ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст) Ирина Стрелкова

Ирина Стрелкова

ЧЁТ И НЕЧЕТ

ЛЕТО

Глава первая

Начальник станции в выгоревшей добела, в бывшей красной шапке показал, где остановится пятый вагон.

- Что же вы, товарищ полковник, никого на подмогу не взяли? Стоянка всего минуту.

- Справимся своими силами.

Степанов знал: сколько бы ни набралось в дорогу вещей, Наталья Петровна четко проведет высадку десанта. Она с ребятами уже стоит в тамбуре, двери открыты, навстречу стелется серо-желтая потрескавшаяся земля. Нехорошо впервые попадать в такие места, как Чупчи, на исходе лета, в безоблачный, но серый от зноя день: к полудню жара переваливает за тридцать, нигде ни клочка тени, ветер как из адова пекла.

Сам-то он приехал в Чупчи ранней весной. На русском севере, откуда Степанова перевели на новое место службы, громоздились городские сугробы, почернелые и ощетинившиеся, солнце шало окуналось в ледяные лужи. А тут, в Чупчи, степь цвела: по чистой зелени разлились озера алого степного мака, в небе высокая синь, горы на горизонте то рыжие, то лиловые. И прибегал в городок ветер, всласть вывалявшись в степных травах. Но уже к маю, к лучшему месяцу русской весны, степные краски стали быстро угасать. Небо вылиняло, трава превратилась в бурьян, степь с белыми солонцовыми проплешинами сделалась похожей на старую, вытертую шубу. Казалось с непривычки: накатывается всеобщее бедствие.

- Человек тоже не всю жизнь молодой, - сказал полковнику чабан Садвакасов. - Молодой - глаза горят, кожа как шелк. Состарился - глаза плачут, кожа высохла, сморщилась, - Мусек #233; провел ладонями по лицу. - Старый стал, но не хочет помирать, еще долго старый по земле ходит. Дети растут - ему радость.

К чабану Садвакасову полковника возили для знакомства с местным населением майор Коротун и лейтенант Рябов. Майор дольше всех других офицеров служит в Чупчи - да и вообще в армии, а Рябов, как оказалось, неплохо объясняется на казахском языке: он родился и вырос в станице под Алма-Атой.

Впрочем, толмач не понадобился. Старый Мусеке сразу заговорил с гостем по-русски.

Сидели они в юрте. Толстая кошма не пропускала зноя, понизу край был приподнят: сквозь решетчатые стенки потягивало ветерком. Чабан угощал гостей кумысом, взбалтывал черпаком в большом эмалированном тазу, налитом до половины. Пришел хмурый, диковатый на вид подросток, помогавший Садвакасову пасти отару. Рябов ему обрадовался:

- Ерк #250;н! Давай в шахматы, а потом в тогыз-кумалак. Идет?

Подросток вытащил откуда-то из-под одеял шахматную доску, высыпал на кошму фигуры, взял белую и черную пешки, отвел руки за спину.

- Сколько тебе лет? - спросил Степанов.

- Пятнадцать будет, - ответил за подростка Мусеке.

Степанов подумал: «Ровесник моей Маши. Красивое имя - Еркин. Но мальчишка какой-то чудной».

Еркин протянул Рябову оба кулака, лейтенант поколебался и показал на правый; подросток раскрыл кулак - черная пешка. Рябов с досады крякнул. Степанов удивился: играя с чабанским подпаском, лейтенант мог бы без жребия взять себе черные, а то и дать вперед фигуру.

Разговаривая с Мусеке, полковник поглядывал: что там шахматисты? Черным приходилось туго. Рябов морщился, беспрестанно снимал и протирал очки. Диковатый подросток оставался безразличным.

- Интеллигентные люди в таких ситуациях признают себя побежденными, - советовал не без злорадства Коротун.

Рябов потянул еще несколько ходов и сдался.

- Давай тогыз-кумалак! - приказал помощнику Мусеке. - Гость шахматы для тебя спросил, он кумалаки ждет…

Еркин перевернул шахматную доску - на обратной стороне были долблены продолговатые лунки.

- «Тогыз-кумалак» означает в переводе «девять катышков», - яснил полковнику Рябов, беря от Еркина горсть черных шариков и раскладывая их по лункам. - Игра идет в чет-нечет. Вся хитрость в математическом расчете.

Лейтенант и подросток сражались азартно, загребали друг у друга шарики из лунок. Наконец Мусеке объявил:

- Выиграл Геннадий Васильевич.

На обратном пути Степанов спросил:

- Этот парнишка, Еркин, - он внук Садвакасова?

- Нет, - сказал Рябов, - сын, самый младший, последышек. А старший сын в Алма-Ате живет. Геолог знаменитый, академик Садвакасов. В степи говорят: он давно зовет отца в город, но Мусеке ни в какую, и Еркин целиком на его стороне.

- Садвакасов себе цену знает, - заметил Коротун, - поглядишь, чабан как чабан, а все начальство к нему ездит.

Летом Мусеке со своей отарой и с юртой откочевал на юг, к горам. Теперь уже не вдвоем с Еркином. Просторная юрта набилась мальчишками всех возрастов. Городские внучата чабана типом лица - скуластое, но узкое и нос с горбинкой - походили на Еркина, однако всем обликом несхожи: очень городские, из большого города, из интеллигентных семей, уверенные в себе, не стесняющиеся перед старшими. Скучавший по своим, по Вите и Маше, Степанов приглядывался к шумной и деятельной садвакасовской ребятне. Отдать бы Витю на все лето в их компанию - вот бы славно!

Он знал: Витя-то не будет в обиде на Чупчи.

В тот день, когда Степанов наконец послал жене телеграмму «Выезжайте», в Чупчи прибыл капитан из округа. Расстегнул объемистый портфель, отдал пакет с печатями и начал торопливо выставлять на стол прозрачные кульки, наполненные водой. В кульках суетились мелкие, с ноготок, рыбешки.

- Поручено передать живность вам, товарищ полковник. Тут меченосцы, скалярии, гуппи и эти… как их… Простите, всех не запомнил. Вот список. И инструкция вашему сыну от генерала.

- Виктору от Карпенко?

- Генерал большой любитель по части аквариумов, - ухмыльнулся порученец. - У него дома одна стена в кабинете сплошь стекло-вода. Ей-богу, сам видел!..

Степанов с тоской оглядывал прозрачные кульки, расставленные по столу.

- Что же мне теперь с ними делать? Жена писала - Витя раздарил приятелям все свое хозяйство. И ежа, и черепаху, и ак-салотлей. И рыбок всех раздал, и аквариумы оставил другу своему. Увидел на карте, что рядом с Чупчи показаны пески, и везет с собой только кактусы.

- Да-а… - посочувствовал капитан. - Ситуация.

- И обратно не отправишь.

- Придется зажарить рыбешку! - хохотнул капитан. Но тут, на счастье Степанова, появился лейтенант Рябов.

- О-о-о!..Красотища-то какая! Да это скалярии… И вуалехвосты… И меченосцы, конечно… И гуппи. Неплохой подбор. И водоросли не забыты.

- Геннадий Васильевич! - взмолился Степанов. - Я вижу, вы в этом деле разбираетесь. Можно рыбешек как-то пристроить?

- Отчего же нет! - Рябов один за другим брал со стола кульки и разглядывал на свет. - У Коротуна есть оргстекло, сварим отличный аквариум, лучше покупного.

- Тогда, пожалуйста, делайте сразу два аквариума. Как это мы раньше сами не сообразили! При здешнем климате и здешних пейзажах солдату в радость посидеть у воды, у зелени.

- Акватерапия, - с удовольствием выговорил Рябов, - очень успокаивает - научно доказано. Мы аквариум в солдатском кафе поставим.

- Вот и отлично. Действуйте.

На другой день в квартире Степанова стоял аквариум, наполненный водой. Разноцветными огоньками посверкивали рыбешки. Дно устилал тонкий песочек. Уж чего-чего, а песочка в Чупчи хватало.

Мимо Степанова катили горячие пыльные стенки вагонов. Он искал глазами своих, не находил, и делалось тревожно на душе, хотя давно бы пора привыкнуть к разлукам и встречам с семьей.

Поезд загремел - вагоны стукнулись буферами. Напротив Степанова повисли узорные ступени, стертые до блеска. Сверху прыгнула ему на шею девчонка в узких джинсах, с рюкзаком за спиной, с тяжеленной сумкой в руке.

- Машка! - выдохнул он, словно бы и не ожидал ее появления.

- Как хорошо, что ты сам за нами приехал! - Родной голос прозвенел радостью и слезами. - Пап, ты такой черный, не узнать!..

Следом за Машей из пятого вагона поплыли на платформу чемоданы, коробки. Пассажиры всех возрастов, одетые по-вагонному, в спортивном трико и пижамах, в шлепанцах на босу ногу, складывали на бетон знакомую Степанову поклажу, подбадривали приятельскими репликами:

- Полный порядок.

- Держи, браток, тут что-то бьющееся…

- Бывай, полковник! Счастливо оставаться!

И вот по ступенькам спускается Наталья Петровна: светлый немятый костюм, лакированные туфли именно на том, вошедшем в моду, каблуке, по которому сходят с ума все офицерские жены в Чупчи. За ней - невозмутимый Витя с клеткой: в клетке мечется мелкий рыжий зверек.

- С приездом! - Степанов притиснул Витю к себе: все косточки прощупываются. Осторожно поцеловал жену в напудренную щеку. Даже неловко стало: явился на станцию вовсе незначительно и без цветов.

Поезд уходил за семафор.

- Пап, а пап! - Витя потянул отца за рукав. - Мы с Машкой в вагоне поспорили. Здесь настоящая пустыня?

- Полупустыня. - Степанов порадовался: Витя вырос на целый вершок.

- Полу… - Витя предпочел бы поселиться в полной пустыне, с миражами, барханами, каракуртами. - Пап, а что во-он там?.. Древнее жилище? - Витя показал на глинобитный домик с круглым куполом.

- Не древнее. Недавняя могила. Мазар. - Степанов поглядел на разочарованную физиономию сына, поманил рукой: - Пойдем-ка. Я тебе сейчас что-то покажу.

Там, где кончался бетон платформы, вдоль железной дороги, метров на двести, выстроились деревянные щиты.

- Видишь?

- Вижу. Щиты от снежных заносов. Они всюду стоят.

- Эх ты! Невнимательный какой… Приглядись получше. Витя спрыгнул с платформы.

Щиты накренились под тяжестью навалившегося песка. Казалось, невысокий песчаный гребень приполз сюда откуда-то из степной дали, и щиты еле-еле придержали песок перед рельсами.

- Обычное явление, - сказал отец с нарочитым равнодушием. - Движущийся песок.

- Бархан? Как же он движется, если даже ноги в нем не вязнут? - Витя присел, копнул песок рукой. - Плотный! - Сквозь корку пробивался неказистый кустарник: кривые ветки, узкие серые листики. - Тут что-то растет!

- Саксаул. Песок только саксаулом и остановишь.

- Сак… - у Вити дрогнул голос- Саксаул?! - Он с величайшим почтением уставился на знаменитое дерево пустыни, невзрачными побегами поднимающееся у его ног.

- Что вы там нашли? - нетерпеливо окликнула Наталья Петровна.

Степь, пески, саксаул… Все это казалось ей не таким уж интересным и что-то значащим для нее, мужа и детей. Конечно, не Россия. Не старинный город на Волге. Но чего уж там вспоминать, какие бывают на свете благодатные края! Есть и похуже Чупчи! Скажем, не полупустыня, а пустыня окончательная и бесповоротная. Или голая тундра, непроходимые горы… Иной раз кажется: военное начальство нарочно выбирает для своих городков забытые богом места.

- Пошли к машине! - Наталье Петровне хотелось поскорее увидеть военный городок: какой он! Жить-то она собиралась не среди природы, а в городке.

Степанов внимательно поглядел на дочь: что с Машей? Стоит безучастно, будто не только что впервые сюда приехала, а, напротив, наконец-то собралась уезжать из надоевшего Чупчи неизвестно куда.

* * *

Вскоре после приезда семьи полковник встретил старого Мусеке на районном активе и завез к себе в гости. В квартире Степановых чабан обдернул полы дорогого костюма, звякнула кольчуга орденов и медалей, гость мелкими чинными шажками прошел впереди хозяина в столовую и с радостной, словно детской улыбкой заспешил к освещенному аквариуму:

- Волшебная рыба! Пошкин! Золотая рыба!

- Пушкин? - догадался Степанов.

- Пошкин! - повторил старик.

Маша заметила: гость выговаривает «о» не кругло, а вроде бы сжато с боков. Сухонький, с богатыми наградами, он показался ей в великоватом костюме похожим на мальчика. Гость внимательно слушал Витины пояснения: чем кормятся рыбы, как отсаживать мальков.

- Кто рыбу в стекле разводит, не знает, зачем казах овцу по степи гонит, - непонятно для Маши сказал Мусеке отцу, и оба засмеялись.

Полковник перед тем по дороге говорил старику о несовременности степного отгонного животноводства, когда овцы, а с ними и чабан круглый год под открытым небом. Витю Мусеке погладил по голове:

- Ученый человек.

- Возьмете этого ученого на лето в помощники?

- Можно.

- И кониной будете кормить? - полюбопытствовал Витя.

- Кониной? - Мусеке призадумался. - Можно не кониной. Барана резать будем. Консервы куплю: мясо с вермишелью, золотая рыба - бычок в томате. По рукам, помощник?

- Не-е-ет, - заволновался Витя, - я не против конины.

Вмешался Степанов:

- Я ему рассказывал, что ел у вас в гостях конину, а он читал про воинов Чингисхана - вот и охота попробовать вяленую, из-под седла…

- Попробует, - обещал Мусеке.

- А что надо знать помощнику чабана? - наседал Витя.

- Зоологию надо. Еще больше ботанику надо. В школе плохо учат ботанику. Мои ребята учились - я знаю, мало трав в школе учат. Чабан все травы должен знать. Казах раньше землю пахать не умел, какая земля, не разбирался. Овец пасли, каждый отец сына ботанике учил, главная наука у казахов. Арифметика наука вторая - овцам счет нужен. Землю пашешь - один раз в год урожай считаешь. Чабан каждый день считает. Звезды тоже учить нужно - дорогу показывают… - Мусеке примечал: уши у сына полковника внимательные, оттопыренные, чуть заостренные кверху - признак наблюдательности и надежной памяти.

Услышав про ботанику, Витя повел гостя к окошку смотреть кактусы. Мусеке потрогал колючки:

- Овца есть не захочет.

- Опыты делаются по выведению кормового кактуса без колючек. Но можно ли приспособить мексиканцев к нашим пустыням? У кактусов корни совсем короткие, они пьют влагу, выступающую на поверхность почвы. А веблюжья колючка, я читал, свои корни запускает на глубину в пятнадцать метров, там берет воду.

- Правильно. В степи трава малая - корень большой. В степи человеку тоже большой корень требуется. - Мусеке оглянулся на полковника: - Ботанику понимает, ученый будет помощник.

- Из книжек знает, - заметил Степанов, - а с вами, Мусеке, на практике изучит…

За столом Наталья Петровна, незнакомая с казахскими обычаями, угощала Мусеке по-русски, щедро накладывала в тарелку со всех блюд. Маша заметила: ему нравится русское гостеприимство. Не для того он пришел к Степановым в городок, чтобы для него, как в театре, изобразили казахский обычай. Такое притворство даже обидело бы старика.

За столом - застольный разговор.

- Как здоровье генерала Карпенко? - чинно выспрашивает Мусеке. - Говорили, болеет генерал.

- Кто говорил? - удивился Степанов.

- Народ говорил. Знают Карпенко, известный человек. Я тоже у Карпенко служил, с фашистами воевали. Карпенко полком командовал, я тоже большой чин имел - ездовой. До Риги дошли. В полку Карпенко много нашего народа было. В медсанбате Казимир Людвигович работал, наш, чупчинский. Карпенко вылечил, самого ранило - некому спасти, пропал Казимир Людвигович, хороший был человек. Народ хорошего человека помнит, интересуется. Карпенко с весны долго в больнице лежал.

- Сейчас он здоров. - Полковник отвечал, взвешивая каждое слово: не одному Мусеке давал сведения, а всей степи, проявляющей, значит, внимание к здоровью Карпенко.

- Добрые вести, - наклонил голову Мусеке.

Он ел медленно, с достоинством. Руки тонкие, будто не знающие сельского труда, мороза и ветра, забывали про вилку, аккуратно брали куски с тарелки: по-своему, как привык, не стесняясь. Маша думала: он уважает разных людей, разные обычаи, но сам не хочет подлаживаться, он всюду остается таким, какой есть, для всех одинаковый.

Она замечала: старик взглядывает на нее улыбчиво и остро. Отец сказал ему: дочь зовут Маша, Мария. Старик переиначил: Марьям.

- Ты, Марьям, тоже - будет лето - приезжай. Работать не заставлю, - посмеивался Мусеке. - Будешь отдыхать, кумыс пить. Жениха тебе найдем. Приезжай…

Глава вторая

Салман притащился в военный городок спозаранку. Летом он дома не ночует. Мало, что ли, в степи мазаров? Конечно, в самый ближний мазар Садыка он не ходит, другие есть, удобнее; туда никто не заглядывает, спишь спокойнее, чем дома, и не жестче - на ватном одеяле. Без одеяла в мазаре никак не обойтись: холодно по ночам. Унес он его не из дома, снял с чужого забора. Невелика ценность - старое ватное одеяло. Люди могут купить себе в универмаге новое - побогаче, крытое зеленым или малиновым шелком. Салман знал: Кудайберг #233;новы, у которых он взял нужное ему одеяло, могут купить все, что хотят, и себе и своим детям. А он, Салман, давно не просит, чтобы ему хоть чего купили. В универмаге продают школьную форму, но и ее Салману не купят. Мать сказала: «Пойдешь в школу - там дадут. У школы денег много. Хотят, чтобы ты ходил на уроки, пускай покупают форму». И в прошлом году она так сказала, потом хвасталась: поберегла деньги; форму шерстяную, ботинки, пальто, шапку Салману выдали - не зажулили. В школе боятся, как бы он не бросил учиться. Их всех будут ругать, если они потеряют ученика Салмана Мазитова. Отчего этим не попользоваться? Салман пойдет первого сентября в рваной прошлогодней форме - опять школа купит все новое. Отец учит Салмана: глупые люди для того и существуют, чтобы умные их обманывали. Себя отец считает самым умным в Чупчи, хотя работает всего-навсего сторожем в больнице. Главный врач Доспаев ругает за беспорядок, отец презрительно сплевывает: «Зачем кричишь? Что можно требовать за такую зарплату?»

Про зарплату отец рассуждает смело, потому что Мазитовы не бедные. У них нет хорошей одежды и в доме нет дорогих вещей, но они не нищие, слава аллаху, говорит отец. У нищих денег ни копейки, а у Мазитовых деньги есть, много денег; Салман знает, где они спрятаны. Но это не такие деньги, как у всех. Все носят деньги в магазины, покупают одежду, еду. У Мазитовых только отцова зарплата уходит из дома, большие деньги остаются, живут тайно, шуршат, как мыши. Оттого Салман не любит бывать у себя в доме. Зимой приходится - зимой никуда не денешься, а летом он живет на воле.

Вчера Салман соображал, как прошмыгнуть в ларек военторга, сидел на ступеньках, приглядывался. Машина подошла, стали чемоданы выгружать. Мальчишка вылез с клеткой. В клетке рыжая крыса; Салман поглядел и сплюнул: «Зачем крысу привез?» Мальчишка ответил: «Это тебе не крыса, а хомяк». Старшая сестра на него закричала: «Витя! Помоги чемодан дотащить!» Мальчишка с сестрой чемодан в дом понес, Салману клетку оставил. Выскочил как полоумный: «Эй, ты! Пойдем, я тебе что покажу!» Привел в дом, показал рыбок в воде - красота. Вместе сели есть. Полковник Салману тихо подсказал: «Колбаса свиная. Может, тебе дома не разрешают свинину? Тогда ешь котлеты, они из баранины». Салман в ответ покрутил головой - пускай свинина, лишь бы пожирней.

Витькина сестра все время поглядывала на Салмана, улыбалась. Он насторожился, стал за ней исподтишка следить и понял: эта большая девчонка очень опасный для него человек. Чем опасный, Салман еще не знал, но захочет - узнает, а пока будет остерегаться Витькиной сестры.

Салман сидел на камешках под Витькиным балконом, выкликал по-птичьи: «Вить! Вить!» Вчера они сговорились податься в степь за сусликом. Салман сам сдуру проболтался: в Чупчи ребята промышляют шкурки сусликов очень просто - льют воду в нору, пока полную не нальют: тогда суслик вылезает, весь мокрый. Полную нору налить не просто, намаешься таскать воду. Прежде Салман никогда шкурками сусликов не интересовался. Подумаешь, деньги - копейки.

Витя, обжигаясь, дохлебывал чай.

- Ты по-казахски пей. С молоком. - Отец долил ему в чашку холодного молока. - В степь пойдете - для первого раза старайся не терять из виду городок. И помни, что я тебе говорил про каракуртов и про змею-стрелку.

- Тут и степные удавчики должны водиться.

- Удавчиков тоже лучше не трогай. Флягу с водой возьми. И чего-нибудь поесть.

Витя вскочил, дожевывая бутерброд:

- Мам, я пошел. Дай мне ведро. Нет, мне два ведра нужны.

- Это еще зачем?

- Сусликов выливать. Здешний способ лова.

- Дай ему мусорное и канистру, - посоветовал полковник. - И мешок.

- Я думаю, не стоит поощрять Витину дружбу с этим мальчиком, - вполголоса сказала Наталья Петровна. - Ты заметил, какие у него цыпки на руках? Мария Семеновна меня предупредила, он из очень плохой семьи.

- Что за ерунда! - полковник нахмурился. - Сплошная ерунда! Что значит плохая семья? У нас хорошая? Если мы, Степановы, такие хорошие, нам нечего бояться, что кто-то испортит нашего Витю. Ты согласна?

- Да, конечно. - Наталья Петровна пошла на кухню собирать Витю в поход.

Полковник пошел за ней:

- Если ты боишься, что Витя может испортиться от неподходящего знакомства, значит, мы не такие уж хорошие, не сумели его воспитать. Ты согласна?

- Конечно, ты прав. Я просто так сказала, чтобы ты знал. Если у Саши дома плохие условия, надо, чтобы он бывал у нас… Я ему смажу руки глицерином.

Салман чуял: за него там сейчас решали - быть ему Витиным другом или нет. Не спросили: он-то собирается дружить с ихним сыном? Ну, пришел сегодня. Ну, поведет Витьку в степь за сусликами. Все равно никаких других дел сегодня не предвидится. А что потом? Потом и узнается.

Не поднимаясь с земли, он исподлобья глядел: Витька бежит к нему, гладкий, сытый, в новеньких кедах, военная фляга на ремешке колотит по нелатаным коленкам. Не пара Салману офицерский сынок с чистенькой светлой челочкой на лбу. На Алика похож. Жил здесь в городке Алик толстый, мать ему в школу завтраки возила, чашки-ложечки. Все они тут Алики! Салмана затошнило от злости, а Витька, с утра развеселый, хоть бы заметил зло у Салмана. Нет, улыбается всей рожей. Эх ты, суслик рыжий! А что у тебя в ведре? Мешок. А под мешком? Сквозь газету пятнами лезет жир.

- Отец велел взять еду! - Суслик все же заметил, что Салман поглядывает на просаленную газету. - Не съедим, так возле нор оставим. А сейчас на! - Витька вытащил из кармана горсть конфет в бумажках. - Пососи - кисленькие. Должны помогать от жажды, хотя я читал, что в пустыне перед походом соленого надо наесться, а не сладкого.

- Зачем соленого? - Салман сунул конфету в рот. - Сладкое сытнее… - Он гонял конфету языком, думал про Витю: какой-то непонятный или, может, глупый?

В степи видно далеко, но арба появилась неожиданно, словно из-под земли. Твоя вина, Салман, - прозевал!

Старик в рваном пиджаке вел ишака. Лошадь, даже самая ленивая, понимает, что везет, уважает хозяина. У ишака - другой характер. На суконной морде написано: плевать мне на все! Ишак волок арбу, груженную с верхом, издалека волок и без дороги, прямиком по степи. Мельчил шаги, в упряжке не налегал. Увидел как два дурака льют воду в сусличью нору. Остановился, зубы оскалил. Старик царапнул взглядом по Салману, по Витьке, прикрикнул на ишака, вытянул палкой по пыльному хребту, заскрипел дальше без дороги - куда ему надо.

Не вредно бы Салману знать, откуда и куда правится с груженой арбой не чужой ему человек - родной отец. Прошел мимо, старый черт, и виду не подал, что с сыном повстречался.

За арбой - не близко, а нарочно приотстав - плелся Ржавый Гвоздь в штанах с заклепками, рубашка навыпуск: расписная, как стенка в детсаде, - пальмы и обезьяны.

Витька простодушно загляделся на расписную рубашку, на вздыбленные рыжие патлы, из-за которых и получил свое прозвище Нурлан Акатов из восьмого «Б». Салман изготовился: Ржавый Гвоздь сейчас Витьку языком ткнет как шилом - вредный у Ржавого язык. Но зря Салман изготовился огрызнуться - Нурлан молча прошел, словно и не видел. Ну дела…

А у Витьки своя забота:

- Я теперь понял, почему у древних колесниц были такие высоченные колеса. Когда приходится ездить без дороги, то нужны либо гусеницы, как у танка, либо всего два, а не четыре колеса - и чем больше колеса в диаметре, тем лучше… Улавливаешь? Проходимость повышается…

Салман на Витькины пустые слова ничего не ответил. «Проходимость!» Ничего не понимает Витька, не видит у себя под носом. Колеса разглядел, а на тех, кто с арбой не по дороге - по степи - шляется, никакого внимания. Куда они ездили? Зачем? Наверняка нечисто. Но с чего отец сегодня потянул с собой в степь Ржавого Гвоздя? К чему приспосабливает? Ржавый у отца кругом в долгу. Ну и хитер, старый черт. Салману при Витьке ни словечка. И правильно, что молчком проехал. С зимы Салман конец положил всем делам с отцом. Воли своей захотел - и добился.

Салман теперь никому не подчиняется: сам по себе живет. Как ему нравится, так и живет. И если уж на то пошло, надоело ему детской дурью маяться, суслика водой выливать. Ведро перевернул кверху дном, на ведро сел.

- Ты отдохни, - разрешил Витька. - Я один потаскаю.

Салман обозлился, встал, ведро пнул; оно покатилось, он догнал - больше пинать не хотелось, попер к озеру за водой. Нет, не мог он понять, что за человек Витька из городка и зачем Витька ему-то, Салману, понадобился.

Суслика они наконец выжили из норы. Не счесть, сколько воды перетаскали из озера. Вода поднялась по край норы, но суслик, наверное, еще тужился ее выхлебать, не показывался. И вдруг - полез: крупнее и страшнее, чем он есть, как старается показать всякий зверь и даже человек в минуту опасности. Витька с неожиданным для Салмана проворством накрыл суслика мешком, засадил в ведро. Суслик визгливо заругался на своем зверином языке. Салман запустил руку под мешок, вытащил из ведра сверток в газете.

- Он сейчас есть не будет. - Витька обвязывал покрепче мешок поверх ведра.

- Сами съедим. - Салман развернул газету: толково! Пирожки с мясом!

Когда шли обратно в городок, встретили подползавшую к Чупчи отару. Еркин верхом на лошади, с палкой в руках подскакал к ним: услышал, как суслик орет в ведре под мешком.

- Зачем? - Еркин кивком показал на ведро. Вопрос был обращен к Вите. Будто Салмана тут и не было.

Салман смолчал, скривил губы: ладно, это мы запомним. Витя начал обстоятельно рассказывать: будет держать суслика дома, в клетке, изучать повадки.

- Зачем дома? Суслика в степи смотреть надо. - Еркин толкнул коленями лошадь, потрусил к своей отаре.

- Эй, пастух! - крикнул Витя. - Дай на лошади покататься!

Еркин оглянулся:

- На лошади не катаются. Не велосипед.

- Ты его знаешь? - спросил Витя Салмана.

- Еркина? Он у отца своего помощником работает, - еще больше скривил губы Салман. - Хорошие деньги получает. Отец много получает. Еркин тоже много. Садвакасовы богато живут. Да вон ихняя юрта!

Юрта виднелась в степи меж военным городком и поселком. Такая же цветом, как сама степь на исходе лета.

Глава третья

К Мусеке приехал из Алма-Аты старший сын, известный в Казахстане геолог, академик Кенжегали Мусабаевич Садвакасов. Самые уважаемые в районе люди поспешили увидеть знатного земляка. Мусеке зарезал двух баранов, позвал женщин варить бешбармак. Затрещал курай под казаном, забурлила вода. Пока мясо варилось, на призывный дымок подъезжали родичи и соседи. Прислуживал гостям Еркин.

Академик Садвакасов сидел на кошме поджав ноги, брал мясо руками с общего блюда, рассказывал с удовольствием, как в детстве пас овец.

Еркин видел: отцу не нравится разговор, затеянный Кенжегали. Ну, пас и пас. Все пасли. И сидящий тут председатель райисполкома, и директор школы Канапия Ахметович Ахметов. Наверное, из всех гостей только приглашенный отцом полковник не пас в детстве овец.

Кенжегали, подбадриваемый общим почтительным вниманием, продолжал вспоминать, что в войну, когда отец был на фронте, он оставался с отарой и носил драный тулуп на голом теле. Если в тулупе заводились насекомые, Кенжегали сбрасывал его на муравейник. Муравьи уничтожали всех паразитов.

- Вам знаком такой древний способ дезинсекции? - спросил Кенжегали сидящего рядом председателя райисполкома.

- Нет! - засмеялся председатель. - Я этого способа уже не застал. Думаю, что и старики о нем забыли. У вас, Кенжек #233;, замечательная память.

- Я-то помню, помню… - продолжал Кенжегали. - Зимой мне случалось бегать босиком по снегу. Ноги в коросте, и руки тоже. И вот в таком-то диком образе я имел смелость влюбиться в девочку, которая приходила на уроки в кружевном воротничке, в кружевных манжетках. Она была красива, умна… А что я?

- Вы, Кенжеке, были все годы первым учеником, - вставил директор школы Ахметов по прозвищу Голова. Крупную и круглую, как шар, голову Ахметов брил по казахскому обычаю. - Наш завуч Серафима Гавриловна вас помнит, часто приводит в пример.

- Серафима Гавриловна! - академик заулыбался: - Она приехала в Чупчи, когда я кончал десятый класс. Молодая, но ужасно строгая. Так крепко за меня взялась… Только и слышишь: «Садвакасов, не отвлекайся! Садвакасов, ты опять загляделся на свою соседку, иди-ка лучше к доске!»

Все засмеялись, и Еркин тоже. Очень смешно и похоже изображал Кенжегали всем в Чупчи знакомую Серафиму Гавриловну. Она и сейчас любит намекнуть в классе, кто на кого заглядывается. Но с кем же тогда сидел Кенжегали? Кто та девочка в кружевном воротничке?

От внезапной догадки Еркин покраснел. Да это же Софья Казимировна, мать Саул #233;шки. Конечно, она. Дочь Казимира Людвиговича, про которого часто вспоминают старики. Конечно, только дочь врача ходила нарядная, в кружевном воротничке. Значит, в нее был влюблен Кенжегали.

Еркин вспомнил: однажды Саулешкина мать сказала ему: «Ты похож на старшего брата. У всех Садвакасовых способности к математике». Кенжегали был первый ученик, но дочери врача он мог вовсе не нравиться. И не потому, что она светловолосая, зеленоглазая, а он - казах. Просто он ей не нравился. И она вышла замуж за Доспаева. Он не здешний, не чупчинский, он западный казах, астраханский. Софья Казимировна и Доспаев вместе учились в Москве, в медицинском институте. Но она не поехала к нему на Волгу, а привезла Доспаева в Чупчи. Отец говорит, у нее в роду все привязаны к Чупчи чуть ли не крепче самих казахов. Может быть, ей все-таки нравился Кенжегали, но он уехал отсюда, он выбрал профессию, которая никогда не приведет его домой. А Доспаев замечательный врач. Его в степи уважают, как уважали отца Софьи Казимировны…

Обнося гостей чашкой для мытья рук и полотенцем, Еркин поймал пристальный, оценивающий взгляд старшего брата. Ему показалось, что Кенжегали угадал его мысли.

Академик Садвакасов давно не бывал в родных краях и давно не видел младшего брата. У городских Садвакасовых считалось, что Еркин закончит школу в Чупчи и приедет учиться дальше в Алма-Ату, а то, глядишь, попадет и в Москву. Но гостившая летом у деда садвакасовская ребятня привезла весть: Еркин собрался пойти в чабаны. Ребятня утверждала: это не просто разговоры, а самое серьезное решение Еркина. Городские Садвакасовы забеспокоились. Брат академика Маж #250;т, приезжавший из Караганды, где он работает начальником шахты, точнее всех выразил садвакасовскую точку зрения на слух об Еркине: время назад не поворачивает, уголь обратно в пласты не укладывают. Было решено: за Еркина пора взяться всерьез.

Садвакасов вышел с гостями из юрты. В степь далеко разбежались пыльные следы автомобильных колес. На прощанье председатель райисполкома сказал:

- Мусеке, почему вы не подаете заявку на «Волгу»? Передовым чабанам выделяем автомашины в первую очередь.

- «Волга» мне не нужна. «Москвич» тоже не хочу. - Кенжегали услышал в отцовском голосе знакомое упрямство. - «Газик» везде пройдет, правильная машина. Ты мне «газик» продашь?

- Чего не могу - того не могу. «Газик» продаем колхозам. Частным лицам запрещено.

- Я в Москву напишу, в правительство. Пусть вынесут постановление: чабанам продавать козел-машины!

- Опять ты, старый умный человек, за свое озорство взялся!

- Не хочешь, чтобы я в Москву писал? А я буду писать! Время подойдет - напишу. Рано пока. Нет у государства - зачем просить зря. Себе обида. Государству перед чабаном стыдно. Работает старик, а не продают старику за деньги, что ему надо. Мой мальчишка мне русскую сказку читал. Одному старику служила волшебная рыба. - Мусеке насмешливо покосился на Степанова: послушай про золотую рыбку! - Старик у нее ничего не просил, ему надо - он заработает. Старуха дом просила - рыба дала дом. Шубу просила - бери шубу. Нахальная старуха. Совесть потеряла, приказывает: молодой меня сделай, дочерью хана. Сказала нахальные слова - все у нее пропало! Дом развалился, шуба развалилась, ковры, машина швейная - ничего не осталось у старухи.

- Значит, и швейная машина развалилась? - переспросил председатель райисполкома. - Значит, так и написано в сказке Александра Сергеевича Пушкина?

Мусеке прикрыл хитрые глаза:

- Пошкин? Правильно. Сказка Пошкина. Мой мальчишка читал. Не Еркин, нет… - трясясь от смеха, он показал на академика, - вот мальчишка… Я помню сказку, не забыл…

- С вами не соскучишься, Мусеке! - ворчал председатель, залезая в машину.

Садвакасов тихо смеялся: да, с отцом не соскучишься.

В знакомых алма-атинских семьях он видел неслышных, как тени, стариков и старух, взятых детьми из аула в город, чтобы дожили свои годы ухоженными и присмотренными. Хотел бы он для отца той же участи?

Садвакасов не мог считать себя плохим сыном. Он - казах, а у казахов нет плохих сыновей, как нет и брошенных стариков, хлопочущих по судам насчет алиментов с родных детей. Кенжегали знал: его отец, давший жизнь стольким удачливым и обеспеченным Садвакасовым, живущим в современных комфортабельных квартирах, будет до конца своих дней гонять отару по степи с летних пастбищ на зимние, с зимних на летние. Но кто же заменит при отце Еркина, которому надо учиться дальше?

Он перебирал в памяти аульную родню: кто?

…Еркин слез с отцовской приземистой лошаденки, подошел к старшему брату. С ним приехал на дорогом породистом коне широкий в плечах табунщик.

- Агай, - Еркин обратился к старшему брату, как положено у казахов, - агай, это Исаб #233;к.

Исабек казался на вид взрослым семейным мужчиной, но ему было только восемнадцать лет; он работал помощником у своего отца, дальнего родича Садвакасовых. Кенжегали вспомнил, как много лет назад приезжал в Чупчи и видел у юрты родича туповатого малыша, почти не умеющего говорить в свои три года. Позднее развитие речи, а значит, и ума случалось у детишек, растущих в юрте чабана без игр с ровесниками и общения с людьми. Поговорив теперь с Исабеком, Садвакасов пришел к выводу: очень неразвит, очень… Он все с большим практическим интересом приглядывался к плечистому парню: вот и помощник отцу взамен Еркина.

Обласканный знаменитым родичем, Исабек ускакал, не помня себя от радости.

В степи темнело, резче потянуло запахами сгрудившейся на ночь отары. Мусеке в длинном тулупе вышел из юрты, легко вскочил в седло, потрусил в степь: вечный всадник с сойлом* в руках, полы тулупа прикрывают лошадиный круп.

* Пастушья палка.

- В Нью-Йорке к нам подходил несчастный человек. Русский. Эмигрант. Спрашивал, нет ли у нас с собой горстки земли с родины. Он хотел отнести русскую землю на могилу матери. Я подумал, что наш кочевой народ не придавал земле такого символического значения. Священной считали землю аллаха. По старинной легенде, чтобы напомнить казаху о родине, ему послали емшан - степную полынь. Сейчас люди всё больше интересуются древними обычаями, жизнью предков. Один мой институтский товарищ - он теперь большое начальство - ездил к себе в аул, привез дедово седло, повесил в кабинете. Финская мебель, африканские маски, чешский хрусталь, дедово седло… Это уже не обычай. Это - другое. Интерьер. - Кенжегали говорил медленно, словно и не с Еркином - с самим собой. И сам себя перебил: - Мы с тобой давно не виделись. Ты вырос… - Это были верные, но пустые слова. - Как отец? Не болеет?

- Шишка весной распухла на ноге. Сак #233;н Мамутович вырезал.

- Почему не повезли отца в Алма-Ату?

- Доспаев сказал, что никого беспокоить не надо.

- Ты тоже упрямый? Как и отец?

- Не знаю.

- А как вон та звезда называется, знаешь?

- Пастуший кол! - с вызовом ответил младший. - Другое название есть: Полярная звезда. Пастуший кол верней. Все звезды ходят по кругу. Кол всегда на месте, две лошади к нему привязаны.

В небе вызвездило по-степному: негусто, неярко.

- Смотрите, агай! - обрадовался Еркин. - Вон спутник летит!

Меж россыпи звезд торопилась одна, ничем не отличимая, кроме движения.

- Агай, вы бывали в Байконуре?

- Я знаю тот Байконур, где шахты. Старый - там до революции англичане хозяйничали. А космодром только так называется. Он от старого Байконура далеко, и туда никого не пускают.

- А-а… - протянул Еркин.

- Я вижу, отец водит дружбу с этими, из военного городка.

- Полковник Степанов часто приезжает. Интересуется, какая юрта у чабана, какая работа. Сказал отцу: дороги надо строить в степи. Первое условие цивилизации.

- Еще что советовал? - Кенжегали чувствовал: Еркин заговорил о чем-то для него важном.

- Не понимает, зачем нужен в животноводстве зимний отгон. Несовременный метод хозяйствования. Запасти кормов на всю зиму - не понадобится чабану гонять овец по снегу, мерзнуть на ветру.

- Что ему отец ответил? - Кенжегали неожиданно ощутил: его задевает за живое.

- Спасибо сказал за добрый совет. Как будем выполнять, сказал, не знаю. Ученые зоотехники норму придумали такую - одна овца на двадцать гектаров. Кто скажет - много, кто скажет - мало. Трава бывает густая, бывает совсем плешивая. - В голосе Еркина старший брат слышал отцовские интонации. - Овца ходит, траву щиплет. Густую, плешивую - какая есть. Другой работы овца не делает. Утром щиплет, днем щиплет, вечером щиплет - целый день. Отпуска у председателя не просит, зубы на ремонт не ставит, запасных частей овце не надо. Сама не заметила - двадцать гектаров за год выщипала. Кто за нее так сделает? Кто двадцать гектаров плешивой травы машиной ощиплет? Кто в кошару принесет?.. Так отец Степанову объяснил. Полковник смеялся: век живи - век учись…

- Я вижу, ты и сам много думаешь о том, как дальше жить чабанам? - осторожно спросил Кенжегали.

- Все чабаны думают дальше жить. Встречаются на зимовке, на джайляу. Ребят много - все с отцами работают. Ночью соберемся, разговариваем. Сказки старые вспоминаем… Отчего на луну долго глядеть нельзя? Если луна успеет сосчитать твои ресницы - ты умрешь. Сидим, рассуждаем. Спутник увидим - начнем про космос говорить, тоже интересно. Однако сколько о небе ни говори - все равно на землю вернешься. Спорим, красиво ли станет на земле, если всюду поля распашут, сады вырастят? Или, может быть, разная природа нужна: степи, пески, озера горькие. Волк тоже нужен, гюрза, каракурт… Сайгак нужен, а он здесь живет, где пески и озера горькие… Заяц… Песчаный или русак… Раньше у нас в степи только песчаный водился. Теперь русак пришел. Кудайбергенов-старик увидел - не поверил. Я тоже русака видел. Он сюда с запада идет. Ученые подсчитали: за год продвигается на сто километров. Нравится русаку наша степь.

- Интересуешься экологией? Перспективная наука. Будешь первым Садвакасовым, который поступит на биофак.

Еркин упрямо мотнул головой:

- Я хочу остаться здесь.

- Несерьезный разговор! Зачем человеку с твоими способностями идти дедовой дорогой? Выбрось из головы традиции рода, преемственность и все прочее из старого сгнившего сундука. Твое поколение должно выбирать свой путь. Думать о будущем, а не о прошлом. Видеть весь мир, а не только свой аул. - Кенжегали чувствовал, что младший брат весь сжался.

- Скажите, агай, отчего так получается? - тоскливо спросил Еркин. - Если говоришь - пойду в чабаны, то думают, что ты идешь в прошлое, где бедность и темнота. Или хвалят бесстыдно, будто ты уже герой и совершаешь разные суровые подвиги, выводишь отару из бурана или еще что. Я читал - сейчас пишут про комсомольцев-целинников: какие смелые - не побоялись поехать в Казахстан. Если они смелые, то кто же тогда мы, казахстанские? Родились в степи и считали, что живем как люди. А нам говорят: у вас одни трудности. Я читал про героев-целинников и думал: неправда, будто человеку нужна трудная жизнь, холод нужен и бураны, чтобы совершать подвиги.

- Я тебя не понимаю, чего же ты хочешь?

- Я хочу хорошей жизни.

- Ты? Хорошей жизни?

- Да. Для себя. Для Исабека. Для всех. Хочу жить хорошо! - повторил Еркин. - А чего не хочу - тоже скажу. Вот вы говорили с Исабеком и решили, что он совсем неумный. Но разве вы не знаете, отчего он такой? Над ним сейчас смеется девушка: ты тугодум, с тобой скучно. Вы знаете его девушку, я видел, как вы сегодня посмотрели ей вслед. Амина тоже аульная, но ей уже не годится Исабек, хотя он у нас первый силач и табун у него всегда будет самый лучший… - Еркин помолчал и заговорил резко: - Не хочу жить в древней юрте, какой бы красивой ее ни сделали. Не хочу жить в одиночестве, без людей.

- Я тебя не понимаю! Чего ты хочешь?

- Я хочу жить в Чупчи. Я хочу, чтобы у нас в степи было много людей, много света, много тепла, чтобы все хорошо жили.

- И что ты предполагаешь тут делать? - серьезно спросил старший брат.

- Я вот о чем думал, агай… - Еркин запнулся. - Вы только не смейтесь. Сайгаки у нас в степи обходятся без чабанов. Считалось, они вымирают и скоро вовсе исчезнут, а взяли под охрану - сайгаки расплодились, теперь даже требуется отстреливать. Вот я и думал… Человек может вернуть овце ее приспособленность жить в степи. Все, что было у овцы, пока она не стала домашним животным. Когда-то у человека никакого орудия не было, кроме палки. Вот он и стал пастухом. Я читал: в Австралии сторожат овец автоматы. Но зачем улучшать с помощью новой техники все ту же палку? Человек должен отпустить некоторых домашних животных на свободу. И брать в степи сколько нужно мяса, шерсти…

- Брать в степи. А что ей давать - об этом ты думал?

- Мы будем улучшать пастбища. Возродим саксауловые заросли. Создадим оазисы. Будет много колодцев, появятся новые озера…

- Ты много читаешь научной фантастики?

- Этот вопрос мне уже задавали! - строптиво ответил младший брат.

Кенжегали пожал плечами:

- И все-таки не обошлось без тяги к прошлому, но уже на ином, я бы сказал, современном уровне. Ты вдумайся! Сколько веков человек одомашнивал животных! А теперь выставит их за ворота? На современной скорости ринется в давно прошедшие времена, к каким-нибудь неандертальцам?

Сказал, и всего передернуло от стыда. Эх ты, ученый муж, сладил с мальчишкой!

- Прости, Еркин. Я не хотел тебя обидеть. Но век первых силачей, век батыров прошел. Мы живем в век науки. Все, О чем ты мечтаешь… ты и твои товарищи, когда вам не спится ночью. Об этом сейчас думают многие ученые. Как человеку сохранить естественные отношения с окружающей средой, как уберечь окружающую среду…

Не то он говорил младшему брату, не так. Кенжегали подумал о своей голодной диковатой юности: с годами он ее все больше ценил и чаще вспоминал. Старшие дети Мусеке упрямо рвались из старой тесной кожи, из однообразия аульной будущности. Они пробивались наверх, как должное принимали все скидки, которые делались молодым национальным кадрам в науке, в промышленности. А Еркин с той же силой бьется в противоположном направлении. Не отец уговорил его идти в чабаны. Еркин сам. И таким вот - идущим в противоположном направлении - младший брат стал ближе Кенжегали, чем собственные дети. Как ни говори, они выросли баловнями в доме обеспеченном и интеллигентном, а Кенжегали и Еркин - в юрте чабана.

- Я рад, что ты мне откровенно рассказал о своих планах на будущее, - говорил Садвакасов младшему брату, зеленой ветке могучего садвакасовского дерева. - Но чтобы их осуществить, надо стать не чабаном, а биологом или другое - партийным работником. Что может сделать чабан для изменения природы овцы?

- Сделает, что может, - нехотя ответил Еркин. - Чего не может, того не сделает. Чабан, ученый - все равно.

Старший брат снисходительно хмыкнул: детский максимализм, мальчишка еще.

Откуда-то послышались металлические трубные звуки. Кенжегали не сразу понял, что это. Гудит военный городок? Поднял голову и увидел: весь высветлился Млечный Путь, по-казахски Птичья дорога. Трубы пели там, наверху, на Птичьей дороге. Осень. Журавли летят на чужбину. Ему опять вспомнился русский в Нью-Йорке с просьбой о горсти земли. А казах о чем бы мог просить? Ведь есть и казахи, заброшенные судьбой на чужбину. Тоже горсть земли с Дорогих могил, соленой степной земли. Черных заветренных камешков с холма. Глиняную корку такыра. Ломкий пучок степной полыни. Серый колобок курта* со следами слепивших его женских пальцев, с прилипшими волосками овечьей шерсти…

* Овечий сыр.

Он слишком давно не бывал дома, в Чупчи. Он слишком часто ездил с представительными делегациями в те места под Алма-Атой, где в юртах по высшему разряду угощают кониной, кумысом, бесбармаком, не забывая и о коньяке, лимонах, боржоми. Но даже отец - из тружеников труженик! - не знал в своей жизни такой непрерывной, сжигающей года работы, которой занят его старший сын, самый удачливый из Садвакасовых. И младшего брата он увезет отсюда не для беспечной городской жизни, где вода сама бежит из крана и огонь кормится не кизяком, не саксаулом, а газом. Еркину предстоит труд более напряженный, чем тот, который из века в век знали тут, в степи. Еркину по силам современные перегрузки умственного труда. Он еще поймет, что можно испытывать наслаждение от яростной работы мозга, как испытываешь наслаждение своей физической силой. Вот о чем надо будет с ним говорить, будоражить самолюбие, садвакасовскую гордость, родовое упрямство. Скоро ему пятнадцать. По степному счету - возраст совершеннолетия. По-городскому… Кенжегали вспомнил своих ребят, их английскую школу: по городскому пятнадцать лет - трудный возраст.

Самое время подоспело заговорить о чем-нибудь другом, а к будущему Еркина вернуться после - и не раз! Пока Еркин не уступит здравому смыслу.

- Ты, наверное, спать хочешь?

- Нет, я люблю вот так сидеть по ночам, думать, разговаривать. Мы с ребятами до света досиживаем.

- Все казахи - полуночники. У нас это в крови. Слушай, Еркин… - Кенжегали тихо засмеялся, - по ночам вы с ребятами не только про будущее думаете. Про девчонок тоже. Я-то помню. В городах мальчишки теряют голову весной, а в аулах - летом, на джайляу. Ваше поколение не забыло ак-су #233;к?*

* Национальная игра. Ак-су #233;к в переводе значит «белая кость».

- Играем иногда. Но больше в футбол.

- Чудак ты. Футбол - это спорт. Ак-суек - мудрость жизни. Кто-то ищет ак-суек, а кто-то ищет девчонку. Мне бы сейчас твои годы… - Кенжегали помолчал, что-то вспоминая. - Слушай, Еркин, ты ведь знаешь Софью Казимировну. У нее должна быть дочка твоих примерно лет. Как девчонку зовут?

- Саул #233;.

- Ну-у… - Кенжегали удивился. - Почему не дали русского имени?

- Не знаю, - сказал Еркин. - Разве плохое имя Сауле?

- Хорошее имя. Но врачи нашей больницы сто лет называли детей христианскими именами. Чупчи к этому привык. Слушай, Еркин, а она красивая?

- Красивая, - серьезно ответил Еркин.

