Литагент «Эксмо»334eb225-f845-102a-9d2a-1f07c3bd69d8 Степановская И. Рецепт счастья от доктора Тины Эксмо Москва 2012 978-5-699-52376-4

Ирина Степановская

Рецепт счастья от доктора Тины

Пациент на приеме у врача:

– Скажите, вам помогло лекарство, что я вам выписал в прошлый раз?

– Большое спасибо, доктор! Очень помогло. Мой дядя выпил его по ошибке и оставил меня единственным наследником.

1

Самолет летел в ночи на восток, навстречу солнцу. Когда он сделал разворот и пошел вниз, те, кто не спал, отметили, что чуть натужнее загудели двигатели. По-видимому, они все еще летели над морем, и не было ни единого светлого пятна за бортом, кроме тех, что горели на крыльях лайнера. Они спустились еще ниже. И вдруг – сгусток света в темноте, будто спутался и переплелся внизу клубок проводов с горящими лампочками.

– Мама, там корабль! – на весь салон закричал вдруг по-русски мальчик, похожий не то на испанца, не то на грузина. Изо всех сил он стал тормошить мать за плечо – непосредственный, непременно желающий, чтобы мать тоже увидела это чудо – внизу в полной темноте светился огнями огромный океанский лайнер.

– Ну ладно, Вася, отстань, дай поспать, – сонно пробормотала мать. Мальчик был хорошо виден с места Ашота – они с матерью сидели наискосок от него, по другую сторону прохода. И поскольку ни Вася, ни сам Ашот, в отличие от других пассажиров, не спали, они заговорщицки временами перемигивались.

– Смотрите, вы видите? – обернулся мальчик. Самолет в это время как раз сделал крен в нужную сторону, и Ашот в незашторенный противоположный иллюминатор действительно увидел идущий под самым крылом светящийся огнями корабль. Потом показались другие суда. Еще и еще, они были выстроены в колонну на рейде; дальше появились целые острова огней – это был уже город. Под крылом стало светлее, потом по огням стали различимы параллельные линии автомобильных дорог, и Ашот понял, что они миновали прибрежную полосу и летят уже над землей. Тут самолет выровнялся, раздался толчок – это с той и другой стороны вышло шасси. Ашот поднял вверх большой палец руки, показывая мальчику, что он видел всю красоту и что вообще они уже скоро приземлятся. Вдруг погас верхний свет, остались гореть только лампочки над сиденьями, и захотелось сглотнуть.

Стюардесса пролепетала свою тарабарщину на двух языках. Прошло еще несколько томительных минут, и наконец самолет коснулся колесами полосы и резво побежал, подпрыгивая, по телу земли, сообщая внезапно усилившимся гулом двигателей о своем успешном прибытии. Потом его двигатели снизили обороты, плоскости поглотили выпущенные на время посадки закрылки, и лайнер, горделиво покачиваясь и демонстрируя себя и свою мощь, срулил с взлетно-посадочной полосы и остановился. Тягач подъехал к нему, пленил и отбуксировал к аэровокзалу. Но самолет при этом вовсе не выглядел как затравленное заарканенное животное. Сверкая серебристыми боками в свете аэропортовских огней, он красовался волнистым бело-сине-красным флагом на хвосте и темнел латиницей AEROFLOT AIRLINES на корпусе.

– Наш самолет совершил посадку… – дальше забурчало что-то неразборчивое. Названия аэропорта и столицы Исландии слились в какую-то плохо различимую чепуху, похожую на лягушачье кваканье в майскую ночь.

– Страна гейзеров и фьордов, – пробормотал Ашот. Он взял свою сумку через плечо и изготовился к выходу. «Сначала в дьюти-фри за подарками, а потом в бар. Но не наоборот!» – пригрозил он себе. Мальчик Вася с испанско-грузинской внешностью, стоящий в проходе впереди Ашота, в этот момент обернулся. Ашот улыбнулся ему.

Мать мальчика почему-то приняла на свой счет внимание к сыну, поправила прическу:

– Долго еще лететь до Москвы?

– Приблизительно четыре часа.

Но ее лицо, припухшее от нездорового сна, было неинтересно Ашоту. Он вдруг поразился другому – как легко, естественно и бездумно вылетают из него русские слова. «Говорить как дышать. Это важно». Он провел рукой по своим коротко теперь остриженным волосам и, несмотря на то что в аэропорту прибытия было плюс одиннадцать градусов, обмотал шею своим старым, еще московским, в красно-зеленую клетку, шарфом.

Пассажиров провели в здание аэропорта. В аквариумах сувенирных ларьков он затоварился пакетиками с косметикой для бывшей квартирной хозяйки – пышнотелой моложавой дамы, обещавшей снова сдать ему комнату. Для Валентины Николаевны он купил флакон французских духов. Для Барашкова – прекрасную швейцарскую ручку. Времени оставалось в обрез, и хотя любезная продавщица не выражала никаких признаков нетерпения, нужно было торопиться. Он попросил показать переливающийся сиренево-голубым индийский платок и быстро купил его. Просто так, на всякий случай.

Теперь в бар. Их было множество, Ашот зашел в первый попавшийся. Там, к счастью, не было посетителей.

– Вод-ка? «Сто-лич-ная»? – предложил бармен, смешно коверкая язык, безошибочно угадывая в Ашоте «русского» пассажира.

– Водку пить буду дома, – сказал Ашот. И вновь поразился тому, как легко вырвалось у него это слово: «дома». И добавил по-английски: – А сейчас сок, пожалуйста. Апельсиновый. Из апельсинов.

– Неужели водку не будете? – вдруг на чистом русском спросил бармен. – Те, кто домой летит, всегда водку пьют.

Ашот посмотрел на него, хмыкнул:

– Коньяк буду. «Meukow».

Бармен хотел подмигнуть, но поостерегся. Подал сок и коньяк. Сок оказался терпким, не сладким. Ашот сел за стойку, достал таблетку снотворного. Бармен покосился в его сторону. Ашот положил на язык таблетку, запил соком. Посидел немного и выпил коньяк. Он хотел заснуть в самолете, чтобы незаметно покрыть те оставшиеся часы, что отделяли его от зыбкого понятия «дом». Ашот давно уже не хотел задумываться о том, что именно он вкладывает в это понятие – одноэтажное приземистое строение из белого камня с маленьким садиком на городской окраине у Каспийского моря или комнату в общаге на улице Академика Волгина, где он с удовольствием прожил шесть быстро пролетевших лет учебы в Москве. А может быть, комнатушку в коммуналке на Сухаревке, которую как раз и снимал у пышнотелой дамы, время от времени кидавшей в его сторону призывные взгляды? Или все-таки то самое отделение реанимации, в котором проработал после окончания института вместе с Валентиной Николаевной и Барашковым целых семь лет… Зачем об этом задумываться? «Дом» существовал в его памяти, как многоликое божество – он мог быть одновременно и тем, и другим, и третьим… Вот только то место, где он жил в Америке, язык не поворачивался называть «домом».

Мальчик Вася, увидев, что вернувшийся на свое место дядя подкладывает под шею надувную подушку и изготавливается ко сну, с негодованием отвернулся. Укоризненно посмотрела на Ашота и мама мальчика. Однако толстое обручальное кольцо на ее пальце дало повод Ашоту сделать извиняющееся выражение лица и закрыть глаза. Он устроился поудобнее и мгновенно заснул. А мальчик, бессознательно встревоженный непонятной его детскому телу сменой часовых поясов и не употребляющий пока ни снотворное, ни крепкие напитки, остался по сравнению с ним в невыгодном положении: он так и не заснул почти до самой Москвы. И только перед посадкой его, как назло, сморил беспокойный тяжелый сон, и рассвет над столицей не поразил его своей красотой. Зато сейчас, на взлете, мальчик снова увидел внизу чужую гавань, и суда на рейде, и лунную дорогу на воде. Только исчезло уже волнующее видение того прекрасного, сияющего огнями корабля, которым они с Ашотом любовались при посадке. Мальчик повернул голову – все вокруг спали, и не с кем было ему разделить красоту мира. Тогда, может быть впервые в жизни, у него возникло чувство, что все его предали.

2

Как всегда, по средам к девяти часам утра узкий и длинный больничный конференц-зал самой обычной городской больницы заполнялся врачами. Первыми на еженедельную конференцию, как правило, собирались терапевты из всех трех больничных терапевтических отделений. По утрам у терапевтов не бывает особой запарки. На «Скорой» пересменка в восемь, поэтому больных в приемный покой подвозят, как правило, часам к десяти. А всех, кому судьбой было начертано «заплохеть» этой ночью в отделениях, уже к утру успевают спасти, поэтому терапевты по достоинству занимают первые – почетные и чистенькие ряды в конференц-зале. Потом к ним подтягиваются так называемые «узкие» специалисты – все сплошь оканчивающиеся на «логи»: неврологи, урологи, отоларингологи и офтальмологи. Позже в зале появляются «урги». У хирургов по утрам всегда находятся неотложные дела – кого-то пораньше перевязать до операции, а кого-то еще не успели прооперировать с ночи, в общем, работа у них «поважнее этих дурацких конференций», как говорят они между собой. Поэтому «урги» входят в конференц-зал громко, с шумом подвигая скамьи с тройными сиденьями, садятся вместе, в любое время года демонстрируют обнаженные по локти руки и сдвигают на макушки высокие накрахмаленные колпаки.

Совершенно особняком появляется в зале единственный в больнице «ом» – патологоанатом Михаил Борисович Ризкин, он же и заведующий патологоанатомическим отделением. Михаил Борисович обычно садится в последнем ряду на место, крайнее к центральному проходу. И когда нужно сделать доклад, идет к трибуне упругой танцующей походкой бывшего боксера легкого веса. К его насмешливой улыбке, небольшому росту, сломанному носу и зеленым крапчатым глазам очень подходит галстук бабочкой, который Михаил Борисович носит всегда, даже летом, даже с рубашкой с короткими рукавами и даже с медицинским халатом.

А на последних двух конференциях пред очами ученой публики материализовывалась еще и внушительная фигура рыжеволосого веснушчатого здоровяка с лицом и фигурой греческого бога – это Аркадий Петрович Барашков, анестезиолог-реаниматолог. Он вальяжно садился, закинув ногу на ногу, в последнем ряду высокого собрания, по другую сторону прохода от Михаила Борисовича Ризкина. Кое-кто из докторов его помнит по прежней работе в отделении реанимации у бывшей заведующей – Валентины Николаевны Толмачёвой. Больше двух лет уже не существует это отделение, но некоторые доктора до сих пор вспоминают о нем с сожалением.

– Аркадий Петрович, вы никак вернулись назад, снова к нам, смертным? – Это Михаил Борисович намекает Барашкову на промежуточный этап в его трудовом стаже – двухгодичное пребывание в коммерческом отделении «Анелия»[1] – все на базе прежней реанимации в этой же больнице.

– Неужели соскучились по авгиевым конюшням?

– Да я, дорогой коллега, работы настоящей никогда не боялся. – Доктор Барашков теперь был приписан к одной из хирургий, хотя больных принимал к себе в палату реанимации из всех больничных отделений. Благо только с улицы по «Скорой» ему не везли.

– Смотрите, не пожалейте. В нашей больнице работы по-прежнему для всех хватает. Запариться можно. И патологоанатомам, и реаниматологам, – Михаил Борисович шутя сделал ударение в последнем слове на «логам». Подвинулся к Барашкову, усевшись на соседнее кресло.

Аркадий Петрович только хмыкнул. Вот он уж точно был окончательно и бесповоротно «логом». Не только по названию – по духу: суффикс «лог» ведь означает «учение, наука». Опыт, конечно, со счетов сбрасывать нельзя, но и через почти двадцать лет работы Аркадий Петрович не гнушался заглядывать в медицинские книжки.

– Да и деньги здесь у нас, конечно, другие. Не то что у вас были в «Анелии»… – покачивал головой Михаил Борисович.

– Деньги были другие, а работать – тоска.

– Да вас там и работало-то всего три человека.

– Не три.

– А сколько? – удивился Ризкин.

– Два с половиной.

– Это как? Я не про ставки говорю, про людей.

– И я про людей.

Главный врач с высоты президиума угрюмо наблюдал, как Ризкин о чем-то разговаривает с Барашковым. «Вот еще тоже деятель, – с раздражением он в который уже раз разглядывал фасонистый галстук-бабочку патологоанатома. – Сегодня он в бордовом. Каждый день их, что ли, меняет? Вчера, мне кажется, видел я его в синем в мелкую крапинку, а позавчера – в зеленом…» Главный врач поморщился, и докладывающий доктор запнулся и вопросительно посмотрел в его сторону, приняв гримасу начальника на свой счет.

– Я могу продолжать? – негромко спросил он.

– Да продолжай уж, да и заканчивай наконец, – хмуро буркнул в сторону трибуны главный врач. А сам подумал: «Если вон у нашей звезды отечественной патанатомии не будет к тебе никаких вопросов, то я-то уж тем более вылезать не стану… – Главный врач недолюбливал Михаила Борисовича. – Устраивает вечно на конференциях свои заумные шоу. Нет чтобы у меня спросить, а не повредит ли его наука больничному отчету? Легко быть всегда самым умным, а ты вот попробуй, повертись, чтобы и науку соблюсти, и смертность чтобы была, не дай бог, не выше, чем по городу. Я, может быть, тоже рад бы наукой заниматься, да высокая смертность это тебе и лишение бюджетных денег, и премий, и пальцем на тебя показывают на всех совещаниях…»

– Так кто же у вас в «Анелии» был половинкой? – Ризкин наклонился к самому плечу Аркадия Петровича и снизу вверх заглянул ему в лицо. Барашков повернулся к нему и мысленно отшатнулся: бесовский огонь так и искрил, так и перескакивал с одной серо-коричневой крапинки на другую в насмешливых, умных глазах Михаила Борисовича.

Главный врач не выдержал, авторучкой постучал по столу:

– Я попрошу уважения к коллегам! Сохраняйте тишину в задних рядах!

– Молчим, молчим! – Михаил Борисович приподнялся и картинно прижал указательный палец к губам, чтобы продемонстрировать лояльность к президиуму. Главный врач мрачно посмотрел на него и на Барашкова с высоты кафедры. «Наверное, и этого рыжего попрыгунчика я снова взял на работу напрасно. Никогда у него не было никакого уважения к начальству, – главный врач вздохнул. – Не взял бы, да деваться было некуда. Хорошего реаниматолога трудно найти. А оба заведующих – и первой, и второй хирургией все уши прожужжали, что для послеоперационных больных необходимо организовать реанимационную палату. Вроде наши больничные анестезиологи слишком молоды и неопытны – не справляются с тяжелыми больными…»

– Так вы не ответили насчет половинки, – дотронулся до локтя Барашкова Михаил Борисович.

Аркадий выставил вперед нижнюю губу, почесал затылок.

– Работал у нас один специалист. Владик Дорн. И я думаю, что он все-таки неполноценный человек. И уж тем более неполноценный врач. А только какая-то четвертушка от врача и половина от человека. Хотя на аппаратуре он работал хорошо. Да вы, наверное, не были с ним знакомы.

– Почему же не знаком? – Михаил Борисович глумливо ухмыльнулся. – Я Дорна знаю. Я его на работу к себе взял, когда ваша «Анелия» накрылась. Вот уже два дня к нему присматриваюсь. По-моему, неглупый парень. Больных, конечно, не любит, но патанатомией вдруг заинтересовался.

Барашков почувствовал, что Мишка-черт специально его на разговор о половинках вызвал, хотел узнать его мнение о Дорне. Неприятно, хотя сказал он о Владике правду. То, что на самом деле думал. Но все равно нехорошо получилось.

– В вашей профессии больных любить, по-моему, и не обязательно, – пробормотал он.

– Ошибаетесь, коллега. Мы ведь истину ищем не ради мертвых, ради живых. Которых, собственно, и любим согласно общим принципам гуманности и человеколюбия, – Михаил Борисович Барашкову крапчатым глазом подмигнул и, воспользовавшись паузой в окончании доклада, встал. – Пойду потихоньку. Не могу больше выносить эту еженедельную говорильню. После наших конференций я себя в своем кабинете чувствую, как в отделении для новорожденных – под колпаком – тихо, спокойно и никто над ухом не жужжит. – Он издалека сделал извинительный поклон главному врачу и тихонько проскользнул вон из конференц-зала. Главный врач в его сторону укоризненно покачал головой, а Барашков посмотрел на затворившуюся за Ризкиным дверь с завистью.

3

На Валентину Николаевну в это утро в квартире обрушился целый шквал звонков – ровно два. Что ж, для нее теперь и это было много. Были недели – вообще ни одного. Полное одиночество, не считая зверей – сенбернара да мышонка. Сегодня вдруг спозаранку позвонил отец: не надо ли чего?

– Спасибо, папа, не надо. У меня все есть. Я ведь работаю.

– Опять газеты продаешь, Валечка?

Она вздохнула в ответ:

– Что же делать, раз на большее не способна.

– Не дури, дочка! – Голос у отца стал сердитым. – Ну, болела, ну, операция – все понятно. Но сколько можно дурака валять? Устраивайся на нормальную работу, ты же врач.

Она помолчала в трубку. Потом выдохнула: «Извини, папа, что-то с утра голова сильно болит» – и отключилась. Походила по комнате, повздыхала. Родителей можно понять, они правы. И пожилые они уже, их жалко. Конечно, они беспокоятся. Последние полгода особенно. Все теперь кивают на сестру Ленку. Какая молодец! Пятнадцать лет уже в инвалидном кресле, а не сдалась, не разнюнилась. Хотя поначалу ой как несладко ей пришлось – из молодой девчонки разом превратиться в неходячего инвалида. А выдержала, нашла себя. Фантастическо-детективные романы теперь пишет. Четвертый томик уж вышел. Тина взяла со стола небольшую книжку. «Тайна марсианского дома». Откинула от себя. Интересно написано. Только дочитать до конца так и не смогла. Что это говорит в ней? Зависть? Нет. Она Ленку очень любит. Когда с сестрой это случилось, она ведь даже пошла в медицинский – чтобы знать, как сестре помочь и родителям. И помогала, было время. Теперь у Ленки все хорошо, насколько может быть хорошо в ее положении. Дай бог ей побольше денег, успеха и славы. И родителям она, Тина, благодарна. Но вот теперь получилось так, что из благополучной девочки с музыкальными способностями, хорошего врача, матери и жены, опоры семьи превратилась Тина черт знает в кого. В неустроенную разведенку, продавщицу газет в розницу, в переходе метро, с рук. Так получилось. У каждого своя жизнь. И если более или менее известно, как она начинается, то никогда невозможно заранее знать, чем закончится.

Тина поставила перед сенбернаром миску с едой: «Ешь, Сеня». Накрошила кусочки сыра мышонку: «Кушай, Ризкин». Назвала это имя и вдруг вспомнила Михаила Борисовича, его зеленоватые глаза, волосы ежиком – соль и перец. Почесала мышонку лобик. В который раз умилилась: точь в точь молодой Михаил Борисович. Галстука-бабочки только не хватает. Она задумалась: интересно, как он там поживает, ее старый знакомый? Она ведь его не видела со времени своей операции. И Аркадий теперь снова в больнице работает. Неделю назад звонил – сказал, все-таки приезжает Ашот из Америки. Какого числа? Тина мысленно подсчитала. Батюшки, да это ведь сегодня! Она подошла к окну, взглянула на небо. Обычный серый московский цвет. Наверное, там, в высоте, небо сказочно голубое, такое, каким снилось ей в ее болезненных снах: она в самолете с кучей больных – не знает, что с ними делать. Тина с силой задернула штору. Она и сейчас не знает, что делать. Не во сне, наяву. Но не с больными, с собой. И такая тоска, такая боль пронзила грудь, что повеситься и то было бы легче, чем ее терпеть.

Почему предательство страшнее всего? Она вспомнила Иуду. Чем он хуже, чем обычный наемник, стреляющий из-за угла? Или стражник, колющий копьем? В чем, собственно, разница? И тот разит насмерть, и этот. Она подумала: разве дело в смерти? Нет, дело в разочаровании, в обманутых надеждах. Скажи больному, что он обречен – он завершит все свои жизненные дела и будет готовиться к уходу. Но если ты скажешь его родственникам, что больной должен, по идее, умереть, но есть надежда, что он поправится, выздоровеет и все будет хорошо, а больной все-таки умрет, несмотря на все надежды, – выходит, ты убьешь его дважды. Считается, в надежде – жизнь, «пока живу – надеюсь», но вместе с тем пессимисты правы – никогда нельзя надеяться на лучшее. Если оно не наступит, разочарование будет еще горче.

Сенбернар Сеня поел и лег у двери. Тина посмотрела на него и стала одеваться. «Сейчас пойдем…» Сеня поднял голову, снял поводок со специального крючка и положил его рядом с собой на пол. Тина посмотрела на крючок. Его вбил Азарцев. Когда? Всего два месяца назад, после Нового года. Тогда Азарцев ее еще любил. ЛЮБИЛ? Да полно. Она просто надеялась на это. Бернард Шоу утверждал, что каждый настоящий врач должен уметь лгать. Причем не просто лгать, а лгать с чувством оптимизма. Оптимистическая ложь. Зачем она нужна, особенно себе, если в прозрении кроется величайшее несчастье?

Тина, уже одетая, прошла в кухню, взяла молоток, вернулась назад в коридор, подвинула Сеню и с размаху ударила по крюку. Он погнулся, но не отлетел. «Аккуратно вбил, – подумала про Азарцева. – Он все делал аккуратно. Только неаккуратно спал здесь, на полу, с этой красавицей прямо на ее шикарном пальто. Дверь позабыл закрыть на внутренний замок». Она сглотнула и подавилась слюной, закашлялась, захлебнулась. Побежала в ванную, там ее вырвало. Сеня мордой приотворил дверь, сидел, внимательно смотрел на нее. Сбоку рта у него повисла вязкая капля слюны. «Мне тоже надо ходить с открытым ртом, чтобы не захлебнуться». Она отдышалась, умылась. «Сейчас, Сеня». По дороге к двери снова взяла молоток. Грохнула так, что вместе с крючком отлетел еще и кусок штукатурки. Мышонок Ризкин пискнул и спрятался в клетку. Тина бросила молоток, открыла дверь и пропустила Сеню вперед: «Пойдем», и, заметив валяющийся на пороге сплющенный, измятый крючок, пинком выкинула его из квартиры на лестничную площадку со странным удовлетворением. На грохот открылась дверь в квартире напротив и тут же закрылась. Сеня стал спускаться вниз, она пошла за ним. Ей было так же плохо, и эпизод с крючком ничего не изменил. Она молчала, но если бы в это время кто-нибудь сказал ей что-нибудь обидное, она могла бы убить его, покалечить, потом убить себя, разрушить весь дом, взорвать целый мир. Но, к счастью, ей никто не встретился. Она вышла на улицу. Во влажное, еще снежное, хлюпающее под ногами вязкое мартовское московское утро. И в это самое время второй раз за день у нее зазвонил телефон – на этот раз в кармане.

4

Ашот в самолете спал. И снился ему не теплый Восток с его вечными традициями гостеприимства – с накрытыми во дворах столами, – не шашлыки и фрукты, не сладкое вино и не вражда и война, которые случились там, в городе его детства, уже после того, как он из него уехал. Не снился ему и наш слякотный Север с плохой погодой семь месяцев в году, от которой столичные жители прячутся в золоченом и людном метро. Тот самый наш Север, с которым Ашот уже давно сроднился: с его суматохой и склочностью, красавицами девчонками, усталыми женщинами средних лет, подвыпившими мужиками, грязными автомобилями на переполненных улицах, с толстяками-гаишниками в лимонных жилетах, роскошными ныне банками и преисполненными достоинства депутатами.

А приснился Ашоту пахнущий воздушной кукурузой, жареными сосисками и кофе Запад – небольшой американский городишко с довольно зачуханными улицами в центре, но с аккуратными частными домиками на окраине. С бензоколонками, кегельбаном, магазинчиками на каждом углу и голубыми бассейнами в каждом приличном дворе с непременным газоном. Тот самый городок, где ныне жила его семья – оба брата с женами и детьми, говорящими по-английски – ведь они родились уже тут, на этом жарком Западе. И здесь же, будто нарочно сменяя поколения, один за другим, нежданно-негаданно, без всяких видимых, казалось, на то причин, умерли один за другим его родители – сначала отец, а через несколько месяцев – мать. Он сам приехал сюда последним из семьи. И прожил здесь эти нескончаемые два года. И даже работал – получил лицензию на то, чтобы делать педикюр американским пенсионерам. Пытался говорить с ними по-английски – так, как учили в школе и на курсах, и убедился, что его никто не понимает. Выучил тот сленг, на котором разговаривали они. Иногда отвечал на вопросы этих старых американцев – о перестройке и все еще о Горбачеве. В ответ выслушивал нескончаемые рассказы о величии Америки и силе ее народа. Сдавал он и экзамены – сначала, чтобы взяли на работу кем-то вроде уборщика в больнице, потом социально дорос до санитара. Он стал известен соседям по улице словно Фигаро, который знает, как полечить больной зуб, что дать от прыщей, чем помазать ранку ребенку. Жаль ему было только, что никто из соседей, кроме полячки Ванды, приехавшей в Америку лет на десять раньше него, не знал, кто такой Фигаро и чем он знаменит.

Он уже собирался в самом скором времени получить диплом специалиста по прокалыванию ушей, и брат с сестрой советовали ему уйти из больницы и открыть свое дело, что-то вроде крохотного педикюрного кабинета, как вдруг Ашот объявил, что должен съездить в Москву.

– Что ты там забыл? – не понимали его родственники, а он не мог им объяснить, зачем ему надо обязательно ехать. Но что-то неуловимое произошло в нем самом, от чего его стало тошнить и от маленького городка, который, объективно говоря, несмотря на всю его тошнотворность, по своему жизненному устройству все равно мог дать сто очков вперед какому-нибудь нашему районному центру, и от старых американцев в клетчатых рубашках, и от аккуратных газонов, и, самое главное, от работы санитара, педикюрщика и прокалывателя ушей.

– Что ты врешь, что ты ерунду мелешь! – восклицала и удивлялась «старшая женщина» их теперешней семьи, жена его старшего брата Сусанна. Она была прекрасной полной армянкой в самом соку, с луноликим лицом, с полукружиями ровных бровей, но в то же время было уже в ней и много американского – любовь к хлопчатобумажным брюкам вместо черных широких юбок, к кока-коле, к барбекю на лужайке, где вместо сочного барашка жарились толстые, глупые сосиски.

– Не слушайте его, он говорит вам неправду! – возмущалась она и негодующе взмахивала полными загорелыми руками. – Америка, видишь ли, ему не нравится. Да Америка, если хочешь знать, – это сталинизм с человеческим лицом! Какой везде порядок! Нам и не снилось. Пиво на улицах пить нельзя. Окурки кидать нельзя. Подросткам без паспорта и без сопровождения взрослых спиртное не продают. Детям курить не разрешают. Если кто кошку на улицу выкинул – штрафуют. Ты в машине остановился на улице – полицейский подъедет, спросит, что у тебя случилось. Проводит туда, куда надо, одолжит свой насос или что-то еще, вызовет эвакуатор, даст таблетку от сердца. Нет, мне в Америке очень нравится! Разве твой брат, мой муж, армянин, у нас в Баку, где мы прожили всю жизнь и откуда нас выгнали в двадцать четыре часа, мог бы иметь свою фирму и такой дом, как у нас здесь, в Америке? И, кстати, этот дом может быть и твоим домом, Ашотик, стоит тебе только захотеть жить с нами одной семьей.

– У тебя прекрасный дом, Сусочка, – отвечал Ашот, а все вокруг него молчали, не зная, как участвовать в этом споре. – Но мне в нем нечего делать. Ты живешь только этим домом, детьми, своим мужем. Ты здесь не работаешь, не ходишь в театр, не слушаешь оперу, а в Баку, между прочим, частенько ходила… Тебе даже на твоей просторной кухне здесь не о чем разговаривать с соседками. Политические новости здесь никто не обсуждает, в кино ходят только подростки, а местные сплетни тебе неизвестны, потому что с тобой здесь ими никто не делится.

– А спроси, спроси ты своего второго брата, – не унималась Сусанна, – что ему больше нравится? Преподавать философию в институте рыбного хозяйства, чем он занимался после окончания университета, или разъезжать по огромной стране в комфортабельном грузовике нашей фирмы, совладельцем которой он тоже является? И ты бы мог так же работать, если б захотел, если бы понял, что то, отчего ты ушел, все эти посиделки на кухнях, осталось там, на далеком Севере, а здесь к тебе грядет новая жизнь… – И Сусанна вскакивала, встряхивала браслетами и перемещалась туда, где ждал ее небольшой дворик, с аккуратным, подстриженным газоном, навстречу возвращавшимся из школы детям. (Учительница говорила, что они подают большие надежды. Они даже смогут получать стипендию в колледже!)

– Жаль, что ты не помнишь, Сусанночка, – кричал ей вслед в своем сне Ашот, – как наша мама говорила, что все отдаст, чтобы ее дети получили хорошее образование: старший стал бы инженером, средний – гуманитарием, а уж младший – врачом. И что она просто умерла бы со стыда, если бы узнала, что ее дети стали торговать на рынке луком или виноградом или даже водить грузовики с помидорами и зеленью. А колледж этот местный, – Ашот во сне даже пинал ногами воздух от возбуждения, что проявлялось наяву тем, что он сотрясал спинку сиденья впереди сидящего пассажира, – на самом деле прибежище для дебилов. Нечто среднее между ПТУ и педагогическим техникумом, где историю искусств учат вперемежку с кулинарией и слесарным делом. Правда, изучают и то и другое на компьютерах! О, какие замечательные компьютеры стоят в этих прекрасных свободных классах! Но чтобы твоим детям, Сусочка, выучиться всерьез – на дипломата, летчика или врача, им придется пройти здесь через весь этот ад местных колледжей с потерей нескольких лет, пока они доберутся до возможности поучиться где-нибудь повыше и подороже. А твой муж, мой брат, при всем желании не сможет обеспечить им легкое получение образования всей своей клубникой, собранной в Южной Америке. Так что ты, Сусанночка, может быть, вспомнишь еще те времена, когда ты сама, прямо из-за школьной парты, из школьной коричневой формы с фартуком и большим белым бантом в волосах выпрыгнула сразу в прекрасный Институт народного хозяйства. И получила там специальность не какого-то там недоучки повара-искусствоведа, кем будет через два с половиной года твоя дочь, а инженера-технолога, специалиста по изготовлению и хранению колбас и мясных деликатесов. И в том, Сусанночка, что по праздникам мы всей семьей ели вкуснющую копченую колбасу, сделанную под твоим руководством, тоже была своя прелесть! Забыла?

– Я помню, – сказала Сусанна. – Я все помню, вкусная была колбаса. Но только в Москве сейчас без денег тоже не пробьешься в прекрасный Институт народного хозяйства. А я, в принципе, если захочу, могу и здесь открыть небольшой цех по изготовлению домашних колбас. И это будет стоить, кстати, гораздо меньших хлопот, чем в Москве…

– Здесь тебе не дадут это сделать, потому что ты тогда составишь конкуренцию местному производителю, который гонит дешевые сардельки из куриной кожи и бумаги.

– Да ну тебя, Ашот, – махала на него Сусанна. – Все ты критикуешь, все тебе здесь не нравится!

И этот разговор с Сусанной в Ашотовом сне был таким реальным, таким наболевшим, что он, как это часто бывает с людьми, сознающими, что они на самом деле спят и видят сны, не хотел просыпаться, не досмотрев его и не доведя до конца свой спор.

А это нужно было сделать – закончить, подвести итоги, оправдаться, в конце концов, почему он сейчас не трудится в поте лица в этом маленьком городишке на Западе, а летит в самолете на слякотный Север. «По делам», – как объяснил он по телефону Барашкову, а на самом деле просто так, побродить, погулять, повидать знакомых, убедиться, где же все-таки лучше – там или здесь, даже потратив на эту прихоть все заработанные за два года деньги. И съездить в Петербург, чтобы повидать все те места, которые так любила Надя. И этим как бы снова встретиться с ней.

– Между прочим, и мама, – говорил во сне Сусанне Ашот, – хоть и с удовольствием грелась на солнышке на террасе твоего американского дома, а вздыхала о прошлом, о своей небогатой молодости. И мне всегда было ясно, что не заменит ей этот аккуратный газон прежнего садика с помидорными грядками и старым шлангом, змеей тянущимся от кухонного окошка под наши абрикосовые деревья.

– На, успокойся, поешь! – протягивала ему на пластмассовом подносе гамбургер добрая Сусанна. На разрезанной пополам булочке лежали бледные листья салата, малиновые кружочки салями, колесики перца и тепличный помидор из тех, что партиями возил на продажу брат. Рядом стояла бутылочка кока-колы.

– Я не голодный, – отвечал Ашот. – Был бы голоден, все бы съел. Не сердись, дорогая, но аппетита у меня тут нет. И, если говорить честно, эта салями – не колбаса!

– Ой, скажешь! – хмыкала Сусанна.

– А московские булочные, Сусанночка! – не унимался Ашот. – Из чего, интересно, делают здесь эти булочки, дорогая? Они не имеют ни вкуса, ни запаха.

– Из самой лучшей в мире аргентинской пшеницы, – ворчала Сусанна.

– Я хочу в Москву, Суса! Я скучаю по московской слякоти, кто бы мог подумать?

– Так зачем ты тогда ехал сюда? – Сусанна смотрела на него своими добрыми армянскими глазами, она не умела злиться всерьез.

– А там я скучал по всем вам! А теперь хочу назад, в тот холод и сырость. Я скучаю по своей больнице…

– Ужасной больнице, судя по твоим рассказам!

– Возможно, – легко отвечал Ашот. – Но я по ней скучаю. Скучаю по своему отделению. И, черт возьми, я – культурный человек и хочу сходить в театр и посмотреть какую-нибудь пьесу на понятном мне языке. Ну, почему вы не хотите вернуться назад в Москву? Детям там было бы лучше!

– В своем ли ты уме, Ашот? Где нам там жить? Как твоим братьям снова начинать бизнес? И потом, какая там медицина?

Ашот, легкий во сне, будто ангел, слетал, не касаясь ступеней, с веранды вниз, несся над свежей, только что вылезшей травой, подпрыгнув, повисал на соседском заборе. Светловолосая полячка Ванда в коротких бриджах, та самая, что закончила университет в Варшаве и знала не только, кто такой Фигаро, но и кто такой Бомарше, накрывала стол на своей веранде.

– Привет, Ванда!

– Привет.

– Ты скучаешь по Варшаве?

– Нет. Збигнев скучает. А мне здесь нравится. Хорошо! Тепло! Начало марта, а на улице – плюс двадцать. Прекрасно.

– В Варшаве сейчас жизнь не такая, как была раньше. Лучше!

– Ну что же! Дай бог полякам всего хорошего. А наша жизнь – какая есть. Не будешь же за счастьем бегать по всему свету.

– Может, ты и права, Ванда. Но я еду домой!

– Счастливо, Ашот! Привет Москве.

Сусанна тем временем ушла в дом и возилась на кухне. Ашот подлетел, встал на цыпочки, заглянул со двора в окно. На кухне работал вентилятор.

– Вот, видишь! Представляешь, какая сейчас там погода? – сказала Сусанна, слышавшая разговор.

– Представляю! – Ашот протянул в окно руку и все-таки взял со стола гамбургер. Вытянул из него безвкусный листик салата и сжевал его медленно.

– Проголодался? – добродушно усмехнулась Сусанна.

– А в Москве сейчас делают такие же операции, как в Америке. – Ашот так же равнодушно сжевал и салями, и булочку.

– Это ты врешь, – заметила Суса. – Этого не может быть, потому что не может быть никогда.

– Все, дорогая! – Он знал, что ни к чему доводить ее до крайней точки кипения. – Не будем спорить. Спасибо тебе за твою доброту. Ухожу.

– Куда ты? – Сусанна, как все армянки, отличалась материнской заботливостью.

– На работу. Меня ждут ведро, швабра, пылесос и престранное сооружение на колесах. Называется медицинская каталка. Я научился на ней передвигаться с бешеной скоростью.

– Ты рассказывал, что и в Москве возил больных на каталке, потому что не хватало санитаров.

– Совершенно верно, моя дорогая. Но в Москве я возил больных на каталке как врач-реаниматолог, а здесь как околомедицинское говно. Впрочем, я заметил, мои здешние коллеги очень даже гордятся такой должностью.

– А ты знаешь, что вчера в вашей больнице умер старый мексиканец, что держал заправку на выезде из города? – Сусанна рада была поделиться с ним местной новостью. – Его внучка учится вместе с нашим старшим сыном. Этот мексиканец был славный старик. Они всем классом хотят пойти в церковь на его отпевание.

Ашот огорчился:

– Я знал его. Не раз бывал в его забегаловке при бензоколонке. У него там продавали отличные пироги.

– Наверное, его хотят похоронить в Мексике, откуда он родом.

– Мама тоже, наверное, хотела бы, чтобы их с отцом похоронили в Баку.

– В чем ты меня обвиняешь? – Сусанна решительно встала перед ним во весь свой небольшой рост. – А ты знаешь, что в Баку уже не найдешь больше армянских могил?

– Ну, что ты, дорогая, я тебя не виню. Ты любила наших стариков и делала для них все, что могла. – Ашот поспешил закончить разговор.

Самолет летел уже над Восточной Европой, когда Ашоту еще снилось, что он зачем-то везет этого мертвого старика на специальной каталке в огромный ангар в степи, похожий на те, в которых стоят военные самолеты. Этот ангар, сделанный из металлических, обшитых пластиком широких полос, был поделен на множество отсеков, набитых медицинским оборудованием, и представлял собой муниципальную больницу, что-то вроде нашего межрайонного лечебного объединения. Он завез каталку в блок интенсивной терапии и закричал:

– Надя!

К ним подлетела Надя, бесплотная, как и при жизни. Посмотрела на мексиканца и с расстояния определила: «Ему уже не поможешь».

– Мы должны помочь себе, – сказал Ашот и накрыл голову старика синтетической марлей. – Поедем со мной домой.

– Нет, не могу. Мой дом теперь здесь.

– Но ведь он пуст?

– Нет, не пуст. – Надя задумалась. – В нем живет любовь.

– Я обязательно поеду в Питер. Что-нибудь передать твоим родным?

– Вот, возьми. – Она достала из кармана медицинской пижамы фармакологический справочник на английском языке.

– Зачем он им нужен в Питере?

– А ты передай.

Он взял справочник в руки и увидел, что это не справочник вовсе, а томик стихов. Аккуратная книжка в обложке с золоченым теснением. «Поэзия Серебряного века». Он оторвал лоскут от простыни мексиканца и завернул в него томик. И уже после этого вдруг развалился в его сознании высокий ангар в жаркой степи, улетела куда-то Надя, а он сам вдруг очутился в московской больнице в их старой ординаторской на синем продавленном диване.

– Э-эй! Есть здесь кто-нибудь? – крикнул он и проснулся.

Самолет уже сел в Домодедове, и пассажиры выходили из салона. Он встал и пошел за всеми. Мальчик Вася уже куда-то исчез вместе со своей мамой. И как-то внезапно и шумно навалился на него беспорядочный зал: очередь на паспортный контроль, сутолока встречающих, навязчивые предложения таксистов и частников. И когда, миновав это все, Ашот наконец вышел на улицу, его встретил мокрый блестящий асфальт и запахи города: смога, дождевых капель, тающего снега и жареных пирожков. Все те московские запахи, которые, как у Пруста, способны вернуть уж если не само утраченное время, так хотя бы попытки его поисков.

5

У Тины в кармане раздался телефонный звонок. Она шла с сенбернаром в ближайший сквер, осторожно обходя лужи. Сеня, тоже не любивший мочить лапы, просто переступал через них. Услышав звонок, он чуть повернул к Тине голову. Она мысленно сжалась, помедлила, доставая телефон. Еще не видя экран, но представляя на нем знакомые цифры, она одновременно и хотела, и не хотела, чтобы высветились именно они. И страшно ругала себя мысленно за желание их увидеть.

«Я не должна, я не могу ему отвечать. Чтобы он ни сказал мне, я не буду с ним говорить», – думала она, представляя, что высветился телефон Азарцева. Наконец, боясь этого и ожидая, она поднесла телефон поближе к глазам. «Барашков» – было написано на экране.

С огромным разочарованием она ответила:

– Да, Аркадий?

– Ты помнишь, что сегодня прилетает Ашот?

Она заставила себя улыбнуться:

– Помню, конечно. Ты поедешь его встречать?

– Нет, я даже не знаю рейса. Но приходи сегодня к нам. Я думаю, он прилетит и сразу захочет увидеться. Придешь?

Она подумала, что не пойти нельзя. И, конечно, она в самом деле хочет увидеть Ашота.

– Давай созвонимся.

– Договорились.

Она спрятала телефон назад. Они с Сеней дошли до сквера, пошли по песчаным дорожкам. В воздухе дрожала мельчайшая водяная пыль. На серебристых почках кленов повисли тяжелые капли. На дороге от асфальта поднимался легкий пар.

«Весна, – подумала Тина. – Вот и дожили до весны». И сама эта мысль не принесла ей никакого облегчения. Она сняла с Сени поводок, и он трусцой побежал в сторонку под деревья. «Что он сделал со мной, этот негодяй Азарцев?» – думала она о себе с тем же равнодушием, с каким наблюдала начинающие набухать почки, мокрый пар под колесами машин и желто-белую спину Сени. «Я опять не хочу жить. Вернее, живу как автомат. Знаю, что надо кормить животных и есть самой, – и стараюсь есть. Знаю, что для этого надо работать, – и иду на работу. Но своим предательством он украл у меня надежду, а в ней заключалась радость моей жизни. Больше не в кого верить, не на что надеяться. Конечно, я еще живу – двигаюсь, сплю, ем, но зачем я это все делаю?»

Худая по весне ворона решила подразнить Сеню. Она садилась на нижние ветки деревьев и каркала, когда он проходил под ними. Сеня посмотрел на ворону с видом, что ему на нее наплевать. Тогда противная птица стала пикировать с веток чуть ли не ему на голову. Тина нашла на обочине камень, подняла, прицелилась и запустила в ворону. Конечно, не попала. На ладони остался грязный мокрый след. Тина достала платок и вытерла руку. Сеня подошел к ней, посмотрел вопросительно.

– Гадкая ворона! – сказала ему Тина. Сеня понимающе мотнул головой и гавкнул. Какая-то женщина, идущая навстречу, шарахнулась от них в сторону.

– Намордник на собаку наденьте! – крикнула она, когда уже была от Тины на приличном расстоянии.

– На себя бы надела! – огрызнулась негромко Тина и подозвала Сеню: – Рядом иди. А то нас с тобой на живодерню заберут. – Сеня удивленно покосился на нее, услышав новое слово, но гавкать больше не стал. Тина прошла еще немного. Такая ярость, такая злость вдруг захлестнула ее с головы до ног, что она не выдержала, остановилась под деревом, изо всех сил шарахнула рукой по стволу:

– Будь же ты проклят, Азарцев! Будь ты проклят!

С ветвей на нее посыпались мокрые капли, попали на руки, на лицо, за шиворот. Это помогло. Она вытерлась все тем же носовым платком, взяла Сеню на поводок и повернула в сторону дома.

Когда она вошла в квартиру, ее трясло. Она расстегнула пуговицы, стряхнула с плеч пальто. Оно упало на пол посреди комнаты, как раз на то самое место, где в тот ужасный день у нее на глазах лежали на другом пальто – гораздо более шикарном – Азарцев и его прелестная любовница. Тина оглянулась. Лицо ее искривила судорога. Она рывком подняла свое пальто и швырнула на постель. Но и это ей не понравилось. Тогда она смяла кулаками и засунула его под одеяло, чтобы не видеть. И осталась сидеть на постели, обхватив голову, раскачиваясь из стороны в сторону. Как бы ей хотелось заплакать! Наверно, стало бы легче. Но ни плач, ни стон, ни вой не шли из ее груди. Она сжала зубы и встала. Достала пальто, нарочно медленно его встряхнула, прошлась по нему щеткой. Аккуратно повесила на плечики, аккуратно убрала в шкаф. Потом она вытащила пылесос, достала ведро и тряпку и снова, наверное в тысячный уже раз, пропылесосила и вымыла весь пол в комнате. Затем в коридоре. Взяла распылитель с ароматизатором воздуха, побрызгала вокруг. И все равно, все равно ей казалось, что в комнате присутствует въевшийся в стены, в ковер, в обивку запах Азарцева, тот самый запах, который с наслаждением и надеждой она вдыхала всего несколько недель назад.

«Возьми себя в руки! Здесь никого нет, кроме меня. И ничем не пахнет». Но где-то внутри, в области грудины, росла и ширилась, вгрызалась и не отпускала тоска. Она гнала Тину из угла в угол, не позволяла сосредоточиться, не давала одеться, позавтракать, собраться на работу. Вот Тина подошла к зеркалу, взяла в руки расческу. Чужое злое лицо с воспаленными глазами смотрело на нее. Тусклые светлые волосы спутанными прядями спускались к шее. Веснушки, выступившие опять на носу первыми признаками весны, слились на щеках темными пятнами, губы запеклись.

«Хороша…» – подумала Тина. И тут же вспомнила запрокинутое, сияющее удовольствием лицо молодой женщины, ее прекрасное обнаженное тело на полу, ее раскинутые руки и какой-то безумный восторг в глазах Азарцева, сменившийся непониманием и досадой в момент, когда он поднял от этого прекрасного тела свою голову и увидел в комнате ее, Тину.

– Господи, скажи, ну почему мне так всю жизнь не везет? – со всей силы она швырнула расческу в зеркало. Но что может сделать толстому стеклу пластмассовая расческа? «Даже не разбилось», – с отвращением подумала Тина. Сеня притопал сзади, зубами поднял расческу и повернул к Тине голову. Она взяла расческу из его пасти, равнодушно скользнула рукой по его лбу. Потом, вдруг повинуясь внезапному импульсу, снова набрала телефон Барашкова:

– Вот что, Аркадий, давайте вечером встретимся у меня. Втроем, без твоей жены. Ты, я и Ашот. Так будет лучше. Свободнее.

– Ну, хорошо, – неуверенно сказал он. – Только Люда же знает, что он прилетает сегодня. Может обидеться.

– Свали все на меня. Мол, плохо себя чувствую и т. д.

– Так Люда приедет к тебе. Помочь.

Тина вздохнула:

– Ну, захочет приехать, пусть приезжает. Все равно. Только я хочу встретиться у меня.

– Ну, ладно.

– Договорились. – Она отключилась. «Запах двух мужиков перебьет твой запах, Азарцев!»

С видом военачальника, пускающегося в опасную, но жизненно необходимую военную операцию, Тина снова прошлась по квартире. «К черту сегодня газеты! Схожу к парикмахеру, накрою прекрасный стол и напьюсь. И, может быть, снова затащу Барашкова в постель. Или Ашота, если Аркадий придет с женой, – подумала она с несвойственным ей раньше злорадством. – А то надоело смотреть, как все пребывают в шоколаде. Одна я пожизненно в дерьме». Она созвонилась со знакомой парикмахершей, снова достала пальто из шкафа и, мрачно взглянув на место на полу в центре комнаты, нарочно прошлась по нему уже обутыми в сапоги ногами.

– Звери, я скоро вернусь! Сегодня у нас будут гости. – Она выгребла из ящика тумбочки всю наличность и вышла из квартиры.

6

– Насколько я понял, ты всю сознательную жизнь после окончания института занимался функциональной диагностикой, – сказал Михаил Борисович Ризкин, поворачиваясь от своего микроскопа к сидевшему за соседним столом новоиспеченному коллеге Владику Дорну. Разговор их происходил в просторном и светлом кабинете заведующего патанатомией. Но сама обстановка в комнате Владику не понравилась. Такое было впечатление, что это не кабинет, а квартира. Причем квартира старого холостяка – так много в ней было собрано разноплановых вещей разных эпох. Старинный резной шкаф красного дерева с книгами и банками с заформалиненными препаратами соседствовал одновременно с дорогими кожаными креслами и дешевым навесным шкафчиком от допотопного кухонного гарнитура. Здоровенная пальма в деревянной кадушке, к которой бы очень подошли семь мраморных слоников из пятидесятых годов, каким-то образом уживалась с прекрасными микроскопами и отличным компьютером на старом письменном столе, заваленном картонными планшетами со стеклами микропрепаратов, толстенными книгами, атласами и медицинскими журналами. В дальнем углу кабинета с потолка свисала красная боксерская груша, и пара боксерских перчаток висела на огромном гвозде, вбитом в стену под портретом Ипполита Васильевича Давыдовского. Зато на подоконниках красовались разнообразные и самые модные представители флоры из современных супермаркетов.

– Это верно, я занимался диагностикой. – Владик сидел, склонившись над окуляром хорошего цейсовского микроскопа, и пытался отличить в двух препаратах, предложенных ему Ризкиным, ткань миокарда от ткани почки. Он выглядел точно так же, как тогда, когда работал в «Анелии», но здесь, в тиши патолого-анатомического отделения, его внешность гораздо более органично вписывалась в профессию, чем прежде. Никто с первого раза не смог бы определить во Владике принадлежность к эскулапам. Скорее он мог бы напоминать актера или, на худой конец, журналиста – такими свободными были его манеры, такой непринужденной одежда. Да и вся фигура, посадка головы, мягкие волосы, спускающиеся по шее легкими волнами, и, самое главное, совершенно несерьезный взгляд не позволяли пациентам относиться к такому доктору со всей серьезностью и доверием. Да, проблема была еще в том, что и сам Владик тоже не относился к своим бывшим пациентам со всей серьезностью. Он проработал не так уж мало – лет пять после окончания института, а пациенты до сих пор представляли для него некую абстракцию или, лучше, живую иллюстрацию определенного заболевания, описанного в учебниках. И еще Владик терпеть не мог носить медицинские халаты.

– Ну, я так думаю, наверное, вот это все-таки почка, – наконец, после довольно длительного созерцания, сказал он, доставая со столика микроскопа один из двух препаратов и протягивая его Михаилу Борисовичу. – То, что я пытаюсь здесь увидеть, все-таки больше напоминает клубочки, чем все остальное. Во втором препарате ничего похожего нет. Посмотрите сами.

– Оставь стекло у себя на планшетке, – небрежно махнул в его сторону Ризкин. – Я и без микроскопа на свет вижу, что этот препарат – действительно почка. – Ризкин встал со своего места, подошел к Владику и сел рядом. – А скажи, почему ты так долго сомневался? Ты совсем забыл гистологию?

– Да я ее и не знал никогда, – Владик не видел смысла кривить душой. – Я должен вам сказать сразу, что я не очень хорошо учился в институте. Мне было неинтересно. Я вообще больше хотел заниматься компьютерами.

– А зачем тогда ты в медицинский поступал? – удивился Ризкин.

– Тогда конкурс в медики был небольшой. Денег у моих родителей не было, а в армию я не хотел еще больше, чем в медицину. Вот мой младший брат, так тот просто одержим биологией. А я – нет.

– Он тоже врач? – Ризкин положил свою руку Владику на плечо, слегка навалился. Его рука была горячая, тяжелая, но небольшая. Даже суховатая, тонкокостная. Горячая волна обдала через свитер Владиково плечо. Владик это отметил, но вида не подал.

– Нет, Сашка пока студент. Биофака.

Ризкин руку не убрал, и Владик внутренне напрягся. «Не хватало еще, чтобы этот мой теперешний шеф оказался приставучим гомиком». Михаил Борисович заметил это, усмехнулся. Встал и отошел подальше от Владикова стола.

– Вот тебе еще два стекла. Что это за ткани?

Владик положил стекла под объектив.

– Ну, первое сразу видно – кожа, – быстро определил он. – Ее трудно не узнать – семь слоев эпидермиса. Это я помню. А вот второй препарат… Тоже различимы несколько слоев. Но не пойму, что это… Мне кажется, я вообще такое никогда не учил, – он повертел стекло на столике, – не знаю. Честно признаюсь.

Михаил Борисович опять ухмыльнулся:

– Это, дорогой мой, кора головного мозга. Перефразируя широко известную ранее фразу – «Мозг – всему голова».

– Ага, – сказал Владик и тоже ухмыльнулся: – Я понял вашу иронию. Конечно, всему голова. Особенно в том случае, если у больного острый и распространенный инфаркт миокарда. От которого он, собственно, и помер.

Ризкин внимательно на Владика посмотрел. «Шустрый мальчик. Не глупый. Может быть, с ним будет интересно работать». А вслух сказал:

– Ты частично прав в своих рассуждениях, но лишь частично.

Владик помолчал.

– Почему частично?

– А потому что, чтобы инфаркта не было, человеку и нужен мозг. Чтобы соображал лучше и волновался меньше. А также чтобы умеренно ел, правильно пил и в меру занимался физкультурой.

«Вот ты-то, по-видимому, все это делаешь правильно, поэтому инфаркт тебе не грозит», – подумал Владик.

– Не грозит, – угадал его мысли Ризкин. – У меня в молодости был туберкулез. А у больных туберкулезом инфаркты встречаются редко.

Владик обалдел. Не часто встретишь человека, который спокойно так заявляет о своем туберкулезе. Надо хотя бы надеяться, что туберкулез остался в прошлом.

– Вот у больных сифилисом – гораздо чаще, – между тем свободно продолжал Михаил Борисович.

– Почему? – спросил Владик.

– Мне нравится, что слово «почему» является основным в нашем разговоре, – в который раз уже ухмыльнулся Ризкин. – Чем чаще задает патологоанатом себе и другим этот вопрос, тем лучший он специалист.

– Но все-таки почему?

– А потому что у больных туберкулезом конституция не та. Во всяком случае, я так думаю, – поддразнил он Владика.

– А у тех, кто болеет сифилисом, – та? – уточнил Владик.

– По-видимому, да, хотя это еще не доказано, – подтвердил Ризкин. – Просто мой опыт подтверждает некоторую закономерность в течении этих заболеваний. Кстати, можешь вон ту баночку поглядеть, – Михаил Борисович наугад ткнул пальцем вверх и вбок в сторону шкафа. – Вон там, на третьей полке, как раз стоит прекрасный препарат аорты, и как раз она была взята от больного сифилисом.

Владик встал и вежливо подошел к полке.

– А сам сифилис здесь тоже видно? – спросил он.

– Сифилис – нет, я просто этот случай хорошо знаю. Сам вскрывал десять лет назад. Поэтому и знаю. Но, кстати сказать, аорта у больных сифилисом отличается от аорты, измененной атеросклерозом.

– Больному это, наверное, все равно? – повернулся к Ризкину Дорн.

– Это покойнику уже все равно, – прищурился на Владика Михаил Борисович. – А больному – не все равно. И врачу – не все равно. Особенно хирургу, который эту аневризму, к примеру, оперирует.

– А почему? – опять невольно спросил Владик.

– Ну, как же… – хитренько посмотрел на него Ризкин. – Заразиться ведь можно сифилисом во время операции, если, к примеру, доктор случайно палец себе порежет…

– А, ну да… – пробормотал Владик и почувствовал, что ему очень хочется спросить, а может ли заразиться сифилисом порезавший себе палец патологоанатом. Но он не спросил. Решил, что сам посмотрит в Интернете.

– Ты Интернетом можешь пользоваться, конечно, – вдруг сказал ему опять к месту Ризкин. – Но имей в виду – настоящий интеллигентный врач имеет пристрастие к книжке.

«Да он дьявол какой-то. Угадывает буквально все!» – подумал Владик и вдруг вспомнил Барашкова, с которым раньше работал, и его любовь все время заглядывать в литературные источники. Но если Аркадий представлялся ему стареющим идиотом, то относительно Ризкина Владик вдруг решил, что ему, кажется, должно понравиться у него работать.

– Ну, что ж, – Михаил Борисович посмотрел на настенные часы-ходики с глумливо улыбающимся котом на циферблате и хлопнул в ладоши: – Пойдем-ка в прозекторскую. Там нас уже наверняка ждут.

