Ирина Степановская

Под крылом доктора Фрейда

Все события и персонажи, описанные в этой книге, вымышлены, а совпадения — случайны.

Молодой психиатр обращается к своему старшему коллеге:

— Как у вас на все хватает сил и энергии? У вас столько больных, и всем им надо помочь, всех надо выслушать…

— Думаете, я их слушаю?

На приеме у психиатра.

— Доктор, меня никто не любит! Я так стараюсь, я делаю все, что в моих силах, но все безрезультатно…

— Хорошо, что вы с этим пришли ко мне.

— Да, я подумал, что если уж ты не поможешь мне, мерзкий, паршивый старикашка…

Пролог

Будь жители одного из московских районов меньше заняты своими делами, они обязательно обратили бы внимание на то, что каждый рабочий день, в семь сорок пять утра, в одном переулке прямо рядом с метро останавливается старый автобус. И ровно в восемь он отъезжает. Не заметить автобус в принципе невозможно — он единственный такой во всей Москве: у него вислый зад с глушителем, плюющимся сизым дымом, округлые бирюзовые бока и яркая малиновая крыша.

На ветровом стекле вверху и сбоку красуется изображение некоего господина. Седые волосы аккуратно зачесаны на пробор, благообразная белая бородка аккуратно подстрижена. Издалека — грустный политический деятель начала прошлого века, озабоченный судьбами человечества. Если лицо было бы посытнее, потолще — человек этот был бы вылитый сенатор типа Сергея Миронова. О чем думает, в чем сомневается, о ком скорбит этот человек? Может быть, о нас с вами?

Чтобы у праздного наблюдателя не возникло сомнений в том, чей именно портрет помещен на стекле, под рисунком подпись: «Основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд». По всей видимости, портрет этот выдран либо из учебника, либо из Большой медицинской энциклопедии. Пассажиры автобуса к нему давно привыкли. А кто и когда его повесил, никому уже и не интересно.

В автобусе из Москвы на работу в загородную психиатрическую больницу ежедневно ездят доктора. Они не любят, когда к ним подсаживаются чужие, — гораздо приятнее, когда в салоне нет посторонних лиц. Да и разговоры в дороге самые что ни на есть интеллектуальные — редко когда о кулинарии или о детях, гораздо популярнее обычные больничные сплетни — кто с кем переспал и кого на какое место назначили.

Раскрасил же это чудо на колесах один выздоравливающий больной еще при старом главном враче, лет двадцать пять назад.

— Вон, крыша поехала! — слышатся по отделениям разговоры больных — и это означает либо начало, либо конец рабочего дня. Хотя в принципе в эту подмосковную больницу можно легко добраться и на электричке. «У вас — Красная стрела, у нас — Красная Шапочка», — любят пошутить доктора.

Новому, теперешнему, главному врачу больницы Александру Борисовичу Преображенову тоже не хочется расставаться с автобусом. И он после института еще практикантом ездил на работу именно на нем, от той же самой станции метро. Когда же Преображенов стал больничным начальником, он, не без помощи родственников больных, отремонтировал старый автобус и до сих пор держит его в больничном хозяйстве — как символ, как фетиш, как память о своей молодости.

Дмитрий

Дима остановился перед дверью с табличкой «17-е отделение».

— Нам сюда, — сказала старшая сестра и нажала на кнопку дверного звонка. На другой табличке, рядом, было написано: «16-е отделение» — и стрелочка, подрисованная синим фломастером, указывала вверх.

Здание было старым, двухэтажным, красного кирпича и стояло в стороне от асфальтовой дороги среди высоких сосен. От автобусной остановки к нему вела тропинка, сплошь усеянная рыжими и серыми от старости, высохшими иглами.

«Куда-то я попал?» — подумал Дмитрий.

В двери послышался скрежет замка. Секундная пауза — их разглядывали в глазок. Наконец дверь приоткрылась.

— Вы к кому? — В проеме показалась женщина лет пятидесяти, в сильных очках и голубой медицинской пижаме. Узнав старшую сестру больницы, она отступила с видом одновременно заискивающим и напряженным.

— Я к вам на работу молодого доктора привела. Главный врач приказал.

Подслеповатая сотрудница посторонилась и пропустила их, как показалось Диме, с тайным вздохом облегчения. Когда они вошли, она снова закрыла дверь на ключ.

— Вот, принимайте! Альфия Ахадовна, я думаю, будет рада. — Старшая сестра с ног до головы окинула Диму оценивающим взглядом и добавила игриво: — Хлеб-соль-то есть?

— Есть, — эхом отозвалась подслеповатая, и поскольку ни она, ни Дима шутку не поддержали, старшая сестра сказала уже другим, деловым тоном:

— Ну, работайте. А у меня дел по горло.

Она взялась за ручку двери. Медсестра в очках, не издав больше ни звука, снова провернула ключ в замке и выпустила старшую сестру наружу. Из окна площадки верхнего этажа в отделение проскользнул солнечный луч и быстро исчез — дверь захлопнулась.

— Здравствуйте, — Дима не знал, что бы еще сказать.

— Альфия Ахадовна вышла. Скоро придет.

Тетка, как бы изучая, пристально оглядела Диму. Он подумал, что все сотрудники больницы, встреченные им сегодня, на кого-то или на что-то похожи. Один доктор из тех, с кем он разговаривал утром, возле остановки автобуса, был длинный, с лысой продолговатой головой, похожей на дыню. Второй — коренастый, загорелый, с бычьей шеей — напоминал боксера-тяжеловеса, только нос подкачал — бугристая испеченная картошка. Подслеповатая медсестра ассоциировалась с Совой. Главный врач, с которым он только что разговаривал, был вылитый Старый Лев. Интересно, на кого или на что похожа эта таинственная Альфия Ахадовна?

— Где я могу ее подождать?

— Вон там кабинет. — Сова махнула рукой и ушла.

Возле запертой двери не было ни скамейки, ни стула. Дима прислонился спиной к стене и задумался. «Вот тебе и сумасшедший дом. Ехал поговорить, а попал на работу».

Дима еще раз осмотрелся.

Довольно широкий и короткий коридор образовывал что-то вроде прямоугольного холла из белых кафельных стен и окрашенных масляной краской дверей. Окна с решетками впускали свет, но не давали ощущения простора. Все было закрыто. И никого — ни больных, ни персонала. Только в торце прямоугольника массивная дверь с окошечком посредине. Как здесь работать? В углу стояли два обычных деревянных стола, застеленных старой клеенкой. Возле каждого — по четыре стула на гнутых металлических ножках. Столовая? Не похоже, уж слишком мало здесь места. Дима из интереса подошел, подвигал. И стулья, и столы свободно переставлялись. «А не боятся, что этими стульями по башке можно получить?» Он передвинул один из стульев поближе к окну, достал из портфеля ноутбук и уселся.

«Господи, какое здесь запустение! Какая нищета!»

Дима вспомнил свое отделение, с которым попрощался несколько дней назад, операционную, перевязочную. Процедурку с немецкими стеклянными шкафами, светлые палаты, раздвижные двери, свободно пропускающие сразу две каталки… Какой хирургический центр он оставил! Таких немного, наверное, по всей стране. Что же здесь его ждет?

«…Главный врач сказал: „Пойдешь сначала на год в отделение к Альфие Ахадовне… Она тебя всему научит“. Чему это „всему“? Всей психиатрии? За год? И какое-то нерусское имя… Ассоциируется с рахат-лукумом. Восточным лакомством, которое он любил в детстве. Человеку с таким именем полагается быть белым и толстым…»

Дима зевнул и закрыл глаза. И вдруг перед ним возникло видение: по желтой, выжженной солнцем степи, вращаясь, мчался черный смерч. «С чего бы это?» — подумал он. И вслед за пронесшимся смерчем почему-то тут же возникло лицо незнакомки — его странной соседки по больничному автобусу.

«Все-таки есть в ней что-то противное», — окончательно сформировал мнение о незнакомке Дима и решил думать о рахат-лукуме. Теперь вспомнился Новый год — снежинки из ваты, большая елка в игрушках, а в плоских коробочках, обтянутых шелком, — обсыпанные сахарной пудрой сладкие палочки. Раскусишь такую палочку, а она внутри плотная, прозрачная и блестящая на сломе, как толстое стекло. Первый раз родители привезли рахат-лукум из Египта. Тогда наши люди только начали ездить зимой в Хургаду. Потом привозили и из других стран, не восточных. Ему нравилось выкусывать из лакомства фигурки — кубики, ромбики, звездочки — и воображать себя кем-то вроде скульптора. Только скульптор работает резцом, а он — зубами…

По старой, школьной еще привычке Дима стал раскачиваться на ножках хлипкого стула. Вот забавно будет, если он грохнется в тот самый момент, когда придет эта неизвестная ему заведующая отделением! Он усмехнулся. Неплохо он будет выглядеть в ее глазах.

«А ведь, пожалуй, в лице этой незнакомки из автобуса есть что-то нерусское. — Дима снова вспомнил о своей утренней попутчице. — Странное оно какое-то, хоть и красивое по-своему. Черные волосы на прямой пробор — сейчас, пожалуй, девушки так не носят. Глаза поставлены слишком раскосо…» Он подумал, что странность, по-видимому, заключается в ярко-синих глазах, нетипичных для восточных лиц. Да и облик в целом был вычурный, напряженный, недобрый. Если бы такая женщина вдруг исподтишка вытащила нож и пырнула бы его где-нибудь в углу, он бы не удивился.

Послышался звук отпираемого снаружи замка. Дима увидел в приоткрывшейся двери край зеленого, блестящего, уже знакомого по автобусу платья и на миг замер: как ловко он угадал, что заведующей отделением, куда его назначили работать, окажется именно она, его утренняя попутчица! Сердце его заколотилось, но он тут же взял себя в руки, решив, что вовсе не рад этому обстоятельству, — в его положении нужен другой начальник, посолиднее.

Тем временем из-за приоткрытой двери явственно слышались смех, возня, дурацкое шушуканье. Он с удивлением смотрел на дверь, сам оставаясь вне поля зрения для входящих.

Мужской голос (Диме показалось, он его уже слышал) громко сказал:

— Аля, ну постой! Успеешь еще наработаться, подождут дураки-то… — И загорелая сильная рука преградила путь зеленому платью.

«Да ведь это тот самый коренастый тяжеловес с носом-картошкой! — догадался Дима. — Конспирация тут у них. В автобусе он на мою соседку даже не посмотрел. Разговаривал себе всю дорогу с доктором Дыней».

Из-за двери донесся женский голос:

— Нет уж, Володя, пусти. Хорошего понемножку. К тому же мне надо срочно посмотреть новую больную. Ночью сегодня из Питера привезли.

— А в Питере, что, нет теперь психиатрической помощи? Всех к нам везут?

— Это Преображенова какая-то дальняя родственница. Он мне по этому поводу домой звонил. К тому же и муж ее уже с утра подгреб и подкараулил меня перед корпусом.

На пороге возникла стройная нога в летней туфельке. Послышался звук прощального поцелуя — и наконец в отделенческом холле появилась с растрепанной прической, с красными пятнами на груди и с блестящими синими глазами Альфия Ахадовна Левашова собственной персоной.

Старый Лев

— Дмитрий Ильич Сурин… — Главный врач задумчиво листал его документы. — Значит, говоришь, задыхаешься в хирургическом отделении?

Он отодвинул Димин красный диплом, закурил слишком тонкую для его комплекции сигарету и с интересом взглянул на молодого собеседника.

Дима рассматривал свои руки. Чуть не со второго курса он тренировался вязать хирургические узлы, накладывал на сосуды скобы, работал иглой. И вот сейчас вдруг этого не стало. То, что еще несколько недель назад не укладывалось в голове, теперь представлялось делом решенным.

Последний тяжелый приступ удушья развился у него прямо в операционной, когда хирургическая сестра уже обрабатывала кожу больного, а он собирался сделать первый разрез. Перед глазами до сих пор стояли коричневые потеки смеси спирта и йода, оставляющие полукруглые пятна на голубой кромке стерильной простыни, ограничивавшей будущее операционное поле. Грудь внезапно налилась миллионами мелких, противных, лопающихся пузырьков, и Дима подумал, что не сможет больше сделать ни единого вдоха. Это случилось с ним на операции в третий раз. В предыдущих случаях удавалось справиться с этим состоянием, подавив его, как казалось Сурину, усилием воли (потом он удивлялся, что никто из окружающих ничего не заподозрил, ему казалось, что хрипы его дыхания разносятся по всей операционной). Правда, после каждого приступа он не мог прокашляться по несколько часов, однако, как ребенок, старался не придавать им значения и надеялся, что все пройдет само собой. Но в последний раз уже не смог держаться на ногах — душный серый туман застил глаза, и Дима испугался, что потеряет сознание. Хорошо, больной, которого он собирался оперировать, уже уснул под наркозом, иначе бы подумал, что доктор пьян. Анестезиолог успел вкатить Диме преднизолон и вытащил из операционной.

— Хочешь жить — уходи из хирургии, — сказал тогда коллега из отделения интенсивной терапии, куда Диму поместили отлежаться после приступа. — У тебя резко положительны аллергические пробы на все антибиотики и на препараты для стерилизации.

— Я не знаю, откуда это взялось, — сказал Дима. — Раньше ничего такого не было.

— У других тоже раньше ничего такого не было. — Коллега вынул из ушей фонендоскоп и пошел мыть руки. — А потом помирают от бронхиальной астмы.

— Я не верю, что у меня будет астма.

— Веришь, не веришь — тебя не спрашивают. И потом, астма может и не успеть развиться. Вдохнешь антибиотик — и острый отек Квинке. Стеноз гортани. Пикнуть не успеешь.

Дима укоризненно посмотрел на коллегу.

— Хорошенькую перспективу вы мне нарисовали.

— А ты что, мальчик? — рассердился врач. — Сам не понимаешь, чем все может закончиться? И потом, ты не только о себе думай. Представь, что бы было, если бы ты уже начал операцию.

— Что же мне делать? — Дима был растерян и подавлен.

— На хирургии жизнь не заканчивается. Надо куда-то в тихую гавань — в медстатистику, в страховое общество, в лабораторию, наконец.

— Я лучше повешусь, — сказал тогда Дима.

— Ну, иди в психиатрию! Там доктора из кабинетов редко выходят, антибиотиками не дышат. Если хочешь, я насчет тебя позвоню. Я с главным врачом загородной больницы Сашкой Преображеновым на одном курсе учился. Может, прокатит.

— Ты женат? — спросил его главврач.

— Нет, — пожал плечами Дима.

— А что так? Развелся или еще не успел?

— Скорее не успел.

Старый Лев, прищурившись, снова стал листать его документы.

— А у меня дочка в восемнадцать выскочила, сын — в двадцать три. Уже теперь внуки — трое головорезов. И ведь одни парни!

У Преображенова была большая голова с копной седых волнистых волос, небольшие умные глаза, мягкие руки с толстыми пальцами. Диме представилось, как по вечерам он лежит с газетой на диване, а трое внучат, маленьких хищников, ползают по его большому животу, щекочут бока и дергают за седую гриву.

— Ну а в терапевты ты почему не пошел?

— Там тоже антибиотики.

— Ясно.

Если бы знал Старый Лев, что говорили про Диму в его прежней больнице! «Хирург божьей милостью», «золотые руки»… Почему, интересно, божья милость всегда так непостоянна?

Диме стало забавно наблюдать, как этот немолодой уже человек — Александр Борисович Преображенов — ищет какой-нибудь подвох. Знал бы он, насколько безразлична ему, Диме, эта психиатрия, да и любая другая специальность. Да он и в институт-то пошел, только чтобы быть хирургом! Однако это все осталось там, в прошлой жизни, и здесь, вероятно, в расчет не бралось. К чему вспоминать, что все женщины отделения и все больные — и девушки, и старухи, замужние, незамужние и даже беременные, — все были от него без ума… Впрочем он на них внимания много не обращал. Все будто ждал кого-то.

— Значит, хочешь быть психиатром? — Внимательные глаза уставились на Диму, будто высматривали бегущую антилопу.

— Честно говоря, я не знаю, хочу или нет.

— Как так? Зачем тогда приехал? — Главный врач так удивился, что даже перестал курить.

Дима пожал плечами.

— Так вам же звонили насчет меня. Вы сказали, пусть приезжает. Поговорим. Я и приехал. Чтобы уже точно знать и потом ни о чем не жалеть.

— Что ж ты хочешь знать? — В глазах Преображенова засветился хитренький огонек.

— Ну, скорее всего, вы меня и сами на работу не возьмете.

— Чего же так сразу «не возьму»? Дай подумать. Документы у тебя очень хорошие. Да и мой приятель тебя хвалил. — Старый Лев посмотрел, отвернувшись, в окно и добавил: — Подумать только! Мы с ним вместе в институте учились. А уже тридцать лет прошло, как один день. А я и не заметил. — Он загасил в массивной пепельнице окурок и вдруг спохватился: — А у тебя и на табак аллергия?

— На табак нет.

— Это хорошо. Плохо, что ты психиатрию совсем не знаешь.

Дима поднялся, мысленно ругая себя за то, что сорвался в такую даль. И почему это заведующий интенсивной терапией решил, что ему подойдет психиатрия? Сам Дима об этой специальности никогда даже не думал.

— Я, наверное, пойду…

Старый Лев рявкнул:

— Сядь!

Дима молча сел на свое место. Преображенов вытащил из пачки очередную тонкую сигарету, снова прикурил.

— А мне вот интересно, вот такая с тобой приключилась история… — Он прикрыл глаза и помахал возле рта мягкой, толстой лапой, прогоняя дым, — вот если не в психиатрию, то тогда куда тебе еще можно податься? На какую работу?

— В диагностику, — сказал Дима.

Он уже заранее выяснил, что если психиатрия не подойдет, то еще можно пойти поучиться на врача УЗИ, или на рентгенолога, или, на худой конец, на эндокринолога. Проблема была в том, что никакая из этих специальностей, включая, впрочем, и психиатрию, совершенно Диму не интересовала.

— Ну да, — сказал Александр Борисович. — Я сразу не сообразил. Ладно. Пиши заявление о приеме на работу, оформляйся в отделе кадров — и вперед! В семнадцатое отделение. Пока на год. Там у нас работает одна очень умная дама. Альфия Ахадовна Левашова. Думаю, ей не помешает помощник. Она-то тебя всему и научит.

Дима опешил, настолько неожиданным показалось ему это внезапное завершение разговора, но только спросил:

— Она одна работает на все отделение? Сколько же у нее коек?

— Шестьдесят, — пожал плечами Александр Борисович. — На три ставки. Знаю, что в хирургии так не бывает. А у нас бывает. Но ты из-за ставок не волнуйся. Альфия с тобой поделится. Я ей позвоню. Иди пока, оформляйся.

И когда Дима, не понимая, благодарить ему главного врача или, наоборот, отказаться от его предложения, с растерянным видом пошел к двери, его догнал последний вопрос Старого Льва.

— А ты вообще где живешь?

— На Соколе.

— Дима не очень-то понимал, зачем это нужно знать главному врачу.

— У метро «Сокол»? На Ленинградском проспекте?

— Ну да.

— Один или с родителями?

— Пока с родителями.

— Далековато тебе будет на работу каждый день добираться. Как будешь ездить? На электричке? Или своя машина имеется?

— Машины у меня нет.

— А сейчас на чем приехал?

— На больничном автобусе.

— А-а, значит, знаешь, что такой существует, — удовлетворенно хмыкнул Преображенов.

— Я в Интернете нашел информацию, когда читал о вашей больнице.

В глазах Преображенова засветились хитрые огоньки.

— А там не написано, что этот автобус — наш больничный раритет? Знаешь, как он называется?

— Не знаю, он очень старый. Марку даже не разглядеть.

— Да я не про марку. При чем тут марка? Этот автобус лично я сохранил. Еще двадцать лет назад, когда больницу принимал. Не позволил ему на запчасти развалиться. Просто так, ради памяти. Можно было новый купить, но ведь я на нем еще студентом сюда ездил…

Диме сразу вспомнилась дикая жара, продавленное автобусное кресло, медленно движущийся за окном подмосковный пейзаж и синие глаза незнакомки в странной близости от его лица: «Красная Шапочка уходит ровно в восемь. Опаздывать ни-з-зя-а-а!»

Преображенов явно ждал от Димы какой-то реакции, но Дима молчал. На лице главного врача отразилось разочарование, он вяло махнул Диме своей мягкой лапой:

— Ладно, иди.

И вдруг Дима, сам не зная почему, точь-в-точь повторил услышанные от дамы слова, будто это был пароль, приобщавший его к членству в таинственной секте:

— «Красная Шапочка уходит ровно в восемь. Опаздывать низ-зя-а-а!»

И главный врач взглянул на него помолодевшими глазами:

— Постой. У меня в общежитии для медсестер комната освободилась. Прямо на территории больницы. Я так понимаю, дома тебе делать все равно нечего, а если здесь поселишься, я тебе ставку дежуранта подкину. И опыт будешь скорее нарабатывать, и дежурить сможешь прямо на дому. Согласен?

— Спасибо. — Дима даже растерялся от такого щедрого предложения.

— Так согласен?

— Конечно, согласен.

Как ни неожиданно это все свалилось ему на голову, Сурин решил: чем черт не шутит, все равно две ставки лучше, чем одна. И своя комната при больнице ему тоже совсем не помешает.

Альфия

Помахивая сумкой, Альфия легко пошла в направлении своего кабинета. Дима встал. Альфия на него даже не взглянула, хотя он голову мог бы дать на отсечение, что видела она превосходно.

Неизвестно откуда в холле снова материализовалась Сова.

— Ну вот чего, Владимир Михайлович, дверь настежь растворили! Сквозняк! — сказала она загорелому тяжеловесу Картошке, как окрестил его Дима. Картошка все еще стоял в проеме двери и смотрел вслед Альфие, пока та не скрылась в своем кабинете.

— Ой, Нинель, уймись! — цыкнула мимоходом в ее сторону Альфия.

Сова умерила недовольство, но ворчать не перестала.

— Я уж за обедом скоро буду больных посылать, а вас все нет! К тому же люди вас тут дожидаются! — Она выразительно кивнула в сторону Димы, решительно подошла к Картошке и стала выпихивать его на лестницу.

— И-эх, кобели! На работе-то надо работать!

— Что это такое? Хватит меня щекотать! — Картошка шутя ухватился обеими руками за дверной косяк. — При такой жаре, наоборот, помещение нужно как можно чаще проветривать! А то у вас тут задохнуться можно. Мышами воняет, как в склепе могильном! — Картошка изловчился и ущипнул Сову за живот.

— Всегда найдете, что хорошее на прощание сказать! — Сова с силой вытолкнула Картошку наружу и захлопнула за ним дверь.

Дима наблюдал за их играми с растерянной улыбкой. Сова проскользнула в кабинет заведующей и о чем-то жарко заговорила.

— Ну, хватит меня воспитывать. — Альфия появилась в холле уже в белоснежном наглаженном халате. — Кто же тут меня дожидается? — В глазах ее, будто пламя газовой горелки, переливался огонь. Она даже виду не подала, что помнит их совместную поездку в автобусе.

— По странному совпадению — я, — сказал Дима внезапно охрипшим голосом и сделал шаг навстречу.

И тут пустынный холл разом наполнился звуками. Как крышка диковинной табакерки, распахнулось окошко в торцевой двери, и чья-то кудрявая физиономия с по-клоунски нарумяненными щеками высунулась из него и заверещала:

— Дежурные с кастрюлями на выход! За обедо-о-м!

И уже раскрылась сама внутренняя дверь, выпуская больных. В холл выкатились четыре тетки в разноцветных одеждах — в цветастых халатах, в разношенных трениках, в дешевых кофтах с растянутыми рукавами. Две передних несли на весу, боком, будто барабаны, огромные пустые кастрюли и в такт хлопали крышками. Вторая пара, группа сопровождения, обмахивалась ситцевыми наволочками, приспособленными вместо мешков для переноски хлеба.

— У-ух, какая жара этим летом! — томно протянула одна из дам, скосив на Диму веселые голубые глаза. Он оторопело отпрянул назад.

— Не приставай к мужчине, Хохлакова! — строго велела Альфия. — Это твой новый доктор.

«Значит, главный врач Альфие уже позвонил», — подумал Сурин.

— Ура! Какой хорошенький! — сказала Хохлакова и со счастливым видом до самой входной двери все оглядывалась на Диму, прицокивая огромным языком, не помещавшимся во рту.

И в этот момент торцовая дверь с окошком еще раз открылась и выпустила в холл новую больную. В узеньком сарафанчике, в черных кожаных тапочках, с двумя косичками на прямой пробор, прикрытых треугольником шелковой косынки, изящная девушка шла, ступая по-балетному, будто летела, слегка откинув назад руки. Глаза ее были широко раскрыты и глядели вперед, туда, где она видела что-то очень хорошее, доступное и понятное ей одной.

— Настя! Опять в мечтах? — окликнула девушку Альфия.

— Нет, Альфия Ахадовна. — Девушка будто запнулась на полном ходу. — Я в полном порядке. Иду за обедом. Вместе со всеми.

Дима при виде Насти замер.

— Ну, хорошо. Иди, — махнула Альфия, и уже дежурившая у входной двери Сова выпустила всю банду наружу.

Сурин видел, как сверху, из шестнадцатого отделения, спускалась компания из четырех мужчин с такими же кастрюлями. И, быстро перемешавшись, все эти странные Диме люди, смеясь и переговариваясь, отправились на улицу. И в первый раз Дима вдруг подумал не об убожестве обстановки, не о зарплате, не о сложностях освоения новой специальности, а о том, что он должен будет лечить этих людей.

Давыдов

Неделей раньше, в такой же приторно-солнечный день, временно исполняющий обязанности директора Петербургского института экспериментальных исследований мозга Виталий Вадимович Давыдов, еще довольно моложавый господин, сидел в своем кабинете и ждал, когда его соединят по телефону с министром здравоохранения. Несмотря на жару, он был одет в модный светлый полотняный костюм с желтым шелковым галстуком и сиреневую рубашку. Однако прямые русые волосы Виталия Вадимовича на затылке были перевязаны в длинный хвост, как у древних индейцев, что создавало некоторый диссонанс с элегантным костюмом. К хвосту, правда, не хватало пера и налобной повязки, но и без них медальные черты лица Виталия Вадимовича и его насмешливая улыбка свидетельствовали о некотором вольномыслии их обладателя. Что соответствовало истине: в научных кругах Виталий Вадимович слыл либертеном.

Министр здравоохранения, приятная дама, до того звонками и.о. директора института не баловала. Поэтому Виталий Вадимович, услышав от секретарши, что его вызывает к телефону сама госпожа министр, немало удивился. Сначала он подумал, что госпожа министр перепутала их задрипанный НИИ с очень известным, всероссийского значения Институтом мозга, где когда-то работал сам академик Бехтерев и читал лекции сам академик Павлов, такое на памяти Давыдова несколько раз уже случалось. Иначе как объяснить, зачем госпоже министру интересоваться их специфическими экспериментальными изысканиями? Все его сотрудники уже давно привыкли, что в вышестоящих организациях их институт считается учреждением хоть и научным, но довольно-таки несерьезным. Действительно, кому понравится, что какие-никакие, но все-таки бюджетные деньги идут не на что-то материальное, а на экспериментальное воспроизводство таких эфемерных материй, как радость, ненависть, гнев, вера, надежда и даже, страшно подумать, любовь! И поэтому научная деятельность института, особенно в последние годы, никого особенно не волновала. Ну, возятся там с чем-то и возятся. Главное, чтобы много денег не просили. Сами сотрудники, разумеется, считали себя (и, может быть, вполне заслуженно) настоящей научной элитой, читали и писали на разных языках и, самое главное, нисколько не стеснялись забираться в такие дебри и в такие умственные дали, что у них самих начинали кружиться головы от собственной смелости. Но в далеком от их научных и финансовых проблем московском министерстве об этом, конечно, никто не знал и подозревать не мог.

С детства приученный к хорошим манерам, Виталий Вадимович не мог общаться с госпожой министром, задрав ноги на специально приспособленную для этого тумбу, что он с удовольствием проделывал в одиночестве. Поэтому в ожидании телефонного разговора он встал из-за своего большого, но заваленного бумагами стола и, взяв телефон, машинально подошел к одному из двух старинных высоких окон, составлявших почти единственное очарование кабинета. Рассеянно глядя сквозь полупрозрачные шторы на темную воду Фонтанки, он слышал в телефонной трубке какие-то шумы и далекую музыку. А за окном жила своей жизнью набережная. Шли по-пляжному оголенные по случаю небывалой жары люди, ехали машины с запыленными крышами, дремали выстриженные на французский манер тополя… И над всем этим знакомым до малейшей подробности городским пейзажем плыло бледно-голубое, без единого облачка скучное петербургское небо.

Вот. Наконец, кто-то, наверное, помощник, отчетливо произнес: «Сейчас с вами будет говорить Таисия Николаевна», — и тут же без паузы в трубке зазвучал негромкий женский голос:

— В общих чертах мне известно, что вы, Виталий Вадимович, вот уже лет двадцать занимаетесь проблемой ответа мозга на химические раздражители… — Голос министра звучал так четко, будто она в соседней комнате читала текст по бумажке, — …и ваши работы известны больше за рубежом, чем в нашей стране.

Министр сделала паузу, как бы ожидая реакции от собеседника.

— Не только мои работы, но и всего института, — достойно ответил Виталий Вадимович.

— В Бостоне ссылались персонально на вас, — заметила министр.

— Не скрою, мы хотели бы шире сотрудничать с нашими зарубежными коллегами. — Ссылка на Бостон была для мозга Виталия Вадимовича серьезным раздражителем.

— Вы, если я не ошибаюсь, уже больше двух лет состоите в должности исполняющего обязанности директора института? — Неожиданно строго спросила министр.

«Совершенно верно, ваша милость!» — захотелось щелкнуть каблуками в ответ Виталию Вадимовичу, но он вовремя сдержался.

— Так вот, что вы скажете, если ваш институт будет переведен в новые экономические и пространственные условия? Если хотите, в новые геополитические условия?

— Неужели в Бостон отправите, Таисия Николаевна? — по-прежнему мягко осведомился Виталий Вадимович.

Министр уловила в его голосе иронию, и ей это не очень-то понравилось.

— Не в Бостон, Виталий Вадимович, а в Осколково. Надо реализовывать там программу развития науки согласно решениям президента и правительства. Вы согласны?

Не согласиться мог только сумасшедший.

— Безусловно, согласен, Таисия Николаевна. Но, если я правильно понял, вы предлагаете, — тут Давыдов немного замялся, не зная, как бы помягче уточнить, — переехать в Осколково именно нашему институту — экспериментальных исследований мозга?

Он был готов к тому, что госпожа министр запнется, помощник придет ей на помощь — и выяснится неприятная ошибка. Но Таисия Николаевна без всякой запинки произнесла:

— Вы меня поняли правильно. Приезжайте в Москву, обсудим детали. Тогда и поговорим о вашем директорстве.

«Ура, ура, ура!» — чуть не соскочило у Виталия Вадимовича с языка.

Но министр уже переключилась на другие дела, а помощник стал диктовать день и час, когда Давыдову нужно было появиться в Москве. Виталий Вадимович вернулся к столу, нацарапал данные на какой-то подвернувшейся под руку бумажке и прислушался к гудкам отбоя в трубке.

— Премного благодарен! — теперь уже вслух произнес Давыдов, поставил телефон на место и вернулся к окну.

По реке шел прогулочный катерок, но сверху Виталию Вадимовичу были видны только его крыша и Андреевский флаг, прикрепленный на корме так низко, что углом почти задевал воду. Так, значит, прощай, любимый город, прощай, родной институт, гуд-бай, знакомый с юности пейзаж?

— С чего бы это нас неожиданно удостоили такой высокой чести? — вслух спросил себя Виталий Вадимович и ощутил острейшую потребность как можно быстрее обсудить новости с женой.

Таня, его Таня — вот кто ему был сейчас нужен. Только она, двадцать лет работавшая вместе с ним, с ее острым умом, прекрасным воображением и отточенной логикой, может объяснить или, по крайней мере, предположить, чем вызвано такое необычное и лестное для них предложение. Но тут Виталий вспомнил, что в это время Таня обычно проводит еженедельное совещание с сотрудниками лаборатории. Он вызвал секретаря.

— Люда, принеси мне кофе. — Секретарша смотрела на него во все глаза. Он сделал вид, что ничего особенного не происходит, — ни к чему сотрудникам раньше времени узнавать новости, это плохо отражается на работе. — Подними штору, открой окно и позвони в третью лабораторию. Узнай, когда ко мне сможет зайти Татьяна Петровна. Это срочно.

Помощница вышла, директор откинулся на спинку старого кресла, поднял привычным движением обе руки за голову, положил ноги на тумбу и предался мечтам. «Осколково!» Несколько секунд он осмысливал эту новость. Потом в голову полезли более осторожные мысли. «Где оно хоть находится, это Осколково? Недалеко от Москвы. А на каких правах мы туда поедем? Чем будем заниматься? Тем же, чем раньше, или нам дадут какую-то новую тематику? Может быть, секретную? Вот уж не хотелось бы, потому что тогда прощай, заграница…» Он закрыл глаза, но на его лице продолжала блуждать восторженно-растерянная улыбка.

— В лаборатории Татьяны Петровны никто не берет трубку! — через минуту крикнула ему через дверь Люда, позвякивая посудой.

— Ну, что это, как некстати!

Возбужденный, Виталий встал и снова подошел к теперь уже широко распахнутому окну.

Более чем двухсотлетний, когда-то купеческий, особняк института был скорее высоким, чем длинным. Он казался узкой башенкой, с нелепо прилепленной к боку крышей, со стрельчатыми окнами, с выходящими на набережную, высокими парадными дверями… Много лет назад Давыдов находил здание очень романтичным: неожиданные повороты, крутые лесенки, переходы и потайные комнаты… В этом особняке прошла их с Таней молодость.

Давыдов встал, подошел к окну. В комнату влетел летний ветер, резко отшвырнул штору, жарко обдул лицо. Ветер нес в себе запах моря, серебристой рыбы, горячего металла контейнеров… «Ощущение как перед битвой», — подумал Виталий Вадимович.

В груди разливался шипучий холодок. «Наполеон в такие минуты в комнате за кабинетом заваливал в койку любовниц, а моя собственная жена даже трубку, видишь ли, не берет», — усмехнулся он. Про «койку» Виталий, конечно, шутил. За двадцать пять лет брака они превратились с Таней в одно целое. И периодические любовные эскапады, сопровождавшиеся милыми, но знакомыми до мелочей интимными подробностями, казались Виталию уже чем-то вроде занятий онанизмом: так предсказуемы были их совместные желания. Но он сознательно предпочитал пребывать в этой сексуальной лени, не противопоставляя спокойному браку волнения новых приключений. Скорее потому, что Виталий Давыдов всю жизнь занимался природой не физических наслаждений, а чувств, он относился к физической любви снисходительно. Как к выпивке или еде.

«Когда же, наконец, закончится это Танино совещание?» — с нетерпением думал он.

На противоположной набережной влюбленная парочка уселась на ступени гранитного спуска. Девушка сняла босоножки и опустила ступни в воду. Парень навалился на нее и стал жадно целовать.

«Как им не лень на такой-то жаре!» — удивился Виталий.

Люда внесла на подносе кофе. Он снова набрал номер мобильного жены. Ответа не было.

— Что они там, поумирали, что ли? — Виталий Вадимович вопросительно посмотрел на Люду.

— Я в третью лабораторию не пойду! — заявила она, по-своему расценив взгляд начальника. — Там у них мыши сумасшедшие по коридору бегают! На задние лапки встают, передними обнимаются и кружатся парами, будто вальс танцуют. А иногда хороводы группами водят. Ужас!

— Что за ерунда! — Виталий отхлебнул принесенный секретаршей кофе. — Поскорее найди Татьяну Петровну и попроси срочно ко мне зайти.

Тут в приемной раздался телефонный звонок. Люда на секунду исчезла и сразу же крикнула:

— А вот как раз их номер определился! По городскому.

Давыдов быстро взял трубку:

— Таня, алло? Где ты пропадаешь?

Но вместо голоса жены он услышал протяжный говорок Никифорова — довольно нудного научного сотрудника из Таниной лаборатории.

— Извините за беспокойство, Виталий Вадимович, но… — Голос Никифорова был невыносимо тягуч.

— Соедините меня, пожалуйста, с моей женой! — Виталий изнывал от нетерпения.

— Дело в том, что… — продолжалось баранье блеянье в трубке.

— Сделайте это быстро! — Давыдов перешел на начальственный тон.

— А я не могу! — вдруг коротко сказал Никифоров, и Виталий Вадимович уловил в его голосе какие-то необычные нотки.

— Почему?

— Татьяна Петровна… Не знаю, как это лучше сказать….

Давыдов, уже совершенно выйдя из себя, почти заорал:

— Мне самому, что ли, к вам идти?

И опять Никифоров неожиданно сказал:

— Так, мне кажется, будет лучше!

Виталий швырнул трубку на рычаг и снова стал звонить Тане на мобильный. Она не отвечала.

— Придется действительно идти туда самому, — решил он и пошел доставать из шкафа рабочий халат.

Вообще-то, он любил лабораторную одежду. В халате он чувствовал себя моложе и свободнее. К администрированию он особенно не стремился. Просто так уж сложилась ситуация в институте, что на должность исполняющего обязанности выдвинули именно его. Конечно, он радовался, потому что это давало ему самому некоторую свободу и помогало Тане в работе. Несмотря на то что бюджет в целом был сформирован еще при прежнем руководителе, Давыдов, конечно, мог распоряжаться средствами и, чего греха таить, урывал на их с Таней исследования дополнительные деньги. Да и семейный бюджет от этого назначения не пострадал, а это тоже было приятно.

Снимая пиджак, Давыдов снова машинально глянул в окно. На ступенях набережной уже не было видно ни парня, ни девушки.

«Утонули в любви», — почему-то подумал Виталий и, быстро переодевшись, вышел из кабинета.

Небольшой начальственный отсек отделялся от лабораторий старым коридором. Виталий поднялся по узкой лесенке на третий этаж. Вот и отдел эмоций. Во встроенных фанерных стенных шкафах пылились груды бумаг минимум за тридцать лет. За неимением места в комнатах в нишах коридора стояли центрифуги. В них, пенясь и жужжа, вращались пробирки с розовой массой. Работа шла своим чередом.

«Вот где находятся все великие человеческие чувства, — усмехнувшись, подумал Виталий. — Вера, надежда, ненависть и любовь — все это здесь, в этих прозрачных стеклянных колпачках. Прокручиваются по несколько раз, будто самый ценный капитал…»

Он прошел коридор насквозь и оказался в следующем отсеке. Запахло мышами. Третья лаборатория. Здесь сейчас и должна проводить совещание его Таня.

«Надо ей рассказать, какие слухи ходят по институту», — усмехнулся Давыдов.

Именно в виварии они с Таней и познакомились. Она стояла возле этого самого окна и кормила мышку с руки. Виталий вдруг отчетливо осознал, что ему совсем не жалко оставить этот старый особняк и уехать в неизвестность. Но только вместе с женой!

Он немного тревожился: как она отнесется к полученному предложению? Давным-давно, двадцать лет назад, они совсем было уже собрались уехать в другую страну. И не уехали. Таня сказала, что не сможет жить без своего города, без их квартиры с окнами на широкий проспект, без старого кладбища, на котором похоронены ее родители. И тогда он с ней согласился. Но это было давно. Тогда не означает всегда или сейчас.

Сейчас, бреясь по утрам, он с ужасом видел в зеркале, как глубже западают в глазницы глаза, как на подбородке появляются серебристые волоски. Последние месяцы ему казалось: он ощущает, как медленно вытекает из него жизнь. Мысль о неуклонной старости из разряда фантастической (этого со мной не может случиться никогда) перешла в реальность и стала приносить чуть ли не физическую боль. Конечно, он знал три проверенных средства, как отвлечься от этих мыслей, не замечать критического возраста и наслаждаться радостью бытия. Впрочем, это были вечные средства — любовь, работа и деньги. Но о любви он сейчас не думал, а денег ему требовалось много, чтобы завершить их с Таней исследования. Ведь только блестящий результат мог послужить оправданием их с Таней долгой одинокой жизни. Жизни почти без друзей, потому что с друзьями скучно — ведь не могли же они при них все время говорить о работе, о том единственном, что их интересовало и сближало, — и без детей, которых они решили не иметь опять-таки из-за работы.

Кстати, игра сознания, когда в молодости кажется, что никогда не постареешь, а в старости думаешь, что ты еще молод, Давыдова тоже очень занимала. Почему некоторые люди смиряются с возрастом, а другие нет? Они-то с Таней подозревали, что дело заключается в молекуле серы, которая по-разному может встраиваться в структуру белка, но это еще предстояло проверить.

Однако самое их «великое» открытие состояло не в этом. Биохимия чувств — вот что они изучали в течение двадцати лет. Исследовали вещества, которые вызывают гнев, радость, страх и, главное, любовь. Они вводили эти вещества животным — подопытные мышки то бросались друг на друга в ярости, то лизались в припадках нежности. И вот теперь они с Таней стояли буквально на пороге создания вещества, позволяющего вызвать любовь у человека. Таня считала, что это будет мощнейший лекарственный препарат — любовь вызывает огромный всплеск всех энергетических ресурсов, и его может хватить не только на подъем эмоционального фона, но и на борьбу с болезнью.

Он разделял Танино мнение. Но сколько им еще предстояло сделать, даже если само вещество уже было получено! Нужна была массовая проверка. И не только на мышах, требовались добровольцы. А для этого необходимо рассекретить результаты исследования, выбить разрешение на производство такого эксперимента, выбить деньги — да сколько сложностей еще предстояло! Поэтому предложение поехать в Осколково, как он считал, попало точно в цель. Только Давыдов не знал, сейчас ли рассказать министру об их исследованиях и сразу просить денег на продолжение работ или подождать, пока обстановка прояснится. Здесь советом должна была помочь Таня.

Да, он был безмерно рад их открытию. Оно, без сомнения, стоило их научного затворничества, которое они сами предпочли взамен банальной жизни других людей. Был, правда, еще один неясный момент — психологическая составляющая их работы. Ведь они изучали не что-нибудь маловажное, не какую-нибудь там дополнительную лапку у какого-нибудь вида членистоногих. Объектом их экспериментов была Любовь! Любовь дается от Бога — об этом поют в песнях, пишут в книгах, говорят с экранов… Любовь — проявление божественного — об этом кричат все церкви мира. Что же, выходит, они с Таней — прообразы божества? Давыдов усмехнулся. Но кто же в теократическом государстве даст денег под такую скользкую тему?

Он знал, что в последние несколько месяцев в Великобритании вышло несколько книг, в которых научно доказывалось, что бога нет. Известный биолог Докинс писал, что убежден, что религиозное чувство, которое испытывают верующие, является продуктом какого-то еще неизвестного науке вида деятельности мозга. Они с Таней тоже имели что сказать по этому поводу, но Докинс все-таки был подданным ее величества, а с нашей церковью Виталию связываться не хотелось. Как, впрочем, и с секретными службами, которые в любом другом государстве непременно поставили бы их опыты под контроль. Но, к счастью, думал Виталий, у наших органов теперь много других дел. По крайней мере, пока их с Таней не беспокоили.

«Ну, и слава богу, что мы предоставлены сами себе», — подумал Давыдов и вошел в коридор третьей лаборатории.

В коридоре не было ни души. Давыдов прошел дальше. В большой комнате, важно именовавшейся «исследовательской», за высокими лабораторными столами восседали две немолодые девицы и закусывали бутербродами. Завидев директора, они чуть-чуть отодвинули тарелку.

— Где Татьяна Петровна? — спросил Давыдов.

— В кабинете.

Кабинет жены был смежным, однако дверь в него хитро пряталась за большой колонной вытяжного шкафа и с первого взгляда была незаметна. Виталий уверенно свернул за колонну. Дверь была плотно закрыта. Давыдов постучал и, чуть помедлив, нажал. Старые створки не открывались. Из-за двери отчетливо слышались голоса. Давыдов постучал еще раз, сильнее. На голову ему просыпалась штукатурная пыль, но результат был тот же. Он стал стучать еще, все настойчивее, и с каждым новым стуком по потолку над дверями расползалась трещина. Лаборантки с любопытством вытянули шеи, но приблизиться не осмелились. Положение казалось глупым.

— Татьяна Петровна! — с раздражением крикнул Давыдов.

Его голос, по-видимому, узнали, и створки дверей слегка поддались, но полностью не раскрылись. Он навалился плечом и в образовавшуюся щель увидел лицо Никифорова. Странное выражение было на этом лице, вспоминал потом Виталий, — то ли скрытое торжество, то ли тайное сожаление… Увидев Давыдова, Никифоров кивнул и впустил его.

Таня сидела за рабочим столом. Какая-то незнакомая дама, толстушка лет сорока в открытом платье и пляжной соломенной шляпе, не спуская с Тани глаз, быстро записывала что-то в блокнот. Что-то в состоянии обеих женщин Виталию очень не понравилось. Он присмотрелся — обе были чрезвычайно напряжены. Таня что-то быстро говорила, возбужденно блестя глазами. Дама, вся красная, будто из бани, сидела напротив, и в ее взгляде пламенел азарт охотника, подстрелившего крупную добычу. Таня мельком взглянула в сторону мужа, но Виталию показалось, что она его не узнала.

— Я вам звоню, звоню… А вы все не откликаетесь! — он решил пошутить. — Что здесь у вас? Заседание Нобелевского комитета?

Таня, наконец, перевела на него широко раскрытые глаза и сказала, привставая навстречу:

— Виталий, ты не можешь себе представить! Я сейчас, полчаса назад, вот здесь, с этого самого места, разговаривала с Богом!

В лаборатории установилось молчание. Никифоров саркастически улыбнулся. Дама перестала писать и вопросительно посмотрела на Давыдова. Таня, садясь на место, внесла поправку:

— Вернее, это он со мной разговаривал! Боже, Виталий, какими мы были глупцами! Мы сомневались в его существовании… — Давыдов приоткрыл от изумления рот. — …Но сомневаться бессмысленно, надо просто знать это, как знаю теперь я…

И Таня, как бы испугавшись, что может вдруг потерять свое новое знание, обхватила ладонями лицо и посидела так несколько секунд. А когда опустила руки, то ее лицо, до мельчайших деталей знакомое Давыдову, вдруг показалось ему абсолютно и необъяснимо изменившимся.

Виталий смотрел на жену и ничего не понимал. Исследование биохимической природы веры были как раз частью их совместных исследований природы чувств и, без сомнения, их ноу-хау. Виталий не знал ни одного современного более или менее серьезного исследования биохимической составляющей религиозного чувства, кроме нескольких трехсотлетней давности работ немецких алхимиков (и надеялся лишь, что этих алхимиков не сожгли на костре). Но как могла Таня в присутствии других людей затронуть их сокровенную тайну? Уже несколько лет они неукоснительно выполняли совместный уговор: даже не касаться вопросов религии в досужих беседах.

— А-а-а, я понял, у вас здесь диспут на тему «Есть ли Бог»?

Виталий решил продолжать шутить, хотя на самом деле был разозлен и возмущен. Почему вообще Таня не предупредила его о самой возможности этого разговора? И что это за пляжная баба, с таким жаром строчащая что-то в блокнот?

— Татьяна Петровна, мне нужно с вами срочно переговорить, — сказал он уже серьезно.

Но Таня отреагировала вовсе не так, как предполагал Давыдов.

— Виталий, я поняла, что не люблю тебя больше. И, наверное, никогда не любила. А всю жизнь любила в тебе Бога. И через тебя — Бога. — Она как-то глупо хихикнула и добавила: — Прости меня, если можешь.

— Как это? — машинально спросил Давыдов, и что-то смутное, ужасное уже мелькнуло в его сознании. Дама в соломенной шляпе вытащила фотоаппарат и быстро его сфотографировала.

«Неужели журналистка? Только этого не хватало! — Давыдов посмотрел на Никифорова. — Кто ее пустил сюда без моего разрешения?» — Тот только пожал плечами.

— У меня есть несколько вопросов. Пожалуйста, ответьте на них, — с наивным видом попросила посетительница, поворачивая к нему черную маленькую коробочку.

«Диктофон, — похолодел Давыдов. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы хоть что-то из этого разговора попало в печать!»

— Я здесь по заданию редакции. Сегодня вечером должна сдать материал. — Дама не собиралась никуда уходить.

— Я хотел бы узнать, кто вас пригласил? — сухо сказал Давыдов.

— Только не устраивай скандала, Виталий! — Таня отвернулась от него и неожиданно шепнула журналистке: — Ох, уж эти мужья! Вечно недовольны.

Давыдов опешил. Совсем не в Танином духе — откровенничать с посторонними людьми. Он смотрел на жену и не узнавал. Вот она, казалось, вся перед ним — маленькая, энергичная, с крепкими руками и только немного пополневшей в последние годы талией. Светлые волосы, блестящие глаза… Все это теперь было каким-то другим — необычным, странным, почти незнакомым… Изменились и голос, и речь, и даже положение фигуры за столом.

«Может быть, Татьяна просто пьяна? — пришло Давыдову в голову спасительное предположение. — Однако с чего бы это?»

— Не думаете, что это какая-то интоксикация? — тихо спросил за его спиной Никифоров.

Давыдов быстро оглянулся:

— Что вы имеете в виду?

— А как иначе вы все это объясните? — Прежнего блеянья Никифорова не было и в помине.

— Вы что, подозреваете, что Татьяна Петровна ела или пила что-нибудь необычное? — В голову Давыдова закралось страшное предположение.

Никифоров помолчал, как бы раздумывая:

— Если вы имеете в виду какие-то лекарства, то я не видел. Ну, а что-то другое… — Он пожал плечами. — Не знаю, спросите у нее сами.

— Что вы там шепчетесь?

Таня встала из-за стола. Давыдова опять поразил ее взгляд — теперь он стал подозрительным, злым. Никогда раньше Виталий не замечал у нее такого взгляда.

Он быстро подошел к жене и взял ее за руку. Рука была холодна как лед.

— Таня, ты заболела?

Уже не стесняясь Никифорова и журналистки, он открыто приложил свою руку к ее лбу. Лоб пылал. Давыдов даже обрадовался: у Тани просто температура! Может быть, грипп? Но она вдруг резко сбросила его руку, отпрянула от него и закричала:

— Отойди от меня! Я тебя боюсь! Ты сам дьявол!

Краем глаза Давыдов заметил, как журналистка опять повернула диктофон.

— Вы что, не видите, у нас непредвиденные обстоятельства! Ни о каких вопросах и речи быть не может!

— Не надо так волноваться! — Толстушка быстро спрятала диктофон за спину. — Обещаю вам, что ничего лишнего, что могло бы задеть вас или Татьяну Петровну, напечатано не будет!

Давыдов еле себя сдержал.

— Уходите отсюда!

Дама, решив, что и так набрала достаточно материала, бочком двинулась к двери. Таня, безумно озираясь, поднялась из-за стола вслед за ней, будто собиралась улизнуть.

— А ты куда? Пожалуйста, останься!

— Не подходи!

Татьяна схватила со стола хрустальную вазочку для цветов и шваркнула ею о металлический край стеллажа. Длинный острый край, как кинжал, угрожающе сверкнул. Давыдов, пораженный до глубины души, неосознанно сделал шаг вперед.

— Таня, ты что?

Она затравленно оскалилась:

— Убью, только тронь!

Сзади в самую его шею раздался шепот Никифорова.

— Белая горячка.

— Не может быть. — Виталий не спускал с жены глаз.

Скрипнула дверь. По всей видимости, журналистка осталась подсматривать в щель. Таня вздрогнула и метнула в сторону двери остаток вазы. Удар! Осколки, звеня, посыпались на пол. Раздались испуганный взвизг и быстрый топот удаляющихся ног.

— Пора вызывать «Скорую». Вы бы вышли от греха подальше из кабинета. — Никифоров потянул Виталия к двери.

В них тут же полетел тяжеленный том «Физиологии нервной системы».

— Ага! Испугались! — На Танином лице блуждала безумная усмешка. — Кончилась ваша власть! Теперь надо мной есть господин повыше!

Она бросилась вперед, схватила со стола длинную пластмассовую указку и стала размахивать ею перед собой, будто шпагой.

— Немедленно прекрати! — Давыдов выхватил указку из ее рук, швырнул в сторону и крепко схватил жену, надеясь успокоить. Но Таня забилась, вырываясь из его рук, закричала нечленораздельно страшно. С неожиданной силой она, вырываясь, пинала его, била кулаками и пыталась укусить. Прибежавшие на крик лаборантки, онемев, застыли на пороге.

Неизвестно, чем бы закончилась драка, но Танино тело вдруг резко обмякло. Она больше не сопротивлялась. Голова ее бессильно запрокинулась набок, так, что стало не видно лица. Давыдов взял жену на руки. Тело ее вдруг стало очень тяжелым. Он поискал глазами какой-нибудь диван или кушетку, но ничего не было. Тогда он положил Таню на пол. Руки и ноги ее еще слабо шевелились, и он не нашел ничего лучшего, как лечь рядом с ней в обнимку, чтобы держать в случае, если с ней снова случится припадок.

Дежурная «Скорой» очень долго выспрашивала возраст, имя, фамилию больной, адрес института, подъезд, этаж, выясняла, кто вызвал и кто встретит бригаду. Давыдов слышал, как за дверью Никифоров дает ответы.

Вдруг стало очень тихо. Лаборантки убрались восвояси. Таня лежала неподвижно с закрытыми глазами, и Виталию показалось, что она снова обрела свой истинный облик. Он почему-то подумал: даже жаль, что в этом их объятии на полу нет ни намека на любовное соитие…

Он опустил голову на пол рядом с Таниной головой, почувствовал щекой шероховатость линолеума. Он будто видел себя со стороны: не очень молодой мужчина, в костюме и в галстуке, валяется на полу. Чертова журналистка написала бы: «Секс в начальственном кабинете» — и проиллюстрировала фотографией… Вот бы читатели порадовались!

Он поразился, какая чепуха ему лезет в голову. Но все-таки что случилось? Он шел к жене, чтобы поделиться с ней важным, необходимым, а встретил бред, галлюцинации, кошмар — все, что угодно, только не то, что ожидал. У него возникло странное ощущение, будто жена ему изменила.

Послышались чьи-то шаги. Давыдов осторожно повернул голову. Возле его лица остановился Никифоров, присел на корточки, спросил:

— Что с ней? Уснула?

Его ботинки противно воняли дешевым кремом. Давыдов вдруг подумал, что, если его сейчас пнут, он будет беззащитен. Он даже мысленно подобрался, решив, что в этом положении лучше всего схватить противника за ногу и резко дернуть на себя.

— Может, все-таки встанете? «Скорая» приедет не раньше чем через полчаса.

Ноги Никифорова удалились от него на приличное расстояние. Давыдов видел, как, отойдя в дальний угол, Никифоров воткнул в розетку провод от электрического чайника.

— Что будете пить? Чай или кофе?

Давыдов возмутился, зло прошептал:

— Какое сейчас чаепитие?

— Ну, как хотите.

Через некоторое время чайник зашумел, закипел. Виталий посмотрел на жену, она лежала все так же неподвижно. Встал. Конечно, никакой чай пить не стал. Постоял некоторое время, потом взял стул и сел возле нее. Никифоров что-то шумно хлебал из фаянсовой кружки, потом вытащил сигарету и закурил.

— Может, выйдете отсюда? — еле сдерживаясь, прошипел Виталий.

— Что вы так нервничаете? Вы что, раньше ничего такого не замечали? — с интересом спросил у него Никифоров.

Этот вопрос Давыдова ошеломил. Что, собственно, он должен был замечать?

Он ничего не понимал. Да, последнее время Таня жаловалась, что у нее болит голова, но… он действительно ничего не понимал! Нет, за всем этим что-то кроется! Какая-то чудовищная подстава. И этот развязный тон у Никифорова…

— А если вы что-то замечали, почему не пришли ко мне? Ничего не рассказали?

— Ну, знаете ли, Виталий Вадимович! — Никифоров, прищурившись, выпустил из обеих ноздрей дым. — Я думаю, мужу рассказывать о жене… Себе дороже.

— Куда идти?

Неожиданно за их спинами послышался женский голос, и врач «Скорой помощи» — полная молодая женщина в синей, пропотевшей на спине куртке — протиснулась в дверь. Следом, озираясь по сторонам, вошел щуплый фельдшер с тяжелой коричневой сумкой.

— Вот больная.

Давыдов вдруг почувствовал, что от волнения на глаза у него накатились слезы. Он отвернулся от Никифорова и опустился на корточки рядом с Таней. Никифоров отошел, а доктор тоже присела, взяла Таню за руку, определяя пульс, потом приоткрыла Тане веко.

— Давно она без сознания?

— Как без сознания? Разве она без сознания? — Виталий взял Таню за руку с другой стороны. — Мы думали, она спит…

Доктор скептически поджала губы и стала надевать Тане на руку манжетку манометра. Никифоров подошел ближе.

— Есть хоть давление?

Давыдову захотелось ударить Никифорова, но он, прижав руку ко рту, молча следил за цифрами на табло аппарата. Доктор вынула трубочки из ушей.

— Очень низкое. — Она прослушала сердце и легкие, помяла живот, ощупала голову, проверяя, нет ли травмы.

В дверь снова заглянули лаборантки. Из какого-то суеверного чувства Давыдов не приказал им уйти. Ему казалось, что чем больше народа будет беспокоиться о его Тане, тем будет лучше.

— Сколько она уже так лежит?

Виталий не знал. Никифоров посмотрел на часы.

— Приблизительно двадцать минут.

Доктор вздохнула и что-то сказала фельдшеру. Тот раскрыл сумку и стал набирать в шприц лекарства.

— Что вы собираетесь делать?

— Сердечное средство. Вы родственники или сослуживцы? Расскажите же, что здесь произошло.

Давыдов помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг Никифоров вышел из-за его спины и стал говорить. Его слова произвели в сознании Давыдова переворот.

— Я это заметил месяца полтора назад. Причем, — он быстро взглянул на Виталия, — не заметить это было невозможно. Эта женщина, — он показал на Таню, — заведующая нашей лабораторией. И она очень странно вела себя в последнее время.

— Что вы несете? — грубо сказал Давыдов.

— В чем была странность? — спокойно спросила доктор, и Давыдов почувствовал к ней благодарность за ее спокойствие. В Никифорове он видел врага, а доктор, как ему казалось, была на Таниной стороне, а значит, и на его.

— Татьяна Петровна стала как-то странно заговариваться, — пояснил Никифоров. — Это заметил не только я. Наши лаборантки тоже не раз спрашивали у меня, в чем дело. Было такое впечатление, что в сознании ее что-то переключалось по несколько раз на дню. То она нормальная — и вдруг чик-чик! — Он показал пальцами на висок. — Что-то у ней сдвигается, и она уже несет полную чушь.

Давыдов сказал:

— Это неправда. Я ее муж. Я ничего такого не замечал.

— Спросите у других сотрудников, — спокойно заметил ему Никифоров. — Я вас не обманываю. Вам все скажут, что с Татьяной Петровной в последние недели невозможно было говорить дольше пяти минут.

— Почему? — снова спросила врач.

— Вот эти самые «чики». Чики, чик-чирики.

— Не фамильярничайте! — крикнул ему Давыдов.

Врач внимательно слушала.

— Но все-таки о чем говорила ваша заведующая?

Никифоров вяло пожал плечами:

— Начинала она всегда о работе. Два-три предложения говорила дельных. А потом шли какие-то странные обрывки фраз. Что-то несвязное, будто бред. Но это не всегда. Иногда можно было разобрать, что она говорит о Боге. Вот как сегодня, например. Вы тоже слышали… — Никифоров повернулся к Давыдову. — А мы на протяжении месяца слушали это каждый день. Нечто о необходимости исцеления души через любовь, что-то о том, что если будет лекарство, которое может вызывать любовь, то через нее можно лечить многие болезни, которые до сегодняшнего дня считались неизлечимыми… Но все так сумбурно, бессвязно. И, честно говоря, слушать это каждый день надоело.

Врач что-то записывала в свои бумаги. Фельдшер тем временем сделал Тане укол. И вдруг одна Танина нога резко поднялась и согнулась в колене. И фельдшер, и Никифоров, стоявшие ближе к Тане, чем Давыдов, отпрянули. А Танина вторая нога вдруг тоже неестественно вытянулась и согнулась. Это было похоже на оживление Терминатора.

— Господи, что с ней?

Врач опустилась на корточки и пощупала Танино бедро, икроножную мышцу, пальцы. Быстро отдала приказание фельдшеру. Тот снова стал набирать в шприц лекарства. Таня стала шумно и редко дышать. Руки ее поднялись верх и беспорядочно скребли воздух.

— Она умирает?! — спросил потрясенный Давыдов.

— Вводи скорее, — шепнула врач, а Никифорову и Давыдову приказала, схватив Танины руки: — Это судороги. Нужно ее держать. Навалитесь оба на ноги.

Дальнейшее Давыдов помнил смутно, как в тумане. Таня опять бессвязно кричала, рвалась, потом наступила глубокая неподвижность, похожая на смерть. Потом Давыдов нес ее на руках по лестнице вниз, пронзительно выла сирена «Скорой помощи», за окнами мелькали какие-то незнакомые улицы, неизвестные дома. Металлические ворота больницы разверзлись перед ним как адовы врата. Он снова куда-то нес Таню. Затем уже в отделении его отстранили. Сказали, что он может идти, что они сделают все, что могут.

Два дня его к ней не пускали. Эта неизвестность измучила Виталия вконец. Потом через родственников он нашел Преображенова. Разговор с Александром Борисовичем был коротким.

— Если считаешь нужным, Виталий, транспортируй жену к нам. Я дам распоряжение — ее примут. Больница у нас клиническая, специалисты хорошие — разберутся.

Давыдов еще спросил:

— А условия у вас нормальные? Я имею в виду палаты, ну, и все остальное…

Ответ Преображенова поверг его в ужас:

— В том положении, в котором находится твоя жена, надо спрашивать не об условиях пребывания в палате, а о враче, который эту палату будет вести. Врач будет хороший. Это я тебе гарантирую.

— Как его зовут?

Преображенов чуть усмехнулся:

— Не «его», а «ее». Посмотрит твою жену заведующая семнадцатым отделением Альфия Ахадовна Левашова.

Альфия

Кабинет Альфии казался эталоном минимализма шестидесятых.

«Это от бедности или от особенности вкуса?» — спросил себя Дима, когда Альфия пригласила его сесть.

Широкое окно, тоже с решеткой, было раскрыто. При каждом дуновении ветерка металлические спиральки с крошечными колокольчиками, привешенные к люстре, издавали мелодичный звон. На журнальном столике (лакированная панель с тонкими ножками) стоял наготове электрический чайник. Дорогой письменный прибор, явно чей-то подарок, соседствовал на письменном столе с круглым аквариумом.

— Просторный у вас кабинет.

Дима не сразу решил, куда ему сесть. Синие рыбки, услышав чужой голос, сбились в аквариуме стайкой возле камней, и Сурин устроился подальше — в низкое кресло. Альфия стояла возле окна — поливала из стеклянного кувшина цветы. На окне, за накрахмаленной тюлевой занавеской, цвели голубые и лиловые фуксии. Дима раньше понятия не имел, что эти цветы — напыщенные бочонки среди седых небритых листьев — так называются. Однако у него было хорошее зрение: из каждого горшка торчала цветная этикетка на палочке из цветочного магазина.

Альфия все молчала, и он не знал, как себя вести.

— У вас тут как дома.

Альфия поставила на место кувшин, прошла и села за свой рабочий стол. Рыбки выплыли из-за камня и стали тыкаться носами в стекло в ожидании обеда.

— Когда я была студенткой, у нашего профессора психиатрии был похожий кабинет. В нем проходили заседания научного кружка.

— А в хирургическом центре, где я раньше работал, такой уютный кабинет был разве что у заведующего патологоанатомическим отделением.

Альфия неопределенно хмыкнула.

— Знаете, а я ведь почувствовал, что главный врач меня направит именно к вам.

Какую глупость он сморозил, не подумав! Получилось, что он с ней заигрывает.

Альфия нахмурилась.

«Сколько же ей лет? — подумал Дима. — Наверное, больше тридцати. Лет тридцать пять — тридцать шесть. И хотя лицо гладкое, без морщин, выражение не девичье — серьезное».

— Ну ладно, мальчик. Все-таки расскажи, что ты знаешь о психиатрии? — Альфия еще не выработала о Диме собственного мнения, но раз судьба свела их вновь, почему бы ей опять не пококетничать? У нее с утра было хорошее настроение.

— О психиатрии? — Дима решил не кривить душой. — Почти ничего. Кроме того, что это сложная, непонятная, малоизученная специальность.

Альфия удивленно приподняла брови.

— Ничего не знаешь? Как же это так? Чтобы попасть сюда на работу, нужно выдержать непростой конкурс.

— Дуракам везет, — отозвался Дима. — Вот такое странное произошло стечение обстоятельств. Но главный врач сказал, что вы меня всему научите…

— Чему это «всему»? — ухмыльнулась Альфия.

Дима посмотрел на нее, немного покраснел и промямлил:

— Психиатрии.

— А-а! Слава богу!

«Какой он все-таки еще молодой! — думала Альфия. — И не нахал. В целом приятный молодой человек».

А Дима с сожалением вспомнил, что в его дипломе было только три четверки против всех остальных отличных оценок — судебная медицина, «глазки», то бишь глазные болезни, и… психиатрия. Психиатрию изучали на пятом курсе, а он в это время уже вовсю дежурил в хирургическом отделении ночным медбратом. Он вспомнил это так отчетливо, как будто все было вчера. Какое счастливое время!

Альфия воткнула вилку чайника в розетку, открыла коробку конфет.

— Любишь сладенькое?

— В принципе, нет.

— Обрати внимание, наши больные все время сахар едят. Хрумкают, будто кролики.

Дима сказал:

— Эндорфинов им, наверное, не хватает. Гормонов радости.

— Ну да. — Альфия прищурилась. — Так в женских журналах пишут. На вот, почитай литературу посерьезнее. — Она порылась на полках книжного шкафа и протянула ему толстый потрепанный журнал. — Закладкой отмечено.

— «Психиатрия», — Дима посмотрел обложку, год издания. И подумал: «Не первой свежести, однако, журнальчик».

— Не осетрина, — угадала Альфия его мысли. — Во всяком случае, с тех пор в теорию биохимизма мозга мало что добавлено.

Дима индифферентно положил журнал на столик, передернул плечами.

— В хирургии за десять лет был совершен прорыв, сопоставимый с полетом в другую галактику.

«Он что, дурак?» — Альфия подошла к низкому креслу, демонстративно уселась в него и картинно закинула ногу на ногу.

— Знаешь что, дорогой. — Она взяла двумя пальцами из коробки шоколадную конфету, широко раскрыла рот и вложила в него конфету целиком, не раскусывая, медленно прожевала. — Я бы тебе посоветовала как можно быстрее начать осваивать новую специальность. Иначе какой смысл в твоем приходе? Для того чтобы все время оглядываться назад и ничего не делать?

Дима был оскорблен.

— Я еще никогда в своей жизни не был балластом.

— Тем лучше.

Чайник вскипел, но Альфия не стала заваривать чай. Она взяла с книжной полки баночку с кормом для рыб, кинула щепотку в аквариум, обернулась к Диме.

— Значит, запомни. Твои больные — с тридцатой койки по сорок пятую. Пока пятнадцать человек. Вот истории болезни. Через полчаса пойдем на обход.

С этими словами она легко провернулась на каблуках и вышла из ординаторской.

Дверь тяжело захлопнулась, и новый доктор отделения остался один. За окном о чем-то весело просвиристела синица. Диме показалась, что она над ним посмеялась.

Оля Хохлакова

— Слышали, у меня теперь будет новый доктор?!

Закончив обед, Оля Хохлакова тщательно протерла туалетной бумагой большую алюминиевую ложку, аккуратно завернула ее в шелковую тряпочку, сверху перевязала ленточкой, упаковала в полиэтиленовый пакетик. А пакетик завернула в упаковочную бумагу и аккуратно поместила в необъятный карман своей вытянутой цветастой кофты. Вопрос ее был адресован Насте и Марьяне — еще довольно молодой женщине, чья кровать располагалась от Настиной с другой стороны.

— Симпатичный? — поинтересовалась Марьяна.

— Красавчик. Как из кино. — Хохлакова закатила глаза и прижала руки к груди. — Только, чур, девчонки, не лезть! Он — мой. А если начнете с ним шуры-муры, я вам обеим морды-то расцарапаю!

— Если красивый, значит, подослан, — заметила Марьяна.

— Кем подослан? — весело посмотрела на нее Хохлакова.

— Не знаешь, что ли, кем? Ходят, все вынюхивают, выискивают… Надоело уже.