- Самая красивая в поселке? Еркин промолчал.

- Первая любовь очень много значит в жизни человека. - Старший опять говорил как бы самому себе. - Кого полюбил первой любовью - после всю жизнь сказывается. Ты мне поверь. Я-то знаю. Рвешься в высоту - за ней. Хорошо! Впрочем, ты еще мал. Когда-нибудь поймешь… Пойду-ка я спать. Я ведь рано ложусь, рано встаю. Не по казахскому обычаю - по европейскому. - Он ушел в юрту.

Еркин слышал: льется вода в стакан, брат запивает таблетки, помогающие сну, укладывается поудобнее на кошме. Поворочался, встал, выходит из юрты:

- Ты напрасно думаешь, Еркин, что, уходя из Чупчи, мы оставляли здесь все без перемен. Наш уход тоже сказывался на жизни степи. Электричество, радио - все новое, что появлялось в Чупчи, было частью общих перемен во всей стране и у нас в Казахской республике. А к этим переменам приложили руку и мы, ушедшие из аулов.

- Я понимаю, агай, - сказал Еркин. - Только отец наш такую шутку любит. Казах в самом дальнем ауле живет - разный хороший обычай другого народа ему покажи, он переймет. Казах в город уедет - боится свое лицо потерять, старые аульные привычки с собой везет.

Глава четвертая

С субботы на воскресенье из военного городка отправились двумя машинами за сто километров на Соленые озера: Степановы всей семьей, председательница женсовета Мария Семеновна с мужем, Рябов.

Хозяйственней всех собирался на рыбалку муж Марии Семеновны, майор Коротун - невысокого росточка, краснолицый. В городке его все так и звали, без имени-отчества: Коротун. И первой сама Мария Семеновна: «Коротун, горе ты мое, долго еще тебя ждать!»

Когда добрались до озер, Коротун принялся хлопотать насчет очага. Саксаулины он привез: не старые рыхлые коряги - молодые и гладкие, с прозеленью, крепкие и ветвистые, как олений рог. Надел брезентовые рукавицы, ухватил саксаулину, лихо размахнулся и со зверским лицом обрушил на камень. Толстая ветка лопнула посередке. Коротун ее доломал, придавив ногой.

Рябов и Витя в сторонке разложили снасти и что-то соображали по раскрытой книжке «Рыболов-спортсмен».

- Маша, а ты что сидишь? - спросила Наталья Петровна. - Тебя не продуло в машине? Я ведь говорила - застегни окошко.

Маша встала и пошла к Вите и Рябову. Отец, как всегда, успел исчезнуть со своими старыми бамбуковыми удочками.

- Тебе, Маша, какой поплавок привязать? - спросил Витя. - Красный или зеленый?

- Красный заметней. - Рябов привязал к леске гусиное перышко: снизу белое, сверху красное.

Возле машин и палаток остались с Коротуном хозяйничать Наталья Петровна и Мария Семеновна. Для того и затеяна рыбалка, чтобы им ближе сойтись.

Наталья Петровна берет из машины канистру с водой, и уже есть о чем поговорить:

- В Мусабе, помню, мы жили… Приедет солдат с цистерной, а мы - делить: каждой хозяйке по два ведра. Раз в месяц бочка воды полагалась - постираешь, детей помоешь… Как праздник!

- А мы сразу после фронта да в Якутск, - согласно вступает Мария Семеновна, бывшая фронтовая медсестра. - Чаю попить - снега в котелок наберешь и на примус. А молоко-то я какое покупала! Несешь с рынка замороженный кругляк…

- На Чукотке один год яиц было не достать, - вспоминает Наталья Петровна. - Дети уж и забыли, какие яйца бывают. Потом привезли, я сотню взяла. Приношу домой, а Маша спрашивает: «Почему мячики не круглые?»

- Теперь-то там, говорят, апельсины круглый год.

- Теперь не сравнишь - везде стало лучше. Квартиры со всеми удобствами. А мы с мужем еще в бараках начинали. Да что там бараки! - Наталья Петровна глядит победно, уперев руки в бока, - И не то бывало! Дочка-то моя… в поезде родилась. Скорый «Москва-Хабаровск».

- В поезде? Маша?! - восхищенно ужасается Мария Семеновна.

- Муж меня одну готовился встретить, а мы - здравствуйте! - выходим вдвоем.

- Господи! - Мария Семеновна вздыхает слышно. - Могу себе представить, каково ездить по городкам с малыми-то детьми… А у нас с Коротуном детей нет и не было. Так вот и живем… - На ее круглом властном, даже вздорном лице проскальзывает давняя, незаживающая боль. - Маша-то у вас совсем уже взрослая. В каком классе?

- В восьмой перешла.

- Учится хорошо?

- Средненько, - признается Наталья Петровна председательнице женсовета. - Троек, конечно, нет, но при ее способностях могла бы стать круглой отличницей. Да и то сказать, чуть не каждые два года - новая школа. Господи, была бы у нас бабушка! Я бы ребят на все школьные годы к ней. Росли бы, учились, как все нормальные дети. Вы себе представить не можете, до чего я завидую тем, у кого бабушки. А у нас… Я в детдоме выросла. Папа на фронте погиб, мама при бомбежке - мы от самой границы эвакуировались. У мужа тоже родители на войне погибли. У него и отец и мать были учителями, их немцы расстреляли за связь с партизанами. И Колю вместе с ними поставили, две пули попало, да не насмерть - живым закопали. На его счастье, наши село отбили, Колю один офицер вытащил живого из ямы с мертвыми. После войны отвез в суворовское. А что суворовское? Тоже детский дом. Сами выросли без родителей - детей теперь растим без всякого опыта семейного воспитания. Очень трудно семье, когда нет стариков.

- Представляю себе, - сочувствует Мария Семеновна.

Обе понимают: разговор пока что идет больше дипломатический, чем откровенный и задушевный. Но уже проясняется: сойтись подружнее они сумеют. Да ведь и надо сойтись - без этого никак не прожить в военном городке.

Рябов с Витей наконец-то наладили удочки себе и Маше. Рыбалку решили начать там, где в густых камышах светлели чистые заливчики. Рядом, в чаще ржавых стеблей, что-то хлюпало и чавкало. Рябов ежеминутно поправлял очки, соскальзывавшие по вспотевшему носу, и шепотом рассказывал Вите: еще совсем недавно, всего сто лет назад, известный путешественник Семенов-Тян-Шанский проходил здесь неподалеку со своим караваном, и казаки из конвоя шашками рубили сазанов, копошившихся в камышах.

Лейтенант снарядился на рыбалку в синем тренировочном костюме, в солдатской панаме с дырочками, но эту ковбойскую панаму Геннадий Васильевич успел подарить Вите; а у самого еле держался на макушке Витин детский картузик с прозрачным козырьком. Маша поглядела на дурацкий картузик, на очки со слепым отражением воды, на тонкий нос в капельках пота и пожалела: «Почему он такой некрасивый? Симпатичный, но некрасивый».

Не клевало ни у нее, ни у Вити, ни у Геннадия Васильевича. Маша прекрасно знала, почему не клюет. Рыбаки-теоретики! Очень уж много Рябов и Витя знают про рыб, про все их хитрые повадки. Нечего тут с ними делать.

Она смотала свою удочку и пошла вдоль берега. С невысокого пригорка открылись все три озера в низких плоских берегах. Где нет камыша - белая кайма, как морская пена, но это не пена, а соль. Море тоже соленое, но там не бывает по берегу белой крепкой корки, на море вода неспокойная. На Черном море прибой, и на Тихом океане прибой. С самолета поглядишь вниз - берег в белом кружеве.

Маша вспомнила, как простилась с Чукоткой и оказалась в древнем городе на Волге.

Она шла набережной, читала таблички на домах: «Памятник архитектуры. XVII век. Охраняется государством». В некоторых памятниках жили обыкновенные жильцы. Маша приехала из городка, где самому старому дому десять лет. Засмотрелась и опоздала в школу.

В классе на доске было написано: «Природа тундры». Висели картины: на скучной земле паслись олени, похожие на коров. Маша отвернулась от картин, нарисованных художником, никогда не бывавшим за Полярным кругом, и стала глядеть в окно: по синему небу встречь облакам плыли золотые купола с крестами.

- Степанова! - донеслось до нее издалека. - Новенькая, я к тебе обращаюсь! - Географичка подошла к ней поближе: - Тебе неинтересно то, о чем я рассказываю?

Полагалось ответить: «Нет, мне очень интересно». И тебя тут же поймают на слове: «Тогда повтори, о чем я рассказывала». А ты не раскроешь рта. И для всего класса на вечные времена останешься дурой. Положение было безвыходным. Маша вдруг ощутила полное спокойствие:

- Да, мне неинтересно.

- Вот как? - Географичка присела от неожиданности.

- Мы позавчера приехали с Чукотки, - вежливо разъяснила Маша, - тундру я видела каждый день. Она не такая.

Класс завыл от восторга. На перемене Машу расспрашивали про белых медведей. А папа устроил Маше выволочку за то, что она будто бы ищет дешевой популярности.

С той популярностью теперь все кончено. Она осталась за тысячи километров отсюда - в другом поясе времени, где утро начинается позже на три часа. В Чупчи нет памятников старины. Здесь только очень состарившаяся земля.

На пригорке, где стоит Маша, вылезли из земли каменные ребра. Вовсе ветхие ребра показались наружу, когда протерлась до дыр степная облезлая шуба. По ним шмыгают ящерицы, проворно гоняются на кривых ногах по камням, рассыпающимся в мелкие обугленные щепочки, словно побывавшие в кострах.

Маша поглядела во все стороны, проверила весь берег и еле высмотрела рыбака-одиночку в наброшенной на плечи плащ-палатке. Вот, оказывается, куда отец забрался. Она побежала к нему.

Отец сидел сосредоточенный: правая нога подвернута, левая выставлена вперед, локтем оперся о колено. Как-то по-новому отец сидел, раньше он всегда находил на берегу приступочку. И в лице появилось что-то новое: брови порыжели, глаза сузились, коричневая кожа крепко натянулась на скулах, у глаз морщины, белые как соль.

Услышал ее шаги, хруст камешков и, не оглядываясь, бросил:

- Молодец. Догадалась меня найти. Тут стая подошла. Гляди, как поклевывают. Сейчас начнем таскать.

Маша села рядом с отцом на край плащ-палатки. Когда-то плащ-палатка была ярче, зеленей. Маша отлично помнила: зеленая плащ-палатка на лесной поляне. Защитный цвет. Здесь она стала рыжей, как все вокруг. А зеленела на камешках - глянцево, ядовито! - консервная банка с нарисованным на ней кукурузным початком: город Тирасполь Молдавской ССР. Вот где Степановы почему-то не бывали, не живали - в Молдавии.

Сазаны как ждали Машиного прихода.

- Оп! - Отец подался вперед, подсек, потянул из мутной воды короткую плотную рыбешку. Вырвал крючок из оттопыренной рыбьей губы, подбросил сазанчика Маше. - Неплох! Граммов на триста!

Толстобокий, с черной полосой по хребту хозяин Соленых озер вскидывался на горячих камешках.

- А мы его в ведро!

Ведерко с глинистой озерной водой стояло подле отца. Маша услышала плеск, а потом сильные шлепки изнутри по жестяным бокам.

- Оп! - еще одного сазана отец вытащил и запустил в ведерко. - Я же тебе говорил - стая подошла. Все на один образец… Покажи-ка свое снаряжение. Крючок у тебя правильный. Поплавок повыше передвинь. Тут надо ловить на глубине примерно метра полтора.

Маша сунула пальцы в консервную банку, одну кукурузину сладкую кинула в рот, другую насадила на крючок и подбросила свой поплавок неподалеку от отцовского, похожего на мыльный пузырек.

Сидя рядом, она ощущала: блаженное счастье пришло сейчас к отцу, не забыла его рыбацкая удача. Всюду за ним ходит, ездит, летает - на Тихий океан, на Волгу и сюда, на Соленые берега, не припоздала явиться.

Зато у Маши не клевало: хоть плачь!

- Ну-ка, поменяемся удочками. - Отец отдал ей свою, с поплавком-пузырьком и взял Машину, с гусиным перышком.

Минуты не прошло - красный кончик перышка унырнул в воду.

- Оп! Еще один!

Непонятное дело рыбацкая удача. Сидят люди рядом, ловят на одну наживку, поставили поплавки на одну глубину. У одного рыба берет, у другого - нет. И ничем тут не поможешь. Хоть удочками меняйся, хоть шапками. У одного по-прежнему будет клевать, а другой будет маяться без толку.

Маша сидела рядом с отцом на низком берегу соленого мутного озера и отчаянно, постыдно завидовала простому и легкому отцовскому везенью.

- Ты только не унывай, - благодушно приговаривал отец. - И у тебя начнут брать… Оп! Еще один!.. Я тебе говорю: не унывай. Мы еще завтра целый день тут пробудем. Здесь по утрам самый клев. Я тебя пораньше подниму…

- И завтра тоже… - При этих словах пузырек, заснувший на воде, задрожал и расплылся. - У тебя всегда и везде клюет. Везде. А я уж такая неумеха.

- Не ожидал! - Отец глянул на Машу и понял: слезы не из-за плохого клева. - Я понимаю, Маша, тебе трудно. Ты не думай, что мы с мамой уж такие бестолковые и не понимаем, как трудно тебе и Вите менять школу, товарищей.

- Угу… - согласилась Маша. - Другие люди теряют друзей, когда ссорятся. Я ни с кем не ссорюсь, я просто уезжаю. Отсюда мы ведь тоже уедем?

- Когда-нибудь придется… - Отец заговорил жестко: - Мы будем ездить и ездить, пока я не выйду в отставку. Но ты тогда уже станешь взрослой, у тебя будет своя семья. И у Вити. А мы с мамой поедем в какой-нибудь город среднерусской полосы и там осядем. Навсегда.

- Пап, не надо… - попросила она. - Ты прости. Я правду сказала про себя: неумеха… Понимаешь, я как-то неправильно живу. Два года занималась фигурным катанием, греблей, плаванием, грамоты получала на городских спартакиадах. И думала, что все это… мои личные достоинства, что ли… Степанова - разрядница, чемпионка. В общем, не серое что-то, а личность. Современная. Но вот теперь я вижу - не личность. Мои достоинства, моя современность - все очень легко отделилось от меня, осталось где-то там - на катке, на водном стадионе. Значит, всегда было только напоказ. Вот у Витьки - биология. У него там была биология и здесь биология. В общем, не внешнее все у Витьки, а глубоко.

- Это ты верно.

- А у меня все мои спортивные успехи - как скорлупа. Удобная, современная, блестящая. А что под ней? Пусто. Чем я могу быть интересна, нужна другим людям, если нет катка и негде показать, как я умею кружиться волчком, нет бассейна, чтобы блеснуть стилем?

- Крепко ты себя разделала. Если по-твоему продолжать - тревога-то твоя изнутри? Или забота о внешнем: как перед другими показаться?

Отец резко рванул удочку. Запоздал: сазанчик пролетел над водой и плюхнулся у самого берега:

- Ушел!

Отцовские пальцы нашли банку с кукурузой, ухватили скользкое зернышко. Короткие пальцы, с грубыми ногтями, а до чего умелы. Зернышко аккуратненько наделось на крючок.

- Я вот о чем хотел тебя предупредить, - сказал отец, закидывая удочку. - Чупчи - поселок маленький. В интернат при школе приезжают дети чабанов. Они ничего не видели, не знают, кроме своей степи. Я не хотел бы, чтобы моя дочь считала себя лучше и умнее других только потому, что другие прожили всю жизнь в степи, а она объехала всю страну, летала на самолете, плавала на океанском теплоходе…

- …отдыхала в Крыму и на Кавказе, ела трепанги в ресторане «Пекин»… Ты боишься, как бы я опять чего-нибудь не выкинула? Как тогда с тундрой? Я уже не маленькая.

- Ладно. Будем считать - договорились.

- И давай, пап, теперь о другом. Тебе совсем никогда не хочется побывать в Брянске?

- У меня ведь там никого не осталось. Ты же знаешь.

- Но ведь Брянск твоя родина, а значит, и наша. Давай съездим в Брянск. На тот год дадут тебе отпуск - и поедем.

- А что?.. - медленно говорит отец. - Возьмем и съездим. Но твердо не обещаю. Этим летом собирались на Карпаты, а видишь как получилось…

- Да, - соглашается Маша. - Неважно получилось…

Плеск воды в ведерке, шлепки изнутри по жестяным бокам. А у Маши - ничего, пусто.

Но, наверное, не она одна на свете такая невезучая. Вот, например, Коротун. Ему, наверное, никогда не везет на рыбалке, и он даже не берется теперь за удочку. Очень просто обманывает свое невезенье. Колет саксаул, разжигает костер. Невезенье ходит вокруг - не знает, как подступиться к такому предусмотрительному, занятому человеку.

- О чем задумалась? - мягко спрашивает отец.

- Я думаю, почему Коротун старше тебя, уже лысый и старый, а только майор?

- Этого мы с тобой обсуждать не будем. И вообще мы, кажется, говорили совсем о другом. Мысли твои как-то странно скачут. Не вижу логики в вопросах.

- О Коротуне? Я потому спросила, что мы бездельничаем, рыбу ловим, а он работает на нас на всех.

- Машка ты, Машка… - Отец покрутил головой. - Если хочешь знать, наш майор у костра, у котла и царь и бог. Он как-то рассказывал - рос в семье одиннадцатым. А теперь у него у самого он да Мария Семеновна. Впрочем, ты этого еще понять не можешь. Ты еще очень многого в жизни не понимаешь. Мы, когда росли, знали меньше вашего, а понимали больше.

Он еще что-то говорил, но Маша как оглохла. Кто-то там, в мутной воде, прицелился стянуть кукурузину. Кто-то хитрый и опасливый. Потянет - отпустит. Тронет - поведет вбок. У Маши душа взлетела над водой, опустилась на поплавок: не упустить! Не прозевать! Не спугнуть! Маша замерла, закостенела, онемела… И - дернула удилище.

Сорвалось?

Что-то тяжелое и живое натянуло леску - не пускает. Маша потянула изо всех сил, удилище спружинило, выдернуло из воды сазанчика. Он сорвался с крючка, да поздно, над берегом. Маша дрожащими руками схватила с камешков живое, склизкое.

- Отлично! - крикнул отец. - Чуть-чуть поторопилась!

- С моим уже девять! Пап, уже девять с моим!

- По казахскому счету - полное число. Мне Мусеке объяснял. Девять - полнота возмездия или дара. И сорок один у казахов особое число. Когда на кумалаках гадают, берут сорок один кумалак.

- А это что - кумалак? - Маша спросила без особого интереса, занялась насадкой кукурузины.

- Шарик, что ли, по-ихнему. Или катышек. Гадальщики были раньше - кумалакчи. Разбрасывали сорок один кумалак в три ряда. Какое, значит выпадет сочетание чисел. Чет-нечет. Между прочим, отчего-то нечетные цифры считаются счастливыми. В русской деревне хозяйка подкладывает курице нечетное число яиц.

- Он тебе гадал?

- Нет! - отец засмеялся. - Я не просил. Да Мусеке, наверное, и не умеет гадать. Зачем ему? - Он нашарил подле себя камешки, отсчитал пяток покруглее. Знаешь, когда я еще в школу не ходил, мы во дворе в камешки играли. На ступеньках. У нас ступеньки были широкие, деревянные. Старинный барский дом. Играли мы, значит, в пять камешков. Подбросить - поймать. Сначала один, потом два. Или наоборот - сначала пять. Маша, а я ведь забыл, оказывается, правила. Простые были, а позабылись. - Он подбросил на ладони камешек покрупнее, и пальцы шустро сгребли с земли остальные. Отец засмеялся, очень довольный: - Голова забыла - рука вспомнила! Вспомнила! Руки у человека памятливые. - Отец подкидывал и ловил камешки, но вдруг отшвырнул: - Оп! - вытянул из воды сазанчика. Значит, разговаривал, камешки бросал, но был начеку - не прозевал поклевку.

Отец забросил удочку и сел, по-степному подвернув ногу.

- Человек сам, только сам может по-настоящему себе помочь, построить свою жизнь. День за днем.

- По плану?

- Ты думаешь: жизнь меняется и планы меняются? А я верю в главный, который составляешь в юности.

- С юных лет и навсегда? Без перемен?

- Мне один полярный летчик рассказывал. Да ты его знаешь: Воскобойников.

- Который тебя и капитана Коваленко со льдины снял?

- Да, Ваня Воскобойников. Так вот он рассказывал: когда готовят дальний арктический перелет, составляют подробный план, а в полете иной раз приходят новые решения, вроде более целесообразные. Как по-твоему: надо отойти от плана, действовать согласно соображениям, пришедшим в полете?

- Конечно.

- Ошибаешься. Воскобойников объяснил: новая идея может быть самообманом, попыткой облегчить задачу. Она может погубить заранее обдуманное дело. Нет, Маша, надо в таких случаях действовать по плану, сто раз выверенному в спокойной обстановке.

- Но если авария?

- Обычно рассчитывают наперед и возможность аварии. Или уж действуют по ситуации, не забывая о главной задаче. Она - прежде всего. Так и в жизни человеческой.

- Пап, а какой план ты посоветуешь мне?

- Вопро-ос… Готового плана не предложу ни тебе, ни Вите. Это ваше дело. Я бы очень хотел, чтобы вы всегда стремились быть нужными другим людям, не жили только для себя.

Маша протянула разочарованно:

- Я-то думала - ты чего-нибудь особенное скажешь.

- А отец, значит, к тебе с простыми истинами. Маша ты, Машка!.. Так называемые общие места и расхожие истины каждому все равно приходится добывать на своем опыте и с великим трудом…

К вечеру клев пошел веселей, Маша вытащила еще трех сазанов. Много ли человеку надо для полного счастья?

- Давай искупаемся, пока светло, - сказал отец, сложив удочки. - Здесь ведь раньше ночь приходит, чем на севере. Оглянуться не успеешь.

На груди у него Маша увидела знакомый синеватый рубец. На пляжах отца непременно кто-нибудь да спросит: «Воевал?» - «Нет», - отвечает он, хотя шрам от фашистской пули. К концу отпуска рубец бывает особенно заметен на загорелой дочерна отцовской груди. А сейчас у отца только лицо, шея да кисти рук покрыты загаром. В этом году он не был в отпуске. В Чупчи солнца хоть отбавляй, но здесь не загорают: служба.

Пока они шли к палаткам, уже стемнело. В темноте варили уху и ели старательно, долго, много.

Витя не отходил от Рябова.

- Чем с чужими заниматься, не пора ли своих народить… - завела Мария Семеновна.

Она и Рябов друг друга недолюбливают. Мария Семеновна шпыняла лейтенанта какой-то докторшей: несчастная девушка все-таки сбежала из местной больницы, теперь там нет глазника - и все из-за безынициативности Рябова. Ну, чем девушка ему не пара?

Лейтенант просил:

- Послушайте, оставим этот никому не интересный разговор…

Мария Семеновна не унималась. Маша видит: Рябов стеснительный, деликатный, а она громкая, бесцеремонная. Хлебом не корми - дай влезть в чужие дела. В каждом военном городке сыщется такая Мария Семеновна. И никуда от нее не денешься: все городки как острова, посреди ли города большого, посреди ли тундры, пустыни, степи. Все военные городки похожи друг на друга: что-то всегда остается постоянным при всех прочих переменах в жизни Степановых.

Маша вспомнила: вот сходят с теплохода приехавшие в городок на Чукотке капитан с черными усиками, его белобрысая жена и мальчишка, такой же белобрысый. Жена торжественно несет в руках горшок с разлапистой пальмой. В тот же день все жены офицеров и все ребята в городке знали: эту пальму семья капитана Коваленко повсюду возит с собой. Через год капитана Коваленко перевели в Ташкент, и все увидели: пальма уплывает вверх по трапу. Но цветочный горшок был уже другой, побольше. Откуда только взяли для него на Чукотке новую землицу! И сколько разных земель смешалось под разлапистой пальмой! А ведь могла бы весь свой век простоять на одном окошке. В Машиной памяти осталось: что-то было мудрое в той пальме - что-то объясняющее жизнь военных городков.

ОСЕНЬ

Глава первая

На школьном крыльце стоит женщина в строгом синем костюме. Седеющие волосы туго зачесаны назад. Лоб выпуклый: люди с такими лбами никогда никому ничего не забывают.

Можно уехать на север, на запад, на юг, на восток, но все равно в конце концов придешь и подашь папку с табелем и характеристикой вот такой суровой женщине в синем костюме.

Завучи всюду одинаковые. Директора бывают разные.

Рядом с ней - высокий, грузный человек, голова огромная, круглая, как шар, пегие волосы ежиком, лицо плоское, в грубых насечках, как на заветренном степном камне. Глянул на Машу, глянул на Витю - зарубки вдоль щек раздвинулись, складки на лбу пошли вверх: что-то человек сказал сам себе про двоих новеньких, пришедших утром первого сентября на школьный двор, огороженный низким глинобитным забором, отрезавшим от пустыни вытянутый прямоугольник. Есть места, где можно не тратиться на асфальт для двора: все гладко и каменно от природы.

Не у кого спросить, кто этот головастый человек, но он стоял там, где рядом с завучами всегда стоят директора, и он, конечно, был директором школы.

- Степанова Маша - восьмой «Б», - протрубила завуч густым женским басом. - Степанов Витя - пятый «Б».

Отойдя, Маша оглянулась на директора. С широкого лица ей подмигнул хитрый, глубоко запрятанный глаз: трусишь?

«Трушу! Все опять с самого начала!» Она положила руку на плечо Вити и ощутила невозмутимое спокойствие брата. Бочком сквозь галдящую, толкающуюся ребятню к ним подобрался Салман. Он не постригся и не принарядился по случаю первого школьного дня, только пришил несколько самых разных пуговиц к старой школьной куртке.

- Где твой портфель? - спросил Витя.

- Дадут портфель! - ухмыльнулся Салман. - Книжки дадут. Тетради. В школе все есть. Ты в какой класс?

- Пятый «Б». А ты в каком?

- И я в пятый «Б». У нас Вася будет.

- Вместе сядем? - обрадовался Витя. Про Васю - кто это? - пропустил мимо ушей.

- Давай, - равнодушно сплюнул Салман. - Вася скажет: «Иди к Мазитову, он один сидит», а ты не чикайся. Понял? Но сам не просись. Он скажет - сядешь.

- А если не скажет?

- Скажет, - уверенно обещал Салман. - Я один сижу. Место есть - Вася скажет.

И опять Витька не спросил, злой учитель или ничего. Мало Витьку жизнь колотила - потому и беззаботный, неприметливый. Пришел в школу, а ведь наверняка не знает: новенькому из городка полагается от ребят в первый день по шее, чтобы не зазнавался. Новеньких из городка обязательно испытывают, далеко ли слезу держат. Салман поглядел на белый чубчик, на чистенькие Витькины руки и подумал снисходительно: «Ладно, сядешь с Мазитовым, не будет тебе по шее - это уж точно». И на Машу перевел острый взгляд: «А тебе что будет? Знаешь?»

Пустых мыслей у Салмана сроду не водилось, но тут с чего-то заворочались: ну, а если бы не Витька в пятый «Б», а Витькина сестра? Нет, лучше от нее подальше! Опасный для Салмана человек!

Маша не торопилась. В длинном коридоре, как во всех школах, пахло непросохшей масляной краской. И еще какой-то пробивался сквозь ремонт извечный тяжеловатый дух. Маша еще не знала: так пахнет в домах, построенных из самана. На неровных, досиня заселенных стенах висели плакаты и монтажи, вроде бы все на русском языке, русскими буквами, но не каждый поймешь. Однако если слева на кумаче написано: «Кош кельдыныз», а справа «Добро пожаловать» - кое-что можно понять. Отец объяснил ей и Вите: здесь в одних классах преподают на казахском языке, а в других - на русском. Во всех «А» - на казахском, во всех «Б» - на русском. Но и в русских классах учатся ребята-казахи и есть уроки казахского языка. Для детей военнослужащих они не обязательны, но отец советует Маше и Вите ходить на эти уроки: никакое знание не бывает лишним.

Маша шла долгим коридором и замечала: вот учительская, вот пионерская, вот канцелярия, вот кабинет физики. Прежний опыт подсказывал: новичку первым делом надо изучить школьную географию - где и что размещается, начиная от учительской и кончая уборной.

- Ты, оказывается, не из бойких. - Маша ощутила у себя на плече тяжелую, властную руку, увидела синий рукав костюма. - Пойдем со мной, у меня первый урок в твоем классе. - Светлые, будто выгоревшие глаза с красными прожилками смотрели испытующе. - Тебе понравилась наша школа?

- Да. - Сколько раз ей уже приходилось врать, отвечая на такой вопрос.

Рыжий мальчишка обогнал их: «Здрасссте, Серафима Гаврилллна!» - и скрылся за дверью. Витя мог бы в нем узнать Ржавого Гвоздя, что встретился ему и Салману в степи, за арбой старика.

Входя в класс, Серафима Гавриловна подтолкнула Машу на лобное место меж дверью и доской:

- Я привела к вам новую ученицу Степанову Машу. Она приехала издалека…

- …и живет в военном городке! - выскочила девочка с первой парты в правом ряду. Что это у нее на лице? Веснушки? Нет, мелкие черные родинки.

- Маша Степанова - дочь офицера и живет в городке, - подтвердила Серафима Гавриловна.

- В той квартире, где жил Алик! - добавила всезнайка с пестрым лицом.

- Фарид #225;-а-а… Когда говорят старшие…

- …то дети должны молчать! - тонким голоском подлизы пропел рыжий.

Он сидел позади Фариды. Рыжий, с голубыми глазами, но скуластый - неужели казах? А рядом - смоляной чуб свесился на поллица, зато глаза как плошки и нос картошкой - наверное, русский.

За третьей партой сидела девочка. Коротко стриженная, с густой блестящей челкой по самые брови - тонкие, стрелками разлетающиеся к вискам. Откуда взялась здесь такая - столичная! И почему эта замечательная девочка сидит одна? Неужели Машу сейчас посадят к ней?

Серафима Гавриловна словно угадала Машины мысли:

- Доспаева, рядом с тобой место свободно?

- Нет! Нет! - Доспаева, как курица, растопырилась над партой. - Со мной сидит Шолп #225;н.

- Но где она?

- Приедет.

- Почему опоздала? Это не похоже на Байж #225;нову. Сауле, ты не знаешь, что с ней могло случиться?

- Не знаю.

- Шолпашка приданое шьет! Шолпашку мать не отпустила. Шолпашкина сестра замуж выходит! - Большое удовольствие для Фариды - сообщать новости.

- Фарида, как всегда, в курсе, - заметила с досадой Серафима Гавриловна.

Старшая сестра Шолпан тоже училась в здешней школе, но после шестого класса родители оставили ее дома. Люди, живущие по старым степным обычаям, считают шестой класс пределом девичьего образования. Но Шолпан, слава богу, уже в восьмом. Серафима Гавриловна знала: если на шестом не остановили - значит, школьница чего-то добилась, настояла на своем. Но мало ли какие бывают неожиданности.

В классе понимали, отчего хмурится завуч. Одна только новенькая не понимала.

- Но ты отвлекла нас от дела, - сказала Серафима Гавриловна Фариде. - Где мы посадим новенькую?

- Со мной! - крикнул рыжий с голубыми глазами.

- Ак #225;тов, ты лучше помолчи. У тебя есть сосед - Кудайберг #233;нов.

- Да я его сейчас вышвырну! - Рыжий уперся руками в соседа, тот двинул плечом, и Акатов плюхнулся на пол. - Ах, ты так!

- Нурл #225;н Акатов! - повысила голос Серафима Гавриловна. - Смотри, как бы я тебя не выгнала из класса.

За тремя рядами парт люди веселились в полное свое удовольствие. Им-то хорошо смеяться. Маша поняла: ей пора действовать решительно.

- Если вы не возражаете, я сяду за последнюю парту. Она свободна?

- Правильно! - одобрила Серафима Гавриловна. - Сама выбрала. Садись.

Маша пошла на место. Мимо Сауле Доспаевой, надменно опустившей глаза, мимо рыжего Нурлана, улыбающегося ей от уха до уха.

- Ну, восьмой «Б», - принялась распекать Серафима Гавриловна, - неважно вы подготовились к новому учебному году. Настроение, я вижу, нерабочее. Не все явились к началу занятий. Допустим, у Байжановой семейные обстоятельства. А где Садвакасов?

- Во-о-он бежит Садвакасов, - спокойно сообщил чернявый Ку-дайбергенов, показывая рукой в окно.

Все повернулись туда.

- Ух и жмет!

Маше с последней парты видно: в трех окнах одинаковая плоская степь, к осени вовсе облезшая и облинявшая, по степи кто-то бежит в школьной серой форме, в школьной фуражке. И даже красивая Сауле загляделась на бегущего с какой-то неловкой улыбкой.

- У Еркина секундомер! - оповестила восьмой «Б» Фарида. - В универмаге заказывал. Специальные часы. Нажимаешь кнопку - стрелка останавливается.

- Значит, он бежит и думает, что время остановилось? - развеселился Нурлан Акатов. - Пока Садвакасов бежит, уроков не будет?

- Человек тренируется, - объяснил Кудайбергенов. - У Еркина вся дорога от садвакасовской зимовки до школы размечена. Сто метров - камень. Всего пятьдесят три камня. Пять тысяч триста метров.

- Весь год будет бегать? - удивились в классе. - И зимой тоже? С Васей советовались?

- С каким это Васей?! - пригрозила Серафима Гавриловна.

- Мы у Василия Петровича рулетку брали, когда мерили. Как пульс считать, он Еркину показал, - объяснял классу Кудайбергенов.

Маша подумала: он, наверное, очень положительный, на вид русский, но фамилия…

- Да кончится ли когда-нибудь это безобразие! - вскипела Серафима Гавриловна. - Пора уже себя взрослыми почувствовать! Восьмой класс!

- А в клуб нас теперь будут пускать по вечерам? - пропищал Акатов. Для Маши он уже совсем понятный: во всех прежних классах тоже были такие клоуны.

В раскрытой двери показался запаренный бегун:

- Разрешите войти?

- Явился, не запылился! - добродушно приветствовала Серафима Гавриловна. - Садись, коли пожаловал.

Он, тяжело дыша, пошел меж рядов. Мимо первой, второй, третьей парты… Сюда он шел, к Маше. На ходу он бросил Кудайбергенову: «Семнадцать и три». Взглянул недоуменно на Машу: откуда здесь взялась? Сел рядом, достал из-за пазухи тетрадку, из кармана шикарную заграничную ручку:

- Расписание сказали?

- Нет, - ответила Маша.

От его куртки шел еле слышный запах дыма, горький, знакомый запах. Маше вспомнился Мусаб, где жили давным-давно, и пестрый удод над очагом. Такой же был горьковатый щекочущий дым.

Сосед оперся спиной о беленую стенку, отдыхал. Тетрадка лежала перед ним. На обложке свою шикарную ручку пробовал - ярко пишет ручка, - с удовольствием выводил свое имя и фамилию: Еркин Садвакасов.

Серафима Гавриловна объясняла, какие разделы будут проходить в восьмом классе по алгебре и по геометрии. Сосед пошмыгал носом.

- Ты Степанова. Твой отец полковник. - Не спросил, а ей втолковал - будто она сама не знает.

Тут его и засекла Серафима Гавриловна:

- Садвакасов! Что-то ты там разговорился с интересной соседкой. Иди-ка к доске. Есть хитрая задачка - все лето тебя дожидалась.

Еркин вскочил словно ошпаренный.

Из школы за Машей увязался рыжий Акатов. Сама виновата: могла уехать на автобусе, как все ученики из городка, но вздумала пройтись пешком. С Садвакасова, что ли, собезьянничала? Теперь вот отдувайся.

- Понимаешь, тебе одной гулять опасно! - посмеивался Акатов. - Пустыня! Муюн-кум! Тут хищные верблюды водятся. Могут напасть на беззащитную иностранку.

- Отстань, - просит Маша, но безуспешно.

- Польщен вашему вниманию! - кривляется Акатов. - Нет, не так… Польщен вашего внимания… Скажи, пожалуйста, какой тут нужен падеж? Родительный или творительный?

Маша не отвечает. Рыжий не хуже ее знает русский язык.

- Хочешь, я тебе свою тайну открою? У нас в степи говорят: тайну можно многим доверить, но сохранит ее только один. Вдруг ты и есть этот человек?

У Нурлана Акатова в самом деле завелась одна скверная тайна, про нее он не сказал даже Кольке. Тем более не расскажет этой девчонке из городка. Просто захотелось под смешок безопасно разболтать, распылить свою тяжесть.

Они миновали переезд. Полосатый столб, на нем приколочены дощечки: «Берегись поезда» - «Поездан сактан».

Показался крайний дом военного городка. В городках окна глазастые. Кто-то уже видит: восьмиклассница возвращается из школы - в первый же день! - не одна, с провожатым. С мальчишкой! Вот они, нынешние детки. Что скажет Мария Семеновна? «Берегись, Маша» - «Маша, сактан».

За спиной визгнули тормоза: зеленый военный «газик», дверцу распахивает лейтенант Рябов.

- Маша, вы домой?

Возмутительный вопрос! Куда еще она может идти в этот час со школьным портфелем?

- Здравия желаем! - нахально откозырнул Рябову непрошеный провожатый. - Разрешите доложить? Назначен сопровождать иностранную леди. Несу, так сказать, конвойную службу. Замечания будут?

- Вольно! - засмеялся Рябов.

- Иными словами, можете убираться? - прищурился Акатов. - Что прикажете, леди, передать Коле Кудайбергенову, моему лучшему другу? Я вернусь, а он меня взволнованно спросит: «Маша что-нибудь велела передать?»

- Не смущайтесь, - сказал Рябов. - Это же Акатов. Человек известный. Артист.

- Я не смущаюсь! - буркнула она.

- Что ж, поехали. - Рябов пропустил Машу на заднее сиденье «газика». - На Акатова не обижайтесь. Он любит дразнить, разыгрывать. Ребята прозвали его Ржавым Гвоздем. Наверное, не только за цвет волос, за характер тоже.

Рябов довез Машу до въезда в жилой городок, а сам покатил дальше - в километре видны зеленые ворота с красными звездами на обеих створках.

Дома Витя разгуливал в мамином, до пят, байковом халате.

- Ты чего так вырядился?

- Удобная одежда. - Витя подобрал полы, повернулся перед ней. - Свободная. Не жарко в халате, если жара. Если холод - греет. Традиционный наряд жителя пустыни. Проверено веками.

- Тебе все игрушки! Играешь, играешь… Когда ты начнешь серьезно относиться к жизни? - голосом старшей говорит Маша.

Здешних ребят Рябов знает хорошо. В части он считается вроде ответственного за шефство над школой. Под его начальством приезжают солдаты на школьные вечера, на матчи со старшеклассниками. По пути, в автобусе, Рябов напоминает Муромцеву: «Только без драк. Понятно?» Володя Муромцев - москвич, из интеллигентной семьи - слушает наставления с корректной улыбкой, отвечает туманно: «Наши первыми не полезут, но навряд ли обойдется…» Рябов и сам понимает: навряд ли… Часть многое делает для школы, стадион помогли оборудовать; Лева Кочарян, мастер на все руки, печи переложил. Недавно в городке аквариумы появились - школе рыбок дали на развод. Но все налаженные шефские отношения летят к чертям, стоит на школьном вечере кому-то на кого-то неосторожно поглядеть: тому же Кочаряну на Амину из десятого «А», пышную девушку монгольского типа с крепким румянцем на скулах. У Амины поклонник - здоровенный десятиклассник Исабек. Майор Коротун возмущается: «Ненормальные отношения с местным населением». Зато директор школы Ахметов посмеивается: «Какие ненормальные? Молодость!»

Рябову симпатичен грузный, медлительный директор.

Канапия Ахметович родился и вырос здесь, в Чупчи. За год до войны он закончил десять классов и поехал в Ленинград, в педагогический институт. Оттуда ушел на фронт.

Однажды он рассказывал Рябову, как его часть отступала с боями через южные области России - по степи, почти такой же, как казахская степь, только покороче под Воронежем степной простор. Там, в степи, колонну солдат нагнала «эмка», и сидевший рядом с шофером дивизионный комиссар приказал Ахметову: «Садитесь, покажете, как ехать». Он сел позади, рядом с молчаливым адъютантом. Дивизионный комиссар, полуобернувшись, расспрашивал Ахметова, кто он и откуда родом. Ахметов рассказывал про казахскую степь, про то, как в детстве пас овец, как закончил в поселке школу и поступил в институт.

«Пасли с отцом овец, а после поступили в институт?» - не поверил комиссар.

И тут Ахметов понял: никакой это не комиссар! Это немец-диверсант! Чего бы комиссару удивляться, что сын пастуха учился в институте.

Удивиться мог только чужой. Русский язык знает, а этого не знает -не жил в нашей стране. А двое с ним наверняка и русского не знают, вот отчего молчат.

Как только он понял все, тут же и диверсант почуял, что раскрыт. Счет пошел на секунды: кто опередит. А шофер гнал «эмку», ни о чем не догадываясь. На счастье Ахметова, машина влетела в пыльный городишко, запруженный повозками. Ахметов рванул дверцу и вывалился из машины. Но пока очухался - диверсантов и след простыл. Только приметы их записали - там, где полагается. Этот случай и привел Ахметова в отчаянные десантные войска. Он приземлялся с парашютом в Польше и Словакии, видел разную жизнь. Вспоминая чужого, который так чисто говорил по-русски, Ахметов думал: почему же, посылая на опасное дело, диверсанта не предупредили, что он может на советской земле встречать людей, которые родились в юрте, в курной избе и стали учеными, артистами, директорами. Всему нашему чужого научили, а такого знания не дали, не захотели открыть.

В тот день директор школы пригласил шефа из городка по делу малоприятному.

- Наша родная милиция недавно посетила школу, - отпыхиваясь, выкладывал Канапия Ахметович. - Участковый Букашев, вы его знаете. Поступили сигналы, что появился перекупщик смушек. С ним видели какого-то мальчишку. Букашев считает, что, возможно, из нашей школы.

- Каракуль? - Рябов покрутил головой. - Дело серьезное. Букашев про кого-нибудь из ребят у вас особо спрашивал?

- Как всегда, про Мазитова из пятого «Б». Про Акатова из восьмого «Б»…

- Насчет Акатова - чепуха. Талантливый мальчишка. На прошлом вечере пел что-то свое. Прирожденный артист.

- Я помню его деда, акына Садыка. Не первой руки акын, но, случалось, выступал на больших айтысах, вместе с Джамбулом, с Нурпейсом Байганиным… Они - орлы, а он - крикливая лягушка. По-нынешнему сказать: не стеснялся подхалтурить. По пирам с домброй таскался… - Директор говорил все медленнее, неохотнее. - Вы, наверное, осудите меня, но я, вопреки своим учительским обязанностям, не беспристрастен к своим ученикам, не даю каждому в своем сердце места поровну. В уме - да, но в сердце - нет. Вы знаете младшего сына Мусеке?

- Еркина? Я с ним не раз в шахматы сражался, в тогыз-кумалак. Умный парень.

- У казахов есть такая похвала человеку: «журекты». Это значит «львиное сердце». Львиное сердце мы противопоставляем волчьему, ненасытному. Журекты! Такой человек не идет как собака за чужим караваном. Он сам поворачивает коня на истинный путь. Он бывает послушен, но только тому, что справедливо, хотя нелегка ему такая покорность. И он не покоряется ничему, что не выдерживает испытания разумом. - Директор шумно отдышался. - А ваш любимец Акатов - легкий человек. Все, что он делает, не серьезно. Если добивается успеха - легкий успех. Проступок совершит - легко отделается.

Во время этого разговора пришла Серафима Гавриловна. Она относится к лейтенанту как к вчерашнему школьнику. Не раз по просьбе солдат Рябов уговаривал Серафиму Гавриловну отменить контрольные в десятых классах наутро после бала, но она стоит на своем: «Всю жизнь назначаю после школьных вечеров контрольные. После вечеров нельзя давать новый материал - мысли не тем заняты». Лейтенант возмущался: «Это живодерство», - но безуспешно. С Серафимой Гавриловной ему никогда не договориться.

- Я сказал лейтенанту насчет каракуля, - сообщил ей директор. - Из разговора с Геннадием Васильевичем кое-что прояснилось.

- Мазитов? - спросила она, очень желая подтверждения.

- Возможно. Однако Геннадий Васильевич считает, что надо поискать кого-нибудь потрусливей, помягче…

Рябов удивился: разве он это говорил?

Глава вторая

По машине видно, если она издалека: тащит на себе что-нибудь диковинное. Грузовик Паши Колесникова нес на переднем бампере черно-синий комок перьев - подбитую птицу.

Прогремел пустым кузовом через весь Чупчи, пронес хвост пыли мимо универмага, чайной, почты, обогнул школу и остановился у даревянной арки с надписью: «Интернат чупчинской средней школы». Арка стоит триумфально: без ограды, сама по себе. За ней два одинаковых дома под шифером.

Открылась дверца, на подножку выбралась девочка в старушечьем пальтеце из черного плюша, в большом цветастом платке. Это о ней - о Шолпан Байжановой - расспрашивала Серафима Гавриловна в первый день занятий ребят из восьмого «Б».

С другой стороны спрыгнул на землю белобрысый Паша, снял с бампера убитую птицу с маленькой свернувшейся набок головой.

- Шалпан, гляди-ка! Помнишь, через перевал ехали - синие галки над дорогой гонялись.

Шолпан издали боязливо глядела на мертвую галку.

- Красивая. Возьми.

- Жалко птицу, - Шолпан отступила на шаг.

- Да ты не из храбрых! - он удивленно присвистнул. - А я-то думал, храбрую везу. Сидишь на дороге с чемоданчиком, одна-одинешенька, кругом степь безлюдная. На твое счастье, я в ту сторону заехал по ошибке. А если бы не заехал?

- Сидела бы. Еще ждала. Немного ждала, немного шла. Я дорогу знаю.

Родители не торопились отправлять Шолпан в школу, старшая сестра была занята своим счастьем, приездами жениха. Шолпан дошила все, что велела мать, взяла давно приготовленный чемодан и пошла.

Паша Колесников был родом из Вологды. В Чупчи его занесла солдатская служба. Он рассказывал Шолпан: на первом году службы заплутал в степи, хотя вроде все видно насквозь. Ориентир получил - ехать, чтобы курган с черной макушкой оставался справа. Он и ехал - курган справа. Жилья впереди никакого.

Наконец крыши увидел. Подъезжает ближе - военный городок. Полный круг сделал с курганом справа. За это его прозвали Магелланом. Еще раз доказал, что земля круглая.

Служа в Чупчи, Паша ездил с другими солдатами в подшефный колхоз на комсомольско-молодежную ферму. К солдатам еще встречается неправильное отношение со стороны некоторых граждан. Девчат стращают: не ходите с солдатами, они послужат и уедут, а вы останетесь брошенными. Ну да ничего! Уговорил он свою Тоню, поженились, поехали к старикам в Вологду. Тоне там понравилось: красиво, зелено. Но пожили и вернулись: в Чупчи простору больше насчет работы.

Колесников рассказывал аульной девчонке свою жизнь, потому что она молчала, а он боялся заснуть от ровности степной дороги. Чуть придремлешь - сыграешь кверху колесами.

Шолпан про такую шоферскую беду не знала. Всю дорогу удивлялась: зачем дядя Паша так откровенничает? Она про себя не умела рассказывать. Даже Саулешке.

Паша размахнулся, забросил птицу в кусты чия. В сухом высоком чие что-то заворочалось.

- Вылезай - хуже будет! - потребовал Колесников.

- Ну и вылезу! - Из чия поднялся мальчишка в новом форменном костюме. Не обманули Салмана и в этом году - костюм выдали в школе, пальто, ботинки.

- Мазитов! - У Шолпан откуда-то взялся строгий учительский голос. - Ты почему не на уроках?

- А ты почему? - огрызнулся Салман.

- Иди-ка сюда! - постращал Колесников.

- Накось! - Салман сделал неприличный жест.

- Я тебя! - Паша притопнул - будто вдогонку.

Салман сорвался бежать, но почуял - не гонятся. Пошел обратно - сторожко, крадучись. Кинулся в куст чия, вытащил синюю галку, со всех ног припустил в степь.

- Вовсе дикий, - определил Паша. - Ладно, бывай, Шолпана, я поехал. Ты живи - не робей. - Он догадывался: чего-то неладно у девчонки в старушечьем плюшевом пальтишке. Ведь так, за здорово живешь, не сядет человек посреди дороги.

Один из двух интернатских домов курился прозрачным дымком. Здесь интернатская кухня, столовая, и здесь живут девочки - их всегда меньше, чем мальчишек, занимающих весь другой дом.

На крыльце Шолпан старательно зашоркала ичигами по распластанной мокрой мешковине. Выскочила из дома распаренная тетя Наск #233;т, обхватила Шолпан горячими влажными руками, притиснула к большому рыхлому телу, обцеловала.

- А я смотрю, кто же приехал? - Тетя Наскет поворачивала Щолпан, выпутывала из платка. - А это Шолпана моя приехала! умница моя! - Тетя Наскет встряхнула платок, осудила молчком: стар и дыряв - аккуратно сложила. - Подружка твоя прибегала. Беспокоится.

Шолпан стаскивает ичиги, в одних носках идет по крашеному полу в спальню. Восемь кроватей, восемь тумбочек, один большой стол. Шолпан открывает дверцу тумбочки. Старые книжки на месте, кто-то новые положил - для восьмого класса. Заглянула в шкаф - на плечиках висит новое форменное платье, два фартука: черный и белый. Уже, значит, выдали форму всем интернатским.

Присев на корточки, она проворно перекладывает из чемодана в тумбочку небогатый запас белья и кое-какие мелочи: шерсти некрашеной клубок, счастливый камешек с дыркой, привезенный Саулешкой из Крыма, пучок фазаньих перышек. Потом бежит в умывалку - и вот уже сидит на кухне, напротив тети Наскет, запускает ложку в густое варево из свеклы, капусты, фасоли, сала и перца.