– Трупы? – спросил Владик не без внутреннего содрогания. Он вспомнил, что в институте как-то умело избегал занятия в секционной. Не считая нормальной анатомии, конечно. Но нормальную анатомию изучают на первом курсе, разве там препараты? Заформалинены так, что слезы из глаз текут. На настоящие человеческие тела даже не похожи. Так – учебный материал для студентов. А тут… Владик задумался: «Тело человека, который несколько часов тому назад был живым. Может быть, боролся за жизнь. Наверное, не думал, сюда поступая, что здесь умрет…»

– Фу! – поморщился Михаил Борисович. – Нас ждет санитар Павел Владимирович, родственники больного и история болезни. А если родственники захотят, еще и специалист по художественному бальзамированию.

– Кто?

Михаил Борисович сделал неопределенную гримасу.

– Специалист по художественному бальзамированию. Так у нас в прейскуранте записано. Что-то вроде косметолога для умерших. Зовут Вова. – Он передал Владику увесистую папку: – На, держи. Я уже ознакомился, а тебе предстоит изучить.

– После вскрытия?

– Нет. Всегда надо – до. Чтобы знать, что искать в секционном материале. Сегодня сделаем исключение, но только один раз. Переодевайся, и пошли.

Владик посмотрел непонимающе:

– Во что переодеваться?

– В исподнее. Снимай всю свою одежду и напяливай казенную. Тебе уже подобрали по размеру. – Михаил Борисович достал из шкафа два новых хирургических комплекта. Кинул Владику. Тот ловко поймал.

– А почему два? Чтобы в одном не заразиться?

– Ага, – ухмыльнулся Ризкин. – Чтобы не заразиться, руки будешь мыть после секции тщательнeй. А два комплекта – чтобы не простудиться. В секционной прохладно. Температуру всегда там держим пониже. Чтобы не пахло! – наклонился он к Владику с шутливой и одновременно страшной гримасой.

«Не вырвало бы меня», – подумал Владик, натягивая хирургические штаны. Он шел на секцию в первый раз в жизни.

– Пойдемте, – сказал он Ризкину и незаметно сунул в карман пачку ментоловой жвачки. Михаил Борисович, выходя, галантно пропустил его вперед себя в дверь кабинета. Они долго шли по коридору, и, пока шли, Владика вдруг осенило:

– Послушайте, Михаил Борисович, а вы туберкулезом тоже при вскрытии заразились?

– Что?

– Ну, наверное, вскрывали больного туберкулезом и не знали об этом…

– О чем вы, мой юный друг? – как можно дольше тянул паузу Ризкин.

– Ну, о том, что он болен… Не все же больные знают, чем они больны?

– И не могут рассказать о своей болезни доктору, лежа на секционном столе…

– Нет, ну я серьезно!

– И я серьезно. Если до секции бывали случаи, когда пациент еще мог встать с секционного стола и что-то рассказать, то после секции – уже никогда…

– Ну, не шутите, Михаил Борисович!

– А я не шучу. Вон, в газетах все время печатают случаи: «…пациентка такой-то больницы внезапно очнулась и, к своему ужасу, обнаружила себя в морге. Она встала с секционного стола и пошла к дверям. Все, кто в это время был в секционной, попадали в обморок».

– Ну это-то как раз, я понимаю, газетная утка… А вот насчет туберкулеза вы так и не ответили.

– Почему это утка? – вытаращился на Владика Михаил Борисович. – Сейчас придем, а наша пациентка… У нас ведь пациентка сегодня?

Владик заглянул в историю болезни, которую держал в руках, и растерянно сказал:

– Да…

– Ну вот, мы к ней подойдем, а она как затрясется, как завоет…

Владик аж передернулся:

– Хватит вам меня пугать Михаил Борисович…

– А насчет туберкулеза, – сказал Ризкин, – действительно, я тогда много вскрывал больных с туберкулезом. Они его из лагерей привозили и с этим туберкулезом еще потом лет двадцать-тридцать жили. И я, конечно, мог бы заразиться от них, но заразился скорее всего от своего приятеля, с которым мы вместе пили, курили и гуляли по девочкам дни и ночи напролет. Но и то, я думаю, не заразился бы, если бы у меня конституция была другая.

– А… у меня, как вы думаете, конституция какая? – опасливо спросил Владик.

Михаил Борисович серьезно на него посмотрел:

– Честно тебе скажу – не знаю. А впрочем, есть для тебя разница, чем лучше заразиться – СПИДом, сифилисом, туберкулезом или триппером?

«Триппером вроде бы безопаснее», – подумал Владик.

– Ох, видно действительно ты патанатомию совсем не знаешь, – покачал головой Ризкин. – Придется с тобой серьезно заниматься. – Они очутились перед плотно закрытой дверью с надписью «Секционная № 1». Владик остановился.

– Открывай дверь, пришли, – замогильным голосом сказал Михаил Борисович. Владик постоял секунду и открыл дверь.

7

Март… Какой это странный месяц для центральной части России! Во всяком случае, его начало. В Москве в начале марта еще зима. Первые три дня проходят в относительном спокойствии. Затем начинается ожидание праздника. Числа с четвертого активизируются продавцы цветов – начинаются поздравления тех, кого надо поздравлять с целью поддержания хороших отношений – учителей музыки, преподавателей иностранных языков и врачей. С пятого по седьмое нарастает возбуждение в магазинах – в неимоверных количествах закупаются подарки. Возрастают очереди в продовольственных супермаркетах – продукты для корпоративных вечеринок переполняют магазинные тележки, радостно звенят бутылки, и, несмотря на еще будние пока дни, оживают рестораны. С этого же времени по вечерам в метро можно видеть группы наряженных и слегка пьяненьких дам – это коллеги по работе как раз и возвращаются с таких вечеринок. Шестого числа в Москве появляется мимоза. Эти сломанные зеленовато-голубоватые ветки с цыплячьими шариками, засыхающими через два часа после покупки, конечно, не идут ни в какое сравнение с живым цветущим деревом, представляющим собой солнечное ароматное облако, обоняемое за километр. Но что такое Восьмое марта без мимозы! Розы? Да! Тюльпаны? Конечно! А также гиацинты, фиалки, герберы… Но без мимозы – это все заурядные приметы любого торжества – банальных дней рождений, презентаций по случаю, благодарностей, премий… И лишь мимоза является бессменным и бесспорным символом исключительно Женского дня. Ее привозят в чемоданах с гор, ее ломают и мнут, чтобы больше влезло, потом достают, встряхивают, придавая товарный вид, и продают – не очень дорого, но так, чтобы и было не стыдно. Короче, мимоза – символ праздника Восьмого марта и русской женщины. Чем ее больше мнешь, тем лучше продается.

Седьмого числа, естественно, – кульминация праздника. Дамы возвращаются домой с цветами, размягченные и обалдевшие – от поздравлений, внимания, вина и еды. Дома – не то. Дома цветы и подарки от близких. От тех, кому женщина не нужна нарядной, остроумной, флиртующей. Дома она нужна понимающей, прощающей, умелой и работоспособной – короче, сиделкой, кухаркой, советчицей, хозяйкой, нянькой… Печальна до сих пор участь русской женщины. Вы спросите, а как же… постель? А вы что, еще и спать собрались с этой лошадью?

У русской женщины не должно быть недостатков. В крайнем случае недостатки прощают на работе. Близкие – беспощадны. Муж рассказывает друзьям, какая его жена стерва. Повзрослевшие дети орут: «Мама, ты – дура! Ты ничего не понимаешь в жизни!» Родители жалуются, что им уделяют мало внимания, в то время как они для детей… а свекровь вот уже двадцать лет подряд вздыхает вслух, показывая, как ее сыну не повезло со спутницей жизни. И время идет, и все повторяется, повторяется, повторяется… Когда же это кончится, наконец?

Заканчивается, не беспокойтесь. Но, как всегда и везде, любой бунт духа в конечном счете выражается в погромах и убийствах. Кого же громят теперь наши молодые современницы? Мужчин. Как они их только не называют? «Мой козел» – в компании подруг – одно из самых ласковых прозвищ сильной половины мира сего. Но, как поет Ваенга, важно ведь не что сказать, а как… Женщина говорит подругам: «Мой козел…» – а какая гамма чувств, сколько переживаний, тайная гордость обладания, печаль неоправданных надежд, желание отомстить, презрение утомленного честолюбия и даже скрытая страсть могут таиться в этом милом, простом прозвище…

Владимир Азарцев ехал в больницу на работу четвертого марта. И следовательно, жаркое дыхание российского праздника еще не приобрело на улицах масштаба извержения вулкана цветочных и винных испарений. А у самого Азарцева совсем не празднично было на душе. Он ехал в раздолбанной старой «восьмерке», которую купил по содействию Славы, своего теперешнего товарища – бывшего судебно-медицинского эксперта, а ныне почти шекспировского гробокопателя, правда, вооруженного небольшим японским экскаватором.

– Машина неплохая, – сказал как-то в разговоре с Азарцевым Слава. – Сосед продает. Ну, битая, конечно. Вид отвратительный. Но если ты совсем безлошадный, то имеет смысл взять – стоит недорого. За внутренности я отвечаю. Сосед не сам ее побил, сынок постарался – ездить начинал без прав, дурак. Но побита она только снаружи. Соседу ремонт невыгодно делать – весь корпус покорежен. Жестянка, покраска, то да се – выйдет дороже, чем купил. Вот он и продает. Бери. Он не обманет.

Разговор тот происходил на их «базе» – возле гранитной мастерской на территории старого кладбища. Хозяином этой мастерской был одноклассник Азарцева – Николай – подполковник. Подполковник было одновременно его и прозвище, и звание. Но в этот раз Николай при разговоре не присутствовал, мотался по делам. У него, отставного военного, теперь здесь, на кладбище, было большое хозяйство – часть территории, которую он выкупил неизвестно какими правдами и неправдами, сама мастерская и, как они все сами называли это место – «Мемориал». На участке вдоль забора, отгораживающего территорию кладбища от дороги, раскинулись в каре лиственницы и ели, создавая ощущение замкнутости и покоя. А в центре образовавшейся небольшой площади была вымощена гранитными плитами площадка с круглым углублением в центре. От нее к мастерской вела недлинная узкая аллея. А по трем сторонам площадки были установлены памятники. Все одинаковые, шесть штук, в виде черных мраморных плит по две с каждой стороны. Только изображения молодых мужских лиц и подписи под ними были разные. Да и то – дата смерти у всех шестерых стояла одна. И место, где погибли эти парни, было одно – какое-то ущелье и горный хребет с неизвестным Азарцеву названием.

– Тебя обманешь… – Азарцев с уважением посмотрел на Славкины кулаки. Внутренне он уже был готов купить эту «восьмерку». Не хватало немного денег, но он знал, что, работая, расплатится быстро.

– Ну, ручки-то, конечно, заскорузли немного, – ухмыльнулся Славка. – Но все что надо – работают.

Азарцев невольно посмотрел на свои руки: тонкая кисть, гибкие, чувствительные пальцы. Раньше эти пальцы помогали живым, теперь украшают мертвых.

– Слав, я возьму машину.

– Не пожалеешь. Раньше-то у тебя какая была? – Слово «раньше» для людей из этой компании имело особенный смысл.

– Хорошая была. Не шикарная, правда, – Азарцев вспомнил свой удобный блестящий «Фольксваген», – но ездить было приятно.

– А у меня в той жизни был маленький внедорожник, – Слава отвел взгляд в сторону и посмотрел на свой экскаватор, стоящий неподалеку, – «Судзуки». Десять лет назад. Еще до того, как меня посадили. Желтенький такой. С правым рулем. И надпись какая-то яркая по всему борту по-японски.

– Может, это была японская «Скорая помощь»? – пошутил Азарцев.

– Может быть. – Слава не улыбнулся. – Я его очень сильно любил. Как женщину. Первую машину всегда так любят. Берегут. Лелеют. Ну, а потом, уже после тюрьмы, разные были. Сейчас, сам знаешь, на «мерине» езжу. Хороший «мерин», ничего не скажу. Но ту «дзушку» я больше любил.

Азарцев сказал:

– Мне машина нужна, чтобы на метро не ездить. Я боюсь там убить кого-нибудь. Во время давки. Случайно. На меня в метро нападает какая-то ярость. Я бы сказал, враждебность ко всем людям. Особенно если их скапливается вокруг меня много.

Слава помолчал, покрутил на пальце ключи от только осмотренной «восьмерки».

– Это потому, что ты злишься на людей, косметолог. На всех злишься, без разбору. – Он вдруг взглянул на Азарцева в упор, и тот увидел в его глазах спокойную, холодную уверенность. – А ты не злись на них, особенно на всех. Все ведь подряд не виноваты в твоих горестях. Если кто виноват конкретно, того надо к ответу призвать, а не рычать на весь свет.

Слава протянул Азарцеву ключи:

– На, езди. Деньги отдашь, как заработаешь. Я соседу скажу, он подождет с деньгами.

– А я не могу никого к ответу призвать, – сказал Азарцев. – У меня сил нет.

– У тебя желания нет, – отозвался Слава. – Было бы желание, и силы бы нашлись.

– Это точно, отроки мои! – добавил неслышно подошедший к ним отец Анатолий – высокого роста поп, с бородой, в рясе и с крестом на груди, как и полагается русским попам. Отец Анатолий тоже был членом их, так сказать, рабочего коллектива. – Было бы желание… – Он вдруг задрал до пояса свою рясу и достал из кармана джинсов, прячущихся под ней, пистолет. Повертел его на пальце, точно так, как минутой назад Слава вертел ключи, заглянул в ствол, зачем-то подул на него и аккуратно вытер белейшим носовым платком, также извлеченным из кармана. Азарцев изумленно посмотрел на тонкий, ясноглазый, иконописный лик отца Анатолия. Нежнейший румянец покрывал его щеки, чистая кожа на месте усов свидетельствовала, что и культовую бороду отец Анатолий носит не так давно. Азарцев месяц примерно работал в этой компании, но с такой неожиданной стороны интеллигентнейший и образованнейший отец Анатолий открылся Азарцеву впервые. Был, кроме этих трех, еще один юный отрок в этой компании – недоучившийся студент-скульптор Гриша. Стук его долота и троянки доносился сейчас из-за закрытой двери мастерской. Вообще-то, Азарцев не успел еще, всего за месяц знакомства, окончательно разобраться в своих новых друзьях.

– Просто жизнь, Володечка, конечно, дарована Богом, – задумчиво и нараспев, как он всегда говорил, произнес Анатолий. – Но, к сожалению, есть масса негодяев, которые хотят у тебя, аки звери лесные, эту жизнь отобрать.

– А как же, батюшка, притча про правую и левую щеку? – совсем не желая дискутировать, а так, полушутя, спросил Азарцев. Отец Анатолий нисколечки не смутился:

– Все правильно, Володечка, ты щеку-то подставь. И терпи. Терпи, терпи… Но уж коли бить будут совсем без совести, слишком сильно или тебе терпеть наконец надоест, так ты не стесняйся, хрястни разок промеж ушей! Хрястни так, чтобы башка окаянная, вражеская, надвое раскололась. Это не будет тебе препятствовать быть хорошим христианином. Отведи душу. Но потом не зевай, убегай быстро. А то еще хуже побьют.

– Что-то, батюшка, вы христианские заповеди как-то слишком свободно трактуете, – удивился Азарцев. – Как бы вас РПЦ в еретики бы не записала…

– Ах, милый ты мой, сын божий, – вздохнул Анатолий. – Боюсь, что в канцелярии не только Русской православной церкви, но даже и в самой небесной, – Анатолий с уважением задрал в небо указательный палец, – канцелярии даже не подозревают о моем существовании.

– Но как же? А этот приход, сама церковь, ежедневные службы, отпевание, крещение… Это что – обман?

– Ни боже мой! – засмеялся Слава и обнял отца Анатолия за худенькие плечи. – Все делается по-настоящему. Все честь по чести. И отец Анатолий настоящий тоже здесь раньше, как у нас говорят, работал. – Слава развел перед Азарцевым руки и показал размер приличного арбуза. – Вот такая ряха! Паству свою обманывал беспрестанно. С девками блудил. Деньги жертвователей расходовал исключительно на собственные нужды. Пьянствовал так, что несколько детей чуть не утопил в купели. Пришлось его заменить, не дожидаясь Высшей кары и наведения порядка и справедливости со стороны РПЦ.

– Так вы что, убили его, что ли? – заморгал Азарцев. – И закопали здесь же вот этим экскаватором?

– Господи, косметолог, какой ты у нас фантазер! – улыбнулся Слава, а отец Анатолий перекрестился несколько раз: – Свят, свят, свят!

– Нужно мне лично еще за этого… сидеть, что ли? Выгнали мы его просто.

– Как это – выгнали? – не мог успокоиться Азарцев.

– Очень просто. Сколько же, в конце концов, можно хапать?

– Во всяком случае, денег тех, что он здесь наворовал, мы с него не взяли, – сказал отец Анатолий.

– Мы его заставили эти деньги на счет детского дома перевести, – добавил Слава. – Но, впрочем, и там тоже что-то не очень видно, чтобы их правильно на детишек тратили. Может, поехать разобраться? Как ты думаешь, Анатолий? – Слава задал свой вопрос попу, но смотрел на Азарцева, и в глазах его переливались искорки смеха.

– Знаете, ребята! – Азарцев отдал ключи от машины Славе назад. – Идите-ка вы! Меня вот тоже некие любители справедливости взяли и выгнали из моей клиники. И клинику отобрали. Это, по-вашему, правильно?

– А ты что там, в своей клинике, воровал? Больных обманывал? Медсестер брюхатил? – в насмешливой улыбке искривился Слава.

– Никого я не брюхатил, – ответил Азарцев и повернулся, чтобы идти. – Закончим этот разговор. Я с вами работаю, но за всеобщую справедливость бороться не буду. Мне бы с собственной жизнью разобраться. И машину сейчас у тебя не возьму. Заработаю деньги, тогда и дашь ключи.

– Ну ладно, – пожал плечами Слава, – как хочешь. Хозяин подождет.

– Наверное, просто не сможет не подождать? – с иронией спросил Азарцев, но ни сам Владислав, ни Анатолий ему не ответили. Обнявшись и подмигнув друг другу, они пошли в мастерскую.

– Ой, молодой еще… жизни не понимает… А хороший парень-то в принципе, добрый… – качал бородой отец Анатолий. Он был моложе Азарцева лет на семь.

– Если морду всем подставлять будет, то и не поймет никогда, не успеет, – буркнул Слава. На том их разговор тогда закончился. И со времени его прошло недели две.

А вот сейчас Азарцев даже с удовлетворением наблюдал, как от его разбитого механического чуда в разные стороны шарахаются престижные авто. «Боятся меня, – усмехнулся он. – Как танка. Взять с меня нечего, а их машины потом еще долго придется в страховых сервисах ремонтировать».

Но разговор тот со Славой и Анатолием Азарцев вспоминал частенько. Запал он ему в душу, и каждый раз, вспоминая его, Азарцев возмущался, негодовал, не соглашался и сомневался.

«Он разговаривал со мной, как с мальчиком-недотепой. – Славины слова о том, что Азарцев не хочет бороться, не выходили у него из ума. – И почему он считает, что все люди на свете должны быть борцами? Вот я точно не борец. Меня любили родители, учителя и педагоги. Я никому не завидовал, и надеюсь, что мне тоже сильно не завидовал никто. Я не делал в жизни ничего такого, за что мог бы приобрести серьезных врагов, я был хорошим врачом, и тысячи пациентов, которым я сделал их замечательные груди, животы, глаза, носы, были мне искренне благодарны. Но я от природы, видимо, плохой администратор… Нет, лучше не так – я не плохой администратор от природы. – Владимир чувствовал, что вынужден изо всех сил оправдывать себя перед собой, и это было ему неприятно. – Я просто не умею быть администратором в условиях, где каждый норовит тебя обмануть, объегорить, облапошить и пустить по миру. Но это не моя проблема, это проблема системы, в которой администрированием могут заниматься только люди хитрые, нечистоплотные, приспособленные к вранью и обману…» И вдруг из глубины памяти всплыла огромная картина Босха – зимний небольшой голландский городок, – и народ развлекается. Господи, что за упыри там изображены! Нет ни одного человека без следов различных пороков на лице. Весь этот город, не задумываясь, можно сразу отдать под нож пластического хирурга… Внезапно загорелся красный свет, и Азарцев, с размаху тормозя, въехал на полосы пешеходного перехода. «Внешность исправишь, а душу-то куда?» – спросил сам себя он и осторожно сдал назад. Разношерстная толпа пешеходов проходила перед ним. Худые и толстые, высокие и низенькие, сутулые и стройные, с сумками и портфелями, с колясками или с костылями, вприпрыжку и хромая торопились пройти этот небольшой отрезок дороги их жизни, чтобы не оставить никакого следа о себе в памяти Азарцева. «И ни одного красивого лица!» – вслух сказал он. Сзади возмущенно забибикали, он увидел зеленый свет светофора и тронулся. Асфальт был мокрый – подтаявший на обочинах снег испускал грязную холодную влагу на дорогу. И хотя с неба просвечивало неуверенное еще, по-московски и по-зимнему неяркое солнце, машины, набирая скорость, обдавали друга по бокам потоками грязи. И только крыши у них с каплями подтаявшего снега весело искрились под солнцем. «Вот так и мы, живем в грязи по самую макушку. Пока не умрем», – заметил он себе, свернул в проулок, миновал старый стеклянный магазин и въехал в ворота больницы. «Секция, должно быть, уже закончилась, – он посмотрел на часы. – Пора». С плохо преодолимым отвращением он взял свою сумку с реактивами и инструментами и вышел из машины.

– Я лучше хотел бы помогать в мастерской Грише, – однажды сказал он подполковнику-Николаю. – Помнишь, я один раз попробовал, и у меня получилось. Позволь мне уйти от этого художественного бальзамирования. Я ненавижу эту работу.

– Ты же делал почти то же самое в своей косметологической клинике, – сказал Николай.

– Ты что, шутишь? – и удивился, и возмутился Азарцев.

– Даже хуже, – Николай был невозмутим и в то же время непоколебим. – Ты делал людям живые маски. Изменив свою внешность, они были уже не теми людьми, какими сделал их Господь. По сути, за деньги ты выполнял капризы живых бездельников.

– А сейчас я улучшаю облик мертвых бездельников. Тоже за деньги.

– Не бездельников, – поправил его Николай. – А объектов, которые уже не могут принести никому вред своей улучшенной формой. Они уже не могут никого обмануть, спрятаться за свое новое лицо и продолжать творить свои черные дела… А мы просто за это пользуемся деньгами их родственников. Не отбираем их – зарабатываем.

– Ты сумасшедший? – спросил Азарцев.

– Возможно. – Николай медленно пожевал губами. – Это возможно. Но я не исключаю, что ты тоже мог бы сойти с ума, если б тебе пришлось хоронить тех парней, чьи памятники стоят у нас на Мемориале. У них не было лиц – черное запекшееся месиво, так они были обезображены. А тот… кто это сделал, ходит где-то здесь. Жрет, пьет, трахает баб. Отлично себя чувствует.

– Откуда ты знаешь, что отлично? Ты что, видел его?

– Если б увидел, он бы уже не жил, – сказал Николай и сплюнул. – Я бы еще понял, если бы он захватил их в бою. Но он продал их, как скот. И взял за них деньги. Он поступил как Иуда и должен быть наказан.

– Где ж ты его найдешь? – спросил Азарцев, уже не радуясь, что начал разговор.

– Найдешь… – закурил Николай. – Найти-то б нашел. Да как его узнать? Он ведь тоже хитрец. Много вас, несчастных пластиков, сейчас развелось. Может, здесь оперировал его кто, а может, и за границей. Бабок-то ему за этих ребят отвалили немерено. Никто пока не может его найти. Но я найду, все равно найду. У него примета одна есть. Шрам от ножа. Его не сведешь. Глубокий шрам.

– Ты что? – удивился Азарцев. – Глубокий шрам можно иссечь, кожа заживет первичным натяжением, и потом это можно отшлифовать. Никакого шрама не останется. Я сам так делал.

– Кому? – вдруг побледнев, спросил Николай.

– Да я не помню уже кому, – пожал плечами Азарцев. – Операция-то рядовая. И была она не одна.

Николай опять сплюнул, подрыл плевок комочком земли, присыпал носком ботинка. – Ну, ладно. Пока. У тебя сегодня два клиента. Оплата как всегда. Тридцать процентов тебе, остальное в общак.

– Слушай, Коля! – Азарцев взял его за руку, не позволяя уйти. – Меня ваши дела стали немного пугать. Но я не уйду от тебя, ты не бойся. Ты много для меня сделал. Только ты имей в виду, что я могу принести тебе большую пользу, как скульптор. У меня получится, ты мне поверь. Мне надо технику только получше освоить. Я тебе такие памятники буду делать – к тебе деньги народ мешками тащить начнет. Ты меня послушай… этот мальчик твой, Гриша, он послушный мальчик, хороший, ничего не скажу, только у него таланта нет. Лица у него выходят все одинаковые, под одну гребенку, да еще почему-то с выпученными глазами. Ему надо какую-то другую работу дать. А я на его место встану. Вместо украшения покойников. С покойниками не хочу работать. Не мое это.

Николай помолчал.

– Гришу не трогай. Я не позволю. Другой более-менее сносной работы для него нет.

– Но он никогда не принесет тебе тех денег, которые мог бы принести я.

– И пусть, – сказал Николай. – Насчет тебя пока тоже все останется как раньше.

– Но почему? – не выдержав, крикнул Азарцев.

– А потому, что Гриша – сын одного из тех, из мемориала.

– Ладно, – сказал Азарцев. И повернулся, чтобы уйти.

– Послушай, – услышал он голос Николая вдогонку. – Ты для чего живешь?

Азарцев остановился:

– Для дочери. У меня, кроме Оли, никого больше нет.

– А она у тебя с кем живет?

– С матерью своей. Моей бывшей женой.

– Ну и вот. А у Гриши никакой матери нет. И у меня, кроме него, тоже никого нет.

– Да я понял, понял.

Николай ушел, и Азарцев решил пока больше не приставать к нему насчет другой работы. День за днем шлифовал он свою технику бальзамировщика, хотя никакого удовлетворения от этого не получал. Только деньги. И почему-то вот именно сейчас, в тот момент, когда он входил в двери больничного приемного отделения, Азарцев вспомнил этот состоявшийся с Николаем разговор и внезапно вспомнил пациента, которому иссекал глубокий шрам от ножевого ранения. А потом действительно делал шлифовку нового, образовавшегося рубца, вместе с целой кучей разных других операций на лице и черепе. Потому что этому человеку пришлось нелегко. Его сначала зарезали, а потом облили бензином и подожгли. Но человек этот остался жив. Азарцеву отчетливо вспомнилось обезображенное ожогами лицо, которое постепенно, через несколько операций, он превратил во вполне пристойную и даже загадочную восточную маску. Это было лицо его теперешнего врага. Того самого человека, который сначала дал, а потом отобрал у него косметологическую клинику и родительский дом. Это было лицо Магомета, Лысой Головы. А шрам у него тогда был на шее. Глубокий, горизонтальный след от ножа, которым перерезали ему горло.

«Я не спросил у Николая, на каком месте у того человека, Иуды, был шрам, – он задумался. – Но разве для меня сейчас это важно? Кто бы он ни был, этот человек, я не гожусь для мести. Этим пусть занимаются суды, прокуратура, в конце концов, такие люди, как Николай. Нет, я никого из них не презираю. Но я не хочу заниматься этим. Не это мое дело». И тут же предательски в голову вползла мысль: «А собственно, чем ты хочешь заниматься?» Азарцев неосознанно пожал плечами: «Разве это секрет? Я никогда этого ни от кого не скрывал. Я хочу, чтобы у меня снова была моя собственная клиника, которую я сам построил, правда, используя деньги Магомета, и в которой я успешно работал. Я был тогда счастлив, несмотря ни на что, и другого счастья не хочу». Он немного подумал. «И еще я хочу, чтобы со мной, как раньше, жила Оля».

«Но дочь никогда не жила только с тобой. Она жила с тобой и с матерью, твоей женой, Юлией». Азарцев ответил: «Нет, никакой жены я категорически не хочу. Ни Юлии, никакой другой». А голос внутри издевательским тоном продолжал задавать вопросы:

«А как же та девушка, красивая, как ангел, разве ты не хочешь ее больше видеть?»

«Зачем мне ее видеть, если она ушла? Может быть, испугалась, что попадет в грязную историю, а может, пережила интересное приключение и решила вовремя завязать. Она ведь мне ничего никогда не обещала. Я даже не хочу думать о том, как ее зовут…»

«…А как же Тина? О ней ты тоже не хочешь вспоминать? Она ведь многое сделала для тебя. А ты всегда кичился своей порядочностью, бесконфликтностью, тем, что никому не хочешь причинять зло… А ей ведь причинил зло. И немалое. И был несправедлив к ней».

Азарцев вздохнул. Потом сказал себе твердо: «Нет, Тину я тоже не хочу видеть».

Внутренний голос громко захохотал: «Ты ведешь себя, как маленький мальчик, который ужасно набедокурил и теперь боится огорчить маму своими шалостями. И, кроме того, не исключает возможность наказания – вдруг мама отвернется от него или закричит, заплачет? Кто же тогда его пожалеет?»

– Да не нужно мне от вас никакой жалости! – вдруг громко вслух сказал Азарцев, и какая-то молоденькая санитарка шарахнулась от него к противоположной стене коридора. – Я хочу, чтобы ты замолчал! – приказал он своему внутреннему голосу и открыл дверь в прозекторскую. Санитар Павел Владимирович, который мыл там полы, решил, что Азарцев разговаривает с кем-то по телефону и посмотрел на него с удивлением. Редко когда он слышал от косметолога Вовы сразу больше трех слов.

8

Какие странные математические кривые на пути человека от жизни к смерти выписывает случайность… «Если бы я не встретил эту женщину, жизнь моя потекла бы совсем по другому руслу». Или: «Если бы я не вышла бы замуж за этого негодяя или, к примеру, за этого прекрасного, добропорядочного человека – я бы сейчас прозябала в своей дыре, где он меня встретил, или, наоборот, могла бы быть кинозвездой, бизнес-леди, премьер-министром». Сколько таких «если» встречается на жизненном пути человека? Бесконечное множество. И секрет успешной жизни, мне кажется, не в бессмысленном сетовании на эти бесконечные случайности, а в умении, что бы ни случилось, держать свою прямую – выбранную однажды и поддающуюся коррекции только минимально – в ту или другую сторону. И то – исключительно по своему желанию, но никак не под давлением обстоятельств.

…Оля Азарцева, или, как ее раньше в детстве называли родители, Нюся, в это же самое время чуть только не засыпала, сидя на жестком стуле в длинной и унылой лекционной институтской аудитории.

В окно, еще грязное после зимы, просвечивало неяркое солнце, по пыльному подоконнику ползла первая, ранняя, еще обалдевшая со сна муха. Преподаватель был лыс, очкаст и совершенно неинтересен Оле, как, впрочем, и его предмет, и весь институт в целом. Но она никогда не задумывалась, что, собственно, она делает в таком абсолютно неинтересном для нее и никчемном месте. Оля была девочка послушная, исполнительная. Мама сказала, что надо учиться, а папа заплатил деньги. Поэтому Оля училась. Одна мысль о том, что нужно было бы объясняться с мамой или с отцом, который уже два года с ними не жил, по поводу чего бы то ни было, доказывать что-то, приводила Олю в ужас. У нее была только одна мечта – жить так, чтобы ее не трогали. Не разговаривали бы с ней, не давали советов. Оля была готова на маленькие жертвы ради этого, а еще ради того, чтобы ей давали денег на жизнь столько, сколько ей было нужно. Какая разница, где учиться, если ей все равно было все безразлично. Этот институт или тот, эта работа или другая, Оля не чувствовала призвания ни к чему. Так зачем бузить, если не видишь в том никакого смысла?

– Сначала окончи институт, – говорили ей мама и папа одними и теми же словами, но порознь, – а потом посмотрим. Подберем что-нибудь, где тебе будет удобнее, где больше понравится. – Оля так и жила. Пока выполняла программу-минимум. Как автомат ходила на лекции, старалась бороться со сном, читала учебники, писала конспекты.

– Счастливая, о чем тебе беспокоиться! – завидовала Оле подружка Лариса. – Мама с папой все за тебя сделают. Не то что я, голову не к кому преклонить. Самой приходится всего добиваться. – И правда, подружка успевала столько, что Оля только поражалась: и учиться на дневном, и работать, и головы мальчикам крутить, и по музеям бегать, и в бассейне плавать, и по тусовкам шататься.

– Ты хоть спишь когда-нибудь? – спрашивала Оля Ларису.

– А как же, на лекциях! – отвечала та. И действительно, подперев голову кулачком, устроившись где-нибудь в заднем ряду, сладко засыпала. Впрочем, это не мешало подружке хоть на тройки, да сдавать сессию. Оля, которая каждый день аккуратно ночевала дома, училась не лучше.

– Как ты думаешь, в кого это дочка такая уродилась? – еще до развода спрашивала у Азарцева его бывшая жена Юлия со скрытым намеком.

– Тебе больше бы нравилось, если бы она с тринадцати лет проводила время в сомнительных компаниях? – отвечал Азарцев, обижаясь за дочь.

– Во всяком случае, я так и делала. И никогда потом об этом не жалела! Сомнительные компании – самые интересные, – с вызовом отвечала Юлия. Оле было неудобно за отца – почему его мама все время ругает, но в то же время ее пугал и материнский темперамент. У Юлии был пунктик. Она обожала украшать свою внешность. В погоне за тем, что казалось ей красивым, она готова была на самые рискованные шаги – вплоть до сложных косметических операций. Оперировал-то ее Азарцев, и каждый раз после очередной операции Юлия становилась все интереснее, все необычнее. Дошло до того, что внешность ее стала казаться искусственной – ведь не наблюдается в природе человеческих глаз размером с кофейные блюдца, осиная талия вместе с бюстом пятого размера и узкие колени под роскошно широкими бедрами. Самого Азарцева Юлина внешность пугала. Оля тоже уже узнавала мать скорее по запаху. Юлино лицо в результате операций стало так далеко от первоначального, что Оля не могла даже вспомнить, какой была мама в ее детстве. Но сама Юлия была в восторге от своей красоты и не собиралась останавливаться на достигнутом. И каждый раз, когда мать возвращалась домой после очередного, пусть небольшого косметического вмешательства, Оля с чувством странного любопытства, смешанного с брезгливостью, разглядывала с гордостью демонстрируемые матерью измененные участки тела – часто еще с кровоподтеками и свежими послеоперационными рубцами. А потом, не говоря никому ни слова, запиралась в ванной, потому что каждый раз ее от этого зрелища выворачивало наизнанку.

«Папа кроит и перекраивает живое тело. Мама подставляет свое. А я способна только на то, чтобы исторгать это зрелище из себя», – думала про все это Оля и от этого сама себе не нравилась еще больше. В зеркало она на себя старалась не смотреть. Она была похожа на отца – ничего выдающегося. Но те тонкие, ровные черты, которые придавали лицу отца выражение трогательной незащищенности, Олино лицо почему-то делали совершенно плоским. Длинная коса, заплетенная просто, без всяких ухищрений, от затылка, тоже Олю не украшала. Но о том, чтобы пойти в хороший салон к парикмахеру, нечего было и думать. Оля не переносила этих представителей рода человеческого после того, как однажды, лет в двенадцать, мать привела ее к своему парикмахеру подстричь волосы.

– Ой, господи ж, боже мой! – завыла, глядя на Олю, накрашенная, будто клоун, хохлушка. – И какого же гадкого утенка вы ко мне привели!

– Что выросло, то и выросло, – философски заметила в ответ на эти слова Юлия и поцеловала дочь в макушку. Оля на слова парикмахерши вслух никак не отреагировала, но знание того, что она некрасива, накрепко отложилось в ее памяти. Но скорее от гордости, в отличие от других девочек, Оля никогда не старалась приукрасить внешность.

Но слова матери она запомнила. Может быть, это и сформировало ее отношение к мальчикам. «Если приходится выдерживать столько унижений, чтобы кому-то показаться красивой, – думала Оля, – лучше близко никогда не подходить ни к одному лицу противоположного пола».

– Зачем унижаться из-за мужчин? – удивлялась Юля. – Я хочу быть красивой для себя.

Но поскольку после каждой операции у матери появлялся очередной, хоть и кратковременный, любовник, а после развода тем более, Оля не склонна была в этом матери верить.

На молодых людей в своем институте она не обращала внимания. Они казались ей глупыми, неаккуратными. Мальчики платили ей тем же. Если бы любого из них, знакомого с ней не первый год, попросили бы описать ее внешность, рассказать, какого цвета у Оли глаза, волосы, ни один из них не смог бы ответить что-либо внятное.

– Да мы ее мало знаем! – вот и все, что ответил бы каждый. А Оле гораздо спокойнее было просто есть, спать, ходить на занятия, плыть по течению жизни, не испытывая ни мелких передряг, ни сильных штормов. Если бы еще мать не доставала ее своими нотациями!

Преподаватель вдруг отвернулся от доски, сделал небольшую паузу, заглянул в свои записи, сверяясь с ними.

– Оля! – толкнула ее под локоть Лариса. – Пойдем сегодня вечером со мной в компанию к одному знакомому. Приглашал домой к какому-то своему другу – то ли медику, то ли биологу. Но мне не хочется одной идти. Пойдешь?

Оля прикинула. Мать сказала, что должна вернуться пораньше. Значит, была вероятность того, что придется идти с ней в магазин за продуктами или выбирать какую-нибудь новую кофточку. Кофточки был еще один материн пунктик. Она не могла ходить в одном и том же наряде больше двух дней. Кофточками у нее был завален весь шкаф. Каждый раз во время похода по магазинам мать пыталась навязать и Оле какую-нибудь обновку, но Оля, с удовольствием ходившая и летом и зимой в одном и том же черном джемпере и джинсах, на уговоры не поддавалась. Джинсы, правда, ей приходилось менять чаще, чем джемпер, – они быстрее стирались между ногами. К остальной одежде, как, впрочем, и к еде, Оля была вполне равнодушна. Больше всего она любила картофельное пюре и могла его есть по три раза в день. Поэтому ходить по магазинам Оля терпеть не могла.

– А это далеко? – спросила она подругу.

– Какая разница? Нас довезут. Встретят около института. Пойдешь?

– Угу.

– Ну, заметано! – обрадовалась подруга, и больше в этот день до конца занятий они к этому вопросу не возвращались.

9

Хоть и приятны, а все еще коротки в Москве первые весенние денечки. До равноденствия остается еще почти три недели, но все равно – день уже заметно прибавляется. И хотя в половине шестого уже опять опускаются на город еще по-зимнему холодные сумерки, темнота на улице кажется все-таки более прозрачной, вечера уже не так противны, а ночи не настолько суровы, как в январе.

Ашот из аэропорта сразу поехал к своей квартирной хозяйке на Сухаревку. Вытерпев трогательные объятия жаркой дамы, он вывалил из сумки подарки, заплатил за комнату на месяц вперед, забрал ключи, остался наконец один и подошел к окну. Он совсем забыл уже вид из этого окна, который до отъезда видел бессчетное число раз. А теперь, как впервые, снова предстал перед его взором пустой, незамысловатый московский двор с мокрым асфальтом на тротуаре и грязноватым снегом в собачьих пометинах на детской площадке. Он смотрел на этот асфальт и этот снег и ничего не понимал. «Зачем я приехал?» Но мысль о том, что в любой момент он может снова сесть на самолет, не дожидаясь окончания месяца, и билет без даты лежит у него в кармане, его успокоила. «Я приехал в отпуск», – сказал он себе и решил поспать часика два. «Все равно Аркадий на работе. Посплю и съезжу к нему в больницу. В нашу больницу», – поправил он себя и улегся на диван. Вдруг с непонятной радостью он ощутил под боком те же самые неровности – забытые ямы и выпуклости старого дивана. «Мозг-то забыл, а бока-то все помнят!» – вдруг засмеялся он и мгновенно уснул. Проснулся он, как по будильнику, через два часа свежий, бодрый и полный сил.

– Эге-гей-го! – негромко закричал он в старом коридоре, направляясь в ванную комнату. Толстые стены старинной квартиры, украшенные теми же самыми обоями, что украшали эти стены, еще когда он жил в этой квартире постоянно, казалось, ответили ему радостным недоуменным эхом. И никто, кроме стен, не ответил ему. Хозяйка куда-то ушла, двери остальных комнат были закрыты.

Он принял душ, побрился и, уже испытывая нетерпение, достал записную книжку и стал накручивать диск допотопного черного телефона. Ашот даже не думал, что где-то еще остались такие раритеты. Но телефон работал, и он позвонил по старым номерам Барашкову и Тине, но никто, как назло, ему не ответил.

– Куда они все пропали? – Ашот испытал разочарование и снова вернулся в свою комнату, подошел к окну. Была уже середина дня, и московский двор оживился. Из школы возвращались дети – компания из трех ребят возбужденно жестикулировала, рассматривая какой-то журнал. К помойке подъехала машина, вывозящая мусор, и шофер стал менять мусорные контейнеры, а два узбека подгребали свалившийся мусор лопатами. Стая голубей, согнанная машиной, оживленно гулькала в стороне, ожидая новой порции пищевых отходов, а за ними с форточки дома напротив совершенно индифферентно наблюдали два одинаково полосатых кота. Юная девушка в маленькой машинке с двумя треугольниками «У» и двумя восклицательными знаками на заднем стекле безуспешно пыталась припарковаться к обочине между двумя внушительными внедорожниками. И весь этот обычный пейзаж рядового московского старого двора как бы сквозь дымку подсвечивало неяркое еще солнце. Ашот опять вспомнил зеленую лужайку Сусанниного дома, ее детей, уже с месяц возвращающихся из школы раздевшись, и ощутил потребность немедленно выйти из дома и вдохнуть московский воздух. Неважно – худший или лучший по сравнению с тем, что он оставил шестнадцать часов назад, но совершенно другой. Он быстро надел свою короткую курточку, замотал по самые уши шею старым красно-зеленым клетчатым шарфом, оставив снаружи только то, что находилось выше носа и курчавых бакенбард. И взглянув на себя в зеркало, в который раз убедился, что этот пестрый шарф вкупе с его кудрявыми волосами и от природы вытянутым носом здесь, в Москве, опять придал ему сходство с Александром Сергеевичем Пушкиным. А в Америке, может быть, потому, что никто там о Пушкине особенно не думает и не знает, сходство это как-то само собой нивелировалось.

Он вышел из дома без цели. Но почему-то ноги сами понесли его к Садовому кольцу и по нему дальше вниз, к Цветному бульвару и Садово-Самотечной площади. Он и не заметил как, но сам собой оказался возле давно знакомого магазина – за бывшим кинотеатром «Форум» сто лет существовал в подвальчике колбасный магазин – грязноватый при Советской власти, абсолютно пустой при Горбачеве, слегка оживший вначале ельцинского правления и ломящийся от продуктов сейчас, несмотря на катастрофически высокие цены. Только подойдя к его дверям и убедившись, что магазин за два года никуда не пропал, Ашот понял, что направление его ногам придал голод. В магазине было совсем немного народу. Уже стоял тот хороший предсумеречный час, когда рабочий день еще не закончился и людей на улице немного, но сейчас вот-вот толпы вырвутся из офисов и учреждений и выплеснутся в магазины, в потоки машин, в ручейки улиц. Люди будут спешить по своим домам, к детям, семейному ужину перед телевизором – рюмке водки, жареному мясу с картошкой, горячему чаю, так хорошо согревающим в такую погоду. И только влюбленные будут тянуться не по домам, а друг к другу, наоборот, в противоположном направлении от семей, спокойного уюта и жареной картошки. Ашот вошел в колбасный подвал. Поскольку он не был влюблен, а был приглашен в гости, он решил отдать предпочтение кулинарии. Рубенсовской красоты окорока, горы сосисок, ошеломляющее разнообразие колбас вызвали в нем некоторое сожаление: «Вот бы Сусанна где могла развернуться», но очередь подошла очень быстро.

– Чего желаете? – спросила его дородная продавщица, и в голосе ее не было особой любезности, но и стандартной, заученной по обязанности вежливости тоже не было. Ашот в который уже раз восхитился тем, что все время и везде он опять слышит русскую речь, и с лингвистическим даже наслаждением перечислил все, что желал. Он собирался в гости, поэтому закусок должно было быть вдоволь. А где уж эта встреча произойдет – дома или в больнице – неважно. Лишь бы стол был правильно накрыт. Продавщица упаковала покупки и отправила Ашота платить в кассу. Он удивился тому, что в этом магазине кассовый аппарат стоял еще по старинке – отдельно от прилавка в будке с кассиршей. Но это обстоятельство, вероятно, совершенно не удивляло толстого кота, который лежал как раз возле кассы, рядом с сердобольно положенной кем-то половинкой сардельки, и даже не делал попыток ее съесть. Ашот аккуратно обошел кота и заплатил. Уже вернувшись к прилавку, он вспомнил, что забыл кое-что еще.

– Порежьте, пожалуйста, еще двести граммов докторской колбасы, – попросил он. Продавщица равнодушно кинула на прилавок перед весами новый батон, точным движением маханула его посередине и нашинковала точнехонько на глаз. Ровно двести граммов плотной, одурманивающе аппетитной докторской колбасы перешли Ашоту в руки.

Булочная, как помнил Ашот, была неподалеку на углу. Он вышел из колбасной и направился туда, а потом посмотрел на часы. «Поеду-ка я к Аркадию в больницу. Как раз – конец рабочего дня. Там его и перехвачу».

Загвоздка была в том, что у Ашота не было мобильного телефона. В Америке он ему был не нужен. Там он звонил по старинке – из телефонов-автоматов, что стоило гораздо дешевле мобильной связи. А старый мобильный телефон, которым он пользовался, еще живя в Москве, давно сломался. Ашот просто не мог себе представить, до чего индивидуально телефонизировано теперь наше общество. Он озирался по сторонам в поисках телефонов-автоматов, но их нигде не было. Зато буквально каждый прохожий шел по улице, поднеся «трубку» к уху. Отдельные же граждане разговаривали по гарнитуре – что вообще производило на Ашота впечатление полного и бесповоротного сумасшедшего дома.

«Хорошо хоть, что троллейбусы по-прежнему ходят», – подумал Ашот и пошел к остановке. Скоро подкатил хорошо знакомый Ашоту «Б». Он по привычке ринулся к задней двери, но быстро понял свою оплошность и вернулся вперед. Удачно преодолев возню с покупкой талончика и проход через автомат, он не без удовольствия уселся на высокое сиденье в первом ряду. Троллейбус тронулся, поплыл и скоро застрял в еле движущемся потоке машин. Ашот не отрываясь смотрел в окно – он даже рад был этой черепашьей скорости. Знакомые места за окном проплывали мимо. И у Ашота вдруг появилось чувство, что он и не уезжал никуда, просто в каком-то длинном сне перенесся на некоторое время в гости к семье, а потом вернулся, проснувшись. Но все-таки раньше, когда он здесь жил, ему было некогда вот так, не торопясь, раскатывать туда-сюда. Он был постоянно кому-то нужен. А сейчас его никто, по большому счету, не искал, и, наверное, никому особенно и не был нужен его приезд. В груди у Ашота защемило. Как же так? Разве это справедливо, что вот он едет по такому знакомому, почти родному городу – и никому не нужен? Ашоту вдруг стало ужасно жалко себя. Почему он нигде не может найти себе места?

Он ехал по Садовому кольцу и ощущал себя, как в детстве – пятилетним маленьким гордецом. Будто его в очередной раз обидела противная соседская девчонка, всегда тайком пробиравшаяся к ним во двор специально, чтобы дразнить его, а он не смел на нее пожаловаться, потому что мужчины, по его понятиям, не должны были жаловаться никогда. Она проникала в их двор через тайную дыру под забором, в которую обычно лазали собаки, не боясь ради этого даже испачкать свое единственное нарядное платье. А он не хотел никому говорить, что она дразнит его, и не мог завалить дыру, потому что не знал, каким же тогда путем будут возвращаться домой собаки. Почему-то он думал, что они тогда убегут куда-нибудь далеко в горы и умрут там с голоду.

А троллейбус все полз – чаще стоял, чем ехал. Одиночество рвалось из Ашота наружу – ему стало невмоготу быть одному, так он хотел увидеть хоть чье-нибудь знакомое лицо. За стеклом уже стемнело, и стали плохо видны дома, улицы, прохожие.

«Ну что ты расстроился как дурак! – говорил сам себе Ашот. – Что ты хотел, чтобы тебя вышли встречать на площадь с оркестром? Как это глупо! Приехал ты в отпуск, поживи, погуляй здесь, пока деньги не кончатся, съезди в Петербург, а потом и назад, в Америку. Чего переживать? Обратный билет у тебя есть, виза есть, распустил тоже нюни!» – И как только он успокоился, заманчивый запах колбасы из пакета напомнил ему, что он последний раз ел в самолете ночью. Троллейбус практически опустел. И тогда, не обращая уже внимания на сидящих в конце салона пассажиров, он достал из пакета плюшку, которую его мама когда-то называла «Венской», а теперь продавали под видом «Московской», разломил ее, положил сверху нарезанные продавщицей два куска колбасы и с наслаждением стал есть. И съел всю плюшку и всю «Докторскую». И как это часто бывает, после еды ему полегчало.

«Кока-колой бы теперь запить, и был бы полный порядок», – подумал он.

Троллейбус в этот момент все-таки подъехал к нужной остановке. Ашот выскочил из него и быстрым шагом пошел на переход, потом ноги понесли его сами в знакомый до мелочей переулок, потом еще через другую улицу вперед, пока он не очутился на задах больничного забора.

10

Удачная прическа красит женщину лучше, чем самое модное платье. Хорошо причесать Валентину Николаевну умелому парикмахеру не составляло особого труда. Тинины светлые волосы до плеч легко можно было уложить – заколоть на затылке в пучок или свернуть на макушке в «бабетту». И все виды стрижек, причесок, челок одинаково шли к ее лицу.

Парикмахерша показала Тине, как выглядит прическа сзади, поднеся к ее затылку круглое зеркало, и приготовилась к заключительному салюту: после одобрения клиентки новая прическа победно обрызгивалась лаком. Тина поверхностно взглянула в зеркало и подставила голову, закрыв глаза. Мастер уже занесла над ней баллон, и вдруг рука ее остановилась.

– А где же ваши веснушки? – Парикмахеры в большинстве своем очень внимательные люди. Тина была старой клиенткой этого мастера, и та прекрасно помнила, что у Тины всегда на лице, и особенно на носу, были веснушки. Она даже вспомнила, что и краску-то для волос она иногда подбирала Тине с золотистым оттенком, чтобы придать коричневым веснушкам пикантный вид на фоне более светлых волос.

– Что, еще не появились или вы их чем-то свели? Мне помнится, веснушки у вас были всегда, даже осенью и зимой, – мастер наклонилась, разглядывая Тинино лицо. Тина почувствовала от ее тела и рук типичный запах парикмахерской – краски и шампуня, лака для волос и лака для ногтей. – Подумать только, совсем не осталось! Редкий случай, – заметила парикмахерша. Выпрямилась и стала брызгать лаком. – Даже немного жаль. Веснушки вам шли.

Тина с удивлением смотрела в зеркало на свой нос. Действительно, мелкие коричневатые крапинки на нем, а в летнее время и на щеках, на спине и на руках Валентины Николаевны, веселили и разнообразили ее внешность. Не так уж часто встречаются женщины, кого действительно украшают эти крошечные солнечные метины на коже. Тина Толмачёва была как раз таким приятным исключением. Но она сама настолько к ним привыкла, а в последнее время так мало обращала внимания на себя, что совершенно не заметила, что ее очаровательный, чуть приподнятый кверху нос пребывает в косметически девственной чистоте. Тину это озадачило. Не то что чтобы эти веснушки были особенно ей нужны, но ведь они у нее были всегда…

– Я веснушки не выводила. Я даже про них забыла, – подняла она глаза на парикмахершу.

– Наверное, полиняли, – пошутила та. – Уж если они очень вам нужны, можно попробовать их нарисовать. Сделать эдакий татуаж. У меня есть подруга, она профессионально этим занимается и недорого берет.

– Я подожду, – сказала Тина. – Последнее время я редко бывала на солнце. Может быть, от этого? Надо больше гулять.

– Гулять всегда полезно, – поджала губы парикмахерша и сняла с Тины салфетку. Тина встала. В четырех зеркалах салона она отражалась спереди и сзади. Молодая еще женщина. Тина критично осмотрела свой живот в профиль. Даже живот не особенно заметен. Как хорошо, что после операции ей удалось похудеть. В общем, это был довольно редкий момент, когда Тина обратила на себя внимание и осталась довольна. Собой, но отнюдь не своей жизнью. «Для кого это все? – подумала она. – Ну, ладно. Ашот и Барашков, в конце концов, заслуживают провести вечер с прилично причесанной женщиной, а не с вечно больной и всем угнетенной тупицей».

– Нравится прическа? – спросила мастер.

– Замечательная! – Тина аккуратно повязала голову платком, чтобы прическа не испортилась, и под придирчивым взглядом мастера вышла на улицу.

Барашков в это время названивал по телефону в разные места. Сначала он все-таки дозвонился в аэропорт и выяснил, правда, с большим трудом и не без небольшого обмана, прилетел ли в Москву пассажир с именем Ашот Оганесян. И выяснил, что прилетел уже пять часов назад. Где Ашот предполагал остановиться, Аркадий не знал. Где его разыскивать – тоже. В телефонном разговоре из Америки Ашот сказал ему коротко: «Не волнуйся, дорогой, я сам тебя найду». Теперь Барашков уже нервничал, не зная, каким образом Ашот собирается его искать. Старого отделения, где все они когда-то работали, не было уже и в помине, сам Барашков числился в одной из хирургий, а бегал, бывало, по всей больнице. Тина вообще сменила адрес. Ашот не знал ни ее нового телефона, ни даже мобильного телефона Барашкова. Единственное место, куда он мог позвонить, – это Аркадию домой. Но тогда к телефону подойдет Людмила, а Барашков уже договорился с Тиной, что они посидят с Ашотом втроем, без его жены. В общем, назревала какая-то неразбериха.

Сам Аркадий был вовсе не против, чтобы и Ашот и Тина просто приехали бы к ним с Людмилой домой. Это было бы для всех и удобнее, и приличнее. Бог его знает почему, но Тина не желала, как он понял, присутствия в их компании его жены. Хотя, конечно, частично он мог бы ответить на этот вопрос. Барашков был не глупым и не злым человеком. Он искренне любил свою жену, но когда-то он любил и Тину, и, возможно, он, правда, думал об этом с удивлением, и Тина не забыла их почти двухгодичный производственный роман. Конечно, Аркадий не думал, что сейчас вдруг у Тины снова всколыхнулись к нему какие-то более чем дружеские чувства. Сам он относился к ней с редко сохраняемой между бывшими любовниками нежностью. Но Тина этого заслуживала. Она не была ни прилипчиво занудной, ни истерически навязчивой. Ему нравилось работать с ней вместе – она могла поддерживать со всеми врачами ровные и дружеские отношения. Она стремилась не к своей личной власти, а к тому, чтобы все доктора могли развиваться и уважать друг друга. И если он раньше и позволял себе ворчать на нее или даже иногда огрызался, то Тина, с присущим ей тактом, никогда не осаживала его, не давала понять посторонним, что относится к нему как-то иначе, чем к другим. Не его и не ее вина в том, что, по естественному завершению их романа, она вдруг влюбилась в этого, как Аркадий полагал, никчемного человечишку, Азарцева. Эта любовь принесла Тине много несчастья. И вероятно, теперь, когда она осталась одна – без Азарцева и без работы, ей захотелось ощутить себя снова в том прежнем дружеском кругу, основой которого были они трое – она, Барашков и Ашот Оганесян. Поэтому Аркадий и решил сделать так, как этого хотела Тина – встретиться втроем. Людмила поймет – она-то знает, что Аркадий есть, был и будет ее неизменным мужем, что бы ни случилось. Да и вряд ли она сильно расстроится, если не встретится с Ашотом, которого не слишком хорошо знает. Но все-таки, чтобы не расстраивать жену, Аркадию хотелось выдумать какой-нибудь достойный предлог своего отсутствия.

Барашков позвонил Тине:

– Ты что сейчас делаешь?

