. Многие гости уже сняли накидки, и сразу образовалась группа дам в дорогих нарядах. Они окружили высокого человека в голубой шапочке, сшитой по французской моде. Шапочка была надета на кунью накидку, напоминающую епитрахиль. Одна из дам отодвинулась, и Джованни узнал в этом человеке Франческетто. Тот, кажется, его не заметил, и хорошо. В конце концов, это в его честь пылало огромное «Ч» на фасаде дворца. Таков был знак фамилии Чибо. Пышный праздник устроили в его честь и в честь его невесты. За ужином Лоренцо объявил о свадьбе своей дочери Маддалены с сыном Иннокентия VIII, которая состоится в следующем месяце.

Хозяин дома встретил Джованни широкой улыбкой, но вскоре исчез, унесенный вихрем развевающихся волос и накидок. Пико оглянулся в поисках Ферруччо. Он надеялся, что тот тоже получит приглашение, но его нигде не было. Видимо, статус де Мола при дворе Медичи такого не допускал.

Стол в виде подковы занимал почти весь зал и был сервирован с таким великолепием, что удивился даже Джованни, привыкший к роскоши. На богатых скатертях из голубой парчи в свете множества масляных ламп, расставленных вдоль стола, сияли золотые блюда и приборы, а на бокалах красовались драгоценные лилии. Звуки труб возвестили о начале праздника, и приглашенные стали рассаживаться. Каждого провожал паж. Во главе стола сидел Великолепный, по правую руку — Франческетто, по левую — Маддалена. Паж указал Пико место между двух дам, и граф почтительно им поклонился.

— Итак, вы тот самый знаменитый Мирандола, — сказала старшая. — Но почему вы так молоды?

— Вы знаете мое имя, синьора?

— Мне назвал его паж. Я хотела знать, с кем рядом буду иметь честь поужинать.

— Это я буду иметь честь поужинать с вами, синьора.

— Наконец-то я с вами познакомилась. Во Флоренции только о вас и говорят. Вы озорник! Уж позвольте это сказать женщине, которая повидала свет.

Прозвучала еще одна труба. В зал внесли десять позолоченных поросят, изрыгающих пламя, а за ними зайцев и щук, тоже блестящих золотом.

Даже такое зрелище не могло остановить даму:

— Какая же я глупая! Я ведь не представилась. Вдова Бекуччо, а это моя дочь Чекка.

Девушка встала и сделала неуклюжий реверанс. Джованни ответил воспитанной улыбкой.

— Вам нравятся бокалы? — продолжила дама. — Я видела, как вы ими любовались. Их сделали на моей фабрике, в Валь д’Эльза. Великий герцог — мой клиент. Он оказал мне честь, пригласив на праздник по случаю обручения дочери. Надеюсь, этот брак принесет удачу. Моя Чекка тоже достигла брачного возраста.

— В самом деле? — отозвался Джованни, изобразив интерес.

— Ей только что исполнилось восемнадцать. У нее прекрасное приданое. Конечно, я не могу позволить себе такое, как наш хозяин, но у меня везде есть земли, магазины и дома. Скажи, Чекка.

— Да, синьор граф. Мама обеспечила меня прекрасным приданым. Я готова выполнить ее волю и любое желание моего супруга.

Мать удовлетворенно улыбнулась и вполголоса спросила:

— А вы знаете, какое приданое у Маддалены?

— Нет, в самом деле.

— Все владения семейства Пацци, включая дворец на улице Проконсула. Добрый Папа Иннокентий будет счастлив, и я тоже, с вашего позволения. Союз Медичи и семейства понтифика принесет новые возможности для торговли. Когда жених тоже залюбуется моими изделиями, я наверняка получу хороший заказ. У меня уже есть эскиз свадебных бокалов: золотая лилия в окружении ромбов семейства Чибо.

— Я уверен, он будет в восторге.

Все перемены блюд были выдержаны в золотой гамме, от яркого, цвета дрока, соуса, покрывавшего жареных павлинов и фазанов, до ядовито-желтых консервированных лимонов на заячьих тушках. По своему обыкновению, Джованни отведал каждого блюда, оставляя кусочек на тарелке. Посуду тут же с готовностью меняли.

— А вы не женаты, граф? — спросила девушка.

— Женат, — ответил Джованни, утомленно откинувшись на спинку стула.

Чекка Бекуччо вытаращила глаза и стукнула по столу кулаком.

— Как женаты? А нам сказали, что нет. Мама, да скажи же что-нибудь!

— Не беспокойтесь, синьора, я не заслуживаю вашего внимания. Это правда, я женат. Я сочетался браком со своими книгами и поклялся им в вечной верности.

Дама свирепо на него взглянула и с яростью впилась зубами в заячью ножку, положив тем самым конец разговору. Несколько капель соуса упали при этом в глубокий вырез ее платья.

Часа через два слуги опустили висячие лампы и прикрутили почти все фитили. Зал погрузился в полумрак. Снова заиграла труба, на этот раз предваряя торжественное появление гигантского сверкающего блюда, вплывшего в зал на плечах восьми слуг. На нем высилась огромная золоченая римская волчица, которую сосали двое младенцев. Лоренцо что-то сказал, но вокруг скульптуры возникло такое замешательство, что Джованни ничего не расслышал. Он только увидел, как Франческетто встал и начал благодарить хозяина.

Пока граф разглядывал скульптуру, которая напомнила ему библейского золотого тельца, паж вложил ему в руку записку. Джованни огляделся кругом. Вдова Бекуччо, сраженная количеством выпитого и съеденного, покачивалась рядом с ним, прикрыв глаза. Ее дочь Чекка хохотала и увлеченно болтала с кавалером слева. Пико быстро прочел записку и сразу бросил ее в огонь лампы, висевшей напротив. Бумажка мгновенно превратилась в пепел.

Праздник продолжался. После того как гостей развлекли салатом из горьких корешков и драгоценным фруктовым мороженым, гордостью флорентийских кулинаров, настала очередь осетров, тоже золоченых, в строгом соответствии со стилем праздника. Их внесли слуги, одетые рыбаками. За ними шли музыканты с лирами, цитрами и лютнями, подражая своей игрой шуму морской волны. Затем к оркестру присоединились новые инструменты. Музыканты заняли место в глубине зала и принялись играть сальтареллы, пивы, гальярды и морески,[40] подготавливая гостей к тому, что скоро начнутся танцы. Быстрыми, по-военному слаженными движениями слуги собрали кушанья, потом унесли стол и расставили стулья вдоль стен.

Джованни как раз ждал этого момента. Он небрежной походкой направился к главному входу и спустился по лестнице. Во дворе он нырнул в боковую дверь и по длинному коридору вышел за пределы дворца, прямо к воротам таможни. Там его ждал человек, голова которого была накрыта капюшоном.

— Рад видеть тебя, — прозвучал знакомый голос.

— Я тоже, Ферруччо.

— Пойдем. Не хочу, чтобы нас видели вместе.

* * *

По улице Гонди они дошли до Борго-деи-Гречи, и Ферруччо свернул в какой-то переулок, ведущий к маленькой гостинице, на вывеске которой красовалась женщина с обнаженной грудью. Едва они оказались внутри, как к ним подошли две девушки и уселись на колени.

— В другой раз, милые дамы, — сказал Ферруччо. — В эту ночь нам надо подумать о наших душах.

— А о наших? Они у нас там, внизу.

И девчонки дружно тряхнули юбками.

— Держите, — ответил Ферруччо, бросив им серебряный флорин и шлепнув по заду ту, что была к нему ближе. — И угадайте, почему у мужчины, который вам заплатил, такие широкие штаны.

Девчонки прыснули со смеху.

— Мы к вашим услугам, благородные синьоры, — сказала та, что поймала монету. — С этим мы спасем наши души и кое-что еще.

Ферруччо и Джованни проследили глазами за удаляющимися девушками. Хозяин принес вино в деревянных бокалах, пахнущих так скверно, словно их не мыли уже год. Друзья заговорщицки взглянули на бокалы, но не притронулись к ним. Зато хозяину сразу заплатили, надеясь, что в этот вечер их больше никто не будет трогать.

— У путаны порой больше чувства чести, чем у знатной дамы, — заметил Ферруччо. — И уж точно больше, чем у той, которая тебя хотела женить на своей дочке.

— Похоже, ты все знаешь.

— Иногда очень полезно иметь друзей среди пажей и шлюх.

— А среди знатных ученых — очень опасно…

— Можешь в том поклясться, друг мой, но ты ничего с ними не поделаешь в этом мире, особенно если они знают твое имя. Вот тебе пример. Взгляни-ка.

Ферруччо расшнуровал и закатал рукав. На предплечье отчетливо виднелся глубокий шрам.

— Память об одном сикарии Франческетто.

— Они напали на тебя здесь, во Флоренции?

— На самом деле не они, а я: мне нужна была кое-какая информация, и этот тип ее предоставил. Но мне пришлось быть очень убедительным.

— А он не отомстит тебе, не разболтает?

— Думаю, щуки в Арно уже отъели ему язык.

Покачав головой, Джованни взглянул на друга и не смог сдержать улыбки. У него, платоника, философа, аристократа, в друзьях человек, который запросто может убить ради информации.

— А о чем ты его спрашивал?

— Потом, Джованни. Пока это неважно. Скажи-ка лучше, зачем ты меня позвал, хотя могу себе представить.

— Двое самых могущественных людей Италии заключили союз, освященный Церковью. Теперь я и во Флоренции не чувствую себя в безопасности, Ферруччо.

— Это политический брак. Маддалена и Франческетто даже не знакомы. Ты только подумай!.. Жених притащил за собой во Флоренцию нескольких любимых шлюшек.

— Знаю, но именно поэтому особенно боюсь. Не за свою жизнь, ты же знаешь.

— Скажи, что я могу для тебя сделать, Джованни.

— Тебе не надо никого убивать. Напротив, придется охранять. Не меня. На это уже нет времени. Книгу, Ферруччо. Я хочу отдать ее тебе на хранение. Ты единственный, кому я по-настоящему доверяю.

Ферруччо отпил большой глоток вина и возразил:

— Друг не станет приставлять меч к горлу.

— Он еще и не то сделает, чтобы убедить, что ему можно доверять. Слушай! Все, что написано в этой книге, крепко сидит в моей голове. Я в любой момент смогу все это воспроизвести и сделать копию, но на это понадобятся месяцы. Вряд ли они у меня есть. Копия мне ни к чему, но я предпочел бы, чтобы оригинал хранился в надежном месте, у человека, которому можно доверять. У меня есть еще два экземпляра в Риме. О том, где они спрятаны, знает только Джироламо Бенивьени, в дружбе и верности которого у меня сомнений нет.

— Тогда мы в беде!

Ферруччо с досады так громко стукнул деревянным бокалом, что за соседними столиками поднялся шепот.

— Этот ублюдок сказал мне не все. Прежде всего я хотел сообщить тебе об аресте Джироламо.

— Когда? По какому обвинению?

— Незадолго до твоего отъезда из Рима. Тут поработали люди Франческетто. Не знаю, была ли его инициатива или постарался отец. Бенивьени арестован по обвинению в содомии. Насколько мне известно, он все еще в тюрьме.

— Но это ложь!

— Ты думаешь? Не знаю. Его арестовали в доме кардинала Росси, но полагаю, что разыскивали тебя.

Граф глубоко вздохнул, опустил голову и прошептал:

— Копии!.. Я думал, что они в безопасности, держал их в потайном ящике бюро. Место знал только Джироламо.

Ферруччо накрыл ладонью его руку.

— Мне очень жаль. Но в этом случае либо их нашли, либо заставили заговорить Джироламо. Его поместили в башню Нона. Обвинение в содомии означает пытки и костер.

Граф делла Мирандола стиснул голову руками.

— Это ужасно. Он, беззащитный поэт, среди отпетых преступников… По-твоему, он виновен?

— Это можешь знать только ты, Джованни. Вы знакомы много лет.

— Я никогда ничего такого не замечал! Мы всегда разговаривали о философии, о книгах. Да, о любви тоже, но о той, что присуща поэтам вроде него.

— Платон, насколько я знаю, не гнушался развлекаться с мальчиками из своей школы.

— Да, но это происходило в Элладе. В Греции и Риме существовали свои обычаи и правила. В общем… я не знаю, но, как бы там ни было, должен ему помочь. Он по отношению ко мне поступил бы точно так же.

— Посмотрим, что можно будет сделать. Хотя я пока даже не представляю себе каким образом.

— Спасибо, Ферруччо. Ты всегда готов прийти на помощь. Чем же я сумею отплатить?

— Мой ученый собеседник, наверное, забыл о словах Эпикура? «Из всего, что мудрость дает нам, чтобы обеспечить счастливое существование, главное — дружба». Ты удивлен? Тогда давай обижай меня дальше! Ладно, хватит, друг мой. Подумаем прежде всего о книге.

— Ты не перестаешь меня удивлять… Судя по всему, теперь для меня еще важнее, чтобы ее хранил именно ты. Я всего лишь ходячая копия. Убьют меня — погибнет и мой труд.

— Что я должен сделать?

— Спрячь ее, не говори мне, где спрятал. И храни ее постоянно. В этой книге — не только моя жизнь, но и существование всего обновленного мира. В нем не будет места карающему Богу, который держит в страхе виноватых и правых, трясет бородой и размахивает огненным мечом. В моей работе кроются надежды на то, что прекратятся войны во имя Господа. Никто не станет ощущать себя выше других. Будет признана женская природа Создательницы, Любящей Матери, которую отцы нашей Церкви преобразовали в несчастную Марию, породившую Христа, Матерь Божью. Абсурдное смешение понятий, призванное окончательно запутать человека и держать его под каблуком невежества.

— Не знаю, насколько люди смогут все это воспринять, даже если доказательства твоих слов будут начертаны на небе и станут появляться там каждую ночь.

— Я понимаю, на это понадобятся годы, может быть, века. Хочу только, чтобы зерно проросло, зеленый побег появился на свет. Я хорошо знаю, что никогда не увижу дерева. Ни мощного, несокрушимого ствола, ни ветвей, которые станут собирать людей под свою защиту. Достаточно, чтобы суть поняли немногие. Со временем знание пробьет себе дорогу, как вулканическая лава.

— Вот тебе мое слово, Джованни. Я сделаю все, что ты попросишь.

— Дай мне твой кинжал.

Граф делла Мирандола снял плащ, бросил его на колени, распорол клинком дорогую подкладку, достал оттуда рукопись и положил ее на стол. Ферруччо расстегнул жилет и спрятал бумаги на груди.

— Спасибо, — продолжил Пико. — Теперь я знаю, что надо делать. Я напишу обзорное изложение книги, синопсис, и попробую поговорить о ней в Париже. Университетская коллегия — орган независимый. Может быть, мне удастся убедить этих людей выслушать меня. На данный момент это единственная возможность.

— А почему не в Неаполе? Король Ферранте зависит от Папы даже меньше, чем повелитель Франции.

— Друг, непревзойденный мастер клинка, хранитель, ученый, потомок одного из благороднейших рыцарей в истории, а теперь и тонкий политик!.. Может ты и прав, Ферруччо. С этой мыслью надо переспать. Надеюсь, тебе удастся заснуть с тем грузом, что я взвалил тебе на шею.

— Засну, как обычно, только одним глазом. Ладно, иди возвращайся на праздник. Великолепный может заметить твое отсутствие. Я выйду за тобой.

Джованни покинул заведение. Несмотря на полумрак, царивший в остерии, Ферруччо заметил, что его проводило множество глаз. Волосы Пико были коротко острижены, что смотрелось гораздо более по-мужски, чем длинные белокурые локоны, но в красоте графа Мирандолы присутствовало что-то женское. Наверное, ни его осанке, ни безопасности не повредило бы искусство фехтования или азы владения кинжалом. Именно легкий клинок соответствовал бы рангу этого человека. Неплохо было бы посвятить Джованни в хитрости пользования долей секунды, что не раз спасало жизнь самому Ферруччо.

Де Мола вышел из остерии и заметил на углу две неподвижные фигуры. Судя по покрою шляп, это были испанцы. Он инстинктивно обернулся, чтобы проверить, свободна ли другая сторона улицы, и клинок, который должен был поразить его в спину, вонзился в грудь. Ферруччо почувствовал сильную боль, особенно когда отпрянул, но еще раз отреагировал, повинуясь инстинкту. Он прислонился спиной к стене, вытащил бастард, наклонился и сделал несколько резких, крутящих движений.

Их было трое. Тот, что пытался ударить его в спину, выглядел наименее защищенным, может, потому что застыл от удивления, увидев де Мола на ногах. Держа бастард обеими руками, Ферруччо с криком бросился на него и притворился, что собирается ударить наотмашь снизу, целясь в правое плечо. Противник отступил, приготовившись парировать выпад, и выставил меч вперед. Ферруччо только того и ждал. Он ткнул клинком, повернул его, и острие проникло в тело врага до самой кости. Тот вскрикнул и, не выпуская из рук оружия, упал на землю.

Остальные двое двинулись вперед, но Ферруччо опередил их, бросившись между ними и держа оружие вертикально. Ему удалось проскочить, и он нанес рубящий удар, не глядя, на уровне головы. Удар оказался точным. Остался один противник, который застыл в ожидании. Теперь в выгодной позиции оказался де Мола. Противник это понял и отступил, следя за его реакцией и сжимая рукоять меча, но у Ферруччо больше не было никакой охоты драться. Тогда враг повернулся и обратился в бегство.

Колотая рана болела, но де Мола не чувствовал слабости. Он быстро зашагал из Борго-деи-Гречи к домам, принадлежавшим Перуцци, банкирам, связанным с Медичи, где было его жилище. Ферруччо засветил лампу, разделся, вынул из жилета рукопись Джованни и заметил на ней маленький надрез почти по центру. С другой стороны растеклось пятнышко крови. Книга уберегла его от смертельного удара. Он промыл рану настоем зверобоя, перевязал ее, внимательно изучил пятнышко крови и решил, что не станет его счищать. Не имело значения, был ли то знак Бога, Богини, Случая или просто удачное совпадение. Теперь это будет его знак.

~~~

Рим

Пятница, 23 февраля 1487 г.

Генрих Крамер, сложив руки на груди, ходил взад-вперед по прихожей возле кабинета Папы. На Генрихе была туника, голову покрывал белый капюшон ордена доминиканцев.[41] Высокий, худой, с длинным орлиным носом, он был похож на хорька, всегда готового почуять опасность и броситься на добычу. Якоб Шпренгер, напротив, сидел смирно и молча следил за перемещениями своего учителя. На коленях Шпренгер держал увесистый том, переплетенный в желтую кожу, с четырьмя жилами на корешке, и поминутно стряхивал с рясы несуществующие пылинки.

Камерарий Сансони наблюдал за обоими, сидя за столом, заваленным листами, перьями и чернильницами, что придавало ему надежный и серьезный вид. На самом деле кардинал Борджа, с недавних пор ставший частым гостем Папы, приказал ему пристально следить за поведением обоих монахов и немедленно докладывать обо всем подозрительном. За исключением того факта, что испанец вообще не имел права давать ему указания, что могло быть подозрительного в двух немецких доминиканцах, которые небось в лепешку расшиблись, чтобы при первой возможности приехать в Рим? Камерарий, конечно, уверил Борджа, что глаз с них не спустит, чем и занимался уже битых два часа.

Близился полдень, а вместе с ним подкрался голод. Странно, но во время поста почему-то всегда хотелось есть. Дверь в кабинет Папы открылась, и Генрих Крамер резко обернулся. Лишь потом Сансони услышал, как произнесли его имя. Камерарий улыбнулся высокому монаху и вошел в кабинет, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Сколько времени они ждут? — спросил Борджа.

— Уже больше двух часов, ваше высокопреосвященство.

— Вы не заметили ничего странного?

— Крамер ходит по комнате, Шпренгер сидит на месте.

— Впустите их и плотно закройте дверь. Входить никому не разрешено.

Испанец красноречиво замахал руками, выпроваживая его из кабинета.

«Еще один приказ! Будет исполнено, кардинал, будет исполнено. Но если тебе однажды понадобится мой голос или иная поддержка, придется научиться меня уважать», — подумал камерарий.

Склонив головы, доминиканцы вошли. Крамер засунул руки в рукава рясы, а Шпренгер держал книгу перед собой, словно нес на подушке ключи от города. Они преклонили колени перед Папой Иннокентием VIII и кардиналом Борджа, сидевшим рядом, но чуть пониже.

— Дети мои, какие известия вы принесли из Германии?

— Ваше святейшество! Ваше преосвященство! — начал Генрих Крамер. — Испрашиваем вашего благословения, чтобы слова наши были вдохновлены тем, кто слышит и видит каждое наше деяние.

— Браво, брат мой, — сказал Иннокентий. — Не всякий день получишь благословение сразу от Папы и кардинала. Ego vos benedico in nomine patris, filii et spiritus sancti.[42]

— И еще отпущение, падре.

— Ego vos absolvo et cetera.[43] Могу я теперь спросить о новостях из Германии или у вас еще какая-нибудь просьба?

Ничуть не смутившись, Генрих Крамер откинул капюшон и остался с непокрытой головой. Борджа разглядывал его заостренный череп, на котором крошечная тонзура казалась гнездом черного дрозда. А как по-итальянски «дрозд»? Надо учиться даже думать на языке Рима.

— Mala tempora currunt.[44] Император Максимилиан не выказывает достойного уважения к той должности, которую занял благодаря Господу и вам, ваше святейшество. Как только он потерял свою супругу, святую Марию, он стал вести рассеянную жизнь. Его бароны затевают мятежи против Римской церкви. Ересь ползет как змея и не хуже чумы покрывает своими бубонами даже самые нежные души. Надобен меч архангела Михаила, чтобы священным огнем очистить эти земли, где царит разврат и порок и где Господа нашего Иисуса Христа ежедневно распинают в мыслях, словах и делах, нашептанных дьяволом.

— Утешительная картина, — вполголоса заметил кардинал Борджа.

— Интересно. А скажи-ка мне, сынок, — продолжил Папа, — верно ли, что в Германии многие женщины пристрастились к совокуплению с демонами?

Глаза доминиканца вспыхнули, и он, даже не попросив соизволения, вскочил на ноги под озабоченным взглядом своего собрата. Правой рукой с поднятым указательным пальцем он указал на небо, а пальцем левой руки — на книгу, которую брат Шпренгер положил на пол.

— Постыдная щель Сатаны, гнилой сосуд с нечистотами, смрадная плоть и все прочие смертельные опасности! Вот что такое женщина! Собственная порочность делает ее легкой добычей для демонов и злокозненных духов. Это не относится, разумеется, к нашим чистым святым и к Деве Марии.

— Естественно, — прокомментировал Борджа.

— Дай мне, книгу, Якоб, — продолжал Крамер и принял толстый том из рук молчаливого собрата. — Вот, ваше святейшество, средство, которое поможет нам противостоять катастрофе разврата. «Malleus Maleficarum»,[45] книга, на которую меня вдохновила ваша святая булла «Summis desiderantes affectibus».[46] Она тяжела, как кузнечный молот, что обязан сокрушить каждую ведьму. Они ведь не боятся адского пламени, ибо на каждом шабаше пляшут в огне и…

— Да-да, хорошо, брат, мы все прекрасно поняли, — коротко оборвал его Борджа, у которого никак не получалось разглядеть в нежных прелестях своей Джулии искушения Сатаны.

— Могу я добавить последнее суждение? — все еще гремел Генрих Крамер, в то время как Якоб безуспешно дергал его за рясу.

— Оно тебе дозволяется, — вздохнул Папа.

— Господь даровал мне открытие, которое я вставил в книгу вместе с вашей святой буллой. Он истолковал мне значение слова «женщина», «femmina». Оно происходит от «fe», «вера» и «minus». Понимаете? У женщин меньше веры! Из-за своего низкого интеллекта они легко уступают искушениям сатаны.

— Прекрасно, дорогой брат. Все это написано в вашем «Malleus Maleficorum»?

— «Maleficarum»,[47] ваше святейшество. Ибо источник зла в женщине.

— Да будет так. А теперь слушайте меня внимательно. Во имя Господа вы велите напечатать книгу и разошлете ее по всей Германии вашим братьям. Мы желаем, чтобы все ведьмы, поклонницы Сатаны, были истреблены, где бы они ни гнездились, среди старух или молодых, жен или монахинь — неважно. Вы хорошо нас поняли?

Папа пристально взглянул на монахов, ожидая ответа.

— Да, отец наш, — сказал Генрих Крамер, вдохновенно сверкая глазами.

— Да, ваше святейшество, — пробормотал Шпренгер.

— Вы оба назначаетесь главными инквизиторами всех территорий, обитатели которых говорят на немецком языке, — провозгласил кардинал Борджа. — Ваша власть будет осуществляться именем Папы. Ни один епископ или вельможа не будет иметь права вам препятствовать. Возьмите с собой других братьев и обучите их, но нам нужен результат. Мы хотим, чтобы ни в одном городе или деревне не осталось ни единой женщины, которая не боялась бы преследований. Будьте милосердны, но несгибаемы. Проявляйте справедливость, но всегда решительно изгоняйте демонов из их душ. Только так они смогут спастись. И еще одно, брат Крамер.

— Ваше высокопреосвященство! — произнес тот, склонив голову.

— Старайтесь поступать так, чтобы вас больше не застукали с поличным.

— О чем вы, ваше преосвященство?

Якоб Шпренгер закрыл лицо рукой, а его собрат вспотел.

— В Германии вас знают как инститора, то есть бродячего продавца индульгенций. Бросьте эти глупости! Если вы будете хорошо выполнять свою работу, то получите по богатому аббатству, но чтобы мы больше не слышали подобных обвинений в ваш адрес. Иначе сгорите на костре вместе с ведьмами.

— Это клевета врагов Христа, целующих зад сатаны!

— Идите и приступайте к работе, — сказал Иннокентий. — Нет, подождите. Кому вы отдадите печатать книгу?

— Мы пока не знаем. Но в Германии есть много печатников.

— Об этом подумаем мы. Оставьте книгу нам. Мы известим вас, когда будет готов тираж, достаточный для работы. А теперь идите.

Монахи низко склонили головы, попятились к выходу и не обернулись, пока не дошли до двери. Якоб попробовал ее открыть, но она оказалась запертой на ключ.

— Сансони! — крикнул Папа.

* * *

— Я могу заставить кое-кого напечатать это gratis et amore dei.[48]

— Ты не говорил мне о такой привилегии Папы.

— Я не шучу. Один печатник — мой должник. Я уберег от цепей его самого, да и всю его семью.

— Солидный долг. Кто это?

— Еврей.

Кардинал Борджа мрачно поглядел на Иннокентия.

— Ничего, он обращенный, по крайней мере так себя преподносит. Это Эвхариус Зильбер Франк, тот самый, что напечатал «Тезисы» Мирандолы без моего согласия.

— Чтобы сэкономить, ты, пожалуй, способен заставить напечатать «Malleus Maleficarum» какую-нибудь ведьму с ее демоном в придачу.

— Родриго, спокойно. Это прекрасный жест с моей стороны. Этим пожертвованием он очистит душу от всех грехов. Благое дело для него. Печать ста экземпляров стоила бы нам не меньше пяти тысяч дукатов.

— Но он же разорится.

— Не разорится, попросит ссуду у своих друзей-евреев. Все они живут неплохо, некоторые даже богаче тебя.

— О них мы тоже подумаем, но потом. Сейчас важно не свернуть с пути.

— А ты ловкий, Родриго.

— Это только начало, Джованни. Теперь позволь оставить тебя. Тут слишком много говорили о женщинах, и мне захотелось увидеть мою Джулию.

— Иди-иди, ты это заслужил, кардинал. Не забудь, что послезавтра праздник в честь Франческетто и Маддалены.

— Чибо и Медичи навеки вместе. Твоя ловкость не уступает моей, — сказал он, прикидывая, кто из супругов умрет раньше, разумеется не от старости или болезни.

В палаццо Борджа

В тот же день, позже

Родриго Борджа покинул Ватикан, перешел через Тибр и направился в свой новый дворец. Его сопровождал эскорт, вооруженный мечами и короткими алебардами. Военная форма контрастировала с белым одеянием, пурпурной мантией и кардинальской шапочкой, которую Борджа охотно носил, чтобы маскировать лысину. Было странно видеть, как он шагал пешком в полном церковном облачении, под которым скрывалось оружие: тонкая шпага и кинжал с золотой рукоятью. Охранники поклонились хозяину и открыли тяжелую дверь.

Борджа прошел под галереей, оказался во дворе и поднял глаза к окнам, ожидая увидеть в одном из них силуэт Джулии, прекрасной Фарнезе, в которую был искренне влюблен. Или это всего лишь страстное сексуальное влечение? Он почти бегом взбежал по лестнице, на ходу сбрасывая оружие, которое слуги быстро приняли у него, пока оно не успело упасть и сломаться. Джулии не было, но комнату протопили. Для ранней римской весны вполне хватило одной жаровни.

Двое пажей помогли кардиналу снять облачение и переодеться в легкую белую шерстяную тунику с шелковой вышивкой. Такую ткань производили на фабрике Аликанте. Рано или поздно он купит ее, учитывая, что она давно уже работает только на его семейство. Слуга принес графин крепкого вина из Порто. Рим был, конечно, прекрасен, как и его женщины, но земля Испании все же оставалась самой любимой.

Приближался вечер, и вместе с ним налетели крики ласточек. Родриго Борджа боком, словно желая спрятаться, прислонился к светлой бифоре[49] и стал рассматривать базилику Святого Петра. Последнее время он часто заглядывался на собор, представляя себя на троне. Начало было многообещающим, но путь виделся долгим и полным интриг.

Прежде всего годы. Джулия заставляла его чувствовать себя бравым идальго, но ему уже исполнилось пятьдесят шесть. В этом возрасте многие уже с трудом передвигались. Иннокентий и то был моложе на целый год, хотя и не отличался крепким здоровьем. Существовал еще делла Ровере, которому явно не нравилось назначение Родриго вице-канцлером римской курии, придуманное Иннокентием для оправдания их постоянного общения. В свое время ему приходилось заводить полезные знакомства, чтобы противостоять власти делла Ровере над Римом и Церковью. В конце концов, предыдущий понтифик занимал свое место тринадцать лет, а теперь племянник Сикста IV, все тот же Джулиано делла Ровере, строил козни, чтобы захватить трон.

А тут еще и Мирандола. Если бы Родриго собственными глазами не прочитал страницы за печатями Ватикана, он не придал бы такого значения «Тайным тезисам» Пико. Их хватило бы, чтобы приговорить его к смерти или к изгнанию в какое-нибудь далекое королевство.

Но содержания этой рукописи и настоящего положения Церкви будет достаточно, чтобы нанести точный удар, от которого курия вряд ли оправится. Атаки последуют с Востока, из Германии, Англии и Турции, отовсюду, где власть понтифика была под угрозой. Даже самые преданные монархи воспользуются той теологической неопределенностью, какая заложена в тезисах. Без божественной власти Папа становится не более чем шутом в тиаре, монархом крошечного царства, где нет даже войска, достойного называться войском. Даже арагонцы из Неаполя предъявят свои права на богатое государство, не имеющее армии, способной его защитить.

Если бы Мирандола знал о секретных бумагах Ватикана! Кто-нибудь другой, может, и отступил бы, придя к тем выводам, какие сделал Пико, или попытался бы обратить их в свою пользу. Но этот — нет, он чист, он ученый. А значит — опасный фанатик, которого надлежит как можно скорее вывести из игры.

Между тем Борджа уже начал свою кампанию, напомнив Иннокентию, что si vis pacem para bellum. Хочешь мира — готовься к войне. Если Бог или кто-то еще, свыше наблюдающий за людскими деяниями, не желает, чтобы выводы графа становились всеобщим достоянием, надо применить к тезисам тактику выжженной земли. Святой престол должен повсюду и всеми доступными средствами утверждать, что женщина — существо низшее, а все особи женского пола — демоны. Чем тверже Церковь будет настаивать на этих положениях, чем раньше они внедрятся в народное сознание, тем легче заключения графа покажутся всем абсурдными, богохульными и вовсе идиотскими. И тайны секретных документов останутся в безопасности.

Голубизна неба сменилась вечерней синевой. Прямо над базиликой Святого Петра появилась первая звезда.

Сколько же раз он смотрел в эту сторону и не видел ее? Может, Бог или тот, кто разместил на небе звезды, существует и хочет подать ему знак? Ведь кто-то же вдохновил слабый разум Иннокентия преподнести ему этот дивный подарок. Хотя на его месте он, может быть, поступил бы точно так же, но уж точно не выбрал бы Иннокентия. Его счастье, что существуют Борджа. Документы за печатями — секрет драгоценный, почти божественный знак того, что он станет следующим Папой. Должен стать, любой ценой. Потому что, если Папой станет кто-то другой, он тоже узнает о секретных документах, и что тогда делать? Все рассказать? Зачем? Чтобы подвергнуть свою жизнь еще большей опасности? Или ничего не говорить и держать тайну при себе? Но опять же зачем? Какую силу, какую власть даст ему эта тайна? Никакой, разве что объединиться с Мирандолой и стать во главе мятежа. И добиться чего? Царства? Признания потомков?

Нет, это не для него. Конечно, в этом смысле Иннокентий разболелся весьма кстати. Французская болезнь тянется годами и очень опасна. Она оказывает разрушительное влияние на мозг, и не исключено, что Папа откроет тайные документы еще кому-нибудь или поменяет решение о преемнике. Может, надо ускорить его кончину с помощью какой-нибудь особо зараженной шлюхи? Но пока еще рано.

Он стиснул в пальцах опустевший бокал. В этот миг ему в глаза ударил красный солнечный луч. Кардинал невольно обернулся и увидел ее.

— Джулия!

Она молча вошла в комнату и теперь стояла перед ним в темно-красном платье из мягкого бархата, которое еще ярче оттеняло ее белую кожу. Туго затянутый корсет плавно расширялся к бокам. На шее сияло только золотое ожерелье с рубином, которое он ей подарил. Золотистые волосы спускались на обнаженные плечи. Вся ее стать была горделива, почти сурова, несмотря на юный возраст. Едва их глаза встретились, она улыбнулась и подошла к нему, протянув руки. Сердце Родриго забилось сильнее.

Вот он, настоящий рай, в котором он желал бы пребывать вечно. Ни власть, ни почести, ни богатства не шли ни в какое сравнение с его любовью к Джулии.

— Как ты прекрасна!

— Меня предупредили, что вы вернулись. Я поднялась, увидела, что вы погружены в свои мысли, и не отважилась вас беспокоить.

Ее голос разлился по комнате, как дуновение свежего ароматного ветерка. В глазах, черных, как обсидиан, зрачки нельзя было отличить от радужек. Они болезненно притягивали его к себе с самого первого дня. Родриго ни на миг не смущало то, что хозяйка этих очей была еще совсем подростком. Джулия должна принадлежать ему.

Кардинал подошел, стиснул ей руки за спиной и поцеловал с настоящей страстью. Она застонала, и это только разожгло его желание. Он развернул ее и стал в неистовстве расшнуровывать корсет, а Джулия расстегивала тесно облегающие рукава.

Платье упало на пол, и она осталась в одной рубашке. Родриго тоже быстро скинул тунику и обнаружил под льняными кальсонами великолепную эрекцию. Он с обожанием опустился перед Джулией на колени и, подняв рубашку, прижал ее к себе. Взяв девушку за руку, он подвел ее к монументальному ложу в середине комнаты, украшенному, как алтарь, витыми колоннами, и уложил. Она закрыла глаза и раскинула ноги перед своим синьором.

Родриго стало нехорошо. Эрекция угасла, хотя секунду назад он был готов войти в тело девушки. Она сделала вид, что ничего не заметила, и обняла его мощные плечи своими детскими руками. Родриго почувствовал, как силы медленно возвращаются к нему, и неистово толкнулся в нежную плоть. Джулия снова закрыла глаза, но густая мазь календулы, которой она заранее смазала влагалище, не дала ей почувствовать боли.

Джулия спала, положив голову ему на плечо и безмятежно закинув руку на грудь. Родриго глубоко дышал, разглядывая охотничьи и любовные сцены, нарисованные на потолке. В центре красовалась Диана в окружении охотников и дичи, с поднятым вверх колчаном со стрелами, с девственной грудью, выглядывающей из-под кожаного жилета. Ее окружали полунагие юноши, на лицах которых застыло предвкушение предстоящего праздника. Лица охотников, наоборот, были обращены к ней и ждали сигнала. Родриго заглянул в прекрасное лицо Джулии.

— Маленькая женщина, Великая Мать, — прошептал он, — ты и есть начало всего сущего? Если она и вправду существует, у нее может быть только твое лицо, твое тело. Я заново родился с тобой, в тебе. И ты моя, только моя, навсегда.

— Вы что-то сказали, Родриго?

— Нет, спи, моя любимая.

Его тоже начал окутывать сон, и сквозь полузакрытые веки он в последний раз взглянул на потолочную фреску. В середине выделялась фигура обнаженной женщины, купавшейся в маленьком озере. Он узнал ее лицо, или ему так показалось. Это была Ванноцца, его прежняя возлюбленная, до Джулии.

Что это? Скверная шутка художника или плод его собственного воображения? А может, предупреждение Великой Матери? Она словно хотела ему сказать: «Я Джулия. Помни, у тебя не будет другой женщины, кроме меня». Он тихо обнял ее, стараясь не разбудить, и вдруг почувствовал себя огромным пауком, уже начавшим плести сеть.

Ей, Джулии, и только ей будет нечего бояться. «Malleus Maleficarum» — лишь первый шаг, остальные пройдутся быстро. Теперь все прояснилось, обрело свою цель. Уничтожить Великую Мать, уничтожить Пико, стать Папой.

~~~

Лугано

Понедельник, 18 октября 1938 г.

Люди, одетые в безупречную голубую униформу, молча сновали по коридорам, разделенным металлическими турникетами. Непрерывное жужжание неоновых ламп пронизывало все помещения, словно обозначая границы, за которые не должен проникать ни один звук. Как в тюрьме, каждый служащий подвального хранилища имел только один ключ. Чтобы добраться до сейфа, надо было пройти сквозь тщательный контроль.

Де Мола многократно поставил положенную подпись под разными документами и спокойно ответил на три вопроса, окончательно удостоверившие его личность как промышленника де Мартини. Пройдя последнюю дверцу, он в сопровождении вооруженного часового оказался на лестнице, ведущей еще глубже. Наконец они добрались до большого зала с полами, стенами и потолком, выкрашенными в темно-красный цвет. За очередной решеткой показалась дверь во внутреннее подвальное помещение, на которой были нарисованы три символических ключа Ассоциации банков Швейцарии. У Ватикана их было всего два. В круглой нише спокойно мог бы разместиться знаменитый рисунок Витрувия,[50] достигающий в высоту метра четыре, а крепость вороненой стали одним своим видом напугала бы любого, кто отважится на взлом. По знаку охранника клерк за решеткой, находящейся под током, опустил рукоятку, и металлическое жужжание прекратилось. Короткое приветствие — и он открыл решетку, которая тут же закрылась, оставив часового снаружи.

— Пожалуйста, предъявите ключ.

Джакомо молча повиновался. Дверь открылась. Изнутри заструился холодный свет. Держа ключ, как зажженную свечу, на вытянутой руке, клерк пошел впереди. Он напоминал ангела, ведущего праведника в райские покои. Руки де Мола дрожали, когда он вставил ключ в скважину сейфа.

Сколько же лет прошло с тех пор, как он в последний раз видел его содержимое?

В этот момент он позабыл обо всем, кроме того, что должен забрать книгу. Для «Омеги» даже нейтральная Швейцария была небезопасна по причине прозрачности своих границ. Теперь книга, как дитя, что движется от утробы матери до колыбели, должна пройти гораздо более долгий, опасный и рискованный путь. «Омега» постановила, что это неизбежное зло, и Джакомо объявил о своем согласии. Раритет обретет покой в стране свободы и демократии, в Соединенных Штатах Америки, где родилась Лига Наций.

Оставшись один, он открыл сейф. Рукопись, которую почти пятьсот лет тому назад Джованни Пико, граф Мирандола, доверил его предку, хранилась в черном кожаном футляре. С тех пор представители рода де Мола являлись ее постоянными хранителями. Ее прятали среди множества других книг, замуровывали в свинцовой шкатулке в подвальную стенку, доверяли ни о чем не подозревающим аббатам во время войн эпохи Просвещения. Наконец она нашла укрытие в сейфах самых знаменитых банков — Ротшильдов, Натанов, Милиусов, Ломбаров, Пиктетов, в Англии, Франции и Германии, побывала в итальянском Гио и даже в турецком Камондо. Все эти банкиры защищали «99 тайных тезисов», скрывали их от глаз мира. Остальные 900 распространялись, то и дело возбуждая интерес философов и теологов.

Де Мола резко обернулся. Краем глаза он заметил метнувшуюся тень, однако она могла быть и плодом его воображения. Он напрягся и прислушался, но различил лишь успокаивающее гудение решетки под током. В следующий миг острая боль в основании черепа погрузила его во тьму. Человек с черными напомаженными волосами и руками, покрытыми чешуей псориаза, схватил его под мышки, не давая упасть, и медленно опустил на пол. Шум удара привлек внимание клерка, который быстро поднялся с места. К подобным сценам он не привык, но взял себя в руки.

— Schnell! — сказал вполголоса незнакомец. — Keine Furcht. Ich habe ihn nicht getötet.[51]

Сотрудник банка и сам понял, что никого не убили, но страх не проходил. Пока преступник укладывал в чемодан кожаный футляр вместе с другими документами, клерк попытался посадить де Мола.

Немец жестом приказал оставить его в покое.

— Sind Sie bereit?

— Ja, Herr Zugel.[52] Я готов, — шепнул клерк.

Да, он был готов, прекрасно знал, что должен делать.

Двадцать тысяч немецких марок оказались превосходным предложением.

Цугель улыбнулся ему, чтобы успокоить, и вытащил «беретту» девятого калибра с глушителем, свой любимый пистолет. Ствол уперся в спину клерка, который инстинктивно поднял руки, пошел к решетке, опустил рычаг и нервозно открыл проход. Часовой немедленно схватился за кобуру.

— Стоять, — сказал Цугель на прекрасном итальянском. — Или я его убью, а потом посмотрим, кто кого. Возьми пистолет в левую руку, двумя пальцами, и положи на пол. Быстро.

Вильгельм взвел курок и приставил «беретту» к виску клерка. Охранник поколебался, но сделал то, что ему приказали.

— Подтолкни ко мне пистолет и медленно отойди.

Команды звучали спокойно и четко. Часовой понял, что имеет дело с профессионалом. Цугель наклонился, поднял оружие охранника, и «беретта» с глушителем уперлась клерку в зад. Потом, как и было договорено, он ударил его рукояткой пистолета по голове.

— Теперь веди меня к выходу. Одно неверное движение — и я тебя убью. Я не боюсь, мне терять нечего.

Это была неправда. В чемоданчике, который он держал под мышкой, находилось его богатство, почет и восхищение самых крупных шишек рейха. Гиммлер собственной персоной бросится его обнимать и, может быть, даже примет в Черный орден.[53] Но теперь отсюда надо было выбираться, и Вильгельм уже знал, как это сделает.

У первой решетки все прошло хорошо. Едва ее открыв, охранник тут же наделал в штаны, увидев направленный на себя пистолет, и даже не заметил, как умер. Быстрый выстрел в лоб. Второй попытался бежать, но получил пулю в ногу, не успев добраться до тревожной кнопки. Истекая кровью, под дулом пистолета, он вынужден был вернуться и открыть решетку. Цугель выстрелил ему между глаз с близкого расстояния. Третью решетку он тоже миновал без проблем — выстрелил в затылок часовому, который мешком повалился на пол под взглядом широко раскрытых глаз служащего.