- Новеньких много? - любопытствует Шолпан.

- В первый класс шестерых привезли… - Тетя Наскет тяжко вздыхает.

- Борща не едят? - сразу догадывается Шолпан, из-за чего печаль.

- Двое-то сразу стали. Сарсеке #233;в Аскарка из Тельм #225;на и Наз #225;рова Куляш из Байсерк #233;. А другие ни в какую. Ни борща, ни котлет, ни голубцов. Я к Канапие Ахметовичу: разрешите в первой четверти лапшу подавать. Он ни в какую: на лапше весной посидите, в первой четверти надо овощей побольше.

- Правильно! - Шолпан расправилась с борщом, тетя Наскет придвинула ей сковороду жареной картошки. - В прошлом году всю четвертую четверть лапшу ели.

- Так картошка на исходе была, - мрачнеет тетя Наскет. - В этом году я умная стала, вдвое больше засыпала.

- Люблю картошку! - Шолпан вилкой соскребает хрустящие корочки.

- Теперь-то любишь! - Тетя Наскет ставит перед ней стакан киселя.

Она работает в интернате столько лет, сколько самому интернату. Директор Канапия Ахметович любит пофилософствовать с ней о сложностях воспитания: на прозорливость интернатской поварихи, живущей тут же, при ребятах, директор полагается не меньше, чем на опыт своего завуча. Хотя тетя Наскет не все выкладывает директору. С Серафимой Гавриловной у поварихи ладу не бывает. Из-за витаминов. Повариха верит: лук и чеснок берегут от всех болезней. Поэтому все интернатские - кроме старших девочек - приносят с собою в классы острый витаминных дух, изгнать который Серафима Гавриловна не в силах - даже при ее энергии и умении доводить свои педагогические замыслы до победного конца.

В первые осенние дни, когда дети чабанов из дальних аулов, еще нигде не бывавшие, ничего не видавшие, отказываются от еды, недоверчиво отодвигают тарелки, тетя Наскет и кричит на новеньких и плачет. А что поделаешь! Не едали малыши дома ни капусты, ни свеклы, ни киселей. И Шолпан когда-то испугалась «зеленых тряпок», плавающих в тарелке. Щей испугалась.

- Спасибо! Наелась! - Она привычно бежит к мойке, трет мочалкой тарелку, споласкивает стакан.

- Сегодня еще разок пообедаешь, - распоряжается тетя Наскет. - С тобой за компанию они все съедят. Ты к Сарсекееву Аскарке присмотрись. Ему в шефы Нурлана дали. Какой из Нурлана шеф? - тетя Наскет осуждающе поджимает губы. - На деньги стал поигрывать. Сама видела: играл за базаром.

- Может, он просто так, не на деньги? В школе запретили асыки*, но ведь все играют потихоньку.

* Игра вроде русских бабок.

- Или я не разбираюсь, когда на так, а когда на деньги? Он с деньгами из дома приехал. Сам заработал, отец от себя дал. Не шибко умный у него отец. На что ученику деньги? Живет на всем готовом.

- С кем же он из ребят играет? Мы поговорим на совете интерната.

- То-то и есть - не с интернатскими. Я его за базаром видела. Знаешь с кем? С Мазитовым.

- С Сашкой?

- С ним бы еще ничего. Нурлан со стариком играл.

Шолпан знает: если альчик катают ногой - игра на деньги, если за базаром со старым Мазитовым - вовсе плохо для Акатова Нурлана из восьмого «Б». Шолпан летом видела: Мазитов приехал к отцу, совсем мало говорили, отец прогнал Мазитова.

Прибегают из школы первоклассники, Шолпан садится с ними за стол. Аскарка ей нравится: с уроками сам справляться будет - сразу видно по Аскарке; а воротничок пришить, брюки погладить - разве трудно?

Больничные ворота уже заперты, и сторож Мазитов долго не открывает. А ведь сам Доспаев его предупредил: Шолпан пропускать через проходную. И вместе с Сауле, и если Шолпан одна.

- Тебе чего? - Сторож вышел, неприятно позевывает. Каждый раз он прикидывается, что не узнал девчонку.

Съежившись, Шолпан шмыгает мимо него в приоткрытые ворота и уже совсем другим человеком идет по просторному больничному двору.

Семь лет назад отец все же привез ее в Чупчи. Женщина в белом халате ощупывала Шолпан, прикладывала к груди и спине холодные железки. Русская женщина по-казахски спросила отца: «Вашей дочери уже девятый год - почему так поздно привезли?» - «Болеет, здоровье слабое». Отец обманывал: Шолпан не болела и не слабая. Весной мороз ударил, снегом все позанесло, а она помогала матери принимать ягнят, теплых, мокреньких. Зачем отец обманывает? Боится? Она тоже напугалась. Но тут пришел в белом халате казах, поглядел на Шолпан и крикнул кому-то: «Сауле, иди сюда!».

Главный врач Доспаев не похож ни на кого в Чупчи. Люди всегда делают так, как велит Доспаев. Он не председатель колхоза, не начальник из района - наказать не может. Его слушаются потому, что он главный врач. Доспаев сказал директору: «Шолпан Байжанову записать в первый класс «Б». Она тогда еще ни слова не знала по-русски, но Канапия Ахметович согласился: «Ладно. Байжанова пойдет в первый «Б», но ты, Сауле Доспаева, отвечаешь за нее». И девочка, меньше ростом, чем Шолпан, важно сказала: «Да, я за нее отвечаю».

…Шолпан подошла к дому в дальнем углу двора, к самому старому дому на больничном дворе и во всем Чупчи. Резные наличники, тяжелые ставни, деревянная галерея вокруг. Дом поставил прапрадед Саулешки, ссыльный польский повстанец. В голой степи дом и рядом больничка. Лекарь удивлял всех знанием степных трав, как истинный «чупчи». Возле его дома и больнички пристроился аул и стал называться Чупчи.

- Шолпашка! Наконец-то! Приехала! - На галерею вылетает Саулешка, теряет и подхватывает на бегу домашние тапочки.

В прихожей, на старинной вешалке из оленьих рогов, Шолпан с огорчением замечает солдатскую шинель. Володя здесь. Шолпан стыдно: почему недобро подумала о Володе? Его у Доспаевых ласково встречают, Софья Казимировна Володю зовет: «Приходите, не забывайте».

Столовая ярко освещена. Пыхтит, посвистывает серебряный самовар. На крахмальной скатерти вазочки с вареньем, сахарница, фарфоровая дощечка для сыра, Софья Казимировна вносит с кухни на деревянном резном блюде горячие, подрумяненные сухарики.

- По-вашему, Володя, совету я держала их в духовке меньше, чем обычно. Они на мой вкус чуть-чуть мягковаты.

- И очень хорошо. - Володя берет сухарик, надкусывает. - В самый раз… Т #243;сты… - он медлит после этого слова: все ли знают? - мамина специальность. Мы из Англии привезли отличный т #243;стер. А сейчас и наша промышленность выпускает неплохие. - Он с незастенчивым смущением берет еще сухарик. - Но тонкости кулинарии не для солдатского аппетита.

- Ешьте, ешьте! - говорит Софья Казимировна. - Шолпана, вот тебе самый румяный. Ты нынче задержалась у своих. Мы уже волновались.

- Чепуха! - резко бросает Сакен Мамутович. - Что могло с ней случиться? Ничего.

Лицо у него сегодня усталое и голос надтреснутый. Была операция? Какая? Очень трудная и опасная? Шолпан знает: спрашивать не полагается.

- Я позавчера был в районе на пленуме. Среди лучших чабанов назвали и твоего отца. Сдал двести девяносто три смушки, из них девяносто шесть процентов высшим сортом.

- Двести девяносто четыре!

- У Садвакасова триста. Не такой уж большой разрыв.

- Отец говорит - зима будет плохая в этом году.

- А когда она была хорошая? Бураны - худо, оттепели - худо. - Он поворачивается к Сауле: - Кстати, на пленуме я видел новое начальство из городка, полковника Степанова. Он сказал, что у него дочь и сын, оба школьники. Дочь, кажется, в восьмом.

- В нашем, - нехотя говорит Сауле.

- Вы уже подружились?

- Пап, ну разве можно так вот сразу и подружиться!

- Можно. Я лично верю в дружбу с первого взгляда, - неторопливо прихлебывает чай Сакен Мамутович. - А вы, коллега?

Коллега - это Шолпан.

- Я тоже верю… в дружбу… - Колючий сухарь с сыром застревает у нее в горле.

- Мы с вами, коллега, единомышленники, - заключает Доспаев.

- Она, видите ли, сделала такое одолжение и стала ходить на уроки казахского языка, - говорит Сауле, и Шолпан понимает, кто «она», - Алик не ходил, а она ходит. Канапия Ахметович спрашивает ее легче легкого и ставит пятерки.

- Но она же раньше казахским не занималась. Нельзя спрашивать с нее, как с вас, - заступилась за новенькую Софья Казимировна.

- С кем она сидит? - спросила Шолпан.

- С Еркином. Он в первый день опоздал, а она сама уселась на последнюю парту. Ты же знаешь, какой Еркин! Подошел и сел рядом. Ну а теперь Гавриловна прокатывается по их адресу. Для потехи. Ничего, конечно, нет, а то Фарида бы уже разнесла на весь Чупчи… Да, вот тебе новая сплетня, на этот раз про саму Фариду, Кто-то написал на баскетбольном щите: «Ф+Н=Л».

- Про Фариду? И еще про кого?

- Нурлан грозится, что поймает, кто пишет, и голову оторвет! - смеется Сауле.

Софья Казимировна не оставляет без внимания гостя в солдатской гимнастерке. Даже в военной форме - воротник хомутом - Володя Муромцев держится раскованно, с этакой утонченностью. Что дается человеку с детства - дается на всю жизнь. Володя Муромцев родился в Индии, его отец там работал в советском консульстве. Володя лет до четырех не говорил по-русски, только по-английски - с родителями, няней, поваром, садовником. Потом Муромцевы переехали в Англию, однако Володин отец навсегда сохранил в душе привязанность к Индии. В эту страну многие влюбляются, например художник Николай Рерих.

- Отец был с ним близко знаком, - рассказывал Володя. - Рерих прекрасно писал горы, а я потрясен здешними просторами. Удивительное ощущение вольности дает человеку степь.

- Очень рада, что вам здесь нравится! - Для Софьи Казимировны самый дорогой подарок - похвала степи и Чупчи. Академик Садвакасов очень верно сказал: у нее в роду все были привязаны к этой земле едва ли не больше самих казахов.

- Сауле мне разрешила порыться в книгах у нее в комнате. Должен вам сказать: книги у нас из тумбочек не пропадают. Вообще ничего не пропадает - и книги тоже.

- Конечно, - разрешает она. - А что вас интересует?

- Шеллер-Михайлов, Боборыкин и Данилевский! - насмешливо отвечает за Володю Сауле.

- Почему эти? - Доспаев, устало чертивший ложечкой по скатерти, поднял голову, настороженно поглядел на солдата.

- Данилевского я и раньше читал. Исторические романы. И, по правде сказать, не думал, что этого писателя когда-то издавали многотомными собраниями сочинений. О Шеллере и Боборыкине только слышал. А тут - сочинения. Если издавали, значит, авторы пользовались популярностью. Читали, спорили о них. И вдруг все исчезло, ушло…

- Если вас интересуют исчезнувшие авторы, - оживилась Софья Казимировна, - то на чердаке вы найдете комплекты старых журналов. Что за чепуха иной раз печаталась рядом с Толстым, Чеховым!..

Володя восхищенно крутил головой:

- Как я вам завидую, Сауле! В вашем доме столько книг! И сам дом такой старинный.

- Ее не интересует старина. Только будущее, - говорит Доспаев. - Она у нас астроном и увлекается фантастикой. - Он коснулся больного места Софьи Казимировны: она хотела видеть дочь врачом, а Сауле то в геологи собиралась, то теперь в астрономы.

Доспаев встал, резко отодвинул стул:

- Прошу меня извинить… Соня, я загляну ненадолго в послеоперационную.

Шолпан поняла: Сакен Мамутович все время помнил о ком-то, лежащем в послеоперационной палате, - помнил и ложечкой чертил по столу, вспоминал в руках какой-то хирургический инструмент. Неужели Сакен Мамутович что-то сделал сегодня неправильно? Нет, не может быть. Он никогда не ошибается.

- Коллега, я буду рад, если вы составите мне компанию.

- Я? - Шолпан растерялась: ее зовут в больницу? В самую главную палату?

- Шолпаша, - мягко вмешалась Софья Казимировна, - в спальне за дверью возьми мой халат.

Шолпан вприпрыжку поспешала по двору за Доспаевым. В детском отделении огни уже погасли, а в других корпусах жил в окнах слабый свет и на койках люди в пижамах лежали и сидели, занятые своими делами.

- Послушай, Шолпан, почему тебе не нравится этот москвич из городка?

- Да я…

- Впрочем, какое нам с тобой до него дело! Правда?

- Правда! - честно сказала Шолпан.

В коридоре хирургического корпуса при появлении Доспаева возникло беспокойство: куда он идет в неурочный час? По обе стороны приоткрывались двери, хотя никто не пробежал в обгонку, всех оповещая. Из-за столика, отсекающего конец коридора, поднялась женщина в белой чалме, скрученной из накрахмаленной марли. Медсестра Роза Хасановна. Ее племянница Фарида учится с Шолпан в одном классе.

- Добрый вечер, Сакен Мамутович! Ах, вот кто с вами! Мне показалось - Сауле. Здравствуй, Шолпана! Вы напрасно беспокоитесь, Сакен Мамутович. Больная только что уснула.

- Прошу вас не регламентировать мои обязанности.

- Виновата! - Она обиженно поджала губы.

Там дальше дверь была - сразу за столиком. Доспаев распахнул ее резко, бесшумно. В просторной, слабо освещенной палате стояла посередке всего одна кровать, на кровати лежал кто-то, очень маленький. Шолпан подумала: девочка. А разглядела - желтолицая старушка. Лежит навзничь, слышно прихрапывает. Сакен Мамутович сел на табурет у кровати, Роза Хасановна встала за его спиной. Доспаев отрывисто спрашивал ее о чем-то, Шолпан непонятном, она почтительно отвечала: «Да», «Нет», «Сколько?»

И тут Шолпан поняла: старушка не спит. Старухи чуткие. Они от слабого шороха просыпаются. А эта прихрапывает и прихрапывает. Она не спит. Ее лекарства успокоили. В палате живет не ее сон, а что-то чужое. И страшное. На это нельзя глазеть только из любопытства. Приходя сюда, надо что-то знать и делать здесь, в послеоперационной палате. И надо иметь право здесь хоть до чего-нибудь дотронуться. У Шолпан такого права не было.

Доспаев поднялся и вышел. За ним - будто на веревочке - Роза Хасановна и Шолпан.

- Пойдем, Шолпан, посмотришь операционную.

Сакен Мамутович, на минутку, - остановила его Роза Хасановна. - Уж раз вы пришли… Я собиралась утром сказать, но, наверное, можно и сейчас?

- Можно, - кивнул Доспаев. - Все можно. Что там у вас?

- Полчаса назад муж мне прямо сюда позвонил из Алма-Аты, из управления дороги. Ему предлагают хорошее место с повышением. В Аягузе. И я…

- Одним словом, - перебил ее Доспаев, - вы собираетесь уезжать. Когда?

- Муж сказал: две недели - крайний срок. Конечно, медсестру сразу не подыщешь. Но ведь ничего не поделаешь. Жена за мужем, как нитка за иголкой.

- Напишите завтра заявление.

- Завтра?

- Сейчас напишите и оставьте, чтобы мне передали. - Никогда не видела Шолпан у Сакена Мамутовича такого недовольного лица.

- Прошу, коллега! - Он открыл дверь с табличкой «операционная», щелкнул выключателем. Сразу же Доспаев и Шолпан оказались в темноте, вовсе невидимки, а свет огромной лампы со многими отростками весь устремился на узкий стол, зачехленный больничной простыней.

- Здесь мы оперируем… - Доспаев пощелкал выключателем. Резкий свет исчез, горели матовые шары под потолком, ровно освещали всю комнату: стеклянные шкафы по стенам, блестящие инструменты на стеклянных полках.

- Типичная операционная сельской больницы. В больших городах сейчас такого не увидишь. Каменный век. Впрочем, ту больную не спасли бы нигде. Ни в Москве, ни в Ленинграде. Она верила, что я ее спасу. Но я ничего не смог сделать. Разрезал, посмотрел и зашил. Сыну ее сказал всю правду, а ей - ничего. Когда я ее выпишу, она будет уверять меня, что чувствует себя гораздо лучше. Но я знаю: ей осталось жить не больше года. И ты, Шолпан, теперь все знаешь, но - я уверен! - никому не скажешь. Твоя первая врачебная тайна.

- Да, - почти неслышно ответила Шолпан.

- Ты не спрашиваешь, какая операция, какая у бабушки болезнь?..

- А можно спросить?

- Спрашивай.

- Почему она в больницу пришла? У нее что-нибудь болело?

- Ей уже восемьдесят лет, и у нее никогда ничего не болело. Она вырастила девятерых детей, и теперь у нее семнадцать внуков и четыре правнука. Детишки подглядели, что бабушка боится есть мясо. Только чай пьет с лепешкой. Старший из сыновей привез ее в больницу. Она никогда прежде не лечилась. Осмотры, анализы, рентген. Старых людей все это пугает, отталкивает. А бабушке все казалось интересным. Как будто тут театр, и она смотрит, что происходит на сцене. Глаза молодые, блестят от любопытства… У нее рак. В печени, в почках… всюду. Страшно? Да?

- И ничего не болело?

- В том-то вся подлость рака. В молодом организме он действует стремительно. У старого человека болезнь нередко течет замедленно. Старые люди могут дольше протянуть, чем молодые. Вот так-то… Хочешь обойти операционную, поглядеть, что в шкафах?

Он остался у двери, стоял, тяжело опустив руки в карманы халата. Щолпан пошла мимо стеклянных шкафов, не спрашивала, сама пыталась угадать; для чего берут вон те ножницы с загнутыми концами? Вон ту блестящую трубку, соединенную со стеклянной колбой?

Она глядела и запоминала на будущее и в стекле всюду видела себя. И всюду за ней, в близкой памяти, неотступно следовало: палата с одной - посередке - кроватью и на белом, почти не смятом, с желтым лицом маленькая, как ребенок, старушка спит не своим сном.

Третья линия стеклянных шкафов возвращала Шолпан к Доспаеву, терпеливо ее дожидающемуся.

- Мне нельзя дольше оставаться в Чупчи, иначе я кончусь как хирург, - говорил Доспаев. - Буду топтаться на месте, приучусь повторять: «Медицина в данном случае бессильна», хотя бессилие будет только мое собственное. Знаешь ли ты, Шолпан, что существует огромный разрыв между тем, что делают боги медицины, и как лечим мы, рядовые врачи в рядовых больницах?.. Конечно, я могу отправить своего больного туда, на вершины. Но для этого я должен вовремя поставить диагноз. В состоянии ли я ставить диагнозы здесь, в этих примитивных условиях? Мне надо, пока не поздно, поработать в хорошей клинике, с сильным руководителем. Только тогда…

Шолпан подошла ближе, и Доспаев замолчал на полуслове. С ней ли сейчас говорил?

- Я все посмотрела. Спасиоо.

- Нравится тебе здесь?

- Очень.

- Тогда слушай меня внимательно. Будет разговор очень для нас с тобой важный.

Шолпан заметила, что руки Доспаева в карманах халата еще потяжелели, напряглись.

- Хочешь ли ты когда-нибудь стать здесь главным врачом? - Он глядел на нее испытующе.

- Я? - Она почти испугалась.

- Хочешь, - уверенно кивнул он. - Хочешь лечить, хочешь строить здесь, в Чупчи, новые корпуса, хочешь ездить по аулам в машине с красным крестом. Вот и добивайся. Будешь здесь главным врачом. Договорились, коллега?

- Договорились.

Вот и прекрасно. - Доспаев достал сигареты, спички и не спеша закурил.

В столовой по-прежнему оживленно разговаривали о чем-то интересном. За час отсутствия - или это лишь кажется Шолпан? - Саулешка стала еще красивей.

- Не мог себе позволить уйти, Шолпаша, без вас! - Володя вскочил, прищелкнул каблуками кирзовых сапог. - Нельзя ли нам поторопиться? У нас в части построже, чем в школьном интернате.

- Я одна дойду! - Шолпан покраснела.

Она понимала: Володя так делает нарочно, не по-настоящему. Но Саулешке все нравится: как он разговаривает, как себя держит. Володя не похож на здешних ребят. Он гораздо уверенней их и в то же время умеет вести себя проще. Даже со сторожем Володя здоровается с приветливой улыбкой, угощает сигаретой, проходная перед ним распахивается сразу. Володя говорит: надо уметь со всеми находить общий язык. Почему же он тогда не понравился Сакену Мамутовичу?

- В самом деле, Шолпашка! - командует Сауле. - Зачем идти одной? Володя тебя проводит!

Володя идет рядом с диковатой подругой Сауле и улыбается своим умным мыслям. В той среде, где он вырос, молодые люди не часто и не охотно идут служить в армию. Володя, несомненно, мог после десятого класса поступить в институт, но не захотел. Сын дипломата и сам будущий дипломат видел себя в будущем не на посольских приемах в Лондоне или Нью-Йорке. Азия - вот самый перспективный регион! Муромцев решил: он поступит в институт востоковедения, а до этого непременно отслужит в армии. Военная служба - лучшая школа для будущего дипломата! Уметь приказывать, уметь подчиняться, в любой обстановке быть коммуникабельным - на этом стоит вся система воспитания в английских закрытых школах для отпрысков лучших семейств. Володя нашел для себя такую школу в степном военном городке. Ему повезло - он попал служить в Азию. Еще повезло - нашел в богом забытой пустыне старинный интеллигентный дом. Таких домов не много сыщется и в Москве: дворянские предки, великолепная библиотека… И Сауле! Ей скоро пятнадцать, через два года она закончит школу, приедет в Москву, в университет. Непременно приедет. Во-первых, умная, во-вторых, волевой характер, в-третьих, выпускники здешних школ держат вступительные экзамены, оказывается, не в МГУ, а у себя в республике. Игольные уши, через которые в Москве так трудно протиснуться, для здешних все-таки пошире.

Он шел и улыбался своим славным планам на будущее. Двадцать четыре красоты дал аллах женщине, но первая красота - ум. В Москве прохожие будут оглядываться: какая пара! Известный английский писатель женился на египтянке - вот что современно!

Он простился с Шолпан у ворот интерната. Не полагалось в Чупчи, чтобы солдат из городка показывался так близко у ворот. Но Муромцеву на чужие правила плевать, есть его собственные: «Всегда провожаю знакомых девушек до самого дома». А тут - как назло! - навстречу Шолпан выкатился одноклассник: Нурлан ее искал-дожидался - дырку заштопать на новом плаще.

И Аскарка еще не спал: в столовой, заткнув уши, зубрил стихи из букваря. Уши заткнуты - а Шолпашу свою не прозевал: далеко пойдет Сарсекеев Аскар. За Шолпашей и за Нурланом, несущим пострадавший - где же это? - плащ, Аскарка шустро прошмыгнул в комнату старших девочек:

- Моей бабушке сегодня операцию делали! Дядя Уразб #233;к приехал, казы* привез, курт. Хочешь, принесу? - и умчался за гостинцами.

* Колбаса из конины.

Бабушка Аскарки! Вот кого Шолпан видела сегодня в послеоперационной.

- Что с тобой, Шолпан? - спросила Амина, девятиклассница. - Ты как стенка белая! - И выставила Нурлана за дверь: - Завтра придешь. Видишь - человек устал.

Аскарка влетел в комнату, прижимая к животу в обеих руках домашнее угощение:

- Вот! Ешь, Шолпан! Все ешьте! Мне дядя Уразбек много привез. Я всех угощаю. Бабушке операцию сделали! Я к ней завтра в гости пойду. Она скоро поправится. Дядя сказал: до ста лет проживет!

Страшно стало Шолпан - страшней, чем в больнице. Аскарка здесь радуется, а бабушка там спит не своим сном. Он говорит: «До ста лет проживет», а ей только один год остался. Шолпан услышала - где-то далеко? Нет, в самой себе! - громкий плач: так в ауле отпевают покойника, славя его земные дела. Плач слышен только ей, остальным досталось ее молчание.

Девять детей, семнадцать внуков. Все приедут хоронить бабушку. Место выберут открытое, вольное, могилу выроют, чтобы лежала бабушка головой на запад. Каждый горсть земли бросит: «Да сопутствует тебе добрый дух». После все уйдут, а старики отсчитают сорок шагов и повернут обратно, громко заговорят: бабушка добрая была, ласковая, заботливая… Старики верят: пока люди отошли на сорок шагов, в могилу опустился архангел Жебра #250;л, спрашивать стал покойницу: праведно ли жила? Но кто себя хвалить станет! Потому и должны родичи вовремя вернуться к могиле и погромче - меж собой - потолковать, чтобы услышал их Жебраил… А после весь год будут в семье горевать, и со всей степи люди поедут к Аскаркиному отцу со словами утешения: «Да произрастают ее ветви».

Можно ли такое наперед знать и видеть? Нет! Но Шолпан перешагнула какую-то черту, за которой можно: она видела смерть на год вперед, как видят то, что уже случилось прежде. Зачем она позволила себе узнать такое, что слабые люди не могут, не должны, не хотят знать?

Шолпан уняла свой не слышный никому крик, сказала Аскарке голосом старшей сестры:

- Спасибо за угощение. Завтра, если пустят в больницу, покажи бабушке тетрадки, альбом по рисованию.

- Салфетку тоже показать? Я ромашку вышил на уроке труда!

- Ромашку!

Сакен Мамутович говорил: больная любопытная, ей все интересно. Может, посмеется: будущих мужчин в школе учат вышивать!

- Покажи обязательно. А теперь иди спать.

Аскарка мигом выкатился за дверь.

- Никакой на ночь зубрежки! - Амина скользнула рукой по пуговицам тесного халата, полуголая побежала к выключателю. - Гашу свет!

В комнате она осталась с этого года старшей. Амина встречается с солдатом из городка и не стесняется выкладывать про себя и про своего солдата все, что меж ними было. После ее ночных - в темноте - признаний девочки стыдятся своих мыслей. Тетя Наскет знает о ночных разговорах и жалеет девчонок, но куда денешься: надо им кое-что знать для жизни, а у кого спросишь, сладко ли целоваться, - у Гавриловны, что ли?

Кто-то из девочек говорит озабоченно:

- Шолпашка еще не спит. Вы при ней не очень-то… Шолпашка? Ты спишь?

- Нашли маленькую. Она уже в восьмом. Я вот после седьмого. Мы в ак-суек играли, мне один говорит: «Пойдем».

- И ты с ним пошла?

- А ты, Жамал, как бы поступила?

- Я бы не пошла, - тянет толстуха Жамал.

- Много ты понимаешь! Мне тетя Хадиша объяснила, что можно позволять, а что нельзя.

- Тетя Хадиша? Ей завтра сто лет. Нашла советчицу. Сейчас все по-другому. У нас летом городская сестренка гостила. Встречалась с нашим мальчишкой. А когда она уезжала… Мы стоим - и он стоит. Как ей с ним у всех на глазах попрощаться? Она давай всех подряд целовать - мальчишек, девчонок. Последним его поцеловала.

- Я бы на его месте обиделась. Зачем она всех?

- Дура! Целуются-то по-разному… Спроси Амину. Амина! Ты что? Спишь?

- С вами заснешь… - ворчит Амина.

Интернатская хлипкая койка скрипит под ней, Амина воюет с провисшей сеткой, ей хочется раскинуться пошире - хоть стаскивай тощий тюфяк на пол. Вся комната ждет - прислушивается к ее возне, к тому, как она ворочается с богу на бок, оглаживает себя.

Шолпан свертывается в клубок, натягивает одеяло на голову.

В ту ночь Шолпан приснилось: едет она по степной дороге, рядом за рулем не шофер Колесников, а Сауле. «Когда же Сауле выучилась водить машину?» - удивляется Шолпан. Она не спрашивает, куда они едут. Сауле знает куда. Сауле спешит, спешит, спешит… У дороги стоит Еркин, в руке давешняя синяя птица; он машет птицей Сауле и Шолпан: «Остановитесь!», но они пролетают мимо. Шолпан кричит Сауле: «Подожди! Подожди!» - и просыпается.

Странный сон забылся бы скоро, как забываются все сны. Но через несколько дней в школе Шолпашке попадается на глаза синяя птица. Не комок блестящих перьев, а как живая красуется синяя птица на шкафу в кабинете биологии и белый ярлычок: «Работа учеников 5-го «Б» Мазитова Саши и Степанова Вити».

Доспаев сделал операцию тяжелую и ненужную, уступил просьбам Уразбека. Операцией он не причинил вреда, но и не помог. У ее сыновей теперь совесть чиста - испробованы все средства спасения. Свою совесть Доспаев отпустить на покой не мог.

В ноющую рану совсем некстати в тот вечер добавлял соли будущий дипломат Володя Муромцев, этакий красавец и говорун. Черт бы его побрал! К нему жену приревнуешь, не только дочь. И ведь не врет - на самом деле в Индии родился, в Англии рос… Каково с ним девочке четырнадцати лет из степного поселка?

Не хотел Доспаев слишком часто видеть у себя в доме эти синие глаза, этот прозрачный искушенный взгляд.

Неприязнь к чужаку в доме вовсе лишила Сакена Мамутовича душевного равновесия в тот вечер, когда он - не рано ли? - заговорил с Шолпан о ее праве стать здесь главным врачом.

В тот вечер, оставшись вдвоем с женой, Сакен Мамутович сказал:

- Не нравится мне, что у нас стал бывать этот самоуверенный москвич.

- Почему?

- Неужели надо объяснять?

- Пожалуй, не надо, - мягко улыбнулась она. - Я ведь понимаю, чем он тебе не нравится. Распустил все перышки, как фазан…

- И наша Сауле глядит ему в рот.

- Да, ей с ним интересно. Володя не такой, как здешние ребята. Мне тоже было интересно, когда он рассказывал про Индию, про Рериха. Дедушка в студенческие годы бывал на художественных выставках. Я помню его рассказы о Рерихе. И знаешь, с кем он вместе был как-то на вернисаже в Петербурге? С Мишей Фрунзе. Они же одноклассники, вместе учились в гимназии.

- Что же ты при госте об этом не вспомнила?

- Слишком хорошо помню деда! - засмеялась она. - Я спросила его однажды, почему он не пишет воспоминания о Мише Фрунзе. А дед знаешь что ответил? «Меня к ним в дом не за тем приглашали, чтобы я там подглядывал да записывал». У дедушки характер был кремень. Саулешка, между прочим, не только в тебя, но и в него.

- И все-таки ей уже четырнадцать, а этот тип…

- Старается держать себя с ней, как с младшей, с подростком. А она… Вот что я тебе скажу, Сакен. Она властная, гордая - мы же с тобой знаем. И сейчас не такой у нее возраст, когда можно расспрашивать. Да и нехорошо, если девочка слишком откровенна с матерью. Будто две женщины. Не люблю таких отношений. Мне кажется, мнение матери дочь может понимать и не советуясь. И мы с тобой, не спрашивая, чувствуем всегда, что с ней. А ее собственный взгляд на жизнь должен быть ее собственным, чем-то непохожим на наш…

- Так что же с ней?

- Не знаю, но догадываюсь. У них с Шолпашкой всегда считалось, что Еркин Садвакасов - Шолпашкина любовь. Шолпаша очень цельный человечек, и детская любовь к Еркину тоже у нее цельная, строгая. Думаю, что даже с Сауле она не говорит об этом. А там, в школе, появилась другая девочка. То ли она в Еркина влюбилась, то ли он в нее. Что ты хочешь - восьмой класс! Я вижу: Саулешка очень близко принимает к сердцу происходящее. Очень близко. Та девочка ей неприятна. А что если ей самой тоже нравится младший сын Мусеке?

- Саулешке?

- Он для нее не такой, как другие. Каждое слово его что-то особое значит, каждый поступок. Он ведь действительно неглупый и самостоятельный. Ищет в жизни чего-то своего. В прошлом году они все поступили в комсомол, и Еркин сказал, что в школе поступать не хочет - после подаст, когда начнет работать. С ним долго спорили, пока, наконец, убедили. Садвакасовы все с характером…

- Да что ты мне объясняешь! - вспылил Доспаев. - Что я, никогда не видал этого мальчишку? Имея старшего брата-академика, можно пойти в чабаны и делать вид, что собираешься искупить вину всех Садвакасовых, оставивших Чупчи. Проболтается года два в чабанах, а после брат пристроит в любой институт.

- Ты сейчас раздражен и потому несправедлив. А раньше, я видела, тебе нравился Еркин.

- Не обо мне речь. О Саулешке. О том, что ей он - может быть! - нравится.

- Если есть у Саулешки тайна, то для всех так и останется тайной. И для нас с тобой. И для Шолпаши. У нашей Сауле сильный характер. Для девочки ее лет иметь сильный характер нелегко. Иной раз это может стать самым слабым, уязвимым местом. Сильная воля. Привычка быть первой. Обязанность помогать тем, кто нуждается в защите. И при этом какой-то наивный деспотизм.

- Деспотизм? Пускай так. Она деспотична, как маленькая ханша, но зато не переменчива в дружбе. Она многое дала Шолпаше и многому сама у нее научилась.

- Шолпаша какая-то странная вернулась из хирургического. Она очень впечатлительная. Зря ты ей разрешил войти в послеоперационную.

- А мне обидно! - Доспаев заговорил как бы в шутку: верный способ выразить иной раз самые трудные свои мысли. - Мне обидно, что садвакасовский щенок смеет не обращать внимания на нашу Сауле… Впрочем, что это мы на ночь разболтались? Спать, спать… - Он задремывал и вдруг совершенно ясным голосом спросил: - В хирургию кого можно перевести?

- А-а… Вот еще что случилось сегодня… - Она все поняла. - Возьми на место Розы Манур #253; из терапии. Умница и руки быстрые.

За стенкой, в детской, полуночница Сауле сидит за столом, где следы ножичков и ожоги от увеличительных стекол за целый век. Не решается задачка из отпечатанного на стеклографе сборника конкурсных задач; неслыханная новинка для Чупчи этот сборник, выписанный Володей из Москвы, от приятеля, специально для Сауле. Она не ляжет спать, пока не решит простую на вид, но со скрытым подвохом задачу про треугольник.

Еркину показать задачу - он решит какой-то необъяснимой догадкой. Сауле не догадчица, ее метод - последовательность мысли.

Самая прочная фигура в геометрии - треугольник. Три крепко связанных точки… Шолпашка, я… Кто же третий? Новенькая? Придет же в голову такая нелепая, непоследовательная мысль. Или догадка?

Глава третья

На новом месте будущие отношения могут зависеть от первого дня, а в первый день новичок все делает словно впотьмах, вслепую - то есть он действует, сообразуясь только со своими обычаями, а обычаи других ему неизвестны. Все другие приладились к сложившимся общим правилам, а он один - не в ногу. И потому весь на виду: каков есть, без прикрас.

Маша это чувствовала очень остро. Оторвавшись от прежней школьной среды, она оставила где-то там всю свою внешнюю современность, обретенную в спортивных победах и во многом другом, что там ценилось, а здесь еще неизвестно, ценится или нет. Ее внешняя современность была как скорлупа, она защищала ее слабости и прятала недостатки. И раскололась, как скорлупа, открыв мягкое, незащищенное.

Маша понимала: вся она в этой школе на виду - со всеми своими недостатками. А сама-то про других ничего не знает - разве что немного про Фариду, про Акатова и Колю Кудайбергенова. Эти двое, как плюс и минус, притянулись друг к другу. Маша догадывалась: с пустяка у нее могут начаться плохие отношения с Сауле Доспаевой, а Сауле - не Фарида, Сауле в классе уважают. Непонятный отказ девочки, которая Маше сразу понравилась, тоже был обидой.

Многое бывает обидой в первый день - и после сказывается. Дня через два комсорг класса Доспаева спросила Машу, какая ее интересует общественная работа?

- Тренером по плаванию!

Маша не заявила бы так ни Кольке, ни Акатову, ни Фариде, помня отцовские слова: не дери нос перед ребятами из аулов. Но Сауле не аульная, она постоличней Маши. Сауле спросила снисходительно:

- А еще?

- Зимой - по конькам!

Сауле обещала подумать насчет поручения и через неделю спросила: не пойдет ли Маша вожатой к третьеклассникам? Сауле спросила: «Не пойдешь ли?»

И Маша потому ответила: «Не пойду», хотя могла бы сказать, как подумала: «Ой, что ты! Вожатой?! Я не справлюсь!»

Сауле тоже могла заметить ее растерянность и подлинную причину отказа, но не пожелала.

Они не поссорились - ссорятся друзья. Они поговорили вежливо и официально. Никто и внимания не обратил на их короткий разговор, даже сосед по парте Еркин. У него своя жизнь - Маше непонятная.

Она стала учить казахский язык, и Голова поручил Еркину помочь новенькой правильно произносить казахские слова.

В учебнике «Казак тили» к букве «к» привязан снизу хлыстик. Это особенное «к». В нем звучит клекот степной птицы: «ккказаккк». Буква «о» перепоясана ремешком, она выкатывается из горла не круглая, ее надо в горле как бы сжать с боков, сделать чуть похожей на «е» и на «у» - сразу на оба эти звука. Маша помнит, как старый Мусеке произнес «Пошкин».

Ей не привыкать сидеть за одной партой с мальчишкой. Два года у нее был сосед Вовка Огуренков. Руки в цыпках, уши лопухами, на кончике носа капля. От куртки пахнет табаком, голубятней, мальчишечьей уборной. В портфеле - проволока, гайки. И не ищи там линейку с циркулем. На что же тогда соседка по парте? Все школьное она принесет. Выручит, подскажет, даст списать, не бросит на произвол судьбы. Быть нянькой при несмышленом - вот что значит сидеть с мальчишкой за одной партой. И он же тебе напишет: «Маша, давай дружить». На темной улице догонит, толкнется мокрыми губами в щеку. Первый поцелуй - от какого-то Огуренкова. А пришел провожать - полез на фонарный столб: все смотрел, не идет ли поезд.

У Еркина руки в красных заусенцах, космы жесткие торчат, от куртки пахнет дымом, как в Мусабе, где живет пестрый удод. Но нянька ему не требуется, нет…

- Тридцать семь и восемь! - жалуется на дочь Наталья Петровна. - Ничего удивительного. Здесь такой жуткий ветер - насквозь пронизывает. Прошлое воскресенье мы с Машей еле дошли домой с базара. Меня до костей пробрало. Думала, слягу. И тут еще старика встретили какого-то зловещего. На шпиона похож, но, конечно, самый натуральный спекулянт. Останавливает своего ишака и спрашивает, не купим ли мы кофты китайские, чистая шерсть. Я бы купила, но с таким жуликом опасно связываться.

- Еще бы! - заметил Степанов.

- Я с ним вообще не стала разговаривать. Тогда он на Машу поглядел ехидно и сказал: «Девчонка твоя вовсе никуда. Возраст непригодный. Однако вырастет - большой заплатят калым…» Отвратительный старик. От одного его взгляда мороз дерет, а тут еще ветер невозможный. Я Маше тысячу раз говорила: кончай ходить в куртке на рыбьем меху, есть зимнее пальто, совсем новое, в прошлом году брали, есть шапка из песца, очень красивая… Так нет! «Без снега не надену!» И вот результат - простуда. Витя ходит в шубе, в шапке и здоров. А она?.. В школу со всеми на автобусе, зато из школы одна, пешком, пять с лишком километров по открытой степи… Разве это прогулка? Гуляют на свежем воздухе. А здесь нет воздуха, здесь один только ветер. Вот и простудилась.

- Что же ты оплошала? - отец кладет Маше на лоб холодную, пахнущую перчаткой ладонь. - Я думал, ты у нас закаленная. Как в песенке - ни мороз не страшен, ни жара, удивляются даже доктора.

- Доктор сегодня будет, - сообщает мама. - Из здешней больницы детский врач. Воображаю, какие тут у них врачи. Мария Семеновна говорит, что тут вообще насчет культуры уровень самый низкий.

- Не знаю, откуда у нее эти сведения! - Отец недоволен. - Чепуха на постном масле. Незачем тогда обращаться в больницу. Есть своя медсанчасть.

- Да, но Мария Семеновна опасается - вдруг дифтерит. Перезаразим всех малышей.

- Дифтерит? Откуда ему здесь взяться? Сама говоришь - только ветер, даже воздуха нет.

Из поселка привезли детского врача.

- Меня зовут Софья Казимировна. А тебя как? Покажи, Маша, язык. Рубашку сними - послушаю… Раньше она у вас бронхитом болела? Страшного ничего не вижу. На дифтерит никаких подозрений. На скарлатину, корь - тоже. Все дело в перемене климата, поживешь - привыкнешь. Ты ведь с моей Сауле в одном классе? Я скажу сегодня девочкам… Да, дней десять посидишь дома. У вас еще есть дети?.. Разденься, Витя, до пояса. Дыши… Не дыши… У тебя, Витя, все в порядке.

Наталье Петровне очень понравилась врачиха из поселка: кто бы мог подумать, что в этой дыре живет такая милая интеллигентная женщина! Без лишних церемоний Наталья Петровна собирает на стол, крупно и щедро режет сыр, колбасу, зовет Софью Казимировну на кухню согреться чайком.

- Вы в Чупчи уже давно? - Наталья Петровна готова от души посочувствовать: мы с вами товарищи по несчастью.

- Всю жизнь, - просто отвечает врачиха. - Я здесь родилась. Здесь и умру.

Наталья Петровна неопределенно качает головой.

- А мы всю жизнь кочуем… - Она привычно рассказывает о себе все, что - по ее убеждению - положено рассказать для доброго знакомства, и Марии Семеновне рассказывала и многим другим людям: ездит всю жизнь, ребят растит без бабушек и опыта семейного воспитания. Маша в поезде родилась, а Витя в Мусабе, где жара сорок градусов…

Наталье Петровне никогда не мешает, если собеседница не умеет ответить той же откровенностью. У каждого свой характер, у нее - такой, какой вынесла из детского дома.

Дверь Машиной комнаты открыта, все слышно.

- Из детского дома нас, девчонок, отправили в ремесленное. На ткачих учились. Закончили - и всем на фабрику, а мне, круглой отличнице - путевка в техникум… - с удовольствием вспоминает Наталья Петровна. - И совестно, и гордость заиграла: я из всех особенная! В общем, много воображать о себе стала. Наметила к тридцати годам стать директором фабрики - не меньше. Или уж секретарем райкома партии. Откуда только бойкость взялась! Стала на собраниях, на активах слово брать. К третьему курсу - секретарь комитета комсомола техникума, член райкома. На комсомольской работе и познакомилась с мужем своим будущим. Техникум у нас девчачий - вот и дружили с воинской частью. Комиссия по распределению каждый год за голову хваталась: некого распределять, все замужем за военными… А тридцать лет мне исполнилось, когда на Чукотке жили. Ни фабрики, ни райкома. Счастье еще, что курсы медсестер открыли для жен офицеров…

- Так вы медсестра? У нас в больнице скоро появится вакансия.

Софья Казимировна знает: Доспаев не любит принимать на работу женщин из городка. Они уезжают так же внезапно, как и появляются. Но для них самих какое мучение от вечной временности и неопределенности! Простоватая говорливая полковничиха вряд ли справится с обязанностями операционной сестры, но в терапии или в детском отделении ей вполне по силам. А дети у нее славные. И девочка, одноклассница Сауле, и особенно Витя… Как часто бывает с женщинами, не имеющими в доме мальчишек, Софья Казимировна испытывает особую симпатию к разным мальчишеским увлечениям, и Витя со своими рыбками, кактусами, чучелами привел ее в восторг: она пообещала непременно прислать ему скальпель, очень нужный, когда обдираешь шкурку на чучело.

Кто бы знал, сколько выйдет неприятностей из-за этого скальпеля!

Наталья Петровна провожает Доспаеву до машины:

- Я так рада с вами познакомиться. Надеюсь, мы еще будем встречаться.

Для нее это не пустые слова. Наталья Петровна в любом новом месте заводит широкие знакомства. Она уверена: для здешней врачихи возможность бывать в военном городке у жены полковника - большое удовольствие.

При всем опыте жизни и усердном чтении книг о хорошем тоне Наталья Петровна не понимает разницы в воспитании между собой и Софьей Казимировной - тем более не понимает, что гостья никак этого не показала, садясь на кухне за щедрый, но неприглядный стол. Софью Казимировну не коробит ничто в степной юрте и в любом здешнем доме, где ее угощают по-простому, от души. Она выросла в уважении к обычаям степи. Однако в квартире вполне современной, где хозяйка одета по моде, неприятно видеть этакую развязную простоту. Полковница вполне симпатична Софье Казимировне, но нет желания затевать «мы к вам - вы к нам» во вкусе женщин из городка.

Проводив Доспаеву, оживленная Наталья Петровна заходит к Маше:

- Когда поправишься, непременно пригласи в гости дочку здешних врачей. Я и не думала, что здесь может найтись девочка из вполне приличной семьи.

- Ладно, - вяло отвечает Маша, - я все сделаю.

Наталье Петровне ответ не нравится:

- У тебя странная появилась привычка. Если ты мне говоришь: «Ладно, все сделаю», то непременно после поступаешь по-своему и, наоборот, ничего не делаешь.

Маша молчит. Трудно объяснить маме то, в чем сама еще не можешь разобраться: как ко мне относится Сауле Доспаева?

Мама любит во всем ясность: «Давай разберемся». Но в жизни, наверное, не всегда надо спешить разбираться. А то развинтишь жизнь по частям, как Витька развинтил будильник, потом составишь все по своим местам, все, как было, но… тикать уже не будет, перестанет стучать: тик-так. Витька теперь крутит в руках какую-то медную загогулину: «Вот эта деталь лишняя, некуда приставить».

За окном ветер скребется: к утру тронешь подоконник - пальцы ознобишь в снежной пыли. Снег здесь сухой и легкий - как песок пустыни. Снег проходит сквозь самую малую щель…

Утром - звонок в дверь, нетерпеливый стук. Степановым привезли из степи пару сайгаков. Коротун уже давно выхлопотал разрешение на отстрел.

Маша выбегает в коридор, с ужасом глядит на стылые туши в пятнах запекшейся крови. Отца звали ехать на отстрел, отец отказался - не нравится ему гонять на «газике» за вспугнутым стадом. Но все равно Степановым принесли, положили на пол окровавленных сайгаков. Всем так всем. Во всех кухнях городка сегодня будут варить консервы из сайгачатины, в городках все делают коллективно. У Овчинниковых молодой и неопытной хозяйке не до запасов, у нее на руках грудной ребенок. Консервы варит Овчинников с помощью своего друга Рябова, а Витя у них за научного руководителя. Без него лейтенанты сварганили бы консервы кое-как, а Витя, оказывается, и до знакомства с Марией Семеновной знал: в небрежно законсервированном мясе может образоваться смертельный яд.

Маша глядит в окно. Дым из всех труб городка: стандартные дома разводят пары, сейчас поплывут неизвестно куда.

Витька уже давно пришел из школы. Допустим, у него было пять уроков, а в восьмом «Б» шесть. И еще, допустим, собрание.

Все равно пора. Но кто же придет? Сауле Доспаева? А вдруг Гавриловна съехидничала: «Садвакасов, твоя соседка по парте! Тебе и идти!»

Однако звонок застал ее почему-то врасплох. Маша спешит затолкать под матрац валявшиеся на стуле трусики, сбросить в ящик скукоженные горчичники, взбить волосы расческой, застегнуть воротничок ночной байковой рубашки, расправить одеяло… Как все просто было, когда в той школе к ней прибегали свои девчонки, Наташа со Светкой, а тут… Кто же пришел? Только бы не Еркин!

Маша слышит обрадованный мамин голос:

- Проходите, проходите! Она будет очень рада. - И для Маши, погромче: - К тебе из школы!

Входит мама, и за ней - не Сауле, не Еркин! - сияющая родинками Фарида. Всего лишь Фарида.

- Ты только подумай, - говорит мама, - Фарида мне сказала, что я буду работать в терапии. Уже решено.

Фарида без стеснения разглядывала Машину комнату. Еще никто из ребят тут не был. Только Сашка, но он не считается. Первая у Маши гостья - Фарида. Это даже обидно.

- Я тебе уроки принесла. Доспаева говорит: «Кто хочет пойти к новенькой?» Все молчат. А я и раньше тут бывала. Алику носила новогодний подарок, он отказывался, ему сладкое вредно, ты, говорит, сама съешь, а я ему сказала: «Чего я, пряников не видала? У меня тетя Бик #233; работает в продмаге, московские конфеты достает…» - Фарида выкладывает все без передышки. - Мы с Аликом сели вместе чай пить, весь кулек съели, это давно было - в четвертом классе, с Аликом тоже никто не дружил, он чуть что - сразу ревет… Я и сама презираю, если мальчишка не храбрый. У нас самый смелый в классе, по-твоему, кто? Акатов! В прошлом году на спор с крыши прыгнул, я Еркину сказала, чтобы он тоже, а Еркин прыгать не захотел. Конечно, ему-то зачем, его и так все уважают, у него на отару волки напали, а отца не было. Еркин ружье взял, на коня сел, как раз туман был, а он все не возвращается. Шолпашка, говорят, очень переживала, их отары летом рядом всегда и юрты тоже, племянник Еркина к ней прибежал, он городской, не привык, панику поднял. Шолпан к Исабеку кинулась, а Еркин уже вернулся. За волка премия полагается - пятьдесят рублей. Еркин на все деньги хронометр купил - бегать. Он сегодня по истории пятерку получил, а по химии тройку, по физике никого не спрашивали, по английскому сочинение задали: «Мой друг», пятнадцатого у нас шахматный турнир с городком. Ты к пятнадцатому поправишься?