Марьяна была полноватой черноглазой брюнеткой с одутловатым лицом, с короткой стрижкой, открывающей невысокий, совершенно гладкий лоб и короткую крепкую шею.

— Ой, Марьянка, он на шпиона совсем не похож! — воскликнула Хохлакова, и поскольку глаза у нее вращались быстро, а язык, наоборот, из-за своей величины ворочался во рту медленно, то вместо имени Марьяна Ольга произносила что-то нечленораздельное.

На Настю новый доктор особенного впечатления не произвел. И вообще она чувствовала себя плохо. По сравнению с утренним настроение у нее поменялось на сто восемьдесят градусов — последнее время у нее все время было так: то хотелось порхать, а то провалиться в койку под одеяло и лежать, ни на кого не обращая внимания. Настя опустилась коленями на пол, животом навалилась на край кровати и закрыла глаза.

— Ты чего? — толкнула ее Хохлакова.

— Отстань! — Насте было тошно, противно, голодно и зло. Хотелось растерзать целый мир. Еще и обед был, как всегда, пресный, невкусный. Она попробовала две ложки и не стала есть, отдала Хохлаковой.

— А фигура-то у него… Класс! И плечи широкие! А руки сильные, если сожмет… — закатывала Оля глаза. — Представляешь, Настасья?

— Ой, отвали! Живот болит.

— Месячные, что ли? — заинтересовалась Марьяна.

— Нет. Еще целых пять дней. Просто болит. И тошнит.

— Давно это у тебя?

— Не знаю. С обеда началось.

— Ну ясно, подсыпали что-нибудь в суп, — сказала Марьяна. — Видели, цвет был зеленый? Это мышьяк все продукты в зеленый цвет окрашивает.

— Это из-за капусты, — сказала Хохлакова. — Капусту молодую в щи положили. А мяса нет. Уже четвертый день. Вот скажите, на хрена было деньги на свежую капусту тратить? А я слышала на пищеблоке, что лимит больницы на питание исчерпан. И пенсию выдавать не будут. Либо будем теперь с голоду дохнуть, либо все расписку дадим, чтобы наши пенсии на питание пересчитывали.

— Слушай, замолчи! — сказала Настя.

— Я двадцать лет на Севере отработала, а теперь «замолчи»?! — Хохлакова и ругалась так весело, что непонятно даже было — ругается она в самом деле или просто так шутя борется за справедливость. — Мало того что лекарства дорогущие, так теперь я еще должна всю больницу кормить? Что ты молчишь, Настасья? Скажи!

— Ты что, за лекарства платишь? — спросила ее на ухо Марьяна.

Хохлакова зыркнула на нее:

— Еще не хватало! Но выпишут — так буду платить.

— А у нас наверху мужики платят.

— Да я бы тоже заплатила, лишь бы отсюда выбраться.

Настя спустила матрас с постели на пол, задвинула его под свою кровать и распласталась на нем на животе, как лягушка, под навесом расстеленной на голом каркасе кровати простыни. Свое розовое, атласное, привезенное из дома одеяло она скомкала и подпихнула под бок.

— Ну, деньги-то не твои, а материны, — заметила Хохлакова. — Не то что у нас.

— Сверху мужики говорят, что тех, кто деньги платит, лечат хорошими лекарствами, — опять зашептала Марьяна. — А тех, кто платить не может, но лечиться хочет — заставляют лекарства отработать.

— Как отработать?

— Заведующий там чего-то строит.

— Это у них трудотерапия называется. — Оля опять плохо выговорила трудное слово. — Если будут выписывать — сначала курс трудотерапии надо пройти. Верный признак.

— Меня сейчас вырвет. — Настя вдруг судорожно закашлялась, и содержимое супа вылилось из ее рта на розовую шелковистую ткань.

— Чего же ты одеяло запачкала? Надо было на пол блевать!

Оля Хохлакова расстроилась. Она любила хорошие вещи, пусть даже не свои. Марьяна тоже присела к Насте под кровать и с подозрением стала рассматривать зеленую жижу, расплывшуюся на атласе широким пятном. И чем больше она смотрела, тем больше ей казалось, что у нее тоже болит живот.

— Меня сейчас тоже вырвет! — объявила она, еще даже не выпрямившись от Настиного лежбища.

— А меня уже вообще пронесло! — заявила еще одна обитательница с кровати подальше.

— Это не с супа! Это с котлет. Котлеты были морковные с луком. А лук вонял! — раздалось еще одно авторитетное мнение.

Дискуссия о качестве еды разгорелась пожаром и начала охватывать все отделение, как вдруг откуда-то появилась Сова.

— Чего разорались, как на базаре?

Женщины разом замолкли и быстро расползлись по местам. Очень быстро сборище больных возле Настиной кровати рассосалось, и стала хорошо видна голая простыня.

— Где Полежаева? — спросила Сова, увидев, что Насти нет на месте. — В туалет пошла?

Все молчали. Нинель поправила очки и грозно осмотрела владения.

— Здесь она. Под кроватью, — ответила за всех Хохлакова.

Нинель подошла к Настиному месту, постучала по пружинистой сетке.

— Опять от кого-то прячешься? Ну-ка, вылезай! — Она заглянула под кровать, увидела пятно. — А это что такое?

Настя поднялась, села на матрасе, пригнув голову, чтобы не стукнуться.

— Вырвало меня. И живот болит.

— Она беременная, наверное! — не обращаясь особенно ни к кому, но больше разворачиваясь в сторону медсестры, сказала Хохлакова.

Марьяна опять подумала про мышьяк, но вслух ничего не сказала. Сова наклонилась к Насте.

— Поболит — перестанет. — Она достала что-то из кармана. — На вот тебе ключ от душевой, сходи туда, умойся и постирай одеяло. Ключ через полчаса мне отдашь! — Она снизила голос до полушепота: — Хотя и не время сейчас пользоваться душевой, но для тебя делаю исключение. Поняла?

— Поняла.

Сова выпрямилась и оглядела молчавших вокруг нее женщин.

— Ты, Хохлакова, возьми ведро и тряпку и протри два окна. А вторые два окна Марьянка протрет, а то сквозь пылюку и дороги не видать.

Остальные сжались на своих кроватях, желая сделаться незаметнее, чтобы и им не дали какою-нибудь работу. Нинель, удовлетворенная наведенным порядком, еще раз окинула всех взглядом поверх очков и удалилась.

Больные некоторое время молча сидели по койкам, не поднимая глаз. Но вот одна тетка, сидевшая недалеко от Марьяны и слышавшая предыдущий разговор, сказала:

— Вот вам и трудотерапия!

И всех будто прорвало. Пациентки зашевелились, захлопали дверцами тумбочек, начали переговариваться — обрадовались, что гнев медсестры их не коснулся.

Оля Хохлакова, которая не боялась никакого труда, заговорщицки наклонилась к Марьяне:

— Дашь мне шоколадку за то, что я вместо тебя протру твои два окна?

Марьяна немного подумала и вытащила из кармана своих хлопчатобумажных шортов небольшую «Аленку». От жары шоколадка растаяла, помялась и испачкала Марьяне руки.

— Чего в холодильник-то не положила? — недовольно спросила Хохлакова.

— Щас. Сама знаешь — или украдут, или подсыплют чего-нибудь. Не хочешь, не бери!

Марьяна не стала облизывать пальцы, аккуратно вытерла их салфеткой. Оля посмотрела, как она их вытирает, и у нее изо рта потекла слюна. Оля любила сладкое и представление о мягком, растекающемся по языку шоколаде было так соблазнительно, что она, не став спорить, быстро протянула руку к Марьяне и через секунду уже шуршала оберткой. Ее круглое красное лицо с испачканными шоколадом губами, языком и даже щеками светилось таким неподдельным удовольствием, что Настя, случайно взглянувшая на нее со своего матраса, опять испытала приступ тошноты.

Настя Сову не боялась. Знала, что мать с отчимом приедут и отвалят ей приличное вознаграждение, и даже знала, что они уже звонили Сове, договаривались, чтобы та помягче относилась к их дочери. Поэтому Настя хотела снова залечь под кровать. Но выполнить это ей не удалось. Противная тетка, чья койка располагалась у дальнего окна, схватила Настю за плечо и горячо зашептала в ухо:

— Дай мне на полчаса ключ от душа! Ты же еще не скоро туда пойдешь! Даже только минут на пятнадцать!

Настя молчала. Ключ от душевой в неурочное время был ее личной привилегией. Насте нравилось, что Сова отличала ее от других больных и была с ней вежлива. От тетки же исходил мерзкий запах дешевого дезодоранта, чеснока и пота. И вообще эта больная с ее просьбой была неприятна. Если Нинель узнает, что Настя нарушила правила и отдала ключ (а при распространенном всеобщем доносительстве Нинель обязательно это узнает), Настины привилегии закончатся. Насте рисковать не хотелось. Однако больная не унималась:

— Я тебе дам два яблока и лак для ногтей.

— Не нужны мне яблоки. — Настя крепче сжала ключ в кулаке.

Женщина, уговаривая, обняла Настю за плечи и пахнула ртом.

— Ну, лаком тогда дам покрасить ногти. На руках и на ногах! Лак самый модный. Сиреневый!

Кроме запаха чеснока и дезодоранта, от тетки исходил еще какой-то присущий только ей невыносимо резкий запах тела. Насте стало дурно. Цепкие потные пальцы не только не отпустили ее плечо, но переместились ниже к ладони и стали выдирать ключ из ее пальцев. Настя сжала кулак, но скоро поняла, что собственными силами ей не справиться.

— Оля-я-я! — отчаянно закричала она из-под кровати.

Хохлакова в этот момент собиралась отправить в рот последний кусок шоколада. Настин крик вывел ее из состояния шоколадной нирваны. Оля не любила, когда ей мешают.

Хороший пинок, нанесенный крепкой Олиной ногой, заставил Настину противницу оставить попытки силой добыть ключ от душевой. Больная ослабила хватку, встала перед Настей на четвереньки.

— Ну, что ты хочешь взамен?

Настя поняла: от нее не отвяжутся и надо извлечь из этого пинка пользу.

— Хорошую сигарету.

— Нет у меня сигарет.

— Тогда иди на фиг.

Просительница изменила тактику.

— Ну, д-а-а-ай ключик, пож-а-а-алуйста! Что тебе, жа-а-алко! — заныла она.

Вой был такой противный, что Настя уже готова была сдаться. Выручила опять Хохлакова.

— Она тебе даст ключ, а ты постирай ее одеяло! — сказала она с набитым ртом.

Такой вариант всех устроил.

— Мыло давай! — Цепкие руки сгребли одеяло в охапку.

— Возьми порошок в тумбочке. — Настя разжала пальцы и снова легла на живот.

Ольга проглотила последний кусок и икнула.

— Только отсыпь при всех! — сказала она. — А лак для ногтей давай сюда за посредничество. Я ногти покрашу. У меня теперь новый доктор!

Обладательница лака для ногтей потерла ушибленную задницу, пробурчала: «Ладно, принесу!» — и скрылась в направлении душевой.

— Думаешь, она там мыться будет? — скептически прокомментировала Марьяна. — Губы накрасит, глаза подведет, разденется догола и будет душем себе между ног наяривать. Потом привалится к стене и зарыдает басом. Она все время так делает, я уже не раз видела.

— Это последнее дело, — укоризненно покачала головой Хохлакова. — Я лично так не могу. Только с мужчинами. А каким другом способом — ну уж нет! Не по-божески это!

— А мне это вообще не надо! От этого только одна зараза! — отозвалась со своего места Марьяна.

— Да тебя послушать, и мужиков-то нормальных на свете нет! — Оля Хохлакова была натурой любвеобильной и верила в людей. До помещения в больницу она была замужем четыре раза.

— А их и быть не может, если вокруг и света нет, только тьма…

Интересную беседу прервал звук открываемой ключом двери. Послышались незнакомые шаги. Обе женщины обернулись: в их отсек вошел новый доктор Дмитрий Ильич. В руках он держал пачку историй болезни. Доктор явно не знал, с какой палаты начать. Собственно, отделение состояло не в прямом смысле из палат, а из отсеков с широкими проемами вместо дверей. Все было устроено так, чтобы от входной двери просматривались все койки.

— Не бойтесь, идите к нам, доктор! — позвала его Хохлакова, увидевшая Дмитрия первой, — ее кровать располагалась ближе всех к проему. Радость первого свидания чуть омрачало только сожаление о ненакрашенных ногтях.

— Почему вы думаете, что я вас боюсь? — остановился около ее постели Дима.

— Я не думаю. Я вижу! — сказала Хохлакова. — Начните с меня! Что это у вас? Истории болезни? А Альфия Ахадовна никогда с собой истории не берет. Думает, что сопрем. И правильно — мы это можем!

Оля бравировала. При виде любого молодого сильного мужчины она испытывала острое возбуждение. Но возбуждение ее не просто связывалось с желанием. Она чувствовала к избраннику страсть сродни материнской — если бы Оле позволили, она ухаживала бы за предметом страсти с тем же рвением, с каким достойная мать ухаживает за первенцем.

— А зачем вам истории болезни красть? — спросил Дима.

— Ну как же, доктор! — в недоумении надула испачканные губы Хохлакова. — Для нас история болезни — все равно что паспорт.

— А паспорт тоже бывает фальшивый, — сказала Марьяна. — Только фальшивые паспорта делают мошенники, а фальшивые истории болезни — темные люди. И здесь такие есть! — добавила она, понизив голос.

Дима окинул взглядом помещение — куда бы сесть. Кругом только койки, койки, койки… И на них женщины. Скучные, землистого цвета лица. В дальнем конце коридора — столовая. Он решил сесть туда.

— Доктор, вам помочь? — За спиной его раздался голос Совы. Она подошла и остановилась рядом. — Вообще-то у нас доктора к больным не ходят.

Дима в недоумении посмотрел на нее.

— Вы скажите, с кем хотите побеседовать, я вам в кабинет больную приведу. — Сова мягко отобрала у него картонные папки.

— Я просто познакомиться зашел, — пробормотал Дима. — А для беседы, конечно… — Он сообразил, что в кабинете с глазу на глаз с больными действительно работать спокойнее.

— Так отнести истории? — спросила Сова.

— Куда?

— В кабинет.

Дима на секунду задумался. Почему-то ему все-таки захотелось настоять на своем.

— Отнесите. Но я все-таки здесь познакомлюсь со своими больными. И скоро вернусь.

Сова недовольно на него посмотрела и ушла. Дима взялся обеими руками за круглую металлическую спинку Олиной кровати и громко сказал в направлении с пятнадцатой койки по тридцатую:

— Я ваш новый доктор. Для первого раза хотел бы просто узнать, как кого зовут.

Дмитрий

Познакомившись с Хохлаковой, он перешел к Настиной койке.

— Где же больная?

— Да вон там!

Оля была готова сделать для него что угодно. Попроси он ее встать на четвереньки и лаять как собака, Оля сочла бы это за честь. Но Дмитрий Ильич, к ее великому сожалению, отвернулся и ничего больше не спросил. Его больше заботила пустая кровать с вытащенным матрасом.

— Что вы там делаете? — Дима с удивлением заглянул под кровать и увидел там Настю.

Сломанная, истерзанная очаровательная кукла с тонким лицом, с хрупкими руками, какой-то злой силой выброшенная в матрасную пыль, — такой Настя представилась ему в тот момент. Он вспомнил, что уже видел эту девушку перед обедом. «Как она попала сюда? По какой нелепой ошибке?» — подумал он. И вдруг тайная, совершенно не подходящая к моменту радость овладела им: «Как здорово, что она случайно оказалась в числе моих больных!»

Насте не хотелось ни с кем разговаривать и очень хотелось послать доктора куда подальше. Однако даже трехнедельное пребывание в больнице ее уже научило: ругаться нельзя ни при каких обстоятельствах. Следствием будет укол, от которого скрючится, искорежится судорогами тело. Однажды она испытала это на себе — в первый же день, когда нянька, оставленная присматривать за ней, привезла ее в больницу. Конечно, Настя сама ни за что не согласилась бы, но шофер, предатель, сказал, что они едут просто прогуляться, проветриться за городом в жару. Это он попросил ее зайти внутрь, якобы проведать его знакомого, а когда она поняла, как коварно ее обманули, она устроила здесь такое… Тогда-то ей и сделали укол. Потом она видела действие укола и со стороны — увиденного оказалось достаточно, чтобы Настя перестала ругаться в присутствии медперсонала. Все больные в отделении перво-наперво усваивали эту цепочку причины и следствия — кто на других, кто на себе: всякое недовольство, выраженное вслух, в зародыше беспощадно подавлялось. Достаточно было Сове пожаловаться Альфие — та вызывала бунтарку на короткую беседу, и затем почти всегда следовало наказание. Поэтому Настя и сейчас промолчала. Ждала, что, не дождавшись ответа, молодой доктор перейдет от нее к следующей больной. Даже не повернула головы.

— Она всегда так лежит? — теперь Дима обратился с вопросом к Марьяне.

Марьяна не любила разговаривать с неизвестными. Что за человек? Откуда взялся? Она все время боялась какого-нибудь подвоха. Оля Хохлакова, напротив, опять проявила рвение, хоть ее и не спрашивали.

— Да у нее живот сильно болит! — охотно пояснила она, бухнувшись на кровать всеми своими девяноста килограммами живого веса, чтобы по первому зову доктора встать в полной боевой готовности.

— Болит живот? — Дима снова заглянул под кровать. — А что, если лежать на полу, помогает?

Хохлакова зашлась искренним, хотя и подобострастным смехом.

— Да у нее там убежище. Она всегда там лежит, когда Нинка не видит, — осторожно показала Марьяна в конец коридора, где снова появившаяся Сова раскладывала таблетки.

У Димы сработал годами выработанный рефлекс. Болит живот — больного на кушетку. Слегка согните ноги в коленях, расслабьтесь. Так больно? Повернитесь на левый бок. А так? Теперь на правый…

Однако как же теперь поступить? Не лезть же ему под кровать?

— Помогите мне, — обратился он к Ольге и Марьяне. — Нужно поднять девушку. Живот я должен осмотреть в любом случае.

Татьяна

Кроме длинного помещения для больных, по обеим сторонам общего коридора существовали две маленькие изолированные комнатки. Около одной из них находился пост Нинель (которая к тому же была безраздельной хозяйкой двух кладовых, процедурного кабинета, склада для так называемой аптеки и санитарных помещений). В одну из этих отдельных комнаток и положили родственницу главного врача.

Альфия вошла в комнату с задернутыми шторами. Перед окном росли кусты сирени, снизу почти до самого подоконника поднималась крапива и репейник, и от них по комнате разливался безжизненный зеленоватый отблеск. Может быть, он, зеленый, и полезен для глаз, но в тусклом свете запрокинутое на низкой подушке лицо лежавшей женщины показалось Альфие неживым. «Давыдова Татьяна Петровна, — прочитала Альфия имя на первой странице еще чистой истории болезни. — Сорок семь лет». Внутри в конверте лежала выписка из стационара Санкт-Петербурга.

— Вы спите? — Альфия слегка прикоснулась к одеялу. — Слышите меня?

На раздутом лице чуть дрогнули веки. Шевельнулись темные запекшиеся губы.

Альфия слегка откинула одеяло и посмотрела ноги больной. Какой отек! Виден даже на глаз. И в памяти всплыл ироничный голос их профессора: «Если у больного есть отек на ногах, это не значит, что его нет в голове». Альфия усмехнулась. Профессор специально строил фразы чуть-чуть неправильно, чтобы студенты лучше запоминали. Расскажи он им просто про отек мозга — эффект был бы хуже. И, кроме того, ему было очень скучно в их безграмотной и безликой компании перестроечных детей, запутавшихся в понятиях, и он пытался, как мог, сам себя развлечь. Профессор отличался либеральными настроениями, но не отличался смелостью и волей — и психиатрия была для него той областью жизни, где он прятался от жизни настоящей. Но для Альфии, как она теперь понимала, он был прообразом вежливого и всепонимающего Бога. Тем самым типом, который бессознательно ищет в мужчинах большинство романтически настроенных девочек из неполных семей.

— Ну, здравствуйте, Татьяна Петровна! — громко сказала Альфия, прошла к окну и отодвинула штору. День склонялся ко второй половине, и сбоку сквозь темную листву проникало солнце.

Татьяна открыла глаза и с трудом попыталась проследить за Альфией. Она различала только белый халат и черные блестящие волосы. Лица женщины она не видела — из тени только слегка поблескивали глаза.

— Вам трудно смотреть? — спросила Альфия и вышла из тени.

— Кто вы? Где я? — хрипло спросила больная, с трудом разлепляя запекшиеся губы.

— Вы в больнице. Я ваш врач. Вы разве не помните, что с вами было?

— Нет, — с трудом покачала головой Татьяна.

— Ну попробуйте восстановить события. Как вы думаете, почему вы оказались в больнице?

Таня смотрела на Альфию и не могла ответить. Слова было трудно произносить. Но не оттого, что не шевелился язык или звук не проходил сквозь гортань. В голове гудело что-то непонятное — какое-то месиво слов без мыслей, без понятий.

— Меня зовут Альфия Ахадовна. А вас?

Альфия прекрасно видела и имя, и фамилию пациентки, написанные на бумаге, но хотела, чтобы та произнесла их сама. Если человек может назвать себя по имени, обозначить в пространстве, во времени — уже хорошо. По крайней мере, не полная безнадежность.

Татьяна молчала.

— Вы молчите, потому что не хотите, чтобы кто-то знал ваше имя? Или не помните? Или не можете сказать?

Таня закрыла глаза. У нее возникла не мысль — ощущение, что ее молчание может вызвать у этой женщины в белом халате недовольство или даже гнев, но произнести свое имя она все равно не смогла.

— У вас что-нибудь болит? — опять спросила Альфия.

«Болит…» Это слово Таня вспомнила. Вспомнила и то, что оно означает. Немилосердно болела точка в верхней части груди, около ключицы. Таня потянулась к этому месту рукой. Наткнулась на что-то шершавое, инородное, не похожее на кожу, и замычала.

— Это катетер, — пояснила Альфия. — Вам сюда вводили лекарства. Когда катетер вынут, ранка заживет. У вас вены на руках очень плохие.

«Нет, это гвозди», — вдруг подумала Таня.

Удивительно, но понятие гвоздя далось ей легко. Она будто увидела серую круглую сталь, шляпку и пятигранное острие. Таня поднесла к лицу руку — может, и в ладонь воткнули гвозди? Ладонь была бледная, немного липкая, но никакой раны на ней Татьяна не обнаружила.

— А знаете ли вы, в каком городе сейчас находитесь? — продолжала расспрашивать Альфия. Она уже и не надеялась на ответ, как вдруг медленно, как стон, через губы больной просочился звук:

— В царстве Иродовом…

Альфия удивилась.

— Вы имеете в виду древнего царя? Или что-то другое?

Таня больше ничего не сказала, но вязкая каша в ее голове вдруг начала формироваться в два потока мыслей. Один поток возникал, как раньше, сам собой, легко, без усилий, и Таня вспомнила, что это называется «думать».

«Откуда этот Ирод взялся?» — удивилась она.

Зато другой поток образовывался откуда-то извне, помимо ее сознания. Как будто просто слышала, как кто-то ей говорит. И этот второй поток был сильнее первого, мешал первому и перекрывал его. И «Ирод» как раз и взялся из нового, чужого потока. А скоро появилось еще одно слово. Красивое, оно вертелось на губах, просилось наружу. «Мессианство», «мессия» — вот что это было. Вдруг откуда-то сбоку, как чертик, выпрыгнула мысль. «Запутать хотят», — подумала Таня про кого-то, кто не имел лица и имени, но представлялся враждебным.

И тут же еще одно, чистое, белоснежное имя всплыло перед ней и засияло, заслонив собой все другие имена и ее собственное. «ХРИСТОС…» В голове зазвучала прекрасная музыка, запели хоры, наполнилось сиянием небо, невидимое из комнаты, — и сразу перестал казаться страшным давно не беленный потолок палаты и черные листья за окном. И эта женщина ужасающей красоты, похожая в размытых лучах солнца на зеленую стрекозу, уже не казалась Тане больше совершенно непобедимой.

Альфия

В отделении была еще одна отдельная палата, куда Альфия всегда заходила в последнюю очередь и, как правило, не с пустыми руками. Сквозь полиэтилен фирменных пакетов просвечивали то яблоки, то яркие апельсины. Иногда из них аппетитно пахло ветчиной, а чаще — соленой рыбой. Сегодня Альфия открыла дверь палаты, держа в руках небольшую пластиковую коробочку с поздней клубникой.

Маленькая старушка, стриженная под мальчика, полулежала на кровати спиной к двери и смотрела телевизор. По блестящему экрану метались мужчины-доктора в коротких халатах, больше похожих на куртки, а полуголые красотки соблазняли их прямо в операционных.

Больная не слышала, как открылась дверь. Альфия, стараясь не испугать, подошла и осторожно прикоснулась к ее плечу.

— Здравствуй, мама! Как у тебя сегодня дела?

Старушка вздрогнула, но, увидев Альфию, выключила звук и недовольно сказала:

— Как дела, как дела… Какие у меня могут быть дела? Без изменения. — С любопытством взглянула на коробочку с клубникой в руках дочери и скривилась: — Что за ерунду ты мне принесла? Ты же знаешь, что у меня от клубники понос. Я просила не фруктов, а колбаски.

На лице Альфии не дрогнула ни единая мышца.

— Мама, колбасу я приносила вчера. Семьсот граммов. Ты же не могла съесть за день такое количество?

— Что ты врешь! Никакой колбасы ты мне вчера не приносила! — Тусклые маленькие глазки сердито уставились на Альфию.

Альфия подошла к холодильнику и открыла дверцу.

— Вот же она.

— Ты мне не говорила!

— Я говорила, мама. Ты забыла.

Старушка шустро скользнула с кровати и проковыляла к холодильнику. Ссутулившаяся от старости, некрасивая, неопрятная, она была похожа на маленького серого паучка. С любопытством развернула пакет, внимательно оглядела колбасу, понюхала.

— Селедкой воняет! Фу! Ешь сама эту гадость!

Альфия попыталась взять у нее из рук сверток.

— Если не хочешь, давай сюда. Я отдам в отделение, больные съедят за милую душу.

Старушка быстро протянула вперед цепкую лапку.

— Еще чего не хватало! Я сама ее съем!

— Ну ешь. Только с хлебом. Хлеб у тебя есть?

— Не надо мне хлеба!

Старушка быстро отрезала кусок колбасы и засунула его в рот. Альфия подошла к окну, где стояли маленький столик и тумбочка, достала из ящика нож, из хлебницы — батон и аккуратно отрезала несколько кусков. Включила электрический чайник.

— Давай я все-таки сделаю тебе бутерброд. Без хлеба живот заболит.

— А помидор ты мне не принесла? Я же тебя просила.

Альфия присела на материну кровать, скинула туфли и пошевелила пальцами.

— Помидоры пока нельзя. Ты сама жаловалась вчера на боли в боку.

— Ну, тогда и колбасу не хочу! Пахнет селедкой.

«Может, действительно в холодильнике рядом с рыбой лежала?» — Альфия босиком подошла к холодильнику и стала перебирать продукты.

— Чего ты там роешься?

— Селедку ищу.

— Нечего рыться. Нет там никакой селедки. Скажи лучше, как у вас дела? Как бабушка?

Альфия вздохнула, захлопнула холодильник, надела туфли и стала мыть клубнику.

— Чего не отвечаешь? Как бабушка?

Альфия повернулась, посмотрела на старушку в упор.

— Мама, ты меня дразнишь? Ведь ты же прекрасно знаешь, что бабушка умерла семнадцать лет назад.

— Да? А я забыла.

— Неправда. Ты спрашиваешь нарочно, чтобы потом спросить об отце. Чтобы это не выглядело, как ты выражаешься, неприлично.

— Хватит меня учить. Как у отца дела?

— Думаю, что нормально. Хотя ты тоже прекрасно знаешь, что его я не видела вообще никогда.

— Надо бы съездить проведать! Нехорошо дочери даже не знать, как живет ее отец!

Щеки Альфии покрылись красными пятнами.

— А отцу, значит, хорошо тридцать семь лет не знать, как живет его дочь?

— Господи, в кого ты такая злая! — Старушка опять уселась на кровать и включила телевизор. — Об отце слышать не хочешь, мать тоже бросила!

Альфия даже онемела от неожиданности. Уставилась на мать.

— Как это я тебя бросила?

— А так! Не приходишь по месяцу, и не допросишься у тебя ничего!

Альфия сощурила глаза, как от боли.

— Чего именно не допросишься?

— Будто сама не знаешь! Помидоры и те поленилась принести, все тебе некогда! Хороша дочка, нечего сказать!

Сердце Альфии бешено колотилось. «Не смей! Не смей разговаривать! Выйди из палаты! — приказывала она себе. — Ничего, кроме ссоры, все равно не выйдет. Относись к ней как к постороннему человеку. Не будешь же ты устраивать с другими больными ссору из-за помидоров?»

Но сердце стучало, гнев требовал выхода, а разум просил справедливости. «Ужасно! Ужасно лечить собственную мать. Где взять терпения? Где найти доброты, любви, если их нет и в помине? Не могу даже видеть это противное, злое чужое лицо».

В памяти всплыл старый сон. Они с матерью идут куда-то летом, в ночи, по незнакомой дороге. Мать, еще совсем молодая, хрупкая, одета в какой-то темный ситцевый сарафан, идет молча, как всегда, отстраненная от нее. Ветер взметает с ее лба мягкие кудряшки с легкой рыжинкой. Вдруг налетает буря, и страшная туча поднимает и как на крыльях уносит мать. Альфия остается одна на дороге. Она бежит вслед за тучей, кричит, спотыкается, но мать уже на небе, вверху, далеко. А она, Альфия, стоит на земле и тянет к ней руки, кричит, умоляет тучу вернуть ей мать. Но мать не смотрит на нее и улетает все дальше, пока совсем не исчезает в небесах…

Альфия до сих пор помнила, как проснулась тогда в слезах. В комнате было темно. Мать лежала рядом с ней, лицом к стене. По подушке распались мягкие кудряшки. Альфия заплакала опять, теперь от счастья.

— Мама! — Она протянула руку и потрогала кудряшки, чтобы убедиться, что мать реальна, что никуда не исчезла, что она с ней.

— Спи давай! Чего ревешь? — недовольно заворочалась со сна мать. Альфия, боясь ее потревожить, отодвинулась на край постели и еще долго смотрела на мягкий абрис ее головы, на худые плечи под одеялом. Смотрела и не заметила, как заснула…

Альфия вышла из палаты, быстро пошла по коридору к себе. «Ну почему? Почему? Почему всегда со мной так? Почему я не могу быть счастливой какое-то хоть сколько-нибудь продолжительное время? Почему если день начнется удачно, то через некоторое время обязательно подвалит какая-нибудь гадость? И даже если не случится что-то самостоятельное, не зависящее от меня, то мать обязательно испортит настроение и заставит ночью мучиться угрызениями совести. И я до головной боли буду пережевывать ее слова и поступки, а потом в отвратительном настроении снова приду на работу и пойду к ней. Принесу какие-нибудь помидорчики… И так изо дня в день…»

Из отсека Полежаевой — Хохлаковой вышел Дмитрий. Увидел ее, остановился. Лицо немного растерянное, тревожное. Альфия усмехнулась. Неужели это Хохлакова так его напугала?

— Альфия Ахадовна!

Она остановилась резко, совсем близко от него. Неужели мы действительно определяем любимых по запахам? Дмитрий был намного выше Альфии — ей захотелось уткнуться лицом в вырез распахнутой на груди простой серой рубашки с крошечным золотым крестиком на тонкой цепочке, вдохнуть запах его молодой кожи, пожаловаться, как ей трудно, как остро она чувствует одиночество, как хочется ей защиты… Если бы он сейчас обнял ее, она пошла бы с ним куда угодно.

Он отступил на два шага.

«Ну, пойми меня! Поцелуй!» — приказывала она ему взглядом.

— Альфия Ахадовна! Там Полежаева прячется под кроватью…

Он ничего не понял, не почувствовал. Альфия высокомерно вскинула бровь.

— И что? — Она обошла его и направилась к своему кабинету.

«Полежаева прячется под кроватью, я — за своим письменным столом. Может, для того чтобы разбудить чье-нибудь любопытство, нужно и мне спрятаться где-нибудь?» Она вздохнула. Нет. И так, наверное, в автобусе переборщила…

Дима развернулся и пошел за ней в кабинет. Как ей привычно, уютно за своим столом! Она снова бросила рыбкам корм. Фуксии голубели за тюлевой занавеской, на люстре мелодично переливались колокольчики. Альфия подумала: «Рай в отдельно взятом медицинском учреждении…»

Дмитрий встал напротив ее письменного стола.

— Так вот, Альфия Ахадовна, Полежаева показала клинику «острого живота».

Альфия медленно подняла вверх голову. Взглядом уставилась в пряжку его ремня, поблескивавшую в просвете незастегнутого халата. Оценила крепкие бедра, представила, что там прячется за желтой металлической змейкой на джинсах. Вздохнула и перевела глаза на сильные, молодые руки с крепкими, выпуклыми подкожными венами. «Качается, наверное…»

— А больше она тебе ничего не показала?

Он растерялся.

— Я ведь хирург. Я не шучу.

Альфия закрыла лоб рукой и сделала вид, что стала просматривать чью-то историю болезни. Дмитрий не отходил. Альфия убрала руку со лба, поправила волосы.

— На какой она койке?

Дмитрий заглянул в свои записи.

— Кажется, на восемнадцатой.

— Креститься надо, если кажется. Сядь иди, успокойся. Чаю выпей или кофейку.

Альфия еще не определила ему рабочее место. Она не знала, оставить его в своем кабинете, потеснившись и выделив дополнительный письменный стол, или отправить в маленькую комнату, ту, которую Нинка-Сова занимала под помещение для глажки белья и халатов. Конечно, ей было приятнее постоянно видеть Сурина рядом с собой. Но Альфия хорошо себя знала. Его присутствие будет отвлекать, она начнет с ним кокетничать. Ей этого хотелось, она не скрывала ничего от себя — разве от себя что-то скроешь? Но ведь еще был Володя… Володя тоже захаживал к ней в кабинет. Нет, этого молодого человека лучше отправить подальше. Когда захочет, она и так к нему придет.

Серая рубашка еще больше распахнулась у Дмитрия на груди — он все время застегивал и расстегивал пуговицу и теперь не замечал, что та выскочила из петли. Мощная шея колонной поднималась вверх, и сбоку Альфие было заметно, как билась кровь в сонной артерии в такт пульсовой волне. Если Володя был этакий опытный крепышок-боровичок, то Сурин в сравнении с ним выглядел прямо Давидом. Молодые серые глаза в ободке темных ресниц смотрели на Альфию одновременно возмущенно и непонимающе.

«Или дурак, — мелькнуло у Альфии. — Впрочем, почему Давиду нельзя оказаться дураком?»

Она встала и подошла к уже знакомому Сурину шкафу. На этот раз достала толстенный учебник.

— Найди раздел «симуляция и аггравация». А также почитай «истерию» на досуге.

— Это не истерия. У нее положительный симптом Щеткина — Блюмберга. И перкуторный звук притуплен справа в подвздошной области.

Так он еще и настаивает!

— Что у нее притуплено? — Альфия нарочно скроила самую противную рожу, какую могла.

— Перкуторный звук…. — Дима характерно постучал средним пальцем правой руки по среднему пальцу вытянутой левой кисти.

— А-а-а…

Альфия снова опустила голову и попыталась читать.

Дима некоторое время помолчал, потом походил по комнате и опять подошел вплотную к ее столу.

— Что, у больных вашего профиля не бывает хирургической патологии?

— Ты что, уже прочитал все, что я тебе дала?

Альфия не знала, отчитать его или засмеяться. Вот ведь упрямец! Какой настырный, стоит на своем! Другой бы давно увял и уткнулся в книжку. И опять ее взгляд упал на металлическую змейку, желтым язычком выступавшую из-под ремня джинсов.

«А что бы он подумал, если бы я сейчас вдруг протянула руку и расстегнула молнию?» — она мысленно фыркнула.

Глаза ее искрились смехом, но Сурин не замечал этого. Он видел перед собой лишь хрупкую девушку с заломленными руками, как сломанные крылья ангела.

— Ну надо же хоть анализ крови сделать! — Он тупо стоял на своем, не понимая, откуда берется у Альфии ее равнодушие. Но он был готов упорствовать до конца.

«Что он прицепился к этой Полежаевой? Хочет доказать, что не глупее меня?» — почувствовала раздражение Альфия.

— Какой анализ крови в четыре часа дня? Лаборатория работает до двух. — Альфия, еще желая перевести все в шутку, надула обе щеки, как барабан, и со смешным хлопком сдула их.

Нинель открыла дверь своим ключом и просунула в щель очкастую голову:

— Там к новенькой больной, что из Санкт-Петербурга, муж просится. Пустить?

— Пусти.

Голова Нинель скрылась.

— Но должна же быть в больнице дежурная лаборантка! — не унимался Дима.

Альфия пристально на него посмотрела.

— Должна. А чего ты так волнуешься?

Он опустил глаза.

— Хирургическую патологию боюсь пропустить.

Альфия подумала: «Какой неугомонный, он еще со мной спорит!» Ей стало совсем смешно.

— Ну, ладно, волнительный мой, пошли посмотрим твой симптом Щеткина — Блюмберга!

Она подмигнула Диме, встала из-за стола и, легко повиливая бедрами, двинулась из кабинета.

Таня

— Я не могу поверить, что этот приступ случился с тобой просто так, без всякой причины.

Давыдов сидел в затемненной комнате рядом с женой и держал ее за руку. Таня молчала.

— Скажи, ты, наверное, все-таки употребляла наш опытный образец? Ну, сознайся! Об этом нужно обязательно сказать врачу.

«Опытный образец? Что такое опытный образец? — Таня напряглась. — Это из далекой чужой жизни. Разве та жизнь имеет к ней какое-то отношение?»

Давыдов помолчал. Тане стало неудобно лежать на спине. Она шевельнулась, с трудом повернулась на бок. Давыдов с ужасом наблюдал за ней. Начать ее трясти, орать ей в самое ухо? Сделать что-нибудь ненужное, пусть глупое, даже болезненное, лишь бы вывести ее из состояния этой безучастной дремоты! Он наклонился к самому лицу жены, зашептал:

— Ну, что ты запираешься? Строишь из себя героиню?

Таня только закрыла глаза.

— Пойми, я не ругаю тебя! Я даже тобой восхищаюсь! Твоей смелостью, твоим бесстрашием. Ты ведь у нас великая экспериментаторша! Только почему ты поступила так безрассудно? Разве можно было, не сказав мне ни слова, пойти на такой риск? Хоть скажи теперь, сколько ты выпила? Я подниму протоколы опытов и посмотрю у мышей. Да ты и сама наверняка можешь сказать, как долго это у них длилось?

Таня медленно вынула свою руку из его руки. «Чего он пристал? Она не понимает ничего из того, что он говорит. Что он хочет, чтобы она сказала?»

На нее навалился сон. Нижняя челюсть слегка отвисла, мышцы лица расслабились, и из носа вырвался легкий свист.

Давыдов оторопел. Он никак не мог поверить себе, что лежащая перед ним отекшая женщина и есть его жена Таня.

— Ты разыгрываешь меня?

Как будто под влиянием новой интонации свист прекратился.

— Я знаю, зачем ты это сделала, — сказал Давыдов. Ему показалось, что Таня не спит, что она слушает его молча, с закрытыми глазами. — Ты поняла, что ты уже не любишь меня так, как раньше. Главное место в твоей жизни заняла работа. И ты решила поставить на себе этот опасный эксперимент. Я бы не смог. А ты — запросто. Ты ведь всегда принимала главные решения за нас двоих. Но черт возьми! — Он в сердцах стукнул кулаком по спинке кровати. — Ты не подумала, как мы теперь будем из этого выпутываться?

Она почувствовала удар, хотя до этого спала и не слышала ничего из того, что он говорил. Однако прежние его фразы все-таки застряли в ее голове, и, словно на автомате, она медленно проговорила:

— Я ничего не пила.

Он схватился за голову.

— Таня, Таня! Послушай, я очень прошу тебя, поверь мне, я делаю все, чтобы тебе помочь! Мы достанем лекарства, любые, которые тебе нужны, за любые деньги, если надо — из-за границы. Поверь мне, ты обязательно поправишься! Но только ты должна рассказать врачу правду! Иначе как тебя можно лечить? Возьми себя в руки! Ведь больной тоже должен хотеть выздороветь!

Она все так же с трудом отвернулась к стене.

— Я хочу спать…

Он встал.

— Ты не хочешь напрячься, помочь себе. Почему, Таня? — Он заглянул ей в лицо.

Она уже опять не слышала его, но в голове промелькнула мысль: «Это — Виталий. Он — мой муж. Что такое „муж“? Неважно, но он со мной». И впервые за все эти страшные дни она улыбнулась. Но муж уже не видел этой улыбки. Он вышел из палаты.

Настя

Настино выстиранное одеяло розовым флагом неизвестной, но не поверженной страны лежало на голой сетке кровати, сушилось. Сама Настя, теперь уже свернувшись в клубок, по-прежнему лежала в нижнем ярусе — на матрасе. Глаза ее были открыты — она наблюдала игру света и теней под пыльными прямоугольниками чужих кроватей, и мир представлялся ей таким же скучным, как пол, на котором она лежала. Она считала дни до приезда матери. Мать приедет, наверное, не одна. Вместе с отчимом. Этого труднее перехитрить. Но ничего. Она снова скажет, что все поняла, что будет слушаться, что не будет исчезать по ночам. Вернется в институт, пусть только ее выпишут.

Лязгнул замок, вдалеке открылась дверь, и женские ноги в легких туфлях энергично процокали к ее койке. За туфлями передвигались кроссовки нового врача. Насте было все равно, кто там ходит. Живот еще болел, но уже не так сильно.

— Что это, Настя, ты тут опять устроила? — послышался совсем близко над головой недовольный голос.

Настя состроила скорбную мину. С Альфией Ахадовной лучше не спорить.

— Я же ее вытащил, а она опять под кроватью. — Это уже удивленный молодой врач.

— Уберите одеяло, — приказала Альфия.

Нинель, следовавшая за ней по пятам, с готовностью его свернула.

— Ну-ка, Полежаева, давай-ка вместе с матрасом ложись на кровать. Хохлакова, помоги ей!

Ольга с готовностью вскочила со своей постели. Пружинистая сетка постели колыхнулась, освобожденная от ее грузного тела. Альфия с удивлением увидела, как Сурин сам взялся помогать девчонке. Вытащил и матрас, и подушку, помог лечь. «Если бы он не работал у меня первый день, я бы решила, что он как-то заинтересован в этой истории…»

— Подними платье! — Альфия бочком присела на кровать. Загорелый плоский живот, черные кружевные трусики выглядели заманчиво. — Где загорала-то? — спросила не без зависти Альфия.

— У нас в палисаднике. Во время прогулок. — Настя слегка морщилась, пока Альфия пальпировала ей живот.

— Везет же тебе. Торопиться никуда не надо, на свежем воздухе минимум два часа в день… Повернись-ка на левый бок! — Альфия болтала просто так. Ей нужно было, чтобы Настя отвлеклась и расслабила мышцы.

— Не надо, у меня уже не болит.

Настина голова была повязана все той же маленькой косынкой, облагораживавшей высокий выпуклый лоб. И нежный профиль запрокинутого лица вдруг напомнил Диме Джульетту. Димина мама любила балет, и он смутно помнил их всех, романтических героинь своего детства: Одетту с ватным валиком вокруг головы, злую Одиллию в черной пачке с красным треугольным поясом, нежную Жизель в неожиданно длинной для балерины юбке и, наконец, Джульетту — в маленькой бархатной шапочке, расшитой жемчужинами. Вот эту шапочку и напомнила ему Настина косынка. Сам Дима никогда не смог бы объяснить эту подсознательную игру ассоциаций. Настя тронула его душу; а как, почему — разве это важно?

— Видишь, не болит! — шутливо подняла к Диме лицо Альфия.

— Но как же? Я не мог ошибиться! Давайте я вам сам покажу!

Сурин испытывал одновременно и неловкость, и злость, и недоумение. Альфию поразило его возмущение.

— «Ну, об чем это вы, молодой человек, загораетесь?» — Она процитировала ему одновременно и своего профессора, и писателя Зощенко. Когда ее любимый преподаватель хотел показать, что волнения напрасны, он всегда цитировал великого сатирика. Дима, как подавляющее число молодых современных людей, Зощенко не читал, однако иронические интонации уловил.

— Я об острой хирургической патологии загораюсь, — хмуро и тупо повторил он.

— Ну, опять двадцать пять. Рвота была? — Альфия осматривала Настин язык и, казалось, уже не обращала на Диму внимание.

— Нет! — Настя отрицательно покачала головой.

— А мне она сказала, что была!

Дима беспомощно огляделся по сторонам, как бы желая найти подтверждение своим словам. Все сидели, отвернувшись от него, как нахохлившиеся птицы, и делали вид, что не слушают. Только Оля Хохлакова недвусмысленно подмигивала ему одним глазом.

— Тебя никто не бил? Головой не ударялась? — продолжала расспрашивать Настю Альфия.

— Нет.

Альфия закончила осмотр. Повернулась к Диме.

— У вас еще вопросы будут?

— Нет.

— Тогда пойдемте. — Альфия направилась к выходу, но Дима не пошел за ней. Дождавшись, когда ее стройные ноги скроются за поворотом, он сел к Насте на постель, еще теплую после Альфии. Помолчал немного и тихо спросил:

— Ты что, обманула меня насчет рвоты?

Настя перевела взгляд с потолка на его лицо. При этом тень от ее длинных густых ресниц красиво упала на бледные щеки.

— Я не специально.

— Не специально? А как?

Дима весь подобрался, как сеттер, выследивший утку. Он был готов услышать что угодно и поверить всему. Настя слегка поманила его к себе пальцем.

— Я не хочу здесь лежать. Я не больна. Я ненавижу эту ужасную больницу! Мне кажется, я ненавижу все больнице на свете. Я должна выписаться отсюда. Ты понимаешь?

Он согласно кивнул. Ее слова упали в благодатную почву. Она хочет выписаться! Так это же прекрасно, замечательно, восхитительно! И он просто обязан ей в этом помочь. Только как?

— Давай я все-таки снова посмотрю твой живот. Я не сделаю тебе ничего плохого. Ты мне веришь?

Настя внимательно посмотрела на него и осторожно подняла на животе платье.

Володя

Альфия убедилась, что Сурин за ней не пошел, и это привело ее в ярость. Как он посмел? Хорошенькое начало! Она велит ему идти, а он и в ус не дует! Альфия вся вспыхнула, как весенний мак, отчего ее синие глаза еще больше засверкали, и решила, что высказать все, что она думает по этому поводу, может только одному человеку — ее признанному всей больницей кавалеру и другу Владимиру Михайловичу Бурыкину. Поэтому, еще раз оглянувшись и увидев, что коридор по-прежнему пуст, Альфия, рассерженно стуча каблуками, вышла из своего отделения, поднялась на этаж и напористо нажала на кнопку звонка.

Дверь сразу открылась, будто доктор Картошка стоял за дверью и ждал, когда Альфия о нем вспомнит.

— Как ты узнал, что это я? — Она переступила порог его отделения, как своего собственного.

— Я всегда чувствую, когда ты еще только поднимаешься по лестнице, дорогая.

Альфия прошла в его кабинет, расположенный прямо над ее собственным, и с размаху плюхнулась в широкое кожаное кресло.

— Володя, есть у тебя коньяк?

— Для тебя, Алинька, все что угодно.

Картошка вытащил из шкафчика бутылку хорошего коньяка и с удовольствием плеснул по рюмкам.

— Твое здоровье, родная!

— Боже, как пафосно, — Альфия выпила коньяк залпом. — Нет, Вова, подумай только, ну и молодежь нынче пошла! — Она вытянула длинные ноги, закатила глаза и картинно скривила губы. — Взялся черт знает откуда, я ему еще ставку отдала, и долдонит, как попугай на птичьем рынке: «Я хирург, я хирург! Я психиатрию не знаю, но никого слушать не буду!» Не хочешь — катись отсюда к чертовой матери!

— Алечка, не надо так страшно ругаться. Дай черту отдохнуть, зачем ты его беспокоишь? Твоему личику это не идет. — Доктор Картошка подсел к Альфие на ручку кресла и нежно обнял ее за шею.

— Володя, отстань! Мне сегодня не до нежностей. Из меня просто искры летят, так я зла!

— Ну вот и не надо злиться, дорогая! Скушай лучше конфетку! Или вот яблочко!

— Ничего не хочу! — Она закрыла коробку, чтобы не смотреть на конфеты. — Представляешь, я с этим типом ехала сегодня в автобусе. Ты, наверное, видел.

— Не только видел, но и ревновал. — Володя решил налить себе чаю.

— Так не к чему было! — Альфия вдруг поймала себя на том, что как будто оправдывается. — Ну, пошутила с ним немного, в таком стиле, как я люблю.

— Он не скончался на месте от твоих шуток?

— Даже не подумал! Ну, подпустила я немного этакой сладкой жути, пококетничала минуток пять. Вот и все! Но я никак не ожидала, что Саня присватает этого хирурга ко мне в отделение!

— Подумай сама, к кому же еще наш дорогой Александр Борисович мог направить на учебу молодого специалиста, как не к тебе — нашей единственной умнице и красавице. — Володя говорил, а сам нежными, сильными движениями массировал ей шею. — Но все-таки я не понял, что же такого этот парень сделал?

— Он меня не послушал!

— Да как он смел?!

Альфия жалобно добавила:

— Он гнет свою линию.

— В чем?

— Считает, что у девчонки Полежаевой какая-то хирургическая патология.

— Алечка, хочешь, я убью этого придурка?

— Уймись, Володя! — Альфие все-таки было не до шуток. — Ты сегодня приторен, как эти дурацкие конфеты. — Она резко встала и одернула платье. — Мне пора! Пойду, начищу ему все-таки нюх!

Она направилась к выходу, но вдруг остановилась, обернулась и посмотрела Картошке прямо в глаза:

— На душе как-то неспокойно, Володя! Не понимаю даже, в чем дело. Будто что-то отвратительное должно случиться.

Бурыкин спросил уже серьезно:

— Но ты посмотрела эту больную?

— Конечно.

— И ничего не нашла?

— Абсолютно. Но все равно у меня какое-то тягостное предчувствие, от которого невозможно избавиться…

— Тогда, может, четверть таблеточки? У меня есть французские, — предложил Владимир Михайлович.

— А чем собираешься потчевать?

Альфия взяла с его ладони кусочек блестящей облатки с крошечной таблеткой, желтевшей в воздушном гнезде. Перевернула и прочитала название на обратной стороне.

— Ну уж нет. Лучше обыкновенного пустырника тресну. — Она задумалась, и в памяти ее всплыло нахальное, как ей показалось, лицо непрошеного новичка. — Каков все-таки гусь! Журнал «Психиатрия» ему, видите ли, старье!

— Да плюнь ты на него! — Картошка убрал таблетку назад и смачно прихлебнул чай. — Помается он у тебя месяца три, а потом или сам смоется куда-нибудь, или попросишь Саню его забрать от тебя.

— У меня такое ощущение, что это все как-то не к добру! — Альфия задумалась. — Кстати, а сколько сейчас времени?

Картошка посмотрел на свои дорогие наручные часы.

— Почти четыре.

— Надеюсь, наш больничный хирург никуда не ушел. Я ему сейчас позвоню.

— Мудрое решение. Да и куда он, Алечка, денется с подводной-то лодки? Он же на «Шапочке» ездит. А она уходит в город в пять.

— Отлично. Дай-ка мне список внутренних телефонов. — Альфия быстро набрала номер. — Нет никого! Не отвечают. Может, он где-нибудь в отделениях?

В трубке раздался щелчок. Женский голос недовольно ответил:

— Алле-е!

— Это Левашова. Мне Николая Павловича.

Голос в трубке нисколько не подобрел.

— А его нет!

— Где же он?

— Нет и все. Заболел. Имеет право человек заболеть?

Альфия с недоумением посмотрела на Картошку.

— Имеет, конечно, но как же нам быть? Нам нужна срочная консультация.

— Ничего не знаю! Николай Палыч сказал, что, если что случиться — пускай договариваются и в райбольницу везут. Не умирать же теперь ему самому!

— А что с ним случилось? Что-нибудь тяжелое?

— Тяжелое, нетяжелое! Откуда я знаю! Отпросился человек и ушел. Может, ему зуб надо вырвать!

— Ну да. Самое время, — буркнула Альфия и бросила трубку. — Пойду.

Она послала Картошке воздушный поцелуй и вышла из комнаты.

Дима

А Сурин в это время не мог найти себе места от беспокойства.

От природы он был плохой дипломат, но, к его чести, и не лез в дипломатию. Достаточно уравновешенный и порядочный, Дима дожил до двадцати шести лет без особых страстей и тревог. Он не курил, не увлекался спиртным, не гонялся за девочками. В школе Дима был почти незаметен. Начиная с восьмого класса родители оставляли его одного на много месяцев, уезжая работать в разные, преимущественно жаркие страны, и одноклассники, если бы об этом узнали, попытались бы воспользоваться ситуацией, но Дима не делился с друзьями своими хозяйственными проблемами. Собственно, и друзей-то как таковых у него в школе не было. Он твердо верил, что настоящая жизнь и настоящие друзья ждут его где-то там, впереди. Он наблюдал за ребятами как бы свысока, не испытывая одиночества.

Он знал, что должен учиться. Был уверен, что станет врачом. Это знание пришло к нему как-то само собой, в процессе обычных полных сомнений подростковых размышлений о выборе профессии. Никто в его семье не был серьезно болен, наблюдать было особенно не за кем, но Дима естественным образом пришел к выводу, что именно в профессии врача соединяется возможность проявить разумную власть, ум, смелость и человеколюбие. Слово «милосердие» он даже в мыслях не употреблял — оно вышло из обихода у современных молодых людей. И аполитичный Дима решил, что вся его жизненная политика должна заключаться в том, что он должен стать специалистом самого высокого класса. Он подчеркивал: специалистом, не чиновником. Что чиновник? Лишат его кресла — и он никто. Хороший врач — он и в Африке врач, и в Москве врач.

Первый удар постиг его в виде аллергии. Вторым (Дима пока это не осознавал) стало то, что он внезапно влюбился.

Недаром Булгаков, описывая чувства любовников в «Мастере и Маргарите», употребил выражение «любовь настигла…». Сегодня Дима вдруг ощутил некое странное тяготение к незнакомой девушке. Говорят же, «притягивает как магнитом». Он даже не отдавал себе отчета, как разом, вдруг, изменилось его поведение, изменилось восприятие мира и окружающих. Разве когда-нибудь он мог бы вообразить, что, явившись первый день на работу, тут же подвергнет сомнению высказывания своего прежнего профессора? Этого быть ни за что не могло. И это при том, что хирургией он занимался со второго курса, а в отделение к Альфие явился вообще первый раз. Это был нонсенс! И странность заключалась еще и в том, что в глубине души он осознавал нелепость своего поведения, но все равно продолжал думать по-своему и настаивать на своем.

Еще Диме казалось, что в его необычном поведении виновата Альфия. От нее исходило какое-то напряжение, как в воздухе после грозы. Если по отношению к Насте, кроме искреннего желания помочь и разобраться в ее состоянии, он испытывал сильную потребность произвести впечатление умного и красивого мужчины, то при виде Альфии чувствовал постоянное желание противоречить. Так умные и самолюбивые ученики на уроках хамят молодым учительницам, стремящимся навести в классе порядок.

Сейчас, когда он остался в отделении один, этот дух противоречия утих, разум возобладал — и Дима, снедаемый плохо осознанными чувствами, поплелся читать раздел «Симуляция и аггравация» в учебнике, который ему дала Альфия.

Читал Дима тоже со странным ощущением. Раньше он думал, что хирургия — самая интересная и трудная наука на свете. Сейчас он поразился, как, оказывается, мало он знает и помнит из институтского курса и как на самом деле трудна диагностика состояния больных в психиатрии, даже по-новому зауважал психиатрию и психиатров. Но вместе с тем его не покидала уверенность, что он не ошибся — ни в осмотре, ни в оценке состояния девушки. «Анастасия Полежаева» — когда он произносил про себя это имя, оно казалось ему очень гармоничным. Как нужно действовать дальше? В конце концов, Альфия — его начальница, вся ответственность на ней. Но если он прав… Ах, как бы он хотел, чтобы сюда каким-то чудом переместился бы его прежний завотделением! Он бы показал ему Настю…

Дима оборвал себя. Альфия должна скоро вернуться. Выглядеть дураком перед ней тоже не хотелось. Некоторое время он еще подумал, потом все-таки круто развернулся и пошел к очкастой Сове.

— Пригласите, пожалуйста, в кабинет Полежаеву.

Сова не ответила. Он не понял, выполнит она его просьбу-приказ или нет, но решил подождать.

Минут через десять Сова появилась в дверях кабинета со словами:

— Да не волнуйтесь вы особенно, Дмитрий Ильич! Чего у нас здесь только не бывает! Вон в прошлом году одна больная иголку себе под ноготь загнала. Специально, чтобы ее в хирургию перевели. Отдохнуть от нас, видите ли, захотела. Представляете?

Дима промолчал. Сова обернулась, и за ее спиной Дима увидел Настю. Она стояла бледная, как гипсовая модель для студентов художественных вузов, под глазами у нее четко выделялись темные круги. Разница с летящей девушкой, которую он видел в холле перед обедом, была ошеломительной. Сурин ужаснулся.

Настя прошла и уселась перед ним на стул. Дима выразительно посмотрел на Сову. Та поджала губы и ушла.

— Ведь ты врешь, что у тебя живот не болит! — начал он прямо, когда они остались одни. — Я же вижу, ты сюда еле дошла!

Настя смотрела как бы на него, но в то же время мимо.

— Отвечай, пожалуйста, — мягко сказал он.

— Я не хочу говорить. — Настя отвернулась.

— Почему?

Она искоса на него посмотрела.

— Потому что все, что я здесь скажу, обязательно передадут маме. А она сделает так, чтобы меня здесь продержали как можно дольше. По принципу: «Болит голова — надо лечить голову. Болит живот — надо лечить живот». Все равно что лечить, лишь бы в больнице.

Сурин оторопел. Такого ответа он не ожидал.

— Зачем же твоей маме держать тебя в больнице?

— Она меня ненавидит. Мечтает избавиться от меня, чтобы я не путалась у нее под ногами. Не мешала ее личной жизни. У мамы теперь новый муж и новый ребенок.

Они помолчали, не глядя друг на друга. Дима испытывал неловкость. «Это, наверное, бред». И тут же спросил себя: «Ну, допустим, бред. И что, при этом не может случиться, к примеру, аппендицита?» А чувствительность у этих больных (он только что это прочитал) может быть не такая, как у обычных людей. Кроме того, вдруг то, что говорит эта девушка, вовсе не бред?

Он осторожно переспросил:

— Но ведь живот все-таки болит?

Настя посмотрела на него с вызовом и даже улыбнулась:

— Ни капельки!

И тут же, вдруг согнувшись пополам, замотала головой, закусила губу и боком повалилась на пол со стула. Дима оторопело вскочил. Настя ерзала на животе по вытертому ковру, постеленному возле стола Альфией, чтобы зимой и осенью не мерзли ноги, и бледными длинными ногтями судорожно скребла по пыльному голубоватому ворсу.

«Это истерика», — подумал Дима. Настя затихла, пальцы ее разжались. Он наклонился к девушке и тронул за плечо. Она не двинулась. Тогда он перевернул ее на спину и с ужасом увидел, как глазные яблоки медленно покатились под бледные открытые веки.

— Дождались! — заорал Дима в сторону Совы. — Срочно сюда «острую» аптечку! Шприцы! И Альфию Ахадовну! Срочно!

Он стал нащупывать Настин пульс, сначала на руке, словно не решаясь еще прикоснуться к ее тонкой, нежной шее.

Альфия, от двери отделения услышав его крик, уже сама бежала к кабинету. «Что он там, рожает, что ли?» С другой стороны спешила Сова со склянкой с нашатырем.

— Я же сказал, шприцы!

— Да будет вам, Дмитрий Ильич! — Сова поводила ваткой перед Настиным носом. — Сейчас придет в себя.

Альфия на секунду задержалась на пороге, потом решительно подошла ближе. Черт чем не шутит, может, правда, нужен хирург? Совсем этот молодой сбил ее с толку. С другой стороны, Полежаеву она все-таки уже хорошо изучила. Голову, конечно, на отсечение бы не дала, но все-таки то, что она сейчас демонстрирует, не похоже на болевой приступ.

Дима поднялся с колен, посмотрел на Альфию так, что ей показалось, что он схватит ее за горло.

— А как насчет разорвавшейся маточной трубы? Или лопнувшей кисты?

Альфия подошла еще ближе, заглянула Насте в лицо. В некотором смысле он прав. Все может быть. Гинеколог, конечно, осматривает больных при поступлении, но они могут и соврать, и срок может быть маленький… Лопают тоже черт знает что. Хоть Нинка, конечно, и проверяет передачи, но разве за всеми углядишь? Конечно, проносят неразрешенное, в том числе и из магазина… Только вчера она, Альфия, сама велела отобрать у одной больной целый мешок грязных не жареных семечек. И это, как говорится, еще «семечки»…

Запах нашатыря разлился в воздухе. Девушка застонала. Сурин встал пред ней на колени, осторожно поправил голову.

«Как это трогательно! Ну прямо Ромео и Джульетта! Только Джульетта малость подкачала, больная на всю голову!»

Альфия подошла к своему столу и стала набирать номер секретаря больницы.

— У меня экстренная ситуация. Где Александр Борисович?

Ей что-то ответили, она повторила:

— Уехал на «Шапочке». Отлично. Нашего хирурга тоже нет. Что же мне делать?

— Звоните в местную «Скорую». Договаривайтесь с ними.

Дальше последовала пикировка со «Скорой», которая не знала, какая именно больница подмосковного города принимает московских психиатрических больных. Все это время Дима находился возле Насти. Он поднял ее и усадил в кресло. С неизвестно откуда взявшейся ненавистью он слушал разговор заведующей со «Скорой» и с дежурным врачом районной больницы. «Что б вы все сдохли! Что б сдохли!» — сжав кулаки, про себя бесконечно повторял он.

Наконец, Альфию соединили с заведующим хирургическим отделением.

— Если обеспечите сопровождение специалиста, мы примем под вашу ответственность, — сказал он. — Но только караулить вашу больную будете сами.

— А-а, поняла, — плотоядно улыбнулась Альфия. — Пришлю вам отличного парня. Тоже, между прочим, хирург. В прошлом. Сейчас уже непревзойденный психиатр. Спасибо, что вникли, коллега!

Дима подумал: «За что она хочет меня наказать?» Но размышлять на эту тему ему было некогда. Кто-то уже звонил в дверь. Сова вышла в коридор и оттуда крикнула:

— Наша секретарша перевозку подослала!

Альфия лихорадочно строчила переводной эпикриз.

— Нинель, вперед! Проводишь доктора и Полежаеву до машины.

Она быстро запечатала Настину историю болезни в специальный конверт. Сказала Сурину:

— Историю передашь хирургу лично!

Настя застонала. В ней не осталось ничего ни от благородной романтичной Джульетты, ни от полной надежд молоденькой балерины. Худенькие лопатки торчали вверх, как недоразвитые крылья у задохшегося и ощипанного цыпленка, — но этот цыпленок вдруг стал Сурину дороже всех жар-птиц на свете.

Так, скрюченным комком, Настю и положили на носилки, накрытые не первой свежести простыней — и вся процессия быстрым шагом спустилась по лестнице. Дима первым вышел на улицу, придержал дверь.

Прекрасный летний день терял силу. Сосны горели стволами до самых верхушек, и их высокие, поднятые к небу темно-зеленые макушки легко качались в начинавшей синеть высоте.

Санитары погрузили Настю в машину — старый раздолбанный «уазик».

— Вы за вещами-то своими завтра приедете? — спросила Диму Сова, когда он усаживался рядом с Настей в салон.

— Не знаю. Как получится.

— Ну, я их приберу.

Шофер завел двигатель. Сова уже почти захлопнула дверь.

— Секунду постойте!

Сова с удивлением всунула в салон голову.

— Что все-таки стало с той больной, которая загнала себе в палец иголку?

Нинель оторопело посмотрела на него сквозь свои очки.

— А ничего не стало! Альфия Ахадовна взяла пинцет да иголку и вытащила. Йодом ранку намазала. Все и зажило. А я еще этой дуре наподдавала как следует, чтобы больше не вздумала себя калечить. В общем, удачно съездить!

Сова с силой захлопнула дверь. У Дмитрия Ильича мелькнула мысль, что звук хлопающих дверей теперь будет преследовать его всю жизнь. А у Насти ничего не мелькнуло. Она вдруг спокойно перевернулась на носилках на спину и заснула.

Давыдов

— Садитесь. — Альфия внимательно взглянула на мужчину, вошедшего в кабинет.

— Давыдов. — Виталий протянул Альфие свою визитную карточку.

Заведующая отделением прочитала надпись на карточке, встала и протянула Давыдову руку.

— Вы уже были у жены?

— Был. — По его лицу пробежала еле заметная судорога, которая лучше всяких слов показала Альфие смятение, в котором находился ее собеседник.

— Вы надолго в Москву?

— Как пойдут дела. — Он едва кивнул в сторону двери.

— Вы в отпуске?

— Нет. Совпало так, что меня в Москву вызвали по работе.

Альфия взяла Танину историю болезни, лежавшую отдельно, и стала листать. Ее лицо, загорелое и в этот момент непроницаемое, напомнило Давыдову маску таинственного восточного божка. Или жены Будды.

— Все-таки когда я могу надеяться забрать жену домой?

Длинные серьги слегка качнулись. Альфия подняла на него глаза.

— Хоть сейчас, вашу жену здесь никто не удерживает. Вы могли бы лечиться и в своем городе. Но я должна вас предупредить, что ее состояние все еще достаточно тяжелое. Она нуждается в ежедневном наблюдении.

Он помолчал.

— Все это не укладывается у меня в голове. Знаете, она ведь была совершенно здорова…

Альфия перебила его:

— Еще раз повторяю, насильно вашу жену я здесь не держу.

Давыдов испугался.

— Нет-нет, не подумайте, что я не доверяю вашему мнению, однако…

Альфия сощурила глаза, жестко сказала:

— Однако это болезнь. — И положила историю болезни в папку. — Вам тяжело это осознать, но с этим придется смириться. Ваша жена нуждается в лечении. Может быть, в течение нескольких недель, может быть, месяцев, пока не наступит стойкое улучшение. Тогда ее можно будет выписать. Но когда наступит улучшение — еще большой вопрос.

— Но почему так долго?!

Давыдов рассердился. Женщина перед ним корчила высшую инстанцию. Подумаешь, всезнайка! Лучший врач больницы! И лучшие врачи тоже ошибаются.

— А от чего это зависит?

— Не знаю. От индивидуальных особенностей мозга.

«Она не знает! — подумал Давыдов. — Это называется специалист. А кто тогда знает?»

— Подбор лекарств требует времени, — пояснила Альфия. — Другими словами, на одного больного лекарство может действовать хорошо, а на другого — никак. На третьего — плохо. Как лекарство будет действовать именно на вашу жену, я заранее сказать не могу. Вот пока и все.

Альфия развела руками, как бы показывая, что аудиенция закончена. Она устала. Что с того, что она была в отпуске всего месяц назад? Ее изматывала жара. Состояние матери тоже требовало напряжения. В последнее время у матери проявились новые, пугающие симптомы. До сих пор она думала, что мать страдает ранним склерозом. Расстройства кровообращения мозга и в более молодом возрасте не редки. Забывчивость, невозможность сформулировать мысли, скачущее давление — все это было привычно. Но появившиеся у матери в последнее время страхи, навязчивые разговоры, обжорство, злость — все это очень напрягало Альфию. «Неужели я ошиблась в диагнозе? — думала она. — Клиника развивается своим чередом. Настает время — новые симптомы сменяют старые. Моей вины тут нет. Но боже, кто бы знал, как тяжело лечить родного человека! То, что очень быстро распознаешь у человека постороннего как болезнь, у родственника не оцениваешь как проявление психической симптоматики. Все пытаешься чем-то объяснить, простить, не обратить внимание… И, кроме того, эта мысль тяготила Альфию особенно, если окажется, что мать больна самостоятельным психическим заболеванием, то сможет ли в этом случае она, Альфия, позволить себе родить ребенка? Ребенок! Даже подумать, что твой ребенок может страдать таким страшным заболеванием, невыносимо! Нет, лучше никогда не подвергать риску ни свою, ни его гипотетическую жизнь…»

Давыдова возмутил ее равнодушно-скучающий вид.

