Дневник библиотекаря Хильдегарт

Это ЖЖ Hildegart – библиотекаря, которая работает в Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы им. М.И. Рудомино. Она вела свой дневник с 2005 по 2011 год. Затем внезапно завела другой журнал (christa-eselin, см. последнее сообщение), а потом и удалила все записи из первоначального журнала. Но рукописи, как известно, не горят. Основная часть записей была собрана программами ljsm и allin. А последние записи, после удаления журнала, вручную из ленты RSS.

Hildegart

2005/10/16 Остров Скадан

Когда Вальтер Рюдигер решил стать монахом, он отправился искать монастырь с самым суровым уставом, потому что никогда ничего не делал наполовину и, как истинный рыцарь, во всём предпочитал крайности. А чтобы не ошибиться в своих поисках, он сделал себе посох из чёрного можжевельника и украсил его десятью медными кольцами, на каждом из которых висело по десять медных колокольчиков. С таким посохом очень удобно было странствовать, поскольку звон колокольчиков отпугивал диких зверей и вызывал большое любопытство у крестьянских девушек. Пройдя таким образом всю Алеманию и немалую часть Швабии, Вальтер всё никак не мог найти для себя подходящую обитель. Был он и в знаменитом монастыре Святого Галла и присутствовал на обедне в монастырской часовне. Часовня была вся расписана золотом и лазурью и сияла, точно видение Рая, и голоса братьев, поднимаясь к куполу, легко проходили сквозь толщу сводов и устремлялись прямо к Господнему престолу. В разгар службы Вальтер уронил, будто ненароком, свой чудесный посох, и тот упал на каменные плиты пола, произведя при этом немалый шум и грохот, но лишь двое из братьев отвлеклись от молитвы и обернулись посмотреть, что случилось. Однако, и этого показалось Вальтеру достаточным для того, чтобы покинуть монастырь, в котором монахи так рассеяны и так неусердны в молитве.

Оттуда он направился на остров Рейхенау, где тоже была знаменитая обитель. Там он зашёл в главный собор и подивился тому, как он строен и строг, и как слаженно и торжественно поют в нём братья. Голоса их разносились по всему храму гулким эхом, достигая каждого закоулка, и сердце сжималось при мысли о том, что Господь видит нас всегда и везде, куда бы мы ни направлялись и каких бы глупостей ни творили во славу Его. В самый разгар службы Вальтер уронил на пол свой посох с колокольчиками, и грохот и звон от него был такой, что можно было подумать, будто рушится купол. Но ни один из братьев не обернулся; только юный послушник, стоявший на хорах, вздрогнул, замолчал и вытянул шею, за что немедленно заработал оплеуху от регента. «Нет, - сказал себе Вальтер, - и здесь для меня недостаточно строгие правила». И покинул обитель с тяжёлым сердцем.

Оттуда он отправился на остров Скадан, который в то время как раз находился в Боденском озере и потому назывался остров Херинг; а местные жители называли его Аппельбау. На этом острове был небольшой монастырь, аббат которого славился на всю округу своим молитвенным рвением и вздорным нравом. Вальтер зашёл в монастырский храм, в котором гулял ветер и трава прорастала сквозь плиты пола. Аббат как раз говорил проповедь, а братья сидели на каменных скамьях и слушали, низко склонив головы. В разгар проповеди Вальтер уронил на пол свой посох, и тот загрохотал, точно колесница Ильи-Пророка. В церкви началось смятение; братья все, как один, встрепенулись, вскинули головы, а кое-кто даже свалился от неожиданности со скамьи. Аббат прервал свою речь и вперил в Вальтера горящий яростью взор, так что у того душа ушла в пятки, - которые, к слову говоря, были так грязны и мозолисты, что никак не могли служить достойным вместилищем для бессмертной души. Некоторое время аббат оглядывал с головы до ног оробевшего Вальтера, а затем жестом подозвал к себе одного из монахов и велел ему:

— Пойди и спроси у того человека, сколько он хочет за свой посох.

— Отче, - в изумлении воскликнул Вальтер, - я с радостью подарю вам мой посох, если вы скажете, на что он вам понадобился.

— А ты сам разве не видишь? – ответил аббат. - Говорю тебе, нет лучшего средства для того, чтобы будить этих бездельников всякий раз, когда они засыпают на моей проповеди. И как это я сам не додумался до такой простой вещи?

— Раз так, - сказал Вальтер, - то берите и меня, отче, вместе с моей грешной душой, впридачу к этому посоху.

— Что ж, - сказал настоятель, - если нет иного способа его заполучить – я согласен. Но смотри, как бы тебе не пришлось об этом горько пожалеть.

Так Вальтер Рюдигер выбрал себе монастырь по нраву и по сердцу. А сожалел он об этом впоследствии или нет, о том вы узнаете в свой черёд.

2005/10/27 Остров Скадан

О грушах

Как уже было сказано, в Швабии остров Скадан называли Аппельбау, то есть Остров Яблок, хотя ни одной яблони на нём никогда не росло, а росли только груши. Весь монастырский сад был засажен исключительно грушевыми деревьями, и этому были свои причины. Во-первых, из-за того, что их плоды росли очень высоко, братьям легче было удержаться от соблазна сорвать потихоньку парочку-другую без благословения аббата, а во-вторых, это давало повод аббату говорить, что его монахи день-деньской ничего не делают, только груши околачивают.

А между тем монахи проводили свои дни в неустанных трудах и молитве, да и само околачивание груш, кстати сказать, было делом весьма нелёгким. Когда урожай созревал братия выходила в сад, вооружившись длинными шестами и корзинами. Трое или четверо принимались трясти грушевые деревья и лупить шестами по веткам, а остальные стояли внизу с корзинами наготове и тщетно ожидали, когда хотя бы одна из груш упадёт в их объятья. Но груши всё не падали и не падали, а знай себе покачивались среди зелени, посмеиваясь и сияя золотистыми, нежно-румяными щеками, покрытыми коричневыми веснушками. Приходилось долго обнимать, трясти и колотить дерево, пока оно не начинало неохотно расставаться со своими плодами. Самые же стойкие из груш так и не поддавались ни на уговоры, ни на колотушки, и их уже братья снимали с помощью лестницы. Случалась иногда, что в самый разгар этой борьбы мимо сада проходил аббат, и если стук палок ненароком выводил его из молитвенной сосредоточенности, он яростно оглядывался на ближайшее дерево, и с того мигом осыпались все груши до единой. По окончании сбора урожая монахи несколько дней подряд варили груши в меду, и тогда над озером плыл такой сладостный аромат, что даже чайки, побросав свою рыбу, слетались на него, точно мухи. В хорошие годы варенья получалось так много, что излишки его братья отвозили на осеннюю ярмарку, а на вырученные деньги покупали садовые инструменты и церковную утварь.

2005/10/27 Остров Скадан

Об обращении нечестивца

Из всей дорогой утвари в монастыре было всего два золотых потира, зато уж они были и впрямь дорогие, - искуснейшей работы и все изукрашенные рубинами и речным жемчугом. Случилось так, что некий человек по имени Норберт услышал о том, что в монастыре хранятся такие ценности, а поскольку по роду занятий этот человек был вором и грабителем, он тотчас вознамерился прибрать их к рукам. Для того, чтобы сделать это как можно более аккуратно, он прикинулся, будто хочет стать монахом этого монастыря, и попросился туда на послушание. С первого же дня его впрягли в работу и день-деньской так гоняли вместе с другими послушниками, что, добравшись под вечер до своей кельи, он падал на ветхую подстилку, как подкошенный, и с тоской думал лишь о том, что через три часа его вновь поднимут – на этот раз на молитву. Однако, он был человек упорный и не желал так сразу отказываться от своего блестящего замысла. «Ничего, - сказал он себе, - можно немного и потерпеть, ибо дело того стоит. Покуда я всего лишь послушник, мне к этим чашам не подобраться, но перед пострижением меня оставят в храме одного на всю ночь, и вот тут-то, клянусь спасением души, которого мне всё равно не видать, как своих ушей, – вот тут-то я и совершу, что задумал».

И вот наступила ночь перед тем, когда Норберт должен был принять обеты. По обычаю, братья оставили его одного, простёртого ниц на полу храма с раскинутыми крестом руками, и ушли, погасив перед этим все свечи, поскольку отец эконом всегда ругался, когда их расходовали напрасно. И Норберт остался лежать, уткнувшись лбом в каменные плиты, и луна сквозь окно светила ему в пока ещё не выбритый затылок, и старая храмовая мышь копошилась возле его ног. На душе у него, по понятным причинам, было неспокойно, и он, выжидая своего часа, с замиранием сердца молился о том, чтобы на пороге его триумфа Господь не вздумал послать ему какое-нибудь знамение или чудо, чтобы разом отвратить его пропащую душу от греха. Но Господь не внял этой нечестивой молитве и, как всегда, поступил по-своему. Едва только Норберт решил, что наступил подходящий момент для осуществления его замысла и приподнялся с пола, как услышал чьи-то шаги. Кто-то из братьев зачем-то вернулся и быстрым шагом прошёл через храм в ризницу. Норберт тотчас вновь уткнулся лбом в пол, но краем глаза всё же вглядывался в темноту, с напряжением ожидая, когда же уйдёт этот так некстати явившийся брат. Ждать пришлось довольно долго. Наконец дверь в ризнице скрипнула, и тот, кто вошёл туда, появился, держа в обеих руках золотые чаши, ярко отсвечивающие в лунных лучах. Тут-то Норберт и догадался, что никакой это не монах, а такой же вор, как и он сам, и здесь он находится по той же самой надобности. Тогда его охватил такой гнев, что он весь затрясся, сжимая кулаки. Да и всякий бы разгневался на его месте. Судите сами - он потратил столько времени, чтобы добиться доверия братьев, он день за днём терпел голод, тяжкий труд и ночные бдения; он загодя напоил брата привратника сонным зальем, чтобы тот не помешал ему беспрепятственно вынести чаши, а тут является некто на всё готовенькое и, не моргнув глазом, собирается в одночасье похитить у него из-под носа то, к чему он шёл таким долгим и трудным путём. Вне себя от злости он кинулся на вора, схватил его за горло и, вцепившись в него мёртвой хваткой, принялся орать, что было мочи, призывая на помощь братию. Вор бросил чаши и стал отбиваться, однако, Норберт не выпускал его и продолжал кричать во всё горло. Прибежавшие на шум монахи обнаружили их обоих, катающихся по полу храма и усердно молотящих друг друга кулаками, и их никак не удавалось разнять, покуда не подоспел аббат и не прекратил этот поединок с помощью отеческого увещевания и суковатой палки. Вор был схвачен, а Норберт поднят на ноги и всячески обласкан и превознесён за проявленную им бдительность и отвагу.

— Удивительное дело, - сказал один из монахов, потирая ушибленное в свалке колено, - а я-то, грешным делом, считал брата Норберта человеком ленивым и трусоватым и пекущемся только о том, как бы уклониться от трудов по монастырю и полежать в холодке под берёзкой. А он, когда пришла нужда, сражался, как лев, за монастырское добро. Прости меня, брат, за то, что я о тебе так плохо думал.

И все прочие монахи сказали:

— И нас прости, брат, ибо и мы думали о тебе точно так же.

И аббат Бернард сказал:

— Что ж, - и меня прости, брат, ибо и я думал о тебе точно так же и, честно

говоря, продолжаю так же думать и теперь. Ты и впрямь славно сражался за монастырское добро и сумел его отстоять, но всё равно я вижу, что монах из тебя выйдет никудышний.

К великой досаде Норберта аббат велел посадить незадачливого вора в его лодку и отпустить на все четыре стороны. И уж к окончательному его разочарованию он сказал, что не будет больше держать в монастыре такие ценные чаши, а подарит их аббатству Святого Галла, поскольку у тех и так сокровищница ломится от всяческих богатств, а в Писании сказано: имущему даётся, а у неимущего отнимается. Опечаленный и раздосадованный сверх всякой меры, Норберт долго думал, как бы ему получше насолить аббату и всей братии, и в конце концов не придумал ничего лучшего, как принять-таки постриг и остаться в этой обители навсегда. Как показало время, лучшей мести он и в самом деле не мог бы измыслить, даже если бы размышлял над этим тысячу лет.

2005/10/29 В.БЕРЕСТОВ

РИСУЮ АНГЕЛОВ

Как интересно, как чудесно

На крыльях ангельских лететь

И, облетая рай небесный,

На прочих ангелов глядеть!

У ангелов вовек ни ноги,

Ни животы не заболят.

Когда шагают по дороге,

Их крылья достают до пят.

Когда хотят, - глядят на Бога,

На Боге радужная тога,

И борода его мягка,

И шелк волос Его струится,

И трубка сизая дымится

И выпускает облака...

2005/10/29 Вавилонская библиотека

Работать в крупной московской библиотеке – легко и приятно; самое главное, что это не требует ни умственных усилий, ни эмоциональных затрат…

Девушка с толстой клеенчатой тетрадью беспомощно переминается с ноги на ногу у порога зала.

— Заходите, не бойтесь. Что у вас случилось?

Именно так – «что у вас случилось». Тогда они успокаиваются, как на приёме у доброго психоаналитика или дантиста.

— Вот тут… у меня в тетради написано… только я сама не знаю, что это значит…

— А что, что именно там написано?

— «Матвей. Гот. Номер пять».

— Ага. Готская Библия Ульфилы, Евангелие от Матфея, глава пятая.

Она смотрит на вас, как на доброго и подозрительно могущественного волшебника и счастливо улыбается. Она не знает, что за сегодняшний день к вам уже приходило по меньшей мере десять человек, разыскивающих беглого Матвея № 5.

Всклокоченная старушка врывается в зал, яростно оправляет на себе кофту, оглядывает сияющие грязноватой белизной пустые стены.

— Скажите, а почему у вас тут не висит карта Уругвая?

— Да, в самом деле, это серьёзное упущение. Завтра же повесим. Сегодня же.

Главное – ни в коем случае не спорить. И не удивляться ни при каких обстоятельствах.

Солидный мужчина в старомодных роговых очках медленно входит, отвешивает степенный полупоклон и представляется:

— Наполеон Бонапарт

— О, очень приятно. Большая честь для нас.

— Да нет, вы меня не поняли. Для меня там отложена книга Тарле «Наполеон Бонапарт». Не могли бы вы мне её принести?

О Боже, какой конфуз!

2005/10/31 Остров Скадан

О монастырской дисциплине

Кроме груш, на острове Скадан ещё водились змеи, ящерицы и жабы, и в преогромном количестве. Откуда они там взялись, сказать нетрудно. Когда аббат Адамнан приплыл на остров Рейхенау, он, по обычаю, принятому в то время у святых, изгнал оттуда всех ползучих и прыгающих гадов и запретил им возвращаться. А поскольку ближайшим от Рейхенау участком суши оказался остров Скадан, они, посовещавшись между собой, решили обосноваться именно там. Аббат Бернард, назло аббату Адамнану, оказал им самый радушный приём.

В знак благодарности змеи пообещали никогда не жалить никого из его монахов и обещание своё держали твёрдо, так что любой из братьев мог ходить по острову босиком и ничего не опасаться. Жабы же сделались и вовсе ручными, часто запрыгивали в кельи к братьям и сидели на земляном полу, вздыхая и неподвижно глядя на огоньки лампад. Братья тоже привыкли к своим соседям и, встретив в жаркий день в саду разморённую зноем жабу или лягушку, заботливо поливали её водой из кувшина. Аббат Адамнан всегда с большой неохотой посещал остров Скадан и передвигался по нему с понятной осторожностью, но там никто не держал на него обиды и вреда ему не причинял.

Однако, не только змеи и ящерицы были причиной раздражения аббата Адамнана против обители аббата Бернарда. Он завидовал тому, как в ней слаженно и чётко поют часы, не пропуская и не искажая ни единого слова и не позволяя себе ни одной фальшивой ноты. Однажды он сказал об этом аббату Бернарду.

—Поистине, отец Бернард, - сказал он, - можно только удивляться усердию и прилежанию ваших духовных чад. Похоже, что все они знают бревиарий наизусть, слово в слово, и все как один умеют читать его без единой запинки. Если бы я мог сказать такое же о моих монахах! Увы – мне с ними беда; они безбожно перевирают чуть не каждый гимн, а когда не забывают слова, то бормочут вместо этого, что придёт на ум, в надежде, что я не замечу.

— И с моими было то же, отец Адамнан, - сочувственно кивая, ответил аббат Бернард, - но мне удалось с этим справиться.

—Расскажите мне, отец, как вам это удалось, - попросил его аббат Адамнан.

—О, очень просто, - с лучезарной улыбкой ответил аббат Бернард. – Я поставил в храме саксонского лучника и велел ему стрелять в каждого, кто переврёт или перепутает слова молитвы.

—Как, прямо так сразу и стрелять? – ужаснулся аббат Адамнан.

—Ну, зачем же сразу? – добродушно засмеялся аббат Бернард. – Если кто-то из монахов ошибался один раз, я делал лучнику знак, и он доставал из колчана стрелу. Если тот же монах ошибался в другой раз, я вновь делал лучнику знак, и он накладывал стрелу на тетиву. И только если этот монах ошибался в третий раз…

—Господи, спаси и помилуй! – воскликнул аббат Адамнан. – Неужто в третий раз лучник стрелял?

—Нет, до этого дело ни разу не дошло, - покачав головой, мягко ответил аббат Бернард. – Никто из братьев не дал ему для этого повода.

—А если бы дал?.. – дрогнувшим голосом спросил аббат Адамнан.

—Никакого «если бы» на свете не существует, - сказал ему на это аббат Бернард. – Есть только то, что есть, и более ничего.

Потом аббат Адамнан тайком пытался вызнать у монахов, правда ли то, что рассказал ему аббат Бернард. В ответ на это монахи смеялись и говорили, что ничего подобного никогда не было, а отец Бернард просто пошутил с ним. Но когда аббат Адамнан отворачивался, они бледнели и украдкой осеняли себя крестом.

2005/10/31 Вавилонская библиотека

Люди, приходящие сюда, поистине великолепны в своём непредсказуемом разнообразии.

Молодой человек, смущённо улыбаясь, признаётся в том, что его интересуют книги по английской диалектологии.

— Только обязательно, чтобы это были диалекты именно Великобритании,

понимаете?

— Конечно, понимаю. А конкретнее?

— Ну, например, американский английский.

— Простите?

— Американский вариант английского. Ну, на котором говорят в Штатах, понимаете?

«Боже мой, - догадываюсь я, - он же думает, что Штаты до сих пор являются колонией британской короны! Где же он был последние двести с лишним лет?»

Две круглолицые девушки лет двадцати, в одинаковых банданах, берут книгу, из которой им велели законспектировать несколько глав. С недоверчивым восхищением разглядывают то, что получили, и наконец спрашивают:

— Это книга?

— Да, конечно. Не сомневайтесь – конечно, книга.

— А как в ней найти главу?

— А вот тут, в конце есть оглавление – видите?

— О-глав-ле-ни-е?..

В это время в зал заглядывает суровый юноша с чёлкой до бровей – на вид не старше тринадцати-четырнадцати лет.

— Простите, я просил «Критику чистого разума» Канта, а это «Критика

практического разума». Нельзя ли обменять?

Чудны дела твои, Господи.

Из библиотечного дворика доносятся возмущённые детские крики:

— Бабушка, ну, хватит уже! Ты уже целый час на моём самокате катаешься… дай и

мне покататься!

2005/11/02 Cказка с немецкой моралью

По просьбе willie_wonka

Сказка с немецкой моралью

Давным-давно - может быть, двести лет назад, а может быть, и все триста - в городе Виттенберге жили два друга-студента. Как их звали, я уже не припомню, поэтому назовём их Карл и Фридрих. Карл был весёлый парень, душа любой компании, завзятый дебошир и дуэлянт. Фридрих же был юноша деликатный, меланхоличный и мечтательный, любитель поэзии и уединённых размышлений. Впрочем, разница в характерах и привычках ничуть не мешала им быть добрыми приятелями.

Как-то раз дождливым осенним вечером они возвращались домой из университета. И вот на одной из тёмных улиц за ними увязался - кто бы вы думали? - маленький чёрный пудель! Ну, мы-то с вами понимаем, что это значит, - когда тёмным дождливым вечером на улице Виттенберга вдруг невесть откуда появляется маленький чёрный пудель, - но наши друзья ничего дурного в этом появлении не заподозрили.

— Взгляни-ка, Карл, - сказал приятелю Фридрих, - взгляни на это бедное создание! Он весь дрожит, бедняжка. Давай возьмём его, а то он, чего доброго, совсем пропадёт в такую-то погоду.

— На кой чёрт нам сдалась эта облезлая псина? - удивился Карл.

— Блажен, кто милосердно относится к малым сим - Господь спасёт его в день несчастья. И недаром говорят, что любое доброе дело не остаётся без награды. Спасём этого бедняжку, обогреем, накормим, а завтра дадим объявление в вечерний “Листок”. Наверняка у него отыщется хозяин, который не откажется воздать нам за нашу доброту.

— Дело говоришь, брат! - обрадовался Карл, подхватил пёсика на руки и понёс к себе на квартиру. Там приятели вдоволь накормили его жареными баварскими колбасками, а потом, развеселившись, даже угостили пивом. Пудель съел все колбаски до единой, вылакал пиво, рыгнул, облизнулся и превратился в высокого мужчину в роскошном красном одеянии. Ну, тут-то уж наши приятели догадались, что к чему, и, признаться, порядком струхнули. Но Мефистофель - а это, как вы сами понимаете, был именно он, - пребывал в этот момент в хорошем расположении духа (должно быть, пиво пришлось ему по вкусу).

— Браво, юноши, - сказал он, - вы оказали мне отменный приём! Я и впрямь собираюсь воздать вам по заслугам за вашу доброту. Вот что: я исполню одно ваше желание… одно на двоих, но - заметьте! - совершенно бесплатно! Я не потребую взамен ваших душ или ещё какой-нибудь мелочи, даже договора заключать не стану. Идёт?

Как было не воспользоваться случаем? Конечно, приятели не устояли перед искушением и согласились. Но не так-то легко выдумать одно желание - всего лишь одно, да ещё на двоих! И вот, пока в душе Фридриха богобоязненность боролась с естественными устремлениями юности, Карл в отчаянии стукнул себя кулаком по лбу и выпалил:

— Чёрт побери, отчего природа наградила меня силой вместо того, чтобы наградить умом? Вот бы когда он пригодился!

— Ну что ж, - сказал Мефистофель, - если тебе так нужен ум, то ты его получишь. Мне случалось исполнять и более глупые желания.

И прежде чем друзья сообразили, что произошло, он разразился своим знаменитым оперным хохотом и исчез, оставив после себя лишь запах серы да следы грязных собачьих лап на полу.

— Что же это получается, Карл?! - опомнившись, воскликнул Фридрих. - Ты получил ум, а я… ничего? Ну что ж, видно, таков мой удел - созерцать успехи и счастье других, оставаясь в стороне от всех радостей жизни! - сказав это, несчастный поник головой и залился слезами.

— Ну, вот ещё! - возразил Карл. - Ты мой друг и побратим, и я не допущу, чтобы ты остался ни с чем! Не горюй, всё ещё можно поправить. Вот что я придумал: пойдём-ка спросим совета у доктора Фауста. Говорят, что он живёт на этом свете чуть ли не триста лет, и всё из-за того, что когда-то пережил приключение вроде нашего. Уж он-то непременно нам поможет - как-никак, у него должен быть опыт в таких делах.

Доктор Фауст жил на соседней улице, в маленьком домике рядом с аптекой. Он принял наших друзей не особенно ласково, но всё-таки выслушал до конца, а затем сказал с тяжёлым вздохом:

— На вашем месте, молодые люди, я бы только радовался, что так легко отделался. В своё время я попал в гораздо более неприятную историю, о которой даже не хочу вспоминать. Но если вас, молодой человек, - обратился он к Карлу, - терзают муки совести и если вы так жаждете помочь своему приятелю, то и помогайте, кто же вам мешает. Вы у нас теперь… хе-хе-хе… великий мудрец… ну, вот и помогайте ему мудрыми советами. Пусть он во всём полагается на вас, и это принесёт ему счастье. Больше вы ничего не сможете для него сделать.

Поразмыслив хорошенько, приятели пришли к выводу, что это в самом деле единственный выход. Тогда Карл, стремясь загладить свою невольную вину, принялся не жалея сил помогать другу в учении. Но вот беда: он стал теперь так умён, что его речей не понимали даже университетские профессора. Где уж их было понять бедняге Фридриху! И вот как-то раз, потеряв терпение, Карл воскликнул:

— Нет, брат, тебе не учиться, а копчёной селёдкой на рынке торговать! Боюсь, что на большее ты не способен!

Несчастный Фридрих был так уязвлён этой насмешкой, что впал в меланхолию, оставил университет и с горя вправду занялся торговлей. Поначалу дело не ладилось, но затем - то ли поэтическая натура взяла своё, то ли Фортуна наконец повернулась к нему лицом… только года через два он был уже богат, и запах копчёной селёдки казался ему слаще любых изысканных восточных ароматов. То-то он был благодарен другу, давшему ему такой дельный совет! Теперь он был завидным женихом, но природная робость всё время мешала ему посвататься. Видя такое дело, Карл вновь решился ему помочь и сам поехал сватом в дом одного богатого лавочника, у которого была хорошенькая дочка на выданье. Там он так уморил всех умными рассуждениями, в которых никто не понимал ни слова, что когда вслед за ним явился будущий жених, скромный и немногословный юноша, то и отец, и невеста были ему рады-радёшеньки и быстро сладили сговор - только бы больше не видеть свата и не слышать его речей.

Так необыкновенный ум Карла вновь сослужил Фридриху добрую службу. Фридрих не забыл об этом и охотно предоставил другу свой кров, дабы тот мог без помех предаваться учёным занятиям. Пока семейство Фридриха множилось и вместе с тем множилось и его богатство, Карл сидел у него в доме на чердаке и создавал свои труды, которые не мог публиковать, поскольку никто не понимал в них ни слова. Но это мало его заботило: он знай себе писал, критикуя и высмеивая всех, кто попадался ему под руку. Когда же его друг тяжко занемог и стало ясно, что болезнь его неизлечима, Карл вообразил, что сумеет отвести от него беду и сделать так, чтобы смерть забрала его взамен Фридриха. Он раздобыл колдовские книги, совершил нужный обряд, и перед ним предстала сама Смерть - но не с косою и не в саване, как её рисуют на старинных гравюрах, а в новенькой треуголке и полицейском мундире.

— Это ещё что такое? - гаркнула она так, что все книги и рукописи Карла разлетелись по углам чердака. - Как ты смел, мерзавец, беспокоить меня раньше срока да ещё и напрашиваться ко мне без очереди?! Никто не смеет нарушать заведённый порядок, запомни это! Порядок прежде всего! Каждому - своё время и свой срок!

И не помня себя от гнева, она забрала с собою не только несчастного Фридриха, но и всех, кто был в этом доме - всех, кроме Карла. Что поделаешь, такое часто случается с рассерженными полицейскими (потому-то и не стоит их лишний раз сердить.) Так Карл и остался один, без друга и, стало быть, без средств к существованию. Тут-то он и понял наконец, что любое знание бессильно перед Вечностью, а ум без разума и рассудка - лишь пустая игрушка, которая не принесёт тебе ни пользы, ни радости, тем более - если ты получил её от нечистого!

2005/11/02 Улица полна неожиданностей

Возле пивного ларька стоит высокий тощий байкер в фирменно-грязной куртке, драных джинсах и алом пиратском платке, лихо сдвинутом на ухо. Внезапно он извлекает из кармана безупречно белый кружевной платочек - такой нежный и воздушный, что Арамис при виде него закололся бы от зависти. Здоровенной ручищей в перчатке с отрезанными пальцами он бережно разворачивает этот платочек, аккуратно промакивает пену с обвислых клочковатых усов, затем так же бережно убирает его обратно, делает свирепое лицо и вновь утыкается в пивную кружку.

Маленький мальчик сидит в коляске и увлечённо сосёт палец. Вынимает его из рта и очень серьёзно, с неподдельной досадой говорит: "Тьфу!"

Две дамы взахлёб обсуждают что-то на автобусной остановке. "Ты знаешь, какой у него дом? Это же не дом, это дворец Екатерины Великой! Там же двери в четыре раза выше потолка!"

Над подворотней висит табличка с надписью "ПРОХОД ЛЮДЕЙ ЗАПРЕЩЁН!" Тут же висит "кирпич", запрещающий въезд машин. Стараясь не думать о том, КОМУ же всё-таки разрешён вход в эту подворотню, бочком-бочком пробираюсь мимо неё - один неверный шаг, и ты в другом измерении. Хорошо, что вчера был День Всех Святых. Всё-таки не так боязно.

Думаю о том, как вечером приду домой и испеку ирландский яблочный пирог. Почему же он всегда у меня подгорает? Всегда, при любых обстоятельствах. Должно быть, так нужно.

2005/11/03 Остров Скадан

О вере и неверии

Граф Конрад Швабский, младший сын Вильгельма Швабского, как-то раз охотился в лесу, заблудился, заехал в болото и стал тонуть. Тщетно он звал челядь к себе на помощь – охота уехала далеко вперёд, и крики его не были слышны никому, кроме воронов, которые охотно на них слетелись и с выжидательными улыбками расселись вокруг на сухих берёзах. По счастью, как раз в это время через лес проходил аббат Бернард, возвращавшийся из Вюртемберга. Увидев человека, засевшего в болоте, он тотчас свернул со своего пути и стал пробираться по кочкам к нему на помощь.

— Что ты там копаешься, проклятый монах? – закричал ему граф Конрад. – Не видишь, что ли, что я уже по колено в трясине?

— Не дёргайся, граф Конрад, не кричи, - ответил Аббат Бернард, ощупывая посохом чавкающую и булькающую почву. - Это твои нечестивые поступки тянут тебя в трясину греха, и, гляди, – если ты не изменишь свою жизнь, то вот-вот окажешься в ней по уши.

— Да ты что, издеваешься надо мной, монах? – взревел граф Конрад, - Поторопись, чёрт тебя возьми, я уже по пояс в болоте!

— Говорю тебе, не двигайся, граф Конрад. Это твои грехи тащат тебя в ад, - успокоил его аббат Бернард, перепрыгивая на ближайшую кочку и размахивая руками, чтобы на ней удержаться. – Чем больше ты им сопротивляешься, тем глубже они тебя туда затаскивают. Все наши усилия бороться с ними в одиночку, как правило, бывают тщетны. Поэтому замри, не дрыгай ногами и доверься Богу – только так ты сможешь спастись.

— Будь ты проклят, монах, - ответил ему граф Конрад, - ибо я уже провалился по грудь, и теперь сам чёрт меня отсюда не вытащит!

— Твоя беда в том, что ты всегда слишком на него полагался, - ответил аббат Бернард и протянул графу Конраду свой посох. Тот ухватился за него, почти не надеясь на спасение, и аббат Бернард, хотя и с превеликим трудом, но всё же выволок его на сухое место. Потом он ушёл, оставив графа сидеть на земле, тяжело дышать и выражать свою благодарность с помощью витиеватых ругательств.

Через три недели после этого происшествия граф Конрад приплыл на остров Скадан на расписной ладье с шёлковым парусом, съехал на берег верхом на коне и прямо так, на этом коне, явился в храм. Монахи вытаращили глаза, увидев, как по церкви скачет вооружённый всадник в кольчуге и со щитом, и решили, что на остров высадились норманны и берут монастырь приступом. Однако, у самого алтаря всадник спешился, преклонил колени и сложил на пол свои доспехи и драгоценное оружие. Тем самым он желал показать, что расстаётся со своей прежней жизнью ради того, чтобы начать новую – в этой обители. Аббат Бернард, ничуть не удивлённый его выходкой, спокойно возложил ему руки на голову, благословил, а затем велел встать и немедленно убрать за лошадью то, что она успела натворить во время всей этой церемонии. Графу Конраду до сих пор отродясь не доводилось убирать навоз за лошадьми, однако, он справился с этой задачей неплохо, и аббат Бернард рассудил, что из него выйдет толк. Доспехи графа монахи оттащили в бурьян, где они и заржавели, а коня отец эконом забрал в монастырское хозяйство. Но поскольку монастырь находился на острове, то особой нужды в услугах коня у братьев не было. День-деньской этот конь только и делал, что прохлаждался в тени, кое-как отмахиваясь от мух, или жевал белые лилии и гвоздики, которые братья усердно разводили в монастырском саду. От такого житья он вскоре совсем обленился, разжирел и залоснился так, что любо-дорого было на него посмотреть.

Увы – о его бывшем хозяине такого никак нельзя было сказать. Ибо от суровой монастырской жизни, скудной еды и грубой работы брат Конрад совсем осунулся, потемнел лицом и отощал так, что его трудно было узнать. Не раз он втайне сожалел о своём скоропалительном решении и мечтал о том, как бы удрать из монастыря, не потеряв при этом ни достоинства, ни чести. После долгих размышлений на эту тему он явился однажды к аббату Бернарду и сказал ему:

— Отче, я боюсь, что моё дальнейшее пребывание здесь не имеет смысла. Вот уже скоро год как я не могу причащаться Святых Таинств, ибо больше не верю в то, что в хлеб и вино пресуществляются в Плоть и Кровь Христову. И что я ни делаю, как ни молюсь, как ни смиряю себя – всё равно не верю, и всё, хоть ты тресни. А раз я не причащаюсь – значит, никогда не спасусь и всё равно попаду в ад. Рассудите сами – зачем же мне здесь оставаться?

Аббат Бернард глянул на него из-под бровей и нахохлился, точно коршун, отчего у брата Конрада язык прилип к гортани, и он стал бочком пробираться к выходу.

— Стой, нечестивец, - велел ему аббат. – Что ты мне такое говоришь? Ты говоришь, что мой монах попадёт в ад? Да как только твой гнусный язык повернулся такое сказать! Если тебе не хватает своей веры, то повелеваю тебе во имя святого послушания – иди и причастись с моей верой. И если ты этого не сделаешь, то даю тебе слово, что доберусь до тебя раньше, чем это сделает враг рода человеческого.

С этими словами он стукнул об пол своим посохом, а поскольку его спасительная сила была памятна брату Конраду ещё с того печального случая на охоте, он вылетел из кельи аббата, как ядро, выпущенное из катапульты. Тотчас же после этого он пошёл к отцу Ноткеру, исповедовался и причастился. Сделав так, он отправился в сад, сел там у подножия каменного креста, испещрённого затейливой резьбой, склонил голову на руки и заплакал. Плакал ли он от душевного облегчения или же от досады – мы о том не узнаем. Покуда он там сидел, из глубины сада вышел его конь и, сочувственно косясь на хозяина лиловым глазом, стал объедать гроздья жёлтого хмеля, бурно разросшиеся вокруг креста.

2005/11/04 Забавные зверушки

В поисках подарка для знакомого ребёнка я зашла в маленький магазин игушек у Даниловского рынка.

В полутьме на верней полке сверкали жёлтой злобой глаза громадных плюшевых чудовищ. Жирные свирепые львы, размером значительно превышающие оригинал, клочковатые тигры, оскалившиеся в нежной саблезубой ухмылке, тощие длинные гепарды с лицами интеллигентных убийц, чёрные пантеры, изогнувшиеся в готовности к прыжку... Подо всем этим висела подпись: "ЗАБАВНЫЕ ЗВЕРЮШКИ". Тихо-тихо, стараясь не поворачиваться к ним спиной, я выбралась из магазина и плотно прикрыла за собой дверь.

2005/11/04 Остров Скадан

О грехе и покаянии

Как известно, зимы на Боденском озере всегда были довольно мягкими; один только остров Скадан с самого начала декабря заваливало снегом так, что братья едва могли пробраться к храму, идя к заутрене под острыми, как льдинки, синими звёздами, горящими в густой небесной черноте. Когда они пели на хорах грубыми охрипшими голосами, пар струился из их ртов, мешаясь с чадом от свечей и растворяясь в дымном сумраке под куполом храма. В такие дни уныние волей-неволей охватывало их сердца, мешало трудам и охлаждало молитвенное рвение. Более всего братья тосковали по теплу и солнцу, а ещё больше – по жареному мясу и доброму вину. Случалась, что тоска эта становилась столь острой и непереносимой, что они принимали между собой решение не сопротивляться далее соблазну, дабы не провалиться ещё глубже в трясину греха, а отдаться на милость победителя и посмотреть, что из этого выйдет.

В один из таких дней аббат Бернард уехал с острова по делам, и братья поняли, что их час настал, и возрадовались великой радостью. Для этого случая у них давно было припасено два бочонка солонины, свиной окорок и бочонок вина. С приходом ночи все они собрались в келье у брата Конрада, более всех отдававшегося нечестивой радости по поводу грядущей пирушки, затопили печь, расставили яства и кубки на перевёрнутом дубовом чурбаке и расселись вокруг него, потирая красные от мороза руки. Не успели они приступить к трапезе, как дверь в келью распахнулась и вместе с клубами морозного воздуха на пороге возник аббат Бернард, до срока вернувшийся в монастырь. Поистине, если бы это оказался ангел с огненным мечом, приглашающий всех присутствующих на Страшный Суд, и то бы братья не испугались сильнее. У иных из них кусок застрял в горле, другие поперхнулись вином, а брат Норберт тихо ахнул, присел и зачем-то прикрыл голову руками. Аббат Бернард некоторое время печально разглядывал бледные вытянутые лица своих монахов, а затем вошёл внутрь и подсел поближе к столу.

— Что же это вы, неблагодарные мои дети, - сказал он монахам, пододвигая к себе один из кубков, - едите тут и пьёте, и даже не думаете меня пригласить? Сколько лет я питаю вас пищей духовной – так неужели вам жаль для меня кусочка этой замечательной, хотя, я вижу, плохо просоленной плотской пищи? Стыдно вам, дорогие мои дети, обижать своего отца.

И он налил в кубок вина из кувшина и взял кусок солонины себе на тарелку. Братья сперва с трепетом глядели на то, как он ест, не решаясь поверить своим глазам, но аббат велел им садиться и есть вместе с ним, и они повиновались – правда, без особой охоты, поскольку подозревали, что ничем хорошим это дело не кончится. Однако, постепенно хмель ударил им в головы, и они стали хохотать, и веселиться, и есть, и пить в своё удовольствие. И аббат Бернард был весел и возбуждён, как никогда; глаза его разгорелись, точно звёзды, и он говорил с братьями о Боге и вечной жизни так вдохновенно, что они слушали со стеснённым от восхищения сердцем, а иные, не стыдясь, плакали.

Никто из монахов не встал к заутрене, и никто не разбудил и не позвал их на молитву. Кое-как они пробудились лишь к обедне и, охая, почёсываясь и протирая глаза, выползи из келий на сумрачный февральский свет. Возле ступеней храма, в подтаявшем снегу, стоял на коленях аббат Бернард, а перед ним, встряхиваясь и наклоняя голову то влево, то вправо, прыгал чёрный грач, бог весть почему не улетевший зимовать в тёплые края.

— Не смотри на меня, брат, - говорил ему аббат Бернард. – Я ничтожный грешник и клятвопреступник. Мой Господин ждал меня сегодня к себе с полуночи до рассвета, а я так и не пришёл к нему, занятый греховной пирушкой. Подумать только, – кто я такой, чтобы заставлять Его ждать, – а потом ещё и вовсе не являться на встречу с Ним? Ну, ты, брат, положим, тоже хорош – я сам видел, как ты доедал во дворе то, что осталось от нашей нечестивой трапезы. Но ты-то хотя бы не давал обета воздержания.

Сказав так, он лёг в снег лицом вниз и лежал так, не шевелясь. Братья поняли, что к чему, и с великой неохотой и содроганием тоже опустились на мёрзлую землю и легли на неё, покаянно уткнувшись лбами в ледяную корку. Грач прошёлся вдоль их рядов с суровым и отрешённым видом, затем вспрыгнул на спину брату Конраду и, подумав, долбанул его клювом в затылок.

— Прости меня, брат, - сказал брат Конрад, - ибо я разбойник и клятвопреступник. Я один во всём виноват – это я соблазнил моих братьев, и они ели. И тебя, получается, я тоже соблазнил, и ты тоже ел.

Грач хмыкнул и перепрыгнул с него на чью-то другую согбенную спину, потом на третью, на четвёртую, и каждый из монахов каялся ему в своём грехе. Обойдя таким образом всех распростёртых на земле братьев, грач зашёл в приоткрытую дверь храма, взлетел на подоконник над алтарём и уселся там, нахохлившись и встопорщив перья. Тусклое солнце освещало пустые хоры, тишина висела под куполом, только ветер гудел где-то наверху, на колокольне, да звенели капли, падающие с крыши.

2005/11/05 Мой друг Антон

Мой друг Антон – человек сложный и непредсказуемый. Кое-кто считает его изрядным снобом и выскочкой. Где-то это так, конечно, но всё же – это не совсем справедливая характеристика. Просто к своим неполным восьми годам он ещё не научился быть куртуазным и не вседа считает нужным скрывать свои истинные мысли и ощущения.

В три года.

— Давай играть! Ты будешь милиционер. Только не такой злой, как в природе.

При этом сам зачастую ведёт себя как заправский милиционер. Мы едем с ним в лифте; лифт останавливается, входит соседка.

— Ой, какой мальчик хорошенький! Как тебя зовут, детка?

— Ермаков Антон Дмитриевич, - сухо отвечает он, – а ваша как фамилия?

Тётка вымученно улыбается:

— А меня зовут тётя Лиза...

— Нет, вы скажите, как ваша фамилия! И какой номер квартиры!

Двери лифта разъезжаются, и соседка пулей вылетает наружу.

В четыре года.

— Мам, включи мне плохие новсти. Я люблю смотреть на правительство. Только сама не смотри, а то опять будешь плакать и матом ругаться.

Мальчику, замахнувшемуся на него палкой:

— Что ты делаешь, безумец?!

В пять лет.

— Мы сегодня в садике в вышибалу играли. А я не играл. Мне велели на скамеечке сидеть. Потому что я всю команду назад тянул, и ещё куда-то подводил.Только я не понял, куда.

— Тебе обидно было?

— Да нет, мне ж было некогда обижаться. Я сидел и думал.

— О чём же.

— О членистоногих. Об их классифици... кации...

В шесть лет.

— А у нас сегодня утреник был в детском саду. Мы представление разыгрывали. Только мне большую роль не дали. Сказали, что я не все буквы хорошо выговариваю.

— Ну, и ты расстроился?

— Не очень. Пьеса-то, знаешь, слабая.

— А хоть какую-то роль тебе дали?

— Воспитательница дала щит и сказали, что я буду русский витязь. Ну, я не стал ей объяснять, что такие щиты были только у наёмников...

Он знает, что женщинам объяснять такие вещи, как правило, не только бесполезно, но и небезопасно. Хотя удержаться может не всегда.

— Тоша, опять ты поспорил с воспитательницей? Что у вас произошло?

— Я не спорил. Я просто сказал, что существование Бога научно не доказано. А она стала говорить: вот, Антон считает, что Бога нет. А разве я так сказал? Я сказал: существование Бога научно не доказано. Но это совсем не значит, что его нет. Как раз наоборот.

— Представляешь, я у неё спрашиваю: чем готы отличаются от гуннов. Ну, я правда же этого не знаю! А она мне говорит – что ты всё какие-то глупости спрашиваешь, лучше бы научился шнурки как следует завязывать. А я их завязываю. Просто они сразу сами развязываются.

2005/11/08 Остров Скадан

О Марфе и Марии

В конце мая остров Скадан благоухал, как Райский Сад – цветущей сиренью, диким жасмином, свежевскопанной землёй, навозом и дымом от костров, которые монахи жгли вокруг грушевых деревьев, чтобы спасти их от ночных заморозков. Огни этих костров светились над тёмным озером, отражаясь в нём рассыпчатыми пылающими пятнами; дым стелился над водой, постепенно превращаясь в белёсый туман и укутывая всё озеро от края до края. В эти дни в глубине озера пробуждались древние чудища, похожие в одно и то же время и на птиц, и на рыб, и на средней величины драконов. Они с плеском выныривали на поверхность и подплывали поближе к острову, ибо их, в отличие от других животных, огонь не отпугивал, а, напротив, восхищал и манил к себе. Монахи кормили их овсяным супом, оставшимся от дневных трапез, и майскими жуками, отловленными в саду.

Однажды утром один из братьев, с самого рассвета безуспешно занимавшийся рыбной ловлей, увидел, как к острову плывёт ладья, и великое удивление охватило его, поскольку ладьёй этой никто не управлял и она двигалась по воде сама по себе. В смятении он кинулся в монастырь, чтобы позвать других монахов и показать им это чудо. И братья прибежали на берег и дивились, глядя на пустую ладью без паруса и без вёсел, и рассуждали между собой, что в ней, должно быть, лежит какой-нибудь языческий вождь, недавно скончавшийся и отправившийся в последний путь в лодке, согласно старинному варварскому обычаю. Пока они толковали об этом, лодка подплыла к острову и ткнулась носом в прибрежный песок. Не без страха братья приблизились к ней, сотворили крестное знамение, заглянули внутрь и увидели, что на дне её лежат вёсла, а рядом с ними спит некий человек, одетый в иноческое платье. Не переставая изумляться всему этому, они разбудили спящего и спросили, кто он такой и почему он так беспечно спит, в то время как его лодка плывёт сама по себе, рискуя перевернуться или разбиться о скалы.

— Меня зовут Экхард, и я прибыл в вашу обитель из Констанца, - ответил инок. – По дороге меня сморила усталость, и я лёг и уснул, попросив перед этим Господа, чтобы Он направил мою ладью, куда следует, и охранял её в пути от всяческих невзгод и опасностей. Поверьте, братья мои, с таким кормчим я мог спать, сколько угодно, и ни о чём не тревожиться.

Монахи приняли брата Экхарда с большим радушием, потому что давно слышали о нём как о знаменитом проповеднике и чудотворце. Они проводили его к аббату Бернарду и с восторгом рассказали тому о чудесном прибытии нового инока, на что аббат Бернард сказал:

— Любезный брат мой Экхард, я рад приветствовать тебя в нашей обители.

И будь уверен, дорогой мой брат, что если бы ты был моим монахом, то отведел бы у меня сейчас хороших розог. Ибо можно понять человека, который во время кораблекрушения или иного бедствия призывает Господа и полагается во всём на Его помощь, но поистине дерзок и непочтителен тот сын, который заваливается спать, посадив на вёсла своего Небесного Отца.

В ответ на это брат Экхард только улыбнулся, поскольку был уже немало наслышан о вздорном характере здешнего настоятеля и заранее готовился к подобному приёму.

В последующие за этим дни брат Экхард не раз удивлял братьев своей кротостью, рассудительностью и глубоким благочестием. Почти всё своё время он проводил в часовне, преклонив колени перед Святыми Дарами, или у себя в келье, погруженный в молитвенное созерцание перед Распятием, или же в храме на богослужении. Многие из братьев спрашивали его, как ему удаётся достичь столь совершенного просветления, он же только улыбался и говорил в ответ:

— Братья, вы слишком много суетитесь и думаете лишь о себе, о своих грехах и нуждах, вместо того, чтобы думать о Том, Чьё милосердие столь велико, что все наши проступки и все наши заботы тонут в нём, как горсть песка в океане. Вспомните о том, как Марфа пришла к Христу и сказала: Господи! Или тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Господь же ответил ей: ты заботишься и суетишься о многом, в то время как нужно лишь одно.

И братья уходили от него с радостным и смущённым сердцем, дабы не тревожить его больше в его размышлениях и не мешать его молитвенному единению с Богом.

Прошло две или три недели, и вот однажды брат Экхард явился к аббату Бернарду, и лицо его больше не сияло, как прежде, кротким ангельским светом, а в глазах были растерянность и печаль.

— Отче, - сказал он, - я нуждаюсь в вашей помощи и совете. Ибо вот уже несколько дней как я не слышу моего Господа, не вижу Его духовными очами и не знаю, куда Он скрылся от меня. Не помогают ни молитва, ни ночные бдения, ни размышления над строками Писания. Может быть, вы дадите мне совет, что мне делать, чтобы вновь обрести моего Господа?

— Ну что ж, - ответил аббат Бернард. – Насколько я знаю, в это время Он обычно копает грядки на огороде вместе с твоими братьями. Если ты пойдёшь туда, то наверняка Его там найдёшь.

Брат Экхард слегка зарумянился, поклонился аббату в пояс и тихо вышел из его кельи. Чуть позже, проходя мимо огорода, аббат услышал, как брат Вальтарий наставляет кого-то:

— Ты слишком суетишься, брат, хочешь поспеть сделать несколько дел сразу. А огородное дело, оно ведь такое, оно суеты не любит. Ты печёшься о многом, в то время как требуется лишь одно: не налегать на черенок всем весом, а сосредоточиться на том, чтобы лопата легко входила в землю, не забирая при этом слишком много, но притом и не мало. Что до мозолей, то они причиняют боль и неудобство лишь поначалу, потом же затвердевают и становятся нечувствительными. Впрочем, для первого раза, если хочешь, возьми вот эти рукавицы.

2005/11/12 Вавилонская библиотека

О морлоках

— Как?! Вы не даёте книги на дом? Совсем?… - воскликнула худенькая девушка в обвисшем вязаном свитере и заплакала. Я никогда не видела, чтобы взрослые люди плакали подобным образом. Слёзы брызнули из её глаз сразу, как из резко отвёрнутого крана, и полились по щекам, собираясь в лужицу на подбородке и стекая с него тоненькой струйкой. Сквозь эти слёзы она лепетала что-то о завтрашнем семинаре, о страшном профессоре и о своей неминуемой гибели от его руки. Это было ужасно.

В сером полумраке хранилища я заталкивала ей под свитер нужную книгу, шёпотом наставляя её, как себя вести, чтобы не попасться с поличным на выходе. Она покорно поворачивалась в моих руках, булькала остатками слёз и бормотала что-то невнятное, но трогательное, время от времени нервно оглядываясь по сторонам. В глубине хранилища полутьма сгущалась до жуткой черноты, и оттуда раздавались неясные лязгающие звуки. Собственно, их издавал железный конвейер, катающийся между этажами и развозящий книги, но она этого не знала. Впрочем, возможно, и к лучшему – она и без того была достаточно напугана. Постороннему человеку лучше вообще не видеть это сооружение. Оно скрипит, хрюкает, трясётся и перевозит в своих кабинах отнюдь не только книги. Я своими глазами видела однажды, как там проехала упаковка сосисок. Ими питаются морлоки, которые живут на разных этажах хранилища.

Оговорюсь сразу. Мы, живущие по эту сторону книгохранилища – тоже, мягко говоря, не элои. Мы – тоже морлоки, но слегка пообтесавшиеся и дрессированные. Мы привыкли к дневному свету, научились говорить, и не просто говорить, а говорить с теми, кто к нам приходит. Понимать их с полуслова. Успокаивать их лживыми обещаниями, что книгу им вот-вот пришлют, осталось ждать совсем недолго. А те, что живут там, внутри этого пропахшего сухой бумагой, формалином и клеем мира, они – настоящие морлоки. Они передвигаются по лестницам и стремянкам на четвереньках и никогда не падают и не оскальзываются. Они превосходно видят в темноте и совершенно теряются при свете дня. Они подводят глаза блестящими тенями, не ведая, что эти тени давно вышли из моды, но иногда увлекаются и размазывают их по всему лицу. Когда я в первый раз встретила в сыром полуподвале, среди штабелей газетных подшивок, странное существо с фосфоресцирующим в темноте лицом, я слегка оробела. Потом привыкла. Здесь можно привыкнуть ко всему. К воплям, доносящимся из подвала: «Неля, вспомни, куда ты отправила Юнга! Вспомни, говорят тебе!» И полузадушенные хрипы в ответ: «Не помню я ничего, отстань ты от меня, ради Бога…» - «Да вот же он, ты на него чайник поставила! Убью, зараза!» К тому, что здешние обитатели не ходят, а либо лазают на четвереньках, либо плавно плывут между стеллажей, как задумчивые айсберги, с кипами книг в руках и отрешёнными, ярко сияющими глазами. Их неторопливость нельзя поколебать ничем. Они не видят читательских слёз и не слышат их бессильных проклятий. Они не знают, что над входом в их пещеры висит картина под названием «Каньон Дохлого Читателя». Это страшная картина по мотивом страшной легенды о том, как некто, прождавший заказанные им книги несколько суток подряд, без пищи и воды, поддерживаемый лишь верой в чудо, в конце концов отчаялся и бросился в этот каньон. А если бы и знали и видели – это бы их не растрогало. У них оранжевые глаза, подведённые блестящими тенями, и ледяные сердца, застывшие в вечном холоде и мраке хранилища. Я их боюсь, люблю и жалею одновременно.