Лицо Фариды сияет, кончик носа подрагивает, как у кролика.

- Вчера утром машина приехала с отгона. Там, в песках, сейчас все чабаны на зимних пастбищах, а летние в горах. Дядя Паша Колесников приехал на станцию, доски грузил, цемент. Наши ребята ходили посылки получать из дома. Нурлану ничего не прислали, он очень разозлился, он за модой следит, а старики у него отсталые: то брюки в полоску ему купят, то рубашку вместо крупной клетки - в мелкую. Он им в прошлый раз посылку вернул и передал, чтобы деньги посылали, он сам все купит. Они обиделись, ничего не прислали, а Нурлан последние потратил: в универмаге брюки купил, чешские, двадцать два сантиметра ширины, последняя мода; у него не хватало сорок восемь копеек, ему моя тетя Рая в долг поверила. Он теперь переживает, как отдавать, а старики подвели… Зато Еркину отец много прислал. Дядя Паша у Еркина всегда ночует. Привез ему сапоги хромовые, тулуп болгарский, мяса на всю зиму хватит. Я давно знала: Еркину отец мяса пришлет. Люди рассказывали, Мусеке жеребеночка забил, Жумабик #233;-апай казы делала, все другое делала, лучше нее никто у нас в Чупчи казы не приготовит, даже моя тетя Гуля: она там в автолавке торгует - не понимаешь? - разъездной магазин! Летом по джайляу разъезжает, а зимой куда поедешь? Торгует на месте, только называется - разъездная лавка. У тети Гули финский домик, такой же, как у радистов, как медпункт, там на зимовье раньше одни лишь саманухи стояли, а теперь знаешь какой поселок построили. Во всех домах паровое отопление, даже баня есть… И еще дома строят, дядя Паша за досками приехал, он сам нездешний, он солдат, а жена у него здешняя, из Тельмана. У Нурлана в Тельмане дядя живет, тоже очень талантливый, у него в роду все талантливые, дед Нурлана с самим Джамбулом вместе выступал, у Нурлана домбра есть, от деда осталась, ценный инструмент… - Фарида переводит дух. Если уж рассказывать - так рассказывать все, и про себя тоже. - Мне Акатов просто жуть как нравится! Он самый остроумный в классе. Я замечаю, он на меня иногда та-а-ак глядит!.. А тебе уже кто-нибудь понравился из наших мальчишек?

- Ни… никто.

- Садвакасов, конечно, умный, брат у него академик, все Садвакасовы в ученые вышли. Ты у Еркина ручку американскую видела? Ему старший брат все заграничное присылает, но Еркин никем из девчонок не интересуется. Я в пятом классе в него влюби-и-лась! - Фарида выразительно округляет глаза. - Но тебе не советую. Намучаешься, намучаешься. Шолпашка в него по уши, а он ей на вечерах ни одной записки; я Нурлану каждый вечер пишу, но, конечно, не подписываю себя, пусть поволнуется… Мы теперь подруги с тобой? Ты в Нурлана не влюбляйся. Ладно? Ты в Кольку! У них дом новый, в прошлом году достроили. Колька, конечно, по Саулешке страдает, но ведь не обязательно ему и в этом году по Саулешке. Колька русский - ты не знала? Его дед еще давно, когда с басмачами воевал, фамилией поменялся с одним узбеком; он этого узбека от смерти спас, вот и поменялись. Такая замечательная героическая история, мы Колькиного деда на пионерский сбор хотели пригласить, Гавриловна отсоветовала: у Кольки дед старый, ветеран, но выпить любит. Нет, ты не думай, Колька сам не такой, у него брат кузнец самый лучший в Чупчи, а про узбека я точно не знаю, ты сама Кольку спроси, я завтра к тебе приду, Кольку с собой позову и Нурлана… Ладно? Мы все трое придем, можем в домино сыграть, Колька любит играть в «морского козла», а ты умеешь?

Маша еле успела вставить: «Умею», и Фарида во весь опор мчится дальше. Колька Кудайбергенов называет ее сорокой, но сам-то он не догадался к Маше прийти. И Доспаева сама не пошла. И никто другой не сказал коротко: «Я пойду».

- Обязательно приходи завтра! - просит Маша на прощание. - И Нурлану скажи, и Кольке.

- Мы теперь подруги! Конечно, приду!

Маша за два месяца столько не узнала о Чупчи, сколько от Фариды за два часа. Кто бы мог подумать, у совсем обыкновенного Кольки Кудайбергенова в роду такая удивительная, приключенческая история. И Еркин… Все мальчишки хвастуны. А он хоть бы разок сказанул небрежно про волка!..

Под вечер никого, кроме Маши, в квартире нет. Мама спустилась к Марии Семеновне. Витька - у Овчинниковых: приглядывает за лейтенантами. Папа сегодня поздно вернется - с утра предупредил. Тихо в квартире - слышишь, как в батареях переливается вода. Кто-то ключом поскребся в замочную скважину, отворил дверь, топает в прихожей… Витька? Маша - босиком через комнату - выглядывает в коридор. Сашка сидит на полу, разувается, оглянулся волчонком:

- Меня Витька послал… Рыбок кормить.

Странный он какой-то, Сашка, Витькин приятель. У Витьки всегда приятели странные. Где раньше жили - Толик ходил, никто от него слова не добился, кроме: «Витя дома?» - и то шепотом. Но кто сообразил клетку с Хомкой в купе потихоньку пронести? Толик! У Витьки с ним сейчас научная переписка. Витька умудрился пойманного суслика приятелю переправить, а сам будет в природных условиях наблюдать. Болтаются с Сашкой по степи, градусник в норы опускают.

- Сашка! - зовет она. Он нехотя является:

- Ну!

- Возьми там на сковородке для вас с Витькой котлеты.

- Не! Мы у лейтенанта печенку сайгачью жарили, - шмыгает носом Витькин приятель.

- У меня сейчас девочка из нашего класса была.

- Знаю Фариду. - Сашка ухмыляется.

- Что ты в ней нашел смешного? - строго осаживает Маша.

- Сама на стенках пишет: «Фы плюс Ны».

- Ты видел?

Сашка мотает головой.

- Не видел - зачем наговаривать?

Сашка в упор глядит на Машу и молчит. Не то сказал - теперь будет молчать. Лоб вспотел, будто жарко, а на самом деле - Маша уверена - только от упрямства. Она Сашке как-то сказала: «Что к нам один ходишь? У тебя брат, сестра есть? Привел бы…» Сашка после этого неделю не показывался. Теперь вот стоит, потеет от упрямства, молчит. И тут он - и нет его. Странный человек, чудак какой-то, совсем несовременный.

Спасибо, кто-то пришел к Степановым, легонечко в звонок тычет: не Витька, не мама, скорее всего солдат из части…

- Не слышишь, что ли? - говорит Маша странному человеку. - Звонят! Иди открой!

Сашка усмехнулся, взглядом кольнул, пошел. С кем-то там у двери - бу-бу-бу, не разобрать. Коридором протащил в кухню тяжелый мешок. Спросить, что ли, кто приходил? Нет уж, не надо. Пускай маме докладывает.

Маша устраивается поудобнее, лампу придвигает поближе, открывает «Мушкетеров». Рябов узнал, что она больна, принес все пять томов.

Сколько времени прошло? Уже отец дома, Витя шлепает по квартире в мамином халате; Сашки нет - домой потопал. Мама вернулась от Марии Семеновны.

- Как дела? - Отец берет у нее из рук, захлопывает «Мушкетеров». - Температуру мерила? Забыла… Ну и ладно, кому она нужна. Давай-ка упросим маму. Теплые носки надень, кофту, с нами посидишь, чаю попьешь.

В кавказских колючих носках Маша с удовольствием выбирается на кухню. Под всеми широтами у Степановых была и будет привычка вечерами сходиться на кухне: тут всегда у них уютней, домовитей, чем в других комнатах.

- Тебе с молоком или без молока? - спрашивает мама.

- Ей с молоком и с медом, - советует отец.

- Ма-а-ам… - тянет Витя, - а конины кусочек дашь?

- Но ты же сам слышал. При тебе Саша передавал. Казы полагается два часа варить, целиком, не резать. Я для гостей приберегу, тогда и попробуешь.

- На Ноябрьские?

- Подождешь и до Ноябрьских! - непреклонно заявляет мама. Маша не может понять: о чем они говорят?

Витя продолжает бунтовать - не всерьез, для потехи:

- Не хочу котлет из сайгачатины! Хочу древней пищи воинов Чингисхана!

- Ничего, потерпишь… - упорствует мама.

Маша замечает в углу возле холодильника аккуратно сложенный черно-пестрый мешок. Тот самый мешок. Сашка, сгибаясь, волок его сегодня по коридору, а перед тем у двери - бу-бу-бу неизвестно с кем.

Витя сразу подхватывается:

- Ты погляди, чем он перевязан! Думаешь, веревка? Аркан! Понимаешь, он свит не из пеньки, не из джута, а из шерсти животных, то есть не из шерсти, ну например, из конского хвоста… - Кучу сведений выложил Витька, вместо того чтобы толком сказать, откуда взялся черно-пестрый мешок.

- Ты что, спала днем? - зачем-то спрашивает мама.

- Она зачиталась, - смеется отец. - «Мушкетерами».

- Мне все-таки скажут, откуда мешок? - ворчит Маша.

- Помнишь, старичок у нас был? Здешний чабан, очень симпатичный. Он прислал папе казы. Полуфабрикат конской колбасы.

- «Полуфабрикат»! - ученый младший братец фыркает. - Ну ты, мам, скажешь!

- Но ведь тот мальчик велел передать: в сыром виде есть нельзя, два часа варить. Конечно, полуфабрикат.

Сашка! И «тот мальчик»? Кто?

- Еркин приходил, младший сын Мусеке, - говорит Маше отец. - Он, кажется, в твоем классе?

- Ну! - Маша слышит в собственном голосе Сашкину манеру, дурацкое «ну!», означающее «да».

Ну Сашка, ну вредный тип! Значит, открыл Еркину, но нет, чтобы Машу позвать, хотя бы крикнуть ей, кто пришел. «Бу-бу-бу…» Взял мешок, будто он в доме хозяин, и выпроводил Еркина, а она, Маша, рядом была, ни о чем не догадывалась, хотя знала от Фариды: Еркин из дому посылку получил, значит, могла бы предположение сделать, не прислал ли Мусеке что-нибудь и полковнику Степанову? Он ведь деликатный очень… Папа ему чаю привозил… Непременно надо было ждать от Мусеке подарка, а Маша не сообразила, хотя Фарида ей вовремя все новости принесла.

- Что же ты к Еркину не вышла? - упрекает отец. - Тем более, вы в одном классе. Выздоровеешь - непременно исправь свою оплошку. Он славный парень, собирается стать чабаном, как и отец.

- Совсем слабо учится? - Мамина реакция на известие, что кто-то в Машином классе решил пойти в чабаны, а не в институт.

- Вовсе не слабо, - обижается за Еркина Маша, - по математике самый способный.

- Алгебру арабы придумали, я читал, - встревает Витя, - а геометрию греки… Пап, это правда, что геометрия - наука земледельцев, строителей? А вот алгебра и астрономия на Востоке больше развивались, где пастухи со скотом кочевали и караваны ходили торговые…

- Что ж ты думаешь, здесь земледелия не знали? Тут, брат, существовало земледелие высокой культуры - поливное. Километрах в двухстах от Чупчи ученые раскопали стариннейший город, сеть арыков. Ты расспроси Рябова, он ездил на раскопки.

Маша вылезает из-за стола, идет к себе.

- Не засыпай! - наказывает мама. - Я вот приду, горчичники поставлю.

Это не называется - плачет. Это называется - ревет в три ручья.

- Господи, да что с тобой? - Мама сует Маше градусник. - Я так и знала. Тридцать девять!

Приходит папа, гасит свет:

- Спи, Машка! Утро вечера мудренее.

* * *

Ночью городок снялся с якоря, отправился в дальнее плавание по стране. Знают ли в поселке, что городок уплывает из Чупчи каждую ночь - до зыбкого утра? Есть в городке карта его долгого ночного путешествия. На трансформаторной будке, на глухой беленой стене солдаты пишут свои города: Кострома, Тула, Горький, Юхнов, Балаково… Москву не пишут, из Москвы ребята не такие, чтобы писать, да и город не такой, не Юхнов. Уж не москвич ли, остроумец, однажды рядом с Балаково приписал: «Рио-де-Жанейро». Коротун увидел, приказал забелить: «Острить будете в другом месте!» Коротун знает: писать свои города - традиция, а традиции в армии - святое дело.

Городок плывет сквозь ночь на снах и бессонницах, на памяти и надеждах, на прошлом и грядущем, на радостях и печалях. С великой скоростью городок каждую ночь поспевает облететь немеренные расстояния и к зыбкому утру тихо причаливает, встает на якорь рядом с прижавшимся к земле степным поселком.

С первым сухим, как песок, снежком тут все окрест стало черно-белым, словно не на Земле - на другой планете. У человека нездешнего, если долго ехать по черно-белой ровной степи, сдают с непривычки нервы - особенно у молодых солдат.

Как-то полковник подвез из райцентра директора школы, по дороге осторожно говорил о резкой контрастности: о черно-белой земле, о том, что радиосвязь с чабанами современная, а дорог нет, что до сих пор держатся за архаичное кочевое скотоводство, а корма подвозит вертолет.

- Прибавьте еще одно степное противоречие, - запыхтел директор, - такое достижение НТР, как ваша техника, и такой поселок, как наш Чупчи, такая - из самана! - школа. - Морщины на огромном лице раздвинулись в усмешке. - А насчет техники, конечно, военная тайна. Но в поселке ее каждый мальчишка знает, каждая старуха тоже. Старухи у нас самые любопытные - больше, чем дети. Тоже противоречие? - Канапия Ахметович закашлялся как засмеялся. - У нашего великого поэта Абая есть восьмистишие-загадка. Я вам сейчас скажу…

Их восемь доблестных богатырей,

Что меряются силою своей,

Верх то один берет, а то другой,

Но кто из них окажется сильней?..

Такая вот загадка, Николай Сергеевич. Скажу сразу ответ, потому что загадка-то не в загадке, а в ответе…

Раздумье нас к разгадке привело:

То лето и зима, добро и зло.

Сверх этих четырех - то день и ночь,

Нечетное и четное число.

Полковник задумался:

- Странный список богатырей. Неравные соединены понятия. Добро и зло, день и ночь, чет и нечет…

- Узор мысли! Восток любит символику. Мы первые в человечестве абстракционисты - поглядите на орнамент казахской кошмы!

- Орнамент? Да-а-а… - медленно говорил Степанов. - Я видел у Мусеке великолепную кошму. Узор черно-белый, причудливый, а приглядишься - симметрия полная, белое поле точнехонькое такое же, как черное…

- Жена Садвакасова даровитая была художница, - с печалью отозвался директор. - Я надеялся, что кто-нибудь из ее детей станет поэтом. Но вслед за Кенжегали все занялись точными науками. Какой-то из великих математиков сказал о своем ученике, увлекшемся стихотворством: «Ему для математики не хватило воображения». Может, бывает и наоборот? Кому-то не хватает точности представления о мире, а то стал бы поэтом. Ведь в поэзии наивысшая точность слова - не так ли? Ученый или художник? Тоже два богатыря, два противоположных пути познания.

Некоторое время они ехали молча, потом Канапия Ахметович заговорил:

- Из русских поэтов я люблю особой любовью Кольцова - он степняк, простор понимал. Я в кольцовских местах воевал, под Воронежем… - Ахметов шумно отдышался. - Вы, Николай Сергеевич, откуда родом?

- Брянский.

- Лесной человек. В эту войну самый большой подвиг мой степной народ совершил, однако, под Москвой, а там леса. Вам Мусеке рассказывал, где воевал?

- Да, с Карпенко, под Москвой.

- Он жаловался как-то: до сих пор часто снится, как в лесу заплутал. Торная дорога, видите ли, Мусеке не понравилась: чего петляет? Решил: напрямик двину. Пословицу русскую ему откуда знать: «Только вороны прямо летают». Пошел напрямик. Полсуток ходил. Выбрался наконец на колею. Совсем извилистая: петля на петле. По ней быстро дошел. Так тоже бывает?

- Ваша речь - очень извилистая дорога! - смеясь, заметил Степанов. - Оттого, что едем по прямой?

- Такой уж я хитрый! - простовато признался директор. - Вы ведь меня собирались по пути о дочери спросить - как она учится. Да? О сыне. Однако мы уже в поселок въезжаем, а педагогический разговор не начали. Я только успею сказать: у вашего сына опасный товарищ.

- Витя своих друзей выбирает сам.

- Меня радует ваш резкий ответ, - запыхтел Ахметов. - Нащ завуч Серафима Гавриловна очень надеется на Витю - он хорошо влияет на Салмана Мазитова. Весьма вам благодарен за то, что подвезли.

Выбираясь из «газика», директор школы изрядно накренил своей тяжестью машину.

В последний момент он решил: «Не скажу полковнику о подозрениях Серафимы Гавриловны насчет Мазитова - что он непременно причастен к истории с каракулем».

Отчего-то именно сейчас, подъезжая к Чупчи в армейском «газике», директор школы вдруг уверился совершенно: нет, не Мазитов. Мысль эта каким-то образом следовала из отвлеченной беседы со Степановым, отцом Маши, девочки с беспокойной душой, и такого мягкого по характеру Вити, который дружит с самым крепким кремешком в Чупчи - с Сашкой Мазитовым.

Ахметов давно пришел к убеждению: истина - самая неожиданная находка; чаще всего ее найдешь не там, где ожидал.

Глава четвертая

Салманова голова только на уроках работает туго и лениво. Во всей остальной своей жизни он человек быстрый, сообразительный и очень усердный. Учителя и не догадываются, какие у него замечательные способности, хотя можно бы догадаться: дурак и лодырь давно бы пропал при такой жизни, а Салману ничего не делается.

Знание, приведенное в систему, делает человека сильным. Салман знает: сколько баранов привезли на воскресный базар; кто своим товаром торгует, кто перекупщик; в бане в пивном ларьке из-под прилавка торгуют водкой; в универмаге у продавщицы Райки есть черный ход, отец Салмана этим черным ходом тоже ходит; Амина встречается с черным Левкой из городка, они встречаются в мазаре Садыка и запирают железную дверь; «Ф+Н=Л» пишет на стенках сама Фарида, про Кольку тоже написала она…

Много знает Салман, о чем другие проведают не скоро. В окно поглядел и своими ушами подслушал, какие умные речи говорили на педсовете учителя: дружба с Витей Степановым очень полезна для Салмана Мазитова.

Витя учится без двоек, даже без троек, по ботанике знает в сто раз больше, чем учительница, но Мазитов для него первый человек. За это можно Витьке простить слабость характера. Ящериц, птиц и мышей убивает для чучел Салман, Витька закрывает глаза, затыкает уши. Но что правда, то правда: снять скальпелем мышиную шкуру или птичьи перья с кожей - тут Витька мастак. Скальпель Доспаева подарила. Чтобы Витька его не потерял, Салман эту замечательную вещь прячет к себе в карман.

Чучел они за осень наделали много. Салману мало радости тащить в школу чучело на лакированной доске. Если умеючи взяться, продать можно. В школе покупные чучела стоят, Салман цены прикинул: и по пять рублей есть, и по десять, и по двадцать. А Витька свои отдает задаром. За почет, за надпись на доске: «Работа учеников 5-го «Б» Мазитова С. и Степанова В.». Обошлись бы и без почета. Даже если три рубля взять за синюю галку - сколько всего можно купить. Витьке такое полезное знание в башку не приходит. Неоткуда прийти: у Витьки в доме полно еды, одежда есть, все есть.

Не случалось прежде, чтобы Салмана звали в городок, а теперь зовут. Отец у Витьки добрый, и мать не жадная, и сестра понимает: Салман ее младшему брату верный и надежный друг. Она Салмана по голове гладила: «Очень жесткие у тебя волосы. Разве ты злой?» После обиделась: зачем Садвакасова к ней не пустил? Салман ее боится немножко. Никого не боится, ни Головы, ни Гавриловны, ни Букашева, а перед Витькиной старшей сестрой потеет, как трус. Друг брата обязан быть заступником сестры, потому что брат - слабый человек: он делается умным только на уроках, а в жизни ничего не понимает - в этом Салман убеждался не раз.

Недавно вечером сидели у аквариума. Люстру погасили, зажгли в зеленой воде свет, рыбки медленно плавали - красиво! Пришла Витькина сестра, села рядом на диване, стала рассказывать. Она, когда маленькая была, птицу руками поймала. Кипел казан с бельем, птица села на деревянную крышку - чуть не свалилась в огонь. Они тогда в Мусабе жили… Потом Витька вспомнил. Он, когда маленький был, заблудился в высокой траве, выше его роста, - шел, ничего не видел. Маша сказала: «Я помню, ты не в траве, ты в кукурузе заблудился, тебя полдня искали…» Потом стали вспоминать, как отца и с ним какого-то капитана на льдине унесло в море. О дяде Леше вспомнили. Витькин отец в войну мальчишкой был, двенадцати лет. Фашисты его расстреляли вместе с родителями; дядя Леша вытащил живого из ямы с мертвыми. Сыном полка оставил, а после отвез в суворовское училище, сам демобилизовался, агрономом работал. Осколок в нем остался еще с войны. В бою не убил - в поле убил. Давно - Витя маленький еще был, он дядю Лешу плохо помнит, сестра помнит лучше. Она рассказывала: дядя Леша услышал поговорку «Когда на вербе груши вырастут», что выходит никогда, и назло поговорке привил у себя под окошком на вербу ветку с груши. Витькина сестра груши с вербы пробовала - кислые…

Хорошо сидели, вспоминали Витька и сестра, а после поссорились: какое море синей - Берингово или Черное. Витька ей сказал: «Ну и дура». Он не злой, он добрый, только слабый. Такого отца сын может во всем офицерском ходить, а ходит дома в халате: «Живу в пустыне». Такой брат сестре не защитник. Салман еще не знал, от кого и от чего будет защищать Витькину сестру, - незнание простилось бы кому другому, но только не Салману. Его дело глядеть и соображать. Иначе какой он Витьке друг? Не пустил Садвакасова - правильно сделал. Салман знает: не надо пускать Еркина - он опасный, сердце твердое.

По соображениям Салмана выходило: еще враг у Витькиной сестры Сауле Доспаева. Здесь Салман немного хотел перехитрить самого себя. Он знал: бывает и так, что сначала люди чувствуют друг к другу неприязнь, как он сам к Витьке, а потом могут стать истинными друзьями. Салман не хотел, чтобы Витькина сестра подружилась с Сауле. В доме у Мазитовых не любили всю доспаевскую семью. «Я бы на месте Доспаева…» - презрительно сплевывает отец. Был бы он не сторожем, а главным врачом, другие, умные порядки завел бы в больнице. И у матери Салмана свои счеты с больницей.

Год назад в детской палате умерла одна из Салмановых сестренок. У Доспаевой в палате лежала. «По ее вине умерла», - клялась мать.

Салман, конечно, помнил: тоненько попискивала сестренка, а матери все не было - базарничала. Он хлеба принес, но девчонка не ела, выплевывала. Все он помнил, как было. Но он-то ничем не мог помочь. А в больнице и молоко есть и лекарства. Почему не вылечили? Ну ладно, сторож Мазитов для вас плохой работник. Но разве маленькая виновата? Других спасали, а ее не спасли. Такие уж вы люди, Доспаевы.

Салман не ленился, когда видел: есть возможность напакостничать Сауле. Ее характер он знал: для Саулешки мелочи не существуют, она выше всяких пустяков. Что ж, поглядим! Он был изобретателен на самые дурацкие мелочи и с мальчишеской мстительностью понимал, как может унизить Сауле, заставив ее думать о копеечных неприятностях. Как-то раз он заметил: она внимательно на него поглядела, и был рад, словно нашел на земле десятку: прежде Сауле Доспаева будто и не знала, что живет в поселке Салман Мазитов.

Голова увидел его во дворе, остановил:

- Как живешь, Мазитов? Какие новости? - Морщины на большом лице выразили живейшее ожидание: будто Мазитов только и делал, что снабжал директора школы интересными новостями.

Салман - зубы на замок.

Морщины собрались в печальное выражение.

- Ты умный человек, Мазитов, даже слишком умный. А что у тебя получается? Горе от ума. Разве не так?

Салман не поддался на хитрость Головы. Прикинулся дураком и молчал.

- Я уезжаю, Мазитов, на неделю. Надеюсь, за это время ничего ре случится? Можешь обещать?

- Могу, - Салман разжал зубы. Обещать все можно. Такое место школа: больше обещай, меньше делай.

Салман знал: Гавриловна завела синюю папку, собирает документы, чтобы упечь Салмана в колонию. Папка сделалась очень толстая, но Голова к себе на стол не принял - у Гавриловны пока хранится. Салман много думал: чего ждет Голова? Так и не понял. Иногда пугался: что-то видит Голова, а Салман не видит, может крепко промахнуться.

***

Фарида привела в городок Кольку и Нурлана. Колька держался неловко, а Нурлан - в белом плаще, хотя и грязноватом, зато модном - с чувством пожал руку Наталье Петровне:

- Наконец-то я имею удовольствие с вами познакомиться. Оч-чень приятно!

Наталья Петровна пришла в себя только на кухне; рассудила спокойно: каких манер требовать с восьмиклассника, выросшего в поселке?

Нурлан принес с собой гитару. Как он ею обзавелся - целая история.

Владелец его души, старый черт Мазитов, настойчиво подталкивал: знакомься с солдатами. В универмаге Нурлан приметил уверенного парня из городка, купившего китайскую вазочку на подставке черного дерева. Продавщица Рая, Фаридкина молодая тетка, хихикала и глазами стреляла; другой бы сомлел, а солдат взялся научно втолковывать - Райке! - какое древнее искусство перегородчатая эмаль, какую эмаль делали в Византии, какую в Китае. Рассказывал, а сам на Нурлана косился: «Погоди, парень, ты мне, кажется, пригодишься». Вышли вместе, и Нурлан показал солдату из-за пазухи золотистую шкурку. «Оч-чень интересно! - усмехнулся солдат, и к Нурлану тут же перешло-прилипло это шикарное «оч-чень». - Но этот товар, - солдат затолкал шкурку назад, под плащ Нурлана, - не по нынешней моде. Про дубленки слыхал? Вот и переходи на дубленки. Для ваших мест - перспективный бизнес… Ты, я вижу, человек деловой, - продолжал солдат в тоне доброго покровительства, ставящем Нурлана в положение услужливое: он это чувствовал, внутренне протестовал, но отделаться уже не мог. - Не поможешь ли мне раздобыть что-нибудь из старинных вещиц, из творений здешних умельцев?.. Ширпотреб, даже иноземный, меня мало интересует…»

Нурлан вспомнил, домбра деда Садыка висит без дела на стенке у дяди Отарбека в Тельмане.

«Продай! - предложил Володя. - А то, может, махнем? У меня гитара есть, самый модный сейчас инструмент».

Гитару Володя купил в Москве у одного «жучка» за два червонца и уже после, дома, обнаружил внутри бумажный ярлык фабрики имени Луначарского: цена семь двадцать. Ярлык Володя, конечно, отскоблил. Песенкам под гитару, закружившим вдруг всю Москву от школьников до людей весьма почтенных, та же полагалась цена - Володя прекрасно знал! - но они вошли в некий неписанный перечень вещей, какими полагалось владеть умному человеку. Володя тайком потрудился, попотел у магнитофона, освоил и хрипотцу доверительную, и манеру пригнусавливать для задушевности.

Уходя в армию, он не забыл прихватить с собой гитару; она ему сослужила верную службу, помогла утвердиться в положении своего парня, а потом и вывела в лидеры. Но теперь, когда вся рота забренчала и захрипела, Володя без сожалений расстался с гитарой.

Нурлану за дедову домбру Володя - в придачу к гитаре - напел весь модный репертуар. Рыжий мальчишка на удивление оказался переимчив: суть схватил, саму манеру московско-переулочного исполнения. Хотя под казахскую домбру - рыжий Володе показывал - поют совсем по-другому: высоко-пронзительно, в долгий крик. Но всего удивительнее вот что оказалось для Володи: мальчишка пел дешевку, ширпотреб, а слушаешь - за сердце берет.

В городке, у Степановых, Нурлан распелся, показал себя во всей красе. Отец Маши и с ним лысый майор пришли послушать. Нурлан примечал: полковнику нравится, а уж майор так и млеет от восторга. Потом отец Маши тихонечко вышел, а майор остался с ребятами. Нурлан еще поддал жару, майор не вытерпел - протянул руку к гитаре:

- Дай-ка теперь я.

Коротун долго настраивал гитару, пощипывал струны, прислушивался, склонив голову. Потом брови страдальчески вскинул и начал:

Синенький скромный платочек…

Голоса у Коротуна не было, но ему казалось, он недурственно поет и главное - с душой. От прилива чувств он побагровел, лысина заблестела капельками, но Коротун ничего не замечал. Песенка фронтовых лет увела его далеко - туда, где он был лейтенантом с задорными усиками, в щегольской бекеше, в сапогах со шпорами.

Маше стало жаль Коротуна: почему он не замечает, как смешон?

Зато Нурлан - вот артист, умеет притворяться! - сидел будто завороженный райским пением.

Коротун домучил «Синий платочек» и, кажется, собирался еще что-то спеть, но бойкая Фарида выставила красный сапожок, повертела, полюбовалась и невинным голоском спросила:

- Маш, а Маш… Ты же хотела Кольку спросить про его деда. Коль, а Коль… Расскажи!

- Да чего там… - забубнил смущенно Колька.

- Не буду вас стеснять! - Коротун догадался, что ему намекали: не пора ли уйти?

Нурлан - к досаде Фариды - вроде бы даже обиделся на нее за безголосого майора. Она мигом застрадала: какой Нурлан впечатлительный! Вслух предложила:

- А может, и нам пора? Надоели больному человеку.

- Ничего не надоели, - сказала Маша. - Скучно целый день одной.

- Я бы пожил один, - позавидовал Колька. - Мне дома и минуты покоя нет. Малышня лезет… Вчера только отвернулся - уволокли паяльник и комод разрисовали. А от бабки кому попало? Мне! - Он сидит за Машиным письменным столом, разбирается в будильнике: куда приладить оставленную Витей «лишнюю» детальку? - А зимой прошлой они Курбана обрили. Я машинку для стрижки чинил, а они уволокли. Морозы начинаются, а у нас пес с одного бока голый. Что делать?! - пришлось жилетку шить из овчины.

Нурлан побренчал струнами:

- Не крути, рассказывай про фамилию.

- Всегда эта Фаридка заскочит! Ну сорока! - проворчал Колька, навинчивая рычажок завода. - Сейчас посмотрим, ходит или не ходит. - Он накрутил рычажок до отказа, поднес будильник к уху, счастливо заулыбался. - Тикает! Ей-богу! Тикает! Сейчас звон проверим. - Он еще покрутил рычажки: - Без звона будильнику грош цена! - Прислушался озабоченно, перевел стрелки, и будильник в Колькиных руках залился оглушительным звоном. - Голосистый! - похвалил Колька. - Орет, как бабкин кочет! - Он поставил будильник Маше на тумбочку: принимай работу.

- Ты мастер!

Будильник стучал деловито, по-Колькиному.

- Да там был-то пустяк! - отмахнулся мастер.

- А я что говорила? - вставила Фарида. - Я всегда говорила: у Кольки технический талант. У Нурлана музыкальный, а у Кольки технический.

Колька сразу заскучал. Собирал будильник - интересно, а разные там спасибо и комплименты, какой он мастер, Колька не любит. Ему бы еще чего сейчас в руки - он бы занялся с удовольствием, но Нурлан - ни словечка из губ не выпуская - струнами явственно вытренькивал: «Ра-а-аскажи про де-е-еда-а-а, ра-а-аскажи про де-е-еда…» Научил чертов Ржавый Гвоздь свою гитару разговаривать человечьим голосом.

- Ты сам расскажи! Ты от деда слышал столько раз.

- И расскажу! - загорелся Нурлан. - Если хочешь знать… Если хочешь… я песню сочиню!

Нурлан с маху бросил пальцы на струны - и нет Ржавого Гвоздя, есть другой человек, красный кавалерист в шлеме островерхом.

В любой роли Нурлану легко и просто. Всё он знает: как глядеть как ходить, какие найти слова. Но кто подскажет, как сыграть ему себя самого, Нурлана Акатова? Фаридка? Она вся тает от восторгу таращит влюбленные глаза. «Фы плюс Ны». Он еще доберется, кто по всему поселку такую дурость пишет.

Через неделю чья-то рука написала на небеленой стене одноэтажного поселкового клуба: «Коля К., люби не по красоте, а по сердцу». Колька самолично замазал жидким саманом первый признак девчачьего интереса к его особе, а также выпад против Сауле. Заодно Колька проштукатурил и все трещины: не пропадать же задаром ведру самана.

Приходя к Степановым вместе с Нурланом, Колька вовсе не интересовался аквариумом, хотя однажды помог Вите исправить подводное освещение. Колька с малолетства не признавал игрушек - любил настоящее дело.

Нурлан - на почве любви к гитаре и песне - подружился с Коротуном.

Маша, когда пришла в школу после болезни, уже была подругой Фариды, а это - за две недели отсутствия - поставило ее в классе на определенное место, соответственно сложившимся там за школьные годы отношениям. Она поняла: испытательный срок кончился, шарик вкатился в лунку. Что тут стало теперь? Чет или нечет?

…У казахов пятнадцать лет - возраст совершеннолетия. А у нас?

Тебе уже четырнадцать - не маленькая! Тебе еще только четырнадцать - что ты стала о себе воображать? Тебе четырнадцать - пора быть самостоятельной… Тебе четырнадцать? Кому нужны твои рассуждения!..

В четырнадцать лет человек оказывается на ничейной земле. На вспаханной полосе, где отпечатывается каждый твой шаг. Отец рассказывал Маше - давно, еще маленькой. На границе есть контрольно-следовая полоса - рыхлая, взбитая в пух земля. Один нарушитель пытался обмануть пограничников - привязал к ботинкам коровьи копыта, но пограничники сразу заметили, корова перешла границу какой-то очень странной походкой.

Когда папа рассказывал про нарушителя на коровьих копытах? Очень давно. Еще в Мусабе. Маша помнит: тесный дворик с глиняными стенами, посередке, на очаге, котел с кипящим бельем. Маша тянется к огню, выкатывает из-под котла дымящиеся комочки, у дыма щекочущий в носу, звериный запах. Откуда ни возьмись - птица Перышки пестрые, коричневые с белым, пестрый хохолок, нос длинный. Птица сидит на деревянной крышке котла. Ее одурманило едким мыльным паром, а то она не далась бы в руки маленькой девочке. И Маша - будь она постарше - разве потянулась бы ловить птицу голыми руками? Птицу не возьмешь голыми руками. Только сетью, ловушкой. Но Маша тогда ничего не знала. Она просто дотянулась через едкий дым и взяла удода за бока. Может быть, не окажись рядом несмышленой малолетней девчонки, удод, ошалев от мыльного пара, свалился бы в кипящую воду или дымные угли… Да, очень дымный горел огонь под котлом и пахнул дым незабыто - такой особый, щекочущий в носу запах. Когда Еркин сел рядом за парту, от его суконной куртки чуть слышно донесся тот - из Мусаба - дымок очага. Маша помнит: с удодом в руках побежала к терассе, огибавшей весь дом. Споткнулась на повороте - носом в потрескавшуюся глину, а удод вырвался, посидел на перилах, отдышался и взлетел - поминай как звали. На Машин рев прибежал отец. Он-то и назвал - по ее слезному, взахлеб описанию - пеструю длинноносую птицу удодом. И чтобы утешить, стал рассказывать случай про нарушителя на коровьих ногах.

Очень давно это было. Еще в Мусабе. Почему какие-то случаи, обрывки разговоров человеку запоминаются, а многое другое уходит бесследно? Что случается с человеком в тот миг, который врезался в память со всеми незначительными подробностями? Произошла какая-то вспышка? Но чем она могла быть вызвана? Главная причина, по которой вдруг так четко сработала память, потом забывается, а остаются самые простые подробности. Почему же люди что-то главное забывают, а мелочи помнят?

Тогда, в Мусабе, Маша была еще маленькая. А теперь ей четырнадцать лет, и она не потянется взять птицу голыми руками, глупым незнанием своим не спасет попавшего в беду.

Маше уже четырнадцать, и ей еще только четырнадцать. Она идет по вспаханной полосе: с одной стороны детство, с другой - взрослая жизнь. Из одной ушла, а в другую ей еще идти: не поперек, а вдоль полосы, глубоко отпечатывая каждый свой шаг. Что же такое привязать к ногам? Какой хитростью всех перехитрить?

В четырнадцать лет человеку неохота, но приходится обманывать. Он врет, как ему кажется, легко и свободно, потому что уже привык скрывать свои мысли, прятать подальше чувства. Ему ничего не стоит лишний раз соврать, однако перед ложью и после нее во рту появляется привкус горечи - у самого корня языка, там, где обычно начинается ангина, где врач давит чайной ложкой: «А ну скажи: а-а-а!» Горечь неправды возникает там, где рождается первый звук речи.

Зачем же тогда говорить, что юность открыта и непосредственна. Эту ложь не могли придумать четырнадцатилетние. Ее придумали другие про них.

Четырнадцатилетние знают: скованы все их движения и самолюбие настороже. В четырнадцать лет человек не понимает сам себя: таким, каков он есть и - всего вероятней - будет. Он начинает придумывать себя заново. Совершенно заново. И за то, каким он себя придумывает, никто не в ответе - только он сам.

Чем больше человек придумывает, тем меньше он сам про себя после помнит. Оттого все люди очень ясно и чисто помнят раннее свое детство, но редко кто помнит, каким был в четырнадцать лет. Многое, что бывает перед шестнадцатью, исчезает, пропадает, рассеивается, как горьковатый дым.

Шолпан проснулась среди ночи: кто-то плакал в спальне старших девочек.

Она сама вот так же, бывало, плакала в мокрую подушку. Ночь в интернате - для невидимых слез: от обид, от тоски по дому - мало ли от чего! Темно - не видно, не стыдно. Такой одинокой нигде не бываешь, как ночью на плоской интернатской подушке. В доме столько ребят, а ты одна-одинешенька. В степь от всех уйдешь - это не одиночество, просто ты сама с собой. Иногда хочется побыть только с собой, подумать без помех. А одиночество - это другое. Когда люди рядом, близко, но не с тобой.

Плачет Амина. Но не встанешь, не подойдешь к ней. Ведь Амина надеется - никто не слышит, все спят.

Весь интернат уже знает: Амина перестала встречаться со своим солдатом, с Левкой Кочаряном. Левке мать написала, что не хочет знать никакой другой невесты, кроме той девушки, которая ждет Левку на родине.

Исабек обрадовался: прибежал, вызвал Амину в коридор. Но она сразу же вернулась - сердитая. Не нужен Амине силач Исабек. А кто нужен? Левка!

Шолпан прислушивается к всхлипываниям, вспоминает недавние бесстыдные рассказы по ночам Амины о встречах с солдатом. Левка всплывает перед глазами Шолпан, и ее трясет дрожью отвращения.

Она приказывает себе: спать! Ложится ничком, натягивает на затылок одеяло.

Нет, не заснуть Шолпашке под сдавленные всхлипы. Встает, бежит босиком через комнату в другой угол, к Амине. Все молчком.

Амина словно ждала: распахнула одеяло, обняла Шолпашку, так и трясется от рыданий.

Летом, на джайляу, веселые старухи кричали Амине вслед: «Славная кобылка! Кто ее взнуздает?» Старухам аульным только дай поозорничать. Им все можно - они свое прожили.

Не скажешь, что у Амины красивые глаза, нос, губы. Разглядываешь ее лицо - ничего особенного. И не надо разглядывать. Любоваться надо. Все в Амине жило, рвалось на волю, под синее небо, на зелень травы. Не обидно шутили старухи: «Молодая гладкая кобылка играет в своем табуне». А теперь куда пропала вся радость? Амина ходит как потерянная.

Шолпан залезла под одеяло, прижалась своими птичьими ребрышками и чувствует: тяжелой тоской налито крупное, сильное, жаркое тело Амины. Ухо щекочут мягкие губы, шепчут бессвязно:

- Глупая ты моя, никому верить нельзя, ты бойся, ты саму себя бойся… Вот узнаешь, тощенькая ты, тихая, все узнаешь… Ты не уйдешь, серьезная, я давно замечаю, ты без оглядки кинешься, себя не пожалеешь… Меня вот жалеешь, себя забудешь…

Запах жаркого тела, мокрой наволочки, цветочного мыла, духов… Шолпан водит ладошкой по вздрагивающему от плача, горячему сквозь ситец плечу. Откуда-то она догадалась: у Амины будет ребенок. Как догадалась? Сама не знает. Есть в жизни Шолпан что-то ей самой неясное, чем она никогда не сможет поделиться с Сауле: не плакала никогда Сауле ночью в интернатской кровати.

Амина всхлипывает все реже, сквозь сон. Шолпан перебежала к себе, забралась под остывшее одеяло: колени к подбородку, руками притянула голяшки, дышит часто, согревается… Может ли человек желать мучений самому себе? Холодные ладони скользят по птичьим ребрышкам, кожа покрывается гусиными пупырышками… Пусть впереди, в жизни, которая придет, будут у нее и мучения - все будет, все…

Днем о таком не вспомнишь - днем все по-другому. А ночные мысли, хотя и бессонные, сродни сну. Какой ты увидишь сон, человеку не дано выбирать, как бы ни была сильна воля и холоден рассудок. Сон свершается сам по себе. Так отчасти приходят и ночные мысли. Днем на мысли есть управа, она в тех делах, которыми ты занят. Эти дела - даже независимо от твоего желания, но согласно твоим действиям, работе рук - правят всеми мыслями, как бы далеко они ни залетали. Ночные мысли бродят бездеятельно, однако без них человек многое не мог бы постичь. Так же и без снов не все нам в жизни понятно. Они бывают вещими, потому что во сне, пока мозг отдыхает, какие-то клетки действуют самостоятельно, бесконтрольно и потому превышают возможности мышления.

Глава пятая

Родившись на свет, человек живет-поживает и понемногу начинает соображать головенкой, что к чему и для чего, зачем день сменяется ночью, а лето - зимой. Он научается разным словам, понемногу усваивает их назначение и познает на своем опыте: слова требуют действий, действия - слов. Но человеку еще долго остается неизвестным, на каком из сотен человеческих языков он говорит, на каком понимает близких людей и они понимают его радости или обиды. Иногда он общается с миром сразу на двух языках: одни слова для бабушки в белом кимеш #233;ке, другие для бабушки в платочке с черными горошинами, но не находит в своем двуязычии ничего странного - привык с рождения.

Шолпан до восьми лет знала только свой дом и свой аул. Все заложенное в те годы жило в Шолпан на родном казахском языке: по-казахски назывались движения рук, расчесывавших гребнем волосы, лепивших тесто; на казахском языке говорило упрямство, с каким она каждый год уезжает из дома в интернат, с каким усаживает себя за книги, когда вся комната спит. На родном языке думает Шолпан о Еркине. Она встречает его в дальней, будущей своей жизни, приехавшего издалека, усталого, с красным от ветра лицом. Она принимает у него из рук косматый обмерзший тулуп, опускается на кошму помочь ему, окоченевшему с дороги и потому неловкому, стащить с ног задубелые сапоги. В этом поступке, совершенном на родном языке, не может быть ничего унизительного для ее человеческого женского достоинства. Напротив, она знает: правильно и прекрасно так делать… даже если тебе трудно пояснить то, что ты делаешь, русскими словами, тоже теперь для Шолпан необходимыми, живущими в лад со многими привычными движениями и поступками.

Когда она шила себе платье или меняла белый крахмальный воротничок на форменной куртке Аскара, своего подшефного, Шолпан не «приметывала», а «пристебывала». В школе несколько лет девочек учила домоводству женщина из городка, жена старшины-сверхсрочника, родом сибирячка. Поэтому движения рук бравших иголку, снимавших ножом с картофелины тонкую кожуру, пробовавших, послюнив палец, накалился ли утюг, Шолпан осознавала на том русско-деревенском, сибирско-украинском языке, на котором их показала учительница домоводства.

Учась в доме у Сауле русскому языку, Шолпан узнала и польские обозначения простых вещей и действий, но откуда-то ей сразу стало понятно: эти слова - для дома Сауле, их незачем выносить в школу или в интернат.

В старинном доме, построенном польским революционером, жили в шкафах книги, привезенные прапрадедом с родины или выписанные прадедом из Варшавы и Кракова, но польская речь отмирала, для нее не было в Чупчи живительной почвы. Она стала домашней, комнатной - как цветы на подоконнике, птица в клетке. На польском языке говорили о самых простых вещах, но для подрастающей Сауле в доставшихся ей от матери польских словах жила не только особая, родная домашность. В них хранилась семейная память о прекрасных людях, которые прожили свою жизнь честно и по справедливости. Простые комнатные слова, как домашние боги, остерегали от всего мелочного, недостойного, чего не простили бы люди, когда-то жившие в старинном доме, первом доме Чупчи. Наверняка здесь никогда прежде не переходили на польский, чтобы скрыть от других что-либо хитрое и недостойное. Хотя иногда люди, живя среди чужих, так поступают со своим родным языком, радуясь этой возможности и не понимая, насколько это оскорбительно для родного языка: служить обману.

На каникулах Сауле и Шолпан ездили с классом на экскурсию в Алма-Ату. По картинной галерее ребят водила строгая женщина-экскурсовод. Полированной указкой она словно нанизывала картину за картиной. Шолпан растерялась: не запомнить всего, не записать.

- Шолпашка! Гляди! - Фарида подскочила, чем-то обрадованная. - Девятый вал! Художник Айвазовский! У нас в чайной такая же висит, даже побольше.

- Девочка, у вас в чайной висит копия, и, полагаю, неважная, - высокомерно глянула на Фариду женщина-экскурсовод. - А здесь подлинник.

Но ребята уже радостно гомонили перед картиной Айвазовского, словно после долгих странствий по чужим краям встретили земляка, одноаульца.

- Всегда так! - Женщина с указкой отошла к Серафиме Гавриловне. - Со всеми экскурсиями из сельских школ. Дойдут до Айвазовского и рады: знакомого встретили! У нас есть бронза Лансере: казах на лошади. Великолепный местный колорит. Казалось бы, вот где надо ожидать бурных эмоций. Но нет! Поглядят - и дальше. То же самое и с Хлудовым. Не бог весть какой талант, но кисть добросовестная, отличное знание казахского быта. Должно сегодняшних школьников интересовать прошлое народа? Нет! Проходят и мимо Хлудова. В залах современной живописи у нас есть великолепные работы современных казахских художников: Тансыкбаев, Урманче… Но они не будут иметь такого успеха у ваших ребят, как Айвазовский. Я уже привыкла. Увидят мои экскурсанты «Девятый вал» - и к нему. Общий эмоциональный взрыв. Я бы еще назвала знаете кого? Шишкина, его лес с медведями. В Третьяковке вам скажет любой экскурсовод… Популярность. Тысячи или даже миллионы копий повсюду, во всех широтах, в пустынях и где-нибудь в Атлантике на траулерах…

- Да, конечно… - льстиво поддакивала Серафима Гавриловна, тушуясь перед женщиной с полированной указкой.

- Скажите, пожалуйста, - подошла к ним Сауле, - в здешней галерее есть работы Рокуэлла Кента? - Голос Саулешки звучал резко, вызывающе.

- К сожалению, нет, - живо и как-то, уважительно отозвалась женщина-экскурсовод. - Вас интересует Кент?

- Да. Мне очень понравились его иллюстрации к «Моби Дику».

- Мне посчастливилось быть на выставке Рокуэлла Кента в Москве!

Женщина покраснела от гордости, заговорила с Сауле какими-то птичьими словами, Шолпан непонятными, хотя разговор шел на русском, втором ее родном языке. После, на улице, она спросила Саулешку:

- Ты спрашивала про художника… Он великий?

- Кент? - Сауле сердито усмехнулась: - Знаменитый! Не в нем дело. Просто имя вспомнилось, первое попавшееся из новых. Я на ребят разозлилась. Охота показывать себя дикарями. Получили, называется, художественное воспитание в чайной.

Шолпан на это ничего не сказала. В большом городе множество нового и интересного пролетало мимо нее, стороной, не подпуская близко к себе, даже отталкивая сердито: куда ты лезешь, дуреха! Но Шолпан не обиделась на город. Она во всем обвинила себя, свою аульную неразвитость.

Она не знала, что сама к себе несправедлива. Очень часто смятение человека перед новым и неизвестным выказывает не ограниченность, а напротив, большую, чем у других, способность что-то постичь во всей возможной полноте познания.

После поездки Шолпан стало по-новому удивлять многое привычное. В годы юности такие перемены нередко совершаются после долгой болезни: встаешь и заново учишься видеть знакомый до песчинки мир. Впрочем, долгая болезнь - тоже путешествие в другую жизнь.

Шолпан стала думать: надо уже теперь определить наперед самое главное, без чего в большом мире можно потеряться, как в степи, когда не видно ни солнца, ни звезд.

В мыслях о главном она не могла пока определить, где оно и как его искать. Предстояло найти не потерянное и потому уже известное, а что-то неведомое: можешь его с первого взгляда по неопытности не узнать, не узнав - легко пройти мимо своего, самого главного в жизни. Какое оно?

Шолпан часто думала о чем-то неизвестном ей. Оно тоже имеет свое слово, и его предстоит услышать, понять, ввести в свои мысли и поступки.

Когда она со всеми ребятами ехала поездом из Алма-Аты домой, Шолпан увидела на одной маленькой станции саму себя. В плюшевом пальтишке, в шали с кистями, она стояла у переезда с ведерком, прикрытым пестрой тряпицей. Что несла она в ведерке? Айран? Странным показалось Шолпан: она строит догадки, стоя за пыльным окошком вагона, о том, что сама же несет в жестяном ведерке со скрипучей дужкой, не очень-то тяжелом - она явственно почувствовала вес своей рукой.

