Взгляни на дом свой, путник! Илья Петрович Штемлер

"... А не так давно я вновь повидал Шестинского в Переделкине. Подарил ему свою повесть – результат двухмесячного пребывания на земле Господа Бога, в государстве Израиль – «Взгляни на дом свой, путник». Олег прочел и обиделся, разглядев в повести то, чего там не было. Решил, что я пытаюсь упрятать Иисуса Христа в его босоногое детство, проведенное в Назарете, отнять Иисуса у человечества, оставить его навсегда иудеем. Таков, мол, пафос повести. Я думал, что Олег шутит, но он, увы, был серьезен до уныния. И сказал важно: «Я всю жизнь был верующим христианином!» (что меня удивило – что-то я не примечал его у Врат Божьих на земле), но тут же добавил веско: «Мысленно!» Я развел руками…"

Илья Петрович Штемлер. ВЗГЛЯНИ НА ДОМ СВОЙ, ПУТНИК! (от горы Хермон до Элата). Повесть-документ

Всем моим близким, которые покинули и обрели. ПОСВЯЩАЮ!

Всем моим близким, которые покинули и не обрели,

О горе Хермон позже, тем более я и видел ее издали… Вначале о Кипре, точнее о ночном аэропорте городка Ларнака, в котором представитель посреднической транспортной компании выкрикивала в зале прибытия: «Русские, кто следует в Израиль, – ко мне! Я оформляю продажу билетов на паром!» Из девяти миллионов евреев, живущих в Европе, погибло в те годы около шести миллионов. Погибла треть всего еврейского населения мира, и последние из них, уже после войны, видели остывающими глазами это знойное в полуденном солнце небо Кипра…

– Русские?! – заволновался какой-то старик на костылях. – А евреи? И тут то же самое?!

– Вы и есть русский, – догадливо ответил я. – Это вы там еврей, а здесь вы уже русский. И будете им до тех пор, пока не вернетесь в Москву.

Объяснив это несмышленому старику, я направился покупать билет на паром от кипрского порта Лимасол до израильского порта Хайфа.

Хочу пояснить читателям, что на день моей поездки в Государство Израиль – апрель 1991 года – из-за отсутствия нормальных дипотношений, прерванных в 1967 году, прямой перелет в Израиль выполняла полулегальная команда из Риги по билету стоимостью свыше пяти тысяч рублей туда и обратно. Те, кто не желал связываться с этой конторой, мог лететь законным рейсом до нейтрального Кипра, а оттуда, морем, за доллары. Проезд автобусом от воздушного порта Ларнака до морского порта Лимасол стоил десять долларов, билет на паром – пятьдесят пять долларов на палубе, а желаете в каюте – пожалуйста, еще двенадцать долларов… На кой черт мне каюта? За такие деньги я всю ночь на одной ноге простою, если будет спокойным Средиземное море; и так Министерство финансов поработало на славу, неизвестно, хватит ли мне при таких расходах денег на обратный путь. Но кто думает об обратном пути, если впереди встреча с Иерусалимом и в душе ты чуточку авантюрист… Пошелестел «зелененькими» вездеходами, повздыхал, влез в автобус. А за окном все еще спал предрассветный Кипр – желто-серые пески, пронзенные высокими соснами, холмы, поросшие густым кустарником. Шофер мурлыкал под нос какую-то греческую песенку, чтобы не уснуть. При каждом встречном автомобиле я напрягался – сказывалось непривычное левостороннее движение, занесенное на остров во времена английского владычества… Мирный, тихий Кипр. Это потом, оказавшись на обратном пути в Никозии, я набрел в центре города на завалы, охраняемые солдатами, за которыми вытянули шеи мусульманские минареты. Греко-турецкая граница! И, предупреждая мое движение к фотоаппарату, солдат предупредил, что снимать нельзя, иначе он будет стрелять. Такого заявления я не слышал даже на границе между Израилем и Ливаном – там я фотографировал что хотел, не говоря о том, что вообще ненароком забрел на территорию Ливана… Но об этом чуть позже.

Автобус катил вдоль Средиземного моря. Утренняя красота моря у берегов Кипра – явление чуда: вода вольно уходила вдаль, где у чистого горизонта сливалась с розовеющей кромкой неба и оборачивалась назад нежным серым сводом.

А вот и порт. Пассажиры вяло покинули уютный автобус и стояли, хмуро озирая пустынную территорию, навес, под которым придется коротать день в ожидании своего рейса, одинокую телефонную будку, откуда можно позвонить в сто сорок три страны мира; восемьдесят четвертой, по алфавиту, была оставленная нами родина. Кстати, о телефонной связи. В пустыне Негев, на забытой, вырубленной в каньоне, дороге, где вызывает изумление любое живое существо, даже скорпион, я увидел литой телефон-автомат, заботливо прикрытый светозащитным козырьком, снял горячую трубку и услышал родниковый звук зуммера. Нет, это не мираж, звони хоть в Ленинград. Но и об этом позже, если не забуду. А пока – околдованный утренним сном Лимасол. На темной скатерти моря – вкрапления дремлющих на рейде одиноких кораблей, а на берегу, среди портовых сооружений, бесчисленные кубы рыжих контейнеров. Многие из них помечены обратным адресом знакомых городов: Одесса, Мелитополь, Ташкент, Кызыл-Орда, Тверь… По одним названиям можно составить карту бывшего Союза. Вот, оказывается, где собирают перед последним броском багаж моих сограждан, отчаянно решивших покинуть свою Родину. Вспоминаю, как такой же точно контейнер собирала семья моей сестры, решившая уехать из страны. Как ее обирала банда бакинских таможенников, нагло и открыто требуя взятку за каждую дорогую сердцу вещицу. Одно это могло ожесточить. Тебя грабит государство, в своей равнодушной мстительности выставляя унизительные требования: оставь все, что ты заработал своим трудом, трудом твоих отцов, что дорого тебе как память минувшей жизни, память о близких, родных людях. Под стать государству и крохоборы всех мастей, начиная от упаковщиков, чиновников райкомов и райсоветов, сотрудников милиции, домоуправов и, как завершение, – таможенников, решающих, что тебе можно взять в новую жизнь, а что оставить, как подаяние твоей несчастной Родине, разграбленной, разворованной, доведенной до ручки теми же самыми чиновниками. Только не в коня корм…

Впрочем, не исключено, что контейнеры заполнены совсем иным грузом. Ведь рядом находятся государства, которые враждуют между собой, а обратные адреса на контейнерах не что иное, как камуфляж. Почему я так подумал? Есть прецедент. Видел подобное во Вьетнаме, в семьдесят третьем году. Под прикрытием скал перегружали контейнеры с советской баржи на вьетнамские суденышки. Безобидные такие с виду ящики, чистые, белые, с идиллическими адресами отправителей для успокоения вражеских спутников. А сопровождавший меня в джонке вьетнамец в штатском бросился закрывать объектив моего фотоаппарата от возникшей картинки. Потом вьетнамец поведал мне о содержимом этих ящиков. А что, собственно, изменилось? По-прежнему у нас достаточно ребят из военно-промышленного комплекса, которых жизнь ничему не учит…

Тем временем косые апельсиновые лучи насытили теплом прохладный утренний воздух, и люди старательно выпростали навстречу настырному солнышку свои бледные северные телеса. Так и сидели в блаженных позах, будто солнечные ванны на Кипре и были конечной целью их четырехчасового перелета.

Вскоре мое разморенное сознание потревожил шелестящий шепот:

– Викентий! Вынь подзорную трубу, вынь водку. Греки прикатили.

Я разлепил веки и увидел, как неприлично толстая гражданка наклонилась к дремавшему молодому человеку. Из впадины ее рыхлой творожного цвета груди отлепился тяжелый серебряный крест и повис на литой корабельной цепи. Еще в ночном автобусе я невольно слышал ее разговор с молодым спутником, то ли братом, то ли сыном, из которого понял, что гражданка работает в Рязани, в комиссионном магазине, и что черти понесли ее в этот Израиль, когда подступает летний сезон, и народ понесет на комиссию разное добро, чтобы сколотить деньжат перед отпуском. А она должна ехать куда-то в гости. И дернуло же «того баламута» жениться на еврейке и свалить в Израиль. Будто в Рязани не было своих девок…

Тогда я с трудом подавил смех, представив, какую задачу задал своенравный «баламут» всему рязанскому семейству.

Молодой человек по имени Викентий принялся тормошить баул, извлекая похожий на черного краба бинокль, любительскую подзорную трубу, фотоаппарат и бутылку водки. Все это он передал пухлой гражданке, которая с завидной легкостью поднялась из плетеного кресла.

Греки стояли у ограды нашего загончика и повторяли с четкой последовательностью: «Водка. Часы. Вещи. Горбачев. Матрешка. Раиса». Да еще одно коротенькое общеобразовательное словцо.

И вскоре торги развернулись вовсю.

– Ты гляди сюда! – распалялась гражданка из Рязани. – Сюда взгляни! – Она вертела подзорную трубу перед носом пожилого грека. – Тут все большое-большое. – Свободной рукой гражданка тянулась к далекому небу, помечая величину изображения. – А с этой стороны все маленькое-маленькое. – Она переворачивала трубу. – Это значит – все исправно, никакой поломки, никакого обмана…

Грек с одобрением смотрел на живые холмы ее груди и, не совладав с собой, тронул пальцем крест на корабельной цепи, проникаясь жаром пышного тела светловолосой купчихи. Та, с предельно доступным ей кокетством, похлопала грека по нахальной руке, в то же время рисуя в воздухе цифры, которыми оценивала трубу, водку и бинокль…

Но мне не удалось до конца просмотреть торги – отвлек чей-то возмущенный голос. Я скосил глаза. Возмущалась пожилая женщина с аскетично-высокомерным лицом. Гладкие волосы рисовали совершенную по форме голову, пряча маленькие уши с каплями жемчуга в мочках.

– Господи, сколько можно позорить Россию…

Я возразил из окаянства, ибо и мне эта сцена торговли с киприотами была чем-то неприятна. Я сказал, что виновата система, которая толкает людей на спекуляцию, вручая на дальнюю дорогу какие-то жалкие гроши.

– Но ведь я не торгую, – поджала губы женщина. – И вы тоже!

Вскоре я узнал, что женщина направляется в Иерусалим к своей тетке, настоятельнице православного монастыря Святой Анны. Тетку, дочь царского полковника Кривошеева, вывезли в Палестину из Крыма трехлетней девочкой. И вот теперь, разыскав через Красный Крест московских родичей, тетка-монахиня пригласила племянницу погостить. Какие же разные люди эти мои попутчики, подумал я. Интересно, что влечет на Землю обетованную того молодого человека с рюкзаком и клеткой для птиц, в которой скучает сиамский кот? Или старика на костылях с таким славным, кротким лицом? Или семейство грузинских евреев, что, азартно распаляясь, теснили греков все той же водкой и электрическим самоваром…

Первой после торгов воротилась громоздкая гражданка. Широкое лицо, цвета ранней свеклы, истекало обильным потом.

– Во… Надул меня, греческая морда, – бормотала она, не вдаваясь в подробности и пряча какие-то деньги. – А все эти! – повела она подбородком в сторону галдящих грузинских евреев. – Ведь видят, что я обрабатываю клиента, нет, влезли. Ну и народец! Конечно, их вон сколько! – и, повернувшись к Викентию, добавила зло: – А ты что?! Куда умотал-то? Одну меня оставил!

Викентий морщил лоб.

– А что я мог? Их вон сколько, – и, наклонившись ко мне, Викентий поспешил поделиться чем-то волнующим: – Подумать только: по всей улице стоят автомобили, и почти у всех опущены стекла, ключи зажигания торчат. И никого! Неужто не боятся, что угонят?! – Молодой человек смотрел на меня потрясенным взглядом.

– Куда же угонять? – ответил я. – Остров же. Угонять куда? Остров Кипр…

В ожидании вечернего рейса парома я, оставив вещи на попечении племянницы настоятельницы монастыря Святой Анны, отправился бродить по Лимасолу, по ровным улочкам, зашпаклеванным маленькими магазинчиками. Я шел вдоль порта, по дороге между редкими оливковыми деревьями. Упругий ветер перебирал их узкие твердые листья. Местами пышная алеппская сосна топорщила пыльные иглы. Но в целом пейзаж казался безжизненным, пустынным, необжитым… Кто только не бродил по этим местам в стародавние времена! Ассирийцы, хетты, египтяне… Многие покуражились на теплом острове. Даже англичане, уже в наше время, предъявляли право на остров. Англичане настолько освоились, что в победном сорок пятом разместили на острове концентрационные лагеря, куда сгоняли десятки тысяч евреев. Славный Британский флот перехватывал хилые зафрахтованные суденышки, капитаны которых брались доставить из европейского ада чудом уцелевших людей в Палестину. Свои действия доблестные сыны Альбиона оправдывали ответственностью перед Лигой Наций, вручившей в 1920 году мандат на установление в Палестине национального еврейского государства. Но так как Палестина, дескать, не может абсорбировать сразу большое количество людей, то поток, что так резко возник после Второй мировой войны, надо регулировать с помощью… концентрационных лагерей. На самом же деле Британия заигрывала перед арабами, рассчитывая на нефтяные реки, ведь именно в армиях арабских стран англичане служили инструкторами и консультантами. Сэр Эрнст Бевин, министр иностранных дел Британии, знал свое дело. Весь мир потрясла драматическая история маленького безоружного суденышка под названием «Эксодус», против которого Британия выставила первоклассные военные корабли.

Измученное штормами, полузатопленное суденышко было силой возвращено в залитую страданиями Европу.

И сейчас я старался найти останки тех далеких резерваций: наверняка лагеря размещались где-то здесь, у моря, в песках. Но лишь чахлые кустарники винограда, с зелеными по весне побегами, останавливали мой взор. Время все стерло…

* * *

Паром «Сильвер Палома» завершал обещанный двенадцатичасовой переход. И прямо по курсу, сквозь рассветный туман, прорисовывались очертания горной гряды, еще размытой, как далекие облака, но это была Земля обетованная. Филистимляне разбиты. Они бежали, оставив навеки этой земле хрустальное название – Палестина…

Не помню, с какого возраста в мое сознание вошло сочетание этих слов, как, кстати, в сознание множества людей, населяющих нашу планету.

Земля обетованная… Палестина… Так называлась полоса земли между Средиземным морем и Аравийской пустыней. В XVI веке до нашей эры на этих землях поселились пришельцы из Месопотамии. Их звали ИВРИМ, или евреи. Среди этих арамейских переселенцев особо выделялся некий Авраам, которого считают прародителем еврейского народа. И сегодня, спустя тысячелетия, обращенных в иудаизм называют «детьми отца нашего Авраама»…

Сложно затрагивать такую бездонную тему, как история народа, насчитывающего без малого четыре тысячи лет. Тем не менее, коснувшись в этих сугубо личных записках государства Израиль, нельзя хотя бы пунктиром не пометить исторические события.

Итак, один из внуков Авраама – Иаков, взявший впоследствии имя Израиль, и дал название народу, потомкам его двенадцати сыновей, или, как сказано в Библии, двенадцати колен Израилевых. Отсюда и название – израильтяне. В дальнейшем часть семей разбрелась по миру, покинув землю своего деда Авраама, а часть осталась проживать в Палестине. Кстати, земля эта стала называться Палестиной значительно позже. В начале XII века до нашей эры в эти места вторглись «морские люди» – народы, населяющие остров Крит и побережье Малой Азии, – филистимляне. Их вторжение произвело такое сильное впечатление на Античный мир, что всю страну стали называть их именем – Палестиной.

Закрепившись на побережье, филистимляне двинулись в глубь страны. Первым приняло на себя удар пришельцев племя Дана, одного из двенадцати колен Израилевых.

Война с филистимлянами выдвинула первого израильского царя – Саула, человека из колена Вениаминова. Собрав войско, Саул нанес чувствительные удары захватчикам. Несколько крупных сражений привели к изгнанию филистимлян с севера страны, а также из крупных провинций центра, где проживали колена Иуды и Вениамина. Саул был талантливым полководцем, но жестоким и мстительным человеком, для которого личные интересы ставились превыше всего. Далекие северные племена израильтян еще терпели власть Саула, но для сильного колена Иуды возвышение представителя колена Вениаминова было невыносимо.

И тут на горизонте античной истории израильтян появилась фигура первой величины – Давид, сын землепашца Исессея, из колена Иуды. Еще юношей он победил в поединке филистимлянина Голиафа и стал любимцем народа. Популярность Давида росла еще благодаря его успешным набегам на оставшиеся войска филистимлян. Его подвиги воспевались народом, затмевая образ Саула. Мог ли такое стерпеть царь?

Любой гнев проходит и утихает, только не гнев, в основе которого лежит зависть. И Давид бежал от мстительного Саула в родные Иудейские горы. Но зависть проходит только со смертью – месть Давиду стала смыслом жизни Саула. Тогда юноше пришлось искать убежище у филистимлян, в сражениях с которыми он когда-то прославился. Он получил такое покровительство. Все же поразительное представление о чести было у наших древних предков. Они чтили отвагу, они сочувствовали врагу, понимая, что тот защищает честь своего народа… Постепенно о Давиде стали забывать. Душа Давида, привыкшая к славе, тосковала в забвении.

Но судьба была благосклонна к Давиду: пытаясь отразить новое вторжение филистимлян, погиб первый царь израильский, и племя Иуды пригласило на царство Давида. Филистимляне отнеслись к этому благосклонно, не видя особой опасности в человеке, которого они укрыли от гнева Саула. Но филистимляне не учли одного – Давид не мог предать свой народ, отдать землю израильтянскую пришельцам. Да и честолюбие не довольствовалось Иудейскими горами, где жили его соплеменники. Давид понимал, что для освобождения страны от филистимлян нужно сильное государство. И Давид его создал, заставив северные провинции признать его своим царем.

Последовало новое вторжение филистимлян, решивших указать строптивым северным племенам их истинное место. Настало время проявить Давиду талант полководца. Страна, находящаяся под долгим протекторатом филистимлян, не могла в короткий срок собрать сильное войско, и Давид, скрываясь от бдительных филистимлян, находит союзников среди кочевых племен, использует наемные войска и готовится к решающему сражению. И сражение наступает в долине Рефаим.

* * *

И вот, спустя почти четыре тысячи лет после этих событий, 25 апреля 1991 года, паром «Сильвер Палома» мощно разваливал носом сине-голубую воду, сея мириады брызг, вызолоченных ранним средиземноморским солнцем. – Так вот, худо-бедно жила семья. Сам я бухгалтер, жена умерла, осталась дочь. Что вам сказать, девочка-красавица. Это не я говорю, люди говорят. Вся в покойницу жену, пусть земля ей будет пухом. Словом, девочка вышла замуж за инженера. Хороший с виду парень, еврей, родители – врачи. И взбрело ему в голову уехать. Что? Куда?! Хорошая квартира, три комнаты. И я при детях. Нет, поехали. Поднял всю свою мешпуху. Все ходят ко мне, уговаривают, я стою, как крепость на Волге. Куда? Зачем?! Словом, они уехали без меня. Вывезли все. Четыре контейнера. Дома остались голые стены. На нервной почве у меня отнялись ноги, и я пересел на костыли. Сами понимаете – то удобство… Словом, через два года получаю от дочери письмо за письмом: «Папа, приезжай, я не могу без тебя!» Оказывается, тот босяк ее бросил, с ребенком. Как вам это нравится? Я сказал, что это мне не нравится.

Позади бесцельное всенощное блуждание среди таких же неприкаянных «палубных» пассажиров. Конечно, можно было прикорнуть в мягком самолетном кресле, что стояли в салоне, или, на худой конец, прилечь на чисто вымытом дощатом полу, где-нибудь в сторонке, как туристы из Германии. Полночи они распевали песни, хохотали и целовались. Угомонились часа в три, вольно раскинувшись на полу, точно на поле брани, после сражения…

Но спать мне не хотелось, видно, сказывалась «тренировка», многолетняя привычка сидения ночами за столом, в своем далеком отсюда, ленинградском кабинете.

На верхней палубе, у поручней, я заметил молодого человека в грузинской суконной шапочке. Одного из тех, кто осаждал киприотов электрическим самоваром там, в Лимасоле.

Приличия ради я постоял немного рядом.

Полная луна великодушно стелила под самый нос парома серебристый шлейф, и паром, казалось, скользит по нему, точно по единственной тропинке в темном безликом море.

– Извините, – проговорил я. – Мне очень интересно, почему вас при посадке на паром отвели в сторону… полицейские?

Молодой человек молчал. Вероятно, решал, стоит ли со мной вообще разговаривать.

– Почему только меня? – наконец проговорил он. – Еще троих из Грузии. Одного из Азербайджана…

Я растерялся.

– Мне кажется, с нами едет довольно большая группа людей с Кавказа…

– Но не все похожи на арабов, – прервал молодой человек. – А я чем-то похож, понимаешь. Проверяли документы, спрашивали. Потом отпустили. Еще один был цыган из Ленинграда. Того вообще, наверное, раздели. Увидели, что не обрезан, отпустили. Сразу увидели, что не араб…

Я силился понять – что в его откровении правда, а что – шутка.

– Цыган сейчас там внизу сидит, с бабой, – продолжал молодой человек без тени улыбки. – Цыган из Ленинграда. Ты его узнаешь, он пиво пьет фирменное, из банки.

Не стану же я сразу ретироваться, получив столь прямой намек. Постояли, помолчали…

– Интересно, понимаешь, – вздохнул молодой человек. – Если я чем-то похож на араба, значит – что?.. Меня все время будут хватать, водить в полицию, выяснять…

– Не думаю, – решительно ответил я. – Вероятно, ищут каких-нибудь террористов. Сами понимаете – корабль, тут что хочешь можно сотворить. Полно евреев, понимаете, очень удобно.

– Конечно, они молодцы, правильно работают, – согласился молодой человек. – Только обидно, понимаешь. Там меня прижимали, что еврей, тут, понимаешь, – араб…

– Ладно, ладно, – пожурил я. – «Прижимали»! В Грузии вы считались своими. Даже в члены правительства допускали.

Молодой человек согласно вздохнул и, не простившись, побрел, сунув руки в карманы…

Цыган из Ленинграда сидел на полу, привалившись к спасательной шлюпке. Сидел один, без «бабы». Широко раскинутые ноги обтягивали штаны цвета лунной дорожки за бортом корабля. Рядом высилось несколько банок с пивом, на расстеленной газете валялась вспоротая коробка консервов, огурцы, помидоры, куриные окорочка.

Каково мне было видеть подобное пиршество! В Москве, в предотъездовской суете, я как-то упустил из виду эту проблему, хотя провожающие меня друзья – Юнна Мориц и ее муж, добрейший Юра Васильев, – и пытались навязать мне котлеты «из ЦДЛ», но я самонадеянно отказался, о чем сейчас весьма сожалел. А тратить валюту на какую-то бренную пищу рука не поднималась, и так поиздержался в Лимасоле, купив два килограмма яблок и бананов за целых четыре доллара…

Замерев в отдалении, я надеялся заинтриговать пирующего цыгана. Ноль внимания. Лишь ленивое посапывание давно насытившегося человека…

– Простите, где вы купили пиво? – наивно схитрил я. Цыган перестал сопеть и уставился на меня.

– Ты что, только из моря выскочил? – проговорил он с интересом. – Тут на каждом шагу продают пиво.

Действительно, подумал я, более дурацкий вопрос трудно себе представить.

– Честно говоря, мне хотелось с вами познакомиться, – открыто произнес я. – Хотел кое о чем расспросить.

Открытость, как правило, подкупает.

– О чем? – Цыган придержал у рта огурец.

– Н у… я хотел бы спросить, почему вас задержала администрация парома при посадке?

– Ладно, ладно! Иди гуляй! – буркнул цыган. – Тоже активист нашелся.

Я оторопел. Слишком неожиданным оказался его грубый тон. Пожав плечами, я собрался было пристыженно ретироваться.

– Взятку хотели, ясно?! – крикнул мне в спину цыган. – Взятку хотели.

Я продолжал брести вдоль палубы.

– Эй, активист! – продолжал цыган. – Слышишь? Взятку брали. Все как у нас.

Любопытство пересилило обиду, я остановился.

– Какую взятку? – спросил я через плечо. – Вы же все оплатили.

– Ну и что? – Моя понурая фигура чем-то разжалобила цыганское сердце. – Иди сюда, что я буду орать на весь пароход, рыбу пугать. Хочешь кушать? Хочешь, хочешь. По глазам вижу. Еще бы! Тарелка супа в ресторане стоит четырнадцать долларов… Садись на пол, как я. Ешь! В меня уже не лезет… Завтра вечером ввалюсь я в лучший кабак города Тель-Авива, жаль названия не помню. Вот улицу помню – Дизенгофф…

– А вы там были? – Я проворно присел на корточки и с подчеркнутым равнодушием потянулся к куриной ножке. Начинать надо с мяса, овощи подождут, мало ли в какую сторону подует ветер благожелательности.

– Нет, я там не был. Ребята звонили, рассказывали.

– А сами вы откуда? – прикинулся я. И, услышав ответ, воскликнул в театральном изумлении: – Ну?! Я тоже из Ленинграда. На Московском шоссе живу. Это возле…

– Да знаю я, – прервал цыган. – Там Московский универмаг, знакомые места. А я жил в Сосновой Поляне. Дом там был у меня, как этот пароход. При доме фабрику держал, игрушки для детей мастерил. Даже в Америке таких игрушек нет, слово даю. А твоему Московскому универмагу и продавали, оптом. И всем было выгодно. Нет, прижали меня, придушили. Хитрый цыган, говорили, экономику подрываешь. Продал я все, за валюту. Десять тысяч долларов сорвал. Много, мало? – Цыган скосил на меня трезвый взгляд и вздохнул: – Ешь, ешь! Все равно за борт бросать, а то крысы набегут. Говорят, в трюме полно крыс. Уснешь, а тебе обрезание сделают.

– Вы в трюме спите? – удивился я.

– Не. Я сплю в своем «ягуаре», а его загнали в трюм.

– Вот как, – с невольным почтением заметил я.

– Ладно. Ты доедай, а я пойду. Баба моя уже в машине, надо еще покувыркаться перед сном. Иначе не засну. Вот в «Волге» – да, в БМВ тоже ничего, а в «ягуаре» неудобно, потолок, зараза, низкий. Синяки на заднице набиваешь. Не предусмотрели.

Я выразил сочувствие своему кормильцу.

Цыган поднялся. Он оказался невысокого роста, с брюшком. И вовсе сейчас не похожим на цыгана, а тем более на араба.

– А насчет взятки… – вспомнил цыган. – Это не они у меня брали. Это я им давал… ну, они, конечно, взяли. Там, в трюме, какой-то кооператор из Харькова поставил свой «вольво» у бортика, в хорошем месте, перехитрил меня, паразит. Он еще в Греции меня уделал, на таможне. Хорошие ребята мне присоветовали, я и оттянул в сторону начальство, сунул им двести долларов, утер нос тому нахалу. А сколько денег я ОВИРам отстегнул?! Хо! Государство на них можно себе купить… Ладно! До завтра! В семь утра – свобода.

Ладонь у него была сухая, горячая.

– Евреи – что… – произнес он напоследок. – Евреи отовсюду бегут. А вот если цыгане поднялись – хана! Верная примета.

– Да, – замялся я, – потратили столько денег Ну почему вы едете именно в Израиль? Могли бы себе купить ну… Америку, Австралию.

– А что? Евреи тоже люди, – произнес он. – Еще моя бабка говорила: хочешь жить нормально – клейся к евреям. Недаром Гитлер нам яму копал так же, как и им. Так что ешь, брат.

«Это какой-то дурдом, – думал я, продолжая на халяву потягивать баночное пиво. – Цыгане в «ягуарах», кооператоры из Харькова в «вольвах»… В братья свои меня определил. Просто дурдом».

С сытостью ко мне подкрался и сон. Теплый ветерок бережно трогал мое лицо, нежно лизал руки. Стараясь не разогнать дремотного состояния, я направился в салон, забрался в первое свободное кресло и уснул.

Спал недолго, но вполне достаточно. Стекла салона занялись белесыми разводьями, насыщаясь прямо на глазах. Половина седьмого. Из разговоров вокруг я понял, что надо идти к администрации парома получать отобранные при посадке паспорта. Я решил, что паспорт получить успею, а первая в жизни встреча с Землей обетованной не повторится никогда, и, прихватив карманный радиоприемник, вышел из салона.

На пустой палубе, прильнув спиной к рубке, стоял старик-инвалид. Вздыбленные на костылях плечи, склоненная набок взлохмаченная голова и слабое сухонькое тело издали придавали старику сходство с распятым Христом. Приблизившись, я обратил внимание, что руки старика, согнутые в локтях, были молитвенно обращены вверх, веки опущены и лишь сухие губы оживляли его скорбную фигуру. Губы шептали беззвучные слова. Я не понимал их, я догадывался. Вдали, но уже вполне различимо, каменела горная гряда. Одну вершину помечали два мусульманских минарета, а другую венчали два внушительных строения.

Чуть усилив звук радиоприемника, я слушал продолжение рассказа, что вещала на русском языке «дикая» любительская радиостанция. Покончив с краткой справкой по истории Израиля, энтузиаст-радиолюбитель приступил к видовой экскурсии специально для вновь прибывающих в эту страну. «Прямо по ходу корабля вы видите гору Кармель, вернее, это система довольно высоких холмов. Вершину одного из них украшают два небоскреба «Дан-Панорама», в которых размещены торговый центр, гостиница и множество увеселительных заведений. Справа – мусульманская мечеть, а далее – высотное здание Хайфского университета. На склоне горы можно различить купол Бахайского храма, левее и ниже – черный куб военного супермаркета…»

Старик поднял изможденное лицо. От кроткого выражения не осталось и следа.

– Закройте свое радио. Выбросите его в воду! – сверкнул он гневными глазами. – Ничего не понимаете? Или вы просто слепец?

Я вырубил звук своего карманного приёмничка и смущенно улыбнулся. Меня охватил стыд. Десятки раз я рисовал себе встречу с этой землей, по-разному, как в детской сказке. И вот, когда наступает это мгновение, я, как провинциальный турист, прильнул к приемнику. Конечно, было оправдание – я слушал объяснение доброго гида, но все равно – это кощунство. Надо замереть. Надо впитывать всем существом уникальность мгновения…

Из воды, как из преисподней, с неотвратимой мощью ко мне приближался не город, нет, не материк, не континент. Ко мне приближалась Земля обетованная. Осознав это, я почувствовал острую пустоту, точно провал в воздушную яму.

– Извините, – пробормотал я.

– Вот она какая. – Лицо старика вновь обрело кроткое выражение.

Мы молча смотрели вперед. Мгновение экстаза, пронзив меня, ушло, оставив после себя чистое любопытство. И ничего больше, никакого волнения. Казалось, паром стоит на месте. А навстречу несся черно-рыжий, точно таракан, буксирчик, на мачте которого бился белый флаг с голубой шестиконечной звездой, первый израильский флаг, увиденный мной на территории страны. Это тоже я отметил без особого трепета. Также я отметил зачехленный ствол пулемета на вполне мирном буксирчике. Смотрел на смуглого лоцмана, который проворно перебрался на борт нашего парома и тут же скрылся с глаз. Смотрел на волнорез, что протянул свою каменную руку далеко в море и мимо которого нам предстояло проходить…

Кажется, и старик уже пришел в себя. Он отпрянул от рубки и стоял опершись на костыли.

– Вы уже получили свой паспорт? – спросил я, имея в виду малолюдность палубы.

– Паспорт? Как – паспорт? – В голосе его звучал тот же испуг, что и в ночном аэропорту.

– Здрасьте, – ответил я. – А где все пассажиры? Или они все попрыгали за борт и вплавь отправились к берегу? – В моем голосе звучали расхристанные одесские интонации.

– Где же люди? – озадаченно проговорил старик, оглядывая палубу, на которой слонялось несколько иностранцев – у них почему-то паспорта не отбирали.

– Дайте ваш квиток. Я получу свой и ваш паспорт, – предложил я.

Старик насторожился.

– Я не босяк, папаша. Я такой же еврей, как и вы.

– Да, вы, наверное, приличный человек, – вздохнул старик, не без опаски вытягивая из ветхого кошелька бумажку, полученную нами взамен паспорта при посадке на паром. – Увы, босяки-евреи не такая уж редкость, – добавил он со значением.

Вернувшись обратно, я заметил в его глазах явное облегчение.

– Что они сказали? – спросил он.

– Кто?

– Те, кто отдали паспорт… Обычно ТАМ мне всегда что-то говорили. Или думали.

– Они сказали «Счастливого пути!», Наум Лазаревич. – По дороге я заглянул в паспорт старика.

– Счастливого пути, – проговорил старик. – Знали бы они, к кому я еду… Сам я из города Барановичи. Вы слышали о городе Барановичи?

Я кивнул; я слышал о городе Барановичи.

– А какому отцу это понравится?! – горячо воскликнул Наум Лазаревич. – Я вам скажу, что в Барановичах евреям было неплохо. Честно. Было неплохо. Конечно, не то что до войны. До войны там вообще: лузгаешь семечки – попадаешь в еврея. Но и после было неплохо. Конечно, было, было, что и говорить. А где не было? Еврей есть еврей. И жить он должен там, куда мы плывем, головой я понимаю. Но я же привык к Барановичам… А тут история с этим негодяем, ее мужем. Ее бывшим мужем, простите меня… Так я поднялся и поехал… Толкнув ладонью стеклянную дверь, я вышел в Хайфу.

– Но… но вы едете в гости, – перебил я старика.

– Какие гости?! Кто вам сказал, что я еду в гости? Это я так, чтобы не затевать волокиту с постоянным выездом. Там же черт ноги сломит, а я один, на костылях. Продал телевизор, холодильник, я знаю. Собрал какие-то деньги на билет, и вот я еду. С одним рюкзаком.

– А как же мебель, квартира? – проговорил я.

– Какая мебель? Этот мерзавец, ее муж, все вывез. Я спал на раскладушке. А квартира? Какая там квартира – халупа. – Он лукаво засмеялся.

– Так, может, и дочь не красавица, – съязвил я.

– О нет! – воскликнул старик. – Сами увидите, она меня встречает. Глаз оторвать нельзя, это я вам говорю…

Приеду – получу гражданство, получу инвалидность. Говорят, участников войны там тоже не обижают. А главное – рядом дочь, сами понимаете.

Что-то жалкое было в облике этого кроткого беспомощного старика. Для чего он мне врал про квартиру? Мелочь? Возможно. Только он был так напуган всем, так растерян, бедняга, у которого жизнь в самом конце пошла кувырком. И дочь наверняка кривая-косая… Что и говорить – простая история. Как ни странно, я за все время пребывания на Земле обетованной редко встречал людей с особо трагическими изломами судьбы – я имею в виду алию 70–80-х годов. Многих привела сюда бытовая, простая подоплека, хотя каждый из них считал свою судьбу особо трагической. Это настораживало и заставляло размышлять. В повседневной нашей жизни происходит какой-то незаметный для постороннего глаза слом, который гонит людей в неизвестность, заставляет бросить все-все и уехать. Евреи едут в Израиль из Аргентины, Бразилии, Эфиопии, Румынии, Польши… даже из Америки. Но больше всего из Советского Союза. Почему?! Какой микроб появился в нашем напряженном воздухе? Или он был всегда, только мы привыкли и не замечали? Я еще вернусь к этой теме. Она не так проста, как кажется, и дело тут не в посконном всемирном антисемитизме…

Широкая панорама города, разбросанного на высоких холмах, стремительно складывалась, точно гигантский зеленый веер, одновременно вытягивая в натуральную величину портовые сооружения – паром причаливал к берегу. За оградой, на втором этаже морского вокзала, под бело-голубым флагом, толпились встречающие, смазанные расстоянием в одно многоликое лицо. Лицо это смеялось, что-то кричало десятками голосов, но расстояние доносило лишь общий гул. Убежденный, что первым среди общей массы я увижу своего любимого племянника Леньку, я пристально вглядывался в ограду и увидел его, худого, длиннющего. Я не мог не узнать его…

Закрепили корабельные канаты, со скрежетом навели ребристый мост, и паром из отдельного независимого мирка стал продолжением Земли людей.

Гуськом, точно ребятишки на прогулке, пассажиры сошли по сходням на берег. Так, буднично, мои ноги ступили на асфальт Земли обетованной. Обыкновенный морской вокзал средней руки, без особых архитектурных излишеств. Поднимаясь на второй этаж, я увидел, как из чрева парома один за другим выкатываются автомобили с транзитными советскими номерами. Где-то среди них следовал и мой ночной кормилец. Да вот он, в приземистом желтом «ягуаре». И впрямь в такой машине не особенно покувыркаешься, зато какое наслаждение ехать… «Оборотистые люди, – думал я, входя под крышу вокзала, – разбогатев в Союзе, они ринулись на глубину. Что им мессианская идея возрождения национального государства веками гонимого народа? Что им вообще какие-то нравственные и моральные принципы – слова, слова, слова. А «дела» – вот они, в сверкающем «ягуаре».

Полно… Просто я завидую тому цыгану или незнакомому кооператору из Харькова. Люди без особых комплексов, они знают свое дело и всегда будут в порядке. Не то что я, рефлексирующий, нежнокожий, выбравший профессией сидение за письменным столом. Впрочем, нет. Ведь и я мог, засучив рукава, работать и таксистом, и проводником поезда, и администратором универмага, и архивистом… Мог же! У меня была цель – написать роман. И я написал. «Таксопарк», «Поезд», «Универмаг», «Архив» и еще не одну книгу высидел я за тем самым письменным столом, после праведных трудов. Значит, мог бы стать и бизнесменом, и кооператором. Мог бы принять сейчас землю своих праотцов в сверкающем лимузине, с «бабой», обедать в ресторане Каплана на Дизенгофф, где за кусок мяса отваливают до пятидесяти шекелей… Мог бы! Нет, не мог бы, не получится… Каждому свое, а главное – слесарю – слесарево. И не следует завидовать. Кстати, еще неизвестно, кто больше нужен сейчас этой древней стране: я, со своей пишущей машинкой, или те ребята, вырулившие к воротам порта на своих «ягуарах» и «вольво», пригнанных не из Швеции, а из России… Нет, не так. Я не знаю – потеряет ли Россия от того, что я, к примеру, увезу с собой свою пишущую машинку, если таможенник даст добро? А то, что из России уезжают оборотистые ребята, думаю, наверняка потеряет. А если им таможня не даст добро, они таможню купят…

Вновь я завидую? Нет, размышляю. Впрочем, разница едва заметна. А пока я выходил после таможенного досмотра. Полный умиления перед дотошными, но искренне сердечными девушками в защитной форме, несущими таможенную службу. Ввозить можно все, кроме наркотиков, и, кстати, вывозить можно все, за исключением предметов, принадлежащих посторонним людям, во избежание террористических сюрпризов.

Я вижу бегущего ко мне со всех ног Леньку. Длинноногий, он опередил всех. Как он вырос, возмужал. Или просто слабые усики, что пробивались над губой упрямым мужским рисунком… Обняв племянника, я из-за плеча увидел того старика из Барановичей. Он стоял, повиснув на костылях, и со своим оранжевым вещевым мешком на плечах был похож на горбатого пилигрима. Подле него вытирало слезы невзрачное худенькое существо женского пола. Блеклое, невыразительное лицо венчал удлиненный вислый нос.

Хороша у нас красавица, подумал я. К тому же она еще и плакса. Суди теперь того зятя-мерзавца…

* * *

Район Неве-Давид, в южной части Хайфы, славился тем, что там проживала моя сестра Софья Петровна с семейством. Холодильник и телевизор – единственное, что еще напоминало о современной цивилизации, а так квартирка плохонькая. Но был один и весьма существенный плюс: дешевизна. Всего лишь за четыреста шекелей в месяц. Таких цен давно нет. Меньше пятисот долларов ни один хозяин и разговаривать не станет. Кстати, во время моего посещения страны доллар был равен двум с половиной шекелям. При этом старуха-марокканка – одна из немногих, кто заключил договор на аренду жилья в израильской валюте, обычно заключают в долларах – не дураки. Доллар есть доллар, а шекель падает. Так что семья сестры, считай, платит в месяц где-то сто семьдесят пять долларов. Очень большая удача! У большинства репатриантов квартплата «съедает» почти все свободные деньги, правда, и квартиры не чета сестринской – просторные, многокомнатные, в хорошем районе…

Правда, об этой славе знал весьма узкий круг – несколько родственников, перебравшихся в государство Израиль в разное время. Но слава – понятие весьма субъективное. Для одних в славе купается знаменитость, чьими портретами пестрят газеты, для других – персона, известность которой проявляется всего лишь фотографией на личном письменном столе…

И я бы не сказал, что Неве-Давид – лучшее место Хайфы. Да и никто такого не скажет. Особенно улица Амелех-Шломо. Могли бы назвать именем царя Соломона и более приличную улицу. С одной стороны склон горы Кармель, с другой – низина, примыкающая к морю, застроенная высоченными зданиями вперемежку с трехэтажными неказистыми домиками-«хрущобами», в один из которых судьба и забросила моих близких…

– Что у тебя в чемоданах? – спросил Ленька, отдуваясь. – Камни? Их и так тут полно.

– Книги. Везу свои книги на продажу, – ответил я, переводя дух.

Ленька хмыкнул:

– Кому они тут нужны? Ни одной твоей книги мы не продали. Сдали на комиссию несколько штук, и там глухо. У олимов денег нет, а ватикам неинтересно.

– Кому-кому? – не расслышал я.

– Ватикам, – повторил Ленька, – эмигрантам, которые живут в стране более пяти лет. А те, кто приехал недавно, – олимы, вроде нас.

– Да, понятно. Олимы мне знакомы, – проговорил я. – Происходит какое-то деление на касты. Низшая и высшая.

– Не совсем, – заключил Ленька. – Касты – это навечно. А тут олим стремится стать ватиком. Считается, что именно пять лет – достаточный срок для полной абсорбции. И еще. Многие из эмигрантов на первых порах стараются свалить отсюда. Но по закону это возможно только после пяти лет пребывания. Все продумано. За пять лет олим становится ватиком, настоящим израильтянином. И его отсюда уже ничем не выманишь. А ватики настолько привыкают к ивриту, что ни на каком другом языке читать не хотят.

– Понимаю, понимаю, – буркнул я. – На будущей неделе в Иерусалиме открывается международная книжная ярмарка. Попробую продать там свои книги. С автографом.

Ленька еще раз хмыкнул, но промолчал. А камней на мостовой было действительно полно, случайных, колотых, вперемешку с каким-то хламом.

Рыжий бак для мусора окружали тощие кошки, удивительно похожие между собой. Скудная растительность, мухи, точно летающие поросята, черные, тупорылые…

– Ну и в райончик вы попали, – пробормотал я, помня какой дивный вид сопутствовал нашему автобусу по дороге от морского вокзала: между береговой полосой и строем высоченных пальм пласталась широкая спина шоссе, без единой щербинки, точно лакированная.

– Да, райончик наш ништяк, – согласился Ленька. – Слабоват. Марокканские евреи тут живут. А вообще-то я привык, будто и не уезжал из Баку. Но тут есть славные уголки. Марокканцы, понимаешь. Им плевать на все, что за стенами дома. Но люди неплохие, хотя и косятся на нас. Говорят: зачем приехали? Уезжайте обратно, в Россию. И без вас тут хватает…

Навстречу, резко прихлопывая подошвами, шла молодая женщина. Смуглоту лица подчеркивали темные крупные глаза, губы и нос изящной формы, нежная линия подбородка. Округлая, не стесненная лифом грудь вздергивала яркую короткую майку, обнажая сухой, плоский живот… Мелькнув мимо, она прошла, унося с собой дерзкий хлопок подошв и запах тонких духов.

Я невольно обернулся вслед.

– Побереги шею, дядя, – вставил племянник. – Тебя ждут здесь и не такие испытания.

– Хороша, – обронил я.

– Марокканка. Вообще марокканцы красавчики. Сказывается испанская кровь.

– Ну, положим, – возразил я, – был я в Испании, видел. Мужчины еще ничего, а женщины – смотреть не на что…

В пестром этническом конгломерате Израиля сефардим, или сефарды – евреи, выходцы из Испании и Северной Африки, – составляли около половины населения страны и почти пятую часть евреев мира. Значительный процент падал на марокканских евреев. Не знаю, как сейчас, но до недавнего времени марокканские евреи считались наиболее униженными, а унижениями, казалось, евреев удивить трудно. В городах Марокко они занимали особые кварталы «мелла», в переводе «соленые», видимо от пота. Вне границ мелла евреи не имели права владеть недвижимостью, не могли свидетельствовать на суде, ибо каждое слово считалось ложью. Да и вообще лишены были всех прав. Если к еврею обращалось официальное лицо – сборщик налога или еще какой-нибудь чин, – еврей должен пасть ниц и лишь потом отвечать. Езда по городу верхом запрещалась, только пешком и в определенное время дня. Покойников хоронили до заката солнца и только бегом, подчиняя законы своих предков законам хозяев страны мавров. Даже браки разрешались с особого соизволения султана. Мужчины облачались в одежды презираемого маврами черного цвета, женщины могли еще носить синий платок. Ношение оружия каралось смертью. Смертью каралось и нанесение удара мусульманину, даже с целью самообороны. Долгое время вообще существовал закон, по которому за пролитие крови еврея не следовало никакого наказания. Единственное, что у них не могли отнять, – это внешний вид. Впрочем, возможно, именно в Израиле они и «расцвели». Где-то я читал, что после либеральных законов Александра II в России в еврейских семьях стали рождаться дети, превосходящие физическими данными своих родителей. И статью, и объемом грудной клетки, и ростом. А главное – духом! Вот что делает свобода. Вероятно, такими и были потомки Авраама в двенадцати его коленах. До поры…

Теперь чуть-чуть о генотипе. По моему наблюдению, коренные жители страны – молодые сабры, рожденные свободными и всю жизнь защищающие эту свободу с оружием в руках от бесчисленных врагов, – приобрели и особый внешний вид. Крепко сколоченный молодой человек выше среднего роста. Прямо посаженную голову венчают темные, густые, какие-то цепкие волосы. Кстати, нередко встречались и лысеющие молодые люди, но пролысины придавали им фундаментальность и мощь. Острые глаза с особо пристальным прищуром выражали ум, хитрость, отвагу и беспощадность. Ненависть к врагу и пренебрежение собственной жизнью. Сильные, мужественные спины свободных людей. Не знаю, у кого как, но для меня спина человека более выразительна, чем глаза. Спина и рот! Но это субъективно, как и все то, о чем я пишу… Израэлиты! Первая встреча с израэлитом произошла несколько лет назад в одной европейской столице, куда меня пригласило местное издательство. Пользуясь поездкой, я решил провернуть одну «акцию». Дело в том, что моя сестра Софья Петровна задумала свалить с семьей «за бугор», причем не в Америку, а «на юг». Для оформления документов на постоянное жительство в Израиль необходим официальный вызов от родственников. А вызов все не приходил: то ли бакинского почтальона завораживал зарубежный конверт (был слух, что в конвертах шлют доллары), то ли вообще власти распорядились придержать эмиграцию. Слишком активным стал отъезд после известных событий в Сумгаите, а затем в Баку. Поколение людей, живущих при советском строе, воочию стало свидетелем кровавого погрома, жертвами которого оказались армяне. Не хочу касаться подробностей тех страшных дней, только еврейское население Баку восприняло события как пролог своего будущего. Поднялись многие врачи, ученые, рабочие, служащие… Руководство Народного фронта Азербайджана встревожилось – слишком весома была роль евреев в образе жизни и укладе республики. Народный фронт выпустил воззвание, в котором торжественно обещали беречь дружбу азербайджанского народа с евреями, ссылаясь на многолетние, ничем не омраченные отношения в прошлом.

Тем не менее нет-нет да и появлялись лозунги: «Утопим евреев в русской крови!» Или наоборот, сейчас не помню.

Сестра тревожилась. И еще одно обстоятельство сыграло не последнюю роль – племяннику Леньке, студенту третьего курса института, предстояла служба в армии. Как известно, Советская армия с ее нравами и внеуставным беспределом омрачала покой не одной матери. А тут еще соседский единственный сын, талантливый шахматист и математик, застрелился на посту через два месяца после призыва. Или застрелили…

Вопрос решался однозначно – надо ехать! А вызова все нет и нет. И тут мне подвернулась заграничная командировка…

Поведав зарубежным друзьям о своих заботах, я, спустя несколько дней, поглядывая на бумажку с адресом, спешил в поисках конторы, которая может решить проблему. Предварительно друзья взяли с меня слово, что я не очень буду афишировать эту акцию или, во всяком случае, не назову страну. А надо отметить, что страна, в которой я пребывал, была изрядно нашпигована палестинскими террористами, и взрывы в общественных местах звучали не так уж и редко…

Двухэтажный особняк, обнесенный металлической оградой. Двое вооруженных полицейских с любопытством смотрели, как я остановился у глухой крепостной двери. Мой вид не вызвал подозрения, и мне указали на скрытое в дверях приспособление. Позвонив, я принялся объяснять в микрофон, кто я и зачем пожаловал. Щелкнул замок, и, толкнув дверь, я миновал тамбур и очутился в глухом помещении. В углу сидел солдат с коротким израильским автоматом. Вытянув ноги в черных высоких ботинках, он с настороженным безразличием смотрел в сторону. Вскоре в помещение вошел тот, ИЗРАЭЛИТ. Возник, словно отделился от стены. Выше среднего роста, темноволосый, лобастый, с глубоко посаженными светлыми глазами, коротким дерзким носом и крупным узкогубым ртом. Грудь каменной рельефностью просвечивала сквозь тонкую ткань рубашки, закатанные рукава которой выпростали сильные длинные руки. Израэлит обернулся к солдату, что-то произнес на иврите. И я увидел великолепную спину мужчины, каждый изгиб которой, четко прорисовываясь, составлял общий мужественный рисунок. Оставив солдата, израэлит удостоил меня вниманием своих светлых глаз. Теперь я видел, что они голубые, с жесткими и холодными синими зрачками. Выуживая из памяти пропавшие вдруг английские слова, я довольно бестолково принялся объяснять причину моего появления в бункере. Выслушав, израэлит предложил мне подтвердить свою личность. Равнодушно перелистав паспорт, он задержал внимание на визе и в следующее мгновение ткнул паспорт в какую-то щель в стене. Паспорт исчез.

Я человек не робкого десятка и был в разных переплетах, но тут, признаться, мне стало не по себе.

Бункер, солдат, железный израэлит, явно из госбезопасности, и куда-то исчезнувший паспорт. Не на улицу же он вышвырнул мой серпасто-молоткастый, наверняка за стеной его подхватили. Желают уяснить, не с арабским ли лазутчиком имеют дело…

Эта мысль меня немного успокоила. Я стоял молча, чувствуя на себе тяжело ползущий взгляд израэлита, и очень обрадовался предложенной сигарете. Табачный дым, перемешиваясь, как-то сближает собеседников, хотя лично я не курю.