2005/11/15 Остров Скадан

Об одном путешествии аббата Бернарда

Аббат Бернард не любил отлучаться из своего монастыря, зная, что его кротких чад лучше не оставлять без отеческого присмотра. К тому же, он терпеть не мог дорог и никогда не доверял им, куда бы они ни вели. Дороги, в свою очередь, платили ему тем же и каждый раз, когда ему приходила нужда отправляться в странствие, прикладывали все усилия к тому, чтобы это странствие не показалось ему слишком лёгким и скучным.

Однажды, когда аббат Бернард ходил проповедовать в Ойленталь, на обратном пути за ним увязался молодой клирик из обители Святого Иеронима. Клирик этот шёл в Швабию, к графу Альтхаузену, жаловаться на притеснения со стороны некоего рыцаря, повадившегося со своей шайкой грабить их монастырь, вытаптывать поля и отбирать у монахов подаяние, собранное по окрестным селениям. Всё время, пока они шли через горы, он без устали сетовал на этого рыцаря, перечисляя творимые им бесчинства, на что аббат Бернард лишь сочувственно кивал головой и хмурился. Поощряемый его молчаливым участием, клирик всё более увлекался и с горечью и жаром говорил о том, что наглый этот притеснитель довёл их обитель до полного разорения и отчаяния. Улучив минутку, когда клирик поперхнулся своим гневом и закашлялся, аббат Бернард пощупал тонкую дорогую шерсть, из которой был сделан его плащ, затем перевёл взгляд на его узкие, сшитые по последней моде башмаки, и сказал:

— Вижу, дорогой мой брат, вижу, что и впрямь дела ваши плохи. Подумать только - этот злодей не оставил вам даже порядочного куска кожи, чтобы ты мог сшить себе в дорогу башмаки побольше.

Клирик опустил голову, покраснел до слёз и ничего не сказал в ответ. Пройдя некоторое время молча, он внезапно сел на придорожный камень, снял свою щегольскую обувь, кинул её в кусты и пошёл дальше босиком, как аббат Бернард. С этого момента он почти всё время молчал, лишь временами глубоко вздыхал и со свистом втягивал в себя сквозь зубы воздух. Молчал и аббат Бернард, которому теперь никто не мешал предаваться его обычным размышлениям. Так они и шли по каменистой, плотно утоптанной горной тропе, перебираясь через выступающие из земли корни, и комары сонно и бестолково толклись над их головами, а где-то рядом, в ущелье, шумела и бормотала река.

К полудню аббат Бернард и его спутник миновали горы и остановились передохнуть в придорожном трактире, поскольку впереди у них ещё был долгий путь. Клирик не стал обедать и сразу со стоном повалился на скамью, а аббат подсел к столу, за которым какие-то кнехты развлекались игрой в кости, и с немалым увлечением стал за ними наблюдать. Заметив его интерес, старший из игроков засмеялся, погремел игральным стаканчиком и сказал:

— Что, отче, никак, тоже хочешь с нами сыграть?

— Не откажусь, - тотчас ответил аббат Бернард и пододвинул свой стул поближе к играющим.

— Гляньте-ка, какой весёлый монах, - засмеялись и остальные – А деньги-то, отче, у тебя есть?

— Денег нет, - подумав, сказал аббат Бернард, - но вот мой нательный крест из чистого серебра, с вставками из белого золота и с четырьмя жемчужинами по краям. Если у вас, добрые люди, найдётся, что против него поставить, то я готов с вами играть.

— Не может быть, отче, чтобы ты так запросто решился взять и поставить на кон свой крест, - усомнился старший игрок. – Полно, знаю я эти ваши монашеские штучки. Сейчас ты потребуешь, чтобы я сыграл с тобой на свою душу и, если ненароком выиграешь, то заберёшь меня с собой в монастырь. Если у тебя это на уме, то знай, что на душу я с тобой играть не буду.

— На этот счёт можешь не тревожиться, - заверил его аббат Бернард. – Даже если сам епископ Швабский придёт меня упрашивать взять тебя в мой монастырь – и то я тебя не возьму. А вот не твоя ли это лошадь стоит привязанная возле дверей?

— Моя, - ответил игрок. – Чёртов трактирщик не нашёл для неё места в стойле.

— Поверь мне, если я её выиграю у тебя, то смогу хорошо о ней позаботиться, - сказал аббат Бернард.

— Ну, что ж, - сказал на это игрок. – Согласен – моя лошадь против твоего креста. А вы все будьте свидетелями, что этот человек добровольно выставляет на кон своё добро, чтобы он потом не пошёл к судье и не пожаловался, будто бы я его подстерёг и ограбил на дороге.

— По рукам! – согласился аббат Бернард. – Кидай первым.

Кнехты зашумели и сгрудились вокруг с великим любопытством, желая узнать, чем же закончится этот поединок. Клирик, у которого от такого поворота дел мигом прошла вся сонливость, тоже сполз со своей лавки, подобрался к столу и в изумлении смотрел на то, что происходит. Один аббат Бернард был сосредоточен и строг, только в глазах у него горели желтоватые искры, как у лесного кота, приметившего на кусте коноплянку. Старший игрок трижды метнул кости и набрал семнадцать очков. Его товарищи встретили такой успех одобрительным гоготом и стуком кружек о столешницу, а сам он, усмехаясь, разгладил усы и протянул руку к кресту.

— Не спеши, сынок, теперь моя очередь кидать, - сказал ему аббат Бернард, перекрестил стаканчик, встряхнул его и быстро перевернул кверху донышком. Трижды он сделал так, и каждый раз кости выкидывали по шесть очков; в сумме же он, как вы понимаете, получил восемнадцать – то есть, на одно очко больше, чем у противника. Старший игрок весьма удивился и опечалился, но вынужден был в сердцах признать своё поражение. Всё же прочие притихли и поглядывали на отца Бернарда с почтением и опаской, ибо видели, каким чудесным образом тот оказался в выигрыше, а более всех дивился и таращил глаза его случайный спутник, не знавший, что и думать обо всём этом.

— Что ты застыл, как соляной столб? – прикрикнул на него аббат. – Живо забирай свою котомку и идём. И так мы задержались здесь дольше, чем следовало.

Когда они вышли во двор, аббат отвязал лошадь проигравшего кнехта и приказал клирику садиться на неё.

— Помилуйте, отче, я не сяду! – возразил тот. – Ведь это вы её выиграли, и она принадлежит вам.

— Только попробуй не сесть, - свирепо сказал ему аббат Бернард. – Не для того я брал такой грех на душу, чтобы ты тут ломался. Садись и не смей мне перечить. Всё равно пешком тебе не пройти и полмили.

Он сам подсадил в седло оробевшего клирика, взял лошадь под уздцы и повёл её за собой по пыльной дороге. Клирик сидел, растопырив ноги и стараясь не касаться стремян стёртыми и сбитыми в кровь ступнями. Помолчав немного, он набрался смелости и обратился к аббату:

— Отче, а мне ведь на мгновение показалось, что во время игры вы тайно вытащили из рукава другие кости и подменили их, когда переворачивали стакан. Теперь-то я понимаю, что это было всего лишь дьявольское наваждение. Подумать только, как велика сила врага рода человеческого, и на что он только не идёт ради того, чтобы смутить нас и посеять в наших душах сомнения!

— Правду ты говоришь, - ответил аббат, замедляя шаг и сумрачно взглядывая на него из-под капюшона. - Враг рода человеческого силён, и всякий из нас нет-нет, да и оказывается в его власти.

— Но Бог ведь сильнее, не так ли, отче? – с надеждой сказал клирик.

— Опять ты прав, - содрогнувшись, ответил ему аббат. – Бог сильнее, и всякий из нас в свой час испытает на себе силу его десницы.

Некоторое время клирик без всякого удовольствия размышлял над последним высказыванием аббата, но потом как-то отвлёкся, развеселился и замурлыкал песенку, радуясь августовскому солнцу, запаху сена, а также тому, что у него больше не болят ноги. Выигранная клячонка всхрапывала, мотала головой и ступала так осторожно, как будто тоже шла босиком, а аббат Бернард шёл рядом с ней, низко склонив голову, и хмуро улыбался каким-то своим мыслям.

2005/11/15 Вавилонская библиотека

Бабушка с чернильницей

В каждой библиотеке есть своё привидение. В нашей оно тоже есть.

На самом деле это просто безобидная сумасшедшая старушка с чернильницей в руке. С такой продолговатой синей баночкой, в которой, кажется, и до сих пор ещё продаются чернила для авторучек с пером. В самой по себе бабушке и самой по себе баночке, разумеется, нет ничего страшного. Но всё дело в том, что у баночки нет крышечки, а у бабушки болезнь Паркинсона. И вот она держит в дрожащей руке открытую баночку с чернилами, пальцы её трепещут и ходят ходуном, и чернила выплёскиваются ей на грудь, моментально впитываясь в синюю шерстяную ткань её платья. Это безумно страшно и безумно смешно. Я подавляю в себе и малодушный страх, и кощунственный смех. Я подхожу к ней, стараясь держаться под определёным углом по отношению к её баночке, и нежными уговорами пытаюсь выпроводить её из зала. Мне хочется сделать это как можно скорее, пока она не залила чернилами всё вокруг. Но она не уходит. Она любит наш зал, хотя и жалуется иногда, что в окна к нам всё время заглядывают мужчины. При этом она грустно ёжится, и я понимаю, почему ей так неуютно: зал находится на третьем этаже. Тем не менее, выпроводить её не удаётся, и она садится в уголке со своей чернильницей, раскладывает бумагу, достаёт деревянную ручку, обмакивает перо... Во времена моего детства я иногда видела такие ручки на почте. У неё их целый набор, а к нему – целый мешочек разнокалиберных перьев. И вот она сидит, прямая и бледная, в шляпке с рваной вуалью, в глухом бесфоменном платье, испещрённом чернильными пятнами, в лице её – ни кровинки, в глазах – тихая потусторонняя синь. Сидит и пишет что-то пером по бумаге. Удивительно, но до сих пор она ещё ничего не залила своими чернилами - кроме собственного платья. Когда она начинает писать, рука её тотчас перестаёт дрожать, и я вижу через её плечо, как на бумагу ложатся стройные, как копья, и таинственные, как древние руны, знаки. Они сливаются и сплетаются в неведомые слова и фразы, и я потихоньку начинаю думать: полно, а сумасшедшая ли она, эта бабушка? Оглядываюсь на чёрные вечерние окна и на всякий случай опускаю жалюзи...

2005/11/16 дети

Моя пятилетняя племянница Сашка стоит у подъезда, рядом с колченогой скамейкой, и молчит. На скамейке сидит девятиклассник Витька, ест мороженое и напряжённо размышляет о чём-то, глядя вверх, на переплетающиеся в небе чёрные тополиные ветки. Сашка смотрит на Витьку, не отрываясь и не скрываясь, в её глазах - застенчивая нежность и состредоточенное восхищение. Точно так же, я помню, этим летом она разглядывала оленя в зоопарке - пристально и влюблённо. Олень - её любимое животное. Она рисует его во всех тетрадях, а когда видит где-нибудь на картинке или на экране, вспыхивает, морщится и начинает светиться улыбкой.

Поневоле я тоже приглядываюсь к этому Витьке. Он сидит, привалившись одним плечом к дощатой спинке скамейки, закинув ногу на ногу и раскинув локти, но в его позе почему-то нет ни расхлябанности, ни вызова. Напротив - она очень естественна и неуловимо грациозна. Он облизывает лопнувший вафельный стаканчик, откидывает волосы со лба и покачивает ногой в такт своим мыслям. Сашка смотрит на него и светится тихой влюблённой радостью.

Наконец он замечает её взгляд, хмурится, но потом усмехатся и спрашивает:

— Тебе чего, пуговица? Мороженого хочешь, что ли? Я бы тебе дал лизнуть, но ты же ещё малявка - горло заболит...

2005/11/16 дети

Пробегая мимо меня, какой-то маленький и совершенно незнакомый мне мальчик вдруг остановился и с надеждой спросил:

— Слушай, а у тебя пульки для пистолета нету?

И мне стало лестно и стыдно. Лестно - из-за одного его предположения, что она у меня может быть. А стыдно - из-за того, что её у меня всё-таки не было.

2005/11/17 дети

Моя шестилетняя крестница Влада позвонила мне вечером по телефону и пожаловалась:

— Ты не знаешь, почему, если с Богом говорить, Он никогда не отвечает? Я каждый вечер с Ним всё разговариваю, разговариваю, а Он всё молчит и молчит...

— А что бы ты хотела от Него услышать?

— Да хоть что! Хоть бы Он, как бабушка, ответил, что ли: "Влада, отстань и без тебя тошно".

Она вообще занятная девица. К примеру, недавно выяснились её республиканские наклонности.

— Раньше я, когда маленькая была, за принца хотела выйти. А теперь понимаю, что это глупо. Сейчас принцы не как раньше - сейчас они все дурацкие, вроде принца Чарльза. Лучше уж я за какого-нибудь президента выйду.

— А за какого, например?

— Лучше всего за испанского.

— А в Испании как раз король, а не президент.

(Очень разочарованно): Ну во-о-т. Так и знала!

2005/11/19 Остров Скадан

О богословских диспутах

Когда-то давно на Скадане жили язычники, поклонявшиеся своим ложным богам и полагавшие, что эти боги создали их остров из чешуйки с селёдочного хвоста. В глубине острова, в дубовой роще, с тех времён сохранился древний идол, вырезанный из чёрного морёного дуба и потому дьявольски прочный и не поддающийся ни гнили, ни сырости. Когда на остров пришли монахи, идол долго ждал, скоро ли они начнут выкорчёвывать его из земли и топить в озере, со злорадством предвкушая, как он будет после этого каждую ночь выходить из воды и возвращаться на старое место. Однако, монахи не только его не тронули, но даже не обратили на него внимания. Чуть ли не каждый день они проходили мимо него с вязанками хвороста или корзинами ягод и н даже не удосуживались плюнуть в его сторону. Это так его расстраивало, что он постепенно поблёк, перекосился и однажды сам треснул от злости наискось, от верха до основания, от чего потерял последние остатки былого величия. Одно его утешало – с тех пор, как монахи появились на острове, им не удалось выловить ни одной, даже самой маленькой селёдки. Больше, однако, он ничем не мог их уязвить, хотя подолгу размышлял над этим.

Из-за этих дьявольских козней монахи вынуждены были покупать рыбу у окрестных рыбаков, которых весьма изумляло то, что люди, живущие на озере, ездят за рыбой на базар. Но если ловить рыбу они не могли, то уж готовить её умели мастерски, и более всех в этом искусстве отличался брат Рейнхард. В те немногие дни в году, когда братьям дозволялось вкушать рыбу, а аббат Бернард почему-либо оказывался в отлучке, брат Рейнхард подавал её то поджаренной на углях, то маринованной в специях, то тушёную в нежном сметанном соусе, с сыром, луком и зеленью, политую лимонным соком, сдобренную мятой и иными душистыми приправами, так что от одного аромата её начинала кружиться голова и радоваться сердце. Конечно, если бы аббат узнал об этом, его чадам пришлось бы несладко, ибо настоящая монастырская еда, как известно, не должна иметь ни цвета, ни вкуса, ни запаха, а то, что готовил брат Рейнхард, безусловно, обладало всеми этими свойствами, и притом в самой превосходной и соблазнительной степени.

У брата Рейнхарда был неизменный и безотказный помощник на кухне – молодой инок по имени Бертольд, юноша нерасторопный и неловкий, зато отзывчивый и старательный. Всё, что ему поручали, он делал с великим усердием и трепетом, и оттого нередко разбивал и портил всё, к чему прикасался. Был он человек тихий и немногословный, и вид имел самый простодушный и смиренный, из-за чего иные могли подумать, что он простоват и недалёк разумом. Однако, хотя он всячески уклонялся от расспросов о своей прежней жизни, все в обители знали, что брат Бертольд, несмотря на его молодость, был учёнейшим человеком и искуснейшим проповедником, знатоком латыни и греческого, сочинителем трактатов и составителем комментариев к Священному Писанию. Говорили, что даже в Париже было мало богословов, которые могли сравниться с ним в тонкости ума и глубине познаний. Он прибыл на этот отдалённый остров для того, чтобы смирить себя и отдохнуть от учённых трудов, временно сменив их на простые, но воспитывающие душу занятия. Дабы помочь брату Бертольду совершенствоваться в смирении, братья никогда не оставляли его без работы и то и дело гоняли туда-сюда с различными поручениями. Он же лишь кротко улыбался и тотчас брался за порученное дело, а потом с не меньшим усердием пытался исправить то, что получалось в результате. И все в монастыре любили его, ибо он был всегда приветлив, добродушен и ласков; никого не обижал и ни на кого не держал обиды.

Случилось так, что на остров Скадан прибыли трое монахов из дальних земель. Имена их были Амброзий Скотт, Патрикий Скотт и Алоизий Амадан. Приехав и осмотревшись, они, недолго думая, вызвали здешних братьев на диспут, предложив им тему о Небесных Иерархиях..

Братья немало смутились этим вызовом, ибо не привыкли рассуждать о столь тонких понятиях и опасались ударить в грязь лицом. Поразмыслив над тем, как лучше выпутаться из столь опасного положения, аббат Бернард вызвал к себе брата Бертольда и сказал ему:

— Ну, что же, сын мой, настал твой час показать себя в истинном блеске твоего ума и красноречия. Оставь свою метлу и кочергу и берись скорее за перо, да сочини к сегодняшнему вечеру такую речь, чтобы навсегда отбить у этих заезжих бездельников охоту вызывать нас на учёный спор.

Выслушав этот приказ, брат Бертольд ужасно побледнел, поклонился и, ничего не сказав, ушёл к себе в келью. Аббат же распорядился на всё это время освободить его от всяких трудов по монастырю и дать ему покой, чтобы он смог подготовиться к диспуту как можно лучше.

Зная о прославленных способностях брата Бертольда, братья ничуть не тревожились об исходе предстоящего сражения. К полудню, однако, брат Бертольд исчез, и его не могли найти ни в в келье, ни в саду, ни на побережье, как ни искали. Лишь под вечер брат Рейнхард, вздумавший истопить печь на кухне, к немалому своему изумлению обнаружил в ней брата Бертольда, скрюченного в три погибели, вымазанного сажей и горько всхлипывающего. Как его ни уговаривали, он не соглашался покинуть своё убежище, лишь втягивал голову в плечи, стенал и плакал ещё горше. Послали за аббатом Бернардом. Аббат явился, встал посреди кухни, опёрся на посох и глянул на печь из-под бровей. Та тотчас просела, подалась вперёд, и брат Бертольд наполовину вывалился наружу, вместе с кучами золы и обгоревшими шкурками от вчерашней репы.

— Тащите оттуда этого нечестивца, - приказал аббат двоим монахам, работавшим в тот день на кухне. Те подхватили его под локти и с немалыми усилиями извлекли из печи; он же упирался и отворачивал лицо, чёрное, как у эфиопа, от разводов сажи и слёз. Видя, что деваться ему некуда, он с плачем повалился аббату в ноги и признался в том, что не сможет участвовать в диспуте. Аббат Бернард некоторое время смотрел на него молча; молчали и монахи, с ужасом ожидавшие, что же теперь будет. Подумав немного, аббат поднял брата Бертольда, обняв его за плечи, и сказал:

— Полно, сынок, не плачь. Я сам виноват, что дал тебе такое поручение. Я не подумал о том, что наши гости – ирландцы, а с ирландцами всё равно бесполезно дискутировать. Будь ты красноречив, как Цицерон, рассудителен, как Аристотель, и правоверен, как Блаженный Августин , они всё равно будут твердить и талдычить своё, пока не заговорят до смерти всех вокруг. Поэтому нам ничего не остаётся, как поручить это дело брату Рейнхарду. А ты ступай к себе и ни о чём не беспокойся.

Брат Бертольд, донельзя испуганный такой необычной для аббата Бернарда снисходительностью, перестал плакать и поспешил скрыться из кухни. Брат же Рейнхард усмехнулся, отвесил положенный поклон и отправился в погреб за сметаной.

На вечерней трапезе, предшествовавшей диспуту, стол ломился от хотя и постных, но изысканных яств, приготовленных с изумительным искусством. Приезжие учёные монахи, изголодавшиеся в своих странствиях, так усердно воздавали должное рыбе, запечённой в сметане, мёду и ячменному пиву, что к концу трапезы слегка осоловели и уже с немалым трудом ворочали языками. Даже завязавшийся было диспут о преимуществах ирландского пива перед немецким получился не столь жарким, каким обещал быть, и мирно угас в самом начале. Вечер между тем сгустился до ночной черноты, звёзды загорелись над островом, в ивовых зарослях запели соловьи, и гости, с умилением вслушиваясь в их трели, уже сами не могли взять в толк, как им пришло в голову подбивать здешних добрых братьев на такую глупость, как учёные дискуссии. После заутрени ирландские монахи, счастливые и умиротворённые, отправились в отведённые им кельи, а наутро отплыли восвояси, благословляя гостеприимный остров и обещая всем рассказать, как образованы и благочестивы его обитатели.

После этого происшествия братья подступили с расспросами к бедному Бертольду, уговаривая его рассказать, почему же он всё-таки отказался от участия в диспуте. Брат Бертольд при этих расспросах опечалился и долго вздыхал, а потом поведал братьям такую историю:

— Было время, братья, когда я побеждал в спорах виднейших богословов, которым по летам годился в сыновья, и они ненавидели меня за это, а я был рад поглумиться над ними, кичась повсюду своей учёностью. Было время, когда я ездил из города в город, читая лекции и проповеди, и имел немало последователей и учеников, которые восхищались и гордились мною, в то время как я ими пренебрегал. И в гордыне своей я мнил себя умнее учителей Церкви и, возносясь мыслью к Господнему престолу, не ожидал смиренно у Его порога, а нахально ломился в двери, полагая, что и там меня всегда ждут с нетерпением. И вот однажды я шёл в Кёльн через какой-то лес, и увидел дым от костра, и пошёл туда, откуда он поднимался. На опушке и вправду горел костёр, возле которого сидел некий человек, по виду похожий на странствующего монаха или проповедника. Я присел рядом с ним, и он принял меня весьма радушно, поделился со мной заячьей похлёбкой, и мы, чтобы скоротать ночь, стали беседовать о различных возвышенных предметах. Видя его простоту и неучёность, я старался сперва говорить с ним возможно более понятным языком, но затем увлёкся и впал в обычное своё пламенное красноречие; он же лишь восхищённо покачивал головой и смотрел на меня сверкающими чёрными глазами. Как-то незаметно разговор зашёл о посланиях Апостола Павла, и я стал давать на них свои собственные толкования, а мой собеседник только ахал и в восторге хлопал себя руками по бокам, приговаривая временами: «Надо же! А я бы никогда такого не подумал! Нет, такое мне и в голову никогда не приходило!» И он смеялся, утирал глаза и бил в ладоши при особенно удачных моих пассажах, я же разливался соловьём, дивясь про себя, как это такому простому человеку могут быть интересны такие тонкие вещи. Так мы беседовали до самой зари, а на рассвете он поднялся на ноги, взял в руки свой дорожный посох, поклонился мне и сказал: «Спасибо тебе, брате, ты открыл мне глаза на многие вещи, о которых я прежде даже и не помышлял. Кто бы мог подумать, что во всех этих Посланиях заключено столько различных смыслов – и каких глубоких смыслов. Поверь мне, я и о половине всего этого не догадывался, когда их сочинял». И он выпрямился во весь рост, и вокруг головы его вспыхнуло и заискрилось пламенно-радужное сияние, и одежды его убелились, а глаза засверкали чудным огнём… В смятении я пал ниц и закрыл голову руками; когда же я осмелился поднять голову, моего чудесного собеседника уже нигде не было. С той поры, братья мои, я зарёкся вступать в какие-либо дискуссии и давать толкования на Священные Тексты.

2005/11/19 Вавилонская библиотеке

Ищите и обрящете

— Простите, нам очень нужен материал о влиянии на творчество Пушкина творчества Матюрина.

— Кого?

— МАТЮРИНА. Мы уже все библиотеки обыскали, все каталоги, все справочники. Ну, нет такого писателя. Хоть тресни. Что делать, просто не знаем.

Поскольку как раз перед этим я пыталась отговорить людей от попытки отыскать следы влияния Оскара Уайльда в творчестве всё того же Пушкина, к такому вопросу я отнеслась скептически. После некоторых размышлений меня осенило:

— Боже мой, это же Мэтьюрин! Английский романтик начала девятнадцатого века, автор «Мельмота-Скитальца». Вот его и ищите.

Следующая группка молодых людей подошла, весело размахивая требованиями на книги. Я заглянула в эти требования и тихо изумилась:

— Скажите, а почему вы везде написали – «Автор – Расстанов»? По-вашему, у такого количества разных книг на разных языках может быть один автор?

Они переглянулись, и на лицах их одновременно нарисовалось: «А почему нет?» Действительно – почему?

— Ну, там так было написано...в каталоге. Расстанов. Шифр.

— То есть, вы подумали, что Расстанов – это фамилия автора, а Шифр – его имя?

Они радостно захихикали и промолчали. Я не стала их больше мучить и пошла проверять сама. У нас в самом деле чудовищные каталоги, в которых легко запутаться. История о них ещё впереди, и это будет страшная история.

В коридоре бледный преподаватель с блестящей от ярости лысиной свистящим шёпотом поучал белокурую студентку с безмятежно-прозачными глазами:

— Только не ищите это слово в трудах профессора Смирницкого. Потому что профессор Смирницкий ТАКИХ СЛОВ НЕ УПОТРЕБЛЯЛ!

2005/11/21 сентиментальные путешествия

Иногда по утрам я хочу во Франкфурт.

Нет, можно и куда-нибудь ещё. Но лучше всего – во Франкфурт. Недельки на две, на три. И чтобы была ранняя осень. Впрочем, там почти круглый год ранняя осень.

Просыпаться ранним утром от весёлого гогота оранжевых мусорщиков во дворе. Протирая глаза и почёсываясь, наблюдать из окна за тем, как они, счастливые и свеженькие в пять утра, как огурцы, бодро загружают в свою машину яркие, как осенние листья, мусорные контейнеры, и по лицам их видно, что они заняты любимым делом всей своей жизни, ради которого и родились на свет. Ничем другим они просто не могли бы заниматься, что бы им за это ни посулили.

Обливаться холодной водой, завтракать обезжиренным йогуртом и мюслями без сахара, одеваться во что попало, поскольку тут так одеваются все, это местная традиция, нарушать которую неприлично. Спускаться в подъезд по винтовой лестнице, застеленной бархатным ковриком. Выходить на улицу, выдёргивая ободранные каблуки из щелей в булыжной мостовой, и замирать на полпути, будучи застигнутой выползшим из-за угла запахом горячих булочек с яблоками и корицей. Идти на этот запах, как сомнамбула, забираться в наполовину проснувшееся крошечное кафе и сидеть там, набивая себе булочками рот и глядя на людей, пробегающих мимо пешком или проезжающих на велосипедах.

Переходить Майн по тонкому горбатому мосту и смотреть на церковные шпили с зелёными петушками, едва видными сквозь нежный клочковатый туман.

Кормить жутковатых длинноногих уток в маленьком парке, которому кажется, что он оформлен в китайском стиле. Любоваться на аккуратные немецкие пагоды над водой, глядеться в пруд, забитый жирными золотыми карпами, и слушать, как в нём отражается звон колоколов из ближайшей церкви. Не помню, как она называется.

Ездить на экскурсию в замок, где живёт его хозяин, какой-то граф, а также экскурсоводы и приблудные уличные псы. Экскурсоводы и собаки живут там постоянно, а граф приезжает изредка, когда бывает в отпуске.

Ходить в зоопарк, повидаться со знакомым страусом. Он бегает в огромной вольере вместе с антилопами и иногда на бегу отвешивает какой-нибудь из них пинка – чтобы не стояла на дороге. Наше знакомство началось с того, что он оторвал и съел приличный кусок от моей новой кожаной сумки. Я на него не обижаюсь – он не со зла, это просто такой характер.

По вечерам бродить вдоль витрин, как девочка со спичками, глазеть на фарфоровых кукол и глиняных поросят. Примерять дорогие платья и дешёвые бусы. Ходить гулять на главную улицу, где карусель играет «Розамунду» и пахнет жареными каштанами, опавшей листвой и имбирными пряниками. Слушать, как на углу двое парней в пёстром тряпье, изображающие средневековых шпильманов, поют хриплыми прокуренными голосами баллады Вийона, плохо переведённые на немецкий язык.

В дешёвой забегаловке, где с потолка свисают яркие, как карбункулы, хрустальные шары, а на мраморных столешницах изображены парусники и морские сражения, есть сардельки, брызжущие горячим душистым соком, и разглядывать посетителей за соседними столиками.

По возвращении домой встретить в дребезину пьяного мужичка, на бровях вывалившегося из какого-то «келлера» и рассовывающего по разноцветным урнам разноцветные бутылки: в коричневую урну – из коричневого стекла, в белую – из белого, в зелёную – из зелёного. Он ни разу не ошибётся, всё распихает правильно. А затем, икнув, уйдёт качающейся походкой в кривую черноту переулка.

Засыпать вечером на громадной тонкой подушке, которую я складываю вчетверо. Засыпать под стройное пение подгулявших старушек – неизменных гостей моей добрейшей квартирной хозяйки. Она прекрасна уже одним тем, что никогда не убирается в своей квартире, и пыль свисает с её шкафов, точно подтаявший снег с крыш.

Засыпая, мечтать о том, как я приеду в Москву и привезу с собой этот Франкфурт. Поставлю его на полочку в шкафу, чтобы иногда доставать, зажигать свечи и смотреть.

2005/11/23 Вавилонская библиотека

Ранним утром из темноты хранилища выскочило четверо хихикающих морлоков. Жмурясь от тусклого света, они тащили на плечах свёрнутую в трубку карту. Впрочем, это была не трубка, а труба, и вынести её можно было только вчетвером. Один из читателей, пожилой задумчивый турок, заказал себе накануне эту карту - карту Турции. Почему он выбрал такой масштаб - почти в натуральную величину самой Турции - я не знаю. Он покорно принял её у тихо веселящихся морлоков, взвалил на плечо; один конец её немедленно свесился и потащился за ним, как шлейф. Куда он ушёл с нею - неизвестно. Может быть, расстелил её во внутреннем дворике, сел посередине и стал размышлять о родине. Но из моего окна внуренний дворик не виден.

Тем временем из соседнего зала слышались сдержанно-возмущённые возгласы:

— Это чёрт знает, что такое, извините! Вчера я позвонил, заказал пьесы Геббеля. Я ясно сказал: Геб-бе-ля. А мне что прислали? Речи Геббельса, извиняюсь за выражение! Мне не то что их читать, мне их даже в руки взять противно!

И густо рокочущий, бархатный бас дежурной:

— Борис Моисеевич, не волнуйтесь. Вам вредно волноваться. Мы немедленно всё исправим. Присядьте пока, подождите минуточку...

Затем - лепечущий девичий голосок:

— Скажите, а как понять, где в этой книге статья, а где - не статья?

— Какая статья вам нужна, душечка?

— А вот, у меня тут на бумажке написано.

— Давайте, я вам найду. Вот ваша статья - вот, смотрите.

— Да нет! Эту статью я уже видела. Там одни графики какие-то... таблицы. Ничего не понять. Вы мне найдите в этой книжке точно такую же статью, только чтобы было всё понятно.

— А вот тут я бессильна, голубушка. Тут я ничем не могу вам помочь. Статью, которая будет вам понятна, очевидно, ещё не напечатали... Думаю, вам придётся самой её написать.

Вкрадчивый, развязный и одновременно очень смущённый мужской голос:

— Простите, мне бы журнальчик. Ну, такой журнальчик... понимаете... где женщины. Ну, вы меня понимаете.

— Разумеется, понимаю, молодой человек. Лидочка! Выдай читателю старые подшивки "Работницы"! Видишь, он интересуется... А мы-то ещё списать их хотели.

Возле телефона-автомата между этажами всклокоченный юноша возбуждённо кричит в трубку:

— Да! Достал ей костюм, представляешь! Именно то, что надо - с рогами, с хвостом... Ей очень пойдёт!

Рабочий день начался.

2005/11/26 Моя подруга

Моя подруга, в который раз навсегда расставшаяся с любимым человеком, сидела у меня на кухне, кутаясь в шаль, заедала ярость и печаль пирогом с малиновым вареньем и, чтобы не говорить ОБ ЭТОМ, говорила обо всём остальном. Вспоминала, как после института преподавала английский язык в младшей школе.

— Представляешь, я им говорю: дети, давайте повторим английский алфавит. Ну-ка, кто ответит? И вдруг они все, как по команде, вскакивают, делают идиотские лица и такими кукольными, буратиньими голосами начинают быстро-быстро тараторить: «эй, би, си, ди» и так далее. Ужас какой-то. Я говорю: ребята, что вы, давайте ещё раз, по очереди. Вот ты - давай, отвечай, только медленно, отчётливо выговаривай... Какое там! Кого ни подниму, все делают одно и то же: вылупляют глаза, вытягивают шеи, как жирафы, и на жутких скоростях выдают мне этот самый алфавит. Ну, я начинаю злиться, орать на них: прекратите хулиганить, отвечайте, как положено. А они смотрят на меня большими глазами, и я вижу, что они не понимают, чего я от них хочу. Я думаю – что за фигня такая? Главное, все остальные уроки они отвечают нормальными голосами, не тараторят... Пробую их переучить – не выходит. А знаешь, что это оказалось? Их прежняя училка, старая дура, ставила им пластинку с английским алфавитом, но ставила на семьдесят пять оборотов, представляешь? Она думала, что так и нужно! И я их так и не смогла переучить. Они сейчас уже взрослые, а в головах всё равно при упоминании об английском алфавите выскакивает эта писклявая песенка буратинья… Так до конца жизни и останется. А что ты думаешь? Я до сих пор себе дни недели представляю по школьному дневнику. И все так представляют. Нет, но как подумать, что они уже все взрослые - это ж какой кошмар! Помню, я когда ещё была в институте, на практику меня посылали в одну деревенскую школу. Так вот, я недавно была в этой деревне. Там здоровенные дяденьки-механизаторы так почтительно со мной здоровались - помнят, типа, первую учительницу. А мне от этого почтения провалиться хотелось. Господи, какая же я старая! А туда же - душевные страдания... В гроб пора ложиться, а всё страдания. И всё-таки... ну, почему он такая сволочь, а? Ну, можешь ты мне это объяснить? И никто не может. В нормальном сознании это всё равно не укладывается.

2005/11/28 Вавилонская библиотека

Все думают, что зловещими и загадочными могут быть только старинные библиотеки. Как у Умберто Эко. Те, в которых низкие полукруглые своды, тройные ярусы деревянных шкафов, забитые заплесневелыми книгами по герменевтике, громадные полутемные читальные залы, расписанные фресками в духе Босха и уставленные глобусами, на которых нет ни Австралии, ни обеих Америк. В которых масса таинственных входов, выходов, переходов и труднодоступных мест. Ошибся дверью – и ты уже на дне глубокого колодца, над тобой весело качается маятник с серпом, а к твоей щеке сочувственно прижимается оскаленный череп твоего предшественника. А те библиотеки, в которых всё из бетона и пластика, в которых тесные душные зальчики залиты синеватым электрическим светом, а в каждом углу перемигиваются компьютерные мониторы – помилуйте, что в них может быть зловещего или опасного?

Роковая эта ошибка погубила не одну невинную душу, к нам забредшую. Потому что абсолютно неважно, как выглядит библиотека снаружи. И ни в коей мере нельзя доверяться успокоительному электрическому свету, поскрипыванию пластмассовых стеллажей и вздохам мягкого линолеума под ногами. Потому что библиотека всегда полна опасностей и непредсказуемых вещей. Ты проходишь мимо картотек с новенькими блестящими ящиками и видишь, как из одного такого ящика высовывается серый клочковатый хвост с кисточкой на конце. Видя твой интерес, он успевает в последний момент прикинуться старой тряпкой, забытой уборщицей. Ты облегчённо вздыхаешь, не зная ещё, что это дурной знак. Затем ты огибаешь угол и видишь надпись на очередном каталожном ящике: «Картотека пропавших в читальном зале». Там нет слова «книг». Просто –«картотека пропавших». Смутно встревоженный, ты идёшь дальше и понимаешь, что та лестница, которая в прошлый раз привела тебя в уютное местечко, где добрая женщина в вязаной шали приветливо кивает навстречу каждому, а со шкафов криво улыбаются головы Сервантеса, Фирдоуси и Макиавелли, сегодня вдруг резко свернула в пыльный коридор, где светит одинокая лампочка, вода каплет с потолка, а в углу стоит, скрестив руки, Данте, в знаменитой позе «оставь надежду всяк сюда входящий». Ты пытаешься выбраться из этого коридора и натыкаешься на дверь в стене, за которой слышны придушенные вскрики и вой. В порыве сострадания ты рвёшь эту дверь на себя, выскакиваешь на полутёмную лестницу, заставленную ящиками с надписью «Приборы для определения группы крови. Обращаться осторожно!» Видишь в темноте сверкающие боевой яростью глаза и догадываешься, что это кот. Вернее, несколько котов, занятых серьёзным разговором. Пятясь задом и стараясь не привлекать к себе внимание, осторожно отступаешь назад, и слышишь возглас: «Кто это опять не закрыл чёрную лестницу? Безобразие!» А дальше хлопанье двери и скрежет ключа в замке. Догадавшись, что дело твоё плохо, ты начинаешь метаться и выть, перекрывая кошачьи вопли, но на твои крики никто не приходит. В панике ты принимаешься бегать по лестнице, царапать ногтями плакаты гражданской обороны, колотиться во все встречающиеся на пути двери –пока не понимаешь, что всё это бесполезно, и с нынешнего дня «картотека пропавших» пополнится твоим именем.

Но самое страшное – это потерять контрольный листок. Такую маленькую ехидную бумажку, которую каждому выдают при входе. Без этой бумажки из библиотеки не выпускают. Никого и никогда. Ни при каких обстоятельствах. Все сотрудники библиотеки – это читатели, потерявшие когда-то контрольный листок. Они стали сотрудниками, потому что другого выбора у них просто не было.

2005/11/29

Возвращаясь вечером домой, увидела на асфальте наполовину смытую доджём надпись: "Направо пойдёшь - методистом станешь". Направо я не пошла.

С левой стороны от дороги смутно белел строительный забор. На нём чёрной краской было написано: "Васька Суриков - подлец". Это меня удивило. Впрочем, я не большой знаток живописи.

На лестничной клетке, возле мусоропровода, сидела старая крыса. Я немного знаю эту крысу. Иногда она берёт у меня остатки курицы и сухари.

— Здравствуй, - сказала я крысе. - Как жизнь?

— Привет, - сказала крыса без особой охоты. - Так, ничего... по всякому. Изжога замучила... старость, как говорится, она не радость. Опять же - давление скачет. Погода такая, ничего не поделаешь.

Дома Патрик сразу понял по моим глазам, что я разговаривала с крысой. Молча повернулся, ушёл к себе в домик и долго не появлялся.

Патрик - это морской свин.

2005/11/29

Иногда, когда я особенно долго стою на трамвайной остановке, ко мне приходит Поющий Трамвай. Он спускается сверху, со стороны чистых прудов, и бывает битком набит старушками. Я не знаю, кто они - баптистки, или, может быть, адвентистки. Трамвай подходит, светясь в темноте окнами и распевая религиозные гимны. Под это слаженное, слегка дребезжащее пение я забираюсь внутрь, притыкаюсь к окну, еду, смотрю и слушаю. Старушки поют, Москва проплывает мимо, еле освещённая тусклыми фонарями, притихшая и красивая.

Иногда бабки дёргают меня за рукав:

— Сестра, пробейте билетик.

Удивляюсь, зачем им билетик - разве у них нет льгот? Но пробиваю, конечно.

— Спасибо, сестра, дай Бог здоровья.

Они выходят у метро, оставляя в трамвае запах застиранного старушечьего белья, валокардина, сухих трав и чего-то неуловимо-терпкого. А ещё - тихое эхо пения, продолжающее звучать по углам трамвая вплоть до конечной остановки.

2005/11/30 Моя подруга

На вопрос прохожего: "Не подскажете, сколько времени?" моя подруга, мельком глянув на часы, радостно сказала: "Да полно ещё!"

Она так и живёт - с постоянным ощущением того, что времени ещё полно. А когда оказывается, что его не только в обрез, а просто-таки уже нет ни секунды, она спохватывается и бежит. Она никогда не ходит. Она сама признаётся, что уже забыла, как это делается.

В этом состоянии она перепутывает нити мыслей и утрачивает связность речи. Устраиваясь на работу, она должна была прийти в отдел кадров к назначенному времени. Поняв, что назначенное время уже наступило, а она ещё не вышла из дома, она в панике набрала телефон отдела кадров и, не представившись, сказала в трубку хриплым разбойничьим голосом:

— Мы уже идём.

Потом помедлила и, очевидно, догадавшись, что эта реплика требует каких-то комментариев, прибавила ещё более зловещим тоном:

— И сейчас вы узнаете, зачем мы идём!

И повесила трубку. Пожилую сотрудницу отдела кадров едва не хватил удар.

2005/12/01

В одной из наших старых-престарых жалобных книг есть запись, состоящая из одной фразы:В ЧИТАЛЬНОМ ЗАЛЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО!!!

Я думаю, что тому, кто это писал, было плохо по каким-то внутренним, субъективным причинам. Болел живот. Любимая девушка ушла у другому. Поссорился с соседкой на коммунальной кухне. А потом пришёл в читальный зал орать о том, что там, видите ли, плохо.

А там вовсе не плохо. Наоборот, там очень хорошо.

Иначе чем объяснить, что Те-Кто-К-Нам-Приходит, никогда не желают уходить по доброй воле? Ну, не желают, и всё. Когда наступает тяжёлый момент закрытия зала, они прячутся по углам, заваливаются за стеллажи, сидят, притаившись, под книжными полками. И не уходят. Мы уговариваем их, умоляем, угрожаем. На слабых и новеньких это иногда действует, на старых и заматерелых – фиг с два. Они делают вид, что покидают зал, чтобы потом бесшумно возникнуть у полок с Оксфордскими словарями. Когда часы бьют полночь, в зал неторопливой развинченной походкой входит милиционер Паша по прозвищу Капитан Каталкин. Он сдвигает фуражку с затылка на лоб, лениво кладёт пальцы на кобуру и веско говорит в пространство: - Значит, так. Первый выстрел – он предупредительный. Его я даю в воздух.

После этого пространство несколько расчищается, затем пустеет. Охранник уходит, мы быстро закрываем за ним стеклянные двери и отступаем назад, к чёрной лестнице. Через парадный вход выходить нельзя. На него нельзя даже оглядываться. Потому что там, за стеклянной дверью, молча стоят Они. Те-Кто-Сюда-Приходит-И-Не-Уходит. Стоят, прильнув в темноте к стеклу бледными напряженными лицами, и ждут. Вдруг мы проявим слабость и впустим их обратно.

2005/12/01

Мой друг привёз мне из Ирландии свитер знаменитой "ирландской вязки". Потрясающий свитер нехорошего землисто-серого цвета, связанный вкривь и вкось какой-то полуслепой ирландской бабкой. Со спущенными петлями, свалявшейся на боках шерстью, вытянутым воротом и криво вывязанными жирными косицами, похожими на змей, которых, как известно в Ирландии нет. Одним словом, восторг души. Я надела его, убедилась, что он мне категорически не идёт и возрадовалась. Теперь буду носить, не снимая. Даже на ночь, как власяницу - тем более что он такой же колючий.

Кстати, змей-то в Ирландии нет, а тритоны, по-видимому есть. И я знаю, почему. Когда Святой Патрик собрал всех местных гадов и сказал: "кто из вас желает остаться на острове, поднимите правую руку", как раз тритоны легко могли это сделать... Но шутки шутками, а дело серьёзное. Моя подруга работает на детской экологической станции, и кто-то недавно подарил им животное под названием "ирландский тритон". Никто на станции толком не знает, как за ним ухаживать. В Интернете никакой информации на эту тему они почему-то не нашли. Теперь я, кажется, представляю себе, у кого об этом можно спросить... Или лучше им вообще его в зоопарк отдать? А то загубят ещё, неровен час.

2005/12/01 дети

Мой друг Антон

Мать (вернувшись с работы,обращается к девятилетнему сыну): Тоша, ты уроки сделал?

Антон (сумрачно, но твёрдо): Нет

Мать: Почему?!

Антон (ещё более сумрачно и ещё более твёрдо): Неохота было. Мне кажется, это достаточно веская причина.

За этим следует неизбежная энергичная ссора, после которой оба, надувшись, расходятся по своим делам. Мать некторое время сражается с беспорядком в квартире и, сдавшись после короткой борьбы на милость победителя, обращается к сыну, решающему с вызывающим видом арифметическую задачу:

— Тоша, как ты думаешь, что тебе подарят на день рожденья?

— Не знаю. (Пауза). Откуда мне знать? Я же не оракул. Скорее всего, какую-нибудь ерунду. На день рожденья всегда дарят ерунду... и на новый год тоже. Когда я в Деда-Мороза верил, он мне всякую фигню приносил. А теперь я в него не верю, так он вообще перестал подарки дарить. Подумаешь! Больно надо! Всё равно за всю мою жизнь ни одного раза - ну, ни одного - не было человека, который просто пришёл бы и подарил мне морскую свинку.

В этом году я собираюсь стать таким человеком в его жизни. Но пока он об этом не знает.

2005/12/06 Вавилонская библиотека

О королях и их переводческой деятельности

— Простите… у меня вот тут тема такая… Мне бы что-нибудь такое о переводческой деятельности короля Артура.

— Какого короля? - Артура…

— Наверное, Альфреда? Короля Альфреда Великого?

По её глазам я вижу, что ей это один чёрт – что Альфред, что Артур, что Мерлин. Ей бы какую-нибудь книжку попроще, чтобы быстренько сдуть с неё всё, что нужно, и не париться. По-хорошему, надо бы дать ей «Смерть Артура», пусть сама ищет в ней что-нибудь про переводческую деятельность. Но не могу. Жалко. Ведь и вправду будет искать – и найдёт, чего доброго. Нет, рисковать нельзя.

Я люблю короля Альфреда, и потому мне за него обидно. Люблю все легенды, которые с ним связаны. Не только сакраментальные лепёшки, за которыми он, как известно, не уследил, когда, находясь в изгнании, жил в хижине какого-то проходимца. Люблю историю о том, как он, будучи ещё малым ребёнком, был раз и навсегда очарован невиданной красотой алых и золотых букв в часослове и не дал покоя своему капеллану, пока тот не выучил его грамоте. И историю о том, как чрезмерная начитанность сделала из него заносчивого интеллигента, который «не удостаивал приёма посетителей, не выслушивал их жалоб, не снисходил к слабым и считал их за ничто». И о том, как датчане вторглись в Англию, а народ не пожелал защищать своего короля, и на все его призывы явилось так мало добровольцев, что Альфред остался почти без войска. И как несчастный король, брошенный на произвол судьбы своими подданными, пошёл скитаться и разбойничать в дремучих английских лесах, присматривать за чьими-то подгорающими лепёшками и промышлять другими, ещё более недостойными короля занятиями. И как добрый английский народ, узнав о муках и скитаниях своего короля, так растрогался, что, разыскав его по запаху горелых лепёшек, немедленно объединился под его знамёнами и выпер датчан с половины своего многострадального острова. И как Альфред, воцарившись, с успехом возродил то, что в те времена заменяло экономику, и навёл в своих землях такой порядок, что «можно было вечером обронить кошель на дороге и утром найти его на том же месте нетронутым». Неплохо для бывшего лесного разбойника… впрочем, очень даже закономерно. Вообще с этого момента история короля Альфреда становится всё более правдоподобной и от этого ещё более удивительной. Дикий саксонский вождь, полжизни проведший в седле, вечно по горло занятый государственными делами и вдобавок тяжело больной, оставил после себя столь обширное литературное наследие, что оно бы сделало честь иным из нынешних писателей. Мало того, что он собрал по всей стране уцелевших монахов и усадил их за переписывание уцелевших книг. Мало того, что он собрал своих министров и, к их великому недовольству, усадил за зубрёжку грамоты. В сорок лет он сам собрался с духом и уселся за изучение латыни, чтобы перевести на саксонский язык Боэция и Григория Великого. Как будто в своём девятом веке ему больше нечем было заняться! Знатоки говорят, что как переводчик он был неподражаем. Его любовь к поэзии и приключениям расцветила яркими подробностями суховатые хроники Беды, а его наивное благочестие сделало из холодноватого фатализма Боэция серьёзное и восторженное прославление Божьего долготерпения. Самое забавное, что он и не подозревал о том, что был гениальным писателем. А может быть, и правильно делал, что не подозревал… «Простите меня, - прости он, - вы, знающие латынь лучше меня; я сделал, что мог, ибо всякий говорит и делает, как он умеет».

Я нашла-таки для этой девицы превосходную книжку про короля Альфреда. Если читая её, она не заплачет от восторга, пусть больше не показывается мне на глаза.

2005/12/06 Старушка

На одной из станций московского метро всегда стоит старушка. Она стоит там и ранним утром, и днём, и поздним вечером. Такая симпатичная себе старушка, сгорбленная, маленькая, с ясным улыбчивым лицом. Просит милостыню. Тех, кто ей подаёт бумажными купюрами, она ничего, отпускает с миром. А тех, кто пытается всучить ей медяки, она цепко хватает за рукав и что-то тихо говорит им на ухо. После чего эти люди либо тут же уходят, периодически нервно оглядываясь, либо достают из кармана купюры покрупнее и дают ей. Что такое она им говорит, я не знаю, потому что ни разу не отважилась дать ей денежку мельче десятки.

А недавно смотрю - к ней подваливает аж два милиционера. Ну, думаю, конец, погонят бабку взашей. И вдруг вижу, как оба достают деньги, каждый по пятьдесят рублей, представляете? И передают ей эти полтинники со всем возможным уважением. Тут я подумала: ни фига себе бабка! И с того дня на всякий случай обхожу её стороной.

2005/12/07 Вавилонская библиотека

Разговор в библиотечном вестибюле

— Видишь, парень около доски объявлений стоит?

— Ну?..

— Как ты думаешь, японец или китаец?

— Интересно! Как это я, по-твоему, с такого расстояния японца от китайца отличу? Да ещё при таком освещении! Да и вообще...

2005/12/07 дети

Мой друг Антон

Звонит матери на работу.

— Мам...(вкрадчиво)... а ты веришь, что когда ты на работе, я без тебя компьютер не включаю?

— Верю, сынок.

— А зря, между прочим!

2005/12/07 Вавилонская библиотека

Большинство морлоков никогда не выходит из книгохранилища, потому что им вреден свет. Но есть такие, которые выходят. Этим уже ничто повредить не может, они сами что хочешь повредят.

Одну у нас особенно боятся. Она выскакивает из хранилища посреди бела дня, когда никто не ожидает ничего плохого, извлекает из кармана синего халата измятый бланк читательского требования и спрашивает, обводя взглядом зал:

— Кто. Это. Написал.

Тот-Кто-Это-Написал бледнеет и пытается спрятаться за словарём. Но рано или поздно ему приходится себя обнаружить. Она вцепляется в него мёртвой хваткой и начинает голосить:

— Что это у вас тут накорябано, что? Это что – Я-Бэ? Какое тут может быть Я-Бэ, когда тут типичное Цэ-два? А это что – И-Ка? А почему тут И-Ка, вы можете мне объяснить?

А он ничего ей не может объяснить. Он добросовестно перерисовал всё с каталожной карточки, как было. Он никогда не вдумывался в смысл этих иероглифов - и правильно делал. Но она не отпускает его и преследует до тех пор, пока он не даёт ей страшную клятву больше никогда не писать Я-Бэ там, где должно быть Цэ-два. И наоборот.

Ей ничего не стоит прислать в зал вместо «Теоретической фонетики» Соколовой книгу на странном языке под названием «Ленин охундал». Или отказ: «Книга находится на выездной выставке с 1939 года». Куда выехала эта выставка, где она сгинула без следа – это не её забота. Если ей позвонить по телефону и попросить прислать Библию, она скажет:

— Хорошо. Фамилия автора?

И пока вы не скажете, что автор коллективный и потому графу «автор» заполнять вообще не надо, она вам ничего не пришлёт.

2005/12/08 Чудище обло

На вечерней улице, возле метро, мужик орёт в сотовый телефон:

— Подожди!.. Послушай!.. Да закрой ты на минутку хоть одну свою пасть и послушай, что я тебе говорю!

2005/12/08

Ерусалим скорбит и ждёт, кто защитить его придёт?

Когда я была молодая и училась в институте, нас посылали на картошку в Волоколамский район. Жили мы неподалёку от Ново-Иерусалимского монастыря, а на работу нас возил автобус, на котором в том месте, где пишется пункт конечной остановки, было крупно так написано: "НА ИЕРУСАЛИМ!". Так прямо и было написано, с восклицательным знаком, честное слово. Очень нас вдохновляла эта надпись.