– Иду домой из парикмахерской. Зайду в магазин и куплю вам чего-нибудь вкусного. Можешь поймать меня на слове – обещаю накормить вас замечательным ужином. Сделаю вам сюрприз, – Барашков понял, что Тина взяла свой прежний тон. Что ж, это было хорошо. Он не мог бы себе представить, если бы она вдруг стала перед ним и Ашотом жаловаться на жизнь.

– Ты что, бросила свои газеты? – После увольнения из больницы Тина зарабатывала тем, что продавала газеты в метро. И, как она об этом рассказывала, такая работа давала ей мало денег, но зато много свободного времени и счастья от ощущения полной свободы. Что-то Барашкову не верилось в последнее. Мало денег, это было вполне вероятно. А вот свобода, по его мнению, была весьма относительной.

– Да нет, просто сегодня не захотела работать. У меня ведь свободный график. – Тина хотела казаться беспечной. – Хочу как следует подготовиться к празднику.

– К празднику? – У Аркадия слово «праздник» сразу связалось в уме с неумолимо приближающимся 8 Марта.

– Ну, к приезду Ашота.

– А-а. – Аркадий понял свою ошибку. – Ашот уже приехал. Только вот не знаю, где его черти носят. Послушай, Тина, – раз уж зашел разговор, Аркадий решил спросить сразу, – ты только не темни. Скажи мне честно, какой подарок ты хочешь на Женский день? Только не говори, что тебе все равно. И не говори, что достаточно будет трех чахлых гвоздик и бутылки шампанского.

Тина спросила:

– А почему нельзя шампанского?

– Потому что ты с него заплачешь, – убежденно сказал Аркадий. – А я не хочу, чтобы ты плакала от моих подарков. Подумай до вечера, пока еще есть время, но имей в виду, что до праздника осталось не так уж много времени.

Он думал, что она опять станет отнекиваться, как это делала всегда, но Тина вдруг сказала:

– Я была бы очень рада, Аркадий, и даже собиралась попросить тебя об этом, но если скоро 8 Марта… Это оказалось бы очень кстати… – Голос ее был неуверенный, и Аркадий подумал, уж не хочет ли она вернуть с его помощью Азарцева.

Он перебил ее:

– К Азарцеву – не пойду!

Она даже опешила:

– Да нет, я совсем не это имела в виду. С Азарцевым уже, наверное, все. Больше ничего не будет… – Она помолчала и стала снова говорить, уже совсем другим тоном: – Я подумала, Аркадий, что мне нужен компьютер. Какой-нибудь старенький, ненужный, который люди уже хотят выбросить. Я бы хотела иметь компьютер. Представляешь, мне скоро сорок лет, а я до сих пор не представляю, что такое Интернет…

– Тина! – завопил Барашков. – Почему же ты не сказала мне об этом раньше! Какая проблема, Тина? – Он был ужасно рад ее просьбе. Конечно же, как он сам не сообразил! Интернет. Вот что может ее и развлечь, и успокоить. – У меня же как раз есть компьютер! У нас в том элитном отделении, которое недавно закрыли, у всех были компьютеры. Мне, правда, мой не особенно был нужен, только для написания историй болезни. Так что он у меня практически совершенно новый. Он мне и сейчас не нужен. И более того, я его очень кстати припрятал! Не стал сдавать на склад. Сказал, что, поскольку еще остаюсь работать в больнице, он может мне понадобиться. А на самом деле истории я могу писать и вручную.

– Ты правда можешь мне его отдать? – Тина не могла поверить своей удаче. Подумать только, она столько лет проработала в реанимации и не могла научиться работать на компьютере! Все ей было некогда! Теперь она тайком от всех считала это таким изъяном в себе. Будто у нее одна нога была другой короче. Ее сестра Лена – инвалид, а уже давно сидела в Интернете. Может быть, благодаря ему и стала писать. И у Азарцева был компьютер. Не простой – самый современный, он был необходим ему для работы. В нем стояла программа особых измерений человеческого тела в разных плоскостях. Еще в своей клинике, когда Азарцев погружался в такую работу, к нему лучше было не подходить – он разговаривал с тобой и смотрел на тебя, но сам был далеко – очень далеко, в тех самых измерениях…

– А ты научишь меня на нем работать?

– Конечно, научу. Я, правда, самый обычный пользователь, но думаю, что и тебе не нужны какие-то особые программы. Да, даже сегодня могу его привезти.

– Это было бы здорово! – Тина имела самое поверхностное представление о социальных Сетях, но от своей сестры знала, что с тех пор, как Лена стала писать детективы и публиковать их на литературном портале, у нее появилось не только много читателей, но и виртуальных друзей.

– Договорились. Жди! – Аркадий подумал, что найден благоприятный предлог для визита. Людмила не будет возражать, если он ей скажет, что повезет Тине компьютер и они с Ашотом будут его настраивать. Поэтому, быстро попрощавшись, Аркадий отправился паковать технику, а Тина смогла сосредоточиться на покупках в супермаркете.

11

Михаил Борисович Ризкин утром не предупредил Владика, что собирается уже прямо сегодня ввести его в самый курс дела. Он поступил так специально – заранее технике вскрытия все равно не научишь, пусть молодой человек приступает к работе сразу.

– Диагноз прочитал? – спросил Михаил Борисович, когда они облачились еще и в халаты поверх пижам и надели сверху длинные, до пола, фартуки.

– Дочитываю. – Владик внимательно смотрел все диагнозы на первом листе истории болезни: при поступлении, клинический и эпикриз.

– Тогда надевай перчатки, – протянул ему Михаил Борисович пару.

– Перчатки-то зачем?

– Надевай.

Владик посмотрел на него и все понял:

– А вы не боитесь?

– Чего?

– Ну, что я сделаю что-нибудь не так.

– Я тут рядом буду стоять. Это ты не бойся. И приготовься к тяжелой физической работе – первый раз времени у нас уйдет часа три, не меньше. – Владик стоял и не двигался с места. – Тебя пинками, что ли, надо загонять?

– Да нет… – Владик оглянулся, убедился, что санитара Павла нет в прозекторской, наклонился к Ризкину: – Я просто слышал, что сами патологоанатомы вот этой неприятной физической работой не занимаются. Это делают санитары. А доктора приходят, только смотрят внутренние органы…

– Ну, я и сам так делаю иногда, – усмехнулся Ризкин. – Но я позволяю себе это после почти тридцати лет работы. И, кроме того, я-то технику знаю безупречно.

– Но может, это не так уж необходимо? – Владика до тошноты пугало тучное тело женщины, лежащее перед ним на столе. Он не боялся самого этого мертвого тела, но ему было ужасно неприятно. Он посмотрел в лицо женщины – волнистые волосы, черные с проседью, были откинуты со лба, глаза, еще при жизни запавшие в орбитах, были закрыты. И рот был закрыт, но губы растянулись чуть наискосок, и это придавало лицу угрожающее и скептическое выражение. Владик отвел глаза. Полная рука женщины, лежащая вдоль тела, с накрашенными и полустершимися красными ногтями, показалась ему совсем живой. На локте еще была марлевая повязка – на месте внутривенной инъекции. И Владик вдруг впервые в жизни осознал, что эта незнакомая ему женщина могла бы быть и его потенциальной пациенткой… Какое счастье, что он все-таки до этого работал не в обычной терапии, а в элитном отделении, где случаи смертей были единичными за все время его работы. И он сам никогда в жизни еще ни разу не похоронил ни одного больного. «Как хорошо, что я был всего лишь аппаратным диагностом, – подумал Владик. – Я никогда не смог бы работать в реанимации, как, скажем, Барашков…» Он представил, что сейчас должен будет вскрывать это тело. Он содрогнулся – резать, будто по живому…

– Знаете, – Владик чуть не просительно посмотрел на Ризкина, – я как-то сейчас еще не готов. Может быть, можно в следующий раз? – Он подумал, что следующего раза, наверное, не будет. Он сейчас выйдет отсюда, извинится и пойдет искать другую работу.

– Самому врачу уметь вскрывать необходимо, – спокойно сказал ему Михаил Борисович. – Вовсе даже не потому, что это вообще-то входит в обязанности врача-патологоанатома. А еще и потому, что ты должен уметь разбираться не только в патологии внутренних органов. Ты должен уметь правильно описывать наружные повреждения – различать кровоподтеки и потеки крови, правильно описывать раны и послеоперационные рубцы, знать операционную травму и все виды операций, уметь их различать. Ты должен знать размеры органов, их правильное положение, должен сразу определить, нет ли скрытых кровоизлияний в полостях… А сделать это можно лишь тогда, когда ты сам правильно вскрываешь. В хирургических случаях я вообще всегда сам вскрываю больных. И между прочим, я еще и сам вскрываю все судебно-медицинские случаи. Я уже не говорю о том, что часто приходиться искать патологию не только в полостях, но и в мягких тканях, и в конечностях. И, наконец, черепная коробка…

– Что, и череп тоже я должен пилить? – ужаснулся Владик.

– Нет, кости черепа распиливают санитары. Хватит болтать, иди сюда! – Ризкин решительно взял его своей рукой, уже одетой в облегающую перчатку – не такую тонкую, как у хирургов, но все равно достаточно эластичную, и подвел к столику с инструментами. – Знаешь, что в хирургии для разных случаев разные инструменты?

– Знаю. Приблизительно.

– Ну, вот и у нас – свои инструменты. Не так много, как в хирургии, но все-таки надо точно знать, для чего каждый из них предназначен.

Смотреть на инструменты было легче, чем на тело. Владик старался сосредоточиться на них, но, к сожалению, инструментов было действительно не так уж много.

– Ну, а теперь, – сказал Михаил Борисович, ухмыльнувшись, – ты должен уяснить, почему, собственно, до вскрытия пациент еще может встать и уйти со стола, а после – уже никогда…

– Уйдешь после такого, – Владик кивнул в сторону столика с инструментами.

– Не будь дурачком! – Михаил Борисович прищурился, и Владику было непонятно, шутит он или нет. – Все эти россказни не имеют чаще всего под собой никакого основания, потому что есть совершенно определенные признаки жизни и смерти… – Лицо Ризкина приобрело значительно-печальное выражение, и Владик подумал, что Михаил Борисович в душе, не исключено, философ-романтик. – Сердцебиение и дыхание – вот, по сути, два признака, которые отличают живой организм от неживого…

– Но есть же состояния, когда дыхание незаметно, а сердцебиение не слышно? – Владик поднял глаза на Ризкина и по тому, как его старший коллега поморщился, понял, что снова сказал невпопад.

– Имеются такие состояния, да, – прогнусавил Ризкин. – О них обожают писать страшилки в желтых газетах: «Такой-то человек уснул летаргическим сном…» Браво! Браво! Хотя на самом деле этот человек скорее всего был смертельно пьян. Или находился, как теперь говорят, под действием наркотических веществ. Но в больнице-то, мой дорогой, всегда можно проверить, присутствует ли у больного сердцебиение! Подключи к нему аппарат…

– Про аппараты не рассказывайте, в этой области я смыслю все-таки больше вас, Михаил Борисович.

Ризкин посмотрел на Владика:

– А, ну да. Я и забыл, что ты не выпускник-первогодок. Ты у нас уже на самом деле тертый калач. Но все-таки, – Ризкин решил быть деликатным и не пугать лишний раз Владика: «Еще грохнется тут у меня в обморок», – все-таки есть совершенно точные и достоверные признаки смерти. Их надо знать, и я тебе сейчас их покажу. И ты их запомнишь. И пока этих изменений на теле нет, ни один патологоанатом или судебный медик не будет производить вскрытие. Это так же само собой разумеется в нашей профессии, как изучение азбуки в первом классе. Поэтому все рассказы о том, что кого-то где-то вскрыли еще живым, – не более чем рассказы досужих сплетников. Другое дело трансплантология, но мы сейчас не будем касаться вороха их проблем. Бери в руки скальпель. Вон тот, короткий, брюшистый. Наш санитар Павел Владимирович наточил все ножи. Вообще-то он обязан это делать каждое утро, но сегодня постарался специально для тебя.

Владик взял в руки скальпель. Ему хотелось зажмуриться. Ей-богу, в хирургическом отделении за операционным столом он чувствовал бы себя значительно лучше.

– Имей в виду – только мясники небрежно кромсают мертвое тело. И полные идиоты относятся к нему неуважительно. Когда я только начинал здесь работать, мой бывший заведующий – запойный алкоголик, – говорил мне, что вот это, – Ризкин строго показал Владику на тело женщины, – есть мусор, хлам, сборник разлагающегося материала. Так вот, он был сильно не прав. И жизнь это ему доказала.

– Как? – Владик стоял и слушал Ризкина, будто зомби. Он не смел уйти и не мог сконцентрировать мысли.

– Однажды этот мой заведующий как-то особенно сильно напился и повесился в своем кабинете.

– Там, где вы теперь сидите? – ужаснулся Владик.

– Нет, после его смерти я выбрал себе другую комнату. Так вот, этот человек и при жизни был настоящей помойкой. Мусор и гниль были не только в его теле – а я сам его вскрывал, но и в мыслях, и в одежде, и в его доме. Он жил один, и, хотя у него было много бывших жен и детей от разных браков, никто не пришел его проводить в последний путь. Нет, Владик, настоящие профессионалы, а ты должен таким стать, – тут голос Ризкина потеплел, и в глазах его Владик увидел даже некоторый восторг, – относятся к пациенту, лежащему в секционной на столе, еще как к живому человеку. Да, да, не удивляйся. Это как в сказке, только наоборот: «Пациент скорее мертв, чем жив», но для нас с тобой, для лечащего врача, который, кстати, до сих пор почему-то сюда не явился, для главного врача, наконец, этот человек еще как бы не покинул наш мир окончательно. Мы ставим точку в его жизни своим окончательным патолого-анатомическим диагнозом.

Владик с недоверием смотрел на Ризкина.

– Это парадокс, я согласен, – тот расхаживал перед Владиком, будто лектор перед большой аудиторией, – ведь даже для родственников, которые уже, скорее всего, знают, что случилось, человек уже умер. А для нас с тобой он еще больной. Мы ведь еще не разгадали его последнюю загадку.

– Какую? – обреченно спросил Владик.

– Загадку его смерти. Ты, возможно, никогда не задумывался об этом, но ведь смерть – это не секундный процесс. И разгадать, как и отчего она произошла, когда были запущены ее механизмы – час, день, а может быть, месяц или год назад, нас обязывает специальность. Каким образом процесс стал необратим и развязка начала приближаться с неумолимостью поезда, раздавившего Анну Каренину? Кто об этом знал или мог знать? Видел ли эти изменения лечащий врач? Как он их оценивал? Мы все с тобой должны понять. А чтобы было легче в плане сенсорном – ну, там, зрелище, запах не всегда бывают приятными, сравни нашу работу, например, с работой врача-лаборанта. Кровь у них – самый, так сказать, не пахнущий материал.

Владик молчал.

– Философски говоря, – Ризкин взмахивал перед собой длинным острым ножом, как указкой, – человек движется в сторону смерти с самого рождения. Но кроме голой философии есть и практика. Есть болезни, трудно поддающиеся диагностике или вообще мало пока изученные, которые ускоряют человеку этот путь. Ужасно, конечно, когда нам привозят тело какого-нибудь молодого человека, умершего внезапно – на улице, на тренировке, в каком-нибудь клубе или, скажем, в постели. Но для нас с тобой самые интересные случаи – именно эти.

– Но это же не больничная смерть? – еще сумел возразить Владик.

– Ну и что? Я по совместительству и судебно-медицинские случаи вскрываю. Пользуйся возможностью – и тебя могу научить. Заметь, бесплатно!

– Прямо за этим столом? – Владик все еще не решался приближаться к столу близко.

– Кое-чему за столом. И сразу. Но окончательно ты сможешь разобраться в диагнозе, только изучив ткани еще и под микроскопом. Только тогда ты можешь спокойно, без угрызений совести написать свой вердикт. И не просто написать, а обосновать его – тщательно, как для суда. Иногда для настоящего суда, но чаще для суда коллег. Ведь ты же вынесешь свое заключение на суд докторов, которые, скорее всего, тебя не жалуют, потому что побаиваются.

– Я бы тоже побаивался на их месте, вон у вас сколько ножичков! – Владик наконец смог пошутить, но в душе ему было не до шуток. Он даже и себя-то перестал ощущать прежним Владиком – спокойным, циничным, не лезущим в карман за словом. И еще он вспомнил свою прежнюю работу и опять почему-то Барашкова. Он-то, Владик, был все-таки инструментальный диагност и работал с чуткими и умными приборами. А вот как Барашков умудрялся ставить правильные диагнозы только на основании опроса и осмотра больного? Ну, еще, конечно, рентген да самые простые анализы… Владик внутренне поежился. М-да… Он, наверное, недооценивал Барашкова, но все равно, думать об Аркадии Петровиче Владику было отчего-то неприятно.

Открылась дверь, и вошел врач, которого Владик не встречал раньше. Выражение лица у доктора было смущенное и виноватое.

– Я зашел узнать про свою больную… – нерешительно начал он. – Но вы еще, кажется, даже не начинали?

– А-а, мы вас вспоминали недавно, – сказал ему Ризкин. – Я вам позвоню, когда мы закончим.

Врач топтался на месте и не уходил.

– Как вы думаете… – начал он, но Михаил Борисович его перебил:

– Я посмотрел историю. Предполагаю, что на секции так все и будет, как вы написали в эпикризе. На всякий случай будьте на связи. Я вас приглашу, если мы с коллегой найдем что-нибудь необыкновенное.

– Дай бог, что б не нашли, – сказал доктор, взглянул на Владика и нырнул обратно в коридор. Михаил Борисович посмотрел, закрылась ли за ним дверь, и взял у Владика нож.

– Ладно, сегодня в виде исключения я тебе все-таки помогу, но писать заключение по этому случаю будешь уже ты, – он с видом дирижера, управляющего большим симфоническим оркестром, подошел с Владиковой стороны к секционному столу и виртуозно сделал первый разрез.

12

Азарцев вошел в секционную и увидел, что работа еще в самом разгаре.

Михаил Борисович в этот момент показывал Владику крапчатость ткани миокарда на срезе. Азарцев постоял немного и хотел выйти. Ризкин почувствовал спиной, что кто-то вошел, и обернулся!

– Вова, чего?

– Ничего, – Азарцев пожал плечами. – Мы договаривались, что я приеду к двенадцати, а к двум подкатят родственники. Вам еще долго?

Владик, который уже ужасно устал от обилия информации, вдруг тоже повернулся к Азарцеву и сказал довольно громко:

– Вас разве не научили, что, когда доктор работает у секционного стола, его нельзя отвлекать? – Владик и сам не знал, чего это он вдруг принялся командовать в первый свой день работы в секционной. Наверное, в нем говорила усталость. Ризкин посмотрел на него с удивлением.

– Простите, Михаил Борисович, но я же вижу, с каким напряжением вы сегодня работаете, а тут лезут все подряд вам под руку… – Владик обычно умел вовремя поправиться, но тут высказался явно невпопад. Что-то это ему подсказало, когда он вдруг встретился с ироничным взглядом Азарцева.

– Извините великодушно, – чуть склонил голову Азарцев, но, когда опять посмотрел на Владика, тому стало вообще как-то нехорошо.

– А это наш бальзамировщик, – сказал Михаил Борисович, повернувшись к Дорну. – Вова, познакомься. Это мой молодой коллега Владислав Федорович.

Азарцев посмотрел на Владика и увидел перед собой молодого, нагловатого парня довольно приятной наружности. Он был бы даже похож на самого Азарцева – и ростом, и фигурой, и цветом волос, но было все-таки в его внешности что-то не комильфо, что-то, что делало Владика, как сказали бы в Англии во времена Дживса и Вустера, не джентльменом. В то время как сам Азарцев был во всех отношениях, безусловно, комильфо, если не считать, конечно, его теперешней профессии. И именно это обстоятельство делало «Вову-бальзамировщика» весьма странной фигурой в глазах Михаила Борисовича. Доктор Ризкин не любил людей, по большому счету, но относился к ним снисходительно. Так он относился к своим медицинским сестрам, санитару Павлу Владимировичу, большинству врачей больницы и вообще ко всему человечеству. Но «Вова-бальзамировщик» явно не нуждался ни в каком снисхождении. Он был для Михаила Борисовича терра инкогнита, и это Ризкина раздражало. Прислал его к нему главный врач, деньги, которые он получал от Азарцева, тоже Михаилу Борисовичу не мешали, сколько еще денег и каким образом уходило наверх, его не волновало. Выходит, Азарцев Ризкина должен был бы устраивать во всех отношениях. Он был не болтлив и работоспособен. А уж какие шедевры выходили из-под Вовиных рук… Ризкин от души восхищался его искусством, но вот этакая таинственность, которая окружала личность самого Азарцева, казалась Ризкину опасной и потому нежелательной. «Кто он такой?» – Михаил Борисович интуитивно чувствовал в Вове человека не совсем обыкновенного. Ризкин даже не исключал, что Азарцев может быть не тем, за кого себя выдает. «Конечно, Вова связан с криминальным миром, – думал Михаил Борисович. – Интересно, где это он научился так виртуозно работать?» Но раз Азарцева прислал главный врач, Михаил Борисович не чувствовал никаких сомнений относительно финансовой стороны этого дела. Человек работает на территории больницы, имеет так называемых больничных «клиентов» – понятно, что деньги идут «налом». Не Ризкин это придумал, и он не собирался это ни с кем обсуждать, но нужно было быть очень осторожным. Потому он специально ни о чем не расспрашивал Азарцева. Сделал работу – отдал деньги, всё – все свободны. И никогда Михаил Борисович не позволял себе быть невежливым с Вовой. А сам Азарцев не считал нужным рассказывать кому-либо о своей прошлой жизни. Но сегодня дурацкое замечание молокососа Дорна Азарцева задело.

«Щенок, – подумал он про Владика. – Посмел бы ты в моей клинике что-нибудь мне сказать. Ладно бы еще этот старый черт Ризкин высказался. Ему хоть можно простить, он начальник. И специалист, говорят, неплохой. А этот еще туда же лезет со своими нравоучениями…» И впервые после того дня, когда Азарцев потерял свою пристань, прибежище, гавань, одним словом, свою собственную клинику, он снова, как будто вновь после только что пережитого, почувствовал острое унижение. И он быстро вышел, чтобы не заплакать.

– Будь с Вовой поосторожнее, – значительно сказал Владику Ризкин.

– А что я такого сказал? – сделал наивные глаза Владик. – Я все правильно сказал.

– Я тебя предупредил, – больше Михаил Борисович не стал ничего объяснять.

Азарцев прошел в свою комнатку и отпер тумбочку, которую всегда закрывал на ключ. Теперь в нее помещалось все его хозяйство. Несколько медицинских книг, французское пособие по технике бальзамирования, набор необыкновенно тонких и эластичных импортных перчаток, специальный фартук, косметические наборы и склянки с жидкостями для работы. Медицинские инструменты Азарцев всегда возил с собой. Сейчас он сел на шаткий стул перед тумбочкой, наклонился, чтобы достать необходимые для работы вещи. Все его вещи были перед ним на двух небольших полках. Азарцев посмотрел на эти полки, на свернутый фартук, на косо лежащую французскую книжку и закрыл лицо руками. Перед глазами всплыл прекрасный дом, похожий на маленький замок, его клиника, чудесный кабинет, прекрасная операционная, большой холл с роялем, высокие золоченые клетки с экзотическими пичугами. Это было его детище, такое же родное, как и дочь Оля. Он с силой захлопнул дверцу тумбочки. «Бальзамировщик хренов, – вслух сказал он. – Подумать только! «Вова». И каждая свинья может называть меня на «ты». Он потер лоб. Картинка в сознании сменилась. Теперь появилось лицо дочери. Оля. Если бы не она, можно было бы без особого сожаления пустить себе пулю в лоб. Он задумался. Пустить пулю? Из чего? Отцовский пистолет – старый, еще трофейный, неизвестно откуда у отца появившийся, но очень нравившийся Азарцеву с детства и хранившийся все время в ящике его письменного стола в кабинете в этой самой клинике, был также конфискован Лысой Головой, как и все остальное имущество. «Интересно, там теперь по-прежнему заправляет Юлия?» Азарцев поймал себя на мысли, что впервые, пожалуй, за несколько месяцев подумал о своей клинике и предательнице-жене, как о чем-то предметном. До этого он старался вообще не думать о своей потере, а если и вспоминал о ней, то все происшедшее представлялось ему огромным кровяным пятном, застилающим мозг. А теперь в его сознании хотя бы всплыли образы: территория усадьбы, жуткая мегера фантастической красоты – его собственная бывшая жена и, наконец, главный мучитель – Лысая Голова. Человек, обязанный ему всем и подставивший его, как мальчишку. Владимир открыл глаза и снова уставился на содержимое тумбочки. «Я должен работать, – сказал он себе. – Должен работать ради Оли. Если моей дочери понадобится помощь, кроме меня, нет ни одного человека на свете, кому она нужна. Юлия не в счет. Она совершенно не понимает Олю. Она подавляет все живое вокруг нее. Еще немного, и девочка просто не сможет жить с матерью. И еще неизвестно, выйдет ли она замуж…»

Азарцев вздохнул и достал из тумбочки фартук, взглянул на часы. Как незаметно и впустую утекает время. Ему позвонили, чтобы он приехал к двенадцати. Сейчас уже два. Если он начнет работать через полчаса, то закончит, когда уже стемнеет… С другой стороны, куда ему торопиться? За дверью раздались чьи-то голоса. Это, наверное, разговаривают родственники пациентки. Они пришли вовремя, но надо им сказать, чтобы его не торопили. Он не привык халтурно делать работу.

– Вова, все готово. Принимай, – санитар закатил каталку с пациенткой в его узкую комнатку.

– Родственникам скажи, чтобы не шумели и куда-нибудь часа на три исчезли. – Азарцев достал инструменты и профессионально взглянул на лицо лежащей на каталке женщины. – А почему здесь все синее? – он показал пинцетом на уши, затылок и заднюю часть шеи.

– Так у нее везде все синее – и на плечах, и на спине. – Санитар откинул простыню, и Азарцев действительно увидел повсюду расплывшиеся багрово-синие пятна. – Скончалась потому что очень быстро, – со знающим видом сказал санитар. – Я видел, как Михаил Борисович новенькому тромб показывал. В сосуде засел. Ну и слава богу, не мучилась, значит.

– Быстро-то быстро, – задумчиво сказал Азарцев. – Но просто так эти синие пятна убрать не получится. Тут нужна совершенно другая, очень дорогостоящая процедура. Нужно объяснить это родственникам. Я не знаю, будут ли они согласны на дополнительные деньги.

– Ну, ты пойди к ним и сам это все объясни. Я ничего в этом не понимаю. – Санитар оставил каталку и ушел. Как Азарцеву ни хотелось уклониться от этого дела, но ему пришлось самому объясняться с родственниками. Начался скандал. Азарцев стоял и молча ждал, пока родственники прокричатся. Когда же они замолчали, он негромко спросил:

– Может, тогда вообще не бальзамировать?

Родственники подумали и действительно отказались. Азарцев вздохнул с облегчением и оставил их.

«Ну и хорошо, – подумал он. – Отвалите от меня все».

И хотя сегодняшний день прошел для него впустую, он нисколько не пожалел об этом. Предупредив санитара и самого Ризкина, что уходит, он не без облегчения снова закрыл в тумбочке свои шмотки и вышел на улицу.

13

Что за манера в наших больницах закрывать все двери на послеобеденное время? Это только в детском саду должно неукоснительно соблюдаться – тихий час, и баста. Конечно, если приезжает «Скорая», то дежурные приемного отделения выходят, кряхтя и потягиваясь, и впускают несчастного больного и сопровождающих его людей в синих рабочих пижамах. Но вход человеку простому в больницу с двух до четырех строго запрещен. И никакие мольбы и упрашивания не имеют совершенно никакого действия, ибо упрашивать некого. Двери закрыты. В лучшем случае выйдет охранник с отечной физиономией и ткнет тебе пальцем в засиженную мухами табличку: «Читай!» Время для посещений строго ограничено.

И Ашот Гургенович Оганесян прыгал, как воробей, перед закрытой дверью приемного отделения около получаса. Он пробовал стучать в окно, пытаясь привлечь к себе внимание двух каких-то работниц в медицинской одежде, но они, равнодушно взглянув на него, сделали вид, что его не заметили. Тогда Ашот переместился к центральному входу и стал звать охранника сквозь немытое стекло. Того, кстати, самого мужика в пятнистой униформе, что работал здесь и раньше, два года назад. Но перед охранником стоял маленький телевизор, а на столе была разложена нехитрая снедь.

«Отвлекать человека от такого времяпрепровождения безнравственно, все равно не откроет», – подумал Ашот и в последний раз как следует шарахнул по дверям. Никакого действия его стук не возымел, и разочарованный Ашот снова вернулся к дверям приемного отделения.

«Охраняют, блин, как в Пентагоне». Теперь Ашот увидел кнопку звонка и стал звонить. Сначала деликатно, раз-два, потом, не выдержав, нажал на кнопку и уже не отпускал. Ну, должен же все-таки выйти хоть кто-нибудь?!

И действительно, в ответ на непрекращающийся трезвон за дверью кто-то появился.

– Кто там звонит? – раздался женский голос, в котором слышалось неумолимое лязганье гильотины.

– Это доктор Оганесян, – как можно солиднее, произнес Ашот. – Откройте дверь. Мне нужен доктор Барашков Аркадий Петрович.

– Никого здесь нет! Звоните по телефону, куда вам надо. А я дверь не открою! – ответил голос, и по шарканью шагов Ашот понял, что бдительная сотрудница оставляет его одного.

– Да подождите! – закричал он в щель, что было силы. – Я же вас не съем! Я приехал из Америки! – пустил он в ход последний аргумент. – Мне надо доктора знакомого отыскать!

– Тогда идите за разрешением к главному врачу! Завтра с девяти до одиннадцати. А сегодня я вас из Америки тем более не пущу! Такие посещения через начальство! – Голос удалился, и Ашот, от злости пнув пару раз дверь ногой, отошел в сторонку, соображая, что делать дальше.

«Ведь умирать будешь, приползешь и сдохнешь тут на пороге с такими работниками», – устало выдохнул он. До конца тихого часа оставался еще целый час. Ждать на улице было холодновато. Пойти пообедать куда-нибудь? Но после булки с колбасой есть не хотелось. «Обычно Аркадий не уходит домой раньше шести, – подумал Ашот. – Тут где-то недалеко был кинотеатр». Он решил сходить от нечего делать в кино и заодно поискать там телефон-автомат. Из него и позвонить Барашкову домой.

А в кабинете фельдшера та самая фельдшерица, что разговаривала с Ашотом, и санитарка приемного отделения уютно уселись попить чайку.

– Чего это, кто там разорался? – спросила пожилая санитарка у фельдшерицы – обладательницы того самого металлического голоса.

– Да хрен его знает! Говорит, из Америки приехал. Пьяный, наверное. – Фельдшерица с хрустом развернула конфетную обертку.

– А если и не пьяный, зачем он нам, американец-то? – с подобострастием отозвалась санитарка. – Будет еще тут вынюхивать что-нибудь у нас. Главный врач приказал, кроме «Скорой», дверь никому не открывать.

– И правильно, что приказал. – Фельдшерица стала наливать чай в блюдечко, чтобы скорее остыл, пролила, чертыхнулась. – Ты-то ведь помнишь, что здесь два года назад случилось?

– Да я тогда, наверное, не работала еще. – Санитарка принесла из подсобки тряпку. Обе стали вытирать пролитый чай.

– Да, не дай господи! Как вся больница-то уцелела… – Порядок на столе был восстановлен, и чаепитие возобновилось. – Ночью пробрались в больницу бандиты, да как устроили стрельбу! Перестреляли все отделение реанимации. И больных положили, и врачей. Вот и думай теперь, кому двери открывать, а кому – нет.

– А ведь у этого-то, – санитарка показала пальцем в окно, – вид тоже был какой-то подозрительный. Не русский. И говор – не русский.

– Ну, слава богу, пока еще не ночь. Если что – милицию будем вызывать, – успокоила санитарку фельдшерица, и обе дамы, попив чайку, занялись, наконец, своими делами.

14

– Знаете, а ваш кабинет вовсе не похож на царство Танатоса, – сказал Владик Дорн, вернувшись с Ризкиным из секционной и как-то по новому оглядывая просторную комнату со всеми ее научно-бытовыми особенностями. Михаил Борисович снял халат и, оставшись в одной медицинской пижамной рубашке с короткими рукавами и красных боксерских трусах, обнаружившихся под зелеными хлопчатобумажными брюками, стал натягивать боксерские перчатки. Владик положил возле своего микроскопа историю болезни вместе с листком своих записей и не без удивления стал наблюдать, как Ризкин боксирует с грушей. Михаил Борисович выглядел классно! Узкая голова его повернулась чуть вбок и подбородком почти прижалась к тому углублению в самой верхней части груди, от которого начинается шея и которую врачи всего мира называют яремной вырезкой. Взгляд серо-зеленых крапчатых глаз стал по-ястребиному острым, губы превратились в узкую щель напряженной полуулыбки. Шея набычилась, плечи поднялись, и Владик понял: за кажущейся легкостью – годы тренировок. Михаил Борисович наносил серию частых ударов. Ноги, обутые в мягкие дорогие спортивные туфли на гибкой подошве, мелко и упруго передвигались, как в быстром фокстроте. Груша пружинила от ударов. И было во всей маленькой, одновременно расслабленной и сконцентрированной фигуре Михаила Борисовича что-то настолько бесовское, что Владик еле сдержал почти непреодолимое желание обойти Михаила Борисовича вокруг и убедиться, что из его красных боксерских трусов не вылезает, извиваясь, черненький с кисточкой хвостик.

Так Владик любовался Ризкиным ровно пятнадцать минут. Когда только раздалось очередное четвертьчасовое мяуканье маятникового кота, Михаил Борисович прекратил свои прыжки и ловким движением разом остановил грушу.

– Ну как?

– Впечатляет! – искренне сказал Владик. – Вы прямо как профессионал.

– Очень помогает после секции. Рекомендую, – сообщил ему Михаил Борисович и достал из шкафа большое полотенце.

– Психологическое напряжение снимает? – понимающе спросил Владик.

– Психологическое? Это – да… – Михаил Борисович уже пребывал в небольшой смежной с кабинетом комнате, в которой оказались раковина и туалет. – Психологическое – конечно. Но после года работы гораздо больше неприятностей оказывает вынужденная возле секционного стола поза.

– Как у хирургов, – догадался Владик.

Михаил Борисович вытирал мокрую голову и шею.

– Ну, что-то вроде. Хотя хирурги, мой мальчик, как правило, работают только с одним органом, ну или с группой органов, но в одной полости: грудной, брюшной, черепной коробке… А мы со всеми сразу. Впрочем, – задумался Ризкин о судьбе хирургов, – им тоже бывает ох как несладко! Операции идут по четыре-шесть-восемь часов…

– Ну, да… И потом они ведь все-таки работают с живым организмом… У них ответственности больше… – неуверенно сказал Владик.

– За «ответственности больше» я тебя сейчас нокаутирую, – грозно заявил Михаил Борисович, окончательно появляясь из туалета. – Не может быть в медицине сравнения, у кого больше ответственность. Работа может быть или более, или менее физически трудной. А ответственность у всех одна. Только проявляется по-разному. Но вот как ты думаешь, если врача за неудачно сделанную операцию грозятся посадить, а мы выясняем, что он не виноват, это большая или маленькая ответственность? А когда должны срочно принять решение о доброкачественности или злокачественности процесса у еще ожидающего больного или когда он уже лежит на операционном столе, это как?

– Да я все это понимаю, я сдаюсь! – поднял обе руки Владик.

– Или в самых плохих случаях при расхождении диагнозов надо доказать врачу, что он или диагноз поставил неправильно, или лечил больного неправильно. Ты думаешь, это не ответственно, сказать твоему коллеге, что он дурак и из-за него погиб человек?

Владик сполз со своего стула и шутя повалился перед Ризкиным на колени.

– Я уже преклоняюсь перед вашей специальностью, великий жрец патологической анатомии.

Ризкин отступил на шаг, занес перед Владиковым лицом сжатый по-боксерски кулак:

– Издеваешься?

– На полном серьезе, шеф! – Владик встал с колен и сел на свое место. Ризкин подошел к шкафу, вытянул оттуда какой-то документ, бросил Владику и стал переодеваться. Это было удостоверение кандидата в мастера спорта по боксу, выданное на имя Ризкина Михаила Борисовича в 1984 году. «Он молодец, хорошо выглядит, я в этом году только родился, – подумал Владик. – Я бы столько лет ему не дал». И вдруг никогда и ни к кому ранее не испытанное чувство – ни к своим учителям, ни к институтским преподавателям, ни к родителям, ни к бывшему коллеге Аркадию Барашкову, – возникло в душе Владислава Федоровича к его новому начальнику. Владик вдруг, неожиданно для себя, зауважал Ризкина. И самое странное, что ему даже понравилось это чувство, хотя он до конца еще его не осознал.

– Михаил Борисович, – помялся Владик. – А можно, я буду называть вас – «шеф»?

– Что я тебе, «Бриллиантовая рука», что ли?

– Нет, честно, я даже не думал про фильм. Просто вы в нашей задрипанной больнице ни на кого не похожи. В хорошем смысле, я имею в виду… Вы… вы умный и оригинальный! – нашел он, наконец, нужное слово. – И у вас такая клевая бабочка, ну, галстук я имею в виду… И вообще… – Владик смешался. Он уже давно чувствовал себя взрослым, даже еще в школе. И он уже давно не нуждался в учителях. И вдруг случайно, можно сказать от безысходности, придя на работу к Ризкину, он осознал, что мог бы видеть в этом некрасивом, своеобразном и по-своему обаятельном человеке кого-то вроде старшего товарища. Даже можно было бы сказать Учителя, если бы Владик не ненавидел всегда это слово.

– Галстук, говоришь, тебе мой понравился? – Ризкин небрежно взглянул на Дорна и стал рыться в ящике стола. Вытащил картонную коробку из-под каких-то химреактивов, откинул крышку. – Держи! – он извлек с самого дна новейший, ни разу не надеванный прекрасный шелковый галстук еще в упаковке – серо-голубого оттенка в синюю крапинку, кинул Владику. – Примерь-ка перед зеркалом.

Владик растерянно держал подарок в руках.

– Только джентльмены носят такие вещи с рубашкой.

Владик сбросил с себя оцепенение. Подошел к зеркалу, висящему на стене. Оглядел в нем себя с небрежно-критическим видом.

– Михаил Борисович, у меня такое подозрение, что я – не джентльмен.

Ризкин в размышлении развел кисти рук:

– Возможно, что и да, но вдохновляет по крайней мере, что ты это понимаешь.

– Но все-таки вы мне галстук подарили?

– Подарил.

– И я могу делать с ним все, что хочу?

– Можешь, – Ризкин смотрел на Владика с подозрением.

– Тогда я буду носить его вот так! – Владик как можно ниже оголил шею, максимально оттянув вырез своего не нового уже синего джемпера, и нацепил галстук прямо на проекцию большого гортанного хряща. Говоря не медицинским языком – на уровень кадыка.

– Красиво, шеф? – Он с победной и одновременно хитроватой улыбкой повернулся к Михаилу Борисовичу.

– Отлично. Хоть в Голливуд посылай! – Ризкин насупился и склонился над своим микроскопом. Смотрел в него минут пять, потом вдруг заржал и тоже подошел к зеркалу. Выдернул из кармана своей рубашки, висевшей на плечиках на спинке стула, бордовый галстук, тот самый, в котором сидел на утренней конференции, и тоже закрепил его на резинке вокруг своей тоже голой, но уже морщинистой шеи, поднимавшейся из просвета медицинской пижамы. И когда санитар отделения Павел Владимирович – худощавый мужик лет тридцати пяти, всегда, будто спросонья, но, к чести его, абсолютно трезвый, заглянул в кабинет заведующего отделением спросить, оставить ли нынешнюю пациентку для работы косметологу Вове, на него из-за своих столов с неописуемым достоинством поглядели два доктора – зрелый и молодой. И у обоих на голых шеях красовались элегантнейшие детали изысканного мужского гардероба. И Павел Владимирович, как человек не без вкуса, сразу отметил, что эти галстуки обоим докторам были удивительно к лицу.

«Черт возьми, – подумал он, возвращаясь в прозекторскую, чтобы отдать каталку с телом пациентки косметологу Вове. – Надо будет себе, что ли, повязать на шею что-нибудь…» Но, решив, что три галстука-бабочки на одно отделение – это уже не оригинально, Павел Владимирович придумал украсить свою наружность шейным платком.

15

Пока Ашот смотрел какой-то американский фильм, который он ни за что не стал бы смотреть в Америке, Барашков погрузил компьютер с системным блоком и остальными причиндалами в машину и выехал с больничного двора.

В кухне у Тины мариновалась свинина для отбивных, в холодильнике морозился фруктовый торт. Сама Тина чистила картошку, когда около входной двери раздалось какое-то поскребывание. Сенбернар Сеня поднял морду от свинячьего позвонка и посмотрел на Тину. «Дежа вю, – подумала она. – Все опять, как в тот вечер. Тот же свет, тот же звук воды, падающий в раковину, то же ощущение шершавой кожуры в пальцах. Конечно, я так же, как сейчас, чистила картошку, когда услышала, как в прихожую вошел Азарцев. Собственно, с того вечера все и началось. Он рассказал мне, что встретил какого-то своего друга».

Раздался звонок в дверь. «Это не Володя, не волнуйся, – сказала Тина сенбернару. – Это Барашков. Вот его-то ты давно знаешь. Может быть, он привел с собой еще одного мужичка, но тот тоже очень хороший человек. Добрый. Его зовут Ашот». – Сенбернар приподнял одно ухо, опустил и разгрыз кость пополам. «Зубы у тебя замечательные, – позавидовала Тина. – Не страшно мне с тобой». И она пошла открывать.

Барашков, а это был действительно он, ввалился потный и веселый. Затащил в прихожую коробки.

– Тина, а куда ты будешь ставить это сокровище?

Тина огляделась. Другого стола, кроме кухонного, в квартире не было.

– Если б я вспомнил, я б тебе еще и стол приволок, – посетовал Аркадий.

– Стол не проблема. Я отца попрошу. Он мне привезет из их квартиры мой старый столик. Я еще студенткой за ним занималась.

– Ну а пока куда компьютер-то ставить?

– Ставь пока в угол. И иди руки мыть. Ашот-то скоро будет?

– Не могу его нигде найти. В больнице не объявлялся, домой не звонил. Людмила, во всяком случае, мне не перезванивала. Не представляю, где его искать.

– Остается ждать, – разумно сказала Тина. – Когда-нибудь объявится. Ну, а пока давай, что ли, я тебя покормлю.

– Хотели же вместе с Ашотом.

– Вместе и отметим. Я думаю, он скоро придет. Наверняка уже позвонил тебе, и Люда сказала мой адрес. Он нас догонит. Чувствуешь, какой запах?

– Пахнет шашлыком, – потянул носом Барашков.

– Это не шашлык, но мыслишь правильно. Через пятнадцать минут будут нежнейшие отбивные. А пока вот тебе сыр, вот зелень, вот красное вино.

– Заманчиво, – сказал Аркадий и сунул в рот веточку петрушки. – Но без Ашота не буду.

– Ну, жди! – Тина вернулась к картошке, и Аркадий пошел за ней. Сел за стол в кухне. «На Володино место», – отметила Тина. Ей хотелось быть веселой, молодой, прежней, но не получалось. Хотелось пококетничать, но она совершенно разучилась это делать. «Нет уж, чем вымученно улыбаться, лучше быть скучной, – решила она. – Во всяком случае, естественней».

Аркадий не утерпел – утянул с тарелки кусочек сыра.

– Ну, все-таки где его черти носят? – подошел к окну. Уже стемнело. Он вытянул наугад газету из пачки – остатки Тининой торговли.

– Что пишут?

– А, всякую дрянь. Я и не читаю. – Тина забросила картофелины в кастрюльку, вооружилась молотком для мяса.

– Может, я отобью? – неуверенно предложил Аркадий.

– Сиди, я сама.

Тина профессиональными движениями распластала мясо по доске, стала бить.

– Здорово у тебя получается.

– Практика, – улыбнулась она. – Это в последнее время я разленилась. А когда была семья – сам помнишь, то борщи каждый день, то котлеты…

Тина обернулась к нему с улыбкой, но Аркадий с увлечением читал какую-то статью. Она поняла, что говорит впустую, и вернулась к мясу. Оно уже зашипело на сковородке, придавленное тяжелой крышкой, когда Аркадий опомнился и кинул газету в угол:

– Опять такие гадости про врачей пишут…

– Однако ты читал с увлечением.

– Читал, чтобы тебе потом рассказать. Слушай, это возмутительно…

Тина ловко перевертывала мясо.

– Давай не будем это обсуждать. Журналисты сами большей частью не понимают, что они пишут, лишь бы писать.

– Но я ведь не лезу писать об экономике, если я в ней ничего не понимаю! – горячился Аркадий.

– Да ты и вообще ничего не пишешь, – засмеялась Тина. – Имей в виду, через пять минут ужин будет полностью готов.

– Пойду позвоню еще раз Людмиле, – Аркадий вышел из кухни.

– Послушай, а как ты думаешь, как мне быстрее научиться печатать на компьютере? – крикнула ему вслед Тина. Аркадий уже нажимал на кнопки ее домашнего телефона.

– А ты возьми наугад любую статью и сто раз ее перепечатай. Сразу научишься, – ответил он полушутя и приложил палец к губам, потому что телефон соединился. Тина замолчала, но дома у Барашкова трубку никто не взял. – Может, Людка еще не вернулась? – крикнул он Тине.

– Перезвони через пять минут, – посоветовала она и стала ставить на стол красивые тарелки. Вскоре стол был накрыт с такой же ответственностью, с которой все всегда делала Тина. Вино из бутылки было перелито в хрустальный графин, в знаменитой синей вазе с оранжевыми петухами в центре стола красовались красные и желтые герберы; помидоры были порезаны кругляками и украшены зеленью и кольцами лука; швейцарский сыр пускал слезу на специальной гжельской сырной доске. На все это великолепие ушли последние Тинины сбережения.

– Аркадий! – позвала она и поправила прическу, глядя на свое отражение в оконном стекле. – Что будем делать? Я вообще-то умираю от голода. – Не получив ответа, она выглянула из кухни и остановилась на пороге. Аркадий лежал поперек ее раскладного дивана, свесив ноги, с телефонной трубкой в руке и спал. Тина подошла. В трубке раздавались длинные гудки.

«Библейские заповеди. Ложь во спасение. Хороша ли она?». Тина осторожно взяла из его руки трубку, положила ее на место и ушла назад в кухню. Села перед нарядным столом, пригорюнилась, подперев кулачком щеку. «Аркадий строит из себя заботливого друга, а сам смертельно, по-моему, устал. Я хочу притвориться кокеткой и вру, что безумно голодна, хотя аппетита у меня совершенно нет. Ашот потерялся. И в довершение всего, – она вспомнила, как сидела днем в парикмахерской, – у меня куда-то исчезли веснушки. Что бы это все значило?» Она посмотрела на часы. Скоро девять. Но Аркадий спал, и ей было жалко его будить. От нечего делать она подняла брошенную Барашковым газету и стала читать статью про врачей.

16

Оля Азарцева сидела на вечеринке, вжавшись в угол клетчатого дивана. Лариса танцевала с долговязым типом, который привез их сюда и все старался увлечь ее в темный коридор. Кроме них, в комнате было полно народу, но стол здесь, видимо, не накрывали, а каждый пил и ел что-то свое, что удалось принести и сберечь от других голодных и не очень знакомых гостей. В основном пили пиво, грызли какую-то ерунду, которую, как Оля отчетливо помнила, мама называла отравой и говорила, что если есть это все, то можно сразу отправляться на месяц в гастроэнтерологическое отделение, а потом уже возвращаться к ней, как к косметологу, выдавливать прыщи. Хотя большинство людей здесь все-таки знали друг друга, разговоры были бессвязны, отрывочны и свидетельствовали о том, что это знание друг друга весьма поверхностное и ни к чему не обязывающее. Стало ясно, что Ларисин ухажер привел ее сюда просто для того, чтобы куда-то привести. Оля никому здесь была не знакома и не нужна. Никто на нее не обращал внимания, но как раз это было неплохо, иначе пришлось бы напрягаться, разговаривать, пытаться шутить, может быть, объяснять, кто ее привел и в каких она отношениях с хозяином этой квартиры. А Оля даже и не поняла сначала, кто именно здесь хозяин. Но ее и это особенно не интересовало. В комнате было тепло, хотя и дымно. Олина спина привыкла к дивану, на который опиралась, и всем казалось, что эта незнакомая девушка сидела тут всегда. Небольшой шоколадный торт, который они купили вместе с Ларисой, молниеносно исчез в неизвестном направлении. Судя по всему, его съели кулуарно в кухне какие-то незнакомые им люди. Но Оля была равнодушна к сладостям, и ее это не расстроило. Она просто приняла к сведению нравы этой компании.

Сейчас она раздумывала над тем, как ей уйти. Было уже достаточно поздно, но, поскольку их привезли сюда на машине, она была не уверена, что быстро найдет дорогу к метро. Разумно было бы дождаться подругу. Но ее уже начало клонить в сон. Накрыться бы чем-нибудь и поспать! Она решила, когда кто-нибудь будет уходить, уйти с ними. Ей даже не было обидно, что вот и в этой компании она абсолютно никого не интересует, и не было жаль потраченного зря времени. Она просто наблюдала жизнь, вот и все. И эта жизнь казалась ей очень глупой. А вот что было не глупо в жизни, она еще не могла для себя решить.

Наконец ей пришлось оторваться от спинки дивана для того, чтобы сходить в туалет. Выйдя из него, в тесном коридорчике она по ошибке нажала не на тот выключатель.

– Черт бы вас всех побрал! Целоваться надо не здесь, а в кухне. – Из незамеченной ранее двери, обклеенной такими же старыми обоями, как и весь коридорчик, появился высокий, довольно стройный молодой человек с гладкими, зачесанными назад волосами, в черном, болтающемся на плечах, свитере.

– Извините… – Оля растерялась и стала снова наугад нажимать выключатель. – Я вообще-то не собиралась здесь целоваться. – Ее смущало, что в коридорчике был отчетливо слышен шум воды, спускающейся из унитаза неожиданно бурным потоком.

– Уходите? – спросил ее молодой человек.

– Ухожу, – зачем-то сказала она, хотя до этого уходить не собиралась. – Только не вижу, где моя куртка…

– Что, не нравится сборище? – криво ухмыльнулся незнакомец.

– Я никого здесь не знаю, – дипломатично ответила Оля.

– А зачем тогда приходила? Хотела познакомиться?

– Подружка попросила вместе с ней сходить, – Оля по натуре была прямодушна. Иногда она предпочитала молчать, но приукрашивать себя, делать более цветистой речь или внешность принципиально не хотела. «Что выросло, то выросло, – по-прежнему думала она о себе. – По крайней мере не надо заботиться о поддержании имиджа». Думая так, она имела в виду в первую очередь мать и ее жизненное кредо – всеми силами поддерживать неземную красоту и представать перед кем только можно женщиной волшебной, очаровательной, восхитительной. А кому, в принципе, это так уж важно? Олю забавляло, насколько обязательным считает мать быть одетой и причесанной, как на картинке из модного журнала, даже когда собирается в обыкновенный магазин. Вместе с тем Оля прекрасно знала, что бабушка ее со стороны матери была простым бухгалтером в ЖЭКе, а дедушка – плотником, и ее, в отличие от матери, которая не любила говорить о том, кем были ее родители, никогда это не смущало. Юлия же, особенно раньше, когда еще была замужем за Азарцевым, в любом разговоре обязательно упоминала, что ее тесть был генерал-лейтенантом, высокопоставленным чиновником Генерального штаба.

– Ты не знаешь, кто здесь хозяин? – спросила Оля. – Попрощаться бы надо, а то неудобно так уходить.

– А ты, когда заходила, здоровалась?

– Да, – растерялась Оля, – но боюсь, этого никто не заметил.

– Ну вот. Так же никто не заметит, если ты попрощаешься.

– Ты думаешь?

– Уверен.

– Ну, тогда я уйду по-английски.

– Давай! – Он стоял и наблюдал, даже не думая помочь, как Оля довольно долго перекладывает чьи-то вещи, разыскивая свою куртку.

– Нет ее нигде, – Оля растерянно повела взглядом по сторонам.

– Подожди! – хлопнул вдруг себя по лбу парень. – Какие-то одежки свалились, и я повесил их на гвоздик в чулан!

– Это, наверное, наши! – обрадовалась Оля. – Мы ведь последние пришли!

– Выбирай, – парень распахнул таинственную дверь и показал Оле на одежду, висевшую в чулане.

– Вон та – моя! – сказала Оля. Парень куртку с гвоздика снял и отдал ей. Но она, не скрывая удивления, не могла оторвать взгляда от внутреннего убранства маленькой комнатки.

За неприметной из коридора дверью должна была скрываться кладовая. Но как же не похожа была эта кладовая на все другие, которые в своей жизни видела Оля. Эта крошечная комнатка вовсе не была складом старых вещей, сломанных лыж и детских валенок – это был кабинет настоящего ученого-алхимика. На самой видной полке треугольной этажерки помещался настоящий, распиленный в горизонтальной плоскости, человеческий череп. Он щерился на Олю редкими длинными зубами и темными глазницами. Откинутая назад крышка напоминала раскрытую раковину, а на дне чаши черепа хранились вполне прозаические вещи – ластики, скрепки, сломанные напополам бритвочки. Оля заметила и белый кусочек жвачки, прилепленный к выступу скуловой кости. Полкой выше желтело стеклянными глазами небольшое чучело совы, а ниже, на бархатном черном лоскуте, лежал набор блестящих и на вид прекрасно отточенных скальпелей.

Помещение освещалось двумя длинными лампами «дневного» света, который придавал всему, что было в чулане, мертвенные оттенки. Но Олю поразили вовсе не сова и не череп. В стену, примыкающую к комнате, был вмурован огромный аквариум, в котором плавали чудесные разноцветные рыбы. Такой аквариум Оля видела в детстве, в фойе Театра Образцова. Чудесный зимний сад с попугайчиками и канарейками, на которых она так любила смотреть вместе с отцом, когда приходила на спектакли, больше не существовал; зато в узком проходе в зрительный зал размещались огромные аквариумы с рыбами. Каких там только не было видов! Нечто похожее было и здесь. Равнодушно и достойно шевелили прозрачными плавниками оранжево-золотистые рыбки. Голубели в подсветке среди темно-зеленой воды какие-то незнакомые Оле глубоководные особи. С чрезвычайным высокомерием носил свой меч меченосец, и перламутровые стайки гуппи подвижно сновали в водорослях туда и сюда. Еще там был некто в полосатой черно-бело-желтой чешуйчатой кожуре. Он застыл будто в полусне возле серого камня, и то и дело подплывавшая к нему красавица в переливчатом синем с красным наряде не могла вывести его из равнодушного созерцания. Плавали там и другие рыбки – еще и еще, и Оля не могла отвести от них взгляд, будто припала к косяку, стесняясь непрошеной гостьей войти внутрь, но и не в силах равнодушно удалиться.

– Какая красота!

– Нравится? Ну, заходи, – равнодушно сказал хозяин.

Табуретка в помещении была только одна, возле узкого стола, больше напоминающего стеллаж.

– А там кто? – изумилась Оля. В темном террариуме, который она не заметила вначале, находился еще кто-то живой.

– Лягушки и ящерицы, – спокойно пояснил ей хозяин. – Есть еще змеи, вон там, – он показал на террариум, располагавшийся ниже, и Оля инстинктивно поджала ноги. – А это варан, – он чуть приоткрыл дверку террариума, запустил туда руку, пошарил на ощупь и через минуту вынул сокровище. – Кеша! – удовлетворенно и ласково произнес он, одной рукой удерживая варана, а другой легко поглаживая его по пестрой бугристой спинке. У варана сдувалось и раздувалось горло, и он смотрел на Олю внимательно и серьезно, не подавая, впрочем, признаков беспокойства. – Кусается! – нарочито небрежно произнес хозяин и поднес варана поближе к Олиному лицу, испытующе поглядывая на реакцию гостьи.

– Да он не ядовитый, насколько я помню, – сказала Оля, но не стала строить из себя храбрую барышню и отодвинулась. – Посади его назад, а то ему, наверное, неприятно. Я для него чужой человек.