— Александр Борисович мне обещал, что лечить мою жену будет лучший врач больницы. — Он еле сдерживался, чтобы не схватить эту косоглазую ведьму за горло. — Но он должен был предупредить меня, что его лучший врач окажется равнодушным человеком, который, видя страдания других людей, даже не возьмет на себя труд толком объяснить, что же все-таки произошло с моей женой. Что у нее за болезнь, откуда она взялась и какой предполагается план лечения?

Альфия поставила локти на стол, сцепила у рта кисти замком и, не перебивая, выслушала его длинную тираду. Давыдов ожидал в ответ взрыва, крика возмущения, негодования, гнева, но он никак не думал, что эта красивая женщина со скучающим видом тихо проговорит:

— Ну что вы пристали ко мне, как идиот! Ведь, судя по вашей карточке, — она швырнула его визитку на стол перед ним, — вы же сами занимаетесь проблемами мозга. Неужели вы не понимаете, насколько далеко зашло расстройство психики у вашей жены? — Она будто что-то вспомнила и криво усмехнулась. — У нее же, к счастью или к несчастью, не хирургическая патология! И в психиатрии нельзя каким-то чудом исправить болезнь за два-три дня. — Она подумала и добавила: — И я уверена, что пока никто не сможет. Точный диагноз я вам тоже не озвучу — у меня мало данных. Знаю сейчас я только одно: у вашей жены психическое заболевание, которое, повторюсь, требует длительного лечения и потом, возможно, наблюдения в течение минимум нескольких лет.

Давыдов взбеленился. Как она посмела его обозвать? Его, почти директора целого института! И разговаривать с ним в таком высокомерном тоне?

— Вы бездушная, невоспитанная дрянь, — прочеканил он. — И я не хочу, чтобы вы лечили мою жену.

На лице Альфии появилась презрительная гримаса.

— Да ради бога! Я не единственный в Москве психиатр.

Она встала со своего места, давая Давыдову понять, что разговор окончен, и подошла к полке, где стоял корм для рыб. У ее рыбок был очень неравномерный рацион. Когда Альфия сердилась или была озабочена чем-то, как сегодня, она кормила рыбок по несколько раз в день, каждый раз забывая, что уже это сделала. Они бы умерли от переедания, но в периоды кратковременного спокойствия Альфия забывала их покормить — и рыбки растрачивали нагулянный жирок.

Давыдов, выходя, шваркнул дверью так, что дрогнула стена Алиного кабинета. В душе его кипели гнев, разочарование и отчаяние. «Как она смела смотреть на меня с таким превосходством!» Он готов был растерзать наглую врачиху, хотел стереть в порошок все зачуханное отделение, но податься ему было некуда, и это единственное соображение удерживало его от решительных действий.

Входная дверь была закрыта.

— Да выпустите же меня из вашего бардака! — В отчаянии заорал он, изо всех сил колошматя в створки, как в адовы врата.

— Потише стучите! Сейчас иду! — Сова, как всегда, возникла, будто из воздуха. — Что за нетерпение? Всех больных переполошите!

— Да пропадите вы все пропадом!

Сова стояла с ключом наготове и поверх очков молча смотрела на ругавшегося посетителя.

— Пойду-ка спрошу, стоит ли вас еще выпускать. Может, лучше санитаров вызвать? Или милицию? — Она направилась в глубь коридора.

Виталий уже не владел собой. Он столкнулся с бюрократической медицинской машиной впервые в жизни и, как все нормальные люди, теперь испытывал смятение, ужас, гнев. Его обычно спокойное лицо вдруг стало багровым от самой шеи. Волосы, всегда аккуратно завязанные хвостом, теперь разметались по плечам — лопнула тонкая резинка. Светлый пиджак съехал с плеча, а модный галстук болтался наперекосяк.

— Я вас тут всех в порошок сотру! — Давыдов воздел руку и угрожающе затряс кулаком.

Нинель уже заглядывала в кабинет заведующей.

— Альфия Ахадовна! Что мне делать с этим крикуном?

— Валерьянки налей, — послышалось из-за двери.

— Позвольте-ка, я сам у нее спрошу!

Напряжение всей последней недели и гнев требовали выхода. Виталий развернулся и в три прыжка бросился к кабинету. Вслед раздался оглушительный свист. Это бдительная Нинель предупреждала об опасности. Виталию было уже все равно. Пусть хоть убьют, но он скажет все, что о них думает.

Он в ярости распахнул незакрытую дверь, ворвался в кабинет и вдруг остановился. Альфия сидела за своим столом в той же позе, в которой он ее оставил. Женщина смотрела на него печально и устало, и в ее взгляде Давыдов прочитал такую горечь и такую безысходность, что все слова, готовые сорваться с его языка, вдруг сами собой улетучились. Он стоял и не знал, что сказать.

В полном молчании Альфия стряхнула невидимую пылинку с поверхности стола и прикусила ноготь указательного пальца. Отодрала невидимую заусеницу, сплюнула, чуть пожевала губами. Наконец, спросила:

— Вы вот сейчас в равнодушии меня упрекали. А сами вы — душевный человек?

Виталий подумал секунду и гордо сказал:

— Думаю, что да.

Альфия взглянула на него со скрытой насмешкой.

— А мне показалось, что нет.

Он спросил:

— Это еще почему?

Она слегка потерла кончик носа.

— А потому что спрашивали вы меня, конечно, о жене, но ведь по сути вас интересовали два сугубо личных момента: первый — как могли вы сами, такой замечательный ученый, проглядеть ее заболевание, и второй — вас очень интересует вопрос времени — когда вы сможете приступить к вашим делам.

— Неправда! — в запале сразу ответил Виталий. Она не стала его убеждать в своей правоте, и, будучи по природе человеком объективным, Виталий не мог не поправиться: — Частично неправда!

Альфия грустно усмехнулась:

— Значит, частично все-таки правда?

Он подумал и сознался:

— Тут такие обстоятельства, что не думать о делах я не вправе.

— У всех обстоятельства, — вздохнула она. — А жизнь одна…

Она еще помолчала, думая о себе, а потом, слегка скривившись, спросила:

— Но все-таки, как же могло так получиться, что вы не замечали перемен в жене?

— Можно я сяду? — вдруг попросил он.

— Садитесь, конечно.

Она, наоборот, встала, подошла к окну и посмотрела сквозь шторы на улицу. В отделения возвращались больные — заканчивался час вечерней прогулки, и те, кому разрешалось выходить, спешили назад. Таких больных со свободным режимом было немного, остальные гуляли в огороженных садиках возле отделений. Такие садики, вернее палисадники, имелись и возле их корпуса. Для женщин из семнадцатого отделения — с внутренней стороны двора, а для мужчин Володиного, шестнадцатого, отделения — с наружной. Такое разделение было сделано специально. Во-первых, чтобы больные не смешивались между собой, а во-вторых, у мужчин (все доктора это отмечали) отмечалась большая тяга к садоводству, чем у женщин. Если женщины просто сбивались в кучки и постоянно болтали, то представители сильного пола проявляли настоящие чудеса изобретательности и дизайнерского искусства. Возле некоторых отделений были даже устроены прудики, обсаженные специальными растениями; ухоженные кусты роз вились по перголам, а красиво выстриженные деревца напоминали о французских регулярных парках. Различные комиссии и делегации, приезжавшие в больницу, всегда восхищались чудесами садово-паркового искусства, и это обстоятельство главный врач Преображенов умело использовал. Во время экскурсий по территории больницы он всегда приводил комиссии посмотреть такие садики. Казалось, вместе с гостями он наслаждался произведенным эффектом — и те, сами не понимая как, соглашались помочь больнице. Вот и теперь Альфия увидела, как пара больных с лопатами наперевес под руководством Володи Бурыкина направилась от их корпуса куда-то вдоль боковой дорожки.

— А знаете, — не глядя на нее, заметил Давыдов (он как-то обмяк после этой недавней вспышки гнева), — я ведь теперь только понял, что действительно многого не замечал. Ведь мы с женой даже не смотрели друг на друга в последнее время! Жили вместе, работали вместе, спали вместе, но совершенно не замечали друг друга… — Он потер себе лоб. — Думаете, ужасно? — Он помолчал. — Конечно, ужасно. Всю жизнь проработали в одном институте. Занимались одними проблемами. И практически не обращали друг на друга внимания.

— Как это так? — не поняла Альфия.

— А очень просто. Представьте: обычное утро. Я в ванной. Щеки в мыле. Во рту зубная паста. Жена спрашивает из кухни: «Ты будешь чай или кофе?» Мне все равно. Можно чай. Можно кофе. Можно кефир. Я выпиваю кофе — она уже в спальне. Причесывается. Спросите меня, в чем она ушла на работу? В синей кофточке или в красной? А я не видел, когда мы выходили, она была в плаще. Или в шубе. Или в костюме. «Ты закроешь дверь?» Это она уже от лифта. «Закрою. А ты куда?» — «Забегу в магазин. Куплю что-нибудь поесть на вечер и на работу». И ее уже нет. Или нет меня. «Ты куда?» — «В автосервис. Надо поменять колеса на зимние. Или на летние. Или заехать к маме. Или купить новый пиджак». — «Разве старый уже не хорош?» — «Его покупали три года назад». — «Встретимся вечером?» — «Как всегда». — «Тебя подождать?» — «Наверное, не стоит. Я днем уеду в строительную организацию насчет ремонта крыши. В четвертой лаборатории с потолка каплет». — «Тогда созвонимся днем?» — «Отлично. Я тебе позвоню». Вот такая была у нас жизнь.

— Но ведь вы говорили, что у вас было на редкость тесное сотрудничество в работе?

— Ну да. Говорил. Мы общались по телефону.

Альфия посмотрела на него недоверчиво.

— А вечером? Ну, вы же встречались вечером?

— А что вечером? — пожал он плечами. — Всегда одно и то же. «Устала?» — «Устала». Я тоже устал. «Спокойной ночи?» — «Спокойной ночи». А вы говорите, заметил ли я? Да если бы меня спросили в милиции, как выглядит моя жена, я не смог бы толком рассказать. Я только вижу, что сейчас она выглядит не так, как раньше.

Альфия сказала:

— Ужасно.

И тут же смутилась: как это могло у нее вырваться? Ведь она же никому не вправе давать оценки. Он рассказывает, она слушает. И не из любопытства. Исключительно для работы.

Он снисходительно усмехнулся.

— Вы сказали: «Ужасно»?

Ей некуда было отступать. Она лишь пожала плечами.

— Это лишь мое личное мнение. Вас оно никак не должно касаться.

— Извините, вы замужем?

Альфия помялась.

— Нет.

— И наверное, не были. Иначе бы не спрашивали.

Альфия нахмурилась. Строго посмотрела на него исподлобья.

— Не обижайтесь. Просто вам не понять. Вам кажется ужасной такая жизнь. А на самом деле ничего ужасного. И необычного. Так живут тысячи людей. И даже гораздо хуже. Мы с женой не обманывали друг друга. Другие — обманывают. Врут прямо в глаза и считают, что в этом есть сермяжная правда.

Альфия обозлилась.

— Вы бы еще поставили себе в заслугу, что никого не убили.

— А я никого и не убивал! — Давыдов не понял ее сарказма.

— Ну да. Не обжирайся, не прелюбодействуй, не убивай. Что там еще осталось? Не укради? Умерь гордыню? Вот с этим последним у вас явно нелады.

— Что вы имеете в виду? — Он был несколько обескуражен.

Она подошла и села прямо напротив него, закинула ногу. Прищурила глаза.

— Естественно, вы не понимаете. Поэтому и не можете рассказать о жене. Я слушаю вас уже битый час. И что я слышу? Вы хоть минуту рассказывали о ней? Нет, вы говорили мне о ваших отношениях, вы оправдывались, но вы ни слова не сказали о том, какая была ваша жена. Да, она заболела, но ведь не умерла. Она есть и еще будет. И у нее будут проблемы, ее надо будет лечить, ухаживать за ней. И это при том, что никто не может гарантировать результат.

Он помолчал.

— Вы что, думаете, я не справлюсь?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Другие в основном справляются. Некоторые — нет. Но это зависит не только от вас.

— А еще от чего?

— От течения болезни.

Он помолчал, и Альфия увидела, как ресницы его увлажнились. Он вытер их платком.

— Я до сих пор не верю, что она больна.

Альфия снова встала. Пересела за свой стол.

— Вам нужно идти. Уже поздно.

Он спохватился.

— А вы? Вы что, дежурите?

Она ответила:

— Нет. Но на электричку идти не хочется. Больничный автобус ушел. Придется остаться.

Он предложил:

— Я еду в город. Давайте я вас довезу.

Она заколебалась. Ей хотелось домой. Принять ванну, намазать кремом лицо. И выспаться, наконец. А утром опять вскочить в шесть часов, чтобы не опоздать на работу. Но ездить на машине с незнакомыми людьми она не любила. «Умереть не умрешь, а покалечиться можно сильно. Кто тогда будет кормить меня, да еще и мать?»

Каким-то образом он понял ее страх.

— Не бойтесь, я поеду не быстро.

Она подумала: «Снова спать в кабинете на кушетке? Не высплюсь и завтра буду плохо выглядеть. Нет, лучше ехать домой».

— Вы еще пойдете к жене?

— Да. Зайду попрощаться. — Он помолчал. — И заодно посмотрю внимательно, как она выглядит.

И в этой фразе Давыдова Альфия услышала оттенок предательства по отношению к жене. Потому что сказана она была в качестве легкого комплимента, этакого кокетства, намекающего на их разговор.

Ей стало неприятно.

— Пожалуй, я лучше останусь здесь.

Он почему-то опешил.

— Ну, как хотите.

— Спасибо за предложение. До свидания. Вы завтра появитесь?

Он помолчал.

— Мне очень неприятно оставлять жену, но завтра я должен быть на приеме у министра. Приеду послезавтра.

Альфие опять не понравилось выражение его лица. Уж слишком оно показалось ей значительным.

Дима

— Как же тебя зовут, девочка? Настя? Давай, ложись-ка на спину, — пожилая докторша пыталась понять, зачем эту больную к ним привезли. Температуры нет, анализы почти в норме. — Так больно? А так? Вот здесь я трогаю. Не болит? Нигде не болит?

Настя лежала вполне спокойно и улыбалась. Ее серые блестящие глаза безмятежно рассматривали потолок. Ни малейших признаков боли или дискомфорта.

Врач стала внимательно читать переводной эпикриз. Жалобы на острую боль, рвоту, потерю сознания… Где это все? Может, они больных перепутали?

— Как твоя фамилия, девочка?

— Полежаева.

Врач сверила данные. Все вроде сходится. Но она не нашла ни единого симптома, который подтверждал бы необходимость госпитализации в хирургическое отделение, и уж тем более операции.

Доктор еще раз пробежала глазами эпикриз. «Находится на лечении в 17-м отделении психиатрической больницы по поводу…» Диагноз зашифрован. Психиатры не пишут диагнозы в историях болезни. Она испытала сочувствие к больной. «Такая молодая, хорошенькая… Пути господни неисповедимы. Может, все-таки просто какая-нибудь депрессия на фоне несчастной любви?»

Она задумалась. Гинекологу надо обязательно показать. Но это уже утром. Доктор знала: сейчас в гинекологии было жарко — женщина с кровотечением и сложные роды.

— Ладно, Настя. Давай-ка спи до утра.

Утром придет заведующий, снова сделают анализы, осмотрит гинеколог — может, что-то и прояснится.

— А куда вы меня положите? — нежно прошелестела Настя.

— Будешь спать пока на кушетке, возле сестринского поста. Места в палате сейчас у нас нет. Если что — зови медсестру.

— Хорошо, как скажете.

Дмитрий сидел в коридоре возле ординаторской и с тоской оглядывал отделение. Боже, какая дремучесть! Крашеные стены, старые кушетки, двери, когда-то белые, выглядели убого, по-сиротски. И вместе с тем он чувствовал острую неудовлетворенность. Впервые в жизни доктор Сурин сидел на скамье запасных, когда другие играли ответственный матч. Сидеть и ждать — вот была теперь его участь.

Вот медсестра в темно-зеленом халате быстро прошла мимо него, обдав таким знакомым запахом операционной. У Димы защипало в глазах.

«Что это со мной? Неужели я плачу? Какой я стал чувствительный за один день!» — он попытался посмеяться над собой. Однако вдруг неожиданно запершило в горле, и он закашлялся. Сначала не сильно — будто просто поперхнулся, — а потом сильнее, сильнее… Он задержал дыхание — кашель не останавливался. В груди словно образовалась мокрая губка — она мешала пройти воздуху. Он не смог вдохнуть — кашлевые толчки тотчас выбрасывали воздух наружу. Дима почувствовал: задыхается. Постовая медсестра стала коситься на него со своего места. Он встал, подошел к ней.

— Можно водички?

Зубы его стучали о край стакана. И тут Дима вспомнил: врач советовал всегда носить с собой таблетку быстродействующего лекарства. Пошарил в кармане — таблетка была. Пальцем продавил серебряную фольгу, опрокинул таблетку в горло, запил. Немного воды выплеснулось на рубашку. Он отдал сестре стакан, попытался улыбнуться и подошел к окну, отворил створку. Сестра умчалась куда-то, он остался один.

«Я что теперь, инвалид?» — подумал он о себе и ощутил вязкий, липкий страх.

— Это вы здесь из психбольницы? — раздался вдруг за его спиной немолодой уже голос.

Он обернулся: пожилая докторша стояла в коридоре возле поста, Настя выглядывала из-за ее спины.

— Вот твоя кушетка.

Доктор властно указала Насте ее место. Настя робко подошла и села. И вдруг Дима подумал, что он и эта девушка — друзья по несчастью. Беда свалилась на них обоих, оба в равной степени одиноки. Украдкой, правда, шевельнулась оправдывающая его родителей мысль: уж они-то никаким образом не способствовали его теперешнему положению, они просто всегда были далеко. Вот и сейчас работают за рубежом и даже не знают о его болезни. Вдруг в сознании отчетливо прозвучало: «Разве это правильно — взваливать на четырнадцатилетнего подростка полную ответственность за его жизнь?»

— Пойдемте поговорим. — Доктор пригласила Сурина в кабинет.

Дима последовал за ней и по дороге с облегчением отметил, что кашель его стал прекращаться.

— Вашу больную мы оставляем, а вам ночевать негде, свободных мест нет, — сказала хирург, когда они вошли в ординаторскую.

— Как вы находите ее состояние?

Доктор задумчиво провела пальцами по лбу.

— Пока ничего экстренного нет. Полежит до утра — там будет видно.

Дима почувствовал разочарование.

— Знаете, когда я ее смотрел, — он посмотрел на свои часы, — около двух часов назад, у нее были положительные симптомы…

Доктор выслушала его внимательно. У нее сложилось совсем другое мнение о больной, но за свою жизнь и работу она повидала всякое…

— Ну вот я и говорю: нужно подождать. Полежит, посмотрим… — Она ободряюще улыбнулась Сурину. Симпатичный парень, заботится о больных — нечасто теперь встречаются такие доктора.

— Вы поезжайте, доктор, домой. Что вы здесь будете делать? В ординаторской у меня кушетка одна… — Она повела рукой, и Дима подумал, что ночевать в больничном коридоре действительно неразумно. Хотя ему очень не хотелось оставлять Настю одну. — Я буду проверять ее состояние, часа через два-три подойду, посмотрю. А так — медсестра на посту. Оставьте телефон — если что, мы вас вызовем.

— Хорошо, я сейчас подойду к больной и решу, что мне делать.

— Вот и отлично! — Хирург занялась своими делами.

Дима вышел из ординаторской в коридор и пошел к Насте. Перемена обстановки подействовала на нее прекрасно. Личико опять выглядело загорелым, губы порозовели.

«Наверное, действительно, ошибся. Хотя не понимаю, как это могло произойти».

Он взял Настю за руку. Она приоткрыла сонные глаза.

— Ты спишь?

Губы ее тронула легкая улыбка.

— Мне хорошо. Я сейчас буду спать.

— Ничего не болит?

Она качнула отрицательно головой. Ему захотелось поцеловать ее, такую он вдруг испытал нежность.

— Ну, спи. Все будет хорошо.

Постовая сестра вернулась и стала писать что-то в толстой тетрадке.

— Вы присмотрите за ней? — Дима тихонько кивнул в сторону Насти. Сестра не подняла головы от своего занятия.

— Это за психической, что ли? Да что с ней сделается? У нас тут была одна в прошлом году — здоровее меня. С перитонитом лежала, а лопала все подряд!

— А перитонит отчего развился? — осторожно спросил Дима.

— Не помню уже. Заворот кишки был, кажется.

Дима постоял еще некоторое время в холле, посидел на скамейке, подумал.

Настя спала. Медсестра по-прежнему сидела на своем посту, сняв свой колпак. Уютный свет ночной лампы освещал русую макушку. Стемнело. Все больные расползлись по своим палатам. Наступала ночь. Дима вдруг почувствовал, что очень устал. Такой сегодня выпал ему неожиданно длинный день. Он опять посмотрел на часы. Ехать в Москву было бесполезно. Он даже не знал расписания электричек. В кармане джинсов лежал ключ от комнаты в общежитии. Дима решил съездить туда и вернуться.

— А как добраться до поселка? — Он подсел к медсестре и назвал официальное название населенного пункта, где располагалась психиатрическая больница.

— Маршрутки ходят до двенадцати и с шести утра.

Он подумал, что надо купить что-нибудь поесть. За целый день он только несколько раз пил с Альфией чай.

— А магазин здесь где-нибудь есть?

— На остановке. Маленький, но круглосуточный.

Он снова ощупал ключ. Уже много лет он был почти безраздельным хозяином московской квартиры — родители приезжали и уезжали снова. Но все-таки собственное жилье — это нечто особенное. Оно дает упоительное чувство свободы и независимости. Ты добился хотя бы небольшого, но собственного пристанища, в котором ты — безраздельный хозяин. Диме захотелось скорее посмотреть свою комнату. И его посетила еще одна мысль. Он подумал, что, может быть, очень скоро приведет посмотреть эту комнату Настю. Он улыбнулся, еще раз взглянул на свою подопечную и, решив, что расстается с ней ненадолго, вышел из отделения.

На первом этаже общежития гордо восседал комендант дядя Паша, он же охранник, ключник и кастелянша в одном лице.

— Вы кто будете, молодой человек? — спросил он, изучающе оглядев Диму поверх спущенных на кончик носа очков.

— Я новый доктор.

— Фамилия?

— Сурин. — Дима показал ключ охраннику.

— А ордер на вселение где? — Дядя Паша бдительно выполнял свой долг.

— В отделении остался, — вспомнил Дима.

Действительно ордер он оставил в своем рюкзаке в папке с документами и вспомнил об этом только теперь. Из небольшого пакета, который он держал в руках, доносился аппетитный запах белого хлеба и краковской колбасы.

Неужели не пустит? Диме вдруг, даже больше, чем есть, захотелось спать.

— Сейчас проверим.

Охранник, не торопясь, открыл широкую тетрадь в дерматиновом переплете, и его толстый указательный палец стал медленно продвигаться вдоль длинного столбца с фамилиями.

«Ни фига не везет. Поеду назад», — уже решил Дима. Палец остановился.

— Есть такой. Сурин. Дмитрий Ильич. Из семнадцатого отделения. Паспорт с собой?

К счастью, паспорт лежал в нагрудном кармане.

— Откуда приехали, Дмитрий Ильич? — Дядя Паша был большой любитель поговорить. — Работать или на короткий срок, на учебу?

— Работать.

— А-а-а. Хорошо. У меня вот давление все время прыгает… Распишитесь вот тут. — Дядя Паша пододвинул Диме журнал. — Значит, если чай нужен, соль, сигареты или спички — оставьте заказ. Я в ночной магазин сбегаю. Здесь недалеко. Обслужу быстро, по первому разряду. За небольшую копеечку, как известно.

«Значит, и сюда ветер частного предпринимательства докатился, надо будет принять к сведению», — несмотря на усталость, усмехнулся Сурин.

— Так сбегать? Может, за бутылочкой?

— Спасибо. Я спать буду.

— Ну, в следующий раз. А вещи-то ваши где?

— В отделении остались.

— Я бы мог донести.

Дима поднялся на третий этаж. Он ожидал увидеть что-то вроде длинного коридора с тусклыми лампочками, потеками на стенах и жуткой кухней с бельевыми веревками под потолком. Веревки действительно присутствовали, но во дворе, перед входом в подъезд. А общежитием оказался один отсек современного восьмиэтажного дома. Квартиры — двух— и трехкомнатные — имели общие кухни и туалеты, а комнаты принадлежали разным хозяевам.

Он сличил номер квартиры на бирке ключа и двери. Кажется, здесь. Провернул ключ в замке. В темноте нащупал на стене выключатель и зажег свет.

Низкая деревянная кровать была аккуратно застелена. На письменном столе стояла настольная лампа-колпак с голубым абажуром. Дима нажал на кнопку. На светло-коричневом шпоне высветилась выцарапанная надпись: «Оренбург. 2006 год». Выдвинул ящик стола — в нем валялся чей-то отксерокопированный реферат. «Малопрогредиентная шизофрения и пограничные состояния». Он полистал страницы и ничего не понял. «Наверное, тут селят врачей, приехавших повышать квалификацию», — подумал он и огорчился, что ему пока повышать нечего. «С другой стороны, психиатры не могут оперировать язву желудка», — эта мысль его немного успокоила.

Он снял рубашку, джинсы и отправился в душ. Задвижка была сломана. Он подергал дверь соседней комнаты. Она была заперта. «Да пусть подглядывают, кто хочет», — решил он и отвернул кран с горячей водой. «Наверное, нет ее. Выключили на лето». Но вода прекрасно потекла, и Дима с наслаждением постоял под обжигающими струями минут десять. Потом почувствовал, что хочет есть. Он отломил по куску колбасы и хлеба и с закрытыми глазами сжевал их, запив купленной по дороге бутылкой пива. Сам не заметив как, он повалился на подушку. «Я подремлю полчаса и встану, поеду в больницу», — подумал он.

Перед глазами вдруг началось мельтешение. Вот главный врач смотрит его документы, вот станция метро, возле которой он сел в автобус… Дима стал погружаться в вязкое тепло сна. «Нужно ехать… Конечно. Но только на чем? Сейчас ведь ночь. На автобусе… Какое странное название — „Красная Шапочка“. Но ведь она ходит только в Москву?» Что это с ним? Снится ему это или было на самом деле?

…Места в салоне все оказались заняты. Дима посмотрел вдоль прохода: по обеим сторонам сидели какие-то обыкновенные, невзрачные люди. На переднем сиденье оживленно болтали о чем-то доктор Дыня и доктор Картошка. Красивая дама, чьи волнистые черные волосы были приглажены на прямой пробор, будто блестящие птичьи крылья, оценивающе глянула на него со своего сиденья у окна в середине автобуса и тут же отвернулась. Во сне он узнал Альфию. Он нерешительно тронулся вперед. Кресло рядом с ней, единственное во всем салоне, оказалось свободным. «Если нельзя будет сесть — постою где-нибудь сзади». Он поравнялся со свободным сиденьем, мгновение помедлил и двинулся дальше. Вдруг дама резко выбросила в его сторону палец и повелительно сказала: «Садитесь!» Он пробормотал что-то извинительно-благодарственное и неловко сел.

— Вещи логичнее поставить под сиденье. — Дама высокомерно взглянула на его простую трикотажную рубашку, на тяжеловатые для такой жары джинсы.

— Не беспокойтесь. Они мне не мешают.

— Мне будут мешать. Разговаривать будет неудобно.

— А мы будем разговаривать? — попытался он пошутить.

— Может быть, если мне с вами не будет скучно, — сухо пообещала дама и решительно поймала взглядом его зрачки.

Автобус вырулил на широкий проспект. За окном мелькали кварталы новостроек, торговые центры, газоны, дорожные развязки. Пассажиры переговаривались друг с другом, чему-то смеялись, кто-то через проход показывал фотографии. Его соседка вначале прислушивалась к разноголосому гомону с еле заметной презрительной гримасой, потом вдруг болезненно поморщилась, будто все эти разговоры вызвали у нее страшную боль, и в изнеможении откинула голову на серый льняной подголовник. Он подождал некоторое время. Дама вытянулась на сиденье и прикрыла глаза.

Автобус уверенно двигался к МКАД. Краешек пластиковой обертки портрета доктора Фрейда под дуновением теплого ветра отклеился от стекла и мелко дрожал в потоке воздуха, как нежданно попавшаяся в плен муха.

Дима украдкой косился на соседку. На ее загорелом гладком лице не дрожал ни один мускул, только длинные блестящие серьги слегка покачивались в такт потряхиваниям автобуса. Дама, казалось, спала. Дима почему-то почувствовал себя оскорбленным. «Зачем же обещала, что будем разговаривать?» Все вокруг утихли — видимо, тоже решили вздремнуть.

В автобусе стало жарко. Сквозь светлые занавески яростно жгло летнее солнце. Урчание двигателя будто отодвинулось далеко.

— Имейте в виду: «Красная Шапочка» уходит ровно в восемь! — услышал он вдруг возле своей щеки.

Дима вздрогнул. Около его лица близко-близко синели странные раскосые глаза незнакомки и внимательно его рассматривали, обследовали каждую черточку. Его волной накрыл аромат духов. Дима почувствовал возбуждение, которое показалось неприятным — с ним играли. Он нахмурился и промолчал.

Незнакомка отодвинулась, усмехнулась. Ее розовые блестящие губы приоткрылись, обнажив ровные зубы:

— Запомните! Опаздывать нельзя!

Красивое лицо вдруг сделалось равнодушным. Дама отвернулось к окну. «Сумасшедший дом», — с раздражением подумал Дмитрий. Он ждал продолжения, но дама больше не сказала Диме ни слова.

Автобус уже ехал за городом. Строительные рынки, придорожные кафе, подмосковные городки, раскрашенные бензоколонки — все сменяло друг друга в солнечной дымке.

Потом «Красная Шапочка» замедлила ход и свернула. Теперь за окнами мелькали березовые рощицы и дачные участки. Понеслись пригорки да взгорки. Нарядный поселок кирпичных коттеджей сменился типовыми панельными пятиэтажками. Наконец показались заброшенная колхозная ферма и маленький пруд, двухэтажная школа, крохотный детский сад. За ними появилась длинная аллея ярко-зеленых лиственниц, а дальше — сосновый бор, красная кирпичная церковь с высокой облупившейся колокольней…

Вот автобус въехал в открытые чугунные решетчатые ворота. Около тридцати легковых машин уже припарковались на площадке. «Красная Шапочка» сделала разворот посреди довольно большой заасфальтированной площади и остановилась у голубой деревянной будочки-остановки. Люди неторопливо стали вставать со своих мест. Дама провела рукой по своему лицу, будто сняла паутину, и, подавив зевок, взяла с колен сумку.

Дима, нарочно не взглянув на нее, потянулся за всеми к выходу. Еще из автобусного окна он увидел столб со стрелочками указателей и отметил одну, с надписью «Административный корпус». Выскочил из автобуса и, не оглядываясь, пошел в указанном направлении.

Главного врача он удачно застал в кабинете.

Настя

Как замечательно бродить ночью по летнему саду! Пусть днем этот сад представляет собой скопище пыльных кустов обычной сирени, колючей акации и недозрелого боярышника — ночью он полон ароматов, таинственных шорохов, ласковых светляков. Покрытые пыльцой, как серебристой шерстью, ночные бабочки со стуком бьются в желтое окно ординаторской, где сидит за столом противная старая тетка в белом халате, прихлебывает из кружки и что-то быстро-быстро пишет. Их жирные тела оставляют на стекле тусклые пятна-следы.

Настя шла, продираясь сквозь кусты, в обход больницы. Ага, вот с этой стороны растет жасмин. Во тьме виднелось только белое облако, но Настя знает, что это он тревожит запахом всю округу. Даже запах йода и застарелой мочи на вывешенных на просушку матрасах из урологического отделения кажется не так отвратителен, когда перебивается его ароматом.

Такой же огромный куст рос возле дома у них на даче, когда Настя была еще маленькой. Дача была отцовская, небольшая. Зимой отец учил ее ходить на лыжах, а потом они втроем с матерью варили на даче пельмени из пачки. Было холодно, и у Насти после лыж часто поднималась температура. Летом она рвала смородину прямо с кустов, до сих пор, кажется, чувствует терпкий вкус недозрелых ягод. Недалеко от дачи был лес. В июле в доме пахло малиновым вареньем, а в августе — грибами.

Настя не скучала о том времени. Мать все время ругалась с отцом, плакала, в чем-то его обвиняла. Когда Настя уже училась в школе, мать окончательно разошлась с мужем и вместо дачи оставила дочь на все лето в квартире. Тому, что мать стала работать целыми днями, Настя не огорчилась. Она очень любила бывать дома одна. Правда, мать вечерами орала, что Настя — лентяйка, ничего не делает — не убирает в комнате, не моет посуду, не стирает свои вещи — а что их стирать, если мать все равно все заталкивает разом в стиральную машинку? Но орала-то она всего час или два, а весь день перед этим Настя была свободна — делала что хотела, жила как хотела.

Еще мать ругалась, что Настя не учит уроки, не ходит в школу. Но вот ответьте: зачем их учить, если все равно она забывает все, что написано в учебниках? Особенно по физике и по химии. Эти предметы вообще мало кому даются. Да в жизни ничего из этого не нужно. В жизни все куплено. И если есть деньги, то будет и институт, и красивая одежда, и дом, и машина. Но только Насте-то все равно ничего не светило. Денег, что зарабатывала мать, хватало только на еду да на репетитора по математике, которого к Насте приставили. А зачем было приставлять? Все равно она только делала вид, что занималась. Уж этот бедный репетитор всю голову сломал, как только ей задачки не объяснял — Настя его даже и не слушала.

А потом мать неожиданно вышла замуж. Настя и не ожидала, что мать еще на что-то годится. Жить стало тяжелее. Отчим увез мать то ли в Чехию, то ли в Польшу, где у него, как он говорил, был какой-то небольшой бизнес. Настю определили в институт. Чтобы не скучала, приставили к ней шофера и няньку — готовить обед. На фиг ей нужен этот обед? Она и вообще-то часто не ела. Только, оказалось, ей нужно что-нибудь выпить. Спиртное. Настя даже сама не понимала, когда приучилась к такому распорядку, но это ей здорово помогало. Снимало все вопросы — что с нее возьмешь?

В последнее время Настя стала ходить на бульвар. Там ребята собирались прикольные. Такого нарасскажут — ни в одном учебнике не написано. Еще она любила фантастику. Часто думала: что бы она стала делать, если бы пришлось оказаться там, в другом мире… Как бы она разговаривала, что ела?

Ох, какая яркая луна выкатилась на небо! Даже звезд не видно. Звезды видно, только если лечь на землю и с боков загородить лицо листьями лопуха. Мать несколько раз показывала ей Большую Медведицу, но Настя не понимала: откуда у нее ковш? И что такое ковш, если на небе медведица? Поэтому, наверное, и запомнить не могла. Интересно, есть ли на небе люди? Вообще-то, Настя не любила людей. Все время куда-то лезут, чего-то хотят. Неужели не могут просто жить? Смотреть на небо? Нюхать жасмин?

А тут еще мать по телефону стала все время нудить, что Настя должна уважать отчима, потому что он добился всего сам. А чего такого он добился?

Отчима звали Ираклий. Настя слышать не могла это имя. Это он послал ее изучать историю бывших соцстран, учиться говорить то ли по-чешски, то ли по-польски — и мать теперь твердила, как попугай, что если Настя будет хорошо учиться, ее пошлют на полгода то ли в Прагу, то ли в Варшаву по студенческому обмену. Да пусть катятся они все с этой Варшавой! Утром так неохота вставать! Ехать на дурацкие лекции в институт, потом готовиться к семинарам… Настя не понимает, зачем преподаватели хотят, чтобы она рассказала им какие-то мелочи, какие-то незначительные события, которые происходили в какой-то малюсенькой стране бог знает сколько лет назад. Да она просто не может запомнить все это! Кому это надо? Вот она лежит сейчас на земле, над душой никто не стоит, трава, влажная после жаркого дня, так приятно холодит спину. Живот не болит. Она могла бы пролежать так вечно.

Мерзкая нянька нажаловалась матери, что Настя не ходит в институт. Отчим приказал шоферу, чтобы ее туда возили, чуть не силой. Но ведь на всякое действие есть противодействие, это она как раз запомнила из уроков физики. Настя пила перед занятиями пиво, а лучше мартини. Ставит будильник на шесть утра, а возле постели — стакан и бутылку. Будильник звенит, она наливает, полный стаканчик — хрясь! Нянька приходит, а Настя ни в дугу. Охранник ее трясет, а она на него — запахом изо рта! Не повезут же они ее пьяную в институт! А после двух, когда Настя проспится, ехать куда-то уже бесполезно. Так она в своей кровати и лежит. Думает о чем-нибудь приятном, мечтает…

А вечером — на бульвар. Она с ребятами сидит на траве. Это так приятно. Она любит сидеть на траве. Нянька с охранником караулят в сторонке, в машине. Ровно в час забирают домой. Перед ребятами сначала неудобно было, а потом все привыкли. Насте даже нравилось, что ребята думают, что она по жизни с рождения такая крутая. Все-таки большая машина чего-то стоит. И сиденье у нее широкое, мягкое. Охранник не связывается, боится, а нянька, конечно, ворчит. Насте иногда ужасно хочется треснуть ее чем-нибудь тяжелым по голове, но приходится сдерживаться и иногда даже ходить в институт, потому что мать пригрозила: «Выведешь из терпения — отмазки не будет».

Все-таки не выдержала. Нянька довела. Они ее заперли в квартире — к экзаменам готовиться, так Настя нарочно всю нянькину одежду ножницами располосовала, посуду перебила и компьютер сломала. Они матери позвонили — та говорит: «Скорую» вызывайте. «Скорая» приехала — сделала укол. Ничего, Насте даже понравилось — всю ночь пробыла как на другой планете, где живут одни рыбы. Настя плавала среди них, и вода так же холодила ее тело, как сейчас трава. А наутро-то и позвали ее поехать проветриться — и вот уже полтора месяца здесь. Надоело ужасно.

Хотя, конечно, здесь еще не очень страшно. Пожалуй, больше всего Настя боится тюрьмы. Несколько раз по телику видела, что девушек там заставляют работать. Сидят они в черных ужасных куртках и что-то шьют. Настя ни шить, ни вязать не умеет. У нее просто не получается дольше двух минут иголку в руках держать, сразу хочется ее засунуть куда-нибудь. Все равно куда, хоть кому-нибудь в задницу. И убежать. Спрятаться, лишь бы не заставляли ничего делать.

Она отодвинула лопух от лица. Ей, наверное, повезло, что живот заболел. А новому доктору она нравится. Она же видит. Может, он поможет ей отсюда сбежать? Правда, эта Альфия-как-ее-там, говорит, что она, Настя, должна набраться терпения и лечиться, но Настя ей не верит. Ей не от чего лечиться. Это им всем лечиться пора — от постоянных забот, хлопот, погони за деньгами… А ей, Насте, так мало надо — лишь бы оставили в покое. И как удачно вышло, что привез ее сюда молодой доктор, а не Сова. Она проснулась среди ночи — никого нет. Пошла в туалет, а там окно на одном шпингалете держится. Cела на подоконник — сверху луна. Господи, какое счастье осознавать, что можно сделать один прыжок — и она на свободе! Вернется она, никуда не денется, но хоть побудет одна-одинешенька, хоть несколько часов.

Настя накрыла лицо широким листом лопуха, вздохнула глубоко-глубоко и снова заснула почти счастливым спокойным сном.

Проснулся Дима как от толчка. Звонил телефон. Он нажал кнопку и взглянул в окно. Рассветало.

— Дежурный хирург из районной больницы. Вы, молодой человек, сейчас где?

Дима со сна пробормотал:

— В общежитии.

Голос пожилой докторши не предвещал ничего хорошего.

— Давайте приезжайте быстрее. Смылась ваша Полежаева из больницы. Не знаем, где ее искать.

Дима остолбенел.

— Как это смылась?

— А так. Возите черт знает кого! Как будто у нас без ваших больных делать нечего.

— Я сейчас приеду! — Дима спешно стал натягивать джинсы.

В трубке наступила секундная пауза.

— Милицию сам будешь вызывать или мне вызвать?

Он, уже в рубашке, стоял на пороге.

— Пожалуйста, подождите меня. Я уже выезжаю. Это какое-то недоразумение…

Доктор вздохнула. Ей и самой не хотелось связываться с милицией, но чем черт не шутит.

— А эта ненормальная у вас как? Не опасная?

— Знаете, — Дима решился сказать, как есть, — я в этом отделении работаю со вчерашнего дня. И эту девушку вчера первый раз в жизни увидел. Но мне кажется, я ее найду, вы не беспокойтесь, вы только подождите… И извините меня за то, что уехал…

— Бог простит! Скорее приезжай, — сказала дежурная докторша и повесила трубку.

«Если не найду — что тогда скажу Альфие?» — успел подумать Дима и кубарем скатился по лестнице.

Альфия

Ночь и луна не давали покоя не только Насте. Когда Альфия уже доставала из шкафа дежурный комплект постельного белья, чтобы несколько часов подремать до утра, в окно ее кабинета раздался стук.

— Кто там? — Она удивилась, но почему-то не испугалась.

— Алечка, погода прекрасная! Не выйдешь погулять?

На Альфию вдруг напал официальный тон:

— Владимир Михайлович, это вы?

— Я, Алечка. Конечно, это я. И только не говори, что ты ждала кого-нибудь другого.

— Да я вообще никого не ждала! — Альфия подумала, что почему-то ей было бы интереснее увидеть в окне Сурина.

— Тогда выходи!

Она пожала плечами.

— Ну хорошо.

Она подкрасила губы перед зеркалом, сняла халат, оставшись в тонком блестящем зеленом платье, и, выходя, еще раз окинула себя взглядом в зеркале. Осталась довольна.

— Куда мы пойдем?

Он подмигнул и поманил ее на узкую тропинку, шедшую в обход их корпуса.

— Я покажу тебе свою дачу.

Альфия в темноте только хмыкнула.

— Ты раньше не приглашал.

— А ты бы не пошла.

Альфия промолчала. Они шли в темноте довольно долго. Миновали старую свалку, поросшую бурьяном, какие-то канавы, подошли к невысокому больничному ограждению, пролезли сквозь выломанные доски в заборе, прикрытые ветками, и вышли на проселочную дорогу.

— Куда ты меня завел? — Альфия слегка промочила туфли — трава была влажной от полночной росы. — Могли бы погулять в сосновом бору.

— Сейчас придем. — Голос Владимира утратил привычно шутливый тон и прозвучал глухо. Альфия заметила, что доктор и одет был по-другому, не так, как с утра.

— Ты что, уже был здесь и вернулся?

— Угу.

— Зачем?

Он помолчал немного, как бы раздумывая, сказать или не сказать.

— Здесь было так хорошо, что я не мог быть здесь один. Сходил за тобой.

— Откуда же ты знал, что я не уехала?

— Я, Алечка, все про тебя знаю. А если не знаю, то чувствую.

— Как романтично.

Она хотела съязвить, но тут они подошли к аккуратному забору. Бурыкин отпер калитку, пропустил ее вперед. Альфия ахнула:

— Красиво, оказывается, ты живешь, Володечка!

Левашова с удивлением оглядывалась по сторонам. Перед ней раскинулся прекрасный сад. Влажные после полива плиты мощеной дорожки, извиваясь, убегали в глубину участка и терялись среди благоухающих, впитывающих воду растений. Невысокие фонари выигрышно подсвечивали особенно живописные группы цветов. Сравнительно небольшой, но выверенных пропорций двухэтажный дом с эркером и мезонином светлел между двух молодых, невысоких еще каштанов.

— У тебя что, садовник работает? — Альфия наклонилась понюхать только распустившуюся желто-кремовую розу. — Какая жалость. Не пахнет…

— Так не для кого пахнуть! — Владимир аккуратно сломал цветок и протянул Альфие.

Та взяла цветок, пошла по дорожке к дому, стараясь не задевать низко наклоненные ветви.

Перед входом в дом оказалась полукруглая вымощенная площадка. На круглом столе лежала перевернутая вверх обложкой толстая книга. Два стула около стола были покрыты крупными каплями, как шкура какого-то экзотического водоплавающего.

Альфия прочитала название:

— «Тысяча растений в вашем саду»… С кем же это ты читаешь здесь садоводческую литературу?

Владимир перевернул оба стула так, чтобы с них стекла вода.

— С тобой Алечка. Только с тобой.

— Как это? — удивилась Альфия. — Я ведь здесь в первый раз?

— Очень просто, Алечка. Все очень просто.

Володя зашел в дом и тут же вышел с бутылкой вина и парой бокалов. У Альфии возникло странное впечатление, что она смотрит какой-то спектакль со своим участием.

— Я, Алечка, каждый вечер ставлю на этот стол лампу. — Бурыкин принес лампу и подключил ее в переносную сеть. — Ставлю, вот как сейчас, два бокала, наливаю вино и разговариваю с тобой, так, как мы с тобой разговариваем в ординаторской. Сам тебе задаю вопросы. Придумываю за тебя ответы. И ты знаешь, за неимением лучшего хорошо получается!

Альфия почувствовала себя смущенной и растроганной. Вдруг откуда-то сверху отчетливо прозвучало:

— Здрасте, Владимир Михайлович!

Наглого вида девчонка лет восемнадцати в халате на узких бретельках возникла в проеме распахнутой двери мезонина. Наметанным взглядом Альфия сразу заметила, что под халатиком были торчащие, ничем не прикрытые груди, мягкий округлый живот и справные коленки.

— Ну-ка, к-кыш отсюда! — не поворачиваясь, отозвался Бурыкин. Но потом все-таки не выдержал и повернулся. — Ты почему не дома? Я что тебе велел? Выполнила работу — иди домой!

— А я не успела все сделать, что вы велели. — Девчонка спокойно повернулась и исчезла в доме.

Володя повернулся и стал вытирать носовым платком капли со стульев.

— Это кто? — Альфия взяла уже вытертый стул и спокойно уселась.

— Домработница. Помогает мне по хозяйству.

— Она у тебя живет?

Он помолчал некоторое время.

— Иногда остается ночевать.

— Из поселка? — Альфия холодно посмотрела Володе прямо в лицо.

Он подошел к ней вплотную и прижался своими коленями к ее коленям.

— Какая разница, Алечка!

К Альфие вернулось ее обычное спокойствие.

— Ты что, ее дважды эксплуатируешь? Как какой-нибудь новорощенный землевладелец?

— Она не в обиде, не беспокойся. — Он осторожно взял Альфию за плечи. — Плоть, Алечка, не дремлет!

Альфия аккуратно сняла его руки, отодвинулась, освободилась:

— Так ты что, специально привел меня сюда, чтобы показать эту дурынду?

Он ответил с такой искренней досадой, что она поверила.

— Да нет, я думал, она ушла. — Он посмотрел на дверь и добавил: — Такая лентяйка! Сдается мне, что даже и полы не помыла, как я ей приказал.

Он снова шагнул на лестницу и с яростью заорал внутрь и куда-то вверх:

— Марш быстро домой!

Альфия проследила направление его взгляда.

— Почему же ты не уволишь ее?

Он усмехнулся:

— Но ведь кого-то придется брать на ее место.

Альфия с секунду подумала, а потом засмеялась:

— Ах, я ведь и забыла: плоть твоя не дремлет!

Девчонка появилась в дверях:

— Владимир Михайлович, можно я останусь? До дома далеко идти пешком…

Он обернулся:

— Ты еще здесь?

Альфия вступилась:

— Правда, куда она пойдет? Такая темень кругом, еще изнасилуют.

Бурыкин посмотрел на девчонку:

— Иди тогда в сарай ночевать.

Девчонка капризно заныла:

— Я там заме-ерзну.

— Ничего с тобой не случится. В сарае тепло.

Девчонка хитренько на него посмотрела:

— А можно…

Он дал ей под зад легкий пинок. Это подействовало. Девчонка заткнулась и ушла. Бурыкин принес из дома плед, подстелил на Алин стул («чтобы не простудиться»), налил вино в красивые бокалы, аккуратно почистил два ранних яблочка.

— Ну, Алечка, за тебя!

Альфия подняла свой бокал.

— Зачем за меня? Это за тебя, Володя! За твою буржуазную жизнь. Виват твоему дому! Я даже тебе немного завидую! — Альфия сделала небольшой глоток. — Как это тебе удается? У тебя и квартира отличная, и вот, оказывается, какая прекрасная дача!

Он посмотрел ей в глаза со значением, стукнул легонько стеклом по стеклу:

— Так ты же знаешь, стоит тебе только захотеть, это все будет и твоим.

— А как же плоть? — Альфия хитро закусила губу. — Вдруг окажется, что я не соответствую?

Бурыкин помолчал, потом резко опрокинул в себя вино.

— Знаешь, Альфия, вот кругом говорят, что женщины для того, чтобы не надоесть мужчинам, должны следить за собой, ходить с прической, не толстеть, не распускаться, не носить байковые халаты… По-моему, все это ерунда.

Он закинул голову и посмотрел вверх, где над крышей его дома стояла огромная круглая луна. Сад еще больше посветлел под ее диском, стали видны темные мокрые пятна на дорожках, в свете фонарей играли капли на листьях растений. Волшебная ночь!

— Смотри, лягушка, — сказала Альфия и показала на дорожку. — Забавная… Прыгает… — Она подняла руку ко лбу. — Сколько лет не видела живой лягушки! С самого детства!

— К черту лягушку. Послушай, Аля, лучше меня тебе никого не найти, — взял ее за руку Бурыкин. — Почему ты не принимаешь меня всерьез? Пора тебе уже определиться, завести детей…

— Ты считаешь, я могу быть хорошей матерью? — наивно-удивленным голоском спросила его Альфия.

— Я знаю тебя немало лет, и ты меня знаешь. Мне как раз нужна такая жена, как ты. Красивая, умная, образованная. — Его рука перебралась повыше. Вот он коснулся ее запястья, стал гладить локоть, плечо. Альфия сидела как завороженная. — Я уже давно не мальчик, Аля. Я хочу семью, детей… И я тебя люблю.

Альфия встряхнулась. То, что он говорил, было красиво. Звучало естественно — действительно, слова не мальчика, но мужа. Она посмотрела на него внимательно: широкие плечи, как у борца, крепкая шея, круглая голова с начинающимися залысинами. Простое, надежное лицо. Почему бы нет? Но все-таки что-то ее останавливало.

— Я буду беременной, с огромным животом… буду ходить по этому дому в халате, в шерстяных носках, потому что у меня будут все время мерзнуть ноги. Буду уставать на работе и не смогу ее бросить, потому что не люблю сидеть дома… Не очень-то перспективную картинку ты мне нарисовал.

Альфия подняла за голову обнаженные руки, распустила волосы и снова закрутила их в прическу. Тонкое платье переливалось в свете луны, придавая ее облику колдовской вид.

— Рано или поздно у любой нормальной женщины должны появиться дом, муж, дети. Тебе уже тоже пора это иметь, Альфия.

Она усмехнулась:

— Так говорят все мужчины. Но в то же время прекрасно понимают, что стоит женщине завести дом, мужа и детей, ее самостоятельность тут же сведется к нулю. А мужчины, как я заметила, не уважают несамостоятельных женщин. У мужа со временем появляются новые друзья, новые женщины, баня, командировки, корпоративные вечеринки… И вот он уже и не такой внимательный, и не такой щедрый. Оправдывает свое поведение тем, что жена стала старой, толстой или худой… в общем — безобразной. Если же женщина вдруг, несмотря на то что ей надо заботиться о детях, вдруг станет успешнее его — она опять виновата: зачем унижает его мужскую сущность? Я не права? Не очень-то при таком раскладе хочется замуж.

Он отпустил ее руку. Допил вино. Она будто впервые увидела, что Володя уже немолод.

Ей стало его чуть жаль. Но вместе с тем она чувствовала несправедливость по отношению к себе. «Но что он сделал, чтобы я могла его полюбить бесповоротно и до конца? Да, он всегда поддерживает меня по работе. Но вот сейчас „плоть не дремлет“. Что это? Желание вызвать ревность? Или банальная нестыковка — на словах одно, а на деле другое?» Она тоже выпила вино.

— Ты сказал, что ты меня любишь? — спросила с усмешкой, но в глубине души замерла. Уж слишком серьезный пошел разговор.

— Знаешь, — Владимир внимательно смотрел на нее, — моя мать дома ходила именно в халате. И к концу жизни была очень полной. А мой отец, несмотря на все это, всю жизнь оставался ей верен. И умер через месяц, после того как она умерла.

Альфия о чем-то задумалась.

— Сколько лет было твоей матери?

— Шестьдесят семь.

Альфия поставила бокал на стол, скривила губу, и это придало ее лицо болезненно-нервное выражение.

— А вот моя мать тяжело заболела всего в тридцать семь. И очень мучила нас — меня и бабушку. Я даже ненавидела ее в детстве, пока не простила.

— За что ненавидела? — Владимир слушал очень внимательно. Никогда еще Альфия с ним не говорила ни о своей семье, ни о своем детстве.

— За то, что она меня не любила. Я думаю оттого, что мой отец ее бросил. И никакие дети ей были не нужны. Да у нее и был-то только один ребенок — я. Зато она любила моего отца.

— А где она сейчас?

Альфия подумала, как лучше ответить.

— Со мной.

— Тебе, наверное, казалось, что мать тебя не любит. Многие подростки думают так.

— Ничего не казалось. Сколько себя помню, я жила с бабушкой. Матери было все равно — где я, с кем я. Сыта или голодна… Она жила своими переживаниями. Думала она только о моем отце, говорила только о нем. А меня она била. Думаю, потому, что я очень на него похожа. И ее это очень раздражало. Она видела в моем лице знакомые черты и чувствовала разочарование — похожий человек, но не тот.

— Бедная ты моя. — Володя сел рядом и притянул Альфию к себе. — Тебе было тяжело, наверное. Ты любила отца?

— Я видела его только один раз. Украдкой. Мать даже не знает об этом. Я была тогда уже взрослой. Он ведь уехал, когда я еще не родилась. Он и на матери моей не был женат. Просто попутался с ней немного, а потом, когда окончил в Москве институт, уехал на родину. Женился на женщине своей крови, родил от нее много детей. Сейчас большой человек. А о моем существовании даже знать не хочет. — Она помолчала. — В общем, как-то так. Ну, мне на него наплевать. Я любила бабушку. Она меня вырастила, выучила. Хотя была строга. Но я многому от нее научилась.

— А она тебя любила?

Альфия задумалась.

— Не знаю. Любила, наверное. А может, просто чувствовала за меня ответственность. Меня, вообще-то, не за что было особенно любить. В школе я дралась. В детском саду одну девочку укусила.

— За что?

— За то, что она на всю группу кричала, что у меня нет ни папы, ни мамы. Из-за этого со мной почти никто не играл. Да и одета я была плохо. И у меня никогда не было не только красивой куклы, но даже самого захудалого пупса. Я очень стеснялась своей бедности.

— Во что же ты играла?

Она улыбнулась:

— Будешь смеяться… У меня была такая лиса разрисованная, из папье-маше. В синем сарафане. С роскошным хвостом. Ее было ужасно неудобно заворачивать в тряпочки, как в пеленки, как другие заворачивали пупсов. Но я все-таки ее завертывала в разные лоскутки, которые украдкой воровала у бабушки из специальной коробки. И никому не показывала свою лису, чтобы все думали, что я тоже нянчу пупса. Бабушка ужасно ругалась — я ведь могла на тряпки и какое-нибудь платье ее изрезать — и называла меня татарчонком проклятым.

— Бедный ты мой татарчонок… — Володя прижал ее к себе.

— Господи, боже мой! Зачем я все это тебе рассказала? — Альфия резко встала. — Извини. Проводи меня, мне пора…

Но Володя держал ее крепко.

— Аля, почему? — Он прижался к ее щеке.

— Почему, почему… — Она смотрела не на него, а куда-то в сторону. — Вот ты сказал: «бедная моя»… А я тебе не верю. — Ее губы сложились в одну горькую ломаную линию.

— Почему?

— Потому что там, со второго этажа твоего дома, смотрела на нас в окно эта девка.

— Я ее прогнал.

— А это уже ничего не изменит. Я ведь навсегда запомнила, что она здесь была…

Он убрал руку.

— Она — это не ты. Таких, как ты, больше нет.

Альфия почувствовала, что очень устала. Почему она должна все время сопротивляться?

Он почувствовал ее слабость и поднял на руки.

— Мы будем одни. Никого больше не будет в нашем доме. Тебе будет хорошо!

Ей показалось, что она вся покрыта льдом. Что нужно сделать, чтобы оттаять?

— Налей мне еще вина.

Он, торопясь, понес свою добычу в дом.

— Я обязательно налью. Вино, шампанское, коньяк, водку — что хочешь. Только чуть позже. Хочешь горячую ванну? Я сделаю тебе сам.

— В ванне я еще засну.

— Я тебя разбужу.

Она подумала вдруг об этом парне, Сурине. Она сказала ему: «Пойдемте со мной!» А он не пошел. Ну, что ж, пусть тогда ему будет хуже. Где он сейчас? Наверное, ютится на кушетке где-нибудь в коридоре?

Она сказала:

— Нет, ванну не надо. Только вино и постель.

И услышала в ответ Володин голос:

— Все будет, как ты захочешь, моя дорогая.

Настя

Чьи-то смутно знакомые руки стали ее тормошить.

— Глупая девчонка! Вставай! Держись за мою шею! Ведь ты совсем окоченела!

Настя с трудом разлепила глаза, но не смогла пошевелить ни рукой, ни ногой — все ее существо спрессовалось, заледенело, околдовалось. Кожа не чувствовала прикосновений.

— Ну что это такое! Зачем ты сбежала? Устроила переполох на всю больницу!

Лицо ее нового врача оказалось близко-близко. Так вот, оказывается, чьи руки взметнули ее до небес! Что ж, это даже к лучшему: не надо самой тащиться назад, пускаться в дурацкие объяснения, как да что… В фильмах, которые Настя любила смотреть, настоящие герои всегда носили девушек на руках. Она даже вспомнила один эпизод. У девушки был избранник. В начале фильма она еще не знала, что это именно тот парень. Но потом он ей признался. «За что ты избрал меня среди тысяч других?» — спрашивала его девушка. «Ты не такая, как все. Ты — особенная. Поэтому я выбрал тебя». — «Ты мой ангел — хранитель?» — «Называй, как хочешь. Я постараюсь всегда быть рядом с тобой». — «Ты будешь меня беречь? Защитишь от родителей?» (Про родителей Настя уже добавила от себя.) — «Да, потому что ты не всегда можешь знать, что хорошо для тебя и что плохо». В этом месте она случайно повторила слова, сказанные Альфией. «Почему же ты так долго не приходил?» — «Ты не видела, не различала меня в толпе. Я ждал».

— Настя! Что ты бормочешь?

Она посмотрела на Дмитрия с удивлением. Может, это действительно тот человек, который послан ее защищать?

— Как ты могла спрыгнуть в окно? Там же крапива выше человеческого роста!

— Да? — удивилась она. — А у меня нет ни одного волдыря. Я, наверное, в ней и спала.

Он внес ее в отделение. Больные, все, кто мог, выглядывали из дверей всех без исключения палат. Слух о том, что из отделения сбежала больная, носился от койки к койке с раннего утра.

Дежурная докторша поправила на седой голове колпак.

— Ну, девушка, вы даете! Спать на земле! Вы о чем думали?

Настя молчала.

«Какие они грубые, эти доктора!» — подумал Дима.

— А если пневмония разовьется? Я уже не говорю об аднексите и радикулите…

Настя поморщилась. Все эти слова витали вокруг нее, как назойливая осенняя муха. «Ничего со мной не будет!» — думала она.

Дима спросил:

— Что мы сейчас должны делать?

— Анализы сдавать! Вон лаборантка в отделение пришла. Идите. Ловите ее в коридоре.

Дима взял Настю за руку и повел сдавать анализы. Докторша, молча качая головой, посмотрела им вслед.

После анализов был снова осмотр, наконец, пришла гинеколог. Дима стоял у ординаторской и прислушивался к рокоту голосов за дверью.

Докторша словно почувствовала его присутствие. Вышла. Строго взглянула.

— Надо подождать результаты анализов. Как все будет ясно — я вас приглашу.

Он вернулся назад в коридор. Настя — с утра опять бледная, одинокая, худая — сидела, как маленькая старушка, на кушетке, свесив голые ноги.

— Залезь под одеяло. Еще простудишься.

Больные, кто мог, потянулись к завтраку. Небольшой холл отделения преобразился в столовую.

— Хочешь есть? — спросил он Настю.

— Меня тошнит от этого запаха.

Раздатчица из столовой шлепнула перед Настей алюминиевую миску с какой-то серой кашицеобразной бурдой.

— У нас в психушке и то кормят лучше.

Он взял миску и отнес назад. На кухню.

— Можно чаю?

— Кружка у вас есть? — В раздаточном окне мелькнула толстая фигура в халате.

— Нет, мы только первый день здесь.

Фигура посмотрела на него, почесала в затылке и плеснула чай в большую фаянсовую кружку.

— Только кружку потом назад принесешь. Эта — лично моя.

— Спасибо. Я принесу.

Он понес кружку Насте.

— Выпей горячего чаю.

Она взглянула на него.

— А мне можно?

Какую доверчивость он прочитал в ее взгляде!

— Можно немного.

Она сделала несколько глотков, как синичка.

— Спасибо. Больше не хочу.

Дима взял из ее рук кружку, хотел отнести. Ему захотелось горячего чаю. С сомнением он посмотрел на кружку, языком ощупал внутреннюю поверхность губ. Вдруг гепатит, дизентерия, сифилис, СПИД — что там еще можно подцепить через ранку в слизистой оболочке? Неожиданно весело взглянул на Настю. Все-таки в больнице при поступлении ей все анализы делали. А за полтора месяца что она могла подцепить? Он смело выпил весь чай из кружки и почувствовал себя так, будто он скрепил с Настей кровью свою любовь.

— Зайдите-ка в ординаторскую. — Хирург положила перед ним только что принесенные из лаборатории анализы.

— Значит, все-таки аппендицит?

— Не исключено. Боли в животе опять нарастают.

Дима вспомнил, что за целое утро не только не посмотрел Настин живот, но даже не спросил, болит ли он. И Настя ничего ему не рассказала. Его это и огорчило немного, и несколько обрадовало. В этом он увидел признак развившейся между ними более тесной связи, чем отношения «доктор — пациентка».

— Вы пока будьте тут рядом. Покажем еще заведующему, подождем часика два и снова возьмем анализы.

— Только не отсылайте ее пока обратно!

Доктор снова внимательно на него посмотрела.

— Да пусть пока лежит, чего кататься туда-сюда! Только уж теперь смотри за ней лучше! Хочешь, вон попей чаю с медом. У меня свежая заварка есть.

— Спасибо, вы чуткий человек. Но я пойду к больной.

— Вот-вот, поговори с ней, успокой. А то еще разволнуется — перекрушит тут нам все отделение.

И Дима вдруг поймал себя на мысли, что выслушал слова доктора со снисхождением настоящего психиатра.

Давыдов

В назначенный Давыдову день госпожа министр внезапно отбыла в срочную командировку. Давыдова принял ее заместитель. Это Виталию понравилось, потому что на двери заместителя висела табличка «Доктор медицинских наук». «Будет легче разговаривать на одном языке», — подумал он. Но когда из-за начальственного стола вышел поздороваться молодой человек лет двадцати пяти, Виталий Вадимович засомневался в своей преждевременной радости.

Оказалось, напрасно.

— Расскажите мне о перспективах внедрения в практику полученных вами результатов, — вежливым тихим голосом попросил замминистра и впился холодным изучающим взглядом в и.о. директора института.

— О внедрении в широкую практику говорить еще невозможно, — честно начал Давыдов. — Опыты находятся в самой начальной стадии. Требуются время и крупные вложения для того, чтобы их завершить. И только тогда станет можно достоверно судить о результатах.

— Насчет вложений можете не беспокоиться. Деньги дадим. А вот со временем сложнее. Нужно ускорить процесс. Это получится?

— До определенного предела. Если расширить лабораторию, а лучше создать на ее базе совершенно новое структурное образование со статусом института, увеличить штат сотрудников, то, конечно, весь комплекс исследований можно провести быстрее.

— А в чем же предел?

Давыдову показалось, что молодого функционера тема действительно интересует. Он слушал внимательно, с заинтересованным видом. Виталий почувствовал приятный холодок в груди. Неужели сейчас исполнится то, о чем они с Таней мечтали?

— Предел — в сроках жизни подопытных животных. Пока опыты проходят на мышах, наблюдения ведутся около года. Но мыши — не люди, к тому же результат исследований непредсказуем. Поэтому, прежде чем говорить об исследованиях на добровольцах, нужно продублировать опыты на свиньях и обезьянах.

— А почему на свиньях? — удивился функционер.

— У свиней самая близкая к человеку иммунная система. Ну, а у приматов — самый близкий код ДНК.

Функционер отодвинулся от стола и откинулся на спинку стула.

— Какой вы мечтатель! — загадочно улыбнулся он Давыдову. — Сразу видно, старый русский интеллигент. Мама — учительница, папа — военный. Я угадал?

Давыдов чуть дернулся:

— Отец — инженер, хотя мама — действительно преподаватель.

— И это при том, что я не смотрел ваше личное дело. — Функционер заговорщически подмигнул Давыдову. — Человека советской формации сразу видно, пускай он при ней только родился или провел всего лишь детские годы.

Внезапно он посерьезнел.

— Так вот, дорогой Виталий Вадимович, никакие свиньи и уж тем более обезьяны нам сейчас недоступны. Вы же понимаете, кредиты небесконечны. Расходы пойдут на помещение, оборудование, реактивы, подбор персонала. Да и не по-божески это — мучить животных. Ладно еще мыши, но вы ведь и на человекообразных обезьян замахнулись. А Дарвин, как вы помните, утверждал, что они наши ближайшие предки. Вы, кстати, как относитесь к Дарвину? Православная церковь его не жалует.

Функционер вздохнул. Интересно, случайно ли он спросил? — подумал Давыдов. Что, если функционер подводит к разговору об их с Таней опытах, посвященных происхождению веры?

— Я уважаю Дарвина как ученого. Он совершил личный подвиг.

Заместитель министра, казалось, удивился:

— Какой же?

Давыдов поправился:

— Вернее, два. Первый — это то, что Дарвин, будучи очень больным человеком, практически инвалидом, отправился в кругосветное путешествие по тогда еще более неспокойным, чем теперь, морям, чтобы на практике найти подтверждение своим теориям. А второй — то, что он не побоялся восстановить против себя церковь. Впрочем, в те времена многие, начиная с Вольтера, не боялись восстанавливать церковь против себя.

— Ну, Вольтер перед самой смертью все-таки пришел к Богу, — заметил функционер.

— Это скорее подтверждает, что у маэстро были большие проблемы, вызванные гипоксией мозга, — ляпнул Виталий. И ужаснулся: зачем он проговорился?

— Ну, у Ленина были еще большие проблемы с мозгом, однако он не был религиозен.

Функционер, казалось, схватывал все на лету. Виталий подумал, что дальше лучше не откровенничать.

— Но мы отвлеклись. — Узкие стекла очков чиновника хищно блеснули. — Давайте договоримся так: вы закончите опыты на мышах и подготовите доклад о внедрении ваших препаратов в производство.

— Каких препаратов?

— Тех, которые вы сейчас вводите мышам.

— Но мы же включаем отдельные элементы в генетический код! И мы должны обязательно проверить, как долго они могут там находиться, разрушаются впоследствии или нет, если разрушаются, то через какой срок, а если не разрушаются — то передаются ли потомству? Этих исследований хватит на двести лет!

— И это замечательно! — Заместитель министра встал и пожал Давыдову руку. — Вы представляете, какой вы совершили прорыв в науке?! Такого не было еще в мировой практике!

— Я-то представляю, — растерялся Давыдов. — Но наши опыты — это только самое начало разработки глобальной проблемы. От наших исследований до внедрения в практику — годы и годы исследовательской работы. И я даже думаю, что нашей жизни не хватит на то, чтобы полноценно проанализировать весь комплекс проблем, связанных с полученными результатами! Ведь по сути то, что мы начали изучать с моей женой, сопоставимо с началом исследования атомной энергии или рентгеновских лучей… А возможно, и гораздо больше!

— Боже, как непростительно ученому быть таким пессимистом! — развел руками замминистра. — Слава богу, на дворе не девятнадцатый век. И научный прогресс движется гораздо быстрее, чем сто или двести лет назад. Вам, Вадим Витальевич, не надо заботиться о глобальном. Ваши опыты по введению веществ вашим мышам — не такая уж широкая область применения ваших сил… Просто доведите их до конца!