Одному нашему студенту даже приснился этот автобус, до отказа набитый крестоносцами, лузгающими семечки, курящими махорку и распевающими под гармошку: "Не жди меня, мама, хорошего сына". Даже если он и приврал с этим сном, всё равно хорошо вышло.

2005/12/09 Объявление о трудоустройстве

Вот уже полгода, как я жду, что меня подберёт какая-нибудь собака.

А меня всё не подбирают и не подбирают.

Я прохожу по улицам, а собаки равнодушно смотрят мне вслед и лениво облизываются. Или прячут глаза и поворачиваются ко мне хвостом. Ужас. Никому я не нужна.

Если вы встретите какую-нибудь собаку, которая была бы не прочь взять надо мной опеку, расскажите ей обо мне, пожалуйста. Обычно меня подбирают маленькие, очень маленькие дворняжки. Большим собакам лучше обо мне не говорить - они со мной, во-первых, не справятся, а во-вторых, заскучают. Им нужен простор, твёрдая рука, лесные прогулки на рассвете, плавание за утками в холодном пруду и мужественные игры на собачьих площадках. Для таких я плохой подопечный, и они меня не возьмут. А вот маленькие деспоты с большими кроткими глазами, щуплые клочковатые шавки, мечтающие о том, чтобы сидеть на розовых подушках и помыкать тем, кого они подобрали - вот такие будут мною довольны. Для таких я просто находка. Одним словом, если у вас есть на примете что-нибудь подобное, то я буду рада оказаться полезной. Правда.

2005/12/10 дети

Рассказывает моя подруга

— А в воскресенье в церкви стояла одна женщина с маленьким мальчиком. Ну, мальчик не такой, чтоб уж очень маленький - лет, наверное пять, а может, шесть. И вот он что-то расшалился, расхулиганился и говорит своей маме: мама, вот, батюшка меня будет причащать, спросит, как меня зовут, а я скажу - Вертолёт. Мать так всполошилась: что ты, Серёженька, разве можно, это же грех, Боженька накажет. А Серёженька упёрся и своё: нет, скажу, что меня зовут Вертолёт! Так, значит, они с матерью препирались шёпотом, очень тихонько, до самого причащения, и никак она не могла его уговорить от этой идеи отказаться. И вот подходит их очередь, батюшка причащает этого мальчика - и молчит. И ничего не спрашивает. Мальчик нахмурился и строго так батюшке говорит: "А как меня зовут?" А батюшка посмотрел на него, вздохул и ответил: "Один Бог знает, деточка, как тебя зовут!"

2005/12/12 Герман из Рейхенау

Есть старый семинарский анекдот о студенте, которому надо было перевести с латыни изречение «Дух животворит, плоть же немощна». Ну, он увидел слово “spiritus” и перевёл, недолго думая: «Спирт хорош, а мясо протухло».

Смешно, наверное. Всё бы им, семинаристам, водка да закуска. Опять же – животворит-то животворит, но все знают, что пять минут реальной зубной боли мигом избавляют нас от всех душевных мук и терзаний. Дух зависит от плоти. Подчиняется её хворям, желаниям и капризам. Должно быть, так оно и есть – трудно спорить с очевидным.

Был такой монах, Герман из Рейхенау. О нём тут уже, по-моему, рассказывали не один раз, в других журналах. Жил в одиннадцатом веке, в Германии. Точнее говоря, в Швабии, недалеко от Констанца. Занимался физикой, математикой, геометрией, географией, астрономией, механикой, составлением исторических хроник. Был также поэтом, композитором и музыкальным теоретиком. Выдающихся открытий не совершил – одиннадцатый век в Европе вообще не богат научными достижениями. Скорее его можно назвать въедливым и усидчивым компилятором – для этого у него как раз были все предпосылки. Во-первых, он был немцем, а следовательно, человеком тщательным и дотошным. Во-вторых, он просто вынужден был быть усидчивым, поскольку всё равно не мог самостоятельно встать с места. С рождения он был парализован. Практически полностью. Всю жизнь провёл в кресле, согнутый и почти неподвижный. Даже пальцы его были так скрючены, что написание букв давалось ему с исключительным трудом; но и диктовать ему было не легче, поскольку язык плохо его слушался, и речь звучала невнятно. Родись он в семье победнее, ему бы, скорее всего, не выжить. Но его родители, состоявшие в родстве с королевской фамилией, не оставили его и, как смогли, устроили его судьбу. Пока он был маленьким, за ним ухаживали слуги и лекари, а когда ему исполнилось семь лет, его отдали в школу при монастыре Рейхенау, где его тоже все жалели и любили. Так он и вырос в монастыре и принял там постриг, а вместе с ним ушёл в монахи один из его братьев, Вернер, чтобы быть рядом с ним и о нём заботиться.

Ну, вот. Жил Герман в монастыре, никуда, конечно, оттуда не выезжая. Зато со всех концов империи к нему понаехало множество народа, желавшего у него учиться и слушать его проповеди. Ему очень трудно было говорить. Трудно размыкать сведённые постоянной судорогой губы и ворочать больным языком. Но он прославился как красноречивый проповедник, остроумный в беседе и непобедимый в диспуте. «Он был ревностным защитником своих тезисов, бодрым и изысканным в речи и всегда готовым как к быстрому ответу на вопрос, так и к отражению любого нападения в споре». Страшно даже подумать, какой ценой ему давалась эта лёгкость и бодрость. А его работоспособность вообще кажется чем-то фантастическим, почти неправдоподобным. Человек всё время сидел в своём кресле, в одном и том же положении. Сидел, скрючившись, не двигаясь и преодолевая боль. И сочинял трактаты по алгебре и гармонии. Развёрнутые и захватывающие трактаты о звездах и планетах. О навигации и измерительных системах. Об устройстве астролябии и других астрономических приборов. При этом он не только описывал эти приборы, но и пытался их усовершенствовать. Узнав о том, что его брат Вернер собирается идти в какое-то долгое паломничество, изобрёл специально для него новую разновидность солнечных часов, с которыми тот мог путешествовать, как с компасом. Он занимался и музыкой – разбирался в устройстве инструментов, совершенствовал нотную грамоту, сочинял гимны Богородице. Благодарственные гимны. Сидя всё в том же кресле, всё в том же положении, он благодарил Бога за всё и сочинял для Него музыку. Трудно сказать, действительно ли он был автором тех гимнов, которые ему приписывают – в те времена искусство было анонимным. Но это красивейшие гимны средневековой латинской гимнографии, едва ли не самые популярные и в современной католической литургии. И уже одно то, что их авторство приписывают именно ему, кое о чём говорит.

Ещё он составил огромную историческую хронику, использовав при работе над ней ни много ни мало – пятьдесят четыре источника. Все их переработал, упорядочил и выстроил в чёткую логическую систему. Историки до сих пор от неё в восторге. Называют её художественной поэмой имён и событий в форме математической таблицы. Не могу понять, как это можно соединить в одном, но им виднее. А ещё он писал и настоящие поэмы - дидактические поэмы о смертных грехах и тому подобных серьёзных вещах. Писал их лёгким, почти античным стилем, соединяя нравоучительность с иронией. Мельпомена наставляет сестёр-монахинь в христианских добродетелях – поистине оригинальный и изящный поворот для дидактических стихов. Он вообще был остроумным, деликатным и сердечным человеком. В монастыре его очень любили и всегда приходили к нему за помощью и утешением. И он, сидя в своём кресле, утешал братьев и, как мог, старался их развеселить.

Вот, собственно, и всё, что я хотела рассказать.

2005/12/12 Лисы в городе

Видела сегодня в метро удивительную женщину.

Во-первых, на её дублёнке был лисий воротник. Странно, правда? Ведь на дублёнках не бывает лисьих воротников. А во-вторых, сзади на этой самой её дублёнке был разрез. А между полами разреза пришит лисий хвост. Шикарный такой. То есть, это мне так издалека показалось, что он пришит. Возможно, он был вовсе не пришит, а просто высовывался из этого разреза.

На ходу она один раз обернулась. Лицо узкое, золотистое. Всё в веснушках.

2005/12/13 Речная ворона

Этим летом я увидела, как по реке плывёт ворона. Не дохлая ворона, живая. Крылья раскинула, на бок завалилась и плывёт. Я подумала, что это непорядок, вороны не должны плавать по речкам. Залезла в воду и вытащила её. Обтёрла кое-как подолом кофты, подбросила пару раз в воздух и поняла, что никуда она не полетит. Даже и не собирается лететь, потому что не умеет. Маленькая ещё. Крылья короткие, встопорщенные какие-то, хвоста почти нет, клюв жёлтый, а на клюве – кровавый пузырь. И главное, поблизости ни одного гнезда, откуда она могла бы вывалиться. Тихо над речкой. Только комары пищат то-оненько да лягушки внизу, под берегом: ур-р-р, ур-р-р. Тоска меня взяла. И пришлось мне эту ворону тащить домой.

А дом у меня в деревне маленький, тесный. Я думала сперва: ей не понравится. Как пить дать, заскучает и сдохнет. К тому же я, убей, не знаю, чем их кормят, ворон этих, да ещё таких маленьких. Но она – ничего. Отдохнула маленько, обсохла, осмотрелась и стала жрать всё подряд, что я ей ни подавала. И клюв свой жёлтый разевала так, что за ним не видно было головы. И топала ногами от нетерпения, и рычала на меня, как дикий зверь, и давилась хлебом и сосисками от своей непомерной жадности. А у меня дома народ такой всегда собирается деликатный: соседская собака долго у порога стоит с застенчивой улыбкой, прежде чем войти и развалиться посреди кухни; коты там всякие осторожненько так по балкону пробираются к кастрюле со щами, мыши тоже по углам смирно сидят, темноты дожидаются… короче, никто меня лишний раз беспокоить не осмеливается. И тут – это чудище. Орёт с утра до вечера, как заведённое, голос хриплый, пронзительный, перья дыбом. Я уже стала думать, что это сокровище так допекло своих родителей, что они просто выпихнули его из гнезда в воду: плыви мол, дитятко, авось, счастье своё найдёшь. И нашло, между прочим. Где бы его ещё стали кормить бутербродами с сыром, поить свежей водичкой с серебряной ложечки, а на ночь укладывать спать в постельку из тёплых тряпочек на дне коробки из-под телевизора? Ручаюсь, что больше нигде.

При такой жизни росла эта сволочь, как на дрожжах. Я звала её Габриэль, поскольку не знала, он это или она. Сокращённо, значит, Ганечка. Вскоре Ганечка стал(а) шастать по всему дому, а я только ходила за ней (за ним) с губкой и подтирала всё, что она (он) за собой оставлял(а). Как раз тогда я поняла, что категорически нельзя кормить ворон сливочным маслом. Но вообще-то у него случались и тихие минуты. И тогда нам всем было хорошо. Морозными июньскими вечерами я сидела у окна, вышивала битву при Гастингсе, грела ноги о соседскую собаку и слушала, как внутри разбитого магнитофона бренчит ирландская арфа. И как душевно под неё матерится сосед за забором. А Ганечка трудился над выдиранием гвоздей из пола. Очень он любил это дело и посвящал ему много времени. Наверное, он всё-таки был мужчина. А когда закипал чайник, мы с Ганечкой и собакой садились ужинать.

А потом Ганечка совсем подрос и стал улетать. Не сразу, постепенно. Сначала он жил в саду и патрулировал вместе с курами грядки с клубникой. И в точности, как куры, говорил, склонив голову на бок: коо-ко-ко-ко…. Конечно. Где ж ему, бедному подкидышу, было научиться по-вороньему разговаривать? А иногда он садился на забор и изображал кондора. Причём сам был уверен, что получается похоже. Я ему тоже говорила, что похоже, чтобы не задевать его юношеское самолюбие. Особенно на фоне грозовой тучи – с раскоряченными крыльями и дьявольским огнём в глазах. Очень эффектно получалось.

Так вот он ходил и кудахтал, и играл в кондора, пока не прилетела какая-то стерва и не вскружила ему голову. А он был, молодой, неопытный и сразу согласился. И она увлекла его за собой, куда-то за дальние кукурузные поля. После этого они пару раз прилетали ко мне вдвоём, подкормиться. Я кормила обоих – куда ж деваться. А потом они прибились к какой-то вороньей тусовке и остались со своими. Кто знает – может, навестят ещё будущим летом. Хотя вряд ли. Молодые – они все эгоисты, только о себе и думают.

2005/12/13

Вчера вечером я возвращалась домой. Да, кажется, возвращалась.

Москва тонула в слякотной жиже. Над непроглядными переулками кряхтели мутные, облепленные снегом фонари. Очень хотелось жареной колбасы с горошком. А ещё хотелось немедленно где-нибудь утопиться.

Со всех сторон лилась вода и дул ветер. Мостовая разъезжалась под ногами и терялась в темноте. Впереди шли двое. И вдруг один из этих двоих сказал:

— Чёрт! Нет, всё – приду домой, поужинаю и поеду в Россию. На машине поеду. Давно туда собираюсь. Очень хочу.

Мамочки, где я?! Я тоже хочу в Россию!

2005/12/14 дети

Одно из моих первых детских воспоминаний.

Я лежу в кроватке с перильцами. То ли перильца низковаты, то ли матрас, на котором я лежу, какой-то высокий, но мне из моей кроватки превосходно видно всю комнату. Комната тихая, синяя, залитая лунным светом. Прямо передо мной - стекло серванта, переливающееся матовыми лунными огнями. А за стеклом таинственно и волшебно мерцает посуда.

Я прицеливаюсь хорошенько и выплёвываю соску так, чтобы попасть прямёхонько в это самое стекло.

Очень хорошо осознаю при этом, что делаю что-то недозволенное. И делаю это НАРОЧНО.

Так что миф о том, что маленькие дети чего-то там не понимают - это только миф и ничего более.

2005/12/16 очень кружной путь

В детстве я думала, что Бога нет.

Мне сообщил об этом мой дядя. Нельзя сказать, чтобы это известие как-то меня взволновало: ну, нет, так нет – мало ли кого нет и никогда не было на этом свете, что ж, прикажете из-за каждого расстраиваться? Вот если бы он сказал, что нет Планетария, куда мы уже которую неделю собираемся с папой, но всё откладываем и откладываем из-за его дурацкой диссертации – тогда да. Тогда бы я сразу ему поверила, поскольку сама давно это подозревала, и огорчилась бы не в пример сильнее. А тут – Бог… Но дядя почему-то очень настаивал на этом тезисе и никак не хотел оставлять меня в покое, не растолковав мне его до конца. Он говорил, что Бог – это выдумки и сказки, в которые верят только старые старушки, а мыслящим людям в церковь ходить нехорошо и неприлично.

Всё это вместе ставило меня в тупик, поскольку решительно не увязывалось между собой. Старыми старушками были мои бабушки, которые меня растили, и я точно знала, что они не верят ни в какие сказки и даже не умеют их толком рассказывать. В свои пять лет я, безусловно, причисляла себя к мыслящим людям, но в церковь вместе с бабушками ходила и не видела в этом ничего неприличного. И при чём тут был какой-то Бог, я не понимала. В церкви жил Боженька. Сначала, когда я была совсем уж маленькой, я думала, что Боженька – это женщина. Собственно, она жила не в церкви, а где-то наверху, в заоблачной башне, и день и ночь смотрела телевизор – огромный телевизор, в котором было видно всю Землю, от края до края. И всех-всех людей на Земле – кто что делает, кто о чём говорит. Я очень ярко представляла себе эту картину, вплоть до деталей: на Боженьке – яркая зелёная юбка и белая блузка с кружевами, сама она весёлая и красивая, как принцесса или даже королевна, с чёрными косами и синими глазами. Вокруг неё, перед тем же экраном, сидят тётеньки в таких же блузках и юбках; не такие красивые, как она, зато с длинными крыльями из пушистых белых перьев. Когда я подросла, бабушки показали мне настоящего Боженьку: оказывается, это была не тётенька, а старик в длинной белой рубахе, сидящий на толстом облаке. Картинка, на которой он был нарисован, мне не очень понравилась, но моего мнения на этот счёт никто не спрашивал. Показывали мне и другую картинку и говорили, что на ней тот же самый Боженька, только распятый на кресте. Но во-первых, я в этом усомнилась, поскольку на человек на картинке был совсем другой – не старый, а молодой. А во-вторых, зрелище пробитых гвоздями рук и ног там мне не понравилось и я стала так орать, что бабушки быстренько свернули эту тему и больше к ней не возвращались

Бабушки уверяли меня, что если я не буду есть рассольник или здороваться с соседкой, Боженька когда-нибудь соберётся и меня накажет. Но это была явная чушь: Боженька никогда не спускался со своей башни, и было просто удивительно, как это кому-то удалось так подробно его нарисовать. Он никогда никого не наказывал, а разговаривал только с церковным дяденькой в золотом пальто, поскольку один лишь этот дяденька знал язык Боженьки и всё время пел на этом языке: О-о-о! Бо-о-о-о!

Всё это я, по возможности, доступно, изложила дяде, а он в свою очередь объяснил мне, что «Боженька» – это уменьшительная форма от слова «Бог». Стало быть, нет ни Боженьки, ни Бога. Никого. К этой новости я тоже отнеслась довольно хладнокровно, но при случае сообщила её своим бабушкам. Бабушки повздыхали, пошушукались и в церковь меня водить перестали.

А дядя, сам того не желая, подстроил мне ещё одну подлость. Он научил меня, как действовать, когда у тебя бесследно пропадают мячик или заколка. Надо ходить по коридору и всё время бормотать себе под нос: Мышка-мышка, поиграй, а потом опять отдай. Мышка-мышка, поиграй… и так далее. Я последовала этому совету и убедилась в его практической пользе: каким-то непостижимым образом все потерянные заколки и мячи действительно находились. Постепенно я уверовала во всемогущество этой Мыши. Она не только возвращала пропавшие вещи. Она ещё много чего умела. Могла, например, устроить так, чтобы мама не ругала меня за измазанное вареньем платье или разбитый вдребезги будильник. Чтобы папа, забросив все дела, целый вечер таскал меня на шее по нашему длинному коммунальному коридору и рассказывал мне про магнитное поле на Луне. Чтобы на день рожденья мне подарили не пластмассовую идиотку в коротком розовом платье и с вытаращенными пуговичными глазами, а книжку с картинками про Персея и Андромеду. Чтобы Женька из соседнего подъезда перестал меня обзывать и кидать в меня тяжёлыми, как булыжники, снежками, норовя попасть в очки. По сути дела, она могла всё – надо было только поклоняться ей и соблюдать определённые правила и ритуалы. Оказавшись в плену у этой Мыши, я покорно слепила идола из пластилина, обклеила его ватой и каждый вечер, как на каторгу, шла к нему жаловаться на обиды, лебезить, унижаться и выпрашивать помощи и поддержки. Я не любила эту Мышь. Я её ненавидела. Она опутала меня здоровенной цепью странных ритуалов, суеверий и страхов, нешуточно усложнявших мою жизнь. Именно благодаря ей я познала, как тяжела и бессмысленна вера без любви.

Не помню, как и когда мне удалось окончательно от неё освободиться. Очевидно, с возрастом я разучилась пачкать вареньем платье, приноровилась на равных беседовать с папой об устройстве Вселенной и прочих занятных пустяках и научилась давать сдачи соседскому Женьке. Мало-помалу Мышь перестала быть нужной, и могущество её само собой съехало на нет. Но кто-то определённо был мне нужен. Зачем – я и сама не могла объяснить. Я не страдала от одиночества. Не боялась жизни. Не мучилась над глобальными вопросами бытия, поскольку превосходно знала на них ответы. У меня было всё, но чего-то не было. И я почему-то понимала, что это что-то ничем нельзя заменить. Его надо просто найти.

Не могу сказать, что я очень старательно искала. Идти куда-то наобум вследствие своего страха перед любыми путешествиями я не решалась. Может быть, я бы и забрела в своих скитаниях туда, куда нужно, но мне очень мешал старик на облаках. В облака я ещё так-сяк могла поверить, но в старика, сидящего на них – никак. Потом, когда мне было лет одиннадцать, я услышала в Третьяковской галерее замечательную фразу, сказанную одним посетителем другому: «Не понимаю, что ты возмущаешься? Это и не должно быть похоже на Москву. Это не Москва. Это – идея Москвы». Ага, поняла я, вот оно. Оно самое. Старик на облаке – это ерунда, это для стареньких старушек. Бог и не должен быть похож на старика и не должен нигде сидеть, потому что Он – Идея.

Однако, и с Идеей мне тоже было делать нечего. Идея была так же далека и холодна и так же не имела ко мне никакого отношения, как старик на облаке или тётенька в башне. В неё, безусловно, легче было поверить, но как быть с этой верой дальше, я как-то не могла себе представить.

А потом, через год или два, в Москве пропали из продажи лампочки. Их не было нигде, и их отсутствие уже стало причинять ощутимые неудобства в быту. А в январе прошёл слух, что где-то в центре, не то на улице Чернышевского, не то на улице Герцена, есть магазин «Свет», куда завозят эти самые лампочки, и их там очень много. И меня отправили искать этот магазин.

В моём детстве зимы были морозные и снежные. Пока я нашла тот самый магазин, пока убедилась, что лампочек там нет, - вернее, есть, но не такие, как нужно, а ультрафиолетовые, - на улице совсем стемнело, пошёл снег и поднялась метель. А я была в тонких прозрачных колготках, поскольку надеть толстые колготки в рубчик в четырнадцать лет уже было никак невозможно. На полпути к метро коленки мои задубели так, что я совершенно перестала их чувствовать. Я поняла, что живой до метро не доберусь и надо срочно искать место, куда бы можно было зайти погреться. И тут увидела на дереве табличку: «Римско-католический храм Святого Людовика».

Это было потрясающе интересно. Я даже не предполагала, что в Москве, как в какой-нибудь Барселоне, тоже есть римско-католический храм. Обойдя дерево и забор, я увидела вполне себе заурядную церковь, никак не наводящую на мысли о Барселоне. Если бы не табличка, я бы в жизни не подумала, что этот храм – римско-католический. И что в нём, интересно, такого римско-католического, и как это должно выглядеть изнутри? Я не была уверена, что меня туда пустят, но в конце концов – не выгонят же они человека, промёрзшего до костей и нуждающегося в тепле и хотя бы коротком отдыхе! И я вошла.

Я не сомневалась в том, что изнутри он чёрный-чёрный, таинственный и мрачный, как головешка.

А он был нежно-жёлтый, белый и голубой. И я подумала: вот это да.

Меня никто не выгнал. Я села на заднюю скамейку, под часы, и долго сидела, слушая, как они стучат. А потом началась вечерняя служба, и я постеснялась встать и уйти на глазах у всех прихожан. Так и просидела до самых слов «идите с миром, Месса совершилась». И, выходя вместе со всеми, опять подумала: вот это да.

Стоя на эскалаторе в метро и потирая так и не отогревшиеся до конца коленки, я вдруг почему-то вздрогнула и подумала: Ты, что ли, здесь?

И поняла, что Он здесь.

2005/12/17 дети

Мой друг Антон

Вчера в двенадцатом часу ночи мне позвонил Антон.

— Тоша, ты что, с ума сошёл? Почему ты до сих пор не спишь?

— Так (Вяло). Не знаю. Думаю что-то всё. Жизнь поганая.

— Что так?

— Да вообще... Ты мне говорила, что Бог создал всех людей, да?

— Ну... да.

— Я вот тут подумал, что некоторых Он вполне мог бы и не создавать. Нет, я всё понимаю. Я даже понимаю, зачем Он создал микробов. Но зачем Он создал Сергея Гавриловича - этого я не понимаю. Всё равно же никакой пользы от него никому, наоборот только.

Сергей Гаврилович - это их учитель физкультуры.

— Что, опять двойку, что ли, поставил?

— Да ну его! Говорить даже не хочется про это...

— Ну, давай о чём-нибудь другом. Я вот тебе тут фильм купила. "Чарли и шоколадная фабрика".

— Ага. (Снисходительно). Это ты молодец, хорошо придумала. Кстати, а ты знаешь вообще, почему там эта девочка, которая Верука, в помойку провалилась? Потому что она хотела слишком много разных вещей. А на самом деле это всё хлам и больше ничего. Сегодня - вещь, а завтра всё равно полетит в помойку. И значит, вообще нет смысла ничего хотеть.

— Тоша! Ну, опять ты читал мамины книжки по буддизму! Ты же в них ничего не понимаешь...

— Да не читал я никаких книжек! Что я, сам не вижу, что ли? Хочешь, хочешь какую-нибудь вещь, а она берёт и на другой день ломается. Лучше уж вообще ничего не хотеть.

— Она ломается не сама по себе, а потому что КТО-ТО не умеет с ней обращаться. И вообще - кто это мне всё время говорил, что хочет морскую свинку? - Я не говорил, что хочу. Я говорил просто, что хорошо бы пришёл какой-нибудь такой специальный человек и её принёс. Вот и всё.

2005/12/17 Вавилонская библиотека

Кажется, Вересаев писал о том, что у человеческой глупости есть свои законы. И если в трамвае объявляют: "Трамвай идёт до тако-то площади", обязательно найдётся кто-нибудь, кто спросит: "А дальше не идёт?"

На самом деле это не глупость, а вера в чудо: вдруг всё-таки он передумает и пойдёт дальше. А ещё - недоверие к тому, кто тебе об это сообщает: ведь врёт же, подлец, наверняка каких-нибудь своих, проверенных людей повезёт дальше, оставив всех остальных торчать и мёрзнуть на остановке в ожидании следующего трамвая. Который тоже идёт только до этой площади.

Я понимаю это и потому на них не сержусь. Несмотря на то, что каждый их тех, кому я говорю: "Этой книги нет в нашем зале, но вы можете заказать её из хранилища", сверлит меня взглядом исподлобья, а потом спрашивает: "А что, в вашем зале её нету, что ли?" "Нет, в нашем зале её нет. Заполните требование и закажите из хранилища". "Ага. А у вас, значит, я не могу её получить?"

Каждый из них верит, что если он проявит достаточно настойчивости, я не выдержу и выдам ему книгу. Ту самую. Которой нет в нашем зале и никогда не было.

2005/12/17 очень кружной путь

Крещение язычников

День своего крещения я помню во всех подробностях.

Вечером накануне этого дня, когда я стояла над раковиной и делала вид, что чищу зубы, в ванную заглянула мама. Выглядела она слегка смущённой, что не предвещало ничего хорошего. Так оно и оказалось.

— Ты понимаешь... тут такое дело... Завтра нам придётся кое-куда поехать

Так, подумала я. В Детский Мир. Сапоги покупать. И приготовилась сопротивляться до последнего вздоха.

— Нет, не в Детский Мир, - сказала мама. – Надо будет... в общем, пройти одну процедуру.

Эге, подумала я. Значит, сверлить будут. Или уколы. И приготовилась мужественно встретить предстоящие испытания.

— Это совсем не больно и очень быстро, - заверила мама.

Ну, да, подумала я. Знаем мы это «не больно». Пробовали.

— Только... понимаешь, - замялась мама, - папа об этом знать не должен. То есть, не то чтобы не должен, но... лучше ему об этом не говорить.

Ничего себе подумала я и спросила:

— А с Наташкой это тоже делать будут?

— И с ней тоже, - успокоила меня мама.

— Тогда ладно, - сказала я.

На следующее утро нас с сестрой Наташкой закутали в шубы и куда-то повезли. По дороге Наташка рассказала мне, какая именно процедура нас ожидает – она была умнее меня и успела подслушать разговор мамы и бабушек на кухне. Моему возмущению не было предела. Тут же, в дороге, я подняла скандал и заявила, что креститься не буду. Бабушки вздыхали, успокаивали меня и говорили, что в школе об этом никто не узнает – и вообще никто не узнает, если я буду хорошенько об этом помалкивать.

— Я тоже не хотела сперва. Но они мне новое платье обещали, - стыдливо призналась мне сестра, когда я устала орать и ненадолго примолка. Как саксы в Средние века, она предала свои убеждения и согласилась креститься, соблазнившись обновкой. Но саксам это было простительно – они не были пионерами. Я пока тоже не была, но через год как раз собиралась вступать. И сестре моей это тоже годика через три предстояло. Поэтому я заявила ей, что всё это безобразие и мракобесие, и что она – как хочет, а я так и скажу священнику: в Бога не верю и креститься не буду. Не буду, и всё. Пусть что хочет со мной, то и делает.

Вопреки моим опасениям, нас привезли не в церковь, а на квартиру к каким-то знакомым. Чтобы сохранить всё в тайне и не испортить родителям карьеру, нас решили крестить на этой явочной квартире. Подготовка походила при спущенных шторах, приглушенном свете и сдержанном шёпоте за ширмами и в коридоре. Всё это несколько подавило мою волю к сопротивлению, и я до времени затихла. Помню, как меня раздели, завернули в белую простыню, дали в руки незажжённую свечку и повели на беседу к батюшке. Батюшка был молодой, усталый и серьёзный. Когда мы остались наедине, я собралась с духом и всё-таки сообщила ему, что не верю в Бога.

— Плохо, - невозмутимо сказал батюшка. – Но ничего. Главное, чтобы Он в тебя верил. А ты потом разберёшься., что к чему.. придёт время – во всём разберёшься. Ты, главное, старайся не грешить. Ну, то есть, не делай ничего плохого. Родителям не груби. С чужих тетрадей не списывай.

— Ничего я не списываю, - обиделась я. – Это у меня все списывают, если хотите знать.

— Это тоже нехорошо, - сказал батюшка. – А ты не давай никому тетрадки.

— Как же не давать, если просят? – возмутилась я.

— Тоже верно, - согласился батюшка. – Если просят, то конечно... надо людям помогать.

Удивительно разумный оказался батюшка, хоть и идеологический противник.

И вообще всё происходящее поворачивалось неожиданно забавной стороной. Я решила смириться и посмотреть, что будет дальше. В конце концов, если для крещения не требовалось верить в Бога, это можно было считать не изменой принципам, а разумным компромиссом.

А дальше нас привели в сумрачную просторную гостиную, посреди которой стояла детская ванночка, наполненная водой. В этой ванночке и окрестили меня, мою сестру и ещё каких-то смутно знакомых детей, которых тоже явно заманили сюда хитростью и обещаниями. А потом нам опять дали свечи, уже зажжённые, и мы гуськом ходили с ними вокруг ванночки, а батюшка что-то говорил вполголоса и так же, вполголоса, пел и молился. Почему-то это было совсем не смешно и не глупо. А очень красиво и очень серьёзно. И дурацкая эта ванночка сияла, как серебряная купель, в свечных огнях, и тени качались на шторах, и душа замирала на пороге чёрной обрывистой пустоты, которая была повсюду – и сверху, и снизу, и внутри. И хотелось нырнуть в неё, как в речку, и падать, падать, пока тебя не подхватят на руки и не подбросят вверх, к солнцу, грачам и васильковому полю с белыми смешными барашками. Подбросят и поймают опять.

А потом вдруг всё кончилось. Батюшка показал нам, как надо креститься тремя пальцами, дал поцеловать икону, благословил и стал собираться уезжать. И нам тоже велели одеваться. Как во сне, я пихала руки мимо рукавов шубы, и всё пыталась собраться с чувствами, как вдруг одна из моих бабушек сказала другой, кивая на меня:

— А наша-то, наша! Лицо какое сделала, когда её крестили – ну, чисто ангел.

Одно слово – артистка!

И всё рухнуло. Я-то, дура, чуть было не поверила, что всё взаправду – а даже взрослые, оказывается, не принимали это всерьёз и только притворялись. И подумали, что и я притворяюсь тоже! Мрачнее тучи я вернулась домой, злобно поковыряла ложкой ужин и, заметив, что сестра вытаращила из-под ворота крестик и разглядывает его, размахнулась и засветила ей этой же ложкой в лоб. Она немедленно заорала, мы бурно поссорились, пожаловались друг на друга родителям, помирились и успокоились. Но облегчения мне это не принесло. Всё оказалось обманом. Так я и думала.

А вечером я сидела одна в детской и смотрела в окно. Из чёрной пустоты безостановочно и беззвучно падал снег, деревья молчали и светились в темноте нежной пушистой белизной, и где-то в дальнем дворе смеялись люди и басом лаяла собака. И ещё кто-то был там, наверху, в этой сказочной, сияющей темноте – только я никак не могла разглядеть, кто.

В детскую заглянула мама.

— Ты что тут без света сидишь и бормочешь? Играешь так? Сама с собой разговариваешь?

— Да, - сказала я. – Сама с собой.

2005/12/19 дети

Разговор, подслушанный в поезде

О женском

Девочка лет пяти, прислонившись головой к маминому плечу, задумчиво декламирует:

— Но я другому отдана и буду Векому верна... Мам, а Векий - это кто?

— Не Векому, а "век ему". Значит, буду верна ему навсегда. До самой смерти. Понятно?

— (Неуверенно) Поня-атно... А кому - верна?

— Ну, как кому? Сказано же - "ему". Значит, ему.

— (Удоволетворённо). А-а! Теперь понятно.

Видимо, вопрос всё же не до конца исчерпан. Потому что минуты через три она начинает снова:

— Но я другому отдана... Мам! А я когда-нибудь буду отдана?

— Кому?

— Ну, как кому? ЕМУ!

— А-а. Ну, да. Когда-нибудь будешь. Если захочешь, конечно.

— И буду век-ему-верна?

— Да уж постарайся.

— А он что мне за это делать будет?

— Ну, что... Он тоже верен будет. Будет тебя любить, защищать. Подарки дарить. Оберегать от всяких неприятностей.

— (Разочарованно): А-а-а. Ну, нет, это он не будет.

— Почему же, интересно?

— Так... Я ж его знаю.

2005/12/21 дети

Ель

Когда-то на Новый год мне подарили книжку про Эгле, королеву ужей.

Я читала её вечером под ёлкой, при свете жёлтых и розовых ёлочных фонариков. Помню, как огоньки от этих фонариков лежали на страницах и светились, как стёклышки калейдоскопа. А ещё помню восторг и страх, увеличивающиеся всё больше по мере приближения к финалу. Сказка была – страшная. Я поняла это с самого начала, как только в рукав сорочки Эгле заполз вроде бы такой безобидный уж. И отказался выползать, пока она не даст обещание выйти за него замуж. Что такого страшного, спрашивается? Так ведь многие сказки начинаются.

Так, да не так. До сих пор не знаю, почему я уже тогда понимала, что никакой это не безобидный уж, и обещание её – не шутка, и замужество её – не замужество вовсе, а жертвоприношение. Родные должны нарядить её в свадебные, в жертвенные одежды и отвести к жертвенному алтарю, и ничем будет нельзя заменить эту жертву – ни козочкой, ни овечкой. И страшный этот уж унесёт её – уже мёртвую для этого мира – в свою тёмную, потустороннюю страну, откуда нет возврата. И обернётся, конечно, прекрасным королём, но красота его будет – не людская красота, и жизнь с ним будет – не такая, не человеческая жизнь. А потом она родит ему много детей, а родив – затоскует по дому и сделает то, чего делать нельзя ни в коем случае: вернётся с детьми в тот мир, где она умерла. Навестить тех, кто её давно похоронил. А те, кто это когда-то сделал, обрадуются и сговорятся не пускать её обратно. Как будто можно тех, кто нас оттуда навещает, удержать здесь и не пускать обратно. Дальше – ещё страшнее: братья Эгле уводят в лес её детей, допрашивают и бьют, и младшая дочка, не выдержав пытки, рассказывает, как зовут её отца и как выманить его из моря на берег. Братья приходят к морю, вызывают короля ужей и зарубают его косами. А потом приходит Эгле, и видит, что море всё в крови. И от горя обращается в ель. И дети её тоже превращаются в разные деревья. Ужас. Впечатление моё от этой сказки было так сильно, что я даже не пошла к праздничному столу. Сидела под ёлкой, нервно грызла печенье и переживала изо всех сил. А потом вдруг подняла голову и поняла, под каким деревом я сижу. Что это не ёлочка вовсе, а Ель. Эгле, королева ужей. Неважно, что та ель, в которую она превратилась, была где-то далеко и где-то давно. Все ели на свете были Эгле, и каждая осинка была её несчастной младшей дочкой Дребуле. С того дня мой интерес к наряженной ёлочке совершенно угас, вернее – перешёл в иное качество. Уже не было желания скакать вокруг неё и снимать с неё привязанные прянички и конфеты. Это было неуважением к её горю. К её извечной, тёмно-зелёной, задумчивой скорби о смерти любимого, предательстве братьев и малодушии дочери. Я уважала её чувства и старалась больше их не оскорблять.

А на следующий Новый год я попросила родителей не покупать живую ёлку. Они удивились, но достали с антресолей старую, искусственную. С этой кривой пластмассовой ёлочкой я встречаю Новый год до сих пор.

2005/12/22 Вавилонская библиотека

Как славно морозным утром

Смотреть сквозь стекло

На читателей за порогом.

До открытия больше часа,

Мороз всё крепчает...

*********

Учитель французского

Молча берёт

С полки французскую книгу,

Смотрит в тоске на строки - Ни слова не понимает.

**********

Юный студент,

Не найдя на карточке шифра,

Ищет его под столом.

В углу шебуршится мышь,

Доедая томик сонетов.

*********

Как хорошо

За тонкой перегородкой

Пить кофе и есть апельсины - Плывут по читальномй залу

Дразнящие ароматы.

***********

Кончился день.

Из книгохранилища

Призраки тихо выходят,

В дальнем углу

На «Брогкаузе» спит аспирант.

2005/12/23 Вавилонская библиотека

Люди, которые читают книги

Как люди читают книги?

Думаете, усаживаются за стол, зажигают зелёную лампу, достают шоколадку и открывают книгу? Некоторые так и делают. Но не все.

Из года в год к нам приходит мужчина, по виду которого никак нельзя заподозрить, что с ним что-то не так. Он безукоризненно вежлив, серьёзен и ироничен. Как правило он берёт старые, тяжёлые тома по истории и географии, причём каждый раз – только одну книгу. Аккуратно смахивает с неё пыль рукавом и уходит с ней в дальний полутёмный коридор. Там он обхватывает её обеими руками, прижимает к груди, закрывает глаза и принимается раскачиваться с пятки на носок. За этим занятием он проводит не менее полутора часов, затем возвращается, сдаёт книгу, изысканно благодарит и уходит. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он хоть одну из этих книг открыл. Ни разу.

Есть ещё один. Этот приходит редко. Сухонький старичок профессорской внешности, в тонких золотых очках. Чем-то он немного похож на Германа Гессе. Он садится возле энциклопедий, закрывает глаза (заметьте – этот тоже закрывает) и долго гладит и ощупывает их корешки и переплёты. Потом удовлетворённо улыбается, делает какие-то пометки в своих листах и покидает зал. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он хоть одну из этих энциклопедий открыл. Ни разу.

Повторяю – на вид эти люди вполне нормальные. Это вам не то, что та парочка, которая ходила к нам лет пять или шесть назад. Колоритная была парочка, ничего не скажешь. Он – в строгом чёрном костюме и с кастрюлей на голове. То есть, с таким небольшим алюминиевым ковшиком без ручки. Он всегда приходил зимой, а ковшик был у него под шапкой. Шапку он снимал, а ковшик – нет. Его пропускали, поскольку в правилах библиотеки нет пункта, запрещающего проходить в читальные залы с кастрюлей на голове. Вот он и проходил. И с ним проходила дама в белом свитере, белой юбке и белых шерстяных перчатках, которые она тоже не снимала. Она всегда молчала, тонко улыбалась и смотрела куда-то вглубь себя. За неё говорил её спутник в кастрюле. Он, собственно, был её переводчик, а она прилетела откуда-то из другой галактики. Её язык он понимал только благодаря этой самой кастрюле, которая помогала ему защищаться от блокирующих лучей КГБ и воспринимать информацию из космоса, так сказать, в чистом виде. Ну, эти-то, разумеется, ничего не читали, а только шлялись по библиотеке и пугали людей. Но с ними с первого взгляда всё было ясно... а бывает так, что человек с виду совершенно обычен, даже зауряден, и только потом, со временем становится понятно, что он тоже... инопланетянин. Вообще «Секретные материалы» надо было бы снимать у нас, да вот беда – зритель не поверит. Скажет, много надуманности и преувеличений.

Вот недавно новенький появился. Заказывает каждый раз горы беллетристики на английском языке – просто чудовищное количество книг. Морлоки в хранении шипят и чертыхаются, выкатывая тележки, сияющие глянцевыми суперобложками. Он смотрит на эти обложки, вздыхает и тут же сдаёт все книги обратно. Как-то раз у него спросили осторожно: мол, зачем вам столько книг, дяденька, и почему вы их не читаете? А он печально так ответил: да я бы, девушки дорогие, их читал, если бы только знал английский язык. Вот так. Ну, не зараза, скажите на милость?

А, вон ещё один идёт... инопланетянин. Но у этого хоть цель благородная. Он составляет Всемирный Словарь Всех Языков Мира. Уже который год составляет. Ну что ж? Дело серьёзное...

2005/12/28 Вавилонская библиотека

Немного о любви (в продолжение предыдущей темы)

За долгие годы моего существования в моей библиотеке я видела много такого, что более умного человека непременно навело бы на размышления. Я всех их помню, этих людей, поскольку забыть их невозможно:

красивого старика с седыми волосами до плеч, который из года в год брал «Цыганско-русский словарь», раскрывал его на первой попавшейся страничке и углублялся в вязание свитера. Свитер он тоже из года в год вязал один и тот же – из тёмно-синего мохера с начёсом и пропущенной у ворота голубой нитью

девушку неопределённого возраста и кокетливого вида, всегда приносившую с собой коробку из-под торта. Эту коробку она никогда не открывала, и мы так и не узнали, что за тортик в ней был. Зато однажды вместо коробки она принесла огромный чёрный пакет, бог весть каким образом утаенный от глаз постового милиционера. Она подбросила этот пакет в каталог и больше не появлялась. В пакете оказалась пятилитровая банка с тухлой квашеной капустой

худощавого серьёзного мужчину, который всегда брал «Графа Монте-Кристо» на немецком языке (издание 1903 года, с готическим шрифтом) и читал его, обложившись специальными словарями по электротехнике, биологии, физике, химии и издательскому делу. Ну, химия, это ещё туда-сюда, если вспомнить, что граф всю дорогу кого-то травил, но – остальное?..

маленького человечка, приходившего в зал лютой зимой в резиновых босоножках и шерстяных носках, распахивавшего окна настежь и никому не позволявшего их закрывать

тихого улыбчивого интеллигента, для которого была заведена персональная книга жалоб. Он писал в неё много, вдохновенно, иногда – в стихах, иногда – с тонкими графическими иллюстрациями. Эта книга до сих пор хранится у нас в архиве, и мы с гордостью показываем её каждой комиссии

бородатого смуглого йога в шортах и сандалиях, частенько кормившего нас яблоками, присланными его мамой с полтавского хутора

парочку, регулярно сидевшую в уголке в обнимку и до слёз хохотавшую над «Философией духа» Гегеля

сурового молдаванина, который брал Коран на арабском, не зная, по собственному признанию, арабского языка, и часами заворожено любовался на незнакомые буквы и знаки

прораба с соседней стройки, который в свой обеденный перерыв приходил к нам читать «Юманите» и Библию на французском языке

И многих других, которых мы всегда нежно любили, поскольку все они – каждый по-своему – нежно любили нас.

2006/01/10 очень глубокомысленное

"Записки о поисках духов" Гань Бао.

Духов ни в коем случае не следует искать. Вообще никогда не заниматься их поисками. Когда будет нужно, они сами прекрасно тебя найдут.

2006/01/11 дети

Рафаэль

В пятом классе я узнала, что на Крещение полагается гадать. Не помню, от кого именно я это узнала – от Василия Андреевича Жуковского или, может быть, от соседки Риты Моисеевны, всегда чтившей православные праздники. Так или иначе, но я зачем-то поделилась этой новостью со своими легкомысленными подружками. Подружки вдохновились, выспросили у бабушек, когда будет этот самый крещенский вечерок, и как только он наступил, потащили меня с собой – гадать на женихов.

По правде говоря, меня не очень восхитила эта идея. В свои одиннадцать с половиной лет я уже была достаточно серьёзным человеком, чтобы не думать о таких глупостях, как женихи. В намечающемся походе меня больше всего привлекала возможность зайти по пути в кондитерскую на Пятницкой улице – волшебную, восхитительную кондитерскую, где, как в фойе оперного театра, переливались под потолком тяжёлые хрустальные шары, а на витринах стояли старинные фарфоровые вазы, до краёв наполненные «Северным сиянием» в синих с золотым фантиках и глупо моргающими губастыми «Алёнками». Но до кондитерской мы в тот вечер так и не дошли, избрав почему-то местом для засады угол на пересечении Пятницкой и Валовой улиц. Мы спрятались за этот угол; подружки хихикали, я ради приличия хихикала вместе с ними, чувствуя себя изрядной дурой, и думала о том, что час уже поздний, ноги замёрзли в старых сапогах, а вечером по телевизору будет «Хождение за три моря Афанасия Никитина». И тут внезапно из-за угла показался какой-то мужчина, и коварные мои подружки сильнейшим коллективным пинком в спину вышвырнули меня из засады прямо ему под ноги. От злости и растерянности я расхрабрилась, сурово посмотрела на него снизу вверх и спросила:

— Скажите, а вы не скажете, как вас зовут?

Он удивлённо посмотрел на меня сверху вниз и ничего не ответил – или ответил, но как-то неразборчиво. Тут подскочили какие-то его приятели, засмеялись, затормошили его, а мне сказали, что это студент с Кубы, и зовут его Рафаэль. Да, именно так и зовут – Рафаэль, если мне так уж необходимо это знать. Злая и смущённая до звона в ушах, я вернулась к моим нахальным подругам, помиравшим от злорадного хихиканья всё за тем же углом.

— Рафаэль – это такой художник был, - заявила начитанная Светка Лосева. – У меня про него книжка есть. Хочешь, дам?

Я не хотела. Я вообще хотела только одного – поскорее сесть в троллейбус, поехать домой и больше не вспоминать об этом дурацком приключении. Рафаэль – надо же! Бывает же такое.

Прошёл месяц. А может быть, два или три. Как-то раз на уроке рисования мой сосед по парте, мелкий хулиган с графской фамилией Шереметев, разбил мою баночку для мытья кисточек.

— Садись с Камалетдиновым, - велел мне чертёжник, который вёл у нас рисование вместо заболевшей Ниночки. – Вон у него какая бадья для воды – хватит на двоих.

Я села на заднюю парту. Камалетдинов хмыкнул, нахмурился и галантно пододвинул мне свою банку. Я уныло поболтала в ней кистью и уставилась на свой листок из альбома, сиявший призывной и ехидной белизной. Чертёжник велел нам рисовать подводный мир, затонувшие корабли и водолазов. Я понятия не имела, как выглядит водолазный костюм и на что может быть похож затонувший корабль. По всей вероятности, на что-то коричнево-ржавое, скользкое от налипших водорослей и противное.

— Ты чего? – шёпотом спросил меня Камалетдинов. – Не умеешь рисовать корабли?

— Не умею, - сумрачно призналась я.

— Ну, правильно, - задумчиво согласился Камалетдинов. – Ты же девочка. Дай-

ка твою кисть. Ну, давай скорее, пока Чертёжник не смотрит.

С восторженным замиранием сердца я смотрела, как он небрежно водит мокрой кистью по листу – как будто смывает невидимую плёнку, и из-под неё проступает тяжёлая подводная зелень, полная беззвучной и таинственной жизни. Синие крабы с поднятыми вверх клешнями, мелкие лох-несские чудовища, глазеющие на призрачный остов парусника с обглоданными мачтами и разбитой грудью, кованый сундук с откинутой крышкой, а под крышкой – страшная чёрная пустота и острые медные искры... Это было чудо. Как он это делал, я не могла понять, и не понимаю до сих пор.

— Закончили? – спросил Чертёжник у класса. – Всё, заканчивайте. Кто последний сольёт воду из-под акварели, будет мыть весь класс.

Он был тихим интеллигентным садистом и обожал эту шутку – смотреть, как народ, рванувшись с места, толкается вокруг умывальника, вопит и поливает друг друга в спешке грязной водой. Камалетдинов, однако, не тронулся с места. Он рисовал. Рисовал для меня.

— Ну, что же ты? – сказала я. – Иди, выливай воду. Или, хочешь – я вылью?

— Сиди, - приказал он. – Я ещё не закончил.

— Он же правда заставит весь класс мыть. Он контуженый, - сказала я.

— Плевать, - отозвался он, набирая на кисть нежную фиолетовую краску. – Помою, не переломлюсь.

— Тогда давай вместе мыть, - сказала я.

— Ну, давай, - вздохнул он. – Только сейчас... не приставай, ладно? Не мешай мне.

Чертёжник сдержал свою угрозу и в самом деле оставил нас после уроков убираться в классе. Камалетдинов лихо переворачивал стулья и одной рукой водружал их на парты, а я размазывала шваброй грязную воду и украдкой на него поглядывала.

— Слушай, Рафик, - сказала я, осенённая неожиданной догадкой. – А полное твоё имя – как?

— Ну, как... Рафаэль, - ответил он, слегка пожав плечами. – А что?

— Да ничего, - сказала я. – Я так и думала.

Мы дружили с ним три года – пока он не ушёл из нашей школы и не переехал с родителями в Ленинград. Он рисовал для меня сцены из средневековой жизни, старинные города, лошадей и размашистые батальные полотна. Я писала за него сочинения и проверяла его тетрадки по русскому языку. Иногда мы гуляли в Нескучном саду, ели яблоки и говорили о восстании Спартака, об Атлантиде, о динозаврах или о планете Фаэтон. Конечно, мы были друзьями. Оба мы были серьёзными людьми и искренне не думали ни о каких глупостях.

А ещё он угощал меня конской колбасой – жутко твёрдой и жутко вкусной.

Некоторые из его картин у меня сохранились до сих пор.

2006/01/13

Сделай так чтобы я не заслонял собою Тебя

не морочил Тебе голову когда Ты раскладываешь пасьянсы звёзд

не объяснял страданий - пусть будут скалой тишины

не разгуливал бы по Библии как павлин

не считал грехов что легче снега

не заламывал рук над Оком Провидения

чтобы сердце моё кривым колесом не катилось

чтоб не топал на тех кто остался на полдороге меж теплом и неверьем

И навсегда понял что и праведнейшего Святого

как соломинку тащит - муравей веры

*

Ян Твардовский. Пер. М. Осмоловой

2006/01/17 всякая ерунда

Возвращаясь вечером с работы, я увидела горящую в темноте надпись "ЛИРЫ". Правда, буква "ы" была немножко в стороне от остальных.

Я представила себе магазинчик, до отказа набитый лирами всех видов, оттенков и размеров. Лиры на полках, лиры на гвоздях, вбитых в стену. На полу и в покосившихся шкафах с рыбами и цветами на стеклянных дверцах. Громадные лиры от пола до потолка, глухо гудящие при малейшем прикосновении к ним. Маленькие, вопросительно изогнутые, как птичьи хвосты. Толстый кудряый продавец в малиновом хитоне и рваных сандалиях. Пол, выложенный жёлтой и коричневой плиткой с греческой мозаикой. Кто-то невидимый дёргает за струны то одного, то другого инструмента; они отзываются слегка раздражённым, но мелодичным перезвоном...

Конечно, это была надпись ЮВЕЛИРНЫЙ. Просто не все буквы горели. Я, собственно, так и подумала с самого начала. Эх!..

А однажды я видела надпись ДОВОЕННЫЙ МАГАЗИН. Изначально она, конечно, выглядела как ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ МАГАЗИН, но я всё равно не решилась туда зайти. А зря, наверное...

2006/01/19 Остров Скадан

О наказании за грехи

В Швабии жил некогда рыцарь, известный своим буйным нравом и богопротивными выходками. Был он молод, необуздан и жесток; вся округа проклинала его и трепетала перед ним, и никто не мог с ним совладать, дабы положить конец его неправедным деяниям.

Как-то раз он вернулся из очередного разбойничьего похода в свой родовой замок, где не был уже несколько лет. Завидев его, слуги разбежались кто куда, и ни один из них не решился приблизиться, чтобы подержать ему стремя и помочь спешиться. Ни отец, ни мать, ни сёстры не вышли к нему навстречу и не подошли к окну, чтобы на него взглянуть. Так он и сидел на коне посреди двора, а двор был мёртв и безлюден, как мавританская пустыня – даже ставни не скрипели и не хлопали двери в людской. Только один шалый пёс выскочил из-под ворот, ухватил рыцаря за ногу, стащил с него сапог и, заливаясь радостным лаем, уже примеривался, как бы получше укусить его за пятку. Рыцарь помрачнел, слез с коня и отпустил его гулять по двору без поводьев, затем надел сапог, поманил за собой пса и ушёл пешком из отчего замка.