– Первый раз слышу от девушки такие слова! – засмеялся парень и легонько подпихнул Кешу назад в клетку. Тот не заставил себя долго упрашивать и скрылся за куском дерева. – Обычно все пищат: «Убери, он противный! Гадкий!» А не понимают, дуры, что они со всей своей красотой, может быть, кажутся ему еще большими уродками! Может, бедный варан, видя их, думает: «Куда я попал! Сейчас это чудовище с хищным намазанным ртом сожрет меня одним махом!»

Оля засмеялась:

– Всех надо уважать. И людей и варанов. – Потом осмотрелась внимательнее: – А это у тебя что?

На маленьком специальном столике, примыкающем к большому, под настольной лампой лежала толстая деревянная доска с какими-то странными гвоздиками. К гвоздикам были привязаны веревочки, рядом стоял белый металлический кювет с ножницами, пинцетами, большой препаровальной иглой и какими-то еще другими инструментами.

– Что это? – повторила с появившимся откуда-то неприятным чувством Оля.

– Камера пыток, – криво усмехнувшись, сообщил молодой человек. – Для опытов.

– Над кем? – У Оли в груди появилось неприятное чувство.

– «Над кем!» – передразнил ее молодой человек. – Не «над кем», а на ком! На лягушках, на крысах. Я же студент биофака.

– Так ведь вам опыты на занятиях, наверное, показывают? – не поняла Оля.

– Что там на занятиях! На занятиях – чепуха! Примитив. «Кровообращение лягушки. Нервная система лягушки», – опять кого-то передразнил он. – А у меня здесь – наука. Наукой заниматься надо с молодости, чтобы к тому времени, как выйти из университета, уже что-то сделать, иметь свой материал. Оригинальные мысли приходят в голову, пока голова молодая. А когда бытовуха начнется – должности, обязанности, жена, дети, кухня, – всю оригинальность как рукой снимет! Я таких примеров великое множество видел.

– Ну уж и великое! – усомнилась Оля.

– А что? – высокомерно посмотрел на нее молодой человек. – Да мой брат, например! Был хороший парень, занимался компьютерной диагностикой, пытался найти в жизни что-то свое, а теперь думает только о том, где побольше бабок срубить. А ведь ему нет еще и тридцати! Что говорить – теперь он старик. Даже не столько возрастом – душой.

– А тебе сколько? – спросила Оля.

– Мне? Скоро будет двадцать! – с гордостью сказал хозяин каморки.

– Мне тоже, – Оля старалась больше не смотреть на приспособление для опытов.

– Ну, и что ты в жизни успела сделать?

– Наверное, ничего, – спокойно сказала Оля. – Но я к великим открытиям вообще-то и не стремилась.

– Ну, ясно, и ты, как другие! – презрительно усмехнулся парень. – Здесь никто ни к чему не стремится. Попьют пиво, покурят, побалаганят, никто вроде ничего плохого не делает, потом разойдутся по своим норкам, усядутся и будут терпеливо ждать, пока их родители на теплое местечко не пристроят.

– Напрасно ты так, – покачала головой Оля. – Между прочим, подружка моя, с которой я пришла, живет без родителей, на жизнь себе сама зарабатывает и учится неплохо…

– Это которая? – хозяин приоткрыл дверь и выглянул наружу. – Та, что с Витькой танцует?

– Ну, если этот долговязый – Витька, то да.

– Долговязый-то Витька. А вот у твоей подружки, что повисла на нем, на личике одна-единственная мысль: как бы получше выйти замуж.

– Зря ты так думаешь! – обиделась за подружку Оля. – Она как раз не собирается замуж. Она хочет завести собственное дело.

– Какое же? – ухмыльнулся парень. – Маникюрный кабинет?

– Не знаю, – Оля смешалась. Действительно, подружка говорила о косметическом салоне или бутике. – Да, в общем, нет большой разницы, что она хочет открыть – маникюрный кабинет или овощной магазин. Большинство людей не ставят перед собой великих целей. Они хотят всего лишь комфортно прожить свою жизнь. Без войн и по возможности без сталинского режима. А уж если при этом у них есть деньги на то, чтобы купить машину, съездить отдохнуть или хотя бы на дорогие модные сапоги, они и вообще на седьмом небе от счастья.

– И ты из этаких? – уточнил парень.

– И я из этаких, – спокойно подтвердила Оля. – Не вижу в этом ничего плохого. А лягушек, между прочим, мучить – негуманно! Сейчас даже на коробочках с косметическими кремами пишут – на животных не проверялось.

– Ну, и давай иди, откуда пришла! – разозлился хозяин комнатки.

– И пойду, – Оля пожала плечами и стала надевать куртку. – Только интересно узнать, если ты всех так презираешь и не любишь, зачем ты собрал у себя эту компанию?

– А я никого и не собирал. Мне, если хочешь знать, никто из них и не нужен. Они просто знают, что у меня хата свободная, родителей нет, вот и звонят: «Так и так, давай мы к тебе тогда-то припрем!» Ну, и приходят. Да мне, в принципе, и не жалко. Я все равно, когда дома, больше в чулане сижу. В комнату только спать выхожу. А ем рядом с ящерицами. Они крошки любят, капусту. Иногда колбасу змеям даю. Только редко. Для них нужен специальный корм. Единственное требование – чтобы здесь не совокуплялись и после себя убирали.

– Так это уже тогда два требования, – Оля внимательно следила за его словами.

– Не суть важно, пускай будет два. Так вот – чтоб не совокуплялись, – парню, видно, нравилось произносить при Оле это слово, – и чтоб после себя убирали. Я мусора не терплю. И так за животными каждый день приходиться убирать. Ладно еще хозяйка пока не знает, что я под предлогом косметического ремонта ей стенку в гостиную передвинул, чтобы чуланчик расширить и сделать аквариум.

– Но ведь она все равно это увидит?

– Ну, сразу, может быть, и не поймет. А когда я съеду отсюда, уж будет поздно. Но я, вообще-то, не собираюсь съезжать.

– А почему нельзя было все в комнате устроить? – спросила Оля.

– Так хозяйка же выгонит! – удивился ее несообразительности биолог. – Не все ведь понимают, что земноводные и пресмыкающиеся вовсе не грязные животные! И эти, – он сделал кивок в комнату, – если с пивом в комнату припрутся, то животные с ума от них сойдут.

Оля подумала, посмотрев на его прыщи на подбородке, носу и на лбу: «К маме бы его сводить. Она бы ему кожу очистила. Может, он такой революционер как раз из-за того, что до смерти стесняется своих прыщей? Но все равно интересный парень. Другие говорят только о пиве и о девчонках».

– Ну, давай, вали! – уже дружелюбно сказал после паузы парень. А Оля и думать забыла, сколько прошло времени с начала их разговора.

– Ты что, приезжий? – спросила она.

– Нет, – брезгливо пожал он плечами.

– А дома почему не живешь?

– С предками не хочу. Мать еще ничего, а отец не врубается, достал.

– А меня, наоборот, мать не понимает, – неизвестно зачем произнесла Оля. И ей стало даже неловко за эти слова. В общем-то, никто ее особенно и не доставал. Мать ее кормила, а отец давал деньги. С тех пор как родители разошлись, отец к ним не приходил. С ней разговаривал больше по телефону. А последние два года и мама не любила о нем вспоминать.

– Ну, я пошла, – сказала Оля. – Только я не могу понять, – спросила она вдруг, хотя даже и не собиралась этого спрашивать, – ты что, принципиальный противник секса?

– Могу ответить! – и парень картинно задрал к потолку голову. Обнажилась его худющая шея с выступающим тонким кадыком и небрежная поросль русой щетины. В глубине чулана все так же размеренно водили хвостами рыбы и скалился с этажерки человеческий череп. За его спиной сова потонула в тени, и Оле виднелись только ее стеклянные глаза.

– Когда я провожу свои опыты и получаю нужный мне результат, я чувствую такой подъем всех душевных и физических сил, что ваш примитивный секс, которому вы все так поклоняетесь, не стоит и десятой доли этого чувства!

Оля была поражена. Ей казалось, что все ее институтские знакомые: и девушки и парни – все просто помешаны на сексе. А тут ей встретился такой чудак… А впрочем, почему чудак? Она тоже не была помешана на сексе.

– Однако ты прямо как Базаров, – сказала Оля, которая читала все что положено по школьной программе.

– А это кто?

– Ты что, Тургенева не читал?

– Да при чем тут Тургенев? – заорал вдруг парень на весь коридор. – Неужели ты не понимаешь, что не все люди могут удовлетворяться вот этим твоим малым благополучием – квартирой, карьерой, деньгами… Есть индивидуумы – их мало, но все-таки они есть, которые хотят заниматься настоящим делом. Между прочим, именно биологи сейчас больше всего ценятся за границей…

– Так ты что, за границу хочешь уехать? – уточнила Оля.

– Нет, ты опять не понимаешь, – парень смотрел на нее как на тупицу. – Вот кто-то, например, собирает какие-нибудь коробки. Им место на помойке, а для этого человека они вопрос жизни и смерти. Кто-нибудь зачем-то изучает членистоногих. Сама подумай, зачем знать членистоногих в мире компьютеров и стиральных машин? А для этого человека важней какой-нибудь мухи на свете ничего нет. И не нужны ему ни любимая девушка, ни спортивный автомобиль, ни загородный дом.

– Вручную стирать неудобно, долго, – вставила Оля. – А любимая девушка может помочь. Рубашку постирать, например. – Но парень не слушал ее. Он продолжал:

– А кто-нибудь не видит счастья без освобождения своей Родины, площадь которой каких-нибудь четыре квадратных километра. Но этому кому-нибудь обязательно надо, чтобы у двух десятков проживающих там обывателей обязательно был бы свой президент и своя письменность. Или еще есть люди, которые изучают мертвые языки. Или лезут в пещеру, или на гору, или в пирамиду.

– А для тебя, значит, вопрос жизни и смерти в кровообращении лягушек? – спросила Оля.

– Дура ты, иди домой, – ответил молодой человек. – Мне, между прочим, тоже жалко всех – и крыс, и лягушек, и собак. Да только на людях-то опыты у нас пока не ставят. Объявления в газетах не публикуют: «Предлагаю себя в волонтеры». А я хочу решить такую проблему, что если решу – Нобелевскую премию, и ту будет не жалко мне дать.

– Ух ты! – заметила Оля. Молодой человек впал в никогда не виданный ею ранее в молодых людях энтузиазм.

– А вот и не «ух ты!». Знаешь, какую проблему я хочу решить? – спросил вдруг Олю хозяин чулана.

– Какую? – Оле почему-то совсем расхотелось уходить.

– Ни больше ни меньше, как наркомании!

– О! Тебе не пора к психиатру?

– Не пора! – высокомерия парню было не занимать. – Проблема заключается в том, чтобы найти конкурентное средство, чтобы при приеме или введении его человеку наркотики уже не могли бы действовать на мозг.

Оля промолчала. Она не употребляла наркотиков, у нее не было друзей-наркоманов, она не была близко знакома с проблемами наркомании, и они ее никогда не занимали. Но сам его задор, сами слова, сути которых она все равно не могла понять, так как ее образование было весьма далеко от биологического, произвели на нее впечатление.

Открылась дверь, и в коридор посыпались красные, потные, развеселые гости. Они стали разбирать свои кепки, куртки, платки, натягивать обувь, прощаться, вываливаться на лестницу. Олю обняла сзади подружка:

– Мы довезем тебя на машине до метро. А дальше доберешься сама. Ладно?

– Хорошо, – Оля даже не поняла, что ей сказали. Она смотрела на парня во все глаза. А вдруг он действительно разгадает загадку? Да, он необыкновенный! В то время как большинство бьют баклуши… И этот его кабинет… и стена с аквариумом… и опыты…

Лариса раскраснелась от жары, от танцев, от объятий своего спутника и стала еще краше. Ее кавалер не отпускал ее ни на минуту. Хозяин оценил выбор своего приятеля и усмехнулся.

«Опять, наверное, про секс подумал, – перехватила его взгляд Оля. – Уж эти-то двое – Лариса и… как его там… Витька точно на нем помешаны». – Она попыталась показать хозяину, что поняла его ухмылку.

– Спасибо за приятный вечер! – кокетливо помахала Лариса хозяину. Оля стояла, не прощаясь. Лариса внимательно взглянула на подругу и, кажется, все поняла.

– Телефончик оставьте, – подмигнула она хозяину. Витька ревниво приобнял ее за талию. Но Лариса отмахнулась от него и вошла в чулан: – О-о-о! Как тут у вас интересно! Кажется, я понимаю Олю, что застряла здесь на весь вечер! А это кто? – подошла она к одному из террариумов и постучала по сетке ногтем.

– Змея, – небрежно ответил хозяин каморки и стал рыться в каком-то ящике, переворачивая в нем все вверх дном. Наконец, он извлек небольшой конверт, а из него белый прямоугольник картона – визитную карточку.

Взгляд Ларисы случайно упал на клетку с вараном.

– Ой, змея! Какая противная! – завопила она и отскочила в сторону. Оля засмеялась:

– Ничего не противная! Даже симпатичная! И, кроме того, это не змея.

– Ну уж нет! Меня сейчас вырвет! – застучала ногами подружка и выскочила из каморки, потянув за собой Олю. Хозяин вышел в коридор за ними. Витя галантно подал Ларисе куртку, и в этот момент их хозяин вдруг зацепился руками за что-то и легко взмыл под потолок.

– Ого! У тебя тут перекладина! – восхитилась Оля. Пока Лариса застегивала сапоги, парень успел подтянуться не меньше пятнадцати раз. Оля громко считала вслух. Лариса выпрямилась, и парень легко спрыгнул на пол. Ступни у него были босые и узкие.

– Как у йога, – шепнула Лариса.

«Как у Христа», – подумала Оля.

Они вышли из квартиры последними. Дорогу до метро Оля молчала. Витька острил, Лариса повизгивала от хохота.

«Ваш жалкий секс не стоит и десятой доли… Десятой доли чего?» – вспоминала Оля и улыбалась, спускаясь в метро. И лишь в вагоне, в самом уголке, рука ее наконец разжала визитную карточку, на которой витиеватым серебряным шрифтом на русском и английском языках было написано название института, биологический факультет и стояли имя и фамилия: Дорн Александр Федорович. Ниже следовал телефон.

– Не Базаров, – засмеялась Оля. – Отнюдь не Базаров. Его фамилия Дорн, – и, аккуратно сложив карточку пополам, засунула ее в самый укромный уголок своего кошелька.

И уже совсем поздно ночью она опять улыбалась, теперь уже во сне, потому что ей снилось, что она опять находится в странной маленькой комнатке и на нее приветливо и одобрительно смотрят огромные разноцветные рыбы и суетливый, вертлявый варан Кеша с колеблющимся светлым горлышком.

17

Фильм оказался двухсерийный, и Ашот вышел из кинотеатра, когда было уже темно. В пакете томились деликатесы, в сумке позвякивали подарки, и вдобавок Ашоту опять захотелось есть. «Нет, как-то неудачно началась встреча с Родиной, – подумал он. – Куда же бедному армянину податься?» Он решил на всякий случай еще раз попытаться проникнуть в больницу и, убедившись, что Барашкова там точно нет, ехать прямо к нему домой.

Он свернул с освещенного проспекта и обратным путем побрел пустынными переулками между домами к больнице. Почти возле самой больничной проходной он вдруг увидел телефон-автомат, который раньше почему-то не заметил. Ашот остановился, поставил на землю сумку, положил на нее пакет и достал записную книжку. Уже совершенно стемнело, и набирать номер и одновременно смотреть в книжку было неудобно, но вдруг Ашот вспомнил, что в боковом карманчике сумки у него должен быть карманный фонарик. Он наклонился и расстегнул на сумке «молнию». Компания молодых парней в этот момент вывернула к автомату со стороны двора. Они неслышно подошли к Ашоту сзади и тоже наклонились, чтобы получше его рассмотреть. Их было четверо – главный, и с ним еще трое ублюдков. Главный посмотрел на одного из своих компаньонов, который был меньше всех ростом из-за очень коротких ног, и взглядом подтолкнул его к Ашоту.

– Ой, мне надо срочно позвонить! Пустите, пожалуйста! – тоненьким голоском заверещал низкорослый. Ашот выпрямился и посмотрел на верещавшего.

– А-а-а, да ты у нас чурка… – даже обрадованно проговорил главный. – Ты чё, не слышал! Дай позвонить! – повторил коротконогий, а его приятель ростом повыше протянул к Ашотовой записной книжке руку. Почему-то эта грязная рука с кривыми пальцами и обкусанными ногтями запомнилась Ашоту больше всего. Он перевел взгляд на главного.

– Да не жилься, чурек, посмотрим и отдадим! – пообещал тот, вырвал у Ашота книжку и с размаху ударил его ногой в пах. А та самая грязная рука с отвратительными ногтями заехала Ашоту прямо в лицо.

– Ах ты падла! – сказал Ашот, и еще мелькнула у него последняя мысль – как это он удачно и к месту выразился по-русски. Потом он честно пытался оказать сопротивление, но нападавших было трое. Четвертый тем временем рылся в его в сумке и в записной книжке, по-видимому, отыскивая деньги.

Ашот когда-то, еще будучи школьником, года два занимался борьбой. Он и теперь еще кое-что помнил из тех тренировок. Маленький рост не вредил ему. Несколько раз он сумел подкатиться под противников и перебросить их через себя. Но парни были тоже не хилые и живучие. Ашот бросал их на землю, но они вставали. Главному, который рылся в сумке, надоела эта борьба.

– Ну, скоро вы с ним? – недовольно спросил он, но тут один из его компаньонов – тот, самый маленький, визжа, стал материться от боли – это Ашот заломил ему руку. Главный вытащил из сумки Ашота бутылку виски – подарок Барашкову, взглянул на нее и решил, что пора заканчивать. Прямо в кармане он раскрыл лезвие небольшого, но хорошо отточенного ножа. Коротышка все еще визжал в руках Ашота. Главный сделал шаг в его сторону и вбок. Внезапно Ашот ослабил хватку, схватился за бок и присел на землю. Он еще успел подумать, что надо упасть так, чтобы прикрыть рукой голову, но не успел – потерял сознание. Коротышка, которого он при падении отпустил, стал пинать его ногами. Потом поднялись еще двое и тоже пошли к Ашоту.

Из-за угла дома показались две женщины с пакетами и направились в соседний двор к помойке, а на первом этаже в окнах близлежащего дома зажегся свет.

– Шухер, сматываемся! – скомандовал главный.

– Отдай мне его! – вдруг завопил коротышка.

– Хватит, пока, – главный турнул коротышку в сторону двора. Женщины опасливо покосились в их сторону, но ничего не сказали, прошли стороной. Наискосок показалась фигура мужчины. Коротышка все-таки вырвался, вернулся и ударил Ашота каблуком в лицо.

– Чтоб не узнали!

Не особенно торопясь, они снова соединились в стаю и исчезли в соседнем дворе. Там на скамеечке на детской площадке они разодрали пакет из колбасного магазина, и коротышка с вожделением оторвал от окорока кусок и, довольно осклабясь, стал торопливо его жевать. Главный посмотрел на его довольную, грязную рожу и смазал ему по шее.

– Чего первый схватил? – Он снова достал из кармана нож и осмотрел лезвие. – Тряпка есть у кого-нибудь?

– Не-а, – ответил коротышка за всех, но один из нападавших, высокий и светловолосый, опустил глаза.

– Ну-ка, давай сюда! – протянул руку главный.

– А чего?

– Чего прячешь? – он подошел к светловолосому с выставленным вперед лезвием ножа, и тот вытянул у себя из-за пазухи тряпку. Переливчатый голубой платок, купленный Ашотом при остановке в Рейкьявике.

– Подруге своей хотел подарить, – сдавленно прошипел он.

– Вот и подари! – Главный аккуратно вытер о платок лезвие и кинул голубой лоскут светловолосому. – Подари, подари! Лучше любить будет! – Он наклонился над аппетитно пахнущими пакетами и ножом разрезал окорок и буженину. – Жаль, хлеба нет.

– Ничего, и так схаваем! – опять хотел схватить кусок коротышка.

– Вы-то схаваете, а мне он зубы… выбил! – Последний из нападавших молчал до сих пор, и теперь стало ясно, почему. Рот его был полон крови. Он медленно двигал челюстями и языком и наконец пальцами вынул изо рта несколько зубов.

Остальные загоготали.

– Нам больше достанется! – не справляясь с собой, сглатывал слюну коротышка.

– Щас пойду, эту чурку за… подвешу, хоть мертвого, хоть живого! – остервенело взревел беззубый.

– На, выпей! И засохни! – Главный сделал хороший глоток из бутылки с виски и пустил бутылку по кругу. Все с удовольствием выпили.

– Сейчас еще пожрем, и пойдешь, подвесишь, – успокоил беззубого коротышка.

– Сначала сумку еще раз посмотрим. Куда он денется-то? – Главный был разочарован, что денег не оказалось – ни в сумке, ни в бумажнике. Только какие-то квитанции. – По виду – вроде билет. Только куда и откуда – в темноте не разобрать. Не по-нашему написано.

– Да в свой чуркистан, наверное, собрался, – заметил светловолосый. Переливчатый платок он незаметно оставил в песочнице. Так, чтоб никто не увидел. На фиг он ему сдался. Одно дело с этикеткой – все честь по чести, подарок. Цени, мол, какую вещицу тебе преподнес. Другое дело – подарок в крови. Его подруга девушка гордая. Пошлет его еще с этим платком куда подальше.

Главный вытряхнул содержимое сумки Ашота на землю. Упала во влажную грязь коробочка с духами для Тины, вывалился, раскрыв кверху страницы, шикарный анатомический атлас для Барашкова. Поверх него упал швейцарский ножик.

– О! Парфюм мне, – сказал коротышка. – Я сестре подарю, – и протянул вперед жирную ладонь с растопыренными пальцами. Светловолосый проводил завистливым взглядом коробку с духами, но ничего не сказал.

– Положь на место! – Главный сунул коробку себе в карман. Он был разочарован. Ни денег, ни вещей нормальных. Он пнул анатомический атлас. – Извращенец какой-то. На фиг такие тяжелые книженции с собой таскать?

– Кончайте базарить, – прошамкал беззубый окровавленным ртом. – Не хотите, так я один пойду, попинаю чурку. Фиг ли у меня теперь денег хватит зубы вставлять?

Со скамейки нехотя поднялись главный и коротышка.

– Вы идите, я сумку постерегу, – сказал светловолосый.

Три черные тени опять потянулась со двора за угол, светловолосый еще раз поднял и посмотрел голубую косынку. «Не отстирается, б…» Он засунул косынку в кусты. Трое вскоре вернулись из-за угла и быстрыми шагами пошли прочь. Светловолосый присоединился к ним. А возле скамейки растерзанными остались пакеты из колбасного магазина, да ветер вяло шевелил уже намокшими листами американского атласа. И поперек одного из них красовался грязный след чьей-то ноги.

18

Барашков в тот же вечер выяснил, что Ашот ему домой так и не дозвонился. В одиннадцать, когда уже стало ясно, что Ашота больше ждать нечего, он вяло съел одну отбивную и засобирался домой. Тина посидела рядом с ним. Аппетит у нее пропал в тот же миг, когда она увидела спящего Аркадия на своей постели.

«Зря я потратилась на прическу, – подумала она. – Наверное, я уже и не женщина, если мужик, находясь рядом со мной, индифферентно засыпает, не проявляя вообще никакого интереса. – Ее этот факт не смутил и не разозлил. – Я всегда была такой – ни рыба ни мясо. Удивительно, как у меня вообще были какие-то мужчины…»

– А как же компьютер? – нерешительно спросила она у Аркадия, когда он уже был в прихожей.

– Не беспокойся. Когда тебе привезут стол, я проведу тебе Интернет, заведу тебе электронную почту и по ней пришлю поздравление с Днем Восьмого марта. – Аркадий говорил почти весело, но на сердце у него было тяжело. Не мог Ашот не объявиться нигде просто так. Случилось что-нибудь, решил Аркадий. Если Ашот не появится и завтра, придется обращаться в милицию. А там обязательно спросят, почему Барашков, собственно, думает, что человек, который не видел его два года, должен обязательно в первый же день кинуться ему в объятия?

– Завтра прямо с утра позвоню отцу насчет стола, – сказала Тина и закрыла за ним дверь. Она тоже беспокоилась насчет Ашота, но не так сильно, как Аркадий. Она не слышала, какой наигранно веселый голос был у Ашота, когда он звонил Барашкову из Америки. Но Аркадий слышал и прекрасно знал, как часто обладатели такого голоса после веселого разговора натирают веревку мылом и лезут в петлю.

Барашков ушел. Тина, нисколько не боясь уже испортить прическу, стянула через голову тонкий свитерок и надела халат. Халат был застиранный, старенький, но уютный. Выгулянный еще до прихода Аркадия Сеня уже вовсю спал, вытянув лапы через всю комнату. Чистоплотный мышонок Ризкин, как всегда, на ночь чистился в клеточке. Пространство посредине комнаты пустовало. Тина вдруг прошла в коридор, сняла с вешалки свое пальто и кинула на пол. Сняла с себя все до нитки и улеглась на пальто, раскинула в стороны руки, ноги. Запрокинула голову, чтобы увидеть сзади дверь и представить себе человека, который два месяца назад стоял в проеме этой двери. Этим человеком была она сама. Но девушке, лежавшей тогда на этом самом полу вместо Тины, очевидно, было все равно, кто там стоит. Да и не в девушке было дело. Тина накинула на лицо свой старый халат. По лицу потекли слезы и сразу впитались в мягкую ткань. Она больно сжала руками живот и нижнюю часть груди, чтобы вызвать в себе хотя бы подобие ощущения тяжести мужского тела. Ничего не выходило. С балкона по полу несло сквозняком, спине, хоть и на пальто, было жестко. Кряхтя, Тина встала с пола, подобрала и халат, и пальто. «Я, по-видимому, схожу с ума. Или умираю», – подумала она и побрела в ванную. Горячая вода, открытая полностью, забурлила, набираясь. Тине стало легче, пока она смотрела на нее. Она легла в ванну и стала пропускать воду сквозь пальцы рук. Почувствовала, как по коже пошли крошечные пузырьки. «Интересно, – подумала она, – а если вскрыть себе вены, пузырьки так и останутся на коже или куда-то исчезнут?» «Вскрой и посмотри», – будто раздался в голове чей-то голос. Она с ужасом отогнала его от себя, встала из ванны, низвергая потоки воды на пол, и, даже не подумав вытереть его, но мысленно повинившись перед нижними соседями, отправилась в постель.

* * *

К лежащей на асфальте скрюченной фигуре приблизился человек. Сначала мужчина хотел брезгливо обойти лежащего. Потом что-то, видимо, привлекло его внимание. Он оглянулся и опасливо наклонился над телом.

– Эй! – негромко позвал он. Ашот застонал. – Ты пьян? – спросил мужчина. Он был коренастым, плотным, с загорелым лицом и бычьей шеей. Ашот слегка пошевелился. Одной рукой он сжимал раненый бок. Мужчина присел на корточки. Что-то блестело в дорожной грязи. Это был фонарик. Мужчина осторожно взял его, чтобы не запачкаться, и посветил. На руке Ашота блестело, как лакированное, красное пятно.

– Да он ранен! – сказал вслух мужчина и оглянулся по сторонам. Никто ему не ответил. Мужчина подумал. На черта ему было связываться с раненым, валяющимся в грязи. Он вздохнул и снова наклонился над Ашотом, принюхался. Запах алкоголя совершенно отсутствовал, зато от шарфа исходил слабый аромат модного одеколона.

– На пьяницу не похож, – опять сказал мужчина вслух и почесал в затылке. – Это кто ж тебя так, бедолага? – Он опять оглянулся по сторонам. – «Скорую», что ли, вызывать?

Сбоку от домов начинался больничный забор.

– Быстрее так донести, – сказал себе мужчина. Из-за угла дома вывернули трое парней.

– Эй, хлопцы, здесь раненый, давайте-ка донесем его до больницы.

– Сейчас донесем! – с невнятным смешком сказал самый низенький из трех, коротконогий.

– Его, видно, ранили, – сказал мужчина. – Вставайте, давайте, двое, руки в замок. Подсадим его, а я буду сзади держать.

Один из троих, видимо главный, вдруг свернул в сторону и повлек за собой остальных.

– Некогда нам, – буркнул он, и, не поднимая головы, чтобы было не видно лиц, вся троица исчезла в соседнем дворе.

Мужчина тоже выматерился. Он снова наклонился над Ашотом и поглядел в его лицо. Одна его половина была сине-грязной, из носа шли потеки крови, глаз совершенно заплыл, а кожа над бровью была содрана и свернулась в гармошку уже почти на границе роста волос.

– Здорово тебя отделали, – сказал человек и, уже не обращая внимания на грязь, стал подсовывать руки под тело Ашота. Тот снова застонал, но по шевелению мышц его рук и ног человек понял, что Ашот осознает его действия и хочет ему помочь.

– Терпи, парень, – мужчина взвалил худенького Ашота на плечо и быстрыми шагами потащил его к входу в больницу.

– Упустили его! – грязно выругался беззубый, когда вся тройка вернулась в песочницу. – Чего не дал того доброхота попугать! Хотя б повеселились, – он все сплевывал кровавую слюну в песок.

– Да ладно, зато пожрали! – коротконогий похлопал беззубого по плечу. Тот отмахнулся и опять грубо выругался.

– Мотаем отсюда! Завтра выйдем, еще кого-нибудь найдем. Какие наши годы?

– Расходимся, – сказал главный. – Если тот чурку до больницы доволочет, там ментовку вызовут. Зачем нам проблемы?

– Ни за чем, – миролюбиво сказал светловолосый, и вся компания неспешными шагами разошлась по своим делам.

Больничная проходная была закрыта. Мужчина прислонил Ашота к стене, ногой забарабанил в дверь.

– Кто там? – охранник слегка придвинул лицо к стеклу маленького окошечка, но дверь не открывал. Мужчина нашарил за пазухой служебное удостоверение и шлепнул его к стеклу, чтоб можно было прочитать. Охранник прочитал и отпер дверь.

– А это кто?

– Раненый. Давай помоги занести в приемное.

– Не положено вообще-то… – Охранник не знал, как поступить.

– Я сам разберусь, положено – не положено, – тон у мужчины уже стал другим, не таким, как на улице. Очевидно, приняв решение, он не привык от него отступать. Охранник еще поколебался немного.

– Если чего, я главному врачу скажу, что вы настояли, – сказал он.

– Бери давай, не бросать же человека на улице помирать!

– Е-мое, он еще и грязный. – Охранник взял Ашота на вытянутые руки, боясь испачкаться.

Больничный двор худо-бедно, но был освещен. Человек с пропуском заглянул Ашоту в лицо:

– У тебя документы какие-нибудь есть?

Запекшиеся губы чуть раскрылись.

– В сумке…

– Ограбили? – спросил мужчина. Никакой сумки возле раненого он не заметил.

– Угу.

– Терпи, милый. Сейчас. – Они подошли к приемному, и охранник, не отрываясь, стал жать на звонок.

– Иду… – раздался голос, и дверь отворили

– Посторонитесь! – крикнул мужчина. Они с охранником втащили Ашота, положили его на кушетку в коридоре.

– Куда, куда? – испуганно закудахтала фельдшерица. Еще одна женщина в белом халате, сидевшая в кабинете, высунулась в коридор.

– Что же это такое? Кого вы тащите? – повысила голос фельдшерица, увидев женщину.

– Ранили на улице. Вызывайте хирурга и окулиста, – сказал мужчина.

– Так надо в травму, – вступилась женщина. – Я – врач приемного отделения. Хирург его осмотрит, но будем вызывать перевозку…

– Пусть хирург его сначала осмотрит. Вызывайте быстрее! – Мужчина стоял уже весь красный и грязный и ужасно злился. Охранник подумал немного и решил тихонько уйти.

– А вы, собственно, кто? Родственник? – спросила докторша из приемного.

– Нет. Я его случайно нашел на улице. Я здесь живу – в гостинице неподалеку.

– И что теперь, все будут к нам с улиц раненых тащить? – Докторша не собиралась менять гнев на милость.

– Черт вас побери, – подошел к ней незнакомец. – Говорю вам, он ранен. У него может быть большая кровопотеря…

– А вы что, врач? – докторша поморщилась.

– Да, я здесь в командировке.

– В командировке?

– Да. На совещание в министерство приехал. – Это произвело некоторое впечатление на докторшу.

– А откуда?

– С Алтая.

Женщина дернула носиком и пошла к телефону. Долго водила пальчиком по списку больничных отделений. «Здесь не Алтай, чтобы все лезли не в свои дела…» – шептала негромко. Сама она приехала из Кзыл-Орды в прошлом году, поэтому была горда своей принадлежностью к москвичам. Наконец начала звонить.

Фельдшерице показался знакомым красно-зеленый клетчатый шарф. «Да это же тот самый парень, который к нам днем стучался… – Она вспомнила, что не пустила его и нахмурилась: – Как бы чего не вышло…»

– Давайте я сама позвоню, – сказала она докторше. Та подошла к Ашоту, с брезгливостью заглянула в лицо.

– Ну, раздевайте да кладите его на кушетку. – Она сама явно не хотела пачкать свой белый халат. Мужчина осторожно стал снимать с Ашота одежду – умело стащил куртку, ботинки, отнес на кушетку, на свет, расстегнул рубашку, джинсы и обнаружил на коже небольшую рану.

– Ножом ударили, – сказал он со знанием дела. – Легкое может быть задето. Хорошо, что не в сердце. С другой стороны пырнули. – Докторша все-таки подошла, стала мерить давление, считать пульс. – Он в сознании?

– В сознании.

– А на голове что?

– Не видите, что ли? Окулиста еще вызывайте. – Фельдшерица посмотрела на докторшу, та кивнула, и фельдшер снова стала звонить. Шлепая по коридору кожаными шлепанцами, явился хирург.

– У-у-у… – Он стал осматривать рану. – Здесь оперировать нужно. А документы какие-нибудь есть? Паспорт, страховка?

– Его на улице ограбили и избили.

– Ну, я же говорю, что мы не имеем права его брать! – вскинулась докторша. – Тем более без паспорта… Надо вызывать перевозку.

– Да что ему теперь без паспорта, умирать, что ли? – зарычал командированный.

– Ба-ра-шко-ва по-зо-ви-те… – вдруг простонал раненый.

– Что? – переспросил хирург.

– Арка-ди-я Ба-раш-ко-ва…

– А это кто? – спросила докторша.

– Вообще-то это наш теперь главный анестезиолог-реаниматолог, – сказал хирург. Он наклонился и внимательно всмотрелся в половину лица Ашота. – Подождите, мне кажется, я его знаю. По-моему, он здесь работал раньше.

– Вас как зовут?

– А-шот…

– Слушайте, так это же доктор из прежней реанимации. Я сейчас фамилию его вспомню. Он армянин. Ованезов… Оганезов…

– Ога-не-сян…

– Точно. Он с Барашковым вместе работал. – Хирург почесал себе лоб. – А Барашков-то уже ушел… Но все равно, надо коллегу класть. Давайте, оформляйте пока без документов. – Он повернулся к фельдшеру: – Пишите фамилию. Оганесян. Ашот… Гургенович, кажется, – вспомнил доктор. – Возраст какой, коллега?

– Тридцать два…

– О, хорошо. Тридцать два. До возраста Христа еще не дожил. Давайте на каталку переложим. Поехали!

Командированный с Алтая помог хирургу переложить Ашота на каталку. Откуда-то вышла санитарка.

– Покатили! – Алтаец проводил каталку взглядом и, не попрощавшись, вышел на улицу. Над городом уже стояла глубокая ночь.

19

На следующий день после их с Дорном первого совместного вскрытия Михаил Борисович Ризкин вернулся от главного врача злой как черт. Даже его бордовая бабочка на шее будто перекосилась от злости. Владик как раз сидел в кабинете и пытался рассмотреть что-то в микроскоп, ежесекундно сверяясь с гистологическим атласом. Михаил Борисович вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Парень, ты вообще невезучий по жизни, или только вчера нам с тобой очень не повезло? – Он встал посреди комнаты и, склонив голову к плечу и скрестив руки, задумчиво разглядывал Владика.

Владик оторвался от микроскопа:

– Случилось что-нибудь?

– Случилось. – Михаил Борисович направился к груше. – Вообще-то такое в нашей работе случается с регулярностью примерно раз в пять лет. Но в последнее время давно уже не случалось.

– А что? Что произошло? – У Владика тревожно заныло под ложечкой. Неужели опять какая-то неприятность? Последнее время ему здорово не везло. Настолько не везло, что сомнительная, в общем-то, во всех отношениях пристань в кабинете у Михаила Борисовича стала вчера казаться ему вполне удобной бухтой для того, чтобы пересидеть грянувший шторм и залатать пробоины.

– А на тебя, дружок, вчера жалоба поступила, – Михаил Борисович осклабился в глумливой улыбке.

– Какая жалоба? Я вчера только в первый раз в жизни вскрывал.

– Вот на это самое первое в твоей жизни вскрытие жалоба и поступила, – Михаил Борисович сделал эффектный разворот на пятках и голой рукой без перчатки ударил боксерскую грушу.

– Но я же это делал под вашим чутким руковод-ством!

– А под чьим руководством – это в справке не указывается. Ты в справке расписывался?

– Да… – растерялся Владик. – Но вы же мне сами велели.

– А я и не отпираюсь, – Ризкин нанес еще несколько ударов по груше. – Ладно, ты не волнуйся. Вместе вскрывали, вместе и отвечать будем. – У Владика немного отлегло от сердца.

– Но все-таки на что жалоба? Там вообще не было ничего такого, на что можно жаловаться. Смерть, вы сказали, наступила от острой эмболии легочной артерии тромбом… Я так и написал.

Михаил Борисович отошел от груши, уселся за свой стол и включил микроскоп.

– Жалоба классная, – сказал он. – Тянет лет на десять. Или на пожизненное. На имя главного врача, копия в прокуратуру и еще одна копия в газету. Чтобы мы, как написано в преамбуле, поняли, что просто так отпиской мы не отделаемся.

Владик обескураженно смотрел на него:

– Я все-таки не понимаю…

– Чего тут понимать, – Ризкин раздраженно стал перекладывать, сортируя, стопку планшеток с препаратами, – люди ничего не понимают в смерти. Они в большинстве своем и в жизни-то тоже ничего не понимают, но зато проявляют бдительность.

– В чем?

– Во всем. Есть такая категория людей, которые, сами не разбираясь в специальных вопросах, не доверяют разбираться в них и другим. В том числе и специалистам. В нашем случае попались именно такие. Они всех подозревают, всех боятся и всех обвиняют.

– Но в чем они нас обвиняют, шеф? – снова спросил изумленный Владик.

Михаил Борисович поводил головой от плеча к плечу, будто пробовал на звук слово «шеф». Ничего, звучало неплохо.

– Нас они обвиняют в том, что мы скрываем, что нашу пациентку, оказывается, жестоко избили в отделении, все тело у нее в синяках и кровоподтеках, а мы даже не удосужились это написать в своем заключении. Мы нигде не описали эти синяки, мы скрыли в заключении, что смерть, по-видимому, произошла от побоев, и написали фиктивный диагноз.

– Они что, с ума сошли?

– Нет, – Михаил Борисович пожал плечами. – Я же говорил тебе, что такие претензии встречаются примерно раз в пять лет.

Владик чуть не впервые в жизни почувствовал себя тупицей.

– Вы извините, но я ничего не понимаю… На теле этой женщины не было ни одного кровоподтека…

Михаил Борисович выбрал себе нужную планшетку, взял с нее один из препаратов, посмотрел его на свет и, поморщившись, положил его на столик микроскопа.

– Опять микротомные ножи плохо наточены, – поворчал он. – Срезы – как лопатой наковыряли.

– Но, Михаил Борисович, не мучайте меня, – взмолился Владик. – Поясните все-таки, в чем дело…

– Пожалуй, обращение «шеф» мне действительно нравится больше, – заметил Ризкин, не отрываясь от микроскопа.

– Шеф, у меня сейчас у самого эмболия будет, если вы не расскажете. – С Владика слетела вся его прошлая вальяжность. – Я просто не представляю, как это могло получиться? Эту женщину что, санитары после вскрытия уже уронили? Или садисты какие-то отколошматили?

– Фу! Предположения на уровне школьника пятого класса, – Ризкин оторвался от микроскопа и взглянул на Владика, но тот, встревоженный, не заметил хитрые искорки в пестрых глазах Ризкина.

– Плохо, студент! – Михаил Борисович постучал себя пальцем по лбу. – Соображать лучше надо!

Владик развел руками:

– Я пытаюсь соображать…

Но Михаил Борисович все-таки понял, что сейчас его подопечный способность мыслить продуктивно, похоже, начисто утратил.

– Миленький ты мой! Мы с тобой как обосновывали наш диагноз?

Владик пощелкал мышкой, нашел, зачитал. Посмотрел на Ризкина.

– Ну, не понял?

– Нет.

– Ну, еще раз прочитай окончание последней фразы. Вот здесь, с пятого пункта.

Владик зачитал:

– «…и быстрым наступлением смерти».

Ризкин сказал:

– Ну, вот: «…быстрым наступлением смерти». Опять не понял?

Владик подумал.

– Понял. Они за синяки приняли…

– Да. Посмертное пропитывание кровью нижележащих тканей. Так называемые «трупные пятна». Для людей, не имеющих никакого отношения к смерти, это нередкая ошибка. Особенно если человек умирает не дома. Всегда подозревают избиение, когда человека привозят с улицы или он погибает в тюрьме, в следственном изоляторе… Судебные медики то и дело свидетельствуют в суде по этому поводу.

– Я помню, – сказал Владик. – Вся нижняя половина тела у этой женщины была синюшной.

– Не нижняя, – поморщился Ризкин, – «нижняя» – это от пупка и ниже. А в данном случае надо писать «нижерасположенная». Женщина ведь лежала. Поэтому кровь стекала из сосудов равномерно во все нижерасположенные части тела. А в точках плотного соприкосновения тела с горизонтальной поверхностью кровь стекать не могла. Поэтому в этих местах кожа была нормальной, светлой. Такого никогда не может быть при прижизненном образовании кровоподтеков. Но наши недоверчивые люди этого знать не могут.

– Прямо криминалистика, шеф, – сказал с уважением Владик. – Я сейчас исправлю в описании – «…нижерасположенных частях тела…» – Он застучал пальцами по клавиатуре. – Но мы же должны ответить на жалобу?

– Конечно, должны. Вот ты прямо сегодня и ответишь. Набросай пока черновик, а поправим вместе. Мне сейчас некогда – стекол гора.

И Владик, даже не замечая, что за последние два дня он ни разу на работе не огрызнулся, принялся корпеть над ответом на жалобу.

20

Аркадию Барашкову, как только он утром появился на работе, сразу сообщили, что в первой хирургии лежит, прооперированный, его знакомый.

– Ашот! – сразу каким-то интуитивным чувством определил Барашков. – Чуяло мое сердце.

– Чуяло, не чуяло, давай забирай его к себе в реанимационную палату, – сказал Барашкову оперировавший Ашота доктор.

– Тяжелый он? – спросил Барашков.

– Не легкий. Кровопотеря была большая. Почти два литра отсосали из плевральной полости. Да и окулист говорит, что не знает, удастся ли глаз сохранить.

– И глаз? – ужаснулся Барашков. – Откуда же его доставили? Машина сбила?

– Какая машина, на хрен? Банальное ограбление. Возле самой больницы ножом пырнули и сумку стащили. Если бы подальше это случилось, не удалось бы доставить живым.

– А кто его привез?

– Мужик какой-то, прохожий. Добрый человек. Редкий случай вообще, что кто-то остановился.

– Он только из Америки вчера прилетел, – зачем-то сказал Барашков.

– Мужик? – удивился хирург.

– Ашот, – подал хирургу руку Барашков. – Если б я его в аэропорту вовремя встретил, ничего бы этого не было.

– Если бы да кабы, – сказал хирург. Пожал протянутую ему руку и убежал. Барашков с тяжелым сердцем пошел в палату к Ашоту.

* * *

Пока работы для Азарцева в отделении Михаила Борисовича Ризкина больше не было. Азарцев позвонил по другим больницам – непонятное затишье было везде. То ли приближение праздника повлияло на больных, то ли вообще в преддверии трех выходных дней больных стало меньше, однако работы не было.

«Прекрасно!» – думал Азарцев, но ничего прекрасного на душе не наступило. Привычная темная дыра вместо мыслей и чувств. Сначала на людях было легче. Он чувствовал даже какое-то единение со своими, как он считал, друзьями по несчастью, но вскоре его стало тяготить немного покровительственное отношение к нему, особенно со стороны Николая и Славы. Служитель культа Толик не вызывал у Азарцева тягостного ощущения. Его славная, открытая, дружелюбная улыбка напоминала Азарцеву улыбку сумасшедшего, а с безумного что возьмешь? Поэтому Азарцев с Толиком в разговоры не вступал, да и повода у них не было для разговоров. Толик на месте не сидел, бродил где-то в своей поповской рясе с крестом. О своих делах Азарцеву тоже не рассказывал. Иногда его куда-то увозил на своей машине Николай. Возвращались они молчаливые, усталые. Машина, как однажды заметил Азарцев, почти всегда приезжала грязью заляпанная. Слава тоже особенно Азарцеву не докучал. Ездил по дорожкам по всему кладбищу на своем маленьком экскаваторе, иногда тоже исчезал, но, возвращаясь, всегда привозил деньги. Еще, наверное, где-то работал. В свободные минуты Слава много курил, пил в мастерской чай или кофе, угощал хлебом с колбасой Гришу-студента. Гриша не отказывался, всегда был голодный. Азарцев же есть вообще теперь не хотел. Исхудал как палка. Гриша ел торопясь, чаем обжигался. Казалось, он боится на минуту остаться без дела, сделает кус – и снова стучит своим долотом. Выпьет глоток – и опять стук да стук. Гришина работа больше всего привлекала Азарцева. Гришу он талантливым не считал – уж больно банальными получались у него памятники. Повторы уже готовых, откуда-то привезенных скульптур, которым он приделывал лица. Гипсовые греческие вазы в гирляндах цветов, каменные венки на мраморных плитах, звезды и кресты, согласно прожитой вере, – все это было Азарцеву одновременно и интересно, и скучно.

– Гриша, а почему ты никогда не предлагаешь заказчикам что-то свое, оригинальное? – как-то спросил его Азарцев.

– Боюсь, не справлюсь, – Гриша был честен до наивности. – Дядя Коля тогда понесет убытки, а я этого не хочу. Он и так платит за мое образование. И живу я у него на квартире.

– А сколько тебе лет? – спросил Азарцев.

– Восемнадцать.

«На год моложе моей Оли». – Азарцев не стал больше приставать к Грише, только иногда подсаживался к нему сзади и молча следил за его работой.

– Меня это нервирует, – как-то сказал ему Гриша. – Я спиной все чувствую. Если хотите смотреть, садитесь рядом. – Но Азарцев не сел. Однообразие Гришиных работ его раздражало.

– Извини, я больше не буду. – Он отошел.

– Думаешь, ты мог бы лучше делать? – как-то спросил его Слава, когда они вышли на улицу покурить.

– Не знаю точно, но думаю, смог бы.

– Это тебе только кажется, – сказал ему Слава. Он всегда смотрел на Азарцева как бы с насмешкой. Серые Славины глаза в мохнатых ресницах были вроде бы и серьезны, но вот мышцы с одной стороны лица всегда были напряжены больше, отчего Азарцеву казалось, что Слава все время кривится, когда разговаривает с ним. «Я ему не нравлюсь, но и он мне не нравится. Нам нечего с ним делить, поэтому надо принять его кривизну, как неисправимый дефект», – думал Азарцев. Но когда по вечерам приезжал в мастерскую от своих дневных трудов Николай, когда появлялся Толик с неизменной детской улыбкой поверх всегда черных одеяний, когда они звали Гришу, и он, испачканный гипсовый пылью, с ласковыми черными глазами, наконец отрывался от своей работы и садился в их круг, и появлялся Слава – крепкий, невысокий, с красными ручищами и мохнатыми глазами, – Азарцев не замечал Славиной кривизны. Он наслаждался единением этого небольшого мужского сообщества – полутаинственного, полулегального, занятого выполнением какой-то непонятной ему миссии, но вместе с тем надежного и прочного, своего рода, братства.

Этот день был как раз пятым в мартовском календаре, то есть нарядные дамы уже вовсю сновали по улицам с букетами цветов, и улыбки на их лицах были растерянно-восторженные. Они все – и Азарцев, и Гриша, и Слава, и уже слегка пьяненький отец Анатолий – собрались на первом этаже мастерской. Не было только Николая. Все пили чай из металлических кружек с коричневым сахаром, который приносил Слава. «Дороже, зато слаще, – говорил он. – Куски, как раньше были в деревне у моей бабушки». Азарцеву было все равно – он сахар в чай не клал. Наконец, приехал Николай – собранный, не по-праздничному серьезный. «Сейчас он приедет, – тихо сказал Николай Анатолию. – У него как раз годовщина. Год назад жена умерла».

– Всегда готов, – так же тихо ответил Толик, и Азарцев увидел, как он машинально прикоснулся поверх рясы к бедру – к тому месту, где под темной тканью был в джинсах карман. Азарцеву стало тревожно. «Что-то затевается», – почувствовал он. Слава невозмутимо прихлебывал чай, взял себе ломоть хлеба, ел не торопясь, обстоятельно, стряхивая крошки в широкую ладонь. Николай тоже выпил чаю, вышел на минутку на улицу, будто высмотрел что-то. Вернулся и кивнул Толику:

– Здесь.

Толик улыбнулся, подошел к Славе, ласково его приобнял:

– Пойдем покурим. Посмотрим одного человечка.

Слава и не удивился, и не отказался.

– Ну, пойдем посмотрим.

– А я? – Гриша поднял на Николая свои косульи глаза.

– А ты с Володей здесь посиди. Покарауль мастерскую.

Гриша ссутулился, задрожал мелко плечами, отошел к печке. Николай, Толик и Слава ушли.

– Куда они? – спросил Гришу Азарцев.

– Не знаю. – Гриша помолчал. – Мне не говорят. Берегут, наверное. Я не хочу, чтобы они уходили. Зачем им эта справедливость? Нам здесь так хорошо. Мы все работаем… Все по-честному… Я боюсь, что они тоже могут не вернуться, как отец…

Азарцев подошел к печке, приложил ладони к ее теплому боку. Постоял.

– Никуда не выходи, я сейчас вернусь, – сказал он. Гриша присел на корточки возле очередной гипсовой вазы, зажал голову руками.

– Не выходи! – повторил Азарцев и вышел сам.

По обледенелой дорожке он прошел к входным воротам, а оттуда, через площадь перед церковью, в глубину кладбища. Было уже темно, но выпавший накануне ночью снежок еще белел на узкой нехоженой боковой тропке. Сейчас на ней были видны свежие следы. Азарцев пошел между могилами по следам. Вдалеке, возле крупного белого памятника – плачущий ангел с куриными крыльями, – он увидел сначала высокую фигуру Толика, который стоял позади всех, потом Николая и сбоку Славу. Незнакомый человек в чем-то темном ерзал по земле перед ними, и Николай удерживал его на расстоянии вытянутой руки.

«Почему тот не отбивается?» – спросил себя Азарцев и тут же понял, что Николай удерживал незнакомца с помощью веревочной петли, накинутой на шею. Азарцев подошел совсем близко и встал рядом с Толиком.

– Ну, что будем делать с этим гадом? – спросил Николай и посмотрел на Славу. Тот выплюнул окурок и стоял молча, глядя не на человека, а в землю, только его огромные сжатые кулаки мелко подрагивали.

– Ребята, ребята… – В сумерках Азарцеву было видно, как блестит у этого человека слюна, вытекающая изо рта. – Вы меня не трогайте… У меня есть деньги, я могу заплатить!

– Ну-ну, – сказал Николай. – Это уже интереснее. Во сколько же ты ценишь свою жизнь?

– Да я все отдам! – заюлил человек. Под его коленями таял снег и сбивалась кучками жидкая темная земля. Азарцев вспомнил себя – как он сидел в своем кабинете, а адвокат Лысой Головы молча подсовывал ему бумаги на подпись. Сам же Магомет сидел развалясь в мягком кресле и задумчиво, по-деловому, потирал гладкий, без единой морщинки, сделанный самим Азарцевым лоб. А Юлия суетилась вокруг него, запинаясь о его длинные, вытянутые по ковру ноги, предлагая то кофе, то чай, и Магомет даже не подумал их убрать.

– А что у тебя есть? – поддернул веревку на шее незнакомца Николай.

– Деньги, золото, машина хорошая… Да я ведь не воровал… Само в руки шло… – торопливо перечислял незнакомец, заглядывая в глаза и стараясь вызвать сочувствие у Николая и остальных.

Азарцеву стало неизмеримо горько и одновременно противно. Он отошел чуть вбок и встал за могилу, чтобы видеть всех.

Отец Анатолий и на человека на коленях смотрел тоже ласково, улыбаясь. Слава же на него по-прежнему не смотрел. Вытащил новую сигарету, опять закурил. Лицо Николая не выражало ничего особенного – было похоже на лицо опытного рыбака, который, поймав крупную рыбу, спокойно и крепко удерживает ее за голову и вынимает крючок из широко раскрытого рыбьего рта, чтобы со спокойной душой и чувством удовлетворения отправить в корзину с уловом.

– Я ведь никого не неволил… – продолжал человек. – Люди сами мне деньги несли…

– Еще бы не понести, – так же ласково заметил Толик, – все понесут – матери, чтобы выручить сыновей; жены, чтоб спасти мужей… Как не понести начальнику милиции? А ты специально всех подставлял. Уголовные дела заводил на тех, кто не хотел тебе подчиняться…

– А не помнишь ты одного врача, – вступил Николай, – молоденького еще, неопытного совсем, который только-только начал работать после института в районной экспертизе? По жестокой случайности в том же самом районе, где ты тогда начальствовал – и заодно домину такую себе отгрохал, что все в районе знали – с этим человеком лучше не связываться – уроет… Не помнишь?

– Не помню, – сказал человек и замолчал.

– А зря не помнишь. Ты ему, гнида, всю жизнь поломал. – Николай сильнее затянул петлю.

– Не было никакого врача! – вдруг заорал мужик, закашлялся, задохнулся и забил кулаками об землю.

– Ну, как же не было? Вот он стоит, на тебя смотрит, – уже серьезно сказал Толик. Николай опять поддернул веревку так, чтобы начальник милиции поднял голову.

Слава стоял в тени памятника, а тут вышел наружу, на лунный свет. Прекрасная ночь, однако, заменила в этот день весенние сумерки. И луна, почти наполовину полная, придавала кладбищу печальный и умиротворенный вид. Но не печальным и отнюдь не умиротворенным было в эту минуту лицо Славы. Его будто грубо высеченные черты прорезали тени, кривая сторона еще больше напряглась, и Азарцев ясно увидел, что мускулы под одним глазом подрагивали.

«Да это у него тик», – понял Азарцев.

Слава бросил окурок и сплюнул себе под ноги.

– Значит, не узнаешь, – тихо, размеренно сказал он.

– Не узнаю, Боженька видит, не узнаю! Боже помилуй мя, грешного… – с мужиком началась истерика – он рыдал, кашлял, смеялся и, наконец, хотел повалиться на землю. Веревка не дала, и он тонко завизжал, задергавшись, как свинья.

– Хватит, заткнись, – сказал Слава. Мужик замолчал.

Толик подошел к мужику.

– Дай мне крест! Дай мне крест целовать! – заорал мужик, протягивая к Толику лицо. Азарцев увидел, что руки у него были связаны за спиной.

– Ну да, еще оборудование о тебя пачкать. Куда его повезем? – Толик повернулся к Николаю.

– Да в тот его прекрасный дом и повезем. – Николай приподнял мужика, поставил его на ноги, чтобы тот мог идти.

– Отпустишь ведь? – наклонился к мужчине Толик.

– Отпущу! Только не убивайте, у меня дети… – Мужчина всхлипывал, и слезы текли по его испачканному лицу. Толик вынул свой белоснежный платок.