– Какого же вы вероисповедания? – Израэлит погасил зажигалку. – Иудейского?

– У меня нет вероисповедания, – ответил я. – Хоть я и еврей, но без вероисповедания.

Ответ озадачил израэлита. Он пояснил его на иврите солдату, и тот уставился на меня с детским любопытством.

– Еврей, но не иудей! – буркнул израэлит. Я виновато кивнул: да, выходит так.

– И… брит вам не делали? – углублялся израэлит.

Я кивнул: виноват, мол, не обрезан. Как-то было не принято в нашей стране совершать ритуал единения человека Богом избранного народа со своим Господом.

Это откровение, видимо, повергло солдата в легкий нокдаун. Он уперся подбородком в складной решетчатый приклад знаменитого на весь мир автомата «узи» и старался не моргать, дабы ничего не упустить. А в душу израэлита, видимо, вкралось подозрение. Если дело дойдет до определения национальной принадлежности пришельца, не за что будет зацепиться…

– Хорошо! – сказал он сурово. – А какое мясо едят евреи?

– Н у… какое достанут, – ответил я.

– Не понял, – растерялся контрразведчик.

– В моей стране едят мясо, которое достанут, – раздражаясь, ответил я.

– А в религиозном смысле? – Израэлит пустил по своему медальному лицу первые тени гнева.

– Кошерное! – догадливо вскрикнул я.

– Кошер, кошер, – закивал солдат, радуясь, что я, кажется, выдержал первый экзамен.

И мой следователь чуточку расслабился.

– Ну, а какие вы знаете еврейские праздники? – начал второй тур израэлит. Видимо, он не только тянул время, связанное с проверкой моего документа, но и проводил свою работу.

– Праздники? – наморщил я лоб. – Ну… Пасху.

– Пейсах, – поправил «гэбист». – Еще какие?

Я хорошо помнил, по ассоциации, название веселого праздника. По звучанию напоминающего прибор синхрофазотрон, недаром же я по образованию технарь.

– Симхастоер! – с готовностью выпалил я.

– А Йом-Кипур? – поощрительно подхватил мой следователь.

– Да-да… Конечно. Йом-Кипур. Это печальный праздник, день покаяния в грехах. – Моя память вдруг выдала информацию, вложенную еще бабушкой. – В этот день евреи не работают, как и в субботу.

– Кстати, вы справляете субботу? – прищурился израэлит.

– Шабат! – на иврите пояснил солдат.

– А как же! – с воодушевлением ответил я. – Каждую субботу не работаю.

– А говорите, что вы не иудей? – подозрительно промолвил израэлит.

– Н у… у нас вся страна таких иудеев. Даже двойных иудеев.

– То есть? – не понял израэлит.

– Мы не только в субботу, мы и в воскресенье не работаем. Мы вообще довольно часто ни черта не делаем, – ликовал я. – Мы в моей стране сплошь крутые иудеи.

Не знаю, чем закончился бы этот странный допрос, но раздался мелодичный звук зуммера и в пенал, что под щелью в стене, выпал мой паспорт и полоска бумаги с каким-то шифром. Израэлит пробежал глазами листок и, скомкав, сунул в карман. Видимо, все было в порядке, никаких подозрений. Приняв от меня необходимые данные сестры и ее домочадцев, израэлит ушел.

Через две недели сестра получила вызов. Кто помог? Тот израэлит или просто совпадение? Во всяком случае, серьезная контора.

Можно спросить: а при чем тут марокканские евреи?!

В 1965 году, в Марокко, в переводе с русского были опубликованы «Протоколы сионских мудрецов». В том самом 1965 году, когда Второй Ватиканский собор принял «Буллу о евреях и других нехристианских народах». Этот поистине исторический документ кардинальным образом пересмотрел двухтысячелетнюю легенду о том, что евреи распяли Христа. Хотя известно – Христа распяли римские воины по приказу римского наместника. Евреи же, а точнее члены синодриона, религиозного суда, принимали участие в судьбе своего соплеменника. Ибо то, что проповедовал Христос, являлось для кабаллистов величайшим кощунством – человек не может быть сыном Бога. Это главное, что не могло примирить старую религию с новой.

Так что папская Булла внесла ясность, а главное – логичность в бесконечный спор. Но папская Булла для короля Марокко не указ. Опубликовав «Протоколы», он спешил сорвать с марокканских евреев солидный куш, да и перед братьями-мусульманами не хотел посрамиться, пусть не думают, что мавр простоват. Вон в соседнем Алжире подсуетились еще в 1963 году, интернировав во Францию более ста тысяч своих иудеев. А он, король мавров, хоть и запоздал, но свое наверстает. После публикации «Протоколов» надо ждать народного гнева. Кто же потерпит, чтобы эти иудеи приносили в жертву своим дьявольским праздникам кровь мусульманских младенцев? И мало им желания завоевать Россию, они еще Марокко хотят заграбастать? Пусть убираются в свой Израиль, а добро оставят, и деньги, и ослов! Пусть убираются в чем есть. Несколько кровавых погромов подряд дали понять подданным короля, что тот не шутит. План удался. Марокканские евреи поднялись всем своим «соленным» миром…

Часть из них осела в Хайфе, привнеся на Землю обетованную уклад, нажитый многолетним общением с маврами.

Поэтому и улицы потемнели, приняв запущенный вид, и мухи у мусорного ящика потяжелели, и дома облупились.

К одному из таких домов мы и направились – я и Ленька. Надо было обойти зеленое, похожее на сарай, строение, а там перейти улицу. Тяжеловато тащить чемоданы, но Ленька уверял, что от остановки автобуса до дома расстояние небольшое. К тому же нас дома не ждали – сестра с мужем до трех часов в ульпане, сам Ленька закончил ульпан на прошлой неделе. Я собрался было расспросить про этот загадочный ульпан, но Ленька меня опередил.

– Наша «участковая» синагога. – Он указал на зеленое строение с решетками на окнах. – Сейчас тихо, вторник. Посмотришь, что здесь творится в субботу. Или в четверг… Сейчас только Ханина пересчитывает свечи, не упер ли кто вчера, в понедельник здесь тоже весело.

О Ханине я уже знал из писем: старуха-марокканка сдала им квартиру, вернее, две комнаты, в третьей жила сама. Глуховатая, набожная, известная во всей округе не только как «чокнутая», но и как мать миллионера. Настоящего миллионера, из Тель-Авива. Его роскошный перламутрового цвета «мерседес» нет-нет да и появляется на улице имени царя Соломона – сын навещает мать. С двумя телохранителями по пятам.

– А почему с телохранителями? – спросил я Леньку. – Мало в Израиле миллионеров, что ли?

– Не таких. Он хозяин игорных домов и притонов, – охотно пояснил Ленька – Видел бы ты его. Сверкает, как люстра. Марокканец, понимаешь. Говорят, у него бриллиантовые коронки на зубах. Правда, не улыбается, сучара.

– А мать сдает квартиру?

– Ну дак! Капитализьмь! – однако в голосе племянника не было порицания, наоборот. – А вот и наша красотка!

В распахнутых дверях синагоги появилось существо в желтой затертой кофте, зеленая длинная юбка прятала ноги, на голове то ли тюрбан, то ли платок, пестрый, распатланный.

– Ханина! – крикнул Ленька. – Это мой дядя!

Упрятанные в глубину набрякших кофейных век глаза старухи приветливо светились. Она что-то невнятно произнесла и сердечно повела рукой в сторону своего дома.

– Никто ее не понимает, – засмеялся Ленька. – Только мама… Ее схватили ночью, завернули в ковер и вывезли из Марокко. Старуха перепугалась, все языки перемешались в коктейль из арабского, испанского и иврита. Никто не понимает, а мама догадывается. Поэтому у нее с мамой дружба. Она разрешила тебе жить у нас. А меня старуха не уважает.

– Почему? – засмеялся я.

– Есть причина. Правда, временная, – серьезно ответил Ленька. – Постой, она что-то надумала…

Ханина нырнула в портик синагоги. Оставив чемодан, я с любопытством заглянул в распахнутые двери. Теперь я точно знал, в какой стороне отсюда находится Иерусалим, – противоположная стена от входа всегда возводилась «лицом» к Великому городу. Даже в такой задрипанной синагоге, как эта, марокканская. Четыре деревянные колонны делили помещение на несколько нефов. Убранство нефов отдаленно напоминало мавританский стиль. Да и сама бима – возвышение, с которого читают Писание, – вместе с ковчегом у восточной стены, где обычно хранят свитки Святого Завета, выглядели как-то по-мавритански. Семисвечник покрылся болотной патиной. Что же касается кружки для пожертвований, то она стояла на кривом табурете, сверкающая, точно лампа Аладдина…

Я вспомнил такую же кружку, точнее – железную коробку в Московской хоральной синагоге с тяжелым ржавым замком, дабы не искушать грехом посторонних. Тут же висело объявление – всякий, кто жертвует на синагогу деньги, должен требовать у старосты квитанцию. Еще я вспомнил кумачовый плакат с правой стороны над бимой Московской хоральной синагоги: «Боже! Храни родное Политбюро и Правительство нашей страны. Помоги им в делах их! Ибо деяния их во благо людей, земли. Да будут здравы они телом и духом. И куда бы они ни кинулись, им бы сопутствовала удача. Аминь!»

Помню, я прочел это, посмеялся, потом взгрустнул. Жалким и унизительным мне показалось это подобострастное пожелание. Что угодно, лишь бы спасти, лишь бы сохранить…

И сейчас я мысленно представил, как подобное пожелание было бы составлено в самом Израиле, например в этой невзрачной синагоге: «Боже! Раскрой свои глаза и покарай это сумасшедшее Правительство, которое забыло заветы отцов и занимается лишь собственными делишками. Особенно накажи ты этого дурака, министра абсорбции Ицхака Переса, который расселил эфиопских евреев среди нечестивых кибуцников. Что кибуцники могут дать чистым душам, нашим братьям-эфиопам? Они могут дать работу по субботам, голых девок и свинину!»

Поводом для подобного обращения к Богу была скандальная история. Израильские воздушные силы совершили операцию «Соломон»: в течение суток вывезли из охваченной войной Эфиопии девятнадцать тысяч евреев. Все было бы хорошо, только министр абсорбции Перес предложил разместить часть новых репатриантов по кибуцам, где, по мнению религиозных евреев, не очень следят за чистотой библейских законов. Религиозные деятели заявили протест. Тогда возмущенные кибуцники обрушились на министра по делам религии Ицхака Леви, обвиняя его в оскорблении их религиозных чувств. Вопрос стоял настолько остро, что привел к кризису кабинета министров. Вся страна в течение нескольких дней следила по телевизору за этими событиями: как министр абсорбции и министр религии, отпихивая друг друга от монитора, кричали с экрана телевизоров: «А ты кто такой?! – Нет, ты кто такой?!»

Потом выяснилось, что самолеты ВВС Израиля вместе с эфиопскими евреями завезли сутенера с четырнадцатью проститутками. Те поселились в шикарных гостиницах Элата и немедленно приступили к работе. Все бы ничего, но сутенер оказался неевреем, так же как и его сотрудницы. Разразился второй скандал: как нееврей мог попасть в самолет, да еще с коллективом. И второй скандал поглотил первый. Дело замяли…

Сопя и отдуваясь, в дверях синагоги появилась старуха-марокканка. Ее мягкое широкое лицо сияло улыбкой и расположением, а в руке атласно белела новая кипа – шапочка, которую носят религиозные евреи. Брезгливо обойдя Леньку, она поцеловала кипу и протянула ее мне.

Я поблагодарил за подарок, надел кипу и поднял чемодан.

– Вот баба-яга, – прошипел Ленька. – Такая фанатичка… Представляешь, террорист пырнул ножом ее внука в Беэр-Шеве. Специально прислали за ней машину. Отказалась ехать – суббота! Как тебе это нравится? – рассказывал Ленька мне в спину. – А кипа ничего, пасхальная. Шекелей на десять потянет… Знала бы она про тебя правду, в дом бы не пустила. Мама сказала, что ты настоящий еврей, она и согласилась.

– Ах, вот в чем дело! – догадался я. – Поэтому она тебя презирает?

– А ты думал! Лучше бы я был такой же бандюга, как ее сын, чем…

– Так когда же тебе сделают это обрезание?

– Раввинат назначил на шестое.

– Жаль. Я буду в Иерусалиме.

– Помолись за меня.

– Боишься?

– Возраст, понимаешь, – вздохнул двадцатилетний племянник. – Вот грудные дети – другое дело, у них сразу заживает… Отец моего товарища неделю лежал в больнице, орал на всю Хайфу…

– Так не делай! – перебил я. – Кто увидит?

– А когда пойду в армию? – ответил Ленька. – И вообще… Не такая и большая плата за жизнь в своей стране – кусочек крайней плоти.

– Считай, бесплатно, – согласился я.

Одолев лестничный пролет, мы наконец попали в квартиру, точнее, в две крохотные комнатки, которые занимала сестра с семейством; в третьей жила старая Ханина. К косяку каждой комнаты приколочена мезуза – прямоугольная коробочка с изречением из Торы. Верующий еврей, входя и выходя из комнаты, должен коснуться ладонью мезузы.

Меблировка, знакомая еще по бакинской квартире. Книжная секция, диван, шкаф… Новый телевизор, японский, купленный недавно со скидкой для репатриантов. Потолок невысокий, в протечках. На окнах выдвижные гофрированные жалюзи – отличная защита от любопытного солнышка. Крохотная кухня, газовая плита с баллонным питанием. Вот холодильник – да, в лучших мировых стандартах: объемный, с двумя морозильными камерами, со специальной секцией для приготовления мороженого, экономичный и, кстати, израильский.

Немного пояснений. Семья каждого вновь прибывшего репатрианта имеет право на свою «корзину абсорбции». Иными словами – общий котел, куда входят суммы денег, выделенных государством на все: от приобретения электротоваров до затрат на питание, учебу, квартиру, медицинское обслуживание. Словом, на все необходимое… В зависимости от финансового состояния страны, от международного положения, от пожертвований всемирных еврейских организаций и частных лиц эта корзина меняется не только год от года, но и месяц от месяца. То растет, то падает. При этом наиболее крупные суммы выделяются на первые полгода, пока эмигранты не работают, пока учат язык в ульпанах. После окончания учебы корзина абсорбции тощает, но все равно вполне приличная сумма. Еще полгода. За это время, вооружившись мало-мальски языком, новый олим, как называют эмигрантов, должен найти себе работу. Сам или с помощью многочисленных бюро по трудоустройству… Если по истечении годичного срока работа не нашлась, корзина абсорбции заметно тощает – начинают давить экономические рычаги – шевелись, проявляй инициативу, действуй, не исключено, что скоро останешься с перевернутой корзиной… Я не возражал.

Я еще вернусь к этой теме, она весьма глубока и обширна, рождает массу проблем – этических, моральных, психологических, финансовых. Единственное, на чем пока хочу остановиться, так это на квартирных делах.

При въезде в страну каждая отдельная семья получает свой паспорт теудат-оле. Большая или маленькая или вообще одинокий человек – каждой семье общий теудат-оле, оформленный на главу семьи, с фотографией и печатью. При этом на каждую семью выделяется определенная сумма для аренды квартиры – машканта. Таким образом, один теудат-оле имеет право на одну машканту. Не бог весть какая сумма, на одну машканту квартиру не осилишь, надо доплачивать. Другое дело, если в одной семье две или три машканты. Тогда да, тогда можно позволить снять приличную квартиру. И бывалые люди нашли способ, как заполучить на один теудат-оле две или три машканты. Еще в Союзе бывалые люди делают из одной семьи две или три, а то и больше. Фиктивно разводятся муж и жена, приезжают в Израиль – вот вам и два теудат-оле, стало быть, две машканты. Пройдет время, они сойдутся, живя уже в приличной квартире. Или, скажем, взрослые дети приезжают на Землю обетованную днем раньше своих разведенных родителей, получают в аэропорту свой теудат-оле, дожидаются родителей. В итоге – три машканты, а то и более. Можно снять не квартиру – дворец. Жить год и не тужить. А за год многое может измениться…

Бывало, что и за время «старта», готовясь к дальней дороге заблаговременно, вместо общей, «семейной» визы оформляют отдельные визы на каждого члена семьи – вот и дополнительная машканта. Не бесплатно, конечно, среди сотрудников ОВИРа тоже попадаются бывалые люди…

Моя сестра дала маху – втроем приехали на один теудат-оле. Хорошо, попалась старуха в желтой кофте и зеленой юбке. Такие вот дела! Кого тут осуждать? Люди хотят жить по-людски, но государство терпит финансовый урон. Государство, которое не такое уж и богатое, несущее бремя гигантских военных расходов, во многом зависимое от внешних субсидий и благотворительности. Государство, давшее приют гонимым и презираемым, разбросанным по всему миру. Как сказал Господь: «Я возьму сынов Израилевых из среды народов, меж которыми они находятся, и соберу их отовсюду, и приведу их в землю их, и очищу их пред глазами народов, и будут жить на земле, которую я дал рабу моему Иакову, на которой жили отцы их, там будут жить они и дети их, и дети детей их во веки».

Вновь я вспоминаю старую Ханину, вывезенную из Марокко в свернутом ковре. Не так уж она была и «чокнута», чтобы не видеть выгоды долларов. Наоборот – мудрая старая женщина поняла за свою долгую жизнь всю суетность помыслов людских перед фактом обретения Родины. Чем она могла помочь? Тем, что не станет теснить своих братьев и сестер. Ей не нужны доллары, ей достаточно и своих национальных денег, на которые тоже можно купить все, что нужно купить…

В сущности, те, кто заламывает крупную долларовую сумму за самое необходимое, – душат алию, пользуясь тем, что свободное государство не может вводить ограничения частного предпринимательства. А ведь именно новый приток репатриантов – новая алия – и есть живительная кровь страны. Впрочем, не только в этом мне видится досадная пробуксовка государственной машины. И видится не только мне – всем, и самим государственным деятелям. Они должны были предвидеть такой широкий поток эмиграции – ветер межнациональных распрей, который гуляет по миру, должен пожать бурю. Что нужно новому эмигранту? Жилье и работа! Правительство упрекает новых эмигрантов в том, что надо было вовремя приезжать. Еще два года назад сотни домов стояли пустыми, в ожидании олимов, не говоря уж о более раннем времени. А те, по израильским визам, сваливали кто в Америку, кто в Канаду. Каждую семью, решившую приехать в Израиль, встречали радушно – квартирой, подарками, льготами на приобретение автомобиля, на все. Но желающих было мало, и пустующие дома находили себе хозяев. Многие из них сейчас сдают те же квартиры по бешеным ценам, за доллары. Все надо делать вовремя!

– Все надо делать вовремя? – проговорил Ленька. – Все равно израильтяне считали бы, что русская алия самая привередливая. Знаешь, сколько сейчас здесь евреев из России? Только тех, кто приехал в последние годы, четыреста семьдесят тысяч. Еще немного – и количество перейдет в качество. Они не посмеют наши дома отдавать всяким проходимцам, имеющим и так три-четыре квартиры и спекулирующим на этом.

– Ваши дома? – проговорил я. – Что вы сделали для Израиля? Пока что Израиль делает для вас.

– Верно. Только если война… Тогда разницы не будет. А так они нас за людей не считают… Я два дня мыл посуду в ресторане, на пляже. Бесплатно!.. Он, видишь ли, меня проверял, как я мою посуду. Оказывается, плохо мою. Меня выгнал, взял другого, тоже из русских. И такую же устроил козу… Понимаешь, если он держит у себя работника несколько дней, то надо за него платить налог и вообще брать на работу.

– Ну… а вы что? – обескураженно проговорил я.

– Что мы? Ничего. Утерлись. У него такая свора кормится, ноги нам переломают. Еще и полицию вызовут… Понимаешь, в Союзе, когда меня кидали, я это сваливал на антисемитизм. А тут? Одни евреи. Сторож, хозяин, шофер, полицейский. Даже пес на улице и то принадлежит еврею…

Мне стало жаль своего племянника. Он показался мне сейчас совсем маленьким обиженным мальчиком…

– Везде кто-то кого-то обижает. В Швеции шведы шведов… Везде есть подлецы и хорошие люди… Конечно, здесь живут в основном евреи… А ты в стране только пять месяцев, еще многого не видел.

Ленька вскочил на ноги, заметался по комнате: привычка еще с детства, когда он нервничал.

– Я хочу жить только здесь. Я люблю эту страну. Сразу полюбил, как только приземлился самолет… И я хочу, чтобы она была не такой, как остальные страны… Понимаешь, я хочу, чтобы она вобрала самое лучшее, что есть в остальных странах. Приехали люди со всего мира, так почему они привезли с собой дерьмо, а не добро?

– Ну, просто ты столкнулся с негодяем, – возразил я. – Если бы все были такими, как тот хозяин ресторана, это государство не только погибло бы, оно бы и не возникло. Разве ты не знаешь историю этой страны? Какие люди его создавали. И в древности, и в наше время, после тысячелетий изгнания…

Я умолк; возможно, мои слова раздражали племянника – я говорил прописные истины.

– А где находится ульпан? – Я демонстративно перевел разговор.

– Мы проходили мимо. Недалеко от синагоги. В понедельник и четверг, когда идет служба, очень забавно находиться на улице. С одной стороны бородатые евреи в кипах и талесах ревут, как волы, славя Бога, с другой – бледнолицые и растерянные нувориши из ульпана писклявыми голосами повторяют слова на иврите. Хороший толчок! Лучше бы учредили государственным языком идиш. Как-никак почти немецкий…

Честно говоря, я тоже не раз задумывался над этим. Люди, стоящие у истоков государства, были выходцами из Европы. Им куда ближе идиш, чем древнееврейский иврит. На идише легче приобщаться к мировой цивилизации, ведь в основе лежит распространенный европейский язык…

Но отцы-учредители видели дальше. Им нужно было объединить диаспору, собрать рассеянных по свету своих братьев. Был понятен инструмент и механизм задачи. Язык-инструмент, религия-механизм! Религия жила в каждом еврее диаспоры, пусть неотчетливо, пусть даже совсем-совсем забытая, но жила. Благодаря врагам! Это враги уверяли мир, что евреи распяли Христа… А вот с языком сложнее. Язык ушел, исчез. Его место заняли другие языки, в зависимости от того государства, куда еврея забросила судьба. Именно отсутствие общего языка развалило нацию.

Нужна школа для всех репатриантов, независимо от того, из какой страны они прибыли. Школа, где должны взойти хотя бы навыки языка, где слух должен привыкнуть к звучанию слов. И в начале тысяча девятисотых годов был создан Комитет по делам языка. Впервые в истории человечества была поставлена задача воскрешения языка не ради научных изысканий, а для повседневной жизни современного государства. Но отнюдь не механического воскрешения – в подобном виде язык и так существовал как инструмент религии и как средство общения малочисленных людей, живущих на Ближнем Востоке и весьма далеких от цивилизации. Стало быть, иврит был почти мертвым, окостеневшим языком. Надо воскрешать язык в ином виде. Прошли тысячелетия, мир стал иным, языки всех народов мира модернизировались, изменились. И основатель Комитета Бен-Иегуда проделал огромную работу по модернизации языка. Оказывается, тысячелетия эволюции человечества можно свести до одной человеческой жизни, если эта жизнь наполнена страстью, талантом и любовью к своему народу. Это и доказал Бен-Иегуда своим трудом и трудом своих единомышленников. Древнему и новому государству был дан древний и новый язык. Невероятно, но это случилось…

Так появились ульпаны – школы изучения языка. Все репатрианты, независимо от возраста, могут посещать ульпаны. Пять месяцев бесплатной учебы. В классах сидят дети вместе с родителями, внуки вместе с дедами.

– Ну и что тебе дал ульпан? – спросил я Леньку.

– Я доволен. Учительница была в порядке, еврейка из Австралии.

– Из Австралии? – искренне удивился я. – Сумчатая, что ли?

– Почти, – не моргнув ответил Ленька. – Родители прятались от Гитлера. Ее везли в сумке от белья… В пятнадцать лет она сбежала от родителей. Вступила в Армию обороны, получила винтовку и стала командиром отделения. В пятнадцать лет… Стреляла в арабов, в англичан… Потом осушала болота, строила какой-то кибуц. Словом, повидала разного. – Ленька подмигнул мне и добавил: – Не то что мы, приехали на все готовое. – Он бросил на тахту подушку и плед. – Ложись, отдохни немного с дороги.

* * *

Раскинутый на холмах город казался белым наездником, оседлавшим верблюда. И тот, спасаясь от жары, присел в прохладное море. Мы протягиваем руку всем соседним государствам и их народам, предлагая мир и добрососедские отношения, и призываем их установить сотрудничество и взаимную помощь с суверенным еврейским народом, живущим на своей земле. Государство Израиль готово взять на себя часть общих задач для развития всего Ближнего Востока…» [1]

Я заплыл за волнолом и теперь возвращался на берег, медленно раздвигая руками неподвижную воду. Никогда не думал, что Средиземное море такое соленое, точно раствор знаменитой английской соли.

Место, выбранное мной для купания, находилось в стороне от городского пляжа, где бдительные спасатели кричали в мегафон свободным пловцам: «Русски! Иди сюда!» Интересно, почему они уверены, что только «наши» не подчиняются правилам пляжа? Потом догадался – заплывают многие, а «иди сюда» – единственное, что я мог понять в тарабарщине слов.

Чтобы не волновать администрацию пляжа, я выбрал нейтральную зону. Но и тут не было покоя – ко мне на скорости приближался катер. А что, если он меня не видит, испуганно подумал я, снесет к чертовой матери башку!

Я стал махать руками и бить ногами воду, подымая брызги. Вскоре я понял, что катер направляется именно ко мне. Сбросив скорость, катер зарылся в воду. На носу, расставив широко ноги, стоял парень в военной форме. Да и сам катер был окрашен в защитный цвет.

Парень прокричал на иврите. Я ответил по-русски и помахал рукой: дескать, все в порядке, никаких проблем.

Сообразив, что я ни бельмеса не понимаю, парень обернулся и крикнул кому-то за спину. Вскоре на нос катера притопал какой-то малый, в такой же форме с закатанными рукавами. Круглое простодушное лицо его сияло.

– Шо такое, дядя? – крикнул он с украинским акцентом. – Куда ты плывешь – в Италию? Так это ешо далеко. Тут все такие рибки или только ты?

– Все в порядке, полковник! – проорал я в ответ. – Иди спать, я купаюсь.

– О… Так заплыть? Видно, ты очень перепачкался, дядя! А пока я – сержант Лазаревич, – ответил мне малый. – Мой совет, дядя: возвращайтесь к жене. Иначе вас могут сосватать акулы. Тут их до хрена.

Я обомлел.

– Слушай, сержант! – крикнул я в волнении. – Не бери меня на гоп-стоп! Какие акулы?

Мой испуг вызвал у сержанта Лазаревича жуткий приступ хохота. И он не замедлил поделиться с друзьями на иврите. Тотчас над бортом катера возникло несколько смеющихся рож. Один из них что-то крикнул сержанту.

– Лейтенант говорит, что акулы олимов не лопают, не бойся.

– Скажи своему лейтенанту, – ответил я, – что с такой машкантой олимы сами могут съесть акулу.

Ответ привел воинство в неописуемый восторг.

– Ладно, дядя, мы тебя до мола подстрахуем. А за мол акулы заплывают редко, – обрадовал меня сержант Лазаревич.

В панике я поплыл к волнолому.

Катер на небольшой скорости описывал вокруг меня кольца. А ребята умирали от смеха, глядя как я улепетываю, – они решили довести розыгрыш до конца. Впрочем, черт знает, может быть, и на самом деле тут водятся акулы?

Наконец я коснулся ладонью о горячий бок валуна, нащупал ногами удобный выступ и взобрался на мол. Катер взревел двигателем и, задрав нос, понесся в сторону моря, вызывая недовольство двух мальчиков-рыбаков, что сидели с удочкой на камне…

Не хватит ли мне на сегодня встреч с Армией обороны Израиля? Первая произошла днем. Я спускался уже знакомой улицей к морю. Справа, в кустах душистого олеандра и жасмина, прятались дома. Не столь обшарпанные, как в районе, где жила сестра, наоборот, ухоженные, с балконами, увитыми виноградом… Слева тянулась каменная ограда кладбища. Мне кладбище уже было знакомо, бродил я тут, разглядывая скромные надгробья. То были, в основном, воинские захоронения…

Но сегодня мое внимание привлекло скопление народа у главных ворот кладбища. Толпа людей стекала по аллее и особенно густела вокруг одной могилы. Множество военных, в парадной форме, с надвинутыми на лоб малиновыми беретами, девушки и парни. Некоторые, как обычно, выглядели расхристанно: с пилотками под ремнем на левом плече, небрежно висящий на боку автомат…

Я уже точно усвоил, что нет мало-мальски большого скопления народа, чтобы среди них не затесался еврей из России. Такого не бывает! И принялся рыскать глазами… Нашел! Как я их засекал, объяснить не могу, но интуиция меня не подводила.

– Что тут происходит? – проговорил я небрежно, как бы сам себе.

– Как – что? – охотно отозвался старик. – Собрались люди у могилы. Вы не видите?

– Вижу. Но вроде не совсем могила. Памятник стоит…

– Откуда вы приехали? – перебил старик. – Из Ленинграда? Конечно, откуда вам знать обычаи? Сегодня тридцать дней. Или вы, как гой, отмечаете сорок дней?!. Сегодня тридцать дней. Собрались друзья, знакомые. Родители. Вы видите? Отец и мать. А это, наверное, брат, я думаю.

У могилы, нежно касаясь локтя женщины в траурном платье, стоял высокий пожилой мужчина в очках. Рядом – мальчик с поникшим бледным лицом.

– Отчего он умер? – спросил я старика.

– Застрелился. Год прослужил в армии и застрелился.

Я с недоверием взглянул на старика. Разное я слышал об Армии обороны Израиля, но чтобы солдат застрелился? Неужели и здесь дедовщина? Ну и и у…

– Он застрелился от любви, – с укоризной проговорил старик. – Такой был парень. Орел! Застрелился из-за какой-то шиксы…

– Откуда вы знаете? – раздраженно оборвал я.

– Я откуда знаю? Мы же соседи… Ну, не совсем соседи, они живут через три остановки автобуса… Несчастные родители, несчастный отец. Имеет два магазина на улице Герцеля, самостоятельный человек. И такое горе…

Я ловил недвусмысленные взгляды окружающих. Кажется, старик сейчас станет первым лицом на панихиде.

Рядом с родителями покойного встал мужчина лет сорока, невысокий, кряжистый, широкоплечий. Темная в седых подпалинах борода прикрывала мощную грудь, падая на зеленый хлопок военной рубашки. Удивительное сходство со знаменитой фотографией Хемингуэя, если бы не черная кипа, прикрывающая крупную лобастую голову военного раввина. Три молодых солдата, с открытыми смелыми лицами израэлитов, встали позади раввина: двое с автоматами, у третьего в руках портфель.

Постояв в траурном молчании несколько минут, раввин, не глядя, занес руку назад и принял извлеченную из портфеля книгу. Чуть отстранясь, он коснулся губами обложки, раскрыл книгу и, кашлянув, начал читать заупокойную молитву – кадиш. В некоторых местах он умолкал, и толпа глухо одобряла: «Амэн!»…

Закончив читать, раввин захлопнул книгу, вновь коснулся губами обложки и, не оборачиваясь, занес за спину руку. Солдат принял книгу, поцеловал и спрятал в портфель.

Выдержав паузу, раввин глубоко втянул пряный, насыщенный жасмином воздух, и над кладбищем полились низкие чистые звуки траурного псалома. Он, оказывается, не только раввин, но кантор…

Лицо его побагровело, и на щеке четко проступил белесый шрам. Пел мужчина! И чувствовалось, что этот мужчина на своем веку повидал всякого… Голос низкий, словно гудок корабля, все тек и тек над кладбищем, густой, почти осязаемый, он набирал высоту. И было в этом пении столько трагизма, столько доброты и мудрости, что спазмы сдавили мне горло.

Пение закончилось.

Два солдата, что стояли позади раввина, вскинули автоматы, и тишину вспорол гром коротко прогрохотавшей дроби. Стая птиц с криком сорвалась с верхушки аллепской сосны…

И вновь тишина. Только ветерок донес слабый горклый запах пороха.

Старик повернул ко мне сияющее лицо с влажными от слез щеками.

– Ах, босяки, ах, молодцы, – негромко прошептал он.

К окнам домов, что стояли напротив кладбища, лепились перепуганные лица.

Я выбрался из молчаливой толпы и направился к морю. А мысли занимал один вопрос – что это за армия, торжественно поминающая своих самоубийц? Что это за армия, солдаты которой шатаются среди бела дня в расстегнутых до пупа гимнастерках, в обнимку с такими же воинами-девчонками, на гибких, скульптурных спинах которых висит тяжеленный рюкзак, а тонкие руки оттягивает автомат? Сколько раз, сидя в автобусе или в вагоне поезда, я отводил в сторону дуло небрежно оставленного автомата, пока владелец его, не обращая никакого внимания на окружающих, миловался со своей возлюбленной. Или просто читал книгу…

Изъездив всю страну вдоль и поперек, я никогда не видел казарм, только какие-то небольшие пикеты с электрической плиткой на перевернутом ящике да чайником с чашками вокруг. Где, наконец, та угрюмая военная техника, которая годами ползала по экранам телевизоров там, в Союзе…

Странная какая-то армия! А считается одной из самых грозных в мире. А по каким-то сложным расчетам, что включают территорию, количество населения, энергоемкость чего-то и что-то еще… самая результативная армия современности!

Чушь, выдумка… Армия ведь не просто вооруженная организация. Армия еще и традиции страны, ее история, ее дух, она создается годами. А какие традиции у народа, рассеянного по миру в течение тысячелетий, какая история у государства, если его история остановилась с момента завоевания Иудейского царства Вавилоном, за пять столетий до нашей эры? И началась первая диаспора… Какой дух может быть у народа, прошедшего античные и средневековые кровавые погромы везде, где он ни поселялся, прошедшего газовые камеры Освенцима…

И все же факты есть факты, никуда не денешься…

1948 год. Четырнадцатое мая. Полночь… Истек срок Британского мандата на Палестину, и в политическую карту мира вписывается новое государство – Израиль.

Через одиннадцать минут его признает Америка. Через три дня его признает Советский Союз и далее многие страны, кроме арабского Ближнего Востока, Кубы, Индии, Пакистана и Афганистана.

Декларация об установлении Государства Израиль гласит:

«Эрец-Исраэль был колыбелью еврейского народа. Здесь сформировалось духовное, религиозное и политическое самосознание евреев. Здесь евреи впервые создали государство, создали культурные ценности национального и мирового значения и дали миру Библию – вечную книгу книг.

После насильственного изгнания с родной земли народ продолжал сохранять веру в рассеянии и продолжал молиться и надеяться на возвращение и на восстановление своей политической свободы.

Право на свое государство является естественным правом еврейского народа быть хозяином собственной судьбы, так же как являются хозяевами собственной судьбы все другие нации в своем национальном государстве.

Государство Израиль будет открыто для еврейской эмиграции и возвращения изгнанников. Оно будет развиваться на благо всех граждан страны, оно будет построено на принципах свободы, справедливости и мира, как это представлялось израильским пророкам. Оно будет предоставлять полное равенство в общественных и политических правах всем своим гражданам, независимо от их религии, самосознания, языка, образования и культуры. Оно будет сохранять священные для всех религий места, следовать Хартии Объединенных Наций.

1

Текст дается с сокращениями.

[Закрыть]

Ответная реакция не заставила долго ждать. Под давлением этих двух факторов представление об израильском воине, как об особой новой форме воинского умения, стало тускнеть – вот, дескать, пропустили же на свою территорию противника, пусть даже в начале войны. Хотя есть примеры в истории войн, когда противник захватывает половину страны и даже столицу. Однако вопрос касался евреев, а значит, все примеры бессмысленны, как показала история.

В том же сорок восьмом, в день провозглашения независимости страны, египетские, иракские, иорданские, ливанские и сирийские армии перешли в наступление. Египетские самолеты обрушили бомбы на Тель-Авив…

Привыкшие к многолетним осадам и грабежам разбросанных по всей Палестине беззащитных еврейских поселений, арабские лидеры не совсем представляли, с каким государством им придется теперь иметь общие границы. То, что произошло в 1948 году, явилось одним из самых героических эпизодов в еврейской истории. Дух легендарного племени Маккавеев, героический дух свободы, возродился через тысячелетия в критические дни существования народа, восставшего из пепла крематориев.

Ядро Армии обороны Израиля состояло из бывшей «Хаганы» – отрядов самообороны, защищавших еврейские поселения от нападений арабов. «Хагана» была создана за несколько десятилетий до событий сорок восьмого года. Ударные силы этих отрядов – «Пальмах» – в те времена славились особо смелыми операциями. А формирования наиболее непримиримых бойцов-мстителей, принявших неувядаемое имя Маккавеев, поражали своими героическими рейдами.

Итак, 1948 год. На стороне арабов все: огромное численное превосходство, удобные позиции, современная техника, английские советники. У евреев ничего, кроме яростной отваги, минимального вооружения, талантливых военных руководителей и понимания того, что поражение обернется гибелью государства, завещанного народу его пророками, гибелью народа.

И вскоре, после сражения при Мишмарга Эмек, объединенные арабские войска были разбиты, и в войне наступил перелом. Первая победа в истории евреев со времен восстания Бар-Кохбы против римлян. Это сражение известило о том, что никогда больше не повторится несправедливое и безнаказанное унижение целого народа на глазах всего мира. История показала, что евреям надо рассчитывать только на свои силы. Лозунг «Никогда больше во веки веков!» стал заповедью государства. И лишь вмешательство войск Организации Объединенных Наций прервало триумф юной израильской армии… Оправившись от шока поражения, арабские государства поставили своей священной целью стереть Израиль с лица земли. Перманентно возникали мелкие сражения, помеченные таким всплеском, как Синайская кампания 1956 года. И вновь сокрушительная победа израильтян…

Израиль не хочет воевать. Пилот израильских ВВС Эйби Натан прилетел в Порт-Саид, минуя мощную систему противовоздушной обороны Египта, чтобы передать президенту Насеру мирное предложение, которое подписали сто тысяч израильтян. Президент его не принимает, храбрый пилот оставляет петицию мэру Порт-Саида. Насер воспринял эту акцию как слабость Израиля. Он не верил Манифесту независимости демократического государства, для которого содружество является краеугольным камнем существования страны, завещанной пророками своему народу…

Череда мелких сражений и стычек продолжается.

Наступает 1967 год. Египетский президент заявляет, что основной целью правительства и его лично является уничтожение Израиля и всех его граждан. Король Иордании Хусейн передает свои войска в распоряжение египтян. Ирак заявляет: наша цель – стереть Израиль с карты мира…

По настоянию арабских государств из буферной зоны, созданной после Синайской войны, уходят войска ООН, их место занимают воины арабских генералов, славящих предстоящую священную войну против врагов ислама. Техника и войска объединенных арабских сил ждут приказа о начале наступления по всему фронту, от севера до юга…

Первого июня министром обороны Израиля назначается Моше Даян, «одноглазый Моисей», победитель Синайской кампании пятьдесят шестого года.

Пятого июня после захода солнца Израиль, опередив противника на несколько часов, наносит превентивный удар с воздуха и за три часа уничтожает 452 египетских самолета, не дав им даже подняться в воздух. То же самое происходит и на аэродромах всех союзнических войск.

Началась Шестидневная война! Израэлиты пошли в наступление по всему фронту. В Синайской пустыне, в местах, где пророк Моисей получил от Бога скрижали Великих Заветов, «одноглазый Моисей» демонстрирует миру свой гениальный военный талант. Происходит величайшая танковая битва, решившая исход войны.

За два дня армия Израиля вышла к Суэцкому каналу. Президент Насер позорно запросил отставку, ссылаясь на здоровье. Египтяне его отставки не приняли – некем было заменить, обычный финал диктаторского правления. Так ему, бедняге, и пришлось тянуть лямку поражения.

На другом театре военных действий израильтяне менее чем за три дня освободили всю оккупированную арабами территорию исторической Палестины к западу от реки Иордан, а в среду, 7 июня, древний Иерусалим, куда иорданцы не пускали евреев двадцать лет и в котором евреи подвергались унижениям две тысячи лет, был захвачен израильскими парашютистами…

Я видел подлинную фотографию, на которой изображена группа парашютистов после боя у Стены Плача, у Западной стены, чудом сохранившейся после разрушения древнего Храма. И не знаю человека, который, глядя на юные мужественные лица опаленных сражением воинов, не испытывал бы волнения, какой-то сопричастности. Описать это невозможно – их надо видеть…

Битва за Иерусалим была величайшим событием в еврейской истории. Со времен римского владычества, тысячелетиями, под Новый год евреи всего мира произносили заветные слова: «На будущий год в Иерусалиме».

В Иерусалиме, который стал знаменитым и священным именно благодаря иудаизму. Лишь потом он открыл себя как религиозная столица многих религий мира. Как Ветхий Завет, написанный еврейскими пророками на своем, древнееврейском языке, послужил основой Новому Завету и другим вероисповеданиям.

Шестидневная война закончилась триумфом.

Тысячи евреев всего мира, испытывая гордость за эту маленькую, героическую страну, решили эмигрировать в Израиль. У стен презираемой дотоле горожанами Московской хоральной синагоги тысячи молодых евреев собрались по поводу праздника Симхат Тора. Они плясали и пели еврейские песни вместе со своими друзьями – русскими, украинцами, людьми разных национальностей… Многие советские евреи стали активно добиваться разрешения на выезд в Израиль. И никакие репрессии не смогли их запугать. Под давлением мировой общественности Советское правительство вынуждено было признать право евреев на выезд, хотя и продолжало чинить им всякие препятствия…

А в 1973 году пришла следующая война. Война Судного дня! В тот год 6 октября выпадало на один из самых трагических праздников евреев Йом-Кипур, или Судный день. Если можно назвать праздником День поминовения усопших. Накануне, сразу же после захода солнца, ритуал запрещает что-либо делать кроме молитвы. Строгий пост должен тронуть душу молящегося еврея голодом и жаждой; дабы понять состояние усопшего, нельзя умываться, надевать кожаную обувь… Тому, кто соблюдает эти заветы, Бог дарует прощение. Но только в случае, если усопший сам простит кающегося – иудейский Бог не вмешивается в личные отношения между людьми. А как вымолить прощение у мертвых? Только усердной молитвой…

Такой день и выбрали Сирия с Египтом для начала войны.

Миллион солдат, 3300 танков и 950 самолетов, подкрепленные войсками Ирака и Иордании, начали наступление на страну, занятую усердной молитвой.

Заградительные войска Израиля сдерживали наступление вражеской армады, взяв на себя грех перед Богом и усопшими в бесчисленных трагедиях своих предков…

Придя в себя от шока неожиданного наступления арабов, войска Израиля – численностью в три раза меньшей, чем у арабов, – перешли в контрнаступление. И уже 16 октября передовые отряды израильтян пересекли Суэцкий канал и вступили на территорию Египта…

24 октября арабские государства с помощью ООН добиваются прекращения огня. В результате войны, за восемнадцать дней боев, израильтяне потеряли 2500 убитыми. В стране был объявлен траур. Настроение израильтян было подавлено, оказывается, не всегда победа радует…

И тут произошел, на мой взгляд, поразительный факт – возросла политическая изоляция Израиля от всего мира. Что это?! Зависть к успехам юного и дерзкого государства? На уровне элементарной человеческой зависти: ведь и политики, и военные прежде всего люди, и ничто человеческое им не чуждо. С другой стороны, арабы, имея в недрах своей земли Богом данную нефть, проявили бурную активность по дискредитации Израиля. Под страхом отлучения от нефтяных поставок перетянули на свою сторону многие страны, особенно страны третьего мира…

Политическая изоляция привела к неприятным для страны последствиям, важнейшие из которых не экономическое бремя войны, когда надо восстанавливать запас оружия, не политическое – разрыв отношений со многими странами третьего мира, не возросшая финансовая зависимость от США, главное – снижение потока иммиграции, что бурно возросла после Шестидневной войны. Люди стали опасаться ехать в эту беспокойную часть нашей планеты. И еще правительства стран социалистического лагеря, основного «поставщика евреев», разорвав с Израилем дипломатические отношения, сократили выпуск людей. Это и хорошо. В случае поражения Израиля многие бы в мире злорадно вздохнули. А в случае победы синдром зависти спаял бы на этот раз врагов как никогда, и вряд ли это прибавило бы израильтянам хорошего настроения…

Обменом 9000 египетских военнопленных на 240 израильтян и 400 сирийских солдат на 47 израильтян война Судного дня закончилась.

Ну а к войне в Персидском заливе Израиль не приступал, идя навстречу просьбам США и Советского Союза. Хотя страна к этому времени набрала, вероятно, еще более значительный потенциал.

* * *

…В полуподвальном помещении хайфского отделения банка «Дисконт» ядовито-яркий свет проявляет каждый уголок длинного коридора, куда выглядывают из своих ячеек бронированные дверцы сейфов с кодовыми замками. – Коммандос – это особое братство, – продолжал Нахум после ухода очередного клиента. – Это особые ударные силы армии. Их сразу узнаешь по внешнему виду. Они не таскают за собой рюкзаки с автоматом. Вернее, таскают, но не так, как эти пацаны и девчонки. У них особая стать. Воинская элита, гвардия… Коммандос может все. Владеет всеми видами оружия, техникой. Выносливые, как верблюды. Хладнокровные, смелые. Настоящие наследники Макковеев… Это потом, через годы, коммандос становятся такими вот, как я, добродушными поэтами. Или такими, как Костя… В молодости об этом не думаешь, в молодости тебя всего поглощает страшная сила – любовь к Эрец-Исраэлю, к Земле Израильской. Одна мысль о трагических дорогах твоего народа порождает такую ненависть к врагам, боль и гордость, что само понятие смерти принималось как величайшее благо, ниспосланное свыше. Да-да, это не поэтическая метафора. Нет силы могущественнее, чем национальное самолюбие. И ничто не может нанести большей обиды, чем оскорбление национального чувства. Знаешь, старик, я счастлив, что приехал сюда. А вдвойне счастлив, что все это не упало с неба, а я сам, по мере своих возможностей, создавал, строил и защищал свою маленькую страну…

Я сижу у стола дежурного инспектора Нахума, вытянув ноги и потягивая из морозной бутылки лимонад. Мой новый знакомый Нахум – седоголовый, ширококостный, крепко сбитый пятидесятилетний мужчина с мягким взглядом голубых глаз – выдает по требованию владельцев абонированных сейфов их добро.

Сейчас затишье, нет клиентов, и мы ведем разговор на понятном мне русском языке – Нахум приехал в Израиль из Вильнюса, лет тридцать назад…

– Я гостил в Америке, у сестры. Узнал о начале войны Судного дня, метнулся в аэропорт. Пассажирские самолеты в Израиль не летят. Помог один приятель, отправил меня на «толстой Мэри», транспортном военном самолете. На таких самолетах американцы поставляли запчасти к танкам, – рассказывает Нахум. – Сели на Кипре. А там полно наших ребят – война застала кого где. Кто был в Канаде, кто в Уругвае. Везде были у людей дела…

– И все спешили домой, воевать? – спросил я.

– А как же! Запас всегда в бою, говорил наш генерал, – продолжал Нахум. – Я ушел в запас после Шестидневной войны. Но автомат свой чистил раза два в месяц.

– Тебе оставили оружие? – удивился я.

– А как же! – Нахум вскинул голубые глаза. – Я вижу, ты, парень, ни черта не понял… Я тебе уже час прочищаю мозги: израильская армия – это не армия, понимаешь? Израильская армия – один большой кибуц, добровольное сообщество людей, у которых одно сердце на всех – своя страна. Ради нее солдат готов на все… В израильской армии действительную службу проходит пятнадцать процентов личного состава… Остальные восемьдесят пять – в запасе. Я, например, работаю в банке, кто-то водит автобус, кто-то сидит в своей лавке, продает апельсины. Понял? Но если прозвучит шофар войны… Шофар – это бараний рог, в него трубят, чтобы разбудить спящих в момент опасности… Слушай, этот самый Шафаревич ваш, что был диссидентом, потом стал антисемитом… Он сам не еврей? Типично ортодоксальная фамилия… Ну да ладно. Я о чем? Ах да… Так вот, как только сигнал боевой тревоги – все, кто в запасе, берут свое оружие и бегом в условное место… Это у вас, в России, в мирное время армия, как во время войны. Или боитесь, что, когда надо, не соберете никого? – Нахум засмеялся. – А у нас все при деле, нечего сидеть на шее страны. Необученная молодежь – да, пусть подучатся. А мы, ветераны, только сборы проходим, и то до пятидесяти трех лет… Кстати, новые репатрианты служат действительную службу не три года, как коренные ребята, а от четырех месяцев до двух с половиной лет. Смотря по семейным обстоятельствам. А те, кто приехал в Эрец после двадцати четырех лет, те в армии вообще не служат, только проходят трехмесячные сборы.

– Так, значит, ты прошел две войны? – желая польстить своему собеседнику, проговорил я. – И до кого ты дослужился?

– Слава богу, только до солдата, как говорила моя мама, – ответил Нахум. – Сам понимаешь, мама есть мама. В израильской армии офицеры во время боя идут впереди солдат, на пули. Даже генералы впереди войска. Такой у нас устав.

– Кстати, есть анекдот про устав израильской армии, – вставил я. – «Все, начиная от солдата и до полковника, чтобы не давали во время боя советы генералам! Иначе не получите орден!»

Нахум добродушно рассмеялся… В это время в дежурное помещение банка вошел очередной клиент – косопузый мужчина с жирным лицом и черными навыкате глазами. Под расстегнутым воротником на шее мужчины висел массивный золотой могендовид. Короткие пальцы были рассечены массивными золотыми перстнями.

– Шолом, Нахум! – произнес толстяк и добавил что-то на иврите.

– А… Костя, – ответил по-русски Нахум. – Шолом, шолом… Познакомься, Костя, мой приятель. Из Ленинграда. Книги пишет.

– Книги пишет, – повторил Костя. – Делом займись, парень, делом. – Во рту у Кости блеснули золотые россыпи. – В Израиле книг писать не надо, уже написали Тору. Хватит… Делом займись.

Я скованно ухмыльнулся. Неловко, когда на тебя прет хамство, сразу, в упор, словно пикирует.

– Будешь книги писать – будешь сидеть тут, в подвале, как мышь, охранять чужое богатство, как Нахум, – все наставлял толстяк. – Делом займешься – будешь как я: богатый еврей. Хорошо быть богатым евреем. Понимаешь, дорогой, в Дербенте, где я жил, когда говорили «еврей», все знали, что он богатый человек. И не ошибались. А здесь все евреи. Но не все богатые евреи. Поэтому подчеркиваю: я – богатый еврей.