«Он перепутал мои имя и отчество, — машинально подумал Давыдов, глядя в спокойное, полное достоинства лицо сидевшего перед ним молодого человека. — Я выйду из кабинета, и он сразу забудет, как меня зовут. Ему плевать на меня, на ценность наших опытов для мировой науки. Он хочет получить от меня локальный конкретный результат».

— Мы не имеем права внедрять в практику методики и вещества, не прошедшие полный контроль, с неизвестными отдаленными последствиями.

— Ох, полно вам выдумывать! — Чиновник состроил скорбную мину. — Люди нуждаются в лекарствах сейчас, а не когда-то в будущем. Мы на самом высоком уровне постоянно слышим справедливую критику: в стране не производятся лекарства, соответствующие мировым аналогам. И от нас требуют исправить такое недопустимое положение, срочно исправить. Для этого, собственно, и выделяют деньги, причем немалые. И вы их получите, потому что ваши лекарства по всем параметрам будут превосходить все психотропные средства, известные до настоящего времени. Мы запустим абсолютно новые отечественные технологии для того, чтобы раньше всех в мире начать помогать людям. Реальным людям! А вы говорите, что мы должны ждать еще годы и годы! Как это соотносится с тем, что мы оставляем не сотни, не тысячи, а может быть, десятки, сотни тысяч людей без квалифицированной медицинской помощи, положенной им по закону!

«Может, я в сумасшедшем доме? А мне только кажется, что я на приеме у замминистра?» — подумал Давыдов.

— Как известно, главная заповедь врача — не навреди! — глухо сказал он.

— Вы правы, — не удивился его оппонент, — но, как известно, в Уголовном кодексе есть даже статья об оставлении без помощи. И это статья по ряду пунктов относится и к медицинским работникам.

— Но не к экспериментаторам, — заметил Давыдов. А сам подумал: «Чего я спорю? Здесь все равно никому ничего не докажешь. Но самое главное, я хочу сдаться».

— А что вы скажете на это?

Молодой человек вынул из папки газету. Полстраницы занимал огромный портрет Давыдова, а ниже — фотография Тани, сидящей в своем кабинете в тот роковой день. «Известные ученые решили раскрыть тайну своих сенсационных открытий!» — огромными красными буквами было написано вверху. Подписи под фотографиями Давыдов издалека не разобрал.

— Досадное недоразумение. Журналистка без моего разрешения проникла в лабораторию, в которой работала моя жена. Я не могу отвечать за тот бред, который она написала без моего ведома…

— Бред? — В голосе молодого функционера появилось неприкрытое удивление. — Вы себя недооцениваете. Это же блестящий пиар-ход! Начало рекламной кампании. Вы начали загодя готовить публику к внедрению нового лекарства. И это замечательно. Это красиво! Это по-нашему! И с точки зрения коммерции — очень правильно!

Давыдов молчал. Он был огорошен.

Его собеседник отложил в сторону газету.

— А знаете, что после этой публикации редакция завалена письмами больных? Я связывался с редакцией — мы ведь обязаны все проверять. Люди готовы платить большие, очень большие деньги за то, чтобы начать лечиться по вашей методике. Вы представляете, сколько специализированных лечебных центров можно открыть по всей стране? И замечательно, что для этого не надо открывать огромные стационары, делать травматические операции, пересаживать органы, создавать какие-то дорогостоящие камеры и все тому подобное. Я уже прямо это вижу: забирается немного крови или, в крайнем случае, костного мозга, чуть-чуть изменяется структура ДНК — и эта, уже измененная, порция снова вводится в организм. Одному дадим магния, другому — кальция, третьему — железа, у четвертого выведем излишек йода… Это же замечательно! Не надо антидепрессантов, не надо омоновцев — мы получаем адекватных людей с хорошим настроением, благодушных, любящих, бесконфликтных… Мы станем, наконец, европейцами! Разве такие люди не нужны нашей стране? Представьте, какой замечательный порядок тогда воцарится даже на наших дорогах! Вот вы водите машину?

Пораженный, Давыдов все еще молчал. Но, по-видимому, его ответ замминистра и не требовался.

— Вчера какой-то дебил помял моей жене левое крыло. — Тон функционера стал почти теплый, конфиденциальный. — Конечно, у нее есть хорошая страховка и все такое, но если бы вы видели, как выглядел этот идиот! Как голодный павиан. А вы говорите «опыты на обезьянах». К тому же он был не прав! — Он помолчал, что-то с неудовольствием вспоминая. — А ужасные убийства на бытовой почве! А ревность?! И в каждом таком случае можно помочь с помощью вашей методики.

— Вы хорошо осведомлены.

— Я честно работаю. И вчера провел в вашем институте весь день. Вернулся, кстати, только сегодня утром, к вашему приходу. Так что имею самые свежие сведения. Кстати, человек, что давал мне пояснения, Никифоров, мне не понравился. Разговаривать с ним было неинтересно, он слишком приземлен. Не хотел бы я его видеть на вашем месте. А вашей жены не было. Вы, наверное, об этом знаете. Где она? Мне сказали, что нездорова. Надеюсь, ничего страшного?

«Хитрит или действительно Никифоров ничего не сказал?» Давыдов не знал, как лучше сказать.

— Я разговаривал с Татьяной Петровной сегодня утром по телефону. Ей лучше, — ответил он уклончиво. Это было правдой. Он говорил с Таней два часа назад. Голос ее был гораздо веселее. Он был сегодня почти таким же, как всегда.

— В общем, нам с вами есть над чем поработать и о чем поговорить. — Функционер дал понять, что аудиенция окончена. — Я познакомлю вас сейчас с моим сотрудником. Он покажет проектную документацию. Надеюсь, мы будем часто видеться.

Они пожали друг другу руки. Давыдов отметил, что рука молодого человека была сухая и холодная. «Йоду в тебе не хватает», — подумал он и отправился знакомиться с документами.

Дима

Настю решили прооперировать уже в три часа дня. Диагноз был поставлен: «острый аппендицит». Анализ крови все ухудшался, неясные боли в животе не проходили.

Дима был и рад этому, и не рад. Все-таки то, что Настю взяли на операцию посторонние доктора, реабилитировало его в глазах Альфии. Но любая операция (он это очень хорошо понимал) связана с риском, с болью. Но даже если просто проведут ревизию брюшной полости — и то будет лучше, чем неведение. В том, что Настя не симулянтка, он был уверен. Косвенным образом это подтвердили и другие врачи.

С некоторым удовольствием он позвонил в отделение и сообщил о предстоящей операции.

— Желаю успеха, — сухо ответила Альфия, не вдаваясь в расспросы. — Значит, появитесь не скоро?

— Это станет ясно через несколько суток.

— Ну, что же, звони. — И Альфия положила трубку.

Возле операционной он находиться не мог. Не стал рисковать, почувствовал удушье. Дима вышел из операционного отсека и вернулся в отделение. Присел на Настину кушетку, привалившись к стене, и решил подремать. «Ничего страшного, — успокаивал он себя. — Они здесь делают таких операций сотни». Но уснуть не мог.

Через некоторое время по направлению к операционной прошла гинеколог, та, что осматривала Настю утром. Он вскочил и побежал за ней, но она не остановилась.

Так прошло полтора часа. Дима снял свои наручные часы и тупо смотрел на циферблат.

— Пустите, молодой человек! — Сменившаяся утром медсестра приняла его за родственника.

Он встал. Медсестра быстро сняла Настино белье и бросила его на пол. Дима похолодел. Почему-то он решил, что, если постель меняют, значит, Настя умерла.

— Не смейте бросать! Откуда вы знаете? Что произошло?

Он побежал за сестрой и схватил ее за руки.

Она непонимающе посмотрела на него.

— Пустите, вы что? Сейчас операция закончится. Я в палате чистое белье постелю. После операции в палату кладут.

Смысл дошел до него не сразу. А когда дошел, он отпустил сестру и снова побежал к операционной. Сурин, словно сумасшедший, плохо понимал, что делает. Он загадал, что если сначала увидит Настю, то все у них будет хорошо.

Первой из дверей оперблока вышла гинеколог. Дима со всех ног кинулся к ней.

— Что, операция уже закончилась?

Теперь ему казалось, что Настю прооперировали слишком скоро, а быстрое окончание операции чаще всего означает плохой прогноз для больного.

— А вы ей кто? Родственник?

Гинеколог сердилась — операция оторвала ее от работы.

— Врач. Из другой больницы. Ее же перевели…

— А-а-а, — припомнила гинеколог. Ей говорили, что девочка странная. — Значит, вы психиатр?

— Ну вроде бы да, — у Димы не было никакого желания рассказывать о своих перипетиях. — Так все-таки как больная?

— С моей стороны все в порядке. Аппендикс решили все-таки удалить. Сейчас ушивают рану. Скоро вывезут.

— А не может быть какого-нибудь ущемления кишечника? — осторожно спросил Дима.

Доктор посмотрела на него со скрытой иронией.

— Ой, слова какие страшные знаете! Нет, ничего такого быть не должно. Между нами говоря, и на операцию можно было бы не брать. Аппендицита там на три копейки. Но уж удалили, чтоб было спокойнее…

— Спасибо, доктор.

Дима испытал небольшое разочарование. Если уж все равно оперировать, было бы лучше, если обнаружили какой-нибудь более существенный процесс — в этом случае, он выглядел бы солиднее перед Альфией. Но тут же вспомнил о Насте и обругал себя за эгоизм. Ну и хорошо, что ничего плохого не обнаружили. Заживление пойдет быстрее. А возвращаться назад они пока не будут, Альфия же сказала, чтобы он позвонил через несколько дней.

Гинеколог ушла. Еще через несколько минут вышла хмурая и усталая вчерашняя докторша-хирург. Она мрачно посмотрела на Диму и хотела пройти мимо.

Он преградил ей дорогу.

— Скажите, как там?

— У этих больных никогда ничего не поймешь. Уже третий случай за мою практику.

Доктор подвинула его с дороги и тоже ушла. Молоденький анестезиолог и медсестра выкатили каталку с Настей.

— Я помогу. — Дима встал вместо сестры, и они повезли Настю в палату.

— Давайте переложим. — Анестезиолог ловко припарковал каталку к краю кровати.

— Я сам. — Дима осторожно просунул обе руки под Настину спину и ноги и легко поднял ее. Голова запрокинулась ему на плечо, по лицу проскользнула тень боли. Он даже сам удивился, откуда в нем взялось столько сострадания к ней и нежности. Никогда прежде Дима не испытывал ничего подобного. Он ощущал себя и девушку одним существом. Ему казалось, что он испытывал вместе с ней ее страх, ее муку. Любое движение ее тела умиляло его. Теперь он не чувствовал ни стеснения, ни усталости. Он хотел только одного: чтобы Настя открыла глаза и узнала его.

— Живот болит. Я хочу пить, — сказала она.

— Кузнечик ты мой! — Ему и в голову раньше не могло прийти такое слово. Однако сейчас оно казалось ему самым естественным. — Кузнечик ты мой! — повторил он. — Не бойся, все уже позади.

— Я и не боюсь. Лишь бы не возвращаться назад.

Он подумал: «Господи, как же, значит, ей там плохо…»

Дима забегал по палате, захлопотал. Одна из бабулек-соседок дала ему кружку. У второй он выпросил кусочек лимона. Все вместе они соорудили Насте питье. Потом притащил Насте судно, обтер его губкой, которую выпросил у сестры-хозяйки, и положил под подушку полиэтиленовый пакет и свой носовой платок.

— Это на случай, если тебя будет тошнить.

Потом он выскочил на час в городок и купил все необходимое — посуду, полотенце, удобную маленькую подушечку. «Какой у тебя жених-то!» — обрадовали Настю бабульки. И, наконец, после того, как Дима убедился, что Настя заснула и вряд ли сможет куда-то убежать в первые же сутки после операции, он, упросив бабулек приглядывать за ней и помогать в случае необходимости, умчался в Москву, чтобы поспать и вернуться следующим же утром, как можно раньше.

Давыдов

Хоть Давыдов и предупредил Альфию, что не приедет, после встречи в министерстве он не находил себе места от раздиравших его противоречивых чувств и все-таки решил, что ему необходимо ехать в больницу.

Зашел к Тане — она спала. Он заколебался. Больше, чем видеть Таню, ему хотелось поговорить с Альфией, рассказать о сегодняшней встрече. В глубине души Виталий чувствовал, что по отношению к Тане это несправедливо и даже обидно, но противостоять своему желанию не мог.

«Я же только поговорить», — оправдывал он себя. Но когда постучал в дверь кабинета и услышал уже знакомое «Сейчас открою!», не мог сдержать таившейся в глубине души радости.

— Вы же сказали, что не придете?

Альфия только что узнала от Димы об операции и в раздумье сыпала рыбкам корм.

— Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Никто, кроме вас, не сможет ответить на них…

— Я слушаю.

Сегодня Альфие почему-то не хотелось перед ним выделываться. Она скромно уселась за стол и приготовилась к беседе. Беседа с родственниками больных тоже входила в круг ее обязанностей.

Первый вопрос Давыдов задал четко, как по бумажке:

— Имеет ли смысл пригласить к моей жене для постоянной работы с ней еще и профессионального психолога?

Альфия ответила сразу же:

— Пока — не имеет. В дальнейшем — возможно.

Он тут же вцепился:

— А почему?

— Пока не вижу в этом смысла.

Он стал настаивать:

— Моя жена — очень волевой человек. Может быть, она могла бы… — он замешкался в подборе правильного слова, — …подправить состояние мыслительного процесса собственными силами?

Альфия взметнула бровь:

— «…мыслительного процесса»?

— Ну, допустим внушением себе положительного настроя. Медитациями. Ведь есть же какие-то методики воздействия на разум? Гипноз, например.

Ей не очень нравилась его настойчивость.

— Конечно, заниматься самовнушением можно. Но работает это только у тех людей, которые склонны к внушению. Что касается гипноза, такие опыты проводились, они описаны в научной литературе. Достоверной зависимости не определено. И кроме того, у вашей жены сейчас еще не то состояние, при котором можно этим заниматься.

— Но ведь даже больным онкологическими заболеваниями говорят, что они должны верить в выздоровление, напрячь все свои душевные силы, чтобы выздороветь.

— Почему-то всем кажется, что страшнее рака ничего на свете нет. Есть, к сожалению. — Альфия задумалась, пример показался ей интересным, но не совсем правильным. — Считается, что выздоровление онкологических больных зависит в первую очередь от состояния их иммунитета. Известно, что иммунные реакции косвенным образом подвержены влиянию центральной регуляции и, таким образом, действительно зависят от психологического настроя больного. А при психических заболеваниях это, к сожалению, не работает, ведь иммунитет тут ни при чем.

Давыдов растерялся. Он ехал в больницу с мыслью заинтересовать Альфию возможностью применения и других методов лечения Тани, но все его доводы разбивались о ее снисходительно логичные ответы.

— Но ведь что-то же, черт возьми, должно влиять на состояние психики?

Она посмотрела на него непонимающе. Что он кипятится? Неужели он думает, здесь дураки сидят?

— Конечно, должно. Химические препараты.

— А кроме них?

Никто еще не расспрашивал ее с такой настойчивостью. Ей даже стало интересно.

— Но ведь вы сами занимались проблемами мозга? Лучше меня должны знать процессы, которые в нем протекают.

— Мы с Таней работали с животными, у которых мозг все-таки не так развит, как у человека.

— В части биохимии, я думаю, много общего.

— Не скажите. Мы поняли, что нет.

— Не могу с вами согласиться. Может быть, области, отвечающие за рациональное, развиты у животных беднее, но эмоциональная сфера — такая же, если не более сильная. Во всяком случае, у некоторых видов. Имеется масса примеров. Животные любят, страдают, радуются иногда даже ярче, чем человек. — Альфия вспомнила собаку, которая много лет жила у соседей. — Одна собака, которую я знала лично, умерла от тоски по своей хозяйке.

— Скорее всего, нет, — заметил Давыдов. — Собака умерла, наверное, от болезни сердца. У собак ведь бывают инфаркты.

— Ну, может быть. Не буду спорить, я вскрытия не делала.

— Мы говорили с вами о мозге… — напомнил Давыдов.

— Да. О мозге. Есть одна вещь, которая, безусловно, влияет на мозг. Но вы наверняка знаете это явление лучше меня.

— Какое же?

— Гипоксия. Обеднение ткани кислородом.

— Так, может быть, обогатить Танин мозг кислородом?

Она вздохнула.

— Если бы было так просто. Сто раз уже делали такие опыты.

— И что?

— Ни фига. Даже наоборот, слабый и кратковременный уровень гипоксии временами оказывает стимулирующее влияние на мозг. Вы не задумывались, почему в горах туристы, лыжники, альпинисты все друг в друга влюблены?

— Не задумывался. Потому что и так прекрасно знаю: из-за гипоксии, которая развивается на высоте.

Альфия улыбнулась:

— Поэтому, если захотите влюбиться, поезжайте в горы. И песни, и романы, я имею в виду любовные, там возникают практически сами собой.

Виталий вдруг решился.

— А знаете, чем занималась моя жена?

Впервые за последние несколько дней он сказал о Тане свободно, без напряжения.

— Не знаю. Чем?

— Ее исследования тянут на Нобелевскую. Она изучала роль микроэлементов в структуре аминокислот, из которых состоит митохондриальная ДНК клеток мозга. Она встраивала в эту структуру (только вдумайтесь!) разные микроэлементы — серу, мышьяк, кальций, йод — и наблюдала, как они действуют на психику мышей.

— И что-нибудь получилось?

— О да!

При воспоминании о работе глаза Виталия заблестели. Он сидел перед Альфией, как Нептун или Посейдон, управляющий волнами. Волнистые волосы распались по плечам, не хватало только трезубца.

— Фосфор позволял нашим мышкам влюбляться друг в друга. А йод раскалял их страсть до того, что они дрались между собой. Между прочим, доходило и до убийства.

— Одна мышка загрызала другую из ревности?

— Вот вы смеетесь, а не исключено.

Альфия только покачала головой:

— Вы, ученые, все сплошь какие-то сумасшедшие.

Она тут же спохватилась, что сказала двусмысленность, но Виталий этого не заметил:

— Откровенно говоря, я в нашем с Таней тандеме гениальностью не отличался. Я организатор процесса. Обеспечить проведение эксперимента — дело непростое. Нужно достать оборудование, организовать работу, отработать методики — это стало возможным только после того, как меня назначили директором института. Правда, — вспомнил он о своем недавнем разговоре, — директорствовал я, исполняя обязанности. Но все равно в этом и. о. была определенная сила.

— У нас тоже не всегда нужные лекарства есть, — зачем-то вдруг пожаловалась Альфия.

Откровенности способствовало вовсе не упоминание об «и.о.». Просто она давно уже ни с кем не разговаривала о развитии науки. Что с того, что у Давыдова был двойной шкурный интерес? Шкура у всех одна, но вот, например, с Володей ей никогда не удавалось так поговорить. Беседовать с Давыдовым было приятнее.

Он недолго помолчал и добавил:

— Знаете, а я почти уверен, что Таня поставила эксперимент на себе. Можете мне верить, можете нет, но она была на это способна.

Альфия тоже помолчала, поставила локти на стол, сложила по привычке руки под подбородком, внимательно на него посмотрела. Ей не хотелось говорить неприятное, но она должна была это сделать.

— Если окажется правдой, что ваша жена ставила эксперименты на себе, то это, пожалуй, больше говорит о ее болезни, чем о здоровье и героизме.

— Почему? — вскинулся Давыдов.

— А как же иначе? Здоровый человек отдает себе отчет в непредсказуемости и опасности таких действий. Понимает свою ответственность перед другими за непредсказуемые последствия. А больной одержим самой идеей. Для него идея — важнее всего. Плевать на то, что будет потом, после претворения этой идеи в жизнь. Он поставил себе цель — и добивается ее любыми способами. А что из этого выйдет — как повезет.

— Приведите пример, — хрипло попросил Давыдов.

— Пожалуйста. Больной хочет кого-то в себя влюбить. Любимого артиста, например. Или не влюбить, а убить. Или просто заставить узнать о своей персоне или заставить себя бояться. Что он делает? Он подкарауливает своего кумира. Забрасывает его любовными письмами или, может быть, угрозами. Или убивает. Как Джона Леннона, например. Отдает ли больной человек себе отчет в том, что своими действиями он может добиться только отдаления от своего кумира? Волнует ли его то, что он осложняет жизнь человеку, которого любит? Нет, не волнует. Он следует за своей идеей, и пусть земля перевернется — переубедить такого человека невозможно. Его можно только лечить. И под влиянием препаратов он постепенно начинает давать оценку своим действиям.

— Или не начинает, — сказал Виталий.

— Или не начинает, — подтвердила Альфия. — Но тогда такой человек должен быть изолирован от общества. А что касается великих открытий — так за мою практику у меня было человек восемь больных, которые независимо друг от друга открывали средства от рака.

— А может, правда открывали? — прищурился Виталий.

— Да нет, не открывали. Водитель троллейбуса или няня из детского садика лекарство от рака открыть не могут. Они могут созвать телеоператоров и заявить, что у них прорезался третий глаз, или утверждать, что видели во сне марсиан и те подсказали им это средство, и даже собирать под эти разговоры немалые деньги с доверчивых граждан. Но лекарство они открыть не в состоянии. У них нет теоретической подготовки и научной базы. Вы лучше меня знаете, что открытиями занимаются целые научные институты. И то с весьма скромными результатами. Не мне вам объяснять — опыты, проверки, статистическая обработка результатов… А воз и ныне там.

— Но ведь мы с Таней не шарлатаны. Мы проводили настоящие опыты под эгидой настоящего научного учреждения. Что же, вы теперь утверждаете, что мы с Таней больны?

— Про вас я не говорю, — Альфия посмотрела на часы. Все-таки что там нашли у этой Полежаевой? Если операция была — она должна была уже быть окончена.

— Ваше поведение не свидетельствует о болезни. А что касается Татьяны Петровны…

— Я протоколы опытов могу показать.

— Да я ваши опыты не оспариваю. Вы меня поймите: ко мне привезли больную, практически только что вышедшую из комы. Как она в нее впала, почему — об этом я могу судить только из истории болезни. Ваши слова с этой историей расходятся. Объективной информации о том, что произошло с вашей женой до ее поступления в питерскую больницу, у меня нет. Я оцениваю ее поведение на сегодняшний день. И уверяю вас, это поведение ничем особенным не отличается от поведения других больных. Клиника развивается своим чередом. Она дает определенную психическую симптоматику. А уж отчего это случилось — от опытов ли, или, наоборот, напряженная работа способствовала обострению и срыву, — бог знает! Мое дело — лечить.

— Если Таня больна — значит, и я болен, — сказал Виталий.

— История знает и более катастрофические примеры, когда одна сверхценная идея, поднятая на щит недобросовестными людьми, обрастает миллионами последователей.

Он посмотрел на нее с ужасом:

— Такое впечатление, что мы все больны. Мы все находимся в сумерках сознания…

Альфие хотелось закончить разговор. Ей нужно было позвонить в больницу, где оперировали Настю. Она хотела сама узнать, к какому выводу пришли врачи. В конце концов, это она отвечала за состояние больной. Рабочий день заканчивался, и Альфия боялась, что сменившийся дежурный может быть не в курсе событий.

— Извините, я должна позвонить, — наконец, проговорила она. — Проконтролировать одну больную. Ей недавно сделали операцию.

Давыдов поднялся.

— Я понимаю, что и так отнимаю у вас много времени. Но… можно, я потом еще к вам зайду? После того, как схожу к Тане. Я подожду, когда вы освободитесь. — Его тон был почти умоляющим.

— Но ведь я тоже должна пойти к больным в отделение. У меня много дел.

— Я понимаю.

Альфию поразила разница между его вчерашним и сегодняшним поведением. «Что с ним такое произошло?» — подумала она. А он будто ответил на ее мысли:

— Знаете, когда я ехал сюда, я подумал, что у меня, вообще-то, никого нет, кроме Тани. И теперь еще… вас.

Виталий смотрел на нее исподлобья, сам не понимая, зачем пустился в откровения, и ловил себя на мысли, что между всеми этими разговорами, умными фразами, деликатными умолчаниями не перестает любоваться этой женщиной, ее странной, холодной яркой красотой.

«Если б он знал, как мерзко, тревожно, холодно у меня на душе, пожалел бы он меня, как жалеет свою жену?» — вдруг спросила себя Альфия и не пришла ни к какому ответу.

Давыдов пошел к двери. Она открыла и выпустила его. Проходя в дверь, он ненароком коснулся ее руки.

«Случайно или нарочно? И то и другое плохо, — подумала Альфия и тут же усмехнулась: — А как насчет того, что она, не колеблясь, легла бы в постель с молодым доктором и провела эту ночь с Володей?»

От этих мыслей ей стало еще тоскливее. Она захлопнула за Давыдовым дверь и взялась за телефон.

Таня

«Что со мной будет? Со мной будет? Со мной будет?»

Из сплошной вязкой каши в Таниной голове острыми горками вздымались отдельные мысли и крутились, как заведенные.

За сегодняшний день произошел заметный прогресс. Таня встала с постели. Пошатываясь, смогла самостоятельно обойти крошечную палату. Дверь была, как всегда, закрыта, но Тане и не хотелось никуда выходить. Здесь, в палате, чувствовалась какая-то хоть и небольшая, но защищенность. Над Таней была крыша, под ней — постель. Ее кормили, давали таблетки, делали уколы. Еще болела кожа в том месте, где оставалась трубка, вставленная около ключицы, но что эта боль по сравнению с сумерками, творившимися у Тани в душе?

На первый взгляд все просто: она здесь, потому что больна. Но отчего она больна? Кто сделал ее больной? Появилась мысль: это испытание. Кто-то и раньше говорил ей об этом, а теперь просто вставил мысль ей в голову, как одну матрешку вставляют в другую. Кто, где и когда — она не запомнила, или не видела, или не поняла. Но тогда ей было страшно. Сейчас в палате она чувствует себя более уверенно.

Каждый день приходит врач. Врач — женщина. У нее сложное имя. Она, Таня, его не помнит. Трудно произносить. Врач очень красивая. Татьяне неприятно думать, что Виталий, ее муж, разговаривает с ней, пока она лежит здесь, в палате. С Виталием все тоже прояснилось. Еще недавно она считала, что он ей враг, теперь же ей стало ясно, что он — и не враг и не друг, а тоже послан помогать ей в испытании. Во всяком случае, теперь она его не боится. Таня просила врача, чтобы ей разрешили присутствовать при их с Виталием встречах, но врач сказала, что это неудобно — она слишком занята и разговаривает с Виталием в разное время и чуть ли не на бегу.

Лекарства действуют на Таню хорошо. Раньше она очень уставала, а теперь бодрее. Читать не хочется. Она ничего не может запомнить, и ей неинтересно. Пожалуй, неинтересно — это главное. Ей ничего не интересно. Хочется только одного: чтобы стало больше сил. Ведь пока она не пройдет это испытание, ее не отпустят. А в чем это испытание состоит, ей пока не сказали. И еще ей хочется носить какой-нибудь специальный знак, что-нибудь особенное, чтобы сразу можно было определить ее избранность. Но такого знака у нее нет. Может, попросить Виталия купить какой-нибудь особенный крест? Но носить его, кажется, можно только крещеным. Тане хочется, чтобы ее окрестили. Надо будет попросить об этом Виталия. Он, кажется, может это организовать. Он многое может организовать, для того и послан ей в помощь.

Вот он вошел. Как она раньше не замечала, что он выглядит, как старинный рыцарь — светлые волосы до плеч, а в глазах — пустота? Она поняла: он и должен быть равнодушным, иначе как он может оценить, кому помогать, а кому нет.

Виталий обрадовался: Таня сидит! Не лежит, как бесчувственная чурка, а самостоятельно сидит на постели. Смотрит на него внимательно, осмысленно… Неужели лекарства помогают? Надо будет зайти, сказать Альфие.

Он подошел, поцеловал жену в щеку.

— Виталий, ты можешь принести мне крест?

Он отшатнулся.

— Что еще за крест?

Она взглянула на него просительно.

— Просто маленький крестик. На цепочке. Я повешу его на грудь.

— Господи, Таня, зачем он тебе?

Она не стала объяснять.

— Все же зачем-то носят…

Виталий подумал: «А мне что, жалко?» — и успокаивающе произнес:

— Хорошо, принесу. Зайду в ювелирный магазин завтра и куплю.

Она попросила:

— Купи какой-нибудь необычный. Чтобы был не такой, как у всех.

Его даже обрадовали эти слова. Он улыбнулся:

— Куплю самый лучший. — И сразу заговорил о своем: — Знаешь, ведь я сегодня был в министерстве! Пока ты болела, у нас произошли такие события!..

Он был готов вывалить все мучившие его сомнения, и радостные перспективы, и желание перемен…

Танин взгляд сразу потух.

— Я устала, хочу отдохнуть.

Он смешался. Конечно. Она, наверное, еще слишком слаба. Он вспомнил, что принес пирожное, купленное в министерском буфете. Завернутое в салфетку, оно порядком смялось в портфеле. Он вытащил белый сверток и стал отдирать прилипшую бумагу.

— Альфия Ахадовна сказала, что тебе нужен белок — мясо, котлеты, рыба. Извини, я сегодня не успел. Завтра заеду в какой-нибудь ресторан и куплю. Что ты хочешь? Курицу? Рыбу? Отбивную?

Она подумала: «Что такое ресторан?» — и не смогла вспомнить. Ей показалось, что это что-то плохое. Она хотела отказаться от ресторана, но промолчала. Вдруг поняла, впервые за несколько дней, что хочет есть. И, еще не понимая, что такое «отбивная», осознала, что хочет, остро желает, безумно алчет что-то такое, что в ее голове называется просто «мясо».

Дима

Поговорив по телефону с врачом, оперировавшим Настю, Альфия перезвонила Диме.

— Пока не снимут швы, покараулишь еще Полежаеву в больнице — а потом сразу с ней сюда, в отделение. Позвонишь Нинель — она закажет перевозку.

Дима об этом разговоре Насте не сказал.

Альфия не специально оставила его в хирургическом отделении. Ей больше некого было послать ему на смену. Нинель гораздо больше, чем Дима, была нужна в отделении. А Сурин…

«Ну что же, побудет там с Полежаевой, соскучится по настоящей работе. Он парень неглупый, деятельный, — решила Альфия, — а такие без дела не любят прохлаждаться».

Но Дима и не прохлаждался без дела. Дело заключалось в том, что он каждую минуту думал, что бы еще сделать для Насти. Заодно подфартило и бабулькам-соседкам. Им тоже досталась солидная доля его искреннего участия. Правда, несколько раз, особенно по вечерам, когда медсестры разносили больным таблетки, он ощущал близкое удушье, но сразу выходил подышать — и удушье пропадало.

«Наверное, правильно я ушел из хирургии, — теперь думал он. — Говорят же, что все, что ни делается, к лучшему». Дима даже боялся представить теперь, что, не уйди он из своего суперотделения, мог никогда не встретить Настю. Настя улыбалась — и он чувствовал, что живет не зря. Раньше он хотел помогать всем — теперь ему достаточно было хлопотать о ней одной. Ощущение радости, полезности, причастности к чему-то высокому, прекрасному не покидало его, и только глубоко внутри засели две мысли. Первая — скоро настанет день, и они должны будут вернуться назад. И вторая, в которой он был до конца не уверен, — что Насте действительно нужна была операция. Не настаивал бы на своем, послушал бы Альфию — может, и обошлось бы. «А может, и нет! Тогда было бы еще хуже», — постоянно думал он. Послеоперационная рана у Насти, естественно, болела, после перевязок она возвращалась бледная и со следами слез, он утешал ее, как мог, но сам мучился оттого, что был косвенной причиной ее мучений.

В семнадцатом отделении жизнь текла по-старому. Альфия ежедневно виделась и с Давыдовым, и с Володей, но к Володе в сад больше не ходила. Ей хотелось разобраться в себе. И еще она с нетерпением ждала возвращения Димы. Вот вернется, тогда будет видно, говорила она себе. А что будет видно, додумывать не хотелось. Увидеть его — и все. Тогда, полагала Альфия, все сразу встанет на свои места. Поэтому она тоже считала дни до дня, когда Полежаевой должны были снять швы.

Мать

Наконец ужасную жару сменили дожди.

С утра Альфия первым делом зашла к матери. В маленькой палате из-за дождя было темно, как в сумерках. Горел маленький ночник, работал телевизор. Небольшое кресло и плед с пушистыми коричневыми квадратами придавали комнате сходство с домиком Винни-Пуха. Мать лежала в постели в синем платке, укрытая до подбородка.

— Ну, здравствуй, мой маленький Винни! — улыбнулась Альфия. Подошла и нежно поцеловала в щеку, что для нее было нетипично. — Как сегодня дела?

— Как ты меня назвала? — вдруг резко вскинулась на подушке мать. — Совсем с ума сошла, уже и имя мое не помнишь?

Улыбка исчезла. Лицо Альфии приняло обычное строгое и чуть высокомерное выражение, которое всегда появлялось при разговорах с больными.

Мать свесила ноги с кровати и развернулась к ней.

— Меня зовут Инна! Инна, а не Вини, к твоему сведению! Инна Игнатьевна, напряги башку, уж если ты хочешь обращаться ко мне официально, по имени! Конечно, ты у меня начальница, а я у тебя в плену! Хочешь всех обмануть, что спихнула мать в психбольницу, а сама ходишь чистенькая?

Мать была похожа на старую крысу. После шестидесяти она похудела, и зубы на осунувшемся лице выдались вперед, обнажаясь до шеек при каждом напряжении челюстей.

— Мама, успокойся! И спрячь ноги под плед, а то простудишься. Я совсем не забыла, как тебя зовут. Я просто в шутку назвала тебя Винни-Пухом. Помнишь книжку, которая у меня была в детстве?

— Все издеваешься над матерью! Теперь какую-то книжку придумала, когда я тебя раскусила!

— Мама, ничего я не придумала. — Альфия уже проводила ежедневную ревизию в холодильнике. — «Винни-Пух» — это детская книжка. Написал Алан Милн. Бабушка мне ее читала в детстве.

— А почему у него такая фамилия? Он что, еврей? — Мать подозрительно смотрела на Альфию. — Только что показывали «Мир новостей». Ты подумай, что эти евреи делают с Россией?!

— Алан Милн — англичанин, мама. А Винни-Пух — медведь. Евреями и не пахнет.

— Еще неизвестно. Винни — это как Винница. А там евреев всегда было полно. — Мать неожиданно ухмыльнулась.

«Может, она меня разыгрывает? — мелькнуло у Альфии. — В таком случае — всегда удачно. Я постоянно ведусь».

— Не обращай внимания, — сказала она миролюбиво. — Просто я вошла и увидела: на улице дождь, а у тебя уютно — мягкое кресло, телевизор, плед… Вот я и подумала…

— Вечно тебе в голову лезет всякая ерунда. Лучше скажи, ты пенсию мою получила?

— Получила. Вот она. — Альфия достала из сумки пакет.

— Дай чек. Насколько прибавили?

— Мама, я не могу в это вникать. Вот в конверте все, что мне дали. Разбирайся сама.

— Тебе деньги нужны?

— Я не возьму.

— Имей в виду, у меня есть. Здесь, под подушкой. Много. Целых двадцать тысяч. Это тебе.

Мать считала себя богачкой, и это всегда умиляло Альфию. Как дети, мать не ориентировалась в стоимости жизни и радовалась мелкой монетке, сэкономленной на пустяке.

— Тогда завтра положи деньги на книжку. Когда я умру, переведешь их отцу. Тебе ведь нельзя много давать — все профукаешь на тряпки!

— Мама! Я когда-нибудь фукала твои деньги?

— Свои достаточно фукала. Все на тряпки уходит, вот и живешь, как нищая, без завтрашнего дня.

— Мама, зачем я тогда трачу время, стою в очередях за твоей пенсией? Переводи ее сразу на книжку.

— Хитрая какая! Я же должна проверять, сколько я получаю!

Альфия сдалась. Все равно мать не переспоришь. И злить ее понапрасну тоже не хотелось.

— Хорошо, мама. Я не покушаюсь на твою сберкнижку. Но вообще-то я не за этим пришла. Тебя должен посмотреть еще один доктор.

Мать с подозрением вскинулась на постели.

— Это еще зачем? Хочешь упрятать меня еще дальше? Мало моей квартиры, так хочешь деньгами завладеть?

Альфия вздохнула.

— Так полагается. Раз в полгода больных должен осматривать кто-нибудь из начальства.

— Раньше меня никто из начальства не смотрел. Сижу тут, как в склепе.

— Мама, ты же выходишь на прогулки. Никто не запрещает тебе гулять и по всей территории больницы. Какая разница, гулять в Москве по пыльному двору или по поселку? Здесь даже лучше — рядом сосновый бор, воздух чище. А что касается осмотра, это положение ввели только в этом году.

— Тебя бы сюда запереть, так ты бы узнала!

Альфия засмеялась:

— Да я и так здесь заперта. Хуже, чем больные.

Мать подумала, хмыкнула.

— Ко мне придет главный врач?

— Нет, его заместитель.

Альфия схитрила. Она решила показать мать Володе. Сама она не могла прийти к определенному решению по поводу ее болезни, потихоньку меняла лекарства, подбирая лучшее, чтобы снять у матери то немотивированную агрессию, то плохое настроение, однако ее поведение с каждым днем расстраивало Альфию все больше. Иногда она даже думала, что мать не пьет лекарства. Но Нинель уверяла ее, что тщательно следит за этим.

— Вот я и расскажу заместителю, как ты, пользуясь служебным положением, упекла меня в больницу.

Альфия взяла стул и подсела к кровати.

— А про то, как ты два раза устроила в квартире пожар и один раз наводнение, тоже расскажешь?

— Ты все врешь. Я ничего такого не помню.

— Мама, я тебя очень прошу, — Альфия взяла мать за руку. — Не говори никому о том, что я твоя дочь. Ведь не полагается родственников держать в больнице по несколько лет. Ну, выпишут тебя завтра, что ты одна будешь делать дома? Я практически живу на работе. Квартира — не блеск. Денег на хороший ремонт у меня нет. Да и ремонтировать некогда. Жить на два дома сил моих не хватит. Да и с тобой может случиться всякое. А тут я к тебе захожу по три раза в день. Ты всегда под присмотром, ни в чем не нуждаешься. Да какая тебе разница, в какой комнате смотреть телевизор? Поверь, для нас это самый удобный вариант.

— А почему бы тебе, как все нормальные люди, не работать на одной ставке и вовремя приезжать домой? Завести, наконец, нормального мужа и не болтаться по любовникам, как последняя проститутка?

Разговор опять покатился по накатанной колее. Все это она уже объясняла матери тысячу раз.

— Потому что на одной ставке при нынешних ценах можно умереть с голода. Из загородной больницы до дома мне добираться два с половиной часа. А в городскую больницу я перейти не могу, потому что все равно тебя оставлять дома будет не с кем, а денег будут платить меньше. И ты это все прекрасно знаешь, но просто зря портишь мне нервы! Тебе это нравится! — Альфия почти уже сбивалась на крик, но нашла в себе силы остановиться. — А что касается семьи, то как раз в последнее время я серьезно об этом думаю, — сказала она уже спокойно.

— Да? А за кого ты собираешься выйти замуж? — хитро блеснула глазами мать.

— Будешь много знать, скоро состаришься!

Альфия на секунду прикоснулась щекой к щеке матери и вышла из палаты.

Таня

На следующий день Виталий принес Тане крестик.

Крестик был маленький, очень изящный, в виде тонких золотых нитей, образующих готические переплетения. Раньше она таких не видела.

— Он католический. Из итальянского магазина, — с гордостью пояснил Виталий.

Витая золотая цепочка оказалась как раз такой длины, что крест был невиден в вырезе одежды. Таня подержала его на весу, полюбовалась.

— Он же не наш?

— Какая тебе разница? Ты же не веришь в Бога? Носи его просто как украшение.

— Я бы хотела, чтобы ты меня окрестил.

Он поразился. Что это еще за новые штуки?

— Я — не поп.

— Это неважно. Просто надень мне его на шею и скажи: «Пусть он поддерживает тебя!»

Он засмеялся:

— Это уж чертовщиной попахивает!

Она внимательно взглянула на него. Рыцарь дает ей понять, что она не должна носить чужой крест. Таня положила крестик назад, в маленький пакетик. Убрала в тумбочку.

Виталий спросил:

— Он не затеряется?

Крестик был дорогой, и Виталий предпочел бы забрать его с собой. Если Таня передумает, он снова его принесет.

— Это золото, Таня. Вообще-то, инертный металл, но имеет свою цену. К тому же сама работа… Мало ли кто к тебе в палату может зайти?

Татьяна переменилась в лице. Ей представилось, что триста, четыреста лет назад муж мог носить латы. Рыцарь ее предупреждает. О чем? Кто может зайти к ней в палату?

Он сначала не заметил перемены, почти весело продолжил:

— А помнишь, в наших опытах с золотом, у тебя не получалось… — Потом увидел, что что-то не так.

— Я боюсь, мне страшно.

Давыдов растерялся.

— Позвать Альфию?

— Не надо.

— Кого ты боишься?

— Не знаю.

— Может, мне уйти?

— Нет, не уходи. Поговори со мной.

Он даже обрадовался, что наконец представилась возможность рассказать Тане обо всех делах. «Пан или пропал!» — вертелось у него в голове, когда он вспоминал подробности разговора с замминистра. Никогда у них не будет больше шанса закончить опыты, если он отвергнет предложение построить в Осколкове исследовательский центр на базе их института. Их просто спишут в архив. А еще хуже, их темой может заняться кто-нибудь другой. Ведь ничто теперь не мешает этому министерскому мальчишке вызвать к себе специалиста по смежной тематике, обрисовать задачу — и есть все основания полагать, что собеседник тут же возьмет под козырек.

А что будет, если он, Виталий, согласится с предложением? Фактически он уже согласился. По крайней мере, заключительная фаза экспериментов на мышах будет доведена до конца. А что дальше? Виталий не знал. Во всяком случае, беря на себя ответственность за проведение экспериментов, он понимал, что не допустит их фальсификации. И потом, кто лучше них с Таней разбирается в теме? Никто! Поэтому он фактически уже занимался делами вновь создаваемого института.

Все это он вывалил Тане. И вдруг увидел, что в ее глазах появился ужас, лицо исказилось, и жена отодвинулась от него в угол кровати.

— Что с тобой? Я сказал что-то не то? — Он думал, она сейчас что-нибудь скажет ему об Осколкове, об их работе, но она сказала другое:

— Забери этот крест. Мне от него тяжело. Страшно.

Он отодвинулся, потер рукой лоб.

— Подожди меня, я сейчас.

Давыдов положил крест в карман и побежал за Альфией.

Настя

Шесть дней в районной больнице до Настиной выписки пролетели быстро. Дима кормил девушку, мыл после нее посуду в больничном туалете, расчесывал тонкие шелковистые волосы. Настя выздоравливала. Боли в животе больше не повторялись. Она еще больше похорошела и теперь напоминала Диме не кузнечика, а прелестную маленькую птичку.

Наконец сняли швы. Лечащий врач сообщила Диме, что он может везти ее обратно.

— Я не поеду в больницу! — Настя свернулась на постели комочком и отвернулась к стене. — Я лучше убегу!

«Бедная девочка!» — дружно завздыхали соседки-бабульки.

Предчувствуя перевод, Дима несколько дней разрабатывал план. Он наклонился к Настиному уху.

— Только никому ничего не говори! Мы не поедем в больницу сразу после выписки!

У Насти мгновенно высохли слезы.

— А куда мы поедем?

— Тише! Мы поедем ко мне!

Она закрыла глаза и счастливо прошептала:

— Ура!

Потом Дима еще долго вспоминал этот счастливый день. Он ничего не сказал Альфие в надежде, что она ничего не узнает. Взял переводные документы и, дождавшись, когда докторша отделения куда-то ушла, просто вывел Настю на улицу.

К счастью, погода стояла замечательная. Прошло несколько дождливых дней, снова появилось солнышко, по-осеннему мягкое, что казалось и к лучшему. Жара Насте совсем была не нужна.

Дима заранее купил ей джинсы и кофточку. Настя оделась и немножко посидела в приемном, пока он нашел такси, которое отвезло их в какой-то парк. Откровенно говоря, в парке было грязновато и очень пыльно. Но засохшие от жары листья лежали под деревьями шуршащим ковром, на котором они и сидели, никуда не торопясь. Потом, когда они захотели есть, нашли в центре городка какое-то кафе. Впервые после операции Дима разрешил Насте поесть обычной, не больничной пищи.

Вечером они поехали в общежитие. Настя, полчаса провертевшаяся перед маленьким зеркалом в ванной, с блестящими от слез глазами клялась Диме в любви и говорила, что никогда еще у нее не было такой замечательной кофточки и таких клевых джинсов. А потом они легли в постель, и между ними возникло такое единение, такая нежность и такой восторг, каких никогда у Димы не было до этого ни с одной девушкой. Хотя девушки не обходили его стороной.

Дима был на седьмой небе от счастья. И, видимо, это ощущение счастья помогло ему подобрать слова, чтобы убедить Настю на следующее утро вернуться в больницу.

— Я буду с тобой, и вечерами, когда никто не видит, мы будем уезжать сюда, в нашу комнатку, и будем здесь ночевать. А потом я договорюсь с Альфией, чтобы она тебя выписала под мою ответственность.

Настя грустно согласилась. Она понимала, что проблема состояла еще и в том, что скоро должны были приехать ее мать с отчимом. И Настя боялась, что они заберут ее с собой. Ехать с ними она совершенно не хотела.

Альфия

Альфия, конечно, сразу же узнала, что Настю перевели из хирургического отделения, но в больницу ни она, ни Дмитрий не вернулись. Левашова была вне себя от бешенства. Она позвонила лечащему врачу, позвонила медсестре на пост — и выяснила, что «жених» девушку забрал, а куда, никто не знает.

«Так он теперь у нас „жених“! — Она положила трубку и высыпала рыбкам полпачки корма. — Интересно, кто все-таки болен? Я, он или эта Полежаева?» У Альфии даже пересохло во рту от гнева.

В этот момент в кабинет постучались. Она проглотила слюну, три раза медленно выдохнула и вдохнула, поправила на себе костюм — лимонно-желтого цвета, очень ей к лицу (собственно, и куплен-то костюм был накануне — она надеялась поразить Диму) — и пошла открывать.

— Тане опять плохо! — Давыдов, бледный, испуганный, стоял в дверях. Ни слова не говоря, Альфия повернулась, надела поверх костюма халат и пошла вместе с ним к Татьяне.

Ничего особенно плохого в состоянии Татьяны она не нашла.

— Ну, растревожил ее этот крест. — Она взяла из рук Давыдова крестик и внимательно его рассмотрела. — Он и в самом деле весьма необычный. Видите, какие острые формы? Все устремлены не книзу, а вверх. Профессор мой, убежденный фрейдист, утверждал, что фаллические символы подсознательно очень волнуют наших больных. — Она покосилась на Виталия: — Вы не находите?

Он взял у нее из рук крестик и спрятал в карман.

— Ничего я не нахожу. Зря я вообще с этими крестами связался.

— Ну почему?

Альфия включила все свое обаяние. Этот паршивец Сурин не изволил приехать, а зря. Он не получит с этой Полежаевой и доли такого удовольствия, которое мог бы получить с ней, Альфией. Даже от разговора, не говоря уже обо всем остальном! Что, собственно, знает и умеет эта девчонка?

— Разве вы никогда не замечали, — продолжала Альфия, проникновенно заглядывая в глаза Давыдову, — что в трагической истории страстей Христовых у большинства светских людей наибольшей популярностью пользуется несостоявшийся роман с Магдалиной, что отражено во множестве произведений искусства, в то время как матери особенно переживают страдания Марии, видевшей, как истязают ее сына? Верующие же озабочены идеей воскресения. При этом фаллический символ находится именно в идее вознесения, то есть устремления вверх какой-то силы. Если хотите, сила — это любовь. Разве не эта идея заключена в самой истории о Христе?

Виталий ничего не понял. Но тон Альфии, ее одушевленное, редкое по лепке лицо и успокоили его, и заставили восхититься.

«Какая женщина!» — невольно подумал он.

— Что касается вашей жены, разве вы не заметили, какой прогресс произошел в ее состоянии буквально в течение одних-двух суток? Еще позавчера ее речь была чрезвычайно бедна, мысли — самые примитивные, да и те она могла выразить с большим трудом…

Виталий припомнил Таню пару дней назад и согласился.

— Так вы думаете, с ней ничего страшного?

— Я же предупреждала вас, что болезнь развивается своим чередом. Этот быстрый прогресс, — задумалась Альфия, — несколько нетипичен, конечно, но мы будем наблюдать. Возвращайтесь к жене. Успокойте ее. Разговаривайте с ней о том, что ей приятно.

Отправила Давыдова, но сама не могла найти себе места.

Позвонила Бурыкину.

— Володя, ты не забыл, что я просила тебя посмотреть одну мою больную?

— Конечно, Алечка, не забыл. Посмотрю, когда ты меня позовешь.

— Может быть, сейчас? Ты свободен?

— Конечно, нет, но для тебя освобожусь, как только смогу.

— Тогда я тебя жду.

— А вечером пойдем ко мне?

Она хотела сказать «да», но внутреннее чувство справедливости не позволило. «Неправильно, если я использую Володю как средство для лечения своего разочарования. Я должна все-таки встретиться с Д. — так она теперь стала называть про себя Сурина. Не пойду к Володе!»

Бурыкин тоже испытал разочарование. Той ночью Альфия была так с ним мила, что он решил, что сумел склонить ее в свою пользу. К тому же он, в свои сорок три года, действительно решил жениться. Прежде неисправимый ловелас, теперь он рисовал себе картины заманчиво уютного семейного быта. Умную жену, прелестных детишек, совместные поездки на отдых, приятные вечера в красивом саду… Если он вытянет из Альфии согласие, не станет затягивать со свадьбой. Володя теперь считал, что инстинкт — великая вещь и понадобилось почти двадцать пять лет, чтобы у него проснулась потребность продолжить семейные традиции.

Володя

Альфия достала из сейфа историю болезни. «Левашова Инна Игнатьевна». Она сама выводила крупными буквами имя и фамилию матери четыре года назад. С тех пор история особенно не разбухла, только в последнее время в ней стали прибавляться все более подробные записи.

«Что мне сказать, если Володя захочет почитать? Он не подозревает, да и никто в больнице, кроме Нинель, не знает, что тут лежит моя мать». Альфия задумалась, потом решительно спрятала историю в сейф. «Если будет нужно, я скажу ему потом, кто эта больная. Но сейчас еще рано. Ни к чему, чтобы он знал. Надо предупредить мать, чтобы она не испугалась».

Она прошла к матери, и почти сразу же донесся голос Нинель:

— Альфия Ахадовна! Там Владимир Михайлович пришел!

— Ну вот, это тот доктор, о котором я тебе говорила. — Мать совсем не выглядела растерянной или недовольной. — Он поговорит с тобой немного. Будь умницей, не выдумывай ничего. Я тебя никогда в обиду не дам.

Володя вошел в белоснежном халате. Выбритый, загорелый — он выглядел воплощением здоровья и доблести медицинской науки.

— Здравствуйте, это, значит, с вами мы сейчас побеседуем? Как вас зовут? Ваше имя и отчество, пожалуйста.

Альфия специально встала позади Володи, так, чтобы из-за его спины видеть мать.

Мать сделала ужасно серьезное лицо, исполнилась достоинства.

— А вы кто будете?

Альфия не раз замечала, что в обычно вполне интеллигентную речь матери теперь все чаще вкрапливались простонародные нотки.

Володя взял стул, подсел к кровати больной. Сел, как назло, лицом к Альфие. Он ничего не подозревал, просто ему хотелось ее видеть.

— Отвечайте на мой вопрос, — мягко сказал он, а Альфие слегка улыбнулся.

— А чего это вы переглядываетесь? — подозрительно нахмурилась мать.

— Да мы не переглядываемся, мы коллеги. Мы обсуждаем лечение больных, чтобы больные поправлялись скорее.

Володя был настроен вполне благодушно. В обед он успел сходить к себе на дачу, при этом у него созрел грандиозный план расширения хозяйства. Со вкусом поел — девчонка, несмотря на лень, отлично готовила. Потом выкроил минутку и «пообщался» с домработницей — и теперь, сытый, чистый и довольный, благодушно сиял у постели этой придурковатой ведьмы — так он сразу на глазок охарактеризовал больную, еще только войдя в палату.

— Итак, вас зовут…

— Инна Игнатьевна, — нарочно прошамкала старуха.

«Вот придуряется!» — подумала Альфия.

— Сколько же вам лет?

— Шештьдешят шешть.

Володя взглянул на Альфию, и она кивнула в знак того, что больная говорит правду.

— Вас что-нибудь беспокоит? — Даже это изборожденное морщинами лицо сейчас не казалось Бурыкину безобразным.

— Да вот беспокоит, что дочка замуж никак не может выйти! — отчетливо произнесла старуха, вскинув глаза на Альфию.

«Даже если мать и проговорится, откажусь. Скажу, что это фантазия, — решила Альфия. — Приходится на это идти, потому что нужно, чтобы Володя помог мне в главном. Оценить психический статус — вот из-за чего я иду на риск».

— А что это вы все на вашего доктора смотрите? Одобрения ищете? — заметил Володя.

— Да уж последнее дело — одобрения у нее искать. Пускай у меня одобрения ищут! — обиженно поджала губки мать.

— Вот вы про дочку тут упомянули. Почему она не может выйти замуж? Ей что-нибудь мешает? — вернулся Володя к последней теме.

— Дурь ей мешает! Мать потому что не слушает. — Старуха опять посмотрела на Альфию.

— Ну, дочка-то, наверное, уже взрослая! Сколько ей лет?

— Сколько лет — все ее.

«Дорога в ад воистину выложена благими намерениями», — подумала Альфия.

— Ну расскажите мне про свою жизнь. Что-нибудь особенное, самое главное, то, что вы считаете очень важным. — Володя снисходительно обозревал старушенцию, так было хорошо у него на душе.

— Самое для меня главное в жизни — это мой муж и моя дочь, — заявила старуха. — И оба меня ненавидят. Муж, правда, далеко, а дочь близко. Вот она-то меня сюда и засадила!

Мать победно зыркнула на Альфию. «Знай, мол, меня. Не запугаешь!» Альфия сжала кулаки в карманах халата, отошла к окну, отвернулась и стала смотреть на улицу, чтобы Володя не увидел ее лица.

— Но дочка-то вас навещает? — Володя слышал сотни историй о том, как плохие родственники помещали здоровых людей в лечебницы, и слова пациентки его не удивили.

— А как же! Каждый день! Попробовала бы она еще и не приходить!

— Она что, тут живет недалеко? — удивился Володя. — Нелегкое дело — каждый день сюда из города ездить.

— Жить не живет, а работает.

У Альфии опустилось сердце. «Вот зараза! Это она нарочно, чтобы меня позлить. Просила же ее!»

— Неподалеку, — уточнила мать.

— Ну хорошо. — Володя решил сменить тему, но мать не позволила и продолжила:

— Вот знаете, я так считаю: самое главное в жизни — встретить человека, которого сможешь полюбить! И которого потом надо любить до смерти, до гробовой доски!

— Правда? — Володя со значением смотрел на Альфию, которая стояла ни жива ни мертва.

— …А без этого жизнь пуста. Без этого никто не нужен. — Речь Инны Игнатьевны вдруг стала возвышенной. — Не о ком заботиться, не для чего жить… А если есть такой человек у тебя — неважно, близко он или далеко, с тобой живет или нет, — любовь тебя поддерживает всю твою жизнь. И он, тот человек, тоже знает, что он не один на белом свете.

— Вы в Бога верите? — спросил Володя.

— Для меня мой муж — единственный Бог. А фотография его — как икона. Я каждое утро смотрю на нее и молюсь, чтобы у него было все хорошо. Верю, что моя молитва его сбережет. А вечером поцелую и под подушку спрячу.

— А под подушку зачем? Чтобы не украли?

— Чтобы ближе быть. Хотя бы во сне.

— А вы можете мне показать фотографию? — просто так, неизвестно зачем попросил Володя.

Старуха посомневалась, оценивающе на него посмотрела, потом вытащила фотографию и издалека показала.

— Ну, я так не вижу!

Но старуха не дала, держала снимок перед собой.

— Ну, дайте посмотреть! — Володя протянул руку и взял фотографию.

За письменным столом, повернувшись к фотографу вполоборота, сидел очень красивый парень. Темные волосы его были пострижены ежиком, брови нахмурены, будто парень был недоволен, что его отвлекли от интересного дела. Не очень юная уже особа сидела рядом с ним, благоговейно привалясь к его накачанному плечу. Узкое платье не скрывало отчетливо беременного живота. Личико женщины сияло счастьем. Володя не усомнился, что это была его нынешняя собеседница, хотя время сделало ее неузнаваемой. Однако лицо парня показалось Бурыкину смутно знакомым.

— Он артист? — просто так, из любопытства спросил он.

— Вот еще! — фыркнула старуха. — Скажете тоже, артист! Он человек известный. Политикой занимается. Заводы у него разные есть. Предприятия. Но он не в Москве живет. Приеду, говорит, скоро. Заберу вас с дочкой к себе.

— А-а-а, — кивнул Бурыкин и посмотрел на Альфию: правда или нет? Она стояла к окну боком, и свет падал на ее лицо, точь-в-точь как на лицо парня на фотографии. «Господи боже мой! — изумился Владимир. — Да ведь у них просто одно лицо! Аля похожа на этого человека, будто это она его дочь!»

Старуха протянула цепкую лапку и забрала фотографию. Альфия перехватила Володин взгляд и слегка покраснела. «Заметил или не заметил?» — напряженно думала она все время, пока Бурыкин продолжал беседу.

Минут через тридцать старуха сказала:

— Сколько сейчас времени? Может быть, хватит?

— Вы куда-то торопитесь? — поинтересовался Владимир.

— У меня сейчас передача по телевизору! Владимир Соловьев! — капризно заявила пациентка.

— Так вы политикой интересуетесь?

— А как же! И Познера всегда смотрю. И Михаила Веллера!

— Ну я, в общем-то, и не намерен задерживать вас.

Бурыкин встал и снова посмотрел на Альфию. Она уже пришла в себя и подошла к нему с улыбкой.

— Спасибо, Владимир Михайлович, что нашли время.

— Я, Альфия Ахадовна, для вас всегда на все готов. Как юный пионэр! — шутливо сказал Бурыкин, но Альфия увидела, что что-то его озаботило. Он взял ее под руку, и они вместе вышли в коридор.

— Обсудим? За чашкой чая? — Альфия сделала самые наивные глаза.

— Мне записать консультацию в истории болезни?

— Зачем? Я ведь просила тебя неофициально.

— Необязательно, так необязательно, — пропел Владимир Михайлович в ответ.

Однако во время обсуждения специфических тонкостей состояния Инны Игнатьевны он был не в меру задумчив и даже, пожалуй, скучен. А уходя, вдруг взял у Альфии предложенную ему в благодарность бутылку коньяка, чего раньше в таких ситуациях никогда, во всяком случае при ней, не делал. Такого она от него не ожидала.

Надо отвлечься. Как она ему ответила?

Таня

Таня встретила Давыдова уже спокойно, с улыбкой.

— Ты не поверишь, — сказала она, — но все прошлые дни ты почему-то представлялся мне рыцарем! В латах, с длинным мечом, в кружевном воротнике и в кожаных сапогах. — Она секунду помолчала и вдруг робко добавила: — Мне как будто кто-то говорит, что ты дан мне от Бога.

Она наклонила голову, как бы прислушиваясь к слышимому только ей разговору.

Виталий вспомнил, что Альфия велела ему разговаривать на приятные Тане темы.

— Что же в этом удивительного? Наверное, так и есть.

Она нерешительно высказалась:

— Я раньше не понимала, что это значит «от Бога». Думала, люди вкладывают в эти слова понятия о генах, о наследственности… Оказывается, нет. Им в голову кто-то вкладывает мысли. А кто? Я думаю, это и есть Бог.

Виталию захотелось ее поймать. Они и раньше ловили друг друга в своих разговорах. Это оттачивало ум. Сейчас он решил проверить Таню, спросил:

— А когда говорят «от лукавого»? Это значит, бес вкладывает мысли? Тогда чем он отличается от Бога?

Таня быстро проговорила:

— Мыслями! Если мысли правильные, они от Бога.

Виталий засмеялся и, сам не зная того, повторил выражение Альфии, сказанное в это же самое время, но в другой комнате:

— Дорога в ад выстлана благими намерениями!

Но Таня не стала продолжать. Она задумчиво посмотрела на мужа и натянула одеяло до подбородка. Он снова испугался:

— Ты чего?

— Ты можешь принести мне зеркало? — спросила она.

Давыдов не понял этого внезапного перехода.

— Что тебе принести?

— Зеркало. Принеси мне зеркало. Можно пудреницу.

— Зачем? — вырвалось у Виталия.

Татьяна усмехнулась.

— Что, мне теперь бесполезно смотреться в зеркало?

— Вовсе нет, — растерялся он, а сам невольно вспомнил Альфию, ее синие глаза, черные волосы, желтое платье. — Я принесу тебе все, что тебе нужно. Только завтра.

— Ну и хорошо. А сейчас иди. — Она спустилась на подушке и закрыла глаза. — Иди, Виталий. Мне сейчас очень захотелось спать.

Альфия

Дима с Настей появились на следующий день после перевода как ни в чем не бывало. Сначала Альфия хотела устроить им обоим выволочку, но, подумав, не стала этого делать. Решила понаблюдать. Совместная трепка, как и совместный успех, очень сближает. Она не могла поверить, что Д. всерьез заинтересовался своей пациенткой.

Дима объявил, что хотя швы и сняты, но рану нужно осматривать каждый день. Под этим предлогом он вызывал Полежаеву в процедурку, выпроваживал оттуда Сову и по часу там что-то делал.

— Ты бы зашла туда, посмотрела, что они там делают? — как-то не выдержала Альфия в разговоре с Нинель.

— А чего смотреть? Сидят на кушетке вдвоем рядышком. Разговаривают. Он ее за ручку держит. И не холодно им на клеенке-то!

— О чем разговаривают?

— Ой, Альфия Ахадовна! — Нинель выразительно посмотрела на начальницу поверх спущенных на нос очков. — Не знаете, что ли, о чем парни с девушками на свиданках разговаривают?

— Так он в нее влюбился, что ли?

— А вы что, слепая? Не видите?

Альфия остолбенела и решила положить конец этим перевязкам.

Они по-прежнему сидели с Димой в одной комнате. После возвращения он приступил и к своим обязанностям дежуранта, правда, только пока в паре с еще одним доктором. У Сурина потихоньку просыпался интерес к новой специальности, и хотя он мало в ней понимал, но, по крайней мере, старался. Удивительным казалось, что интерес его был связан лишь с потребностью зарабатывать, теперь ему требовалось гораздо больше денег. Оценку психического состояния Насти он решил отодвинуть на потом, когда начнет что-то действительно понимать.

Настя же не пыталась убедить Диму ни в своем здоровье, ни в болезни. Она приняла его заботу как должное. И хотя раньше рядом с ней еще никогда не было такого человека, ее это не удивляло. Она, как и Таня, считала себя избранной и поэтому появление Димы представлялось Насте естественным.

Прошла уже неделя с тех пор, как ее перевели из больницы, и она плыла по течению, ждала, что он решит, как поступит. А Дима боялся заговаривать с Альфией о Насте. Не нравились ему и странные, вопросительные и насмешливые взгляды Альфии на него исподтишка — из-под поднятый руки, из-под корешка истории болезни. Не нравилось ощущение, что они с Настей — два маленьких кролика в клетке, а снаружи за ними наблюдает красивый и хитрый удав. Не нравилось, что больные поглядывают на него снисходительно. И хоть у Насти хватило ума молчать, Оля Хохлакова все равно перестала с ней откровенничать о своей любви к молодому доктору. На потеху всего отделения Оля выкрасила волосы в ярко-бордовый оттенок, перед обходом мазала губы розовой перламутровой помадой и надевала вызывающего вида лифчики.

— Где она берет эту красоту? — как-то поинтересовался Дима у Совы.

— Так она же выходит в магазин. Пенсия у нее с северов немаленькая, каждый месяц получает… — уклончиво ответила Сова.

Ровно в одиннадцать, как он и договаривался с Настей, Дима снова собрался в процедурку.

— Вы куда? — поинтересовалась Альфия, когда он встал.

— На перевязку.

— А что, Нинель Егоровна не может перевязать?

— Нет. Я сам хочу посмотреть рану.

Альфия решила перехватить его в отделении. Она подхватилась и быстро пошла к больным, но ни Насти, ни Сурина у больных не было.

— Где Дмитрий Ильич? — грозно спросила Альфия у Хохлаковой.

— Улетела птичка! — Оля зыркнула на заведующую голубым глазом. — Не достать вам теперь!

Альфия только вздохнула. Она уже давно замечала особенность больных говорить некоторые вещи удивительно впопад.

— А конкретнее?

— Новый доктор Полежаеву в процедурку увел, — вмешалась Марьяна. — Он ей там, наверное, чип вставляет. Чтобы за ней следить.

Альфия помолчала. Строгим взглядом обвела больных. Никто ничего не добавил. Хохлакова нахмурилась. И тут Сова, ставшая случайной свидетельницей разговора, не удержавшись, фыркнула и захохотала. Альфия посмотрела на Сову, на Марьяну — двусмысленность фразы дошла и до нее.

— Чип? А, это теперь так называется! — И тоже захохотала, как ни была зла. И как ни странно, эта случайно рожденная Марьяной пошловатая шутка (Марьяна-то ничего не подозревала и вкладывала в сказанное самый прямой смысл) внезапно примирила Альфию с ситуацией. Насмешливо сверкая глазами, она обратилась к Сове:

— Ну, что ж, пойду, посмотрю, как внедряются у нас новые технологии.

В процедурке пахло спиртом и йодом. Настя лежала на кушетке, распахнув халатик, приспустив трусики. На коже правой подвздошной области красовалась свежая аккуратная наклейка. В тазике около стола с инструментами валялась почти не испачканная марлевая повязка. Дима мыл руки в другом конце комнаты.

— Перевязали уже? — спросила Альфия, не глядя на Настю.

— Угу.

— Все в порядке?

— Угу.

— Жаль, вы меня не позвали посмотреть рану.

— Я вас не хотел отвлекать. Сам справляюсь.

Настя поднялась, села на кушетке. Одернула халат.

— Конечно, — усмехнулась Альфия. — Вы в этом деле понимаете больше меня. Видите, не пропустили катаральный аппендицит.

Дима молчал.

— Дмитрий Ильич меня спас! — с вызовом сказала Настя.

— Конечно-конечно. Я ничего и не говорю. Дмитрий Ильич — герой! Но все-таки вернитесь после перевязки в кабинет. Я вам кое-что покажу.

Альфия сказала это самым серьезным тоном, но при этом неожиданно подумала: «Как чип вставлять!» — и, давясь от смеха, почти бегом вернулась к себе.

Ждать пришлось минут десять. Она, конечно, злилась, но понимала, что злость ее уже не так печальна, а ревность не так остра, как несколько дней назад. Альфия могла более или менее спокойно анализировать ситуацию. Неопытный мальчик влюбился в больную девочку, дочку состоятельных родителей. У девочки на фоне лечения — улучшение состояния. Она выглядит и ведет себя так, как многие в ее возрасте. Не сознавая опасности, глупый мальчишка летит прямо в пропасть. Но почему вместе с ним в эту пропасть затягивает и Альфию? Мальчик ей нравится, но она опытнее и старше. Она должна выбросить из головы и его самого, и больную девочку и заниматься собственной жизнью.

Легко сказать. Из головы-то она его, может, и выбросит, но не из… Альфия задумалась: а в самом деле, из чего выбросить? Из сердца? Но сердце — простой мышечный орган. Оно чувствовать не может. Из печени? Печень — большая печка. В ней все горит или тлеет, но желаниями она не руководит. Во всяком случае, напрямую. «Вот! — подумала Альфия. — Слово найдено. Выбросить из желаний. А что такое желания? Игра гормонов? Отчасти. Гормонов и других сложных соединений, которые вырабатываются где? В мозге. Значит, потребность видеть, слышать, ощущать и соединяться с любимым человеком — это все-таки продукт деятельности мозга. Не коры, подкорковых образований. Значит, выкинуть из головы любовь сознанием невозможно. Получается замкнутый круг. А возможно что? Переключить подсознание. Но редко кому удается это сделать».

Она бросила рыбкам корм.