— Открой дверь или я тебя убью.

Тот послушался. Пока он еще стоял с поднятыми руками, Цугель отблагодарил его выстрелом снизу в шею, который снес ему череп. По потолку расплылось серое пятно с кусочками костей. Цугель спокойно миновал просторный зал, вышел из банка, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к длинному озеру, где был припаркован «DKW F7». Следующей машиной у него будет «Мерседес 500 К», самый любимый. С таким авто он сможет позволить себе любых женщин, наверное даже актрису Магду Шнайдер, которая своим великосветским видом возбуждала в нем самые извращенные фантазии.

Де Мола открыл глаза, но пронизывающая боль в затылке заставила его сразу же зажмуриться. Немного погодя он все же огляделся и понял, что лежит на полу, под железным ящиком сейфа. Джакомо поднял очки, водрузил их на нос и заглянул в сейф. Книги там не было. Возле решетки он увидел клерка, распростертого в луже темной крови, которая вытекла из головы. Де Мола побежал по коридорам, перескакивая через лежащие на полу тела. Прежде чем подняться в зал, он насчитал четыре трупа.

Оглядевшись по сторонам, Джакомо поднял воротник непромокаемого плаща и вышел на улицу. От первого порыва ветра он вздрогнул, и пот начал холодить ему кожу. Мимо, даже не затормозив, промчалась машина, и де Мола инстинктивно запомнил номерной знак. Возле пристани, откуда отходили туристские пароходики, он нашел телефонную будку.

Когда произошло соединение, ему пришлось глубоко вздохнуть, чтобы хватило сил сказать:

— «Омега», шесть, шесть, шесть.

По ту сторону телефонного провода помолчали.

— Повтори, пожалуйста.

— «Омега», шесть, шесть, шесть.

— Понял тебя. С тобой свяжется Гавриил. Оставайся на месте.

~~~

Рим

Пятница, 2 марта 1487 г.

Из больших деревянных ворот палаццо Савелли выехала телега, запряженная двумя волами. Впереди двигался солдат на лошади, по бокам шли четверо алебардщиков с папскими знаками отличия. Открытый шлем, надетый поверх расходящейся веером кольчуги с бычьими кольцами по краю, придавал конному суровый вид. Железный панцирь спускался почти до середины ног, защищенных кожаными поножами. Позади телеги шли двое барабанщиков и каждые четыре шага били мрачную дробь, отчего процессия походила на похоронную. Печальный ритм разносился по всей улице Монсеррат, по которой Папы обычно ездили в Латеран. Под такую музыку, как правило, возили на казнь узников тюрьмы Корте-Савелла.

За телегой, подпрыгивая и приплясывая, бежали стайки мальчишек, а из окон домов и палаццо выглядывали горожане, чтобы увидеть лицо несчастного, которого, согласно обычаю, должны были повесить на Кампо-деи-Фьори. Но телега выглядела пустой, разве что под холстом на дне лежал уже мертвец, задушенный еще до казни из презрения к особо мерзкому преступлению. Многие, в их числе женщины, благородные господа и торговцы, присоединились к мальчишкам, заинтересованные странной процессией без приговоренного. Промышлявшие поблизости проститутки тоже отважились пойти за кортежем, стараясь не бросаться в глаза своими пестрыми одеждами.

Выйдя на Кампо-деи-Фьори, процессия остановилась перед группой солдат, охранявших невысокую, но объемистую кучу дров. Толпа, как морской прилив, накатывающий на скалы, заструилась по площади. Предстояла явно не казнь через повешение, потому что не было виселицы, и явно не костер, потому что не было столба, куда привязать приговоренного. Те, кто считал себя знатоками приговоров Церкви, важно заявляли, что предстоит ордалия, Божий суд, и именно огненный суд, гораздо более унизительный, чем акт веры, аутодафе. В этом случае требовались деревянные колоды или полукресты, на которых обвиняемые признавали свою вину и каялись. Ордалия, хоть и была Божьим судом, не оставляла никакой возможности спасения. Если осужденный пройдет по горящим головням и его ноги не получат ожогов и ран, значит, Господь защитил его, и он невиновен. Однако такая защита могла исходить и от демона, что являлось веским доводом к тому, чтобы на всякий случай осужденного сжечь. Лучше в раю будет одной невинной душой больше, чем среди добрых людей будет безнаказанно расхаживать демон.

Солдаты подожгли клочья соломы, которые моментально вспыхнули, за ними занялись сухие дрова, а потом и толстые чурки. Тут с телеги сбросили холщовую тряпку. Все поднялись на цыпочки, чтобы лучше было видно. Настал долгожданный момент для воришек. Теперь запустить руки в карманы было проще простого.

Одни из них стремительным и точным движением перерезали ножом кожаный ремень, державший кошелек. Сообщники, почти распластавшись по земле, поджидали, когда добыча упадет, и быстро удирали с ней. Подрезальщики, как правило, отличались молодостью и ловкостью рук, а сборщиками обычно становились их младшие братья. Они хватали кошелек и сразу ныряли под широкие юбки своих сестер-проституток. Это был настоящий семейный промысел, и никакая папская полиция ничего с ним поделать не могла.

В этот день, однако, случилось непредвиденное. То ли пламя взвилось слишком высоко, то ли толпа сильно напирала, а только какой-то парень, вместо того чтобы подрезать ремень кошелька, полоснул ножом по толстому животу торговца быками. Тот споткнулся о младшего братишку подрезальщика, который сидел у него под ногами, упал и заревел нечеловеческим голосом, как его быки, когда их резали. Но толпа не обратила на него никакого внимания. Все глаза были устремлены на телегу, где происходило нечто действительно странное. Вместо провинившихся христиан солдаты бросали в костер огромное количество книг, лежавших под холстом. Разочарование толпы смягчала лишь новизна ситуации. Знатоки приговоров заявили, что книги, наверное, были еретическими. Они угодили в костер, поскольку сжечь авторов не представлялось возможным. И эти умники были правы.

Иннокентий VIII и Родриго Борджа, одетые как обыкновенные знатные горожане, наблюдали за костром из книг из окон второго этажа палаццо Кондульмер.

— Это только начало, Джованни.

— Потом мы сожжем и графа делла Мирандолу.

Кардинал обернулся к нему:

— Нет, Джованни, только его книги, чтобы подать знак. Он же просто исчезнет. Не все должно выходить наружу. Нам следует соблюдать осторожность.

— Что у тебя на уме относительно графа? — поинтересовался Папа, потирая руки в перчатках.

В глазах его блестел огонь костра.

— Прощение.

— Что? Да ты с ума сошел! Мы сжигаем книги, а потом прощаем их автора?

— Именно так. Узнав об этом костре, он испугается, а потом, когда комиссия признает его писания богохульными и еретическими, поймет, что осужден. Тогда ты объявишь ему свое прощение и вызовешь в Рим. Отчаявшийся человек хватается за все. Твою благосклонность Пико воспримет как последний якорь спасения. Он примчится сюда, попадет к нам в руки. И тут странным, загадочным образом исчезнет без всякого шума. Великая Мать явит ему свое благоволение, как думаешь?

Джованни Баттиста Чибо улыбнулся. Пламя тем временем начало угасать, толпа понемногу разбредалась. В числе последних с площади уходила молодая женщина, к которой приставали солдаты. Они старались оторвать по кусочку от ее ярко-зеленого платья. Она что-то им выговаривала, и выражение ее лица было такое, что разубедило бы каждого. Но от них было никак не отвязаться, ведь проститутка не может отказывать во внимании. И только когда она вытащила нож и пригрозила, что отрежет им ту безделицу, что болтается в штанах, они неохотно оставили ее в покое.

Леонора знала, чьи книги испепелили на костре, и решила любой ценой, даже ценой собственной жизни, предупредить юного графа или того красавца с черной бородкой, которому она доверилась, его друга и покровителя, кто бы он ни был.

Что же до торговца быками, то его нашли несколько часов спустя, у старой башни Арпаката, что возле гостиницы делла Вакка. Он лежал лицом вниз, совершенно голый, выпачканный в грязи, и его толстый зад уже приобрел желтоватый оттенок. Аптекарь установил, что он умер от потери крови, а потом его ограбили и раздели. Никто не знал, кто он, а потому тело запаковали в мешок и сбросили в общий ров для бедных возле церкви Святого Павла.

~~~

Рим

Понедельник, 5 марта 1487 г.

— Кто этот кавалер?

— Какой именно, барон? — спросил нотариус Меллини, не поднимая глаз от конторки.

— Но вы же не смотрите! — раздраженно ответил старик Франджипане. — Вон тот, высокий, в черном платье и красном берете.

Нотариус вздохнул, аккуратно положил перо на стол. Потом вытер его, закрыл чернильницу, снял с носа очки и посмотрел в направлении, которое ему указали.

— Кто, барон? Высокий, с бородкой клинышком?

— Он самый. Я его здесь раньше никогда не видел, но его лицо мне знакомо.

Нотариус вгляделся повнимательнее. Судя по строгому покрою одежды, это был не римский аристократ, но и не торговец, ибо массивную цепочку на шее и кольцо с рубином на большом пальце он носил, как бы это сказать, без хвастовства разбогатевшего торгаша.

Нотариус обвел взглядом весь зал для аудиенций в Латерано, чтобы определить, с кем бы можно связать этого человека, и покачал головой.

— Боюсь, что не смогу удовлетворить ваше любопытство, барон.

— Говорят, что в эти дни в Рим прибывает сын Маттиа Корвино, — шепнул ему на ухо Франджипане.

— Самого венгерского короля?

— Да. Скорее всего, принц приедет, чтобы заключить с Папой союз против великого султана. С ним прибудет и посол.

Доминиканский монах, сидевший перед ними, скинул капюшон, нахмурил брови, сердито посмотрел на них и знаком попросил замолчать.

Ферруччо почувствовал, что привлек к себе внимание. Шепоток, пролетевший по залу, явно относился к нему. Когда кто-нибудь принимался его разглядывать, он снисходительно, но без вызова выдерживал взгляд. По большей части он улыбался краешком губ и не выказывал никаких признаков почтения, а потому все решили, что он иностранец.

Женщина рядом с ним все время что-то шептала ему на ухо. Голоса ее слышно не было, но всем стало ясно, что, поскольку он иностранец, она объясняет ему все, что происходит вокруг, на его языке. Черное платье, скромно уложенные волосы под единственной ниткой жемчуга придавали ей вид благородной вдовы, но не скрывали ее красоту и молодость.

Увидев, что к ней в дом входит кавалер де Мола, Леонора от удивления широко раскрыла глаза. Дело было в тот самый день, когда сожгли книги. Только она начала обдумывать, как бы его предупредить, как Ферруччо появился собственной персоной, словно его позвал ангел или демон. Она рассказала ему все, что знала о роскошной свадьбе сына Папы с Маддаленой Медичи в базилике Святого Петра, за которой наблюдала издалека. Такого праздника, как тот, что последовал за свадьбой, в Риме не видели со времен империи. Она пересказала все, о чем шептался народ, особенно о растущем влиянии кардинала Борджа, которого уже окрестили папским близнецом, о книжном костре и о том, что имя Джованни Пико теперь соединено с именами прочих еретиков. Однако де Мола, казалось, и так все знал.

Она не удивилась, когда он показал ей красивое платье с дорогой вышивкой и попросил сопровождать его в Латерано. Благородная пара без труда смешалась с толпой римских аристократов, собравшихся послушать сентенцию комиссии понтифика. Здесь Ферруччо и Леонора сами услышат все обвинения в адрес «900 тезисов» Джованни Пико и постараются понять, какая реальная опасность угрожает графу.

Герольд возвестил о прибытии комиссии, которая должна была занять места за большим деревянным столом, на пятнадцати стульях, расставленных в ряд. Теологи вошли в зал, и многочисленная публика почтительно встала. Многие члены комиссии носили доминиканские рясы, а значит, были опасными фанатиками. Среди них Ферруччо узнал Педро Гарсия, епископа Алесского. Этот человек служил капелланом у Родриго Борджа и слыл яростным преследователем альбигойцев.[54] Он занял центральное место и попросил слова.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — начал Гарсия, и все осенили себя крестом. — Именем его святейшества Папы Иннокентия Восьмого. По Божьей милости, сошедшей на комиссию, призванную изучить «Девятьсот тезисов» сиятельнейшего графа Джованни Пико делла Мирандолы и ди Конкордии. По воле собравшихся здесь славных священнослужителей, которые прочли, изучили и обсудили содержание означенных тезисов без отдыха, еды и питья, но только молясь всемогущему Богу, чтобы в милосердии своем ниспослал им уверенность и позволил с незамутненным и чистым духом прийти к суждению. При посредничестве и заступничестве Святого Духа, Святой Римской церкви, всех святых, архангелов, херувимов и серафимов, изгоняющих дьявольские искушения и внушения сатаны, властителя зла, данная комиссия вынесла свои определения.

— Наконец-то, — шепнул Ферруччо на ухо Леоноре, и ей пришлось закрыться вуалью, чтобы спрятать улыбку.

— Тезис о том, что душа Христа никогда не спускалась в ад, есть ложь, заблуждение и ересь! — загремел Педро Гарсия. — Тезис о том, что смертный грех не может быть наказан вечной мукой, — также ложь, заблуждение и ересь! Весьма скандален и оскорбителен для благочестивых ушей, к тому же противоречит традициям тезис о том, что не стоит поклоняться кресту. Тезис о том, что никакая наука, кроме естественной магии и каббалы, не может убедить нас в божественной природе Христа, также есть ложь, заблуждение и ересь. Кроме того, вразрез с мнением Церкви…

У многих присутствующих начали клониться головы, но не от благоговения, а от смертельной скуки длинных и нудных сентенций. Голос епископа Гарсия навевал сон, бубнил глухо и заунывно, однако временами, когда дело доходило до поистине острых аргументов, набирал высоту. Тогда тон его становился трагическим и торжествующим. Он принимался бросать короткие призывы к вере, к надежде на Бога, и ему удавалось разбудить разум, но не совесть.

Ферруччо рыцарски предложил руку Леоноре, и она с необыкновенной грацией на нее оперлась. Они вышли из Латеранского дворца и направились к Аппиевой дороге, потом свернули на старую улицу Вейо, давно превратившуюся в еле видную тропу. Там Ферруччо снимал жилье. Леонора опасалась излишнего внимания со стороны спутника, но охотно согласилась войти. В другое время и при иных обстоятельствах она была бы счастлива, что такой кавалер выбрал ее, чтобы провести с ней несколько приятных часов. Правда, девушке случалось отказывать мужчинам, которые вели себя слишком грубо, но перед лицом голода и нужды много не покапризничаешь. Ее обычными клиентами были торговцы, любители приключений, более-менее приличные солдаты и священники невысокого ранга.

Но теперь, когда де Мола, взяв на себя смелость, вывел ее в свет как благородную даму и вел себя по-рыцарски, она просто не могла предлагать ему свои услуги, да еще за деньги. От этого Леонора почувствовала бы себя еще грязнее, чем раньше.

С той минуты, как они вошли в дом, Ферруччо рта не раскрыл, и она еще больше зажалась, решив побыстрее уйти. Может быть, он ее поймет и отпустит. В Риме полно женщин, найдет себе другую.

— Тебе нельзя возвращаться домой, Леонора.

Щеки девушки порозовели, потому что голос Ферруччо прозвучал нежно, но тон был решительным, и глаза смотрели пристально и жестко.

— Почему нельзя? — Она подняла голову, а сама молила Бога, чтобы Ферруччо не заметил ее смущения.

— Потому что твой новый дом здесь, — улыбнулся де Мола. — Этот дом надежный, его владелец — друг графа, и он не станет интересоваться, что тут делается. Граф сам меня об этом попросил. Он не хочет, чтобы ты и дальше занималась… Ну, возвращалась туда, в привычное окружение.

На этот раз уже смутился Ферруччо, не находя слов, чтобы сказать ей такие вещи и не обидеть. Она это заметила и была ему очень благодарна, что придало ей смелости.

— Я сама могу за себя постоять, и до сих пор у меня неплохо получалось.

— Дело не в том. Мы с графом тобой восхищаемся. Сегодня ты была просто великолепна, во всех подробностях знала, как себя вести в подобных обстоятельствах. Должен сказать, ты меня убедила, но…

— Может, это тебя и насмешит, Ферруччо, но меня воспитывали монахини ордена Святой Клары. За это кто-то платил, может быть мой неизвестный отец. Пока поступали деньги, меня воспитывали так, словно готовили в жены какому-то уехавшему аристократу. А потом не знаю, что произошло. Наверное, мой благодетель умер или разорился. Когда мать-настоятельница велела мне уходить, кому-то это, возможно, было в радость, кто-то мне завидовал. Я оказалась на улице без гроша, но не забыла ни ласку, ни умение элегантно двигаться и владеть руками, лицом и глазами — словом, все те навыки, которые обязательны для будущей супруги аристократа. Монахини привили мне любовь к музыке, пению и танцам. Я умею читать и писать, могла даже вести беседу по-французски, хотя язык уже, наверное, забыла. Теперь не получится. Но что с тобой, Ферруччо? Я тебе наскучила или сказала что-нибудь не то? Может, я много болтаю, но мне так редко выпадает случай об этом поговорить.

У Ферруччо вдруг забилось сердце, и ему понадобилось перевести дух, чтобы ответить:

— Нет, Леонора, извини. Твои слова меня просто околдовали. Я очень редко слышал подобное от женщин.

— Видно, те, с которыми ты встречаешься, не особенно хорошо воспитаны, — заметила она не без лукавства.

— Сдаюсь! — ответил он, подняв руки. — Хотя сдаваться мне случается нечасто. Но ты сама сменила тему. Это тоже входило в систему воспитания у монашек?

— И это тоже, — улыбнулась она. — Обыкновенная женская хитрость. Сядь, пожалуйста, Ферруччо. Ты такой высокий и такой любезный, что с тобой невозможно разговаривать, не чувствуя себя в затруднении. Я помню обещание графа Мирандолы и очень вам обоим благодарна. Но мне нечего отдать взамен. То есть я никогда не предложу вам то, что имею.

Ферруччо опустил голову и не решался ее поднять, чувствуя на себе взгляд девушки.

— Ты много страдала, Леонора. Думаю, ты сполна заплатила все долги, что от нас требует жизнь. Никто ничего не просит у тебя взамен. Ты много нам дала, ничего при этом не получая. Теперь это твой дом. Он рядом с банком Медичи. Ты можешь снять со счета столько, сколько тебе нужно, чтобы жить, одеваться, нанять одну служанку, чтобы она повсюду тебя сопровождала, и другую для помощи по дому. Если хочешь, я останусь на несколько дней и помогу тебе привыкнуть к новой жизни. Проси чего хочешь, Леонора, только не отказывайся от того, что тебе предложено. Так хочу не только я, но и граф Мирандола. — Он осторожно взял ее за руку. — А теперь мне надо тебя оставить. Я должен завершить здесь кое-какие дела. Тебе со мной ходить не надо, это неуместно. В комнате есть одежда, примерь ее и… перестань беспокоиться.

Ферруччо поправил меч на боку и вышел, не оглядываясь. Леонора осталась одна в незнакомом доме. С тех пор как ее выгнали из монастыря, она ни разу не молилась, но сейчас молитва пришла сама собой. Обращена она была не к Богу, которого она давно не вспоминала, а к кому-то по-матерински ласковому и близкому. Девушка подумала о матери, и та снова склонилась над ней, как в смутном детском воспоминании. Скинув черное платье, Леонора подошла к шкафу, где висела одежда, и выбрала серое камчатое, отделанное по поясу и вороту синим бархатом. Потом, прижав руки к груди, вдруг расплакалась.

А на улице, в самых грязных закутках Рима, в кварталах, куда солнце заглядывает лишь в полдень, стали появляться группы солдат. У них с собой были цепи и приказ задержать как можно больше проституток, среди которых, конечно, будут те, от кого за версту несет колдовством.

~~~

Флоренция

Воскресенье, 18 марта 1487 г.

— Не доверяйте ни принцам, ни сыновьям тех, в ком нет спасения! Ибо они являются в овечьих шкурах, но внутри суть волки алчущие! Горе вам, грешным!

Проповедь подходила к концу, но, по своему обыкновению, брат Джироламо Савонарола именно для завершения приберег последнюю огненную стрелу.

Он немного помолчал, чтобы его слова прозвучали более весомо:

— А ты, Рим, — кузница всяческого злодейства и гнусности! И дочери твои — разврат, содомия и симония! Тебя надо без всякой жалости бичевать и обновить. Через месяц Пасха, и тому, кто не склонит головы, ее отрубят! А того, кто не омоет душу кровью Христовой, сожгут! Теперь идите с миром.

Камни маленькой церкви Санта-Вердиана еще гудели от слов проповедника, когда печальная вереница верующих степенно двинулась к выходу и миновала грязную входную дверь. Церковь располагалась вдали от центра Флоренции, а потому на узкой улочке делль Аньоло и в окрестных лугах прихожан поджидали лошади и экипажи.

Лоренцо Медичи пожалел о том, что несколько лет назад позволил доминиканцу проповедовать в Сан-Марко. Нападки монаха на церковную коррупцию и нравы правительства не способствовали движению по пути компромиссов и соглашений, который выбрал Великолепный. А ведь именно это решение в последние годы позволило Флоренции все более обогащаться и доминировать среди сил, составляющих в Италии политическое равновесие. Поэтому, несмотря на все уважение к монаху, правитель Флоренции отвел ему роль скромного лектора в маленькой отдаленной церкви. Порой он и сам, переодевшись простым торговцем, приходил послушать проповедника.

В глубине единственного нефа, за хорами, Джованни Пико любовался великолепной картиной Джотто ди Бондоне, находящейся в алтарной нише. На ней была изображена Мадонна с Младенцем на руках. Ее синий плащ прекрасно сочетался с золотым одеянием, на редкость рельефно выделяя фигуру. Лицо, написанное в три четверти оборота, хранило такое выражение, словно она знала какую-то тайну, которую могла поверить только художнику.

Пико посмотрел в левый трансепт, где Савонарола принимал скромные поздравления верующих. На его проповеди стекалось все больше народа всех сословий. Среди них попадались и аристократы, и торговцы, и простой люд. У монаха во Флоренции было много последователей. Это заставляло церковную верхушку относиться к нему подозрительно. Его растущая популярность пугала. Слушая то, что он говорил о Римской церкви, Пико изумлялся, как его еще не отстранили от служения.

Джованни подошел к Савонароле. Тот все продолжал журить и раздавать благословения, а его крючковатый нос, казалось, указывал пастве, где следует опуститься на колени. Пико нужен был его совет. Письмо, полученное из Рима, требовало принять решение. Монах снова надвинул на голову черный капюшон и уже входил в ризницу, когда почувствовал за плечами чье-то присутствие и остановился, но не обернулся.

— Если ты тот, о ком я думаю, то мои слова не возымели на тебя никакого действия.

— Твои слова остры, как толедские клинки, но щит твоей дружбы все же сильнее.

Монах повернулся к нему, снял капюшон и обнажил широкую тонзуру, вокруг которой бобриком стояли густые черные волосы.

— Что ты сделал со своими золотыми локонами? — спросил он без улыбки.

— Они из другой жизни. Перед тобой теперь новый человек. Я изучил геометрию, — ответил Пико.

— Оставь Платона в покое. Ты в церкви, и с тобой говорит служитель Господа. Еще и бороду отрастил. Ты что, в монахи собрался?

— Постригусь, когда Савонарола займет почетное место во Дворце синьории.

— Смотри, ты пообещал!

— И сдержу слово.

— Если ты не собираешься в монахи и все, что я тут говорил, не произвело на тебя впечатления, то скажи, зачем ты явился? Прошло уже столько времени.

— Мне нужны твои дружба и совет.

— Первое может дать человек, второе — исповедник. Кто требуется тебе?

— Оба. Когда в одном существе сочетаются несколько природных свойств — это почетно.

— Нахал и богохульник! Иди, я тебя обниму. Давно я так никому не радовался.

Через дверь ризницы они вышли в поле, где уже зацвел миндаль и распустились первые цветы унаби.[55] По краям теснились густые кусты мимозы. Их желтые цветки напоминали путникам о золоте, которое Флорентийская республика щедро раздавала своим гражданам. Пико был почти на пядь ниже ростом и на десять лет моложе монаха. Издали Савонарола мог показаться согбенным старцем, хотя ему было всего тридцать пять. Да и слова графа словно придавили его к земле.

— Забудь о друге. Если я не выслушаю тебя как исповедник, то буду опасаться, что когда-нибудь донесу о том, что ты мне сказал. Ты повредился в уме, Джованни. Твой разум поражен грехом гордыни.

— Ты меня знаешь как никто другой. Не я искал дорогу, что привела меня к этим выводам. Она сама мне открылась. Верь мне, Джироламо, все, что я говорю, истинно, логично и не несет в себе зла.

— Как же случилось, что ты осмелился пустить побоку Христа и все его деяния? Поверить не могу!

— Теперь все предстает в новом свете. Никакое из его деяний не противоречит его примеру. Мать есть любовь, и мы все — ее дети, Джироламо.

— Ты богохульствуешь, и я не могу отпустить тебе грехи.

— Мне это не нужно. Я даже не претендую на то, чтобы ты поверил хоть одному моему слову, не прочитав рукопись и не попытавшись понять то, что я тебе сказал. Мне нужно понимание. Знаешь ли ты, что такое любовь? Не к Богу, а та, что соединяет мужчину и женщину?

— Я от нее отказался! — крикнул монах. — Зачем ты мне напоминаешь? С того времени я думаю только о Боге!

— И о предательстве Церкви.

— Это другой разговор. Уходи, Джованни. Что тебе от меня нужно?

— Мудрый совет друга. Больше ничего.

— Он будет последним, Джованни. Ты своим плугом провел слишком глубокую борозду между нами. Я не могу и не хочу идти за тобой.

— Ладно. Тогда увидимся на небесах.

— Все-таки выслушай меня в последний раз. Не все твои тезисы осуждены. Тридцать из девятисот — хороший результат. Защищай свои позиции и контратакуй. Диалектика — вот чего тебе не хватает в последнюю очередь, а в первую — умения рассуждать здраво. Но защищайся отсюда, из Флоренции. Здесь ты в безопасности. Что же до остальных тезисов, для которых первые девятьсот служат троянским конем, то забудь о них. Спрячь или сожги! Не доверяйся Риму, не езди туда больше, даже если того требует твоя плоть.

— Я должен снова увидеть Маргериту, я не могу без нее.

— Тогда поезжай и сам накинь себе на шею веревку. Похоть сбивает тебя с толку. Ты же погибнешь.

— Любовь сильнее смерти, Джироламо. Мое чувство к Маргерите — не зов плоти, хотя с ней я познал такую музыку, какую может исполнить только хор ангелов.

— К нему добавились голоса дьяволов…

— Прошу тебя, не говори так. Я ведь знаю, ты способен меня понять.

— Негоже пользоваться доверием, с которым я когда-то, в порыве безумия, тебе открылся.

— Все накрепко заперто в моем сердце. Но не только поэтому мне надо вернуться в Рим, — продолжал Пико. — Ты знаешь, другой Джироламо — тоже мой друг.

— Бенивьени?

— Да. Он уже давно в тюрьме по серьезному обвинению.

— Ересь?

— Содомия. У меня в голове не укладывается!

— Мне никогда такое не нравилось. Это слабость! Люди, подверженные ей, могут быть очень опасны.

— Не все же такие крепкие, как ты.

— Моя сила — только в убежденности. Во всем остальном мне страшно, даже очень. Я боюсь многого, к примеру этих адских костров. Ведь на земле им зачастую скармливают невинных. Будь осторожен, Джованни.

— Да и ты тоже. Твои слова не просто задевают, они чистейшая ересь. Мы с тобой, как два Давида, что атакуют Голиафа с разных сторон. Я никогда не поверю, что этому пастушку хватило одного броска.

— Ладно, остановись. Делай, что я говорю. Используй деньги, которые имеешь, чтобы освободить твоего содомита, но в Рим не езди. А теперь иди! Слуга, что следует за тобой поодаль, действует мне на нервы, а твой конь бьет копытом, совсем как ты. Но остерегайся морозника.

— Я знаю, он ядовит.

— Мало знаешь.

— Мы еще увидимся, Джироламо?

— Сомневаюсь, разве что перед Господом… или перед его Матерью.

Монах обернулся, посмотрел вслед уезжавшему Пико и наставил на него указательный палец.

— Помни о своем обещании! Если я завоюю Флоренцию, ты пострижешься в монахи!

Джованни нахлестывал коня, который и без того уже вспотел после крутого подъема во Фьезоле. Встреча с монахом довела его до крайности. Мысли Пико летели в Рим. Позже, у себя в кабинете, при огоньке свечи, он написал письмо.

Мой дорогой друг и брат!

Я говорил с монахом, который тебе знаком. Он посоветовал мне ради пользы моего здоровья предпринять поездку в Рим. Здесь я только относительно здоров, несмотря на усилия медиков, которым не очень доверяю. Я вышлю тебе денег. Сделай все возможное, чтобы вызволить из неприятностей дорогого поэта, стихи которого, полные муки, звучат у меня в ушах. Представляю себе также страдания моего милого цветка, который не смог сорвать. Полей его моими слезами и передай, что наш уговор остается в силе. Когда сможешь, извести меня о другом нашем цветке. Надеюсь, он неплохо чувствует себя в новом саду. Я знаю, ты сделаешь так, что у него ни в чем не будет недостатка. Во имя нашей дорогой Матери.

~~~

Рим

Суббота, 31 марта 1487 г.

Ферруччо кончил читать письмо и улыбнулся. Леонора зашептала благодарственную молитву, как с детства была приучена реагировать на любую новость, плохую или хорошую.

— Добрые вести?

— Хочешь прочесть?

— Нет, письмо адресовано тебе. Что там написано?

— Ничего такого, что могло бы возбудить подозрения. Он спрашивает, хорошо ли тебе здесь живется.

Леонора закивала головой.

— И почему, интересно, ты все время рвешься на прогулку? Что тебе на месте не сидится?

— Прошу тебя, Ферруччо. Я не привыкла сидеть сложа руки. Теперь за меня все делают другие. Мне кажется, что я стала толстая, прямо как гусыня. Посмотри, правда, я располнела?

Она по-девчоночьи закружилась перед ним, но Ферруччо увидел тело женщины. К восхищению в первый раз примешалось желание. Он тут же себя устыдил и посмотрел, не заметила ли чего Леонора. Этого ему хотелось бы меньше всего на свете. Де Мола боялся ее реакции. Она стала бы презирать его, заподозрила бы, что он пытается воспользоваться ситуацией. Или, что еще хуже, он сам возненавидел бы эту женщину, если бы заметил в ее глазах хоть слабый отсвет прошлого. Но Леонора ничего не заметила или же Ферруччо так показалось.

— Платье тебе очень к лицу. Ты держишься как настоящая аристократка.

— Кто знает, может, я такая и есть. Но ты не ответил на мой вопрос, — сказала она, уперев руки в бока и чуть поджав губы.

— Ты прекрасно выглядишь, ничуть не растолстела. И это ты уходишь от ответа. В Риме сейчас очень неспокойно, и тебе опасно выходить из дома одной, даже при служанке.

— Тогда пойдем с тобой. Прошу тебя! Я буду делать все, как ты скажешь.

Ферруччо покачал головой.

— Ты не хочешь?

— Очень хочу. Вот только я не привык гулять по улицам с дамой.

— У тебя все получится, и мне рядом с тобой будет спокойно.

Они вышли на улицу Вейо. Леонора сияла. Она прекрасно выглядела в длинной, подбитой мехом голубой накидке с широкими рукавами. Волосы, из осторожности выкрашенные в черный цвет, были стянуты на затылке желтым шнурком, но несколько прядей все равно выбивались и спускались на шею. Ферруччо заметил, какой естественной горделивостью дышит ее открытый, чистый лоб. Он предложил ей руку, и она оперлась на нее с легкостью и изяществом. Потом взглянула на него:

— Какая у тебя смешная шапочка.

— Она составляет неотъемлемую часть одежды благородного человека, — ответил он, не поворачивая головы. — А что, я выгляжу смешно?

— Я этого не сказала. Ты очень хорош. Я просто не привыкла видеть тебя таким.

Свободной рукой Ферруччо одернул пурпурную накидку. Он всегда носил ее без рукавов, чтобы было удобнее орудовать мечом, и она составляла единственное яркое пятно в его одежде. Жилет, штаны и туфли были черными.

— Почему ты всегда ходишь в темном?

— Не хочу утруждать себя выбором цвета, — угрюмо проворчал он. — Куда ты хочешь пойти?

— В такое место, где есть жизнь.

Они двинулись по Аппиевой дороге к центру города. Этим утром улица была забита повозками, и Ферруччо держался справа от спутницы, чтобы она оказалась со стороны домов. Так ее меньше забрызгает грязью, да и у него свободна правая рука, всегда лежащая на рукояти меча. Леонора была очень красива. Одежда делала ее похожей на тех новых мадонн, что быстро заполняли церкви. Там больше не было никаких отстраненных иератических изображений. Наоборот, с картин смотрели живые женщины, хоть и преображенные божественной природой.

Ферруччо поймал себя на том, что наслаждается восхищенными взглядами прохожих, деликатно уступавших им дорогу. Его охватывала не столько гордость, сколько незнакомое ощущение мира и спокойного счастья. С тех пор как де Мола пятнадцатилетним подростком покинул материнский дом и поступил в школу фехтования, он не испытывал таких чувств, теперь же наслаждался каждым мгновением.

На улице Сан-Грегорио, неподалеку от старого парка-нимфея, устроенного еще при Нероне, начали появляться магазины. Днем парк был местом прогулок, а по ночам здесь постоянно случались изнасилования, убийства и прочие преступления. Доходило до того, что по утрам в этих местах появлялись отряды стражников, чтобы собрать трупы и унести раненых, стонущих в агонии. Леонора то и дело останавливалась, чтобы полюбоваться и потрогать шелка, парчу или какую-нибудь диковинную вышивку. Ее привлекали блюда, сервизы, скатерти и прочие предметы домашнего обихода. Ферруччо спрашивал, хочет ли она что-нибудь купить, но девушка отвечала «нет» и переходила к следующему прилавку.

На пересечении улиц Черки и Сан-Теодосио, где уже ощущался запах Тибра, Леонора остановилась перед лавкой булочника. На прилавке, прямо на улице, ловкий мальчишка расхваливал блинчики, которые выпекал на сковородке тут же, на глазах у прохожих. Леонора заинтересовалась и потащила за собой Ферруччо. Мальчик смешал белую муку с яйцами и шафраном, потом вылил тесто в кипящее свиное сало, вскоре вынул блин, бросил его на тарелку, посыпал сахаром и обильно смазал медом.

— Хочешь? — спросил Ферруччо.

— Только если ты тоже попробуешь.

Они уселись на парапет, там, где Тибр сворачивал направо напротив острова Тибертина. Ферруччо весь обсыпался сахаром. Белые крупинки покрыли черный жилет. Леонора грозилась, что схватит его руками, перепачканными медом. Оба не смогли бы сказать, сколько времени провели, веселясь от души. Вдруг в их беззаботный смех ворвался резкий звук совсем близкого колокола. Мимо них в одном направлении пробежали какие-то люди.

— Пойдем посмотрим, что там.

— Звонари, как птицы-могильщики, всегда несут с собой смерть, хоть и не по своей вине.

— Перестань, Ферруччо. Наверное, это какой-нибудь народный праздник. Пойдем, проводи меня. Что бы там ни было, а рядом с тобой мне ничто не угрожает.

Ферруччо стряхнул с себя сахар, засыпавший даже башмаки, и что-то проворчал. Но Леонора схватила его под руку, совсем как брата или жениха, и они влились в толпу, которая все разрасталась. Перед церковью Мизерикордиа сгрудился народ, и ничего не было видно, но Ферруччо, при его стати, не понадобилось многих усилий, чтобы пробить дорогу.

Леонора поднесла руки к губам. Она узнала одну из женщин, прикованных друг к другу цепями. Из-под одежды, изорванной в клочья, торчали голые груди, лицо распухло, один глаз совсем закрылся.

Девушка вцепилась в руку Ферруччо, который сразу к ней наклонился.

— Пойдем отсюда. Мне не нравится, что ты на это смотришь.

— Нет… Я знаю одну из этих женщин.

— Вот как?

— Да… когда-то мы делили с ней комнату.

— Пошли! Это опасно. Вдруг она тебя тоже узнает?

— Как? Ферруччо, посмотри на меня. Я не хочу уходить. Боже, что они собираются с ними сделать?

Ферруччо не ответил, но в одном Леонора была права. Узнать ее, прежнюю, в той женщине, что стояла рядом с ним, было невозможно.

Монахи в капюшонах молча повели женщин к церкви. Двери распахнулись, и они в полной тишине вошли внутрь. Толпа тоже приумолкла. В центре малого нефа, на светильнике, приспущенном с потолка, болтался какой-то мешок.

— Леонора, пожалуйста, пойдем отсюда!

Даже сквозь перчатку Ферруччо почувствовал, как ногти Леоноры впились ему в руку. Лицо ее посерело, она не могла отвести глаз от тех женщин. Их нагота просто кричала, настолько она не вписывалась в святость места. Тела, распухшие от побоев, казались еще ужаснее, словно по воле дьявольского колдовства сошли с фресок Страшного суда. Ферруччо все понял и снова попытался уйти, но ничего не мог поделать с Леонорой, которая как в бреду глядела на происходящее, видимо решив, что среди этих тел могло бы оказаться и ее.

Одну женщину отстегнули от общей цепи, но тут же связали по рукам и ногам. Она крикнула что-то, сплюнула на землю, и монах сразу же ударил ее. В следующий момент ей в рот засунули кляп, чтобы больше не вопила. Женщина продолжала вырываться, но в конце концов упала. В тишине разносилось только ее хриплое дыхание. У всех прочих, видимо, не осталось сил даже дышать.

Женщину подняли. Ферруччо успел увидеть ее глаза, расширившиеся от ужаса, когда бедняжку запихивали в мешок. Четверо монахов встали вокруг него на определенном расстоянии друг от друга. Один из них схватил мешок, потянул на себя, пока не оказался на цыпочках, и выпустил. Тот несколько раз качнулся, как маятник, его подхватил другой монах и толкнул в другую сторону, заставив еще и вертеться. По тому, как двигался мешок, создавалось впечатление, что в нем грызлись две разъяренные кошки.

Леонора ничего не понимала. Ферруччо воспользовался растерянностью девушки и вывел ее из церкви. Она не сопротивлялась. На улице собралась большая толпа нищих, поджидавших, что жуткое зрелище разбудит в горожанах совесть, и они расщедрятся на милостыню. Ферруччо вытащил монету и отдал ее оборванцу с перевязанными руками.

— Да пребудет с вами Господь, — прошептал тот.

Леонора разглядела, как в руке у нищего блеснуло серебро. Она еще не пришла в себя, но заметила жест Ферруччо.

— Ты дал ему венецианскую лиру. Если он не пропьет ее в ближайшем кабаке, то ему хватит этого на месяц.

— Лучше пусть купит подарок своей подружке.

— Не понимаю.

— Это мой человек. Я хорошо ему плачу, — сказал Ферруччо. — Его задача — идти за нами следом. Когда я останавливаюсь, чтобы ему подать, а он отвечает: «Да пребудет с вами Господь», значит, опасности нет. Если же скажет: «Да хранит вас Господь», значит, за нами слежка. На сегодня нам бояться нечего.

* * *

До самого дома Леонора не промолвила ни слова. Она только еле слышно поблагодарила, когда Ферруччо легко приподнял ее и перенес через грязную лужу.

Обедать де Мола не остался. Отдавая распоряжения служанке, Леонора с подозрением покосилась на него. Он перечитал письмо графа, сжег его, попрощался и вышел. Из стойла за домом Ферруччо вывел крепкого неаполитанского жеребца серой масти с грубо вырубленной головой. Он давно его не седлал и теперь старался задобрить кусочком сахара и яблоком. Конь явно обиделся и поначалу не позволял себя оседлать. Он даже пытался сбросить всадника, мотал головой и глядел так, словно его не узнавал.

— Хоть ты меня не расстраивай, — сказал де Мола и погладил коня по крепкой шее. — Я на тебя рассчитываю.

Неспешной рысью он направил жеребца к Новой Аппиевой дороге, на Сант-Андреа. Семейство Медичи недавно открыло там небольшой банк, которым пользовались в основном торговцы и ростовщики. Телохранители отгоняли от них нищих и грабителей. В этом банке граф Мирандола открыл на его имя солидный счет для нужд Леоноры и самого де Мола. Но Ферруччо не нуждался в деньгах. Служба при Лоренцо приносила ему гораздо больше, чем он мог рассчитывать, хотя вот уже несколько месяцев он не получал никаких поручений.

Последним заданием была охрана графа. Де Мола спросил себя, не дошли ли до ушей Лоренцо слухи об их дружбе. Может, именно поэтому в его услугах перестали нуждаться? Но оно и к лучшему. То, что он делал для Джованни и Леоноры, с лихвой его вознаграждало. Ферруччо был жив, полезен и важен для кого-то.

Он проклинал себя за то, что не увел Леонору вовремя и позволил ей смотреть на пытку маятником, хотя, скорее всего, она не отдавала себе отчета в том, за каким ужасом наблюдала. Де Мола хорошо знал эту методику. Так палачи выбивали признания у самых упорных шпионов. После нескольких минут раскачки человек теряет ориентацию в пространстве, разум его слабеет, а если пытка длится долго, то он и вовсе теряет рассудок. Эти женщины были всего лишь проститутками. Они могли сознаться только в том, что вступали в телесную близость с сатаной.

Ведьмы, дьяволы, колдовство, пытки… В Риме началась охота. Если бы он не вывел Леонору из этого круга, она тоже стала бы вожделенной добычей.