Нахум добродушно подсмеивался. Почему он позволяет этому дикарю так разговаривать, хмуро думал я, он, поэт, автор нескольких детских книг и на русском, и на иврите? Я читал рецензии на его книги, где Нахума сравнивают с детским поэтом Квитко, погибшем в годы репрессий у нас в стране…

– Принес кое-что положить в свой сундук. – Костя достал из засаленного кармана золотую цепь с каким-то камнем. – Купил у араба. Хорошо заплатил, но вещь стоит того. А, Нахум?

Нахум взял цепь, покачал в ладони.

– Хорошая цепь. Тяжелая, – согласился Нахум и вернул владельцу. – Поздравляю.

– Сам не знаю, зачем купил, – буркнул неожиданно толстяк.

Я из вежливости кивнул.

Нахум раскрыл тетрадь, порыскал глазами и ткнул пальцем. Жирный Костя, оттопырив мизинец, расписался в указанном месте и, шаркая подошвами, пошел следом за Нахумом в хранилище.

– Код свой помнишь? – спросил через плечо Нахум.

– Более глупый вопрос ты задать не мог, Нахум? – проворчал толстяк с придыханием.

Вскоре Нахум вернулся, оставив клиента колдовать у своего сейфа – тайна вклада…

– О чем мы с тобой? – Нахум сел на свое место, нашпигованное какими-то кнопками сигнализации, под неусыпным оком небольшого телемонитора в потолке. – Ах да… Ты анекдот рассказал. Кстати, в израильской армии орденов нет. Ни медалей, ни орденов.

– То есть как нет? – удивился я.

– Во всех армиях мира – есть, а у нас нету… Только планки за участие в сражении. Одинаковые планки и у солдата, и у генерала. А орденов нет. Нам навеки дан один общий орден, Илья, это – наш Израиль. Понял? Вот так.

– Хорошо сказал, дорогой, – донесся из глубины зала голос толстомордого Кости. – Правильно сказал. Как настоящий поэт.

– Слышит, стервец, – покачал головой Нахум. – Такой слух, понимаешь… Кстати, и форма, ты заметил, одинаковая, что у солдат, что у офицеров. Знаки различия есть, а так одинаковая. И если, скажем, на сборах раздают обед, то все равны – и солдаты, и генералы. Бывает, что не хватает еды генералу, если он пришел не вовремя… Видишь, какой анекдот получается.

– Ты меня извини, Нахум, – проговорил я. – Но как-то слабо верится… Эти ребята с оружием, мальчики и девочки, тонкие, изящные, с библейскими глазами… И потом, когда они служат? Повсюду – в городах, в поселках, на шоссе, на пляже – грызут мороженое, едят питу. И все куда-то едут и едут. На автобусах, на попутных автомобилях…

– Известно, куда едут! – воскликнул Нахум. – К маме, на обед. Ночуют у себя дома или у подружек. Конечно, те, кому положено, – дежурят, смотрят на экраны, техника у нас сейчас неплохая и, кстати, своя, израильская. А так все по домам. Как после работы…

Шарканье тяжелых шагов прервало наш разговор. Взор Нахума, обращенный к хранилищу, стал мягче и беспомощнее, точно у близорукого, когда тот снимает очки.

Появился тучный Костя. Слоистые веки наполовину прикрывали черные выпуклые глаза уставшего человека.

– Насмотрелся на свое добро? – спросил Нахум.

– Слушай, писатель, – Костя обратился ко мне, – в каком-то театре я видел, еще в Дербенте… Один жадный еврей сидел со своим золотом. Потом к нему еще пришел сын, или кто-то там, не помню…

– Может, «Скупой» Мольера? – высказал я предположение. – Или, может быть, Пушкин. «Скупой рыцарь».

– Да, я помню. Антисемитская такая пьеса, – продолжал Костя. – Вышли из театра, я говорю жене: «Слушай, как можно? Статья есть специальная за межнациональную пропаганду». Жена ответила: «Дурак ты, Костик. Это – искусство…» Теперь я понял, понимаешь. Молодец был Пушкин, собрал здесь евреев, помог своим искусством. А вообще-то золото – страшная сила. Целый день бы сидел у своего сейфа, только надо идти, делать еще золото. Потому что я богатый еврей. – В тяжелом взгляде Кости я уловил насмешку. Разыгрывает он меня, что ли? – Послушай, ты совсем приехал сюда? Ах, в гости! Тогда молодец! Сюда приезжать не надо. Там, где много евреев, жить очень тяжело. – Костя протянул мне руку. Я поразился какой жесткой и крепкой оказалась его ладонь.

Попрощавшись с Нахумом, Костя ушел.

– Странная личность, – произнес я неопределенно. – Кто это?

– Хороший человек, – коротко определил Нахум. – Один из тех, кто был гордостью Израиля. Коммандос из группы Натана Нетаньягу. Они освобождали заложников в Уганде, в аэропорту Энтеббе. Помнишь ту историю?

Еще бы! Как я мог не помнить историю, которая потрясла мир! В 1976 году после посадки в Афинах французский лайнер, на борту которого летело из Тель-Авива 246 пассажиров, был захвачен палестинскими террористами и угнан в Уганду. Президент Уганды Иди Амин поддержал террористов. Президент Уганды ненавидел евреев еще и за то, что англичане в свое время рекомендовали Уганду как один из возможных вариантов размещения еврейского государства…

Прибыв в аэропорт Энтеббе, террористы отпустили всех пассажиров, кроме евреев, и заперли заложников в здании аэровокзала, требуя освободить из тюрем Израиля арестованных террористов. Иначе они расстреляют пассажиров-евреев захваченного лайнера.

Узнав о происшествии, израильтяне через сорок минут приступили к разработке плана по освобождению граждан своей страны, а также французских летчиков, которые решили остаться со своими пассажирами… В результате операции, осуществленной на расстоянии более четырех тысяч километров от Израиля, заложники были освобождены, террористы и союзные с ними угандийские солдаты убиты. Но при этом погиб руководитель операции. Раненный шальной пулей, он умер в воздухе по дороге домой.

– Так вот, этот Костя – один из коммандос. Он также участвовал в уничтожении террористов, захвативших автобус с детьми. И вообще был орел, пока не заболел какой-то редкой болезнью. Наша лучшая в мире медицина опустила руки – не поймут, в чем дело. Что-то на молекулярном уровне. Орел превратился в раскормленного индюка… А человек он и вправду богатый. После отставки занялся бизнесом, и довольно успешно… Между прочим, я тоже был в коммандос, – улыбнулся Нахум, – но не долго, перевели в обычные войска. Я никак не мог научиться метко стрелять на бегу. Да и под водой неважно ориентировался. Правда, ловко стрелял с парашюта, но этого было недостаточно, там такой конкурс… Но кое-что из мужской работы и мне перепало.

Много любопытного я узнал на этих посиделках в подвале банка «Дисконт». Приходили клиенты, приветливые, милые, состоятельные люди – сабры, сефарды, ватики… Только олимов среди них было не так уж и много. Но попадались. Из тех, кто уже нашел себя. Кто-то купил бензоколонку с автоматической мойкой, кто-то служил на престижном автобусном предприятии «Эгед», кто-то – о чудо! – устроился работать по профессии – врачом. И не куда-нибудь, а в первоклассный госпиталь «Рамбам», практикующим хирургом, с окладом восемь тысяч шекелей в месяц…

* * *

Небо голубым пологом нависло над морем. Бирюзовая вода мягко поглаживала морщинистые камни мола. Солнце горячим компрессом льнуло к телу. Сознание погружалось в дрему… Сколько я пробыл в таком состоянии – не помню. Обгореть я не боялся – крем для загара «Доктор Фишер» № 15 давал гарантию. Всего в комплекте было около пятидесяти номеров, можно было добиться загара любого оттенка – от густо-коричневого до светло-кофейного, на всякий вкус. При этом крем не смывался морской водой, очень удобно, если б не цена. – Им надо приехать в Израиль и посмотреть. В Израиле все есть. И коммунизм, и социализм, и капитализм. Им надо только приехать и посмотреть. Но разве они это сделают? Никогда в жизни! Чтобы водиться с евреями?! Коммунизм – пожалуйста в кибуц. Социализм – пожалуйста в мошаву или там на завод. Капитализм – пожалуйста, сколько угодно, в любой банк, в любой магазин. И к тому же нет голодных и холодных… Что им стоит прийти, посмотреть, поучиться. Так нет! У евреев – ни за что! А?! Я живу в Израиле уже десять лет. Душа моя здесь, а сердце там. Что делать, такой я человек. Все мне дал Израиль – приличную пенсию, квартиру, лечение. А мне снится, что я иду по Киеву. Зачем я приехал? Послушал своего племянника-засранца. А что я бы делал один в Киеве? Бегал из очереди в очередь и умер где-нибудь в диетической столовой от паровой котлеты на машинном масле, чтоб им пусто было! – Йося помолчал и вздохнул. – Вот если бы то, что я имею здесь, перенести туда! Но об этом можно только мечтать…

Благостное состояние владело мной. Слух улавливал робкий шелест воды, словно море решило прилечь рядом со мной, отдохнуть после вчерашней работы.

Да, вчера море поработало от души. Хмурые седые волны чем-то напоминали суровых стариков-евреев в синагоге. То смиренно бормотали какие-то свои морские молитвы, то разгорячась и покачиваясь, повышали голос до крика, обрушивая на покорный берег тяжелую сердитую воду. Стремительная, она, казалось, дотянется до рельсов железной дороги. И дотянулась бы, если б ее не прогоняли обратно поезда, что подобно сторожевым псам мчались вдоль кромки моря из Иерусалима и Тель-Авива в Акко, через Хайфу и обратно. Задиристые тепловозы на больших скоростях тянули за собой восемь голубых и серых пассажирских вагонов. Или громыхали товарняки, всегда груженные «под завязку». Я почти не видел порожних платформ. Все время что-то везут, везут, везут…

Параллельно железной дороге пластаются две нитки шоссе. И не просто шоссе, а скоростной многорядный первоклассный автобан, спину которого день и ночь сплошным потоком массируют легковушки вперемешку с мощными трейлерами. Со стороны громоздкие трейлеры кажутся пастухами в гуще своего беспокойного разноцветного стада.

Кто бывал в Гаграх, видел дома, белеющие на поросших зеленью склонах, тот может представить себе и Хайфу, раскинутую на двенадцати холмах, составляющих гору Кармель. Среди древних городов Палестины Хайфа считается далекой прапраправнучкой, она основана всего лишь в 1760 году. Но все равно, являясь наследницей своих оглушительно-знаменитых предков, Хайфа умудрилась приютить на своей территории Грот Мадонны, в котором нашло убежище в холодную ночь Святое семейство, возвращаясь из Египта, – небольшую пещеру в скале, освещенную лишь мерцанием свечей с амвона, на котором стоит скромный крест с распятием. Мало кто из жителей Хайфы знает это святое место. Зато все знают Центральный базар.

Множество улиц ведут к базару. Я обычно садился в автобус. В просторный мощный «мерседес». С витринными стеклами окон, бесшумными дверьми, с искусственным климатом, мягкими рессорами и автоматической коробкой передач. Водитель, как правило тот самый израэлит, встречает пассажиров холодным взглядом робота, лишенного эмоций. Он придан автобусу, как составляющая этой чудо-машины. Пассажир входит только через переднюю дверь и предъявляет водителю то купон, то месячный проездной билет, то деньги: шекель семьдесят агорам, что довольно дорого для кармана олимов. Водитель, словно фокусник, выбивает из прозрачных накопителей кассы сдачу и вручает билет. Или пробивает компостер в талоне, рассчитанном на пятнадцать поездок. Талоны детские, студенческие, для пенсионеров, разовые и месячные. Все они различаются по внешнему виду. Кстати, месячный проездной билет не только именной, но и отличается формой просечки для мужчин и для женщин, дабы исключить проезд на один билет всей семьи. Это вызвало панику среди олимов – приспосабливаясь, муж передавал жене свой билет, и наоборот…

Бывалый автомобилист, я невольно восхищался мастерством водителей автобусов, которые по узким, извилистым и гористым улицам гоняли красавцы-автобусы красного цвета – отличительный цвет принадлежности к самому крупному автобусному предприятию «Эгед»…

Итак, красный автобус шальным петухом проскочил узкую улицу, заваливая пассажиров на крутом повороте, и остановился на улице имени Шапиро. Помню, как, услышав впервые название улицы, я не поверил своим ушам – ведь я только-только приехал из Советского Союза и не все осмыслил. Шапиро?! Хохма, что ли? Так я был ошарашен, когда в Одессе объявили остановку на улице Шолом-Алейхема… Это потом я бродил по улицам имени Эйнштейна, Розенблюма, Ротшильда, Кацмана и Рабиновича «Ну и страна, – думал я, – хотя бы разок выйти на улицу Ленина, глотнуть воздуха. Так нет, ходишь как по одному большому еврейскому анекдоту!..»

С улицы Шапиро я свернул направо и попал на базар.

Базар затопил длинную улицу, спускался в огромное подвальное помещение, выбирался из него и уплывал дальше, вниз. Со своим цветом, запахом, криками, музыкой, толчеей, беготней, ящиками, бочками, фурами… И над всей этой мешаниной витал неестественно громкий вопль продавцов, извещающих миру стоимость своего товара: «Шекель! Шекель! Шекель вахеци!» – что означало полтора шекеля…

Рискованная попытка описывать восточный базар – это надо видеть, слышать, вкушать, если достаточно в кармане шекелей. Не скажу, что для этого надо иметь много шекелей. Но для большинства вновь прибывших в страну любая сумма – сумма. Поэтому они торгуются с базарными крича-лами, вызывая с их стороны презрение. «А, русски! Перестройка!» – и отмахивают рукой: мол, ступай, ничего не уступлю. И стыдливо отходят от них наши бедолаги, тая в душе обиду: не станет же он объяснять горластому, неуступчивому и нагловатому торговцу, что не так давно он бы и взглядом не удостоил такого типа, он, профессор консерватории или специалист по экономике и праву…

В рядах, где торгуют мясом и колбасами, затерялся магазинчик Изи, некогда кишиневского страхового агента.

«Все в порядке, – говорит Изя, – не надо падать духом! Я тоже первое время хотел пешком вернуться в Кишинев. Но поостыл, переждал. Живу здесь полтора года, и ничего, кручусь. Вы видите мой ассортимент? Таких продуктов в Кишиневе не было со времен полководца Суворова, клянусь честью. Люди довольны, я при деле, и родственники пристроены».

В магазине Изи работала его родня. Может быть, поэтому он пока не прогорел. Многие прогорели, Изя не прогорел. Наоборот, собирается открывать еще один магазин. Удачник? Отчасти. Но больше упрямый и рисковый человек: начать свое дело при широкой конкуренции – известный риск. Не только собственный риск, но и тех, кто дает гарантию за тебя банку.

«Я все прошел, – горделиво говорил Изя. – И посуду мыл в ресторане, и ямы копал у мошавника, и куриные головы собирал. А теперь вот сам их выбрасываю».

Почему-то куриные головы вспоминают как отличительную сторону неустроенной жизни. Владельцы мясных лавок сносят куриные лапки, крылышки и головы в специальный ларь, что возвышается в центре базара. Можно рассчитывать на великолепный бесплатный куриный бульон или холодец. А к концу базарного дня можно прикупить фрукты и овощи по более низкой цене, а то выбрать и вовсе без денег овощи в брошенных ящиках, да такие, что нередко в советских магазинах идут первым сортом…

Жизнь готовит эмигранту много сюрпризов. И лестница, ведущая от улицы Герцеля к базару, перила и площадки которой представляют один общий прилавок. Чего только там нет! И носовые платки, и туфли, и бинокли, и водка, и собрание сочинений Ирасека в красных переплетах, и часы-будильник «Витязь», и шубы… Все-все, что удалось прихватить с собой обычной еврейской семье при отъезде из России.

Торговали в основном старики и старушки. Молодые и здоровые в это время сидят по ульпанам или ищут квартиру и работу. Как мне хотелось обнять этих стариков, что с надеждой и покорностью смотрят на каждого проходящего мимо их немудреного товара, подойти и обнять их, успокоить встревоженные души. Ничего, милые, все будет хорошо, все будет прекрасно. Вы у себя дома, это главное. Никто не оскорбит вас здесь, никто не ударит, не обидит. У вас есть пенсия, и вы на ту пенсию еще потянете своих домашних.

«Берегите бабушек! – напутствуют друг друга эмигранты. – Это наш собес».

Семья, в которой есть пенсионер, могла считать себя получившей приличное наследство.

Был случай. На второй день после своего приезда я выбрался в город и, потеряв направление, обратился с вопросом к первому встречному. И это была старушка. Маленькое, сухонькое существо в опрятном костюмчике, с ридикюлем под мышкой. Перемешивая русские и польские слова, она спросила:

– А что, пан не хочет взять автобус? – Старушка пытливо взглянула на меня. – То ж далеко идти, пан может запотеть.

Я ответил, что хочу пройтись пешком. И у меня есть при себе платок, на случай если «запотею».

– Нет, нет, – она тронула меня за рукав, – пан не хочет брать автобус, у пана недюже з пенензами?

Она была права – деньги хоть у меня и были, но платить за автобусный билет при здоровых ногах и свободном времени в городе, куда ты попал впервые, мне казалось кощунством. Тем более если идти недалеко.

– Знаете, мадам, я вчера приехал в страну. Мне интересно смотреть на город не торопясь.

– Ах, пан только вчора прибыл до Хайфы?! – воскликнула старушка. – Так это будет мой сюрприз пану. – Она раскрыла ридикюль и достала купюру в двадцать шекелей.

Я обомлел. В начале приезда мне эта сумма показалась весьма значительной.

– Возьмите, пан, возьмите! И купите себе билет на автобус. И фрукты детям. У меня еще есть деньги, не стесняйтесь.

Я отказывался, но как-то уклончиво.

– Евреи должны помогать друг другу. – Глаза и щечки старушки горели, она удерживала мой рукав.

А вокруг уже собралась небольшая толпа, и, конечно, почти все были «русские».

– Полицию позвать, что ли? – предложил кто-то. – Что он пристает к бабке? – и, вникнув в ситуацию, молодой человек с черной бородой добавил: – Возьми деньги, пижон. Я за двадцать шекелей четыре часа метлой на пляже махаю.

Мне осталось лишь поблагодарить старушку.

Вечером мой племянник Ленька, выслушав эту историю и покрутив в руках подаренную бумажку с изображением Бен-Гуриона, спросил деловито: «Где гуляет та бабушка? Точный адрес и приметы!»

Тогда я решил, что неожиданная встреча со старенькой польской еврейкой явилась предзнаменованием удачного моего пребывания в Эрец-Исраэле…

В дальнейшем я встречал подобных стариков (уже без «сюрпризов»). Привыкнув в Ленинграде годами смотреть программу «Время», я испытывал недомогание в девять часов вечера и по совету сестры отправился в «богадельню», что размещалась в трех соседних домах, на крыше одного из которых белела круглая тарелка телевизионной антенны дальнего приема.

Тихий двор утопал в цветах. Банановые пальмы тяжело покачивали еще зелеными плодами. И лишь отдаленные голоса и какие-то хлопки нарушали тишину райского уголка. Поднявшись по опрятной лестнице, я заглянул в распахнутую настежь дверь, что выходила на веранду. Просторная, светлая комната. Раздвинутые портьеры открывали вид на море. Старинное тяжелое трюмо с овальным зеркалом. На стене ковер с какими-то семейными фотографиями. Небольшая прихожая сливалась с кухней, сверкающей хозяйственной утварью. Однако хозяев что-то не было видно. И следующая квартира, выходящая на веранду, пустовала. Приблизившись к третьей двери, я остановился в изумлении. Рядом с косяком висела табличка «Красный уголок». Ну и ну!

Я просунул голову.

Длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, упирался в трибуну, только без герба с серпом и молотом. За столом трое мужчин и одна женщина стучали костяшками домино. Всем им было далеко за семьдесят.

– Йося, – женщина взглянула на мою удивленную физиономию, – кажется, приехал твой племянник.

– Этот босяк сегодня уехал в Элат. – Тощий мужчина в полосатой бобочке повернулся в мою сторону и вопросительно уставился блеклыми глазами.

Я объяснил, что живу по соседству и пришел посмотреть программу «Время». Йося кивнул, молча указал на стул и откинул шелковую ширму, за которой прятался телевизор. До начала передачи оставалась четверть часа. Смиренно сложив руки на коленях, я принялся ждать. А со стены на меня с любопытством взирали Ленин, Подгорный, Косыгин и Горбачев. Потрепанные фотографии в каких-то рыжих крапинках. Рядом желтели вырезки из старых газет со знакомым шрифтом то ли «Правды», то ли «Известий». Еще эти стулья, свидетельски стоящие вдоль стены… Словно я вернулся домой и заглянул в родной ЖЭК десятилетней давности, если бы не пианино, затянутое парусиновым чехлом.

Игроки добродушно подтрунивали друг над другом, отчаянно споря по каждому ходу, и сплетничали… Я узнал, что вчера был пенсионный день и все получили на пятьдесят шекелей больше, чем в предыдущий месяц, так как курс шекеля упал по отношению к доллару. Дай бог, чтобы он и дальше падал! Еще я узнал, что утром всем меняли постельное белье, а тем, кого не было дома, придется ждать десять дней. Они подняли скандал, и староста сейчас звонит по телефону в хозяйственный отдел «Гистадрута»… И что какой-то еврей из Эквадора совсем плох, врачи потеряли надежду; конечно, восемьдесят один год…

– Мальчишка! – воскликнул Йося и грохнул костяшкой о стол. – В его возрасте моему младшему сыну было только семь лет.

– Ах! – кокетливо воскликнула женщина. – Йося, вы – разбойник!

Йося важно надул щеки, разукрашенные синими склеротичными жилками…

Я узнал, что завтра намечается «культпоход» в театр на русскую постановку гастролеров из Тель-Авива. Билеты покупают за свой счет, зато автобус бесплатный, туда и обратно… Потом вновь вернулись к еврею из Эквадора, на квартиру которого в доме престарелых довольно много претендентов. Ходят, интересуются, жив он еще или уже нет. Боятся, что староста «за взятку» передаст освободившуюся квартиру. Конечно, с этой новой алией понаехало столько одиноких пожилых людей – а куда им деться? Конечно, сюда. В каждом районе города есть свои дома для престарелых. Еще бы! Такие условия – прекрасная однокомнатная квартира с удобствами. Правда, обед приходится готовить самим…

– Я вам скажу, что у нас не хуже, чем в кибуце, – заявил Йося.

– Смотря в каком кибуце, – отрезала старушка. Она все время пыталась уколоть Йосю, и не без кокетства. – Можно подумать, что вы, Йося, видели когда-нибудь настоящий кибуц. С настоящим домом для престарелых, с лифтом, в котором цветут розы. Поэтому в Израиле средний возраст один из самых высоких в мире – семьдесят пять лет. Вы даже Хайфы не видели, сидите тут со своим Лениным. Поехали бы на Кармель. Полюбовались бы Хайфой. Посмотрели на дома, где живут порядочные люди без вашего коммунистического рая. Зашли бы в «Дан-Панораму», увидели, что люди продают и что люди покупают.

Йося окинул партнершу жутким взглядом блеклых глаз. И упрекнул старушенцию в том, что та отлынивает от работы в хоре. Люди собираются, а пианистка в это время валяется на пляже. Так и не разучили песню «Летите, голуби, летите…».

Старички раздухарились, предъявляя друг другу какие-то претензии. Я сидел тихо: еще турнут из помещения под горячую руку.

– Я не желаю разучивать ваши дурацкие песни! – взвизгнула старушенция. – Надо учить «Гатикву», гимн страны, которая дала нам крышу и покой. А ты, Йося, можешь смотреть свою программу «Время»! – Она размешала костяшки домино и, переваливаясь, заковыляла к выходу, когда на экране телевизора прыгала секундная стрелка, приближаясь к девяти…

Новости с Родины были все те же. Война в Карабахе, парламентская болтовня, что-то еще, привычное и скучное.

Необычность первых минут от того, что все это я вижу сидя в Хайфе, улетучилась, я искоса взглянул на Йосю. Старик выпрямил спину и выгнул шею. Как он напоминал сейчас мне дедушку Сашу, моего милого и доброго деда. Во время официальных сообщений дед оттопыривал в сторону радиоприемника большое ухо, поросшее пушком, и бормотал: «Ах, как они испугались! «Руки прочь от Кубы!» Доярка сказала, и Кеннеди сразу наделал в штаны. Ну?! Как вам это нравится. Доярка сказала, а гиц ин – паровоз!»

Таким же беспомощным и милым казался мне сейчас Йося…

С чего это я вдруг вспомнил о визите в дом престарелых, лежа на горячей спине мола? Или я вздремнул, а дом престарелых мне всего лишь почудился? – О да! – согласился Нахум. – Весьма далековато. Поживи здесь, увидишь… А что касается ребят, меня это не очень тревожит. Да, враждуют. Очень жаль, очень обидно, понимаю. Но враги их помирят, уверяю тебя. К примеру, та же Персидская война…

Послышался нарастающий рокот самолета. Неожиданно в гул мотора вплелись русские слова, произнесенные мальчишескими голосами.

– Ну прочти, прочти, что там написано?! – требовал тонкий голос мальчика. – А… Не можешь? Там написано: «Тебя ждет «Леуми-банк».

– И неправильно! – возразил второй голос. – Ты читаешь слева направо и переворачиваешь смысл. Банк не фамилия, банк – учреждение. Надо читать: «Банк «Леуми» ждет тебя».

Мальчики заспорили.

Я разлепил веки. В небе гудел самолет, от хвоста которого тянулся шлейф, сотканный из слов на иврите. Обычная реклама, ничего особенного. В Стокгольме я видел и не такое – там на воздушном шаре с надписью «Вольво» парил над городом настоящий автомобиль…

Обернувшись, я увидел спорщиков. Это были рыболовы, которых я приметил, подплывая к молу. Тогда они держали вахту в стороне от моего камня и вот, перебрались…

– Кто вас сюда звал? – проговорил я грубовато. – Тут что, лучше клюет?

Мальчики притихли, мой русский язык их насторожил; наверняка они думали, что я абориген.

– Нас оттуда прогнали, – протянул один из них, в синей жокейской кепке с длинным козырьком.

– Конечно, вы так громко разговариваете, рыбу пугаете, – примирительно произнес я; меня забавляли эти две круглые рожицы.

Мальчики приободрились.

– Не-е-е… Они нас прогнали, потому что мы из России, – беззлобно пояснил второй мальчуган в серой майке, заправленной в шорты. – Они всегда нас гоняют, а там как раз хорошее место.

Я расправил плечи и сел. Оглянулся. В отдалении расположились с удочками несколько пацанов. Крепких, смуглых, в ярких просторных трусах-плавках, настоящих израильтян… И невольно вернул взгляд к моим бледнокожим изнеженным с виду недавним соотечественникам. Не первый раз я слышал о вражде между аборигенами и вновь прибывшими в страну. Особенно среди ребят. Это удручало. Не сама вражда – подумаешь, кто в детстве не задирается? Меня удручала причина неприязни и более того – методы: жестокие, безоглядные, целенаправленные, нередко с трагическим исходом. Читая статьи в газетах об инцидентах в школах, на улицах, в общественных местах, вслушиваясь в истории, какими делятся на пляжах, я испытывал горечь и ярость. Боже ж ты мой, неужели тысячелетняя история ничему не учит?! И является ли человек «венцом мироздания»? Или он примитивное существо, естественной средой обитания которого является смрадное болото, несущее гибель и ему, и семени его, и семени семени его? Забывая уроки прошлого, он вновь и вновь испытывает судьбу, ступая на тропу ненависти к ближнему. Почему люди, собранные со всех концов мира, гонимые ненавистью и злобой, собравшись наконец вместе на своей земле, сеют, в свою очередь, между собой раздор? Месть за тысячелетнее унижение? Но кому? Таким же, как и они сами, только другого оттенка кожи? Или просто выход нервной энергии у одних проявляется вандализмом, у других – мордобоем, у третьих – просто звериным криком в пространство, к звездам… В чем корень этих ядовитых всходов?!

На родину своих предков приехали новые люди, в большинстве своем высокообразованные специалисты. Их появление создало реальную угрозу тем, кто давно обустроился в этой стране. Тем, кто не хочет ничего уступать, считая, и справедливо считая, что, пройдя тяжелую дорогу, они вправе пожинать плоды своих трудов и лишений.

Но жизнь – это движение, постоянная эволюция. Остановка, консервация – беда даже для государства с глубокими экономическими корнями. Что же касается такого государства, как Израиль, окруженного врагами, это не просто беда, это физическая гибель.

– Хозяин сказал папе, что изобретения ему не нужны. Что он и так хорошо зарабатывает на своей фабрике, – ответил на мой вопрос маленький рыболов. – У него работают местные евреи и арабы. Олимы ему не нужны.

– А что папа?

– Ничего. Бегает с утра, ищет работу. С мамой.

– А ты бездельничаешь?

– Почему? Я собирал апельсины у мошавника, за пять шекелей в час. Но меня уволили. И Витьку уволили, он продавал мороженое.

– Ладно, ладно… «Уволили»! – обиделся второй мальчик. – Он сам прогорел, мой хозяин. Все равно скоро в школу.

– А в школе как?

– По-разному, – ответил тот, в кепке; его звали Саша.

– Непривычно, – поправил Витька. – Вы были в израильской школе? – На мой отрицательный жест он воскликнул: – У вас что, нет детей?

– Есть. Дочка. Только она уже взрослая, совсем взрослая. И живет в Нью-Йорке.

– А почему вы тогда живете здесь?

– Н у… Я не живу здесь, я в гостях.

– Ах, вы гость?! – разом воскликнули рыболовы. – Это другое дело. И вы не думаете сюда переезжать?

Сколько раз подобный вопрос мне задавали не только в Израиле или Америке, но и дома, в России! Кто с любопытством, кто с состраданием, кто с жалостью. Бывало, и с пониманием.

Ответить на этот вопрос сложно не потому, что я не могу определенно ответить сам себе, сложно оттого, что многие, не принимая мой ответ, считают его недомыслием, проявлением глупости, а то и просто кокетством. Да, трудно устоять на ногах в стремнине среди обвала несущихся потоков воды. Так много составляющих в этом конкретном поступке – оставаться жить в стране, где родился, где прошла вся жизнь, где все срослось с тобой как кожа. Или уехать из страны, где если не ты сам, так твои дети, твои близкие испытывали незаслуженное унижение только за то, что в паспорте параграфом пятым записано иное происхождение… Куда ехать? Где нет пометки в паспорте, где ты не испытываешь унижения своего достоинства, но все остальное не твое, ничто не связывает тебя с прошлым, нет зарубок твоего детства? Где все надо начинать заново? А можно ли родиться заново? Да. Некоторые могут сказать прошлому: «Сгинь!» – и все начать сначала. Другие приходят к этому через мучительные сомнения. А третьи, вроде меня, не могут перешагнуть черту. И не только не могут, но и не хотят, а это главное. Пытаются оправдаться: дескать, было бы мне лет на двадцать меньше, да и другая, более практичная, чем литература, профессия, тогда иное дело, тогда бы не задумываясь упаковал чемоданы…

Честно говоря, это не просто ширма, ограждающая от истинного отношения к проблеме. Ведь я не только принял сразу мысль о расставании с дочерью в далеком семьдесят восьмом году, но и всячески помогал ей с отъездом. А в те годы сие было актом и решительности, и определенного риска. Сколько семейных уз распалось, сколько разочарований и слез. Меня поддерживала в столь сложном решении уверенность в том, что дочери при существующей системе ничего не светит, ее уделом будет прозябание и страх. Трудно было разглядеть в фундаментальной государственной структуре приближение перемен. А для себя, как для литератора, я понимал – нет на земле более изломленного и трагического места, доведенного в трагизме до фантастического абсурда, чем Россия.

Может казаться кощунством «узкопрофессиональный» интерес, но это не совсем так. Интерес связан в тугой узел с болью за горемыку-страну, свою страну. И не злорадства ради я собирал материал для очередной работы, пропуская сквозь себя судьбы будущих героев – то таксистов, то путейцев, то торгового люда, то сотрудников архива. Каждое погружение в чужую жизнь оборачивалось новым неизведанным познанием. Так творческое начало подминало личную жизнь. Или это оправдание, а на самом деле я просто не могу навсегда покинуть Россию – не могу, и все! Пророс я здесь. Возможно, это особая форма мазохизма, болезни странной, необъяснимой. Такое не просто понять, да еще мальчикам со смешными обиженными лицами.

– Я бы тоже… лучше приехал в гости, – неожиданно заключил Саша.

– Чего так? – спросил я.

– Так, – потупился мальчик. – У нас, в Москве, было много друзей. А тут мы вдвоем с братом. Когда на нас нападают, становимся спиной к спине, как Тяни-Толкай, и отбиваемся.

Витька кивнул.

– И потом, в школе… Учителя садятся на стол, а ноги кладут на стул. Ученики лежат вповалку на полу. Не понятно – где учительница, а где ученики. Мне это не нравится. Девчонки приходят в школу: пальцы в золотых кольцах и маникюр, на лице штукатурка. Да и мальчишки с серьгой в ушах… Нет, мне это не нравится.

– А мне нравится, – вставил Витька.

– А… ты вообще у нас анархист. Забыл, как тебя звезданули по голове палкой?

– При чем тут это? – нахмурился Витька. – Мы говорим о школе.

– Ему долбанули по голове палкой, потому что он «русский». – Саша отмахнулся от брата. – Их было человек десять, марокканцев, а нас двое. Хорошо, подскочил полицейский. Он разогнал марокканцев. Он орал: «Сволочи! Из-за вас, чернозадых, прокакаем страну!» Он был белый, тот полицейский. Но не из русских, наверное поляк. Или румын. Хотя румыны тоже не любят русских.

– Ладно тебе. Дядя спрашивает о школе, а ты… – Витька шмыгнул вздернутым, типично славянским носом. – Мне нравится в школе. Когда мы появились, ребята притащили гоменташи, угощали нас. И подарками завалили. Удочки подарили. В школе ничего, жить можно. Вот на улице – другое дело. Такая же интифада, от этих сабров все можно ожидать, как от арабов. Они завидуют нам, что можем купить автомобиль без налога, а им даже нечем заплатить за квартиру. Как будто кто-то из нас может купить этот автомобиль.

– А еще был случай, точно как «Вестсайдская история». Вы видели «Вестсайдскую историю»? Ее тоже сочинил еврей, по фамилии Бернштейн…

И мальчишки, перебивая друг друга, поведали мне историю, которая произошла в Бат-яме… Парень-сефард влюбился в девочку из России, брат которой организовал отряд самообороны. Он запретил своей сестре встречаться с сефардом. События развивались. В результате драки погибло несколько подростков. Дело дошло до обсуждения в правительстве вопроса отношений между этническими группами, но разразилась война в Персидском заливе, и о «Бат-ямской истории» забыли.

– Во время войны – да, все наконец поняли, что они евреи. Отношения стали другими, – заключил старший брат Витька.

Война в Персидском заливе была для новых репатриантов огромным потрясением. О войне рассказывали так, словно страна принимала прямое участие в военных действиях. Впрочем, как считать. Война не только передовые позиции, но и тыл, а Израиль оказался в тылу. В домах выделялись наименее уязвимые помещения на случай бомбежки. Окна заклеивали лентами, запасались водой, продуктами. Сутками люди сидели, вслушиваясь в радиосообщения, ожидая начала тревоги, ожидая конца тревоги.

Противогазы оказались самым необходимым предметом. Отсутствие опыта газовой войны сказывалось на качестве противогазов. Нередко люди задыхались, особенно пожилые. Да и молодым было несладко сидеть в противогазах часами в неизвестности – сообщения по радио были хоть и регулярными, однако на русском языке информация давалась сухая, короткая, как правило в конце передачи. А то и вовсе не передавалась. Сие тоже загадочно и необъяснимо.

Впрочем, если поразмыслить шире, меня всегда поражало за рубежом какое-то пренебрежение ко всему, что идет из России. Возможно, истоком подобного отношения являлся скепсис к самой системе, строящей коммунизм. Словно к неразумным детям. Иной раз вначале и проявлялось какое-то любопытство, а в дальнейшем – пренебрежение и усмешка. И беру на себя смелость заметить, что даже страха – того страха, которым мы долгие годы ублажали себя, – страха перед нами не было. Нередко этот «страх» поддерживали те или иные зарубежные деятели, газеты, формируя общественное мнение в своих политических целях, а мы принимали, раздуваясь, точно индюки перед соперником. В оборот запускались огромные деньги, и всем это было выгодно, кроме рядовых налогоплательщиков… Да, нас не боялись, нас игнорировали – и наших туристов, и наших дипломатов, и наших специалистов, словом, всех, кто представлял такую неразумную систему, при которой большая страна не имеет конвертируемую валюту. Даже успех выдающихся деятелей нашего искусства подавался с определенным снисхождением, как относятся в столицах к провинциалам. И подобное отношение тянется за нашими гражданами как тень, даже если и вырвешься из системы. Надо обладать мощной «личной центробежной силой», чтобы разорвать притяжение, не многим подобное удается.

С другой стороны, это отношение вызывает у наших людей спесь и чванство – как самозащита от не принимающей их среды. Что нередко удивляет Запад. Это не только отсутствие культуры, но и просто самозащита. Отрезо-чек истории, в которую попал народ огромной страны, дал ощутимые результаты. Вот и приходится скрепя сердце чувствовать к себе снисходительное пренебрежение, как к надоевшему больному.

«Что вы говорите чепуху?! – кричал мне кое-кто из репатриантов. – Мы же уехали оттуда. Они, эти сефарды и сабры, должны нас на руках носить! Такие приехали специалисты! Какие врачи, какие инженеры! А они нос воротят».

Я избегал споров, ни к чему. Речь шла не о квалификации того или иного специалиста, речь шла о зловещей тени, что отбрасывала его прошлая среда обитания…

– Вообще-то вы молодцы, – говорил мне мой друг, бывший коммандос, а ныне поэт Нахум. – Если бы не ваше «первоклассное» оружие, вряд ли американцы так легко добились успеха в Персидском заливе.

Я лишь пожал плечами, мысленно согласясь с хранителем сейфов банка «Дисконт».

– Тем более вы должны с уважением относиться к олимам из России, – пошутил я. – Представляешь, если бы у Ирака было достойное оружие! Вряд ли мы с тобой тут вели сейчас беседы.

– Вели бы, – уверенно ответил Нахум. – Жаль, тебя не было здесь во время войны. Какой подъем был у людей!

– Подъем? А теперь вот – спуск, – отпарировал я. – Мне не очень нравится отношение к нашим олимам в Израиле.

– Слушай, ты оставляешь впечатление довольно ограниченного человека. Нельзя требовать от впервые попавшего на море, чтобы он хорошо плавал. Ему надо как следует побарахтаться. А там он или выплывет, или утонет. Когда мы приехали сюда, было куда хуже, чем сейчас, а нашим отцам еще хуже. Многие скулили, многие сбежали. А мы остались. И живем как люди. Потерпите и вы, ничего страшного. За свободу надо платить несвободой, так же как за день платят ночью.

– Нахум! Как коммандос, ты прав, – ответил я. – А как поэт… неудачная метафора. Люди согласны платить. Но когда враждуют дети одной страны только потому, что у них разный цвет кожи…

– Да, это плохо, – ответил Нахум. – А что, в стране, откуда ты приехал, не было драк? Русских среди русских, татар среди татар? Почему тебя так волнуют драки среди евреев? Ты, писатель, по-моему, хороший антисемит.

Я выкатил глаза от изумления.

– Да-да… Сам того не желая, ты проявляешь антисемитизм, выделяя евреев из толпы народов. Понимаешь?

– Ты хотел сказать: шовинист, – поправил я с усмешкой.

– Нет. Антисемит… Не прощая евреям то, что прощаешь другим народам, ты тем самым становишься антисемитом, мой дорогой.

Я задумался. Черт возьми, в этом была глубинная правда. Правда, идущая от иудейских пророков: все люди равны, и грехи их равны, так же как и добродетели. Тогда как же быть с «избранным народом»?

– Он «избран» не перед другими народами. Он избран перед Богом. Бог дарует своему народу испытания, с тем чтобы результат этого испытания вверить остальным. В этом его и «избранность», понял? А не в том, что евреи лучше других… А всякие там Штемлеры переворачивают заветы Бога в свою сторону.

– Не понял твоего обобщения, – всерьез надулся я. – При чем тут Штемлеры?

– А ты знаешь, кто такой был Штемлер? В Германии, тогда, в двадцатые и тридцатые годы? Профессор Берлинского университета, теоретик и основоположник национал-социализма, идейный учитель Шильгрубера, принявшего фамилию своего деда Гитлера…

– Ну знаешь!.. – опешил я. – Действительно… сидишь в своем банке, читаешь от безделья всякую дрянь. Тоже нашел мне однофамильца. Я знаю, что Штемлеры держали до революции в Херсоне магазин готового платья. А я даже в Коммунистической партии никогда не состоял.

– Ладно, ладно. Разнервничался. Никто не шьет тебе родство с социал-негодяем. Я имею в виду, что определение «избранность народа» кое-кому на руку. Можно столкнуть лбами. Кому же понравится, что кто-то избран, а ты нет…

– Хорошие испытания дарует евреям Бог, – проворчал я. – Тысячелетия гонения. Инквизиция. Холокост. Опять же окружение арабских государств.

– Именно. Да! Окружение арабских стран! – воскликнул Нахум. – Посмотри вокруг. Как выглядела раньше эта земля, до сорок седьмого года, до образования Государства Израиль? И как сейчас она выглядит! Поезжай в любой кибуц. А потом поднимись на гору Хермон и с высоты брось взгляд на Сирийские земли, на Ливанские земли. И увидишь, какой наша земля была раньше. Сравни!.. Вот в чем суть испытаний, ниспосланных Богом своему народу. Именно в этом сравнении, если хочешь, корень мирового антисемитизма. Народ выходит из испытаний очищенным и сильным. Я не говорю об уровне интеллекта – для того чтобы преодолеть препятствия в той же диаспоре, еврей должен обладать семью пядями во лбу, быть на голову выше. Иначе не пробиться. Вот тебе и естественный отбор. Это всем известный, истинный, классический источник антисемитизма. Кому понравится, что кто-то преуспел больше тебя, тем более в стране-метрополии, где все, казалось, создано только для тебя… Но есть и другая основа для антисемитизма. Региональная, что ли. Наша, ближневосточная. И разглядеть ее можно опять же с горы Хермон… Правители арабских стран могут многое, сидя на нефтяных кладовых, но единственное, что они не в силах сделать, так это изменить пейзаж. И пейзаж этот доступен не только правителям, но и простым арабам, бедуинам, феллахам. Никуда пейзаж не спрячешь. Простые-то они простые, но тоже соображают. Почему на тех же землях, через плюгавую речушку Иордан у евреев цветут райские сады, а у них, у арабов, – камни да пески, бараны дохнут? В том, что им лень работать, что целыми днями сидят в чайхане, а вламывают женщины, – в этом им признаться не хочется. Надо искать виноватого. А кто виноват? Евреев своих у них почти нет, осечка. Значит, виновато правительство. В Израиле руководители толковые, вот и живут как люди, а нам, в арабских странах, с правительством не повезло, не думают о народе. Правительство, в свою очередь, понимает опасность заразительного примера к западу от реки Иордан. Надо бы подобно соседу закатать рукава, начать работать, тем более Израиль еще в Декларации независимости торжественно призвал арабов установить сотрудничество и брал на себя часть общих задач развития Ближнего Востока. А ведь арабам было что перенять у соседа во благо своего народа. Но лидерам арабского мира плевать на свой народ. А удержаться у власти они могут с помощью испытанного метода – антисемитизма. Переведя общественно-социальную проблему в религиозно-национальную. Надежно и безотказно. Аллах акбар! И арабский мир хватается за ятаганы. Правда, не все. Турция, к примеру, на эту возню смотрит сквозь пальцы. Во-первых, пейзаж далеко, во-вторых, и сами могут работать. А Ирак, к примеру, хоть и далеко, но работать не может. Так что, если начинают брызгать слюной в какой-нибудь народ, верный признак, что тот народ неплохо сложил свою жизнь, – заключил Нахум. – Бог слишком поторопился. Создав человека, он не особенно позаботился о его нравственности. Когда спохватился и передал Моисею свои наставления, было поздно. Человек к тому времени познал упоение от гибели себе подобного. Кровь пьянит сильнее вина, человеку кажется, что он воистину могуч и всесилен. Так что Бог тут дал промашку. Или Моисей замешкался, спускаясь с горы Синай с десятью заповедями в портфеле. А когда наконец спустился, то застал народ в непристойных оргиях и греховном поклонении золотому тельцу. Сгоряча Моисей раскокал скрижали, пришлось вновь возвращаться на Синай, за вторым экземпляром. Словом, пока Моисей бегал туда-обратно, все и произошло, порок генетически овладел человеком…

– Но прости меня, – перебил я Нахума, – Моисей был из евреев, при чем тут антисемитизм? Выходит, именно евреи передали всем народам земли гены вражды и алчности.

Нахум посмотрел на меня, как на тяжелобольного:

– Ты забыл, бедняга, речь идет об Избранном народе. Народе, с которым Бог решил провести эксперимент по усовершенствованию человечества. А множество народов жило на земле и до евреев и в одно и то же время. Так что мерзкие замашки появились у людей сами по себе. Просто евреев Бог пытался исправить. Возможно, поэтому он и рассеял их по миру, чтобы они несли людям божеское намерение.

– А получилось наоборот. Где бы евреи ни появлялись, национализм прорастал новым всходом.

– Увы. Это лишний раз подтверждает, что грех первороден. И гибель человечества заложена в самом его рождении. Если человек не одумается и не вернется к Богу.

– Да, Богу не позавидуешь, работы невпроворот. Тем более и самим евреям далековато до совершенства, – подхватил я.

* * *

Я смотрел в стеклянное небо, и казалось, сейчас увижу в его прозрачности Бога. А блеклые накаты облаков, точно контуры божественных одежд. Неужели в этом небе когда-то летали советские ракеты «Скады», а шорох моря разрывал многотонный рев американских «Пэтриотов», несущих гибель тем самым «Скадам»? Я скользнул в море и поплыл к берегу. Разгребая тугую, упрямую воду, я какое-то время еще вспоминал голоса мальчиков, размышлял над сказанным, а душу томила горечь и печаль…

– Американская установка находилась у того холма, – Витька вытянул тонкую руку, – а «Скады» появлялись оттуда.

– Они пытались разбомбить нефтеперегонный завод, – пояснил Саша.

– А вы все знаете, – подначил я.

– А как же?! – хором загомонили мальчики. – Своими глазами видели… Они летели над морем, а запах керосина нюхала вся Хайфа.

– Кроме тех, кто сидел в убежище, – поправил брата Витька.

– Мы два раза видели этот концерт, – торопился Саша, не улавливая горькой шутки в своих быстрых словах. – Вначале слышался гул. Потом из-за холма появлялся столб дыма. Потом показывалась ракета, точно в кино. Потом она подпрыгивала и неслась над морем. «Скада» мы не видели, только лишь их место встречи. Яркая вспышка, точно фотографировали. А искры сыпались в море.

– Ладно, ладно. У страха глаза велики, – прервал я мальчиков.

– И вовсе мы ничего не боялись, – обиделся Витька. – Мы с папой и мамой ходили смотреть. Решили, чем сидеть, как мыши, и ждать, когда по радио скажут что-нибудь по-русски, лучше выйти на улицу…

– Противогазы мы брали с собой, – уточнил Саша. – Если что, мы могли заскочить в любую квартиру, двери у всех были открыты.

– Вот видите, – облегченно подхватил я. – А вы говорите, что местные к вам не очень добры, – и кивнул на ребят-израильтян, что расположились с удочками на соседних скалах.

– Так то ж война, – вздохнули ребята. – После войны все стало по-прежнему. Но ничего, приедет следующая алия, мы им покажем. Они еще поищут, где ловить рыбу, уверяю вас.

* * *

Тахана-мерказит – сердце города. Не мэрия, не почта, не базар, а Тахана-мерказит – Центральная автобусная станция. В Хайфе она примыкает к береговой полосе и занимает гигантский комплекс со множеством терминалов, с многоэтажным главным зданием, пандусами на нескольких уровнях, десятками магазинов, кафе, залами ожидания, билетными кассами, ларьками с фруктами, питой, мороженым, газетами… – Слушай, Арон, ты ли это? – спросил я человека, с которым как-то познакомился на пляже. – И почему меня тут не обыскивают?

Несметное стадо красных автобусов «Эгед» пасется на площади, что подземным переходом соединяется с железнодорожным вокзалом. Изучая расписание, я сокрушался, что северные маршруты страны не обслуживают двухэтажные автобусы. Ничего, поеду на юг, там наверстаю, думал я, с уважением глядя в сторону автобусов-дворцов, чьи вторые этажи высились над покорными спинами собратьев-мастодонтов.

Пестрая толпа колобродила по вокзалу. Особенно выделяются «иешиботники» – молодые люди, а то и просто мальчики, ученики религиозных школ – ешив. В черных сюртуках-лапсердаках, словно дирижеры симфонического оркестра, если бы не шляпы с ровными круглыми полями, белые рубашки без галстука, а главное – пейсы, длинные закрученные локоны на висках. Лица худые, полные, вытянутые, круглые, но все бледные, даже мучнистые. И глаза утомленные, в красных ободках бессонницы. Нежными девичьими пальцами они сжимают ручку портфеля. Кто-то в ожидании автобуса читает Тору, отрешенно раскачиваясь среди толпы, словно в пустыне… Сегодня пятница, и надо успеть к месту до времени зажигания свечей. В газетах публикуют точное время наступления субботы во всех крупных городах страны – время захода солнца.

Немало и солдат. Тоже спешат на субботу домой, к маме под бочок. Вот они стоят рядом у хромированного штакетника одного из терминалов, к которому причаливает автобус. Юноша в военной форме, смуглый, худой, с автоматом через плечо, и рядом, брезгливо отстранясь от взмыленного солдатика, стоит изнуренный в молитвах «иешиботник»… Два молодых человека представляют два института, вобравших наиболее широкие слои молодежи. Религия и воинство. Рядом… Во время войны в Персидском заливе все гражданские аэропорты были черными от скопления клерикалов и членов их семей, что пытались улепетнуть из страны. Кто как, правдами-неправдами, все равно куда – в Америку, в Австралию, в Европу, лишь бы удрать из страны, которую маньяк из Ирака грозил стереть с лица земли ракетами советского производства, начиненными бактериями и газом…

А солдатики держали службу. И рвались в бой. И гневались на всех, кто предостерегал Израиль от вступления в войну…

Вот такие два института. Я еще выберу время, поразмыслю над этим вопросом. И не в сутолоке автобусного вокзала. Слава богу, на этой земле, как нигде в мире, предостаточно уголков для подобных размышлений.

