И.П. Штемлер "Универмаг"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В шесть часов вечера ключник универмага «Олимп» начинал обход на закрытие верхних этажей.

Припадая на сухую ногу, он шел вдоль чердачного коридора, куда выходили складские двери, и привычным движением откидывал висячие замки — проверял целость контрольки. Должности ключника в Универмаге не значилось. Просто боец пожарно-сторожевой охраны. Но так уж повелось называть человека, ведающего замками Универмага, — ключник...

Могучее здание бывшего Конногвардейского общества, несмотря на многочисленные реконструкции, еще сохраняло аристократическую стать и в эти вечерние часы, опустевшее и тихое, внушало почтенье своими многочисленными переходами, нишами, эркерами. Для каждой двери имелся свой ключ. Многие из них хранились еще с тех времен — с сановитым латунным барашком над гербом общества. Но таких ключей становилось все меньше.

Коридор был узок —двум тележкам не разъехаться. На стене через равные интервалы горели лампочки дежурного освещения. Временами ключник ворошил ботинком груду бумажного мусора — тоже привычка, выработанная годами: не попала ли туда тлеющая сигарета. Говорят, что появились новые приборы — чуют дым задолго до возгорания, тревогу поднимают. Только когда еще их завезут в старый «Олимп»? Правда, люди судачат о коренной реконструкции Универмага, но при таком потоке покупателей любая реконструкция курам на смех.

В лицо пахнуло свежим воздухом. Опять забыли опустить фрамугу в среднем окне... Ключник высунулся наружу, оглядел распластанную внизу крышу: нет ли чего подозрительного? Лет пять назад в Универмаг проникли дна парня. По гладкой стене взобрались, стервецы. И хотя бы взяли что путное — так, больше покуролесили па складах да тулупы унесли. Правда, тулупы сейчас в цене. За сторожевой «колокол», считан, три полные месячные зарплаты отваливают. Совсем парод сдурел. Скоро небось и стеганка в моду войдет, надо приберечь из тех, списанных. Если шурануть и сундуке, можно найти и совсем новые, ненадеванные. Выдают раз в два года, а он все одну таскает...

- Что, дед, кислородом запасаешься? — послышался голос за спиной.

Старик оглянулся, хоть он и так знал, кто это: дежурный слесарь-водопроводчик Леон, посторонние тут не шастают.

- Славу богу, кислород-то пока есть, — согласно промолвил ключник. — И в прежней цене.

- Сегодня в прежней, а завтра накинут. — Леон ухмыльнулся всей своей плоской веселой рожей. — Так что дыши, дед, пользуйся.

Они спустились этажом ниже, где размещались склады галантереи и верхнего трикотажа. Дух тут стоял плотный, парфюмерный.

- Чего лыбишься-то? — не выдержал ключник.

- Жизнь хороша, а будет еще лучше, — засмеялся Леон. — Два месяца как работаю в Универмаге, а все не привыкну. — Он хлопнул ладонью по сдвинутому к стене фанерному ящику. Их оставляли в коридоре: на складах не было места. — Мало ли народу ходит, а стенка, тьфу, ткни пальцем — и подставляй карман.

- Мысли же тебя одолевают, парень. — Ключник откинул замок на дверях парфюмерного склада, осмотрел контрольку. — Всякое случалось, а чтобы когда из ящиков что стянули, не помню... И потом: сегодня ты меня подвел, завтра я тебя. В торговле так знаешь до чего можно докатиться?

- Понятно. Друг дружку за штаны держат.

- Понимай как знаешь. — Ключник был недоволен споим объяснением. Да и что он мог объяснить этому саблезубому малому? — Напрасно ты с такими мыслями сюда поступил.

Леон провел ладонью по холодной трубе распределителя — не подтекает ли. Кажется, сухо. Выпрямился, достал пачку сигарет, протянул ключнику. Тот отмахнулся.

- Как знаешь. Было бы предложено, — мирно проговорил Леон. — Значит, на доверии держимся.

- Шагай, шагай! — сварливо подхватил ключник. — Скоро дежурные пойдут по линии, а ты свои трубы не осмотрел. И сигарету погаси, не соображаешь?

Леон вскинул брови, словно подтянул лицо к падающей на лоб челке. Его обидели не слова, а тон.

- Не ори на меня, дед. Я на работе.

- Знаю твою работу. В Универмаг поступил, не куда-нибудь. Выгоду ищешь.

Слесарь покачал головой, насмешливо глядя на всклокоченного старика, на его круглые мышиные глазки, сдвинутые к переносице.

- Конечно, выгоду ищу. Трубы дефицитные по чердакам ласкаю.

Леон отошел... Старик и сам не знал, чего это он взъелся на парня. Вроде ничего, старательный. Трубы не текут, не тренькают, как раньше. Но чем-то не нравится ему этот чернявый.

Ключник двинулся дальше, продолжая негодовать, сам не зная на кого. Недоволен он тем, что творится в Универмаге. Взять вчерашний день. Уломал себя, подошел к этой ведьме крашеной, Стелле Георгиевне, попросил сапоги для дочери. Не только не дала сапог, но еще и отчитала при всех. Конечно, кто он? Ключник. Не какой-нибудь туз, директор аптеки. Какая от него польза? А раньше-то не так было. Первым делом начальство заботилось о том, чтобы сотрудников своих обеспечить. Обеспечат раз, другой, потом и сам просить постесняешься. А сейчас? Так шуганут, что для простого «здрасьте» мимо пройти не захочешь: как бы чего не подумали... Теперь-то ключник вспомнил, с чего это он взъелся на Леона, — при нем просил сапоги для дочери. При нем и отказали. А потом своими глазами видел, как Леон пронес в слесарку белую коробку, не пустую ведь пронес. Его-то Стелла не обидела. За какие такие добродетели, интересно?.. Да, трудно стало работать. И годы не те, хватит, пора на отдых. Сколько он наскреб к старости, шастая по сусекам бывшего Конногвардейского общества? Шестьдесят три рубля в месяц. Во как! На пару сапог не хватит...

Вот какие мысли теснились в голове ключника универмага «Олимп», маленького человека с сухой от рождения ногой, Болдырева Степана Лукича, шагавшего вдоль коридора чердачного этажа.

- От пачкуны, от нахалы, — пробормотал Степан Лукич, останавливаясь у склада москательных товаров. Дважды он пенял новому заведующему: смени контрольку, рваная она, порушенная. Хорошо, если все спокойно, а вдруг проверка? Серьезное нарушение режима!

Кряхтя и бранясь, Степан Лукич спустился в приемную директора к дежурному по Универмагу. Сегодня дежурил главный бухгалтер Лисовский Михаил Януарьевич, мужчина плотный, страдающий одышкой. Но от дежурств Лисовский не отказывался — дополнительные дни к отпуску никому не мешают. Михаил Януарьевич сидел за столом секретаря директора и ел бутерброд.

- Что, Степан Лукич, нарушение? — Лисовский вскинул голубые навыкате глаза.

- Нарушение, — вздохнул ключник. — Опять на москательном контролька порвана. Старую сажают.

- Распустились, дисциплины не чувствуют, — согласился Лисовский.

Он хотел еще что-то сказать, но отвлек телефонный звонок. Лисовский оставил бутерброд, поднял трубку, стал записывать какое-то сообщение. Ключник почтительно выжидал.

- Из пятого звонили. На две тысячи перевыполнили сегодня. — Лисовский причмокнул толстыми губами.

- Молодцы, — одобрил ключник. — Так, глядишь, и вытянем план. Как мы тот год закончили! Я с премии самовар электрический купил, век мечтал. Вот был год так год... Может, и сейчас бог даст.

Глаза Лисовского недобро прищурились. Но лишь на мгновение.

- Вряд ли. Импорта нет. Где-то состав затерялся с обувью, — вздохнул он, снова принимаясь за бутерброд. — И трясти неоткуда. Все вытрясли под конец года.

- Плохо. — Ключник шмыгнул носом. — Может, еще найдется состав-то, не иголка. — И, спохватившись, воскликнул: — Приятного аппетита, Януарыч! Кушай на здоровье.

Главбух кивнул.

- У меня, Лукич, диабет сахарный. Пристального внимания требует. Вовремя не поешь — пиши пропало. Хлопотное дело.

- Да, хлопотное, — согласился ключник. — А у меня к осени нога ныть начинает, хоть режь... Как я погляжу, нет сейчас здоровых людей.

- Почему же? — возразил Лисовский. — Возьми директора нашего, Фиртича. Такой сучок, дай бог каждому.

- Константин Петрович? Ну этот да... Опять же лет-то ему сколько? Пятьдесят всего! А вот у меня знакомый есть: восьмой десяток разменял, а полюбовницу держит. Говорю ему: «Платоша», — его Платоном зовут, — говорю: «Платоша, откуда в тебе сил столько? Ты же мамонт, а не человек!» А Платоша мне и отвечает: «От этого силы и растут, Степан. Этим и держусь». То-то...

Лисовский аккуратно завернул остаток бутерброда в газету.

- То, что твой знакомый восьмой десяток разменял и полон сил еще, я как-нибудь напрягусь, поверю. А вот то, что он любовницу содержит, сомневаюсь, извини.

Ключник с размаху хлопнул себя по колену.

- Так ты, Януарыч, спроси, как его фамилия! Сорокин! Платон Сорокин он. Тот, кто на обувной фабрике коммерческим работал.

- Погоди, — встрепенулся Лисовский. — Он же сидел.

- Когда это было! Еще при старых деньгах... Ну, отсидел свое, вышел... Что там полюбовницу — он, я тебе скажу, театр оперы-балета содержать сможет на припрятанное. Какой он тогда левак гнал!.. Да, голова у него — в этот шкаф не спрячешь.

Несколько минут главбух и ключник молчали, захваченные воспоминаниями.

- Ну что ж, Януарыч, — спохватился ключник, — клади подпись на чистый лист. Пойдем наклеим на дверь москательного до утра. Не вызывать же кладовщика из дому. Я и свою подпись поставлю.

Лисовский придвинул бумагу и длинно привычно расписался. Расписался и ключник. Затем взял с подоконника конторский клей, провел по обратной стороне листа.

- Ступай один, — махнул рукой Лисовский. — Доверяю.

- Хо! У тебя одна рука другой не доверяет. Не знаю я тебя, что ли?

Ключник держал лист на весу. Капли клея янтарно натекли к краю — вот-вот сорвутся.

- Опасный ты человек, Степан Лукич. — Лисовский покачал головой. — Все-то ты знаешь.

- А как же! — воскликнул Болдырев. — Я ведь ключник. Ключник!

Лисовский втянул голову в плечи. Остатки рыжеватых волос венчиком легли на воротник пиджака.

- Нет, Степан Лукич, не все ты знаешь, не все...

Проводив взглядом ключника, Лисовский поднялся и не торопясь приблизился к окну... Над городом упирались в небо гигантские неоновые буквы, составляющие название Универмага.

Много лет назад в первом этаже Конногвардейского общества размещался спортивный магазин «Олимпийский». Со временем последние буквы этого длинного слова, что приходились на восточную часть здания, были свалены ветром. И горожане привыкли к более короткому и емкому слову «Олимп». Спортивный магазин давно превратился в солидный Универмаг, а так и остался «Олимпом»...

Нет, не отвлек Лисовского от мрачных мыслей приход старого ключника. Наоборот... А все короткая служебная записка, что легла сегодня ему на стол. «Не убраться ли тебе на пенсию, Михаил? — думалось Лисовскому. — Хватит, всего ты хлебнул в торговой жизни. Пусть сами выгребают... Представляю лицо директора, когда он узнает о такой пилюле. Именно сейчас, когда этот честолюбец спит и видит свою фамилию, сияющую неоновыми огнями поярче, чем название Универмага. Юбилей затеял. А сам на пороховой бочке сидит...» Пять лет он работал с этим директором, а все не мог составить о нем определенного мнения. Не пойдет он к Фиртичу на юбилей, нет, не пойдет — ведь такой камень за пазухой держит. «Пусть веселится пока Фиртич, сил набирается. Завтра доложу».

Так решил Лисовский и облегченно вздохнул. Завтра не сегодня.

Тем временем к закрытию готовились и в торговых залах. Густой, почти осязаемый воздух, сотканный из гомона толпы, гула эскалаторов, хриплых воплей кумиров эстрады, посвиста радиоприемников, стрекота детских игрушек; воздух, пронизанный энергией, любопытством, надеждами и разочарованием, разорванный цветными пятнами тканей, бликами стекол, рябью бижутерии, улыбками кукол, одеждой, часами с разнообразными циферблатами — словом, всем тем, что составляет материальную сущность окружающего мира, воздух этот к вечеру как-то обмякал, растворялся, становился схожим с праздным и ленивым воздухом улицы, наполненной малоречивой толпой горожан, спешащих по своим делам после рабочего, официального дня. И сами сотрудники Универмага — продавцы, кассиры, уборщицы — казалось, менялись на глазах. Особенно девушки.

Усталые, бледные, с прозрачными лицами и руками, они громко переговаривались, делились планами на долгожданные послерабочие часы, не обращая внимания на одиноких припозднившихся покупателей, чем-то все более становясь похожими на них, но все еще цепляясь за исчезающее превосходство, которое обеспечивал им прилавок старого Универмага... Иначе выглядели продавцы постарше. Те казались менее усталыми. Даже наоборот. Оживление их было деловым, напористым. Собираясь домой к своим заботам, они снисходительно, вполуха слушали разговоры младших коллег — когда-то и сами были такими...

Покупатели все чувствовали. Опытный покупатель перед закрытием Универмага избегает обращаться к молодой продавщице, если в поле его зрения есть продавец постарше.

...

Ажурные стрелки главных часов Универмага приближались к девяти вечера, когда в зале первого этажа появился старший администратор Сазонов Павел Павлович, по прозвищу Каланча. В отличном костюме, с торчащим из нагрудного кармана крахмальным платком.

Девушки из секции обуви, заметив администратора, поначалу опешили: казалось, только что Сазонов метался по залу в своем задрипанном пиджаке — и вдруг такая перемена... Прямая и плоскогрудая Татьяна Козлова вытянула шею. Но разглядеть получше администратора ей мешал покупатель, сутулый молодой человек с огромным портфелем. Татьяна даже встала на подставку для обуви.

- Вроде Каланча на свидание собрался, — заметила Татьяна.

- У него жена и сын, — лениво возразил ей голос из секции.

- Подумаешь, жена. Я тоже жена, — донеслось из кожгалантереи.

Девушки переговаривались громко, точно, кроме них, никого не было во всем Универмаге. Молодой человек с портфелем что-то шептал, растерянно уставив близорукие глаза в квадратики ценников. Наконец он набрался храбрости и что-то спросил.

- Господи, ну что вы никак не уйдете?! — бросила Татьяна. — Под самое закрытие прутся.

- Еще десять минут, — попытался защищаться молодой человек. — Я слышал, объявляли.

- Это когда объявляли! Десять минут, как вы здесь топчетесь. — Татьяна повысила голос: — Чего надо-то?

- Тапочки, — едва слышно проговорил молодой человек.

- Борис Самуилович! — крикнула Татьяна. — Ваш!

Из-за ширмочки тотчас появился круглолицый коротыш с шарфом, обмотанным вокруг шеи. Казалось, что его вернули с полдороги.

Молодой человек перехватил взгляд Татьяны, направленный то ли на пожилого продавца, то ли на него самого. Холодный, презрительный взгляд высшего существа, разглядывающего какую-то малявку, само появление которой на земле явилось следствием нелепой случайности.

- Ладно, я завтра приду, — пробормотал молодой человек.

- Почему? — улыбнулся коротыш.

Молодой человек пожал плечами, указав подбородком на шарф.

- Ах это? Так у меня же горло простужено, — с радостью объявил продавец. — Что же вы решили купить? Тапочки? Размер?

Они о чем-то зашептались. Потом продавец отстранился от бледной щеки покупателя и спросил доверительно:

- Нога при вас? Тогда о чем мы думаем?

Парень заторопился к кассе. Татьяна ехидно заметила:

- Вам бы, Борис Самуилович, попом работать. Всех ублажаете.

- Вот, попом, Танечка, я бы никак не смог, — с нажимом ответил пожилой продавец. — И еще, Танечка... Знаете, кто этот молодой человек? Он физик, Танечка. Кандидат наук. Видимо, башковитый парень. Жаль, что вам этого не понять.

Татьяна смерила продавца взглядом, горящим тихой и нерастраченной злостью. Борис Самуилович хотел что-то добавить, но резкий звонок оповестил о закрытии торговых залов унимермага «Олимп».

...

К этому времени, как обычно, ключник Степан Лукич Болдырев доложил администратору о том, что им, Болдыревым, сданы на пульт охранной сигнализации все три верхних складских этажа. Можно приступать к осмотру на закрытие торговых залов.

Сазонов кивнул, оглядывая сотрудников, спешащих к главному выходу. Мало кто из них шел с пустыми руками. У всех какие-то свертки, пакеты, сумки...

- А что, Пал Палыч, сегодня никак дефицитом торговали? — почтительно спросил Болдырев.

- Было что-то. Сапоги вроде.

Ключник шмыгнул носом и насупился от обиды. Выходит, не для всех обязателен приказ о том, что продавцы не имеют права покупать дефицит в свою рабочую смену...

А сотрудники все шли и шли. Поток их направлялся к главному выходу Универмага, минуя Сазонова, минуя четверку милиционеров, минуя Лисовского, присутствие которого как дежурного на закрытии было обязательным. Главбух стоял, подперев обширной спиной колонну, и, казалось, дремал, прикрыв дряблые веки.

- Послушайте, Сазонов, — устало проговорил Лисовский, — что это вы так нарядились? Блестите, точно новенький брандспойт.

Сазонов не сразу решил: обидеться или нет? Однако опыт подсказывал, что не стоит обижаться на главбуха, потом это оборачивается неприятностями. Сазонов улыбнулся.

- Собрались чествовать директора? — опередил его главбух.

- А вы не собираетесь к Фиртичу? — вежливо осведомился Сазонов.

- Нет, не собираюсь. Устал. А вы не устали?

- Но он же приглашал, — растерялся Сазонов, словно его уличили в чем-то предосудительном.

- Нет, нет, — проговорил Лисовский. — Интересуюсь... А вот ваша сестра Шурочка не пошла бы. Я так думаю, — с нажимом добавил главбух.

«С чего это он вспомнил Шурочку? — подумал Сазонов. — Неужели она подала свою докладную? Ведь просил ее не делать этого... Ай да Шурочка! Такую бомбу подложить всему Универмагу. Да еще в день юбилея директора! А зачем?» Сазонов знал этот мир, обжигался, да еще как. В больнице отлеживался с сердечным приступом в тридцать два своих года. Хороший был урок. Они же горой стоят друг за друга. Что Лисовский, что директор... Какая она наивная, его сестра! Но злости на нее Сазонов не чувствовал. И даже не удивлялся ее поступку. Он хорошо знал свою сестру.

Главный администратор обернулся к поредевшему потоку сотрудников. Вероятно, его движение было слишком резким и не так истолковано. Одна из проходящих девушек — это была Татьяна Козлова из обувного — дерзко распахнула и протянула навстречу администратору сумку, набитую рулонами туалетной бумаги.

Девушки, идущие рядом с Козловой, зашикали: чего лезть на рожон! И так известно, что несут сегодня из Универмага. Вон у тетки из канцтоваров рулоны на веревку нанизаны. Через плечо висят, словно пулеметная лента. Подумаешь, не сапоги ведь, смешно даже. А в городе с туалетной бумагой перебои.

- Не зарывайтесь, девушка, — строго осадил ее Сазонов и добавил: — Я и так знаю, что у вас в сумке.

- Не сомневаюсь. — Козлова щелкнула замком и подмигнула белобрысому милиционеру. — Агентура работает. — И вышла из Универмага.

- Да от нее же водкой пахнет! — растерянно зашептал милиционер. Сазонов почувствовал неловкость. Подобный проступок в стенах «Олимпа»?! И кто?! Девчонка, продавщица...

Тем временем яркая шапочка Козловой затерялась в уличной толпе.

...

Пожарно-сторожевая охрана начинала обход с верхнего этажа. Группа из трех человек последовательно обходила все отделы и секции, освобождая ответственных по закрытию, — всё, после охраны уже никто не должен находиться в торговых залах.

Сазонов дал знак милиционерам — они разошлись по двое к каждой половине высоченных крепостных дверей. Ржаво скрипя, сомкнулись створки. Растянулась узорная решетка-гармошка. Степан Лукич особым, отдельно хранимым ключом поставил последнюю точку. И сразу же глубокий аквариум Универмага наполнился плотной, пронзительной тишиной. Казалось, и город вымер, отсеченный толстыми, метровыми стенами старой кладки.

Сазонов дождался, когда возвратится пожарно-сторожевая охрана.

- Все нормально, Павел Павлович, — оповестил старший группы. — Нигде никого. Смело могучим ураганом.

- Собак привели? —« для порядка спросил Сазонов.

Он и сам уже видел собаковода.

- Так точно, — ответил старший. — В тамбуре дожидаются.

Теперь можно покидать торговый зал и сдавать его на пульт охранной сигнализации. Первым двинулся Лисовский. Следом потянулись остальные, не отставая и не забегая вперед — все должны быть на виду друг у друга. Инструкция! Конечно, товар в открытой выкладке...

Лисовский взял под руку Сазонова и склонил к нему свою крупную голову.

- Что вы дарите Фиртичу на юбилей? Не дефицитную бумагу?

Сазонов пожал плечами. Вопрос его обескуражил. Кому какое дело, что он дарит директору на пятидесятилетие!

- Не дарите дорогих подарков, приятель. Скромно. С достоинством. На фоне подношений Фиртичу это будет куда заметней. И выгодно вас отличит: человек знает себе цену, не лебезит. Значит, уверен в себе... А богатым подарком наших людей не удивишь. Тем более Фиртича. И вообще, скажите, Павел Павлович, зачем вам идти на юбилей?

Сазонов озадаченно взглянул на плохо выбритое широкоскулое лицо главбуха.

- Почему мне, собственно, не идти? — через силу улыбнулся он.

- Конечно. Вам, молодому человеку,.. Сколько вам лет?

- Тридцать два.

- И уже главный администратор «Олимпа». Карьера! Хотите совет? Я сейчас добрый, я иду домой... Так вот, Павел, поверьте старому торговому волку: не спешите завязывать дружеские отношения со своим руководством. Может возникнуть ситуация, когда вы доверитесь дружбе и не сможете отказать начальству. Отношения с начальством должны быть официальными и только официальными. Я сорок лет в торговле и кое-что понял. Чему вы улыбаетесь?

- В вас слишком глубоко сидит бухгалтер, Михаил Януарьевич.

- Бухгалтер, молодой человек, сидит в каждом из нас, — усмехнулся Лисовский и толкнул дверь служебного тамбура.

Три овчарки стремительно вскочили с пола, где они дремали у ног собаковода Алтунина.

- Лежать! — скомандовал Алтунин.

Псы нехотя подломили лапы. В Универмаге не было своих собак, приходилось нанимать на стороне. Собаки Алтунина славились свирепостью и умом.

- Откормил же собак, Алтунин, — произнес Лисовский.

- Кушают собачки, — согласился старик пенсионер. — Говорят, с Нового года другие оклады пойдут. Врут небось?

- Врут, Алтунин. И так хватает. Вон зады отрастили.

- Хватает, — хмыкнул собаковод и покачал головой. — У вас, бухгалтеров, всегда хватает. Только своей зарплаты не хватает... Да ты понимаешь, Януарьич, что такое служебная собачка? Настоящая. С экстерьером. А ты нам пятнадцать рублей на морду в месяц кидаешь. Отчего они гладкие? С твоих денег, думаешь? Свои докладаю... Ты посчитай, какую они тебе прибыль приносят, добро стерегут. Им из золотых мисок есть надо, а ты?

Собаковод замолчал, поджав губы.

- При чем тут я, Алтунин? Статья есть. Тебе сорок пять, им пятнадцать на морду. Статья! При чем тут я? Все вам бухгалтер виноват!

Лисовский не на шутку обиделся — и это на него вешают: собачек обделяет. Он отвернулся и угрюмо засопел.

- Не нравится — скатертью дорога. Вчера один аспирант приходил наниматься. Возьмите, говорит, мою собачку. Медаль у нее, обучена.

- Хо! — воскликнул Алтунин. — Погляжу я на этого аспиранта. Лоботряс, видно... К девяти вечера ставь собачек, в шесть утра снимай. Без выходных, без отпусков. Погляжу я на него, на аспиранта вашего. Нашел себе заработок, на собаках хочет в науку въехать. — Алтунин рассердился всерьез. — Ладно! Болтать тут с вами. Пора торговый зал заряжать... — И, подняв собак, покинул служебный тамбур, демонстративно сторонясь Лисовского.

Следом вышли ключник и боец охраны.

Этим закончился обычный трудовой день универмага «Олимп». И таких дней в году более трехсот. Ведь приходилось иногда и по воскресеньям заниматься своим будничным делом — торговать.

2

Большой банкетный зал ресторана «Созвездие» размещался под прозрачной крышей нового здания, и когда пригасали верхние светильники, казалось, что зал и вправду взлетал в звездное небо. Только горящие в стороне и выше неоновые буквы универмага «Олимп» разрушали иллюзию, сбивая спесь с напыщенного «Созвездия».

Универмаг был вне конкуренции. И большой город, который окружал его — со своими домами, заводами, театрами, пристанями, вокзалами и аэропортом, со своей мыслью, духом, вкусом и характером, — казалось, существовал лишь в связи с тем, что существует «Олимп». Конечно, нельзя утверждать, что в городе лишь один Универмаг. Их было много — крупных и мелких, новых и старых, выстроенных еще до войны, а то и до революции. Но «Олимп» был один!

И директор «Олимпа» был один — Фиртич Константин Петрович. Невысокого роста, спортивного сложения. Гладкие, с седой прядью каштановые волосы разделены точным кинжальным пробором. Широковатый нос придавал лицу жесткое выражение, но глаза, серые, странной, почти прямоугольной формы, смягчали это выражение. И располагали к себе собеседника.

Сегодня, в день своего пятидесятилетия, директор Фиртич снял банкетный зал у другого директора — директора ресторана «Созвездие» Кузнецова. До прихода гостей оставалось четверть часа.

Почтительно придерживая Фиртича за локоть, Кузнецов направлялся к своему кабинету. Они уже успели перекинуться общими фразами, обменяться новостями. Настал момент решить какие-то свои вопросы.

- Послушай, Костя, мне шерсть нужна голубая. Метров триста. Персонал приодеть. Поможешь?

- Универмаг по перечислению не отпускает, Аркадий.

- Поэтому я и обратился к тебе. — Кузнецов тронул за локоть своего гостя.

- Ладно, будет тебе шерсть. Время выбрал подходящее, хитрец. Добрый я сегодня. Позвони, напомни.

Фиртич все решал быстро и самостоятельно. Хозяин, что бы о нем ни говорили. А говорили о нем разное. Вошли в просторный и уютный кабинет с высокими, под старину, латунными канделябрами и темными обоями.

- Хорошо у тебя, — одобрил Фиртич. — А у меня — сарай с зеркалами.

Кузнецов достал из бара бутылку с роскошной этикеткой, коротким движением скрутил пробку. Коньяк тяжелой струйкой плеснулся в рюмку. Фиртич сделал маленький глоток и прижал язык к нёбу, наслаждаясь терпким коньячным духом.

- Думаешь, зачем я тебя заманил в свой кабинет? — спросил Кузнецов.

- Не без этого, — кивнул Фиртич.

- Слышал я, Константин, что ты всерьез задумал повозиться в своей лавке.

Фиртич окинул Кузнецова летучим взглядом. С чего это вдруг директор ресторана заговорил о том, что более всего заботило Фиртича в последнее время?

- Слышал, слышал. — Кузнецов провел мясистой рукой по коротко остриженным волосам. — Ко мне разные люди захаживают, сам понимаешь.

- В наших делах не играют в жмурки, можно лоб расшибить, — обронил Фиртич.

- Ну, Табеев говорил, директор универмага «Фантазия»... Мол, в управлении выделяют средства на новое оборудование. А ты все деньги хочешь уволочь на свой холм, других с носом оставить.

- Не деньги, Аркадий Савельевич, а валюту. Разные вещи... Хочу импортное оборудование поставить в «Олимпе».

Кузнецов присвистнул.

- Фанаберия, Константин. У тебя антиквары рот разевают.

- Мышами пахнет.

- Потом у тебя в Универмаге пахнет, это верно. Теснотища.

Фиртич подобрал ноги, обхватил руками колени.

- Понимаешь, Аркадий, мне необходимо получить всю валюту. Всю! Хочу соорудить первоклассный Универмаг. Никто из них — ни Табеев, ни Павлов, никто другой ничего не сможет сделать. А у меня зуд, Аркадий. Я коммерсант. И хочу делать свое дело широко. Нужна коренная перестройка, а не текущий ремонт. Я бы отгрохал универмаг, Аркадий, я бы отгрохал такой универмаг...

- Изба красна не углами, — усмехнулся Кузнецов.

- И пироги будут. Я бы не слезал со своих поставщиков. Стимул бы появился. А то посмотришь на эту теснотищу, на зеленых без воздуха продавцов... Иной раз радуюсь, когда нет приличного товара. Спокоен, что никого не придавят в моей крепости.

- Мало прекрасных универмагов? А чем торгуют? Смотреть тошно.

- Положим, ты в магазины не заглядываешь. Все сюда приносят...

- Представь себе, и заглядываю, — обиделся Кузнецов.

Фиртич давно отметил одну черту человеческого характера: нередко проходимцы и ловкачи искренне болеют за дело, против которого, казалось бы, направлена их кипучая деятельность... Таким был и Кузнецов. Человек умный, он не слишком злоупотреблял своим положением. Знал границы дозволенного и старался не переступать их. Прекрасно владея искусством балансирования, Кузнецов всегда выходил сухим из воды и в то же время ни в чем не нуждался.

Фиртича в компании подобных людей всегда подмывало спросить, сколько же в месяц они имеют, понимая, что подобный вопрос может быть задан и ему. А искренний ответ, что он, директор «Олимпа», живет на зарплату, вызовет у этих людей ухмылку. Человек практичный и дальновидный, Фиртич, однако, старался не портить отношений с людьми своего торгового круга. И не выделяться, не лезть на рожон. Лучше плыть по течению. И в то же время удить в этой реке свою рыбку. Но надолго ли его хватит? Устал он, очень устал...

- Слушай, Константин, — произнес Кузнецов, смакуя коньяк. — Я могу тебе помочь с иноземным оборудованием... Скажи, кто в управлении способен влиять на решение этого вопроса? Гарусов, например?

- Еще бы! Начальник отдела организации торговли.

- Начальников много. Он вес имеет?

- Тонны две, не меньше, — усмехнулся Фиртич.

- Беру Гарусова на себя, Костя.

Фиртич с любопытством посмотрел на Кузнецова. Этот пожилой мужчина в мешковатом костюме обладал огромными связями. Однако какая корысть Кузнецову заботиться о Фиртиче? Не из тех он людей, которые что- либо делают просто так... И зачем ему, Фиртичу, повязывать себя с этим человеком? К тому же вопрос размещения заказов будет решаться на исполкоме. А там наверняка найдутся люди, которые поймут, что лучше все средства сосредоточить в одних руках и сделать крупное дело, чем распылить по нескольким магазинам в погоне за сиюминутным эффектом. Тем более «Олимп» — партнер солидный. На прекрасном счету. Таких успехов достиг в прошлом году, переходящее знамя министерства не пустяк в их торговом деле.

- Нет, Аркадий. Повременю. Не вижу резона обращаться к тебе за помощью, — твердо ответил Фиртич. — Сам справлюсь. Спасибо.

Кузнецов опустил рюмку на стол.

- Гляди, Константин... Вспомнишь о моем предложении — звони. Только не затягивай особенно. Потом мне трудно будет. Сейчас самый подходящий момент, поверь. Самый! Другого такого момента может и не быть...

...

В коридоре Фиртич остановился у зеркала, оглядел себя. Тронул пальцем едва проступающий на щеке рубец — след автомобильной катастрофы. Поправил торчащий из кармана платочек.

Перед входом в зал у окна на низком диванчике сидела женщина с короткой темной челкой над яркими синими глазами. Узкие покатые плечи охватывал белый атлас длинного платья, из-под которого виднелся сиреневый носок туфельки. Она вскинула навстречу Фиртичу длинные руки и поднялась, выпрямив стройную, сдержанно полнеющую фигуру сорокалетней женщины. Фиртич подхватил ее и, склонившись, поцеловал в губы. На мгновение он уловил тонкий привычный запах, который не могли перебить духи: запах родного тела. Он женат более двадцати лет, но этот запах будоражит его до сих пор... Жена это заметила и тихо засмеялась.

- Костя, Костя, ты неисправим. Тебе уже пятьдесят, а ты все не угомонишься. — Елена прошла вперед, увлекая за собой Фиртича.

Появление Фиртича с женой собравшиеся в зале встретили разноголосьем шуток, поздравлений, приветствий... Сотрудницы орготдела Универмага во главе со своим начальником энергичной Клавдией Алексеевной Мезенцевой взяли на себя хозяйственную сторону банкета. Мезенцева так повела переговоры с администрацией ресторана, что та сама предложила закупить все спиртное на стороне и загодя занести в ресторан. Администрация это делала, естественно, без особой охоты. Но Мезенцева недаром столько лет работала в Универмаге. Стол обошелся значительно дешевле, чем рассчитывал Фиртич.

Разыскав разгоряченное лицо начальника орготдела, Фиртич подмигнул ей — с самого начала у него завязались с этой женщиной добрые отношения. Деловая Мезенцева была неплохим специалистом и понимала директора с полуслова... Фиртич отметил про себя, что Клавдия Алексеевна усадила рядом с собой Полозова, первого заместителя начальника управления. И вообще все сотрудницы орготдела опекали кого-нибудь из приглашенных начальников. Лишь Гарусов расположился в отдалении. Рядом с ним сидела блеклая крашеная блондинка с капризным лицом — его жена. Там же сидели и родственники Фиртича: тетки, дядья. Родители Фиртича умерли давно, и его с младшим братом воспитывала сестра матери тетя Валя... Брат, профессор-биолог, жил в Ленинграде и специально прилетел на юбилей. Жаль, сын Саша не смог прилететь — в институте у него какие-то сложности. Саша учился в Москве в авиационном институте.

Брат был похож на Фиртича, только тоньше, нежней лицом. Сейчас он — уверенный в себе, с иронической улыбкой — выжидал, когда схлынет возбуждение первых застольных минут.

- Я прошу поднять бокал за Константина Петровича Фиртича, человека, не лишенного недостатков, человеческих слабостей, но доброго, умного. Сегодня он переступил порог своего пятидесятилетия. И я хочу выпить за главное. — Виталий Фиртич обвел взглядом гостей и задумался. — Считается, что главное — здоровье. Неправда. Главное другое, главное — житейская мудрость. Не практичность, нет, это есть у многих. Практичность неплохое свойство, но лишь часть жизненной философии. А целое — это мудрость... За достойное понимание сути вещей. И пусть при этом будет здоровье...

Фиртич слушал младшего брата с насмешливой серьезностью. Казалось, ему нет никакого дела до собравшихся здесь гостей. Всем своим видом подчеркивал независимость, свободу от их мнений. Но тактично, без высокомерия. Это производило впечатление.

- Предлагаю выпить первый бокал за моего брата, за вашего товарища и коллегу, за Константина Петровича Фиртича, стоя. Прошу всех встать.

Предложение было хоть и уместное, но чем-то дерзкое. Однако Фиртич-младший чувствовал, что брат им доволен, что он держится так, как хочется старшему брату. Под взглядом его серых с прищуром глаз отрывали себя от удобных стульев гости. Одни легко, весело, с удовольствием. Другие не торопясь, со скрытой досадой.

- Спасибо, Виталик, ты сказал все правильно, умница. — Елена подошла к младшему брату и поцеловала его в щеку.

Прорвалось. Все хотели произнести здравицу в честь Фиртича. И, признаться, Павел Павлович Сазонов, который опоздал к началу банкета, окончательно пал духом и больше руки не тянул. Он угрюмо жевал ветчину, запивая зеленоватым коньяком. К тому же близость высокого начальства его не слишком воодушевляла, хоть он и был не из робких...

Неожиданно Сазонов услышал свою фамилию. Это застало Павла Павловича врасплох. Он поднял глаза, продолжая жевать.

- Вам, вам слово, — подтвердила сбоку Мезенцева и, не выдержав, добавила: — И вправду Каланча.

Многие засмеялись, глядя на сутулую фигуру главного администратора.

- А с каланчи видней, — ободряюще бросил тамада.

Кое-кто зааплодировал. Без ехидства, для веселья. Но Сазонов обиделся.

- Я потом выступлю, — мрачно пообещал он.

- Ну ты даешь, Пал Палыч, — шепнула Мезенцева.

Сидящий рядом с ней заместитель начальника управления торговли Полозов повернул к Мезенцевой мягкое лицо и попросил слова. Та замахала руками, стараясь привлечь внимание тамады:

- Григорий Анатольевич хочет сказать! Полозов просит слова!

Полозов поднялся. Маленький, круглый, он едва возвышался над столом.

- Вот. Я постараюсь компенсировать. — Он кивнул на Сазонова.

Все рассмеялись.

Сазонов вздрогнул, огляделся. Глаза застлала радужная пелена — он, кажется, всерьез опьянел. Нет, просто устал. С утра ездил к приятелю в комиссионку — тот обещал вазу по сходной цене, потом бегал по Универмагу. Даже пообедать не успел. Хорошо, привез на работу свой выходной костюм, иначе вообще бы не успел на банкет. А ради чего он себя так изнурял?.. Обида стягивала грудь, сбивала дыхание. Правильно сестра говорила: «Не ходи, нечего тебе там делать, будь в стороне, давно шишек не получал, соскучился!» И главбух Михаил Януарьевич советовал...

Полозов привычно вскинул руку и, дождавшись тишины, поднял бокал.

Фиртич слушал первого зама, подперев кулаками подбородок. Он взвешивал каждое слово, стараясь понять, к чему можно отнестись всерьез, а что отбросить как благодарность за приглашение на банкет. Он ждал, что Полозов скажет о планах управления по реконструкции старого Универмага. Но, кажется, его надежды напрасны... Фиртич потерял интерес к Полозову и демонстративно потянулся к салату. Да и кто он такой, этот Полозов? Чиновник! Деловые люди, приезжающие в страну из-за рубежа, иной раз и в толк не могут взять: для чего торговле Полозов? А вот Фиртич — это другое дело. Он — директор! Сколько раз на приемах Полозов и его коллеги из управления не знали, куда себя деть, в то время как Фиртича буквально рвали на части...

Константин Петрович уже не думал о Полозове. Он вглядывался в сидящих за столом. Нет, Лисовский так и не появился, не пришел главбух на его юбилей. Может, приболел Михаил Януарьевич? Но Фиртич знал, что здесь не случайность, а демонстрация. Почему?..

Тут дверь зала отворилась. И, толкая перед собой тележку с конфетами и фруктами, появилась официантка. Крахмальная наколка венчала маленькую голову с башенкой льняных волос. Широко расставленные глаза мягко светились под красиво изогнутыми бровями. Чуть длинноватый нос придавал лицу энергичное выражение. А покрытое блестками глухое платье подчеркивало каждую линию грациозной фигуры. Сидящие за столом сразу обратили внимание на эту женщину. Полозов недовольно скосил глаза и умолк. Воспользовавшись паузой, Фиртич громко пригласил всех на танцы. Музыка сбила гостей в одну массу. Лишь Гарусов остался сидеть на месте подле своей чопорной супруги...

Фиртич танцевал по старинке, отведя в сторону теплую руку жены. Повернувшись, он заметил директора ресторана Кузнецова. Тот стоял в тени, сложив руки на груди, и смотрел в зал.

- Не забудь о моем предложении, Костя! — крикнул Кузнецов.

Фиртич кивнул и склонился к жене.

- Тебе испортил настроение Полозов? — спросила Елена.

- Не так все просто, — не сразу ответил Фиртич. — У стариков большое влияние в управлении. Прочные связи, особые отношения. Торговля, сама понимаешь... А многие универмаги действительно нуждаются в обновлении. Другое дело, что толку от этого не будет.

Елена вытянула шею, вглядываясь во что-то поверх плеча мужа.

- Что это они там? Смешные какие!

Фиртич обернулся.

Рядом с эстрадой, окруженные гостями, стояли Мезенцева и Сазонов. Несмотря на веселье окружающих, они, кажется, были настроены серьезно и даже воинственно. Особенно Мезенцева. Ее узкие глаза гневно сверкали под припухлыми веками. Сазонов пытался выбраться из окружения, но Мезенцева преграждала ему дорогу. Долговязая фигура Сазонова выражала отчаяние и беспомощность. Он затравленно озирался, обводя ликующую толпу плывущим взглядом сильно подвыпившего человека. Заметив директора, Сазонов еще больше смутился. Выпрямился, пытаясь придать себе достойный вид, но поскользнулся, едва удержавшись на ногах, чем еще больше развеселил окружающих.

- Она мне гадости говорит, — обидчиво проговорил Сазонов.

Гости вновь зашлись хохотом, привлекая внимание всех, кто находился в зале. Да и музыканты, как назло, перестали играть...

- Что же вы, Клавдия Алексеевна, Пал Палычу гадости говорите? — шутливо укорил Мезенцеву Фиртич.

- Это я-то гадости говорю?! — наигранно возмутилась она. — Все выступали, говорили добрые слова. А он? Самоотвод взял. И напился. Хорош главный администратор!

- Ну и что? — вступился Фиртич-младший, поддерживая общее веселье. — Павел Павлович человек независимый, гордый! Не подхалим. В отличие от всех нас. Верно, Павел Павлович?

Фиртич бросил укоризненный взгляд на брата.

- Да! Не подхалим! — с отрешенной решимостью воскликнул Сазонов. — Это мне надо над вами смеяться. Да! Один умный человек советовал мне не делать дорогих подарков. Все равно, мол, Фиртича не удивишь... И вообще советовал не ходить... Вот!

Сазонов с ужасом вслушивался в свои слова. Но ничего не мог поделать — понесло. Сазонов прошелся взглядом по лицам изумленных гостей.

- А-а-а... Не смеетесь больше?! — воскликнул он в упоительном безрассудстве. — Не смеетесь! Ничего, скоро узнаете, кто ваш кумир. Тоже мне... А мне плевать! Ясно? Мне бояться нечего! Не то что некоторым... Подхалимам, да-с!

Он что-то еще выкрикивал. Уже совсем дикое. Срывающимся пьяным голосом. Но расслышать его никто больше не мог — оркестр, послушный воле младшего брата директора универмага «Олимп», обрушил на зал всю свою электрическую мощь.

А сам директор стоял у юбилейного стола. С бокалом в руке. И, смеясь, что-то рассказывал жене. Та с улыбкой слушала его, стараясь не смотреть туда, где одиноко покачивался Сазонов.

3

За час до открытия толпа закупорила все парадные подъезды бывшего Конногвардейского общества. К десяти она уже не умещалась на широком тротуаре, сползла на мостовую и залила противоположную сторону. Одна и та же картина изо дня в день. Правда, в начале месяца толпа бывает скромнее, но к концу его неудержимо разрастается, ширится, смелеет...

Цыганки в цветном тряпье и сапогах. Узбеки в тюбетейках и китайских плащах. Небритые молчаливые кавказские парни в широких кепи. Женщины в туго повязанных темных русских платках... За этим авангардом — граждане с портфелями, с сумками, с вытянутыми, недовольными лицами. Они брезгливо поглядывают на непроницаемые спины первого эшелона, обмениваясь мнениями о спекулянтах, из-за которых честному труженику и к прилавку не пробиться.

- Удивил! — ухмыляется кто-нибудь из впереди стоящих. — Подумаешь, он инженер! Я тоже, может быть, инженер, но молчу.

- Позвать бы милиционера, — возмущаются во втором эшелоне.

- Иди зови, — смело предлагают из первого.

- Почему ругаешься, мать? — произносит толстый узбек в тюбетейке. — Почему я спекулянт? Я трудовой человек. За ковром приехал. Дочку замуж отпускаю. Ночь здесь сидел, чуть не замерз... В Ташкенте такой ковер, честное слово, как золото. А откуда у меня золото?

- Может быть, вы и труженик, — охотно вступает в разговор пожилая женщина. — Только как сюда ни приду, глаза бы не глядели.

- А что, милая, сама-то каждый день сюды шастаешь? — с подковыркой спрашивает бабка в темном боевом платке.

Все дружно смеются. И вновь привычно и беззлобно принимаются обсуждать, почему сюда засылают ковры, а в Ташкент меховые тулупы.

- Сам покупал, в командировке был. За сто рублей, — доказывает худой русоголовый гражданин.

- Политика, да, — соглашается золотозубый кавказец в кепи. — Хотят, чтобы поезда пустые не ходили. Народ едет туда-сюда...

Постепенно тема разговора захватывает всех, и толпа уже не расслаивается на чистых и нечистых.

- Слушай, — жарко обращается в пространство смуглый гражданин, — почему я должен платить спекулянту деньги? Я хочу свои деньги отдать государству. Нет, не хотят у меня брать! Выпускайте товар. Постройте десять фабрик, завалите все коврами.

- Как холодильниками, да, — соглашается кавказец.

- Или возьми автомобили... Не знаю, о чем там думают, — перебивает русоголовый. — Введите коммерческие цены. Дороже, согласен. Но ведь, например, масло в кооперативе продают?! Деньги идут государству, а не спекулянтам. Не обидно.

- Ну! Загнул! — возмущаются сразу человек пять. — И так автомобиль стоит — стыдно цифру назвать.

- Я что говорю, — отбивается русоголовый. — Понимать надо. Рабочим и колхозникам пусть продают как продавали. Даже дешевле. По месту работы. А кооператив сам по себе. Тогда не будет спекулянтов. У кого есть деньги, а нет права — иди в кооператив.

- У кого есть деньги, а нет права, в тюрьму пусть идет, — обрубает узбек.

- Да ладно, дед! С неба ты свалился в своей тюбетейке, — обижается русоголовый. — Я знаю таких, которые тройную цену за машину просят. И не стесняются.

- А! — взмахивает руками кавказец. — Поймают — спекулянт, не поймают — честный человек. Так, да.

Гражданин в шляпе трогает за плечо русоголового.

- Вы, любезный, не совсем четко представляете разницу между кооперативной торговлей и государственной. Масло и автомобили — предметы суть разные. А выступаете, простите, как трибун.

Русоголовый сникает. Мало ли кто окажется в толпе, накличешь неприятностей на свою голову. И вновь вокруг гомон.

Политико-экономические вопросы решаются в толпе определенно и бескомпромиссно. Все все понимают. За все отвечают. В ней нет учителей и учеников. Общие заботы сплачивают всех в крепчайшее братство покупателей. И заботы, если говорить всерьез, государственной важности. Даже цыганки стоят притихшие...

Об одном только наглухо умалчивается в этом братстве: какие дефицитные товары ждут их в Универмаге сегодня. А если кто и высказывает предположение, так это люди случайные, дилетанты, нормальные покупатели. Люди же информированные — блатники и спекулянты — предпочитают молчать. Правда, их, этих рыцарей подворотен и общественных туалетов, сегодня собралось немного у дверей Универмага. Видимо, особый дефицит не ожидался. И вообще мелкий спекулянт испытывал серьезные затруднения. Да и навар от мелочевки небольшой — сам товар стал дороже. И приходится кувыркаться, как клоуну в цирке. Стоят бедолаги, ждут своего часа...

И среди тех, кто ждал сейчас своего часа, переминалась с ноги на ногу давняя представительница этого промысла Светлана Бельская, известная среди своих клиентов как Синьора. С ног до головы одетая в фирму, Светлана была одной из немногих, кто не принимал участия в обсуждении экономических проблем: нечего привлекать к себе внимание. Вчера в Доме кино прокатился слух о том, что в «Олимпе» выбросят сапоги. И сейчас, припечатав нос к стеклянным дверям Универмага, Светлана пыталась разглядеть в туманной глубине зала секцию дамской обуви...

...

Между тем Татьяна Козлова заканчивала утреннюю выкладку товара. Никаких интересных поступлений не было. Правда, вчера поговаривали, что с утра будут торговать импортными сапогами. Но товар уже был спущен со склада в секцию, а сапогами и не пахло. Всё мятые коробки Второй обувной фабрики.

Татьяна была не в себе из-за вчерашнего. Но не станет же она каждому объяснять, что с ней происходит... А может, самой подойти к Каланче, рассказать все чистосердечно? Что не пила она в рабочее время, а лекарство принимала: спиртовой настой трав. Строго по графику. И что эта тетка-знахарка особо наказывала соблюдать график, в этом смысл всей затеи. Что же она могла поделать, если чертов график совпадал с концом рабочего дня? Татьяна оглянулась. Что-то не видно Каланчи в зале. Обычно он приходит с первым потоком продавцов, начинает бегать по секциям, шуметь. А сегодня его что-то нет. Возможно, с утра уже поднялся в управление с доносом на нее, Татьяну Козлову, продавца секции дамской обуви. Ну и пусть! Уволить не уволит, с продавцами сейчас не очень-то. Вон какая текучка, не выдерживают, бегут. А выговор влепят, это точно...

- Борис Самуилович! — окликнула Татьяна старшего продавца. — Вы не видели Сазонова?

Дорфман пересчитывал вчерашние чеки, шевеля толстыми губами. Остановившись для запоминания на круглой цифре, Дорфман заложил между чеками смуглый палец.

- А что, Танечка, вы ему вчера не все сказали?

- Ладно вам, Борис Самуилович. — Татьяна повела худыми плечами. — Я хотела извиниться за вчерашнее.

- Хотели извиниться. Стоит ли? Люди извиняются за нечаянное, это я понимаю... В то время, когда я служил младшим продавцом, Танечка, мы боялись слово лишнее сказать. А что я вижу сейчас? Я вижу, как девчонка, у которой, простите, молоко на губах не обсохло... смотрит в глаза старшему администратору, будто тот ей должен сто рублей...

- Завел, зануда. — Татьяна отвернулась к стеллажу.

- И старшему годами человеку, я не скажу старику, ребенок говорит слово «зануда», — продолжал Дорфман. — Так вы меня спросите: «Будет торговля или нет?» Я отвечу вам: «Торговли не будет. Будет безобразие!» Это я вам говорю, Дорфман Борис, старший продавец универмага «Олимп». И я имею опыт, уверяю вас.

Дорфман посмотрел на часы: пора разматывать свой шарф и выглядеть перед покупателем так, как он привык выглядеть за сорок лет работы.

Татьяна хотела спросить о Каланче младшую продавщицу Нельку Павлову, но к той перед открытием не подступить — балдеет от усердия. И каждый день словно экзамен сдает. Надо же быть такой ненормальной! Получает меньше Татьяны, а юлит перед покупателями почище толстяка Дорфмана, противно даже. Вот и сейчас — тошно смотреть, как Нелька прикладывает линейку к бортику стеллажа и выравнивает туфли, чередуя носок с пяткой. Честно говоря, ничего получается: даже жуткие изделия Второй обувной и те выглядят сносно, пока покупатель не возьмет в руки...

И напротив в кожгалантерее девочки наводят последний глянец. Кажется, у них что-то появилось интересное. В руках Юльки Дербеневой поблескивают какие-то пакеты.

- Юлька! — крикнула Татьяна. — Что подкинули?

- Перчатки.

- Фирма?

- Нет. Наши. Веры Слуцкой.

«Надо бы взять, — думает Татьяна. — Перчатки фабрики имени Веры Слуцкой — дефицит почище фирмы. И дешевле вдвое».

- Юлька, отложи пару, — просит Татьяна. — Шестых.

Держать не буду. Плати сразу в кассу, — отвечает Юлька.

«Вот крыса, небось сапоги просила отложить, так я полдня держала в подсобке, рисковала — вдруг нагрянут из орготдела, любят пошуровать под прилавком, хлебом не корми... А эта пару наших перчаток не может отложить, подруга называется».

И кассиров, как назло, нет на месте. Но Татьяна уже видела: из дверей грузового лифта в торговый зал вывалилась стайка кассиров с номерными чемоданчиками в руках. Сейчас разбегутся по своим скворечникам. Они это делают бойко, все как на подбор бабки с мотором, иначе в кассе не удержаться. Говорят, кое-кто из них в день прихватывает столько, что иной и в зарплату не приносит. Кира Александровна, которая в кассе номер пять обувной секции сидит, наверняка тетка не промах. С виду скромная, в ситцевом халатике, чуть-чуть косметики, а к ушам небось целое состояние подвешено... Рядом с Кирой Александровной, в кассе номер шесть, разбирает чемоданчик Тамара, женщина средних лет. Не такая, правда, бойкая, но красится здорово, видно, не замужем. Вчера полдня у кассы дочь ее вертелась, девчонка лет десяти. И одета была во все отечественное. Видимо, не очень хороши дела у этой Тамары...

Татьяна видит, как Тамара извлекает из чемоданчика разменную монету, ленту, фарфоровую чашку, булку, сырок. Все это аккуратно раскладывает по местам... А Кира Александровна уже готова. Завесила газетами стеклянные боковины кассы от посторонних взоров и зыркает через окошко. Сколько с ней ругаются сотрудники орготдела из-за этих газет! Сорвут со всех стекол, уйдут — Кира тут же вновь навешает.

Татьяна достала из сумки деньги и поспешила к пятой кассе. Только она успела спрятать купленные перчатки,как раздался резкий, оглушительный звонок.

Едва отвалили стальной брус, что крепил половину двери, как в свободный проем хлынула толпа. Каждый старался попасть в Универмаг раньше другого, поэтому в проеме застряли сразу несколько человек. Ключник Степан Лукич скакнул в сторону, подтягивая сухую ногу.

- Что за народ! — орал он. — Зашибут ведь из-за шмоток, от народ! Дали б всю дверь открыть-то.

Но вот уже кое-кто из прорвавшихся в Универмаг отходит в сторону, останавливается, точно притормаживая бег крови в жилах. На лицах появляется осмысленность, а вместе с тем и стыд за невольный свой порыв. Точно очищая себя от общего греха, они поправляют галстуки, сбившиеся прически. И уже никуда не спешат. А лишь с презрением наблюдают за теми, среди которых только что были сами, вслух выражая негодование.

Светлана Бельская превосходно освоила технику внедрения в магазин с толпой. Ее худое тело, точно обмылок, выскальзывало при малейшей опасности быть стиснутым. В подобных ситуациях Светлана прикладывала минимум физических усилий — вокруг столько здоровенных мужиков, пусть они трудятся, главное, не сопротивляться. Толпа вынесет. Потом уж она свое возьмет, потом уж она постарается. Только бы очутиться за порогом. Энергично работая мослами, она несет свое легкое тело к еще безлюдному желанному прилавку под изумленными взглядами продавцов, стоящих на своих рабочих местах.

- У человека два сердца, — вздыхает Дорфман. — Посмотрите, как она бежит. Это же чемпион мира, клянусь могилой брата.

Светлана первой достигла того места, откуда обычно запускали на примерку обуви. В течение считанных секунд очередь родилась, выросла на первые тридцать-со- рок метров, изогнулась змеей с маленькой черной головкой впереди, принадлежащей опытной городской спекулянтке Светлане Бельской.

Мелкие, утонувшие в краске глаза Синьоры скользили по знакомым скучным стеллажам и горкам, сползали на пол секции, впивались в темнеющие закутки. Никаких признаков дефицита. Возможно, еще не подвезли. Но наметанный взгляд Светланы уже отметил тележку с мятыми голубыми коробками, из которых вываливалась тупорылая продукция Второй обувной фабрики, — значит, утренний товар со склада уже получен. Если только дополнительный подвоз. А время шло...

Светлана привалилась бедром к стойке, продела сумку под локоть и сцепила замком пальцы. В такой позе она могла стоять часами. Мысли ею владели ровные, много раз повторенные...

Никак не удается найти верных поставщиков. Все какие-то болтуны попадаются. А ведь она честно сдает оброк, адресов не меняет, в бега не ударяется. И клиентура у Светланы постоянная: научно-исследовательский институт, строительно-монтажное управление, Театр музкомедии, цирк, салон причесок... Да, неважные дела. Были когда-то три-четыре директора магазинов, но их прихватили, сидят всерьез, думали откупиться — не удалось. Или тот зав. секцией трикотажа, в пригороде, такой, казалось, надежный человек. Развелся с женой, уехал куда-то. Плохо ему было со Светланой? Что хотел делал. Нет, пошел на принцип. Черт разберет этих мужиков... Еще старичок-снеговичок, Платоша, обожатель выискался. Хоть не пристает, и то хорошо. Руку гладит да слюни пускает. Но, видно, богатенький дед. Кольцо недавно подарил. Долго ли будет руку гладить? В один прекрасный день потребует еще чего-нибудь. Светлана понимала: хитрит дед, не торопится. Приучает к себе. И подарками связывает. Говорит, главный подарок впереди. Вот за главный-то он и потребует своего. Был бы Платоша моложе, лучшего Светлане и не надо. Сидел бы дома, не блудил, как другие, нервы бы ей не трепал. И голова у него светлая. Раньше большим начальником служил. На фабрике обувной. Потом крупный прогар случился. Правда, об этом Платоша говорить не любил, видно, жестко ему пришлось когда-то. Но старик крепкий. Не то что она, Светлана, — тридцать восемь лет, а здоровья никакого. На одних нервах держится. Еще бы, сплошные невезения. Если мужчина пригожий, так на зарплату живет. А когда богат, самостоятельный, так из него песок сыплется. Один раз только Светлане подфартило — с тем, трикотажником. И работу он ей давал хорошую. Ожила тогда Светлана, кооперативную квартиру построила, барахла поднакопила. Так нет, сбежал, стервец, в другой город... Еще Светлана вспомнила о том, что приятель юности Серега Блинов просил Светлану познакомить его с Платошей. Видел он их в Доме кино. Серега просил привести Плато- шу вечером в бар «Кузнечик». Светлана согласилась. Зачем Сереге старый Платоша, Светлана так и не поняла...

Из подсобки секции женской обуви вышла Татьяна Козлова. Улучив момент, Светлана подмигнула продавщице: мол, я своя, не подведу. Но худое лицо Татьяны осталось непроницаемым. К тому же к ней подошла другая и что-то принялась шептать на ухо. Лицо Татьяны становилось все напряженней и острее.

- А мне жаль Каланчу, — громко объявила она. — Ведь уволят. Разве директор простит? Весь праздник ему испортил...

Светлана присела на примерочную банкетку и взяла для отвода глаз какие-то летние туфли. Подозвала Татьяну и спросила негромко, как бы невзначай:

- Что, будет фирма?

- Не знаю, — нехотя ответила Татьяна, глядя в сторону.

- Сколько времени убила, — раздосадованно вздохнула Светлана. — Ведь не за так. Долю скину.

Татьяна повернула к ней вялое лицо и выругалась.

Светлане часто приходилось получать пинки. Она на это не обращала внимания, как не обращают внимания на производственный шум. Но неумелая, жидковатая брань Татьяны ударила в самое сердце. На мгновение о памяти всплыл образ мальчишки-десятиклассника, с которым Светлана познакомилась на юге. Года два назад. Связь эта показалась ей забавной, и Светлана уступила... Был жаркий день. Муха билась о пыльное стекло закрытого окна. Мальчишке, несмотря на прежнюю самоуверенность, в самый момент откровения стало стыдно. Он заплакал, зарылся лицом в подушку. И Светлана принялась его утешать. А потом разозлилась. Действительно нелепо: она, раздетая, утешает истеричного мальчишку. Ей тогда это показалось жутко унизительным... Точно как сейчас. И Светлане впервые за много лет стало жаль себя какой-то особой, бабьей жалостью, как в кино, когда, смахивая слезу, глядишь на чужую беду...

Она поднялась, вернула туфли на место и покинула секцию.

Прошло с полчаса, и очередь, оставшись без лидера, потеряла упругость, обмякла, развалилась на группки, а вскоре и вовсе растаяла. Поначалу продавщицы секции обуви еще поглядывали с некоторой завистью туда, откуда сквозь уже устойчивый гул зала прорывался накат возбужденных голосов: как-никак, а рабочее время испарялось незаметнее, когда шла бойкая торговля. Но постепенно секцию затянул сонный дурман ленивого, скучного дела. Вероятно, весь день сегодня будет таким. Впрочем, кто знает, вдруг что-то и подкинут...

Татьяна достала купленные перчатки. Примерила. Самый раз. Она распрямила ладонь и протянула в сторону Нели. Та внимательно осмотрела перчатки и безоговорочно одобрила. Татьяна не помнила, чтобы Неля когда-нибудь охаяла вещь, купленную подругами. Вот характер...

- Почему и тебе не купить? — с подозрением проговорила Татьяна. — Или денег нет? Могу одолжить.

- Долги отдавать надо, — серьезно ответила Неля и отвернулась.

Татьяна пожалела, что затеяла этот разговор. Вчера Неля получила зарплату. И ходила расстроенная. Каждый раз: как зарплата, так расстройство. Младший продавец — ставка восемьдесят восемь рублей. Когда нет премии, действительно смотреть не на что... А чего она плачется? Будто у нее, у Татьяны, намного больше. Не хнычет же она, не паникует. Просто не берет в голову, и все. Всех денег не заработаешь...

- Отдашь, когда будут. — Татьяна не могла удержаться. — А такие перчатки редко завозят. Их на экспорт шьют.

- Ладно. Обойдусь, — сопротивлялась Неля. — У меня есть. Что, перчаток у меня нет? — И, помолчав, добавила: — Туда и не подступиться. Юльку Дербеневу сейчас на руках вынесут.Вот. Все вовремя надо делать, — попеняла Татьяна. — Растяпой долго не проживешь...

Неля хотела что-то ответить, но сдержалась, словно сама себе прикрыла рот ладонью. Татьяна подозрительно оглядела подругу. Знала, в чем ее могла попрекнуть эта чистюля. Видно, уже прослышала про вчерашнее. Да ладно, что с нее взять, с этой бледной немощи...

- А что, можем делать, когда хотим, а? — Татьяна стянула с руки перчатку.

- Можем! — Неля обрадовалась, что разговор пошел о другом.

В секцию ворвалась Рита, секретарь комсомольской организации. Круглые очки воинственно блестели,

- Вот они, вот они! — воскликнула Рита. — Все были, кроме вас, все были... Не стыдно?! Платим деньги режиссеру, аккордеонисту. А вы?

- При чем тут мы? — слезливо оправдывалась Неля. — Вчера в обед поднялись, а в зале никого.

- Подумаешь, праздник — женский день! — вступила Татьяна. — Слова одни. Отвяжешься от нас с этой дурацкой репетицией, вот и будет праздник.

Рита обескураженно хлопала ресницами и качала маленькой аккуратной головой. У нее были добрые отношения с девчонками. Риту любили. И голосовали за нее охотно, не шушукались втихаря по углам. Она много добра делала для своих девчат. Защищала от всяких несправедливостей. Думают, если девчонки, так можно ими любые прорехи затыкать в грубом торговом деле. Как на улице выставлять товар или на выездке какой, так чья первая кандидатура? Младших продавцов да учениц... Но когда надо было всерьез помочь торговому своему дому, тут Рита не церемонилась: надо, и все! И девочки подчинялись, а если и ворчали, то просто так, для куража.

Сейчас был именно такой случай, когда Рите надо помочь, и Неля — добрая душа — почувствовала неловкость, не за себя, за Татьяну.

- С ней вообще что-то творится, — обронила Неля.

- Да я и сама вижу, — подхватила Рита. — Что с тобой творится-то, а, Танька? Мне уже рассказали о вчерашнем... Как же так, а? А если докладную ката- нут? Знаешь, какой у нас директор...

- Знаю! — Татьяна отвернулась.

Злость охватила ее. Что может понять о ее жизни эта Рита, в своих круглых модных очках? Вон какие у нее нежные белые пальчики, ухоженные пунцовые ноготки. Отец ее какой-то туз в облсовпрофе, путевками ведает. А бабка, так та вообще в плановом отделе Универмага сто лет просидела. Ей бы такую семейку, как у Татьяны, когда выходной день ждешь как наказание. Только и стараешься куда-нибудь улизнуть, чтобы не слышать попреков. Правда, из-за своего сварливого характера она сама частенько нарывается на неприятность. Что есть, то есть. Характер не поменяешь...

- Слушай, Татьяна, ты приходи ко мне, поговорить надо, — вздохнула Рита.

- О чем?

- Мало ли о чем... Мы же одна семья, верно? Скажи, верно?

- Братья и сестры, — Татьяна усмехнулась.

- Представь себе! — вступила Неля. — Например, я не знаю, что делала бы без «Олимпа».

- Вот! — Рита качнула головой в сторону Нели.— Слышишь? А ты?

- А я сирота! — огрызнулась Татьяна.

- Ну приходи, пожалуйста, — не отступала Рита. — Хочешь, я сама приду куда скажешь.

- Ладно. Выберу время, приду, — уступила Татьяна.

4

В просторной полукруглой приемной директора собирался на диспетчерскую командный состав Универмага. Не хватало, пожалуй, только главного бухгалтера.

- Лисовский у директора, — пояснила секретарь.

Прошло минут пятнадцать после назначенного времени, но разрешения войти в кабинет не было. Сотрудники недоумевали. Фиртич славился пунктуальностью. К тому же секретарь не позволила проникнуть в кабинет директора даже первому заместителю — коммерческому директору Индурскому, и тот ушел к себе, демонстративно хлопнув дверью. Что было фактом уже совершенно странным и непонятным.

...

Между тем в старомодном кабинете, разделенные громадным столом на резных ножках, сидели Фиртич и Лисовский.

Их фигуры отражались в трех помутневших от времени зеркалах в простенках между окнами... Фиртич давно собирался убрать зеркала — отвлекают внимание, — но все рука не поднималась. Уж больно хороши они были — с путаными геральдическими вензелями на черных резных рамах. Но в данный момент директору было не до созерцания серебристой зеркальной пустоты.

Новость, сообщенная Лисовским, была ошеломляющей. Удар напрямую, пославший в нокаут огромный Универмаг. И в самый неподходящий момент: на днях должен решиться вопрос принципиальной важности, вопрос о полной реконструкции старого «Олимпа». Фиртич провел огромную работу, просиживая до глубокой ночи с сотрудниками отделов над схемой размещения нового оборудования. Готовился выступить на коллегии управления торговли. Уговорил приехать в Универмаг начальника управления, ознакомиться с проектом на месте, а эго не так-то просто было сделать...

И вдруг такая новость! Конечно, виноват главбух, не мог же он, директор, сам вникать во все бухгалтерские отчеты.

- Когда вы об этом узнали? — проговорил наконец Фиртич.

- Вчера. Бухгалтер Сазонова закончила годовой отчет и составила докладную записку.

- Сазонова? — Фиртич вскинул брови. — Имеет отношение к старшему администратору?

- Каланче? Сестра... Впрочем, может быть, я ошибаюсь.

- Что-то вы стали часто ошибаться, — буркнул Фиртич, но тотчас взял себя в руки. — Извините.

Он вышел из-за стола. Рассохшийся дубовый паркет отзывался на каждый шаг разнотонным скрипом.

- А когда Сазонова закончила годовой отчет? Именно вчера?

- Нет. Недели две назад. По графику. В начале февраля.

- И ничего не сказала вам о расхождении данных за четвертый квартал с данными годового отчета?

- Нет, не сказала. — Лисовский запнулся, ему тоже показалось сейчас странным, почему Сазонова столько дней держала камень за пазухой.

- И сказала лишь вчера? Официально?

- Представила докладную.

- А тот бухгалтер, что напортачила при обработке сметы?

- Она уволилась месяц назад. И тоже неожиданно.

- Неожиданно, — усмехнулся Фиртич. — Обнаружила свою ошибку и поспешила уволиться, зная, чем это ей грозит. Да и вам, главному бухгалтеру. А плановый отдел? Тоже хороши, прохлопать такое.

- Закон свинства. Надеюсь, вы не сомневаетесь в добросовестности Корша, — проворчал Лисовский.

- Я и в вас не сомневаюсь, Михаил Януарьевич.

Лисовский вздохнул и закашлялся. Глухо, глубоко, с короткими паузами. Глаза покраснели и наполнились слезами. Его тоже можно понять: не станет же он, главный бухгалтер, дублировать работу каждого сотрудника. Тогда зачем отдел? А ошибка эта, простая арифметическая ошибка, дала в итоге завышенные цифры выполнения плана по прибыли... Прохлопал Лисовский, прохлопал. Так не себе же он вручил знамя и грамоты, не присвоил же премиальные. Он вообще был в отпуске половину ноября, а потом болел весь декабрь. Вышел только в январе, тогда и подписал все представленные бумаги. И та бухгалтер уволилась в январе, до его возвращения. Да и что с нее спросишь, если подпись за первое лицо его, Лисовского...

Фиртич остановился у окна, выжидая, когда старик придет в себя. Ну и ситуация! Признаться в ложных данных, вернуть все регалии? Он представил реакцию сотрудников Универмага на предложение возвратить премиальные... А о реконструкции «Олимпа» и заикнуться не смей. Прикрывает свое неумение работать шумихой вокруг реконструкции, ясное дело...

- Значит, так! — проговорил Фиртич. — На мне эта весть должна умереть. Сазонова поинтересуется — скажите, что докладная у меня. Что я собираюсь принять меры. И все! Пора начинать диспетчерскую.

...

Извинившись за задержку, Фиртич оглядел собравшихся руководителей служб Универмага. Отметил про себя отсутствие главного администратора Сазонова.

Каждый садился на свое место, привычное, облюбованное за годы работы. Старые «олимпийцы», боги торговли, так впитали в себя дух Универмага, что, казалось, в их внешности появилось что-то неуловимое от самого здания.

Диспетчерская, как правило, начиналась с переклички, хотя Фиртич и так видел, кто явился, а кто нет...

- Отдел игрушек?

- Здесь.

- Трикотажный?

- Я

- Обувной?

- Всегда готова.

- К чему вы всегда готовы? — сухо спросил Фиртич и строго посмотрел на заведующую обувным отделом Стеллу Георгиевну Рудину, хорошо сложенную молодящуюся даму.

Рудина не ожидала вопроса. Но не так-то просто ее смутить.

- К работе, Константин Петрович, к работе.

Сотрудники, не придававшие значения формальной перекличке, насторожились. Мир Универмага особый мир. Здесь все на виду. В простоте слова не скажут, даже если кажется, что в простоте. Недовольный пустой задержкой, Фиртич продолжал перекличку. После торговых отделов следовали плановый отдел, конъюнктура, отдел труда и зарплаты, кадры, машиносчетная станция, отдел цен, главная касса, строительная служба, комендатура, администрация торгового зала...

- А почему нет Павла Павловича Сазонова? — спросил Фиртич.

В кабинете воцарилось молчание, тяжелое и значительное. Фиртич цепко слушал тишину. Это было его первым прямым столкновением с волной, что наверняка уже разбежалась кругами по всему Универмагу... Ему не нужны были слова, он знал цену их искренности. Тишина — напряженная, густая — ему говорила гораздо больше любых слов. И он точно определил: большинство, если не все, от души сожалеют о том, что произошло на банкете в ресторане «Созвездие».

Заместитель директора по кадрам, высокая женщина в костюме защитного цвета, наклонилась вперед и взглянула директору прямо в глаза.

- Даю справку. Звонили из дома. Сазонов болен. — И со значением добавила: — Надеюсь, он принесет бюллетень.

Но Фиртич, казалось, уже не слушал ее.

- А где Индурский?

- Здесь. — Коммерческий директор вошел в кабинет. — Думал, диспетчерскую отменили.

- Партком? Комсомол? Профсоюз? — продолжал Фиртич. — Кажется, все. Слава богу, никто, кроме Сазонова, не болеет. Сейчас болеть некогда, февраль—месяц короткий.

Он сидел за столом уверенный, широкоплечий. В каштановых с сединой волосах безукоризненный пробор...

Из напряженной, густой настороженности возникали и заполняли весь просторный кабинет волны деловой сосредоточенности, объединяющие всех, кто находился тут. Никаких сплетен о себе или о Сазонове он не потерпит. Всем было ясно. Так хотел Фиртич!

- Как известно, товарищи, мы неплохо закончили прошлый год. Универмаг стал одним из ведущих в стране. — Боковым зрением Фиртич увидел блестящие за очками глаза Лисовского и резко отвернулся в сторону. — Но, к сожалению, мы потеряли темп. План января прорвали на двести тысяч. И в этом месяце положение не легче. Товары поступают с большими перебоями. Транспорт подводит. Я делаю все, что в моих силах...

Фиртич на диспетчерских старался говорить не более пяти минут. Вполне достаточно, чтобы изложить главное, наметить ближайшие задачи. Остальное доскажут сами сотрудники. К тому же он намечал поездку на Кирилловские склады, на товарную станцию, в исполком... Он не любил решать вопросы по телефону. И был убежден, что нет худшего врага для дела, чем телефон. Если хочешь испортить, затянуть, а то и вовсе ничего не добиться — позвони. Привычка эта осталась с молодости, с тех пор, когда он, Константин Фиртич, был рядовым товароведом хозторга и стоил восемьдесят рублей в месяц. Именно тогда он пытался решать вопросы по телефону. А его коллеги садились в собственные автомобили и отправлялись на охоту по базам, торгам, поставщикам. И их улов был значительней, чем результаты телефонных переговоров... «Послушай, — сказал ему завмаг, старый торговый зубр, — товаровед тот же толкач! Дело надо делать с глазу на глаз. А если над тобой не капает — меняй специальность»... Этот завмаг был человеком дела. Ему дали семь лет плюс три года поражения в правах по совокупности статей УК. РСФСР. Фиртич узнал об этом недавно. И, честно говоря, пожалел: у того редкие были способности, в его магазин покупатели приезжали из других городов и уезжали в хорошем настроении...

Тем временем диспетчерская шла своим чередом. Как обычно, направление совещания определяло выступление начальника планового отдела Франца Федоровича Корша. Франц Федорович был из обрусевших немцев. Среднего росточка, в узком пиджачке с хлястиком, Корш напоминал постаревшего школьника. Фиртич переманил его из другого универмага, добился для него в исполкоме квартиры (Корш до этого жил с семьей в коммуналке) .

В Универмаге было два человека, без которых Фиртич не мыслил своей деятельности: Лисовский и Корш. Самым поразительным качеством Корша была феноменальная память на цифры.

- Хочу подчеркнуть, что план февраля вполне реальный. В управлении учли все наши заявки. Начну с Азария Михайловича. Швейный отдел получил девяносто четыре процента, сегодня торгует девяносто два. Отстает на три дня к факту прошлого года... Текстильный отдел, — продолжал Корш. — Юрий Аванесович, вы сегодня работаете с отставанием на полтора дня к факту прошлого года. Вас интересуют цифры?

- Не надо. Я верю, — великодушно произнес Антонян, начальник отдела.

В кабинете загомонили. Никто не хотел лишать себя удовольствия лишний раз изумиться этому представлению. Факир, да и только. Корш улыбался и с легкостью выбрасывал цифры, точно голубей из шляпы. Фиртич смотрел на аккуратного начальника планового отдела, а мысли кружились возле одного и того же: «Как же и ты маху дал, Франц Федорович, проглядел ошибку бухгалтерии?..»

Совещание продолжалось согласно заведенному порядку. Первым после Корша выступил заведующий швейно-меховым отделом Азарий Михайлович Аксаков, старый служака «Олимпа». Стройный, подтянутый, с лихими гусарскими усиками, он словно поступил в «Олимп» по случаю сокращения штатов в Конногвардейском императорском обществе.

- Положение неплохое, — докладывал Аксаков. — Пальто сейчас вновь пошли. По взрослым реализация на пятнадцать тысяч, подростковые на десять. На выборке фондов дело обстоит так. — Аксаков заглянул в листочки. — Меха остается дополучить на сто пятьдесят тысяч... А вот принимать некуда, склад забит. — Аксаков поднял голову. — Просьба, Константин Петрович. Нельзя ли занять до первого красный уголок?

- Что вы?! — воскликнула секретарь комитета комсомола Рита. — У нас там репетиции каждый день. К женскому дню.

Аксаков пожал плечами: мол, глупости какие-то, дело делать надо, — и вновь взглянул на Фиртича.

- Постарайтесь справиться на своих площадях, — ответил Фиртич.

- Гладильщицы жалуются: спрессовано по-железному, не разгладить костюмы...

Фиртич уже кивнул заведующему текстильным отделом Антоняну. Солидный, в массивных роговых очках, Юрий Аванесович был похож на профессора медицины. Впрочем, он в своем деле достиг не меньшей квалификации.

- Положение серьезное, Константин Петрович. Я связался по телефону с нашими поставщиками в Ленинграде. Сырье у них есть, нет красителей. Обещали, но как-то неуверенно.

Фиртич сделал пометку в блокноте.