Девочка в плюшевом пальтишке осталась на переезде, а Шолпан покатила дальше. Рядом с ней стояла у окошка Сауле - обняла Шолпан, потерлась щекой о щеку:

- Хорошо!

По-казахски сказала Сауле или по-русски? Шолпан не заметила. Какая разница? Просто - хорошо.

Колька вертелся у соседнего окошка, тайком косил в их сторону.

В тот год, когда Колька поступал в первый класс, начала работать в Чупчи молодая учительница, никого в поселке не знавшая. Колька рос самостоятельным человеком. Сам купил в универмаге папку с хитрой железкой внутри, сам разобрался, как устроен скоросшиватель, наколол свою метрику, медицинскую справку и поволок «личное дело» в школу.

- Кудайбергенов, ты в какой класс должен записаться - в казахский или в русский? Что тебе дома велели? - спросила новая учительница.

Самостоятельный человек не нашелся как ответить. И тут в канцелярию вошла знакомая Кольке по страшным рассказам старших ребят Гавриловна:

- Этого запишите в первый «Б»! - И Гавриловна при Кольке объяснила приезжей учительнице: под фамилией Кудайбергеновых в Чупчи живет русская семья; еще в гражданскую войну семиреченский казак Фетисов поменялся фамилией с узбеком Кудайбергеновым.

Колька и прежде слыхал старую семейную историю: как его дед спас товарища своего, узбека, и как они решили поменяться фамилиями. «Сапогами трудно меняться, - рассказывал дед, - потому что ноги у людей бывают разные. Шинелями тоже - рост неодинаковый. Именами не сменяешься - их нам матери дают. А фамилиями можно. Решили - и сменялись. Он за меня на поверке ответил, я - за него. В полку не сразу привыкли, путали. Но перекличка каждый день - привыкли. А список полка как был, так и остался. Никаких перемен, все бойцы на месте…»

Вернувшись из школы учеником русского первого «Б», Колька стал наново выспрашивать деда: не поменялась ли заодно жизнь от такого обмена фамилиями? При этом Колька проявил природную консервативность: ему не хотелось, чтобы случились перемены. Он добивался от деда надежных заверений: от перемены фамилии ничего не переменилось и не могло перемениться.

Дед Колькину тактику мигом раскусил:

- Ишь ты… Чтобы тебе все без перемен. Да как же это мыслимо - без перемен. Ежели мы с другом моим боевым фамилиями разменялись - значит, и судьба на судьбу. Так оно и вышло. Убили Фетисова. Басмачи, гады… Убили.

Тут дед мрачно умолк, и Колька полдня бился: упрашивал деда рассказать, где и как погиб тот, который с дедовой фамилией заполучил деду назначенную гибель. Наконец дед сжалился:

- Я уже, значит, демобилизовался, а он в кавбригаде служил, у Карпенки. В тридцатом году опять басмачи объявились. Карпенко их загнал за Чу, в киргизские горы. В тех горах и попал в плен к басмачам боец Фетисов. Ему допрос со зверствами, как водится у басмачей. Курбаши спрашивает: «Кто такой? Как зовут? Какие планы у командования?» Известно, чего им, басмачам, надо. А друг мой язык на замок - молчит. Курбаши ему с подходом: «Ты же наш. Ты мусульманин». А дружок ему в ответ: «Я боец красной конницы Фетисов». Уже после один пленный басмач показывал, как все было. Курбаши налетает: «Врешь! Ты не русский! Ты мусульманин!» А он на своем стоит: «У тебя, бандит, мой документ в руках! Разуй глаза! Записано: «Фетисов!» Басмачи его ножами пырять, а он им: «Нет и не будет у меня другого имени. Фетисов я, и точка». - Дед поник головой, смахнул слезу со щеки. - Так и погиб Фетисов-герой. Нашли его конники истерзанного: грудь ножами истыкана, глаза выколоты, язык отрезан. Там, в киргизских горах, и похоронили. Написали на камне: «Красноармеец Фетисов. Зверски убит басмачами. Спи спокойно, товарищ, мы за тебя отомстили». До сих пор, сказывают, камень при дороге лежит. Люди читают и думают: «Эк, занесло тебя, русского мужика, помирать в такую даль…» Как же ты хотел, чтобы без перемен? Нет, так не бывает. Иной раз ночью не спишь - камень могильный на грудь давит…

По-дедову выходило: и Колька живет судьбу не свою, а того внучонка красного бойца, что мог родиться в узбекском дому. Бабушка осерчала: «Ты чего блажишь? Ты чем малому голову забиваешь?» Но у Кольки голова отличалась устройством не бог весть каким мудреным, зато в работе прочным и надежным. Кольку не запутаешь. Поразмыслив степенно, он определился жить, как живется: хоть Кудайбергенов, хоть Фетисов - фамилия вполне ладная. А то привели в первый «Б» пацануху из городка - Тамару Бублик. Учительница вызывает - все хихикают. Две четверти хихикали. После зимних каникул как рукой сняло: привыкли. В третьем классе Тамару Бублик без всякого смеха выбрали звеньевой. Из четвертого она уехала с отцом куда-то под Берлин. Там, наверное, тоже: две четверти хихикали, потом выбрали старостой или председателем отряда. Колька думал: все девчонки в офицерских семьях такие - инициативные, но Маша Степанова совсем другая, совсем…

Когда в городок на Чукотке приехали Коваленко со своим Ванькой, Маша училась уже во втором классе.

На арифметике решали примеры; учительница что-то свое выводила в классном журнале на последней странице.

- Коваленко! - Учительница подняла голову. - Коваленко Ваня, ты кто по национальности?

- Не знаю! - вскочил Ванька. - Честное слово.

- Спроси у родителей, а завтра подойдешь ко мне.

Еще несколько ребят учительница спросила, какой они национальности, а Машу не спросила. Почему? Папа объяснил:

- У тебя простая русская фамилия. Можно и не спрашивать. 2 Коваленко - фамилия украинская. Но есть и русские с такой фамилией. Потому в школе и спросили.

У Маши с того времени отложилось в памяти без всяких стараний с ее стороны: Степановы - русская фамилия, очень простая. Если бы где-нибудь спросили, кто она по национальности, Маша знала, как ответить: русская. Но ее нигде и никогда не спрашивали, потому что она Степанова да еще Маша - чего проще. Может быть, где-то на земле таких простых и понятных вещей не знали и потому могли бы спросить Машу: кто она? Но до таких далей Степановы еще не доехали.

- Ты много ездила по свету, - сказал ей Канапия Ахметович. - Ты наш человек. Кочевого племени.

Директор преподает и русский и казахский. Нурлану он ставит по казахскому языку тройку. Маше - пятерку. Она догнала его в коридоре:

- Канапия Ахметович, не ставьте мне пятерок.

Он недовольно подвигал морщинами:

- Ты думаешь, я ставлю тебе пятерки за то, что ты дочь полковника? Я ставлю отметки за успехи. Для человека, который не знал ни одного казахского слова, у тебя очень большие успехи. Например, сегодня ответила все падежные окончания. Наверное, сосед тебе хорошо помогает. - Морщины мягко расплылись. - Я заметил: писали русский диктант, ты держала тетрадь, чтобы Садвакасов глядел. Он не стал списывать. Характер. У него по русскому четверка. У тебя за первый диктант тоже четверка. Я, наверное, диктую для тебя непривычно?

- У меня и в той школе была четверка.

- Очень уважаемая отметка. Пятерка по русскому - редкая птица даже в России. В десятых классах пятерка только у Люды Власенко. В девятых нет чистых пятерок. У вас в восьмом «Б» сестра Люды - Валя Власенко тройки получает. Такие вот дела… Пятерка только у Сауле Доспаевой. У Акатова тройки по казахскому, по русскому - без всякого различия. Болтает бойко, понимания нет. У Кудайбергенова честная тройка - по казахскому, по русскому. У твоего соседа четверка. У наших учеников соседствуют в дневниках тройки по истории с пятерками по геометрии, но по русскому языку и по казахскому всегда отметка одна. - Директор шел по коридору, Маша за ним. - У меня, Степанова, с детства два родных языка. Два - равновесие моей жизни. Я учился в Ленинграде, на факультете русского языка и литературы. Всюду бы удивлялись - казах чисто говорит по-русски. Всюду, но не в Ленинграде. У нас, у казахов, к этому городу особая любовь. Там принял славу Чокан Валиханов, наш первый ученый, там учился наш лучший писатель Мухтар Ауэзов. Ты еще про них узнаешь. Ты еще много узнаешь про нас, казахов… - Директор остановился перед фотографией старой женщины: темное скуластое лицо, белый головной убор, как у казахских старух. - Вот погляди. Знаменитая Марьям Жагор кыз. На фотографии она уже старая. Когда была молодая, ее не так звали. Она русская - Мария, дочь Егора, тезка твоя - Маша. Полюбила парня-казаха, сложила о своей любви песню «Дударай». Вся степь теперь поет… В нашей степи, Марьям, издавна живут в тесном соседстве казахи, русские, украинцы. Такую нам судьбу подарила история. Люди, выросшие здесь, не пили воду из разных колодцев. Кто здесь вырос - казах, русский или украинец, - особые качества характера приобрел, какие, наверное, в других местах не встречаются.

Старая песельница глядела с фотографии мудрыми далекими глазами: «Ну что, Марьям?» Та же у глаз степная зоркость, как у старого Мусеке.

На вечере Акатов играл на домбре, пел «Дудар #225;й-д #253;дар…», глядел на Машу, смеялся голубыми глазами - рыжий Акатов, артист…

Нурлану года четыре было, когда брат отца, дядя Отарб #233;к, взялся ему втолковывать про славный род Бугуч #250;, давший степи великого акына Садыка. Нурлан усвоил: есть люди из рода Бугучи и есть другие люди, не такие как бугучинцы, а всегда хуже. Отец Нурлана происходил из рода Бугучи, а мать принадлежала к другому роду - Мингит #225;й. О мингитаевцах Отарбек говорил с кривой усмешкой, и Нурлан обрадовался, что лицом он никак не мингитаевец, а истинный бугучинец.

Дядя Отарбек заставил его выучить родословную до седьмого колена, и Нурлан знал: он сын Кум #225;ра, а Кумар - сын великого Садыка, а Садык - сын Аката, а Акат - сын Нургали, а Нургали - сын Амантая… Дядя Отарбек втолковывал ему: вся земля вокруг Чупчи испокон веков принадлежала бугучинцам. Однако в школе учительница истории рассказывала: владел всей здешней землей Ерж #225;н Акп #225;ев - султан, выхлопотавший себе русское дворянство.

Лет в пять Нурлан узнал: он рыжий! И раньше, когда отец брил ему голову, Нурлан видел на лезвии ржавые волосики, но такие же, ржавые, росли на отцовской голове. Как все, что привычно с первых дней жизни, цвет волос не бросался в глаза, ничего не значил. Но вот в один из первых весенних дней Нурлан забегался с ребятами, сдернул шапчонку со взмокшей головы, кинул в небо. И тут ему крикнули: «Рыжий! Рыжий!» Испугался, нахлобучил шапчонку, убежал домой. Спросил мать: «Разве я рыжий?» - «Ты не рыжий, ты казах со светлыми волосами». Так он узнал: и бугучинцы, и мингитаевцы, и люди из многих других степных родов все вместе - казахи. И он, Нурлан Акатов, сын Кумара, тоже казах. Казах со светлыми волосами. В тот год отец поссорился с колхозом, и они из аула перебрались в Чупчи. Отец поступил работать на станцию, купил недорого развалюху на Железнодорожной улице. Все одноаульцы - бугучинцы и не бугучинцы - повадились, приезжая в Чупчи, гостевать у Кумара. Хочешь не хочешь, а всех привечай - таков казахский обиход. Мать Нурлана варила для гостей, ребятишки без присмотра бегали по улице. Нурлан сдружился с чернявым Колькой, жившим по соседству.

Год с небольшим продержался Кумар в разнорабочих. Тем временем чабанам намного повысили заработок. Кумар вернулся в аул. Как сын чабана, Нурлан с первого класса имел право на интернат, на полное государственное обеспечение. После чупчинского житья он бойко болтал по-русски и потому попал в русский первый «Б». Так уж сложилось в степи: дети председателей, директоров, агрономов, зоотехников поступали всегда в русский класс, а ребята из семей рядовых колхозников - в казахский. Кумар торжествовал: его сын устроен, как сыновья начальников.

Нурлан жил, беззаботно пользуясь двумя языками. В пятом классе, когда стали учить английский, он спросил учительницу: «Американцы тоже по-английски говорят? А как же они этот язык между собой называют?» Учительница не поняла: «Что значит называют?» Нурлан продолжал допытываться: «Французы говорят по-французски, итальянцы - по-итальянски. А американцы? Выходит, что не по-американски, а по-английски? На букваре у них «инглиш» написано? Или, например, у нас Гавриловна, когда злится, говорит: «Тебе русским языком сказано!» А как же у американцев? Завучи, когда злятся, что говорят? «Тебе английским языком сказано!» Да?»

Учительница, конечно, сразу же придралась: «Какая такая Гавриловна, ты что себе позволяешь!» Нурлану не удалось выяснить, как называют свой язык американцы. По английскому он получал тройки, как и по всем предметам, но перед комиссиями блистал произношением кратких фраз. Ребята-казахи, с малых лет овладевшие вторым языком, проявляют большие способности к изучению иностранных языков, а Нурлан к тому же по натуре очень переимчив.

Надо задобрить выведенную из терпения Колькину бабку? Нурлан разведет мехи дедовой гармошки и затянет протяжную: «Моя подружка бессердечная мою любовь подстерегла…» Или другую: «Отец мой был природный пахарь…» Бабка все простит и Нурлану и Кольке. И клеенку чернилами залитую, и дыру на Колькиных штанах.

Майор из городка тоже слезу утирает, слушая, как поет Нурлан. Сыну Кумара, внуку Садыка, понравилось ходить в городок. Все думают: он кадрится к Степановой. А Нурлан ходит к лысому майору. Жена майора откроет дверь, крикнет в глубину квартиры: «Коротун! Твой кунак пришел!» Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но жену майора не переучишь.

Нурлан с ней не пререкается, идет к майору, садится рядышком да диван - и пошло…

Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смер-р-ти - четыре шага…

Нурлан знает: солдаты Коротуна не любят, прозвали Уставчиком, но ему плевать на прозвища, если человек плачет от хорошей песни. Нурлан еще придет, посидит с майором на диване, споет ему: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…»

В субботу тетя Наскет велела Акатову сводить в баню Аскарку и еще троих первоклассников. Нурлан в предбаннике раздал своим подшефным по куску мыла, по мочалке, втолкнул мальчишек в моечную и пропал. А там шайки гремят, вода хлещет, пар столбом, голые бесстыдно расхаживают, вениками друг друга лупят; кто крякает, кто блаженно орет во все горло…

Еркину тоже когда-то жуткой казалась битком набитая парная, а теперь он во вкус вошел, любит похлестаться веником. Напарившись, он, ошалелый, выбрался из белого жаркого облака и натолкнулся на четверых голых мальчишек, тесно прижавшихся друг к другу посреди банной кутерьмы: испуганные, немытые, с зажатыми в кулаках кусками мыла и мочалками, без единой шайки на всех. Видно было, что они стоят так неизвестно сколько времени. Еркин сразу признал в них интернатских. По глазам признал. Поселковая мелюзга бойко глядит на мир знающими глазами, а у этих четверых глаза вовсе незнающие - открытые до самого донышка ребячьей души.

Как они на него поглядели! Как на батыра-освободителя! И не такими уж оказались бестолковыми неумехами, когда он каждому раздобыл по шайке, каждого для начала окатил теплой водой, каждому взбил на башке пышную мыльную пену. Они у него потом разыгрались, как жеребята на траве, спины друг другу терли, обливались, под душ бегали. Даже уходить не хотели, до скрипа отмытые, крепкие, гладкие. В предбаннике Еркин разыскал приметные интернатские пальтишки, всех четверых одел, воротники туго застегнул, фуражки прихлопнул, напоил в буфете лимонадом и вывел на улицу… И тут нос к носу столкнулся с обеспокоенной Шолпашкой.

- А где Акатов?

- Я откуда знаю!

- Мы ему покажем на совете интерната!

Непонятно отчего Еркин стоял перед Шолпан в чем-то виноватый. Хотя кругом виноват Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь, пустой и ненадежный человек.

Мать Еркина часто болела, и он - последний сын - родился хилым. Отец объяснил: Еркин станет сильным, только если сам постарается. Отец рассказывал про богатыря Хадж #250;-Мук #225;на, непобедимого борца, объездившего весь мир. Юношей отец Еркина гонял овец на ярмарку в Куянды и видел: Хаджи-Мукан боролся с китайским богатырем, припечатал его обеими лопатками к ковру. Еркин вызывал соседских мальчишек на поединок и, если одолевал, кричал, сидя на противнике: «Я казахский богатырь Хаджи-Мукан!» А когда Еркин оказывался на спине, то оседлавший его победитель - рыжий Нурлан или Колька Кудайбергенов - орал во все петушиное горло: «Я казахский богатырь Хаджи-Мукан!»

Мать уже не вставала. Однажды Еркин, надувшись с вечера кумыса, проснулся ночью по нужде, вышел полусонный из юрты и отвернул в сторонку - да не в ту. За юртой дядя отца, вскоре умерший Абик #233;, и еще кто-то беседовали с отцом разгневанными голосами. «Ты разве не казах?» - выкрикнул в досаде Абике. Никем не замеченный, Еркин заполз в юрту, укрылся одеялом и сразу заснул. Утром память принялась возвращать ему ночное: влажный вкус тумана, кашель сгрудившихся овец, запах остывшего дыма, конский храп… Еркин вспомнил: ночью, за юртой, Абике уговаривал отца взять в дом вторую жену, чтобы помогала первой, которая уже стара и больна. В этих уговорах и взорвался вопрос: «Ты разве не казах?» Еркин заторопился найти отца, удержал его, уже вскочившего на лошадь: «У меня одна мать. Я не хочу другой матери. Ты не казах». Отец сверху ответил, как ножом обрубил натянутый аркан: «Я твоих глупых слов не слышал!» И ускакал.

Отец не привел в дом вторую жену ни тогда, ни после смерти матери. Хозяйничать пришла старшая сестра отца, вдовая Жумабик #233;-апай. Мать была росточка небольшого - в одиннадцать лет Еркин дорос до ее сапожек, до овчинной шубы. Стал надевать и сносил, затерял все, что оставалось от матери из будничных вещей, а праздничные одежды и серебряные украшения отец хранил в сундуке - для будущей жены Еркина.

В другом сундуке хранились книги, оставшиеся в доме от старших братьев и сестер Еркина. Он до школы выучился читать; буквы - одни и те же - удивили его своим умением складываться и в казахские и в русские слова. Еркин узнал: слова растут, как растет трава, как растет в степи ягненок, становясь овцой. Кенжегали приезжал, когда Еркин был еще маленьким. Сказал младшему брату: «Э, да ты уже совсем джигит». Еркин быстро спросил: «А ты джигит?» Старший брат оглядел себя и решил, что все дело в стрижке, в одежде: «Я тоже немного джигит». После Еркин спросил отца: джигит ли Кенжеке? «Джигит», - спокойно сказал отец. «А ты?» - «И я когда-то был». Слово «джигит» наполнялось смыслом. Он читал у Абая: казах тоже дитя человека… Он совершает зло не оттого, что у него нет разума, а оттого, что в сердце его нет твердости. И люди, которых называют «ловкими джигитами», ведут друг друга к беде, возбуждая возгласами: «Ай да батыр!» Но человек, который отступил от пути истины, от пути чести, предался темным делам, хвастовству и не проверяет себя, - это не богатырь, не джигит и даже не человек.

Еркин учил свое сердце твердости. Он прочел про знаменитых абиссинских бегунов и стал бегать, вырабатывать выносливость. Отец пешком ходить не любит, даже полкилометра сделает в седле. Он сказал Еркину: «Раньше в степи не бывало знаменитых бегунов, бывали знаменитые скакуны, но степь и многого другого раньше не знала. Мы, казахи, любим перенимать все хорошее у других народов. Почему бы тебе не научиться древнему искусству абиссинских джигитов?» И Еркин стал бегать каждый день. После отмеренных пяти километров дыхание постепенно выравнивается и пульс - Вася научил считать! - возвращается к норме, зато в крови долго держится жар, как угли под теплом. Сидишь на уроках уже будто спокойный, а кровь внутри бежит горячая. Оттого ты и спокоен, что внутри горячо. В степи костер еще и землей присыпают - чтобы дольше не остыл.

Разглядывая издалека уже решенное свое будущее, Еркин видел там степь с вольными стадами овец и в этой степи свой дом. Он подъезжал к своему дому будущего то верхом, то на сильном вездеходе, каких еще нет в Чупчи, но они нужны чабанам и потому будут. В доме Еркин видел простор высоких комнат, книги и ружья, ковры на стенах и на полу. Он понимал: заслышав стук копыт или рев мотора, из дома выбежит навстречу та, которая стала хозяйкой, но кто она, Еркин разглядеть не мог. Легче всего ему было увидеть в своем будущем доме Шолпашку. Она войдет туда, зная наперед, что там есть, и что должно быть, и как устроить всю жизнь. Но во всей ее назначенности войти в его дом Еркину представлялся вроде бы не им самим выбранный путь жизни, а кем-то для него заранее определенный. Его садвакасовское упрямство восставало против чужой воли. Он не знал еще того, что дается не умом, а годами опыта: человеку смолоду труднее всего соглашаться с тем, что всего вероятней потом сбывается.

Летом, на джайляу, он как-то увидел: всадник скакал по утренней земле с той стороны, откуда поднялось солнце.

Еркин лежал ничком в прохладе травы. Солнце было низко. Человек на коне, скача во весь опор, был охвачен огненным сиянием и потому неузнаваем. Так уж получилось, что между Еркином, всадником и солнцем пролег один прямой луч: редкий случай расположения трех произвольных точек. Человек на коне скакал во весь опор, все время оставаясь для Еркина на одной прямой с солнцем и все время неузнаваемый, а ведь наверняка кто-то из местных, знакомый Еркину.

Еркин понял тогда: свет не только открывает взгляду каждую былинку на земле, каждое движение малой ящерки или змеи-стрелки. Свет - когда он обильный и нестерпимо яркий - может прятать в себе. Значит, яркое тоже затемняет. Еркин проверил свои мысли лунной ночью и убедился: при лунном свете, белом и слабом обнаруживаешь многое из того, чего не замечал днем при солнце.

Теперь случилось что-то похожее: Еркин видел Машу каждый день, сидел за одной партой, изучил все ее привычки: грызет ручку, чертит на промокашке кошачьи морды, - а лица ее не помнил, оно скрывалось светом, нестерпимо ярким.

Ее младший брат заявился к Еркину в дом с коробкой, крест-накрест перевязанной белым шнуром.

- Мама велела тебе передать. Сама пекла.

Ее младший брат глядел на Еркина русскими глазами - светлыми, но такими же незнающими, как у аульных ребят.

- Чего это у вас на стенке? Плетка? А-а, камча… А это что? А это? Правда или нет, что чабаны приколачивали к дому овечьи берцовые кости, чтобы духи отару охраняли.

Еркин ходил за дотошным гостем по своему дому, ставшему вдруг вроде музея, и думал: «Он, наверное, не плохой, не как Салман-ворюга, но какой он - не придумаешь правильного слова, совсем другой, чем я…» Далеко еще было до лета, когда Витя Степанов собрался прийти заправским помощником к отцу Еркина. Ее брат всерьез готовился к будущему лету, раздобыл учебник по овцеводству для зоотехникумов и многое уже выучил, что положено знать человеку в степи, но все им сказанное представлялось Еркину невзаправдашним: не видел он Витю будущим летом в садвакасовской юрте.

Еркин снял со стены, протянул ее брату старую камчу с сайгачьим копытцем на рукояти:

- Если нравится - возьми.

Витя смутился:

- Я не хотел выпрашивать. Я читал: по вашему обычаю хозяин отдает вещь, если она понравилась гостю.

Еркин подумал: «Много чего знаешь, но для знающего слишком нерасчетливо сыплешь словами».

Уходя, Витя бережно сунул камчу за пазуху, будто не прожила она свой век у седла, на морозе, на ветру, а только красовалась на стене точеным копытцем в серебряном ободке. Но уж теперь ей такая судьба: праздно висеть в доме у Степановых, как седло кочевника праздно висит в городской квартире кого-то из друзей Кенжегали.

Еркин принес полковнику казы, а дверь ему Салман открыл глянул свысока, точно он тут хозяин: «Тебе, копченый, чего?»

Еркин всегда сторонился Салмана, как заразного. Отец приучил Еркина с малых лет: не привередничай в еде, умей спать где придется, но будь разборчив в друзьях, если не хочешь оказаться забрызганным грязью.

Почему же ее брат из всех здешних ребят никого не нашел, чтобы привести в дом, - только Салмана?

Старый Мусеке зимовал с отарой за двести километров от Чупчи, в песках. Еркин жил в мазанке один, каждый день бегал свои пять километров, не гнался за секундами, искал в беге уверенности, долгого запаса сил. Вернувшись из школы, затапливал печку, переложенную по-новому мастеровитым Колькой. Когда саксаул занимался ровно и пламя рвалось горизонтально, показывая установившуюся тягу, Еркин сталкивал с чугунной крышки обе конфорки, вываливал на огонь с полведра мелкого, сбрызгнутого водой угля. Через час чугунная плита накалялась докрасна. Еркин кочергой разбивал корку угля, выпуская сине-малиновый свет земных недр. Предусмотрительный Колька поставил дверцу на винте, закрывающуюся герметически, - и вьюшки не надо. Еркин не боялся угореть. Чайник на чугунной плите оставался горячим до утра.

У Еркина есть будильник, но ему неинтересно вскакивать по звонку, он решил потренироваться на подъем в назначенное с вечера самому себе время и стал просыпаться за секунду до того, как будильник начнет звонить-колотиться на столе. Все в его жизни шло назначенным правильным порядком. Будущую жизнь степи он видел построенной разумно, чтобы все люди хорошо жили: и казахи, и русские, и украинцы - все, кому дорога эта земля.

Глава шестая

Салман притащился к школе затемно. Еще ни следа на ледяной изморози, устлавшей за ночь весь двор. Окна классов подряд черные, не горит свет в учительской, директор не приходил. Только в коридоре тетя Дуся - она в школе живет - домывала пол шваброй, и от мокрого пола воняло едучим порошком, которым всегда присыпана мальчишечья уборная. Туда, в мальчишечью заповедную, Салман и собирался незаметно прошмыгнуть мимо тети Дуси, мимо мокрой швабры, которая так и целит по нетерпеливым ногам.

В уборной он напился из-под крана, поплескал холодной водой в глаза, слипшиеся после бессонной ночи. Салман еще не решил, пойдет он сегодня на уроки или нет. Ему не хотелось после всего виденного ночью слоняться по Чупчи и не хотелось сидеть в классе, рядом с Витей, быть непременно вызванным с занятий к Гавриловне… Ничего в жизни ему не хотелось, но утро оказалось злым, морозным, и некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Вот он и стоял теперь в мальчишечьей уборной, свежеприсыпанной зловонным порошком, и ему с тоски пришла мстительная мысль написать на стенке про Ржавого Гвоздя: пускай все узнают правду… Салман вытащил из портфеля толстый красный карандаш-великан, Витькин подарок, и вывел печатными буквами: «Акатов - предатель».

Выглянул из уборной и увидел: тетя Дуся покончила с мытьем. Прогулялся не спеша по коридору, оставляя на полу белесые следы хлорки - даже занятно их видеть после своих же черных следов на утренней хрусткой изморози. Поднялся по железной лесенке на чердак и надежно припрятал свой школьный портфель, удивляясь меж делом: зачем сегодня прихватил из дома книжки-тетрадки, такую обузу? Или не хотелось ему их оставлять в переворошенном чужими руками домашнем хламе?

Из чердачного оконца Салман увидел: прошагала через школьный двор Гавриловна, не заметила Салмановых заячьих петель на белой, как чистая тетрадь, земле. Гавриловне еще не полагалось знать о происходившем ночью. Не раньше третьего урока ей станет все известно, прикинул Салман, прислушиваясь к доносившимся снизу, из школьного коридора, громким - как у всех женщин - голосам Гавриловны и тети Дуси, поминавшим того, кто наследил спозаранку. Голоса захлопнулись в какой-то комнате, наверное в учительской, и тут Салман услышал у дверей школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила закрытая сгоряча недовольной рукой дверца. Салман поспешил к люку, ведущему в коридор, и увидел: коридором идет главный врач Доспаев.

Салман подумал: «Уже знает! Сказали. Отец-то у него работал». Он неслышно слез по железным ступенькам, подкрался к учительской, куда вошел Доспаев. Из комнаты в темный тупик коридора падала узкая полоса света.

- Сауле скрывала от нас, что в школе какие-то негодяи преследуют ее мелко и пакостно. Но в конце концов мы с женой догадались. И там, где недавно кто-то швырял в нее мокрой известкой, я нашел хирургический скальпель, кстати, мой собственный…

- Скальпель? - охнула Гавриловна. - Какой ужас!

- Ишак безмозглый! - выругался шепотом себе в кулак притаившийся за дверью Салман. Он понял: сегодняшнее ночное дело до главного врача еще не дошло. Ему доложат только в десять. Но то, с чем Доспаев спозаранку примчался к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде - не зря отец говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы.

- Нет, я не собирался за спиной у школьных учителей учинять следствие. Все получилось чисто случайно. Вчера в больницу привели на рентген ваших пятиклассников. Я спросил Витю Степанова: «Ты потерял скальпель?» Понимаете, ему жена как-то подарила скальпель. Он покраснел и признался, что обронил где-то.

- Степанов Витя? Он очень тихий, дисциплинированный мальчик, он никогда…

- Не знаю! Не знаю, кто у вас тихий, кто не тихий.

- Конечно, нам надо было посерьезней взглянуть на не совсем правильные отношения между Сауле и Машей Степановой, - сказала Гавриловна. - Я бы не назвала это враждой, но…

- Мешок дерьма! Свиной ублюдок! - обозвал себя Салман, но душа его, не облегчилась бранью, заныла и затосковала. - Дурак я! Дурак! - Салман двинул себя кулаком в зубы.

И опять вспомнился ему - в который раз за утро - уверенный стук в дверь, отцовские босые прыжки - от двери к окну, от окна к печи, - истошные крики матери, когда вошли четверо: два казаха, русский и татарин, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в бедном жилье больничного сторожа. Они отыскивали и выкладывали на стол пачки денег, пересчитывали, записывали… Даже Салман, знавший, что у них в доме тайно живут деньги, поразился огромному богатству, которое пряталось в хибаре. Он раньше отца догадался: милицию навел на их дом Ржавый Гвоздь. Зря отец доверил Акатову рисковое дело. Старый способ пересылки товара был верней. Но зачем-то понадобилось старому черту связаться с Ржавым Гвоздем, поехавшим с классом на экскурсию в Алма-Ату. Видно, хотел покрепче запутать Акатова, а вышло наоборот. Влип, значит, Акатов в Алма-Ате. Трус Акатов. Трус и предатель…

…Голая лампочка под провисшим прокопченным потолком светила все ярче. Вечером она горит вполнакала, потому что весь Чупчи жжет электричество, а тут поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом, где чужие люди при неза-вешенных окнах считают деньги, много денег. Салман заметил: не отец стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужие чувствуют себя неловко, считая деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных кроватей поднялись и глядят на них разбуженные ребятишки, у которых сейчас, посреди ночи уведут в тюрьму отца. Салман уже понимал: отца уведут. Понял сразу, едва милицейские вошли - четверо, друг за другом. А младшие догадались, заревели на все голоса, когда за отцом захлопнулась низкая набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем, кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, слала каждому из четырех «Проклятие твоему отцу и матери!»- и обоим казахам, и русскому, и татарину. Вернувшись в дом, повалилась на постель и начала кататься по ней, хватая зубами то руки свои, то в блин умятую, сальную подушку. Салман спрыгнул со своей лежанки, погасил свет. У него в кулаке размякла плитка шоколада, из жалости подсунутая милицейским. Салман в темноте нашаривал зареванные рты малышей, вталкивал сладкие обломки. Малышня зачмокала, стала утихать, а он наскоро собрался, выкатился на улицу. Сухой заморозок ожег воспаленные от ночного яркого света глаза. Салман подумал: явись милиция летом, он в час прихода нежданных гостей спал бы себе спокойно в мазаре, ничего бы не знал, не ведал. Ни страха, ни злобы - ничего.

Он стоял в школьном коридоре за печью и чувствовал себя жалким сусликом. Некуда деваться: нора залита ледяной водой, вода подымается все выше, выталкивает суслика в руки врагов. Даже самый трусливый зверь - суслик, заяц - кусается, пускает в ход когти, когда приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться. Не оброни он, растяпа, тот скальпель, Салман мог бы сейчас броситься с острием в кулаке на ненавистного Доспаева. Все равно теперь колонии не миновать: заведенная Гавриловной папка полна до краев, и уж Гавриловна-то разберется, кто мстил Саулешке за Витькину старшую сестру, за себя ли - все одно…

Он упустил время, когда мог незаметно уйти из школы. Необдуманно, глупо упустил или неосознанно удержал здесь сам себя, чтобы напоследок повидаться с Витей. И вот - получилось: Салман, хотя и без книжек-тетрадок, запрятанных на чердаке, сидит за своей партой в пятом «Б», рядом с ничего не знающим Витей. Измученный бессонной ночью, он угрелся и вздремнул. Учителя не тронули Салмана ни одним вопросом, ни одним замечанием: пришел, сидит - и на том спасибо. Так прошли два урока; третьим была физкультура, но Василий Петрович не повел пятый «Б» в зал - объявил классный час.

Салман вздрогнул и проснулся: «Конец! Попался! И Витьку не успел предупредить!»

Василий Петрович грозно хмурился, оглядывал притихший от любопытства класс и примечал всех заерзавших, в чем-то перед ним грешных. Хитрые учительницы всегда сплавляли Васе - мужчине, фронтовику, офицеру - самые озорные классы, хотя, по правде сказать, у них, у женщин, куда больше имелось сноровки управляться со школьной вольницей. Они проникали с женской зоркостью во все школьные дела и делишки, держали в своих руках все нити классных симпатий и антипатий, тонко выслушивали сплетни, действовали намеком и подсказкой, в то время как Василий Петрович предпочитал по доброте своей: уж рубить - так рубить сплеча.

Горячность его и отходчивость не остались для ребят секретом, и они умели пользоваться слабостями учителя. Возможно, как раз поэтому доверенные Василию Петровичу разболтанные классы благополучно преодолевали трудные полосы своей жизни и мало-помалу оказывались на ровном пути. В этом, возможно, скрывалась главнейшая педагогическая тайна, обнаруживать которую не входило ни в интересы ребят, ни в интересы начальства, потому что - объясненная - она утратила бы всю силу.

Василий Петрович отыскал взглядом закадычных приятелей - Степанова и Мазитова. В который раз подумал: «Чего у них общего?» - и приступил к делу, вынудившему заменить урок физкультуры классным часом. Ни он, ни завуч еще не были оповещены об аресте отца Салмана Мазитова. Сделать это обязан был участковый Букашев, а он повез алма-атинского следователя по аулам, к сообщникам Мазитова. Директора тоже не было в поселке, он уехал на совещание в область.

- Позор всему пятому «Б»! - гремел над классом голос, привыкший подавать команды. - Совершен отвратительный поступок!

Салман Василия Петровича никогда не боялся и Вите с первого дня растолковал: любая учительница в школе строже, чем классный руководитель пятого «Б». Любой учительницы больше надо бояться. А Вася пускай сам боится, как бы Мазитов его не подвел.

Заскучал Салман, пока Вася раскочегаривался, но слушал в оба уха. Он знал: Витька умно соображает только на ботанике и на догадку скор только на арифметике, а сейчас до Витьки до последнего дойдет… Ну вот… Ну наконец-то… Салман краем глаза повел на оседа по парте, увидел испуг на чистеньком лице с аккуратной етлой челочкой.

- Сашка? Разве ты?!

Еще никто из самых трусливых подлиз не ткнул пальцем в Салмана Мазитова, а единственный друг Витя Степанов испугался, вот когда ударила Салмана предательски в спину Витькина слабость, которую раньше всегда прощал. Слепой дурак Салман Мазитов! Купили тебя сладким чаем, хлебом с колбасой, золотыми рыбами…

Салман бросил в чистенькое испуганное лицо: «Суслик! Предатель!» - и пошел из класса. От злости он будто оглох. Не слышал, кричат ему вслед или нет. Он уходил пустым коридором, не унижаясь трусливым бегством, но и не медля, а то подумают: он еще надеется на прощение. У входных дверей тетя Дуся преградила ему путь шваброй. Салман отшвырнул универсальное оружие тети Дуси, и вот он уже во дворе школы - виден из всех окон. Виден учителям - они любят глазеть во двор, пока кто-то вызванный к доске царапает решение. Виден всем лодырям - они-то не смотрят на доску, смотрят на волю. Многие сейчас видят: навсегда уходит из этой проклятой школы самый ненавидимый ею ученик - бывший ученик. И пускай книжки-тетрадки, купленные не за его - за школьные деньги, сгниют на чердаке: Салман Мазитов никогда не вернется сюда.

- Сашка! Погоди! - услышал Салман.

Витя бежал через двор, натягивая пальтишко.

- Сашка! Постой!

Салман нагнулся, схватил с земли промерзлый кизяк.

- Ну ты, суслик! Не лезь. Пришибу!

- Да ты что?! - Витя остановился.

- Не лезь! - Салман угрожающе покачал рукой с промерзлым увесистым комком, повернулся и пошел. Сначала куда глаза глядят - подальше от поселка, от школы. Потом сообразил: пешком далеко не уйдешь. Повернул на гудок поезда - к станции.

Оглянувшись, Салман увидел: Витя упрямо идет за ним. Витя откуда-то знал: его дело теперь идти за Сашкой, не отстать. Он слушался сейчас только своего мальчишеского инстинкта, близкого инстинкту зверей и птиц, но выражающего все лучшее, что есть в человеке.

Книжник и в практических вопросах неумеха, Витя не только успел выскочить из класса за Салманом, но - словно подтолкнутый под руку чем-то, ему неведомым, - догадался сдернуть с вешалки у дверей свое пальтишко и шапку. Будто с самого начала предвидел: очень долгий им предстоит путь.

Они сделали круг по степи, теперь Витя видел впереди станцию: Салман шел прямиком к ней, не оглядываясь, не отвечая своему преследователю. За семафором, в километре от станционных построек, пережидал длинный товарный состав. Салман нырнул под платформу - Витя за ним, весь дрожа от страха: вот поезд тронет, огромные тяжелые колеса наедут, раздавят. Но состав терпеливо стоял. Вынырнув по другую сторону, Витя увидел быстро убегавшего Салмана. Он тоже побежал, жалобно выкрикивая:

- Сашка! Постой!

Салман заметил: чуть отодвинута дверь товарного вагона - сантиметров на сорок, не больше. Он подпрыгнул, цепко повис и протиснулся в щель. Вскочил на ноги и приналег изо всех сил - закрыть щель. Но тяжелая дверь не поддавалась.

Витя с первого раза сорвался, но со второго подтянулся на руках и лег животом на пазы, по которым ходят такие двери; ноги его болтались в воздухе, лицом он уткнулся в замусоренный чем-то едким пол вагона… И тут состав дернулся, резкий толчок стронул тяжелую пластину двери, не поддававшуюся мальчишеским усилиям. Салман еле успел схватить Витю за шиворот, втащить в вагон - дверь задвинулась и стало темно.

Прогремели под колесами стрелки, поезд убыстрял ход.

- Попались! - сказал Витя. - Теперь нам не спрыгнуть.

- А мне и не надо спрыгивать! - Салман сплюнул набежавшую кислую слюну. - Я вовсе решил уехать из дома. Понимаешь? Убежать. Зря ты за мной, суслик, увязался. Я далеко еду.

- Куда далеко?

- Во Владивосток! - с ходу придумал Салман и сам тут же накрепко поверил в первую выдумку, выводившую его из отчаянного тупика. - Во Владивосток…

- Далеко… Давай лучше слезем на следующей станции.

- Ты слезай! Я не хочу. Я во Владивосток.

- Да все равно поезд не в ту сторону идет. - Витя тоже сплюнул, чувствуя кислоту на губах. - Во Владивосток надо ехать от нас через Новосибирск. А этот поезд на юг идет, в Ташкент.

- Ты откуда знаешь? На юг, на север… Сам в кукурузе заблудился.

- Я тогда маленький был. Чудак ты, Сашка. Сейчас часов одиннадцать. Солнце было от нас слева. Значит, едем на юго-запад… Слушай, что за порошок тут в вагоне рассыпан? Все время плеваться хочется. Химия какая-то! Выбираться надо отсюда. И вообще еще неизвестно, исключат тебя из школы или нет… Хочешь, я с моим отцом поговорю?..

- А этого не хочешь? - Салман сложил кукиш, повертел у Вити ред носом. - Сегодня ночью моего отца в тюрьму забрали.

- В тюрьму! За что?

- За хорошие дела! - Салман подошел к двери, налег плечом. - Сейчас я тебе, Витька, открою, сейчас открою. Ты спрыгнешь. - Он тужился изо всех сил, но впустую. - Открою, и катись отсюда на первой же станции! Я тебе больше не друг. Мой отец вор, хуже вора. Ну, чего стоишь? Помоги, суслик несчастный! Столько лет живешь на свете, ничего в жизни не понимаешь. Сын вора я! Понял?

- Понял… Отца посадили, но ты же не виноват… Я же тебя знаю. Ты честный!

- Ничего ты не знаешь! - заорал Салман. - Я тоже вор! На базаре воровал? Воровал! Одеяло украл? Украл! Что? Испугался? Не бойся, у вас дома я ничего не украл. Хватит разговаривать - толкай дверь!

- Вместе слезем! - упрямо повторял Витя. - Вместе!

Сколько они ни толкали - дверь не поддалась. Поезд получил «зеленую улицу» и все дальше увозил их от Чупчи.

А там уже поднялась тревога, уже стало известно: ночью арестовали больничного сторожа Мазитова, его сын Сашка бежал из поселка и с ним Степанов Витя. Не такой уж тихоня этот Степанов. Кое-что знал про делишки Мазитовых. В мальчишеской уборной написано: «Акатов - предатель». Чьим написано карандашом? Степанова. Почему про Акатова? Он милиции, оказывается, сообщил про Мазитова.

Множество глаз видело: оба хулигана припустили из школы куда-то в степь. Из расспросов стало известно: они еще с лета шастают вдвоем по степи - значит, есть у них там укромные местечки…

…- Сдохнем мы тут от дуста, как клопы! - сплюнул Салман.

- Нет, не дуст. На фосфор похоже. - Витя облизнул палец, макнул в порошок. - Жжется немного, - посопел нерешительно и все же спросил: - Ты зачем камнями в ту девчонку бросал?

«Ничего не понимает! - горестно удивился про себя Салман. - Откуда только берутся такие беспонятные люди?»

Глава седьмая

Вечером Колькин братишка-третьеклассник пошел в интернат на кино про Тарзана. Заграничный фильм при каких-то загадочных обстоятельствах зажился у школьных киномехаников, стал считаться Интернатской собственностью. Новые поколения умельцев, крутившие кино в интернате, очень удивились бы, если бы районный кинопрокат заявил свои права на географический фильм со слонами и обезьянами.

Притопав домой после кино, братишка шепнул Кольке: «Ржавый Гвоздь вовсе смылся из интерната. Воспитатели еще не знают, но среди ребят ходит такой разговор». Колька забеспокоился: если уж мелочь пузатая болтает про Нурлана, значит, случилось.

Не теряя времени, Колька подался в интернат. В учебной комнате подремывал на клеенчатом диване дежурный воспитатель Дюсупб #233;к Жунусович, по-школьному Дюк. Спальня старших ребят пустовала. Колька полез в Нурланову тумбочку и понял: Ржавый Гвоздь на самом деле смылся. Дюку Колька, конечно, ничего говорить не стал, а Дюк - лодырь: перед сном поверок не устраивает, ночью спален не обходит - дрыхнет в учебной комнате. Значит, есть время разобраться без паники, что случилось с Нурланом.

В темном коридоре кто-то дернул Кольку за штаны, жарко шепнул: «Держи записку». Выйдя на крыльцо, на слабый свет лампы в металлической сетке, Колька с оглядкой прочел из горсти: «Прощай, Кудайбергеныч! Когда устроюсь, напишу. Твой несчастный друг Н. Акатов».

- Ты что? Сразу не мог принести? Брату моему не мог передать? Он же был у вас тут в кино! - напустился Колька на выскочившего за ним Аскарку.

Этого шустрого первоклассника уже вся школа знала. Учитель пения у него голос обнаружил и абсолютный слух. Аскарка на вечере выступал, пел-заливался: «И мой сурок со мно-о-о-ю… И мо-о-ой всегда и мо-о-ой везде…»

- Ты чего же такой несообразительный! - отчитывал Колька юную школьную знаменитость. - Важное дело, а ты записку в кармане солишь!

- Нурлан сказал: только самому Кудайбергенову передать, завтра в школе передать, никому не показывать, никому ничего не говорить… - Аскарка работал под заправского подпольщика, партизанского связного.

Справедливый Колька сменил гнев на милость: первоклассник-то ничего, кремень-человек, неплохая смена растет старшему поколению.

Из интерната Кудайбергенов припустил не домой, а на садвакасовскую зимовку. Дома ему сейчас делать нечего. Если деду сказать: «Нурлан попал в беду» - дед протянет ехидненько: «А-а-а… Внук старого Садыка? Помню я Садыка. Тоже был артист. За рубль заставишь, за тысячу не остановишь». Послушать деда - так от Садыка никакого доброго семени пойти не могло: и отец Нурлана не работник и отцов брат, Отарбек из Тельмана, вовсе балалаечка без струн - ни к какому делу не пристал и теперь определили его заведовать клубом. А какой там клуб на отделении? Клуб с колоннами на главной усадьбе, а на отделении мазанка небеленая, раз в неделю заезжает кинопередвижка. Но Отарбек и веника в руки не возьмет: «Я заведующий. Руковожу культурно-массовой программой. Для подметания прошу выделить штатную единицу…»

Так уж выходило: встревожившись за друга, Колька сразу же вспомнил про Отарбека. И прежде, при всех передрягах, Нурлан имел обыкновение подаваться за помощью и советом не к толковым людям, а к балаболке Отарбеку.

Что с Нурланом теперь-то? Не из-за двоек же…

Кольке и в голову не пришло, что побег Нурлана мог быть связан с передрягой, приключившейся летом в Алма-Ате. Мазитов дал Нурлану увесистый чемодан и сказал адрес, куда отнести. Нурлан понес и налетел на милицию, арестовавшую спекулянтов и караулившую, кто еще придет с товаром. Нурлана допросили и отпустили. Мазитова он настолько боялся, что даже Кольке ничего не рассказал. Поэтому Колька начисто забыл, как в Алма-Ате притопал Нурлан откуда-то очень поздно и клацал зубами…

Еркин лежал на кровати, глядел в потолок.

- Ты чего? Заболел?

- Нет. Так просто лежу. - Еркин встал, аккуратно прибрал постель. Один зимует, а дом держит не хуже любой поселковой хозяйки. Только отчего-то смурной стал в последнее время.

Весть о Нурлановом побеге Еркина не шибко удивила. Он рассказал Кольке: с неделю назад Ржавый Гвоздь приходил на садвакасовскую зимовку с разговором ни о чем.

«Хорошо тебе живется, Садвакасов».

«Я думал, ты лучше живешь, веселее».

«А ты в моей шкуре был? У меня, может, сейчас ни минуты покоя нет… - Нурлан полез в карман, вытащил папиросы. - Да что ты понимаешь, лошадиные нервы…»

Нурлан не первый раз пробовал прилепить ему какое-нибудь лошадиное прозвище - Скакуна или Тулпара, - но понапрасну: к Еркину прозвища не прилипали, потому что он их сам не замечал.

«Курнуть хочешь?» - Нурлан колупнул ногтем пачку.

«Зачем?»

«Да ладно тебе придуриваться. Все курят, а ты - «зачем»…»

Нурлан задымил:

«Ты не знаешь, кто про меня примеры на стенках решает: «Ны плюс Фы?»

«Не знаю».

«Найду - убью. На что она мне, Фаридка? Про тебя вот ничего не пишут, хотя можно, я знаю… Ты мне объясни. У тебя отец чабан, у меня отец чабан. Я веселый - надо мною смеются. Ты молчишь - тебя уважают, за умного считают. Почему? Объясни, если умный. Мне Фаридку пишут, лучше не нашли. Тебе не пишут, хотя есть кого. - Нурлан засмеялся, как американец в кино: ха-ха-ха, все зубы напоказ. - Домбра-то у тебя чего висит? Играешь для себя? А чего на вечерах не выступаешь?»

«Зачем мне на вечерах?»

«Зачем, зачем… Заладил одно слово. Скучный ты человек, Садвакасов».

«Зачем пришел к скучному?» - равнодушно спросил Еркин.

Он видел: Нурлан пришел с каким-то важным разговором, но по характеру своему пустому размелочился, распетушился - пух по ветру пускает. Так и не узнал Еркин, зачем к нему приходил Нурлан. Иное дело - Колька Кудайбергенов. С Колькой все сразу можно понять. Понял - соображай, что делать.

Пока соображали, Исабек пришел, послушал их и удивился: чего сидят - не едут в Тельман за Ржавым Гвоздем?

- Завтра с утра поедем, - согласился Еркин. - Колька у деда Серка возьмет. А мне лошадь достанешь?

- Хоп! - кивнул Исабек.

…Они выехали спозаранку и потому ничего не знали о побеге двоих пятиклассников.