Теперь, больше чем когда бы то ни было, он должен рассчитывать на своего коня и меч. На те золотые флорины, что лежат в седельной сумке, можно нанять целое войско для штурма башни Аннона. Конечно, было бы интересно освободить дорогого поэта, как Джованни назвал Бенивьени в своем письме, с помощью кавалерии, но это не лучший способ. Золото служит молчаливым ключом для любой тюрьмы. Нет такого капитана стражи, который устоял бы перед блеском богатства.

~~~

Флоренция

Вторник, 19 октября 1938 г.

Последние дни Арканджела нежно и заботливо ухаживала за Еленой. Она даже забросила панель. В дом неожиданно заявился сутенер, обеспокоенный уменьшением дохода, но Арканджела запустила в него башмаком. Он извинился и убрался прочь. Елена настаивала на том, чтобы оплатить хотя бы половину расходов, но убедить Арканджелу было невозможно.

— Для меня это что-то вроде каникул, — объяснила она. — И потом, мне ужасно нравится за кем-нибудь ухаживать.

Со дня встречи с Цугелем Елена не имела никаких вестей ни о нем, ни о Джованни. Арканджела пару раз наведывалась к магазину, но железные решетки на окнах были заперты, за ними в беспорядке валялась груда невскрытой почты. Больше всего Елену беспокоило молчание Джованни. Если он действительно не смог выполнить приказ, значит, во всем сознался. Елена понимала, что слишком много знала и теперь, допустив большую оплошность, оказалась в очень трудном положении. Со дня на день мог снова появиться Цугель. И уж на этот раз он не даст ей спуску. Убьет наверняка.

В любой другой момент она забрала бы все свои сбережения и сбежала бы куда-нибудь, к примеру во Францию или в Южную Америку. Такие дамочки, как она, всегда найдут чем заняться. Но теперь все складывалось по-другому. Елена вынуждена была признать, что очень боится. Она впервые подумала о Джованни не как о пешке в чужой игре. Этот мужчина действительно любил ее и оказался в смертельной опасности. Глупый. Упрямый. Нежный. Она отдавала себе отчет в том, что дала слабину, и ей отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить. На ум сразу пришла Арканджела, но Елена не могла впутывать в такие дела единственного человека, протянувшего руку помощи. Это тоже было бы признаком слабости.

— Девочка моя, ты слишком много думаешь. Мысли застревают в голове так же, как остатки пищи в желудке. Выброси их прочь, освободись, извергни. Понимаешь? А твоя Арканджела тебе поможет.

Елена посмотрела на блюдо, где стояла чашка кофе с молоком и лежала еще теплая, прямо из духовки, булочка, и ее действительно вытошнило.

— Ох, нет, я не это имела в виду. Елена, ты что-то от меня скрываешь. Может, ты носишь ребеночка?

Это ей можно было доверить, и Елена созналась:

— Да, это правда.

— От того гада, что тебя побил? А теперь он требует, чтобы ты от него избавилась?

— Да, — соврала Елена.

— А ты хочешь сохранить?

— Да, — искренне ответила она.

Она и сама не знала, зачем сказала неправду. Ребенок, которого она носила, мог быть и от Джованни, и от Цугеля. Но это неважно. Ей хотелось, чтобы он жил. Для нее это был единственный выход, жизнь словно подбрасывала еще одну возможность, и теперь она от нее не откажется ни за что на свете, даже если придется умереть.

— Тогда слушай меня. С этим ублюдком тебе больше видеться не надо. Я таких видала, они опасные паршивцы.

«Ты даже не знаешь, насколько права», — подумала Елена.

— Я бы оставила тебя здесь насовсем, но мне надо выходить на работу. Кроме того, я не смогу помочь, если тебе станет плохо. А потому сделаем, как скажу я. Все будет хорошо, моя милая Елена.

Арканджела по-матерински ее обняла, и ее подопечная снова расплакалась. На этот раз она мешала слезы облегчения с улыбкой и вытирала глаза уголком простыни.

* * *

Часом позже Елена ехала в машине с парнем много моложе Арканджелы и, несомненно, очень красивым. Он был загорелый, как рыбак со знаменитой рекламы острова Капри, и смотрел на нее с явным интересом. Малолитражный «фиат-тополино» подбрасывало на ухабах, и желудок Елены то подлетал кверху, то падал вниз. Пошел дождь, и от монотонного качания «дворника» тошнота только усилилась.

— Синьора, вы в порядке? Может, мне остановиться?

— Нет, спасибо. Вы очень добры.

— Синьора, я парень серьезный. Простите, если лезу не в свое дело. Мне бы не хотелось, чтобы вы сочли, что я тогда был слегка груб. Но знаете, как это бывает. Я беспокоился. Я ведь держу не только Арканджелу, ну, вы понимаете?

— Не надо извиняться, это должна сделать я. Если вы из-за меня потеряли часть заработка, то я готова возместить.

— Ни за что! Синьора, вы меня обижаете. Я счастлив, что могу вам помочь. Выполнить просьбу Арканджелы — мой долг. Если завтра вам понадобится помощь или еще что-нибудь, просьба какая или работа, без обиняков обращайтесь в кафе «Наполетано» и спрашивайте Красавчика Антонио. Это я, к вашим услугам.

— Спасибо, Антонио, — сказала Елена, которая никак не могла представить себе этого почти мальчишку в роли жениха Арканджелы. — Я подумаю.

— Через год я открою свое заведение, найму хороших работников. Арканджела, как настоящая госпожа, будет сидеть за кассой и заниматься только счетами.

А ведь он по-своему любил Арканджелу. Антонио помимо своей красоты, наверное, был действительно хорошим парнем. Он принадлежал к миру, очень далекому от ее мира, и, несомненно, к лучшему. Возле Пистойи они свернули на боковую дорогу, которая вела к старым виллам и длинным каменным загородкам. Елену снова сильно затошнило.

— Мы приехали, синьора. Вход за поворотом. Только мне лучше там не показываться, ну, вы понимаете. Возьмите зонтик от меня на память. Удачи вам.

Елена еще раз поблагодарила его и, стараясь не поскользнуться, пошла туда, куда указал ей Антонио. Однако машина, отъехав, вдруг дала задний ход.

— Синьора, что бы ни случилось, я всегда в вашем распоряжении, — сказал Антонио.

На высокой деревянной калитке висел колокольчик. Елена чуть поколебалась и с силой дернула за шнурок. Ей открыла молодая монахиня. Елена ожидала увидеть массивную шляпу и представительную фигуру, до пят завернутую в рясу. Но на той, что ей открыла, был только маленький чепчик да белый передник на голубой, до щиколоток, тунике.

— Что случилось, милая? Ты заблудилась?

Елена сглотнула и ответила:

— Да, матушка, в определенном смысле так и вышло.

— Не знаю, как насчет матушки. Я сестра Камилла и скоро промокну насквозь, как и ты. Входи, тогда и поговорим.

Монашка открыла калитку, взяла ее под руку и сразу что-то защебетала о детях своей сестры и о родителях, которые каждое воскресенье ее навещали. Когда Елена вошла в прихожую и увидела статую Христа с окровавленным сердцем в руке, в глазах у нее потемнело, и она замертво упала на руки сестры Камиллы.

~~~

Рим

Вторник, 3 апреля 1487 г., и последующие дни

Вот уже несколько часов возле входа стоял какой-то человек. Он не просил милостыню, с него не свисали лохмотья. Под шляпой просматривалась довольно густая черная борода, и держался он как человек молодой. Это явно не был стражник, потому что меча при нем не наблюдалось, зато на виду висел короткий кинжал в металлических ножнах. Шпион маскировался бы лучше. Но этот тип торчал здесь уже два часа, глазел на прохожих и проявлял интерес только к тем, кто выходил из палаццо.

— Леонора, хочешь взглянуть?

— Где?

Каждый раз, как слышался ее голос, в комнате, казалось, загоралась еще одна свеча. А когда она смеялась, будто вспыхивал яркий светильник из прозрачного стекла, и свет множился и разливался вокруг.

— Вон там, рядом с окном. Только не высовывайся. Посмотри-ка на этого человека и скажи, не знаком ли он тебе.

Леонора поднялась на цыпочки, осторожно выглянула в окно и отрицательно покачала головой.

— А не может это быть кто-нибудь из твоих воздыхателей? Увидел тебя на улице и решил поухаживать?

— Не думаю, что кто-нибудь отважился бы со мной заговорить, даже спросить дорогу, увидев твой меч и свирепую физиономию служанки.

Ферруччо собрался что-то сказать, но Леонора опередила его:

— Ничего не говори, я все знаю и все понимаю. Граф то, граф се, опасности на улице, меня могут узнать и так далее. Милый, нежный мой тюремщик, тебе не надо оправдываться. Мне просто немножко скучно. Я жду не дождусь, когда можно будет отсюда выбраться.

— Как только улажу одно дело, сразу уедем во Флоренцию.

— Я никогда там не была. Да я вообще нигде не была. Но уверена, мне понравится. Скажи, Ферруччо, а ты и вправду много раз посещал палаццо Медичи?

Ферруччо увидел, как незнакомец что-то спросил у выходящей из дома служанки.

— Подожди, Леонора, он о чем-то расспрашивает. Не нравится мне все это. Пойду посмотрю.

— Может, лучше подождать, пока он уйдет?

— Может быть, но я всегда предпочитаю выйти дьяволу навстречу и не дожидаться, пока он постучит в дверь.

Ферруччо пристегнул меч и приладил кинжал с левой стороны жилета. Два сильных удара в дверь заставили их вздрогнуть. Леонора посмотрела на де Мола снизу вверх.

— Ты помянул дьявола, — тихо сказала она, — вот… он и постучал.

— В нечистую силу я не верю, а вот возле двери уже никого нет. Значит, это он. Иди в комнату и не выходи, что бы ни случилось.

Леонора быстро выбежала, а Ферруччо направился к двери. Как только снова постучали, он резко ее распахнул, схватил незваного гостя за горло, приставил ему к шее кинжал и захлопнул дверь. Незнакомец тихо рассмеялся, и де Мола прижал его посильнее.

— Надеюсь, наша дружба пересилит твою невероятную реакцию.

— Джованни!

Ферруччо сразу выпустил его, а Пико снял шляпу и улыбнулся. С короткими, черными как смоль волосами, подстриженными «под пажа», и бородкой его невозможно было узнать. Только голос остался прежним.

— Так вот как здесь принимают друзей? Кинжалом к горлу? — Граф Мирандола раскинул руки и обнял Ферруччо за плечи. — Если бы ты знал, как мне тебя не хватало!

— Но ты здесь… Когда и зачем? Мы сами собирались к тебе приехать.

Джованни Пико снял плащ и бросил его на скамью, у входа.

— Я не выдержал больше во Флоренции. Далеко от тебя, от Леоноры и… от Маргериты. Да и Джироламо…

— Тебе не надо было сюда ехать. Я прочел твое письмо, но никак не думал, что ты ринешься сюда, прямо в пасть к льву. Джованни, положение ухудшилось, и ты очень сильно рискуешь.

— Я скромный торговец тканями, это уже вошло в привычку. Согласно документу, наместник неаполитанского короля жалует мне, португальскому коммерсанту Джакомо Мадредеусу, право торговать повсеместно именем его величества Фердинанда.

— Мадредеус!.. То есть Матерь Божья… Ты выбрал подходящее имя.

— Мне долго не хватало смеха и иронии. Я хочу жить, Ферруччо, и жить честно и счастливо. Это позволено?

— Я должен тебе рассказать о многих римских новостях. Рядом с Иннокентием появился второй Папа, кардинал Борджа.

— Мой злейший враг.

— Несомненно. Он велел сжечь на площади твои книги и… Леонору.

Джованни вскочил.

— Леонору? Ты что такое говоришь?

— Ох, прости. Я велел Леоноре спрятаться в комнате и сидеть тихо. Надо ее предупредить, что ты приехал.

— Не уверен, что это необходимо, разве что сдавленный смех в комнате принадлежит простуженному коту.

Леонора вошла в скромном платье из синей бумазеи, закрывавшем ноги до лодыжек. Волосы покрывал желтый камчатый шарф, свободно обернутый вокруг шеи. У мужчин перехватило дыхание.

— Леонора… — сказал Джованни, — да ты красавица!

Она слегка поклонилась и украдкой взглянула на Ферруччо.

— Самая настоящая! Она изменилась ради тебя, Джованни, а раньше одевалась как швейцарская крестьянка.

— Ну и неправда! — запротестовала Леонора. — Просто тогда мне было нечего надеть. Спасибо тебе, Джованни.

Она бросилась к нему и обняла, как брата. Потом они уселись за стол поесть и весело смеялись, будто жизнь вокруг них и вправду стала налаживаться. Леонора просто разрывалась между двумя кавалерами, наперебой говорившими ей комплименты и всякие приятные вещи.

— В твоем присутствии Ферруччо гораздо мягче.

— Вовсе нет. Я просто боюсь отпускать тебя одну и старюсь не уходить из дома надолго.

— Джованни, почему ты приставил ко мне в стражи этого черного ворона?

— Я доверяю ему, как никому другому. Он спасал мне жизнь… сколько раз? Если не ошибаюсь, два.

— Может, и три, и придется еще спасать, если будешь вести себя так неосторожно.

Джованни улыбнулся и впервые за долгое время почувствовал себя спокойно.

— Друзья мои, — сказал он, — без вас вся моя философия, знания и открытия ничего бы не стоили. Но у меня есть еще и неоплаченные долги, поэтому я в Риме. Ты знаешь, о чем я говорю, Ферруччо. Первый долг — по отношению к другу, который, может, по моей вине переживает сейчас худшие дни своей жизни. Второй — долг сердца, и, судя по вашим взглядам, вы способны меня понять. Если в первом случае я могу рассчитывать на помощь, то во втором должен все сделать сам.

Леонора покраснела, а Ферруччо сделал вид, что не понял, о чем речь.

— Ладно. Я знаю, что сердце не признает доводов рассудка, но позволь хоть помочь тебе.

— Я знаю, что вопрос с Джироламо ты можешь решить и без меня, но, увидев тебя, он может испугаться. Мы пойдем вместе. А в случае Маргериты я все сделаю сам.

— Я стану твоей тенью, как она стала твоим солнцем.

— Леонора, твое присутствие сделало из воина поэта, — сказал Джованни. — Можешь гордиться.

— Я пойду с тобой!

— А ты, Ферруччо, превратил девушку в настоящего воина. Я слишком надолго оставил вас вдвоем и правильно сделал, что вернулся.

~~~

Лугано

Четверг, 20 октября 1938 г.

— Ну, доктор Мартини, как мы сегодня себя чувствуем?

Джакомо приветствовал врача слабой улыбкой. За ним мелькнула сиделка и быстро поправила подушку. Он взглянул на часы: семь тридцать. Вот уже два дня де Мола лежал в муниципальном госпитале Лугано с ранением в голову. В «Коррьере дель Тичино» было написано: «Случайно оказался в помещении Ассоциации банков Швейцарии в ходе вооруженного нападения с целью грабежа».

— Я принес газету, думаю, вам понравится, — продолжал врач. — На пятой странице есть статья, которая может вас заинтересовать.

— Спасибо, доктор…

— Рива, Леопольдо Рива, — представился врач, взял историю болезни, лежавшую в ногах кровати, и стал ее листать.

Беда всех больниц: за эти дни к нему явился уже третий врач. Джакомо положил газету на металлическую тумбочку, здесь все было металлическое, и посмотрел в большую застекленную дверь. Последний этаж, дорогая палата, отсюда видно огромную зеленую гору Монте-Бре, перерезанную фуникулером. Как только ему станет лучше, он обязательно доберется до деревни на вершине. Наверное, она будет лучшим местом, где можно дожидаться решений «Омеги».

— Пожалуйста, доктор Мартини, просмотрите статью прямо сейчас.

Голова все еще болела, но в ней немедленно прозвонил сигнал тревоги. Джакомо заглянул врачу в глаза.

Кто он? Человек Цугеля, явившийся завершить начатое, или… Де Мола медленно взял в руки газету и раскрыл ее на пятой странице. К ней изолентой была прикреплена телеграмма.

Тебя приветствует Гаврил. Увидимся на мессе в ближайшее воскресенье. Отдыхай.

Джакомо облегченно вздохнул и посмотрел на врача уже с совсем другим выражением, чем раньше.

— А теперь отдайте, пожалуйста, ее мне. Я имею в виду газету. Я еще не успел прочесть.

— Интересная газета, — отозвался де Мола. — Надеюсь увидеть ее у себя на тумбочке еще разок.

— С этого дня я ваш лечащий врач.

Губ его не было видно под густыми седыми усами, но глаза улыбались.

— У вас скверная рваная рана и контузия.

— Меня беспокоит не это. Рана заживет.

— Мир перевернулся, доктор?..

— Де Мартини. Зовите меня так.

— Хорошо. Мир перевернулся. Если помните, в Древнем Риме во время сатурналий рабы становились хозяевами. В любой момент охотник может оказаться дичью.

Голос врача стал очень серьезным.

— Мы уже взяли его след и приложим все усилия, чтобы вернуть то, что он украл.

Де Мола кивнул без особой убежденности, и при этом движении заболели швы. Он инстинктивно поднес руку к голове, с трудом поднялся с постели, чувствуя себя гораздо более слабым, чем можно было ожидать, и подошел к застекленной двери. Он не разделял мнения врача. Есть прирожденные охотники, которые знают все капканы, не только те, что расставили сами, но и чужие, где тоже может быть дичь. Цугель из таких. Дня через два он, наверное, уже явится за наградой. Может быть, вместе с этой женщиной, Еленой. Уехать в Швейцарию из Германии было трудно, а вот обратно — проще простого. По крайней мере, хоть Джованни в безопасности.

— Вы в этом убеждены? — обернулся он к медику. — Хотел бы я думать, как вы. Но не верю в римскую мудрость. Не знаете, кто сказал, что земля станет общей, не будет больше ни стен, ни границ, ни бедных, ни богатых, ни великих, ни малых, ни царей, ни господ, только равные?

— Наверное, какой-нибудь марксист? — осторожно предположил врач.

«Неужели среди таких, как я, попадаются коммунисты?»

— Нет, доктор, так сказано в Книге Сивилл. Это не более чем пророчество, и за две тысячи лет ничего не изменилось. Вот этого я и боюсь больше всего. Меня заботит не сама кража, а то, что в этом случае в ближайшие две тысячи лет снова ничто не поменяется.

~~~

Рим

Пятница, 6 апреля 1487 г.

Худой грязный человек с длинными сальными волосами шел впереди двух господ в полумасках. Их богатая одежда не вязалась с внутренностью тюрьмы Аннона и была явно не приспособлена для того, чтобы перелезать через мокрые и вонючие стенки из туфа, которые все чаще попадались в недрах холма Кампидольо.

— Мы перешли Рубикон, — вполголоса сказал Джованни, обращаясь к Ферруччо.

Тюремщик про себя проклинал капитана стражи, который приказал ему проводить двух странных посетителей в подземные казематы. Рядом с камерами осужденных на казнь содержались узники, ожидающие суда. Он получил приказ сдать им на руки человека, на которого они укажут. В его кармане уже угнездился серебряный карлино, которого хватит на хорошую выпивку и на женщину, но тюремщик заметил, что из кошелька одного из господ в руки капитана стражи перешло нечто, сверкнувшее золотом. Они вошли в комнату с неровным потолком, разделенную надвое железной решеткой, и ощутили ужасающее зловоние. Пахло экскрементами, кровью и смертью. Кто-то тихо стонал, словно надеясь, что его услышат. Тюремщик ухмыльнулся, открыл дверь и поманил за собой посетителей.

Не доверяя ему ни на грош, Ферруччо схватил его за руку, втащил за собой, прижал к стенке и прошипел:

— Сдвинешься с места — перережу глотку! Тогда эти люди смогут тобой закусить.

Помещение освещали два факела. От их чада воздух, и без того спертый, был просто невыносим. Никто не обратил внимания на их появление. Джованни принялся оглядывать эти подобия людей, силясь хоть в ком-то из них узнать черты друга. Многие лежали вповалку. Один из тех, кого Пико попытался перевернуть, был уже мертв. Только человек, сидевший посередине комнаты на куче свежей соломы, выказал к ним какой-то интерес. Он был крепко сбит. Свет факелов отражался в его бритом черепе.

Ферруччо взял тюремщика за руку и спросил:

— Кто это?

— Он требует называть себя королем. Он тут не первый год, и никто, даже судьи, ни разу за ним не явился.

— Подведи меня к нему.

— Ты что, с ума сошел? Он же меня пополам разорвет.

Ферруччо оттолкнул его обратно к стене и, перешагивая через тела, решительно подошел к тому, кто называл себя королем.

— Мне сказали, ты король. Можешь оказать мне милость?

— Зависит от того, что ты предложишь взамен.

Голос его звучал бесстрастно.

— У меня есть золото.

— Здесь оно не имеет ценности.

— Тогда скажи, что ты хочешь.

Король жестом подозвал Ферруччо к себе и что-то шепнул ему на ухо.

— Хорошо, если ты мне сразу найдешь человека, которого я ищу. Он поэт, его зовут Джироламо.

— А, содомит!

Двое парней поблизости от них хихикнули.

Король схватил одного из них за челюсть.

— Иди приведи его.

Через несколько мгновений парень вернулся, таща за руку трясущегося старика с потухшими глазами, поманил рукой Джованни, и тот подошел. Старик широко раскрыл глаза и заплакал. Джованни укрыл его своим плащом.

— Все позади, Джироламо, все позади.

— Теперь выполняй обещание, — сказал король.

Ферруччо подошел к тюремщику и приставил ему к горлу кинжал. Двое парней заткнули ему рот и потащили к королю. Тюремщик брыкался и вырывался.

Ферруччо, Джованни и Джироламо уже были у двери и не слышали, как король, гладя тюремщика по голове, нежно шептал ему:

— Я так долго ждал этой минуты. Нынче ночью ты станешь моей королевой.

~~~

Рим

Четверг, 11 апреля 1487 г.

Джироламо Бенивьени еще окончательно не оправился. Он снова набрал вес, на лицо вернулся румянец, но основные элементы бытия — вода, земля, огонь и воздух — пока не пришли в нем в прежнее согласие и конфликтовали друг с другом. Настроение и поведение поэта определялось черной желчью, и он часто впадал в состояние пассивной меланхолии, но порой, под воздействием выброса желтой желчи, нападал на своего спасителя и друга Джованни Пико, обвиняя его во всех своих бедах. Эти вспышки гнева обычно заканчивались извержением фекалий, после чего больной, естественно, впадал в печальное состояние духа и в слезах начинал просить прощения за все, что наговорил. Для ускорения выздоровления лекари прибегали к очистительным кровопусканиям и клистирам.

— Если бы я мог вызвать сюда Элиа дель Медиго, уверен, Джироламо быстро поправился бы.

— Если дель Медиго уедет из Флоренции, Борджа хватит одного дня, чтобы сжечь его книги, и еще пары, чтобы изжарить на костре его самого.

— Знаю, Ферруччо, потому его и не вызываю. Но меня тревожит состояние разума Джироламо. Он переменился, он уже не такой, как прежде. Меня очень беспокоят эти припадки гнева!.. Порой мне кажется, что он вправе обвинять меня в том, что с ним случилось.

— А меня больше волнует, как мы повезем его во Флоренцию. Власти узнают, что он бежал, начнут разыскивать его и сообщников и подумают прежде всего о некоем графе. Почему бы тебе не уехать, Джованни?

— Маргерита.

— Маргерита. Опять она. Тут я бессилен давать тебе советы.

— Если позволишь, я могу дать совет, — вмешалась Леонора.

— Не думаю, чтобы ему хотелось выслушивать рекомендации, — улыбнулся Ферруччо. — Почему ты думаешь, что она еще в Риме? Маргерита могла вернуться в Ареццо. Ведь там ее дом.

Джованни с улыбкой достал письмо и прочел вслух:

— «Прощайте. Сохраните почтение ко мне и к моему мужу. Пока я жива, я дала Господу обет хранить верность супругу. А потому поклянитесь не искать меня более».

— И ты будешь ее искать? Но это безумие. Она просит оставить ее в покое.

— Наоборот, она пишет, что будет в Риме до самого мая, и ждет меня.

Ферруччо и Леонора удивленно переглянулись.

— Некоторые буквы написаны с большим нажимом. Если их сложить, то получится: «В Риме до мая». Поэтому я сюда и приехал. Она знает наш шифр. Первое воскресенье — в церкви возле Святого Петра, второе — в следующей и так далее.

— В это воскресенье Пасха.

— Тем лучше. Церкви будут переполнены, к тому же принято обходить их одну за другой, как можно больше. В таком виде меня никто не узнает, даже она. Ферруччо, клянусь, если Маргерита согласится уехать со мной, я сделаю все, что захочешь. Даже откажусь защищать свои тезисы перед Папой.

— Ты и так должен отказаться. Какой смысл защищать «Девятьсот тезисов», если ты хочешь распространить вовсе не их? Для тебя ведь важнее другие, те, что содержат истину о Великой Матери.

Граф сначала кивнул, потом отрицательно покачал головой. Де Мола не понял и заволновался.

— Попытаюсь объяснить, Ферруччо, и будь ко мне снисходителен. Если я спрошу у военного человека, ну, к примеру, у тебя, слышал ли он когда-нибудь о китайце по имени У Ци, что тот мне ответит?

— Я скажу, что ничего о нем не знаю.

Ферруччо надкусил яблоко и приготовился терпеливо слушать. Другу нравилось делиться с ним своими знаниями. У него можно было многому научиться.

— Этот У Ци был китайский генерал и жил две тысячи лет назад. Он написал важнейший трактат о военном искусстве под названием «У-цзы», то бишь «Законы войны почтенного У», где говорилось о том, что противостояние и соперничество никогда не следует разрешать военными методами.

— Даже китаец знает, а я не должен удивляться.

— Горе тому, кто много знает, Ферруччо. Мне порой хочется знать поменьше.

— Прости, я был несправедлив. Давай дальше, прошу тебя. Хотя это странные слова в устах полководца, генерала.

— Верно, но мне кажется, что У Ци был очень мудрым человеком. Он считал также, что стратегия гораздо важнее самого сражения и что военные принципы могут быть применены в повседневной жизни.

— А вот это уже интересно.

— Если я позволю сейчас безнаказанно осудить свои «Девятьсот тезисов», то сразу же последует безоговорочное признание моей вины. Тогда мне вряд ли удастся представить следующие девяносто девять, наиболее, как ты говоришь, интересные для меня.

— Я не стратег, но, насколько я понял, ты хочешь ответить на атаку Папы с позиции силы. Даже проиграв в споре, ты покажешь, что убежден в ценности своей работы и перед лицом всего мира достоин большего доверия, чем остальные мудрецы.

— Да уж! Вы оба и в самом деле гении! Но какова цель всего этого, Джованни? Дать себя умертвить за идею?

Леонора оглядела обоих, встала и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты.

— Женщины мудрее нас, Джованни, и порой гораздо дальновиднее.

— Знаю, именно потому и хочу поведать людям о Матери. О ее любви, нравственных устоях, о ее постепенном исчезновении и причинах, его определивших. Войны и злоупотребления начались, когда Бога создал мужчина по своему образу и подобию. Я хочу дать человечеству надежду. И дать ее может только женщина, только женское начало.

~~~

Рим

Пасхальное воскресенье, 15 апреля 1487 г.

С первыми лучами зари по улицам и переулкам Рима начали двигаться вереницы богомольцев. Они шли молча, парами или группами, чтобы добраться до ближайшей церкви, когда начнут открывать двери. Во всех капеллах и базиликах статуи Христа сняли с пьедесталов и установили на носилки, приготовив к торжественному шествию. Специально выбранные люди взяли их на плечи и понесли. Впереди шли распорядители процессии, за ними монахи, священники и монахини, а потом уже верующие. Перед статуей Христа священники в белых облачениях нараспев читали благодарственные молитвы.

По окончании процессии народ разошелся по домам. Те, кто мог, подкрепились жареными потрошками, колбасой или на худой конец освященным крутым яичком. В полдень зазвонили колокола и возвестили, что Воскресение свершилось. Празднично одетые люди снова вышли из домов, на этот раз к торжественной мессе. Каждый обязан был причаститься тела Христова. Пропустить эту церемонию не дозволялось. Ослушника могли обвинить в смертном грехе, достойном вечной муки в аду. На каждом углу стояли папские гвардейцы и следили, чтобы подобных нарушений не было.

Однако для того, чтобы просто соблюдать общественный порядок, их число было слишком велико. Ферруччо оказался прав. В Риме многое изменилось. Джованни пришлось идти очень медленно, потому что под руку с ним шла престарелая служанка. На этом категорически настоял де Мола.

— Я не могу запретить тебе встретиться с Маргеритой. Думаю, вы друг друга найдете. Но возьми с собой служанку. Уважаемый человек, идущий в церковь на Пасху в одиночестве, выглядит странно, если не подозрительно. Вдвоем вы не так будете бросаться в глаза.

Старушку умыли и одели в нарядное платье, соответствующее ее возрасту. Ей велели во всем слушаться Джованни. Для нее он был торговцем, другом Ферруччо, но для всех остальных — ее сыном.

Наступило третье воскресенье апреля. Третьим по счету храмом от базилики Святого Петра была церковь Сассии, где они встречались в последний раз. Старушка тихо жаловалась на то, что Джованни идет слишком быстро, а у нее болит нога и жмут туфли. Граф, который не мог шагать так медленно, покрепче взял ее под руку, но ходу не сбавил.

Однако возле маленькой пристани у Травертинских ворот, перед внушительным палаццо Сальвьяти их остановил людской поток, возбужденно стремившийся протолкаться к парапету. Джованни усадил свою спутницу и подошел поближе. Его чуть не задавила телега, которую тащили двое крепких возничих. В ней сидели три женщины. Их лица закрывали капюшоны. За телегой шагали люди при оружии. Солдат на лошади пытался отогнать толпу ударами хлыста.

Джованни протиснулся вперед, перевесился через парапет и в конце крутого откоса, спускавшегося к пристани, увидел три готовых костра. В Риме, в день Пасхи! Под издевательские крики толпы женщин выволокли из повозки и на плечах потащили к кострам. Подошел священник и указал на них крестом:

— Глядите! Дочери греха сейчас понесут заслуженную кару.

— Но что они сделали, скажите ради Бога? И потом, сегодня же…

— Молчи, не богохульствуй. Сразу видно, что ты иностранец. Ты что, не понимаешь? Это ведьмы. Они целовали зад сатаны!

Священник орал все громче, и его слова отдавались в ушах людей.

— Сейчас они отправятся в адское пламя и там утолят свою похоть! Горе вам, грешники! Опустите глаза! И благодарите нашего Папу за то, что он повелел закрыть им головы капюшонами! Их взгляд мог бы испепелить вас! На колени все, и ты тоже, иностранец! А сейчас все вы принесете пожертвования во искупление своих грехов, иначе будете расценены как сообщники этих злодеек!

Джованни пришлось вместе со всеми опуститься на колени и дожидаться, пока священник соберет дань. Раньше уйти он не мог. Когда они со служанкой уже шли по направлению к Борго, их настиг запах горелого мяса.

Он оставил служанку возле церкви Сассии, попросив ее никуда не уходить с широких ступеней перед входом. В нефе толпился народ, и Джованни пытался пройти через абсиды правых капелл. Ему самому надо было найти ее в толпе, потому что она могла не узнать его в новом облике, с черными волосами и бородой. Ища ее глазами, Пико спрашивал себя, изменится ли отношение Маргериты к нему, когда она увидит совсем не того человека, но сразу отогнал эту абсурдную мысль.

Время шло. Люди опускались на колени перед статуей Христа, дожидаясь причастия. Джованни застыл, подумав, что преломление хлеба и вкушение вина, обряд, призванный сделать людей братьями, превратился в акт ужасного жертвоприношения. Никакая мать не позволила бы пожрать свое дитя. На это способен только Бог военных отрядов, боев и Апокалипсиса. Тут он увидел, как священник благословляет пасхальные яйца, и улыбнулся. Это действо явно принадлежало только Матери. Со времен самых первых религиозных обрядов оно всегда представляло собой праздник плодородия и обновления природы.

Месса подходила к концу, и Джованни чувствовал себя потерянно. Народ начал расходиться, и он неосторожно встал в дверях, оглядывая каждую женщину. Ему на плечо легла чья-то рука, и он вздрогнул.

— Я не мог позволить тебе пойти одному. Я знаю, где она.

— Она жива?.. Что с ней?

— Жива, но известия о ней тебе не понравятся.

* * *

Двое мужчин шли за старой служанкой, которая брела медленно, перебирая четки.

— Я сегодня вышел пораньше и отправился в дом к Мариотто Медичи.

— Но зачем? Тебя ведь могли узнать.

— Там никто меня не знает, и потом, у них работает мой старый друг. Прости, Джованни, но я не мог поверить тому письму.

— Ну и?.. Что тебе удалось выяснить?

— В начале этого месяца Маргериту — неизвестно, с согласия или насильно, — увезли в монастырь Святого Сикста, монахини которого чтят святого Доминика. Мне сообщили, что ее увезли очень ранним утром, скорее всего, чтобы никто не увидел.

Джованни молчал, глядя в землю.

— Думаю, теперь вам встречаться будет трудно и очень опасно.

Граф Мирандола дал ему договорить. Он был погружен в свои мысли и едва расслышал последние слова Ферруччо.

— Письмо я получил в конце марта, значит, Маргерита писала его, еще будучи дома. Боже мой, Ферруччо!

Мимо неспешной рысью проехал отряд конников, наблюдавших за прохожими. За ними с криками бежала стайка оборванных ребятишек. Народ расступался, давая солдатам дорогу. Все понимали, что у каждого есть что скрывать от Божьих глаз, на худой конец — от людских. Под взглядами папских гвардейцев все боялись, что их вина выйдет наружу, обозначится на лице.

— Джованни, но ведь не хочешь же ты…

— Должен, Ферруччо, и прошу тебя мне помочь. Я должен ее увидеть. Может быть, я еще могу спасти ее и увезти с собой. Сколько денег у нас осталось?

— Капитан тюремщиков стоил нам двести золотых флоринов. Он запросил триста, но я не хотел переплачивать.

— Значит, еще кое-что осталось и ехать за деньгами не надо. Можно попробовать. Сколько стоит аббатиса, Ферруччо?

— Не знаю. Мне каждый день приходится подкупать мужчин, в крайнем случае знатных дам, но монахинь… — Ферруччо помотал головой. — Конечно, за двести флоринов аббатиса устроит тебе свидание с любой послушницей на твой выбор.

— Я тоже так думаю, — хлопнул его по плечу Пико.

— Странный ты, Джованни. Когда говоришь о философии, кажется, у тебя за плечами тысячелетние знания. Но как только речь заходит о Маргерите, рассуждаешь, как студент, который таскается за каждой юбкой, не заботясь о том, молода или беззуба ее хозяйка.

— Без страсти я не открыл бы ни божественного начала, ни любви, Ферруччо. Страсть — ветер, что надувает паруса разума, не дает им обвисать. А потом оставляет нас посреди моря качаться на волнах без всякой надежды.

— Ну вот, ты опять стал философом. Скажи, друг мой, чего ты хочешь от меня.

— Ты у нас стратег и специалист по подкупам. Разработай план, и мы освободим Маргериту.

— Сначала Джироламо, теперь Маргериту. Этак у тебя все римские тюрьмы и монастыри опустеют.

~~~

Флоренция

Четверг, 21 октября 1938 г.

По окнам бил дождь, и вода стекала маленькими ручейками, смазывая и перемешивая видневшиеся за стеклами деревья и луг под ними. Ночью была гроза. Он не смог отойти от окна, так и простоял до утра, завороженный сабельным блеском молний. Для Джованни Вольпе настало время действовать. Дни, проведенные в клинике, оживили его разум и истерзали душу. Ему казалось, что он снова вернулся в приют с еле уловимым запахом хлорки, отдаленными голосами, терявшимися в длинных коридорах, холодным кафелем и гулкими пустыми комнатами. Обе цепи, на которых висела его жизнь, порвались: Джакомо де Мола с одной стороны, Елена — с другой. Джованни снова охватил гнев, но на этот раз холодный и ясный. Он вошел в ванную и поглядел на себя в зеркало. Ему не хотелось бы встретить последнюю шутку, которую готовила ему жизнь, с лохматой головой и нестриженой бородой.

Он осторожно постучал в дверь к директору клиники, профессору Эрмете Террачини.

— Синьор Вольпе, рад вас видеть.

— Добрый день, профессор. Как поживаете?

— Хорошо. Вы и сами выглядите великолепно, чем очень радуете меня. Вас просто не узнать. Поверьте мне, синьор Вольпе.

— Да, вы правы, и за это я должен благодарить вас.

— Ну что вы! Все дело в современной медицине и в мудром старинном принципе отдыха. Но прежде всего важно то, что в каждом из нас заключены возможности выздоровления. Древние индусы называли это умственной и духовной гигиеной.

— Я согласен с вами, профессор. Теперь я чувствую, что вновь обрел внутреннее равновесие.

— Замечательно! Я искренне рад видеть, что это так. Думаю, еще несколько недель отдыха — и вы вернетесь к работе.

— Да, профессор. Я считаю, работа мне пойдет только на пользу.

— Несомненно.

— Поэтому я хочу вас попросить разрешить мне ненадолго отлучиться в магазин и взять там несколько книг. Я начал тяготиться бездельем.

Террачини поглядел на него поверх очков. Он знал всю или почти всю историю своего пациента. Когда де Мола привез его сюда, тот был в довольно плачевном состоянии, особенно на уровне психики, поэтому Джакомо попросил профессора подержать Джованни в клинике до его возвращения. Пока больной принимал транквилизаторы, никаких проблем не возникало, но теперь врач не мог удерживать его против воли. К тому же ему, видимо, действительно стало лучше.

— Знаете, синьор Вольпе, доктор де Мола еще не вернулся. Сами понимаете, он просил сделать все, чтобы вы полностью пришли в порядок. Вы же знаете, как он беспокоится о вашем здоровье.

— Вы позволите мне закурить, профессор?

— Вообще-то нежелательно, но если вы и меня угостите, то сделаю исключение.

Вольпе улыбнулся и заготовил ответ, пока пламя зажигалки колебалось, вспыхивая в очках профессора.

— Я очень люблю Джакомо и знаю, что он тоже меня любит. Я ему бесконечно признателен, именно поэтому и хочу устроить сюрприз. Перед тем как заболеть, я составлял каталог… Могу я говорить с вами свободно, профессор?

— Конечно. Меня связывает с вами не только клятва Гиппократа, но и общий друг.

— Видите ли, профессор, у нас в магазине есть очень ценные еврейские инкунабулы пятнадцатого века. Мне не хотелось бы в такое время оставлять их там. Они изданы печатником Джошуа Соломоном Сончино. Среди них есть знаменитая «Favola Antica»,[56] один из древнейших текстов Каббалы. Здесь раритеты будут в большей безопасности. Если вам это доставит удовольствие, я их покажу. Они несравненно прекрасны. Каждая страница — шедевр искусства миниатюры.

Глаза Террачини расширились. Он ничего не понял из объяснений Вольпе, но его подкупил сам тон, которым тот рассказывал о загадочных книгах. Пациент выздоровел.

— Был бы рад бросить взгляд на эти инкунабулы. Если хотите, можете хранить книги у меня в сейфе, когда не будете работать с ними. Расскажете мне их историю. Знаете, я очень любознателен, к тому же еврей, как вам, наверное, известно.

— Вы с гордостью носите свое имя, профессор.

Террачини не колеблясь подписал ему пропуск на выход. Да, прежде он гордился своим происхождением, но в последнее время стал замечать, что его подпись сделалась крайне неразборчивой. Имя Эрмете, которое родители дали ему в честь великого итальянского актера, старика Цаккони, читалось ясно, а вот фамилия Террачини, выдававшая его еврейское происхождение, превратилась в каракули.

Туристский автобус медленно спускался к Флоренции. Дождь только что кончился, и от мокрых листьев и сосновых иголок асфальт стал очень скользким.

Кто знает, как ему в голову пришла эта «Favola Antica». Прекрасное название, чтобы возбудить любопытство профессора. Но ценные книги в магазине имелись, это была правда. Он сошел на остановке, заскочил домой за ключами и пешком двинулся к магазину. Собрав с полу почту, он, не глядя, бросил ее на стол.

Воздух в помещении застоялся, и запах замкнутого пространства быстро превратился в другой, более стойкий. У книг тоже есть свой ад. В этом аду нет адского пламени, здесь книги и без него превращаются в прах. Их съедает маленькая, но смертельно опасная штука: плесень. Белая, коричневая и красная. Она питается клеящими веществами, содержащимися в бумаге. Он тоже стал жертвой яда, более ароматного, чем плесень, но не менее опасного: Елены. Он открыл сейф, увидел инкунабулы «Favola Antica» и уже собрался их вытащить, но вдруг встал и решительно начал отдирать изоленту, которой чуть повыше к стене крепился револьвер. Вольпе не был опытным стрелком, но пользоваться оружием умел. Револьвер он засунул сзади за ремень брюк, как видел в каком-то американском фильме про полицейских. Закрыв магазин, он отправился на улицу Терме, в полицейское отделение, где встречался с Цугелем. Это было единственное знакомое место, откуда он мог начать розыски.

* * *

Входить в участок с револьвером было неразумно, но мысли Джованни занимало другое, и он считал абсолютно верной пословицу, что не всяк монах, на ком клобук. Сейчас Вольпе являлся просто молодым респектабельным человеком, который просил о встрече с офицером. Всякие неприятные дела вечно доставались вице-комиссару. К таковым относились, например, заявления горожан о взысканиях с домашней прислуги, с какого-нибудь мальчишки или нищего, имевших наглость их не слушаться.

— Я вице-комиссар Моретти. Что вам угодно, синьор?..

— Вольпе, доктор Моретти, Джованни Вольпе.

«Ну-ну, поглядим, чего хочет этот лисенок».

— Некоторое время назад я встречался здесь с одним… немецким товарищем по оружию, — начал Джованни, надеясь сыграть на профашистском настрое офицера. — Его зовут Вильгельм Цугель. Мне надо еще раз с ним поговорить.

— Никогда не слышал этого имени, — холодно отозвался Моретти.

«Грязные ублюдки повадились назначать сборища в моем доме. Помню я этого говнюка, но черта с два тебе о нем скажу».

— Но мы встречались именно здесь, в этом маленьком участке. При встрече присутствовали еще двое. Для меня очень важно его разыскать.

— Послушайте, синьор Вольпе, а почему бы вам не отправиться в немецкое консульство? Оно находится в центре, в Лунграно. Идите туда. Вот увидите, ваши друзья постараются оказать вам максимальное содействие.

Он снова совершил серьезную ошибку.

— Доктор Моретти, у меня нет друзей в консульстве.

— И вы пришли сюда?

Вице-комиссар начал терять терпение, повысил голос и не заметил, как перешел с обращения, принятого у фашистов, на традиционную в Италии вежливую форму.[57]

— У вас ведь были какие-то дела с немцем, верно? Вы сами так сказали. А потом вы его потеряли. Как, говорите, его зовут? Цугель? Ну так и поезжайте в Германию! Там таких сколько угодно. А здесь только Бьянки, Росси, Верди и Нери… Да, и Нери тоже, и даже очень много.[58] Но никаких Цугелей! Keine Zugel! А теперь сделайте одолжение, идите и дайте мне работать!

Джованни вышел под любопытными взглядами караульных и посетителей.

Двое парней, все время тершихся возле полицейского участка, толкнули друг друга в бок.

— Трензель, гляди-ка! А не тот ли это тип, которого Цугель велел нам разыскать?

Второй поднял глаза и ткнул толстым пальцем в направлении Вольпе.

— Кто? Этот, что ли?

— Не тычь, дурак! Свинья болотная! Он заметил. Пошли, его надо брать.

Джованни вспомнил их. Если блондина еще можно было не заметить, то второго, толстого, заросшего волосами, как медведь, не узнать он не мог. Вольпе на миг заколебался. Он разыскивал Вильгельма, чтобы заговорить с ним под каким-нибудь предлогом, а потом убить. Вдруг эти двое приведут его к Цугелю?

Промедление оказалось роковым. Медведь прыгнул на него, завернул ему руку за спину и поволок в переулок, где была припаркована черная «балилла». Второй уже заводил мотор. Трензель бросил пленника на заднее сиденье и сел на него сверху.

~~~

Рим

Среда, 16 мая 1487 г.

Франческетто стоял, опустив голову, с покаянным выражением на лице. Иннокентий VIII никогда не видел его таким подавленным. Притворялся он или действительно был напуган — значения не имело. Смущение сына уже само по себе было отцу приятно. Если бы рядом, на соседнем стуле, не восседал кардинал Борджа, его удовлетворение было бы полным. Но понтифик совершенно справедливо подозревал, что огорченный и убитый вид сына зависел именно от присутствия кардинала. Из угла зала для аудиенций за сценой, сложив руки на груди, с удовольствием наблюдал кардинал-казначей Риарио.

— Мы с вице-канцлером получили неприятное известие, которое нас весьма расстроило. Из башни Аннона бежал узник, а стражника нашли зверски убитым, с баклажаном в заднице. Ты отвечаешь за охрану. Что можешь сказать в свое оправдание?