Как там сказал Давыдов? «Такое впечатление, что мы все больны». Мы не больны, мы просто бредем в сумерках. В сумерках подсознания… Беда в том, что мы не можем корой распознать то, что в данный момент времени хочет подкорка. Ее профессор не так уж не прав в своем поклонении Фрейду, хотя теперь она понимает, что суждения Фрейда весьма односторонни. И он тоже находился в сумерках подсознания. Вернее, поправилась она, в сумерках любви. Мы бредем на ощупь, отыскивая друг друга, соединяемся, ошибаемся, расходимся, снова цепляемся друг за друга… И самое главное, мало кто бывает счастлив в этих бесконечных поисках. Она вспомнила рассказ Давыдова, что его жена открыла вещество, отвечающее за развитие страсти. Причем (он особенно это подчеркивал) необязательно любовной — может быть, и религиозной, может быть, даже страсти к собирательству или какой-нибудь другой… Важна только интенсивность чувства. Сколько мук претерпевает человечество от страстей? Альфия подумала: что будет, если и в самом деле окажется, что с помощью Таниного открытия можно регулировать накал страсти? Первой загнется мировая культура. Она ведь не подпитывается страстями, она питается, пожирает их, так ими и кишит. Без страсти любое произведение кажется пресным. Она засмеялась: Рогожин не убил бы Настасью Филипповну, Наташа не изменила бы Болконскому, Анна, наоборот, не сошлась бы с Вронским, Скупой Рыцарь поделился бы добром со своим сыном, а Гумберт предоставил бы Лолите возможность спокойно учиться в школе. Мир был бы другим! Прекрасным, спокойным.

Провернулся замок. Хлопнула дверь. «Ага, явился не запылился».

— Куда ты дел Полежаеву?

— Она пошла к себе в отделение.

Альфия взяла со стола бумажку.

— Я звонила в больницу. Пришел ответ из патанатомии. Аппендикс действительно был воспален. Вот, ознакомься. Я записала под диктовку.

Дима взял бумажку и прочитал вслух: «…макроскопически не изменен, микроскопически — небольшие очаговые скопления полиморфноядерных лейкоцитов, в том числе эозинофильных…» Дима поморщился. Такая картина может быть и у здорового человека. В стенке червеобразного отростка всегда присутствуют лейкоциты.

Альфия следила за ним.

— Что, не нравится? Но ведь ты оказался прав.

Дима положил заключение на стол.

— Если бы я сам не наблюдал клинику, я бы сказал, что мы вырезали аппендикс у здорового человека.

Альфия ухмыльнулась:

— Во-первых, не мы, а ты. Во-вторых, даже не ты, а хирург районной больницы. И, в-третьих, одним аппендиксом больше, одним меньше. Чего уж так расстраиваться? Вчера он был катаральным, а через два дня мог быть уже флегмонозным. Вырезали, и ладно. По крайней мере, аппендицита теперь у нее быть не может.

Дима подавленно молчал.

— Брось расстраиваться. Еще и не такое бывало.

Он посмотрел на нее.

— Но как вы узнали, что никакого «острого живота» у Насти не было? Ведь все симптомы присутствовали! Я сам их проверял!

Альфия не без удовлетворения ухмыльнулась:

— Опыт, мой дорогой, опыт… Поработаешь года три, тоже научишься их понимать.

Он переспросил:

— Кого?

— Наших больных! Для их же пользы.

Дима встал. Лицо его приняло торжественное выражение. «Как в церкви при венчании», — подумала Альфия.

— Я хотел вас спросить, — Дима испытывал смущение, как никогда еще в жизни. — Это очень важно для меня…

Альфия кивнула ему, мол, не жалко, спрашивай. Он собрался с духом:

— Может такое быть, что Настины родители специально ее сюда поместили?

Альфия опешила. «Он что, правда дурак?»

— Специально поместили? С какой же целью?

— Ну, может, она им мешала… Настя, во всяком случае, именно так говорит.

Альфия надменно выпрямилась во весь свой немаленький рост.

— Ты, дорогой, оказывается, не читаешь книжки, что я тебе дала. Что на дежурствах-то делаешь?

Он промолчал.

«Чипы вставляешь», — констатировала она про себя, и удивительно, от грубости ей стало немного легче.

Дима вскинул голову, и все его лицо мгновенно залилось еще по-юношески розовым пламенем.

«Хорошенький какой!» — вдруг опять подумала Альфия и вновь ощутила прилив желания.

— Но ведь Настя совершенно здорова!

Альфия вздохнула. Опустила глаза, чтобы он не заметил, не прочитал ее тайных мыслей, ее борьбы.

— Не знаю уж, как с тобой разговаривать. Ты внимательно историю болезни смотрел?

— Даже очень внимательно! — Весь Димин облик теперь выражал вызов.

— Деточка моя, — Альфия нарочно стала сюсюкать с ним как с маленьким. — И разве ты нигде не нашел, что отсутствие желания учиться, работать, невозможность правильно определить себя среди сверстников и в семье есть не что иное, как первые звоночки болезни?

— Таких людей тысячи.

— А кто тебе сказал, что они все здоровы?

— Их просто никто не понимает!

Она вздохнула.

— Это им так кажется, что не понимают. Но если они обращаются вовремя к умному врачу — он их поймет. И пропишет лечение.

Дима молчал и смотрел на нее недоверчиво. Альфия продолжала, уже воодушевляясь собственными словами:

— Дима, подумай, что такое по сути болезнь? Необязательно психическая, любая… Это всего лишь стесненная в своей свободе жизнь. Не помню, кто это сказал, кажется, Энгельс. Кто-то из-за болезни не может есть, кто-то — дышать, кто-то — ходить, кто-то думает не так, как другие… Но если чьи-то странные мысли и поступки не мешают жить окружающим и вам лично, да ради бога! Думайте, как хотите, чувствуйте, как хотите, и поступайте тоже, как хотите. Но если наступает противоречие между вашими мыслями, вашими чувствами и поступками, если они мешают вам и не дают жить другим людям — вот тут-то и пожалуйте к доктору, на лечение. Но вот в чем противоречие: вам самим ваши мысли могут не мешать, но окружающие жить с вами не могут. Как быть в этом случае? Ну-ка, ответь!

Дима во время ее тирады сжал кулак и размеренно стал стучать им в стену.

— Вы, психиатры — просто, просто… — Он долго не мог подобрать нужное слово. — Фашисты!

Альфия остолбенела.

— Ты что, сдурел?! Иди уж, отдохни, что ли, после всех твоих трудов!

Она повернулась и вышла, всем своим видом показывая, что не хочет больше тратить время на беседу с глупым мальчишкой. Но, выйдя из кабинета, почувствовала себя несчастной и разбитой. Она так старалась, подбирала слова… Ей, оказывается, самой понравилась ее речуга. А ему на это наплевать. Ему только нужно, чтобы она оправдала его поступки. Альфия прикусила губу. «Зря стараюсь. У него сейчас гон. Для него существует только эта худосочная сучка».

Нинель

Следующие несколько дней Владимир Михайлович караулил Сову. Прийти к ней прямо в отделение он не мог, это увидела бы Альфия. Поэтому он наблюдал за передвижениями Совы по больничной территории из окна своего кабинета — и теперь очень удачно подкараулил ее, возвращавшуюся из больничной аптеки.

— Нина! Нинок! Нинель Егоровна! Поди-ка сюда! Есть дельце!

Бурыкин крепко взял Сову за рукав, открыл перед ней дверь, но в ее собственное отделение не пустил, а фактически затащил в свой кабинет.

— Чего это вы? — Нинка сразу почуяла неладное.

— А ты посиди со мной, Нинель Егоровна. — Володя чуть не насильно запихнул Сову в кресло.

— Некогда мне с вами рассиживаться! Не видите, наволочка у меня тяжелая, лекарства из аптеки несу.

— А ты давай-ка ее сюда. — Володя подумал, что неплохо ему убить сейчас сразу двух зайцев. — Что-нибудь дефицитное получила? — Он перехватил наволочку из Нинкиных рук и зачерпнул горсть лекарств. — Ой, темнота, матушка Россия! — горестно покачивал он головой, пока доставал и перебирал в наволочке упаковки. — Одна ерунда! Ничего стоящего!

Он с сожалением поцокал языком и вернул Нинке мешок.

— Ну, так и к лучшему. Я пошла!

Нинель закинула наволочку, как Дед Мороз, и поволокла ее к выходу.

— Однако погоди, Нинель Егоровна! Давай-ка я тебя чаем напою. Небось устала с утра?

— Ноги пока не отваливаются, держат! — Сова никак не хотела задерживаться.

— А вот у меня конфеточки есть красивые! — Володя разодрал перед носом Нинель новую упаковку конфет. — А какие вкусны-ы-е… пальчики оближешь! Ну-ка попробуйте, уважаемая Нинель Егоровна. И чайку налью.

— Ну налейте, коли не шутите.

Сова честно сопротивлялась, сколько могла. Но она была грешна: обожала сладкое. И отказаться от свежих, пахнущих ванилью конфет было не в ее силах.

— Сейчас-сейчас! Вот только кружечку чистую вам достану! — Володя суетился, стараясь угодить.

Но вот, наконец, первая конфета была раскусана, распробована и запита чаем.

— Чего только для хорошего человека не сделаешь! — разливался Володя.

— А чего вы можете сделать? — поинтересовалась Нинель, откусывая вторую конфету.

— Да я для вас все могу! И самое главное, не только поговорить, успокоить, полечить, но и денежку могу дать.

— Неужели и денежку дать не жалко? — блеснула на него очками Сова.

— Если лично вам — так только одно удовольствие! И главное, никто не будет об этом знать.

— И сколько ж не жалко?

— Да нисколько не жалко! Хоть тысячу рублей! — Володя вытянул бумажку из кармана и помахал ею перед носом Совы. — Чего же мне для вас жалеть? Мы вам приходим на помощь, а вы — нам.

— Так вам от меня помощь требуется? — Сова вернула в коробку четвертую конфету и внимательно посмотрела на Бурыкина.

— Собственно, не помощь, а ответ на ма-а-а-ленький вопросик….

— Это ж на какой вопросик?

— А вот на какой. Кого это прячет во второй палате Альфия Ахадовна?

— Ничего я не знаю. Никого она не прячет! — Сова возмущенно-отрицательно затрясла головой.

— Ну-ну, Нинель Егоровна, хватит вам врать! Я сам был в этой палате! Консультировал больную, что там лежит. Видно, непростая там старушенция находится. Комнатка-то ее на больничную палату вовсе не похожа.

— Какая была, в такую и положили.

— Нинель Егоровна, мы же договорились!

— Я ни о чем с вами не договаривалась! — притормозила Сова. — А вот вы-то мне скажите, зачем вам знать, что там за больная? Лежит себе и лежит. Не в вашем отделении. Вас не касается.

— Очень даже касается, уважаемая Нинель Егоровна. Интерес у меня хоть и тайный, но не праздный. Ну, сознавайтесь быстрее, кем все-таки приходится эта ведьма Альфие Ахадовне? Теткой? Старшей сестрой? Или, может быть, матерью?

Нинка, как на допросе, решила тянуть время.

— Что вы, с ума сошли, старшей сестрой? Она же старуха.

— Мало ли, всякое бывает.

Нинель разозлилась. Чего он пристал?

— Сами у Альфии Ахадовны спрашивайте.

Сложенная бумажка в руках Володи медленно подползла к карману Нинели.

— Изыди! Брысь, Сатана проклятый! На тридцать сребреников хочешь меня развести. Чтобы я спасительницу мою предала? Других Иудушек пойди поищи.

— Я-то поищу, да денежки-то не тебе достанутся.

— А и хрен с ними! Не соблазняй и не проси.

Володя убрал руку и медленным движением, поглядывая на Сову, спрятал деньги назад, в бумажник.

Нинель с сожалением проводила их взглядом.

— Хоть расскажи тогда, чем же это ты Альфие Ахадовне так обязана? — решил переменить тактику Володя.

Нинка посомневалась, покраснела и решила рассказать:

— Вам, может быть, этого и не понять, не такой вы человек. А ведь Альфия меня из тьмы на белый свет вытащила.

Володя удивился:

— Как это так? — А сам подумал: «Так вот, значит, на чем держится эта удивительная Нинкина преданность».

— Совсем Альфия Ахадовна молоденькая тогда была. После института то ли первый, то ли второй год всего работала. Всем хотела помочь. Из больницы не вылезала, старалась.

— Ну так она и сейчас не вылезает…

— Нет, сейчас она уже другая стала. А тогда наивная была, молодая.

— Ну, давай дальше… — Володя почувствовал, что даром тратит с Нинкой время. Но дослушать до конца было любопытно.

— С «белочкой» меня тогда привезли. Чуть богу душу не отдала, до сих пор в себя не приду. Какие же мне страхи мерещились! Это же кошмар! А дома у меня девчонка одна оставалась. Дочка. Шесть лет. И больше — никого. Ни мужа, ни матери. Все вокруг меня тогда уже от водки сгинули. И я сама так от этой водки измучилась, что жить не хотела. Так Альфия Ахадовна — век буду Бога за нее молить — домой ко мне поехала, дочку мою в отделение тайком привела и в этой комнатке как раз, во второй палате, и поселила. Я только очнулась: она меня к себе в кабинет. Р-р-раз — меня по щекам! Два — по щекам! «Слышишь, говорит, меня, Нинель? Ты меня слышишь?»

Я говорю: «Слышу».

Я ведь вообще-то и убить бы ее тогда могла, силища-то во мне была, но руку на нее поднять не посмела.

Она говорит: «Видишь меня?»

Я говорю: «Вижу!»

Она говорит: «Пошли тогда со мной!»

И заводит меня в ту палату.

«А дочку, говорит, свою видишь?»

А я смотрю и не пойму — дочка моя вроде и не моя. Платье на ней нарядное, в волосах — бант, а в руках — кукла Барби. Сроду у нее такой красивой куклы не было. И тут мне дочка и говорит: «Мамка, это же я! Ты, говорит, не умирай!» Не помню даже, когда я в жизни еще так ревела…

А Альфия вывела меня и пригрозила: «Если еще раз напьешься, таких на тебя чертей напущу, что голову тебе всю выгрызут изнутри!» Ну, непедагогично это, конечно, как я теперь понимаю, не по-врачебному. Сейчас бы Альфия за такие слова с работы бы кого угодно выгнала. А тогда… Ну, я же говорю, неопытная была, наивная.

— Ну и что потом было?

— Стала она меня лечить. Долго лечила. Дочку пришлось оформить в приют. Альфия меня все на улицу не выпускала, боялась, что сорвусь. Когда выпустила, я сразу к дочке. А у нее игрушек полно, книжки, кофточки разные… Откуда? «А ко мне твоя тетя приходила!» Я еще потом три года на таблетках была. Альфия меня на курсы медсестер запихнула. Сказала, что, если окончу, к себе меня работать возьмет.

— Рождественская история. Прямо хоть в журнал посылай, — скептически прищурился Владимир.

— Вот ни капли не вру! — Нинка перекрестилась.

Володя поразмыслил.

— Ну, верю. Дочка-то теперь твоя где?

Нинка разулыбалась. Стало понятно, что она рассказала эту историю, чтобы похвастаться дочкой.

— В мединституте дочка моя! На дневном учится. Закончит — психиатром, сказала, будет!

Бурыкин закрыл коробку с конфетами и убрал в стол. Нинель Егоровна закинула за спину наволочку с лекарствами.

— Ну, не обессудь, дорогой. Я пошла.

— Иди-иди.

Она ушла, а Володя еще долго сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Наконец, он поднялся, сказал как бы про себя: «Лиса в синем сарафане, детство с бабушкой, безотцовщина… Да. Без сомнения, это ее мать».

На его лице появилось грустно-сочувственное выражение, с которым он ходил остаток дня. Доктор Бурыкин был рассеян, коротко и невнимательно беседовал с больными и уехал на «Красной Шапочке», ни с кем не простившись. Со следующего дня он стал ездить на работу на своем автомобиле, чтобы, по крайней мере, по утрам и вечерам больше не встречаться с Альфией.

Давыдов

Давыдову нужно было возвращаться в Петербург, его ждала масса организационных дел. Состояние Тани стремительно улучшалось. Она уже могла не только вставать, но долго ходить, читать, смотреть телевизор. Беседовала с Альфией, самостоятельно ела, мылась, одевалась. Единственное, чего она по непонятной для Давыдова причине избегала, это разговоров о работе. Наука, казалось, совершенно перестала ее интересовать.

Давыдов ежедневно виделся с Альфией. Она советовала ему оставить Таню в больнице на несколько дней одну и заниматься своими проблемами. Он искренне беспокоился, как же Таня останется без него, даже ненадолго. Виталий смирился с осознанием Таниной болезни — и это осознание усиливало в нем жалость к жене. Но одновременно с жалостью появилось чувство, что он отдаляется от нее, — рвались многолетние прочные связи, уменьшалась потребность видеть ее, говорить с ней. Нет, конечно, Давыдов любил Таню все так же и сочувствовал ей всем сердцем, но постоянная, никогда не тяготившая его зависимость от жены, от ее близкого присутствия, от ее суждений как-то незаметно таяла, как незаметно выдувается ветром в солнечный день почерневший мартовский снег.

И с каждым днем в его жизни возрастала роль Альфии. Так же, как дома, в Петербурге, он дня не мог прожить, чтобы хотя бы по телефону не обсудить текущие дела с Таней, теперь он нуждался в обществе Альфии. И хотя их разговоры были посвящены исключительно здоровью и поведению его жены, уже через две недели общения с Альфией он чувствовал странную потребность обсуждать с ней не только дела Тани, но и свои собственные.

Однако Альфия не торопилась сближаться с ним. Казалось, его проблемы нисколько ее не волнуют. Мало ли кто из родственников больных занимает руководящий пост? Посты и должности Альфию не интересовали. Но она стала тоже привыкать к разговорам с Виталием. Он помогал ей отвлекаться от мыслей о Д. При нем она не могла следить, куда ходит, с кем проводит время, что делает ее молодой коллега. Потребность постоянно знать, где находится Д. и чем занимается, стала у Альфии навязчивостью, с которой она не могла справиться. Хорошо было разве то, что, следя за Д., она перестала его физически желать. Он невольно унизил ее своей любовью к Насте. А в том, что он влюблен до соплей, до безумия, до смерти, Альфия уже не сомневалась. Но в любви именно к Насте, понимала она, был и свой плюс. Она не могла соперничать с больной, это было бы недостойно, и это оправдывало Альфию в собственных глазах. Поэтому она заняла выжидательную позицию. Так хищник, притаившись среди камышей, наблюдает за передвижениями беспечных копытных.

Беседы с Давыдовым Альфию развлекали. Правда, Нинель делала какие-то смутные намеки, что лучше бы ей, Альфие, перестать крутить и выбрать из двух «кобелей» одного, из чего Альфия заключила, что Д. Нинель во внимание не принимала. Альфия посмеялась, но Нинкины слова проигнорировала. Приходит к ней Давыдов — пусть приходит. Он дальний родственник главного врача. Не пошлешь же его подальше? И поэтому Виталий взял за правило каждый вечер прощаться с женой и, пользуясь тем, что больных в холл не выпускали, заходить к Альфие.

Домой Альфия теперь не стремилась. И даже не знала, что Бурыкин теперь ездит на работу не на автобусе, а на собственной машине, которую раньше не эксплуатировал из экономии бензина (проезд на «Шапочке» был бесплатный).

Дима тоже уходил из отделения поздно. Верная Сова донесла, что по вечерам он или забирает Полежаеву на прогулку — и они просиживают в отделенческом садике до темноты, или вообще куда-то уводит — и возвращаются они только рано утром. Альфия, которая, конечно, знала о комнате в общежитии и даже поначалу имела на нее собственные виды, находила некое извращенное удовольствие в том, чтобы наблюдать, выводит или не выводит Д. черным ходом Настю. Убедившись, что молодые люди в очередной раз исчезли, она иногда ночь напролет не могла найти себе места, но никак не выдавала себя на следующее утро, хотя для этого требовалась немалая выдержка.

Поэтому вечерние визиты Давыдова немного, но помогали ей избавиться от тоски. Она не особенно разговаривала: просто сидела и слушала, что Виталий рассказывает ей о своих делах, об их с Таней работе. Оба при этом сохраняли равнодушный вид, лишь исподтишка следя, что сделает или скажет другой. Ее развлекало, что Давыдов ставил свою машину так, чтобы она не была видна из Таниного окна. «Конспиратор, однако!» Но тоже не стремилась, чтобы Таня узнала об их вечерних посиделках, для ее же, Таниного спокойствия. Хотя к жене Альфия его совершенно не ревновала — коротенькая, одутловатая… Альфия не понимала, что мужчины находят в таких дамах.

Мать

Наступил конец августа. Всю последнюю неделю Альфия занималась дообследованием Инны Игнатьевны. Бурыкин после консультации посоветовал все-таки провести все необходимые исследования. Левашова и сама думала об этом, но поскольку уговорить мать сделать что-то, что ей не хотелось, стоило больших усилий, все откладывала исследования на потом. Теперь откладывать было некуда.

Но вот, наконец, все результаты собраны в специальную папку. Последними в папку Альфия вложила данные магнитно-резонансной томографии черепа. Для того чтобы сделать эту томографию, пришлось везти мать в Москву.

Скольких трудов ей стоило договориться, чтобы матери сделали эту томографию! Но еще больше уговоров понадобилось, чтобы мать согласилась вылезти из своей норки, которую каждый день проклинала. А уже в кабинете больная наотрез отказалась лечь на специальную движущуюся платформу и заехать в корпус томографа, похожий на большую трубу.

— Не полезу я в эту могилу! Успею еще! Ты меня специально уморить хочешь!

Альфия пустила вход всю дипломатию: рассказала, какое дорогое это исследование, упомянула, что делают его далеко не всем, что ей пришлось специально ездить записывать мать в очередь, платить деньги… Ничего не помогало. Инна Игнатьевна только твердила, как попугай, что внутри трубы нет воздуха и она задохнется.

Выручила доктор — специалист по МРТ. Она слушала-слушала уговоры Альфии и вдруг, потеряв терпение, заорала:

— Ну-ка, кончайте тут кочевряжиться! У меня каждая рабочая минута расписана, очередь в коридоре ждет. Быстрее ложитесь, надевайте наушники и слушайте, что я вам буду в них говорить. В промежутках будет раздаваться музыка. Поехали!

— Так бы сразу и сказала, что надо будет музыку слушать. А то объяснить ничего не могла, — заворчала для вида мать, но безропотно улеглась и совершенно спокойно отправилась внутрь трубы. Альфия только с облегчением вздохнула.

Теперь она взяла это исследование, присовокупила к нему заключение окулиста, невролога, данные исследования сосудов шеи и головы, электроэнцефалографическое исследование и собралась с этой папкой подняться к Володе. Однако шум, донесшийся из окна, заставил выглянуть на улицу.

Володя

Несколько больных Владимира Михайловича вышло из отделения и околачивалось рядом с дверями. Здоровый белобрысый парень по прозвищу Вовка-Молоток обхватил ручищами другого больного, поменьше, повалил на землю и стал пинать. Трое его товарищей под негромкие возгласы остальных пытались оторвать Вовку от противника. На площадке, в пыли, валялись пара лопат, лом, пила и еще несколько рабочих инструментов. Больной, павший жертвой, оказался юрким, сумел вывернуться, вскочил на ноги и попытался бежать. Но Молоток подставил ему подножку и, снова повалив, сел на него и принялся ожесточенно тузить.

Альфия быстро сдвинула в сторону свои роскошные фуксии (при этом один горшок упал на пол и разбился) и рванула створку окна.

— Ну-ка, что вы тут делаете?! Прекратите немедленно! — закричала она. — Где Владимир Михайлович?

Она отбежала в глубину комнаты и нажала кнопку тревожного звонка. Они с Володей поделили санитаров, полагавшихся по штату каждому отделению. Хозяйственный Володя решил (и, в общем-то, верно), что при правильном лечении со стороны больных особой угрозы не существует, и предпочитал использовать санитаров для нужд ремонта, строительства, благоустройства территории. Альфие дюжие парни, мающиеся от безделья, тоже были не нужны, поэтому она согласилась, что распоряжается санитарами Бурыкин, а Нинель привлекает их для трудоемких работ на законном основании. Но все отделения были на всякий случай оборудованы тревожными кнопками.

Недавно Дима спросил ее, не опасаются ли они с Нинелью бунта больных. С одной стороны, вопрос Альфию напряг: уж не замышляет ли Полежаева какую-нибудь пакость? Но с другой стороны — обрадовал: Дима, видя, что она не препятствует встречам с Настей, начал относиться к заведующей без напряжения, заинтересовался психиатрией и даже, показалось Альфие, больше времени стал проводить в ее кабинете.

Тогда она ответила, что, если бы во времена Чехова существовали такие же лекарства, которыми мы пользуемся сейчас, «Палата № 6», вероятнее всего, не была бы написана. Во всяком случае, тот фрагмент, где говорится о насилии. Сурин, правда, «Палату № 6» до того не читал, и отмолчался, но решил, что, как только приедет в Москву, найдет Чехова и прочитает.

По всему корпусу раздались трели звонка. Наверху хлопнула дверь. Застучали по лестнице каблуки тяжелых мужских ботинок — это бежали санитары. Альфия вышла в холл. Из процедурки, торопясь, выскочила Сова.

— Иди к нашим в отделение. Смотри, чтобы не прилипали к окнам.

Она пошла на улицу. Вниз по лестнице спортивным шагом бежал Бурыкин. Альфия задрала голову, крикнула ему:

— Что у тебя там такое?

Володя пронесся мимо нее, приговаривая на ходу:

— Черт бы подрал нашу аптеку! Опять ничего не дали приличного, вот и пришлось поменять лекарство этому Молотку. Теперь вот — агрессия.

— А родственники? — выкрикнула она вслед и вздохнула. Она знала, что просить родственников покупать лекарства не рекомендуется. Но иногда, когда нужного лекарства в больнице нет, родственники сами спрашивают врачей и приносят лекарства, какие бы дорогие они ни были. Но так поступать могут далеко не все, только обеспеченные люди.

— Какие родственники? Одна голытьба. — Володя выскочил на улицу.

Она спустилась вниз и встала в дверях.

Больные уже выстроились в шеренгу перед корпусом, руки по швам. Некоторые — в дешевых спортивных костюмах, другие — в майках и больничных пижамных штанах. Два санитара в одинаковых голубых медицинских костюмах стояли по бокам шеренги напротив больных с каменными лицами, словно древнеримские стражники. У больного, которого бил Молоток, из-под носа узкой струйкой сочилась кровь, но он не смел поднять руку, чтобы ее стереть. Альфия видела, что у него дрожат колени и подбородок. Она подошла и протянула ему бумажную салфетку. Он даже не повернул головы.

— Возьми! — тихо приказала она.

Лицо больного вдруг сморщилось и залилось детскими слезами.

— Спасибо большое, спасибо большое… — быстро, невнятно забормотал он, и из его рта вылилась вязкая дорожка слюны.

Володя терпеливо подождал, пока больной вытрет нос и рот. Он редко повышал на пациентов голос, он, небольшого роста, и без этого казался им внушительным. А внушительнее всего была его медикаментозная власть над ними, о которой все знали.

— Закончили разборку? Молоток — в изолятор. Ты, ты и ты, — пальцем указал доктор, — берите лопаты и на работу. Ты, — ткнул в пострадавшего, — в процедурку на перевязку. Остальные — в отделение. Лишаетесь прогулки.

Больные молча перестроились — кому куда идти. Один Молоток, понурившись, недовольно бурчал что-то себе под нос.

— Пойди, проводи их до места, — скомандовал одному из санитаров Володя. — Я скоро приду. Дождешься меня и уйдешь. Медбрату скажи, что Молотку — капельницу, я сейчас запишу в лист назначений. За теми, кто остается в отделении, внимательно смотрите.

Больные разошлись. Санитар увел Молотка. Группа из трех человек по-военному построилась и бодрым шагом двинулась вдоль корпуса, потом свернула на боковую дорожку и исчезла среди кустов. Последний нес на плече лопату как винтовку.

— Ничего, что ты их отпустил? — спросила Альфия. — Не сбегут они у тебя?

— Куда им бежать-то? Кому они нужны?

Он потер лоб, прикрыл ладонью глаза. Вид у Бурыкина был усталый, скучный, совсем не соответствующий последним солнечным денечкам. Белый халат Альфии казался ослепительным на фоне ее нового ярко-синего платья, которое она надела вчера, когда возила мать на МРТ. Альфия ожидала, что Володя отпустит комплимент по поводу ее наряда, как он это делал обычно, но Бурыкин молчал.

Она спросила:

— Опять на теплицы?

— Надо заканчивать. Пока дожди не пошли. — И он повернулся, чтобы идти.

— Разве строительство еще не окончили? — Альфие пришлось удерживать его вопросом, что ее сильно удивило.

— Еще не совсем.

Она смотрела на Володю и не узнавала: куда только делись веселый ласковый взгляд, которым он всегда смотрел на нее, постоянная потребность ее гладить, щупать, массировать? Перед ней стоял равнодушный чужой человек.

— Помнишь больную, что я показывала тебе недавно?

— Отлично помню.

— Так вот, я дообследовала ее. Хочу, чтобы ты посмотрел результаты.

Раньше тут же в ответ раздалось бы: «Для тебя, Алинька, когда угодно!» Сейчас она спросила с некоторой неуверенностью, и услышанное ее поразило.

— Слушай, на черта она тебе нужна, эта бабка? Сколько ей лет?

Альфия смотрела на него и ничего не понимала.

— Скоро семьдесят.

— Родственники у нее есть?

— Кажется, есть. Дочь.

— Ну и какая этой дочери разница, органика у бабки или эндогенное заболевание? Она тебе что, платит?

Володя лукавил. То, что эта больная — не так называемая кормушка, он был уверен. В каждом отделении существуют больные, родственники которых приплачивают врачам за правильное отношение, нужные лекарства, просто за внимание. Причем тяжесть состояния, сложность лечения или диагностики часто никак не коррелируют с размером «подкормки». Правда, Альфия, он это знал, в этом смысле была идеалисткой. Или слишком гордой. Она никогда не давала родственникам больных понять, что в отделении можно добиться некоторых поблажек. Этим, как он точно знал, промышляла Нинель.

«Бессребреница ты моя…» Раньше эта черта в Альфие его умиляла. Теперь казалась скорее недостатком. Он сознательно искал недостатки в характере Альфии. И то, к чему раньше относился снисходительно, теперь ставил ей даже в большую вину. Мать с больной психикой — вот был ответ на все вопросы. При всем присущем ему рационализме, хозяйственности и склонности к спокойной жизни Володя не мог допустить даже возможности оказаться мужем и отцом психически несостоятельных людей. Ему не могло это присниться даже в кошмарном сне. Хватит работы. Поэтому при одной мысли о том, как близко он находится к такой возможности, ему становилось нехорошо. И вся красота, все обаяние Альфии моментально меркли в его глазах. Он мысленно осенял себя крестом — какое счастье, что она все-таки не дала в ту ночь согласия стать его женой!

Альфия же почувствовала себя оскорбленной. Какая перемена!

— Дорогой, я сама могу заплатить тебе или кому-нибудь еще, чтобы узнать, органика у этой, как ты говоришь, бабки или эндогенное заболевание. Для меня это важно.

— Бабка все равно скоро откинется. По виду долго не протянет. От силы год-два. И дочь от нее освободится.

Альфия внутренне негодовала. Нельзя же быть до такой степени практичным!

— Не для дочери, Володя, это важно. Для меня, как для врача.

Альфия резко развернулась на каблуках и пошла в корпус. И только в кабинете вспомнила эпизод с фотографией. Так вот почему Бурыкин переменился. Он ведь умен, он все понял. Но неужели состояние матери он так легко перенес на нее? Она медленно заварила чай, отпила почти кипяток из чашки. Что же, его можно понять. Психические заболевания у родственников действуют на психиатров как очень серьезный раздражитель. Но он ведь так ее заверял в своей любви!

Альфия не выдержала и заплакала. «Мерзкая старуха! Черт ее дернул показывать эту фотографию!» И черт дернул саму Альфию устраивать эту консультацию!

Вошел ничего не подозревавший Дима, уселся в кресло, стал что-то читать. Альфия, торопясь, вытерла глаза. Подумала: «Это только ты, наивный мальчик, можешь позволить себе влюбляться в больную девочку. Бурыкин не такой». И странно, эта мысль опять примирила ее с ситуацией. «Может, и хорошо, что так получилось. Я ведь, откровенно говоря, Бурыкина не люблю. Просто, сама не знаю почему, вдруг собралась за него замуж».

Тем не менее, как любая женщина, наметившая мужчину своей целью, Альфия еще не поняла, что женитьба на ней для Володи — отныне закрытая тема.

Она опять осторожно покосилась на Диму. Но тот был занят, и Альфия решила пройтись. Нужно собраться с мыслями. У кого можно проконсультировать мать? Кроме Володи, она в больнице мало кому доверяла.

«Поговорю-ка я с главным врачом. Он хоть и администратор, но умный специалист». Сияя платьем, Альфия пошла в главный корпус. И не ошиблась. Александр Борисович пообещал, что выкроит для нее время.

Давыдов

Когда она возвращалась назад, солнце уже подернулось дымкой. У самого входа в отделение ее догнал Давыдов.

— Разве можно быть такой красивой?

Она обернулась. Он стоял позади нее, увешанный пакетами, с розами в руках. Она пропустила Виталия на лестницу, он поднялся к дверям отделения следом.

«Это он за продуктами ходил». Альфия прекрасно знала эти непрочные пакеты из больничного магазина. Они не раз рвались в ее собственных руках еще до того, как она доносила продукты до отделения.

«Чем мы с ним не друзья по несчастью? У меня здесь мать, у него жена», — размышляля она. И тут, как в замедленной съемке, прорвав в пакете огромную дыру, на лестницу выкатился довольно большой полосатый арбуз. Альфия непроизвольно ахнула. Давыдов обескураженно смотрел то на прорванный пакет, то на Альфию. Арбуз продолжал грузно перекатываться со ступеньки на ступеньку, потом совершил последний пробег, наконец остановился перед входом, надсадно крякнул и слегка треснул.

— Все-таки лопнул, — констатировал Давыдов сверху неоспоримый факт.

— Какая жалость! — Сожаление Альфии было искренним. — Но, может, хотя бы частично его еще можно спасти?

Они с Давыдовым спустились назад и склонились над арбузом.

— В принципе, ничего особенно страшного, если съесть сразу, — сказала Альфия. — Там, где треснуто, можно срезать. Арбузы вашей жене полезны. Если разрезать сразу на куски, она даже не поймет, что он лопнул.

— Где ж я его буду резать?

— Можно в кабинете.

— Вы не подержите розы?

Она неловко взяла цветы и почувствовала горячую влажность руки Давыдова. «Он, наверное, здорово устал, мотаться туда-сюда в такую жару…» Открыла дверь, придержала.

— Может быть, сначала занесете другие пакеты?

Он положил свои свертки прямо на пол, возле двери. Вернулся к арбузу, поднял его на руки, осмотрел.

— Треснул по всей окружности. Наискосок.

Его огорчение показалась Альфие забавным. Нашел из-за чего расстраиваться! Дима из кабинета уже ушел.

— Давайте постелим клеенку на стол. — Альфия вытащила из хозяйственного отделения кусок прозрачной полиэтиленовой пленки и аккуратно расстелила его на столике. Достала нож. — Режьте!

Виталий взял нож, провернул арбуз вокруг своей оси и действительно очень аккуратно разрезал. Развалил полосатое чудище на две половинки…

— Н-да…

Блестящая мякоть арбуза сплошь была желто-белой. И только отдельные бледно-розовые тоненькие прожилки свидетельствовали о крайней степени недозрелости.

— «И на старуху бывает проруха». Как вы объясните эту пословицу? — Как ни тяжело было на сердце у Альфии, она улыбнулась.

— Жульничеством я ее объясняю. — Давыдов понял попытку Альфии пошутить: разъяснение смысла пословиц входит в обязательную часть разговора психиатра с больным.

А Альфия смотрела на него и не могла понять: что же в нем изменилось? Виталий казался моложе и спортивнее.

Наконец ахнула:

— Вы постриглись! Наверное, нелегко было расстаться с такими чудесными волосами?

Давыдов вздохнул и провел рукой по новой короткой стрижке.

— Таня все время твердит, что я какой-то рыцарь. Мне это, честно говоря, не очень нравится.

— При мне она про рыцарей не говорила, — тут же сверилась со своим блокнотом Альфия.

Давыдов сложил половинки арбуза в другой пакет.

— Давайте я вынесу на помойку эти безнадежные остатки, а то мухи налетят.

— Не трудитесь. У нас есть уборщица, она приходит в ночную смену. А до ее прихода положите пакет в угол на лестнице. Она уберет это чудовище вместе с другим мусором.

— Все-таки не повезло, — заметил Давыдов. — Обидно.

— А вы считаете себя счастливчиком? — спросила Альфия.

— Раньше считал. После недавних событий — перестал. — Давыдов помолчал, потом как-то по-новому посмотрел на нее. — Но не заставляйте меня делать пошлые комплименты.

С лица Альфии сошло веселье. Она строго посмотрела на Давыдова и вернулась за письменный стол.

— Считайте, что уже сделали. И без успеха. А теперь идите к жене.

Она уткнулась в анализы, принесенные из лаборатории, но не читала их — следила исподтишка за Давыдовым. Он взял, помедлив, цветы и пакеты и, стараясь не шуметь, вышел из кабинета.

«Цветы мог бы и оставить», — обиделась Альфия. Потом резко встала и быстро захлопнула дверь.

Мать

Альфия зашла к матери — сказать, что ее должен посмотреть главный врач. Теперь это было правдой.

— А зачем тогда ты меня раньше водила по всем этим евреям? — Мать сердито вскинулась на Альфию тусклыми глазками. — Они тебе такого напишут, что меня не только в психушку надо упрятать, как ты уже сделала, но и смирительную рубашку надеть и не снимать, пока не умру. Скоро уже это будет, не расстраивайся!

Во время этой тирады дочь привычно выгружала продукты в холодильник.

— Вот свежий кефир, мама, вот творог, а это твоя любимая колбаса. Сегодня — Царицынского мясокомбината.

— А что, Раменского не было?

— Царицынская сегодня показалась красивее.

Мать поджала губки.

— Не все золото, что блестит.

Альфия резко повернулась. Обрадовалась.

— Как ты сказала?

Мать насторожилась:

— А что?

— Ничего, ты очень хорошо сказала. К месту.

— Что же я, по-твоему, совсем уже идиотка? Пословицу сказать не могу? Или это только твоим евреям позволено?

Альфия резко захлопнула холодильник. Откуда у матери взялись эти «евреи»? Поминает их через слово, как безграмотная бабка. Внезапно она похолодела. Да это же нарастание симптоматики! Она и раньше слышала от матери, что некие евреи перешли ей в молодости дорогу — заняли место, на которое она претендовала. Но ведь вскоре мать ушла с той работы, потом в поисках лучшей зарплаты переходила еще и еще, пока не вышла на пенсию. Альфия не обращала на это внимания, потому что мать никогда не жаловалась на несложившуюся карьеру, наоборот, обычно желала вообще не работать, только бы иметь семью и жить с любимым человеком. Может быть, зря она так легкомысленно относилась к жалобам на «евреев»?

— Так что же эти евреи у меня нашли?

Альфия вздохнула.

— Ничего особенного, мама, не нашли. Кроме того, из обследовавших тебя докторов не было ни одного еврея.

— Евреи бы нашли.

— Так ты недовольна?

Альфия немного лукавила. Изменения имелись. Однако опять-таки было неясно, связаны они с возрастом или были и раньше. И еще Альфию насторожили обнаруженные специалистом МРТ два небольшие очага, напоминающие давнюю травму.

— Мама, а у тебя никогда не было травмы головы?

— Как это не было! — Мать вскинулась на постели и нахохлилась, как воробей. — Я в четвертом классе ходила на каток в Парк культуры и там хлопнулась головой об лед.

Альфия подошла к постели и села рядом с матерью.

— И ты теряла сознание? Тебя лечили?

— Конечно, лечили. Не то что сейчас.

— А как тебя лечили, мама? Делали тебе рентген?

— Какой тогда рентген, после смерти Сталина?

— Сталин-то при чем?

— При том, что тогда врачи были одни евреи.

Альфия опять вздохнула, встала с ее постели, отошла к окну. Нет, как-то подозрительно прозвучал для слуха Альфии рассказ матери…

Ветер за окном гонял по дороге пыль, солнце закрыли тучи. Болела голова. «Неужели будет гроза? Нетипично для осени». В груди было пусто и гулко, как в железной бочке. «Господи, какая тоска!» Вдруг Альфия сообразила:

— Мама, ты мне рассказывала, что до восьмого класса жила в маленьком городке, в Подмосковье. И тебя редко выпускали из дома. Откуда взялся тогда Парк культуры? Ты ведь даже стоять на коньках не умеешь?

Казалось, разоблачение нисколько не смутило старушку. Она даже захихикала.

— Я забыла! Возможно, это было не в четвертом классе. А потом. Позднее… Но я головой ударялась! Правда!

Альфия подошла к ней вплотную и, заглядывая в лицо, строго спросила:

— Мама! Ты фантазируешь? Специально, чтобы запутать меня? Или тебе в самом деле кажется, что это с тобой было?

— Ну что ты пристала? Какая тебе разница? У меня, наверное, давление уже от тебя поднялось! Доведешь меня до инсульта, самой потом придется горшки за мной выносить!

Старушка демонстративно отвернулась от Альфии и включила телевизор.

Альфия подумала: «А может, и правда был каток? Не только же в Москве есть парк культуры. Чего я к ней привязалась? За столько лет все разве упомнишь?»

Она вытерла со стола, проверила, закрыта ли форточка, и вышла из палаты.

Дима

Альфия выделила Диме комнатушку — отдельный кабинет, бывшее Нинкино хранилище. Ему это понравилось, но он не всегда работал там. Изучать монографии он предпочитал рядом с Альфией. Ему казалось, в одиночестве он мало что понимает. Случай с Настиным аппендицитом заставил его уважать Альфию. Он все чаще стал задавать вопросы. Иногда вопросы были не очень умные, но Альфию это даже радовало — он перестал ее стесняться. Она кое-что стала рассказывать Диме из собственного опыта, показывать больных, иллюстрируя рассказы практикой.

«В конце концов, специалиста я из него сделаю», — иронизировала про себя Альфия. Вот и сегодня он с утра засел в кресле с книжкой.

— Я раньше думал, психические болезни не опасны, в смысле угрозы для жизни… — Дима перевернул страницу.

— Смотря чьей жизни, — заметила заведующая. — Все зависит от конкретных обстоятельств. У нас, кстати, тоже можно получить отек мозга со всеми вытекающими. Мало не покажется.

Дима поднял голову и посмотрел на нее. Красивая она все-таки женщина. И умная. Наверное, даже жаль, что он в нее не влюблен.

Вот удивилась бы Альфия, если б узнала его мысли!

На глаза Диме попался аквариум.

— У вас еще одна рыбка сдохла.

Это была уже шестая жертва за последнюю неделю, и Альфия не знала, как остановить падеж. Дима встал, достал из ящика шкафа пинцет, вытащил из аквариума голубое тельце и посмотрел на свет.

— Они у вас чем-то больны?

— Я их, наверное, неправильно кормлю. — Альфия чувствовала угрызения совести по отношению к рыбкам.

— Я отдам ее кошке?

— Отдай, если не боишься, что кошка сдохнет.

— Ничего с ней не сделается. Кошка живет у вас под окнами, в кустах. По-моему, у нее скоро будут котята.

«Меньше бы по кустам шлялся, рыбки были бы целее», — подумала Альфия.

Кто-то постучал в дверь. Альфия машинально взглянула на часы. Время прогулки. Давыдову еще рано. Наверное, это Нинель. Но Дима в три прыжка очутился у двери, открыл, будто кого-то ждал. Альфия заметила в проеме гладкую головку Насти. Красная косынка на ее лбу полоснула ножом доктора Левашову по сердцу.

— Можно вас на минутку, Дмитрий Ильич?

— Я скоро, — покраснев, обернулся он.

— Я вас не задерживаю.

Дмитрий выскочил, прервав разговор на полуслове. Он ничего не мог с собой поделать. Он знал, что обрывать разговор с Альфией неприлично, невежливо, особенно тот, который сам же и начал, — но Настя ждала, и он прервал бы все самые важные разговоры в мире, только чтобы не заставлять ее ждать.

Альфия

Альфия еще долго смотрела ему вслед. Конечно, она его не любит. Он слишком неопытен для нее. И глуп. Но все-таки обидно, что ее чары на него не подействовали. Она стареет? Наверное. Альфия подошла к зеркалу и внимательно вгляделась в свое отражение. На сколько хватит ее красоты? Лет на пять? На десять? А что потом? Замуж пора? Наверное, пора. Не за кого. Вот в чем дело.

Для приличия она взяла со стола бумаги и пошла на второй этаж. Она не видела Бурыкина уже больше двух недель.

Ей пришлось позвонить дважды, прежде чем санитар открыл ей дверь.

— Владимир Михайлович на месте?

— В ординаторской.

— Он там один?

— С Анной Николаевной разбирают больного.

Альфия с недоумением воззрилась на санитара.

— С какой Анной Николаевной?

— Врач-интерн.

— Давно она у вас?

— Неделю.

Она постучала. Дверь открыли не сразу. Сначала Альфия услышала шум отодвигаемого стула, потом Володя распахнул перед ней дверь, но встал в проходе, не приглашая зайти.

— Здравствуйте, не помешаю?

Взглядом она заставила Бурыкина отступить внутрь. Он молча повернулся и прошел к своему столу. В кресле у окна с вызывающим видом сидела молодая, плохо причесанная рыжеволосая барышня. Короткий халатик еле прикрывал аппетитные ляжки, и барышня даже не сделала попытки застегнуть пуговицы. Юбки под халатом у девицы не наблюдалось.

— Интернов воспитываете? — иронически прищурилась она на Володю.

— Воспитываю. А что?

— Конечно, ведь плоть не дремлет?

Володя поглядел ей прямо в глаза и промолчал. Девица высунулась из кресла и, приняв женственную позу, стала поправлять прическу. Теперь Альфие понадобилось усилие, чтобы придать своему приходу видимость правдоподобия.

— Я по делу. Все-таки я хотела бы, чтобы вы посмотрели данные МРТ.

— Это все той старушенции, что ли? Ну оставьте, мы с Анной Николаевной вместе посмотрим.

Альфия вдруг вскипела.

— Будьте любезны, спуститесь ко мне, когда освободитесь. Я думаю, Анне Николаевне, — Альфия уничтожающе посмотрела на девушку, — это неинтересно.

И вдруг девица открыла рот:

— А Владимир Михайлович не скоро освободится.

Чтобы какая-то девчонка осмелилась перечить ей, Альфие?

Владимир, увидев, как изменилось лицо Альфии, поспешно пообещал зайти. Но такой ценой он Альфие был не нужен.

— Знаете, раз вы так заняты, я снимаю свою просьбу.

Левашова повернулась и вышла.

Когда дверь захлопнулась, Анна Николаевна спросила:

— Кто эта ведьма?

Володя подошел и взял Анну Николаевну за подбородок. И тон его пресекал все дальнейшие вопросы.

— Эта ведьма — самая непонятная и странная женщина из всех, кого я когда-нибудь знал.

Белоштанник

«Как мерзко! Как неожиданно! И как отвратительно быстро он переметнулся от меня к этой девке! И она-то уж, без сомнения, не преминет воспользоваться любым его предложением! У Дмитрия — Настя, у Бурыкина — сначала домработница, теперь — эта Анна Николаевна… А может быть, и вместе… Откуда на свете столько сук?»

Альфия, не разбирая дороги, быстро шла вокруг палисадника, где гуляли больные. Собственно, ее пациентки гуляли в прямом смысле редко. Они предпочитали сидеть на лавочках или стоять вдоль забора и сквозь металлическую сетку невысокой ограды рассматривать всех, кто идет по улице. Издалека их головы и лица, высунутые из-за сетки, часто искаженные болезнью, напоминали отрубленные головы страдальцев Ивана Грозного, насаженные на колья.

Нинель исполняла обязанности пастуха. Не ходить на прогулки было нельзя. Это означало депрессию. Больные об этом знали и вне зависимости от своего желания в назначенный час выползали на воздух.

Мужчины вели себя активнее. В их отсеке даже стоял стол для игры в пинг-понг, и больные, бывало, заключали нешуточные пари на победителя. Валютой служили сигареты. А некоторым больным, готовящимся к выписке, во время прогулки разрешали свободно ходить по территории. Этим счастливчикам позволялось заходить в больничный магазин, современную разновидность сельпо, в котором продавалось все — от соли до телевизоров. И хоть крупные суммы больным не выдавались, кое-что купить они все-таки могли. Поэтому заранее составляли списки, отдавали «гонцам» деньги — и остаток дня проходил в наслаждении покупками, в денежных счетах и отчетах, в обсуждении роста цен и их сравнении. Некоторые любители даже составляли таблицы роста цен, а отдельные больные писали по этому повода письма в различные ведомства — от приемной президента до местного больничного начальства.

В больнице действовал такой порядок. После выдачи определенной суммы от пенсии (всю пенсию сразу на руки больным не выдавали во избежание соблазна истратить ее в первый же день) устанавливали очередность — больные какого отделения в какие дни и часы могут пользоваться магазином. Составляли график, который висел в отделениях. Так можно было поддерживать порядок, избегать в магазине сутолоки и не допускать неприятных историй, связанных с растратой денег.

Из похожих соображений у больных при госпитализации изымали мобильные телефоны, а звонить родным позволяли один раз в день в определенные часы по больничному телефону и под надзором доверенного лица.

Однажды, когда Нинель по загруженности оставила телефон без внимания, одна больная позвонила по номеру общественной приемной, обнаруженному в газете, в которую была завернута курица, принесенная родными. Следующие три месяца Нинель, Альфия, Александр Борисович Преображенов и все вышестоящее начальство оправдывались и отбивались от журналистов. Теперь Нинель боялась оставить телефон без присмотра даже больше, чем забыть на столе коробку с продуктами, которые под видом благотворительной помощи присылало в больницу Московское правительство. После этих продуктов у больных почему-то всегда болели животы. Поэтому благотворительную помощь Нинель не уважала. «Лучше бы геркулесом качественным обеспечивали больницу весь год. Или манкой. А то на Новый год копченую колбасу с мандаринами шлют, а в декабре на завтрак одну перловку давали, потому что манка закончилась!»

В мужском палисаднике во время прогулки опять обсуждали конфликт Молотка и Белоштанника.

Белоштанника звали так потому, что он довольно долго лечился в остром отделении, где на больных специально надевали белые кальсоны и не разрешали пользоваться ни больничными пижамами, ни домашней одеждой. Делалось это для того, чтобы эти больные не могли незамеченными убежать с территории больницы. Со временем состояние больного стабилизировалось, и из острого отделения его перевели к «хроникам» к Бурыкину, где Белоштанник пользовался всеобщим презрением.

Причиной такого отношения была неконтролируемая, страшная булимия. Желание есть было у больного таким сильным, что он не мог удерживать себя и съедал (чрезвычайно быстро) все хоть сколько-нибудь съедобное, что видел. Родные его не навещали, и поэтому голод мучил Белоштанника постоянно. Другие больные за ним следили и не подпускали к общему холодильнику — дорвавшись до продуктов, он не останавливался, пока не сжирал все передачи.

Владимир Михайлович не мог с этим ничего поделать. Он увеличивал дозу лекарства — тогда у Белоштанника сводило судорогой рот так, что он не мог не только есть, но и говорить. Лекарство меняли — проклятый голод возвращался снова. Выписать больного было невозможно, вылечить — тоже. Оставалось терпеть. А вообще по жизни Белоштанник был замечательный плотник. И когда его отпускала болезнь — переставали мучить чужие голоса, отдававшие приказы, отступали страх и тоска, заставлявшие дрожать все тело, он становился глуповато веселеньким, вполне контактным мужичком, и если бы не булимия, то, возможно, Володя и выписал бы его на, как говорили больные, «амбулаторию».

В это лето, то ли от жары, то ли еще отчего-то, Белоштаннику стало хуже — усилилась тоска, а вместе с ней и булимия. Володя опять увеличил дозу препарата — Белоштанника стянуло, начало сводить не только рот, но и руки, и ноги, и все тело. Плотник Володе был нужен. Дозу уменьшили. Белоштаннику вроде стало полегче. Но тут, как назло, под окнами отделения появилась кошка.

Кошка

У кошки в августе родились котята. Их было трое — два серых и один черный. Черный оказался красивей всех. Пушистый, с белой грудкой и белыми лапками, он к тому же был весел, никого не боялся и утробно мурлыкал, первым подползая к материнскому соску.

Молоток обожал этого котенка. Вообще, по странной особенности характера он обожал все связанное с материнством. Весной он часами мог наблюдать, как вороны строят гнезда на огромных березах, а потом высиживают птенцов. Если Молоток случайно встречал женщину с коляской, то обязательно пристраивался рядом, чтобы посмотреть на ребенка, чем приводил молодых мамаш в смущение и даже вгонял в страх. Он часто рассказывал, как в детстве кормил соседских кроликов, живших в деревянной клетке на задах их старого дома, и как был поражен, когда однажды утром увидел под крольчихой шесть крошечных крольчат.

Все в отделении знали, что Молоток взял над окотившейся кошкой шефство и обложил больных данью. При этом Молоток соблюдал строгую бухгалтерию и порядок. Он завел специальную тетрадь, в которой фиксировал продуктовые подношения кошке: больные по очереди должны были отдавать кормящей матери и котятам мясо из обеда и расписываться в Молотковой тетрадке. Больные боялись силищи Молотка и не роптали. К тому же кошка действительно была хорошей матерью и если не ела, то бесконечно вылизывала и кормила потомство. Молоток соорудил ей специальное гнездо под своим окном и на ночь втайне от санитаров умудрялся брать кошку с котятами в комнату.

И вот Белоштанник, находившийся в периоде обострения и мучимый вечным голодом, повадился есть кошкину еду. Молоток по-честному предупредил его два раза. Третий раз наступил как раз тем утром, когда произошла драка. Белоштанник так хотел есть, что не смог бы удержаться даже под страхом смерти. Он тихо пробрался после завтрака к кошачьей миске и с наслаждением, какого не испытывал никогда в жизни, руками запихал в рот всю еду и вылизал посуду. Теперь мужчины в этом отделении заключали пари: убьет Молоток Белоштанника или не убьет.

Альфия проходила мимо как раз в момент, когда больные, увлекшись, забыли о бдительности. Она невольно остановилась и послушала, о чем ведется такой жаркий спор. Даже отдельные услышанные фразы привели ее в ужас.

«Надо Володе сказать!» — немедленно решила она. Но внутри прозвенел предательский голос: «Может быть, пусть его Анна Николаевна предупреждает? Смотреть надо за больными вместо того, чтобы без штанов по ординаторской разгуливать».

Профессионализм и чувство долга, конечно же, победили. Альфия вздохнула, призвала Нинель, велела ей передать Бурыкину лично все, что слышала. Причем приказала передать информацию как бы от своего имени, не рассказывая об Альфие. Нинка сходила, передала.

Молоток был временно переведен в острое отделение, где сам отметился в «белоштанниках», кошка с котятами, изгнанные из кустов, были на следующий день обнаружены Дмитрием на автобусной остановке и помещены под окна кухонного блока, а плотника Володя теперь беспрепятственно использовал по назначению.

Любовь

В один из «посиделочных» вечеров Давыдов рассказал Альфие, как они с женой изучали природу любви: какие-то вещества под влиянием не изученных еще факторов якобы начинали чуть по-другому включаться в обмен веществ в мозге, запуская в нем реакцию сродни ядерной. Они даже не исключали, что именно так работают приворотные зелья. У человека меняется восприятие — мир кажется веселее, приятнее, легче. Влюбленный живет словно «под балдой» благодаря стимуляторам настроения, внутренним гормонам мозга. Казалось бы, просто! Но фишка в том, что одно и то же вещество у одних подопытных мышей вызывает реакцию, а у других — нет. Значит, реакция не универсальна. Наверное, так же и у людей… Нельзя с помощью одного вещества вызвать влюбленность. Одному организму нужно одно, а другому — другое. Только как узнать, какое вещество нужно именно тебе? Если понять, по какому признаку люди выбирают объекты влюбленности, можно построить модель. Но пока это невозможно. Настоящая любовь — это ключ и замок. Какие-то очень тонкие вещества и не исследованные еще реакции позволяют считать другого человека самым дорогим, самим близким. И тогда Татьяна и Виталий пошли по другому пути — стали пробовать разные микроэлементы методом тыка — что подойдет.

Альфия тогда отнеслась к услышанному скептически. Нет, она не хотела бы, чтобы ее любили искусственно вызванной любовью. Потом задумалась о своей матери. Вот у нее любовь продолжается целую жизнь. А кому от этого польза? Альфие от этого было только хуже, самому предмету любви — ни жарко ни холодно. Бабушка тоже переживала за мать… Но… Есть еще самолюбие. Это чувство, не имеющее никакого отношения к любви, портит все дело.

Вот зачем ей, Альфие, нужна любовь Д.? Абсолютно не нужна. Замуж она за него все равно не пойдет. Но вспыхнуло желание. По какому принципу? Откуда? Зачем? И это неудовлетворенное желание явилось причиной ее мучений — раздражения, неприязни, слежки.

Володя поступил еще хуже. Он ее обманул, дезинформировал, предал, унизил. Но к нему она не питает злобы. Почему? Потому что не любила, не чувствовала по отношению к нему зова плоти. Как он сказал? «Плоть не дремлет!» Расхожая фраза, а, оказывается, полна глубокого смысла.

В чем же выход? В отказе от плоти? Толстой много теоретизировал на эту тему, но, по признанию Софьи Андреевны, всю жизнь занимался именно удовлетворением плоти. И, кстати, ничего нового не придумал. Соловьев и Блок с их «идеальными женщинами» просто смешны. А послушничество, отказ от плоти неминуемо приводит к переключению любовного чувства на что-то другое. И этим другим становится служение Богу.

Альфия вздохнула. Все психиатры мира могут подтвердить, что отказ от мирского, уход в религию, в сектантство, погружение в различные оккультные игры — дурной прогностический знак. Уж сколько на своем веку она перевидала людей, болезнь которых начинается именно с чрезмерной увлеченности чем-то… Вот и у Татьяны, жены Давыдова, все та же симптоматика. Альфия задумалась. В состоянии больной тоже много неясного.

Вошел Сурин.

— Будете чай? Могу заварить. Я сегодня булки принес.

Она смотрела на него без раздражения, со смешанным чувством любования молодым телом и едким ощущением того, что это тело, а так же руки, ноги и голова ей не принадлежат. Она не может его обнять, не может прижаться к нему, но все это доступно какой-то девчонке.

— Полежаевой булочку отнеси.

Принял за чистую монету.

— Я ей уже отнес.

Альфия подумала: «Это как с любимым артистом. Видишь его на экране, но даже мысли не возникает, что ночью ты можешь лечь с ним в кровать. Он существует сам по себе, ты — сама по себе. Надо так же смотреть и на Дмитрия».

— Альфия Ахадовна, а все-таки много у вас было больных, которые начинали лечиться на самых ранних стадиях болезни и потом выздоравливали? — Дима жадно откусывал булку и прихлебывал чай.

«Это он о Насте. А сам голодный, не лучше той кошки. Их бы с Володей соединить и потом разделить пополам. Они бы друг друга уравновесили».

— Мне неизвестно, чтобы кто-нибудь выздоровел.

— Ну неужели никто не выздоравливал? Такого просто не может быть! Иначе больница превратилась бы в хоспис!

— Наши хроники редко умирают. Они при правильном лечении живут долго. Что, собственно, и служит основным поводом для страшных переживаний добросовестных родителей. Жизнь большинства наших больных зависит от количества денег у близких. Много денег — они могут жить и лечиться. Мало денег — будут ходить по помойкам и спать в метро. Сами больные не в состоянии ничего произвести. Если еще до болезни или в период относительного благополучия им удается получить образование, при правильной поддержке они могут работать и даже заниматься несложным умственным трудом. А если образования нет, то им дорога в лучшем случае в дворники, расклейщики объявлений и что-нибудь тому подобное, пока не сорвутся. Многие начинают еще и пить. Тогда состояние становится еще хуже. Но… — Альфия набрала побольше воздуха в грудь, как перед решительным прыжком, — у твоей-то пассии есть материальная поддержка. Можешь не волноваться. Все будет о’кей. Натуральная «Ночь нежна».

Дима покраснел.

— Ночь нежна? А что это такое?

— Поразительно невежественна современная молодежь! — Альфия помешала ложечкой чай. — «Ночь нежна» — это роман. О молодом психиатре. Американце, попавшем примерно в такую же историю, как ты.

— А кто его написал?

— Фицджеральд. Фрэнсис Скотт.

— А у вас он есть?

Альфия встала, порылась в книжном шкафу.

«Чего у нее только нет», — подумал Дима.

— Держи. Библиотечная. Но из библиотеки сперта, честное слово, не мной. — Она протянула книжку Диме. — Если заиграешь, натравлю на тебя Молотка. Он будет ходить за тобой по пятам и беспрерывно канючить: «Отдай книжку Альфие Ахадовне, парень, а то убью!»

— А если не отдам?

— Тогда убьет, — Альфия решила опять напустить «сладкой жути». — Он такое уже проделал двадцать лет назад. Молотком. За что его, соответственно, и прозвали. Чистая правда.

Она потерла лоб. Розыгрыши и «жуткования» больше не доставляли ей удовольствия.

— Сейчас Молоток в остром отделении борется за порядок и справедливость. Письма президенту пишет с жалобами, что мы здесь в больнице поощряем тех, кто издевается над животными. Заодно наказы дает, как обустроить Россию. Но, в принципе, хороший парень.

— Я отдам. Не беспокойтесь. За ночь прочитаю и отдам.

— Здесь будешь читать? В общежитии?

Он задумался, как дипломатичнее ответить.

— В квартире скучно. Дома никого нет. Ездить далеко.

— А родители у тебя кто?

— Геологи. Нефтяники.

Все, что касалось родителей, плохих или хороших, действовало на Альфию как красный цвет на быка. Ее всегда взвинчивало даже упоминание чьих-нибудь родителей. И немудрено: у девочки, считавшей бабушку самым близким человеком, неминуемо должно было сложиться предвзятое мнение о семейных ценностях.

— Неужели нефть добывают? Прямо в Москве?

— Добывают. Но не в Москве. В Эмиратах. По договору.

— А-а-а, это солидно.

Почему-то разговор о родителях вдруг разозлил Альфию даже больше, чем булочка для Насти. «Баловень судьбы», — подумала она и занялась своими делами.

Ольга

Оля Хохлакова с утра мучилась вопросом: грешна ли ее душа? Вопрос этот казался ей очень важным и противоречивым. Душа представлялась Оле энергетическим столбом, который циркулирует по ее телу. Базируется в животе, где пупок, но, когда надо, перемещается в разные места. Как бы контролирует, где в организме что происходит. Если организм заболевает, на душе это сказывается плохо — она ведь должна быть сгустком постоянной энергии, а во время болезни энергия просачивается через внезапно открывающиеся, невидимые чужим глазам отверстия. Тогда душа теряет энергию, а этого быть не должно. Если Оля совершала только хорошие поступки — душа светилась ярко-белым изнутри и радовала Олю своим сиянием. Давала ей знать: все идет хорошо, жизнь проходит не зря. Если же Оля делала что-нибудь плохое, душа темнела, уже не горела, а как бы чадила. Это Оля называла грехом, и для Олиного тела это было очень плохо. У нее болела голова, навязчиво и постоянно гудела, будто поезд метро. И с эти гулом Оля самостоятельно справиться не могла, приходилось идти за помощью.

Вот и сейчас Оля сидела на постели и прислушивалась к нараставшему в голове гулу. Что она такого сделала, что он опять стал ее мучить?

Она закрыла глаза и спросила свою душу:

«Это за то, что я выкрала у Марьянки шоколадку из тумбочки?»

Душа на мгновение вспыхнула, и в Олиной голове раздался мужской голос:

«Нет».

Оля стала вспоминать другие прегрешения.

«За то, что я обещала Нинке за двойной обед вымыть коридор, а сама схалтурила — под кушетками не помыла, потому что наклоняться было лень, а обед сожрала?»

Другой голос, похожий на голос директора фабрики, где Оля когда-то работала, так же четко ответил:

«Нет. Не за это».

«Да и обед был невкусный», — вспомнила Оля.

Она напрягла все свои душевные силы и, очень стараясь не врать, спросила:

«Тогда, наверное, это за то, что я пишу молодому доктору любовные записки и приглашаю его на свидание? Я ведь знаю, что он любит Настю, а становиться поперек дороги чужому счастью — это грех, грех, грех!»

И женский голос, точь-в-точь как голос Альфии Ахадовны, строго проговорил:

«Да, Хохлакова, конечно, за это!»

«Но я не могу с собой справиться, не могу! Не могу!»

«Тогда иди к Нинке и сознавайся во всех своих грехах! Всех, всех, всех!»

Голос гремел в Олиных ушах, затмевал и свет, и воздух. Хохлакова зажала уши не в силах справиться с ним и стала раскачиваться на кровати. Как маятник — вправо-влево, вправо-влево, вперед-назад, вперед-назад.

И как-то поверх голоса возникла мысль: «Боюсь идти к Нинке! Очень боюсь! Она Альфие ничего не скажет, сама таблетку даст. Мне от таблетки будет плохо. Распухну вся, буду как бочка с говном. Альфия увидит — скажет: „Ничего не помогает, нужно электроразряд!“ А я не выдержу, сердце лопнет! Как можно электроразрядом лечиться, когда у меня все сердце в воде! И душа моя вылетит вместе с электроразрядом! А без души мне не жить! Не жить, не жить!»

— Хохлакова! Что это с вами? — Сурин стоял перед ее постелью и смотрел на нечесаную голову Хохлаковой, на растерзанную на груди ночную сорочку, на две водянистые колонны вместо ног. — Вам плохо?

Оля разлепила раньше веселые, а теперь пустые глаза. Монотонно залепетала:

— Мешают мне жить мои грехи, Дмитрий Ильич! Душу мою губят, в голову проникают, звенят там, гудят, все внутри переворачивают — сил моих больше нет! Сделайте что-нибудь! Хоть смертельный укол! Ничего уже не боюсь! Жить не могу, виновата я перед вами!

Дима заглянул в историю болезни. Он по-прежнему предпочитал ходить с историями в отделение, только уже не таскал всю пачку, а брал с собой историю конкретного больного.

— Вам Альфия Ахадовна последний раз назначения делала. Вам эти лекарства давали?

— Давали, Дмитрий Ильич.

— А вы их пили?

Оля на мгновение замолчала. Лекарства она не пила. В отделении существовал порядок: во время раздачи лекарств все больные должны были выстроиться перед Нинкой в очередь с кружками воды и, подходя, открыть перед ней рот. Нинель закладывала в рот лекарство, больной набирал в рот воды, делал глоток и снова открывал рот. Так Сова контролировала прием медикаментов. Но пациентки прекрасно умели прятать таблетки под языком, а потом, воспользовавшись моментом, извлекали их оттуда, прятали кто куда, а потом иногда менялись, иногда даже продавали друг другу. Но горе им, если Нинель обнаруживала хоть одну выплюнутую таблетку! Наказывали без исключения всех: не разрешали смотреть телевизор или закрывали отделение для родных. Однажды Нинка даже оставила все отделение без обеда и заперла холодильник. Когда Альфия узнала об этом, то, рассвирепев, чуть не выгнала Нинку с работы. Сова плакала, каялась и умоляла начальницу пожалеть ее, что, в конце концов, и произошло, но в глубине души Нинель все равно считала, что от суточного голодания этим бездельницам хуже не будет.

«Я с дочкой, бывало, и не по одному дню на хлебе да на воде сидела! Когда надо было пальтишко девчонке какое купить или туфлишки… А уж этим толстозадым и подавно ничего не будет. Можно подумать, они после выписки дома три раза на дню едят! Как же, на пенсию-то! Прямо расшиковались!»

И в смысле приема лекарств больные делились на две неравные группы. Большинство больных лекарства все-таки принимало постоянно — те, кто давал на лекарства «хороший ответ». Они сознавали пользу медикаментозной терапии и даже специально просили районных докторов положить их в больницу, чтобы не тратиться на таблетки. Больные же из второй группы прием лекарств по разным причинам саботировали.

Альфия, естественно, прекрасно об этом знала и всегда требовала от Нинки, чтобы та тщательно отслеживала настроение больных и их желание или нежелание лечиться. Но для Димы в этой работе открывалось столько нюансов…

— Так вы лекарства пили или нет? — повторил он свой вопрос.

— Затемнеет моя душа, если скажу вам неправду. Не пила лекарства я, Дмитрий Ильич.

— Сколько дней не пили? Три дня, четыре, неделю?

— Месяц уже почти не пила.

— Да вы что? С ума сошли?

Хохлакова молчала.

— Почему не пили лекарства?

Она еще помолчала.

— Меня с них разносит.

— Как это разносит? Куда?

— Вширь разносит. И вглубь. Я уже в теле своем просто не помещаюсь.