– И у других тоже дети. Вот ты другим больным детям дом свой в дар и отдашь.

– Все отдам! Только жизнь мне оставьте!

– Ну, тише, тише… Раз натворил таких нехороших дел, надо и отвечать. – Толик вытер ему лицо, спрятал платок, достал темную повязку и завязал мужчине глаза.

– Умоляю, помилуйте!

– Давай, пошли! – Николай толкнул мужика в спину, Толик крепко держал за локти и приговаривал:

– Здесь осторожнее – ямка, – или: – Не ушибитесь, пожалуйста. Здесь металлическая загородочка покосилась и из земли неудачно торчит.

Слава шел за ними молча. Кулаки у него все так же были сжаты, лицо сосредоточенно и сурово. Когда они вышли на площадь, Слава сказал:

– По луже его проведите несколько раз и сами пройдитесь.

Толик посмотрел на Славу со своей привычной доброй улыбкой:

– Зачем?

– Чтобы почву с собой эту кладбищенскую на ногах не тащить. Следы не оставлять. В городе ведь не такой состав грязи. Просто на всякий случай. Мало ли что.

И Азарцев, который шел за ними, увидел, как темные фигуры зашли в большую лужу и сделали вид, что играют в ней в футбол. Ворота кладбища были уже закрыты, только машина Николая стояла у входа рядом с еще одной, огромной, похожей на майского жука машиной. Толя подал Николаю ключи, они все сели в нее и уехали. Азарцев постоял еще в воротах, повернулся и пошел в мастерскую.

21

Оля Азарцева сидела на лекции со своим обычным сонным лицом, и никто не мог бы заметить, что она волновалась. Она ждала Ларису, а та все не шла, хотя накануне в машине, когда они возвращались с вечеринки, девушки договаривались встретиться, как обычно, с утра.

Прозвенел звонок на перерыв. С облегчением Оля увидела знакомую фигуру в дверях аудитории. Столкнувшись с выходившим в коридор преподавателем и нисколько не смутившись, Лариса спокойно проскользнула в зал. «Вот дает!» Оля улыбнулась, наблюдая, как Лариса, пританцовывая, двигалась по аудитории. Перекинувшись парой веселых фраз со знакомыми, подружка подошла к Оле:

– Привет! Место мне заняла?

– Я уже стала беспокоиться. – Оля подвинулась, взяла с соседнего стула свою сумку. – Куда ты пропала? Два дня тебя нет.

– Да никуда не пропала. – Лариса достала из сумки помаду, подкрасила губы. – У Витьки осталась в тот вечер ночевать, да там же и задержалась. У него родители очень удачно куда-то уехали.

– А теперь приехали? – спросила Оля.

– Да нет, он мне просто уже надоел за два дня. Какая лекция-то? – Лариса вгляделась в надписи на доске. Достала тетрадку и быстро стала списывать последнюю таблицу. Перерыв закончился. Снова пришел преподаватель.

– Ну, и что ты теперь будешь делать? – помолчав, спросила Оля.

– В смысле? – Лариса, как паинька, ела глазами преподавателя.

– Ну, с Витькой?

Лариса пожала плечами:

– Не знаю. Может, соскучусь, опять к нему приду. Квартира у них – супер! Ванная комната размером с небольшой магазин. Ну, а ты как? – подружка скосила глаз на Олю.

– А что? – У Оли не поворачивался язык рассказать Ларисе, что она думает про своего нового знакомого. Жизнь с матерью приучила ее не откровенничать ни с кем. Расскажешь Юлии что-нибудь, себе только хуже. И то не так, и это не эдак.

– Да, по-моему, этот чудак – интересный. И рыбки у него красивые. Есть на что посмотреть. Я ему записала твой телефон. – Лариса что-то прошептала Оле на ухо и захохотала. – Сознайся! Ведь ты на него запала?

– Может быть. Не разобралась еще, – пробормотала Оля. Преподаватель обернулся от доски и посмотрел в их сторону.

– Давай скорее разбирайся, – Лариса сделала в сторону доски умильную гримаску.

«Почему скорее?» – написала на полях тетрадки Оля.

Преподаватель опять повернулся к доске.

– Пока ты раскачиваешься, мальчика уведут.

Оля промолчала и тоже стала перерисовывать с доски непонятный ей график. Но думала она совсем не о графике.

Действительно, Саша Дорн не выходил у нее из головы. Более того, целых два дня она даже не могла понять, что с ней происходит. Мама, не в пример другим дням, вдруг действительно показалась ей необыкновенно красивой. Погода на улице – восхитительной. Сегодня утром по дороге в институт ей вдруг захотелось выяснить, а где же находится этот замечательный биологический факультет, на котором учится ее новый знакомый? Придя на лекцию, она первым делом раскрыла ноутбук и посмотрела. Оказалось, далеко, не по дороге. Ее это огорчило, но ненадолго. «Все равно же в одном городе!» – даже с облегчением подумала она. И все занятия она думала о Дорне и ставила сроки: «Он позвонит сегодня вечером!» – но он не позвонил, и Оля поставила другой срок. «Нет, сразу же звонить неприлично. Поэтому он и не звонил вчера. Он позвонит сегодня. Или завтра. А если… – Ей не хотелось думать о том, что он может и не позвонить. – Он может потерять эту бумажку с номером телефона. Он ведь и нашел-то ее не сразу… – Оля искала выход. – В конце концов, я сама могу ему позвонить! Жаль, что я не догадалась спросить у него электронный адрес. Я бы послала ему письмо – и насколько это было бы проще! Но если он будет рад моему звонку, какая разница, кто позвонит первым». Оля даже на ночь положила телефон рядом с подушкой. А Саша все молчал. «Скоро Восьмое марта, тогда уж вообще будет неудобно звонить, – Оля волновалась. – А он, наверное, не может меня куда-нибудь пригласить, потому что у него нет денег».

Наконец, вконец измученная своим воображением, в котором личность Дорна приобретала совсем уж фантастические черты, Оля решилась набрать его номер.

– Здравствуй, Саша, это Оля, – сказала она, и некоторое время вместо ответа в трубке было молчание.

– Алло? – повторила Оля, чтобы проверить связь.

– Да, я слушаю. – Связь работала, это было очевидно.

– Я была на вечеринке у тебя в квартире два дня назад. Мы еще разговаривали о твоих опытах! – напомнила она.

– А, это ты – Оля, – откликнулся Дорн. – Я помню, ты была с подругой, а она – с другом. Я даже не понял, что тебя зовут Оля. Ты, по-моему, и не говорила.

– Это правда, – отозвалась Оля. – Я не говорила, потому что ты и не спрашивал.

– Ну, вот теперь я знаю, что ты – Оля, – он замолчал как-то неуверенно.

– А я думала, почему ты не звонишь? И вот сама позвонила… – набралась храбрости Оля.

– Ну, правильно… – Снова возникла пауза, и потом Саша Дорн спросил: – Так я тебя слушаю, Оля?

– Ну, я просто хотела узнать, как твои дела, как опыты? – Сердце у Оли упало.

– Да все хоккей, нормально, только опыты пока застопорились. На лабораторных крыс денег нет, варана Кешу на опыты пускать жалко. Так что перерыв пока взял. Да и в университете тоже надо поучиться, а то я в этот семестр уже порядочно пропустил.

Оля вдруг поняла, что ей надо сделать.

– Знаешь, – сказала она, – может быть, я могу купить тебе крыс для опытов? У меня есть деньги.

– Не знаю… может быть, потом… – Предложение прозвучало неожиданно и заманчиво. Саша размышлял. – Знаешь, в данный момент крысы мне пока не будут нужны. Их надо кормить, поить, клеточки чистить. Лишняя трата времени. А мне сейчас очень некогда. Да надо еще все хорошенько перепроверить. То, что получается на крысах, может и не получиться на человеке. Так что у меня пока перерыв. И лекарств пока нет. Нужно будет еще достать…

– Ясно, – разочарованно проговорила Оля.

– Но, ты знаешь, – Саше показалось опрометчивым терять такое знакомство, – если ты серьезно насчет крыс, то, когда надо будет, я тебе свистну. Договорились?!

– Хорошо! – согласилась Оля. – Я буду рада тебе помочь. – Саша отключился, она еще долго слушала гудки. Ей было все равно, каким словом он это назвал. Если из всего многообразия русского языка он выбрал слово «свистну», пусть «свистнет». Главное, что она все-таки будет ему нужна. Оля вспомнила, что когда-то на глаза ей попалась книжка «Сто выдающихся супружеских пар» или что-то в этом роде. Она смутно вспомнила начало: Женни Маркс, Мария Кюри, Софья Толстая… дальше не было времени почитать. «Надо будет разыскать эту книжку, – подумала Оля. – Наверное, в этом и есть настоящее счастье – быть полезной любимому человеку».

И в голове у Оли все встало на свои места. Она поняла наконец, чего она хочет в этой жизни: быть рядом. Главное, чтобы человек, которому она хочет посвятить свою жизнь, был бы великим, необыкновенным, не таким, как другие. Она стала бы ему помогать, беречь его, нянчить, создавать условия. Целый вечер Оля размышляла о том, не нужно ли ей бросить свой институт и не поступить ли на будущий год на биологический факультет. Ей не было жалко уже потраченных на обучение двух с половиной лет, ни маминых и папиных денег. Ее остановило лишь одно – то, что она ровным счетом ничего не понимала в биологии. Поэтому Оля решила все-таки получить образование там, где уже училась; да и с экономической точки зрения это было выгоднее – чем раньше она начнет работать, тем больше денег у ее милого будет на опыты. На следующий день Оля пошла в магазин «Медицинская книга» на Фрунзенской и скупила там всю имеющуюся литературу по вопросам наркозависимости.

* * *

Когда Азарцев вошел в мастерскую, Гриша сидел на корточках, с закрытыми глазами, привалившись спиной к печке. Услышав шаги, он встрепенулся:

– Уехали?

– Уехали. – Азарцев вздохнул. Внутри у него все дрожало – от напряжения и от гнева. Во что этот Николай втягивает его? То, чем они тут занимаются, самые настоящие бандитские терки. Уж меньше всего на свете Азарцев хотел бы быть причастным к какой-нибудь банде. Хватит с него Лысой Головы. Достаточно посмотреть на Юлию, как она лебезит перед этим косоглазым. И это Юлия! У которой девяносто девять процентов населения страны, включая и его, Азарцева, абсолютные идиоты, на которых даже не стоит обращать внимания.

Он подошел к Грише, так же как он, привалился спиной к печке.

– Ты знаешь этого человека, которого они сейчас увезли?

– Я никого не знаю. Слышал только, что это он посадил Славу в тюрьму.

– Каким образом?

Гриша помолчал, как будто оценивая, тот ли человек Азарцев, которому можно что-то рассказать. Потом поднял глаза, и Азарцев увидел в них жалость и страх. Возможно, такой же страх, который был и у него самого на сердце.

– Расскажи мне все, что знаешь, – попросил он.

Гриша все-таки не решался, но потом глубоко вздохнул и стал говорить – сбивчиво, торопливо:

– Слава был судебно-медицинским экспертом. Он после института работал в районе, где начальником милиции был этот… этот… эта гнида, гадина… – Азарцев видел, как бегают, перебирая одежду, Гришины пальцы со сломанными ногтями и ободранной на самых кончиках кожей. «Это у него от постоянной работы с камнем», – подумал он.

– …И, как я понял, он хотел, чтобы Слава дал поддельное заключение…

– И Слава дал?

– Слава не дал. И тогда этот… эта гнида сделала так, чтобы Славу посадили в тюрьму. Он сказал, что ему не нужны такие несговорчивые эксперты в районе. Славе дали восемь лет. И он отсидел полностью. – Гриша вздохнул. – У Славы были жена и ребенок. Маленький тогда еще. Они должны были получить квартиру. Квартиру не дали. И жена тоже ушла. Замуж, кажется, снова вышла. Славин сын теперь уже ходит в школу, но Славе не дают с ним видеться.

Азарцев тут же вспомнил Олю.

– Почему?

– Этот гад так подстроил, будто это Слава, наоборот, за деньги дал неправильное заключение. И еще его лишили права работать врачом. Теперь он здесь, на кладбище, а жена его вроде как говорит, что ее сын обойдется без общения с отцом-могильщиком. И самое ужасное, – Гриша смотрел на Азарцева глазами огромными, черными, страдающими, – что Слава в одиночку пьет.

Азарцев удивился:

– Слава пьет? – Когда они выпивали здесь, в мастерской, вечерами, Азарцев не замечал, чтобы кто-нибудь напивался.

– Он пьет, когда никто не видит, – сказал Гриша. – Но очень сильно.

– А ты откуда знаешь?

– Я иногда здесь ночую. Мне в мастерской лучше, чем дома. Дядя Николай, когда один остается в квартире, страшный. Он ходит из угла в угол, что-то бормочет, взмахивает руками… И я тогда сюда прихожу ночевать, а тут иногда бывает Слава. Он лежит прямо на полу. У печки. Он как бесчувственный тогда. Ничего не замечает.

– Николай тебя бьет? – почему-то спросил Азарцев.

– Нет, что вы! – Гриша взглянул испуганно. – Он меня очень любит. Говорит, я у него один остался. Что он меня никуда не отпустит от себя, что я ему как сын. Но мне почему-то все равно страшно. Мой отец был совсем другой. Он был настоящий. А дядя Николай… – Гриша помолчал. – Он как будто в кино снимается про Бэтмена…

Азарцев молчал, смотрел в угол.

– Вы не подумайте! – вдруг испугался Гриша. – Я всех люблю: и дядю Николая, и Славу, и Толика, и вас… Но, мне кажется, это все скоро закончится. И эта мастерская, и вот то, как мы все здесь живем… – Гриша вдруг гордо вскинул голову, повернулся и прямо и строго взглянул на Азарцева: – Но я никогда их не оставлю. Куда они пойдут, туда и я с ними.

Азарцев встал, походил из угла в угол.

– А почему Слава не может найти себе другую работу? На стройке, например? Почему обязательно надо ездить на экскаваторе по кладбищу?

– Он же здесь много зарабатывает, – сказал Гриша. – А денег нужно очень много. По-настоящему много, чтобы их не поймали. И чтобы выполнить то, что задумал дядя Николай. И чтобы здесь никто не лез в их дела. А Славу люди боятся. На кладбище-то уж точно боятся. Он как посмотрит…

– Как? – но Азарцев понимал, о чем говорит Гриша.

– Каждому ясно, что Славе жизнь не дорога.

Азарцев закурил. Он стал много курить в последнее время.

– Слушай, Гриша, – вдруг сказал он. Он как-то раньше к Грише относился несерьезно, а тут вдруг спросил. Очень захотелось ему узнать Гришино мнение. – А как ты думаешь, что в жизни важнее всего?

Гриша ответил быстро, как будто ответ так и сидел у него на губах:

– Чтобы тебя кто-нибудь любил. По-настоящему. Не один месяц или год, а всегда.

Азарцев переспросил:

– Чтоб ты любил или тебя любили?

Гриша передернулся даже от такого непонимания.

– Что б вас любили. Как мамы любят.

Азарцев подумал.

– Ну, вот тебя Николай любит, а ты же его боишься?

И Гриша так же быстро ответил:

– Если б он меня не любил, я бы умер. Слава вот поэтому и пьет. Он тоже хочет умереть.

Азарцев посмотрел на Гришу, спросил:

– Тебе долго еще учиться?

– Четыре года. А что?

– Уходить тебе надо отсюда, вот что. Не дело тебе на кладбище сидеть.

Гриша помолчал, будто раздумывал, вздохнул:

– Нет. Если я отсюда уйду, памятники некому будет делать. А это тоже деньги немаленькие. Я никого не хочу подвести. Мой отец ведь тоже там, – Гриша мотнул головой в сторону мемориала в глубине кладбища. – И если я уйду, это значит, что я простил мучителей своего отца. А я их простить не могу. Дядя Николай их найдет, я верю.

Азарцев походил еще, взял чайник, пощупал его остывший бок.

– Чаю хочешь?

– Нет, – Гриша прошел к своей незаконченной работе и взял троянку. – У меня заказ срочный. Кстати, не посмотрите? Лицо на фотографии какое-то кривое, никак не получается.

Азарцев подошел, посмотрел фотографию, посмотрел Гришину работу. Свернул фотографию пополам вдоль лица.

– Ты на кривую часть не смотри. Делай обе половины лица одинаковыми. Родственников это больше устроит. Кому же охота деньги платить за кривой памятник? К тому же, может, когда этого человека фотографировали, у него в этот момент зуб болел?

– Похоже, – улыбнулся Гриша. – Спасибо за совет.

– Так остаешься работать? Не поедешь домой? – еще раз спросил Азарцев.

– Нет, не поеду. А вы идите, – Гриша от старания закусил губу. – Мне уже не так страшно. Я буду работать и их ждать.

– А что, они сказали, что сюда приедут? – Азарцев подумал, что это было бы крайне неосмотрительно.

– Не знаю. – Гриша смахнул пыль с каменного лица будущего памятника специальной кисточкой и еще чуть подправил пальцем. – Но я буду их ждать, когда бы они ни вернулись.

Азарцев вышел. Он сел в свою машину и завел двигатель, но не тронулся с места. Ему хотелось ехать, но он не знал куда. Он вспоминал слова Гриши о любви. Он думал, что Гриша, наверное, прав, хотя Азарцева всегда учили, что главное – любить самому. Твоя любовь дает счастье тому, кого ты любишь. Нет, Гриша, конечно, прав. Важно, чтобы любили тебя. Тогда ты защищен колпаком чужой любви от одиночества, от неприятия тебя миром, от бедности. Тот, кого любят, уже богат. И Гриша был богат, когда его любила мама и любил отец. И он, Азарцев, в детстве тоже был богат любовью. А потом? Кто его любил потом? Юлия точно не любила. Оля? Это он ее любил и любит. Это и правильно – родители всегда должны больше любить детей. И он всегда получал любовь от своих родителей, только теперь уже почему-то забыл об этом. А Гриша не забыл. Гриша счастливый – его любили, он отвечал на любовь и никого не предавал. А вот он, Азарцев? Он предавал. И его предавали. И снова возникло в его памяти белое пятно. Оно возникало всегда в последние два месяца, когда он хотел подумать о той, которую предал последней. Какое это громкое слово – «предательство». Но разве он виноват? Разве он поступил хуже, чем поступают многие? Нет. Он поступил обычно. Он даже не хотел вспоминать ее по имени – ту, с которой обошелся так плохо. А как поступили с ним? Не в любви, в большем… Сначала заманили, потом отобрали. Отобрали дело всей его жизни, и он теперь бальзамирует каких-то покойников. Он вспомнил Славу. От него, оказывается, ушла жена. Но он, Азарцев, ни от кого не уходил. Просто так вышло. Когда он жил с той (он опять не хотел даже мысленно называть Тину по имени), его душа была пуста, несмотря на все ее советы и ухищрения. А потом вдруг расцветилась неожиданной встречей. Он этой встречи не искал, она произошла случайно. Зачем? Он тоже этого не знал. Но мир, который до этого был пуст и тускл до отвращения, вдруг осветился присутствием другой. Как это произошло, сколько продолжалось – он ничего не помнил. Не помнил деталей – только все самое общее. Откуда-то из небытия возникла девушка – волосы, глаза, ноги… Ничего не помнил конкретно – только взгляды, запахи, прикосновения, объятия. Если это называется любовью – он ее полюбил. И она его полюбила. Они любили друг друга, а та женщина, с которой он все-таки жил, вошла и увидела. Банально, до глупости. Противно до омерзения. И непонятно то, что она, та, с кем он жил, она его точно любила. И он ее, наверное, когда-то любил. Но вот парадокс. Любовь матери дает счастье. А любовь женщины, которую сам не любишь, счастья не дает. Дает приют, чувство безопасности, заботу, даже тепло. А счастье – нет. И с ним так было. О нем заботились, грели его и холили по мере сил. Его любили, а он был несчастлив. А юная красивая девушка его, скорее всего, все-таки не любила – иначе как объяснить, что смылась в одно мгновение, как только почувствовала опасность? А он был счастлив с ней. Как это понять? Кто он такой? Подлец, обыватель или просто тюхтя, как называла его Юлия и как, наверное, думает о нем Слава? Обыватель? Наверное. Подлец? По отношению к той – да. Но, черт возьми, что он может сделать со всем этим? Нет, он не великий человек, думал про себя Азарцев, он не годится на подвиги, но все-таки в нем что-то есть – и не плохое, и не хорошее, а что-то свое, что отличает его от многих других. И самое главное, он хочет оставаться таким, как есть. Не плохим и не хорошим. Самим собой. Каким он появился на этот свет. Вот точно таким, каким он себя ощущает сейчас.

Азарцев вышел из машины, открыл ворота и выехал со двора. Сбоку светлели церковные стены. Он машинально взглянул вверх – на колокольне темнел проем, в котором, он знал, висел колокол. Азарцев вернулся, чтобы запереть ворота. Поверх льда блестела под луной тонкая кромка воды. Он поскользнулся, чуть не упал, но удержался. Так куда ему теперь ехать? И вдруг ему до смерти захотелось увидеть свою бывшую клинику. Что в ней теперь? Он был готов ко всему – от публичного дома до супермаркета, но он страстно желал снова «пощупать» взглядом прекрасные пропорции дома, который он строил сам не так уж давно – какие-то четыре года назад. Он хотел только взглянуть, чтобы заново оценить правильность и красоту колонн, погрузиться в таинственную глубину каменной террасы, узнать, куда девались осколки разбитой головы каменной Афродиты, и посмотреть, горит ли в окнах свет… У него будто вынули внутренности, так ему было невмоготу сознавать, что все то, что образовывало смысл его жизни, теперь принадлежит чужому – и этот чужой, возможно, развалился сейчас в его кабинете и даже не вспоминает о нем, об истинном хозяине. А в холле, где раньше стояла золоченая клетка от пола до потолка с красивыми маленькими птичками, теперь, может быть, резвятся слуги этого чужого. И все-таки больше всего ему хотелось бы узнать, что теперь находится в той комнате, где раньше у него была операционная. Вот в ней, в этой комнате, он как раз и ощущал себя счастливым, потому что был одновременно творцом, властелином, слугой и рабом и все-таки в конечном счете оставался самим собой.

22

Тина весь день ходила по квартире и ждала Барашкова. Сенбернар Сеня вздыхал, гулял, лежал и следил за ней круглыми темными глазами из-под приподнятых белых бровей. Мышонок Ризкин шумно потягивал носом в сторону неизвестных картонных коробок, составленных у стены, а Тина ходила целый день, как автомат. Ей не терпелось включить компьютер. Нет, она, конечно, помнила про свои обязанности – мышонок получил свой кусочек сыра, натертую морковку и блюдечко молока, сенбернар был тоже вычесан, накормлен и выгулян. Но душой Тина сегодня была не с ними. Ее манили чернота и тусклый блеск экрана монитора, серебристые бока системного блока, клавиатура с рядами букв и цифр и даже старый красно-серый коврик, на котором лежала маленькая пластмассовая мышка.

– Формой действительно похожа на тебя, – сказала Тина, поднеся «мышку» к Ризкину. Мышонок вытянул черный нос, чихнул и спрятался в угол. Компьютерная мышка не произвела на него впечатления.

«Ну, куда же делся Аркадий?» – изнывала Тина от нетерпения. Ей хотелось как можно скорее усесться за письменный стол, уже с утра привезенный отцом, и застучать по клавиатуре. Она видела, как это делали множество людей – и в кино, и в жизни, и Тине казалось, что, если она вот прямо сейчас присоединится к их компьютерному сообществу, она что-то очень важное изменит в себе самой. Просто удивительно, почему она так долго молчала о своем желании сесть за компьютер? Она даже попробовала постучать по неподключенной панели клавиатуры, но удовольствия от этого не получила.

«А смогу ли я?» – думала она и сама же себя успокаивала. Не может быть, чтобы печатать на компьютере было сложнее, чем играть на рояле. А за роялем, вернее за пианино, Тина провела минимум восемь лет в детстве. Она посмотрела на свои пальцы. Странно подумать, что вот эти самые руки легко играли когда-то очень сложные произведения – ей казалось, что, сядь она сейчас к инструменту, не в состоянии будет сыграть даже гамму.

А раньше ведь она еще и пела! Теперь это казалось Тине просто анекдотом. Она попробовала голос – взяла две ноты. Опять всплыли в памяти экзотические птицы в золоченом вольере, краснорожий толстяк в белой манишке за роялем, жующие рты зрителей. Фу! Никогда она больше не будет петь.

Вот, наконец, долгожданный звонок. Это Аркадий! Она побежала к двери, перепрыгнув через лежащего на проходе Сеню. Она еще может прыгать? Умора. И как это она не запнулась?

Почему не слушаются пальцы, крутящие замок?

– Аркадий?

По тому, как он стоял, что-то пожевывая губами и не смотря ей в глаза, она поняла – компьютера сегодня не будет. И тут же мелькнула мысль: «Боже, она совсем забыла, что накануне они ждали Ашота!»

– Случилось что-нибудь?

– Случилось.

Она втянула Аркадия в квартиру:

– Что?

Он вошел, расстегнул плащ и, не снимая его, устало сел прямо в коридоре на тумбочку для обуви.

– Ну, говори же!

Он поднял на Тину измученные глаза:

– Гражданин Оганесян Ашот Гургенович, прилетевший вчера утром из Америки, вторые сутки не приходит в сознание у нас в хирургии после операции по поводу ножевого ранения грудной клетки с ранением легкого, кровотечением в плевральную полость со значительной кровопотерей. Кроме того, у него еще травма головы и глаза. – Барашков сжал кулак и грохнул по стене коридора так, что дрогнуло зеркало, висевшее на противоположной стене.

– Как? – Тина прижала руку ко рту.

– Вот так, – сказал Аркадий. – Для кого-то Родина, а для кого – уродина. Очевидно, вчера вечером он шел ко мне в больницу. Был избит на улице какими-то подонками. Возможно, с целью ограбления. Доставлен случайным прохожим. При поступлении был еще в сознании. Прооперирован экстренно ночью. Но в сознание до сих пор не приходит. И совершенно нет ясности, отчего он, собственно, не приходит в это сознание. То ли от шока, то ли от черепно-мозговой травмы.

– А МРТ головы сделали? – спросила Тина.

– Когда я уезжал, еще нет.

Тина потерла себе лоб.

– Я к нему должна поехать. И почему ты здесь, а не около Ашота? Ты должен был бы мне позвонить…

– Там есть второй врач.

– Он может не справиться. Я сейчас оденусь. Ты меня отвезешь?

Барашков подумал.

– А ты уверена, что сможешь пробыть на ногах всю ночь?

– Конечно! – легко сказала Тина и побежала одеваться. – День да ночь, сутки прочь. Вспомни, как мы в реанимации работали. Нам не привыкать.

– Ну, собирайся, – решил Аркадий. – Я тебя отвезу, вернусь домой, посплю хоть часа четыре и тоже приеду.

– Хорошо.

– Можно я пока попью чего-нибудь горячего?

– Всё на кухне! Делай там, что хочешь.

«Ей, наверное, необходимо ухаживать за кем-нибудь, – думал Барашков, размешивая в чашке растворимый кофе. – Откуда в ней взялся этот комплекс, что она больше никогда не сможет работать врачом?» Он краем глаза наблюдал, как Тина прошла в ванную комнату, как вышла оттуда уже одетая, энергичная и подкрашенная.

– Поехали! – сказала она.

– Тина, – он вспомнил о компьютере, – тогда попозже с компьютером разберемся?

– Конечно, – сказала она. – Едем быстрее.

– Тогда вот возьми на всякий случай, – Аркадий достал из-за пазухи свернутую вдоль тетрадку.

– Что это?

– Мои записи. Я, когда сам учился работать на компьютере, записывал каждое действие – куда пальцем ткнуть. Как обезьяна. Может, тебе пригодится.

– Молодец! – сказала Тина. – Зачтется тебе за все твои добрые дела! – И сбежали пешком вниз по лестнице, и покатили по ночной Москве тем же самым маршрутом, каким когда-то Барашков на «Скорой» вез саму Тину[2].

«Жизнь идет, и как в ней все меняется… – думал Аркадий, встраиваясь в поток машин на Садовом кольце. – Дорога одна и та же, но какие разные идут по ней пути… Тогда я вез Тину, сейчас мы едем к Ашоту…» Ему пришла в голову мысль, что очередь – за ним, но эта мысль его не испугала. «Ничего… как-нибудь. Бог не выдаст, свинья не съест. Живы будем – не помрем». Огни идущих спереди машин слились в темноте перед ним в огненное кольцо. «А все-таки жизнь прекрасна, – подумал он. – И надо жить и наслаждаться жизнью».

* * *

Ашот действительно лежал один в палате интенсивной терапии. Вообще-то он не должен был находиться там в одиночестве, но дежурного врача срочно вызвали в другое отделение, а медсестра вышла «на минутку». «Минутка» продолжалась уже полчаса, но у девушки самой ужасно разболелась голова, и она оставила свой пост в поисках сочувствия и таблетки анальгина. Таблетка нашлась в ее собственном кармане, а сочувствие пришло в лице очень симпатичного парня, прооперированного четырьмя днями ранее по поводу банальнейшего аппендицита. Парень уже довольно быстро ходил, слегка согнувшись вправо, и вполне мог поддерживать занимательную беседу. Худой, смуглый, небритый дядька, каким казался молоденькой медсестре Ашот, был ей совершенно безразличен, в отличие от хоть и кособокого, но разговорчивого сверстника, поэтому медсестре было гораздо приятнее по всякому удобному случаю высовываться в коридор, чем находиться на своем рабочем месте в палате у Ашота. «Чего там сидеть без толку? – думала медсестра. – Лежит себе больной и лежит. Аппарат за него дышит, моча в бутылочку собирается, лекарства из капельницы капают. Все остальное от нее не зависит. Если так, не отходя, все дежурство за столиком сидеть, можно и с ума сойти». А медсестра сходить с ума не собиралась. Впрочем, Ашоту, не понимающему и не видящему, что происходит вокруг него, это все было безразлично. Всем казалось, что он пребывает без сознания в каком-то особом пространстве между жизнью и смертью, на медицинском языке называемом комой, но на самом деле то состояние, в котором он пребывал, правильнее было бы назвать очень глубоким сном. Сном без возможности проснуться. Он находился в этом сне уже вторые сутки и заново как бы проживал в нем некий отрезок своей жизни.

Каким-то интуитивным чутьем он осознавал, что находится в больнице – возможно, что запахи и звуки все-таки регистрировались более глубокими и древними отделами его мозга. И эти ощущения вызывали в коре похожие образы, более ранние и лучше запомнившиеся, чем множество других. Он так и представлял, что находится в больнице. Только не в этой, где в самом деле находился сейчас и когда-то работал с Тиной, а в другой – больше напоминающей огромный летный ангар, напичканный разной медицинской аппаратурой, компьютерами и кондиционерами. Разнокожие люди шустро развозили на юрких тележках все эти аппараты по разным отсекам этого ангара, и белые, ползущие по полу провода напоминали хвосты белых мышей, расползающихся по норкам. Среди всех этих людей так же быстро сновала молодая женщина в медицинском одеянии, напомнившая Ашоту стебелек пшеницы, выросший на самом краю поля на границе с лесом в траве, среди васильков.

Это была Надя. Хрупкая, с тонкими гладкими, желтовато-бесцветными, как это часто бывает у северянок, волосами. Но глаза ее были не синие, деревенские, а янтарные, тревожные, с черными точками зрачков, как у чаек, что с пронзительными криками пронзали воздух над Невой в том городе, из которого она была родом. И всегда почему-то Ашоту казалось, что Надя голодна. Такая она была тоненькая, с длинными руками-крыльями. Ему хотелось ее накормить.

– Я совсем не хочу есть, – говорила она. – У меня здесь, в Америке, и аппетита нет. Я хочу только спать. Это, наверное, от усталости. Я дома, в Питере, никогда столько не работала, сколько здесь. Я даже за рулем засыпаю – несколько раз себя ловила, что глаза закрываются сами. Но ты не бойся – я никак не могу допустить, чтобы так бесславно погибнуть. Я теперь в дороге жую какую-нибудь сверхмятную жвачку или пою.

– Что же ты поешь, Надя?

– Будешь смеяться, – она улыбалась легким, чуть тронутым перламутровой краской ртом. – Только представь – жара немыслимая, а я еду по дороге через горячую степь в своем старом «Понтиаке» и ору во всю силу легких:

Или еще:

– просто сумасшедшая, представляешь? – и она смеялась вместе с Ашотом, слегка прикрывая свои заячьи глаза.

– Может, мне отвозить тебя домой? – предложил как-то Ашот. Надя жила в маленьком городишке, за сорок миль от больницы.

– Ну да, – усомнилась в реальности его предложения Надя. – Туда-обратно, восемьдесят километров, какая необходимость? А потом, у тебя же нет машины, как ты будешь возвращаться домой?

– Мне хорошо с тобой, – серьезно ответил Ашот. – Если бы ты меня пустила, я бы мог пожить у тебя.

Она помолчала, потом, глядя куда-то вбок, чуть разжала легкие губы и тихо сказала: «Не надо». И ему показалось, что сразу дунуло в степи прохладным кронштадским ветром. Или, может быть, Надя всегда жевала теперь мятную жвачку?

Иногда у них совпадали дежурства, и тогда после работы они заезжали в маленькую забегаловку при бензоколонке на развилке двух дорог к старому мексиканцу. Пили у него колу и кофе. Или, несмотря на жару, сидели в ее машине с настежь открытыми дверцами. Тогда им казалось, что у них в машине сохранен островок чего-то неприкосновенного, будто машина – это территория только их двоих. В степи останавливаться было нельзя – кругом висели запрещающие знаки, поэтому бензоколонка с кафе-бунгало и с кондиционером была местом их посиделок. Вокруг дома, в котором мексиканец жил с семьей, росли агавы и кактусы, в магазинчике на первом этаже были развешены мексиканские шляпы, конские седла, старые пистолеты цепочками были прикреплены к стойке, и Ашот на полном серьезе утверждал, что они заряжены. Мексиканцу привозили пироги из пекарни, которая существовала уже, наверное, лет сто, сколько существовал этот городкок, и Ашот и Надя любили эти пироги с какой-то сладкой ягодой, которая не растет в России. И при этом, сидя в бунгало из банановых листьев, чувствовали себя, будто в окружении берез и осинок. Они сами создавали у себя это ощущение – языком, на котором разговаривали, и совершенно русской печалью, которая всегда присутствовала на Надином лице, даже когда она говорила о веселом. «И вот теперь, – думал Ашот в своем сне, – старый мексиканец умер, и, как говорила Сусанна, родственники собирались бензоколонку продать и уехать жить в Португалию».

– Так ты не хочешь, чтобы я жил у тебя?

Надя сидела, покусывая соломинку от молочного коктейля.

– Не обижайся, – сказала Надя и положила свою плоскую ладонь на его сжатый кулак. – Зачем мне тебе врать? Я ничего не хочу, кроме одного: поскорее достичь моей цели. А для этого мне нужно очень много сил, энергии и времени. Я не могу растрачивать себя на что-нибудь еще. Я и так боюсь, что не успею. Что, когда я приду к тому, что мне нужно – к частной практике, к большому дому с садом на берегу океана, к спортивной машине и независимости, – уже может быть поздно. Слишком этот путь долгий, и как много на него нужно сил. Ты ведь знаешь, я стараюсь не для себя.

– Знаю, – сказал Ашот. – Но прошло уже пять лет, как ты здесь. Неужели ты все еще его любишь?

– Что значит пять лет? Я буду любить его всю мою жизнь.

Сидеть за стойкой дальше было бессмысленно, Надя поехала к себе в городок, Ашот на автобусе вернулся к Сусанне. Квартирка у Нади была из рук вон плохая. Какая-то фанерная конура без кухни, без ванной комнаты, а для душа – дырка в полу за плохо натянутой полиэтиленовой занавеской. В комнате из мебели была только старая кровать, а вся Надина утварь и скудная одежда лежали в картонных коробках. В коробках же были собраны книги. Учебники – в огромной коробке из-под макарон, фармацевтические справочники – из-под кофе, а самая маленькая коробка – из-под сапог – предназначалась для стихов. Стихи Надя читала по-русски.

У Нади было три занятия в этой жизни. Если она не работала и не спала, она занималась и сдавала экзамены. Боже, сколько она уже сдала их! Теперь ей надо было отработать два года в этом больничном ангаре, и она могла бы рассылать резюме в другие, более приличные больницы. Частная практика была еще так далеко, что даже не маячила на горизонте. Если бы Ашот хотел быть врачом здесь, в Америке, ему предстояло бы пройти то же самое.

Он прекрасно помнил, как он увидел ее в первый раз. Она работала в терапевтическом отсеке. Смотрела больного – чернокожего человека с синими губами; на фоне черной кожи синий цвет губ выглядел еще более жутко, чем у белых. Надя крикнула, чтобы ей подвезли доплер – она хотела убедиться, что у больного нет порока сердца, и Ашот, устроившийся тогда в ангар санитаром и работающий всего второй день, как раз и подкатил к ней нужный ей аппарат на тележке.

– Thanks, – рассеянно сказала она, думая о больном, и не сразу поняла, как неожиданно прозвучал ответ.

– Да ничего, пожалуйста, – сказал Ашот, как будто это разумелось само собой в американской прерии. Она, сообразив, подняла на него тревожные глаза.

– Вы русский? – спросила она, и в ее голосе он услышал и удивление, и радость узнавания.

– Нет, армянин, – ответил Ашот и широко улыбнулся в ответ.

– Это все равно, – сказала она и покраснела, сообразив, что могла его обидеть.

– Вы правы. Теперь и я думаю, что это все равно. – Ашот продолжал улыбаться, и она, успокоившись, что он не сердится на ее необдуманное замечание, стала быстро подсоединять к больному проводки. Когда исследование было закончено и Ашот изготовился увезти аппарат, она, посмотрев на него внимательно, сказала:

– А вам кто-нибудь говорил, что вы немного похожи на Пушкина?

– Здесь, в Америке, от вас я это слышу впервые. А в Москве мне говорили об этом на каждом шагу.

Она улыбнулась:

– Так вы из Москвы? И… – он уловил секундную заминку, – …и тоже врач?

– Как ни поразительно, но это факт! – принял гордую позу Ашот. – Два русских врача встретились в одной американской дыре. Давайте, как будет затишье, попьем вместе кофе?

Она сразу же согласилась. И хоть затишье пришло не скоро, зато Надя, не чинясь, как-то сразу и рассказала Ашоту, какой тернистый, но в то же время довольно обыкновенный путь привел ее в этот больничный ангар.

Она родилась и почти всю жизнь свою прожила в Петербурге. Причем она как-то очень естественно и не обидно заметила, что тогда других городов для нее просто не существовало, хотя родители и возили ее путешествовать, чтобы она могла посмотреть и оценить другие места. От бабушки у нее осталась небольшая квартирка на набережной Обводного канала, и Надя опять как-то очень просто заметила, что вид этих довольно грязных вод из узкого питерского окна и узорчатой решетки над гранитом набережной был в ее жизни самым прекрасным видом. Вот в эту квартирку она и привела своего юного и очень красивого мужа. Обаятельного и рассеянного, самовлюбленного, насмешливого и снисходительного к ней и к ее профессии. Он был актером. Только начинал. Казался ей только вышедшим из Балаганчика – так мягки были его кудри, когда все вокруг стриглись чуть не наголо, так изысканны были его манжеты с запонками, которые, кроме него, никто не носил уже лет шестьдесят. Он декламировал, пел, играл, а она его любила и им восхищалась. Она не понимала, за что ей такое счастье? Сама она с успехом окончила клиническую ординатуру, но не заняла предлагаемого ей места в клинике, сулившего и диссертацию, и престижных больных, потому что не могла дежурить в клинике ночами – ей надо было встречать из театра своего мужа, кормить его ужином, слушать об его успехах. Кроме того, она не давала ему напиваться. Если она не успевала во время уложить его спать после спектакля, он мог исчезнуть и появиться только через несколько дней. Что уж говорить о премьерах! Правда, в его жизни премьера была только одна, но после нее он заявил, что должен непременно ехать в Америку завоевывать мир. Разве она могла его отпустить одного? Сердце ее замирало, даже только когда она просто видела его, а уж если она могла прикоснуться к его мягким волосам и гладить их тихо-тихо, чтобы не разбудить, когда он спал, она была просто на вершине счастья. Во сне ее муж-мальчик был прекрасен, как ангел. Она решилась уехать с ним.

У него в Америке обнаружились родственники. Квартиру на Обводном канале пришлось продать. Ведь надо было на что-то ехать и на что-то жить.

– Я буду знаменит, вот увидишь! – Это было самое сладкое время. Он допускал ее в свои мечты и даже разрешал вносить в них небольшие коррективы. Но через некоторое время выяснилось, что его английский вовсе не хорош в противовес тому, что утверждали его питерские преподаватели, которым, кстати, перепали довольно значительные суммы от стоимости квартиры, и что родственники, которые сделали им приглашение в Америку, думают, что уже только этим они сделали очень доброе дело и никак не предполагали, что гости из России задержатся в их небольшой квартирке на несколько месяцев и, кроме того, будут по русской привычке бодрствовать до утра, а когда всем надо идти на работу, расползаться по постелям. Тогда же оказалось, что рынок актеров в Америке гораздо более наполнен, чем в России, и каждый второй официант в любом более-менее крупном городе Восточного или Западного побережья – или бывший, или начинающий актер. И Надин ангел стал исчезать неизвестно куда. Сначала на несколько дней, а потом и недель, оставляя ее одну отвечать на неприятные вопросы все-таки беспокоящихся родственников. Когда же измученная таким положением и собственным бездействием Надя решила остаток денег разделить между ними поровну и получить вначале какую-нибудь околомедицинскую профессию (тот самый путь, по которому пошел и Ашот, наиболее приемлемый для русского эмигранта), она услышала, к ее удивлению, град оскорбительных насмешек.

– Таким путем в Америке ничего не добьешься! Здесь главное знать, под кого подстелиться! – кричал ее юный возлюбленный и в ярости молотил кулаками об стену. Она с ужасом наблюдала, как надуваются у него вены на шее, некрасиво наливается кровью лицо и мотаются из стороны в сторону нечесаные, отпущенные до плеч русые кудри.

– Если, не приведи господь, у него где-нибудь в голове лопнет сейчас от крика сосуд, он умрет на месте, – холодела Надя, по типично врачебной привычке думая всегда и сразу о самом страшном. Но сосуды у юного ангела были, к счастью, в порядке – ибо такого ора и такого пьянства больные сосуды точно не выдержали бы. Он вдруг пустился в загул, и женщины и мужчины всех цветов кожи и разных возрастов побывали в их комнатушках и на том, и на этом побережье, везде, где он пытался найти работу. Она уже не могла ревновать, но еще терпела. Когда же она поняла, что он пристрастился к наркотикам, ее любовь к нему и жалость вспыхнули с новой силой. Она не пожалела бы собственной жизни на то, чтобы вернуть к жизни его. Однако деньги у них совершенно кончились, и в это время она как раз сдала экзамен на медсестру. Ей предстояла работа в больнице. Больше она не могла мотаться с ним из конца в конец чужой страны. Все произошло точно так, как она предполагала. Он подождал, пока она получит первую зарплату. Однажды днем она вернулась с дежурства – деньги и вещи исчезли. Остались только ее медицинские книги и небольшой томик стихов. Ключ от каморки валялся на столе. Но и это было еще не все. Он возвращался к ней еще несколько раз – растерзанный, полубезумный, нищий. Она его принимала, насколько могла, ухаживала за ним. Потом он исчезал снова. Она не сдавалась – учила язык, почти заново все медицинские дисциплины. Наконец настал день, когда ее поздравили с тем, что она теперь врач-стажер и ей нужно ехать в небольшой городок в степи, чтобы отработать там три года. После чего она будет иметь полноценное право работать врачом там, где захочет.

– Может быть, глупо спрашивать, но все-таки я спрошу. – Они с Ашотом снова сидели в тот день у старого мексиканца. – Теперь, когда тебя никто здесь не держит, может быть, лучше уехать домой? Ведь у тебя есть родители, любимый город, профессия…

– А он вернется, – сказал Надя. – Я уже хорошо знаю его. Когда у меня будет частная практика и деньги, он вернется. Но я теперь не буду давать ему деньги. Я поселю его в своем доме, буду его кормить, одевать… Ему никуда не деться. И он придет, я верю.

– Ты говоришь о нем, как о животном.

– А он животное и есть. Чувственное, свободолюбивое, эгоистичное. Я не виновата, что люблю его. Достаточно ему позвонить, я уже дрожу от желания. Я обожаю его. Я хочу не только его видеть. Одна мысль, что я могу его обнять, сводит меня с ума…

– Он тебя возненавидит, – сказал Ашот.

– Уже. – Надя улыбнулась. – А мне плевать. Я должна знать, что он жив. Ради него я могу вынести все, что угодно. – Она смотрела на Ашота своими чаячьими глазами, нисколько не рисуясь и не стыдясь, и он не нашел ничего лучшего, чем сказать после молчания:

– Завидую.

– Кому, мне? – удивилась она.

– Нет, конечно, – ответил он. – Тому подонку, которому выпало счастье быть таким любимым.

– Не говори о нем так. Мне это неприятно, как если бы ты плохо говорил о моем сыне.

23

– Не понимаю, почему, собственно, смерть представляется всем в образе безобразной старухи, вооруженной палкой с полукруглым ножом? Смерть – это прекрасная женщина, успокаивающая, утешающая, убаюкивающая. Она одна, по сути, несет человеку радость избавления от всех земных мучений. Эту красавицу еще надо заслужить… – философствовал в своем кабинете Михаил Борисович Ризкин как раз в самый канун Восьмого марта. По дороге на работу он легко отоварился тремя букетами – для двух лаборанток и уборщицы. Владик тоже явился с охапкой тюльпанов. Но если цветы Михаила Борисовича были дежурно упакованы в целлофановые бумажки, то тюльпаны Владика выглядели так, будто он только что нарвал их в весенней, уже горячей под солнцем, степи. Красные, желтые и лиловые, с наполовину уже раскрывшимися лепестками, обнажающими яркую черноватую сердцевину, они были кучей завернуты в простой кулек из сероватой бумаги. Владик положил их на стол и развернул. Цветы распались на горизонтальной поверхности перед возвышающимся перед ними микроскопом.

Михаил Борисович остановился в отдалении, посмотрел, оценил картину, наклоняя голову то вправо, то влево.

– Будто пионеры возложили цветы к памятнику неизвестного солдата, – ухмыльнулся он. «Бабочка» на нем была сегодня особенная – бархатная, с какими-то золотистыми жучками.

– Тогда уж не солдата, а неизвестного служителя науки, – посмотрел на него Владик.

– Отчего же неизвестного? Очень даже известного. Прекрасная фирма – «Карл Цейс», – Ризкин подошел к зеркалу и поправил свою «бабочку». – А ты откуда эту охапку припер? Здесь, похоже, целое ведро.

– А мне брат остатки отдал. Они в университете девушек поздравляют – им кто-то прямо из теплицы привез. Ну, брат и маханул с плеча.

– У-у! Повезло тебе. Дели тогда свое подношение на три части и пошли поздравлять наших теток. Предупреждаю – придется вытерпеть горячие лобызания и запах дешевых духов. Зато к обеду нам, как всегда, я надеюсь, принесут салат, какую-нибудь колбаску, бутерброды с икрой и торт. Я-то ко всем этим яствам равнодушен, а вот тебе не помешает все это съесть и остатки забрать домой – брату.

– Да мы с ним не вместе живем. Он квартиру снимает.

– Но, надеюсь, хоть дружите?

– Дружим, – улыбнулся Владик. – Я брата люблю.

– Хорошо было бы, если бы и он тебя любил. – Михаил Борисович уже стоял возле двери со своими букетами и небольшими коробочками с подарками. – Бери остальное – и вперед.

Вернулись они через полчаса с пузырящимся в желудках шампанским.

– Дурацкий, в сущности, праздник, – сказал Михаил Борисович. – А вечером сегодня еще банкет в зале для конференций. Ты пойдешь?

– Нет.

– Домой торопишься?

– Нет, – Владик пожал плечами. – Просто не хочу. Неинтересно.

– А мне придется идти, – Михаил Борисович опять поправил свою «бабочку».

– А вы женаты, Михаил Борисович? – спросил Владик.

– Да как-то не совпало, чтобы те, кто мне очень нравился, могли бы меня полюбить. Но, может, это и к лучшему. Свобода, дружок, дорого достается. – Они сидели каждый за своим микроскопом, но смотрели не в окуляры, а каждый – в себя. Перед Михаилом Борисовичем было окно, выходящее в угол больничного двора, и в этом месте, к его удовольствию, как раз густо росли деревья, а вот перед Владиком была гладкая стена.

– Картину, что ли, сюда повесить? – Владик взглянул на Михаила Борисовича. – А то взглядом даже не за что зацепиться.

– Сейчас, – тот встал со своего места и вышел в коридор. Через минуту вернулся, неся здоровенный учебный плакат. – Вот, любуйся.

– «Амилоидоз почки», – прочитал Владик. – Не надо, а?

– Ну, не надо так не надо, – Михаил Борисович небрежно засунул плакат за шкаф. – Слушай, давай по коньячку? Что-то в этот праздник такая тоска.

Владик пожал плечами.

Вошла лаборантка. Внесла на большой тарелке половину пышного торта и горку фруктов на металлическом подносике.

– Лоточек-то, надеюсь, не из секционной? – мрачно пошутил Ризкин.

– Боже вас упаси, Михаил Борисович!

После коньячку стало легче.

Ризкин даже потанцевал около своей груши, посылая ее четкими ударами к противоположной стене. Владик развернулся, наблюдая за ним, и одновременно рассматривал на свет препараты со своей планшетки.

– А ведь мы все умрем, – вдруг сказал он. Михаил Борисович вдруг особенно сильно стукнул по груше.

– Боишься?

– Не то что боюсь, неприятно как-то.

– Ну, тогда давай за здоровье! – Ризкин снова налил, и они звонко чокнулись.

– Занюхай мандаринкой, – Ризкин кинул Владику оранжевый шарик с лотка. – Вопрос не в том, что умрем. Вопрос в том, как именно придется это сделать.

– А какие есть варианты?

– Вариантов много, – Михаил Борисович быстро впадал в философское настроение, которое Владик уже успел в нем полюбить. – Например, можно считать, что прекрасна смерть в бою. Человек разгорячен, возбужден, в крови его бурлят гормоны – и вдруг – рр-раз! Бах! Разрыв снаряда, удар шашкой, свист пули! Ах, как это заманчиво – ведь человек в этот момент не чувствует боли. Об этом рассказывают и раненые: во время атаки люди часто не замечают ранений. В том числе и смертельных. И тем не менее смерть в бою представляется мне не самым лучшим вариантом.

– Почему?

– А потому что правильный вариант смерти – сознательный.

– Самоубийство? – Владик внимательно смотрел на Ризкина. Михаил Борисович был в этот момент, как никогда, торжественен. Он был доволен – нашелся человек, который был достоин слушать его. Большинство людей ведь отмахиваются от смерти, как от назойливого насекомого – потом, потом. Когда-нибудь, главное, чтоб не сейчас. А Михаил Борисович любил поговорить о смерти.

– Ни в коем случае не самоубийство. – Ризкин стал прохаживаться по комнате, как лектор. Владик уже заметил, что именно в эти моменты Михаил Борисович излагает свои самые важные мысли. – Никогда нельзя быть уверенным, что завтра ситуация не изменится кардинально. А тебя уже нет. И ты никогда не узнаешь, что ты все-таки выиграл, может быть, самую важную битву твоей жизни.

– Надо жить… – сказал Владик задумчиво.

– Конечно, мой мальчик, надо жить, – Михаил Борисович посмотрел на него и вдруг ощутил к Владику что-то вроде нежности. – А у тебя есть сомнения?

– Нет, – сказал Владик без улыбки. – Никаких.

– И ты никогда не хотел уйти из жизни?

Владик отрицательно покачал головой.

– Даже в ранней юности?

– Нет, – он вдруг взглянул на Ризкина и спросил: – А вы, шеф, хотели?

Ризкин сделал по кабинету еще один танцующий круг, подошел к груше, стукнул пару раз и обеими руками остановил ее.

– Лет в четырнадцать я что-то такое подумывал по этому поводу, но не конкретное. Что-то со мной происходило, вроде переосмысления жизни. Как кроссворд разгадывал – «как это будет, когда меня не будет». После двадцати совсем сорвался с катушек – окончил три курса медицинского института и решил, что я великий знаток медицины. «Что с человеком не делай – он упорно ползет на кладбище» – это был мой лозунг. – Владик вспомнил собственные похожие мысли относительно больных в свою еще недавнюю бытность врачом-диагностом и покраснел. – А в двадцать пять у меня развился острый туберкулезный процесс в легком. Я харкал красной слюной и выплевывал вместе с кровью ошметки пораженной палочкой ткани. От интоксикации и температуры у меня заплывал мозг – я мог только лежать. Я закрывал глаза, и мне мерещились незнакомые страны. Кстати, я потом в некоторых побывал, и ты знаешь, как будто узнавал места, которые видел в бреду. Такое своеобразное дежа вю.

– Это при туберкулезной интоксикации такой симптом? – удивился Владик.

– Нет, это лично у меня так было.

– А-а… А я-то уж хотел бить себя по башке за то, что и в туберкулезе ничего не понимаю, – искренне сказал Владик.

– Сам себя по башке никогда не бей. Всегда найдутся другие, которые сделают это с еще большим удовольствием. – Михаил Борисович, видимо, счел свой рассказ законченным, уселся за свой стол и уставился в микроскоп.

– Ну, а как вы выздоровели? – недоуменно спросил Владик.

Ризкин как будто уже забыл, с чего начался его рассказ. «Пневмония… – начал он читать лежащую у него на столе историю болезни. – Пневмония, осложнившаяся острой…» Вдруг он резко повернулся к Владику: – Знаешь, я ведь уже совсем тогда приготовился умереть. Мои родители приводили ко мне одного доктора за другим, но мне уже ничего не было интересно. Я и операции не хотел. Мне было так плохо, что хотелось только одного: чтобы прекратился изматывающий жар.

– И вам ничего не было жаль?

Ризкин подумал.

– Жаль было, конечно, родителей. Моя смерть принесла бы им очень много горя, но тот образ жизни, который я вел до этого, огорчал их не меньше, поэтому я думал, что со временем они должны будут успокоиться. Когда мое воображение выныривало из невообразимых далей, я соображал, что умру от интоксикации, кровопотери или асфиксии – кровь почти уже беспрестанно текла из моего горла. Между прочим, так умерли многие, и мне было уже все равно. Я был готов к смерти. Мне только хотелось умереть в период моих грез. Просто как бы перенестись в другой мир. Я знал, правда, что его не существует, но и это уже было все равно. – Он снова замолчал, вытащил стеклышко из-под объектива, капнул на него специальное масло и перевел увеличение на более сильное. – О, какая прекрасная пневмония, – сказал он, комментируя препарат. – Океан лейкоцитов. И почти все распавшиеся… – Ризкин посмотрел в историю болезни. – Они что, не лечили больного? – Он сверил дату. – Свежачок-с. Наверное, не успели. – Посмотрел в потолок. – А-а! Я вспомнил. Это был тот бомжик, которого привезли с улицы, он у них денек пожил и – к нам, – Михаил Борисович прищелкнул зубом, достал стекло из-под объектива, положил назад на планшетку и передал Владику: – Это тебе. Простой случай. Справишься. Главное, посмотри, нет ли тоже туберкулеза. У бомжей он часто бывает. А доктора-то и не знают.

– Хорошо. Но как же вы спаслись? – Владик всегда был прагматиком и в чудесные исцеления не верил.

Михаил Борисович уже взял другую планшетку.

– Доктор меня один молодой спас. «Хочешь рискнуть?» – спросил он. «Это ты рискуешь, – сказал я ему. – Мне-то уже все один черт». «Не совсем, – сказал он. – Без операции у тебя есть еще несколько дней. Может быть, неделя или даже две. А оперировать надо уже завтра».

Мне было жаль расставаться с видениями прекрасных стран, но температура меня все-таки здорово мучила. «Кто его знает, – подумал я, – может, если я умру во время операции, я как раз и попаду в эти самые страны?» Завтра так завтра. Меня повезли в больницу, там, в палате, я заснул и очнулся уже в реанимации. После операции прошло уже пять или шесть дней.