Будь он с отцом один на один, Франческетто знал бы, как себя повести. Он, наверное, отпустил бы какую-нибудь шуточку по поводу баклажана или насчет того, что беглец сидел по обвинению в содомии. Но на него смотрели глаза кардинала Борджа, которого отец в последнее время очень к себе приблизил. Франческетто его боялся, а оттого еще больше злился. Он, не раздумывая, вонзил бы меч ему в глотку, если бы получил такую возможность.

— По правде говоря, не знаю подробностей. Когда я по вашему приказу явился за заключенным, содомитом Джироламо Бенивьени, его в камере не было. Но мне стало известно, что капитан стражи получил солидную сумму, и я сделал вывод, что его кто-то подкупил. Я велел отвести этого человека в замок Сант-Анджело и подвергнуть пытке. Он сознался, что ему заплатили двое господ в масках, и он не знает, кто они. А потом он умер. Это все, отец… ваше святейшество.

— Как так — умер?

— К сожалению, жир, который я велел вытопить из его ног, кончился и в остальных частях тела. Пока мы жгли ему ступни, чтобы он сознался, жар распространился по всему телу и вызвал смерть. Но взяточник рассказал все, что только знал.

Папа поднял глаза к распятию, угрожающе свисавшему с потолка, и заявил:

— Alua meu figgiu 1’è proprio abbelinou![59]

Родриго Борджа нахмурился. Его очень раздражало, когда понтифик начинал говорить на своем родном диалекте. Он потрогал горбинку носа, что всегда придавало ему уверенности. Эта привычка выработалась еще в детстве, когда будущий кардинал выслушивал упреки воспитателя.

— Ты отдаешь себе отчет, Франческетто, что вина твоя очень серьезна? — камнем упали его слова. — По мотивам, которые ты себе представляешь, Бенивьени был нам важен. Мы ищем опаснейшую хитрую змею, которая где-то прячется. Знаешь, какое блюдо предпочитают эти твари? Яйца. Джироламо Бенивьени был нашим яичком, приманкой. А ты позволил ему сбежать.

Родриго с угрозой ткнул в него указательным пальцем, и Иннокентий испугался за сына. Теперь он хорошо знал решительность Борджа и понимал, что тот слов на ветер не бросает.

Понтифик сделал свирепое лицо и снова повернулся к сыну:

— Кардинал прав. Будет справедливо, если ты заплатишь за то, что натворил.

У Франческетто подкосились ноги. Неужели отец так сильно подпал под влияние Борджа?

— Риарио, запиши себе! — приказал Папа. — В течение тридцати дней присутствующий здесь Франческетто Чибо обязан внести в государственную казну сумму, равную ста золотым, в качестве штрафа за то, что упустил узника, хотя непосредственно тому и не способствовал. Записал?

— Да, ваше святейшество, — отозвался секретарь, не поднимая головы и водя по листу бумаги гусиным пером.

— Теперь можешь идти, — обратился Иннокентий к сыну и протянул ему перстень для поцелуя.

Франческетто, опустив голову, попятился к двери. Единственное, что он утаил в своем рассказе, так это то, что конфисковал у капитана двести золотых флоринов. Он быстро прикинул, много ли останется после уплаты штрафа, и получилось, что он еще и неплохо заработал.

— И ты ступай, — сказал Папа Риарио.

Тот подошел приложиться к перстню, но был отправлен прочь нетерпеливым жестом руки в перчатке.

Когда понтифик и кардинал остались одни, Родриго Борджа повернулся к Иннокентию с медовой улыбкой на губах.

— Ты очень строгий отец.

— А ты плохо знаешь Франческетто. Я ударил по самому больному месту — по деньгам.

— Может быть. Но идея воспользоваться Бенивьени, чтобы привлечь сюда графа Мирандолу, провалилась. Возможно, побег своего друга организовал именно он.

— Думаешь, Пико осмелился сюда явиться?

— Может, и нет, но с такими доходами мог нанять кого угодно. Если во всем этом не замешан еще и Франческетто.

Иннокентий вскочил со стула.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же сам сказал, что твой сын понимает только закон барыша. Он мог похитить узника, а потом запросить выкуп.

Иннокентий провел рукой по тому, что осталось от волос, и заметил, что перчатка взмокла от пота.

— Не думаю, чтобы он был настолько коварен.

— Однако если через несколько дней мы получим требование выкупа, то будем знать, от кого оно исходит. Тут штрафа окажется мало.

— Пожалуй. И что ты намерен делать?

— Мы должны вызвать сюда молодого Пико. Ты напишешь папское послание с осуждением его книги и потребуешь, чтобы он лично явился в Рим для публичного отречения.

— Граф на это не пойдет. Решит, что мы нашли его тайные тезисы, те, что намного опаснее и для нас, и для него.

— Предпримем то же самое. Вспомни, он даже смутно не понимает, насколько близко подошел к истине. Он и представить себе не может существование тайных документов, отмеченных печатями. И думает, наверное, что его попытка склеить листы своей рукописи оказалась надежной. Он ведь прекрасный алхимик.

— Я бы убрал его с дороги — и дело с концом.

— Чтобы поймать муху, надо намазать медом, иначе инстинкт уведет ее далеко от ловушки.

— Хорошо-хорошо, я напишу послание, и посмотрим, что будет.

— А нам тем временем надо подстраховаться. Мы должны распространить «Молот ведьм», «Malleus Maleficarum» этих двух немецких фанатиков, и начать преследование Женщины как главного источника всех в мире бед. Ты понял меня, Иннокентий?

Папа почувствовал, как пот полился из-под мышек до самых штанов.

— Да, это яснее ясного. «Молот» будет готов через несколько дней. Еврей-печатник всегда хорошо делает свою работу.

— Каждый инквизитор, любой папский посланец должен иметь по экземпляру. Побольше костров! Мне нужны еще ведьмы. К следующему разу минимум десяток.

— Сколько?

— Ты разве не понимаешь, что это нужно нам и этого хочет народ? Рим, Италия и вся Европа должны вспыхнуть кострами. Десяток? Нет, десять тысяч. Если столько женщин взойдут на костер за ересь, колдовство и разврат, то ни одной из них больше никто не станет верить. Даже той, что дала жизнь всему сущему!

Родриго Борджа с довольным видом поднялся. Он ощущал, как мощный поток силы и власти наполнял вены. Его стратегия побеждала. В нужный момент все это поможет ему занять место Папы-сифилитика. Он дождаться не мог, когда сможет посадить своего сына Чезаре на место этого идиота Франческетто.

* * *

Прошло несколько дней, и у Папы случился тяжкий рецидив болезни. Немецкий лекарь прописал ему пить кровь. В последующие недели это вызвало странную лихорадку и странные пристрастия, что-то вроде умственного расстройства, которое личный врач Родриго, Андреа да Таррагона, назвал гематоманией. Жертвой того же недуга пал некогда Каин, убивший своего невинного брата Авеля и принужденный бродить по свету в поисках крови.

Иннокентий отказался написать послание с осуждением графа делла Мирандолы, поскольку такое заключение уже было принято в прошлом феврале, но обнародовал письмо против известных тезисов Пико. Понтифик дал понять, что у того есть последняя возможность оправдаться при дворе, учитывая, что за графом признаются недюжинные заслуги философа и христианина. По собственной инициативе Папа отправил пространные письма всем монархам Европы, призывая их предпринимать меры против козней, которые Сатана вершит посредством женского пола.

«Молот ведьм» имел немедленный успех, превзошедший самые смелые ожидания. Каждый папский легат в Европе запросил еще копии. В одну только Испанию было отправлено двести штук. Однако бедняга Эвхариус Зильбер Франк и так уже понес убытки, напечатав бесплатно такой тираж. Он сбежал из Рима, чтобы совсем не разориться, но прежде подарил один экземпляр неизвестному господину, предъявившему кольцо с гербом графа Мирандолы. Владельцем печатной мастерской стал кардинал Родриго Борджа, вице-канцлер Римской курии. Он прекрасно понял важность изобретения Гуттенберга.

~~~

Рим

Понедельник, 11 июня 1487 г.

Знатная супружеская пара в сопровождении элегантно одетого слуги остановила лошадей и отдала их на попечение конюха. Сделав кое-какие распоряжения, они остановились поболтать под навесом. Утреннее солнце так ярко сверкало на белом мраморе фасада церкви Святого Сикста, расположенной на улице Мамуртини, что слепило глаза. Три века тому назад Доминик де Гусман объединил эту римскую базилику со старинным женским монастырем Санта-Мария-ин-Темпуло, обязав сестер, ранее пребывавших в православной вере, подчиниться католической церкви. Монахини владели несметными богатствами, что и позволяло им сохранять свои религиозные традиции. Доминиканский устав предписывал строгое затворничество, и со временем монастырь превратился в неплохое убежище для девиц знатного происхождения. Считалось, что они спасаются здесь от мирских посягательств, но на деле их помещали сюда, чтобы семейные богатства оставались нетронутыми.

Троица направилась к боковому входу в монастырь и постучала в дверь, надраенную до блеска и вправленную в каменную стенку на манер огромного сапфира. В окошке показалось лицо женщины в вуали и нагруднике.

— У нас разрешение от кардинала Росси на беседу с одной из ваших подопечных.

Из более широкой щели, уже почти в метр, высунулась прозрачная рука и повернулась ладонью вверх. Ферруччо вложил в нее поддельный пергамент с печатью кардинала, у которого когда-то долгое время гостил Джованни. По этой причине Росси и отправили с поручением в Палермо, где, как рассчитывал кардинал Борджа, испанский правитель поможет ему исчезнуть без особого шума. Для Ферруччо и Джованни главным было то, что он уехал из Рима.

Ждать пришлось долго, и Леонора воспользовалась скамейкой, которую ей за байокко принесла какая-то грязная девчушка. Возраст ее определить было невозможно по причине крайней худобы, а из-за врожденной деформации стопы она еще и хромала. Леонора дала ей серебряный карлино с изображением Папы и получила в ответ лучезарную улыбку.

Наконец дверь открылась, и какой-то грубый неотесанный тип с густыми бровями и тупым, угрюмым выражением лица впустил их. Они пошли за ним через портик, но он тут же сделал знак остановиться. За частыми колоннами просматривался прекрасный цветущий сад, а посередине сада возвышался густой куст с желтыми и зелеными цветами.

— Это рождественская роза, ядовитый морозник, позднее растение. Цветет ранней весной, — раздался женский голос, в котором не было ничего женственного.

Ферруччо и Джованни обернулись и с почтением поклонились. Видимо, перед ними была мать настоятельница. Леонора тоже склонила голову.

— Ее цветы прекрасны, но имеют тошнотворный запах. Если проглотить листья или лепестки, это может привести к смерти. Что говорит об опасностях, таящихся в красоте: за ней прячутся грех, грязь и смерть. Я Эуфемия Космопула, заведую этим монастырем. Кто из вас Ферруччо де Капитани?

— Это я, матушка, — ответил Ферруччо. — Со мной моя супруга Леонора и секретарь Джованни. Он служит у меня много лет.

— По какой причине вы хотите видеть одну из светских обитательниц монастыря? Поручительство кардинала открывает многие двери, но здесь командую я!

Джованни поспешил опустить глаза в знак покорности и все соображал, кто же еще не так давно говорил ему о морознике.

Ферруччо подошел к аббатисе и заговорил так тихо, что ей пришлось приблизить ухо к его губам:

— Это не ради меня, матушка, а ради вот этого молодого человека, сироты. Он рано потерял мать, а отец неизвестен. Мадонна Маргерита обещала поведать ему некоторые важные факты, касающиеся его происхождения. Возможно, он окажется родным сыном дядюшки ее супруга и в этом случае сможет гордиться родством с семейством флорентийских Медичи.

— Не больше и не меньше! — сказала аббатиса, глядя на Джованни, который стоял, потупив голову.

— Я знаю, сколько вы делаете для заблудших бедняжек. Его мать могла бы быть одной из них. В знак благодарности я хотел бы пожертвовать на монастырь пятьдесят золотых флоринов, с тем чтобы вы помянули эту несчастную в своих молитвах.

— Дар воистину щедрый, мы к таким не привыкли. Учитывая обстоятельства вашего секретаря, заступничество кардинала, а также то, что Маргерита еще не приняла постриг, думаю, что ее можно позвать. Разумеется, в присутствии одной из сестер и только в том случае, если она сама расположена принять визит мужчины.

— Разумеется, матушка.

— Подождите меня здесь.

Ферруччо слегка поклонился. Поведение аббатисы с самого начала ему не понравилось. Слишком уж она была враждебна поначалу и покладиста потом. Джованни нервно расхаживал взад-вперед.

Леонора тронула его за руку:

— Помни, что не надо проявлять нетерпения, увидев ее. Она будет безутешна. Я тебе говорю как женщина.

— Постараюсь ради нее, но это будет не легко.

— Я знаю, что такое любовь, Джованни. Это жажда, которая мучит, пока не напьешься, а потом захочешь еще и еще.

Они прождали больше двух часов, пока снова появилась аббатиса. Неожиданно откуда-то донесся хор, поющий «Kyrie Eleison», «Господи, помилуй», и «Christe Eleison», «Христос, помилуй».[60] Голоса разнеслись по всему монастырю.

— Это наша старинная традиция и привилегия, — сказала аббатиса. — Трижды в день мы по сто раз повторяем «Kyrie Eleison» и «Christe Eleison».

Раз пять она тоже повторила молитву, сложив руки на груди и закрыв глаза. Потом правой рукой осенила себя крестом, сложив пальцы троеперстно.

— Мадонна Маргерита вас ожидает, Джованни. Только его, — заявила настоятельница, рукой отстраняя Ферруччо и Леонору. — Для вас и вашей супруги мы приготовили свежий лимонный сок. Вы можете подождать здесь. Жаркий день располагает к молитве и сосредоточению. Если вам что-нибудь понадобится, подайте знак Грегорио, и он тотчас же меня позовет.

Тип с низким лбом и густыми бровями молча возник у них за плечами и что-то хрюкнул в знак согласия.

Джованни вслед за аббатисой миновал деревянную дверь и вошел в комнату для свиданий. Он огляделся вокруг, но никого не увидел. Потом за его спиной открылась дверь.

* * *

Из ниши рядом с небольшим алтарем со статуей Девы Марии наконец появилась Маргерита. На ней было очень закрытое голубое платье до пят, на волосы наброшена светлая вуаль. Никаких украшений. Из широких рукавов высовывались худые, высохшие руки. У Джованни сжалось сердце, и он с трудом удержался от того, чтобы не броситься ей навстречу. Маргериту сопровождала низенькая толстая монахиня. На талии у нее висел массивный серебряный крест на толстой веревке, поверх белой туники была наброшена черная накидка, закрывающая ее с ног до головы. Маргерита подождала, пока монахиня подаст ей знак, только тогда подошла к Джованни и села напротив. У нее были глаза человека, потерявшего всякую надежду.

— Маргерита.

По ее лицу побежали слезы, Джованни попытался взять ее за руку, но она отстранилась и еле слышно прошептала:

— Любовь моя.

— Слушай меня, Маргерита, — сказал он тихо. — Мы пришли, чтобы вытащить тебя отсюда. Я здесь с другом. Это тот самый человек, что предупредил тебя тогда об опасности. С нами четыре коня, и мы уедем отсюда вместе. Ты свободна.

Маргерита слабо улыбнулась и покачала головой:

— Ах, Джованни, ты не знаешь. Джулиано добился специального разрешения на развод. Я больше не жена ему.

— Тем лучше. Теперь мы можем беспрепятственно быть вместе. Нам больше не надо прятаться. Ты станешь моей женой, Маргерита.

— Это невозможно. За мной следят. Я здесь как в тюрьме. Через десять дней меня заставят принять постриг. Меня ждет монастырь.

— Но мы увезем тебя сегодня. Они не имеют права держать тебя здесь против воли. Четверо монашек не смогут задержать нас. Я позову Ферруччо и Леонору. Ты с ней не знакома, но этой девушке можно доверять. Мы будем расчищать дорогу, а вы пойдете за нами. Только бы выбраться! Нас ждет новая жизнь. Мы уже нашли убежище неподалеку отсюда.

— Мне страшно, Джованни.

На этот раз он стиснул ей руку и поцеловал. Монахиня продолжала молиться, повернувшись к ним спиной. Они заглянули друг другу в глаза, позабыли обо всем и потянулись друг к другу. Дрожащие губы соединились.

Джованни поднялся, но Маргерита его удержала:

— Пожалуйста, не уходи.

— Я сейчас вернусь, любовь моя, и никто не сможет больше нас разлучить.

Он бросил последний взгляд на монахиню, перебиравшую четки. Выйдя во внутренний двор и стараясь пройти тем путем, которым вошел, он почему-то никого там не увидел. В противоположном углу он разглядел Ферруччо и Леонору и подбежал к ним. Они склонились над сторожем, растянувшимся на скамье. Если бы не сиплое дыхание, вылетавшее из ноздрей и рта, он казался бы мертвым. Губы его раздувались, как бычий пузырь.

— У него шишка на лбу, — сказал Ферруччо. — Я сделал ему не слишком больно, но он сильно разозлится, когда очухается.

В этот момент послышались шаркающие шаги, и появился какой-то человек с обнаженным мечом. Джованни застыл на месте.

— Ты его знаешь? — спросил Ферруччо, вмиг насторожившись и отводя в сторону Леонору.

— Да, — похолодев, ответил Пико. — Это Ульрих, начальник стражи Джулиано, мужа Маргериты.

Ульрих из Берна посторонился. Из-за его спины появился Джулиано Мариотто Медичи, крепко держа за руку Маргериту. За ними выступала аббатиса.

— Голубка Божья пожелала, чтобы эти святые стены, посвященные Ему, избежали позора и разврата. Убирайтесь и не смейте более противостоять воле Господа! Грегорио! Иди сюда!

Но гигант продолжал храпеть и хрюкать.

Джованни подошел ближе, Ферруччо встал чуть поодаль.

— Джулиано, оставь ее. Разойдемся с миром. Ты ведь с ней развелся, и она тебе больше не принадлежит.

— Да как вы смеете! — крикнула аббатиса и позвала снова, на этот раз громче: — Грегорио!

— Замолчи! — цыкнул на нее Джулиано. — Это мое дело! Ступай молиться!

Эуфемия Космопула ошеломленно поднесла руки к груди.

Как он мог себе такое позволить! Благочестивый христианин, скорбящий муж, поставивший ее охранять Маргериту от любого, кто о ней спросит, ибо это, несомненно, будет посланец демонов. Он же обещал ей всяческую помощь, только бы грешнице была гарантирована жизнь в покаянии, дабы спасти ее душу. А теперь он так с ней обращается! Она почувствовала, что сейчас потеряет сознание, и оперлась о стену, чтобы не упасть. Где же Грегорио?

— Я знал, что ты явишься, не выдержишь. Зря я не убил тебя тогда. Но теперь все кончено. Сейчас ты поймешь, что такое оскорбить Джулиано Медичи. Хочешь эту женщину? Возьми, она твоя навсегда!

Он с силой толкнул Маргериту к Джованни, и в этот момент Ульрих из-за ее спины нанес сильный колющий удар. Ферруччо удалось его отвести, ударив плашмя по мечу швейцарца. Быстро вращая свой тяжелый бастард, он попытался обезоружить Ульриха, но тот не отказался от атаки и встал в высокую позицию, чтобы нанести удар в голову. Ферруччо отскочил и набросил плащ на меч противника, вынуждая его отступить. Он добился, чего хотел: теперь он мог сражаться, не боясь ранить еще кого-нибудь.

Все произошло в один миг. Джованни почувствовал, что Маргерита падает ему на руки, и, когда она заскользила вниз, он увидел кинжал у нее между лопатками.

— Маргерита! — крикнул он во весь голос.

Пико пытался поддержать ее, гладил ей лицо. Она, видимо, это почувствовала, но тут же закрыла глаза. Джованни крепко обнял ее, потом, не веря, осторожно опустил на пол.

Со свирепой гримасой Джулиано Медичи пнул его ногой, и граф упал. Он лежал молча и, казалось, ничего не чувствовал. Джулиано навис над ним, рыча, как лев, но напоролся на вытянутую руку, сжимавшую кинжал с желобчатым лезвием. Они неподвижно глядели друг на друга, Джованни давил кулаком на живот врага. Тот ошеломленно опустил глаза и увидел, как по животу расползается красное пятно. Кровь залила кулак Пико. Медичи схватился за рану, упал на колени и почувствовал, что жизнь покидает его. Красная струйка вытекла изо рта, он пытался что-то сказать, но из горла вырвался только хрип.

Ульрих впервые в жизни находился в затруднении: человек, наступавший на него, был будто сделан изо льда. Краем глаза он заметил, что его хозяину пришел конец, а потому собрал последние силы, перемахнул через балюстраду и бросился к двери, следя за тем, чтобы не получить удара в спину.

Конюх, дожидавшийся снаружи, увидел человека, бегущего так отчаянно, словно за ним гналась стая демонов. Он с изумлением наблюдал, как тот падал, поднимался и снова падал, пока не исчез за изгибом стены.

Леонора прижалась к Ферруччо, Джованни держал на руках Маргериту. Рядом с ними, словно в молитве, стоял на коленях Джулиано Мариотто Медичи и смотрел на всех вытаращенными мертвыми глазами.

Мать настоятельница пришла в себя. Медленно отступая к стене, она нащупала рукой железное кольцо и изо всех сил дернула за него. Раздался звук монастырского колокола, резкий и пронзительный. На звук прибежали монашки и завизжали хором. Ферруччо и Леонора помогли Джованни, который все еще держал Маргериту, подняться на ноги. Окровавленной рукой он испачкал ей платье. Он обводил глазами лица стоящих рядом, словно ища и не находя ответа.

— Пойдем, Джованни. Здесь нам больше делать нечего. Сейчас явятся солдаты. Нам нельзя здесь оставаться.

Пико безучастно кивнул, в последний раз поцеловал Маргериту в лоб, бережно опустил ее голову на пол, потом встал и позволил другу подтолкнуть себя к выходу. Когда он вскочил на коня, в мозгу у него снова возник огненный шар. На этот раз он был ярче солнца, висевшего над их головами. Он разговаривал с шаром, и шар ему отвечал, но в его словах не было утешения, и Джованни впервые оттолкнул его прочь, пока тот не скрылся вдали и не погас.

~~~

Рим

Четверг, 28 июня 1487 г.

В начале лета жара накрыла все душным покрывалом, и очень долго не было дождя. После давно прошедших ливней на смену грязи пришла иссушающая горло пыль. Благородные дамы и господа закрывали лица надушенными платками, когда мимо проезжали отряды всадников. А ездили они все чаще и чаще.

— Еще одна ведьма, будь она проклята, — постоянно слышалось на улицах.

В остериях торговцы и путешественники рассказывали, что своими глазами видели, как в Италии, Испании и особенно в Германии разворачивается методичная охота на дочерей демонов. Из уст в уста передавались истории о сознавшихся преступницах, об их жестоких наказаниях и страшном колдовстве, одна другой кошмарнее. Всем стало ясно, что дьявольский план годами и веками осуществлялся посредством женщин и число их растет. Врожденная развратность позволяла им с легкостью вступать в связь с Сатаной, и они обретали все большую тайную власть.

Если Церковь это вовремя не поймет, быстро наступит эра Антихриста. Разве чума в прошлом веке не была неоспоримым предвестием? Тогда в каждой семье хоть один человек, да умер. Не просто же так черная смерть опять появилась в Польше!

Некоторые недоброжелатели, кстати весьма немногочисленные, утверждали, что на обвиняемых доносили из ревности или по имущественным соображениям, а сговор с демонами тут ни при чем. Согласно правилам известного «Молота ведьм», даже анонимки теперь было достаточно для того, чтобы заподозрить и заковать в цепи неизвестную женщину. В каждой церкви ящик для доносов заполнялся гораздо быстрее, чем ящик для пожертвований. Верно также и то, что у женщин, представших перед трибуналом, не было выбора: либо сразу признать себя виновной и умереть в ясной безмятежности, либо отрицать обвинения и подвергнуться жестоким пыткам. В любом случае они умирали. Кузнецы и ремесленники наперебой предлагали инквизиторам новые инструменты для вырывания признаний у тех, кто сопротивлялся. Иногда арестованные, желая избежать пыток, сами настаивали на ордалии водой. Их привязывали к тяжелому камню и бросали в какое-нибудь холодное озерцо. Если они шли на дно, то были невиновны, если же выплывали, значит, демоны закупоривали в их телах все отверстия.

Все эти известия графу делла Мирандоле приносил кавалер де Мола. После трагической гибели Маргериты Джованни не выходил из дома, однако в Риме неделями только о ведьмах и говорили. Леонора не оставляла его ни на минуту, заботясь о том, чтобы он поел, и старясь по возможности скрасить его дневные часы. Она часто обменивалась понимающим взглядом с Ферруччо. Общая привязанность к Джованни все больше сближала их. Передвигаясь по дому, они, случайно и неслучайно, часто прикасались друг к другу, но вместо извинений только улыбались. Что-то росло между ними, и это была не только дружба. Но от этого чувства отказался их друг, и они стыдливо прятали его от самих себя.

От Джованни, который казался безучастным ко всему, что творилось вокруг, не укрылась соединявшая их связь. Она была для него единственным утешением в те недели, когда воспоминание о Маргерите черным камнем давило на сердце. В последние дни он снова взялся за работу по защите своих тезисов и уже завершал ее. Джироламо Бенивьени, которого, по причине непреходящей меланхолии, поместили в самую дальнюю комнату, настаивал на ее публикации. Теперь Джованни с трудом его выносил, причем не из-за обвинений в содомии, к которым он относился безразлично. Его раздражали бесконечно претенциозные и нудные оды и сонеты, гласящие, что дружба может облегчить боль и заменить собой Маргериту. Бенивьени обижался, когда с ним обращались с плохо скрытым равнодушием, и настойчиво требовал, чтобы за ним ухаживали.

В тот вечер Ферруччо составил компанию Джованни. Они сидели, потягивая ликер под свиное сало и орешки.

— Я нашел способ переправить Джироламо во Флоренцию. Сознаюсь, его присутствие здесь стало для меня невыносимо.

— Так ему будет лучше, хотя я и люблю нашего поэта по-прежнему, — согласился граф.

— Если бы я не знал его так хорошо, уже давно прирезал бы.

Джованни улыбнулся.

— А как ты думаешь его переправить?

— Через несколько дней в Ливорно отправляется корабль с грузом — бочонки с вином и кувшины с маслом. Я уже договорился с капитаном за десять золотых флоринов. Он спрячет Джироламо при отплытии, а когда тот напишет нам из Флоренции, что жив и здоров, получит еще двадцать. Удачный договор.

— А Джироламо в курсе?

— Я рассчитывал, что ты ему скажешь.

Граф опять улыбнулся.

— Ты будешь гораздо убедительнее меня. А я этим закрою свой долг перед ним.

— Он действительно тебя очень любит, просто обожает. Хотя я понимаю, что его так же трудно переваривать, как клецку, выжаренную в свином сале.

— Перестань, Ферруччо. Ты и так успокоил мою душу, и я тебе за это благодарен. Хотя в одном Бенивьени прав. Я должен защищать свои тезисы, иначе все действительно пропало.

— Мне надо убедиться, что твоя «Апология» добралась до Папы окольными путями. Это нетрудно, а потом мы сделаем вид, что ты приехал из Флоренции.

Пико налил себе еще вина и наполнил бокал Ферруччо.

— Я хочу тебя еще кое о чем попросить.

— О чем хочешь, Джованни! Разве моя дружба не так очевидна, как дружба этого…

Граф остановил его, взяв за руку.

— Не говори ничего, это лишнее. И послушай, что я тебе скажу. Это просьба друга. Обещай мне, что я буду рядом с тобой, когда вы с Леонорой поклянетесь друг ДРУГУ в верности.

— Джованни…

— Ты себе не представляешь, какую радость доставляет мне ваша растущая любовь.

— Это так заметно?

— Думаю, что даже Джироламо все понял.

— Но я ей… пока ничего не сказал.

— Скажешь, и она будет счастлива.

— Ты думаешь?

— Уверен, вы достойны друг друга.

— Я чувствую себя почти виноватым.

Ферруччо вздохнул.

— Это пройдет. Любовь женщины — лучшее лекарство для души, и не только.

Джованни подошел к окну, открыл ставни и посмотрел на звезды, щедро рассыпанные по небу. Он глубоко вдохнул ночной воздух, и ему показалось, что он ощутил разом все ночные запахи раннего лета, которые ветер собрал и принес с полей, раскинувшихся вокруг Рима.

— Земля плодородна и, несмотря на то, что повсюду льется кровь, готова отдать лучшие свои плоды. Я тоже взрастил свои плоды и теперь рискую, что они сгниют. Надо найти способ хотя бы посеять знание. Я загниваю здесь, Ферруччо.

— Я тебя понимаю, ты прав. Климат сильно поменялся. Думаю, это произошло из-за усиления влияния на Папу кардинала Борджа. Мне доложили, что в прошлое воскресенье они даже мессу служили вместе. И я убежден, что зверствами инквизиции управляет именно испанец. Точно так же в Испании, с благословения их величеств Фердинанда и Изабеллы, делает погоду Торквемада.

— Мне надо уехать, Ферруччо. А может, ты и прав, не надо было сюда приезжать.

— У тебя была цель всей жизни. Я тебе не советовал, потому что люблю тебя и вижу, каким опасностям ты можешь себя подвергнуть, но сам поступил бы точно так же.

— Я принес с собой только разрушение и смерть. Даже убил.

— Ты защищался. Джулиано заслужил свою смерть. В любом случае, обеспечив безопасность Джироламо, мы все вместе отправимся во Флоренцию. Я женюсь на Леоноре, если она захочет.

— Я не поеду во Флоренцию.

— Хочешь вернуться в Мирандолу?

— Нет, у меня другая идея. Есть еще одна земля, где семена могут взойти. Это Париж. Рим — не единственный город в мире.

Среди ночи Джованни вскочил и сел на краю постели. Рубашка взмокла от пота. Ему опять приснилось нежное лицо Маргериты и рот, который говорил самые нежные слова, которые он когда-либо слышал. И он никак не мог запомнить эти слова. В голове раздавались проклятия, что выкрикивал ему Джулиано Медичи, пока его тело корчилось в пламени. Их похоронили вместе в стенах монастыря. Сон окончательно пропал, а ночь была длинной. Он подошел к окну, распахнул ставни и залюбовался луной во второй четверти. Темная сторона напомнила ему о том, что миновало, а светлая — о том, что жизнь еще ему многое приготовит.

* * *

Та же луна наполнила голубыми отблесками спальню в палаццо Борджа. Все огни только что погасили. Под окнами медленно катился Тибр. Тишину нарушали только голоса лодочников, по ночам потихоньку перевозивших контрабанду.

Помочившись, Джулия Фарнезе тихо вернулась в постель и увидела открытые глаза кардинала.

— Я вас разбудила? Что с вами, мой господин? Какие мысли вас тревожат?

Голый волосатый живот кардинала приподнялся в глубоком вздохе. Он вглядывался в любовные сцены на потолке, но ничего не видел. Тогда он повернулся к возлюбленной, одетой в белую льняную сорочку, украшенную арабским узором, сквозь которую просвечивало тело.

— Нет, все хорошо. Процессы идут, приговоры выносятся. Франческетто зализывает раны. В должности вице-канцлера моя позиция неприступна.

— А когда вы станете канцлером?

— Цветочек мой, канцлером может быть только Папа.

— Значит, вам так надо стать канцлером, что вы перестали чувствовать мою любовь?

— Ах, Джулия, ты ничего не понимаешь, совсем еще ребенок.

Родриго поднялся, набросил на ночную сорочку легкий халат из красной камчатой ткани и начал ходить взад-вперед по комнате.

— Я стал чувствовать, что старею, представляешь? Я же ровесник Иннокентия, понимаешь? Я не могу ждать так долго. То он говорит, что болен и вот-вот умрет, то пирует, как тридцатилетний. Боюсь, что он может выдать тайну, когда червь французской хвори окончательно поразит его мозг, а не только кишки.

— Какую тайну, господин?

Джулия устала. Она выпрямила ноги, потянулась, взялась за колонны балдахина и выгнула спину. Борджа увидел ее в позе распятой и почувствовал нарастающее желание.

— Великую тайну, которая должна остаться тайной, Джулия. Даже для тебя. Тайну, к открытию которой близко подошел этот философ-фанатик, граф Мирандола. Но еще немного — и он перестанет что-нибудь значить, когда его тело будет погребено в катакомбах Святого Петра.

— Граф Мирандола — это тот высокий юноша с длинными золотыми локонами? Тот, кого осудили за его «Тезисы»?

— А ты много знаешь. И вижу, ты знакома с графом. В чем дело? Может, он тебе нравится?

— Я ваша, господин, душой и телом. Когда мое тело грешит с вами, душа радуется.

— Тогда пусть наши души возрадуются вместе.

В эту ночь наслаждение наполнило ее тело, и она в мыслях вернулась к юноше, которого увидела несколько месяцев назад на празднике в палаццо делла Ровере. Тогда он поразил ее гривой белокурых волос и взглядом, одновременно нежным и суровым. И ей больно было думать, что скоро этот красавец станет пищей для червей.

~~~

Прато

Среда, 27 октября 1938 г.

В репродукторе гремел голос Бенито Муссолини:

— Товарищи по оружию! Дипломаты напрасно стараются спасти Версальский мир. Европа, созданная в Версале с ужасающим непониманием географии и истории, агонизирует. Ее судьба решится на этой неделе. В ближайшие дни появится новая Европа, где будут царить всеобщая справедливость и согласие между народами. Черные рубашки! Мы, представители фашизма, — за эту новую Европу.

Грохот аплодисментов, казалось, никогда не кончится, и Клык воспользовался паузой, чтобы пропустить стаканчик вина. Когда он вернулся к приемнику, аплодисменты еще гремели. Наконец они затихли, и диктор объявил о смене программы.

— А теперь послушайте новинку, имевшую большой успех в Италии. «Ты вернешься» маэстро Дино Оливьери прозвучит в исполнении Галлиано Мазини.

Клык убавил звук. Он не переносил слащавых песенок, поэтому почесал в голове и отправился на кухню, где что-то рисовал Трензель. Этот медведь не мог поддержать разговор, но если брал в руки карандаш, то у него получались такие красивые картинки, что от фотографии не отличишь.

— Ты что рисуешь?

Трензель улыбнулся, как улыбается гордый собой ученик перед учительницей.

— Этот дом, деревья вокруг. А тут в окно выглядываешь ты.

— Дай посмотреть.

Да, из окна высовывался человек, который будто наблюдал за рукой, рисовавшей его. Это был действительно он. Вытянутое лицо, белобрысые патлы… Все это каким-то чудом изображено буквально двумя-тремя линиями.

— Ну ты даешь!..

— Спасибо, — отозвался Трензель, продолжая рисовать.

Клык не знал, что и сказать. Ему хотелось поболтать, отвлечься, но с напарником этот номер не проходил.

— Я слышал речь Муссолини, — сказал Трензель, не отрывая глаз от листка бумаги.

— Он, конечно, молодец. Вовсе я его не критиковал. Просто так сказал, чтобы сказать. Мы уже целую неделю держим здесь этого парня, и мне это не нравится.

— Шесть дней.

— Какая разница? Почему Цугель до сих пор не говорит, что с ним делать?

— Может, он и сам не знает?

— Ты мне очень помог. Вот возьму и выгоню его отсюда.

— Если надо, я тебе еще помогу.

— Конечно. А ты как думал? Что можно в одиночку? Тихо! Опять дуче говорит.

Клык бегом вернулся в гостиную и пытался прибавить звук, но у него ничего не вышло. Похоже, проблема заключалась в приемнике. Он хорошенько стукнул по бокам деревянного ящика, и звук появился.

Вождь фашизма уже заканчивал речь:

— Мы не должны заключать оборонительных соглашений. Это нам ни к чему, потому что на тоталитарные государства никто не собирается нападать. Мы хотим создать союз, чтобы изменить географическую карту мира.

Снова загремели аплодисменты, и на этот раз приемник выключился.

— Ничего не понимаю! Сначала он говорит о всеобщем мире, а потом — о перекраивании географии.

— В школе у меня с географией был порядок.

Клык посмотрел на приятеля и покачал головой. Здоровенный, как запряжной конь, но и рассуждает, как животное. Он попытался подначить парня:

— Слушай, Трензель, нарисуй мне голую бабу.

Тот залился краской до корней волос и ответил:

— Нет, голую бабу не буду.

— Тогда подвигай ушами.

Несколько месяцев назад они ходили в кино на комедию про Стенлио и Оллио. Когда вышли из зала, Трензель продемонстрировал, что умеет шевелить ушами не хуже маленького худышки из комической пары. Он улыбнулся и подвигал ушами.

— Здорово, — сказал Клык.

Но ему стало скучно, и он решил пойти поглядеть на пленника. Взяв пистолет, он спустился в подвал, где сидел связанный Вольпе. Не похоже было, что тот может отколоть какой-нибудь номер, но осторожность никогда не помешает. Если хочешь сделать карьеру в OVRA, надо, чтобы тебе доверяли. Любой промах с немецкими братьями по оружию мог все испортить. Он повернул выключатель, и лампочка, свисавшая с потолка, тускло засветилась.

— Эй, ты, вставай!

Джованни Вольпе был пристегнут цепью к висящей на стене железной балке. Длины цепи едва хватало, чтобы он мог вытянуться на старом, изъеденном мышами матрасе. Пленник не пошевелился.

— Эй ты, я сказал встать!

Ему ответил голос, абсолютно равнодушный ко всем угрозам:

— А если не встану? Что, убьешь?

Клык остался на безопасном расстоянии.

— Я только проверяю, жив ты или нет. А решаю здесь не я.

— Верно. Ты исполнитель, лакей при великом товарище по оружию. Как ты его называл? Ах да, как положено по рангу, герр Цугель.

Джованни вытянул руку в фашистском приветствии, звякнув цепью. Клык почувствовал, как в нем закипает гнев, и стиснул в кулаке пистолет. В этот момент случилось нечто совсем непредвиденное. Вольпе вскочил и бросился на него, хотя и понимал, что все равно не достанет. Перепуганный Клык выстрелил, целясь ему прямо в грудь. Джованни закричал, но не от боли. Это был победный вопль человека, выигравшего свой последний бой. Потом голова его свесилась, тело дернулось.

Клык выстрелил еще раз, в голову. В рыжих волосах расплылось темно-красное пятно. Пуля двадцать второго калибра пробила череп, но не снесла его. Клык попятился, повернулся и побежал вверх по лестнице. Он дрожал, ему нечем было дышать.

Напарник увидел его, ничего не сказал и снова принялся рисовать.

— Слушай, Трензель, — с трудом выдавил Клык. — Я натворил делов! Убил Вольпе, но не нарочно.

— Это ты зря. Надо было подождать, пока Цугель прикажет. А потом мы его вместе завалили бы.

Трензель даже не поднял глаз от рисунка, словно это его не касалось.

— Господи, Трензель, я и сам это знаю! Нам надо избавиться от трупа, спрятать его так, чтобы никто не нашел.

— А что мы скажем Цугелю?

— Не знаю. Но его никто не должен найти.

— А ты уверен, что он мертв?

Клык снова увидел темное пятно в рыжих волосах.

— Еще как, черт побери! Куда бы нам его вывезти?

— А зачем? Можем закопать прямо в подвале.

Все это время Трензель не отрывался от рисунка, но его лошадиный мозг выдал правильную вещь.

— Ты гений!

— Я просто хочу тебе помочь. Тем более что почти закончил рисунок. Гляди, вот подвал и этот тип. Тебе нравится?

Клык заметил, с какой точностью был изображен Вольпе в цепях, и похолодел от ужаса. На черно-белой картинке угадывалась даже рыжина волос. Он выхватил листок из рук Трензеля и порвал в клочки.

— Мой рисунок!..

Трензель посмотрел на клочки бумаги, рассыпанные по полу, и выражение его лица поменялось. Глубокая печаль сменилась в его выпуклых глазах бешеной ненавистью.

— А вот этого не надо делать было… — произнес он бесцветным голосом.

— Глупое животное! Подумай!.. Если бы кто-нибудь нашел твой рисунок? Дай-ка мне лучше руку.

— Этого не надо было делать, — повторил Трензель, встал со стула и угрожающе двинулся на приятеля.

— Ты что делаешь, жирное безмозглое животное! Убери руки!

Но было уже поздно. Огромные ладони Трензеля как клещи стиснули ему горло. Клык попытался закричать, но мертвая хватка лишила его дыхания. Он заметил в глазах напарника безумный огонек и понял, что выбора у него нет. Он упер дуло «беретты» Трензелю в живот и выпустил последние пули. Сильные пальцы все еще сжимали ему горло. Клык почувствовал, что теряет сознание. Потом хватка ослабла, и Трензель упал навзничь. На лице его застыло удивление.

Клык пришел в себя и, пошатываясь и кашляя, выбрался из дома. Рядом никого не было. Он сел в машину и повернул ключ в замке зажигания. Мотор сразу заработал, и «балилла» понеслась по немощеной улице, поднимая тучу пыли. Впереди был закрытый поворот. Клык затормозил и правильно сделал, потому что иначе налетел бы на телегу, запряженную быком. Крестьянин поднимал солому, упавшую на землю. Клык несколько раз нажал на клаксон, но тот не обратил на сигнал ни малейшего внимания. Тогда он открыл окно и нацелил в крестьянина «беретту», вынудив его быстро отвести телегу к обочине.

Машина умчалась, но крестьянин успел разглядеть надпись «Рим» и пятизначный номер. Этих он хорошо знал, с ними приходилось считаться. Он провожал машину взглядом, пока она не скрылась за поворотом, потом сплюнул на землю.

~~~

Рим

Понедельник, 16 июля 1487 г.

Ферруччо не особенно доверял служанке и всегда боялся, что она разболтает что-нибудь о хозяевах, желая придать себе важности. По этой причине он, как простой слуга, в этот понедельник отправился на рынок, где купил свежих фруктов, зелени, хлеба и мяса, а также две вазы для цветов, которые ему заказала Леонора. Сейчас де Мола был спокоен, а три дня назад, когда перед домом остановилась повозка, пережил несколько долгих неприятных моментов. Ранним утром на эту телегу грузили мебель и ковры. В одном из них прятался Джироламо Бенивьени. Весь товар, включая поэта, погрузили на баржу, стоявшую на якоре у пристани Тиберина, и перевезли в старый порт Траяна. Там на якорной стоянке уже ждала «Санта-Марта», суденышко совсем небольшое, но снабженное широким квадратным парусом и солидным рядом весел. Ферруччо ехал за повозкой, держась на расстоянии, но в порту спешился и расплатился с капитаном. Он удостоверился, что Джироламо, как и было договорено, хорошо спрятан внутри бочонка до тех пор, пока таможенная стража не закончит осматривать груз. Через пятнадцать дней «Санта-Марта» вернется. Если Джироламо подтвердит, что прибыл живым и здоровым, то капитан получит еще столько же. Теперь оставалось только ждать.

Ферруччо был единственный, кто мог относительно безнаказанно перемещаться по Риму, хотя и делал это с осторожностью. У Леоноры и Джованни, напротив, было множество причин не показываться на улице, чтобы их не узнали. Сидя целыми днями взаперти, они пристрастились к долгим беседам, и между ними установилась новая близость, основанная на взаимном доверии. Леоноре хотелось все знать, ее любопытство оказалось ненасытным. Она была поражена и очарована, когда попросила Пико объяснить истинное значение его исследований. Джованни рассказывал ей, как постепенно пришел к открытию тайны Великой Матери, первородной Создательницы всего сущего. Леонору изумила и привела в восторг мысль о том, что начало всех начал заключено в женском образе и не имеет ничего общего с суровым бородатым Богом, который остался в дураках.