Автобус в Акко отправляется через каждые четверть часа. Задумка моя была не сложная: добраться до Акко, там повидать приятеля, затем заехать к дяде в городок Кармиэль, что в Галилее, пожить там несколько дней и двинуть к Тивериадскому озеру в кибуц Афиким, где служит врачом другой мой приятель. А оттуда и до Цефата рукой подать. Кто же, добравшись до Цефата, не потянется к Метулле, на самую границу с Ливаном? Или не спустится южнее, к Назарету, к тому самому Назарету, одно название которого заставляет волноваться сердце…

…Хайфа расставалась с моим автобусом неохотно. Спуски, подъемы, повороты, мосты и светофоры, светофоры. У каждого из них автобус смиренно пофыркивал, дожидаясь разрешающего знака. А дождавшись, он срывался с места и, подобно зверю, несся к следующему кроваво-красному фонарю, что висел на изогнутом светофорном столбе куском сырого мяса… Казалось – все, мы покинули наконец город. С правой стороны – портовые сооружения, слева – причудливые переплетения труб нефтеперегонного завода. Именно сюда посылал Ирак свои ракеты. Нет, вновь потянулись жилые массивы. И опять заводы, заводы. Неужели это все Израиль, страна людей, за которыми утвердилась слава торгашей и музыкантов?!

В этом районе размещалась в основном металлургическая промышленность. Весьма мощные предприятия, а дыма и гари не чувствовалось. Да и химический завод не очень дымил. Крупные автосборочные предприятия в Ашдоде и Ашкелоне внешне вообще казались обителью с двумя-тремя случайными трубами. Даже такие чумные заведения, как цементные заводы или шинные, и то не очень докучали окружающей среде. Однако местное население периодически поднимало бучу, митинговало и добивалось какой-то компенсации. Даже за то, что искажался вид из окна на Средиземное море. Интересно, предъявляются подобные претензии к бесчисленному множеству мелких частных мастерских, что как тараканы разбежались по подвалам, полуподвалам, занимая первые этажи домов, небольшие отдельные строения? Строгают, лудят, паяют, сваривают, сколачивают, сопровождая свою суету стуком, скрежетом, гулом… Плюс всевозможные запахи. Вот где соблазнительно добиться компенсации.

Я был у приятеля, который снял квартиру в арабском районе Хайфы. Просунул голову в окно его полуподвального жилья и увидел над собой днище автомобиля, что скучал на ремонтном подъемнике. Но приятеля ландшафт устраивал – хозяин мастерской обязался бесплатно поставлять свежие молочные продукты. Такие дела…

Судьба подарила мне довольно любопытное знакомство. В прошлом человек заводской, я с интересом относился ко всему, что затрагивает эту сферу человеческой деятельности. И попав впервые на израильский завод, я был озадачен. Начать с проходной, где сидел дед и читал газету «Зу гадерех», орган Коммунистической партии, в переводе – «Этот путь». Дед зыркнул на меня сквозь очки и заявил, что никакого отношения к заводу он не имеет, а шел за сосисками в соседний магазин и зашел сюда отдохнуть, вытянуть ноги. А если я хочу кого повидать на заводе, то пришел очень удачно: только-только подъехала рабочая смена, даже автобусы еще не остыли. И верно, еще на улице я обратил внимание на караван автобусов, какие обычно у нас возят детей в пионерский лагерь, правда, без мигалки автоинспектора. Рабочих подбирают на всем протяжении пути: они стекаются в условное место, в условное время.

Еще дед доложил, что на заводе делают не то двигатели к самолетам, не то какие-то агрегаты для атомных станций…

«Ничего себе, – подумал я. – К такому предприятию в Союзе и подойти нельзя. А тут на тебе, дед зашел вытянуть ноги по дороге в магазин. И все знает!»

– Подумаешь, – ответил дел. – Если бы они изготовляли колбасу. Или там, я знаю, сигареты, это я понимаю, для дела. А что охранять? Двигатели самолета? Кому они нужны, вы мне скажите?

И еще я подумал о том, что в стране проверяют каждый оставленный без присмотра пакет при входе в любое общественное место, ради безопасности досматривают все сумки и портфели, а тут, на заводе…

– Идите, идите. У вас же нет ничего в руках, идите спокойно. Только не в ту дверь, там сидит охранник-сабр. Идите во вторую дверь, я вам говорю.

Я направился к двери, следуя совету деда.

Девушка в форме любезничала с солдатом, не обратив на меня никакого внимания. По телефону внутренней связи я позвонил тому, кто пригласил меня на завод. Вскоре он явился, в голубом халате, какой-то аккуратный, просто стерильный.

– Не огорчайся. Пока ты сюда шел, уже было известно содержание твоих карманов на предмет диверсии. А в руках у тебя ничего нет. С моря пахло рыбой и смолой. С журавлиной шеи минарета мечети Эль-Язар муэдзин напоминал правоверным о священном намазе.

Так я и думал. Не так уж и просты эти израильтяне. Да и дед, что вытянул ноги в проходной, вероятно, Мата Хари в сивом парике и маскировочных штанах, а газета «Этот путь», орган Компартии, – для камуфляжа.

Привыкнув с молодости к атмосфере завода, я пытался разглядеть привычное.

Коридор был обозначен стеклянными стенами, за которыми стояли компьютеры, какая-то электронная аппаратура. Людей почти не видно. Может, обеденный перерыв?

– Что ты, разгар рабочего дня, – пояснил Арон. – Для того чтобы работать, надо заставить работать технику. Я тебе сейчас покажу аквариум. Как в океанарии в Элате.

– Ты обещал показать завод.

– А что я делаю? – обиделся Арон. – Привык к заводу-бардаку, погуляй теперь по заводу-санаторию.

Вокруг циркулярного аквариума сидели несколько человек в голубых халатах, тянули из банок сок, тихо переговаривались, наблюдая за торжественным шествием по кругу экзотических рыбин в прозрачной воде.

Знакомство с заводом профессионально – дело не простое. Надо не только проследить производственный цикл, но и вникнуть в технологию, во взаимоотношения с поставщиками, а иначе все равно что изучать реку без притоков. А я все пытался привязать свои впечатления к своему ленинградскому заводу с уровнем технологии, помеченным началом шестидесятых годов…

Поэтому я не мог сразу и разобраться, что нахожусь на формовочном участке, правда на вспомогательном – крупные детали завод получал из Южной Кореи, более выгодно. Но и мелкая формовка – процесс, который протекал в каких-то электронных печах, – впечатляла готовой продукцией. Если и надо ее доводить, то самую малость.

Сборочный цех – просторное помещение с гофрированным стеклянным сводом, наподобие перрона Московского вокзала в Ленинграде. За длинными верстаками сидели рабочие-сборщики в тех же голубых халатах. Электронное табло сообщало шифр позиции, еще какие-то необходимые данные…

Я задавал Арону вопросы, вникал, но, к сожалению, не записывал. А надо было. По памяти сейчас сложно восстанавливать мелкие, но необходимые детали. Скажем, почему хронометр перед сборщиком не только отсчитывал время, но и вращался. Впрочем, не в этом дело. Главное – общая тенденция, современный технологический уровень производства. Солидность, уверенность в качестве, способность к конкуренции.

Этот цех был не единственный, судя по складу готовой продукции, которая хранилась на просторном дворе. Какие-то агрегаты, обтянутые плотным пластиковым кожухом, ящики, сколоченные из свежих досок, на боку которых, среди цифр, темнело слово «Израиль»…

Еще запомнил я рабочую столовую. Разнообразный и недорогой ассортимент, на пятьдесят процентов оплачиваемый заводом… У буфетной стойки я собрал свою питу: плоскую лепешку, надрез в которой набивают всевозможной начинкой – овощной, мясной, фруктовой. Сели за стол, придвинули банки с соком, и Арон поведал историю завода.

Несколько лет назад завод представлял собой хиреющее предприятие. Выпускали военно-полевые палатки, рюкзаки и какую-то металлическую арматуру. И впоследствии был продан за бесценок. Новый хозяин подбирал себе технического руководителя, иными словами, главного инженера. Среди претендентов, пришедших по объявлению, оказался молодой человек из России, из Новосибирска, по фамилии Левин. В трикотажной бобочке, худой, несчастный, обремененный семьей, типичный еврей-неудачник. После часового собеседования Левина пригласили на завод и предложили отправиться на стажировку в Америку и Швецию.

По возвращении хозяин положил Левину приличный оклад и полную свободу действий, а сам уехал из страны – специально, чтобы не вмешиваться…

– Теперь ты понял, каких людей вытуривает ваша Россия, – заключил Арон. – Ты бы посмотрел сегодня на того Левина. Внешне такой же обормот, в своей бобочке… Когда он идет по заводу во главе специалистов, кажется, что солидные граждане гонятся за городским сумасшедшим, смех просто. Но каким уважением этот сумасшедший пользуется на заводе! Да что на заводе – в деловых кругах страны…

Я вспомнил о другой судьбе.

Уютный и светлый городок Херцлия славился многими своими жителями, большинство которых принадлежало к израильскому истеблишменту. Среди них Хаим Фангер слыл весьма заметной фигурой. Его дом на берегу моря вознесся на три этажа, с солярием, сауной, бассейном, лимонным садом. На человека, который до семьдесят третьего года жил в районе Антоколес славного города Вильнюса в коммунальной квартире с четырьмя соседями, дворец в Херцлии не сваливается случайно. Канули в прошлое годы пребывания на Земле обетованной, когда небо казалось с овчинку. Чем только он не занимался! Был и таксистом, и почтальоном, и ассенизатором, и страховым агентом, а главное – безработным. Потом судьба свела его с владельцем мастерской в Тель-Авиве, где ремонтировали комнатные обогреватели. Сообразительный и рукастый Хаим оказался в мастерской не последним человеком. И вскоре стал совладельцем, дальше – больше. Короче! Нет сегодня дома в Израиле, на крыше которого не стоит солнечный коллектор, нагревающий воду в баках. Эти баки изготовляет фирма Хаима Фангера, бывшего вильнюсского служащего, и его сына…

Мы сидели в дубовой гостиной, широкие окна которой вбирали Средиземное море. И лишь лохматые пальмы смазывали иллюзию корабля. Господин Фангер, смуглый, подвижный, не по годам стройный, в строгом вечернем блейзере, попыхивал старой трубкой с позолоченной головой тролля.

– Я прожил жизнь, молодой человек, кое-чего добился в итоге. И думаю, что Израиль – страна не для того, чтобы тут просто жили евреи, вернее, не только для этого. Кусочек нашей земли точно небольшая сцена, где актеры – евреи. А спектакль рассказывает о том, на что вообще способен человек в труднейших условиях, если он понимает, что деваться некуда. Актеры! Со всеми плюсами и минусами еврейского характера. Но видите ли… Не каждый может играть в спектакле. Нужен талант или хотя бы способности, понимаете, нет? Кто может быть режиссером такого спектакля? Сам Господь Бог! Да, именно Он. Понимаете, нет?

Я кивнул: понимаю, слушаю внимательно.

– В чем состоит задача такого режиссера? В том, чтобы убедить зрителя в возможности жить по-человечески, если взяться за ум. Даже при ограниченных возможностях… Мы ведь довольно бедная страна. Только наши враги кричат, что мы купили весь мир. На самом деле мы живем в долг. И в какой еще долг! Понимаете, нет? Если пересчитать на душу населения наши расходы, то трудно поверить, что государство еще дышит… Показать всему миру, как при таких трудностях, в сплошном окружении врагов, можно сохранять достоинство, и есть задача такого режиссера, как Господь Бог. Понимаете, нет?

Трубка без присмотра погасла, и Фангер поднес к макушке тролля изящную зажигалку. Втягивая щеки и скосив глаза, он следил, как занимается жар, а раскочегарив, блаженно прикрыл веки. Вкусный дым вирджинского табака поглотил настоянный на лимонах вечерний воздух.

– Да, в Израиле много богатых людей, но сама страна довольно бедная. Можно, конечно, ужесточить налоговую систему, но это не выход из положения, – произнес наконец Хаим Фангер. – В демократической стране рост налогов первым делом душит среднего предпринимателя, а это для Израиля самоубийство. Поэтому своим грандиозным спектаклем мы должны встревожить наконец души зрителя. Внушить им, что сцена и зрительный зал, в сущности, есть общий мир. И не надо завидовать актерам, их красоте, талантам, голосам. Все это результат изнурительной, неимоверно трудной работы. Не мешайте своей завистью актерам, им и так нелегко. Но главное, есть пример. Понимаете, нет?

– Не знаю, – протянул я. – Мне не кажется, что Израиль такая уж бедная страна…

– Я ведь сказал: идет спектакль. Понимаете? Спектакль. Во всемирно известном театре, с блестящими актерами и гениальным режиссером. Разве можно при этом иметь плохое впечатление? Да никогда в жизни! Поэтому вам и не кажется. А возьмите в руки счеты и прикиньте, сколько стоят декорации, зарплата актерам, всякие там фигли-мигли, как охрана театра, обслуживающий персонал. Слава богу, хоть режиссеру платить не надо, он на общественных началах… И увидите, что театр существует только за счет дотации. Понимаете, нет?

– Ну и что? – пожал я плечами.

– Что «ну и что»? – засмеялся Фангер. – Тут есть одна тайна. Едва вы покинете театр, этот искусственный мир, вы почувствуете такую пустоту, такую потерю, что, перефразируя Вольтера, можно сказать: «Не было бы Израиля, надо было бы его выдумать!»

– Не знаю. Арабы наверняка так не думают. Да и многие в этом мире.

– Думают! – вскричал Фангер. – Думают. Я вам открою еще одну тайну. Для арабов существование Израиля – дар Божий. Не будь Израиля, они бы давно перегрызли друг друга. Им надо беречь Израиль. Иначе крышка всему арабскому миру. А если рассуждать шире – всему человечеству надо беречь евреев. Иначе что? Вселенское самосожжение.

– Перегрызут друг друга! – в тон воскликнул я.

– Правильно! – захохотал Фангер. – Теперь я понимаю, что вы все поняли. Чтобы сохранить человечество, Господь должен держать при себе евреев и Государство Израиль так долго, пока самому не надоест свой спектакль. Тогда сам Режиссер опустит занавес и закроет театр. И это будет что?

– Конец света! – вновь вскричал я.

– Правильно! Слушайте, почему вы не переезжаете сюда совсем? Вы ведь сообразительный человек. Ну, помыкаетесь первое время, может быть, и поищете потолще веревку, но потом встанете на ноги…

Вечер мы закончили в бильярдной.

Господин Фангер выиграл у меня дуплетом три шара.

Вот какие воспоминания вдруг пробудились во мне по дороге в Акко.

И кто только, кроме меня, не стремился в Акко! От крестоносцев до Бонапарта. Но если первые овладели Акко с огромным трудом, то Бонапарт во время Египетского похода превратил город в опорный пункт обороны против Сирии…

Я же въехал в Акко без каких-либо сложностей, всего лишь за четыре шекеля, уплетая апельсин и озабоченный лишь тем, куда девать кожуру. Благо сидящая рядом монашка поднялась с места и, шагнув к водителю, опустила банку из-под сока в специальный ящик. Последовав ее примеру, я успокоился, продолжая лицезреть места, по которым не раз маршировали воины фараонов, турецкие янычары и многие иные знаменитые воинства былого.

После столпотворения автовокзала Хайфы местный казался тихим приютом. Поглазев на витрины привокзальных лавчонок, я отправился в город на розыск приятеля, ленинградского писателя В. Т., который приехал в Акко с милой молодой женой Ольгой. И в основном подлечить сердце по настоянию ленинградских врачей. Я готовился к тому, что увижу сейчас хмурого подавленного человека, а встретил ироничного, по-хасидски лукавого бородача. И стан как-то выпрямился, и глаза блестели. В своей жокейской кепке с длинным козырьком приятель напоминал мне американского фермера.

– Ну молодец, ну симулянт! – Я тряс его прохладную руку. – Это ты должен был меня навещать, а не я тебя.

– Мы оба тут должны навещать друг друга, – со значением ответил приятель. – Рад приветствовать тебя в Акко!

Мы не часто виделись в Ленинграде, даже редко виделись. Приятель «воскрешал» в художественной форме исторические легенды, и делал это ловко и увлекательно.

– Представляю, какой ты получаешь кайф, живя сейчас в Акко.

– О да! – кивнул он. – Верно сказал, именно кайф. Жить в городе, который досчитывает четвертое тысячелетие, не каждому удается.

– Странное название – Акко.

– Вроде клички попугая, – согласился приятель. – Ну, что там у нас на обед?

Все буднично – салат, селедка, борщ, кисло-сладкое жаркое, фрукты. По желанию пиво, или вино, или сок…

Я осматривал кухню. Ничего особенного, обычная ленинградская кухня в «хрущевском» доме. И сама квартирка под стать. Впечатление, словно я в новостройках начала шестидесятых годов, еще в подъезде обнаружилось это сходство.

– И за это шестьсот долларов в месяц?

– Мне еще повезло, – ответил приятель. – Жизнь в Израиле – довольно дорогая штука. И материально, и морально. Все-таки это Восток, знаешь. А мы с тобой люди европейские.

– Или европейские азиаты, – буркнул я.

– Акко, вероятно, наиболее восточный город в этой стране. Тут арабские кварталы сохранились в таком виде, словно еще находятся под властью Саладина. Мечети, бани, караван-сараи – все в приличном состоянии…

Долго рассиживаться за столом не хотелось, я торопил приятеля, ссылаясь на то, что к вечеру надо поспеть в Кармиэль, место незнакомое, и вваливаться к дяде поздновато – неудобно.

И отобедав, мы – я, приятель и его жена Оля – отправились прошвырнуться в старую часть города, к зубчатым крепостным стенам.

Кстати, за свою долгую жизнь Акко не раз менял название. Город был Ака для греков, Птолемадо для Птолемея Филадельфа, при римлянах – Колония Клавдия, при крестоносцах – Сайта-Иоанна. И лишь в 1948 году, к концу Британского мандата над Палестиной, город обрел свое первозданное библейское имя – Акко.

В то же время каждое название города – это целая эпоха, оставляющая свои отметины, на что и обратил мое внимание приятель-дока.

– Видишь, высечен на камне крест, а ниже треугольник, – толкнул он меня в бок у сторожевой башни на одном из морских бастионов. – Это знак крестоносцев. Когда генуэзский флот отбил город у арабов в ходе Первого крестового похода, так сказать, первого вливания европейской крови в жилы Востока…

Я благодарно переводил взгляд с древних крепостных сооружений на вдохновенное лицо приятеля, зарытое в венок, составленный из бороды, усов, бровей и курчавого руна над бледным лбом.

– Ты здорово вписался в местный пейзаж своим обликом, – заметил я. – Монах-францисканец, только одет теплее.

Приятель улыбался улыбкой застенчивого еврейского интеллигента и теребил пуговицу шерстяного жилета, наличие которого в такую жаркую погоду казалось не менее чем странность.

– Как здоровье, ваше священство? – добавил я.

– О здоровье потом. А ты не теряй время, смотри вокруг. Вернешься под свое серое голодное небо и будешь жалеть, что не все вобрал в далеком Акко… Так вот, Саладин отвоевал город у крестоносцев. Потом его крепко побил Ричард Львиное Сердце. И тут отлично повеселились тевтонские и тамплиерские ребята. Рыцари учредили столицу Восточного Латинского королевства. Понаехали деловые люди из Генуи, Венеции, Марселя, понастроили торговые конторы. Пока их не прихватили мамелюки. Разграбили и почти стерли с лица земли город. Так он простоял заброшенным лет пятьсот…

– Того и следовало ждать, – вставила Ольга. – Если Восток обнажает меч, то полный разор…

– Ну это не только восточная манера. Крестоносцы, скажем, тоже принесли немалый разор странам Востока. Конечно, восточные народы большие фундаменталисты. И тем не менее впоследствии Акко посчастливилось с Эль-Язаром, албанским авантюристом. Тот сколотил себе царство от Триполи до Дамаска. Жестокий был властелин. И в то же время одержимый градостроитель. Влюбленный в Акко, он собирал тут все, что могли его люди растащить окрест. Сколько он распотрошил дворцов римско-византийской эпохи – и все, чтобы украсить Акко. Поэтому многие мечети и здешние караван-сараи украшают фризы и колонны тех разграбленных зданий. И самое удивительное, что эклектика превратилась в органический стиль…

Так, слушая путеводные лекции приятеля, мы бродили по Акко.

Мечеть Эль-Язар меня удивила – над кровлей Зала крестоносцев взвился тонкий минарет, увенчанный зеленым куполом. Турецкие бани с гигантскими чашами, в которых, казалось, могут одновременно плескаться десятки людей… Но самое впечатляющее – Цитадель крестоносцев. Просторное подземное сооружение являло собой анфиладу залов в готическом стиле с главным залом «криптой», где в рыцарские времена проводили турниры, военные советы под сводом, увенчанным эмблемой Франции – лилией… Кстати, эта эмблема была заимствована у исламских гербов, ее внес в свою геральдику еще в начале нашей эры халиф Саладин…

Улицы, шириной в один разлет раскинутых рук, влекли в колодезную сырую глубину. От каменных стен домов несмотря на жару веяло морской прохладой. Множество лавочников, вывалив свое добро прямо на цементные плиты мостовых, казалось, оставили его без присмотра. Но стоило чуть сдержать шаг, как мгновенно появлялся продавец-араб, от которого не так просто было отвязаться… Особенно тягостная сложилась ситуация в лавке старьевщика неподалеку от караван-сарая Хан-эль-Умдан. Прямоугольная площадь, забранная двухъярусными галереями в мавританском стиле, напомнила мне Пласа-Майор в Мадриде. Ну точно…

Увлекшись, мы всей хорошей компанией вступили на какую-то барахолку, где сгрудились старые телевизоры, велосипеды, холодильники, детали автомобилей, банки с красками, трикотаж… Владелец богатства, небритый араб в кепке и с золотыми зубами, повис на нас тяжелой колодой. Быстрыми глазами он усекал любую вещь, на которой неосторожно задерживался наш взгляд, и тотчас предпринимал попытку всучить ее нам, сбрасывая цену до неправдоподобия. И не было конца его лавчонке, словно мы попали в лабиринт… Спасибо Ольге: схитрив, она купила какую-то безделицу за полшекеля, тем самым вызволив нас из плена.

Очутившись на набережной, мы особенно оценили прелесть свободы. Море поблескивало сквозь ребра корабельных мачт. Яхты, подобно декоративным рыбкам, лепились к бордюру пристани, точно их подманили кормом. Столики кафе яркими красками живописали набережную. У парапета дремали лошади, запряженные в карнавальные средневековые кареты. Мы присели в «холодке» за столик, что таился под развесистой сосной. Появился официант-негритенок. В белоснежном жокейском наряде он выглядел уморительно со своей серьезной и услужливой физиономией.

– Эфиопские евреи придают Израилю облик колониальной страны, – произнес приятель, заказывая какой-то диковинный напиток. – Чувствую себя рабовладельцем.

– О да! – со значением подхватила Ольга.

Мы рассмеялись. Она действительно трудилась «как на плантации» – с раннего утра занятия в ульпане, потом несколько часов «бебиситтерства» – посиделки с чужим ребенком, потом какие-то курсы, потом собственное хозяйство. И так каждый день. Благо сегодня пятница, после полудня наступает благословенное время субботы…

– Любовь – страшный омут, – изрек я, ехидно повязав взглядом приятеля и его молодую супругу.

– Именно, – отозвалась Ольга. – Что я Израилю, что мне Израиль. А все он! Быть женой еврея – это не только любовь, но и миссия, жертвоприношение.

– Верно, – довольно подхватил приятель. – Какого черта евреи тащат сюда своих русских жен. И наоборот.

– Нет, серьезно. Быть женой закомплексованного человека – это памятник себе при жизни. И еще этот теплый гарусный жилет. Скажите, может нормальный человек носить в такую теплынь шерстяной жилет?

– Может, – решил приятель, обволакивая нас мягкой улыбкой не очень здорового человека. Он не сердился на жену, зная истину их отношений.

– Так как все-таки твое здоровье? – с маниакальным участием повторил я свой вопрос.

Приятель поморщился:

– Лучше поговорим об израильской медицине. Лучшей в мире медицине. Здесь могут все – от трансплантации органов и целых полостей человеческого организма до создания банка крови, – и, заметив удивленный изгиб моих бровей, повторил: – Да-да. Банка крови.

– Ничего особенного, – фыркнула Ольга. – Банк крови! Консервируют донорскую кровь. Что тут особенного? По телевизору прошла передача, настоящее шоу. Какая-то хасидка рожала каждый год по ребенку, обладая редчайшей кровью с особыми антителами, присущими только ее организму. У нее отбирали кровь в промежутках между родами, накапливали, а во время очередных родов возвращали.

– Ну и что тут особенного? – не понял я. – Обыкновенное донорство.

– В том-то и дело, – подхватила Ольга. – Подняли такой шум, словно остальной мир все еще сидит на деревьях.

– Молчи, женщина! – шутливо прикрикнул приятель. – Знаешь, если бы не моя русская жена, я понятия бы не имел, что такое Израиль.

– Неправда, я полюбила эту страну, – всерьез произнесла Ольга. – Но многого не могу принять. Или я не понимаю, или слишком привыкла к нашим российским традициям.

– Вообще для нашего брата тут многое не понятно, – согласился приятель. – В той же медицине. Скажем приезжает «скорая помощь», но… без врача. Только полицейский и санитар. Видите ли, время врача дорого стоит, врачу невыгодно тратить его на дорогу. Дальше. За вызов «скорой» надо заплатить восемьдесят шекелей, помимо страховки, из своего кармана. Лишний раз и не вызовешь. Далее. Прибыв в больницу, даже по «скорой», можно несколько дней пролежать, дожидаясь осмотра врача… Опять им некогда.

– Точно как у нас, – вставила Ольга.

– Да, но это же Израиль. Государство врачей и скрипачей.

– И фирмачей, – вновь вступила Ольга. – Любые медицинские процедуры стоят больших денег.

– Зато все на уровне. – Мне стало обидно за Израиль. – А хорошо вас лечили в России бесплатно?

– В России снимают кардиограмму в любой поликлинике. И бесплатно, – перекинулся на сторону своей родины приятель. – А здесь я пролежал в больнице пять дней, пока мне сняли кардиограмму, хоть и поступал как кардиобольной. Кстати, не в каждой поликлинике могут снять кардиограмму, нет аппаратуры. И вообще в больницу прямиком не попасть – только через поликлинику…

– В России теперь тоже так, – вершила справедливость Ольга. – Больница получает от поликлиники деньги за каждого больного.

– Вообще-то говоря, мне не повезло с больничной кассой, – продолжил приятель. – Тут система медицинского страхования, как во всех порядочных странах. Понятное дело: современная медицина – наука и промышленность, а это стоит денег. Не так-то просто попасть в богатую больничную кассу, скажем в «Маккаби». Там даже поликлиники хороши, не говоря уж о больницах. А мне не повезло, я попал в кассу «Гистадрут», там все на порядок ниже, больница – настоящий постоялый двор. Кстати, люди лежат в коридорах. Но не протестуют, привыкли – эмигранты из России.

– Надо постараться попасть в «Маккаби», – сказала Ольга. – Не так просто, надо найти покровителя. А еще лучше – частные клиники, там вообще… Наглядный пример достижений социализма и капитализма. Гистадрутовские больницы – результат соцреализма.

– Тем не менее операции там делают не хуже, чем в капиталистических больницах, – вставил приятель. – И самые сложные. Техника везде на высоте. Но жалуются, что не хватает врачей.

– Врачей у них не хватает! – проворчал я. – Из одной России приехали десятки тысяч врачей. И каких врачей… Так ведь не подпускают и близко к больницам, боятся конкуренции. Придумали такие экзамены. Мало им ришайона, подтверждающего советский диплом. И что люди месяцами ждут этот злосчастный ришайон? Говорят в министерстве мешками лежат запросы о выдаче ришайонов, компьютеры не справляются.

Если оторваться от заманчивой перспективы коммерческой медицины с точки зрения личного обогащения отдельных ее представителей – преуспевающих врачей, ученых, промышленников, работающих с медицинской аппаратурой, то медицина в Израиле теряет свое еврейское начало. Волна секуляризма размывает гранитные берега веры, и с этим ничего нельзя поделать.

Евреи диаспоры, полагая, что Израиль как государство является оплотом классического еврейского мышления, сложившегося на протяжении тысячелетий, не представляют, что они теперь имеют дело с государством, во многих своих проявлениях светским и только светским. И если государство хочет выжить в суровой конкурентной борьбе, оно и должно быть светским. А всплеск религиозного самосознания, как единственная форма существования еврейства, – это заблуждение. И заблуждение опасное. И не надо полагать, что понятие мицвы, то есть богоугодной благотворительности, должно быть основой израильского здравоохранения. Это заблуждение. За все надо платить. Ибо труд врача, как и каждый иной труд, должен оцениваться. Только государство, которое не выделяет своих профессионалов, может бахвалиться тем, что что-то в этом государстве не стоит денег. Во всяком случае, человечество еще не доросло до того, чтобы такое бахвальство представило истинную сущность строя. И вряд ли доживет до подобного состояния в обозримом будущем. Россия, скажем, в советское время пыталась преподнести бесплатную медицину как достижение общественного строя, но на деле это была липа и вранье. И все это видели… Так почему же Израиль надо разглядывать сквозь те же искаженные очки?

«Ах, как хочется. Все-таки Израиль, страна избранного Богом народа», – сюсюкает кое-кто. Нет! Только тогда Израиль будет несокрушим, если он на основе своей еврейской ментальности построит новое государство. Истории оставьте Историю. Пришел Новый человек. Да, его ум пленяет великая история его народа, но тем не менее он уже не тот еврей, которого описывал Шолом-Алейхем, – еврей, вызывающий жалость. А жалость не лучшая форма отношений между людьми, жалость унижает человека, делает его существом второго сорта. Человека возвеличивает достоинство, равенство среди равных. И этого добились евреи, пройдя через испытания и создав светское государство…

Мы долго еще ходили по Акко, обсуждая разные проблемы, но все равно так или иначе возвращаясь к волнующей нас теме – возрождению из пыли рассеяния. Более увлекательную тему для еврея трудно представить, как, впрочем, и для любого другого народа. Удивительно, как загораются глаза собеседников, когда затрагивается история их народа – малого и большого. Помнится, с каким азартом рассказывал геолог-китаец, которого я повстречал в сельской гостинице провинции Каобанг в Северном Вьетнаме в далеком семьдесят третьем году. Как в его устах сверхъестественные мифические события превращались в реальные, вполне осязаемые эпизоды. Слава богу, у меня хватало интуиции не ставить под сомнение эти истории, иначе я нажил бы себе лютого врага в добряке-китайце. И то, что вызывает понимание, высказанное устами представителя «большого» народа, должно быть более объяснимо в устах представителя «малого» народа. Это неистребимо и вечно до тех пор, пока существуют национальные различия, то есть навеки. Осуждать подобное, а тем более презирать – все равно что заниматься самобичеванием. Глубоко несчастен тот, кто этого не осознает…

– И все-таки, черт побери, – повысил я голос, – что-то будут они делать с твоим сердцем? Или ты не хочешь тут заниматься этой проблемой?

– Будут, – ответил приятель. – Хоть я и не хочу с этим заводиться. Это стоит около двадцати пяти тысяч долларов.

– Ого! – присел я. – Легче дать дуба.

– Вот именно, – рассмеялся приятель. – И тем не менее я собираюсь делать операцию, хоть и не настолько богат. В истории каждого еврея полно приключений. Одно из приключений в моей истории – это приключение с операцией. Мне ее собираются сделать, хоть я и не богат. Вот в чем вся метафизика жизни в еврейской стране. Вернее, в братстве душ, принадлежащих к этому племени… У меня есть друг в Ленинграде, крупный ученый, влиятельное лицо во Всемирной организации здравоохранения. Так мне повезло… Друг связался с чиновниками в Женеве, в штаб-квартире ВОЗ, обрисовал мое горестное положение. Чиновники связались с владельцем частного госпиталя в Хайфе господином Майером. И тот предложил своему хирургу мицву – сделать мне операцию за счет Бога. А с Богом денежных отношений не ведут. Но можно вести дело с налоговым управлением – списать налог в счет благотворительности… Правда, надо заплатить обслуживающему персоналу – медсестрам, санитарам. Но мне вновь повезло – в связи с тем что в Израиле живет моя мама, я получил вид на жительство. Это частично покроет расходы на медперсонал, за счет страховки… Такая операция в Израиле раза в три дешевле, чем в Америке. Поэтому многие американцы предпочитают лечиться в Израиле.

– Хорошая штука мицва, – заметил я с удовольствием.

– Хорошо быть евреем, – согласился приятель.

– И еврейкой, – вздохнула Ольга.

– Да, – рассмеялись мы разом. – Единственное место на земле, где выгодно быть евреем.

* * *

В Кармиэль я попал к вечеру. Солнышко с прощальным любопытством положило щеку на вершину горы, стягивая розоватое покрывало с темных до черноты холмов и распадков западных отрогов Голанской гряды. – Евреи. Ваш дядя, его жена Фаня с детьми. Другие люди. Всего сорок семейств. Им надоело снимать квартиры за дикие деньги, им хочется иметь свою крышу над головой. Вы не видели те палатки? Они стоят около мэрии, типичный пионерский лагерь Артек. Пойдите посмотрите, получите удивление… А я почему здесь? У меня есть крыша. Слава богу, я имела умного мужа, а не такого дурака, как ваш дядя. Связался с Тартаковским! Вы знаете Тартаковского? Первый аферист. Его даже тут чуть не посадили, я не говорю за Гомель. В Гомеле он сидел три раза. А теперь он получает помощь как жертва Чернобыля. Хорошо он устроился с этим Чернобылем, хоть он от того Чернобыля был, как я от Луны. Тартаковский! Это ж надо, на кого ваш дядя, умный человек, на кого он рассчитывал?!

Горные деревеньки – где арабские, где еврейские – готовились к ночи, подмигивая огоньками в прозрачной сутеми. Воздух, чистый и резкий, наполнял меня, словно пустой сосуд, даже голова кружилась от его хрустальной чистоты. Поодаль от автовокзала сияла гирлянда манящих карнавальных фонариков. Многоэтажные дома казались не городскими, а скорее курортными. По улице катили бесшумные автомобили, мелькали редкие силуэты прохожих. Городок понравился сразу.

Умеряя волнение от предстоящей встречи с дорогим мне человеком, я сличал запись адреса в блокноте с буквами на фронтоне дома. Ох, эти ивритские закорючки, черт ногу сломит. Ничего, утешал я себя, еще одна-две алии из России – и страна перейдет на русский язык.

Рядом с нужным подъездом на лавочке, подобрав ноги в темных чулках, сидела пожилая женщина. Пытливо оглядев меня, она цокнула языком на манер местечковых евреек, гонявших с огородов коров:

– Цок-цок… Человек ищет крышу.

– Вы угадали, – в тон ответил я, всплеснув руками. Женщина провела языком по блеклым губам, готовясь к дальнейшим расспросам, но я ее опередил.

– Ах, доктор Заславский?! – воскликнула женщина. – Так он с семьей сейчас в палатке. Как, вы не знаете ничего о палатках? Так я вам скажу. Люди решили выразить протест и перешли в палатки, как солдаты.

– Какие люди? – растерянно спросил я.

В волнении я шел по улице. А все эта информация, полученная от соседки. Какая палатка?! Дяде семьдесят пять лет, его жена тоже не молода. Они так рвались в Израиль. «Я буду целовать там каждый камень», – уверял всех дядя, собирая чемоданы. Известный в Баку врач-уролог, он жил безбедно и в уважении. Но события в Сумгаите и в самом Баку, когда тысячи армян покинули свои дома, потрясли дядю и его семейство, как и многих бакинских евреев. В короткий срок город оставила огромная прослойка населения, и среди них оказался Леонид Израилевич Заславский, мой дядя, человек необычайной доброты и какой-то нелепой судьбы… – Нет, Россию… Израиль – тоже молодец, нечего сказать. – Дядя придержал шаг. – А вообще, я тебе скажу, – все хороши! Лучше всего в дороге.

Карнавальные фонарики не угасали, а, наоборот, ярче распалялись, прошивая пунктиром небо. Скульптурная группа в центре палисадника, тяжелая и угловатая, символически изображала сопротивление Року. Вообще в Израиле практически нет памятников. Ни живым, ни мертвым. По крайней мере, я памятников не видел. И это удивляет, как-то скучно привыкшему глазу без бронзовых изваяний на площадях и улицах. Отсутствие монументов имеет религиозные корни – евреи, по Божьему завету, не создают себе кумиров, нет в еврейской «иконографии» изображений даже самого Всевышнего – закон для всех закон.

Но сейчас символ сопротивления Року интересовал меня как ориентир, подсказанный словоохотливой соседкой. И верно, тут же за памятником, под карнавальными фонариками раскинули свои крылья красочные палатки. На стриженой лужайке бегала ребятня, взрослые чинно сидели у своих чертогов, под белыми плакатами «ОЛИМ ХАДАШИМ», то есть «новые репатрианты».

Дядю я узнал сразу. Сухонький, точно подросток, он сидел на складном стуле у пятнистой полевой палатки и читал газету. Встреча была бурной, со слезами и расспросами, похлопыванием по плечу, поцелуями. Наконец угомонились…

– Мы сейчас вернемся домой! – воскликнул дядя. – На сегодня хватит. Фаня, собирай бебехи. И не забудь фрукты. Нам сегодня подарили фрукты. Приехали люди из кибуца, привезли грузовик клубники и черешни…

Мы возвращались домой не торопясь, вдыхая аромат цветов, что росли вдоль тротуара. Розы, гвоздики, орхидеи. Росли вольно, не боязливо, распушив свои прекрасные головки, источая парфюмерный запах. Сорвать придорожный уличный цветок считается преступлением не только нравственным, но и гражданским. Каждый цветок – это след крови и слез евреев, погибших во все времена, и этот след проявился наконец на своей древней родине. Красивый миф сопровождает израильтянина с пеленок и становится вполне реальным образом, в который искренне верят и дети, и взрослые…

– Понимаешь, – втолковывал дядя, – евреи не только высокая наука или искусство, но и изощренное негодяйство. Вот история еврея-негодяя.

И он поведал мне историю отношений с неким Тартаковским, бывшим гражданином Гомеля, а ныне ничтожной личностью, обирающим доверчивых единоверцев. Этот «бандит» вызвался снять квартиру для дядиного семейства. И все было бы хорошо. Но однажды нагрянул хозяин квартиры, ювелир из Тель-Авива, и потребовал увеличения квартплаты до пятисот долларов в месяц. Семейство оказалось в замешательстве. Как?! Они и так платят шестьсот долларов в месяц, на целую сотню больше. Тут все и раскрылось. Оказывается Тартаковский, имея договор на аренду за четыреста долларов, брал с клиентов шестьсот. Разницу в двести долларов он опускал в свой карман. Каково?! Весь год дядя переплачивал маклеру целых двести долларов ежемесячно. И таких «клиентов» у Тартаковского в одном Кармиэле оказалось девять семейств.

– Должен человек заработать себе копейку или нет? – Фаня несла корзину с клубникой, не доверяя никому этот нежный груз.

– Смотри, она его защищает! – вскипел дядя. – Он – бандит! Двести долларов только с нас…

– Хорошо, хорошо, – возмутилась Фаня. – Кто нашел Тартаковского? Ты или я? «Ах, какой человек, помогает олимам!..»

– Бандит он, бандит! – Дядя вскинул тощие руки и стал похож на бройлерного петушка. – Зачем я только приехал сюда?! Каждый хочет тебя провести, обмануть, нажарить. Ты слышал историю аферы с квартирами по объявлению? Я сейчас расскажу…

И дядя, задыхаясь от гнева, синея и бледнея, поведал историю, о которой я уже читал. В газете появилось объявление о том, что строительная компания распределяет «амидаровские», то есть государственные, квартиры.

Для этого в один день надо выслать гарантийные тридцать шекелей на определенный счет. Всего тридцать шекелей! Люди бросились переводить деньги. А через несколько дней появилась заметка, что это шулерский трюк. Полиция начала расследование, но, увы, посланных денег не вернуть. Кто их получал – неизвестно, все оказалось ловкой подставкой. Жулики хапнули навар – и концы в воду. По телевизору выступил известный хохмач, посмеялся над простаками из России, и не было дела.

– Хорошо хоть тридцать шекелей, – вставила Фаня.

– Ей хорошо! – вскипел вновь дядя. – За тридцать шекелей твоя дочь работает целый день. И без выходных! Ты когда-нибудь видел страну, где бы люди работали без выходных? – обратился ко мне дядя. – Даже в шабат, когда все евреи чтут субботу, ее хозяин не знает покоя.

Я недоверчиво пожал плечами: что-то не верилось. Святость субботы завещана Торой, субботу нарушать – страшный грех.

– Сегодня что у нас? Шабат! А где Лена? На работе! – продолжал дядя. – Кстати, как ты добирался в Кармиэль? В субботу все замирает в этой стране. Сейчас протаскивают закон, по которому по субботам запрещаются полеты самолетов. А?! Идиотизм!

– Я приехал автобусом, – ответил я не без злорадства.

– Гм, – хмыкнул дядя. – Этот бандит, хозяин фабрики, на которой работает Лена, признает только арабские праздники.

– Он араб?

– Еврей. Из Румынии. Но с арабами он затеваться не хочет. Могут обвинить в шовинизме, побить на фабрике стекла. А евреи молчат. У него работают олимы из России. Уволят одного – на его место десяток желающих. Он этим пользуется, капиталист из Румынии… Как тебе это нравится? Чтобы евреи ждали арабские праздники как мессию. А?! Дожили. Себе на голову.

– А профсоюз?

– Фаня, ты посмотри кто к нам приехал! Он приехал из России, где профсоюзы что-то значат, – натуженно засмеялся дядя. – Так вот, в этой стране профсоюзы имеют такой же вес, как и в России. Пустое место! Израиль – это копия Советского Союза. То же самое, а может, и еще хуже. И бюрократия, и профсоюзы, и система социального обеспечения…

– Хватит! – прикрикнула Фаня. – Дай мальчику отдышаться. Сел на своего конька. А кто рвался сюда? Кто всех сбаламутил?

– Так я же рвался сюда из ада! – Дядя даже задохнулся от гнева. – Ты же видела, как выбросили из окна армянина! С четвертого этажа. Он лежал на тротуаре, и люди боялись подойти, оказать помощь.

– А ты почему не подошел? – ехидно бросила Фаня.

– Я ж еврей. Они тут же хлопнули бы и меня, – со старческим простодушием ответил дядя. – А когда подожгли армянскую церковь?! Они стояли и ждали, кто бросится тушить, чтобы раскроить череп.

– А что армяне делали с азербайджанцами у себя в Армении? Гнали людей через перевал зимой, чуть ли не в чем мать родила, – ответила Фаня. – Все хороши… «Я ж еврей»! Вот и живи в своей Израиловке, принимай ее такой, какая она есть.

– Ах бандиты, ах бандиты! – сокрушался дядя. – Куда деться честному человеку? Думали, приедем в Израиль, все будет как надо. На тебе! Тартаковский, какие-то шулеры, капиталист из Румынии… Сумасшедший дом, а не мир. Люди срываются с места, оставляют дом, хозяйство. Приезжают, и на тебе! Ведь никакой не было информации. Люди летели, как бабочки на огонь. Никакой информации!

– Никакой информации?! – воскликнула Фаня. – А армянин, которого выбросили из окна в Баку? Нет информации!

Мы приблизились к дому. Соседки уже не было. Улица спала, только о чем-то беззвучно шептались между собой автомобили, что робким стадом сгрудились перед домом в ожидании следующего дня.

– Шабат шалом. Мир субботе, – проговорил дядя. – Посмотришь, что тут будет твориться завтра, после захода солнца. Крик, шум, музыка… Девчонки, мальчишки. Мотоциклы, велосипеды…

Квартира дяди мне понравилась: трехкомнатная, с удобной нишей, где я и нацелился расположиться на ночь на раскладушке.

И вид с балкона впечатлял. Не верилось, что городок более чем в два раза моложе меня, что лет двадцать назад на этих местах бродили бараны кочевников. Непохожие друг на друга дома, торговый центр с множеством магазинчиков, супермаркет, бассейн с фонтаном, и это при острой проблеме с водой… «Циркулирует, – коротко пояснил дядя. – В Израиле многое циркулирует».

– У вас отличная квартира, – заметил я.

– За такие деньги! Через два месяца кончается договор, и нас наверняка вышвырнут на улицу. Кажется, хозяин нашел себе квартирантов покруче. Вот мы и протестуем. В палатках…

Идея протеста возникла у одной эмигрантки и была поддержана несколькими семьями. Палатки разбили напротив мэрии, выставили пикеты, намалевали плакаты: «Жилье – сегодня, совланут – завтра!» Что такое «совланут»? Наиболее популярное в Израиле словечко, означает «терпение»… Грозили объявить голодовку. Газеты запестрели фотографиями палаточного городка, понаехали корреспонденты со всего света. Мэр Кармиэля с самого начала принял сторону олимов, требующих от правительства активной жилищной политики. Мэр провел на лужайку водопровод, электричество, иллюминировал красочными фонариками. Да и сами жители Кармиэля не остались в стороне – кто испечет пирог, кто принесет фаршированную рыбу…

– Что мы требуем? – кипятился дядя. – Если бы деньги, что идут из Америки в помощь олимам, использовались по назначению, мы давно бы жили в амидаровских квартирах. А их прикарманивают всякие жулики из правительства. Думаешь, в правительстве нет проходимцев? Коалиционное правительство – правительство компромиссов за счет налогоплательщиков. Дают друг другу взятки, покупают голоса. А ведь проблема абсорбции алии для страны не менее важна, чем проблема армии. Краеугольная проблема идеи сионизма, идеи возвращения евреев на свою родину…

– Понимаешь, какой-то маскарад, – вздохнул я. – Чем плохо спать в палатках, в живописном месте, на воздухе? За это надо бы еще вам деньги платить. Праздник, а не жизнь.

– Кстати, завтра праздник – День Победы, – вставил дядя. – Соберутся фронтовики, пойдем, отметим.

Я согласно кивнул.

В клубе «Гистадрута», куда мы явились всем семейством к шести вечера, яблоку негде было упасть. И ни одного молодого лица, сплошь пожившие мужчины, пожившие женщины. При орденах и медалях. Как они умудрились их провезти через таможню, ума не приложу. А один – Герой Советского Союза, морщинистый маленький человечек – сидел среди музыкантов. Герой смущался и норовил удрать со сцены, но барабанщик перегородил Герою путь. То т смирился и с тоской поглядывал на столы, заваленные всевозможной вкуснятиной и напитками.

В загустевшем воздухе пробивались улыбки, приветствия, вскрики радости, хохот, шутки. Как же тут соскучились по общению, чтобы так, за одним столом, знакомые и незнакомые. В былые годы этот любимый праздник вызывал спазмы в горле, а тут он представился просто тусовкой пожилых людей. Там, на востоке, в те злые годы они честно воевали, были убиты, ранены, были героями и солдатами. На той земле праздник был их праздником, а здесь, сейчас, они казались свидетелями по какому-то полузабытому делу…

А я старался прислушиваться к тому, о чем говорили за столиками…

– Если спасают тонущий пароход, то спасают и крыс, живущих на этом пароходе. Но это не значит, что специально спасают крыс, – вещал лобастый бородач, похожий на Карла Маркса.

– Что вы хотите сказать? – вызывающе подхватил другой, смахивающий обликом на эсера из фильмов о революции.

– Мне надоело слышать: «Они меня спасли от газовой камеры». Они спасали себя, первым делом. А мы среди них затесались, так сложилось исторически. Поэтому и спаслись.

– Вы неблагодарный человек! – выкрикнул «эсер». – Вы забываете добро. Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что нам годами внушали комплекс неполноценности, – гремел бородач. – А между тем мы сами себя спасали. Вы знаете, сколько было Героев Советского Союза?

– Шурик знает! – выкрикнул чей-то голос. – Шурка! Шая! Шая! Сколько было Героев Советского Союза?

Человечек, что сидел среди музыкантов, уныло показал на барабанщика-вертухая: мол, не пускают на свободу.

– Сто пятьдесят восемь человек! – объявил тот же голос.

– Или вы хотите сказать, что евреи вышли из холокоста без помощи других народов? – напирал «эсер».

– Я хочу сказать, что вы, извините меня, человек, оболваненный системой, – кивнул бородач.

Он еще что-то говорил, но я не расслышал – грянула музыка. Многие пустились в пляс в узком пространстве между столами. Весело и смешно. Солидные граждане, торжественно принаряженные, отплясывали как дети: кто, важно откинув в сторону руки, двигался в ритме танго, кто вихлялся, подражая молодежному року, а кто просто стоял неподвижно, раздувая склеротичные щеки. Обрывки фраз доносили темы разговора: от святости праздника Победы до здоровья внуков, через какие-то удачи или неурядицы с квартирой, с пенсией, через воспоминания – кто где служил в войну, какие прошел сражения…

Герой Советского Союза – Шая – вырвался на свободу. Присев к столу, он уплетал фаршированную рыбу и пил водку, не чокаясь ни с кем.

Великий праздник Победы шел на излет, словно пуля после рикошета. Жизнь брала свое, забывая плохое, и это было естественно, хоть и несправедливо по отношению к памяти прошлого. Но что поделаешь?!

Дядя, покорившись участи всех врачей, стоял у стены в окружении нескольких стариков и отвечал на вопросы, связанные с аденомой предстательной железы. Привыкнув в той, оставленной где-то жизни к вниманию как известный врач-уролог, он сейчас чувствовал воодушевление. Он кому-то нужен, он еще не списан в тираж… Дядя подобрал со стола салфетку и рисовал на ней схему заболевания. Старики таращились в салфетку, кивали тяжелыми головами и делали понимающий вид.

– Значит, только резать, – вздыхали они.

– Операция – самый эффективный способ на сегодняшний день, – неумолимо заключил дядя.

– А сколько стоит операция? – раздался осторожный голос.

– Это правда, что аденомой больше страдают евреи? – перебил другой голос.

– Необъяснимый факт, – кивнул дядя. – Если взять количество населения, евреи почему-то на первом месте по заболеванию аденомой.

– Это все от обрезания! – пискнули со стороны.

– При чем тут обрезание? – загомонили старики. – Мусульмане тоже обрезаны.

– Просто евреи всегда на первом месте, – мудро решили все разом. – Это уже от Бога.

– Так сколько же будет стоить операция? – все допытывался осторожный голос. – Страховка может покрыть лечение?

На груди стариков позванивали ордена и медали, а в глазах горело неукротимое желание покончить со злосчастной аденомой предстательной железы. Они приехали в эту страну, лелея в душе надежду продержаться подольше на этом свете. И доктор Заславский обязан им помочь. А доктор стоял среди стариков такой же старый, но держался молодцом, расправив плечи и выгнув колесом утлую грудь. Доктору хотелось работать, хотелось лечить. Он казался себе полным сил… Ну, хотя бы консультировать, пусть бесплатно. Нет, категорическое – нет! Надо дать дорогу молодым…

– Я мечтаю, чтобы мэр нашего города свалился с острой задержкой мочи. И меня подняли бы ночью, как бывало раньше. Я бы тогда показал им, на что способен доктор с полувековым опытом, – говорил дядя. – Но разве мне повезет?! Мэр, вероятно, писает такой струей, что с ног может сбить.