– А потом?

– А потом я быстро пошел на поправку.

– У вас удалили все очаги?

– Легкое. Целиком. Как я понял, просто отрезали и выкинули. Через год я уже работал. И боксом стал заниматься.

– Почему боксом?

– А вот захотелось. У меня после операции ноги были слабые, а в боксе двигаться было надо. Я ведь после операции с трубочками еще больше месяца ходил. Они у меня из бока торчали. Если б ты знал, какие были у меня красивые видения, пока я лежал в реанимации! Я будто там прожил еще одну жизнь. Другую. Фантастическую. – Ризкин посмотрел на Владика. – Я больше не боюсь смерти. Оказывается, умирать – это прекрасно.

– А вращающуюся трубу вы видели? – с любопытством спросил Владик.

– Нет, – Ризкин с сожалением повел плечами. – Мне бы хотелось узнать, правда ли это, что рассказывают про трубу. Но врач сказал, что комы у меня не было. Они сознательно держали меня в реанимации в состоянии глубокого сна, но гипоксию мозга компенсировали. А труба – это как раз показатель гипоксии.

Владик смотрел на Михаила Борисовича и не знал, что ему сказать. Наконец выдавил:

– Круто, – и перевел взгляд на «прекрасную» пневмонию, переданную ему Ризкиным. Михаил Борисович тоже сел, стал смотреть в микроскоп. И вдруг откинулся резко на спинку стула.

– Послушай, а ты чувствовал себя когда-нибудь счастливым?

Владик тоже поднял голову, задумался.

– Не знаю. В детстве чувствовал, конечно. А потом, пожалуй, нет. Все были какие-то проблемы, которые надо было решать.

Ризкин постучал по лбу пальцем.

– И у меня так было. И большинство людей, выздоравливая, забывают, что они находились на грани между быть или не быть, и продолжают опять быть несчастливыми. А я вот после этой операции почти всегда счастлив.

– Почему? – спросил Владик.

– Потому что не боюсь больше смерти. Потому что теперь совсем не верю, что с ней все навсегда прекратится. И я не прочь, расставшись с этим моим сознанием, превратиться в нечто совершенно другое.

Владик посидел немножко, подумал.

– А можно еще коньячку?

– Наливай, – передал ему бутылку Ризкин. – Сегодня уж такой день. – Они снова разлили и с удовольствием чокнулись: – За здоровье!

Михаил Борисович почистил мандаринки.

– Вас надо из заведующего патолого-анатомическим отделением переименовать в Главного Танатолога какого-нибудь Ордена Смерти, – заметил Владик, морщась от кисловатого мандаринового сока. – Это теперь модно.

– Тогда уж не Танатолога, а Ваготолога, – заметил Ризкин.

– Ваготолога? Это кто такой? – удивился Владик.

– О-о-о! Какая шикарная тема для разговоров двух умных мужчин в идиотский день Восьмого марта, – рассмеялся шеф. – «Ваготолога» – это от слова «Вагус» – парный нерв, имеющий русское красивое название «блуждающий», потому что ветви его распространяются на многие области тела. Собственно, это он руководит смертью. И если об этом задуматься, то в качестве орудия смерти надо изображать не косу, а плеть – толстый нервный ствол с отходящими от него ветвями.

Владик сглотнул:

– Я никогда об этом не думал.

– Вот, – Михаил Борисович назидательно поднял кверху тонкий указательный палец. – А надо думать. Хотя бы иногда. А о смерти надо думать всегда. Мементо мори, – и он снова встал и пустился в свой плавный танец по комнате. – Ветви вагуса управляют, кроме многого другого, и сердцем, и легкими. Собственно, от этого нерва зависит автоматизм работы самых важных для жизни органов. Перережь вагус – и жизнь остановится. Сердце перестанет биться, легкие прекратят дышать. Значит, по сути, бог смерти вовсе не Танатос. Это – Вагус, десятая пара черепно-мозговых нервов. Это он замедляет сердцебиение ночью, и поэтому, как ты сможешь заметить, люди именно ночью умирают чаще. И многие больные интуитивно боятся ночью спать, потому что им кажется, что, заснув, они больше не проснутся. А днем, между прочим, они дрыхнут прекрасно.

– Вы – удивительный человек, шеф, – сказал Владик. В голове у него было туманно и приятно. – Знаете, я никого в жизни не уважал, и мне, в общем-то, никто был не интересен. Но, я вас прошу, Михаил Борисович, если я допущу какую-нибудь ошибку, не выгоняйте меня сразу. Пожалуйста. Мне здесь, у вас, в вашем царстве Вагуса, почему-то очень хорошо. Мне на работе никогда еще не было так интересно.

Михаил Борисович посмотрел сначала внимательно на Владика, переминаясь с пятки на носок, потом перевел взгляд на часы и хлопнул в ладоши:

– О-о! Заболтались мы с тобой. Пора идти к бабам. Они нас ждут.

– Я не пойду, – сказал Владик.

– Да не к нашим. К общебольничным. Сейчас в зале для конференций начнется собрание.

– Все равно не пойду. Не хочу никого видеть, особенно баб. Вы идите, шеф, а я здесь пока пневмонию опишу.

Михаил Борисович повертелся еще немного, снова поправил перед зеркалом свою «бабочку».

– Конечно, если честно, то смотреть там сейчас действительно не на кого, – заметил он. – Раньше работала одна интересная дама, да и то теперь ушла.

– Кто же это такая? – без задней мысли спросил Владик. Он даже и представить не мог, какая женщина могла бы понравиться Михаилу Борисовичу.

– Да ты ее, наверное, не застал. Заведующая нашей прежней реанимацией. Тина Толмачёва.

– Кто? – удивлению Владика не было предела. – Я ее видел несколько раз. Она лечилась в моем прежнем отделении. Барашков ее курировал. Носился с ней как с писаной торбой. Уж не знаю почему. Рыхлая какая-то, скучная тетка.

– Дружок, – Михаил Борисович посмотрел на Владика с легкой насмешкой, – она не скучная, она спокойная. Сдается мне, ты пока еще мало понимаешь в настоящих женщинах. Тина Толмачёва как раз тот самый редкий экземпляр, с которым можно носиться, не опасаясь, что если споткнешься, то упадешь в лужу с говном. – Владик вспомнил свои прежние приключения с девушками и покраснел[3]. – А что касается «рыхлая» – это от болезни. Я не видел ее уже несколько месяцев, но хотел бы надеяться, что она действительно выздоровела. – Владик промолчал. – Ну, идешь со мной? – Михаил Борисович стоял уже у двери.

– Не обижайтесь, шеф. Нет.

– Все. Пока. Как закончишь с пневмонией, на сегодня можешь быть свободен. – Ризкин вышел. Владик перебрал стекла, положил одно на предметный столик, наклонился к окуляру. Может, действительно он ничего не понимает в женщинах? Он рассматривал пневмонию, а вспоминал всех своих прежних подруг, включая и бывшую жену. На Валентину Николаевну Толмачёву они, конечно же, были не похожи. «Так она ведь уже старая, – вспомнил он. – Ей, должно быть, где-то около сорока…» Владику самому было около тридцати, и ему нравились девушки, не достигшие двух десятков. «И Сашка тоже, насколько я знаю, на старух никогда не заглядывался, – вспомнил Дорн заодно и тех девушек брата, которых случайно видел с ним. – Не понимаю, что хорошего в морщинах и оплывшей фигуре, когда всегда можно выбрать молоденьких, сменяющих друг друга в веселом хороводе?»

Пневмония действительно была – ничего особенного. Владик смотрел другие препараты и думал о брате. Как у него дела? Можно было бы заехать сегодня к нему, если бы не праздник. В двадцать лет важен любой повод, чтобы напиться и привести к себе девчонку. У Сашки в квартире, наверное, дым будет стоять коромыслом. Дорн любил младшего брата. Между ними была разница почти в восемь лет, но теперь он относился к брату как к другу. Отец у них был, по их обоюдному приговору, человеком глупым и несовременным. В трудную пору мать, с ее высшим образованием, на никчемной работе пласталась одна, но их с братом вырастила. Владик подумал и решил, что самое разумное на сегодня будет заехать заранее поздравить мать. У родителей же и остаться до завтра. Это будет самый лучший для него праздник. Не видеть никаких бабьих рож. Провести вечер с мамой. Конечно, она будет расспрашивать его о Сашке. Брат в свою жизнь родителей совершенно не пускал – тыкался в ней самостоятельно, но мать, переживая, конечно, верила: вырастет, повзрослеет – вернется. Владик ей не перечил – кто его знает, как будет. Конечно, Сашка у них был немножко сумасшедший. Все мечтал совершить какое-то крупное открытие. Но, может, действительно брат окончит свой биофак да уедет работать за границу? Русских специалистов везде берут. Тогда пускай и маму с собой увозит – она заслужила спокойную старость. Очень Владик надеялся, что у брата была голова на плечах, а не тыква. Да и про себя Владик думал, что он и сам парень вроде не глупый… Не глупый, но как-то ему не особенно везет. Вот вроде здесь, в царстве Вагуса, жизнь неожиданно стала налаживаться. Владик закончил описание случая и поставил внизу, в нижней строчке под заключением, свою витиевато красивую подпись.

24

Семестр продолжался своим чередом. Оля Азарцева сидела на лекции и даже не думала прятать мечтательную улыбку. Все сегодня были расслаблены – преподаватель перед началом долго распинался, поздравляя «прелестных студенток». Мальчики разложили в аудитории цветы и открытки с именами девочек. Оле тоже достался скромный букетик. Но разве могли эти мальчики сравниться с Сашей! Какие убогие у них мысли! А лица! А тела! Она вспоминала, как мощно и легко «ее» Саша подтягивался на перекладине. Какое редкое сочетание ума, оригинальности и силы! Оля все-таки напросилась к Саше в гости и теперь парила в небесах, вспоминая их посиделки в лабораторном чуланчике и чаепитие с вкусными булочками и бутербродами, ею самой принесенными.

Оля еще два раза была у него в гостях и теперь смотрела на ребят, сидевших в аудитории, несколько свысока.

«Какие дебильные у них разговоры! Вечно говорят о деньгах, но деньги им нужны только для того, чтобы обеспечить ими выпивку, баб и кураж», – Оля ужасно гордилась тем, что теперь через Сашу чувствовала себя причастной к великому делу. Освободить человечество от наркотиков! Какая благородная цель. Ее не смущало даже то, что в поисках денег ее Саша, как он ей признался, иногда сам приторговывал у аптек сильнодействующими лекарствами.

«Что же делать? – думала она. – Тех, кто пьет эту гадость сейчас, уже не излечишь. Но ради будущих поколений стоит пойти на сиюминутные жертвы… – Эту мысль тоже высказал ей Саша Дорн. – Я готова сделать для него… все! Все, что угодно! Что бы он ни попросил!» И она с замиранием сердца думала, как ей повезло, что такой человек, без сомнения будущий великий ученый, может быть, даже нобелевский лауреат, обратил на нее свое внимание.

«Потому что я тоже не такая, как все, – думала она. – Просто раньше, до встречи с ним, я еще не нашла в жизни свою дорогу, а он нашел. Но теперь дорога есть и у меня – идти за ним, помогая ему, поддерживая его».

Честно говоря, Саша Дорн очень удивился бы, если бы каким-нибудь образом узнал Олины мысли. Он и пригласил-то ее к себе только потому, что вечер у него оказался какой-то пустой. Он не исключал возможности с Олей переспать, но она сидела с таким серьезным, даже ученическим, видом и старалась задавать такие «умные» вопросы, что у него совершенно не возникло к ней никакого влечения, и он был даже рад, когда она ушла. Оля же, сидя на неудобном стульчике возле стола, таяла от любви и старалась не пропустить ни одного его слова. Между тем ей в глубине души хотелось, чтобы Саша тоже перестал наконец говорить о науке и скорее бы ее обнял. И вот тогда она бы сказала ему, что ради него готова на все на свете, что ничего не боится, что может ему все отдать. При этом она совсем не имела в виду отношения на диване – эти отношения казались ей такой мелочью по сравнению со всем миром, который она, не задумываясь, бросила бы к его ногам, что о них даже не стоило говорить. Если бы он сказал ей, что она должна соединиться с ним в подвале, на лестнице, на Красной площади – она сделала бы это тотчас, не раздумывая и не колеблясь. Она претерпела бы ради него нужду и холод, отказ от родных, тюрьму и ссылку… В общем, Оля и сама в себе не подозревала до встречи с Сашей наклонностей жены декабриста. Или, как пела Эдит Пиаф, «Я отрекусь от Родины и от друзей, если ты меня об этом попросишь…»

Оля и не заметила, как преподаватель объявил перерыв. Она повернулась к дверям, ожидая увидеть Ларису, которая чаще всего на лекциях появлялась только на второй паре, но внимание ее привлек долговязый парень, загородивший вход в аудиторию и явно кого-то искавший. К большому Олиному удивлению, парень, видимо, не обнаружив в аудитории того, кого искал, вдруг решительно подошел к Оле.

– Привет, а где твоя подруга? – Он казался даже веселым. Оля вдруг узнала в нем того самого дружка Ларисы, с которым они все втроем первый раз ездили к Дорну.

– Не знаю… – растерялась Оля. – Я ей с утра еще не звонила.

– А-а-а, – парень плюхнулся на сиденье с Олей рядом. – Ну, так позвони!

– Зачем?

– Ну, на мой номер она не реагирует, – пояснил долговязый. – А на твой, может быть, и ответит.

– Не буду я звонить, это нечестно, – Оля спрятала телефон назад в сумку. Вдруг губы у парня побелели от возмущения:

– Ах, нечестно? А крутить одновременно со мной и с Сашкой Дорном – честно?

Оле показалось, что все вокруг потемнело. Что он сказал? «Одновременно со мной и с Сашкой Дорном?»

– Этого не может быть, – сказала она. Хотя почему, в принципе, не может быть? В одно мгновение Оля представила Ларису – высокую, яркую, с искоркой в постоянно смеющихся глазах – и рядом с ней – себя. Она закрыла глаза, и две слезы, не спрашиваясь и не сговариваясь, быстро поползли по ее щекам.

– Ты чего? – опешил парень.

– Ничего! – Оля вытерла щеки ладонями. – Голова болит. – И тут же мелькнула спасительная мысль: – А откуда ты знаешь, что Лариса крутит с Дорном? Может, это неправда?

– Неправда? – Парень вдруг схватил Олю за руку: – Поедем, посмотрим! Сама увидишь – правда или нет.

Оля еще только думала, ехать или не ехать, а сама уже встала со скамейки.

– Цветы забери, праздник все-таки… – сказал ей долговязый. Но она с таким презрением на него посмотрела, что он не осмелился ничего больше добавить. Преподавателя, возвращавшегося в аудиторию, они встретили в дверях и молча проскользнули мимо него.

В раздолбанной машине долговязого Оля снова сидела на заднем сиденье, и вид у нее был обычный – сонный. «Ну и что из того, что Саша пару раз встречался с Ларисой? – думала она. – Лариса не может дать ему того, что могу дать я. Саша не глупый. Ему это надо просто объяснить…»

Дорн открыл им в одних трусах. Глазка в двери не было, и он не ожидал гостей. На том самом клетчатом диване, только покрытом смятой простыней, сидела вполне одетая Лариса и завязывала шнурки кроссовок. Увидев долговязого, она покраснела, а на Олю не обратила особого внимания.

– Ты что здесь делаешь? Ты же сказал, что будешь с утра в институте? – Лариса с ходу перешла в нападение. Ларисин дружок грубо выругался. Саша Дорн прошел в свой чуланчик и натянул там джинсы. Долговязый выскочил в коридор и попытался ударить Сашу. Тот ловко вывернул ему руку, они повозились еще немного, пыхтя и ругаясь, наконец Дорн отпустил руку своего противника, и долговязый выскочил на лестницу, хлопнув дверью.

– Эй! Ты куда? – вслед ему закричала Лариса. – Ты не мог бы меня подвезти? Чего ты обиделся? Я же тебе ничего не обещала! – Она побежала за долговязым вниз. Дверь за ней хлопнула во второй раз. Оля все это время тихо стояла в самом углу. На нее никто не обращал внимания. Дорн подошел к перекладине и легко подтянулся несколько раз.

– Ты каждый день подтягиваешься? – Оля вышла из своего укрытия. Саша, кажется, только сейчас ее заметил.

– Хорошо помогает после визитов идиотов. – Саша легко спрыгнул вниз и скрылся в чулане. Оля постояла еще немного. Потом решилась пройти за ним.

– Саша…

В чуланчике было почти темно. Саша сидел напротив клетки с вараном и дул ему в чешуйчатую варанью морду, варану это нравилось. Во всяком случае, он не уходил.

– Не обращай внимания на дураков. Ладно? – Оля прошла и села на шаткий стульчик. – Самое важное – это твоя наука. Твои опыты. Твоя цель в жизни. Если хочешь, я буду тебе помогать. Во всем.

Дорну даже в голову не могло прийти, какой ураган сейчас бушевал в ее душе. Его немного раздражало ее присутствие, но в то же время, может, действительно от этой толстой, неповоротливой девушки могла быть какая-то польза?

– Чаю хочешь? – спросил он Олю. У нее не оказалось с собой ничего съестного, и она промолчала.

– Давай с сухарями попьем! – пригласил он, и она послушно придвинулась к столу.

– Ты чего сегодня заторможенная, как медуза? – Дорн вышел в кухню, и Оля слышала, как он наливал в чайник воду. – Это из-за Лариски, что ли? – он кивнул в сторону дивана. – Да не бери в голову. Произошло обычное недопонимание. Парнишка думал, что его девчонка спит только с ним. Теперь он узнал, что это не так. Что из того?

Сердце Оли громко стучало. Конечно! Он не ставит Ларису и в грош. А с ней, с Олей, Саша достаточно откровенен. Вот в этом направлении она и должна работать. Девчонок у него может быть много, но верная помощница – она одна. Оля воспрянула духом.

– Какая-то ты все-таки смурная сегодня. – Дорн наливал ей чай в стакан с непромытыми чайными разводами на стенках, а она сидела и машинально ощупывала кулончик на черной веревочке, висевший у нее на шее. Кулон был серебряный в виде Девы, похожей на русалку, ее знак Зодиака. Этот кулончик подарил ей отец в прошлом году на день рождения. Оля практически никогда его не носила. Только сегодня, надев новый черный джемпер с широким воротом, подумала, что можно чем-то и украсить шею ради праздника. Шея у нее была довольно полная, так же как и плечи, как руки, как вся фигура, поэтому раз и навсегда Оля решила, что чем проще и скромнее она будет одета, тем меньше будет бросаться в глаза этот, как она думала, недостаток. Но вот именно сегодня, по какому-то наитию, будто амулет для спасения, она повесила на шею подарок отца.

Машинально она прихлебнула чай. Он оказался слишком крепким. Саша сидел напротив нее и грыз сухари, исчерпав красноречие.

– Знаешь что, – сказала, наконец, Оля. – Тебе надо отвлечься от этой ситуации. Ты ведь говорил, что у тебя все готово для нового опыта. У тебя остались лекарства, но ты не мог найти волонтера. По-моему, пора тебе закончить задуманное. Ты можешь провести опыт на мне.

– Не понял?

– Ну, ты же рассказывал мне в прошлый раз, что тебе нужны добровольцы, – пояснила Оля. – Что животные хороши тем, что они доступны и не дороги, но они не могут рассказать о своих ощущениях. Значит, об ощущениях расскажу тебе я.

Дорн смотрел на нее. Что она, сошла с ума?

– Делай все по-настоящему. – Оля протянула руку и взяла лист бумаги. – Вот листок, черти его на графы. Здесь время, здесь ощущения. Я буду их диктовать, пока не засну. Потом время пробуждения и мои сны. Если твоя теория верна, у меня не должно быть галлюцинаций. Я просто буду спать.

Дорн долго молчал.

– А ты раньше кололась когда-нибудь? – наконец спросил.

– Никогда.

Он усмехнулся:

– Хочешь попробовать, что ли?

– Нет. – Оля смотрела на него твердо. – Сами по себе наркотики меня не интересуют. Я хочу помочь тебе. И я тебе верю. Надо же когда-то начинать! Я буду первым добровольцем. Ты же сказал, что все рассчитал и мне ничего не грозит? – В ее голове крутились случайно прочитанные строчки из какого-то молодежного журнала. Какой-то кумир миллионов рассказывал в нем, что для того, чтобы девушка могла привлечь его внимание, ей надо было чем-то его удивить. Простое восхищение ему надоело. «Автографы, цветы, трусики, поцелуи… Никакого разнообразия!» – жаловался он.

– А если выйдет что-нибудь не так? – Дорн сидел в нерешительности.

– Что может быть не так? Ты дашь мне лекарство и потом введешь наркотик. Лекарство нейтрализует наркотик, и я не должна впасть в состояние наркотического опьянения. Но кто-то же должен тебе это подтвердить? – Она улыбнулась. – Мышки разговаривать не умеют. Вот я и расскажу тебе все, что буду чувствовать. – Она задрала рукав своего шерстяного джемпера.

«А, чем черт не шутит! – подумал Саша. – С одного раза ничего плохого не будет. Пусть попробует, вот потеха!» Дорн прикинул на глаз дозировку таблеток и концентрацию раствора в ампуле, скосил глаза на Олю. «Побольше, конечно, чем я крысе вводил, но у нее и вес какой!» Он вспомнил, как накануне, чтобы задобрить профессора кафедры физиологии, который собирался за пропуски не допустить его к сессии, рассказал ему про свои эксперименты.

– Эксперименты надо проводить не кустарным способом, молодой человек, – досадливо поморщившись, сказал профессор. – Сейчас наука – удел не любителей-одиночек, а продукт деятельности больших коллективов. Сдайте сначала все задолженности по предмету, а потом приходите в научный кружок. Там и поговорим. – Профессор поскорей отошел от Дорна подальше. «Придурок какой-то», – подумал он.

«А вот я покажу ему протоколы своих опытов, и профессор поймет, что был оч-ч-ень не прав!» Саша решительно ввел в вену Оли лекарство. Оля сама записала в листок название лекарства, дозу и время введения.

25

Валентина Николаевна ехала по вечерней Москве с Барашковым в больницу и размышляла: «Приехал Ашот, новый американец. Все еще молодой, красивый, успешный. И вот он посмотрит на нее, на Тину, и ужаснется – что стало с ней?» Она почему-то ни на секунду не сомневалась, что они с Барашковым выведут Ашота из состояния комы, приведут его в сознание, спасут. Она просто не могла представить, чтобы они вдвоем с Аркадием не могли помочь Ашоту. Хотя, казалось бы, разве так уж мало было в ее жизни случаев, когда они действительно не могли помочь.

«Нет, этого не может быть! – говорила она себе. – Этого быть не должно, и допустить это невозможно!»

Барашков молчал. По его молчанию и потому, как он резко вел машину, Тина понимала, что положение очень серьезное. «Серьезное, но не катастрофическое же? – уговаривала она себя. – Сколько людей мы спасали с Аркадием, неужели мальчика нашего не спасем?»

Нет, ее больше пугала их встреча, когда Ашот придет в себя. Кем она была, когда он уезжал, и кто она теперь? Тина вытянулась на сиденье и посмотрела на себя в зеркало заднего вида. Да, два года оказались для нее катастрофическим сроком. Аркадий заметил ее движение.

– Не пугайся, Ашот тебя узнает при любом раскладе. – Какой все-таки внимательный Барашков! Хотя сейчас мог бы и помолчать.

Они доехали. Аркадий бабахнул в дверь приемного отделения, гаркнул на опять замешкавшуюся санитарку. Она недовольно отпрянула в сторону и долго еще сердито выговаривала что-то им вслед. Аркадий ответил ей уже издалека, от лифта.

– А лифт все тот же. Старый! – вспомнила Валентина Николаевна знакомое лязганье. Но новая, ярко рыжая лифтерша восьмидесяти лет приветливо распахнула перед ними двери.

– Привет, Генриетта Львовна! – поздоровался с ней Аркадий. – На третий!

– Что-то припозднились сегодня. – Рыжая старая ведьма с интересом поглядывала зоркими глазками на Валентину Николаевну. – А ведь вы, голубушка, здесь лечились в прошлом году, если я не ошибаюсь.

– Не ошибаетесь. Я здесь еще и работала, – Тина не узнала свой голос. Он стал одновременно и другим, и прежним. Аркадий посмотрел на нее и тоже не понял, в чем дело. А дело оказалось не таким уж мудреным – из голоса Валентины Николаевны исчезли просительные интонации, только и всего.

Они быстро пошли по коридору в палату. В холле звучала громкая музыка – трое больных смотрели какой-то концерт.

– Сделайте потише, – Аркадий подошел и убавил звук. На него недовольно посмотрели. – Здесь хирургическое отделение, не концертный зал. Вы мешаете тем, кто в палатах.

Один больной, мужчина средних лет, раздраженно встал и ушел. Две женщины остались возле телевизора.

– Сюда, – сказал Аркадий и пропустил в дверь палаты Тину.

Возле Ашота все так же никого не было. Аппарат мерно дышал за него, запуская легкие. Сердце, по-видимому, работало само. Лица не было видно – голова была забинтована: повязка покрывала глаз и щеку и циркулярно обхватывала подбородок. Узкий нос с пушкинской горбинкой темнел на фоне бинтов. В него были введены трубки.

– Мамочки мои! – вдруг сказала Валентина Николаевна и вцепилась в металлическую спинку передвижной кровати. – Ашот!

– Он тебя не слышит, – сказал Барашков. – Давай, включайся. А я пойду поищу, где они ходят, наши дорогие медицинские работники…

Он вышел. Тина подошла к рабочему столу, сглотнула комок, подступивший к горлу. Два года она не брала в руки листы назначений. Она порылась в своей сумке, нашла очки и села. Первый же внимательный взгляд на развернутый лист, в котором отмечались время и дозы вводимых лекарств, привел ее в недоумение.

– Аркадий! – растерянно позвала она. – Это твои назначения? – Два доктора – Барашков и еще один, незнакомый, – вошли в палату. – Аркадий, – снова сказала она. – Зачем вы вливаете ему столько жидкости? Разве ты не знаешь угрозу развития отека мозга?

– А кто это? – тихо спросил незнакомый доктор у Барашкова, кивая на Тину.

– Это консультант из другой больницы, – соврал Аркадий.

– А кто ее пригласил?

– Я.

Доктор почесал кончик носа.

– Видите ли… – он замялся, не зная, как обращаться к Тине.

– Профессор… – подсказал ему нарочно Барашков. Тина подняла на него возмущенные глаза.

– Видите ли, профессор, – уже увереннее сказал незнакомый врач, – у больного была очень значительная кровопотеря. И это количество жидкости только ее замещает.

– Он у вас выделяет очень мало, – ткнула Тина в листок дужкой от очков. – Аркадий, смотри сам! Мозг сдавлен жидкостью, поэтому сознания и нет. Дай посмотреть компьютерную томограмму.

– Ты думаешь, ее уже сделали? – спросил Аркадий и повернулся к коллеге.

– Не удалось, – развел тот руками. – Днем я был на операции, некому было больного везти.

Тина шумно выдохнула, обхватила ладонями обе щеки.

– Аркадий, – сказала она, – ты уверен, что не пропустил черепно-мозговую травму и очаг контузии?

Незнакомый врач только хмыкнул и отошел в сторонку.

– Ты думаешь, что все еще находишься в своем отделении? – раздраженно ответил Барашков. – В том самом, в котором мы отработали столько лет? Сейчас все по-другому. Это тогда мы могли рассуждать, как хотели. Сейчас у нас есть обязательное медицинское страхование. И если раньше мы сами решали, что нам делать с больным, теперь у нас в компьютере имеются инструкции на все случаи жизни, которые мы обязаны неукоснительно выполнять. – Барашков подошел к другому столу, сел и постучал по клавишам открытого ноутбука. Угол рта у него мелко дергался. – Пожалуйста. Черепно-мозговая травма. Все виды исследований. В порядке очереди. Какая у нас очередь? – спросил он у коллеги.

– Я туда еще не звонил, но думаю, запишут на послезавтра.

– На послезавтра. Это хорошо, что не на следующую неделю.

– Послезавтра может быть уже поздно, – тихо проговорила Тина.

– Черт его принес сюда из этой Америки, – отозвался Аркадий. В палату заглянула постовая сестра и утянула куда-то незнакомого доктора за рукав.

– «Нас двое у постели больного, – тихо процитировала Тина, – болезнь и врач…»

– Нас трое, – процедил Барашков. – Ты еще меня забыла. Только вот и я здесь ни черта сделать не могу. Похоже, в мозге все-таки развиваются необратимые изменения. Иначе ничем не объяснишь отсутствие сознания.

Тина так и сидела за столом, подперев щеки ладонями. Но вот она сделала такое движение, будто наконец проглотила что-то противное, но необходимое.

– Аркадий, раньше у нас никакой компьютерной томографии и в помине не было. Но мы же вытаскивали больных? Давай-ка для начала все-таки сведи к минимуму ток жидкости в капельнице и введи мочегонное. Нормально так введи. Не до судорог, конечно, но чтобы он выделил полную бутылочку.

Аркадий взглянул на нее:

– Я буду должен записать это в истории болезни. Страховая компания меня сожрет. В инструкции четко записано – постоянное вливание…

Тина побелела:

– Тебе компания важнее или Ашот? Делай, что говорю.

Аркадий ввел мочегонное в трубку капельницы и до минимума подкрутил ее вентиль выше места введения. Подошел и сел рядом с Тиной. – Знаешь, какая теперь собачья работа? Одни инструкции. И только попробуй, не соблюди. Зароют.

– Кто?

– Кто-кто… Все! Контролирующие органы от тех же страховых компаний, родственники, да и сами больные. Теперь жалобы в прокуратуру не пишет только тот, кому сильно лень.

Тина помолчала.

– А зачем ты меня назвал профессором?

– А иначе ты права бы не имела здесь находиться. Кстати, надень халат.

– А как профессор я такое право имею?

– Имеешь. Я же тебя пригласил. Кстати, я имею теперь право на правах родственника приглашать кого угодно. Хоть попа, хоть папу римского. Видишь, тут по всем углам иконы понаставлены?

– Вижу, – сказала Тина. – А пыль за этими иконами у вас начальственные органы не проверяют?

– Эта пыль вреда принести не может, – сказал Аркадий. – Она божественная.

– Ну-ну.

Оба они встали и подошли к Ашоту. Тина взяла его за руку.

– А рука не холодная. Прохладная только. – Она стала считать пульс.

– Что ты считаешь? Вон, монитор все высвечивает… – кивнул Аркадий.

– Мне так привычнее. – Она села на край постели Ашота и стала гладить его руку повыше запястья, как делала раньше, когда работала. – Знаешь, ты предупреди своего врача, что я тут останусь на всю ночь, и поезжай домой. Поспи хоть немного до завтра. Если что – я тебе позвоню.

– Справишься?

– Какие наши годы. Только дверь к нам в палату закрой, чтоб никто не глазел. А то тебе еще влетит.

– Да никто сюда не полезет. У доктора моего полно других проблем. Он даже рад, что ты здесь побудешь. Кстати, там, внизу, сейчас проходит банкет по случаю Восьмого марта. Я думаю, ему там приятнее, чем здесь. А больше никому наш Ашот не интересен.

– Ну и хорошо. Я сделаю все, что нужно. Привет супруге.

Барашков ушел. Тина посмотрела на часы – ровно девять. Нужно ждать примерно час, чтобы вытекшая из мочевого пузыря жидкость хоть чуть-чуть освободила мозг.

– Миленький мой! – Она вглядывалась в перебинтованное лицо и не узнавала. А может быть, она уже просто забыла, как выглядел раньше Ашот? Нет, не забыла. Просто никогда не было в его чертах этой смертельной неподвижности. Живой, как ртуть, подвижный, как ручеек, – она помнила его смеющимся, усталым, довольным, растерзанным, но никогда неподвижным.

Она повторила:

– Миленький мой! – и снова перевела взгляд на часы. Одна минута прошла. Нет, она должна успокоиться и ждать. И попутно соображать, что следует делать, если он через час, два или под утро все-таки в сознание не придет.

* * *

Ашот сидел с Надей у старого мексиканца, и она держала его за руку повыше запястья. Он говорил ей, что хочет уехать в Москву.

Всю осень он звал ее поехать вместе с ним. Хотя бы на пару недель. Просил показать ему Питер.

– Поезжай один! Я не поеду. Мне очень некогда, я должна работать. Родители встретят тебя и все тебе покажут. Они будут рады тебя принять. Расскажешь им о моем житье-бытье. Только не говори, какая у меня плохая комната, а то они расстроятся. Скажи, все нормально. Работаю. Скоро буду полноценным врачом даже по американским меркам.

– Тебе тоже нужно отдохнуть, – не унимался Ашот. Почему-то ему хотелось вырвать Надю из этого жаркого американского климата, из этой больницы, оторвать ее от этого безумного – ее мужа. Хотелось вернуть ее назад – к любящим родителям, которые без нее стали быстро стареть, к набережной Обводного канала, к пронзительным чайкам. Ей были просто необходимы нормальный сон и нормальная еда. С каждым днем, Ашот это с ужасом замечал, бледнело, несмотря на солнце, Надино лицо.

Вот прошел оранжево-фиолетовый Хэллоуин, пролетело зеленое Рождество. Билет для Ашота в Москву уже был заказан, документы приготовлены. Вылет был из Нью-Йорка.

– Я хочу пригласить тебя куда-нибудь, – объявил он Наде за несколько дней до отъезда.

– А куда? И когда? – она растерянно смотрела в календарь. – У меня нет ни одного свободного вечера. Я или дежурю, или хожу заниматься, или принимаю больных на исследования, или сплю.

– Как же быть? Ты не хочешь со мной попрощаться? – Вид у Ашота был весьма обескураженный.

– Давай попрощаемся, как всегда, в кафе на бензоколонке. Возможно, когда ты вернешься, его уже продадут, и все в нем будет не так.

– Когда я вернусь… – сказал Ашот. – У меня билет с датой обратного вылета, но я не знаю, – он помолчал, поднял голову и посмотрел в ярко-голубое, без единого облачка, американское небо. – Я не знаю, Надя, когда я вернусь.

Она улыбнулась ему устало:

– Мне будет тебя не хватать.

Следующий день в больнице должен был быть для него последним. Он решил уволиться. Раскатывая тележки с оборудованием по нужным местам, Ашот смотрел на самооткрывающиеся двери и вспоминал, как они с Аркадием катили каталки к лифту и все время попадали колесом в одну и ту же яму. «Интересно, заделали ее наконец или нет? – думал Ашот. – Как приеду, так сразу спрошу у него».

Надю он увидел сразу, как только она прошла через главный вестибюль. На тонком лице остановились чаячьи глаза, рука сжимала конверт с официальным штампом. Конверт был надорван. Ашот подкатился к ней со своей тележкой.

– Все в порядке? – Для того, чтобы она его услышала, ему пришлось потрясти ее за плечо.

– Вот, – она подала конверт. «Выражаем Вам глубокое соболезнование», – было написано в самом конце официальной белой бумаги.

– Он умер от передоза, – сказала она, когда он прочитал извещение с самого начала. – Разреши мне пройти, меня ждут больные, – и она пошла в свой отсек.

– Что ты теперь будешь делать? – спросил Ашот, уловив момент, когда из ее отсека вышел последний пациент – здоровенный мужчина в клетчатой рубашке. – Поедем со мной! Тебе больше нечего здесь терять.

– Я мечтаю выспаться, – сказала она, но Ашоту показалось, что она его уже не видела и не слышала. – Я скажу Дональду, – это был ее непосредственный начальник, – что плохо себя чувствую. Поеду домой и буду спать трое суток подряд.

– Тебе не нужно на похороны?

– Его уже кремировали, – ответила она. – Письмо искало меня почти месяц. Прощай! Желаю тебе приятно съездить. Думаю, вряд ли ты вернешься.

– А ты?

– Я съезжу, посмотрю, где его похоронили. А потом вернусь сюда. Мне остался год, – сказала она. – Надо довести до конца то, что задумала. Чтобы доказать ему все-таки, что я кое-что стою.

– После его смерти?

– Какая разница…

– Отвезти тебя домой? – спросил Ашот.

– Нет, – сказала она. – Не беспокойся! Я доеду сама. – Она ушла. Наступила темнота, в которой Ашот почувствовал, как кто-то отпустил его руку. Во всем теле и в голове возникла тупая, давящая боль, он захотел открыть глаза, встать, повернуться… и не смог. Тогда он застонал.

26

Лекарство всосалось. Когда Оля начала чувствовать его действие, она продиктовала Саше первую строчку. Вообще-то, она не почувствовала ничего необыкновенного. Она старалась описать все честно, как есть, ничего не приукрашивая. Через какое-то время ее потянуло в сон. Она продиктовала и это. Саша приблизительно знал, что так и должно быть, но почему-то испытал некоторое разочарование. Ему хотелось, чтобы Оля рассказала нечто особенное, яркое, неизвестное. Потом ему стало веселей: Оле показалось, что будто в голове у нее открывалась какая-то потайная дверца, как у шкатулки, из которой выпрыгивает чертик, и в это отверстие улетучиваются все ее мысли. В голове появилась необыкновенная легкость – достаточно было только поднапрячься, и все мировые проблемы были бы решены. Саша Дорн, усердно записывавший все, что она говорила, и аккуратно проставлявший время, даже хихикнул, до того ему показалось забавным сравнение с чертиком. Потом Оле пришли в голову интересные мысли о любви. Она рассказала Дорну, что ее любовь не имеет никакого конкретного отношения ни к ней самой, ни к нему, а является частью океана общей мировой любви.

– Ага, появилось абстрактное мышление, – удовлетворенно констатировал он. Тут Оля закрыла глаза и стала клониться на пол.

– Эй! Пойдем, я положу тебя на диван! – Саша потряс ее за плечо, но Оля не отвечала. Чтобы она не упала, он поднял ее и понес. Оля была тяжелая, и он с облегчением скинул ее на диван. Пружинный механизм дрогнул. У Оли завернулась рука, но она не выправила ее, потому что не почувствовала. Саша подумал и помог ей. Постоял рядом с диваном, посмотрел. Оля спала. Через некоторое время ему стало скучно смотреть на нее, и он вернулся в чуланчик.

* * *

Тот мир, в котором Оля всегда себя ощущала, перестал быть трехмерным. Это было удивительное ощущение, и ей очень захотелось его описать, но ее губы и язык уже перестали ее слушаться. И сама Оля перестала осознавать себя человеком. Ничего похожего на ранее окружающий ее мир не было вокруг. Не было вещей, не было ничего. Даже само слово «вокруг» было неуместно, потому что оно подразумевало единицу хоть чего-нибудь, вокруг которой могло бы что-то происходить. Оля больше не была единицей. И вокруг нее не было тоже никаких единиц.

– Я в другом измерении. Оно простое до отвращения. Оно как чистая материя. Это не мир, это производное моего сознания… – Ей казалось, что она произносит это. Потом исчезли и мысли. Она стала ощущать себя разноцветными плоскостями, не имеющими объема. Пришел страх. Ужасным казалось именно то, что объемы, как и вообще все предметы, отсутствовали. Оля будто стала сама одной из плоскостей, перемешанных с другими. Она одновременно была всеми плоскостями и никакой в отдельности. Времени тоже больше не существовало. Не было ни сияющих труб, со смаком описываемых в книгах типа «жизнь после жизни», ни ослепительных ангелов и подземных рек, по которым, согласно классикам, следовало переплавляться из царства живых в царство мертвых. Не было даже вращающейся трубы. В Олином сознании больше не было ничего. Не было уже и самого сознания. Оно разлетелось на какие-то фрагменты, бессмысленные куски, не похожие ни на сновидения, ни на реальную жизнь, ни на жизнь вообще. Она еще каким-то образом догадалась, что превратилась в Ничто, а потом и это Ничто бесследно исчезло.

Когда Саша примерно через полчаса выглянул из чулана, Оля, казалось, по-прежнему спала. Саша недовольно нахмурился – институтские знакомые позвонили и пригласили его посидеть где-нибудь или просто погулять по Москве. Саша подошел к дивану, потрогал Олю за плечо.

– Э-эй! Как дела? Не пора ли нам просыпаться? – но Оля молчала, и он, вздохнув, снова скрылся в чулане – стал кормить варана Кешу. Потом почистил его клетку. Ребята позвонили еще раз. «Ну, хватит дрыхнуть, – подумал он. – Надо ее будить». Он решительно прошел в комнату и тут услышал нечто необычное. Оля больше не молчала. Из груди ее вырывались редкие, пронзительные хрипы. Р-р-аз – и остановка. Потом снова – р-р-аз! И опять остановка.

– Оля, ты чего? – Саша испугался. Никогда он не слышал такого дыхания. Самым жутким, пожалуй, был даже не хрип, а вот эта долгая пауза. Р-раз! – и опять тишина. Он растерялся. Надо ее как-то разбудить! Он побежал в кухню и быстро набрал полную кружку холодной воды. Подбежал и сильно брызнул Оле в лицо. Никакой реакции, только опять это жуткое «Р-раз!». Он отставил в сторону кружку, несмело шлепнул ладонью Олю по щеке, потом по другой – никакого ответа. Что же делают в таких случаях доктора? Он лихорадочно вспоминал все, что когда-нибудь слышал и видел, но ничего разумного не мог припомнить. Искусственное дыхание? Но ведь она вроде дышит… Еще они зачем-то смотрят глаза. Саша осторожно потрогал пальцем Олино веко. Нет, все это ерунда, она сейчас проснется… Страшный хрип вдруг прекратился. «Ну, слава богу!» – подумал Саша. Но Оля вдруг побледнела и странно обмякла. Он в ужасе отпрянул и кинулся к телефону. Надо срочно звонить Владу! Зачем он тянул? Почему такая простая мысль до сих пор не пришла ему в голову? Где же его номер? Саша стал тыкать кнопки, открывая телефонную записную книжку. Слава богу, вызов пошел. «Ну же, братик, где же ты? Скорей отвечай!»

– Брателло? Рад тебя слышать. – Голос у Влада был родной, размягченный.

– Влад, мне срочно нужна твоя помощь!

– А я-то думал, мой младший братик просто по мне соскучился… – Владик сидел один в кабинете Михаила Борисовича Ризкина и тупо разглядывал вновь им самим извлеченный из-за шкафа учебный плакат, от которого отказался утром. За окнами было уже темно, в ярком электрическом свете хищно поблескивали стекла препаратов, лежащие на планшетках. В одно из окон был виден освещенный праздничный зал в главном корпусе больницы. Должно быть, там сейчас играла музыка.

«Амилоидоз почки» – картонный плакат стоял на полу, прислоненный к ножке ризкинского письменного стола. Во всей красе – огромная почка в продольном разрезе, сбоку в рамке изображение под микроскопом – серые включения амилоида в почечной ткани.

«Вот итог моей жизни. – Владик склонил голову набок, изучая рисунок. – Скоро тридцать лет, сижу в праздник один, никого не хочу видеть, ненавижу женщин, думать не могу о детях, любуюсь на амилоидоз почки».

– Влад, ты чего молчишь? – закричал в телефон Саша. – Влад! Ты не пьян?

– Только слегка. Сашка, пойдем куда-нибудь, еще выпьем?

– Влад, ты не представляешь, что у меня сейчас происходит. Скорее, как можно скорее, приезжай ко мне! – Давно уже, пожалуй, с самого детства, старший Дорн не слышал в голосе брата таких интонаций.

– А что случилось?

– Влад, – Саша говорил быстро и вместе с тем приглушенно, как говорят, когда лишние свидетели не нужны, – у меня сейчас в квартире одна девчонка, и она, кажется, загибается. Я не знаю, что с ней делать… Может, желудок надо промыть? Но она вроде как без сознания…

– Как это – без сознания? Как это – загибается? Отчего? – Владик тяжело врубался в действительность, стряхивая с себя лепестки меланхолии. – Она что, напилась?

– Нет.

– Ну, вызывай тогда «Скорую»!

– Понимаешь… – замялся Сашка. – Я опыт на ней проводил…

– Как это опыт? Ты в своем уме?

– Влад! – взмолился Саша. – Сейчас не до нотаций! Приезжай скорей, а то она тут у меня помрет… А меня посадят!

– Сейчас, я выезжаю. – Влад уже просовывал руки в рукава куртки. – Ты вот что, погоди. – Он на секунду остановился и потер себе лоб. – Действительно, я не знаю, надо ли вызывать «Скорую»… Нет, – он решил, – все-таки надо! Давай звони, но про опыты свои ничего не говори. Мол, пришла к тебе в гости девчонка и заплохела. А что, откуда – ты ничего не знаешь. Понял?

– Понял. Скорее приезжай.

Владик уже сидел в своей машине.

– Учти, что я рискую. Гаишники сейчас всех ловят. Знают, что люди накануне праздника выпивают…

– Слушай, брат…

– Еду!

Машину слегка занесло на повороте, и через секунду Владик был уже у светофора на перекрестке.

* * *

Тина сидела возле постели Ашота и вглядывалась в его лицо. Ей показалось, что он чуть шевельнул губами и потом застонал.

– Ашот! – Она встала и придвинулась к его голове. – Ашотик, ты меня слышишь? Открой один глаз, Ашот! Тот, который можешь открыть. Если ты меня слышишь, открой глаз. – Она склонилась совсем низко и размеренно и методично повторяла: – Ашот, если ты меня слышишь, открой глаз, или подвигай пальцем, или подай любой другой знак, какой сможешь… Ашот, если ты меня слышишь… – она размеренно повторяла свою привычную реаниматологическую мантру. Так говорят врачи, выводя больных из состояния наркоза. «Откройте глаза, если вы меня слышите. Откройте глаза!»

Ашот издал какой-то звук – не то мычание, не то стон. Тина вздрогнула. Наклонилась над ним совсем низко. Она вслушивалась не только в звук, она улавливала самое мелкое движение губ или рук. Она уловила – он еще двинул пальцами. Тина обрадовалась этому так, будто только что на свет появился новый человек. Это мелкое движение свидетельствовало о сознании, о надежде на жизнь, это было начало пути, по которому следовало пройти, возможно, еще падая и отступая, до выздоровления.

– Ашотик, миленький! Я тебя слышу, я тебя понимаю. Это же я, Тина! Пожалуйста, Ашотик, приоткрой один глаз! Второй у тебя в повязке, ты не пугайся. Поэтому открой только один, правый глаз открой! – Она увидела: слабо дрогнуло правое верхнее веко. – Боже, Ашот! Молодец! Значит, ты меня услышал! Как я рада, Ашот! Сейчас лежи – не шевелись. Сейчас мы будем потихоньку с тобой выходить из сна… – Она стала комбинировать шприцы с лекарствами. Что-то ввела в блестящую трубку, что-то пока отложила. – Если бы ты только знал, как мы за тебя переживаем… Аркадий тоже здесь, он только уехал поспать. Он скоро вернется…

– Уже! – раздался сзади знакомый голос. Тина обернулась:

– Как? Ты не уехал домой?

Барашков подошел к постели Ашота:

– Бесполезно сейчас ехать. Перед праздником на улицах – кошмар. Все как с ума посходили. Город переполнен. Простоял в пробке час и вернулся. Я вижу, у вас тут подвижки?

Тина сияющими глазами взглянула на него:

– Он реагирует на голос.

– Подвинься! – Барашков занял место на краю постели вместо Тины. – Ашот! Ашот! Ты меня слышишь? Это я, Аркадий. Подай мне какой-нибудь знак.

Ашот молчал, без звука медленно шевелил губами, будто примеривался к словам. Потом из его горла вырвалось клокотание.

– Включай отсос, – сказала Тина. Барашков включил отсос, и из носа Ашота поползла по трубкам кровянистая слизь.

– В легких застой, – тихо откомментировала Тина.

– Что вы орете, я же все слышу, – вдруг то ли стон, то ли шепот раздался со стороны изголовья.

Тина с Барашковым переглянулись, и Аркадий засмеялся, потряс друга за руку:

– Ах ты, чувак! Будешь еще нас пугать? Замотали тебя, даже обнять невозможно!

– Как в гробу…

– Что ты болтаешь! – три раза сплюнула Тина.

– Да я сам с тобой чуть костьми не лег, – сказал Барашков. – И ты все-таки напрягись, открой глазик! Ну?

Ашот долго лежал не двигаясь. Потом прошептал:

– Не могу.

Тина опять к нему наклонилась:

– Почему, Ашотик?

– Я себя глазами не ощущаю. – Валентина Николаевна посмотрела на Барашкова, тот на нее, оба переварили сказанную фразу, и оба вдруг разом прыснули. «Я себя глазами не ощущаю!»

– Блестяще сказано, – хохотал Барашков. – Я теперь всегда так буду говорить, как побольше выпью.

– Что ты ржешь, дурак? – Ашот растопырил пальцы ладоней и осторожно их сжал. – Я в свое тело заново вхожу.

– Входи, входи, миленький. – Тина погладила его по ступне. – Только не торопись, входи. Потихоньку. А пока давай посмотрим, сколько жидкости выделилось…

Барашков приподнял простыню и отлепил пристегнутую липучкой бутылочку для сбора мочи.

– Ого! Нормально. Как после пол-ящика пива.

– Я тебе говорила, что у него мозг был жидкостью сдавлен. Хорошо хоть еще ишемический инсульт не произошел.

– Как вы мудрено выражаетесь, аж тошнит, – проскрипел Ашот. – Проще надо говорить: чуть не откинул копыта.

– Ашот, можно я тебя расцелую за эти слова! – Тина осторожно, чтобы не задеть раненое плечо и грудь, прижалась губами к свободной от повязки щеке Ашота.

– Хорошо излагать стал, американец, – наклонился к его уху Аркадий. – Слова правильные появились. Тина, это несправедливо! Я каждый день выражаюсь не хуже, чем он, а этого никто не замечает.

– Вот когда тебе тоже глаз выбьют – тогда будут… – пробурчал Ашот. Тина подала Барашкову новую бутылочку для мочи, чтобы он ее прикрепил.

– Тина, не смотри.

– Да не смотрю я, Ашотик, не смотрю, – успокаивающе сказала Тина. – А ты пока молчи. Прорезался – и хватит. Много разговаривать тебе вредно. Ты пока просто лежи с закрытыми глазами и знай, что я сижу рядом с тобой. Хорошо?

– Только ты не спи. Знаю я вас… Задрыхнете еще. Ночь-то небось не спали из-за меня?

– Не буду! – Тина не знала, хохотать ей от радости или плакать. Милый, милый это человек! Какие страдания он сейчас выдерживает. И еще пытается шутить. Он не изменился совсем, их Ашот. Такой же, как раньше. И как же она их обоих с Аркадием любит.

Барашков вводил в пластиковую трубку новое лекарство, она смотрела на него и на Ашота. А все-таки счастливая она была тогда, когда они все вместе работали. Только она этого не ценила. Суета была – день да ночь, день да ночь…

В коридоре послышался шум. Отчетливый шум, будто несколько человек катят что-то тяжелое. Потом пауза и короткий топот ног к их палате. Широко распахнулась дверь.

– Аркадий Петрович! – Тина и Аркадий разом обернулись. В проеме двери стоял бледный, взлохмаченный Владик Дорн.

– Какие люди! – изумился Аркадий. Он не видел Дорна довольно долго – месяц или даже два с тех пор, как они перестали вместе работать в коммерческом отделение «Анелия». И Аркадий совершенно без Дорна не скучал. Их взаимная неприязнь друг к другу не способствовала каким-то отношениям вне работы, хотя оба они, конечно, знали и помнили о существовании друг друга теперь уже в новых качествах и новых интерьерах.

– Аркадий Петрович! – Нижняя губа у Владика мелко и противно подрагивала. – Там больная… Помогите, пожалуйста!

Барашков совершенно ничего не понимал. Откуда-то взявшийся Дорн… Он знал, что Владик сейчас трудится в патанатомии – недаром же сам говорил о нем Ризкину. Глядя Владику в глаза, Аркадий ухмыльнулся – настолько еще свежи были воспоминания о постоянных трениях между ними.

– Что, теперь после вскрытия больные оживают?

– Не шутите, я вас умоляю… – В раскрытые двери кто-то незнакомый Барашкову внес девушку. Одна рука ее безжизненно свисала почти до пола, и при взгляде на эту руку и на запрокинутую голову девушки Барашкову стало тошно.

– Кто это? Откуда вы ее взяли?

Тина тоже привстала со своего места.

– После, Аркадий Петрович, пожалуйста! Я вам все расскажу, только после. А сейчас я вас очень прошу, посмотрите, можно ли что-нибудь сделать?

– Куда положить? – хрипло спросил неизвестный. Барашков мельком заметил, что было в этом незнакомце что-то неуловимо схожее с Дорном. – Куда положить?.. – переспросил он и растерянно огляделся: – Некуда положить. Здесь только одна кровать.

– Клади прямо на пол, – сказал старший Дорн. Он повернулся к брату и поддержал Олю под мышки. Тяжелым безжизненным тюком ее тело распласталось на полу, а голова гулко стукнулась.

– Осторожнее! – крикнул Влад. Тина подошла ближе и ойкнула. Чтобы не ошибиться, она обошла тело девушки и внимательно осмотрела лицо. Серебряный медальон на бархатном шнурке тускло поблескивал в вырезе джемпера.

– Аркадий… – прошептала она и закрыла рот рукой.

– Что?

Тина помотала головой и отступила подальше. Аркадий наклонился и взял за запястье безжизненную руку. Потом быстро перевел свои пальцы на шею девушки, потом присел на корточки, поднял веко, закрыл и снова встал во весь рост.

– Ребята, сердцебиения нет. И, по-моему, мозговой деятельности – тоже.

– Аркадий, сделай что-нибудь, если можно, – прошептала Тина. – Мне кажется, я знаю эту девушку.

Саша Дорн стоял у стены как изваяние. Только рот его некрасиво и нервно кривился.

– Может быть, дефибриллятором? – с последней надеждой спросил Влад. Аркадий пожал плечами и пошел за прибором. Тина уже набирала в шприц лекарства, насаживала длинную иглу.

– Режь на ней джемпер. – Тина передала ножницы Владу. Аркадий достал дефибриллятор и стал смачивать электроды. Черная вязаная ткань разошлась. Через секунду был разрезан лифчик и шнурок кулона. Тина встала на колени, нащупала рукой место, где должно было быть сердце, смазала кожу спиртом и ввела иглу. Ее палец сам нашел поршень шприца. Лекарство потекло в сердце. «Как во сне, – подумала Тина. – Сколько раз мне снилось это в кошмарах. Я делаю все, что нужно, а сердце не запускается…» Автоматически она вынула шприц, передала Владу, раздвинула Оле бледные губы, салфеткой вытянула язык. Откуда в ее руке взялась салфетка? Вот что значит давно и прочно отработанный навык. Она подождала секунду и снова дернула за язык – запускала язычно-сердечный рефлекс. Аркадий нащупал сонную артерию.

– Как? – не поворачивая головы, спросила Тина.

– Никак.

Тогда она набрала в грудь воздуха и прижалась губами к Олиному рту.

– И-раз!

Тина откинулась и снова вдохнула.

«И-два! И-три!» – мысленно она досчитала до десяти.

– Хватит, – сказал Аркадий. – Пусти!

Присоски электродов прочно схватили кожу на груди.

– Разряд!

Все молчали.

– Еще разряд!

Тина встала. Саша Дорн не выдержал, вышел в коридор.

– Пожалуйста, дайте еще! – это просил Дорн.

Аркадий дал ток в третий раз. Тина подсоединила электрокардиограф.

– Напрасно. Ничего не получается. Поздно. – Аркадий встал с пола и стал сматывать электроды. Кардиограф чертил прямую линию. Тина отключила прибор. Постояла немного, потом наклонилась и соединила у Оли на груди края разрезанного джемпера.

– Что же теперь делать? – спросил растерянно Влад. Барашков пожал плечами:

– Не знаю. Откуда вы ее взяли?

Влад подумал.

– С улицы. Брат шел домой, увидел – девушка на скамейке перед подъездом сидит. Знакомая девушка, как оказалось. Однажды приходила к нему с подружкой. Брат хотел ее домой пригласить, а она вдруг завалилась на этой скамейке. То ли заснула, то ли обкололась. Брат вызвал «Скорую» и позвонил мне. «Скорая» не приехала, вот мы ее сюда и притащили.