- Кстати, Юрий Аванесович, у вас есть голубая шерсть? Метров триста?

- Есть.Отпустите по перечислению ресторану «Созвездие». Они к вам обратятся... Канцелярский отдел!

Заведующая отделом Сударушкина, кривобокая подвижная женщина средних лет, в парике, с которым она не расставалась, вероятно, и ночью, с ходу ввинтилась в разговор.

- Ну так же нельзя! Гоняют моих девочек! На лестницу выставили с туалетной бумагой. А там сквозняки!

У Сударушкиной от негодования съехал набок парик, но она не обращала внимания, хоть и видела себя в старинном зеркале.

- Вообще все чихают на мой отдел. А у нас одна мелочевка, тетрадки-резинки. Продавцы с ног валятся, а все как пасынки...

Фиртич постучал пальцем по столу, терпеливо дожидаясь тишины.

- Ясно. Но продавать туалетную бумагу будем. Не столько коммерция, сколько тактика: покупатель придет за туалетной бумагой, глядишь, еще что-нибудь прихватит. Надо ставить вопрос иначе: как ее продавать? Может, соорудить у лестницы палатку с электрообогревом?

- Пожарники не разрешат. Бумага и электроплита, — вступил комендант.

- Почему? Есть масляные радиаторы, прибалтийские... Словом, пусть орготдел отработает вопрос и через два дня доложит. — Фиртич сделал пометку в календаре.

- Обувной, вам слово.

Стелла Георгиевна Рудина повела плечами и надела очки. Большие каплевидные стекла придавали ее полнеющему лицу моложавость...

Фиртич ценил Рудину. И в то же время что-то его настораживало в ней. Сразу же после своего вступления в должность он уволил трех заведующих отделами. Приглядывался и к Рудиной. Но четкого ощущения опасности, как это было в случае с заведующим отделом хозтоваров жуликом Спиридоновым, у него не было. Рудина работала добросовестно и энергично. Да, у нее была своя клиентура, знакомства, обязательства, прочные связи. Но кто на ее месте их не имел бы — жизнь такая. Фиртич этому не придавал серьезного значения. Иначе и нельзя, даже исходя из сугубо служебной пользы. Но иной раз нет-нет да и кольнет Фиртича настороженность, рецидив его прошлых подозрений...

- Положение в отделе сложное. — Голос у Рудиной глуховатый, такой голос беспокоит мужское сердце. — По импорту значительные недопоставки. Вчера, правда, пришел контейнер. Но всего сто пар сапог. Вроде как показали коробки...

- Кстати, о коробках, —встрепенулся комендант.— Был приказ: не держать на глазах у покупателей пустые коробки. Нет, выложат обувь на полки, а коробки валяются. Особенно в канцтоварах.

Вновь в кабинете загомонили. Скрытая производственная вражда между торговыми отделами и администрацией зала вспыхивала, как бензин, от малейшей искры... Посыпались ссылки на тесноту подсобок, неразумные приказы, на бездельников администраторов. Особенно горячилась Сударушкина.

- Почему у Дорфмана всегда порядок? — оборонялся комендант Васильев. — Ваши девчонки думают о женихах, а не о работе!

Фиртич сидел насупившись, недовольно молчал. Он не любил анархии на диспетчерской. Когда Фиртич пришел в «Олимп», первое совещание его поразило. Все кричали так, точно скопом ловили курицу. А одной, кажется, той же Сударушкиной, стало дурно, ее кормил какими-то лекарствами Антонян. У того всегда полный карман снадобий, словно Антонян работал не в Универмаге, а в больнице... Фиртич понял, что подобная свара - не только наследие прежнего руководства, но и испытание его, Фиртича, на твердость. Он тогда не стал призывать к порядку, а просто вышел из кабинета...

Постепенно мрачный вид директора охладил возбужденных сотрудников. Стало тихо.

- Так. Мария Михайловна, вы хороший работник, я вас ценю, — произнес Фиртич. — Но прошу вас покинуть мой кабинет. Я предупреждал не раз: базара в кабинете не потерплю. Вы сегодня второй раз устраиваете кучу-малу.

Сударушкина поднялась. Щеки ее пылали. Из-под дикого парика натекли на лоб крупные жаркие капли. Вид у нее был потешный, и в кабинете раздалось сдавленное хихиканье.

- Тогда почему Васильева не прогоняете? Он первый начал.

- А я тут при чем? — испуганно проговорил толстый и лысый Васильев. — Я только сказал, и все. А вы подняли бузу.

Грохнул смех. И первым засмеялся Фиртич — широко, по-мальчишески. Действительно как в школе... Взрослые люди...

Сударушкину любили в Универмаге, жалели. Заведующих такими отделами, как трикотажный или обувной, узнавали на улицах, добивались их внимания и благосклонности. А кому нужны канцтовары? Несерьезно... Поэтому-то боги «Олимпа» и испытывали некоторую неловкость перед Сударушкиной с ее париком, к тому же кривобокой от рождения.

- Ладно, садитесь, Мария Михайловна, — произнес Фиртич. — Но чтобы это было последний раз.

- Нет уж. Раз выгнали, нечего! — серьезно обиделась Сударушкина и, переваливаясь, вышла из кабинета.

Мягко стукнула черная резная дверь.

- Можно мне сесть? — игриво проговорила Рудина.

Фиртич нахмурился, шутка грозила затянуться.

- Почему не прислали образцы полученной обуви?

- Товаровед приходила. Но вы совещались с главным бухгалтером.

Существовало правило: дефицитный товар при получении должен быть показан директору. И шел в продажу после его подписи.

Фиртич досадливо поморщился: да, все так...

Глаза Рудиной поигрывали за стерильно чистыми стеклами очков. Высокая грудь рельефно выделялась под тонкой шерстяной кофточкой. Фиртич испытывал неосознанную досаду. Поведение Рудиной становилось все навязчивей, а придраться вроде и не к чему. Он резко обернулся к председателю профкома Лауре Степановне. Та сидела, закинув ногу на ногу, положив для удобства блокнот на колено.

Лаура была старой девой. И весь нерастраченный пыл своего сердца она отдавала Универмагу. Конкурсы на всевозможные звания: «Лучший по профессии», «Отличник выкладки товаров»... Движение за культуру обслуживания. Декада вежливости. Праздник улыбки. Месячник стояния на ушах перед покупателем. И так далее. Но священную свою задачу Лаура Степановна видела в улучшении быта сотрудниц. Пользуясь в этом вопросе особым покровительством дирекции, она вела «картотеку отношений». Все серьезные люди из собеса, из обкома профсоюзов занимали в картотеке надлежащее место. И регулярно наведывались в «Олимп», прямо в кабинет Лауры... А что делать, если торговые работники — как пасынки. А болеют они и устают не меньше других, если не больше. Именно благодаря Лауре Степановне Универмаг не нуждался ни в яслях, ни в детских садах. Даже жилплощадь подкидывали...

- Прошу вас, Лаура Степановна, составьте список на распределение между сотрудницами девяноста пар импортных сапог. К женскому празднику. Особо обеспечить отдел канцтоваров. Обиженных быть не должно... Надеюсь, у парторга и комсомола не будет возражений против праздничной продажи сотрудникам дефицита?

- Что вы! — воскликнула комсорг Рита и сконфузилась.

- А вы, Тимофей Харитонович, как насчет продажи сотрудникам дефицита к женскому дню? — нетерпеливо спросил Фиртич.

Парторг Тимофей Харитонович Пасечный был человек вялый, безынициативный. Он понимал, что должность его временная, что попал он на нее случайно — как член бюро подменил перешедшего в управление прежнего парторга, — и тосковал по своему москательному складу. Кладовщиком он считался хорошим, каждая щетка была на учете. И в парторгах сохранил это качество. Все содержалось в образцовом порядке: плакаты, лозунги, циркуляры, приказы, кубки, призы... Так он и сидел в кабинете как в москательном складе, порой даже синий халат натянет для успокоения души...

- Одобряю, — махнул рукой Пасечный.

И Лаура Степановна своим видом выказывала полное одобрение. Да и кто бы мог возражать против этого? Смешно. Но согласие руководителей Универмага Фиртичу было необходимо для подстраховки. Существовал строгий контроль общественности и органов ОБХСС за продажей остродефицитных товаров. Только глупцы демонстрируют свою независимость. И рано или поздно за это расплачиваются...

Коммерческий директор Универмага Николай Филимонович Индурский был полной противоположностью Фиртича. Как внешне — высокий, крупный, с большим животом и мясистыми руками, — так и по характеру: болтлив, импульсивен, а главное, обидчив и злопамятен. Фиртича иной раз это тяготило, но не заботило. Индурский — прирожденный коммерсант, гибкий, головастый, настойчивый. Ни один директор фабрики, ни один заведующий складом или базой не мог избавиться от Индурского, не удовлетворив его заявку. Проработав в торговле без малого тридцать лет, Индурский имел обширные связи и знакомства и пользовался ими без излишней скромности. Фиртич тоже был человек со связями, но он, выражаясь языком военных, стратег. Индурский же — тактик. Фиртич никогда не позволял себе скандальных тяжб с директорами фабрик из-за каких- то недопоставок. Для этой цели он держал при себе Индурского. Если же тому не удавалось довести до конца задуманную операцию, то на плацдарм, подготовленный дотошным Индурским, для завершающего удара вступал Фиртич...

Вот и сегодня Фиртич собирался на Кирилловские склады. Неделю назад туда ездил Индурский, пронюхав о крупной партии дубленок. По разнарядке дубленки могли попасть в другие универмаги, распылиться. Фиртичу нужна была вся партия. Индурский сделал свое дело — выбил фонды, лихо заполучил необходимые резолюции управления. Но чувствовал Индурский, по носу управляющего оптовой базой чувствовал: подставит тот ножку. Поэтому и передал дело Фиртичу — пусть директор сам наносит последний удар. А в том, что Фиртич закончит сражение с блеском, Индурский не сомневался.

Вообще при всем своем тщеславии Индурский преклонялся перед директором. Но обижался часто. И сегодня за всю диспетчерскую Индурский не проронил ни слова, демонстрируя обиду: директор и главный бухгалтер явно что-то скрывали от него, второго человека в Универмаге...

- Хотите что-нибудь сказать, Николай Филимонович? — Фиртич словно не замечал обиженного выражения на лице Индурского.

- Нет! — колыхнул просторным животом Индурский. — Все сказано без меня...

Фиртич подавил улыбку и взглянул на Мезенцеву. У орготдела также не было серьезных предложений.

- Кстати, Клавдия Алексеевна, днями, может и завтра, я жду гостей из управления. Хотят взглянуть на наше хозяйство перед разделом пирога. Приготовьте наш проект реконструкции.

Получив информацию о состоянии дела на счетно-вычислительной станции, в главной кассе и в отделе цен, Фиртич объявил совещание законченным и попросил секретаря вызвать служебную машину.

Сотрудники покидали кабинет. Один Лисовский еще глубже вдавил рыхлое тело в кресло.

- Совещание окончилось, Михаил Януарьевич, — повторил Фиртич.

- Я ждал, что вы расскажете... Хотя бы Коршу, хотя бы Индурскому. Вы обязаны их посвятить.

Лисовский видел, как побелел рубец на щеке директора.

- Во что посвятить? — негромко проговорил Фиртич. — Я вас не понимаю. Разве что-нибудь произошло?

Тяжело ворочаясь, Лисовский вытащил себя из кресла. Сделал несколько шагов к дверям, остановился.

- Мне думалось, Константин Петрович, что я знаю вас. Оказывается, я совершенно вас не знаю. И, возможно, не узнаю никогда.

Фиртич углубился в какие-то бумаги, не обращая внимания на главбуха. И Лисовский мог поклясться, что директор его не слышит, если бы не предательски побелевший рубец на щеке.

Да, Фиртич его слышал. В сущности, все совещание он думал о том известии, что принес Лисовский. И теперь, оставшись один, он уперся локтями в стол и сжал ладонями виски. Можно только удивляться коварству судьбы... Казалось, все было предусмотрено, учтено, подготовлено для важнейшего решения. И вдруг... Никому на свете, ни жене, ни сыну не сознался бы Фиртич, какие честолюбивые мечты обуревали его. Директор современнейшего, лучшего в городе, а может и в стране, Универмага! А вместо этого — посмешище в глазах всего торгового мира.

Фиртич подвинул телефон, набрал несколько цифр. И вернул трубку на рычаг. Не торопиться, не пороть горячку. Сколько лет он знает Кузнецова? Не менее десяти. Но все так, «здрасьте — до свидания». Чем-то Кузнецов был ему антипатичен. Интуиция — часть проницательности, от нее нельзя отмахнуться. Но всецело полагаться на интуицию — значит обезоружить себя. Сколько людям вредила их слепая вера в собственную проницательность!

Честно говоря, Фиртичу было интересно: как директор ресторана может повлиять на решение управления торговли? Он знал множество историй, когда вмешательство сильных людей меняло ситуацию — вопреки логике, вопреки ожиданиям, вопреки интересам дела. Фиртич и сам был небезгрешен. Взять хотя бы историю с бывшими каретными сараями, в которых драматический театр хранил реквизит. Именно благодаря влиянию Фиртича их передали под обувные склады, как ни сопротивлялось управление культуры...

Не претендуй на импортное оборудование директора других универмагов, Фиртич сообразил бы, как поступить и без Кузнецова. Конечно, можно подождать, уповая на разумное решение исполкома. Но сообщение Лисовского внесло существенные коррективы. Теперь все может сорваться. Оказать доверие очковтирателям! Такую бучу поднимут братья директора, до самых верхов дойдут. А там неизвестно, как на это посмотрят, там люди серьезные... Время сейчас работало против него. Фиртич вновь поднял трубку и набрал номер.

Долгое ожидание едва не поколебало его решимость. Даже услышав голос директора ресторана «Созвездие», Фиртичу пришлось собрать всю свою волю, чтобы не бросить трубку.

- Послушай, Аркадий, — проговорил он. — Хочу вернуться к нашему разговору.

- Я ждал твоего звонка, Константин, — ответил Кузнецов. — Все будет сделано в лучшем виде. Считай, что весь пакет заказов оставлен за твоим Универмагом. Я слов на ветер не бросаю.

Уверенность Кузнецова неприятно кольнула Фиртича. Он понимал, что вопрос его сейчас прозвучит наивно, но не мог удержаться:

- Чем же ты так обольстишь управление торговли?

- Допустим, не все управление, — нехотя отозвался Кузнецов. — Есть люди, Константин, есть люди. Они все могут.

- Ясно. — Фиртич чувствовал себя пристыженным школьником.

Еще не поздно, можно отказаться, сказать, что пошутил, что ни в какой сомнительной помощи не нуждается. Но вместо этого проговорил:

- Во что мне обойдется твоя любезность, Аркадий?

- Пустяки, Костя, мелочи.

- Все же. Может, мне и не стоит ввязываться.

- Ладно. Будет тебе условие, — коротко засмеялся Кузнецов. — Позволь моим людям продавать в Универмаге всякую ерунду с лотков. Пирожки, пончики, булки... Гоняет их твоя администрация.

Просьба Кузнецова была не пустяковой, как могло показаться. В Универмаге тесно. Толпа вокруг лоточников создаст пробки и в итоге нанесет ущерб основной торговле... Кроме того, Фиртич догадывался, откуда берутся эти пирожки-пончики. Конечно, он не был в этом уверен, но не исключал подобного варианта. Впрочем, какое ему до этого дело? Не ему отвечать, а Кузнецову...

- Сколько лоточников?

- Пятнадцать.

- Восемь, Аркадий. Причем мои люди сами определят им места.

- Ладно, Костя. Договорились. Пока!

Фиртич, казалось, видел усмешку Кузнецова. А в тоне директора ресторана он вдруг уловил новую для себя ноту. Словно Кузнецов давал ему понять о каких-то особых отношениях, что их теперь связывали.

5

Бар ресторана «Созвездие» размещался в глухом подвале. Поначалу, когда Кузнецов предложил соорудить здесь бар, управление засопротивлялось. Но Кузнецов добился своего. Стены бара отделал деревом, вместо столов и стульев вкатил замшелые пни. Бармена представил лешим в каком-то маскировочном халате, обляпанном травой и тиной. На голове — тюрбан из листьев. Так он и стоял почти три месяца, вызывая изумление посетителей своим диким видом. А официантки, одетые лесными феями, в полупрозрачных платьях, привлекали в бар мужчин самого разного возраста. Девушки простужались, но стойко держались, не бюллетеня, не прогуливая. Бар будет золотым дном, они это понимали. А пока надо набрать темп, переманить клиентуру из других мест, дать горожанам привыкнуть к мысли, что бар «Кузнечик» — единственное достойное место в городе.

Вышибала Прокофьев, крепкий мужчина из бывших борцов, кроме уникальных физических данных, имел особый глаз и знакомства. Когда-то он сильно проштрафился: будучи членом сборной по борьбе, погорел на валюте, был судим, отсидел срок и вышел. Чуть было не спился, но Кузнецов его подобрал, взял в ресторан подсобником. А когда открылся «Кузнечик», поставил Прокофьева у врат в подземелье, выдал ливрею на байке, посадил в будку, загримированную под лесную сторожку... Постепенно клиентура определилась. Не мелюзга- студентики, трояк на пятерых, а люди солидные, достойные. «Гардеробщик у нас рук марать не станет», — говорил Прокофьев. Тогда Кузнецов позволил бармену сменить тогу лешего на похоронный фрак с крахмальным воротничком и галстучком-кисой, а девушкам одеться потеплее.

Трафарет «Свободных мест, к сожалению, нет» уже не снимался ни днем ни ночью.

И сегодня, как обычно, Прокофьев, подперев борцовским торсом мощные крепостные стены, оглядывал орлиным взором тихую очередь из прыщавых юнцов и насквозь джинсовых девиц. Очередь вела себя смирно, надеясь на ту минимальную квоту, что отпускалась иногда для простого люда ради поддержания репутации демократического характера заведения...

Неожиданно в сонных глазах бывшего борца мелькнуло подобие искры. Он увидел, как из черного «пикапа» вышли двое мужчин. Один был в тулупе с вывороченным наружу мехом, второй — коренастый, без головного убора, в демисезонном пальто, сидевшем на нем как литое. Прокофьев признал прибывших. Его бычья шея согнулась насколько было возможно.

- Пра-а-апустить! — гаркнул он. — Бронированный стол. Дорогу! — И распахнул стеклянную дверь под медным колокольчиком.

Эти двое были: Мануйлов, управляющий оптовой базой Росторгодежды, или по старинке Кирилловских складов, и директор универмага «Олимп» Фиртич.

На базу Фиртич попал только к концу рабочего дня, задержался в исполкоме. Мануйлов, предупрежденный по телефону, ждал внизу. Возвращаться в кабинет он не захотел, и предложил где-нибудь посидеть. Самым подходящим местом, по мнению Фиртича, был бар «Кузнечик». Канделябры в виде сказочных избушек бросали слепой свет на замшелое и безлюдное хозяйство Кузнецова. Лишь в стороне тихо переговаривалась небольшая компания.

- На улице толпа, а тут шаром покати, — возмутился Мануйлов. — Коммерсант.

- Еще какой коммерсант! — согласился Фиртич.— Политик!

Они подсели к пню-столику, упираясь коленями в его дремучие, покрытые лаком бока.

- Еще геморрой подхватишь в этом лесу. — Фиртич рассмеялся громким, открытым смехом.

Люди из компании подняли от бокалов длинные чумные лица и укоризненно посмотрели в сторону припозднившихся гостей. Так громко смеяться здесь не принято. Но, вероятно, эти двое имели на то право.

- Сто лет не хаживал в подобные заведения, — вздохнул Мануйлов. — Вот уйду на пенсию, погуляю... Скоро бумаги собирать буду. Может, на республиканскую потяну. А что? Четыре ордена. Из Ленинграда блокадного не выезжал, на Бадаевских складах дневал-ночевал. В Казахстане работал по особому заданию. — Мануйлов побарабанил пальцами. — Нет ничего вреднее, чем наша служба окаянная, складское хозяйство. Если, конечно, дело свое хочешь делать как следует. А то ведь знаешь как к нашему брату относятся. Одно название: торгаши.

- И часто заслуженно.

- Заслуженно, — заворчал Мануйлов. — Ты б уж помолчал, Костя. Дело ты делаешь государственное, хочешь как лучше. А я? День и ночь голова работой занята... А эти подлизалы в глаза ластятся, а за спиной одни мерзости плетут.

- А ты, Мануйлов, друзей выбирай.

- Их выберешь! Ради барахла липнут... Помнишь, слух прошел, что меня с должности убирают? В прошлом году. Сразу кое-кто и здороваться перестал.

- Я не перестал. Я до конца здороваюсь, пока приказ не увижу.

- Ты человек достойный. — Мануйлов пропустил шутку Фиртича. — Господи, какие же гниды попадаются! Только с такой должности, как у нас, и видно. Как они нас презирают, когда за пазухой что-нибудь, выклянчив, унесут! Порою и кинешь им что-нибудь, лишь бы отвязались скорей. — Мануйлов вскинул голову и произнес кому-то за спиной Фиртича: — Два коктейля. Покрепче. Апельсины. И сок...

С некоторых пор Фиртич замечал за собой странную особенность. Она проявлялась не часто и каждый раз оставляла в памяти след. Впервые это с ним случилось десять лет назад, когда он гнал по шоссе автомобиль. Он тогда четко представил далекий поворот. И девочку, выскочившую из ельника. Даже то, что девочка была в красном платье. Словно катастрофа уже позади, а не ждала его через минуты... Фиртич никому не говорил о своем необычном ясновидении, не хотел казаться смешным. Девочка потом приходила с родителями к нему в больницу. Она действительно в тот день была в красном платье... С тех пор подобные моменты прозрения с ним повторялись несколько раз.

Вот и сейчас. Фиртич почувствовал гулкие удары сердца, ладони стали влажными, теплыми. Он не только представил себе лицо женщины, хотя и продолжал сидеть спиной, но даже слышал ее голос, различал цвет ее платья, видел браслет на белой руке, что придерживала тележку с сувенирами тогда, на его юбилее.

Фиртич обернулся. И растерялся. За спиной стояла именно она. И женщина узнала Фиртича. Темные брови ее встрепенулись. Фиртич это заметил, несмотря на полумрак подземелья.

- Манго охлажденное? — Тембр ее голоса был именно таким, каким представлял себе его Фиртич.

- Холодненького, — кивнул Мануйлов и добавил, глядя ей вслед: — Красивых баб затянул в эту нору старый барсук.

Фиртич не ответил, встревоженный встречей. Только сейчас он признался себе в том, что заглянул в заведение Кузнецова, лелея надежду увидеть здесь эту женщину. Как мальчишка! Он сердился сейчас на себя... Поднял глаза на Мануйлова, пытаясь собраться, сосредоточиться.

Управляющий базой стал жаловаться на какую-то фабрику. Он забраковал тысячу ватных одеял, а фабрика разозлилась и вовсе прекратила поставки. Каково?! Мануйлов слал телеграммы во все инстанции — никакого эффекта. Предъявил фабрике штраф, а те чихают на любые штрафы. Положили штраф на картотеку, ждут, над ними не каплет. Или переслали одеяла в другой город, там с руками оторвут...

- Конечно, юридически наши права равны. Но вот попробовал я отказаться от дрянной продукции — сразу по шапке дали. А все почему? — Он тронул Фиртича за руку. — Да ты и без меня знаешь почему. Фабрику эту за выполнение плана в рублях милостями осыпают, даже если она пиджаки без рукавов выпустит. А случись у нее прокол, пусть на десятую долю процента, из-за того, что решила людей порадовать добротным изделием, — беды не оберешься... Так и получается: количество орет во всю Ивановскую, а качество шепотом говорит... Господи, учит нас жизнь, учит, а мы все прем по дурной дороге. Отчего это, Фиртич, скажи на милость? Там ведь тоже люди сидят ответственные. — Мануйлов ткнул корявым пальцем в потолок. — За что же они отвечают?

Мануйлов прикрыл глаза, помолчав, добавил:

- Болтовни у нас много, Фиртич. Не захлебнуться бы в собственных словах, потом никакое искусственное дыхание не поможет.

Помолчали. Из-за спины Фиртича протянулась белая сильная рука, окольцованная браслетом. На столе оказался бокал с коктейлем. И второй бокал...

- Как вас зовут, милая? — спросил Мануйлов.

- Анна, — ответила женщина.

- Господи, неужели еще существуют на свете Анны?! — воскликнул Мануйлов. — Тогда еще не так все и плохо, Фиртич, как ты думаешь? Если живут женщины с таким именем.

Фиртич сидел, выпрямив спину. И молчал.

- Да ты что? Сомлел? Или бревно проглотил? Гляди, развалится эта изба. И наверх не выберемся. А этот коромор, Кузнецов, под суд пойдет.

Анна засмеялась.

- И вправду странно как-то. Сегодня и вдруг — Анна, — произнес Фиртич.

Анна дерзко вскинула темные брови.

- И вы так думаете, Константин Петрович? — раздельно и со значением проговорила женщина. — Сегодня и вдруг — Анна.

- Так вы знакомы? А я, старый хрен, сижу, хлопаю глазами, — сокрушался Мануйлов и захихикал, тряся лысой головой. — Ай да Фиртич! Конечно, такой орел...

Но Фиртич уже овладел собой. В его серых глазах отражался бледный настенный светильник.

- Мы незнакомы, — произнес он жестким негромким голосом. — Вот что, Анна... оставьте нас, пожалуйста.

Женщина сжала губы. Лицо ее побледнело и стало еще прекрасней. Быстро сорвала со стола какие-то салфетки и торопливо ушла.

- Обидел Анну, — с огорчением произнес Мануйлов.

- Поговорим о деле, — переменил тему Фиртич.

Мануйлов придвинул бокал, опустил в него соломинку.

- Поговорим, Костя, поговорим... Дело-то давно началось, недаром же твой Индурский икру метал в управлении и у меня на базе.

- Мне нужна вся партия дубленок. Все пятьсот штук.

- Что ты, Фиртич, вперед всех забегаешь? — Голос Мануйлова звучал серьезно, без шутейных интонаций. — И деньги все на реконструкцию себе забрать хочешь.

- Проведал уже.

- Господи, так я где работаю? Все директора ко мне шастают.

- Я знаю, чего хочу, Василий Васильевич.

- А они не знают, ишь какой.

- Я встретился с тобой не коллег своих обсуждать... Мне нужна вся партия дубленок. Вся! Твои условия?

- Э-хе-хе... Мои условия. — Мануйлов вытащил соломинку и отхлебнул коктейль, как воду. — Ладно. Что там темнить. Дам я тебе всю партию. Условие одно. — Мануйлов достал из кармана сложенный листок..— Думаешь, не знал, зачем ты встречи со мной добивался?  Но я согласен. Во-первых, ты человек верный. Во-вторых, хозяин... В списке этом люди, которые меня за горло схватили. Работать не дают, по мелочам цепляются, крупное ищут. Сам понимаешь, упущения везде найти можно, поискать только. Откажу им — перегрызут и выплюнут... Четверо из управления. Из исполкома кое-кто. Из пожарной инспекции, совсем заел штрафами, паразит. Словом, сам понимаешь... Только один человек в списке — ну, лично мой, что ли. Хирург, Марию мою от смерти спас. Ты уж меня, Костя, не подведи, дай ему, чтобы душа радовалась. А тем кидай что хочешь... И кто придумал дубленки на нашу голову, а?

- Лучше скажи, кто придумал столько начальников?

- Если бы только они, — вздохнул Мануйлов. — А то жены, дети, любовницы... Особенно боюсь я жен ихних. Это ж какая-то орда всеядная. Ничем не брезгуют... Приехала как-то ко мне одна вся в мехах, я таких даже не видел. Вытащила список и давай шпарить. Говорит, приданое дочери. И тоном таким, знаешь... Мол, снизошла, сама пришла к торгашам... Я аж затрясся. Вскочил. Кричу ей: «Вон из кабинета!» Потом звоню самому. Тот зашелся весь. Правильно, говорит, Васильич, ты бы ее с лестницы спустил... Потом жаловался мне на партактиве: давно, мол, развестись хочу с ней, да такое мне прицепят по всем линиям. Вот и живу, говорит, с классовым врагом в одной квартире.

- Хорошо еще мужик нормальный попался, — вяло поддержал Фиртич. — Другой бы охотился за тобой, как за кабаном.

- И такое бывало. Да ты и без меня знаешь, сам небось страдаешь из-за них... Заложим еще по одному коктейлю?

- На улицу хочу, душно здесь.

Мануйлов полез в карман. Фиртич перехватил его руку, достал деньги, положил на стол и направился к площадке, от которой уползала вверх лестница. Пропустил Мануйлова вперед и двинулся следом.

У Мануйлова туфли на высоком каблуке, низы штанин потрепаны, но аккуратно подшиты. И видны серые в полоску носки. Он медленно переставлял ноги, точно испытывал терпение Фиртича. В это время с улицы в гардеробную спускалась черноволосая женщина с серыми беспокойными глазами в сопровождении сухощавого старика с прямой спиной.

Получив тулуп, Мануйлов посторонился, пропуская пару.

- Знаешь, кто это? — спросил Мануйлов, едва те скрылись за лестничным поворотом. — Известнейшая когда-то личность. Сорокин Платон Иванович, бывший коммерческий директор обувной фабрики. Петушком еще прыгает. Девчонок на буксире водит. А ведь ему за семьдесят.

Фиртич что-то когда-то слышал об этом человеке, но так и не вспомнил что.

...

Платон Иванович помог Светлане снять шубу, сбросил на стойку гардероба свое пальто и, не дожидаясь номерка — его тут хорошо знали, — поспешил за своей приятельницей.

Сидящие в полумраке за длинным столом подняли от бокалов лица навстречу спешащей к ним Светлане Бельской.

- Синьора, сюда! — крикнул Серега Блинов. — Место держу! — И когда Светлана приблизилась, тихо спросил: — Привела деда?

Впрочем, Серега Блинов и сам уже заметил Платона Ивановича. Тот не спеша ступал по зеленоватому ковру бара, пытаясь разглядеть, куда подевалась его стремительная спутница.

- Платон, я здесь! — Светлана подняла над головой сумочку.

По-доброму улыбаясь, Сорокин направился к столу. Молодые люди были ему незнакомы — слишком велика разница в возрасте. Это было новое поколение «мастеров»: со своей хваткой, своей методикой, незнакомой старому коню Сорокину, человеку консервативных взглядов. Сорокин не одобрял их образа жизни, их открытого цинизма, их прущего наружу довольства, их увешанных безделушками лимузинов... Было еще что- то, что мешало Платону Сорокину понять этих саблезубых молодцов. В памяти все чаще всплывали воспоминания о тех далеких годах, когда он сам считался молодым человеком. Нет, он был другим в их годы. Скромнее, честнее, искреннее. Это потом все скособочилось. Сорокину уже перевалило за сорок, когда он занял должность коммерческого директора обувной фабрики. И довольно долго работал нормально, пока не погряз в леваке... Было что вспомнить Платону Сорокину. Многое хотел бы он забыть, но память упрямо выталкивала такое, что томило его длинными стариковскими ночами. Тоска подступала к сердцу — один на свете, даже родственники покойной жены разбежались после его возвращения из тюрьмы. Правда, потом объявились, разнюхав, что не все пропало у мудрого Платоши, кое-что сумел он сокрыть от всевидящего ока судебных исполнителей. Но ничего им не отвалилось — как объявились, так и сгинули...

- Представляете?! — возмущалась Светлана. — Совсем обнаглел вышибала, не хотел меня пропускать. Если бы не Платон Иванович...

- Ты лучше познакомь нас, — перебил ее Серега Блинов, глядя на тихого Платошу, и первым протянул руку. — Мы с вами коллеги. Я ведаю сбытом на Второй обувной. Решил совета у вас просить.

Платон Иванович вытянул тощую шею, изображая полное внимание. Серега поднялся из-за стола, жестом приглашая Платона Ивановича к далекому пустому пню. Разговор предстоял серьезный, не для посторонних ушей.

6

Брезгливо отстраняясь друг от друга, фонари держали строгий строй, карауля Главную улицу. Фиртич только что проводил домой Мануйлова и теперь поднимался на холм, где плескались неоновые буквы универмага «Олимп». Там он и собирался взять такси. Людей на Главной улице было мало. И времени немного, только начало девятого. По телевизору сейчас показывают танцы на льду. Бывало, Фиртич оставлял все дела, спешил к экрану или на стадион. Теперь зрелища интересовали его все меньше, да и не только его. Жизнь требовала искренности и чистоты. А в этих однообразных поединках проглядывала какая-то липа... Эти вялые мысли остро, как прокол, прорвались признанием главного бухгалтера Лисовского. Надо остановить пожар, пока он не поглотил все замыслы. Фиртич понимал, что окончательно такое не затопчешь, будет тлеть. Но хотя бы временно, пока не определятся важные для Универмага вопросы. А там посмотрим...

С каждым шагом Фиртича здание Универмага тяжелело, расползалось вширь, вытягивалось. Из витрин робко поглядывали на улицу манекены. Окоченевшие дети века научно-технической революции. Девочки из отдела Мезенцевой как-то еще умудрялись придать манекенам достойный вид. А не так давно горожане шарахались от витрин.

Взглянуть хотя бы на черепаху с прилепленным к панцирю ценником. И куда она ползет, эта черепаха? Тяжело, упрямо. Придавив короткими лапами елочную мишуру. Бутылочно тускнеют плоские глазки-пуговицы. Над черепахой предостерегающе кружится белый вертолет. На цветных парашютах спускаются кофточки, сорочки, рейтузы, платья... А черепаха все ползет упрямо, терпеливо, словно намереваясь проломить змеиной башкой толстую стену, разделяющую витрины. Прорваться к обуви. Перемешать все в кучу. Заползти на витрину с кухонной утварью. Наследить в маленьких кастрюлях, сковороде, мисках...

Фиртич сильно, обеими ладонями оттолкнул себя от холодного стекла и зашагал к стоянке такси...

...

Фиртич сверил адрес на бумажке с номерами квартир, выходящих на площадку. Пятая забилась в самый угол, к мусоропроводу. На грязной двери виднелись потеки краски. Фиртич позвонил. После копошения, звяканья цепи и грохота задвижки показалось простоватое женское лицо.

- Вам кого? — спросила женщина и осеклась, узнала.

И Фиртич припомнил в этой женщине одну из сотрудниц Универмага. Та самая, Сазонова, вскрывшая приписку в отчете...

- Добрый вечер. Мне бы Павла Павловича, — сдержанно произнес Фиртич. Он не ожидал, что Сазонов живет в одной квартире со своей сестрой. Что ж, тем лучше.

Женщина исчезла. В растерянности она даже забыла пригласить директора войти. Так он и стоял перед дверью. Но недолго...

- Ремонт вот затеял, понимаете, — вместо приветствия пробормотал Сазонов и, точно осознав, кто пришел к нему с визитом, шагнул в сторону, пропуская гостя в коридор.

Фиртич снял пальто, передал хозяину и прошел в комнату. Сазонов забежал вперед, убрал с кресла брошенный костюм, мятую сорочку, галстук и предложил Фиртичу сесть. В комнате был беспорядок, какой обычно сопутствует ремонту. Сдвинутая в сторону мебель, накрытая газетами, запах краски...

- Что, Павел Павлович болеете? — спросил Фиртич.

Сазонов пожал плечами и смущенно улыбнулся.

«А он приятный малый», — подумал Фиртич. Раньше он как-то не обращал особенного внимания на старшего администратора — справляется с работой, и ладно...

- Выписали больничный. — Сазонов поднял над столом голубенький листочек. — Давление подскочило. Хотели даже госпитализировать, я отказался. А сегодня ничего... Может, завтра и выйду. — Сазонов вздохнул.

- Выходите, выходите, — доброжелательно сказал Фиртич. — Чего дома топтаться, если все в порядке. Работы невпроворот.

- Спасибо. — Впалые щеки Сазонова зарделись. Выдержав паузу, он добавил: — Я уж, признаться, отчаялся.

Фиртич сделал вид, что не расслышал этой фразы.

- Обои клеить будете? Или красить?

- Ага, — невпопад ответил Сазонов, благодарно взглянув на директора.

- Если нужны приличные обои, могу помочь.

- Спасибо. Я достал. Я ведь раньше работал в хозторге... Правда, не сработался, как говорится. Чуть под статью не попал... Грели руки, а меня заложником держали...

- Вы работали администратором?

- Нет. Я был красный директор.

- Тем более. Директор без материальной ответственности.

- Да, но... — Сазонов замялся. — Я вообще-то с самого начала хотел уйти из торга в Универмаг. И порядка больше, и зарплата выше. Несправедливо, конечно. Делают одно дело, а...

- Когда-то организовали систему Главунивермаг. Главк и выбил себе привилегии. Потом главк разогнали, а привилегии остались. Ведь небольшие магазины никому хлопот не доставляли, вели себя скромно. Подальше от начальства. Внимания не привлекали.

- Известно почему, — вздохнул Сазонов. — От левака деваться было некуда. Получали, как законный товар, с накладными. И всегда в мою смену. И пятиться некуда... Еле ушел.

- А что возили?

- Да что угодно. От холодильников до половых щеток.

- Поражаюсь отчаянности этих людей, — проговорил Фиртич. — Ведь на сэкономленном сырье левак не особенно настругаешь.

- «На сэкономленном», — усмехнулся Сазонов. — Да они кондицию получают. И тоже левую.

- Это мне известно, не новичок.

- И не только вам...

Фиртича кольнул тон Сазонова. Та молодая женщина, открывшая ему дверь, наверняка представила директора Универмага злодеем в глазах своего брата. И вправду, не могла же такая липа в квартальном отчете ускользнуть от директорского глаза. Значит, знал и молчал. Значит, свой интерес имел директор.

Сазонов уловил настроение Фиртича. Он поднялся, сделал несколько шагов. Сквозь взмокшую рубашку проступили острые мальчишеские лопатки... Визит директора тяготил его. «Чаем угостить, что ли? — лихорадочно соображал он. — А может, выпить предложить? Угораздило жену уйти с сынишкой, все вечера дома сидят, а тут ушли... Может, шепнуть Шурочке?»

- Чем вы так взволнованы, Павел Павлович?

- Знаете, — окончательно растерялся Сазонов и неожиданно для себя сказал: — У меня сын, шестиклассник... В школе им задали сочинение на тему «Я горжусь своим отцом». И он написал, что ему стыдно: его папа — торгаш. — История с сыном несколько дней мучила Сазонова, вот он и выплеснул. Невольно.

- Значит, всех в одну кучу, — проговорил Фиртич.

- Именно, — вздохнул Сазонов.

- Ничего нет удивительного. Вы ведь тоже...

- Что? — встрепенулся Сазонов.

- Всех в одну кучу валите. Меня, например...

Кровь схлынула с пунцового лица Сазонова, он, словно ища опоры, привалился к стене. Вид у него был решительный и потерянный одновременно. Фиртич встал с кресла и вплотную приблизился к несчастному молодому человеку.

- Слушайте внимательно, Сазонов, — жестко проговорил Фиртич. — Вы испортили мне праздник. Юбилей. Вы были пьяны, но это ни в малейшей степени вас не оправдывает...

Сазонов подавленно молчал, опустив голову.

- И не только мне вы испортили праздник. Вы оклеветали многих достойных людей, которые работают вместе с вами. Так же честно, как и вы. Поначалу я хотел вас убрать из Универмага. И я бы это сделал. И никакой местком вам не помог бы, уверяю вас.

Молодой человек скорбно кивнул.

- Более того, я бы постарался сделать так, чтобы вас никуда не взяли в системе торговли, поверьте мне. — И, не удержавшись, Фиртич добавил: — Кстати, у вас бы появилась возможность прямо смотреть в глаза своему мальчику... Но мне, милейший Павел Павлович, не хочется заниматься этим малопочтенным делом. У меня в жизни другие дели. Надеюсь, вы обдумаете смысл моего визита к вам и сделаете вывод.

Фиртич круто повернулся и вышел из комнаты. Следом заспешил ошеломленный Сазонов. За приоткрытой кухонной дверью мелькнули светлые ребячьи глазенки.

- У вас двое детей? Этот малыш не похож на шестиклассника.

- Это сын сестры. Она работает у нас бухгалтером.

- Вот и пусть, продолжает работать, — с нажимом произнес Фиртич, одеваясь. — Так же, как и вы, Павел Павлович.

Скомкав у горла рубашку, Сазонов смотрел, как Фиртич спускается по лестнице, надеясь, что Фиртич взмахнет на прощанье ему рукой. Но не дождался.

Фиртич был недоволен собой. Одна причина определенная: разговор с Сазоновым. Тактически он поступил верно. Его визит формально нельзя истолковать как ультиматум, он пришел выразить обиду за испорченный праздник... Но не дураки же они, должны понять: нечего лезть на рожон да трепать языком о липовых успехах Универмага в прошлом году. Накануне решения вопроса, столь важного для «Олимпа». Или лучше открыто с ними поговорить, растолковать свои планы, привлечь в единомышленники, а? С братом он бы еще договорился. А с сестрой? Интуиция ему подсказывала, что она орешек непростой. Что ж, время покажет...

Вторая причина недовольства была неконкретна, расплывчата. Память выталкивала то директора ресторана Кузнецова в мешковатом костюме, то Мануйлова с озабоченным лицом, то Анну...

...

Елена уже спала. Фиртич тихонько просунул руку под горячую щеку жены. Та шевельнулась, устраиваясь удобней...

В просветленной ночным окном темноте лицо жены сейчас казалось и знакомым и чужим. Фиртичу мешало это впечатление. Может быть, он и вправду не знает эту женщину, как не знает всех тех, кто сейчас возникал в его сознании. Да знает ли он себя? Иногда он ловил себя на странном ощущении. Перед зеркалом, когда пристально рассматриваешь свое лицо вблизи, оно кажется не своим. Куда ближе ему были мимолетные, отдаленные свои отражения в витринах, в стеклах окон...

Фиртичу стало не по себе. Он пошевелил пальцами, веки Елены дрогнули, приоткрылись... Он не помнил ни одного случая за все годы их совместной жизни, чтобы Елена расспрашивала его, почему задержался, где был, с кем. Даже если они и дулись друг на друга, это ночное прикосновение вытесняло обиду из ее памяти. И не было тогда человека более благодарного и преданного, чем он. Даже если Фиртич и не считал себя виновником ссоры. С удивительной проницательностью Елена угадывала состояние мужа: желание одиночества или бегство от него. Даже погруженная в глубокий сон, она всегда пробуждалась.

И он знал это. Ждал своей минуты, не пытаясь нарушить покой жены. Не торопя ее. Как она угадывала его состояние, оставалось для Фиртича загадкой. Да и для нее тоже. «Душа вдруг затомится, — объясняла Елена. — Удержу нет...» Вот и сейчас. Горячей ночной рукой она потянулась к Фиртичу и вяло, сонно провела по его лицу, шее, по сильным плечам. И место, где прошла ее рука, отозвалось на прикосновение нетерпеливой дрожью. Они не торопили себя, предвосхищая радость, которая их ждала. И само предвосхищение было не менее сладостным и желанным.

...Потом они лежали поодаль друг от друга.

- Знаешь, я вдруг вспомнил, как наш мальчик застал нас. Помнишь? — промолвил Фиртич. — Столько лет прошло, а все помню.

Они тогда были молоды и неутомимы. И втроем занимали одну комнату. Однажды Фиртич, обернувшись, увидел в белесой ночной полутьме своего двухлетнего сына, стоящего в длинной рубашонке в кроватке. Кажется, никогда в жизни Фиртич не испытывал такого острого чувства — нет, не стыда, а страха. У него даже пропал голос, как при жутких сновидениях. Елена не поняла, что произошло. «Он... смотрит», — наконец выговорил Фиртич. И почувствовал, как деревенеет его тело. А мальчик сел в кроватке и заплакал. И никто из них не решался подняться, успокоить его...

- Ты послала ему денег? — спросил Фиртич.

- Еще позавчера. Костюм бы ему подобрать, тот совсем пообтрепался. Стыдно. Студент третьего курса.

- Подберем. Приедет на каникулы, подберем.

- Ты все сердишься на него?

- Здрасьте, с чего ты взяла? — удивился Фиртич.

- Меня не обманешь. Обиделся, что сын не приехал на юбилей.

Фиртич любил сына. И то, что Сашка не приехал на юбилей, действительно ударило его в сердце. Хоть он и скрывал это.

- Мог бы и прилететь, конечно. На один вечер, — вздохнул он.

- Как воспитали.

- Что мы, плохие родители? Или я плохой отец?

- Нет. Отец ты хороший. Только... Ладно, не будем об этом...

- Нет, почему же? — Фиртич приподнялся на локте. — Говори уж!

- Ты на Сашу сердишься. А сам? На юбилей тети Вари...

- Ну! — перебил Фиртич. — Тогда я был в Москве, решался вопрос о моем назначении.Мог бы прилететь. На один вечер, — передразнила его Елена. — Всю жизнь она на вас с братом положила. И болела тяжело...

- Ну знаешь.., — начал было Фиртич, но неожиданно согласился. — Хорошо, я виноват, но ведь были причины. А Сашка? Взял билет да прилетел... Просто он весь в тебя. Равнодушный тип!

Елена молчала. Продолжение этого разговора непременно привело бы к резкостям, а ей этого не хотелось. Она лежала в свободной позе, подперев голову рукой. Глаза ее сейчас казались темными и глубокими.

- Знаешь, Фиртич, у меня никогда не было зуба мудрости.

- Вот еще. Он есть даже у самого отъявленного болвана.

- А у меня не было.

- Почему ты вдруг?

- Не знаю. Потому что позволяю тебе всячески унижать себя. Ты и не задумываешься над этим. Почему?

- Потому что я тебя никогда не брошу.

- Даже когда умрешь, Фиртич?

- Даже тогда. Поэтому и злюсь на тебя.

- Странная логика.

- Сам понимаю. Но это так.

Помолчали.

- Ты уволишь того парня? Старшего администратора.

- Нет. Передумал.

- Правильно. Ты умница... С ним просто что-то случилось. Не гони его, Фиртич... даже потом.

Фиртича пронзила проницательность Елены. Ведь она ничего не знала, он мог поклясться, что ничего...

- Что ты имеешь в виду?

- Я хорошо тебя знаю, Фиртич. Ты не прощаешь обид.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Кирилл Макарович Барамзин уже много лет занимал должность начальника Управления торговли промышленными товарами. Работа поглотила его целиком. И он уже не мыслил себя никем иным, кроме как каким-то маховиком, задающим режим всей громоздкой машине. Как бы в стороне жила женщина, носящая ту же фамилию, его жена. Была еще девочка, его дочь. Потом, после довольно натянутой и не очень шумной вечеринки, в его трехкомнатную квартиру явился молодой человек в кожаном пиджаке, его зять...

Так шли годы.

Однажды во время короткого воскресного дня Барамзин обратил внимание на внешность дочери. Да, подтвердила жена, мы ждем внука. Весть ошеломила и обрадовала Кирилла Макаровича. Впервые он подумал, что приближается пора ухода на пенсию. Тогда-то он и заживет для себя...

Появился внук. Барамзин стал чаще бывать дома. Он нашел приятность и успокоение в самых, казалось бы, прозаических вещах. Барамзину, например, нравилось купать малыша. Делал он это с величайшим мастерством и ловкостью... И всех это устраивало: наконец- то семья видит деда дома. А ссылки на бесконечные совещания-заседания, рейды, инспекции и прочее теперь расценивались как отговорки. Была бы, оказывается, охота. Но «маховик» всего лишь замедлил обороты, с тем чтобы потом наверстать свое. Случилось это ночью. Барамзина и раньше поднимали с постели, мало ли что приключалось в огромном его хозяйстве! Кражи, пожары, стихийные бедствия. При особо серьезной ситуации его присутствие было необходимо...

На этот раз бульдозерист повредил магистральный водопровод. Вода стала заливать склады меховых и электрических товаров, принадлежащие его ведомству. В основном Кирилловские склады занимала база Росторгодежды, она не подчинялась Барамзину, руководство базы находилось в Москве, оставив своим наместником Мануйлова. А вот четыре кирпичных двухэтажных барака принадлежали управлению торговли. И один из них сейчас заливала вода...

...

Тусклый свет фонарей с трудом освещал часть просторного двора. Белели свежеструганые ящики, контейнеры, бочки, штабеля стройматериалов. Посреди двора рядом с черным земляным отвалом стоял бульдозер и лупил мощным световым лучом в зияющую щель траншеи. Рядом копошились какие-то люди. Они почтительно расступились, завидев Барамзина.

Покореженную бульдозером трубу не было видно, ее покрывал слой темной воды, поверхность которой вскипала серыми пузырями.

- Аварийку вызвали? — бросил через плечо Барамзин.

- Сразу же, — ответил старший дежурный по охране. — Пока не приехала. Пять раз звонили. Ругаются. Объясняют, что слили воду, радиаторы машин прихватывает.

- Что?! — взъярился Барамзин. — Какие сейчас морозы, весна на носу! К тому же аварийная служба, готовность номер один.

- А черт их знает, — вздохнул дежурный. — Пьют, наверно, с готовностью номер один.

Барамзин уже не слушал его. Широкими шагами он нес свое костлявое сутулое тело к зданию склада. По дороге узнал, что дежурный, патрулируя объект, обратил внимание, что за складскими дверьми скулит собака. Дежурный включил контрольное освещение и через глазок увидел, что пол залит водой...

При полном свете складское помещение являло собой тревожную картину. Вода уже поднялась сантиметров на пять и продолжала прибывать. Только как она попадала в помещение из траншеи, непонятно... О товарах, лежащих на полатях, беспокоиться не приходилось. Но обшитые материей тюки, что громоздились на полу, набухли, посерели. Картонные ящики намокли.

Все прибывшие на склад, не дожидаясь приказа, бросались к тюкам и коробкам, с тем чтобы найти им подходящее место. Барамзин поспешил к телефону. Он решил просить пожарников откачать воду, пока приедет аварийная служба... Бодрый голос далекого бойца противопожарной охраны был преисполнен готовности ликвидировать любой очаг возгорания в пределах контролируемого района. Но посылать отряд на Кирилловские склады он отказался: вода не огонь.

- С вами говорит начальник управления торговли, депутат горсовета. — Барамзин редко прибегал к подобной саморекламе.

- Не могу, товарищ депутат. Вызывайте аварийку. Инструкция! — Он замялся и спросил участливо: — А что, большие ценности заливает? — И, упреждая гневный разнос, вздохнул: — Ладно, вызову офицера. Они решит.

Едва дождавшись разъединения, Барамзин набрал номер аварийной.

- Кто? Кирилловские? — перебила его дежурная. — Выехали, выехали. Надоели уже! — И бросила трубку.

Барамзин озадаченно смотрел на телефон. Видимо, без вмешательства исполкома и горкома не обойтись...

Едва он успел прийти в себя, как с порога крикнули, что прибыла аварийная машина. Людей на аврале заметно прибавилось. Подоспели складские рабочие, живущие поблизости, вохровцы, шоферы-рейсовики, ожидающие погрузки-выгрузки...

- А что, робя, вроде не така уж и холодна водичка,— поделился мужчина в синей гимнастерке без погон, волоча тюк килограммов на сто.

То, что вода не столь студеная, как полагалось быть воде магистральной системы в это время года, заметили все. Но не придали этому значения, порешив, что в помещении и нагрелась.

- Где просыхать-то будем? — кричал парень с вислыми, как у моржа, усами.

Удивительный народ! Ни за какие рубли не заставишь их так попотеть в рабочее время. Ясно, конечно, сейчас особая ситуация. Но что им эти тюки с мехами? Кто из них носил подобные меха? Чувство ответственности перед обществом за материальные ценности? Вряд ли! Просто добро пропадает — вот в чем причина. На глазах гибнет... Иной раз не слишком прилежной работой они наносили обществу ощутимый урон без особых угрызений совести, но сейчас, ночью, поднятые с постелей... Добро гибнет! На глазах! И навалились всем миром. Без рангов и должностей.

Барамзин примеривался, к чему бы приложить и свои силы. Тут подоспел запыхавшийся Мануйлов.

- У меня все нормально. Чего с кровати сдернули? — проворчал он.

Мануйлов что-то еще хотел сказать, но его перебил нагловатый молодой голос. Голос спрашивал главного. Барамзин повернул голову. Он увидел длинного патлатого парня в ватнике поверх замызганного джинсового костюма. Растянутый ворот свитера оголял тонкую шею. Позади парня стоял завскладом Рябинин. Мокрый, перепачканный известью, лицо растерянное.

- Вот что, дядя, вода здесь не наша, — произнес парень.

- Как? — не понял Барамзин.

- Не наша вода проникла в помещение. То, что бульдозер разворотил, к затоплению отношения не имеет. Совпадение...

- Вот и выясните! — жестко оборвал Барамзин.

- А где схема? — с подковыркой проговорил парень. — Мы уже лазили-лазили, бока ободрали.

- Я же показывал, — вставил завскладом Рябинин.

- Ваша схема пятилетней давности. С тех пор этаж надстроили. Где новая схема?

Барамзин наливался злостью, но еще сдерживал себя. Он видел тощую шею парня, словно ввинченную в ворот свитера...

- Кирилл Макарыч, — вкрадчиво пояснил Рябинин, — вода прибывает из-под стены в последней секции. И теплая.

- Я и говорю: не наша вода, — повторил парень.

- Что значит ваша — не ваша! — воскликнул Барамзин. — Вы зачем тогда приехали? Немедленно приступайте к делу.

- Фу-ты ну-ты... Командир нашелся! — задиристо ответил парень.

Рябинин откинул влажные волосы с потного лба.

- Ты как разговариваешь? С самим Кирилл Макарычем?!

- А мне плевать. Схему гоните. А то уедем.

Барамзин внимательней вгляделся в лицо парня. Он и вправду пьян. Не всерьез, но явно принял...

- Послушайте, молодой человек. Здесь товарный склад. Под угрозой порчи огромные ценности. — Барамзин решил не начинать с парнем спора, проку будет мало. Главное сейчас — остановить поступление воды. — Понимаю, отсутствие схемы затрудняет вашу работу, и я сделаю соответствующие выводы. Но сейчас надо ликвидировать аварию. И откачать воду.

- Качалки все равно нет, испорчена качалка. Компрессор вызывать надо. Мне было сказано приехать на объект и закрутить-прикрутить... А до ваших тряпок мне дела нет. Их все равно в магазине не купишь. А если и покупать, то считайте, сколько мне месяцев на ваши меха горбатиться надо. — Парень обвел стоящих перед ним усталых пожилых людей хитрыми глазами: мы, мол, понимаем, что к чему... — К тому же, повторяю, вода не наша. Полное право распрощаться имею.

- Не наша, не наша! — вскипел Мануйлов. — А чья, турецкая?

- Может, и турецкая, дед... Наша вода на улице, до водомера. После водомера другое ведомство. Что бульдозер своротил, мы латанули. И все! Стенку разбирать не наша забота. — Он ухмыльнулся, показав крепкие зубы. — Закурить бы дали. А то кашель схватишь с вашими ваннами.

Рябинин достал портсигар и услужливо раскрыл его навстречу парню. Грязными пальцами тот вытянул две папиросины: одну заложил за ухо, другую бросил в рот.

- За труды наши. Награда. — Он подмигнул Рябинину, выжидая, пока тот найдет зажигалку.

Барамзин протянул руку, вырвал изо рта парня папиросу и швырнул в воду.

- Курить на складе запрещено, — внятно проговорил Барамзин. — Это во-первых. Во-вторых, вы сейчас же приметесь за обнаружение причины аварии. И ликвидируете ее.

Парень молча смотрел на Барамзина. Ярость тихо мерцала в мелких запавших глазках. Обида исказила мятое личико.

- Вы это зачем, а? Я ради вас на брюхе ползал, а вы папиросу, значит, в воду! Стоите тут сытые, чистенькие...

Барамзин в бессильном гневе сжимал кулаки. Дорога каждая минута, а он топчется перед этим сопляком. Он, человек, отвечающий за огромное хозяйство, жизнь проживший! Конечно, он не оставит этого: завтра же свяжется с руководством аварийной службы. Но сейчас, в эту минуту... Что толку от него, высокого начальства, если такого же результата могли добиться и Рябинин, и дежурный охраны. Нет, подняли его, Барамзина, привезли в надежде на авторитет, влияние. А он стоит перед патлатым, вертлявым, чумазым стервецом, стоит, скрывая растерянность от своих подчиненных...

Парень достал из-за уха вторую папиросу и похлопал себя по карманам, разыскивая спички...

В следующую секунду — Барамзин даже не успел разобраться толком, что произошло, — парень ойкнул и, точно доска, плашмя опрокинулся на пол в воду. Вертко крутанул башкой в сторону грузчика с вислыми, как у моржа, усами.

- Ты что?! Таракан! — Парень подтянул ноги, пытаясь подняться.

Усатый шагнул к парню, наклонился и с оттягом, смачно, всей раскрытой пятерней отвесил затрещину. Голова парня дернулась, кожа на скуле лопнула, показалась кровь. К усатому подскочили несколько человек, вцепились ему в плечи, стараясь оттащить в сторону.

- Убью гада! Тварь! Руки-ноги переломаю, падла! — Усатый пытался вырваться. — Не перекроешь дыру — в собственном дерьме вымажу, гад! Любой суд меня оправдает!..

Водитель включил передачу, и автомобиль, неуклюже переваливаясь, выполз на чистую дорогу, фыркнул и понес себя к городу. Барамзин провел перчаткой по запотевшему стеклу. Четко проступили очертания сиреневых рассветных домов. Шесть утра. Мануйлов дремал, привалившись к окну. Расстегнутый тулуп распался по сиденью сивыми завитками меха. Барамзин вздохнул. Он не мог спать сидя. А раньше мог. Даже на ходу, в строю. И сны видел под аккомпанемент шагов многочасового перехода...

Он вспомнил молодого офицера-пожарника. Тот прикатил на спецмашине, проанализировал обстановку. Вдвоем с водителем подключили насос и откачали из склада воду. Потом подъехала аварийная машина с хватким, деловым мастером.

Барамзин уже не чувствовал злости — утихла. А мысли сонно омывали то один эпизод минувшей ночи, то другой. И все они замыкались на том малом с тонкой шеей в растянутом вороте грязного свитера.

- Ну его к бесу, Макарыч, — проворчал Мануйлов. — Забудь!

- Думал, ты сны цветные видишь, — проговорил Барамзин.

- Брось, брось, Макарыч, — повторил Мануйлов. — Тот усач, что ему по морде жахнул, тоже не кончал благородных курсов. И вроде бы одногодки по виду. Только один совестливый, а другой — мразь. Генетически, понимаешь. От рождения... А ты сидишь мучаешься.

- И мучаюсь, Вася, мучаюсь! — искренне воскликнул Барамзин. — Точно мордой меня об стенку. И мы были молодыми, Вася, я же помню, мы были молодыми...

- И среди нас такие же попадались, — перебил Мануйлов.

Барамзин отвернул расстроенное лицо.

- Понимаешь, авария, катастрофа... А тут приезжает пьяный, наглый... Как вспомню о нем, так все в другом свете представляется. Как великая беда. Не-по-пра- ви-мая.

- Поправимая, Макарыч, поправимая. Меры нужны. И серьезные. Чтобы мразь безнаказанности не чувствовала! — горячо воскликнул Мануйлов. — Выкидывать к чертям собачьим с работы! И не принимать, не унижаться перед дрянью. Пусть потыркается.

- Рук везде не хватает. Подберут, — обронил Барамзин.

Водитель вежливо полуобернулся к ним, не сводя глаз с дороги.

- Я вот интересуюсь, с вашего позволения. Чем вам тот парень не угодил?

- То есть как? — даже растерялся Барамзин.

- А так. Инструкцию не он придумал. Наоборот! Все бы делали то, что обязаны, рай бы наступил... А ему по шее за это.Так он пьян был, каналья! — вскричал Мануйлов.

- Пьян — это плохо. — Водитель примолк, подумал. — Только то, что выпимши был, — вот и вся его вина.

Мануйлов вытянул короткую шею и почти коснулся лбом щеки водителя.

- А в войну? Люди телом вражьи амбразуры прикрывали!

- То война, — спокойно ответил водитель. — А сейчас? Один бездельничает, паразит, а другой его ошибки исправляет, жизнью рискует. Героизм? По мне, это покрывательство. Статья за это есть, уголовная.

Мануйлов резко откинулся на спинку сиденья, запахнул тулуп и ткнул локтем Барамзина.

- Ну и кадры у тебя, Макарыч... Да этот хуже того, патлатого. Тот хватил, а этот размышляет...

- Верно, размышляю, — обрадовался водитель. — Вы же сетовали, что люди мало думают. А вот он я! И тут же против меня повернули, вместо того чтобы подумать хотя бы... Неблагородно! Или за собой не замечаем?

- На дорогу гляди, — буркнул Барамзин. — За рулем сидишь, философ. — Но в голосе его не было строгости. Наоборот, какое-то умиротворение и покой...

Разом погасли ночные фонари. И сиреневое утро ввалилось в тесный домик на быстрых четырех колесах. Проскакивая квартал за кварталом, автомобиль, казалось, рассекал финишные ленты широких улиц, раскинутых по обе стороны от его легкого стремительного тела. Ленты эти были прозрачны той утренней бездонной глубиной, которая околдовала в перспективе дома, бульвары, киоски, телефонные будки, памятники, площади, ограды.

Малоснежная зима кое-где еще берегла сизые сугробы в ожидании мартовских прощальных снегов, так часто выпадающих в этом большом городе... Встречались и ранние пешеходы. Они спешили к автобусным остановкам, храня на лице следы теплого сна, утреннего чая, торопливых сборов. Несколько минут ехали молча.

- Затылок тянет, — пожаловался Мануйлов. — Снег, должно быть, повалит, верная примета. — И, обернувшись к Барамзину, добавил игриво: — Что ты, Макарыч, что взгрустнул? Да ну их к бесу, мысли разные. Жизнь-то короткая... Как внук-то? Лопотун?

- Лопотун, — улыбнулся Барамзин.

- Ох эти цыплята! Послать бы все дела к едрене фене. Сидеть бы с ними день-деньской, ей-богу. Санаториев не надо. У меня две внучки, знаешь, Катя и Даша. Как в романе.

- Знаю, — кивнул Барамзин. — Катя и Даша. Хорошо. А что ж ты на пенсию не уходишь при таком романе?

- Да вот надо бумаги собрать. Страх берет, сколько беготни. Хочу на республиканскую потянуть. Дадут, не дадут...

- Дадут. Как не дать! Кому тогда и давать? Управление поддержит. Хоть ты и не наш человек.

- А чей же я человек?

- До водомера наш, а после — неизвестно чей, — не выдержал шофер.

И все громко рассмеялись. А пуще всех сам Мануйлов.

- Ыех ты, мать честна! Цирк — и только; работаю здесь, а подписи ставлю в столице.

- А то... Надо же им там зарплату получать, — смеялся Барамзин. — Централизация, брат, не шутейное дело...

И все неприятности минувшей ночи им, прошедшим огонь, воду и медные трубы, казались сейчас таким пустяком, над которым нормальному человеку не то что печалиться — задумываться и то зазорно. Смеяться, и только...

- Будет, будет нам, — успокаивал всех Барамзин. — Чего доброго, грыжу наживем или в кювет сиганем... Так что, Васильич, говорят, ты крепко разбогател?

- Отдал уже все. До последнего малахая.

- Кому?

- Фиртичу.

- От пострел! Сумел-таки... Его коммерческий, Индурский, мне издали в пояс кланялся, молитвы шептал, всех моих замов настроил. Ну, думаю, отвяжитесь вы от меня — подписал все, что надо. Надеялся, что Мануйлов им дулю покажет... А ты им все и отдал. Ай да Фиртич!

Мануйлов не понял, доволен начальник управления директором «Олимпа» или нет.

- Кому много дано, с того и спрос больше, — неопределенно проговорил Мануйлов.

- Спрос со всех одинаков, в том-то и дело... А я вот иной раз думаю: не слишком ли тяжелую ношу взвалили на Фиртича? Такой универмаг, не надорвется ли? Выдержит ли?

- До сих пор не надорвался, — ответил Мануйлов. — А в прошлом году вообще молодцом. В один из лучших универмагов страны вышел. И тебе, Макарыч, славу добыл.

Барамзин посмотрел в окно. Скоро и дом...

Что это они все о Фиртиче пекутся? И Гарусов, начальник отдела организации торговли управления, настаивает на предоставлении «Олимпу» нового оборудования. Дескать, пора городу иметь не только Универмаг, но и «культурный центр» на уровне мировых стандартов. Интересно, чем он заполнит этот музей? Товарами с мануйловской базы? Конечно, там есть что выставить на прилавок. Только хватит ли хотя бы одному «Олимпу»?

- Беда просто, — вздохнул Барамзин. — Приму снотворное — или просплю, или буду под балдой. А не приму — и вовсе не усну.

- Ты под душ залезь холодный, — посоветовал Мануйлов. — Поможет.

Автомобиль остановился у подъезда Барамзина.

2

За четверть часа до начала конъюнктурного совещания Кирилл Макарович Барамзин в сопровождении сотрудников управления, Фиртича и других директоров универмагов осматривал выставленные в зале экспонаты.

Вдоль стен на отдельных стендах лежали образцы обуви, которую выпускали пять иногородних обувных предприятий, объединение «Весна», Дом моделей. Стенды принадлежали универмагам или специализированным обувным магазинам и, в свою очередь, делились на секции. Подле каждой секции на шесте красовалась надпись: «Спрос», «Ограниченный спрос», «Отсутствие спроса», «Брак»... Тут же на полках лежали образцы продукции кожзавода «Прогресс» и трех фурнитурных предприятий.

Ближе к сцене разместилось представительство универмага «Олимп». Продавцы обувного отдела во главе со своей заведующей Стеллой Георгиевной Рудинон заканчивали выкладку товара... Праздничная обстановка выставочного зала возбуждала Рудииу. Серые брюки подчеркивали стройность ее ног, а глухая вязаная блуза скрадывала предательский подбородок. Среди людей, сопровождавших Барамзина, она приметила Фиртича. Именно этого ей не хватало для хорошего настроения. Фиртич уловил ее посветлевший взгляд. Он был недоволен. Без всякого на то основания его отношения с Рудиной становились какими-то двусмысленными. Надо непременно поставить на место эту дамочку.

Перед самым входом в зал Фиртич столкнулся с директором универмага «Фантазия» Табеевым, громоздким мужчиной с масляными сонными глазками. Табеев стиснул ручищами плечи Фиртича и проговорил свойским тоном:

- Братьев впотьмах обскакать хочешь? Не вывихни ноги, Константин. — Он не стал вдаваться в подробности, расчет прост: пусть Фиртич думает обо всем сразу.

Фиртич изобразил удивление и отошел. «Встревожился муравейник, — думал он, — возможно, и совместный план составили». Но вряд ли, слишком велико соперничество между директорами, чтобы сколотить общую платформу против Фиртича. Что их сейчас больше тревожит? Намерение Фиртича прибрать к рукам весь пакет на заказ импортного оборудования? Или широкий жест старика Мануйлова?

Фиртич отстал от группы, остановился у ближайшей выкладки и взял в руки дамские сапоги. Легкие, мягкие, изящного силуэта, с пластмассовой «молнией». Многие импортные образцы оставит позади по внешнему виду...

Оглянувшись, Фиртич заметил высокую девушку в сапожках и тронул ее за руку. Девушка обернулась, испуганно заморгала.

- Скажите, вы носите импортные сапоги?

- Да, Константин Петрович.Вы из «Олимпа»? Как вас зовут?

- Татьяна... — Девушка запнулась, умолчав фамилию.

- Вам нравятся эти сапоги?

- Ничего, — ответила Татьяна Козлова.

- Почему же «ничего»? Смотрятся лучше ваших черевичек.

- А колодка? Ногу выворачивает. — Татьяна бросала по сторонам растерянные взгляды, словно ища поддержки.

Фиртич хотел было уже оставить девушку, как подошел старший продавец отдела Дорфман. Поздоровался.

- Имеете что сказать, товарищ директор?

- А что, Борис Самуилович, вам нравятся эти сапоги?

- Для жены? Для посторонних?

- Считайте, для жены, — улыбнулся Фиртич.

- Для жены? — Дорфман поправил яркий галстук. — Я бы воздержался.Видите! — обрадовалась Татьяна.

- Ша! — воскликнул Дорфман. — Я бы воздержался. Вы спросите: почему? Я отвечу. Берем в руки образец. — Он бережно взял пальцами сапожок. — Что мы видим? Во-первых, разный товар...

- Разный? — удивился Фиртич. — Совершенно одинаковый!

- Для вас да, для меня нет. Проведите рукой по коже. Чувствуете? Правый сапожок ползет, чувствуете?

Фиртич провел ладонью. Действительно, черт возьми, правый сапожок пожиже, что ли. А с виду совершенно одинаковые.

- Из разных кусков, уверяю вас. Правый быстрее сносится. Теперь каблук. Смещен относительно своего места. Видите?.. Подкладка, подкладка. Что мы имеем насчет подкладки? — Дорфман просунул руку и принялся что-то щупать, прикрыв глаза. — Тоже не ах, я вам скажу... Словом, Константин Петрович, я вас уважаю, я бы воздержался... Но если человек не понимает, то и так сойдет. Будет носить и благодарить бога.

Фиртич теперь смотрел на сапоги другими глазами. Сколько прошло через его руки образцов обуви, прежде чем поступить в продажу...

- А колодка? Вот Танечка говорит...

- Что колодка! Все кивают на колодку. Я другое вам скажу. Среди наших колодочников есть такие мастера — ни в какой загранице не найдешь!

- Что вы говорите, Борис Самуилович! — заволновалась Татьяна. — Поносили бы вы эти сапоги.

- Что я говорю! — воскликнул Дорфман. — Я говорю: колодочники у нас есть классные, скульпторы. А это вымирающая профессия. На Кавказе, говорят, хороший колодочник живет как царь, но это другой разговор... Все дело в культуре производства. Все дело в клее. Чтобы они были живы и здоровы, но они столько кладут клея, что сапог превращается в колоду. Ногу в нем печет, как в трубе.

- Здрасьте. При чем тут клей! — вмешался незнакомый молодой человек с красивым капризным лицом. — Дело не в клее. Дело в подкладке. Иностранцы кладут кожу. А мы что? Синтетику.

- Именно иностранцы сажают синтетику! — гордо поправил Дорфман. — А мы кожу, нам не жалко. И какую еще кожу, чтоб я пропал.

- Иностранцы на подкладку делают более тонкий срез, поэтому она и мягче, — вмешалась женщина в очках.

- Теперь я скажу: здрасьте! — разволновался Дорфман. — Все всё знают. А я, можно сказать, с детства стою в обувном отделе.

- Подумаешь! — Белолицый красавец метнул в Дорфмана снисходительный взгляд. — Что толку? Правильно девушка говорит: колодки наши ни к черту.

- Кто вы такой? — Дорфман не шутя рассердился. — Идите себе! Вы не из нашего Универмага, так идите себе. Тут разговаривают свои люди. Слова нельзя сказать, чтобы тебя не подслушали. — Он повернулся спиной к незнакомцу, отпихнув того от Фиртича. — Я приведу вам человека, Константин Петрович. Это наш старший бракер Зотов. Не верите мне — поговорите с Зотовым. А слушать, что болтают всякие, я бы не советовал.

Дорфман ухватил Фиртича за пуговицу и потянул в сторону.

- Борис Дорфман знает об обуви все, что может знать человек об обуви... Теперь вы посмотрите на мои ноги. Сегодня праздник. Сегодня конъюнктурное совещание. В чем пришел на праздник Борис Дорфман, человек, который всю жизнь имеет дело с обувью? Скажете, это Италия? Три года с ноги не снимаю.

Дорфман потянул вверх штанины просторных брюк и продемонстрировал коричневые туфли.

- Вторая обувная фабрика, — ехидно произнес за его спиной белолицый красавец. — И сейчас выпускаем этот артикул, но другой фасон.

Дорфман удивленно взглянул через плечо на молодого человека. Тот улыбнулся Фиртичу и представился:

- Сергей Алексеевич Блинов, начальник отдела сбыта Второй обувной фабрики. — Он покосился на Дорфмана. — А человек, который носит коричневые туфли и зеленые носки, не имеет права издать звук.

- Я торопился, — потупился Дорфман.

- Подумаешь! Начальник сбыта Второй фабрики! — фыркнула Татьяна.

- Ша! — одернул ее Дорфман.

- Что «ша»! Вы против него академик, Борис Самуилович... Какую они сейчас обувь гонят? Ортопедическую! А то, что вы носите, так это когда было! Три года назад.

Дорфман смущенно повел плечами в сторону Козловой: что она там говорит?

- Разрешили бы, я бы эту Вторую фабрику...

Фиртич тронул за локоть Татьяну и поспешил к своему месту.

- Что это тебя занесло, милая? — Серега Блинов повернулся к Татьяне.

Он готов был убить эту девчонку. Столько раз пытался поближе познакомиться с Фиртичем, и все неудачно. Последний раз он видел Фиртича в баре «Кузнечик», но присутствие Мануйлова сковывало Серегу: старик его хорошо знал, и не с лучшей стороны.

- А то! Стою за прилавком с вашими лаптями как дура, — отрезала Татьяна. — Идемте, Борис Самуилович. Начинается.

Дорфман повернулся и покатил круглое свое тело к секции. Уши его возмущенно пылали, седенький хохолок вздрагивал. Рядом шла Татьяна.

- Мерзавец! Он в день зашибает столько, сколько вы за месяц. Слышала я о делах на их фабрике...

Серега Блинов поглядывал со своего места на затылок Фиртича, досадуя, что девчонка испортила удобную ситуацию.

Фиртич резко обернулся и метнул недовольный взгляд. От неожиданности Блинов скользнул глазами в сторону. Он не ведал о необычайной способности Фиртича чувствовать на себе чье-то внимание. Впрочем, Фиртич не придал значения личности начальника отдела сбыта Второй обувной фабрики.

Общегородское конъюнктурное совещание по каждой из групп товаров проводилось раз в год. Его можно было сравнить с прохладным душем в знойный летний день: пройдет время — и жара вновь сонной одурью свяжет тело. А благие намерения тех, кто собрался в выставочном зале, позабудутся в слепой погоне за «экономическими показателями». Только по какому-то бесовскому наваждению показатели эти из стимула прогресса зачастую превращались в его оковы...

Фиртич слышит, как срывается на крик женщина в голубом костюме. Она держит перед собой изящный дамский сапожок.

- Этот образец получил в Брюсселе Большую медаль. Мы оставили позади французов, англичан, даже итальянцев, законодателей моды на обувь! Всех! — Художница оставила сапожок и достала из чемодана другой. Тусклый, с припухлым, точно простуженным мыском. — А вот сынок брюссельской красавицы. Дитя любви! — Она подняла сапожок над головой.

В зале негодующе зашумели. А сапожок все дрожал в вытянутой руке художницы, голос которой изменился, погас. Стал домашним, тихим.

- Я хочу сказать... Есть ли более печальная судьба, чем у наших художников-модельеров? Когда на глазах уродуют твоего ребенка...

Женщина умолкла, пытаясь справиться с собой. Зал сочувственно молчал. Молчали и те, кого сейчас укоряла главный художник Дома моделей. Конечно, они могли ответить, да толку что? На фабрику из объединения присылают верхний крой, присылают нижний крой, подкладку, клей в бочках, нитки, шнурки, план в рублях... Они все это скрепляют, сшивают, склеивают, прячут в тонкие коробки, которые и от взгляда сминаются...

- А те, кто кроил верх... Или низ... Или стельки резал... Дают им кожу, к примеру. Правда, они просили цветную — им завезли черную. Они просили облагороженную — им всучили простую. Они просили образцы, взятые из последнего альбома, — им навязали из предпоследнего, а из последнего будут выпускать через год... И с кожевенника тоже спрос маленький, он человек зависимый. Прислали сырье, он обработал. Шкура-то какая была? Толстая, жесткая... Так ведь забили скотину преклонного возраста. А что делать? Телят забивать невыгодно, мяса мало. Думать надо в государственном масштабе, а не то что натянул мягкие сапоги—и гуляй себе. Не сгибаются? Согнутся, дави сильней! А если насчет окраски, так при чем тут кожевенники, если красители им химия поставляет? Это вообще другое министерство!

Но все же по совести: не вся кожа плохая, есть и хорошая, просто отличная кожа. Есть! Но есть и плохая. И кто-то же виноват, что есть плохая?

Никто не виноват! Не могут же люди, чувствующие себя виноватыми, иметь такие невинные лица, такие чистые голоса.