Пьяненький дядя шел с вечеринки, предаваясь мечтаниям, и, понимая их несбыточность, тяжело вздыхал, как усталый арабский ослик. Все было позади, все! И детство в Херсоне, и бегство от голода в Баку, учеба на врача и война, война, война. Все четыре года – полевой хирург. С тех пор – только лечение людей. А потом все переменилось. Отъезд в Израиль, эмиграция. Точно прорубь с ледяной водой. А что впереди?

– Может, переехать в Цефат? Там, говорят, много пожилых людей, курорт, – бормочет пьяненький дядя. – И наверное, все нуждаются в урологическом лечении… Беда в том, что у меня нет разрешения на врачебную практику. Я уже обращался в министерство, мне отказали – возраст. А что делать? За весь год, что мы здесь, я заработал нелегально тридцать два шекеля консультацией. Тридцать шекелей деньгами и на два шекеля принесли яиц.

– Не густо, – ответил я. – Думаешь, в Цефате ты сможешь открыто практиковать?

– Цефат – тихий городок. Не знаю, может быть… А что мне сделают? Сошлют в Сибирь? Так я с удовольствием… Правда, с голоду мы пока не умираем. Вдвоем с Фаней получаем пенсию – тысячу двести шекелей в месяц, это не так уж и плохо, – продолжает болтать пьяненький дядя. – А что, собственно, мы дали Израилю, чтобы требовать? А?! России я дал – лечил людей. Но Россия меня отблагодарила пинком в зад. Все страны мира платят своим гражданам пенсию, где бы они ни проживали. Все, кроме России. Нас лишили всего. Это же средневековая страна…

– Израиль? – отрешенно спросил я, занятый своими мыслями.

– При чем тут Израиль? – буркнул дядя.

– Ты ведь поносил Израиль, – засмеялся я.

* * *

«Да, пожалуй, в дороге неплохо», – думал я, направляясь в Цефат, или, как пишут часто, в Сафед. Я вошел в помещение и поздоровался. Ответили лениво, не отмечая особым вниманием – мало ли кто шастает по галереям и мастерским богемного Цефата.

Цефат и впрямь оказался тихим городком… Нет, не так надо писать о Цефате, по-другому.

Утро розовым младенцем занималось над Галилеей. Стояла весна месяца ияра пять тысяч семьсот пятьдесят второго года по иудейскому календарю. Казалось, время остановилось еще в те далекие времена, когда на третий день творения Всевышний сотворил растительный мир и, наделив его плодородием, сказал: «Да покроется зеленым покровом земля – травою, родящей семя, древом плодовым, приносящим плоды». Ездрилонская долина утекала изумрудным цветом к хмурым ото сна горам. Слабый сиреневый дымок отделялся от белых деревень, что лежали на пологих горных отрогах…

Так можно было бы описать встречу с Цефатом, городком, отданным во власть искусству и религии. Hо если религия стала правопреемницей города еще со времен разрушения Второго Храма, то искусство поселилось в этих местах сравнительно недавно.

Я бродил по стерильно-чистым улочкам, и тишина закладывала уши. Изредка с гомоном проходила группа туристов, и вновь тишина. Дома демонстрировали мавританский стиль зодчества. Как крепость, так и синагоги. Даже дансинг для подростков – в круглом дворе с фонтаном – точно декорация к спектаклю «Тысяча и одна ночь».

К вечеру центральная часть городка заполнялась праздно гуляющими людьми. Кого только нет: и японцы, и финны, и англичане, не говоря уж о наших, русских, истинно русских. Какой-то паренек играл на гармони флотские песенки. И пользовался успехом, а на мою попытку выведать, кто он и откуда, паренек весьма неохотно пояснил, что родом он из Вологды, зовут Владимиром, приехал в Израиль на заработки. Вот какие дела… Так вот, к вечеру вся эта вселенская толпа колобродила в барах, кафе, ресторанах, пиццериях, шашлычных, кебабных и прочих обжорках. Люди сидели на бульварах, в скверах, на видовых площадках, вызывая удивление, как разительно отличается вечерний Цефат от дневного. Особенно в Ханаанском квартале, одном из нескольких кварталов, на которые делится Цефат. Тут жили в основном религиозные евреи. В черных, отороченных мехом шляпах, из-под которых выглядывала еще и кипа, в черных лапсердаках и белых рубашках, черных чулках и башмаках. Кстати, не дай бог одежда окажется не чисто шерстяная, а с примесью льна. Или обувь не кожаная, а с примесью синтетики. Bеличайший грех! По стране колесит специальный автомобиль-лаборатория, которая проверяет одежду на «шаат нез», то есть на присутствие в богоугодной шерсти посторонних примесей. Не приведи господь обнаружить хотя бы следы льна или еще какой-нибудь вражины, даже в нитках, которыми пришиты пуговицы!

Раввин Исаак Нойман, советник по вопросам кошерности при раввинате Тель-Авива, свое дело знает круто. От каждого подозрительного лапсердака, на котором нет этикетки об отсутствии «шаат неза», раввин Нойман срезает кусочек ткани и проверяет в лаборатории. Если обнаружит следы льна – все, лапсердак запрещен к ношению.

Ортодоксальные евреи надевают впервые лапсердак в день бармицвы, то есть в тринадцатилетие. Фасон сюртука определяется в зависимости от степени религиозной строгости общества, к которому принадлежит человек… Вообще тема кошерности входит в свод бесчисленных предписаний. Верующие посвящают изучению этих законов всю жизнь. Вопрос кошерности пищи – краеугольный камень существования набожного человека. Перечислить все запреты немыслимо, хоть и весело, для человека, который не верит ни в Бога, ни в черта. Скажем, «чистота» животного, его кошерность зависит от двух признаков: жвачные и парнокопытные. Только при наличии обоих признаков разом животное годится в пищу набожного еврея. Таких животных всего десять видов. Домашний скот – корова, овца и коза, среди диких зверей – семь видов: олень, газель, антилопа, горный козел, серна, бизон и жираф. Остальные животные в пищу не годятся. Например, свинья – парнокопытная, но не жвачная. Конфуз! Дотошные предписания четко указывают набожному человеку, как избежать греха, как обращаться с мясом, птицей, молочными продуктами. Каким ножом в какое время суток, как и где приготавливать пищу, где и как ее употреблять. Например, смешивать мясное и молочное – один из тягчайших грехов. Если случайно мясное и молочное оказалось сваренным вместе, то запрещается извлекать из этого выгоду: продать нееврею или просто подарить ему, даже выбросить или скормить собакам нельзя! Надо такую пищу сжечь или уничтожить, не извлекая пользы. И это настолько очевидно, что не стоит обращаться за советом к раввину. А вот если нога или крыло птицы оказалось сломанным, тогда вопрос спорный, тогда обратиться к раввину за советом необходимо…

Законы Торы подчиняют себе еврея от рождения и до смерти. Законы тщательны и суровы, а одно их перечисление займет уйму времени, не говоря уж о толковании, на что уходит жизнь… К примеру, свод наставлений о Чистоте. Он включает самые разные области быта. От соблюдения чистоты природы до соблюдения женщиной ритуалов, связанных с физиологией. В свою очередь, наставления о Чистоте, наряду с прочими наставлениями, входят в состав трех основных заповедей, соблюдать которые надо даже ценой собственной жизни. Это запрет поклонения идолам, запрет пролития невинной крови, запрет незаконных половых связей. Отсюда и особое отношение к браку. Среди многих народов брак мужчины и женщины – нечто «курьезное», их мудрецы если и разрешают подобный союз, то из снисхождения к слабостям человека, не умеющего обуздать свою плоть. Недаром понятие святости непременно включает отказ от познания женщины. У евреев – иначе. Супружество – вовсе не уступка слабости человека, а Божья заповедь, долг и величайшее благо. Ибо первой заповедью из всех шестисот тридцати заповедей Торы является «Плодитесь и размножайтесь». Это совет, который Господь изволил сообщить Избранному народу раньше всякой другой премудрости. И ортодоксальные евреи свято блюдут волю Всевышнего. Сонную дрему улиц священного городка Цефата нередко тревожат вопли многочисленной ребятни. И если по улице шествует еврейка, то непременно за ней тянется колония детей, человек в пять—десять, и еще она толкает перед собой коляску с младенцем, и еще контуры фигуры женщины извещают о том, что она прилежно соблюдает первую заповедь Торы. Нередко рядом вышагивает муж. Гордый и независимый, как человек познавший истину. И в то же время с особо подчеркнутым уважением к своей жене. Как сказал мудрец, «если жена твоя невысокого роста, наклонись к ней и слушай слова ее», ибо «если хотите разбогатеть, воздавайте почести своим женам». Муж и жена по закону – два рода внутри рода человеческого. У каждого своя задача и свое предназначение, у каждого свои права. Мужчина – внешняя сторона мира, женщина – сокровенная, скрытая его сторона. Мужчина завоевывает и покоряет, женщина дает ему силу для свершений. Мужчина – ствол дерева, женщина – родник, питающий его. Поэтому женское начало более основательно, оно оставляет свой след в мироздании на веки вечные. Закон гласит: дети еврейки и нееврея являются евреями, в то время как дети еврея и нееврейки не могут считаться евреями…

Так они и живут, изучая Тору и плодя детей. Таких же истовых ортодоксов, как и сами. И тянется вся эта история из тысячелетия в тысячелетие. Исчезают страны, народы, цивилизации, а они продолжают свой мирской путь вопреки всем лишениям, гонениям, невзгодам, вызывая изумление, восхищение и злобу.

Толковать законы Торы – все равно что искать конец замкнутой окружности. Но не для дилетантов вроде меня. Для меня, человека сегодняшнего дня, многое кажется нелепым, смешным и наивным. А то и чуждым. Как можно в наше время скоростей и подозрительности народов друг к другу вести схоластические споры, словно ты один и живешь во всей Вселенной?..

Среди ортодоксов есть секта, и довольно обширная, которая вообще не признает Государство Израиль. Ха! Все страны мира, кроме некоторых арабских, признают Государство Израиль, а часть евреев, что живет на его территории, складывает в кошельки шекели с изображением отцов-учредителей государства, ездит по городам его транспортом, лечится в его больницах – и не признает. Почему?! Оказывается, Израиль как государство может состояться только после прихода мессии. Так завещал Всевышний. А мессия все не появляется, запаздывает, хотя со времени разрушения Второго Храма прошло не одно тысячелетие. Абсурд?! Или глубочайший смысл, понять который может только тренированный в учениях ум? Не могу ответить однозначно. Признавая мудрость Книги, интуитивно чувствуя ее Великую правоту, я в то же время испытываю острую горечь от всего происходящего. Как всякое великое творение, Книга «в своем плавании по житейскому морю» обрастает всевозможными прилипалами и паразитами, охотниками «переплыть на халяву» это житейское море. Именно об этом частенько толкуют в Израиле, именно это стало темой газетных диспутов. А в последнее время протест против засилья талмудистов выражается многолюдными демонстрациями. Зреет бунт! Но это не бунт секуляризованного общества против Торы – каждый еврей ощущает в душе трепет перед историей своего народа, – но бунт против политики религиозного центризма.

Именно эти мысли владели моим сознанием во время прогулок по городу, улицы которого топтали сефардим – потомки испанских, португальских и магрибских евреев, как некогда называли выходцев из Северной Африки. Именно Цефат стал духовным центром каббалистов, потеснив чопорный Иерусалим, который надумал взымать высокий налог с пилигримов. И пилигримы двинулись в более демократический Цефат. Так в Цефате образовалась община, в которой жили сефардим. Столетиями. Каждая община со своим раввином, своей синагогой и своей школой – иешивой. Пока не появились эмигранты из России. Те селились там, где дешевле квартиры, ни в грош не ставя религиозные особенности. Приехали ребята без предрассудков, потеснитесь. Бледнолицые, утомленные в беседах с Богом «иешиботники» только разевали рты. А олимы, среди которых было много свободных художников, ваятелей, рукодельников-кустарей, занимали живописные домики, сколачивая свою общину людей, самозабвенно преданных искусству. Каждая художественная галерея имела свое неповторимое лицо. Сколько я обошел подобных галерей! Неподалеку от синагоги раввина Иосифа Кара я услышал русскую речь. Два напряженных голоса поносили перестройку в России, что приподняла «железный занавес», в проем которого хлынул поток эмигрантов. Я замер, шпионски напрягая слух, очень уж интересно, о чем говорят ватики. А говорили они о том, что «идейные» эмигранты перевелись, что поток приносит в основном рвачей и шкурников, людей, которые годами выжидали, что перетянет – условия жизни в России или в Израиле. И вот теперь, столкнувшись с новым валом антисемитизма в России, голодом, нищетой и разрухой, дунули в Израиль, так как в Америку попасть нелегко – квота! Не желая и не умея вкалывать «по-черному», как вкалывали идейные переселенцы, осваивая пески и камни Палестины, эти новоявленные «колумбы» одержимы только желанием хорошо пристроиться…

Едва выбравшись из темы осуждения олимов, собеседники провалились в новую тему: ближневосточной политики России. Вывод был единодушен: политика России меняется не потому, что мало толку от поддержки арабов, и не потому, что, приблизив Израиль, Россия обретет очевидную выгоду. Нет, не поэтому! Главное в другом: проснулось самосознание народов, составляющих «великий могучий Советский Союз». Что сплочение это веками носило завоевательный характер. Покорение Ермаком Сибири, когда вооруженные колонизаторы расстреливали аборигенов, в руках которых были только мечи и стрелы… Или те же северные пространства вместе с Петербургом! Что, как не отнятые земли? И вообще, Россия – это всего лишь Киевская Русь, а все остальное – удачная авантюра. И при таком раскладе осуждать Израиль за оккупацию правого берега реки Иордан или полосы Газа по меньшей мере бестактно. А в период гласности подобный опыт есть весомый аргумент почти для всех окраин державы. И если Израиль начнет муссировать эту тему, то России не поздоровится, принимая во внимание вес мирового еврейства в глобальной политике…

Нервные голоса звучали в тишине улочки с акустической четкостью.

Тут в разговор вмешался третий голос, низкий и равнодушный. Голос заявил, что хватит вешать лапшу на уши. Что у Америки, к примеру, тоже губа была не дура, лихо она приструнила индейцев, оттяпав гигантскую территорию. И все молчат! Да только ли Америка?! А что касается России, то тянется она к Израилю не потому, что боится попреков со стороны мирового еврейства, чихать она на них хотела, а потому, что жрать охота, а тут – фрукты-овощи, да еще технология сельского хозяйства, которой нет нигде в мире. А вы, еврейцы, слишком много о себе понимаете, да так, что братьев своих младших – олимов из России – куском хлеба попрекаете… И вообще, шли бы по домам, пора и честь знать. И так из-за вас маху дал, не то нарисовал.

Спорщики тут же обвинили «третий голос» в антисемитизме и принялись хохотать.

Спорщики – два молодых человека в черных лапсердаках и с рыжими бородами – походили друг на друга, точно два ржавых пятна. Обладатель третьего голоса сидел за мольбертом и что-то подчищал лезвием. Скромная рубашка цвета хаки с закатанными рукавами, джинсы и стоптанные кеды как-то не вязались с традиционно расхристанным обликом художника. И форма прически пепельных волос скорее армейская, чем богемная… Повсюду лежали, стояли, висели картины, офорты, эскизы. В стороне, на топчане, втиснутом между холодильником и раковиной, хлопотала молодая женщина в белой панаме. Тощий безусый кот томно потянулся и вытаращил на женщину круглые голубые глаза. В стороне стоит «училка» – длинная верста с прямыми льняными волосами на удивленной головке – она прислушивается к нашему разговору. И видно, что по-русски – ни бельмеса. А ребята уже знают иврит, язык в них входит вместе с воздухом страны. Но тут, на воле, они разговаривают по-русски. И с наслаждением. Словно стянули с ноги новую обувь. Пройдет время, и русский язык уйдет, как вода в песок, оставив на поверхности влажный след. Они станут израильтянами, а кто и израэлитами. Такими, как молодые люди, которых я видел в Метулле, в Северной Галилее, на границе с Ливаном.

Молча, как принято в галереях, я разглядывал картины. Пейзажи, натюрморты, жанровые городские сценки. Много религиозной тематики: евреи на молитве, дети-«иешиботники», цадики, жена раввина, хасидские пляски. Сюжеты походили на фантасмагорию Шагала: евреи на крышах, на облаках, с козами и чертом…

Полная жанровая кутерьма. Но в целом мне нравилось. Особенно техника исполнения некоторых работ, придающая изображению рельефность и дыхание…

Рыжебородые спорщики покинули мастерскую.

– Сколько стоит этот рисунок? – спросил я, указывая на изображение стариков после молитвы.

– Ах, вы из России? – разочарованно проговорил художник.

– Ну… не совсем, – вырвалось у меня. – Турист. Из Америки.

Художник повернул голову и улыбнулся: такой клиент ему больше по душе.

– Тридцать долларов, – оценил художник.

– Дороговато, – подхватил я. – И у меня только шекели.

– Можно и в шекелях, – кивнул художник.

– Дороговато. Тридцать шекелей еще куда ни шло.

– А торгуетесь вы, как будто из России. – Художник продолжал скрести холст.

Испытывая неловкость, я признался.

– Так я и думал. Гражданина России видно за версту, – заметил художник. – Я тоже из Ленинграда. Моя фамилия Дразнин. Аркадий Дразнин, ваша честь! Выпускник Таврического училища. Позже закончил Мухинское… Ах, вы писатель? Как фамилия? Не знаю. Многих знаю, даже лично знаком, а вас не знаю. Кстати, в журнале «Звезда» когда-то была выставка моих работ. А в Израиль я приехал в семьдесят третьем, в Йом-Кипур, в войну Судного дня. И загремел в армию, правда, мог и отказаться – олимов брали неохотно. Но я настоял, из любопытства.

– Интересно, почему не брали олимов? – вырвалось у меня.

– Главное – язык. Пока олим поймет команду, его пришьют, это первое, – ответил художник. – И потом, какие они воины? Они солдаты там, у вас, где воюют численным превосходством. А здесь? Население Израиля – четыре миллиона, арабов двести двадцать миллионов… Но меня все же взяли. И кстати, война – отличная языковая школа.

– Внешне вы не похожи на еврея, – заметил я.

– А я и не еврей… Я бастард – отец еврей, а мать русская. По закону я не еврей.

– Аркадий, пора обедать, – сказала женщина в панаме.

– А это Мария, – пророкотал художник. – Жрица еды. Были жрицы любви, а Мария – жрица еды. При этом она не готовит, она разогревает. Готовлю я. Обожаю готовить, особенно борщ. И все ради борщевого мяса. Не будь я художник, я стал бы владельцем обжорки…

– Пора обедать, – повторила Мария…

– Сейчас ухожу, – не без досады заторопился я.

– Нет-нет, попробуйте мой борщ! – вскричал художник. – Мария, чистую тарелку, если найдется.

Прихватив табурет, я поставил его подле терпеливого кота. Не теряя надежды, кот отошел в сторону и лег, вытянув лапы.

Мария, со слабой улыбкой на милом лице, наполнила тарелку борщом, вывалив пегий кусок мяса с восковыми прослойками жира. Ноздри приняли вкусный запах. Я замычал, выражая высшую степень одобрения. Промычал и художник. Мария хмыкнула и поперчила борщ. Поперчил и художник. Помедлив, поперчил и я.

– Теперь то, что надо, – заметил художник.

– То, что надо, – согласился я.

Мария промолчала. Бывшая москвичка, она несколько лет моталась по Израилю, не имея своего угла. Пока не потеряла документы. Приютили Марию художники в Цефате. Она подрабатывала уборкой комнат, мастерских, готовила еду для богемы – художники нередко устраивали такие междусобойчики. Теперь вот поселилась у Аркадия…

– Мария, перестань так улыбаться, – проворчал художник. – Иначе я зарыдаю. И наш гость тоже.

Я промямлил что-то невразумительно-вежливое.

– Итак, мы познакомились. Я – бастард, Мария – из христиан, кот Рабинович – единственный еврей в нашей компании, рожденный на земле Галилейской… Кстати, почему не кормишь кота?

– Мясо не кошерное, – серьезно ответила Мария.

«Тоже психи», – подумал я.

– Вот и все наше семейство на данный период, – продолжил художник. – Расскажите о себе.

Выслушав мою историю, Дразнин продолжил:

– Ну, а я что? Как я попал в Израиль, не знаю. Так получилось. В Мухинке меня вдруг объявили диссидентом. Рисовал что-то не то. И КГБ положил на меня глаз. Отец сказал, что надо уезжать. Раз тебя держат за диссидента, значит, тебя определили в евреи. А это уже как кожа, навсегда. А куда ехать еврею? Я взял карту, пытаясь разглядеть, где этот Израиль. Нашел только какую-то цифру: название на карте не умещалось, обозначили цифрой, а внизу карты дали сноску: дескать, цифра – это Государство Израиль… Вообще загадка: люди бьются как о стенку лбом, проходят тюрьмы, психушки – их не выпускают. А меня – раз и выпустили, словно я их человек, еду в командировку. Непонятная страна… Вы, к примеру, ездите. Что могут подумать те, которых не пускают?

– Могут подумать что угодно, – согласился я. – К примеру, я впервые выехал за рубеж в шестьдесят шестом, в командировку в Польшу от завода, где тогда работал. Но паспорт открыли. Потом куда только не ездил и туристом, и в командировку. А был в том самом КГБ только один раз, и то случайно, на какой-то пресс-конференции для писателей. И то из любопытства.

– Повезло, значит, – вставила Мария.

– Просто у них такой же кавардак, как и во всей стране, – проговорил художник. – Не может быть иначе. Если к кому привязывались, уже не слезали. А так все на самотек… Так вот, я поехал наугад, в пространство, в государство-цифру. Памятуя изречение вождя всех народов: «Лучше меньше, да лучше!» Приехал ночью, в дождь. Из аэропорта меня вез таксист-грузин. Слева море, справа горы. Словно я приехал в Гагры, еще и таксист-грузин. Говорю, везите меня туда, где живут художники. Таксист привез меня в Цефат. Работа вначале не шла, полная апатия, анабиоз, точно у рыбы, вытащенной на берег. Зарабатывал чем придется…

– Ты же в партию вступил, – заметила Мария.

– Да. Только не в коммунистическую. Вступил в «Мапай», партию труда. Сработала советская психология – партия тебя прикроет. Но это все партии левого толка – сборища трепачей. Правые более решительные ребята. После того как правые, придя к власти, разбомбили к чертовой матери атомный реактор Ирака, я перекинулся в «Ликуд». Вообще в Израиле девятнадцать партий и группировок, а может, и больше. Евреи, сами понимаете, каждый себе партия и правительство. Если в «Кнесете» мордобой не сенсация, что можно еще добавить! Словом, я повязал узлы и двинул в Канаду, хотел там прижиться – не смог. Знаете, тот, кто хоть чуточку вкусил Израиль… мистика и только. Хотя в Канаде работа пошла. И успешно. Организовал выставку, кое-что продал, но… вернулся в «цифру».

– Потом ты купил этот дом. – Мария внимательно следила за рассказом художника.

– Да. Купил этот дом. – Аркадий ткнул пальцем в потолок. – Если араб задумал принести вред еврею, надо продать еврею свой дом.

Я поднял глаза к мавританскому стрельчатому своду, взглянул на стены, окна, дверь.

– Троянский дом! – догадливо пошутил я.

– Именно. Араб продал мне развалюху, на которой я разорился, вложив в ремонт целое состояние. Меня привлекло расположение – рядом знаменитая синагога. Туристы, посещая синагогу, заглядывают и ко мне. Покупают летающего еврея за тридцать долларов. Молодец Шагал, нашел-таки истинное место еврея в этом мире.

С рисунков Дразнина на меня с обидой смотрели парящие над крышами хасиды с лукавыми лицами юных старичков. Безусловно, Дразнин – одаренный художник. В сюжетной композиции прослеживалась своя тема – человека, выброшенного судьбой в беспокойный мир… Глаза художника таили тоску, отчего его шутки казались мне горькими.

– А второе? Что у нас на второе? – встрепенулся художник.

– Второе съест Рабинович, – ответила Мария. – Нам всем не хватит, а Рабиновичу – в самый раз.

Кот уплетал сосиску, бережно придерживая лапами. Я уже освоился в этой семье, мне было уютно.

– А кто те люди, что обвиняли Россию в покорении Сибири? – спросил я. – Рыжебородые.

– Бездельники, – махнул рукой художник. – Один преподает в иешиве – религиозной школе. Второй тоже что-то… Вот вы меня спросите: «Аркадий, кого ты ненавидишь больше всех?»

– Аркадий, кого ты ненавидишь больше всех? – добросовестно спросил я.

– Отвечу. Клерикалов!

– Потому, что ты не полный еврей, – вставила Мария.

– Глупости! – загремел Дразнин. – Посудите сами… Целыми днями из года в год люди морочат голову Богу. Тысячелетиями! Одно и то же… Ладно, это их дело. Но они пытаются провести закон, по которому в субботу запрещается летать самолетом! А?! Не идиотизм? Задурили всем голову, что они – основа государства. Когда вокруг враги! Когда нужна армия, вооружение, они отсасывают из бюджета страны львиную долю на свою болтовню с Богом… В Израиле три проблемы, от решения которых зависит его судьба. Первая: сефардим – ашкенази. Вы знаете, кто такие ашкенази – выходцы из Европы, белые евреи. Вторая проблема: израильтяне – арабы. И третья проблема: религиозные – нерелигиозные… На мой взгляд, самая глубокая и неразрешимая – третья проблема. Арабов, в конце концов, можно купить. Если бы не вмешательство вождей, что ловят рыбку в мутной воде, то с арабами давно нашли бы общий язык. Сефардим – ашкенази? В конечном счете все они евреи. Как олимы со временем превращаются в старожилов – ватиков, так евреи, перемешиваясь, превратятся в «черно-белую» массу, переженившись, породнившись. Лет через пятьдесят проблему снимут.

А вот религиозные распри – тупик, проверено тысячелетиями. Ни крестоносцы, ни инквизиция, ни гетто – ничего не помогло. Иудаизм – вечен, как мир. Дав начало самым фундаментальным религиям мира, иудаизм сохранил себя во всем, в каждой детали…

– Ну и пусть себе молятся, – вставила христианка с еврейским именем Мария. – Во всем мире сейчас ударились в Бога.

– Вкус, моя хорошая, – сказал художник. – Во всем должен быть вкус. Что такое вкус? Чувство меры. А они полагают себя центром вселенной.

– Во всяком случае, если бы ты, Аркадий, относился к женщинам, как предписывает Тора, ты был бы счастливым человеком, – без тени иронии проговорила Мария.

Аркадий на мгновение растерялся и, махнув рукой, продолжил:

– Израилю нужны воины, нужны деньги на вооружение, а клерикалы все отсасывают, как губка.

– Так, может быть, именно ради них и дают деньги религиозные «толстопузые» капиталисты всего мира. – У Марии был примирительный тон.

– Чепуха. Капиталисты дают деньги ради идеи сионизма, ради жизни евреев на своей родине И в конечном счете ради своего будущего, ради своих детей. Нужна сильная страна, на которую можно положиться каждому еврею в этом глупом антисемитском мире. И в Америке могут начаться погромы. Сколько американцев имеют свои дома в Израиле. Стоят пустые, ждут хозяев. Так что пусть клерикалы не лгут, деньги дают не Богу, они Богу не нужны, он бессребреник… Ты поезжай в Иерусалимский университет, в Технион, в Димону, на атомный центр, на заводы. Вот где современный Израиль, вот что является твердыней страны. И пусть клерикалы мозги не пудрят своей кошерной жратвой и субботой… Поезжай в Метуллу, это близко отсюда, на границе с Ливаном. Посмотри на солдат, на этих ребят и девчонок. Сравни их с религиозниками, с их вечно беременными женами, с их детьми, которые с пеленок приучаются жить на халяву, окончить иешиву и в ус не дуть всю жизнь…

Я улыбался перекличке своих мыслей с разъяренным спичем художника.

Долго еще я бродил по волшебным улочкам Цефата. Словно по сказочному королевству. Крепостные стены, потерявшие возраст. Заросшие ползучими растениями дома, будто брошенные в кустарник.

Инжирник у фонтана с перекрученным от времени стволом, обхватить который могут человек пять, не менее. Лавчонки с антиквариатом, книгами, одеждой. Мастерские ремесленников – портных, кузнецов, каменщиков… У маленького, в одноэтажный дом, музея, где в XVII веке два немецких еврея основали типографию, в живописном палисаднике галдели дети, перемешивая фразы на иврите с русскими словами. Как прекрасны лица детей, если они добры друг к другу, удивительно прекрасны. Их взаимная доброта и участие сквозили в каждом движении.

– Я из Караганды, – ответил на мой вопрос мальчуган в очках.

– А я из Орла, – поспешила девчушка в розовом платье. – Нас привели на экскурсию из школы.

– Из Москвы… Из Туапсе… А я из Лисичанска. Как? Вы не знаете Лисичанск? – искренне удивляется мальчик. – Тоже большой город, куда больше Цефата… Северодонецк знаете? Так мы ж соседи были…

* * *

В начале моего броска к границе, как обычно, был автобус. И тоже с детьми, и тоже экскурсия. Только дети были другими: воспитанники пансиона для умственно отсталых. Они сидели тихие, торжественные, опрятно одетые. У многих фотоаппараты. Круглые безресничные глазки туманились, мокрые губы, красные и пухлые, жесткие короткие уши, толстые шеи в складках… Восемнадцать дебильных душ. И воспитательница из Ирландии, из Дома Христова, доброволица. Итак – кибуц! Волшебная, загадочная страна в стране. О кибуце я много слышал еще дома, где семьдесят с лишним лет боролись за коммунизм и опустили обессиленные в борьбе руки. От усталости. Или от истощения…

«Они все понимают, – с обидой за своих питомцев поясняла она. – Знакомство с границей государства входит в обязательную программу по географии…»

Я обескураженно пожимал плечами. Воспитательница с презрением отодвинулась от меня на такое расстояние, какое позволяло автобусное сиденье. Спортивная, современная, в тугих джинсах и с высокой грудью, ирландка скорее подходила Битлам, чем быть воспитательницей даунов. Не понимаю я ни черта в этом мире! Может, поэтому мир и непредсказуем. И в этом его спасение…

Да, мир не укладывается в схему, что сделало бы его похожим на казарму.

А за окном автобуса, пожалуй, начинаются казармы. Те самые, об отсутствии которых в такой военизированной стране я сетовал.

С одной стороны улицы тянется милый, приветливый городок Метулла: шикарные виллы в ухоженных садах-парках, с бассейнами, цветниками. С другой стороны улицы – многорядная колючая проволока, приземистые строения, какие-то зачехленные сооружения, тарелки радаров. Единственное, что объединяет обе стороны улицы, – это полное отсутствие людей… Ослик, два павлина, собаки, яркие птички на обильно раскинутых деревьях – и полное безлюдье. Даже нет привычной Таханы-мерказит, просто автобус разворачивается и едет обратно.

Северная граница Государства Израиль.

Вот он, Ливан. Виден городок по ту сторону от колючей проволоки. Несколько минаретов над плоскими крышами домов создают иллюзию булавок, пронзающих пестрый пятнистый платок.

Покинув автобус, я какое-то время следовал за группой, надеясь на то, что их воспитательница не первый раз в этих местах. Дети фотографировали собак, павлинов и прочую живность под терпеливым оком ирландки. Это утомляло, и я решительно двинулся вперед. Меня обгоняли невесть откуда взявшиеся свирепые грузовики с брезентовым верхом, шлепали гусеницами самоходки. Колючая проволока вздыбилась с правой стороны, и я шествовал в коридоре, словно цветок кактуса. Поднялся на холм. Проволока сходилась у контрольного пункта, а в стороне все пространство занимало несметное количество боевой техники: танки, бронетранспортеры, орудия и что-то еще, совсем диковинного вида. Возле трех водосливов какие-то стальные каракатицы болотного цвета пополняли водой резервуары – возможно, то были водометы… Наконец-то я увидел боевую технику. И всюду солдаты, молодые люди и девушки. Так же как и в городе, едят мороженое, читают толстенные книги, хохочут, перекликаются. Из газет я знал, что именно в эти дни Сирия заключила сепаратное соглашение с Ливаном, возможно, это и вызвало такую активность на границе.

На возвышении – какая превосходная цель для артиллерии противника – разбил свои палатки военный супермаркет, шла бойкая торговля. Тут же паслось несколько красных автобусов с экскурсантами. Возле одного из них щелкали фотокамерами японцы. Или корейцы… Но что меня поразило больше всего, так это места общественного пользования. Кажется, что я заглянул в «коммерческий» туалет на Дизенгофф в Тель-Авиве. Все на месте, даже зеркало, не говоря уж о рулонах цветной туалетной бумаги… на переднем крае обороны страны, в чистом поле. Самый серьезный враг солдата – это жара. Несмотря на жесткие тренировки во время учений, в боевой обстановке командование старается смягчить влияние солнечного тепла, которое намного превосходит влияние холода на состояние организма. Поэтому не удивляют душевые кабины, переносные кондиционерные установки, особые гигиенические условия для девушек-солдат. Государство заботится о своих воинах, и они это чувствуют. Если за возвращение на родину тела погибшего солдата выпускают на свободу сотню захваченных в плен террористов; если трех военнопленных израильских солдат меняют на тысячу двести арабских – это не только политический и психологический акт, это высокий нравственный поступок. Народ Израиля должен знать, что у него есть Родина, которой он дорог. Кончилась эпоха бесправия. И народ платит своей маленькой и гордой стране любовью и сыновней верностью…

Размышляя об этом и беззаботно фотографируя военную технику, солдат и пейзаж, я брел куда глаза глядят. Миновал поднятый шлагбаум.

– Эй, Ливан, Ливан! – донесся чей-то веселый окрик.

Обернувшись, я увидел стоящих на бронетранспортере хохочущих солдат. Они чуть ли не падали от смеха и махали мне руками, призывая немедленно воротиться.

В глаза мне бросилась белая табличка на столбе с изящной арабской вязью… Вот оно что: я ненароком нарушил границу и теперь шагал если не по Ливану, то наверняка по «нейтральной полосе». Хорошенькое дельце, не хватает еще, чтобы из-за меня началась какая-нибудь операция «Освобождение».

Я опрометью побежал назад, на… родину. Солдаты протянули мне руки, и я, едва справляясь с дыханием, вскарабкался на горячую броню транспортера. Солдаты долго еще не могли угомониться, выбрасывая руки вперед: «Ливан, Ливан» – и, указывая за спину: «Израиль, Израиль…»

Отсюда, с транспортера, после этого курьезного эпизода я особым глубинным родством проникся ко всему, что происходило на земле, лежащей за моей спиной.

Мне подумалось, что военное противостояние евреев и арабов есть факт не политический, не экономический, не социальный и даже не религиозный. Это противостояние – идеологическое. В ветхозаветные времена объединив людей не по расе, а по религиозному порыву, порыв этот, перестав быть религией для всех – сколько евреев вообще не верит ни в Бога, ни в черта, – оставался единением чисто идеологическим. Люди разного цвета кожи, разных языков, разных политических и социальных воззрений продолжают считать себя евреями. Отсюда вывод: евреев делает евреями окружающая среда. А разговор о «форме носа или блеске глаз» не более как стереотип, свойственный какой-нибудь наиболее сильной генетически народности, входящей в широкое понятие «еврей», – ведь сколько евреев вовсе не похожи на евреев. В то время как, скажем, религиозные противоречия имеют общий корень – веру во Всевышнего, идеологическое противостояние полярно-противоположно. Созидание и равнодушие, деятельность и лень, иррациональное и рациональное… Все это лики единого мира, одно проявляется тогда, когда есть второе. Как же бессмысленны и глупы войны, имеющие идеологическую основу. Почему на большой земле нельзя жить по-человечески, почему неясно, что противостояние – дорога в никуда? Как заставить человечество, каждого отдельного человека, проникнуться простой истиной, что самое важное в жизни – сама жизнь?..

Властолюбивый и жестокий халиф Аль-Мансур приказал отправить в темницу теолога Абу Ханифу, не согласного с халифом по толкованию некоторых сур Корана. И заодно, для равновесия, халиф повелел заточить в тот же подвал и строптивого рабби Ханана бен Давида, который давно мутил воду в благочестивом халифате.

Оказавшись вместе, еврей и араб закутались в свои лохмотья и сидели безмолвно, размышляя о вечной истине. Каждый о своей. Стражник темницы, одинаково презиравший и арабов, и евреев, поставил перед ними общую миску с едой… Неделю оба теолога не прикасались к миске, желая устыдить друг друга преданностью своему Богу. Не ведая о благочестивых мыслях людей, за пищу принялись тюремные крысы. При виде такого безобразия на восьмой день заточения Абу Ханифа отогнал крыс и вылизал миску, оставив только крошки, которые в одно мгновение подобрал Ханан бен Давид, скромно потупив взор. Уразумев, что смирение каждого было искренним, оба узника – мусульманин и еврей, – одинаково униженные заточением, изнуренные внутренним состязанием в праведности, сели друг против друга и завели теологический спор. И тут, испытывая одни и те же тягости, они обнаружили, что воздавали хвалу одному и тому же Богу, который выражал свою волю одновременно в двух книгах – Талмуде и Коране. В Талмуде – как Бог Отец, необъяснимый в своей несправедливости, которая в результате оказывается справедливостью. В Коране – как Творец мира, чьему могуществу обязано жизнью все живое. Проникаясь аргументами друг друга, теологи и по-человечески приблизились друг к другу, а куда денешься – темница стала их миром. Ворчливый стражник продолжал ставить им общую миску. Крысы забились по своим норам…

Шли годы, шли столетия. На земле войны сменялись миром, эпохи сменялись эпохами. И лишь вражда людская оставалась той же самой. Давно покинул бренный мир халиф Аль-Мансур. В роскошных гаремах, что когда-то построил халиф, его наследники ловили кайф, не помня даже имени Аль-Мансура…

Однажды далекий потомок халифа приказал стражникам очистить тюрьму от старых арестантов, так как не хватало мест для новых, убрать для начала из каждой камеры половину обитателей. А так как в самой древней, забытой всеми темнице сидели только двое, то стражник вывел на свет того арестанта, кто сидел ближе к двери. Им оказался рабби Ханан бен Давид.

Улицы Багдада оглушили рабби, а вид его – в древних одеждах, с седыми патлами волос – вызывал изумление горожан. Дети швыряли в рабби камнями, женщины испуганно перебегали улицу. С огромным трудом, оглушенный всем виденным и слышанным, талмудист находит синагогу. Местный раввин, разобрав несвязное признание старца, вскричал во гневе: «Сгинь с глаз, ничтожный самозванец! Bеликий рабби Ханан бен Давид умер полтысячелетия назад. Сгинь!» В ужасе рабби выбежал из синагоги в сумасшедший мир. Долго он еще бродил по земле, не зная, где преклонить свою многодумную голову. Прошлое, проведенное в темнице наедине с Абу Ханифой, вспоминалось рабби Божьей благодатью. И сам Абу Ханифа ему виделся не как оппонент по теологическим спорам, а как Яхве, Великий Бог всех иудеев. А темница – благословенной страной. Все помыслы рабби были теперь направлены на то, чтобы воротиться…

Тем временем Абу Ханифа, сидя в сыром застенке столетиями, сам почти превратился в камень. Давным-давно он забыл рабби, образ рабби исчез во времени. Абу Хани-фа творил в воображении Великого Аллаха и ждал, когда Аллах заговорит с ним.

И однажды Абу Ханифа замечает, что из отверстия в потолке спускается чья-то сгорбленная фигура. Собрав силы, Абу Ханифа поднялся на защиту обители от вторжения. Он схватил за горло Ханана бен Давида, ибо это был непоседа-рабби, что вернулся в благословенную страну, где наслаждался беседой с самим Яхве, самим Иеговой, где он видел Его необъятный лик.

Драка между теологами идет не на жизнь, а на смерть. Каждый защищал своего Бога, свою свободу. Наконец, измученные и обессиленные, они отпрянули друг от друга, и тогда произошло чудо: Ханан бен Давид почувствовал близость Яхве. Он пытался разглядеть своего противника. А тот приближался к рабби, чувствуя присутствие Аллаха. В чертах, стертых столетиями разлуки, старые отпетые спорщики признали не Аллаха и не Яхве, а друг друга. Впервые за долгие годы они произнесли не суру из Корана, не изречение Талмуда, а простое слово «Ты?!». Рабби гладил белые волосы своего друга, а тот встал навстречу еврею…

Не деля, что в этой легенде правда, а что вымысел, я воспринял ее в целом, как одну всепоглощающую Истину…

Земля, что раскинулась передо мной, земля, что простиралась за моей спиной, – это одна общая земля, с изумлением взирающая на человеческую глупость. Надолго ли хватит ее терпения, не разверзнется ли она в гневе, чтобы поглотить свое неразумное творение?! Земля уже вздыбилась горной грядой Голана, приготовилась, лопается ее терпение. С бронетранспортера я как-то лучше видел обожженное солнцем тело горной гряды с самой своей заметной двугорбой вершиной.

– Это Хермон? – догадливо проговорил я.

– Хермон, – подтвердил солдат – Слева вершина Хермона сирийского, справа вершина Хермона израильского.

В это время года с вершин Хермона сошел снег. Представляю, как прекрасен Хермон зимой под синим небом, без разницы покрывавшим израильскую и сирийскую часть горы.

От Хермона на юг, на полпути от Галилеи до Самарии, глядит в это синее небо голубой глаз Израиля – старина Кинерет, как называют Тивериадское озеро, в которое впадает и из которого вытекает святой Иордан, неширокая, местами шумливая, местами тихая речушка. А еще раньше озеро называлось Генисаретским. На западном берегу этого красивейшего уголка земли в первые годы после Рождества Христова царь Ирод основал городок Тверию, названный так в честь римского императора. Место это считалось «нечистым» – бывшее кладбище, и евреям поселяться там было заказано. Но упрямый царь согнал со всего царства людей, которым решительно плевать на предрассудки иудеев, – иноземцев, нищих, авантюристов. Они расчистили кладбище – уж больно хорошо смотрелся этот уголок на берегу озера вблизи целебных источников. Царь Ирод объявил Тверию своей столицей, выстроил синагогу. Город процветал. После падения Иудеи в Тверии начали возводить языческие храмы. Но произошло восстание против римлян, и вновь Тверия стала возрождать еврейские общины, строила новые синагоги. И вновь покорение иудеев, вновь Тверия переходит к язычникам. Священный Синедрион иудеев уходит в подполье, скрывается в пещерах, заседает при свечах… Мозги набекрень от такой чересполосицы исторических событий. А все это происходило здесь, в современном курортном городе, где старинные постройки домов, монастырей, синагог, мечетей и церквей перемежаются высоченными бетонными громадами гостиниц. Туристы со всего мира. Некоторые страны имеют здесь свои национальные туристические центры… Столики одного кафе на берегу озера переходят в столики другого. Как их отличают хозяева, ума не приложу. И так на сотни и сотни метров вдоль побережья…

Кинерет – единственное хранилище пресной воды всего гигантского региона. Он затрагивает жизненные интересы не только Израиля, но и многих арабских государств.

Особо долго в Тверии я не задерживался: не платить же за ночлег по дорогому туристскому курсу. Да и нет резона – в нескольких километрах отсюда, в кибуце Афиким, меня ждал приятель, он и приютит. Но отметиться все же надо – и я скользнул в прозрачные воды Кинерета. Отсюда берег кажется иным, как бы всеохватным. Бесконечную полосу пляжей помечали шляпки солнечных грибочков, зонтов, затейливых аттракционов для детей… Пляжи переходят в пальмовые рощи, изящные, тонкие, словно гравюры японских художников. И эту красоту всерьез грозит отравить правитель Ирака, с тем чтобы лишить Израиль питьевой воды. Которую, кстати, пьют и народы, близкие к правителю по вере в Аллаха…

Вдали, где голубая вода озера густеет, переходя в синий цвет, где облака рисуют причудливые храмы, в которых достоин жить Господь со своими пророками, где-то там, у излучины озера, раскинул свои угодья кибуц Афиким… Но, чур, я еще ничего не знаю об угодьях, опережая свое любопытство…

Когда отшумел и скрылся за поворотом автобус, я пересек шоссе и направился к калитке в заборе согласно наставлению приятеля.

Алия – массовый исход евреев из России – убежден, нанесла чувствительный удар не столько по генофонду страны – велика Россия, богата людьми, подумаешь, отторгнет какое-то количество населения, даже очень хорошо: сколько дармовых квартир освободится, рабочих мест, – алия нанесла удар по интеллектуально-профессиональному потенциалу. И как бы ни пыжились антисемиты, факт этот мало выгоден не только населению, но и самим этим антисемитам, я убежден в этом. Есть люди, которых заменить нельзя или, во всяком случае, очень и очень сложно.

Таким человеком был мой приятель, врач, уникальный специалист по гастроскопии. Тот, кому доводилось пропускать в собственный желудок гастроскоп, это понимает. И не только пропускать, а с волнением ждать заключения: сколько тебе еще отмерено мутить воду на этом свете. Он был волшебник, мой приятель – Юрий Федорович С.

Он брал на себя ответственность ставить утешительный диагноз людям, которых торопили к операции все светила онкологии, грозя, что промедление на сутки непоправимо. И лишь высокий профессионализм вкупе с редчайшей интуицией и мужеством позволял Юрию Федоровичу усомниться в верности черного диагноза сонма светил. И он выигрывал!

Вот каких специалистов теряла матушка Россия в своей чопорной и смешной самонадеянности. Вот о чем подумали бы доморощенные антисемиты, изнуряемые необъяснимой самим себе злобой. Или они полагают, что жизнь их вне взора Господнего, что не грозит им черный день? Ни им, ни их близким?!

Врача Юрия С. в многолюдном кибуце знали все. И квартиру его в трехэтажном доме указали мне сразу.

Кибуц – это коммунизм наяву, это реальная страна Утопия. Неужто люди могут сказать себе: «Все мое – общее, а все общее – мое»?! – Сабанын хейр олсун, – произнес я. – Недча сян? [2]

Дело давнее… Еще в мрачнопамятные времена конца девятнадцатого столетия, когда по Украине прокатилась волна еврейских погромов, два мальчика, два брата – Иосиф и Яков Рабинские – бежали из Житомира после мести главарю погромщиков, убившему их отца, набожного сапожника Симеона. Долгих четыре года мальчики, скрываясь, шли в Палестину, мужая и взрослея в трудных испытаниях пути. И пришли!

Они стояли на горе Тибор, в центре Галилеи, на которой легендарная Дебора, эта иудейская Жанна д’Арк, со своим полководцем Бараком устроила засаду и расколошматила врагов. С вершины горы перед братьями лежала израильская земля. Руины времен крестоносцев, небольшой монастырь, в котором произошло Преображение Христово; здесь Сын Божий общался с Моисеем и пророком Илией…

Безрадостная картина предстала глазам братьев: запустение и тлен… Продолжая путь, они добрались до горы Гильбоа, где в битве пал царь Саул и сын его Йонатан, где похоронен полководец Гидеон. Братья узрели воочию Иерихон и Вифлеем, одно название которых заставляло колотиться юношеские сердца, с младенчества преисполненные гордостью за историю своего народа, и опечалились видом выжженной, умирающей земли…

Братья взошли на Иудейские горы. Древние террасы, на которых когда-то евреи выращивали богатый урожай, теперь лежали выветренные и сухие, помеченные редкими арабскими поселениями.

Братья прошли всю Землю обетованную. Несколько еврейских поселений влачили жалкое существование, и то лишь благодаря меценатам. Земля не оживала. Арабы и особенно турки под угрозой оружия взымали с еврейских поселений огромные налоги. Не дремали и банды бедуинов, держа в страхе мирное население, которое не хотело, да и не умело обороняться. Они лишь молились, следуя заветам Книги…

Но не все евреи оказались столь покорны судьбе. Вокруг братьев Рабинских группировались молодые люди, в душе которых горел дух Маккавеев. Ночи напролет спорили они о том, как возродить свою страну, уберечь от напасти, вдохнуть жизнь в мертвые земли. Поглощенные идеями возрождения, молодые люди отошли от религии. Зарождался тип еврея совсем другого склада. Зарождался израэлит!

И вот несколько человек во главе с Яковом отважились на безрассудство – они приобрели небольшой участок земли в глубине Ездрилонской долины, куда веками не отваживались заглядывать евреи, окруженные враждебными бедуинами, готовыми убить любого, если появилась надежда поживиться.

Основанная артель Шошана стала первым кибуцем в Палестине.

В то же время второй брат Иосиф стал председателем Сионистского поселенческого общества. Человек легендарной отваги, он в одиночку заглядывал в самые глухие арабские провинции, пытаясь наладить хозяйственные связи. Рослый тридцатилетний бородач на белом скакуне, в белом бурнусе, с патронташем и нагайкой, он производил неотразимое впечатление на местных арабских эффенди. Тем не менее землевладельцы были себе на уме. Выжимая огромные доходы из своих феллахов-крестьян, они не сразу решались продавать земли Иосифу, а если и продавали, то самые бросовые, болотистые. И за огромные деньги…

Арабов тогда еще мирило, что праотец Авраам считался предком не только евреев, но и самих арабов. По преданию арабы произошли от Исмаила, сына Авраама, и его служанки Агари. Арабы считали Моисея, великого еврейского пророка, и пророком Корана. Даже многие еврейские раввины почитались святыми у мусульман так же, кстати, как и у христиан. Там-то вообще сплошь еврейские святые, те же ученики Христа во главе с Учителем. Возможно, в этом и таится загадка антисемитизма – ревность по отношению к своим святым. А какое чувство может быть сильнее ревности? Только зависть!

Всем этим умело пользовался Иосиф Рабинский, чтобы склонить арабов продать побольше… некогда своей, исконно исторической земли. Но арабы не унимались, грозя смертью поселенцам. И Яков Рабинский вопреки мнению Иосифа, который считал, что с арабами можно договориться, решил организовывать отряды самообороны, что и явились прототипом ударных отрядов Армии обороны Израиля…

Трудностям в первых кибуцах не было конца.

Осушение болот, корчевание земли, орошение. Воду возили на ослах, таскали на себе, в бурдюках. Изобрели собственную систему плотин для дождевой воды… В совместном труде сплачивалась коммуна. Общая столовая, общие душевые. Спали под одной крышей.

К тяжести работы прибавилась проблема безопасности. Днем – работа, ночью – вахта с самодельным оружием в руках. Появились первые военные лидеры…

Иосиф Трумпельдор, офицер Российской армии, герой японской войны, в которой он, кавалер российских орденов, потерял руку, возглавил самооборону Шошаны.

Получив первый урожай, коммуна воспряла духом. Возникли новые проблемы: здравоохранение, социальная помощь, воспитание детей – коммуна росла, появились семьи. Был разработан свой кодекс чести, свои общественные правила. Вступление в брак или развод решались на общем собрании коммуны.