Название аула - Тельман - произносится с ударением на последнем слоге - словно по-местному, по-казахски. Здесь когда-то организовался один из первых в степи колхозов, взявший имя немецкого героя-коммуниста Эрнста Т #233;льмана. По новости говорили прилежно: «Имени Эрнста Тельмана», потом упростили: «Мы из Тельмана…», а с годами укатали на степной лад: «Где живешь?» - «В Тельм #225;не».

У крайних домов аула Еркин придержал коня, перевел на медленный шаг. Не любят в степи дуралеев, скачущих к жилью во весь опор, будто с вестью о вражеском нашествии или еще какой беде.

Они ехали куцей улочкой. В Тельмане казахи, украинцы и немцы жили в тесном соседстве, но на отличку. Украинец белил хату и расписывал наличники. Немец не тратил деньги на излишества, весь хозяйственный пыл вкладывал в надворные крепчайшие постройки. Казах мазанку не белил, двор держал голым, как ладонь: пускай степь с разбега докатывается до самого порога.

Из всех казахских дворов самым открытым, проезжим вдоль и поперек стоял двор Отарбека. Еркин огляделся: негде и лошадей привязать. Выручила посыпавшаяся из дверей мелюзга - приняла поводья. Вместе с ней вырвался на улицу звон струн и высокий рыдающий голос.

- Здесь наш друг-приятель! - Еркин толкнул покосившуюся на одной петле дверь.

В единственной комнате духота, не прибрано. Посередке, на кошме, лист газеты, миска с вареным мясом, зеленая бутылка, два захватанных стакана. Колька онемел от такого пьяного безобразия, а Еркин чинным гостем пошел к газетине-дастархану, сел и сказал певцу:

- Ты пой, пой… Извини, если помешали.

Нурлан откинулся на кошме, ударил по струнам:

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в земля-а-а-нке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой…

Я хочу, чтобы слы-ы-ышала ты,

Как тоскует мой голос живой…

Отарбек всхлипнул, выкатил откуда-то еще два грязных стакана. Бритая голова Нурланова родича белела пролысинами. Он тазша - плешивый после болезни, перенесенной в детстве. Такую аульную напасть сейчас уже не встретишь.

Еркин будто не замечал, что ему наливают из зеленой бутылки.

- Еще спой.

- Русскую? - Нурлан держался задирчиво. - Оч-чень сильная песня. Романс старинный. Тебе посвящаю! «Гори, гори, моя звезда…»

Колька начал злиться: «Ладно! Ори, ори, моя звезда! Покажу после, как всякие штучки выкомаривать…»

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда…

Нурлан пел без пижонства, по правде пел, нараспашку - с казахской и с русской удалью. Старинный романс он перенял у Коротуна, но майор, когда пел, изламывался весь от грустных чувств, глаза подкатывал, а Нурлан откуда-то знал: это поется со строгим лицом и не в тоске, а светло, счастливо.

У Еркина - против воли - горячо стало в груди, тревожные токи побежали по крови. Думал про Нурлана: «Бесстыдный он, что ли? Сам открылся напоказ». Думал про себя: «Я так никогда не смогу, не вывернусь наружу - сдержусь, поводья не отпущу. Я как Сауле - разумом живу, не сердцем. Неверно живу. Надо по-другому жить».

Еркин знал: Нурлан вовсе не сердцем живет - болтовней. Но позавидовал Нурлановой безоглядной открытости, осудил свою неизменную выдержку. Всегда Еркин словно перепоясан тугим ремнем, всегда словно с удилами в зубах: грызи - не перегрызешь за всю жизнь, не выплеснешь горя, не разбросаешься радостью, как бросаются сластями на аульных свадьбах. А зачем? Отпустил бы поводья, поглядел, куда занесет. Испытал бы, каково голову терять.

Нурлан последний раз ударил по струнам:

- Че-го при-е-ха-ли? - спросила гитара.

Колька выпалил:

- Тебя, дурака, проведать!

- Совет держать, - сказал Еркин. - Один ум хорошо, два лучше…

Отарбек тут же придрался:

- Ты, выходит, умный? А я, по-твоему, не советчик сыну моего любимого брата?

- Простите, агай! Мы ждем вашего совета.

Отарбек важно отклячил нижнюю губу, цыкнул темной от насвая* слюной на выщербленный пол, закатил торжественную речь. Нурлан талант. Нурлану не нужна вонючая чупчинская школа. Вы хотите, чтобы он пас овец или в конторе щелкал на счетах? Никогда! Таланту необходима вольная жизнь. Нурлан из рода Бугучи, внук Садыка. В любом доме ждет Нурлана заслуженный почет, еда и ночлег. Пора вернуть в степь добрые традиции, когда певца кормила домбра и он не ломал шапку ни перед кем.

* Жвачка.

Сколько бы старший ни болтал, младшим слушать и помалкивать. Отарбек всласть наговорился о талантах любимого племянника и завел долгую речь о самом себе. Он, Отарбек, выдающийся сын народа, загубленный злодейкой-жизнью и завистниками-одноаульцами. Если бы не жена - ей каждый день давай еду! - если бы не председатель - ему каждый день выходи на работу! - разве стал бы Отарбек в других условиях заведующим каким-то клубом? Он бы высоко вознесся!..

Еркин насмешливо посапывал. В народе считается: все тазша большие хитрецы и ловкачи. А этот? Мешок дырявый, вся глупость сыплется наружу.

Колька взорвался наконец:

- Нурлан! Какого лешего ты молчишь!

Нурлан словно ждал, чтобы ему подали в спектакле нужную реплику: голову, скорбно уронил на грудь, пятерней вцепился в рыжие патлы:

- Мне, Колян, теперь все равно… Саданут под сердце финский нож - и точка, отпел свою песню Акатов!

- Ты что? Сдурел?

- Нет! - Нурлан искусно дрогнул голосом. - Нет, Колька, друг ты мой единственный! Мне теперь не найти спасения. Сам видишь: вынужден от них скрываться. Но они меня под землей достанут, под водой отыщут.

- Кто «они»?

- Тебе знать не надо. - Нурлан вздохнул тяжело. - Тебе, Колян, жить да жить, а я человек конченый.

- Иди ты к лешему! - обозлился Колька и демонстративно встал: ты, мол, Еркин, как хочешь, а я уйду.

- Прощай… - Глаза Нурлана наполнились слезами. - Ты меня не знаешь - я тебя не знаю. Месть банды не только мне грозит, но и всем моим друзьям.

- Какая банда? - насторожился Отарбек.

Тут Нурлан развернулся! В красках расписал. Однажды он помог милиции напасть на след крупной банды, окружить тайную квартиру В Алма-Ате. Бандиты яростно сопротивлялись. Двое из них перескочили дувал, оглушили милиционера и скрылись в неизвестном направлении. Полковник, весь седой, много раз тяжело раненный в таких схватках, мужественно сказал Нурлану: «Не буду от тебя скрывать - тебе теперь надо остерегаться их мести». Полковник предложил Нурлану: «Под чужим именем устроим тебя жить где-нибудь подальше, в Сибири или на Кавказе», но Нурлан решил: не буду трусом - и вернулся в поселок…

- Однако здесь… - На этих словах голос Нурлана трагически оборвался: пусть поработает фантазия слушателей!

- Не ожидал от тебя такой подлости! - Отарбек вскочил, заметался. - Ты хочешь навести беду на мой дом? - Он кинул племяннику плащ, шарф. - Я не трус, но у меня жена, дети!

Еркин встал, подмигнул Кольке: «Готово, спекся!» Нурлану сказал озабоченно:

- Твой дядя прав. Ты не должен прятаться у него в доме. Поедем.

- Поедем, - мрачно согласился Нурлан, берясь за чемоданишко.

- По стаканчику! На дорогу! - захлопотал Отарбек.

- Спасибо, агай! - отказался Еркин. - Нам нельзя туманить голову. Думать будем, как Нурлану помочь. До свидания.

- Не поминайте лихом! - подыграл Еркину Колька. Он давился от смеха, чуть не лопнул: до чего все лихо получилось! Другого бы пришлось уговаривать, спорить до хрипоты, а Нурлан сам себя выставил из дома Отарбека. Сам! Собственной бессовестной брехней!

Во дворе Отарбекова мелюзга слегка передралась - кому выполнить почетную службу - и подвела нерасседланных лошадей.

- Ко мне за спину сядешь! - сказал Колька Нурлану.

- Счастливой дороги! - Отарбек вышел побыстрее спровадить мальчишек и убедиться, что соседи не очень-то любопытничают. - Лишнего не болтайте. Где были, у кого… Длинный подол ноги опутывает, длинный язык - шею.

Нурлан глянул на дядю изумленно: от него ли слышит? Колька клятвенно стукнул кулаком в грудь:

- Могила!

Со двора взяли вскачь. Лошади, видно, ошалели от надоедливой Детворы. Трясли головами, скалили желтые зубы, словно переговаривались на скаку: «Ну дела… И не говори!»

Жалостливый Колька никак не мог забыть неухоженную мелюзгу Отарбека:

- Где же твоего дяди жена? Заболела, что ли?

- Чего ей сделается! - буркнул Нурлан. - На ферме. Коров доит.

- Так что же он? - удивился Колька. - Жалуется - детей кормить надо. Жена-доярка раза в два больше него получает. Какая у завклубом зарплата?

- Не знаю!

Только сейчас, сидя за спиной Кольки, Нурлан понял: дикую чушь нес Отарбек. Нурлан подался к нему сразу же, как побывал у чупчинского участкового Букашева. Участковый спросил: «Проведал или нет Мазитов, что тех, в Алма-Ате, взяли?» Нурлан сказал: «Не знаю». Он и вправду не знал. От Букашева шел - только бы не встретить старого черта. И скорее в Тельман. Отарбеку темнил: надоела школа. Дядя обрадовался: «Иди ко мне в клуб заместителем». Какой заместитель? Отарбека давно надо гнать из клуба, назначить вместо него женщину, будет подметать - другой работы там нет. Разве Нурлан не знал? Отлично знал! Но притворялся: всерьез принимал уговоры. Эх ты, Нурлан Акатов, знаменитый артист!

Крыши Тельмана остались далеко, приплюснулись к земле. Нурлан завозился у Кольки за спиной, забарабанил кулаками по ватнику:

- Стой! Дальше не поеду!

Еркин, скакавший чуть впереди, остановился:

- Что там у вас?

- Думаете, связали, как барана, и повезли? - Нурлан скатился на землю, глядел на ребят снизу вверх. - Думаете, и разговаривать с Акатовым нечего? Хитрецы нашлись - выманили от дяди Отарбека. Я бы и сам от него ушел!

- Куда? - Колька возмущенно завертелся в седле. - Куда ушел? Под чужим именем на Кавказ?

Еркин высвободил ногу из стремени.

- Нурлан прав. Поговорим.

Неподалеку увидели развалины зимовки, отпустили лошадей, сели в затишке, по-степному, на корточках. Нурлан охлопал карманы: закурить бы. Поглядел на Кольку. Тот сроду не дымил, у Кудайбергеновых на этот счет следили строго, но вытащил из-за пазухи пачку «Севера». У Нурлана нос благодарно взмок: что ни говори, а есть на свете верная дружба.

- Поговорим! - Нурлан, старый курильщик, затянулся жадно. - Врал я вам. Нет никакой банды, но все равно я кругом в дерьме. Гаду Мазитову служил. Люди пальцами показывать будут: «Акатов - мазитовский хвост», «С Акатовым не связывайся - продаст». Некуда мне деваться.

Не знал еще Нурлан: сегодня спозаранку красный карандаш вывел жирно на стенке мальчишеской уборной: «Акатов - предатель». Не знал Нурлан и того, что мстительную надпись мало кто в школе успеет увидеть: даже Гавриловна услышит про нее с чужих слов, а сама, наведавшись после уроков в мальчишечью заповедную, обнаружит сквозь клубы дыма лишь расплывшееся на стенке розовое пятно. Красные буквы исчезли после большой перемены - так полагал Вася, то есть Василий Петрович: он-то видел их своими глазами. Кто стер? Серафима Гавриловна терялась в догадках, но розовое пятно осталось тайной, каких в школе бывает не так уж много. Только годы спустя, когда Аскар Сарсекеев закончит десятый класс с золотой медалью, он расскажет Серафиме Гавриловне на выпускном вечере: будучи робким первоклассником, увидел в уборной позорные слова и решил: это непорядок, Акатов интернатский, а интернатские своих не выдают. Поразмыслив деловито, небрезгливый Аскарка сгреб с пола мокрую горсть едучей хлорки и размазал ладошкой по красным буквам. Кожу обожгло нестерпимо, но он водил и водил рукой по стенке, пока буквы не утонули в розовой каше. Впоследствии, когда проходили древнюю историю, Аскарка узнал про юношу, сжегшего правую руку на огне, и кое-что припомнил из своего опыта; от хлорки у него слезла кожа с ладони, но он стойко помалкивал до конца уроков, а в интернате тетя Наскет смазала ожог подсолнечным маслом, забинтовала стираной тряпицей: до свадьбы заживет! - и Аскарка сел писать упражнение. Ладошка-то у него не правая сгорела - левая… Не так прост был Аскарка в молодые еще лета, в первом классе.

- На кого хочешь я тогда думала, только не на тебя, несмышленыша… - скажет ему много лет спустя на выпускном вечере Серафима Гавриловна. - Я же помню, каким тебя в интернат привезли. Маленький, испуганный, гололобый. Время-то как летит. Не успеешь оглянуться…

…Если о времени призадуматься, о годах, пролетающих чередой, то самое для таких дум колдовское место - чтобы степь открытая лежала перед тобой, а за спиною шептала, осыпаясь, древняя глина. Случается с человеком внезапное и необъяснимое озарение; будто все, что с ним сейчас происходит, что он видит, чувствует, говорит, все уже было с ним когда-то, а сейчас вернулось, повторилось, припомнилось: ветер шарит в окаменевшем бурьяне, лошади фыркают и прядают ушами, трое сидят по-степному, держат совет.

Одному из троих это почудилось или всем троим одновременно открылось что-то из будущего? Будущее часто вмешивается в людские сегодняшние мысли и дела, всегда и всюду вмешивается - и сейчас тоже бродило неподалеку от развалин, приглядывалось к троим, усевшимся в затишке.

- Ну ладно, вернете вы сбежавшего Акатова в родную школу. А дальше что? Вы подумали? - кипятился Нурлан. - Собрание созовете. Доспаева скажет: «Акатов, встань и отвечай!»

- А что собрание? - пробурчал Колька. - Найдется кому за тебя заступиться на собрании.

- Сам я, значит, за себя не заступлюсь? Струшу? В штаны навалю?

- Я тебе не говорил: трус. Ты сам сказал.

Еркин вытянул камчой по сапогу:

- Если долго преследовать труса, он храбрецом станет!

- Тебе, Садвакасов, не чабаном быть! Тебе зубы дергать в больнице. Или хирургом оч-чень тебе подходит. Возьмешь ножик и - чик! - отхватишь у человека полсердца. Вы, Садвакасовы, жалости не знаете.

- Уйми ты свой язык! - одернул Колька. - Тебе Отарбек сказал про лишнюю болтовню? Сказал. Повеситься можно на твоем длинном языке.

Еркин занялся рукоятью камчи:

- Вернешься в Чупчи - заставишь всех себя уважать. Много сил уйдет, много времени. Но постараешься - заставишь. А убежишь… - Еркин поцокал языком. - Убежишь - дурная слава твоя еще долго проживет в степи, по всем аулам разлетится. Столько человеку не прожить на земле, сколько у нас в степи помнят нечестные дела.

Колька кивнул солидно:

- Он прав. Вернешься - снимешь с себя. Не сразу. Однако снимешь.

- Что снимешь? Всю шкуру снимешь… - заныл Нурлан. - И девчонки задразнят. У них не языки, а жала каракуртов! - Рыжий артист картинно схватился за голову и повалился на землю.

- Больно много ты о девчонках стал думать! - рассудительно заметил Колька. - И вообще кончай свои спектакли. Думай, что будем в школе говорить.

Нурлан, лежа, приоткрыл хитрый глаз:

- Что ни придумай - Голову не обдуришь.

- А его и нет в школе. Через неделю вернется.

- Значит, для Гавриловны придумать! - обрадованно поднялся Нурлан. - Так бы и сказал, а то тянешь. Для Гавриловны проще простого.

- Много придумаешь - много вопросов задавать будут. Мало придумаешь - мало спросят. Скажешь, как было, - вовсе никакого разговора, - рассуждал неспешно Еркин. - У тебя была причина в Тельман податься? Была. У нас с Колькой была причина за тобой поехать? Была. О чем говорить? Вовсе не о чем.

- Слушай, а он здорово придумал! - обрадовался Колька. - Коротко и ясно. Поехали - приехали.

- Ладно! - Нурлан встал. - Темные вы люди. Не знаете: чем проще роль, тем артисту труднее. И вообще вы ни фига не понимаете, как артистам живется! Прошлой зимой у нас в клубе артист выступал. Со сказками про Алдар-Кос #233;. Чапан драный, шапка облезлая - живой Алдар-Косе. Он серьезно говорит - все в клубе смеются. Он смеется - а ты плачь. Вот кто такой настоящий артист! Рваную шапку снял, чапан сбросил - вот он я! Черный костюм, рубашка с галстуком. Люди хлопают, он им кланяется: спасибо. Понимаете? Не ему люди кланяются, а артист - людям. Но все видят: талант, знает свое дело. Людям - отдых, ему - работа, оч-чень трудная. Я читал про дирижера: за один концерт он столько физических сил расходует, сколько шахтер за две смены. Шахтер! А вы… - Нурлан махнул рукой.

Что-то возникло вдали, где небо, сгустившись серо, сходилось со степью.

- Летит, - Колька вскочил. - Вертолет.

Вертолет тянул низко над степью, покачивал округлым брюхом. Еркин вспомнил: летом на джайляу, неподалеку от садвакасовской юрты, садился такой же винтокрылый, только поменьше. Овцы повалили на его стрекот, окружили небесного гостя. Привычка у них кидаться к вертолету, потому что зимой, когда буран погуляет или когда вся степь в ледяной непробиваемой корке, на отгон везут сено и тракторами и вертолетами: рев мотора для современной овцы - зазывная песня.

- Ищут кого-то, - определил Колька, когда винтокрылый на миг завис над мазаром.

- Меня? - трухнул Нурлан.

- Ну, с чего, дурья башка, стали бы тебя с таким форсом искать? Может, из солдат кто заплутал. Вроде Паши Колесникова. Помнишь, как он Магелланом стал…

Вертолет удалился в сторону зимних пастбищ.

- К чабанам полетел.

Оттуда, где скрылся вертолет, вскоре вынырнула машина - «газик».

Колька присвистнул:

- А «газик-то»… к нам!

«Газик» не рыскал, бежал нацеленно - словно собака, учуявшая след.

- Солдат за рулем, - разглядел глазастый Колька. - Сейчас узнаем, что тут армия ищет. Их на нас вертолет навел. Ей-богу!

- Искусственный спутник ищут… Здесь у нас упал! А что? Вполне возможно! - Нурлан стянул с шеи красный шарф, замахал, как флагом: - Сюда! Спасите наши души! Идем ко дну! Последние минуты героического дрейфа через Северный полюс! Привет из космоса! От Белки и Стрелки.

- Ори, ори, - ворчал Колька, зная, что в «газике» за ветром и шумом мотора все равно крика не слышат. - Выкричишься - полегчает.

Метров за десять до мазара, «газик» развернулся полукругом, подкатил правым боком. В переднем оконце - знакомый майор. Спрыгнул на землю:

- Послушайте, ребята, вы сегодня не встречали в степи двоих из вашей школы? Степанова и Мазитова.

- Они так далеко не ходят, - сказал Еркин.

- Сегодня могли и дальше забраться.

- Случилось что-нибудь?

- Да так… Ничего особенного. - Коротун ни с кем посторонним не собирался вдаваться в подробности. - Вы что? В школе сегодня не были?

- Мы в Тельман ездили… - заспешил оправдаться Колька. Еркин дернул его за рукав.

- Сашка Мазитов плохо знает степь, далеко не пойдет, зря будете искать. У Сашки в поселке места есть: развалюхи, кошары пустые… Там смотрели?

Коротун оглядел всех троих, словно на выбор, и остановил взгляд на Нурлане.

- Вот что, парень… Поедешь со мной. Довезем до Чупчи, по дороге покажешь, где еще можно пошарить. - Майор откинул переднее сиденье, подтолкнул своего «кунака» вглубь.

«Газик» по-собачьи рванул песок задними колесами, умчал в сторону поселка.

- Найдутся, никуда не денутся, - говорил солдат-шофер. - Я пацаном сколько раз из дому бегал. Батя мой умер - он с войны инвалидом пришел, на пять мирных лет только и хватило. Ну, а мать больно скоро замуж вышла… Отчим что?.. Неплохой мужик, я с ним сейчас вполне… а пацаном в двенадцать лет злился: на чердаке ночую, на поезде укачу… Милиция поймает, вернет - я опять в бега… Три месяца в психичке пролежал, с такими же бегунами. Оказывается, заболевание есть психическое детское: из дому бегать… Обследовали меня, расспрашивали, я чуть вправду умом не тронулся. Спасибо, отчим приехал, забрал меня из дурдома под свою ответственность, а я еще разок его подвел, до Одессы добрался. После как отрезало - не тянет… Вроде переболел и выздоровел… Может, и с ребятами в таком роде случилось. Как вы считаете, товарищ майор?

- Разговорчики… - У майора, роняющего слезу над песней, имелся для подчиненных другой, заскорузлый голос. - Не забывайте, произошло неприятнейшее чепе в семье офицера. Лишняя болтовня дает пищу обывательским слухам.

Нурлан обозлился: так, так… Значит, беспокоимся о чести мундира?.. Боимся лишней болтовни… Сашку заложим, офицерского сынка вытащим…

- Слушай, парень… - Коротун, кажется, забыл, что у Нурлана есть имя. - Слушай, парень, что за тип у вас в поселке - Мазитов?

- Мазитов? - дурашливо переспросил Нурлан. - Отрицательный тип. Могу охарактеризовать. Хотите? Устное сочинение на тему «Образ Мазитова».

- Можешь не сочинять, - разрешил майор. - Вашего Мазитова сегодня ночью арестовали. Мы получим о нем достаточные сведения из официальных источников. Меня сейчас больше интересует его сын. Я к нему уже давно присматривался.

- К Сашке? Думали, иностранный шпион? Оч-чень похож!

Солдат за рулем фыркнул.

- Острить будешь в другом месте! - отрезал Коротун. - Сейчас отвечай на вопросы. Давно ли сын Мазитова занимается темными делами? Какими конкретно? А также в частности - про каракуль…

- Вас понял! - Нурлан как бы со стороны удивился совершенному своему спокойствию. - Ученик пятого класса Салман Мазитов… Запишите: его настоящее имя Салман. Так вот, Салман Мазитов уже давно никакими темными делами не занимается. Салман Мазитов послал ко всем чертям своего дорогого папашу. Начисто отвязался от старого жулика. И между прочим - запишите, а то забудете! - Салман отошел от своего папаши задолго до приезда примерного мальчика Витеньки, которого вы ищете с помощью вертолета. Прошу занести мои показания в протокол. А также ответить на мой вопрос. Послал бы кто-нибудь вертолет персонально за Сашкой Мазитовым? За ним одним?

- Ты брось выламываться! - прикрикнул Коротун. - Говори нормальным языком.

- Есть говорить нормально! - отчеканил Нурлан. - Мой нормальный язык - казахский. А вы по-казахски понимэ? Сколько лет здесь служите? Почему до сих пор не изучили?

- Меня, парень, на такой крючок не поймаешь. Понял?

- Оч-чень вас прекрасно понял! - ухмыльнулся Нурлан. - Так вот насчет темных делишек… Мазитову помогал я.

- Врешь! - сказал Коротун. - Болтаешь.

Нурлан набрал побольше воздуха и захохотал, как хохочут негодяи в американских фильмах: ха-ха-ха!

- Да брось ты выламываться! - попросил Коротун обыкновенным голосом. - Дело-то ведь серьезное. Уголовное дело. Ты мне, Нурлан, все толком объясни.

Нурлана заело: вспомнили наконец, как его зовут. Коротун разволновался, заговорил вроде бы даже ласково:

- Давай, Нурлан, выкладывай все по правде. Я ж тебе друг.

Нурлан ожесточенно подумал: «Почему вы раньше доброго слова сказать не могли? Теперь что? Какая может быть теперь правда?» Скучно стало, как барану, которому горло перерезали.

- По правде, товарищ майор, ничего не получится.

- Ну смотри, - Коротун обиделся, - тебе же хуже.

- Вы меня не пугайте! - взорвался Нурлан. - Я пуганый.

- Вот ты как заговорил?

Нурлана понесло, как легкое семечко степным ветром. Он выложил Коротуну про все свои делишки с Мазитовым.

Майор слушал и все больше мрачнел. Обманулся он, оказывается, в этом мальчишке. Думал, душа у него светлая, сердце отзывчивое. А на поверку - дрянной человечишка, мозгляк и трус.

Коротун так и выложил Нурлану:

- За все за это не могу я тебя уважать. Трус ты и предатель. Человек, не имеющий понятия о чести и совести.

У Нурлана враз заныли все зубы: «Скука зеленая! Чего я с ним в откровенность залез? Какая мне нужда Сашку защищать?»

- С таким, как ты, на фронте, - пилил майор, - с таким пропадешь. Да я тебе никогда руки не подам.

Нурлан подскочил, ударился башкой в брезент:

- Надоело! Выпустите меня!

Но из «газика» с заднего сиденья сам не уйдешь - надо, чтобы вылез сидящий впереди.

- Ты старшего выслушай. Для пользы твоей говорится. Можешь не беспокоиться, в городок к нам не увезу. Высадим в поселке.

- Да плевал я!..

Он в самом деле дурак с длинным языком: нашел у кого искать поддержки, сочувствия, хотя бы желания выслушать, понять!

На краю поселка шофер притормозил. Майор не шевельнулся на переднем сиденье. Шофер вылез:

- Давай, парень, вытряхивайся!

- Мерси вас! Гуд бай! Чао! - Нурлан решительно пошагал в интернат. Ух и расскажет он сейчас там такие ужасы, что у всех глаза на лоб повылазят!

Издали Еркин увидел: в окне горит свет, из трубы курится дымок. Наверное, Исабек хозяйничает. Чайник сообразил вскипятить, лепешек напек по-казахски на сухой сковородке. Еркин почувствовал: зверски жрать хочется. В доме Отарбека кусок в горло не шел, а утро, когда с Колькой наскоро пожевали холодной баранины, отошло в дальнюю даль.

Ну и день… Пролетел быстро, а оглянись - сколько в него вместилось!

Дурацкая догадка стукнула: а что, если там отогреваются ее брат и Салман? Вспомнил: дарил ее брату камчу. Вспомнил светлые, русские, незнающие, как у аульных ребят, глаза: «Мы с тобой та-мыры?» Ее брат мог прийти сюда, Салман не мог, а Витя мог. Он обычаи знает. И доверчивый. Еркин наконец понял, какой Витя: доверчивый.

Еркин теперь ясно видел Витю в своей будущей жизни. Ехал на вездеходе по степи к горам, встретил очкарика, ставящего мудреные приборы у сусличьих нор, и сразу узнал Витю, хотя не виделись столько лет. Ее брат оглянулся и сказал: «Слушай, Еркин, синяя птица уже прилетела из Индии. Пора сеять в степи кормовые кактусы».

Еркин толкнул дверь и вошел.

Глянули доверчивые глаза, но не Витькины. За столом сидела Шолпан. Как сюда попала? Еркин знал: просто пришла, как все делает и говорит - просто.

Он сел у порога, стянул сапоги:

- Не нашли.

Она прошла к порогу, взяла сапоги, поставила к печке:

- Тетя Наскет гуляш с макаронами дала для тебя. Есть хочешь?

- Хочу.

Он ел со сковородки жадно, давился. Шолпан поставила на стол горячий чайник, села напротив. Он тянул чай, шумно отдувался.

- Мазитова теперь из школы исключат, - рассказывала Шолпан. - У него отца посадили - теперь Мазитова примут в колонию. Гавриловна говорит, ему в колонии будет лучше.

- Всем будет лучше. - Еркин подпер кулаками сонную тяжелую голову.

- Сауле к ней ходила. Чтобы Мазитова не исключали. А то получилось - из-за Саулешки.

Еркин не понял: почему Саулешка ходила к Гавриловне просить за Мазитова - почему Саулешка, а не Маша?

Ему казалось: сегодняшний день переполнился, пошел расплескивать - побежало из переполненного дня, как из казана в огонь, задымило мокрыми угольками.

Он не видел: Шолпан натянула плюшевое пальтишко, накрылась большим платком. Дверь в холодную ночь приотворилась чуть-чуть - и не пройти человеку. Может, не Шолпан выскользнула из старой садвакасовской землянки, а дух прежней здешней хозяйки: ее платья лежат в кованом сундуке, ее камзол, пряжки, браслеты… Все впору Шолпан, и она не ушла - она здесь?

Глава восьмая

Салман осторожно приподнял край матраца, в уши ворвался грохот. Грузовик ехал по городской улице. Тут не соскочишь - людей табун.

С грузовика он изловчился смыться в тихом месте. Шофер зашел в дом, а позади, в проулке, никого. Салман успел выползти из-под матрацев, перевалился через борт - мотор взревел, за грузовиком захлопнулись глухие ворота.

Салман пошел на шум большой улицы. Впервые увидел не в кино трамваи, троллейбусы, но не жадничал глазами: еще насмотрится разных городов, а теперь нельзя терять времени.

Выбрал старуху на вид подобрее:

- Бабушка, помогите больницу найти.

- Тебе какую? Детскую?

- Ну! - Салман мотнул головой. Не ошибся он в старухе. Сам не догадался бы про детскую спросить.

- Три квартала пройдешь, повернешь налево…

Больничная проходная для Салмана не загадка. Она для того поставлена, чтобы не впускать и не выпускать. Но кто умеет - пройдет. Или сторожа перехитрит, или «подмажет», чтобы ворота не скрипели.

У проходной толклись женщины с узелками, банками, бутылочками. Неумехи. Салман мимо них шустро сунулся в дверь - будто он свой, здешний. Уже во двор проскочил, но вдруг цапнули за ворот:

- Ты куда? Сегодня день неприемный, - и вытолкали на улицу.

- Кто у тебя в больнице? - Женщины с узелками сочувственно обступили Салмана.

Он потер глаза кулаком:

- Брат…

- В каком отделении лежит?

- А я откуда знаю!

- Желтухой болеет или дизентерией?

- Ничем не болеет. Здоровый.

- Так если здоровый, чего же ты… - завела одна из теток, но другая ласково к себе потянула:

- Ты, может, устал, проголодался? Я дочке передачу несла - не берут. Ты поешь… - расстелила на лавочке салфетку белей снега.

Вспомнился в приемнике разговор насчет людской жалости: «Главное, чтобы сразу тебя пожалели. Скажи: папка нас бросил, мамка замуж вышла, я к бабушке еду. Тебя и кормить будут и от контролера спрячут». Не врали пацаны в приемнике: кормят Салмана, пожалели. Но отчего-то еда в горло не идет. Тетка чужая, а жалко. Дочке передачу несла - не взяли.

Накормленный в приемнике досыта, он теперь наелся взапас, высосал молока всю бутылку. В приемнике Салман и куревом разжился и поднабрался кое-чего полезного. Там разные ребята околачивались и даже девчонки - из дому беглые. На окнах решетки, у ворот - милиционер. Воспитатель нудил: «Когда вспомнишь, как тебя зовут, откуда прибыл, - приди и скажи». После снова заглянул, напомнил: «Ну как? Думаешь?» Салман сказал правду: «Думаю». Он очень сильно думал: как из приемника убежать?

Один пацан постарше Салмана года на три: «В седьмом классе учусь. Надо бы в восьмом, да на второй год оставался. И все из-за того, что к отцу бегаю», - спросил Салмана:

- Ты тайны хранить умеешь?

- Умею.

- Отец у меня морской адмирал во Владивостоке. Я к нему бегаю.

Салман не поверил; зачем много раз бегать, надо один раз. Пацан улыбнулся печально:

- Это кажется - просто. Ты сам попробуй - узнаешь.

Салман свою тайну про отца-вора не сказал, только про Витю: что в вагоне случилось.

- Хана твоему корешу. В прошлом году на Алма-Ате Первой распечатали вагон, а там покойники. Пацаны местные. И уехать никуда не уехали. На одну ночь закрылись от милиции - и кранты…

У Салмана чуть не отнялись руки-ноги, но он свой подлый страх усмирил: «Я-то живой. Отчего же Витьке кранты? Ну, слабже он меня. В котельной не ночевал, в мазарах змеиных не жил. Непривычный к плохому. Понятное дело - сомлел. Но ведь теплый был. Я-то живой, не сдох…»

Ночью снилось ему: синяя птица взлетела со шкафа в биологическом кабинете, сбросила с лап полированную подставку - так, нога об ногу, скидывают сапоги - и забила крыльями в окошко. Стукается о стекло - не может вырваться на волю. Надо бы окошко открыть, а Салман не может с места стронуться: ноги к полу прикручены - как лапы птичьи к дощечке. Рвется Салман птицу выпустить, а ни с места. Кто-то догадался, широко распахнул окно. Но не видит Салман против света, кто окно распахнул, кто птицу выпустил. Свет все резче - глаза болят. Он ладонями закрылся и понял: в комнате посреди ночи зажгли электричество. Воспитатель по кроватям пересчитал: все на месте? - погасил свет. Салман подумал успокоенно: синяя птица зато на воле. И с тем уснул.

Утром ели за длинным столом котлеты с кашей. Салман шепнул сыну адмирала:

- Давай вместе убегать.

- Отсюда не убежишь. Милиционер у ворот. И нельзя мне сейчас во Владивосток ехать. Отцовская эскадра вчера ушла в плавание. Придет через полгода. У меня самые точные сведения. А откуда - объяснить не могу. Военная тайна.

- Полгода… - Салман от души посочувствовал. - Чего же ты полгода делать будешь?

- Подожду. Мать за мной приедет. Ей телеграмму дали. Поживу дома. А через полгода сбегу непременно, доберусь до Владивостока, и отец меня возьмет юнгой на боевой корабль.

- Лучше сразу во Владивосток, - сказал Салман. - Чего тянуть! Там подождем.

- Мать жалко… - Сын адмирала отвернулся, завозил носом. - Плачет, когда убегаю…

Милиционер открыл ворота грузовику. Воспитатель вышел на крыльцо:

- Не надоело вам, голуби, лодырничать? Все дети учатся, а вы от школы бегаете. Идите потрудитесь немного. Ваши же матрасы на дезинфекцию пора свозить.

И вот тут-то Салман все шустро сообразил, но виду не подал, даже с лавочки не стронулся.

- Адмирал, иди матрасы таскать! - орали из кладовки. - Адмирал, поднимай паруса, плыви сюда! - Беглый народ волок матрасы, кидал в кузов, плясал на мягком.

- Тебе, Иван Непомнящий, особое приглашение требуется? - ехидно спросил воспитатель.

Салман встал с лавочки будто нехотя, но все жилки в нем натянулись: помоги, птица, не упустить случай! Сын адмирала Салмана в кузове матрасом прихлопнул - никто и не заметил. Верный парень. Только откуда он знает, ушла или не ушла из военного порта отцовская эскадра? Чего лишнего сообразить на этот счет Салман не хотел. Мог, но не хотел. Ему сначала до Владивостока доехать, а там он решит, что к чему. Владивосток не Чупчи: жить можно. Но сначала Витьку найти, Витьку домой вернуть. Ему-то ни к чему в юнги.

- Что же с братом твоим случилось? - спрашивает тетка, сворачивая салфетку.

Салман уже прикинул: ближе к правде надо.

- Отравился нечаянно. Надышался. В сарае мешки с порошком лежали. Яд какой-то.

- Так чего же ты сюда пришел? - заохала тетка. - С отравлением не в детскую возят. Ты на Пастера иди. Погоди, я тебя в троллейбус посажу, а то заедешь не туда.

…Табличка на заборе: «Улица Пастера». Проходная. Тетки с узелками. Салман остерегся лезть в проходную - к теткам пристроился разузнать. Они его надежд не обманули. У них как раз беседа шла - ах! ах! - про мальчика из седьмой палаты. Там у одной из теток сын лежит: рыбой отравился. Так вот в ту самую седьмую палату, где теткин сын после промывания желудка вполне поправляется, вчера привезли со станции мальчика беспамятного. Лежит, в себя не приходит, а кто такой и откуда - неизвестно.

Тетки пригорюнились понимающе:

- Медицина бессильна… Помрет мальчик. И мать, бедняжка, знать не знает.

- Ну! Раскаркались! - прикрикнул на теток Салман.

Там Витька - в седьмой палате!

Скрип, скрип - открылась больничная проходная. Почудилось Салману или на самом деле похож на отца здешний больничный сторож. Барыга, сразу видно.

- Вы бы, девушки, шли по домам. Нечего тут дожидаться.

Салману ворота подмазать нечем. Его дело - собачонкой скулить:

- Дяденька! Мне в седьмую палату. Мальчик там отравленный. Вчера со станции привезли…

- А ты ему кто?

- Брат!

- Интересно… - оглядел его сторож. - Значит, брат?.. - Синий халат раздулся от смеха. - Я, что ли, его не видел - мальчика отравленного? А ты меня обмануть хочешь. Нехорошо, нехорошо. Тоже еще брат нашелся. Блондинчик он, а ты копченый. Разная у вас нация. Никак не спутаешь. Так что уходи отсюдова, чтобы я тебя больше не видел. Ну, скажи по совести, какая ты ему родня?

Салман зубы оскалил:

- Брат!

- Ты, я гляжу, вредный! Чего тут крутишься? Воровать пришел?

Из проходной вышел пижон с чемоданчиком, в белом плаще, как у Ржавого Гвоздя.

- Можно на минуточку? - окликнул его сторож. - Как там у вас, доктор, мальчик отравленный? Помер? - и глазом поводит на Салмана.

- Мальчик? Пока в тяжелом состоянии. - Доктор посмотрел на Салмана: - Ты что, к нему?

- Крутится у ворот и брешет, будто мальчик отравленный ему брат родной. Так я ему и поверил. Нация совсем другая…

- Но почему так уж сразу и не верить? - засомневался доктор. - Ты говоришь - брат? - серьезно спросил Салмана, без подковырки.

- Папка нас бросил, мамка замуж вышла, - радостно зачастил Салман, - мы к бабушке едем…

- Вместе ехали? Это хорошо. Что ж, пойдем к брату. - Он взял Салмана некрепко за плечо, подтолкнул в проходную, повел больничным двором. - Плохо твоему брату. Надо бы мать телеграммой вызвать. Если мать не хочешь - бабушку. Адрес скажешь?

- Не скажу. Брата вылечишь - он скажет.

- Такой, значит, выдвигаешь ультиматум?

Салман вопроса не понял, промолчал.

- Так это ты сегодня из приемника утек?

- Ну, я! - буркнул Салман.

- Если не возражаешь, я в приемник позвоню, скажу им, чтобы тебя не искали, ты у нас переночуешь…

В тесной белой комнатушке молодой врач надел халат, нарядил Салмана в больничную пижаму. На белой тумбочке - белый телефон. Салман слышит, как наговаривают из приемника.

- Вы этот народ не знаете, а мы знаем. Все он врет. И убежит он от вас. Знаем мы этих бегунов не первый год. Все они говорят, что папка бросил, мамка замуж вышла. Да, поголовно. Да, все едут к добрым бабушкам. Есть у нас один, к отцу адмиралу бегает, но он, поверьте, исключение…

На эти наговоры молодой врач возражает твердо:

- Я за него отвечаю! Никуда он от своего брата не уйдет! Адрес? Нет, адреса он пока не дал. Как зовут? - прикрыл ладонью трубку, вопросительно поглядел на Салмана.

- Сашка, - выдавил Салман.

- Его зовут Саша. Он мне сейчас очень нужен… С тем, с другим? Плохо пока. Его фамилия? - Он опять прикрыл ладонью трубку: - Фамилию брата скажешь?

- Вылечи - он скажет! - уперся Салман.

Он рассчитал наверняка: Витю в больнице пусть вылечат, Витя сам все расскажет. Салмана хоть бей, хоть пытай - не дознаетесь. Витин отец - полковник, командир части. Его фамилию, адрес нельзя говорить. Салману-вору вовсе нельзя фамилию полковника в плохое дело записать. У Витькиного отца на груди шрам от фашистской пули, ему плохие вести опасны. Уже было у Степановых с дядей Лешей: осколок на войне не убил - в поле убил. Салманово дело - молчать. Витю пускай лечат. Витя скажет. Люди разберутся: Витя не вор. Мазитов пускай вор, фамилия испорченная, можно сказать, если случится одному влипнуть, а сейчас он с Витькой, как брат с братом, - не Мазитов, неизвестно кто. Сашкой зовут - на том и хватит.

Витя лежал за стеклянной загородкой, лицо на подушке далекое, синее. Салман руками в спинку кровати впаялся - никуда он отсюда не уйдет. Его и не гнали. Табурет под колени двинули: сиди. Он сидел, смотрел, течет кровь: по стеклянным трубкам, длинная игла входит в Витькину руку, светлая жидкость мелеет в стеклянном пузырьке.

Ночью Салман вышел в коридор, разбудил дежурную сестру, задремавшую за столиком:

- Адрес пиши! Матери телеграмму!

- Какой адрес? - отмахнулась она. - Спят все. Иди ложись. Тебе постелили вон там на диване.

Утром, заглянув за стеклянную ширму, молодой врач увидел: Салман сидит на табуретке, не спит. «Характер у стервеца!»

Салман не пропустил той минуты, как начало теплеть лицо на подушке, щелочкой проглянул Витькин беспонятный взгляд и тихо, радостно прояснился:

- Сашка… живой…

По щекам Салмана побежали слезы, и он засмеялся.

- Дайте ему валерьянки! - приказал врач.

Степановы всю ночь не спали. У Натальи Петровны начался сердечный приступ, прибегала Мария Семеновна, делала уколы, ругательски ругала этого мерзавца Сашку Мазитова. Пунктуально каждый час звонил Коротун: ничего нового.

Витин портфель Маша спрятала у себя в комнате, чтобы никому не попадался на глаза, не расстраивал. Маша вынула из портфеля книжки, тетради - все аккуратное, чистенькое. Ничего не нашлось в Витином потфеле такого, что могло бы объяснить, почему он вместе с Сашкой удрал из Чупчи. И тем понятней стала Маше ее собственная вина во всем случившемся. Она больше всех виновата: сестра, а не знала, не догадывалась.

Ночью пошел снег. Он летал над степью и словно боялся касаться земли.

Утром у школьных ворот Машу ждал Еркин в длинном косматом тулупе. Было еще темно.

Если бы ты не приехала, - сказал Еркин, - я бы не пошел в школу, я бы пошел к тебе.

Про брата он ее не спросил. Он понял не спрашивая: Витю еще не разыскали. Еркин и Маша вместе вошли в класс. Маше показалось, ребята встретили их настороженно. Сауле поднялась со своего места, пошла навстречу.

- Маша! - Сауле говорила не ей одной, а громко, для всех. - Моя мама и… - она чуть запнулась, - и мой отец просили передать извинения твоим родителям. Это ужасная ошибка. Твой брат ни при чем…

Ребята обрадованно повскакивали с мест, обступили со всех сторон Машу, Еркина и Сауле.

- Ты молодец, Саулешка!

Один только Еркин глянул неодобрительно.

- Покрасовалась? Ну и хватит! - Не понравилось ему, с какой жестокой прямотой просит прощения гордая Саулешка. Больше всего на свете хотелось Еркину взять Машу за руку, увести отсюда.

Но Фарида в красных сапожках уже взлетела на парту:

- Маша! Сауле! Вот здорово! Пожмите друг другу руки!

- Разве они ссорились? - услышал Еркин удивленный вопрос Кольки.

Колька полез через спины стащить «сороку» с командного поста, но опоздал. Маша протянула Сауле открытую ладошку. Под заострившимися взглядами ребят девочки строго совершили рукопожатие и, помедлив, разняли руки. Будто все необходимое теперь исполнено, и больше обеим ничего не надо.

Не понравилось Еркину их рукопожатие. Прав Колька: Маша и Сауле не ссорились, вообще ничего меж ними не было - Сашкины пакости не в счет, его злоба, больше ничья, даже Витька вовсе ни при чем… Еркин знал: что-то неправильное произошло, в таком серьезном деле и вдруг послушались Фариду.

Он не хотел даже думать о том, как трудно сейчас гордой Саулешке. Он не размышлял ни минутки, кто прав, кто неправ. Он чувствовал только одно: надо защитить Машу.

За окнами медленно высветлялся новый день. Электрический свет, при котором начался первый урок, все больше желтел, мутнел - вершилось каждодневное противоборство: ночной свет отступает под напором дня, прячется внутрь стеклянных шаров под потолком. О нем все забывают, но приходит всевидящая Серафима Гавриловна.

- Опять днем с огнем? - Она протягивает руку к выключателю, щелчок - и день окончательно торжествует. - Степанова! Только что звонили из городка. Нашлись путешественники.

Еркину казалось: из одной жизни он переместился в другую. Сам остался тот же, но вокруг все стало другое, непривычное. И степь, куда он после уроков брел вместе с Машей, стала другая; они шли без дороги по черно-белой земле, как по другой, неизвестной Еркину планете. Далеко отсюда до весны, до зеленой степи, до озер алого мака, в которые кидаешься с седла… И Маша там никогда не бывала - в степной весне.

- Знаешь, мама говорит: «Все дети как дети, а ты с Витей как кошка с собакой». Я больше всех виновата: сестра, а не знала, не догадывалась… - Знаешь, я тогда звонок слышала, но не подумала… На Сашку разозлилась, а он ведь не нарочно… Знаешь, я в поезде родилась, это всегда со мной, в характере осталось… - Она рассказывала ему обо всем своем, самом обычном, чего и не скрывают никогда, но и не рассказывают беспричинно: о Мусабе, где жил пестрый удод и где дым очага похож на чупчинский, о дяде Леше, которому отец обязан жизнью и которого в мирном поле убил осколок войны. - Папа себе простить не может: почему не уговорил лечь на операцию… Теперь у нас на всем свете никого. Тебе, наверное, трудно понять. Садвакасовы - большое сильное дерево. Хорошо быть веткой сильного дерева.

Еркин тоже рассказывал свое, отдавал все, что само всплывало в памяти: как играл с мальчишками в казахского богатыря Хаджи-Мукана, как спутники над степью летают, синяя автолавка заворачивает к юрте отца, отец весело тратит деньги, ночная орава мальчишек скачет за двадцать километров к чабанам-киргизам в кино…

Никого нет, они вдвоем в степи, но Еркин все время чувствовал чей-то настороженный взгляд: переменившаяся сегодня степь глядела на них во все глаза. Кто вы такие? Зачем складываете вместе свою память? В какую дальнюю дорогу снаряжаетесь?

Еркин видел раньше не раз перемены, которые совершают в степи зима, весна, лето. Видел перемены, совершаемые трудом людей. Впервые понял: есть другие перемены, совершающиеся необъяснимо.

На пути из поселка в городок стоит мазар, сложенный - как и в старину - из саманного необожженного кирпича, но с дверцей из железного прута, - заказ райисполкома, выполненный искусно местным кузнецом, братом Кольки Кудайбергенова. Здесь похоронен член Союза писателей акын Садык, Нурланов дед.

- Я внутрь уже заглядывала, - сказала Маша. - А войти можно? Не запрещается?

- Можно.

Железная дверца, крашенная голубой краской, скрипнула сварливо. Они вдохнули мерзлую глиняную пыль, перемешанную с сухим снегом. На стенке низко - слишком низко! - нацарапано: «Амина».

Разве Еркин не знал, кого частенько прячут разбросанные в широкой степи полуразваленные и новые мазары? Знал. Он отвел глаза от имени, нацарапанного слишком близко к земле.

Амина… Этим летом на джайляу он ее возненавидел. Идет, бедрами качает - мужчины, отцы взрослых сыновей, поворачивают бороды ей вслед. Кенжегали - городской человек, ученый! - тоже закосил глазами. Наверное, и раньше такое происходило при Еркине, но он умел понимающе отворачиваться. Натыкался ночью в траве на парня с девушкой и молча уматывал куда подальше, держал язык на привязи: чего он, маленький, что ли? Но прошлым летом возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют достоинство. А она тут с солдатом.

- Ты о чем задумался? - спросила Маша. - Тут холоднее, чем на ветру. Пошли?

Еркин заслонил спиной голубую железную дверцу, совсем близко притянулись светлые доверчивые глаза.

ЗИМА

Глава первая

У Степановых спрашивают Машу: «Чего же ты не пригласишь в гости сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет».

Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый почти вечер бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к нему.

Еркин и Маша складывали вместе свою память и впервые оба поняли: четырнадцать лет - очень много. Они прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если сложить, получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти степью - путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки до Волги - путем, знакомым Маше.

В степи он знал все. А Маша спросила: «Нурлан тоже пасет овец?» Он сказал: «Нет, у них теперь валухи». Маша подумала: он говорит про какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой хозяйственной пользы баранчиков делают валухами.

Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он возвращается на уже пройденный путь и она опять от него далеко.

На школьные вечера Маша приезжала в военном автобусе; лейтенант Рябов подавал ей руку, помогая сойти по ступенькам. Лейтенанту двадцать пять лет. Маша говорит: жаль, что Геннадий Васильевич такой некрасивый. Еркину не жаль лейтенанта. Ему не нравится, когда после вечера она уезжает с Рябовым - не так уж далеко, но в другую жизнь. Еркину иногда кажется: «Между Рябовым и Машей разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - все двадцать восемь».

У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно, однако придешь с улицы и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок, тут прогулялся.

Раньше люди в приметы верили: если воет в печной трубе - к переезду. Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей парового отопления?

Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может быть, всего лишь где-то и кто-то сказал генералу Карпенко: «А что, если поедет Степанов?»

Еще неизвестно, как, с какой интонацией прозвучала фамилия, простая, русская - Степанов. Раздумчиво, утвердительно, как отказ?..