День ото дня ее вопросы и наблюдения становились все точнее и убедительнее:

— Отец, Сын и Дух Святой для церкви — единая субстанция. А Марию, женщину, в молитвах называют Матерь Божья. Разве не абсурд?

— Ты абсолютно права, это бессмыслица. Но подумай о молитве Святой Девы как о способе, которым Мать явила себя миру, пользуясь земным образом. А может быть, кто-то намеренно воспользовался плодом ее чрева, чтобы тот вырастал в тени. Имя нарицательное Матерь Божья родилось в ходе Эфесского собора. С тех пор прошло более тысячи лет.

— Значит, когда монахини учили меня молиться Божьей Матери, они были ближе к истине, чем могли предположить.

Джованни улыбнулся и кивнул:

— Они действительно многого себе не представляли. Зато об этом знал Алигьери, тосканский поэт.

— Я знаю его «Божественную комедию», читала ее в монастырской библиотеке.

— Если бы монашки понимали, какая ересь содержится в этой книге, они бы ее сожгли.

Глаза Леоноры глядели изумленно.

— Да, ересь. Великий поэт был тамплиером, шел дорогой познания, а не доктрины. В своей «Комедии» он наметил черты, которые могли распознать только такие же посвященные. Данте выражался достаточно недвусмысленно, забавляясь тем, что провел читателей вроде твоих монашек. В девятой песне «Ада» он пишет: «О voi che avete gl’intelletti sani, mirate la dottrina che s’asconde sotto il velame delli versi strani».[61] Алигьери призывает нас прочесть непонятные строки и понять, что он хотел сказать. Вот, к примеру: «Matto è chi spera che nostra ragione possa trascorrer infinita via che tiene una sustanza in tre persone».[62] To же самое, что говорила только что ты. А когда прибавляет: «State contente umane genti al quia che se potuto aveste veder tutto mestier non era partorir Maria»,[63] то, наверное, хочет сказать, что если человек узнает истину, то вся история религии, от Христа и дальше, окажется совсем другой.

— И он оставил даже указания относительно Матери?

— Оставил, по-своему. Во всей «Комедии», посвященной Богу-Отцу, имена Марии и Беатриче упоминаются чаще, и их образы более реальны и важны, чем фигура Создателя. Они порой так близки друг другу, что почти перемешаны, по крайней мере, поэт подает сигналы тем, кто умеет читать между строк. И во всем этом часто присутствует число «девять». Девять кругов ада и небес в раю. А в «Новой жизни» Алигьери снова говорит нам о Беатриче, о Вселенской Женщине, о Матери, если угодно. Она весьма любима числом «девять», и поэтому «Любовью зовется».

Леонора зажмурилась и вспомнила бесконечные унижения, которые всю жизнь терпела только потому, что родилась женщиной. Когда же она открыла глаза, в них горел новый воинственный огонек.

— А Церковь?

— Церковь — обычное государство, и правит там не Господь и не Великая Мать. У Церкви есть свой император — Папа. Она зародилась как еврейская секта, противостоявшая империи, но Павлу из Тарса удалось интегрировать ее в структуру римской власти. Со временем римляне предпочли религию этой секты остальным. А конец истории, то, что было дальше, тебе и самой известен.

— Знаешь, я, наверное, скажу тебе странную вещь, но, когда мы беседуем о Матери, мне хочется молиться.

— О чем?.. Не говори ничего, я сам тебе скажу. О том, чтобы Ферруччо перестал вести себя как медведь и наконец попросил твоей руки.

Леонора открыла рот, но так и не смогла вымолвить ни слова. Потом опустила голову и улыбнулась.

— У меня нет никаких заслуг по отношению к нему. Не думаю, что я достойна…

— Согласно легенде, Мария тоже так говорила. Даже и не думай об этом. Я уже сказал Ферруччо, что, когда он решится попросить твоей руки, буду свидетелем на вашей свадьбе.

Леонора вытянула шею, и у нее перехватило дыхание. Но она все же нашла в себе силы спросить о том, что волновало ее больше всего на свете:

— Так ты и вправду думаешь, что он хочет на мне жениться?

— По-моему, настал момент его об этом спросить. И я сделаю это сам, потому что вы оба для таких вещей не годитесь…

Леонора подошла к нему, от всей души обняла и застыла. Уткнувшись лбом ему в грудь, она позабыла все беды и унижения, выпавшие ей в жизни. Ощутив ее так близко, Джованни вспомнил другую женщину, ее волосы, ее руки, и подумал, насколько разные чувства их соединяли. Осторожно отстранившись, он погладил Леонору по щеке и ушел в свою комнату.

* * *

Таверна «Медведь» на улице Медвежьей не была обычным для Рима заведением. Из-за ее близости к лучшим палаццо и к самому Ватикану в ней собирались сливки римской прислуги. Здесь встречались пажи, камеристки, кучера, повара, конюхи, прачки и лакеи лучших домов Рима. Они знали, что сама окружающая обстановка защитит их от нежелательных встреч, а кроме того, у них была возможность поболтать и посплетничать за спинами своих хозяев, не опасаясь, что их кто-то подслушает или упрекнет. Словом, таверна «Медведь» идеально подходила для постоянно менявшихся разношерстных компаний. Выпивка и оживленные разговоры иногда завершались беглыми потасовками, но до крупных скандалов дело не доходило.

Ферруччо взял привычку захаживать в таверну, выдавая себя за оруженосца семейства Медичи, что было не так уж и далеко от истины. Будучи на целую ступеньку социальной лестницы выше половины посетителей заведения, он ко всем относился доброжелательно, щедро угощал вином и рассказывал забавные истории из жизни флорентийского двора. Женщины к нему льнули и часто усаживались на колени. Случалось, в его отсутствие какая-нибудь из них начинала хвастаться подружкам, что провела с ним ночь, но в ответ обычно встречала недоверие и зависть. Ферруччо об этом знал, но не вмешивался, ничего не отрицая и не подтверждая. Это место, как никакое другое, было для него важнейшим источником информации.

Утро выдалось жаркое. Легкий западный ветер, обычно приносивший прохладу, до сих пор не задул. Проходя мимо замка Сант-Анджело, Ферруччо увидел, что к стене бастиона подвесили еще три клетки. Эти гигантские подобия птичьих домиков висели неподвижно, словно те, кто находился внутри, давно умерли. Такой смерти он боялся больше всего. Уж лучше пытка, кораблекрушение или гангрена, когда ты можешь разом прекратить все мучения, нацелив удар клинка прямо в сердце. Ему захотелось пить, а страшная вонь тухлой рыбы, идущая с рыбачьей лодки, причаленной рядом, сделала жажду нестерпимой.

Де Мола вошел в таверну «Медведь» и сразу услышал взрывы хохота. За одним столом расположилась шумная компания. Хорошенькая девушка, судя по белому чепчику — служанка при кухне, сидела на коленях у какого-то парня и держала в руке карты. На голубой ливрее ее кавалера красовались золотые дубовые листья — символ дома делла Ровере. Девушка была пухленькая, значит, повар не скупился на лакомые кусочки в обмен на разрешение шлепнуть ее по заду или потискать грудь, пока она уплетала стащенную с барского стола баранью ножку.

Ферруччо заказал бокал сидра и подошел, заинтересовавшись всеобщим весельем.

— И не только, — услышал он. — Камеристка мне сказала, что, когда она ее мыла, хозяйка вздыхала и говорила: «Какая жалость, что его жезл больше не пронзит ни одну из женщин!»

Все с хохотом застучали стаканами по столу. Ферруччо тоже улыбнулся, хотя и не понял, о чем шла речь.

— Белокурая головка много веселилась, — заметил один игрок, вытирая глаза, — а сказала, не подумав, — сразу с плеч свалилась!

Его слова потонули в очередном взрыве хохота, а парень в ливрее, воспользовавшись моментом, схватил служанку за грудь.

— Эй! — прикрикнула она и вскочила. — Ты что о себе воображаешь? Иди лапай коровьи задницы!

Девушка прошла мимо Ферруччо и застыла, пораженная его благородной красотой.

— Угостишь чем-нибудь?

Ферруччо галантно подал ей руку и пригласил за соседний столик. При других обстоятельствах он не счел бы для себя зазорным увести ее в одну из комнат наверху, что хозяин сдавал за несколько байокко. Но теперь, несмотря на долгое воздержание, все его мысли были только о Леоноре.

— Ты кто? — спросила его девушка.

— Телохранитель, — вежливо ответил он.

— Да уж, оно и видно.

Лукавые глаза больше задержались на его штанах, чем на бастарде в ножнах.

— А ты? — спросил он, чтобы отвлечь девушку.

— А я служу на кухне у мадонны Джулии Фарнезе.

Ферруччо протянул ей бокал сидра и равнодушно пригубил свой. Может, эта встреча не будет совсем бесполезной.

— Прекрасная Джулия, — подмигнул он. — В Риме только о ней и говорят. Я слышал, она добрая хозяйка.

— Да, добрая и щедрая, хотя такая молодая. А ты у кого в услужении?

— У Медичи.

Даже если кто-нибудь его и узнал, он сказал правду.

— Я знаю, наши хозяева не очень-то ладят между собой, — заметила девушка.

— Почему? Медичи совершили оплошность по отношению к донне Джулии? Если это так, будут иметь дело со мной.

И многозначительно на нее взглянул.

— Да нет, ну ты и отчаянный!

Ферруччо сделал хозяину знак принести еще по бокалу.

— Я хочу сказать, — продолжала девушка, одним махом осушив бокал горьковато-сладкого сидра и беззастенчиво рыгнув, — что любовник моей госпожи не особенно жалует синьоров Флоренции.

— Ты имеешь в виду, — понизил голос Ферруччо, — что кардинал Борджа хочет объявить войну Медичи?

Служанка пожала плечами.

— Насчет войны ничего не знаю, зато знаю, что к одному из них он приревновал.

Она закрыла рот ладошкой, пряча хитрую улыбку.

— Приревновал?

Если бы речь шла только о рогах кардинала, угощать ее дальше потеряло бы смысл, но инстинкт говорил, что тут что-то кроется.

— Так вот, знай, — тихо заговорила она, приблизив к нему лицо и опершись грудью на стол, — что моей госпоже нравится один флорентинец, белокурый, как Мадонна. Говорят, он происходит из семейства Медичи, и поэтому кардинал хочет заставить его исчезнуть.

Ферруччо не помнил ни одной белокурой Мадонны, но на всякий случай предложил девушке еще один бокал.

— Ну уж прямо так и исчезнуть! — Он погладил девушку по разрумянившейся щечке. — И только из-за того, что он ей немножко понравился? Тогда за твои прелестные глазки я должен тут всех перебить!

Комплимент не пропал втуне, и губы девушки увлажнились. Сидр начал развязывать ей язык.

— А ты умеешь разговаривать с женщинами. Не то что эти грубияны. Слушай, тут есть еще кое-что, хотя я и не должна об этом болтать. Придвинься-ка поближе.

Ее губы оказались подозрительно близко, и в глубине души Ферруччо надеялся, что она не станет заходить слишком далеко.

— Можешь мне доверять, — сказал он, играя ее локоном, — я умею хранить секреты.

— Точно я не знаю, но моя госпожа очень беспокоится о его судьбе.

— А как его зовут, ты не помнишь?

— Уж не хочешь ли ты его предупредить? — отпрянула девушка.

— Будь спокойна, все, что ты мне скажешь, останется в моем сердце.

Он понял, что любой следующий вопрос ее насторожит и она побежит докладывать своей госпоже, на коленях прося прощения.

— Сейчас я должен идти, — сказал он, — но мне бы хотелось с тобой получше познакомиться. Будешь здесь завтра?

— Нет, — уже спокойнее ответила она, — а вот в воскресенье мне разрешили пойти в церковь. Если обо мне не позабудешь, увидимся около полудня.

— Ну как я смогу о тебе позабыть?

— Да ты ведь даже не спросил, как меня зовут. И я не знаю твоего имени!

— Это будет наша тайна.

Он поднялся и послал ей воздушный поцелуй.

Он и сам не знал, что хотел сказать этой фразой, она неожиданно пришла на ум, но девушка, похоже, ее оценила. Быстро шагая к улице Вейо, в нетерпении увидеть Леонору, он обдумывал то, что сказала ему служанка. В рассказе было несколько совпадений, которые ему не понравились. Видимо, настало время им всем троим покинуть Рим навсегда.

~~~

Рим

Суббота, 21 июля 1487 г.

Родриго Борджа наслаждался своим триумфом. Король Арагона Фердинанд и его супруга Изабелла Кастильская входили в базилику Святого Петра в окружении роскошно разодетой свиты. Когда-то Борджа были ее частью, а теперь он принимал их визит, сидя по правую руку Иннокентия VIII. Протокол предписывал особам королевской крови склониться перед Папой и поцеловать папский перстень. Поскольку Борджа сидел рядом с понтификом, это коленопреклонение в глазах всех должно было выглядеть как знак почтения и к его пурпурной мантии. За королевской четой он увидел Томмазо Торквемаду. Окажись у него за плечами топор, лучшего изображения палача было бы не придумать: массивное тело, глубоко посаженные глаза и плотно сжатые губы на бесстрастном лице. Его божественные функции выдавала только тонзура ордена доминиканцев.

Борджа знал его с детства и всегда терпеть не мог его религиозного рвения. Совсем как дядя Алессандро, который был до него настоятелем аббатства Субиако. Покарав дядюшку, уже давно усопшего и похороненного, Торквемада, рано или поздно, и до племянника доберется. Однако теперь Томмазо может ему и пригодиться, если обратит свой священный гнев поменьше на евреев и побольше на женщин. Ненависть к евреям носила у него какой-то личный оттенок, хотя они не сделали ему ничего плохого. Они были банкирами, прекрасными врачами и глубокими философами и вполне могли бы заключить с ним союз. И разве они тоже не повторяли по утрам: «Благодарю тебя, Господи, что не дал мне родиться женщиной»? Королевская чета опустилась на колени, и Борджа вместе с ними.

Борджа организовал прием, своими требованиями введя в большие затруднения кардинала-казначея Риарио, который исполнял роль главного церемониймейстера. Прежде всего, это касалось рассадки за столом.

Он добился для себя места слева от Фердинанда, убедив Папу, что самым почетным является место справа от Изабеллы. Однако был очень удивлен, обнаружив прямо напротив королевы, рядом с новым испанским коннетаблем, герцогом Коимбры, скромного кавалера Христофора, папского бастарда. Он отдал в руки королевы какую-то бумагу, которую та приняла без всякого удивления. Надо будет потом выяснить, что за маневры остались ему неизвестны.

Обед длился долго и состоял из трех перемен блюд, согласно итальянской традиции, не соответствовавшей испанскому обычаю. Пшеничные лепешки с сырным вкусом и макароны под гусиным соусом чередовались с перепелами и цесарками в масле с соленой ветчиной.

После все отправились на прогулку в сад, расположенный за базиликой. Делла Ровере был поглощен беседой со своей новой пассией: то ли женщиной, переодетой мужчиной, то ли наоборот. С отвращением наблюдая за этой сценой, Иннокентий поманил Борджа рукой. Родриго элегантно поцеловал руку королеве и слегка поклонился ее супругу. От внимания высочайшей четы не укрылось, какую доверительность он себе позволил, положив руку на плечо понтифика и сердечно ему улыбаясь.

— Мой дорогой Родриго! — сказал Папа, раскрывая объятия. — Воздадим хвалу Господу за то, что наши гости в добром здравии. Dominum vobiscum.

— Et cum spiritu tuo, — отозвался король.

— Amen,[64] — заключил Родриго.

— Мы разработали интересное соглашение, Родриго, и я хочу, чтобы ты первым о нем узнал.

— Очень рад, — не без недоверия произнес Борджа.

— Вслед за приглашением наших гостей я утвердил Томмазо ди Торквемада великим инквизитором Испании. Мы достигли также экономического соглашения, которое будет устраивать и нас, и милую нашему сердцу испанскую корону.

— Я целиком принадлежу Церкви и Испании, потому могу быть только счастлив. Что предусматривает соглашение?

— Две трети всех земельных наделов и имущества, реквизированных у евреев, переходят его величеству, одна — инквизиции. Половина этой суммы пойдет на ее собственные нужды, вторую она предоставляет в полное наше распоряжение.

Родриго задушил бы его собственными руками. Джованни окончательно спятил.

Король дождался, пока герцог Коимбра переведет ему слова Папы, и воздел руки к небу:

— Deo gratias!

«Hijo de una perra у de puta madre»,[65] — подумал Родриго, сердечно улыбаясь владыке Арагона.

Изабелла Кастильская сказала что-то на ухо герцогу.

— Моя королева специально для своего возлюбленного сына Родриго желает уточнить, что взамен они обязуются оказывать всяческое содействие и оплачивать расходы по проекту, которым он сейчас занят.

Родриго понял, что его дважды обвели вокруг пальца, и почувствовал себя как за карточным столом, где по бокам сидят два шулера. Королева между тем сообразила, что он ничего не знал об этом проекте или считал его невыгодным. Более того, она подала знак, словно хотела сказать: «Имей в виду, есть еще кое-что, о чем Папа не желает тебе сообщать. Спроси его, и многое поймешь».

Кардинал не ответил, но надолго прижался губами к монаршей руке в перчатке, а потом пристально посмотрел в глаза Изабеллы. Королева назвала его сыном, хотя была намного моложе. Она все еще выглядела на редкость привлекательно. Одна пышная грива белокурых волос чего стоила! От матери высочайшая особа унаследовала капризный, переменчивый характер, ходили слухи, что на брачном ложе она позволяла себе всякие неистовства.

— Bebamos у celebremos en honor de nuestro dios![66]

Голос Фердинанда отвлек его от игривых мыслей о королеве, зашевелившихся в мозгу. В сад плотной шеренгой вошли слуги, одетые на испанский манер, с павлиньими перьями в волосах. Гости набросились на стаканчики с лимонным мороженым. Лед, необходимый для его изготовления, долго хранился в специальных погребах, устроенных в северной части базилики. В это время года такое лакомство было настоящей драгоценностью.

Раздалась музыка. Певцу, мастерски перебиравшему струны лютни, аккомпанировали трубы и флейты. Кто-то попытался сделать несколько танцевальных па, но удушающая жара быстро отбила всякую охоту танцевать.

Под вечер двор снялся с места и двинулся по направлению к морю. У причала дожидался флагманский корабль испанского флота — королевская двухмачтовая галера «Непобедимый».

Родриго наконец-то удалось подойти к Иннокентию, пока вокруг него снова не завертелись придворные.

— Что ты от меня скрываешь, Джованни? — поинтересовался он, с улыбкой отвечая на поклоны вельмож и прелатов.

— Ты о чем? — ответил Папа, заняв оборонительную позицию.

— О подлом сговоре с Фердинандом и Изабеллой, о котором ты не сказал мне ни слова.

— Мне казалось, это не имеет жизненно важного значения.

— Ты утвердил великим инквизитором сумасшедшего Торквемаду и позволил короне удерживать две трети конфискованного у испанских евреев имущества. Но ведь это десятки тысяч!

— Половина трети отойдет в церковную кассу.

— Не жонглируй числами. Инквизиция должна преследовать женщин и ведьм, а не евреев.

— У женщин нет денег, а у евреев есть.

Борджа начал терять терпение. Он чувствовал сопротивление Иннокентия и сделал выпад:

— Что тебе предложила королева взамен на это соглашение?

— Ничего.

Борджа схватил его за руку и крепко стиснул, затолкав при этом в укромный уголок под густо разросшейся сливой.

— Учти, Джованни, мы с тобой договаривались. Не серди меня и не держи за дурака!

Иннокентий сильно вспотел, и похоже было, что жара здесь ни при чем.

— Она пообещала помощь моему сыну Христофору.

Родриго удивился.

— Выкладывай.

— Христофор вот уже несколько лет ищет деньги для одного проекта. Он убежден, что между Европой и Азией существует континент, и до него можно добраться по морю. Из Испании удобнее всего отплывать.

— Ну и что?

Иннокентий вытащил платок и вытер лоб.

— Подай мне руку. На нас смотрят.

Родриго ослабил хватку.

— Королева Изабелла, — продолжал Папа, — даст ему все, что нужно. У него будет флот, и он будет править всеми завоеванными землями от имени Кастилии и Арагона.

— Слушай, но ты действительно спятил! Зачем ты согласился на такой обмен?

— Мне некуда было деваться. Этот ублюдок меня шантажировал!

В голосе Иннокентия появились скулящие нотки. Родриго Борджа сделал знак слуге принести два стула, и Папа тяжко плюхнулся на один из них.

— Не понимаю… За этот шантаж ты и отдал огромные суммы? В чем суть шантажа?

— Христофор все знает, точнее, догадывается. В общем, ты не понимаешь, я это сделал ради нас, ради Церкви, я должен был это сделать, иначе нам конец.

— Что знает Христофор?

— Все о «Тайных тезисах» Пико.

И Папа пустился в объяснения, как он попросил помощи у Христофора, как ему доверял, как написал для него письма во все дворы Европы и как тот явился его шантажировать, когда уже почти завершил свой план.

— Понятно, — сказал Родриго, пытаясь собраться с мыслями. — Пока он не отплыл, мы можем быть относительно спокойны. Ему нужны деньги и флот. Ты можешь сделать вот что: скажи Изабелле, чтобы не спешила и подержала его пока на веревочке. Мне бы еще веревочку, чтобы его подвесить! Но это уже касается королевы. Чем больше мы продвинемся, тем громче заплачет ее казна. А у нас будет время, чтобы заставить графа со всеми его идеями исчезнуть окончательно. Но ждать мы больше не можем. Он прислал тебе что-нибудь в свою защиту?

— Да, короткий текст, я бы сказал вызывающий. Пико называет его «Апологией» и оспаривает все обвинения.

— Прекрасно, вели его вызвать, гарантируй ему справедливый процесс и охранную грамоту. Нам надо, чтобы он оказался в Риме как можно скорее.

Папа встал со стула и медленно побрел к выходу из сада. Родриго остался сидеть, глядя ему вслед. Плечи Иннокентия сгорбились, и он шел с явным трудом. Может, и с Христофором удастся договориться, но сначала нужно, чтобы его отец исчез навсегда. Если болезни, которыми страдает Иннокентий, будут слишком запаздывать с его переходом в мир иной, придется это дело ускорить. И Рим, и Церковь нуждались в новом Папе, более умном, энергичном, сильном и внимательном к недругам.

Родриго поднялся на ноги. Новый помазанник Божий был готов.

~~~

Рим

Понедельник, 6 августа 1487 г.

Письма понтифика были прикреплены к внутренней стене базилики. Как они именовались — посланиями или буллами, — зависело от того, что в них содержалось. Ознакомиться с их содержанием должен был каждый, даже если он не умел ни читать, ни писать. Рядом располагался писец, который за весьма скромное вознаграждение мог растолковать, в чем суть папских распоряжений.

В послании, вывешенном накануне, Иннокентий объявлял «900 тезисов» Джованни Пико делла Мирандолы еретическими и пагубными и запрещал их читать и печатать. Там же самого графа Мирандолу, который в свою защиту написал «Апологию», приглашали явиться лично, дабы получить прощение Папы. При этом высказывалась искренняя уверенность, что ни на его жизнь, ни на его безопасность никто не осмелится посягнуть. Во имя Господа.

После таких уверений Леонора в доме на улице Вейо велела прислуге поскорее паковать багаж.

— Послезавтра уезжаем. Корабль сделает остановку в Ливорно, а оттуда уже нетрудно найти судно до Генуи. Ты уверен, что не хочешь ехать с нами во Флоренцию?

— У меня осталась только одна возможность обнародовать свои тезисы. На следующий год Карл Валуа возьмет на себя регентство во Франции. Он еще очень молод, но Папы не боится. Напротив, он большой союзник Медичи, несмотря на то что доводы политиков не менее загадочны и темны, чем халдейские тексты. Париж — моя последняя надежда.

— Париж может подождать. Разве книга тебе не нужна? Когда будем во Флоренции, я смогу…

— Нет, Ферруччо, книга должна остаться у тебя, и мне не надо знать, где ты ее спрятал. Так я никому не смогу ее выдать, что бы ни случилось. Я знаю наизусть каждую фразу, каждое слово, которое написал.

— Ох уж эта твоя память! Однажды я заставлю тебя раскрыть секрет!

— От тебя и Леоноры у меня нет секретов. Единственное, о чем я прошу, — это подождать со свадьбой до моего возвращения. Я бы хотел на ней присутствовать.

— Конечно, как же без тебя! В такой момент мне нужна поддержка настоящего друга!

На пороге появилась Леонора, такая красная и растрепанная, словно она только что осушила целую бутыль вина.

— Джованни, извини, но в одиночку у меня не получается. Твой стол настолько забит бумагами, что мне не удается их сложить. Придется разделить на стопки.

— Сейчас приду, Леонора. Спасибо за все, что ты делаешь.

— Я жду не дождусь, когда уеду… с женихом.

Ферруччо подошел, взял ее лицо в ладони, но она со смехом отстранилась.

— Если бы не ты, — сказала она Джованни, — то этот красавец дождался бы, пока я стану старухой, чтобы выразить мне свою любовь.

— А вот и неправда, — запротестовал Ферруччо. — Я просто… не привык к таким вещам.

— Вот и хорошо! А скольким женщинам ты признавался в любви?

Де Мола снова попытался протестовать, но она закрыла ему рот ладошкой.

— Ничего не говори, а то я умру от горя и ревности. Ну я пошла, а вы продолжайте дискуссию. У меня там есть с кем повздорить.

Мужчины проводили ее взглядами, полными восхищения, только чувства ими владели разные.

— Счастливчик ты, Ферруччо. Леонора — просто чудо.

— Я тоже так думаю. Она будет прекрасной женой и матерью.

— Я вижу, что у тебя серьезные намерения. Однако во Флоренции держи ухо востро. Тамошний двор отличается толерантностью, чего никак не скажешь о Церкви. Другой Джироламо, Савонарола, вообще не терпит ласки между мужем и женой, кроме как в целях продолжения рода. Постарайся, чтобы ко дню свадьбы вас не стало трое.

Ферруччо поскреб бородку.

— Я никогда не говорил об этом с Леонорой. Подожду, пока сама скажет.

— Влюбленная женщина не признает ни препятствий, ни запретов. Я почти уверен, что тебе придется ее сдерживать.

* * *

— Не реви. Это не первый и не последний раз, когда ты нарываешься на неприятности из-за своего поведения.

— Но он был совсем другой, у него такие искренние глаза!

Чеча чистила одну курицу за другой, с такой яростью выдирая перья, что порвала кожу.

— И будь повнимательнее. Сегодня у госпожи гости! Не рви кожу!

Но Чеча будто не слышала повариху, которой обязана была во всем подчиняться. Слезы застилали ей глаза, грудь сдавил гнев, и она безжалостно расправлялась с тушками несчастных пернатых. Им повезло, что они уже умерли. В бешеном порыве куриное бедрышко так и осталось у нее в руке вместе с перьями.

— Ну вот что, хватит! Хочешь сорвать злобу — иди и скручивай шеи курам, а здесь я сама справлюсь.

Чеча подошла к клетке и вытащила оттуда цыпленка. Он и пискнуть не успел, как шейка его бессильно повисла. Повариха смягчилась, подошла к ней, вытерла руки о передник и обняла.

— Ну-ка работайте, вам не за болтовню платят! — крикнул шеф-повар, занятый подливкой к курам. — Скоро все будет готово?

— Да хватит священника из себя корчить! Успокойся, я быстро закончу! — отпарировала повариха.

Чеча разрыдалась и уткнулась ей в грудь.

— Он был добрый, понимаешь? Настоящий кавалер, не такой, как эти животные, что норовят всю тебя облапать.

— Ох, я таких знаю. Некоторые вообще ни о чем больше не думают, — громко, чтобы все слышали, сказала повариха.

— Он меня околдовал, вот что. Я, дура, ему доверилась, а этот тип надо мной посмеялся, вот что!

— Да что такое ты ему рассказала? Как мы перепродаем мясо на рынке?

— Что? Очень ему интересно, чем мы там приторговываем! Он стал любопытен, как обезьяна, когда я заговорила о том парне, который нравится госпоже Джулии и которого кардинал хочет покрошить, как колбасу.

— Что еще за история?

— Да ты сама знаешь. Ее рассказывала Фьямметта, а она слышала от Нерино. А он говорит, скажи, мол, то, скажи это, и стал меня гладить.

— Где? Там, внизу?

— Да нет! До того ему и дела нету!

— Ну и ладно, и не думай об этом больше. Вытри слезы, он тебя не стоит. И потом… может, его больше мальчики интересуют!

Чеча перестала плакать и снова принялась откручивать шеи курам, но уже более милостиво, позволяя им кудахтать как обычно. Повариха закончила работу, перекинулась словечком с Фьямметтой, та шепнула на ухо Нерино, а он поделился со своим собутыльником, личным секретарем кардинала Борджа.

* * *

Тайные агенты сперва собрались вместе, потом рассредоточились по всему Риму. Приказ был категорическим. Имелись подозрения, что граф делла Мирандола прячется где-то здесь. Получивший о нем какие-либо известия должен был немедленно об этом сообщить, но ничего не предпринимать. Однако агентам следовало проявлять осторожность, ибо внезапно мог появиться его телохранитель, возможно находящийся на службе у Медичи. Этот высокий человек с остроконечной черной бородкой, завсегдатай постоялых дворов и остерий, одинаково мастерски владеет и языком, и кинжалом.

Под вечер двое наемных соглядатаев приволокли к кардиналу Борджа перепуганного монаха. У него был подбит глаз, а на щеке красовалось черное, как углем наведенное пятно. Кардинал вопросительно взглянул на наемника.

— Он не желал идти, ваше высокопреосвященство, пришлось его маленько убедить.

Монах простерся по полу, уронил на голову капюшон.

— Монсиньор, сжальтесь над вашим смиреннейшим слугой! Я никому не делал зла, не прикасался ни к одной женщине! Прошу вас только об одном: я хочу продолжить жить в молитве и в поклонении Господу!

— Аминь, — сказал кардинал и посмотрел на другого агента: — Что тут делает этот служитель Господа?

— Я обследовал церкви, господин, поскольку те, кому есть что скрывать, часто прячутся именно там. И в разговоре с этим монахом узнал, что пару месяцев назад его позвали отпеть одного флорентийского вельможу. Его так проткнули, словно на вертел насадили.

— Обычное дело.

— Вот только произошло это в монастыре Святого Сикста. — Агент с удовлетворением заметил, что кардинал заинтересовался. — Но это еще не все. Так вот, покойного звали Джулиано Мариотто Медичи. Он был мужем некой Маргериты, как говорили, возлюбленной графа делла Мирандолы.

— О господи! — воскликнул Борджа, еще больше напугав дрожащего монаха. — Говори! — прошипел он, схватив того за плечо и вынуждая смотреть себе в глаза. — Что еще ты знаешь?

— Говори! Тебе кардинал приказывает! — рявкнул шпион и поддал монаху ногой под зад, не настолько сильно, чтобы его уронить, но достаточно ощутимо, чтобы тот понял, что вилять и запираться бесполезно.

— Клянусь благословенной Мадонной, я больше ничего не знаю!

— Ты богохульствуешь, брат.

Ледяной взгляд самого влиятельного человека в Риме, может и посильнее Папы, пронзил монаха, как стрела, и он почувствовал, что помимо воли наложил в штаны. К ужасу присоединился еще и позор.

Кардинал с отвращением отпрянул.

— О господи! — повторил он, повернувшись к агенту. — Он обгадился.

Монах был уже не в состоянии вообще что-либо сказать.

— Что он еще тебе говорил?

— Да почти ничего, ваше высокопреосвященство. Но прежде чем привести его сюда, я осмотрел монастырь, где произошло это скверное дело.

Шпион замолчал, словно предвкушая, какое удовольствие доставит сейчас своему патрону.

— Ну и?..

— Я допросил настоятельницу монастыря. Она поведала, что в той стычке, что так плохо кончилась для Медичи, участвовали еще двое мужчин. Один высокий, с редкой черной бородкой клинышком. Он обратил в бегство телохранителя Медичи.

— А другой? Опиши его.

— Молодой, чуть пониже ростом, черноволосый, чернобородый.

— Это не соответствует…

— Он мог изменить внешность.

— Мог, конечно…

— Но есть еще кое-что.

— Господи и все святые! Что еще ты узнал?

— Аббатиса сказала, что с ними была женщина.

— Любовница! Маргерита!

— Не думаю, ваше высокопреосвященство. Кажется, она тоже погибла.

Родриго Борджа погладил себя по носу. Его глаза перебегали с соглядатая на монаха, с монаха на мраморные плиты пола, словно ища ответа.

Наконец он поднял указательный палец, на котором сверкнул огромный рубин.

— Но ты в этом не уверен?

— Нет, ваше высокопреосвященство.

— Ну и хватит. Времени больше нет. Они знают, что их разыскивают, и послание Иннокентия уже ничего не даст. Принимай командование на себя. Разыщите это трио и предупреди остальных, что граф может выглядеть совсем по-другому. Теперь вместо белокурых локонов у него могут быть короткие черные волосы и борода.

— Будет исполнено.

— Я немедленно издам приказ об аресте. На полемику и интриги времени больше нет. Мирандола мне нужен здесь. Живой или мертвый — меня не интересует. Ясно?

~~~

Флоренция

Воскресенье, 30 октября 1938 г.

Месса начиналась в полдень и заканчивалась не позднее часу дня. Верующие заполнили весь неф церкви Сан-Марко до самого алтаря. Под распятием работы Беато Анджелико располагалась длинная вереница стульев, где должны были рассесться монахи, каноники и ученые мужи. На всех были парадные одежды, но голоса отличались друг от друга: от низких басов до сомнительных контральто. Некоторых верующих сам по себе религиозный обряд интересовал мало. Кто пришел в последнее воскресенье месяца, чтобы бесплатно послушать грегорианское пение, а у кого были и другие мотивы.

К таковым явно относились пятеро мужчин в сопровождении семейств. Прослушав Introito, Kyrie и дождавшись длинной Gloria, они маленькими группами стали просачиваться через правый трансепт во внутренний дворик смежного монастыря Святого Антония, а оттуда — во двор монастыря Святого Доминика. Если их кто и увидел, то подумал, что почтенным горожанам наскучила месса и они отправились покурить на свежем воздухе в спокойной обстановке. Все эти люди носили известные имена. Их семьи веками дружили и регулярно посещали собрания в Сельскохозяйственной академии. Они принадлежали к группе под названием «Омега». Члены кружка со временем менялись, но их цель вот уже в течение пятисот лет оставалась прежней.

Недоставало самого главного среди них — Джакомо де Мола, хранителя. Ради него они и собрались: после того как он сообщил о пропаже рукописи, надо было выработать стратегию дальнейших действий. Они остановились возле скульптуры святого Доминика, попирающего Ересь. Ересь изображала обнаженная женщина с лицом, полным отчаяния, и тощими отвислыми грудями, свисавшими прямо на какую-то книгу. В руку ей впилась собака. Мраморная скульптурная группа производила одновременно непристойное и торжественное впечатление.

— Вот так в конце концов святой Доминик и победил, — сказал один из них, разглядывая скульптуру.

— Де Мола здесь ни при чем.

— Хранитель сделал все, что должен был, — заговорил второй, который казался выше рангом. — Абсурд, но теперь он ничем не рискует, хотя будет лучше, если пока останется в укрытии.

— Джакомо мог бы вернуться сюда, — сказал третий, загасив сигарету о мраморный постамент.

— Всему свое время. Посмотрим, что еще произойдет. Мы все сильно рискуем.

— Ты думаешь о Вольпе, Гавриил? С тех пор как он исчез, мне стало еще тревожнее.

— Нет, он о нас ничего не знает. Может, парень просто сбежал в Германию.

— В Германию? Ты думаешь, пакет украли немцы?

— Судя по тому, как развивались события, это самая вероятная гипотеза.

— Но зачем?

— Церковь в Германии подчинена режиму, но пока еще в состоянии оказывать большое влияние на население. Этот горе-художник с усиками ее терпит, но понимает, что она может представлять собой опасность. Книга способна значительно подорвать авторитет Церкви и придать рейху солидный религиозный вес.

— Ну да, Gott mit uns…[67] — задумчиво заметил Рафаил.

— Нет, гораздо больше. Здесь — основа обожествления Гитлера.

— Все кончено. Сейчас нам самое время самораспуститься, — после долгого молчания заметил Зерахиил.

— Нет. Это мы сделаем, когда поймем, что другого выхода нет. А пока останемся вместе и не будем терять надежды.

— Надежды на что, Гавриил?

— На Великую Мать, например, или на дерзость тех, кто верит в великие победы. Мы быстро об этом узнаем, — заключил Гавриил, загасил очередную сигарету о мраморный постамент и швырнул почерневший окурок под ноги Ереси. — Увидимся в Академии на следующей неделе, как всегда.

~~~

Вевельсбург

Вторник, 2 ноября 1938 г.

Двухтактный двигатель черно-серого «DKW F7» начал проявлять признаки усталости, но у Вильгельма Цугеля не было ни малейшего желания дать машине передышку. От Сан-Галло, где ему пришлось больше недели ожидать инструкций, он единым махом проехал шестьсот километров, с остановками только по нужде и на заправку. До цели, замка Вевельсбург, оставалось несколько километров. Он не надеялся, что его будет ждать рейхсминистр Генрих Гиммлер собственной персоной, но был уверен, что о его прибытии тому немедленно доложат. Цугель бросил быстрый взгляд на сумку, лежащую рядом с ним на сиденье, и ласково ее погладил. Там находился драгоценный документ: один из символов, которые разыскивал шеф полиции и имперской безопасности.

Гиммлер хотел получить этот документ, и Цугель его представит. Одной из целей рейхсминистра было пошатнуть авторитет католической церкви, отрицательно влиявшей на германский дух. А еще показать миру, что Бог евреев был выдуман человеком, а все остальные — всего лишь вечные буквы небесного алфавита. Зато фигура белокурой женщины с арийскими чертами могла бы способствовать его триумфу. «Тайные тезисы» графа делла Мирандолы здесь пришлись бы очень кстати.

Автомобиль из последних сил начал подъем на холм, где возвышался замок. Сам факт, что он сможет там побывать, наполнял Цугеля гордостью и удовлетворением. Он не раз слышал легенду о Вевельсбурге, знал, что замок, с его треугольной формой, загадочно ориентированный на север, уникален. Гиммлер выбрал его для резиденции Черного ордена и «Аненербе» — общества по изучению наследия предков. У Цугеля это название вызывало в памяти образы полуобнаженных валькирий и героев с сияющими мечами. Он отчаянно стремился стать членом этого общества, и ему уже виделись оргии небожителей, полных сил и красоты. Вильгельм и сам толком не понимал, чем занимаются небожители, но знал, что в замке развертываются секретные исследования и происходят оккультные действа, имеющие целью показать несокрушимость миссии рейха в мире. Цугель прежде всего полагал, что если замку суждено стать Омфалом, пупом земли, то он сам окажется одним из тех, кто извлечет из этого немалую выгоду.

Он высокомерно предъявил документы офицеру охраны и въехал в парк, где за огромными дубами прятался вход в замок. Когда перед ним появился белый фасад с двумя башнями по бокам, похожими на каменных стражей, Цугель почувствовал, что настал его звездный час. Он поставил машину рядом с другими служебными автомобилями, гораздо породистее, чем его «DKW». Черной краской сияли «штутгарт-торпедо» и новенький мощный «БМВ 328». Обводы мягкие, но агрессивные. Такими и должны быть автомобили, да и женщины тоже. Другие ему не нравились. Двое охранников в форме СС, стоявшие у входа, пропустили его беспрепятственно. В просторном зале первого этажа на стенах висели красно-белые штандарты с крючковатым черным крестом. По углам посверкивали старинные рыцарские доспехи.

— С приездом, лейтенант Цугель, мы вас ожидали. Прошу, располагайтесь.

Военный, который его приветствовал, улыбался без официоза. Они были в одном звании. Цугель отсалютовал, выбросив вперед правую руку.

На улице уже стемнело, но зал освещали новые натриевые лампы, которые начали производить в Германии. Их желтое сияние прекрасно гармонировало со светильниками в виде старинных факелов, прикрепленных к стенам. После долгого ожидания по центральной лестнице спустился человек и подошел к Цугелю. Худой, в двубортном сером пиджаке, он чем-то напоминал министра пропаганды Йозефа Геббельса, но по сравнению с ним вид у него был какой-то странно изнеженный.

— Лейтенант Цугель?

— Да.

В знак почтения Вильгельм встал. Человек молча смотрел на него. Во всей фигуре чувствовалась властность. Цугелю показалось, что повелительный взгляд задержался на его ботинках.

— Герман Хайнц, ассистент доктора Вуста. Следуйте за мной, пожалуйста.

Голос у Хайнца был хриплый, но чувствовалось, что он привык командовать. Лифт поднял их на третий этаж. Проходя по коридору с окнами во двор, Цугелю удалось полюбоваться третьей башней, гораздо выше и массивнее двух других. Говорили, что она выстроена на огромном круглом камне — символе древней арийской религии. Хайнц провел Цугеля в комнату, обставленную, как кабинет нотариуса или профессора какого-нибудь университета.

— Полагаю, у вас есть для нас кое-что.

Цугель вынул из сумки рукопись и гордо протянул ее Хайнцу. Тот, даже не взглянув, бросил ее в ящик стола. По спине Вильгельма пошли мурашки.

— Благодарю вас, лейтенант. Прекрасная работа. Можете остаться в замке и отдохнуть. Ужин ровно в восемь.

Цугель сжал челюсти, не зная, что ответить. Хайнц взглянул на него и сделал губы трубочкой, совсем как женщина, которая собирается их подкрасить.

— У вас есть какая-либо особая просьба, лейтенант?

— Нет, но я полагал, что книгу необходимо просмотреть сразу. Мне известно, что рейхсфюрер Гиммлер ею весьма…

— Вы исполнили свой долг, лейтенант, — перебил его Хайнц, и из его голоса исчезло дружелюбие. — А сейчас прошу меня извинить. У меня есть еще дела, которыми я должен заняться. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, — ответил Цугель, выходя из кабинета.