– Ребята, – раздался вдруг с койки слабый голос Ашота. – Неужели у вас кто-то умер?

– Лежи себе и заткнись, – буркнул Дорн.

– Повежливее бы надо с больными, – сказал Барашков. – Это наш друг. И вообще… – Он приготовился услышать от Дорна что-нибудь язвительное в его привычной манере и приготовился к отпору, но Владик сказал:

– Простите, – и в голосе его Аркадий услышал вдруг совершенно другие, не свойственные прежнему Владу человеческие интонации.

– Прощаю, коли не шутишь. – Он искоса и с недоверием взглянул на бывшего противника.

– Я не шучу. – И опять Аркадий не услышал в голосе Влада никакого подвоха.

– Давай вызывай милицию, – сказал Барашков. – Чего так стоять?

– Откуда вызывать? С мобильного не соединят.

– С поста из коридора.

– Хорошо. – И старший Дорн вышел из комнаты.

– Ты это видела? – Барашков повернулся к Тине. – Невозможный был парень. А сейчас – прямо шелковый…

– Аркадий, – Тина со своего места скорбно смотрела на Олю. – Эта девушка – дочь моего… – она замешкалась, – …бывшего друга.

– Азарцева, что ли? – удивился Аркадий.

– По-моему, это она.

– Друзья не могут быть бывшими, – с кавказским акцентом простонал с койки Ашот.

– Еще как могут, – заметил Барашков.

– Аркадий, – Тина встала, беспокойно заходила от двери к окну палаты и обратно, – что теперь делать? – Она зачем-то выглянула в коридор. – Насколько я знала, это была спокойная, домашняя девочка. Я никогда не слышала, чтобы она пила, или кололась, или что-то еще в таком же роде.

– Послушай, тебя это до сих пор касается? – Барашков сердито уставился на нее сквозь очки. – У этой девушки должны быть родители. Пусть они разбираются. – Он тоже выглянул в коридор. Оба брата о чем-то тихо переговаривались в углу.

– Эй! Ну вы там, позвонили в милицию?

– Да.

– У нас теперь полицейские, – вяло заметила Тина.

– Какое счастье… – эхом отозвался со своей койки Ашот. – Наверное, те, кто меня лупил, об этом еще не знали…

Тина спохватилась, подошла к нему, проверила все показатели, высвечивающиеся на приборах.

– Знаешь, Ашотик, давай-ка все-таки попробуем открыть твой здоровый глаз. – Тина осторожно одной рукой сдвинула верхнее веко и выставила два пальца перед открывшимся глазом.

– Сколько ты видишь пальцев, Ашот?

– Хорошо, что ты показала мне только два, – прохрипел Ашот, – больше я бы не смог сосчитать.

– Умница! – Она повернулась к Барашкову: – Аркадий, включай отсос, опять накопилась мокрота в бронхах.

– Ой, как свистит, аж до прямой кишки, – сморщил этот самый глаз Ашот, когда отсос выключили.

– Терпи. Главное, чтоб из башки ничего не высвистилось, – сказал Барашков и заорал в коридор: – Слушайте, ну уберите же отсюда девушку! Я же не могу через нее каждый раз переступать!

Оба Дорна вошли в палату:

– Куда убрать?

– Откуда я знаю? Положите на каталку, вывезите пока в коридор, закатите в угол…

Братья молча выполнили приказ. На их похожих лицах застыло одинаково напряженное выражение.

– Когда приедет милиция? – спросила Тина.

– Не знаю, – старший Дорн говорил тихо, как никогда. – Они сказали, что нет сейчас свободной машины.

Все промолчали, и братья вывезли тело Оли из палаты.

– Ашот, ты как? – наклонилась Тина.

– В порядке.

– Аркадий, – Тина посмотрела на часы. – Сейчас уже ночь. Пробки, наверное, рассосались. Поезжай все-таки домой. Завтра утром меня сменишь. А мы тут с Ашотом вместе переночуем.

– Жалко, что нет двуспальной кровати, – высказался Ашот. – Только не бейте по лицу. Меня уже били. Я ни на что не претендую. Просто заметил единственным пока своим открывшимся глазом, что Валентина Николаевна такая же красивая, как и раньше. Только очень бледная.

– Взбледнулось, наверное, – буркнул Аркадий.

– Сейчас получишь, – Тина сказала это очень строго, но все-таки не утерпела – незаметно отошла и посмотрела на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Однако славно, что Ашот сказал, что она – красивая. Только действительно бледная. Наверное, это кажется, потому что нет веснушек. Интересно все-таки, куда они девались?

– Ладно, я пошел, если меня тут никто не любит. – Барашков стянул с себя халат.

– Приезжай к девяти. Завтра праздник.

– Праздник! – насколько мог, всколыхнулся Ашот. – Тина, а у меня твой подарок, наверное, украли.

– Ничего. Ты сам у нас самый лучший подарок. А Аркадий свой подарок мне уже вручил. – Тина вспомнила о компьютере. Прямо руки у нее чесались скорее сесть за него.

– Ладно, пока! – Аркадий махнул от дверей.

– Послушай, а милиция приедет?

– Сами пусть разбираются, – Аркадий вышел. Тина села к постели Ашота, и они помолчали.

– А вы еще поете? – вдруг спросил Ашот. Тина сначала даже не поняла вопроса. – Вы раньше хорошо пели.

– Теперь я скорее вою. Впрочем, и этого уже давно не случалось.

– Жаль.

Они еще помолчали. Потом Тина сказала:

– Ты поспи. Я тут посижу. Посмотрю за тобой. Не волнуйся. – Ашот замолчал так надолго, что она подумала, что он правда заснул. Она отвалилась на спинку его кровати и тоже прикрыла глаза. Под веками началась какая-то сонная мельтешня. И вдруг до нее донеслось:

– А знаете, я не очень-то и волновался, когда меня убивали.

Она вздрогнула, открыла глаза, наклонилась к нему:

– Тебе что, было в Америке очень плохо?

Он подвигал рукой.

– Нет. У меня там семья – братья, племянники, невестки. Они меня любили…

– А почему тогда?

Он опять молчал очень долго.

– Я теперь только понял. Мне там было очень скучно. В сущности, я там просто не был никому нужен.

Тина погладила его по руке:

– Сделать тебе снотворное?

Он шевельнул пальцами:

– Сделай.

– О’кей.

– Только не это! Слышать уже «о’кей» не могу. Лучше мат.

– Приедет Барашков, будет и мат. – Она набрала в шприц снотворное и ввела в трубку. – Спокойной ночи! Обеспечен здоровый шестичасовой сон. Увидимся утром.

Ашот вздохнул, и вскоре Тина почувствовала, как расслабилась его рука. «Спит, – подумала она. – Слава богу!»

27

Азарцев пробирался из города в направлении своей клиники в тесноте машин. После пересечения МКАДа поток, казалось, совершенно остановился. Это было неудивительно – съезд с Окружной магистрали, плюс движение по радиальному четырехполосному проспекту, плюс пост ГАИ, да еще впереди светофор – в этом месте всегда была стоячая пробка. Противно затренькал мобильник. «Если Николай – не буду отвечать», – решил Азарцев и краем глаза скосился на горящий экран мобильника. Но это был Юлин номер. «Прорезалась накануне праздника…» – он вдруг вспомнил, что не купил дочери подарок. Совершенно забыл. Он поморщился. Возможно, Юлия как раз хочет спросить об этом? Наверняка она скажет, что лучше подарить Оле деньги. Деньги так деньги. Ему еще проще. Но все-таки надо спросить саму Олю.

Он взял телефон и нажал на кнопку ответа.

– Азарцев, ты где? – Что-то необычное было в голосе Юли. Он вспомнил, что так она говорила, когда была взволнована. А случалось это не так уж часто.

– Еду в машине, – он не стал уточнять, что хотел хотя бы издалека посмотреть на свою бывшую клинику.

– Уже хорошо, что не спишь. А в каком направлении едешь?

Скрывать направление не имело смыла – он мог ехать в этом направлении в тысячу разных мест. Он сказал.

– Отлично! Как говорится, на ловца и зверь бежит! – Он почувствовал в Юлином голосе нездоровый энтузиазм, которого всегда всю жизнь боялся. Он помолчал, мысленно ругая себя за то, что ответил.

– Эй, ты меня слышишь?

– Допустим.

– Слушай, Азарцев, слушай внимательно. У тебя сейчас есть шанс заработать много денег и начать все сначала, ты меня понимаешь?

Машина еле двигалась, и он закурил.

– Нет.

– Так пойми! – Юля ненавидела повторять одно и то же по сто раз. – Это действительно много денег. Очень много. Если ты не согласишься с моим предложением, они достанутся кому-нибудь другому. Учти, кстати, что это я по старой памяти пролоббировала твои интересы.

Крошка табака прилипла к губе Азарцева. Он ее сплюнул.

– Думаю, что если ты что-то и лоббируешь, то исключительно для собственной пользы. Вернее всего, ты думаешь, что, если я соглашусь на эти деньги, большую их часть я отдам Оле. А через нее – тебе.

– Сейчас не время пререкаться. Ты согласен или нет?

Он помолчал, выдыхая дым. Движение пошло. Азарцев легонько нажал на газ.

– Не знаю.

– Послушай, я очень тебя прошу, сделай это! – Он почувствовал, что Юля действительно его просит. – Результат в конечном итоге будет очень важен для тебя.

– Давно ли ты обо мне стала так заботиться? Или новый хозяин тебя достал? – Хотя он специально не думал об этом, но каждый раз, когда слышал Юлин голос, заезженная картинка автоматически всплывала в памяти: Лысая Голова сидит в его кресле, Юлия, запинаясь, бегает вокруг него с кофе, а согнутый в знак вопроса худосочный юрист подсовывает ему, Азарцеву, на подпись дарственную на имя Лысой Головы. Самый обыкновенный захват. Даже без рейдерства. Пара предателей – и все готово.

– Послушай, я не могу тебе все сказать по телефону. Надо прооперировать одного человека. В нашей клинике.

Сердце у Азарцева забилось. Действительно, совпадение. Он ведь и ехал туда. Но только чтобы посмотреть.

– В твоей клинике. Ты ведь у нас теперь хозяйка.

– Не глупи. Я возглавляю клинику формально. Я сейчас пришлю тебе навстречу машину с мигалкой.

– Не торопись. Кого надо прооперировать? Очередного Магомета, какую-нибудь Лысую Голову? Я уже прооперировал его, хватит. И почему ты звонишь мне? Что, у набранного тобой персонала недостаточная квалификация?

– Это исключительно твой случай, Азарцев. Взрыв в машине. Ожоги и раны головы, шеи, рук. Только ты можешь прооперировать так, чтобы не было деформирующих рубцов.

– На хрен вы мне нужны с вашими бандюками.

– Это девушка, Вова.

Он внутренне ухмыльнулся.

– А-а-а… Любовница Магомета? А я думал, что он трахает тебя.

– Не груби, Азарцев. Тебе не идет. Эта девушка – его дочь. И она ни в чем не виновата, кроме одного – она захотела прокатиться в его машине. Взяла ключи, вышла из дома на минуту раньше, чем Лысая Голова, и нажала на кнопку автоматического запуска двигателя. А в машине оказалась взрывчатка. Если бы она успела сесть в машину – ее разорвало бы на куски. Она была красавицей, Азарцев. И я тебе точно говорю – Магомет не пожалеет денег. Только деньги нужно брать сразу.

– Я их возьму, а он меня убьет. Что мешает ему отобрать у меня деньги? После того как он отобрал у меня клинику, я ему не верю. И ведь это же ты ему, черт возьми, помогла! – Азарцев впервые смог выговорить эти слова. До этого Юлиного звонка он даже старался не думать ни о Лысой Голове, ни о предательстве Юлии – ему было физически больно думать об этом. Двойное предательство – что ж, придется пережить и это. Ради Оли.

– Я вывезу деньги в своей машине. Ты поедешь пустой.

Он усмехнулся. Своими руками отдать деньги женщине, которая ведет, возможно, двойную игру?

– А куда ты их денешь? Ты думаешь, так уж сложно вычислить, где ты их спрячешь? На полке в ванной или в платяном шкафу? Люди Лысой Головы придут к тебе в квартиру и убьют тебя.

– Не только меня. Они убьют и тебя, Азарцев. Я не вру. Если б ты сейчас видел Магомета! К нему страшно приблизиться. Он обожает свою дочь. Я его боюсь, он сошел с ума. Подумай сам, он сейчас мечется, не зная, куда податься. Возил ее по трем разным клиникам – никто не гарантирует результат. Азарцев, если ты не приедешь, Магомет убьет нас и без денег. Он сказал, чтобы я тебя привезла любой ценой. Я даже думаю, что его люди уже ждут тебя в твоей квартире. И наша Оля останется тогда и без отца, и без матери.

– А, вот так… – Азарцев задумался. – Не больно, значит, ты пользуешься уважением у своего нового босса. – Он помолчал. Ему показалось, что Юля тихонько заплакала. – Ты там одна? – спросил он.

– Да-да! – Это было похоже на правду. Но кто знает на самом деле, правда это или нет?

– Я перезвоню тебе через несколько минут! – Он отключился. Николай, вот кто был ему сейчас нужен. А Николаю нужны деньги. Он прооперирует дочь Магомета и отдаст деньги Николаю. И Оля, и Юля не пострадают. Только бы Николай, и Слава, и Толик освободились бы уже сейчас после этой истории с начальником милиции…

Азарцев решительно набрал номер своего школьного друга:

– Николай, вы все еще не в мастерской?

– Нет, Володя. Но мы едем туда.

– Послушай, может, вы развернетесь? Есть одно дело, обещают очень крутой гонорар. Но есть риск, что при передаче денег могут убить.

– Это требует коллективного решения. Сейчас включу громкую связь. Повтори, чтобы все слышали.

Азарцев повторил.

– Действительно много денег? – спросил его Слава.

– Раньше было много, теперь ничего не гарантирую.

– Это хорошо, что не гарантируют. С гарантией не интересно, – послышался мягкий баритон Толика.

– А за что дадут деньги? – спросил Николай.

– Я должен прооперировать девушку, ее отец меня поблагодарит.

– А где ты будешь оперировать?

Азарцев молчал.

– Вован, ты нас слышишь?

Противный комок в горле мешал говорить.

– В моей бывшей клинике.

– А этот благодарный папашка и есть тот самый козел, который у тебя клинику отобрал? – догадался Слава.

– Да, ребята. Это действительно он. Но дочь его, как я понял, ни в чем не виновата. И потом… – голос его стал глухим, – можете смеяться, можете считать меня мудаком, но я соскучился по операционной. Если б вы знали, как мне хочется прооперировать живое лицо, а не заполнять гелями эти холодные посмертные маски. У меня аж пальцы дрожат от нетерпения. – На том конце провода молчали. – Ребята, можете меня осуждать, но я снова хочу хоть немножко побыть в своей операционной… Что бы вы мне сейчас ни сказали, я все равно туда поеду.

Он свернул на обочину – трудно стало дышать. Он отчетливо понял – перед ним западня. Спасение может быть только в том, что он не возьмет деньги. Еще при условии, что вообще все это правда – и раненая девушка, и то, что, кроме него, никто не берется ее лечить… Юля могла расставить очередную ловушку. Только зачем он им понадобился, если история с дочерью Магомета – выдумка? Он еще поразмыслил. А какая разница, если он все равно на крючке? Даже развернись он сейчас обратно – Юлия права, его все равно найдут. Он принял решение.

– Ребята, вы меня еще слушаете? Я все равно туда еду. А достанутся или не достанутся деньги, это зависит от вас. Сам я их брать не буду.

За всех ответил Николай:

– Мы разворачиваемся, Володя. Говори, как найти твою клинику.

Он дал подробные указания и перезвонил Юле, что едет. Интересно, кто теперь работает в операционной? Остались ли нужные инструменты? Сохранилась ли в компьютере его специально разработанная программа, и вообще цел ли его компьютер? Азарцев теперь уже не думал ни о чем, кроме операции. Сколько он уже не стоял за операционным столом? Месяца три или чуть больше. Нет, тактильная память его не подведет – он пошевелил пальцами и улыбнулся. Поток машин набирал скорость, его «восьмерка» влилась в него и помчалась в ночь.

* * *

Михаил Борисович Ризкин вернулся в кабинет, разгоряченный вином и танцами. Его шикарная «бабочка» кокетливо топорщила крылья под измазанным губной помадой воротником рубашки. Михаил Борисович был доволен. Развлечений в его жизни было немного, он к ним теперь не тяготел, но корпоративные танцы в обнимку с надушенными и разодетыми коллегами всегда вдохновляли его. Михаил Борисович представил, как Владик Дорн его бы спросил:

– К чему вдохновляли, шеф?

И Михаил Борисович тогда бы ответил:

– Конечно, к еще более глубокому изучению патологической анатомии, мой мальчик. Ибо что, как не высокая квалификация в сочетании с природным остроумием даже при самой отвратительной внешности придает тебе необходимый шарм в глазах окружающих.

– А шарм вам для чего?

– А все для того же. Чтобы ничего не бояться – ни жизни, ни смерти.

– Я всегда думал, шеф, что одно с другим не связано.

– Еще как связано, голубчик. Человек, обладающий умом и шармом, всегда стоит выше других, а следовательно, должен быть бесстрашен…

Михаил Борисович приготовился уже задать следующий вопрос в этой воображаемой дискуссии со своим младшим коллегой, но вдруг остановился в недоумении. Что это? Владик еще здесь? Его микроскоп до сих пор не выключен, плакат с амилоидозом почки вытащен из-за шкафа и стоит, покосившись, приваленный к ножке стола… Однако… И где же сам Дорн?

Из внутреннего перехода, соединяющего под землей основной лечебный корпус больницы с отделением патанатомии, раздался противный шум движущейся каталки.

«Опять кого-то уморили ради праздника», – подумал Ризкин и подошел к зеркалу. На его разгоряченном лице ярче обычного горели бесовские крапчатые глаза. «А санитар-то уже давно ушел. Тело принять будет некому. И что им за охота по ночам по холодным переходам каталки катать…»

Он из любопытства выглянул в коридор. Владик Дорн и еще один молодой человек вкатили в отделение каталку с телом, накрытым простыней.

– Сами себе материал для исследований добываете? – пошутил он, но, увидев лица парней, замолчал. Каталку подкатили ближе, придвинули к стене. Ризкин приподнял край простыни со стороны головы, заглянул.

– Кто это?

Парни молчали. Потом Владик выдавил:

– Это знакомая моего брата. – Он слегка кивнул в сторону Саши. – Мы связались со следователем, он велел доставить ее сюда. Все равно, говорит, пока будет разбираться, пусть полежит в нашем морге. – Владик говорил будто нехотя, с трудом подбирая слова. Саша вообще молчал. Ризкин ничего не понял.

– Откуда девушка?

– С улицы. Брат нашел около подъезда.

– Она к нему, что ли, шла?

– Наверное.

Михаил Борисович подумал:

– Так вы чего, тут будете сидеть всю ночь?

Саша Дорн посмотрел с надеждой:

– А можно уйти?

– Куда идти? – одернул его брат. – Следователя надо ждать.

– Ну, ждите в кабинете. – Ризкин засобирался домой. Его приподнятое настроение куда-то улетучилось. – А родственникам сообщили?

Саша посмотрел на брата:

– Я никаких родственников не знаю. Пусть следователь сообщает.

– А он откуда узнает?

– Ну, обычно все теперь узнают из мобильного телефона.

Саша побледнел. Владик Дорн посмотрел на него и вспомнил, как смотрела на Олю Валентина Николаевна.

– Мне кажется, та женщина, у Барашкова, узнала девушку.

– Какая женщина? – заинтересовался Ризкин.

– По-моему, вы с ней знакомы. Вы приходили к ней после операции, когда она лежала в нашем прежнем отделении.

– Тина Толмачёва? А что она здесь делает?

– По-моему, лечит кого-то.

– Так она что, вернулась работать в больницу? А почему я об этом ничего не знаю? – Ризкин вернулся к зеркалу, причесал тоненькой расческой свои жесткие волосы, поправил «бабочку». – Пойду-ка я ее навещу. Уж если о ком можно скучать в нашей больнице, так это о Тине.

– У вас на воротнике рубашки губная помада, – машинально заметил Дорн.

– И правда, какая жалость… Нашим теткам дай волю, так не отлипнут. А если так? – Ризкин надел медицинский халат и поднял воротник. – Видно?

– По-моему, нет.

– Ну и ладно. В конце концов, Тина все поймет. Сегодня праздник. Я же не свататься к ней иду. Хотя… – Ризкин покрутил головой. – Интересно, а почему мне никогда это не приходило в голову? – Он деловито накинул поверх халата еще и куртку и собрался идти. – Вы когда ехали по подземному переходу, крыс не видели?

Саша промолчал, не принимая участия в разговоре.

– Я не видел, – ответил Владик.

– Я их не люблю, – поморщился Михаил Борисович и скрылся за внутренней дверью подземного перехода.

– Влад, – сказал тихо Саша, – я ее сумку у себя дома оставил. В ней, наверное, и телефон.

Владик подумал.

– Пока менты раскачаются, ты успеешь вернуться. Беги за сумкой.

Саша посмотрел на часы:

– Транспорт уже, наверное, не ходит.

– О черт! Сиди тогда здесь. Я сам съезжу. Давай ключи!

– Влад… – Саша замялся. – Давай поедем вместе. Я… Мне не хочется здесь сидеть…

– Ты что, с ума сошел? Менты приедут, а никого нет.

– Ну, скажем, что покурить выходили.

Влад махнул рукой:

– Ну ладно, поехали.

28

Охранник в камуфляже пропустил машину Азарцева в ворота. Юлия уже ждала его на террасе и с несвойственной ранее торопливостью сбежала с крыльца навстречу. И даже не проронила ни слова по поводу задрипанности его «восьмерки».

– Пойдем, Магомет тебя ждет. – Они быстро пошли по прямой дорожке к дому.

«Плохо расчищено, – про себя отметил Азарцев. – И света в окнах немного. При мне-то иллюминация была, как на балу в барской усадьбе».

Они вошли внутрь. Азарцев шел и не узнавал свое детище, свою прежнюю ежедневную гордость и счастье. Его бывшая клиника теперь представляла собой не то военный госпиталь для выздоравливающих больных, не то гостиницу средней руки, не то бордель. Везде сновали какие-то непонятные люди с оружием, в холле о чем-то шептались грубые женщины с ярко накрашенными губами, в одной из комнат Азарцев заметил нескольких парней – один был с палочкой, у двух других грязные повязки красовались на теле и на головах.

– Что здесь происходит? – он тихо спросил у Юлии.

– Ничего особенного. Это теперь загородная база Лысой Головы.

– Так здесь больше нет косметологической клиники?

Юлия на мгновение замедлила шаг и посмотрела на Азарцева пристально:

– Ты не изменился. Это что, по-твоему, похоже на клинику?

– Тогда ты что здесь делаешь?

Она слегка искривила уголок рта:

– Лечу.

– Кого? – он здорово удивился. Юлия лечит! Конечно, косметолог она неплохой, но чтобы лечить больных…

– Кого, кого… Всех, кого придется. Больных, раненых, их девок и даже их детей… Работы полно.

– Но ты же не умеешь лечить?

Она усмехнулась:

– Жить захочешь – научишься. Если бы ты знал, сколько я уже вылечила очаговых пневмоний…

– А почему ты?

– А здесь больше никого нет. Все же нелегально. В обычную больницу его людей не повезешь – все в розыске.

Азарцев пробурчал:

– А если, к примеру, аппендицит?

Юлия выкатила глаза на Азарцева так, что ему стало одновременно и смешно, и жутко.

– А ты когда деньги у Магомета на эту клинику брал, ты что думал, он работает в санатории?

Азарцев обозлился:

– Знаешь, я его не искал! Он сам меня нашел. И я, если ты помнишь, из обожженной чурки с глазами без век слепил вполне приличную внешность. И мне, в общем, дела никакого не было, чем он занимался. Дал деньги в долг – я и взял. И ты сама, кстати, говорила, что надо брать, когда дают. И я честно отдавал ему эти деньги, пока вы с ним не решили меня из клиники вытурить.

– Ну, ладно, Азарцев. Тихо. Мы пришли. – Юлия осторожно постучала в дверь. Ей не ответили. – Подожди здесь, – она сделала знак рукой, приоткрыла дверь и осторожно вошла. Азарцев остался стоять в коридоре.

– Привезла? – донесся до него знакомый голос. Вкрадчивые интонации, легкий акцент – конечно, это был голос Лысой Головы.

– Он здесь, Магомет.

– Где?

– За дверью.

– Отчего же он не вошел?

– Он ждет, когда ты его позовешь.

– Я его зову.

– Хорошо. Сейчас он войдет.

Азарцев услышал стук каблуков и увидел Юлину руку в дверном проеме, делавшую ему знаки. Ее кисть с накрашенными ногтями опять напомнила ему змею – существо, всегда тайком живущее в Юлии и сейчас вдруг показавшееся наружу.

– Входи, Азарцев.

Азарцев широко распахнул дверь и вошел.

Магомет в элегантном черном костюме, в блестящих ботинках и в белоснежной, расстегнутой у ворота рубахе стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы. Увидев Азарцева, он криво усмехнулся:

– Вошел победителем? Правильно. Нужно быть гордым. Особенно тогда, когда чувствуешь, что без тебя не обойтись.

– Мне сказали, что ранена твоя дочь, Магомет.

– Правильно сказали. – Лицо Лысой Головы сначала не изменило своего выражения: Азарцев знал – мимика у Магомета большей частью отсутствовала – израненные мышцы не сокращались под пересаженной кожей. Но вдруг откуда-то от темени пошла странная и страшная волна – она прошла наискось через лоб, пролетела по носу и застряла в узких длинных полосках кожи, образующих губы. Глаза с искусственно сформированными веками остались неподвижны.

– Где твоя дочь?

– Вон там, – Магомет показал головой на дверь в смежную комнату.

Из одного его глаза неожиданно выкатилась капля влаги. Магомет не заметил ее, так как чувствительность его кожи участками до сих пор не была восстановлена. Видеть это было неприятно – как будто вдруг заплакал целлулоидный пупс.

– Я должен осмотреть твою дочь.

– Нечего на нее смотреть. Ее надо лечить.

– Пока не осмотрю, разговора не будет.

– Что вы, все докторишки, о себе воображаете? – Веки на глазах Магомета сомкнулись в узкие презрительные щелочки. – Один приходит, надо смотреть, другой приходит – то же самое…

– Если ты можешь все сделать сам – тебе и карты в руки. – Азарцев повернулся к двери, собравшись уходить.

– Постой, – ткнул в него пальцем Лысая Голова. – Пришел лечить – иди смотри, – он легко толкнул дверь в смежную комнату. Азарцев прошел мимо него и вошел в свою бывшую послеоперационную палату.

Девушка лежала, до пояса прикрытая тонкой простыней, запрокинув голову. Ни о какой возможной красоте речи идти не могло, голова ее и лицо представляли единую сочащуюся медовой сукровицей маску, накрытую специальным пластиковым каркасом для ожоговых больных – чтобы не образовывались под бинтами грубые рубцы. Точно такие же раны были несколько лет назад и у Лысой Головы.

«История повторяется», – мрачно подумал Азарцев. Он наклонился ближе. Ресниц на веках не было, как практически не было и волос. Остатки неповрежденной кожи на голове были по площади не больше, чем блюдечко для варенья. Руки, шея, плечи и грудь тоже были обожжены и лежали открытые под каркасом. Азарцев осторожно отодвинул простыню с живота и ног. Ноги были забинтованы до тазобедренных суставов.

– Осколочные ранения, – пояснила Юля.

– А кто оперировал?

– Я сама доставала. Осколки оказались поверхностные, я даже не ожидала.

Азарцев посмотрел на Юлию, вслух ничего не сказал. «Вот уж точно простота хуже воровства. Если бы были задеты крупные сосуды, разве бы она справилась?»

– А сейчас что ты делаешь?

– Колю обезболивающие и антибиотики.

– Куда?

– Внутримышечно.

– Покажи анализы. Биохимию крови. Мочу.

– Я еще не делала. Надо договариваться с лабораторией.

Азарцев опять ничего не сказал. Надвинул простыню назад. Затылком почувствовал чье-то дыхание. Прямо за ним стоял Лысая Голова.

– Посмотрел?

– Посмотрел, – Азарцев повернулся и вышел. Магомет пошел вслед за ним. Юлия вышла последней.

– Когда будешь делать операцию?

Азарцев пожал плечами:

– Я не буду.

Магомет сжал челюсти так, что скрипнули зубы:

– Почему не будешь?

– Сейчас смысла нет оперировать. На лице и голове надо делать пересадки кожи. И это не сейчас, а через некоторое время.

– Почему не сейчас? Почему? – Лысая Голова поднял руки вверх и стал ими трясти, будто призывая небо в свидетели. – Почему вы все говорите «не сейчас»? Я знаю, – он подошел вплотную к Азарцеву, – ты хочешь мне ото-мстить. Но месть не нужна. Сделай ей операцию, и я дам тебе денег. Много денег. Ты сможешь построить себе другую клинику.

– И снова буду платить тебе дань?

– Ничего не будешь платить! Слово Магомета. Только спаси ее лицо!

Азарцев вздохнул:

– Не дури, Магомет. Говорить сейчас надо не о лице. Девушку нужно везти в Склиф, в ожоговый центр. Здесь нет условий для ее лечения. Ты можешь ее вообще потерять. Восстановительную пластику придется делать потом, и не в один этап.

– Но ты же привезла сюда эту специальную штуку для ожогов? – Магомет уставился на Юлю.

– Я тебе говорила, что это не все, – слабо развела она руками.

– Но как я могу ее отвезти в больницу? Там начнут спрашивать, кто она, откуда, когда была ранена, где, почему?

– Вези ее в Склиф, Магомет! – взмолилась Юля. – Уж если Азарцев тебе говорит, что надо туда, послушайся его.

– Э-эх, какие вы хитрые! – исподлобья осклабился на них Лысая Голова. – Вези дочку в больницу! Девочку в заложницы хотите отдать, чтобы Магомета завалить? Не отдам я ее. Пусть лучше ее Аллах к себе приберет.

– Ты с ума сошел, Лысая Голова! Твою дочь можно вылечить, только сделать это непросто. Для этого и существуют специализированные центры. А здесь ты обрекаешь ее на смерть.

– Пусть лучше умрет, чем будет такой же, как я.

– Но ты же живешь, Магомет! – сказала Юля. – У тебя необычное лицо, но оно тебе даже идет. Уже никто, наверное, и не помнит, каким ты был до операции.

– Она – девушка. Ее надо замуж выдавать.

– С твоими-то деньгами… – заметил Азарцев.

– А ты на ней женишься?

– Я тебе в зятья по вере не подхожу.

– Это пустяки. – Магомет достал из кармана пистолет. – Было бы желание, а веру сменить недолго.

– Сейчас не время шутить. Обожжено примерно тридцать процентов поверхности тела. Если упустить время, откажут и почки, и печень. Ты погубишь дочь, Лысая Голова.

Магомет походил по комнате, грузно опустился в кресло.

– Если не в Склиф, то какой еще может быть выход?

– Выход? Привезти сюда лабораторию и реанимацию. Завести специальное оборудование и приборы. Короче, взять целое ожоговое отделение, упаковать в коробку для кукол, перевязать розовой ленточкой и вместе с докторами доставить сюда на вертолетах.

– Осмелел ты, я смотрю, – прищурился Магомет. – Шутить еще изволишь.

Азарцев тоже сел.

– В том-то все и дело, что я не шучу.

– Постой! – Юлия подошла вплотную к Азарцеву. – Что, если привезти сюда эту твою знакомую… – Юля слегка поморщилась: – Как ее? Я забыла… – Юля играла. Она прекрасно знала, как звали Тину, но хотела, чтобы имя назвал сам Азарцев. Но он молчал.

– Я вспомнила. Тину! – вскричала Юлия, когда пауза уже слишком затянулась. – Ты, кажется, говорил, что лучше нее нет реаниматолога на этом свете?

Азарцев внимательно посмотрел на свою бывшую жену и отошел в сторону. Да, Юлия похудела и постарела. Видно, не решается без него больше делать пластические операции. У нее под кожей настолько все стянуто и ушито, что, кроме него, вряд ли кто разберется. И все-таки Юля не изменилась – прежний бесовский огонь горит в ее взгляде. Походя раздавить, обмануть, уничтожить, смести с пути – это ее конек, ее невозможно исправить. И как замечательно, что Оля не унаследовала характер от матери…

– Что ты молчишь?

Он твердо сказал:

– Я не поеду за Тиной. Хочешь – поезжай сама. Но, насколько я знаю, она не работает уже около двух лет.

– Какая жалость… – Он удивился, не различив в Юлином голосе притворства. Видно, страх перед Магометом пересилил ее обычную злобу к Тине.

– Ну, так что вы решили? – встал перед ними с пистолетом Лысая Голова.

– Ничего. Я же все сказал. Я не буду оперировать. Объяснил тебе почему. Прощай, Магомет.

– Нет, ты не уйдешь! – Лысая Голова поднял пистолет и взял Азарцева на прицел. – Я заставлю тебя сделать операцию. В противном случае буду отстреливать тебе по очереди – руки, ноги… пока не дойду до головы.

– Не глупи, Магомет. – Азарцев сам удивился, что нисколько не испугался наведенного оружия. – Без рук и без ног я уж точно не смогу ничем помочь твоей дочери.

– Ну, так помогай же, шайтан тебя дери! – Магомет бросил пистолет и схватился за голову, стал, раскачиваясь, ходить по комнате. Насколько Азарцев не любил этого человека, но и ему было неприятно смотреть на страдания Лысой Головы.

– Что мы можем реально сделать? – спросил Азарцев у Юлии.

– Ну, наверное, вызвать лаборантку, чтобы сделать анализы. В городке неподалеку есть филиал лаборатории «Анализы на дому».

– Позвони туда. Ночью они выезжают?

– Они работают круглосуточно, – Юля стала искать телефон.

– Остался здесь буфет, где можно выпить кофе? – спросил Азарцев у Магомета.

– Какой тебе, на хрен, кофе? Разве ты не понял, что ты – заложник. А заложников я кофе не пою. – Лысая Голова выразительно покрутил перед лицом Азарцева пистолет.

– По-моему, ты напрасно мне угрожаешь. Я полезнее тебе живой.

– Вот поэтому я тебя и не грохнул еще в тот раз, – Магомет опять прищурил глаза. «Есть в нем теперь что-то ужасное и одновременно этакое романтичное», – усмехнувшись, подумал Азарцев. До операции он, наверное, был просто здоровый амбал с мужиковатым нерусским лицом.

– Через пятнадцать минут приедут, – сообщила Юля. – Я позвоню на проходную, чтобы пропустили их «Газель». В лаборатории попросили, чтобы встретили у ворот, чтобы не искать.

– Звони… – Магомет опять бухнулся в кресло и снова обхватил голову руками.

– А почему нельзя девушку отправить куда-нибудь в Германию? – тихо спросил Азарцев у Юлии.

– Да я рада бы была отправить. Но как? Нужен специальный самолет. Нужна договоренность в посольстве. Нужны документы. И самое главное, ты видишь, в каком она состоянии? Как ее транспортировать в аэропорт с этим пластмассовым ящиком на голове? Я уже думала об этом, но это невозможно. И кроме того, дела у Магомета, – Юля выразительно посмотрела в сторону кресла, – не очень сейчас хороши.

– И поделом ему, – прошептал Азарцев.

– Имей в виду. Я все слышу, и ты на мушке, – из кресла пробурчал Лысая Голова. Азарцев посмотрел на него – пистолет валялся на столике. «Схватить этот пистолет и размозжить ему голову? – мелькнула мысль. А дальше что? Меня застрелят его охранники. Деваться некуда, надо уговорить его везти дочь в больницу. Сейчас сделаем анализы, и если они будут плохими…»

Раздался звонок с проходной:

– Пришла машина.

– Я выйду, встречу, – сказала Юлия. Азарцев тоже встал.

– Ты остаешься, – приказал Лысая Голова. Юлия ушла одна. Через минуту она вернулась в сопровождении мужчины и девушки в белых халатах. Азарцев мельком взглянул на них и удивился, что вместо хрупкой молоденькой лаборантки, какие обычно приезжают делать анализы, с чемоданчиком для забора крови в комнату вошла девушка ростом под дверной косяк. Она была очень худая. Рыжеватые волосы заплетены в две смешные короткие косички. Азарцев вгляделся. Прямо на него ясными до небесной голубизны и насмешливыми глазами смотрел Толик. Азарцев перевел взгляд вниз – черной поповской рясы не было. Над худыми, обтянутыми джинсами коленями неловко топорщился женский медицинский халат.

– Мы теперь лаборантку одну в ночь не ставим, – объяснил мужчина в халате, и Азарцев узнал в нем Славу. – Небезопасно это по нынешним временам, да девчонки и сами отказываются ездить без охраны.

– Ну, где больная? – с девичьей улыбкой на накрашенных помадой губах спросил Толик. Азарцев разозлился. Ему нужны были анализы, а не этот балаган. Зачем они вперлись сюда без его вызова?

– Останьтесь здесь, – сказала Юлия Славе. – А девушка пусть проходит в ту комнату, – она открыла перед Толиком дверь.

– Не беспокойтесь, я все сделаю в лучшем виде. – Толик прошел сначала к раковине и тщательно вымыл руки. Азарцев двинулся за ними.

– Не входи. Магомет не любит, когда в той комнате находятся мужчины, – сказала Юля. Азарцев вернулся.

– Когда вы сделаете анализы? – спросил Азарцев у Славы. – Имейте в виду, они действительно очень нужны. И нужны быстро. От них зависит, делать ли операцию, – он говорил специально размеренно, чтобы Слава понял – раз вопрос об операции пока спорный, денег они тоже получить не могут. – Поезжайте быстрее, а ответ дайте по телефону, – он говорил, а сам думал, поймет ли Слава, что таким образом он, Азарцев, дает им понять, что они должны уехать как можно быстрее. – Больная находится в опасном состоянии.

– Мы для того и существуем, чтоб помогать людям! – прогундосил Слава. Тут ему кто-то позвонил. – Да, слушаю! – сказал он в трубку. Магомет вдруг посмотрел на него внимательно, встал и прошел в комнату дочери. «Догадался!» – подумал Азарцев. Он тоже протиснулся следом за ним. Лысая Голова в дверях наблюдал, как Толик ловко берет кровь из вены. Тяжелая на вид темная жидкость медленно набиралась в шприц. Толик закончил, зажал вену ваткой, взглядом попросил Юлию помочь, заклеил локоть лейкопластырем. Потом выдавил крови из шприца в пробирку, закрыл специальной крышкой, аккуратно упаковал в чемоданчик. Он обращался со всеми этими делами так, будто всю жизнь работал медбратом.

– Мочу приготовили? – спросил он у Юлии.

– Только из памперса.

Азарцев сделал ей страшные глаза:

– Может, еще из полотенца? Катетером надо было забрать.

– Он не позволяет, – Юлия кивнула в сторону двери.

– Вы тоже садитесь, – Толик пропел это Магомету тоненьким голоском. – Сейчас у вас тоже кровь возьму.

– Зачем?

Азарцев и Юлия удивились.

– Если вдруг понадобится пересадка почки… – умильно улыбнулся бывший поп. – Я вижу, девушка-то… в тяжелом состоянии. Почки могут отказать. Тогда вы свою дадите. Вы ведь папаша, верно?

– Ты что себе позволяешь? Ты лаборантка или профессор? – завелась было Юлия, но Азарцев слегка пнул ее в ногу. «Если она сейчас разорется – засыплемся», – подумал он.

– Это я сказал. В самом деле, так может быть…

Юля посмотрела на него пристально и больше не стала ничего говорить.

– Вот вы ведь не знаете, какая у вас группа крови? А у девушки? – ласково напирал Толик. – Это нехорошо. Добавим пару анализов к уже заказанным? – он повернулся к Юлии.

– Добавим… – она растерянно посмотрела на Азарцева. Тот подобрался весь, стоял настороже.

– Садитесь, мы сейчас мигом вашу группу крови определим. Можно никуда и не ездить. – Толик все так же ласково стал снимать с Магомета модный пиджак, закатывать рукав его белой рубашки. Он подложил ему под локоть подушечку и взял в руки резиновый жгут для пережатия вен…

«Кажется, для определения группы достаточно взять кровь из пальца, – Азарцев напряженно следил за действиями Толика. – Какую руку Магомета он уложил на стол?» Азарцев примерился – правую. Это все неспроста.

– Пойди посмотри, как там девушка? – он слегка подтолкнул Юлию в заднюю комнату. И вдруг с грохотом посыпались на пол осколки оконного стекла. Какой-то человек в камуфляжной форме запрыгнул в комнату. Азарцев перевел взгляд на Лысую Голову. Его лицо уже корежилось крупными морщинами, расставленные ноги в блестящих ботинках скребли по полу. У Азарцева возникло ощущение, что сейчас с лица Магомета сползет маска из кожи, жира и мышц, сделанная им собственноручно, и под ней появится истинное лицо Магомета.

– Пусти-и-и! Охра-а-ана! – хрипел Магомет. Это Толик сдавливал его шею толстым резиновым жгутом. Слава быстро обвязывал Магомету ноги и руки. Азарцев проследил взглядом – где пистолет. Оружие лежало на столике возле кресла. Он сделал шаг и взял пистолет. Увесистым грузом легло оружие в его руку. Ему не понравилось ощущение: пистолет был холодный, как смерть.

– Умница, Володя! – сверкнул улыбкой Толик. Слава обернулся и перехватил у Азарцева пистолет.

– В моих руках надежнее, – сказал он.

– Конечно, умница. В какое замечательное место нас привел. – Николай, а это он был в камуфляже, подошел вплотную к Лысой Голове. – Изменился ты, Магомет, ничего не скажешь… – Николай наклонился над его лицом. – Ослабь чуть-чуть, – сделал он Толику знак. – Ишь, какой красавец стал, прямо хоть в Англию посылай, в джентльменский клуб. Небось забыл, как на склонах гор овец пас? Бабки рубил налево-направо… Похоже, ты сейчас тут выступаешь грозным начальником. А ведь был простым осведомителем, шавкой… Сведения носил и вашим, и нашим… Забыл, как загубил шесть ни в чем не повинных душ? – И Николай с размаху ударил Магомета по ровным белым дорогим зубам. Зубы не сломались, но из носа и изо рта Магомета потекла кровь.

– Я никого не губил, – тихо прорычал Лысая Голова.

– Думаешь, я тебя не узнал? Думаешь, поменял шкуру и стал другим? Ну-ка вспомни, кто сказал тебе, что все равно ты умрешь – рано или поздно. Это был я, Магомет. Но ты оказался живучим, гад. Выбрался. Сбежал. Но я тебя все равно нашел. Случайно, правда, но нашел.

– Ты меня с кем-то путаешь…

– Не путаю. У тебя шрам на шее. От уха до уха. Не я тебя резал, но шрам твой запомнил. Подними ему голову! – Николай посмотрел на Толика. Тот запрокинул за подбородок лицо Магомета. Никакого шрама на шее не было.

– Ну, какой такой шрам? Никакого шрама у меня нет! – Толик уже не сильно зажимал жгут, и Лысая Голова мог дышать и говорить почти нормально. Николай на миг остолбенел.

– Но я не могу тебя спутать ни с кем другим.

– А ты и не путай, – спокойно сказал вдруг Слава. – Это же вот у нас великий деятель пластической хирургии, – он показал на Азарцева. – Он и избавил твоего друга от шрама.

– Володя, был у этого человека шрам? – нежно задал вопрос Толик.

– Не помню. – Но Азарцев помнил, шрам был. Он не так давно вспомнил об этом. Он сам оперировал этот грубый шрам, а Юлия потом лазером разглаживала уже операционный рубец до практически полного исчезновения. Но сейчас Азарцеву была противна вся эта сцена. Особенно отвратителен был сам Лысая Голова, но и Николай со Славой, и даже Толик были неприятны. Как они все могли так осквернить этот любимый им дом? Его клинику. У него появилось чувство, будто он вдруг увидел на панели девушку, в которую был влюблен в юности. И еще эта непонятно откуда свалившаяся на его голову дочь. Не бросишь же ее здесь умирать…

– Кончайте этот бардак, – сказал он. – Мне вообще-то правда нужны анализы. Их кто-нибудь сделает или нет?

– Конечно, сделает, – Николай заглянул в дверь задней комнаты и наткнулся на Юлию, стоящую на пороге. – Там кто? – спросил он, показав на кровать, на которой лежала девушка.

– Дочь Магомета, – хмуро отозвалась она.

– Вот что, Магомет, – Слава приставил пистолет к виску Лысой Головы. – Быстро командуй своим людям, чтобы все они отсюда уехали. Немедленно. Покинули, так сказать, базу. И так же срочно вызывай сюда своего нотариуса с документами на дом. Взад это хозяйство сейчас возвращать будем. Да не вздумай болтать в телефон какой-нибудь пароль. Так удачно прооперированная твоя башка вмиг разлетится. Говори, какой номер набрать.

Магомет сказал, и Слава нажал на кнопки, поднес телефон к губам Магомета.

– Всем людям срочно покинуть базу, – сказал Магомет в телефон.

– «Меня до завтра не беспокоить». Повторяй!

Магомет повторил. «Чего это он так послушен?» – думал Азарцев.

– Я все подпишу, – хрипло сказал Магомет. – Все верну. Только оставьте жизнь. Мне и дочери.

– Сначала подпиши. Где твой юрист?

– Был здесь.

– Зови.

Магомет назвал в телефон какое-то имя.

– Принеси все бумаги сюда.

Вошел юркий человек с папкой, и Азарцев узнал в нем того самого нотариуса, который подсовывал и ему документы на подпись. Сейчас этот человек застыл в недоумении.

– Иди сюда, – позвал его Магомет. – Давай бумаги на этот дом. На кого писать дарственную?

– Пиши обратно, как было. Все паспортные данные в документах имеются. Ты ведь, Володя, паспорт не менял? – ласково спросил Николай.

– Не менял. – Азарцев вдруг отчего-то тоже охрип.

– Вот и хорошо, – вильнул всем телом юрист. – Сейчас мы все быстро оформим. – Он был готов оформить все, что угодно, лишь бы выбраться невредимым. Он вытащил из папки гербовый лист и вставил его в принтер. Включил компьютер и что-то быстро поменял в документах. Со двора донесся звук моторов. Это на нескольких машинах люди Магомета выезжали со двора. Азарцев приоткрыл штору и посмотрел: скоро во дворе осталась только «Газель» с красной надписью на боку. «Медицинские анализы» – угадал Азарцев надпись.

– Распишитесь вот здесь, – юрист поднес Азарцеву бумаги на подпись. – А теперь вы, – он подошел к Магомету.

– Развяжи руки, – Слава поколебался, но высвободил одну руку Магомета из веревок. Тот взял ручку, быстро черкнул подпись и вдруг молниеносно выхватил из-за пояса сзади еще один пистолет и выстрелил два раза назад. В ту же секунду Слава прострелил Магомету голову. Магомет обмяк. Толик, все еще стоящий позади него, улыбнулся всем растерянной улыбкой и рухнул на пол. Юрист, бросив бумаги, кинулся из комнаты. Азарцев быстро подошел к Толику. В области сердца на белом халате расплылось большое кровавое пятно.

– Толик! – позвал его подошедший Николай.

– Ты что, не видишь? – спросил Азарцев.

– Как же так… Как же так? Почему я не обыскал его? – Николай выхватил у Славы пистолет и стал крушить Магомета огнем – в грудь, в живот…

– Оставь патроны. Может, пригодятся. – Слава положил ему руку на плечо: – Надо уходить. Берем Толика.

Николай подхватил распластанное на полу тело, взвалил его на плечо. Слава подобрал другой пистолет и вышел первым.

– В коридоре свободно, – сказал он. Он пошел вперед, держа пистолет наготове. Николай с телом Толика вышел за ним.

– Стойте, а этого куда? – Азарцев показал на тело Магомета.

– Сейчас вернемся и заберем. Анализы отнеси в машину. Там сидят девчонка и шофер. У них там передвижная лаборатория. Сделают быстро, на месте. Я дам им денег. Выйдешь через полчаса, заберешь результаты.

– Хватит. Никакие результаты я забирать не буду. И относить их тоже не буду. Доигрались уже. Я отвезу девушку в Склиф. Возьмут так возьмут. Не возьмут, пусть делают с ней, что хотят. Сейчас как раз на этой машине и отвезу. – Юлия стояла на пороге комнаты. – Она спит?

– Спит.

– Сделай ей еще снотворное. Чтобы не проснулась в дороге.

– Хорошо.

Николай и Слава ушли. Азарцев взял со стола документы и сунул в карман. Ушел договариваться с шофером. Когда он вернулся, тела Магомета в комнате уже не было. За столом сидела Юля и плакала. Весенний ветер в разбитом окне колыхал шторы.

– Поехали, – сказал Азарцев. – Нечего тебе здесь сидеть. Выключай везде свет.

Юля подняла голову, вытерла глаза.

– Ты поедешь с «Газелью»?

– Да. Впереди них на своей машине.

Она достала из кармана пудреницу и стала смотреться в зеркало.

– Тогда я поеду домой. Оли почему-то до сих пор нет. И не сказала ничего, куда пойдет.

– Задержалась, наверное, где-нибудь с подругами. Сегодня, между прочим, праздник, – вспомнил Азарцев. – Извини, подарка у меня нет.

– Самый лучший подарок – освободиться от этого Магомета. Ты не представляешь, что мне здесь пришлось пережить.

– Ты этого хотела сама. – Азарцев помолчал. – Отдай мне ключи.

Юлия подошла к небольшому шкафу и стала выкладывать связки на стол:

– Это от ворот, это от кладовой, это от маленького дома, это от операционной, это входные… – Она снова заплакала.

– Не реви! – Не то чтобы Азарцеву стало ее жалко, но он не мог видеть женских слез. – Сейчас надо вывезти девушку. А там будет видно.

– Хорошо. Помочь тебе? – Азарцев с удивлением наблюдал, как Юлия с готовностью вытерла слезы.

– Подготовь ее к перевозке. Надо сверху укрыть какими-нибудь одеялами…

– Хорошо, – она на своих высоких каблуках побежала в кладовку.

Азарцев вышел за водителем, чтобы перенести девушку в машину. Когда он вернулся, Юлия выглядела еще более растерянной.

– Володя… – Он отметил, что она назвала его по имени впервые за много лет. – Мне сейчас позвонил какой-то человек. Сказал, что из милиции.

– Уже? – удивился Азарцев. – Неужели Николай и Слава попались? В принципе, конечно, их могли остановить на любом посту ГАИ. В машине два трупа. Не хило.

– Звонили насчет Оли. Просили приехать в отделение милиции.

– Ее что, задержали? – Это уж было бы совсем неожиданно и совсем не похоже на Олю. – Они ничего не перепутали?

– Я вообще ничего не поняла. Этот человек говорил со мной очень уклончиво.

– Ну, так поезжай туда сразу. Если ее и загребли, то, наверное, по ошибке.

– Хорошо.

Азарцев подумал, что Юлия в третий раз за последние пятнадцать минут произнесла слово «хорошо». Это что-нибудь да значило для всех, кто хоть немного знал Юлию.

29

Михаил Борисович Ризкин сидел вместе с Тиной у постели Ашота.

– Вы стали совсем такая же, как раньше, – с улыбкой сказал он, наблюдая за тем, как она вписывает показатели пульса, давления, крови в дневник наблюдения в истории болезни Ашота.

– Какая – такая же?

– Как до операции. Не собираетесь вернуться назад в больницу?

Она подняла голову, взглянула на Ризкина серьезно:

– До сегодняшнего вечера не собиралась. А сейчас – не знаю. Одно дело с одним больным сидеть, а другое – когда целое отделение. Да и Барашков напугал.

– Чем это? – Ризкин аккуратно протянул руку и подсунул ее под Тинин локоть.

– Рассказал всякие страсти. И раньше-то было не так уж сладко, а теперь… И страховые, и родственники, и жалобы… Впрочем, жалобы всегда были.

– У-у! Жалобы – это точно, – вспомнил Ризкин. – Вот и на меня недавно накатали.

– На вас-то за что?

– А, банальщина. Родственники спутали кровоподтеки с трупными пятнами.

Тина задумалась.

– Наверное, для них это был шок – подумать, что их родственника в больнице избили.

Ризкин вздохнул и отодвинул свою руку.

– И почему у нас народ всегда думает, что в больницах работают одни алкаши, садисты и тупицы? Если ты сам чего-то не понимаешь, ну приди и спроси!

– Ой, Михаил Борисович, а вы сами многим людям доверяете?

Ризкин понял ее и засмеялся:

– Почти что никому. Вот вам доверяю.

– Вот за это спасибо.

Ризкин помолчал.

– А вы догадывались когда-нибудь, дорогая моя Валенитина Николаевна, что вы мне очень нравитесь…

Тина замерла. Горячая волна подкатилась к ее сердцу. Она опустила голову и стала преувеличенно усердно смотреть историю болезни. Лицо ее порозовело, и горячая влага выступила на глазах.

– А ведь это – правда, – Ризкин снова подвинулся к ней ближе. Вдруг Ашот застонал и шевельнулся.

– Тина, – прохрипел он, – этот тип своими излияниями мешает мне спать.

– Все, все, все… Спи, Ашотик, успокойся. Мы молчим, – Тина просительно посмотрела на Ризкина.

– Пустите меня, я ему кислород перекрою, – предложил Ризкин. – Сам же и к себе в отделение укачу.

– Как вы можете! – сделала страшные глаза Тина.

– Он все испортил, гад. Только я хотел напроситься к вам в гости…

– Тина, не пускай его! Я его знаю. Это Ризкин. Ты не должна общаться с человеком, у которого такой пошлый галстук…

– Ну, точно, все трубки сейчас выдерну.

– Ашот, а как ты разглядел галстук Михаила Борисовича? Ты глаз открыл?

– Откроешь тут, когда какой-то тип вас соблазняет чуть не на моей кровати.

– Ашот…

– Вот выздоровеет, я его точно убью! – С этими словами Ризкин направился к двери. – До свидания, Валентина Николаевна.

– У вас прекрасный галстук! – вслед ему проговорила Тина, но Ризкин уже вышел в коридор.

– Мне не объяснялись в любви уже целых… не знаю сколько лет. А ты помешал, Ашот. – Тина грустно посмотрела в черный миндалевидный глаз Ашота.

– Он вам не в любви объяснялся. Он вас банально трахнуть хотел.

Тина помолчала.

– В конце концов, меня и трахнуть банально никто уже больше двух лет не хотел.

– Да мы все вас хотим… – сказал Ашот.

– Колю тебе еще одну порцию снотворного. Что-то ты, дружок, слишком разговорился.

– Это я переспал. Не в смысле… а пребывал в коме. Что не могло не отразиться на моих умственных способностях.

– Все. Спокойной ночи. Вернее, уже доброго раннего утра, – и Тина не без мелкого ехидства ввела в трубку еще одну дозу лекарства. А вводя, с удовлетворением отметила, что выражаться Ашот стал совсем как раньше. Только стал допускать несвойственные ему нецензурные выражения. «А это можно объяснить раскрепощением подкорки и самоконтроля вследствие перенесенной черепно-мозговой травмы. Надо все-таки Барашкову напомнить, чтобы завтра обязательно сделал Ашоту магнитно-резонансную томографию головы».

Ашот заснул. Тина не без удовольствия пыталась вспомнить последние слова Ризкина. Как он сказал: «Я тебя убью и сам вскрою?» Она улыбнулась и тут же вспомнила, что там, в отделении Михаила Борисовича, сейчас находится Оля. И это воспоминание сразу отравило ей все приятное, что случилось за день, – и улучшение состояния Ашота, и приятные слова Михаила Борисовича.

* * *

Следователь забежал к ней наутро. Это был тот же самый следователь, которого она знала еще со времени работы в реанимации. Он снял показания Ашота, воспользовавшись тем, что тот уже стал говорить. И попутно расспросил Тину по поводу Оли. Тина ничего особенного не могла ему рассказать. Когда он уходил, она все-таки решилась спросить, опознали ли тело родители.