Сказал, что ли, кто: у него там какие-то осложнения были с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое место, с которым трудно расставаться. Не так ли? Да уж, Чупчи - это Чупчи. Не подарок судьбы.

Такой, значит, поселился в доме тревожный сквознячок.

Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не может из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье.

Спрашивать не полагается - военная тайна.

* * *

Полковник приезжал к директору, просил за Салмана.

- В нем будущее его семьи - я так считаю. Младших ему выводить в жизнь. Очень плохо, если с самых ранних лет ребенку вбили в голову, что он не такой, как все, хуже других уже с рождения…

- Но вы подумали, что будет с Мазитовым, когда ваша семья уедет отсюда? Вы ведь уедете? Его с собой не возьмете?

- Что ж… Мы можем уехать неожиданно. Возьмем ли мы с собой Сашу? Я уверен, что он сам этого не захочет. Он здесь родился, Чупчи его родина. Я уверен: родина не там, где тебе очень сладко. Ты можешь нещадно клясть это место на земле, но только сам ты, а не кто-нибудь другой.

- Вы не первый за него просите. Первая приходила Сауле Доспаева.

- Не знал. У девочки добрая душа.

- Душа - христианское понятие. На Востоке говорят: зоркое сердце. Человек с отличным зрением, но со слепым сердцем непременно собьется с пути, а с зорким сердцем и слепец знает правильную дорогу. - Директор попыхтел и закончил официально: - Я буду просить педагогический совет еще раз поверить в исправление Мазитова. Салман Мазитов, насколько я его знаю, ни о чем просить не станет. Он еще никогда и ничего у школы не просил. Он считает, что все пять лет школа дает ему причитающееся по закону.

Возвращаясь из школы, Степанов думал: почему я так уверенно сказал, что Саша не захочет оставить свою родину? Я ведь с ним никогда не говорил об этом. Я сказал про Сашу так уверенно потому, что Машка моя тоскует о родном малом месте на большой земле, где наши корешки - всех Степановых…

В дом к Мазитовым вела с улицы дверь, обитая клочьями кошмы. Ни крыльца, ни сеней, ни коридорчика с шаг длины-ширины. В этом доме прямо с улицы входят в комнату, и когда откроешь дверь, замечаешь: она изнутри украшена чем-то белым и блестящим - по железным двум петлям, по шляпкам всех насквозь прошедших гвоздей нарос толстый иней.

Маша захлопнула за собой дверь, и сразу же что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило ее больно и обидно: не могут в наше время люди так несчастно жить!

Возле самой двери печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке всего-то утвари: скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то засохшим. Дальше по стенке кровать продавленная, и на ней ребятишки полураздетые. Нет у Маши сил глядеть на этих ребятишек - какие они. Замечала смутно: они притихли. И слышно стало в недоброй тишине: на улице заработали дружно лопаты, захрустели, зашаркали тю днищу грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь, выхлопотанный женсоветом городка.

Мазитиха взглянуть не пожелала, что там делается во дворе. Встала перед Марией Семеновной: руки в бока, кофта не сходится на животе.

Мария Семеновна без жалости, без стеснения разглядывает мазитовское бесприютное жилье - в первый-то раз сюда попав! - по-хозяйски разглядывает: что хочу, то с вами сейчас и сделаю. Узел с вещами, собранными женсоветом, кладет на стол.

Хорошо, что Сашка не видит: он гордый.

Маша не знала: сообразительный Салман с утра почуял угрозу - Витя, конечно, его о решении женсовета предупредить не мог. Витя в таких делах не разбирался и не относящихся к нему разговоров в городке не слушал. Салман своим умом дошел: в воскресенье с утра надо по-быстрому смыться из дома. Причина потом прояснится, а удирать надо немедля. Салман привык по-деловому относиться к своим предчувствиям: манит что-то неведомое смыться или, напротив, срочно оказаться там-то и там-то - слушайся своей охотки, не промахнешься.

В ту минуту, когда Мария Семеновна и Маша усаживались в «газик», Салман топал ближней дорогой в одно укромное место - в котельную поселковой бани. Там он теперь и сидел в тепле, думал сразу две важные думы. Первую - про Витю: как Вите дальше быть, если после побега с Мазитовым вся школа теперь над ним смеется. Над Мазитовым никто не смеется: чего с Мазитова взять?.. Над Витей Степановым и в пятом «Б» и в других классах рады позубоскалить: ему-то, отличнику, зачем из дома бегать? Витя краснеет, смущается. Хотя ни в чем не виноват. Ржавый Гвоздь с отцом плохие дела делал, Ржавый Гвоздь отца выдал, а ходит - не смущается. Даже хуже на себя наговаривает, чем по правде было: такой испорченный, такой пропащий, даже жизнь не мила. Чем хуже про себя наговаривает, тем больше к нему внимания: ах, бедный Нурлан! Как он переживает! Какие с ним ужасы приключились!.. Даже Гавриловна с ним обращается, будто Акатов вот-вот у нее на глазах разлетится вдребезги от своих несчастий. А Вите сказала: «Поменьше хвастайтесь своими похождениями». Витя честный, он ответил: «Не было похождений. Сели в вагон - и все». Такой уж человек Витя, надо Салману за него думать: как быть? А вторая забота о самом себе: как дальше жить?

Салман знал: Витькин отец ездил к Голове, просил не исключать Мазитова из школы. Витькин отец сказал Салману: «Не будешь плохо думать о себе - других людей станешь лучше понимать, больше уважать». Еще сказал: «Характер свой ставить пора».

Салман понимает: умные слова сказал Витькин отец, сын вора свой путь может найти. Но от исправления характера не шло в мазитовский дом никакого заработка, а жрать что-то надо: и Салману, и младшим, и матери. Солдат записку дал для Амины, пачку сигарет за работу; Салман сигареты обратно сунул: гони пятьдесят копеек! Около интерната его поймал Исабек: куда идешь и зачем? Салман лишнего болтать не любит: схлопотал пинок в зад, запустил Исабеку в спину мерзлым конским дерьмом и пошел своей дорогой. Хлеба купил буханку, на остальное - сахарного песку.

Салман знал: попрятанные деньги не все разысканы милицейскими, но мать не пустит их в расход, не истратит на еду ни деньги уцелевшие, ни золотишко зарытое - Салман подглядел - во дворе под стенкой дома. Не тронет мать отцовских богатств до самого возвращения отца из тюрьмы. И Салман ими брезговал. А других бумажек, на какие можно купить хлеба, сахара, бараньего сала, муки, костей мясных - тех расхожих денег, из казенной зарплаты отца, а не своего заработка, в доме сейчас не водилось. Салман понимал: самое время ему обо всем об этом тяжко думать, посиживая в котельной бани. Ну ладно, сегодня бабка кудайбергеновская казан каши пшенной принесла от старушечьей своей доброты, а завтра что будет?

Мазитиха знала: Салман догадливый. Только он за собою дверью - бух! - Мазитиха схватилась прибирать к приходу кого-то чужого и приглядчивого. Чего было в доме целого, неизношенного - побросала в сундук, казан с пшенной кашей, уже ополовиненный, запихнула в топку.

Она того лейтенанта ждала, который к ней заявлялся с дочкой полковника, когда Салман и полковничий сын находились в бегах. Мазитиха обходительного лейтенанта сразу раскусила: на такого много хитрости не требуется - молодой, жизни не знает, в добре вырос. В первый приезд Мазитиха его встретила оглашенным криком, припугивала на всякий случай: баба я психоватая, за Салмановы делишки никакого с меня спросу. И сразу почуяла тертым нюхом базарным: не на крик - на жалость лейтенант купится, сердце у него глупое, слабое! Бабья слеза - ей копейка цена, а с умом выгодный сделаешь оборот. Сам Мазитов так жену учил, а он пустому, безвыгодному не научит.

Однако вместо лейтенанта, молодого и сердцем глупого, из военного городка на военной машине прикатила хитрющая баба в самом зловредном возрасте: много чего в жизни повидавшая, ей глаза ни на каком базаре не задурят, не обвесят, не обсчитают - она всему свою цену назовет и не отступится, где хочешь наведет свой порядок. Даже растерялась Мазитиха, когда хитрая баба к ней в дом вошла: такую голыми руками не возьмешь, сообразить еще надо, что к чему. И опять же девчонка полковничья здесь зачем во второй раз? Сомнение на Мазитиху наводила девчонка, с виду беспонятливая, но нравная: ей-то какой интерес?

Так они и стояли друг против друга: Мазитиха и Мария Семеновна, по-хозяйски оглядывавшая запущенное жилье. Маша никак не решалась от порога шагнуть - хоть вперед, хоть в сторону.

Мария Семеновна завершила осмотр:

- Грязно живете, голубушка!

- Вам-то что за дело до нашей жизни?

- Приехала - значит, есть дело! - Мария Семеновна каждое слово веско припечатывала.

Мазитиха смолчала, свела губы в жесткий узелок. Мария Семеновна скинула военную меховую куртку и огляделась: куда повесить? Видно, на ее вкус во всем доме не сыскалось для куртки достойного места; и гвоздем побрезгуешь на стенке - до того обсижен насекомыми, и табуреткой - до того черна от грязи.

- Ну-ка, подержи! - Мария Семеновна наконец сыскала чистую и надежную вешалку - Машины руки.

Маша ухватилась за куртку, как за спасательный круг. Постыдную - Маша понимала - гадливость вызывали в ней детишки, сидящие в тряпье непонятного цвета: с бритой синей головенкой - Сашкин братишка, с тряпочками в кое-как разобранных косицах - сестренки. Нет, не могла Маша подойти к Сашкиным младшим, дотронуться до их рук в заразных болячках и коросте, до лиц, неумытых, с обметанными ртами, с носами от веку не сморканными, забитыми зеленой слизью…

А ведь говорила ему: «Ты мне брат». Хороша, значит, старшая сестра. Вон еще один твой брат сидит, две твои сестренки с ним. Чего-то девчонки понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери, чувствуешь: от детишек пахнет мочой. Младшая девочка, может быть, еще делает под себя, а двое других так и живут в ее сырости. Нет, не хватит у Маши сил подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое сказать. Трусиха она, предательница - вот кто!

Мария Семеновна развязывала на столе узел. Мазитиха наблюдала вроде бы непричастно, однако в глазах вспыхнула жадность: много ли принесли и какая всему цена.

Узел развалился по столу ворохами собранных в городке детских кофточек, штанишек, чулок, ботинок, шапчонок. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено: не стыдно дарить. Во всем жизнь материнских рук - и ласкающих ребятишек и непрестанно окунающихся в горячую мыльную воду, что-то трущих, выскакивающих из пены, чтобы шлепнуть кого надо и куда надо, снова погружающихся в воду и мыло: распаренных, мягких, с набухшими синими жилками.

Машины глаза невольно примечали в разноцветных ворохах что-то знакомое - Витькино или ее, - пока Мария Семеновна все добро раскладывала и перетряхивала. Вынула вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила - распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла, взялась за чайник, покачнула - есть ли вода? Пошла к рукомойнику у порога - вылила туда весь чайник.

Маша слышала: на улице кончили сбрасывать с машины уголь, бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом затрясся. Ребятишки перепугались и заревели с великим для себя облегчением - им, видно, требовалось выреветься.

- Гулиньки, гулиньки… - Мария Семеновна раскинула руки, зыбким шагом подплыла к ребятишкам. Вся она размякла, голос потончал, напитался медовой сладостью, губы сложились умильным бантиком, толстые пальцы мягонько поманивали ревущих детишек. - Гулиньки, гулиньки… А кто хочет умыться теплой водичкой? Мы хотим умыться! - Присюсюкивая, она вытащила из троицы младшую, самую замурзанную. - А кому тетя новое платьице привезла? Нам тетя новое платьице привезла! - Она притиснула к груди еле прикрытое тощее тельце - то ли смуглое, то ли уж такое грязное до невозможности, - прибаюкивая, понесла захлебывающуюся в слезах и соплях девочку к умывальнику.

Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью мыли-полоскали ручонки затихшей от удивления девочки. Нос, забитый зеленью, вычистили-высморкали, личико зареванное сполоснули, вытерли полотенцем до розовой чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки на руку и плеснула из-под рукомойника на обгаженный верткий задок.

- А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице… Бяка платьице! Мы его на пол, на пол! А новое наденем, наденем… Эту ручку сюда. Эту сюда… Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо… Мы губки смажем, чтобы не болели. Вот так… И на ушке бобо смажем…

Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой - с пупсом, какого для того и дарят, чтобы сколько хочешь можно мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в непривычных, но добрых - дети-то все чуют - женских руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других следили зверовато: что там делают с нашей самой маленькой? В их настороженном любопытстве уже проглядывало смелое нетерпение: хоть и страшно, да охота всего попробовать - и мытья, и новеньких одежек, и уж пусть даже мази из банки.

Дошел черед и до них обоих, одного за другим. Растерянная Мазитиха сходила за водой, подтопила печку.

Маша только поворачивалась в сторонку, давая дорогу то Мазитихе, то Марии Семеновне с дитенком на руках, и держалась изо всех сил за кожаную куртку, за единственную свою работу-заботу в этом доме.

Если бы ей, Маше, кто сейчас приказал: «Землю копай! Камни таскай голыми руками! В колодец глубокий на веревке спустись!» - что угодно она бы с радостью сделала, любую работу, самую трудную, грязную, опасную. И сил хватило бы и упорства на что угодно. Только не на это. Ребятишек на руки брать, высмаркивать своими пальцами забитые зеленью носы. Касаться тряпья на постели, пропахшего мочой, заношенных штанишек, просоленных накрепко - коробом стоят. На все у Маши хватит сил - только не на это: возьмись - и захлебнешься неудержимой рвотой, она и сейчас подкатывает кисло к самому горлу, хотя Маша в сторонке стоит, ни до чего не дотрагивается: спасибо, Мария Семеновна с первых минут особое дело нашла - вешалкой для куртки побыть.

Возможно, что Мария Семеновна - командирша предусмотрительная - Маше с умыслом куртку вручила. Но после - в возне с детишками - она забыла собственную предусмотрительность и скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего снятого с малышей:

- Маша, выкинь куда подальше эти ремки!..

И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после ее отъезда Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою малышню в рванье.

Маша первый раз слышала слово ремки. Деревенское слово - его и Мария Семеновна столько лет не говаривала, а теперь соскочило с языка, - доставшееся от матери или от бабки, выросших в своей беде и нужде. И Маша - будто ее осенило - узнала прежде незнакомое слово. Ремки - значит, рванье. Ремки валялись на полу, и ничего ей больше не оставалось - нагнись и подними. Держа куртку в левой руке, а ремки в правой, она плечом толкнула дверь и вспомнила: так открывается-то внутрь, на себя. Дура дурой завязла Маша у порога: ни вперед, ни назад.

И тут подскочил к ней мальчишечка с синей бритой головенкой - Сашкин братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась.

Маша как ослепла и задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого, резкого. До чего же хорошо на всем белом свете! Небо ясное, разметенное - лишь по закраинам остатки облаков. Земля просторная, ничем не заслоненная из конца в конец. Ветер гонится по ней сильный и чистый, продувает насквозь: на таком ветру побыть - как водой ключевой умыться.

Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома через выбитый, загаженный двор. Она завернула за невысокий осыпающийся дувал и натолкнулась на Кольку Кудайбергенова.

Колька сидел на корточках, разжигал паяльную лампу. Обернулся на хруст Машиных шагов:

- Тебе чего?

Маша показала тряпье.

- Мазитовское? Давай. - Колька полил из бутылки, чиркнул спичкой.

В сильно взлетевшем огне остро возник и тут же сгорел дотла стыдный запах детских одежонок. Рядом с Колькой валялась ветошь, выпачканная в чем-то машинном. Маша отложила куртку в сторону, на чистую землю, подняла ветошь, смочила из бутылки, накрепко вытерла правую руку, с удовольствием втянула носом: прекрасно пахнет ветошь.

- Колька! - послышался откуда-то неподалеку мужской нетерпеливый голос. - Колька! Где тебя черти носят?!

- Иду! - подхватился Колька с клокочущей паяльной лампой и оглянулся на Машу: - Я сейчас.

Что сейчас? - она не поняла.

Не хотелось Маше возвращаться в мазитовский дом. Но что-то в спину толкает: надо, иди! Хоть оглядывайся - кто же так сильно, упрямо толкает: если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то зачем там была, зачем глядела на беду пустыми глазами?

Перед домом в проулке «газик» ждет, пофыркивает. Она быстро подошла к «газику», положила кожан Коротуна на переднее сиденье, пальто свое туда же и - не думая ни о чем, даже дыхание придержала - толкнулась в низкую дверь. Мария Семеновна домывала старшего.

- А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького. Нет, прежде ихнюю постель разбери.

Маша разобрала сырую вонючую постель, вынесла на улицу, постелила чистое. Помыла чашки, тряпкой протерла стол, вынесла из-под рукомойника ушат со склизкой водой, налила в ушат горячую, из ведра на плите.

Когда начала мыть пол, заявился на подмогу Колька. Он лил воду и шоркал веником, Маша мешочной тряпкой собирала жижу. Раз пять воду меняли. Пальцы у Маши разбухли, ладони саднит от грубой тряпки, спина взмокла. Зато горячо и весело стало.

Сашкин запущенный дом отмывался, рождался заново.

Сели в «газик», поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на малом для нее сиденье:

- Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой работы мне по возрасту не полагалось. А подросла, взяли в санитарный поезд. Под бомбежками побывала! Вот когда страшно-то было. И не убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать, встретила не на танцах в офицерском собрании. Я его своими руками… - она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, - своими руками в вагон на носилках втаскивала. Боялась - не довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых остался. - Она колыхнула сиденьем, уселась попрямей.

Маша теперь не видела ее лица, только слышала: Мария Семеновна продолжает говорить, глядя на набегавшую дорогу, - не то для Маши, не то уже для самой себя.

- Иной раз живет человек и счастья своего не видит. Возьми хоть женщину эту. Говорят, у нее дети с богом пополам: который выживет, который помрет. А детишки-то какие славные, ласковые, глазастенькие.

Показалось Маше или на самом деле Мария Семеновна всхлипывает? Разве разберешь! Мотор подвывает, разбитая дорога барабанит камешками по дну машины.

Глава вторая

Никогда он раньше не мерз, ни в какой буран. Сегодня тихий вечер, а Салмана знобит. Со спины знобит. На спине у человека есть сигнал опасности. Даже если встречаешь опасность лицом - спина раньше почует.

Салман поглядывал на разметенное дочиста небо, на зимние слабые звезды, на тонкий месяц: не к добру!

Витька объяснял по науке астрономии: если месяц повернут похоже на букву «с» - то он старый, убывает, а если повернут наоборот - молодой, наливаться будет. Но по астрономии не учат: если месяц на спину завалился, рожками играет - что случится? А Салман откуда-то знал: месяц валится на спину не к добру. Салманова примета обещала не буран, не зимнюю мутную оттепель, после которой всю степь схватит льдом - скоту не пробиться копытами до подножного корма. О степных приметах чабаны печалятся, а Салману на буран, на джут плевать. Салмановы приметы только его самого и касались - за ними он один и поглядывал.

Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана - не к добру.

В школе желто светятся окна зала, директорский кабинет налит зеленым светом, как аквариум, тени плавают, а все классы полны густой тьмы. Около крыльца - автобус из городка: солдаты-отличники приехали на школьный вечер.

Салман постоял у забора, послушал музыку. Витькина сестра тоже там. Лейтенант везет солдат в школу - всегда за ней заезжает. И обратно она с ним едет в автобусе. Но за весь вечер лейтенант к Витькиной сестре ни разу не подойдет. Салман не знает: хорошо, что не подходит, или плохо. Он теперь не хочет ничего знать про нее и думать не станет. Солдаты с десятиклассницами танцуют, Володя-москвич Сауле приглашает и Шолпашку - для вежливости. Лейтенант или с Головой сидит-посиживает, или для примера вальс покрутит с Гавриловной; смех глядеть, как на цыпочках она скачет, платочком обмахивается, красная, будто из бани. Гавриловна не хуже Салмана все видит, все слышит. Гавриловне охота женить лейтенанта на новой учительнице английского языка. Если учительница не выйдет замуж за лейтенанта - смоется через год из Чупчи. Но не получится у Гавриловны ничего - это уж точно. Спроси, Гавриловна, Салмана - он бы тебе все растолковал. Только ты не спросишь. Хотя надо поспешить: скоро Салман ничего не будет знать. Время такое подходит ему - беспонятливым стать.

Подходя к своему дому, он увидел: в оконце цветастый, сквозь тряпицу, свет. Толкнулся в дверь и сразу понял, зачем свет, почему на оконце материна кофта. За столом сидел и жадно жрал чужой человек. Недавно заявился - на полу под сапогами черная лужа. Вот, значит, отчего месяц кверху рогами валялся и озноб отчего: гость пришел не случаем, не от кого-нибудь - пришел от старого черта, от Салманова отца.

Салман у порога стянул с ног сапоги, скинул пальто, боком протерся по беленой стене к кровати, влез к младшим под одеяло. Тут тепло подкопилось: нагрела мелюзга птичьими перышками и пахло под ватным одеялом детсадовской сладкой кашей. Салман почувствовал: замокрели у него щеки. Провел рукой, лизнул ладошку - солоно.

«Ну, жизнь проклятая! Пускай меня ты не жалеешь! Но маленькие-то могут расти в покое?»

Не шевелясь, будто сразу уснувший крепким детским сном, он чуть приподнял край одеяла и следил: кадык ходит, чужой жует, ворочает челюстями. Такому человека прирезать - как барана. Оттуда заявился, где теперь отец. И адрес родного дома с детишками сам отец ему дал. Не задаром - плату взял хоть какую тамошнюю. Салман отца знает. Если не деньгами взял, то еще чем. И можно догадаться, зачем понадобился чужому чупчинский адрес, а не какое-нибудь другое место - почище, повеселее. Отсидеться надо, спрятаться - вот зачем!

- Убью! - в злой тоске плакал Салман.

Ночной гость покончил с едой, хмурый сидел за столом, оглядывал доставшееся прибежище, проклинал спутника по вагону с решетками.

Не взял бы и задаром проклятого адресочка, да случай выпал редкий уйти из вагона здесь, неподалеку. Отсидеться надо, пока идет ближний розыск, а там видно будет.

Ночной гость чуял, что ли, взгляд Салмана? Дергался все время, оборачивался.

Салман вылез из-под одеяла, протопал к ведру с водой, зачерпнул тыквиной сушеной, напился. Все сделал медленно, с расчетом.

- А ну кыш! - приказал чужой. - Спать!

Салман оскалился:

- Не хочу.

- Я два раза повторять не привык!

- Ложись, сынок! - попросила мать из своего угла жалко и трусливо.

- Сейчас лягу, - прикинулся послушным Салман. - Он уйдет - лягу…

- Тетка, уйми своего щенка!

Мать захныкала:

- Салман, гость пришел от отца…

Салман не сводил глаз с чужого.

- Не надо нам ничего от отца.

Салман чувствовал: струйки пота потекли по спине, по ребрам. У человека есть три пота. Пот от слабости, пот от боли, пот от работы.

Салман не чувствовал себя сейчас слабым, не слышал боли. То, чего он сейчас хотел, чего добивался, требовало столько же сил, как гору камней перекидать. Он в мыслях кидал, кидал, кидал… Еще один камень - и чужой отступит.

- А если не уйду? - спросил отцовский посланный. - В милицию донесешь?

- Боишься? - скривился Салман.

Чужой встал, сунул руку в карман. Салман увидел острый рог месяца. Весь от пота мокрый, кидал и кидал камни, делал самую тяжелую работу, какая есть на земле: оборонял дом, малышей, мать. Чужой дернул кадыком, всадил нож в буханку на столе, отвалил половину, сунул за пазуху. С порога пригрозил:

- Вернусь скоро. Погуляю на свежем воздухе.

Дверь бухнула, мать захныкала тихонечко в подушку. Салман потер ладонью губы: пусть рот перестанет кривиться! - пошел погасить свет. Выключатель чернел у двери справа. Салман щелкнул, в темной тишине прислушался - ухо к доскам: чужой стоял в тамбуре, пристроенном солдатами, не ушел, дышал, скреб ногами. Кому охота, на ночь глядя, из теплого жилья в голую степь? Не отрывая уха от мерзлых, чутких на все звуки досок, Салман толкал задвижку в гнездо. Затолкал до отказа - отскочил. Теперь в дом без шума не попадешь! Чужому шуметь не захочется. Собак по всей улице будоражить.

Босые ноги застыли, Салман влез в сапоги. Стоит чужой за дверью? Стоит. Нет, пошел. Хрустнула щепка, отлетел камень.

- Куда же он? - Салман чуть не завыл с досады: дурак, упустил чужого без присмотра ходить по поселку!

Салман сгреб пальто, шапку - задвижку долой! - выскочил на улицу. Спина чужого покачивалась за низким дувалом. Свету от молодого месяца шло мало. Салман ждал: что будет дальше?..

Чужой не то чтобы сильно испугался мазитовского сопляка. Он знал: не мешает побродить часок по Чупчи, приглядеться, что тут у них есть, чего нету, - вернуться, когда сопляк будет дрыхнуть. Но не очень-то ему хотелось возвращаться. Надул старик. Не такое уж верное место его развалюха, да и поселок головат. И нет пользы, что при железной дороге. По всем станциям добрые дяди только и ждут, когда появится человек с протелеграфированными приметами. Глядят за пассажирскими, глядят за товарными. Задача нехитрая, не магистраль крупная - рельсы всего в одну колею. Зато других дорожек тут в степи понакатано - дай боже! На авто за ночь полтыщи сделаешь, в другую республику заскочешь - есть шанс. Дело только за машиной - где ее взять? Хорошо бы тепленькую перехватить, с ключиком; шофера на дороге не кидать, в кузов его - и поехал. Да, тепленькая нужна. От дома не взять без шума…

Чужой откачнулся от дувала, пошел. Салман - эа ним. На улицах ни души. Но Салман-то знал, а чужой нет: Чупчи не спит, на эту ночь Гавриловна назначила быть в поселке Новому году.

* * *

У кого в руках находится власть, тот и командует календарем: где будни - черные числа, где праздники - красные…

В чупчинской школе календарем владела Серафима Гавриловна, и она своей властью назначила Новый год не в ночь с тридцать первого декабря на первое января, а на двадцать девятое, часиков на десять, не позже - часы тоже, она полагала, находятся в ее власти.

У дверей школы Колька Кудайбергенов отражал все попытки недоростков-семиклассников прошмыгнуть в зал. Колька - человек исключительно надежный: его не обманут, не припугнут.

Вовсе не надежный Нурлан прикалывал входящим бумажные номерки. Другой бы на его месте от стыда в уголок забился, а ему всё трын-трава.

Накануне молодая, современно мыслящая учительница английского языка пыталась втолковать Гавриловне: уже давно нигде на школьных вечерах не играют в воздушную почту, это провинциально и старомодно… п #243;шло, наконец! Но Гавриловну не переубедишь: «Разумеется, нам с вами некому и не о чем писать. Ну, о чем бы я стала вам записки строчить? Чтобы вы сдали вовремя поурочные планы? А вы бы в ответ просили еще недельку? Кстати, планы все-таки жду от вас после бала, то есть завтра. А ребятам не мешайте играть в их любимую игру. Поймите: в их годы очень интересно переписываться. Да еще солдаты на вечер придут. Пусть пишут! Главное, чтобы всё у нас на глазах!»

Англичанка не разрешила нахальному Акатову приколоть к ее платью бумажный номерок. Однако, едва она вошла в зал, к ней подлетела Фарида в синей картонной фуражке, с синей картонной сумкой на боку: «Вам письмо!» Учительница развернула пакетик, сложенный по-аптечному: «Вы сегодня очень интересны». На какую-то секунду, которую она после будет вспоминать со стыдом, англичанка оглядела зал, кого-то ища глазами.

В другом углу зала Фарида совала аптечный пакетик Геннадию Васильевичу: «Почему вы не танцуете?»

Из парадного угла Гавриловна мысленно одобрила действия Фа-риды. Кроме лейтенанта, не видела она в Чупчи подходящего жениха для молодой англичанки, а молодые незамужние учительницы тут не удерживались.

Воздушная почта попала в верные руки. Каждому по способностям: Кольке стоять на страже, Фариде разносить записки. Фарида воздушную почту без дела не оставит. Она запаслась из дому записками на все случаи жизни, несколько вечеров сочиняла с привлечением художественной литературы и без литературы, попроще: «Вы сегодня очень интересны», «Почему вы не танцуете?», «О ком вы грустите?», «Кто-то здесь следит за вами» и еще разное, позагадочней. Свою почтовую тайну она не выдала даже лучшей подруге - отвернувшись, сунула Маше записку: про кого-то, кто следит.

Маша прочла и покраснела.

Оч-чень интересно Фариде жить на свете! Все она знает и все может. Тем более может спасти Нурлана. Он такой талантливый, с таким замечательным будущим, но по слабости характера пропадет, если Фарида за ним не углядит, поэтому она - уж будьте уверены! - углядит, выведет Нурлана к сияющим вершинам славы. Это теперь ее ответственный долг, цель жизни.

Шолпашке она по-дружески вручила «Вы сегодня прекрасны», но Шолпашке, конечно, некогда и подумать: от кого? В закутке за сценой она - не спеша и потому быстро - пристебывает ленты, оборки, тесьму, фазаньи перышки. Шесть девочек из интерната сначала спляшут молдавский танец, потом казахский. Только Шолпан управится, чтобы они сначала выскочили на сцену в шапочках с перышками, в бархатных камзолах, а через минуту - в венках с лентами, в расшитых кофтах. И ее подшефный - Аскарка сегодня выступает перед старшеклассниками. Шолпан отутюжила солисту форменный костюм, накрахмалила рубашку - Аскарка как черепашонок в надежном панцире.

Школьные кулисы - биологический кабинет. Со шкафа глядит холодно на всю суматоху синяя птица Вити и Салмана. Под ней Серафима Гавриловна наставляет Сауле, как вести концерт. Сауле сегодня очень весела, но от коварной Фариды ей загодя припасено «О ком вы грустите?».

Домашний запас почты иссяк, однако сумка не пустует, полна записок; в каждом деле главное - энергично начать, а там пойдет.

Раздвинулся занавес, на сцене Сауле в синем платье с белым кружевным воротничком.

- Выступает ученик восьмого класса «Б» Акатов Нурлан!

Жидкие хлопки, ехидный смешок…

Нурлан заносчиво откинул рыжую бесславную голову:

- Я спою вам песню собственного сочинения. Посвящается моему другу Николаю Кудайбергенову.

Колька покраснел до ушей, заерзал.

- Песня о двух красных бойцах! - Нурлан вскинул гитару, грифом нацелился в зал, ударил горстью по струнам, бросил в зал домбровую россыпь, домбровый скач по степи, перебор копыт.

Рядом мчатся два бойца - русский и казах, - ведут разговор. Шинелями бы сменяться - да рост разный. Сапогами бы - да одному малы станут, другому велики. Чем сменяться? Именами нельзя - матери дали. Чем сменяться? - такой разговор… Копыта звенят по родной земле. Фамилиями сменяемся? Тебе - мою, мне - твою, одна другой не хуже. Судьбой сменяемся? Тебе - мою, мне - твою, обе равны и пока неизвестны. Но час пришел - и убит один, скачет дальше другой. Кто скачет? Ты знаешь? Я не знаю, не разглядел лица. Скачет красный боец по степи, по родной земле. Смолкает вдали перебор копыт…

Нурлан опустил гитару, рыжие лохмы уронил на глаза - все!

Пушечно грохнули аплодисментами первые - солдатские - ряды. Володя Муромцев с места подмигнул: «Растешь, старик!» Лейтенант наклонился к Голове: «Что скажете? Талантливый мальчишка!»

Ахметов всеми морщинами изобразил (Нурлану издалека, со сцены видно): ошибка природы - вложила талант не туда, ненадежно.

Зануды майора в зале нет. Не слышал Коротун, какую душевную песню сложил его бывший кунак Нурлан Акатов. Обидно, что не слышал, - единственный в Чупчи человек, который Акатова всерьез осудил, Акатову никогда руки не подаст. Для остальных, что ни случись с Акатовым, - пустяк, легкий жанр. Даже для Кольки, брата родного. И Голова не удостоил выволочки, выговорешника в приказе, разве что четверку за поведение отвалит - на большее не рассчитывай!.. Да-а-а… Только Уставчик к Акатову всерьез, с обидой, с возмущением: «Руки не подам!» Вот для кого бы спеть про двух бойцов. Майор поймет, слезу уронит…

Кто бы подумал: Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь, вдруг затоскует: Уставчика нет в школьном зале, где Акатов поет песню собственного сочинения.

Об этом не догадывается даже Фарида. Она сидит в зале рядом с Машей и сторожит минуту, чтобы поменяться местом с Еркином, сидящим позади. Мальчишки знают: у девчонок есть обычай - куда одна, туда и другая, всюду вместе. Но мальчишки не знают: вдвоем ходят, чтобы одна догадалась, когда надо исчезнуть, пропасть, раствориться в воздухе, провалиться сквозь землю… Или в зале с одной скамейки ни с того ни с сего захотеть переместиться на другую: «Еркин, пересядь! Что тебе, трудно?»

Еркину не по душе, что Маша дружит с Фаридкой, но не спорил - пересел.

Нурлан со сцены поглядел на него, оскалил зубы. Еркин подумал: только бы не запел Акатов сейчас «Гори, гори, моя звезда…». Голова шалеет от этой песни, сердце слабеет от печали.

Из-за кулис к певцу идет Сауле в синем платье с кружевным воротничком - сейчас объявит следующий номер, но Нурлан ее не дождался, пальцами набрал щемящий мотив, сам объявил:

- Старинный русский романс, музыка Булахова! - фамилию выговорил как казахскую: не через «у», через перепоясанное арканом «о».

Сауле не захотела повернуться и уйти ни с чем. Осталась рядом с певцом. А он - артист бесстыдный! - запел будто не залу, а ей одной: светло, счастливо. Сауле в кружеве старинном стала прекрасной и гордой, как никогда, самой близкой из всех в Чупчи к музыке щемящей, к словам нездешним, из старой жизни, где прапрадед Саулешкин в черном фраке или в мундире офицерском склонился перед девушкой - бальное платье, обнаженные плечи, кружева…

Эх, жаль, нет в зале лысого майора!

Ведь не для Володи-дипломата поет Нурлан, чтобы Володя умную голову терял.

Глава третья

Паша Колесников гнал машину со скоростью, какую только допускали: во-первых, добитая по зиме дорога, во-вторых, наступившая серая мгла, в-третьих, сосед и приятель Ажанберг #233;н, кулаками молотивший из кузова по кабине. Вовсе ошалел Катин мужик: то ему гони, то езжай тише. Паша сам, что ли, не понимает: Катя рядом в кабине, согнулась над высоким животом, охает.

- Терпи, Катерина! - просит Колесников соседку. Катерина - это по-русски, а по-казахски ее кличут Хадича, но и Ажанбергену привычней - Катя, Катюша.

Чупчи уже близко: дрожит слабыми огонечками. Фары выхватили из толпы обнявшуюся на дороге парочку: солдат с девчонкой. Если на дороге встретишь солдата с девчонкой, значит, в школе сегодня вечер. Паше ли не знать, Пашке-Магеллану?

Девчонка от света уткнулась солдату в шинель - надежнее места нет, а он оглянулся: кого дьявол несет с фонарями? Сверкнул белками - Паша мигом узнал знакомого ему Левку, приятельски потушил фары, в темноте бибикнул: совет да любовь!

Паша подумал: а ведь слух был, что Левка замыслил отвязаться. Чего не набрешут люди…

Еще один человек на дороге. Бушлат, сапоги, шапка-ушанка. Нет, друг, ты не со школьного бала. Голоснуть собирался, но раздумал? Так, что ли? С пьяного какой спрос!

В другое время - не жалко - Паша бы остановился, довез мужика до поселка, но сейчас прогремел мимо, не сбавил хода: извини, друг, не до тебя! Бабу, то есть женщину, везу рожать, такое дело, спешить надо, ты уж сам как-нибудь дотопаешь, до поселка рукой подать.

Салмана Колесников не приметил: Салман залег в тень от куста чия.

Задал Салману задачу чужой. То крался тайком, а то вышел открыто - даже выбежал - навстречу машине. Зачем? С какой такой целью?

В прогремевшем мимо грузовике Салман разглядел за рулем дядю Пашу из Тельмана. С ним в кабине женщина укутанная. Из кузова, из фанерной будки кто-то стучит-кричит: «Тише! Не гони!»

Теперь понятно, почему дядя Паша - всегда подвозит - сейчас не остановился. В больницу везет укутанную тетку.

Дальше догадаться бы: с чего чужой то шел осторожно, обходил свет, голоса, а то рванул навстречу машине, но в последний момент засомневался, сробел, передумал?.. Да уж, сробеет такой гад! Дожидайся! Чего-то понадобилось чужому, да вдруг осечка. То рванул то засомневался. Ну, а если бы дядя Паша один ехал? Без тетки в платке? Без стука из фанерной будки - кто знает, сколько там людей в будке?

По огням видно: машина дяди Паши правится к больнице. Чужой туда же двинул - наперерез, степью, - Салман за ним.

У больничной проходной на кругу стоит грузовик дяди Паши, мотор постукивает - не выключен. Чужой на свет не вышел - остановился за углом. Ударила дверь проходной, вышел кто-то. Салман ближе подобрался, узнал Ажанбергена - тельмановского чабана.

- Не пустили! - Ажанберг #233;н закинул в будку мягкий узел. Паша прыгнул из кабины:

- Ну и чего? Скоро?

- Ты бы сам с ней поговорил!

- С кем? С Катей?

- С акушеркой. Она Катю при мне выспросила: как мать зовут? Как бабку? Обнадежила: у Кати в семье, оказывается, все женщины легко рожали. На Катю при мне напустилась: терпеть будешь или орать? Русские бабы орут - им легче. Казашки - молчат, им так привычней. Спрашивает Катьку: ты кто? Екатерина или Хадича? Такой грубый разговор. И меня за дверь.

- Ну и что будем делать?

- Посижу, подожду. Может, скоро?

Салман видит: Ажанберг #233;н сигареты достал, Паше предложил, закурили оба.

- Рассказывают, - продолжал Ажанберг #233;н, - будто в старину муж вокруг юрты обязан был ходить, когда жена рожала. Вот ведь пережиток!

- Давай покатаю вокруг больницы! - засмеялся Паша.

- Ладно уж. Езжай спать. Ты где ночуешь?

- У Садвакасова. Неловко приехать, пока хозяина нет. В школе у них вечер, значит и Еркин в школе. - Паша обошел грузовик, попинал колеса сапогом. - Давай прокатимся в школу, поглядим, что там у них.

- Нет, я уж здесь свое отдежурю. - Ажанберг #233;н отшвырнул сигарету, красная точка разбилась на дороге в мелкие искры.

- А я, пожалуй, скатаю в школу. Погляжу, как веселится молодое поколение. Ребят знакомых встречу, потреплемся. Я, конечно, по солдатской лямке не печалюсь, но техника в армии - высший класс, это тебе не колхоз Тельмана. Мне бы прокладочкой у ребят разжиться. - Паша полез в кабину, дал газ. - Счастливо оставаться! Катя родит - поздравь от меня. - Дверца хлопнула, машина рванула с места.

Салман откуда-то знал: чужой пойдет за машиной - значит, к школе пойдет. Ну, гад! Вот как нацелился смыться из Чупчи. На машине. Но кто же его добром повезет - чужого в ночь, неизвестно куда. Выходит, он не добром машину возьмет. Ну гад…

Крепкая ниточка привязала Салмана к гостю от старого черта. Умеют, сволочи, вязать. Хоть как увертывайся - повяжут. Салман тащился по степи за неясной тенью, в глазах всплывало: жуют крепкие челюсти, ходит острый кадык. Салман себе самому орал неслышно: «Теперь, Сашка, не упусти! Не упусти! Не прозевай! Недолго теперь осталось…»

Чужой забирал от дороги в степь, скрадывался. Двое близко прошли - не заметили. Амина со своим солдатом - гуляет - друг на дружку не наглядятся. «Привет Исабеку!» - скривился Салман: не забыл, как схлопотал от него по шее, за то, что носил^-Амине записки от Левки.

* * *

Чужой до сих пор не чуял Салмана за собой: ходил - не оглядывался. Так вдвоем на одной нитке они прошивали улицы и пустыри поселка. То дверь отворится, бросит полосу света. То послышатся шаги в потемках на кривой ухабистой улице. То радио откуда-то вырвется и грянет… Салман и чужой шли сквозь вечернюю, хотя и стихающую, но все же полную забот жизнь поселка - и ни разу ни с кем не столкнулись, не попались ни на чьи глаза. Даже вырывающиеся вдруг полосы света как бы избегали их обоих. Одна жизнь у поселка и совсем другая - у двоих, невидимо прошивающих Чупчи вдоль и поперек.

Салман вспомнил пересказанный Витькой фантастический рассказ. Встретились обитатели разных планет, и оказалось: они могут проходить друг дружку насквозь, один для другого как пустое место. Писатель придумал, будто обитатели разных миров сделаны из разных материалов. Не таких разных, как воздух и камень, а вовсе ничего общего. Путаница, придуманная писателем и очень занимавшая Витьку, Салману тогда не понравилась: дурость какая-то, от безделья. Но теперь он шел, связанный одной ниткой с чужим, и понял: разная жизнь, при которой один проходит сквозь другого, не придумана, а существует - и не где-нибудь в дальних мирах, а здесь, на земле, в Чупчи. Салман оказался сделанным из того материала, из которого сделан чужой, поэтому и проходит сквозь людей и сквозь дома, где жизнь совсем другая.

* * *

За школой, в затишке, вспыхнула спичка, пошли по рукам сигареты. Но не для того собрались старшеклассники, чтобы подымить без опаски - ожидалось важное дело.

Какое дело, Еркин догадывался: за школу его позвал с собой Исабек.

Исабек считается в Чупчи чемпионом по казахской национальной борьбе казахша-курёс. Его не оторвать от земли, не свалить. По всему сложению - потомок кочевников, наездников. Туловище длинное, а ноги короткие, колесом. Сидит на коне - картина. Пеший - низкозад, но тем упористей стоит на земле. И рукастый: далеко достает, хватает крепко.

Не раз видел Еркин: Исабек легко кидал соперников. Летом кидал на мягкую траву, зимой на пыльные маты спортивного зала. Еркин учился у родича всем хитростям казахша-курес, но самолюбивый Исабек ни разу не поддался младшему, всегда прижимал победно к земле. Исабеку нет выше радости, как показать свою силищу. Сила есть - ума не надо! Но в борьбе бывает минута - нет, доля минуты! - когда видишь, каков человек. Одержал верх, а дальше что? Придержит ли победитель противника поверженным, продлит ли свое торжество - чье-то унижение - или сразу же закончит схватку, отпустит лежачего: не враги мы - силами померялись, и точка.

Еркин знает: Исабек ни разу не затянул свое торжество, не придержал поверженного в унижении, сразу же отпускал. Отойдет, улыбнется стеснительно: сам удивляюсь своей силе.

Исабек добрый. Он горяч, но медлителен - пока не распалится. С малых лет при отцовском табуне, объезжает самых строптивых лошадей. Возвращается к табуну на присмиревшем, в белых хлопьях скакуне, пыжится от гордости: сам удивляюсь своей ловкости. Сила есть - ума не надо! Спроси Исабека: что вчера видел в кино? Уже забыл - не вспомнит. Спроси: как кобылица первый раз выводит в табун своего жеребенка? Исабек слов не отыщет рассказать, он покажет: вот кобылица идет гордо, сторожко, идет как воплощение нежности; а вот жеребенок поспешает, путаясь в счете своих четырех ног. Исабек приглядчив и чуток ко всему живому. Но кто его таким знает? Уж во всяком случае не Амина. Еркин ее крепко невзлюбил за то, что мужчины летом на джайляу ей вслед бороды поворачивали. И еще за глупость овечью: не разглядела чистого сердца Исабека.

Первый в поселке силач топтался за школой в кругу одноклассников, чабанских сыновей из казахского десятого «А».

- Солдат-то не идет. Струсил, - хорохорился Каб #250;ш, самый малый ростом, самый хилый, потому охочий до чужих драк. Кабиш вертелся на углу, посматривал на школьное крыльцо. Наконец затрепыхался азартно: - Идет, идет! Один идет! Сейчас ты ему врежешь! - Кабиш вытянул шею, вглядываясь в темноту, и разочарованно протянул: - Не Левка! Другой идет. Струсил, долгоносый!

В солдате, пришедшем к десятиклассникам за школу, Еркин узнал белобрысого самоуверенного москвича, старшего по команде, приехавшей на вечер.

Зачем пришел? Непонятно. К москвичу ни у кого счетов нет, хотя он и ходит к Саулешке. Левку звали. Исабек звал, отправил письменное приглашение с быстрой Фаридой по летучей почте.

Муромцев оглядел собравшихся, насколько позволяла зимняя серая темнота:

- Рад всех приветствовать. И вынужден тут же огорчить. Кто-то пригласил для серьезного разговора моего товарища Левона. К сожалению, он не может прийти…

Несколько дней назад, вызванный Рябовым, Володя в обычной своей дипломатической манере доложил обо всем, что полагал необходимым лейтенанту знать, а все, что, на взгляд Муромцева, деликатному лейтенанту лучше не знать, дипломат оставил при себе.

- Ребята кипят! - свободно излагал Муромцев, усевшись напротив Рябова: не вразвалку, но и не по-деревянному, как только что сидел Кочарян. - Общее мнение такое: Левкина мать - женщина старая, ей положено иметь соответствующие предрассудки. Но он сам обязан, конечно, жить по-новому. Ребята считают, у Кочаряна такая задача: дождаться демобилизации, расписаться с девчонкой и ехать к матери - пусть поглядит… - Здесь Муромцев мог продолжить: «на невестку и внука», поскольку солдаты разбирались, как далеко зашли дела у Левки с Аминой. Но такими лишними сведениями он обременять лейтенанта не намеревался. - Пусть поглядит на молодую семью. Не сойдутся со стариками - уедут. У нас есть для них надежные адреса: жилье будет, работа будет. - Здесь Муромцев мог добавить, что и бабки намечены: приглядеть за новорожденным, пока родители на работе, но удержался. - Одним словом, мнение у ребят сложилось единое, но Кочарян колеблется.

- Двухэтажный дом? - спросил Рябов. - Своими руками строил? - О доме ему откровенно рассказал сам Левон: столько труда вложил, столько денег, а теперь бросать?

- Дом, - подтвердил Муромцев. - Однако я не спешил бы Левку судить за собственнические мысли о доме. До армии он работал в бригаде шабашников. Вы про такие бригады в «Литературке» читали? Одни пишут: грабеж колхозной кассы. Другие: благо для колхоза, потому что в деревне еще нет своей строительной базы. Такая вот дискуссия в печати. А по Левкиным рассказам - старинный промысел, народная традиция. Работают от зари до зари, на полную катушку. Лодырь у армян-шабашников и дня не продержится - вышвырнут. И профсоюз не заступится. Любопытная ситуация, не правда ли? Свои плюсы и свои минусы. Вам ведь нравится, что Левка такой умелец и безотказный работяга?

Рябов подумал: «Ну трепач…»

- По Левкиным рассказам, - с удовольствием развивал свои соображения Володя, - он за сезон тысячи греб. И все деньги вкладывал в дом: один раз его строишь, на всю жизнь, чтобы и детям остался… Не отсуживать же Левке свою долю у отца с матерью, этого он не сделает, а ведь есть прохиндеи, что и судятся с родителями… Так ведь?

- Все-то вы, Муромцев, понимаете, все-то вы можете разложить по порядку, - нехотя сказал Рябов. - И товарищи вас за это, кажется, уважают. Но я бы на вашем месте попридержал свою рассудительность.

- Почему? - Муромцев покраснел самолюбиво.

- Логически, как это вы умеете, не объясню. Посмотрите у Пушкина в заметках. Пушкин считал, что тонкость не доказывает еще ума. Что глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки. И даже больше: тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным. - Рябов почти услышал, как слаженно заработал новехонький механизм молодого быстрого ума, и почти увидел как в сосредоточенных зрачках замигали контрольные лампочки. - Я это говорю не в обиду вам…

- Понимаю! И хотел бы почаще слышать такие замечания. Мне это необходимо. Я ради этого в армию пошел. Скажите, считаете ли вы меня самодовольным человеком?

- Нет, - ответил Рябов. - Самодовольным - нет. Вы скорее человек прагматичный, здраво оцениваете свои возможности. Но по части логических построений частенько перехватываете, переигрываете. Сказали бы иногда словечко в простоте.

- В простоте так в простоте! - охотно согласился Муромцев. - Дело в том, что уже не Кочарян артачится, а она. Левка ей записку посылал. Мальчишка тут есть для таких поручений - Сашкой зовут. Услужливый, но не задаром. Он с Левкиным посланием обратно притопал - не приняла. Обиделась, что ли… Кому-то из ребят все же придется вмешаться, я так думаю… - Он встал. - Можно идти?

- Еще один вопрос. Синяк Кочаряну под глазом кто поставил?

- Никаких стычек с представителями местного населения не было, - успокоил Муромцев начальство. - Синяк получен на территории части.

После дипломатических переговоров с лейтенантом Муромцев решил: позиция его, в общем, была правильной. Синяком дело не кончится, ребята непременно припрут Левку к стенке: женись - и точка, не позорь Советскую Армию. Требование несколько примитивное, но в чем-то совпадающее с убеждениями Муромцева: допуская в иных прочих случаях какие-то отклонения от истины и нравственных правил, человек в отношениях с женщиной всегда обязан оставаться порядочным - это инстинкт самосохранения личности, а не только голос совести.