Послушать хотя бы представителя фурнитурной фабрики — как раз он сейчас держит оправдательную речь. Святые люди эти фурнитурщики! Змейка не застегивается на сапоге? Чепуха! Зато какая яркая, тяжелая — железнодорожный состав, а не змейка! Пряжки сгибаются, тонкие? Чепуха! Согнуть что угодно можно: сила есть — ума не надо. И вообще, при чем тут они? Такой прокат им присылают, отходы. К тому же просили латунь — прислали белое железо, просили брезент — всучили бязь, просишь одно — навязывают другое... А сами по себе фурнитурщики молодцы ребята. Дают же они фурнитуру на выставочную обувь или, скажем, на экспорт. Грязью облить кого угодно можно...

Так что на круг никто не виноват. Никто! Пробить бы бетонный потолок выставочного зала. Вознестись над крышами города. Вглядеться зорко во все закоулки-переулки. Может, таится где-нибудь паучок праздности и равнодушия, в паутине которого запутался и бык толстокожий, и фурнитурщики, и химики-физики, ни в чем не виноватые... Сидит паучок, коптит небо в свое удовольствие. Не просто сидит — зарплате радуется, свое кресло охраняет... Или в каждом из сидящих в этом зале таится паучок? Каждый в меру совести своей — равнодушный прохожий. И Барамзин, и Фиртич, и главный художник...

Только наступает какой-то «душевный ледоход». Трогается с места студеная толща равнодушия, обнажая чистую воду...

Конъюнктурное совещание шло своим чередом. Участники обменивались информацией о ходе поставок обуви, о состоянии товарных запасов, о результатах реализации...

Прервав на полуслове тягомотное бормотание представителя фурнитурной фабрики, Барамзин поднялся из-за стола.

- У меня есть один общий вопрос к совещанию, но прежде я хочу поговорить о другом. — Он взял в руки изящную женскую туфлю. — Поглядите, какая прекрасная туфелька, верно? Обычная серийная туфелька. Не на экспорт... Кто здесь из «Весны»?

Отозвался кряжистый мужчина в костюме со старомодными ватными плечами.

- Скажите, в этой модели есть нарушения ГОСТа?

Мужчина молчал, силясь понять, куда клонит Барамзин.

- Есть, — наконец решился он. — Но мы согласовали вопрос в министерстве.

- Спасибо, — кивнул Барамзин. — Вот. Люди из «Весны» рисковали, беспокоили министерство, договаривались. И в итоге, нарушив ГОСТ... Я подчеркиваю: нарушив Государственный стандарт, выпустили прекрасную туфельку... Более того, запустили модель в серию. Более того, модель и в серийном производстве не потеряла своих качеств. — Барамзин поставил туфельку на стол. — Теперь вернемся к совещанию... Хочу задать один вопрос. — Он жмурил веки, колкие от бессонной ночи. — Почему возникают перебои с обувью, выпуск которой давно освоен, и кто в этом виноват?

Фиртич хорошо видел крупный лоб Барамзина, узкие губы большого рта, ямку на подбородке. Он знал этого человека много лет. Это Барамзин предложил коммерческому директору хозмага Фиртичу должность руководителя «Олимпа». Это он вел его кандидатуру по коварному фарватеру высоких инстанций, вызывая кривотолки и подозрения.

Коллега, директор крупного магазина, все пытался вызвать Фиртича на откровенность: «Слушай, чем ты отблагодарил Барамзина за кресло в «Олимпе»? Я же не ребенок, просто так на подобное место не назначают. Хоть чем-нибудь ты был ему полезен? Его жене, его дочери, его теще, его собаке?.. Небось Барамзину такие презенты дарят, на которые жизнь проявить можно». — «Ты дарил? Лично?» — спрашивал Фиртич. «Дружок рассказывал». Фиртич лишь пожимал плечами. Он понимал, что его молчание вызовет недоверие у коллеги, поставит под сомнение искренность их отношений. И не ошибся. Они перестали встречаться, а до этого дружили много лет. И сейчас Фиртич вспомнил тот давний разговор.

Но ведь с ним-то, с Фиртичем, никто из управления не играл в такие игры. Возможно, люди из управления полагают, что Фиртич человек Барамзина, и не докучают ему излишним вниманием. Но Фиртич знал, что он ничей, что он сам по себе. Может быть, Барамзин его придерживает для каких-нибудь более серьезных дел, не тревожит до поры? Или Барамзину нужен такой светляк для отвода глаз?.. А почему не допустить мысль о том, что злые языки клевещут на Барамзина? Возможно, он крепко мешает кому-то. Почему Фиртич должен верить своему коллеге, а не самому себе, своему опыту общения с начальником управления?..

Барамзин вытянул шею, выискивая кого-то. И в зале принялись оглядываться, словно помогая ему искать.

- А, Константин Петрович! — проговорил Барамзин, заметив наконец Фиртича. — Не желаете ответить на мои вопросы?

Фиртич поднялся. Точный, профессиональный ответ, который вправе ждать специалист от специалиста, сейчас не получится — он слабо знаком с обувной конъюнктурой.

- Извините, Кирилл Макарович... Общие рассуждения, полагаю, тут неуместны. Я бы попросил выступить человека более компетентного. Дорфмана Бориса Самуиловича, старшего продавца отдела обуви.

В предложении Фиртича проглядывала дерзость: вместо себя, директора Универмага, он выставлял начальнику управления старшего продавца... Фиртич заметил, как вспыхнули щеки Рудиной. Предложение Фиртича ударяло по самолюбию и престижу заведующей отделом. Кто, как не она, должен освещать вопросы конъюнктуры по обуви! При чем тут старший продавец?

Дорфман поднялся. Ему было не по себе оттого, что он оказался в центре внимания такого зала. Все проблемы в его голове от неожиданности и волнения спутались в один клубок. Он с ужасом чувствовал, что по привычке начинает говорить издалека.

- Что я могу сказать? Мой отец, Самуил Дорфман, был жилеточник...

В зале возник легкий шум. Губы Барамзина дрогнули в улыбке. Он знал Дорфмана столько лет, сколько проработал в торговле.

- Борис, — произнес Барамзин, — о чем ты говоришь? У нас конъюнктурное совещание по обуви.

Но в круглых глазках Дорфмана уже появился маниакальный блеск. Он не слышал реплики начальника управления.

- После революции люди перестали носить жилеты. И Самуил Дорфман стал безработным. Он был согласен на любую работу. Не то что сейчас. Человек перестал дорожить своим местом, если он не имеет с него какой- то навар... Но мой отец никогда в жизни не отчаивался, а было из-за чего, поверьте. Он имел руки и голову. Он стал холодным сапожником. Он снял подвал на углу Драгунского и Вдовьего, сейчас это улица Третьего Интернационала. Платил налог финорганам и ремонтировал старую обувь: красил, прибивал набойки, правил задник. И делал он это так, что обувь было жаль взять в руки. На нее смотрели издалека. Ее не узнавали владельцы! А что мы имеем сейчас? Покупатель бежит от прилавка, и удержать его — большое искусство. Поэтому многие продавцы ходят на работу не с большой охотой. Им противно продавать такой товар, люди имеют гордость... Я не скажу вам за все фабрики. Возьмите продукцию некоторых московских или ленинградских фабрик. Или, скажем, «Масис» из Армении. Когда идет такой товар, я надеваю галстук и хорошо бреюсь. А что нам возит Вторая обувная фабрика?.. Кстати, в зале сидит представитель этой фабрики. Интересно, что у него на ноге?

Дорфман говорил без тени улыбки, даже печально.

- Уважаемый Кирилл Макарович спрашивает, почему наблюдаются перебои с обувью, выпуск которой давно освоен. Я вам отвечу. Перебоев с плохой обувью почему-то не бывает. Перебои наблюдаются только с ходовой обувью. Промышленности невыгодно выпускать хорошую обувь... Здесь плакала женщина, главный художник Дома моделей. И я понимаю ее слезы. Я видел их музей. Это ж с ума сойти можно от счастья, какая там обувь. А что присылает нам Вторая обувная фабрика? Работая, между прочим, по образцам Дома моделей.

Дорфман повернул круглую голову, орлом оглядел зал. И зал одобрительно зашумел. Из последних рядов поднялся Серега Блинов. Его красивое лицо было серьезным и грустным. Точно Блинов принял на свои плечи всю тяжесть вины за общее состояние обувной промышленности.

- Разрешите... я в порядке реплики.

Барамзину не хотелось, чтобы совещание распылялось на реплики. Он недовольно взглянул на Фиртича. Но тот, улыбаясь, смотрел в сторону пылающего негодованием маленького Дорфмана, похожего сейчас на зажигалку.

Блинов воспользовался паузой.

- Хочу отметить, что у нас кадры мелькают как конфетти. Годовое обновление рабочих на потоке достигает сорока пяти процентов. Только чему-нибудь научишь, а он уже увольняется. Конечно, стоит перейти дорогу, как его встретит радиозавод со своими санаторием, больницей, детским садом. А чем нам привязать? Сырым цехом? Небольшим окладом? Вот мы и подрабатываем модели, несложные по технологии.

- Подрабатывают? — выкрикнула главный художник Дома моделей. — Уродуют красивую обувь, подгоняя под свои операции.

- И такое бывает, — мягко признался Блинов. — Вы смотрите со своих позиций, эстетничаете, работаете год с моделью. А у нас план. У нас сорванные поставки сырья, фурнитуры.

- Вы когда-то выпускали артикул 145047, — вступила Рудина, забыв свою обиду на Фиртича. — Где он сейчас?

- На мне, будь я неладен! — завопил Дорфман. — Не снимаю туфель с ноги три года.

- Пожалуйста! — Рудина откинула со лба прядь крашеных волос. — А что сделала фабрика? Пробили еще две дырки под шнурок и накинули десятку. Покупатель повернулся спиной. Кто выиграл?

..Барамзин вышел из-за стола и приблизился к краю сцены.

- Мы собрались для важного дела: уточнить сегодняшнюю конъюнктуру. — Он сделал паузу. — Здесь больше говорили о плохом. Конечно, плохое всегда жжет. Хорошее и так хорошее... Взгляните на эту выкладку. Сколько удачных моделей ходовой обуви! Разве подобное мы могли себе позволить хотя бы три года назад?..

Солнечный свет заливал стенды с выставленной продукцией.

- И что примечательно, друзья, — продолжал Барамзин. — Плохая обувь выпускается за счет отклонений от ГОСТа. И в то же время лучшая обувь, самая красивая и ходовая, также идет за счет нарушения Государственного стандарта. Возникает мысль: не является ли сам ГОСТ сводом косных, устаревших правил?.. Полагаю, что пора создать комиссию по пересмотру ГОСТа. ГОСТ нужен, но он должен быть гибким... Совещание продолжалось.

3

«Паразиты!» — думал Блинов, в роскошной волчьей шубе шагая по улице имени Третьего Интернационала. Свой корытоподобный лимузин, купленный по случаю распродажи имущества иностранной фирмы и прозванный приятелями «блиновоз», Серега не стал подгонять к выставочному залу. Ни к чему. Не так поймут...

Как ему хотелось сейчас очутиться в цехах своей родной Второй обувной фабрики, пройти вдоль конвейера и набить кое-кому морду. Особенно бесил пацан, сидящий на операции склейки подошвы после натяжения верхнего кроя на колодку. Дозатор, умная машина, точно и аккуратно брызгал клеем по периметру подошвы, оставляя всю площадь чистой. Поэтому ботинок можно было гнуть как угодно, и он не терял формы... А тот патлатый хмырь сломал дозатор — надоело ему ждать, пока клей натечет. Сидит чумазый, втягивает носом сопли, захватывает горстями клей и обмазывает всю подошву целиком. Ботинок становится железным от обилия клея. И ногу в нем печет... Правильно определил старик Дорфман: колодочники у нас высший класс. Да и кожа неплохая. А вот сидят на конвейере сопляки, все мысли их о таких же синих бройлерных соплюхах. А гонору-то! Зарплату министра требуют, не меньше. А начальство кувыркается, ловчит, чтобы и эти не разбежались, — тогда хоть фабрику закрывай...

Мысли Сереги энергично плескались в русле государственных проблем. Человек предприимчивый, с деловой хваткой, Серега точно знал, что делать. Но кто примет всерьез его прожекты? Какой-то начальник отдела сбыта... Ну богатый. Ну есть деньги, бабы, есть классные курорты, гостиницы, в которых не стыдно поселить президента дружественной страны. Но Серега мог поклясться своей красивой жизнью, что в какие-то минуты на этой конъюнктурке он многое бы отдал за теплое слово в адрес своей Второй обувной...

Привыкший к повсеместному уважению — начиная от станции техобслуги автомобилей, куда его «блиновоз» въезжал точно танк мимо скромно молчавшей очереди купленных в многолетний долг «Жигулей», и кончая вечерним коктейлем в торговых представительствах, куда его приглашали заезжие приятели-фирмачи, — Серега испытывал на совещаниях чувство жуткого унижения. Конечно, он понимал, что продукции Второй обувной фабрики еще далековато, скажем, до ереванских «Масиса» или «Наири», но тем не менее так грубо по морде... И еще с намеками на темные делишки, что творятся на Второй обувной. Делишки, конечно, творились. Не с зарплаты же Серега Блинов считался в своем кругу уважаемой персоной... И Серега понимал: пробил первый удар колокола. Намеки не могут долго оставаться только намеками. Значит, где-то что-то сбоило. Надо внимательно продумать все записи его тайного реестра: что форсировать, а что придержать... Он ждал большую партию шкур из колхоза, раскинувшего угодья в труднодоступных районах Заилийского Алатау. Все было оформлено как надо. Накладные, печати, бланки строгой отчетности, командировочные экспедитору. Даже расчет велся через отделение Госбанка. Никакая ревизия подкопаться не могла. Все было тип-топ...

На кожзаводе люди из отряда Сереги Блинова в рекордное время превратят эти шкуры в шевро. А спустя срок золотозубые водители выведут свои тихие грузовики из ворот Второй обувной фабрики и расползутся по разным направлениям...

Психологи не один год бьются над загадочным феноменом человеческого поведения: почему товар, лежащий на полках шикарного магазина, не вызывает интереса покупателей, но стоит тот же товар вынести на улицу и начать продавать с перевернутого на попа пустого ящика, как мгновенно вырастает очередь. И в снег и в жару...

Этим психологическим парадоксом и пользовался Серега Блинов. Золотозубые шоферы-рейсовики, откинув борт автомобиля, продавали обувь не напрягаясь. Нельзя сказать, что органы контроля не интересовались автокоробейниками. Но в нагрудных карманах горластых молодцов всегда были наготове всамделишные с виду накладные и соответствующие бумаги с круглыми печатями. Для особо недоверчивых ревизоров Серега предусматривал денежные знаки, которые, как правило,

производили неотразимое впечатление на измученных дорожной пылью ревизоров-мотоциклистов... Конечно, он мог и не вывозить обувь на периферию, разметав левак среди знакомых директоров магазинов, как делали другие предприимчивые люди. Но Серега был брезглив по натуре, он не хотел мараться в родном городе, а главное, вывозить безопасней и выгодней, как ни странно, — дома с него три шкуры содрали бы... Так что техника этой процедуры была отработана до мельчайших деталей, вовлечено довольно значительное количество людей. Большинство из них и понятия не имели о том, что работают на Блинова с компанией. Все проворачивалось в обстановке строжайшей конспирации.

И все же Серега в последнее время чуял своим благородным носом, что начинает попахивать жареным. Плохая работа фабрики должна привлечь внимание специальных органов. И раньше на фабрику торгинспекция накладывала аресты, на снятие которых Блинов затрачивал немало и своих личных сбережений. В конце концов ему это надоело: фабрика не его собственность. Почему он должен платить из своего кармана за бездельников-руководителей?

«Паразиты!» — во второй раз выругался Серега Блинов, выходя на Главную улицу. Его выводила из себя близорукость этих людей. Уверовав во всесильность Блинова, они пустили основное производство на самотек, уделяя все внимание малопочтенному промыслу. «Это ж черт знает что! Ведь они, паразиты, еще и зарплату государственную получают. Хотя бы ее отрабатывали на совесть, — чистосердечно сокрушался Блинов. — Не повезло, посадил на шею дармоедов. А ударит гром — они в стороне, они будут отвечать только за плохую работу фабрики, а это дело неподсудное. Снимут, переведут на другую работу, люди номенклатурные, всю жизнь могут дело заваливать и не бояться. Весь удар, они рассчитывают, на Блинова придется, он такой-сякой, а они понятия ни о чем не имеют. Ошибаетесь, родные, Блинов вас всех мертвым узлом повязал!..»

У Сереги с некоторых пор шалила печень, ныло сердце. По утрам в глазах плавали мягкие розовые круги — признак неважной крови. А ведь Серега питался неплохо, продукты доставал отменные, была возможность. Правда, и ему в последнее время приходилось туговато. Не оттого, что поставщики заламывали крутую надбавку сверх номинала, за этим Серега никогда не стоял, свято веря в истину: живешь сам — дай и другим, иначе все пойдет прахом. Прошли времена, когда «блиновоз» ложился брюхом на асфальт под тяжестью продуктов, набитых в его бездонный трюм после объезда ряда продуктовых точек. С пойлом еще туда-сюда, а с закуской туговато. Но «блиновоз» Серега менять не собирался: придет время, появятся продукты. Жизнь, она по синусоиде ползет, Блинов это понимал, хотя и заботил его в основном день сегодняшний... «Паразиты! — в третий раз подумал Блинов и вздохнул. — Все хотят жрать, а работать — пусть другие. Что за народ пошел? Ведь именно после работы приятно поесть, а они норовят до. И особенно выпить. Моду взяли... А какие они после этого работники? Тот чумазый лентяй, что сидит в цехе, — вот какие они работники!»

Серега непотребно выругался вслух и посмотрел на часы. До встречи с Платоном Ивановичем Сорокиным, бывшим коммерческим директором обувной фабрики, оставалось час десять минут. Можно успеть заскочить в лавку к Сысою, отовариться. Дома у Блинова шаром покати. Утром последнее подъел в паре с очередной приятельницей, что осталась ночевать у него, так как муж замучил ее подозрениями. Приятельница недвусмысленно дала понять Блинову, что не прочь вообще перебраться в его роскошную квартиру. Но Блинов пока воздерживался от положительного решения. Приятельница обещала и сегодня навестить Серегу. А какие забавы на голодный желудок?

...

Сысой «держал» небольшой гастроном в полуподвальном помещении огромного многоэтажного дома, выходящего фасадом в тихий Спортивный переулок. Скромный магазин на два крохотных торговых зала внешне проигрывал в сравнении с близлежащим универсамом. Однако пользовался популярностью у жителей окрестных улиц. Правда, не всегда устойчивой... А вот у людей известных, отмеченных перстом судьбы, магазин снискал особое расположение. Сутулясь и пряча головы в плечи, знаменитости почтительно стучали согнутыми пальцами в оцинкованную дверь служебного входа. Дверь отворялась, оставляя за порогом дворовых ребятишек, готовых костьми лечь, но дождаться, когда вновь появится, сгибаясь под тяжестью кошелок, известный киноартист или диктор телевидения...

Серега Блинов, как и многие люди его круга, имел доступ в заведение Сысоя. И сейчас, стараясь не замарать доху, он крался между бортом продуктового фургона и облупившейся стеной дома. «Вот зараза, поставил свою тачку», — переживал Серега, утешаясь мыслью, что неспроста подогнали фургон: что-то привезли.

В тесной подсобке стоял густой дух копченой колбасы. Из глубины магазина доносились крики. Это, вероятно, Сысой вел переговоры с водителем грузовика...

В стороне застенчиво смотрел в зарешеченное окно молодой человек в замшевом пальто, с ондатровой шапкой в руках. Серега признал в застенчивом молодом человеке известного в городе драматического артиста. Но фамилия актера, как назло, вылетела из головы. Да мало ли он их повидал на вечеринках!

- Привет артистам! — воскликнул Серега.Блинов?! — обернулся актер.

По его кислому тону было ясно, что ему не очень-то хотелось встретить здесь знакомого. Неспроста же он воротил скулу к окну.

- Что, брат, проголодался? — наседал Блинов.

- Да вот, понимаешь, день рождения грядет. Надо, понимаешь.

- Нафаршироваться, — подхватил Блинов, мучительно стараясь вспомнить имя актера.

Понятное дело: рядом с ним эта знаменитость — нищий студент. Все же Блинову льстило знакомство. Актер в городе считался человеком прогрессивных убеждений, а Блинов уважал прогрессивные взгляды с детства, когда клянчил у заморских туристов жвачную резинку. Это потом уже, с появлением денег, у Сереги появилась гордость.

- А что привезли? — поинтересовался Блинов.

- Бес его знает, — демократично ответил актер. — Сысой сказал стоять.

- Постоим, — согласился Блинов. — Курить будешь? — Он откинул полу шубы, достал коробку «Кента».

Актер милостиво протянул руку. Закурили.

- Давно стоишь? — спросил Блинов.

- Минут тридцать, — вздохнул актер и повел головой в сторону коридорчика. — Это еще ничего. А то они так орали, точно наш главреж.

- А что, орет главный?

- Орет. На репетициях. Попробуй помолчи. Вместе со шляпой съедят. Артисты народ прожорливый.

- Я вижу. — Блинов кивнул на сумку, стоящую у ног актера.

Крики в коридорчике стихли. Видно, скоро появится и Сысой.

- Шуба у тебя знатная, Блинов, — сказал актер.

- Волчище. Матерый, — согласился Блинов. — А у тебя что, Англия? Вроде бы туда ездили, в газетах писали... Ну и как там?

Актер сбил пепел в расколотое блюдце.

- Да как тебе сказать, Блинов. Всем все до фени. Полное равнодушие... У нас вот хотя бы у Сысоя концерт послушаешь. А там — молчат. Как пришибленные. Соберутся в своем гардене, помитингуют молча о какой-нибудь муре и разойдутся. Черт их знает, молчуны какие-то.

- Да. Скучно им, — согласился Блинов. — Сысоя на них нет.

И тут, легок на помине, явился Сысой — лысый, небритый, в белом засаленном халате. Позади него топал сапожищами мужик в армяке.

- Договорились, е-мое! — Сысой протянул ему руку, заросшую шерстью. Короткие, точно обрубленные, пальцы держали три рубля.

- Договорились! — Шофер принял деньги и хлопнул ладонью о ладонь Сысоя, словно пальнул из ружья.

Сысой проводил шофера и обернулся к гостям.

- Ну что? Сысой, Сысой... Всем Сысой! А что Сысою?

- Ладно, не куражься. — В тоне актера звучала грубовато-дружеская интонация. — Контрамарку тебе принес. На премьеру. Второй ряд.

Актер вынул белый фирменный листочек, положил на стол.

- На черта мне твои контрамарки? Я в театры век не ходил и ходить не буду. В театры знаешь кто ходит? Кто жизни чужой завидует. Кому своего не хватает. А у меня свой театр... С утра санитар пришел, нюхал все. Я ему завернул пакет — ушел. Потом явился инспектор из торга. Все крутил мне насчет какой-то бабы, что кассиром у меня работала: дескать, я ее вынудил уволиться. Завернул ему пакет — ушел. Потом явились пожарники. Двое. Тары-бары насчет тары. Завернул — ушли... Так полный день стою заворачиваю подарки, как Дед Мороз... А ты мне —в театр. Ты, милый, пришли сюда писателя. Такую комедию сварганим — театр разнесут, ей-богу. А то все пишут про нас, карикатуры строчат, соревнуются. Их бы сюда, на наше место, художников этих... Хотите послушать? Время есть?

Актер замялся. Но отказать завмагу не решился. Сысой сунул голову в темную дверь и крикнул:

- Вера! Нет меня! На базе! — И, ворча, отошел от двери. — Всем заведующий нужен. Как что — заведующего подавай, жалобу писать будут...

Сысой придвинул табурет и сел. Блинов и актер опустились на чисто вымытую лавку. Блинов надеялся, что Сысой назовет актера по имени, но, видно, и Сысой запамятовал, как кличут актера.

- Будете? «Пепся-кола», едри ее. — Сысой водрузил на стол три бутылки. — Вот вы думаете, что Пантелеев — жулик. Между прочим, моя фамилия Пантелеев... А почему ко мне инспектор заявился? Да потому, что я ее, суку, кассиршу ту, взашей выгнал. И поделом — наглела с покупателем. А мне чужого не надо, я и так богатый. Только не за счет покупателя — государственные инструкции дозволяют. Взгляните во двор. Хоть одну щепку мою во дворе найдешь? Горсть муки не просыплю. Мне эта естественная убыль самому нужна, усыпки-утруски не допущу. Не платить же мне грузчикам из своего кармана, верно? И девчонок своих не заставлю, и так на их руки смотреть мужику совестно: ящики ворочают, кидают. Потом детей не донашивают, с мужьями разводятся...

Из коридора в подсобку вошли двое парней. Сигареты стыдливо тлели в согнутых ладонях. Пантелеев метнул в парней нетерпеливый взгляд.

- Все, шеф, — произнес высокий, в берете.

- Все, шеф, — подтвердил другой, в синем халате.

- А холодильник? — уточнил завмаг.

- Под завязку, — ответили разом оба. — Плати, Сысой. Жажда мучит.

Пантелеев достал из кармана два рубля, положил на край стола.

- Присовокупи, — проговорил первый. — Тонны покидали.

- В глазах темно, — подтвердил второй.

Пантелеев пошуровал в недрах халата, извлек полтинник, присовокупил. Первый парень, щурясь от табачного дыма, сгреб деньги ладонью и вежливо приподнял берет.

- Гуляйте, гуляйте, алиментщики, — махнул рукой Пантелеев.

- Мы, шеф, огурец прихватили. Не обессудь, — признался тот, что в синем халате, и вытащил мятый рыжий огурчик. — А то никак, сам понимаешь.

Пантелеев еще раз милостиво махнул рукой. Парни вышли.

- Работнички, — вздохнул завмаг. — Кого только не подберешь.

- В штате? — поинтересовался Блинов.Еще чего. По безлюдному фонду я могу платить четырнадцать копеек в день.

- Сколько? — переспросил актер.

- Четырнадцать копеек, — повторил Пантелеев. — Норма. Да ну их к бесу, не хочу говорить. — Он взял бутылку, крутанул и, запрокинув голову, сделал несколько глотков. — А другие нормы? Разве не смех? Заезд под разгрузку фургона — девять минут. Выгрузка ста килограммов мяса — полторы минуты. Но надо не только разгрузить, но и принять товар, оформить бумаги. Шофера орут, им ехать надо. Экспедиторы тебя за подол хватают — подписывай накладные. Рубли и трехи так и летят. Такса: помог шофер товар разгрузить — треха ему и обед. Вот и крутимся. Кто за счет естественной убыли, кто за счет покупателя. А в сущности, все друг дружку объегориваем... Какой дурак примет, скажем, горячие сосиски к вечеру, под конец работы? Да хоть задавись! К утру остынут — и двадцати килограммов веса как не бывало. А норма убыли на тонну всего десять килограмм. Так я лучше подожду, пока они мне их холодными привезут, и вся убыль моя — на расчет с грузчиками. И со слесаришкой, и с электриком по холодильникам. Всем из своего кармана платим... Я уж не говорю о том, что покупатель какой пошел. Раз доцента застукал. Кофе, подлец, в портфель спрятал. Не знаю, говорит, бес попутал...

Цинковая дверь приоткрылась, и в щели показалось худое лицо с впавшими щеками, в потертом заячьем малахае. Красные глаза, порыскав по подсобке, уперлись в завмага.

- Хозяин, ножи точить не желаешь?

- Подожди во дворе, с людьми разговариваю!

Точильщик деликатно прикрыл дверь.

- Вот. Считайте, пятерку приговорил. Такую чепуху, как заточку ножей, организовать не могут... Сидит прорва народу. Отделов разных три этажа. Все круглые, сытые. Прогрессивку получают... Вот что загадка для меня: за что они прогрессивку получают? А?

Сысой Пантелеев сидел с опущенными плечами. Его небритое лицо выглядело утомленным. Редкие волосы на плешивом затылке свалялись. Из-под сивых бровей он вглядывался в лица сидящих в стороне Блинова и актера... И с чего это он вдруг перед ними пластается? Не верят Сысою эти молодые люди. Фактам верят, цифрам верят, а толкуют все по-своему. Смотрят сейчас на него, а сами небось думают: «Жулик ты, братец. И дача у тебя есть, и автомобиль, и на жене всякого разного навешано. Трудно тебе, да? А ведь не уходишь из торговли. Руками, ногами, зубами держишься... Ты что ж, Сысой Пантелеев, идиотами нас считаешь? Кассиршу нечестную прогнал? Может, спать с тобой, со старым боровом, не согласилась, вот и прогнал. Ах стервец, ах лис... Да ты с каждого покупателя свой гривенник стряхнешь, а то и боле. Одной бумаги оберточной тонны сваливаешь на их голову, небось на эти нормы ты не жалуешься! А пересортица? С мясом, с овощами- фруктами. А вино разбавленное... Рубль грузчикам считает. А то, что они тебе за рубль, как капиталисту, здоровье отдают? Обедом бесплатным кормит, благодетель. А небось лихоимцев-инспекторов да ревизоров из магазина не гонишь, понимаешь, что рыло в пуху...»

Сысой видит, что глаза молодых людей выражают нетерпение: «Сколько можно врать! Пора и честь знать. Хватит нас мытарить за палку колбасы твердого копчения, не нанялись мы тебе. И не бесплатно ты нас благодетельствуешь — крутой процент тебе сверх кладем. Не отказываешься, берешь. Вот тебе и факт, уважаемый наш Сысой Пантелеев...»

Завмаг встал, словно стряхнул с себя благостную дрему. Сейчас он вновь был энергичный, деловой мужик с хитрым лицом.

- Вера! — крикнул он в коридор. — Поди сюда!

Тотчас в подсобку вступила толстая женщина в белом халате. Яркая помада рисовала полные бесформенные губы.

- Отоварь народ. — В голосе Пантелеева не было и намека на расположение.

Пантелеев не спрашивал, что нужно Блинову и актеру. Все возьмут. Контрамарка на премьеру одиноко белела на краю стола. Пантелеев подобрал ее и сунул в карман замшевого пальто актера.

- Поди дай парикмахеру своему. А мне, милок, не до театров. На брехню вашу время тратить неохота. И капустой кислой нести будет по всем вашим ложам бархатным, а в каждой из них, считай, клиент мой сидит. Мне и здесь на их рожи глядеть надоело.

Лицо актера пошло пятнами. Блинов улыбался. За окном мелькнул силуэт дамы в высокой боярской шапке. Через мгновение дверь отворилась, и на пороге возникла фигурка в шубе.

- Сысой Гаврилыч, — игриво произнесла дама.

Сысой повернул голову и уставился на пришелицу тяжелым взглядом.

- Здравствуйте, Сысой Гаврилыч, — ласково проворковала дама.

- Пожалуйста. Еще одна краля! — Сысой не спускал с дамы глаз. — Ты чем занимаешься, милая? А то шастаешь ко мне, шастаешь, а пользы от тебя что-то не видно.

Дама покраснела, но собралась, стараясь свести к шутке нелюбезный тон завмага.

- Чем, чем... Чем надо. Секрет. — И, тотчас сообразив, что может разозлить благодетеля, добавила: — Я ведь от Ивана Ивановича хожу.

- От какого Иваныча? — еще больше посуровел Сысой. — У нас куда ни кинь, в Иван Иваныча попадешь...

- От Скворцова, профессора химии.

- А... химик-то? Есть у меня еще один Иваныч, стервец. Я ему — все, а он меня с ангиной три раза гонял, времени все не было принять. А химик — тот ничего, у него антикоррозийка для автомобиля знатная... Ладно, отправлю этих, тобой займусь... Кликни там точильщика, замерз совсем рабочий человек с вашими тут заморочками.

...

Автофургона во дворе не было, и асфальт тускнел застарелыми пятнами масла. Блинов широко отвел в сторону локоть, держа под мышкой картонную коробку. Следом шагал актер с сумкой, похожей на перевернутый желтый парашют. Они миновали двор и вышли в Спортивный переулок...

- И налог не снял, всю сдачу отдал, — проговорил Блинов.

- Грехи замаливает, — ответил актер.

В тоне актера Блинову почудился намек. Не сравнивает ли этот актеришка его с дремучим Сысоем? Тоже чистоплюй! Со сцены небось такие нравственные устои проповедует, куда там! А разгримируется — спешит к Сысою, стучится с черного хода...

Унижение, которое испытывал Серега Блинов в предбаннике гастронома, да еще в присутствии актера, томило стыдом. Наверняка актер был преисполнен к нему особым почтением. Именно актер помнил фамилию Сереги, в то время как Серега начисто запамятовал, как кличут актера. И вдруг он, Серега, унижается перед Сысоем из-за палки колбасы...

- Знаешь, Блинов, — произнес актер, — ну его к дьяволу. Не приду я больше к Сысою. Противно, унизительно! — Красивые губы его огорченно раскрылись, а глаза, серые, глубокие, влажно блестели. — Сейчас вернусь. И швырну ему в морду эту сумку. Мерзавец! Ходят же нормальные люди в магазины. Покупают что есть. Не унижаются, не унывают. И день рождения справляют. Ну так не будет у меня особых деликатесов, будь они прокляты... Я ведь Гамлета играю, Блинов, Гамлета. А тут? Нет, ни черта ты не понимаешь, Блинов. Ты такой же, как Сысой. Ты улыбался, я видел.

- Не ори. Люди оборачиваются. — Блинов толкнул актера волчьим плечом. — Шагай, шагай... Пиво будешь, Гамлет?

- Теплое? — Актер взглянул на Блинова печальными глазами.

- Это как закажем.

Они остановились у пивного ларька. Очереди не было. Блинов поставил коробку на какую-то тумбу и заплатил за две кружки. Актер переложил свой парашют в левую руку и, приняв кружку, сдул ватную пену. Серега втянул носом свежий дрожжевой запах...

- Напрасно ты так на Сысоя. Вполне порядочный человек. И не врал. Только привыкли мы: раз в торговле, значит, жулик. Любой взбесится. А жизнь у Сысоя трудная, точно. Это я тебе говорю, человек, знающий эту кухню, как собственный карман... Так что играй ты своего Гамлета. Жизнь не театр, прав Сысой. Это две параллельные линии...

- Противно, понимаешь, — обмяк актер. То ли всхлипывал, то ли всасывал в себя пиво, непонятно. — Столько дряни вокруг, противно.

И опять тон его поставленного голоса заставил вздрогнуть закаленное сердце Сереги Блинова. В него пальцем ткнул паяц, в Серегу.

- Знаешь, что я думаю, артист. Живи сейчас твой Шекспир, он обязательно бы написал сцену «Гамлет у Сысоя».

Актер поперхнулся, уставился покрасневшими глазами в Блинова и захохотал. Пиво шлепалось на асфальт, взрываясь белой угасающей пеной. Блинов оставался серьезен и продолжал пить пиво редкими глубокими глотками.

- Если он хороший писатель и честный человек, то обязательно дописал бы сцену Гамлета у Сысоя, — повторил Блинов. — Иначе — обман!

- В конце Гамлет вызывает на дуэль Сысоя, да?

- У тебя ограниченная фантазия, артист. Здорово тебя в театре натаскали... А жизнь — вот она, в предбаннике Сысоя. Сам видишь, а жмуришься. Профессора к нему шастают, дамочки гордые...

Актер обиделся. Он считал себя человеком прогрессивных убеждений. Это все знали: и в театре, и дома, и в городе. И вдруг его поучают, да кто? Белолицый сытый деляга!

- Гордые, Блинов, к Сысою не стучатся. А такие, как ты...

- Между прочим, я тебя, артист, тоже не в филармонии встретил, верно? — резко перебил Блинов.

- Я хотел сказать, что такие, как ты... — Актер красиво откинул голову, как Овод перед расстрелом.

Блинов уставился голубыми глазами в отважное лицо актера.

- Кстати, вспомнил, где я тебя последний раз видел. На вечерухе у Гиви-стоматолога. Ты песенками нас ублажал. Одна такая — про кота и осла. Дескать, кот свободен, а осел в ярме. Пыжился ты здорово, артист: мол, вот я каков. Бабы млели, даже обо мне впопыхах забыли... Долго тогда ты нам пел. Жрал и пел... А вот как зовут тебя, забыл, извини.

Актер покраснел. Достал платок, утер пухлые губы. Блинов поставил на прилавок кружку с недопитым пивом.

- А то приходи еще, приглашаю. Споешь. Да и пожрешь от пуза задарма.

Блинов подхватил коробку и отошел не простившись. Дойдя до конца переулка, он свернул на Главную улицу. Знакомая до мелочей, шумная, с громадными витринами, Главная улица действовала на Блинова успокаивающе. И с каждым шагом Серега Блинов все более превращался в Сергея Алексеевича Блинова. Мозг начинал работать четко, направленно. Это уже не был рефлексирующий тридцатипятилетний красавец, оскорбленный в своих чувствах. И запутанные дела, в центре которых стоял добродушный с виду увалень в волчьей шубе, укладывались в его размышлениях в четкую систему...

Одним из немногих принципов, которых придерживался Сергей Алексеевич в своих делах неукоснительно, была точность. Если он как Серега Блинов мог позволить себе любую неверность, забывчивость и суесловие, то в другой жизни, будучи Сергеем Алексеевичем Блиновым, он был на редкость обязательным человеком. И сейчас, стоя перед входом в бар «Кузнечик», он с удовлетворением взглянул на взметнувшиеся над Главной улицей старинные часы с ажурными стрелками. Без двух минут семь!

У подъезда бара «Кузнечик», как обычно к этому времени, уже гомонила очередь, почтительно поглядывая на внушительную фигуру вышибалы в байковой тяжелой ливрее. Заметив Блинова, вышибала набрал в здоровенную грудь воздух: «Пра-апустить! Бронированное место!»

Очередь нехотя расступилась. Оставив в гардеробной коробку с продуктами и шубу, Блинов спустился по винтовой лестнице в «трюм», где у дальнего столика уже приметил сухонькую фигуру Платоши.

4

Безрассудство нередко подчиняло себе поступки Фиртича, овладевая им внезапно и целиком. Наваждение, да и только... В перерыве конъюнктурного совещания он позвонил в бар «Кузнечик» и пытался выяснить, работает ли вечером официантка по имени Анна. Трубку взял какой-то грубиян, вероятно, тот неприятный тип в лиловой ливрее. Грубиян предложил прийти самому и узнать, если есть охота... А охота была, и еще какая. Всю вторую половину совещания Фиртич то и дело ловил себя на мысли, что думает об Анне. И сейчас, стоя у стеклянных дверей выставочного зала, он желал одного: чтобы начальник управления перенес свой визит в Универмаг на завтра.

Большинство участников совещания уже разошлись. Стукнула дверь — и, пятясь, на улице показался Дорфман. Следом появилась продавщица отдела Татьяна. Вдвоем они несли громоздкий мешок, из которого углами выпирали коробки с обувью. Уложили мешок в «пикап» и ушли за следующей партией. Фиртич, разминаясь, сделал несколько шагов вдоль тротуара. Он условился встретиться с начальником управления на улице, но Барамзин задерживался. На углу в табачном киоске Фиртич купил сигареты.

- Не травись, угощаю, — послышался за спиной голос Табеева.

Директор универмага «Фантазия» протянул Фиртичу портсигар, на крышке которого тускнела золотая монограмма.

- «Герцеговина флор». Царский табачок. Кажется, единственный сорт, который не мешают со всякой дрянью. — Голос Табеева звучал доброжелательно. И сам он в пальто с широким шалевым воротником и высокой шапке казался человеком, попавшим сюда из далекой дореволюционной зимы. Еще этот многоярусный подбородок, тестом сползающий на яркий мохеровый шарф. Барин, да и только...

Фиртич выудил из портсигара длинную папиросу, прикурил. Дымок отдавал сладковатым привкусом лаванды, нагоняя воспоминания о душных ночах где-нибудь на забытой скамье в зарослях тамариска в Гаграх.

- Хозяина ждешь? — усмехнулся Табеев. — Повезешь к себе плакаться?

Фиртич напрягся. Вот одно из тех благоприятных обстоятельств, на которые он всегда рассчитывал. Главное теперь: не упустить, сделать правильный ход. К тому же Табеев, проявив нетерпение, раскрыл себя еще тогда, перед совещанием.

- А чего это ты так разговариваешь со мной, Пров Романович? — негромко спросил Фиртич.

Но и Табеев был не лыком шит.

- Как же мне с тобой разговаривать, Константин, если ты только себя и видишь? Ты один настоящий коммерсант, а остальные — навоз.

Табеев посмеивался, щеря желтые прокуренные зубы: отбился, теперь его черед ходить. А ходить у него есть чем. И Фиртич это почувствовал. Не свои мысли он сейчас высказывает, а его собственные мысли, Фиртича. Именно так, как они излагались директору ресторана «Созвездие» Кузнецову тогда, в кабинете, в день юбилея. Значит, передал Кузнецов их разговор Танееву. Интересно, что он еще передал Табееву? О Гарусове? Вряд ли. Эта игра с Гарусовым и по самому Кузнецову ударить может... Интересно, на какой козе Кузнецов к Гарусову подъехать хочет?

Нет, ничего Табеев больше не знает, на пушку берет. Но кровь попортит своими недомолвками. Начнет трясти пыль по управлению, а там кое-кто только этого и ждет: многим не по душе директор «Олимпа» со своим независимым характером... Фиртич швырнул в грязно-серый развал едва начатую папиросу. Полез в карман, достал свою пачку.

- Вот что я вам скажу, Пров Табеев! — Этот переход на «вы» хлыстом стеганул Табеева по крупному рыхлому лицу. — Вам ведь, Пров Романович, ничего не нужно. Предложи вам завтра весь пакет заказов на оборудование — ногами-руками отбиваться станете. А сейчас стараетесь обиженным прикинуться. Выгодно! Если что — можно пожаловаться, что все внимание одному «Олимпу»... Не встревайте, Пров Романович, предупреждаю. — Голос Фиртича звучал значительно. — Директор «Олимпа» я, а не вы. Хоть у вас и опыта больше, и возраст подходящий по нашим принятым меркам. Сомну я вас, Пров Романович, так как дело это мое кровное и единственное. И ради него ничего не пожалею.

- Угрожаешь мне, Константин? — опешил Табеев.

- Предупреждаю! В одном котле варимся. Только отличаюсь от вас тем, что ничего не пожалею. А ведь лично вам, Пров Романович, есть чего опасаться.

Табеев, не скрывая изумления, смотрел на бледное лицо Фиртича.

- Нехорошо, Константин Петрович, нехорошо. И стыдно. Как же доверять-то друг другу?

Фиртичу было неловко за свою грубость. Но он знал, с кем имеет дело. Против Табеева надо действовать именно так. С кем другим Фиртич провел бы время за чашкой кофе, расположил, привлек в сообщники. Только не с Провом Табеевым. Есть люди, которых любая деликатность выводит из себя, как бы напоминая им о собственной ущербности. Они пасуют только перед силой...

- Что же сказать тебе, Константин? Врешь ты все, — прищурил Табеев сонные глаза. — И что себя не пожалеешь для дела, врешь.

Табеев цепко ухватил Фиртича за кисти рук и крепко сжал медвежьими лапами, упреждая ответ.

- Не горячись, Константин, сказать дай... Мне есть чего опасаться, верно. Но и тебе есть. Работа у нас такая, не всегда равно ходим. Как в шахте... Но кто в торговле столько лет, как я, Костя, и ни разу прихвачен не был, тот мудр, как змей, прошел школу. Сам понимаешь, за столько лет много сильных людей вокруг нас повязало. Им шорох не нужен, люди солидные. Не попрешь ты против стены такой, Петрович, не враг же ты себе...

Фиртич чувствовал, как краснеет. То, что сейчас говорил Табеев, было серьезно и благоразумно. Все они повязаны — кто чем, кто с кем. Даже когда помыслы твои чисты, ты должен искать какие-то лазейки, чтобы добраться до ясной цели. Что за противоречие такое, господи? Ради дел государственных подвергаешь себя опасности быть наказанным тем же государством. Смешно и печально...

Табеев словно и не замечал смятения Фиртича, поглощенный созерцанием тлеющей папиросы.

- Стар я, Константин, за тобой гнаться. А ты на меня с колом. Я твоим лаврам не завидую, бери себе эти заказы. Что другие директора скажут, твои ровесники? Но непросмоленные они, тебе не ровня. Только вот Наташка Семицветова из «Заезжего двора», та баба злая, а главное, хвостов у нее мало, святая...

Табеев умолк, убежденный в том, что Фиртич стерпит, не станет горячиться, скакать с прежним азартом, — осадил Пров молодца. Он чувствовал силу Фиртича. И хотел отступить, но с достоинством.

- Вот что, Константин... Поговаривают, что старик Мануйлов подарок тебе сделал, верно? —Табеев вздохнул. — Я на него не в обиде. Но сам понимаешь, у меня тоже свой интерес, Костя...

- Сколько? — резко перебил Фиртич.

- Ну, штук десять хотя бы.

- Пять.

- Константин, — Табеев по-лошадиному повел головой, — с пятью дубленками мне никак не выкрутиться. Районы объединили, а начальство пока не упорядочилось. Кто останется, кто слетит — не подгадаешь.

- Так мне и в зал нечего будет выставить. — Фиртич сбил пепел.

- Хыг-ыг-ыг, — засмеялся Табеев. — Всю жизнь я в торговле и ни разу не видел очереди за дубленками. Полгорода таскает, а очереди нет. Загадка. Их даже не спрашивают... Хыг-ыг-ыг-ыг...

И Фиртич засмеялся. Широко, сердечно. Он поглядывал на Табеева и хохотал, хлопая его по рукаву. Не стоило перегибать палку. Все, что было необходимо, он сделал, и дальнейшее наступление может разозлить старого лиса.

- О-хо-хо! — смеялся Фиртич. — Действительно... Посидеть бы, Пров Романыч, как-нибудь. А то все дела да дела.

- Посидим еще, Константин Петрович, посидим, — сказал Табеев, отходя, и через плечо уже добавил: — У торгового работника всегда есть возможность посидеть...

Из подъезда вновь выбрался Дорфман, с трудом удерживая мешок с обувью. Ему помогала Татьяна.

- Последний. — Дорфман перевел дыхание. — Это обувь? Это гири, а не обувь.

Уложив мешок, Дорфман отряхнул ладони и, обернувшись, заметил директора.

- Оказывается, мы не одни, — удивился он.

- Оказывается, в отделе вы самый крепкий, — в тон ему ответил Фиртич.

Дорфман тронул Фиртича за локоть.

- Хорошо, что мы с вами сейчас с глазу на глаз... Скажите, что слышно с новым оборудованием?

Фиртичу нравился этот пухлый живой человек с печальными глазами. Сейчас у Дорфмана был весьма таинственный вид.

- Послушайте, если все упирается в начальника управления... Я могу поговорить. Мы старые знакомые, работали вместе, были не разлей вода. Я об этом никому не говорю, люди могут всякое подумать. Но если надо для дела, я поговорю с ним. — Дорфман терпеливо смотрел на улыбающегося Фиртича и ждал. — Ради себя я бы не просил, боже упаси! А ради серьезного дела... Язык мой не отвалится, уверяю вас...

Пристукивая каблучками о ступени, Рудина сбежала к машине, держа в руках последние коробки. Передала их Татьяне и, не скрывая раздражения, окинула взглядом директора и продавца: не относится ли к ней лично их разговор? И о чем они могут говорить?

- Константин Петрович поедет с нами? — спросила она.

Фиртич отрицательно покачал головой и направился к уже поджидавшему его начальнику управления.

...

- Не смогу я сегодня заехать к вам в Универмаг. Устал. И люди мои разошлись. Сколько сейчас? — Барамзин выбросил в сторону руку, освобождая часы. — Без пяти семь. — И повторил удивленно: — Без пяти семь, это ж надо! Давайте завтра, Константин Петрович? Часиков в двенадцать. А то я половину ночи провел на базе, авария стряслась.

Барамзин подхватил Фиртича под руку и не спеша повел вдоль улицы. Вечерний воздух был влажен, с южных холмов сползал теплый ветерок, робкий, точно родственник из провинции, просящийся на постой. Барамзин предложил идти проходными дворами.

- Тут есть восхитительные закуточки, — говорил он. — Почти вся моя жизнь прошла в них...

Фиртича не особенно трогали сентиментальные воспоминания начальника управления, но льстило, что Барамзин говорит с ним подобным образом. За одним двором следовал второй, за вторым третий. В конце концов они вышли к новому зданию, облицованному светлой плиткой.

- А вы живете в старом доме? — спросил Барамзин.

- В старом. Ни на какой новый не променяю. У меня аллергия на стандартные коробки, чихать начинаю.

Барамзин улыбнулся.

- Звонят мне из Ташкента, предлагают городу фрукты. А взамен просят женские платья. Нашел им пятнадцать тысяч, заехал на базу, посмотрел. Сами по себе платья ничего. Но когда вместе одного фасона и одной расцветки...

- Надеюсь, покупатели не соберутся разом, — пошутил Фиртич.

- Все равно. Замечено: многие энергичные люди и в выборе одежды независимы. А максимум их энергии совпадает с нестандартностью наряда. И наоборот, сникают, когда становятся похожими на окружающих. Хорошо одетый человек уверен в себе...

- Хорошо одеться можно и в хороший стандарт, — вставил Фиртич.

- Стандарт не может быть хорошим, он может быть добротным. Но в повторяемости уже заложена ущербность. Неспроста у вас аллергия от стандарта.

«Какого черта он тащит меня с собой?» — шевельнулось беспокойство в груди Фиртича — интуиция его редко подводила.

- А лучшие мировые фирмы? Сотня экземпляров — это максимум, — продолжал Барамзин. — Конечно, есть у них и поток. Но не поток определяет лицо фирмы. Поэтому модельер — главный человек, на вес золота. Мы же подчас не ценим, что имеем. Возьмите дамские сапоги. Или шапку боярскую... Модель наша, а мода пришла из-за границы...

Барамзин внезапно остановился и повернулся к Фиртичу.

- Вы ничего не хотите мне сказать, Константин Петрович?

Фиртич вскинул взгляд. Он выжидательно молчал, понимая, что молчание его граничит с неприличием.

- Я получил письмо, Константин Петрович. Неприятного содержания... Поверьте, мне очень хочется, чтобы все оказалось неправдой.

- Не интригуйте. Дурные вести надо излагать сразу.

- Если хочешь сделать человеку больно, — буркнул Барамзин. — Какая-то чушь в письме. Дескать, прошлогодние успехи Универмага — сплошная липа, подтасовка... Сами понимаете, что из этого следует... Как мне отнестись к этому, Константин Петрович?

- Выкиньте в мусорный ящик. — Фиртич помолчал и добавил резко и твердо: — В мусорный ящик!

...

«Кто?! — Фиртич вышел к площади. — Кто же, кто? Лисовский? Вряд ли. Он человек самостоятельный, но дисциплинированный. Бухгалтер до мозга костей. Лисовский не станет что-то предпринимать без ведома директора. К тому же кто, как не он, больше всех в ответе. Сазонов? Или сестра Сазонова? Барамзину, видимо, не очень хочется раскручивать эту историю. Если факт подтвердится, то это прежде всего ударит по престижу управления, скандал на все министерство. Но Барамзин вернется к этому делу, вернется. Хотя бы для себя. Напустит контрольно-ревизионное управление. Там специалисты сидят крепкие, докопаются...»

Фиртич понимал, что ведет рискованную игру. Но иного пути не было. Иначе не видать ему пакета заказов на размещение нового оборудования для «Олимпа» как своих ушей.

5

- В любви надо учиться многого не замечать, — говорил Платон Иванович Сорокин негромко и чуть заикаясь. — А с годами еще больше, так как права твои уменьшаются.

Серега Блинов, подперев кулаками щеки, исподлобья глядел в дальний угол бара, где у служебного столика появилась Анна.

- С чего это вы вдруг, Платон Иванович? — Серега окинул взглядом старика.

- Тоска в глазах ваших и неутолимая страсть. Я ведь знаю, что Анна была женой вашей.

Платоша помолчал, постукивая костяным пальцем по краю хрустального бокала. Прозрачный звон набирал силу, прорываясь сквозь уютную тихую музыку. Платоша убрал палец, вслушиваясь и думая о чем-то своем, не имеющем отношения к тому, ради чего они встретились.

- Я одинокий человек, Сергей Алексеевич. Деньги избавляют от многого, но не от одиночества... Где ваши родители? Живы?

- Мать у меня одна. В Рязани, у сестры. — Блинов придвинул рюмку и взял в руки бутылку с коньяком. Откровенничать со стариком не было настроения, хотя он считал себя неплохим сыном. Да, поначалу Серега не ладил с матерью. Но в последние годы их отношения наладились...

Платоша поглядывал на хмурого Серегу красными глазами.

- Берегите мать, Сергей Алексеевич. Единственная ценность. Даже родные дети не то. Дети — это безвозвратная душевная ссуда...

Терпение Блинова лопнуло. Напрасно, что ли, он просил Светку Бельскую свести его с Платоном Ивановичем! Он верил, что старик найдет выход из тупика, в котором оказалась Вторая обувная фабрика. Не за так, конечно. Плата по соглашению. И наличными... Серега прикрыл пальцами дряблую ладошку старика Сорокина.

- Ближе к делу, эксперт.

Платоша шумно втянул воздух пергаментным носом. Выдохнул.

- Что вам сказать, Сергей Алексеевич! Три дня я знакомился с делами на фабрике. Удивляюсь, как вы до сих пор на воле.

- Платон Иванович, — надул губы Блинов, — я просил совета, надеясь на ваш богатый опыт.

Платоша закатил глаза под мятые веки.

- Так вот, Сергей Алексеевич, вам надо привести в порядок картотеку. Но не просто раскидав вашу ужасную продукцию по магазинам, где она будет лежать годами. Вам нужен солидный потребитель.

- Какая разница! — Серега прикидывался простачком, пробуя старика «на зуб». — Главное — реализовать товар.

- Формально — да. Но я повторяю: это грубая работа. — Платоша придвинул к себе чашечку с кофе. — Вам нужен солидный потребитель. Любое дело требует солидности. Суета и цыганщина — верный путь в коммунальный барак с решетками на окнах, уверяю вас, И — это факт! — я редко встречал там солидных людей. В основном шушера, мелкота, подхватчики. Солидный человек имеет способ избежать тюремной баланды. Связи. Вес. Профессиональный авторитет. А какой авторитет у поставщика сельской ярмарки?

Старик тщательно промокнул губы, сложив салфетку углом.

- В глазах торговой инспекции, КРУ и прочих воспитателей вы должны иметь товарный вид. А путь один; солидный потребитель.

- «Олимп», — усмехнулся Блинов.

- Да, — подхватил Платоша. — «Олимп»! Он может прикрыть ваше рубище блеском конногвардейских регалий.

- «Олимп» нас не жалует. Взашей гонит, — тоскливо проговорил Блинов. — Иногда прорываемся, мы ведь тоже не сплошную туфту выпускаем, есть кое-что.

Сорокин презрительно фыркнул, продолжая излагать свой план. Даже в своем преклонном возрасте он мог бы руководить серьезной отраслью. Мог бы принести несомненную пользу. Хотя бы как консультант. Так нет, отношение специалистов к его прошлым прегрешениям мешало им снизойти до делового подхода к способностям Платона Ивановича Сорокина. Чем и воспользовался Сергей Алексеевич Блинов, открыв в жизнелюбивом старичке источник смелых идей....

- «Олимп»! Только «Олимп»! — воскликнул Платоша. — «Олимп» придаст вам деловую респектабельность. И кроме того, «Олимп» — стальное чрево. Он переваривает все. Человек, попадая в «Олимп», покупает то, что отвергал в любом другом магазине... Вам надо прочно взобраться на «Олимп», в противном случае не оберетесь бед. А как взобраться? Это вопрос серьезный. Но я вам помогу. У меня есть план.

Платон Сорокин взял с соседнего пустующего пня папку, достал из нее несколько листов бумаги, протянул Блинову. Но красивые глаза начальника отдела сбыта смотрели поверх седой шевелюры Платоши. Они видели, как по винтовой лестнице в «трюм» спускался директор желанного «Олимпа» — Константин Петрович Фиртич собственной персоной.

Полумрак бара прятал лица посетителей, да Фиртич и не пытался их разглядывать. Он сел спиной к залу, выложив на стол сигареты и зажигалку... Вскоре появилась Анна в темном строгом платье. Светльге волосы падали на плечи, стекали на грудь.

«Она ждала меня», — Фиртич чувствовал томление каждой клеткой скованного тела. Хотелось выпрямиться, шагнуть ей навстречу.

«Она ждала его!» — удивленно, с неосознанной надеждой подумал Серега Блинов.

В приглушенном свете настенных канделябров глаза Анны светились бесовской яростной синью. Анна взяла с соседнего столика карточку меню. Протянула Фиртичу. На мгновенье их пальцы соприкоснулись.

- Через час мы закрываемся, — произнесла Анна. — Завтра санитарный день.

Фиртич поднял лицо навстречу Анне.

- Я буду ждать на углу.

Он видел, как вздрогнули и слегка опустились уголки ее губ, подавляя улыбку.

...

Блики случайных автомобильных фар проявляли портреты на серой спокойной стене. Фотографии оживали, пытаясь пробиться сквозь стекла рам. На одной фотографии — дородный мужчина с лихими гусарскими усами и в котелке, на другой — военный. Между ними — женщина в платке. У всех было что-то общее с Анной...

Слабой рукой Фиртич подобрал с горячей спины Анны льняные волосы и положил на свое лицо. Кончиком языка ощутил слегка солоноватый их привкус. Возвращалось, крепло сознание. Вещи занимали положенное им устойчивое место. И те же фотографии на стене. И хрустальная ваза. И тихие напольные часы с латунной бородой маятника. И окно с торопливо задернутой шторой. Штора зацеплялась за спинку стула, и в усеченную пирамиду чистого стекла заглядывали стылые ветви дерева.

- Ты на каком этаже живешь? — спросил Фиртич.

Анна приподнялась, взглянула на Фиртича и захохотала.

- Ты не заметил, как взлетел на третий этаж, не дождавшись лифта...

Анна соскочила на пол. Сизый полумрак комнаты облил ее стройную фигуру. Сознание доступности притупляло вожделение, и Фиртич сейчас любовался Анной. Спокойное умиротворение расслабило его, отсекая прошлое и будущее, — сейчас властвовало только настоящее. Он и эта женщина. Может быть, именно в этом и состоит великая загадка жизни, дар, который делает жизнь упоительной, когда каждой клеткой ощущаешь радость...

- Теперь мы что-нибудь съедим, — пропела Анна.

Свет падал из кухни в коридор. Фиртич подобрал с пола сигареты, закурил, выпуская дым без усилий вяло раскрытыми губами. Сердце томилось сладкой печалью. Причина печали была неопределенной, как тени комнаты. Возможно, оттого, что он уже разменял шестой десяток, а ей едва перевалило за тридцать.

Он уже многое знал об Анне. О той, далекой Анне, так и не закончившей институт. Главная улица с ее сверкающей неоном жизнью была для той Анны заманчивей лекций по политэкономии. В его юности на Главной улице были другие кумиры. Одетые в сатин и бязь, а многие еще и в гимнастерках. Студенты выходили на Главную улицу всем институтом разбирать искореженные бомбами рельсы. Тогда в моде были блюзы, а килограмм хлеба стоил на черном рынке сто рублей. В открытых показательных судах судили спекулянтов.

Анна вернулась в комнату с подносом, заставленным всякой всячиной. Поставила поднос на журнальный столик. Достала салфетки, рюмки. Нахмурилась, соображая, не забыла ли чего. Ах да, соль...

Она придвинула столик к кровати.

- Лежи, лежи. Как турецкий султан. Вот житуха у них, у этих султанов, а? Не хуже, чем у нашего Аркаши Кузнецова.

- Аннушка... у тебя хорошие отношения с Кузнецовым?

- Неплохие. — Анна усмехнулась каким-то своим мыслям.

Фиртича задела эта усмешка. Он вскинул на Анну прямоугольные глаза, но промолчал.

- Давай уговоримся, Костя... Сегодня не будем вспоминать работу. Ни твою, ни мою... Правда, я хотела тебя спросить, — Анна помедлила. — Когда закончится мой контракт? Ну когда там все решится, ради чего я встречаюсь с этим Гарусовым?

В голову Фиртича ударило жаром, пальцы запотели, скользнули по гладкому стеклу рюмки.

- Ты о чем, Аннушка? — пробормотал он.

Его опрокинутый голос озадачил Анну. Взгляд синих глаз на мгновение взметнулся к лицу Фиртича.

- Ха! Самое смешное... Гарусов мне сделал предложение. Вообще-то мне жаль его. Какой-то одинокий, жена психованная, истеричка. Дети — двоечники, отца ни в грош не ставят... А ведь он умница. Столько знает, так рассказывает... И в управлении первый человек. — Анна умолкла и проговорила через паузу: — Со мной он будет еще несчастней.

Фиртич все молчал. На мгновение ему показалось, что лицо Анны переломилось. Искаженный рот потянулся к уху, нос вывернулся, а глаза разъехались в стороны, причем один даже покинул лицо и сиял пронзительной синью, точно светлячок...

- Так, значит... Кузнецов делает это через тебя?

- А ты не знал? — Анна всплеснула руками и недоверчиво покачала головой. — Не знал?

- Клянусь тебе! — горячо воскликнул Фиртич. — Вначале я отказался от его услуг. Но потом обстоятельства изменились. Мне надо было торопиться. Иначе все усилия пропали бы даром... Я и вспомнил о Кузнецове. Решил, что они друзья между собой — Кузнецов и Гарусов... А оказывается, ты в этой истории первое лицо... Боже ж ты мой, какая история... — В голосе Фиртича прозвучала надежда: — Но ты, наверно, давно знаешь Гарусова?

- Незадолго до твоего юбилея и познакомились... Кузнецов познакомил. Ему надо было заручиться поддержкой управления. Решил в ресторане поставить сувенирные киоски, расширить клиентуру... А потом ты возник со своими интересами. Пришлось мне продлить контракт... Ладно, закусывай!

Анна придвинула бутерброд к Фиртичу и подняла рюмку.

- За тебя, Костя. Ты мне понравился на том вечере. А ты не отходил от жены...

Анна выпила, судорожно замахала ладонью у рта. Фиртич протянул ей фужер с соком.

- Гадость! — отдышавшись, произнесла Анна. Надкусила сыр и, откинувшись на спину, принялась смотреть на Фиртича прямым взглядом синих своих глаз...

Фиртич и без того понимал, что его отношения с Кузнецовым двусмысленны, но сейчас они приоткрылись для него неожиданной стороной. Он допускал, что Кузнецов будет действовать достойным себя методом, но чтобы такое... Конечно, он не ребенок, он знает жизнь. В конце концов, не он толкнул Анну к Гарусову, а пройдоха Кузнецов... Но все равно его сейчас терзал стыд.

Анна точно угадала его мысли.

- Мне нравится твоя жена.

- Мне тоже! — резко ответил Фиртич, продолжая прямо глядеть в синие глаза Анны.

- Сколько лет вы женаты?

Фиртич помолчал. Потом выдавил нехотя:

- Больше двадцати.

- Познакомь меня со своей женой, Костя. — И, заметив скрытую усмешку на лице Фиртича, обидчиво шмыгнула носом: — Что смешного? Я буду ей хорошей подругой.

- Я не сомневаюсь. Но, признаться, странно...Что странно? — и повторила другим, напряженным голосом: — Что тут странного?..

- Понимаешь, — бормотал Фиртич, — знакомить тебя с женой... Неловко как-то...

- Господи, Костя, да ты живешь в каменном веке, честное слово. Ты дикарь, Костя. Еще полчаса общения — и я вытурю тебя отсюда.

И Фиртич понял — вытурит, не врет. Он следил за выражением ее глаз. Анна словно что-то разглядела в Фиртиче и теперь брезгливо отбросила его прочь. Фиртич физически ощутил перемену в их отношениях, будто опустили шлагбаум.

Встрепенулся телефон, пробуя голос, и через секунду зазвенел настойчиво и деловито. Анна поморщилась, вернула на стол недоеденный ломтик сыра.

- Гарусов... Проверяет... Пусть думает, что меня нет дома. А то еще явится. Придется тебе, Костя, в форточку сигать ради интересов дела. — Анна засмеялась злым рваным смехом. Сейчас она играла Фиртичем. Подбрасывала вверх и отступала, не пытаясь поймать...

Телефон все надрывался, проникая свиристящим жалом в тревожный уют ночной комнаты. Казалось, он впивается в мозг Фиртича, вызывая жгучее презрение к самому себе. Унижение изнуряло его как болезнь. Фиртич решительно встал, сделал два быстрых шага к телефону.

На какое-то мгновение Анна опередила Фиртича: рывком сдернула с рычагов трубку и прижала ладонь к дырочкам микрофона.

- Вот ты какой, Фиртич, — шептала Анна. — Вот ты какой... Нет, ты не трус. — Она покачала головой, убрала мешающий локон и прижала трубку к уху. — Да?! — проговорила она и через паузу добавила раздраженно: — Ты?! Что тебе надо? Не твое дело, за собой следи... Будто мы не виделись сегодня в баре... Ладно, позвони позже. — Не простившись, Анна повесила трубку. Поправила что-то на телефонном столике и вернулась к креслу. — Мой бывший муж.

- Вы разошлись?

- Да. Чай будешь или кофе?

- Кофе, — механически подхватил Фиртич последнее слово.

Анна ушла на кухню.

Фиртич пошел вслед за ней. Остановился, привалившись к дверному косяку. Яркий свет склеивал ресницы. Цветные коробки яркими бабочками слетались на настенные полки: «Сахар», «Перец», «Соль»... Кафельные квадраты оклеены старинными автомобильчиками. Малиновый светильник над столом. И еще эти голубые занавеси с крупными пунцовыми розами.

- А ты, Костя, значит, не трус. Я-то думала, трус, поэтому и не хочешь знакомить меня с женой. Оказывается, ты просто презираешь меня...

- Почему ты сердишься? — В голосе Фиртича звучало непритворное недоумение.

Анна обернулась. Темные брови гневно спрямились.

- Ты противен мне сейчас. Гарусов лучше тебя. Он несчастный, измученный человек. Да, он близок со мной, но он боготворит меня. Не понимаешь? Мы с ним на равных...

- Послушай, Анна, — вяло попытался перебить Фиртич.

- Да, я такая! — выкрикнула Анна. — Но именно с моей помощью ты хочешь достичь успеха. Стать большим директором, может, и управляющим. Или министром! Ты, не кто другой!

Фиртич чувствовал, как накатом поднимается ярость. Руки и плечи наливаются свинцом, воздух с трудом проникает в грудь. Малиновый светильник двоился то детским шариком, то лицом Анны, швыряющей в него обжигающие слова. Он не чувствовал себя виноватым перед ней, он не ведал о ее существовании, когда разговаривал с директором ресторана...

Шагнув вперед, Фиртич ухватил руками плечи Анны, приблизил свое лицо и произнес внятно, распиная каждое слово:

- Я не знаю, кто нанимал тебя до сих пор. Но я не стану знакомить каждую шлюху со своей женой, ясно тебе?!

Анна вся подалась к нему.

- Может, ты еще скажешь, что любишь жену?! Нет, Костя, ты любишь только себя. Ты из-за своего дурацкого Универмага готов влезть в любое...

Анна села, точно упала, на стоящий рядом табурет. Прикрыла глаза, подперла кулаками скулы. Лицо ее удлинилось, потеряло привлекательность, выглядело усталым и нездоровым.

- Послушай, Костя, — слабым голосом произнесла она. — Тебе очень нужен этот... Гарусов?

И Фиртич сел на такой же табурет с другого конца стола. И тоже сжал кулаками скулы. Со стороны они сейчас чем-то были похожи.

- Мне никто не нужен, Анна... Лично мне — никто. В том-то и дело... Я хочу честно делать свое дело... Но я запутался. И назад уже не повернуть.

Анна подняла мокрое лицо и вздохнула.

- Будем кофе пить, Костя...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Слесарная мастерская Универмага разместилась в конце двора, рядом с котельной. Стены, углы, даже потолок мастерской ощерились ржавыми трубами, коленами, втулками и прочей дребеденью...

Прихватив с подоконника фарфоровую кружку, слесарь-водопроводчик Леон вышел из мастерской. Фонари оттопыривали вокруг столбов неширокие желтые подолы, они почти сливались с тускнеющим асфальтом двора, провожая Леона до самой проходной. За щербатым столом играли в шашки ключник Степан Лукич и вахтер, лысый мужчина с орденскими планками на лацкане пиджака. Напарница вахтера, тетка в гимнастерке, стояла у титана и наполняла стакан кипятком. Он кивнула Леону и сдвинула стакан, уступая корявый поддон. Леон поблагодарил и подставил чашку под краник.

- За фука беру! — оповестил Степан Лукич, снимая с доски шашку.

- Ах ты боже мой, проморгал! — сокрушался вахтер, щелкая пальцем по лысине. — Хромой-хромой, а зоркий...

Важные часы за стеклянной дверцей лениво показывали половину одиннадцатого. Серый тощий кот дремал на стуле возле титана. В мятой алюминиевой кастрюле топорщил иглы кактус. Рядом на подоконнике лежали надорванная пачка сахара и бублик...

Женщина извлекла из тумбочки маленький заварной чайник и потянулась к водопроводчику.

- Ты какой же нации будешь, Леон?

- Русский.

- Чернявый что-то. Видать, от турков у тебя в крови примесь.

- Тебе-то что, старая? — прогундел лысый, не сводя глаз с доски. — Тот раз я негра в Универмаге видел. До чего черный, прямо тень своя, ей-богу.Кого только не встретишь в Универмаге, — согласился ключник. — Лет десять назад иду по Средней линии. Гляжу! Батюшки! Мужчина шагает. С хвостом.

В комнате стало тихо. Женщина уставила на ключника недоуменный взгляд. Вахтер перестал барабанить себя по лысине и поднял глаза.

- За фука беру! — оповестил ключник и смахнул с доски еще одну шашку.

- Де?! — заорал вахтер. — Ну ты даешь! Специально байки дурацкие пускаешь, чтобы я зевнул, да?

Они перебранивались легко, без обиды.

Леон прихлебывал огненный чай, вперив бездумный взгляд в стену...

Рассчитывал устроиться в Универмаг, дела поправить. А все по мелочам. Что-то купил, кому-то продал. Несерьезно. Понятно, сразу все тайны не постичь, выдержка нужна. Люди годами опыта набираются, а тут несколько месяцев... Другие хотя бы женятся удачно. А ему, Леону, не везет. Все на поверку такие же, как и он сам. Пузыри!.. А с последней, с Танькой Козловой, вообще осложнения. Нашла какую-то знахарку. Та наказала пить спиртовой настой, а ее всю выкручивает наизнанку. Чем же все это кончится? Не хватало ему только папашей стать! Леона даже пот прошиб. Или чай горячий — никак не остудить.

- Не женат еще, Леон? — любопытствовала со скуки женщина. — Кольца что-то не видать.

- А на кой ему жениться? — встрял ключник. — Погуливает себе и погуливает... Он за этой приударивает... Верста! Из обувного!

Леон усмехнулся.

- Ну дед! И Универмаг закрываешь и все вокруг примечаешь.

- А что? — ершисто ответил старик. — Глаза есть, вот и гляжу. А Универмаг я уже сорок лет закрываю и открываю.

- А я Универмаг сорок лет охраняю, — встрепенулся вахтер.

- Поцелуемся, что ли! — воскликнул ключник.Соленый я, пропотел тут с тобой, — смутился вахтер.

- Узнали друг дружку. А то все фука да фука, — пропела женщина. — Говорят, завтра дефицит выбросят. Дубленки.

- Не, — отозвался ключник. — Дубленки под пломбами, на экстренный случай держут. Шапки пойдут ондатраные. По сотне...

Он хотел еще что-то добавить, но дверной звонок оборвал его на полуслове. Все трое взглянули на часы. Инкассаторы, что ли? Вроде рано, те ближе к одиннадцати приезжают...

- Пойду гляну, — проговорила женщина. — Может, пьяный забрел, балуется. — И одернула для строгости гимнастерку.

Вскоре вернулась и кивнула Леону:

- Тебя требуют.

Ключник укоризненно покачал головой. Видать, совсем сдурел парень со своим бабьем, нашел куда приглашать.

- Да мужик пришел, мужик, — осадила его женщина. — Сплетник ты, Лукич, все тебе неймется!

Старики стали ладить скандал, а Леон вышел в тамбур. Сквозь узкую смотровую щель он узнал своего давнего знакомого Серегу Блинова. Сердце Леона упало: пришел долг требовать. Брал у него Леон под проценты, за десять годовых. Немного и взял, всего тысчонку, да отдать духу не хватило, а главное, с деньгами туговато...

Без особого усердия Леон стал возиться с засовами двери, стараясь придумать отговорку. Но так и не придумал...

- Я не за долгом, — упредил разговор Блинов, едва в проеме двери показалась унылая физиономия водопроводчика. — Дело есть.

Леон повеселел. Серега Блинов, не вынимая из карманов рук, кивнул, предлагая отойти в сторону от дежурки. Рыжая лисья шапка делала Блинова еще крупнее и представительнее.

- Послушай, Дребезжала, — обратился Блинов к приятелю, вспомнив стародавнюю кличку. — Могу скостить тебе процент. А может, и целиком прощу...

Всем своим видом Леон демонстрировал предельное внимание.

- Надо познакомить одного человека с заведующей обувным отделом.

- Сколько угодно, — не задумываясь, согласился Леон.

Блинов оглядел плоскую веселую рожу приятеля и вздохнул. Вот до чего он, Сергей Алексеевич Блинов, дожил: прибегать к помощи подобного типа!

Блинов предлагал Платону Ивановичу впрямую выходить на Рудину. Явиться в отдел, поговорить, заинтересовать. Но Платоша категорически отказался: ох уж эти современные деловые люди, уверовавшие в свою безнаказанность! К тому же Платоша настаивал, чтобы имя Блинова нигде не значилось. Он все брал на себя. Блинова это устраивало. Единственная просьба: найти достойного человека, который свел бы старика с Рудиной...

Серега Блинов еще раз оглядел вертлявую фигуру своего должника и поморщился.

- Обо мне Рудина не должна знать. Меня нет! Существует только тот человек... И вообще наш с тобой разговор умер. Понял? Стоят эти условия десяти годовых?

Леон сплюнул сквозь зубы в знак того, что стоят.

- Понимаешь, — проговорил водопроводчик, — давно обещал Стелле сменить смеситель в ванной. А импортных что-то нет... Вот и познакомил бы их прямо у нее дома.

- Смеситель будет, — коротко заключил Блинов и, оговорив детали, ушел, так и не вытащив рук из карманов.

2

Свой выходной — четверг — Стелла Георгиевна Рудина обычно ощущала глубоко и полно. Накапливались домашние дела, а передоверить их было некому. Муж, геолог, большую часть года проводил в экспедициях, детьми не обзавелись. Так что Рудина, в сущности, жила одна в просторной двухкомнатной квартире.

Выходной начинался с телефонных звонков. Вот и сегодня подряд три. Два из дома: в исполком по поводу гаража и в косметический кабинет; один — сюда... Звонок раздался сразу, как только Рудина положила трубку.

- Доброе утро. Это я, Леон. Слесарь-водопроводчик... Я смеситель достал. Могу поставить.

Рудина вспомнила. Она просила сменить кран в ванной комнате. Водопроводчик вызвался помочь, предварительно выцыганив пару итальянских сапог... Но сегодня визит водопроводчика был некстати. Однако тот настаивал, ссылаясь на то, что в нерабочее время он не сможет — много дел. Назойливость водопроводчика начала раздражать Рудину. И тон у этого Леона был грубовато-любезный... Рудина положила трубку, переставила аппарат на тумбочку, откинула одеяло и спустила ноги с кровати. Посидела точно перед стартом. Мысли сами собой вернулись к Фиртичу, словно утро явилось прямым продолжением вчерашнего вечера.

Не складывалось у нее с новым директором. Внешне все выглядело нормально, но чуяла Стелла Георгиевна: на прицеле держит ее Фиртич. Как Фиртич придирался к ней, когда пришел в Универмаг! Уволить хотел, да зацепки не было: Рудина работать умела. А найти подходящего человека на ее должность непросто.

«Черт бы его взял! — подумала Рудина. — Так спокойно было со старым директором. Знали, чем угодить. И угождали. Кто как мог... Верно говорят: бойтесь перемен, перемены всегда к худшему!»

Рудина помнила, как это начиналось. Поведение нового директора озадачило многих. Фиртич вызвал ее в кабинет и заявил, что вся практика, введенная старым директором, должна уйти вместе с ним. Потом издал приказ об увольнении деляги Спиридонова, заведующего отделом хозтоваров. И еще трех отпетых жуликов. Дело передал в суд. Стелла Георгиевна Рудина почуяла в воздухе грозу.