Так же, пешком, сопровождаемый собакой, он пришёл в местную церковь и попросил капеллана об отпущении грехов.

— Нет, - сказал капеллан. – Здесь тебе не будет отпущения. Не прошло и месяца с того дня, как ты разорил эту церковь, осквернил Святые Дары и похитил крест с алтаря. Ступай прочь и ищи другого священника, который согласится отпустить тебе грехи.

— Я выполню любую епитимью и с лихвой возмещу всё, что похитил и разорил, только исповедуй меня и дай мне отпущение, - взмолился рыцарь.

Но капеллан затворил перед его носом дверь и более не открыл, как тот ни стучался и как ни просил.

Тогда рыцарь купил у рыбака лодку и поехал в монастырь на острове Скадан. Был август, в монастыре варили земляничное вино и грушевое варенье. На ступенях возле кухни сидел сам аббат Бернард, чистил груши и, как обычно, предавался молитвенному размышлению. Рыцарь преклонил перед ним колено, заплакал и попросил об отпущении грехов, и пёс его, вертясь у него под ногами, жалобно подвывал в тон его всхлипываниям и вертел ободранным хвостом.

— А, это ты, нечестивец! – обрадовался аббат Бернард. – Как же, как же, помню тебя. Не прошло и трёх месяцев с того дня, как ты изрядно погулял в моём монастыре – поколотил меня и моих бездельников, потоптал цветы в саду и похитил всё, что попалось тебе под руку. Поистине все мы понесли заслуженную кару, а поскольку ты выступил орудием в руках Божьих, я рад тебя приветствовать.

— Отец мой, я горько каюсь во всех преступлениях, что совершал до сих пор, и хочу совершенно переменить свою жизнь. Может быть, даже стать монахом, если будет на то Божья воля и ваше позволение - сказал ему рыцарь.

— Не знаю, - с сомнением ответил аббат Бернард. – Пса твоего я бы взял к нам без разговора – чтобы охранял двор и сад от таких вот орудий Господнего гнева. А пригодишься ли в хозяйстве ты – это ещё вопрос. Впрочем, об этом поговорим в свой черёд, а прежде я должен выслушать твою исповедь и назначить тебе покаяние.

Он выслушал исповедь рыцаря и отпустил ему грехи, а в качестве епитимьи велел провести одну ночь в монастырской церкви. И вся братия дивилась, как это такому разбойнику и богохульнику определили столь ничтожное покаяние за все грехи и преступления, что он совершил.

Наутро, чуть только занялась заря, рыцарь вышел из храма, пошатнулся, сел на ступени и хриплым голосом попросил у проходящего мимо монаха:

— Брате, Христом Богом тебя прошу, дай глоток вина.

— Не о вине тебе надо думать, а о душе, - возмутился брат. – Так я и думал, что всё твоё покаяние – лишь пустая прихоть и глумление над таинством, и на другой же день ты вернёшься к прежней жизни.

Рыцарь вздохнул, стянул с головы паломнический капюшон и неверным шагом побрёл прочь. Монах же замер и не отрываясь глядел на его волосы. Подошёл ещё один брат и тоже вытаращил глаза.

— Сдаётся мне, они прежде были чёрными, - сказал он.

— И мне так кажется, - задумчиво подтвердил первый брат. – Слушай-ка, что я тебе скажу…. Сбегай-ка в погреб и принеси ему бутылку вина. Нет, пожалуй, принеси кувшин – тот, самый большой, что стоит у стенки.

2006/01/23 всякая ерунда

Ранним утром в заросшее инеем окно постучалась яблоневая ветка. Окно бесшумно приоткрылось, и она просунулась внутрь. Длинная, заскорузлая, вся до последнего сучка облепленная сухим блестящим снегом. Она дотянулась до моего дивана, немного наклонилась и стала неспешно, со вздохами и кряхтеньем выпускать листья и цветы. Листья лихо разворачивались, как свитки, пробиваясь сквозь иней и явно, между прочим, красуясь, а цветы раскрывались осторожно, как сжатые кулачки, палец за пальцем - крупные, нежно-розовые и почему-то пахнущиие болотом и камышами. Внутри одного из них оказалась маленькая пчела. Это было уже лишнее. Пчёл я не люблю.

Я вылезла из-под пледа, надела войлочные носки и посмотрела на часы. На часах было минус десять по Цельсию. Я закуталась в шаль, взяла с тарелки маслину и села под яблоневую ветку - есть маслину и греться. Пчела выбралась из цветка и удалилась под заросшую инеем батарею.

Вы думаете, это всё правда? Да враньё это, от первого до последнего слова! Не было этого и быть не могло. А знаете, почему? Потому что я живу на восьмом этаже. Вот.

2006/01/25 собачья жизнь

Мою собаку зовут Баскервиля. Сокращённо, конечно, Баська.

Она черна, как помыслы самого коварного на свете мстителя. Морда у неё такая страшная, что нет никакой нужды раскрашивать её фосфором или гуашью. Её шерсть блестит и лоснится, как подкладка концертного фрака, и зубы её призывно сверкают в темноте, когда она сидит в углу и ухмыляется своим мыслям. У неё, как и у большинства собак, нежный, взбаламошный и строптивый нрав. Впрочем, она ещё совсем дитя.

А ещё её зовут Химера. Сокращённо, конечно, Химка.

У неё длинное, бессмысленно-задумчивое лицо и полуприкоытые глаза с поволокой. Она не таращится преданно в лицо хозяина, а смотрит вглубь себя и молча радуется тому, что там видит. У неё длинные атласные лапы, на которые она кладёт голову, а потом хмурится и погружается в философский сон. Она умеет летать и с грохотом летает по коридору, сбивая всё на своём пути. Ей не нужны перепончатые крылья - она превосходно обходится без них. И хвост у неё гладкий, изогнутый и сильный, как у настоящей, природной химеры.

А ещё у неё есть красивое греческое имя - Какулёхи. Потому что у нас есть сосед Лёха, и у него - точно такая же собака. Только у него она породистая. А во всём остальном - один к одному.

2006/01/28 Вавилонская библиотека

О дивных дивах Вавилонской библиотеки

Первое диво – это страж, который сидит у ворот и не позволяет вам вносить внутрь книги, глиняные таблички, свитки и пергаменты; тех же, кто не вносит, а выносит из хранилища книги, глиняные таблички, свитки и пергаменты, он и не думает задерживать и выпускает наружу беспрепятственно.

Второе диво – это волшебные ворота, которые поют всякий раз, когда через них проходит вор со спрятанной под полой книгой, а стражник слушает их пение, прикрыв глаза, опершись на алебарду и улыбаясь тихо своим мыслям.

Третье диво – это комната под названием Ищите В Систематическом Каталоге. Там нет ни света, ни воздуха, только пауки скребутся по углам, а вдоль стен стоят железные шкафы, подобные многоярусным железным гробам. В шкафах этих – железные ящики, а что в ящиках, никто не знает. И вы не знаете. И я не знаю. Потому что они не выдвигаются. Говорят, что оно и к лучшему.

Четвёртое диво – это комната под названием Уточните В Алфавитном Каталоге. Там гуляет и свищет ветер, гоняя по полу обрывки читательских требований. Там стоят деревянные шкафы, подобные многоярусным деревянным гробам, а в них – деревянные ящики, а в ящиках – изъеденные временем и мышами каталожные карточки, а что не карточках – никто не знает, потому что мало кому удаётся разобрать нацарапанные на них выцветшие бессмысленные знаки. Поблизости от этих шкафов всегда бродят специальные люди, которые делают вид, что знают ключи от всех кодов и шифров, но не делятся ни с кем своими секретами, дабы не вводить в соблазн непосвящённых.

Пятое диво – это старинные коллекционные компьютеры без дисководов и принтеров, которые выключаются сами собой при вашем приближении и больше не включаются. Говорят, что оно и к лучшему.

Шестое диво – это сфинксы с хвостами и крыльями, которые сидят возле полок с книгами, не умеют ни летать, ни читать, зато умеют говорить: «прямо и направо», «ищите по вашему номеру» и «спросите у дежурного консультанта». Кто такой этот Дежурный Консультант – никто не знает, потому что никто никогда его не видел. Говорят, что оно и к лучшему.

Седьмое диво – это морлоки, о которых вы здесь уже премного наслышаны.

Восьмое диво – это длинные бумажки под названием Смотри На Обороте, которые вам присылают вместо книги после мучительного трёхчасового ожидания. На обороте этих бумажек, как правило бывает написано ОК, УВ ЧИТ КН НА ТЕЛ., КН. В РЕСТ. , НЕТ ПО Т.К. Не пытайтесь расшифровать эти письмена и не ищите помощи у сфинксов. Просто тихо положите бумажку обратно и быстро уходите. Поверьте, так будет к лучшему.

Девятое диво - это полки, на которые вечером вы кладёте одну книгу, а утром обнаруживаете на том же месте другую, нисколько вам не нужную. Отыскать же ту, прежнюю, что была вам до зарезу нужна, вы уже не сможете до самой смерти, да и после неё – тоже. Многие пытались и лишь напрасно потратили лучшие годы на блуждания в стеллажных лабиринтах. И не надейтесь, что вас спасёт дремлющий в конце лабиринта Минотавр – разбуженный, он будет только шипеть, трясти головой и злобным шёпотом укорять вас за то, что вы не знаете расстановочных шифров.

Десятое диво - это скамейки вдоль стен, которые чудесным образом оказываются впору всякому, кто не успевает покинуть зал до положенного срока и почивает на них до утра, замурованный в пыльной бумажной тьме.

Одиннадцатое диво – это вы сами. Те, кто отваживается туда приходить. Не всем из вас суждено оттуда выйти, но те, кому это удаётся, уже никогда не будут такими, как прежде.

2006/02/03 Монологи о чудесах

Святой Антоний в Германии

Впервые я встретила его во Франкфурте. Не в Лиссабоне, где он родился, и не в Падуе, которую он прославил, а во Франкфурте, где он, кажется, вообще никогда не был. Нет, я, конечно, слышала о нём и раньше, но как-то вскользь, в пол-уха, с подобающим почтительным равнодушием. В самом деле – мало ли не свете чудотворцев?

Хотя их мало, конечно. Но тогда я была молода, а в молодости так не кажется. В молодости всякий сам себе чудотворец.

Он стоял в уголке сумрачно-бордовой Liebfrauenkirche, церкви Пресвятой Богородицы, которую я ужасно любила за тяжеленную чугунную дверь со средневековым литьём и за весёлые витражи с абстрактными, но определённо глубокомысленными разводами. Я не очень обращала на него внимание. Я его побаивалась. Он был большой, тщательно и притом грубовато вырезанный из дерева, кое-где источенный жучками, облупившийся и строгий. Кудрявое Дитя улыбалась у него на руках, сам же он был сосредоточен и неулыбчив. Лицом он ничем не напоминал смуглого живого португальца. Это был пожилой серьёзный немец, с тяжеловатыми, слегка расплывшимися чертами, как у портретов Гёте или Якоба Гримма. На одном его колене краска полностью вытерлась, и оно сверкало белым, отполированным многочисленными прикосновениями пятном.

Я никогда не отваживалась к нему прикасаться. Я вообще ни о чём его не просила; только иногда стояла рядом, смотрела на свечки в алых стаканчиках возле его ног и думала о чём-нибудь своём, не стесняясь своего легкомыслия. Почему-то я была уверена, что его не раздражаю.

Прошёл месяц, затем другой, Франкфурт мой закончился, и надо было думать об отъезде домой. Однажды вечером я посмотрела на четыре громадные сумки с подарками и покупками, которые собиралась везти с собой, и впервые отчётливо осознала, что у меня только две руки. Всего лишь две. Это открытие так неприятно меня поразило, что весь вечер я была сама не своя, а наутро побежала к своим русским знакомым. Они уезжали в Россию в тот же день, что и я, и у них была машина.

— Ты зна-аешь, - пряча глаза, сказала мне знакомая, - у нас так мало места в машине, а нас будет много… Ты возьми лучше такси, а?

— Ну, хоть одну сумку возьмите, будьте людьми! – взмолилась я, понимая, что дело моё безнадёжно. – Или одолжите денежек на такси. У меня, можно сказать, ни пфенинга – всё, что было, потратила.

— Ты зна-аешь…- сказала она, глядя в потолок. И я ушла. И пошла с горя в Liebfrauenkirche, чтобы успокоиться и подумать, как мне быть дальше.

У подножия Святого Антония, как всегда, горели тёплые свечи. И Дитя улыбалось у него на руках. Я встала на колени и тихо потрогала край его полинявшего деревянного облачения. Обернулась и обомлела. На задней скамейке сидел мой старый приятель, которого вообще не должно было быть в этот день в этом городе, и уж тем более – в этой церкви. Самый нелепый и самый добрый на свете итальянец Джузеппе, который во всех дешёвых забегаловках, куда мы с ним когда-то ходили, неизменно сыпал себе в какао соль вместо сахара, отпивал, морщился и с кроткой улыбкой говорил «Божье наказание!»

Он был не из Падуи. Он был из Сицилии. Но это не имело никакого значения.

На другое утро он, так же кротко улыбаясь, тащил мои сумки в аэропорт, а я сияла, хохотала и целовала его в небритую щёку. В маленьком кафе в аэропорту он, как всегда, насыпал себе соли в какао. Может, ему это просто нравилось?

А ещё через день, уже будучи в Москве, я узнала, что у тех самых моих знакомых по дороге сломалась машина. И они опоздали на самолёт.

Но я уговорила себя не злорадствовать. Ну, так, только чуть-чуть. Чтобы не рассердить Святого Антония.

2006/02/07 Вавилонская библиотека

— Вы знаете, - сказала мне женщина со сложной перекосившейся причёской и лихорадочно сияющими глазами, - это замечательная книга. Она очень мне подходит. Спасибо вам.

Я кисло улыбнулась и приготовилась к подвоху.

— Замечательная книга, - подтвердила женщина. - Но только там нет того, что мне нужно. Что мне делать, как вы думаете?

— Я думаю, взять другую книгу, - опрометчиво посоветовала я.

— Да, - согласилась она, заметно сникая и глядя на меня с мольбой и подозрением. - Но я другую не хочу. Мне походит эта. Она мне ОЧЕНЬ подходит. Но там нет того, что мне нужно. Всё остальное есть. А этого нет. Как вы думаете... - Глаза её снова загорелись мечтательно и дико. - Как вы думаете, если я приду и возьму её завтра, может, там появится то, что мне нужно?

— Завтра вряд ли, - сказала я. - Вот если вы возьмёте её через месяц-другой - тогда да. Тогда, может, и появится.

— Нет, - вздохнула она. - Через месяц мне поздно. Мне надо завтра.

— Нет, завтра никак, - виновато сказала я. - Для того, чтобы в книге появилось то, что нужно, необходимо время. Месяцы. А иногда и годы.

— Да, - согласилась она и ушла, оставив после себя запах старого шерстяного свитера и очищенного банана. Я замотала книгу в суперобложку, как в кокон, и поставила в самый дальний и тёмный угол шкафа.

2006/02/08 Монологи о чудесах

О Совершенной Радости

Со Святым Франциском меня познакомил Якоб Йордан, датский философ и писатель. Наивный философ и посредственный писатель, вполне заслуженно забытый потомками. Я всегда таких любила.

В детстве я нашла его книжку на помойке. Обложки у неё не было, и я до сих пор точно не знаю, как она называлась. Я листала её, валяясь в саду под яблоней и гордясь тем, что читаю взрослую старинную книгу с жёлтыми ломкими страницами и «ятями». Из этого чтения я не вынесла абсолютно ничего, кроме этого самого самодовольного чувства и ещё - истории про Святого Франциска и Совершенную Радость.

Эта история сильно подействовала на моё воображение. Она никак ни с чем не согласовывалась – ни с логикой, ни со здравым смыслом, ни с тем образом святого, который успел сложиться в моём сознании. Святой – это был человек в негнущихся золотых одеждах, с неподвижным, тёмно-коричневым лицом, суровыми сверкающими белками и тусклым золотым обручем позади головы. Представить себе такого солидного и страшноватого человека бродяжничающим в компании каких-то подозрительных типов и стучащимся в чужие дома было очень трудно. Особенно трудно было допустить, что его можно было выгнать взашей суковатой палкой. Тут было явно что-то не так. Моя прабабка Пелагея сама могла отходить суковатой палкой всякого, кто осмелился бы сказать что-нибудь нехорошее про того святого, который висел у неё в углу, закутанный в вышитой полотенце и грозящий всем коричневым пальцем. Правда, это был не Святой Франциск, а Святой Никола-Угодник, но какая разница – всё равно же святой. И почему когда святого гонят и бьют палкой, это считается совершенной радостью, тоже было непонятно.

А потом прошло много лет. Теперь-то я вижу, что совсем немного, но тогда казалось – ужасно. Был июль, цвёл дикий папоротник, и мы с подругой заблудились однажды вечером среди мокрых туманных лугов и вышли к какой-то совсем незнакомой деревне. Подруга припадала на стёртую до красных пузырей ногу, ныла и ругалась сквозь зубы, туман всё сгущался, и там, в этом тумане, кричала какая-то неприятная птица и блеяла коза.

— Вот если бы мы знали, чья это коза, мы бы поймали её и привели хозяевам. А хозяева бы обрадовались, впустили нас в дом, дали хлебушка и показали дорогу, - сказал подруга, отдирая от пятки окровавленный подорожник и глядя на него с ненавистью.

— Да зачем коза-то? – сказал я. – Давай попробуем без козы. Что, думаешь, не пустят?

— Конечно, не пустят, - заверила меня подруга. – Ты посмотри на себя – кто ж такую пустит? Или на меня… тоже. Тут все рано спать ложатся, электричество экономят. Ни к одному дому не подойдёшь, у всех собаки с цепи спущены. Я же знаю этих местных… они народ такой… основательный. К ним фиг сунешься.

— А может, и не фиг, - усомнилась я. – Ну, давай попробуем. Не пустят – и ладно. Зато мы испытаем совершенную радость.

— Чего-о? – сурово сказала подруга.

— Совершенную радость. Нет, Ань… ты только подумай, какой шанс. Вот мы постучимся… выйдет какая-нибудь бабка с клюкой или дед полупьяный, заорёт на нас матом: пошли отсюда, шалавы, шляетесь тут… и пойдёт, и пойдёт ругаться… а за забором собака будет подвывать басом… гав! гав! Ну вот. А потом эта бабка или дед захлопнет у нас перед носом калитку… а мы поклонимся этой захлопнутой калитке и скажем… Скажем: «Слава тебе, Господи». И пойдём себе дальше. И тогда…

— Ну, чего тогда-то? – спросила подруга, глядя на меня из-под бровей и начиная против воли ухмыляться. – Чего тогда?

— Да не знаю я, чего тогда. Будет совершенная радость. Вот и всё.

— У кого радость – у бабки? Что нас не пустила?

— Да нет же! У нас.

— Ага. А у той собаки, которая на нас бросится – тоже будет совершенная радость?

— Ну… а вдруг не бросится? Почему ты так уверена, что бросится?

— Да… вообще-то тут все собаки, как правило, трусливые. И коррумпированные, - задумчиво согласилась подруга. – У меня в кармане две сосиски есть. Правда, сырые. Может, подойдут в качестве взятки?

Я не стала спрашивать, зачем она таскает в кармане сырые сосиски, и с отчаянной решимостью постучалась в первую попавшуюся избу.

Потом мы сидели за столом, застеленным клеёнкой в нежный розовый цветочек, ели макароны, смешанные с жареной картошкой; а на керосинке между тем специально для нас подогревались, благоухая, грибы. Старуха с клюкой, ходившая по дому в рваных валенках, улыбалась нам сквозь частую сетку морщин и спрашивала, не хотим ли мы ещё горохового супчика и кваса. Под потолком висела засиженная мухами тёмная лампочка – похоже, бабка и вправду экономила электричество. Возле бабкиных ног в валенках змейкой вился крупный, песочного цвета кот, косился на нас выпуклым жёлтым глазом и мурлыкал в такт чайнику.

А Святого Франциска не было. Видимо, он спал у бабки в сенях, подложив под голову пустую котомку.

2006/02/10

Он любил рисовать ангелов. Я верю, что они охотно ему позировали. Само его прозвище – Фра Анджелико – означает Ангельский Брат. Брат ангелов, ангельский живописец, «слава, зерцало и украшение среди художников». Те факты, что мы о нём знаем – крайне скудны и приблизительны. Он родился в Тоскане, в местечке Муджело близ Флоренции, то ли в 1395, то ли в 1400 году. На рубеже веков. Или, скорее, на рубеже эпох. Где-то ещё бурлят непролазные лужи и облетают листья Осени Средневековья, а где-то уже вовсю цветёт Весна Ренессанса – тоже достаточно бурное и непогожее время, даже для тёплого итальянского климата. Флоренция плавает в водовороте этих бурь – из-за неё сражаются кондотьеры и враждуют политики; нападения извне чередуются с внутренними неурядицами. Мир неспокоен и раздражён; религиозный фанатизм соседствует с беспредельным и почти безбоязненным скептицизмом, а рационалистическая трезвость – с псевдо-визионёрской истерией и грубыми суевериями, немыслимыми даже в самые «тёмные» из ушедших веков. А у Фра Анджелико – покой и сосредоточенность, и его осень Средневековья – не тоскливое увядание, а тихая золотая сказка, ясная предвечерняя тишина в ожидании безоблачного утра.

Хочется верить, что он был счастливым человеком. Он не убегал от своего времени, он просто жил, как умел, следуя своему характеру и призванию. Конечно, его творчество не вписывается в набор расхожих представлений об эпохе Ренессанса, особенно если судить о ней по новеллам Боккаччо. Куда больше этим представлениям соответствует, скажем, его современник Филиппо Липпи, живописец кокетливых белокурых Мадонн, монах, потешавший всю Флоренцию своими любовными похождениями. В отличие от него Фра Анджелико очень серьёзно относился и к своему сану, и к своим обетам. Двадцати лет от роду он вступил в доминиканский орден, сменил имя Гвидо, данное ему при крещении, на имя брата Джовании и до самой смерти вёл жизнь уединённую, строгую и созерцательную. О его простодушной верности уставу рассказывали анекдоты. Говорили, к примеру, что однажды он не стал есть мясо без разрешения своего настоятеля, хотя к этой трапезе его приглашал сам Папа. Вазари, его биограф, утверждает, что он был человеком редкой доброты и смирения. Никто не видел его гневающимся на братьев, никто из желавших сделать ему заказ на картину на получал отказа. Он только отвечал всем необыкновенно ласково, что прежде испросит согласия приора, а затем непременно исполнит заказ.

Радость, сияющая в его картинах и фресках, так сильна и серьёзна, что оказывает неотразимое действие даже на искусствоведов. По словам одного из них, перед его полотнами «весы критического осуждения останавливаются, и острый нож остаётся в ножнах». Действительно – критиковать их так же нелепо, как критиковать детские рисунки. Его мир часто называют идиллическим. На самом деле он просто добрый. Напрасно критики укоряли Фра Анжделико за то, что он «отворачивался от жизненной правды» и не изображал зло. В его мире есть зло. Просто он, в отличие от нас, никогда не верил в его всепобеждающую силу. Потому его ад напоминает декорацию к шутовской мистерии, где прыгают ряженые черти. Потому ангел, изгоняющий Адама и Еву из Рая, не так грозен, как ему бы надлежало быть, и его рука на плече Адама – жест утешения, а не отталкивания. Потому на лице Распятого – не предсмертная гримаса, а беспредельное сострадание ко всем, кого Он оставляет. Мир, в котором жива надежда. В котором иконописная строгость ликов и праздничная яркость красок ничуть не противоречат той самой «жизненной правде», столь любезной нашему сердцу. Посмотрите на руки Богоматери, передающей Младенца старцу Симеону – потрясающий жест, полный нервной, хотя и сдержанной тревоги: старец слаб, как бы он, чего доброго, не уронил мальчика… Посмотрите на руки Магдалины, тянущиеся робко, чтобы прикоснуться к краю одежды Того, Кого она посчитала садовником – они, как и вся она, трепещут в мучительном напряжении на пороге немыслимого, невозможного счастья. Кто-то сказал, что картины Фра Анджелико похожи на прозрачные сновидения. Мне кажется, они гораздо больше похожи на радостное пробуждение от долгого сна. Такое, как бывает в детстве. Когда просыпаешься рано утром, видишь солнечные пятна на стене и понимаешь, что сегодня будет хороший день. И завтра тоже. И всегда.

2006/02/10 Банши

Она сидела на опушке елового леса, возле бурого болота, ломала руки, рыдала и плакала. Голос её был глубок и надрывен, как у выпи, только много громче и требовательнее. Он отдавался в глубине болота страшным, стонущим эхом, распугивая водомерок и приводя в замешательство стрекоз и комаров.

Ужас объял меня, когда я её увидела и поняла, кто это. Её седые косматые волосы, похожие на синтетическую вату, лунно белели в полутьме, а веснушчатое юное лицо, измазанное ягодным соком и болотной жижей, было острым, суровым и беспомощным. На ней был рваный сарафан из мешковины и плюшевые, тоже сильно изодранные тапочки. Сквозь мешковину проступали острые, как плавники, лопатки.

— Это ты по мне, да? - холодея, спросила я. - По мне плачешь, или как?

— Ещё чего, - хрипло сказала она, не оборачиваясь. - На что ты мне сдалась, скажи на милость?

— Ну, как же, - неуверенно ответила я, - раз я тебя вижу и слышу - значит, это ты меня и оплакиваешь.

— Нет, вы только послушайте! - вскинулась она, сверкнув на меня глазами из-под опухших век. - Это ж уму непостижимо, какого вы все о себе мнения! Будто весь мир ради вас одних и сотворён. Звёзды вокруг вас вертятся - кабы не вы, так давно бы попадали с небес. Солнце ради вас светит - без вас бы давно потухло за ненадобностью. Кукушка только для того и кукует, чтобы года ваши жалкие отсчитывать... будто у неё нет другой заботы! И если кто рядом плачет, то только о вашей драгоценной судьбе. Да кому вы нужны-то, кроме самих себя... да и себе-то не нужны. Эх! - Она махнула рукой и вновь отвернулась. - Оплакивать ещё её... Много чести тебе будет, девка.

— А чего ж ты тогда... ревёшь? - глупо спросила я.

— Твоё-то какое дело, а? - шевельнув плечом, отозвалась она. - Плачу себе и плачу. Для того и живу на свете, чтобы плакать. Так, стало быть, надо.

— Хочешь, я с тобой поплачу? - предложила я, чтобы загладить неловкость.

— А ты умеешь? - строго спросила она.

— А то! - ответила я, села рядом с ней на серую колючую корягу и зарыдала в голос.

— Ну, ты даёшь, девка, - сказала банши. - Вижу, толк из тебя будет. Коли так, тогда давай.

Она подвинулась ко мне поближе, обняла меня за шею и зарыдала вместе со мной. С окончательным облегчением я ощутила, что рука у неё живая и тёплая, только очень цепкая и костлявая. Так мы сидели и плакали, обнявшись и отмахиваясь от комаров, и слёзы наши падали в бурую воду, и голоса наши отзывались внутри болота гулким страшноватым эхом. Лягушки таращились на нас из трясины, где-то в глубине леса куковала кукушка, и нежные серебряные ивы из солидарности роняли капли нам на колени. Сумерки всё сгущались, становилось зябко, от болота тянуло острым запахом гнилой ряски и кувшинок.

— Ну, довольно, - велела мне банши, когда темнота окончательно сгустилась и звёзды молча и старательно закружились вокруг нас. - Завтра, поди, глаз не разлепишь. Нехорошо это. Зачерпни воды и умойся.

— Что, прямо отсюда зачерпнуть? - содрогнулась я. - Из болота?

— Зачерпывай, не бойся. Это хорошая вода. Умоешься - и как будто и не плакала. Уж я-то знаю, девка... ты меня слушай.

Я наклонилась над водой и развела руками ряску. На миг мне показалось, что волосы у меня белые и клочковатые, как синтетическая вата. Но это было из-за луны - на самом деле они остались такими, как прежде.

— Легко тебе теперь, девка? - усмехаясь, спросила банши.

— Не то слово, - ответила я. - Вот спасибо, так спасибо.

— Чего там, - польщённо хмыкнула она. - Приходи ещё когда... Из тебя ничего, толк будет. Иди теперь тихонько, не оглядывайся. Да с дороги не сворачивай, а то заблудишься ещё.

Я пошла по тропинке в чащу, а она обхватила руками острые свои коленки, уткнулась в них подбородком и затихла, улыбаясь своим мыслям.

2006/02/15

Никогда не могла подумать, что среди моих друзей - пусть даже виртуальных - окажутся люди, профессионально связанные с донорством, с гемофилией, вообще с кровью.

Для меня это большая неожиданность и большая честь.

Я всегда относилась к таким людям с уважительным трепетом. Потому что сама я смертельно боюсь крови. То есть, я её не боюсь. Просто при её виде я падаю на землю и закрываю глаза. Нет, сперва закрываю, а потом падаю.

Впервые это случилось, когда мне было пять или шесть лет, и меня повели в детскую поликлинику сдавать кровь на анализы. Превосходно помню, что я шла туда вприпрыжку нисколько не тревожилась о своей судьбе. Мне загодя ласково объяснили, что меня ожидает: уколют пальчик, погладят по головке и отпустят с миром. Подумаешь, пальчик! Я давно умела стоически выдерживать уколы и в более чувствительное место, более того - я могла войти с презрительной усмешкой даже в зубной кабинет и твёрдо посмотреть в лицо любой бормашине. А тут - пальчик. Просто смешно.

И вот меня привели в маленькую полутёмную комнтатку, где как-то по-особенному терпко и нехорошо пахло. На синем грязноватом столе стояла многоэтажная подставка, до отказа утыканная маленькими и большими пробирками и колбочками. А в этих пробирках и колбочках смутно и невыразимо противно искрилась жидкость самых странных и невозможных оттенков: от тёмно-бурого и коричнево-бордового до лимонно-жёлтого, мутного, с плавающими в нём серыми жирными хлопьями. Я обмерла, похолодела и поняла, что это кровь. Причём, разумеется, не человечья, потому что у людей такой крови быть не может. Во всяком случае, это ничуть не походило на то, что я, морщась, обычно залепляла подорожником на сбитой коленке. Это была кровь каких-то других, невообразимых и чудовищных существ, которые наверняка сидели там, за пёстренькой занавеской, перегораживающей кабинет, и терпеливо ожидали результатов анализов, подперев когтистыми руками косматые, бурые и лимонно-жёлтые головы. Ноги мои стали ватными и намертво приклеились к полу.

Кое-как бабушке удалось спихнуть меня с места и усадить на стул рядом с пробирками. С медсестрой я говорила еле слышным шёпотом, чтобы, не дай бог, не потревожить никого из тех, кто сидел за занавеской.

— Вот молодец какая, - сказала она, прижимая мне к пальцу ватку. - Даже не пикнула. Умница.

Ага. Попробуй тут пикнуть - беды не оберёшься.

— Что, уже всё? - спросила я, силясь улыбнуться её ласково поблёскивающим очкам.

— Всё, детка, - сказала она. - Иди домой.

Мы вышли из поликлиники под нежное весеннее солнышко. Я глубоко вздохнула, улыбнулась и мешком повалилась на руки до смерти испугавшейся бабушки. Что было со мной потом, решительно не помню. Кажется, я пролежала в обмороке не менее десяти минут, и если бы ещё хоть чуть-чуть затянула этот экспеимент, бедная моя бабушка непременно повалилась бы рядом со мной. Так бы мы и лежали под весенним солнышком, среди бегущих ручьёв, а печальные невообразимые чудища смотрели на нас из окна поликлиники и сочувтсвенно усмехались.

С тех пор прошло много лет, и я давно уже не боюсь этих чудищ, с которыми мы успели стать добрыми приятелями. Но всякий раз при виде крови я глубоко вздыхаю, улыбаюсь и проваливаюсь в знакомую чёрную пропасть. Более того - с годами я усоврешенствовала эту способность и стала падать при одном лишь более или менее красочном описании чего-нибудь кровавого. В последний раз это случилось года два назад, когда я читала в метро рассказ Брэдбери о гемофилике. То есть, я не знала, что он о гемофилике, иначе в жизни не взяла бы его в руки. Я и оглянуться не успела, как эскалатор, на котором я расположилась с книжкой, встал дыбом и ушёл у меня из-под ног. Очнувшись в объятиях юного испуганного милиционера, я хрипло и строго спросила у него: "Где мои очки?" Он покорно нашарил их на грязном полу и протянул мне. Я водрузила их на нос, вручила милиционеру Брэдбери и пошла домой на весёлых негнущихся ногах.

Когда я сдаю кровь на анализы, медсёстры удивляются. Ну, понятно, из вены - это ещё можно испугаться. Но из пальца-то!

— Зато я мышей не боюсь, - гордо говорю я, лёжа на полу и глядя на них снизу вверх.

И они сразу смягчаются и проникаются ко мне уважением.

Но на самом деле я стыжусь этой свое невольной и такой неудобной в жизни слабости и преклоняюсь перед теми, кто сумел однажды ей не поддаться или её преодолеть. И теперь оказывает помощь тем, кто в ней нуждается.

2006/02/17 фольклор

Оказывается, в Силезии до недавнего времени жили драконы. Во всяком случае, ещё при Габсбургах их было довольно много, особенно в горных областях; да и позже они там тоже водились, хотя и не в таком количестве. Вот рассказ, записанный за одним немецкоязычным силезским крестьянином в 1885 году.

У нас тут в одной деревне… не в нашей, а внизу, в долине… у одного мужичка жил дракон. Здесь вообще люди иногда заводят драконов, чтобы, значит, по хозяйству помогали и вообще. Они молоко приносят, хлеб, мясо… деньги тоже иногда. Если кто живёт-живёт бедно, а потом вдруг возьмёт и в одночасье разбогатеет – это, значит, у того дракон завёлся. Правда, говорят, что для того, чтобы заполучить дракона, надо сначала заключить сделку с нечистым. Только я в это не верю. Я так рассуждаю: дьявол – он сам по себе, а драконы – сами по себе, и никакого они касательства друг к другу не имеют. Да. Так вот. Я о том мужичке. Жил, значит, у него дракон. Долго жил. Денег ему приносил, вино, хлеб… разговаривал с ним по вечерам. По виду он был похож на большую такую чёрную птицу. А этот крестьянин всё хотел от него избавиться, потому как слышал, что держать у себя дракона – большой грех. Да и потом, страх-то ведь какой – жить в одном доме с драконом… это хоть кому не по себе станет. Ну, вот. Думал этот мужик, думал, и решил пойти к священнику за советом. А священник у него спрашивает: ты, мол, в самом деле так хочешь избавиться от своего дракона? Крестьянин говорит: да, отец. Только не знаю, как. Он всё живёт и живёт у меня… не улетает, прижился. Тогда священник говорит: если так, то ступай себе домой и ни о чём не тревожься. Всё будет, как ты хочешь. Мужичок поклонился ему, попросил благословения и пошёл домой. Пришёл, заглянул в окно и видит: его дракон ходит по краю своей кормушки и чистит перья, как ни в чём ни бывало. Мужик тогда плюнул с досады, подошёл поближе, глядь – а это и не дракон вовсе, а обыкновенный ворон. Тогда мужик заплакал горько, отворил окно и выпустил ворона на волю. Вот так вот оно и было… Да… Тот ворон потом часто к нему прилетал… чуть ли не каждый день. Мужик кормил его, поил свежей водичкой и всё плакал. Всё вспоминал, значит, своего дракона.

А ещё в Силезии водятся домашние змеи. Это не значит, что змея принадлежит дому. Наоборот – дом принадлежит змее. Если кто-нибудь из живущих в этом доме встретится с такой змеёй, это сулит ему большую удачу и богатство.

2006/02/22 очень глубокомысленное

Мне всегда не очень нравился "Этимологический словарь" Фасмера. Не могу объяснить, почему. Но сам Фасмер - фигура потрясающая.

Когда все материалы к словарю были практически готовы, в дом, где он жил, попала бомба (дело было в 44-м году). Сгорело всё. Полностью сгорела богатейшая библиотека, которую он собирал много лет. Сгорели все рукописи, черновики и подготовительные материалы, без которых ни о каком издании словаря не могло быть и речи.

На следующий день после того, как это случилось, он сел за стол, положил перед собой лист бумаги и начал работу заново.

ОН НАЧАЛ ВСЁ ЗАНОВО.

И закончил. Один. Самостоятельно, без коллектива помощников и соавторов.

И словарь вышел в свет. Для тех, кто не знает - более чем солидное четырёхтомное издание. Обширная библиография. Огромное количество словарных статей.

Конечно, для того, чтобы так поступить, надо быть в первую очередь немцем. Но кроме этого - надо быть кем-то ещё. По крайней мере, мне так кажется.

2006/02/24 exempla

Некий аббат цистерцианского монастыря ехал куда-то по делам и по пути заблудился в лесу. Он долго кружил между чёрных веток и трав, всё время выезжая к одному и тому же пышно цветущему папоротнику, и уже стал подумывать о том, что придётся устраиваться на ночлег возле этого папоротника, как вдруг между веток мелькнул огонёк. Обрадованный, аббат поспешил туда и выехал к небольшому монастырю, огороженному, как в старину, деревянным частоколом. Монахи этого монастыря приветствовали его со всем возможным радушием и взяли было под узцы его коня, чтобы отвести в стойло; однако, конь стал рвать узду и брыкаться, как безумный, а затем вырвался и унёсся в чащу, храпя от страха. Аббату это не очень понравилось, и потому, будучи в трапезной, он воздержался от того, чтобы вкушать выставленные на стол блюда и, отговорившись данным обетом, пил только воду из кувшина. Ночь он провёл весьма скверно и всё думал о том, как бы поскорее покинуть этот гостеприимный кров. Во время утренней мессы монахи попросили гостя прочитать проповедь. Аббат взошёл на кафедру, осмотрел аудиторию и, найдя её весьма образованной и искушённой на вид, принялся читать возвышенную и тонкую проповедь о небесных иерархиях и о падении ангелов, изменивших господу. Монахи слушали эту проповедь с напряжённым, но безрадостным вниманием, низко склонив головы и глядя в пол. Чем больше вдохновлялся проповедник, тем более скучными и задумчивыми становились лица монахов. Затем потихоньку, один за другим, они стали покидать церковь. Заметив это, аббат весьма смутился и быстро скомкал свою речь, полагая, что утомил ею слушателей. Когда месса закончилась, он спросил настоятеля о причине такого поведения его братии, и тот с тяжёлым вздохом ответил, так же глядя в пол: «Нам грустно было слушать, как ты рассказываешь нам нашу собственную историю, да ещё и, по неведению, всё путаешь и искажаешь. Не надо было тебе касаться этого предмета. Впрочем, всё к лучшему. По крайней мере – для тебя». Не успел он это сказать, как тут же исчез, и вместе с ним исчезли и монастырь, и церковь, и деревянная ограда, а наш аббат оказался всё у того же пышно цветущего куста папоротника.

А вот если бы он выбрал иную тему для проповеди, неизвестно, что бы сделали с ним те, кого он принял за монахов. Однако, об этом лучше даже не помышлять.

2006/02/26 Вавилонская библиотека

Нежная белокурая девушка в строгом костюме попросила у меня словарь американского тюремного сленга.

— А то вот так приедешь, с тобой будут разговаривать, а ты только ушами хлопать и улыбаться, - застенчиво объяснила она. - Хочется же понимать, что тебе говорят. Чтобы не опозориться.

Я побоялась спросить, в каких кругах она собирается вращаться по приезде в Америку, и молча притащила ей словарь. Она полистала его лёгкими, как сон, перстами, затем мечтательно улыбнулась и погрузилась в чтение.

Ещё две нежные девушки робко приблизились, прячась друг за друга и на всякий случай осторожно хихикая. В глазах их поблёскивали растерянность и скорбь.

— Что, дети мои? Что случилось?

— Да вот, мы тут ищем, ищем. Целый день ищем, найти не можем.

— Кого ищем-то?

— Рубена.

— О, Боже. Кого?

— Рубена. Книги Рубена по фонетике. По фонетике русского языка.

— Дети, вы меня уморите. А если вы вдруг вздумаете найти "Египетские ночи", вы что же, на Александра будете искать? Рубен - это имя. А фамилия Аванесов. Аванесов Рубен Иванович "Фонетика русского литературного языка" Вот что вам нужно. Сейчас принесу.

Они обнимаются и плачут от радости. На кончиках их фломастеров подрагивают пущистые розовые нашлёпки.

Бог мой, как я их всех люблю.

Когда я возвращалась домой, мне не удалось разойтись на узкой дорожке с припозднившейся снегоуборочной машиной. Я лежала в грязном, быстро проседающем сугробе, глядела вверх, на снежное кружение в сумерках, и пыталась вспомнить, кто это сказал: "Снегопад - прототип небытия".

Какая завораживающая глупость. Или не глупость?

В сугробе было сыро и спокойно. Снег всё падал и падал.

2006/02/27 Божественный свет

Больше всего я люблю христианские фильмы, в которых нет ни слова о Христе. Нет ни иносказаний, ни символов, ни прямых или косвенных аллюзий, отсылающих нас к Священному Писанию; нет ни хороших, ни дурных священников, ни интерьеров храмов, ни закадровых цитат. Где герои не говорят и не думают о Боге – по крайней мере, в присутствии зрителей, глядящих на экран – и, как и все мы, не подозревают о том, что являются участниками божественной мистерии. Если сказать режиссёру такого фильма о том, что его фильм – христианский, он, скорее всего, вежливо обидится. И уж точно эта идея не понравится критикам как неправомерно тенденциозная. Скорее всего, они будут правы.

Таков фильм «Божественный свет». Кроме, собственно, названия, о Боге там ничто не говорит и даже не напоминает. Фильм – абсолютно не об этом. Он даже не о том, о чём книга Фернандо Мариаса, по которой он снят. Фильм недвусмысленнен, однозначен, одномерен и прозрачен. Как вечерний Божественный свет над жёлто-зелёной, пустынной, потрескавшейся Гранадой в зубчатых башенках, полях и колокольнях. И, как этот свет, он бесконечно мягкий, успокоительный и серьёзный. Дело происходит во времена испанской гражданской войны. Придурковатый деревенский пастушок, голенастый мальчуган с бритой головой и вечно приоткрытым удивлённым ртом, находит чудом уцелевшего после расстрела человека. Раненого, но живого. Привозит к себе, ухаживает за ним, как может, прячет от франкистов. Раненый так и не приходит в себя, ничего не помнит и не осознаёт, лишь повторяет за мальчиком слова песенки, которую тот всё время напевает. Мальчик зовёт его – Черепаха. А потом мальчика забирают в армию, и перед тем, как уйти воевать, он оставляет своего раненого в приюте при женском монастыре. Через сорок лет он возвращается в Гранаду и находит своего Черепаху. Тот по-прежнему ничего не помнит и ничего не знает - бродит себе по улицам, потешая мальчишек, лепит из мякиша человечков и смотрит на голубей с нежной потусторонней улыбкой. А дальше – даже неважно то, что в конце концов он оказывается самим Гарсиа Лоркой, потерявшим рассудок в ночь собственного расстрела. Нет, на самом деле это очень важно, но это – не самое главное. Главное – божественный свет. Тихо струящийся из-под жалюзей в маленькой квартирке старика, куда тот приводит своего Черепаху и, отмыв и накормив, даёт ему приют. Лежащий прозрачными, подрагивающими зайчиками на столе, за которым сидят они оба: бывший пастух делает себе гигантский бутерброд с мясом и смачно вцепляется в него зубами, а бывший поэт задумчиво режет мясо на тонкие, безупречные ломтики и диковато глядит исподлобья на своего благодетеля. Проникающий длинными полосами в гостиную, где старый сумасшедший оборванец с бессмысленным и строгим лицом играет на фортепьяно. Заливающий всё смуглым вечерним золотом, когда они оба сидят перед старой разрушенной ригой, в которой пастух когда-то прятал поэта, и пастух читает поэту стихи из потрёпанной книжки – его стихи. «Знаешь, Федерико, ты не обижайся, я не собираюсь учить тебя поэзии, но, по-моему – вот здесь у тебя гораздо лучше. Да. Это – совсем другое дело». Поэт в ответ улыбается, уже осмысленной, хитроватой и мягкой улыбкой, и кивает головой. Небо, наполненное до отказа божественным светом, сияет над кудрявыми, похожими на игрушечные муляжи, оливковыми деревьями и над старой ригой с обвалившимся забором. Солнце заходит над Гранадой. Свет меняется, но не меркнет и не тускнеет. Фильм заканчивается.

2006/02/28 Карл Адольф Вернер (юбилейное)

Все лингвисты знают о законе Вернера. Я не лингвист, и то знаю, что это какой-то изумительно важный закон в индоевропеистике, открытие которого сравнимо разве что с открытием Америки Колумбом.

А кто знает о самом Вернере? Да никто о нём ничего не знает. Он сам сделал всё, что мог для того, чтобы о нём никто ничего не знал. Не из скромности и не из любви к мистификациям. Просто ему было на это наплевать.

Когда дело касалось научных исследований, он работал с живейшим увлечением, не покладая рук. Но когда дело доходило до публикации результатов этих исследований, он немедленно заваливался на кровать, заявлял, что у него всё болит, и вообще он хочет спать. И засыпал, накрыв голову своим засаленным сюртуком. А друзья и коллеги ходили вокруг него, пытались его растолкать и уговорить напечатать в журнале хотя бы самый малюсенький докладик. Какое там! Он только поворачивался на другой бок и умолял, не открывая глаз, чтобы его оставили в покое. А когда измученные коллеги не выдерживали и, плюнув, уходили восвояси, он приоткрывал глаза – сперва левый, потом правый, - тихонько спускал ноги с постели, обувался и шёл в свой любимый ресторанчик на Четвертой линии Frederiksberggade. Там господина профессора знали все, от швейцаров и поваров до последнего забулдыжки, столовавшегося в кредит. Знали и очень любили. Он разговаривал со всеми запросто и сердечно, как будто вовсе и не был господином профессором. Все мы, как считал он, говорим на разных языках: на одном языке дома в халате и тапочках, на другом – тогда, когда мы куда-нибудь идем в нашей обычной одежде, и на третьем, когда мы во фраке и в бабочке. Но именно первый язык был для него самого наиболее естественным, можно сказать - это был единственный язык, который он использовал.

Он и со студентами говорил именно на этом языке. Никогда не поднимался на кафедру, - просто брал стул, ставил перед слушателями, садился и начинал излагать материал, перебивая его шутками, прибаутками и всевозможными байками. Никогда не требовал от них письменных работ и не принимал у них экзаменов. У него и студентов-то было всегда не более трёх-четырёх человек – кому ещё в конце девятнадцатого века в Копенгагене были нужны славянские языки, в особенности – русский? Один раз он до смерти испугался, зайдя в аудиторию и обнаружив, что в ней полно народа, но потом успокоился – оказалось, что это чужие студенты, пришедшие туда по ошибке.

Лекции никогда не были для него чем-то вроде торжественного мероприятия, и он приправлял их всевозможными россказнями из его собственного пребывания в России. Так, однажды – он вспомнил этот случай тогда, когда в тексте встретился глагол «воскресать» - он привел студентам смачное описание русской Пасхи: как его коллеги из дипломатической миссии вовсю извлекали выгоду из ночной привилегии приветствовать всех встреченных хорошеньких девушек поцелуем и «воскресными» словами, и как уже под утро, вернувшись домой, он обнаружил своих квартирных хозяев, собравшихся за столом; отец семейства сидел, крепко обнявшись с необычайно большой бутылью водки. Выпив ее залпом и оглядев стол, он сказал исступленно: «Да, слава Богу, наконец-то Христос воскрес!» Вернер, по обычаю, получил от каждого члена семьи по пасхальному яичку. Когда он дополз до постели, то от усталости не смог даже раздеться. Растянулся во весь рост на диване и раздавил все яйца, которые он забыл вынуть из задних карманов. "Тот сюртук никогда больше не стал снова сюртуком".

Так вот, с шутками, с прибаутками, он учил своих студентов, и из них потом почему-то получались учёные с мировым именем, вроде Отто Есперсена. Он сам этому искренне изумлялся. А коллеги всё приставали к нему, стремясь вытащить то на конгресс, то на симпозиум, он же говорил им, что с радостью бы, но – так плохо себя чувствует, так плохо, что и сказать нельзя. И ложился на кровать, прикрывшись «Сравнительной грамматикой» Боппа и хитро поглядывая из-под неё одним глазом. И коллеги уходили от него, покачивая головами и говоря: вот живое воплощение качества, а не количества в науке! Вернер терпеливо ожидал, пока за ними закроется дверь, вскакивал с постели и убегал в свой любимый ресторанчик на Четвёртой линии Frederiksberggade

2006/02/28

Намучившись в поисках пропавшей книги, я вспомнила анекдот пятнадцатого века.

В одном из вестфальских монастырей украли книгу из библиотеки. Монахи провели тщательное расследование и пришли к выводу, что книгу унёс нечистый. Больше, по всем признакам, было просто некому. На похитителя завели формуляр, записали туда его преступление и исключили его из библиотеки навсегда. С тех пор книги в монастыре не пропадали.

Похоже, у меня тут тот же самый случай. Любопытно только, зачем ему понадобилась "География этноса в исторический период"?

2006/03/03 фольклор

На берегу сидит морячка

Меня всегда изумляли народные переводы старинной классической поэзии. Откуда они берутся? Кто и когда их делал? Как вообще к нам попадали эти песни, эти сюжеты?

Лет пятнадцать назад одна бабка в карельской деревне пела мне песню. Изумительная была песня, да и бабка сама была ей под стать. Мы сидели в сумрачной, пропахшей дымом избе, ели громадные чёрные лепёшки с черничным вареньем, пили чай из толстых фарфоровых блюдец, обгрызенных по краям хозяйкиным внуком, а сама хозяйка, сгорбленная коричневая бабка в красном, расшитом серебряной нитью платке, пела нам песню следующего содержания

На берегу сидит морячка.

Она шелками платок шьёт.

Работа чудная такая,

Но шелку ей недостаёт.

На ту пору на синем море

Корабль «Новая земля».

— Скажи, моряк ты мой любезный,

А нет ли шёлка для меня?

— Ах, как не быть такой красотке,

У нас есть разные шелка.

Есть синий, алый нежный самый,

Какой угодно для тебя?

— Мне нужен алый нежный самый,

Я для самой принцессы шью.

— Так потрудися, дорогая,

Взойди на палубу мою.

Она взошла, парус поднялся,

Моряк ей шёлку не дает.

А про любовь страны далёкой

Он песню чудную поет.

Под шум волны и нежны песни

Она уснула крепким сном,

А просыпается и видит

Всё море шумное кругом.

— Пусти меня, моряк, на берег.

Мне душно от волны морской.

— Проси, что хочешь, но не это.

Я не расстануся с тобой.

— Одна сестра моя за князем,

Другая графова жена.

Я всех моложе и красивей,

Простой морячкой буду я?

— Не плачь, не плачь, моя отрада,

Оставь печальные мечты.

Простой морячкой ты не будешь,

А королевной будешь ты.

Я восемь лет по морю плавал,

Искал, красавица, тебя.

Я с-под Испании далёкой

И славлюсь сыном короля.

— Одна сестра моя за князем,

Вторая графова жена.

Я всех моложе и красивей -

И королевной буду я!

Этот сюжет был невероятно популярен у разных народов. Точно таким же способом, как известно, была похищена Кудруна (героиня «Песни о Кудруне»), некая константинопольская принцесса (будущая жена короля Ротера) и ещё великое множество девиц. Чере пару лет после того, как я записала эту песню за карельской бабкой, я нашла её в сборнике каталонской поэзии уже вот в таком виде. Оказалось, что это народный каталонский романс XVII столетия:

Сидит на морском берегу

юная дева,

вышивает шёлком платок

для королевы.

Стежок кладет за стежком,

проворна иголка...

Работа к концу, да беда —

больше нет шёлка.

Тут бригантина плывет.

«Ах, ради бога!

Шёлк не везешь ли, моряк?

Дай мне немного!»

Ей отвечает моряк

сильный и смелый:

«Какой тебе надобен шёлк,

алый иль белый?»

«Я вышиваю платок

пунцовым шелком...»

«Ну так взойди на корабль,

выбери с толком».

Запел моряк, и под звуки

его напева,

наскучив шёлк выбирать,

уснула дева.

Корабль отплыл; тут она

от сна восстала:

глядит вокруг, а земли —

как не бывало!

Берег родной от неё

где-то далеко.

В открытом море корабль

плывет одиноко.

«Верни на берег меня,

о, сделай милость!

Мне страшно в море, моряк!» —

дева взмолилась.

«Чтоб стала ты мне женой,

взял на душу грех я...»