Комната, предоставленная ему, походила на монашескую келью: кровать, одностворчатый шкаф и крошечный клозет с душем. Окно выходило на долину. Удостоверившись, что он один, Цугель поискал глазами, на чем бы выместить злость, но не нашел ничего лучше, как впиться себе ногтями в руки. Потом он схватил подушку, закусил ее зубами и выкричал в нее всю свою ярость.

~~~

На пути из Рима в Ливорно

Среда, 8 августа 1487 г., и последующие дни

На старой телеге они пересекли весь город. Навигацию на Тибре контролировали гораздо тщательнее, чем обычно. Страх, что их узнают, был велик. Троим путешественникам со скарбом трудно проехать незамеченными, даже если баулы замаскированы ящиками с рыбой и тюками с овощами. Кто-то наверняка видел, как они выходили из палаццо. Ведь отъезжающие всегда вызывают любопытство у прохожих, особенно в городе, который только-только начал возвращать себе былой блеск и величие и где в Колизее все еще бегали волки и лисы. Они быстро затерялись среди множества других повозок: торговцы, не имевшие лавок, продавали свежие фрукты прямо с телег. Миновав поля, огороды, фермы и древние руины, они добрались до развалин старого имперского порта.

Ферруччо узнал корабль. «Санта-Марта» была пришвартована к одному из последних причалов, оставшихся еще со времен Траяна. Они сердечно поздоровались с капитаном, которому явно не терпелось выйти в море. Повсюду шныряли солдаты. По портовым кабачкам ползли слухи, что разыскиваются какие-то опасные преступники, за поимку которых назначено приличное вознаграждение.

— Надеюсь, к вам это не относится, — сказал капитан.

— Не такие уж мы важные персоны, хотя на наши деньги и могли бы позариться какие-нибудь головорезы. Те, кто меня не знает.

Ферруччо похлопал рукой по эфесу меча. Капитан посерьезнел:

— У меня свой кодекс чести. Мои люди отвечают передо мной головами.

«Санта-Марта» на веслах вышла в открытое море, и в паруса задул легкий сирокко. На море была еле заметная зыбь, хотя несколько тучек на западе говорили о том, что приближается шторм. Если ветер сменится на юго-западный, надо будет как можно скорее искать надежную гавань.

Солнце коснулось горизонта, будто улеглось на поверхность воды. На далеком берегу уже ничего нельзя было различить, кроме башни. Джованни оперся о кормовую балюстраду. Подошла Леонора и взяла его под руку. Они долго стояли так, не говоря ни слова, и Ферруччо им не мешал. Пусть их мысли вернутся к тому, что они оставили, к живым и мертвым, к тревогам и надеждам. Он уплывал прочь от ненасытной волчицы и любил их обоих. И когда Леонора положила голову на плечо Джованни, он не почувствовал никаких уколов ревности, только огромную нежность.

* * *

Стражники у входа сделали слабую попытку его остановить, но удерживать силой не рискнули. Кардинал Борджа ворвался в спальню Иннокентия, когда тот еще спал. Рассвет едва брезжил, и утренние молитвы не были произнесены.

— Он сбежал! — крикнул кардинал.

Женщина, лежавшая в постели с Папой, взвизгнула, вскочила и, как была нагишом, заметалась в поисках выхода. Бросившись к кровати под балдахином, кардинал прицелился, чтобы дать ей шлепка. Иннокентий вытаращил глаза, все еще не соображая, где он и кто перед ним. Инстинктивно защищаясь, он натянул одеяло до самых глаз. Кардинал пристально смотрел на него из-под ладони, козырьком приставленной ко лбу.

— Родриго! Это ты! Кто сбежал?

— Граф! Удрал, проклятый, на корабле!

Женщина продолжала визжать, кое-как прикрывшись оконной занавеской. Кардинал подошел к ней, взял за подбородок большим и указательным пальцами и сильно, до боли, стиснул.

— Забери свои вещи и выйди из комнаты.

Он произнес эти слова нарочито медленно, чтобы она успела перевести дыхание. Женщина высвободилась и опустилась на четвереньки, собирая одежду. На этот раз ей не удалось увернуться от шлепка.

Иннокентий тем временем накинул на себя зеленый парчовый халат.

— Откуда ты узнал? Сведения точны?

— Мои люди не ошибаются, им это стоит жизни. Беглецы сели на корабль, идущий в Ливорно.

— Мы не можем их догнать, Родриго, у нас нет кораблей.

— Знаю. Это очередная проблема, которую надо решать. Бедность Церкви — оскорбление славы Господней. Деньги есть, Джованни. Дело только за тем, чтобы пойти и взять их. Но прежде мы должны свести счеты с графом Мирандолой, иначе все наши усилия будут бесполезны.

— Но как его догнать?

— Ясное дело, не по морю. Можно и по земле. Он мне нужен мертвым. От руки Господа или палача — меня не интересует. Пико — единственное препятствие, которое может меня остановить!

Иннокентий посмотрел на него из-под насупленных бровей.

— Ты делаешь из всего этого личную проблему. Граф выступает против Церкви.

— Значит, против нас двоих. Потому это и сугубо личный вопрос. Думаю, настал момент реабилитировать твоего сына.

— Франческетто?

— Конечно, сыновей у тебя много, но я имею в виду именно его. Предложи ему что-нибудь, ну, к примеру, правление Римом. Разумеется, если он сумеет схватить Джованни Пико и убить его.

* * *

Комья земли, пот, пыль и грязь, крики и громкое цоканье копыт… Сияющие шлемы на головах, кожаные щитки на спинах, мечи и копья, притороченные к седлам, луки и арбалеты за плечами. Так выглядел отряд из пятидесяти всадников, которых меньше чем за день набрал Франческетто Чибо. Они пустились в путь с первыми признаками рассвета, когда солнце еще не показалось над горизонтом. Сын Папы ехал впереди, с поднятым забралом, в сопровождении оруженосца с хоругвью дома Чибо, и указывал дорогу. У него единственного был шлем с наносником и защитный нашейник. Он первым врывался в деревни, скакал по возделанным полям мимо ферм и мельниц, и ему первому доставались почтительные поклоны и первому вслед летели проклятия.

Первым местом, где должна была причалить «Санта-Марта», был новый порт Ливорно во владениях Медичи, неподалеку от Флоренции. Поэтому удача отряда целиком зависела от скорости ветра. Если он будет слишком сильным или, наоборот, ослабеет, то судну придется сбавить ход, и конники доскачут первыми. Если операция пройдет успешно, Франческетто будет назначен правителем Рима. Так ему обещал отец. Сын понтифика не мог позволить себе упустить такую возможность, да и шанс отыграться за бегство содомита Бенивьени, приятеля графа.

Первая смена лошадей планировалась в Чивитавеккья. «Санта-Марта» неспешно плыла под легким булинем, выйдя в открытое море возле Ладисполи и пытаясь поймать в паруса более крепкий ветер. Изо всех сил пришпоривая коней, отряд под папскими штандартами доскакал до почтовой станции Капальбио, что во владениях Джована Баттисты Орсини. Род Орсини отчаянно сопротивлялся избранию Иннокентия VIII, а потому начальник станции, располагавший достаточно сильным штатом, отказал Франческетто в свежих лошадях, и тот вынужден был задержаться, чтобы дать отдых себе, людям и коням.

На третий день «Санта-Марта» поймала прекрасный юго-западный ветер, который до самого заката дул в корму. К вечеру море вздулось и забурлило от потоков воды, неожиданно полившихся с неба. Моряки спустили паруса и на веслах добрались до острова Джаннурти. Августовское небо рассекали сполохи света. Молнии вонзались в воду с такой частотой, что издали казались решеткой из золотых прутьев, которую то открывал, то закрывал взбесившийся морской бог. Чья-то маленькая галера, как привязанная шедшая за «Мартой», разбилась о скалы, торчавшие с восточной стороны острова.

— Наверное, пираты какие-нибудь, — презрительно заявил капитан.

Франческетто удалось поменять лошадей только в Орбетелло, и то за совершенно грабительскую цену. «Санта-Марта» обогнула остров Джильо. Сразу за Кастильоне погоня заблудилась и завязла в болотах. Пришлось, теряя драгоценное время и загоняя лошадей, пробиваться к берегу. С одной из дюн Франческетто разглядел на горизонте корабль под квадратным парусом. Когда «Санта-Марта» с папским штандартом на мачте прошла вдоль берега между Эльбой и Пьомбино, что во владениях Аппиани, ее встретили троекратным салютом из бомбарды. У Якова IV, владетеля этих мест, враги были повсюду, но только не в Риме. Судно прошло мыс, поймало ровный, сильный ветер, и моряки убрали весла. Нос корабля рассекал небольшие волны, словно его вела чья-то рука. Морской бог явно благоволил к путешественникам и послал в знак своего расположения целую процессию дельфинов. Они плыли чуть впереди, красиво, элегантно выпрыгивая из воды и ныряя обратно. Леонора улыбалась этому зрелищу, поминутно оборачиваясь то к Джованни, то к Ферруччо. Она была рада видеть их спокойные и ясные лица.

Всадники вернулись на холм, огибая территорию Аппиани, и снова спустились к берегу, но сразу за Сан-Винченцо попали в засаду. За деревьями притаились меткие стрелки, и двое из людей сразу были ранены выстрелами из арбалета. Франческетто велел всем спешиться, и отряд, готовый отразить атаку, расположился кружком. Если выбирать между разбойниками и людьми Герардески,[68] то будущий правитель Рима предпочел бы вторых, потому что с ними всегда можно было договориться, пустив в ход флорины, которыми они хорошо запаслись. Вечером банда, плохо вооруженная, но имеющая большой численный перевес, предприняла несколько атак. Однако длинные мечи и военная дисциплина взяли верх над вилами и дубинами. Когда бой окончился, Франческетто насчитал более двадцати бездыханных тел противника и четыре — своих бойцов. Раненых, в том числе и предводителя, которому досталось топором так, что он не мог двигаться, насадили на мечи, чтоб неповадно было. На рассвете победители двинулись в путь, а «Санта-Марта» тем временем уже причаливала кормой к пристани в Ливорно.

~~~

Ливорно

Суббота, 11 августа 1487 г.

Лавируя между снующими вокруг мелкими суденышками и рыбачьими лодками, «Санта-Марта» пришвартовалась под большой башней, на которой красовался мадзокко, сидящий флорентийский лев, символ того, что этим маленьким, но оживленным портом владеют Медичи. Пока Ферруччо расплачивался с капитаном, Леонора и Джованни сошли на берег и оказались внутри разношерстной толпы, кричащей на всех языках. Мавры с лицами и руками, словно выточенными из эбенового дерева, евреи в черных лапсердаках, с длинными курчавыми волосами, солдаты, одетые как попало, с золотыми серьгами в ушах, рыбаки, проститутки, торговцы тканями и украшениями, а также великое множество менял, тут же, на улице, производящих свои операции. Джованни остановился, наблюдая, как за флорентийские флорины и барили, самую ходовую монету, покупались генуэзские доппье, венецианские дукаты, неаполитанские карлини, французские пистоли и драгоценные аравийские золотые тари. Мена производилась очень быстро. Все расчеты делались только в уме, и главным условием сделки считалось взаимное доверие.

Ферруччо подошел к нему, оглядываясь по сторонам.

— Медичи могут быть довольны. Порт не только день ото дня разрастается, но и скоро затмит славу пизанского.

— Это будет прекрасной темой для беседы, когда ты снова появишься при дворе Лоренцо и испросишь благословения на брак.

— Идти к Медичи?

Леонора нахмурилась и взглянула на Джованни.

— Я не хочу быть представленной ко двору!

— Боюсь, что этот маленький счет придется оплатить, — мягко сказал граф. — Ты войдешь об руку с Ферруччо, слегка поклонишься, и в следующий миг очарованный Лоренцо будет у твоих ног.

— Вот об этом я не подумал, — отозвался Ферруччо. — Не хватало еще биться с ним на дуэли!

— Вы, мужчины, все ужасно безмозглые. Помолюсь Великой Матери, чтобы дала вам чуть-чуть разума.

Они направились к крепости, над которой возвышалась старинная главная башня, а за ними на повозке везли багаж. Возле башни располагалась почтовая станция, где их пути расходились. В галерее толпился народ. Ферруччо выбрал для Джованни двух оруженосцев, молодых братьев из Болоньи, которые понравились ему открытым, честным взглядом. Они будут сопровождать Джованни в долгом пути.

— Ты окончательно решил?

— Да, Ферруччо. Ты же знаешь, это моя последняя возможность. Я кое-что знаю о Парижском университете. Тамошние студенты, конечно, не так мудры, как дель Медиго или Абдулла, но их сотни. Разум этих юношей открыт всему новому. Может быть, среди них я найду тех, кто мне поверит и выслушает меня. А когда настанет время, я снова увижу друзей, которые мне дороже всех на свете. Я приеду к вашей свадьбе.

— Джованни!

Леонора обняла его, как брата, и не смогла сдержать слез.

— Милая, прошу тебя, — тихо сказал Ферруччо и осторожно положил ей руку на плечо. — Джованни лучше не привлекать к себе внимания.

Леонора сразу отстранилась и расцеловала Пико в обе щеки. Ее слезы заблестели у него в бороде как жемчужинки. Ферруччо открыл баул и достал оттуда футляр, где лежал тонкий меч невиданной формы. Головка эфеса была отлита из серебра, а крестообразную гарду защищала легкая решетка. Двумя руками он протянул меч Джованни.

— Возьми, я заказал его специально для тебя. Он очень легкий, и у него есть специальная защита для кисти.

Джованни взял меч и залюбовался. Тонкий клинок с острым лезвием выглядел очень прочным и весил чуть больше длинного кинжала. Рукоять была оплетена тончайшими полосками черной кожи. Он взвесил меч в руке и, несмотря на то что ему нечасто случалось пользоваться таким оружием, сумел оценить редкое сочетание послушности и стойкости.

— Он великолепен, — искренне сказал Пико. — Хотя не знаю, смогу ли достаточно искусно с ним обращаться.

— Если уж суждено и такой момент настанет, твою руку будет кому направить.

Друзья крепко обнялись, потом молча отстранились, избегая смотреть друг на друга. Ферруччо и Леонора отправились к почтовой станции, а Джованни договорился с новыми телохранителями об отъезде.

* * *

Уже стемнело, когда отряд получил разрешение въехать при оружии на территорию ливорнского порта, обнесенного стеной. На боках коней темнели пятна пота, на лицах всадников читалась усталость, но, несмотря на это, наглость командира бросалась всем в глаза. Люди сторонились, давая им дорогу, но смотрели с явной враждебностью.

Когда они подъехали к башне с флорентийским львом, Франческетто снял круглый шлем, спешился и вместе с двумя своими людьми направился к причалам, где швартовались самые разные суда. От всадников так воняло, что даже рыбаки, готовящиеся выйти в море, морщились от отвращения. Незваные гости уже собирались разделиться, чтобы найти «Марту», но вдруг обнаружили, что она покачивается на воде прямо напротив них. Трап был опущен. На часах стоял только один моряк, на вид уроженец Востока, голый по пояс, с выбритым до блеска черепом и торчащим кадыком. Франческетто вместе с двумя своими людьми попытался шагнуть на трап, но часовой заступил им дорогу. Он широко расставил ноги и держал в руке тяжелый железный прут.

— Пропусти нас, — приказал сын понтифика. — Мы хотим только поговорить с капитаном.

— Его нет на борту, — ответил часовой с гортанным акцентом.

— Черт побери! — взорвался Франческетто. — Мы не можем терять время. Где он?

— Думаю, в каком-нибудь кабаке. А вы кто такие?

— Не верю! Дай пройти!

Франческетто выхватил меч. Его спутники сделали то же самое. Часовой отскочил к корме и нырнул под шканцы.

— Ищите повсюду, — приказал командир отряда, поднявшись на борт. — У графа черная борода. Будьте осторожны с человеком с эспаньолкой. Он очень опасен. Женщину берите в заложницы.

В следующий момент палуба, от кормы до мостика, заполнилась людьми. Их было десятка три. Все вооружены кинжалами, дубинками, окованными железом, и топорами. Один из них, одетый в камзол, шагнул вперед. Франческетто и его молодчики напряглись и встали плечом к плечу, с мечами наготове.

— Назад! Я Франческо Чибо, сын его святейшества Папы! — крикнул будущий правитель Рима, но его голос потерял низкие, угрожающие ноты и сорвался на испуганный визг.

— Конечно, а я Дух Святой, — с издевкой ухмыльнулся моряк. — В отсутствие капитана здесь командую я, — прибавил он, обращаясь больше к команде, чем к непрошеным гостям. — И мне решать, казнить или миловать.

Франческетто не ответил, и ноги у него задрожали.

— Я вижу, синьор прекрасно одет, хотя и воняет хуже чаячьего дерьма, — продолжал человек в камзоле.

Его слова вызвали взрыв хохота. Именно это и было ему нужно, чтобы взять верх и заставить непрошеных гостей признать его авторитет.

— Бросайте оружие! — крикнул он без тени улыбки.

Франческетто отстегнул меч и медленно положил его на палубу. Его люди тотчас же последовали примеру командира.

— Раздевайтесь! — снова крикнул человек в камзоле. — А то заразите нам весь корабль!

— Мы можем заплатить, — сказал Франческетто, засовывая руку за полу жилета.

— Заплатить и помереть всегда успеешь! Я прав?

Моряки снова захохотали, готовясь к забавному зрелищу. Франческетто сделал знак своим людям. Они поснимали башмаки, рубахи и штаны, оставшись в одних кальсонах.

— Теперь вот что, — сказал помощник капитана, повернувшись к морякам. — Эти господа, я полагаю, нуждаются в основательном купании.

Верхняя палуба взорвалась криками: «Даешь купание!» — и команда, хохоча и толкаясь, стала теснить гостей к борту, противоположному причалу. Но радость их была недолгой. Как раз в этот момент на борт поднялся капитан.

— Что здесь происходит? — заорал он на помощника.

— Эти трое заявились на борт без разрешения, с оружием в руках. Кроме того, от них воняет падалью, и мы решили, что будет неплохо…

— Кто они такие? — перебил его капитан.

— Клянусь вам, я Франческо Чибо! Сын Иннокентия Восьмого, Папы Римского.

Эти слова, произнесенные скорее умоляющим, чем грозным голосом, вызвали такой взрыв хохота, что капитан насилу успокоил команду.

— Вы на самом деле тот, за кого себя выдаете? — спросил капитан, сразу подумав о своих торговых делах с Римом. — Можете это доказать?

К Франческетто вернулась часть былого высокомерия. Он предъявил капитану листок с приказом об аресте Джованни Пико делла Мирандолы и каждого, кто окажет гостеприимство и поддержку ему и его спутникам. Внизу стояла печать Иннокентия VIII, и капитан эту печать узнал.

— Читать умеете? — Франческетто заметил, как изменилось выражение лица капитана, и его тон сразу стал презрительным.

Капитан быстро оценил ситуацию, прикинув, что будет с ним, его семьей и командой.

— Вы должны извинить несдержанность моих людей. Они и представить себе не могли…

Франческетто быстро оделся.

— Ну, — торопливо спросил он, — так где ваши пассажиры? И не врите, иначе велю всех перевешать!

— Может быть, в Риме, — ответил капитан, выдержав его взгляд. — В любом случае приказ вышел в тот самый день, когда я отплыл оттуда. Я не мог о нем знать.

— Где они, черт побери!

— Я высадил их сегодня утром и больше не видел. Это правда, эччелленца. Можете перевернуть весь корабль вверх дном, если хотите. Я добрый христианин и хорошо знаю свой долг.

Экипаж молчал. Моряки чувствовали себя неловко, как свора собак, потерявшая след кабана. Франческетто мог бы приказать своим людям обыскать корабль, но не хотел тратить на это время. Этот человек знал, чем рисковал, и Чибо решил ему поверить. А когда судно вернется в Рим, он подумает, как отыграться.

— Если соврали, заплатите жизнью, — пригрозил он, прежде чем покинуть корабль.

Вернувшись к отряду, он приказал стучаться во все таверны и спрашивать у всех прохожих, офицеров или солдат. Ливорно — город маленький, и троица не могла бесследно исчезнуть. Уже наступила ночь, когда один из людей Франческетто явился в таверну, где тот ждал результатов поиска. Столики вокруг таверны, на воздухе, были все заняты, и посетители весело ели и пили, а столики в помещении пустовали.

— Их видели, эччелленца.

— Где? — спросил Франческетто, приканчивая очередной бокал сидра.

— Они уехали нынче утром, — сказал молодой оруженосец, сопровождавший разведчика. — Бородатый собирался в Париж, я слышал своими ушами. Остальные двое, человек с эспаньолкой и женщина, поехали во Флоренцию.

— Париж… — проворчал Франческетто, еле ворочая языком. — Что Мирандола там забыл?

— Эччелленца, я Марцио из Пизы, — продолжал оруженосец. — Если желаете, могу поехать с вами. Двое моих товарищей нанялись оруженосцами к бородатому, и я знаю, по какой дороге они отправились.

Франческетто встал, пошатнулся, опрокинул скамью и рявкнул:

— Прекрасно. Значит, едем в Париж!

Посетители обернулись на его голос.

— Чего уставились? — орал он. — А впрочем, глядите, глядите хорошенько! Я еду в Париж и, когда поймаю этого типа, стану правителем Рима! Вы поняли, мужланы неотесанные?

Вокруг поднялся недовольный шум. Несколько посетителей вскочили, готовые пустить в ход кулаки. В этот момент Франческетто навалился на стол и опрокинул его на себя. Юный оруженосец и его хозяин взяли Чибо под руки и поволокли из таверны. Посетители покачали головами и снова принялись черпать ложками кузук, рыбный суп с резким терпким запахом.

~~~

По дороге в Париж

Понедельник, 13 августа 1487 г.

Графу делла Мирандоле сразу же представился случай оценить Вальдо и Дадо Чентези, двух братьев из Болоньи, которых Ферруччо нанял сопровождать его до Парижа. В Сарцане, на первой же станции, они деликатно настояли, чтобы он поменял своего боевого коня на более крепкого и породистого. Этот жеребец не отличался особой резвостью, но его надежная иноходь обеспечивала спокойную и удобную рысь, следовательно, более длинные перегоны. Выбирая объездные дороги и тропы, они поздним вечером добрались до долины Фонтана Буона. Братья скромно поужинали в придорожной гостинице и перед сном добрых полчаса упражнялись в искусстве владения мечом.

— Мы ученики Филиппо Вади, — с гордостью заявили они. — Наш учитель всегда говорил, что нельзя пропускать ни дня тренировки.

По просьбе Джованни, который не хотел появляться во владениях семейства Чибо, они объехали Геную выше по течению реки Скривии и направились в сторону Альбенги. Оттуда их путь лежал в Кунео, что в графстве Савойя. Этот маршрут был самым надежным. Братья не раз им пользовались, нанимаясь проводниками и оруженосцами к знатным синьорам и коммерсантам. Граф вел себя с ними любезно и сдержанно, но на второй день пути не удержался и спросил у того, кто выглядел старше, почему у них такие необычные имена.

— Наш отец, болонский мельник, был религиозен на свой лад, потому и окрестил меня Вальдо в честь одного монаха, который всем по большому секрету говорил, что он святой. Когда же через год мать умерла от родов, он назвал моего брата Дадо, то есть «кубик», «игральная кость», поскольку ребенок появился на свет в таких горестных обстоятельствах. Отец считал, что его судьба должна перемениться, как переменчива фортуна при игре в кости.

— Да ваш отец скорее философ, чем мельник, — заметил граф.

— Если бы он был философом, его бы не повесили, — вмешался Дадо, пришпорив коня и выдвигаясь вперед.

Ночь они провели в Чертоза ди Казотто, где монахи всегда были рады принять путешественников, если им хорошо заплатили. Во сне Джованни впервые после долгого перерыва снова увидел светящийся шар, но на этот раз тот молчал, и Пико проснулся, полный печальных предчувствий. До Парижа было еще далеко. Он молил Великую Мать, чтобы она защитила Ферруччо и Леонору и приблизила к себе Маргериту.

До Кунео они добрались к полудню и оказались на Марсовом поле в самый разгар большой ярмарки. Прилавки ломились от посуды, тканей, оружия, сбруи для коней и быков, всевозможных сельскохозяйственных орудий. Стайки мальчишек вертелись возле бочек, норовя на них прокатиться, или гоняли палочками обручи. На каждом углу булочники и кондитеры расхваливали свой товар, виноделы предлагали бесплатную дегустацию. Акробаты и жонглеры расхаживали на ходулях, состязались между собой в искусстве подбрасывать и ловить деревянные шарики и булавы.

Джованни и его оруженосцы спешились и привязали коней. За ними вызвался присматривать карлик, одетый во все красное, в шляпе с плюмажем. Возле кафедрального собора шло представление бродячих актеров, и вокруг них собралась толпа. Путешественники, привлеченные веселым смехом, подошли поближе и поняли, в чем было дело. Двое главных актеров представляли молодого короля Франции и Папу Иннокентия. Еще один комедиант, одетый женщиной, все время появлялся и исчезал в импровизированных кулисах, пробегая между главными персонажами, которые безуспешно пытались его поймать. Наконец актеру, одетому Папой, удалось его схватить. Он дал пинка королю, задрал «даме» юбку, спустил штаны и при всем честном народе отшлепал по заднице.

Джованни скорее удивился, чем развеселился, и тут к нему подошел какой-то человек.

— Вы нездешний?

Пико на всякий случай занял оборонительную позицию.

— Нет, синьор, мы едем из Флоренции.

— Так вот почему вы сморщились! У вас во Флоренции этот монах, Савонарола, уже перевешал всех бродячих актеров.

— Может быть, но ведь еще со времен Карла Великого скоморохи могли позволить себе высмеивать власть имущих и не бояться за свою жизнь.

— Я согласен с вами, так должно быть. Да еще в придачу на Успение Богородицы, когда душа Девы упокоилась с миром. Вы ведь знаете, что, пока кот спит, мыши веселятся вовсю. Это и происходит вокруг нас.

— Рад с вами познакомиться, синьор, — сказал граф Мирандола, которому начал нравиться такой разговор. — Меня зовут Джованни Леоне, я состою на службе у правителей Флоренции.

Он назвал то имя, которое взял себе для побега из Рима. Ему казалось, что оно приносит удачу.

— Мозес Альбо. Приятно познакомиться.

Джованни на миг застыл от удивления, и его собеседник это заметил.

— Да, я еврей. Это вас смущает?

— Ничуть. У меня много друзей среди ваших единоверцев.

— Я тоже надеюсь найти друзей в этом городе. Мой отец, раввин, решил уехать из Испании, когда я был еще ребенком. Я его за это ненавидел, а теперь понимаю, что он спас мне жизнь.

— Надеемся, что так будет и дальше.

— Власти в Савойе весьма толерантны к иноверцам и иностранцам, да и во Франции тоже.

К ним подошел Вальдо и тихо шепнул:

— Надо ехать дальше, нам предстоит нелегкий путь.

Джованни протянул руку человеку, который не побоялся представиться своим настоящим именем.

— Вы справедливый человек, — сказал он. — Шалом, Мозес.

— Шалом, мессир Леоне. А у вас есть сила духа, чтобы стать справедливым человеком.

* * *

На территорию маркизов Салюццо они въехали без затруднений. После нескольких лет боевых действий между маркизами Салюццо и маркизами Савойя воцарилось вооруженное перемирие, которое подготовила и поддерживала Франция, желавшая видеть оба маркизата своими союзниками. Регентшу Анну, правившую именем малолетнего короля, Италия в данный момент не интересовала. Однако территории обоих маркизатов служили дверью, через которую французы, если понадобится, смогут пройти в глубину полуострова.

Уже под вечер, после утомительного подъема, серьезного испытания для коней, путники въехали в небольшое селение, разделенное пополам рекой По. Долину, окруженную древними холмами, уже сглаженными временем, замыкали суровые вершины. Всадники миновали копи белоснежного мрамора и остановились на ночлег на станции Гизола.

— Нам нужно попасть вон туда, — сказал Вальдо, указывая на скалистые серые горы. — Там есть туннель, о котором мало кто знает. Он позволит нам сэкономить время и обойтись без неприятных встреч на дороге. После войн кругом шатается много солдатни, отбившейся от полков. Им никто не платит, и они грабят прохожих на дорогах. Но мы пройдем здесь, через Буко-дель-Визо.[69]

— Не угодить бы в какую другую дыру, — сказал Дадо.

Вальдо искоса бросил на брата быстрый взгляд. Тот сразу отошел, но на лице его играла широкая улыбка.

— Не сердитесь на него, граф. Он ненамного меня моложе, но иногда мне кажется, что я ему вместо отца.

— Мне не за что на него сердиться. Наоборот, он своими шуточками поднимает настроение. Дадо, подожди! — крикнул Пико. — Я тебе расскажу кое-что о той дыре, которую ты имел в виду. На этот счет есть стихи одного тосканского поэта.

Дадо, удивленный таким доверием, вернулся к графу.

— Дьяволы в аду приветствуют своего повелителя. Слушай: «Per l’argine sinistro volta dienno; / ma prima avea ciascun la lingua stretta / coi denti, verso lor duca, percenno; / ed elli avea del cul fatto trombetta». «И у преграды мрачной, прикусив / зубами языки, все повернулись / к вождю. Все знака ждали. Протрубил / он задницей сигнал…» Знаешь эти стихи?

Дадо звонко расхохотался.

— Нет, граф, но тот, кто их написал, — настоящий поэт! Знаете, — продолжал он сквозь смех, — эти дьяволы напомнили мне моих товарищей по оружию. Когда мы отдыхали в казарме, многие так громко пердели, что звук и вправду напоминал бомбарду. Если бы к ним поднести огоньку, то из той дыры вырвалось бы адское пламя. С вашего позволения, граф.

Вальдо покачал головой и повел коней в стойло, решив лично позаботиться об их отдыхе. Следующий день будет длинным, полным трудностей и опасностей. Человек порой может простить легкомыслие, но горы — никогда.

* * *

Проклятое похмелье, проклятый ливорнский сидр!

Франческетто проснулся на следующий вечер от странного звука. Ему померещилось, что конь под ним громко облегчился от газов. Оказалось, что под боком у него храпит какая-то тетка, толстая, как хавронья. Он молча встал, спустился по лестнице и оказался в комнате, где еще сильнее, чем наверху, воняло дерьмом и блевотиной. Там Чибо обнаружил кое-кого из своих людей, отхлестал их по щекам и приказал немедленно выезжать.

— Ночью? — раздалось сразу несколько голосов.

Тогда Франческетто отдал себе отчет, что весь день пробыл в бессознательном состоянии. Он еще больше разозлился и велел всем седлать коней. Выспаться можно будет на какой-нибудь станции по дороге в Париж.

Теперь у графа оказался целый день форы.

~~~

Вевельсбург

Суббота, 6 ноября 1938 г.

Прошло три дня, но никто в замке не удостоил его вниманием и не счел нужным дать ему знать, что делать дальше. Начальство игнорировало лейтенанта и, похоже, делало это намеренно. Цугелю казалось, что он превратился в призрак, блуждающий среди других, точно таких же. Единственным свидетельством его реального присутствия в замке были приветствия нижних чинов военной иерархии. От скуки он перешел к тоскливому беспокойству, а оттуда до ярости и подозрений всего один шаг, хотя Вильгельм никогда не позволил бы себе и виду подать. Чаша терпения переполнилась, но надо было держать ухо востро. Он знал, что отменная организация охранных войск СС не допускала никаких случайностей. Ему надо просто понять, что происходит, и принять решение.

Год тому назад он находился в доме номер семьдесят шесть на набережной Тирпиц в Берлине, на последнем курсе стажировки, которую проходил как сотрудник абвера. Сейчас ему ничего не оставалось, кроме как применить на практике технику психологической маскировки на вражеской земле, которой их обучали, поскольку замок превратился для него в явно враждебную территорию. Первым правилом выживания и доведения задания до конца было изучение местности. Весь день, меняя тактику и стратегию, он непринужденно расхаживал по замку, где притворяясь, что несет куда-то документы, где останавливаясь покурить в коридорах. Лейтенант изучал место обитания и привычки оккупантов.

Двое простых солдат, вооруженных «Mauser Schnellfeuer»,[70] не обращая внимания на звание, остановили Вильгельма перед входом в центральную башню, загородив дорогу скрещенными старинными копьями. Цугель не моргнув глазом отступил, но мысленно проклинал их на чем свет стоит. Он знал, что ему вряд ли еще раз представится возможность проверить, действительно ли в северной башне существовал так называемый Зал группенфюрера, где под председательством Гиммлера собирались двенадцать рыцарей Черного ордена. Это предположение подтверждал тот факт, что Вевельсбург был ориентирован с севера на юг в отличие от всех остальных замков, вытянувшихся с востока на запад. Северная башня представляла собой наконечник стрелы, указывающий дорогу в Туле — земной рай, где некогда жили мифические люди-боги ариев.

И это место принадлежало бы ему, если бы только ему удалось переговорить лично с Гиммлером! Он тоже мог бы стать одним из двенадцати. Но теперь это уже было немыслимо. Наиболее вероятная гипотеза гласила, что Хайнц заодно с Макензеном, который его завербовал, и они собираются присвоить все заслуги по отысканию рукописи себе. Гиммлер и не собирался приезжать в замок, по крайней мере в эти дни. А он, Цугель, представляет для них опасность, потому что рано или поздно истина выплывет наружу. Разве что… Нет, нельзя допустить и мысли, что в твердыне СС может орудовать пятая колонна или кто-то ведет двойную игру, не исключено, что и сам Хайнц, цель которого — завладеть книгой. В обоих случаях решение было одно, и он его принял.

Из окна, выходившего во внутренний двор, Цугель увидел Германа Хайнца. Теперь он изучил все его маниакальные привычки. План был готов, предусмотрены пути отступления.

Большой ошибкой было считать Цугеля глупой пешкой, грошовым исполнителем. Фон Макензен, этот омерзительный толстяк, который прекрасно устроился в Риме как посол рейха, его просто использовал, это ясно. Если бы Хайнц играл честно, они оба получили бы благодарность от рейхсфюрера, а может быть, и от самого Гитлера. Его оставили в живых, несмотря на то что он много знал, и никто не вспомнит о скромном офицере по имени Вильгельм Цугель. Если же Хайнц предатель… то его никак не заставишь себя разоблачить. Тем более стоило рискнуть и выжать максимум выгоды из ситуации. Он уже убивал, для него это вещь обычная, а в определенные моменты его это даже забавляло. За ним через границу Италии и Швейцарии тянется такой кровавый шлейф, что теперь вокруг него и так выжженная земля.

Германия стала опасной, гораздо опаснее Италии и Швейцарии. Но когда у тебя есть двести тысяч долларов, можешь ехать, куда захочешь, хоть в Америку. Ни больше ни меньше, чем рейх заплатил бы этому придурку Вольпе. Если такова цена книги, он ее запросит. Это будет всего лишь выкуп за некую вещь, которая кое для кого настолько ценна, что за нее заплачено многими жизнями. Он ошибся, надо было сразу действовать в одиночку, меньше было бы хлопот. Пришло время ужина, момент настал.

Он включил душ и до отказа повернул кран холодной воды, так, чтобы не возникла опасность, что напор ослабеет. Немецкая надежность — не более чем миф, как и все прочие, в которые он верил еще два дня назад. Раздевшись, он обернул себе бедра полотенцем. Если его застанут врасплох, он всегда сможет сказать, что, когда мылся, кончилась горячая вода. Цугель спустился по черной лестнице. Горничная увидела его почти голым и улыбнулась.

В другой раз, малышка, не сейчас.

Начиналась самая трудная часть плана. В полотенце он засунул «Беретту М35». Если его поймают с поличным, он выстрелит себе в висок.

Дверь в комнату Хайнца была приоткрыта. Оттуда лился слабый свет.

Это в его план не входило: почему Хайнц не в курилке вместе с остальными офицерами? Разве что оставил дверь открытой и не выключил свет… Цугель медленно подошел к двери и почувствовал, что начал замерзать. Особенно холодно было ногам на каменном полу. Из-за двери слышался шелест страниц. Он заглянул в щель и увидел, что Хайнц сидит за столом, развернутым к входу, и при свете лампы читает какие-то бумаги. Войти незамеченным не получится. Надо было разработать резервный план, но он этого не сделал. Улыбнувшись сам себе, он стянул с бедер полотенце, спрятав в него «беретту», и быстро вошел в комнату нагишом.

Герман Хайнц поднял голову, услышав звук, и вытаращил глаза. К нему приближался совершенно голый, крепко сложенный человек. У него пересохло в горле, и он вспыхнул до корней волос. Когда незнакомец обогнул стол и был уже в шаге от него, он узнал того самого лейтенанта, который передал ему книгу. Но тут голова Хайнца оказалась в руках Вильгельма, и он не успел сформулировать ни одной мысли, потому что перелом шейных позвонков погрузил его в вечную тьму.

Цугель обшарил ящик стола, надеясь, что ему повезет. Потом огляделся вокруг: если книга еще здесь, то лежит только в сейфе. Сейф он нашел сразу: плохо скрытый за занавеской старый «Герлих» с цифровой комбинацией. Открыть его не составило бы труда, но у Цугеля вспотели руки и прежде всего не было времени. Сердце билось так громко, что он даже не мог услышать тот слабый щелчок, который опытному уху говорит о смене цифр. Он посмотрел на часы: с тех пор как он вошел, прошло всего две минуты. Он постарался успокоиться, вытер руки и приложил ухо к холодному металлу сейфа. Один за другим, как челюсти жука-точильщика, три металлических зубца впились в гнезда так, как им не было положено: без ключа. Цугель повернул рукоятку, и сейф открылся. Внутри он увидел свою сумку. Книга все еще лежала в ней.

Вернувшись к столу и хорошенько обернув «беретту» полотенцем, он вложил ее в руку Хайнца и нажал на курок. Махровая ткань прекрасно заглушила выстрел. Затем он расстегнул брюки на трупе и вытащил наружу член. При тщательном осмотре у какого-нибудь честного медика и могут возникнуть сомнения, но чтобы избежать скандала, окончательным вердиктом, скорее всего, будет «самоубийство».

Никто не видел, как Цугель вернулся в свою комнату. Он выключил душ и оделся. Чемодан был уже собран, оставалось только положить туда пакет. Спокойно, с сигаретой в зубах, он спустился по лестнице. В зале первого этажа собрались офицеры в ожидании ужина. Дежурному охраннику, к которому все подходили, чтобы отдать какой-нибудь короткий приказ, он велел немедленно вывести машину. Он вышел из замка и прислушался. Если что-то и пошло не так, то всего на миг. Быстро приблизились зажженные фары. Из машины вылез солдат в форме отряда охраны и с нашивками капрала. Мотор он оставил включенным.

Отъезжая, Цугель в зеркало заднего вида бросил последний взгляд на замок и на свои мечты о славе.

~~~

Флоренция

Понедельник, 8 ноября 1938 г., и последующие дни

После дня и ночи, проведенных за рулем, Цугель подъехал к Флоренции. Он надеялся, что никогда больше сюда не вернется, но ситуация изменилась.

Однако лишняя осмотрительность не помешает. Рано или поздно в Вевельсбурге зададут себе вопрос, с чего это он вдруг так неожиданно уехал, да еще в тот самый вечер, когда покончил с собой Герман Хайнц. И если тот успел предупредить, что рукопись у него, что вполне возможно, то, не найдя документа, кто-нибудь решит, что тут замешан Цугель. Хотя вряд ли кто поймет мотив. Гестапо и СС достаточно быстро бросятся в погоню, чтобы вернуть себе книгу, и единственной возможностью от них уйти будет Америка, о которой мечтал Вольпе. Но будут нужны деньги, и де Мола их даст.

Он поселился в безымянном отеле, который облюбовали артисты, заплатил за неделю вперед, наголо сбрил себе волосы и брови. Это был единственный доступный ему способ маскировки. Доехав на трамвае до центра, он сошел на улице Торнабуони, в нескольких шагах от магазина де Мола, и представил себе, какое у того будет лицо, если он его узнает. Может, конечно, и напасть, но у Цугеля при себе был «люггер». Он не так удобен, как «беретта», зато обладает большей убедительностью.

А де Мола надо было убедить, что речь идет только о деловой стороне вопроса, а не о личных обидах. Хотя мог бы и поблагодарить Цугеля, что тот не застрелил его тогда в Лугано. Он не выстрелил, повинуясь интуиции, и оказался прав: кому бы иначе он теперь перепродал книгу? А если он встретит Вольпе? Ничего не изменится, если, конечно, Вольпе будет молчать.

Магазин никуда не делся, только вместо имени де Мола на вывеске было написано «Книжная академия». Уже у входа лейтенанта обволокли запахи старинной бумаги, клея и какой-то смолы.

— Добрый день.

Навстречу ему поднялся стриженный под бобрик человек с висевшими на шнурке очками. Лицо его было Цугелю незнакомо.

— Я хотел поговорить с синьором де Мола.

— Мне очень жаль, но доктор де Мола больше не занимается этим магазином. Здесь теперь другой владелец.

— А синьор Вольпе еще работает?

— Нет. Извините, но, сказать по правде, я такого даже не знаю.

Цугель, по свойственной ему привычке, принялся лихорадочно соображать, но на ум ничего не приходило.

Оба исчезли… Вот этого он не предусмотрел.

Однако ответ пришел сразу и совершенно неожиданно:

— Сюда все еще приходит почта на имя доктора де Мола. Кто-то ее забирает и, видимо, относит ему, вот только не знаю, куда именно. Если хотите, можете оставить письмо.

— Спасибо, вы очень любезны.

Это была та самая мысль, которой ему недоставало.

— Садитесь. Здесь, конечно, не очень удобно, но бумага и ручка всегда найдутся.

Цугель тщательно запечатал конверт, надписал его и вышел. Струйки мелкого, нудного дождика потекли по безбровому лицу, как слезы. Противнее всего было ощущать бритый череп. Вода стекала с него за шиворот так быстро, что рубашка сразу намокла. В трамвае он попытался вытереть голову рукавом, но черная кожа мало подходила для этих целей.

Надо поскорее избавиться от этого пальто, в нем он похож на немца или на итальянца, который, как мартышка, пытается подражать фашистам. Полные то страха, то зависти взгляды прохожих были более чем красноречивы. Стоит отказаться от этого символа и подумать о каких-нибудь других. Об американском орле, например. В конце концов, обе птицы похожи, только у американского орла нет над головой короны из свастики.

Едва Цугель вышел за дверь, человек в очках позвонил по телефону.

— Он здесь был и оставил письмо для Джакомо.

— Вскрой его! Что там написано?

Воцарилось долгое молчание, потом послышалось:

— Книга у него, Гавриил. Он собирается торговаться. Оставил свой адрес.

— Я же говорил, что надо надеяться! Я предупрежу Джакомо. Он снова вступает в игру.

В магазине радио продолжало во весь голос петь о любви, чередуя эти рулады с пылкими пассажами о преступлениях евреев. Все они сводились к тому, что всякое терпение небезгранично, рубеж уже перейден. Многие семьи спрашивали себя, в чем их вина. Но были и такие, кто предполагал, что это старые грехи теперь выплывают из тени веков, как древнее проклятие. В тесном кругу «Омеги» не сомневались: что-то готовится, и это «что-то» достаточно быстро омрачит весь мир.

~~~

На дороге в Лион

Пятница, 17 августа 1487 г., и последующие дни

— Отсюда можно ехать двумя путями, эччелленца, — сказал Марцио из Пизы. — Я лично двинулся бы через Пасть, но можно и на Кастелло дель Дельфино.[71]

— А как быстрее?

Они находились возле Кастелло Рейно, где надеялись сменить усталых лошадей, но от этого форта остались одни дымящиеся развалины. От тлеющих головешек поднимался жар, отдававший горелым жиром.

— Через Пасть, но нас слишком много, и у нас нет лошадей, приспособленных к такой дороге.

— Ну и?..

Новый хозяин хорошо платил, но вел себя как самодур и не внушал никакого доверия. Если бы не обещанная премия, Марцио сделал бы все, чтобы помешать ему догнать тех путников.

— Я думаю, надо ехать через Кастелло дель Дельфино. Дорога длиннее, но в это время года лучше. По пути есть почтовая станция. Там мы сможем сменить лошадей.

— Мне придется положиться на тебя, Марцио. Но гляди не ошибись, иначе плату получишь плеткой!

— Что вы, синьор! Спина мне еще дорога. Если лошади выдержат, к вечеру будем в Бриансоне, в Эскартоне. Те, кого вы ищете, обязательно поедут мимо. Если повезет, мы окажемся там раньше их.

— Если они окажутся в Париже раньше нас, то я уже ничего не смогу сделать. Запомни! Вперед! Надо завершить это дело.