Но не только этим отмечалось появление нового человека, сбросившего путы гетто, путы годов унижения. Так, Иосиф Рабинский принял имя легендарного Акивы – раввина, воина и просветителя древности; его брат Яков нарек себя именем полководца Барака, сподвижника Деборы, – Барака бен Ханаана…

Дух великих предков возвращался к ним. Люди мужества, отваги, они имели нравственное право наследовать имена забытых героев и пророков земли Ханаанской. Имена эти придавали силы в борьбе.

Вероятно, с тех пор и возникла традиция в Израиле принимать исторические имена предков, чтобы получить духовный заряд из живительного родника прошлого…

– Могу показать тебе, как выглядели эти места до кибуца, – сказал Юрий Федорович. – Их специально оставили нетронутыми.

Отсеченная декоративной оградой мертвая земля напоминала безжизненный лунный пейзаж. Барак переселенцев из фанеры и парусины… Муляж понурого ослика подле саксаула… Каменный валун с распластанным скорпионом… Контраст ошеломительный – два мира, два полюса, жизнь и смерть.

Мы вышли к вольерам зоопарка, специально созданного как наглядное пособие для школьных уроков по зоологии. Волки, лисы, зайцы, ламы, водоплавающие птицы. И рысь. И пантера. Несколько видов обезьян. Не говоря уж о парнокопытных.

У кибуца Афиким специализация – молочное производство. В просторных коровниках стояли черно-белые могучие коровы, потомки каких-то элитарных голландских родителей. Особые механические кормушки, поилки и даже специально подобранная музыка. Но дело не в коровах, это как бы побочное ответвление от основной специализации. Главное – промышленный выпуск уникального доильного аппарата, сложнейшего электромеханического агрегата. Собственная разработка! Детали крупными партиями поставляют Япония, Гонконг согласно техническим условиям разработчиков из кибуца. В самом Афикиме собирают агрегат, налаживают и продают в Европу, Америку и в ту же Японию. Чистая прибыль – пять миллионов долларов в год. Это позволило запустить поточные линии кефира, сливок, сыра, йогуртов и прочих прелестей. Немалый доход дают банановые и финиковые плантации.

Итак, деньги есть. На что же их расходует коммуна? На красивую жизнь самих кибуцников…

– Ты, вероятно, богатый человек? – спросил я Юру.

– О да, – подхватил он. – Если шурануть в кошельке, пожалуй, шекелей сто наскребу… Я нищий богач. Все вокруг мое и все не мое. Короче! Если мне надо отправиться в Иерусалим, я еду в престижном «мерседесе». Могу и в «ролс-ройсе», кажется, в гараже у нас стоит один. А «мерседесов» штук двадцать… Заведующий гаражом вручает мне ключи от машины, и я отправляюсь в Иерусалим. Вернувшись, ключи сдаю в гараж. Если что, не дай бог, случится, я и в ус не дую – в гараже справятся с любым ремонтом. Бензин тоже оплачивает кибуц.

– Ну а если… – начал было я.

– Туда тоже, – догадливо перебил Юра. – Раз в два года я имею право слетать, скажем, в Австралию. Все оплачено. Дорога, гостиница. Если что сверх нормы – снимаю со своего счета в банке.

– Ага! Стало быть, есть свой счет!

– Есть. Но пользоваться можно ограниченно, в отпуск. Или при особых обстоятельствах. С разрешением кибуцного совета… А зачем мне деньги, если даже кладбище у нас свое?

– Золотая клетка, – буркнул я. – Ну… а если ты хочешь что-нибудь себе купить? Лично себе, без компании.

– Ты видел мою квартиру? Чего мне не хватает?

Я кивнул. Квартира и впрямь была хороша, трехкомнатная, прекрасно обставленная, не говоря об удобствах.

– Ну если не хочется обедать в общей столовой, если жена решила приготовить свой обед, я сажусь на общественный велосипед, что стоит у каждого дома, и жму на педали до магазина. Беру все, что необходимо для хорошего обеда.

– То есть покупаешь, – поправил я.

– Нет, беру. В целлофановый пакет. Фрукты, овощи, рыбу… Все, что надо.

Я недоверчиво посмотрел на Юру. Конечно, я лукавил, я знал о бесплатных магазинах в кибуцах, но притворялся, чтобы доставить удовольствие приятелю. В то же время в голове как-то не укладывалось…

– И с одеждой! Раз в три месяца, к сезону, привозят импортные шмотки.

–?!

– Да-да. Импортные. Скажем, из Франции, из Японии, из Штатов. Все выставляют на стеллажи. Хожу выбираю. А если предусмотрительно оформил по каталогу заказ, то просто получаю свой набор… Оказывается, человеку не так уж много и надо. Я в этих джинсах ходил еще в Ленинграде… Хоть нередко приходится надевать галстук. Лучшие актеры мира почитают за честь выступать в кибуцах. Платим чистой монетой.

– Где же они выступают? У вольера с пантерой?

Дерзость моя была посрамлена – аллеей из каких-то пышных кустов с крупными голубыми цветами мы прошли к Дворцу искусств. Модернистское строение из аллюминия и тонированного стекла. Зрительный зал на тысячу мест с плюшевыми креслами, стены и свод расписаны на библейские сюжеты, светильники – в форме свечей. Занавес сцены расшит бисером…

Предпоследний «моральный» удар Юрий Федорович нанес мне у бассейна для плавания; последний же я получил в общественной столовой, куда мы отправились поужинать.

Голубое зеркало бассейна – а их было два: для взрослых и «лягушатник» – заворожило меня четырьмя странными «существами», что перемещались под прозрачной водой навстречу друг другу. Коснувшись стены бассейна, они поползли к поверхности и, казалось, вдохнув воздух, развернулись на сто восемьдесят градусов и вновь погрузились в воду.

– Робот для чистки бассейна, – пояснил приятель. – Сейчас как раз санитарный час перед вечерним купанием… Кстати, тоже наша конструкция, запатентована во многих странах мира.

– Слушай, – проговорил я, придя в себя, – у вас тут собралась Академия наук?

– Есть головастые ребята. Кстати, многие из России. Показать бы тебе наши научные корпуса, да жалко тебя. После столовой ты вообще потеряешь дар речи, отправишься в нокдаун. Приезжих больше всего поражает наша столовая. Желудок – всему голова.

И верно… Нет, не стану расписывать, не рискну. Как можно передать печатными буквами вкус, скажем, вырезки в горчичном соусе с банановой подливой? Как?! Нет таких слов, человечество не придумало. Особенно при мысли, что надо сейчас встать из-за стола своего ленинградского кабинета и спуститься в гастроном, вокруг которого безликим серым шарфом накручена очередь за трижды мороженным мясом… Черт, сорвался! Нарушил данное себе слово избегать всяческих сравнений с нашей жизнью!

– Ладно, ладно, – ворчливо произнес я. – Подумаешь! Вышел из столовой и забыл. Нокдаун – временная потеря сознания.

– Именно. До того, как вновь проголодаешься. Ну как? Хорошо устроились евреи? Самое время поговорить об антисемитизме? Нет, эта тема нас в кибуце не занимает. Прошло. Мы как в крепости. Даже от синагоги отделились! Хотя есть и религиозные кибуцы, с иешивой и синагогой…

Ночью я долго не мог заснуть. Вспоминал людей, с которыми познакомил меня Юрий Федорович, – молодого художника из Кишинева, его жену-пианистку, четверых детей. Художник, помимо своей профессии, десять лет занимается наладкой готовой продукции – доильных агрегатов. Жена по совместительству работает в правлении кибуца и преподает музыку детям и взрослым. Вспомнил их трехъярусную квартиру в колониальном стиле с развесистым деревом на лужайке, с ветвями, тяжелыми от крупных плодов папайи. Их абсолютный достаток и… тоску в глазах. Вспомнил больницу, где врачевал Юрий Федорович, уникальный гастролог. Больница построена на средства нескольких близлежащих кибуцев. Гигантский комплекс с ультрасовременным оборудованием. Операции на сердце, пересадки органов, тончайшая нейрохирургия. Все бесплатно для членов кибуца. Приезжают пациенты со всего мира, но за деньги. В Израиле подобные операции раза в два дешевле, чем в Америке. Вспомнил «дворцы» для престарелых с индивидуальными квартирками, залами отдыха, концертным комплексом, диетической столовой…

– Слушай, ты доволен жизнью? – спросил я приятеля, расположившись под искусственным кварцевым солнцем, на лужайке перед бассейном.

– Как тебе сказать? – помолчав, ответил он. – Нельзя долго жить в клетке, даже золотой. Коммуна – это искусственная среда. Человек рожден хищником, он ест мясо, хоть и прожаренное. Человеку надо физически ощущать свободу, физически ощущать собственность. Старикам – да, тут рай. Они его и заслужили, их руками тут немало наворочено. А молодежь покидает кибуц. Вначале стремятся сюда попасть, а потом, вкусив сладость сладкого гетто… Я тоже… изучу язык, освою технический уровень современной аппаратуры и… не знаю. Если не обрасту ленью и равнодушием, уеду отсюда. Кроме того, не так все тут красиво, как кажется на первый взгляд…

Лунный свет падал с библейского неба, узкой лентой касаясь кровати. Открытая форточка дышала остуженным горным воздухом. Доносились приглушенные звуки музыки – после одиннадцати кибуц спит, многим в пять утра на работу: в доильные апартаменты, на молочные конвейеры, к сборочным станкам. А художник из Кишинева эту неделю по разнарядке должен работать в роще – убирать бананы, занятие весьма физически тяжелое. Всю прошлую неделю он провел в боевом наряде, охранял кибуц от террористов. Техники, слава богу, теперь достаточно – с локаторами, с ночным наведением огня… Так и живут – с серпом и боевым молотом, символом коммунистической идеи. Я вспомнил треп у бассейна с голубой светящейся водой.

– Коммунизм – это лоскутное одеяло, под которым творится все то, что должно происходить между людьми: один человек «нажаривает» другого, – делился со мной какой-то молодой человек в плавках. Его сильное мокрое тело отражало блики светильников, что окаймляли бассейн. – Когда я вспоминаю о том, что члены правления кибуца и приближенные к ним лица отхватили себе такие дома, рядом с которыми наш Дворец искусств кажется шалашом, когда я об этом вспоминаю, во мне пропадает «гомо сапиенс» и пробуждается «гомо советикус», – горячился он. – Мне хочется качать права, добиваться справедливости. А в итоге я добился тяжелой и однообразной работы по сортировке овощей. И год живу в доме для малосемейных. Все уже въехали в квартиры, а я продолжаю жить в общаге. Точно, как на покинутой родине. Сплошная коррупция и блат. Вообще Израиль – классическая страна блата.

– А вы держитесь за кибуц, – проговорил я.

– Думаете, так легко отсюда смыться? – уныло ответил молодой человек. – Попасть трудно, а уйти еще труднее. Надо рассчитаться с долгами. За все – за квартиру, за жратву, за одежду. А приду за расчетом, оказывается, я все еще хожу в должниках. В том и сила кибуца, что засасывает, точно болото. Если только смотаться за границу и там остаться…

– Невозвращенцем, – изумленно проговорил я.

– Невозвращенцем, – вздохнул молодой человек. Лунная полоска сползла с кровати на пол, а мне все не спалось. «Странная человеческая натура, – размышлял я, – казалось, чего не хватает – все есть, и… невозвращенец. А этот художник из Кишинева: дом – полная чаша, и такие печальные глаза. «Вот детям – да! – говорил художник. – Детям здесь хорошо, это уже их родина. А взрослые… В них сидит какой-то вирус тоски, что ли. Иногда подумаешь: о чем тосковать? Об унижении в той, оставленной жизни, из которой мы вырвались? И все равно тоска не проходит. Человек должен жить там, где родился». – «Мне хорошо там, где хорошо моим детям, – отрезала жена художника. – Я счастлива, слушая как дети разучивают гаммы. Гаммы здесь звучат иначе, чем звучали там, в Кишиневе. В них иная сила. И дети это чувствуют…»

Утром, перед отъездом из кибуца, я заглянул в «бесплатный» магазин. Все оказалось так, как рассказывал Юрий Федорович.

Я набрал полную сумку снеди в совершенно безлюдном магазине, словно в собственном шкафу, и, подавляя почти физическое недомогание от необычности обстановки, вышел из магазина. И все оглядывался – не воротят ли меня назад, не пристыдят за неоплаченные продукты. Нет, никто не окликнул.

У кассы автобусной станции я продолжал испытывать чувство неловкости – конечно, «бесплатно» – штука приятная и весьма удобная. Но расчетливый ум придал какое-то равновесие моему состоянию: билет до Назарета стоил шесть шекелей, а «дармовые» продукты потянут шекелей на пятьдесят, не меньше, вон какая тяжеленная сумка. Так что выигрыш налицо…

В блаженном состоянии внутреннего комфорта я добрался до Назарета.

Назаретов было два. Один – еврейский, новый город Назарет-Элит, второй, «главный» – старый город, арабский.

Где какой было понятно по внешнему виду пассажиров автобуса. Если на остановке Назарет-Элит входили и выходили печальные мужчины в черных шляпах, то в старом Назарете в пассажирах можно было признать и арабов-мусульман, и арабов-христиан. А могли бы войти и греки-католики, и православные греки, христиане-марониты и римские католики и множество другого разного люда, одетого кто во что горазд…

Пожалуй, шоссе, что развалило нежную Ездрилонскую долину, соединяя оба Назарета, и показало отстраненность ортодоксальных евреев от остального пестрого мира. И дело не только в соблюдении чистоты культовых границ, но и в сложившейся на протяжении тысячелетий подозрительности – не готовят ли иноверцы какой-нибудь подвох евреям, очередную неприятность. Лучше держаться в стороне…

Автобус двигался медленно в сплошном потоке автомобилей, людей, ослов, коз… И угораздило водителя свернуть на эту улочку! Как я понял из возмущенных возгласов пассажиров, водитель-араб изменил маршрут, чтобы подвезти своего знакомого, и вот застрял. Надо сказать, что водитель-араб – такая же редкость в автобусной компании «Эгед», как трехгорбый верблюд. И вот пожалуйста… За служебное нарушение еврея турнули бы с работы в два счета, а араба – еще крепко подумают: не дай бог обвинят в шовинизме. Та же картина, что и в Америке – нередко неграм прощают то, за что белого сотрут в порошок. Из-за боязни осложнений…

А когда автобус окончательно замер у рынка, я сильно рассерчал и вылез на щербатые каменные плиты святого Назарета, вместе с галдящими от возмущения ездоками. Честно говоря, мне было все равно где выходить, а серчал я оттого, что не до конца «отмотал» купленный билет. Только серчал я не где-нибудь в тьмутаракани, я серчал в Назарете. Рядом находился Грот Марии, где Божья Матерь услышала благую весть от архангела Гавриила. Неподалеку приютилась мастерская плотника Иосифа, смиренного мужа, отдавшего свою жену Святому Духу…

Продираясь сквозь толпу, я поднимался на холм по узким улочкам в направлении церкви Благовещения – там и должен находиться Грот Марии. По каменным плитам, где ступала моя нога, когда-то бегал и босоногий мальчик Иисус. Но, честно говоря, я об этом и не думал – меня одолевала жара и толкотня. Многие облизывали леденцовое мороженое – застывшая сладкая водица на палочке. Заманчивая штука в жару и недорогая.

Продавец стоял у входа в церковь Святого Гавриила, неподалеку от фонтана Дев, того самого места, где ангел вновь явился к Марии, когда та наполняла водой кувшин. И повторил свою весть.

Пока я раздумывал, потратиться ли на мороженое или сэкономить, ноги сами шагнули в церковь, как в погреб: прохладно, темновато.

Приблизившись к амвону, под которым струилась святая вода, я услышал мерные шаги. «Сейчас вытурят, – смекнул я. – Во-первых, в шортах – грех, во-вторых, с еврейской наружностью, хоть и неярко выраженной, но арабы за версту чуют». А привратник был араб-христианин, я узрел его в боковом приделе пустой церкви.

Приняв скорбное выражение, я склонил голову в религиозном экстазе и перекрестился. Уловка подействовала – шаги стихли и через мгновение стали удаляться в почтительном благоговении. Теперь он принял меня за американского туриста-христианина – те тоже шастают в шортах по святым местам…

Прохлада и полумрак расслабляли, хотелось вздремнуть. Я присел на черную скамью, тускло блестевшую после бесчисленных туристов. Попытался вогнать себя в экстаз сопричастности всему, что когда-то происходило на этой земле. Нарисовать в сознании образ босоногого мальчика в ветхом хитоне, которому была уготована всемирная слава. Но мысли упрямились – в вечном вопросе, который задавало себе множество людей – одни с желанием проникнуть в корень событий, другие не напрягали себя и малейшим анализом. Таких было большинство…

Еврейский мальчик, живущий в еврейской семье, в еврейской деревне Назарет, получивший еврейское религиозное воспитание, порвал с религией своих предков и основал новое учение, ставшее притягательным для миллионов людей. И как случилось, что, завоевав людские умы, новая религия, в основе которой лежала старая религия, религия отцов этого мальчика, превратилась в оружие гонения тех, кому по крови принадлежал этот мальчик? И почему учение Христа не принял сам породивший его народ? Почему евреи его отвергли? Исповедуя более древнюю религию, евреи покорились коварной человеческой слабости: «Нет пророка в своем отечестве». Этот постулат уже в учении Христа обрел конкретную, выстраданную лично им форму, хоть и родился в дохристианское время. Из этой формулы вытекает другое обобщение – знакомый тебе человек не может быть лучше тебя, а тем более стать Сыном Божьим. Даже если он творит чудеса, реальность которых неоспорима. Стало быть, это не чудеса, а просто стечение обстоятельств.

Это упорство и стало камнем преткновения евреев, основой их драмы в общей семье народов, усугубленное тем, что яблоком раздора стал человек, рожденный в их же среде. А что, если бы Христос не был евреем? Если допустить такую мысль? Да, родился он от матери-еврейки, но отец-то – Бог, понятие наднациональное, у каждого народа свой Бог. Были бы евреи так же гонимы? Вероятно, да! В основе еврейского мироощущения лежит принцип – все живое идет от матери. И отойти от этого фундаментального положения евреи не могут, несмотря на тысячелетние требования отречения. Отречься от Христа – значит предать основной принцип своего религиозного и этического мировоззрения, отречься от своего хоть и заблудшего, но сына. А это недопустимо. Несмотря на все порицания учения Христа, несмотря на все укоры и страдания, евреи горды Христом. Особенно те, кто не верит ни в Бога, ни в черта. Каждый еврей в пылу национальной гордости первым порывом называет имена Христа, Эйнштейна, Маркса, даже если он и бежал в Израиль из страны, где марксизм считался религией. Такова уж человеческая природа…

И сейчас, сидя на скамье в церкви Святого Гавриила, я испытывал чувство гордости за то, что являюсь соплеменником того мальчика, что когда-то дышал этим же воздухом…

А на улице царила жара. И араб-торговец продавал леденцовое мороженое. Недорого, всего за один шекель. Он продавал и сувенирный товар: деревянных осликов, верблюдов, коз и слонов.

Я пошуровал в торбе и достал пластмассовый стаканчик с йогуртом из того запаса, что прихватил в бесплатном магазинчике. Торговец понял меня с полуслова и, в порядке бартерного обмена, принял стаканчик, вручив взамен мороженое. Но, сочтя подобный обмен неравноценным – йогурт в магазине стоит шекелей пять, – он приложил к бартеру еще и козу. Ободренный инициативой контрагента, я потребовал более ценный товар – ослика за три шекеля. Торговец счел мое требование по бартеру вполне справедливым. Все равно на круг он оставался в выигрыше. Довольные друг другом, мы разошлись.

Леденцовое мороженое придало моему восприятию Назарета благодушие и комфорт. Казалось, до базилики Благовещения рукой подать – ее темно-зеленый купол высился над домами, – а я все шел и шел, петляя по переулкам, продираясь сквозь непонятную речь, разглядывая витрины мелких лавчонок. Кажется, я уже был на этой площади с магазином, подле которого рыцарь в латах указывает прохожим пикой на вход. Запутали меня янычары, хоть сдавайся.

Я остановился, пытаясь сориентироваться, и услышал возгласы на азербайджанском языке. На том самом, который за четверть века другой, ушедшей жизни в Баку стал для меня таким же родным, как и русский. Вот тебе на! Ослышаться я не мог?

Хозяин антикварной лавки, куда я заглянул, отчитывал за что-то мальчишку.

2

Доброе утро. Как дела? (Азерб.)

[Закрыть]

– Ахабатын хейр, – ответил хозяин и вежливо добавил: – Сах ол, лап яхши-ям. [3]

3

Спасибо, очень хорошо. (азерб.)

[Закрыть]

Обменявшись ритуальным вежливым приветствием, хозяин разглядывал меня с пытливым вниманием темно-кофейных глаз. Мальчишка убежал исправлять упущенное, а я, подчиняясь приглашению, опустился в продранное кресло, что стояло среди разбросанных антикварных вещей. Чего только тут не было: бронза, картины, хрусталь, серебро, кожа, какие-то плетеные предметы, фарфоровые вазы и статуэтки… – Почему я не переехал в Турцию? – переспросил меня хозяин. – Не буду говорить о себе, просто мусульманин моего достатка – человек не богатый, имеющий свое маленькое дело… Знаете, почтенный, лучше, чем в Израиле, нам нигде не будет. Ни в Турции, ни в Египте. Особенно сейчас, когда население страны ищет компромиссы с арабским населением. Ведь бунтуют в основном мальчишки. Бросают камни, сеют раздор. Серьезные люди в этом не участвуют, серьезные люди понимают преимущества такой страны, как Израиль. – Хозяин немного помолчал. – Дело это сложное, ведь надо соблюдать и принципы ислама. А ислам – довольно жестокая религия. Пророк Мухаммед был великий человек, но добился всего не прощением и пониманием, а непримиримостью и жестокостью. Может быть, в те времена так и надо было поступать, но в наше время такой подход не дает результатов. А Мухаммед считал, что все методы хороши для утверждения ислама – и убеждения, и сила, и коварство… Взять хотя бы историю Мухаммеда и его ученика Али. Когда враги решили убить Мухаммеда, тот оставил на своем ложе Али, покрыв его своим зеленым плащом, чтобы запутать врагов. Понимаю, Мухаммед спасал себя для дела ислама. Но он мог бежать не один, а взять с собой и Али, не приносить его в жертву. Слава Аллаху, убийства не случилось. Но все же… я эту суру не понимаю.

– Гость чем-то интересуется? – спросил хозяин.

– Нет. Услышал знакомую речь, зашел, – ответил я, смекнув, что хозяин по национальности, видимо, турок, а турецкий язык мало чем отличается от азербайджанского, одна языковая группа.

Узнав, что я долго жил в Баку, хозяин оживился – в Баку у него жили какие-то родственники, и он подумывал наладить деловые контакты. Многие в Израиле пытаются наладить деловое сотрудничество, и особенно с Азербайджаном – может быть, из-за нефти.

Гостеприимство мусульман было мне знакомо с детства, и турок своим радушием подтверждал суру Корана о том, что гость в дом мусульманина послан Аллахом.

Турок запер лавку и пригласил меня подняться выше на этаж, быть его гостем. Случайное знакомство, как ни странно, меня затягивало. Извинившись, хозяин оставил меня в комнате: надо было дать распоряжения домашним…

Комната была обставлена с традиционной мусульманской аскетичностью. Ничего лишнего. Открытая ниша с аккуратно сложенными цветастыми тюфяками, посудой. На полу ковер. В углу кувшин из серебра. На подоконнике книги, дощечки для письма – письменный стол, как и вообще стол, в доме мусульманина не обязателен. В другом углу комнаты молитвенный коврик – вероятно, в той стороне и находится Мекка, подобно тому, как евреи молятся, обратив лицо в сторону Иерусалима…

В узком окне рисовался тонкий контур минарета.

– Это Белая мечеть, – пояснил вошедший хозяин. – Ее построили на месте старой синагоги.

– Другого места не нашли? – съязвил я.

Хозяин засмеялся.

– Наша жизнь подобна синусоиде: то евреи наверху, то арабы. Сейчас – евреи.

– Однако они не строят синагогу на руинах мечети. Строить на руинах, подобно победителю, что утверждает свою победу, насилуя женщин побежденных…

Турок кивнул и объявил, что в его роду было немало евреев, но сам он мусульманин.

– Ничего странного, – продолжал хозяин. – Вы помните притчу о пророке Мухаммеде? Как он путешествовал по небесным сферам? Архангел Гавриил знакомил пророка с его родственниками. На первом небе их встретил праотец Адам. На втором небе – Иоанн, на третьем небе Мухаммеда приветствовал Иосиф, на четвертом – Енох, на пятом – Аарон, на шестом – Моисей, на седьмом – сам Авраам, прародитель евреев. И наконец, выше седьмого неба Мухаммед встретил Лотосовое дерево рядом с престолом Аллаха, который и утвердил Мухаммеда своим пророком и наместником на земле… Об этом ночном путешествии мусульманские богословы написали тома с массой подробностей. Вообще-то, если бы не ваши пророки, мусульманам пришлось бы в день молиться пятьдесят раз, как первоначально завещал Аллах. Именно по совету Моисея Мухаммед упросил Аллаха сократить число молитв до пяти… Извините, но я должен оставить вас наедине со своими мыслями, – учтиво завершил хозяин.

А из приоткрытого окна уже доносился тонкий голос муэдзина Белой мечети. Муэдзин призывал правоверных к исполнению полуденной молитвы – икинди.

Хозяин провел ладонями по лицу, достал из ниши глиняный черепок, отошел к коврику и опустился на колени. Он склонял и выпрямлял туловище, касался ладонями пола, опускался ниц, касаясь лбом глиняного черепка, что олицетворял священный камень Каабу. Закатывал глаза и тихо приговаривал: «Аллах акбар».

Сколько раз в те далекие годы я наблюдал за свершением намаза. В Баку неподалеку от моего дома взметнула свои два минарета весьма почитаемая на Среднем Востоке мечеть Таза-Пир, и мы, мальчишки, играли во дворе мечети в свои детские игры…

Благословенные времена! У детей моего поколения не было национальных вопросов. Все ребята, кроме общего, русского языка, знали язык соседей и считали его своим. Так продолжалось годами в моем прекрасном городе на берегу Каспийского моря. Даже в позорное время пятьдесят третьего года, когда коварно обманутая страна содрогалась от «злодеяний» врачей-убийц, когда в далеких северных городах евреев вышвыривали из автобусов, избивали на улицах, увольняли с работы, мстя за своих любимых вождей, в моем мудром городе Баку я, студент второго курса, достаточно взрослый молодой человек, не ощутил на себе даже косого взгляда – так глубоко были заложены традиции межнационального братства.

И какой вирус поразил в наше время тех самых людей, моих старых товарищей-друзей, которые вдруг вспомнили, что, оказывается, мир состоит из «наших» и «не наших»?!

Хозяин закончил намаз, поднялся с колен, встряхнул коврик, спрятал глиняный черепок и вернулся ко мне.

Подушка, на которой я восседал, была жесткой, и я пытался найти удобную позу. Мальчик, которого турок распекал в магазине, принес поднос с двумя грушевидными стаканами – «армуди», мелко наколотым сахаром и сухим печеньем. Словно я и не покидал свой город с уютной чайханой на берегу Каспийского моря.

– А вы – еретик, – вставил я. В церкви было мало народу, и, казалось, деревянные скамьи на узорном паркете пола склонились в молитвенном экстазе, окруженные ожившими персонажами, что в стародавние времена бродили по улочкам славного Назарета.

– Нет. Мне бы хотелось, чтобы поступки человека, которого я высоко ценю, не вызывали в моем сердце… смущения.

Хозяин умолк, помешивая ложечкой в стакане, он выжидал, когда гость первым коснется стакана.

Давно я не пробовал такого вкусного чая. Густой, он вязал язык и нёбо особым ароматом. Хорошая хозяйка у этого турка: на Востоке принято судить о достоинстве женщины и по тому, как она справляется с чаем.

– Вы, почтеннейший, изволили сказать, что арабам живется не так уж и плохо в этой стране, – заметил я в традиционно восточном уважительном стиле.

Турок кивнул, возвращая стакан на ковер.

– В таком случае, как вы относитесь к вопросу о возвращении земель, которыми овладел Израиль в Шестидневной войне?

– Отрицательно! – ответил хозяин. – Ни в коем случае. Это будет началом конца Государства Израиль. Нащупав слабину, объединенные арабские силы примутся разваливать Израиль с новой энергией. Тогда или конец Израилю, или конец всему миру, учитывая атомный потенциал страны, приговоренной к уничтожению. Понимаете, Израиль возник из ничего, на голом месте. Это самая невероятная фантазия двадцатого века, хотя исторически она и оправданна. У Израиля есть много достоинств и один существенный недостаток. Его достоинства – моральная сила народа, инженерная и деловая мысль, воинская доблесть и искусство полководцев. Но один недостаток может перечеркнуть все достоинства: слабая дипломатия. В стране нет мудрых дипломатов. Они в основном дилетанты: отставные военные, бизнесмены или даже, простите меня, террористы – в суровые годы рождения государства ничем не брезговали, все было оправданно. Потому и методы дипломатии отражают прошлую профессию этих дипломатов. В начале возникновения государства – да, были дипломаты. И Голда Меир, и Бен-Гурион, и Вейцман… Они тоже не считали себя чистыми дипломатами, а больше политиками, но талант дипломатический у них был… Скажите мне, почему Киссинджер, скажем, не стал дипломатическим лидером Израиля? Этот великий дипломат! Разве Израилю он не нужен? А ему предлагали. Но он видел недоброжелательность тех, кто засел в правительстве и думал в основном о своем кресле. С ними Киссинджеру не хотелось иметь дела, он и отказался. А я уверен, что Киссинджер давно бы решил проблему Палестины. Вернул бы всех палестинцев, построил им дома, дал работу… К примеру, те же друзы. Арабы! А живут интересами Израиля, даже в армии служат. И с палестинцами могло быть такое. Надо показать сущность арабских лидеров, их корыстные интересы. Если завтра наступит мир, палестинцы сразу увидят, что их лидеры ни к чему не способны. Самое большее, на что они способны, – раздувать костер войны и греться у этого костра… Так что жаль, что у Израиля нет мудрых дипломатов. И вообще, у меня много претензий к правительству. Правительство, которое озабочено своим престижем и выгодами больше, чем выгодами страны, рубит сук, на котором сидит.

Мне нравился турок, нравилась его неторопливая, полная восточного достоинства речь, нравилось, что ему удобно жить в Израиле, а ведь он был мусульманин, представитель народа, враждующего долгие годы с израильтянами. Здравомыслящий человек с дипломом Каирского университета, он много лет работал инженером, а теперь, в связи с болезнью, принял дела своего отца – антикварную лавку.

Радушный турок проводил меня до самой базилики Благовещения, что внешним видом напоминала скорее средневековую крепость, чем храм: окна-бойницы в глухой светло-кофейной стене, гладкая башня – не уцепишься. С расчетом на появление врагов. Позолоченная крипта над гротом, в котором Мария впервые услышала от архангела Гавриила благую весть о скором материнстве. Архангел произнес два дивных слова, что стали основой многих великих музыкальных творений, стихов и картин. Архангел промолвил: «Аве, Мария»… На каменной паперти храма мальчик, на потеху туристам, демонстрировал собачку: по какому-то знаку собачка выдавала точную порцию тявканья, и мальчик обходил немногочисленных зевак с пустой банкой…

Неподалеку от Белой мечети, где сограждане, по преданию, пытались наказать Христа – сбросить его в пропасть, возвышалась небольшая церковь Мадонны Страха. Место, где Божья Матерь испытала ужас, узнав о гневе горожан на ее сына…

Мы бродили по закоулкам Назарета. Я пытался проведать больше о святых местах, но турок, кроме обзорной информации, ничего выдать не мог… Вот Коптская церковь, вот Маронитская. Вот Капелла Христовой трапезной… Как и большинство обитателей города, он не интересовался историей сооружений по той причине, что они всю жизнь перед глазами, это туристы всюду суют свой нос, интересуются.

– А это Верхняя церковь… Загляните. Производит впечатление. – Турок сердечно попрощался со мной, оставив листочек с фамилиями его бакинских родственников и свой адрес.

Верхняя церковь и впрямь впечатляла своими витражами на библейские сюжеты. Центральная мозаика представляла триумф всепобеждающего учения Христа – чудеса, которые творил Сын Божий, избавляя людей от всяких напастей, наставляя их на путь истины.

* * *

Автобус обогнул скалу и вскинул на подъем свою лобастую башку. Ветровое стекло во всю ширь вобрало часть Иудейской горной гряды, гребень которой белой кипенью венчали дома. И мы поехали новой дорогой. В объезд арабского городка – это составляло километров сорок…

Мы поднимались в Иерусалим…

Возникла сумасбродная идея – покинуть автобус и продолжать путь, как бесчисленные пилигримы, пешком. Но пачки книг, что припечатались тяжестью к полу автобуса, остужали порыв. Ах, эта непроходящая череда каких-то расчетливых дел, от которых, как правило, ничего не остается ни душе, ни телу! Первый раз в жизни я приближался к священному месту Земли людей – Иерусалиму, а дух был отягощен заботами мелкими и суетными. Надо их отсечь. Надо погрузиться в другое состояние, подобающее моменту, – состояние экстаза и трепета.

Я таращил глаза на окружающий ландшафт, пытаясь распознать в немом рисунке вздыбленных холмов исторические названия. Где они? Лысая гора, Масличная… Гребни холмов, подобно тому, первому, что я увидел, были покрыты кипенью белых домов, словно пчелиные соты. Где-то в распадке виднелись строения, пронзенные минаретом; наверняка это арабский район. Я еще не знал, что мои глаза приняли Бейт-Лехем, или, по-привычному, Вифлеем, деревушку, где родился Сын Божий… В растерянности я не знал, куда обратить взор, и крутил головой, вызывая неудовольствие соседей.

Кто-то за спиной произнес по-русски, что светлая часовенка в глубине аккуратно подстриженных деревьев – склеп, где похоронен Шота Руставели. Там постоянно живут два послушника-грузина, передавая эпитимью из поколения в поколение. Пока я пытался разглядеть повнимательнее могилу великого поэта, автобус резво ушел вперед, оставив меня вновь с зачарованной непросвещенностью. Прекрасный повод для необузданной фантазии, но… в тесных рамках сведений о святом городе, что на протяжении жизни впитывала память. Особенно постарался Михаил Афанасьевич Булгаков. Рисунок города растаял. Возник Понтий Пилат со своим «белым плащом с кровавым подбоем», вышедший «шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колонаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого…». Забегая вперед, скажу, что искал я этот дворец, но не нашел. Неподалеку от здания научного центра лежат развалины сооружений, которые по возрасту относятся к правлению царя Ирода. Того самого царя, что в вероломстве мог посоперничать с самим безумным Калигулой. Боясь за трон, он пришил не только родного дядю, но и жену, и двух собственных сыновей, благо их было, кажется, пятеро. Считать царские жертвы – дело бессмысленное, издержки профессии.

Там, где искушенный взгляд замечал отметину истории, мой взор просто фиксировал какое-то сооружение, зато навязчиво запоминал обычные бытовые картинки. Прекрасное одностороннее шоссе, бензоколонки, дорожную полицию, светофоры, разбитую военную технику – ее оставили и берегли, как память о войне, как назидание врагам… Улицы, улицы. Дома. Магазины, магазины. И всюду автомобили. Пешеходы, пешеходы… Отсюда, с «империала» двухъярусного автобуса, все видится несколько иначе, чем из окна обычного автомобиля. Кажется, что ты паришь на небольшой высоте.

И когда автобус причалил к замызганному гейту Центрального автовокзала, я почувствовал облегчение: кончилась изнурительная дорожная мука неудовлетворенного любопытства, начинается привычная суета современного города, пусть даже этот город «Ерушалаим»…

Вначале надо определиться с ночлегом, надо разыскать родственников, напроситься на постой. С этим намерением я затесался в шуструю толпу вокзального люда, полагая, что она и вынесет туда, куда надо. Меня уже не тревожило, что в живот упирался ствол автомата солдатика, идущего впереди в обнимку с девушкой. Я мог сделать шаг в сторону, тогда попадал под прицел автомата спутницы этого солдатика. Да и в спину мне упирался приклад автомата другого солдата. Так я шел под конвоем веселых парней, вперемежку с бородатыми датишниками в черных шляпах и лапсердаках, с деловыми кейсами в руках. Датишниками называют клерикалов. От слова «дат», что означает «религия»…

Улица перед вокзалом похожа на все привокзальные улицы. Тут и арабско-ивритская разноголосица, и скорая еда: пита с разнообразной начинкой, соки, шашлыки, всевозможные товары – от колготок до шляп. Тут же продают асимоны – жетоны для телефона-автомата: круглые плошки с отверстием в центре. Как раз то, что мне требовалось.

Выбрав будку поукромнее, я забрался в нее со всеми причиндалами и тут, сквозь стекло двери, увидел широкое голубое полотнище, что подпоясывало фронтон огромного современного здания, похожего на Кремлевский Дворец съездов. «XV Международная книжная ярмарка!»… В такое везение трудно поверить: дворец Беньяней-Аума, куда я и стремился, находится, оказывается, напротив автовокзала! Отложив телефонные дела, я покинул будку.

Цель, к которой я стремился на книжной ярмарке, являлась авантюрой чистой воды. Я привез в Израиль сотню своих книг в надежде продать их какой-нибудь книжной лавке. Но страна классического бюрократизма ставила передо мной препоны. Владельцы лавок хоть и лица частные, но всецело зависят от муниципалитета, что обкладывает лавки налогом. И по какому-то сложному пересчету на руки я мог получить не более четырех-пяти шекелей за книгу. Маловато. Стоило тащить с собой из Ленинграда такую поклажу! Одна надежда на ярмарку, открытие которой совпало с моим приездом. Возник план, осуществление которого и было приурочено мною к первому приезду в город царя Давида, основателя Иерусалима. И сегодня, по истечении трех тысяч лет, я тащил по улице этого города свой походный рюкзак, набитый книгами и напоминающий здоровенную ряху с флюсом во все стороны. В подземном переходе на меня спикировал какой-то полоумный еврей с двумя кипами на немытой башке – черной и синей. «Дважды еврей» ухватил мой рюкзак, назойливо предлагая такелажные услуги. За десять шекелей он готов оттаранить мою поклажу аж до самого Господа. В ответ я заметил, что за десять шекелей я и сам донесу до Господа свой рюкзак плюс его самого, дикого еврея. Рытое оспой лицо скривилось презрительной усмешкой.

– А, русски, – проговорил он и исчез, точно фантом.

Слава Господу, хоть тут маленькая польза от моей далекой страны… Покинув переход, я вновь увидел вихлявую фигуру «дважды еврея». Широким шагом он нес какую-то сумку. Позади спешила сухонькая старушка. Она что-то вопила, пытаясь стукнуть носильщика зонтиком по кумполу, что спрятался под двумя кипами – черной и синей. «Ничего себе, сервис по-иерусалимски, – подумал я. – Кажется, меня здесь ждут веселенькие приключения».

В служебном холле дворца строгие мальчики встречали всех обычным гостеприимством: рентгеновская установка, досмотр каждого пакета, собаки, специально натасканные на пластиковые бомбы…

Обратная сторона бюрократизма – полное равнодушие. Предъявив свой «серпастый-молоткастый», я прошел как гость ярмарки, без подробных выяснений, аккредитован я или нет. Все-таки мудрую книгу сочинили Ильф с Петровым – локоть Остапа Бендера, твердый, точно булава, толкал меня в спину и вел по комнатам, где регистрировались аккредитованные гости ярмарки. Мне вручили нагрудный знак, что давал право входа в славный дворец в любое время суток, без особого досмотра. Меня угостили гамбургером и вручили бутыль апельсинового сока. Обласканный и сытый, я поволок рюкзак в зал, озираясь, в ожидании минуты, когда меня прогонят взашей.

Демонстрационный зал напоминал трюм гигантского корабля во время погрузки. Всюду что-то свинчивали, крепили, возводили. Кое-где все уже собрали. Книги сверкали лаком обложек, шрифтом названий, рисунками оформлений. Они ждали открытия, ждали своих покупателей. Книги стояли на стеллажах, точно экзотические птицы со всех частей света. Искусство, архитектура, кино, театр. Поэзия, проза, литературоведение. Альбомы, плакаты. Рисунки, макеты, цветные экраны компьютеров… Все это искрилось, манило, ласкалось, призывало, требовало купить, ознакомиться, заключить контракт, просто подержать в руках. Десятки стран мира представляли свою продукцию. И главными, конечно, были павильоны хозяев ярмарки. Я и не предполагал, что в Израиле, этой малюсенькой стране, такая мощная полиграфия.

Бесчисленные стенды: от предметов, связанных с письменным трудом, до многочисленных альбомов по искусству, что, как известно, требует высшего полиграфического пилотажа. Особенно контрастно смотрелась продукция советской полиграфии – убого, бледно, второпях.

Черт возьми, ведь у нас могут издавать превосходные книги. Куда же они подевались? Впрочем, если богатейшая в мире страна живет полуголодной жизнью, то задавать вопрос о книгах бестактно… Или я предвзято сужу? Может быть, меня раздражает какая-то конструктивная прямолинейность многих изданий, что мешает воспринимать даже удачную полиграфию? Скажем, если это видовой альбом, то непременно с какими-то картинными успехами в сельском хозяйстве и промышленности, с непременным набором гениев всех времен и народов, ведущих босоногую ватагу граждан в светлое будущее. А ведь столько изменилось в стране. Вероятно, книги заказывали еще в те времена, а выполнили их сейчас…

Вот, написал и посовестился. Печатники из Белоруссии выставили нестыдную экспозицию, особенно по детской литературе. Издательство «Искусство» тоже постаралось. А великолепные книги издательств «Художественная литература» и «Советский писатель» предлагали посредники – русскоязычные магазины Израиля. Закупленная через «Международную книгу», продукция наших известных издательств притягивала к себе покупателя, точно светильник ночных мотыльков. А ведь эти книги могли украсить советские павильоны, изменить их суховатый облик…

Я бродил по залам выставки, обдумывая свою авантюру.

Можно было уплатить пятьсот долларов, купить место и продавать свой товар, как подобает порядочному коммерсанту. Но пятьсот долларов!

Нередко поступки обретают решительность благодаря какому-то внешнему толчку. Воистину меня по залам водила сама судьба. Водила и привела!

У павильона Швейцарии я замер, испытывая некоторое замешательство и слабость в ногах. На стенде крупной издательской фирмы «Диагенос» я узрел… свой роман «Поезд», непривычно звучащий – «Дер цуг». Вот так номер! Едва переведя дух, я обратился к администратору павильона, молодому швейцарцу, с разъяснением, что имею к этой красиво изданной книге самое прямое отношение. И фотография на черном супере моя. Швейцарец сверил фотографию с оригиналом, кивнул головой: он очень рад видеть писателя, чья книга пользуется сейчас в Швейцарии популярностью. Тем не менее книгу продать он не может, книга выставлена по каким-то деловым соображениям. В конце ярмарки – другое дело, если у меня найдется тридцать девять швейцарских франков или их израильский эквивалент.

Встреча со своей книгой придала решительности поступкам. Много ли писателей шастают сейчас по ярмарке, чьи книги демонстрирует известное издательство Цюриха?!

Столик, складной, удобный, я обнаружил у входа в кафе, там же прихватил и стул. Все это оттащил к белорусскому павильону издательства «Юнацтво» – все же свои ребята. На оборотной стороне какого-то плаката намалевал призыв покупать книги с автографом у живого писателя из России. И дело двинулось на зависть официальным делегациям. Особенно я запомнил пожилого покупателя в отличном костюме. Оказалось, что он сын знаменитого Болеславского, владельца крупнейшего магазина русскоязычных книг. Я продал почти шестьдесят экземпляров, что и явилось серьезной поддержкой в задуманном путешествии по Земле обетованной.

Самое удивительное, что в обстановке тщательного контроля, среди агентов службы безопасности и сквозном досмотре, мой сиротский столик с намалеванным плакатом не привлекал внимания администрации ярмарки. Лишь однажды подошел парень в комбинезоне и с телефонным аппаратом в торбе. Парень поинтересовался, не я ли потребовал установить телефон. Ну просто контора «Рога и копыта»…

Возникали встречи со старыми читателями, они помнили меня по журналу «Юность» и удивлялись, что я еще жив. Вспоминали мой роман «Гроссмейстерский балл» начала шестидесятых годов – того самого благословенного времени оттепели, позволившей многим выбраться из России не оглядываясь. Не без кокетства я ссылался на название романа: дескать, именно оно запало в память, а не содержание. Нет, горячо разубеждали ватики, по тем временам роман был довольно острым, привлекал внимание. Подходили и знакомые, даже товарищи по школе. Как нас раскидала судьба, бывших мальчиков и девочек!

«Девочка» смотрела на меня вскинув глаза. Она была маленького роста, а темное бесформенное платье скрадывало некоторую возрастную полноту. Глаза ее улыбались, освещая милое лицо…

– Неужели ты меня не помнишь? – тормошила она мою память. – Мы когда-то жили по соседству. Меня зовут Рая. Слушай, плюнь на свою ярмарку, поехали завтра на Мертвое море. У меня машина.

С этим предложением я вернулся вечером к двоюродной сестре, семья которой приютила меня в Иерусалиме.

– А у тебя есть оружие? Нет? Тогда поезжайте на Мертвое море новой дорогой, – советовал добряк Изя, муж сестры. – Без оружия по старой дороге ехать опасно, она проходит по территориям.

Термин «территории» уже вошел в мое понятие о стране – это места, где проживали арабы. И где израильтянам-евреям появляться небезопасно.

– Скоро вы с оружием будете ходить в туалет, – буркнул я.

– Таки да, – подхватил Изя, отдуваясь: он только что вернулся из супермаркета с продуктами на неделю. – Ирония судьбы! Закон Книги запрещает евреям носить оружие. А в стране практически нет мужчины, не думающем об оружии. Закон жизни. Фима, где ты носишь пистолет? – обратился Изя к сыну.

Фима – мальчик, который двадцать лет назад лежал с соской в коляске на бакинском бульваре у неистового Каспия, – улыбался широкой улыбкой сильного мужчины. Наклонившись, он достал упрятанный где-то у ботинка пистолет. Я изумился: почему так далеко?

– Так мне удобно, дядя.

– У него реакция кошки, – подтвердила мать Фимы, моя двоюродная сестра Фаина. – Их так тренируют в армии.

С уважением я смотрел на своего племянника, майора Армии обороны Израиля. А то, что он может, несмотря на внешнюю фундаментальность, перемахнуть разом лестничный марш из двадцати ступенек, я уже видел. Но пистолет в ботинке?

– Не совсем в ботинке. Просто кобура крепится поверх лодыжки, – терпеливо вразумил Фима. – Дядя, вы приехали в Израиль. В страну Господа Бога и нестандартных решений.

Пристыженный, я умолк. В этой семье я испытывал робость, несмотря на родственное радушие и королевские условия моего гостевания – отдельная комната с видом на Вифлеем, родину царя Давида и место рождения Христа.

– В Вифлеем я тебе тоже не советую ехать, – наставлял добряк Изя. – Территории. Там недавно мерзавцы кокнули какую-то англичанку-туристку. И англичане даже не пикнули. Не то что Израиль. За каждого своего гражданина мы готовы объявить войну, не говоря уж о карательных экспедициях.

– И правильно, – вставила Фаина. – Не трогайте нас. Мы живем на своей земле. Записано в Свитках Мертвого моря, им чуть ли не пять тысяч лет. Живите с нами в мире. И нам будет хорошо, и вам. Во всяком случае, простой араб живет у нас лучше, чем в своей Арабии. И дом есть, и работа.

Я помалкивал. Накануне мы вдоволь поговорили, вот я и оробел. Речь шла о социализме. Я рассказывал, до чего довела идея социализма такую богатейшую страну, как Россия. Не будь этой идеи, Россия давно бы обрела блага, которыми славится цивилизованный мир.

– Швеция тем не менее – тоже страна социалистических идей, – буркнул Изя. – И вообще, мне больше по душе Израиль социалистический, чем Израиль капиталистический. Я работаю сейчас на государственном, а вернее, на профсоюзном заводе, считай, в сфере социалистической. Мне гарантируют всё: и медицину, и пенсию, и отпуск. Привозят на работу и увозят с работы… И думаешь, наш стиль работы отличается от России? Те же перекуры, те же планы, тот же бардак. Правда, мы не пьем во время работы водку, тем, вероятно, и достигаем приличных результатов, не то что в России. И многих это устраивает. Конечно, заработок меньше, чем у капиталиста. Но всех денег не заработаешь. А на приличный жизненный уровень нам хватает. А капиталист? Завтра он тебя вышвырнет на улицу, и ты не пикнешь. Никакой профсоюз не поможет…

– Но сам ты… капиталист, – вставил я. – Ты купил три квартиры и сдаешь их в аренду.

– Капиталист, – согласился Изя. – В сфере собственного труда меня устраивает социализм, в сфере собственных интересов – капитализм. Я свободен в своих проявлениях, потому что живу в свободной стране. Как мне выгодно, так и живу. И любой так может жить, если он способен так жить. Свободная страна! А те, кто не способен, требуют уравниловки, бунтуют. Вместо того чтобы работать, они завидуют и злятся. Отсюда и все несчастья.

– Но, насколько мне известно, бунтовали и на вашем заводе, узнав, что его хотят приватизировать, – вставил я.

– Конечно. Я же сказал – нам не нужен капитализм, – засмеялся Изя, – мы сами хотим быть капиталистами.

– В каждом человеке дьявол борется с ангелом, – заметила рассудительная Фаина. – Я с содроганием вспоминаю Баку. Сколько унижений претерпела из-за этого пятого пункта в паспорте. Но я люблю Баку, своих друзей, мне все равно, какой они национальности.

– Все ясно, – отрезал майор Армии обороны, мой двоюродный племянник Фимочка. – Поедете старой дорогой на Мертвое море – возьмите мой пистолет, дядя, не помешает.

– У него нет прав на оружие, – вставила Фаина.

– Такую бумагу можно выправить в два счета, – пояснил Изя.

– Мы поедем новой дорогой, – сказал я.

* * *

Солнце опустилось с небес и расплескалось на необозримых холмах и распадках Иудейской пустыни. И песчаные скалы, точно клыки на обожженном лике земли по обе стороны от шоссе, широкого, масляно-черного и твердого. Я специально выходил из машины, проверял – солнце его не брало. – Интересно, чем они смоют грязь? – Я оглядывал голый берег.

– Не хнычь, – говорила мне Рая. – Рулить будешь на обратном пути, хотя я никому не доверяю машину.

– И даже бывшему таксисту? – канючил я. – Рая, мне не нужна любовь, мне не нужны слова и хороший ужин вдвоем с блондинкой. Мне нужно порулить хотя бы полчаса, как доза наркотика наркоману.