Теперь Сурин посмотрел на больную по-новому.

«У нее нарушение жирового обмена. И отек. Что же я должен в этом случае сделать?»

— Вот что, Ольга Евгеньевна, — сказал он твердым голосом, как раньше разговаривал со своими хирургическими больными. — Я поменяю вам лекарство. Но вы будете по-честному его пить. Хорошо? Договорились?

— Хорошо. Только вы не будете мне делать разряды?

— Что за разряды? — «Электрошоковая терапия, что ли? Так ее же, наверное, уже не применяют…»

— Электрические. Я от них помру.

— Не буду назначать вам никакие разряды. Сначала уколы два раза в день, потом таблетки. Согласны?

Гул в голове усилился до максимума.

— Давайте-ка еще и давление смеряем.

Как Дима и думал, ко всем психиатрическим делам присоединился еще гипертонический криз. Давление зашкалило за сто восемьдесят.

— Оля, пошли в процедурку на капельницу.

— Вы же сказали, укол?

— Нет, надо капельницу.

— Нинка будет делать?

— Ну, если хотите, я сам поставлю.

Он увидел, как с толстой щеки Хохлаковой поползла к бугристому подбородку широкая дорожка слезы.

— Оля, ну что такое? Пошли!

— Пойдемте, Дмитрий Ильич! Я с вами пойду. — Она отлепила руки от головы и вытерла щеки. — Я знаю, я верю, Дмитрий Ильич, что вы меня вылечите. Я с вами не умру.

Он взглянул на ее расплывшееся, красное, в синеватых прожилках лицо, на крупные дрожащие руки, на мокрую на груди рубаху — и вдруг почувствовал, что и у него подполз к горлу какой-то странный, противный комок.

Таня

Татьяна сидела боком к столу и невидящим взглядом смотрела в окно. Альфия проводила с ней в своем кабинете так называемую беседу. У терапевта — фонендоскоп, у хирурга — скальпель, у офтальмолога — лупа, а у психиатра — беседа. Вот единственно информативный метод, позволяющий психиатру говорить, что он понимает состояние больного.

— Татьяна Петровна, вы меня не слушаете?

Альфия состояния Татьяны все еще не понимала. За последние несколько дней та несколько раз не только по-разному рассказала о своей жизни, но и полностью изменила представление о себе у Альфии. Если бы у нее спросили, Альфия могла бы сказать, что в течение недели у нее в кабинете побывали две разные женщины, внешне похожие друг на друга. Более того, в последние два дня Альфия находила у пациентки все меньше и меньше поводов для лечения. Вот только оптимизма у Альфии неприбавлялось.

«Ничего они не понимают, эти доктора, — думала Таня. — И мне отсюда не выбраться. Никогда».

Альфия делала вид, что ведет легкую беседу, но сама внимательно наблюдала за больной. «Опыт показывает, что такие тяжелые состояния, как было у нее, быстро не проходят. Не может же быть, что мне вдруг попался какой-то совершенно уникальный случай? — думала Альфия. — Рецидив может возникнуть в любой момент, если я отменю лечение. Разве я вправе так рисковать?»

— Татьяна Петровна, вам интереснее то, что происходит на улице? Вы не хотите поговорить со мной?

Таня перевела на доктора взгляд. Альфия отметила про себя: «Глаза у нее светлые, взгляд внимательный, спокойный. Мимика сохранена. Выражение лица чуть раздраженное…»

— Откровенно говоря, мне наплевать, что происходит на улице, — глуховатым голосом проговорила Татьяна. — Мне неизвестны ни эта улица, ни этот городок или поселение, не знаю, как это правильно назвать… Я обеспокоена тем, что нахожусь в больнице. Я не знаю, что со мной произошло, почему я сюда попала. Я мало что помню, и это приводит меня в отчаяние.

— Ну вот и давайте поговорим об этом. — Альфия положила перед собой блокнотик, в котором делала пометки.

— Давайте. Хотя мы уже, кажется, столько говорили…

Альфия вдруг подумала про свою собеседницу: «А ведь она интересная женщина. Конечно, не того типа, что сейчас в моде, но что-то такое в ней есть».

— Вы совсем не помните, как сюда попали?

— Такое впечатление, что память у меня вообще резко ухудшилась. Я хорошо помню, что было со мной раньше, например, как я училась в школе. Раннее детство — эпизодами. Потом — институт. Работа, семейная жизнь. Но вот последнее время…

— «Последнее» — это какой период? Год, два, несколько недель или месяцев?

Татьяна задумалась.

— Последние полгода. У меня как раз шли опыты, связанные с операциями на мозге у последней серии подопытных мышей, и вот эти дни я уже помню хуже, хотя опыты до них помню прекрасно.

— Вы много работали? Больше, чем обычно?

— Не помню. Помню только, что меня в тот период очень раздражал запах в лаборатории и сильно болела голова.

«У нее ясное лицо, — думала Альфия, — и красивой формы губы, сердечком. Теперь такая нечасто встречается. Считается немодной. Татьяна на десять лет старше меня. Но выглядит моложе, чем по паспорту. Интересно, считали ли ее хорошенькой в студенчестве?»

— Скажите, а вы довольны своей внешностью? И были ею довольны лет, скажем, в двадцать? Вы хорошо одевались, когда жили с родителями? У вас вообще была благополучная семья?

Таня слегка задумалась.

— Одевалась я как все, особенно не выделялась. А семья у меня была очень хорошая. Только, к сожалению, родители рано умерли.

— Простите, а можно узнать, от чего?

— Мама — от рака. А отец, думаю, от горя. Он умер через месяц после мамы. Хотя официально установили, что его смерть наступила от сердечной недостаточности.

— С кем вы жили после их гибели? Одна?

— Недолго. Я вскоре вышла замуж.

— Вы очень переживали их смерть?

— Переживала. Но муж меня поддерживал. Виталий, вы его знаете. Когда я осталась одна, он забрал меня к себе. Через некоторое время мы оформили отношения официально. Я была очень счастлива с ним тогда.

— Вы его сильно любили?

— Я и сейчас его люблю.

Она сказала это так просто, естественно, что Альфия немного удивилась. Она ожидала у пациентки снижения эмоционального фона. Собственно, оно и было всего несколько дней назад.

— А вы не помните ваши слова некоторое время назад, что теперь любите не мужа, а…

— Не мужа? А кого? — В глазах Татьяны читалось искреннее удивление.

Альфия осторожно напомнила:

— Вы говорили, что… Бога.

— Фу, ерунда какая… — Таня поморщилась. — Ну, значит, точно у меня что-то с башкой. Я всегда была атеисткой.

— В нашей стране многие были раньше атеистами. Кто атеистом, кто коммунистом, — заметила Альфия. — А потом многие стали верующими.

— Я в церкви ходила только как в музеи, — сказала Таня. Она подняла глаза на Альфию, и врач увидела в них сомнение. — Можете делать со мной, что хотите, но я вам не верю.

— Не верите тому, что я рассказываю о вас? Или не верите тому, что любили Бога?

Таня помолчала.

— Знаете, я устала.

— Мы скоро закончим, но все-таки ответьте на мой вопрос.

— Я не знаю, как вам ответить. Я сейчас никакого религиозного чувства не испытываю. Но я не думаю, что у вас есть какой-то резон меня обманывать…

— Поверьте, что нет.

— Я не верю, что у меня психическое заболевание. Я всегда была очень в этом смысле здорова…

Альфия улыбнулась.

— Знаете, об этом мы не будем пока говорить. Ведь люди не болеют психическими болезнями с рождения… А многие и не лечатся, даже когда уже явно больны.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, и все-таки я не согласна, что больна.

Альфия сделала несколько пометок в блокноте, переменила тему.

— А что это у вас? Какие-то красные пятна на коже? Прямо до локтя. У вас кожное заболевание?

Таня отмахнулась.

— Это пустяки. Аллергия. Я порезала палец. И ваша медсестра намазала мне ранку йодом. Хотя я предупреждала ее, что не переношу йод.

— Так было и раньше?

— Да. Но это неважно, я знаю, что дня через два пятна исчезнут.

— У вас аллергия именно на йод?

— Да. Уже довольно давно.

— А на другие лекарства?

— Нет.

— А на запахи?

— Нет. Хотя я очень остро чувствую запахи. Есть те, которые я очень не люблю.

— Какие же это запахи?

— Специфические. Формалин, эфир, хлороформ…

— А духи?

— Нет. Хорошие духи я люблю.

— Еще немного побеседуем, и я вас отпущу. Ваш муж немного рассказывал мне о ваших опытах. Разве сама идея вызвать у живого существа любовь искусственным образом не безумна?

— Совсем не безумна. Это такой же эксперимент, как и другие.

— Поясните, пожалуйста.

— Ну, например, действовать препаратами серы, сульфаниламидами на воспаление, по сути, ускоряя физиологическую реакцию, — не безумие? А воздействие йодистыми препаратами на мозг, вызывающее любовь, по сути дела, тоже физиологическую реакцию, вы считаете безумием?

Альфия задумалась.

— Сульфаниламиды, насколько я знаю, действуют не на воспалительную реакцию, а на микробы.

Таня горячо возразила:

— Ну пусть на микробы. Но есть много препаратов, которые действуют на иммунитет. Но иммунитет ведь тоже физиологическая система? Это допустимо?

Альфия внимательно следила за ходом ее мыслей.

— Иммуномодуляторы действуют в рамках одного организма. А вызывая в организме любовь, вы влияете и на кого-то другого. Хорошо, если это будет любовь к абстракции, например к Богу. А если к другому человеку, которому эта любовь совсем не нужна? Вы стоите на том же пути, что и разного рода колдуньи, готовящие приворотные зелья. Вы никогда об этом не задумывались?

— А разве применение психотропных средств действует только на одного индивида? В окружении человека в среднем около пяти-семи других людей. Это родители, муж или жена, дедушки-бабушки и дети. И поведение всех этих людей тоже меняется в зависимости от поведения больного.

— Но наши лекарства действуют на психику, нормализуя ее работу. Во всяком случае, мы стараемся, чтобы было так.

Таня усмехнулась.

— Если вы будете до конца честными передо мной и перед собой, то признаете, что лекарства не всегда идут больным на пользу.

Альфия почувствовала раздражение.

— Но я же сказала, что мы стараемся. Если лекарство подобрано правильно, оно должно помочь.

Таня подловила ее на слове.

— Так ведь и мы стараемся. Почему вы отвергаете создание такого лекарства, которое может изменить саму природу человека?

«Как, оказывается, она умна! — удивилась Альфия. — Мне приходится напрягаться самой, чтобы вести с ней достойный диалог».

— Повысить уровень любви — это не означает снизить уровень агрессии, — сказала доктор. — Ваш муж рассказывал мне, что некоторые подопытные животные впадали в такой раж, что загрызали друг друга насмерть. Любовь и агрессия. От ненависти до любви — один шаг. Не мной это придумано.

— В этом-то все и дело, — вздохнула Таня. — Мы ведь стоим в самом начале пути. И, может быть, нашей жизни не хватит, чтобы завершить работу.

Альфия снова записала что-то в блокнотик.

— Я не хочу вас обидеть, но мне уже несколько раз попадались больные с огромным набором доказательств того, что знают, как победить рак. При этом они говорили только о раке. Не было ни одного, кто предложил бы средство лечения саркомы, меланомы… Только рак. И знаете почему?

Таня приуныла: «Мне никогда не убедить психиатров, что я не больна. Никогда не думала о таком конце. Неужели крышка?»

— Потому что рак — у всех на слуху. Знаете, что рассказывала мне моя первая пациентка? Что она — дочка Ленина и Розы Люксембург.

— Почему же Люксембург, а не Арманд?

— Вы правильно подметили. Потому что о любви Ленина к Арманд в то время еще никто не знал.

Таня быстро прикинула.

— Но ведь по возрасту эта женщина не могла быть дочкой Ленина? Внучкой, по крайней мере.

— Это уже неважно. Больные всегда говорят о вещах известных. Напали французы — появилось огромное количество Наполеонов. Изобрели теорию относительности — прорезались Эйнштейны.

— А напали немцы — клиники заполнили Гитлеры и Сталины?

В глазах у Тани читалась горечь… Она думала о себе.

— Нет, дудочки. Гитлеры еще попадались, хотя их были единицы в сравнении с Наполеонами, а вот Сталины не встречались. По крайней мере, при его жизни.

— Почему?

— Боялись, что посадят. Больные ведь тоже не дураки, хоть и больные.

— Так вы, значит, думаете, что у меня тоже мания величия?

Альфия сказала:

— Я думаю, вам пора отдохнуть. Прервем нашу беседу до завтра.

Все-таки эта больная была ей симпатична. Альфия незаметно разглядывала Таню и сравнивала с собой. Абсолютно другая. «Вот вам пример, — думала Альфия. — Возраст, полнота, практически поставленный диагноз — и обаяние. Такое случается очень редко. Пожалуй, впервые среди больных я вижу по-настоящему обаятельную женщину. И в Тане есть внутренняя сила. От чего она в ней, эта сила?» Альфия думала сейчас, что от болезни.

И вдруг Таня заплакала. Она взахлеб рыдала от бессилия и унижения, закрывала лицо руками, но слезы текли, и она прихлопывала их к щекам. Альфие стало тяжело на сердце.

— Пойдемте в палату, я вас провожу. Это я виновата, что вы переутомились.

Таня оторвала ладони от лица и, глядя на Альфию, страстно проговорила:

— Знаете, может быть, вы проживете дольше меня. Даже наверняка дольше. Может быть, вы будете тогда уже старой. Старухой! Так вот, в тот день, когда-нибудь, когда меня уже не будет, вы услышите по радио, по телевидению, в Интернете или еще где-нибудь, что ученые все-таки нашли такое средство, какое вызывает любовь. И вы вспомните меня тогда, пожалуйста. И вспомните, что лечили меня зря и что я была права, когда утверждала, что можно лечить любовью!

Услышав эту тираду, Альфия сразу переменилась в лице. Вместо участливо-жалостливого оно стало холодно-равнодушным, словно маска. Два раза нажала на потайную кнопку.

— Вас проводит в палату Нинель Егоровна.

Затем снова уселась за стол и написала в блокнотике целую фразу. Потом задумалась и печатными буквами вывела крупно, сбоку: «Таня — истеричка?»

Нинель открыла дверь снаружи своим ключом и выпустила Таню в коридор. Сама притормозила и тихонько кивнула:

— Там вас опять ее муж дожидается.

Вот уж кого Альфия не хотела видеть, так это Давыдова.

— Скажи, что я не могу его сегодня принять. Я очень занята. У матери даже еще не была.

— Так и скажу.

Нинель вышла. В проеме двери Альфия увидела, как Давыдов подошел к Тане. Он наклонился, чтобы обнять ее. Дверь почти захлопнулась, и последнее, что заметила Альфия, это словно окаменевшую Танину спину.

Мать

В палате матери было темно. Под одеялом угадывался только темный контур тела. Альфия вошла, но свет зажигать не стала.

— Мама, ты спишь?

Мать не ответила.

— Мама! — негромко, чтобы не испугать, позвала Альфия.

Ее глаза стали привыкать к темноте, и она осторожно проскользнула к окну, чтобы приподнять штору. Был уже вечер, солнце зашло за стену соседнего корпуса, и только стволы сосен еще горели предзакатным рыжим огнем.

— Мама, проснись, а то ночью не уснешь.

Альфия смотрела в окно. Ее внимание привлекли больные, которые шли куда-то по хорошо протоптанной дорожке. «Куда это они на ночь глядя? И как это Володя не боится их отпускать так поздно?»

Мужчины ушли, и Альфия повернулась лицом к постели. Мать лежала прямо, на спине, спрятав руки под одеялом. Лицо с заострившимся носом и впавшим ртом поразило Альфию желтоватым оттенком.

— Мама! — Альфия прошептала это неслышно, почти про себя. Не в силах двинуться с места, она всматривалась в неподвижное тело под одеялом, в темные закрытые веки. Словно какая-то сила приковала ее к полу. За все время работы она видела несколько смертей. Альфия боролась с агонией, слышала последние вздохи умирающих, видела, как тускнели глаза, лишенные жизни, — но сейчас она так испугалась, что не могла ни закричать, ни позвать на помощь, ни сделать что-нибудь разумное. Так она простояла какое-то время, а потом вдруг села, как подрубленная, прямо на пол, прислонилась спиной к холодной ребристой батарее и заговорила вслух, негромко, словно самой себе. Говорила и глотала слезы, мешавшие дышать.

— Вот ты и ушла от меня, мама. Перестала, наконец, меня мучить. Теперь я свободна. Но, черт возьми, разве свобода — это счастье? Счастье — это любовь. Уж если ты сам не любишь, по крайней мере, надо ценить, что любят тебя. И видит бог, как я тебя любила! Как я нуждалась в тебе! Как я нуждалась хоть в ком-нибудь, кто меня любит! А разве меня кто-нибудь любил? Разве ты, моя мать, меня любила? А теперь ты ушла, бросила меня! И я осталась совсем одна, как тогда, когда ты улетела от меня на этой проклятой туче. И сейчас знаю, что не нужна ни одному, даже самому захудалому человеку на этом свете. Ведь я прекрасно знаю, что родилась из-за чьей-то ошибки, неосторожности и теперь должна жить, вечно нелюбимая, вечно страдающая, с кучей комплексов, с ворохом всякого говна, которое мучает меня с детства и не дает ни отдыха, ни покоя…

Альфия рыдала, запрокинув свою резко выточенную, изящную голову на пыльную батарею, и была так яростна, так непритворно несчастна в своем страдании.

— Сдурела, что ли? Несешь какую-то чушь! Ни с того ни с сего меня разбудила, — донесся ворчливый голос с кровати. — Я уже спать легла. Вчера всю ночь плохо спала. Никак не могла заснуть после речи президента. Ты слышала, что он сказал?

Альфия в изумлении открыла рот, не могла вымолвить не слова.

— Чего ты расселась на грязном полу? Напугала меня чуть не до смерти!

Сердце у Альфии сначала остановилось, а потом забилось с ускоренной частотой.

«Господи! Она жива! Жива! Как я напугалась, что она умерла… — Она ослабла и так и сидела на полу, повторяя про себя как заклинание: — Пусть только живет! Живет! Я готова терпеть все капризы, все глупости, все заморочки! Пусть только будет со мной! Я не хочу быть одна! Я боюсь одна! Не оставляй меня, мама!»

— Ты что, напилась? Что бормочешь? Я и не собираюсь еще умирать! — Мать приподнялась на локте и подозрительно воззрилась на Альфию. — Домой-то сегодня собираешься ехать?

— Поздно уже. — Альфия пришла в себя и встала с пола. — На чем я поеду? Останусь.

— Не будешь ездить, так в квартиру залезут.

— Ой, мама, что там у нас воровать?

Как кстати в кармане оказался бумажный платок! Альфия подошла к зеркалу и высморкалась.

— У тебя что, насморк? Тем более надо ехать домой. Да все-таки без присмотра квартиру нельзя оставлять. Последнее унесут.

— Тебе квартира важнее или мой насморк? — Альфия, улыбаясь, подошла к кровати. Нагнулась поцеловать сухую материнскую щеку.

— Иди, иди! Меня еще заразишь! И завтра не приходи! Возьми больничный и сиди дома!

— Нет у меня никакого насморка, — отошла подальше, как ей велели, Альфия. — Да даже если и был, на кого я отделение оставлю?

Мать посмотрела на нее, как показалось Альфие, хитро-хитро.

— У тебя теперь молодой помощник есть. За него, что ли, замуж собираешься? Так это напрасно. Не выйдет у тебя ничего. Он тут другую обхаживает. Да и не нужен он тебе. Изменять будет.

— Спокойной ночи, мама.

Альфия вышла из материной комнаты со смешанным чувством. «Господи! С одной стороны, как хорошо, что мать осталась жива. А с другой… разве она не могла сказать мне что-нибудь хорошее на прощание?»

— Тогда она не была бы моей матерью, — ответила Альфия себе вслух и вновь отправилась в свой кабинет.

Давыдов

Давыдов все-таки дожидался ее под дверью. У него был такой умоляющий вид, что Альфия распахнула перед ним дверь.

— Входите.

Он вошел и сел на уже привычное место возле стола. Альфия включила настольную лампу.

— Как быстро проходит лето, — сказала она. — Казалось, только что все мечтали, чтобы спала эта небывалая жара, а вот уже и прохладно, и вечерами темно. Сентябрь.

Давыдов молчал. Альфия прикрыла форточку, прошла к своему столу.

— Вы, кажется, хотели со мной поговорить?

— Вы что, все время задерживаетесь в отделении допоздна?

— Часто. Но вы ведь не об этом хотели меня спросить.

— Да. Не об этом, вы правы, — он вздохнул. — Не знаю, как вас об этом попросить, но… не могли бы вы дать мне частную консультацию или, как это у вас называется, побеседовать со мной… Я имею в виду профессионально, как психиатр. Все будет оплачено!

Альфия посмотрела на него с усмешкой.

— Зачем вам такая беседа?

Он заторопился.

— Вы будете смеяться, но мне кажется, я тоже болен. Схожу с ума. А может быть, раньше уже сошел, только не замечал этого…

Альфия прервала его.

— Не бойтесь, не буду смеяться. Родственникам больных часто кажется, что они тоже больны. Но вас я могу уверить без всякой беседы — вы совершенно здоровы в нашем отношении.

— Откуда вы знаете?

Она пожала плечами.

— Вижу. Я же психиатр. — Она протянула руку и через стол дотронулась до его плеча. — Да вы не расстраивайтесь насчет себя. Вас, наверное, одолевают мысли, которые кажутся вам странными. Так бывает. Вы начинаете переосмысливать прошлое, вспоминать поступки, на которые раньше не обращали внимания…

Он вновь удивился:

— Откуда вы все знаете? Да. Так и есть. И я не могу с этим справиться. Я даже спать не могу!

Она улыбнулась.

— Вам будет легче, если я вам расскажу, что двадцать минут назад вела себя в точности как больная. Сама себе удивляюсь.

— Вы? Всегда такая разумная, строгая, просчитывающая каждое слово…

Альфия усмехнулась.

— Да-а, это не комплимент. Ну что же, сама напросилась. А, кстати говоря, не расскажете, если уж пошел разговор, что за мысли вас мучают?

Он не сразу стал говорить. Собирался с мыслями.

— Вы ведь видите, конечно, что Таня сейчас стала совсем другим человеком. Но другая она для вас, потому что вы не знали ее раньше. А для меня она всегда была такой, как сейчас. Она была такая всю жизнь. Сколько я ее знал до болезни.

— Так что же в этом плохого? — не поняла Альфия.

— Ну как же! Я же всю жизнь считал ее здоровой. Если хотите, нормальной. Потом с ней что-то случилось. Но теперь она вернулась к своему обычному состоянию. А я, ее муж, не могу.

— Что именно не можете?

— А ничего не могу. Теперь со мной что-то произошло. Я не могу воспринимать ее ни как ученого, ни как женщину. Я теперь думаю о ней только как о больном человеке, больной жене. Все мои мысли о ней теперь сводятся к тому, как ее получше устроить, как что-то сделать для нее — накормить, помыть, постирать. Чем ее порадовать, что ей принести…

Альфия откинулась на спинку стула.

— Но это же прекрасно! Миллионы женщин мечтают, чтобы о них заботились.

Он рассердился.

— Нет, вы не понимаете! Или делаете вид, или не хотите понять. Женщинам не нужна такая забота. То, что я чувствую, — это забота благотворительной организации, этакого фонда по улучшению содержания больных. А людям нужна любовь! Но я больше не могу любить. Во всяком случае, так, как я любил раньше. И не знаю, как с этим жить и что с этим делать. И я вас прошу: если вы можете, помогите мне!

— Как? — развела руками Альфия. — Ну как я могу вам помочь?

— Может быть, это депрессия и есть какие-то лекарства…

— Ну да. Лекарства для любви, — Альфия помолчала. — Это, пожалуй, как раз из той оперы, о которой мне говорила ваша жена.

— Мне теперь все наши опыты кажутся полным бредом. И я вообще не понимаю, как мне теперь выкрутиться из всей этой истории с организацией института.

Альфия посмотрела на него с укором.

— О чем же вы раньше думали? И почему так сразу начали сомневаться? Ведь вы все-таки чего-то добились?

— Добились… — Его лицо выражало такую горечь, такой сарказм! — Добились! Двадцать лет труда. В итоге — сомнительные теории, не до конца доведенные опыты, жена в психбольнице, ни детей, ни друзей… Не высока ли плата?

— Но вас же не напрасно в Осколково пригласили. Даже я запомнила — включение молекулы йода вызывает страсть. Я только не поняла, включение куда?

— В митохондриальную ДНК нейронов некоторых ядер подкорковой области мозга.

— Так вы мышкам головы, что ли, оперировали?

— Таня оперировала. Под микроскопом. Это и в самом деле очень сложно.

Что-то в этой фразе Альфию насторожило. Не только его видимое уважение к Тане.

— Мне непонятно, а как вы молекулярный йод получали? Не из пузырька же мазали?

— Из йодоформа. Это Таня разработала специальную методику. Между прочим, — Виталий даже улыбнулся при воспоминании, — она вам не рассказывала, что на йод реагировали только темные мыши? А белые — хоть бы хны!

— Темные? Которые в амбарах, что ли, бегают? — Альфия инстинктивно поджала ноги.

Давыдов засмеялся.

— Темные — это очень дорогие лабораторные мышки. Между прочим, гораздо дороже, чем белые. У них шерстка шоколадного оттенка. Так вот, оказалось, они по своей природе гораздо эмоциональнее.

— Ну, брюнеты и среди людей гораздо эмоциональнее, — сказала Альфия.

— Верно подмечено! А знаете, какой пигмент отвечает за темную окраску волос, кожи и глаз?

— Меланин.

— Вот-вот. Все врачи это знают. Но ведь меланин — сложное вещество. А какое составляющее, какой элемент этого вещества все-таки определяет это свойство?

— Понятия не имею. Никогда над этим не задумывалась.

Виталий победно поднял вверх указательный палец.

— Йод! И в темных родинках и пигментных пятнах содержание йода больше, чем в обычной ткани.

— Странно… — Альфия задумалась. Какое-то предчувствие, что-то вроде предвидения, закрутилось в ее в голове, но она никак не могла его зацепить.

— Сейчас я вам выдал очень важный секрет, — смущенно сказал Виталий. — Болтун — находка для шпиона.

— Ну, психиатры каждый день выслушивают столько разных государственных тайн, что мне никто не поверит, даже если я кому-то и открою вашу.

Давыдов сказал:

— Вот я и высказался. На душе легче стало. — Он помолчал. — Пора идти.

— Идите, уже поздно.

Он вдруг решительно остановился:

— Знаете что? Я сегодня еще не обедал. Сделайте мне одолжение! Поедемте со мной в ресторан! Куда-нибудь в Москву, в центр, где музыка… Поужинаем, как люди. У вас всегда такие красивые платья. А я так давно уже нигде не был! У меня вообще сегодня должен быть праздник: подписан приказ о моем назначении директором института.

Альфия хотела сказать: «Вам следовало бы отметить это вместе с женой», — но почему-то промолчала. «Черт возьми, неужели я не имею права сходить с мужем моей пациентки в ресторан?» Она взглянула мельком, в порядке ли маникюр. Поколебалась и стала снимать халат.

— Ну, если платье красивое, то, как в мультфильме, следует его показать. Если вы не возражаете, я бы предпочла японскую кухню.

Дыня

Дима давно уже понял, для чего в общем коридоре выставлены два стола. Родственники выгружали на них передачи, чтобы медсестра могла проверить содержимое. Запретными считались чай, кофе, любой алкоголь, консервы, почтовые конверты, острые и режущие предметы. Альфия запретила передавать в отделение газеты, дабы они не возбуждали умы, радиоприемники и мобильные телефоны.

Единственным телевизором на этаже руководила Нинель. Разрешалось смотреть сериалы, «Полицию моды» и «Давай поженимся». Передачи, посвященные устройству быта и садово-огородным работам, не имели успеха и без всякого запрещения. Большие концерты и особенно наряды артистов обсуждались всем миром, а информационно-политические программы и передачи про здоровье были давно преданы анафеме. По особому разрешению можно было посмотреть канал «Культура», но почему-то он пользовался большей популярностью в мужском отделении. Если, вопреки запрету, на телеэкране проскальзывало что-нибудь запредельное — про приближающуюся к Земле комету или про инопланетян, — Альфия нещадно ругалась, а Нинель приговаривала провинившуюся пациентку к штрафу. Чаще всего — к мытью полов в туалете. В начале работы Альфия даже вела статистику — число обострений после беспорядочного просмотра телепередач неуклонно возрастало. Потом она, правда, бросила это занятие, но к телевизору все равно относилась резко отрицательно.

Посещать больных разрешалось только четыре дня в неделю. «Иначе не уследишь, — уверяла Альфия. — Обязательно какую-нибудь гадость протащат. Передадут в отделение что-нибудь вроде „Независимой газеты“ или просроченного паштета».

Правда, для Давыдова было сделано исключение — Тане разрешили мобильный телефон. А теперь сделать исключение пришлось и для Насти. Ее мать с новым мужем наконец-то приехали из-за границы и направились прямиком к главному врачу. Старого Льва в этот день на месте не оказалось, поэтому Настины родственники посетили его заместителя по лечебной работе — доктора Дыню, а после уже пошли в отделение беседовать с Альфией. Предваряя их визит, Дыня позвонил Альфие.

— Слушай, кто они такие? — Назревали первые заморозки, а у Альфии перед похолоданием всегда ужасно болела голова.

— В принципе, не такие уж вип-персоны. — Дыня разговаривал с Альфией и держал визитную карточку перед глазами. — Он — торговый представитель какой-то чешской фирмы. Она — при нем. Между прочим, с грудным младенцем. Но, в общем, вполне адекватные люди. — Дыня умолчал о содержимом конверта, который перекочевал в его ящик стола из кармана Настиного отчима, но Альфие намекнул: — Кажется, они не бедные. Их тревога о дочери вполне понятна.

— Не сомневаюсь, — согласилась Альфия и проглотила таблетку. — Слушай, у меня голова просто раскалывается. А у тебя не болит?

Дыня немного побаивался Альфию. Он был аккуратным и осторожным человеком, поэтому не любил двусмысленных вопросов.

— Не болит голова от чего? — уточнил он. — От посетителей? Не болит.

— При чем тут посетители? От настроения. От погоды. Мало ли от чего? Если у тебя тоже болит — мне как-то легче.

— Нет, Альфия Ахадовна. У меня с головой все в порядке.

— Тебе везет! — сказала Альфия и повесила трубку.

Она увидела в окно, как к их подъезду приближались мужчина и женщина с ребенком.

«Везет? — задумался доктор Дыня. — Уж не метит ли она на мое место?» И остаток дня провел уже не в таком хорошем настроении.

Настя

Альфия не без тревоги постучала в Димину комнатушку. Естественно, у нее был свой ключ от так называемого кабинета, но она знала, что все последнее время в этом кабинете с ним или без него обитает и Настя.

— Вы зачем разрешили Полежаевой торчать в кабинете Дмитрия Ильича? — в первый же день прибежала к Альфие недовольная Нинель.

Альфия сделала непроницаемое выражение лица.

— Во-первых, я не разрешала. Во-вторых, и не запрещала. Потому что я не могу что-то разрешать или запрещать взрослому человеку, своему коллеге. — Она переменила тон и сказала уже человеческим голосом: — Нинка, пойми, он же не больной. Сам должен понимать, что можно делать, а что нельзя. Я в это дело вмешиваться не буду. И ты не вмешивайся. Как-нибудь сам одумается.

— Послушайте, разве раньше это было возможно? Ну и моральный облик! — Сова недоуменно смотрела на Альфию поверх очков.

— Что раньше было, не знаю. Наверное, всякое могло быть. Люди не сильно изменились за твои, Нинка, тридцать лет работы. А что касается облика морале — ты, Нинель, дома сериал про врачей посмотри. Любой. Где там только любовь не осуществляется? У меня мама смотрит, я поэтому в курсе. И на операционном столе, и в акушерском кресле, и в стоматологическом, не говоря уже о простых кушетках… Если больница большая и в холле стоит рояль — обязательно на рояле. Чего же ты удивляешься?

Альфия вспомнила кое-что из своей студенческой жизни и то, как пялилась на Димины джинсы полтора месяца назад (тогда она, пожалуй, согласилась бы и на рояле), хмыкнула и призвала Нинель к терпимости.

По поводу Насти она действительно Сурину ничего не говорила. Каждый раз, выпуская Полежаеву из отсека для больных, Нинель морщилась, но, выполняя наказ заведующей, тоже молчала. Дима сначала с опасением ждал какого-нибудь разговора на эту тему и поэтому нервничал, но разговора не было, и он постепенно стал успокаиваться. Ему казалось ужасным, что девушка, которую он полюбил, должна жить на положении заложницы. «Я должен сделать все, чтобы она выбралась отсюда!» — много раз повторял он себе, но каждый раз Альфия в ответ на его просьбы выписать Настю делала «ужасные» глаза.

— Ты же не хочешь, что б ей стало хуже?

«Почему хуже?» — про себя недоумевал он, но после аппендицита не смел возражать.

Правда, ему пока самому с Настей было спокойней в больнице. Им никто не мешал наслаждаться любовью. Как было чудесно, сидя в крохотном кабинетике, заполнять истории болезни или просто, навалившись грудью на подоконник, вместе с Настей смотреть на темные кусты и лопухи под окном и мечтать о тех счастливых временах, когда Альфия все-таки выпишет ее из больницы! Тогда они поселятся в общежитии, он будет работать, а Настя — готовить еду и ждать его к обеду. Дальше этих простых представлений Димины мысли не заходили. Насте же вовсе не хотелось готовить обеды и вообще заниматься хозяйством, поэтому она тоже не заикалась о скорейшей выписке. И ждала родителей.

Дима постепенно стал забывать о хирургии, и Настино присутствие, как ему казалось, сыграло в этом немалую роль. Особенно приятными оказались дежурства. Дежурил он много — Старый Лев не обманул, разрешил дежурить не в отделении, а на дому, в общежитии. Как восхитительно было пробираться с Настей по темным поселковым улицам, таясь и давясь от смеха! Готовить на плитке немудреную пищу, гонять чаи, хохотать уже вслух, не боясь, что их кто-нибудь услышит, — соседняя комната в квартире так и оставалась свободной. И, наконец, предаваться любви на узкой кровати, каждую минуту прислушиваясь к тишине. Вызовут — не вызовут? И это ожидание, и наслаждение поверхностным совместным сном делали счастье еще острее.

Альфия все знала об этих походах. Она также предполагала, что Старый Лев, узнай он обо всем, ни ее, ни молодого доктора за это по головке не погладил бы. Но за Диму она вообще-то не отвечала: главврач сам присватал его к ней в отделение, не разобравшись, что это за человек. А за себя Альфия была спокойна. «Быть смешной? Ну нет. Этого еще не хватало!» И Альфия, ревниво и скрупулезно отслеживая через Нинель все Настины перемещения, находила в себе силы молчать.

Но сейчас она постучала в дверь кабинетика весьма настойчиво.

Ей пришлось подождать. «Конечно, — думала Альфия, — в теории все проще. А когда ты стоишь под дверью, за которой тот, кто тебе нравится, занимается любовью с другой женщиной, — тут можно сойти с ума». Когда Дима открыл, она уже готова была сломать эту дверь.

Альфия вошла. Вопреки ожиданиям, пара не занималась любовью. Молодые люди завтракали, что, по мнению Альфии, было одно и то же. «Все равно вместе, все равно близки», — с неприязнью подумала она. Запах яичницы, поджаренной на сливочном масле, ломти хлеба и выпачканный желтком Настин рот убедили Альфию, что любовь никуда не исчезла.

— В таком маленьком помещении нельзя включать электроплитку с открытой спиралью. Пожарники запрещают, — скрипуче от сдерживаемого гнева проговорила она.

— Я сегодня не успел позавтракать, — извиняющимся тоном пробормотал Дмитрий.

Настя, украшенная венком из последних васильков, как сидела в кресле, поджав под себя ногу, так и осталась сидеть, тыча одним пальцем в Димин ноутбук.

— С вещами на выход! — скомандовала ей Альфия. — Да и вам тоже, Дмитрий Ильич, придется прервать ваш восхитительный завтрак.

— А что такое? — Он почувствовал ее тон и мгновенно взъерошился.

— Ничего особенного. Должна вам сообщить, что приехали родители Полежаевой. Вам, как лечащему врачу, и карты в руки. Вы уж, пожалуйста, сами с ними разговаривайте.

Настино лицо исказила ненависть. Она и ждала, и боялась приезда родителей.

— Я не хочу их видеть. Мать уже засунула меня в больницу. Так почему бы ей хотя бы здесь не оставить меня в покое?

Альфия не удостоила ее ответом.

Дима сказал:

— Настя, иди в палату. Когда нужно будет, я тебя позову.

Альфия уже хотела выйти, но обернулась.

— Я думаю, они захотят сначала повидать дочь, а потом уже поговорить с вами, Дмитрий Ильич.

— Я разберусь.

Альфия мысленно усмехнулась. «Какие они, мужики, все-таки самоуверенные. „С тем разберусь, с этим разберусь…“ А нет у него в башке, что за связь с девчонкой-пациенткой, хоть и совершеннолетней, могут так натрескать, что и костей не соберешь, и без работы на всю жизнь останешься?!»

Она ушла, а Дима подумал: «Ну, вот и все. Приехали». И тут же решил: «Какой же я врач, если не смогу их убедить в своем мнении!»

Он стал убирать со стола остатки завтрака. В том, что Альфия прикажет Нинке проводить их сюда, Сурин не сомневался. Много раз уже мысленно он представлял себе сцену их приезда. И каждый раз не мог решить, как же ему следует держать себя.

Наверное, им расскажут о его отношениях с Настей. «Но разве людям, находящимся на лечении, запрещено любить? Где это написано? — мысленно восклицал он. — Больные — такие же люди, как и мы. Мы же не запрещаем больным, например, с язвой желудка любить, жениться, выходить замуж, рожать детей? Мы с Настей не приносим никому никакого вреда. Любить или не любить — наше дело…» Но все-таки при одной мысли о Настиных родителях по коже неприятно ползали мурашки.

Буквально накануне у него опять состоялся разговор с Альфией.

— Я хотел вас спросить, Альфия Ахадовна. Насколько вы уверены, что Настя больна?

— Совершенно уверена.

— И у вас есть прогноз?

Вид у него был уж слишком мальчишеский, нахальный.

Альфия ответила:

— Есть.

— А вы не можете меня посветить?

Она подумала: «Молодость, глупость!» — и вдруг вспомнила себя в его возрасте. Нет, такой же глупой она была младше. Примерно на год.

— Хочешь послушать? Садись.

Он присел на самый краешек того стула, на котором всегда сидел Давыдов.

— Что я могу тебе сказать в утешение? Ее состояние не обязательно ухудшится. Все зависит от условий, в которых она будет находиться. Работать, чтобы содержать себя, она, конечно, никогда не сможет. У нее для этого недостаточно воли. Но если у нее будут деньги, от родителей или от состоятельного мужа, она может прожить счастливую жизнь — беззаботную, романтичную… В нее даже будут влюбляться — она ведь хорошенькая, я должна это признать, — а она будет без зазрения совести изменять тебе направо и налево. Потому что совести у таких больных нет.

Болезненные особенности ее психики несведущие люди будут принимать за смелость, за свободолюбие. Это может завести ее в ряды какой-нибудь экстремистской партии. Не дай бог, правда, ей оказаться в диссидентах — на упорную борьбу она не способна опять-таки из-за отсутствия воли. Кроме того, ей нельзя пить, я не говорю уж о наркотиках… Но она может много читать, рассуждать, на первый взгляд, оригинально… У нее может быть вкус к искусствам, к музыке например. Так что рядом с ней можно прожить безбедную жизнь. Ну, тому, кто хочет стать альфонсом…

Дима вспыхнул:

— Не надо меня оскорблять, хоть вы и делаете это изощренно деликатно. Вы не учитываете одного: этот так называемый альфонс может, постоянно оберегая ее, спасти ей жизнь.

— Может, — парировала Альфия. — Только ведь Настя ненавидит надсмотрщиков. Она ненавидит всех, кто так или иначе мешает ее свободе. Но сама она правильно распорядиться своей свободой не может. Если человек рядом с ней найдет в себе силы быть ее постоянной нянькой, охранником, учителем, врачом, и все это одновременно, то в этом случае ее жизнь может состояться. Я подчеркиваю — ее жизнь. Не твоя. Тебя она уничтожит. Они всегда уничтожают других, тех, кто с ними рядом.

— Кто это «они»?

— Больные такого типа. Это их особенности. Ведь сами они никого не любят. Они поступают так, как им выгодно.

Дима молчал. Лицо его пылало.

Альфия еще поразмыслила:

— Только ненависть может стать обоюдной: у узника — к стражнику, а у стражника… Но ты ведь сказал, что меня понимаешь?

Дима ничего не ответил, только при выходе хлопнул дверью.

Альфия пошла посмотреть на Настиных родственников. За тем же столиком, за которым Дима в первый свой день в отделении ждал ее прихода, сидела мать Насти и грудью кормила ребенка. Была она ненамного старше Альфии, симпатичная женщина с усталым лицом. Настя на нее нисколько не походила. Отчим озабоченно выгружал на стол многочисленные свертки.

— Настя сейчас выйдет, — сказала мимоходом Альфия. — Я пришлю сестру, чтобы записала передачу в журнал.

— Спасибо. — Женщина подняла лицо, и Альфия увидела тревожную и заискивающую улыбку.

— Вы можете поговорить с Настиным лечащим врачом. Дмитрий Ильич Сурин.

— Мы обязательно поговорим.

Альфия, как могла доброжелательно, им кивнула и пошла из отделения, а ей навстречу уже плыла Нинель с толстенным канцелярским журналом.

Альфия

Она нарочно ушла, решила передать дело Сурину. Погода к прогулкам не располагала. Альфия закрыла за собой дверь и остановилась на лестнице. Плохо промытые плитки желтого кафеля холодили ноги сквозь тонкие подошвы туфель.

«Дожила, однако, — с раздражением подумала Альфия. — Некуда, голубушка, теперь идти». Она с сожалением вспомнила, как еще несколько недель назад уверенно взлетала по этим каменным ступеням в Володино отделение. Как еще недавно была долгожданной гостьей в его кабинете. И как быстро все поменялось… Да, не ценила она его по достоинству, не ценила. И теперь уже ничего не изменишь.

Альфия подняла голову и посмотрела вверх. Гулкая тишина прервалась громким хлопком — открылась и закрылась дверь. На лестнице послышались чьи-то шаги. Она выбежала на улицу. Еще не хватало, чтобы ее застали в коридоре подглядывающей! Быстрой походкой пошла по тропинке между соснами. Каблуки вминали в землю старые иголки, но вмять глубоко не могли — прочный ковер пружинил под ногами. Только бы ее никто не остановил! Она сделает вид, что идет в магазин.

— Альфия Ахадовна!

Чей это знакомый голос, не вызывающий ни раздражения, ни неприязни? Она обернулась. Старый Лев, прихрамывая, спускался с крыльца и призывно махал ей рукой.

— Не знаете, где Владимир Михайлович? Я заходил к нему в отделение, но там у него сидит только… — Старый Лев отчетливо произнес «молодая б…дь».

— Хорошо, что не старая. — Альфия посмотрела главврачу прямо в глаза. — Но ведь ваша же креатура.

— Что же я могу поделать, милая моя, когда они теперь, наверное, все такие! Не про тебя говорю, ты у меня умница была…

— Что это значит «была»?

— Ладно-ладно, не цепляйся к словам. Так не видела Бурыкина?

Альфия посмотрела на часы.

— Я за ним не слежу, но думаю, что он на объекте. Он в это время всегда там бывает. Больных контролирует.

— На каком таком объекте? — Брови Старого Льва взъерошились и встали торчком.

— На теплицах. Там, на больничных задах. Я слышала, Володя говорил, что нужно кровь из носу закончить к осени, до заморозков.

Челюсть главного врача щелкнула, как у голодного зверя.

— Он строит теплицы? На территории больницы? И привлекает больных? И я об этом узнаю случайно? Вот сукин сын!

Альфия почувствовала, что сказала что-то не то.

— Но я думала, это по вашему приказу…

— Вот я у него сейчас этот приказ и попрошу предъявить. Где, говоришь, эти теплицы?

— Я там не была…

— Не ври!

Альфия поняла, что скрывать уже не имеет смысла.

— Больные ходят за корпус через кусты и по дорожке налево… Но, честное слово, я не знаю точно, что он там строит!

— Ну, пойдем-ка, посмотрим!

— Я не могу! Мне нужно было проверить документы в канцелярии…. — залопотала Альфия.

— Черт с тобой! Сам дойду!

И Старый Лев, смешно переступая через ветки, затрусил по дорожке через кусты.

С отвратительным чувством, что совершила предательство, Альфия посмотрела ему вслед и вернулась к себе.

В холле картина была не лучше. Перед столом, загруженным свертками, маячила Настя и с независимым видом смотрела по сторонам.

— Доченька! Милая моя, здравствуй!

Настина мать передала ребенка мужу и потянулась обнять дочь. Настя не сделала ни малейшей попытки поздороваться. Альфия прошла в кабинет, но дверь закрывать не стала, стало любопытно. Мать все-таки изловчилась и притянула к себе стоявшую столбом Настю. Лицо женщины скривилось, и из покрасневших глаз чуть не лились слезы.

— Лариса, тебе волноваться нельзя, молоко пропадет. — Настин отчим с ребенком на руках приблизился к падчерице и неловко поцеловал ее. — Ну-ка, поздоровайся с матерью!

— Привет, мамочка! — Настя сделала ернический книксен.

— Поздоровайся с братом! — Отчим поднес ребенка к Настиному лицу. Пухлый малыш с любопытством протянул руку и попытался нащупать ее нос. Настя отклонилась и сделала шаг назад, чтобы ребенок не смог дотянуться до нее, и нарочно сцепила руки за спиной.

— Здравствуй, Коля! — Настя сделала еще один книксен, в другую сторону. Младенец махнул рукой и бессмысленно рассмеялся.

— Здравствуй, мама Лариса, и здравствуйте, отчим Ираклий Николаевич! Очень я перед вами благодарная, что вы ко мне приехали!

Настя нарочно коверкала язык так, как говорили в отделении плохо образованные больные, а в заключение еще размашисто поклонилась перед матерью и отчимом в пояс. Все, кроме маленького Коли, глядели на нее молча и с неодобрением, и только малыш, думая, что с ним играют, дергался, желая еще пошутить.

— Что? Не нравится? — Настя скроила удивленную мордочку. Тонкие брови при этом приподнялись, и выражение лица стало глуповатым. — А почему мне должно нравиться, что вы засунули меня в эту сраную больницу и бросили на произвол судьбы среди всяких уродов?

Лариса беспомощно подняла глаза на Ираклия:

— Видишь, я тебе говорила…

Он горячо заговорил, взяв инициативу на себя, а во время разговора рубил рукой воздух, как шашкой:

— Ты что, забыла, как ты себя вела? Нам ведь нянька с шофером все рассказали. И если бы не больница, ты, может быть, сейчас знаешь где была?

— В сравнении с этой больницей любое место, где я могла быть, показалось бы мне раем!

— Сама виновата, — прошипел Ираклий.

А Лариса взяла у него из рук Колю, прижалась лбом к его головенке и все-таки заплакала.

«Где же этот идиот? — возмущалась Альфия. — Пора бы ему уже показаться на белый свет, а то они своими разговорами доведут ее до истерики».

Наконец вышел Дима.

«Господи, да он халат наглаживал! Сияет теперь, как медный таз! Где же он утюг раздобыл?»

Прошла Сова с утюгом, как будто мимо, сказала родителям:

— Пусть девочка идет в отделение. Вам надо с доктором поговорить.

Настя развернулась и ушла, сохраняя независимый вид. Дима пригласил посетителей в свою крошечную комнатушку.

Альфия закрыла дверь и прошла к своему столу. Попыталась сосредоточиться, даже взяла в руки Танину историю болезни, но делать ничего не могла. В голову лезли то лица Настиных родных, то Дима, то Нинель (так это она гладила ему халат?), то эпизоды вчерашнего ужина с Давыдовым. Она была собой недовольна. Зачем с ним поехала? Не то чтобы ее сильно смущало то, что произошло после ужина, просто не понимала, связывает ее теперь с Давыдовым что-то или нет? Во всяком случае, видеть его почему-то не хотелось. Хотя, стоило признаться, вчера было хорошо.

Давыдов

Незнакомый, хорошо оштукатуренный потолок. Узкий круг лепнины возле тяжелой люстры. Где она? Альфия повернулась на спину и широко открыла глаза. Боже! Видимо, она здорово вчера напилась. Выпадение памяти. Альфия поднялась на постели и огляделась.

Перекошенные тяжелые красные шторы. Ее бюстгальтер валяется на столике у кровати, платье — на спинке стула. У мебели гнутые ножки. Кровать широкая. Мягкая. Замечательная кровать. А-а-а, это гостиница. С претензией на роскошь. Альфия снова легла, натянула до подбородка шелковую простыню. Полежала так несколько минут и снова поднялась, огляделась по сторонам. Она была одна в кровати размером со стадион. Однако в противоположном углу смята подушка, скомкано одеяло. И никого нет. Она все вспомнила. Где же Давыдов? И что это шумит в голове?

Нет, это не в голове. Это слышится шум воды сквозь запертую дверь. Он в ванной? Какая разница. Пусть будет там подольше, она еще поспит. Она закрыла глаза и как провалилась. И опять какая-то недооформленная мысль брезжила на краю сознания. К черту все мысли! Как хочется спать…

Она не слышала, как стих шум воды.

— Альфия… Альфия… Какое красивое у вас имя…

Ощущение поцелуя на руке. Она разлепила краешек глаза. Давыдов, в гостиничном халате, лежал на животе и, прилепившись к ее боку, шептал в простыню:

— Вы и сама такая красивая, Альфия… Вы волшебная…

Она чуть не сказала ему: «Будет вам молоть всякую чепуху…», но вспомнила:

— Надо же на работу! Который час?

Он зарылся лицом в простыню, окутывавшую ее ноги.

— Еще рано. Вы еще можете отдохнуть.

Она теперь уже окончательно проснулась.

— Но все-таки… Семь, восемь, девять? На сколько я опоздала?

— Пять часов утра.

Он снял халат, подполз и улегся на животе с ней рядом. Обхватил руками талию, зарылся носом в кожу. Она приподняла голову, посмотрела — со спины Давыдов был, пожалуй, очень красив. Только голос стал вкрадчивым, похожим на мурлыканье кота, трущегося об руку хозяина у миски.

— Я вас хочу, Альфия.

— Мне надо к восьми на «Красную Шапочку».

— Я отвезу вас, куда вы прикажете.

— Ну ладно.

Она откинулась на спинку кровати. Лица его не видела. Она ощупывала его макушку, затылок. Ничего голова, красивой формы. Возникла мысль: Тане, наверное, неудобно ощупывать его голову, она ниже ростом. Воспоминание не смутило: Давыдов анатомически ей подходил, ей было хорошо. Она вспомнила Володю. В ту ночь ей тоже было хорошо.

«Нет, что-то во мне не так! — Она вдруг мысленно засмеялась. — Я сплю с Давыдовым и воображаю, что я с Володей. Я сплю с Володей — мне видится Сурин». Однако это воспоминание Альфию вовсе не огорчило, наоборот, привело в хорошее расположение духа. Ей нравится всех дурить? Возможно. Но ведь никто об этом не догадывается.

Она расслабилась, и их ощущения сошлись. Тела с трудом, но распались. Давыдов приподнялся и посмотрел ей в лицо. Она улыбнулась.

— Ты раскраснелась. — Он нежно прикусил зубами ее палец. — Ты будешь смеяться, но у меня давно не было ничего подобного с женой.

Она вздохнула.

— Не буду комментировать, сейчас я не психиатр. Пора вставать, а то опоздаю.

Он перевернулся на спину и положил руку поперек ее тела.

— Не отпущу.

— Пусти. «Красная Шапочка» уходит ровно в восемь.

Альфия выскользнула из-под его руки, голая, прошлась по комнате, раздернула шторы.

— Оказывается, мы на набережной! Однако красиво…

Давыдов вдруг вспомнил тот жаркий день в Петербурге, когда у Тани случился приступ. Тогда на набережной упали в любовь двое влюбленных.

Альфия засмеялась.

— Но я ничего не помню! Как мы сюда попали?

Он нежно смотрел на нее с подушек.

— Мы поднялись из ресторана…

— Да? — Она отвернулась от окна. — Ты, значит, кормил меня ужином? А потом?

— Потом мы пришли в эту комнату…

— Дальше?

— Я стал тебя раздевать… Послушай, я снова тебя хочу!

Она отыскала свои часы.

— Нет, не получится. Не успеем позавтракать. Ведь мы сейчас поедем ко мне.

— Зачем?

— Хочу переодеться. На улице опять дождь.

— А как же завтрак? Я хотел заказать в номер.

— Я накормлю тебя овсянкой с молоком. Любишь овсянку?

— Не знаю, — засмеялся он. — Я ее никогда не ем.

— А у меня больше нет ничего. Я дома почти не живу.

— Я это заметил.

— Так пошли.

Они оделись и вышли из номера. Его машина стояла, взгромоздившись двумя колесами на тротуар.

— Не боишься, что оштрафуют?

— Мы смоемся раньше, чем гаишники выползут на охоту.

— А как ты находишь дорогу в Москве? Ты что, знаешь город?

— У меня GPS-навигатор.

— Ах, вот оно что! — Альфия засмеялась. — А у меня — больничный автобус. Малиновая крыша, зеленые бока.

Он усадил ее на сиденье рядом с собой.

— Звучит, как детская песенка.

Он включил двигатель. Альфия закрыла глаза.

— Я сейчас посплю. Вечно не высыпаюсь.

— Я могу оставить только карту, а голос навигатора отключить.

— Вот это будет кстати.

Давыдов бережно пристегнул ее ремнем безопасности и прикрыл своей курткой.

— Но адрес тебе придется сказать. Иначе как же навигатор узнает, куда ему проложить маршрут?

Альфия приоткрыла один глаз и улыбнулась.

— Вот так всегда. Все страшные тайны обязательно раскрываются через постель. — И продиктовала адрес.

На экране навигатора появилась красная стрелка. Давыдов внимательно всмотрелся, куда она ведет, и, стараясь не тряхнуть Альфию, тронулся в путь.

Старый Лев

— Сознайся, ты знала, что он с ней спал? — Старый Лев склонился над Альфией, как скала над узенькой полоской пляжа.

— Врать не буду, знала.

— Как же ты могла допустить?

Альфия сидела в кабинете главного врача и нисколько не боялась. Она уже устала бояться. «Будь, что будет», — думала она и ногой, закинутой на другую ногу, раскачивала державшуюся на носке туфлю. Туфля не удержалась и шлепнулась на пол. Альфия вздохнула, вставила в нее ногу и посмотрела на Старого Льва.

— А что, по-вашему, я могла сделать?

— Ну, объяснить ему, растолковать молодому дураку, что здесь не хирургия, не травматология, не реанимация, в конце концов! В психиатрии не крутят шуры-муры с больными.

— Это где-нибудь записано? Чем, собственно, я должна была руководствоваться в своих воспитательных беседах?

— Этикой врача, моя дорогая.

Старый Лев с размаху плюхнулся за стол и достал из пачки очередную сигарету.

— Этику, уважаемый Александр Борисович, учат в институте. Мне преподавать этику молодому здоровому парню, обезумевшему от любви? Как-то неэтично.

— Но ты же могла прийти ко мне?

— Ябедничать не в моих правилах. Я и так уже невольно Бурыкина подвела. Он теперь со мной не разговаривает. Не могу же я со всей больницей переругаться? А кстати, как вы узнали об этом романе?

— Так этот идиот сам обо всем ее родителям рассказал. А они тут же ко мне прискакали. Спрашивали, что им теперь следует предпринять.

— И что же им следует предпринять?

Старый Лев грозно оскалился:

— Вот ты напрасно иронизируешь. Варианты могут быть разные. Вплоть до склонения больной к сожительству, использования служебного положения… Ты понимаешь, что может последовать?

Альфия вздохнула.

— Дайте сигаретку.

— Ты же не куришь?

— Не курю. Но если не дадите — начну пить.

— Да вот тебе, целая пачка. Бери!

Альфия вытянула сигарету и неловко затянулась. Главврач тоже курил и смотрел в окно.

Альфия чувствовала себя виноватой. Но Д. все равно бы ее не послушал. Любовь по сути своей глупа и слепа, и от нее пока нет лекарства. Разве сама Альфия не хотела затащить Д. в свою постель? Она сознательно выбрала политику невмешательства, хотела сохранить с ним связь любой ценой, хотела заслужить его уважение. И самое главное, надеялась, что он поймет, что его любовь к Насте бесплодна. Настю не изменишь. Он прозреет довольно быстро. И вот тогда настал бы ее, Альфии, черед. Разве бы он не оценил ее ум, ее такт, ее терпение?

Она сказала:

— Может, все-таки обойдется? Ведь они же по любви?

Старый Лев даже не обернулся.

— Обойдется — не обойдется… Какие вы все-таки странные люди! За такие поступки раньше стрелялись, а вам главное — обойдется или не обойдется!

Альфия решительно загасила сигарету.

— Да послушайте! Времена уж давно не те. Настиным родителям самим невыгодно раздувать скандал. Просочится в газеты, их же дочери будет хуже. Они же ее никуда не пристроят! Ни замуж, ни на работу, — Альфия помолчала. — В конце концов, давайте я ее выпишу!

Он развернулся в кресле:

— А раньше почему не выписывала?

Альфия снова хлопнула своей туфлей.

— Некуда было. Родители недавно приехали. Теперь они ее смогут забрать.

Лев заорал:

— Да перестань ты с туфлей играть! — подумал и сказал уже спокойно: — Выписывай.

— Хорошо.

Альфия встала, взяла туфли в руки и босиком пошла к двери. Главный врач мрачно посмотрел вслед и пробурчал:

— Постой. Я посмотрел документы той пациентки, что ты мне приносила. У нее фамилия такая же, как у тебя. Однофамилица твоя, что ли?

Альфия обернулась от двери:

— Да.

— Непростой случай. А смотреть мне ее некогда. Сама решай. Пусть пока у тебя полежит. Время терпит. Ничего с ней не случится. Возьми! — Он протянул Альфие папку. Она вернулась, засунула папку под мышку. — Да туфли надень. Простудишься.

Альфия, как была, босиком, выскользнула из двери.

— Обожает она дурака валять! Но люблю я ее. Интересная она женщина, — не то сердито, не то с пониманием проворчал Старый Лев и задумчиво закурил новую сигарету.

Дверь осторожно приоткрылась, в кабинет вошел Дыня, заместитель главного врача по лечебной работе. Во всем облике доктора читалось возмущение.

— Александр Борисович, с одной пациенткой из отделения Левашовой назревает скандал.

— Знаю.

— Но Альфия Ахадовна, как руководитель, должна была остановить своего молодого коллегу.

Старый Лев выпустил дым в потолок.

— Должна была, но не остановила.

— Почему? Это ее упущение.

— Зачем молодой незамужней бабе лезть в эти щекотливые дела?

— Еще не хватало, чтобы слух об этой истории дошел до Московского правительства.

— Будет еще хуже, если нам припишут дискриминацию в отношении свободы личности и всякое такое. Альфия Ахадовна — умная женщина. Она это просчитала.

Дыня почувствовал себя посрамленным.

— Хитрая татарка. Я ей почему-то не доверяю. Сейчас вот вышла от вас босиком. Она вас компрометирует.

Преображенов исподлобья зыркнул на Дыню.

— Ты у нас зато сермяжный славянин. Добропорядочный, русский, интеллигентный.

Дыня опомнился, поправил съехавший в сторону галстук, пробормотал:

— Прошу прощения, я вообще-то в национальном вопросе толерантен… Я, как ваш заместитель, только забочусь, чтоб у нас неприятностей не было… — и выскочил из кабинета.

Оля Хохлакова

Альфия шла сквозь сосны к своему отделению и размышляла: «Как странно сужается жизненное кольцо. Сначала — непонимание, потом — предательство. Видимо, я что-то недопонимаю. А меня предают».

Сегодня в кабинете главного врача она впервые почувствовала себя на линии огня. Последние несколько лет жизнь катилась по накатанной колее без резких поворотов, и она к этому привыкла. Детство, конечно, было отвратительным. Институт… Ни то ни се. Она была тогда уже красавицей, но этого не знала. Держалась как гадкий утенок. Ей это вредило. Ни друзей, ни близких подруг не завела, все сама по себе. Да и дома мать со своими разговорами, бабушка, уже совсем к тому времени старенькая. Но все-таки ее выучили. И именно в больнице она ощутила и молодость, и красоту. Может быть, потому что Преображенов сразу стал ее поддерживать, как только взял. Быстро дал отделение в заведование. И здесь, в своем психиатрическом мирке, она, наконец, почувствовала себя уверенно. И вот маленький аккуратный домик ее благополучия вдруг закачался, как перед землетрясением.

Она вошла в отделение, открыла дверь в кабинет. Где оно, это чертово зеркало? Сколько лет прошло с тех пор, как она повесила его на эту стену? Ей навстречу выплыло мрачное холодное лицо. Альфия пододвинулась ближе, отвела волосы со лба, пристально всмотрелась. Боже! Что же останется скоро от былой красоты? Как опрометчиво она решила, что сама хозяйка своей жизни! Если разобраться — без денег, без семьи, без друзей… Что за бес высокомерия в нее вселился? И почему она вела себя с Володей так опрометчиво? При всех его недостатках он мог бы быть, наверное, неплохим мужем…

В замочной скважине раздался скрежет замка. Она отскочила от зеркала. Нинель вошла и встала возле двери.

— Чего тебе? — Нинка казалась испуганной.

— Что, выгляжу страшно? — Альфия усмехнулась.

Нинель набрала воздух и с размаху брякнула:

— У нас Хохлакова повесилась.

Альфия так и села.

— Где?

— В душевой. Я ее туда послала тряпки половые постирать.

— Насмерть?

Нинка сказала:

— Я сразу баб позвала, и мы ее из петли вынули. Быстро довольно-таки. Она еще дергалась. Да только напрасно. Признаков жизни не подает.

Альфия закричала:

— Когда это произошло?

— Только что. — Нинель протянула сложенную вчетверо тетрадь. — Она и письмо оставила. Вот, читайте. Целый роман — четыре с половиной страницы. Я ни слова разобрать не смогла — такие каракули.

Как пушечный выстрел, хлопнула дверь. В холле раздался стук каблуков — это Альфия бежала через холл в отделение. Нинка положила письмо на стол и побежала за ней.

Давыдов

Они сидели голые на разобранном диване в ее старой двухкомнатной квартире, среди смятых подушек и простыней, и ели заваренную из пакетиков геркулесовую кашу. Запивали молоком.

— Вкусно? — спросила Альфия.

— Божественно. Теперь всегда буду есть на завтрак овсянку.

— Чайник поставить?

— Не надо. Иначе мы оба опоздаем.

Она вдруг легла, подтянула ноги, накрылась одеялом.

— Не хочу никуда идти. Устала.

— Бедняжка. — Он нежно провел ладонью по ее лицу и вдруг поперхнулся молоком, закашлялся.

— Ты осторожнее! А то вся больница будет сплетничать, что у меня любовник окочурился прямо на мне, в постели.

— Да я бы и рад!

— С ума сошел! Вся кровать теперь мокрая! И каша на подушке. Что, у меня есть время стирать?

— Не стирай! Мы будем спать прямо в каше! — Он повалил ее навзничь.

— Ну хватит! Пусти! Пора собираться!

— Да к черту это Осколково и твою больницу! Давай останемся сегодня здесь, на весь день! Вдвоем. Ты и я.

— Пусти!

Но он прижал ее спиной к подушке и целовал в лоб, в нос, в глаза.

— Синие-синие! Ни у кого таких нет. От кого они у тебя?

— От бабушки. У нее были такие же.

Альфия ткнула пальцем вверх, где на стене, над постелью, висели старые фотографии. Она сбросила Давыдова с себя и вскочила, стала одеваться. Он продолжал лежать и смотрел на нее.

— Бабушка была родом с Севера, из Заполярья. Они жили в небольшом городке, где был комбинат. Там производили алюминий, вернее, алюминиевые квасцы. По этому поводу даже ходили разные слухи. Якобы из-за того, что в почве был переизбыток то ли алюминия, то ли кремния, у людей менялся, как сейчас говорят, генотип. Дети рождались синеглазые, белокожие и часто умирали. В советские времена туда даже повадились ученые, проводили разные исследования. Рабочие, конечно, считали, что им хотят снизить надбавку за вредность. Все стремились, заработав денег, оттуда уехать. Бабушка, к счастью, выросла здоровой, вышла замуж. У мамы моей глаза уже были обычные — зелено-карие. — Давыдов слушал очень внимательно. — Ну а мне достался от бабушки подарок. На всю жизнь, — улыбнулась Альфия.

Виталий посмотрел на часы, тоже встал и поднял с пола свои брюки.

— Вот ты сейчас сказала, что алюминий, возможно, это не точно, но пусть будет алюминий, — так вот, алюминий придает синий оттенок цвету радужной оболочки глаза. Необычный синий оттенок, который даже может передаваться по наследству. Так?

— Вот они, люди, одержимые наукой, вечно все систематизируют.

Альфия отыскала расческу и стала причесываться.

— Так или не так?

— Так. Ну и что?

Он застегнул брюки. Подошел и встал перед ней. Голос его звучал сухо и торжественно.

— Почему же ты думаешь, что, например, йод, как утверждает Таня, не может вызывать изменения генотипических признаков у животных и человека? И что это утверждение есть абсурд, бред и проявление болезни?

Альфия растерялась.

— Я вовсе не так говорила!

Давыдов продолжал с все возрастающим пылом:

— Где же логика? Ты только что сказала, что алюминиевые квасцы придают глазам синий цвет. Это неточно, но считается допустимым, потому что исходит из уст твоей бабушки. А утверждение, что йод придает глазам и волосам темный цвет, является симптомом психического заболевания, потому что это утверждение исходит от Тани?

Она опешила. Они только что переспали, а он пристает к ней с каким-то йодом, о котором говорила его жена!

— При чем тут йод? Главное не это!

Он зашагал по крошечной комнате из угла к окну и обратно.

— Но ты же должна понимать, что это нелогично!

Она разозлилась.

— Что именно?

— То, что все мысли, которые хоть чуть-чуть выбиваются из общепринятого русла, вы, психиатры, объявляете проявлениями болезни! — Теперь и он смотрел на Альфию почти с ненавистью.

Альфия надела плащ, взяла сумку.

— А ты не забыл, что вчера просил меня тебе помочь? А в ресторане не забыл, что у меня в больнице лечится твоя Таня?

Он сделал паузу.

— Не забыл.

— Вот и хорошо.

Они не сказали больше друг другу ни слова до самого последнего хлопка двери подъезда.

— Подвезти тебя до метро?

— Как хочешь.

Он открыл перед ней переднюю дверцу.

— Я лучше сзади.

Он открыл заднюю, и Альфия проскользнула в салон.

— Здесь недалеко.

Они ползли в густом потоке машин минут двадцать и молчали. Наконец, Альфия не выдержала. Невмоготу ей была эта размолвка. Она же сказала правду. За что он на нее обиделся? Несправедливо.

— Останови где-нибудь у тротуара.

Она открыла дверцу и хотела идти.

Он сказал:

— Подожди минуту!

Она подумала, что он хочет помириться, попросить прощения, поцеловать, наконец. Он вышел из машины и встал к ней очень близко.

— Я тебя прошу! Не отмахивайся! Ты подумай об этих квасцах беспристрастно!

Она отпрянула:

— Ты с ума сошел? Ведь главное не это! У твоей жены был сильнейший бред. Бог, дьявол, вся эта религиозная мистика выплескивалась из нее в течение чуть не двух месяцев! Ее состояние было очень тяжелым. Я вывела ее из него с большим трудом. И ты мне сейчас морочишь голову с каким-то йодом? Нормальное ты выбрал для этого место и время!

Он взял ее за плечи. Она взглянула на часы.

— Пусти меня, я опаздываю, — попыталась освободиться она.

Но он не отпускал.

— Я умоляю тебя, задумайся! Ведь Таня говорила тебе: неважно, кого человек любит — мужа, жену или Бога! Важна сама любовь как проявление совершенно особого, иногда доходящего до патологии чувства. И йод как раз и может быть тем элементом, который отвечает, если так можно предварительно сказать, за возникновение у человека сильного чувства. Хоть любви, хоть глубокой веры!

Альфия в возмущении даже топнула ногой.

— Одно дело бред, а другое — любовь!