* * *

Ущелье под названием Пасть показалось Джованни входом в ад. Расщелина между серых скал, как рана, разрезавшая гору, была невидима для тех, кто о ней не знал, и очень глубока. Держа коней под уздцы и закрывая им глаза, путники медленно прошли туннель, рискуя в любой момент попасть под камнепад. И если у входа в туннель от камней, дрожа, поднимались струйки горячего воздуха, то здесь их обволок густой туман, в котором почти ничего не было видно. Туннель понемногу поднялся, и перед путниками раскинулись зеленые луга с голубыми пятнами озер. В одном из озер они напоили лошадей и напились сами, а потом осторожно спустились в долину по крутой тропе. Им попадались летние загоны, в которых паслись тучные дойные коровы. Обитатели деревень, женщины и детишки, немногим уступавшие в комплекции своим животным, радостно махали руками. Наконец перед ними на скале появился Бриансон, окруженный массивными стенами.

Дадо как на крыльях подлетел к Джованни, и вид у него был такой, словно он только что выиграл рыцарский турнир.

— Через неделю будем в Париже.

— Ну, положим, дней через десять, — поправил его Вальдо. — Не люблю давать обещания, если не уверен, что с точностью смогу их выполнить.

— Мне достаточно попасть в Париж до конца месяца, пока не начались занятия в университете.

— Попадете, граф. Это я вам обещаю.

* * *

Те, кто ехал из Савойи во Францию, не могли миновать Кастелло дель Дельфино. По этой причине владетели Абона весь день держали ворота крепости открытыми, несмотря на то что капитан гарнизона был с этим не согласен. Да и по ночам, когда за стены попасть было нельзя, любой путешественник мог рассчитывать на ночлег для себя и своих коней.

Капитан, привлеченный ударами в ворота и криками, выскочил из караульной будки и увидел перед собой вооруженную банду. Не успев войти в ворота, бандиты уже распоряжались повсюду, а его солдаты сбились в кучку в углу и опустили мечи. Если бы подъемный механизм моста был на замке, то чужаки не проникли бы в город. Однако их командир, сухо отдававший приказы по-итальянски, разбойником не выглядел. В сердце капитана затеплилась надежда, что это наемники из Монферрато и с ними можно будет договориться. Знаки отличия и хоругви они могли захватить в какой-нибудь стычке, не исключено, что с дружественными Савойе отрядами. Он поправил пояс, на котором, на случай обороны, висел тяжелый меч, и поднял правую руку в знак мира. Сделав несколько шагов, он увидел, как командир отряда указал на него кончиком меча кому-то из своих людей. Прежде чем он успел что-то сказать, ему в горло вонзилась стрела.

Марцио с ужасом наблюдал эту сцену, и тут его громко окликнул Франческетто.

— Скажи им, что нам нужны свежие лошади, еда и питье. Да поживее, если не хотят, чтобы наше войско вышвырнуло их отсюда, как скопа раскидывает дохлых мышей. Давай, Марцио. Ты ведь все прекрасно понял. Переводи, и дело с концом!

Солдаты, лишившись командира, испуганно повиновались, и банда быстро ворвалась в Бриансон.

* * *

Граф Мирандола и братья Чентези пересекли просторную долину. Слева, до самой крепости Лотаре, их путь прикрывал высокий горный массив. Здесь золотые скудо и флорины помогли им сменить лошадей на свежих скакунов: резвого жеребца и двух кобылок, которые шли за ним как привязанные. Дороги повернули вниз. Деревни и почтовые станции стали попадаться чаще.

Гостиница, расположенная неподалеку от Гренобля, была достойна принимать принцев. На ее вывеске гордо красовался белый крест на красном фоне, старинный герб графов Савойских. Путники поели жаркого из поросенка, пресного хлеба и выпили старого вина, темного, как голубиная кровь. Джованни показалось, что он узнает вкусы и запахи Парижа, и он подумал, что через несколько дней сам сможет в этом убедиться. Ночь они провели в роскошной комнате, на дверях которой красовались три золотые лилии на голубом фоне. Хозяйка гостиницы клялась, что Людовик Валуа и его жена Шарлотта Савойская останавливались именно здесь. В этой спальне они зачали Жанну, пятую из своих восьми детей.

— Надеюсь, сегодня никому не придет в голову последовать примеру Людовика, а то мне придется всю ночь считать потолочные балки, — заявил Дадо.

Джованни очень подружился с ним. Его веселили бесшабашные и порой вульгарные шуточки парня, которые срывались у него с губ по-детски непосредственно.

— Граф, уймите его, ради бога! — сказал Вальдо. — А то он всю ночь будет храпеть, как тот поросенок, которого мы съели.

Спустя несколько часов после их отъезда кто-то предупредил хозяйку, что к гостинице скачет большая группа всадников. Она сама закрыла все двери, загнала в хлев всю скотину и, запыхавшись, стала ждать. Слуги и повара с ножами наготове успокаивали ее, как могли. Однако солдатня проскакала мимо. У гостиницы никто не остановился.

В Бургуэне Вальдо пришлось сменить свою кобылку, которая из ревности кусала товарку за шею и всякий раз, оказавшись с ней рядом, шарахалась в сторону. Пока они ждали, Дадо повел Джованни полакомиться местными сладостями в форме короны, испеченными из дрожжевого теста с молоком, медом и яйцами.

— Не знаю, как я предпочел бы умереть: с этой штуковиной в животе или с моей штуковиной внутри у какой-нибудь красотки. С вашего разрешения, граф.

Немного дальше, в Сен-Лоран де Мюре, куда все путешественники обязательно попадали на перегоне от Лиона до Парижа, крестьяне, собиравшие урожай, уже несколько дней с тревогой наблюдали за придорожным лагерем, разбитым большим отрядом вооруженных людей. Граф Мирандола и братья Чентези обнаружили лагерь у себя на пути совершенно неожиданно. Повернуться и бежать означало бы спровоцировать солдат погнаться за ними, поэтому единственной верной стратегией было спокойно двигаться вперед. Они ехали не спеша, шагом, пока не увидели шеренгу из пяти копейщиков, преградившую им дорогу. К ним подъехал верховой с копьем в левой руке. На верхушке копья был прикреплен маленький штандарт с гербом герцогов Савойских. Еще двое всадников объехали их с тыла и блокировали отступление. Волнение Вальдо и Дадо передалось лошадям, которые занервничали. Джованни пристально наблюдал за офицером.

— Граф делла Мирандола? — спросил тот с сильным французским акцентом.

Джованни побледнел. Собственное имя поразило его как удар молнии. В одно мгновение перед ним промелькнула вся жизнь: Флоренция, Рим, тезисы, Маргерита, осуждение, Великая Мать. Париж исчез, как голубка, унесенная соколом.

— Граф делла Мирандола? — повторил офицер.

— Да, это я, — произнес Джованни, понимая, что скрываться бесполезно.

— Будьте добры, следуйте за нами. У нас есть распоряжение доставить вас к его превосходительству герцогу Савойскому.

— С кем имею честь говорить?

— Жерар де Рошфор, капитан кавалерии Филиппа Бресского и Савойского.

Офицер склонился в глубоком и долгом поклоне, но это не успокоило Пико.

— А по каким соображениям герцог Филипп выслал вперед своего капитана?

— Я солдат, граф, и не обсуждаю приказов.

— Хорошо, Жерар де Рошфор, я следую за вами. Но пропустите и моих оруженосцев.

В этот момент Дадо что-то крикнул. Джованни увидел, как он набросился на всадника, заступившего им дорогу сзади, и сильным ударом раскроил ему голову. Второй солдат тут же проткнул мечом бок парня. Вальдо спрыгнул на землю, во весь голос крича имя брата, и еле успел его подхватить, когда тот падал с седла.

Дадо слабо улыбнулся брату, а тот гладил его по голове.

— Прости меня, Вальдо. Я не хотел… Мне очень нравился граф делла Мирандола…

Дадо прошептал эти слова на ухо брату, почти улыбаясь, потом голова его свесилась, и он затих. Окаменевший Джованни смотрел, как Вальдо закрывает ему глаза. Взгляд его был полон боли.

— Сожалею, но нашей вины здесь нет, — сказал Жерар де Рошфор. — Я тоже потерял солдата. Нам пора ехать. Ваш оруженосец может удалиться.

— Я могу с ним попрощаться?

— Bien sûr, monsieur le Conte.[72]

Джованни спешился и подошел к Вальдо. Лицо парня было залито слезами, и он, казалось, пристально разглядывал какую-то точку на горизонте, высоко, за всадниками.

— Вальдо!..

— Вы не виноваты, синьор граф, — сказал тот, избегая смотреть ему в лицо.

— Дадо вернул мне смех, который отобрала жизнь. Я никогда его не забуду.

— Спасибо, граф.

— Посмотри на меня, прошу тебя.

Вальдо повиновался. Джованни снял с безымянного пальца золотое кольцо «шевалье» с сердоликом, на котором был вырезан его фамильный герб.

— Возьми на память обо мне. Пока я жив, любой, кто придет ко мне с этим кольцом, может попросить что угодно.

Вальдо позволил ему надеть кольцо себе на мизинец, но не произнес ни слова.

— Я готов, — сказал граф делла Мирандола и снова вскочил в седло. — Где находится герцог?

— В замке Венсенн. Нам предстоит далекий путь.

~~~

На пути в Париж

Воскресенье, 19 августа 1487 г.

В тот день христианнейшие монархи Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская принимали обет верности от города Малаги. После шести месяцев гордого сопротивления, когда были перебиты более пятидесяти тысяч людей, жители города сложили оружие. Немногих оставшихся в живых продали в рабство. Падение последнего оплота арабов на испанской земле ставили в заслугу не христианскому войску, втрое превосходившему арабский гарнизон, а Господу Богу, говорящему устами итальянского монаха Франческо де Паола. Как раз в тот момент, когда осаду уже собирались снять, он предсказал победу.

В тот же день, как в Рим прибыло известие о поражении мавров, Родриго Борджа отправил ответное послание, в котором повелевал воздвигнуть кафедральный собор на месте победы и дать ему почетное название Малой Базилики.

По дороге в Париж с колоколен многих церквей слышался праздничный звон. Резкий звук докатился до конного отряда, тревожная весть о появлении которого быстро разносилась от деревни к деревне. Всадники несли с собой грабежи, мародерство, изнасилования и убийства. Дурную славу подкрепляли рассказы тех, кто натерпелся страху за свое имущество. В Сен-Лоран де Мюре командиру отряда, Франческетто Чибо, бросились в глаза следы недавнего лагеря. Его обитатели не должны были уйти далеко. Командир остановил своих людей и решительным жестом подозвал проводника. Обессиленные всадники повалились на землю.

— Найди трактир и расспроси, кто здесь был. Все это мне не нравится.

Марцио из Пизы из осторожности направился в деревню один. Все дома были закрыты, по улицам бегали только собаки. Сюда уже докатилась весть о прибытии чужаков. Его внимание привлекла вывеска на таверне. Из-за двери, запертой изнутри, доносились голоса. Он несколько раз постучал, но никто не открыл.

Тогда парень жалобно попросил по-французски:

— Ouvrez! Je vous en prie![73]

Наконец слуга поднял цепочку, посмотрел в щелку, увидел, что гость один, и впустил его, сразу же закрыв дверь. Марцио огляделся и вдруг в углу увидел человека, которого хорошо знал. Перед ним стояла бутылка вина и стакан. Он сидел с потерянным, отсутствующим видом, может, был пьян, хотя прежде за ним такого не замечалось.

— Вальдо, — тихо позвал юноша, подойдя поближе.

— Марцио? А ты что здесь делаешь?

К винному отупению примешалось удивление. Марцио взял стакан, залпом его осушил и налил себе еще.

— Я должен выпить с тобой и все тебе рассказать.

Чтобы истина выплыла на поверхность, им потребовалось еще две бутылки. Потом Марцио выслушал рассказ о смерти Дадо, и они поплакали вместе.

— Это я виноват, — сказал он.

— Нет, — зло ответил Вальдо. — Во всем виноваты господа! Это они гоняются за своими мечтами, попирая людей и вовлекая их в свои безумные затеи. Будь прокляты все, кто имеет власть. Пусть ангел-истребитель услышит меня, уничтожит их всех, одного за другим. Пусть выгонит их из дворцов, вырвет из объятий продажных девок, но раньше пусть убьет их детей у них на глазах! А теперь уходи, Марцио. Ступай к своему хозяину, скажи ему правду и заставь заплатить сполна.

Выслушав в подробностях рассказ Марцио, Франческетто разразился потоком проклятий. Ярость знатного генуэзца сразу выплеснулась на измученный отряд. Он пинками поднял людей и собрал их вместе.

— В нескольких милях впереди скачет отряд савояров. Граф с ними. Я должен взять его любой ценой. Мы их обгоним и устроим засаду. Нас сорок человек. В Риме вас дожидаются четыре тысячи золотых флоринов. Те, кто останется в живых, разделят их между собой. Я убью каждого, кто станет отступать! А ты? — обернулся он к Марцио. — Будешь биться?

— С вашего позволения, эччелленца, моя работа сделана. Если вы не против, я предпочел бы остаться с другом.

— Ты волен поступать, как хочешь, — ответил Франческетто.

Как только Марцио повернулся, он нанес ему удар в спину. Меч пронзил сердце и вышел из груди.

— Он не сообщил, с каким из друзей хочет остаться: с живым или с мертвым.

Франческетто с издевкой хмыкнул и обернулся к отряду, но никто ему не ответил.

* * *

Сколько помнили себя обитатели здешних мест, ходившие сюда за хворостом, этот лес назывался Божьей рощей. Он и вправду был священным местом. Здесь, в тени древних дубов, друиды собирали когда-то целебные травы и волшебные листья. Тот, кто ехал через лес, знал, что здесь он в большей безопасности, чем на окрестных полях, залитых солнцем.

В тот день за каждым из дубов прятался человек с луком или арбалетом. У всех этих людей в голове вертелся один вопрос: выживут ли они и станут богатыми или погибнут вдали от родных мест?

Долго им ждать не пришлось. Колонну составляли прекрасно экипированные рыцари с дорожным вооружением. Цвета дома Савойи и французские золотые лилии посверкивали в ярких солнечных лучах. Впереди ехал герольд, задававший темп всем остальным. Франческетто пропустил первых всадников, стараясь сквозь листву разглядеть профиль графа делла Мирандолы. Если Пико останется в живых, тем лучше: не надо будет тащить с собой разлагающееся тело. Он подождал еще и громко свистнул. С обеих сторон на тропу посыпались стрелы. Одни сломались о стволы или пролетели мимо, другие попали в цель.

Жерар де Рошфор отдал команду чуть отойти и спешиться. Всадники, вжавшись в тела коней, пустили их в галоп. Они были опытными солдатами и знали, что надо делать, чтобы вырваться из засады. Больше всех пострадал арьергард. Многие упали замертво.

Франческетто приказал атаковать раньше, чем всадники окажутся пешими, и орда без штандартов или иных опознавательных знаков выскочила из леса и с воплями бросилась на тех, кто остался в живых.

Франческетто шел позади, выжидая, когда наступит его момент, и вдруг услышал многократный звук рога. Он исходил от группы всадников, которые неподвижно ожидали атаки. Потом затрубил еще один рог, уже за спиной. Земля задрожала, а вместе с ней затрясся Франческетто, потому что с тыла на него выехала шеренга всадников с копьями наперевес.

Рошфор разделил своих людей на два отряда, как было предписано во всех военных учебниках, которых сын понтифика никогда не читал. Первый отряд с трудом выдержал атаку, а потом, когда в третий раз раздался звук рога, медленно двинулся в наступление. Люди Франческетто слишком поздно поняли, что против них с тыла брошено свежее подкрепление. Они сбились в круг и пытались отбиваться и от тех и от других. Последние пятеро бросили мечи и запросили пощады. Рошфор им отказал. Тот, кто нападает исподтишка, пощады не заслуживает.

Пока победители считали убитых и перевязывали раненых, подъехал рыцарь, который за волосы тащил дезертира. Он не был ранен, крови на нем не наблюдалось. Одежда, хотя и грязная, говорила о том, что ее владелец — богатый человек. Дезертира бросили на колени возле погибших. Рошфор остановил своих людей, уже приставивших к нему клинки, и подошел. Он упер меч в подбородок незнакомца, поднял его голову, и взгляды их встретились. В глазах дезертира застыл бесконечный ужас.

— Кто вы и почему не сражались вместе со своими людьми? Вы подлец и заслуживаете смерти.

— Сжальтесь, сударь, — захныкал Франческетто. — Не убивайте меня. Я могу дорого стоить, если вы запросите выкуп.

Рошфор плюнул ему в лицо, но Франческетто даже не попытался утереться.

— Такой тип, как вы, ничего не стоит, если бросает своих людей умирать, а сам не сражается.

— Нет, неправда. Сегодня вам повезло, сударь. Я Франческетто Чибо, сын Папы Иннокентия Восьмого.

Всадники вокруг Рошфора расхохотались, и очень скоро слова пленника уже повторяли в отряде на все лады. В глазах капитана подобное утверждение выглядело богохульством, и он ударил Франческетто по лицу рукой в железном доспехе.

Джованни наблюдал за сценой издали. Он пока не понимал, кто ее второй участник. По знаку Рошфора один из его приближенных попросил Пико подъехать.

— Господин граф, вы знаете этого человека? — спросил капитан. — Кажется, это он командовал теми бандитами, которые на нас напали.

Франческетто Чибо, так и не поднявшийся с колен, и Джованни Пико делла Мирандола, стоящий напротив, посмотрели друг другу в глаза. У первого от ярости, а прежде всего от страха изо рта бежала пена. Второй задавал себе вопрос, что же это за шахматная доска, на которой разыгрывается такая абсурдная партия. И какой фигурой он оказался? Он мнил себя ладьей, башней, от которой вдаль расходился свет. А может, он всего лишь жалкая пешка, обреченная идти вперед, клетка за клеткой?

— Нет, — сказал граф. — Я никогда его не видел.

Франческетто попытался броситься на него, но от удара Рошфора кубарем покатился в пыль.

— Я так и знал, — сказал капитан, обнажая меч.

Пленник пытался увернуться, отползая назад на коленях.

— Но все-таки мне кажется, он говорит правду, — заметил Джованни, — и причиной стычки был именно я. Этот тип охотился за мной.

Рошфор оглядел обоих, соображая, что могло их связывать, но сразу вспомнил, что он солдат и ни разу в этом качестве не разочаровал своего патрона.

— Вы хотите обвинить его перед трибуналом, граф?

— Нет, я желал бы как можно скорее переговорить с герцогом.

— Хорошо, но у вас есть время передумать. Поднимите его и привяжите к коню. Этот… бандит поедет с нами, кто бы он ни был. Герцог решит, что с ним делать.

Погибших похоронили вдоль дороги, каждого под крестом с именем. Для команды Франческетто вырыли общий ров, сверху поставили крест с надписью: «Итальянские бандиты».

Франческетто, выпачканный грязью, оборванный и окровавленный, со связанными за спиной руками, едва не валился с седла. Один из рыцарей держал его на поводке как собаку. Чтобы отвлечься, Чибо стал представлять себе все мыслимые способы мести капитану за пинки, а графу — за унижение. Он увидел их высохшие тела, болтающиеся на бастионе замка Сант-Анджело, и взревел от наслаждения.

~~~

Венсенн, Флоренция, Рим

Со среды, 3 октября 1487 г.

Вот уже больше месяца Джованни Пико, владетель Мирандолы и граф Конкордии, фактически был пленником Филиппа Савойского, герцога Бресского. У него имелся слуга, который выполнял любую просьбу, он целиком занимал предпоследний этаж высокой башни крепости Венсенн, но выйти оттуда не мог. Из окон Пико наблюдал, как солдаты и прислуга занимались повседневными делами. Сменялся караул, привозили еду и всяческую утварь, проходили обычные военные церемонии и тренировки. Изредка доносилась музыка, шум какого-то праздника. При ясной погоде вдали можно было разглядеть крыши Парижа. Очень редко ему позволяли погулять по открытой террасе. Тогда он любовался простором и яркими красками, открывавшимися оттуда, зеленью и желтизной лесов, красным закатным солнцем, вечерней голубизной и синевой ночи, белизной крепостных стен.

Его благородный тюремщик, герцог Филипп, пока не показывался и никак не давал о себе знать. Джованни написал два письма, помня при этом, что их могут перехватить. Одно Ферруччо и Леоноре, на свою виллу во Фьезоле, другое — банкиру Питти, сопернику Медичи. В первом он писал о себе спокойно, но по некоторым фразам де Мола должен был понять, в какое положение попал его друг. Во втором он просил задаток в счет выручки за фрукты, собранные в его владениях, на случай, если длительное пребывание в замке Венсенн будет связано с определенными затратами. Питти, конечно же, раззвонит о запросе, и Лоренцо Медичи поймет, что за этим кроется нечто странное.

О Франческетто он больше ничего не знал. Того всю дорогу держали связанным, насмехались над ним, а он не сопротивлялся и даже не отругивался. После двух недель тревожного ожидания Джованни вновь обрел способность писать. Конечно, ему недоставало текстов и любимых книг, но графа, как всегда, выручала феноменальная память. Мысленно возвращаясь к истокам своих тезисов, он мог теперь оценить, куда привел бы его путь магии, отличный от стези науки, по которой Пико и забрел в теперешнюю ситуацию. В обстановке вынужденного бездействия он, не изменяя своей системе воззрений, представлял себе мага, который, с одной стороны, познал законы, управляющие природой, с другой — научился извлекать из них пользу. Но обмануть время все равно не удавалось. Оно текло невыносимо медленно.

На следующий день после праздника первого отжима масла, за которым Пико наблюдал издали, бушевала непогода, и стены башни сотрясались от ветра. Из окна он увидел, что прибыл имперский гонец, и его появление предварил звук трубы. На всех окнах, и на его в том числе, вывесили флаги с гербом Карла VIII, с золотыми лилиями на голубом фоне.

В это время дня графу обычно приносили ужин с обильным количеством вина и воды. Блюда с горячим передавали лакею, а тот уже заботился о приборах. Но в этот раз слуга низко, до самой земли, поклонился, и высокий человек в длинном синем, богато расшитом камзоле движением руки отослал его прочь. Широкий лоб гостя переходил в заметные залысины. Крупные, мясистые губы были плотно сжаты, а в светлых глазах с поволокой сквозило что-то бычье. В его фигуре и во всем облике чувствовалось благородство.

Он остановился перед Джованни, словно ожидая, что тот поздоровается первым.

— Хочу верить, что когда-нибудь вы простите меня, граф. Надеюсь также, что за время, проведенное здесь, вы ни в чем не нуждались.

— Свобода куда ценнее. Но я полагаю, что ваши люди уже добыли для вас все необходимые сведения. И полагаю также, что нахожусь перед Филиппом Бресским.

— Я военный человек, граф, а не писатель, как вы. — (В его словах Джованни почудилась нотка презрения.) — И всего, что я имею в жизни, я добился дорогой ценой. Знавал я и тюрьму. Поверьте, она очень мало походила на предмет ваших жалоб.

Джованни ответил легким кивком. Вдаваться в полемику ему не хотелось.

— Я велел приготовить для нас двоих скромный ужин. Давайте по причине конфиденциальности посидим здесь, если вы не возражаете. За столом я постараюсь многое вам объяснить и, если смогу, ответить на ваши вопросы.

В несколько минут был сервирован ужин, мало чем отличавшийся от обычной трапезы Филиппа. Герцог не принадлежал к поклонникам пирушек. Пико убедился в этом, увидев, как быстро он справился с тем, что лежало у него на тарелке. Слуги с такой же быстротой убрали со стола. Джованни едва притронулся к еде. На столе остался графин с темным сладким вином, и герцог Бресский постоянно наполнял свой бокал.

— Вы человек известный, граф Мирандола. Скажу откровенно, у вас много врагов и много друзей.

— Думаю, что первые более многочисленны, чем вторые. А вы? К какой категории вы принадлежите?

— Ни к той ни к другой. Если хотите знать, вы мне безразличны. Однако то, что я сделал, на данный момент в ваших интересах.

Джованни не понял, но решил выдержать примирительный тон. Только герцог Бресский мог дать ему те разъяснения, в которых он так нуждался.

— Человек, которого мы взяли в плен после боя в Божьем лесу, — действительно сын Иннокентия Восьмого. Вы об этом знали. Его попытка захватить вас унесла жизни нескольких моих людей.

— Я обязан вас за это отблагодарить.

— Вы обязаны мне гораздо большим, но всему свое время. Папа заплатил нам за сына богатый выкуп, но обещал его удвоить, если вместе с Франческетто мы передадим вас в руки Церкви. На меня сыпались и уговоры, и советы, и угрозы.

— Но я пока здесь, и я ваш… гость. Может, есть смысл…

— Именно так. Поэтому я задам вам вопрос, на который вы должны ответить абсолютно честно. Зачем вы ехали в Париж?

— Чтобы обсудить свои тезисы. В Риме я этого сделать не мог.

— Если завтра утром вы окажетесь на свободе, то снова направитесь в Париж?

— Это цель моей жизни, моя миссия. Другой у меня нет. — Джованни поднялся. — Вся моя жизнь была посвящена науке. Из-за преданности науке я потерял все: и любовь, и молодость. Путь познания для меня усеян мертвыми, и я готов встретить собственную смерть.

— Я боялся услышать что-нибудь подобное. Судя по тому, что мне о вас рассказывали, этого я и ожидал. Сядьте, граф, прошу вас, и выслушайте меня. Королева Анна Французская находится между молотом и наковальней. С одной стороны, Папа не оставляет ее в покое и требует вашу голову, с другой — ее шантажирует Лоренцо Медичи, без поддержки которого французское королевство развалится. А посему, как о том свидетельствуют дипломатические документы, принято компромиссное решение. Вы не станете затевать никаких обсуждений в Париже, уедете во Флоренцию и будете там жить абсолютно свободно, но никогда не попытаетесь обнародовать ваши тезисы. Как мне сообщили, они ставят под угрозу устойчивость как земных царств, так и Царствия Небесного. Не знаю, о чем там говорится, но, похоже, даже Антихрист никогда не осмелился бы додуматься до того, что вы написали.

Джованни вдруг почувствовал себя очень старым и вновь ощутил, как внутри мучительно крутится огненный шар. А потом, как бывает, когда душа собирается расстаться с телом, тело словно ожило, освободилось от зла и сбросило с себя тяжкий груз. И внутри стало пусто.

— Завтра вы уедете во Флоренцию, — продолжил герцог Савойский. — Вам дадут такой эскорт, что даже английское войско не отважится его атаковать. Прощайте, граф. Надеюсь, что мне доведется услышать ваше имя только в связи со смертью, если вы умрете раньше меня.

* * *

Во Флоренции было холодно, уже несколько недель шел дождь. И только ко дню святого Мартина тучи начали рассеиваться. Арно сильно поднялся, и расколотые о причалы рыбачьи лодки снесло вниз, до самого места, где в него впадает Омброне. Там, вместе с грудами валежника, который принесла пистойская река, они образовали нечто вроде дамбы. Низкие берега затопило, и мутная, илистая вода смыла мызы и фермы, тысячами унося с собой домашних животных. Когда вода спала, обнажились разбухшие остовы домов, в которых кишели колонии крыс. Люди знали, что, если эти твари появились в таком количестве, жди вскоре чумных костров между домами. Первой будет Пистойя, а потом чума пойдет гулять и по другим окрестным городам. Во Флоренции капитан городской охраны принял все возможные меры предосторожности, приказав закрыть ворота. Город жил в страхе. Если кто-нибудь начинал кашлять или ему нездоровилось просто от холода, он рисковал, что соседи донесут и его отправят в лазарет, где заболевали даже самые здоровые.

Французский отряд напрямую, срезая путь, направился на виллу во Фьезоле, откуда полный надежд Джованни Пико граф Мирандола отправился в путь в начале весны. Там его ждали Ферруччо и Леонора.

* * *

Двумя днями позже, четырнадцатого ноября, в Риме, Иннокентий VIII и император Максимилиан поставили свои печати под документом, призванным положить конец войне между Венецианской республикой и графом Тирольским. Престиж Папы вырос, а французская болезнь немного отпустила его. Оба эти факта вовсе не радовали Родриго Борджа, которому не нравился альянс понтифика с Габсбургом и еще меньше нравились известия об улучшении здоровья Иннокентия. Этот сифилитик купил жизнь никчемного придурка Франческетто ценой спасения графа делла Мирандолы. Лоренцо Медичи провел его как мальчишку.

Единственным утешением кардинала были ведьмы, повитухи и знахарки. Кроме Италии утешительные известия приходили из Испании и Германии. Чем больше ведьм пытали и отправляли на костры, тем чаще их обнаруживали. В одной Германии напечатали более тридцати тысяч экземпляров «Молота ведьм». В каждом монастыре магистраты и инквизиторы соревновались в обнаружении и истреблении дьявола, который пользовался малейшей дырочкой женского тела, чтобы в нем поселиться.

В одном только Валь-ди-Фьемме более трехсот душ было выпущено на свободу с помощью огня. Однако в тех же краях объявилась таинственная Владычица Огня, она же Владычица Игрища.[74] Люди говорили, что эта супруга демона вместе с ним заморочила и развратила даже нескольких монахинь. Обычных наказаний тут было явно недостаточно. Назрела необходимость выжечь нечисть до самого основания.

Кардинал благоволил такому благочестивому рвению. Владычица Игрища очень напоминала Великую Мать, хотя это имя нигде и не произносилось. Он мог считать себя удовлетворенным. Меньше чем за год его политика в десять раз увеличила количество смертных приговоров и публичных сожжений на кострах. Борджа прекрасно знал, что многие досточтимые священники превышали все мыслимые нормы дознания и пыток, получая при этом запретные наслаждения. Однако, чтобы истребить Зло, надо познать его до самых корней.

Облизывая пальцы после обеда, кардинал любовался своей госпожой, которая смаковала мясной супчик со всем аппетитом, присущим молодости. А скоро он ощутит вкус ее губ. К черту Иннокентия, Великую Мать, Джованни Пико и всех прочих. Он подумает об этом завтра.

~~~

Флоренция

Пятница, 10 ноября 1938 г.

Кто-то постучал. Цугель взял свой казенный «люггер» и прислонился к косяку.

— Кто там?

— Это портье. У меня кое-что есть для вас.

Он узнал голос, засунул оружие сзади за ремень, чтобы было не видно, и приоткрыл дверь.

— Какой-то синьор оставил для вас записку и ушел.

Цугель подождал, но портье не отдал записку и продолжал стоять, скрестив руки на груди. Можно было бы надавить ему двумя пальцами на сонную артерию и прикончить, но вместо этого лейтенант достал банкноту в десять лир. Молниеносный обмен состоялся, и Цугель закрыл дверь. Пробежав глазами первые слова, он с жадностью стал читать. Потом закурил сигарету и сжег записку в пламени зажигалки.

Вокзальная площадь заполнилась возвращавшимися с фабрик рабочими, которые жили за городом. Здесь пересекались маршруты загородных автобусов, трамваев и поездов, и усталые люди, наскоро попрощавшись друг с другом, разнородной толпой разъезжались по домам. Или ждали следующего трамвая до бараков, выстроенных режимом, чтобы новый рабочий класс имел крышу над головой. Площадь была удачным, благоразумно выбранным местом встречи. Какой-то человек в надвинутой на глаза шляпе наблюдал за Цугелем, стоя под тускло светящим фонарем. Руки он держал в карманах. Это был скверный признак.

— Холодный сегодня день, не находите?

Цугель резко обернулся. Чуть приподняв шляпу, с ним здоровался какой-то господин средних лет.

Проклятье, это не пароль! Что происходит?

Он что-то ответил господину, и тот отошел. Теперь на него несся велосипедист. Он петлял между прохожими, но целился явно в него. Цугель напрягся и застыл, ожидая столкновения. Велосипедист чуть не задел его, вильнул и поехал дальше. Рядом с лейтенантом оказался другой господин, высокий и худой. Из-под очков в золотой оправе смотрели светлые глаза.

Он сложил «Джорнале д’Италия», которую держал в руках, и подошел.

— Это не ваша газета?

А вот это уже был пароль.

— Я до вечера ничего не читаю, — ответил Цугель, как было условлено.

— Синьор Цугель, пойдемте выпьем по чашечке кофе, — сказал Джакомо де Мола.

В баре было шумно и дымно. Они нашли столик у окна, где и сами хорошо просматривались, и могли наблюдать за улицей. Де Мола сделал знак официанту, и тот вскоре появился с двумя чашками кофе.

— Вы владеете некоей вещью, которая принадлежит мне, и хотите возвратить ее, — начал Джакомо без обиняков.

— Что за балаган? — спросил Цугель. — Кто все эти люди?

Де Мола улыбнулся, хотя глаза его остались такими же ледяными, как и у человека, похитившего рукопись.

— Они дали вам понять, что я не так одинок, как вы.

— Не воображайте, что я полный идиот, и взял пакет с собой.

— Мы вовсе не считаем вас дураком. Давайте договариваться, синьор Цугель.

— А вам не интересно, почему…

— Нет. Однако, прежде чем перейти к сути вопроса и поговорить о цене, я хотел бы получить еще кое-какую информацию. Она войдет в договор и тоже будет оплачена.

Цугель залпом выпил кофе, вытащил из кармана пальто пачку сигарет «Македония оро» и предложил де Мола закурить. Тот отказался.

— Джованни Вольпе, — продолжил Джакомо. — Я хочу знать, где он.

Цугель закрыл глаза. Что это? Ловушка? С того дня, как он до смерти напугал Вольпе, а потом занялся любовью с Еленой, он больше его не видел. Он затянулся и медленно выпустил дым через ноздри.

— Ничего о нем не знаю. Если уж и вы не знаете, то…

Де Мола пристально посмотрел в глаза немца и испугался, что тот говорит правду. Но полной уверенности все же не было.

— Без Вольпе вы бы не смогли получить книгу.

Джакомо, конечно, блефовал, но надо было разыграть эту последнюю карту. Кроме того, сейчас он играл втемную, не согласовываясь с группой «Омега», которая окончательно исключила Джованни из числа своих членов, словно он и не существовал. Для Джакомо все было по-другому. Он любил парня, как сына, если только… Де Мола заметил, как по лицу немца прошла судорога.

Цугель — убийца, фанатик, один из самых скверных типов, порожденных безвременьем. Но сейчас он не врал. Он боялся. Боялся, что не удастся договориться. Он действительно ничего не знал о Джованни.

— Мне ничего не известно о вашем Вольпе. Он для меня значения не имеет. Это правда. Иначе я не пришел бы сюда. И вы тоже должны это понять.

Джакомо де Мола заставил его выждать еще несколько долгих-долгих секунд.

— Сколько вы хотите, Цугель?

— Столько же, сколько мы предложили вашему юному ученику. Двести тысяч долларов наличными.

— Немало.

— Они мне нужны. Других объяснений у меня нет.

Де Мола подумал о Джованни и о мечтах, которые тот связывал именно с этой цифрой. Вольпе собирался потратить деньги вместе с загадочной Еленой. В тот день он сильно напился и все рассказал. Кто знает, получил бы парень эту сумму, если бы довел операцию до конца.

— Хорошо. Вы передаете нам рукопись, а мы переводим деньги в любой банк, который укажете.

Цугель с раздражением дернулся и сжал кулаки.

— Так не пойдет. Все из рук в руки. Я вам книгу, вы мне наличные. Де Мола, вы прекрасно знаете, что я доверяю только швейцарским банкам. К сожалению, там мне появляться небезопасно.

Он резким движением загасил сигарету, и по пепельнице рассыпался темный табак.

— Чтобы собрать такую сумму наличными, нам потребуется несколько недель.

— Неделя максимум.

— Вы подождете, пока мы будем готовы.

Де Мола поставил локти на стол и оперся подбородком на сжатые кулаки.

— У вас нет другого выхода, Цугель. И другого покупателя не существует. Он у вас был, но, судя по тому, что вы обратились к нам, думаю, что-то произошло. Вам пришлось сжечь за собой мосты. Мы ваше единственное спасение.

— С чего это вы так решили? — презрительно процедил Цугель. — Не забывайте, что я офицер рейха…

— Цугель, на этот раз вы держите меня за дурака. Перестаньте, вы подвергаетесь гораздо большему риску, чем я, если, к примеру, вас здесь кто-нибудь узнает. Ведите себя спокойно. Мы тоже заинтересованы в том, чтобы закончить это дело как можно скорее.

Немец собрался что-то ответить, но тут какой-то солдат несколько раз громко крикнул: «Тише!» — и бармен включил радио на полную мощность. То, что зазвучало из репродуктора, видимо, должно было производить впечатление громового командного голоса, но вместо этого раздалось какое-то оглушительное карканье. Все встали со своих мест. Сидеть считалось непочтительным. Де Мола и Цугель, не желая рисковать, поднялись вместе со всеми.

— Совершено тягчайшее преступление… молодой еврей-фанатик… его превосходительство фон Рат предательски убит… немедленный ответ… германские товарищи по оружию… гнусное еврейское население… наконец-то разрушили все синагоги… Монако… Взрыв протеста… более трехсот предателей убиты группами патриотов… двадцать семь тысяч подпольщиков… трудовой лагерь… Монако свободен! Да здравствует дуче!

— Дело за нами! — крикнул солдат.

— Дело за нами! — почти в унисон отозвались все, кто был в баре.

— Тише, говорит дуче!

По бару разнесся своеобразный голос главы фашизма. Его трудно было не узнать, несмотря на то что многие пытались ему подражать. Кто снял шляпу, кто выбросил вперед правую руку, а одна женщина вцепилась в руку мужа, и по ее лицу побежали слезы.

— Итальянцы… германские товарищи по оружию… не остались в долгу… упорная борьба… показательная акция… немедленные репрессии…

— Да подрегулируй ты этот чертов приемник! — крикнул солдат. — Ничего не разобрать!

Бармен безуспешно покрутил колесико настройки, потом изо всех сил стукнул кулаком по корпусу, и голос Бенито Муссолини зазвучал громко и ясно, без помех.

Это были уже последние фразы речи:

— В прошлом году мы избавились от опасности засорения расы, упразднив мадамизм. Меры предосторожности, которые мы собираемся предпринять в ближайшие дни, как уже сделано в Германии, все более близкой нашему сердцу, позволят италийскому народу поддерживать целостность той чистоты, что всегда шла об руку с победами империи. Тех же, кто тысячелетиями подрывал основы нашего богатства, свободы и самой родины, мы изгоним обратно в низший мир, откуда они явились.

— Эйя! Эйя! Эйя! — крикнул солдат.

— Алала! — хором ответили посетители бара, и все снова начали пить.

— Мадамизм? Я правильно расслышал? — Цугель вопросительно посмотрел на де Мола.

— В прошлом году был издан закон, запрещающий браки между итальянцами и подданными африканских колоний, а также приобретение наложниц. Ну, хоть покупать запретили… А на самом деле мы копируем все худшее, что есть в Германии.

— Мы победим.

Де Мола посмотрел на него поверх очков. В его взгляде не было ни иронии, ни удовлетворения.

— Если бы вы были в этом так убеждены, то не находились бы сейчас здесь.

Цугель собирался возразить, но Джакомо заговорил раньше:

— До свидания, Цугель. Увидимся здесь же, в тот же час, первого декабря.

— А мне что прикажете делать все это время? — зло спросил немец.

— Скройтесь получше и берегите рукопись.

Де Мола подошел к кассе и расплатился банкнотой в пять лир, оставив сдачу продавщице на чай. Выходя из бара, он бросил последний взгляд на Цугеля, который сидел за столиком и кусал себе губы. Деньги, по счастью, проблемы не составят, но надо было найти Джованни.

Через три недели, как и было договорено, обмен произошел.

В пять часов вечера первого декабря 1938 года Цугель выключил новый приемник, на который потратил немногие оставшиеся деньги. В последние недели он часто ловил Лондон, новую передачу Би-би-си. Для будущей жизни ему была нужна другая информация. Он только что прослушал известие о провале государственного переворота в Румынии, организованного, как сообщал английский передатчик, немецкими и итальянскими секретными службами. «Л а Национе», валявшаяся на кровати, полностью проигнорировала этот эпизод. Вильгельм вытащил из-под матраса книгу, завернутую в подарочную бумагу, и положил ее в кожаный чемоданчик.

На улице было темно, начинало холодать. Он поднял воротник пальто и направился к вокзалу Санта-Мария-Новелла. В баре он заказал напиток из граната. Нелепый заказ, но так было условлено. Бармен покачал головой, и Цугель согласился на кофе. Вместе с пакетиком сахара ему вручили записку с номером и расписанием.

Поезд Болонья — Рим прибыл точно по расписанию. Цугель ускорил шаг, подходя к вагонам первого класса. Оттуда появился высокий человек в очках в золотой оправе и желтом шелковом шарфе. В руках он держал сумку из темной телячьей кожи. Оба обнялись, как все вокруг, обменялись подарками и поспешно открыли их, чтобы удостовериться, что там внутри. Было семнадцать сорок восемь. Через две минуты начальник поезда вытащил из кармана часы и подал знак отправляться. Состав тронулся. Эти двое в последний раз помахали друг другу.

Владелец гостиницы больше никогда не видел своего немецкого постояльца. Через неделю, в качестве компенсации за недовнесенную плату, он взял себе радиоприемник.

~~~

Флоренция, Рим, Испания

С ноября 1487 г. по март 1491 г.

Проект поведать миру о Великой Матери не удался, а вместе с ним и его жизнь. Зажатый в тиски соглашением между Лоренцо Медичи и Иннокентием VIII, Джованни Пико не мог выехать из Флоренции. Он чувствовал себя, как птица в огромной клетке, которая наталкивается крыльями на железные прутья, когда пытается вылететь за пределы пространства, огороженного чужой волей. Раз за разом разбиваясь, она в конце концов оставляет всякую надежду на побег и ждет, когда милосердная смерть освободит ее.

В январе 1488 года граф Мирандола присутствовал при венчании Ферруччо и Леоноры. Их брак благословил брат Джироламо Савонарола. Воспользовавшись случаем, он в проповеди выпустил несколько ядовитых стрел по поводу возведения в кардиналы Джованни Медичи, которому не исполнилось еще и тринадцати лет. Назначение было положено сохранять в тайне до достижения мальчишкой соответствующего возраста. Но Папа поделился с сыном, тот — со своей супругой Маддаленой, дочерью Великолепного, а она, в свою очередь, разболтала все подругам и наперсницам. Короче, никто не должен был подавать виду, что знает о назначении, но, где бы ни появлялся безусый кардинал, его все называли «ваше высокопреосвященство» и просили разрешения приложиться к кольцу на пальце.

В следующем месяце Франческетто назначили правителем Рима и главнокомандующим. Кардинал Борджа пытался признать назначение недействительным, но у него ничего не получилось. Он решил, что будет лучше, если сын Папы окончательно исчезнет. Но Франческетто спасся от банды головорезов, покушавшейся на его жизнь, благодаря вмешательству Пречистой Девы, которая ему особенно благоволила. Так, по крайней мере, говорили люди. В следующее воскресенье Иннокентий VIII и сам Борджа вместе произнесли благодарственный «Те Deum»[75] в базилике Святого Петра.

Спустя два года, в феврале, Иннокентий почувствовал себя плохо. На теле понтифика появились красные и фиолетовые пятна. Его мучил постоянный понос, что указывало на симптомы отравления мышьяком. Все это заметно обеспокоило Родриго Борджа, который испугался, что у него появился малосведущий неизвестный соперник при папском дворе. Мышьяк обычно используют, когда планируют длительное отравление, а для быстрого эффекта применяют другие средства.