В торговом деле потерять покровительство директора все равно что выйти в ливень без зонта и надеяться остаться сухим. Рудина перерубила все канаты, разорвала компрометирующие отношения. Нагнала страху на верных своих помощниц из секции женской обуви. Те разбежались по другим магазинам. Хотела и сама уйти, но, поразмыслив, передумала. Все еще может пойти по-старому. И первые два года не уходила даже в отпуск. Набрала новых девушек, перевела из мужской секции опытных продавцов, в том числе и Дорфмана. И затихла. С тех пор прошло без малого пять лет... Она пыталась пустить в ход и свое женское обаяние. Иногда ей мерещилась даже надежда.

Звонок телефона вновь нарушил стоялую тишину квартиры. Рудина подняла трубку.

- Я пришел, — произнес уже знакомый голос водопроводчика. — Загораю у вашего дома. Могу подняться.

- Леон! Я только проснулась. И у меня свои планы. — Рудина не скрывала раздражения. — Ваша услуга как снег на голову.

- Человек уже пришел. Смеситель принес. Перламутровый. Такой не залежится. Всей работы на пару минут. Чего тянуть?

«Действительно, чего тянуть?» — подумала Рудина и согласилась.

- Ладно. Поднимайтесь. Только через полчаса.

Она пересела к зеркалу. Утреннее солнышко играло на латунных и стеклянных крышках многочисленных флаконов и баночек. Лосьоны, кремы, мази... Сколько лет не знало воды ее лицо! Состав, изобретенный косметичкой Валей, постоянной клиенткой Универмага, придавал коже бархатистость.

Рудина преображалась на глазах. Опадала сонная припухлость под глазами, вялый лоб натягивался, распрямлялись морщины. Только с шеей не справиться. Никакие втирания не помогали. И подбородок тяжелел. Поэтому — привычка откидывать голову назад, она придавала ей высокомерный вид...

Руки гладили и шлепали лицо, а мысли возвращались к Фиртичу. Или, как она определила для себя, «загадке Ка-Пе-Эф»...

Почему Фиртич простил главного администратора? А может быть, это не навет, может быть, Каланча что- то пронюхал и выдал по пьянке? Ватный тампон замер в тонких пальцах Рудиной,застигнутой неожиданной догадкой. Зачем же с ней Фиртич играл в благородство? Если он решил избавиться от нее, тогда понятно: не желает дать козырь против себя. Именно так! Все становилось на свои места... Нет, не на ту напали, Константин Петрович...

Тренькнул дверной звонок. Рудина чертыхнулась. Господи, принесло же этого услужливого болвана с дурацким смесителем! И прошло-то минут пятнадцать. Сорвала со спинки стула брючный костюм. Вышла из комнаты.

- Послушай! — крикнула она в дверь. — Ты очень торопишься!

За дверью что-то невнятно проговорили...

Рудина влезла в брюки, натянула шерстяной свитер. Откинула с лица рыжие волосы, провела по ним щеткой. Что-то поправила в уголках губ, глядя в настенное зеркало... Сняла цепочку, повернула ручку замка, поддала коленом дверь.

На скупо освещенной площадке стоял улыбающийся водопроводчик Леон. За ним высился худой старик со шляпой в руках. Его энергичное лицо излучало светскую учтивость.

- Я не один. — Леон повел головой. — Я с приятелем.

Старик шагнул в сторону и вежливо поклонился.

3

К тому времени как Платон Иванович Сорокин явился с визитом к заведующей обувным отделом, директор Универмага Константин Петрович Фиртич успел закончить малую диспетчерскую по складам и вспомогательным помещениям, проанализировал работу филиалов за вчерашний день, подписал несколько приказов по отделу кадров и теперь стоял у окна в ожидании главного бухгалтера.

В провале двора он видел, как зеленый, похожий на гусеницу трейлер, неуклюже маневрируя, подбирался к транспортеру. Несколько электрокаров сновало по двору, разгружая грузовики. Тесновато во дворе. Бывали дни, когда «Олимп» принимал и отправлял до двухсот большегрузных машин...

Фиртич через плечо бросил взгляд на Индурского. Коммерческий директор сидел, сложив руки на животе. Словно упаковал себя в черную кожу старого кресла.

- Сколько стоят эти фотоаппараты?

- Продавали за четыреста тридцать. Но другой артикул.

- В чем же разница? — помедлив, спросил Фиртич.

- В отделе разницу не видят, а люди там опытные. Возможно, оптика иначе просветлена.

Фиртич вернулся к столу, наклонился к селектору и попросил секретаря связать его с Ленинградским оптико-механическим объединением. Затем достал из холодильника бутылку с соком, картонный стаканчик, жестом предложил Индурскому. Тот отказался.

- Вчера я чуть с крыши не упал, — меланхолично объявил Индурский. — Полез снег сбрасывать на даче. И свалился. Хорошо, зацепился за выступ... Ору, думал, вот-вот сорвусь. А они хохочут.

- Кто?

- Племянник с женой. И сосед из-за забора выглядывает.

Фиртич еще раз взглянул на озадаченное лицо коммерческого директора и засмеялся. Индурский обидчиво вытянул толстые губы.

- Извините. — Фиртич пытался сдержать смех. — В торговле падать с крыши неблагоразумно. С санаториями трудно.

- А что легко в торговле? Такой доход приносим,а все пасынки.

- Не прибедняйтесь, Николай Филимонович. Любую путевку вам на блюдечке принесут, захотите только.

Индурский развел руками и качнул вперед рыхлое тело. Круглые птичьи глаза в гневе сошлись на переносице.

- А я желаю по-честному! Мне надоел блат. Так нет, сами толкают... Был я в санатории одной электронной фирмы. Только что унитазы теплой водой не промывают.

- Группа «А» и группа «Б». Основа! Знакомы с экономикой? То-то... А мы с вами... вроде буквы «Г».

Дверь приоткрылась, и показалась голова секретаря.

- Звонят из исполкома.

- Меня нет! — резко ответил Фиртич.

- А кто? — спросил Индурский.

- Не назвался.Тогда и меня нет. Те любят называться.

Секретарь захлопнула дверь.

- Черт бы взял эти ондатровые шапки, весь день будут звонить. — Индурский вновь сложил руки на животе. — Когда наметите продавать дубленки, предупредите. Я отпуск возьму. За свой счет.

Фиртич улыбнулся, допил сок, смял стаканчик и положил в бронзовую пепельницу. Скольких директоров перевидала старинная пепельница! Она была такой же достопримечательностью кабинета, как и тусклые, точно ослепшие от времени, настенные зеркала, в которых сейчас мутно отразилась громоздкая фигура главного бухгалтера.

Фиртич обернулся к двери, но не успел поздороваться — его отвлек частый телефонный звонок междугородной связи. Он поднял трубку и заговорил, вольно присев на подлокотник дивана. Лисовский опустился в кресло напротив коммерческого директора.

- Прибыла партия фотоаппаратов из Ленинграда, а сопроводительного счета нет, — пояснил Индурский, кивая в сторону директора. — И артикул незнакомый, привязаться не к чему. А новый счет неделю будет ползти, не меньше.

Лисовский насупленно молчал. Индурский заерзал, он недолюбливал главбуха, который нередко остужал энергию коммерческого, удерживая от авантюр.

- Значит, так, — Фиртич оставил трубку. — Цена аппарата четыреста семьдесят рублей. Счет они дошлют.

Он придвинул бумаги и наложил резолюцию, разрешающую продавать аппараты. Тем самым Фиртич брал на себя всю ответственность. Случись сейчас ревизия, ему несдобровать; товар, принятый без счета, продавать нельзя... А главный бухгалтер, тот же ревизор, сидит, точно ничего не слышит.

- Безобразие, — вздохнул Индурский. — Почему непременно мы должны нарушать закон...

- Бросьте, Индурский, — язвительно перебил Фиртич. — Вам ли сокрушаться о таких пустяках?

- Да, — тихо молвил Индурский. — Верно. Я каждый раз прыгаю через себя. И все к этому привыкли. Но никто не спросит при этом, как я себя чувствую. — Он спрятал бумагу с резолюцией в карман.

Фиртич переждал, когда коммерческий оставит кабинет.

- Я обещал ресторану «Созвездие» триста метров голубой шерсти. Приходил Антонян, жаловался, что вы не подписываете требование.

Лисовский молчал, погруженный в свои мысли. Наконец склонил голову на плечо и произнес:

- Универмаг не продает по безналичному. Необходимо разрешение управления. Я думал, вы согласовали. Оказывается, нет.

Фиртич нахмурился. Он не хотел конфликтовать с Лисовским. Директор может конфликтовать со всем миром, но не со своим главным бухгалтером. Остаться без фонаря в ночном лесу...

- Вам недостаточно моего указания? — сдерживаясь, промолвил Фиртич.

- Недостаточно. — Лисовский умолк. Перехватило дыхание. Результат сахарного диабета, коварной болезни. Но он знал, что сейчас пройдет, должно пройти. Справившись с дыханием, он проговорил: — Много берете на себя, Константин Петрович.

Фиртич оперся спиной о зеркало, сложил на груди руки. Он молча смотрел на Лисовского. Гнева не было. Душа ощущала умиротворение и покой, словно Лисовский имел кого-то другого в виду, а не его.

- Верно, Михаил Януарьевич. Много. К примеру, я ненавижу казенные нелепые инструкции. Этот щит и меч бюрократов... Я директор крупного Универмага. Почему не доверяют мне? Контролируют каждый шаг! Почему я не могу продать по своему усмотрению три сотни метров шерсти? В каждом видят жулика! И когда закончится эта вакханалия всеобщего подозрения?

- Фу-ты ну-ты... И подозревать больше некого, и жуликов нет. — Лисовский с интересом смотрел на директора.

- Вот что я вам скажу, Михаил Януарьевич. Убежден, что в «Олимпе» всерьез подозревать пока некого. Всерьез! — Фиртич переждал и добавил: — Только, пожалуй, меня. Что, кстати, вы и делаете. Усердно.

Лисовский закашлялся. Лицо его стало красным, жарким. Он шумно втягивал в себя воздух... Успокоился. Достал платок, вытер глаза.

- Я главный бухгалтер. Тридцать восемь лет я подчиняюсь инструкциям. Благодаря им еще существует какой-то порядок. Беда лишь в том, что каждый их толкует по-своему. Как и вообще законы... Вам не надо было бы рисковать, если бы те, в Ленинграде, соблаговолили соблюсти инструкции: приложить счет к товару.

После короткой борьбы с подлокотниками Лисовский наконец вытащил себя из кресла. Выпрямился, глядя мимо Фиртича.

- Больше у вас нет ко мне ничего?

- Есть, — с нажимом ответил Фиртич. — В управлении известно о липовом отчете, что представила бухгалтерия за прошлый год.

- Ну?! — Лисовский соизволил перевести взгляд на директора. — Достоверные источники?

- Вполне. Барамзин. Он получил письмо. — Фиртич был серьезен.

Главный бухгалтер вяло усмехнулся.

- Что же вы ответили начальнику управления?

- Что все это клевета, — жестко проговорил Фиртич.

- Ввели в заблуждение управляющего? — Лисовский развел плечи.

- Да, мне это сейчас нужно.

- Ложь во спасение.

- Как угодно. — И, не удержавшись, Фиртич добавил: — Это вам не подпись в фактуре на триста метров шерсти по перечислению.

- Никак мне, дураку, не удается уловить грань между деловым расчетом и авантюрой. — Лисовский дернул щекой, сделал несколько шагов, остановился перед помрачневшим директором. — Знаете, Фиртич, мне кажется, что вы плохо кончите... Но я не писал этого письма. Меня из списка вычеркните!

...

Кабинет Сазонова находился на втором этаже Универмага, в центральной части Главной линии.

Фиртич не стал дожидаться лифта и поспешил вниз по мраморным щербатым ступеням. На лестничной площадке какие-то люди перекладывали свертки из сумки в портфель. Владелец портфеля пугливо озирался. А хозяйка сумки была сосредоточенна и печальна: ей не хотелось расставаться со свертками. Явная спекулянтка... Универмаг содержал шестнадцать милиционеров, выплачивал им зарплату. Фиртич вновь вспомнил Лисовского. Тот недавно сделал представление о сокращении вдвое штата милиционеров: деньги нужны Универмагу на собственные нужды. А содержать за свой счет целое подразделение сотрудников Управления внутренних дел — роскошь, непозволительная даже для «Олимпа»...

С площадки второго этажа Фиртич шагнул в боковой коридор, куда выходила дверь гладильни. Остановился. Давно он сюда не заглядывал...

- Девочки! Директор! — выкрикнул высокий женский голос.

Разом обернулись несколько «девочек», младшей из которых было не менее пятидесяти. Яркие лампы прожекторно освещали просторное помещение. Черные угрюмые утюги на суконных столах выдыхали пар. В проходе дожидалось разгрузки несколько тележек с пальто. Вдоль стен висели костюмы, платья. Сплошняком, в несколько рядов, точно окорока в коптильне...

- Жалуются на вас, девочки... — улыбнулся Фиртич, но не договорил.

- Жалобщиков много! — перебил его все тот же высокий женский голос. — Сюда бы их, водой подышать.

Женщины оставили утюги и сбились вокруг Фиртича. Только одна продолжала сидеть на месте, грызя яблоко...

- Что это вы к нам, Константин Петрович? — храбро бросилась в разговор старушка с хитрющими глазами.

- Соскучился. Думаю, дай зайду, проведаю. Как вы здесь?

- Жить можно, — доверительно сообщила старушка. — Водой дышим.

Все засмеялись.

- У нас Никитична как рыба...

- Как мокрица, — поправила та, с яблоком.

- Ладно те, Клавка. Вот характер нудный, — оборвали ее. — Все ей не нравится, химчистке!

- А вам нравится! — окрысилась женщина. — Хотели жалиться директору? Вот он, жальтесь. А то все хорошо вам, жить можно!

Вскоре Фиртич узнал, что гладильщицы в прошлом месяце обслуживали ярмарку на Зеленом острове. По восемнадцать часов в сутки гладили, развешивали, подносили. Обещали им заплатить — не заплатили.

- А знаете, германские или румынские костюмы приходят мяты-перемяты. Точно из-под катка... Много пара дашь — плохо, мало — не берет. Вот и мучаешься, как слепая. Силы-то не те. И молодым не поднять.

- Дай где их взять, молодых-то? Бегут. Неинтересно им утюгом махать. Старухи и работают, на одну пенсию далеко не уедешь.

Минут пять он выслушивал претензии гладильщиц. И вешалов не хватает. И вентиляция не тянет, механики никак наладить не могут. И утюги старые, тяжелые. На той неделе случилось у одной короткое замыкание, искры капрон прожгли, а платить кто будет? Двойной зарплаты не хватит. Акт составили, а толку? Слышали, где-то есть такие манекены: натянешь костюм, нажмешь кнопку — его паром и распрямляет, гладить не надо...

- А у вас какие претензии? — Фиртич взглянул поверх голов на сидящую в стороне Клавку-«химчистку».

Та продолжала молча жевать яблоко, отрешенно глядя в окно.

- Ну ее, Константин Петрович... Порог бабий к ней подступил, вот и злится, халда!

Женщины прыснули.

- Да ладно вам, тетки! — строго осадила какая-то толстуха расшалившихся подруг. — Директора-то хоть постыдитесь.

- У вас туг вроде гражданской войны, — как можно мягче проговорил Фиртич.

Слова его взбудоражили толпу. Точно солью в пламя... Особенно яро злословила Никитична.

- Ты тоже хотела жалиться директору. Вот оно, начальство-то. Самое что ни есть высокое. Молчишь? Боишься! Выбросим твой бензин на лестницу, дыши там одна! А нам тут и воды хватает...

Женщина оставила яблоко, проворно соскочила с высокого табурета и ухватила ручку тележки, на которой кучей были свалены костюмы, платья, белье, платки...

- Никого я не боюсь! За такую зарплату я себе всегда работу найду, — приговаривала она. — Глядите! Это только за вчерашний день! — Она подобрала первый попавшийся пиджак. Кофейного цвета, с красивыми металлическими пуговицами, не из дешевых. — Вот! Вот!

Фиртич увидел обведенные мелом масляные пятна.

- А я чисть! У меня уже порошка не хватает. Бригадир кричит, что я химикаты домой таскаю, не напасешься, дескать. Конечно, раньше за год столько не приносили, сколько сейчас за день... Или вот, пожалуйста! — Женщина оставила пиджак и выхватила из кучи серое шерстяное платье, на рукаве которого четко отпечатался жирный след ладони. — Разве его очистишь?

- И чем вы это все объясняете?

- Чем, чем... А тем! Разрешили продавать пирожки на этажах, этим и объясняем. Говорят, приказ директора... С улицы они хоть друг об дружку руки вытирали. А тут... Сколько директоров видела, никто не разрешал в Универмаге продавать пирожки... Значит, кому-то выгодно!

Женщины обомлели. Не ожидали они от Клавки такой прыти. В последнее время к Фиртичу несколько раз обращались озабоченные сотрудники. Особенно негодовал Антонян. Однако ворох дорогой одежды, подлежащей уценке, произвел на директора впечатление.

- Я распоряжусь запретить торговлю пирожками у секций самообслуживания...

Фиртич вышел из гладильни, миновал коридор и по запасной лестнице собрался было спуститься в торговый зал северной линии. На площадке второго этажа ему навстречу с хохотом выскочила из боковой двери Рита и две девушки в рабочих халатах. Заметив директора, девушки оробели.

- А у нас обед, — нашлась одна из них, с темной челкой над широким лбом. Ее Фиртич помнил — Юля Дербенева из кожгалантереи.

- Пять минут смеха заменяет по калорийности сто грамм мяса, — осмелела и вторая девушка с бледным лицом.

- Надо будет вместо столовой соорудить комнату смеха, — подхватил Фиртич. — Комсомольский секретарь одобряет? — Он остановил взгляд на Рите.

Рита кивнула. И предложила поделиться опытом с городским трестом ресторанов и кафе. Такая будет экономия...

Фиртич улыбнулся, оценив шутку, и попытался было обойти девушек, но Рита его остановила. Она пожаловалась, что коммерческий директор разрешил швейному отделу разместить на сцене ящики с товаром. И срываются репетиции к женскому празднику. В другом месте они репетировать не могут, девочки привыкли к сцене. Рига умолкла в ожидании, что скажет директор.

Фиртич повернулся к третьей девушке, ее он видел впервые.

- А как вас зовут? — спросил он.

- Неля. Павлова Неля, — цепенея от сладкого волнения, ответила девушка. — Я из обувного. Младший продавец.

- Давно работаете?

- Скоро год.

- И нравится?

- Очень! — воскликнула Неля.

- И когда народу много, и когда прилавок ломают?

- Тогда еще больше нравится, — засмеялась Неля и, выдержав недоуменный взгляд Фиртича, продолжила: — Знаете... Мне кажется, что... ну я им очень всем нужна, понимаете... Меня так ласково называют: «Доченька... Родная... Милая». Я как принцесса. — Неля умолкла. Мелькнула мысль, что ее слова сочтут неискренними. Она опустила глаза и покраснела.

Весь облик этой, видимо, болезненной девушки нес с собой чистоту и еще нечто такое, что Фиртич определял для себя словом «хрустальная душа». Он был другим человеком. Он знал жизнь и не строил иллюзий. Но перед такими вот «хрустальными душами» всегда испытывал благоговение и почему-то чувство вины. Вероятно, такое испытываешь, когда возвращаешься в родные места, покинутые по легкомыслию и молодости. Понимая, что в душе всегда оставался их человеком...

- Вот вы, значит, какая, Неля Павлова, — проговорил он. — А кто ваши родители, Нелечка?

- Мама почтальон. А отчим... он работает в Трансагентстве. Грузчиком.

В тоне, каким ответила Неля Павлова, звучала удовлетворенность своей родословной. И простота. Без тени жеманства или, наоборот, смущения. С пониманием истинной ценности вещей... Он вдруг вспомнил Елену, свою жену. Неуловимое сходство между ними: этой девушкой и Еленой. Не внешнее, нет. Их объединял какой-то внутренний разряд. Он чувствовал это, хотя видел девушку впервые. Словно Неля была дочерью Елены. Но не его дочерью, вот в чем вся штука. И сердце Фиртича дрогнуло от этой мысли, от жалости к себе. Мысли эти, вероятно, отразились на лице Фиртича. И Неля уловила смятение директора. Она перевела взгляд на щербатые перила лестницы.

Рита почувствовала себя обиженной: она специально остановила директора, а тот спрашивает Нельку о какой- то чепухе, забыв о важных делах. Да и Юльку Дербеневу тронула досада. Еще никогда директор так запросто не интересовался ею, а ведь Юлька человек заметный в Универмаге, на хорошем счету.

- Константин Петрович интересуется жизнью наших девочек, — с легким ехидством произнесла Рита, словно обращаясь к Юльке Дербеневой.

- Да, да, — рассеянно пробормотал Фиртич.

Неля почувствовала, что Фиртич уже в иных мыслях. И продолжать разговор о своих заботах сейчас неуместно и бестактно.

- Да, что-то я совсем отошел от ваших комсомольских дел, Рита. — В голосе Фиртича звучало искреннее сожаление.

- Конечно, с этой перестройкой, — пришла на помощь Рита.

- Да, да. И с этой перестройкой... Но даю слово, только вздохну посвободней... Честное слово...

- Да понимаем мы, Константин Петрович. Только без нашего участия вам не обойтись. Большинство нас в Универмаге, сами знаете. — Рита сейчас корила себя за мелочную обиду. Конечно, директор, столько забот, а тут она со своей досадой...

- Да, без вашего участия мне никак, — улыбнулся Фиртич.

- А что, так и есть, — простодушно вставила Неля.

Фиртич покачал головой и засмеялся. Девушки переглянулись — может быть, директор их не так понял?

Озорство овладело Фиртичем. Вдруг вспомнилось, как он в далекие времена, солдат-первогодок, хаживал на танцы в сад отдыха имени Бабушкина. И там, в поросшей кустами можжевельника укромной аллее, рисовался перед фабричными девчонками. Столько прошло лет, а память все хранит эти бездумные минуты ушедшей юности. Куда более значительные события начисто преданы забвению, а эти вот держатся, острее проявляя с годами какие-то случайные детали.

- А вы тоже ходите на танцы после работы? — спросил Фиртич.

Рита удивленно вздыбила брови.

- Почему «тоже»? — Юлька учуяла в голосе Фиртича непривычное лукавство. И это ее озадачило. — Или вы, Константин Петрович, после работы танцы... посещаете?

- Юлька! — Неля обомлела и потянула подругу за рукав.

А директор сложил ладони, касаясь вытянутыми пальцами подбородка, точно индус.

- О! — произнес он тихим голосом, подавляя смех.— Это были прекрасные вечера. Годков эдак тридцать тому я служил в армии. Когда мы получали увольнительную, всем взводом торопились в парк, на танцы. Едва начистив сапоги. Туда же приходили наши Дульсинеи. В парке играл джаз-ансамбль под управлением Александра Крыщука, толстого аккордеониста со свирепым лицом. В провинциальных городках, знаете, какая-то особая прелесть...

- Только танцев нам не хватает, — окончательно рассердилась Юлька. — За целый день так натанцуешься вокруг покупателей...

Но Фиртич ее не дослушал. Он молодцевато подмигнул вконец потерянной Неле и заспешил по лестнице.

...

Главный администратор Универмага Павел Павлович Сазонов заметил директора на экране телевизора, когда проводил инспекторский обзор третьего этажа. Среди одетых по-зимнему покупателей человек в костюме бросался в глаза...

Поначалу Сазонов наблюдал за одной дамочкой, не в первый раз привлекающей внимание главного администратора. Распущенные черные волосы придавали ей сходство с какой-то известной киноактрисой. Дорогое фирменное полупальто, брюки и большая сумка через плечо. Сазонов обратил внимание на ее бегающие глаза, когда проходил по залу полчаса назад. Потом он приметил ее на телеэкране внутренней службы. И продолжал бы следить за ней, если б не мелькнула вдруг фигура директора... «Интересно, куда он направляется?» — подумал Сазонов и переключил камеру на крупный план...

С тех пор как Универмаг оснастили телевизионными камерами, Сазонов многое для себя открыл. Например, он обратил внимание, что лица людей в жизни и на экране совершенно разные. И не только потому, что телеглаз застает человека врасплох. Контрастное сочетание черного с белым проявляет, делает рельефнее не одни лишь черты лица, но и мысли... И сейчас, рассматривая лицо директора — тщательно выбритые щеки, лоб, несколько сдавленный с висков, рубец на щеке, — Сазонов видел честолюбца, одержимого страстями, знающего себе цену. Он перешагнет через что угодно ради своих целей. И вместе с тем лицо Фиртича было наивным — другого слова Сазонов подобрать не мог, — по-детски наивным и добрым.

Неожиданно Фиртич поднял глаза, взглянул прямо в объектив телеглаза, улыбнулся и погрозил пальцем. Сазонов испугался. Он тронул ручку искателя — и камера двинулась с места. В следующее мгновение Сазонов пожалел об этом — тем самым он как бы признал, что действительно следил за директором. «Каланча несчастный», — казнил себя Сазонов, продолжая ощупывать толпу.

Черноволосая гражданка уже втерлась в начало очереди, осаждающей секцию мужских головных уборов... Сегодня неожиданно, как снег на голову, поступили в продажу мужские ондатровые шапки. У прилавка была отчаянная давка. Два милиционера, молодые ребята, опустив руки, изумленно смотрели на энергичный первый эшелон...

Сазонов распорядился перевести двух продавцов из пустующей секции дамских шляп на подмогу. Поставить их в начале прилавка. Очередь разобьется на два рукава, освободит центральный коридор...

Затем позвонил в отдел готового платья и сообщил, что сдвинута перегородка у примерочных кабин. Можно легко улизнуть в коридор, не снимая облюбованного костюма. Подождал, пока сотрудники секции закрепят перегородку. Тут Сазонов вспомнил, что предупреждал главную кассу о том, что в кассе номер пять обувной секции продолжительное время отсутствует кассир. Сазонов терпеть не мог эту толстуху Аматуни с ее «скромными» бриллиантами в ушах. И кассир платила ему тем же. Между ними шла тайная война.

Сазонов переключил камеру на первый этаж, в обувную секцию, и убедился, что касса номер пять все еще пуста. Наверное, сбежала добывать ондатровую шапку, переложив свои обязанности на Тамару из кассы номер шесть. Сделал пометку в блокноте и вернулся на третий этаж северной линии. Теперь у секции мужских головных уборов выстроились две очереди вместо одной — началась торговля с дополнительного места. Очереди переплелись сложной петлей, полностью запрудив коридор. Кажется, главный администратор допустил тут промашку, не учел обстоятельств. Но отменять приказ не стал: представить только, какую телегу на него покатит заведующий отделом Аксаков. И будет прав...

Сазонов вздохнул. Он решил убраться из этой сумасшедшей секции, подключиться к камерам Южной линии третьего этажа, как вдруг на экране вновь возникла черноволосая гражданка. Она приближалась к месту выдачи покупок. Неужели с чеком? Когда же она успела? Вероятно, не одна работает...

Сазонов соединился с дежурным по опорному пункту порядка.

- Сержант, у вас есть свободные люди в штатском?

- Есть, Павел Павлович. Миронова цыганку только что привела.

- Пошлите ее в секцию мужских головных уборов. Гражданка лет тридцати, с сумкой через плечо, черные волосы распущенные, в фирменном пальто.

- Есть подозрения? — насторожился дежурный.

- Есть, сержант. Давно приметил. Проверьте.

А в кабинете уже переминались с ноги на ногу просители. Крепко сбитая женщина в куртке с капюшоном. Рядом спрятал за спину руки пожилой мужчина в распахнутом полушубке. Орденские колодки пластались на его груди.

- Он в морской пехоте воевал. Так это был божий рай в сравнении с тем, что делается у вас на третьем этаже. Чуть моего мужа не сбросили вниз из-за паршивой шапки. — Голос женщины, высокий, пронзительный, как-то не вязался с ее прочной фигурой. — Когда кончится это безобразие?

- Вам обязательно нужна ондатровая? — доброжелательно произнес Сазонов. — Почему бы не взять кроличью?

Мужчина смутился и вытянул из-за спины меховую шапку.

- Всю жизнь он носит кролика. Пусть погреется в ондатровой, — не сбавляла напор женщина. — А деньги вы наши не жалейте. Сами-то ходите в чем? В пыжике небось.

Сазонов шагнул к шкафу и снял с крючка шапку.

- Кролик. И я очень доволен, — улыбнулся Сазонов.

- На работу, — не отступала женщина. — А дома небось...

- Дома я хожу без шапки, — пытался отшутиться Сазонов.

- Катя, — нахмурился мужчина.

- Да ладно! — отмахнулась она. — Знаем. Своих небось обеспечил. А кролика держит в шкафу для отвода. Шапка вовсе-то и не его.

Сазонов провел ладонью по затылку и нахлобучил шапку.

- Его, — удовлетворенно произнес мужчина.

- Моя, — подтвердил Сазонов дымящейся от гнева гражданке. — И пальто мое. Не дубленка. Могу надеть — хотите?

Мужчина подхватил жену под руку.

- Пойдем, Катя. Ей-богу, стыдно просто.

- Помалкивай! — развернулась всем корпусом женщина.

Мужчина оставил руку жены, запахнул полушубок и направился к выходу.

- Правда что кролик! — крикнула ему в спину гражданка. — Постоять за себя не можешь! — И вышла следом.

Только сейчас Сазонов заметил в кабинете какое-то существо, завернутое вроде бы в ватное одеяло. На том месте, где ожидался воротник, лежала довольно приличная лиса, щеря фарфоровые зубки. Изрезанное морщинами лицо обладательницы странного пальто лучилось угодливой улыбкой. Пальцы теребили детскую варежку.

- Ну и люди же бывают, — мягко пропела она, покачивая головой.

- Что вам, бабушка? Тоже шапку ондатровую?

- На кой. Не потянуть. Платком покрылась — и готова. — Она поправила мордочку лисы. — Варежку потеряла. Правую.

- Что же я могу поделать?

- Как что? Ваш дом-то... Я без варежки пропаду. Правая ить.

- Ну, бабушка, вы и даете! — удивился Сазонов.— Столько народу.

- Это я понимаю, — согласилась старушка.

- Тут не только варежку, слона не найдешь.

- Это я понимаю, — кивнула старушка.

- Ну так вот, — вздохнул Сазонов.

- А что мне делать? Без правой-то варежки.

- Господи... Ну потеряйте вторую — и дело с концом! — Сазонов уныло смотрел на старушку. Такие тихие, мятые старушки — самый заклятый враг администрации. Всю душу вымотают...

- Ну, — подбадривала старушка, — ищи, стало быть.

- Где искать-то, где? — Сазонов нажал кнопку. Экран телевизора вспыхнул молочным светом, проявляя месиво покупателей. — Где искать ваши варежки?

- Только одну. Правую, — поправила старушка, вытягивая шею к телеэкрану: — Батюшки! Народу-то! Мильён! — Она нащупала стул и осторожно, бочком присела, не спуская глаз с экрана. — А может, отсюда приметим? Поди, не игла. Подбавь-ка свету.

Сазонов повернулся спиной. Он решил продолжать работу. Пусть сидит, надоест — уйдет. Хотя определенно знал, что подобным старушкам быстро ничего не надоедает.

Бабка тяжело ворочалась в своем ватном одеяле.

- А ты мне платок продай, — вкрадчиво промолвила она. — На том и порешим. Вчера давали. Чуть меня не зашибли... Пуховый. С кистями.

- Ну давали. Для плана. Кончились.

- Ко-о-ончились... А ты достань. Потому как я страдаю от вашего Универмага.

Сазонов решительно повернулся к старухе в своем вертящемся кресле — и в дверях увидел директора.

Просительница, перехватив потяжелевший взгляд Сазонова, живо соскочила со стула и шагнула к Фиртичу, почуяв в легко одетом мужчине большое начальство. Она принялась торопливо пересказывать свою печальную историю и в заключение потребовала компенсацию: пуховый платок. Потому как очень любила эту варежку, без нее совсем пропадет.

- Приходите к закрытию, — решил Сазонов. — Найдется варежка — вернем. Народу будет поменьше, я по радио объявлю.

- Не найдется, — проговорил Фиртич, подавляя улыбку.

- Не найдется, — торопливо согласилась старушка.

- Не найдется, — повторил Фиртич. — Потому что в кармане она у вас.

- Де?! — Она испуганно сунула руку в карман, выдав себя с головой.

- Тащите, тащите! — Фиртич все еще сдерживал смех.

Старушка извлекла вторую варежку.

- От те на! Здрасьте! — поздоровалась она с варежкой. — Как же ты туда попала? — Ей было стыдно. И она не скрывала этого: смотрела в сторону, шмыгала носом. Как школьница... — Платок мне нужен. Вот оно как, — бормотала она, бочком продвигаясь к двери.

- Минуточку, гражданка, — остановил ее Фиртич.

Старушка замерла. Короткие реснички моргали часто и жалостно. А губы — сухие, запавшие — что-то бормотали в оправдание.

Фиртич подошел к телефону и набрал номер.

- Антонян? Вы вчера торговали пуховыми платками. Что-нибудь осталось? Один, один... Спасибо, Юрий Аванесович. — Он положил трубку и повернулся к старушке. — Поднимитесь лифтом на пятый этаж. Скажите вахтеру, что директор направил...

- Батюшки, — обомлела старушка. Она представила, как расскажет эту историю завтра в очереди.

- Найдете заведующего отделом Антоняна. Запомнили?

- Ей-ей. Племяш мой Антон, — закивала старушка, не веря своему счастью. — Учитель он.

- От директора, скажете. — Фиртич с сомнением оглядел балахон с лисой и вздохнул. — Ступайте.

Повторять не пришлось — старую сдуло как и не было. Лишь улыбка еще держалась какое-то время в кабинете главного администратора.

- Испортила настроение бабка, — проговорил Фиртич. — Вот в гладильне бабушки. Тигрицы! А такие, — он кивнул в сторону двери, — душу тревожат. И не виноват ни в чем перед ней, а такое чувство... — Фиртич помолчал. — Пытался пройти через третий этаж. Куча мала! Вместо одной очереди стало две. Все перемешалось.

Сазонов почувствовал, что краснеет. Он был убежден, что директор знает о его распоряжении разделить очередь... Вздохнув, с надеждой повернулся к экрану: может, уже угомонились? Нет, все бурлит. Внезапно его лицо напряглось. Он переключил изображение на крупный план... В круговерти торгового зала, раздвигая толпу, пробирался начальник управления торговли Барамзин. За ним гуськом, словно за ледоколом, спешили Полозов, Гарусов. И еще, и еще... Человек десять, не меньше.

Толпа сминала их строй, разрывала, закручивала... Вот Гарусова швырнули в сторону. И он, отчаянно работая локтями, пытался нагнать своих. Барамзин остановился перед каким-то здоровенным мужчиной, выбирая, где бы его обойти. Мужчина обернулся, что-то произнес. И, верно, грубое, судя по выражению его лица.

- Какой стыд, — шептал Сазонов, — какой стыд! Что они теперь подумают... — Он обернулся к директору. — Вы знали о визите, знали! И приказали продавать эти проклятые шапки. — Голос его дрожал.

Фиртич поднялся с места. Взял Сазонова под руку.

- Это вы распорядились сделать две очереди?

Сазонов лизнул пересохшие губы и уныло кивнул.

- Вы молодец, Павел! Я рассчитывал на эффект. Но такого не ожидал. — Улыбка сияла на крепком лице Фиртича. — Надо было сделать три очереди, Павел. Десять! Чтобы они лезли по головам, по стенам. Чтобы им обрывали пуговицы и оттаптывали ноги... Вы просто молодец! Я боялся, что они пройдут служебным подъездом. Ан нет, неплохо я знаю нашего управляющего...

Не отводя озорных глаз от экрана, Фиртич ходил по кабинету.

- Я отправляюсь к себе. Прошу вас, свяжитесь с Мезенцевой, Индурским, с главным бухгалтером... Срочно ко мне, да и сами приходите. — И словно невзначай Фиртич обронил: — Скажите, Павел... вы не писали никакого письма в управление?

Сазонов подобрался. Вот зачем явился директор. Опять какая-нибудь сплетня.

- Нет, — вяло молвил он и, спохватившись, горячо добавил: — Клянусь вам, нет. Честное благородное слово.

Фиртич смотрел в настороженные глаза Сазонова. В них билось отчаяние — ему могли не поверить.

- А сестра?

- Нет! — выкрикнул Сазонов. — Она тоже ничего не писала. Она порядочный человек.

- Именно поэтому она и должна была написать, — сказал Фиртич. — Вы даже не спрашиваете, что за письмо. Стало быть, знаете, о чем можно написать в управление?

Сазонов вскинул густые мальчишеские ресницы.

- Да, знаю... Но это еще ни о чем не говорит.

Фиртич нажал кнопку. Экран вспыхнул дневным светом, и вся панорама просторного зала стянулась в светящуюся точку в центре слепнувшего стекла... «Что это я? Зачем я сюда пришел? — думал Фиртич. — Допустим, он и написал. Или его сестра. Они поступили как нормальные люди. Что ж, будет еще одна трудность, которую надо преодолеть. Шире надо смотреть на вещи, шире. Не унижать себя мелочностью...»

- Так я жду всех, Павел Павлович. — Фиртич взглянул на часы. — Через полчаса в моем кабинете... И, пожалуйста, забудем наш разговор. Я жалею о нем.

Он дружески коснулся плеча молодого человека.

4

Дежурный по опорному пункту охраны порядка Универмага сержант Пинчук люто ненавидел спекулянтов. Почти тридцать лет жизни он отдал борьбе с этой нечистью. И порядком притомился. Не то, чтобы он хуже себя чувствовал физически — нет. Пинчук по-прежнему здоров, бронзовый загар въелся в кожу лица, шея вышла на одну линию с затылком, придавая сержанту монументальный вид. Со сном стало хуже! Раньше сержант валился в кровать и просыпался ровно в шесть без будильника. А теперь не то — сны замучили. И что характерно: одни и те же. Спекулянты! Началась эта беда примерно год назад. С небольшими вариациями, но, в общем-то, один и тот же сон... Снилась тетка с огромными зубами. Подчиняясь требованию сержанта, тетка снимала зубы, а под ними, аккуратно так, бирками наружу были сложены джинсы... Это ж надо, такой сон! Выходило, что сержант отправлялся спать как на работу. А разве это дело: днем работа и ночью работа! Лошадь не выдержит...

Измученный, с ломотой в висках, сержант сидел за своим столом в помещении опорного пункта Универмага. Перед ним на жестком топчане, бесстыдно сбив цветные юбки поверх колен, расположилась молодая цыганка. Кумачовый платок упал с ее давно не мытых волос, пронзенных булавкой с крупным золотым набалдашником. На руках тонкие золотые браслеты. Не женщина, а золотой фонд...

Они давно обо всем поговорили и теперь молчали. Лишь время от времени в душе цыганки просыпалась обида, словно запоздалые раскаты прошедшей грозы.

- Кого надо, не ловят. А цыганам хоть на улицу не выходи...

Сержант вперил терпеливый взгляд в кроссворд из старого номера журнала «Огонек». Который-день он мучился над словом из пяти букв. Человек, твердо и мужественно встречающий жизненные испытания. Четвертая буква «и» по вертикали. По горизонтали сержант отгадал: «тупик». Улица, не имеющая сквозного прохода. А вот по вертикали? Что это за слово такое из пяти букв?

- Взял рубль штрафа — отпусти. Все равно там меня отпустят, — нудила цыганка.

«Знает закон», — вздохнул про себя сержант. Хотел было закурить, но передумал: скоро обед. Чем его привлекала работа в Универмаге, так это столовой. Кормили разнообразно и недорого. И сидеть было хорошо: вокруг все деловые женщины, сотрудницы Универмага, на каждую приятно посмотреть. А главное, спокойно. Не надо волноваться, что в любую минуту от тебя потребуют исполнения долга. Милиционер, он везде милиционер! Не понимают, что он, как и все, имеет законное право на обеденный перерыв... Мысль о скором обеде согрела душу сержанта Пинчука. Он отодвинул ветхий журнал и теплее посмотрел на цыганку. Вспомнились наставления перед каждым дежурством: спекулянт-де тоже человек, только несознательный. Задача милиции не только задерживать, но и перевоспитывать... И сержант осторожно, исподволь начал свой нелегкий педагогический разговор.

- Неужели так трудно честно жить?

Цыганка обрадовалась, учуяв перемену в настроении сержанта.

- Трудно, начальник... Ты сколько получаешь зарплаты?

Сержант молчал. Вопрос его озадачил. Имеет ли он право называть задержанной сумму своего оклада? Нет, лучше погодить.

- Сколько бы ни получал, все равно не проживешь, — помогла цыганка.

- Смотря как жить, — назидательно обрезал сержант. — По-разному можно жить. Сколько честных людей вокруг! Посмотри на праздничную демонстрацию. Рабочие, студенты, представители интеллигенции...

- Мы на демонстрации не ходим, — перебила цыганка. — Думай, начальник. Мать и отец у меня. Больные, работать не могут...

Сержант хмыкнул. Но, вспомнив о долге, прибрал смешок.

- Не могут, — повторила цыганка. — Сестра замуж готовится. А у нас, цыган, как? Есть золото — человек, нет золота — никому не нужен.

Сержант вспомнил лекцию о международном положении.

- Точно как капиталисты. У них тоже все на золото.

- Дурной ты, начальник! — возмутилась цыганка. — Ты что, на голову упал?

Сержант онемел. Такой наглости от задержанной он не ожидал. Что это она вдруг оскорбилась? С капиталистами ее сравнил, что ли?

- Вы, гражданка, осторожней в выражениях. Привлечь могу за оскорбление.

- А где свидетели, начальник?

«Знает закон», — еще раз подумал сержант не без уважения.

- А потому ты дурной, начальник, что меня за дуру держишь... Я свои права знаю. Отпусти меня. Оштрафовал — отпусти. Других прав у тебя нет. Продавала тушь для ресниц в неположенном месте. За это рубль штрафа. И все! А ты меня держишь...

Пинчук нахмурился. Конечно, он должен ее отпустить. Таков закон. Только кажется, что легко обвинить человека в спекуляции. Необходимы доказательства. И того, что он скупает вещи с целью наживы. И того, что продает по завышенной цене. А это нелегко доказать — спекулянт тоже себе на уме, знает, где и кому продать. Кроме этого, надо вести следствие по всем правилам, передать дело в суд. Если суд удостоверится, что товар продавался с целью наживы, тогда еще можно рассчитывать на какое-то наказание. А если она продает тушь, сваренную из всякой дряни у себя дома в котле, возникает иная сложность: товар не имеет начальной стоимости, государственной цены.

- Вот штрафану я тебя на пятерку, будешь знать,— беззлобно проговорил сержант.

- Рубль, начальник. Не больше, — ухмыльнулась цыганка золотым ртом. — Закона нет на пять рублей. Или гони пять квитанций с одной пометкой. Документ. С ним я на тебя управу найду.

Пинчук взгрустнул, хотя виду старался не подавать. Через два часа он обязан ее отпустить. Кто-кто, а они, спекулянты, свои права знают лучше любого законника...

Цыганка уперлась руками в скамью, приподнялась и уставила в сержанта черные нахальные глаза.

- Ой, начальник, начальник... Ждут тебя крупные неприятности.

- Сидеть! — приказал сержант.

- Копают тебе яму, готовят тебе беду товарищи. Хотят на твое место. Пишут на тебя худую бумагу.

- Сидеть! — повторил сержант. — Тоже нашлась. Знаю эти фокусы!

Цыганка села и обидчиво отвернулась.

- Как хочешь. Предупредила тебя. Такое хлебное место занимаешь. Другой бы из золотого портсигара курил... И сам не ешь и другим на даешь. Посмотри на других. Подумай! Откуда у них «Жигули»? А ты спишь. Какие-то глупости выясняешь...

Пинчук не успел достойно возразить: в кабинет в сопровождении оперативницы в штатском вошла гражданка в модном полупальто. Оперативница держала в руках сумку с длинным наплечным ремнем.

- Три ондатровые мужские шапки! — сказала она.

- Ого! — уважительно воскликнула цыганка.

- Цыц! — одернул сержант и встал. Сделал несколько шагов. Остановился перед задержанной.

- Скупка товаров повышенного спроса с целью спекуляции, — констатировала оперативница.

Задержанная спокойно улыбнулась и покачала головой.

- Еще доказать надо. А то оскорбление получается, клевета. Я, может, шубу шить буду... Что вы так меня разглядываете, товарищ милиционер?

- Личность больно знакомая, — со значением ответил Пинчук.

- На одну киноактрису я похожа. Путают часто. — Женщина села на жесткий диван. Закинула ногу на ногу. Расслабилась.

Сержанта взъярило поведение этой крашеной куклы. Но, вспомнив каждодневные наставления, только крякнул и вернулся на место.

- Пойду в зал, товарищ сержант. Видеть не могу таких! — Оперативница положила пухлую сумку задержанной и вышла, яростно хлопнув дверью.

Цыганка протянула руку и тронула торчащий из сумки мех.

- Три шапки. А?! Я одну купить не могу, а тут три.Заткнись! — оборвала ее женщина.

Цыганка резво повернулась, схватила женщину за воротник и завалила к стене.

- Жизни от вас нет! — орала цыганка. —- Прилавка не видать, стеной стоите! А цыган за людей не считаете...

Женщина, задыхаясь, пыталась развести ее руки. Сержант вскочил. Он не предвидел такого поворота.

- Что такое? Что такое?! — кричал он, стараясь разнять сцепившихся женщин. — Разойдись! Смирно!

Он ухватил цыганку за бока и приподнял над топчаном. А женщина все пыталась высвободиться из ее рук. Пальцы соскользнули и сорвали с запястья золотой браслет. Цыганка проворно метнулась к браслету. Сержант вернулся к столу...

- В милицию веди, начальник! — вопила цыганка. — В милицию!

- Молчать! — взвился сержант.

Ситуация его обескуражила. Каким пунктом теперь вязать двух дамочек? Впрочем, нет худа без добра. Если не по спекуляции, то по драке в общественном месте он их прижмет...

Женщина вертела шеей, щупала кожу худыми пальцами. От обиды и боли она не могла произнести ни слова. Намазанные помадой губы дрожали. Тушь осыпалась, обнажив беспомощные реснички...

Сержанту стало жаль задержанную, хоть он и люто ненавидел спекулянтов. Но слишком уж эта выглядела несчастной. С оборванным воротником, болтающимся на спине.

- Фамилия? — нахмурился сержант, стараясь взять себя в руки.

- Бельская... Светлана Михайловна.

- Адрес? — Сержант поудобней устроил протокол задержания.

- Станиславского, пять.

- Ишь где живете, — чему-то улыбнулся сержант. — Именем такого человека улицу назвали. И вас поселили. Где работаете?

- Техник-смотритель общежития. В техникуме.

Сержант Пинчук продолжал улыбаться.

- А я вас знаю, Светлана Михайловна, — произнес он, не сводя глаз с бумаги. — То-то гляжу — лицо ваше знакомое... Приходил я к вам. Привод на суд исполнял. Являться добровольно вы не желали, пришлось спецтранспорт гонять. Помните?.. Чем же тогда суд кончился?

- Как видите, ничем, — вяло ответила Светлана.

- Трудно вашу сестру ущучить. Даже руки опускаются — сколько бумаги надо исписать! Но, думаю, теперь с вами быстро управятся. Драка, понимаете...

Светлана с ненавистью посмотрела на цыганку. И та, видимо, пришла в себя, одумалась. Поняла, что и ей несдобровать.

- Отпусти нас, начальник, — проговорила цыганка. — Мы с ней договоримся.

- Как же я вас отпущу, девочки мои хорошие? — Сержант поднял на женщин глаза. — Зачем же я тут сижу? Так трудно было вас прихватить, все законы знаете. А тут — отпусти. Нет уж...

Сержант посмотрел на часы, вздохнул. Время обеда уже наступило, а дежурка все не приезжала. Он придвинул журнал с кроссвордом.

- Вот вы... в техникуме работаете... Можете отгадать кроссворд? Слово из пяти букв. Человек, твердо и мужественно встречающий жизненные испытания. Четвертая буква «и».

Светлана задумалась. В ее деятельном мозгу тут же возникла идея. Но торопиться нельзя. Можно насторожить сержанта.

- Если надо, могу узнать. По телефону.

Задержанным звонить категорически запрещалось. Сержант вздохнул.

- Ладно, позвоните. Только по делу. И быстро...

Сердце Светланы отчаянно колотилось. Длинные гудки вызова туго били в ухо.

- Нет никого? — заколебался сержант. — Положите трубку. Обойдусь.

Светлана медлила... Дрянной старикашка. Когда он нужен как воздух... Сержант привстал, чтобы отобрать трубку. И тут в последнее мгновение...

- Платоша! Это я, — как можно спокойней проговорила Светлана. — Одного милиционера интересует слово из пяти букв...

Сержант насторожился. При чем тут милиционер?

- Как будет человек, который твердо встречает жизненные испытания?.. Это кроссворд. Четвертая буква «и»... Я говорю из «Олимпа», понял?.. Да, слово интересует одного милиционера...

- Ну это уж ни к чему! — решительно запротестовал сержант.

- Четвертая буква «и», — интриговала сержанта Светлана. — Да, да. Ты правильно понял... А слово? «Стоик»? Ага! — И, не выдержав, добавила: — Сейчас меня увезут.

Сержант нажал на рычаг и покачал головой.

- Своим передала! — завопила цыганка. — Своим! Теперь откупится.

Сержант Пинчук принялся аккуратно вписывать буквы в пустующие квадратики кроссворда. Верно, «стоик»...

5

Фиртич взглянул в зеркало. Подмигнул себе и прошел в ванную. Голубой кафель льдисто отражал скользящий свет плафона. Елена, в красном махровом халате, подпоясанном шнурком, ловкая, сильная, вытаскивала из таза белье и швыряла в ванну. Фиртич обнял жену. Капельки пота тускнели на высоких скулах Елены. Она была красива. И с годами ее красота не угасала. Становилась иной. Точно время постоянно устраивало ей экзамен. И Елена переходила с курса на курс, неизменно оставаясь прилежной ученицей.

- Не мешай, — отодвинулась Елена. — Снимай свою рубашку, я выстираю. А то тебя скоро перестанут пускать в приличное общество.

- Ты права, — усмехнулся Фиртич. — Меня и впрямь скоро перестанут пускать в приличное общество.

- Приличное общество не жалует неудачников, — смилостивилась Елена. — А ты удачлив, Костя.

- Да. Удачлив. И это крайность. А приличное общество, заметь, чурается крайностей. Ему по душе золотая середина... максималисты смущают покой. Что такое «приличное общество»? Это — покой.Максимализм, Костенька, от дурного воспитания. Неумение сдерживать нервы. Насмешка сердца над умом... А ты человек уравновешенный. Бывает, погорячишься, бывает...

Со стороны их разговор мог показаться пустым, если бы не тон, которым он велся, теплота, касание рук, взгляды. Вот что связывало их в единое целое. В семью! Это была духовная близость, может быть, еще более притягательная, чем близость физическая.

Он мог из-за этой женщины пойти на любые лишения, отдать ей жизнь. И в то же время... Как это совместить? По какому бесовскому наваждению он не мог справиться со своими страстями? Испорченность натуры? Нет, слишком поверхностное объяснение. И далекое от истины...

В чем-то любовь к Елене была его... тюрьмой. И он пытался вырваться из тюрьмы. А вырвавшись, понимал, что не из тюрьмы он бежал, а из Дома. И возвращался обратно с искренним и коротким раскаянием в душе. Так самые яростные грешники прятали себя в монастыри, проклиная бесовское наваждение, что не давало успокоения душе, обрекая на муки тех единственно любимых, память о которых преследует всю жизнь мучительным раскаянием...

Елена вытянула из таза тяжелый мокрый ком, протянула Фиртичу.

- Нужна мужская сила. Если ты в состоянии еще выжать белье.

- Я выпил самую малость. Не ожидал, что соберется такая прорва народу. Из управления набежали да своих человек шесть. На единственную бутылку коньяка.

Белье проворачивалось в ладонях, скользило. Вода шумно падала в ванну, выбивая сытые дождевые пузыри.

- Надеюсь, ваше совещание стоило той бутылки коньяка?

- Наше совещание стоило восемьсот тысяч инвалютных денежных знаков в пользу «Олимпа»! — Фиртичу не удалось сдержать торжественного тона.

Он опустил выкрученный жгут в таз. Елена старательно вытерла руки передником, не спуская глаз с лица мужа.

- Я так боялась тебя спросить. Значит, все в порядке?

- Еще предстоит утверждение в исполкоме. Но мнение есть, как у нас принято говорить... В сущности, так мало надо человеку для радости. Доверить дело, к которому он стремился. Не чинить препятствий, не водить за нос...

Елена была в курсе событий, так волновавших мужа в последнее время. Она варила кофе, пекла оладьи, а в соседней комнате Фиртич спорил с начальником орготдела Мезенцевой. До глубокой ночи.

«Вам незнакома психология женщин-покупательниц, — кипятилась Мезенцева. — Подавляющее большинство из них задерживаются в секции косметики. А вы хотите забросить секцию в закоулок!» — «Именно! — радовался Фиртич. — Они пройдут весь Универмаг. А это уже победа. Что-нибудь да купят. Или приметят на будущее». — «Лишняя толчея, — сопротивлялась Мезенцева. — Оборванные пуговицы, которые, кстати, они тоже купят чуть ли не на крыше «Олимпа» по вашему проекту». — «Другая цель, — увлекался Фиртич, — предусмотреть больше свободного места. Для товарооборота свободная площадь столь же необходима, как и торговая. Вот что мы будем требовать от проектировщиков!»

Иногда в арбитры призывали Елену, и Елена старалась быть объективной... Так что в целом она была в курсе дел. Она знала, что сегодня намечался визит начальника управления в Универмаг. Именно этот визит Фиртич и хотел использовать как повод для генерального сражения...

- Я решила, что у тебя неудача. И ты выпил по этому поводу, — проговорила Елена.

- Выпить можно и за удачу... Не знаю, с чего начать отчет. Язык уже не ворочается, честное слово!

В глазах Елены, смотревших доверчиво, с любовью и преданностью, он уловил какую-то горечь. С чего бы? Чепуха, просто ему показалось. Не стоит омрачать себе настроение. Что случилось — случилось, назад не вернуть...

В то же время он не мог вычеркнуть из памяти третий этаж затерявшегося в ночном городе дома. Возможно, оттого, что в его сознании образ Анны сейчас был неотделим от Гарусова. Вспомнилось выступление Гарусова на обсуждении проекта. Фиртич улавливал общий тон выступления Гарусова, не вникая в сущность,— вина перед Гарусовым сковывала его. Он боялся чем- нибудь выдать себя, избегал прямого взгляда. Ему даже хотелось, чтобы Гарусов нападал на проект. Но Гарусов не нападал. Гарусов был его единомышленник.

Интересы «Олимпа» защищал и сам начальник управления. И его заместители, все еще переживавшие «мясорубку», в которую попали на третьем этаже северной линии... Разумность затеи Фиртича была очевидна и не вызывала сомнения. Но кто знает — не проведи он большой предварительной работы, как бы все повернулось!

Тебе звонила какая-то женщина. Сказала, что позвонит позже, — вдруг произнесла Елена и добавила с усмешкой: — Она была не очень вежлива. Или мне показалось. — Елена вышла в прихожую.

Фиртич прижался к кафелю спиной. Холод пронизывал каждую клетку тела, проникая все глубже и глубже. Так, вероятно, ощущает глубину оседающая в воду лодка с пробоиной в днище... Подозрение, что звонила Анна, превращалось почти в уверенность. Задержись Елена сейчас в ванной комнате, Фиртич не выдержал бы и все рассказал. И об Анне, и о Гарусове...

Фиртич рывком стянул с себя рубашку и бросил в ванну.

- У нас прошел слух, что в «Олимп» поступили дубленки, — произнесла Елена, раскладывая по тарелкам жареную колбасу. — Все уступают мне дорогу.

- Скажи им, что дубленки будут переданы на предприятия.

- Ой ли... Если их пометить, то через неделю можно будет купить у спекулянтов.Это уже не моя забота. — Фиртич придвинул тарелку.

- Твоя, Костя, твоя... Господи, как мне жалко своих девочек. Красивые, умные, образованные. А голова занята только тем, как раздобыть себе приличную вещь. Выкручиваются, экономят на всем. Чтобы втридорога купить у спекулянтов... Я знаю женщин, которые ни одной вещи не покупают в магазине. Годами!

- Ну и дуры, дуры...Брось, Костя, брось. Взгляни на себя, на меня, на вещи вокруг нас... А все почему? Потому что достать можем. И без всякой доплаты. Сашка, мальчишка, студент, письмо прислал, куртку просит, только чтобы фирма. А ты, отец, и не мыслишь, что пошлешь ему изделие Володарки... Не хочу тебя обидеть, но бесполезно требовать от других того, чего не делаешь сам.

- Я такой же дурак, как и твои сотрудницы. Не могу перепрыгнуть через условность, общественное мнение, всякую чушь...

- Тем более что это нетрудно сделать, — перебила Елена. — Ты можешь покупать то, что выпускают у нас небольшими партиями. На выставки. По персональным заказам.

- Да. Я сторонник небольших партий. В массе любая вещь теряется... Завали завтра все магазины зарубежным барахлом — и мы обнаружим существование своих товаров. И гораздо лучших, чем импорт. Модницы наклеят ярлык «а-ля рюс» — и завертится машина... Дефицит — это во многом вопрос количества.

Фиртич взглянул на телефон.

Ему показалось, что и Елена ждет этого звонка. Только тем и можно объяснить нервный тон их разговора. Надо придумать что-то. Позвонить кому-нибудь, чтобы овладеть телефоном. И не мешкать. Он встал, сделал несколько шагов и поднял трубку.

...

Главный бухгалтер Михаил Януарьевич Лисовский был явно озадачен внезапным звонком директора.

- Хочу известить, что разрешение на продажу ресторану шерсти я получил. — Фиртич видел, как в черном глянце стекла отражается профиль жены.

- Сейчас без четверти одиннадцать вечера. — Лисовский старался справиться с кашлем.

Фиртич понимал, что звонок его выглядит нелепо.

- Я хотел вас успокоить, — произнес он после паузы.

- А я спокоен. Я принял снотворное. И совершенно спокоен. Это вам надо беспокоиться. — И, мстя за беспардонный звонок, Лисовский добавил: — Видимо, вы очень заинтересованы в этом Кузнецове, директоре ресторана «Созвездие».

- Очень, — ответил Фиртич.

- Не знаю, чем объяснить вашу к нему слабость, — ехидничал Лисовский, — но смею вас уверить, что Кузнецов может купить триста километров шерсти. Причем наличными и из своего кармана. Только торговля пирожками в «Олимпе» приносит ему чистоганом больше сотни. Ежедневно.

- Вы так хорошо осведомлены?

- Уверяю вас. Я получил приглашение на бухгалтерскую экспертизу. Ресторан заинтересовал следственные органы... Надеюсь, в скором времени трехсот метров шерсти не хватит прикрыть грех ресторана «Созвездие». К тому же голубой... Скромнее что-нибудь надо. Скажем, черной. Или полосатой.

Фиртич молчал, весть его ошарашила. Лисовский прислушался, для верности дунул в микрофон.

- Куда вы пропали, черт возьми?

- Пирожковый бизнес? — невпопад проговорил Фиртич.

- Это блохи. Там дела покрупнее. Правда, Кузнецова не зацепить. Умен, бес! И осторожен. Никаких следов... Спокойной ночи.

Едва Фиртич оставил трубку, как телефон залился необычно высоким звоном. Фиртич сорвал с рычажков трубку.

- Алло! — произнес он «казенным» голосом.

Трубка молчала томительно и глухо. Положить ее Фиртич не решался — Анна наверняка позвонит еще раз и по «закону свинства» нарвется на Елену. А то, что звонила Анна, Фиртич уже не сомневался...

В темном зеркале оконного стекла, словно в камине, тихими угольками тлел красный халат жены.

- Слушаю вас! — резче произнес Фиртич, давая понять, что звонок сейчас совершенно некстати.

- Костя, — отозвалась Анна, — я хочу тебя предупредить...

- Извините. Вы не туда попали, — проговорил Фиртич и добавил, чтобы исключить повторный звонок: — Это квартира Фиртича! — Он положил трубку и беззаботно проговорил, глядя поверх головы жены. — Ошиблись номером.

Елена усмехнулась и передернула плечами.

6

Широкое окно библиотеки Универмага вбирало в себя половину города. К горизонту белыми гребешками прибоя уходили новостройки. Впечатление усиливала телебашня, торчащая маяком в этом застывшем море. Бывали дни, когда чайки подлетали прямо к окнам библиотеки. И орали хриплыми голосами. Особенно зимой...

Татьяне Козловой нравилось кресло у мохнатой пальмы.

Впервые Татьяна открыла для себя это место месяца три назад. А то обычно простаивала в коридоре с девчонками, болтала о всякой ерунде и курила. А ночью не могла уснуть — болели ноги. Боль поднималась от пяток, скручивала лодыжки, палила колени. Даже в голову отдавало. Старые продавцы успокаивали: пройдет, у всех проходит. И делать ничего не надо. Некоторые, правда, колют икры иглой, натирают тигровой мазью. Чепуха все. К старости, конечно, все скажется, все загнанные внутрь болезни вылезут. А по молодости пройдет...

И прошло. Когда Татьяна открыла для себя это кресло, эту пальму, эту тишину. На пятом этаже была специальная комната отдыха, но девушки ее не жаловали, там обычно собирались «бабушки». Татьяна с самого начала возненавидела ту комнату. И уютно, а душа не лежит...

Как-то ее пригласили на ипподром. Низкое зимнее солнце прошивало летящие конские хвосты, сверкало в спицах колясок. А потом знакомый повел ее на конюшню, хотел похвастаться дружбой с наездниками. В чистых светлых денниках лошади после заезда выглядели усталыми, тяжелыми. Дымились их потные крупные тела...

Комната отдыха представлялась Татьяне тем же денником. Зайдя сюда, продавцы как бы блекли. Руки их бессильно вытягивались вдоль подлокотников... Через считанные минуты они вытянут себя из мягких кресел и разойдутся. На их лицах вновь появятся и доброта, и равнодушие, и участие, и презрение, и злость, и высокомерие. Но сейчас, в этой комнате, без посторонних глаз, они становились сами собой: просто уставшие женщины. Эта одинаковость, роднящая их, пугала Татьяну. Заставляла обходить стороной комнату отдыха...

- Дербенева! — тихо позвала Татьяна.

Девушка с широким лбом под ровной челкой, сидящая в соседнем кресле, вопросительно посмотрела на нее.

- Пора, Дербенева, — вздохнула Татьяна. — Небось заждались, родные. Прилавок крушат.

- Чтоб им ни дна ни покрышки, — ответила Дербенева.

Они вышли из библиотеки, где провели десять минут, что оставались от обеденного перерыва. Прямо перед дверьми висел стенд с фотографиями лучших людей Универмага. Первой справа сияла правдивыми глазами Юлька Дербенева, старший продавец секции кожгалантереи.

- А еще передовая! — пошутила Татьяна. — Покупателя надо любить.

- Я тебе вот что скажу, подружка, — серьезно ответила Юлька. — Нормальный человек никогда не сможет стать настоящим продавцом. Про меня говорят: родилась продавцом. Ерунда! А любить... Разве можно любить того, кто тебя за человека не считает, смотрит и не видит, презирает...

- Можно, — вздохнула Татьяна.

- Я говорю о нормальных людях, а не о шизиках.

- Понятно. — Татьяна кивнула на фотографии. — Выставка шизиков!

- Не-е-ет, Таня, тут другое... Есть, конечно, среди них и шизики, не без этого. А есть и другие. Возьми меня, к примеру. Если ко мне покупатель по-доброму, я тоже по-доброму. А когда начинает выступать, я собираюсь. Говорю себе: «Внимание: придурок!» И становится мне интересно. Как спорт: кто кого... Утром сегодня, к примеру. Подходит такой склочник. Я его по глазам желтым засекла еще у лестницы. И сыграла кино. Он и рта открыть не успел. Опередила на полсекунды. Улыбкой и теплотой. Точно его одного и ждала... Купил перчатки и ушел обалдевший. А ведь точно знаю: нервы бы мне помотал... Не изнутри же это у меня идет, верно?

Татьяна шагала, по-журавлиному вскидывая ноги. И вся она плоская, длинная, с отрешенным худым лицом казалась девочкой-переростком.

- На всех фантазии не хватит, — вздохнула Татьяна.

- И верно, — живо согласилась Юлька (вот характер). — На что я держусь, не распускаюсь, и то... В прошлый раз как жуткий сон. Кругом лица, лица, лица. Чувствую, сейчас тошнить начнет. Испугалась. Бросила секцию на кассира, поднялась к Вере-доктору. Та «успокоила»: тошнота — мозговые явления. От покупателей. Пройдет!

«Господи, если бы и у меня все это было только от покупателей! Везет же людям!» — подумала Татьяна.

Навстречу по лестнице поднималась Лаура Степановна, профорг. Татьяна напряглась. Чувствовала, что профорг ее не минует. Лаура была старой девой. И весь нерастраченный пыл своего сердца она отдавала Универмагу. Конкурсы на всевозможные звания: «Лучший по профессии», «Отличник выкладки товаров»... Движение за культуру обслуживания. Декада вежливости. Праздник улыбки. Месячник стояния на ушах перед покупателем, черт дери Лауру с ее неукротимой фантазией! Но священную свою задачу Лаура Степановна видела в улучшении быта сотрудниц. Пользуясь в этом вопросе особым покровительством дирекции, она вела свою «картотеку отношений». Все серьезные люди из собеса, из обкома профсоюзов занимали в картотеке свое место. И регулярно наведывались в «Олимп», прямо в кабинет Лауры... А что делать? Если торговые работники в пасынках у государства. А болеют они и устают не меньше других, если не больше... Именно благодаря Лауре Степановне Универмаг не нуждался ни в яслях, ни в детских садах. Даже жилплощадь подкидывали.

Так что Лаура Степановна пользовалась уважением. Только вот такие «дички», еще не обремененные детьми и болезнями, как Татьяна Козлова, могли позволить себе бросить на Лауру взгляд, полный превосходства трудового человека над «бумагомаракой»...

- Козлова! Выпивала на работе? — прямо спросила Лаура Степановна. — Главный администратор докладную подал. Позор! Девчонка еще, а уже...

- Девчонка. — Татьяна смотрела на Лауру с ехидной снисходительностью. — У меня ребенок скоро будет. Не то что у некоторых!

Они спустились в торговый зал. Юлька Дербенева, расталкивая покупателей, спешила за длинноногой подругой, забегая то справа, то слева.

- Нашла кого восстанавливать против себя, — шипела она в спину Татьяны. — Вызовет на переаттестацию, будешь знать.

- Возьму и уйду. Подумаешь! — Эта мысль понравилась Татьяне. Она даже повеселела.

- Придумала тоже, ребенок! — гомонила Юлька.А если не придумала?

Она остановилась и показала изумленной Юльке язык. Какая-то пожилая покупательница укоризненно покачала головой. Татьяна и ей показала язык и, упреждая упреки, поспешила в секцию...

...

Секцию обуви осаждала привычная толпа.

Дорфман что-то объяснял белобрысому покупателю, что стоял рядом с такой же белобрысой женщиной. «Близнецы, что ли?» — почему-то подумала Татьяна.

- Моя жена носила предыдущую пару два года, — громко перебил белобрысый Дорфмана. — А у этих через два дня каблук отлетел.

Женщина кивала белобрысой головой в знак истинности слов своего супруга. Бедняга Дорфман пытался вразумить покупателя, что без корешка от чека он не имеет нрава оформить замену. Нет доказательств, что обувь куплена в «Олимпе». Фирменная обертка не документ...

- Замучили Борю, — шепнула младший продавец Неля Павлова.

Она подносила туфли сидящей на скамейке грузной даме. Капризное большое лицо покупательницы налилось недовольством, словно переспелое яблоко соком.

- Шестую пару таскаю. — Неля закатила глаза, продолжая улыбаться.

- Это ваша обязанность. — Дама расслышала шепот продавца.

Неля безропотно протянула очередную туфлю навстречу толстым окольцованным пальцам покупательницы.

- Да гоните ее в шею! — раздался голос из толпы. — Девка стелется перед ней, а она измывается.

- Все ей не нравится, — поддакнул другой голос. — Барыня!

Толпа негодовала. Поведение дамы выводило из себя.

- Граждане, граждане, — у Нели был тонкий детский голос, — не волнуйтесь. Выбор достаточно широк. Есть отечественная обувь, есть импортная. У каждого свой силуэт ноги. Обувь дорогая, покупается не каждый день. Потерпите, пожалуйста...

Толпа обмякла. Доброжелательность Нели обескураживала, но даму чем-то обидело это заступничество. Возможно, она сочла за иронию намек на силуэт ноги. С силуэтом у нее дело обстояло неважно...

- Сколько надо, столько и отсижу! — торжественно пообещала дама. — Вон какую очередь отстояла.

Татьяну задел ее тон. Ну и терпение у Нельки, тоже, как Дербенева, роль играет, а у самой руки трясутся.

- Подумаешь, заслуга! — взорвалась Татьяна. — Лошадь почти всю жизнь стоит. Еще на ней и ездят. А она молчит.

В толпе одобрительно зашумели.

- Дайте ей еще, пусть мерит...

Дама выпрямилась. Спелое лицо ее побагровело.

- Что это вы меня оскорбляете, товарищ продавец?!

Татьяна презрительно отмахнулась и шагнула в сторону. Недвусмысленный жест Татьяны подстегнул гнев покупательницы.

- Дайте жалобную книгу! — выкрикнула она в спину Татьяны.

- Ты со скамьи сползи! — зацепились из толпы. — Потом и пиши. Место освободи людям. Расселася, халда.

Дама проворно натянула свои сапог, жикнула «молнией» и, рывком подав вперед плечи, поднялась. Тотчас на скамейку брякнулась следующая покупательница и сбросила с ноги стоптанную туфлю.

- Дайте жалобную книгу! — не отступала дама.

В глазах Нели блестели слезы. Татьяна, усмехаясь, вперила презрительный взгляд в возмущенное, жаждущее боя лицо. Конфликт разгорался. Покинув белобрысую чету, к ним заспешил Дорфман.

- Что такое, что случилось? — с ходу включился он в свару.

- Жаловаться хочет! — радостно объявили из толпы.

- Сразу жаловаться! А если поговорить? — начал Дорфман.

- Не хочу я ни с кем разговаривать! — отрезала дама. — Одна компания. Дайте книгу!

Женщина, занявшая примерочную скамейку, шевелила коротенькими пальцами под прозрачным чулком и тянула, поглядывая снизу на Нелю:

- Девушка... Сколько можно ждать?

- Сейчас, тетенька, сейчас. — Горло Нели сушили спазмы. — Какой ваш размер? — Оглядываясь на сцепившихся в споре, она пошла к шкафам. Одна надежда была на Бориса Самуиловича, ему как-то всегда удавалось погасить самый неистовый скандал...

- Вы так мечтаете лишить нас премии, опозорить перед всем Универмагом? — мягко проговорил Дорфман.

- Вас опозоришь. Большего позора, чем тут работать, и не надо.

Борис Самуилович потемнел. За десятки лет работы он слышал всякое. Но каждое новое унижение переживал как первое.

- Вы сказали «тут» работать или «так» работать?— Дорфман пустился в не раз испытанное словесное плаванье. Многие жалобщики не выдерживали этой казуистики и отступали с приспущенными флагами.

- Как сказала, так сказала! — вывернулась дама.

- Значит, вам можно говорить что угодно, а нам отвечать нельзя. — Маленький Дорфман давил на нее с тупым упорством пресса.

- А что я такого сказала? — насторожилась дама.

Кажется, рыбка на крючке. Только бы не сорвалась... Дорфман перевел дыхание, годы брали свое. Тут-то он и дал промашку: надо было не переводя дыхания...

- Премия! — бросилась в атаку дама. — Денег у вас и без того хватает.

Она старалась вложить в каждое слово как можно больше презрения, в то же время поглядывая по сторонам, ища союзников. Намек на подпольный заработок продавца не мог оставить человека равнодушным... Толпа хранила раздумчивое молчание.

- Хватает, хватает! — все еще не теряла веры в человеческую солидарность полногрудая дама. — Стояли б вы здесь за голую зарплату.

- Вы так говорите, точно сами имеете опыт, — печально произнес Дорфман.

Заколебавшаяся было толпа вновь встрепенулась:

- Да что она людей мордует! Пользуется, что продавец бессловесный, вот и куражится!

- Как же! Бессловесный! — вступил чей-то дискант.

Скандал привлекал внимание, затягивал, как воронка. Люди останавливались, заглядывали через головы и плечи. Почти все принимали сторону возмущенной гражданки, которую наверняка обидели прохвосты продавцы, известное дело...

- Конечно. С ними ухо держи востро... А что случилось?

- Женщина отложила обувь, а ее другому продали.

- Спекулянтам своим отдали. А навар поделят...

Какие только венки не плетет праздная фантазия толпы! Сколько энергии тратится порой на досужую болтовню! Не извлекая никакой личной выгоды, люди тратят время на решение пустейших проблем. Спрятавшись за крепкими стенами собственной безнаказанности, толпа ведет безответственную работу языком. Работу жалкую, трусливую, открывающую всю низость этих лже-очевидцев и лжесвидетелей. Мерящих любое событие меркой личного опыта. Готовых требовать самого сурового наказания за любой проступок...

К месту спора спешил и главный администратор. Высокий, узкоплечий, он касался ладонью плеча или спины покупателя — и тот словно по команде делал шаг в сторону.

- Вот. Требуют жалобную книгу, — подсказал Дорфман.

Пухлые губы дамы побелели от жажды справедливости. Потеряв было всякую надежду, она вновь воспряла духом и гневно указала на стоящую поодаль Татьяну Козлову. Сазонов вздохнул. Он уже не стал вникать в существо конфликта, убежденный в том, что от Козловой можно ожидать любой выходки.

- Между прочим, я не при исполнении. У меня еще перерыв. — Татьяна демонстративно сложила на груди длинные руки.

Сазонов повернулся в сторону касс и крикнул, чтобы прислали жалобную книгу.

Кассир кассы номер пять Кира Александровна Аматуни, вытянув шею, следила за сварой поверх стеклянных боковин своей будочки. Она пыталась точно уловить значение тона главного администратора: выдать припрятанную в самом начале скандала жалобную книгу или сослаться на то, что книга сейчас на обработке в орготделе, надо подождать... Предусмотрительный человек, Кира Александровна Аматуни, оказывая любезность секции, рассчитывала на взаимность...

- В чем дело?! Пришлите жалобную книгу! — повысил голос Сазонов.

Аматуни еще раз вслушалась в тон голоса администратора, приподнялась, вытянула из-под себя книгу жалоб и просунула в окошко. Передаваемая из рук в руки книга в красной обложке, еще хранившая тепло пудового зада величественной кассирши Киры Александровны Аматуни, пунктирно плыла над головами покупателей. Как трассирующая пуля.

- Пусть пишет. Только без ошибок, — ехидно напутствовал кто-то.

- И не стыдно, — подхватил другой голос. — Девчонки из кожи вон лезут, стараются — и все как вода меж пальцев.

- Я тоже напишу. Благодарность. И что дамочка эта придирается! — воскликнула женщина в искусственной шубе. — Будет так на так!

Эту идею тут же подхватили несколько человек.

- Ну почему же я придираюсь? — сдерживая слезы, пробивалась сквозь возбужденные голоса дама с пухлыми губами. — Она меня обозвала лошадью. А что я требовала? Чтобы меня обслужили как положено.

Сазонов пожал плечами. Не так-то часто становятся на сторону продавцов. Да еще с такой решительностью.

- Покупатель всегда прав, Павел Павлович, — усмехнулся Дорфман и тронул Козлову за руку: мол, ступай в подсобку, не мозоль глаза, администратор сам все уладит, а твое присутствие только распаляет страсти.

В подсобном помещении, отгороженном от зала легким пластиком, тлела слабосильная лампочка. В углу на дачном складном табурете сидела Неля. Татьяна шагнула к зеркалу, достала из кармана расческу.

- Разве это люди? И так и эдак. Все им плохо, — всхлипывала Неля. — А у меня гемоглобин тридцать восемь...

- Самый низкий за всю историю человечества, — перебила Татьяна.

- Тебе смешно. Врачи удивляются.

- Что ты переживаешь? На меня жалоба, не на тебя... За всех ты переживаешь. — В тусклом зеркале она видела печальное лицо подруги. — Сейчас выйдешь — и снова будешь им улыбаться.

- Буду, — вздохнула Неля.