«Нас три сестры, но была

прекрасней всех я.

За герцога вышла одна,

за графа другая,

но стану, на горе себе,

женой моряка я.

Лишь бархат носят да шелк

мои сестры ныне,

а мне, видно, век щеголять

придется в холстине».

«Ты в золоте станешь ходить,

жить будешь безбедно:

отец мой — английский король,

а я — принц наследный.

Семь лет я тебя искал,

прекрасная дева:

я в Англии буду король,

а ты — королева».

Любопытно, что "народный" перевод этого романса, при всём его своеобразии, довольно точен.

2006/03/06 маниакально-депрессивный психоз

Я проснулась в шесть часов утра с разбитым сердцем. Осколки его впились мне в бок, так что было полное ощущение, что я лежу на мелких речных камешках и битых ракушках. Морщась, я вылезла из-под одеяла, прошла босиком в ванную и там, стоя босыми ногами на тёплом резиновом коврике, стала пинцетом извлекать из-под кожи осколки. Я вытаскивала их и выбрасывала в дырявый тазик с колечком на боку – специальным колечком, чтобы удобнее было вешать его на стену. Я помнил этот тазик с младенчества – он висел у нас на кухне в коммунальной квартите, прямо над полкой, заставленной пустыми флаконами из-под детских шампуней. Иногда, когда никто не видел, я снимала этот тазик с гвоздя и выстукывала на нём задумчивые марши, попутно звякая о край колечком. Это воспоминание так нежно умилило меня, что я прослезилась и решила пойти утопиться.

Стоя на Яузском мосту, я смотрела вниз, на чёрную маслянистую воду, и примеривалась, как лучше спрыгнуть. Прыгать не хотелось. Было холодно, и к тому же я не предупредила на работе о том, что сегодня не приду, и чувствовала себя из-за этого несколько неловко. Вздохнув, я поёжилась и бросила вниз для пробы попавшуюся под руку ледышку. Она ушла под воду без единого всплеска, с тихим шелестом, как будто я кинула её на в речку, а в овсяное поле. Это меня сильно удивило.

Следующие четверть часа я была занята тем, что швыряла в реку различные попадавшиеся под руку предметы. Все они скрывались под водой с шелковистым шуршанием. Иногда к этому шуршанию присоединялся еле слышный звон и сухое постукивание, словно там, внизу, кто-то тряс сухие гороховые стручки. Я поняла наконец, что это такое. Это шуршала трава лугов. Тех лугов, что были с той стороны. Известно, что если кто-то со своей стороны видит воду и волны, то тот, кто находится с другой стороны, видит летний луг с высокими, сладко пахнущими травами. Здесь плавают лодки, баржи и всякий мусор, а там ездят золочёные колесницы, запряжённые дикими конями, весёлые молодые всадники с медно-рыжими волосамии и лицами, выкрашенными синей глиной, а также всякие сенокосилки и комбайны «Фортшритт». При таких обстоятельствах топиться было совершенно невозможно. Я облегчённо вздохнула, отряхнула с рук снег и пошла на работу. Сердце больше не болело.

2006/03/07 фольклор

В старой деревенской церкви мы таскали тяжеленные серые доски, чтобы освободить место для штукатуров. На разбитом полу лежали тонкие узорные тени от оконных решёток. Снаружи, за решётками, качались ветки цветущей липы и радостно орали галки.

Неловко повернувшись, я сильно ободрала руку краем доски. В глазах моих тотчас поплыли привычные алые круги, я присела на заляпанную извёсткой скамейку и стала примериваться, куда бы упасть.

— Вот только без этого, хорошо? – всполошилась моя подруга. – Я что тут, одна всё это буду перетаскивать? Сиди тут, дыши глубже и не вздумай чего… а я пойду, за йодом сбегаю и за нашатырём. Смотри, если свалишься – убью. Можно, Зоя Васильевна?

— Убить-то? Как же можно – это грех большой, - ответила, выпрямляясь, маленькая старушка Зоя Васильевна – староста здешней церкви.

— Да нет! За йодом сбегать можно?

— Беги, а чё ж, - разрешила Зоя Васильевна, сняла, не торопясь, свои пыльные разлохмаченные рукавицы и подошла ко мне.

— Ишь ты, как рассадила, - сказала она, с удовлетворением разглядывая мою рану. – Ну-ка, положи сюда руку. Вот сюда, на тряпочку.

Не открывая глаз, я нащупала здоровой рукой тряпочку и бережно, как младенца, уложила туда раненную руку, немилосердно саднящую и липкую от льющейся крови. Не касаясь её, бабка низко наклонилась – так, что я почувствовала кожей её дыхание, - и забормотала. Я так удивилась, что открыла глаза. Бабка стояла, согнувшись над моей рукой, бубнила, покачивалась и в профиль была чрезвычайно похожа на бабу-Ягу. Я слегка струхнула.

— Зоя Васильевна, это что же – заговор, что ли? – слабым голосом спросила я – Разве ж это не запрещено? Тем более – в церкви… Грех ведь, а?

Бабка глянула на меня из-под платка жёлтым кошачьим глазом, и я струсила окончательно. А она вновь наклонилась и принялась бормотать. Узорные тени покачивались возле её растоптанных мужских ботинок с рваными шнурками.

Когда вернулась моя подруга с йодом и бинтами, оказалось, что перевязывать ей нечего. На месте моей раны была длинная, уже немного подсохшая царапина, из которой не вытекало ни единой кровяной капли.

— А ты говоришь – грех, - с усмешкой сказала бабка Зоя. – Какой же грех, если вон как помогает? И не заговор это, девонька, а молитва. Вон оно как.

И опять глянула на меня из-под платка смеющимися янтарными глазами

Я, как тот студент из норвежской сказки про троллей, уговорила её сказать мне слова этой «молитвы». Если я верно помню их, то вот они:

Пришёл Господь

К Иордань-реке,

Надо Господу Христу

На тот берег перейти.

Господь-то стоит,

Вода-то бежит.

Быстра река, Вода глубока.

Велел Господь:

«Ну-ка, встань, Иордань».

И встала волна,

И застыла вода.

Как встала Иордань-река,

Так и ты стой-уймись, моя кровь-руда,

Ты встань-постой,

Уймись, не катись,

Застынь-запекись.

Потом, как водится, я нашла похожий заговор на кровь в сборнике древневерхненемецких текстов:

Xpict unde Iohan giengon zuo der Iordan,

Do sprach Xpict: “ Stant, Iordan, biz ih unde Iohan uber dih gegan.”

Also Iordan do stuont, so stant du illivis bluot.

Христос и Иоанн пришли к реке Иордан,

И сказал Христос: « Остановись, Иордан, дай нам с Иоанном перейти через тебя».

И как остановился Иордан, так же и ты, кровь [ такого-то] остановись.

Надо сказать, что повторить этот эксперимент самостоятельно, в домашних условиях, мне ни разу не удалось. Видимо, тут мало просто знать слова.

2006/03/09 Вавилонская библиотека

Читальный зал был залит золотистым утренним полумраком. Я снимала резинки с тюльпанов, расставляла их на столах и нюхала пыльный и сладкий весенний воздух.

— Скажите, - заглянув в зал, спросила розовая от мартовского мороза девушка, - а чем автор книги отличается от автора статьи?

Я не нашлась, что ответить.

2006/03/10

Пожилой потрёпанный мужичок с ярким праздничным синяком под глазом сидел на мёрзлой скамейке и с жаром втолковывал своей собаке - такой же потрёпанной и пожилой, правда, без синяка:

— А что ж поделать-то, Пантелей? Надо жить, брат. Надо жить - иначе не выживешь. Это я тебе точно говорю.

Я украдкой с благодарностью посмотрела на них обоих.

2006/03/11 дети

Жаба

В детстве меня спасала от зависти жаба.

Она приходила по вечерам, когда я сидела за письменным столом и смотрела сквозь учебник, погружённая в невесёлые изнурительные думы. Обычно она залезала в форточку. Меня всегда поражало, как ей удавалось сквозь неё протиснуться. Она была большая, тёмно-бурая и толстая, вся в буграх и наростах.

Ничего противного или отталкивающего в ней не было. В её лице была задумчивая многовековая двусмысленность, как у древних идолов. Она неторопливо забиралась ко мне на стол, отодвигала задней лапой учебник и с тяжёлым старческим вздохом усаживалась под лампу.

— Ну, что, - говорила она мне мягко, со сдержанным ехидством, - пришла я, значит.

— Зачем? – нахмурившись, спрашивала я, хотя прекрасно знала, зачем.

— Ну, как же, - охотно откликалась она и устраивалась поудобнее. – Душить тебя буду.

— Это неправильно, - говорила ей я. – Жаба душит тех, кто жадничает. А не тех, кто завидует.

— Ну, вот ещё, - усмехалась она. – Ты меня еще учить будешь, кого мне душить. Да ты не бойся, это же не насмерть. Так, придушу слегка и уйду восвояси. Даже больно не будет.

— Ага, не будет, - фыркала я. – Ещё как будет. Что я, не знаю, что ли? - Да тебе уже сейчас больно, - резонно замечала она.

— Твоё какое дело? – огрызалась я. – Чего тебе вообще надо-то от меня? Вот привязалась.

— Ремесло у меня такое, - отвечала она, поблёскивая глазами в свете лампы. – Раз надо душить – значит, никуда нам с тобой от этого не деться.

— Ещё как денемся, - уверяла её я. – Всё же от нас зависит. Давай лучше чай пить. У меня пастила есть и пряники. Правда, пастила подсохла уже…

— Это можно, - соглашалась жаба. – Но только потом – всё равно буду душить. А как же без этого? Без этого нельзя.

Я наливала ей чай в блюдечко, крошила розовую пастилу, соскребала остатки халвы с промасленной бумажки. За окном загорались звёзды и окна соседних домов. Наверху кто-то пытался сыграть на пианино «Весёлого крестьянина», но всё время сбивался и начинал заново.

— Ну, всё. А теперь – душить, - говорила жаба, стряхивая крошки пастилы с губ.

— Заладила – душить, душить. Тоже мне, Отелло… Давай лучше в карты сыграем, - предлагала я.

— А уроки твои? – с сомнением спрашивала жаба.

— Да выучила я уже про этого Хаммурапи. Царь царей, царь всех стран, слова его превосходны, дела его бесподобны...

— Наглец какой, - задумчиво говорила жаба. – Надо будет к нему наведаться. Ну, ладно, доставай карты-то. Во что играть будем?

— В подкидного. Я больше ни во что не умею, - говорила я.

— А на что? – вкрадчиво спрашивала жаба.

— На что хочешь. На сокровища. На золотые слитки. На алмазы тоже можно.

— А у тебя есть? - А то! Есть, конечно. А у тебя?

— Спрашиваешь! – обижалась жаба. – Мы, жабы, издревле являемся хранителями кладов и сокровищ. Сдавай карты. Только не подглядывай.

Наверху наконец оставляли в покое весёлого крестьянина и принимались за «Маленькую ночную серенаду». Мы с жабой, тихо сопя, шлёпали картами по полированной крышке стола и время от времени вполголоса переругивались.

— Ага! – с торжеством восклицала я. – Кто-то из нас дурак! Да ещё и с погончиками. Давай, раскошеливайся. Тащи сюда свои сокровища.

— Не могу, - с достоинствам отвечала жаба.

— Это почемуй-то? – торжествовала я.

— Потому, - ещё более важно говорила она. – Сама должна понимать. Жаба душит.

С тех пор я почти разучилась кому-либо завидовать. Но если иногда всё-таки завидую, то она не приходит. Напрасно я ставлю чайник, достаю из буфета пряники и подсохшую пастилу и раскладываю на столе карты с толстыми улыбчивыми дамами и валетами в белых париках. Она больше не приходит. А, право, жаль.

2006/03/15 О немецкой аккуратности

На углу возле метро тётка в свалявшемся, как войлок, пуховом платке продавала всякое занятное старьё. Моя страсть к бессмысленным тратам радостно захихикала, крепко ухватила меня за рукав и потянула к ней.

— Почём у вас эта девочка с яичницей? – строго спросила я. Тётка и девочка с яичницей посмотрели на меня не особенно радушно. Ну, девочку-то я ещё могла понять. У неё и без меня была куча неприятностей. Она стояла со своей крошечной фарфоровой сковородкой в руке и мысленно чертыхалась, а у ног её расплывшимся жёлто-белым блином лежала фарфоровая глазунья.

— Вот эта фигурка? – деловито переспросила тётка. – Вообще я прошу восемьсот. Но можно торговаться.

— Ни фига себе! – возликовала я, отпихивая от себя притихшую Страсть К Бессмысленным Тратам. – Ну, вы даёте!

— А вы как думали? – обиделась тётка. – Это немецкая фигурка, дорогая. Антикварная вещь, можно сказать.

— Не может быть, - торжествующе усомнилась я. – Немецкие девочки никогда не роняют яичницу на пол. Они, даже если захотят уронить, не смогут – так уж они устроены.

На самом деле это неправда. На самом деле в Германии полным-полно девочек, способных каждое утро ронять на пол яичницу и пятнать ею национальную репутацию. Я знала, по меньшей мере, двух таких девочек. Это были моя квартирная хозяйка во Франкфурте и её домработница. Обеим было за шестьдесят. Домработница была могуча, яростна и порывиста, как валькирия. Она врывалась по утрам в квартиру, сияя и отдуваясь, и при виде её все глиняные горшочки и синие стеклянные вазочки на кухонных полках бледнели, менялись в лице и норовили отодвинуться вглубь. Она хватала тряпку, казавшуюся в её ручищах детским носовым платочком, и принималась со звоном и грохотом крушить всё, что попадалось ей под швабру. Иногда она приходила вечером, чтобы уничтожить то, что по недосмотру оставила в живых утром. Потом она садилась за стол, утирала пол, наливала себе минеральной воды в пивную кружку и принималась ждать хозяйку, чтобы дать ей отчёт о проделанных за день разрушениях. Сидя у себя в комнате за учебниками, я слышала, как за дверью гудит её успокоительный рокочущий бас:

— Мне очень жаль, что так получилось с этой вазой, фрау Лёв. Нет, в самом деле – мне очень, очень неловко. Но я вам всё возмещу. Хотите, я куплю вам такую же?

И снисходительный смешок фрау Лёв в ответ:

— Бросьте. Подумаешь, несчастье – разбитая ваза. Вот если бы вы поскользнулись и разбили себе голову, сохрани Господь, - вот это было бы несчастье. А разбитая ваза – пустяки. Давайте-ка лучше пропустим по рюмочке и не будем думать о грустном.

За всё время, пока я жила у фрау Лёв, я не видела в её холодильнике ничего, кроме бутылок с минеральной водой и бутылок с ликёрами. Минеральная вода стояла на верхней полке, а все остальные были забиты разноцветными, мерцающими в свете холодильника ликёрами с толстыми монахами на этикетках. Бабульки пропускали по одной рюмочке, потом ещё по одной, потом принимались раскатисто хохотать и петь разгульные песни, и старинные часы на полу в прихожей весело постукивали в такт их пению. Из-за слоя пыли, покрывавшего их стекло, был почти не виден циферблат. Фрау Лёв никогда не стирала с них пыль. И её валькирия с нежным именем Ангелика тоже никогда этого не делала.

2006/03/17 К Дню Святого Патрика

В преддверии большого праздника принято вспоминать о главном виновнике торжества. Мы решили не отступать от традиции и ради поддержания ее добавить несколько слов к той правде о Святом Патрике, которая уже как бы всем известна. Выяснение правды о ком бы то ни было – занятие хотя и увлекательное, но кропотливое и небезопасное. Дело даже не в том, что Святой Патрик при жизни отличался довольно суровым нравом и вряд ли сильно изменился, пребывая в сонме таких же, как он, страстных и вспыльчивых кельтских святых. Конечно, его биографам следует соблюдать почтительную осторожность, дабы ненароком не разгневать его, но с этой проблемой еще можно как-то справиться. Сложнее то, что более или менее достоверные источники о жизни Святого Патрика крайне немногочисленны и противоречивы, а хронология его миссионерской деятельности, по выражению одного из исследователей, «подобна зыбучему песку». В попытках свести концы с концами некоторые ученые приходили к выводу о существовании двух или даже трех Святых Патриков, которые с течением времени облеклись «в единый образ» - подобно тому, как его знаменитый трилистник символизирует единого Бога. Был ли тот Святой Патрик, которого мы знаем сегодня, реальным историческим лицом или это действительно некий собирательный образ, теперь установить так же сложно, как, к примеру, выяснить, был ли все-таки Шекспир Шекспиром. Поэтому, не вдаваясь глубоко в эту проблему, примем на веру традиционную версию - когда речь идет о Святом, то многое так или иначе приходится принимать на веру.

Главными свидетельствами реального существования Святого Патрика являются два документа, предположительно написанные его собственной рукой: его «Исповедь» (Confessio) и письмо, адресованное приближенным Коротика. А к числу наиболее ранних и, по всей видимости, наиболее достоверных его жизнеописаний относятся записки о нем, оставленные епископом Тиреханом (ок. 675 г.), а также его Житие (Vita), написанное другим его биографом по имени Муирху (ок. 700 г.). Записки Тирехана, написанные им не на латыни, а на ирландском языке, остались незаконченными. Муирху использовал это сочинение, а также «Исповедь» самого Патрика для составления более подробного жизнеописания Святого. При определенной тенденциозности, неизбежно сопутствующей любому средневековому Житию, “Vita Patricii” обладает несомненными литературными достоинствами и содержит немало любопытных фактов, переплетенных с не менее любопытными легендами.

Мы позволим себе опустить подробности о рождении и воспитании Святого Патрика, а также о его пленении, рабстве и романтическом побеге из неволи – обо всем этом довольно много рассказывается в предыдущем очерке. Согласно «Житию», после бегства из ирландского плена он не сразу попал в родную Британию. Та самая «пустынная местность», в которой он оказался вместе со своими спутниками, была, по предположению, Галлией – описание ее навело ученых на мысль о северо-западном побережье Бретани или об окрестностях Нанта. В течение долгого времени Патрик и его спутники скитались по этой действительно пустынной и дикой земле, изнывая от голода и жажды, и лишь на двадцать восьмой день пути наткнулись на человеческое жилье. Вспоминая об этом эпизоде своей жизни, Патрик пишет о своем «вторичном пленении». Остается неясным, был ли он по дороге захвачен очередными разбойниками или его спутники-язычники обращались с ним не как с равным, а как с рабом. Так или иначе, в своей «Исповеди» он говорит о втором плене, а также о том, как, уже будучи на гране отчаяния, ночью он услышал голос, говоривший ему: «Пребудешь в неволе два месяца». Так и случилось – шестидесятую ночь Патрику удалось освободиться, и он продолжил свое нелегкое путешествие на родину.

Целый год Патрик странствовал по Галлии и Италии и лишь затем смог возвратиться домой. Родные были чрезвычайно рады его возвращению и слезно умоляли его больше никогда никуда не ездить. В самом деле, после таких испытаний любой нормальный человек должен был бы до конца своей жизни с содроганием вспоминать о тех местах, где ему пришлось пережить столько бедствий. Но похоже, что Святой Патрик, напротив, испытывал необъяснимую тягу именно к таким местам. Вскоре после своего возвращения он опять оставил родину и отправился не куда-нибудь, а именно в Галлию. Там он получил сан диакона и имя Патриция (Patricius), и там же, по всей вероятности, пришел к мысли о том, что он призван проповедовать христианство в той стране, откуда когда-то с таким трудом бежал – в Ирландии. Как говорит его Житие, он «пожелал освободить тех людей, пленником которых когда-то был, из плена иного, более тяжкого, и привести их к свету Христовой веры». Сам Патрик, впрочем, говорит об этом несколько иначе: «Не желал я отправляться в Ирландию… но направил меня Господь, и приуготовил, дабы днесь пребывал я в краю, некогда удаленном от меня, и озаботился — или, вернее, помыслил — о спасении других, тогда как прежде, напротив, не помышлял даже и о себе.» Ему приснился вещий сон, в котором он слышал голоса жителей покинутого им острова: «Мы молим тебя, вернись, святой отрок, - вернись к нам и будь среди нас». Через некоторое время после этого ему было явлено еще одно знамение, убедившее его в том, что он «призван крестить людей Ирландии». Однако, и в те патриархальные времена такие дела не решались без административных проволочек. Чтобы получить разрешение на миссионерскую поездку в Ирландию, Патрик должен был обратиться к высшим духовным чинам и Синоду Британии. Поначалу, как водится, ему отказали, посчитав его слишком юным и недостаточно образованным для такой серьезной миссии. Патрик едва не пал духом, но «Господь укрепил его», и он продолжал настаивать на своей просьбе; ни уговоры, ни предупреждения об опасностях, подстерегавших его в Ирландии, не уменьшили его рвения. В одном из его Житий говорится о том, что Синод согласился отправить его в эту опасную страну во искупление какого-то серьезного проступка, который Патрик совершил в юности. Из «Исповеди» этот момент не ясен: Патрик, напротив, говорит о некоем коварном друге, который обнародовал перед всеми его давний, давно искупленный грех, и из-за этого-то греха его так долго не пускали в Ирландию, считая недостойным такой важной и ответственной миссии.

Как все происходило в действительности, теперь уже невозможно установить. Очень может быть, что долгая предыстория миссии Святого Патрика является лишь традиционной сюжетной линией, неоднократно повторявшейся в Житиях других кельтских святых. Известно, что многие из них отправлялись в свои миссионерские путешествия, во-первых, ради искупления какого-либо тяжкого греха, а во вторых, повинуясь знамению свыше; так, по преданию, (впрочем, исторически не подтвержденному), Святой Кольм Килле вознамерился нести Слово Божие пиктам лишь после того, как отправил на тот свет три с лишним тысячи своих соплеменников (по его вине разгорелась битва при Куил Дреймне, из-за чего и произошло его знаменитое «изгнание в святость»). Так или иначе, Синод в конце концов благословил Патрика на эту миссию. По некоторым данным, это было сделано без позволения Папы Целестина, который боялся, что своеобразный уклад и не совсем ортодоксальное учение Британской церкви распространятся и в других землях, в частности – в Ирландии.

Когда в 432 году Патрик прибыл-таки в Ирландию, ему было уже около сорока пяти лет. Непонятно в таком случае, что имел в виду Синод, говоря о его «юности и неопытности»: то ли в сорок пять лет человек считался еще слишком молодым, чтобы проповедовать язычникам, то ли вся эта волокита длилась столько времени, что из «святого отрока» Патрик успел превратиться в зрелого мужа. Впрочем, в его биографии много таких хронологических несоответствий.

Что мы знаем о том, как Патрик крестил Ирландию? Ну, да, разумеется, легенды – множество легенд. Мы привыкли представлять себе всесильного чудотворца, беседующего с ангелами, посохом разбивающего скалы, взглядом останавливающего занесенный над ним меч и мановением руки зажигающего священный огонь на вершине горы. Конечно, таким путем легко обращать людей в христианство – да и кто бы не обратился, увидев столь впечатляющие вещи. Но попробуем все же отрешиться от привычного образа не то Мерлина, не то пророка Моисея и увидеть в Святом Патрике живого человека. Человека, который приехал в некогда враждебную ему землю лишь с несколькими спутниками – и с твердым намерением привести эту землю ко Христу. Который, по собственному признанию, очень хорошо понимал, что ему не стоит ожидать восторженного приема со стороны ирландских язычников и потому ежеминутно был готов к мученической смерти. Который, скорее всего, не совершал приписываемых ему чудес – иначе все было бы слишком просто. Раннехристианские святые всегда особенно настаивали на том, что никаких чудес они совершать не могут – чудеса творит Бог, а они лишь послушны Его воле. «Меня, доподлинно наимерзейшего, вдохновил Он прежде других — дабы мог я, по мере сил моих, со страхом, почтением, верою, не ропща, прийти к народу сему, ведомый любовию ко Христу; и, отдавшись ему на всю жизнь, удостоился бы служить ему преданно и смиренно.» Он действительно отдал этому народу всю жизнь, хотя до конца своих дней тосковал по родине и не раз порывался оставить эту дикую землю и вернуться домой. Правда и то, что на этой «дикой земле» его ожидало не мученичество во славу Христа – он не боялся этого, а, напротив, по примеру многих святых, желал быть удостоенным мученического венца – нет, его ожидали бытовые склоки, преследования со стороны недругов и завистников, неустроенность, вечные расходы, на которые он простодушно жалуется в своей «Исповеди» (королевской челяди – плати, проводникам – плати, разбойникам и вымогателям – тоже…) Не следует думать, что, приехав в Ирландию, он, движимый ностальгическим чувством, тотчас проникся любовью к местному населению, которое в свою очередь восторженно внимало ему, слыша из его уст Благую Весть на своем родном языке. Более логично предположить, что, приплыв в Ирландию, Патрик прежде всего стал искать единомышленников и единоверцев. Хотя хроники и говорят о том, что, когда Патрик прибыл на север Ирландии, «ни одна живая душа там еще не слыхала о Христе», такие души там все-таки встречались. Главным образом это были выходцы из Галлии и Британии, многие из которых уже были христианами. Патрик стал объединять их в общины, подобные монашеским, с довольно строгим уставом и аскетическим укладом жизни. Это вызвало живой интерес у местного населения: что это за люди, живущие вместе, молящиеся какому-то своему неведомому богу и «творящие дела милосердия, не требуя за это ни платы, ни благодарности»? Отшельничество с его суровыми подвигами не только возбуждает любопытство, но и пробуждает призвание. Вскоре к этим общинам стали присоединяться новообращенные – уже из числа ирландцев. Местная знать, недовольная тем, что чужеземный жрец сманивает к себе их детей, несколько раз арестовывала Патрика с нешуточным намерением его казнить, но почему-то очень быстро отпускала, причем многие из его бывших противников, побеседовав с ним, начинали склоняться к новой вере. Мы не знаем, какими аргументами убеждал их Святой Патрик, но, без сомнения, убеждать он умел. Впрочем, убеждал он, по всей видимости, не только словом: широко известна история о том, как он состязался с друидами в присутствии верховного короля Логайре, противопоставив «языческому чародейству ту силу, что дает истинная вера». Каким образом происходило это «состязание магов» и почему в итоге друиды оказались побежденными и посрамленными – остается только гадать, но на короля это определенно произвело сильное впечатление. Дальнейшие его беседы со Святым Патриком, во время которых тот и использовал свой знаменитый трилистник в качестве символа Святой Троицы, окончательно решили дело. Хотя у короля и оставались некоторые сомнения относительно третьего лица Троицы – Святого Духа, он все же решил креститься. Легенда рассказывает о том, что, услышав о согласии короля на крещение, Патрик в великой радости взмахнул посохом и, сам того не заметив, пригвоздил королевскую ступню к земляному полу церкви. Король не изменился в лице и не сказал ни единого слова; он спокойно стоял так все то время, пока над ним творили положенные молитвы, и лишь когда пришла пора идти к купели, Патрик понял, почему король не может двинуться с места. «Что же ты молчал?» – в ужасе закричал Патрик. «Я думал, что это часть обряда», - невозмутимо ответил король. Эта легенда существует во множестве вариантов: так, по одной версии все это произошло не с королем Логайре, а с королем Энгусом, а по другой– не больше, не меньше, как с Ойсином, сыном знаменитого Финна Мак Кумалла; право слово, можно подумать, что Патрик и впрямь ввел в обычай такой оригинальный способ крещения и широко его практиковал. Вполне вероятно, впрочем, что легенда имеет некую реальную основу. Во всяком случае, она прекрасно иллюстрирует и нетерпеливую страстность ирландских святых, и стоическую натуру ирландских язычников. Правда, по другим, более достоверным источникам король Логайре так и не принял христианство. Во всяком случае, он придерживался весьма осторожной политики в отношении введения новой веры и не разрешил Патрику основать церковь вблизи от Тары, резиденции верховных королей Ирландии… При этом он позволил креститься своим детям и другим ближайшим родственникам.

Сохранилось предание о том, как Патрик обратил в Христову веру дочерей верховного короля. Как-то раз на рассвете дочери короля Этне Светловолосая и Федельм Рыжеволосая пошли к лесному источнику, чтобы искупаться. Увидев возле источника Святого Патрика, они приняли его за лесное божество и испугались. Но любопытство оказалось сильнее страха; они приблизились к нему и спросили: «Где ты живешь? Откуда ты пришел?» Патрик ответил: «Чем спрашивать обо мне, лучше бы вы спросили меня о моем Боге». «Кто твой бог и где твой бог? На кого он похож? Где он живет? Есть ли у него сыновья и дочери, золото и серебро? Живет ли он вечно? Хорош ли он собой? Где его дом: на небе или на земле, в море или в реке, в горах или в долине? Велики ли его владения? И молод он или стар?» Святой Патрик сказал им на это: «Наш Бог – Бог всех людей, Бог неба и земли, морей и рек, гор и долин, солнца, луны и всех звезд до единой. Жилище его – и над небесами, и под небесами. Все на свете создано им, и все ему принадлежит. Он наполняет все сущее своим дыханием, всему дает жизнь, всем правит и все хранит. Он зажигает солнце, дарует воду иссохшей земле, волнует моря и воздвигает скалы. Он подчиняет звезды луне, луну – солнцу, и все светила вместе подчиняет иному, высшему свету. У него есть сын, во всем ему подобный. Сын и Отец – суть одно и то же, но Отец больше, чем Сын. Святой Дух исходит от Них; Отец, Сын и Святой Дух неразделимы. Я могу привести к престолу Небесного Короля дочерей короля земного». Услышав это, девушки тотчас стали просить его, чтобы он научил их, как им попасть к престолу Небесного Короля. И он учил их Христовой вере так, как верил сам, а потом окрестил их. Но когда он сказал им, что они смогут попасть к Небесному Престолу лишь после смерти, они страшно опечалились и так горячо молили Бога забрать их к себе поскорее, что Бог исполнил их желание, и они уснули вечным сном. И вот их одели в погребальные одежды, положили на смертное ложе, подруги плакали и причитали над ними, плакал и друид, воспитавший их. Святой Патрик, сам слегка обескураженный таким поворотом дела, постарался его утешить, говоря, что дочери короля пребывают в чертоге Господнем, и тогда друид уверовал и тоже велел себя крестить. А девушек похоронили недалеко от источника, и на их могилах стали происходить чудеса… На самом деле нет никаких исторических данных о том, что все это было в действительности, так что эта страшноватая, с точки зрения современного человека, история свидетельствует не столько о миссионерских приемах Святого Патрика, сколько о том, как выглядела сама его миссия в глазах новообращенных ирландцев. Поистине, эти пылкие и нетерпеливые люди не знали меры ни в чем, даже в благочестии, - если уж идти к престолу Небесного Короля, то идти немедленно, зачем заставлять его долго ждать? Смерть, следующая непосредственно за крещением – излюбленный сюжет многих ирландских Житий. Тот же Кольм Килле, по легенде, крестил детей индийского короля, специально для этого приехавших к нему в Ирландию, и все они умерли сразу после совершения обряда. К счастью, не все ирландцы, обращенные в христианство Патриком, стремились до времени попасть в Царствие Небесное, иначе крещение Ирландии обернулось бы для нее катастрофой. Но, как известно, христианизация Ирландии, напротив, обошлась сравнительно малой кровью. О том, почему она прошла так легко и безболезненно, написано немало исследований. Несомненно, исторические обстоятельства сложились в пользу быстрого утверждения христианства в Ирландии, но это ничуть не умаляет огромной роли, сыгранной главным ее Апостолом – Святым Патриком.

«Исповедь» Святого Патрика свидетельствует о том, что он сам старался жить по Евангелию и учил жить так же тех, кого крестил в новую веру. Дошедшие до нас документы, написанные его рукой, изобилуют библейскими цитатами и ссылками на литургические тексты. Хотя сам он в той же «Исповеди» непрестанно твердит о своем невежестве и ничтожестве, ясно, что это лишь условная дань жанру – так писались все христианские автобиографии. Несомненно, он обладал определенными богословскими познаниями и – что не менее важно - превосходными организаторскими способностями. Опасения Папы относительно того, что он принесет в Ирландию какую-нибудь ересь наподобие модного в те времена пелагианства, были напрасными: Патрик считал себя римлянином по духу и стремился организовать ирландскую церковь по римскому образцу. Другое дело, что это не очень получалось: если в Европе церковная жизнь почти целиком строилась вокруг городов, то в Ирландии городов просто-напросто не было, поэтому в истории ранней ирландской церкви главную роль вскоре стали играть монастыри. Сам Патрик, насколько это известно, не основал ни одного монастыря в привычном нам смысле этого слова, зато ему приписывается основание множества церквей, самая известная из которых – церковь Саул в Арма. Тем не менее, во время пребывания Святого Патрика в Ирландии очень многие из ирландцев избрали для себя монашескую жизнь. При этом они оставались жить в своих домах, занимались обычным ремеслом, одновременно стараясь строить свою жизнь в соответствии с идеалами христианского монашества. Поскольку все они считали Патрика своим духовным отцом, их так и называли – «монахи Святого Патрика» (monachi Patricii). Надо сказать, что духовными детьми Святого Патрика считали себя не только они – за все время его долгой жизни он, если верить преданиям и хроникам, лично окрестил едва ли не всех жителей Ирландии, желавших принять христианство. Поэтому когда мы называем Патрика «крестителем Ирландии», это практически можно понимать буквально. Однако, то, что он крестил Ирландию, не означает, что она так скоро и безоговорочно сделалась христианской страной. Ирландское язычество жило очень долго, и, судя по всему, благополучно здравствует и поныне, видоизменившись и причудливо переплетясь с христианскими верованиями - как переплетаются линии в кельтском орнаменте, когда уже не разберешь, где там ангелы, где звери и птицы, где языческие духи, а где – люди… Очень характерно, что Святой Патрик появляется в некоторых сагах фенианского цикла, и в его беседах с сыном Финна Ойсином не он учит язычника мудрости, а наоборот, причем Патрик велит Ойсину и Кайльте не предавать забвению наследие прошлого.

Что же за человек был этот легендарный креститель Ирландии – если он все-таки был? Вряд ли он походил на колдуна из кельтской саги, каким рисуют его легенды, и еще менее он соответствовал привычному образу проповедника, который с огнем в глазах и воздетыми к небу руками обличает языческих богов перед толпой изумленных туземцев. Его «Исповедь» рисует нам совершенно иного человека: одновременно нерешительного и непреклонного, доверчивого и подозрительного, по-детски обидчивого и откровенного, непоследовательного – и глубоко верующего. Разумеется, и этот источник не может считаться полностью достоверным: некоторые исследователи по сей день не уверены в авторстве Патрика, да и стиль «Исповеди» во многом диктуется требованиями жанра (где-то она напоминает более раннюю «Исповедь» Блаженного Августина, а где-то – более позднюю «Историю моих бедствий» Абеляра). И все же, когда читаешь этот сбивчивый, противоречивый и страстный рассказ человека о самом себе, в котором он то жалуется на свои невзгоды и на козни недругов, то простодушно хвалится содеянным; то доверительно обращается к читателю, то – не менее доверительно – к Богу, трудно не поверить в реальность этого человека. Обыкновенного человека: мелочного, сварливого, ранимого, добросердечного и страстного. Удивительного человека, обратившего к вере целый народ и ставшего символом этого народа на долгие столетия.

Полную версиию этой уже довольно старой статьи можно посмотреть на сайте "Ирландского добровольца" Там ещё много чего любопытного

2006/03/18

На крыше старого трёхэтажного дома, в переплетении веток и неба, весёлый мужик в рваном свитере скидывал лопатой снег и пел «Интернационал». Снежные комья разлетались по мостовой, разбрызгивая грязь и ослепительные солнечные искры.

На Святого Патрика часто бывает хорошая погода.

Лет десять тому назад, в такой же льдистый солнечный день, мы с подругой сидели на ёё балконе, тряслись от холода и пили глинтвейн. Потом подруга притащила из комнаты старый магнитофон и предупредила, что сейчас мы будем слушать кельтов.

— Кого? – испугалась я, на всякий случай отодвигаясь от края балкона.

— Ты что, про кельтов не знаешь, что ли? Ну, ты тундра! – хмыкнула подруга, вертя в руках кассету.

— Ну, почему же. Я знаю, - с достоинством сказала я, украдкой напрягая память. - Кельты – это же что-то из поздней античности… или раннего средневековья. Маленькие, с раскрашенными лицами, сражались голышом, без доспехов, любили пожрать. Брали пленников только для того, чтобы те рассказывали им новости. Если новости были плохие или неинтересные, пленникам отрезали головы и засушивали их на кольях. Что ещё? А, да. Умирающий галл. В пушкинском музее лежит… очень симпатичный. Ещё пикты там какие-то были…

— Какие пикты? – возмутилась моя подруга. – При чём тут пикты? Это кельтская музыка, её сейчас все слушают. Эту кассету я, правда, сама ещё не слышала. Говорят, что романтично до судороги в ноге, все толкинисты от этого балдеют… и не только толкинисты.

— Ага, - осторожно сказала я, не зная, что ещё сказать. – Ну, ладно. Ставь.

Небо сияло острой мартовской синевой, пахло дымом, подтаявшими лужами и подгоревшей кулебякой. На карнизе бормотали и дрались мокрые встрёпанные голуби. Кельты нестройно и жизнерадостно пели хриплыми противными голосами о том, как им всё осточертело, и как вот-вот они соберут свои нехитрые манатки и подадутся в Калифорнию. И там им будет хорошо, потому что в Калифорнии всем хорошо. Душа моя тихо расставалась с телом и воспаряла ввысь в немом восхищении, по пути цепляясь за голые берёзовые ветки и тихо ругаясь по-английски. Я представляла себе расписную ладью с расшитыми алым шёлком парусами, на боку которой было написано «Сент-Джон», а на палубе вповалку лежали кельты в здоровенных кепках и драных пиджаках, курили дешёвые сигареты, и дым от них свивался над водой в причудливый плетёный орнамент. Кельты плыли в Калифорнию и по дороге пели про свою нелёгкую кельтскую долю: папаша помер в голодный год, любимая девушка сбежала с приказчиком из мясной лавки, а денег нет и земли маловато, да и сколько можно копать на ней эту чёртову картошку? – и жизнь такая поганая, что впору украсть где-нибудь ружьё и податься в партизаны, но умные люди советуют этого не делать, а лучше податься куда-нибудь в Америку или ещё какой-нибудь Тирнаног, где нет ни гнилых болот, ни картошки, где на поле чудес растут деревья с золотыми гинеями вместо листьев, и никто не стареет и не умирает. И они пели, и плясали, и плакали, и хохотали до упаду, и в конце концов, конечно, потонули, потому что любой корабль, на котором плывут кельты, обязательно тонет, не дойдя до гавани. Я слушала, обнявшись со стаканом остывшего глинтвейна и затаив дыхание; с верхнего балкона летела вниз капель, и солнце сияло в подтаявших ледяных разводах на мостовой.

— Нет, - задумчиво сказала моя подруга. – Это что-то не то.

— Ты ничего не понимаешь, - сказала ей я, усилием воли возвращая душу на место. – Это как раз и есть самое то. Теперь я только такое и буду слушать.

Подруга молча отобрала у меня глинтвейн и ушла в комнату. Святой Патрик подмигнул мне из берёзовых ветвей, и я поняла, что теперь он от меня не отстанет.

2006/03/27

Мир полон чудес, притом самых разнообразных.

Он полон восхитительных старых бутылок, шуршащих обёрток с остатками головокружительных запахов и обломков куриных косточек, которые почему-то нельзя подбирать с земли и есть. Впрочем, «нельзя» - это очевидная условность, которой можно пренебречь, если вовремя улучить момент.

Он полон птиц – преимущественно голубей и ворон. Голуби нежны, всклокочены и прекрасны: они покорно вспархивают при малейшем к ним приближении и летят низко над землёй, так что можно долго бежать за ними, высунув язык и любуясь их чудным полётом. С воронами сложнее: они сидят на месте до последнего, поглядывая искоса и весело из-под насупленной чёрной чёлки, вертят головой и не спеша доклёвывают кусок батона, делая вид, что им наплевать на то, что ты несёшься на них со всех ног с лаем, рычанием и плеском ушей. Потом нагло поворачиваются к тебе хвостом и тяжело, с ленцой взлетают, не забыв прихватить остаток батона. В них определённо есть что-то двусмысленное, особенно этот их тяжёлый, слегка изогнутый клюв. Никогда не знаешь, что у них на уме. Кроме голубей и ворон есть ещё воробьи, но они редко слетают на тротуар, а в основном снуют и скачут, как мячики, внутри серых мороженых кустов. С ними не особенно интересно общаться – они слишком заняты собой.

Мир полон тишины. Она шелестит, бормочет, вздыхает в глубине парков и подворотен, тонко позванивает, скрипит, поёт и плачет. Слушать её страшно и увлекательно. Иногда её разрезает грохот грузовика или снегоуборочной машины, и тогда от страха шерсть сама собой встаёт на загривке и торчит, как ежик для мытья посуды. Ещё хуже, если она вдруг взрывается лаем и подвыванием, несущимся со стороны стройки через две улицы. Это рождает в душе ужас пополам с боевой яростью. Всё это вместе клокочет в горле и дрожит в кончиках пальцев на лапах, и хочется бежать, прижав уши, во все стороны сразу. Жаль, что мешает поводок. Он вообще мешает. Надо всё-таки собраться с силами, сосредоточиться и его перегрызть. В одном месте он явно слабоват и уже слегка перетёрт, может поддаться.

Мир полон шикарных пушистых красавцев, гуляющих вразвалочку, и мелких истеричных дур с белой кудлатой шерстью вместо глаз. Мир полон оранжевых утренних дворников, тяжело и сложно вооружённых, но при этом совершенно не опасных. С ними даже можно здороваться, ткнувшись носом в промёрзшую, грязно-оранжевую ногу. А вот с кем совершенно не хочется здороваться, так это с толстыми тётками, которые, не спросив разрешения, тянут к тебе руку и лепечут что-то обманчиво-приветливое. Таким лучше отвечать глухим, захлёбывающимся рычанием – они тотчас отскакивают, убирают руки и резво удаляются прочь, оскальзываясь на льду. «Надо же, какая сердитая», - обиженно говорят они. «Трусишка маленькая», - презрительно говорят они. Дуры. Что они понимают? Разве они сами или их вылизанные жирные мопсы могли бы, скажем, подойти к местному криминальному авторитету, контролирующему территорию от гаражей до заброшенной свалки, облизать его угрюмую, покрытую шрамами морду и получить в ответ милостивое помахивание хвостом? Ха-ха. Хотелось бы, право, на это посмотреть.

А ещё мир полон кошек. Они сидят по утрам на трубе, скорчившись от страха и напряжения, и смотрят на тебя серыми от ненависти глазами. В принципе, не очень понятно, что с ними полагается делать. По всей видимости, лучше не связываться.

Трудно сказать, какой мир лучше – утренний или вечерний. Предрассветный мир пуст, прозрачен и относительно спокоен. По нему беспрепятственно можно бегать без поводка, поскольку грузовики и снегоуборочные машины в это время ещё спят на своих подстилках. Вечерний сумеречный мир тревожен, загадочен и притягателен. В нём обостряются запахи, звуки и страхи, и от этого дрожит и замирает душа. В темноте легче ухватить с земли пахучий кусочек и быстро проглотить его, пока никто не заметил. А ещё вечером хорошо бегать под освещёнными окнами и заглядывать в них. Очень интересно посмотреть, у кого какой диван. В некоторых домах очень хорошие диваны – широкие, длинные, без подлокотников, зато со множеством твёрдых подушечек, которые хорошо грызть. Сразу видно, что там живут приличные, уважаемые люди.

2006/03/29

В костёле пахло свежей краской и мимозами.

Пожилой простуженный священник, то и дело покашливая и виновато улыбаясь, говорил о мире Господнем на земле и в людских душах. На передних скамейках бабушки с острыми польскими профилями улыбались в ответ на его улыбки и кивали в такт его словам и своим мыслям. На задней скамейке маленький мальчик, выстроив перед собой пластмассовых солдатиков, отдавал им приказы тихим, но железным сержантским тоном. Между его пушистых бровей лежала тонкая беспощадная складка. На скамейке у стены девочка в перекрученных колготках баюкала куклу и поглядывала на него и его армию с молчаливым уважением.

2006/04/01 Остров Скадан

О смысле жизни

Некий юноша знатного рода, воспитанный родителями в строгости и благочестии, отправился в обитель на острове Скадан, дабы пожить там некоторое время и поучиться у тамошних монахов мудрости и смирению во Христе. Прибыв туда, он тотчас пошёл разыскивать аббата и нашёл его в монастырском саду, занятого срезанием ивовых прутьев для розог. Аббат Бернард принял его ласково и радушно; предоставил ему келью для отдыха и уединённых размышлений, с превосходной тростниковой подстилкой на каменном полу и просторным занозистым чурбаком вместо стула. Не желая лишний раз беспокоить мышей, обитавших в той же келье, юноша редко заходил туда и проводил почти всё время в храме, или в скриптории, или за учёной беседой в обществе братьев.

Как-то раз, в час послеобеденного отдыха, он пошёл к брату Ноткеру, чтобы обсудить с ним интересующий его отрывок из Писания. Один из послушников сказал, что брат Ноткер выполняет послушание на заднем дворе. Юноша поспешил туда и застал брата Ноткера за удивительным занятием: тот набирал ведром воду из ручья и выливал её в дырявую рассохшуюся бочку. Струи проворно бежали изо всех щелей, искрясь на солнце, и у днища бочки уже образовалась изрядная лужа.

— Во имя Святой Троицы, брат, - в изумлении сказал юноша, глядя на размокшую глину у себя под ногами и раскрасневшееся лицо брата Ноткера, светящееся задумчивой улыбкой, - зачем ты это делаешь?

— Отец настоятель приказал мне лить воду в эту бочку, покуда она не наполнится доверху, - ответил брат Ноткер, погружая ведро в ручей и в раздумье наблюдая за тем, как оно уходит под воду.

— Но ведь она дырявая, брат, - сказал юноша – Бочка-то дырявая, я говорю. Никогда тебе её не наполнить – даже если будешь черпать и лить до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа.

— Ну, что ж, - ответил брат Ноткер, с натугой вытягивая ведро из ручья, - по крайней мере, Господь не застанет меня в праздности или за каким-либо греховным занятием.

— Пусть твоё занятие и не греховно, но оно совершенно бессмысленно, - сказал юноша. – Какой смысл лить в эту бочку воду, если она всё равно тотчас вытекает?

— А какой смысл во всей нашей жизни, если мы всё равно в конце концов умрём? – ответил брат Ноткер, любуясь водяными потоками, струящимися по скользким коричневым доскам. – Раз Господь зачем-то нас здесь поселил, значит, какой-то смысл в этом всё-таки есть. По крайней мере, мне так кажется.

— За что же, брат, тебе назначили такое покаяние? – спросил юноша и попытался перехватить у брата Ноткера ведро, чтобы помочь донести его до бочки. Брат Ноткер уклонился и переложил дужку ведра в другую руку, выплеснув часть воды себе на ноги.

— Я провинился, брат, - сказал он, с кряканьем опрокидывая ведро над бочкой. – Отец настоятель наложил на меня эту епитимью за то, что во время Святой Мессы я предавался праздным размышлениям и утаил этот грех на исповеди… По правде говоря, я начисто о нём забыл, потому и утаил.

— Поистине, это удивительно, - сказал юноша. - Если ты о сам забыл о своём грехе, то как же в таком случае о нём стало известно отцу настоятелю?

— Отвлекаться мыслью во время богослужения – в самом деле большой грех, - печально сказал брат Ноткер, присаживаясь на перевёрнутое ведро и извлекая из кармана подмокший чёрный сухарь. – Я вот слышал о том, что некий клирик, способный видеть вещи, скрытые от глаз обычных людей, заметил однажды в церкви маленького бесёнка, который записывал на громадном пергаменте, сколько раз каждый из присутствующих отвлекается от молитвы и думает о посторонних вещах. Когда же он растянул пергамент, тот достиг противоположной стены храма – и весь он, от края до края, был испещрён записями бесёнка. Тот же клирик говорил, что пергамент этот попадает прямёхонько в лапы дьявола, а уж дьявол потом отыгрывается на нас за каждую суетную или непотребную мысль. Но это бы ещё ничего, если б было так. – Брат Ноткер вздохнул, достал из кармана другой сухарь, разломил его и подал половину юноше. – Это бы ещё ничего… Но я ума не приложу, каким образом наш аббат каждый раз умудряется перехватить этот самый пергамент по пути и всё, как есть, прочитать. По крайней мере, всё, что касается его собственных нерадивых чад.

Он ещё раз вздохнул, тихо улыбнулся и замолчал, глядя на лужу, плещущуюся возле днища бочки. В неё уже успело забраться не менее десятка лягушек и жаб, ищущих защиты от полуденного зноя.

— Смотри, брат, как хорошо жабам в этой воде, - с удовольствием сказал брат Ноткер, поднимаясь на ноги и растирая затёкшую поясницу. – Пожалуй, надо им вылить ещё парочку-другую вёдер.

— Откуда ты знаешь, брат, что им тут хорошо? - спросил юноша и засмеялся. – Ведь ты же не жаба.

Брат Ноткер вновь задумался, затем поднял брови и в сомнении погладил себе подбородок.

— Откуда ты знаешь, брат, что я не жаба? – сказал он и потрогал бородавку на своём запястье. – Ведь ты же – не я.

2006/04/05

В детстве мы часто играли на развалинах деревенской церкви. Она старчески вздыхала, скрипела и отзывалась гулким эхом на наши прыжки и хриплые разбойничьи вопли. С ободранных стен на нас хмуро и одобрительно поглядывали едва различимые бородатые люди в длинных струящихся одеждах. Чёрные подвалы были наполнены запахом сырой штукатурки и звоном воображаемых цепей. Играть в них было особенно жутко и заманчиво. Впрочем, иногда мы предпочитали играть на крыше, балансируя на опасной высоте среди балок и осыпающихся серых кирпичей и спугивая в небо голубиные стаи.

Через двадцать лет, накануне Троицына дня, я сидела на той же самой крыше и пропалывала её, как грядку, выдирая засевшие между кирпичей травяные стебли и связывая их в пучки. После Троицына дня должны были прийти кровельщики. Внизу, в храме, две моих великовозрастных племянницы протирали оконные решётки, чистили хрупкие желтоватые стёкла нашатырным спиртом, выбивали ветхие половички и разбрасывали по полу клочковатое, крепко пахнущее полынью сено вперемешку с берёзовыми ветками.

Ближе к вечеру на колхозном автобусе с доярками приехал батюшка. Он был стар, осанист и насмешлив. Во время вечерней службы он отпускал ироничные замечания в адрес хора, а при чтении Евангелия иногда останавливался, оборачивался назад и укоризненным басом говорил:

— Глафира! Я что, по-твоему, читаю?

— Дак… Премудрость Божию, батюшка, - оробев, отвечала застигнутая врасплох бабка.

— То-то, что премудрость. Так чего ж ты языком чешешь, вместо того, чтобы слушать? Да ещё и других отвлекаешь? Ты смотри у меня.

На середине проповеди он вдруг задумался, сделал широкий жест расписным рукавом в сторону меня и племянниц и сказал:

— Вот мы всё ругаем молодёжь – и такая она-де, и сякая. И в церковь не ходит, и родителей не слушает. Оно конечно, молодёжь есть всякая. Кто вовсе ни во что не верует, кто во всякие секты ходит… Мормоны есть всякие… католики опять же. Но – Слава Богу – есть и другая молодёжь… хорошая, благочестивая. Вот – всю церковь к празднику убрали девушки… дай Бог им здоровья.

Мои племянницы застеснялись и надулись от гордости, а я задумалась. Почему батюшке пришли на ум мормоны, было понятно – неподалёку от церкви, на холме, возвышался странной конструкции замок, хозяин которого, по слухам, был зубной техник, жулик и мормон. Почему ему вспомнились католики, я не знала. После окончания службы я осторожно к нему приблизилась и сказала:

— Батюшка…

— Ну? – ответил он, разглаживая бороду и благожелательно глядя на меня из-под бровей.

— Я вот что… Я… Вы вот во время проповеди нас хвалили и всё такое… Только я хочу сказать, что я тоже католик. Ну, то есть, католичка.

Батюшка стоял, выпрямившись во весь рост, и в лучах вечернего солнца был похож на Бога Саваофа из Детской Библии. Судя по всему, он не был ни смущён, ни обескуражен.

— Ай-ай-ай! – весело прищурившись, сказал он. – Католичка. Ну, надо же. Как же это ты так, девушка?

— Так получилось, - развела руками я.

— Ну, как же оно так получилось-то? Про златые горы так хорошо поёшь, душевно… прямо Русланова. И вдруг – католичка. Ну, ладно, что ж с тобой поделать… Иди. К обедне-то завтра придёшь?

— Приду, - пообещала я, потирая ногу об ногу и почёсывая голову под платком.