– Опознали. – Следователь поморщился: – С матерью жуткая истерика случилась.

– А с отцом?

– Да как-то так. Мужчины все-таки сдержаннее ведут себя в большинстве случаев. А что, вы их знали?

– Работали когда-то вместе, – сказала Тина.

– А-а-а. Ну, тело девушки я передам судебным медикам. Пусть они разбираются.

– Правильно.

Когда следователь ушел, появился Барашков:

– Я тебя отпускаю. Вот домой отвезти не могу. Сама доедешь?

– Конечно. – Она поцеловала Ашота в незабинтованную щеку и ушла.

Москва была пуста. В метро – только сквозняк. Когда она добралась до дома, на улицу стали выползать люди. Она смотрела на них, как всегда после тяжелого дежурства. С примесью снисходительности. В подъезде уже кто-то успел наблевать на лестнице. Тут же стояла банка, наполненная вонючими окурками. Тина обошла лужу и впервые за целый день вспомнила, что ее ждут ее животные. Сеня уже притоптывал у двери. Она снова кинулась с ним вниз. Вернувшись, от усталости даже не погладила мышонка Ризкина, только насыпала ему корм. «Помыться и спать», – подумала она и присела на постель. И улыбнулась. Ощущение было как в молодости. День да ночь. Сутки прочь. «Я только на минутку, а потом встану». Она привалилась на подушку и мгновенно уснула. И совершенно не вспомнила о том, что очень боялась этого праздника. Боялась и все время думала о нем, вернее, не о самом празднике, а об Азарцеве и о том, что он, конечно, ее не поздравит. «А я сама не поздравила маму и сестру. – Тина, очнувшись, посмотрела на часы. – Но еще не поздно. Поздравлю». Она взяла телефон и долго болтала с матерью и Леной. А об Азарцеве, молчание которого еще вчера ее угнетало и злило почти до безумия, она подумала лишь с сожалением. До праздника ли ему сейчас, когда умерла Оля… И впервые за все долгие дни и бессонные ночи ее тоска и боль куда-то ушли и отпустили ее на свободу.

30

А Земля все проворачивалась навстречу весне. И хотя пронеслась еще совсем недавно одна из последних метелей, все равно неуклонно нарастали под крышами хоботообразные сосульки, на дорогах появлялись островки сухого асфальта и ветки росших вокруг кладбищенской церкви кленов покрывались нежной седой дымкой.

17 марта, на девятый день после смерти Оли и Толика, в мастерской возле старой церкви, как всегда, работал Гриша. Раскрашивал золотом буквы по гранитной плите. Вошел Азарцев. Бросил у двери свою рабочую сумку с инструментами. Подошел сзади к Грише, посмотрел. Гриша обернулся:

– Вы с работы?

– Да. – Ботинки у Азарцева были промокшие насквозь, а брюки – до колен. Гриша заметил это, но ничего не сказал. Азарцев отошел, прилип спиной к печке, постоял немного. Потом так и спустился прилипшей спиной до пола, разулся и стал шевелить пальцами в мокрых носках. Гриша окончил раскрашивать слово – отошел, полюбовался. Снова подошел, докрасил лавровую веточку и приступил к цифрам. Дата после черточки стояла – восьмое марта.

– Портрета Толика не нашли? – спросил Азарцев.

– Нет.

– А родителям сказали?

– Тоже нет. Мы же не знаем, где они живут. И телефона нет.

– А где эти?

Гриша понял, что спрашивает Азарцев о Николае и Славике.

– Уехали.

– По делам, – уточнил Азарцев.

Гриша поднял голову, посмотрел на него внимательно взглядом долгим, серьезным, как у животного.

– А вы сегодня злой.

– Я – злой? – Азарцев встал и поискал глазами, что бы разрушить. Ничего не попалось. Тогда он взял небольшой кусок гранита из-под Гришиных ног – протопал за ним прямо в носках и с силой запустил в стену. – Я – злой, – повторил он. – Я очень злой сегодня.

– Вы откуда пришли?

Азарцев немытым пальцем потрогал себе нижнюю губу. Из поперечной трещины сочилась кровь. Он посмотрел на палец и провел по трещине языком.

– Вы, наверное, к дочери на могилу ходили. Сегодня девять дней, как и Толе. Совпадение, наверное.

Азарцев сел к огню, отворив в полную ширину дверку. Хотел что-то сказать, но не сказал. Сглотнул, помотал головой.

– Я вам чаю сделаю. – Гриша похлопотал, подал Азарцеву металлическую кружку, вернулся на место и стал раскрашивать дальше. Азарцев поднес кружку к губам и сделал глоток.

«Мерзость. Какая мерзость, – подумал он. – Когда у меня отобрали клинику, я не мог есть несколько месяцев. Не мог проглотить пищу. Теперь у меня погибла дочь, а я могу и есть и пить. Мерзость», – повторил он. Он отставил кружку и снова встал за спиной у Гриши. Восьмерка в дате смерти Толика была элегантно скособочена и раскрашена с нажимом.

– Хорошо? – спросил Гриша.

– Угу. – Азарцев посмотрел на свои ноги и натянул ботинки.

– Посушите еще.

– Плевать. – Он завязал крученые шнурки. – Ты что-нибудь знаешь о Толике?

– Биографию? – посмотрел на него Гриша. – Нет. Он не рассказывал.

– Ну, хоть что-нибудь? Откуда он взялся?

Гриша подумал.

– Он не жил с родителями. Как-то случайно я слышал, что он звонил матери. Поздравлял ее с днем рождения и говорил, что все у него хорошо. Еще я слышал, что к нам он пришел из монастыря, а до этого был в армии, служил в медчасти медбратом, – Гриша подумал. – Я еще видел, как он чуть не убил какого-то мужика из крутой тачки за то, что тот хотел проехать вперед Николая. Он даже побелел весь и трясся. Дядя Коля еле-еле его успокоил. Толя орал: «Думаете, если есть деньги, вы все можете?» И еще что-то про своего отца. Обзывал его гнидой и вором. Больше ничего не знаю. – Он опять отошел от гранитной плиты, полюбовался на свою работу. – Жалко, что фотографии нет.

Азарцев подумал: «Уроды. Угробили парня. И Гришку загубят». Дарственные бумаги на его клинику так и лежали свернутые в трубку у него во внутреннем кармане куртки. Он помнил о них, но не хотел на них даже смотреть. Как только вспоминал, сразу всплывало в памяти лицо Толика. И еще сразу – Оли. И уж что он не испытывал точно – так это благодарность за возвращение клиники.

Приехали Николай и Слава.

– Ты в больнице был? – спросил Николай, не здороваясь с ним. – Трупики гелем накачивал? – Азарцев понял – что-то случилось. Никогда еще Николай не отзывался в таком тоне о его работе, сам же которую ему и нашел.

– Накачивал. Деньги принес. – Он достал и протянул Николаю его сегодняшний заработок.

– Оставь себе. Мы прекращаем деятельность. Надо уходить. Скоро сюда менты явятся.

Слава подошел к памятнику, который Гриша аккуратно протирал тряпочкой. Черный гранит тускло блестел в свете малосильной электрической лампочки, а отблеск огня из печи придавал ему зловещий оттенок.

– Памятник готов, – сказал Слава и обернулся к Николаю.

– Пошли, – скомандовал тот. Слава вышел, и вскоре Азарцев услышал шум его экскаватора-погрузчика. Вот мотор затих, и Слава опять вошел внутрь.

– Беремся, – скомандовал Николай. Они все вместе взяли памятник на специальные лямки, Азарцев вспомнил, как в его детстве грузчики на таких же лямках поднимали в отцовскую квартиру рояль, и понесли. На улице памятник погрузили на погрузчик. Слава повез его к темной аллее. Место для памятника было уже приготовлено. На длинной стороне площади, обсаженной елями, уже была вырыта яма, и в ней залита четырехугольная платформа фундамента. Николай, Азарцев и Слава выгрузили гранит, Гриша быстро развел раствор. Памятник, точно такой же, как шесть остальных, быстро установили, укрепили раствором. В заключение Гриша облицевал невысокое основание черными плитками – высотой всего в один ряд.

– А где сама могила? – спросил Азарцев.

– В лесу над рекой. – Слава из оранжевого ведра смыл с памятника все следы. – Красивое место. Светлое.

– А Магомета?

– Просто в лесу. Он света не заслужил.

– Вечный огонь зажигать сейчас не будем. Некогда, – сказал Николай, когда все было сделано. – Забирайте свои вещи. То, на чем могут быть отпечатки пальцев, необходимо уничтожить. – Они быстро пошли назад. Азарцев шел последним. Чтобы прикурить, он отвернулся от ветра и оказался лицом к площади. Прикурив, хотел уже выбросить спичку, но вспомнил наказ Николая и подержал ее в пальцах, закрывая ладонью – крошечным факелом в честь Толика. Когда огонь обжег его пальцы, он отвернулся от площади и быстрым шагом догнал остальных.

Кабину оранжевого экскаватора Слава залил бензином, вывел на площадь перед церковью и поджег. Азарцев уже собрал свою сумку (он, собственно, ее и не распаковывал) и молча стоял, безмолвно наблюдая, как загорается этот маленький механический труженик. Николай в мастерской уже тоже стоял наготове с двумя канистрами. Гриша метался из угла в угол, отыскивая инструменты, книги, на ходу подбирая небольшие куски камней.

– Камни тебе зачем? – спросил его Азарцев, оторвавшись от зрелища горящего экскаватора.

– Красивые камни. На память.

– Оставь здесь все. И поторопись.

– Да я уже все… – Гриша смотрел, как Николай обливает стол, стулья и стены бензином, и нос его и все лицо морщились, как будто он старается удержать смех.

«А ведь это жгут его дом», – подумал Азарцев. Он подошел к Николаю:

– Гришу куда денешь?

– Некуда. Пойдет со мной. Уедем куда-нибудь.

– А если тебя найдут?

Николай посмотрел на Азарцева:

– У тебя есть предложения?

Азарцев подумал.

– Ко мне, наверное, нельзя. Я сам не знаю, где пока отсидеться. Вернусь, наверное, в клинику. И вообще мне бессмысленно убегать. Я тебя не видел, я тебя не знаю. А то, что Магомет отписал мне дом, так это его благодарность за дочь. Как и в первый раз.

– А дочь жива? – На столе, заваленном газетами, эскизами и чертежами, уже горела старая скатерть. Вот огонь подобрался к бумагам, и языки пламени хищно и ярко набрасывались на месяцы Гришиного труда.

– Жива. Ее приняли в ожоговый центр.

Николай методично подбрасывал в огонь новые порции горючего материала – рабочую одежду, холщовые варежки, все, что попадалось на глаза и могло гореть. Гриша, не выдержав этого зрелища, подскочил к столу и стал выдергивать из костра оставшиеся листы.

– Гриша, отойди! – закричал ему Николай.

– И что ты теперь будешь делать? – Азарцев отобрал у Гриши листы, бросил их назад и туда же отправил подобранные с пола старые обрезанные валенки. В них Гриша работал в мастерской, чтобы не мерзли ноги.

– Не знаю. Но это не главное. Главное, что этой… твари, Магомета, больше на свете тоже нет.

– И Толика нет. Ты это понимаешь? – Азарцев развернул к себе Николая, и они стояли, глядя друг другу прямо в глаза. И языки пламени бросали отблески на их бешеные от скрытого гнева лица.

Повалил дым.

– Уходим! – Азарцев первый отвернулся и потянул Гришу за собой. – Тебе с Николаем нельзя идти. Пусть он уходит один. Потом он тебя разыщет. А ты пойдешь со мной.

Гришин глаз, обращенный к огню, светился оранжевым грустным солнцем. Он все не мог оторваться от вида горящей комнаты, в которой он провел столько дней, и стоял, глядя на огонь, будто приросший к месту.

– Пошли, а то задохнемся! – Николай обнял его и быстро вывел на улицу.

Японское чудо экскаваторной техники уже догорало. Слава укладывал свой рюкзак в какую-то новую, еще неизвестную Азарцеву машину. Куда он девал свой огромный внедорожник, Азарцев спрашивать не стал. Николай притянул к себе на мгновение Гришу:

– Живи, мой мальчик. Ты живи.

Они со Славой дождались, пока Азарцев и Гриша уедут на «восьмерке», и тоже уехали от ворот кладбища, но в другую сторону.

Сворачивая в переулок, Азарцев слышал, как вдали загудела сирена пожарной машины.

«Значит, загорелась вся мастерская, – подумал он. – Пожарку, наверное, вызвали жители домов с противоположной стороны улицы». Он искоса посмотрел на Гришу. Тот уставился прямо перед собой в темноту улицы и молчал, но Азарцев был уверен, что Гриша в этот момент ничего не видел.

31

В одной из палат отделения, где работал Аркадий Барашков, осторожно приоткрылась дверь. В палате лежали четверо больных, но вошедший, быстро окинув взглядом комнату, мгновенно увидел того, кого искал. Маленький Ашот лежал на боку, повернувшись к стене и одним глазом (другой все еще был в повязке) читал Достоевского.

– Ну, здравствуй, крестник! – сказал вошедший, подошел к его кровати и протянул руку. Ашот медленно повернулся, вначале не узнал этого человека. Ему даже показалось, что видит его первый раз в жизни, но как только он прикоснулся к протянутой руке – узнал незнакомца. Он вспомнил тактильной памятью – мало еще известным науке чувством, как эта самая рука поднимала его и держала в ту ночь, когда он, раненный, валялся на улице. Так, очевидно, дети на всю жизнь, не осознавая, запоминают прикосновение материнской руки.

– Я твой должник на всю жизнь, брат! – сказал Ашот. Незнакомец наклонился к нему, и они обнялись.

Дальше пошло как по маслу. На свет явилась бутылочка коньячка, лимончик, колбаска. Коньяк был разлит в пластиковые стаканчики, куда медсестры, теперь обожающие Ашота за веселый нрав и терпение, с которым он переносил мучительные перевязки, обычно насыпали таблетки больным.

– Давай за здоровье, – сказал мужчина, когда в стаканчики было налито по первой, – и чтоб больше ни с кем из нас этого не случалось!

Они с Ашотом выпили, закусили шоколадкой, и мужчина протянул Ашоту визитную карточку для знакомства.

– Я тут узнал про тебя, – незнакомец разлил по второй. – Твой доктор, Барашков, рассказал мне, что ты, оказывается, классный специалист, – гость вытащил из кармана лимон и перочинный ножик. – Тем приятнее мне сознавать, что вот удалось таким, правда неожиданным, способом помочь коллеге.

Ашот поднес карточку ближе к здоровому глазу. Судя по тексту, выходило, что сидящий перед ним человек есть не кто иной, как главный врач больницы огромного комбината, занимающегося разработкой полезных ископаемых далеко на Востоке.

– Издалека, значит, – протянул ему руку Ашот. – Не уверен, что, иди мимо коренной москвич, он бы подошел ко мне. Москвичи пуганые. А ты мне попался на счастье. Но здесь-то, в Москве, ты как оказался, брат?

– Случайно! – сказал мужчина и стал разрезать лимон. Ашот смотрел на пупырчатую кожуру и чувствовал, как неосознанная и необъяснимая радость от того, что он видит этот яркий цвет и чувствует острый лимонный запах, заполняет его. – Я в Москве в командировке. Заодно на курсах. Главные врачи ведь тоже обязаны раз в два года учиться.

– Понятно, – сказал Ашот, и они снова выпили и закусили лимончиком.

– А вообще-то я здесь торчу, – серьезно сказал главный врач, – чтобы добиться разрешения у себя в больнице новое отделение открыть. По кардиохирургии. У нас ведь при больнице хороший кардиологический центр. Лечение, диагностика, все как на Западе. А вот оперироваться люди ездят в Новосибирск или в Екатеринбург. А зачем в такую даль ездить? Надо, чтобы такие операции делали бы и у нас в центре. Как говорится, не отходя от кассы. Ну, работающим на комбинате бесплатно, конечно. Но всем остальным – за деньги.

– У вас при комбинате больница и кардиологический центр? – спросил удивленный Ашот. – В Америке при комбинатах никаких больниц не строят. Больницы должны быть для всех.

– Ну, в Америке так, а у нас по-другому. Разные источники финансирования, как я понимаю. Ну, мы-то свое сейчас переделывать не будем, – главный врач налил уже по четвертой. – Я в Америке не был, но по сравнению вот с этой столичной больницей, – он иронически обвел взглядом палату, в которой лежал Ашот, – у нас – уже будущее. А здесь еще пока – прошлый век. Ей-богу, не вру!

– Непривычно это слышать, – недоверчиво скосил на него один глаз Ашот.

– А ты не слушай. Ты приезжай, посмотри! – пригласил главный врач. – Плохо ведь где? На бюджетном финансировании. Что делается – ад! Один раз увидишь, всю жизнь потом будешь вспоминать. У нас во фронтовых госпиталях в войну гораздо лучше было. Мне отец рассказывал. Он во время войны был майором медицинской службы. Сколько операций сделал, царствие небесное… – Главный врач помолчал, вспоминая. – Нашу больницу частично тоже финансирует местный бюджет, мы ведь обслуживаем и простое население города, не имеющее отношение к комбинату. Но главные деньги, конечно, дает комбинат. На его счет и живем. Сейчас для врачей шесть коттеджей построили на двадцать четыре семьи. Привлекаем специалистов в новые отделения – сразу квартиры даем, откуда у нас только люди не работают… – Главный врач как-то очень хитро посмотрел на Ашота. – Но и специалисты – высший класс. Не догадываешься, куда я клоню?

– Не догадываюсь. – Ашот и вправду не понимал, зачем ему все это рассказывают.

– Чудак ты, человек! – сказал ему его спаситель. – Да у нас в провинции профессия врача до сих пор считается одной из самых престижных. Кто у нас заведует терапевтическим отделением? Жена директора комбината. А кто заведует роддомом? Дочка директора комбината. А кто заведует общей хирургией? Зять директора комбината. А скоро внуки подрастут! Понял? Вот откуда и финансирование. Но и нам с тобой там работы хватит. Поправляйся скорей! Я тебя к себе возьму. В новое отделение. Реаниматологом. Я с Барашковым поговорил – он о тебе как о специалисте очень хорошо отзывался. Я уже и кардиохирурга на должность заведующего тут нашел. Парня из Красногорского госпиталя. Что ему здесь ловить? Век квартиры в Москве не видать. А у нас – коттедж, за окошком сосновый бор, пятнадцать минут пешком – горнолыжная трасса с подъемником. Ну, московских театров, правда, нет, врать не буду. Но, если честно, друг, в тот вечер, когда я тебя встретил, – главный врач хихикнул, – не поверишь, я ведь из театра возвращался. Еле досидел до конца, такая пошлятина, такая муть! Надо было раньше уйти, да вставать не хотелось.

Ашот смотрел на своего спасителя и все не мог понять – серьезно тот разговаривает с ним или несерьезно.

– На хрен тебе нужна эта Америка, парень? У нас на Алтае не хуже! И дело есть, как раз для тебя.

– Куда же я такой-то? – растерялся Ашот, поняв, что с ним разговаривают серьезно. – Мне еще минимум недели три лежать, а потом по стеночке ходить месяца два.

– А работать-то неужели не хочется? – спросил его главный врач. – Я ведь, как отец, военным врачом раньше был. А как на дембель вышел в сорок пять – как раз в середине девяностых, – куда деваться, не знал. На Севере было оставаться неохота, в столицах – никто не ждал. Купил медицинскую газету, нашел эту больницу в колонке объявлений по конкурсу, устроился вначале простым хирургом и понял – ну, слава богу, это мое!

– У меня в Америке тоже была похожая ситуация, – вспомнил Ашот. – Работал автоматически, почти без участия головы. Когда опомнился, тоже была первая мысль – как соскучился по своему делу. Это мое. Ну, потом за «это мое» меня и побили.

– Опять побили? – удивился главный врач. – Что это тебя везде бьют?

– Да потому что не нужен, видимо, нигде и никому.

– Ну, как это, расскажи, – попросил главный врач.

– Да что рассказывать! – Ашот перевел на него свой единственный пока видящий глаз. – Дело проще пареной репы было. Я ведь там, в Америке, кем только не был – всем, кем угодно, только не врачом. Последнее время работал санитаром в больнице. Все равно что, по-нашему, больница «Скорой помощи». Огромная, как ангар. Однажды бес меня попутал… – Гость снова налил ему и себе. Ашот выпил. – Хороший коньяк. Армянский! – Он помолчал, смакуя. – Будто боги на Олимпе нектар опрокинули, – он слегка поцокал языком. – Ну, так вот, работали там, в той больнице, разные доктора. Были и такие, что вели занятия со студентами, будто из наших медучилищ. Посмотришь – мордочки у студентов везде одинаковые – есть и дурашливые, есть и пытливые. Чернокожих, правда, очень много. Они почему-то там медицину любят. И вот доктор один – худощавый, и лицо, и прическа, и фигура, и фонендоскоп на халате болтается – все, один в один будто из сериала «Доктор Хаус», вел занятие. А Надя, наша соотечественница из Петербурга, уже там получила диплом, была на подхвате. А уж я, санитар, вдалеке возился, каталки переставлял, чтобы удобнее было возить больных. И поступает на вертолете бабушка – мексиканка. У нас там было много мексиканцев – Мексика недалеко. Бабушка без сознания. Тоже такая, как в фильмах показывают – смуглая, худая, морщинистая, только кактуса рядом не хватает. Тут же анализы ей сделали, студентов кругом собрали, стал наш доктор кумекать. Я сам не слышал, что он им объяснял, Надя потом рассказала, что он проводил дифференциальную диагностику между диабетической комой, инфарктом миокарда, инсультом и отравлением какой-то местной наркотической гадостью, которую старые мексиканцы там еще, бывает, покуривают. Я себе телеги двигаю, вдруг гляжу издалека – бабулька глаза открыла и закатила. Надя ко мне подошла, мы с ней дружили, глаза большие сделала. Посмотри, говорит, там бабулька-мексиканка сейчас окочурится. Жалко.

Ну, мы ведь, русские, всюду в первых рядах. Я, как дурак, пошел посмотреть. Из-за спин студенческих слышу – у бабульки уже дыхание Чейн-Стокса. Терминальная фаза. А преподаватель наш из «Скорой помощи» к ней спиной стоит, фонендоскопом помахивает, все чего-то мальцам объясняет, пытается услышать чье-то мнение… Я за два года так и не научился полностью понимать их быструю речь, но здесь мне его речь показалась уже не нужна. Я будто на автомате зашел незаметно доктору со спины. Надя мне ларингоскоп подсунула, аппарат искусственного дыхания подключила, адреналин вкатила. Бабулька даже уже ничего не понимала, что с ней происходит. Я челюсть отжал, язык отодвинул, трубку вставил. Надя пустила смесь, через минуту мексиканка порозовела. Студенты рты раскрыли. Надя снимки принесла, говорит: «Пневмония тяжелая. Двусторонняя. Долевая». Врач покраснел, руку мне пожал, говорил: «Спасибо, коллега». А вечером меня подкараулили и побили.

– Кто? Неужели доктор велел? – изумился главный врач.

– Не думаю, – ответил Ашот. – Побила своя братия – санитары чернокожие. Чтобы не выпендривался. Они меня не любили, знали, что я раньше в России врачом был. Считали, что я выпендриваюсь, с ними не разговариваю. А я их язык вообще не понимал, они какими-то междометиями разговаривают, да и разговаривать не о чем с ними. А у них там строго. На все своя иерархия. Врач, значит, врач. Санитар – значит, знай свой место. Да я бы, если бы подумал хорошенько, то и не полез бы. Но я не подумал. А наша «совковая» привычка за все отвечать и лезть, куда не просят, сделала свое дело. Но, между прочим, побили меня тогда не так сильно, как сейчас. Операция была не нужна.

– А кто нашел тебя? Или сам дошел домой?

– Надя выезжала из больничного гаража. Она и увидела. Я шел сам. Она посмотрела на меня: ты, говорит, на Пушкина похож, после дуэли.

– Почему на Пушкина? – не понял спаситель.

– Русские мы, – как-то неопределенно пояснил Ашот. – У нас свое понятие смешного.

– А Надя эта там осталась? – почему-то вдруг спросил главный врач. – А то можно было бы и ее к нам позвать.

– Она там осталась, – сказал Ашот и закрыл свой единственный глаз. – Что-то в сон после коньяка клонит…

– Ну, отдыхай! – Гость поднялся со стула и прибрался на тумбочке. – Но не расслабляйся! Выздоравливай и помни о моем предложении. Я еще зайду к тебе.

Ашот затих на подушке, и посетитель тихонько затворил за собой дверь. Те из больных, которые были в это время в палате и слышали разговор, с интересом посмотрели ему вслед.

В палату заглянула дородная медсестра из хирургического блока.

– Сейчас на перевязку поедем! – и подкатила к постели Ашота старое кресло-каталку. Ашот с трудом сел и стал думать, как удобнее перебраться в нее с постели.

– Эх, держитесь уж, доктор! – Сестра чуть приподняла его и ловко, будто большого ребенка, пересадила в коляску. Ее лицо в маске при этом оказалось аккурат напротив лица Ашота.

– Вы простужены, что ли?

– Да прицепилась зараза, – ответила медсестра. – Здесь в больнице чего только нет. Отлежаться бы надо, а работать некому.

«Все русские почему-то похожи на Надю», – думал он, глядя на сосредоточенное лицо сестры с припухшими от насморка глазами. Хотя совершенно было непонятно, что он нашел общего между прозрачной, похожей на тень тоненькой Надей и этой дородной, сильной молодухой.

«Выражение лица одинаковое. Жалостливое».

Перевязку медсестра провела ему играючи. Доктор подошел только на минутку. Рукой в тонкой перчатке пощупал рану.

– Неплохо, – махнул он сестре. – Заклеивай. Дня через два снимем швы.

Сестра в заключение помазала палочкой с йодом и спиртом каждый шовчик молодого, формирующегося рубца на Ашотовом боку и ловко прилепила повязку. Доктор, торопясь, ушел. Забежал Аркадий. Тоже пощупал рану, уже поверх повязки.

– Держись, американец. Тина тебе привет передавала. – И Барашков тоже убежал по своим делам.

– Ничего, доктор! – медсестра шмыгнула носом, помогая Ашоту перебраться обратно в коляску. – Коли живы будем, не помрем. А коли будем помирать – так один раз! – Она выкатила Ашота из перевязочной, широко раскрыв перед собой дверь мощным пинком. Ашот вдруг вспомнил веселый лимон, которым он только что закусывал вкусный коньяк, и подумал, что он действительно никому не нужен. Все ушли. У всех дела. Он прикрыл глаза – может, зря его вытащили? Один раз – и все…

Медсестра опять ловко переложила его на постель и пошла из палаты. Полы ее застегивающейся на спине медицинской куртки весело колыхнулись в такт шагам грузного тела, разошлись, показывая толстый подвижный зад, прикрытый голубой юбкой.

– Меня вытащили, а Надя погибла, – тихо, но отчетливо сказал Ашот. – Почему?

Он закрыл глаза и снова увидел свою огромную больницу-ангар. В тот последний вечер в Америке, когда он уже окончательно сдавал смену, в помещение больницы явился полицейский. Ашот знал его в лицо и думал, что тот тоже его знает. Полицейский посмотрел на Ашота, но не стал подходить к нему, официальным голосом издалека осведомился, где найти старшего. Ответственный за смену доктор Коллинз был как раз в своем отсеке. Полицейский прошел к нему, и они там о чем-то недолго разговаривали. Ашот собрался уже уходить, когда вышедший полицейский щелкнул пальцами в его сторону:

– Задержись-ка, парень! Я хочу поговорить с тобой. – Ашот не без напряжения остановился. Ему почему-то вспомнилось, как часто в московском метро у него проверяли документы. «Если что-то связано с моей поездкой в Россию, это дело консульства или ФБР. Обычный полицейский здесь ни при чем…»

– Ты ведь хорошо знал миссис… Kadashnikova, – полицейский запнулся на Надиной фамилии. Вероятно, он был неплохой парень, этот полицейский, но русские фамилии ему не давались.

– Да, я ее хорошо знаю. Она мой друг, – подтвердил Ашот. «Наверное, он пришел по поводу ее мужа…» – подумал он.

– Сожалею, – сказал полицейский. – Сегодня в восемнадцать часов миссис… – он опять задержался, шевеля мозгами на Надиной фамилии, – … Kadashnikova не справилась с управлением автомобиля. Она погибла, врезавшись в рекламный щит. Представители страховой компании уже на месте. Тебе надо поехать со мной, показать ее комнату.

– Кто-нибудь видел, как она ехала? – охрипшим голосом спросил Ашот.

– Только издалека. Люди в следовавшем за ней автомобиле видели, что она на большой скорости не вписалась в поворот, вылетела за ограждение, машина перевернулась, она вылетела из нее… А тут как раз стоял щит. Извини, – добавил полицейский, увидев, какое у Ашота стало лицо. Он молча прошел в свою машину, где рядом на заднем сиденье сидели еще какие-то два человека, чернокожий и белый. Ашот сел впереди, и они поехали.

В комнате люди искали, как он понял, наркотики. Ни на что другое они внимания не обращали. Коробки с медицинской литературой небрежно отпихивали ногами. У учебников отдирали корочки и вытряхивали книжную пыль на пол. Во время этого осмотра он украдкой взял из коробки маленький томик и положил в карман.

* * *

Валентина Николаевна, осторожно ступая, вошла в палату.

– Спит он, – кивнув на Ашота, сказал больной, тот, что лежал напротив. Тина подошла тихонько, посмотрела.

– Я не сплю. – Верхнее веко чуть вздрогнуло и приподнялось. Из-под него скатилась извилистая струйка влаги.

– Ашотик, ты что?

Единственный глаз открылся во всю ширину, а худая рука поднялась и тыльной стороной ладони отерла щеку.

– Постой, у меня салфетки влажные есть, – Тина поскорей полезла в сумку за салфетками. – Чего ты? Не плачь. У меня тоже так после операции было. Слезы сами лились. Это астения.

– Конечно, астения, – Ашот уже улыбался.

– Ты мне скажи, – Тине встретился по дороге Барашков, и она знала, что к Ашоту приходил его спаситель, – зачем к тебе приходил этот человек? Он что, звал тебя к себе? И ты поедешь? – Она тараторила специально, чтобы затормошить Ашота вопросами.

– Куда я, к черту, поеду? – В голосе Ашота послышалась такая горечь, что Тина замерла. – Ну, какой может быть для меня Алтайский край? Какой я теперь реаниматолог? После двухгодичной санитарной практики я уж все забыл.

– Ничего ты не забыл. И пусть этот главный врач тебя направит на специализацию. За месяц все вспомнишь.

– Тина, – Ашот протянул руку, и Тина почувствовала, какая у него горячая, просто обжигающая рука, – ты что, в самом деле считаешь, что я могу туда ехать?

Тина смутилась:

– Ой, не знаю, Ашотик. На вот, лучше поешь. Я тебе котлеток куриных принесла.

– Зря ты хлопочешь, здесь ведь кормят…

– Знаю я, как у нас в больнице кормят, – внушительная лапа с золотистыми волосками протянулась Тине через плечо и выхватила из мисочки котлетку.

– Аркадий, это не тебе! У тебя жена дома есть.

– Вкусные какие… Лопай, Ашот, а то я сейчас все сожру.

– Тогда я тоже буду! – Ашот протянул руку к миске. Аркадий ловко ее перехватил и подсел к Ашоту на постель.

– Тина, по-моему, ты куда-то спешила? Ты можешь идти, – Аркадий легонько стал спихивать ее с табуретки. – Уверяю тебя, мы справимся сами.

– Тина, не уходи. Он меня объест! – сказал Ашот.

– Ладно, ребята. Мне в самом деле надо идти. Аркадий, дай потом Ашоту чаю. Вот здесь у меня в термосе. С лимоном и сахаром.

– Чаю налью, – пообещал Барашков с набитым ртом.

– А ты куда? – смотрел на Тину Ашот, страдальчески заводя вверх единственный глаз.

– Мне надо в патанатомию.

– Зачем? Неужели ты все-таки затеяла роман с этим отвратительным типом Ризкиным?

– Хуже, Ашот. Я должна взять у него интервью.

Оба они одинаково присвистнули.

– Поясни!

– А вот так, – Тина не могла скрыть довольной улыбки. – Аркадий мне компьютер принес…

– Я изнемогаю от любопытства, – заерзал на постели Ашот.

– …вот я и стала на нем учиться печатать.

– Ну, и?.. – не понял Барашков.

– Просто так по клавишам было бить скучно. Я совершенно случайно взяла в руки газету, которую ты у меня оставил.

– Какую газету? – Барашков совершенно забыл, что действительно читал у Тины на кухне газету – статью о врачах.

– Не напрягайся. У тебя уже склероз. Ты все равно не вспомнишь. А я взяла ту газету и шутки ради написала в редакцию письмо.

– Письмо? Тина, ты любишь этот скучный, немодный теперь эпистолярный жанр? – открытый глаз Ашота бешено вращался, пытаясь выглядеть страшно.

– Теперь полюбила. Представьте, мне пришел из редакции ответ.

– Тебя обругали?

– Матом?

– Представьте, нет. Мне пришло предложение о сотрудничестве.

– Я сейчас умру! – Ашот игриво схватился за сердце.

– Вы не падайте! Они мне написали, что им понравился мой стиль изложения. А поскольку у них нет корреспондента с медицинским образованием, мне предложили поехать в больницу и разобраться в жалобе. И написать на эту тему статью. Я надеюсь, вы уже догадались, в какую больницу меня послали.

– Неужели в нашу? – с выражением сладкой жути спросил Барашков.

– В патанатомию, к Михаилу Борисовичу, – небрежно, но с достоинством улыбнулась Тина. – На него и впрямь написали жуткую жалобу. Вот она, у меня в сумке. Жалоба в газету и в прокуратуру. Будто бы в нашей больнице избивают больных, а заведующий патанатомией все скрывает от правоохранительных органов.

– Бред какой-то, – отмахнулся Барашков.

– А вот и не бред! – вдруг горячо сказала Тина. – Об этом обязательно надо написать. Представляешь, сколько народу думает о медиках черт знает что!

– Особенно о патологоанатомах… – подвыл с подушки Ашот.

– И ты просветишь массы, – скептически заметил Барашков.

– Не знаю, как массы, но мне идея понравилась, – ответила ему Тина. – Совпадают сразу три дела, к которым у меня появилась склонность.

– И какие же? – Барашков почувствовал скрытую ревность.

– Мне очень понравилось печатать на компьютере, мне интересно узнать, как работает редакция газеты, и, наконец, я смогу заработать немного денег. Мои запасы подходят к концу, и скоро готовить котлетки будет не из чего. А я ведь не одна – у меня семеро по лавкам!

– Неужели, Тина, ты снова вышла замуж? Я этого не переживу! – застонал Ашот.

– Замуж я не вышла, но двое зверей у меня живут.

– Слон и питон? – спросил с шутливым страхом Ашот.

– Мышь и собака. Как только выпишешься отсюда, поедешь ко мне. Я тебя с ними познакомлю.

– Не езди, Ашот! Лучше ко мне. А то пес тебя съест! – Аркадий сделал страшные глаза. – Это же я собаку Тине привел, я-то знаю. Ты этому Сене на один кус.

– Аркадий, не ври! Не слушай его, Ашотик. Мой Сеня просто очень большой, но добры-ы-ый…

– Тогда я на нем верхом покатаюсь, как на пони. Можно? – спросил Ашот.

– Лучше в коляске, – сказал Барашков. – В инвалидной. И с забинтованной башкой. С одним глазом. И ходить по проезжей части милостыню собирать. На Ленинском проспекте. Ой, обогатимся, Ашот…

– Все. Я пошла! – Тина встала и с непривычной для нее легкостью упорхнула.

Аркадий посидел еще немного и тоже встал.

– Ашот, ты поспи. А я пойду. У меня здесь еще дел – вагон…

– Конечно, иди.

Барашков протянул Ашоту руку, тряхнул ее несильно.

– Вечером перед уходом забегу. Кстати, окулист тебя смотрел?

– Вчера.

– Что сказал?

– Вроде нормально.

– Будет видеть второй глаз?

– Ага, – Ашот запнулся. – Если его на затылок переместить. Откроется доселе неизвестное внутреннее видение. Третий глаз четвертого измерения.

– Я серьезно.

– И я серьезно, – вздохнул Ашот. – Видит глаз, но плохо. Врач сказал, что хорошо, что хоть плохо, но видит.

– А обещал что-нибудь?

– Обещал. Что жить буду.

– Окулист, – уточнил Аркадий.

– Окулист.

– Ой, умные окулисты пошли… – Барашков хлопнул друга по плечу и вышел из палаты.

32

Азарцев шагал по бывшему холлу своей клиники и носком ботинка осторожно убирал с дороги битые стекла. Гриша тенью ходил за ним с картонной коробкой, поднимал стекла и складывал их в коробку. Холл выглядел как после штурма или после нашествия варваров. Из огромной люстры были вывернуты плафоны, ковер украли, диваны порезали. Золоченая клетка, в которой еще год назад весело пели экзотические птицы, искореженная и погнутая, валялась в углу, своим видом теперь больше напоминая обезьянник. Шторы были сорваны, окна зияли. Гриша притащил откуда-то сверху лист фанеры и молоток. Они с Азарцевым забили огромное окно, чтобы не дуло. Свет был, но отопление не работало. Кто-то приволок сюда бокс с латексными хирургическими перчатками, и они теперь был раскиданы по всей комнате, напоминая своим видом использованные презервативы.

В коридоре послышались чьи-то шаги. Азарцев обернулся, сделал Грише знак, мол, отойди в сторонку. Но Гриша остался стоять рядом с ним.

«Стоим на свету, – мелькнуло у Азарцева. – Могут пальнуть».

В проеме выломанной двери показался испитой человек в темной, явно с чужого плеча одежде.

– Е-мое… – удивился он, увидев Азарцева и Гришу. – А Федор где?

– Не знаем, – ответил Гриша.

Мужик посмотрел на них, неуверенно достал из-за пазухи начатую бутылку.

– Может, у вас хлеб есть?

– Нет у нас ничего, иди отсюда.

– А Федор где? – снова спросил мужик, и Азарцев понял, что мужик очень пьян.

– Не знаем, где Федор. Здесь его нет.

– Он в подвале, – уверенно сказал пришелец. – Я щас его приведу. – Он развернулся и исчез.

– Надо заколотить входные двери досками, – негромко сказал Азарцев Грише.

– А мы как будем ходить?

– Пока никак не будем, – Азарцев выпнул на улицу попавшийся под ноги кусок штукатурки. – Скорее всего я не буду восстанавливать этот дом, завтра же дам объявление о продаже.

– Ты, как всегда, говоришь ерунду, Азарцев! – в проеме дверей возникла тонкая женская фигура в черном пальто и шляпке, надвинутой на брови. – Теперь, когда мы освободились от Лысой Головы, самое время восстановить клинику. – Юлия, а это, конечно, была она, прошла внутрь, уверенно постукивая по полу каблуками.

– Ты опять хорошо выглядишь, – заметил вслух Азарцев. – Как всегда, отлично одета…

Она не заметила легкой иронии в его голосе:

– Стараюсь, Азарцев, – обернулась и увидела Гришу: – Кто это с тобой?

– Мой друг.

Гриша неуверенно вышел из тени. Юлия посмотрела на него недоверчиво и слегка скривила губы.

– Хорошо, что я тебя здесь застала. – Она прошла своей легкой походкой по холлу и коридору и вернулась к Азарцеву: – Пора браться за дело.

Азарцев стоял напротив нее, засунув руки в карманы.

– Мне иногда кажется, что ты из железа сделана, Юлия!

Она с вызовом посмотрела на него из-под опущенных полей своей шляпки:

– Ты собираешься восстанавливать клинику, Азарцев? Теперь самое время.

Он смотрел на нее с усмешкой:

– Нет.

Она оторопела:

– Ты с ума сошел? Это же дело всей твоей жизни?! Имей в виду, лучшего администратора, чем я, тебе не найти.

Гриша деликатно вышел на улицу.

Азарцев подумал: «Интересно, она помнит о том, что Оля умерла?»

Она угадала его мысли:

– Не думай, что я страдаю меньше, чем ты. Просто я из тех людей, которые не умеют и не могут сидеть без дела.

Он молча стоял и ждал продолжения. Он наблюдал за Юлией теперь отстраненно, без ненависти и без обиды. Казалось, что со смертью Оли ее мать перестала для него существовать. Он вдруг почувствовал странную и неприятную легкость. «Оля умерла, и я теперь свободен. Почему я не мог освободиться раньше, когда она еще была жива? Почему я все это время будто спал? Чего-то стыдился, чего-то боялся… А теперь, когда моей девочки нет, я ничего не боюсь, но уже и не могу сделать ее счастливой…»

– Азарцев, ты меня слышишь?

Он честно сказал:

– Нет.

Юлия подошла к нему вплотную. Сняла свою шляпу, одной рукой вцепилась ему в предплечье.

– Азарцев, давай начнем с тобой все сначала? – Ее глаза в полумраке коридора – огромные, светлые, с темными зрачками – больше не пугали его, и взгляд ее, тяжелый, как у змеи, не вызывал в его душе содрогания. – Вообще начнем все сначала?

Он уловил и узнал запах ее духов. «Она надушилась, – подумал он. – Оли нет, а она надушилась!»

– Азарцев, ты не думай, я многое поняла. Мне так было тяжело без тебя в этой клинике… – Ее рука, тонкая и холодная, забиралась все выше к его плечу. – Хочешь, я тебе мальчика рожу? – спросила она и обвила его шею. – Я еще смогу, Азарцев!

Он отшатнулся, и в это время на лестнице, ведущей в подвал, послышался грохот. Азарцев отвернулся от Юлии и пошел туда. Из-под обломков сломанных стульев, каких-то досок и рваной бумаги выкарабкивался оборванный мужик. Бутылку он бережно поднял. Содержимого в ней уже поубавилось.

– А Федора здесь нет, – грустно сообщил он подошедшему Азарцеву, осторожно поставил бутылку на ступеньку и стал отряхиваться.

– Убирайтесь отсюда! – вдруг взвизгнула Юлия и запустила в мужика обрезком какой-то доски. – Повадились алкаши в подвале ночевать!

– Не надо на меня кричать! – вдруг с достоинством произнес мужик и аккуратно забрал свою водку. – Я ухожу, дамочка! Ухожу! – Он нетвердой походкой стал пробираться к выходу и, проходя мимо Азарцева, еще раз спросил: – А Федора здесь больше нигде нет? Точно?

– Точно, – сказал Азарцев и крикнул: – Гриша! Иди сюда! Сейчас входную дверь заколачивать будем.

– Значит, ты определенно не будешь восстанавливать клинику? – спросила его Юлия. И он ответил ей с такой же интонацией, как только что ответил алкашу:

– Точно.

– Ну, и дурак ты. Дураком родился, дураком умрешь! – Она надела шляпу, надвинула ее низко на лоб и, стуча каблуками, ушла вслед за бомжем. Вскоре во дворе раздался звук двигателя ее машины.

– Кто эта женщина? – спросил Азарцева Гриша, готовя доски и гвозди.

– Моя бывшая жена.

– Неправдоподобно красивая, – заметил Гриша.

«Неправдоподобно и есть, – подумал Азарцев и стал примерять к проему доски. – Настоящих женщин таких не бывает».

Через полчаса дом стоял темный, заколоченный. Они пошли к воротам, где одиноко дожидалась их «восьмерка», сели в машину. Азарцев, выезжая, в последний раз кинул взгляд на свое «родовое гнездо».

«Чужое, – подумал он. – Это уже все – чужое».

– Что вы теперь будете делать? – спросил Гриша.

Азарцев пропустил рейсовый автобус и выехал на дорогу.

– Пойду по рукам. В смысле, буду звонить во все косметологические отделения. Куда-нибудь да пристроюсь.

– А мне Слава позвонил, – вдруг сказал Гриша. – С чужого телефона. Он где-то на юге.

– Вместе с Николаем?

– Нет. Я его спросил о дяде Коле, а он ответил, что ничего не знает о нем.

– А Слава зачем звонил?

– Говорил, что я могу к нему приехать, если захочу.

– А ты? – Азарцев подумал, что, если Гриша уедет, ему будет его не хватать. За последние недели он привязался к этому молчаливому мальчику.

– У меня в институте скоро сессия. Я почти не ходил. Вот если отчислят, тогда поеду.

«У него скоро сессия! Какой же я эгоист! – ужаснулся Азарцев. – Мальчишка должен учиться, а я мотаю его то по Москве, то за город, и он слова даже не скажет». Он вспомнил, как Гриша наводил порядок в их дешевой квартире, которую Азарцев снял в районе, очень далеком от центра и от его собственной, как Гриша встречал его и кормил, и подавал чай, и ходил в магазины, и вообще вел все хозяйство. «Какой же я эгоист! – думал Азарцев. – Какой эгоист!»

– Завтра же ты пойдешь в институт, – сказал он. – Все узнаешь, сколько и какие у тебя задолженности, и будешь сдавать. Если будут нужны какие-то деньги – я тебе дам. «И вообще, – подумал Азарцев, – если я продам клинику, я смогу послать его учиться за границу. Я так и сделаю, нечего ему здесь сидеть».

33

Больница при комбинате была обычная, типовая, построенная еще в семидесятых годах, но по соседству с ней был выстроен новый кардиологический корпус. Шикарные операционные и комнаты функциональной диагностики, бассейн, тренажерный зал, сауна и даже медицинская библиотека – это была не только больница. Это был очаг медицинской культуры.

– Ну, лучше, чем в твоей Америке? – спросил его главный врач. Они приехали из Москвы вместе, в одном купе.

Там, в столице, уже вовсю на деревьях распускались почки, а таких снегов, какие были видны из окна его новой комнаты, Ашот не мог представить себе никогда. Причем на асфальте у веселеньких кремовых коттеджей снега уже тоже не было, как и в Москве. Но в лесу между огромными деревьями снег лежал еще кипельно-белый и совершенно не таял. Розовым он казался ввечеру от заходящего за лес солнца, а синим темнел под высоченными елями, словно специально высаженными полукругом, чтобы ограничить больничный поселок от города. С другой стороны домов, через поле, располагалась больница, и к ней по прямой вела хорошо укатанная машинами дорога. Со стороны же Ашотова окна темнел лес, в котором сосны с залитыми солнцем рыжими стволами соседствовали с необыкновенной красоты елями, а все мелкие деревца, вроде рябин, осин и кустарников, прятались в огромных сугробах почти до самых крон. Вдоль кромки леса голубела лыжня, а снегу в лесу было – целый океан! В поле же снег искрился и переливался на солнце так сильно, что глазам было больно смотреть даже из окна. В небе не было ни облачка, а вдалеке по полю кто-то носился на аэросанях, при каждом повороте оставляя за собой водопады снега.

– Боже! Неужели я тут буду жить? – с восторгом Ашот смотрел в оба свои окна, одно из которых смотрело на лес, а другое – на поле. – Я и не знал, что можно быть счастливым, просто глядя в окно на такую красоту.

Однокомнатная квартирка, которую ему отвел его спаситель, считалась гостевой, но как она понравилась Ашоту! Мебель в крошечной кухоньке будто игрушечная, в комнате светлый деревянный стол, такого же дерева кровать, тумбочка и шкаф. Еще два стула и торшер.

– Мне больше ничего и не надо! – сказал Ашот, когда они впервые с главным врачом зашли в эту квартиру. Дорожка ко входу в дом была аккуратно разметена, у подъезда красовалась огромная, но уже начавшая подтаивать на солнце снежная баба с ведром на голове. У крыльца стояли большие деревянные сани, в которых могло бы поместиться человек пять детворы, а к заборчику, который выступал из сугроба всего на каких-нибудь полметра, были прислонены четыре пары лыж всех размеров.

– Твои соседи! – кивком показал Валерий Николаевич на лыжи. – Сейчас на работе, вечером познакомишься. Муж, жена – оба врачи, двое детей. Хорошая семья. Я тебе говорил про них, они из Красногорска. – Главный врач повернул ключ в замке, впуская Ашота в предназначенную для него квартиру. И как только Ашот увидел это небольшое, но залитое солнцем пространство, янтарный деревянный пол и лес за окном, он не выдержал и обнял своего спасителя.

– Я готов у вас работать бесплатно, – сказал он, и оба его глаза, уже без повязок, увлажнились.

– Это вначале все так говорят, а потом прибавки требуют, – засмеялся главный врач. – Поработаешь у нас пару месяцев, а потом в Москву, на специализацию. Я тебе путевку уже заказал. Как придет путевка, так и поедешь. – И вот сейчас, когда Ашот, уже оставшись в своем новом доме один, подошел к окну и увидел весь этот насыщенный воздухом простор, лес и след реактивного самолета высоко в небе, он затянул во весь голос армянскую мелодию.

Больничная «Газель» лихо подкатила к его подъезду. Из нее выпрыгнули шофер и главный врач. Оба они были в одинаковых толстых свитерах, куртках и огромных шапках из рыжего меха. Он выскочил на лестницу.

– Давай, заноси! – командовал шоферу главный врач и сам достал из «Газели» какую-то коробку и понес наверх. На шум из соседней квартиры вышла соседка – хорошенькая, невысокая, черноволосая, с застенчивой и милой улыбкой. Поздоровалась и опять исчезла в своей квартире – не закрывая дверь. Через минуту появилась с небольшим свертком.

– Это вам на новоселье. Шторы в кухню на окна. У меня были про запас.

Ашот стал отказываться.

– Пользуйся, дорогой! У нас тут одна семья, – сказал главный врач и прищурился на соседку: – А отчего не на работе?

– Дети приболели… – Она смутилась. – Но я договорилась с заведующей, потом отдежурю. Вообще-то они здесь гораздо реже болеют, совсем не так, как в Москве.

– Ну, ладно.

В дверях показались две детские мордочки. Девочка лет шести, на ней был повязан беленький платок, а мальчик, еще меньше, стоял в теплом свитере, но в трусах, без штанов.

– Ну-ка, в постель! – отправила их обоих мать.

– Нам тоже хочется посмотреть, – сказала девочка.

Их мать передала Ашоту еще одну коробку: – Мы много посуды лишней взяли, так вы посмотрите, если у вас чего нет, пользуйтесь!

Девочка на мгновение тоже исчезла в квартире и быстро вынырнула из-за материнской спины с небольшим цветочным горшком. В земле сидел крошечный отросток.

– Это дерево счастья, – важно сказала она и протянула горшок Ашоту. – Нам вчера в детском саду всем по кусочку отрезали и велели посадить.

– Я не могу твое счастье забрать, – улыбнулся Ашот.

– Да у меня еще есть. Я свое счастье на несколько кусочков разрезала. Маме, папе, Ваське, – она кивнула в сторону брата, – и себе оставила. Вы берите, я себе еще завтра в детском саду счастья попрошу.

У Ашота страшно засвербило в носу.

– Спасибо вам всем, – он склонил голову и скрылся в своей квартире.

– Честное слово, он плакал! Только ты никому не говори! – делилась с братом уже из постели маленькая соседка. – Я сама видела!

– Когда я вырасту, я никогда реветь не буду, – ответил он и снова стал возиться со своими пластмассовыми роботами.

34

В отделении патанатомии Владик Дорн перекладывал стекла с планшетки на предметный столик микроскопа, быстро рассматривал их и бойко печатал описание.

– Сколько ты сегодня уже посмотрел? – Михаил Борисович подошел к нему с новой планшеткой.

– Сейчас скажу, – Владик поднял и пересчитал планшетки.

– Порядочно будет, – удовлетворенно хмыкнул Ризкин. – Вот еще глянь – интересный случай. Отравление на производстве, а привезли к нам в больницу с «острым животом».

– А чем отравление?

– Не знаю, – пожал плечами Ризкин. – В слизистой желудка почти сплошь кровоизлияния. Надо опять судебным медикам передавать.

– Почему опять? – поднял от микроскопа голову Владик.

– Ну, как в том случае с девушкой, которую вы с братом привезли.

– А-а-а, я уж и забыл… – Владик взял с принесенной Ризкиным планшетки стекла наугад и посмотрел их на свет. Он действительно стал уже забывать тот случай. Сначала-то они, конечно, с Сашкой поволновались. Им тогда еще в Сашкиной квартире ремонт пришлось делать. Быстро ликвидировать следы этого наукообразия. Животных и рыбок отнесли в зоомагазин, аквариум вынули, стены заново побелили. Хозяйка квартиры, кстати, осталась очень довольна. Деньги даже за уплату месяца наполовину скостила. Ну, и девчонка эта, Оля, дура попалась! Повезло еще Сашке, что так легко отделался…

– Да… прямо без микроскопа видно – красная полоса в подслизистом слое. Свежее кровоизлияние. А эпителия даже нет – сплошной некроз.

– Так все-таки в том случае с девушкой чем все закончилось?

– Не знаю, – пожал плечами Владик. – Следователь вызывал брата один раз. По-моему, это была банальная передозировка наркотических средств.

– Ой, молодежь… – вздохнул Ризкин.

Дверь отворилась, и в комнату вошла, сияя глазами, Валентина Николаевна.

– Вы с курорта? – удивился Михаил Борисович. – Загорелая, еще не по сезону.

– Нет, просто много гуляю в парке с собакой. Последние недели везет на солнце. Давно не бывало таких ярких деньков. У меня даже веснушки снова все вылезли. А между прочим, после операции они исчезли. Вы это как-то можете объяснить, Михаил Борисович?

Владик смотрел на Валентину Николаевну и думал: «Да, наверное, Барашков действительно был прав. Что-то необыкновенное в этой женщине есть».

– Чайку, кофейку? – суетился перед своим столом Михаил Борисович. По случаю теплого денька он временно снял свой очередной новый шикарный галстук, а теперь снова быстро нацепил его.

– Да нет, спасибо! Я к вам на минутку заскочила. Газету со своей статьей по вашей жалобе принесла. В редакции, между прочим, остались довольны. – Она вынула из сумки вчетверо сложенную газету и положила на стол.

– Непременно, непременно почитаю, – Михаил Борисович аккуратно отложил газету в сторону. – Но, может быть, по рюмочке? За ваш, так сказать, дебют?

– Дебют уже в прошлом. Я целый месяц почти к вам собиралась, да все было некогда. Представляете, меня взяли в штат. Мотаюсь по командировкам. Уже три раза съездила. Правда, пока по области. Молодые журналисты в командировки ездят неохотно, им приятнее в пафосные места. А мне любопытно. В новинку. Наблюдаю, как люди живут.

– Ну, за ваши успехи!

Владик тоже подошел к общему столу, и они втроем чокнулись. Тина залихватски опрокинула коньяк и засобиралась.

– Спасибо! Ну, я побежала. Я ведь к Барашкову. Представляете – закон парных случаев. Теперь на него жалобу написали. Якобы он кому-то специально не тот наркоз дал. Боюсь, как бы он меня не побил…

В дверь просунулась голова старого санитара:

– Михаил Борисович, там этот бальзамировщик Вова пришел. Больше месяца его у нас не было. Он говорит, что какие-то книги тут у нас в тумбочке оставлял. Так хочет забрать. Пустить его?

– Ну, если это его книги, пусть забирает…

Тина помахала Ризкину уже от двери:

– Все-таки какой оригинальный у вас, Михаил Борисович, галстук!

Санитар открыл перед ней дверь.

У противоположной стены стоял Азарцев. Тина уперлась взглядом в его лицо и похолодела. Вот уж кого-кого, а Азарцева она совсем не хотела видеть.

– Можешь забирать свои книги, – сказал Азарцеву санитар. – Пойдем, я открою твою комнату.

Азарцев смотрел на нее молча, будто не узнавая. Тина повернулась и решительно пошла прочь.

– Чего стоишь? – толкнул его санитар. Азарцев посмотрел Тине вслед и пошел за ним в другую сторону.

Не помня себя, вместо входа в подземный коридор Тина по ошибке открыла соседнюю дверь и оказалась на улице. Это был выход из патолого-анатомического отделения во внутренний двор больницы. К счастью, здесь сейчас не было никого – ни машин ритуальной службы, ни родственников в черных одеждах, ожидающих заключения патологоанатома. Из-под мелкого гравия пробивалась трава. Около сложенных грудой старых металлических боксов цвели одуванчики. Светило солнце.

Август – октябрь 2011 г.