- Знаешь... Я до «Олимпа» в «Спорттоварах» работала. — Татьяна принялась расчесывать свои прямые волосы. — Так мы сговорились с девочками: не видеть покупателя.

- То есть как? — удивилась Неля.

- А так. Смотреть на него и не видеть. Он рядом, а мы — мимо. Словно он за горизонтом. И новеньким наказывали. Ми-мо! А кто нарушал уговор, такие, как ты, скажем, мы им неприятности устраивали, чтобы проучить... Сразу гемоглобин у нас поднялся. А то совсем доходили.

- Не смогла бы я так. Чтобы мимо, — вздохнула Неля.

- Смогла бы. Вошла бы во вкус и смогла. — Татьяна обернулась и посмотрела на подругу. — Слушай, ты вот стараешься... Сама по себе или в игру такую играешь? Юлька Дербенева из кожгалантереи в игру, говорит, играет. Иначе с ума можно сойти.

- Нет. Не играю я в игру. Работаю, и все.

- Наверно, ты по натуре такая, — вздохнула Татьяна. — Шизик.

- Почему шизик? — обиделась Неля. — Что ты на всех кидаешься!

Татьяна не отвечала, продолжая расчесывать волосы. Зеркало точно изнутри раскололось, и в ярком сломе возникла фигура Леона. Будто из ничего. Татьяна поначалу и не видела, что это Леон, она почувствовала толчок в груди, а когда Леон прикрыл дверь и погас яркий излом от падающего в щель света торгового зала, поняла, кто явился... И вновь зеркало треснуло светом, поглотив фигуру Нели, — та вышла в зал...

- Здрасьте, я ваша тетя! — Татьяна продолжала расчесывать волосы.

- У тебя искры сыплются, — ответил Леон через паузу.

- Ты всегда ко мне очень внимательный... Явился вдруг.

Татьяна улыбнулась. Выражение высокомерия, так портившее лицо, исчезло. И глаза — серые, глубокие — оживали. Леон протянул руки, обхватил острые плечи Татьяны. Приблизил лицо. Татьяна развернула руку с часами к тусклой лампочке.

- Ну и ну! Три минуты пересидела с перерыва. И так Каланча донос на меня катанул. Правда, Рудина обещала прикрыть, чтобы не лишать секцию премии. Но боюсь, не пойдет против директора. Леону хотелось чем-то задобрить Татьяну.

- Ладно, я поговорю с твоей Рудиной. Есть ход. Улажу. Но ты должна что-то решить, понимаешь?!

7

Вечер казался бесконечным, когда работа заканчивалась в пять и было нечего делать. Сегодня Неля Павлова заступила в первую смену и вначале шестого уже вышла из Универмага. Стукнула за спиной дверь проходной. Улица приняла Нелю легко и привычно. Домой идти не хотелось. По телевизору ничего интересного не ожидалось. Конечно, дома бы работа нашлась, но подождет выходного дня. Мама просила купить колбасу. Считалось, что именно в магазинах Главной улицы продукты особенные. И никакие они не особенные, такие же, как и везде, но так уж считалось. Неля нередко покупала кое-что в своем далеком универсаме, и мать восхищалась: вот какое снабжение в центре, не то что у нас...

У некоторых девчонок были знакомые продавщицы в гастрономах, оставляли им всякую вкуснятину. А у Нели такие знакомства не ладились. Как-то подошла к ней в отдел одна, говорит: «Помоги достать туфли, я в продмаге стою, на Речном проспекте, если что надо — всегда пожалуйста». Неля смутилась, пообещала позвонить, если поступит что интересное, но бумажку с телефоном затеряла...

Неля зашла в магазин «Диета». Народу! Не меньше, чем в секции, когда торгуют дефицитом. И в «Трех поросятах» не протолкнуться. Конечно, самые часы «пик». Автобусы присели чуть ли не на брюхо, двери не смыкаются, из проемов спины выгибаются, зады торчат. Шоферы упрямятся, с места не трогают, выжидают. Им тоже неохота отвечать, если кто вывалится. Неля пропустила автобус, потом еще один. Даже не втиснуться. Отчаялась, решила идти пешком, не такси же останавливать, никакой зарплаты не хватит... И тут вдруг подкатил совершенно пустой автобус. Точно хрустальный дворец. Видно, прямо из парка, или водитель ездил домой на обед, бывает же такое везенье. И главное: дверь автобуса распахнулась прямо перед Нелей как по заказу.

Она ворвалась в салон первой. Кресла манили уютом сидений, покрытых прозрачной пленкой. Неля даже растерялась: какое выбрать? Но раздумывать было некогда, и Неля юркнула на ближайшее кресло, отвернулась к окну. В толпе, осаждающей автобус с улицы, она обратила внимание на молодого человека в белой спортивной шапочке, натянутой на уши. Уловив взгляд Нели, парень подмигнул ей озорными глазами. Неля улыбнулась. Парень смешался с толпой и вскоре, протиснувшись в салон, замер столбом, опираясь согнутой в локте рукой. Сидящая рядом с Нелей бабка тотчас засекла сигналы, которые посылал парень Неле, и, целомудренно поджав губы, принялась разглядывать то парня, то Нелю. Не скрываясь. Неле хотелось показать ей язык. Однако настроение поднималось. Действительно, не век же ей вспоминать сегодняшний день. Неля вздохнула. Нет, не сможет она так, как Татьяна: смотреть на покупателя и не видеть. В конце концов, сама выбрала профессию, никто ее не заставлял. Впрочем, если по правде, не совсем сама. Отчим весь в советах заходился. Иди, мол, в продавцы, как сыр в масле будешь кататься. Сам он работал грузчиком, мир этот знал. Только не он решил судьбу Нели, сама решила. Отчима она недолюбливала. И вообще, странные какие-то у них складывались отношения в семье. Последнее время она чувствовала напряжение. Словно стены и потолок изнутри нагревались, дышать стало труднее. Да и мать хороша: все ему прощает. Любит, вот и прощает... Неля еще раз вздохнула и взглянула на парня. Тот отчаянно буравил ее глазами. Даже причмокивал, пытаясь привлечь к себе внимание.

- Сова, чистая сова, — тихонечко проговорила соседка.

Неля улыбнулась и отвернулась к окну. Вдали, над челкой вечерних крыш, взметнулся в небо радужный сполох «Олимпа». И Неле вновь взгрустнулось. Универмаг был мил ее сердцу. Не потому, что в родном доме нелады, нет. Просто дело, которым она там занималась, было ее делом. Она прикипела к нему душой. И даже тупая боль в ногах не могла приглушить это чувство. Может быть, Неля была особым человеком? Нет! Она хоть сейчас могла назвать девчонок, которые испытывали нежность к своему многоликому, шумному и суетливому Дому. Платили бы только чуть больше, ну хотя бы что-нибудь накинули. Ведь если жить одной, то и на пару колготок с зарплаты не отложишь. Хорошо, в семье она, с матерью и отчимом. А так... Недавно орготдел раздал в секции листки, которые поясняли, что даст реконструкция каждому участку. И просили вносить предложения. Вначале казалось, и нечего предложить, а потом разохотились и составили целый список. От примерочных банкеток до стеллажей все пересмотрели. Несколько дней совещались всей секцией. Находились и скептики: было б чем торговать, а как торговать, сами разберемся. Но Неля была убеждена, что и обычная продукция примет приличный вид, если ее как следует подать. Главное, с каким настроением выложить продукцию, вот в чем штука...

Автобус свернул, и огни «Олимпа» утекли в сторону. Тотчас Неля услышала въедливый голос соседки:

- Ты чо девку-то окурлычиваешь?! Лебедь белоголовый!

Парень перевел на бабку красивые глаза и поправил свою вязаную шапку.

- Тебе что не сидится, бабка? Вот пристала, — ответил он нахальным тоном. — Может, это моя невеста!

- Как же, невеста. Из банного треста! Гляди-ка на него. Только увидел и глаза уже пялит, девку в краску вгоняет. Совсем стыд потеряли...

В автобусе оживились. Принялись разглядывать, кого это старая песочит. Неля покраснела, хоть под скамью спрятаться... В автобусе засмеялись. Незлобиво, расположительно. Послышались реплики, смешки. О том, что девушка и впрямь хороша, грех такую не заметить. И в этих шутливых фразах звучала доброта, желание людей отвязаться от своих, возможно, не очень приятных мыслей. Пробудить в себе молодость и озорство, растерянное в казенной суете минувшего дня. И Неля чувствовала это. И это ей нравилось. Именно такая причастность к большому людскому миру была одной из главных причин, связавших ее с потоком, что омывал день-деньской Универмаг. Она уже не краснела. Наоборот. Ее глаза сияли обычной добротой. И еще той, особой радостью, что притягивает посторонних, растапливает сердца.

- Моя остановка! — проговорил парень, нахально пялясь. — Сойдем?

Неля с лукавой укоризной покачала головой.

- Вот нахал так нахал! — всерьез возмутилась тетка.

Парень подмигнул Неле и выскочил из автобуса. С улицы послал ей воздушный поцелуй, и Неля ответила улыбкой. Может, действительно стоило выйти вместе с ним на этой остановке?

Мать была дома. Она сидела за чистым кухонным столом и что-то разглядывала в швейной машине. У матери было бледное заплаканное лицо. Опять, видно, бузили со своим Петюней, подумала Неля.

- Я сама разогрею обед, — упредила она мать и, распахнув дверцу холодильника, оглядела полки. — Ох и вечер сегодня обалденный! Хочешь, в кино сходим на десять?

- У меня дома кино, — ответила мать. — Поясница ноет. Не заболеть бы.

- Бегаешь весь день по своим подъездам... Вечернюю почту разнесла? А то давай помогу.

Мать вздохнула. Что-что, а вздыхать она была мастерица. Вышла вот замуж за этого Петюню. Когда они вместе, кажется, что старшая сестра с братом, а не жена с мужем. Конечно, теперь он прописан в их квартире, не вытуришь. Да и любит она его. Ну и пусть любит. Неля и сама бы ушла, да некуда. Снять комнату — деньжищи нужны, да еще какие! А общежития в Универмаге нет. Да и вообще с этим вопросом в торговой системе полный завал, поэтому и сбегают девчонки кто куда. А если кому и выделяют комнату, так разговор идет по всему управлению. Да и кому? Старым сотрудникам, со столетним стажем. А на нее, на малявку, никто и внимания не обратит... Сердце щемила жалость к матери. Отец умер, когда Неле было три года. Мать жила с отцом как за каменной стеной, не работала, да и специальности особой не имела. А после кончины отца припекло — пошла работать. То счетоводом при ЖЭКе, то экспедитором на фабрике. Наконец пристроилась почтальоном. Работа суматошная, но занятость неполная. Ее и устраивало — можно подрабатывать шитьем. Мать долго была одна. А потом появился Петюня.

- Татьяне сегодня жалобу написали, — проговорила Неля, чтобы не молчать.

- Давно пора.

Мать не любила Татьяну. И все боялась, что та начнет влиять на Нелю.

- За что же ей жалобу написали?

Неля рассказала. И мать вдруг заняла сторону той «лошади»!

- И вообще, толку мало от твоей работы, вот что я тебе скажу, — подытожила мать. — Сохнешь на ней за гроши. Это ж надо! Другие хотя бы знакомства имеют.

- А я что, не имею? Вон какую колбасу принесла.

- Колбасу... В универсаме нашем и купила. Штамп за версту виден, на обертке... Хитрости твои!

Неля смутилась.

- Что же делать, мама... Если я такая.

Мать убрала ладонь с потертого хребта старенькой швейной машины. Хотела что-то сказать, но передумала, только глубоко вздохнула...

- И сама ты такая же, как и я, а говоришь, — помедлив, добавила Неля. — Мы с тобой такие... Павловы.

- Ну и хорошо, — еще раз вздохнула мать.

Неля достала из шкафчика тарелку, налила в нее суп. Села, привычно упершись пятками о перекладину табурета.

- Ну... как там твой директор, Фиртич этот, фордыбачит? — Мать была в курсе всех дел Универмага.

- Фордыбачит. — Неля выловила мясо и посолила. — Он такой... Да! Забыла тебе рассказать. — И Неля засмеялась. — Мне сегодня в автобусе какой-то парень глазки строил. Смех! Народ кругом зыркает, а он свое. Как тебе это понравится!

Но мать даже не улыбнулась. Она смотрела на Нелю, полуприкрыв глаза, словно на яркий предмет.

- Ты чего, мама?

- Между прочим, я с твоим отцом познакомилась почти так же. А через два дня зарегистрировались. И ни на секунду об этом не пожалела.

- Здрасьте! — озадаченно воскликнула Неля и заморгала в изумлении. — Выходит, мне надо было с ним сойти на первой же остановке?!

- Не знаю, — ответила мать. — Но смешного тут ничего нет. Может, это и вправду была твоя судьба!

- Таких судеб у меня на день сто раз, в магазине работаю. Каждый второй глазки строит. — Неля свела брови в прямую линию. — Могу дать тебе слово... Как только появится возможность, я съеду отсюда, сниму угол. Живи со своим Петюней спокойно.

Больше в тот вечер они не разговаривали.

8

Спекулянтка Светлана Бельская проснулась от лязганья замка.

- Бабоньки! Подъем! — послышался мужской голос.

Светлана резко приподнялась и села. Надорванный воротник пальто завалился набок. Яркий свет падал из распахнутой двери и освещал фигуру дежурного милиционера с мятым чайником, на носик которого были нанизаны две алюминиевые кружки.

- Позавтракаете. Подметете камеру, веник в углу... Если кому надо куда пройти, говорите сейчас. Потом будет не до вас.

Он подошел к железному, привинченному к полу табурету и поставил на него чайник. Вытащил из кармана несколько кубиков сахара.

Светлана осмотрелась. На соседних нарах, сунув кулак под щеку и подтянув красный платок к подбородку, посапывала цыганка. Заколка с золотым набалдашником выпала из немытых волос и валялась у самого лица. «Спит, дрянь, — тоскливо подумала Светлана. — А тут ошивайся из-за нее». Но злость против цыганки притупилась, уступив место тревоге.

- Послушайте... Долго мне здесь торчать?

- Днем приедет судья, определит кому сколько, — охотно ответил милиционер. — Что, пойдешь в туалет? Пользуйся. Дежурство сдавать буду. — Он принялся тормошить цыганку за плечо. — Подъем! В туалет.

Ресницы цыганки дрогнули, открывая затуманенные сном глаза.

- Чего дергаешь! Свою дергай! — Цыганка приподнялась. — Ну?!

- Не ну, а за дело! Камеру подметете. Придет судья — чтобы не злить по ерунде. А то всю катушку размотаете, пятнадцать суток.

- Ладно. Иди себе, — проворчала цыганка. — Уборная где?

- Я и жду. Тоже мне царевна-лебедь. Золото сыплется.

Цыганка подобрала булавку, сунула в чащобу черных волос, опустила с нар тощие ноги в теплых чулках. Нашарила сапоги. Натянула...

В коридоре было тепло. На деревянной скамье сидели два небритых парня. Один курил, пряча в ладони сигарету, другой вертел в руках шапку. Тут же, повернувшись спиной к парням, сидела старуха в тулупе.

- Курить запрещается! — строго напомнил милиционер.

- Слушаюсь, начальник, — бодро согласился парень и порыскал глазами, куда приткнуть сигарету.

- Шапку вертеть можно? — ехидно спросил второй.

- Повякай мне еще! — одернул милиционер. — Вам что, бабушка?

- Жалоба у меня. Сверху каплет, комнату заливает.

- Это не к нам. В ЖЭК вам надо.Так они ж еще спят. Замок на ЖЭКе.

- И ты б спала, бабуля, — посоветовал тот, с шапкой.

- Спала-а-а, — подхватила старушка. — На голову каплет. А кровать сто пудов, мне ее с места не сдвинуть.

- Перевернулась бы, надела бы боты да и спала. Есть боты? — Парню было скучно.

- Не острить! — приказал милиционер. — А что вы, бабушка, сами к соседям не подниметесь?

- Поднималась. С лестницы меня шуганули: «Придумала, старая, сухо у нас». А у меня течет.

Цыганка засучила ногами по свежевымытому линолеуму.

- Веди, начальник. А то и здесь натечет.

Светлана надеялась, что Платоша уже пришел. Но, кроме этих троих, никого в коридоре не было. И в тех комнатах, двери которых были распахнуты, никого не было. Милиционер остановился у двери в облупившейся голубой краске и повел головой...

Когда Светлана и цыганка вышли, он стоял в той же позе.

- Полотенце бы дал, — буркнула цыганка, обтирая лицо концом платка. — Или б духовку электрическую прибили.

- Не санаторий, обсохнешь. — И милиционер повел женщин в камеру.

- Ладно тебе! Санаторий... Ты хоть раз цыгана в санатории видел?

- Занялись бы делом — увидел! — веско ответил дежурный и приказал: — С чайником не задерживать, один на всех! Пользуйтесь, пока горячий.

Светлана села на нары, потом прилегла, поддерживая спадающий воротник. От досок тянуло кислым запахом сивухи. Она перевернулась на спину. Пахло меньше, но заныла спина. Еще бы, ночь провалялась на досках... Цыганка расставила кружки и принялась разливать чай,

- Горячий, — проворчала она. Взяла кружку, кусок сахара и поставила на доску рядом с головой Светланы. Со второй кружкой цыганка вернулась к своим нарам.

Она причмокивала, шмыгала носом, хрумкала и шумно глотала.

Светлана пролежала несколько минут. От кружки к щеке тянулось слабое тепло. Приподнявшись, Светлана подобрала сахар, сколупнула ногтем крошку табака. Пригляделась, заметила еще табак. Брезгливо скинула сахар на пол... Чай был теплый, с вонючим рыбным привкусом. Светлана сделала глоток и отодвинула кружку.

- Завтрак, — ворчала цыганка. — Теперь до трех жди. Принесут какой-нибудь суп... А тот мент вроде добрый. У тебя денег нет?

Светлана молчала. Сумку с кошельком, как и все ее вещи, отобрали при составлении протокола.

- Может, что-нибудь осталось в заначке? Попросим мента, он пирожков купит. — Переждав, цыганка вздохнула; — У меня есть три рубчика. В трусах спрятала...

- Ты что, в первый раз?.. Молчишь? Ну молчи, молчи...

Светлана не в первый раз попадала в милицию. Были приводы. Но все сходило с рук. И в участке ни разу не ночевала. Правда, однажды дело дошло до суда. Тот сержант, любитель кроссвордов, об этом напомнил. Но проходила она как свидетель — сама перекупила у какого-то типа шубу. Ее задержали. Сфотографировали. Видно, тот тип был уже на крючке, за ним следили. Потом пришла повестка в суд. Она не явилась. Еще повестка — опять не явилась. Вот и приехал за ней любитель кроссвордов. Кроме нее, свидетелями проходили еще несколько человек. Прижали того типа фактами и фотографиями. Дали срок. А Светлану отпустили, переслав бумагу в техникум: мол, покупает вещи у спекулянтов. Лето, техникум не работал. Так все и похерили...

Цыганка подошла к двери и постучала. Звякнул засов. В проеме показалось лицо дежурного.

- Чайник возьми. Позавтракали, — сказала цыганка. — Забыл?

- Быстро управились. — Дежурный вошел, взял чайник и кружки.

- Послушай, добрый человек, — цыганка протянула дежурному деньги, — купи пирожков. Без сдачи.

- Смену сдаю. Другого проси, — ответил милиционер.

- Ты ж добрый человек. Жена у тебя. Двое детишек. Мальчик и девочка.

Дежурный изумленно приподнял брови. Покачал головой. Взял деньги и аккуратно прикрыл дверь, осторожно брякнул щеколдой. Цыганка засмеялась детским смехом, встряхивая золотым браслетом. Шлепнула смуглой ладонью колено Светланы.

- Здорово он испугался, а? Здорово, да? Как же это я угадала?

И Светлана уже смеялась.

- Слушай, сколько тебе лет? — спросила она сквозь смех.

- Двадцать один, — ответила цыганка. — А тебе?

- Тридцать восемь.

- Я думала, меньше. Это потому, что ты худая.

Помолчали.

- Ты сколько классов кончила? — Светлана не знала, что спросить.

- Классов? Каких классов? Родила в пятнадцать лет пацана.

- Ну? — удивилась Светлана, — С кем же он остался?

- С мужем, — гордо ответила цыганка. — Эх, закурить бы... Вернется тот, с пирожками, я что-нибудь придумаю.

Светлана нащупала в кармане листик жевательной резинки. Листик лежал отдельно, не в сумке, вот и остался... Вытащила, развернула обертку, переломила пополам, протянула цыганке. Та с удовольствием приняла подарок.

- Странные вы люди, цыгане, — произнесла Светлана.

- Почему странные? Как все. Дом. Горячая-холодная вода. Газ. Как все. Раньше было худо, жили в сараях. А теперь в совхозе живем. «Луч» называется. Как все.

- А муж что делает?

- Работает, — с достоинством ответила цыганка. — Сто пятьдесят получает и премию.

- Свеклу убирает? — Светлана произнесла первое, что пришло в голову.

- Почему свеклу? — В голосе цыганки скользнула обида. — Он детали собирает для радио. Завод в совхозе цех держит... А свеклу есть кому убирать. Из города приезжают...

Женщины умолкли. Каждая из них думала о странностях жизни. И это молчание сближало их, как может сближать людей ночь где-нибудь в лесу. Когда никого вокруг. Когда так остро хочется, чтобы тот, другой, был рядом подольше. Это чувство печали исходило от душевного одиночества. В последние годы Светлана испытывала его острее. Особенно ночами, если оставалась одна...

Она протянула руку и коснулась плеча цыганки. И та легонько пошлепала ладонью по ее руке. И, желая чем-то отблагодарить Светлану за дружескую, непривычную для закаленного цыганского сердца волну, спросила тихо:

- Не знаешь, когда будут отмечаться на ковры? В Универмаге. Вдруг не успеем освободиться? Обидно. Столько отмечались.

И Светлана ее верно поняла. Дело не в коврах, не в коврах дело.

- По-моему, через пятницу. — Светлана убрала руку и вздохнула. — А муж-то не будет волноваться? Если дадут пятнадцать суток.

- Нет! —решительно воскликнула цыганка. — Если бы год дали или больше. Тогда бы он, может, и вспомнил. А так — нет, не будет. И сын уже большой... Вернусь, куплю ему шоколад.

В коридоре раздались приглушенные стеной голоса.

- Судья приехал? Хорошо бы. А то торчи тут еще сутки. В тюрьме лучше. Кормят. И подушку дадут... Интересно, успеет мент пирожки принести? —- вздохнула цыганка.

Светлана наклонилась к цыганке и проговорила торопливо:

- Слушай, у тебя есть булавка? Дай, я воротник подколю. Болтается, понимаешь, вещественное доказательство.

Цыганка мгновенно вытащила из волос приколку, протянула.

- Ты что! Золотая ведь, — отвела ее руку Светлана.

- Золотая? Тридцать копеек цена. В Грузии делают.

Светлана скинула пальто и принялась прилаживать воротник.

- Скажу, на живой нитке держался. Сама и подцепила... Знаешь, суду все важно, каждая деталь.

Едва она справилась с воротником, как дверь распахнулась. В проем просунулась круглая голова незнакомого милиционера.

- Кто Бельская? Пошли, ждут.

Светлана поднялась. Бросила на цыганку взгляд, улыбнулась, пожала плечами: мол, значит, я первая. Та ободряюще кивнула в ответ и тоже улыбнулась. Но как-то беззащитно... Почему первая, почему не вместе? Суд ведь...

Переступив порог камеры, Светлана сразу же увидела Платона Ивановича. Тот стоял посреди коридора с выражением брезгливости на лице. Увидев Светлану, он раскинул руки и шагнул навстречу.

- Светик, милая, ты так напугала своего дядю!

Светлана поняла: ей предлагалась игра. И, судя по всему, игра эта может определить ее дальнейшее положение...

- К майору, к майору. — Милиционер продолжал возиться с замком.

Светлана вникала в каждое слово Платоши.

- Я привел твоего лечащего врача-гинеколога, Арнольда Александровича. Он обеспокоен твоим состоянием. Ты должна была прийти к нему на прием вчера в семь вечера. Третья городская клиника...

Из распахнутой двери угловой комнаты доносились мужские голоса. Майор, тот самый, который вчера составлял протокол, сидел за столом. Напротив в кресле расположился молодой человек с белым лицом и густой черной бородой. Светлана видела его впервые.

- Светлана Михайловна! Голубушка! — Молодой человек живо поднялся. — Ваш дядя ворвался ко мне в клинику чуть ли не плача...

- Здравствуйте, Арнольд Александрович, — потупилась Светлана. — Извините, я должна была быть у вас на приеме вчера...

- Как вы себя чувствуете? — оживился чернобородый, уяснив, что все в порядке, «пациентка» нафарширована.

Майор листал пухлую тетрадь и, казалось, не обращал никакого внимания на разговор Светланы с чернобородым. Перевернув обложку, он сдвинул тетрадь на край стола. Светлана подавила изумление, узнав свою амбулаторную карту из поликлиники.

- Да... Многовато для ее возраста. — Майор взглянул на чернобородого. — Считаете, что задержанная нуждается в медицинском обследовании?

- Да, да, сами понимаете... — с готовностью кивнул чернобородый. Он шагнул к майору, наклонился и что-то шепнул на ухо.

Лицо майора стало печальным, он посмотрел на Светлану как на безнадежно больную. В то же время в его глазах еще держалась тень сомнения. Чернобородый раскрыл амбулаторную карту и ткнул ногтем в какую-то запись, которой окончательно сразил майора. Тот хоть и не стал читать, но кивнул в знак участия и сострадания. Душа майора разрывалась между долгом и великодушием.

- Хорошо, — сказал майор, сдаваясь. — Я не против. Но протокол задержания передам в суд. Обязан.

Майор приказал дежурному вернуть вещи задержанной Бельской.

- Проверьте. Все на месте?

Светлана раскрыла сумку, бегло осмотрела. Ондатровые шапки она вытаскивать не стала, чтобы не возбуждать лишних разговоров.

- Распишитесь, — предложил майор.

Светлана расписалась.

- И вы, — обратился он к чернобородому.

Молодой человек поставил подпись под словами «врач-гинеколог» и с предупредительностью вытянул из-под ладоней майора свое удостоверение. Платон Иванович подобрал амбулаторную карту и сунул в карман. На выходе им повстречался милиционер с пакетом, из которого выглядывали пирожки. Узнав Светлану, он перевел недоуменный взгляд на ее спутников и посторонился...

...

Прощаясь, чернобородый порекомендовал Светлане все-таки прийти к нему в консультацию во избежание накладок. Сел в автобус и уехал.

- Сын моего знакомого. И, кажется, неплохой врач. — Платон Иванович взял Светлану под руку.

- Как же тебе удалось с этой карточкой? Ну и проныра ты, Платоша! — смеялась Светлана.

- Сунулся в окошко. Сказал, что вы уже у врача, а карточку все не несут. Мне и выдали... Только надо немедленно вернуть. — Он достал из кармана амбулаторную карту и передал Светлане. — Просуньте в окошко регистратуры и уходите. Никто не спросит. Обратная сторона бюрократизма — полное равнодушие.

- Извини, Платоша... Так получилось... — Светлане не хотелось, чтобы ее расспрашивали о том, что произошло вчера в Универмаге.

- Что вы! Все в порядке... Но в суд, думаю, вас все- таки вызовут. Надо нанять адвоката...

- Ты так хорошо знаешь порядки, Платоша?

- С некоторых пор, Светлана Михайловна. Я не только хорошо знаю кодекс, но и чту. И стараюсь совершать поступки, которые если не духом, то буквой непременно соответствуют закону.

- А это? — Светлана лукаво встряхнула амбулаторной картой.

- И это. Дух закона, может быть, и нарушен. Чуть- чуть. А буква — нет... Надеюсь, что карточка будет на месте вовремя. К тому же вам, вероятно, надо обратиться к такому врачу.

Светлана почувствовала, как лицо ее залило жаром.

- Платоша... Что ты, в самом деле? «Вы» да «вы». Не слишком ли ты затянул? Или привык?

Платон Иванович крепко ступал узкими сапогами по вялому снегу. Бобровая шапка касалась на затылке элегантного бобрового воротника, скрывая седые, коротко стриженные волосы. Только на висках серебрились клиновидные острые мысочки...

Они расстались на углу Главной улицы и Моховой. Светлана потянулась и поцеловала Платона Ивановича в щеку, и поцелуй этот чем-то отличался от тех легких прикосновений, которыми она одаривала своего покровителя прежде...

...

Оказавшись один, Платон Иванович остановил такси и попросил подвезти его к универмагу «Олимп». Сегодня он поднялся раньше обычного, озабоченный делами Светланы. Надо было успеть провернуть задуманное дело до суда. Иначе все усложнится. И он успел... Не затянулись ли его отношения с этой мелкой спекулянткой? Но Платон Иванович ничего не мог поделать с собой — Светлана была ему нужна. Одинокий и много повидавший на своем веку, Платон Иванович тосковал по искренней привязанности. Он хотел видеть рядом с собой молодость. Не ту, которая напоминала бы ему, что жизнь уже прошла. Не юную и предательскую, а именно такую, какую еще хранила в себе Светлана. Тертая, битая, она ценила бы спокойствие. И — еще одно! Именно то, чем занималась Светлана, могло без упреков примирить ее с прошлым Платона Ивановича. Они были одного поля ягода, правда, разного сорта...

Такси остановилось за квартал до Универмага. Четверть первого. Именно в это время к складам, размещенным в бывших каретниках, должен подъехать экспедитор Второй обувной фабрики. Конечно, Платон Иванович мог и не приезжать сюда. Но слишком велико было любопытство...

Свернув на площадь, Платон Иванович увидел слоновий зад трейлера. Какие-то парни резво передавали друг другу по цепочке связки голубых коробок с обувью. Судя по виду, парней наняли у ближайшего пивного ларька. «Молодец Сергей Алексеевич, — одобрительно подумал Платон Иванович о начальнике сбыта Второй обувной фабрики. — Не скупится. Понимает: дело не терпит задержек. Подсобницам-старушкам работы тут хватит на всю оставшуюся жизнь. Да и лишние глаза не нужны».

Платон Иванович приблизился к распахнутым воротам каретника. У маленького столика притулился заведующий складом в синем ватнике. Он просматривал накладные. Рядом стоял парень с розовым лицом взрослого младенца. Это и был экспедитор фабрики. Платон Иванович понимал, что Рудина договорилась с заведующим складом. Не тот товар, чтобы принимать его с таким смирением. Да еще в таком количестве! Вообще заведующий отделом должен быть в тесном контакте со складом. Иначе какая работа?

- Что ж такое, Степан Степаныч! — отчаянно крикнула из пещерной глубины склада девушка-приемщица. — Куда такую прорву везут!

- Наше дело солдатское. Сказано: принять. Начальству виднее. — Заведующий складом взял очередную пачку накладных.

- Считай, считай! — весело бросил ей экспедитор.

- Шустри, девка, шустри! Горло пересохло! — торопили приемщицу наемники, передавая из рук в руки коробки. — А ну, дед, посторонись!

Платон Иванович вежливо улыбнулся и отошел от трейлера.

- Так и быть, куплю у вас пару этих г...давов, — пообещал приемщице парень в куртке. — На память о загубленной молодости.На том и кончится вся продажа, — ответила девушка.

Платон Иванович с любопытством заглянул в склад.

- Все! Сороковые кончились! Начинаем сорок первый! — раздался голос подавальщика.

- С сороковыми все! — передали по цепи. — Начинаем сорок первый. Все! Укладываем новый размер. Сорок первый!

Платон Иванович свернул за угол.

9

Ключник Степан Лукич Болдырев сидел на перевернутом ящике, положив на колени резиновый шланг. В случае если огонь вдруг проявит строптивость и вырвется из печи, Степан Лукич согласно инструкции должен будет «предотвратить распространение загорания на близлежащие предметы». Степан Лукич любил смотреть на огонь. Жар прошибал валенки, поднимался от ног, подкатывал к животу. Мысли становились вялыми, полусонными. О дочери, о внуке. И зятя вспоминал Степан Лукич, любил его не меньше дочери. В типографии тот работал. Хотел старик его в Универмаг устроить, да зять руками-ногами отбивался: «Ты зачем, дед, меня в торгаши заманиваешь? Хватит с нас, что сам поклоны бьешь комбинаторам всяким!..» Комбинаторам! Э-хе-хе, скажет тоже. Крутятся многие, это есть. Так, по чепухе. А чтобы всерьез, с размахом, о таком давненько старик не слыхал.

Несведущий человек и не поверит, скажет: агитация-пропаганда. Опять же фельетоны всякие да карикатуры на торговых работников рисуют. Господи, прочтешь раз и диву дашься, как это их еще земля носит!.. А взять бы этих художничков да в «Олимп» запустить: глядите. На Аксакова Азария, что швейно-меховым ведает. Порядочнейший человек! Или, скажем, Антонян Юрий Аванесыч... А сами продавцы? Есть, конечно, прощелыги, не без этого. Но как подметил Степан Лукич: человек порядочный — и работник добросовестный. И еще одно: кто Универмаг считает родным домом, тот редко идет на нарушение. Все равно что себя обманывать...

Степан Лукич глянул во двор. Вон как раз одна из таких идет, переваливается. Сударушкина Марья, командир туалетной бумаги! А что? Первое лицо по нынешним временам... Рыжий парик заведующей отделом канцтоваров, как всегда, сбился набекрень, что делало Сударушкину похожей на курицу.

- Что, Лукич, нет еще людей из обувного? — спросила Сударушкина.

Степан Лукич важно смотрел на огонь и молчал. Чего спрашивать-то, сама видит, что никого рядом. Он да печь — вот и вся компания...

- Верь этой Рудиной, — вздохнула Сударушкина.

Степан Лукич кивнул. Да, Рудиной особенно верить не следует.

- Чеки сжигать собралась? — спросил Степан Лукич. — Когда ж это у тебя переучет был? Не помню что-то.

- На той -неделе и был. — Сударушкина не удивилась вопросу.

Любая сторона жизни Универмага воспринималась старыми сотрудниками как общая забота... Ключник и так знал, что сегодня «канцелярия» собралась чеки сжигать. Утром комендант предупредил: готовься. А что готовиться-то? Огонь, так вот он, полыхает. Не все ли равно, чем топить? Бумага, она и есть бумага...

Обычно чеки сжигали после очередного переучета. И Сударушкина все ноги сбила: бегала, собирала комиссию. А честно говоря, просто очевидцев, которые, поглазев на огонь, подписали бы акт.

- Как жизнь, Маня? — спросил Степан Лукич.

- Цвету-у-у. — Сударушкина пританцовывала, словно гася энергию, что бушевала в кособоком теле.Не соберешь свидетелей, давай я подпись приложу, — предложил ключник.

- Соберу. Сейчас придут, — зябко хлопала Сударушкина в ладоши. — Холодновато что-то у твоего самовара.

- Власьевские морозы стучатся. Правда, они не больно ярятся, на весну поворачивает... Был такой великомученик, Власий.

- А ты верующий, Лукич?

- Верую. В денежные знаки крупного достоинства, — напускал на себя ключник.

- Болтун, — засмеялась Сударушкина. — Держал ты их в руках, знаки-то?

- Сколько раз! Помню, в войну садануло бомбой, стена рухнула, и деньги посыпались на снег. Их тогда неделями не кассировали. Видать, сейф своротило... Так бегали по двору, собирали. Кто в совок, кто по карманам пихал.

- И все до копейки собрали, — проговорила Сударушкина, не сомневаясь.

- А то! Главным кассиром тогда была Наташка Семицветова, она сейчас в «Заезжем дворе» директорствует. Умница, светлая душа... Все сокрушалась, что денег больше собрали, чем было...

С фанерным стуком откинулась дверь, и в проеме показался угол бумажного мешка. Потом и весь мешок, охваченный тонкими руками Нели Павловой. Под ярким платком сияли огромные ее глаза. Вслед за Нелей вошли бухгалтер Шура Сазонова и старший продавец «канцелярии» Магда Васильевна, пожилая женщина с опухшими больными ногами. Она несла мешок поменьше.

- Вот и весь оркестр! — Сударушкина взглянула на ликующую Нелю и вздохнула. Лично против Нели она, как говорится, ничего не имела. Ее, возмутила Рудина, приславшая на комиссию младшего продавца. Хотя бы товароведа, на худой конец. Конечно, отдел канцтоваров, кто его принимает всерьез...

Степан Лукич отбросил шланг, поднялся с ящика и призывно взглянул на членов комиссии: пора приступать к делу. Женщины уставились на огонь, улыбаясь своим мыслям. Суетливое пламя отражалось в зрачках, делая их лица чем-то похожими друг на друга. И Сударушкина уже справилась с негодованием против Рудиной.

Бледная большеглазая Неля пыталась выглядеть озабоченной, но это ей плохо удавалось.

- Прозрачная ты какая-то, — дружески проговорила Сударушкина.

- У меня кислотность нулевая, — с готовностью отозвалась Неля и захлебнулась в смехе. — Это что, а раньше сквозь меня газету можно было читать.

- И чего смешного? — проворчала степенная Магда Васильевна.

- А чего плакать? — не унималась Неля.

- Характер у нее такой, — заметила Шурочка Сазонова.

- Ага,— подтвердила Неля.—Характер у меня такой.

- Не наговаривай на себя. — Магда Васильевна покачала головой. — Не стыдно? Ведь красивая.

Женщины взглянули на Нелю и дружно кивнули.

- Хотела сама поднести большой мешок. Нет, говорит, дайте мне. — Магда Васильевна зарылась носом в платок.

- Разве это тяжесть? — проговорила Неля. — Сейчас таскаем обувь. Второй фабрики. Каждая пара тонну весит, руки отваливаются.

- А чего их таскать-то? — подал голос Степан Лукич. — Кто их берет? Перекладываете с места на место — вот и вся торговля.

- У вас вообще творится непонятное в отделе, — заметила бухгалтер Сазонова. — Как бы весь «Олимп» не подвели. Плюсовая сальдовка который день держится. Гром с ясного неба.

- А что это значит? — поинтересовалась Неля.

- А то. Взяли с фабрики обувь, выплатили им огромные деньги, а продавать не продаете.

Неля испуганно посмотрела на бухгалтера, словно от этой хрупкой женщины зависело благополучие отдела...

Покончив с первым мешком, комиссия принялась за второй. Когда расправились и с ним, Сударушкина вытянула из папки бланк, и члены комиссии поочередно поставили свои подписи под актом. Никто и не заметил, как подошла Рудина.

- Ну, как мои лучшие кадры? — бодро произнесла Стелла Георгиевна.

Сударушкина покачала головой, показывая, что она на нее не сердится, прошло. Рудина улыбнулась всем сразу и собралась было идти дальше, но Сазонова тронула ее за рукав. На мгновенье лицо Рудиной подернулось едва уловимой тенью. Но только на миг. И вновь она мягко, доброжелательно смотрела на Сазонову.

- Вы получили сальдовку со счетной станции? — спросила Сазонова.

- Получила. — В тоне Рудиной звучало спокойствие, она будто утверждала: хотя сальдовая ведомость по обувному отделу и настораживает бухгалтерию, но лично она, Рудина, спокойна. Неувязки довольно часто встречаются в торговом деле. Специалисты не могут понять, почему товар, который устойчиво не пользуется спросом, вдруг в один прекрасный день сметается с прилавка, Так что причин для волнений пока нет. Конечно, Рудина не из тех, которые полагаются на волю случая, она знает, что предпринять в острых ситуациях. А сальдовая ведомость не что иное, как бумага, информация... Что ж, спасибо за сообщение. Только Рудина не вчера пришла в торговлю, знает, что к чему.

- И тем не менее, Стелла Георгиевна, — проговорила Сазонова, — все отделы сообщили нам о состоянии товарных остатков, а вы задерживаете. Чего доброго, столкнете нас с банком.

Рудина отошла. На душе у нее было неспокойно. Только что она поднималась в главную кассу, к пятичасовой выручке. Интересовалась. Выручка по обувному отделу была настолько низка, что главный кассир укоризненно покачала головой. А это она позволяла себе лишь в особо тяжелых ситуациях. Рудина намеревалась проконтролировать и семичасовую выручку. Но надежд было мало, она это чувствовала.

10

Сержант Пинчук нес службу при главной кассе.

В семь вечера он сопровождал старшего кассира во время обхода на снятие денег. Обычно старшего кассира сопровождал конвой из двух милиционеров — впереди и сзади. В пять часов кассу еще сняли полным конвоем. А к вечернему обходу у напарника разболелся зуб, и Пинчуку пришлось сопровождать старшего кассира одному. Пинчуку недавно стукнуло полста, но он любого молодого милиционера на гирях пережимал. Да чего, собственно, опасаться — маршрут жесткий: из зала в зал, от кассы к кассе. Вокруг полно людей. И сама процедура сдачи кассирами денег дежурному кассиру была не канительна. Сложила выручку в номерной мешочек, приложила реестр, захлопнула — и все. Дежурная не пересчитывает денег — прихватывает мешочек, расписывается в получении и следует к другой кассе.

Еще никогда за все годы службы Пинчук не слышал, чтобы совершили нападение на дежурный конвой. Но Пинчук к своим обязанностям относился добросовестно. Видел все вокруг и около...

В помещении главной кассы размещалось, в сущности, два учреждения: универмаг «Олимп» в большой светлой комнате отделялся прочной стеной от филиала Госбанка. Представитель банка — оператор, пожилая женщина в цветном домашнем халате и тапочках, сидела за бронированной стеной. Сержант часто любовался через смотровую щель, с какой скоростью она пересчитывает деньги. Прозрачная рябь, в которой обозначались только пальцы. Миг — и пачка обработана. Обвязывала лентой. Ставила свой штамп. Все! После нее уже пересчитывать не будут — она представитель банка. Затем составляла препроводительную ведомость. Вкладывала все это в сменную сумку, специально закрепленную за Универмагом. Пломбировала. Все это надо успеть до прибытия инкассатора.

Последнюю, девятичасовую выручку кассиры приносили в банк сами. Сдавали. Собирались домой. Обычно Пинчук располагался на табурете с журналом в руках, изредка окидывая взглядом снующих по комнате кассиров. Те угощали сержанта кто яблоками, кто домашним пирожком. Переговаривались между собой. А иногда такую свару затевали, хоть уши затыкай. Кое-кого из них связывали с главным кассиром Степановой особые, деликатные отношения. Но об этом не принято было говорить — Степанова начальница строгая, а место кассира в «Олимпе» на улице не валяется. Главный кассир мог миловать, мог казнить. «Миловать» — значит при каждом удобном случае подкидывать выгодную в этот день кассу. Не говоря уж о мелких любезностях: график работы и отдыха, отпуска... «Казнить» — наоборот. Конечно, существовала «скользящая» очередность, чтобы без обид. Но работа есть работа. Всякие возникают ситуации...

Тамара работала не хуже Киры Александровны Аматуни, но никак не могла наладить отношения с главным кассиром. И подарки делала, и льстила. Все впустую! А может, неприязнь сеяла Кира Александровна с друзьями...

Большим психологом была Кира Александровна. Можно сказать, профессиональным. Тонким и наблюдательным. Она видела покупателя насквозь. Особый дар. Конечно, Аматуни не брезговала и традиционным методом: вручала покупателю вначале чек, потом мелкий размен, потом рубли. В то время как инструкция строго наказывала: чек завершает расчет. Без чека покупатель не отойдет от кассы. А без сдачи после получения чека — сколько угодно. Но Аматуни не прятала «забытых» денег, выкладывала на видное место и не убирала до тех пор, пока покупатель не покинет секцию. И возвращала по первому же требованию с извинением, без скандала. Как правило, покупатель или не замечал уловки, или, уверенный в том, что правды не добиться, смирялся... Находились и мошенники, которые предъявляли претензии, не имея для этого основания. Кассиры на это реагировали по-разному. Кира Александровна не мелочилась, вручала требуемую сумму — и все, инцидент исчерпан. Себе дороже!

Кира Александровна владела и другими методами. Еще от родительницы своей научилась. В свалке за дефицитом она намечала жертву. По рукам и носам определяла. Психолог! Отсчитывала вслух сдачу за крупную покупку с крупной суммы. Десятками или четвертными. И с ловкостью факира просчитывала одну, а то и две бумажки в свою пользу. И риска никакого: ну просчиталась. Вернется покупатель — отдаст с улыбкой, с извинениями. Как правило, не возвращались... Все кассиры знали о методе Аматуни. Некоторых, особо близких, Кира пыталась обучить своему искусству, у нее было доброе сердце. И опыт: друзья — это выгоднее, чем враги. Но ученицы не могли освоить ее школы. Больно жалостливые были...

Догадывался главный администратор о методах ее работы, но вот попробуй уличи, схвати за руку, если она с точностью до копейки предвидела разницу между суммой на счетчике аппарата и суммой, осевшей в ящике кассы. Даже не пользуясь ключом, наличие которого у кассира считается проступком. Чувствовала! И вовремя снимала свой остаток...

Около одиннадцати раздался звонок — короткий и длинный. Пинчук откинул шторку глазка, в котором умещалась лишь часть лица инкассатора. Кто сегодня? Тарасов? А говорили, болеет...

- Ты, что ли, Тарасов? — произнес Пинчук.

- Ну?

- Ты ж болел?

- Болел — выздоровел. Отпирай!

Пинчук набрал цифровой код — заслонка, что находилась ниже глазка, отошла. Инкассатор прислонил удостоверение с фотографией... Он, Тарасов...

Высокий здоровяк Тарасов, из бывших военных, был одет в темно-синий костюм с зелеными петлицами, в ведомственную фуражку. Френч был распахнут, и с левой стороны живота виднелась расстегнутая кобура с торчащей из нее ручкой старого нагана. Хотя инкассаторы давно перешли на пистолеты, Тарасов был верен нагану...

- Готово?

- А как же? Аптека! — ответил Пинчук.

Тарасов шагнул к массивной двери отделения банка. Позвонил. Распахнулось окошко. Инкассатор просунул удостоверение и явочную карточку. Из окошка послышался тихий бумажный шорох. Сличают...

- Свой, тетя Катя. Свой! — поторапливал Тарасов.

- А доверенность-то где? — строго вопросила оператор. — Я тебя предупреждала, Тарасов, переоформляй доверенность. Песок с нее сыплется.

- Да бюллетенил я, тетя Катя. Не успел.

- Чтобы в последний раз. Пустым уедешь... Держи препроводиловку!

Инкассатор расписался в копии ведомости. Оператор внесла запись в явочную карточку. Вернула. И получила порожнюю сумку на завтра. Тарасов щелкнул языком и подмигнул сразу двумя глазами, словно большой синий кот. Оператор протянула инкассатору образец оттиска пломбира, документы и указала на раздутый брезентовый мешок.

- И все? — уточнил Тарасов.

- Все. Не торговля была, а слезы... Так что один донесешь... Да и купюра крупная сложилась, — ответила оператор.

Тарасов расписался в ведомости, упрятал планшет с документами и, ухнув, закинул мешок на плечо.

- А что, Пинчук, — обратилась оператор к сержанту, — Рудина из обувного не появлялась? Грозилась прийти узнать выручку. Может, звонила?

- Никак нет! — строго доложил Пинчук и добавил: — А чего звонить-узнавать? По секции прошла, все и увидела. Вся выручка на полках.

Сержант снял с крючка старенькую шубку и почтительно придержал на весу. Несмотря на суровый вид, Пинчук был джентльменом.

11

Штабс-капитан в отставке Януарий Лисовский умер в возрасте пятидесяти пяти лет, оставив жене Ванде троих детей, младшему из которых, Мише, было два года. Помимо скудного наследства, штабс-капитан передал своим детям предрасположение к сахарному диабету. Правда, старшая дочь Наталья удачно проскочила критический рубеж, и болезнь настигла ее уже в преклонном возрасте. А вот средний брат, Дмитрий, и особенно младший, Михаил, заболели рано...

У Лисовских была пятикомнатная квартира на Моховой улице. С годами семья разрасталась. Наталья с мужем и детьми заняла две комнаты. Дмитрий дважды женился. Первая жена его после развода так и осталась на Моховой в одной из комнат. Куда и вселился ее новый муж, крикливый инженер-путеец. Инженер оказался весьма достойным человеком, несмотря на вздорный характер. Он сошелся во взглядах с младшим Лисовским, подружился и пронес эту дружбу через годы. А вот вторая жена Дмитрия, женщина чванливая, язвительная, перессорилась со всем семейством и поставила в прихожей свой электросчетчик. Дмитрий, добряк по натуре, вначале конфузливо заглядывал в глаза сестре и младшему брату, потом замолчал и стал пить. В запое он не буянил, а мирно спал за ширмой...

В итоге всех этих жизненных катаклизмов глава семейства старая Ванда оказалась в одной комнате с Мишей. Собственно, это была ее комната, но Михаил Януарьевич Лисовский упорно не желал переезжать в выбитую ему Универмагом квартиру. Скучал он там, в новостройках, маялся. И жил с матерью. А квартиру ту отдали переженившимся племянникам. Комната старой Ванды вся была заставлена книгами. Книги — часть наследства покойного штабс-капитана — отошли младшему Лисовскому как человеку, необремененному семьей. В те времена на них еще не смотрели как на состояние. К тому же Михаил Януарьевич был книгочеем. Библиотеку отца он приумножил, дополнив уникальными изданиями по специальным финансовым вопросам. Несколько раз профессиональный бухгалтер Михаил Януарьевич принимался пересчитывать и систематизировать свою библиотеку. Но бросал, не выдерживал марафона. Кроме книг, огромная комната была знаменита тем, что в ней пухлым бордовым парашютом парил абажур.

- Ах, боже мой, настоящий абажур! — восклицали те, кто впервые попадал в эту комнату.

Михаил Януарьевич пожимал мягкими плечами. Да, дескать, абажур...

- Послушайте, почему их перестали выпускать? — обращались гости к хозяину, главному бухгалтеру Универмага.

- Ку-да-а-а, — проникала в разговор старая Ванда. — Небось комнаты сицяс тють больсе моего сюндуцка. — И она касалась ладошкой сундука, в котором свободно можно было разместить современную малогабаритную квартиру.

А вчера в отсутствие Михаила Януарьевича сосед, инженер-путеец, затащил в комнату опытного книжного маклака. Ради интереса.

Маклак медленно обвел взглядом стены, откинул крышку сундука, поднял пудовый том Полного собрания сочинений господина Мольера, изданного Брокгаузом, и застонал от вожделения.

- Тысячи! — воскликнул маклак. — Через год это будет стоить миллион. Впервые вижу всю двадцатку. В сундуке! Ах!

- Двадцатку? — переспросил инженер-путеец.

- Двадцать томов. «Библиотека великих писателей». Редкая картина.

Подошедший Михаил Януарьевич спустил маклака с лестницы.

- Безумцы! — орал маклак. — Заставили стены золотом, а живут как мыши. Безумцы! — Крик его утонул в сыром колодце подъезда старинного дома...

- Мне хватает этих типов на работе, — сказал Михаил Януарьевич.

- Я хотел знать, на каком ты свете, — весело отвечал бузотер-путеец. — Выпьем, Миша! Ты наш Ротшильд. Нет хорошего пожара, чтобы ты задумался. Или ждешь, когда вновь взвинтят цены?

- Дал бы я тебе по вые, но я тебя люблю, — вздохнул Лисовский.

Потом они разостлали клеенку на плюшевой скатерти круглого стола, Михаил Януарьевич водрузил графинчик. Путеец, озираясь, внес из коридора банку маринованных грибочков собственного засола. Ванда достала из холодильника сыр. Она не отставала от компании и с годами как-то смягчила свое отношение к водочке...

Им нравились такие импровизированные посиделки. Добрый абажур бросал на лица прозрачные тени. В просторные окна, прошпаклеванные на зиму ватой, колотились снежинки...

К ним присоединился и Дмитрий Януарьевич. Он как- то покорно воспринимал путейца, мужа своей бывшей жены. То ли вторая жена, стерва, отбила у него всякое чувство мужской гордости, то ли он просто был философ... Скорее всего его привлекала возможность выпить на дармовщинку. Дмитрий Януарьевич сел с краю, сложил руки и ждал, когда поднесут.

- Погоди, Дмитрий! — добродушно обещал крикун-путеец. — Я тебя напою, а опохмелиться не дам.

Дмитрий Януарьевич лишь улыбался мягкой виноватой улыбкой. В такие минуты он разрывал сердце старой Ванды. Все дети и внуки у нее вышли в люди. Старшая, Наталья, — серьезный ученый-математик. Мишка — главный бухгалтер, голова, каких мало. Внуки — инженеры, врачи. А Дмитрий хоть и конструктор, а вот какой-то сломанный.

- Ты вот цто, паловоз, — приструнила путейца старая Ванда. — Принес глибоцки и молци. Тозе мне хозяин выискался на Митрия... Луцсе поелуеай, цто Миска рассказет. — И, повернувшись острыми плечиками к младшему сыну, взглянула на него слезящимися глазами.

Михаил Януарьевич не торопясь разливал водку в граненые рюмки.

- Пить грех, — говорил он.

- Глех, глех, — подхватывала Ванда. — Сколо пелед богом стоять. А цто я ему сказу?

- Вы, мамаша, до страшного суда дотянете, — ободрил путеец. — По лестнице за вами не угнаться.

Дмитрий Януарьевич тихо улыбался. И, не дожидаясь, опрокинул рюмку. За ним выпили и остальные...

- Ну скажи, не томи душу. — Путеец повернул к Михаилу Януарьевичу круглое веселое лицо. — На кой тебе сдался этот Мольер! Такой кирпич. Им же костыли можно забивать.

Михаил Януарьевич поднялся с кресла, широко развел руки, словно пытаясь обнять абажур, и, подвывая низким голосом, продекламировал:

Он умолк и, справившись с проклятым дыханием, манерно раскланялся на обе стороны и налил себе еще водки.

- Сам сочинил? — поинтересовался эрудит-путеец. — Барахло.

- Классика! Сочинение господина Мольера! Комедия «Мизантроп». Триста пятьдесят лет читают люди и восхищаются. А ты — «барахло». — Его глаза устало темнели. — Черт-те что! На работе крутишься-вертишься. Еще в суд ездил, там забот по горло с экспертизой. Возвращаешься домой, и тут на тебе — алкаши-надомники...

- Какие зе мы алкасы, Миська? Болтаесь сам не знаесь цего, — обиделась старая Ванда. — Пообедать надо? Я сцас суп плинесу. — Она обернулась к мужчинам. — А ну ступайте к себе! Ис какие! Обедом вас колмить не стану, к зёнам ступайте!

- Ну что ты, мама, в самом деле, — встрепенулся Дмитрий и тронул брата за полу пиджака. — А что за экспертиза? Интересно.

- Любопытно, — кивнул Михаил Януарьевич. — Ловчат люди.

Путеец решил было отправиться к себе, но передумал и плотнее вдвинулся в глубокое кресло. Михаил Януарьевич сел, придвинул банку с грибами. Скользкие мелкие грибы увертывались, соскальзывали с вилки...

- В общем-то, ничего особенного, но любопытно, — произнес Михаил Януарьевич. .— Знаете ресторан «Созвездие»?

- Еще бы, — подхватил Дмитрий Януарьевич, — Кто ж его не знает.

- Я не снаю, — ввернула старая Ванда.

- Ну ты, мама... Помнишь кафе «Монпарнас», на холме? — мягко подсказал Дмитрий Януарьевич, — На его месте теперь ресторан.

- А кафе куда подевали?

- Сломали. Лет десять как, — терпеливо разъяснил Дмитрий Януарьевич.

Путеец повел недовольным взглядом в сторону егозливой старухи.

- Так вот, — продолжил Михаил Януарьевич, — месяца три назад нагрянули в этот ресторан ревизоры и обнаружили в буфете значительное превышение полученных со склада товаров над выручкой.

- От палазиты! — вставила Ванда, ничего пока не понимая.

- Потянулась веревочка. И вышли на заведующего складом ресторана. Опечатали склад, провели инвентаризацию. И обнаружили огромную недостачу. Предъявили обвинение кладовщику. Тот все отрицал. Даже пытался повеситься, из петли сняли в изоляторе.

- Бозе мой! — не выдержала Ванда. — Мозет, и вплямь не виноват?

Следователь тоже считает, что парень только ширма. По неопытности...

- Что он, не видел, что подписывает? - перебил путеец.

- В том-то и дело. Мальчишка! Что давали, то и подписывал. Они, хитрецы, что придумали: все товары — и крупные и кухонные изделия — через склад оформляли. Хоть кухонные-то можно было прямо в буфет направлять, минуя склад.

- Ну а бухгалтер что? — спросил Дмитрий Януарьевич. — Страж!

- Бухгалтер там всем и крутила. Копии накладных вручала парню. А через месяц при сверке прихода буфета и расхода склада изымала. И уничтожала. Говорила этому желторотику, что теперь, дескать, тебе они не нужны.

- От палазитка! — переживала Ванда. — Дулацок он, дулацок.

- Ну а буфетчик-то, он куда смотрел? — пытался разобраться путеец.

- Буфетчик был в деле. По суду проходит. Он уничтожал накладные на кухонную продукцию, полученную со склада. Продукцию реализовывали, а деньги — в карман. И делился кое с кем.

- Цто зе полуцаетея? — напряглась Ванда.

- А то, — терпеливо пояснял Михаил Януарьевич,— со склада ушли, в буфет не пришли. Кто отвечает? Кладовщик! А он клянется, что ни ухом ни рылом, как говорится. В петлю лезет.

Старая Ванда проворно поднялась.

- Батюськи! Суп-то суп... Погоди, нелассказывай, я мигом.

Протягивая по полу шлепанцы, она вышла из комнаты. Дмитрий Януарьевич встал из-за стола, сделал по комнате несколько кошачьих шагов. Остановился, к чему-то прислушиваясь. Приоткрыл дверь, выглянул в коридор. Путеец толкнул локтем Михаила Януарьевича, подмигнул, кивая на брата.

- Пусть, — одернул Михаил Януарьевич. — Что ты тиранишь его?

- А противно, — прошептал путеец. — Что он ее боится? И трезвый и выпимший. Это ж надо...

Дмитрий Януарьевич отошел от двери. В уголках его большого рта приютилась легкая довольная улыбка.

- Телевизор смотрят. Хорошо-о-о. — Он сел на место, взял ломтик сыра, поднес ко рту и, взглянув на младшего брата, проговорил: — Ну а дальше что? С твоими жуликами из ресторана.

- Успеется. Мать подождем. — Михаил Януарьевич укоризненно взглянул на брата.

Тот смутился и притих. Дверь отворилась, в комнату вернулась старая Ванда, держа в руках судочек. Сухонькая, крепкая, трудно было поверить, что ей далеко за восемьдесят. Кажется, что бог из любопытства поддерживал в ней огонек жизни: когда же надоест ей самой земное существование? Но, судя по всему, его любопытство будет удовлетворено не скоро...

Маленькое сморщенное личико Ванды лукаво улыбалось.

- Ну! Лассказывал свою стласную истолию?

- Нет. Тебя дожидался, — улыбнулся в ответ Михаил Януарьевич.

Мать была единственным существом, к которому он, старый холостяк, был привязан всей душой. До самозабвения. И мать платила ему своей заботой и долголетием. Она понимала, что без нее Михаил осиротеет и пропадет. Особенно с его проклятой болезнью.

- Холосо. Садитесь все. Я и вам супа налью. Только сидите смилно. А ты, Миська, лассказывай!

Путеец и Дмитрий Януарьевич послушно заерзали в своих креслах, всем видом обещая сидеть смирно. Стараясь не греметь, Ванда ловко расставила тарелки, достала из буфета тяжелые серебряные ложки.

- Да рассказывать-то, собственно, больше и нечего... Поскольку кладовщик не признал недостачу, а буфетчик отказывался в получении товаров на сумму хищения, суд назначил судебно-бухгалтерскую экспертизу. Вот я ее и провожу за два рубля в час.

Михаил Януарьевич зачерпнул супу и поднес ложку ко рту. Лицо его исказила благостная гримаса. Путеец и Дмитрий Януарьевич зачмокали, засопели, закивали седыми головами, всем своим видом выражая полную солидарность... Несколько минут они ели молча, наслаждаясь крупной восковой фасолью, изумрудным узором веточек петрушки, пятаками янтарного жира на прозрачной толще супа, сквозь которые, как сквозь увеличительное стекло, проявлялось дно старинных тарелок, расписанных картинами на античные темы.

- Хорошо сидим, — одобрил путеец.

- Ага, — тихо подтвердил Дмитрий Януарьевич.

- Так сколько зе они заглабастали денег-то? - спросила старая Ванда и толкнула локтем Михаила Януарьевича.

- По первым прикидкам не менее двухсот тысяч за четыре года.

Три ложки замерли в воздухе, а Михаил Януарьевич продолжал спокойно есть. Путеец тяжело вздохнул, словно эти деньги вытащили у него из кармана много лет назад и теперь он вдруг вспомнил об этом.

- Да-а-а... Как же ты это обнаружил? Сам сказал, что накладные уничтожили.

- Есть способы. На то я и эксперт... В основном по черновым записям бухгалтера. Ну и женщина, я вам доложу. Отсидит, выйдет — к себе возьму. При хорошем присмотре горы свернет...

- Как же по черновикам-то? Мало ли что там можно накалякать! — все не верил путеец.

- При подобной экспертизе черновик имеет силу документа. Она вела двойную бухгалтерию. Одну для кладовщика, фиктивную, вторую для себя, истинную. ОБХСС нагрянул неожиданно. Она не успела уничтожить черновики. Целые тома. На даче нашли, в полной сохранности.

Помолчали. Путеец развалил ножом кусок вареного мяса, обильно посолил и поддел вилкой.

- В день они имели порядка полтораста рублей. Почти мой оклад, — произнес он. — На сколько же это человек?

- По делу проходят трое, кроме кладовщика.

- Бухгалтер, буфетчик, директор, — догадливо перечислил путеец.

- В том-то и дело, что директора нет. Директор в стороне. Все бумаги подписывал его зам. И на кладовщика давил зам. А директор вроде бы ни при чем.

- Голова! — восхищенно произнес Дмитрий Януарьевич.

- Ну! Аркадий Савельич Кузнецов. Хозяин!

- Хозяин, хозяин. Как зе он эту абехеес допустил- то? — засомневалась Ванда. — Видать, сам хотел.

Михаил Януарьевич вскинул глаза на мать. Ее слова молнией озарили темные нагромождения путаного дела, мучившего его вот уже столько дней.

- Как ты говоришь, мама? Сам хотел?!

- А цё? Если он такой богатый и знакомства имеет. Неусто допустил бы левизию, да есцо неозиданно? Стало быть, хотел. Суд-то его не судит. То-то...

«Хотел, хотел... Сам хотел Аркадий Савельевич, — размышлял Михаил Януарьевич. — Но зачем? С какой целью? Подкладывать бомбу под свой дом и наблюдать за взрывом из шалаша. Месть? Такие люди выше мести».

И робкий эфир разгадки, уже, казалось бы, щекотавший нос, рассеялся, оставляя томящую досаду...

Дмитрий Януарьевич и инженер-путеец разошлись по своим комнатам. Старая Ванда принялась убирать со стола. Михаил Януарьевич бросил в изголовье тахты подушку. На ночь укладываться еще рано. Да и дела ждали. Надо было просмотреть кое-какие бумаги. Но сегодня он устал, да и чувствовал себя неважно, перетрудился. Мысли, связанные с экспертизой, не оставляли его, принимая несколько иное направление. Какое отношение имеет Фиртич ко всей этой истории? То, что он связан с Кузнецовым, несомненно. И неожиданный ночной звонок, когда Фиртич сообщил о полученном разрешении на продажу ресторану шерсти. Чем он был вызван? Возможно, Фиртич узнал, что его главный бухгалтер назначен экспертом. И хотел дать понять, что судьба Кузнецова ему небезразлична. Почему он позволил Кузнецову то, чего никогда ни при каких обстоятельствах не позволил бы ни один директор Универмага: продажу пирожков в торговом зале? Мелочи? Нет, не мелочи. Фиртич чем-то обязан Кузнецову. Но чем? Впрочем, Лисовскому показалось, что сообщение об экспертизе было новостью для Фиртича. И новостью настораживающей. Не потянет ли следствие какие-то другие махинации Кузнецова, в которых замешан и директор Универмага?

- Миська! Ты не уснул? Я пойду к Наталье телевизол глядеть, — произнесла Ванда. — А ты смотли не зевни свой укол.

Обычно в восемь вечера Лисовский вводил себе инсулин, животворный спутник треклятой болезни. Колется уже столько лет, а мать всегда ему напоминает...

Ванда вышла из комнаты. Пронзительная тишина высоким звоном заложила уши, сковала мозг, смежила веки... И еще одна забота тревожила главного бухгалтера универмага «Олимп», занозой вцепившись в память. Бухгалтер Сазонова (ох эта бухгалтер Сазонова!) обратила внимание на рост товарного остатка по обувному отделу. Откуда он взялся — непонятно. Отдел работал довольно устойчиво. Полученный товар оборачивался быстро. А тут вдруг наметился разрыв. Первый сигнал поступил еще вчера с машиносчетной станции. Лисовский как-то не придал этому значения. Сегодня же к полудню индекс разрыва подскочил. Так и держался до вечера. Конечно, ничего тревожного пока нет. Мало ли. Завезли неходовой товар. Но все равно почему-то среди всевозможных вопросов именно внезапный, рост товарного остатка по обувному отделу запал в его память...

Тишину комнаты нарушили приглушенные стеной голоса, «Дмитрия за посиделки прорабатывают, — вздохнул Михаил Януарьевич. — Бедный мой брат, не повезло ему со второй женой».

Сам Михаил Януарьевич так и не сподобился стать мужем. В молодости он считался завидным парнем — красивый, остроумный. Но с четвертого курса финансового института ушел на фронт, в пехоту. Был ранен, долго лечился. После войны окончил институт, поступил в управление торговли. И наконец в «Олимп»... Михаил Януарьевич не был аскетом. Но и не увлекался. Года три он состоял в неофициальном браке с одной женщиной. Врачом. По какому-то необъяснимому капризу та не желала оформлять их отношения. И в один прекрасный день порвала с Михаилом Януарьевичем. Может быть, она чувствовала, что Михаил Януарьевич не очень огорчится разрывом. И действительно, работа, необязательные знакомства довольно быстро превратили трехлетнюю связь в смутные воспоминания. Однако новых долгих увлечений больше не возникало. Присутствие матери смягчало одиночество и даже создавало определенные удобства. А с годами вопрос женитьбы отпал сам собой...

Шум за стеной то нарастал, то стихал. Как прибой. Видно, Дмитрию здорово доставалось. Никто из домашних, наученных опытом, в их дела не вмешивался, даже сама Ванда. «Так ему, дулаку, и надо, — говорила она. — Оставил холосую зенсину, связался с гадиной». Хотя, по правде говоря, первая жена сама бросила Дмитрия. Но Ванда не хотела этого признавать. Михаил Януарьевич изловчился и пристроил подушку таким образом, что она углами прижалась к ушам. Вот и вновь тишина...

Он даже не слышал звонка в передней. Лишь сквозь дрему почувствовал, как его тормошат за плечо:

- Миська! К тебе человек.

Михаил Януарьевич поднял глаза на мать, стоящую у изголовья.

- Какой человек?

- Не снаю. Толстый. В плихозой субу снимает.

Михаил Януарьевич никого сегодня не ждал. А тем более директора ресторана «Созвездие» Аркадия Савельевича Кузнецова...

Высокий, тяжелый, в мешковатом пиджаке с отвисшими карманами, Кузнецов вошел в комнату. В руках он держал старенький портфель.

- Вечер добрый! — громко приветствовал он удивленного Лисовского, так и не успевшего подняться с тахты.

Старая Ванда повела рукой: вот он, мол, Михаил, разговаривайте. И вышла, плотно прикрыв дверь.

- Не ждали, — улыбнулся Кузнецов. — А я без приглашения. Дай, думаю, зайду к Михаилу Януарьевичу. Столько лет знакомы — и все вокруг, а не в яблочко.

Лисовский уже оправился от неожиданности. Поднялся. Придвинул гостю кресло, сам вернулся к тахте.

- А книг-то, книг! — воскликнул Кузнецов, оглядываясь. — Сколько ж это у вас книг?

- Не знаю. Тысяч пять, может, боле, — суховато ответил Лисовский.

- И абажур. Вечность не видал абажура. Сколько ж ему?

- Да постарше меня.

- А сохранился лучше. — Кузнецов дружески подмигнул. — Стареем мы с вами, Михаил Януарьевич.

Лисовский насупленно молчал. Кузнецов пока чувствовал себя не в своей тарелке. Холодок приема сковывал его, хотя он и предполагал, что особого радушия не встретит. Но Кузнецов не был застенчив, к тому же он пришел не в гости, Лисовский это понимает...

- Извините, я ненадолго вас оставлю. — Михаил Януарьевич взял с подоконника бокс для шприца, достал ампулу инсулина.

Кузнецов сочувственно кивнул.

Вернувшись, Лисовский увидел на столе бутылку дорогого коньяка, коробку конфет, напоминающую размером детский настольный бильярд. Вот рюмки придется позаимствовать, не прихватил. — Улыбка не покидала широкое лицо директора ресторана.

- Ну, рюмки-то мы найдем. — Казалось, Лисовский ничуть не удивился. Он подошел к шкафу, достал две рюмки. — Жаль, конфет мне нельзя, — произнес он, с восхищением рассматривая коробку. — Никогда таких не видел.

- Не пропадут. Мать угостите... Кстати, Михаил Януарьевич, сейчас появилось новое лекарство от диабета. Таблетки под язык — и никаких тебе уколов. Японское. Не сочтите за назойливость — завтра доставлю. Одна упаковка на год.

- Слышал, слышал. Буду весьма признателен.

Лисовский придвинул стул и сел напротив. Кузнецов скрутил пробку плоской бутылки и плеснул в рюмку коричневую жидкость.

- А запах-то, запах! — Лисовский придвинул к себе рюмку.

- Ну! Королевский настой. Травку туда засадили. Вроде женьшеня, что ли. От всех болезней снадобье.

- А что, бережете здоровье? — обронил Лисовский.

- Много прожил, мало осталось. День как миг. Вот и берегу. — Кузнецов сделал вид, что не уловил иронии. — Ну! Со свиданьицем!

Лисовский пригубил коньяк. Густой, точно патока, он лип к зубам, горячил нёбо, ласкал язык. Даже не хотелось глотать. Глаза сами собой прикрывались в блаженстве...

- Какая роскошь, — произнес Лисовский. — Небось всю зарплату угрохали?

- Для нужного человека ничего не пожалеешь, — кивнул Кузнецов. — У меня для вас еще подарок припасен.

- Большой?

- Нет. В карман уместится... Ежели умело сложить.

Кузнецов наклонился к портфелю, достал пакет, завернутый в газету и стянутый черной аптекарской резинкой.

- Тут пять тысяч. Не трудитесь считать. В сотенных купюрах.

Голубые глаза Лисовского сощурились. Он зашелся в кашле. Впервые за весь вечер. Вытащил платок, прижал ко рту. Кузнецов отвел глаза к разноцветным книжным стенам...

Лисовский утер губы, провел ладонью по остаткам рыжеватых волос.

- Мало, — произнес он.

Кузнецов кивнул, наклонился к портфелю и достал еще одну пачку.

- Столько же. Не трудитесь считать.

- Таскаете с собой такое состояние. Не боитесь?

Кузнецов выпрямился, развернул молодцевато плечи.

- Кончилось время, когда я боялся. Теперь меня боятся.

- Так, так... И за что мне такое уважение, разлюбезный Аркадий?

- Услуга за услугу. Мне нужно, чтобы несчастная вдова не оставила сиротами своих детей.

- Имеете в виду бывшего бухгалтера ресторана «Созвездие»?

- Именно! — резко перебил Кузнецов. — Экспертиза может подвести ее к статье сто семьдесят второй — халатность вместо девяносто третьей — хищение в особо крупных размерах.

- Хотите, чтобы она вместо пятнадцати получила три года?

- Ради детей, — кивнул Кузнецов.

Его глаза смотрели на Лисовского твердо, не мигая.

- А как же быть с ее двумя подельниками?

- Выскочит она, выскочат и остальные.

- Кроме паренька-кладовщика.

- Это особый разговор, — вздохнул Кузнецов. — Я подумаю о его судьбе. Придется повозиться... Ну, выпьем! — И он плеснул в рюмку коньяк. — Есть у меня в Крыму приятель. Тот сам настаивает коньяк, для себя. Что это за прелесть...

- Да, — подхватил Лисовский. — Помню, в войну... Мы вошли в маленький чешский городок. И старичок чех угощал нас вином. Ну я вам доложу! До сих пор помню вкус... А где вы воевали?

- Третий Украинский. Был ранен под Белградом. Легкое пробило.

- Значит, вы почти всю войну прошли?

- А как же! — загорелся Кузнецов. — Четыре ранения. Три ордена. Окопник!

- И в штыковую ходили?

- Три раза.

- Я всегда поражался людям, которые ходили в штыковую. Верх человеческого духа.

- Три раза... Первый раз не по себе было. А потом уверовал в свою звезду. И ничего, везло, — засмеялся Кузнецов.

- И до сих пор везет, — засмеялся вслед Лисовский.

- Не жалуюсь, — хохотнул Кузнецов.

- Еще бы, — не успокаивался Лисовский.

Оба чем-то были похожи друг на друга. Высокие, громоздкие. Только у Лисовского серый, болезненный цвет лица. В то время как Кузнецов со своей прической ежиком, похожей на белую щетку, выглядел даже спортивно, несмотря на бесформенный костюм...

Успокоились. Кузнецов наклонился, застегнул портфель, собираясь уходить. Лисовский подобрал пачку, положил на нее вторую.

- Забавно. Миллионы проходят за моей подписью, а чтобы так держать в руках живые десять тысяч — не было.

- Вот и держите крепко.

- Послушайте, Аркадий Савельич. — Лисовский поднял рюмку, сделал глоток. — Почему вы решили, что я возьму эти деньги?

- Потому что десять тысяч.

- Знаете, мне, дураку, за шесть десятков прожитых лет казалось, что крупные взятки дают каким-то особым, сложным путем.

Кузнецов разогнулся, поднял портфель, поставил на колени.

- Так ведь я человек простой, Михаил Януарьевич. Простой! А простота, брат, — это ключ ко всему. У других — комплексы, рефлексии. В лице меняются, заикаются, не знают, куда положить, чтобы и видно было и не пропало... Ты — мне, я — тебе. И концы! И вся философия. К тому же, брат, ради детей стараюсь. Святое дело!

- Ради детей... Кха-кха-ха, — опять зашелся в кашле Лисовский.

Кузнецов поднялся, пережидая. Протянул руку, погладил абажур.

- Что ж это вы, Аркадий Савельич, — отдышался наконец Лисовский. — Ради детей... А сами ревизоров напустили на свое хозяйство.

Сквозь смуглоту щек Кузнецова проступила бледность. Он резко отдернул руку от абажура. По комнате накатом поплыли тени.

- С чего это вы так решили? Слова-то, Михаил, обдумывать надо.

- А как же, Аркадий... С такими-то деньгами — и вдруг ревизоров допустили? Стало быть, нужно вам было. Только для чего, не пойму.

- Так зачем мне было сюда являться? Уговаривать вас!

- Зачем? И верно... Не думали вы, Аркадий Савельич, что ОБХСС черновики прихватит. Бухгалтер ваш их на даче хранила. А те молодцы раз — и туда сиганули. Вот и всплыла статья девяносто третья, часть первая. Хищение в особо крупных... Вы, Аркадий Савельич, и поняли, что ей терять нечего: потянет она вас, чтобы себе участь признанием облегчить. Поворот для вас неожиданный, может, вы о черновиках тех и знать не знали... Вот и прискакали ко мне... То-то...

Кузнецов выпятил толстые губы, покачал головой и засмеялся.

- Ты что, старый! Я ведь чист в этом деле, сам знаешь. Нигде моей подписи нет. В одном моя вина: приказал через склад кухонные изделия проводить. Для лучшего контроля. А нечестные люди этим воспользовались. Выговором, на худой конец, отделаюсь...

- Ну, это суду решать, не мне, — прервал его Лисовский.

Он придвинул к себе портфель Кузнецова, раскрыл и швырнул туда деньги. Защелкнул замок.

- Неси обратно, Аркаша. Может, кому и сунешь, ты мужик головастый. Всплывешь еще, если не расстреляют, — с какой-то ленцой в голосе проговорил Лисовский. — А от меня пощады не жди. Потому как ты мне враг номер один, Аркаша. Так-то.

Глаза Лисовского налились кровью. Лицо покрылось темными пятнами, а руки — большие, мясистые — вздрагивали.

- Бог даст, Аркаша, я еще дотумкаю: с чего это ты надумал собственный дом поджечь? Неделю мне еще возиться над экспертизой, если не более. Накрутил ты там, Аркаша, накрутил.