— Приходи, - велел батюшка. – а то кто ж в колокол звонить будет? Не бабкам же лезть на такую высоту. Да и вообще.

Во время утренней проповеди он сделал широкий жест расписным рукавом в мою сторону и сказал:

— Вот, говорят – какая у нас молодёжь? А я скажу - всякая у нас молодёжь Разная молодёжь, вот что. Глафира! Что-то я твоей внучки тут не вижу. Петровна, и твоих тоже нет. Спрашивается – почему? Ну, ладно, сами не хотят, так хоть бы бабок старых проводили да поддержали… Вот, посмотрите – католики, и то пришли. А ваши православные внуки где? Как вы, спрашивается, их воспитываете? То-то и оно!

Бабки покосились на меня с опасливым уважением. Кто такие католики, они не знали. После службы они щупали мои красные стеклянные чётки, переглядывались и покачивали головами. Потом мы все вместе залезли в автобус; одна из бабок дружески толкнул меня в бок, другая завела пронзительным дребезжащим голосом:

Ах, куда ты, паренёк,

Эх, куда ты,

Не ходил бы ты, Ванёк,

Во солдаты…

— Глафира, да ты чё поёшь-то, - всполошились другие, показывая глазами на батюшку.

— Ничего, пойте, - сказал батюшка. - У меня отец в Красной армии служил… прости ему Господь. Хороший был человек, между прочим. А что делать? Мобилизовали, он и пошёл. Ничего. Что ж делать – такая наша жизнь.

Автобус ехал, подпрыгивая на ухабах, деревенские крыши мокро чернели на фоне серого, сочащегося изморосью неба. Бабки ехали и пели, и я пела вместе с ними.

Поневоле ты идёшь,

Аль с охотой?

Ваня, Ваня пропадёшь

Ни за что ты.

В Красной Армии штыки

Чай, найдутся,

Эх! – без тебя большевики

Обойдутся…

Где-то за речкой протяжно протрубил горн.

2006/04/08

Из приоткрытого окна тянет промозглой весенней свежестью. Яська сидит возле окна на табуретке и смотри в пол. Он всегда сидит на этой табуретке, когда бывает у меня. Если я ухожу на кухню или в другую комнату, он тащит её туда, куда ушла я; затем забирается на неё с ногами, усаживается и утыкается лицом в коленки.

Яська – это мой сосед и друг. Недавно ему исполнилось пять лет.

Нам хорошо вдвоём. Мы часто беседуем. Я рассказываю ему всё, что приходит на ум, а он сидит и задумчиво не отвечает мне на своей табуретке. Он никому не отвечает, не только мне. И ничего не говорит сам. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Чаще всего он сидит, опустив ресницы, трётся щекой о собственные коленки и молчит. Лицо у него при этом слегка напряжённое и строгое, брови чуть сведены, в глазах – острая, сосредоточенная ясность мыслителя. Но он ни с кем не делится своими мыслями.

Я не знаю, почему он такой. Почему он в свои пять лет никогда не играл в игры, в которые играют другие дети. Почему он всегда молчит и смотрит в пол, или раскладывает в одной ему понятной системе палочки и разноцветные камешки, или рисует акварелью и гуашью яркие, захватывающие абстракции, вымазываясь при этом краской по самые уши. При этом он совершенно равнодушен к тому, как потом окружающие отнесутся к его произведениям: если кто-нибудь разрушит его мозаику или разорвёт и выбросит его картину, он не обратит на это никакого внимания. Он деликатен и никогда не даст понять, что с ним что-то не так. Если его не позвать поесть, он так и умрёт с голоду на своей табуретке. Если у него что-то болит, он забьётся в угол и скорчится там, но с большим трудом подпустит вас к себе. Его можно взять за руку или погладить по голове – он не закричит, но вздрогнет, заплачеи и сожмётся так, что вам больше не захочется этого делать. Единственное, чего он совершенно не выносит - это чужое страдание. Он будет рыдать и захлёбываться криком при виде мухи, тонущей в чашке воды, но не сделает ни одного движения, чтобы помочь ей выбраться на сухое место. При нём нельзя ссориться, ругаться и бурно выяснять отношения – если вы не хотите, чтобы он разбил себе голову об стенку. Но если вы прикрикнете именно на него, он только опустит ресницы и со странной свей полуулыбкой погрузится в созерцание ковра на полу. Его не возьмёшь голыми руками. Он защищается от этого мира тем, что ухитряется почти полностью его игнорировать.

Я знаю, что он меня любит. Иногда он достаёт из холодильника яблоко или огурец и тихо кладёт рядом со мной. Иногда он с величайшей осторожностью дотрагивается кончиком пальца до моего рукава, сохраняя при этом внешнюю бесстрастность и не поднимая глаз. Раза два или три в нашей с ним жизни он всё-таки посмотрел мне в лицо – и я увидела, что взгляд его жив и осмысленнен, и что он слышит и воспринимает абсолютно всё, что я ему говорю. Но каждый раз вспышка эта бывает столь мимолётной, что я не успеваю понять – было это или не было.

Его родители очень молоды, добродушны, восторженны и беспечны. Они бегают по дискотекам и эзотерическим тусовкам, а Яську считают «маленьким Ганди» и очень им гордятся. О том, чтобы лечить его, по их мнению, не может быть и речи. Он – избранник высших сил, путешествующий в астральных мирах: он – маленький эльф, случайно оказавшийся в нашем измерении. Лечить его от его «странностей» - всё равно, что лечить маленького Моцарта от его гениальности. Мать рожала Яську в какой-то лесной хижине, в кругу таких же, как она, «посвящённых», без врачей и акушеров. И с тех пор, как он родился, его ни разу не показывали врачам. По-моему, ему не делали даже элементарных прививок, которые делают всем детям. Нет, его родители – не бомжи и не наркоманы; они не доверяют врачам из идейных соображений, от всяческих простуд лечат Яську народными средствами и слышать не хотят ни о каком «аутизме» и ни о чём таком в этом роде. А я не смею даже заикнуться об этом в разговоре с ними. Опытные психологи сказали мне твёрдо и беспощадно: это не ваш ребёнок, и не лезьте не в своё дело, если не хотите, чтобы было ещё хуже. И вот я сижу и не лезу. А Яська сидит на табуретке – и тоже ни к кому не лезет. За окном – сырость и мгла, из-под занавески тянет пронизывающим сквозняком, но он не пошевелится, пока я не встану и не прикрою оконную створку. Плечи его слегка приподняты, подбородок упёрт в коленки, и я опять не могу вспомнить, какого цвета у него глаза. Я сижу рядом, как дура, протираю полотенцем вымытые тарелки, бормочу какую-то только что выдуманную сказку, в которой никто никого не обижает и ни с кем не случается ничего плохого. И думаю о том, что же мне делать. И – надо ли, в самом деле, что-то делать?

Почему-то мне всё-таки кажется, что надо. Почему-то я так больше не могу. Но как мне быть, я не знаю.

2006/04/11 дети

Однажды я ударила по лицу ныне покойного лидера общества «Память» Дмитрия Васильева. Сделала я это вовсе не из идейных соображений и, честно говоря, мне по сей день стыдно за это моё беспричинное хулиганство.

Вину мою усугубляет то, что в то время он не был никаким лидером общества «Память», а был моим соседом по коммуналке дядей Димой. Или дядей Димкой, как я его почему-то называла про себя. Он всегда благоволил ко мне, дарил конфеты и всякие мелкие пластмассовые игрушки, я же снисходительно их принимала, благодарила светским тоном благонравной девочки и думала о том, как хорошо было бы натравить на него нашу хомячиху Тёмзу. И послушать, будет он визжать или нет. Он мне тоже, в общем, нравился. Хотя и не особенно.

Мне было пять лет. Нет, наверное, меньше – года четыре. Однажды вечером я сидела на сундуке в коридоре и ела апельсин. В те времена апельсины были сочными и легко распадались на толстые лохматые дольки. Я подолгу гоняла языком во рту каждую дольку, как леденец, растягивая удовольствие. За стеной пьяненькие старички-соседи пели «Вечерний звон». Мимо меня прошёл, торопясь, дядя Димка, затормозил на ходу и неожиданно спросил:

— Что, вкусный апельсин?

— Ничего себе, - ответила я.

— Не угостишь долечкой?

Долечка оставалась одна. Я с сомнением посмотрела на неё, и дядя Димка расценил моё малодушное промедление как отказ.

— Эх, ты, - сказал он. – Жадина-говядина. Ну, ладно. Я тебе ещё отомщу.

Он сказал это вполне себе шутливым тоном, но у меня неприятно засосало под ложечкой.

— И ничего не жадина, - сказала я. – Берите, пожалуйста.

— Ну, нет, теперь не надо. Всё равно я тебе ещё покажу, - сказал он и ушёл в свою комнату.

Я фыркнула ему вслед, но встревожилась ещё больше. Впрочем, до вечера я благополучно забыла об этом инциденте. А вечером к нам в комнату явился Дед Мороз – дело было как раз на новогодние праздники. Это был роскошный дед Мороз – в полном обмундировании, с посохом, бородой и расшитым тряпичным мешком за плечами. Он загудел что-то приветственное и начал горстями вынимать из мешка конфеты и выкладывать их на стол. Голос у него был дяди-димкин. А всё остальное – не его. Непохожее и незнакомое. Я вспомнила апельсиновую дольку, угрозу мести - и похолодела. Конечно, это была его месть. Странная, непонятная и страшная месть. И сам он – был не он. А кто-то страшный и потусторонний, спрятавшийся под румянами и добродушной личиной.

Вспоминая сейчас эту историю, я никак не могу понять – чего же я всё-таки так испугалась? Дед Мороз с дяди-димкиным голосом был ярок, уютен и добротен. Конфеты сверкали в его пёстрых ладонях-варежках, как драгоценные камни на стендах в Минералогическом музее. Папа взял меня на руки и поднёс к нему поближе. И тогда я зарыдала, завизжала и, не помня себя от ужаса, изо всех сил стукнула кулачком по раскрашенному дед-морозовскому носу.

Дед Мороз был безмерно обескуражен и искренне огорчён, а мои родители чрезвычайно сконфужены. Не помню, как они замяли этот скандальный эпизод. Помню только, что уже совсем вечером, перед сном, я лежала в кровати, вцепившись в край одеяла, и сурово спрашивала сквозь слёзы:

— Этот… Который Дед Мороз… Он ушёл?

— Давно ушёл, - в сердцах отвечала мама. – Да это же дядя Дима, наш сосед. Ты что, не узнала его, что ли?

— Нет, - отвечала я, сопя и натягивая одеяло повыше. – Никакой это не дядя Дима. Вы что, не поняли, что ли?

— Господи, - вздыхала мама. – Как не стыдно – большая девочка уже. Ну, зачем ты его стукнула?

— Не пускай его больше, - распорядилась я из-под одеяла. – Никогда не пускай, слышишь?

Наутро я встретила в коридоре дядю Димку, и он был абсолютно такой, как всегда, и ни словом не обмолвился о вчерашней позорной истории. Это окончательно укрепило меня в мысли, что вчерашний визитёр был вовсе не дядя Димка.

И теперь я иногда думаю – а может, и вправду не он?

2006/04/12

Не могу сказать, чтобы очень любила "Голодного Грека" Хаецкой, но в преддверии Пасхи, в безуспешных попытках покаяться, наконец, как должно, - всё чаще мне вспоминается этот фрагментик...

Итак:

"Вскоре после избавления от песьяка случилось Феодулу погрузиться в необыкновенно крепкий сон — настолько прочный и лишенный зыбкости, что впору принять его за действительность.

И увидел Феодул себя среди густого тумана, а в тумане горел далекий оранжевый огонь. На этот огонь и пошел Феодул, даже не помыслив о том, что не раскладывают костров на палубе корабля, ибо от такой небрежности корабль легко может воспламениться и оставить плывущих на нем без всякой надежды.

Однако вскоре Феодул понял, что находится не на корабле, а на пустынном морском берегу. Он различал теперь тускло блескучую воду, волнообразно намытую на берег зеленую морскую грязь, чей-то заплывший след на песке, одинокий белый камень впереди…

Огонек между тем сам собою приблизился, и как-то так вышло, что оказался Феодул стоящим возле костра, где уже сидели трое и смотрели, как над огоньком безнадежно коптится тощая рыбка, насаженная на прут ивы.

Скуластые, загорелые, одетые в выбеленную холстину, на вид казались они не слабого десятка, так что Феодул даже оробел.

— Мир вам, добрые люди, — молвил он учтиво и полусклонил голову в ожидании ответа.

Один из сидевших глянул искоса, мгновенно поразив Феодула ярким светом желтовато-зеленых глаз, но ничего не сказал; двое других и вовсе не шелохнулись.

Тогда Феодул, не зная зачем, уселся рядом. Пальцем по песку чертил, а сам все разглядывал незнакомцев — исподтишка да украдкой. Сперва показались они ему похожими на Фому, Фоку и Феофилакта, но чем дольше оставался с ними Феодул, тем более разнились незнакомцы с константинопольскими нищими.

— А что, — проговорил вдруг желтоглазый, обращаясь к своим товарищам, — ведь это тот самый Феодул, который до сих пор бродит в потемках, не в силах уйти от тьмы и не умея прибиться к свету?

Тут Феодул поежился, всеми жилками ощутив приближение большой опасности. Что опасность надвигается серьезная — в этом он, поднаторевший различать ловушки судьбы, не сомневался; не ведал лишь, с какой стороны ждать подвоха.

Второй незнакомец снял с прутика закопченную рыбку и с сожалением поколупал ее пальцем.

— Ни холоден, ни горяч, — заметил он, и Феодул с ужасом осознал, что говорится это о нем, Феодуле.

— Однако вместе с тем и не вполне потерян, — добавил третий мягко, извиняющимся тоном.

— Глуп! — отрезал первый.

— Прост, — поправил второй, а третий возразил:

— Иной раз и прозорлив.

— Бывает добр.

— Но чаще — незлобив по одной лишь лености натуры.

— Ой, ой! — возопил Феодул, закрывая лицо руками. А трое у костра продолжали, словно никакого Феодула рядом с ними и не сидело:

— Не тощ, не тучен.

— Хитростям обучен, а вот к труду не приучен.

— Не сыт, не голоден.

— Не раб, не свободен.

— Духом суетлив, умом болен.

— Мыслями блудлив, душою беспокоен.

— Нет! — воскликнул неожиданно один из собеседников и бросил рыбку в огонь. — Она совершенно несъедобна!

Феодул слегка приподнялся и на четвереньках осторожно начал пятиться назад. Но сколько бы он ни пятился, костер и трое в белой, крепко пахнущей морем холстине не отдалялись от него ни на шаг.

И встали те трое, с громом развернув за спиною сверкающие крылья, и все вокруг вспыхнуло белоснежным светом. Тогда Феодул пал лицом вниз и зарыдал.

Тут один из ангелов чрезвычайно ловко задрал на спине Феодула рубаху и заголил тому те части тела, что обыкновенно и страдают при порке; второй принялся охаживать Феодула прутьями; третий же при каждом новом ударе приговаривал:

— А не лги!

— А не воруй!

— А оставь любодейные помыслы!

Феодул знай ворочался, извивался и бил о песок головой и ногами.

— Не буду я больше лгать! — клялся он слезно, и белый прибрежный песок скрипел у него на зубах. — Не стану впредь воровать! Помыслов же любодейных от века не имел!

— Имел, имел, — сказал тот ангел, что с розгами. А третий продолжал назидание:

— В Бога веруй без лукавства и умничанья! Чти Церковь!

— Какую мне Церковь чтить, — тут же спросил Феодул, — греческую или латинскую?

Ибо желал в этом вопросе наставления, так сказать, неоспоримого, из самых первых рук.

— Хитрее Сил Небесных мнишь себя? — прикрикнул на Феодула ангел. — Какая тебе от Бога положена — ту и чти!

И снова огрели Феодула по спине, да так, что бедняга лишь язык прикусил и более препираться не дерзнул.

Увидев, что Феодул больше себя не выгораживает, поблажек не выторговывает, а просто тихо плачет, отбросил ангел розги и сел рядом.

— Ну, ну, — молвил он негромко, — будет тебе, чадо. Вразумился?

— Вразу… — пролепетал Феодул.

— Отрезвел, умник? — строго вопросил другой ангел.

— Ox… — всхлипнул Феодул. Ангелы переглянулись.

— Врет небось, — вздохнул третий. Другой же, наклонившись, тихо поцеловал Феодула в щеку и шепнул:

— Это ничего. Пусть врет."

2006/04/14

Выйти в чёрный предрассветный холод,

Закутавшись до глаз покрывалом,

Пройти по белому мёртвому саду,

Цепляясь платьем за голые ветки,

Встать у входа в пещеру,

У края пустой могилы,

Глядеть в её затхлую бездну,

Дрожать от ломоты во всём теле,

От боли в распухшем от слёз сердце,

От холода серого предрассветного мира,

Который уже больше низачем не нужен.

Плакать о том, чего не случилось

И уже больше никогда не случится,

Чувствовать, как в душу залезают бесы

И привычно занимают насиженное место,

Злорадно усмехаться сквозь слёзы

И думать – а пусть себе лезут.

В серой тьме пещеры – какие-то тени,

Какие-то белые, страшные фигуры,

Не поймёшь - то ли призраки, то ли люди.

Спросят с суровой укоризной:

А о чём это ты, женщина, плачешь?

Сзади тихо подойдёт садовник,

Закутанный до глаз покрывалом.

Может, он знает, где мёртвое тело?

Надо бы спросить, да язык прилип к гортани

И в ногах – тяжёлая слабость.

Господин, скажи мне, а где же?..

Он скажет в ответ: Мария!

Сад, забрызганный пятнами рассвета,

Будет пахнуть травами и мёдом,

Утопать в шелковистой прохладе,

Играть алыми и жёлтыми огнями,

Бормотать, звенеть и смеяться.

И солнце осветит пещеру

И отваленный от входа камень.

И сердце оборвётся в траву

И роса с него слёзы смоет.

2006/04/20 Вавилонская библиотека

— Я так и знала, что ты забудешь эту бумажку, - бормочет сквозь зубы девушка, угрожающе сжимая локоть хмурого молодого человека в круглых очках, замотанных скотчем, как у Гарри Поттера. – И что мы теперь будем делать?

— Подумаешь, - неуверенно хмыкает молодой человек. – Обойдёмся без бумажки. Я и так всё помню, если хочешь знать.

— Ага, помнишь ты, - бубнит девушка. – Знаю я тебя. А завтра с утра зачёт. Какая я дура, что с тобой связалась.

— Вы извините, - задушевно говорит молодой человек, приближаясь ко мне приставными шагами и напряжённо глядя в себя, - мы тут на днях у вас книжку брали… Ну… такую книжку… розовую. А может, серую. Толстую такую. – Он делает кругообразный жест рукой и прижимается щекой к читательскому билету. - К сожалению, я не помню автора. И названия тоже не помню. Но она нам очень нужна. Вы даже не представляете, как она нам нужна.

— Подождите немного, - сурово говорю я и со скрипом вытаскиваю зажатую между Зализняком и Зиндером хрестоматию Звегинцева. Лицо юноши озаряется торжеством.

— Ага! – восклицает он, поворачиваясь к девушке. – Я же говорил, что всё и так помню!

2006/04/22

У меня тоже был свой Крысолов. Только он не играл на флейте. А может быть, это была Снежная Королева. Только она не ездила на оленях и ничего не говорила про верность и про вечность. Она вообще была не очень разговорчива.

В первый раз это случилось во время прогулки. День был ослепительно-белый, томительный, пахнущий полынью и жёлтой пижмой. Я шла, загребая пыль тапочками, которые назывались «чешки», хваталась за придорожные стебли, царапая до крови ладони, бурно рыдала и скандалила сама с собой. Мама, тётя, сёстры и ещё какие-то родственники шли далеко впереди меня с твёрдыми беспощадными спинами и не оборачивались. Я знала, что они не обернутся, и где-то в глубине души хорошо их понимала. Солнце злорадно палило сверху, раскалённый песок, попадая в тапочки, колол и жёг пятки, голова гудела от жары и ярости, и воздух дрожал перед глазами, и всё внутри бессильно дрожало, захлёбываясь злостью и отчаянием. На минутку я замолчала, чтобы перевести дух, и вдруг поняла, что вокруг меня – пустота. Только дорога, небо и солнце. Я замерла, вслушиваясь в страшную знойную тишину, затем обомлела от неожиданного ужаса и тоски, присела на корточки и заскулила. И тогда ко мне вышел он.

Только это была – она. Высокая, широкоплечая, в просторном белом платье, полотняной косынке, покрытой в кружок, и вышитом бело-красном фартуке. Она вышла из пыли и солнца, тихо прошла сквозь густой, колеблющийся от зноя воздух, взяла меня за локоть и легко, без усилия, поставила на ноги.

— Ну, что? – сказала она. – Пойдём, что ли?

Я не спросила – куда пойдём. Я почему-то и так знала, куда.

— Я не пойду, - сказала я. – А мама как же? А Костик? А Наташка?

Она чуть усмехнулась и поправила на голове косынку. И я поняла ещё отчётливее, чем прежде, что ни мама, ни Костик, ни Наташка больше ко мне не вернутся. Они ушли, оставив меня на дороге. Они уже не помнят, что я есть. Они забыли.

— Нет, - сказала я. – Я не пойду. Я не могу. Я боюсь.

— А ты не бойся, - сказала она, всё так же усмехаясь и глядя на меня без сочувствия, но и без осуждения. – Что уж теперь бояться-то. Бойся – не бойся – всё одно ты наша. Пойдём, касатка. Тебе ж самой хочется.

Ладонь её была твёрдой, прохладной и нежной, а глаза – задумчивыми и насмешливыми.

— Пусть хочется, - сказала я, осторожно вынимая свою руку из её руки.. – Мало ли кому чего хочется… Мне домой надо.

— Ну, смотри, как знаешь - сказала она. – Гляди, не пожалей после.

Она нагнулась надо мной, вытерла мне фартуком пыль и слёзы со щёк, посмотрела ещё раз внимательно мне в лицо, а потом повернулась и ушла. Воздух расступился перед ней, а потом опять сомкнулся, и на поверхности его ещё долго дрожала лёгкая золотистая рябь.

Позже у нас с ней была ещё одна встреча. Я была уже взрослой, ходила в третий класс, но всё ещё побаивалась в одиночку ездить на общественном транспорте. Как-то раз две моих одноклассницы уговорили меня покататься на трамвае, а потом вылезли на дальней, незнакомой мне остановке и заявили, что идут в гости к какой-то подружке.

— А я? – глупо спросила я, надувая губы.

— А что – ты? – безжалостно ответили они. – Ты же её всё равно не знаешь. Поезжай домой, а то тебя ругать будут.

— Одна? – ужаснулась я.

— Ну и что ж, что одна? – захихикали они. – Боишься, что ли?

— Ничего не боюсь, - гордо сказала я. - Просто свинство это, вот что. Мы так не договаривались.

— Бои-ишься, - загоготали они. – Как маленькая. Привыкла везде с бабушкой за ручку… Эх, ты!

— Дуры вы, и больше никто - с достоинством сказала я, отвернулась и пошла на остановку, загребая сандалиями весеннюю грязь и сдерживая подступающие к носу слёзы.

На остановке было почти безлюдно. Где-то вдали скрипели и грохотали трамваи, а я даже не знала толком, на какой из них мне надо садиться, чтобы попасть домой. Сумерки между тем сгущались, над остановкой загорелся жёлтый фонарь. Я присела на корточки, упёрлась коленками в портфель и погрузилась в мрачные размышления.

— Ну, что? – сказала мне женщина, стоящая рядом на остановке.

Я вздрогнула и посмотрела на неё. На ней был длинный светло-серый дождевик и серая косынка, по-деревенски повязанная в кружок. Лицо её было слегка другим – постаревшим, побледневшим, но по-прежнему скуласто-лисьим, спокойным и насмешливым. И глаза её сияли и смеялись из-под низко надвинутого платка.

— Нет, - замирая от радостного страха и желания сказать «да», сказала я.

— Опять нет? – сказала она, знакомо усмехаясь

— Я не могу, - умоляюще сказала я. – Никак не могу, честное слово.

— Ну, смотри, - сказала она. – А то – пойдём, может? Тут ведь недалеко.

Я зажмурилась и замотала головой.

— Ладно, - сказала она. – Вставай тогда. Вон твой трамвай идёт. Выйдешь на девятой остановке, возле Серпуховского вала. Давай, касатка, беги, пока он двери не закрыл.

Недавно я встретила её вновь. Я сидела на скамейке в парке, ела яблоко, вздыхала и никого не ждала. Она прошла мимо меня, мельком посмотрев искоса и кивнув головой. За её руку цеплялась девочка лет шести, которая, похоже, как и я, недавно орала и скандалила, но теперь совершенно успокоилась и что-то мурлыкала на ходу. Где-то в глубине парка играла флейта. Должно быть, это был припозднившийся уличный музыкант. Играл он плохо, но старательно.

2006/04/22 всякая ерунда

В метро

****

— Представляешь, Изольда-то наша... Ну, Изольда из бухгалтерии! Ну, помнишь её!

— Помню. И что она?

— Да позавчера опять под поезд попала.

— Да ну? И как она?

— Да ничего... (Пауза). Нормально.

****

— А что, твоя жена - она тоже баптистка?

— Да нет (С виноватым вздохом). Она - просто жена.

****

Весёлая черноглазая бабка в Великий Четверг везёт красную лампадку с горящей свечой. К ней подходит суровый лохматый подросток в заляпанной кожаной куртке.

— Бабуля, я вижу, у тебя огонёк есть. Дай закурить, а?

Бабка (радостно):

— Обожди, милок, ужо Он вернётся - всем даст прикурить.

2006/04/26 Скоро май

По утрам мы с собакой вываливаемся из подъезда, щуря мятые со сна физиономии, ныряем в апрель и плывём по нему по-собачьи, распугивая встречных голубей и дворников. В окнах горит раннее солнце. В переулках горят пыльные фонари. На углу стоит школьник с туго набитым портфелем, курит и говорит по мобильному. По газону идёт женщина с букетом цветов; солнце вспыхивает на целлофановой обёртке, и издалека кажется, что она несёт факел.

— Вообще-то, - говорю я собаке, оттаскивая её от подвального окна, - существует международная конвенция по охране прав кошек. Ты это имей в виду.

— А может, наплюём на конвенцию? – задумчиво предлагает она.

— Нельзя, - внушительно говорю я. – Морду раздерут за нарушение. И вообще.

— Ладно, - вздыхает она, – тогда давай голубей погоняем.

Голуби тяжело взлетают, усаживаются на карниз второго этажа и начинают там крутиться, стонать и курлыкать.

Это их томное бульканье и воркование я помню с раннего детства. С него начиналось каждое майское утро. И каждое утро было солнечным. Я знала это, ещё не открыв глаза – уткнувшись в подушку, слушая, как бормочут на подоконнике голуби и ощущая лопатками свежесть, солнце и праздник. Каждый день был праздник. Но особенно праздничный из них, конечно, - первое мая. День, когда нужно было вскакивать пораньше, натягивать парадный оранжевый костюмчик с белыми кармашками, жевать пироги под пение репродуктора и ругань соседей за стенкой, а после бежать на улицу, где среди звона, синевы и прохлады длинной поющей вереницей шли люди с флажками, флагами, шариками и бумажными ветками Майского Дерева. Под Майским Деревом когда-то танцевали старинные угнетённые трудящиеся, выражая солидарность со всеми трудящимися прошлого и будущего, и пели о том, что самый весёлый месяц на свете – это месяц май. Конечно, самый весёлый, что за вопрос? Кто бы сомневался!

Потом, уже в институтские годы, все первомайские дни всегда были ледяными и дождливыми. Мы приплясывали от холода на залитой дождём площади, натягивали рукава курток на кисти рук и сквозь зубы язвили по поводу международной солидарности. Особенно кисло и яростно выглядели те, кому не удалось уехать на праздники домой из-за принудительного участия в демонстрации. Постепенно все оттаивали, смягчались, начинали хохотать уже без язвительности, потом шли пить пиво с эклерами и смягчались ещё больше. Тучи рассеивались, и из дрожащих, усеянных прошлогодними листьями луж потихоньку, одним глазом выглядывало солнце.

В конце мая есть ещё один праздник – день библиотекаря. Но о нём никто не знает – что очень обидно, между прочим. Вот если бы этот день праздновали, как день десантника или день пограничника – небось, все бы о нём узнали. А что? Пьяные в дым библиотекарши с перекошенными очками на блестящих от возбуждения носах вываливаются из своих библиотек и начинают орать непристойные песни («Поступайте, дуры, в институт культуры», «Каталог мой, каталог, алфавитный каталог» и т.д.) и избивать всех потенциальных читателей пыльными инвентарными книгами… Из окон библиотек летят изодранные а клочки формуляры и каталожные карточки… В библиотечных дворах сложены костры из «Казуса Кукоцкого» и «Кода Да Винчи»… Вокруг них пляшут тётки в синих чулках и с лицами, раскрашенными синей глиной… Все не-библиотекрари тихо сидят по домам и не высовываются – особенно с наступлением темноты. Разве не прекрасно? По-моему, изумительно.

2006/04/28 Вавилонская библиотека

— Представляете, - печально говорит он, глядя на меня сверху вниз большими влажными глазами, - ведь я сам, сам в прошлой жизни написал эту книгу. А теперь ни слова в ней не понимаю. Ни одного слова.

— Ну, так обычно и бывает, - говорю ему я, понимая в душе, что это слабое утешение.

— Да, - соглашается он, переводя взгляд на потрет Ежи Куриловича и заинтересованно созерцая его очки и лысину. – Да. Вы правы. Жизнь быстротечна. Больше всего я боюсь не дожить до следующей реинкарнации.

— Доживёте, - бодро говорю я. – Какие ваши годы?

В дальнем углу на красной кожаной банкетке сидит ещё один. Он сидит и дирижирует. Потому что в правом его ухе безостановочно звучит Девятая симфония Сен-Санса. Я не знаю, есть ли у Сен-Санса Девятая симфония. Но то, что он не может переключить её хотя бы на Десятую, очень грустно. Мне его жаль – хотя он, по-видимому, вполне себе счастлив.

Они вообще редко бывают буйными. Иной раз с ними бывает легче, чем с теми, кто полагает себя нормальным.

— Сударыня!

— Слушаю вас, сударь.

— Должен вам сообщить, что я являюсь последним представителем рода Романовых.

— Пожалуйста, заполните этот формуляр.

— Благодарю вас.

Безукоризненная вежливость и никаких лишних вопросов.

С нормальными тяжелее. Они не выносят сложноподчинённых предложений и отключаются где-то на середине, глядя на вас беспомощными и гневными глазами. Они не понимают значения фразы «картотека в коридоре, рядом с залом». Их непременно нужно нежно обнять за талию и проводить к картотеке, шепча по дороге на ухо успокоительные слова. А потом найти в картотеке то, что им нужно, попутно объясняя им непонятные термины в названии их диссертаций. Они норовят обойти тебя с тыла, встать за спиной и, горячо дыша тебе в затылок, протягивать над твоей головой руку с зажатой в ней потной бумажкой с расплывшимися синими иероглифами. Попытки лягнуть их задними ногами успехом не увенчиваются – они либо не чувствуют этого, либо уворачиваются с тренированной ловкостью. Они спрашивают, невинно мограя: "А где у вас тут женщина с открытого доступа?" и "В каком кабинете размножаются?" Утопия Умберто Эко – Библиотека с Большой Буквы, в которую читатели попасть не могут, а если попадают, то живыми не уходят, - как все утопии, прекрасна и недостижима.

2006/04/29 Вавилонская библиотека

«Известно и другое суеверие того времени: Человек Книги. На некоей полке в некоем шестиграннике (полагали люди) стоит книга, содержащая суть и краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал подобен Богу. В языке этих мест можно заметить следы культа этого работника отдаленных времен. Многие предпринимали паломничество с целью найти его» (Борхес).

На самом деле его лучше не искать. И ни в коем случае не искать с ним встреч и не вступать ни в какие переговоры. Всё равно вы не знаете и не поймёте его языка.

Он сидит в восьмом, самом светлом из углов своего шестигранника и хмуро поводит в разные стороны льдистыми очами. Он в самом деле прочёл некую книгу и решил, что уподобился Богу. Каждому из нас хотя бы раз в жизни доводилось иметь с ним дело.

— Здравствуйте, - говорите вы ему, робко заглядывая в его шестигранные, подёрнутые инеем очки.

— Не здравствуйте, а говорите свой номер, - ровно отвечает он.

— Ой... я не помню.

— Следующий.

— Погодите, я вспомнил. Вот.

— В каком кармане вы лежите?

— В кармане? О, Господи. Почему в кармане?

— Следующий.

— Нет, но при чём тут карман, я не понимаю!

— В каком номере вы лежите?

— В гостинице?

— В кармане.

— О, Господи.

— Ваши книги в отложке на броне или на вэха?

— На броне?

— На броне или на вэха? Вы вообще по сетке проходили?

— По сетке? Никогда в жизни я не ходил по сетке. Ни по сетке, ни по канату.

— Вы что у нас, с красной полосой, что ли?

— Я? Нет. Хотите убедиться в том, что у меня нет никаких полос? Ни красных, ни чёрных, ни белых. Я вам не зебра.

— При чём тут зебра? Может быть, вы с синей полоской? Наверное, вы А Зе?

— Говорю вам, нет у меня никаких полосок! И вовсе я не А Зе. Я Степанов Виктор Сергеевич.

— Это не имеет значения.

— Для кого как, знаете ли. Я могу, в конце концов, сам пройти к полкам, чтобы поискать свои книги?

— Ни в коем случае.

— Что – никак нельзя?

— Только в том случае, если вы Пе Зе. Но вы не Пе Зе. Так что стойте на месте. Я полагаю, вас вообще нет по топу.

— Как это – меня нет?

— Нет по топу. Списали, значит.

— Куда списали.

— Сбросили.

— О, Боже! Куда сбросили?

— В РОФ.

— Какой-то кошмар, честное слово. Но вы же видите, что я не во рву. Я здесь, перед вами. Сбросили в ров… Фашисты какие-то, ей-богу.

— Фашисты тут ни при чём. Фашистов мы вообще только на днях с третьего этажа вывели.

— С какого третьего этажа?

— Из спецхрана в О Эф.

— Ой, мамочка… Ну, хорошо. Фашистов вы вывели. Тараканов тоже. А я-то, я-то тут при чём?

— И вы тоже ни при чём. Я имею в виду ваш заказ.

— То есть, я должен искать его во рву? А конкретно – в каком?

— Нет. Вы вообще не должны его искать. Вам никто и не позволит его искать.

— Это невозможно. Ещё минута, и я сойду с ума. Пустите меня к полке или я тут же, на ваших глазах застрелюсь.

— Проходить в читальный зал с оружием запрещено.

— А если я всё-таки застрелюсь?

— За это мы вас исключим. Сроком на один месяц. Нельзя нарушать тишину в читальном зале. А если забрызгаете книги - исключим на год. И заставим оплачивать реставрацию.

— Нет, я всё-таки пройду к полке… Так… Ну, да. Вот моё требование на книгу. Почему его до сих пор не выполнили?

— Там должно быть написано.

— Так написано ОК. О’кей, стало быть? Ну, а книга, книга-то где?

— ОК – это вовсе не «окей». Это другое.

— Боже, Боже… А что?

— Отдел Комплектования. Или Каталогизации. Или Категорических Отказов. Или…

— Короче говоря, книги нет?

— Нет и не будет.

— Никогда?

— Никогда.

— А это что? Вот здесь что написано? Ув. чит. ваш. кн. на тел?

— Это значит, что ваши книги на тележке.

— А где тележка?

— Её только что увезли в хранилище.

— Вместе с м.кн.?

— Д.

— Надолго?

— Навсегда.

— Но почему?

— Как невостребованные.

— Ч! - Прекратите ругаться или покиньте читальный зал. Да! И снимите немедленно футболку. Как вы вообще в ней прошли мимо поста?

— А что такого в моей футболке?

— На ней что-то написано по-английски. С печатными материалами в читальный зал проходить запрещено.

— Боже! Может быть, мне и штаны снять?

— А что у вас на них напечатано?

— Кошмар… Что напечатано? Манифест Коммунистической партии! Вы довольны?

— Ну, это неактуально. Это можно тоже в РОФ. Или давайте я их проштампую на выход.

— Не позволю я себя штамповать!

— Ну, смотрите. Только если вы на выходе запищите – это будут уже ваши проблемы.

2006/04/30 Вавилонская библиотека

Наши янки

Новый директор Американского центра учится произносить своё имя на русский манер.

— Как, как? Пэй-мэй…

— Да нет. Не «Пэмел» и не «Пэймел», а «Памела». С ударением на второй слог. И мягче так, протяжнее: «Паме-ела».

Освоив науку, она подходит к милиционеру, дежурящему у входа в библиотеку, и говорит, сияя старательной и застенчивой улыбкой:

— Здравствуйте. Я Паме-э-эла.

Милиционер приоткрывает глаза.

— Уборщица, что ль? Ну, помыла и помыла. Молодец. Проходи.

Милиционерша по прозвищу Дуся-Агрегат, расправив плечи и закрывая бюстом проход в ворота, пытается не пустить в библиотеку «лицо в верхней одежде». Лицо в верхней одежде улыбается во всю ширину своего и без того широкого американского лица и говорит со снисходительной проникновенностью:

— У тебя не будет со мной проблем, моя курочка.

Поперхнувшись и нежно зарумянев, Дуся отступает назад и пропускает его. А потом долго провожает взглядом и восхищённо цедит:

— Гад. Ну, пусть только спустится!

Спустился он, когда она уже сменилась. Кто научил его этой великолепной идиотской фразе из плохо дублированного боевика, остаётся загадкой. Тем более что, как выяснилось впоследствии, он больше почти ничего по-русски не знал.

2006/05/04 Вавилонская библиотека

Витюша

Он ходил к нам до последнего дня своей жизни. А умер он в девяносто шесть лет.

Когда он ещё только поднимался по лестнице в читальный зал, мы уже знали, что это он. Его пыхтение и вздохи гулко разносились по всей библиотеке и отдавались тяжеловатым старческим эхом в углах вестибюлей. У него было больное сердце. Но он приходил каждый день. Осторожно поднимал гору обтрёпанных по краям талмудов, среди которых был и настоящий Талмуд, и, спотыкаясь и прижимая их к животу, нёс по залу так бережно и напряжённо, словно боялся расплескать по дороге их содержимое. В ответ на наши попытки помочь ему он только усмехался и перехватывал свою ношу покрепче. Затем садился у окна, надевал вторую пару очков и принимался водить носом и подбородком по строчкам. Подобно всем библейским мудрецам, он был простодушен, вспыльчив и снисходителен. Он ругался с нами, яростно тряся над кафедрой сединой и губами, а через минуту отходил, сконфуженно улыбался и просил прощенья у всех, включая кафедру, по которой он за минуту до этого пытался стучать кулаком.

Настоящее его имя было Семён Маркович. Но мы все как одна за глаза звали его Витюшей. Хотя на самом деле Витюшей звали его ближайшего друга и, по всей видимости, ровесника. Ежедневно Семён Маркович звонил ему по нашему телефону-автомату и гулко кричал в трубку:

— Витюша! Витюша! Ты меня слышишь? Нет? Я тебя тоже нет. Давай поговорим немножко. Как ты там?!

Разумеется, в библиотеке нельзя громко кричать. Но Семёну Марковичу это волей-неволей прощалось. И все, затаив дыхание, слушали, как он диктует Витюше какой-нибудь телефонный номер: - Так… Сперва два! Два, я сказал! Нет, я один раз сказал: два! Один раз два! Потом – ноль! Ноль! Пустота! Ничего! Вакуум! Ноль, я тебе говорю – ноль, дырка в бублике! Да! Потом пять! Да не опять ноль, а пять! Пятёрка! Записал? Умница. Только – слышишь? – ты туда не звони! Не звони ни в коем случае! Там давно никто не живёт! И этот номер вообще изменился!

Он часто терял запасные очки и баночки из-под салатов. Когда мы находили и возвращали ему, он трогательно благодарил, объясняя при этом:

— Вы понимаете, отчего я так волновался? Жена. Всё дело в жене. Она бы меня со свету сжила за эту несчастную банку. Она у меня фармацевт, и потому человек точный и мелочный. И ещё – знаете что? Она ведь старше меня! Да, да. И потому считает меня мальчишкой, которого всё время надо воспитывать. Может, где-то она и права, конечно. Я её побаиваюсь.

Недавно я застала одну из наших сотрудниц за изучением Католической энциклопедии.

— Витюша спрашивал, как зовут сына Блаженного Августина, - пояснила она мне

— Витюша? Странно. Это же, вроде бы, не его тема… Постой! Как – Витюша? Витюша уже лет десять как умер!

— Ну, да. Умер. А сегодня он мне приснился и сделал запрос… Ну, чтобы я выяснила, как зовут сына Блаженного Августина.

— И ты теперь ищешь?

— А ты что, Витюшу не знаешь? Он же завтра мне опять приснится и спросит про этого самого сына… И что я ему скажу? Нет, надо выяснить, как его всё-таки зовут.

— Так и спросил? Не «как звали», а «как зовут»?

— Ну, да. Это-то как раз естественно, по-моему.

— Погоди, не ищи. Я случайно это помню. Сына Блаженного Августина зовут Адеодат. Это значит – Богоданный.

— Надо же… Богоданный. Отлично. Вот спасибо. Теперь пусть снится – я ему как раз всё и скажу… Интересно, что он, сам спросить не мог у этого Адеодата? Видел же его там, небось? Постеснялся, наверное. Да и понятно – неудобно как-то.

2006/05/05 всякая ерунда

Разное

— Леди, вы не подскажете, далеко ли до Зосимовой пустыни? – обращается ко мне в тамбуре электрички молодой человек с рюкзаком за плечами и коротким мечом у пояса.

— Зосимова пустынь через три остановки. Только я не леди, - вздыхаю я. – Я из простых.

— Это не имеет значения. Дульсинея Тобосская – та вообще была скотницей, между прочим, - меланхолически улыбается юноша, откидывая прядь и щурясь на пролетающие мимо столбы.

— Любите Дон-Кихота? – спрашиваю я, оглядывая его с любопытством сверху донизу – от заострённых ушей до мягких, расшитых бисером сапог.

— Почему бы и нет, миледи? Хорошая книга… Вы позволите, я закурю? Спасибо. Да. Так вот. В сущности, Дон-Кихот – это первый из ролевиков. Беда его в том… вам не мешает дым? Да. Так вот. Беда его в том, что он слишком увлёкся своей ролью. А так – был бы отличный мужик.

На следующей остановке он выходит. Так и не доехав до Зосимовой Пустыни.

*************************

— Слушай, мне такое сегодня приснилось! Знаешь – смерть. Будто она ко мне пришла. Не за мной, а ко мне. Просто в гости. Повидаться. Ни фига себе, да?

— А как она выглядела?

— Как мужик. Как здоровенный такой дед, седой, в плаще с капюшоном. И с нервным тиком на одном глазу.

— Интересно… Тик-то отчего?

— От нас от всех, наверное…

***********************************

— Этот Золотой Петушок, он сторожил царство царя Дадона. И когда нападали враги, он становился большой-большой, как дерево, и начинал кукарекать..

— Владка! Ну, что ты выдумываешь? Не было у Пушкина про дерево.

— А вот и было. Я же помню. «Чуть опасность где видна – верный сторож КАК СОСНА».

Правда. Как сосна. Я вспомнила. Когда я была маленькая и слышала, как по радио Козловский сладким голосом выводит «ночной зефир струит эфир», то представляла себе следующую картину. Некто залезает ночью на кухню, откусывает от зефира в шоколаде, а оттуда начинает струиться едкое эфирное масло. Из соседней комнаты выбегает хозяин зефира со сложным именем Гвадал Квивир и принимается шуметь, греметь и ругаться…

2006/05/07 дети

Розовое платье

Самым лучшим платьем в моей жизни было то, которое мне подарили на моё пятилетие. Воздушное, кремово-розовое, с рукавами-фонариками и двумя тонкими, едва различимыми розами, вышитыми сбоку, возле кармашка. Каждый раз, надевая его, я преображалась душой и погружалась в упоительные самодовольные грёзы. От него пахло роскошью, торжественными летними вечерами, рестораном «Золотой колос» на ВДНХ, куда нас с сестрой водили иногда, в виде особого поощрения, и водой, налитой во флакон из-под маминых духов «Клема». Я надевала его, готовясь к походу в театр или на детский утренник, и смотрела на себя в зеркало из-под розовой панамы, слегка прищурившись, склонив на бок голову и высокомерно улыбаясь кончиками губ. К платью прилагалась сумочка – крошечная, тоже розовая, слегка потёртая по боками и щедро расшитая крупным, осыпающимся бисером. Всё это, вкупе с новыми белыми туфельками на маленьких, твёрдых, как копытца, каблучках, было той самой восхитительной прелюдией к празднику, которая сплошь и рядом оказывается много лучше и отраднее, чем сам праздник.

Через два года платье стало мне мало, и его отдали моей младшей сестрице.

Этот тяжёлый удар я вынесла с внешним спокойствием, маскирующим гневную бурю в душе. С приходом нового лета я часто вспоминала его, кое-как превозмогая горечь утраты и тихо злясь на сестру Наташку, которая, вне всяких сомнений, была ещё мала для подобной роскоши и никак не могла оценить её по достоинству. Синее платье с дурацкими белыми бантиками у талии, которым мне попытались компенсировать мою потерю, я надевала через силу и смотрела на себя, презрительно выпятив губу. Хуже всего было то, что со случившимся ничего нельзя было поделать – даже если бы я каким-то способом заполучила своё розовое платье обратно, оно всё равно бы на меня не налезло.

Летом мы с сестрой жили в разных деревнях. Она жила у своего деда, в деревне по соседству, в длинном чёрном доме с дырявой, как звёздное небо, крышей, и со множеством маленьких комнат, пахнущих душистыми сушёными травами. Виделись мы довольно редко.

Однажды я сидела в саду, грызла какой-то стебель и мучительно скучала. Мы были один на один с Вселенной; обе мы понимали, что сказать нам друг другу нечего и потому чувствовали себя тягостно и неловко. Калитка задрожала, скрипнула, и в неё боком, с радостным похохатыванием протиснулась Наташка. Протиснулась и встала на тропинке, щурясь на солнце и заливаясь тихим торжествующим хохотом. На ней было моё розовое платье, чудовищно измазанное и испещрённое пятнами разных оттенков. От него пахло уже не роскошью и не театральным фойе, а землёй, травяным соком, клубникой и фруктовым мороженым за семь копеек, которое было гораздо вкуснее той бурды, что нам подавали в серебряных вазочках в «Золотом колосе».

— Ты чего? - с радостным замиранием спросила я. – Ты с кем сюда пришла-то?

— Одна, - со скромным достоинством сказала она.

— Ты обалдела? – внутренне кувыркаясь от счастья, спросила я. – Кто тебя отпустил одну в такую даль?

— Никто, - так же гордо ответила она. – Я сама. А чего? Им всё некогда и некогда… А я к тебе хотела.

— А платье чего такое грязное?

— Так я ж его из корзины вытащила. Его отложили, чтобы стирать. А я вытащила и одела. Специально, чтобы ты обрадовалась. Ты обрадовалась?

— Ещё как, - заверила её я. – А уж как мама-то обрадуется, я себе представляю. И не только она. Как ты вообще додумалась одна сюда прийти? Тебе же голову оторвут.

— Ничего не оторвут. Поругают и перестанут. Первый раз, что ли? - философски заметила она. – Ты лучше это… Давай думай, во что играть будем. Только чур я принцесса. И чтоб без индейцев, а то я их боюсь…

Мир расцвел, запел и заиграл солнечными бликами. На радостях я подумала, не отдать ли Наташке ещё и бисерную сумочку, но после некоторых размышлений всё же решила повременить.

Потом, после всех положенных ахов и нахлобучек со стороны взрослых, мы играли до темноты, и Наташка была принцессой, и я набирала для неё из ведра воды во флакончик из-под духов «Клема». А вечером все за столом удивлялись, почему у чая такой едкий горький вкус и странный запах…

2006/05/10

На Даниловском валу, возле монастыря, видела вчера старого монаха. Он шёл, шаркая разбитыми ботинками, спотыкаясь и временами хватаясь за поясницу. При каждом eго шаге что-то нежно бряцало и позвякивало. Я обогнала его, обернулась и прищурилась. На груди его, прямо на пыльной потёртой рясе, нестерпимо сверкали ордена и медали, и было их так много, что ряса совсем обвисла и скособочилась под их тяжестью. Встречные прохожие сбивали шаг и долго провожали его взглядами. Лицо монаха было совершенно бесстрастно. Уже на подходе к монастырским воротам откуда-то сверху, из дрожащей майской зелени, прямо в руки ему слетел тугой голубой шарик. Монах задрал голову повыше, вгляделся в небо, кивнул кому-то всклокоченной белой бородой и, подхватив шарик за верёвочку, скрылся вместе с ним за воротами.

2006/05/11 всякая ерунда

Сны в духе Бунюэля

— Ты знаешь, что мне сегодня приснилось? Это вообще! Как будто я сижу на концерте, вроде бы как в Малом зале или ещё где-то… концерт ещё не начался, а свет уже потушили. И как-то так очень темно в зале, нехорошо как-то. И тут у меня мобильный как зазвонит! Я беру трубку, а там какой-то мужской голос незнакомый, и сразу, с порога начинает на меня орать: «Ты что, типа, не знаешь, что перед концертом надо телефоны отключать? Быстро вырубай свой, а то хуже будет!» Я говорю: « А кто это? Кто говорит-то?» А он: «Кто, кто… Берлиоз!» Тут я окончательно обалдеваю и говорю ему: «Как Берлиоз? Берлиозу же голову отрезало на Патриарших!» А он мне: «Так тот Берлиоз – не композитор. А я как раз композитор. И сейчас будут играть мою симфонию. И если ты свою долбанную мобилу не выключишь, я не знаю, что я с тобой сделаю!» Ну, мне так слегка поплохело от такого разговора, я ему говорю: «Да выкючу я, выключу, не нервничай только так»… и стал мобильник выключать, а он – представляешь? – не выключается. И как-то раскалился весь у меня в руке, покраснел, просто жуть косая. Я его бросил на пол, а сам думаю: нет, всё-таки этот Берлиоз – не композитор. Сейчас как начнётся что-нибудь такое… доллары с потока полетят… и что тогда делать? Брать нельзя, и не брать тоже вроде как обидно. И хорошо ещё, если только доллары… Короче, рванул я из этого зала, пока всё не началось, ищу выход, а выхода-то и нет! То есть, портьерки красные, за которыми дверь помещается, есть, а дверей за ними нету. Одна сплошная стена ровная. И тут, за моей спиной, вдруг первый аккорд этой самой симфонии. И тут же, откуда то снизу, с пола, звонит мой мобильный. Я же его так и не выключил! Ох, как я тогда испугался. И от страха проснулся. Проснулся – а у меня и правда мобильный звонит. Я его выключил к аллаху на всякий случай и чайник ставить пошёл.

— Кошмар. Эти театральные двери… Мне ведь тоже один раз снился сон про театральные двери. Это был ужас. Приснилось, что я сижу на спектакле, дают «Три сестры» Чехова, и спектакль длится уже сутки или больше, потому что там каждая сцена или реплика повторяется раз по двадцать. Представляешь, да? Допустим, они играют какую-нибудь сцену в саду, а потом заходят в дом и повторяют всё то же самое, слово в слово… Выходят опять на улицу – и опять то же самое. Потому что такой замысел режиссёра. Мы все уже охренели окончательно от этого замысла, а деваться некуда, потому что двери все заперты наглухо, и никого из зрительного зала не выпускают. Там уже кто орёт, кто скандалит, кто в истерике, а всё бесполезно. И тут встаёт какая-то женщина и кричит: «Товарищи! – кричит. – У нас нет другого выхода! Нам всем нужно скинуться и купить этим заразам билет до Москвы! Раз уж они так хотят в Москву, пусть едут!» Ну, тут все оживляются, начинают доставать кошельки; откуда-то появляется режиссёр на деревянной ноге, как Сильвер, и с аккордеоном на плече, и начинает собирать в шляпу деньги. И при этом ещё орет, чтобы мелочь не кидали, а то билет до Москвы нынче стоит дороже, чем до Нью-Йорка. И я ещё думаю: вот как в наше время театры деньги-то зарабатывают! И просыпаюсь. Ужас, одно слово.

2006/05/12 всякая ерунда

Весной хорошо ходить по городу и читать объявления.

«ПРОДАЁТСЯ ЦВЕТНАЯ ПЛЁНКА С ОТТАЛКИВАЮЩИМ ПОКРЫТИЕМ» Рядом приклеен образец плёнки. Про покрытие – чистая правда. Не соврали.