– Понимаю. Только на обратном пути, – твердо ответила Рая. – Я тоже автомобилеманка. Потерпи… Итак, я приехала из Ленинграда, с папой, мамой и собакой. Го д назад.

– И уже купила такую шикарную машину? – усомнился я.

– Судьба. И все из-за собаки. Перед таможней я надела на шею фамильное колье. Не очень броское, но дорогое, старинное. Во время досмотра пес строил такие уморительные рожи, что вся таможня сбежалась поглазеть. Так они и прохлопали мое колье. Невероятно, но факт! Теперь мы с тобой шпарим на этом колье по Иудейской пустыне к Мертвому морю.

– Молодец пес, – одобрил я. – Надеюсь, ты купила ему колбаску в подарок?

– Мой пес питается лучше тебя в твоем Ленинграде, – подхватила Рая. – Знаешь, я безумно рада, что уехала. Иногда так скучаю по городу, по друзьям, а как вспомню этих антисемитов, задыхаюсь… Этих «патриотов» на Невском проспекте у Гостиного Двора. Петушатся, красуются, болваны, стариков пугают. Знают, что никто им не даст в морду. Их бы сюда на одну минуту, к нашим мальчикам.

Пусть даже где-нибудь на нейтральной территории, на каких-нибудь Галапагосских островах. Один на один. Тогда бы я посмотрела на этих храбрецов. Зла не хватает, честное слово. А то все: «Евреи виноваты, евреи!» Сукины сыны! Лодыри и демагоги. Ворье несчастное. Стукачи и филеры…

Я слушал Раю вполуха. Вспомнилась сценка на Невском. В разгар войны в Персидском заливе, у стенда с портретом Саддама Хусейна. Стройный парень в черной куртке разъяснял прохожим – дескать, молодец иракский вождь. Дело не в Кувейте, дело в Израиле… Слушал я тогда витийство чернокурточника и удивлялся. Верят не верят, а ведь слушают подлеца. Взрослые люди! Верят, что Саддам – внебрачный сын Гитлера, а тот, известное дело, знал, как с евреями обходиться. Что Ельцин – не кто иной, как Ельцер. К тому же Борис – типичное еврейское имя Борух. И Сахаров вовсе не Сахаров, а Цукерман. Что же касается Солженицына, то наконец-то установлено, что он не Солженицер, как думали раньше, а русский, свой. Это евреи пустили утку, что он Солженицер, хотели прикарманить великого писателя. И вообще, ребята, бдите! Намечайте адресок, чтобы события не застали вас врасплох. Что ухватите – то ваше!

Слушал я его, слушал. В спор вступать бессмысленно. О чем спорить? О чем?! А ведь статья есть о разжигании межнациональной розни. Тот подлец ничего не боится, стоит спокойно, точно у себя дома.

– Так он специально и поставлен, – заключила Рая, выслушав мой рассказ – Когда народ поднимется смести эту шваль, в очередной раз все свалят на евреев, разыграв еврейскую карту… Самое удивительное: они кричат, что все евреи должны покинуть матушку Русь, убраться в свой Израиль. И в то же время осуждают сионистов за те же самые лозунги. Сумасшедший дом! А народ слушает и не удосужится сопоставить, проанализировать. Ну?!

Элементарные вещи! Два плюс два! Или все это побоку, когда вступает зоология, а?

Шоссе заметно шло под уклон – Мертвое море лежит на четыреста метров ниже уровня океана. Еще известно, что эти места самые малообитаемые на земле, даже скорпионы тут не особенно жируют. Атмосферное давление самое высокое в мире, а содержание кислорода в воздухе на пятнадцать процентов выше обычного. Ад, что и говорить; как только солдатики тут выдерживают, подумал я, подъезжая к патрульному домику. Солдат нехотя отвел взгляд от телевизора, оглядел наш автомобиль и поднял шлагбаум. Что они тут охраняют, непонятно…

У развилки дороги Рая вывернула руль.

– Вначале мы заглянем в Массаду, – решительно объявила она. – Смотреть так смотреть!

Я принял предложение с охотой: еще бы, побывать в крепости Массада! Когда израильский воин приносит присягу в верности Родине, он непременно помянет крепость: «Клянусь, что Массада не падет второй раз!»

Скала, на которой раскинулось одно из древнейших оборонительных сооружений мира, царственно вздыбилась среди сурового и прекрасного пейзажа Иудейской пустыни над лазурной гладью моря. Каменные бастионы, подобно ликам стариков, изрезаны глубокими морщинами. Эти арки, пропилеи, колонны видели еще царя Ирода, дворец которого и являлся оплотом крепости. Ирод Великий соорудил крепость, скрываясь не только от строптивых подданных, но и от коварной царицы Клеопатры…

Археологи поработали на славу, явив двадцатому веку многочисленные сооружения древнего форта, представив не только внешний вид, но и многое из внутреннего убранства. Массада не просто древняя крепость, Массада – символ, давший народу в тысячелетиях изгнания сохранить веру в возрождение.

Три года римский легион под командованием Флавия Сильвы держал осаду крепости, в которой, после разгрома восстания и разрушения Второго Храма, нашли прибежище последние зелоты – борцы против римского владычества. И когда римлянам удалось наконец прорваться в крепость, они увидели девятьсот шестьдесят трупов людей, покончивших жизнь самоубийством, не желая достаться врагам. Как писал историк Иосиф Флавий: «Так, лаская и прижимая к груди жен, поднимая на руках детей, целуя их в последний раз, они приводили в исполнение клятву погибнуть, но не стать рабами своих врагов. Они разбились на группы по десять человек, где каждый подставлял горло товарищу по борьбе. И последний, бросив взгляд на тела добровольно убиенных – не нуждается ли еще кто в его помощи, – собрав последние силы, всадил клинок в свое тело и упал рядом с товарищами».

Именно после покорения крепости началась многовековая диаспора евреев по всему свету – Массада служила точкой отсчета начала испытаний, посланных Господом своему народу, дабы народ доказал муками и смертями преданность Господу.

Я бродил по пустым улочкам крепости, стоял у перил видовой площадки над бездной, где угадывались очертания лагеря римского легиона. Видел рампу-дорогу, что три года упрямо сооружали римляне, поднимаясь в поднебесье, к крепостным стенам..

Постепенно мое сознание заполняло восприятие неописуемой красоты и величественности пейзажа. Необыкновенной силы энергию источал необозримый ландшафт – через синюю спину Мертвого моря до Голанской гряды, уплывающей в сторону Иордании. Казалось, эти пески, холмы, скалы, пропасти и расщелины, что миллионы лет впитывали энергию Солнца, сейчас являли мне свою затаенную силу. Не только мертвую пустыню, космический аккумулятор энергии, но и картину судеб человеческих, впитавшихся в эту землю.

Из крепости мы ехали молча.

Море, на котором люди принимали процедуры – иначе не назовешь пребывание в воде, на поверхности которой можно лежать, читая газету, – на меня это море после посещения крепости не произвело впечатления. И солевые глыбы, что торчали из воды, и люди, перепачканные целебной грязью, точно дети, играющие в негров…

– Привозят с собой нормальную воду в канистрах, – ответила Рая. – Кстати, тут есть прекрасные пляжи. С бассейнами, с банановыми рощами и попугаями. Но за деньги. Люди приезжают с болезнями кожи, лечат невралгию, радикулит… Ты будешь купаться? Предсказания пророков, записанные в священных книгах, сбылись.

– А как же! – ответил я без энтузиазма.

Трудно представить воду, которая не принимает, а выталкивает. Сделав несколько брезгливых шагов, я мечтал лишь об окончании этого испытания. Повернувшись, словно ложка в густом тесте, я сел на воду, потом завалился на спину. От толчка тело слегка погрузилось в масляную воду и в следующее мгновение распласталось на поверхности. И все-таки вода. И все-таки прохладно. Осторожно, точно пробуя кипяток, я кончиком языка коснулся губ.

– Ну и как? – крикнула с берега Рая.

– Как? Ты целовала когда-нибудь пачку соли? Нет? Такое же ощущение. – Я хлопнул ладонью по воде. Брызги тяжелые, словно капельки ртути…

Возвращаясь, я пересел за руль автомобиля, мечтая поскорее добраться домой и залезть в ванну.

– Когда я была последний раз в этих местах, дул хамсин. По морю гуляли настоящие волны, с белыми гривами, – произнесла Рая. – Ты знаешь, что такое хамсин?

Я слышал о хамсине, ветре пустынь. Как-то, выйдя из дома в Хайфе, я обратил внимание, что все автомобили покрыты налетом пыли, словно год стояли немытыми. Мне пояснили, что ночью прошел хамсин. Иной раз его можешь и не заметить, как замечаешь обычный ветер. Только с неба падает мелкий порошок, песчаная пыль.

– Да, нескучный кусочек земли выбрали наши предки, – вздохнул я, провожая взглядом стеклянную кабину подвесной канатной дороги, что тянулась к берегу моря из крепости Массада. В окнах вагончика виднелись лица туристов.

– Отличный кусочек земли, – с вызовом ответила Рая. – Мне нравится. И никакой другой мне не нужен. Ты понимаешь, это Святая земля! Вся! И Галилея, и Самария, и Иудея… От красоты гор, лесов и снежной вершины Хермона до красоты пустыни Негев, до сказки Красного моря и белого города Элата. Одна земля!

Боковым зрением я видел ее вдохновенное, горячее лицо. Глаза блестели, а волосы, черные, смоляные, падали на невысокий лоб. Вероятно, так выглядели женщины зелотов, ненавистный взгляд которых обжигал римлян с высоты древней цитадели.

– Отличная земля, – кивнул я, салютуя сжатым кулаком смуглым и сильным парням-воинам, покидая контрольную зону.

Автомобиль мягко шел на подъем, обгоняя попутные машины. Ветер скорости холодил лицо, забираясь под ворот рубашки. Рая рассказывала, что поступила на какие-то курсы бизнеса в Иерусалимский университет, думает открыть свое дело…

Торжественное чувство сопричастности к событиям, что происходили на этой земле тысячу лет назад, не покидало меня. Клыки обветренных скал, иссеченные морщинами холмы и пронзительно-синее небо с красным солнцем над головой.

Из-за поворота дороги показались первые строения. Черт возьми, кажется, их я не приметил, когда ехали к морю. Строения приближались. Вот сверкнула на солнце игла минарета.

– Туши свет! – азартно воскликнула Рая. – Ты проскочил поворот на новую дорогу. Спешим в гости к арабам.

– Что же делать? Поворачивать обратно?

– Ни в коем случае! – решила Рая. – Мы на своей земле. Надо закрыть наглухо окна. Пальнуть, может, и не пальнут, но камни швырнуть могут. И газуй!

«Тойота» влетела в городок. Белые невысокие дома с плоскими крышами. У колодца женщины с кувшинами. Мужчины сидят на корточках в проемах дверей, перебирая четки.

Автомобиль с желтым номерным знаком привлекал внимание. Обычно тут ездят с синими номерами – цвет арабских поселений Израиля. Кто-то показывает на нас рукой. Мальчишки сзывают друг друга, галдят…

– Гони по главной улице. Лучше быть на виду, – советует Рая. – Они боятся своих стукачей.

И тут из-за поворота я увидел зад военно-патрульной машины.

– Уф, – с облегчением вздохнула Рая. – Свои.

Дуло крупнокалиберного пулемета смотрело в радиатор нашего автомобиля. Свесив ноги в тяжелых ботинках, солдат разваливал кожуру апельсина.

Я сбросил скорость – патрульный джип плелся шагом осла. Солдат что-то прокричал. Рая опустила стекло и высунулась наружу.

– Какого черта вас занесло на территории? – интересовался солдат.

– Прозевали новую дорогу, – ответила Рая. – Мы поедем за вами.

– Валяйте, – разрешил солдат и пихнул за щеку дольку апельсина.

Рая опустилась на место. «Тойота» тянулась за джипом на второй передаче, то и дело подвывая включенным вентилятором, охлаждающим двигатель.

– По-моему, они уснули за рулем, – проворчал я. – Вояки с апельсинами.

Рая возмущенно всплеснула руками. Я не встречал в Израиле человека, который стерпел бы даже самую безобидную колкость по отношению к своим воинам.

– Тсс, – цыкнул я. – Автомобиль твой. А перегрев двигателя – не самый лучший режим.

Это подействовало. Рая вновь высунулась в окно.

– Эй, я вижу, вы не очень любите быструю езду! – крикнула она.

– Мы на работе, – ответил солдат – Если вам не терпится, езжайте спокойно: арабы знают, что в городе патруль.

– Жми! – приказала Рая. – Арабы не будут баловаться. Они знают, что наши мальчики не шутят.

– О’кей! – Я помахал солдату рукой и переключил скорость.

Резво взяв с места, «Тойота» обогнала джип. Через несколько минут мы выскочили из города, а спустя полчаса уже подъезжали к Дамасским воротам Старого города.

Стараясь избегать банальных сравнений, не могу удержаться: народу у Дамасских ворот было точно сельдей в бочке. Люди лепились вплотную друг к другу. Как они перемещались, уму непостижимо. Что-то продавали, что-то покупали. Общий гул пронзали отдельные выкрики…

– Здесь на прошлой неделе убили двух шведских туристок, – сказала Рая. – Говорят, они так и стояли, мертвые. Толпа расступилась, они и упали. Представляешь?

Представить это мне было сложно.

– За что? Они же христиане! – обескураженно проговорил я.

– За это тоже убивают, – ответила Рая. – Вообще тут прикончить человека, что плюнуть. Фанатики!

– И евреи не ягнята, – буркнул я.

– В бою – да, – быстро ответила Рая. – А так, в толпе… Конечно, случается, ничего не скажу. Но за это судят всей страной, месяцами пишут в газетах… Возьми покойного Меира Кахане: раввин с автоматом, непреклонный сторонник полного изгнания арабов со всех территорий. А много ли у него было почитателей? Если сравнить с почитателями арабского фундаментализма – капля в море.

Обсуждать с израильтянами арабские проблемы не просто. Возможно, оттого, что их повседневность, подобная жизни на передовой, имеет свою правду, не подвластную никакой логике. Они поставили свою судьбу на карту. Как выбраться из этого лабиринта, никому не известно. Настораживает то, что из драматизма конфликта, из его человеческой трагедии ситуация перешла в плоскость каких-то бытовых перипетий. Она, как ноющий зуб, уже перестает будоражить и лишь иногда, при скачке – взрыве в школе или той резне, что учинил мерзавец над четырьмя пожилыми женщинами на остановке автобуса, – зубная боль становится острой, и ты готов лезть на стенку. Подобное состояние может длиться десятки лет…

Удивляет Иерусалим. Кажется, что нет груза тысячелетий – вся история города перед глазами.

За тысячу лет до нашей эры царь Давид завоевал город Иерусалим – один из городов-вассалов египетского фараона, названного Урсалим, где испокон веков проживали евреи. И возвел на горе Мориах алтарь Господу Богу как символ союза между Богом и Его народом. Сын Давида Соломон избирает место, где отец соорудил алтарь для строительства Первого Храма. И Храм простоял почти пятьсот лет, до вторжения вавилонян. Царь Навуходоносор разрушает Храм и пленяет евреев. Такова история первой диаспоры. Через полстолетия персидский царь Кир Великий покоряет Вавилон и возвращает евреев на Землю обетованную. Здесь они приступают к строительству Второго Храма. За триста лет до нашей эры на эту землю приходит Александр Македонский, начинается период эллинизации страны. В еврейскую культуру проникают языческие идеи, зреет смута, которая в конечном счете выливается в восстание Маккавеев и изгнание греков. Счастливые победители с трепетом ворвались в свой Храм. Рядом с амвоном люди увидели сосуд со священным маслом для меноры. Масла было очень мало, едва на один день. Но Господь распорядился иначе – масла хватило на восемь дней. И эти восемь дней приняты как радостный праздник Хануку – в память о чуде, празднике героизма Маккавеев. С тех пор Хануку – Праздник огней – отмечают евреи мира с двадцать пятого дня месяца кислов по иудейскому календарю. Восемь дней радости и ликования.

Но недолго евреи ликовали. Римские легионы Помпея покоряют Иерусалим, присоединив к Империи еврейское государство, а Римский сенат назначает царем еврейского государства Ирода Великого. В царствование Ирода Великого Иерусалим обретает великолепие – расширяется Храм. После смерти правителя еврейское царство – Галилею, Самарию, Иудею, Голаны и пустыню Негев – делят дети царя. Иерусалим достается младшему сыну царя – Ироду Антипе. В его правление происходит величайшее событие – распятие Иисуса Христа по приказу римского прокуратора Понтия Пилата римскими легионерами.

Начинается новая эра в развитии человечества.

На волнения евреев в семидесятых годах новой эры римский император Тит отвечает разрушением Второго Храма. А спустя шестьдесят лет наступает пик волнений – восстание евреев во главе с Бар Кохбой. Император Адриан подавляет восстание и практически стирает Иерусалим с лица земли, воздвигнув на том же месте новый город – Аэлит Капитолийский, куда вход евреям запрещен. Диаспора времен вавилонян обретает новую волну, на этот раз более фундаментальную и, казалось, вечную…

Аэлит Капитолийский – Иерусалим – живет своей жизнью.

В IX веке с принятием христианства императором Константином начинается византийская эпоха великого города. А Гроб Господень в центре Иерусалима – сердце всего христианского мира.

Персы во главе с султаном Хасровом разрушают Гробницу, а затем султан Омар довершает завоевание Иерусалима. В течение четырех столетий Иерусалим считается исламским городом, носит название Эль-Кудс – Священный. История мусульман утверждает, что пророк Мухаммед вознесся в небо с долины Храма, где и воздвигнута мечеть Эль-Акса… С 1099 года начинаются Крестовые походы для освобождения святых мест от неверных. Был взят Иерусалим и восстановлен Гроб Господень…

Потом появляются воины Саладина. Потом христиане. И вновь – турки-мамелюки…

Иерусалим хиреет, в середине XIX века его население не превышает и одиннадцати тысяч человек.

После Крымской войны возрождается интерес к Святой земле. В 1860 году возникают первые еврейские кварталы за пределами Старого города, и к 1915 году еврейское население Иерусалима достигает ста тысяч человек.

После войны за независимость 1948 года Организация Объединенных Наций делит Иерусалим на два сектора – еврейский и арабский, при этом Старый город и все святые места евреев переходят Иордании, а современная часть – Израилю.

Иерусалим разделен стеной на долгие девятнадцать лет.

Пятого июня 1967 года иорданская артиллерия открывает огонь по еврейской части города. Однако через двое суток еврейские войска захватывают весь арабский сектор.

Правительство Израиля объявляет Иерусалим – историческую родину евреев – целиком принадлежащим Израилю. На протяжении двух тысяч лет евреи давали друг другу клятву: «На следующий год – в Иерусалиме!»…

* * *

«Тойота», подвывая двигателем, ползет в гору, к церкви Марии Магдалины. Улица сужается, не проехать. Мы вылезаем из автомобиля. В невысокой каменной стене – калитка, в проеме которой стоят два араба – мужчина и мальчик. Смотрят на нас без всякой вражды и без особого любопытства, никак не смотрят. Рядом с калиткой мраморная доска: «Гефсиманский сад». – Ну и ладно… По домам? По домам…

Это Гефсиманский сад?! Я ошалело смотрю на Раю. Та пожимает плечами, она тоже тут впервые. Арабы важно кивают: мол, все правильно, Гефсиманский сад. Можно зайти. И бесплатно…

Я перешагиваю через порог. Черт возьми, и впрямь сад, вернее, садик. За низкой металлической оградкой разбит цветник среди деревьев. По земле вытянулись уже привычные глазу резиновые жгуты, из которых капает вода, – знаменитое изобретение израильтян – капельное орошение, получившее мировую известность своей экономичностью и результатом…

Где-то здесь среди этих деревьев беседовал Иисус с учениками, предчувствуя скорую смерть. Именно сюда пришел Иуда с легионерами, метя своим поцелуем обреченного Учителя. Именно отсюда стражники увели Иисуса к последнему судилищу и кресту. Но где, где, где? Я жадно всматривался в ничем не примечательный поначалу сад. Тот случай, когда воображение гораздо богаче реальности. И мое сознание проникается другой мыслью: Гефсиманский сад и не может быть иным. Он прост, без затей. Так же прост, как и жизнь Иисуса. Это потом люди отметили каждый след этого человека помпезными сооружениями, воздвигая памятники скорее себе, чем ему. А сад? Сад и есть сад, не разукрасишь колоннами. И эти кусты среди цветов тамариска, роз и орхидей. И восемь древних оливковых деревьев с темно-коричневой морщинистой корой, словно шкурой старого слона. Считают, что эти деревья помнят Иисуса Христа… украшают гербы государств, принявших участие в возведении церкви. Перед алтарем, на полу, лежал терновый венок из кованого железа, на шипах венка перед чашей сидели два литых ворона в ожидании добычи. Цветные витражи отображали все, что происходило по соседству в Гефсиманском саду: поцелуй Иуды, арест Иисуса, распятие на кресте…

Резкие возгласы с улицы отвлекли мое внимание. Покинув церковь, я увидел, что Рая спорит с парнем-арабом. То т требовал деньги за то, что присматривал за автомобилем.

– Я тебя просила об этом?! – восклицает Рая. – Да или нет?

– Нет, не просила, – отвечал араб. – Но я присматривал, тут бросают камни.

– А раз не просила, то и нечего требовать денег. – Рая решительно села за руль. – Ишь, хитрый какой!

Уверившись в непреклонности Раи, араб распахнул куртку. На внутренней стороне куртки были навешаны бусы, кольца, часы, брелоки и прочая дребедень. И недорого. Чтобы утешить араба, я купил какую-то безделицу.

– Зачем тебе эта дешевка? – проворчала Рая.

– Чтобы сохранить стекла твоего лимузина, – ответил я. – К чему рисковать?

* * *

Ночь раскатала над Иерусалимом темный бархатный полог, изъеденный звездами, точно молью. Казалось, только что крона деревьев на тихой улочке Аль-Фаси удерживала дневной свет, и уже ночь. – Не передергивай, любезный, – огрызнулся поэт. – На земле Израиля понятие «еврей» принимает совершенно другое качество. На земле Израиля этим именем называют равных среди равных. Просто – человек!

– Совсем темно. Как будешь добираться? – спросил приятель, ленинградский поэт, назову его Соломон Маркович, ибо нет в моем письме портретного сходства с оригиналом, а поэт – человек обидчивый.

– Доберусь, не потеряюсь, – успокоил я Соломона Марковича. – Я рад, что ты неплохо себя чувствуешь.

– О, трудно сравнить, – подхватил приятель. – Ты ведь знаешь, каким я уезжал из Питера. Врачи не давали гарантии даже на один день. А здесь… Может быть, воздух?

И он вновь принялся рассказывать о том, как его встретили в Тель-Авиве, в аэропорту. Подогнали «скорую» со специальным подъемником к двери самолета. В медпункте аэропорта провели полное обследование. Переправили в больницу, где продержали три дня…

– Впервые за шестьдесят пять лет я перестал себя чувствовать евреем, – закончил Соломон Maркович.

–?!

– Да-да. Родился, жил, воспитывался в русской среде. Воевал за свою родину, за Россию. Был дважды ранен, контужен. До сих пор осколок сидит в плече. Сочинял стихи на русском языке, а это больше чем просто быть русским биологически, это значит, что я пронзен Россией душевно… Да и внешне настоящий сибиряк, особенно когда отпускаю бороду, было такое время.

И верно, Соломон Маркович больше походил лицом на священника, чем на раввина.

– Все выглядело прилично до тех пор, пока не узнавали мое имя и отчество. Нет, внешне все оставалось по-прежнему. Благожелательно, дружески. Но опускалась какая-то вуаль. И не было в мире силы, которая разорвала бы эту вуаль. Иногда, в незнакомой среде, я давал слабину, называл себя другим именем. И все складывалось пристойно. Но внутри у меня такая происходила буря, так я себя корил и презирал за отступничество, за слабость. И не выдерживал, признавался: еврей я, братцы, есть грех. Люди смеялись, не верили. Говорили, что я шучу, эпатирую… И вуаль зловеще повисала над головой, грозя вот-вот опуститься… Ну? Это жизнь?

Соломон Маркович смотрел на меня чистыми серо-голубыми глазами, набрякшие круги под которыми отражали нелады с печенью.

– Не знаю, – обескураженно проговорил я, – все зависит от человека. Лично я не скрывал свою национальность. Наоборот, из какого-то окаянства всегда, и в детстве, и в зрелом возрасте, я надо не надо бравировал этим. Мне даже доставляло удовольствие наблюдать… за тем, о чем ты сейчас рассуждаешь, за этим пассивным антисемитизмом.

– Вот-вот, – подхватил Соломон Маркович. – Ничего себе, хорошенькое удовольствие! Просто ты любишь щекотать себе нервы.

Помолчали. Из открытого окна доносился посвист какой-то пичуги. Соловей – не соловей? Посвистывает себе на ночь глядя.

Соломон Маркович приподнял чайник, придвинул стакан:

– О чем думаешь?

– Честно говоря, меня обескуражила твоя фраза… Все говорят, что здесь они впервые себя почувствовали евреями, а ты – наоборот…

– Да. Это меня потрясло, – прервал Соломон Маркович. – Знаешь, там… Не только в России. Везде! Во всем мире, кроме крохотной земли, на которой мы сейчас пьем чай, евреев держат в евреях. Человечество выдвинуло из своей массы особую часть, которую назвало евреями. Не в том, историческом, а в сугубо личностном понятии. И ни за что не хочет лишать себя этой игрушки… Да, поначалу действительно были такие арамейские племена – иврим, что пришли из Месопотамии и поселились в здешних местах. Потом началась история, вся эта свистопляска с Храмом, диаспорой, геноцидом, сионизмом, Талмудом, Ветхим Заветом… Словом, все-все! На протяжении тысяч лет возникали и исчезали целые народы, не говоря уж о государствах, а евреи оставались. Почему? Человечество не могло допустить, чтобы исчезла его кровавая забава. Человек – существо хищное, ему нужны кровь и мясо, как нормальному зверю. У кого из народов мира есть персонаж, подобный Вечному Жиду? Нет такого народа, а у евреев – есть! И выдумали его не евреи, вот в чем вся штука.

Соломон Маркович осторожно водил ложечкой в стакане, кружа медленные чаинки.

– Знаешь, как иногда бывает… Я ведь сидел в сорок девятом. Мне впаяли три года за стихи о Днепрогэсе, что-то я там не так осветил. Так вот, в зоне, где я сидел, выбирали себе жертву, для развлечения. Слава богу, меня сия чаша миновала. Но это слепая волна равнодушной злобы, превращающей человека в манекен, с которым можно делать все, что угодно. И более того, всякий, кто уклонялся от измывательств над манекеном, вызывал подозрение и тоже мот стать манекеном… А этот наш гнусный мир – одна огромная зона. И живет по законам зоны. Человечеству нельзя без манекена, и выбор пал на людей, которых звали евреями. История с Христом оказалась предлогом, чтобы опустить целый народ. Никакие доводы, никакие римляне во главе с Понтием Пилатом не принимаются во внимание – нужен манекен! Живем по законам зоны, одной всемирной зоны! – Соломон Маркович оставил стакан и поднялся с кресла. Сделал несколько шагов по просторной комнате, заваленной картинами, подрамниками, красками (дочь его была художником). – Так вот, когда я коснулся этой земли в аэропорту, когда увидел глаза этих людей, их улыбки, их голоса, я понял, что вуаль настороженности разорвалась в клочья. Я вырвался из зоны, где меня клеймили словом «еврей», стал человеком, обрел человеческий облик. Люди земли никогда не испытывали подобного чувства…

– Соломон Маркович, ты, скорее, Маугли, сын человеческий, попавший в стаю волков. Единственный нееврей в стране евреев.

* * *

Улица Аль-Фаси напоминала уголок заброшенного парка, если б не тихие, оставленные на ночь автомобили… А теперь по лестнице вверх в лабиринт Старого города. Спокойно, без толчеи, пройти по Великому Скорбному пути. Дорога к Виа-Долороса – к улице Скорбного пути – мне была знакома, но только от Цветочных ворот. Крепостные стены Старого Иерусалима, выложенные серым камнем, вытянулись на четыре километра и простреливались семью воротами. Кружил меня по этим местам в предыдущий визит араб-христианин, член коптской общины. Молодой человек с тонким лицом и крестиком на смуглой груди. Приметив в толпе мою растерянную физиономию, копт пристал ко мне с услугой – поводить, показать. Я сопротивлялся, зная, что услуга должна быть оплачена. Вывернув наружу карманы куртки, я дал понять, что с деньгами у меня не густо. Копт ткнул в торчащий из кармана театральный бинокль и сказал, что будет доволен, если я отблагодарю его этим предметом. Так состоялась бартерная сделка…

«Пожалуй, поэт в чем-то прав, – думал я. – Как легко идти по земле, где ты на равных со всеми. И никакой национальной отметины, ты – просто человек. Даже если что-то сотворишь, тебя будут судить по человеческим законам, без иронического прищура, в котором улавливается презрение высшего существа».

Во время разговора со старым поэтом я думал, что мир и впрямь раздражен, что у него отнимают забаву, к которой он привык на протяжении тысяч лет. И считает себя обиженным. Я где-то читал, что антисемитизм есть не что иное, как «снобизм плебеев». Очень точная мысль…

Размышления ускоряют время, и незаметно для себя я выбрался на Кинг-Джордж, главную улицу. В отличие от более молодых столичных городов главная улица Иерусалима не отличалась особой броскостью зданий. Наоборот, добротные и красивые сооружения появлялись на окраинах города. В семидесятые годы, ожидая большого наплыва эмигрантов, город стал обрастать городами-спутниками. На севере – Рамот, Невех-Яаков, Гават-Зеев, на юге – Тальпиот-Мизрах и Гило. Я и жил в Гило, добираясь из центра автобусом № 32, к остановке которого я брел по ночному Иерусалиму. Особенно по душе мне была остановка рядом с улицей Бен-Иегуды, этим иерусалимским Арбатом, что в ночное время напоминал бриллиантовую брошь на темном платье.

Столики кафе, запрудившие мостовую, закрытую для автомобилей, джазовые междусобойчики, фокусники и заклинатели, картежные ловкачи, наперсточники, солдаты и студенты, девчонки, девушки, женщины – и все красавицы, художники и поэты…

Я подошел к газетному развалу: чтобы перечислить одни названия газет, необходимо время. Попросил «Новости недели», в которых напечатали интервью со мной, – решил купить еще несколько экземпляров, авось пригодится. Сонный продавец с высоты табурета-стремянки повел подбородком в сторону кипы газет на русском языке.

– Так подай мне ее, – сказал я по-английски.

– Не хочу наклоняться, – ответил продавец по-русски: он сразу раскусил мой английский. – Рубашка вылезет.

Я с удивлением посмотрел на продавца. Хорошенькое дело – у него рубашка вылезет. Так заправь ее получше!

– За это мне не платят.

Все понятно – наш мальчик, нанятый для ночной работы. Разгильдяй чертов, хотел бы я посмотреть, как он вертится при хозяине лавки.

– Знаете, сколько я получаю? – ответил он на мое недовольство. – То-то. Берите свои газеты сами. Не хотите – будьте здоровы.

– С теми, кто покупает газеты на иврите, ты тоже так себя ведешь? – буркнул я.

Парень промолчал, только вздулись желваки: видно, я попал в самую точку.

– Все равно из тебя сабра не получится, от тебя за версту несет одесским борщом, – добавил я, горя желанием унизить этого стервеца. Очень я не любил подобную публику; особенно их много среди эмигрантов Америки, из кожи лезут вон, чтобы откреститься от своих соплеменников, втереться в общество аборигенов. «Ничтожные людишки, – как говорил Паниковский. – Ничтожные и жалкие».

Газету я так и не купил. Настроение испортилось, но не надолго – волшебница-ночь затягивала меня в свои таинственные чертоги.

Покинув веселую улицу, я вновь погрузился в засыпающий Иерусалим и вскоре оказался у Яффских ворот, у крепостной стены Старого города, на которой, казалось, проступают слова древней молитвы. Ее твердили евреи с того дня, как были угнаны в Вавилонское царство: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя. Прилипни язык мой к гортани моей, если поставлю тебя, Иерусалим, во главе веселия моего».

Настал и мой черед тронуть ладонью стены самого легендарного города мира. За крепостными стенами тоже готовились ко сну. Где днем, подобно речной стремнине, колобродила толпа, сейчас пробегали облезлые собаки, гоняя крыс, точно кошек. Железные жалюзи намордниками сковали крикливые витрины лавчонок. Тарахтели поливочные автомобильчики – узкие и короткие, специально приспособленные для улочек Старого города.

Перекрытая каменным сводом рыночная улица отсекала небо, превращая улицу в своеобразную галерею, прорубленную в чреве огромного строения. Боковыми переходами галерея вливалась в обычные улицы, с площадями, дворами, с канавами для сточной воды. Некоторые ворота помечали таблички с надписями по латыни. С бронзовым крестиком. Рядом колотушка. Или колокол. Или просто огромный замок. Это ворота монастырей. Как-то я рискнул войти в ворота бенедиктинцев. На просторном дворе росли могучие деревья, цветы, какие-то пахучие травы. Я присел на скамью. С перезвоном колокольчиков появились монахи, человек десять. С кружками в руках они направлялись в трапезную. Один подошел ко мне, пригласил следовать за ними. Я смущенно пожал плечами. Монах тут же отстал: не хочешь – не надо. До сих пор жалею, не учел, что у монаха может быть реакция боксера…

А сейчас, на ночь глядя, все выглядит по-другому, точно макет декорации. И шаги звучат по-иному: каменные плиты создавали особый звенящий акустический эффект. То ли я так слышал, пытаясь унять волнение – больно уж меня напугали арабским окружением, да еще к ночи. «Просто им в голову не могло прийти, что еврей ночью может прогуливаться в арабском квартале», – говорили впоследствии мои знакомые. Не знаю… Я видел мирных мужчин, что сидели у своих домов, почему-то на венских стульях с высокими гнутыми спинками. Или на скамейках, похожих на крупных такс. Мужчины разговаривали, пили чай, не обращая на меня внимания. Сквозь оконные стекла я видел скромное внутреннее убранство комнат, детишек, женщин… И тут же за каким-то поворотом над входом в лавку висел бело-голубой израильский флаг, а на подоконнике скучала менора. Жилище евреев. Молодой человек в датишной кипе продавал всякую дребедень. Соседство арабских домов его не пугало. Тут и я расхрабрился. Надо было уточнить, верно ли я иду к Навозным воротам, о чем я и спросил по-английски.

– Верно, – ответил датишник. – Идите прямо, увидите пикет солдат. Если свернете налево, попадете к мечети Аль-Акса.

– В том районе недавно произошла какая-то заварушка? – спросил я.

– Да. Там решили поселиться евреи-хабадники, последователи Любавичского ребе. Четыре семьи. Поднялся скандал. Но ничего, люди живут, правда с пулеметом на подоконнике… Лично я думаю, они правы. Есть крыша – живи, кому какое дело. И кстати, многие арабы так думают… Откуда вы приехали? Из России? У вас сейчас там почище, чем у нас. Погромов еще нет?

– Нет, – отвечаю. – До этого пока не дошло. Хоть обстановочка серьезная. Да и евреев-то почти не осталось.

– Для погрома найдут, – усмехнулся парень, – объявят кого-нибудь евреем и начнут. Я газеты читаю. Плохо будет России, если они что-нибудь затеют, похуже, чем немцам. Запад отвернется – плохо им будет.

– Думаю, что будет неважно, – согласился я.

Подавив искушение свернуть к мечети Аль-Акса, я, следуя совету, шел к пикету. Признаться, я несколько раз уже хаживал по этим местам, но днем, при народе, когда можно кого-то спросить…

Дежурный солдат комендантского пикета был явно озадачен моим появлением – он поставлен предупреждать «нецелесообразность» визитов из еврейского района в арабский, а тут я шел в обратном направлении…

– Сэр, эта лестница ведет к Стене Плача? – упредил я его любопытство. И в ответ на кивок добавил: – О’кей. Мне именно туда и надо. К Навозным воротам.

Через несколько минут я спустился к стене, сложенной из огромных тесаных камней, некогда служивших опорой западной стороны долины Храма, – все, что осталось после разрушения. Самое святое место евреев всего мира. До глубокой ночи на этом месте маячат одинокие фигуры мужчин. Ритуально покачиваясь и уткнувшись лицом к стене, они в экстазе читают молитвы. Просят у Бога помощи и прощения. В расщелинах между камнями, где буйно пробиваются какие-то колючки, торчат бумажные клочки – послания молящихся к Господу с обратным адресом. Будучи здесь в последний раз, я тоже не устоял перед соблазном попросить кое о чем Господа. А в стороне, за оградой, Бога докучают женщины. Справа зияла ночной темью арка Навозных ворот – в стародавние времена христиане сваливали мусор на развалины Храма.

На стене, свесив ноги, сидел солдат с автоматом. За спиной солдата дыбился золоченый купол мечети Омара… Удивительно, как все переплелось в одном месте, стена к стене – святыни мусульман, христиан и евреев. Что сейчас меня привлекало к Стене Плача, так это холодная питьевая вода. Все было на месте – и бумажные стаканчики, и салфетки, и вода, охлажденная специальной установкой. Что касалось самой Стены Плача, то, к досаде своей, я не испытывал особого трепета. Вероятно, предвосхищение встречи было слишком сильным: я нафантазировал себе бог весть что, а увидел невзрачную стену из древних камней. Если душа не прониклась глубинами иудаизма, если религиозное знание более чем скромное, то аскетизм ритуала, его атрибуты подавляют восторг.

Другое дело христианская религия. Помпезность религиозных сооружений, их архитектура, ритуалы, пышность одежд священнослужителей, звуки органа, в особенности у католиков, – все это внушает трепет, выжимает слезу. Конечно, прокаленная солнцем земля, на которой рождался иудаизм, влияла на аскетизм религиозной атрибутики. Это позже, взяв в основу тот же иудейский аскетизм, христианская религия в благословенных землях Европы, в бархатном климате, расцвела пышным цветом. Во всяком случае, стоя у Стены Плача, принимая разумом историю своего народа, я в душе оставался глухим. И негодовал на себя за эту глухоту…

Куда только он меня не водил! Дверь лавки была плотно захлопнута, точно и не открывалась. А за пыльным стеклом, на подоконнике, среди вороха сувениров высился бронзовый канделябр-менора. Семь цветных лампочек вспыхивали попеременно рекламными огоньками…

И к Святой тюрьме, где Иисус провел ночь после ареста в Гефсиманском саду. И к капелле Святой Елены, что принадлежала армянской общине. И к могиле святого Иосифа, принадлежащей абиссинской общине. И к церкви Святого Марка сирийско-православного вероисповедания. И к армянской церкви Святого Якова… Мы выходили из Старого города через Львиные ворота и возвращались через Золоченые. Поднимались к церкви Святой Марии Магдалины. Это была русская церковь, сооруженная по велению Александра III в память его матери Марии Александровны. В церкви находилась гробница великой герцогини Елизаветы Федоровны, убитой в 1918 году…

Молодой человек был неутомим, я не отставал.

У Сионских ворот мы потерялись – я залюбовался горой Сион, где видны были захоронения пророков. Но бинокль был еще при мне, и я не сомневался: молодой копт найдется. И не ошибся… Окончательно мы расстались за крепостной стеной, на дороге, идущей от Храмовой равнины. Согласно условиям бартера бинокль перешел к молодому человеку, и тот с благодарностью скрылся. А я остался созерцать долину Кедрона. Ее скудную растительность, могильные памятники в скале. Именно здесь в день Страшного суда должно произойти воскрешение, суд над праведниками и грешниками. Так что в целом мне уже были знакомы эти места. И, несмотря на ночную сутемь, я направился к Гробу Господню довольно уверенно по узкой улочке Скорбного пути. Начиналась она с крепости Антония. Здесь у конвента Бичевания Понтий Пилат вершил свой суд. Здесь Марк Крысобой опустил на голые плечи Иешуа Га-Ноцри свой тяжелый бич. Отсюда в наше время монахи-францисканцы по пятницам начинают торжественное шествие к Гробу Господню с пением и молитвами. И останавливаются в тех же местах, где останавливался Иисус, сопровождаемый римскими воинами. У церкви Сионских сестер солдаты разыграли в кости одежду Христа. Особую скорбь монахов вызывает капелла, что принадлежит сейчас Армянскому католическому патриархату, – здесь Иисус упал в первый раз под тяжестью креста…

Я шел не торопясь, и шаги четко печатались в тишине улице. В прошлое посещение этого места из-за поворота, что вел к часовне, на меня выскочила ватага мальчиков в датишных кипах, один из которых угодил головой мне в живот. Я схватил мальчика за плечи, и тот, испугавшись, крикнул по-русски: «Я больше не буду!» Я разомлел и расслабил руки. Малыш покаянно опустил голову, кипа свалилась на землю. Малыш ее поднял, поцеловал согласно закону и вновь напялил, прикрыв завитки «двойной макушки». Остальные школьники боязливо окружили нас. «Ах, вы – русский? – загалдели они, услышав мои нарекания, и, поняв, что никаких особых строгостей не последует, побежали дальше, крикнув напоследок: – Желаем вам легкой абсорбции!..»

А дальше по пути стояла маленькая часовня, где, по преданию, скорбную процессию повстречала Дева Мария, мать Иисуса. За поворотом благочестивый Симон Киренский перенял на себя тяжкий крест, облегчив страдания Учителя. И чуть подальше – место встречи Иисуса с Вероникой, что осушила своими власами раны Христовы…

На углу притихшей сейчас рыночной улицы Он упал во второй раз. Место отмечено памятной колонной. Шагов через пятьдесят Иисус повстречал благочестивых женщин. «Не оплакивайте меня, дочери Иерусалима, – сказал им Учитель. – А самих себя и ваших детей». Небольшой крест на стене конвента Иоаннитов помечает тот эпизод. И дальше, у самого Гроба Господня, рядом с абиссинским монастырем, незаметно притулилась стела, где Иисус упал в третий раз. Следующие пять остановок – внутри Гроба Господня…

Днем тут дежурит полицейский. Следит, чтобы святые места не осквернил кто-нибудь своим внешним видом – шортами, например. Тут же сидят оборотистые арабы, предлагая напрокат штаны тем, кто пришел в шортах. Воистину – свято место пусто не бывает…

Когда-то земля, на которой высится Гроб Господень, находилась вне городской черты. Тут совершали публичные казни. Место это называлось Голгофой, что означает холм Черепа. По преданию, здесь захоронен череп Адама. После казни Христа евреи стали почитать холм, где закончил свой жизненный путь один из них. Император Адриан, дабы унизить иудеев, решил соорудить на Голгофе Капитолийский храм, посвященный Юпитеру, Юноне и Венере. К счастью, император не убрал скалу, в которой находилась гробница Христа, а лишь заполнил землей рвы и ямы. Через двести лет при Константине были произведены раскопки, которые обнаружили почти нетронутую временем гробницу и неподалеку, во рву, те самые кресты, на которых были распяты Иисус и два разбойника. Константин повелел соорудить на месте раскопок собор. Место расчистили от горных глыб, оставив лишь две скалы: одну из Голгофы, где был найден крест, вторую из гробницы Христа, отделив последнюю круглым сооружением – Анастазисом, что означало Воскрешение…

Собор и разрушали – персы и арабы, и восстанавливали – крестоносцы. И горел он в 1808 году. И снова восстанавливали… Так продолжалось до наполеоновских войн. Весь мир с трепетом следил за действиями неутомимого корсиканца и ослабил внимание к святым памятникам. Этим воспользовались греческие монахи, что давно враждовали с латинскими теологами. Эллины получили концессию на восстановление Гроба Господня и, пользуясь этим, сильно поубавили количество памятников, сооруженных руками латинских последователей Иисуса Христа.

Сейчас Гроб Господень делится между католиками, православными греками, армянской, коптской, сирийской и абиссинской общинами. Абиссинцы даже умудрились построить монастырь на крыше собора. Такие вот дела!

Помнится, когда я спросил своего гида, араба-христианина, где находится Голгофа – а ему как представителю коптской общины это должно быть известно доподлинно, – гид непонимающе развел руками. Обескураженный, я обратился с таким же вопросом к другому, с виду благочестивому прохожему, к третьему… Никто и слыхом не слыхал о Голгофе. Это показалось мне столь диким, что я усомнился в собственном психическом состоянии. Оказывается, все просто. В силу того что ретивый император Константин разнес весь холм, оставив лишь кусок скалы, Голгофа как отдельный геодезический пункт сейчас не существует. На том месте славят Господа две капеллы: римско-католическая и греко-православная. На одной капелле изображен обнаженный Иисус, на другой – распятый. Под крестом, по преданию, и находится вершина скалы, куда был воткнут крест. Место это помечено звездой из литого серебра. Между двумя капеллами находится Стабат Маттер – изображение страдающей Марии, оплакивающей Сына. В центре Анастазиса находится сама Гробница Господня, тесное помещение «ад аркосолиум» – последняя остановка на улице Скорби. Под плитой из белого мрамора находится часть скалы, остаток той гробницы, что размещалась в огороде Иосифа Араматейского…

Когда мой шустрый гид подвел меня к гробнице, я узрел лишь зады туристов, что поочередно, согбенившись, пролезали в низкую дверь, дабы тронуть ладонью Святую Гробницу.

Поддавшись искушению, я тоже полез. При свете свечи я узрел толстого монаха, который, склонив шею под низким сводом, сидел у изголовья плиты, перед чашей с маленькими сувенирными крестиками. Следуя указующему персту, я тронул ладонью холодный мрамор. Монах выбрал из чаши крестик и протянул мне в ожидании платы. Торговля в храме? Помнится, Учитель разогнал менял из Храма. Да и тянуться к кошельку, сложившись в три погибели, было как-то не с руки. Но получить крестик у самого Гроба весьма соблазнительно. Вывернувшись, я протиснул пальцы в узкий карман джинсов, нащупал кругляшок монеты и протянул монаху. Отблеск свечи отразил удивленное выражение сонных гляделок монаха.

– Лэни?! – проговорил он.

И впрямь я придерживал рублевую плошку с профилем вождя пролетариев всего мира.

– Ленин, – кивнул я с досадой, что пальцы нащупали не ту монету.

Монах ухватил рубль и вручил мне сразу два крестика. Я на карачках попятился задом. Монах сунул рубль под рясу и присовокупил мне «на посошок» еще один крестик…

А сейчас, в ночи, я стоял на кафедральной площади перед тяжелыми вратами церкви Гроба Господня в освещении трех тусклых фонарей, засиженных мошкарой, под аккомпанемент каких-то свиристящих цикад…

И тогда была ночь перед казнью, пытался я направить свои мысли в благочестивом направлении, но экстаз не появлялся. Даже и не думал, что в Иерусалиме ночами такая холодрыга.

Справа, на каменных ступенях, где днем сиживал полицейский, я увидел огромную крысу. Задрав остренькую морду, крыса присела на задние лапы, сложив передние на груди, точно молилась. Я обмер. Таких огромных крыс я никогда не видел. Царь-крыса! Блик фонаря падал на ее шкуру, и она казалась седой. Может быть, она прямая наследница Марка Крысобоя, опустившего бич на Учителя?!

– Кыш! – крикнул я непослушным голосом.

Крыса не шевельнулась. Вдруг она бросится на меня? Огромная, как крупная кошка… Я стоял точно под гипнозом, физически чувствуя на скованном страхом теле болотный взгляд ее круглых немигающих глаз…

За спиной что-то проскрежетало. Боковым зрением я увидел, как приоткрылась дверь лавки, что выходила на паперть. И мужской голос выкрикнул какие-то слова. Крыса обмякла, опустилась на передние лапы и, переваливаясь высоко поднятым толстым задом, лениво пошла на зов, волоча толстый шнур длинного хвоста…

– Ну, как вам это понравится? – вслух спросил я у себя. – Дрессированные крысы… А может, и впрямь ее позвал Крысобой?!

* * *

Такой же бронзовый семисвечник водружен на площади у кнессета. – Русски? – проговорил он. – Олим хадаш? [4]

Я прошел в кнессет случайно – был в университете, в библиотеке, и на обратном пути автобус попал в уличный затор. Ничего не оставалось, как ждать, – деньги-то за билет заплачены. Вспомнился этот удивительный городок – Иерусалимский университет, созданный еще в Первую мировую войну при англичанах. Комплекс модерновых зданий, с лабораториями, учебными классами, актовым залом, как в филармонии, зонами отдыха, кафетериями, спортивными площадками… Особенно меня удивляли доски с объявлениями, где сообщения на русском языке встречались не реже, чем на иврите или английском. И что «могу сидеть с ребенком любого возраста и пола», и что «студенты, желающие отдохнуть на воздухе, на берегу Красного моря, могут обратиться к Зое, в комнату № 2098» и прочее, прочее… К тому же, как известно, дипломы Иерусалимского университета, так же как и Техниона в Хайфе, по престижу не уступают лучшим учебным заведениям мира, а в некоторых областях физики и математики считаются наиболее престижными.

Автобус продолжал стоять. Водитель вышел, вернулся, махнул рукой, откинул спинку кресла и, сдвинув на глаза фуражку, замер, скрестив руки на груди. Кое-кто из пассажиров потянулся к выходу. И вскоре я остался один… Прошло минут десять. Водитель приподнялся, оглядел пустой салон и мою упрямую фигуру.

4

Новые репатрианты (ивр.)

[Закрыть]

Я кивнул: не буду же я ему объяснять на иврите свои проблемы. И это справедливо – народ выстрадал свое государство. И никто в мире, имеющий Бога в сердце, не скажет, что это не так. Выстрадал!!!

Водитель понимающе кивнул, пощелкал в стеклянном пенале кассы, выбрал один шекель шестьдесят агорам и протянул их мне со снисходительной усмешкой – возьми, мол, обратно свои деньги за билет и ступай с богом. Я не стал упрямиться, взял деньги и покинул автобус. Улица была запружена транспортом. Миновав несколько кварталов, я увидел полицейский кордон. Тем не менее люди сквозь него просачивались, прижимаясь к стене дома. Я последовал за ними. Вскоре показался отряд конных полицейских. Звери-коняги с мощными боками и тщательно убранными гривами несли в седле бравых израэлитов с каменными лицами. А дальше всю площадь занимали люди с плакатами и надувными шарами. Судя по одеждам – арабы. И только мужчины… Позже я узнал, что это были друзы, наиболее терпимо относящиеся к Израилю мусульмане-шииты. Демонстранты требовали улучшения жизненных условий, равноправия в оплате труда, что, честно говоря, для меня прозвучало неожиданно. Все в Израиле знали, что занятые на стройках и заводах арабы получают зарплату вполне сносную и тем более высокую, чем олимы, прибывшие из России. Таким маневром правительство сглаживало социальное недовольство и привлекало людей к неквалифицированному ручному труду.

– Что они хотят? – спросил я какого-то любопытствующего, у которого из кармана торчала газета на русском языке.