Кузнецов поднял портфель, подергал, словно пробуя вес.

- Дурак ты, Мишка. Десять тысяч! Больше бы дал хоть раза в два. — В голосе Кузнецова еще теплилась надежда. — Все равно откуплюсь. А ты с носом останешься...

Лисовский чувствовал, что кашель вновь сейчас его скрутит. Уже подкатывал к горлу шершавым неотвратимым комом. И он проговорил торопливо, на одном выдохе:

- Коньяк оставь. И конфеты. Мать порадую. Гонорар за визит. Тайну твою тебе приоткрыл. Стоит этих царских конфет?

- Стоит, — кивнул Кузнецов.

Он остановил абажур, взял портфель и вышел не простившись...

Такой кашель давно не сотрясал большое тело Михаила Януарьевича. Сухой, раскатистый, он чередовался с трубным звериным воем... Михаил Януарьевич присел на тахту. Книги, фотографии, шкаф — все плыло перед глазами. Потом дверь растворилась, и в комнату вошел Дмитрий. Он хотел было подать воду, но Михаил остановил его жестом.

Кашель выдыхался, редел. Михаил бессильно откинулся на спинку тахты.

- Знаешь, кто сейчас приходил? — спросил он. — Директор ресторана. Взятку принес.

Дмитрий Януарьевич молчал, опустив плечи и бессмысленно глядя в пол.

- И знаешь сколько? — продолжал с какой-то радостью в голосе Михаил Януарьевич. — Десять тысяч. И коньяк с конфетами.

Дмитрий Януарьевич поднял лицо. Видно, только сейчас он заметил бутылку и раскрытую коробку. Встал, подошел к столу. Поднял бутылку, встряхнул. Медленно, точно в каком-то гипнотическом сне...

- Не могу я больше, брат, — проговорил он глухо.— Убью я ее... Что за баба окаянная.

- Зачем же убивать? Разойдись, — произнес Михаил Януарьевич.

- Люди живут, работают... Поступки совершают, понимаешь, брат. Поступки! Десять тысяч денег тебе принес. Разве это не поступок? Пусть шкуру спасал свою. Но, видно, натворил он дел, раз такие деньги принес... А ты? Прогнал его. Тоже поступок! Я не ставлю вас на одну доску. Подлец он, ясное дело. Но — поступок, понимаешь... Ты, Мишаня, человек. А я — ничто. Сам себе противен. Ни на что не способен... Сколько помню себя — все подлаживался под начальство. С самой отчаянной глупостью соглашался. Потерял уважение сослуживцев. Потерял уважение близких. Даже собственной жены...

- Да ты что, брат! — воскликнул Михаил Януарьевич. — Опомнись, Митя. Бывает, и хуже живут.

- Ну живут, ну и что? Разве мне от этого легче?.. Что был я, что не был. Пустое место. О-хо-хо... Тяжко! Иной раз кажется: помру, положат меня в гроб, а возьмутся хоронить — и некого. Пустота, смрад один...

Михаил Януарьевич смотрел на брата немигающими выпуклыми глазами. Нет, не пьяный Дмитрий, прорвало его. Истерика. То ли жена до точки довела. То ли вдруг в душу свою заглянул... Жаль Дмитрия — добрейшая душа. Верно говорят: характер — это судьба.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Последний день месяца выпадал на воскресенье. И если бы дьявол задумал подстроить каверзу для работников торговли, худшего он придумать бы не смог...

Светом полыхали окна управления. Не гасли огни и в административных помещениях универмагов и многих крупных магазинов города. До режимного закрытия — девяти часов — оставалось час сорок минут. Начальник Управления торговли промышленными товарами Кирилл Макарович Барамзин сидел в своем кабинете. Он предпринял все, что мог, но по опыту знал: если план не будет выполнен, в душе останется досада на то, что не полностью выложился — можно было бы еще что-то, где-то, как-то...

Городу надо было наторговать сегодня семнадцать миллионов. На столе Барамзина лежали сводки о выполнении на шестнадцать миллионов сто тысяч. Уже получены сведения о том, что комиссионные магазины дадут пятьдесят три тысячи. Магазины автомобилей около ста тридцати. Хозяйственные магазины работали бойко, но больше восьмидесяти тысяч им не набрать, мелочевка. Вот мебельные еще куда ни шло.

По рации Управления внутренних дел час назад сообщили, что на сотом километре прошло несколько трейлеров с мебелью. На дорогах гололед. Трейлеры опасаются давать скорость. Утром в город все же прорвался автопоезд с дорогой мебелью. Но при вскрытии в пяти контейнерах не оказалось сопроводительной документации. Возможно, счета подвезут трейлеры, что приближались к городу. Барамзин позвонил в мебельный магазин «Дубок». Подошел директор. У него с планом все было в порядке. Даже в плюсе тридцать тысяч. Совестно подбрасывать им новые заботы...

- Послушай, Серегин, — произнес Барамзин. — Надо принять автопоезд. Центральная база уже закрыта.

- У меня инвентаризация, — ответил директор. - С полудня начали.

- Надо, Серегин. Можем пролететь. Не хватает-то всего ничего.

Директор сопел в трубку. Конечно, он мог и отказать, имел полное право. Во время инвентаризации директор не подчиняется ничьим приказам. Правда, магазин торговал по образцам и с инвентаризацией мог управиться быстро.

- Нашел время, — подталкивал к согласию Барамзин. — Личная к тебе просьба. Ожидается дефицитная мебель. Объясни ситуацию. Продавай прямо с колес.

Директор вздохнул. Хорошенькое дело: объясни. Платить надо, вот и все объяснения. И начальник управления и директор отлично понимали друг друга. Но помалкивали.

- А банк? Я уже закрыл месяц, — безнадежно отбивался директор.

- С банком я договорюсь. Моя забота.

Директор вновь вздохнул. Чем больше тащишь, тем больше на тебя взваливают. И дернуло же его подойти к телефону...

Барамзин положил трубку. С банком дела в этом месяце складывались непросто. И нужно было вмешательство именно на его уровне. К тому же по чисто личным каналам. Банк — организация капризная. Но самую большую надежду Барамзин возлагал на хозяйство Фиртича. К пятнице «Олимп» выполнил план на девяносто два процента. Добиться успеха за оставшееся время — задача трудная, учитывая сложившуюся конъюнктуру и товарную насыщенность. Но Барамзин верил в Фиртича. У того в арсенале были дубленки, меха, ювелирные изделия. Конечно, Фиртич с ними расстаться не захочет, он понимает, что во время реконструкции станет объектом многих упреков и недовольств, и единственное, что его может спасти, это выполнение плана товарооборота. И сейчас он пытается накопить резерв. Как профессионал, Барамзин его понимал, а как начальник управления, он желал, чтобы «Олимп» выложился до конца.

Звонок телефона прервал его размышления. Поднося руку к трубке, Барамзин предчувствовал, что звонит Фиртич. И не ошибся. Голос директора «Олимпа», как обычно, был сдержан и бодр.

- Кирилл Макарович, добрый вечер. Мы выполнили план и уже минут двадцать работаем с плюсом.

- Ну, Костя, молодец! — обрадовался Барамзин.— Гора с плеч. Каким же образом? Ты ведь был в прорыве.

- С помощью своих сотрудников.

По тону Фиртича было ясно, что сейчас в директорском кабинете сидели сотрудники Универмага.

- Передай им от меня поздравление! — Барамзин слышал, как Фиртич выполнил его просьбу. — И все же, Костя?

- Прибыли извещения железной дороги. Трудно было с транспортом. Но вывезли. Дефицитные магнитофоны, радиотовары. На сто пятьдесят тысяч. Весь день торговали.

- А теперь что? Будешь гасить январский должок?

- Есть предложение, Кирилл Макарович. Завтра, в субботу, мы еще будем гасить, а на воскресенье отпустите. Надо приводить Универмаг в порядок. Объявим санитарный день. В понедельник гостей ждем.

- Костя, Костя... Город будет работать, а ты... Ладно, возьму грех на душу, закрывайся. Сколько же их прибудет-то?

- Эти молодцы из Инторга пригласили представителей обеих фирм на один и тот же день. Не сговорятся ли между собой капиталисты?

- Не сговорятся, Костя. В том-то и дело. Когда сговорятся — перестанут быть капиталистами. Думаю, ты с ними сладишь.

- Надеюсь. Спокойной ночи, Кирилл Макарович.

- Кому ночь, а кому рабочий день. —« Барамзин положил трубку.

Он уж и не помнил, когда магазины не работали в последнее воскресенье месяца. Бывало, прихватывали подряд два воскресенья. Особенно в мае и ноябре. Да и в феврале тоже, урезанном месяце. Сколько управление получило жалоб! Люди строили планы, просто хотели отдохнуть в семейном кругу, так нет — и в воскресенье иди на работу...

И никто не мог понять: почему поток товаров, который наваливался на магазины в последнюю декаду, нельзя реализовать в спокойной обстановке в начале следующего месяца? Нарушение ритма плановой торговли? Но какой же это ритм, если в последние дни месяца делаются семьдесят-восемьдесят процентов плана! А почему нельзя подвести черту под план, скажем, в конце года? Или полугодия? И магазину удобней маневрировать, и осталось бы время работать с поставщиками. А то берут все, что везут, вдруг покупатель пойдет. А он не идет, «голосует спинами», нос воротит, выжидает... И продавец бы жил, не мочалился... Вот какие мысли одолевали начальника Управления торговли промышленными товарами Кирилла Макаровича Барамзина. Более того! Его воля, он бы вообще отдал магазины во власть директорам: хозяйствуйте! Вот вам годовой план, а вы и мозгуйте, голубчики, как год сложить да людьми распорядиться. Год не месяц. Присядь, подумай... Правда, пришлось бы разогнать половину управления — на кой нужно столько умников в белых сорочках и галстуках? Взять, к примеру, корабль или самолет. Ничего лишнего! Ни одной детальки такой, чтобы сама по себе. Все отлажено, каждая свою задачу решает. Точно, четко, определенно. Потому и плавает, потому и летает...

Когда такие мысли овладевали государственным человеком — депутатом, членом партии с одна тысяча девятьсот сорок первого года Барамзиным К. М., ему казалось, что у него физически болит сердце- И если он встречал человека, у которого такой же болью ныло сердце, он многое ему прощал. Ради главного! Взять то письмо, где говорилось, что «Олимп» премию получил незаслуженную, по недоразумению. Конечно, можно это дело раздуть до уголовного преступления. Только кому польза? Ну разберутся, накажут виновных. Виновных в чем? В преступном замысле? Или в ошибке?.. Ну, накажут. Вроде бы все встанет на место. Формально. А по- человечески? Если уборщица какая в «Олимпе» или, скажем, старуха подсобница получила с премии свою пятерку-десятку? Был ли в этом великий грех? Не заработала ли она эту десятку, толкая по щербатому, обледенелому подвалу груженные товаром железные телеги? Да любой работник Универмага — много ли ему достанется от той премии?

А если кто-нибудь решит, исходя из этого случая, что он, Барамзин К. М., покрывает лихоимцев, то такой человек печется только о личном спокойствии. И боль государства, заботы и жизнь этого государства проходят мимо его сердца... Конечно, Барамзин вернется к этому вопросу. И виновные свое получат. Но позже, позже. Пускай сейчас Фиртич делает свое дело. Да, да, да! Тем самым он берет часть вины Фиртича на себя. Сознательно. А кто не допускал просчетов? Кто? Тот, кто ничего не делает!-Кто ни за что не отвечает. Кто зубоскалит со стороны и чужим ошибкам радуется.

В кабинет Барамзина мелкими шажками вкатился его заместитель Полозов, следом за ним Гарусов, начальник орготдела управления.

- Ты, Григорий, в «Олимп» не езди — все у них вроде в порядке, — произнес Барамзин, глядя на Полозова. — Поезжай лучше к Табееву в «Фантазию». Там прорыв на двести тысяч. Думаю, Табеев все-таки вывернется, раз не звонит, не плачется.

- Зачем же мне гонять? Считай, вторые сутки дома не был.

Полозов сам понимал: ехать надо. А капризничал так, для порядка. Но не зарываясь, с Барамзиным палку перегибать нельзя.

- Я еще в «Заезжий двор» подскочу, — предложил Полозов. — Мало ли! Вдруг сорвутся.

- Не надо. Там норма. Даже Табееву кое-что подкинули. Я разрешил.

Полозов потоптался и вышел.

- А ты, Лева, сговорись с Фиртичем. Гостей он ждет, заграничных.

Подвижный сухощавый Гарусов не мог стоять на месте. Он ходил по ковру кабинета, поглядывая боком, словно крупная птица. По управлению ходили слухи о том, что Гарусов оставляет семью. Или уже оставил. Вероятно, так и есть. Обычно суетливый, озабоченный, Гарусов в последнее время был тревожно-печальным. Барамзин знал жену Гарусова, она работала в управлении экономистом. Крикливая, взбалмошная женщина. И Гарусов был язвителен, несдержан. Но у него это шло от бойкости мысли, от множества идей, будоражащих его. Правда, после того как пошел слух об уходе Гарусова из семьи, все отметили, что Гарусов «остепенился». Да и бывшая жена несколько приутихла.

Барамзин ценил Гарусова и не хотел, чтобы тот оказался в двусмысленном положении.

- Что, Лева, говорят, ты в холостяки подался на старости лет?

Гарусов с удивлением взглянул на Барамзина — не в обычаях начальника было копаться в семейных неурядицах подчиненных.

- Я не из любопытства... Если так сложилось дело, может, ей лучше перейти куда-нибудь? Например, в торг? Или в магазин. Подберем что-нибудь. Там и оклады выше. И премии получают...

Гарусов верно понял намерения Барамзина и по достоинству оценил его тактичность. Барамзин помолчал, поглаживая подбородок.

- И еще, Лева... Поедешь к Фиртичу. Старайся держаться в тени, не вмешивайся в его решения. Короче, не дави на него управлением, если даже будешь с чем-то и не согласен. Он хозяин, пусть это чувствует.

Гарусов покачал головой и хмыкнул.

- Для чего мне вообще ходить к нему? Показать, что управление не в стороне от его затей?

- Да. Именно, — вздохнул Барамзин. — Если на Фиртича начнут катить сверху, понимаешь... А промашек в таком вопросе не избежать. Попадется, скажем, из министерства куратор-формалист, любитель розового цвета для лихого отчета. Вот Фиртич нами и прикроется...

Гарусов ухмыльнулся, но промолчал, продолжая ходить по кабинету.

- Я, Лева, не ангел. И ты это знаешь, — ровным тоном продолжал Барамзин. — И пекусь сейчас не о Фиртиче, а о себе. Больше будет у меня самостоятельных директоров — легче мне будет работать.

- Вам на пенсию скоро, Кирилл Макарыч. — Гарусов был верен себе. Ехидная натура.

- А ты мне, Лева, годы не считай. Человек не всегда по старости уходит на пенсию, сам понимаешь. Иной раз так в тебя вцепятся бездельники и бузотеры, что бежал бы куда глаза глядят. И пенсия чаще всего не заслуженный отдых, а избавление... Ладно, ступай. Сейчас трезвонить начнут, докладывать.

Стрелки электрических часов приближались к девяти.

...

Получив согласие начальника управления на отмену работы в воскресный день, Фиртич положил трубку и с нетерпением обернулся к сидящему поодаль начальнику планового отдела. То, о чем докладывал Франц Федорович Корш, сыпля на память многозначными цифрами, интересовало сейчас директора куда больше возвращения Универмагу законного выходного дня. Маленький Корш уже длительное время вел переговоры с экономистами швейной фабрики номер четыре объединения «Волна». Правда, пока похвастаться успехами не мог. Суть переговоров заключалась в том, что в порядке эксперимента швейная фабрика поставляла бы товар напрямую, минуя оптовую базу. Опыт этот был не нов, давно внедрен в стране, но был нюанс, инициатором которого являлся Корш: продукция с дефектом, который выявлялся в Универмаге, не возвращалась на фабрику. Слишком велики расходы: погрузка на фабрике, разгрузка в Универмаге, переоценка, отгрузка некачественного товара назад на фабрику. Опять же транспортировка... Экономисты Корша подсчитали, что стоимость забракованного товара окажется даже выше стоимости идеального товара.

- Возвращать некачественный товар на фабрику не будем, — развивал свою мысль Корш, — а прямехонько в отдел «Уценка». Минусовый счет выставим фабрике. Сотрудники ОТК фабрики будут сидеть в Универмаге...

В кабинете оживились. Одни утверждали, что количество брака не изменится, наоборот, в надежде на Универмаг фабрика ослабит контроль. Другие приняли сторону Корша...

В кабинете собрался весь руководящий состав Универмага, за исключением Лисовского (тот уехал на экспертизу) и коммерческого директора. Индурский час назад вылетел в Ленинград к поставщикам. Фиртич внимательно слушал каждого выступающего. И всякий раз в поле зрения директора каким-то непостижимым образом оказывалась заведующая обувным отделом Рудина. Она сидела, привычно откинув голову, отчего ее рыхлый подбородок сглаживался, придавая лицу моложавость. Ей предстояло сегодня принять контейнеры, которые утром отыскал на сортировочной станции Индурский. Рудина держала на коленях пластмассовую папку с бумагами, что принесла на подпись директору. Последний раз она приходила к Фиртичу несколько дней назад с предложением принять товар Второй обувной фабрики, утверждала, что обувь представленного артикула должна пойти. Фиртич не вникал в детали. Заведующей отделом виднее. С чем она пожаловала сегодня? Фиртич подумал об этом вскользь, занятый вопросом, который поднял Корш.

- А я вот что думаю по этому поводу, — произнес он, дождавшись, когда утихнет возбуждение, вызванное сообщением Корша. — Мы не будем приглашать к себе контролеров. Зачем? У нас и так повернуться негде. Пусть работают на своем месте. Но мы можем их сделать своими союзниками.

В кабинете молчали, стараясь понять, куда клонит директор.

- Кто выплачивает работникам ОТК премию за выполнение плана? Фабрика. Вот они и хлопают ушами, пропускают брак, не желая портить отношения с товарищами. А если контролерам будем платить мы? Универмаг?.. — Фиртич отодвинул стул и возбужденно зашагал по кабинету. — Экспериментально! Скажем, на полгода. Мы предложим фабрике снять с премиального довольствия работников ОТК. Сами же изыщем фонды. Будем платить им не сорок процентов, а, скажем, пятьдесят. Причем не в зависимости от выполнения фабрикой своего плана, а в зависимости от выполнения товарооборота Универмагом. Вот что важно! Сидите на своей фабрике, но работайте на нас. Блюдите наши интересы...

- Фабрика не клюнет! — воскликнула Мезенцева. — Они выполняют план за счет всей продукции, вала. А так что?

- А так они выполнят план за счет улучшения качества.

- А их поставщики? Текстильщики, химики! — всплеснула руками Мезенцева.

- То же самое, — развивал свою мысль Фиртич. — Каждый поставщик поощряет или целиком содержит работников ОТК за счет своего потребителя! Качественно новый подход. И главное, проверенный. Возьмите контролеров на оборонных заводах! Разве они пропустят брак?

- Это что же? Каждый магазин будет платить работникам ОТК всех своих предприятий-поставщиков?— не унималась Мезенцева. — Да откуда им наскрести такие деньги? Грузчикам платят из своих, будто мы не знаем.

- Во-первых, пока это эксперимент. Во-вторых, мы производим всякие отчисления. Так будет еще одно, куда более важное, чем множество других. — Голос Фиртича звучал уверенно. — Мы отчисляем в бюджет государства чуть ли не всю торговую скидку. Мы получаем крохи с этого стола. Неужели мы не можем ничтожную часть этих денег использовать с тем, чтобы дать еще большую прибыль?

- Во всяком случае, не будет потерь от транспортировки неходовой продукции, — рассудительно промолвил парторг Пасечный.

- Именно! — воскликнул Корш.

Идея Фиртича показалась ему интересней собственного предложения. Эта деловая честность и привлекала к нему Фиртича, не говоря о том, что Корш слыл отменным специалистом.

- А чем тогда займутся наши товароведы-бракеры? — уточнил Пасечный.

- Найдем работу, — отозвалась кадровичка. — Без дела не останутся.

- Ну-ну, — засмеялся Фиртич, — вы уж совсем. Кроме «Волны», у нас сотни поставщиков. Бракерам работы хватит. Не станем же мы сразу со всеми налаживать новые деловые отношения. Дай бог «Волну» уговорить на эксперимент...

- Пойдут ли на это швейники? — сомневалась Мезенцева.

- Из «Волны» пойдут, — твердо сказал Корш.

- Я тоже думаю, что пойдут, — согласился Фиртич. — Генеральный директор — человек самостоятельный, мы встречались на партактиве... Лишь бы министерство согласилось. Вот кого надо уламывать. Их да Госплан. Всё будут согласовывать да утрясать...

Фиртич взглянул на часы. В половине десятого он собирался встретиться с директором ресторана «Созвездие». Кузнецов позвонил утром, хотел приехать. Но Фиртич был занят. Уговорились перенести разговор на вечер. Вероятно, выразит недовольство тем, что Фиртич запретил торговлю пирожками в помещении Универмага. А может быть... И в памяти мелькнул разговор по телефону с Лисовским о махинациях в ресторане «Созвездие». Собственно, какое он, Фиртич, мог иметь отношение к делам Кузнецова? Тем не менее беспокойство, оставшееся после утреннего звонка директора ресторана, вновь овладело Фиртичем. До встречи оставалось пятнадцать минут...

Фиртич закончил совещание и отпустил сотрудников. Лишь Рудина продолжала сидеть, убрав под кресло ноги в высоких светлых сапожках и плотно запахнув на груди пуховый платок в ярких пунцовых цветах. Фиртич посмотрел на Рудину. Его взгляд не выражал ничего, кроме делового вопроса. На красивом мягком лице Рудиной неуловимой тенью скользнула досада. Собственно, чего она ждет? Разве впервые он смотрит на нее и не видит... Рудина вдруг ощутила свой возраст, как ощущаешь тяжесть груза, когда затекают руки и нет возможности этот груз куда-нибудь пристроить. Трезвым своим умом она безжалостно расставила все по местам: напрасны ее изощренные, искусственно выстроенные ходы. В результате — равнодушный взгляд сидящего перед ней мужчины. И ненависть к Фиртичу овладела ею. Она могла сейчас допустить любую бестактность, любую грубость. Как человек, подчиняющий свои поступки опьяненному рассудку. Быть отвергнутой для женщины оскорбительнее, чем для мужчины. Женщина более бессильна перед обстоятельствами жизни. Поэтому и чувство мщения у нее безрассуднее и жестче...

Фиртич легонько постучал костяшками сложенных пальцев о стол.

- Вы хотите мне что-то сказать?

Рудина молчала, пытаясь справиться с душившей ее сейчас ненавистью...

О, она могла бы ему кое-что рассказать! Рискуя собственным благополучием. Могла бы! За одну лишь искорку желания в этих прямоугольных серых глазах... «Черт бы взял тебя, Константин Петрович Фиртич, — думала она, затягивая паузу до неприличия. — Черт бы тебя взял совсем».

И Фиртич почувствовал в этом молчании какой-то особый, зловещий смысл. Он перестал стучать, выпрямился и повторил свой вопрос нетерпеливым и требовательным тоном.

- Вот принесла на подпись, — выдавила Рудина. — Коммерческий директор уже подписал. Перед командировкой.

Она приподнялась и, глядя в сторону, положила на стол свои бумаги. Фиртич бегло просмотрел их — у него совсем не оставалось времени.

- Опять Вторая обувная? Не много ли?..

Предчувствие серьезности встречи с директором ресторана полностью поглотило его. И с каждой минутой, приближающей эту встречу, его охватывало дурное настроение. Ему сейчас было не до Рудиной с ее уже завизированными Индурским бумагами. И Фиртич подписал все, что лежало в папке.

2

Ни одна реклама не выдерживает конкуренции со слухами. Возникшие в лабиринтах Большого города, слухи поначалу неуверенно просачиваются в самых разных местах, постепенно сгущаются, а спустя короткое время уже сливаются, образуя мощный поток, несущий к магазинам толпы озабоченных горожан:- не упустить момент! Завтра будет поздно...

Нередко слухи подтверждались, обретая задним числом статус предсказания. И хотя чаще оставались пустым звуком, тем не менее в душе сохранялась надежда, что рано или поздно сбудутся. Не сегодня, так завтра. Просто где-то что-то не сработало. Надо ждать и готовиться!

Слухи ничем не компрометировали себя, даже в случае полного провала. Им все прощалось. Возможно, оттого, что каждый вносил в них посильную лепту...

К концу месяца у горожан появлялся зуд в ногах. Транспорт не справлялся с наплывом пассажиров. Тротуары не вмещали потоки людей. Универмаг «Олимп», как крупнейший торговый центр, привлекал к себе повышенное внимание. Что-нибудь да будет! И горожане не ошибались. В «Олимпе» всегда что-нибудь да было... К тому же в городе давно циркулировали слухи о завозе в «Олимп» товаров особого спроса. И всем было известно, что они в продажу пока не поступали.

Люди собирались группами, составляли списки «на завтра». Фамилии вносились в ученические тетрадки. Строго по номерам. Для более четкого учета специально выделенная личность наносила чернильным карандашом соответствующий номер на ладони. Именно этот акт чем-то особенно успокаивал душу: кривая лиловая цифра на ладони приближала заветную цель, что-то уже было в руках. Как печать! В случае конфликтной ситуации ладонь как документ совали под нос «администрации» с требованием проведения экспертизы...

Похожая на итальянскую киноактрису спекулянтка Светлана Бельская значилась в первой тетрадке под номером шесть, что само собой означало прямое попадание в случае, если в «Олимпе» выбросят пудовые ковры. Слухи о продаже ковров подмяли слухи о продаже дубленок, надежда на которые как-то постепенно рассеялась.

Светлана отметилась и в другой очереди. Правда, там никто не знал, на что нацелена очередь, но отмечались дружно. Такая система «без адреса» даже удобна. Всегда ее можно «откричать» на любой подходящий товар. Уже готовая очередь с плотным, чуть ли не бронированным головным эшелоном из наиболее отъявленных крикунов и правокачателей...

Несмотря на то, что Светлана исправно оказывалась в первой тетрадке, ей удавалось увернуться от общественных нагрузок: заниматься перекличкой, вести списки или наносить на ладонь чернильное тавро. Дело хоть и почетное, но крайне канительное и рискованное...

У ярко освещенной витрины стоял летчик в шапке и с портфелем в руках. Светлана приблизилась к летчику. Остановилась. Вечерний свет от витрин и фонарей прятал все, что нужно было прятать в ее возрасте, и выпячивал то, что надо было выпятить. Косметика у Светланы первосортная, французская. В такие минуты она особенно походила на всех выдающихся киноактрис. А подобное сходство не может оставить равнодушным мужчину, тем более летчика, который сегодня здесь, а завтра там... Летчик смотрел в сторону, вероятно размышляя, стоит ли затевать бузу с очередью или плюнуть и растереть. У него был совсем еще девичий профиль и тонкая шея.

- Вы из Сиволапска? — В голосе Светланы звучали одновременно гордая неприступность и манящее кокетство.

Летчик обернулся. На его светлом лице не дрогнул ни один мускул. Сразу видать: волевой парень, будущий командир корабля.

- Из Бердянска прилетел... Что это у вас тут делается?

Светлана уперлась каблуком в дремучую стену «Олимпа».

- В вашем... Бердянске иначе?

- В нашем Бердянске иначе, — твердо ответил летчик.

- Вероятно, с товарами полная безнадега. Вот и спокойно, — продолжала Светлана плести сети.

- Не знаю, как с товарами... Но люди как люди. Нормально одеты. Ходят в гости друг к другу. А не ошиваются в очередях.

Светлану задел тон юного Икара.

- А мы тоже не все, между прочим, в очередях ошиваемся. Порасспросить, так здесь половина из вашего Бердянска, — И, шагнув вперед, Светлана окликнула какого-то мужчину, неспешно проходившего мимо.

Мужчина остановился. Оглянулся вокруг: его ли позвали?

- Вы откуда приехали? Лицо знакомое, обратилась Светлана.

- Откуда приехал, туда и уеду! — Мужчина сдвинул на лоб шапку и отошел. Но вскоре оглянулся: может, и вправду знакомы?

Светлана и летчик рассмеялись.

- Так вот, — Светлана бросила на летчика смелый взгляд, — мы тоже ходим в гости друг к другу. И одеты нормально... Ну а кое-кто стоит в очередях. Жизнь, пилот, она ведь разная.

Летчик перебросил портфель из одной руки в другую.

- Ладно. Пройдусь еще раз по Универмагу. А то закроют через десять минут, — сказал он и, кивнув Светлане, скрылся.

Светлана растерялась. Неожиданное решение молодого человека, мгновенно принятое к исполнению, ее обидело. И слова о том, что в «Олимпе» сейчас ничего нет интересного, застряли у нее в горле. Светлана неторопливо двинулась вдоль фасада Универмага. А свет, падающий от витрин и фонарей, теперь, наоборот, выпячивал то, что надо было прятать, и прятал то, что надо было выпятить. Ей хотелось плакать. Почему? Она и сама не могла объяснить. Иногда она запиралась в своей квартире, пускала в ванной воду для шума и плакала. На душе становилось легче. Вот и теперь ей нестерпимо хотелось заплакать. Глаза уже тяжелели, в горле першило. Но, подумала она, потечет тушь, потом возись с ней... И взяла себя в руки.

У амбарных ворот бывших каретников стояло несколько фургонов. «Что-то привезли», — отметила Светлана. Но в душе у нее ничего не шевельнулось. Она ступила на каменные плиты площади. На противоположной стороне полыхал огнями подъезд театра. Белые колонны уходили ввысь, поддерживая лепной навес, по углам которого приютились насупленные мраморные птицы. В уютно освещенном фонарями портале толпились люди. Антракт. Они вышли покурить, подышать свежим воздухом... Женщина в темном бархатном костюме («Сто девяносто рублей, финский. Был в конце прошлого года», — отметила механически Светлана). Рядом с ней мужчина с курткой в руках. Он все порывался накинуть на плечи женщины куртку, но та отказывалась...

Давно Светлана не была в театре. В Дом кино ходила, Платоша приглашал, а в театре не была...

Перейдя площадь, Светлана вышла к бульвару. Это была территория, над которой синьора шефствовала уже несколько лет. Вот, например, трехэтажное кирпичное здание, в котором расположилось СМУ, строительно-монтажное управление... Дни прихода Светланы сюда многие сотрудницы обводили в календаре красным карандашом. Обычно этому учреждению она выделяла первый и третий понедельник каждого месяца. Вахтер не требовал у нее пропуска — он знал Светлану в лицо. Даже иногда помогал донести саквояж до отдела. Торг проходил открыто. Иногда, ближе к концу месяца, когда горела программа и по управлению ходили разъяренные прорабы, торги переносились в туалет, чтобы не мешали. Благо там было достаточно места. И удобно: не надо прятаться за канцелярский шкаф или придерживать дверь ножкой стула, чтобы примерить ту или иную тряпку. Все как в лучших ателье города. Жаль, зеркала были маленькие... Не то что в цирке, в гримерной заслуженного деятеля искусств почти всех республик. Правда, запах в цирке стоял плотный. И у Светланы подкашивались ноги, кружилась голова, да так, что иногда приходилось набавлять за вредность. А дрессировщик, озверевший мужчина, заглядывал в гримерную, где толпились артистки, и грозил бросить Светлану на съедение тиграм как общественно вредный элемент. Вредный?! Хо-хо! Что бы тогда носили твои ассистентки, паяц, если бы не Светлана? Костюмы фабрики имени Володарского, от которых тигры шарахаются? Кого бы тогда дрессировал, интересно?..

Неподалеку от СМУ в одном из девятиэтажных домов жил Платоша. Светлана знала адрес, хотя никогда у него не была в гостях. Платоша сам навещал ее...

В теплом подъезде кисло пахло сохнувшим тряпьем. Лифт, старый, скрипучий, неохотно поднял Светлану на пятый этаж. У двери под номером семьдесят три виноградной кистью сгрудились кнопки звонков. Светлана нажала голубую кнопку над табличкой «Сорокин П. И.». Долго ждать не пришлось. Послышались протяжные шаркающие шаги, но с твердым волевым пришлепом. Дверь растворилась, и в проеме появилось лицо Платона Ивановича. В блеклых глазах мелькнула растерянность.

Обходя какие-то тюки, велосипеды, ящики, он торопливо провел гостью в дальнюю комнату и захлопнул дверь.

- Что ты так, Платоша? Испугался вроде? — Светлана переводила дух от стремительного броска по длинному коридору.

- Соседи, понимаешь. — Платон Иванович придерживал ворот халата, в котором виднелось теплое голубое белье с крупными простыми пуговицами.

- Думала, ты живешь один.

- Жил, Светлана. И неплохо. А когда вернулся, моя квартира была уже заселена. С трудом выхлопотал себе угол.

- Откуда ты вернулся, Платоша? — Светлана запрыгала, скидывая пальто.

Платон Иванович усмехнулся, прихватил что-то из шкафа и вышел.

Комната была хоть и большая, но тесная — кругом вещи. Старинные, громоздкие, добротные... Картины в тяжелых рамах. Бронзовые ангелы. Пепельница с печальным Наполеоном. Кресла с гнутыми подлокотниками... Вскоре Платон Иванович вернулся. Как всегда, в безукоризненном костюме, правда, в необычном для него глухом сером свитере. И в этом свитере он смотрелся куда моложе, чем при галстуке.

- Тебе к лицу водолазка, Платоша, — сказала Светлана.

- В то время, как тебе, Светлана, к лицу все, — галантно ответил Платон Иванович и улыбнулся.

«Наверно, я сейчас похожа на драную куклу», — подумала Светлана. И еще она подумала, что ей и в голову не пришло как-то привести себя в порядок, прежде чем нажать кнопку звонка. Это произошло механически. Оттого, что она уверена в Платоше, как в родном отце.

- Извини, Платоша, — смутилась она и, поднявшись с кресла, отошла в сторону, достала из сумки косметичку.

- Зеркало за шкафом, — мягко проговорил Платон Иванович. — А я пока поставлю чай. У меня есть торт. И вообще мы сейчас что-нибудь придумаем.

Он приблизился к буфету, распахнул створки. Платон Иванович Сорокин пребывал сейчас в большом волнении.

3

Выйдя из служебного подъезда Универмага, Фиртич увидел директора ресторана «Созвездие» с какой-то личностью в потертом кожаном пальто. И решил, что это просто случайный знакомый Кузнецова. Но Кузнецов хозяйским жестом откинул дверь, и мужчина уверенно пролез в автомобиль Фиртича...

В зеркале заднего обзора рисовалось довольно приятное лицо незнакомца. Снятая шапка обнажила круглую, с залысинами голову. После того как они отъехали от Универмага, Кузнецов коротко проинформировал:

- Это Валера. Мой человек.

Несколько минут ехали молча, условившись поначалу, что Фиртич подбросит их на дачу. А по дороге кое о чем поговорят. Дача Кузнецова недалеко, на двадцать втором километре. Так что гнать не надо, разговор серьезный. Кузнецов пошуршал пальцами в пачке, нащупал сигарету, смял пачку и сунул в пепельницу.

- Последняя. У тебя нет?

Фиртич отрицательно качнул головой и сухо проговорил:

- В чем дело, Аркадий, выкладывай... У меня не так уж много времени для подобных прогулок.

- Найдешь время, — отрубил Кузнецов. — Дело общее.

Он прижал головку прикуривателя и вытянул зажигалку, не дожидаясь автоматического выброса. Раскаленный кружочек закатно осветил набухший нос и толстые крепкие щеки.

- И все же, Аркадий, я жду, — настойчиво произнес Фиртич.

Мужчина наклонился вперед, и Фиртич почувствовал его дыхание.

- Разрешите, я изложу существо вопроса. — Голос его звучал почтительно. — Аркадий Савельевич несколько взволнован, может упустить детали. — Мужчина сдержанно откашлялся. — Дело в следующем... В свое время на ресторан «Созвездие» был совершен рейд сотрудников ОБХСС...

Его речь, неторопливая, обстоятельная, вплеталась в ровный гул двигателя. В изложении Валеры сам хозяин — Кузнецов — в этой истории не замешан. Во всем была виновата бухгалтер ресторана. Она ворочала делами и положила в свой карман, в карман буфетчика и заместителя директора довольно серьезную сумму...

- Сколько? — впервые прервал Фиртич.

- Цифру пока знает один человек. И он еще не поставил точку.Кто?

- Об этом ниже. — Валера не хотел нарушать композицию рассказа.

Фиртич откинулся на спинку кресла, вытягивая затомившиеся руки.

- Лисовский лишнего не припишет, — усмехнулся Фиртич.

Его осведомленность повергла спутников в некоторое замешательство. И они этого не скрывали.

- А им лишнего и не надо, — проворчал Кузнецов и напряженно хохотнул. — Верно, Валера?

- Вполне достаточно, — незамедлительно поддержал Валера.

Фиртич еще раз усмехнулся, в должной мере оценив смысл сказанного. Ясно, что Кузнецов видит в нем единственного человека, имеющего влияние на Лисовского. А то, что разговор пойдет о Лисовском, Фиртич понял сразу, как только Валера принялся излагать существо дела...

Конечно, у Кузнецова есть козырь. Один-единственный, но сильный. И он этого козыря не упустит... После того телефонного звонка Фиртич пытался поговорить с Анной. Но каждый раз, заслышав его голос, Анна вешала трубку... «Господи, упаси нас от умных женщин, — подумалось Фиртичу. — Они видят дальше нас и яснее. Мы же успеваем наделать столько глупостей, что порой совместными усилиями не разгрести. Беда мужчин в том, что они не подвергают сомнениям свои поступки. Со временем жизнь подтверждает правоту женской интуиции, обрекая нас на позднее раскаяние и самоедство. Может быть, он и вправду живет в каменном веке, как сказала тогда Анна?»

- Откуда вам известно, что Лисовский может предъявить серьезную цифру? — спросил Фиртич.

- Бухгалтер ресторана вела двойную бухгалтерию, — ответил Валера, скрывая раздражение, он уже несколько раз помянул эту важную деталь. — Сотрудники ОБХСС арестовали все бумаги.

- Дура! — буркнул Кузнецов. — Хранить черновики чуть ли не в кармане. Как я мог столько лет держать такую дуру!

- Для экспертизы черновики могут иметь силу официального документа, — продолжал Валера. — В случае, если суд признает их неоспоримость.

- Замри, Валера! — одернул Кузнецов. — Размусоливаешь. Привык у себя на колокольне слова лепить да любоваться ими.

- Аркадий Савельич, — сконфузился Валера, — я по существу.

- По существу ты уже сказал... Константин Петрович с первой фразы все понял. А теперь притворяется. Верно, Костя?

Фиртич не ответил, следя за дорогой.

- Ты, Валера, лучше сбегай сигарет купи. Как раз и магазин. — Кузнецов достал деньги и не глядя занес руку за спину.

- Что вы! Четвертная? На сигареты у меня хватит! — Мужчина хихикнул. Ему было неловко перед Фиртичем, ему хотелось показать, что хозяйский тон директора ресторана — так, шутка, по-приятельски.

- Прихвати что-нибудь из еды. Коньяк...Так ведь... — начал было Валера.

- Найди директора. Скажи, для кого. Отпустит.

Фиртич прижал автомобиль к тротуару. Сухо шелестя кожей пальто, Валера вылез из машины и, выпрямившись, направился к гастроному. Фиртич обернулся и плотно прихлопнул заднюю дверь.

- Что за тип?

- Адвокат, — ответил Кузнецов. — Выручил как-то я его, по гроб жизни мне обязан.

- А для чего ты его с собой взял?

- Для обстоятельного разговора.

- Врешь, Аркадий! — Фиртич постукивал пальцами по рулю. — Хочешь при свидетеле со мной разговор вести, чтобы в угол загнать. Вспомнить услугу, которую мне оказал. Анна ведь может все и отрицать, характер у нее самостоятельный: придет час играть тебе мою карту, глядишь — пустая. Тут твой холуй и сгодится — сам, мол, слышал разговор о том, как с помощью некой Аннушки дела свои обделывал директор Универмага. Верно, Аркадий Савельевич?

Кузнецов захохотал. Его круглый живот крупно колыхался, ходил ходуном. Он похлопал одобрительно по колену Фиртича.

- Ну Костя, Костя... Слушай, а как ты узнал про Аннушку-то? Я ведь, помнится, тебя в курс не вводил?

Фиртич старался выглядеть спокойным.

- Ты ведь, Аркаша, свои кадры при себе держишь. Только и надо, что спуститься по лесенке. — Фиртич отвернулся к боковому стеклу.

Он был раздосадован — стоило ли открывать Кузнецову, что ему известны его методы?

Таяли снежинки, извилисто стекая прозрачными слезами. Бьющий изнутри цветными огнями гастроном просматривался насквозь. Люди ходили вдоль стеллажей, укладывая пакеты в плетеные корзины. Женщина в белом халате толкала перед собой тележку с какой-то фасовкой. За ней спешили покупатели...

Фиртич давно был знакок с Кузнецовым. Но той неопределенной степенью знакомства, когда каждый из них мог принять его и как дружбу, и как равнодушие, и даже как вражду. Бывают такие странные отношения. Все зависело от обстоятельств. Охваченный желанием во что бы то ни стало заполучить весь пакет заказов на новое оборудование «Олимпа», Фиртич не все предусмотрел. А теперь вот как дело обернулось. Не одной голубой шерстью да пирожками. Кузнецов даже и не вспоминал, что Фиртич запретил продажу пирожков, а ведь наверняка был в этом лично заинтересован... Он берег Фиртича для серьезного дела. Конечно, он не мог предположить, что именно от Лисовского, главного бухгалтера «Олимпа», будет зависеть его судьба — экспертизу могли поручить и другому... Но не раз бывавший во всяких передрягах, Кузнецов свято верил: то, что сегодня кажется пустяком, завтра может стать решающим.

Превыше всего Кузнецов ценил ловкость. Если он чувствовал, что его поступок расценивается как хитрость, он был недоволен собой, считая, что в чем-то , изменила ему ловкость. Хитрость должна быть незаметна, как дыхание. И фразу, которую обронил тогда у себя дома Лисовский о том, что еще следует разобраться, почему он, директор ресторана, при всех своих великих блатах и возможностях допустил эту заваруху, Кузнецов рассматривал как недостаточную свою ловкость...

И, точно угадывая ход его мыслей, Фиртич произнес:

- Ты уже виделся с Лисовским? И хотел его купить. И проехало. — Фиртич не знал об этом факте, но по молчанию Кузнецова понял: так оно и было. — Есть люди, Аркадий Савельич, которые не вписываются в твое представление о мире.

- А в твое? — иронически произнес Кузнецов.

- А в мое, Аркадий Савельич, в мое вписываются! — с нажимом сказал Фиртич. — Этим мы и отличаемся друг от друга. Хотя многим можем показаться близнецами. У нас разные точки отсчета, Аркаша. Что делаешь ты, Аркаша, я ненавижу. А что делаю я — тебе безразлично... Лисовский — мой бухгалтер. И останется им, чего бы мне это ни стоило.

От стекла задней двери донесся шорох. Фиртич обернулся. В прямоугольнике окна он увидел Валеру.

- Скажи своему холую, пусть погуляет, — произнес Фиртич.

Кузнецов приоткрыл дверь и бросил в проем:

- Погуляй.

Валера сделал несколько шагов и остановился, прижимая к животу пакеты.

- Что ты хочешь от Лисовского? — проговорил Фиртич.

- Ты ж понимаешь, Костя, я как директор ресторана лицо без материальной ответственности, но мои люди...Короче. — Чтобы экспертиза подвела под другую статью. Вместо особо крупных к обычному... Ну, сменить статью, словом.

- А по совокупности?

- Я найму лучшего адвоката, Костя. Все будет чисто.

Фиртич усмехнулся:

- Любопытно. Твой Валера утверждает, что улик против тебя лично нет. К тому же ты без материальной ответственности...

- При статье, к которой подведет Лисовский, улики появятся. Той дуре бухгалтеру нечего будет терять...

- Значит, так, Аркадий, — перебил Фиртич. — Я попытаюсь поговорить с Михаилом Януарьевичем... Но у меня условие. Ты ни при каких обстоятельствах не станешь меня шантажировать. И мне нужны гарантии. Дела, связанные с Анной, должны быть забыты!

- Расписку, что ли, тебе дать? — буркнул Кузнецов. — Гарантия может быть одна, Костя. На пенсию я ухожу через месяц-другой. Купил домик в Крыму, уеду отсюда. — Кузнецов заметил, как уголки губ Фиртича тронула слабая улыбка. — Чего ты?

- Так. Свои мысли... Ладно, Аркадий, я сам позабочусь о гарантиях. Зови своего адвоката.

Фиртич понял ситуацию. Кузнецов может жить спокойно при условии, что кто-то прикрывает его грехи. Если никто не сядет в тюрьму, спокойной жизни ему не будет. Дамоклов меч...

Кузнецов приспустил стекло и кликнул Валеру. Сырой воздух вполз в теплый салон зримой сиреневой полосой, увлажняя ноздри, наполняя свежестью легкие. Валера протиснулся в салон, положил пакеты и откинулся в блаженстве на спинку. Замерз, бедняга...

- Вот что, Валера, — произнес Фиртич. — Вы будете всю дорогу молчать. Как камень. И ты, Аркадий. У меня нет никаких с вами дел. Нет и не было. Нам нечего обсуждать! Вы поняли, адвокат? Это официальное заявление.

Он протянул руку и вогнал в паз магнитофонную кассету. Медленная музыка заглушила нетерпеливое урчание двигателя. В зеркале он видел взгляд Валеры, в недоумении обращенный к Кузнецову...

В потоке идущих мимо автомобилей образовался просвет, и Фиртич нажал на газ.

4

У Стеллы Георгиевны Рудиной было отвратительное настроение. И не без причин. Во-первых, вчерашнее письмо от мужа. Конечно, он прав. Нельзя так долго жить порознь. А что делать? Сейчас ей никак не взять отпуск — связалась с этой Второй обувной на свою голову. Да и не тянуло ее в Заполярье. Все ее там раздражало. Даже песни. Взрослые люди бренчат на гитаре и вяжут какие-то глупые слова. Пустое кривлянье... Семен, муж, видел ее состояние. И объяснял это просто хандрой, непривычной обстановкой. А может, и догадывался об истинной причине, но, боясь признаться самому себе, валил все на обстоятельства. Была и вторая причина дурного настроения: Рудина и не помнила, когда еще в отделе наблюдалась такая низкая реализация товаров, как вчера. Последняя сверка чеков ее ошеломила. Выручки почти никакой не было. А те крохи, что все-таки были, — от продажи осевшей на складах московской и ереванской обуви. А склады ломились от продукции Второй обувной фабрики. И Рудина подозревала, что фабрика, пользуясь ситуацией, завезла в каретники значительно больше обуви, чем оговорено счетом. В надежде выставить Универмагу в дальнейшем дополнительный счет... Надо что-то делать. Надо позвонить этому старикашке Платону Ивановичу. Случись неприятность, бриллиантовые кольцо и серьги, которыми одарил ее за услугу старик, будут не ценнее обыкновенного стекла... Да, напрасно она связалась с этой дрянной фабрикой, но пути назад уже нет.

Рудина сидела на заседании месткома, укутав плечи в платок с пунцовыми крупными цветами. Кроме того, что Рудина являлась членом местного комитета, ее присутствие на сегодняшнем заседании было обязательным — разбиралась докладная старшего администратора на продавщицу обувного отдела Татьяну Козлову. Если местком сочтет претензии администрации обоснованными, то секцию могут лишить премии, а то и весь отдел. Вчера к Рудиной подошел водопроводчик Леон и попросил заступиться за Козлову. Он рассказал о каком-то бабьем методе — пить настои на водке по графику, чтобы избавиться от ребенка. Наглый молодой человек. И вид у него такой, словно знает он что-то важное, но согласен молчать. А может быть, и вправду знает?..

Рудина взглянула на сидящую в углу Татьяну. Длинные руки девушки падали на колени, прямые волосы светлым потоком прятали худое лицо и плечи от посторонних взглядов.

«Ну и мода!» — с неприязнью подумала Рудина. Она недолюбливала эту колючую девчонку. Да и Татьяна к ней не очень расположена, это Рудина чувствовала. И не прочь была расстаться с Татьяной. Надо ее направить на переаттестацию, а там видно будет...

- Почему не начинаем? — спросила Рудина.

- Риту ждем. Комсомольского вождя, — ответила профорг Лаура Степановна. — Ее кадр... А вот и она!

В кабинет вошла Рита. Маленького роста, в крупных круглых очках. Многие старые «олимпийцы» знали ее еще девочкой — бабушка Риты долгие годы ведала плановым отделом. Рита училась заочно в торговом институте. И вот уже второй год ее выбирали секретарем комсомольской организации.

- Наконец-то, — вздохнул старший администратор Сазонов. — Мы, кажется, не в отпуске, а на работе.

«Вечно он чем-то недоволен, чертова Каланча», — подумала Рудина и вспомнила сестру Сазонова Шурочку. Правда, бухгалтер в последнее время не очень досаждала своим надзором, но это-то и вызывало тревогу. Вот семейка!.. Что он привязался к этой Татьяне Козловой?!

- Да, да. Ближе к делу, товарищи, — поддержала Лаура Степановна. — У нас еще и второй вопрос — воскресник по уборке Универмага.

Сазонов поморщился и пригладил редкие мягкие волосы. Самые большие заботы по воскреснику обычно падали на плечи администрации.

- А что обсуждать? — вставила Рита. — Иностранцев ждем в понедельник. Комсомольцы явятся все, не подведут.

Чистые стекла очков отразили падающий из окон сизый свет уходящего дня. Многие заулыбались. Подумали о том, что не так уж и плохо прибрать основательней свой уголок. Спокойно, без суеты. Универмаг для всех, кто сидел в кабинете, был родным домом. Большим, старым, любимым домом. И если в последние годы он и держал величавый вид, то единственно благодаря стараниям этих людей.

Так «второй вопрос» решился сам собой, без особого обсуждения. К тому же воскресник устраивался взамен рабочего дня, и выбирать не приходилось...

- Вот и ладно! — воскликнула Лаура Степановна. — Вернемся к докладной администрации.

И все посмотрели на Татьяну. Оказавшись в центре внимания, Татьяна заерзала, согнув и без того сутулую спину.

- Как же так, Танюша, — плаксиво произнесла Сударушкина. — Пить на работе, а? И где? в «Олимпе»... Ая-яй! — Сударушкина смотрела на Татьяну с такой жалостью, словно та была безнадежно больна и жить ей полчаса, не более.

- Да ладно вам, — вяло пробормотала Татьяна. Не хотелось ей оправдываться, доказывать, что не пила она, а лекарство принимала. Она вообще не хотела являться на местком. Пусть увольняют, пусть что хотят делают... Но вот это спокойное и будто сглаженное обсуждение воскресника задело ее. Она почувствовала внутреннюю связь всех этих людей со стареньким «Олимпом», их принадлежность, к одной семье и свою отчужденность в их глазах. И обида сдавила ее грудь, стучала в висках, тяжелела в глазах колкими сухими слезами...

- Панькаемся. А они на голову садятся, — проговорил Аксаков, заведующий швейно-меховым отделом, — Разрешите мне высказать мнение по этому поводу.

Азарий Михайлович Аксаков был одним из старейшин «Олимпа». Сухопарый, подтянутый, с тронутыми давней сединой пышными усами, любитель классической музыки. Ни один стоящий концерт в филармонии не проходил без его непременного присутствия. И место у него было свое, на хорах, в первом ряду...

Склонив голову набок, Аксаков бросил птичий взгляд на Татьяну.

- Я рассматриваю проступок Козловой не как ее личное поведение. Это оскорбление всему нашему цеху...

Татьяна сжимала острыми коленями растопыренные ладони. Кожа лица натянулась, уши пунцово пробивались сквозь соломенные волосы.

- Вы уж слишком, Азарий Михайлович, — с ленцой проговорила Рудина. — Разобраться надо! — Она плотнее завернулась в платок, отчего яркие цветы выступили резкими пятнами ожога.

Аксаков опустил глаза к лацканам пиджака, сбил пальцем пушинку и проговорил, пряча раздражение:

- И очень странно, когда подобный проступок не находит осуждения прямого начальства... — Аксаков рассердился. Рудина явно уводила разговор в сторону.

В кабинете поднялся шум. Особенно негодовал Сазонов. Его длинный нос дергался в нервном тике...

Рудина, улыбаясь, смотрела на своих расходившихся коллег.

- Что вы шумите, что вы шумите, — повторяла она, не повышая голоса. — Господи, ну что вы шумите?! Я могу рассказать, чем вызвано поведение Козловой.

Татьяна в изумлении подняла на Рудину глаза.

- Да, могу, — продолжала та. — Только попрошу мужчин выйти минут на пять.

Тишина в кабинете стала плотной и настороженной. Впервые на заседании месткома прозвучало такое предложение.

- То есть как выйти? — пробормотал Аксаков. — Почему?

- Есть вопросы, которые могут обсуждать между собой только женщины, даже на месткоме.

Аксаков высокомерно одернул подол пиджака. Сазонов вобрал голову в плечи и хмурился. Вдруг, не ведая, он действительно заварил кашу...

Женщины в предвкушении пикантной истории поглядывали на Татьяну потеплевшими глазами, они заранее ей уже все простили. И подгоняли мужчин нетерпеливыми возгласами. Татьяна откинула со лба влажную прядь. В серых глазах лихорадочно искрились зрачки, а губы с подсохшей корочкой слиплись в узкую полосу. Она медленно повернула голову в сторону Рудиной и проговорила высоким шепотом:

- Вы ничего никому не скажете! Потому что вы ничего не знаете.

- То есть как? — вспыхнула Рудина.

- Вы ничего не знаете, — повторила Татьяна, не меняя голоса. — И то, что вы собираетесь сказать, вам донес обо мне какой-то подлец. И сплетник. Жаль, я не знаю кто... И не хочу знать... Можете объявить мне выговор, уволить... Но если вы сейчас скажете хоть слово...

Татьяна сорвалась с места и выбежала из кабинета.

...

За углом ее ожидал Леон.

- Предлагал тебе доктора, отказалась, — проговорил он, выслушав сбивчивый рассказ Татьяны.

- Хватит. Надоело, — отбивалась она.

- Еще родится какой-нибудь кретин от твоих фокусов, — не унимался Леон.

- Может, мне и вправду сходить с тобой к нормальному врачу? А то меня уже воротит с этой спиртовой дряни.Сама решай, что тебе делать. К тому же поздно. Когда мы ходили к врачу — уже было поздно. А сейчас и подавно.

- А ты женишься на мне?

- Сказал — женюсь. Самому надоело мыкаться... А ребенка заводить нам ни к чему, рано.

- Думаешь, я не замечала, как ты стал меня избегать, когда узнал про ребенка, — вздохнула Татьяна,— Свадьбу будем делать?

- Посмотрим. Денег нужен мешок.

- У меня отложено на свадьбу. Пятьсот рублей. Дядя подарил, мамин брат. Он в Магадане живет...

- Им хорошо там. Лопатой деньги гребут, — позавидовал Леон.

- А знаешь, я вот не замечаю, когда у меня нет денег.

- Как так?

- Не замечаю, и все. Их нет, а я не замечаю. Приходят — уходят. В голову не беру. Чтобы из-за этого...

- Ты что, — перебил Леон, — и дел никаких не делаешь?

- Каких дел? Сдурел?.. Говорят, до Фиртича крутые дела шли. И Стелла наша чуть не вспыхнула синим огнем. А сейчас не знаю. Может, кто и делает... Болтовни много — это точно. В небольших магазинах, возможно, и делают, а в нашем...

Татьяна прыснула. Она представила, как «делают дела» Нелька Павлова или Юлька Дербенева. Их дела!

- Что смеешься?

- Своим мыслям... Как-то смотрю — мужик бочку пустую катит. Огромную, как дом. Видно, купил у какого-то ханыги огурцы дома солить. Спрашиваю: почем брали? Интересно, такая большая бочка... «Пятерка, — говорит, — и вся игра!» Вот и наши дела. Шума много...

- Много ты знаешь о делах в Универмаге... Вот скажи, почему Рудина тебя выгораживала на месткоме?

- Почему, почему, — протянула Татьяна. — Невыгодно ей. Премии отдел лишат.

- Ха! Премии! Я на нее надавил.

- Ты?

- А кто же? Я!

- Господи... Чихать она на тебя хотела. Ты и она! Все хочешь, чтобы я зависела от тебя. — Она резко обернулась к Леону. — Не ты ли ей поведал, что я хочу водкой от ребенка избавиться?

Леон молчал. Татьяна смотрела на него не мигая.

- Нет. Не я, — выдавил Леон,

- А кто тогда?

- Откуда я знаю? У меня с ней свои дела.

- У тебя с ней?! Хо-хо!

- Так вот слушай... Твоя Рудина еще какие дела проворачивает. Есть у меня корешок на обувной фабрике... Так он и один старичок-снеговичок со Стеллой твоей в пай вошли. Правда, я не знаю, чем они ее приманили. Но дело серьезное. Для фабрики. Иначе фабрике этой крышка...

И Леон рассказал, как приоткрыл дверь в ванной комнате в квартире Рудиной, когда менял смеситель. И все слышал. Речь шла о завозе в Универмаг крупной партии малоходовой обуви, что скопилась на фабрике. Небесплатно, конечно. Потом кто-то захлопнул дверь из комнаты.

Татьяна слушала не перебивая.

- Да ну их всех, — решила она. — Конечно, Стелла стерва. Но меня пока не теребит.

А Леон уже пожалел, что рассказал Татьяне эту историю. Хотел показать себя... Да ладно, обойдется...

5

До отъезда в аэропорт оставалось минут сорок. Фиртич сердился на себя: разговор с комсомольцами надо было проводить не второпях. Что ж, он еще вернется к такому разговору, это лишь начало...

Он ходил по кабинету крупным хозяйским шагом, поглядывая на собравшихся. А сидели здесь в основном девушки-продавщицы. Секретарь комсомольской организации Рита сняла очки и массировала пальцами переносицу. Без очков она выглядела совсем девчонкой. Рита была довольна: пришли все сорок человек. Большинство из присутствующих испытывали робость — не так часто им доводилось сидеть в кабинете директора. Под строгим оком слепых зеркал, когда-то вбиравших в себя изображения гордых членов Конногвардейского братства...

- Я попросил вашего секретаря собрать вас, — деловым тоном заговорил Фиртич. — Все вы знаете о предстоящей реконструкции Универмага. Разговор по этому поводу у нас первый, но не последний, можно сказать, даже предварительный. Пусть каждый подумает, чтобы в следующий раз он был конкретнее.

В кабинете собрались активисты отделов, множество юных лиц придавало старому помещению непривычно праздничный вид. «Только елки не хватает», — улыбнулся про себя Фиртич.

- Дело в том, — прежним деловым тоном продолжил он, — что ни закрыть Универмаг на это время, ни даже уменьшить план нам никто не позволит. Значит, нужно быть готовым к тому, чтобы работать на меньших площадях, в худших условиях. А это, как вы понимаете, очень осложнит нашу жизнь, может вызвать беспорядки, а может быть и худшее. Вас в Универмаге большинство, от вас очень многое зависит.

Поднялась Юля Дербенева. Присутствие директора ее поначалу возбуждало, и она немного рисовалась, но постепенно увлеклась. Голос ее звучал искренне, а главное, подкупало знание предмета разговора. Ее волновали проблемы, связанные с работой отдела кожгалантереи...

«Свободно может руководить секцией», — подумал Фиртич и сделал пометку в блокноте. Он доверял таким вот внезапным решениям. Внезапность иногда приоткрывает такую черту характера собеседника, которая в обычной ситуации прячется в нагромождении всяких случайных эмоций.

Выражение озабоченности на лице директора не осталось не замеченным острым следящим взглядом Риты. Она обернулась и оглядела собравшихся. В одинаковых халатиках девчонки чем-то напоминали бурунчики на потревоженной обильным дождем глади тихого водоема. И лишь четверка мальчишек из отдела культтоваров нарушала эту картину. Решив, что директора раздражает возня одного из них, Рита покачала головой и надела очки.

- Сережка! — произнесла она укоризненно.

Сережка, паренек лет восемнадцати, вытянул шею и комично поджал губы, отчего его длинный нос чуть ли не уткнулся в подбородок. Девчонки прыснули.

- Ну Сережа! — строже прикрикнула Рита.

- Что Сережа... Как что — Сережа, — ответил паренек, смущаясь под любопытным взглядом директора.

- Хочешь что сказать — подними руку, — не отставала Рита.

- А чего говорить... — с ленцой ответил Сережа, стараясь придать серьезность своей подвижной физиономии.

Его тон задел Фиртича смутным подтекстом. Он остановился и взглянул на парнишку твердеющим взглядом.

- А что... Сережа, так все вам ясно? — стараясь не спугнуть парня строгостью, спросил Фиртич.

- У нас Сережка главный критик! — простодушно воскликнула Неля Павлова.

Фиртич метнул взгляд в ее сторону. Как это он до сих пор ее не заметил! Он вспомнил недавнюю встречу на площадке второго этажа с этой девушкой, чем-то напоминавшей ему Елену.

- Критик, говорите? — Память не подвела Фиртича. Он обернулся к парню и добавил: — Вот Неля Павлова считает, что вы главный критик...

- Да ну ее, — огрызнулся Сережа, заливаясь краской. — Сама она критик... А если и критик, так что, не прав, что ли?

- Прав, прав! Ты всегда прав, — не отступала Рита. — Только сейчас не время. Мы говорим о реконструкции, а ты все свои претензии выставляешь. Твое дело продавать фотоаппараты, а не соваться во все дырки.

- От дает! — Сережа хлопнул ладонями по тощим бедрам и покачал головой. — Если хочешь знать: мое дело весь Универмаг и его окрестности.

- Много на себя берешь! — Девушки подстрекательски поглядывали на директора.

Фиртич молчал. В этой перебранке он чуял какую-то размолвку между молодыми людьми, что-то их беспокоило... Он остановился посреди кабинета и обвел присутствующих взглядом, дожидаясь тишины.

- Ну так что, Сережа? Если что-нибудь серьезное — говорите.

Сережа хмыкнул. В устоявшейся тишине звук его голоса прозвучал резко и вызывающе.

- Сами говорите, что могут возникнуть беспорядки. А сейчас... — Замирая от собственной решимости, Сережа округлил глаза и умолк.

- Я слушаю. — Фиртич взглянул на часы и невольно укорил себя за бестактность: парень мог его неправильно понять. Но ничего не поделаешь — пора собираться, зарубежные рейсы, как правило, не выпадают из графика. Да и представитель Инторга наверняка уже ждет в аэропорту...

- Говори, раз возник! — прикрикнула Рита.

Сережа уронил голову на грудь и произнес негромко в пол:

- Вот вы, Константин Петрович... учите нас, да?.. Я вот продаю фотоаппараты. А счет на них так и не пришел. Сказали, что директор приказал продавать. Что он все согласовал по телефону... А ведь это незаконно, верно?

- Вот те раз! — забеспокоились вокруг. — Твое-то какое дело, Сережка! Ну дает! Тебе-то что?!

- Как что? — отбивался Сережа. — А если разница в цене? А если они дешевле? Значит, покупателей обманываем. А если дороже? Из своего кармана буду выкладывать? Мало ли что по телефону вякнули?!

В кабинете вновь зашумели. Что он на самом деле? В ларьке на рынке работает? Или придуривается?

Сережа с ухмылкой разглядывал обращенные к нему физиономии своих товарищей.

- Да ладно вам! — вдруг вскрикнул он высоким, почти девичьим голосом. — Сам знаю, что отвечать мне не придется... Только я о чем? Говорим хорошие слова... А делаем другое. Что дома, что здесь, на работе...

В кабинете стало тихо. Все лица повернулись к директору. Одни со смущением, другие с дерзостью, третьи с интересом...

Фиртич хрустнул костяшками пальцев рук. И в тишине этот хруст прозвучал неестественно резко. Он сделал несколько шагов, остановился перед зардевшимся мальчишкой. Сергей вскинул голову и посмотрел в глаза директора. Каких усилий ему стоило выдержать густеющий взгляд странных прямоугольных глаз Фиртича...

- Вот что, Сережа... Есть ситуации. — Он сделал нетерпеливый жест, упреждая Сергея. — Погоди. Я вот что хочу сказать. — Фиртич помолчал, собираясь с мыслями. — Дело давнее... Инвалид войны купил автомобиль. Их тогда продавали в магазинах Спортторга... Годами стоял в очереди, отмечался. Деньги собирал... Льгот особенных тогда не было инвалидам... Наконец купил. Оформил все, стал владельцем... А когда выезжал из магазина, не справился с управлением и разбил весь передок. Не сделав еще и десяти метров набега... Представляете состояние этого человека, инвалида? Прошедшего войну. Он плакал, как ребенок... Как же поступил директор магазина? Он переоформил автомобиль, взяв на себя всю ответственность. Составил липовый акт о том, что автомобиль покалечен благодаря его халатности. Словом... Такая история. Думаю, что не каждый на это пошел бы...

- А как же продавцы магазина? — спросила Рита.

- Они верили своему директору. И подписали акт. — Фиртич помолчал. — Ну, Сережа... он прав был, тот директор?

В кабинете поднялся гвалт. Все единодушно одобряли поступок директора. Сережа молчал, опустив глаза.

- Прав! — удовлетворенно проговорил Фиртич. — Прав он был... Есть ситуации, когда... — он не договорил.

Сергей повел головой и, сделав шаг, остановился подле директора.

- А я бы, Константин Петрович... Был бы продавцом, никогда бы не поверил такому директору. — Сергей смущенно улыбался.

В кабинете вновь стало тихо.

- Человек, который поступает с законом как ему заблагорассудится... — пробормотал Сережа. — Да, он поступил благородно. Но он мог поступить наоборот, скажем, в другой ситуации. Он вел себя как хозяйчик. — Голос Сережи крепчал. — Значит, с законом можно обращаться как тебе хочется. Понимаете... Не знаю... Он должен был вначале добиваться каких-то решений, не знаю... А потом уже... Словом, он обманул государство. И продавцы его... привыкли вести себя хозяйчиками, будто магазин их собственность... Я не хотел бы работать у такого директора.

Фиртич чувствовал, как лицо его наливается жаром, он даже растерялся. И перед кем? Перед мальчишкой- продавцом! Самое непонятное, что именно таких вот необстрелянных жизнью мальчиков, как правило, привлекает решительный поступок или самостоятельное решение. А вышло наоборот! Фиртич тяжело протянул взгляд прямоугольных глаз по растерянным лицам молодых людей. Куда девалась их восторженность и участие? Их обескуражила прямота парня, испугала. И каждая следующая секунда играла на Сергея, а не на Фиртича. Он почти физически чувствовал перемену...

Неужели все его старания, все ухищрения в итоге обернутся только удовлетворением собственного тщеславия? И будут осуждены этими ясноглазыми юнцами?! А если его ухищрения будут ими приняты как единственно должное — какими эти юнцы станут через годы? И не будет ли его вины в таком их становлении?.. А может, тут иное... Может, эти молодые люди живут уже по иным меркам — когда жажда соблюдения закона и человеческого достоинства будет выше любого сиюминутного успеха? Ушли в те времена, где люди, подобные ему, Константину Фиртичу, станут анахронизмом, несмотря на все их благие намерения? Настанет же такое время, черт возьми! И он, Фиртич, всеми помыслами своими и своими делами хотел бы приблизить это время. А пока, пока, засучив рукава, надо делать дело, проводить тяжелый корабль в узком фарватере...

Фиртич уже овладел собой. Он кивнул, разрешая ребятам покинуть кабинет. Вышел и Сергей, смешавшись с толпой товарищей.

6

Самолет Аэрофлота рейсом из Амстердама приземлился точно по расписанию.

Фиртич и представитель Инторга Дубасов — унылый мужчина в крупных дымчатых очках на рыхлом лице — стояли в зале ожидания. В который раз прикладывал Дубасов платок к простуженному носу. И все напрасно. Чихнуть не удавалось. Не забирало до точки. Отвратительное состояние.

«Тоже мне представитель, — злился Фиртич. — Если он еще раз начнет оправдываться и объяснять, каким образом простудился, дам по башке портфелем... И еще эти таможенные формальности. Сколько можно? Час ждем».

Дубасов сунул платок в карман и принялся извиняться. Фиртич скривил лицо.

- Это ваша затея пригласить представителей двух конкурирующих фирм одновременно?

- Что вы! Это так непрофессионально! Я с самого начала был против... Но, кажется, вам удалось отфутболить «арчисонов»?

- Да. Перенесли встречу с ними на неделю.

- Ну, через неделю-то я выздоровею, — вздохнул представитель Инторга. — Не вздумайте сегодня называть сумму денег, которыми вы располагаете. Овес надо держать перед лошадью на расстоянии. Понимаете? — Дубасов поднял вверх палец в знак особой важности сказанного.

Фиртич хотел ответить, но сдержался. Все ему внушают одно и то же, словно мошенника инструктируют. С ума, что ли, они посходили? Вообще-то этот Дубасов, несмотря на свой занудливый характер, был толковый специалист, Фиртич это уяснил еще на первых совещаниях...

- Особенно эти парни из «Стрика». Их за ухом не почешешь...

- Как расшифровывается «Стрик»? — перебил Фиртич.

- «Скэндинэйвен трейд энд индастри корпорейшен». «Скандинавская торгово-промышленная корпорация»... Я с ними имел дело, когда возводили центр в студенческом городке. Начали с двух миллионов, закончили полутора. Правда, материал там шел дорогой, много цветного металла... Но «стрики» более покладисты, чем «Арчисон и компания». Вот кто настоящие капиталисты. Сигары курят с кулак толщиной. И не до конца.Сигары мы тоже можем курить такие, что и в кулаке не уместятся, — кивнул Фиртич.

- Что вы говорите! Их годовой оборот — двести миллионов! — воскликнул Дубасов.

Фиртич не знал, большая это сумма для фирмы такого ранга или нет. Но, видимо, большая: Дубасов дока, без причины печалиться не станет... Одно Фиртич представлял четко: ему не нужны ошеломляющие вывески и блеск. Пусть фирма будет не со столь громкой известностью. Главное, что она предложит «Олимпу». Как правило, скромная фирма трудней получает заказ, поэтому будет идти на компромиссы, будет работать добросовестней, отлично понимая, какую рекламу ей сделает «Олимп»...

Полуденный аэропорт шумел.

Часть пассажиров из Амстердама, громко горланя, уже протопала к автобусу. Не то что наши туристы за рубежом, тихие, скромные, точно прилетели на похороны мирового капитализма... Временами в гул толпы с металлической бесцеремонностью врезался голос диктора- информатора:

Копенгаген... Прага... Мехико... Лондон... Название знаменитых городов волновали. Создавали иллюзию причастности к большому и разнообразному миру...

Фиртич несколько раз был за рубежом. И туристом и в командировке. Встречи с людьми, язык которых он не понимал, его всегда угнетали. Через несколько дней он, как правило, уже думал не о том, что его ждет в следующем пункте маршрута, а о том, как вернется домой и расскажет Елене, где был. Кроме того, он привык постоянно находиться в центре внимания, привлекать к себе интерес, а там превращался в глухонемого человека, которого никто не знал. Он задыхался от бессилия и безвестности. Лишь попадая в магазины, он оживал. Он там не был покупателем, он там вновь становился человеком своего дела. Какими товарами можно удивить его, директора универмага «Олимп»? Даже если Фиртич впервые видел те или иные вещи, он видел их не как обыватель, а как профессионал. Иной раз у него невольно вырывалась фраза: «Нашим бы товарам да их краски. Вот тогда бы мы сравнили». Его спутники соглашались, но без энтузиазма: черт его знает, чем он занимается, этот малознакомый мужчина с кинжальным пробором в каштановой шевелюре. И по сдержанному пыхтению соотечественников у прилавков многоэтажного токийского универмага «Мицукоси» Фиртич понимал, что его слова не находят отклика в их душах. И умолкал. Поводить бы этих туристов по оптовым ярмаркам, по конъюнктурным совещаниям, по Дому моделей, по музеям освоенной продукции многих наших фабрик, дать бы им там поглядеть на российские товары. А потом уж посылать в зарубежную поездку. Так нет, едут они за границу после стандарта, потока, вала, ширпотреба, брака... Фиртич помнил, как однажды к нему чуть не плача ворвался Аксаков, заведующий швейно-меховым отделом. Пришла партия пальто — и все без пуговиц! А пуговицы (есть все же совесть) в карманах были, весь комплект. Отличные пальто, с мутоновыми воротниками. Не отсылать же обратно. Да и с фабрикой не хотелось портить отношений. Несколько дней старушки гладильщицы пуговицы приметывали, песни комсомольские распевали...

Дубасов вытянул платок из кармана, с надеждой ловя момент: удастся чихнуть или нет? «Опять не дотянет, будь он неладен!» — подумал Фиртич. И не ошибся. Отдышавшись, Дубасов проговорил:

- Послушайте, Константин Петрович, неужели у нас нет нормальных заводов торгового оборудования? На кой вы связались с фирмачами?

- Есть, Дубасов, есть у нас заводы. Но слишком уж нормальные. Нормы у них железные, непробиваемые. Там, где по их нормам покажешь покупателю пять сорочек, скандинавы выставят двадцать пять. На тех же установочных площадях. Да так, что в зале, кажется, и нет никого.

Фиртич мог привести более убедительные доводы, почему затрачивал столько энергии, чтобы вдохнуть жизнь в крепостные стены старого «Олимпа». И о том, что давно пытался пробить Гипроторг. И пробивал. Тратил деньги на разработку. А в итоге после тягомотной канители ему предлагали оборудование, на котором «Олимп» и без того торгует последние тридцать лет. Ну, может, чуть помодерновей. И расстановка этого оборудования ничего бы нового не внесла: так же колобродила бы вечная весна покупателей, создавая потоки, которые не снились ни одному зарубежному торговому предприятию. А сколько денег они уносили с собой только из-за того, что не удавалось разглядеть, что же выставлено на продажу.

- А что нам мешает выпускать такое же оборудование? — Дубасов приподнял дымчатые очки и показал маленькие, невыразительные глаза, мокрые от простуды. Вытащил платок и принялся протирать очки. — Да, что мешает? — повторил он.

- Безответственность и непрофессионализм. Как следствие отсутствия объективного конкурса на замещение должности руководящих работников торговли. Конкурса по деловым качествам. И никаким другим!.. Ну а вы-то что сами?

- Что? — испугался Дубасов и оглядел себя. — Что я?

- А ничего... Назначены куратором Инторга по крупной сделке, а задаете наивные вопросы. И еще вздыхаете так, что самолет может крылья опустить.

Дубасов сделал шаг в сторону и склонил голову набок, изумленно глядя на Фиртича. Его стеариновые уши стали прозрачными, сквозь них можно было рассмотреть голубой плакат с длинноногой стюардессой. Девица приглашала всех желающих на экскурсию в любую страну мира. Были б охота и время...

- Верно, Константин Петрович, я куратор Инторга. И мне достаточно своих забот. А для деталей предстоящей сделки пригласили вас. Если я буду столь же компетентен в организации торговли, то, простите, зачем нужны вы? Насколько мне известно, Универмаг не располагает инвалютой... А беда наша в том, Константин Петрович, что каждый считает, что он может делать все. А в итоге — ничего.

Уши Дубасова вновь стали наливаться гранатовой спелостью. Он и сам не ждал от себя подобной дерзости.

- Молодец, Дубасов! — Фиртич дружески хлопнул его по плечу.

И тут лицо Дубасова стянулось в гуттаперчевый плаксивый кукиш, и Дубасов чихнул! На мгновение все посторонние звуки: гомон толпы, иноязычные вопли информатора, форсаж тысячесильных двигателей — все это словно пришибло гигантской мухобойкой. Уши метнулись красными сполохами, и белокочанное, избавленное от мук лицо представителя Инторга засияло...

- Поздравляю, — сказал Фиртич.

- Благодарю, — потупился представитель.

И тут раздался мягкий вежливый голос с диким акцентом.

- Мистер Тубасофф! Исфините. Мы застафили фас потожтать, — старательно выводились трудные русские слова.

На фоне стюардессы стояли двое мужчин. В одинаковых шубах. В одинаковых шапках. С одинаковыми улыбками... Коммерческий директор «Скандинавской торгово-промышленной корпорации» господин Лейф Раун и технический эксперт той же компании господин Кнуд Шёберг были рады встрече со своими будущими партнерами и заказчиками.

...

Анна запахнула шубу и просунула руки в рукава, как в муфту. Только теперь она почувствовала, что замерзла. Анна была недовольна собой за то, что уступила настойчивому телефонному звонку. После того как Фиртич бросил трубку, она дала себе слово больше не видеться с ним — Анна звонила по серьезному делу...