«СДАМ КОМНАТУ ЛЮДЯМ ЗА 100 ЕВРО В МЕСЯЦ» Ага. Людям, значит. Остальных, значит, просят не беспокоиться. А жаль – комнатка-то того… недорогая.

Афиши тоже хорошо разглядывать. Вот сегодня увидела: «СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ С ОРКЕСТРОМ». Ну, да. С оркестром, как положено. С духовым. Если имеются в виду иерихонские трубы… Или не они? Подошла ближе – нет, всё-таки «светопреДставление». Эх! Рано обрадовалась…

А вот надпись на ржавом контейнере в тихой подворотне перечитывала несколько раз. Но то, о чём я думала, так и не получилось. Там было написано «ВЫЗОВ МУСОРА» Не «вывоз», а именно «вызов». Я представила себе, как стучу костяшками пальцев по контейнеру. Оттуда, лихо подтянувшись на руках, вылезает милиционер. Не настоящий, а сказочный – такой, как в старом фильме «Улица полна неожиданностей». В ослепительно белом кителе и с гордым курносым лицом. Снимает с уха картофельную шелуху, поправляет пояс и говорит, не глядя на меня:

— Хватит уж мусорами-то обзываться. Как не надоест только…

— А это вовсе и не я даже написала, - с робкой скандалинкой в голосе заявляю я и на всякий случай делаю шаг назад.

— Ладно, - вздыхает он. – Что случилось-то? А то у меня на сегодня ещё четыре вызова.

— А кто вызывал-то? – осторожно интересуюсь я.

— Да чёрт его знает! – в сердцах отвечает он, усаживаясь на край контейнера. – Может, это вообще ворона стучала по железу, а мне зафиксировали как вызов. Что за жизнь? Ты… этого… у тебя закурить есть? Не отвечай, по глазам вижу, что нету. Эх, граждане! Ну, что за граждане пошли? Даже закурить, и то у них нет.

Милиция всё видит по глазам. Все наши грехи и преступления. Так нам с сестрой говорили, когда мы были маленькие. Я-то, положим, не очень в это верила и особо не волновалась, а вот моя сестра верила свято и боялась милиции, как огня. Зимой, когда мимо нас проезжала милицейская машина, она останавливалась на бегу, быстро присаживалась в сугроб и зажмуривалась изо всех сил.

Почему на бегу? Потому что ходить она лет до пяти не умела. Только бегала.

2006/05/18

Вот уже полгода, как от меня куда-то делся мой друг, и меня это очень печалит.

Печаль у меня какая-то детская.

По утрам она сидит у моей кровати и, насупившись, ждёт, когда я проснусь. Не дождавшись, начинает сурово сопеть, хныкать и дёргать меня за рукав пижамы. Собака смотрит на это, прищурившись и вывалив на бок язык, тихо смеётся и радуется, что меня вот-вот разбудят. Ругаясь, почёсываясь и отпихивая от себя поочерёдно их обеих, я встаю, кое-как одеваюсь, и мы идём гулять. Втроём.

Сейчас собака моя в отъезде, а Печаль по-прежнему при мне, и, как прежде, она будит меня ранним утром и говорит с сердитым сопением:

— Ну чево-о, долго будем валяться? Я жду, жду… пошли уж, наконец?

— Куда? – говорю я ей из-под одеяла. – И зачем, скажи на милость? Дождь же на улице.

— Ну и что ж, что дождь? - говорит она. – Наоборот, самое оно.

Я выбираюсь из постели, натягиваю на себя, что придётся, усаживаю её на плечи, и мы идём гулять. Утро хнычет, брызжет душистыми ледяными каплями, лужи мигают, морщатся и пахнут раздавленными почками.

— Смотри, все плачут, - говорит мне она. – Давай и мы, что ли?

— Не вздумай, - говорю я ей. - Не позорь меня при всём честном народе. Домой придём – там уж ладно… А здесь- не смей. А то я тебя больше в жизни не возьму с собой.

— Да ладно, «не возьму», - хмыкает она. – Куда ты от меня денешься-то?

— А вот и денусь, - обещаю я. – Есть всякие техники… тренинги разные. Знаешь, как много об этом всего понаписано?

— Да знаю, знаю, - фыркает она. – Фигня всё это. И техники есть, и тренинги есть… И я тоже есть. Всё есть.

— Нет, ты подожди, - взволнованно возражаю я. – Мы не должны так себя вести. Понимаешь, мы ведём себя так, словно кто-то обязан нас любить. А на самом деле никто ведь не обязан.

— Ага, - ехидно говорит она. – Скажи ещё, что любовь – это дар, который даётся нам бесплатно, и его нельзя ни заслужить, ни выпросить. Зна-а-ем. Слыхали уж. Пошли-ка лучше вон в тот переулок, там дома старинные… красивые…

Иногда я и правда пытаюсь от неё избавиться. Ссаживаю её с плеч и оставляю в каком-нибудь дальнем парке под сомнительного вида кустом с прошлогодними жухлыми листьями. Но она начинает так вопить и колотить ногами о землю, что я возвращаюсь, даю ей подзатыльник и опять усаживаю к себе на плечи. Некоторое время она ворчит, всхлипывает и пытается укусить меня за ухо, но вскоре успокаивается и начинает мурлыкать песенку о том, как «дело совершилося, с тех пор я стал злодей». Или ещё какую-нибудь. Я этих песен не знаю и невольно заслушиваюсь. Она радуется моему вниманию и старательно выводит детским, дрожащим от недавнего плача голоском:

И во-от, в двенадцать часов но-очи,

Приходит в саване мертвец.

«Отда-ай, старуха, мои де-еньги,

Ведь я – зарезанный купец».

— Ну, ты даёшь, - говорю я. – Где ты всего этого набралась?

— Я же Печаль, - гордо говорит она. – Мне положено петь печальные песни.

— Ничего себе печальные! – говорю я. – Это не печаль, это жуть какая-то. Зарезанный купец… Придёт же такое в голову. Ты что, сериалов насмотрелась?

— За кого ты меня принимаешь? – оскорбляется она. – Это старинная песня, ещё из девятнадцатого века… А вот ещё есть одна:

Напилася я пьяна,

Не дойду я до дому…

— Этого ещё не хватало! – пугаюсь я. – Я вот тебе напьюсь! Я тебе напьюсь! Мала ещё, чтоб напиваться!

— Ну и что ж, что мала, - рассудительно отвечает она. – Я же буду расти. А как вырасту, тогда и буду…

— Чего ты будешь-то? И с чего это ты вырастешь? Тебе положено со временем уменьшаться, а не расти! Потому что время – лечит.

— Ага, лечит. Много оно тебя вылечило-то?

— Всё. Ещё одно слово – и я тебя ссаживаю. И ори здесь, под забором, сколько хочешь.

— Да ладно, ладно, - виновато гогочет она. – Это же просто песня…Слушай, а мы на Шаболовку за пирожками пойдём?

— Зараза ты, - печально говорю я. – Ну, хоть бы обо мне немного подумала. Ешь-то их ты, а толстею-то я.

— Да ладно, чего там… от одного пирожка-то, - неуверенно усмехается она. – Только, чур, мне вишнёвый.. И с сыром. И можно ещё с клубникой тоже.

Мы заходим на Шаболовку, затем, благоухая пакетом с пирожками, огибаем сонный трамвайный парк и, перешагивая через лужи, бредём к Серпуховке. Из утренних кафе пахнет жидкостью для мытья посуды, кофе и салатами оливье. Мокрые вороны ходят по крышам, оскальзываясь и топорща перья. В маленьких, задёрнутых жалюзями конторах начинается вялое шевеление, бульканье кипятильников и стук клавиатур. На окнах их белеют забытые с Нового года пыльные снежинки.

— А хорошо как, - с набитым ртом говорит Печаль и устраивается поудобнее у меня на плечах.

— Да, - говорю я. – Это ты молодец, что меня вытащила. Хочешь, анекдот расскажу? Политический. Про Шрека.

Мы обе фыркаем, она радостно подпрыгивает у меня на плечах, но потом спохватывается и начинает хмуриться и ёрзать.

— Хватит ржать, - говорит она с притворной строгостью. – Плакать-то когда будем?

— Дома поплачешь, - успокаиваю я. – Вот вернёмся, завтрак приготовим, подметём… ну, и тогда уж.. Но всё равно ты зараза. Плакать будешь ты, а морда опухнет у меня. Как я с такой мордой на работу пойду?

— А ты потом картофелину разрежь и приложи к глазам, - советует она и тянется с моих плеч к ветке цветущей липы…

2006/05/18

Не знаю, почему вдруг вспомнилось письмо одного офицера из Чечни. Пишет он своему другу Алёше. Ну, там - то да сё, жалуется на жару и скуку, говорит, что командует «разным сбродом», вместе с которым предстоит ещё воевать целую зиму, и за это время он «надеется их раскусить». Рассказывает, между прочим, про одно дело, «довольно жаркое». Вообрази, говорит, что в овраге, где была потеха, с час после этого пахло кровью. Когда мы увидимся, говорит, я тебе расскажу подробности, очень интересные. А в письме не могу – не велят.

Вот уж сколько лет прошло, и офицера-то того давным-давно застрелили, а потеха всё идёт, и конца-края ей не видно, и в овраге том до сих пор всё пахнет и пахнет кровью...

2006/05/20 сентиментальные путешествия

Так и не могу вспомнить, как назывался этот городок.

Впрочем, там, в Германии, я с первого дня только и делала, что забывала какие-нибудь жизненно важные вещи. В тот пресловутый первый день, возвращаясь из института на квартиру, где меня разместили, я внезапно поняла, что совершенно не помню ни названия улицы, ни номера дома. Почему-то меня это совсем не испугало. Сумерки тихо наплывали откуда-то сверху, Франкфурт был тих и безмятежен, и я была безмятежна, и бродила по нему, как по длинному смутному сну, желая и одновременно не желая проснуться. Маленькие магазинчики сверкали в переулках вывесками и витринами, над пряничными башенками, увитыми плющом, тяжело кружили вороны, где-то хохотали и пели по-польски подгулявшие гастарбайтеры, а у обочины дороги сидели тщательно одетые, вежливые панки и провожали благожелательными взглядами прохожих. Сначала я просто ходила по улицам, затем стала пытаться о чём-то расспросить встречных старушек, попутно наслаждаясь старомодным изяществом их произношения. Старушки искренне желали мне помочь, но как можно помочь человеку, который сам не знает, куда ему нужно? Они покидали меня с сострадательными улыбками, рассыпаясь в извинениях, и я опять ныряла в уличный сумрак и кружила, кружила по нему до бесконечности.

Спасение пришло в лице ангела, томившегося на автобусной остановке. Ангел был белобрысым, широкоплечим, с круглой улыбчивой физиономией и аккуратным пивным брюшком, как и полагается немецкому ангелу. Ещё не зная, кто он такой, я бездумно присела рядом с ним на скамеечку, чтобы отдохнуть от бесплодных блужданий. Он заинтересованно покосился на меня, хмыкнул и вдруг сказал:

— А я когта-то утчил русский язик. Та-а, та. Но теперь не помню уше. Мало помню.

Сперва я не поверила своим ушам, а потом обомлела и уставилась на него. Дело было не в том, что ночью посреди Франкфурта со мной кто-то заговорил по-русски. А в том, что я-то ведь не сказала этому «кому-то» ни слова. Как он мог догадаться, что я русская?

Некоторое время он с наслаждением созерцал мои выпученные глаза и приоткрытый рот, а потом радостно загоготал и потянул из моей сумки книгу. При свете фонаря над скамейкой было хорошо видно, что это немецко-русский словарь. Всё ещё не отойдя от изумления, я осторожно похихикала ему в такт, зачем-то открыла словарь на середине и увидела вложенную в него бумажку. На бумажке криво, но разборчиво было написано название улицы, на которой я жила. Почерк был явно мой. Но я почти могла поклясться, что не писала себе никаких таких бумажек. Или всё-таки писала? В растерянности я подняла глаза на ангела, но он уже с бодрым пыхтением забирался в подъехавший автобус и на меня не смотрел.

Потом я ещё много чего забывала. И каждый раз меня выручало какое-нибудь сомнительное чудо, на которое я с тайным нахальством надеялась. Но вот название того городка, куда мы с моей знакомой попали почти случайно, так и не могу вспомнить по сей день. И спросить мне не у кого – с той дамой из министерства, моей тогдашней однокурсницей, я потеряла связь и ничего о ней не знаю.

Она тоже приехала во Франкфурт, чтобы учить немецкий. Давался он ей с трудом, и почему-то она этого мучительно стеснялась. Впрочем, догадаться об этом можно было только при близком с ней общении. В её безукоризненной манере держаться, непринуждённо-величественной осанке и суховатой, изысканной вежливости было что-то завораживающее. Она мне нравилась. Она напоминала мне гвардейского офицера времен Павла Первого. Про себя я называла её Миледи.

В один из выходных дней мы с ней поехали кататься по Майну на прогулочном пароходике. Сначала мы и впрямь плыли по Майну, потом выплыли куда-то ещё; мимо нас потянулись зелёные холмы и виноградники, и всё опять было, как во сне. На верхней палубе к нам попытался привязаться какой-то парень родом из Туниса. Он был весел, дурашлив и хорош собой, но – увы – не знал ни слова по-немецки, я же по-французски могла лишь с грехом пополам прочесть «Нотр пэр» и «Сен, сен сен, лё Сеньор Дьё де ль’универ», а это никак не способствовало флирту. Миледи глядела на него, подняв подбородок и насмешливо прищурив ледяные синие глаза. Парень повертелся немного вокруг нас, сконфуженно пофыркал и на время исчез.

А потом мы причалили к какому-то городку и вышли погулять по улицам. Возникший из небытия тунисец увязался за нами, но шёл на почтительном расстоянии и старательно не обращал на нас внимание. А мы рассматривали городок. Странный это был городок. Теперь-то я понимаю, что скорее всего это был такой маленький параллельный мирок внутри Германии, потому что частью Германии он быть никак не мог. На первый взгляд там были точно такие же пёстрые башенки с часами; такие же пряничные домики с резными балкончиками, через перила которых переваливались жирные цветочные гроздья, и такие же маленькие кабачки с музыкой и тихим, пристойным весельем. Но при более пристальном наблюдении становилось видно.

Что часы на всех башнях показывают абсолютно разное время, причём ни одно из них нельзя назвать правильным.

Что балкончики кое-где привешены к глухой стене без какого-либо признака двери, а возле увитых плющом оград кучками стоят козы и деловито объедают этот самый плющ, косясь на прохожих диковатыми оранжевыми глазами.

Что посреди одной из улиц стоит, как у себя дома, старинный комод с резными дверцами.

Что главную площадь украшает невероятных размеров лужа, оставшаяся там, очевидно, ещё со времен Крестьянской войны. Через лужу перекинуты самодельные мостики, и по ним, как ни в чём не бывало, идут себе люди, как ходили когда-то их деды и прадеды.

Что в прилегающем к площади переулке стоит суровый бронзовый человек, запомнившийся мне как Гумбольдт – хотя очень возможно, что это был не Гумбольдт. К одной его ноге прикручена бельевая верёвка, на которой развеваются простыни.

Определённо это была не Германия.

Вдобавок ко всему, это был ещё какой-то очень католический городок. На каждом шагу попадались застеклённые надтреснутые иконки и облупившиеся статуи святых. Особенно хорошо помню Святого Франциска, который стоял на углу в обнимку с курицей и что-то ей втолковывал. Я не слышала, чтобы он когда-нибудь проповедовал курам, но поскольку он проповедовал всем, кого встречал на своём пути, то, в принципе, в этой сцене не было ничего противоестественного.

В узеньком перекошенном переулке смуглый горбоносый монах, похожий на мавра, торговал разной церковной утварью и почему-то пивными кружками и глиняными бутылками. Самым красивым его товаром были чётки. Стеклянные прозрачные, как слёзы алебастровых Мадонн, резные деревянные с нарочито грубыми крестами, чётки из фальшивого жемчуга и настоящего янтаря, чётки из плодов невиданных деревьев и сухих сморщенных семян… Я выбрала хрустальные, густого тёмно-вишнёвого цвета, звонкие и тяжёлые. Когда я обернулась к Миледи, чтобы похвастаться покупкой, то обнаружила, что её рядом нет.

Она нашлась в одном из близлежащих кабачков. Она сидела возле стойки с ясным раскрасневшимся лицом, закинув ногу за ногу, чокалась с тунисцем пивными бутылками, и они оба хохотали и без умолку трещали по-французски.

2006/05/26 Депрессия

Я вернулась домой поздно.

— Мне никто не звонил? – небрежно спросила я у телефонного автоответчика, прицеливаясь в торшер тяжёлой сумкой.

— Не звонил тебе твой Никто, - сонно отозвался автоответчик.

— Чёрт, - сказала я, притворяясь беспечной, и пошла на кухню.

— А ещё католичка! – укорил меня в спину автоответчик.

Я села на табуретку, положила руки на колени и стала заниматься глубоким дыханием. Дыхание получалось злобным и прерывистым, как у фокстерьера, не догнавшего кота. Я плюнула, изящно отшвырнула ногой табуретку и пошла в ванную.

Ванная оказалась занятой. В ней плавал лосось. Лосось Мудрости. Он появлялся в моей ванной по четвергам и оставался там до субботы, а к воскресенью исчезал – почему-то иногда вместе с гелем для душа. Я забыла, что сегодня четверг.

— Зараза, - сказала я ему. – Ни помыться из-за тебя, ни постирать… А что будешь делать, когда горячую воду отключат? Небось, любишь в тёпленькой водичке плавать… неженка.

Лосось заругался по-ирландски и повернулся ко мне хвостом. Я сделала вид, что не поняла, и принялась яростно намазывать на лицо крем.

— Ты хоть умойся сначала, - посоветовал по-русски лосось, высовываясь из воды.

— Не твоё дело, - огрызнулась я. – Лучше придумал бы что-нибудь такое… интересное. Вот что – покажи прыжок лосося, а?

— Ага. Щас. Только жабры зашнурую, - фыркнул лосось. – С твоими-то низкими потолками? Куда тут прикажешь прыгать-то? И вообще – что я тебе, Кухулин? Я Лосось.

— Ну, тогда исполни моё желание, - угрюмо сказала я.

— Ещё того лучше! – обрадовался лосось. – Смилуйся, государыня рыбка, задолбала меня моя старуха, просит себе новую крышу, её-то совсем уж прохудилась.

— Не смешно, - вздохнула я.

— А что я тебе – филид какой-нибудь? – обиделся лосось. - Я Лосось. Лосось Мудрости. Брадан Фяса, если ты ещё не совсем забыла, как это по-ирландски.

— Ну, тогда скажи что-нибудь умное, если ты такой «фяса». Например, посоветуй, что делать?

— Терпи. Что ж ещё? – со вздохом и плеском сказал лосось.

И я пошла в гостиную пить кофе и терпеть.

2006/05/28 Няня Таня

Моим дошкольным воспитанием занимались мои бабушки и Няня Таня.

Няня Таня была вовсе не няней, а соседкой с верхнего этажа, и была она, как я сейчас понимаю, старше меня от силы лет на пять или шесть. Но мне она казалась совершенно взрослой девушкой, и в воспоминаниях моих она осталась такой, как если бы ей в то время было уже лет двадцать или двадцать пять.

Она играла и возилась со мной, как самая настоящая няня. Её доброта и снисходительность были до того безбрежны и безоглядны, что иногда приводили меня в ярость. Впрочем, эта ярость неизменно разбивалась о её несокрушимую, как скала, железную кротость.

— А вот эта кукла, в шубке… она у нас будет Хозяйка Тундры, хорошо?

— И никакая не хозяйка! – орала я, задетая тем, что не мне пришла в голову эта потрясающая идея. – Никакая не хозяйка, а просто девочка!

— Ну, хорошо. Просто маленькая девочка…

— Нет, не маленькая! Не маленькая!

— Ну, тогда большая.

— И не большая!

— И не большая. Средненькая. Да?

Я умолкала, смущённо жмурясь на тихое сияние Няни-Таниной улыбки, а она между тем ловко складывала пополам кленовый лист и делала из него роскошную рыжую шаль для несостоявшейся Хозяйки Тундры. Сопя от стыда и восхищения, я приваливалась к Няни-Таниному плечу; она обнимала меня одной рукой, тихо смеялась и щекотно дула мне на волосы.

— А если это Хозяйка Тундры, тогда – что? – осторожно спрашивала я.

— Тогда – не знаю пока, что. Это мы с тобой сейчас вместе придумаем.

От неё я узнала множество вещей: о Персее и Андромеде, о броуновском движении, о мумиях фараонов и о том, что ни в коем случае нельзя, встав посреди улицы, задирать шубу и на глазах у всего честного народа подтягивать рейтузы. Мои бабушки ничего этого не знали, и если бы не Няня Таня, то я бы долго оставалась в неведении относительно многих явлений и порядков этого мира. Она разучивала со мной таблицу умножения и показывала мне старинные книги из библиотеки своего дедушки. Вместо букв в них часто были красивые закорючки под названием «готический шрифт».

— Чего они так все носятся с этой миской? - строго спрашивала я, отдувая папиросную бумагу от разноцветных рыцарей и королев. – У них что, посуды больше нету во дворце?

— Это не миска, - тихо смеялась Няня Таня. – Это Святой Грааль. Волшебный такой кубок… - Кубок? А почему – кубок? Он же не как куб, он круглый…

— «Кубок» – это значит «чаша». Чаша, вырезанная из волшебного камня…

— А кто вырезал? Данила-Мастер?

— Может быть, и он. Я точно не знаю. И кубок этот исполнял всякие желания… Только его нелегко было найти. Ну, вот, эти рыцари нашли и стали его охранять, чтобы он не попал в руки к злым людям…

— Кто? Этот Цветной Грааль? А где рыцари его нашли?

— Не помню. Дедушка рассказывал, да я забыла. Но ничего. Мы ведь сами можем это придумать – даже интереснее будет.

Иногда она всё же покидала меня и уходила играть со сверстниками – большими ребятами. Как правило, я относилась к этому стоически, но, случалось, не выдерживала и пыталась увязаться за ней.

— Может, разрешим ей поиграть? – неизменно спрашивала Няня Таня у своих суровых друзей, обнимая меня за плечи. – Ей ведь хочется.

— Мало ли, кому что хочется! – резонно возражала ей Ирка Подобуева – Королева Анжелика, восседая на пне, укрытом старой бархатной тряпкой.

— Она не помешает, - мягко настаивала Няня Таня.

— Я не помешаю! – встревала я. – Я буду у вас сантехником во дворце. Или электриком. Можно?

— Нетушки, я буду сантехником! – тут же выскакивал откуда-то мой ровесник Сашка с пятого этажа. – Девчонок-сантехников не бывает!

— Стража! – закатив глаза, кричала Королева Анжелика. – Немедленно уберите отсюда этих двух сантехников, и чтоб я их больше не видела!

— Ну и подумаешь, - хмыкал Сашка, хватая меня за руку и увлекая за собой. – Больно вы нужны. Мы без вас работу найдём, а вам пускай ваши прынцы канализацию чинят!

Я уходила от них без обиды в душе. Я знала, что Няня Таня всё равно придёт ко мне потом и мы придумаем с ней что-нибудь такое, что все эти анжелики треснут от зависти.

… Недавно я лежала, укрывшись пледом, и в который раз пережёвывала свою печаль, ставшую от долгого употребления вязкой и безвкусной, как старая клубничная резинка. Няня Таня приснилась мне, тихо села на край дивана и сказала, отводя мне волосы со лба:

— Ну, чего ты?.. Ведь уже большая девочка.

— И не большая, - пробурчала я сквозь подушку.

— Значит, маленькая?

— Средненькая… Это ты что такое мне принесла?

— Это? Цветной Грааль. – В руках у неё был кубок, сделанный из мелких разноцветных камешков. - Там вода и шипучка твоя любимая. Я её нарочно растворила, чтобы ты её сухой не ела. Сухую нельзя, живот может заболеть.

— От мокрой тоже…

— Ничего, мы понемножку выпьем.

Печаль зашипела, растворяясь в кубке вместе с шипучкой, и на время пропала. Вернулась она только утром - когда я проснулась и вспомнила, что вызвала на сегодня сантехника.

2006/05/30 Медитация

— Нет, так дальше нельзя. Тебе надо учиться психологической самообороне. Я вот недавно пошла на курсы, и меня кое-чему научили…

— Что за курсы-то? Айкидо какое-нибудь? – вяло поинтересовалась я.

— Ты примитивно мыслишь. Я же сказала – психологической защиты. Пси-хо-ло-гической. – Подруга оживилась, облизала губы и села на ковёр, скрестив ноги по-турецки. – Закрой глаза. Так… Теперь представь себе, что тебя обматывают золотой нитью. Не очень плотно, не так, чтобы ты оказалась спеленатой, как мумия, а свободно так… но при этом всю, с головы до ног. Нить нежная, шелковистая, но очень прочная. И она – как броня. Как кольчуга, понимаешь? Тебе в ней хорошо и удобно, она не стесняет движений, но и не пропускает к тебе чужое негативное воздействие. Ну, отражает, как зеркальный щит. А твои собственные негативные выбросы как бы процеживает сквозь себя и полностью нейтрализует…

— Ага. А кто обматывает-то?

— Да неважно, кто. Кто хочешь, не в этом дело…

— Ага. А нить - обязательно золотая?

— Ну, а какая же? Золотая, конечно. И вот тебя ею обматывают, обматывают… а ты…

… Я стояла в задней части какой-то приземистой закопчённой избы. Передней части у неё не было – вся она состояла сплошь из одной задней части. Там царила довольно оживлённая атмосфера: толклись вперемешку золотые овцы и пёстрые куры, стучали веретёна и хохотали за прялками весёлые шотландские ведьмы. Их было много, все они были, как на подбор, чистенькие, румяные и веснушчатые, со свежими морщинистыми лицами и рыжеватой сединой, выбивавшейся из-под клетчатых платков. Беззубый старик в сером берете ловко хватал овец за ноги, переворачивал их, укладывал себе на колени и стриг огромными кривыми ножницами. Ведьмы тотчас подхватывали настриженную золотую шерсть, разбирали на волокна и пряли из неё толстые колючие нити. Почему-то в процессе пряжи всё золото куда-то исчезало, и нить выходила грязно-белой, с коричневыми и серыми проблесками. Ведьмы пряли, хохотали, и подмигивали друг другу, и пели хором длиннющие гэльские песни – в каждой ровно по сто сорок два куплета, не считая припевов «Эй, хоро», и «Хоро, эле», повторявшихся после каждого куплета со всеми положенными завываниями и отбиваниями такта ногами. Хор у них был хороший, слаженный, и песни сильно брали за душу, хотя не понять было ни черта. Две ведьмы не участвовали в общем веселье. Одна из них, стоя посреди избы, придерживала нить и тянула её ко мне, а другая, вертя меня так и сяк, как веретено, деловито обматывала этой нитью, увесисто шлёпая между лопаток, если я проявляла нерасторопность.

— А где же золото-то? Золото-то где? – бормотала я, крутясь на одной ноге и ёжась от колкой шерсти. – Нить-то ведь золотая должна быть? - Ещё чего захотела – золотая, - смеялась толстая ворона на шесте под потолком. – Так они тебе и отдадут золото. Это же шотландцы. Они золото себе забирают, а тебе уж – что останется.

— Так действовать же не будет колдовство, - усомнилась я.

— Бу-удет, - успокоила меня ворона. – Не бойся, они своё дело знают.

Когда песня, наконец, к великому моему облегчению, смолкла, оказалось, что вместо кокона из шерстяных нитей на мне висит толстый бесформенный свитер узорчатой вязки.

— Это и есть моя кольчуга? – опасливо спросила я у вороны.

— Она, она, - хохотала ворона. – Что, хороша кольчужка? И не коротка... Надо-олго хватит. Ты вот что... ступай-ка отсюда. А то они сейчас опять запоют. Волынку будут изображать голосами. Так что ты иди, а то как бы чего с тобой не сделалось с непривычки...

— Куда идти-то? – заартачилась я. – Дождь на улице.

— Тю! – покатилась со смеху ворона. – Да тут другой погоды не бывает. Как говорится, было б ненастье, да дождь помешал.

— А свитер этот... он дождь тоже не пропускает? – понадеялась я.

— Он зло всякое не пропускает, - став серьёзной, внушительно сказала ворона. - А дождь – это Божья благодать. Ну, ступай себе.

И я пошла.

2006/06/02

На месяц прощаюсь со всеми здешними друзьями и знакомыми. В той деревне, куда я еду отдыхать, никто и слыхом не слыхал об Интернете. Буду жить там тихо и хорошо, и собака будет меня воспитывать... Она всё растёт и растёт, причём исключительно в длину. Скоро её легко можно будет складывать, закручивать, переплетать и перепутывать, как собаку на кельтском орнаменте.

2006/07/06 всякая ерунда

На Троицу было холодно, и во многих избах топили печи. Деревня пахла дымом, свежескошенной травой, берёзовым листом и самогонкой. Впрочем, самогонку пили умеренно, и за весь праздник так и не случилось ни одной более или менее запоминающейся драки.

Вечером подгулявшие бабки сидели у Жёлтиковой избы на завалинке и пели про Хаз-Булата и Стеньку Разина. Чей-то хулиганский внук прыгал по поленнице и дразнился:

Выплыва-ают расписны-ые

Стеньки Ра-а-зина штаны!

Бабки отмахивались и смеялись. А княжна тонула в набежавшей волне.

Почему-то мне кажется, что в детстве я слушала эту песню на пластинке Анны Герман. Мне даже кажется, что я и не представляла себе, что её может петь кто-то другой. Потому что именно благодаря этой пластинке становилось ясно, что случилось дальше. Стенька выкинул за борт княжну, напился с горя и так, пьяный, злой и печальный, поплыл себе навстречу своей близкой гибели. А персиянка, как и положено утопленнице, стала волжской русалкой. Думаю, что так оно всё и было. И теперь в тихие безветренные вечера она вылезает из воды, садится на влажный белый песок и, отгоняя ногой прибрежную муть и тину и выбирая из волос хрупкие обрывки водорослей, поёт нежным грудным голосом с красивым акцентом обо всём, что с нею случилось. А на Троицу и на Ивана Купалу к реке спускаются бабки из окрестных деревень и подпевают ей с жалостными вздохами и со смачным волжским оканьем. И чей-то нахальный внук, не решаясь, конечно, плясать и дразниться в присутствии русалки, сидит рядом на корточках, сурово сопит и ёжится от вечерней речной сырости.

2006/07/06

Не дойдя до половины сонного, зелёного деревенского рая – даже трети его не пройдя!– я и оглянуться не успела, как очутилась в сумрачном аду московского метро. Мысленно перекрестилась и шагнула в тёмную клокочущую неизбежность, пропитанную гулом, нервами и запахом потных духов, тёплых кожаных сумок и носков.

В метро было малолюдно, прохладно и пало садовой ромашкой и вареньем. Нежный ветер гулял по тоннелям, опасно раскачивая древние бронзовые люстры. Бледная девушка в юбке до пят и глухом православном платке сидела на скамейке, читала «Манон Леско» и улыбалась. Маленькая чёрная дворняжка выскочила из вагона, огляделась по сторонам, убедилась, что это не её станция и запрыгнула обратно. Ещё одна дворняжка, лохматая, бородатая и чем-то раздражённая, шла по перрону широким шагом, не оглядываясь. Сзади на поводке у неё болтался мальчик и сконфуженно бормотал:

— Эрделька, ну ты чего? Эрдель! Ну, погоди, не тяни так! Эрдель, рядом, я тебе сказал! Ну, я прошу тебя, рядом! Ну, я ОЧЕНЬ тебя прошу!

Это чудище ничуть не напоминало эрдельтерьера. Очевидно, Эрделем её назвали ради поднятия её – или его? - самооценки.

2006/07/07 дети

Красивая молодая армянка, высунувшись из окна по пояс, истошно кричала на весь двор:

— Отелло! Отелло, иди сейчас же ужинать! Арут, да забери же его! Отелло! Я кому сказала - сию минуту домой!

Отелло не спешил. Он ещё не поссорился со своей белокурой Дездемоной и был поглощён исключительно ею. Отгородившись от мира бортиком песочницы, они вместе лепили куличи, похожие на мавританские башни, и в порыве взаимной нежности сыпали друг другу песок за шиворот.

2006/07/08 сентиментальные путешествия

Не все мои друзья любят со мной путешествовать.

И я их очень хорошо понимаю. На их месте я бы тоже не любила.

Сказать, почему?

Нет, сама говорить не буду. Лучше всего об этом сказано у Джерома К. Джерома в "Дневнике паломника". А так как на русском языке эта книга издавалась мало и давно, я этот кусочек здесь приведу:

"У Б. есть одна слабость – церкви. Не может пройти мимо церковных дверей. Идём мы с ним, например, по улице, под руку, и ведём как нельзя более серьёзный, даже душеспасительный разговор; как вдруг я замечаю, что Б. становится молчалив и рассеян.

Я знаю, что это значит. Он увидел ЦЕРКОВЬ. Я делаю вид, что ничего не замечаю, и тяну его дальше. Но он замедляет шаг, начинает упираться и наконец останавливается.

— Полно, полно, - говорю я, - соберись с духом и будь, наконец, мужчиной. Не думай об этом. Скажи себе твёрдо, раз и навсегда: не поддамся ни за что! Идём. Сейчас мы завернём за угол, и ты её больше не увидишь. Ну же, бери меня за руку, и побежим бегом!

Он нерешительно делает два-три шага и снова останавливается.

— Нет, дружище, - говорит он с такой горькой улыбкой, что самое каменное сердце при виде её содрогнулось бы от жалости. – Не могу. Я слишком к этому пристрастился. Теперь уже так просто не отвыкнешь. Зайди пока в ресторан, а я тебя потом найду. Не сожалей обо мне… не надо.

И он уходит нетвёрдыми шагами, а я с досады направляюсь в первое попавшееся кафе, и, сидя за рюмкой абсента или коньяка, благодарю судьбу за то, что смолоду научился сдерживать свои страсти.

Немного погодя он является и садится рядом со мной.

В глазах его светится дикое, нездоровое возбуждение, но он старается скрыть сознание своей вины под маской натянутой весёлости. Я молчу, так как говорить в данную минуту было бы бесполезно. Но вечером, когда мы остаёмся одни в номере, и всё вокруг погружается в тишину, столь характерную для отеля, куда постоянно приезжают путешественники с родственниками и громоздкими багажами, - я обращаюсь к нему с кротким упрёком:

— Скажи мне на милость, как же мы ухитримся посетить те места, которые нам действительно нужно посетить – кафе-шантаны, концерты, увеселительные сады, оперетку наконец – если будем тратить драгоценное время на беготню по церквям?

Он потрясён правотой моих слов и обещает исправиться. Со слезами в голосе он клянётся, что за всё время нашего путешествия больше не заглянет ни в одну церковь. Но на следующее утро при первом же искушении его добрые намерения разлетаются, и повторяется старая история. Не стоит сердиться на него: он и сам не рад, что так выходит, но ничего не может с собой поделать."

2006/07/18

— Простите, - сказала бледная юная девушка, подходя к моему столу неуверенной походкой и глядя на меня исподлобья,- а можно я пойду домой?

Должно быть, от жары и умственных усилий она перепутала меня с преподавателем. Или с кем-нибудь ещё.

— Идите, голубушка, - разрешила я, поправляя невидимый библиотечный пучок на затылке. Пучок немедленно перекосился снова. – Идите. Вам уже давно пора.

Она просветлела лицом и тотчас испарилась, оставив за собой на столе груду энциклопедий. С раскрытой страницы мечтательно ухмылялась длинная немецкая физиономия Шиллера, романтически подпёртая рукой. Неужели это он доконал бедняжку?

А вот я когда-то любила его многословную трескотню. И, признаться, до сих пор люблю. Он вообще значительно глубже, чем хочет казаться. Его болтливый идеализм может забавлять, но он абсолютно не противен, потому что при любых обстоятельствах остаётся здоровым.

Достоевский тоже любил Шиллера. Но это он зря, между прочим. Потому что – не в коня корм.

Взять хотя бы два эпизода. Только два. У Шиллера Дон Карлос с отрочества одержим высокими идеями и страшно хочет подружиться с юным маркизом Позой, поскольку еретик еретика чует издалека. А маркиз, отчасти из гордости, отчасти из соображений безопасности, предпочитает держаться подальше от этой людоедской семейки и с принцем держит подчёркнутую вассальную дистанцию. И где-то даже насмехается над ним, чувствуя своё внутреннее превосходство. Затем он совершает серьезный проступок, и Дон Карлос берёт на себя его вину. Королевский сын намеренно ставит себя на одну доску с вассалом и соглашается ради него на публичное унижение. Тогда маркиз понимает, что этот инфант – не так инфантилен, как ему прежде казалось, что из него в будущем может выйти толк и, пристыженный и растроганный до слёз, кидается ему на шею с уверениями в вечной дружбе и верности. После чего они оба немедленно погружаются в мысли о государственном переустройстве, общественном благе и прочей возвышенной ерунде.

А теперь – «Неточка Незванова». Бедная приживалочка в княжеском доме до слёз, до душевной дрожи и прочего влюблена в дочку своего хозяина и покровителя. Княжна отлично видит это и долго, с наслаждением измывается над нищей девочкой, то подпуская её поближе, то отталкивая. Причём обе получают от этого громадное извращённое удовольствие. Наконец Неточка решает воспользоваться испытанным способом и берёт на себя вину княжны, когда та спускает с привязи бульдога, чтобы тот сожрал не то бабушку, не то тётушку (уж не помню). После этого Неточку запирают в чулан и забывают выпустить, а княжна лежит ночью в тёплой постельке и упивается мыслью о том, что та сейчас из-за неё лежит на дощатом полу в холодном чулане. После этого происшествия девочки становятся ближайшими подругами и немедленно начинают рыдать друг у друга на груди, истерически смеяться, по целым дням обниматься, а по ночам залезать друг к другу в постель и целоваться взасос.

Как говорится, почувствуйте разницу.

2006/07/18 Правда о Печорине

Восхитившись перлами, сохранёнными для потомков Вилли Вонкой (willie_wonka), я навалилась на свою подругу, которая тоже принимает экзамены в одном из московских вузов. Там урожай был не такой богатый, а образцы не такие смачные, но всё же набралось кое-что...

А Печорин даже не думает о том, чтобы обнимать Максим Максимыча, а только смотрит на него своими кислыми глазами и вежливо здоровается.

Максим Максимыч был не очень образованным и потому добрым и порядочным человеком.

Азамат легко подвергался бесшабашности, и Печорин из хитрости использовал это в своих интересах. Он вообще только и делал, что кого-нибудь использовал, чтобы отвлекаться от тоски. Даже конрабандистов.

Снаружи Грушницкий производил загадочно мужественное впечатление, но за этим имиджем проглядывал недалёкий ум, трусость и пустознайство.

Среди «водяного общества» Грушницкий был как рыба в воде, хотя и старательно делал вид, что он не оттуда.

Солдатскую шинель носить было выгодно, потому что это выглядело разочарованно и привлекало к себе уважение дам высшего общества. Но Грушницкий об этом не догадался, сменил шинель на офицерский мундир и тут же потерял всякий интерес. Печорин этим, как всегда, воспользовался и нанёс по нему сокрушительный удар.

Печорин сблизился с Вернером, который был русский, хотя и знал одного Иванова, который был немец.

Печорин очень ожесточился на кавказской войне, потому что там было смертельно скучно.

Печорин – это, в сущности, тот же Лермонтов, только ещё гораздо хуже.

Печорин только с виду кажется живым человеком, а на самом деле у него давно всё замёрзло внутри.

За свою жизнь Печорин встречался с разными людьми и некоторых из них уничтожил, а других просто не замечал.

Он погубил много женщин, а когда гнался за княгиней Лиговской, то погубил ещё и лошадь.

Онегин сразу повёл себя порядочно с Татьяной, а Печорин проявил к княжне Мери порядочность только под конец.

Онегин и Печорин во многом похожи, только Онегин убил одного Ленского, а Печорин ещё многих людей.

Блестящие способности Печорина не проявлялись под гнётом скуки, терпения и общественной убогости.

2006/07/19

Вот – как и обещала, некоторые перлы от нашего преподавателя зарубежной литературы. Милейший человек был при всём при том. Мы очень его любили.

"Эллин – это то же самое, что и грек, только в более широком смысле слова.

Не стоит путать Атланта с Атласом, хотя это одно и то же.

Прометей занимался богоборческой и антиправительственной деятельностью, за что и поплатился.

Никаких подробностей о Троянской войне я вам рассказать не могу, поскольку она была очень давно.

Геракл взял змею за шею и задушил.

Не путайте мифологического героя с мифическим. Мифический герой – это герой мифа, а мифологический – это персонаж греческой мифологии.

Король Альфонсо в «Песне о Сиде» - это король. И вообще – бледная личность.

В «Песне о Нибелунгах» Зигфрид – представитель передовой, свободолюбивой немецкой молодёжи, который стремится вырваться из узких рамок феодальной действительности на широкую дорогу свободной жизни. И вырывается.

Сага – это продукт устного народного творчества древних исландцев. Например – «Сага о Форсайтах».

2006/07/20

В первое в своей жизни кафе я пришла с собакой. Собака была громадная, жёлто-пёстрая и страшная. Одной рукой я цеплялась за мамину сумочку, а другой держала собаку поперёк туловища, слегка перекашиваясь и кренясь во все стороны под её тяжестью.

При нашем появлении одна из официанток взвизгнула и уронила поднос на пол. К сожалению|, поднос был пустой, и потому я получила от этого происшествия меньше удовольствия, чем могла бы получить при более удачном стечении обстоятельств.

— Видишь, что мы натворили, - радостно-сконфуженным шёпотом сказала мне мама. А потом сказала официантке: - Вы уж нас извините. Это всего-навсего игрушка. Она не настоящая.

Ещё бы! Конечно, не настоящая. Если бы такие собаки водились в природе, то они бы только и делали, что снимались в фильмах ужасов и приносили своим хозяевам немалый доход. Впрочем, в то время я ещё не видела ни одного фильма ужасов; собаку же свою звала Дианой, расчёсывала её на ночь гребнем и слегка побаивалась. Она в свою очередь меня недолюбливала, но терпела за неимением лучшего хозяина.

А потом мы сидели с мамой за столиком в сине-зелёном полумраке кафе, ели что-то праздничное и невкусное, запивали это сладкой пузыристой водой и слушали музыку с эстрады. Украдкой я совала Диане липкие от шоколада куски блинчиков и вытирала руки о её страшные чёрно-жёлтые космы.

2006/07/21

Почему-то вспомнилось, как пару лет назад я шла по Старому Арбату. А там были кришнаитские гуляния.

Деликатно проталкиваясь сквозь их оранжево-розовое веселье, я попыталась свернуть в первый попавшийся переулок, но на моём пути возник бритый наголо мужик с длинным, заляпанным мёдом подносом. Мужик был приветлив и настойчив, а поднос – грязноват и завален чем-то коричневым и не очень аппетитным.

— Вы извините, - сказала я, тщетно пытаясь увильнуть в сторону, - но можно я этого кушать не буду?

— Вы не кушайте. Вы только попробуйте, - увещевал меня мужик, сияя улыбкой и лысиной и как бы невзначай заступая мне дорогу. Я попятилась назад. Мужик обрадовался и пошёл в наступление, выдвинув вперёд угол подноса, как копьё. Я шагнула в сторону – но там под нежный барабанный рокот кружился и пел оранжево-розовый хоровод, и взлетали в воздух разноцветные шарфики и шарики.

Спасение явилось в лице здоровенного, наголо же обритого парня с косой саженью в плечах и Че Геварой на футболке. Он вышел из переулка суровой боцманской походкой, поглядел сверху вниз на моего щуплого преследователя, дохнул на него пивом и благожелательно сказал:

— А ну, пропусти жещину, ТЫ, ЛЫСЫЙ!

Кришнаит застенчиво ухмыльнулся, покосился на лысую макушку парня и исчез. Парень с чувством сплюнул себе под ноги и затянул хриплым оглушительным басом, перкрывая нежный рокот барабанов:

Я за то люблю Ивана,

Харе Кришна, Харе Рама

Что удар, как у Ван-Дамма

Харе Кришна, Харе Рама…

Над магазином «Русский лён» летел прозрачный золотистый шарик.

2006/07/25 всякая ерунда

Диалоги в сумасшедшем городе

Подслушано в очереди в сберкассе.

— А я завтра в церковь пойду.

— В церковь?

— Ну, да. Завтра обедня будет. Больша-ая такая.

— Так купи мне там лаку-то.

— Какого лаку?

— Да такого тёмно-чёрного. Белого не бери. Белый мне не нужен.

— Да нешто он там есть, лак-то?

— А что, ты думаешь, не сезон? Как раз - аккурат, самый сезон! Два тюбика возьми. Нет, три лучше. Только денег я тебе не отдам, и не проси даже.

На улице, возле метро.

— Борщ я сегодня не буду.

— Это почему?

— Мне нельзя. У меня же аллергия на черешню.

Девочка лет пяти с восторгом хватает с витрины ярко-розовую босоножку с острым зелёным каблуком и кричит:

— Мам! Смотри! В точности, как у папы!

А вы говорите - нету инопланетян. Да они давно уже здесь. Не верите - посмотрите любой телевизионный обзор театральных постановок. Эти обзоры давно пора объединить в цикл "Инопланетяне среди нас". Чтобы люди наконец поняли, почему оно всё так.

2006/07/26

Три раза в жизни меня называли бабушкой.

Первый раз это случилось давно. Лет десять или пятнадцать назад. Я стояла в очереди за фруктами; очередь волновалась и ругалась, и маленький трагический узбек, торговавший всей этой благодатью, вдруг тоже заволновался, взмахнул руками и тонко закричал поверх общего гула и шума:

— Всё ругаетесь, да? Зачем ругаться? Нехорошо! Ай, нехорошо! Вот вы все ругаетесь, и я вам дам плохой виноград, а вот эта бабушка тихо стоит, не ругается, и я ей – самый лучший виноград положу. Самый сладкий, слушай. Без косточек!

И он тыкал в меня пальцем, и улыбался, и всё повторял:

— Хорошая бабушка! Тихо стоит! Будешь кушать сладкий виноград.

Мне был не нужен виноград. Я стояла за персиками. Но после такого я, конечно, не могла отказаться, и потащила домой полную сумку самого сладкого винограда, и глядя вверх, на желтеющие листья, думала о том, какая я хорошая бабушка.

Второй раз это случилось зимой. У нас в библиотеке отключили воду, и я побежала с вёдрами и банками за водой в «Иллюзион», второпях завернувшись вместо пальто в громадную серую шаль с густым свалявшимся начёсом. Возле «Иллюзиона» я долго топталась и тянула на себя тяжёлую, разбухшую на холоде дверь, пока бравый молодой человек не подскочил ко мне с криком:

— Бабуля, давай помогу! – И галантно распахнул дверь перед моим озябшим носом. Я надвинула платок поглубже, сказала ему: «спасибо, внучок» и пошла за водой в иллюзионовский туалет.

В третий раз это случилось, когда я возвращалась домой по тихой заснеженной улице. Впереди меня шли двое мужичков и беседовали о чём-то, раздумчиво матерясь в промежутках между мыслями. Один из них обернулся ко мне и, положив руку на сердце, проникновенно попросил:

— Ты, бабка, извини. Я пьяный, вот и матерюсь. Это я не то, чтобы… Это я пьяный.

— Ничего, внучок. Бывает, - сказала я, осторожно обогнала их и пошла дальше.

А два дня назад мне встретился на улице старичок. Такой вроде бы обыкновенный старичок, сухонький, трезвый и седобородый. Он пристально посмотрел мне в глаза, прищурился и сказал:

— Ты, вот что, деточка… Ты очень милая, но ты слишком молодая для своих лет. Тебе надо повзрослеть.

Сказал – и пошёл себе, выставив бороду вперёд и заложив руки за пояс. И даже не оглянулся.

Вот оно как бывает.

2006/07/28

— Мадам! - сказал мне мужик в вагоне метро. - Похож я на француза?

— Нет, - честно сказала я.

— Эт-та харрашо, - сказал мужик, взмахнул руками и выпал в распахнувшиеся двери. После него в вагоне остался крепковатый, но тонкий аромат вина. Наверняка французского.

Выйдя из метро, я походя выплюнула изжёванную до бесчувствия резинку в первую попавшуюся помойку. Пройдя немного, я услышала за собой сдавленный изумлённый вскрик, а потом забористую ругань.

В действительности это была не помойка. Это был лоток уличной торговки печеньем. Почему-то она поставила его на землю. Я не знаю, почему.

2006/07/28

"Итак, я решил внимательно заняться Священным Писанием и посмотреть, что это такое. И вот я вижу нечто для гордецов непонятное, для детей темное; здание, окутанное тайной, с низким входом; оно становится тем выше, чем дальше ты продвигаешься. Я не был в состоянии ни войти в него, ни наклонить голову, чтобы продвигаться дальше. Эти слова мои не соответствуют тому чувству, которое я испытал, взявшись за Писание: оно показалось мне недостойным даже сравнения с достоинством цицеронова стиля. Моя кичливость не мирилась с его простотой; мое остроумие не проникало в его сердцевину. Оно обладает как раз свойством раскрываться по мере того, как растет ребенок-читатель, но я презирал ребяческое состояние, и надутый спесью, казался себе взрослым".

Здание с низким, тёмным, еле заметным входом... Заходишь внутрь, в тусклый, кисловато пахнущий сумрак и бредёшь по нему наощупь, склоняясь в три погибели - иначе просто не пролезешь, - переходя от недоумения к раздражению, от раздражения - к скуке... И так до тех пор, пока не начинаешь чувствовать воздух и свет. И не понимаешь, что можно, наконец, немножко выпрямиться. Здание с низким входом, которое по мере твоего продвижения вперёд делается всё выше, пока не доходит до Неба.

Ведь это же надо было ТАК об этом сказать, ёлки-палки.

2006/07/29 Вавилонская библиотека

— Скажите, пожалуйста, - вкрадчиво просит умильный старичок с ясными зелёными глазами, – а мне тут не пришли ещё «Райские цветы с Русской земли?»

— Нет, - со вздохом говорю я, просматривая стопы книг на тележке. – «Цветы зла» Бодлера – есть. А райских цветов что-то нету пока…

— Ага! – торжествующе кричит старичок, грозя мне острым корявым пальцем. – Я так и знал! У вас так всегда! Всегда у вас так!

И, приплясывая, исчезает за дверью с леденящим душу хохотом, как в песне про блоху. Я открываю окно, чтобы выветрился запах серы и кислой козлиной шерсти. В зал между тем заходят двое очкастых юношей. Они держатся за руки, хотя при этом отнюдь не производят впечатления влюблённой пары. Приглядевшись, я замечаю, что один из явно подталкивает и тянет другого вперёд, а его приятель слегка упирается и смотрит в бок с растерянной и горькой улыбкой.

— Здравствуйте! – говорит мне первый и изо всех сил всаживает локоть в бок второго. – Вы знаете, для нас там книжечка отложена. Вон там, в столе. Второй том Шеллинга.

Он берёт из моих рук книгу, в задумчивости взвешивает её на руке, затем коротко размахивается и обрушивает её на голову своего спутника.

— Что вы делаете? – пугаюсь я. – Это же 1838 год, прижизненное издание… Вон, пойдите, купите себе Акунина и бейте им своего друга, сколько душа пожелает.

— Нет, - так же задумчиво отвечает парень, вытирая книгу рукавом и бережно укладывая её обратно в ящик стола. – Видите ли, мне хотелось, чтобы он получил это именно от Шеллинга. Поверьте, это было необходимо.

Побитый Шеллингом юноша учтиво кланяется мне, сняв вместо шляпы очки, затем печально показывает своему спутнику кулак, и они вместе удаляются из зала. Я проверяю, в целости ли на переплёт на Шеллинге, и запираю ящик.

— Нет, вы подумайте только, - сетует девушка, с ненавистью глядя на серый заскорузлый том у себя в руках. – Как прикажете переводить эту сволочь, если у него в тексте постоянные вкрапления из всяких чёрт-те каких языков! Представляете, он всё время зачем-то вставлял в свои рассказы ирландские и валлийские словечки и при этом их так, знаете ли, искажал, что теперь их ни в одном словаре мама родная не узнает! А вот это, как мне сказали, вообще из мэнкского языка. Я решила сегодня ночью выйти на остров Мэн…

— Вот как? – оживляюсь я.

— Ну, я имею в виду – на сайт острова Мэн…

Жаль, думаю я. А то я хорошо себе представляю, как она ночью выходит из моря на остров Мэн. Ей бы очень это пошло, между прочим.

— Позвольте! – вдруг вспоминаю я. – Но мэнкский язык – это же мёртвый язык.