– Они хотят, чтобы их приравняли к евреям, – ответил тот. – Они хотят, чтобы их распинали, расстреливали, сгоняли в гетто, они хотят сравняться с евреями, такие идиоты. – Мужчина отвернулся, бормоча под нос ругательства.

Я почувствовал, что глаза мои слезятся, а ноздри втягивают горклый запах. Неужели от деревьев? Или от лошадей, что стояли от меня на расстоянии вытянутой руки.

– Идем отсюда, они нас отравят, – обронил мужчина с газетой. – Им мало того, что сюда заманили, в эту страну, они хотят еще нас отравить газом…

Мужчина побежал, смешно дрыгая ногами, как человек, не привыкший к бегу. Я еще постоял, надеясь перетерпеть, ведь вроде вокруг никто не падал в обморок, да и друзы продолжали духовиться и что-то кричать… Видимо, серьезной газовой атаки не было, так, любительщина – кто-то бросил газовую шашку на пробу, для предупреждения. Выбравшись на соседнюю улицу, я увидел на невысоком пригорке знакомый по фотографиям контур здания с огромным могендовидом на крыше – кнессет, парламент государства. А через дорогу, за круглой оградой – бронзовую менору, литье которой испещряли чеканные картинки на библейские сюжеты.

Множество туристских автобусов запрудило площадь. В дни «открытых дверей» вход в кнессет свободный для всех желающих, грех этим не воспользоваться. И вскоре я предстал перед строгим взором двух израэлитов-охранников. Оконтурив мою фигуру ажурным искателем и убедившись, что за пазухой у меня, кроме банана и яблока, нет ничего подозрительного, стражники пропустили меня на территорию Национального Израильского собрания вместе с толпой галдящих школьников из какой-то африканской страны.

Здание кнессета построили незадолго до Шестидневной войны на деньги банкира Ротшильда. Небольшое, под стать самой стране, оно выглядело весьма внушительно. Зал заседаний решен в форме той же меноры: центральный полукруг с креслами, ряды которых в плане напоминают канделябр семисвечника. Места для публики, ложи прессы, ложи иностранных дипломатов. На возвышении справа за пуленепробиваемым стеклом – ложа президента. В партере сто двадцать кресел депутатов от всех партий, в центре – кресло спикера парламента. Лицом к нему – кресло главы правительства. И за всем этим чиновничьим партером от пола до потолка раскинул свои крылья триптих, посвященный истории евреев с момента Исхода из Египта и до дней независимости восставшего из пепла Еврейского государства. Двенадцать художников под руководством Шагала напоминали депутатам кнессета об ответственности, которую они несут перед ЕГО народом… Представляю, с каким изумлением взирают со стены Давид и Моисей на потасовки, которые нет-нет да и возникают между избранниками ЕГО народа.

Интересно, что подумали бы о сегодняшних проблемах чудом возрожденной страны отцы-учредители, бескорыстные подвижники, прошедшие огонь, воду и медные трубы: Леон Пинскер, Теодор Герцль, Давид Бен-Гурион, Голда Меир, Хаим Вейцман, Моше Даян, Ицхак Бен-Цви и другие – молодые и пожилые, веселые и печальные, что смотрят на глазеющих туристов с фотографий, развешанных вдоль лестниц кнессета? Вся история нового Израиля в этих фотографиях, история сионизма, история возрождения. С тех пор как врач из Одессы Леон Пинскер в 1892 году закончил свою книгу «Освобождение», он, ярый сторонник ассимиляции, под впечатлением от погрома пересматривает свои позиции. Он пишет, что «евреи должны раз и навсегда примириться с тем, что по самой природе своей другие нации отвергают их, а поэтому они должны иметь свое государство в качестве убежища»; тем самым наметил стратегию возрождения государства. С тех пор как в 1897 году на Первом сионистском конгрессе венский журналист Теодор Герцль изложил тактические планы возрождения Еврейского государства… С тех пор как Генеральная Ассамблея ООН в 1948 году санкционировала существование Государства Израиль и Хаим Вейцман стал первым президентом страны, а Давид Бен-Гурион занял пост первого главы правительства. С тех пор новая страна получила такой заряд жизнестойкости, что его не может расшатать даже самое бездарное правительство, даже самое злое окружение, ибо в основе государства лежит тысячелетняя воля народа к свободе и демократии.

* * *

Тишина… – Разрушительные действия не всегда следствие некрофильского характера, – прервал доктор. – К примеру, Наполеон, который жертвовал множеством людей для достижения своих целей. Есть обстоятельства, когда военные действия приводят к разрушению и гибели, но это отнюдь не проявление некрофильского характера… Другое дело – Гитлер. Война в классическом понимании – это не геноцид, не уничтожение народов. Уничтожение миллионов евреев, русских, поляков, уничтожение своих же немцев нельзя объяснить военными соображениями. Гитлер ненавидел человечество, саму жизнь. Он приказывал медленнее прокручивать кинокадры, в которых уничтожались люди и города. Он получал физическое наслаждение, в чем он откровенно признавался, и не раз. Он источал смерть, несмотря на многие свои таланты. Женщины, которые были с ним, кончали самоубийством. Или пытались покончить собой, а кое-кто и дважды, как Ева Браун… А таланты у него были. Но все они работали на разрушение – и демагогия, и актерство, и феноменальная память, и как ни странно, но страсть к архитектуре порождала стремление к разрушению. Отдать приказ разрушить Париж мог только некрофил. Хорошо, комендант Парижа ослушался чудовищного приказа… Если вы прочтете работу Фромма, вы чуть иначе воспримете увиденное в мемориале.

Тишина…

Я вхожу в тишину, как в воду.

Меня пропускают ворота. Гигантский прямоугольник, составленный из металлической чеканки, изображающей колючую проволоку, человеческие руки и глаза, каббалистические знаки, траурные цветы…

Где-то за воротами остался Иерусалим. С его театрами, симфоническим оркестром, университетами, кнессетом, Старым городом, могилами пророков, ресторанами, синагогами, церквями, мечетями, с Центральным шугом, как тут называют рынок, музеями и еще сотней больших и малых достопримечательностей…

Позади остался весь Израиль, со своими городами, заводами, морем, горами, пустыней…

Позади остался весь Мир…

Я вхожу в тишину.

И никто, никакая сила в мире не может сейчас отвратить меня от этой Скорбной дороги.

Деревья водят верхушками по блеклому небу, рисуя одному Создателю понятные письмена.

Асфальт аллеи мягко уводит меня в глубь тишины.

Я приближаюсь к «Яд-Вашем».

Нет на земле людей более тихого места, чем это. Нет на земле людей более печального места, чем это.

Нигде более история человечества не собирала в одном месте столько печали. Горе, страдания, физическая боль, смерть – все проходит, остается печаль как память о прошлом. «Яд-Вашем» – вечный памятник – Национальный институт памяти катастрофы и героизма – стальным обручем заключает две даты – 1933–1945 годы, ибо нельзя объять необъятное, нельзя охватить то, что происходило с народом от момента разрушения Первого Храма Но и этих двенадцати лет вполне достаточно, чтобы спросить Господа: «За что, Господи, ты послал такое испытание Своему народу?!»

Но вопрос, что жег ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ глоток, так и не достигал ушей Господа. Ибо не может быть, чтобы Он все слышал и допустил…

В месяце элуле 5713 года по иудейскому летоисчислению, или в августе 1953 года, Высшее Национальное собрание Израиля приняло закон об увековечивании памяти жертв нацизма и героев сопротивления. Закон подписал президент государства Ицхак Бен-Цви…

Первый пункт закона гласит: «Настоящим учреждается в Иерусалиме мемориальный институт «Яд-Вашем» для увековечения памяти шести миллионов представителей еврейского народа, которые погибли смертью мучеников от рук нацистов и их пособников…»

Символ мемориала – бронзовый светильник с шестью свечами как память о шести миллионах убиенных людей – установлен при входе в административный корпус.

Председатель правления мемориала доктор Ицхак Арад положил на стол смуглые руки и уперся подбородком в сцепленные пальцы. Ему 67 лет. Родился в Литве, сражался в Белоруссии В 1954 году эмигрировал в Палестину. Офицером воевал в боях за Иерусалим, в пустыне Негев. Закончил военную службу генералом бронетанковых войск. Закончил Тель-Авивский университет, защитил докторскую диссертацию на тему «Катастрофа европейского еврейства»…

Долго мы беседовали, часа два, на понятном русском языке. Увлекательна история создания мемориала. Многие люди разных национальностей, еще до окончания Второй мировой войны, вынашивали идею создания мемориала памяти евреев, погибших от рук нацистов, памяти Сопротивления, памяти тех, кто спасал евреев, рискуя собственной жизнью. Был проект воздвигнуть мемориал в Америке; кстати, там он тоже есть, и не один. В Дании, в Польше – и там они есть…

– Не знаю, как сейчас, – кивнул я, – но в Польше музей был, я сам его посещал…

– В Польше погибло три миллиона евреев, – произнес доктор. – Центральный мемориал должен стоять на земле Израиля, в Иерусалиме. И он создан.

– Да, жаль, что в те времена не было Армии обороны Израиля, – проговорил я.

– Без урока Второй мировой войны Израиль вряд ли создал бы такую армию. К сожалению, – ответил доктор исторических наук. – Кстати, Сталин в сорок первом году сказал генералу Сикорскому, главе польского правительства в изгнании: «Евреи – неполноценные солдаты». Вряд ли бы у него повернулся язык так сказать в сорок пятом году, даже несмотря на свой антисемитизм. Впрочем, у него бы повернулся…

– А что бы он сказал, глядя на Армию обороны Израиля? Доктор развел руки и засмеялся:

– Знаете, я думаю… если мы – избранный народ для гонения и унижения, то почему мы не можем быть избранным для сопротивления? Тяжкая судьба и гнетущая, если существование целого народа могли определить такие личности, как Гитлер или Сталин.

– Да, историю трудно понять, зигзаги истории иррациональны, – поддержал я.

– Почему же… Гитлера понять можно. Не простить, конечно, но понять. Вам знакомы работы английского философа Фромма? Очень интересно и актуально. Работы посвящены некрофилии, тяготению к смерти и разрушению. Есть множество людей, которые сознательно или бессознательно отвергают жизнь, их страсть – разрушение живых структур. Одни – и таких немало – явные некрофилы: от сексуальных влечений к мертвому телу до садистских проявлений. И это не извращение, а болезнь, хотя оба подобных понятия тесно переплетены. Другие – скрытые некрофилы – обладают некрофильским складом ума, вещью менее очевидной, но более опасной для человечества. Такие личности нередко втягивают в орбиту своих страстей целые народы и нации, поднимая их до своего уровня, превращают в орудие своих устремлений. При определенных условиях народ видит в этих людях твердых и решительных вождей, верит в них, не думая о расплате и муках, на которые их обрекают вожди. Адольф Гитлер представлял клинический случай некрофильского характера. Если рассматривать каждый отрезок его жизни, налицо все признаки некрофилии…

– Гитлер – фигура одиозная, – вставил я, – разрушитель…

* * *

Я шел в тишине, а память будоражил мягкий голос доктора Арада. Я шел по аллее, ведущей к тридцатиметровой колонне, взметнувшейся точно взрыв из разметанных в сторону бетонных плит. На памятнике Героизму надпись: «Ныне и навсегда в память о тех, кто восстал в лагерях и гетто, сражался в лесах, в подполье и в союзных армиях, кто проложил путь в Эрец-Исраэль, кто погиб, освящая имя Божье». А дальше темнело входом низкое сооружение – Зал Памяти. То т посмотрел на меня, не скрывая досады, и ответил, что подобный вопрос не принято поднимать в стенах посольства. Я настаивал. И Новиков со вздохом признался в том, что ни черта не понимает в нашей национальной – «считай, еврейской» – политике. Что несколько лет назад правительство СССР «делегировало» на праздник Восстания Варшавского гетто какого-то полковника «еврейской национальности», Героя Советского Союза. Тот возложил к памятнику Рапопорта букет гвоздик. «Что творилось на площади! – продолжал очень культурный атташе. – Люди плакали, кричали «Ура!». Несли полковника на руках… Узнав об этом, Москва прислала циркуляр – отменить впредь подобные выступления. Почему?! Никто не мог понять. Извините, но мне кажется, что любое педалирование еврейской темы представляют ТАМ как прорыв в советскую идеологию. Хотя дипломатически – явный прокол. Да и политически тоже».

Старик-привратник протянул мне бумажную кипу. Я прикрыл голову и ступил в просветленный мрак. Оказалось, это крипта с тяжелым потолком из базальтовой скалы, нависшей над полом, испещренным двадцать одним названием: Освенцим, Треблинка, Дахау, Майданек, Хелмо, Бельжиц… Двадцать одно название концлагерей – фабрик смерти, разбросанных по Европе. Мерцает факел Памяти, откидывая странную человеческую тень на валуны, что выложили стены крипты… И этот аскетизм наполняет душу мукой.

Отсюда ты вступаешь на новый Скорбный путь. А покинув зал, я, казалось, вернулся в чем-то уже измененный мир. И трава вроде бы та же самая, и деревья… На лужайке, что простиралась у здания Исторического музея, подле двухвесельной лодки расположились дети. Экскурсовод пояснял, что именно в этой лодке из Дании выбралось шестьсот евреев. Лодка тайно доставляла их с берега на рыбацкие суденышки, а те переправляли евреев в нейтральную Швецию.

Дети слушали, не переставая есть мороженое. Рядом маячили два израэлита с автоматами. Они охраняли детей от террористов, строго соблюдая инструкцию – любой табунчик ребят должен охраняться. Солдаты тоже ели мороженое – жара для всех жара.

– А правда, что датский король носил желтую звезду? – спросил какой-то мальчуган.

– Правда. Король сочувствовал евреям и носил желтую звезду, – ответила экскурсовод. – Не вздумайте оставлять на траве стаканчик от мороженого!

– Знаем! – дружно ответили дети.

Барельеф на стене Исторического музея являл символ Катастрофы, Сопротивления и Восхождения в Эрец-Исраэль.

А в самом музее… Фотографии, макеты, подлинные вещи, письма, обращения, религиозная атрибутика, печи крематориев, овраги, набитые трупами, детские, с надеждой глядящие глаза, зондеркоманды… Демонстрационные залы кинофотодокументов… И вновь массовые расстрелы, газовые камеры, крематории, горы детских ботиночек, горы очков, горы зубов, тюки человеческих волос…

Как от этого спастись? Куда идти на непослушных ногах – кажется, что ты попал в лабиринт, где стены источают смерть…

Бал некрофилов…

Суконные лица убийц…

Убегаю от всего круглым коридором, символом подземной магистрали Варшавы, по которым пробирались участники восстания в гетто. По грудь в воде, по грудь в нечистотах большого города…

Зал Имен. В память тех, от которых не осталось ничего, кроме пепла. Любой из ныне живущих, кто знает что-либо о несчастных, может вписать известные ему сведения в «Лист свидетельских показаний». Мощный компьютер содержит данные о более чем трех миллионах людей.

Мемориальная синагога. Построена в память о всех богоугодных домах, разрушенных в войну: простое сооружение с вытянутым залом, стены которого напоминают камни Стены Плача.

Архив мемориала «Яд-Вашем» насчитывает более пятидесяти миллионов единиц хранения – самое обширное в мире хранилище документов Катастрофы.

Библиотека Мемориала – семьдесят пять тысяч томов на пятидесяти языках мира, тысячи периодических изданий с материалами о нацизме, антисемитизме, неонацизме. Материалы – от первого суда над фашизмом в Краснодаре в 1943 году до Нюрнбергского процесса. Суд над Эйхманом. Словом, все, что хоть как-то касалось судьбы евреев в те страшные годы…

И все это лишь половина содержимого мемориала.

Вторая половина находится под открытым небом на обширной территории.

Аллея Праведников. Здесь по обе стороны дорожки, ведущей к музею, посажены деревья руками людей разных национальностей, руками тех, кто спасал евреев. Звание «Праведников Мира» присваивает специальная комиссия из авторитетных лиц и организаций. Они рассматривают документы, приглашают Праведников в Израиль, вручают специальную золотую медаль. Более шести тысяч человек удостоены этой медали, а тот, кто посетил Израиль, оставляет памятное дерево с мраморной доской, увековечивающей его имя. Венчает аллею Праведников памятник Неизвестному Праведнику…

Сложно перечислить все скульптуры мемориала. Но один монумент не могу не упомянуть. В 1966 году я, автор романа, переведенного на польский язык, приехал в Варшаву по приглашению издательства. И от своей переводчицы узнал о существовании Музея восстания Варшавского гетто. Впервые, воочию узрев, что происходило в те годы, я, потрясенный, решил оставить запись в книге отзывов. Склонившись над листом, я уловил за спиной тяжелое дыхание. Обернулся. Высокий старик в датишной кипе смотрел на меня усталыми глазами – тот самый старик, что дежурил при входе в музей…

– Вы пишете по-русски? – проговорил он. – В этой книге нет записей на русском языке.

Перелистав несколько страниц, я убедился, что старик прав.

– За много лет работы в музее я не могу припомнить, чтобы сюда приходил человек из России. И тем более отважился внести пару слов в книгу отзывов. Или вы не знаете об этом, или вы отважный человек. Я пережил Варшавское гетто, хотя сам родом со Львовщины… Скажите, почему сюда не заглядывают русские? Те, кто принес людям победу в той войне.

Я пожал плечами.

– А я вам скажу. Ваш коммунизм – оборотная сторона фашизма. В банке оказалось два скорпиона, и один другого загрыз.

Произнести подобное в Варшаве в 1966 году было столь же опасно, как и в России. Да и несправедливо, как мне тогда казалось. У старика сдали нервы.

– Вы были у памятника Рапопорта? Нет? Конечно, ваши люди обходят тот памятник, как холерный барак.

И он отвел меня на площадь к памятнику скульптора Рапопорта. Памятник соорудили из скалы, которую Гитлер собирался поставить на Красной площади в Москве. Он состоял из двух частей. Первая – «Восстание в гетто», вырубленная в куске гранита группа людей: старик, женщина, мальчик и мужчина. Открытые лица мужественных и обреченных. Особенно поразил меня старик с ликом пророка Моисея…. И вторая часть – «Последний марш» – горельеф с изображением скорбной колонны идущих на убиение…

– У этой скульптуры весной, в годовщину Восстания, играет военный оркестр Армии Войска польского, приезжают люди со всего мира отдать дань памяти погибшим в гетто… кроме Советского Союза. – Мой провожатый смотрел с детской обидой на узком морщинистом лице.

Мне было стыдно. И свой стыд я донес до нашего посольства в Варшаве, где на одном из этажей притулился кабинетик атташе по культуре товарища Новикова.

«Это называется антисемитизмом, – проговорил я. – А прокол чисто человеческий…» Полтора миллиона имен и траурной музыки в тишине. Когда закончится этот печальнейший список, все начнется сначала. И так – вечность. Пока стоит мемориал, эти имена будут пронзать выстрелом душу. Эти дети не узнают старости, смерти и тления. Они остались навеки детьми, в то время как каждый, кто попадал в этот склеп, умирал вместе с новым именем ребенка. Как праведный учитель Януш Корчак, чей образ навечно запечатлен в камне на аллее Мемориального парка.

Новиков оглядел плотно прикрытые двери и поинтересовался, когда я собираюсь в Москву. К его чести, никаких санкций после «столь легковесных замечаний» я в дальнейшем не почувствовал…

И вот спустя четверть века я вновь стою у памятника Рапопорта в Иерусалимском мемориальном музее «Яд-Вашем». Что это – копия? Или тот же памятник, переданный или проданный правительством Гомулки, что, как известно, лихо продемонстрировало во времена «зрелого социализма» свое отношение к проклятому «вопросу» человечества. Не знаю, а надо бы узнать…

И в тишине может быть ТИШИНА… Когда кажется, что воздух проникает в легкие рваными кусками, а горло каменеет от спазм. И ты глохнешь от тишины.

Я вхожу в мемориальный сад Детей.

Жила семья Шпигель – отец Аврахам, мать Эдита и мальчик Узиэл. Видимо, семья жила в любви и согласии. Пришли фашисты, и все кончилось. На железнодорожной станции польского городка Освенцим семью разделили. Все, что осталось от мальчика – горсть пепла, – перемешалось с пеплом полутора миллионов детей. Родители чудом остались живы, нашли друг друга. Они уехали из кровавой Европы в Америку. Разбогатели. И в память о своем Узиэле, в память о всех безвинно убиенных детях построили сад Детей – самое печальное сооружение из всех печальных сооружений мемориала.

В абсолютной темноте дорога, оконтуренная светящимся шнуром, ведет в подземелье. Вскоре темноту прорывают мерцающие звездочки – зеркальный световой эффект. Кажется, что ты плывешь в открытом космосе: звездочки мерцают вокруг тебя – над головой, со стороны, под ногами. И на фоне черного звездного неба высвечиваются милые детские лица…

Далеким фоном звучит прекрасная музыка, и усталый добрый мужской голос, голос отца, повторяет через каждые десять секунд: «Алекс Финдель. Майданек… (Десять секунд тишины и музыка.) Барбара Шац. Освенцим… (Десять секунд тишины и музыка.) Лео Гурвице. Треблинка… (Десять секунд тишины и музыка.)…»

* * *

Еду на крайний юг страны, еду в Элат. Я же полагаю, что в разрыве дипломатических отношений после Шестидневной войны не последнюю роль сыграл «биологический» фактор некоторых наших руководителей. И очень жаль… их жаль. Такие вот дела! [5]

Билет за тридцать два шекеля прожигает карман. Автобус, словно дрессированный пес, принюхивается к узким улочкам, что сбежались к Центральному автовокзалу Тель-Авива.

В памяти еще держится невероятный галдеж и суета. Если и есть место побойчее автовокзала, так это тель-авивский шуг, рынок. Шуг начинается недалеко от центра города и кончается почти у моря, у второго автовокзала. В Тель-Авиве есть и третий автовокзал, на железнодорожной площади, куда я и приехал поездом из Хайфы…

– Послушайте, – говорил мне бывалый человек, – сколько вам лет? Еще нет шестидесяти? А кто потребует ваш паспорт? Вам же на вид можно дать полный пенсионный возраст.

Я скептически хмыкнул – если побриться, надеть приличный костюм и уложить волосы, то…

– Не надо укладывать волосы, – говорил бывалый человек. – Наоборот! Выньте изо рта свои вставные зубы и не брейтесь два дня. Вполне достаточно. Билет от Хайфы до Тель-Авива стоит девять шекелей, а для пенсионеров – четыре, и без всяких удостоверений здесь верят на слово. Так стоит не бриться два дня? Вы когда собираетесь в Тель-Авив? Завтра? Я вам дам урок, я тоже еду искать работу. Хотя мне билет оплачивает государство, если я ищу работу. За три поездки в месяц. Но пока из них вытряхнешь деньги, потратишь на дорогу в два раза больше…

Назавтра я и впрямь был свидетелем удивительного превращения, как на моих глазах пятидесятилетний «бывалый человек» превратился в дряхлого старца. Контролер сделал просечку в билете пенсионера и отошел, едва сдерживая слезы от жалости к старику. Переждав, мой наставник выпрямил спину, бросил в рот съемную челюсть и улыбнулся. Понимаю, не от хорошей жизни олим дает представление, но что-то не хотелось мне этим заниматься…

Поездка на поезде завораживает. Окно вагона представляет собой экран, на котором прокручивается видовой фильм. Холмистый, покрытый лесом ландшафт сменяет типично карельская природа с густым лесом и морем. Потом возникает среднерусская равнина с одной лишь разницей – каждый вершок земли обработан и ухожен. Апельсиновые плантации перемежают банановые рощи, плоды которых прикрыты синими мешками – защитой от птиц. Поверхность земли переплели резиновые жгуты искусственного орошения, словно корни растений, что пробились на поверхность.

Железнодорожный вокзал Тель-Авива – типично функциональное строение, со стеклянным нависшим переходом от платформы к привокзальной площади. По этому переходу я и попал в бывшую столицу Государства Израиль – Тель-Авив.

В 1909 году к одному из руководителей Поселенческого общества, некогда жителю Житомира Иосифу Рабинскому, больше известному под библейским именем Барака Бен-Канаана, обратились с просьбой евреи арабского города Яффо во главе с Меиром Дизенгоффом. Им надоело жить в перенаселенном Яффо среди мусора, крыс и косого взгляда арабов. А к северу от Яффо вдоль берега моря лежит мертвая песчаная земля.

И Барак уговорил шейха продать евреям землю.

Так появился первый еврейский город за две тысячи лет, названный «Холмом весны» – Тель-Авивом.

Новые поселенцы с неутомимым Дизенгоффом во главе принялись за строительство. Примитивной техникой и своими руками они поднимали город, назвав главную улицу в честь своего вдохновителя – Дизенгофф. Сейчас эта улица не менее популярна на Западе, чем Бродвей или Пикадилли.

Тель-Авив разросся, поглотил своего прародителя Яффо, превратившись в супергород с Яффо на юге, Бат-Ямом и Рамат-Ганом на севере…

Яффо с древней крепостью, восточным базаром, кофейнями, узкими улочками, лавчонками, глядящими дверь в дверь, в которых можно ошалеть от антиквариата, ковров, джинсов, старого барахла, золотых изделий, осликов, коз, лошадей… Яффо мне нравился, но жить там и впрямь не совсем удобно.

С Яффской крепости, что пласталась на высокой скале, открывался вид на Тель-Авив с его бесконечным пляжем, охваченным амфитеатром классных гостиниц, жилых зданий, парков, с башней «Шалом», что венчает «Холм весны».

Тель-Авив – город веселья. Тель-Авив поднимает настроение, бодрит душу, прогоняет уныние – особый воздух у этого города.

Я повстречал здесь множество друзей, с которыми уже и не думал свидеться в этой жизни. Друзья мои трудились в поте лица кто где. На радио, в газетах, на заводах, в научных институтах и лабораториях. Славные мои друзья – трудяги и умельцы – казалось, вырвались на простор Вселенной, заняв каждый свою орбиту, наращивая скорость. Ходит молва, что если в Хайфе трудятся, в Иерусалиме – молятся, то в Тель-Авиве веселятся. Неправда, в Тель-Авиве работают, и еще как работают… и веселятся.

Самое «центровое» место, где тусуются летом молодые и пожилые, – это, конечно, пляж, а лето в этой стране долгое.

Подобрав ничейный лежак, я расположился у самой воды. Солнца я не боялся, оно уже поработало на славу, покрыв кожу плотным кофейным загаром.

– Ты ли это? – услышал я над собой глубокий женский голос. – Или какой-то сержант пехоты, барс пустыни?

Прикрыв ладонью глаза, я увидел давнюю свою приятельницу, актрису Московского театра на Малой Бронной, где когда-то шли две мои пьесы.

– Ну?! – вскочил я на ноги. – Люда! И ты здесь?

– Я, как все, – ответила Людмила X. – Живу в отеле «Марианна». Видишь, та громадина возле «Астории»? Приглашаю в гости.

Я мигом собрался и вскоре уже шел рядом с высокой светловолосой женщиной, выпятив грудь и напрягая мышцы. Идти рядом с красивой женщиной – это экзамен, что с годами все труднее и труднее сдавать…

Людмила рассказывала, что она уже год как живет в Тель-Авиве, что многие общие знакомые уже здесь…

– О! Слушай! – Ее открытое сероглазое лицо явно готовило любопытную для меня новость. – Помнишь, наш театр на выездных гастролях в Донецке играл премьерный спектакль твоей пьесы «Уйти, чтобы остаться»?

– Вспомнила старые калоши, – озадаченно произнес я. – Конец шестидесятых… Ну и что?

Я слушал и вспоминал, как после премьеры на квартире Людиной тети, сестры ее мамы, я устроил премьерный банкет для участников спектакля. Закупили на рынке продукты, и тетя, чудесная кулинарка, весь вечер кормила и поила актеров. Было весело, а Леня Броневой случайно грохнул хрустальный фужер. Все кричали, что это к успеху спектакля, а спектакль едва продержался два сезона…

– Не два, а пять, – ревниво вставил я. – Помню по гонорару.

– Так вот, сын моей тети, Толик, бегал на рынок, что-то покупал, успокаивал Броневого, словом, старался, чтобы всем было хорошо, чтобы люди не чувствовали себя как в гостях…

– Ну и что? – нетерпеливо перебил я.

– А то. Тетку мою звали – Ида, а мальчика – Толя. Тетка так и осталась Идой, а мальчик вырос и стал Натаном Щаранским.

– Не может быть?! – поразился я. – Тот самый Щаранский?

– Да. Тот самый… Стал правозащитником, диссидентом. Прошел все гэбистские круги. А теперь площадь возле ООН в Нью-Йорке названа именем Натана Щаранского.

– Ну и дела! Ты его двоюродная сестра? Натан Щаранский – председатель Международного сионистского форума со штаб-квартирой в Иерусалиме. А почему ты живешь в гостинице?

– Вот! Типично совковый вопрос! – проворчала Люда. – А где я должна жить? Я – олим хадаша и, как многие олимы, живу в гостинице, арендованной Центром абсорбции для новых репатриантов…

– Ладно, ладно, – проворчал я. – В Израиле такая же коррупция, как и везде, – свой тянет своего.

– Может быть. Но не для Щаранского. Надо знать Натана.

Потом я сидел в ее номере, пил чай с кексом, рассматривал фотографии, на которых президент Рейган пожимает Люде руку, а рядом, улыбаясь, стоят вице-президент Буш, пожилая женщина и коренастый плотный лысеющий мужчина.

– Это тетя Ида и Натан, – пояснила Люда. – Мы в Белом доме, на приеме в честь Натана.

– Ну и взлетела ты, – буркнул я. – Может быть, мне встать?

– Сиди. Хочешь еще чаю? – предложила Люда – Вчера сгорела спираль в плитке, так в этой Израиловке купить спираль… Пришлось покупать новую плитку. Вообще наша гостиница – настоящий цыганский табор. В одном номере живут две, а то и три семьи, спят на полу, а кое-кто уходит ночевать на пляж, спят на надувных матрацах. Я живу одна, потому как доплачиваю из своего кармана.

– Куда же смотрит твой Щаранский?

– Куда смотрит? Ты представляешь страну, которая приняла бы такое количество эмигрантов сразу? А?! То-то. Дикие цифры, если пересчитать на душу коренного населения. Возьми ту же нашу Россию: как живут там беженцы из Азии? Тогда и говори… Натан работает по двадцать пять часов в сутки. И конечно, делает много. Но с каждым годом все труднее выбивать деньги за океаном. Слава богу, Израилю это на пользу, а не как в бездонную бочку там, в России. Я читаю в газетах и холодею: как вы там живете?!

– Тебе тут нравится?

– Очень. Единственная страна в мире, где можно жить спокойно несмотря ни на что. Любому человеку независимо от национальности. Бог знал, где поселиться.

Мы еще долго болтали о том о сем, вспоминали знакомых, говорили о судьбе театра…

Перед уходом моя расчетливость вновь подстроила каверзу.

– Слушай, может быть… Щаранский поможет моей сестре с квартирой? Сестра снимает какую-то халупу у старухи-марокканки… – Я не закончил фразу. Люда с силой захлопнула передо мной дверь. Хорошо еще, не защемила палец, я вовремя отдернул руку.

Такие дела!

Воспоминания роились в моей памяти, а взгляд скользил вдоль панорамы улиц Тель-Авива. Жаль, не удалось побывать в Музее бриллиантов. Мировой центр драгоценных камней своим небоскребом явно пытается потеснить Америку и ЮАР. Не был я и в Музее диаспоры, говорят, стоило пойти… Да мало ли где я не был?! В том же театре «Габима», не был и в филармонии, знаменитой израильской филармонии, где что ни скрипач, то Иегуди Менухин… Пустое дело вспоминать упущенное, да еще в таком городе, как Тель-Авив.

Кресла через проход салона автобуса занимали мать и взрослый сын тоже из России. Они сейчас ехали до Беэр-Шевы.

– Вам надо обязательно посмотреть Беэр-Шеву! – громко наставляла женщина. – Лучший в мире город!

– Мама, ты же говорила: лучший в мире город – Челябинск, – вступил сын, паренек с каким-то красным лицом и сизым носом.

– Лучших в мире города два! – с вызовом ответила женщина. – А вы были в Челябинске? Нет? Если бы вы жили в Челябинске….

– То приехали бы в Израиль на постоянно, – подхватил сын. – А так как вы из Ленинграда, то можете себе позволить приехать сюда в гости.

«Мне предстоит веселая дорога, – подумал я с тоской. – Интересно, далеко отсюда до Беэр-Шевы? И черт меня дернул вступить в разговор со своими попутчиками!»

И, несмотря на мой мрачный вид, я в течение первых десяти минут узнал много полезных сведений о Челябинске. Точнее, о вкладе евреев в развитие города металлургов… Еще при царе в Челябинске объявился «чайный король» по фамилии Высоцкий. Сей муж снабжал фирменным чаем чуть ли не всю Россию. И более того, самый популярный чай в Израиле носит его имя…

– До сих пор в Челябинске стоит дом Высоцкого, – уточнила словоохотливая спутница.

– Кстати, знаменитый Владимир Высоцкий – его родственник, – объявил краснолицый сын. И в ответ на мое недоверчивое выражение добавил: – Я так думаю. Все Высоцкие – евреи. К тому же Владимир Семенович – никаких сомнений, отец его был еврей. Я так думаю.

– Национальность определяет мать, – слабо возразил я.

– Это в Израиле. А Высоцкий жил в России.

– Конечно, он еврей. Такой талант и чтобы не еврей? И похож на еврея, типичный коммандос Армии Израиля, – вмешалась мамаша. – У нас был знакомый, гениальный физик. И тоже Высоцкий. Я знала всю семью, набожные люди, их дедушка был раввин…

– Простите, а кто вы по профессии? – перебил я соседку.

– Я? – с вызовом вопросила дама. – Бухгалтер.

– А откуда вы знаете, что ваш знакомый – гениальный физик?

– Как откуда? – с обидой проговорила соседка. – Все это знают!

Минут десять я наслаждался тишиной и ландшафтом.

Зелень холмов перешла в каменистые голые дюны – чувствовалось приближение пустыни. Мощно и сыто урчал двигатель, оба водителя – а на такое расстояние, как правило, экипаж сменный – о чем-то болтали. Еще при посадке я обратил внимание на торчащую из кармана рукоятку пистолета у одного из водителей. А на полке мирно покоился знаменитый автомат «узи». «Живут, как на передовой, – вздохнул я. – Сколько так может продолжаться?»

Пустыня Негев начинается после Беэр-Шевы. Город как бы стоит на границе двух зон. Именно здесь осели первые переселенцы, когда ушли из Вавилона и Египта. Чтобы создать подобный город на песке, необходимо не только умение, но и мужество. Непонятно, на чем держится фундамент больших домов, тяжесть которых под силу, пожалуй, скальному грунту. Трудно отметить различие городов Израиля – у всех, в сущности, была одна историческая судьба. Как одно солнце, что всходит и заходит одновременно на севере страны и на юге.

И все же мне показалось, что на улицах Беэр-Шевы больше людей в арабских одеждах. Или они своим живописным внешним видом притягивали взгляд?..

Краснолицый паренек что-то сказал на иврите водителю, и автобус остановился у великолепного здания несколько эклектичной архитектуры – колонны поддерживали каменную галерею, что соединяла две несущие конструкции.

– Университет имени Бен-Гуриона. – Паренек стянул с полки свою поклажу. – Я там учусь на механическом факультете.

– Будете гениальным механиком, – сорвалось у меня с языка.

Мамаша бросила на меня огненный взгляд:

– Думаю, что – да!

– В Челябинске он был бы еле-еле лаборант. – Мне хотелось чем-то смягчить наше расставание.

– В Челябинске, – женщина собирала свои пакеты, – между прочим, когда-то при царе городскую Думу возглавлял еврей Бейвель. При нем люди жили как люди, с освещением, с хорошим водопроводом и булыжной мостовой. Так что Фима и в Челябинске бы стал человеком.

– Так то было при царе, мама. – Паренек по имени Фима озорно подмигнул мне и направился к выходу. – Всего вам хорошего.

Я отсалютовал сжатым кулаком и облегченно вздохнул. Почти треть пути омрачила мне чертова тетка воспоминаниями о своем Челябинске; что это за такие челябинские евреи – им или подавай царя, или они уедут…

Через час в нагромождении мертвой земли по обе стороны от дороги, что соединяла Беэр-Шеву с легендарным и трагическим Содомом, точно из песка поднялся городок Димона, промышленный центр пустыни Негев. Основанный в 1955 году, Димона поначалу был вроде «общаги» для рабочих, что трудились у Мертвого моря, добывая соль и фосфаты. Сейчас это центр научно-технического потенциала атомной энергетики, благо обнаружены радиоактивные минералы. Но главное, в Димоне, как нигде, видны успехи маленькой страны в сельском хозяйстве: при мизерном потреблении воды в песках, где дохнут скорпионы, произрастает все, чем славятся нормальные субтропики… К слову, о науке. Представляю, какие в атомном центре трудятся «Эйнштейны», если мой товарищ по институту, одареннейшая личность, победитель конкурсов и олимпиад по физике в начале пятидесятых годов Саша О-й добился в Димоне лишь должности младшего инженера.

Рискуя опоздать на автобус, я обошел ближайшие улицы… Хотелось поглазеть на руины древнего города Мам-шита, найденные археологами. Почти не тронутые временем городские кварталы и остатки византийской церкви… Но призывный сигнал автобуса вернул меня в прохладный салон, в котором ноги приходилось накрывать пледом…

И автобус вновь принялся разматывать последние километры моей двухмесячной поездки по земле Израиля. Казалось, где-то в глубине земного шарика раскочегарили гигантскую печку, на которой поджаривают фантастический пирог, что дыбится сейчас перед моим взором: раскаленные горы песка, распадки, одинокие скалы, каньоны, трещины… И навязчивая мысль – как в таком аду держится асфальт шоссе, а судя по виду резины на колесах автомобилей, асфальт в полном порядке.

Мне вспомнился разговор с моим тезкой, директором Иерусалимского института изучения современного общества Ильей Земцовым. Сетуя на отсутствие дипломатических отношений между Израилем и СССР, он говорил: «Мы – маленькая страна, но можем вам дать больше, чем денежные займы больших стран: мы можем вам дать технологию, можем дать толчок вашим внутренним безграничным ресурсам. Вот и судите – что выгоднее стратегически. И кто проигрывает от отсутствия дипломатических отношений. Кстати, у вас были дипломатические отношения с Египтом, однако это не помешало египтянам выдворить в одночасье всех ваших советников».

5

Пока я писал эту повесть, отношения, слава богу, наладились. Урок пошел впрок.

[Закрыть]

А пустыня Негев продолжала свое кружение, нарушая монотонный ландшафт неожиданной панорамой какого-нибудь кибуца. Как взрыв в тишине! Мелькнула мысль остаться еще на день, поглазеть на это чудо еще раз, но билет уже куплен, за квартиру уплачено. Да и пора возвращаться домой…

Буйство зелени – пальмы, сосны, масличные деревья. И в них утопают причудливые дома, загоны с лошадьми, коровами, верблюдами. Хлопковые поля…

И вновь – пустыня до следующего кибуца.

Загадки страны меня утомили. Сквозь дрему в сознание проник голос водителя: «Элат! Элат!»

Отбросив плед, я поднялся, перекинул через плечо сумку и двинулся опустевшим проходом к выходу, досадуя, что проспал руины древнего Авдата, где некогда проживали наватийцы, потомки пророка Исмаила, сына Авраама и черной служанки Агари, праотца всех мусульман.

В дверном проеме на меня пахнуло жаром и резким светом, точно я вдруг оказался у плавильной печи.

«Господи, пронеси!» – взмолился я и ступил на землю Элата.

У автобуса переминалась женщина средних лет в шляпе с широкими полями. Водитель что-то ей сказал на иврите. Женщина ухватила меня за рукав, остановила, наклонилась к своей сумке и среди картонных плакатов на английском и французском отыскала планшет на русском языке. «Сдаю комнату. 25 шекелей в сутки. С холодной водой».

Для курортного города цена, предлагаемая женщиной за ночлег, была весьма скромной – гостиничный номер в сутки стоил полтораста шекелей и выше.

Но поторговаться все равно необходимо, так принято. Я трижды вскинул растопыренные пальцы – пятнадцать шекелей. Женщина повернулась спиной, выразив свое презрение. Однако надеяться на «улов» ей не приходилось – мой автобус сегодня был последним. К тому же в стороне топталось еще несколько квартирных маклеров. Точно, как в былые времена в Кисловодске или Ялте…

Едва я сделал несколько шагов, как женщина вновь ухватила мой рукав: двадцать шекелей – ни вашим ни нашим! Я упрямо повторил: пятнадцать. На одну ночь!

На одну ночь ее устраивало, даст бог, завтра появится более великодушный клиент. И я поплелся следом за «шляпой с полями». Узкая комната едва вмещала кровать, тем не менее с раздвижной дверью комната мне показалась симпатичной. А главное – был кондиционер.

Я оставил свою сумку и поспешил к морю.

Кому доводилось бывать в сауне с бассейном, тот поймет блаженство, когда я, стягивая на ходу рубашку и шорты, сдрыгивая кроссовки, бросился в прозрачную воду Акабского залива, что венчает с севера Красное море. Почему «красное», оно же голубое и не только издали, но и вблизи, когда поднимаешь из воды руку и стекают прозрачно-голубоватые капли, – почему оно «красное»? Или по цвету крови, пролитой в тысячелетних распрях народов, что стремились заполучить выход к Индийскому и Тихому океанам? Именно здесь, по приказу царя Соломона, его вассал Хирам, владыка Финикии, построил первый государственный флот, приписанный к древнему порту Эцион-Гебер, на месте которого и раскинулся ныне красавец Элат.

Насытившись купанием, я выбрался на пляж. Подобрал разбросанные на ходу вещи и направился к навесам из длинных и узких пальмовых листьев, под одним из которых сидели две женщины в ярких купальных костюмах. Может быть, поэтому они были похожи между собой. Зная, что женщины мне не по карману, я не особенно гарцевал. Сидят себе и сидят, я им не помешаю, если присяду под тем же навесом. Приблизившись, я увидел, что женщины в возрасте, если не сказать больше, что меня окончательно успокоило.

Такое блаженство – бездумно сидеть на берегу моря в жаркую погоду с мыслью, что в любой момент можно вновь войти в благословенную воду. Соленую той приятной степенью солености, что делает плавание наслаждением, когда свободно можно открыть глаза в воде. Это тебе не купель Средиземноморья… К тому же забавно – позади меня Израиль, слева берег Иордании, справа – Египет. Кстати, от Элата в Египет шныряет автобус. Имея лишние деньги, я мог бы смотаться в Каир. Просто так, взять билет и поехать…

Но я никуда больше не хочу ехать. Я оглядываю удивительные по архитектурной выдумке громады отелей, я вижу доброжелательных смуглых людей на берегу. Мальчишку – продавца мороженого. Детей, играющих в пинг-понг. Я вижу корабли у пирса под какими-то незнакомыми мне флагами. Я вижу, как по морю несется катер, буксирный трос которого устремлен вверх к желтому воздушному шару, что на высоте не менее ста метров несет в «уздечке» человека. Отстегнув трос, шар парит, подчиняясь воздушному потоку. Интересно, если воздушная волна отгонит этого смельчака на иорданский берег? А ведь запросто может… Увлеченно наблюдая за шаром, я увидел, как над ним появился самолет. И, снижаясь, шпарит прямо на меня. Я ошалело вскочил на ноги, оглянулся. Дети продолжали свой пинг-понг, пожилые дамы продолжали беседу… Самолет с ревом приближался. Я видел лицо летчика в носовой кабине… Вот самолет очутился над моей головой; казалось, стоит подпрыгнуть, и я коснусь протектора его колес.

Едва не задевая крышу, самолет скрылся за отелем «Шератон». Оказывается, аэропорт находится в самом центре города, и посадочная полоса начинается у пляжа. Как вам это понравится?! Самолеты прибывали с интервалом в двадцать—тридцать минут. Через несколько прилетов я воспринимал подобное положение вещей как своеобразную экзотику. И уже не обращал внимания. О мастерстве летчиков можно было догадываться по царящей на пляже безмятежности…

Слух мой все настойчивее привлекала беседа соседок. Странная какая-то беседа. Одна из них говорила по-русски:

– Знаешь, Лена, я очень люблю маринованные грибы с перцем и уксусом. А у вас здесь вообще никаких нет грибов.

Вторая женщина отвечала по-английски. И что-то о пенсионном законе штата Нью-Джерси.

«Какие-то психи», – подумал я и косо, по-птичьи, бросил любопытный взгляд на солидных женщин в ярких купальниках. Та, что говорила по-русски, ласково поглаживала колено той, что отвечала по-английски.

«Лесбиянки, что ли? – мелькнуло у меня в голове. – Хорошенькие новости: тетушки-лесбиянки. И нашли друг друга. Ну и страна, можно встретить кого угодно. Может, они еще и травкой балуются? От таких дамочек надо держаться подальше».

Тем не менее нестыкованность фраз, произносимых на разных языках, при полном, казалось, согласии их произносивших мне чудилась каким-то диалогом в театре абсурда. Распаляемый любопытством, я уже открыто глазел на женщин. Уловив, что я прислушиваюсь, одна из них посмотрела на меня синими счастливыми глазами.

– Это моя сестра Лена, – сообщила женщина по-русски. Вторая согласно закивала и добавила по-английски:

– А это… Кэт… Катарина. Моя русская сестра.

Все понятно, тетки уже «побратались», так удобно для легализации отношений. В Израиле тоже есть полиция нравов.

– Да, вы очень похожи, – согласился я и повторил то же самое по-английски, подумав при этом: будь у меня подобный «братик», я вряд ли афишировал бы наши отношения. Что ж, каждый по-своему относится к проблемам «сексуальных меньшинств».

Русская протянула мне руку и проговорила:

– Вот, видите? Номер, – продолжала она, улыбаясь. – У меня – сто пятьдесят тысяч сорок четыре. А у Кати… Катя, покажи молодому человеку свой номер, – и приподняла сухонькую смуглую кисть соседки. – У нее – сто пятьдесят тысяч сорок пять. Я по номеру ее и нашла. Через Красный Крест. Столько лет искала и нашла. По номеру.

Я поежился. Подобные блеклые номера я видел на фотографиях в мемориале «Яд-Вашем»… Я все понял. Не в деталях, а как-то одним общим рисунком, как воспринимается пейзаж.

Они и впрямь были родные сестры. Та, русская, на два года старше американки. Клеймо им поставили в Дахау. Одной было семь лет, второй – пять. Пройдя лагерный ад и чудом выжив, девочки потеряли друг друга. Одна попала вначале в Чехословакию, а потом вернулась в Россию, в город Курск, а вторую взяла к себе американская медицинская сестра, увезла в Штаты… И вот через пятьдесят пять лет они встретились в Элате, где у американки был собственный дом. Родные сестры сидели рядом и… не понимали друг друга.

Долго глядел я вослед, пока сухонькие их фигурки не скрылись в яркой зелени парка.

Назавтра, из окна автобуса, что направлялся в океанарий, я вновь увидел двух женщин. Они шли по улице, вероятно на пляж. Мне так хотелось их окликнуть, но стекла автобуса были наглухо задраены, как в подводной лодке, из-за кондиционера. А жаль…

Самое странное, в фантастическом океанарии, наполненном фауной всех южных морей, от креветок и до белой акулы, что степенно плавала в гигантском циркулярном аквариуме, а опустившись на двадцатиметровую глубину, в огромных окнах подводного музея можно созерцать рыб в их естественной среде, образ двух сестер, разъятых судьбой, отвлекал меня. И в долине Тимны, где причудливые столбы «Пилястры царя Соломона», словно хмурые воины, окружали храм богини Хатар, и на месторождении меди, где этот ценный металл, по мнению археологов, добывался уже шесть тысяч лет, и на веселых развальчиках, где продавались сувениры из меди и глины… повсюду нет-нет да и всплывал в памяти образ двух родных сестер, не понимающих друг друга.

К вечеру, собрав вещички и простившись с хозяйкой, я заглянул в кафе при автовокзале – поесть перед дальней дорогой. Пробыл там минут тридцать и, покинув помещение, направился к открытой площадке. Очутившись на улице, я замер – весь склон горной гряды, что тянулась с севера в сторону Иордании, полыхал пронзительным красным цветом. Лучи закатного солнца, преломляясь каким-то образом, отражались от богатой медью и магнием породы. Или какой-нибудь еще физический эффект, но горы пылали огнем, отражаясь на зеркальной поверхности Акабского залива.

Вот, оказывается, почему море называется Красным. Эффект продолжался минут десять—пятнадцать, пока не изменился угол падения закатных лучей.

* * *

Пора возвращаться домой. Все равно места в каюте у меня не было, ни к чему, всего лишь один ночной переход, перетерплю. К тому же, говорят, в каюте душно.

Паром «Властитель моря» под итальянским флагом дремлет у причала Хайфского порта. На втором этаже у балюстрады под бело-голубым стягом Государства Израиль стоит моя сестра с семейством. Позади проводы, застолье, добрые слова с надеждой на следующую встречу. Позади таможенный досмотр, где, школьница с виду, таможенный инспектор, строго поджимая детские губы, вопрошала, не везу ли я наркотики. Или оружие. И верила на слово. Наконец все – штамп проставлен. Вновь впереди Кипр, вновь перелет рейсом Ларнака–Москва. На сей раз я не стал заранее бронировать места на самолет, нечего отдавать свои деньги мошенникам из посреднической компании – места в самолете будут и так. Снова наступает прежняя жизнь.

Кажется, сгинуло то время, когда человек, покидая землю, где родился, казалось, отправляется на другое созвездие. Впрочем, кто знает?! Судьба человека зависит от многих факторов. Все еще может перемениться…

Я не почувствовал, я заметил, как кромка воды, отделяющая корму парома от причала, начала увеличиваться. Еще я почувствовал, что устал махать рукой, а влажные щеки просохли и слегка покалывали…

Земля обетованная, где я провел два суетливых месяца, втягивалась в пучину моря.

Лучи заходящего солнца какое-то время еще держали в золотистых ладонях «Дан-Панораму» и два минарета на вершине горы Кармель. Потом и они исчезли…

До глубокой ночи я просидел на палубе.

Море. Небо. Звезды. Луна… С.-Петербург, декабрь 1991 года

Раньше чем вывести сынов Израиля из Египта, Господь сказал им: «Месяц этот для вас!»… С тех пор дети Израилевы ведут счет времени не по Солнцу, как все люди земли, а по Луне. Подчиняя свою судьбу обновлению, тому обновлению, что отличает фонарик, зажженный на небе в ночи. От полного исчезновения через постепенное возрождение до яркого сияния, как сейчас, в эту ночь. И так по кругу, и на веки вечные… Ибо, как повелел Господь: «Месяц этот для вас!»

13-й день месяца тевета, 5752 года по иудейскому календарю.