Зачем же Фиртич добивался встречи с ней? Минут двадцать едут, а он молчит...

- Анна, ты что-то хотела мне сказать тогда, по телефону... — наконец заговорил Фиртич.

- Надеюсь, это все прошло, — сухо ответила она.

- И все же...

Анна собралась с духом и рассказала, как вечером после ухода Фиртича к ней явился Серега Блинов — ее бывший муж. У Анны было отвратительное настроение — злость против Фиртича, усталость от назойливого внимания Гарусова, омерзение к своей роли в этой всей игре. Блинов, веселый, шумный, сказал, что ревнует ее к Фиртичу, видел, как мот шептался с Анной в баре... Со злости ляпнула ему о Гарусове, о Фиртиче, о Кузнецове... Потом спохватилась, но было поздно. И хотела честно предупредить об этом Фиртича.

- Блинов — это со Второй фабрики?

- Да.

Фиртич был ошеломлен услышанным. Несколько минут в машине царила тишина.

- А знаешь, Костя, — нарушила молчание Анна, — Гарусов и сам был на твоей стороне. Он говорил, что ты — голова. Что тебе надо дать проявить себя. Ты — настоящий коммерсант. — Анна засмеялась. — Я ведь с ним о тебе вообще не говорила. Ни разу!.. Умный-умный ты, Костя, а вот не понял, что собой представляет Гарусов. Подстраховался. Теперь тебя и шантажирует Аркаша...

Возможно, Фиртич действительно перестраховался. И горком считал целесообразным не распылять заказ, передать в одни руки. Конечно, если бы Фиртич был с самого начала уверен в этом. А то ведь намерения управления и горкома скрывались до самого конца, чтобы не возбудить кривотолков и не будоражить директоров других универмагов...

Автомобиль летел по улицам Большого города. Колеса проваливались в выбоины асфальта, взрывом раскидывая талую воду... Фиртич молча жал на газ. Стрелка спидометра бешено танцевала за пределами, дозволенными правилами уличного движения.

Фиртич притормозил у подъезда. Анна вышла из машины и с силой хлопнула дверцей. Запрокинув голову, посмотрела вверх. Все три окна ее квартиры были ярко освещены. Фиртич коротко гуднул. Анна отмахнулась, не поворачивая толовы. Широкий рукав ее шубы был похож на зоб пеликана.

...

В кабинете директора универмага «Олимп» заканчивались приготовления к приему гостей.

Сотрудники орготдела во главе с Клавдией Алексеевной Мезенцевой развешивали в простенках отсинькованные листы с поэтажными планами всех линий Универмага, а рядом схемы изменений, которыми занялись бы иноземные фирмы. Поначалу, когда заваривалась вся каша, Мезенцева сопротивлялась: за что мы платим деньги фирмачам? Пусть думают сами, что где размещать! Но Фиртич был решительно против. Надо выходить на деловые переговоры не только с деньгами, но и с конкретными предложениями! Почему, к примеру, экспериментальный универмаг под Москвой не оправдал надежд? А ведь подряд был передан старейшей финской фирме. Да потому, что на самом ответственном этапе — разработке технического задания — отстранили тех, кто должен будет работать здесь. Все на себя взяли теоретики из Гипроторга. Ездили в Финляндию группами и поодиночке. Как говорится, гостили в командировке. Ухлопали огромные деньги. Финны пожелания выполнили с великой точностью. В результате магистрали универмага не выдержали потоков покупателей и дрогнули. В первые же дни. И ажурное оборудование начало перемещаться на задний двор, где время от времени сжигалось, чтобы освободить место для хранения контейнеров. А вместо кружевных стеллажей вновь возводились монументальные прилавки... «Помните, мы оборудование закупим за государственной границей страны, на валюту. Отнеситесь к этому факту с должным пониманием и ответственностью...»

Михаил Януарьевич Лисовский, приглаживая ладонью остатки рыжеватых волос, недоверчиво разглядывал схемы. Делал шаг в сторону, откидывал голову, сравнивая «настоящее и будущее». До сих пор он относился ко всем «закидонам» Фиртича со скептицизмом. И все это знали, хотя Лисовский помалкивал. Лишь однажды не выдержал и подошел к начальнику планового отдела: «Послушайте, Корш, что вы ждете от затеи с новым Вавилоном?» Деликатный Корш пожал плечами. «Помяните мое слово, — продолжал Лисовский, — все растает, как утренний туман. Трескотни будет много, а толку на копейку. Даже наоборот! Чем он будет торговать в своем дворце? Вы не знаете? И я не знаю. Он авантюрист, Франц Федорович!» — «Мне кажется, — мягко вставил Корш, — вы никогда не сможете понять Фиртича. — И добавил весело: — Были бы вы женаты, вы бы гибче воспринимали мир. Кто упрямей старых холостяков? Только старые ослы, уверяю вас!».

Лисовского не волновало, передаст Корш его слова директору или нет. Директоров много, а таких специалистов, как он, раз, два и обчелся. А с годами станет еще меньше. Разве бухгалтеров выпускают пачками наши институты?! Бухгалтерия — это искусство. Профессия, требующая таланта и терпения. Особый дар видеть за цифрами сложный мир в его взаимосвязях и гармонии... А что сегодняшние бухгалтеры? Они бегут, им некогда присесть, подумать. Они озабочены только собой! С утра и до вечера решают множество личных вопросов: где что достать и где чего не упустить. Бегут! И все мимо библиотек! Да и когда им учиться, этим девчонкам!

Конечно, Лисовский преувеличивал. Взять хотя бы эту серенькую птичку Сазонову. Хватка стальная. И таких немало... Но все равно это исполнители, а не творцы. Живые машины. Настоящих бухгалтеров становится все меньше, в этом Лисовский не сомневался. А вот директора нет-нет да и появляются.

При всем своем недоверии к Фиртичу Лисовский испытывал любопытство. Фиртич не укладывался в схему. Почему Фиртич запер докладную Сазоновой? Конечно, Лисовский сам мог пойти с покаянием в управление. Но что-то его удерживало. Он помнил, как был взбудоражен Фиртич, когда узнал, что письмо о незаконных премиальных попало к Барамзину. И искал его автора. А ведь прямой вины Фиртича не было. Наоборот, вскрытие такого факта окружило бы директора ореолом принципиальности, что особенно ценится в их мире. Ради сомнительной идеи реконструкции Универмага идти на подлог?.. А ведь иначе не назовешь утаивание истины о прошлогодних «успехах». Во всяком случае, поведение Фиртича вызывало у главбуха стойкую недоверчивость. Нет, он, Лисовский, долго плестись на поводу не станет. Он привык контролировать ситуацию...

Мезенцева взяла под руку главного бухгалтера.

- Что, Михаил Януарьевич? Впечатляет?

- Через годика два проведем калькуляцию — впечатление усилится, — язвительно ответил Лисовский.

- Не сомневаюсь, — подначила Мезенцева. Ей нравилось болтать с Лисовским.

Дверь чуть приоткрылась, и в кабинет бочком протиснулся Лев Иванович Гарусов. Это было неожиданно и смешно. И еще Лисовский подбавил:

- А вот и герцог!

В кабинете покатились со смеху. Гарусов хохотал вместе со всеми. Как говорится, смешинка в рот попала.

- Смейтесь, смейтесь над начальством, — приговаривал Гарусов.

В дверь кабинета просунулась голова коммерческого директора. И все вновь зашлись смехом.

- Смеетесь? — проговорил Индурский. — А там телетайп отбил приказ. Об уценке зимнего спортинвентаря.— И, едва договорив, коммерческий тоже засмеялся.

- Будет, будет! — пыталась осадить веселую компанию Мезенцева. — Сейчас гости явятся заморские, а мы ржем... — И, не выдержав, вновь закатилась.

- Нельзя так говорить о начальстве, — подмигнул Гарусов. — Что подумают ваши сотрудницы?

Девушки из орготдела повалились от хохота. Одна из них бросилась из кабинета и на пороге ткнулась носом в живот Каланчи. Что, само собой, привело к новому взрыву смеха. Главный администратор оглядел веселую компанию с подчеркнутой серьезностью.

- Идут! — проговорил он. — Весь Универмаг успели обойти.

И эту весть почему-то сочли достаточным поводом для ликования, чем повергли Павла Павловича Сазонова в смятение:

- Что тут смешного? Не понимаю.

- Мы тоже не понимаем, — отмахивался Лисовский. — Смеемся, и все! Нервное. Смейтесь и вы...

Тут в просторный кабинет вошли два представителя корпорации «Стрик», директор Универмага, представитель Инторга и приглашенные на совещание сотрудники... Поднаторевший в самых затейливых международных коммерческих переговорах, представитель Инторга развел руками и проговорил, скрывая недоумение:

- У русских принято встречать гостей весельем и смехом.

- Карашо-о-о! — разом произнесли Лейф Раун и Кнуд Шёберг. — Клеп да сол!

- Хлеб да соль! — подхватили сотрудницы орготдела, помогая гостям стянуть тяжелые шубы.

Фиртич снял пальто и, шагнув к Индурскому, спросил, едва раздвигая губы:

- Над чем смеетесь?

- Понятия не имею, — беззаботно ответил Индурский и со значением протянул телеграмму с приказом:— Только что получил.

Фиртич пробежал глазами текст.

Приказа об уценке Фиртич ждал давно. Это была его победа. Фиртич убеждал министерство разрешить эксперимент: продавать по сниженной цене товары, спрос на которые доживал последние дни. Через недели две на лыжи и санки никто и глядеть не захочет. И девять месяцев они будут захламлять склады. А сейчас самое время провести уценку и рывком раскидать все запасы, высвободить площадь для накопления товаров весенне-летнего ассортимента. Сколько лет потратил Фиртич, чтобы доказать выгоду продажи товаров по сниженным ценам с таким вот сезонным перехлестом. И вот приказ появился. Фиртич включил в перечень и ряд позиций, на которые спрос еще держался, но на пределе. Самый раз и от них избавиться. Эксперимент обоснован экономистами Корша — комар носа не подточит. Прямая выгода! Если еще учесть стоимость хранения. Даже сбросив тридцать процентов, торговая скидка на круг сохранится в пределах нормы, и государство свое в бюджет получит. Жаль, что удалось пробить только спортинвентарь, а не пальто с меховыми воротниками и шапки. Но главное — начать! Будь этот приказ недели две назад, когда прошел обильный снегопад, выигрыш оказался бы значительней...

Фиртич едва сдерживал ликование. Он положил приказ на стол и подозвал Мезенцеву.

- Уценку произвести в три дня максимально! Дайте срочную рекламу по радио и телевизору. Продавать на улице! С яркими новыми ценами. Покупатель должен видеть выгоду. А там, бог даст, еще и снег повалит... Свяжитесь с метеорологами, узнайте прогноз. Если благоприятный — включите в рекламу. Все!

Мезенцева кивнула: будет сделано в лучшем виде.

- Николай Филимонович, вы условились с директором швейного объединения о встрече? — обратился Фиртич к Индурскому.

- Сегодня в пять, — ответил коммерческий.

Фиртич сделал пометку в календаре, выпрямился и улыбнулся. Он знал обаяние своей улыбки. И сейчас пользовался ею, сохраняя достоинство и уверенность в себе. Как всегда, тщательно причесан и со вкусом одет. Платочек снежно белеет в кармане пиджака. Глухой, свитер заменен сорочкой с ярким галстуком...

- Итак, господа... Мы рады приветствовать вас в стенах нашего дома. И надеемся, что сегодняшняя встреча послужит началом не только деловых, но и дружеских отношений между нами и вашей корпорацией.

Дубасов перевел слова Фиртича на английский. Представители корпорации закивали, широко улыбаясь и что-то бормоча в знак расположения. Без шапок они казались еще больше похожими друг на друга. Оба курносые, со здоровым цветом лица. Круглые светлые глаза под пшеничными веселыми бровями. Соломенные волосы свободно падают на плечи и воротники серых пиджаков. На лацканах — значки корпорации.

«Кто есть кто? — подумал Фиртич, собираясь представить гостей своим сотрудникам. — Похожи, как Голландия на Нидерланды». Глядя куда-то в пространство между круглыми лицами фирмачей, он произнес:

- Коммерческий директор корпорации господин Лейф Раун.

Мужчина, что сидел правее, приподнялся и прижал руки к груди.

«У коммерческого, значит, какой-то намек на усы. Да и ростом он вроде пониже, в плечах шире», — пометил про себя Фиртич и представил технического эксперта:

- Господин Кнуд Шёберг.

Технарь бодро приподнялся, собрал свое количество доброжелательных улыбок и опустился на место. Человек ценит время, сразу видно. Фиртич оглядел своих сотрудников: с кого начинать знакомство? С дам, вероятно... И тут у окна он заметил Гарусова... Фиртича обдало жаром.

- Доверяют, но проверяют? — бросил он Гарусову с усмешкой.

Гарусов приподнял руки над потертыми подлокотниками кресла в знак покорности судьбе. Никто в кабинете и внимания не обратил на этот полунемой мимолетный диалог, так как Фиртич уже начал представлять гостям своих помощников.

Дубасов переводил легко, с удовольствием:

- Господа! Универмаг «Олимп» принимает в месяц примерно два с половиной миллиона посетителей. Причем каждый третий становится покупателем.

Оба представителя корпорации повернули головы к Дубасову: не ошибся ли тот с переводом? Дубасов повторил. Со стороны фирмачей послышался звук, как будто прокололи волейбольную камеру: пс-с-с-с...

- Месячный план товарооборота Универмага около семнадцати миллионов рублей...

- Плян, плян, — общительно кивнул Лейф Раун, очевидно, это слово было на слуху у заморского гостя.

По кабинету прошло оживление.

- Естественно, — продолжал Фиртич, — подобные цифры предполагают не только эстетическое выполнение работ, но и запас прочности...

Дубасов замялся, подбирая перевод сочетания «запас прочности».

- Сэфти фэктор, — подсказал Корш.

Гости понимающе закивали. Начальник планового отдела опустил глаза. От его зардевшихся щек можно было прикуривать. Сотрудники горделиво взглянули на чужеземцев: знай наших!

Фиртич остался недоволен своим вступительным словом, чего-то не хватало. Пружины, задора... И всему виной Гарусов. Конечно, он! Сидит тихо, в стороне, видно, готовит поправки и предложения. Отсутствие единства у заказчика может переориентировать скандинавов, когда настанет время решать финансовую сторону сделки. А Гарусов не тот человек, который долго сидит с закрытым ртом...

- Клавдия Алексеевна, может быть, вы расскажете гостям о наших планах? — Фиртичу надо было спокойно обдумать возможную ситуацию.

Мезенцева поправила прическу и поднялась: легкая, спортивная, в костюме, ладно сидящем на ее не по годам стройной фигуре.

- Мы, гости наши дорогие, хотим сделать так, — начала Мезенцева, направляясь к столу директора, — чтобы наш советский человек, если он даже ничего не купит, уходил бы из Универмага с хорошим настроением, с желанием прийти еще раз.

Лейф Раун что-то произнес.

- Господин Раун спрашивает: «Недостаточно вам семнадцати миллионов в месяц?» — перевел Дубасов.

- Нет. Недостаточно! — решительно ответила Мезенцева.— Вон какая наша страна. Океан! И каждый, кто приезжает в наш город, заходит к нам. А здание наше красивое, старинное. Вы еще не все осмотрели. Очень важно не заглушить его современным оборудованием. Наоборот: выпятить, показать людям. А то заходишь в новый магазин — не знаю, как у вас, а у нас стекло да бетон...

Гостям пришлась по душе раскованность Мезенцевой. И Дубасов одобрительно кивал... Фиртич пересел на свободный стул позади Лисовского. От тяжелой спины Лисовского, как от нагретой баржи, тянуло жаром. «О чем он сейчас размышляет, старый тюлень?» — подумал Фиртич и достал из кармана блокнот, готовясь к предстоящему разговору...

- Мы хотим нацелить Универмаг на комплексную торговлю, — продолжала Мезенцева. — Мы хотим ввести комплексные отделы, такие, как «Ваша спальня», «Ваша кухня». То есть на выставочной площади демонстрируются макеты, а точнее, декорации. Покупатель, осматривая макет, как бы сам побывает на своей будущей кухне. Главная задача макета: создать настроение, вызвать желание купить. Тут мы очень надеемся использовать опыт вашей фирмы: предельное товарное насыщение на небольших площадях... Первые этажи всех трех линий отдаются товарам повышенного спроса, а также крупногабаритным и тяжелым. Там разместятся комплексы «Твой дом» или «Отдых»... Второй этаж северной линии — «Все для мужчин», южной линии — «Все для женщин», средней линии — «Товары смешанного спроса», скажем спорттовары... И вообще наша мечта — торговля по образцам. Концентрация товаров на торговых площадях магазинов себя изживает. Продажа по образцам, с доставкой на дом — вот, нам кажется, будущее торгового дела...

Мезенцевой нравилось то, что она говорила. Узкие глаза блестели из-под припухлых век.

- В Универмаге предусмотрено несколько секций самообслуживания. Учитывая привычку наших людей к правостороннему движению, справа разместятся товары слабой реализации, а с левой стороны — товары повышенного спроса...

Технический эксперт Кнуд Шёберг задал вопрос.

- Какая общая торговая площадь? — перевел Дубасов.

- Семнадцать тысяч квадратных метров, — ответил Фиртич. — С каждого метра по тысяче рублей оборота... Реконструкцию будем проводить поэтапно. Не закрывая Универмаг.

Лисовский перегнулся назад и повернул к Фиртичу лицо, прикрыв ладонью губы. Фиртич наклонился, чтобы лучше слышать.

- Однажды вы уже попали в катастрофу, но отделались только шрамом, — проговорил Лисовский, — Сейчас вы рискуете остаться без головы.

Он поднялся и вышел из кабинета.

...

Сколько лет Михаил Януарьевич ходил по этим коридорам! Когда-то здесь лежала дорожка, вдоль стены дежурили кадки с пальмами.. Людей было сравнительно немного, и все знали друг друга по имени-отчеству.., Со временем вынесли кадки. Дорожку протерли до лысины и однажды свернули и убрали навсегда. Обнажился крепкий паркет. Потом в паркете появились выбоины, пустоты. Их заделывали. Новые дощечки противно скрипели и трескались. С приходом Фиртича коридор обновили. Кто-кто, а Лисовский знал, с какими сложностями изыскивались деньги. Универмаг, который приносил в год около пяти миллионов чистой прибыли, не мог провести приличный косметический ремонт. Выделенных средств хватало только на то, чтобы выкрасить стены и побелить потолок. Правда, Лисовский умел предвидеть. И никогда не скупился при расчете издержек обращения. Но все равно не хватало, как ни закладывай смету. Пьют они, что ли, эту известь, краской закусывают? «Таскают по жилым домам, халтурят, — наушничал колченогий ключник Степан Лукич. — Да разве поймаешь!..» Хорошо, что стало модным натуральное дерево, можно использовать обожженные доски из-под тары. В те времена Лисовский поддерживал начинания Фиртича, а сейчас противилась душа. Иные масштабы? Испугался пропасти, через которую предлагали ему прыгать?.. Конечно, план товарооборота не скостят, об этом и думать нечего. А выполнить его двумя третями торговых площадей — дело сомнительное. Вот и начнется закат Константина Петровича Фиртича. И «Олимпа» вместе с ним. Взять, к примеру, «Фантазию». Год шел у них ремонт, горожане привыкли, что там давка и кавардак, перестали ходить. Так до сих пор и обходят. Великое дело — молва. Собираешь годами, теряешь в два счета...

На душе у Лисовского кошки скребли. С чего это он ушел с совещания? Нехорошо. Мог бы и перетерпеть, к тому же, если честно, весьма интересно было слушать. И всем было интересно, Лисовский чувствовал. Падок народ до сказок, с детства заложено... Он еще подумал, что наверняка Фиртич постарается устроить банкет в честь гостей. И придет к нему за советом. Конечно, долг вежливости. Но не за счет же государства! А если всерьез — почему бы и нет? Не личные же они гости Фиртича, деловые люди приехали на деловую встречу... «Не дам ни копейки! — хмурился Лисовский. — Пусть выворачивает свои карманы. Тряхнет Индурского, Мезенцеву... Сколько их, закоперщиков? Человек пять-шесть. И не смогут накормить двух шведов-финнов? Или кто они там... Не дам, и все! Универмаг не Дом дружбы с зарубежными странами. Пусть только явится ко мне, так шугану...»

Но Лисовский знал, что не шуганет, а будет думать- гадать, под какую статью подвести несколько десятков рублей, чтобы не ударить лицом в грязь. Хоть сам лично никогда в подобных вечеринках не участвовал... «Ладно, на горячее или там закуску я им наскребу, — думал Лисовский. — А со спиртным пусть сами выкручиваются. Правда, они, скандинавы, дуют водку как воду, знаю я их... Выходит, наши будут считать им рюмки? Неприлично. Международный конфуз... А где мне им взять на спиртное? Считай, коньяк попросят, стервецы. Их бы к Кузнецову Аркаше отправить, пока тот на свободе. Вот кто их напоит до одурения. А Фиртич? Тьфу!.. Впрочем, неизвестно, какие связи у Фиртича с Кузнецовым...» Так мысли Михаила Януарьевича незаметно через проблемы международных деловых отношений легли в русло тревоживших его вопросов.

Лисовский свернул в «свой проулок». Время обеда.

Просторная комната бухгалтерии была тиха. За крайним столом, закутавшись в шаль, одиноко сидела Александра Павловна Сазонова. Бледная, с гладкими волосами, зачесанными назад, она чем-то напоминала Лисовскому Неточку Незванову, сердце которой разрывалось между любовью к матери и отчиму, бедному музыканту...

Сазонова казалась замкнутой. Ни с кем особенно не дружила, но и не враждовала. Не принимала участия в интригах и сплетнях. С годами такие отношения стали привычными и никого не обижали... Шурочка не была замужем, но ребенок у нее был, мальчик. Иногда приводила его на работу — не с кем было оставить. И мальчик тихо сидел в углу большой комнаты, двигая рычажки старого враля — арифмометра. Лисовский уводил мальчика в кабинет, давал бумагу, карандаши. И тот часами рисовал, подпевая тихим голоском. Лисовский отправлялся в буфет, накупал всяких вкусных вещей и угощал мальчика... Бывало, Михаил Януарьевич и сам просил Шурочку привести мальчика.

- Послушайте, Шурочка... Что-то давно вы не приводили своего сорванца.

- Карантина в садике нет — улыбнулась Сазонова.

- Вы не против, если я как-нибудь возьму его? На выходной? В парке погуляем, белок покормим.

Сазонова вскинула большие карие глаза. Вот глаза у нее действительно красивые. Ресницы, правда, короткие, но густые, как щеточки, запоминались своей необычностью. У нее открытое лицо, которое принято называть простым, но Лисовский редко встречал женщину такой привлекательности. Ей и тридцати еще нет...

- Зачем вам это, Михаил Януарьевич? — тихо произнесла Сазонова.

Лисовский смутился.

- Все равно гуляю. Вместе веселее. На такси приеду, он порадуется.

- Это уж точно, — согласилась Сазонова. — Как хотите, я не против.

- Договорились! — воскликнул Лисовский. — У меня есть книжки детские. Презентую. Уникальные, я вам доложу, книжки.

- Для него и «Колобок» уникальный. Он же еще не читает.

Сазонова опустила голову к разложенным на столе отчетам.

- Какие новости, Шурочка? Как там лимиты поживают?

Сазонова знала, что имеет в виду главный бухгалтер. Она подобрала со стола бумаги и протянула Лисовскому.

- А своими словами? — попросил он.

- Пока застопорилось. — Сазонова положила бумаги. — Но разрыв держится... Думаю провести контрольную проверку в обувном... Звонили из банка, собираются прислать инспекцию. Удивительно, как они чувствуют, что у нас растет остаток. Телепатия, что ли?

- Проведете проверку — сообщите мне.

Лисовский направился было к своему кабинету, но задержался.

- Шурочка, давно хочу задать вам один вопрос... Почему вы не сразу сообщили о данных годового отчета, когда обнаружили несоответствие?.. Вы, вероятно, уже забыли?

Сазонова погладила волосы, плотнее запахнула шаль.

- Почему же, помню... Из-за брата. Я ему рассказала. Он очень расстроился. Потом сказал мне: «Оставь, выбрось из головы. У них свои дела. Влезешь между — раздавят. И тебя и меня»... Он же у меня битый. И не раз... А когда я узнала, что он собирается на юбилей директора, не выдержала. Мерзко все, гадко. Я и подала вам докладную.

Сазонова подтянула платок к горлу, пальцы ее рук побелели, но лицо оставалось таким же спокойным.

- Вы же, Михаил Януарьевич, ничего не предприняли. — В голосе ее звучал тяжелый укор. — Прошло столько времени. И молчите. Боитесь сор выносить из избы?

Лисовский чувствовал, как подкатывает кашель, и пытался подавить его, унять спазмы. Наконец справился.

- Это вы, Шурочка, написали письмо в управление? Да?

Сазонова уронила лицо в ладони и тихонечко кивнула.

«Ну точно Неточка Незванова», — опять подумал Лисовский.

- Но он ничего не знает, клянусь вам, — произнесла она еле слышно.Кто?

- Паша. Мой брат. Он запретил мне лезть в эти дела. Еще тогда, когда к нам домой пришел Фиртич.

- Домой?!

- Да. Сказал, что не помнит обиды. Но дал понять, что не потерпит никакого разглашения.

- И не потерпит.

- Но почему?! И вы! Вы ведь честный человек, Если не вы, то кто же?

- Все гораздо сложнее, Шурочка. Я век прожил. Казалось бы, ничем уже меня не удивишь... Но есть ситуации, когда нельзя ничего решить однозначно. Человек не всегда виноват в том, что кажется на первый взгляд... Но... Если хватит у него воли дотянуть до цели...

Раздался долгий звонок директорской линии связи. Лисовский подошел к селектору, нажал клавишу.

- Михаил Януарьевич, вы обедали? — раздался голос Фиртича.

«Начинается!» — подумал Лисовский и солгал:

- Да, обедал.

- Вот и хорошо. Мне надо поговорить с вами... В пять меня ждут в швейном объединении. Сейчас три. Погуляем с полчаса. Это очень важно... Жду у проходной через пятнадцать минут. Пожалуйста.

7

Они шли, касаясь друг друга рукавами. Но эта близость была кажущейся. На самом деле они сейчас находились далеко друг от друга. На разных полушариях планеты...

Разговор, из-за которого состоялась прогулка, уже произошел. Фиртич рассказал все. С самого начала. С того момента, как связался с Кузнецовым. На каких условиях. Все, все... Именно эта откровенность и развела их так далеко друг от друга.

Разговор для Фиртича был трудным — Лисовский почти все время молчал. И это молчание обескураживало его... Повторять вновь, что все поступки его не имели корысти, что он, Фиртич, заботился о деле, о деле, о деле! И не его вина, что обстоятельства оборачиваются против него. Что он не только замарает свое имя — он бросит тень на порядочных людей. Вокруг всей этой истории можно много чего нагородить. Кузнецов сделает это, он слов на ветер не бросает. И надо ж было так случиться, что именно бухгалтер «Олимпа» явится человеком, от которого будет зависеть его судьба и судьба Универмага...

- Полагаю, вы читали «Песню про купца Калашникова»? — неожиданно прервал свое молчание Лисовский.

Фиртич машинально кивнул.

- А помните, чем закончилась та история?

- Приехала «неотложка» — и героя-купца увезли с сердечным приступом в реанимацию? — нахмурился Фиртич. — Впрочем, не помню, еще в школе изучал. Столько лет прошло.

- А я помню. За честь жены вступился удалой купец. А грозный царь приказал торговому работнику голову отрубить, Константин Петрович. И, заметьте, торжественно отрубить. Поучительная история!

- Весьма, — согласился Фиртич. — Мы знакомы с вами много лет. И я полагал, что знаю вас... Признаться, я хотел бы иметь главным бухгалтером человека менее бойцовских качеств. Но, видно, не судьба... И еще... Я больше не стану давить на вас с этим Кузнецовым. Поступайте как велит совесть. — И, поддавшись мгновенному порыву, Фиртич добавил горячо: — Я не представляю свою работу без вас. Как бы там ни сложилась моя судьба... — Фиртич замолчал, споткнувшись о последнюю фразу. Недостойно, недостойно... Можно расценить как скрытую попытку возобновить давление на главного бухгалтера. Лучше помолчать.

Лисовский запрокинул лицо. По небу спешили облака — белые, легкие. Словно клочья мыльной пены...

- Боженька бреется, — произнес Лисовский и улыбнулся. — Знаете, Константин Петрович, пожалуй, я отстранюсь от экспертизы.

- Как отстранитесь? — растерялся Фиртич.

- Отстранюсь. Возьму самоотвод. По состоянию здоровья... Этого добивался ваш протеже?

- Послушайте, Михаил Януарьевич...

Фиртич сейчас чувствовал себя человеком, которого огонь загнал на самый край пропасти. Ни туда и ни сюда... Он ссутулился и вобрал голову в плечи.

- Вы же хотели, чтобы я вышел из игры. И прихватил козыри этого подлеца против вас, — спокойно произнес Лисовский.

Фиртич молчал. Спазмы перехватывали горло. Он шумно втягивал носом воздух, стараясь подавить предательское щекотание под набухшими веками.

- Я очень сожалею, старина, — тихо выговорил он. — Мне очень жаль, что все так сложилось. Я понимаю, чего это вам стоит...

Фиртич сейчас презирал себя. Он чувствовал, как лицо его складывается в невольную жалкую гримасу. И еще пуще презирал себя за это. Лисовский носком ботинка поддел серый снежный холмик. И, не простившись, отошел. Как-то боком, словно прячась от самого себя, прижимая руки к большому телу. Фиртич смотрел ему вслед. Да, он совсем не знает своего главного бухгалтера Михаила Януарьевича Лисовского. Возможно, он вообще мало кого знает. Скользит мимо чьих-то судеб... А знает ли он себя?

...

Директору швейного объединения Волгину было лет сорок. Но голос звучал по-мальчишески тонко. И конец каждой фразы — как всплеск...

- Понимаете, Константин Петрович! — звонко выговаривал Волгин. — Беда — в инерции хозяйственного мышления. Вот в чем корень зла, верно? Что вы молчите?

- Я что-то не в духе, Волгин, — проговорил Фиртич.

В кабинет вошла женщина с бумагами. Увидев постороннего, она извинилась и хотела выйти. Но Волгин уже выхватил из нагрудного кармана ручку. Женщина, еще раз извинившись, приблизилась к столу. Волгин перелистал бумаги, присвистнул. Тень недовольства пробежала по его остроносому лицу. Он вздохнул и принялся быстро и брезгливо расписываться. По тому, как смотрела на Волгина женщина, Фиртич определил, что директора здесь уважают...

- Подписываю себе приговор, — вздохнул Волгин. — Который год бьюсь, не могу снять с производства устаревшие фасоны. Сплошные возвраты... А новые модели стоят без движения. И какие модели!

«Одни и те же разговоры, — подумал Фиртич. — Барахтаемся в словах, точно потерпевшие кораблекрушение в открытом море».

Волгин убрал ручку. Женщина собрала бумаги и вышла, аккуратно прикрыв дверь.

- Итак, если я правильно понял вашего коммерческого, вы хотите в порядке эксперимента выплачивать моим контролерам премию за хорошую работу?

- Приблизительно так. Но не я персонально, а управление торговли, — ответил Фиртич. — И не только премию, а вообще зарплату. Ваши контролеры должны быть нашими агентами, нашими представителями.

- Идея интересная... А что прикажете делать мне?

- Возьмите на содержание контрольный аппарат ваших поставщиков. Текстильщиков, скажем. А те в свою очередь своих... Замкнутый круг, понимаете? Цикл! Материальная заинтересованность всех, кто стоит на страже контроля. Единственный рычаг... Фантазия?

- Почему же.

- Надо экспериментировать, Волгин. Любое дело живет инициативой. Это закон! Иначе дело обречено... Надо составить письмо-предложение в соответствующие организации. Поехать, пробить...

- Константин Петрович... Извините. Мы опять хитрим. Придумываем, ловим собственный хвост.

- Конечно, ничего не делать всегда легче. Спокойней... Неприятности у меня, брат.

- Серьезные?

- Как вам сказать. Могут быть серьезными.

- А вы плюньте. Не убили же вы человека. И не расхитили, надеюсь, деньги. Вот и плюньте... Мало мы видели всяких неприятностей? Хочешь как лучше, а получается... — Волгин махнул рукой. — Включаю в производство модные разработки, а фонд поощрения мне выделяют на круг, как говорится. А ведь новый ассортимент требует и новой технологии, и лучших материалов, и нестандартной фурнитуры. Сколько хлопот! А тебе по шее — план заваливаешь, работать не можешь. Премий лишают, люди увольняются. Словно план узаконивает плохое качество продукции. Парадокс! — Волгин поерзал, устраиваясь поудобней. — Водим сами себя за нос... Ввели новый показатель: норматив чистой продукции. Прекрасно! Делай хорошую вещь — получишь больше прибыли. Но вместе с тем все старые показатели — реализация, поставки, вал — сохранились. И более того, главенствуют... Вы, наверно, знаете анекдот? Психу внушили, что он больше не чайник. Псих согласился: «Я-то не чайник, понял. Но другие-то не знают. И снова будут меня кипятить!»

Фиртич не улыбнулся. Он смотрел на серьезное остроносое лицо директора объединения. И тому было не до улыбок...

- Вот и тянется за нами слава. И обидней всего: порой с таким трудом выпускаем хороший товар, а покупатель прочтет название фирмы и нос воротит.

- Почему же? В «Олимпе» ваша продукция идет неплохо.То в «Олимпе»! К вам из других городов едут. Люди хоть и не верят в бога, но некоторое искушение испытывают. Надеются, что в «Олимпе» их не обманут.

Волгин вышел из-за стола и энергично зашагал по кабинету. Пиджак вольно болтался на его острых, костлявых плечах.

- Совсем вы усохли на работе, — заметил Фиртич.

- Вот еще! Я в отца пошел. Он в игольное ушко мог пролезть. До девяноста лет протянул. Кость тонкая, но крепкая.

- Ну, коль до девяноста, то вы своим лучшим моделям дадите ход, уверяю вас.

- Дай-то бог, — вздохнул Волгин. — Хотите, я вам кое-что покажу?

Они пошли в цех.

В просторных помещениях, наполненных устойчивым гулом, работали женщины. Они были самого разного возраста, но все казались одногодками. Им можно было одновременно дать и восемнадцать и пятьдесят лет — цех стирал различия, тут все казалось одинаковым... Рукава, манжеты, карманы передвигались от участка к участку, задерживаясь в уверенно снующих руках работниц. Женщины торопились. Они скоро пойдут по домам, только вот разберутся сначала с этой материей, что неотвратимым потоком сползает с тяжелого сытого рулона. А у стены уже ждут своей очереди точно такие же...

- Это ваша работа! — Волгин ткнул пальцем в грязно-коричневый рулон. — Торговля нам подсуропила такую ткань. О чем вы думали на ярмарке, когда заключали договор с текстильщиками?! Какой идиот выложит за такое пальто четыреста рублей?

- Вероятно, лимиты пропадали, вот торговля и подобрала что валялось... А вы-то, швейники, куда смотрели?

- Торговля гарантировала реализацию. Мы пикнуть не могли. Только и оговорили сроки поставки. — Волгин вздохнул. — Вот этим и пользуются.

Они вошли в просторный демонстрационный зал. Волгин остановился рядом с двумя манекенами в демисезонных пальто. Одно, несколько мешковатое, не привлекало внимания, зато другое выглядело нарядно — с оригинальной фурнитурой, узорной строчкой...

- Так вот. Первое — канадское. Раскупают прямо с колес. Спекулянты продают втридорога: фирма! — воскликнул Волгин. — Второе — наше. Отгрузили в несколько городов. Никто не берет... Ну? Что скажете? Послать бы их в Канаду — с рукавами оторвут...

- В «Олимпе» они были?

- Пока нет.

- И хорошо. Мы их обхитрим.

- Не понял.Обхитрим, говорю, покупателя. — Фиртич лукаво посмотрел на Волгина. — Получим небольшую партию пальто. Я возьму для себя, для друзей. Выделим за хорошую работу сотрудникам. Пальто привлечет внимание. Но поставки прекратим. Спекулянты взвинтят цену. Примем новую партию, покрупнее. Распределим по учреждениям. Ограниченно. И только через месяца три начнем регулярный завоз. Никакой рекламы!

Волгин задумался.

- А как быть с банком? Пальто непростое, сложный крой...

- Договоритесь. Неужели вам нечем перекрыть три месяца? В конце концов, уступите банку дюжину-другую. Возникнет ажиотаж в городе — и банк клюнет, там тоже люди работают. Но не промахнитесь. Посулите пальто тем, от кого зависит кредит.

- Кому посулить, я и сам знаю, — промямлил Волгин. Помолчал. Втянул воздух длинным, гоголевским носом. — Обман. Крутеж. Не пойдет.

- Какой же обман, Волгин? — искренне обиделся Фиртич. — Мы что им подсовываем? Одноглазую кобылу? Отличное пальто! Лучше канадского в сто раз. И дешевле...

Они возвращались длинным коридором, заставленным ящиками с искусственным мехом. Остановились у автомата с газированной водой.

- Интересно быть хитрецом, а, Константин Петрович? — Волгин налил в стакан газировку. — Что-то в этом есть. Живое.

- Почему же хитрецом? Мы, Волгин, к сожалению, не научились быть коммерсантами. Это особый талант. Вдохновение, азарт, творчество. У нас путают слово «коммерсант» со словом «жулик»... Но мы ведь с вами, Волгин, не жулики, верно?

Интонация, проскользнувшая в этой последней фразе, кольнула Волгина. Он вгляделся в крепкий профиль Фиртича, хотел что-то сказать, но промолчал.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Платон Иванович Сорокин, бывший коммерческий директор обувной фабрики, всю свою долгую жизнь работал, если не считать пяти лет вынужденного отдыха где-то в Мордовии. И в работе он был удачлив. Но в последней операции произошла промашка. А напомнила о той промашке не кто иная, как услада его сиротских дней, городская спекулянтка Светлана Бельская.

- Хоть не заходи в обувную секцию, — пожаловалась она, раскладывая по тарелкам мясо. — Ужас чем они торгуют!

Платон Иванович окинул значительным взглядом гостившего у них начальника отдела сбыта Второй обувной фабрики Сергея Алексеевича Блинова.

Признаться, в сообщении Светланы никакой новости для Платона Ивановича не было. Он и сам заходил в обувной отдел Универмага. Наблюдал, как идет распродажа продукции фабрики. Продежурил у секции несколько дней, вызывая озабоченность у персонала. Невзирая на репутацию Универмага, обувь раскупалась туго. За все время он порадовался только раз. Крепкие парни, прожаренные степным солнцем, не заглядывая в коробки, накидали в мешок пар двадцать разного размера, расплатились и канули в распахнутых дверях Универмага...

Встревожил Платона Ивановича и неожиданный звонок Рудиной. Заведующая обувным отделом кричала в трубку, что знай, какую обувь свалит на Универмаг фабрика, она ни за что не ввязалась бы в эту авантюру. Столько лет жила без бриллиантов, прожила бы еще. Платон Иванович популярно объяснил ей, что юридически в действиях заведующей криминала нет. Обычное должностное упущение. На худой конец отделается выговором. Или денежным вычетом в размере оклада. А разве можно сравнить ее месячный оклад, даже с премией, со стоимостью бриллиантов? Подобное уточнение внесло некоторое успокоение в душу Стеллы Георгиевны. Но Платон Иванович понимал, что это до поры...

И сейчас, сидя за обеденным столом, наискосок от Сереги Блинова, мудрый Платоша пытался рассмотреть проблему с разных сторон.

Серега Блинов выглядел недовольным. Первая половина акции — завоз товара в Универмаг — прошла успешно. А вторая — распродажа явно разваливалась, ставя под удар всю авантюру. Серега угрюмо перекатывал пальцами хлебный мякиш, отодвинув в сторону тарелку с мясом. Светлана Бельская наблюдала за ним исподтишка, скрывая обиду: что-что, а мясо она готовить умела.

- Я вот что думаю, — проговорил Платон Иванович. — Раз покупатель не идет, надо передоверить решение вопроса дирекции Универмага.

Серега Блинов окинул старика выжидающим взглядом. Предложение было туманным, требовало разъяснений.

- Определенный риск, конечно, в этом есть. Но когда банк прижмет Универмаг с кредитованием, они завертятся. Наладят распродажу в области, вывезут в глубинку. «Олимп» — это марка, — продолжал Платон Иванович. — Надо найти ключ к директору. Только он может санкционировать эту, скажем прямо, не очень престижную для «Олимпа» экспедицию... Главное — не допустить возврата обуви на фабрику.

Серега Блинов смотрел на компаньона проясненным взглядом. Идея Платоши, поначалу абсурдная, вдруг начала проявляться для него своей особой стороной...

- Браво, Платон Иванович! — воскликнул Серега.— Есть люди, само существование которых на земле внушает радость и надежду. Таким был ваш древнегреческий тезка.

- Не преувеличивайте, — скромно произнес Платон Иванович.

- Как же вы думаете повлиять на Фиртича? — спросил Блинов.

- Надо обмозговать, — ответил Платон Иванович.

- Ладно, дед, Фиртича я возьму на себя, — с хитрецой проговорил Серега Блинов.

- Вам нельзя вмешиваться, — нахмурился Платон Иванович. — Ваша фамилия не должна фигурировать в деле. Это краеугольный камень всей операции... А я лицо частное, пенсионер домашнего значения. Стою пятьдесят рублей в месяц. При современных инвестициях лицо пустяковое.

- Моя фамилия не будет фигурировать в деле, — твердо произнес Серега Блинов. — Есть ключик. Но открывать им будет другой.

Вскоре Серега распрощался.

Платон Иванович еще долго прокручивал в памяти разговор с Блиновым. Опыт общения с этим нахрапистым представителем поросли теперешних деловых людей подсказывал, что Серега на ветер слов не бросает. И знает больше, чем говорит. Эта черта была единственным мостиком, что связывал старую «идеалистическую» школу Платоши с современными «материалистами»... Ломтик огурца сорвался с вилки и шлепнулся на скатерть, что вызвало негодование Светланы.

- И еще кису носишь, — упрекнула она. — Стыдно.

- Я, Светланка, до семнадцатого года жил в деревне. Воспитывался кое-как, сама понимаешь. Уж извини, если скатерть замазал.

Светлана перестала есть. Кажется, Платоша обиделся... Ей вспомнилось, с каким рвением Платоша провел кампанию по ликвидации последствий ее привода в милицию. Бегал, нанимал адвоката. И все обошлось, ее даже в суд не вызвали. Все было спущено на тормозах за отсутствием прямых доказательств спекуляции. А о драке с цыганкой речь вообще не зашла.

- Не сердись, Платоша, я так, сдуру.

Светлана потянулась к Платону Ивановичу, пригладила его шелковистую седину. Волосы у него красивые. Если мужчина не лысеет, то волосы с годами становятся красивыми, как бы усталыми. Светлана давно это приметила...

- Помнишь, Платоша... когда ты ухаживал за мной... ты говорил: «Главный подарок впереди». Помнишь? — Светлана умолкла, виновато глядя на Платона Ивановича. «Что я говорю, господи! Ну что я за дура такая! Ведь подумает, что вымогаю... А я ведь ничего не хочу».

Светлана подняла худые плечи, скрестив на груди руки. В конце концов и она ему немало сделала. Вытащила из коммуналки. Убирает, стирает. Вон какой чистенький, благоухающий. Правда, он раньше был таким же. Но сейчас Светлана все относила на свой счет... Да и что она такого сказала? Подумаешь!

Платон Иванович доел суп. Аккуратно промокнул губы салфеткой, поднялся, шагнул к Светлане и обнял ее.

- Главный подарок, говоришь? Мы с тобой сейчас вместе. Разве это не подарок? И для тебя и для меня.

Столько было мудрости в простых словах, столько главного именно для нее, Светланы Бельской, мятой-перемятой в этой жизни... Значит, он все знал о ней. И не торопил, чувствовал, что никуда ей от него не уйти, что он один для нее настоящая опора. При чем тут разница в возрасте, когда жизнь ее оказалась такой короткой! Да была ли она вообще? Может, только начинается... Дело-то не в том, как долго ты живешь, а чем живешь. И нечего питать иллюзии. Они с Платошей, в сущности, ровесники, одногодки... Светлане вдруг стало невыносимо жаль себя. Слезы затуманили ее маленькие серые глаза. И вместе с тем злость против этого старика зажглась в ее сердце. Несправедливая злость, она это понимала. Но ничего не могла поделать. Злость эта боролась сейчас в ней с состраданием к себе, к Платону Ивановичу...

- Если ты умрешь, Платон... Жаль мне тебя будет. И себя... Ты хороший человек. Ты мой единственный...

Светлана говорила медленно, с паузами. Глухим голосом, таким непривычным для нее. Новым. И чужим.

Платон Иванович знал, что она говорит правду.

2

Толпа покупателей размывалась в сплошную ленту из множества заплат. Временами какая-нибудь заплата превращалась в чье-то лицо, задавала вопросы.... Татьяна отвечала. Механически, глядя поверх лица и дальше, сквозь метровые стены бывшего Конногвардейского братства. И лицо вновь растворялось в колыхающейся массе себе подобных, неотвратимой, как прибой...

А в ушах все стоял крик матери:

- Доигралась, да? Дрянь, дрянь!

Тошнота поднималась откуда-то от копчика, судорогой сжимала живот и подбиралась к горлу удушьем, чтобы в следующее мгновение извергнуться в ванну, выжимая из глаз слезы, в которых плавало лицо матери.

- Я замуж выйду... Он сказал... Мы договорились.— Татьяна ловила ртом куски кислого воздуха. — Мы договорились... Он обещал...

Цветная лента все теснее сжимала кольцо. Точно тысячеголовый дракон ворочался тугим телом...

Из подсобки вышла Неля Павлова. Синий чистенький халатик сидел на ней как на манекене. Улыбаясь, она приблизилась к прилавку... Перед работой Неля ревела в углу подсобки — мать увезли в больницу с подозрением на аппендицит. Татьяне было жаль Нелю, и, чтобы отвлечь подругу, она рассказала, как мать застукала ее в ванной, когда прихватил невыносимый приступ тошноты, и учуяла неладное. Неля оживилась. Она принадлежала к той породе людей, которые, узнав о чужих неприятностях, забывают свои. Редкая порода...

- А ты ему скажи, — торопливо советовала Неля. — Скажи: «Миленький, хороший ты мой, пойдем запишемся. Ведь ребеночек у нас будет».

- Нелька, Нелька... Разве он послушает, если не хочет? — вздыхала Татьяна.

- А ты предупреди, что отцу расскажешь... Или, хочешь, я своего отчима науськаю. Он здоровенный, как бык. Он так твоего отдубасит...

Глядя на Нелину улыбку, вдыхая аромат недорогих духов, Татьяна чувствовала щемящую нежность, и печальные мысли растворялись под кротким и добрым Нелиным взглядом.

- Посиди в библиотеке, — предложила Неля. — Все равно торговли никакой. А на тебе лица нет... Я скажу Самуилычу, что тебя вызвали в местком. Придумаю что-нибудь. Иди.

Татьяна вышла из секции.

Добравшись до «черной» двери, что выходила в служебный двор, она миновала тамбур и оказалась во внутреннем дворе Универмага. Обошла длинный трейлер. И еще один... Морозный воздух пробил халат, плотно сжал холодом ее худое тело. Пригибаясь и втягивая голову в плечи, Татьяна миновала стойбище бурых контейнеров, покрытый брезентом загон для велосипедов, котельную... Она толкнула дверь и стремительно ворвалась в жарко натопленную мастерскую.

Леон обернулся. Черные глаза метнулись к распахнутой двери. Челка падала на лоб, и сплюснутый нос казался еще шире.

- Ты чего?! — испуганно закричал он.

В заваленной железками мастерской его голос прозвучал громко, словно через усилитель. Татьяна протиснулась к табурету. Сбросила на пол какие-то втулки, села, протянула руки и коснулась Леона.

- Мама все узнала... Ты слышишь? Надо что-то решать.

- Что решать? — Леон дернулся в сторону.

- Родной мой, хороший, — вспомнила Татьяна по- другу. — Нам надо записаться. Пока не знает отец... Он... Он тебя вздует, посмотришь.

- Вот так да! — изумился Леон. В тоне его скользнули привычные беззаботные ноты, которые так нравились Татьяне. — Меня вздует?! Ну-ну!

- Ты же любишь меня. Признавался. Что случилось, Леон? Давай запишемся.

- Подождем.

- Чего ждать? Ты посмотри на меня. Халат еле сходится.

Леон искоса мазнул быстрым взглядом нескладную фигуру с вялыми руками на острых коленях. И промолчал. Татьяна откинула голову, чувствуя затылком холод железного шкафчика. Опустошенная, легкая, словно новогодний шарик. Равнодушие и усталость владели ею. Она все поняла. Все его слова — обман. Все ясно. Почему-то вспомнила Нелю с ее печальными глазами и веселой улыбкой...

Татьяна отвела взгляд от просветленного прямоугольника окна в сторону какого-то хлама и увидела четыре плоские широкие коробки. Кто-кто, а Татьяна знала, но в этих коробках. Финские сапоги за сто шестьдесят рублей, на меховой подкладке, с изящной латунной окантовкой. Такие продавались из-под полы за двести рублей... И больше...

- Кто же тебе устроил ходунки? Целых четыре пары. Состояние... Рудина, что ли?

Леон молчал, замеряя что-то циркулем.

- В благодарность за махинации с этой обувной фабрикой, да?

Леон отбросил циркуль и резко повернулся к Татьяне.

- Что ты хочешь? Катись отсюда! Катись! Присылай своего отца, побеседуем. Боюсь я очень... Ну! Катись, кому говорят?!

Леон выругался, схватил холодную руку Татьяны и распахнул дверь.

Острые углы крыш казались вколоченными в бледносиреневое небо, и если их раздвинуть, то небо, потеряв опору, упадет в грязный служебный двор теплым снеговым обвалом. Татьяна остановилась перед длинным трейлером, переломившим служебный двор на две половины. Она пыталась сообразить, с какого конца короче обойти этого мастодонта. Но, обойдя, уткнулась в запыленный бок второго грузовика. «Понаставили тут», — вяло подумала Татьяна и вдруг увидела тонкую фигуру Нели Павловой.

Они молча пересекли двор, вышли к винтовой лестнице. Узорные чугунные перила студили ладони. Хотелось поскорее укрыться в теплом родном брюхе старого Универмага. Странное дело — какие бы неприятности, заботы, нервотрепка и суета ни обрушивались на них вне этих стен, попадая под крышу «Олимпа», они физически ощущали умиротворение и покой. И это несмотря на хлопотливую работу. Возможно, оттого, что каждая из них в той или иной степени чувствовала себя хозяйкой...

Татьяна толкнула дверь на площадке второго этажа, и они очутились в незнакомом тамбуре.

- Курить есть? — спросила Татьяна.

Неля развела руками. Татьяна огорченно передернула плечами и привалилась спиной к стене.

- Я тебе сейчас что-то расскажу, — произнесла она, глядя в испуганные глаза подруги.

И Татьяна принялась рассказывать.

Доброе лицо Нели стянула страдальчески-изумленная гримаса. Как?! Стелла Георгиевна Рудина, их заведующая отделом... и повязана с жуликами, завалила Универмаг дрянью ради своих интересов?! А они, продавцы, не знают, куда деть глаза от стыда перед покупателями...

- Как же так, Таня? — Неля покачала головой. — Ты об этом знала и молчала?

Татьяна зябко перебирала пальцами обшлага халата.

- Это дела Леона. Он сболтнул мне сгоряча. Что же, я его предавать буду?

- Предавать?! — Неля дернулась всем телом. — Ты понимаешь, что говоришь?! Это же... наш дом. Это, если хочешь, ну... самое дорогое, что есть у меня, например. И вообще. Странно даже, как ты так можешь, Таня...

По бледным ее щекам шли пунцовые пятна. Округлый носик заострился. Татьяна никогда не видела тихую свою подругу в подобной ярости. В этой ярости она улавливала укор себе. Не тот, что в гневе высказала сейчас Неля, иной. Укор в том, что живет она, Татьяна, по законам, которые Неля презирает. Что жизнь, такая разная, занимает Татьяну лишь одной своей стороной.

- Следишь за мной, шпионишь, — устало выдохнула Татьяна. — Ходишь, высматриваешь. Что тебе надо?

- Ты с таким видом выбежала из секции. — Неля потупилась.

И вправду получилось неловко. Можно подумать, что она следит за Татьяной.

- Не беспокойся за меня, не беспокойся. Сама справлюсь. И то, что слышала сейчас, выкинь из головы.

- Ну да! — воскликнула Неля — Как это так?

- Тебе-то что?! — возмутилась Татьяна.

- Ничего! Я тебе уже сказала... С Леоном — твое дело. А со Стеллой — извини-подвинься.

- Рехнулась? — ахнула Татьяна. — Да Стелла нас в порошок сотрет. Много ты знаешь о ее связях... Пусть сами разбираются. Ясно тебе? А куда я с ребенком?

Татьяна плотнее прижалась спиной к стене, стараясь унять дрожь, что била ее худое тело. Неля приблизилась к подруге и доверчиво прильнула к ней, положив руку на плечо Татьяны. Посмотрела снизу, пытаясь уловить ее ускользающий взгляд.

- Что ты, Таня, что ты... Не оставим мы тебя. Всем отделом возьмем шефство, я организую. Слово тебе даю. Будет у нас как бы свой ребятенок. Представляешь?!

- Глупая ты, Нелька... Не игрушка ведь, дитя, — всхлипнула Татьяна. — И без отца.

- Найдем мы ему отца, посмотришь.

- Себе найди.

- Себе сложней, — вздохнула Неля.

Татьяна помолчала. Действительно, что она паникует? Не первая и не последняя. И все же в глубине души она надеялась, что одумается Леон, вернется к ней с покаянием, смирится. Надо лишь подождать, не делать глупостей...

- Ты вот что, Неля... я тебе точно говорю. Не лезь в историю со Стеллой, — угрюмо проговорила Татьяна. — Потянет она Леона за собой...

Неля продолжала гладить плечо подруги.

- Я тебя понимаю, моя хорошая, я тебя понимаю... Но ты успокойся, подумай, ладно? Так это нельзя оставить. Согласись, Таня, нельзя оставить. Ты согласна, да?

Татьяна упрямо хмурила светлые брови. Но серые ее глаза уже заволакивала влажная пелена. Она густела, насыщалась и сползала по опавшим щекам.

3

Створки лифта расползлись, чтобы выпустить в холл гостиницы представителей «Скандинавской торгово-промышленной корпорации».

Фиртич шагнул навстречу. Оба скандинава вели себя так, словно не было месячной разлуки, словно они расстались только вчера. Месяц понадобился стрикам» для подготовки макетов. «Арчисоны» обернулись быстрее.

- О... мистер Тубасофф?! — воскликнул Лейф Раун.

- Мистер Фиртич, — поправил директор Универмага, удивляясь тому, что его можно спутать с унылым представителем Инторга.

- О... Прошу исфинить, мистер Фиртич! Работ, работ...

«Возможна, мы все для них на одно лицо, — подумал Фиртич. — Ведь путаю же я их... Коренастый, с усами — это, кажется, коммерческий директор?»

Скандинавы держали под мышками толстенные альбомы. А у технаря в руках был еще и вороненый стереомагнитофон размером с портфель.

«Черт возьми, где бродит этот Тубасофф?» — думал Фиртич, не зная, что делать с иноземными гостями. Представитель Инторга и Мезенцева давно должны были быть здесь. Дневной спектакль в опере начинался в двенадцать. Десять минут на дорогу... Где их носит?!

Коротая время, представители корпорации и директор Универмага периодически обменивались самыми любезными улыбками. Лейф Раун что-то произнес через плечо, и технический эксперт протянул Фиртичу магнитофон. Строгие буквы на корпусе уведомляли, что магнитофон является изделием знаменитой японской фирмы. И наверняка потянет сотен на десять, не меньше.

Фиртич вопросительно взглянул на коммерческого. Тот продолжал улыбаться, прижимая к груди свободную от альбомов руку-

- Презент! — воскликнул Кнуд Шёберг. — Презент...По-да-рок, — по складам произнес бело-розовый Лейф Раун.

Фиртич растерялся. Он попытался вернуть обратно солидную машину.

- Спасибо. У меня есть магнитофон!

- Не можно, — загомонил Раун. — Подарок. Ваш магазин от наш фирма.

А хитрый Кнуд скоренько сунул руку в карман, хоть вешай магнитофон на его курносый нос... Фиртич чувствовал себя в затруднительном положении. Конечно, не первый раз директор Универмага «Олимп» встречался с зарубежными гостями. Были и подарки. И он дарил. Коньяк, сигареты, перстни-поделки. Всякую мелочь. Нос магнитофоном известные своей расчетливостью скандинавы застали Фиртича врасплох... Выходит, и он должен чем-то одарить корпорацию от Универмага, желательно равноценно. Ох эти международные связи, мир-дружба...

В эту минуту качнулась стеклянная дверь, пропуская в вестибюль Дубасова и Мезенцеву.

- О... Мистер Тубасофф! — завопили одновременно оба представителя корпорации явно с большим облегчением. И поочередно поцеловали руку Мезенцевой.

Дубасов что-то залопотал по-английски, вызывая живейший интерес компаньонов. Пользуясь ситуацией, Фиртич проговорил, чуть наклонясь к Мезенцевой:

- Где «арчисоны»?

- В театре, — шепотом ответила Мезенцева. — Во втором ряду, сидят рядышком. Среди пионеров и школьников.

- Не могли приехать раньше?

- Пробка у моста, — шептала Мезенцева. — А что?

- Все прошло гладко?

- Подозрительно гладко, — ответила Мезенцева.

Вся группа направилась к выходу из гостиницы, к автомобилю. Фиртич незаметно оттеснил в сторону представителя Инторга.

- Послушайте, Тубасофф... Они всучили мне магнитофон. Что делать?

- Брать, — коротко ответил инторговец.

- А что мне им подарить? Авторучку?

- Ничего. Вы работодатель. Так принято. Не от себя дарят, от фирмы. Такой заказ, как ваш, им нечасто перепадает.

- Ладно, — вздохнул Фиртич. — Напою их до цветных снов от себя. И закончу эту дипломатию.

А позже, в автомобиле, придерживая на коленях тяжелый подарок, Фиртич выговаривал сам себе: «Заегозили, Константин Петрович. Нет в вас размаха, деловой этики. Современный коммерсант, а смутились... Размах есть, денег нет. — Фиртич хотел успокоиться, повеселеть. Но чувство ущербности продолжало его угнетать. Сознание глупого своего испуга... Боялся проявить самостоятельность. Поспешил за советом к Дубасову. Почему? Демонстрировал лояльность? Сами-то себе вы уж можете признаться, Константин Петрович... И этот Тубасофф ничуть не удивился вопросу. Воспринял как должное. Само собой разумеющееся. Совет свой счел категоричным, не подлежащим обсуждению... А ведь неплохой парень. Да и я неплохой парень. И все мы неплохие парни. А вот занимаемся самоедством... Таков порядок вещей? Нет, нет! Беспорядок! Человек должен отвечать за себя, быть внутренне свободным. От этого выиграет общество, государство. Отсутствие уверенности, самостоятельности, так же как и ложь, перво-наперво невыгодно экономически. Не говоря уж о моральной стороне, человеческом достоинстве».

Фиртич угрюмо молчал. Одна мысль тянула за собой другую...

Дубасов вежливо обращал внимание гостей на исторические и архитектурные памятники города. Скандинавы дружно вертели головами, старательно таращили глаза...

...

Переговоры с фирмой «Арчисон и компания» проходили три дня в помещении Инторга и должны закончиться завтра. Уже было ясно, что эта фирма могла предложить Универмагу. Поэтому у Фиртича возникла идея о тактическом ходе: прервать переговоры на два дня и за это время выяснить предложения конкурентов «арчисонов» — скандинавской корпорации «Стрик», представители которой прибыли вчера. А взвесив предложения тех и других, играть на понижение стоимости сделки. И не медлить. Обеим фирмам узнать, что «Олимп» ведет двойную игру, — дело времени.

Узнав о том, что глава группы Фиртич вдруг заболел, «арчисоны» переглянулись. Но не осуждающе. Дело есть дело. Интересно, кто же их конкурент? Не исключено, что переводчик «арчисонов», вместо того чтобы быть на школьном утреннике, куда их всех упрятала Мезенцева, сейчас носом роет в коридорах Инторга, чтобы выяснить название конкурирующей фирмы. Или хотя бы страны... Поэтому было решено провести встречу со «Стриком» в самом Универмаге, где Фиртич не появлялся уже три дня...

...

Первым, кого он встретил на лестнице, был главный бухгалтер. Заметив директора, Лисовский молча кивнул. Вообще в последние дни они как-то особенно здоровались. Суховато, словно каждый из них боялся уронить себя в глазах другого. Но в сегодняшнем приветствии главбуха скользнуло нечто более значительное.

- Что-то случилось, Михаил Януарьевич? — обернулся Фиртич.

- Вы уже при исполнении? — уклончиво ответил Лисовский.

- Я всегда при исполнении.

- Нам есть о чем поговорить. — Лисовский оглядел благоухающих расположением представителей фирмы «Стрик». — Когда вы освободитесь?

- Если очень срочно, я готов выслушать вас немедленно.Когда вы освободитесь? — упрямо повторил Лисовский.

Дурное предчувствие шевельнулось в душе Фиртича...

В узком, залитом электрическим светом коридоре грузчица толкала железную тележку, доверху заставленную коробками из-под обуви. Лейф Раун что-то шепнул своему коллеге. Тот согласно кивнул.

Фиртич вопросительно взглянул на Дубасова, крупные стеариновые уши которого напоминали локаторы не только формой.

- Что-то насчет электрокаров, — ответил Дубасов на немой вопрос Фиртича.

«Эти парни думают, что напали на золотую жилу,— угрюмо подумал Фиртич. — Нет, мальчики, больше восьмисот тысяч инвалютных я вам не дам...» Чувство недовольства собой, что возникло там, в автомобиле, все еще не оставляло Фиртича. И точно желая хоть как-нибудь отделаться от него, Фиртич поманил пальцем Дубасова.

- Послушайте, эксперт. А почему «арчисоны» не подарили мне магнитофон? — развязно спросил Фиртич.

Дубасов разгадал состояние директора «Олимпа».

- Появился аппетит?

- Именно. Где их торговая этика?

- Они уверены в себе. Мощная компания с огромным оборотом. Куда вы денетесь? Отделаются и авторучкой. Если бы вы «заболели» до переговоров с ними, подарили бы и «мерседес». Уверяю вас. Вы опоздали на три дня.

...

Яркий луч проектора высвечивает на экране цветные изображения: горки, прилавки, вешала, контейнеры, механизмы для уборки зала, переносные лесенки, лифты, светильники...

Кнуд Шёберг негромко комментировал технические данные каждого предмета и его стоимость. С самого начала было ясно, что любая единица «Стрика» дешевле арчисоновской. Эстетически они выглядели не хуже, а иные даже симпатичней...

- Учтите, — шепнул Дубасов Фиртичу, — цены эти явно завышены в расчете на подорожание материалов. Торгуйтесь. Смело срезайте процентов пять-десять. К базовой цене вернуться всегда можно...

Фиртич и так понимал: кто же будет ориентироваться на сегодняшний день? Глупо. Все везде дорожает...

Высота оборудования позволяла сохранить прекрасный обзор зала. А искусно сделанные макеты оживляли интерьер — кухня выглядела уютно, спальня тоже. Вот прихожая чем-то не понравилась. Фиртич попросил задержать изображение. Вскоре причина прояснилась: скандинавы взяли за основу более просторную прихожую, которая совсем недавно вошла в серию.

- Надо ориентироваться на будущее, — заступалась Мезенцева.

- Из маленькой сложить большую проще, чем наоборот, — возражал Индурский.

Фиртич воздержался с решением, сделав пометку. Потом вызвали сомнения светильники. Фиртич напомнил, что надо подчеркивать достоинства залов бывшего Конногвардейского братства. И светильники должны быть в том же стиле, им соответствовать. Нужно нечто вроде старинных газовых фонарей.

Лейф Раун беспрекословно записывал пожелания...

Фиртич пересаживался из кресла в кресло, курил, делал пометки. Что-то оговаривал, одобрял, протестовал... Подсчитал, что лифты перетянут основную часть кредита. От них надо отказываться. «Арчисоны» предлагали лифты иной системы, наружной. Дешевле... Но стеклянная труба на фоне лепки XIX века?! Нет, от лифтов, как ни жаль, придется отказаться. Закажем в Гипролифте на свои рубли, инвалюту побережем для других дел...

Скандинавы обстоятельно отвечали на вопросы. Задавали свои.

- Чем вам не нравится секция верхней одежды? — перевел Дубасов слова Лейфа Рауна.

- Как и трикотажная секция, — обобщил Фиртич. — Не предусмотрено распределение одежды по размерам. У вас продают все размеры в одном месте. У нас делят.

- Почему? — удивился Кнуд Шёберг.

- Отчасти из-за материальной ответственности. Отчасти для удобства — большие потоки покупателей.

Дубасов перевел одной короткой фразой. Фиртич усмехнулся: наверняка представитель Инторга опустил первую часть ответа.

- Слишком долго объяснять, что такое материальная ответственность, — объяснил Дубасов.

В кабинете засмеялись. Все, кроме Фиртича.

- Плян, плян, — догадливо подхватили оба скандинава.

- Именно план, — степенно согласился Индурский, поддерживая на должной серьезности атмосферу торгового сотрудничества. — Ахтунг! Гешефт! — черпнул он из арсенала своей далекой молодости.

- О, гешефт! — поддержали по-немецки оба коммерсанта и прижали руки к груди. Они чувствовали, что их проект устраивает заказчиков.

Тонкие губы Фиртича сжались в узкую злую полоску. Он потянулся к селектору, нажал на клавишу.

- Франц Федорович... Зайдите ко мне.

Все, кто находился в кабинете, почувствовали перемену в настроении директора. Лейф Раун что-то написал в блокноте, передал Шёбергу. Тот прочел, пожал плечами...

В кабинет вошел начальник планового отдела Франц Федорович Корш. Белобрысый, маленький, чем-то удивительно похожий на гостей. Скандинавы радостно закивали. Посыпались приветствия. Корш отвечал с удовольствием и длинно. «Вот его сразу узнали, — подумал Фиртич. — Не то что меня». И проговорил доброжелательно:

- Садитесь, Франц Федорович. Любуйтесь.

Корш полез за очками, не совсем еще понимая, для чего директор оторвал его от работы. Фиртич наклонился к Дубасову и произнес негромко:

- Я требую точного и буквального перевода. Для всех участников совещания. Не смейте меня опекать. Или я попрошу вас удалиться, будет переводить Корш.

Впалые щеки Дубасова покрылись темными пятнами. Но Фиртич уже смотрел на экран, по которому чередой плыли пылесосы для уборки зала, шелкопечатная машина, демонстрационные доски, мусорные бачки...

Наконец выключили проектор и откинули шторы. Дневной свет радостно овладел старым кабинетом, только тусклые зеркала чернели рамами под лепным потолком... Гости укладывали слайды. Их руки, поросшие светлым пушком, ловко сновали в бумагах. Одинаковые оливковые манжеты поблескивали запонками. Вот запонки у них были разные.

Дубасов забился в угол дивана и курил, изредка сбрасывая пепел в латунную напольную пепельницу. Голубые глаза Мезенцевой довольно сияли под припухлыми веками. Фиртич вернулся к столу, тронул придвинутые к нему альбомы.

- Господа... — начал он и умолк, дожидаясь, когда Дубасов погасит сигарету и вернется на свое место. — Лично мне нравится ваш проект. Правда, не все. Неудачно решен узел расчета в обувной секции...

Лейф Раун вежливо, но твердо что-то произнес.

- Мы сделали так, как предлагал ваш эскиз, — бесстрастно перевел Дубасов.

- Значит, мы напахали в эскизе, — улыбнулся Фиртич.

Дубасов замялся, бормоча слово «напахали». И Корш растерялся.

- Обидно, — улыбнулся Фиртич. — Очень точное слово... В целом ваши предложения с технической стороны заслуживают внимания. Что касается экономической, мы ознакомимся с каталогами и завтра продолжим переговоры. — Фиртич сделал паузу. — Хочу предупредить: у вас есть конкуренты. И довольно серьезные.

Раун и Шёберг торопливо закивали белобрысыми головами:

- йес! «Арчисон энд компани»! Йес! Карашо-о-о!

Фиртич и не пытался скрыть изумления.

- Как? Вы знали об этом?!

- Йес! Да! Карашо-о-о! — Раун раскинул маленькие руки. — Очшень болшой компани. — И затараторил через переводчика: — Это слишком могучий конкурент, чтобы мы его боялись. Ваши денежные возможности их не очень интересуют. Вы им нужны как реклама. В торговле с вашей страной есть огромные перспективы. Но необходима реклама. Однако для вас фирма «Арчисон» невыгодна. Они слишком берегут свой престиж, чтобы уступить. Престиж — та же реклама, господа... Мы же фирма небольшая. Можем пойти и на разумный компромисс.

- Вы знаете сумму, которой мы располагаем? — вырвалось у Фиртича.

- Приблизительно, — ответил Раун. — Думаю, что не более миллиона... Мы видели ваш Универмаг. Знаем ваш товарооборот, валютный курс... Мы специалисты, господа. Это наша профессия. — С каждой фразой голос тихого скандинава крепчал, выражая твердость. — Мы готовы вам уступить. Но в разумных пределах. Иначе мы прогорим, вылетим в трубу. — И Раун весело засмеялся, всплеснув руками. — Пуф! На воздух...

Фиртич сунул руки в карманы, откинулся на спинку кресла и захохотал, поглядывая на хмурого Дубасова.

- Вы мне нравитесь, господа.

- В торговле хитрость не нужна, — произнес Шёберг. — В торговле нужна честность. Это выгодно.

- А хитрая честность? — поправил Фиртич.

- О, йес! Карашо-о-о! -— воскликнули оба коммерсанта, выслушав перевод. — Бизнес! Это есть бизнес!

Фиртич встал, подошел к шкафу, достал коньяк, коробку конфет, рюмки. Надо было достойно завершить сегодняшнюю встречу. Скандинавы действительно ему нравились... Прощание тянулось с четверть часа.

Проводив гостей, Фиртич подсел к селектору, но не успел нажать клавишу, как в кабинет вернулся Дубасов, прикрыл за собой дверь и привалился к ней спиной. Снял очки.

- Я хотел вам искренне помочь, Константин Петрович, — произнес Дубасов печальным голосом. — И переводил все существенное.

Нет, не понял Дубасов, что он, Фиртич, пытался найти себя, отстоять свое достоинство. И лично против Дубасова он гнева не таил...

- В таких переводах, Саша, все существенно. Каждое слово.

Дубасов смутился. Но слишком сильна была обида.

- Я старался, выкладывался... Привыкли, что люди ради вас стараются... Конечно, кто я? Чиновник.

Поза Фиртича уже выражала нетерпение, палец постукивал по клавише селектора с надписью «бух.». Представитель Инторга приоткрыл дверь и скользнул в щель, словно его потянули за рукав...

...

Из-под задранных штанин Лисовского выглядывали голубые кальсоны... Фиртич отвел глаза от главного бухгалтера. Он ненавидел сейчас Лисовского, ненавидел себя...

Телефон взорвался уже в третий раз, а Фиртич все не брал трубку. Он чувствовал, что звонят из горкома по этому же вопросу. Фиртич сделал усилие и поднес к уху трубку. И узнал голос заведующего отделом торговли горкома Лукина, горячего молодого человека, бывшего секретаря парткома экономического института. Лукин звонил довольно часто. И ничего не просил достать. Что само по себе настораживало почти всех директоров универмагов.

- Мне сообщили из банка, — произнес Лукин, как всегда официально представясь, — что у вас ЧП, ваш Универмаг неплатежеспособен. Когда обнаружили завышение остатков?

- Месяц назад, — пробурчал Фиртич.

- И весь месяц не пытались растовариться?

- Ждали санкции банка, — мрачно пошутил Фиртич.

- Дождались. — Лукин был серьезен. — Так что же ваш главный бухгалтер, знаменитый на весь мир, не провел выборочную проверку? Не обнаружил, что товар лежит без движения?

- Мой знаменитый на весь мир бухгалтер все обнаружил вовремя, — ответил Фиртич. — Он дважды делал переучет.

- Так что же?

- Я не давал разрешения. Надо было набрать денег к плану. Предстоит реконструкция, неизвестно, как сложится товарооборот... Бухгалтер тут ни при чем.

- Обувь? — спросил Лукин.

- Обувь. Вторая фабрика, — подтвердил Фиртич,

Дверь кабинета приоткрылась, и в проеме показалось лицо девушки-продавщицы. Она неторопливо окинула взглядом кабинет. Заметила Фиртича, остановила взгляд на Лисовском — скоро ли тот выйдет? Фиртич махнул рукой — девушка нехотя прикрыла дверь...

- Дождались. Сели на картотеку, — продолжал Лукин. — Не могли вернуть товар на фабрику?

- Большие транспортные расходы. Еще и разбраковка. Себе дороже. Рискнули. Надеялись продать, «Олимп» все же. Но застопорилось. — Приходилось снова все брать на себя. В конце концов, и он подписывал документы, что подсовывала ему Рудина. Не только Индурский.

Фиртич услышал, как на том конце чиркнула спичка, Лукин прикуривал.

- Лучший универмаг прошлого года. И арестован банковский счет. Не в состоянии погасить задолженность... Придется создать комиссию.

- Повремените. — Голос Фиртича дрогнул. Ему не хотелось просить, ставить себя в зависимость. — Прижать меня вы всегда успеете.

- Конечно, — не терпел Лукин. — Занялись реставрацией. Гостей принимаете зарубежных. Вот и забыли обязанности... Как бы все не поломалось, товарищ Фиртич. До свидания.

Лисовский сидел не двигаясь. И дышал напряженно, упрятав тяжелую голову в плечи. Дряблые веки наползли на крупные глаза. Губы побелели... Лисовский испугался?! Фиртича пронзила эта мысль. Лисовский, который не боялся ни бога, ни черта... Конечно, целая серия неприятностей! На нем еще висит нелегкий груз: сокрытие истинных результатов прошлого года, ложные сведения и премия практически за провал плана. А дело с Кузнецовым? Какие цепи приковали Лисовского к директору Универмага? Почему так предан? Или только петушился, а на самом деле боялся?

Фиртичу стало жаль Лисовского. Сам смелый человек, Фиртич чувствовал смелых людей. Неужели на этот раз интуиция его подвела? А может быть, Лисовский вовсе и не боится? И выглядит таким несчастным совсем по другой причине?

- Банк уже прекратил платежи нашим поставщикам? — спросил он.

- Вчера, — помедлив, ответил Лисовский. — Нескольким оптовым базам, швейному объединению...

- Со швейниками я договорюсь. Поверят. И с Мануйловым попробую... Иначе нам не погасить долги за чертову шарашку, Вторую фабрику. А им и горя мало, свое получили. За брак.

- Не за брак, за неходовую обувь. — Лисовский был бухгалтер и уважал точные формулировки. — Был бы явный брак, и разговаривать с фабрикой не стали. А неходовку надо расхлебывать, коль набрали.

Фиртич не знал, чем успокоить главного бухгалтера. Каждое слово могло обернуться обидой...

- Эх, Михаил Януарьевич... Хотя бы вчера мне сообщили о санкциях банка. Перед их звонком в горком.

- Вчера? — Лисовский выкатил из-под век голубые глаза. — Вчера, — повторил он и, тяжело ворочаясь, вылез из кресла. Сделал несколько шагов, ухватил дверную ручку. — Вчера вы были заняты не менее важным делом.

Лисовский вышел.

И Фиртич все понял... Да, именно из-за него, Фиртича, из-за его затей старик жертвовал всем: добрым именем, профессиональной совестью. Честью, наконец... Ради его затей! Этот медлительный человек с остатками рыжеватых волос верил в него больше всех. Больше Мезенцевой, Индурского. Те ничем не рисковали. В случае провала падал бы только он, Фиртич. Один! А падает сейчас его главбух. Ведь формально только Лисовский оказался виновным в создавшейся ситуации. Он обязан был настоять, сообщить во все инстанции о нарушении закона директором...

Фиртич обхватил ладонями шею, сомкнув их в замок на затылке... Вторая обувная... Рудина...

В дверь просунулась голова нетерпеливой продавщицы.