— Да это же по сути одно и то же! Ты вспомни, какие народы наиболее религиозны? Фанатично религиозны? Итальянцы, кавказцы, индийцы, между прочим!.. А кто наиболее страстен в любви? Тоже они!

В потоке машин мимо них к метро проехал зеленый автобус с малиновой крышей.

Альфия не дослушала Давыдова.

— Ну, хорошо! Пусть йод отвечает за любовь! Пусть алюминий, кремний, сера, что там еще у вас было? Пусть! Но все равно у твоей жены было самое настоящее бредовое состояние! Какая тебе разница, откуда оно взялось? Ты это-то пойми, наконец!

— Да она выпила, наверное, что-то такое! Неужели ты не понимаешь? — Давыдов в бессилии отпустил ее.

— Вот сам и ищи, что она выпила! И не смей больше ко мне приходить со своими разговорами!

Альфия повернулась и бросилась в проулок, к автобусу. Давыдов еще некоторое время смотрел ей вслед, потом сел в машину и поехал в Осколково.

Оля

Альфия сидела у Олиной постели, вспоминала то утро с Давыдовым и мысленно ругалась на Дмитрия, который почему-то до сих пор не явился на работу.

Оля повесилась накануне вечером. Сейчас было уже утро, в сознание она так и не приходила. Укол в мышцу сердца через грудную клетку, искусственное дыхание, пять внутримышечных инъекций запустили кровообращение, но прогноз оставался очень плохой.

Нинка отгородила ширмой вход в Олину палату, переселила до времени в коридор Марьяну и Настю, переложила Ольгу на кровать к окну и таким образом устроила реанимационную палату. Альфия осталась в отделении ночевать, просидела около Хохлаковой всю ночь, набирала шприцы, вливала лекарства в пластмассовую трубку капельницы. Всем больным для успокоения вкатили уколы и разогнали по койкам. Прогулку отменили. Разрешили включить телевизор.

Невыносимо медленно тянулись минуты. Вдруг из горла Хохлаковой вырвался хрип.

— Неужели в себя приходит? — прислушалась Нинель.

— Нет. Это отек развивается. — Альфия откинула с Оли простыню и посмотрела, много ли собралось мочи в мочеприемнике. В ее голове стучало, как по рельсам: «Если отек будет нарастать, Ольга умрет. Если не будет — останется парализованной на всю жизнь. Полностью или частично. Психической симптоматики уже не будет, дальше она будет жить как растение. Ее нужно будет или выписать, или перевести в хоспис. Что лучше?»

Внезапно Альфию затрясло. Она замерзла за ночь — ничего не ела и не пила.

— Введи еще мочегонное, — скомандовала она Нинке. — Я пойду чаю выпью.

— У нее есть кто-нибудь, чтобы ее забрать, если что? — осторожно спросила Нинка.

— Приходили какие-то один раз. Просили не выписывать. Сами в коммуналке живут, — вспомнила Альфия.

— Сегодня за Полежаевой должны приехать. На выписку, — напомнила Нинель. — Документы сами отдадите? Дмитрия Ильича до сих пор почему-то нет.

— Отдам. А где они? — Альфия мерила Хохлаковой давление.

— Дмитрий Ильич вчера готовил.

— Ну, сходи к нему в кабинет, принеси. Я здесь побуду, пока ты не вернешься.

Нинка ушла, Альфия подумала: «Лор-врач бы нужен…» И ругнулась про себя: «Какой, на хрен, лор-врач что может тут сделать?»

Прибежала Нинель с вытаращенными глазами.

— Документов нет. Вещей Дмитрия Ильича тоже нет. В кабинете пусто. И…

Альфия подняла голову, предчувствуя еще неприятность.

— Ну?

— Полежаевой в отделении нет.

Альфия посмотрела на Нинку, еще не понимая.

— Куда она могла деться?

Нинель побледнела, прижала руку к груди.

— Честное слово, я не думала, ведь все равно ее выписывают сегодня…

Альфия молчала, но вид у нее был такой, что Нинель не смогла ничего скрывать. Торопливо затараторила, запинаясь, извиняясь:

— Она с самого утра попросилась в магазин. Говорит, шоколадки девчонкам перед выпиской хочу купить. Родители-то приехали, денег ей дали.

Альфия скривилась:

— Ну и тебе, конечно, тоже шоколадку посулила.

— Да я не из-за шоколадки! Я подумала: пускай хоть по-человечески с девчонками попрощается! А потом закрутилась и забыла, что она назад-то не пришла.

— Так, может, она просто гуляет где-нибудь?

Нинель покачала головой:

— Нет, Альфия Ахадовна. Я сейчас уж выскочила наружу, все обсмотрела. Сбежали молодые голубки! По всем признакам выходит, сбежали!

Альфия посмотрела на Нинку, на Олю.

— Хороши у нас дела. Что же я ее родителям-то скажу?

— Может, нам табличку «Карантин» пока на двери привесить? — подсказала Нинель.

Альфия постучала себе по виску.

— В милицию надо звонить. Еще изнасилуют эту Полежаеву где-нибудь в кустах. Не факт, что она вместе с Дмитрием Ильичем убежала. Что он, совсем у нас идиот?

— Да любовь еще и не таких идиотами делает. Я сейчас ему позвоню. А вы чаю пока попейте!

— Сама позвоню.

— Альфия пошла в свой кабинет и отыскала номер Диминого телефона.

Родственник

Лариса, Настина мать, и отчим Ираклий собирались в больницу. Лариса укладывала привезенные в подарок из-за границы вещи в большой пакет. «Пусть девочка порадуется. Больная — не больная, одеться покрасивее хочет каждая».

В глубине души Лариса не верила, что дочь больна. Врач молодой, неопытный. Мало ли что наговорит? И опытные ошибаются. Кроме того, доктор и сам о Настиной болезни говорил как-то неуверенно. Увезем девчонку с собой, там будет видно.

Ираклий стоял у окна и курил. Настина нянька, плавно перешедшая к уходу за маленьким Колей и чувствовавшая от этого большое облегчение, гулила с ним в другой комнате.

— Слушай, Лара, а ты не думаешь, что за деньги можно из любого здорового сделать больного? И, наоборот, из больного сделать здорового?

— Ты что, думаешь, ей диагноз поставили за наши деньги? Мы никого об этом не просили.

— Хорошо, хоть на учет не поставили.

Имя отчима давало Насте повод рассказывать знакомым, что мать вышла замуж за грузинскую мафию. По другой версии, Ираклий убежал от мафии, чудом оставшись в живых, и теперь скрывается в Швейцарии. На самом деле Ираклий обладал сравнительно редким именем благодаря вовсе не грузинским предкам, а не очень трезвому батюшке, который крестил его в либеральные шестидесятые в подмосковной деревне, где у его родителей был старый дом. Родители, правда, хотели, чтобы сына окрестили Георгием, но все в тот день с утра хорошо поддали, и батюшка посмотрел не туда. А когда выяснилась ошибка — через три дня, связываться с переименованием (такая волокита!) никто не захотел. Мальчик вырос хорошенький и здоровенький и к имени своему относился даже с гордостью, хотя свое русское происхождение ни от кого не скрывал. Однако Насте казалось, что если отчим будет грузином, ей придаст больший вес это в глазах окружающих.

Брак с Ларисой, Настиной мамой, был у Ираклия вторым. От первого брака у него рос сын чуть моложе Настасьи, но отчим про своего мальчика по просьбе Ларисы при Насте не упоминал. Лариса утверждала, что девочка обязательно будет ревновать его к родному сыну. А теперь в их семье появился еще и новый ребенок — маленький Коля.

— И в кого ей быть больной? У нас в роду все здоровы.

Лариса обожала своего маленького Колю и очень хотела, чтобы у мальчика все было по-настоящему — мама, папа, счастливое детство, — чтобы она могла сидеть дома с ним и не считать копейки.

— А у отца?

— Я всех не знаю, но из близких родственников не лечился никто.

Ираклий затушил в пепельнице сигарету.

— Знаешь, мне легче поверить, что Настя больна, чем думать, что она здорова, но мы никак не можем найти с ней общий язык.

Лариса остановилась:

— Тебе будет легче, если окажется, что Настя больна?

— А ты вспомни, что она тут вытворяла с нами и без нас? Что, мы такие дураки, что не смогли бы объяснить нормальной девчонке, что можно делать, а чего нельзя? Конечно, я считаю, она больна.

Ларисе казалось, в молодости она не смогла из-за занятости и неопытности дать дочери все, что полагается. И теперь ее мучили угрызения совести. Хотя, видит бог, она старалась! Старалась, но терпения не хватало.

— Что ты говоришь! Это ведь на всю жизнь! Это не лечится! — ужаснулась Лариса.

Нянька внесла в комнату Колю, и он полез к матери. Ираклий дождался, чтобы Лариса взяла ребенка, а нянька отправилась в кухню приготовить Коле питье.

— Ты сравни — мой старший сын. Он гораздо ответственней ее и самостоятельней! У него нет проблем с учебой! Он серьезно занимается спортом. Он помогает матери, наконец!

Ларисе не нравились эти сравнения. Она слышала их не в первый раз.

— Ты так говоришь, потому что он твой родной сын. Родные дети всегда кажутся лучше других.

— За что ты хочешь меня обидеть? Чего я не сделал для твоей дочери, что должен был сделать родной отец?

Лариса поставила Колю в манеж, малыш беспокойно захныкал.

— Милый ты мой! — Она положила Ираклию руки на плечи. — Мы оба виноваты. Мы не смогли ей внушить, что у нас одна семья. Настоящая семья, хорошая.

Ираклий снял с плеч руки жены и недовольно поморщился.

— Это все статьи из психологических журналов. А на практике все по-другому. Вот ты ей родная мать. И что? Она издевается над тобой.

— Потому что я, наверное, виновата перед ней. А она по молодости еще не может меня понять и не может простить. К тому же вот появился Коля… Она, наверное, ревнует.

— Да она не любит никого! Что мы для нее не сделали? Ревнует она! — Ираклий всем своим видом выразил скепсис. — По принципу «пусть свекрови будет хуже, а я себе глаз выколю»? Из ревности она бросила школу, из ревности не заставишь ходить в институт, из ревности живет на всем готовом. И мысли в голове нет, что вообще-то пора задуматься, чем будет дальше себе на хлеб зарабатывать… Бедная девочка!

Коля захныкал, и Лариса, чтобы он успокоился, дала ему грудь. Ираклий заметил:

— Вот ты и с этим делаешь так же. Чуть голос подал — сразу сиську. И с Настасьей было так же. Ну, так?

— Не так! Я многого ей недодала. А Коля маленький. Что, хочешь, чтобы он плакал день и ночь? Вы, мужики, какие-то бесчувственные!

Ираклий подошел и обнял жену.

— Да, не бесчувственный я, не бесчувственный! Корми ты мальца сколько хочешь! Но только я уже о нашей дочери всю башку сломал! Что с ней дальше-то делать?

Лариса застегнула на груди кофточку, позвала няньку.

— Поехали уже.

Она надевала куртку, когда зазвонил телефон.

— Заведующая отделением говорит: ваша дочь сбежала из больницы. Она не приходила домой?

Лариса растерялась.

— Что вы говорите? Как это может быть?

Лариса передала телефон Ираклию. Он говорил односложно. Да. Нет. Она ничего не могла понять. И заплакала. Куда же девочка могла деться? И почему сбежала накануне выписки? Какой в этом смысл?

Ираклий отключил телефон. Сказал:

— Раздевайся. В больницу ехать бессмысленно. Они там все прочесали. Насти на территории нет.

— Тогда надо в милицию?

Руки дрожали, Лариса села, чтобы не упасть.

— В районную милицию уже сообщили. Нам надо ждать.

— Чего ждать?

Ираклий сел рядом с ней.

— Только не плачь. Доктор мне кое-что рассказала… У Насти, оказывается, был роман с этим врачом.

Нинель

Альфия не могла дозвониться Диме. Расстроенная и злая, она вернулась к Хохлаковой за ширму. Темнело уже рано. Нинель включила в отделении свет, подошла к Альфие.

— Как она?

— Все так же.

— Девчонка не нашлась?

— Нет.

— Альфия Ахадовна! — раздался вдруг чей-то осторожный шепот. — У Хохлаковой деньги украли!

— Что-о-о?

И Нинка, и Альфия разом выглянули наружу. Около ширмы стояла Марьяна, одной рукой придерживая у ворота ночную рубашку. В другой руке она держала маленькую черную сумочку из дешевого кожзаменителя с расстегнутым замком. Сумка была совершенно пустая.

— Ты что здесь делаешь? Где ты была? Почему я тебя не видела, когда уколы делала? — зашипела на нее Нинель. Альфия знаком велела Нинель молчать.

— Что ты тут такое сейчас сказала? И что это у тебя за сумка?

— Это Олина сумка. Я ее нашла. Я много знаю. Я все скажу, только укол мне не делайте, — быстрым шепотом проговорила Марьяна.

— Ну говори, что ты знаешь? Где ты нашла эту сумку?

— В туалете. В коробке. Где разные тряпки хранились.

— А что ты искала в этой коробке?

— Тряпки хотела туда назад положить, которые Оля последний раз доставала. Они смертью пахнут. Я из-за них в туалет не могу сходить.

— Ну и дальше?

— Там был какой-то сверток. Я посмотрела — а это пакеты, в которые Оля все заворачивала. Она ведь каждую вещь заворачивала — ложку, чашку, зеркальце, — ну, в общем, все, что у нее было. И все держала у себя под подушкой. И я поняла по пакетам, что в них лежала сумка, в которой она деньги хранила.

Нинель вдруг почему-то покраснела и отошла в сторонку. Альфия взяла Марьяну за руку и втащила в палату. Плотно задвинула ширму. Марьяна увидела подругу, затряслась, побледнела.

— А покажите, — попросила она с расширенными от ужаса глазами, — где у Оли след от петли?

Альфия развернула Марьяну так, чтобы она не смотрела на Олю.

— Почему она хранила деньги в сумке, когда они должны были лежать в сейфе?

Марьяна замялась. Альфия рассвирепела:

— Что еще, черт вас побери, вы от меня скрываете? Что произошло с этими деньгами? Много их там было?

— Я не знаю. Я не считала. Знаю только, что Оля хотела купить в подарок Дмитрию Ильичу кольцо… — Марьяна все хотела повернуться, чтобы посмотреть на Ольгу.

— Какое кольцо?

В груди у Альфии все похолодело. Мало скандала с соблазнением пациентки и с побегом, так теперь еще какие-то кольца! Это вообще судом пахнет.

Она повернулась к Нинель.

— Нинка, говори честно, ты знала об этом?

— Клянусь вам, нет! — Нинель перекрестилась. — Хотите казните, хотите милуйте, но деньги я выдала, а про кольцо ничего не знала.

— Зачем ты деньги давала?

— Она мне сказала, — Нинель кивнула в сторону неподвижной Хохлаковой, — что хочет родственникам своим отдать, чтобы на питание не забрали.

— Марьяна! Ольга все-таки купила кольцо?

— Она мне его показывала. Красивое.

— Где же она его могла купить?

Нинка затараторила:

— В универмаге, в поселке, рядом с отделом, где мыло продают, там же есть закуток — часы, сувениры. И ювелирка там же. Она, наверное, пошла на кухню. Да вместо кухни туда и завернула. А что? Там же быстро? Пока суп нальют, пока котлеты положат, она и обернулась! — затараторила Нинель. — А может, и им на кухню чего-нибудь принесла.

— Нет, она не там покупала. Она шоферу с Малиновой крыши деньги дала, чтобы он в Москве присмотрел, — вмешалась Марьяна. — Я еще ее предупреждала, что обманет. Но он не обманул. Подослан, наверное.

— А где сейчас это кольцо?

— Не знаю.

— Самого главного и не знаешь! Быстро брысь в койку! — рявкнула на нее Нинель. Марьяна исчезла.

— Много ты выдала Хохлаковой денег? — У Альфии в эту минуту возникло чувство, что сейчас она растерзает себя, Нинель и всю больницу.

Нинка отвернулась, пряча глаза.

— Я спрашиваю, сколько?

— Пенсию за полгода.

Альфия ахнула, потом поднялась и схватила Нинку за отвороты халата.

— Честно говори: ты за это что-то имела?

— Я по-божески брала, только по-божески! — шепотом запричитала Нинель. — Да ведь все так делают, Альфия Ахадовна! Что же вы думаете, а шофер даром, что ли, кольцо привез? Тоже взял. Это только вы никогда ничего такого не знаете, потому что знать не хотите. Потому что вы же у нас как ангел небесный….

— Сколько ты взяла? — Альфия крепче сжала воротник ее халата.

— Только двадцать пять процентов! Клянусь! Двадцать пять процентов! И не для себя! Я для дочери! Полушубочек норковый хотела девочке справить… умненькая ведь она у меня… У всех есть, а у нее нету. А ведь она красавица, прямо как вы…

Альфия отпустила Нинель.

— Ты уже потратила деньги?

В глазах у Нинки метнулась растерянность.

— Только не ври!

— Нет, Альфия Ахадовна! Еще не успела.

— Завтра отдашь их мне. Лично в руки.

— Хорошо. Конечно, отдам. Как скажете, так и будет.

— Все. Отвали. Если все-таки приедет Сурин — приведешь его ко мне.

— Он не приедет, Альфия Ахадовна.

Альфия так и вскинулась.

— Откуда ты знаешь?

— Девки сказали, что Настька им проболталась. У него они будут жить. Прямо на квартире.

Альфия потерла лоб рукой.

— Она вещи какие-нибудь здесь оставляла?

— Валяется какой-то пакет.

— Принеси.

— Сию минуту.

Нинка прилетела буквально через секунду.

— Вот ее вещи!

— Высыпай все, что есть.

— А куда высыпать?

— Да хоть на пол сыпь! Черт бы вас всех побрал!

Нинель трясущимися руками подвинула чуть в сторону ноги Хохлаковой и вытряхнула вещи из пакета на ее кровать.

— Ну, так и есть. Как в воду глядела! — Альфия брезгливо расшвыряла тряпки и вытянула книжку. — Еще и Фицджеральда моего осквернил.

Она сдунула с обложки пыль, мусор и провела рукой по обложке, будто погладила.

— Неужели это ваша книжечка будет? — В голосе Нинель слышался переизбыток подобострастия. Альфия усмехнулась.

— Сурину по глупости дала почитать. Еще наказала, чтобы вернул. Правильно говорят, никому нельзя давать личные вещи: зубные щетки, расчески и книги.

— Как книжечка-то называется? — Нинель вытянула шею, чтобы рассмотреть название. — «Ночь нежна»? Никогда не слышала. Да я в последнее время ничего и не читаю. Только если Донцову на ночь, чего-нибудь веселенькое. Странное название. Но красивое.

Альфия отодвинула книжку от лица на расстояние вытянутой руки.

— Это память о студенческих временах. Мне ее наш профессор психиатрии дал почитать. В хорошем расположении духа. Он в нашей группе вел занятия, и я в тот день отличилась. Сделала интересный доклад. Ну, он и дал. В качестве поощрительного приза. Кто-то ее из библиотеки украл, — усмехнулась Альфия, — а я тоже не вернула. Профессор уехал в командировку, и я решила оставить ее себе.

— Что, книжка больно хороша? Дадите почитать? О чем она?

Альфия отложила книгу в сторону.

— Ни о чем. О том, что не надо связываться с больными, иначе они заставят тебя потерять свою душу. Измочалят и выкинут на обочину. А сами пойдут дальше. Будут жить, как умеют, как могут. Иногда даже гораздо лучше, чем мы…

— Значит, не детектив…

Нинка стала запихивать Настины вещи обратно в пакет. Что-то бежевое, прозрачное, невесомое упало с края простыни на пол. Это оказались крошечные девичьи трусики. Альфия поддела их носком туфли, подкинула вверх, поймала на палец, повертела, скептически разглядывая.

— Не детектив. — Она вдруг с омерзением скинула трусики прямо в руки Нинель. — Ничего ты не понимаешь, Нинка! У тебя, как у всех недалеких людей, простое представление о жизни: срубить там, где можно. Не поймали — отлично. Поймали — ну, значит, не вышло. И в этом твоя сила и твое счастье.

Альфия не заметила, что Нинка оскорбилась.

— Жизнь сама заставляет искать, где срубить, Альфия Ахадовна. Не больно она меня баловала, жизнь-то. — У Нинки вдруг задрожали губы. — А я, между прочим, вас, как свою дочку, люблю. И никогда вас никому не сдавала.

— А я тебя не виню. С тобой удобно, надежно, спокойно. Поэтому и держу тебя возле себя. — Альфия пристально посмотрела Нинке в глаза. — Прощаю тебе всякое мошенничество. Потому что другие еще хуже. Только вот ты что-то сильно пошаливать стала в последнее время.

— Я виновата, уж вы извините…

— Ладно, хватит. Договорились, что деньги вернешь. — Альфия посмотрела зрачки Оле Хохлаковой, послушала сердце. — Я пойду к себе. Если что — позовешь.

Она взяла свою книжку и вышла.

В холле встретился Давыдов. Она ничего не сказала, он мрачно поздоровался и прошел. Дверь в отделение отпер ключом. «Нинка, конечно, дала. И, конечно, за деньги», — подумала Альфия.

В кабинете она поставила Фицджеральда на место. Позвонила в отдел кадров. К счастью, там кто-то еще оставался.

— Это Левашова. Будьте любезны, мне нужен домашний телефон нашего доктора. Сурин. Дмитрий Ильич. У вас только мобильный? И у меня тоже. Что-что? Нашли? Большое вам спасибо.

Она записала телефон и долго сидела, рассматривая короткую строчку цифр. Потом решилась и быстро набрала номер.

— Дмитрий Ильич? Вы дома? Что вы говорите? Что не успели написать заявление об уходе? В таком случае вам необходимо срочно приехать в больницу. Да. Прямо сейчас. Очень срочно. Мне наплевать, что автобус не ходит. Обязаны явиться хоть на метле, если не хотите, чтобы я отдала вас под суд.

Выслушав ответ, она выдохнула и положила трубку.

Нинель вошла и внесла на подносе больничный ужин.

— Приедет? — спросила она.

— Пусть только попробует не приехать. Я его из-под земли достану.

Альфия придвинула поднос и стала торопливо есть, давясь и чертыхаясь.

Настя

«Боже, каким бы облегчением было никогда больше не думать, где Настя! С кем она гуляет, где ест, где спит, что делает… — думала Лариса, бесцельно кружа по комнате. — Какие есть на свете счастливые люди! Они могут доверять своим детям. Вот сейчас сбежала из больницы. Где ее искать? Всех знакомых — бывших и настоящих — обзвонили. В милиции говорят, явится, как нагуляется. Слава богу, в моргах никого похожего на нее нет. А может, еще не нашли тело». Лариса скривила рот, но так и не смогла заплакать. Сколько можно плакать? Разве Настя исчезает первый раз? И раньше, бывало, не приходила домой по два-три дня. Пока не разыщут в какой-нибудь компании, так и не звонит, и не приходит…

Звонок. Лариса взяла телефон. Откуда звонят? Что ее ждет? Незнакомый номер. Она или о ней? Внутри все задрожало.

— Я слушаю, говорите!

И вдруг — Настин голос.

— Мама, это я.

«Господи! Жива!»

Лариса закричала:

— Доченька, где ты находишься? С кем? Мы тут с Ираклием чуть с ума не сошли! И главное — куда за тобой приехать, скажи!

Жуткая холодность в Настином тоне:

— Не надо на меня кричать! И приезжать никуда не надо. Я все равно адрес не скажу.

Как хорошо, что Лариса научилась держать себя в руках!

— Зачем же ты тогда звонишь? Сказать, чтобы мы не беспокоились? Через три дня после того, как ты исчезла?

Вошел Ираклий. Лариса прикрыла рукой микрофон.

— Настя объявилась.

Он хотел с ней поговорить. Лариса не дала.

— Подожди, я сама.

Настя услышала и решила высказаться сразу по существу.

— Мама, мне нужны деньги!

Ираклий подошел и встал так, чтобы слышать весь разговор. Настя уверенно потребовала довольно крупную сумму.

Лариса вопросительно посмотрела на Ираклия.

— Пусть приедет за деньгами домой, — довольно громко сказал он.

— Слышу-слышу, твой муженек меня шантажирует, — Настя, казалось, нисколько не волновалась. — Домой не приеду, вы меня запрете. Я хочу с тобой, мамочка, встретиться в метро.

Лариса тянула время.

— У нее, наверное, деньги кончились! — прошептала она на ухо мужу.

— Скорее вернется, — заметил он.

— Что, мамочка, сама деньгами распорядиться не можешь? — прозвенел в трубке ехидный голосок. — А раньше орала, что ты в доме добытчица.

— Настя, ты разве забыла, как я работала день и ночь?

— Она тебя специально провоцирует, — сказал Ираклий.

— Она что, ничего не помнит?

В трубке раздался нежный смех.

— Конечно, мамочка, помню. Орала ты и лупила меня будь здоров!

— Все, хватит нести ерунду! Будет так, как решит Ираклий. У меня денег нет. Хочешь их получить, значит, скажешь, куда нам приехать.

— А ты, мамочка, сука!

— Настя! Настасья!

В ответ — гудки.

— Ну вот. Чего мы добились? — Лариса в отчаянии посмотрела на мужа. — Бросила трубку.

— А номер высветился?

— Высветился, но не ее.

— Сейчас проверим. — Он стал нажимать кнопки телефона. — Она его отключила.

— Что делать? — Лариса села на прежнее место и пальцами сжала лоб. — Ты знаешь, я ведь думала, больница — крайняя мера. Во всяком случае, лучше, чем тюрьма. Особенно после того случая, когда она стащила у подруги какой-то браслет и стала в нем разгуливать по городу. И я никак не ожидала, что ей поставят диагноз. Мы же договаривались по телефону с тем доктором, который на дыню похож, что ее просто подержат там до нашего приезда. С воспитательной целью. А теперь получается, что мы и деньги заплатили, и диагноз получили. Какая-то чепуха! Да еще и сбежала куда-то…

Ираклий перебил:

— Ясно куда. Она у этого парня, врача. Я звонил в больницу, но все напрасно — адресов не дают. Но я его найду. Это вопрос времени.

Жена посмотрела на него с отчаянием.

— Я раньше думала, что больница — это конец. А теперь я поняла, что когда она вот так где-то шляется, это еще хуже. В больнице ее хотя бы не изнасилуют, не убьют.

— Еще неизвестно, с кем она связалась, что это за доктор такой, который крутит романы с больными. — Ираклий подошел к жене и сел рядом прямо на пол. Взял ее руки в свои. — Лариса! Посмотри на меня! Ты не замечаешь, что мы целыми днями разговариваем только о твоей дочери? Как будто у нас нет никакой своей жизни. Как будто у нас нет Коли. Это нормально?

Лариса посмотрела на него беспомощно и испуганно.

— Но что я могу поделать? Она ведь моя дочь.

Он помолчал, прижал ее голову к себе.

— Не знаю, что делать. Но я от этого всего утомился.

В прихожей хлопнула дверь — это нянька принесла Колю с прогулки. Ираклий встал и стал снова куда-то собираться.

Альфия

Альфия сидела за своим столом над кружкой остывшего чая и ни о чем не могла думать. Перед ней лежали исписанные крупным почерком тетрадные листы, но она не могла заставить себя их прочитать.

Оля Хохлакова умерла двадцать минут назад. Альфия сама надвинула веки на глаза и накрыла ее с головой простыней. Хорошо хоть, все больные в отделении спали!

В сознание Хохлакова так и не пришла. Но в короткий предпоследний миг вдруг стала шумно и редко дышать, глаза стали вращаться и опустились. И на мгновение Оля уставилась Альфие прямо в лицо. Страшный был это момент. И хотя Альфия понимала, что движение глазных яблок бессознательное, все равно ей стало жутко и неприятно. Через несколько секунд все было кончено. Олин взгляд потускнел, глаза опять закатились. Отекшее красное лицо сначала посинело, потом побледнело. Альфия попробовала нащупать на Олиной руке пульс, потом фонендоскопом прослушать дыхание и сердцебиение, но тело уже молчало. Нинель была уже тут как тут с круглым зеркальцем.

— Все. Не дышит больше.

Альфия взглянула на часы.

— Ноль часов сорок восемь минут, — вслух подвела она окончательную черту в короткой Олиной жизни.

Порылась в карманах, записала точную дату на какой-то бумажке и пошла в кабинет. И вот теперь она сидела за своим столом не в силах ни шевельнуться, ни сконцентрировать мысли.

Неожиданное звяканье ключа в замке заставило Альфию встать и подойти к двери.

Да, это был Дима, она не ошиблась. С мокрыми волосами, в расстегнутой куртке, все с тем же крестиком на упругой безволосой груди, он стоял в проеме и смотрел на нее, недоверчиво прищурившись. Она не видела его три дня — Дима как будто стал другим: с новым злым лицом, не выражавшим совершенно никакого уважения к ней.

— Пойдем-ка со мной, — сказала она и двинулась на него всем телом, как танк.

— Куда это? — Он развернулся, но не сделал ни шага.

Она и сама не понимала, какая сила заставляет ее сдерживать гнев. Уж только не любовь. Какая любовь? В этот момент она его ненавидела.

— Я хочу тебе кое-что показать, — усмехнулась Альфия. — Сюрприз.

— Если вы в час ночи собираетесь делать мне сюрпризы… — Дима тоже не понимал, откуда берутся его язвительные, насмешливые слова, — …то время вы выбрали под стать месту работы.

Однако он все-таки пошел за ней. На пороге отделения она, не выдержав, с силой толкнула Сурина в направлении самодельного бокса, где на каталке так и лежало тело.

— Вот полюбуйся на свою работу! Смотри! — Резким движением она подтолкнула Диму к каталке.

— Что это? — Он опешил.

— Не узнаешь? — Она сдернула простыню с Олиной головы. Бордовые волосы дико блеснули в свете электрической лампы. — Ольга Хохлакова. Твоя безутешная поклонница.

Он весь взъерошился, попятился.

— При чем тут я? Я уже три дня не был в отделении.

— Вот в том-то и дело, что ты три дня не был в отделении, гад! Исчез без предупреждения, больных мне не передал, о состоянии ее не предупредил, не поставил меня как заведующую в известность…

У Альфии затрясся подбородок. Больше всего ей хотелось схватить его за грудки и трясти, трясти, пока ее не отдерут силой.

— Я не понимаю, почему она умерла, — произнес Дима, опустив глаза. — Я лечил ее правильно, по той схеме, что вы мне дали. Сначала ее состояние ухудшилось, но потом, мне показалось, что она стала чувствовать себя лучше.

— Показалось? А ты не крестился, когда тебе казалось? Вот объясни теперь ее родственникам, если они обратятся в прокуратуру, что ты лечил ее правильно. Они имеют на это полное право. Не для того же ты лечил ее правильно и хорошо, чтобы она повесилась!

Глядя на лицо Сурина, на котором во время ее речи отражалась вся гамма чувств, Альфия испытывала хоть и небольшое, но удовлетворение.

— Так она повесилась?

Он сделал шаг назад.

— К твоему сведению, она написала письмо, в котором объяснила, что не может без тебя жить. Твоя идиотка Полежаева рассказала ей, что вы собираетесь сбежать в свадебное путешествие.

— Может, это и к лучшему.

— Что-о-о?

Он подошел к каталке и горячо заговорил, глядя в Олино лицо, ставшее лунообразным, почти красивым:

— Подумайте сами, она была хорошая женщина. А какая ужасная у нее была жизнь! И чем дальше — тем хуже. Она ведь даже не могла надеяться на более или менее стойкую ремиссию. Она была обречена жить в больнице, у нее не было состоятельных родственников…

Альфия подошла к Сурину вплотную и схватилась за цепочку с крестом, едва заметно поблескивавшую на его шее.

— Это была ее жизнь. Не ты ей ее давал, прокуратор. Понял? И не тебе решать, какая она у нее была, хорошая или плохая.

— А вы все книжки читаете?

Он стоял напротив Альфии с посветлевшими от бешенства глазами и искривившимся ртом. Пощечина от плеча — с размахом, выдававшим привычку ко всякой домашней работе, прозвенела последним салютом над Олиным телом.

— Еще будешь иронизировать? — Альфия отпустила крестик и занесла другую руку для нового удара.

— Не буду.

Дима улыбнулся новой для него самого кривой улыбкой, повернулся и вышел из отделения. Альфия сжала кулаки и сгорбилась над каталкой. И две жгучие слезы — от злости, от бессилия — капнули на не очень чистую Олину простыню.

Нинель Егоровна неслышно подошла сзади.

— И-эх, любовь-то что с человеком делает! Смотрите-ка, и не узнать Дмитрия Ильича! — сказала она и окончательно накрыла простыней голову Хохлаковой.

Дима

Дима открыл своим ключом дверь и вошел в квартиру. Было тихо, только через коридор из его комнаты слышался звук телевизора. Дима заглянул в родительскую спальню, в кухню. В раковине стояли оставшиеся от завтрака две тарелки и две чашки. На сердце у него разлилось тепло. Это их с Настей тарелки. Вот он пришел домой — а она здесь, в его комнате. Он вытащил из кармана куртки несколько мелких купюр — все деньги, которые у него остались, посмотрел на них и засунул обратно. Что деньги? Он чувствовал себя обладателем несметного богатства.

Он приоткрыл дверь. Настя сидела с ногами в его кресле, укрывшись до подбородка пледом, и смотрела телевизор.

— Как долго тебя не было! — Она протянула к нему руки. — Как я скучала! Где ты был?

— Я был в поликлинике. Недалеко отсюда. Устроился на полставки хирургом.

Он вытащил девушку из кресла и покружил по комнате. Сейчас он ездил в больницу, а в поликлинику ходил накануне.

— Что же, я теперь каждый день буду одна?

Он поцеловал ее нежно-нежно и виновато заглянул в глаза.

— У нас осталось совсем мало денег.

— А на ставку нельзя было устроиться?

Дима усадил ее обратно в кресло.

— Ставки не было. Но заведующая встретила меня очень хорошо. Обещала что-нибудь придумать.

— Когда?

— Кто его знает… Когда ставка освободится.

Настя встала в кресле во весь рост, как маленькая девочка, протянула к нему руки.

— Что же мы будем делать?

Он снова поднял ее и перенес на диван.

— Поезжу еще по другим поликлиникам.

Настя улыбнулась и закинула руки за голову.

— Удачно твои родители уехали в командировку.

— Почему?

— Целый год можно за квартиру не платить.

— Ну да. А то пришлось бы снимать. А так только квартплата. Это мы осилим.

Настя взглянула на него снисходительно.

— Ты меня не понял! Они же приедут с деньгами! Сами потом и заплатят за целый год.

— Ты что! Нас выселят за неуплату.

— Не выселят. Они приедут и все утрясут. Причина у них уважительная — командировка.

— Но мы же будем жить? Невозможно не платить.

Настя нежно обвила его шею руками.

— Что тут невозможного? Да и не надо им ничего говорить. Когда они приедут, мы будем уже далеко.

Он удивился.

— Где далеко?

Настя пожала плечами.

— В прекрасной стране. Я еще не знаю, где именно… На свете много прекрасных стран. Во всяком случае, сейчас рано думать об этом. Надо просто жить!

И Дима подумал:

«Она, наверное, права. Жизнь сама подскажет какое-нибудь решение. — Он обнял ее и поцеловал. — Но я, во всяком случае, должен сделать все, чтобы она не страдала».

Какой прекрасной стала его комната, когда в ней, в его любимом кресле, сидела Настя! Как здорово, что им никто не мешал! Однако Диму тревожил еще один вопрос. Ее родители. Конечно, они уже узнали, что Настя уехала из больницы с ним. Поэтому он, как порядочный человек, считал нужным встретиться с Настиными родителями и объяснить, что они с Настей любят друг друга и собираются жить вместе.

Правда, все пошло немного не так, как он представлял. Он думал, что они поселятся в его комнате в общежитии, Настя будет готовить обед и ждать, когда он прибежит на полчасика из своего отделения. И ночью, одновременно работая, он мог находиться рядом с ней. Это было бы очень удобно. Но Настя не захотела там оставаться. Ей не нравилось жить рядом с больницей, куда ее опять каждую минуту, как она говорила, могли упечь. Это она разработала план побега. Дима и сам не понимал, почему всегда и во всем с ней соглашается, однако ему казалось, что все, что она говорит, дельно, разумно, справедливо и правильно.

— Почему ты считаешь, что я должна встречаться со своими родителями? — говорила она. — Только на том основании, что они говорят, будто обо мне беспокоятся? Но ведь мать не беспокоилась обо мне, когда выходила замуж? Она оставила меня одну, и я одна должна была поступать в институт.

И Дима почему-то не мог возразить, что сотни, если не тысячи, абитуриентов каждый год приезжают в Москву поступать в институты из разных городов и находятся в гораздо худших условиях, чем Настя.

— Нет, им просто нужна моя квартира.

— Почему эта квартира твоя?

— Потому что это квартира моего отца.

— Но ведь твоя мать тоже там прописана?

— Да, но отец говорил, что квартира оставлена для меня. А они в ней живут. А я живу у тебя, потому что не могу привести тебя к себе жить.

— Но ведь ты говорила, что твой отчим богат. Зачем им твоя квартира?

Настя задумывалась.

— Я не знаю истинных размеров его состояния. Может, он и не так уж и богат, просто хорошо зарабатывает. Но кто может дать гарантию, что у матери с ним надолго? С моим отцом она ведь не ужилась?

— И что ты хочешь?

— Пусть мать продаст квартиру и отдаст мне деньги.

— А что ты с ними сделаешь?

— Заведу на них бизнес.

— Какой?

— Ну, еще не знаю. Что-нибудь придумаю.

В этом месте Дима всегда смеялся — когда Настя мечтала стать бизнес-леди, она становилась просто очаровательной.

— Давай ты лучше окончишь институт, а бизнес заведешь потом.

— Ты ничего не понимаешь! Ты — глу-у-пый! — говорила она и целовала всего-всего. — Не в деньгах счастье. Захочу — и потрачу деньги на что-нибудь такое… Необыкновенное. Чтобы всю жизнь потом вспоминать. Надо жить! Наслаждаться жизнью! И я не собираюсь тратить время на какое-то никому не нужное образование! Знаешь, что я делала в больнице целыми днями?

— Что?

— Залезала под кровать и мечтала. О том, что будет, когда у меня будут деньги. И я смогу жить так, как хочу.

— Ну и как же ты хочешь жить?

— Еще не знаю! В этом-то вся прелесть, что все впереди и можно делать, что захочешь!

И Дима размышлял: «Черт возьми, может, она права? Может, мы все погрязли в думах о будущем, о зарплате, о карьере — а нужно жить одним днем? Вот я столько лет учился, а сколько мне платят?» И он вспоминал свое прошлое уже не как необходимый путь к достижению вершин профессионализма, а как трудную дорогу к никчемному, ежедневному, скучному труду, отупляющему душу и изматывающему тело. И только иногда всплывало воспоминание о родителях и отдаленно напоминало ему, что его собственные родители с Настей не согласились бы.

«Но ведь не им же с ней жить?» — уговаривал себя Дима. Но на сердце у него тогда все равно было неспокойно.

Альфия

Альфия вернулась в отделение, подошла к окну. Какая темная ночь на дворе! Осенняя. Как все запуталось! И Хохлакова умерла. Альфия убрала ее письмо в сейф. Если действительно будет какое-нибудь разбирательство, придется его предъявить.

Она походила по кабинету, подошла к шкафу. Постояла возле него. Перебрала пальцами корешки толстых справочников. Давыдов избегает ее, ну и плевать! Все ее теперь избегают. Йод у них в головах не так соединяется, как надо. Альфия фыркнула. Однако что-то, связанное с йодом, крутилось в голове, не давало покоя. Уж очень часто он встречался в последнее время в рассказах разных людей.

Она стала припоминать. У Тани — аллергия на йод. У Сурина тоже аллергия, но, как он говорил, на антибиотики, на средства для стерилизации и еще на что-то. Ей вспомнилось, как однажды он рассказывал про свой приступ. Удушье развилось, когда больному намазали перед операцией живот. Чем? Всегда мажут смесью спирта и йода. Давыдов приставал с этим йодом…

Когда-то раньше еще возникшая в ее уме, но не рожденная мысль мучила ее своей незавершенностью. Мысли крутились вокруг алюминия, серы, кальция… А собственно, что такое йодоформ, с которым постоянно работала Таня? Неужели смесь йода и формалина? Альфия посмотрела в фармацевтическом справочнике. Нет, конечно. Йодоформ — это трийодметан. Углеводород в соединении с йодом. Альфию осенило. Желтые кристаллы с резким устойчивым запахом растворяются только в эфире и спирте. Острые психозы! Одна из причин — отравления токсическими ядами, например грибами или спиртами — этиловым, метиловым… Но могут быть отравления и другими химическими веществами? Она быстро достала очередной тяжелый том, пролистала оглавление. Токсикология. Вдыхание паров… Вот! Вот в чем собака зарыта! Йод! Он же токсичен. В больших дозах может вызвать галлюцинации, бред… Альфия дочитала до конца и захлопнула книгу.

— Й-ес!

Она вскинула кулак и показала неприличный жест. Теперь она все поняла. Вот они откуда взялись — противоречия в Танином состоянии, которые не укладывались ни в одну картину истинной психической болезни. Есть! Она это раскрыла. Она подбежала к зеркалу и посмотрела на себя. Она еще молодая и красивая. Она не зря живет на земле.

Стало так хорошо, что захотелось немедленно поделиться с кем-нибудь радостью.

«Я же у матери-то сегодня не была! — вспомнила Альфия. — Так ведь ночь уже! Но я загляну к ней осторожно. Если спит — не буду будить».

Мать

Стараясь не шуметь, Альфия открыла дверь в палату.

Несмотря на глубокую ночь, горел ночник. Мать не спала, повернула к входу маленькую голову в синем платке.

— Что, мать-то совсем уже забыла?

— Здравствуй, мама. Извини, мне сегодня было очень некогда. А вчера я забегала на минутку, но ты спала.

— Что ты врешь, ничего ты не забегала!

— Мама, ты просто меня не видела. Я не вру. И, кроме того, даже если я не захожу к тебе, я все равно знаю, как ты себя чувствуешь, чем занимаешься. — Альфия заглянула в холодильник, проверила содержимое. — Ты что-то мало ела. Аппетит был плохой или кишечник не работал?

— А ты что, за мной шпионишь?

Мать встала, надела красный байковый халат и подсела к столу. Альфия подумала, что мать в этом наряде похожа на Плюшкина, но делиться не стала, вспомнила эпизод с Винни-Пухом.

— Я в этом толстом халате похожа на Плюшкина! Только платок вместо ночного колпака!

Альфия взглянула на мать и улыбнулась. Опять метко сказала. Она подошла к ней и поцеловала в щеку.

— Все смеешься над матерью! А смеяться-то нечего. Вон, в зеркало посмотри! Бледная, страшная, худая — на кого стала похожа!

Альфия отошла назад к холодильнику, выбросила несъеденные остатки.

— Я вовсе не смеюсь.

В раковине стояла грязная посуда. Она подошла, стала мыть.

— Оставь посуду в покое. Сядь, надо поговорить.

— Мама, о чем говорить? — Альфия потянула носом и поморщилась. — Откуда так воняет? У тебя случайно туалет не забился?

— Ты, может, беременна, что у тебя все воняет?

Альфия с удивлением воззрилась на мать. Что это, дар предвидения или жизненный опыт? Только сегодня утром Альфия действительно не без удовлетворения констатировала, что случившаяся задержка благополучно разрешилась. И она совершенно не беременна.

— Не беременна я, успокойся.

— Не беременна, а жаль! Другие-то беременны! А тебя как твой профессор, чертов еврей, тогда в двадцать лет испортил, так ты и забеременеть даже не можешь!

Альфия онемела. Она развернулась к матери лицом и стояла побледневшая и совершенно ошарашенная.

— С чего ты взяла эту ерунду? Зачем-то профессора моего приплела…

— А затем, что после того, как ты с этим евреем спуталась, ни одного мужика не можешь себе найти!

Альфия налила из крана воды и выпила глоток.

— Мама, ты не забыла, что с тех пор, как я окончила институт, прошло уже пятнадцать лет?

— Да хоть все тридцать! Я вот твоего отца до сих пор забыть не могу, хоть сама от этого всю жизнь страдаю.

Альфия вдруг взглянула на мать по-новому.

— Мама, а ты никогда с парами йода по работе дел не имела?

— С какими еще парами! Ничего я не имела. Кроме неприятностей от твоего отца. Однако же сердцу не прикажешь. Вот я лежу здесь одна целыми днями и все думаю, думаю о нем… Хоть бы мне одним глазком на старости его увидеть! Иногда до того дохожу, что прямо стукнул бы мне кто-нибудь по голове, чтобы все эти мысли о твоем отце из головы выбить. А иногда думаю: ничего, счастливая я, может быть, как в кино показывают, одну любовь через всю жизнь пронесла.

— А вот у меня есть одна пациентка, так вот она утверждает, что любовь, мама, — это и не счастье, и не горе, а всего лишь продукт индивидуальных биохимических процессов в мозге. А именно в подкорковой области. И резкая смена этих биохимических процессов в результате разных причин может человека от любви избавить.

— Как это? — вскинулась мать.

— А вот так, — Альфия начала было прибирать материну постель, но бросила одеяло и села. — Тяжелая болезнь, травма или даже простая смена впечатлений могут человека от любви вылечить. Только впечатления должны быть сильные.

— И неудивительно, что она твоя пациентка. Ты ее подержи здесь подольше.

— Я вообще-то на днях ее выписывать собираюсь.

— Напрасно, — поджала сухие губы мать.

Альфия заинтересовалась:

— А почему?

— А потому что убить кого-нибудь может.

— Да нет, она не агрессивная.

— И врет она все, — продолжала задумчиво мать. — Вон у меня уж какая травма головы случилась, а ничего не прошло. Еще только больше стала любить.

— Это когда ты на катке, что ли, грохнулась? Так ты говорила, что маленькая еще была.

— Прям! На катке. — Мать как-то хитренько захихикала. — Это ж он меня по башке отоварил, твой отец, когда я сказала ему, что беременна, тобой, между прочим, и что собираюсь рожать. А на коньках я и стоять-то не умею.

— И ты эту скотину всю жизнь любила? — поморщилась Альфия. — Впрочем, что я спрашиваю. Мы ведь договорились, что любовь — вещь неромантическая, от человека не зависит, и за нее нельзя ни хвалить, ни ругать.

— От человека не зависит? А от кого же тогда зависит? Вот ты зачем сама-то в своего еврея влюбилась?

Альфия вздохнула.

— Мама, мы с тобой ходим по кругу. Зачем полюбила? Зачем разлюбила? Сколько можно? Где логика? Сказала же я тебе, что все — от обмена веществ. И, кстати, с профессором моим, чтоб ты знала и больше вопроса этого не поднимала, никогда ничего такого, что ты имеешь в виду, не было!

— Раньше говорили «от бога», а теперь — от «обмена веществ». Скучно!

— Считай, что это одно и то же.

— А что касается профессора твоего, так я ведь видела, с какими глазами ты в институт ходила… И психиатрию ты из-за него выбрала.

— Ой, мама, мне пора идти. — Альфия пошла к двери. Но на полдороге остановилась. — Насчет психиатрии ты права. А начет всего остального… — усмехнулась она. — Профессор наш был очень умный человек, к тому же психиатр. Зачем ему была нужна неопытная бедная девчонка? — Она помолчала, будто вспомнила что-то. — Это нынешние идиоты лезут, не разбирая дороги, по головам. По го-ло-вам. — Она повернула ключ в замке. — Я еще зайду к тебе, завтра утром. А ты, пожалуйста, съешь хотя бы фрукты. Спокойной ночи.

Таня

— Знаете, я думаю, что из всех помешательств мое, наверное, самое интересное, — Таня снова сидела в кабинете Альфии для так называемой беседы.

— В каком смысле?

— Ну, посудите сами. Помешательство на основе осознания себя какой-нибудь известной личностью — в своем роде плагиат. Бред преследования опасен. Связь с инопланетянами немного интереснее, но непродуктивна. Помешательство на вере, как было у меня в начале заболевания, довольно скучно, слишком зациклено на одном предмете. И вот я думаю, что самое лучшее — помешательство на науке. Больной погружен в научные теории, и хоть они на поверку оказываются ложными, вреда от этого никакого нет. Зато какая работа мысли!

Альфия внимательно смотрела на Таню.

— Это вы сами над собой так иронизируете?

— В какой-то степени да. У меня здесь слишком мало других развлечений.

Альфия улыбнулась ей.

— Вы явно идете на поправку. Смеяться над собой — привилегия здоровых людей.

Таня посмотрела в окно.

— Мой муж так не считает. Что бы я теперь ни сказала, он повторяет, как попугай: «Пожалуйста, успокойся, все будет хорошо. Я сделаю все, что ты хочешь». Особенно это забавно, когда мы разговариваем о колбасе или, к примеру, о рыбе. Можно подумать, что тот или иной продукт является для меня вопросом жизни или смерти.

— Это свидетельствует о его заботе о вас.

— Ну да, — пожала плечами Татьяна. — Если у жены нет головы, о чем должен заботиться хороший муж? Конечно же, о ее желудке.

— Мне кажется, вы несправедливы, — осторожно заметила Альфия.

— Справедливость… По-моему, рассуждения о справедливости сами по себе очень несправедливы. Что хорошо одному — смертельно для другого. Меня уже тошнит и от заботы мужа, и от колбасы, и от рыбы. Я все бы отдала, чтобы вернуться к себе в лабораторию. И я готова пережить снова все это ужасное, страшное… Насмешки коллег, нелюбовь Виталия, а он ведь, я чувствую, уже не любит меня так, как раньше. Если бы я сама не изучала, что такое любовь, я бы, конечно, считала, что он подлец. Но я ведь изучала! Человек, который не любит, не виноват. Так же, как не виноват и тот, кто любит. Да и к чему вообще эта любовь? Вы лучше дайте мне возможность снова работать. Захватывающая идея, беспрекословная вера во что-то — разве это не заменители любви? Конечно, я была далека от решения проблемы в целом, а мое теперешнее положение свидетельствует, что сейчас нахожусь еще дальше, но так хочется хотя бы в это поиграть! Я даже думаю: нет ли такой виртуальной игры? Меня бы это развлекло больше, чем все колбасы и рыбы в мире.

— Разве ваш муж не говорил вам, что я собираюсь вас скоро выписать?

Таня замерла и недоверчиво смотрела на Альфию.

— Не говорил? — Альфия почувствовала себя неловко. — Ну, значит, он просто боялся вас разочаровать. Однако, я считаю, вас уже вполне можно выписать под амбулаторное наблюдение по месту жительства. И никто не вправе запретить вам вернуться на работу.

Танины пальцы сжали подол халата в комок.

— Вы меня выписываете? Что это значит? Неужели вы думаете, что моя болезнь прошла? Но, насколько я поняла, такие состояния бесследно не проходят…

— Не будем загадывать далеко вперед, — осторожничала Альфия. — Сколько времени вы провели у нас? — Она посмотрела на экран компьютера. — Почти полтора месяца. Мы хорошо вас полечили, сейчас вы в относительном порядке. Во всяком случае, в стационарном лечении больше не нуждаетесь. Можете ехать домой.

— Вы… не шутите? — Танины плечи бессильно обвисли, внезапно она закрыла лицо руками и зарыдала. — Если бы вы знали… Если б только знали… — она отняла ладони от лица и посмотрела на Альфию, не стесняясь слез, — сколько я передумала за последние дни, сколько перестрадала! Мне кажется, что, если бы мне сказали, что у меня рак и жить мне осталось несколько недель, и то я чувствовала бы себя лучше. Во всяком случае, спокойнее.

— Почему?

— Потому что, когда у тебя рак, ты можешь руководить своей жизнью. — Таня помолчала и добавила: — Жизнью и смертью. А когда у тебя нет воли и искажено сознание, ты вообще ничем не можешь руководить. И это хуже, чем смерть.

— Представьте, я тоже думала об этом, но не совсем с вами согласна, — заметила Альфия.

Татьяна была ей интересна. С каждым днем Альфие все больше нравилось ее четкое лицо сердечком с коротким ровным носом, серыми глазами и губами, как у Роми Шнайдер. «У больных такие лица редко встречаются, — думала Альфия. — Нечто расплывчатое, аморфное, бессмысленное, иногда даже мерзко-романтически-русалочье, как у Полежаевой, я наблюдала у многих. А в лице его жены, — она подумала о Давыдове, — ясность и четкость. Очевидно, таким оно было и раньше, до отравления, и только болезнь ее изменила».

О самом Давыдове Альфия не хотела думать. Слабый мужик. Спит с одной, думает о другой. Прикрывает эгоизм вежливыми манерами. В жене нуждается, как в соске. Но все-таки ей хотелось узнать, как Давыдов относится к ней после той ночи.

Таня вытерла слезы.

— Извините меня. Я могу уже сегодня уйти из больницы?

— Необходимо соблюсти некоторые формальности. Подготовить документы, выписной эпикриз. Они будут отправлены по почте в ваш районный психоневрологический диспансер.

— И все узнают, что я «того»? — Таня повертела у виска двумя пальцами. — Нельзя ли как-нибудь обойтись без этой процедуры? — Она запнулась. — Видите ли, у меня с собой ничего нет, но муж обязательно уладит с вами этот вопрос… — От смущения Таня говорила быстро и комкала некоторые слова.

— Таков порядок.

Альфия старалась вести себя как можно мягче. Еще не хватало ей спать с мужем и брать деньги за улаживание формальностей с женой! Она секунду подумала и предложила:

— Знаете, ваш муж может попробовать поговорить об этом с главным врачом. Ведь вы поступили сюда по его распоряжению. Я подготовлю все документы, а уж куда их отправлять, пусть решает он. Они все равно должны пройти через канцелярию. Если главврач захочет, он заберет их и отдаст вам. Пусть они хранятся у вас дома.

Татьяна встала.

— Я понимаю, что должна быть вам очень благодарна. Вы много сделали для меня. Вы меня спасли. — В волнении она опять стала комкать кромку халата. — Может быть, то, что я сейчас скажу, послужит мне во вред, но… Не знаю почему, я вам не верю. Вернее, верю не до конца. Мне кажется, вы чего-то недоговариваете. То я больна, то здорова…

Альфия разглядывала серые камешки на дне пустого аквариума. «Сколько же это мучение будет продолжаться? — думала она. — Сурин сбежал. Рыбки сдохли, Володя оказался мерзавцем. Давыдов любит только жену. А теперь я должна выслушивать от больных, что они мне не доверяют…»

— Вы говорите о своей болезни?

— О болезни тоже. Но у меня такое странное ощущение, что вокруг меня происходит какой-то странный обман. И я никак не могу уяснить суть этого обмана…

— Я вас не обманываю. Я расскажу вам, что происходило с вами на самом деле. Очень редкий случай. Только мне надо еще кое-что уточнить и кое с кем посоветоваться. Тем не менее ваша выписка — дело решенное. Идите в палату. — Альфия твердо посмотрела Татьяне в глаза. — И запомните, я вам не враг. Мужу скажите, пусть организует ваш отъезд на следующей неделе.

Родители

— Я узнал, где живет этот доктор. — Ираклий положил перед Ларисой листок с адресом.

— Где? — Лариса повернулась от плиты. Она варила кашу для Коли.

— Метро «Сокол». Улица Алабяна. Сталинская постройка. Квартира Суриных. Мама, папа в отъезде, сынок на месте.

— Как ты узнал?

Он прошел в коридор, снял ботинки и с раздражением кинул их в угол.

— Приятель у меня работает там. — Ираклий многозначительно ткнул пальцем куда-то вверх. — Если ты думаешь, что это приятно — бегать сломя голову, разыскивая ее по всему городу, то ты сильно ошибаешься. И недешево, кстати, обошлось. — Он помолчал. — Нет, если бы ты только видела, как на меня этот приятель посмотрел, когда я обратился к нему с этой, скажем прямо, неординарной просьбой! У него-то дочь нормальная.

— Ну, извини, извини! Я понимаю, что доставляю тебе неудобства. — У Ларисы был ужасно измученный вид. — Но ведь как-то надо было ее найти!

— Коля где?

— С няней гуляет. Они скоро придут, а у меня обед не готов.

Ираклий открыл холодильник и вытащил пакет кефира. Налил в стакан, отпил.

— Не пей из холодильника. Холодный.

— Да ладно…

Со стаканом в руке он прошел в комнату, прямо в куртке сел на диван. И через минуту снова вернулся в кухню.

— Слушай, Лар… А может, нам этот доктор только на руку?

— В каком это смысле?

— Может, она действительно у него поживет? Приятель справки навел, парень положительный. Бывший хирург. Может, он правда в нашу дочь втюрился?

Лариса обернулась:

— Знаешь анекдот? «Папа, когда мой парень придет к тебе просить моей руки, не вались ему в ноги, не кричи: „Слава богу! Избавитель ты наш!“»

Ираклий ухмыльнулся.

— Бросай свой обед. Поедем. Посмотрим на избавителя.

Старый Лев

Главный врач позвонил по внутреннему телефону:

— Слушай, милая, все забываю тебя спросить, как там дела у жены моего родственника? Что-то он не заходит в последнее время.

— Могу рассказать. Только вы не поверите!

Альфия как раз обдумывала, как подтвердить Танин новый диагноз. У нее было хорошее настроение. Конечно, слово «выздоровление» — не то, что она может легко сказать. Его с гордостью могут произносить хирурги, педиатры, даже терапевты. Но в медицине есть еще онкологи, неврологи, реаниматологи — да много еще, для кого замена «выздоровлению» слово «ремиссия», в конечном счете означающее передышку. «Но что такое наша жизнь? — думала Альфия. — В наше время абсолютного здоровья не существует. Даже у младенцев. Жизнь — это путь от болезни к болезни, но его еще надо пройти, этот путь. И передышка в дороге — не самое плохое».

Старый Лев любил поболтать с Альфией. Конечно, он находил в ее психическом статусе кое-что, слегка настораживающее, но психиатры не отличаются в этом смысле от врачей других специальностей. Попробуйте посидеть, к примеру, перед отоларингологом, при этом постоянно переспрашивая или хлюпая носом. Может, врач и не спросит вас, отчего вы постоянно сморкаетесь, но будьте уверены: разговаривая с вами, он машинально оценит ваше состояние. Так и психиатры. Достаточно вам сказать странную фразу — они задумаются, может быть, улыбнутся про себя, определив вашу склонность к неадекватным выражениям, но это не означает, что они сразу записывают всех в больные. Грань между умственным здоровьем и болезнью не так уж и тонка, и, как в любой другой науке, в психиатрии все организовано. В Альфие чувствовалась оригинальность. Поэтому главный врач и любил с ней поболтать.

«Однако как много осталось в психиатрии непознанного! И это хорошо, — размышляла Альфия на пути к главному корпусу. — Иначе скучно было бы жить таким людям, как Таня. А кто в самом деле изучал, какие умственные процессы порождает скука?»

Таня — вот о ком последние дни Альфия думала непрерывно. Рылась в книгах, в Интернете, в энциклопедиях, однажды даже поехала в медицинскую библиотеку. Результаты поиска Альфию полностью удовлетворили.

— Случай, достойный описания в журнале! — Победно сияя глазами, она без стука вошла в кабинет Старого Льва и шлепнулась в кресло. — Чуть тетку в инвалиды не записали!

Альфия закинула ногу на ногу и, вытянув носок, полюбовалась новыми сапогами.

— А что, она оказалась здоровой? — удивился главный врач. — Симулянтка, что ли?

— А вот и не симулянтка!

— Что же тогда?

— Когда у нас по плану врачебная конференция? Поставьте меня. Я доложу. Такой случай — один на тысячу лет.

— Может, сначала мне расскажешь?

— Вот. — Она достала из аккуратненькой папочки отпечатанную историю болезни. — Ди-аг-ноз.

Старый Лев нацепил на нос очки и стал читать. И чем дольше читал, тем сильнее удивление на его лице сменялось недоумением. Наконец, он откинулся на спинку крутящегося кресла и строго взглянул на Альфию.

— Ты уверена?

Она почти пропела:

— На все сто. Была бы не уверена — к вам бы не пришла. Сказала бы, что надо еще понаблюдать и подумать.

Он снял очки и отбил пальцами по столу какой-то мотивчик.

— Ты хорошо подумала?

Она смотрела на него, не в силах сдержать улыбку:

— Да.

— И не боишься с этим выходить на конференцию?

— Не боюсь. У меня здесь материала на диссертацию хватит.

Он помолчал.

— Ну смотри. Могут и заклевать. Диссертации тоже не всякие успешно защищаются.

— Ну, я на диссертацию и не замахиваюсь. Мне она ни к чему. — Альфие очень хотелось встать и обнять главного врача за мощную морщинистую шею. Он оставался единственным человеком в больнице, к кому она испытывала нежные чувства. — Мне гораздо дороже ваша похвала. Обожаю слушать, как вы говорите: «Альфия — самая умненькая девочка в нашей больнице».

— Ой, смотри, сядем мы в калошу с эти диагнозом! — задумчиво покрутил головой Преображенов. — Сама понимаешь, мне и перед родственниками тогда будет неудобно.

Альфия подумала: «Вот он не стесняется, что у его родственников оказались такие проблемы. Правда, родственники все-таки дальние. А у меня — мама».

— Не бойтесь, не побьют! Если вы меня поддержите, мне не страшно. Кто будет выступать?

— Дыня. Он же за конференции отвечает.

— Ой, его-то я заткну.

Преображенов подумал, пожевал губами.

— Оставь мне эту папку.

Альфия положила папку на стол. В кабинет кто-то заглянул.

— Ну, я пойду?

— Иди-иди. Не споткнись только в новых сапогах. И все-таки еще раз подумай, прежде чем вылезать на конференцию.

— Все-то вы замечаете, Александр Борисович. Даже сапоги!

— Сапоги красивые, тебе идут.

Альфия уже закрывала за собой дверь, но не удержалась, всунула голову обратно:

— Это ноги красивые! — и окончательно скрылась за дверью.

Преображенов задумчиво посмотрел ей вслед, почесал свою седую гриву и позвонил Дыне:

— Подготовили план будущей конференции? Зайдите ко мне. Нужно включить еще один разбор клинического случая. Докладывать будет Левашова. Какая тема? Свяжитесь с ней сами, она уточнит. Но, по-моему, звучит что-то вроде «Клинический случай хронического отравления парами йода». Что вы говорите? Чушь собачья? Имеют значение только острые отравления? Я так не думаю. Будем разбираться. Вставляйте в план.

Главврач положил трубку и крикнул секретарше, чтобы та принесла ему обед из столовой для персонала. Поднос под салфеткой уже стоял наготове. Александр Борисович вооружился ножом и вилкой, однако аппетит у него почему-то был неважный.

Володя

«Какая все-таки красивая дорожка между соснами бежит из главного корпуса в отделение! Хоть летом, хоть весной. А осенью особенно приятно идти по ней, вдыхая чудесный аромат палой хвои. И грязи на ней нет — из-за иголок. Вокруг стволов темнеют коричневые шишки, и кажется, что ты идешь не по территории больницы, а по песчаной, поросшей соснами отмели. Шагнешь по дорожке за поворот, а там — море. Балтийское серое или южное голубое — разве уж это имеет значение? Прекрасно знать, что впереди ожидает простор. Однако красивый вид продолжается только до поворота. — Альфия вздохнула. — А как повернешь — везде красные кирпичные корпуса, корпуса… Вот патологоанатомический, куда позавчера увезли тело Оли Хохлаковой, вот прачечная, сейчас туда Марьяна и Нинель несут пакеты с грязным бельем, дальше чуть в сторону — пищеблок. Дорожка кончается, а с ней заканчивается и мечта. Дальше — асфальт. Выход на площадь к магазину, автобусная остановка. Который час? На башне главного корпуса пробило четыре. Малиновая крыша въезжает в ворота. Уже вон и люди бегут к остановке. Торопятся домой».

Кто-то вышел из дверей ее отделения.

— Здравствуй, Володя! Куда бежишь? На автобус? А где твоя машина?

— Бензин подорожал.

— Понятно.

Какой-то у Володи странный вид. Смотрит вроде в глаза, а на самом деле мимо.

— Что не заходишь? Не виделись с тобой тысячу лет.

Он остановился.

— Знаешь, мне теперь некогда. У меня дома жена, все такое…

Альфия вдруг почувствовала, что ее как будто сбили с ног.

— Ты женился? Когда? И мне ничего не сказал…

— Ты мне не мать. Извини, автобус уйдет.

— Но… как же так? Ведь ты говорил…

Она все еще не могла поверить: домработницы, интернши, плевать, это проходящее, она была к этому снисходительной, но женитьба?

Володя нетерпеливо смотрел в сторону «Красной Шапочки».

— А что тут такого? Ты мне отказала. Я свободный мужчина.

Она пробормотала:

— Конечно-конечно… Но все-таки мы же с тобой были не чужие… На ком ты женился?

Он злобно искривился.

— Какая тебе разница? А что касается того, что не чужие… Свои так не подводят, как ты меня подвела!

Альфия опешила. Она никогда еще не видела Бурыкина таким противным.

— Но я же не нарочно! Если ты о теплицах, то откуда я знала, что должна была молчать? Ты же меня не предупреждал!

Его глаза сощурились до щелочек.

— Если бы ты знала, на какие бабки меня нагрела! Не думал я, что ты способна фискалить из ревности!

Она еще не вполне понимала.

— Ты что, растратил больничные деньги, отпущенные на строительство?

— Какие больничные деньги! Деньги-то были мои!

— Тогда объясни…

— Не буду я объяснять. Автобус уедет.

Она вцепилась в его рукав.

— Нет, стой! Поедешь на электричке. Я не отпущу тебя, пока ты не объяснишь мне, в чем дело.

— Еще чего! Не надо здесь истерик. Вон, пол-автобуса уже высунулось в окна.

Альфия отошла от Бурыкина на шаг.

— Говори. Я хочу понять, в чем ты меня обвиняешь.

— Из-за тебя Преображенов потребовал, чтоб я отдал ему уже построенные теплицы.

— Так ты же и так строил их для больницы?

— Да ни фига подобного! — заорал он ей в лицо. — Я строил их для себя! Ведь там к моему забору все равно примыкает пустырь! Одна крапива. Много ли земли я присоединил? Какую-то несчастную сотку! Все лето возился с этими дураками, ходил за ними, как нянька, чтобы они чего там не натворили, израсходовал кучу денег на стройматериалы — и все из-за тебя пришлось отдать! Теперь понимаешь, что ты сделала?

Альфия отошла еще на шаг.

— Какой, однако, хозяйственник в тебе пропадает! Я-то думала, Преображенов тебя привлек, потому что ты все знаешь, все умеешь… А ты, оказывается, для себя. — Она интуитивно опять взяла ту ироническую манеру, в которой всегда разговаривала с Володей. — Не пробовал баллотироваться куда-нибудь в губернаторы? В начальники районного масштаба? У тебя, думаю, дело бы пошло… А еще лучше — плантацию бы завел, с рабами… Чем наши больные хуже?

— Может, и завел бы. Трудотерапия дуракам полезна. Меньше мысли разные мучают. И если бы ты не проболталась…

— Это ты дурак, — Альфия была уже совершенно спокойна. — Все равно бы узнали про твои теплицы.

— А ни фига! Я уже ведь и сетку купил. Забор бы передвинул. Кто в крапиву полезет территорию обмерять? — Бурыкин демонстративно выплюнул перед Альфией жвачку. — Вот только я не пойму, какой тебе резон был меня закладывать? Туда в жизни никто не заходил, и никогда бы никто не узнал, что я что-то строю.

Альфия посмотрела на него презрительно.

— Так ты думаешь, я из ревности, что ли?

Владимир пожевал немного губами:

— Видел я, какими глазами ты на Аньку смотрела. И на домработницу.

— Какой же ты, оказывается, идиот! Мне ведь даже в голову не пришло, что ты просто решил расширить свои владения.

— Это и неудивительно. Особенно если учесть, что головой ты, возможно, пошла в свою сумасшедшую мамашу.

— Ты просто… просто… — Альфия поднесла ладони к лицу, как бы защищаясь.

— Вон, посмотри, у тебя и пальцы дрожат! Полечиться тебе надо, Левашова.

Бурыкин повернулся и побежал к автобусу. Альфия закрыла глаза и крепко сжала зубы.

«Не вздумай еще что-нибудь сказать. Не унижайся перед этим дерьмом».

Когда же она вновь осторожно подняла веки, никого перед ней уже не было. «Красная Шапочка», подъехав к воротам, выпустила из глушителя сизый дым, и только росшие перед самой площадью сосны шумели над головой зелеными макушками.

Нинель

Сова, помахивая пустым мешком, возвращалась из прачечной. За ней осторожно ступала по сосновым иглам Марьяна. Альфия дождалась, пока они подойдут. Только бы не заплакать!

— Нинель, зайди-ка ко мне.