Франческетто, как и подобает хорошему сыну, целые дни проводил у постели больного, но попытался сбежать, когда стало ясно, что наместник Христа вот-вот отдаст душу Творцу. Его задержали у ворот Рима те же гвардейцы, которыми он командовал. Солдаты ничуть не удивились, обнаружив в сопровождавшей его карете два сейфа, набитых золотом и драгоценными камнями. Это было церковное сокровище. Франческетто признал, что взял его, но пояснил при этом, что не мог поступить иначе, ибо в период, когда папский престол будет вакантен, может найтись какой-нибудь негодяй, который этим воспользуется и украдет драгоценности.

Прошло несколько дней. Иннокентий чуть оправился, но его здоровье, и без того подорванное французской болезнью, так до конца и не восстановилось, что вынудило его отказаться от развлечений с юными фаворитками. За свой благородный поступок Франческетто был пожалован титулом графа Священного Латеранского дворца. Отныне он мог вершить правосудие, выказывая при этом справедливость и благоразумие, всегда имея в своем сердце интересы Святой Римской церкви. Ему также были предоставлены земли в Черветери и Ангвилларе с пожеланиями почаще появляться в новых владениях и оставаться там как можно дольше.

Во Флоренции Лоренцо Медичи рассуждал о философии и слагал сонеты. Народ, исключая, конечно, придворных поэтов, искренне рукоплескал «Вакхической песне». Этот гимн молодости призывал наслаждаться настоящим, не заботясь о будущем. Великолепный был доведен до крайности поведением Савонаролы, который продолжал произносить проповеди против Церкви и нравов новой флорентийской буржуазии. В конце концов Лоренцо выгнал его из Флоренции. Однако через несколько месяцев он внял мольбам Джованни Пико, по отношению к которому чувствовал себя виноватым, и вернул монаха. Тот немедленно ему отплатил неистовыми проповедями против него и двора. На упреки своего патрона Савонарола ответил, что на этот раз ему самому следовало бы убраться из Флоренции, и предсказал ему скорую смерть.

Третьего марта 1491 года Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская подписали декрет об изгнании всех евреев, не принявших христианскую веру. Об обращенных позаботился духовник королевы, великий инквизитор Томмазо ди Торквемада. После того как им вырвали ногти и выбили зубы, он заставил их сознаться в том, что они отреклись от веры отцов по корыстным соображениям. Тех, кто выжил и не взошел на костер, изгнали навечно, предварительно конфисковав все имущество.

Тем временем Христофор Колумб готовился к экспедиции. Ему придавал силу тесный союз правителей Испании с его отцом. К тому же он открыл королеве некоторые подробности относительно существования верховного женского божества, предшествовавшего всем религиям, и высокомерие повелительницы Испании было наконец сломлено. На самом деле Изабелле, повелительнице богатой, сильной и густонаселенной Кастилии, никогда не был по душе союз с бедным и маленьким Арагоном, державшийся исключительно на наглости ее супруга. Их соединяли только политические соображения. Колумб испросил и получил для себя и своих наследников назначение правителем всех земель, которые он откроет за океаном и за зоной жары, где, и это знает каждый моряк, невозможно дышать.

При дворе не всем понравилось это назначение. Оно влекло за собой разделение богатств между адмиралом Колумбом и испанской казной. Что толку становиться владельцем территорий, которые, как Индия, к примеру, веками принадлежат законным и уважаемым суверенам? Но перечить королеве никто не осмелился, а ее супруг Фердинанд был слишком занят завершением военных действий против Гранады, последней арабской твердыни.

* * *

Ферруччо и Леонора де Мола очень огорчались тем, как сложилась судьба их друга. Во время долгих совместных прогулок в окрестностях виллы во Фьезоле они часто старались отвлечь его от навязчивых идей, но граф делла Мирандола уже не был тем, что прежде, и разум его постепенно терял контакты с действительностью. По крайней мере, так казалось его друзьям. Он без конца твердил о том, как посредством магии изменит ход событий. При этом постоянно оглядывался и застывал в задумчивости, а потом снова шел вперед.

Джованни был убежден в том, что нашел некий алхимический секрет в книге из листьев и коры, принадлежавшей самому бессмертному Николя Фламелю. Утрата связи с огненным шаром приводила его в отчаяние. Шар появился, когда он родился, и сопровождал его в самые важные моменты жизни. Пико говорил, что Великая Мать покинула его, потому что он не смог поведать миру о ее существовании. Зато каждую ночь ему являлись видения Грозного Бога, и он страдал от них физически и духовно. Ферруччо видел в этом дурное влияние брата Савонаролы, к которому Джованни Пико часто наведывался. Де Мола не мог слушать его пророчества о смерти и леденящие кровь описания страшной Божьей кары. Он не выносил религиозного фанатизма Савонаролы, хотя и разделял презрение монаха к римскому двору.

~~~

Флоренция

Суббота, 7 апреля 1492 г., и последующие месяцы

В последние недели по Флоренции ходили слухи о здоровье Лоренцо Великолепного. Ферруччо проник ко двору и узнал, что Лоренцо внезапно стало плохо сразу после визита зятя, Франческетто Чибо. От слуг, день и ночь дежуривших в комнате господина, он узнал некоторые подробности, которые сразу вызвали подозрение. Лоренцо страдал кровотечением из заднего прохода, и каждую ночь ему приходилось менять простыни и одеяла. Ферруччо попросил, чтобы ему показали простыни: пятна темной крови указали бы на присутствие какого-то яда. Лишь немногие знали, что Лоренцо был начисто лишен обоняния. Поэтому любому из близких родственников не составляло труда во время трапезы в узком кругу, когда дегустаторы не присутствовали, подсыпать ему тошнотворного снадобья в какой-нибудь гриб. И легче всего это удалось бы его дочери Маддалене и ее супругу Франческетто. К своему удивлению, он увидел на простынях пятна свежей, а не темной крови. Он выпросил одну из простынь, расплатившись золотом, и вытащил ее из общей кучи, подготовленной к стирке в огромной лохани, с добавлением нескольких лопат золы. Простыни были так выпачканы кровью, что нуждались в очень тщательной стирке.

Ферруччо знал, что врач Паоло Реджо по субботам наверняка находится дома. Он приехал из Испании и раньше звался Моисей Коэн. Они вместе дождались вечера и при огоньке свечи, вдыхая ароматный дым каких-то воскурений, троекратно прочитали над бокалом с вином молитву об отделении священного от мирского, именуемую авадала. Потом врач взялся осматривать простыню.

— Кровь здоровая, — сказал он, — а вот человек скоро умрет. Посмотри, как поблескивают пятна. Видна мельчайшая пыль драгоценных камней, возможно рубинов: их легче смешать с пищей так, чтобы никто не заметил.

— И чем она опасна?

— Ее можно подсыпать, к примеру, к мясу. Во время еды человек ничего не замечает. Пыль попадает в желудок, серьезно ранит стенки, и они начинают кровоточить. То же самое происходит и в кишечнике. Способа заживить эти внутренние язвы не существует.

На следующий день во Флоренции зазвучали медленные удары погребального колокола. Великий Лоренцо, меценат и диктатор, умер. Еще через несколько дней Ферруччо узнал, что Моисей поставил точный диагноз, но заговор тут вроде и ни при чем. Новый медик, Ладзаро ди Павиа, прибывший из Милана от семейства Сфорца, указал в свидетельстве о смерти, что лечение жемчугом и измельченными драгоценными камнями, которое проводилось прежде, не помогло.

Может, таким образом кто-то хотел публично объявить преступление лечением? Так что же это было? Честная ошибка или давно задуманный маневр?

Со смертью Лоренцо открывались ворота Флоренции и всей Италии. Мощь, влияние и связи, которые он много лет кропотливо создавал, начинали рушиться в одночасье. Король Франции и его союзники семейство Сфорца только того и ждали.

Первое подтверждение своих сомнений Ферруччо получил через несколько дней. Старый врач Лоренцо, Пьер Леоне да Сполето, который поддержал Ладзаро ди Павиа, покончил с собой, бросившись с башни палаццо делла Синьория. Или его оттуда столкнули? Ферруччо поделился сомнениями с Леонорой, своей лучшей подругой и наперсницей. Они попытались поговорить об этом с Джованни.

— Кто грешит против Создателя, окажется в руках Целителя, — туманно ответил Джованни Пико, цитируя Экклезиаста, и снова замкнулся в молчании.

В июле де Мола получил еще одно подтверждение, на этот раз из Рима. Колокола снова разнесли погребальный звон. Теперь крыло Черной Хозяйки прошло над головой Папы Иннокентия VIII. Но не случай руководил ее полетом. Народ не знал обстоятельств смерти понтифика, но те, кто видел его в гробу, говорили, что все усилия бальзамировщиков и гримеров пошли прахом. Губы покойника были черными, кожа изъедена язвами, ногти раскрошились. Некоторые умники, заметившие потом выражение удовлетворения на лице Родриго Борджа, были уверены в том, что он в конце концов своего добился.

Однако еще до того, как распространились эти сплетни, Ферруччо узнал от кардинала Джованни, младшего сына Лоренцо, новость, которая окончательно подтвердила его гипотезу о крупном заговоре с целью изменить равновесие сил в Италии. Не прошло и месяца со дня смерти Иннокентия, как жалкая группа из двадцати трех кардиналов во главе с Асканио Сфорца из Милана собрала полулегальный конклав и избрала Папой испанского кардинала Родриго Борджа, который принял имя, уже выбранное им когда-то: Александр VI.

В секрете остался один любопытный факт. Прежде чем в горящий камин бросили мокрую солому и из трубы повалил белый дым,[76] Родриго потребовал, чтобы его подвергли старинному испытанию, которое исключало возможность появления женщины на папском престоле. Он уселся на седалище из красного мрамора с дыркой посередине. Через нее было произведено контрольное ощупывание.

Камерарий хриплым голосом произнес:

— Testes habet.[77] — И все кардиналы возблагодарили Господа.

В это время Борджа думал о том, как разнились прикосновения костлявой руки Сансони и нежной, мягкой ладони Джулии Фарнезе. Три года тому назад он выдал ее замуж за сына своей кузины Орсино Орсини, графа ди Нола, однако категорически запретил им вступать в связь под страхом, что отлучит обоих от Церкви, как только станет Папой.

Что же касается документа за священной печатью, то новый Папа вскрыл его, не читая, и во многих местах поставил свою сургучную печать с гербом, где перекрещивались знаки дома Борджа и Церкви. Печать он заказал еще задолго до того, как заболел Иннокентий.

Идея Великой Матери потерпела окончательное поражение. Костры с ведьмами и грешницами распространялись по всей Европе, как пламя на ветру. Благодаря новым связям он мог теперь открыть новую эру. Добрый и снисходительный Бог наконец-то позволит ему открыть двери рая, ключами от которых он, Родриго Борха и Домс, теперь владел навечно.

* * *

Получив известие о смерти своего отца, Папы Римского, Христофор Колумб написал королеве Изабелле, которая к тому времени уже боготворила итальянского «идальго». Письмо он впервые подписал «XMY». Эти три буквы на их тайном языке означали Христа, Магомета и Иегову. Таким способом Христофор напоминал ей об их общем секрете. В этом послании содержалась просьба о материальной помощи, поскольку корабли экспедиции отплывали очень скоро, а в конце была приписка, где говорилось, что «Дух Святой вершит свои деяния и в христианах, и в иудеях, и в маврах, и в любой другой секте».

Третьего августа он отплыл из порта Палое и вернулся пятнадцатого марта следующего года. Радость опьяняла его. Христофор привез доказательства существования земли, которую нашел на старинных мореплавательных картах викингов, ирландцев и норманнов и о которой читал в недавних хрониках венецианцев братьев Дзено. Руководствуясь именно этими хрониками, чертил свои карты флорентийский картограф Паоло Тосканелли. Затем его сводный брат Бартоломео, тоже прекрасный картограф, под руководством Паоло внес в них несколько изменений, оказавшихся необходимыми для успеха экспедиции.

Христофор под большим секретом сообщил своей королеве, что уверен: до него многим удавалось пересечь океан, и пообещал следующую экспедицию посвятить поискам доказательств того, что властитель Оркнейских островов Генри Синклер побывал на новом континенте. Но это должно было остаться их тайной, ибо Синклер относился к немногим выжившим после разгрома ордена Иерусалимского Храма королем Филиппом и Папой Климентом. Во Франции до сих пор опасались, не осталось ли тлеющих углей под пеплом тамплиеров. И это было еще не все. В дневниках братьев Дзено говорилось, что Синклера вдохновила на путешествие некая таинственная Богиня, которую рыцари ордена глубоко почитали.

Едва распространилась новость, что итальянский мореплаватель после опасного путешествия длиной более трех тысяч миль нашел путь в Индию, как великий художник и ученый родом из Винчи, много лет служивший при дворе Сфорца, занялся подсчетами. Он тоже был прекрасным картографом и пришел к выводу, что кто-то погрешил против истины. Либо проделанный путь составлял не три, а более десяти тысяч миль, либо открытые земли были не Индией, а тем самым континентом, существование которого предполагалось в тесных кругах алхимиков.

Страны, правителей и народы всей Европы сотрясали бури. Совершались новые открытия и изобретения. Расширялись географические границы и горизонты познания. Но Джованни Пико, графа Мирандолу, больше ничего не интересовало, даже сама мысль о том, что цепи сброшены и он впервые заявил о себе как дух-вдохновитель и как ангел-мститель в тех областях, которые раньше считались запретными, то есть в религии, правосудии и свободе.

Часы жизни для него остановились окончательно, до такой степени, что Александр VI в пылу своего всемогущества даже задумал его простить. Он издал специальную буллу, посвященную «900 тезисам», и в тот день, когда он не без оснований почувствовал себя властелином мира, лично ее отредактировал. Булла оказалась настоящим шедевром риторики, словно созданным для того, чтобы укрепить позиции Борджа при дворе. В ней говорилось, что тезисы являются еретическим сочинением, но это не означает, что их написала рука вероотступника.

В эти дни Папа назначил своего сына Чезаре кардиналом и главным гонфалоньером Церкви. Отношения не заладились только с Савонаролой, который на предложение надеть кардинальскую мантию заявил, что единственное его желание — это красный колпак мученика. Понтифика обидела подобная дерзость, и он поклялся сыновьями, что скоро предоставит монаху такую возможность.

~~~

Флоренция

Понедельник, 17 ноября 1494 г.

Состояние графа делла Мирандолы постоянно и неуклонно ухудшалось. У изголовья больного побывало много врачей. Все они были единодушны во мнении, что жизненные силы покинули его тело. Уже несколько дней Ферруччо не оставлял друга ни на миг и терпел бесконечные стенания Джироламо Бенивьени и краткие визиты другого Джироламо, Савонаролы. Он уже давно смирился с молчанием Пико, но теперь от того юноши, которого он любил и опекал, осталась всего лишь бледная тень. Джованни отказывался от еды и питья, закрывая глаза и плотно сжимая губы.

Однако в это утро он, казалось, пришел в себя и слабым голосом позвал Ферруччо.

— Книга у тебя? — спросил он, удостоверившись, что в комнате никого нет.

— Да, в надежном месте, и только я знаю, где она находится.

— Я отправляюсь вслед за Великой Матерью, которая не пожелала открыться никому, кроме меня. Она права, время еще не наступило.

— Джованни, не поддавайся! Ты не можешь покинуть нас. Нам еще столько надо…

— Это уже от меня не зависит. Не бойся, я готов. Но обещай мне…

— Обещаю все, что захочешь, — ответил Ферруччо и взял его за руку.

Она была такая худая, что под кожей ясно обозначались кости, как у старика. А ведь Джованни исполнился всего тридцать один год.

— Ты потомок человека, который мог бы изменить судьбы мира и внести в него покой. Но тогда тоже было не время. Сохрани книгу, Ферруччо. Когда ты тоже будешь готов, как я, передай ее сыну, и пусть так будет всегда. Де Мола станут хранителями истины о Великой Матери, пока кто-нибудь из них не решит, что время настало. Тогда свершится то, чего не смог сделать я, может быть, по воле самой Великой Матери. В этот день люди вернутся к жизни и узнают, что началом всего был акт любви, тот самый, который ежедневно повторяет любая женщина, рожающая дитя. Будет борьба, и те, кто создал Бога пугающего, преследующего и наказующего, сделают все, чтобы он снова одержал победу. Но если мое открытие станет всеобщим достоянием, они окажутся бессильны против любви и знания.

— Обещаю, Джованни. Клянусь жизнью!

— И еще одно. — Голос графа совсем ослабел. — Прошу тебя, не давай в обиду Анджело Полициано. Он в опасности по моей вине. Он… знает.

— Джованни, я…

— А теперь иди. Я хочу наедине поговорить с Великой Матерью, прежде чем встречусь с ней.

Ферруччо послушно вышел. Появилась Леонора и обняла его. Они выглянули в окно. Сквозь кипарисы просвечивали крыши Флоренции, такие же красные, как закатное солнце, посылавшее на землю последние лучи. Их поразил легкий, пьянящий аромат, разлитый в воздухе.

— Как странно, — прошептал Ферруччо.

— Что, любимый?

— Этот запах. Пахнет розами, но им еще рано цвести.

— Может, какая-нибудь дочь природы решила опередить своих сестер?

— Может быть… А помнишь, Джованни сказал однажды, что Савонарола предостерегал его от морозника, ядовитой розы? Он цвел в монастыре, где убили Маргериту… Я чувствую тот самый запах, но его не должно здесь быть.

В миг, когда солнце коснулось горизонта, Леонора увидела зеленый луч, и ей показалось, что от солнца оторвался огненный шар и устремился к земле.

В эту секунду умер Джованни Пико, граф делла Мирандола.

~~~

Пистойя

Начиная со среды, 13 апреля 1939 г.

У Елены только что отошли воды. Ей было очень больно. Во время беременности она постоянно боролась со страхом, что ребенок, которого носит, окажется ребенком Цугеля. В такие моменты будущая мать была готова неистово бить себя по животу, но быстро раскаивалась. Когда она почувствовала первые толчки, то расплакалась. А теперь должна выпихнуть это невинное существо в грязную клоаку, именуемую действительностью. Елена лежала на кровати. Ей казалось, что младенец цепляется ручонками за ее внутренности и кричит, чтобы его не заставляли выходить наружу. Сестра Камилла говорила, что это родовые схватки, все женщины проходят через такое, дело идет нормально. Врач уже выехал, но, похоже, ему тут нечем заниматься.

Со временем они так сблизились, что Елена стала называть монахиню по имени.

— Камилла! Ты не понимаешь. Он не хочет рождаться. Он боится и правильно делает. Я не заслуживаю права быть матерью.

— Прекрати эти разговоры. Все оттого, что в соседней комнате не ждет трясущийся папаша. Думай о Мадонне и о том, что должен был чувствовать ее муж, зная, что ребенок не его.

Что же там такое мечется у нее в животе? Это ненормально. Может, это плод дьявола, который развлекается тем, что мучает ее и раздирает ей матку рогами?

— Мне страшно. Я чувствую, что внутри у меня демон.

— Да прекрати же ты! Думай о ребенке!

Елена закричала, и послушница, поставленная у двери, чтобы не вошел никто из посторонних, перекрестилась и побледнела. Начались потуги. Елена снова закричала. Появился доктор, толстенький человечек с маленькими, как у ребенка, руками. Он подошел к кровати и откинул одеяло. Послушница собралась выйти из комнаты.

— А вы куда? Принесите мне два таза с теплой водой и полотенце. И поскорее!

Елена почувствовала прикосновение ледяных рук.

— Сначала развлекаются, а потом мучаются, — проворчал доктор. — Слушай меня внимательно, синьорина. Ты должна думать только о дыхании и ни о чем больше. Поняла?

Елена кивнула.

Доктор снял пиджак и застыл, не зная, куда его повесить. Сестра Камилла положила пиджак на стул, стараясь не помять, потом наградила доктора такой притворной улыбкой, что тут же зашептала «Аве, Мария», замаливая свой грех, а заодно прося и о Елене. Но отвлекаться было некогда. О молитве она подумает после.

— Ножное предлежание, — сказал медик без всякого выражения.

Сестра Камилла похолодела. Она знала, о чем идет речь. Елена впала в беспамятство и ничего не поняла.

— Ага, пошел, продвигается, — сказал доктор, и голос его прозвучал холодно. — Нет, черт побери! Пуповина!

Сестра Камилла увидела между ног роженицы что-то вроде красной змеи, завившейся кольцами. Ей тут же пришли на ум слова Елены о демоне, сидящем внутри, но она сразу взяла себя в руки.

— Что случилось, доктор?

— Выпадение пуповины. Ребенок не может выйти. Наденьте перчатки и быстро дайте мне руку.

В этот момент вошла послушница с водой и полотенцем. У нее хватило сил поставить таз на пол, и она выскочила из комнаты, зажав рот ладонью.

— Теперь потихоньку тащите.

Сестра Камилла взялась за пуповину и медленно потянула. Доктор засунул руку во влагалище и старался повернуть ребенка так, чтобы он вышел животиком вниз. Вместе со следующим участком пуповины показались ножки, потом — округлость попки и наконец голова неестественной формы, похожая на айву, если смотреть на нее снизу. Лицо Елены, сведенное болью, разгладилось. Пуповину сразу же обрезали.

— Мальчик, — сказала вспотевшая, усталая, но счастливая сестра Камилла.

— Да, — отозвался доктор и положил ребенка на кровать. — Но он не дышит.

Сестра Камилла посмотрела на безжизненное тельце, распростертое на одеяле, и принялась колотить врача по голове.

— Да сделайте же что-нибудь! Ради бога, сделайте что-нибудь!

Елена услышала крики и открыла глаза. Она все еще ничего не понимала, а врач тем временем отбивался от кулаков Камиллы.

— Ладно! — крикнул он. — Попробую!

Медик взял мальчика на руки и, преодолевая отвращение к крови и жидкости, которой было покрыто тельце, попытался вдохнуть воздух ему в ротик.

— Нос! — закричала Камилла. — Нос зажмите!

Доктор зажал ребенку нос и попробовал еще раз.

— Бесполезно, — проворчал он. — Ребенок мертв.

Сестра почти вырвала мальчика из его рук и повторила искусственное дыхание. Она трижды дула ему в ротик, но новорожденный не подавал никаких признаков жизни. Камилла вдохнула еще раз, изо всех сил, и мысленно стала читать «Ангел-хранитель». Она уже собиралась положить ребенка обратно на кровать, когда он слабо дернул головкой.

— Дайте мне! — приказал доктор.

Он взял мальчика за ножки и перевернул его вниз головой, тихонько похлопывая по спинке. Ребенок закричал.

— Жив! Живой! — воскликнула сестра Камилла и от избытка чувств чмокнула врача в щеку. — Отдадим его матери.

— Но сначала вымоем. Он и нас уделал по первое число. Посмотрите-ка.

Рубашка доктора была вся в крови.

— А вы чего хотели? Снимайте! Я сразу отдам ее постирать. Это такие пустяки! И… извините меня!

— Ерунда. Не могу сказать, что такое бывает часто, но спишем это на профессиональные риски.

Ребенка вымыли, завернули в мягкое полотенце и осторожно положили на грудь Елене. Она, казалось, этого даже не заметила. Врач пощупал у нее пульс: он был частый и неровный, лицо и руки посинели. Он прикрыл ее одеялом.

— Я ничего больше не могу для нее сделать. Лучше позвать другого врача. Я занимаюсь детьми, но вид этой женщины мне очень не нравится.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что плацента очень темная, а это означает, что мать потеряла много крови. Роженица долго страдала. Скорее всего, имеют место внутренние кровотечения. Посмотрите на ее лицо.

— Но она только что родила!

— Спасибо, сестра, я это знаю, потому и говорю. Ей срочно нужен гематолог, специалист. Не теряйте времени.

Ребенка удалось приложить к груди только примерно через час. Елена крепилась изо всех сил, пока не потеряла сознание. Она была очень бледна. Сестра Камилла велела принести Елене теплого куриного бульона, который та едва пригубила.

На следующее утро приехал монастырский врач. Он высокопарно раскланялся с монахинями, которые выбежали ему навстречу и закудахтали, как квочки. Но сестра Камилла быстро увела его в комнату Елены. Он послушал ее, осмотрел белки глаз, пощупал пульс, частый и слабый, измерил температуру. Температура была высокая, несмотря на то что всю ночь и утро Елена потела. Есть ей не хотелось, она только все время просила пить.

— Как прошли роды?

— Мальчик шел ножками, и мать очень настрадалась. А потом эта штука… пуповина показалась раньше, чем ребенок. Ужасно!

— Ее надо держать под контролем. Можно приподнять одеяло, сестра?

Сестра Камилла подняла одеяло, и доктор увидел огромное пятно крови у Елены между бедер.

— Закройте ее, я видел достаточно.

Врач отошел от кровати, знаком подозвал Камиллу.

— Боюсь, что у нее внутреннее кровотечение.

— Сильное?

— Очень. Она потеряла много крови. Скорее всего, развивается еще и сепсис. Я выпишу пронтозил, новое лекарство, но не знаю, будет ли этого достаточно. Есть у вас система для капельниц? Я введу ей физраствор.

— Да, сейчас приготовлю.

У сестры Камиллы в глазах стояли слезы.

— Она выживет?

Врач покачал головой:

— Молитесь, сестра, и я помолюсь вместе с вами. Каждый своему богу, но, может, нам удастся совершить чудо.

Только теперь сестра Камилла вспомнила, что Карло Милано был евреем и вот уже несколько месяцев практиковал только частным образом, потому что из больницы его уволили.

— Хорошо, — сказала она, силясь улыбнуться. — Может, вдвоем у нас и получится. Пожалуйста, на этот раз не старайтесь уйти, не получив платы за визит.

Елена очнулась от оцепенения и словно впервые увидела ребенка, который усердно сосал молоко. Она поблагодарила Бога и вдруг поняла, что именно должна сделать, ибо почувствовала, что умирает.

— Камилла, подойди, пожалуйста.

Голос ее был слаб и тонок, как ниточка шелка. Глаза перебегали с головки ребенка на большое дерево мимозы за окном. Ветер раскачивал ветки, они стучали в стекло мягкими кистями желтых цветов.

— Надо будет их на днях подрезать, — сказала сестра.

— Слушай меня внимательно, Камилла. Дела мои плохи. Нет, пожалуйста, ничего не говори. Думаю, долго я не протяну. Поверь, единственное, что меня беспокоит, — это ребенок. Да еще ты, дурочка!.. Прошу тебя, окажи мне услугу. Я хочу попытаться кое-что предпринять. Если мне удастся, я умру спокойно.

* * *

Войска дуче и Франко только что с триумфом вошли в Мадрид. Италия оккупировала Албанию. Не прошло и пяти часов после высадки войск, а над Тираной уже развевалось трехцветное знамя с савойским гербом. Джакомо де Мола читал, как король Виктор Эммануил изящно принял албанскую корону. Какой великодушный человек!

Джакомо уже несколько месяцев находился в надежном месте, в монастыре Камальдоли. Он решил не читать газет и не слушать радио, но в этот день он нарушил правило, чтобы скрасить себе нудное путешествие. Судя по содержанию и стилю газетных статей, можно было подумать, что с начала его добровольного заточения прошло совсем немного времени. Если и произошли некоторые изменения, то в худшую сторону. Даже старый «Коррьере» стал писать трескучим и напыщенным тоном, характерным для «Джорнале д’Италия».

Де Мола занимал отдельную келью рядом с кельей отца настоятеля, который предоставил в его распоряжение свою библиотеку. Монастырь Камальдоли существовал более тысячи лет и казался Джакомо местом, наиболее пригодным для того, чтобы скрыть книгу Джованни Пико от мирских глаз. Кроме того, древним символом этого места были две птицы, пьющие из чаши. Пеликаны, а может, фениксы или павлины, и Грааль. Этот явный признак присутствия здесь тамплиеров будил в де Мола мысли о далеком предке и вселял в него чувство покоя и защищенности.

Поезд остановился на станции Пистойя. Джакомо пешком начал долгий подъем к монастырю, где его ждала встреча с Еленой. Ее вызов очень смутил его: чего хотела от него эта женщина? Монахиня, позвонившая ему по телефону, была немногословна и как-то уж слишком осторожно подбирала слова. Она произвела впечатление умницы, которая знает, но предпочитает молчать. Однако у него появилась возможность что-то узнать о Джованни, и это стало основной побудительной причиной покинуть убежище в Камальдоли. Может, Елена ему что-нибудь скажет. И не факт, что ей так уж плохо.

Длинный подъем укрепил его силы. Он уже привык к диким лесным пейзажам вокруг Камальдоли и теперь наслаждался видом равнины, расстилавшейся внизу, с рассыпанными по ней группами домиков, и веселой деловитостью на лицах попадавшихся навстречу людей.

Как получилось, что этот доброжелательный, ироничный и сдержанный народ повелся на глупые символы и призывы к войне и к смерти? Ведь даже миролюбивый «Коррьере» поместил на первой странице гигантское фото: сотни тысяч человек рукоплещут дуче, который провозглашает победу над Албанией. Да большинство из них даже не знают, где находится эта страна. Газета триумфально заявляла, что победа оплачена всего двенадцатью жизнями. И одной было бы слишком много.

Дверь ему открыла монахиня.

— Вы…

— Доктор де Мола, сестра. Меня вызвали для консультации.

— Да будет вам, это я звонила. Пойдемте, Елена ждет. Может быть, — прибавила монахиня, понизив голос, — она хочет увидеть вас и умереть спокойно.

Де Мола молча вошел в комнату. Окно было прикрыто, и внутри царил странный запах — и жизни, и смерти одновременно. На кровати, закрыв глаза, лежала женщина. Черты ее лица, когда-то красивые, были искажены долгой болезнью. Но его поразила колыбель, стоящая возле постели. Он с любопытством подошел и увидел ребенка, который двигал ручками и ножками. Его глазки, все еще водянистые, уже обрели выражение.

— Возьмите мальчика на руки. Он любит, когда его качают, — сказала женщина.

Джакомо заметил, что болезнь сделала этот голос совсем детским. Он не привык держать на руках младенцев и чувствовал себя смущенно и неловко. Ему показалось, что ребенок ничего не весит.

— Снимите чепчик, пожалуйста, и взгляните.

Де Мола осторожно снял чепчик с головки ребенка, и по спине у него прошла дрожь. Он прижал мальчика к груди и закрыл глаза.

— Да, — еле слышно сказала Елена. — Я верила, что вы его узнаете. Когда я увидела этот рыжий чубчик, то сразу поняла, кто его отец. Я знала, что вам будет приятно посмотреть на сына Джованни. Он вас очень любил…

Приступ кашля не дал Елене закончить фразу. Джакомо бережно поцеловал ребенка в лобик и положил в колыбель. Потом подошел к кровати.

— Вы знаете, где он?

В его мягком, низком голосе не чувствовалось никакой злобы.

— Нет. Я бы тоже хотела знать, жив ли Джованни, где он и ненавидит ли меня за все, что я сделала. И не только ему. — Елена взяла де Мола за руку. — Обещайте мне. Я знаю, вы добрый и справедливый человек. Я всего этого не стою, но я за все заплатила. Ребенок дал мне смысл жизни. Теперь он ее отнимает. Это справедливо.

— Я сделаю все возможное.

— Этого недостаточно! — сказала она, пытаясь приподняться, но у нее ничего не получилось. — Это не для меня, это для него.

— Я обещаю, что бы там ни было.

— Вы должны найти Джованни и, если он жив, отдать ему моего сына, нашего сына.

Джакомо сжал ей руку и кивнул.

— Если же его нет в живых или вам не удастся его найти, обещайте, что позаботитесь о ребенке. Сегодня утром его окрестили. Мальчика зовут Джакомо, как вас.

Сколько же времени он не плакал? По щекам де Мола текли слезы, но он чувствовал, что внутри появляются новые силы и зарождается новая надежда.

— Джакомо не будет расти без отца, — медленно произнес хранитель охрипшим голосом.

Де Мола склонился к Елене. Губы его обожгло, когда он коснулся ими ее лба. Она улыбнулась и попросила принести ей ребенка. Он бережно положил мальчика ей на грудь и, уходя, бросил последний взгляд на мать и новорожденного.

В этот момент окно пересек огненный шар, похожий на метеорит. В комнате присутствовала Великая Мать.

Эпилог

Сегодня, среда, 2 сентября 2009 г.

Если все написанное верно, то человек, которого я считал своим дедом, на самом деле просто усыновил моего отца. А я внук того самого Джованни Вольпе, что вполне следует из моей рыжей бороды и нескольких старых отцовских фотографий. Но теперь все это — факты второстепенной важности. Передо мной лежит рукопись. По совету деда — а я все еще продолжаю называть его дедом — я воспользовался самым легким из способов: подержал ее над паром, и страницы раскрылись. Интересно, где сейчас две другие копии, включая ту, которую удалось прочесть искусному Христофору Колумбу, а потом без приключений вернуть Иннокентию VIII? Наверное, осели где-нибудь в секретных архивах Ватикана и будут лежать там, пока жива католическая церковь.

Если все написанное верно, то имелась еще и третья копия, но дело обстоит совсем не так. Я открыл то, что считал рукописью, и обнаружил тридцать пустых страниц. За исключением центральной, которую бессчетное количество раз вертел в руках. Наверное, она содержит разгадку. На ней написана по-латыни всего одна фраза, очень простая: «Ad Eius Ossa Versatus Est Quid Inquiris».

Означает она следующее: «То, что ты ищешь, находится рядом с его останками». То есть там, где он похоронен. Я вздрогнул, поняв, что мой предок говорит о графе Мирандоле. Его останки покоятся в Сан-Марко, во Флоренции. Надо же так случиться, что два года назад захоронение вскрывали. Кости Пико изымали, чтобы методом анализа ДНК подтвердить версию о том, что он был отравлен. Затем останки сложили обратно, могилу закрыли, а тайна так и осталась неразгаданной.

Я долго стоял перед гробницей Джованни Пико, ища хоть какого-нибудь указания. Статуя Савонаролы повернута спиной к саркофагу графа, а под ним покоится Анджело Полициано. Сам Пико пять веков был вынужден разделять свое последнее пристанище с телом поэта Бенивьени, который его любил совсем не по-братски. Наверное, ключ к разгадке находится в эпитафии: «Ioannes iacet hic Mirandula caetera norunt et Tagus et Ganges forsan et antipodes». «Здесь покоится Джованни Мирандола, остальное знают Таго, Ганг, а может быть, и антиподы».

Я провел множество изысканий, и многие из них надежд не оправдали. Во всяком случае, вопреки всеобщему мнению, выбил эту надпись не Эрколе Строцци, предполагаемый любовник Лукреции Борджа. Очевидно, что надпись на общем могильном камне была высечена после смерти Бенивьени в 1542 году, а Строцци убили в 1508-м.

Я много размышлял над этой загадочной и бессмысленной фразой, советовался с математиками, изучавшими наследие Пико, с историками и философами. Некоторые о ней знали, многие пожимали плечами, услышав о тайне нескольких столетий, которую так никто и не раскрыл. Однако вчера я задумался о том, кто был Ферруччо и его предки, и прочел фразу по-новому. Де Мола к тому времени был уже стар. Скрыв подлинное значение надписи, он явно хотел отдать последнюю дань памяти своего друга и благодетеля. Я понял наконец, что хотел сказать первый хранитель и где находится настоящая рукопись.

Теперь она у меня, и я должен решить, что с ней делать. Почти пять столетий потомки Ферруччо хранили фальсификат, который он же сам и изготовил, чтобы тайна Пико была в наибольшей безопасности и чтобы можно было явить ее миру только тогда, когда наступит время. Сегодня я спрашиваю себя, а пришло ли оно.

Действующие лица

Века XV и XVI

Александр VI девять лет правил в режиме абсолютной деспотии. У него была манера продавать дворянам и аристократам титулы и владения, потом убивать их с помощью ядов, а титулы и владения перепродавать. Последняя попытка отравления стала для него роковой: его собственный сын Чезаре, то ли по ошибке, то ли преднамеренно, поменял кубки местами, и вместо кардинала Адриано Кастеллези смертельному риску подвергся Папа. Джулия Фарнезе, его последняя любовница, чей портрет в Зале всех Святых он заказал великому Бернардино ди Бетта, по прозванию Пинтуриккьо, прожила еще девятнадцать лет. За Александром VI Папой стал Франческо Тодескини Пикколомини, которого тоже отравили после двадцати шести дней понтификата. И наконец 31 октября 1503 года настала очередь образованного развратника Джулиано делла Ровере: хоть и с четвертой попытки, но он все-таки получил трон Святого Петра. Под именем Юлия II и с прозвищем Содомит он умер спустя десять лет. Он был первым из пап той эпохи, кого хоронили в полном молчании, без надгробного камня. Потом, сравнивая Папу с Моисеем, камень заказали скульптору Микеланджело Буонарроти.

Франческетто Чибо удалось выкрутиться. После смерти отца он бежал из Рима, продал свои владения и провел несколько лет во Флоренции вместе с женой Маддаленой Медичи, иногда отбывая развлечься в генуэзское имение. От Юлия II он получил герцогство в Сполето и звание римского барона. Умер он в 1519 году от несварения желудка после обеда у тунисского короля Муллы Моаммета, состоявшего с христианами в союзе против Кеир-ед-Дина, Арьядено Барбароссы, величайшего корсара всех времен. Похоронен в соборе Святого Петра рядом с отцом.

Джироламо Бенивьени прожил долго, измучив современников слащавыми поэмами, воспевающими его любовь к графу Джованни Пико делла Мирандоле. Незадолго до смерти, в 1542 году, он добился разрешения быть похороненным вместе с ним в соборе Сан-Марко во Флоренции.

Джироламо Савонарола проиграл все битвы, в которые ввязался. Апофеозом его земных деяний стал костер из произведений искусства, устроенный им в честь изгнания Медичи из Флоренции. Этот костер вошел в память людей как «костер тщеславия». Год спустя, в 1498-м, его самого схватили, подвергли пыткам и сожгли на площади Синьории.

Анджело Полициано умер в сорок лет, в 1494 году. Более пятисот лет за ним тянулся шлейф позора: якобы он скончался от сифилиса. Однако в прошлом году исследование его останков показало большое количество мышьяка и ртути под ногтями. Тот же самый яд, спустя два месяца, приведет исследователей к могиле Джованни Пико, к которому Полициано относился с молчаливой преданностью верного друга. Поэт не имел врагов, но он, несомненно, был посвящен в тайны графа Мирандолы.

Эвхариус Зильбер Франк разорился после того, как его заставили безвозмездно напечатать множество копий «Молота ведьм». Еще до гонений на евреев в Риме он бежал в Германию. Получив ссуду от банка Фуггеров, он смог возобновить свою деятельность. Из его печатни вышли первые экземпляры Библии на немецком языке, переведенной с Вульгаты.[78] Его подмастерье Израэль Натан перебрался в Сончино близ Кремоны и выпустил первое издание Талмуда.

Леонора и Ферруччо де Мола прожили долго. Наследство графа Мирандолы освободило их от всех проблем экономического порядка. Ферруччо поддерживал прекрасные отношения с семейством Медичи, особенно с сыном Лоренцо Джованни, который впоследствии стал Папой после Юлия II. Именно Ферруччо сочинил странную надпись на надгробии своего друга. Их брак с Леонорой продлился до самой смерти. У них было трое детей и множество внуков. Много лет Ферруччо держал в тайне место хранения «99 тезисов». Почувствовав приближение старости, он призвал Паоло Альберто, своего старшего сына, и посвятил того в тайну. При этом Ферруччо спросил, согласен ли сын после его смерти продолжить его дело. Паоло Альберто дал согласие за себя и за своих наследников.

Века XX и XXI

Елена Руссо умерла на третий день после визита Джакомо де Мола. С помощью нотариуса, бывшего другом врача Карло Милано, де Мола усыновил новорожденного, поручив его заботам сестры Камиллы. Шесть месяцев спустя она отказалась от монашества и спешно получила диплом медицинской сестры. Все говорило о том, что наступают времена, когда эта профессия окажется самой востребованной. Они с Джакомо поселились во Фьезоле. Всю материальную помощь, которую со всех сторон получала Камилла, они откладывали до той поры, пока не вырастет Джакомо-младший. Он всю жизнь называл Камиллу тетушкой.

Вильгельм Цугель из Португалии отплыл в Соединенные Штаты Америки. По пути он сменил имя на Вальтера Паче, предположительно еврейского происхождения. На пропускном пункте острова Эллис близ Нью-Йорка его задержали. А через несколько дней из воды выловили труп, сжимавший в руке ручку пустого чемодана. Несколько свидетелей опознали Вальтера Паче, который любой ценой стремился пройти сквозь таможенный барьер. Под этим именем труп и похоронили, однако Вильгельм Цугель появился на полях расследования по поводу деятельности загадочной организации под названием «Organisation der Ehemaligen SS-Angehörigen» — «Организация помощи родственникам бывших членов СС», сокращенно ODESSA, которая на самом деле занималась помощью бывшим нацистам, бежавшим в Южную Америку.

Джанни Дзардо, по прозвищу Клык, после окончания войны был вместе с двумя другими преступниками арестован за избиение пьяного цветного американского солдата. При обыске у Клыка изъяли дневник со списком всех его злодеяний. Один из воевавших в тосканских Апеннинах партизан, который состоял в отряде «Белых косынок» и сотрудничал с американской полицией, вспомнил белобрысого патлатого парня и два трупа, которые нашли в заброшенном деревенском доме. Их похоронили как безымянных, но в сознании партизана эти трупы всегда ассоциировались с белобрысым парнем. Американский солдат умер от побоев, и временное правительство союзников приговорило преступников к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение перед Рождеством 1945 года. Тело Джованни Вольпе так никто и не опознал.

Джованни Пико граф делла Мирандола так и не может обрести покой. 26 июля 2007 года, несмотря на множество препон со стороны доминиканцев, хранителей собора Сан-Марко, его надгробный камень сдвинули и могилу вскрыли под предлогом изучения останков. При сем присутствовали карабинеры из Службы безопасности. По каким мотивам, до сих пор не понимаю. Из-за преступления, совершенного пятьсот лет назад? Или на случай, если на свет божий будет извлечен документ, которому лучше бы остаться погребенным навечно? В эти годы что-то назревало, видимо, в книгах, статьях и документах появился какой-то след. 17 января 2004 года Иоанн Павел II на концерте по случаю примирения Церквей вдруг заговорил о необходимости объединить Бога христиан, евреев и мусульман в Бога Единого. Он сказал, что «мы должны найти в себе мужество жить в мире. Мы должны молить Всевышнего, чтобы ниспослал нам миротворческий дар. И этот мир разольется, как масло, и успокоит всех, и мы пойдем по пути примирения. И тогда пустыня превратится в сад, где восторжествует справедливость, а следствием справедливости станет мир». Так звучало первое положение «99 тезисов» Пико. Но до него Иоанн Павел I пошел еще дальше, недвусмысленно заявив во время чтения «Angelus» 10 сентября 1978 года: «Бог есть Мать», и думать о нем надо как о матери. А это основа «99 тезисов», вместе с откровениями о сути человека, его происхождении и его собственной божественной природе. Эти тайны открыл гений Мирандолы, но в его времена ему было заказано их обнародовать. Да и в наше время они могут представлять собой смертельную опасность для выживания стран и общественного уклада. Может, именно поэтому Папа Альбино Лючани находился на Святом престоле всего тридцать три дня?

Кто бы ни был тот, кто организовал недавнее бессмысленное разорение могилы в соборе Сан-Марко, он явно будет разочарован, а может, это и послужит ему сигналом к прекращению изысканий. Он не ведает, что мечта Пико здесь, среди нас, и я — ее последний хранитель.