- Я занят! — произнес Фиртич, не размыкая пальцев.

- Вы нас примете! — Девушка уже вошла в кабинет. Солнце освещало ее фигуру, оттеняя каждую складку синего халата.

- Я занят, — повторил Фиртич.

- Моя фамилия Козлова... А со мной Неля Павлова. Мы из секции женской обуви.

Только сейчас Фиртич разглядел вторую продавщицу. Рядом с высокой и нескладной Козловой, Неля выглядела подростком.

Несколько коротких шагов, и Неля, обойдя подругу, приблизилась к столу директора.

...

Таким директора видели нечасто.

Фиртич шел, чуть сутулясь, склонив голову. Погасшая сигарета торчала в углу сжатых губ. Ярость, казалось, состарила его. Бледность, пробившаяся сквозь природную смуглость кожи, проявила ранние морщины. Рубец, след давней автомобильной катастрофы, выглядел уродливо и свежо...

Фиртич вышел из Универмага как был, в одном костюме. Он будто и не ощущал резкой сырости весеннего дня. Миновал короткий переулок и свернул на Театральную площадь, куда выходили ангарные ворота склада. Зрелище, представшее взору, подавило его своей безысходностью. Мятые, давленые коробки с обувью тянулись к вокзальному своду из бурого кирпича. В узких проходах пахло мокрым картоном...

Мысль о том, что можно распродать эти гигантские залежи, казалась бредовой. Заведующий складом — широкий мужчина в грязно-синем халате, натянутом на ватник, — жарко дышал в затылок директора.

- Вот... Так, значит... Сказано принять, я и принял, — испуганно бормотал он.

Фиртич резко обернулся. Заведующий с налета толкнул директора мягким животом и ошалело отпрянул в сторону.

- Что ж ты, стервец, а?! — сорвался Фиртич.

- Что я, что я? — лепетал заведующий складом. — Сами же подписывали счета... — Он подошел к столу и достал толстую пачку накладных, журнал оприходования.

На счетах стояла подпись Фиртича. Или Индурского.

- Каюсь, Константин Петрович, — тянул завскладом, — не заглядывал я особенно в накладные. Сколько привозили, столько и принимал. А заглянул как-то — и сам за голову схватился. Раза в два больше разрешенного принял...

Хитрец. Хотел частичным признанием вины облегчить свою участь, раз дело выплыло наружу. И не придраться: всего лишь грубая служебная промашка. В злом умысле не обвинишь. Наверняка свою корысть имел, каналья. Но как докажешь...

Ватное, отупляющее равнодушие вдруг охватило Фиртича. Такого чувства он давно не испытывал. Возможно, с тех пор, как выбежала из ельника на заброшенную лесную дорогу девчушка в красном платье. Фиртич тогда успел повернуть руль, и машина врезалась в дерево... Пожалуй, именно такое равнодушие и отупение охватило его в больнице, когда узнал, что с девочкой ничего не случилось. Реакция на страшную, но уже вчерашнюю весть...

- Как же вы так, Дятлов? — Фиртич потрогал рубец. — Как же нам работать? Если люди готовы все предать, все продать... Что же осталось-то в вас, Дятлов?

Заведующий складом моргал ресницами. Человек недалекий, он все же уловил растерянность в голосе директора.

- А что я? Что я-то? — осмелел заведующий. — Сами-то куда смотрите... Рудина-то от вас бумаги приносила...

Но Фиртич его уже не слышал...

4

Длиннющий прямой коридор упирался в дверь обувного отдела. Облезлая эта дверь скрывала овальное помещение, разделенное на две части. Меньшую занимала заведующая Стелла Георгиевна Рудина. В большей размещались товароведы и вечно толкался народ: кладовщики, экспедиторы, транспортный люд. Нередко встречались личности, не имеющие никакого отношения к отделу: директора магазинов и аптек, косметички, железнодорожные кассиры, представители общепита и прочая бытовая «знать». Здесь, в бывшей гостиной бывшего Конногвардейского общества, они чувствовали себя как дома. Нередко клиенты приносили с собой всякие деликатесы и распивали кофе вместе с товароведами. Как эти три дамы, живой вес которых на круг был не менее четырех центнеров. Компанию им составляли три товароведа. В стареньких халатах, в одинаковых глухих свитерах. Товароведы нервничали, поглядывали на часы. Прислушивались...

- Стелле все можно, а нас на пайке держит, — произнесла старший товаровед. И добавила, глядя на одну из дам: — Три дня за тебя просила, цени!

Толстуха передернула широкими, точно подоконник, плечами. В знак некоторой несправедливости слов. Игра- то идет не в одни ворота...

Наконец дверь растворилась, и появилась Наталья-кладовщица в обнимку с тремя плоскими коробками.

- Ну даешь! Рожала ты их, что ли? — воскликнули облегченно товароведы. — Вот-вот Стелла вернется с обеда.

- А что, Стелла не знает? — замерла кладовщица.

- Да знает! Только что ей в голову взбрыкнет... Меряйте, девки!

Толстухи резво сбросили свою родную обувь и приняли из рук кладовщицы серебристо-белые сапожки на высоком каблучке. Сапожки крутили лебяжьими шеями, сопротивляясь коротким толстым ногам. Словно их топтали, а не мерили...

- Что они там, на ходулях ходют? Шкилеты несчастные. Мучайся из-за них, — шептала брюнетка, склонив к полу розовый затылок.

- Вам, подружки, две пары надо на один заход, — проворчала кладовщица. — Лопнет!

- Откупим! — коротко ответила за всех брюнетка.

- Все! Майке отдам, пусть носит, двоечница, — выдохлась блондинка. — Инфаркт получишь, к бесу... Забираю!

- Дома дожму, — сдалась брюнетка. — И не такие растягивала.

Дамы полезли за деньгами. Кладовщица за сдачей. Сверх тут не давали. Главное, связи. Сверх они с других возьмут, а тут — я тебе, ты мне. И все! Копейка в копейку. Деньги кладовщица пробьет через кассу секции. Все по закону, а выгода на обе стороны падает.

Кладовщица принялась заворачивать коробки. Но не успела — на пороге появилась Стелла Георгиевна Рудина... Товароведы казались спокойными, только у одной лицо пошло пятнами — молодая еще.

- Почему посторонние в отделе? — проговорила Рудина.

- Вы ведь обещали, Стелла Георгиевна, — жалобно протянула старший товаровед. — Месяц у вас просила.

Рудина вспомнила. И верно, обещала подкинуть что- нибудь сотрудницам для укрепления престижа...

Рудина скрылась в кабинете, хлопнув дверью. Все дружно показали двери язык. Дамы укутались в одинаковые кожаные пальто, нахлобучили шапки.

«Посторонние», — обидчиво передразнила брюнетка, запихивая коробку в баул. — Ей бы меня в свои записать. В масле б каталась.

- Рангом не вышли, — усмехнулась старший товаровед. — У нее директора толкаются. А вы кто? Сыр- масло... А пиво она не пьет.

- У каждого свой клиент, — согласилась блондинка.

- Пиво ноне водитель водой разбавляет, гад. Пока везет, — внесла ясность третья дама. Она, видимо, имела отношение к пиву.

Подпихивая друг друга, дамы двинулись к выходу, словно выносили коричневый рояль. И столкнулись на пороге с Фиртичем. Решив, что проник очередной проситель, захохотали.

- Мужчина, вы чей клиент? Начальницы? — бойко проговорила брюнетка и осеклась, увидев опрокинутые лица товароведов.

Фиртич редко наведывался в отдел. И еще с такой физиономией. Казалось, даже уши у него побелели. Дамы уперлись друг в друга спинами, образовав живой кожаный мяч.

- Три грации, — прошипел Фиртич. — Что у вас здесь, филиал секции? — Он как-то особенно посмотрел на выглянувшую из-за двери Рудину.

В этом взоре Рудина прочла нечто более серьезное, чем недовольство присутствием в отделе блатников.

- Я их в первый раз вижу. — Рудина отступила в глубь кабинета.

- У вас прекрасное самообладание, Стелла Георгиевна. — Фиртич шагнул вслед за ней, плотно прикрыв за собою дверь. — У вас прекрасное самообладание, — повторил он. — Садитесь. Надо поговорить.

Фиртич приблизился к окну. Вода от растаявшего снега стекала из старинного отстойника — головы бога. Из разверстого немого рта капли после короткого раздумья бросались на ржавый подоконник с прозрачным весенним стуком... У богов был страдальческий вид.

Гнев колобродил в сознании Фиртича, затрудняя дыхание, доставляя даже какое-то сладостное удовольствие тем, что он знает подоплеку огромных неприятностей, которые обрушились на него мощным обвалом, а она, Рудина, пока не подозревает, что он все знает...

Рудина села, опершись о подлокотник и подперев кулаком красивое увядающее лицо, пряча подбородок. Зеленый платок атласно обтянул круглые плечи. Она не знала причины визита директора. Но холодок догадки уже коснулся ее легким ознобом-

- Я жду, Стелла Георгиевна, — проговорил Фиртич. — Расскажите, как вам удалось так подвести Универмаг.

Тень легла на ухоженное лицо Рудиной. Мешки под глазами набухли, потяжелели. Она старела. И чувствовала это физически, как можно чувствовать жару или холод... Нет, она не молчала, она отвечала своему директору. Что брала обувь из боязни штрафов за не- выборку фондов, что была уверена в продаже обуви, что допустила слабость, не устояла перед просьбами руководства фабрики о завозе большого количества товара. «Олимп» есть «Олимп», и она надеялась, что все будет в порядке, скоро сезон, а на складах мало сезонной обуви — весенней и летней...

Фиртич знал, что она лжет, хотя напрямую ее уличить нельзя. Все можно отнести за счет служебной оплошности. Фактов-то нет! Нет фактов! Да и Рудина сама сейчас почти искренне верила в то, что происшедшее — следствие какого-то абстрактного греха. Промашки, если угодно. Но постепенно голос Рудиной терял упругость, слова блекли от беспрестанного повторения. Точно хлопья снега, вяло падающие на давно занесенный и уже бесформенный предмет...

Рудина подумала о том, что все ей здесь надоело. И если пронесет, немедленно уволится и уедет к мужу. Должно пронести! Она ничем не рисковала, вступая в сделку со старичком Платоном Ивановичем. Кто докажет, что тут злой умысел? Кто?!

- Когда-то я хотел вас уволить. — Фиртич умолк, пытаясь справиться с гневом. Его разум еще подавлял бешеные, идущие изнутри нервные толчки. Он ничего не мог с собой поделать. Сколько было срывов и неприятностей на пути к тому, что он считал своим гражданским и профессиональным долгом! Сколько унижений стерпел! И все летит к черту из-за глупости этой женщины... А похоже, не из-за глупости. Но все, о чем поведали девочки, надо еще доказать. Иначе навет. Мало ли какая кошка могла пробежать между сотрудниками отдела.

- Вот что, Стелла Георгиевна... Всю продукцию Второй обувной фабрики разбраковать и вернуть обратно. Всю! Транспортные расходы переложим на фабрику. Через арбитраж. И на ваш отдел. От продавцов до заведующей. Вот так.

Рудина выпятила подбородок и прикусила губу мелкими зубами. Это был самый наихудший вариант для фабрики. В нее вгрызутся инспектора и ревизоры. Особенно после такого ЧП. А там выплывут махинации и Платона Ивановича, и тех, кто стоит за ним... Да, это был наихудший вариант! И вряд ли скандал обойдет стороной Рудину...

Стелла Георгиевна смотрела на Фиртича потяжелевшими глазами. От ее поведения сейчас зависело многое. Надо что-то сделать, что-то предпринять, пока решение Фиртича еще не обрело силу приказа. Пока он здесь, в этом кабинете. Еще мгновение — и Фиртич переступит порог...

Рудина вырвала себя из кресла и загородила Фиртичу дорогу.

- Отмените это решение, Константин Петрович, прошу вас.

Фиртич с изумлением поднял брови. Что за наглость?!

- Прошу вас. Отмените решение. Так будет лучше. И для вас. — Рудина перевела дыхание. — И для вас тоже, поверьте!

Лоб Фиртича полоснули две ломаные морщины.

- Вы не святой. Вы грешный, как и все. Даже больше всех. Почему же вы так жестоки? Себе вы простили, себе вы все прощаете.

- На что вы намекаете? — У Фиртича побелели губы.

От ищущего взгляда Рудиной не ускользнуло, что директор смутился. И в ее воспаленной голове возникла отчаянная мысль. Чем она обернется, Рудина не представляла.

- Вы не безгрешны, Константин Петрович, я это знаю. Сазонов вас при всех обвинил. А вы оставили его на работе. Не захотели сор из избы выносить? Но поверьте, люди со Второй фабрики разыщут концы.

- Вы что, угрожаете мне?! — На ползущем по щеке Фиртича рубце высветились метки старых швов.

- Угрожаю! — Рудина усмехнулась. С видом человека, который знает больше, чем говорит. — Нет, предупреждаю... И никакой реконструкцией вы не прикроете своих грехов, Константин Петрович. Обещаю вам! Мне терять нечего. И тем людям тоже, поверьте...

Фиртич смотрел в ее глаза. Правду сказала Татьяна Козлова: повязана Рудина с людьми со Второй фабрики. За тридцать сребреников... Бешенство душило Фиртича, поднимаясь из тесноты груди к горлу, стучало в висках. Он видел перед собой мерзкое тело черепахи. Из-под зеленого панциря выползали чешуйчатые ноги и рыжая тупая голова. Ноздри Фиртича даже уловили прохладный запах тины, а в лицо пахнула липкая болотная гниль. Черепаха подползала все ближе и ближе. Еще мгновение — и Фиртич задохнется в этом тлетворном смраде...

- Я повторяю: всю... Всю продукцию разбраковать и вернуть обратно. — Фиртич говорил это так, словно бил — наотмашь, с оттяжкой, с удовольствием.

И от каждого слова голова Рудиной дергалась, как от удара. Она бессильно привалилась к стене. Предметы теряли свои очертания, расплывались, словно погружаясь в воду.

Осторожно, будто опасаясь расплескать злость, Фиртич открыл дверь и вышел из кабинета.

5

Дома Фиртич любил работать на кухне. Привычка сохранилась с той поры, когда они жили в однокомнатной квартире.

Кухня, оклеенная серыми обоями, отличалась от комнат только тем, что здесь стояла газовая плита да шкаф с холодильником... Елене тоже нравилось посиживать на кухне. У нее имелся свой уголок, где стояла швейная машина. И гостей нередко принимали на кухне, конечно наиболее близких.

Вот и сегодня Фиртич, приехав домой с Мезенцевой, расположился на кухне. Надо было в спокойной обстановке обсудить завершение переговоров со скандинавами. Елены дома не было. Фиртич и Мезенцева просидели за работой два часа... Фиртич нередко ловил себя на том, что мысли его уходят в сторону. К тому, что увидел на складе. К тому, что произошло в кабинете Рудиной. К тому, о чем рассказали Татьяна Козлова и Анна.

- Вы чем-то встревожены, Константин Петрович? — спросила Мезенцева.

Фиртич не ответил... Скрепя сердце они сократили номенклатуру скандинавов на семнадцать позиций, отыграв более ста тысяч инвалютных рублей. Пришлось отказаться от дорогого залоуборочного агрегата, от двух видов контейнеров... Мезенцева спешила. В девять вечера ей предстояло встретиться с «арчисонами». Она еще не знала, чем их займет. Вероятней всего, посидит где-нибудь в ресторане.

- Только осторожней, Клавдия Алексеевна. Чего доброго, напоретесь на конкурентов, — предупредил Фиртич.

После ухода Мезенцевой Фиртич вернулся на кухню. И сразу же почувствовал голод. В последний раз он ел еще до совещания. Потом стало не до еды... Он зажег газ и поставил чайник.

На подоконнике сиротливо лежала раскрытая книга. Очки Елены с круглыми модными стеклами колко мерцали в канавке разворота. Фиртичу казалось, что очки с немым укором следят за ним. Какое счастье, что Елены нет сейчас дома, какое счастье! Она сразу бы все почувствовала. И, признаваясь ей в своих неудачах, он почувствовал бы себя во сто крат несчастней.

Он любил жену. Поэтому не имел права ронять себя в ее глазах. А казалось, столько лет вместе, пора бы и не замечать друг друга... Они познакомились у подруги Елены. Подруга, дочь директора магазина Хозторга, у которого он работал товароведом, сама имела виды на Фиртича. И была уверена в успехе...

«Послушай! — говорил ее отец. — Ты, Константин, меня знаешь, я человек сильный. Я дам тебе магазин. Любой. В системе Хозторга. А это золотое дно, ты понимаешь... Зачем тебе та девчонка, кто у нее отец! Инженеришка! Ты головастый парень. А любовь? Там видно будет. Женишься, осмотришься... Возьми меня: женился на дочери своего шефа, теперь сижу в его магазине. И жалею лишь о том, что мне дана только одна жизнь...»

Фиртич был вынужден уйти из Хозторга. Иначе он поплатился бы за свою строптивость...

С тех пор прошло двадцать с лишним лет. И Фиртич ни на минуту не раскаивался в своем выборе: Елена была его совестью, а это самое глубокое, что связывает мужчину и женщину.

В окно сыпануло снегом. Глухо заурчало где-то вверху, и через секунду громыхнул в водосточной трубе запоздалый снежный обвал... Пар с шумом вырывался из узкого носика чайника. Фиртич выключил газ. Стало тихо...

Он не мог дольше находиться в помещении, не хватало воздуха.

6

Сколько лет Анна не появлялась в этом старинном сумрачном доме! Стены, выкрашенные грязной краской, блеклые, облупившиеся. Почтовые ящики с замками в ржавых дужках. Лифт, как и много лет назад, стоял на ремонте, о чем извещала надпись на картоне.

Весенний тугой воздух падал из сквозных оконных проемов, смешиваясь со стойким, древним запахом плесени. Даже странно, что в этом доме задумали мыть к весне окна...

Анна поднялась на седьмой этаж. Окно тут начиналось почти от пола. По низкому подоконнику тянул ветерок, подвывая в пустом ведре, оставленном для обозначения коварного оконного проема. У двери Серегиной квартиры валялась автомобильная железяка...

Серега долго не открывал. Анна слышала шум воды в ванной комнате. Наконец шум стих, послышалось громыхание задвижек.

- Ну, Анка, ты даешь! Сколько можно добираться? — Серега Блинов вытирал ярким полотенцем лицо и руки. — Меня ждут, понимаешь...

Анна сбросила плащ и прошла в большую комнату. Чувствовалось, что сюда захаживают женщины, и нередко. Мягкие туфли, халат. Да и в комнате все выглядело аккуратно.

- Что-нибудь выпьешь? — Блинов достал из серванта коньяк, бокалы, апельсины. — Надо отметить твой визит. За столько лет.

Анна обошла комнату. Картины в дубовых крученых рамах, бронза, хрусталь... Всего этого не было в то время, когда Анна считалась здесь хозяйкой.

- Женился, что ли? — спросила Анна.

- Нет. Захаживают надомницы.

Теперь Анна заметила, что Блинов не совсем трезв.

- Выпил?

- Для храбрости... Но к серьезному разговору готов.

Анна села на тахту, погрузила ладони в теплый медвежий мех. Блинов наполнил свой бокал коньяком. Анна пересела в кресло.

- Ты просил меня приехать по серьезному делу. Говори.

- Не торопи. — Блинов уставился в побледневшее лицо бывшей жены. — Фиртич собирается вернуть на мою фабрику обувь. Он не должен этого делать. И ты мне в этом поможешь.

Серега Блинов отвернулся, сидел, покачивая ногой.

- Более того. Он должен начать активную реализацию нашей обуви. И в ближайшее время... Пусть договаривается с директорами магазинов, посулит им дубленки, ковры... Заинтересует... Или вывезет на периферию. Не знаю. Он человек опытный... Я же со своей стороны помогу — транспорт и грузчиков возьму на себя...

Анна встала и направилась в прихожую.

- А иначе, — Серега Блинов и не поднялся с места, — иначе будет плохо, Аннушка. И Кузнецову, и Фиртичу, и твоему Гарусову, на поводу у которого пошло управление торговли. Да и тебе, милая, несдобровать.

Анна вернулась в комнату. Лицо ее пылало. В синих глазах тяжелели зрачки...

- Значит, так ты распорядился моей откровенностью в тот вечер?! Эх, Серега, на тебе столько висит, что пойди я отсюда по известному нам с тобой адресу... Недолго бы тебе корчить из себя аристократа да разъезжать в своем блиновозе.

Серега прикрыл ладонью глаза.

- Я все понимаю, Аннушка. На волоске держусь. И я бы не играл такую карту с Фиртичем, но у меня нет выхода.

Анна сжала ладонями шею. Ее чуть длинноватый нос вытянулся, придавая лицу хищное выражение. Брови спрямились.

- Послушай, Сергей... Ты вогнал в гроб мою мать. Да, да! Ты не пускал ее к нам, не пускал меня к ней. Она всегда говорила, что ты подонок. Я же была легкомысленной дурой. Я верила тебе и не верила своей матери... Ты выманил меня из института, заставил обслуживать свою персону. Стал изменять мне. Свел меня, как последняя скотина, со своими негодяями дружками. Циниками и подлецами. Пристроил к этому мерзавцу Кузнецову. Я запуталась в ваших сетях... Но я стала взрослеть. Я многое поняла, Серега Блинов. У меня вдруг проявился характер покойного отца. И ты струсил, ты отступил, ты испугался. Все вы меня испугались. И сам Кузнецов. Но я была еще зависима от него. А теперь я почувствовала свою силу. Ты понял меня, идиот?!

Анна сорвала ладони с шеи, оставляя на белой коже багровые следы пальцев. Она задыхалась...

- Теперь я полюбила! Полюбила за то, что человек искренне любит меня... Гарусов — моя жизнь. Свет в окошке. Ты понял? У нас будет ребенок... И ты, стервец, хочешь оторвать его от меня? Грязной сплетней! Обвинить его в том, в чем он не виноват! Вся эта история с Универмагом сложилась помимо меня. Я лишь делала вид перед Кузнецовым, что сыграла какую-то роль. Но я-то знаю, что это не так... И ты хочешь еще раз ударить меня?.. Ты не сделаешь этого, Серега! — Анна поднялась.

Блинов сцепил замком руки на тяжелых коленях и прикрыл глаза.

- Я сделаю это, Анна. Как только на фабрику вернется первая партия обуви из Универмага. У меня нет другого оружия против Фиртича. Слишком серьезные дела происходили на фабрике, Анна. Я сделаю это. Передай Фиртичу!

- Ты не знаешь Фиртича, Серега. Если он решил — не отступит.

Блинов поднялся и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся в свитере и кожаном пальто. Бросил Анне ее плащ и стоял в ожидании, поигрывая ключами от автомобиля.

- Ты пьян. Я с тобой не поеду.

- Нам не по дороге, — сухо прервал ее Блинов. — Сядешь в такси.

Анна надела плащ, подняла воротник и сунула руки в карманы. Блинов стоял с совершенно отсутствующим видом.

Анна вышла на площадку. Она знала, что Блинов поступит так, как обещал. Он действительно многим рисковал. А может, поговорить с Фиртичем? И с Кузнецовым поговорить...

В широком прямоугольнике окна виднелась часть крыши противоположного дома, а выше — звезды, крупные и яркие, словно обсосанные леденцы. И ведро, что стояло на низком подоконнике пустого окна.

Из-за двери послышались размазанные шаги Блинова. Он был совершенно пьян — видимо, добавил еще. Он долго возился с замком и, за что-то зацепившись, чертыхнулся. Хмельно осмотрелся — куда бы поставить ногу с незавязанным шнурком. Заметил прислоненную к стене снятую с петель оконную раму. Подошел. Оперся носком о переплет, но туфля скользнула по стеклу...

Блинов размашисто повернулся к окну, так же размашисто поднял ногу к ведру и...

То, что произошло в следующее мгновение, ужасом сковало Анну. По какому-то странному закону торможения все происходило подобно замедленной съемке. Она видела, как накренилось и скакнуло в сторону от ноги Сереги ведро. Как медленно и тяжело пошло в проем окна потерявшее упор тело. Словно кожаный мешок...

Серега повернул голову. Полные страха глаза, казалось, посмотрели в самые ее зрачки. Непослушные деревянные губы выдохнули несколько слов. Анна их четко расслышала...

- Помоги... Падаю... Помоги же...

Анна привалилась плечом к стене и судорожно сцепила за спиной пальцы. Последнее, что видел Серега Блинов в этом мире,— немигающий взгляд своей бывшей жены. Пальто вздулось черным крылом, из задранных штанин обреченно проглянули белые ноги в плоских туфлях с летящими шнурками...

И уже потом, когда ведро ударилось о лестничную решетку и, продолжая грохотать, поскакало вниз по ступенькам, Анна все еще стояла, полностью не осознавая, что произошло. А в прямоугольник окна уже вписалась упрямой линией крыша противоположного дома на фоне темного неба с рассыпанной горстью весенних умытых звезд.

7

Абажур висел над столом бордовым парашютом, приспустив косицы бахромы. Прозрачная тень его красноватыми мазками ложилась на строгие золоченые корешки мудрых книг.

Фиртич погладил ладонью холодный шершавый ледерин изданий «Академии». Многих названий он даже и не слышал, хотя памятью обладал отменной.

- Вы все это прочли? — спрятался он за иронический тон.

- Не все. Но большую часть. Я читаю быстро, — ответил Лисовский.

Тепло, которое накатывало после очередного укола инсулина, уже уходило, оставляя в теле обманчивую легкость. Лисовский любил это состояние. Часы, которые отделяли его от следующего приступа слабости и тошноты, считал самыми счастливыми часами. И радовался жизни. Вот и сейчас он сидел за столом и улыбался.

Фиртич никогда раньше не был у Лисовского. И что его привело сегодня? Вроде вышел просто погулять, успокоить нервы...

Весна прокралась в город и, не в силах больше таиться, распрямила затекшее молодое тело. В глухой темноте улиц шумели голые деревья под напором упругого ветра, струился слабый запах мимозы. Фиртич чувствовал, как холодок пробирается под куртку, заглядывает в рукава. Он прибавил шагу. Так получилось, что когда он поравнялся с остановкой, к ней подошел и трамвай. Фиртич, не отдавая отчета, вскочил в вагон. С шипением захлопнулись двери. «Ладно, — решил он, — сойду на следующей остановке». Погруженный в свои мысли, он с удивлением отметил, что следующая остановка возникла как-то очень быстро.

Память, как губка, отжимала все новые и новые воспоминания, какие-то обрывки фраз, ситуации, встречи. И это погружение в прошлое саднило душу... Какая разница, к чему ты стремишься? Методы — вот что определяет твое лицо, твою сущность. Люди не всегда представляют себе цель, к которой стремится тот или иной человек, но методы, которыми они пользуются, на виду у всех. И не всякая цель оправдывает средства! Он обыкновенный человек и хочет лишь добиться того, чтобы дело, которым занимается, пользовалось уважением. Так почему он должен ради этого встать на одну доску с подонками? Быть их партнером? Самое печальное, что и он, Фиртич, все отклонения от нормы уже считает нормой. Всерьез поверил, что жить среди этих людей можно так и только так. Подлаживаться, ловчить, обманывать себя и других... В чем же ценность его собственной жизни, единственной и неповторимой? И сколько ему осталось той жизни? Как получилось, что, разменяв шестой десяток, он повязал себя с негодяями? Идет на компромиссы с совестью, чтобы удержаться, чтобы защитить себя и свое дело. Не лучше ли все это поломать, пока не поздно, пока не зашел слишком далеко?.. Но куда же дальше?

А трамвай тащился и тащился, прошивая искрами ночную мартовскую улицу...

На Моховой Фиртич вышел и очутился перед подъездом, свод которого провисал под тяжестью литого чугунного фонаря. «Хороша прогулочка, — подумал Фиртич, поднимаясь по лестнице в квартиру Лисовского. — Представляю, какие глаза сделает старик».

А на удивленный возглас Лисовского: «Вы что, заблудились?»,— Фиртич ответил: «Почему? Шел к вам...» И в следующее мгновение понял, что сказал правду: он шел к Лисовскому, хотя и мысли не было ни о какой конкретной цели. Вышел просто подышать свежим воздухом...

Они о многом успели поговорить. Во время их разговора в большую, заставленную книгами комнату то и дело заходили какие-то люди и, заметив гостя, удалялись.

- Сколько же вас здесь? — не удержался Фиртич.

- Прописано двенадцать, — ответил Лисовский. — Без меня. Я числюсь в другом месте, но там обитают племянники с женами.

- А где ваша мама?

- Придет скоро. Телевизор смотрит в соседней комнате, — улыбнулся Лисовский, словно предупреждая гостя, что у того все еще впереди.

Фиртич подумал о том, как люди меняются в домашней обстановке. Доброжелательный и словно чем-то виноватый обитатель этой комнаты был разве что внешне похож на главного бухгалтера Лисовского Михаила Януарьевича, брюзгу и скептика. Фиртич рассчитывал застать главбуха в более удрученном состоянии после той новости, что Лисовский преподнес ему днем.

- Человек никогда не бывает так счастлив или несчастлив, как это кажется ему самому, говорят французы, — улыбнулся Лисовский.

- Как сказать, — возразил Фиртич. — Все зависит от степени личного переживания. Что кажется несущественным со стороны, самим человеком воспринимается порой как полное крушение.

- Может быть. — Лисовский бросил тоскующий взгляд на лежащую в стороне раскрытую книгу. — Вы думали застать меня в прострации, а я лежу, читаю Лескова.

- Странно, — с досадой проговорил Фиртич. — Мне показалось, вы были сегодня огорчены.

- Ну... Мы ведь только тогда проявляем себя во всем размахе, когда касаемся мировых проблем, — усмехнулся Лисовский. — А страсти на уровне Универмага, даже такого, как «Олимп», не стоят, батенька, ни одной нашей нервной клетки... Вы, Константин Петрович, личность сильная. Страсти вас разрывают, как Отелло. Не одну бы Дездемону задушили, если перенести на куртуазную почву вашу деловую неуемность... Послушайте, Константин Петрович, есть ведь простой способ избавиться от этой жуткой обуви. Свезите в область. Там по выходным и черта можно продать, сами знаете. К тому же весна, ярмарки грядут чуть ли не во всех районах. И начальство будет довольно. Сам «Олимп» лицом к деревне повернулся! Грамоту получите. Продавцы парного молока по-пьют. Да и конфликт снимете, а?.. Помню, после войны для Универмага лошадей покупали в Тихорецке на базаре. С автотранспортом туго было... Выехали с распродажей какого-то тряпья, а вернулись на трех лошадях.

Фиртич покачал головой и вскинул глаза на Лисовского.

- Как по-вашему, Михаил Януарьевич, почему эти умельцы со Второй фабрики сами не отправили свой хлам на периферию? Нет, в «Олимп» завезли!.. Мудрецы. Вперед смотрели. Им мало формального выполнения, им престиж подавай — вот какой сейчас деляга пополз. С честолюбием... Не каждый может похвастать, что широко поставляет продукцию «Олимпу». Индульгенцию хотят получить за все грехи свои нынешние и будущие. А тот, кто надоумил их, коммерсант незаурядный. И политик, уверяю вас. Почерк виден... Но для того ли я стараюсь голову поднять, чтобы хвост увяз? Лучшие универмаги мира никогда не позволят себе продавать дрянь даже за тысячи километров от дома. Престиж! Придет время — аукнется! А то, что вы мне предлагаете, — это первый шаг к потери престижа...

Фиртич помолчал, хрустнул сплетенными пальцами рук и развел притомившиеся плечи.

- И простите меня, дорогой коллега, — добавил он чуть изменившимся голосом. — Вы не совсем четко уяснили для себя весь смысл затеянного мною дела. Эта история с обувью ударяет в самое сердце идеи реконструкции, толкает на компромисс.

- Мало вы шли на компромиссы, — перебил Лисовский.

- Есть компромиссы и компромиссы. Ради главной идеи — да, ради разрушения этой идеи по частям — нет... Мы нередко, создавая что-то серьезное, следующим шагом по мелочам начинаем дискредитировать созданное. Сводим на нет серьезное дело. Безответственность становится мировоззрением. И в этом сидит микроб самоуничтожения... Вы мне предлагаете путь торговца, а я — коммерсант. Разница!

Фиртич ходил по комнате широким шагом, неизменно поворачивая лицо в сторону громоздкой фигуры Лисовского. Ходил ловко, не задевая старой, прочной, словно из камня, мебели — стульев с высокими гнутыми спинками, черного кресла, буфета, похожего на рыцарский замок... Фиртич приехал сюда в расстроенных чувствах. Но сейчас им все больше овладевало сознание правоты, сознание того, что днем, в кабинете Рудиной, его приказ был не безотчетным актом мести, а верным и даже продуманным решением. Его мозг был нацелен на достижение главного. И поэтому все, каждый его порыв подсознательно был подчинен этой цели.

Увлекшись, Фиртич не заметил, как в комнату вошла старая Ванда. Сухонькая, маленькая, она прикрыла за собой дверь и наблюдала за незнакомым мужчиной, который кружил вокруг необычно тихого ее сына.

- Цто за бегун к тебе прибеэал, Миська? — осторожно спросила Ванда.

Фиртич обернулся. И улыбнулся. Эта маленькая старушка неизменно вызывала улыбку у всех, кто ее видел впервые. В сером тонком свитере, в стоптанных шлепанцах, с жиденькой серебряной косицей.

- Начальник мой. Директор, — ответил Лисовский.

Ванда стрельнула в Фиртича дробью мелких глаз. И пренебрежительно цокнула языком. Вероятно, в ее представлении начальником Михаила должен быть человек толще и выше. Во всяком случае, не такой тип в потертых домашних джинсах...

- Молодой слиском. Небось выдвизенец.

- Выдвиженцы были раньше, мама. — Лисовский шмыгнул носом. — Теперь назначенцы.

- Это луцсе или хузе?

- Удобней. Команду не спутают.

Фиртич усмехнулся. И Ванда почувствовала, что незнакомого мужчину и ее сына связывают особые отношения. Если человек счел допустимым явиться к Михаилу в таком виде, словно он приходит в этот дом каждый день на правах близкого родственника... Похоже, они не очень любят друг друга, но при этом гость — один из немногих людей, которых ее сын уважает. Или боится... Эта мысль пронзила Ванду новизной. Боится? Ее Михаил? Которому сам черт не страшен?! За долгую жизнь своего младшенького Ванда не раз в этом убеждалась... Она смотрела на широкоскулое, с плоским тяжелым носом лицо сына. И Михаил казался сейчас ей таким же несчастным, каким был средний, Дмитрий, безвольный, потерявший себя в этой жизни. Неужели и Михаила скрутили, неужели и он покорился чьей-то воле, каким-то обстоятельствам? И только хорохорится. А выйдет на пенсию — и проявится у него тоска безудержная... Или он просто скручен сейчас наподобие пружины. Еще немного — и он распрямится, станет привычным Михаилом, острословом и скептиком, каким она его знала.

- А цто, он узе уходит? — спросила Ванда, глядя на сына.

- Да, да, — заторопился Фиртич. — Пора мне. Час сижу.

- Замёлз небось в штанах-то дылявых, — заметила старушенция с подковыркой. — Нацальник... Ох и нацальник.

Фиртич потянул носом. Он уловил в настроении старой Ванды нарастающее раздражение. И не понимал, чем оно вызвано. Неужели и вправду его видом?.. Лисовского смутила бесцеремонность матери. Он смотрел на нее с укором, зная, что любое его замечание вызовет волну раздражения.

- Так я пойду, Михаил Януарьевич, — быстро проговорил Фиртич. — С утра меня не будет: поеду в банк, на оптовую базу. Индурского отправлю в Ленинград на фарфоровый завод. Надо действовать. Вы уж проследите, чтобы начали работать над актом возврата в адрес Второй обувной. — И добавил с хитрецой: — А может, вы отправитесь в Госбанк? Мы ведь партнеры надежные. Или стыдно?

Лисовский молчал, отвернув лицо к книжным сотам. Старая Ванда шагнула к Фиртичу, стоптанная туфля сбилась на сторону, она поелозила ногой, выпрямила усохшее легкое тело.

- Вот цто, нацальник... Ты моего Миську не обизай, бог тебя наказет. Он целовек холосый, доблый. Не ломай его. Хватит мне этих ломаных... А то сколо сцасливого только по телевизолу и увизу.

Ванда отвернулась. Острые девчоночьи лопатки натянули серый школьный свитер, вызывая пронзительную жалость...

Фиртич и Лисовский вышли в коридор. В нише под отдельной лампочкой за столиком сидели двое: брат Дмитрий и некто в железнодорожном кителе. Они играли в щахматы. Лисовский сморщил каучуковый нос и промолчал.

Путеец поднял от доски вихрастую голову и проговорил:

- Уходите? Думал, пульку сложим. — И добавил с раздражением: — Михаил, скажи своему братану: существует в шахматах понятие «спертый мат» или не существует? Скажи!

- Существует, — вмешался Фиртич и пояснил: — Когда собственные фигуры отрезают своему королю все пути к отступлению. — Фиртич подмигнул Лисовскому, намекая на особый подтекст формулировки.

Лисовский вяло кивнул.

- А Димка что говорит? — спросил он, глядя на путейца.

- Он говорит, что «спертый мат» — это когда хочешь высказаться, а тебе зажимают рот, — весело ответил путеец.

- Ну так он не гроссмейстер! — объявил Лисовский своим обычным громким и веселым голосом.

И расхохотался безудержно. Как человек, который вдруг решил для себя что-то важное. И освободился от тягостных дум.

...

Улица, казалось, вымерла: ни трамвая, ни автобуса, ни такси. Фиртич ждал уже минут десять... И решил пройти несколько кварталов до центра, там наверняка можно сесть на какой-нибудь транспорт.

Ветер окончательно утих. Капли таявшего снега равномерно клевали асфальт под водосточными трубами. Вдоль тротуаров стояли студеные автомобили. Их лакированные крыши мертвенно мерцали под круглыми фонарями. Вид сонных автомобилей навевал мысли о недалеком отпуске. Фиртич обычно проводил его на колесах вместе с женой и сыном. Правда, вряд ли удастся уйти в отпуск, если начнется реконструкция. А в то, что работа начнется, он верил. Фундамент заложен, связали себя обязательствами с иностранной фирмой, не станут же все ломать. Он готов понести любое наказание, только бы не отстранили. Надо встретиться с Барамзиным, поговорить начистоту. Именно так: встретиться и поговорить. Корысти Фиртича во всех действиях не было. Не могут же они с этим не считаться!.. Но велика ли заслуга: не было корысти! Элементарную порядочность возводить в ранг добродетели?! А банкротство? А липовые достижения?.. А дамоклов меч в руках Аркаши Кузнецова или этого Блинова?..

Фиртич вышел на хорошо освещенную Главную улицу. Пешеходов встречалось немного, время позднее. Фиртич пытался остановить такси, но машины проносились мимо. Остановка автобуса была за углом, неподалеку от владений Аркадия Савельевича Кузнецова, но, бог даст, они сейчас не встретятся. Фиртич подумал, что Кузнецов, вероятно, ловко использовал самоотвод Лисовского от экспертизы, раз еще занимает кресло директора ресторана. А впрочем, может, он уже и кукует где-нибудь в казенном доме. Но вряд ли, Фиртич об этом узнал бы — слишком Аркаша известен в городе...

Подошел автобус.

8

Встреча с управляющим банка закончилась гораздо раньше, чем предполагал Фиртич. Не надо было отпускать шофера, теперь жди условленного часа. Он уже звонил секретарю, но та шофера не нашла — заехал куда-нибудь поесть... Постояв минут пять, Фиртич решил вернуться в Универмаг пешком. Но едва он сделал несколько шагов, как подъехала машина. Паренек-во- дитель был влюблен в Фиртича и старался хотя бы внешне походить на своего кумира. Он завел прическу с кинжальным пробором, а иногда — Фиртич замечал — щупал на лице то место, где у директора пролегал рубец от катастрофы...

- Я как чувствовал, что вы раньше освободитесь,— гомонил он. — Даже кофе не допил. Куда жать железку, Константин Петрович?

- На Кирилловские, — коротко ответил Фиртич.

Шофер тронул машину. Он почувствовал, что директор не в духе. Фиртич и вправду был не в духе.

Переговоры с управляющим банком прошли довольно успешно. Собственно, Фиртич был уверен в успехе: «Олимп» — партнер надежный. И гарантии, данные банку, вполне удовлетворили управляющего. Тот обещал отсрочку санкций на три месяца, что вполне было по-божески, за это время Универмаг безусловно приведет картотеку в порядок. Однако управляющий подстраховывался и намекал на то, что хорошо бы получить гарантии и от начальника управления торговли Барамзина. Ничего неожиданного в этом предложении для Фиртича не было, он хорошо знал осторожность банка. Так что в целом все пока складывалось прилично, если не брать в расчет унижение, которое испытал Фиртич. Он директор «Олимпа» — и с чем пожаловал в банк!

Интересно, как сложатся дела у Индурского на Ленинградском фарфоровом заводе? Успеть бы ему выбить фонды до извещения банка. Товар у ленинградцев наверняка есть, выбрать бы сразу весь квартальный фонд, доставку Фиртич обеспечил бы...

- Николай Филимонович успел к самолету? — спросил Фиртич.

- Под самую завязку! — Водитель обрадовался разговору. — Подъехали в аэропорт, слышим: объявляют, что посадка заканчивается. Но это же Индурский! Сразу к начальству...

Фиртич вспомнил, как поднял ночью Индурского с постели и попросил этим же утром вылететь в Ленинград. И как тот мялся, стесняясь признаться Фиртичу, что у него нет денег на билет, а главное, на представительство. Не с пустыми же руками ему стучаться по службам сбыта... С билетом все решилось просто — у Индурского была чековая книжка, правда в аэропорту почему-то по чековой книжке билеты не продавали, только в городской кассе. Но для Индурского это не преграда: надо будет — продадут. А вот с представительством... Торт, коньяк, конфеты по чековой не отпустят. А подобрать что-либо в «Олимпе» он не успеет — самолет на Ленинград вылетает раньше начала работы Универмага... Фиртич разбудил жену. Елена не сразу поняла, зачем Фиртичу понадобилось среди ночи двести рублей. Но деньги дала.

Было четверть первого ночи. Елена уже не сердилась, отошла, даже повеселела, глядя на удрученную физиономию мужа.

Фиртич сообщил своему коммерческому, что все в порядке, по дороге в аэропорт тот получит две сотни... Фиртич сделал еще несколько звонков, поднимая людей с постели. Нелегкое это дело, черт возьми. Особенно он смущался, набирая номер телефона Антоняна, заведующего текстильным отделом. Антонян понял директора с полуслова и не вдавался в подробности. Надо — значит, надо! Он вылетит в Ереван первым же самолетом. И сделает все... Только Мезенцевой Фиртич не позвонил. На завтрашнем совещании со скандинавами ее присутствие необходимо.

Кутаясь в халат, Елена прошла на кухню и поставила чайник.

- Что случилось? Пожар? Наводнение?

Фиртич ходил по пятам и объяснял, что надо в самый короткий срок заполучить как можно больше ходовых товаров. Пока не все поставщики получили извещение банка о грозящих «Олимпу» санкциях. Ведь ему предстоит не только держать товарооборот в период реконструкции, но и перевыполнять план процентов на пятнадцать ежедневно. Чтобы покрыть штраф, выставленный банком.

- Ничего не понимаю, — вздохнула Елена. — Ты ведь и так затоварил Универмаг, стены еле держатся. И еще набираешь?

- Да. С одной стороны, я затоварен, а с другой — мне нужен дефицит, чтобы перекрыть долги, пока банк еще не применил санкций и поддерживает кредит.

- Господи, только санкций тебе не хватает!

- Закон свинства. Связать мне руки именно сейчас...

Елена поставила на стол чашки, достала варенье.

- Допустим, они и применят санкции: лишат премий сотрудников, поставят на учет каждую скрепку у твоего секретаря, и служебные телеграммы ты будешь посылать за свой счет, не говоря уж о командировках. Каждая копейка пойдет на погашение долга...

- Прижмут, — кивнул Фиртич.

- Прижмут. Ну а как будет с реконструкцией?

Елена знала все, что касалось дел мужа. Все, кроме одного — она не знала о связях Фиртича с Кузнецовым. И тогда в каком-то упоительном самоистязании Фиртич начал срывать с этой истории всю шелуху до самого ядрышка. Только самое ядрышко, его свидание с Анной, он оставил в тайне. Да и можно ли это назвать тайной? Страсть, перед которой он не мог тогда устоять, прошла без следа.

Елена присела на подлокотник кресла, протянула руку, подобрала со швейной машинки сигареты и спички. Огонек осветил полные губы, челку. Глаза под короткими ресницами светились прозрачной, не нарушенной косметикой синью. Подол халата распался, показывая смуглое колено...

- Скажи, Костя... та женщина, что звонила тебе... Ты чего-то испугался и сказал, что ошиблись номером... Это звонила она?

Фиртич растерянно молчал. Сигаретный дымок отделялся от губ Елены без усилий, подобно заиндевелому на морозе дыханию.

- Как все это гадко, Костя... Сделка с подонками... Нетерпение сыграло с тобой злую шутку. — Елена умолкла.

Но Фиртич знал, о чем она думает. В то же время он был уверен, что никаких вопросов она больше не задаст. И жалеет, что затеяла разговор. Как он был благодарен сейчас жене...

- Ты должен завтра же встретиться с Барамзиным, Костя. И все рассказать. Сам! Не жди, когда он вызовет тебя. Ты понял? Я уверена, что.он все знает... Иначе покоя тебе не будет, как бы удачно ни сложились твои дела... Я знаю тебя, Костя. Хоть ты и убежден, что я тебя недостаточно знаю...

И сейчас, по дороге на оптовую базу, Фиртич вспоминал ночной разговор с женой.

Машина остановилась перед главной проходной Кирилловских складов. Фиртича тут знали все, и охрана пропустила его на территорию без формальностей. Мануйлова в кабинете не оказалось. Секретарь сказала, что директор вместе с инспектором министерства ушел на шестой склад, когда вернется — неизвестно...

Шестой склад размещался у железной дороги и внушал почтение размерами. Изнутри он впечатлял еще больше. Возможно, от количества ящиков и тюков, что тянулись к сизому холодному своду. Мануйлова он застал в одном из боковых приделов, стены которого были составлены из бурых контейнеров. За столом, кроме управляющего оптовой базой, сидели кладовщик и молодая женщина в шубке, инспектор министерства... Фиртич поздоровался.

- Вот, Костя, получили циркуляр об уценке залежалых товаров. И никак не возьмем в толк, чем он отличается от предыдущего! Одни и те же положения, а корма для мышей все больше и больше!

- Да бросьте, Василий Васильич. Копейки! — бойко воскликнула женщина. — На всех оптовых базах на двенадцать миллионов не набрать.

- Копейки! — возмущенно буркнул кладовщик. — Им — копейки!

Мануйлов понимающе взглянул на кладовщика и покачал головой.

- Конечно, копейки. Наш оборот двадцать два миллиарда! — Женщина обидчиво поджала губы. — Так мы с вами и до вечера не закончим. А мне еще в управление надо успеть.

Фиртич огляделся. На шестерке хранились неходовые товары, подлежащие уценке. Кладбище товаров! Когда Фиртич размышлял о той стороне торговой жизни, что называлась уценка и распродажа малоходовых товаров, разум отказывался что-либо понимать. До сих пор он не может взять в толк, как это ему дали разрешение на продажу зимнего спортинвентаря по сниженным ценам, когда спрос еще держался. Правда, из последних сил. И самое время было снизить цену и разом избавиться от грядущего затоваривания. И он избавился. За три дня! И теперь, оглядывая залежи никому не нужного товара шестерки, он с горечью думал о том, что проснись вовремя кое у кого совесть и чувство ответственности, разве допустили бы такое? Никак им не уяснить одну истину, в которую Фиртич верил истово: в торговом деле важно вовремя уценивать товары, разумно снижать их цены. Тем самым втягивая в оборот гигантские залежи товаров. Сбросить все товарные остатки, пока мода еще не прошла. Выручить сегодня пусть меньше, чем вчера, но зато значительно больше, чем завтра. Избавиться от издержек хранения праха, корма для крыс... Сколько лет стоят у этой стены тюки с плащами болонья? Лет двадцать! Его артикул старательно переносят из одной ведомости в другую при очередной уценке. А товар не стоит уже и спичек, чтобы его сжечь! А нашлась бы вовремя страдающая душа, остановила бы производство этих плащей, сбросила б цену (смело, процентов на тридцать сразу) — разве хранились бы они здесь памятником бесхозяйственности? Нет, не нашлась тогда страдающая душа. Упустили время. А когда спохватились, то, как ни снижали цену, никто уже эти плащи не брал. Прошла мода! И верно, что скупой платит дважды! Но что этим чиновникам уроки экономики. Не из своего же кармана они платят...

Вся мировая практика торговли доказывает, что сезонная распродажа — неизбежный промежуток коммерческого цикла. Но мировая практика им не указ, этим гениям коммерции. «Если покупательский спрос не желает слушать наших указаний, — думают они в спесивом своем равнодушии, — тем хуже для спроса». И, что самое дикое, все они в неофициальных беседах — передовые, мыслящие люди. Все понимают. Но избави бог доверить им какое-либо решение! Куда девается их пыл, их страсть, их честность, наконец...

- Понимаешь, Костя, — ворчал Мануйлов, когда они возвращались в административный корпус. — Они не профессиональные люди, вот в чем беда! В кадрах беда, Костя... Профессионал — это человек, уверенный в своем деле, он отвечает за свои решения. И дело не в каком-нибудь особом риске. Нет! Нужен элементарный поиск наиболее результативного итога работы. Понимаешь, Костя? А они этим поиском не занимаются. Не потому, что не хотят рисковать, а потому, что не умеют работать. Непрофессионалы! Да только ли в торговле?.. Возьми эту дамочку-инспектора. Приехала и перво-наперво требует, чтобы я ее в театр пристроил вечером. А начала о деле говорить — глаза оловянные, пыжится, чтобы чего лишнего я не спросил.

- А что ее принесло? — спросил Фиртич.

- Финансисты надумали фонды уценки срезать. Экономию ищут. — Мануйлов остановился, пошарил в карманах, что-то разыскивая. — Все экономят. Пускают поезд по шпалам, чтобы сэкономить на рельсах, умники-разумники. Все в белых сорочках и галстуках, один ты перемазан. Как выхожу из шестерки — в баню тянет. А душу кто отмоет? Ноет душа...

Мануйлов шел энергичным, размашистым шагом, свойственным здоровым пожилым людям. Какая-то чернявая собачонка выбежала им навстречу и затрусила впереди, то и дело оборачивая смышленую мордаху.

- Цыбик, Цыбик! Хорошая собака, — ласково проговорил Мануйлов.

Песик согласно крутил хвостом и повизгивал.

- Цыбик всегда встречает дедушку во дворе, молодец. — Мануйлов тронул Фиртича за рукав. — Как по- твоему, Костя, собаки чувствуют начальство?

- Собаки? — серьезно переспросил Фиртич. — Думаю, что да.

Мануйлов вздохнул.

Из распахнутых ворот ближнего склада, сигналя, задом выползал трейлер с названием иностранной фирмы вдоль борта. Русоголовый шофер по пояс высунулся из кабины для лучшего обзора — не дай бог что-нибудь своротить, плати потом штраф...

Пропустив трейлер, они вышли к аллейке, на которой их уже дожидался песик. Фиртич никак не мог начать разговор, из-за которого приехал.

- Не мучайся, Костя, — проговорил Мануйлов. — Я знаю о твоей беде. И помогу. Потому как ты профессионал, Костя. Помогу!

- Что, сорока на хвосте принесла? — Фиртич был рад снять с себя обузу объяснений.

- Есть доброхоты... Ты где работаешь? Не в лавке на колхозном рынке. И не каждый день собираются против такого Универмага санкции применять. Для многих это вроде бесплатного концерта. Они любят людей за то, что рано или поздно на поминках погуляют.

- А я, Васильич, не радуюсь, если с коллегой моим неприятность стряслась, — сказал Фиртич.

- Ты счастливый человек, Костя, поверь старику. Объяснить не могу. Да и не объяснишь такое. Такое только сам понять сможешь, когда время придет... Погляди, как некоторые для простого «здрасьте» задницы спесивой не поднимут. А придет время — любой былинке будет готовы поклониться. Да ответа не дождутся. Так-то...

Встречи с Мануйловым всегда доставляли Фиртичу радость. Было между ними духовное родство. И сейчас. Этот песик с добрым взглядом коричневых глаз, эта аллейка, просквоженная зимними ветрами, эти стылые деревья на обочине...

Тем временем Мануйлов извлек из кармана пакетик с едой, вытряхнул куски на ладонь, присел на корточки. Песик, опустив хвост, принялся деликатно слизывать угощение.

- Не начальство он узнает, — засмеялся по-мальчишески Фиртич. — Кормится он у вас!

- Ох и догадлив ты, Фиртич, ох и догадлив! — запричитал Мануйлов.

Песик в последний раз провел розовым язычком по жесткой ладони старика, махнул хвостиком и деловито затрусил обратно к складу.

- Во! Получил свое и знать меня не знает. Среди людей живет, набрался, стервец! — Мануйлов выпрямился, отряхнул подол шубы. — Я, Костя, выделю тебе все, что надо. Честно говоря, как узнал о твоей беде, так сразу и приказал своим насытить фонды «Олимпа» чем бог послал. Пока официальной бумаги нет. Пришел кое-какой товарец. И наш и зарубежный. С колес продашь...

Пройдет всего лишь несколько часов, и Фиртич с тоской и печалью будет вспоминать продрогшую аллейку, вислоухого песика и старика Мануйлова — последнее, с чем он столкнулся, будучи уверенным в себе, в правоте своего дела. Всего лишь несколько часов отделяли его от короткого мгновения, которое разрубит его жизнь на два отрезка. Один, уже пройденный за пятьдесят лет, а другой — грядущий — был неопределенен, словно берег в тумане... Фиртич еще не ведал, что случится через несколько часов. Он сидел рядом с шофером, курил, поглядывал в окно. Однако беспокойство уже тронуло его сердце. Безотчетное, непонятное и тяжелое, как гул далекого моря. Фиртич по опыту знал, что подобное чувство его не обманывает, что-то произойдет. Неужели от того, что он встретится с Барамзиным и признается во всех прегрешениях? Это хоть и серьезно, но не настолько, чтобы душа томилась в предчувствии тяжелой беды. И надо ж было судьбе наделить его способностью предчувствовать...

Он смотрел на стремительную панораму знакомых улиц. Теперь он определенно знал, что беспокойство охватило его не сейчас. Он почувствовал беспокойство еще вчера вечером, когда покидал квартиру Лисовского.

Автомобиль проезжал мимо заправочной станции. Там стояло всего машин пять... Большое везенье: в будни, да еще весной, к заправке обычно не протолкнешься, частники выводят своих коней, а станции еще не отошли от зимней спячки...

Шофер взглянул на директора. Фиртич кивнул. Автомобиль круто развернулся и пристроился в хвост очереди. Фиртич вышел из машины. В стеклянном скворечнике нахохлился сизый телефон-автомат. Фиртич разыскал монетку и снял тяжелую телефонную трубку. Услышав голос жены, он облегченно вздохнул... Дома все было в порядке. И Сашка звонил из Ленинграда, сообщил, что получил посылку, благодарил. Все у него в порядке.

- У всех все в порядке, — тихо проговорил Фиртич.

- Ты здоров, Костя? — спросила Елена. — У тебя странный голос.

- На душе тяжело, — признался Фиртич. — Пустяки. Ведь у всех все в порядке. — Фиртич увидел, как автомобиль сыто отвалил от колонки и шофер призывно помахал рукой. — Сейчас заскочу в управление и сразу домой. — Фиртич повесил трубку.

- Все в порядке, — первое, что сказал шофер, поглаживая пальцами строгий пробор в соломенной своей шевелюре.

- Значит, полный порядок? — проговорил Фиртич, усаживаясь в автомобиль. — Тогда к чему печалиться?

- Я и не печалюсь, — ответил шофер. — Все в порядке.

У всех все в порядке... Фиртич даже рассердился. И с таким настроением он вошел в кабинет начальника управления, прижимая локтем черную кожаную папку. Барамзин сидел за журнальным столиком и ремонтировал кофеварку. Без пиджака, в светло-серой рубашке, в лиловых подтяжках. Вид у него сейчас был определенно домашний.

- А, Константин Петрович, — проговорил он глуховатым голосом. — Видите, чем занят? Тоже реконструкция в своем роде...

Нащупав что-то пальцами, Барамзин просунул в отверстие отвертку и, прикрыв глаза от напряжения, стал осторожно поворачивать ее.

Фиртич сел. Открыл папку, достал несколько листков и положил на письменный стол начальника управления.

Небольшой кабинет Барамзина выглядел уютно. Лампа с изогнутым кронштейном покоилась на вышитой салфетке. На деловом столике с телефонами и селектором стояли три кофейные чашки. За стеклами шкафа чинно держали строй тома энциклопедии, труды классиков, отчеты съезда партии. А на самой нижней полке книги лежали вповалку. Видно, их частенько доставали... Многие считали странностью привычку хозяина кабинета иногда оставаться в обеденный перерыв на месте, есть бутерброды да почитывать книжки. Люди газет не успевают просматривать. А Барамзин читает, к примеру, «Мастера и Маргариту», что недавно подарил ему начальник орготдела Гарусов.

Привычка есть в обед бутерброды и читать книжки сохранилась с тех пор, когда Кирюша Барамзин был направлен укомом комсомола в торговлю. В те времена со столовками было непросто. Обед в магазин приносила мать его старого товарища Бори Дорфмана — тетя Лиза. Книги же Кирюша доставал сам... Организм привык к такому распорядку. А главное, эти двадцать-три- дцать минут вольного времени давали разрядку душе. Барамзин и сотрудникам своим рекомендовал, говорил, что проверено практикой. Не прививалось. Возможно, у многих был какой-то иммунитет на книги, их только и хватало на специальную литературу да фельетоны в газетах...

- Гарусов сломал кофеварку, а я ремонтируй, — ворчал Барамзин без обиды. — Я, говорит, только включил, а она — хрясь! Куда, интересно, он включил? Совсем запутался со своими женами Левка.

Фиртичу начальник управления сейчас показался чем-то опечаленным. Но чем? Не поломкой же кофеварки? Старый торговый волк пронес через годы доброту и порядочность. В каких только передрягах не побывал!; А должность эта мало с какой сравнима сегодня по ответственности и значимости. Какие страсти бушевали вокруг, какие люди — способные и бездари, трудяги и бездельники, жулики и честные, — кого только не перевидал на своем веку Барамзин... И держится! Бессменно. Пользуясь авторитетом как в своем городе, так и в Москве. А кто его заменит, когда придет время? Кто там, на подходе? Пасутся кто где пока, ждут, когда шеф уйдет на покой. Но уже подталкивают слегка, поторапливают. Сплетни всякие плетут... Есть и другие — толковые, деловые, порядочные. Но выдержат ли марафон, не споткнутся ли на этой скользкой, полной соблазнов дороге, хватит ли ума и воли?

- Ну вот, кажется, все в порядке. — Барамзин отодвинул кофеварку и бросил взгляд на бумаги, выложенные Фиртичем.

Фиртич усмехнулся: и здесь все в порядке.

Барамзин снял со спинки стула пиджак, влез в него.

- Хорош, Константин, хорош... Вы что же, Константин Петрович, послали к бесу Инторг и не находите нужным известить управление о ходе переговоров? Инторг меня запрашивает, а я хлопаю ушами... И Гарусов не в курсе, говорит: бегаете вы от него. До дела не допускаете.

Сейчас Барамзин походил на деда, который за что-то пеняет внуку, хоть в душе и одобряет его.

- Зачем же вы его прогнали-то, а, Фиртич? Инторговца-то? — допытывался Барамзин.

- Мешал.

- Ишь какой. Он свою работу справлял... Что это вы на стол мне положили? Никак заявление об уходе?

- Нет еще, — пожал плечами Фиртич, чувствуя укол в сердце.

- А я уж испугался. Что за напасть такая сегодня, — обронил Барамзин и прошел к столу, сел, поменял очки.

Удивительно, как может измениться человек в одно мгновение. Это уже не был добрый дедушка...

Бумаги, с которыми знакомился управляющий, содержали первый результат проделанной скандинавами работы. Экономический эффект был неоспорим. Только за счет укрупнения торговых секций их количество сокращалось на сорок единиц, что давало экономию а зарплате более шестнадцати тысяч рублей в месяц. Это помогало решить и кадровые вопросы.

Фиртич испытывал удовлетворение. В то же время он мучительно соображал, как начать разговор, из-за которого приехал...

- Молодцы. Оставили позади выставочный коэффициент? — вычитал Барамзин.

- Да. Почти на три десятых процента, — рассеянно ответил Фиртич.

Это было серьезным достижением. Оно позволяло на тех же площадях разместить гораздо больше товара. И при лучших обзоре и доступности. Показатель, улучшение которого дается с большим трудом.

- Что же вы так сидите, Константин Петрович? — поднял глаза Барамзин. — Лучше я вам дам один документик, ознакомьтесь. Когда-то вы советовали мне выбросить его в мусорный ящик. Я, старый осел, вас не послушал... Извините, здесь копия. Такая же копия, как здесь указано, направлена в министерство...

Фиртич усмехнулся. Неймется этим правдоискателям... Он не ощущал волнения. Спокойствие, как второе дыхание, пришло к нему, мысль работала в деловом направлении.

- У меня лежит этот документ. Уже около двух месяцев, — дерзко произнес Фиртич. — Причем оригинал.

Барамзин помедлил, потом проговорил глуховато, с подчеркнуто жесткой интонацией:

- У меня такое чувство, что вы намерены обвинять управление, Константин Петрович?

- Намерен. Не будь у меня страха и неуверенности в благоприятном исходе главного дела, — Фиртич ткнул пальцем в бумаги с результатами работы скандинавов, — я бы...

- Страха? — перебил Барамзин.

- Страха. Если бы всплыла история с липовыми успехами Универмага...

- Это разные вопросы, Фиртич, — раздраженно оборвал Барамзин.

- Разные. Но их легко объединить. Даже вопреки вашему желанию, Кирилл Макарович. Поднялся бы шум. Вас обвинили бы в покровительстве очковтирателям... Я не настолько наивен, Кирилл Макарович, я понимал, что совет выбросить бумаги в мусорный ящик вы не воспримете всерьез. Просто вы дали мне время...

- А что вы думали, Фиртич?! Такое упущение вам сойдет с рук? Помолчите! Теперь я буду говорить. Возьмите свои индульгенции. — Он протянул Фиртичу бумаги. — И победителей судят! На каждый поклон — отдельная свечка, Фиртич... Я назначил вас директором «Олимпа», веря в ваши способности. И сейчас в них верю. Так что речь не о том, чтобы сменить вас на этой должности. — Помолчав, Барамзин добавил: — Но реабилитироваться вы должны. Реабилитироваться! Доказать, что не зря мы вам доверили такое дело?

Управляющий сложил бумаги в папку и встал.

- Кстати, вы лично знакомы с кем-нибудь из руководства Второй обувной фабрики?

Фиртич был уверен: в управлении уже знают о том, что происходит в Универмаге. Но чтобы его подозревали в подобных махинациях?! Фиртич покраснел. Не от стыда. Он привык к тому, что его всегда могут обвинить в любой подлости. За од но то, что он относится к семейству торгашей. Его уже нельзя обидеть недоверием, у него иммунитет против такого рода обид... Что же ответить своему начальнику? «Извините, но на сей раз все обошлось без махинаций с моей стороны. Я не знаю никого со Второй обувной фабрики. Обращайтесь с этим к заведующей обувным отделом, а я на сей раз чист!»... Фиртич молчал, поджав губы. На крепком лице обозначились острые скулы.

- Я никого не знаю на этой фабрике, — проговорил Фиртич сухо. — И не хочу никаких компромиссных решений. Все будет сделано в соответствии с законом. На этот раз!.. Что касается банка, он готов повременить с санкциями. Но ему нужны гарантии.

- Гарантии будут, я направлю письмо, — кивнул Барамзин. — Видите, Константин Петрович, не всех обуял страх... А вот что делать с этими молодцами со Второй обувной? Ими заинтересовались соответствующие органы... Но «повезло» ребятам — погиб начальник сбыта: напился и шагнул в окно. Теперь все ему подвесят.

Фиртич посмотрел в широкое окно. Вдали уже загорелись холодным неоном буквы, составляющие название Универмага...

Пора уходить. Но чувство недоговоренности продолжало тревожить.

- Что касается этого письма... — Фиртич обернулся и бросил взгляд на папку, что лежала на столе. — Я готов нести всю ответственность. И перед вами и в министерстве...

- Не нужно, Константин Петрович, — прервал Барамзин. И добавил, не скрывая горечи: — Уже нашелся козел отпущения. Взял всю вину на себя.

Фиртич недоуменно взглянул на управляющего.

- Приходил ваш главный бухгалтер... Точнее, бывший главный бухгалтер... Михаил Януарьевич оставил заявление об уходе.

- То есть как? — растерянно проговорил Фиртич.— Заявление? И почему вам?

- Имеет право. Его должность — номенклатура управления... Я подписал. Можете оформлять.

- Подписали? И не пытались его уговорить!

- Уговаривал. Не согласился Михаил Януарьевич. Ссылается на болезнь.

- Да он здоров как бык, — бормотал Фиртич. — Он нас с вами уложит на лопатки, я знаю.

Фиртич был растерян, подавлен, убит...

...

Первый звонок домой Лисовскому он сделал еще из приемной управляющего. Никто не отозвался. Следующий звонок последовал по телефону-автомату из гардеробной управления. И вновь долгие сигналы вызова. Досада и нетерпение лихорадили Фиртича... Какой же смысл ехать сейчас в Лисовскому, если никого нет дома? И он решил отправиться в Универмаг.

Конечно, главбух виноват как никто. Но сейчас он не имеет права оставлять Фиртича... Ох старый дурень! На амбразуру бросился, а о Фиртиче не подумал. Нет, подумал. Иначе бы не вышел на управляющего. Презирает он Фиртича, даже разговаривать не хочет. «Ну и черт с тобой, презирай сколько угодно. Но — работай! Время покажет, прав ты или нет со своим презрением. А пока — работай. Я на колени перед тобой встану, только работай...»

Дежурным по закрытию Универмага сегодня вечером был начальник планового отдела Франц Федорович Корш. Он сидел в приемной и что-то писал. Увидев директора, Корш вежливо поздоровался. Фиртич раздумывал: сказать Коршу об уходе Лисовского или погодить? Нет, не надо, рано еще трезвонить...

В эти вечерние часы кабинет был полон особой тишины. Не скрипел паркет под ногами сотрудников, не дребезжал телефон. А главное, не давил груз множества безотлагательных решений...

Сняв пальто, Фиртич подсел к столу. Из-за последних событий заключительное совещание со скандинавами пришлось перенести на завтра. В целом мнение Фиртича склонялось в их пользу. Но некоторые пункты требовали увязки. Работы часа на два, не больше. Еще надо подготовиться к завтрашнему партактиву. Вот где его пропесочат за банкротство. Завотделом торговли горкома Лукин не промолчит. Был бы у Фиртича толковый парторг, чтобы мог разговаривать с Лукиным! Но разве на этого Пасечного можно положиться? Сидеть бы ему на своем москательном складе... А ведь поначалу радовался, что Пасечный в его дела не вмешивается. И дорадовался. Парторг сейчас телевизор дома смотрит, а директор разрывается на части. Конечно, Фиртич сам виноват в этом. Как необходим ему деятельный, энергичный помощник. Впрочем, до перевыборного собрания осталось немного...

Злость, неуемная злость переполняла его сердце. Он изворачивается, рискует добрым именем — и все ради этого молоха, Универмага. Унижается, юлит, приспосабливается. Вот Кузнецов может купить всех, кого захочет. Он и «арчисонов» вместе со скандинавами купит, за свой счет отделает ресторан и будет доить в свой подойник. Ведь убедил он кого-то в своем тресте, что бар «Кузнечик» необходим городу. Чем убедил? Чем?! И все у него получается. А на Фиртича как на чудака смотрит. И на Лисовского... В какое-то мгновение Фиртич пожалел, что удар на себя принял Лисовский. Дошло бы дело до Госконтроля — он бы тогда высказался. Обо всем, о чем передумано. Он бы заставил себя выслушать! Чтобы поняли, сколько нелепостей в торговом деле. Как в этой круговой обезличке подчас гибнут хорошая идея, свежая мысль, да и просто порядочность, элементарная человеческая порядочность... И его поймут, не могут не понять. Поймут, даже если осудят...

Вдруг Фиртич заметил Франца Федоровича, сидевшего на самом краешке дивана. Ссутулившись, опустив детские ручки меж сдвинутых коленей. И без того бледное его лицо казалось сейчас покрытым слоем пудры. Как он проник в кабинет, Фиртич не слышал...

- Что с вами, Франц Федорович? — обеспокоенно спросил Фиртич.

- Лисовский умер, — прошептал Корш.

Фиртич молчал. Еще не понимая, не постигая смысла сообщенного.

- Звонил его брат. Из больницы. Инфаркт...

Сколько времени пробыл Фиртич в своем кабинете? Помнил, что прилег на холодный диван. Потом задремал...

Когда вновь вышел в приемную, дежурного на место не было. Ушел на закрытие Универмага. Фиртич взглянул на часы: самое время, четверть десятого. Фиртич шел мимо дверей с табличками названий отделов, словно наяву видя тех, кто занимал эти помещения.

Антонян Юрий Аванесович, заведующий текстильным отделом. Солидный, в массивных профессорских очках. Добросовестный, исполнительный... Сударушкина Мария Михайловна, заведующая «канцелярией». Суетливая, обидчивая. Честная до болезненности. Есть такие испуганно-честные торговые работники... Аксаков Азарий Михайлович, заведующий швейно-меховыми товарами. Строгий, аккуратный. С лихими гусарскими усами. Пунктуальный, работящий, законник...

Коридор упирался в дверь обувного отдела... А если уговорить Дорфмана возглавить отдел? Года не те? Хотя бы временно. Он работу знает, до войны ведал отделом...

Вновь поплыли таблички... Отдел труда и зарплаты. Отдел цен. Отдел конъюнктуры. Плановый отдел... Казалось, что коридор представляет собой огромный директорский кабинет с этими служебными дверьми вместо зеркал...

Фиртич остановился у высокой двери с табличкой «Бухгалтерия». Дверь была под стать бывшему хозяину. Казалось, даже страдает одышкой...

В коридоре раздались по-ночному гулкие шаги. Вероятно, кто-то из комиссии по закрытию завершает обход...

Из ярко освещенного тамбура пала длинная тень. И, колеблясь, наплывала в коридор. Фиртич увидел высокую фигуру главного администратора Сазонова. И Сазонов заметил директора. Остановился в нерешительности.

- Что вам, Павел Павлович? — спросил Фиртич.

- Я заметил свет в вашем кабинете, — замялся Сазонов.

Фиртич выжидательно молчал.

- И хотел сказать, Константин Петрович... Сестра моя Шура опять отправила бумагу в управление. И в министерство... Я уговаривал ее не делать этого. А она на своем. Кричит, что и я с вами заодно. Что не может жить, когда люди, которых она боготворила...

- Кого же она боготворила? Меня? — усмехнулся Фиртич.

- Нет, не вас, — ответил Сазонов. — Лисовского.

«Еще ничего не знает», — мелькнуло в голове Фиртича. Он понимал, что сообщение Сазонова продиктовано желанием как-то защитить сестру, принять на себя первый удар. Но получилось довольно неуклюже, и Сазонов это чувствовал.

Слова Сазонова с трудом доходили до Фиртича. Он казался себе сейчас маленьким мальчиком, который с замиранием сердца первый раз идет незнакомыми улицами города, в котором хоть и родился, но еще не пожил. Понимая, что другого города и другой жизни у него нет и быть не может. Это его город, это его жизнь и от него, Фиртича, зависит, какими они будут.

- Послушайте, Павел... Сестра ваша Александра... Она справится, если возглавит бухгалтерскую службу Универмага? А?.. Я знаю, что Михаил Януарьевич очень хорошо отзывался о ней. Судя по всему, он не ошибался...

И, упреждая возможные вопросы главного администратора, Фиртич зашагал ночным коридором, притихшим в ожидании завтрашнего дня...

Ленинград, 1980

Вместо послесловия

Роман «Универмаг» в книжном варианте завершается многоточием.

Судьбы героев продолжают волновать меня, несмотря на то, что минуло уже несколько лет с тех пор, как роман был опубликован в журнале «Новый мир». Возможно, оттого, что проблемы, затронутые романом, все еще горячи и пульсируют в нашей каждодневности. Или оттого, что я продолжаю, хоть и изредка, видеться с людьми, судьбы которых так или иначе легли в основу романа. Ведь с ними у меня прожита какая-то часть жизни. Я печалился их печалями, заботился их заботами, переживал их горести и радости. А горестей и радостей было немало. И тех, что вошли в ткань романа, и тех, что остались в моей памяти.

Трудное дело — торговля. Несмотря на свою многовековую историю, вопросы торговли в нашей стране являются новыми, неизведанными, ибо сама наша страна есть опыт построения нового типа государства. Нам нельзя механически перенимать опыт прошлого, надо искать свою форму. А это нелегко. Это, вполне естественно, чревато многими сложностями и ошибками. Даже при изобилии товаров эффект будет весьма низким от неумелой организации торгового дела. Однако неумелость эта не всегда результат нерадивости, скорее неопытности. А опыт нельзя приобрести при равнодушном непрофессиональном отношении к делу. Опыт требует горения души, иначе он подобен дыму на ветру.

Таким беспокойным человеком, фанатиком своего дела, коммерсантом нового типа мне хотелось сделать героя своей книги, директора Универмага.

Хочу заметить, что я не собирался представлять своего героя эталоном современного руководителя торгового звена. Он человек не без недостатков. Однако он мне дорог своим неравнодушием к делу, стремлением искать действенные пути, даже поступаясь общепринятыми нормами. И делает он это не ради своекорыстия. Безусловно, бескорыстие — это еще не оправдание поступка. Но яркость характеров реальных прототипов этого образа, их подвижническое отношение к своему долгу не позволили мне изменить художественной правде, писать моего героя другими красками. Что и может послужить благодатной почвой для прямолинейной критики... Еще раз подчеркиваю: моя авторская и человеческая симпатия на стороне Фиртича. Его ошибки, как и его победы, являются результатом активного отношения к делу, результатом его позиции, его душевного горения.

Я не причисляю себя к категории тех авторов, которые всецело полагаются на свое знание материала {тем более в такой сложной области, как торговля). Поэтому отдельные идеи, высказанные на специальные темы героями книги, — это результат опыта реальных людей, профессионалов, и высказаны ими в частных беседах или на страницах печати. Но идеи эти надо повторять, ибо, к сожалению, они слишком медленно внедряются в жизнь. И я был бы рад, если бы роман пробудил в иных читателях, критиках, а также специалистах торгового дела чувство сопричастности к важнейшей стороне жизни страны, чувство гражданственности, а не желчного брюзжания человека, которому в толпе нечаянно наступили на ногу. Ведь главное — против чего и за что борется мой герой, директор Универмага. И он далеко не одинок, этот герой. Рядом с ним такие же энтузиасты... Надо сказать, что я был поражен количеством подобных энтузиастов. До поступления на работу в универмаг я полагал, что место действия моей будущей книги является рассадником самых меркантильных отношений, что формула «я — тебе, ты — мне» есть не только материальная, но и нравственная категория. Не скажу, что этого нет. Да, есть! Но нельзя одной краской метить весь этот многоликий мир. Несправедливо, да и вредно. Положа руку на сердце я могу сказать: многие работники этого крупного торгового предприятия — люди неравнодушные, озабоченные состоянием торговли. Они и есть соль торгового мира. Значительную часть среди них занимает молодежь. Девушки, молодые люди комсомольского возраста. Именно они и являются средой, на которую может опереться герой романа, директор Универмага. Именно от них зависит, каким в будущем станет дело, затеянное героем романа. Ради чего он несет свою нелегкую ношу директора? Ради честолюбия, рассчитанного на сиюминутный эффект, или ради укрепления, в стенах старого здания бывшего Конногвардейского братства нового братства — братства молодых людей, которое должно пустить свои корми деловой порядочности и профессионализма.

Моя позиция как автора однозначна. Я — за новое братство, мне хочется верить в это братство. Иначе зачем писать книгу, если в душе твоей хаос, уныние и слякоть! Приобщать к этому унынию читателей? Неблагородная и неблагодарная работа. Поэтому я и ставлю в конце повествования многоточие как приглашение к раздумью о дне завтрашнем в таком важном, всех касающемся вопросе, как торговля.

Автор

Ленинград, 1983