Надо все это Левке попроще растолковать, вколотить в бычью башку неотвязную мысль: родная мать - хотя она сейчас и шлет ему свои восточные проклятья - сама же первая не простит сыну, если он смалодушничает, уронит мужскую честь. Такой довод на Левку подействует сильнее кулаков. И начальство будет довольно, если история с Левкой и его девчонкой не перерастет в ЧП, подрывающее дружбу воинской части с местным населением.

Возвращаясь от лейтенанта, Муромцев думал: что можно извлечь для себя полезного на будущее из такого забавного эпизода солдатской службы? Можно извлечь важное правило: если все время показывать людям ум и проницательность - становишься неинтересным. Необходимы время от времени неожиданные вспышки. Но надо взорваться и тут же самому себя остановить. Показать, что и вспышки твои управляемы.

Окрик Коротуна вернул его из будущей интеллектуальной жизни на каменистую землю военного городка.

- Почему не приветствуете? Уставчик подучить, подучить! - отечески рекомендует краснолицый майор, весь внутри кипя от Володиной манеры глядеть на высшего по званию со всей длины молодого роста - свысока. «По какому такому праву свысока? Да что у него есть, у щенка? Только рост длинный. Современная молодежь! Образованные, с десятилеткой! Амбиции хоть отбавляй, а простых вещей усвоить не могут. Прежние, с четырьмя классами, за месяц овладевали. С этими год бейся - службу не понимают».

Эту сцену наблюдал из окна полковник Степанов, и ему она чрезвычайно не понравилась.

- Ваше мнение о Муромцеве? - спросил он лейтенанта Рябова, явившегося, чтобы - кратко и сухо - выложить начальству «сплетню», как он сам выразился, про солдата Кочаряна.

- Умен, быстр, деловит… - перечисляет Рябов.

- Вы не назвали очень важные качества: честность, отвага.

- Трусости он себе не позволит никогда.

- Какие-то новые обороты речи. Что значит - он себе не позволит?

- Честолюбие. - Рябов смотрит в окно. На плацу Коротун продолжает воспитывать Муромцева. У будущего дипломата на лице ретивая готовность: немедленно пойду, сяду зубрить устав. - Несмотря на все вопли о грехах цивилизации, я верю, что образование делает человека лучше, то есть образует и его нравственный мир…

- Допустим. А как вы считаете, этот, по вашему наблюдению, деловитый честолюбец вас, своего командира, уважает?

- Трудный вопрос. - Рябов замялся. - Современному солдату мало почтения внушает должность и чин. Ему еще надо доказать, что ты знаешь и умеешь больше, чем он. Что ты в военном деле настоящий специалист. Муромцев признает мой авторитет военного специалиста. Признает необходимость беспрекословного выполнения приказа. К военной службе относится сознательно, ищет в ней пользы для своего развития.

- Допустим. А случись настоящие боевые действия? Как может повернуться такой человек?

- Я думаю, что война всех поворачивает неожиданной стороной - каждого человека. Нельзя идти воевать таким же, каким жил в мирной жизни. Я, конечно, на войне не был. Помню, мальчишкой хотел понять по лицам вернувшихся фронтовиков, какая она - война. Но не увидел. Кончилась для человека война, и он опять переменился, стал другой…

- Очень хорошо, что вы сами об этом заговорили, - сказал Степанов. - Мы с вами оба не были на войне, а вот майор Коротун - он там был.

* * *

Идя за Левку на драчливый вызов Исабека, Володя Муромцев в точности знал: рискует, но не слишком.

- К сожалению, Кочарян не сможет прийти. - Володя подмешивал в вежливость гомеопатическую дозу пренебрежения. - У него есть более важное дело, чем то, для которого кто-то из вас, аксакалы, пригласил его сюда. Левон пошел провожать одну девушку из вашей школы. - Володе нравилась собственная речь и то, как он ловко переиначил на местный лад принятое в Москве среди юнцов обращение: старик, старики.

Исабек тяжело переминался с ноги на ногу:

- Слушай, ты! Сам-то зачем пришел?

Володя снисходительно усмехнулся:

- Я, видите ли, пришел засвидетельствовать, что мой друг не струсил. Можно сказать, он рвался посчитаться с кем-то из вас, аксакалы, но я, как старший, ему запретил. Понятно? - Он задрал рукав, поглядел на светящиеся часы.

- Обманули они тебя! - бросил Исабеку раздосадованный Кабиш.

Еркин подумал: когда чужой входит в аул, ему надо остерегаться не матерых псов, а самой никчемной собачонки. Пока она не зальется - свора не вскочит.

- Не-е-е, ты погоди-и-и… - медленно тянул Исабек. - Не пойму я, ты-то зачем пришел?

- У меня в распоряжении минут десять! - Володя демонстративно взглянул еще раз на светящийся циферблат. - Если у кого-то чешутся кулаки, могу предложить свои услуги. Так сказать, заменить в программе вечера моего товарища Левона.

Кабиш подскочил к Исабеку:

- Да всыпь ты ему! Чего он над нами издевается! - Кабиш говорил по-казахски, но смысл сказанного дошел до Володи по азартной жестикуляции.

Еркин сказал по-русски - не одному Исабеку, но и пижону московскому:

- Не валяйте дурака! Пошли!

- Нет, ты погоди… - мучился тугодум.

- Аксакал, у нас десять минут! - напомнил москвич.

Парни из десятого «А» заговорили недовольно: «Чего тут… хватит… пошли…»

- Нет, ты погоди. - Туго до Исабека доходило, что ему говорят, как говорят, кто говорит. - Не пойму я, кто тебя-то звал сюда?

- Никто не звал! А почему я пришел, я, кажется, аксакал, уже объяснил, на мой взгляд, вполне логично. Неужели надо все повторять еще раз?

Москвич не производил на чабанских сыновей впечатления противника сильного и ловкого. Левка - тот да, здоров как зверь, вся грудь в густом волосе. А москвич? Слабак он, городской стиляга. Исабек - не сравнить, куда сильней. Да и земля родная под ногами у Исабека. На своей земле бороться - силы больше. Только смысл какой - первому в Чупчи силачу взять верх над тщедушным солдатом? Разве что для порядка. Чтобы эти, из городка, нос не задирали, здешним девчонкам головы не морочили.

- Зачем стоим? Пошли, - сказал Еркин Исабеку, опять по-русски, чтобы солдат понял.

Парни из десятого «А» не возражали, вид имели самый мирный, но, вопреки мирному виду, расступались всё шире, очищали место. Еркин видел: Исабек не хочет драки, солдату-москвичу она ни к чему, но теперь от нее не уйдешь. Люди не хотят - драка иной раз сама свое дело правит. И самый трусливый выходит тогда в судьи над храбрецами.

- Уж не испугался ли здесь кто? - подстрекал Кабиш.

Еркин понял: нет, не остановишь. Затосковал от внезапной догадки: слабак и пижон возьмет верх над первым силачом Чупчи. Иначе зачем бы шел сюда так легко, беспечно?

- Драться по-честному! - предупредил Еркин москвича.

Тот показал пустые руки - ни кастета, ни свинчатки.

- Один на один. Иначе… сами знаете наших ребят! - Володя обращался не к Исабеку - к Еркину.

Исабек растолкал подальше своих:

- Не подходите! - тяжело пошел на противника.

Еркину отчего-то влезло в голову: вся его жизнь может зависеть от того, победит сейчас или нет Исабек - родная кровь. Напрягшись, Еркин повторял про себя: «Победи, Исабек! Ты на родной земле! Победи! Победи! Если победишь, то… Если нет, то…»

Что он, Еркин поставил сейчас на Исабека, родича неповоротливого? Он и сам не знал, как это назвать. Исабек должен взять верх, хотя и не вернет победой в драке Амину. Все равно должен! Что-то жаркое поднялось в Еркине, не такое, как при беге. То чистое, а это - липкое. К горлу подкатило: «Победи, Исабек, родич мой!»

Кабиш противно захлебывался:

- Врежь ему! Врежь!..

Что случилось, никто не понял, не разглядел. Исабек нелепо подпрыгнул, рухнул на утоптанную глину школьного двора. Вскочил, бросился на солдата - опять тяжелым мешком брякнулся оземь.

Москвич весело покрикивал:

- Осторожней, аксакал!

Вот почему смело пришел, разговаривал вызывающе: знает какие-то тайные приемы. Сильную ручищу Исабека вывернул, встал над ним:

- Ну как? Поиграли? Хватит?

Исабек взревел:

- Пусти!

- Нет, ты скажи: хватит?

Все притихли и услышали снизу, от земли:

- Хватит…

Еркин чувствовал - будто он сам прижат к земле с вывороченной больно - зверски больно! - рукой: медлит солдат дольше, чем надо, наслаждается победой, тянет унижение противника.

- Пусти! - Еркин с красными кольцами в глазах подскочил к солдату.

Тот сразу отпустил вывернутую руку Исабека, похлопал по плечу Еркина:

- Старик, порядок!

Исабек поднялся, пошел прочь, не разбирая дороги.

Еркин с трудом вспоминал: что-то очень дорогое он поставил на родича своего Исабека. Поставил и, значит, потерял. Зачем он допустил родича своего до неравной схватки? Ведь угадывал: проиграет Исабек. Пускай не шибко умен - Исабек всегда верил в свою силу. Но теперь и его сила перечеркнута, высмеяна, уничтожена. Ты слабейший из слабых, Исабек!

Еркин про себя уже знал: «Я спокоен, я больше не сорвусь». Но оставалась, как осадок, злость.

Парни из десятого «А» восторженно выспрашивали москвича насчет хитрых приемов.

- Нет, не самбо. Я пользовался приемами японцев. Про каратэ слыхали? Нет, в Японии мы не жили - в Англии, но тренер был настоящий японец. Показал много жестоких болевых приемов. У нас в Советском Союзе - вы правильно назвали - учат самбо. Вообще-то, аксакалы, я бы мог с вами позаниматься. Но только с разрешения вашего учителя физкультуры. Учить буду не каждого. Каратист не имеет права передавать свое умение ненадежным ребятам. Короче говоря, ставьте вопрос перед своим начальством, а оно пусть топает к моему. Понятно, аксакалы?

Чабанские сыновья почтительно гудели: пойдем, договоримся…

Володя был доволен: и не думал прежде о кружке в школе, а ведь это прекрасная идея - возможность уйти из части вечером или в воскресенье!

Еркин практических размышлений Володи знать не мог. Он видел: победитель держится достойно, без похвальбы. Ловкий парень и умен.

Куда против него Исабеку! Вот только как назвать, как объяснить те минуты, когда москвич затянул унижение побежденного? Ведь не счеты из-за девчонки сводил! Пришел драться за другого, не рисковал, заранее знал: с любым один на один справится хитрым японским способом. Тогда зачем тянул позор Исабека, если Исабек не обидчик, не соперник, не враг - никто?

Еркин повернулся, пошел - не искать Исабека, сейчас это ни к чему. Просто пошел сам с собой.

Сыновья чабанов сначала отправили в школу солдата. Потом и они потянулись. Еркин один остался во дворе, никого не хотел видеть.

Из окон зала падали во двор полосы света. У крыльца чернел автобус, привезший солдат, лейтенанта, Машу. От автобуса потягивало запахом остывающего мотора: маслом, металлом. На крыльце показался лейтенант, поглядел по сторонам: что-то дошло до него, вышел проверить.

Ушел лейтенант - Вася выглянул, повел носом: Гавриловна выслала в дозор.

Еркин забыл, сколько уже стоит здесь. Недолго, пожалуй: он без шапки, а не замерз.

Он задумался только сейчас, хотя мог бы над этим думать гораздо раньше: будет ли счастлив каждый человек в той будущей хорошей жизни, какую он видел в степи, когда сильным, взрослым ехал на своем послушном вездеходе, входил усталый в теплый просторный дом?

Еркин привык к простому, разумному порядку своей будущей жизни. Нет, она не виделась ему беспечной. Она шла с зимними буранами, с летними обжигающими ветрами, с упорным трудом, с борьбой. Но в ней еще никогда не случалось того, что случилось с Исабеком.

Еркин уважал в людях ум. Уважал смелость, доброту, справедливость. Но разве только умные, сильные и красивые имеют право на счастье, а остальные пускай живут средненько, потому что они и сами не высший сорт - средненькие? Нет, он так не думал. Он думал о равной справедливости для всех у себя в степи. Однако сам, родившись слабым, все же постарался нарастить силу достаточную и твердо знал про себя: я неглуп, я умнее других, я - Садвакасов.

Выходит, что и он признавал: одна - получше! - жизнь для умных, красивых, талантливых, и для Еркина тоже - он ее сам для себя, умного, выбрал. А для таких, как Исабек, - другая жизнь, попроще. Хватит с него, тугодума. Проживет и не заметит, что прожил вторым сортом.

«А Шолпашка? - вдруг вспомнил Еркин. - Ей какая достанется жизнь?» Он вспомнил то, что знал всегда: его дело защищать Шолпашку от любой обиды, а значит, и от всех будущих обид.

Он стоял и думал: что же теперь делать со своим будущим, как ему честно разместить вечные несправедливости жизни там, где будет много света, много тепла, много хороших людей…

Еркин наконец-то замерз - потянуло в школу. Но Машу он видеть сейчас не хотел. Заберет с вешалки тулуп, малахай и потопает домой. А завтра прикатит машина с отгона, увезет интернатских на зимние каникулы. Целых две недели у Еркина есть в запасе.

В школьном коридоре покуривал Рябов. Скоро даст солдатам команду собираться.

С той стороны, где зал, шла по коридору Сауле, очень красивая. За ней солдат-москвич, тот, что победил Исабека. Еркин разозлился на Сауле: пусть бы кто другой! Но зачем именно этот, продливший унижение Исабека?

- Ты где пропадал? - спросила Еркина Сауле.

Ему стало смешно: какой снисходительно-небрежный, фальшивый тон. Но собственный ответ прозвучал еще фальшивей:

- Все время здесь. Ты меня просто не замечала.

Еркин подумал: «С чего это я стал прибедняться?»

- Странно!

Она стояла перед узким высоким зеркалом, солдат принес ее пальто из класса, ловко одел Саулешку, слегка задержал руки на ее плечах - как бы полуобнял сзади и глядит в зеркало на нее, на себя: «Хороши ведь оба! Ты! А я?..»

Еркин понял: вот как делается. Подать пальто, задержать руки у девчонки на плечах, встретиться глазами в зеркале. Он понял и запомнил: вот как можно.

Глядя вслед уходящим, Еркин с облегчением заметил: у этих двоих ничего настоящего нет, они идут рядом, но настоящего у них не было. Он с недавних пор откуда-то научился различать, каковы отношения между двумя. Очень удивился: самые тихие в классе Сережа Ли и Валя Власенко, а у них настоящее есть. Он понял все про них, когда Сережа Ли словно ожегся, коснувшись при всех Валиной руки. А ведь даже Фарида не догадывалась.

Рябов взглянул на него сочувственно:

- Ты, Еркин, учись танцевать, пока молод. А то будешь как я… Есть такой закон: если не танцуешь, непременно начнешь грустить. Закон бала. - Лейтенант на самом деле был невеселый.

- Геннадий Васильевич, вы знаете какое-нибудь очень точное определение - в чем счастье человека? - Вопрос вырвался у Еркина вроде бы не к месту, но лейтенант словно ждал, что будет именно такой вопрос.

В тот день Рябов получил письмо от друга с горьким сообщением, что общий их товарищ погиб на испытаниях. «Случайность, но случайность неизбежная в нашем деле», - писал друг, и, возможно, Рябов отвечал больше ему, чем мальчику-восьмикласснику.

- О счастье написано очень много. Счастье всего человечества. Счастье одного человека. Маленькое счастье. Большое. Наверное, Еркин, невозможно счастье в одиночку или даже вдвоем, когда кругом горе. Тогда уже не счастье, а так… счастьице, вернее - благополучие… - Рябов задумался. - Лев Толстой составил пять условий человеческого счастья. Первое: жизнь под открытым небом, при свете солнца, на свежем воздухе, общение с землей, растениями, животными. Второе: труд, приносящий удовлетворение. Третье: семья. Четвертое: общение с людьми свободное, любовное. Ну и пятое… Оно для старших понятней, в твоем возрасте рано думать. Пятое: здоровье и безболезненная смерть.

- И это все?

- Ты считаешь, мало?

- Не мало. Как-то… обыкновенно, что ли. Это есть у всех людей. Жизнь, солнце, труд, семья, общение с людьми. У всех есть, кто не лежит в больнице, не сидит в тюрьме, как Сашкин отец. Выходит, просто жить на свете, существовать - уже счастье?

- Но если подумать о первом хотя бы условии из пяти. Жизнь под открытым небом, на свежем воздухе. Не о том же сказано, что полезно гулять почаще с тросточкой. Жизнь под открытым небом - кажется, и ты в будущем строишь такую жизнь. Ты мне сам как-то рассказывал о своих планах, какой хочешь видеть свою степь. Что-то будет меняться в ней, что-то повторяться за годом год: одна и та же дорога, одни и те же люди… Хорошо это или плохо? Вот твоя одноклассница Маша Степанова поездила по свету: и Тихий океан видела, и Волгу-матушку, а теперь твою степь. И все эти годы здесь жил ты. Или, допустим, не ты, старушка жила. Однообразно жила или нет? Я думаю - нет. Сегодня солнце, завтра дождь. Я как-то наблюдал. Старуха казашка вытащила из дома на весеннее солнце одеяла, кошмы, тулупы - все дувалы позавесила. Ну, думаю, кому пробуждение природы, а кому практический интерес. Старуха кончила таскать - и мелким, мелким шагом со двора в степь. Ладошку приставила к глазам и глядит, бормочет что-то себе под нос - чудит, одним словом. Молодость ей, что ли, вспомнилась? Самой уже лет семьдесят. Сколько раз видела, как весна в степь приходит, все заранее известно… Ну и что с того, если известно? Бабке от опыта своего не скучней на весну любоваться, чем мне. Ей, может, радостней, чем мне. Во столько раз, сколько она здешней весне радовалась.

- Я вас понял, да, и про солнце, и про общение, - сбивчиво заговорил Еркин. - Землю, природу понимать не только, как Витька, с научными целями… или там с практическими задачами. Надо жить наполненно! Человеку все в жизни нужно испытать - и радость, и горе. Ведь если счастливы станут все и всегда - люди разучатся понимать, в чем же счастье. Жить разучатся. Замечать перемены. Стремиться к чему-то новому.

- То, о чем ты сейчас сказал, очень верно. Жить полной жизнью. Мой дед был садовод. Помню, летом вывел меня в сад и показал: все яблоки зеленые, а одно густо закраснелось, как в осень. Дед мне велел: «Гляди на сей плод и мысли, что к чему и зачем». Я глядел и не мог уразуметь, чего дед от меня хочет? Он мне: «Мыслишь?» Я ему: «Мыслю, но еще не придумал». Дед рассердился: «Я не выдумки жду от хитрости ума! Ты суть явления прочувствуй!» Стояли, стояли - я ничего не прочувствовал. Тогда дед сказал: «Запомни, что раньше времени закраснелось порченое яблоко, ему теперь уже не расти, не наливаться, а морщиться на ветке, усыхать. Так и человек: не торопись принять зрелый цвет до срока…»

В коридор выплыла Серафима Гавриловна:

- Геннадий Васильевич! Мы вас ищем! - Она собиралась твердой рукой завершить вечер к назначенным ею десяти часам. На Еркина поглядела изучающе и объявила ему: - Что-то ты мне сегодня не нравишься!

- Я пошел, - сказал Еркин. - До свидания.

Нашаривая на вешалке в темном классе свой тулуп, он услышал: спорят Нурлан и Колька.

- Если хочешь, как настоящий мужчина, залить свое горе - давай! - Пропащий человек сидел на подоконнике с бутылкой «Алма шарабы».

- Не-е-е… У меня дома сразу унюхают.

- Чаем зажуешь. Вот пачка цейлонского.

- У меня и сквозь чай разберутся.

- Что-то я тебя не пойму! Или ты переживаешь из-за Саулешки, или думаешь о встрече с бабкой.

Нурлан как истинный друг хотел помочь Кольке поэффектней сыграть свою несчастную любовь к Саулешке, которая ушла с Володей-солдатом, Колька, напротив, хотел, чтобы никто не догадывался про его переживания. Ему казалось: Саулешке не может всерьез нравиться Володя. Не может - и все. Кого-то она дразнит этим Володей. Колька и не надеялся, что Сауле дразнит его.

- Я переживаю! - отбивался он от Нурланового бурного сочувствия. - Но и дома неохота выволочку заработать. Ты мою бабку знаешь!

- Бабка или Сауле? Выбирай!

Еркин, натягивая тулуп, подошел ближе:

- Эй, как бы вас тут Гавриловна не застукала!

- Глотнуть хочешь? - Нурлан показал на бутылку.

- Зачем?

- Пьют с горя, - снисходительно сообщил Нурлан. - Или для храбрости. Девчонки любят храбрецов. Ты, Садвакасов, сегодня храбрый?

- Здесь, в темном углу, хватит и двух храбрецов. С Новым годом! Я пошел.

После ему вспомнится Нурланова болтовня про храбрость. Отчего многое серьезное сначала встречаешь в пустяковом виде?

Еркин направился к выходу и - так ведь не хотел! - увидел встревоженную Машу.

- Ты уже уходишь? - удивилась она.

- Нет, не ухожу. - Маша показалась Еркину сейчас чем-то похожей на Сауле. Не внешностью, а чем-то другим, неуловимым. - Я тебя ждал. - Ему совралось легко, только опять погорчало во рту. - Твой автобус скоро? Давай выйдем пока. Я тебе должен сказать…

- Подожди, я сейчас! - Маша надела пальто. (Еркин не успел подать!) Надела длинноухую чукотскую шапку. (Еркин и не замечал прежде, какая милая ушастая шапка! Отчего не казахи придумали такую?)

- Ты что хотела бы переменить здесь, у нас? Что наколдовать под Новый год? - Они вышли на крыльцо.

- Я бы сюда речку привела, - сказала она. - Ласковую речку, зеленый берег. И чтобы ветлы над водой. Но ведь это неправда: взяла и привела речку. Здесь речку неоткуда взять, ветлы не из чего сделать. Нельзя даже на Новый год желать не по правде. Если даже придумываешь, все равно надо по правде: что на самом деле возможно…

Еркин взял обеими руками мягкие чукотские уши, завязал узлом у нее под подбородком:

- Ты хорошо сказала, ты молодец. Нельзя желать неправду.

- Гляди, Еркин, как вызвездило сегодня!

- Ты запомнила наши имена звезд?

- Вон та - Железный кол… Да? И Семь воров на месте. Гляди, Еркин, Птичья дорога зимой еле видна.

- Тебе не холодно?

Они вышли из ворот. Показалось Еркину или на самом деле в степи промелькнула черная фигура? Исабек бродит. Еркин не окликнул - не хотел встречи с Исабеком. Ветер давил все сильней. От поселка к школе катил грузовик с фанерной будкой в кузове.

- Дядя Паша приехал. Повезет завтра интернатских по домам.

- Это далеко?

- Не очень. Километров двести.

- А мы, может быть, скоро уедем насовсем.

- Я знаю.

- Ничего ты не знаешь. Ни-че-го!

- Не знаю, - согласился Еркин.

- Ну и что же будет?

- Все будет. Много людей, много света. А ты будешь? Ты?

* * *

Давешний чудак в бушлате вышел из тьмы на свет фар, заслонил глаза ладонью. Ручища как кувалда - пол-лица прикрыла, не узнать. Паша притормозил, открыл дверцу.

- Тебе чего? Выпил? Иди проспись! - привычно приговаривал он. Но отчего-то засомневался: не пьяный, нет, стоит не колышется.

Чудак в бушлате пропал из лучей фар, но куда? Паша не слышал его шагов по разбитой дороге. В таких-то корявых сапожищах и трезвый в темноте запинается, а этого не слышно. Где он там застрял, чудак?

- Браток, подвези! - услышал Паша чудака вовсе рядом. Когда подскочил, успел?

- Тебе далеко? - Пашу смех взял: посадить чудака, прокатить двести метров до школы. - Ладно, садись! - Не мерзнуть же мужику на ветру, тем более, похоже, не здешний, степи не знает, уйдет - заблудится.

Паша потянул дверцу - захлопнуть, но чокнутый не отпустил.

- Не дури! Зайди с той стороны! Кругом обойди! Кому говорю? - Дверца рывком ушла у Паши из-под локтя, железная ручища хватила за горло. - Ты вот как! - Паша уперся, сколько хватило сил, но тело его, бессильное, вялое, поползло с гладкого - не за что придержаться! - сиденья, валилось наружу.

«Ключ!» - вспомнил Паша. Слабеющей рукой нашарил плоский ключ зажигания, выдернул и тут же выронил из пальцев.

Салман легко подумал: «Ну, теперь мне!»

Он уже подкрался близко, стоял за спиной чужого, чуял над головой саперную лопатку, прикрученную проволокой у борта грузовика, успел прикинуть: «Лопатку? Долго откручивать! А надо бы! Нет, не успею!»

Салман схватился рукой за что-то в машине - за скобу, - изо всех сил врезал сапогами-каблуками чужому под колено, перегнулся, перекинулся - и всеми когтями в горло, в ненавистный кадык.

Все успел, только весу в Салмане, как в синей птице.

Месяц в небе кувырнулся - острым рогом ударил в бок…

После Салман очутился на теплом, на горячем. Лежал спокойно, отдыхал. Все слышал - говорить не хотел.

Витькина сестра целовала в лоб, в щеки:

- Сашка! Ты живой? Сашка, скажи! Сашка, откуда кровь? Ну пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, не молчи. Я тебя очень люблю, Сашка! Ты только не молчи, скажи…

Что-то теплое капнуло на щеку Салману, потекло к губам - он тихонечко в рот впустил: не своя слеза, а тоже соленая.

Рядом застонал дядя Паша. Очухался, сел, шарит по земле:

- Ключик я обронил. Девонька, поищи…

Все Салман слышал - глядеть и говорить не хотел. Лежал спокойно и думал свое: жизнь у меня будет долгая, я еще много чего увижу, не пропущу, потому что сегодня не пропустил, не прозевал, вовремя подоспел.

Еркин бежал за бандитом от слабых огней Чупчи в бескрайнюю темноту степи. Припоминал: что есть при себе нужного в карманах? Авторучка, блокнотец пустячный, платок, зажигалка американская - подарок Кенжегали… Да, зажигалка - дело. Не упуская из виду черную убегавшую фигуру, Еркин присел, нашарил ворох курая, чиркнул зажигалкой. Курай легко вспыхнул, но тут же - искры на ветер - перегорел. Еркин поднялся, припустил вдогонку за черным человеком.

«О чем только что я говорил с Машей? О реке. О чем хотел сказать?» Все трудные мысли рассыпались там, где он и Маша, прибежав на крик, увидели дядю Пашу и Сашку.

Еркин опять чиркнул зажигалкой, не сразу придавил фитиль. Откуда-то взялся солдат-москвич:

- Ты что с огнем балуешь?

- Бандита ловить надо. Он дядю Пашу убил.

- Пашку-Магеллана? - Солдат бежал рядом. - Здешний убил?

- Нет, чужой…

- Ты чем поджигал траву?

- Зажигалка у меня.

- Еще разок полыхни.

Еркин поджег сухой курай, догнал солдата.

Чужой выдохся, остановился, повернулся к ним лицом, крепко расставил ноги: кому жить надоело, подходи!

Володя слышал близко сбоку детское пошмыгивание: мальчишка-слабак не в счет, не поддержка.

Володя угадывал в приготовившемся к схватке бандите силу, опыт и жестокость бесчеловечную. Не спортивный зал, не переулок московский - дикая степь кругом, тьма, ветер воет.

«Но почему именно я должен сейчас? Это же зверь!.. - Володе казалось, что ледяной ветер добрался до сердца. - Какого черта?! Какого черта я сорвался в погоню, вместо того чтобы бежать в школу, поднять по тревоге солдат? Никогда не надо поддаваться минутному порыву, ничего полезного из порывов, самых прекрасных, не получается - это аксиома. Дважды два четыре, сила вся в кефире. У бандита, между прочим, ножичек. Имеем дело с профессионалом пера. Смешно? Нож - перо, профессионал пера. Но Владимир Муромцев, если хотите знать, не готовится работать на Петровке, тридцать восемь. Он метит в высотный дом на Смоленской площади… Благодарю вас за внимание, дамы и господа! - Володя попытался иронически усмехнуться, но пересохшие губы склеились крепко. - И не поминайте лихом!»

Еркин опередил солдата на короткие секунды - бросился на бандита, на руку, выставленную с ножом. Тот не успел ничего: Муромцев воспользовался единственным мгновением, сработал молниеносно, как по команде японца, - раз, хруст, истошный вопль, а теперь мордой в снег, в камешки!..

«Спасибо вам, Симамура-сан, ваш усердный ученик, кажется, совершил то, что называется героическим поступком, - ни минуты не раздумывал! Солдат Муромцев кинулся и… черта с два - не раздумывая! Я столько передумал - теперь и не вспомнишь, не соберешь! Да и надо ли?»

- Парень, у тебя ремень есть? Обыкновенный, брючный! - Володя помог Еркину намертво стянуть тяжелые кулачищи. - Ну, а теперь отдохнем, подождем публику, перекурим… Не куришь? Хвалю. Где-то я тебя видел. А-а… Ты был, когда дрались. Тебя как зовут? Давай, Еркин, устроим небольшую иллюминацию. Собери травки побольше. Понял? Тогда действуй…

Еркин торопливо ломал курай, складывал в кучу:

- Столько хватит?

- Хватит! Пали! - Володя с наслаждением прикурил от зажигалки Еркина. - Откуда у тебя такая шикарная?

- Брат подарил.

- А кто он?

- Научный работник.

- Хороша, но разовая. Прогорит газ - выбросишь.

- На бензиновую переделаю.

- Можно! - Володя курил, блаженствовал. - Приятно было с тобой познакомиться. Ты молоток! - Почему-то Володя не сказал Еркину про ту секунду, когда Еркин опередил его, бросился на руку с ножом, отвлек бандита. Нарочно не сказал? Или на радостях забыл, как забыл все быстрые мысли, промчавшиеся в голове перед броском?

Еркин никогда не узнает про свой верх в то мгновение, от которого многое зависит в жизни человека: все прошлое в него вмещается, чтобы после - чудом превращения - в ином уже качестве вылепиться в жизни будущей. Но разве так уж важно: знал, не знал? Важно: сделал.

- Здорово ты его! - У Еркина никакой нет охоты ближе подойти к сваленному бандиту, разглядеть, насколько рисковал.

- Матерый! - похвастал Володя. - Наколочки на руках. Любопытные уголовные сюжеты. Не удивлюсь, если выяснится, что этот тип бежал из-под стражи. Я слышал, они, если бегут, уголовники из колонии, машину на дороге захватят - и по-о-о-шел степью до Каспия… Кто случаем встретится - покойник! - Володя напоследок крепко затянулся, бросил окурок в костер. - Что-то наши не торопятся. А я-то еще сомневался: зачем сдуру за ним кинулся, не сообразил ребят поднять. Пока подымались бы, он далеко мог уйти. Ты как полагаешь?

- Вполне! - Еркин представил себе: идет по ночной степи за черной тенью, поджигает сухой курай. Да, повезло ему, что вывернулся откуда-то москвич Володя. И не откуда-то, а возвращался, проводив Сауле до больничной проходной. Целовался с ней или нет? Ладно, это мимо. Повезло Еркину, что Володя сегодня пошел проводить Саулешку. Исабек тоже где-то сейчас по степи бродит. Но Исабек не смог бы взять бандита. Это уж точно - не смог бы. Повезло Еркину, что Володя с ним, а не родич медлительный.

Еркин пошел наломать еще курая. Вернулся с большой охапкой, накрыл слабый, кончающийся костерок. Пламя прогрызлось, выметнуло высоко вверх, раскидало красные искры. Чужой перекатился на спину, лежал с открытыми глазами - в глубине зрачков блеснули тусклые медяшки. Еркину вспомнился давнишний волк: тот же блеск в глубине узких волчьих зрачков.

- Прочухался? - бросил Володя.

Чужой равнодушно проехал взглядом по солдату - может, принял за конвойного? - уперся ненавистно в мальчишку, скуластого, высвеченного диким степным огнем: нет, не тот, не мазитовский ублюдок.

- Ублюдку передай: с того света приду - сквитаюсь.

- Не передам! - Скуластый усмехнулся. - Зачем его пугать? Но не забуду! С того света придешь - меня здесь встретишь.

На свет костра мчал по степи солдатский автобус.

- Показывай, Муромцев, кого взял. Пашка в порядке. Повез пацана в больницу.

Еркину теперь казалось: разговор с Машей был очень, очень давно. Он теперь понимал: незачем ему было разговор затевать - обидные мысли, трудные слова. Где-то он их рассыпал и не вернется собрать. Зачем? Я тебя люблю, Маша! Ничего выдумывать не нужно. Просто нужно жить под открытым небом.

К нему подошел лейтенант:

- У тебя все в порядке? Маша напугалась - плачет.

- Еркин у нас молоток! - похвалил Володя и стал рассказывать Рябову в подробностях, каким приемом свалил бандита.

Еркин думал: много солдат рассказывает - это бывает, когда перепугаешься. Он сам про волка много рассказывал, и отец объяснил, по какой причине язык развязывается. Еркин тогда себе приказал: про волка не болтать. Но Володю-москвича он не осуждал. Конечно, хватили страху. Еркин достал из кармана американскую зажигалку, протянул Володе:

- На, возьми на добрую память!

- И тебе от меня! - Москвич снял с руки часы.

* * *

Что-то сделали с Салманом слезы Витькиной сестры. От ее слез Салман становился все старше и слабее.

Ехала, хрустела по мерзлой земле машина. Теплые руки трогали лоб Салмана. Хотелось глаза приоткрыть, но Салман себе не разрешил: еще успею, погляжу; не убили, долго проживу…

Машину трясло, кидало. Мысли его путались. Не Салман он вовсе, а другой мальчишка тех же лет, фашистами расстрелянный, да не до смерти. Боевой комбат нашел его среди убитых, поднял на руки, понес: ты теперь долго будешь жить, парень… Салман потерся щекой о колючую шинель: он знал, кто его несет. Полковник - Витькин отец…

В больнице Салман открыл глаза - от Доспаева прятаться не станет.

Доспаев больно ковырял где-то под ребрами:

- Ты везучий. Три сантиметра влево - было бы, брат, очень худо.

Салман - против лампы раскаленной - глядел не моргая, ухмылялся.

Доспаев спросил:

- Ты не думал, что у бандита может оказаться нож?

- Про нож-то? Знал! - хвастливо сказал Салман. - Он мне показывал. Большой нож.

- Вот как? Ты знал?

Доспаеву был непонятен этот мальчишка, преследовавший Сауле мелкими злыми пакостями. Дурная трава, но здешняя. Не только сын своего отца, но и сын степи. Что ему надо? Не скажешь… Чего не надо? Жалостливости! Крепкий орешек.

Только тут Салман заметил: по другую сторону стоит Витькина мать в белом халате. Откуда взялась? Оттуда. Она здесь работает. Потерпи, Салман! Тебе еще рано ум-память терять…

- Вы, Наталья Петровна, мне пока не нужны, - распорядился Доспаев. - Пусть пришлют Мануру из хирургического.

- Она уже домой ушла.

- Не Манура - пусть кто-то еще. Поопытней!

Салман тужился голову поднять, но не оторвал от чего-то липкого - клеенка, что ли?

- Нет! Она не уйдет. Пусть она. - Он требовательно глядел Доспаеву в глаза. - Пусть она!

Доспаев уступил:

- Оставайтесь, Наталья Петровна. - Отошел, чем-то занялся, издали спросил Салмана: - А ты не загордился сгоряча? Уже командуешь в больнице. Разве ты тут хозяин?

- Нет, - угрюмо сказал Салман.

- Не хозяин и не гость. Больной. Шуметь и требовать в твоем состоянии нельзя - опасно. Тебе тихо надо лежать, даже если ты очень храбрый.

Салман понял: уважительно заговорил с ним гордый Доспаев, признал верх за Салманом Мазитовым. Но радости от победы не было. Откуда-то стыд пролез: кому мстил? Девчонке! Салман прежде не знал этого едкого чувства - стыда. Незачем был ему в прежней жизни стыд. А тут подловил, взялся щипать. Салман глаза спрятал: «Ладно, буду тихо, я не гордый, я везучий, не опоздал…»

Над самым ухом Витькина мать шепнула:

- Спит, ослаб. Бедный малыш! Пойду Вите скажу. Он прибежал. Маша там, сын Мусеке, все ребята. Я им сейчас скажу. Что им сказать, Сакен Мамутович? Девчонки просятся по очереди дежурить.

- Очень похвально, однако нет необходимости. Дежурства, Наталья Петровна, допускаются тогда, когда они нужны больному, а не тем, кто рвется дежурить. Скажите им, чтобы шли по домам.

- Хорошо, я скажу. Там и Сауле.

- Тем более, что там и Сауле.

Салману думать стало трудно, больно. «Не о чем мне больше думать, тихо полежу, отдохну, думать не буду; пора беспамятливым стать, такое мне время пришло - не боязно, я не маленький, мне время пришло - беспонятливым стану, все, что знал, забуду, из больницы выйду - живи без оглядки…»

Доспаев сказал:

- Вот теперь он на самом деле спит. Спокойной ночи, Наталья Петровна.

Глава четвертая

Еркин проснулся от запаха яичницы с салом. За столом, завесив лампочку газетой, сидели дядя Паша и Ажанберген.

- Уже ехать? Я проспал?

- Какой там! Два часа ночи. Ты погляди, Еркин, вот сидит счастливый человек, он только что стал отцом. - Дядя Паша еще что-то говорил, а человек, который стал отцом, знакомый Еркину Ажанберген из Тельмана, улыбался от уха до уха: успокоенно, блаженно. - Если тебе, Еркин, не спится, давай сюда за стол. Поговорим про жизнь, обменяемся опытом. Ажанберген у нас самый старший, отцом стал, сыну два часа от роду, вес три восемьсот. За Ажанбергеном по званию следующий я. В армии отслужил - раз, женатый - два. А ты у нас самый молодой и пока что холостой. Ночь нынче у нас, мужики, святая. Во-первых, выпивки нет и не надо: мне завтра пацанов везти в Жинишкё-Кум. Во-вторых, человек новый на свет явился и выбирает, как говорится, свой жизненный путь: в чабаны ему идти, в шоферы или - попроще - в академики. А в-третьих, у меня лично свой праздник - чудотворное спасение Паши Колесникова… Между прочим, когда у меня сын родится - хотя Тоня дочку хочет! - так вот сына я непременно Сашкой назову, в честь своего спасителя.

Еркин вылез из-под одеяла, пересел к гостям за стол, ковырнул яичницу.

- Что в жизни самое главное? - философствовал Паша. - В жизни как на незнакомой дороге. Ты сумей каждый ухаб вовремя вблизи увидеть, чтобы, значит, вовремя вправо-влево взять. В тот же момент успевай замечать, что у тебя по сторонам. И главное - далеко вперед гляди. По ближним кочкам дорогу не определяют, вперед глядеть надо - сколько глаз достает… Ты туда через час доберешься, а глаз уже побывал, примерился… Ближнее, значит, нужно в жизни зрение, боковой обзор и дальнее…

Ажанберген молча слушал или не слушал - улыбался блаженно. Из второй комнаты, где Еркин не топил, вывалился заспанный Исабек.

- Чай есть? В кошму закатался - и то закоченел! - Он сгреб ручищами налитую пиалушку, прихлебывал с оттяжкой, отдувался, отмякал, ни о чем не спрашивал, потому что все проспал, забравшись с горя в садвакасовскую зимовку.

- Едешь завтра? - спросил Исабека Паша.

- Не… Голова оставил на дополнительные. А то завалю на экзаменах и казахский и русский. Гавриловна по алгебре сто задачек задала. - Исабек не врал, не хитрил. Директор на самом деле не отпустил его на зимовье, где родичи, где лишние расспросы, где Амина, где в придачу ко всему - этого директор не мог заранее знать, но мог предвидеть - появятся вести: первого в поселке силача положил солдат из городка.

- Ты, Исабек, правильно держишь, - философствовал Паша. - Аттестат любой ценой добыть надо. А после куда? На курсы чабанов-механизаторов?

- Не, в военное училище. На каникулах съезжу в военкомат, договорюсь…

- Ты? В училище? - не поверил Еркин.

Ажанберген слушал - не слушал, улыбался блаженно: четвертый час идет его сыну, малой зеленой почке сильного дерева, глубоко ушедшего корнями в здешнюю землю.

- В пограничное хочу. В Алма-Ату. Мы для них лошадей поставляем. У нас в горах буду служить или на Кавказе. - Исабек хотел показать себя не побежденным, а напротив - что он уже забыл о чем-то случившемся сегодня и весь в думах о своем будущем. Он всегда отличался недогадливостью, сегодня в особенности. О том, что случилось с Пашей, с Еркином и отчего так сияет Ажанберген, Исабек узнает когда-нибудь после, а может, и вовсе не узнает.

Исабек принес из холодной комнаты кошму: то ли по белому полю черный узор, то ли по черному - белый. Еркин помнит: когда мать делала последнюю свою кошму, одинаковый кроила узор - что черный, что белый, - после точно влился завиток в завиток. Жизнь людей тоже бывает совсем разная, а встретятся - и непохожее сошлось.

Он водил ладонью по гладко укатанной кошме, нащупывал: вот извилисто течет белая река, вот - черная река. Казахский орнамент, наверное, можно рассчитать математически, и это будет не просто сделать, а ведь придумали его вовсе неграмотные люди. Кто-то вдруг проснулся среди ночи, словно от яркой вспышки: теперь знаю, как сделать!

Еркин снял гору одеял с сундука, гору подушек, разбросал по кошме и лег со всеми. Уже засыпая, вспомнил удивленно: Маша сегодня показалась похожей на Сауле.

Опять он ехал на своем вездеходе по степи мимо отар, табунов, красивых поселков. Видел: поднялся в степи саксауловый лес. Видел: русла забытых высохших рек наполнила вода. Видел: ученый-биолог Витя ставит какие-то электронные приборы у сусличьих нор. Синяя птица уже прилетела из Индии? Нет еще, но скоро прилетит. А где же твоя сестра?

Исабек в фуражке с зеленым околышем скачет Еркину навстречу на рыжем огнехвостом жеребце. Ты куда, родич мой Исабек? В свой дом вошел Еркин - там его ждал, сидя на полу, на кошме, старший брат Кенжегали: ты думаешь, что те, кто уехал из Чупчи, не сделали ничего, чтобы изменить степь? Наш Чупчи - часть великого целого, живущего единой жизнью, не забывай, Еркин…

* * *

От поселка до зимовья летом домчишь за пять часов. Зимой, отправляясь в дорогу, время не загадывают.

Темно еще было, когда Паша Колесников засигналил у интернатской арки. Но тетя Наскет уже успела всех, кому в дорогу, разбудить и накормила их не быстрым завтраком, а основательным обедом. В дороге еда как запасная шуба. Несколько лет назад в соседнем районе проглядели: с олимпиады отправили ребят по школам, не покормив. Самые дальние уехали на тракторных санях, трактор по дороге встал, а тут налетел буран. Были бы сыты, а то с утра не евши… Померзли! Тетя Наскет тот жуткий случай каждый раз вспоминает, когда своих отправлять: обед досыта да в придачу еще на всех - в руки самому старшему - мясо, хлеб, чеснок.

Нурлан, разбуженный со всеми, спросонок дочиста подмел обед из трех блюд, а ехать передумал: чего он там не видал, на зимовье? Культурного обслуживания? Кинопередвижки? Лектора по международному положению? Нурлан останется здесь дожидаться от Гавриловны Нового года. Вчера ей не дали поприветствовать и пожелать. Влетел Левка, все сорвались по тревоге. А он, Нурлан, не привык Новый год встречать кое-как, он привык его встречать по школьному расписанию. Нурлан вернулся в спальню, завалился в кровать. Аскарке - малыши на зимние каникулы не ездят - приказал: спальню снаружи запереть! Разбудить к часу! А там можно к Кольке смотаться, в городок к Маше Степановой, рискнуть постучаться к майору…

Фарида ничего такого и предположить не могла. Она выпросилась погостить к тете Гуле в Жинишке-Кум. Из-за кого она затеяла поездку к тетке? Из-за Нурлана! Все уже сидят в фанерной будке, а Нурлан не идет. Дядя Паша в будку заглянул, Шолпашку в кабину позвал, она отказалась, а Нурлан все не идет. За ним бегали - не нашли, спальня заперта. Так и уехали без Нурлана. Не выпрыгивать же Фариде из машины, себя на смех выставлять. Хоть догадалась в кабину перебраться - там теплее. Паша еще поймет, как ему повезло. Эта сорока не даст задремать.

В будке надышали, нагрели, но фанерная стенка мерзло поскрипывает за спиной Еркина. На лавке напротив сидит Шолпан в плюшевом пальтеце, в теплой шали, какую только старуха наденет.

Старшие ребята изо рта в рот передают сигарету, младшие догрызают выданные напоследок леденцы. Все едут по домам без поклажи. Только к весне интернатские повезут валенки, шубы, меховые шапки - на укладку в домашние сундуки. Если у кого двойки расплодились за первое беззаботное полугодие, то и это добро никто с собой не берет: в школе полежит до третьей четверти, до марта. Когда в колхозах по весне точнее начнут вести счет овцам и кормам, тогда и в школах все лентяи возьмутся за ум, - нет в степи месяца, больше располагающего к раскаянию, прилежанию и святым клятвам, чем март, когда приходит восточный Новый год.

- Дударай-дудар, дударай-дудар… - Девочки затянули тонехонько, вплетали в песню голос за голосом, как шерстинки в пряжу, и песня не грубела, все более тонкая, она крепла, словно нить в умелых руках. Еркин не заметил, как и сам вплел свой голос в общую песню.

Кто ее сложил? Мария, Марьям, Маша.

Дверца фанерной будки распахнута, и Еркин видит убегающую вспять черно-белую дорогу. Сидеть спиной к движению - все равно что видеть мир в зеркале: все наоборот. Еркин встал и захлопнул дверцу.

В степи поземный ветер свивал тощий снег в белые жгуты.

Салман еще спал - один в палате, в той самой, где Шолпан увидела на койке бабушку Аскарки.

Он проснулся, открыл глаза: против света стоит кто-то. От догадки в жар кинуло: Витькина сестра. Она повернулась и стала Саулешкой Доспаевой. Салман понял: пропало у него прежнее острое чутье, другим стал, бестолковым. И не знал теперь, что Саулешке надо, зачем пришла, что тут забыла.

- Ты чего? - настороженно спросил Салман.

- Проснулся! - Она подошла ближе.

Сауле обычно не ходила в палаты - помнила свою вину перед теми, кто здесь врачевал целый век. А теперь пришла. Может быть, она не станет астрономом, вернется в Чупчи врачом? Еще ничего не известно.

Салман глядел на нее исподлобья. Мог бы, конечно, что-то сказать, но не сказал - не признавал за словами никакой цены.

Дверь отворилась, и в белых халатах вошли Витька и его сестра. Салман разозлился: Витька мне друг, он пускай остается, а девчонки пускай уходят!

После, кривясь от боли, сел в кровати, поглядел в окно: вон они обе, идут к воротам.

Голова вышел на школьное крыльцо, поглядел в степь, зарисованную снегом, как школьная доска мелом. Двое шли по степи, а он никак не мог разглядеть или угадать: кто эти двое?

- Дряхлеешь, дряхлеешь ты, старый школьный козел! - недовольный собою, ворчал директор.

Ученикам он говорил:

- Когда чего-то добьешься, не забудь обругать себя. Ведь до этого ты все время обиженно думал: «Ну почему у других все получается, а у меня - такого умного, хорошего, талантливого! - ничегошеньки не выходит».

Но то ученики - а то он, старый школьный… Ну ладно, ладно, обойдемся без грубых слов, не будем огорчать Серафиму Гавриловну… старый школьный директор по прозвищу Голова.

Морщины на лице изобразили такое, что и Серафима Гавриловна не взялась бы разгадать: двое шли по степи, двое из русского восьмого «Б» - Доспаева Сауле и Степанова Маша.

Тем часом в городке перед строем читали приказ о мужественном поступке рядового Муромцева, задержавшего опасного преступника. Володя вышел вперед - подтянутый и молодцеватый.

В степи поземный ветер бросил вить тугие снежные жгуты, все растрепал, развихрил - не иначе как собрался забуранить.

Грузовик с фанерной будкой в кузове разматывал за собой тонкую нитку песни, катил все дальше в открытую степь. И еще многие километры будет кругом ровная плоская степь - большая неласковая земля, научившая людей привечать любого незнакомого, кто придет к порогу, понимать друг друга и жить разным народам в добром соседстве.

На лавке напротив Еркина покачивается в лад песне Шолпан, закутанная по самые глаза в ветхий старушечий платок. Еркин ус-покоенно думал: она-то всеми мыслями уже дома, что-то там делает неутомимыми руками. Но он ошибся: мысли Шолпан кружили близко, рядом.

Еркин плотнее запахнул полы тулупа, откинулся назад. Слышнее стало: скрипит промерзшая фанера, летят из-под колес верткие камешки, ровно тянет двигатель. Нет на свете ничего лучше, как встать поутру и ехать, ехать навстречу новому дню.

Full text

Scanned by SeaCat

Ирина Стрелкова

ЧЁТ И НЕЧЕТ

ЛЕТО

Глава первая

* * *

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

ОСЕНЬ

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

* * *

Глава четвертая

***

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

ЗИМА

Глава первая

* * *

Глава вторая

* * *

Глава третья

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава четвертая

* * *

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

13.11.2009

Ирина Стрелкова ЧЁТ И НЕЧЕТ

ЛЕТО

Глава первая

* * *

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

ОСЕНЬ

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

* * *

Глава четвертая

***

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

ЗИМА

Глава первая

* * *

Глава вторая

* * *

Глава третья

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава четвертая

* * *

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

13.11.2009

Ирина Стрелкова

ЧЁТ И НЕЧЕТ