— Срочно? Я хотела чистое белье больным выдать.

— На минутку.

В полном молчании они проводили Марьяну до отделения и вернулись в холл.

Альфия подманила Нинель Егоровну пальцем, чтоб та подошла поближе, и тихо спросила:

— Ты в курсе, что Володя… — она запнулась и поправилась, — …что Владимир Михайлович женился?

Нинель слегка покраснела.

— Болтали тут всякое санитары.

— Когда он женился?

— Вроде на прошлой неделе.

— А почему мне ничего не сказала?

Нинка замялась:

— Волновать вас не хотела. Чего я буду сплетни разносить.

Альфия закусила губу.

— Волновать ты меня не хотела, а полной дурой выставить — ничего!

Сова молчала, опустив голову. Перебирала в руках ключи.

— Отвечай, на ком он женился?

Нинель храбро засопела.

— Говорила я вам, нечего было с ним себя-то позорить!

— Ты скажешь или нет?

— На интернше этой рыжей! Она ведь впилась в него прямо. Целыми днями висла на нем, пока вы тут с этим питерским вечера просиживали. Она ведь сразу смекнула, у кого карман-то потолще!

Альфия молча повернулась и направилась к своему кабинету.

— Да будет вам горевать! Ни один из этих троих козлов вам, по совести, не подходит!

Нинка остановилась в самом проеме двери и чуть не схлопотала по носу. Альфия, не оборачиваясь, открыла дверь и с силой захлопнула.

— Ух, ты черт! — Нинель все-таки успела отпрянуть.

Из кабинета вдруг снова высунулась голова Альфии.

— А домработница что?

Нинка опешила.

— Ну, Володина домработница. Что?

— Что домработница? Ничего. Молодая жена ее сразу выгнала. Без всяких разговоров. На пищеблоке теперь у нас работает. Я ее вчера видела.

Дверь в кабинет снова закрылась. Уже осторожно, почти без стука.

Нинка перекрестилась.

— Кажется, пронесло ураган-то! А то ведь глазами сверкала — испепелит.

И Нинель, еще долго про себя о чем-то рассуждая, отправилась в отделение.

Давыдов

Альфия слышала из-за двери, как Нинка с Марьяной выдавали чистое белье больным. Прошлась по кабинету, огляделась. Пустой аквариум давно уже отправился под стол. Аккуратная папка с Таниной историей болезни лежала возле двери в специальной коробке — в ней хранились истории болезни на выписку. Левашова включила электрический чайник, кинула взгляд в пустое кресло около журнального столика. Летом в нем сидел Дима. Она посмотрела на стул возле стола. Еще недавно на этом месте почти каждый вечер пребывал Давыдов. Какие умные разговоры они с ним вели! Про Володю ей думать не хотелось. Бог судья этим людям! Она налила себе чаю и вернулась к столу. Взяла из коробки Танину историю болезни. Еще раз просмотрела. Уж если Старый Лев, обычно безоговорочно ей доверявший, высказал сомнения, значит, на конференции ожидается большая свара. И так ли уж надо с этим случаем выступать? Никто не неволит.

Она хлебнула чай и обожглась. Нет! Все-таки надо. Для самоутверждения, для уважения самой себя, наконец. Однако до конференции она не сможет выписать Таню. Еще она должна уговорить Давыдову побеседовать с докторами. Не все пациенты на это соглашаются. «Если Таня откажется, настаивать не имею права, — задумалась Альфия. — Но случай такой интересный и редкий, что надо попробовать ее уговорить».

— К вам пришли! — донесся из-за двери Нинкин голос.

Она никого не ждала. В комнату вплыла охапка роз, под ней виднелись ноги Давыдова.

«Легок на помине. Прощаться пришел», — подумала Альфия, сделала вид, что идет к окну, и украдкой взглянула в зеркало. Вид у нее был не очень, но она не захотела ничего исправлять.

«Розы-то точно такие, как он тогда жене приносил».

— Можно войти, Альфия Ахадовна?

— А где ваша жена?

Он бухнул букет ей на стол.

— Я один пришел, Альфия Ахадовна. Один.

Она смотрела на него из своего простенка и не узнавала. Неужели с этим мужчиной она провела одну очень приятную ночь и не менее интересный завтрак?

— Я пришел вас поблагодарить. Как мне кажется, вы сделали то, что, кроме вас, никто бы не сделал. Кроме вас бы никто не догадался… — Он качнулся к ней, будто хотел обнять.

Она будто очнулась от воспоминаний. Обошла его и села за свой стол.

— Да, — повторила она с самым серьезным видом. — Я сделала то, что никто бы не сделал. Я вернула вам вашу жену. — И про себя добавила: «А могла бы всю жизнь держать ее в больнице, выйти за тебя замуж и нарожать больных детей».

— Я вас никогда не забуду! — сказал Виталий, немного постоял и вышел из комнаты.

— Такой уж, видно, сегодня дурацкий день! — на всю комнату произнесла Альфия и стала пить уже порядком остывший чай.

Таня

Следом за Давыдовым Нинель привела в ее кабинет Таню. Альфия ее не сразу узнала. Какая красавица! И как ей шли и простая белая рубашка с мужским воротником, выглядывавшая из-под лацканов элегантного костюма, и новая прическа — светлые волосы зачесаны резко вверх и красиво закручены, — и блестящая помада, подчеркивающая рисунок губ, и тушь, и легкая сиреневая тень на верхних веках… И изящный витой крестик, слабо сияющий в вырезе рубашки… Альфия почувствовала зависть. И даже укор совести: в последние недели она вообще перестала следить за собой.

— Я к вам. Ненадолго. Можно?

Чуть полноватые, но стройные Танины ноги были обуты в мягкие туфли на небольшом каблуке. Альфия задержалась и пропустила Татьяну вперед. «Неудивительно, что Давыдов выбрал Татьяну. Это тебе не Вовкина б… Я по сравнению с ней — всего лишь шавка перед благородной собакой редкой породы».

— Садитесь!

Альфия ощутила какую-то свою неприкаянность и даже будто неопрятность своего тела. Она вспомнила, как Давыдов рассказывал, что больше не воспринимает Таню как женщину. Какой ужасный мир, полный предательства! А теперь, сволочь, воспринимаешь? Или теперь ты не воспринимаешь меня?

Ей хотелось кричать. Все-таки как несправедлив мир! Вы не забыли, гады, что это я для вас сделала? И что я получила в благодарность? Одиночество и букет фальшивых роз?

«Почему фальшивых?» Вон они стоят на окне в вазе. Розы настоящие. У некоторых чуть поникли головки. Наверное, вез их из Москвы. Красота — вообще непрочная вещь.

— Садитесь! — повторила она. — Хотите чаю?

Таня вынула из сумки плотный пакет.

— Это вам. Не отказывайтесь, пожалуйста.

Таня положила сверток на стол.

— Что это? Можно развернуть?

Таня тихо сказала:

— Это деньги.

Альфия положила сверток в ящик стола.

— Спасибо, хотя это было и необязательно.

Таня неуверенно проговорила:

— Я, то есть мы… мы с мужем очень вам благодарны.

Альфия улыбнулась, вскинула на нее глаза.

— А кстати, у вас исчезло чувство недоверия к мужу?

Таня слегка покраснела:

— Нет.

— Может, это и правильно. Кто и когда, находясь в здравом уме, доверяет мужьям?

— Вы имеете в виду что-то конкретное?

— Нет, вовсе нет.

Таня вдруг смело на нее посмотрела:

— Я знаю, он в вас немного влюблен.

Альфия картинно вздохнула:

— Ох, милая моя Татьяна Петровна! Кто только в меня не был влюблен! Но, мне кажется, вам это ничем не угрожает. Даже если влюбленность была, она быстро пройдет, как только вы займете свое законное место. — Альфия тоже смотрела прямо на Таню. — Вашему мужу ведь, насколько я понимаю, нужна… — она замялась, — ну, если не нянька, то правильней сказать, что-то вроде постоянной попутчицы: чтобы находилась с ним рядом, поддерживала в трудные минуты, давала советы, как поступить. Виталий Вадимович — ведь человек не очень сильный, верно?

Таня сказала:

— Пожалуй, вы первая, кто сумел его так быстро раскусить.

Альфия горько улыбнулась:

— Да мне это, в общем-то, все равно.

Она с сомнением посмотрела на Таню. «Ну, надо пользоваться моментом. Спрашивай сейчас!»

— Знаете, у меня к вам большая просьба.

Таня ухмыльнулась:

— Отдать вам моего не очень сильного мужа?

— Нет, что вы! — Альфия со смехом подняла обе ладони вверх. — Нет, серьезно: не могли бы вы задержаться в больнице на один день, для того чтобы я могла представить вас на врачебной конференции?

Таня не поняла.

— Вы не хотите меня выписывать?

— Нет-нет, не волнуйтесь. Вы уедете. Только на день позже. Я хочу рассказать коллегам о вашем случае — ведь он оказался чрезвычайно редким. На конференциях полагается показывать больного. Некоторые доктора захотят задать вам вопросы…

Альфия говорила, а сама следила за Таниным лицом. «Не согласится! Сдалась ей наша конференция? Ей хочется домой».

Однако Таня вдруг легко согласилась:

— Почему бы и нет? Конечно, мне это не доставит удовольствия, но если это вы меня просите и вам это важно… Я сделаю это для вас. Ну и, в конечном счете, для науки. Врачи ведь тоже должны учиться, как я понимаю. Когда будет конференция?

— Послезавтра. В четыре часа.

Таня протянула руку для рукопожатия.

— Я предупрежу Виталия. Договорились!

И Альфия еще раз отметила, какие красивые руки у давыдовской жены.

Таня уже подошла к двери. Альфия спросила:

— А вы из больницы куда? Виталий Вадимович что-то говорил мне об Осколкове, я так поняла, что он там назначен большим начальником?

Таня улыбнулась.

— Да, он будет директором нового института в Осколкове. Но я поеду домой. Он будет приезжать, — она уверенно посмотрела Альфие в глаза. — Я хочу довести свои опыты до конца. Не откладывая. Боюсь даже представить, что там могло случиться с мышами в мое отсутствие.

— Но, надеюсь, вы будете продолжать работать не с йодом? — встревожилась Альфия.

— Нет, нет. Не беспокойтесь. Чипы уже вживлены, больше паров не будет. Я поняла, как это небезопасно. Да и впечатления, вы знаете, остались на всю жизнь…

Таня постучала в дверь, призывая Нинель.

— А вы не думали, что, может быть, лучше пока совсем оставить работу? Пожить рядом с мужем…

Таня передернула плечами:

— Ну нет! Что это будет за жизнь? Все равно что в больнице, скучно. — Она постучала себе по виску. — Так и мозги окончательно плесенью зарастут. А там у меня широкое поле деятельности. Виталий мне рассказал, что мой предприимчивый коллега Никифоров ведет запись людей ко мне на прием. Организовал еще одну лабораторию под названием «Влюбиться и разлюбить!». И продает талончики за нехилые деньги. Вот делец! Приеду — всех разгоню. И буду заниматься настоящим делом.

Альфия подошла к ней.

— Смотрите. Вам еще вредно переутомляться.

Нинка все не шла.

— Знаете, в Южной Америке работал врач. Его фамилия была Геринг…

Альфия удивилась:

— Родственник преступника, что ли?

— Нет. Это было гораздо раньше. Хотя он тоже был немец. Геринг исследовал свойства змеиного яда. Говорят, даже сам ловил змей. Сначала на животных, а последние опыты проводил на себе, потому что считал опасным подвергать риску жизни добровольцев. Однажды он ввел себе слишком большую дозу яда. У него развилась страшная картина отравления, и он понял, что не выкарабкается. Тогда он позвал к своей постели жену и до последней минуты диктовал ей свои ощущения.

— И умер? — спросила Альфия.

— Умер. Но змеиным ядом с тех пор пользуются как лекарством. — Таня помолчала. — Здорово, правда?

К Альфие вернулось чувство юмора.

— Что он умер?

— Нет. Что до самой смерти его не покидали воля и интерес к работе.

Альфия улыбнулась.

— Я бы предпочла, чтобы он остался жив.

— Я тоже, — Таня помолчала. — А знаете, теперь во всех таких поступках я вижу отсвет религиозности. Только религии у всех разные.

— А вы помните, как вы горячо любили Бога в начале вашего болезненного пути?

— Смутно, — сказала Таня. — Но я прекрасно помню сцену из «Братьев Карамазовых», в которой один из братьев боится черта. Наверное, и я вела себя похоже.

— Примерно, — подтвердила Альфия.

Таня опять порозовела.

— Знаете, занятия наукой так увлекательны, что мне почти ничего не страшно. Я бы и с йодом опять поэкспериментировала — повторятся у меня прежние симптомы или нет?

— Может, лучше на кошках попробовать? Или на мышках, — сказала Альфия. — Вы же мне обещали, что с йодом покончено.

— Обещала, да, — нехотя подтвердила Татьяна. — Но мышки же не могут рассказать, какие чувства они испытывают к Богу.

— Может, еще полечимся в больнице? — полушутя предложила Альфия. — Рано я собралась вас выписывать.

— Нет-нет. Не буду я больше вас пугать. Но все-таки как бы мне хотелось перенестись хоть на минутку в то время, когда эта загадка будет разгадана!

— Чтобы ее узнать?

— Конечно.

Они опять помолчали. Потом Альфия вдруг посмотрела на Таню робко и даже беспомощно, с таким выражением, что Таня вдруг подумала про Альфию: «Вот такой она, наверное, была в детстве: нерешительная девочка с косичками».

— Знаете, — сказала Альфия, — я хочу с вами поделиться одним впечатлением. Это произошло лично со мной. Я была тогда студенткой. Один взрослый и очень умный дядька воспользовался моей влюбленностью в него. Никакого значения это не имеет, но, между прочим, он был моим профессором, психиатром. Мне пришлось сделать аборт. Так вот, мне тогда дали неполный наркоз. И я почти все чувствовала. Мне было больно… казалось, боль не кончится никогда… Но кроме боли, присутствовало еще одно странное ощущение. Я отлично помню, что, находясь частично под наркозом, я думала: «Это ад. Я попала в ад за то, что убила своего ребенка. Я заслуживаю этого наказания и буду мучиться так бесконечно». Скажите, что это со мной было? Ни до того момента, ни после я не была религиозна, в Бога не верила, я о нем даже не задумывалась. Откуда взялись в моей голове мысли об аде?

— Так подействовал наркоз. Вызвал подобие того ощущения, которое было у алкоголика Карамазова.

— Но почему именно ад? Почему мне не привиделась, скажем, война или какая-то другая катастрофа?

— Не знаю. Очевидно, подспудно подобные мысли всегда присутствуют в сознании. Вспомните, как мы привыкли говорить: «бога ради», «ей-богу», «богом клянусь», «прости меня, господи», «господи, боже мой…» — десятки вариантов.

— Но откуда они, если человек не верит в Бога?

— Ответ могут дать только язычники какого-нибудь африканского племени. Я думаю, их не посещают мысли об аде, зато они боятся какого-нибудь Страшного Вуду.

— Ну да. Так и у наших больных, бред может быть в большинстве случаев определен.

— Знаете, вера — ведь это не знание. Это — чувство.

— Любовь? — спросила Альфия.

— Любовь, — ответила Таня. Она поднялась на цыпочки на своих маленьких полных ножках и обняла Альфию.

— Вы замечательная! Спасибо вам за все!

Настя

Они нашли указанный дом очень быстро. Заехали во двор. Подошли к подъезду и нажали кнопку домофона. Никто не ответил. Позвонили консьержке.

— Кто-нибудь есть в квартире сорок пять?

— Не знаю, — подозрительно осмотрела их консьержка. — Хозяина я с утра не видела, а девушка, что у него гостит, ушла погулять.

Они переглянулись: «Будем ждать». Ираклий отвел машину подальше, в тень.

— Может, мне позвонить по тому номеру, что высветился? — Лариса достала мобильник и стала нажимать на кнопки.

— Смотри! — Ираклий схватил ее за руку. — По-моему, это они!

Из-за угла, обнявшись, выплыла парочка. В том, что парень влюблен, не было никаких сомнений: он так нежно поддерживал подругу за талию, так внимательно смотрел ей в глаза…

Они подошли поближе. У Насти в сумке раздался звонок.

— Тебе звонят, — сказал Дима.

— И пусть… — Она даже не пошевелилась.

Лариса проявляла настойчивость.

— По-моему, кто-то очень хочет тебя услышать. — Дима ослабил объятия, чтобы Настя могла достать телефон.

— Да я же сказала: плевать!

— Нет, так нельзя. Может, тебя разыскивают родители. Надо ответить. Они волнуются.

— Да они не могут знать этот номер. Это другой телефон!

Дима удивился:

— Как это другой?

Настя поняла, что сболтнула лишнее.

— Ну, — замялась она, — мне не нравился телефон, который у меня был, к тому же по нему все время звонила мама. И я купила другой. Получше.

— А откуда ты взяла деньги?

Ираклий дождался, чтобы влюбленные подошли к подъезду, и вышел из машины.

— Привет.

Следом вышла Лариса. Настя почувствовала и облегчение, оттого что прекратились расспросы про телефон (потом она что-нибудь придумает), и раздражение: «Ну почему их действительно не оставят в покое!»

— Здравствуйте, — сказал Дима и обнял Настю за плечи.

— Иди сюда, — скомандовала Лариса дочери. — Дома будем разговаривать.

Настя даже не двинулась с места.

— Давайте зайдем к нам домой, — предложил Дима.

— К кому это «к нам»?

Лариса еле сдерживалась, чтобы не залепить пощечину и дочери, и этому парню. Доктор называется! Как он посмел увезти их дочь из больницы? Он что, не понимает, что родители сходят с ума? Может, ему пора самому подлечиться?

— К нам с Настей. Она теперь здесь живет.

Ираклий вдруг сказал:

— Давайте зайдем.

Лариса с изумлением посмотрела на мужа, но тот крепко схватил ее за руку и направил за Димой наверх, а сам пошел следом за Настей, чтобы не сбежала.

Вошли.

— Раздевайтесь, пожалуйста. Проходите в комнату! — Дима искренне старался быть любезным. — Сейчас я чайник поставлю.

Ираклий сделал Ларисе знак молчать. Настя прошла в Димину комнату и осталась там. Правда, дверь за собой закрывать не стала.

— Милая, достань, пожалуйста, красивые чашки.

Дима вышел из кухни с заварочным чайником в руках. Настя сделала вид, что не слышит. Лариса видела, как дочь одетая плюхнулась в кресло и стала листать какой-то журнал.

— Отчего же чашки? — сказал Ираклий. — По-моему, надо уже бокалы доставать. Есть в этом доме шампанское?

— Нет, — растерялся Дима.

— Жалко, и мы не взяли, — вздохнул Ираклий. — Сейчас бы сразу свадебку бы и отпраздновали.

— Какую свадебку? Ты что? — одернула его Лариса.

— А что, мать? — Ираклий демонстративно обнял жену. — Не видишь, дети любят друг друга? По-моему, надо их поженить! Жить у них есть где. Муж будет с образованием — как-никак эскулап. Чем не пара? В прежние времена тот, кто девушку увез, был обязан жениться!

Настя вышла из комнаты и встала на пороге.

— А вы не слишком обнаглели вообще?

— А ты помолчи! — заметил ей отчим.

Дима стоял опустив глаза. Потом поставил чайник на стол.

— Я понимаю, как вы думаете обо мне. Пождите немного. Мы с Настей сами все решим. — Он повернулся к Ларисе и добавил: — Поверьте, со мной Насте будет лучше.

— Ну да, — Лариса скептически поджала губы. — Сделаешь ей ребенка и отправишь назад. А мы будем расхлебывать.

— Зачем вы так?

— А что? Гарантируешь, что этого не будет?

— Значит, тебе, мамочка, можно ребенка иметь, а мне нельзя? — выступила вперед Настя. Идея ей понравилась. Если родится ребенок — все будут заняты им, а не ей.

— Я за тебя и за Колю сама отвечаю. А ты за кого можешь ответить? — Лариса побледнела, и губы у нее затряслись.

— Ради бога, успокойтесь! О ребенке пока не может быть и речи. — Дима встал между Ларисой и Настей. — Нам нужно осмотреться, приспособиться друг к другу…

— Разумный молодой человек! — Ираклий встал и пожал Диме руку.

— Вы иронизируете? — Дима принял рукопожатие.

— Нисколько. — Ираклий прошел в коридор и подал жене куртку. — Поехали, мать: у нас ребенок не кормлен. А эти сами разберутся.

Он взял Ларису за плечи и подтолкнул к двери.

— «Ребенок у них не кормлен»! — передразнила Ираклия Настя. — Ушли и даже денег не оставили!

Дима устало остановился возле наполовину накрытого стола.

— Никто нам ничего не должен. Будем жить сами. Почистим картошку? — Он открыл дверцу холодильника. — Масла нет, но остался майонез. Тоже неплохо.

— Я не хочу. Нет ли у нас в самом деле чего-нибудь выпить?

— Только коньяк. Там, в баре. Но тебе нельзя!

— Я немного. — Она налила себе рюмку и выпила. — Будешь?

— Пожалуй, нет. Пойдем, картошку почистим.

Настя немного посидела в кухне, пока Дима чистил картошку, потом ушла в комнату.

— Голова болит. — Дима услышал, как она включила телевизор.

«Как-то у нее странно все с родителями, у меня — не так…» — думал он, ставя на плиту кастрюлю с водой. Потом положил сварившуюся картошку на самую красивую тарелку, полил майонезом, выдавил сверху дольку чеснока — для повышения иммунитета, — повязал себе полотенце на пояс и с поклоном внес тарелку в комнату.

— Кушать подано.

— Давай! — Настя небесно улыбнулась. Положила что-то назад в сумочку и принялась есть. — А ты?

— Я тоже.

Он принес кастрюльку и стал есть прямо из нее.

— Ты чего так?

Он замялся.

— А все равно майонеза больше нет.

— Давай я тебе дам.

— Не стоит. От меня чесноком будет пахнуть.

— А от меня?

— А от тебя — одно удовольствие! — Он потянулся к ней и поцеловал прямо в пахшие чесноком уста.

— Пусти, я тарелку сейчас уроню!

— Наплевать! — Дима взял ее на руки.

Но тут опять зазвонил ее телефон.

— Это мать. Я не хочу с ней разговаривать!

— Я сам поговорю. Давай телефон. — Он порылся в Настиной сумке.

— Алло?

Ларисин голос звучал так, будто они были знакомы много лет.

— Дима, спустись, пожалуйста, вниз.

— Зачем?

— Я прошу, спустись!

— Не ходи! — Настя вцепилась ему в руку. — Не ходи! Я их знаю! Они тебя убьют! Или нарассказывают обо мне каких-нибудь гадостей.

— Да не волнуйся, я сейчас.

С Настиным телефоном в руке он спустился в лифте. Машинально, пока ехал, разглядывал панель мобильника. Красивая панель. По виду очень дорогая.

— Вот, возьми! — Лариса стояла у подъезда с двумя огромными пакетами.

— Что это?

— Продукты из супермаркета. Мы с мужем себе покупали и вам решили завезти.

— Что вы, не надо!

Она посмотрела ему в глаза, и он понял: продукты надо брать. Матери так будет легче.

Он взял пакеты.

— Я забочусь пока не столько о тебе, — сказала Лариса, — сколько о дочери. Хотя ты нам с Ираклием понравился. Очень. Имей это в виду.

— Спасибо, — пробормотал Дима.

Лариса внимательно на него посмотрела.

— Ты правда любишь Настасью?

Он помолчал и коротко ответил:

— Да.

— Ну, вот и хорошо.

Она повернулась и пошла, а он вдруг спросил ее вдогонку:

— Простите за нескромность, но можно узнать: в больнице у Насти были какие-нибудь деньги?

Лариса вернулась.

— Рублей пятьсот. А почему ты спрашиваешь?

Он показал ей телефон.

— Настя купила.

По лицу Настиной матери пробежала тень.

— На те деньги, что мы ей давали, она эту штуку купить не могла.

Дима улыбнулся.

— Ну ничего. Как-нибудь прояснится. Я уверен, все будет хорошо. До свидания?

— Иди, милый мальчик. До свидания.

И пока он поднимался от входной двери к лифту, Лариса задумчиво разглядывала его спину.

Володя

С утра в день конференции Бурыкин зашел к Альфие в кабинет.

— Работаешь?

— Работаю. У тебя ко мне какое-нибудь дело?

— Я слышал, ты делаешь сегодня доклад, — словно поневоле, проговорил он.

— Да. Ты придешь?

— Нет.

— Почему?

— Тебя разделают сегодня, как бог черепаху. Я видел сегодня Дыню. Зашел к тебе сказать.

— И ты меня не поддержишь?

— Дыня просил, чтобы я выступил. Принес материалы для ознакомления. Я посмотрел, выступать не буду. Твоя позиция очень шаткая. Отмени доклад.

— Не могу. Больная заряжена, программа составлена. Я уверена в своей правоте. Не могу же я из здорового человека делать больного?

— Когда-то ты была умная девочка, Аля.

Она улыбнулась.

— Те времена давно прошли. Так ты не придешь?

Всем своим видом Володя дал ей понять, что его решение непоколебимо.

— Что ж, спасибо за предупреждение. Хотя если бы я была на твоем месте, я бы пришла.

Он пошел к двери. Обернулся. Как бы что-то вспомнив.

— У тебя в отделении нет случайно…

Он сказал название препарата — и она поняла. Он приходил меняться. Баш на баш.

— Спроси у Нинель. Скажи, что я разрешила дать.

Он помолчал.

— Доиграешься. Что тогда будешь с матерью делать?

Она замерла.

— Ты о чем?

— Не притворяйся. Я ведь знаю, что в отделении ты прячешь свою мать.

Альфия ничего не ответила. Подошла, молча открыла дверь и выпустила Бурыкина.

Старый Лев

— Большое спасибо за встречу с нами, — поблагодарил Татьяну Старый Лев после того, как Альфия сделала доклад и все расспросы завершились. — Помогите, пожалуйста, больной вернуться в отделение.

Нинель подошла и взяла Таню под руку.

— Я могу дойти сама, — попробовала улыбнуться Таня. Она прекрасно выглядела в своем элегантном светлом костюме, с прической, в дорогих туфлях.

— Спасибо, больных у нас провожают. Так принято, — настойчиво сказал Преображенов.

Тане хотелось громко возразить, что она не «больная», но она сдержалась.

— Спасибо всем за внимание, — отчеканила она и вышла вместе с Нинель.

Старый Лев удостоверился, что дверь за Таней закрылась плотно. Альфия, бледная от напряжения, сидела в первом ряду, вцепившись обеими руками в папку с докладом.

— Приступим к обсуждению.

Некоторое время царило молчание.

— Кто хочет высказаться первым? — спросил главный врач.

Все ждали звука охотничьего горна.

С другой стороны двери к Тане подошел ожидавший ее Виталий.

— Пойдем?

— Я хочу подслушать, — сказала она.

— Этого нельзя, — заметила Нинель.

— Но я должна услышать то, что будут обо мне говорить! Мне совсем не понравились ни лица врачей, ни их вопросы, ни тон, которым мне их задавали.

— Пойдемте. — Нинель потянула Татьяну за руку.

— Но я же уже не больная! Меня должны были выписать еще вчера!

Давыдов подошел к жене и поцеловал ее.

— И все-таки тебе лучше уйти. Я сам послушаю. Все потом тебе передам.

— Обманешь, наверное. — Таня взяла себя в руки, попробовала улыбнуться.

— Конечно же, обману, — пошутил он. — Ну, иди.

Когда они с Нинель уже шагали по тропинке меж сосен, Сова, как бы между прочим, сказала:

— Не дело это — знать мужьям, что врачи говорят об их женах.

Таня сначала призадумалась, а потом почти весело махнула рукой.

— Куда он денется-то, Ниночка, из подводной лодки? — Она подняла лицо к небу и посмотрела вверх сквозь шумные сосновые ветви. — Он ведь, между нами, девочками, говоря, без меня в работе — круглый ноль.

Обсуждение

— Как я понял, вы собираетесь выписать больную, которая кидалась на людей с острыми предметами, всего через полтора месяца лечения? — повел атаку на Альфию Дыня.

«Я так и знала: первым „ату!“ скажет именно он», — подумала Левашова и встала.

— Главное — не срок, а результат лечения. Мне кажется, все убедились в том, что моя больная в настоящее время совершенно адекватна…

Что тут началось! «В погоне за сенсацией», «впору приглашать журналистов», «стремление выглядеть оригинальной» — все это мало походило на объективное обсуждение. Молодые врачи, ради которых, собственно, все это и затевалось, сидели молча.

«Я и не думала, что у меня, оказывается, столько недоброжелателей! — Пожалуй, это стало для Альфии самым неприятным открытием. — Неужели ни у кого не хватит ума меня поддержать? Неужели власть даже не главного врача, а всего лишь его заместителя застилает людям глаза?»

— …И, конечно, выписку я, уже не как ведущий конференции, а как заместитель главного врача по лечебной работе, считаю преждевременной! — подытожил обсуждение Дыня.

Это был настоящий удар. Что же она теперь скажет Тане и Давыдову? Альфия сидела словно оплеванная. Все, кто выступал после, безоговорочно поддерживали начальника. Бурыкин, как и обещал, не пришел.

В заключение взял слово Старый Лев.

— А я, пожалуй, склоняюсь к мнению доктора Левашовой. Но от себя добавлю, что эту больную все-таки нельзя выпускать из вида. Надо за ней наблюдать. Лучше все-таки в стационаре, но можно и амбулаторно, если Альфия Ахадовна возьмет на себя ответственность. Но только последующее весьма пристальное наблюдение может расставить все точки над «i» в этом очень интересном и очень непростом случае.

Старый Лев объявил о закрытии конференции, доктора потянулись к выходу. Некоторые теперь сочли необходимым подойти к Альфие.

— Да, наблюдать необходимо! — Они стали громко и на все лады повторять последние слова главного врача. Альфия молчала. Она сидела на своем месте и ждала, когда все выйдут. Находиться среди этих людей казалось ей невыносимым.

Вот, наконец, зал опустел. Уборщица заглянула внутрь и поставила возле двери ведро с водой и швабру.

«Надо идти», — подумала Альфия, но не двинулась с места.

Вошел Давыдов, сел рядом.

— Что же это значит? — спросил он. — Ты оставишь Таню в больнице?

Альфия достала из папки историю болезни, а из нее — несколько листков.

— Твоя жена здорова. Вот выписной эпикриз. Все подписи и печати на месте, как полагается. Завтра вы можете ехать. — Она медленно встала. — Пусти, я пройду.

Он притянул ее к себе, измученную, заледеневшую, и исцеловал все ее лицо.

— Да хранит тебя Бог, Альфия!

Она отстранилась от Виталия и ушла. И на лице ее не было написано ничего, кроме смертельной усталости.

Дима

— Зачем, зачем ты взял у них эти проклятые продукты?!

Настя от возбуждения не могла спокойно стоять. Глаза ее сузились от гнева, кулаки то сжимались, то разжимались, она не стояла на месте и всем своим видом напомнила Диме боксера на ринге.

— Я обещал твоей маме тебя кормить.

— А больше ты ничего не обещал моей маме? Мать выгнала меня на улицу, отобрала квартиру, била и унижала меня всю мою жизнь, а ты теперь что-то обещаешь моей мамочке?

— Настя, ты что? У меня создалось немного другое впечатление о твоих родителях…

— Вот именно! Впечатление! Предатель!

Настя кинулась в комнату и начала лихорадочно собираться.

— Постой, ты куда на ночь глядя?

— Какая тебе разница?

Он бросил пакеты прямо посреди комнаты.

— Как это: какая мне разница? У нас ведь теперь семья?

Настя лихорадочно застегивала куртку. Схватила сумку.

— Где мой телефон?

— Возьми.

Она схватила телефон и попыталась пройти.

— Пусти меня!

— Настя, не глупи!

— Пусти!

— Не пущу!

— Я все равно убегу!

Он изловчился, поднял и понес ее на постель.

— Глупенькая моя! Несчастная моя! Милая моя! Никуда ты не убежишь. Дай я тебя раздену и уложу поспать. Завтра мы все обсудим, а теперь — бай-бай!

Он стал баюкать ее, как ребенка. Некоторое время Настя еще сопротивлялась, потом уснула. Дима встал, отнес в холодильник пакеты и стал убирать ее вещи. Из кармана куртки что-то выпало. Он поднял — все тот же телефон.

Внезапно что-то решив, Сурин резко перевернул вверх дном сумку. И среди разных девичьих мелочей увидел деньги, довольно крупную сумму, и коробочку из ювелирного магазина, обклеенную синей под велюр бумагой. Он сглотнул слюну, открыл коробочку: там лежал мужской золотой перстень — красивая печатка с черным камнем. Там же хранился сложенный чек. Диме вдруг стало нехорошо. Он развернул чек. Взглянул на четко выведенную дату продажи: кольцо было куплено за два дня до смерти Оли Хохлаковой.

Дима посмотрел на любимую. Настя спала и выглядела измученным ангелом. Он сложил назад в сумку все мелочи, а деньги и кольцо отложил и завернул в отдельный пакет.

— Здесь какая-то ошибка. Завтра все выяснится, — сказал себе он, но впервые за все эти дни лег, не раздеваясь, на диване в гостиной.

Альфия

В кабинете было темно. Альфия включила лампу, вызвала звонком Нинель.

— Они уехали?

— Только что. Не стали дожидаться утра. — Нинель прекрасно понимала, о ком ее спрашивают.

— С этой конференцией я сегодня у матери опять не была. Что в отделении новенького?

— Все по-старенькому. Ваша мама в порядке. У Марьяны — понос. Некоторые дорогие лекарства закончились. Вот список.

— Отчего у Марьяны понос? Антибиотик ей надо дать. — Альфия достала ключ и пошла к сейфу.

— В бывших бурыкинских теплицах вырастили салат и зеленый лук. Сегодня первый день сделали салат с подсолнечным маслом. Вот ее с этого салата и пронесло. Да ладно, в первый раз, что ли? Я уж привыкла. Через два дня само пройдет. Я сама салат ела. Вкусный. И ничего.

Альфия выдала под расписку Нинель несколько пачек разных лекарств.

— Антибиотик Марьяне обязательно дай. Слышишь?

— Слышу.

Альфия подошла к столу, несколько упаковок отложила в ящик. Увидела сверток с деньгами.

— Как дела у твоей дочери?

Разговоры о дочери всегда приводили Нинель в хорошее расположение духа вне зависимости от времени и места.

— В этом году заканчивает она.

— И сразу в клиническую ординатуру?

— Нет, не получится. Денег нет. Сейчас вся ординатура платная.

Альфия достала из ящика сверток.

— Это твоей дочери.

— Что это, Альфия Ахадовна?

— Деньги. За ординатуру заплатишь.

Нинка осторожно развернула:

— Что вы! Здесь же так много!

— А ты что думаешь, ординатура даром достается?

Нинель повалилась Альфие в ноги — прямо у стола.

— Век за вас, Альфия Ахадовна, буду Бога молить!

— Бога молить за меня не надо. Вставай!

Альфия вышла из-за стола и за подбородок подняла Нинель с колен.

— Смотри мне в глаза! Это ты рассказала Бурыкину про мою мать?

Нинка вся задрожала.

— Богом клянусь, нет! Он, правда, выпытывал у меня, но я вас не сдала! Верьте мне, что не сдала! Если не верите, лучше возьмите деньги назад!

Альфия отпустила ее, вернулась обратно за стол.

— Деньги я не тебе дала, а твоей дочери. — Она помолчала. — Ну а тебе я, пожалуй, верю. Хитрый он, гад. Мог и сам догадаться.

— Вот вам крест, это не я!

— Ладно, иди.

Нинка, крестясь на Альфию, пятясь задом, вышла.

«Неужели он все-таки из-за матери так ко мне переменился?» — Альфия достала из тумбы стола пластиковую бутылку со спиртом, налила в чашку. Понюхала. «Гадость какая! Пить, так не это». Альфия вылила спирт обратно в бутылку, убрала в стол. Автоматически достала отобранные упаковки, вдруг поглядела на них внимательно. «Как раз подойдет». Ни о чем больше не думая, она стала раскрывать пачки, отрывать таблетку за таблеткой, глотать их, не морщась, запивая водой… И снова и снова отрывать следующую таблетку.

— Ну, вот и все. — Она села в кресло возле журнального стола, на котором валялись пустые упаковки, и откинула голову на старую жесткую спинку. Никаких эмоций. Ею овладели бессилие и равнодушие, Альфия не могла поднять руку. Посидела немного. Глаза закрылись сами собой.

Нинель

Нинель не находила себе места. В жизни она не держала в руках такую крупную сумму! «Куда же их положить, чтобы не украли?» В сумку нельзя: ни за кого в отделении нельзя поручиться. В тумбочку страшно: вдруг кто-нибудь залезет? Она тупо стояла с пакетом в руках и даже боялась пересчитать деньги. Вдруг кто-нибудь увидит? «Попросить Альфию положить в сейф? А вдруг не вернет?» Нинель металась, не зная, как поступить. «Да, лучше в сейф! Альфия не такая. Уж если дала — назад не отнимет!»

Сова прижала деньги к груди, прикрыв пакет отворотом халата, и пошла в кабинет.

— Альфия Ахадовна!

Никакого ответа.

«Спит, что ли?» Нинель постучала громче. Никто не отозвался. Может быть, Альфия Ахадовна вышла?

Нинель решилась открыть своим ключом. Заведующая полулежала в кресле.

— Ой, извините! Я подумала….

Но что-то необычное в позе Альфии привлекло ее внимание. Как странно неподвижно свешивается рука к полу. И запрокинута голова… И ноги беспомощно и широко разъехались в стороны…

— Альфия Ахадовна!

Сова потрогала заведующую за плечо. Не отзывается. Что за черт? Нинка огляделась.

А это что такое, блестящее, как конфетные обертки, валяется на столе? Да ведь это же фольга от пластинок с лекарствами! Нинель подняла, прочитала название… Господи, помоги! Сколько же она выпила! И когда?

Нинка быстро бросила взгляд на часы. Сколько же прошло времени с тех пор, как они разговаривали? Двадцать минут? Полчаса? Час?

Нет, меньше часа. Нинка швырнула пакет с деньгами на стол и стала трясти Альфию за плечо, за голову, за руки…

— Вы меня слышите? Слышите? Миленькая моя! Откройте глазки!

— Пошли вы все… — слабо прошептала бледными губами Альфия.

— Деточка моя! Ласточка моя! Слышит она меня! Подожди чуток! Только не засыпай! Я сейчас вернусь, я быстро вернусь! Ты не засыпай! Одну минуточку только!

Нинель со всех ног кинулась в процедурку, где на всякий случай всегда было приготовлено все для промывания желудка. Подвинула кушетку поближе к двери, чтобы не тащить Альфию далеко, бросилась в отделение.

— Тихо! Быстро вставай! — растолкала Марьяну. — Живо за мной!

— Что такое! У меня понос. Куда? Меня арестовывать пришли? — Марьяна быстро надела халат и схватила приготовленный на случай ареста пакет.

— Бросай свою поклажу! На хрен твой понос! — Нинель потащила Марьяну за собой. — Будешь делать, что я говорю.

Вдвоем они перенесли Альфию в процедурку.

— Только не давай ей закрыть рот!

В промываниях желудка Нинель была настоящая дока. Эту процедуру ей приходилось делать бессчетное количество раз больным. «Эти идиоты чего ведь только в рот не тащат! То в палисаднике волчьих ягод наедятся, то из дому им каких-нибудь грибочков приволокут, то таблетками поменяются, а все стараюсь, вымываю из них это говно…» Но сейчас Нинель не думала о своей печальной доле. Она с надеждой считала не до конца растворившиеся таблетки, падавшие в таз вместе с промывными водами. «Двенадцать, пятнадцать, двадцать пять, двадцать восемь… — считала она. — Больше нет. Сколько же она выпила, моя голубушка?»

— Обычно в упаковке по десять, — осторожно опустила Альфию на кушетку Марьяна.

— Ну, значит, две таблетки успели всосаться полностью. Да эти частично…

— Спать будет теперь трое суток, у нас все по столько спят, — со знанием дела заявила Марьяна.

— Ты если пикнешь кому-нибудь, что сейчас видела, — убью! — предупредила Нинель.

— Чего, я не понимаю ничего, что ли? Каждому человеку может не захотеться жить, что он нормальный, что ненормальный… Меня вон тоже сегодня так пронесло, так колотило!

— Вот тебе антибиотик, Альфия Ахадовна велела дать. Открывай рот!

Марьяна послушно открыла рот и пошла спать с чувством выполненного долга.

А Нинель укрыла Альфию тремя одеялами, напоила крепким чаем. Альфия порозовела и икнула.

«Все! Теперь, значит, приходит в себя», — обрадовалась Нинка.

— Можно я с ней посижу? — высунулась снова из отделения Марьяна.

— Нет, иди. А то она увидит тебя и рассердится. И ей ничего не говори, что ты ее держала. Она ведь у нас такая гордая!

— Ой, не соскучишься с этими врачами.

Марьяна еще раз склонилась над Альфией и ушла.

К утру Альфия очнулась. Нинка сидела возле нее и смотрела, как на икону. Альфия обвела взглядом нерадостную обстановку процедурки, поняла, где находится, и спросила Нинку голосом таким хриплым, какого никогда никто не слышал:

— Кто тебя просил, козья морда, вмешиваться?

Нинка помолчала, обиделась на «морду».

— Я вас помирать оставить не могла. Безбожно это.

— Но если я больше жить не хочу?

— А мама ваша как без вас будет жить? О ней, кроме вас, заботиться некому.

Альфия спросила:

— Так ты из-за нее?

— И из-за нее, и из-за вас. Грех ведь великий — то, что вы сделали.

— Так ты что, испугалась, что в ад меня заберут?

Нинка помолчала.

— Если б меня моя дочка бросила в старости…

— И что бы ты сделала? — хрипнула Альфия.

Нинка задумалась.

— Да ничего бы я, наверное, не сделала. Я ведь ее люблю. И вас люблю. А без вас обеих жизнь бы моя зря была.

Альфия закрыла глаза, а через некоторое время открыла их снова.

— Капельницу мне поставь. — Альфия назвала Нинке лекарства. — И никого сюда не пускай. Я посплю.

Нинка все оставшееся утро сидела над Альфией с капельницей и только к обеду вспомнила, что в распахнутом настежь кабинете без присмотра валяется на столе пакет с ее деньгами.

Настя

Как осенью трудно вставать! Особенно когда в окно барабанит дождь и ты хорошо знаешь, как грязно и промозгло на улицах.

Будильник пропел веселую песенку, и Дима, не выспавшийся и усталый, встал со своего дивана.

«В загородную больницу пришлось бы еще раньше вставать», — он совершенно забыл, что, пока работал у Альфии, ночевал дома всего два или три раза.

Банка с растворимым кофе была пуста. Дима заварил себе чай и прошел к Насте. Она спала, свернувшись в комочек, и только теплая узкая ступня наполовину высовывалась из-под одеяла. Он наклонился и поцеловал Настю в макушку.

— У-у-ум, — простонала она, не открывая глаз.

— Мне пора идти, — прошептал он. — Ты приготовишь себе завтрак?

— Я не хочу есть. — Настя перевернулась на другой бок.

— Ты так исхудаешь!

— Ну, сделай мне что-нибудь. — Она легла на спину и, вытащив руки, запрокинула их за голову.

— Я не могу, я опаздываю!

— Ну, я буду спать, пока ты не придешь.

Он встал с постели и прошел в комнату. Достал из шкафа сверток с кольцом и деньгами.

— Откуда у тебя это?

— Что? — Ей так не хотелось открывать глаза.

— Настя, вот это! — Он поднес деньги и коробочку к ее лицу.

У девушки чуть дрогнули веки, и вдруг глаза широко раскрылись.

— Ты рылся в моей сумке? — Она резко села на постели и посмотрела на него с невыразимым презрением.

— Настя, я бы не стал, но этот телефон у тебя…

— Ах, значит, для обычных людей у тебя одна мораль, а для меня — другая?

— Настя! Ты не ответила на мой вопрос.

— А я и не обязана отвечать. — Она со вздохом встала с постели и накинула свой крошечный сарафанчик. Подошла к окну. — Как холодно и скучно! Опять идет дождь.

— Послушай, ты знаешь, что Ольга умерла?

В Настиных глазах мелькнул испуг.

— Какая Ольга?

— Твоя соседка, Ольга Хохлакова.

Настя смутилась.

— Но я-то здесь при чем? И потом, откуда ты это знаешь? Значит, ты был без меня в больнице?

— Был. Меня вызвала Альфия.

— Но ты ничего мне не сказал. Обманываешь меня?

— Я не хотел тебя расстраивать.

— Расстраивать? — улыбнулась Настя. — Но получилось даже лучше, чем я ожидала. Теперь у нас есть деньги. — Она потянулась к Диме и обвила его шею теплыми со сна руками. — У Ольги не было близких родственников, и никто не будет требовать деньги назад. Пойдем сегодня в ресторан?

Он смотрел на нее и не понимал. Вроде то же лицо, и дымка наивности по-прежнему романтично туманила светлые глаза. Однако почему теперь ее простые слова вызвали у него протест?

— Настя, ты понимаешь, что говоришь? Это — воровство.

— Ну отчего же? Я тебе сейчас докажу, что нет.

— Докажи. — Он смотрел на нее со все возрастающим удивлением.

— Докажу. Следи за ходом мыслей. Первое. Насчет кольца. Слушаешь?

— Да.

— Эта дура Хохлакова была в тебя влюблена. Ты это знаешь?

— Ну, предположим.

— Она хотела сделать тебе какой-нибудь дорогой подарок. Слышал об этом?

— Нет.

— Ну, я тебе говорю. Она замучила всех последние дни обсуждением предполагаемого подарка.

— Ну и что?

— А то. Наконец, она пошла и кого-то попросила купить тебе кольцо. Но всем говорила, что не знает, как половчее тебе его передать. Теперь кольцо у тебя. Ее желание выполнено. Какое же это воровство?

Он молчал, не зная, что возразить.

— Теперь второе. Вопрос о деньгах. — Настя, предчувствуя победу, улыбнулась. — Вот ты мне вчера сказал, что у нас совсем нет денег. Как ты думаешь, если бы Ольга слышала это, она бы пожалела дать тебе эти несчастные гроши?

— Тут не гроши.

— Все относительно.

Он потер себе лоб.

— По-моему, ты занимаешься софистикой.

— А что это такое? Звучит красиво.

Он завернул деньги назад.

— Но пахнет плохо. За такие дела можно сесть. Я отвезу деньги в больницу.

Она нахохлилась, отошла от него подальше.

— Сегодня?

— Как получится.

— Ди-и-ма! Мне так хотелось сходить в ресторан!

— Ну, сходим еще. — Ему стало очень жалко Настю. Действительно, красивая девчонка сидит целыми днями в кресле у телевизора! — Вот получу зарплату — и сходим!

Настя разочарованно отвернулась от него и ушла в ванную. И когда, уже окончательно одевшись, он постучался к ней, чтобы попрощаться, не открыла.

Лариса

— Ну что, звонила сегодня Настасья? — спросил Ираклий, вернувшийся домой голодный и злой. — Целый день в пробках! Ужасный город. Как хочется поскорее назад!

— А ты закончил дела? — Лариса вышла к нему, держа на руках Колю. — Хочешь пива?

— Нет, не хочу. Хочу вернуться туда, где и пиво лучше, и воздух чище. Не понимаю, как мы все раньше-то здесь жили? И нравилось. Ты подумай!

— Когда же ты планируешь ехать?

— Дня через три. Так ты не ответила. Настасья звонила?

— С чего бы ей звонить? — горько усмехнулась Лариса. — Продукты я отвезла, а денег, она это знает, не дам. Вот и не звонит.

Лариса с остервенением затрясла погремушкой перед Колей.

— А ты ей звонила?

— Нет. Что-то не хочется. Что я скажу? Я сама еще не знаю, хорошо ли, что она живет с эти парнем, или плохо.

— Ну ладно. Давай сюда пиво. — Он сам прошел и взял несколько банок из холодильника. Прочитал марку. Налил в стакан. Отхлебнул. Поморщился. — Вот все вроде такое же, и марка, и цвет — а все равно не то!

— Да ладно тебе. Проблему нашел — пиво не то. — В комнату заглянула нянька, и Лариса отдала ей ребенка. — Ты лучше скажи: с Настей что будем делать?

Ираклий опять поморщился.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Оставим ее здесь, с этим парнем, или повезем с собой?

— А она поедет? — Ираклий явно не проявлял никакого энтузиазма.

— Откуда я знаю? Но что она будет делать здесь? Учиться не будет… Работать? Вообще из разряда фантастики.

— Может, пусть просто побудет женой? — Ираклий с отвращением налил себе второй стакан.

— Ну, пусть тогда они женятся. А то сейчас ее положение вообще непонятно. Поссорятся через два дня — и он ее выгонит. Куда она пойдет?

Ираклий задумался.

— Надо сделать так, чтоб не выгнал.

Коля не захотел сидеть с нянькой, и мать снова взяла его к себе.

— Не можем мы приказать этому парню жениться?

— Приказать не можем, но заинтересовать — вполне.

Лариса с сомнением посмотрела на мужа.

— Ты думаешь, он на это пойдет? По-моему, нет.

— Смотря какова будет цена вопроса. Я лично хочу спокойно пожить без нашей дочери хотя бы года три. И готов за это заплатить. Дальше видно будет.

Лариса крепко прижала к себе Колю.

— Ираклий, я не могу ее оставить здесь одну.

— Вовсе не одну. Лара, не глупи. Послушай, что я придумал. Я договорюсь с этим молодым человеком и буду переводить ему, ну, скажем, по миллиону в год. Немного, но для начинающего докторишки — очень неплохая сумма за трехлетний брак с нашей дочерью.

— Почему за трехлетний?

— Дольше он вряд ли выдержит. А если выдержит, договор можно будет продлить. Эту квартиру еще можно сдавать. Если же она вдруг взбрыкнет и уйдет от него — будет жить здесь.

— Ох, не знаю. По-моему, он не согласится. Ну, поговори с ним на всякий случай.

Лариса задумалась, однако Ираклий заметил, что после их разговора она заметно повеселела. Вечером она еще несколько раз позвонила Насте, но номер по-прежнему не отвечал.

Дима

Погода была настолько плохая, что после приема он не нашел в себе силы поехать в больницу на электричке. «Все равно отдам. Завтра или послезавтра», — решил Дима и поехал домой. Его слегка познабливало — он почти ничего не ел уже второй день. Почему-то очень хотелось супа — хотя он редко ел его, даже когда жил с родителями.

«Настя не приготовит. Куплю пакетик». Сурин посчитал мелочь и зашел в магазин. В подъезде тоже ужасно дуло, а в квартире оказалось пусто.

«Что за пристрастие к прогулкам в такую погоду?» — удивился Дима и прошел в кухню. Суп из пакетика показался ему таким вкусным, что он съел половину кастрюльки и остановился, только вспомнив о Насте. Где же она?

Стемнело. Настя не явилась и к десяти, и к одиннадцати. Дмитрий не находил себе места. В двенадцать он не выдержал и позвонил Ларисе. Последняя надежда растаяла — он все-таки надеялся, что, может быть, Настя обиделась и вернулась к родителям.

К часу его стало сильно знобить. Он снова позвонил и узнал, что Ираклий с Ларисой объезжают на машине «все старые места». Он даже не стал уточнять, что это за места, закутался в одеяло и, свернувшись, прилег на Настино место.

Настя

«Как отвратительно, как глупо устроен мир, — думала Настя, шагая под вечерним дождем. — Ведь я просила его: сходим в ресторан! Какой смысл сидеть в такой унылый вечер дома, когда есть возможность повеселиться в тепле, вкусно поесть, поглазеть по сторонам, даже потанцевать и потом на такси вернуться домой. Для всего этого нужны деньги. Они у нас были. Но он не захотел доставить мне это маленькое удовольствие. Все люди живут в плену каких-то условностей, чувства долга, размышлений о том, что можно, а что — нельзя. Вот умерла Хохлакова. По совести говоря, она была совершенно неинтересной идиоткой. Но может быть, она меня даже любила. По-своему. И разве это не причина, чтобы воспользоваться ее деньгами? Разве лучше, если бы их истратили те, к кому она была совершенно равнодушна?»

— Кого я вижу? Настя, это ты?

Долговязый парень осклабился во весь рот, шагнул навстречу.

— Батон! Рада тебя видеть. Куда идешь?

— К метро, а потом — к нашим, в парк. Они там захватили старый киоск. Думаешь, сколько может поместиться человек в таком ларьке? — Батон ткнул грязным пальцем на табачный киоск.

— Человека три?

— А пятьдесят не хочешь?

— Хочу! Все наши там?

— Пойдем со мной — увидишь.

— Пошли.

С Димой ей не бывало так хорошо, как с этими простыми ребятами. Все ее отлично понимали. Уж эти друзья никогда не отказались бы сходить с ней в ресторан, если бы подвернулась такая возможность!

— А ты где пропадала?

— Родители в Швейцарию возили.

Они вошли в метро. Батон схватил Настю за талию, подбросил за турникет, следом перескочил сам.

— Щас засвистят! — Они помчались вразнобой по лестнице вниз. И долго еще, стоя посереди платформы, хохотали, глядя друг на друга.

Как было чудесно сидеть у кого-то на коленях в старом киоске! Ребята курили. Пили кто пиво, кто водку. У Насти кружилась от радости голова. Ей дали попробовать и то и другое. Рассказывали анекдоты, травили байки. Как Насте не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась!

— Хочешь продлить? На. Покури. — Какой Батон замечательный парень!

Настю стало подташнивать.

— Выйди в кусты! А то еще заблюешь нас всех!

Давно уже она не слышала ничего веселее. Девушка поднялась с чьих-то колен, и ее вытолкнули в фанерную дверь.

Как хорошо, что здесь нет ключей! Не скрипят несмазанные петли, не лязгают замки! Настя быстро побежала к кустам. Дождь кончился, внезапно потеплело, и она бежала по песчаной дорожке вдаль, куда глаза глядят.

Потом она никак не могла найти дорогу назад. Киоск исчез, как будто испарился, пропала куда-то станция метро. Кругом были незнакомые улицы и незнакомые дома. Горели фонари. Настя сворачивала в переулки, надеясь отыскать какую-нибудь понятную улицу, известную площадь, но странный город — знакомый-незнакомый — все страшнее разверзался перед ней.

Она закричала:

— Эй, кто-нибудь! Помогите!

— Чего орешь! — Какая-то тетка зачем-то стояла на незнакомом углу.

— Я дорогу не могу найти.

— Родители есть?

— Есть.

— А телефон есть?

— Да, но я не помню номер.

— Дай, посмотрю. Наверняка в памяти остался.

Тетка схватила телефон и тут же исчезла. Настя постояла немного, в голове и ногах чувствовалась какая-то слабость. Потом она увидела стеклянную автобусную остановку и зашла в нее. Села на скамейку с ногами, положила голову на согнутые колени и уснула.

Малиновая крыша, зеленые бока

Больной, с легкой руки которого получил имя больничный автобус, без дела сидеть не любил. Чтобы унять его хозяйственный пыл, больному по причине грядущей выписки позволили свободно передвигаться по территории и помогать по хозяйству.

И вот заведующий больничным гаражом на свою голову поручил ему покрасить в зеленый цвет старую развалюху, собранную по приказу главного врача буквально из запчастей, а сам ушел домой обедать.

Жил завгар недалеко от больницы, но дома то одно, то другое — в общем, когда он вернулся, автобус уже сиял новехонькой малиновой крышей при старых бирюзовых боках. Заведующий от неожиданности аж присел.

— Ты что, с ума сошел, парень? Я тебе какую краску для работы дал?

Больной рассчитывал в качестве премии за ударный труд получить на кухне буханку хлеба и остатки гарнира, поэтому очень расстроился от того, что его старания не оценили.

— С малиновым же красивее получается! Прямо как «Красная Шапочка»! — бубнил он однообразно и огорченно.

— Ты где малиновую краску взял, дурак?

— Здесь, в гараже, стояла. В углу.

— Так она же не для автобуса стояла! Мало ли что у меня в гараже стоит!

Завгар покрыл оскандалившегося больного матом и вытолкал с территории гаража в шею. Потом он пошел к начальству, по дороге придумывая оправдания. Проблема заключалась в том, что казенной малиновой краской, выписанной для покраски трех высоких двустворчатых гаражных дверей, он хотел покрасить гараж и на собственном подворье. Теперь же краски явно не хватало.

— Вот прислали мне дурака, так его растак!.. — начал возмущаться завгар прямо с порога. — Теперь давайте по новой краску выписывайте!

— Так и сказал, «Красная Шапочка»? — усмехнулся главврач, выслушав всю трехступенчатую тираду. Потом он вышел во двор, чтобы самому посмотреть на новое чудо.

— Краски в больнице пока больше нет, а автобус будет видно издалека. Пускай остается двухцветным, — постановил он.

И буквально на следующий день после этого мудрого решения молодой выпускник медицинского института Саша Преображенов и увидел на остановке возле метро необычную малиновую крышу.

— Как раз на таком и надо в сумасшедший дом ездить! — расхохотался он и в тот же рейс выдрал из журнала «Психиатрия» портрет, напечатанный на авантитуле как раз к юбилею Зигмунда Фрейда. Саша аккуратно обернул его в полиэтиленовый пакет и по приезде отдал водившему тогда автобус шоферу. — Без этого портрета в психиатрическую больницу ездить по Москве никак нельзя! Этот портрет будет у тебя как пропуск. Чтобы на каждом пункте ГАИ не останавливали, — серьезно сказал он водителю.

— Пропуск-то куда?

— А туда, куда всем остальным вход категорически запрещен!

Водитель послушался — и действительно, после того, как портрет оказался за стеклом, автобус ездил повсюду абсолютно спокойно.

Дима

— У-у-у! Какой горячий! Температура под сорок, наверное. — Лариса потрогала Диме лоб. — Надо «Скорую» вызывать.

— Подожди ты со «Скорой». — Ираклий, весь в пыли и в штукатурке, отряхивался на пороге комнаты. Выбитая дверь стояла в коридоре, прислоненная к стене. — Эй, друган! Ты хоть чего-нибудь соображаешь?

Дима с трудом повернул к нему голову. Он ничего не понимал.

— Как вы вошли? Дверь ведь была закрыта?

— Потому и вошли. Свет сутки в окнах горит, никто не отзывается. Может, вы тут с нашей дочерью уже групповое харакири совершили?

— Ираклий, что ты несешь? — Лариса с отвращением дернула мужа за руку.

— Мужик, ты все-таки подумай. Ты ведь видел Настю последним. Отвечай быстро, куда ты ее дел?

Красные шары и темные пятна. На их фоне — Настино лицо. Он помнил только, что, когда пришел, Насти не было.

— Она не приходила?

Лариса схватилась за голову, опустилась на стул.

Дима вдруг резко сел на кровати, потряс головой.

— Что, ее еще до сих пор нет? — Он попытался встать. — Я сейчас оденусь и пойду ее искать.

— Интересно, где? Ты, мужик, скажи, уж мы сами съездим.

Ираклий взял его за плечи и потряс.

— Ты что, пьян?

Предметы плыли, кружились, и Дима подумал, что сейчас его вырвет. Давно с ним такого не было. С того памятного дня, когда он чуть не упал в операционной. Голос Ларисы где-то вдалеке:

— Не надо с ним так. По-моему, ему плохо.

— А нам хорошо? Завтра уезжать, девчонка исчезла, а этот козел ничего не может сказать.

Дима, пошатываясь, постоял перед Ираклием и вдруг неожиданно смазал ему прямо в челюсть. Лариса ахнула. Ираклий даже не шевельнулся. Потер рукой щеку, потрогал языком зубы, сплюнул на пол и с левой резко дал Диме сдачи.

— Ираклий! — истошно закричала Лариса.

Дима покачался и рухнул на кровать.

— Это я ему еще не больно ввернул, — Ираклий осторожно поправил собственную челюсть. — Чуть зубы мне искусственные не выбил. А они дорогие!

— Ну, хватит, успокойся, лучше давайте думать, куда еще ехать, где ее искать.

— Надо звонить сначала в морги, в милицию… — еле шевеля губами, произнес Дима с постели.

— Ой, умный какой! Спасибо, что подсказал! — передразнил его Ираклий. — Там нас уже слышать никто не хочет. Каждый час звоним, надоели уже.

— Тогда по больницам.

— А то мы не догадались. Нигде ее нет.

В комнате раздавалось только всхлипывание Ларисы.

— А в психиатрическую больницу вы звонили?

Лариса вытерла глаза.

— Нет. Не догадались.

— Это туда, что ли, откуда она сбежала? — Ираклий скептически плюнул. — Да Настасья удавится, а туда не пойдет.

Дима приподнялся. Постарался, чтобы его речь прозвучала убедительно:

— Если Настю увезли в психиатрическую больницу, то она должна быть в городской. Острых больных везут в основном туда.

— Но почему же она не позвонила, если она в больнице? — спросила Лариса.

Дима посмотрел куда-то прямо перед собой, потом перевел взгляд на Настину мать, на ее отчима — и раздельно, отчетливо, почти по слогам, скорее для себя, чем для них, тихо сказал:

— Потому что она больна.

Они сразу встали и уехали. У Димы ужасно болела голова. Не в силах открыть глаза, он побрел в кухню, плеснул в стакан воды из чайника. Вытащил из шкафа картонную коробку, в которой мать хранила лекарства. Почти наугад вытащил плотную пластмассовую банку. Прочитал название — оказался антибиотик. Он высыпал на ладонь несколько таблеток, зачем-то понюхал, потом закинул в рот. Запил водой. Побрел обратно, плюхнулся на живот, на постель. И тут Димино сердце будто остановилось. «У меня же аллергия на антибиотики! Как я мог забыть! Я сейчас задохнусь».

Он лежал на одеяле, внезапно вспотевший и мокрый, как мышь, и прислушивался к биению сердца.

«Что, кролик? Страшно умирать? — вдруг подумал он. — А таким, как Хохлакова или как Настя, жить не страшно?» И, как ни странно, эта простая мысль избавила Дмитрия от страха смерти. Сердце успокоилось, он вскоре заснул, а на следующее утро проснулся совершенно здоровым.

Альфия

Он не стал открывать дверь в кабинет своим ключом. Постучал. Снаружи открыла подоспевшая, как всегда вовремя, Нинель.

Альфия сидела за своим столом, что-то читала, прихлебывая чай. «Какая она все-таки красивая», — подумал Дима.

— Явился? — На лице Альфии не было ни намека на улыбку.

— Я принес вещи. Как я понимаю, это принадлежало Хохлаковой.

Альфия взяла сверток, развернула. Пересчитала деньги. Открыла коробочку с кольцом.

— Нинель позови.

Нинка будто подглядывала — тут как тут.

— Посмотри, — попросила Альфия. — Это то самое кольцо?

— Я не видела, Марьяна знает.

— Пойди ей покажи.

Нинель взяла коробочку и вышла. Альфия убрала деньги в сейф.

— Где Полежаева?

— В больнице.

— Так скоро? — Альфия презрительно сверкнула глазами. — Что, не пошла любовь на пользу здоровью?

— Не иронизируйте. Настя чуть не умерла.

— Как так?

— До конца еще не выяснили. Ее обнаружили на улице, на остановке. Она никого не узнавала, не знала, как ее зовут, кто родные. Не исключено, что в компании, куда она, по слухам, попала, ее напоили какой-то наркотической дрянью.

— Что же ты ее не удержал?

Он помолчал.

— Видит бог, я старался.

Альфия усмехнулась:

— Три дня?

Он потупился.

— Две недели. Больше не получилось.

Альфия снова уселась за стол, постучала по стенке аквариума. В аквариуме снова плавали золотые рыбки. Она привычным движением взяла в пальцы баночку с кормом, и тут же, будто вспомнив что-то, убрала на место.

— Ко мне тут отчим ее приезжал.

— Зачем?

— Советовался насчет тебя. Стоит ли делать тебе выгодное предложение.

— И что вы сказали?

— Сказала, что стоит. Ты парень не хуже других. Лучше деньги дать тебе, чем какому-нибудь подлецу, который всю семью оберет до нитки, а девчонку убьет. Таких случаев с состоятельными больными, кстати, немало бывает.

— Спасибо, но я от предложения отказался.

— Что так? — В лице Альфии на миг возник интерес и тут же угас.

Дима помолчал, подошел к книжным полкам, отыскал корешок Фицджеральда.

— На место поставили… А я боялся, что извиняться придется за то, что не вернул.

— На пользу, значит, книжка пошла?

Он промолчал. Потом решительно взглянул на нее и спросил:

— Возьмете меня назад на работу?

— Что, все еще не дает покоя твоя аллергия?

Он усмехнулся:

— Хотите верьте, хотите нет, но аллергия у меня прошла. Не знаю почему.

— Это от любви, — сказала Альфия, — если верить моей бывшей пациентке Тане Давыдовой.

— Так возьмете на работу?

Альфия подумала. Поразмыслила несколько секунд, обвела взглядом сверху вниз, как раньше, его голову, плечи, накачанные бедра, красивые руки — все то, что так волновало ее еще несколько месяцев назад, — и сказала:

— Нет, не возьму. Но для Старого Льва придумаю уважительную причину, чтобы перевел тебя в какое-нибудь другое отделение.

— Прогоняете, значит?

Она посмотрела на него задумчиво-спокойно.

— Нет. Просто полюбить тебя уже никогда не смогу.

«Красная Шапочка» уходит ровно в восемь

Перед самым Новым годом какой-то совершенно никому не известный молодой мужчина с портфельчиком вдруг появился на остановке у метро, где «Красную Шапочку» ждали пассажиры. Мужчина спросил у водителя, этот ли автобус идет до загородной психиатрической больницы, чем, естественно, привлек к себе внимание. Водитель промычал что-то невнятное, парень его не понял, но повторять вопрос не стал и обернулся к двум господам средних лет, курившим у передней двери.

— А вам туда зачем? — выпуская в небо дым, прищурился на молодого человека один из них, немолодой уже, но спортивный крепыш. Демисезонное пальто на нем было дорогое, брюки отглаженные, на голове — меховая шапка. А вот нос у мужчины подкачал, никак не соответствовал боярскому наряду — облупившаяся на морозе картошка.

— Я к главному врачу.

— На работу устраиваетесь?

— Пока просто поговорить, — замешкался молодой человек.

— Но вы врач?

— Врач.

— Тогда заходите, — кивнул в сторону дверей другой господин, очень высокий, худой, в узких очках на вытянутой, словно дыня, голове. — Только сиденья вам может не хватить. Сгонят — не обижайтесь: у нас тут все места резервированы. Как в самолете. Но, может, кто-нибудь не придет — перед Новым годом некоторые ушли в отпуск.

Мужчина пожал плечами, оглядел пассажиров — они постепенно, будто по цепочке, набирались в автобус. Одним из последних прибежал высокий парень, вспрыгнул на ступеньку, схватившись за поручень. Быстро прошел в автобус, сел на второе сиденье справа у окна. Через стекло блеснул красивый перстень-печатка у него на пальце.

— Я постою, — сказал молодой человек.

— Замучитесь стоять. Ехать далеко. Подождите здесь, будет видно.

Молодой человек кивком осторожно показал на водителя:

— Он что, немой?

— И глухой еще, — ответил Дыня. — Но на имя странным образом откликается. Звать Иван.

— И к тому же и слепой! — ухмыльнувшись, добавил Картошка.

— Да ладно тебе, не пугай коллегу. Кстати, у тебя, по-моему, ставка освобождается? Жена в декретный отпуск еще не собирается? По-моему, скоро пора.

— Я этого Ивана сам к окулисту водил — ни хрена не видит. И очки не хочет носить. А насчет ставки, я лучше девочку подожду, они покладистее. А в декрет супруга уйдет в феврале.

Картошка вынул наполовину докуренную сигарету изо рта и отщелкнул ее в сторону.

— В каком же это смысле покладистее? — осклабился Дыня.

— Во всех.

Молодой человек обернулся: окурок попал в самую середину пустой с утра урны. А издалека, раздвигая толпу, как океанский лайнер — волны, к автобусу быстро подошла дама неземной красоты.

— Здравствуйте, Альфия Ахадовна! — подобострастно хором сказали Картошка и Дыня. Дама насмешливо на них посмотрела, подобрала полы такой же белоснежной, как лайнер, шубы и легко поднялась в автобус.

Вновь прибывший завороженно собрался последовать за ней, но отчего-то задержался и, будто размышляя, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Что-то в этом есть. Ехать в неизвестный городок, в психиатрическую больницу на нелепом автобусе удивительной раскраски, с немым, глухим и слепым водителем… Да, — повторил он, — в этом что-то есть.

— Садитесь, молодой человек, не задерживайте! — поторопили его пассажиры, и он решительно вошел в салон. Двери закрылись. Автобус тронулся.