— Тем лучше для него, - свирепо говорит она. – Вот пойду туда и посмотрю сама. И если он ещё не умер, клянусь, я его добью!

Я не решаюсь благословить её на эту битву и только неопределённо улыбаюсь. За дверью в коридоре слышны чьи-то горестные вздохи и всхлипывания:

— Представляешь, я сразу, как вошла, всё поняла… Поняла, что она меня завалит. И она поняла, что я поняла, и ещё больше осатанела. Спрашивает у меня: почему там в конце народ безмолвствует? Я говорю: а чего ему говорить-то? Говори, не говори – народ-то ведь всё равно ж никто не слушает. Кому он нужен, этот народ? А она мне так ехидно: вы что, деточка, не читали «Бориса Годунова»? Я говорю: да кто ж его читал-то? Ну, она меня и того… выставила.

Из корешка газетной подшивки выскальзывает мышонок, встряхивается, протирает глаза и отправляется гулять по залу.

2006/08/02 Вавилонская библиотека

Снова о морлоках

Среди морлоков встречаются не только женщины, но и мужчины. Мужчины-морлоки особенно загадочны и располагают к длительным наблюдениям за их обычаями и повадками.

Было время, когда в формалиновых сумерках третьего этажа хранилища плавал Саша Айсберг. Айсберг – это была не его фамилия, а его сущность. Он был неизменно медлителен, холоден, невозмутим и неприступен; о его потустороннее ледяное спокойствие разбилось не одно читательское отчаяние. Никто в мире не мог заставить его выйти из полярного полусна и хотя бы немного ускорить ход. Читатели рыдали, заглядывая в запылённое окошко морлокской пещеры, а он плыл с книжными стопами в вытянутых руках, сверкал острыми морозными огнями и глядел в вечность. Выпускник элитной гимназии с преподаванием множества языков, он не знал ни одной буквы латинского алфавита. Поэтому на поиски затребованных книг ему требовались годы. Он находил их по интуиции, которая часто ему изменяла.

Его собрат, обитавший в той же пещере, был, напротив, суетлив, горяч и раздражителен. По утрам он выходил в зал, щурясь на непривычный свет, с размаху целовал глобус в Америку, вытирал губы и уходил обратно. Иногда читатели с ужасом наблюдали, как он, схватив за шею чем-то не угодившего ему коллегу-молока, просовывал его голову в окошко пещеры и пытался устроить ему гильотину, задвигая изо всех сил боковое пластиковое стекло с острым краем. Иногда он вырывался из пещеры с рычанием, швырял на телегу пачку книг и хрипел сквозь зубы, вращая оранжевыми глазами:

— Передайте товарищу Кордобе, что если он не будет писать инвентарные номера, то я ему дам в мордобу!

— Моя фамилия – не КордОба, а КОрдоба, - робко уточняла хрупкая испанка с длинными, до плеч серьгами. Каждая серьга была в виде полумесяца. На каждом полумесяце сидел мавр в чалме и стрелял из лука. – А что, я что-то не то, да? Опять не то написала, да?

Морлок независимо краснел, подкручивал ус, великодушно хрипел: «да ладно уж» и, пригнув голову, нырял обратно.

Он был вспыльчив, но отходчив.

2006/08/02 Вавилонская библиотека

Только что мне встретилась аннотация с таким текстом: "Краткое содержание профессора В.В. Колесова".

Мне понравилось. Ничуть не хуже, чем "Будагов об умственной деятельности Фердинанда де Соссюра".

2006/08/02 Вавилонская библиотека

Я помню девушку, которая приезжала к нам из деревни Авдотьино, чтобы почитать Сирано де Бержерака.

Вы думаете, я имею в виду Ростана? Ха-ха. Ничего подобного. Самого Сирано де Бержерака. Его книгу "Иной свет, или Государства и империи Луны". Разумеется, на французском языке.

Впрочем, говорят, что где-то там, недалеко от деревни Авдотьино, просветитель и масон Новиков закопал свою тайную типографию, которую до сих пор не нашли.

Значит, там просто воздух такой, в той местности.

2006/08/03

Двое суровых, слегка выбритых мачо, переминаются на платформе метро в ожидании поезда. Вдруг на лице одного из них мелькает отблеск мысли, он слегка бледнеет под щетиной и спрашивает у своего спутника:

— Слушай... А какая это ветка?

— Не знаю, - после некоторого раздумья отвечает другой. - По-моему, эта... оранжевая.

— Оранжевая? Не, я по ней не поеду! Пошли отсюда.

— Ты чё, с дуба упал? - Не поеду мимо "Октябрьской", и всё!

— Да ладно, блин, чего ты...

— Сказал - не поеду мимо "Октябрьской"! Там моя бывшая живёт! И вообще - пошли отсюда поскорей, а?

2006/08/05

— Девушка, сплюнь! – крикнула мне цыганка, высовываясь из окна роскошного «пежо» и поправляя разлетающиеся на ветру серьги. – Сплюнь сейчас же, а то хуже будет!

Я покорно сплюнула через левое плечо, угодив под ноги вороне, грызущей чью-то кость. Ворона отвлеклась от чьей-то кости и посмотрела на меня с укоризной.

— Зачем плевать-то? – запоздало спросила я у цыганки, прижимая к себе на всякий случай пакет с огурцами.

— Значит, надо, - отрезала она. – Порча на тебе большая. Ты хоть знаешь, кто к тебе подселился? Живешь, живешь и не видишь…кто рядом живёт. И пьёт твою эту… жизненную энергетику. Иди сюда, я тебе всё расскажу.

— У меня только шесть рублей и сорок семь копеек, – сказала я. – И огурцы вот ещё.. восемь штук. Но огурцы я не дам, это для морских свиней.

Цыганка потемнела лицом, жалостливо покачала головой, затем тоже сплюнула и уехала. А я покрепче завернула огурцы в пакет и пошла домой.

Я и без неё знала, кто у меня живёт.

Он живёт на антресолях, среди старых сапог и банок из-под варенья. Никакой жизненной энергетики он не пьёт, хотя, судя по виду, он вообще-то старичок пьющий. Развлечения у него довольно безобидные – он ворует мои кольца и подбрасывает их то в холодильник, то в маслёнку; включает по ночам будильник и с тихим смехом выдёргивает его у меня из-под руки, когда я спросонок пытаюсь прихлопнуть кнопку; а иногда звонит в темноте по игрушечному мобильнику моего племянника и о чём-то вполголоса треплется со своими собратьями. Я его не боюсь. Он слишком фольклорный. Он носит старый китайский пуховик, вывернутый наизнанку, ватные штаны и разноцветные валенки – один грязно-белый, другой коричневый. По виду он похож на одного нашего читателя-бомжа, который живёт у нас в библиотеке и учит английский по учебнику Мёрфи. Только он гораздо меньше ростом и слегка почище. У него круглая розовая лысина, клочковатая бородёнка и сварливое, сморщенное, как губка, резиновое личико, всё в морщинах и крупных красивых шишках. Когда мой холодильник пустует больше, чем три дня подряд, он не выдерживает и снится мне по ночам.

— Тебе чего? – спрашиваю я во сне, глядя, как он с кряхтеньем слезает с антресолей.

— А ты думаешь – чего? – передразнивает он и отряхивает со штанов паутину. – Я тебе что тут, нанимался без харчей дежурить? Ты что тут, вообще, а?.. Ты давай, того, а? Давай, уже значит.. готовь что-нибудь уже.

— Слушай, - говорю я, слушая, как в темноте тикает будильник, - а как тебя зовут?

На этот вопрос он никогда не отвечает. Он замолкает, замирает, и мне становится страшно. Чтобы прогнать страх, я встаю, чертыхаясь, надеваю халат, и иду на кухню варить кашу. Морские свиньи шебуршат и ворочаются в опилках, и песчаная мышь по имени Тянучка догрызает в углу клетки свой новый тренажёр. Этим она хочет мне сказать, что сама, без моей помощи разберётся, надо ей худеть или нет.

Мне-то ещё хорошо. У меня живёт только один такой квартирант. А вот у моей подруги, которая никогда не моет посуду, по ночам набивается полная кухня фоморов. Фоморы, как известно, любят пить воду из немытой посуды и часто околачиваются в домах у тех, кто её никогда не моет. Ближе к полуночи дверь в кухню моей подруги резко захлопывается сама собой, часы останавливаются, кот Васис, вздыбив шерсть, начинает выть и плеваться, а потом удирает под диван. А бедная моя подруга, натянув на голову простыню, лежит и с содроганием прислушивается к звукам фоморской гулянки.

Но она всё равно никогда не моет посуду.

2006/08/12 Ангельская булочная

Я возвращалась домой с бумажкой из-под пирожного в липком кулаке. В сумрачном подъезде фиолетовые руки полусонно чертили на кафельной стене неприличные слова. На площадке второго этажа кто-то шумно вздохнул и сказал:

— Ну, как же ей не болеть, голове-то? Вон – Луна как ушла третьего дня за Марс, так до сих пор и не появлялась! Ну, и какое же, спрашивается, после этого будет самочувствие?

Ну, вот, - подумала я, заталкивая бумажку из-под пирожного в собственный ящик для писем. - Ещё и Луна загуляла с Марсом. А Венере-то, каково, бедняжке, на это смотреть? Конечно – какое уж тут самочувствие?

Возле двери своей квартиры я вспомнила, что забыла купить хлеба. Всё было, как нарочно, – один к одному. И всё из-за этой парочки – Луны с Марсом.

Дома я вытряхивала серые сморщенные крошки из хлебницы, кормила ими сердитую мышь и вспоминала, как когда-то, на заре девяностых, в Москве на несколько дней напрочь исчез хлеб. Должно быть, Луна тогда тоже зашла куда-то не туда и заблудилась. Единственным местом, где можно было раздобыть хлеба, была австралийская булочная на улице Пятницкой. У них там была своя пекарня, и они от общих кризисов не зависели. Там продавались продолговатые хлебные кирпичи с нежным воздушным мякишем, никогда не разваливавшимся под ножом, - безумно дорогие и безумно вкусные. Она одна, не стесняясь, пахла на всю Москву горячим сдобным тестом, и уже на второй день хлебного кризиса к ней со всей Москвы потянулись люди. Я стояла в середине километровой очереди за хлебом, как в войну; сверху молча падал снег, а внизу молча, покашливая и переругиваясь про себя, топотались и подпрыгивали люди с кошёлками и пакетами. Где-то неподалёку звенел трамвай и лаяли собаки.

— Ба-а! – звонко сказал маленький мальчик позади меня. – А это что – церковь?

— А ты, что ж, не видишь? Ясное дело, церковь, - ответила бабка. Церковь Святого Климентия Папы Римского, облупленная и облепленная снегом, стояла прямо напротив нас, и над ней то и дело вспархивали озябшие вороны.

— Ба-а! – настырно тянул мальчик. – А там кто живёт – птицы?

— Птицы, - подтвердила бабка, хмурясь своим мыслям.

— А ангелы?

— И ангелы, - подумав, ответила бабка.

— Ба-а-а… А ангелы куда за хлебом ходят? Тоже сюда?

— А что ж? – неожиданно легко согласилась бабка. – Может, и ходят. Откуда ж мы знаем? Всё может быть…

— А потом во-он туда залетают, на самый верх, под купола… и ставят там чайник. И чай пьют с хлебом, с маслом. Да? А может, у них там керосинка, как у бабы Даши в деревне, а?

— Ты бы, Юрик, помолчал, - посоветовала бабка. – Вон какой холод, а ты после ангины. Не надо было мне тебя брать. А как не брать? Оставить-то не с кем…

— А чего одного не оставила? Я ведь большой.

— Большой, большой… Дай-ка я тебе горло получше закутаю.

Стоять в очереди стало легче. Потому что в самом хвосте её переминались босыми ногами на снегу суровые ангелы с тонко очерченными византийскими лицами. На их грубых солдатских хитонах таял снег, и крылья нависали над ними, как плащ-палатки, и в руках их были копья, а в глазах – колеблющиеся огоньки церковных свечей и сияние морозного райского утра. Они расплачивались за хлеб римскими кодрантами и ассариями. Поначалу это раздражало продавцов, но потом они додумались сдавать эти монеты в ближайший художественный салон. Там их оправляли в серебро, делали из них женские кольца и продавали. Если не верите – сходите и убедитесь: они там продаются до сих пор.

Купив хлеб, ангелы бережно заворачивали его в чистый холст и уносили с собой на колокольню. Я не знаю, были ли у них там чайник и керосинка, но хочется думать, что да.

2006/08/19 Мысли Ходжи Насреддина под деревом

Однажды ходжа ехал на осле в летнюю жару. По пути он спешился возле большого орехового дерева, привязал осла к суку, а сам отошел в тень, снял с себя каук, раскрыл грудь и прохлаждался, утирая пот. Сидя так и размышляя о различных возвышенных предметах, он обратил внимание на громадные кабачки - там, в огороде; потом в задумчивости поднял голову, увидел на дереве орехи и сказал: «Господи, на таком тоненьком стебельке Ты повесил громадные кабачки, величиной чуть не с теленка; а вот на этом дереве, ветки которого гордо высятся к небу, шапка которого заняла пространство с дёнюм, ствол которого не обхватить и двум людям, — вот на этом дереве ты создал малюсенький плод, который и разглядеть-то трудно. А ведь было бы куда как лучше расти этим громадным кабачкам на дереве, а орехам - на стеблях кабачка".

Вдруг ворона начала долбить орех. Орех выпал из кожуры и ударил ходжу по лбу. Ходжа взвыл, подпрыгнул и обеими руками схватился за голову. Потом он посмотрел на упавший орех, потом на кабачки в огороде, потом снова на орех… потом покачал головой и сказал в великом сокрушении: «Господи, прости меня! Никогда больше не буду путаться не в свои дела».

2006/08/19 Вавилонская библиотека

Грациозный, как журавль, густо-шоколадный африканец по прозвищу Принц Умару подходит к полке с французскими словарями и панибратски похлопывает их по корешкам.

— Рада вас видеть, - говорю я ему. – Что так давно не заходили?

Он улыбается, поправляет косы и застенчиво объясняет:

— Жарко было…

Круглый и упругий, как резиновый мячик, перс вкатывается в зал и обводит всех нежным сияющим взглядом.

— О! Я уже во многих библиотеках был! – задушевно признаётся он пожилой сотруднице, склоняясь над кафедрой и обволакивая её благодушным, слегка маслянистым сиянием.- Искал, где моложе.

— Кто моложе-то? – подозрительно спрашивает она, отрываясь от кроссворда на чешском языке.

— Кто-кто, - смеётся перс, не переставая вздыхать и лучиться. – Кни-ижки! А ты что думала?

Сотрудница пугается и пытается водрузить на лицо профессионально зверское выражение, но оно немедленно тает в лучах сладкого персидского благодушия.

— Я вот какой вопрос хочу спросить, - говорит он, склоняясь над ней ещё ниже. – Вы не можете мне говорить, как по-древнееврейски будет слово «кри-и-ло»?

Это своё «крило» он произносит так напевно и протяжно, с таким обилием интонационных переходов, что сотрудница пугается ещё больше.

— Почём я знаю? Вон, возьмите словарь…

— Словарь – это хорошо, - соглашается перс. – А вы не можете мне говорить, где такая.. другая девушка. Она бывает сидеть тут и тоже моложе. Я заказал ей книги, и она всё мне приносила, но всё – не то, что я просил. Но это неважно. Совсем, совсем неважно. Это была такая… такая девушка, что она могла даже совсем мне ничего не приносить. Зачем такой красивой девушке приносить книги? Не надо никакие книги. Надо девушка. Где она, а?

Его глаза, щёки и перстни на пальцах сияют так ослепительно, что хочется зажмуриться. Сотрудница фыркает, крестится и прячется под кафедру.

Следом за ним в зал заходит толкинист. Толкиниста всегда можно узнать по походке и по тому, как он держит голову. Эта их ни с чем не сравнимая выправка выдавала их испокон веков – ещё в те времена, когда на русский язык была переведена только первая часть их священной трилогии, а оригинал можно было достать только у нас. Они приходили за ним, с порога начиная краснеть, хмуриться и ершиться. Почему-то они стеснялись произносить вслух заветное имя и стеснялись даже заменять его эвфемизмом «профессор». Зная об этой их слабости, я молча вынимала из потайного ящика три потрёпанных тома и выкладывала перед ними. Они вздрагивали, но тотчас овладевали собой, благодарили меня аристократическим кивком и тащили книги в дальний угол, под зелёную лампу. Тогда у нас в зале ещё были зелёные лампы.

Иногда они зачитывались до самого закрытия и молча, но очень выразительно умоляли меня позволить им дочитать хотя бы до конца главы. Тогда я спускалась вниз, уговаривала милиционера подождать ещё немножко и, вернувшись обратно, подмигивала им в знак позволения. Времена были патриархальные, и милиционера иногда можно было уговорить. А библиотека в те времена работала до десяти вечера, за окном синела звёздная тьма, переливаясь всеми сильмариллионами, толкинисты сосредоточенно сопели над священным текстом, изредка перешёптываясь на неизвестном мне языке, а я раскладывала пасьянс из каталожных карточек и ждала, когда они закончат.

2006/08/22 всякая ерунда

О жене одного пастора

Старый фильм «Колдунья» с Мариной Влади, по смутным мотивам купринской «Олеси». Нежная старомодная наивность, которая давно уже стала выше всякой критики и придирок. Маленькая шведская ведьма бродит по лесу в красиво облегающем трикотажном платьице с глубоким вырезом, элегантно простоволосая, трогательно босая, неуязвимая для мошек, гнуса, топей и коряг. Я смотрела на неё, грызя сахарный сухарик, вздыхая, умиляясь и почему-то представляя себе, как было бы интересно, если бы ведьмой оказалась не она, а жена пастора. Только представьте себе – жена пастора! Тихая, умопомрачительно красивая блондинка с тяжёлым узлом волос на шее и в строгом складчатом переднике. Утром она сидит в церкви на отведённом ей месте; днём варит гороховый суп и делает кровяную колбасу, подметает пол душистым веником из полыни, крахмалит занавески и никогда не выглядывает в окно; вечером – ставит на стол цветы и блинчики с брусничным вареньем, вяжет мужу свитер из грубой шерсти и помогает ему выбрать тему для завтрашней проповеди, а ночью… Ночью, когда пастор засыпает, сморённый её чаем с сонными отварами, она обращается в сову и с тихим грудным смехом летает над лесом, иногда с налёта врезаясь в стволы вековых сосен. Ночью она учит соседских петухов говорить по-человечески, спускает с цепи псов, уговорившись с ними предварительно, что они не будут слишком много себе позволять на воле, наливает в кадки хозяйкам пива вместо воды, путает им пряжу и играет в карты с кобольдами. Ночью она – госпожа Голле, невинная бесстыдница в прозрачной лунной рубахе и с расцарапанными в кровь, измазанными в болотной жиже лодыжками. Она плетёт себе венки из голубого репейника, танцует на болотных кочках и увлекает в чащу припозднившихся путников. Наутро же эти путники просыпаются посреди коряг и мухоморов и никак не могут вспомнить, что за соблазнительная дичь снилась им этой ночью.

Но шалости её всегда невинны, и ни с одним из своих деревенских Тангейзеров она не грешила по-настоящему. И вообще она никому не причиняет ощутимого вреда, и от забав её, в сущности, никто не страдает. Потому что и по ночам она крепко помнит, что она – жена пастора.

2006/08/23

Мой сосед, зашедший на минутку за банками для солений, уже второй час пил у меня чай с баранками и ругал протестантов. Он ругал их с таким жаром и страстью, словно сам был выходцем из католического района Белфаста. Я резала яблоки на круглой разделочной доске, и мне было грустно и неудобно. Чтобы перестать себя так чувствовать, я достала из шкафчика корицу и аккуратно перевела разговор на католиков. Мой сосед радостно сверкнул глазами, звякнул ложкой о край чашки и принялся ругать католиков.

Я облегчённо вздохнула и стала замешивать пирог. Я твёрдо решила, что он выйдет восхитительным, и соседу я не дам ни кусочка. Засунутый в духовку, пирог быстро зазолотел, разросся и окутал всю кухню, всю лестницу, весь дом и двор горячим ароматом треснувших, томящихся в пышном ванильном тесте, истекающих терпким золотым соком райских плодов. К этому запаху примешивался запах корицы, лимонной цедры, кленового сиропа и бесподобной ромовой приправы, каплю которой я добавила под самый конец, перед тем, как ставить тесто на огонь.

2006/08/24

Наш автобус сломался и застрял возле какой-то тихой деревушки, заросшей лопухами замечательной величины.

— Это что – Серпухов? – спросонья обратилась я к водителю, застывшему в медитативной задумчивости над ящиком с инструментами.

— Какой, к чёрту, Серпухов, - ответил он, извлёк из ящика здоровенные пыточные клещи и полез под автобус.

«А долго мы тут простоим?» – хотела спросить я, но по выражению спины водителя поняла, что этого делать не следует. Кряхтя и держась за поясницу, я выбралась наружу и пошла гулять по деревне, стараясь всё же не выпускать автобус из вида.

На краю деревни стояла большая, картинно перекосившаяся изба со сложным плетёным узором на наличниках. Этот узор что-то мне напомнил, и я, смутно мучимая этим неразгаданным воспоминанием, постучалась в кривые двери.

— Здрасьте, дедушка, - сказала я отворившему мне старику. – У вас водички не найдётся?

Старик молча сделал приглашающий жест и закрыл дверь за моей спиной. В избе пахло дымом и свежеструганным деревом. Руки старика были выпачканы тестом, а на столе лежали в ряд плоские, ещё сырые лепёшки из серой ржаной муки. Никогда я раньше не видела, чтобы в деревнях мужики сами пекли лепёшки, и это зрелище слегка меня встревожило.

— Чего тебе, Тася? – спросил дед, вытирая руки о штаны. – Говори громче. Ты ж знаешь – глухой я.

Никогда в жизни я не видела этого старика. И никогда в жизни меня не называли Тасей.

— Я… Мне попить бы. Водички, - деликатно прокричала я в лохматое стариково ухо. Старик сощурился и закивал:

— Води-ички… Это можно. Ты выйди, Тасенька, и сама зачерпни. На-ко вот, я тебе кружку дам…

— Куда выйти-то? Во двор? И где там черпать? – попыталась уточнить я.

— Да где хошь, - засмеялся старик и сунул мне в руки кружку с таким же сложным переплетённым узором.

«Старый дурак», - невежливо подумала, вышла во двор – и присела на корточки, заскулив от тоскливого ужаса. Изба стояла на маленьком островке, занимая его чуть ли не целиком, а вокруг – и спереди, и сзади, и слева, и справа – была сплошная вода. Озеро это было или речка, я так и не поняла. Один берег был едва виден сквозь туман, другого не было вовсе. Над водой висела плотная серебряная тишина, от которой у меня тотчас заложило уши и едва не остановилось сердце. Кое-как отдышавшись, я кинулась назад в избу.

— Попила, Тася? – приветливо спросил дед. – Ты садись, посиди. Скоро лепёшки спекутся – поужинаешь со мной.

— Я не могу, - тихо сказала я. – Мне надо на автобус. Очень надо, честное слово.

— Ну, что ж, - вздохнул старик. – Надо так надо. Подвезти тебя или как?

— На лодке? – глупо спросила я.

— Как хошь, - пожал плечами старик. Хошь - на лодке, хошь – на телеге. Это смотря откуда смотреть. Ты… раз надо ехать, то торопись. Автобус через четверть часа отходит.

— Не успеем, - испугалась я.

— Кто – мы-то? – засмеялся старик. – Успе-ем. Пошли.

Он усадил меня в грязноватую, пахнущую тиной зелёную лодку, а сам встал и, по-юношески ловко управляясь с шестом, повёз меня к берегу сквозь туман и серебряную тишину. Я куталась в свитер, дрожала от страха и сырости и молчала. Где-то в глубине тумана квакали лягушки и плескалась крупная рыба.

Автобус стоял на берегу и тревожно гудел, как пароход. Спотыкаясь, я забралась внутрь, и тогда только посмотрела из окна на старика. Старик ехал прочь по рыжей просёлочной дороге на грязноватой телеге, грубо выкрашенной в полинялый зелёный цвет. В телегу была запряжена коренастая толстоногая лошадка. Она оглянулась на меня, мотнула головой и заржала.

2006/08/28 О чётках

Вся моя комната, как церковная лавка, увешана чётками-розариями. Увы – в моём пристрастии к чёткам мало благочестия, в чём я себя неоднократно укоряла. Скорее оно напоминает любовь папуаса к разноцветным стеклянным бусам.

Мне непреодолимо нравятся их традиционная форма и то ощущение, что появляется в пальцах и в душе, когда берёшь их в кулак, точно горсть орехов, а они со звоном переливаются через край ладони, и бусины дрожат и сверкают, свисая на тонких узорных цепочках. У меня есть всякие чётки. Больше всего я люблю тёмно-зелёные, из чешского стекла, цвета вечерних витражей, сквозь которые уже почти не пробивается свет. Я нашла их в Праге, на средневековой ярмарке. Старуха, продававшая их, отлично понимала по-русски, но из чистой русофобии делала вид, что не понимает. Я же, из уважения к её русофобии, говорила с ней по-немецки. Три дня я приходила на ярмарку, чтобы поторговаться и сбить на них цену, но старуха оставалась твердой, как стены Марии Тыньской. Завидев меня издалека, она насмешливо щурилась и кричала неизменное: «Фюнфундцванциг!» Или это было «Цвайхундертфюнфциг»? Не помню теперь, что это была за цифра, но она с трудом вписывалась в зыбкие контуры скудных моих командировочных. И всё-таки я купила у неё чётки. Я не могла без них уехать. В последний вечер перед отъездом я догрызала сырые остатки вермишели «подравка» из жёлто-красного пакетика и смотрела на свет на чудную, бездонную зелень тяжёлых гранёных бусин, каждая из которых была как Грааль – или ещё зеленее и ещё тяжелее. Я молилась по ним в самолёте, когда он не мог приземлиться из-за снежных заносов, два часа уныло кружил над посадочной полосой и в конце концов поволок нас на запасной аэродром в другой конец Москвы. А у меня были рваные ботинки. Они лопнули по шву всё в тот же последний вечер, и, выбравшись из самолёта, я брела в них к неразличимой в метельном тумане автобусной остановке, хлюпала, ёжилась, гладила ледяные бусины в кармане пальто, и мне было холодно и хорошо.

А ещё у меня есть янтарные чётки из Латвии, корявые, неровные, светящиеся изнутри сладким медовым золотом. И костяные, старинные, на бусинах которых вырезаны картинки к Литании Пресвятой Богородице. И маленькие пластмассовые, которые я впопыхах купила во франкфуртской антикварной лавочке, - затёртые и намоленные до невесомой лёгкости их прежним владельцем. И деревянные, покрытые немыслимой готической резьбой с птицами, драконами и хвостами. И крошечные карманные, с кривой надписью “Assisi” поперёк деревянного креста. И из роскошного поддельного жемчуга, случайно увиденные мною в отделе бижутерии какого-то заштатного универмага. Сопровождавший меня троюродный братец, воинствующий атеист, сказал на это: «свинья лужу везде найдёт». Некоторое время я размышляла над тем, стоит ли врезать ему хозяйственной сумкой за богохульство, но потом решила, что Бог ему судья. И из рыжей веснушчатой керамики, привезённые моею подругой из Толедо и ничем не напоминающие об испанской религиозной чопорности. И тяжёлые глиняные, нанизанные на верёвку, с грубым средневековым распятием на конце. И нежные стеклянные, переливающиеся наивными радужными красками, как кукольные бусы. И ещё те, которые я так и не купила из-за из невозможной дороговизны, но забыть которые не смогу до самой смерти: длинные, строгие, с крупными густо-алыми бусинами, каждая из которых была оплетена тонкими металлическими нитями и нежно мерцала внутри них, как рубин в золотой шкатулке, то чудесным образом пропадая из вида, то появляясь вновь. И ещё много, много других. Мне случалось засыпать прямо на полу с чётками в руках и просыпаться от ломоты в костях и боли в боку, куда упиралась гранёная бусина. Но больше всего я люблю их тихий, едва различимый звон в октябре в храме, до или после мессы, когда кто-нибудь из прихожан опускает их слишком низко, и они ударяются о спинку стоящей впереди скамьи.

2006/08/30

Святой Ноткер Заика – Санкт Галленский монах, которому молятся за библиотекарей и самоубийц. Кстати, статистика говорит, что среди библиотекарей очень небольшой процент самоубийц. Как знать – вдруг это как-то связано со святым Ноткером?

Ну, библиотекарям-то он покровительствует потому, что сам был таким. И, как истинный библиотекарь, он был энергичен, трусоват, слаб здоровьем, тщедушен, склонен к ехидству и самоиронии, и понемножку занимался всем на свете – писал гимны и секвенции, сочинял музыку, учительствовал и учился. Каждое своё эпистолярное творение он начинал словами «я, беззубый заика» и заканчивал уверениями в собственном совершенном ничтожестве. Он и вправду сильно заикался и потому был превосходным оратором. Ученики были преданы ему всей душой, братия любила и всячески оберегала от неприятностей. Случилось так, что двое его ближайших приятелей изловили епископского наушника и в темноте отдубасили его, крича, что поймали дьявола. Ноткер очень рвался участвовать в этом мероприятии, но друзья благородно уговорили его не делать этого, дабы лишний раз не вредить собственному здоровью и не портить себе репутацию. Зато в словесных баталиях равных Ноткеру не было, особенно когда дело касалось того, чтобы как-нибудь уязвить братьев из соседнего монастыря на острове Рейхенау. Так однажды монахи из Рейхенау расхвастались, что поймали зимой в Боденском рыбу замечательной величины. На это Ноткер ответил: «Подумаешь! А у нас зимой грибы растут». Его подняли на смех, но это была правда – грибы круглый год росли в погребе рядом с монастырской кухней. И вот ближайшей зимой Ноткер спустился в погреб, набрал там грибов покрупнее и отослал их в Рейхенау со стихотворной записочкой: мол, кушайте, дорогие братья, на здоровьичко, а нам пришлите хотя бы скелетик той чудесной рыбы, что вы выловили прошлой зимой.

А за самоубийц Ноткеру молятся вот почему. Среди его учеников был молодой человек, насильно заточённый в монастырь родственниками. Он был дерзок, буен и упрям, и никто из братии не мог с ним справиться. Один Ноткер был с ним неизменно добр и терпелив и умел укротить его двумя-тремя ласковыми словами. Однажды, в порыве отчаяния, молодой монах взбежал на колокольню, спрыгнул вниз и разбился насмерть. Братия очень скорбела о его смерти, а ещё больше скорбела о его душе, которой суждено было отправиться в ад. Ноткер молился за его душу три дня и три ночи, не прерываясь ни на сон, ни на еду. На исходе третьего дня ему был дан знак свыше, что его мятежный ученик прощён и избавлен от адских мук.

Вот какие в прежние времена были библиотекари.

2006/09/01 Первое сентября

Утром я в первый раз в этом году провожаю крестника в школу.

— Почему мы не бежим? – сурово спрашивает он, с натугой закрывая за собой дверь подъезда.

— Потому что мы не опаздываем. У нас ещё куча времени.

Он поднимает лицо к сочащемуся мелкой влагой небу и недоверчиво морщится. Так жить он не привык. С мамой они выскакивают из дома за пять секунд до звонка и, привычно набрав с порога нужную скорость, несутся вперёд, тревожно подвывая и расшвыривая попадающихся под ноги прохожих. А сегодня мы даже успевает зайти за его приятелем Владиком, таким же, как он, хрупким очкастым интеллигентом девяти лет. Они оба идут впереди меня под громадным чёрно-синим зонтом с кельтскими узорами по краям, с удовольствием наступают в лужи начищенными к празднику ботинками и обсуждают нюансы перехода на следующей уровень в какой-то новейшей компьютерной игре. Букеты они небрежно держат под мышкой, как веники, усеивая свой путь до школы мокрыми бледно-розовыми лепестками. Оркестр в школьном дворе играет «Гибель «Варяга». Я пытаюсь поправить перекосившийся ранец на спине у крестника, рассеянно прислушиваюсь к беседе и вдруг понимаю, что она каким-то образом вышла на философско-богословский виток.

— Нет, я не понимаю, - говорит Владик, стряхивая с очков дождевые капли, - почему же тогда не все попадают в Рай? Если Бог такой добрый – что ему, жалко, что ли, если бы все?

— Ишь, чего захотел, - степенно возражает мой крестник. – Сам подумай – какой это, на фиг, будет Рай, если там все будут, кто и здесь? Бог же сам там живёт… он же имеет право выбрать, с кем Ему там жить, а с кем – нет. Вот ты бы захотел с Лёшкой Ситниковым в одной квартире всё время жить?

— Не-е. Ты чё? С Лёхой-то…Он же псих.

— Ну, вот. И Бог наверняка с ним не хочет… Да Лёхе и самому же в Раю не понравится. Если никому нельзя в морду дать… какой же это рай? Он туда и сам не пойдёт.

Да, - думаю я. – Это он прав. Такие, как Лёха, в Рай не идут. Такие, как Лёха, идут в Вальгаллу. Наверняка уже успел отметелить кого-то букетом, пока все собираются на торжественную часть. Дождь между тем всё усиливается. Оркестр в школьном дворе, заканчивает играть «Гибель «Варяга» и начинает играть «Прощание славянки».

2006/09/02

За дверью кухни слышался успокоительный шум чайника и страдальческие всхлипы Владки, препиравшейся с матерью из-за того, кому мыть посуду. Зайдя на кухню через полчаса, я увидела Владку перед раковиной, закутанную в огромный клетчатый фартук и налитую до краёв досадливым лицемерным смирением. Она возила по тарелкам оранжевой мочалкой и пела тоненьким вредным голоском:

От того, что я добра-а,

Надрываюсь я с утра-а

И до поздней ночи…

— Глядите-ка, надрывается она, - фыркала мать, отдирая остатки каши от плиты. – Вы только на неё посмотрите! Попросили разок посуду вымыть – и уже нате вам, надорвалась!

— И не разок. И не разок, - бурчала Владка. – А всё время заставляешь мыть. И пол вчера тоже заставляла..

— Интересно! А кто его перед этим залил компотом? Может, Пушкин?

— Чего опять Пушкин-то? – встрепенулся портрет Пушкина в соседней комнате. – Чуть что – сразу Пушкин!

Владка непримиримо выпятила губу и завела снова:

Всякий может приказать,

А спасибо мне сказать

Ни один ее хочет…

— Нет, вы поглядите-ка! – кипятилась мать.

А чего глядеть? – подумала я. Это не Владка виновата. Это всё Золушка. Милая всеобщая Золушка всех наших детств, которая всё поёт и поёт эту песенку, склонившись над ржавым котлом. Мы привыкли любить её и не замечать её трогательного лицемерия. Настоящая, сказочная Золушка понятия не имеет о том, добра она или нет. Она об этом просто не задумывается. Как святой Антоний Падуанский, который со своей учёной латынью мыл посуду и делал чёрную работу у францисканцев, ни разу даже мысленно не попрекнув братьев за такое к себе отношение и уж тем более не ожидая благодарности за свои труды. Так и Золушка трудится с утра до вечера на своей кухне и не ждёт за это ни принцев, ни наград. И когда всё это получает, то радуется этому как немыслимому, никак ею не заслуженному счастью. А Золушка у Шварца ни на минуту не забывает о том, какая она добрая, кроткая и терпеливая, и в душе не сомневается, что рано или поздно всем воздастся по заслугам – и ей самой, и мачехе, и сестрицам. Оттого её простодушие выглядит слегка наигранным, а кротость – вынужденной. Разные, совсем разные получаются истории. Пьеса Шварца – о справедливости. А сказка Перро – о милосердии.

Владка выпустила-таки тарелку из рук, и звон осколков слился с её пронзительным воплем.

— Я так и знала, - вздохнула мать. - Лучше бы я Пушкина попросила помыть.

Портрет Пушкина в коридоре вздохнул и повернулся лицом к обоям.

2006/09/06

Всё утро я ползала по квартире на четвереньках в поисках ключей. Морские свинки задумчиво наблюдали за мной, высунувшись до пояса из вольеры. В их глазах сияло радостное сочувствие: наконец-то до меня дошло, что так передвигаться удобнее и быстрее. Я залезала под стол, гулко стукаясь затылком о столешницу, заглядывала под диван и уныло, без всякой надежды, шарила под ковром, опалённым вчерашним падением утюга.

— Под тумбочкой посмотри, - тихо советовал мне Святой Антоний, пристроившийся на валике дивана.

Я в сотый раз вывернула наизнанку ящики письменного стола, перетряхнула книги в шкафу, попутно препираясь с фарфоровыми китайцами, и от полного уже отчаяния полезла в мышиную клетку. Мышь посмотрела на меня как на идиотку, зевнула и повернулась на другой бок.

— Под тумбочкой, - незримо касаясь моего плеча ладонью, говорил мне Святой Антоний.

Я попыталась забраться под ванную, аккуратно постучала лбом о стену, а затем села посреди коридора и тоскливо завыла в потолок.

— Ну, хватит орать-то, - мягко настаивал Святой Антоний. – Я же говорю – под тумбочкой. Ты их вчера мимо гвоздя повесила, вот они и упали.

— А? – встряхнулась я, наконец услышав.

— Давно бы так, - сказал Святой Антоний и ушёл по своим делам. Китайцы молча покивали ему вслед вставными фарфоровыми головами на палочках.

Под тумбочкой лежали не только ключи. Там ещё лежала сломанная латунная брошь с изображением Кухулина в молодости и билет в «Иллюзион» шестнадцатилетней давности. Я вспомнила этот билет. Мы с подругой ходили на «Леди Гамильтон» с Лоренсом Оливье. Наш выбор был абсолютно случаен, и поход в кино был скорее поводом для встречи. В то время у каждой из нас был бурный трагический роман, и после кино мы собирались, как водится, поехать ко мне и всласть наговориться обо всём. Фильм кончился; мы обе, не сговариваясь, вздохнули так глубоко, как только позволяли лёгкие, и мрачно, без слов, разъехались по домам, пряча под шарфами горестные и сентиментальные улыбки.

2006/09/08 дети

Беседы с Владкой (недавно исполнилось семь)

****

— Хочу, чтобы у меня муж был жадный.

— В смысле, скупой?

— Ну, да. Точно. Скупой. Как рыцарь.

— А зачем тебе скупой муж?

— Чтобы его пе-ре-вос-пи-ты-вать.

— А почему – «как рыцарь». Рыцарь – это, по-твоему, кто?

— Ну, как кто… Человек такой. Очень жадный. В смысле, скупой. И он даже носит такие железные штаны и рубашку… специально, чтобы долго не протиралось и не рвалось. Чтобы новые не покупать.

— И ты думаешь, такого можно перевоспитать?

— Да… Наверное, будет нелегко. Но попробовать-то стоит!

****

— Дай мне денег немножечко. На жизнь и на прочие удовольствия.

****

— Я очень люблю времена года.

— Ну, Владка… Так не бывает. Можно любить лето, или осень, или зиму…

— Нет. Я просто – времена года. Не по отдельности, а вообще. Почему так не бывает? Бывает. Вон, Чайковский любил. Даже музыку про них написал. Это я точно знаю, у меня на кассете есть.

*****

— Скажи, а почему бывают глупые люди, а бывают дураки?

— Владка, а какая разница?

— (Сурово). Очень даже большая.

****

— А рядом со мной вчера ворона села и что-то мне сказала. По-фински, наверное.

— Почему по-фински?

— Непонятно потому что. Если б по-немецки сказала, я бы хоть что-нибудь, да поняла.

****

Её брат Данька, трёх с половиной лет

— А правда, когда много воробушков в траве бегает, это похоже на много-много мышков?

— Хорошо быть чайником со свисточком.

— Почему?

— А весело.

2006/09/11 дети

Оглавление философско-психологического романа, написанного моим приятелем в тринадцатилетнем возрасте. (Публикуется с разрешения автора)

Глава первая. Проливающая тусклый свет на уже описанные события. (*** Заметьте – это первая глава, и до неё решительно никаких событий в романе не происходит – Н.)

Глава вторая. Из которой видно, что далеко не всегда хорошие дела приносят пользу, а честность приравнивается к добродетели

Глава третья. В которой говорится о том, чего понять невозможно.

Глава четвёртая. Из которой видно, что душа у человека совсем не такая, какой полагает её владелец.

Глава пятая. В которой самый любопытный читатель познакомится с мыслями о смерти, о её достоинствах и недостатках

Глава шестая. Из которой видно, что сила ума и сила безумств не всегда соответствуют друг другу

Глава седьмая. В которой описываются тяготы и проблемы свободной жизни

Глава восьмая. О сути этого вопроса и прочих последствиях.

Глава девятая. В которой читателю станет ясно.

Глава десятая. В которой герой убеждается, насколько всё небезопасно.

Глава одиннадцатая. Повествует о том, каких полезных сведений можно набраться, если долго жить.

Глава двенадцатая. Из которой ясно, насколько душевная муть способна замутить разум.

Глава тринадцатая. В ней можно выяснить, что же случилось потом.

Глава четырнадцатая. В которой встретится конец губительного пути.

Глава пятнадцатая. Которая вся во власти тоски и скорби и говорит о переменчивости.

Глава шестнадцатая. В которой автор наносит читателям ещё один гибельный удар.

Глава семнадцатая. В которой заметна тяжесть, могущая сковать человеческое открытое сердце.

Глава восемнадцатая. Которая рассказывает, что остаётся во второй половине человека, когда утрачивается первая.

Глава девятнадцатая. Чрезвычайно странная, в ней на нескольких страницах умещается много таинственных лет.

Глава двадцатая. В которой судьба начинает противостоять ленивой неге.

Глава двадцать первая. В которой есть опасение, что появится мнение читателя о герое.

Глава двадцать вторая. В которой читатель встретится с одной знакомой дамой и расстроится.

Глава двадцать третья. Увы, с несколько нескромным содержанием.

Глава двадцать четвёртая. В которой читатель прощается.

Глава двадцать пятая. В которой рассказывается о том, в чём смысл жизни.

Глава двадцать шестая. Омытая дождём и устланная прибитой к дороге пылью.

Глава двадцать седьмая. В которой я заранее уверяю читателя, что ничего такого вообще не случится никогда.

Глава двадцать восьмая. В которой на сцену выходит ещё один монах.

Глава двадцать девятая. В которой автор приводит в исполнение все приговоры и намерения.

Глава тридцатая. Неуклонно приближающая читателя к концу.

2006/09/13 сентиментальные путешествия

В больших готических храмах трудно молиться. Они так велики, что для Бога там не хватает места. Во всяком случае, днём. И поэтому туда набивается множество посторонних личностей и вещей. Там селятся драконы с колосящимися хвостами, пожилые бароны в сморщенных каменных чулках и с тройными подбородками, сумрачные рыцари с сонными квадратными лицами, старенькие простуженные химеры, гербы, штандарты и памятные доски, исписанные невразумительными золотыми письменами. А ещё там всё время устраивают органные концерты и выставки венецианского стекла. Так продолжается до глубокого вечера, пока не стихнут последние вздохи концерта, не стемнеют витражи, и служитель не выставит со всем возможным уважением последнего туриста, отбившегося от экскурсии. И тогда драконы встряхиваются и с резиновым шелестом вылетают через открытое окошко под куполом; химеры расправляют тощие перепончатые крылья и улетают вслед за ними; бароны вылезают из ниш и возвращаются у своим лошадям с подстриженными хвостами, пёстро-чёрным догам и толстым прекрасным баронессам с подбритыми лбами и ямочками на щеках; рыцари, вздыхая и пытаясь почесаться под каменными латами, спускаются с постаментов и надгробий и уходят в свои бесконечные странствия, чтобы изредка встречаться на перекрёстках, похваляться подвигами и спорить, чей Грааль лучше; венецианские вазы разбредаются по своим венецианским шкафам и буфетам, и куда-то деваются флаги, штандарты и плиты с памятными досками. И храм становится маленьким и тесным, как хижина отшельника. И острые своды отрываются и уходят в небо вместе с арками и перекрытиями, и вместо них сверху спускается тьма, и накрывает хижину сверху, как тёплая травяная крыша. И тишина наступает равномерно со всех сторон, оставляя крошечный квадратик пространства с тяжёлыми деревянными скамьями. На них, изредка покашливая, шаркая ногами и позвякивая чётками, смиренно и нетерпеливо сидит ожидание. И когда все звуки и шорохи окончательно смолкают, а витражах не остаётся ни одной дневной искры, звенит колокольчик.

2006/09/14

В нашем зале нет звонка. Поэтому перед закрытием я хожу по залу и звеню ключами. И наблюдаю, как это не производит на присутствующих никакого впечатления. Ближе к полуночи, выметя из углов раздвижной французской шваброй последних посетителей, я вешаю на двери замок и выхожу в тёплую осеннюю темноту. В немецком ресторанчике играет аккордеон и продаются на метры горячие колбаски. Сквозь окна офиса напротив видна развешенная во всю стену Птолемеева картина мира. На её фоне загадочный молодой человек в чёрной водолазке пьёт кофе и улыбается тонкой межпространственной улыбкой. Милиционер на перекрёстке смотрит из-под козырька в небо и ждёт сигнала из космоса.

У меня, между прочим, был когда-то знакомый козёл, который тоже любил стоять на перекрёстке. Точнее говоря, он стоял на повороте тропы, ведущей от деревни к речке. По одну сторону от тропы был глухой забор, а по другую – овраг с крутым, почти отвесным спуском. Козёл стоял на углу, улыбался и ждал. Всякий, кто шёл по тропинке к реке, неизбежно наталкивался на его улыбку. Умные люди заранее припасали на этот случай кусочек хлеба, печенье или вафлю. Последнее козёл особенно уважал и кушал вместе с обёрткой. Получив дань, он милостиво тряс хвостом, убирал рога и неторопливой походкой удалялся в овраг. А кто не догадывался захватить с собой ничего, что могло бы понравится козлу, должен был выбирать: поворачивать ли назад, сигать ли через забор в чужой огород или скатываться вниз по склону в заросли молодой крапивы. Заметьте себе, что по тропинке, ведущей на речку, люди обычно ходят в купальниках или плавках. Козёл отлично это понимал и извлекал из этого обстоятельства всё, что можно было из него извлечь. Я не знаю, в кого он такой уродился. Я прекрасно знала его отца - серьёзного, всегда задумчивого старика с профилем древнего алтайского мудреца. Сын ничем его не напоминал.

А ещё у этого козла была жена. Но она была просто мелкой хулиганкой. Она тихо, на цыпочках подкрадывалась к вам, когда вы стояли на открытой веранде и жарили картошку, крепко поддавала вам рогами под зад, мелко, дребезжаще смеялась и убегала, прежде чем вы успевали прицелиться в неё сковородой.

2006/09/16 Святой Бернар

В костёле Святого Людовика я стараюсь садиться так, чтобы не попадаться на глаза статуе Бернара Клервосского. Но всё равно попадаюсь. Где бы я ни уселась, святой Бернар везде меня отыскивает и начинает сверлить взглядом исподлобья, слегка прищурив сияющие воспалённые глаза и чему-то усмехаясь. И блики от свечей прыгают по его лицу, и распятие в его руке как-то сильно напоминает копьё, и постепенно я тоже начинаю щуриться, независимо ёрзать и улучать момент, чтобы попытаться тихонько сползти под скамейку.

Я ещё не встречала человека, которому бы нравился святой Бернар. Моя подруга пишет о нём диссертацию и уже третий год содрогается при упоминании его имени. Умберто Эко отзывается о нём с нескрываемой и весьма энергичной неприязнью. Анри Фроссар в своей весёлой книге о монашеских орденах пишет о нём как о рыцаре без страха и упрёка, но оговаривается при том, что серьёзным его недостатком была привычка с чрезмерной поспешностью обнажать духовный меч. Добавим к этому, что он вполне был способен нанести этим мечом удар в спину противника – что, кстати, было в обычае у тамошних рыцарей, ещё не романтизированных ариостами и вальтер-скоттами. Церковные историки и биографы, безусловно отдавая ему должное, тоже стыдливо добавляют что-то о его неразборчивости в средствах, стараясь, впрочем, не сильно акцентировать на этом внимание. А либеральных светских историков от него, как правило, просто тошнит. Впрочем, полагаю, что и его от них – тоже. Они привыкли бояться аскетов, обладающих хотя бы толикой власти, зная слишком хорошо, что тот, кто не щадит себя, не станет щадить и других.

Я люблю святого Бернара. Он завораживает меня, как змея кролика, и я никак не могу противостоять невероятному обаянию этой нежной, устрашающей натуры. Он сам называл себя химерой своего столетия – очень точно, между прочим, называл. Он и был самой настоящей химерой в своей пугающей потусторонней отрешённости и не менее пугающей конкретности. Более всего на свете ценивший уединённое созерцание, лелеявший всю жизнь хрупкий неосуществимый девиз «о, блаженное одиночество, о, единственное блаженство», он фактически всю жизнь провёл в гуще политических событий своей эпохи, стремясь с поражающей воображение недальновидностью быть затычкой в каждой бочке. Он мог бы стать суровым фанатиком, будь он, к примеру, испанцем, - но он был французом, и это его спасло. Он мог бы быть деспотом, если бы не его душевная мягкость и чувство юмора.. Он мог бы быть чудовищным интриганом, если бы не был столь чудовищно наивен и не оказывался постоянно лишь орудием в руках тех, кто действительно умел плести интриги. Он мог бы быть лицемером и комедиантом, если бы не был искренен до кончиков ногтей во всех своих бурных, противоречивых проявлениях и поступках. Он мог бы быть дотла сожжённым пламенным своим честолюбием, если бы не догадался раз и навсегда сложить его к ногам своего Сюзерена, Которому был предан бесконечно, и Которому одному разрешал себя хоть как-то сдерживать и укрощать. Он держал в руках целое столетие – но оно постоянно утекало у него сквозь пальцы, саркастически кривясь и подмигивая. И он опять оставался один, в своём вожделенном и страшном одиночестве. Он и сейчас там. Потому что его многие почитают, но мало кто его любит. А как его любить? У святого Антония или, допустим, святого Франциска запросто можно выпросить на халяву, что угодно – они дадут тебе, что ты просишь, и не попросят отчёта. А к Бернару так просто, на кривой козе, не подъедешь – он немедленно потребует, чтобы ты взамен отрёкся от всего, и в первую очередь – от самого себя. А тогда уже тебе и не понадобится то, о чём просишь. Я хорошо знаю эти его условия и этот его взгляд. Ощутив его на себе, я приседаю от страха и, прикрыв глаза, лепечу, как Аркашка из «Леса» Островского: «Геннадий Демьяныч, уж как я комфорт люблю, это ж просто сказать невозможно». И тогда взгляд святого Бернара леденеет, и он отворачивается от меня, и уходит в свою ледяную каменную келью, где не то что о комфорте – а вообще о сколько-нибудь пригодных условиях для существования и речи нет. А я сижу, как дура, съёжившись, и размышляю о своём несовершенстве. А потом ложусь в постель и сладко сворачиваюсь на тройных подушках из утиного китайского пуха, и грызу конфеты, прикрывшись от стыда хвостом.

Но я знаю каждый раз, что Бернар ещё вернётся. От него на самом деле так просто не отделаешься. Вернётся, и мы опять из-за чего-нибудь поругаемся. С ним это запросто.

2006/09/20 дети

Напротив нашей библиотеки повесили плакат. Суровая блондинка, одетая в отливающую металлом косметику и сапоги, сидит, подтянув к подбородку колено, и, не мигая, глядит в пространство, а под ней электрическими лампочками выложена подпись ЭЛЕКТРА.

Пожилая дама в мятой ковбойке и джинсах вздыхает и тычет в блондинку пальцем.

— Вы подумайте! Они решили, что Электра – это что-то такое, связанное с электричеством. Чёрт знает что! И вот это – Электра? Тогда я – Лиля Брик, извиняюсь за выражение!

Проходящая мимо девочка в мятой футболке и джинсах останавливается, выбрасывает в урну остатки мороженого и прислушивается с хмурым любопытством. А дама продолжает беседовать с блондинкой на плакате:

— Электра… Ха! Электра… Вчера внучка читала «Первую любовь» Тургенева и смеялась. И чему, вы думаете, она смеялась? Тому, что лошадь зовут ЭлектрИк. Она думала, что это ЭлЕктрик. И очень веселилась.. лошадь – ЭлЕктрик. Смешно ей было. А с другой стороны – правильно, смешно. Откуда современным детям знать, что такое «электрИк»?

— Я знаю, что такое «электрИк», - неожиданно встревает в беседу девочка. – Это такой цвет. Очень синий. Ещё синей даже, чем синий. Но только всё равно смешно.

— Что именно смешно? – заинтересовывается дама.

— Синих же лошадей же не бывает….

2006/09/21

В конце сентября вдруг пошёл снег.

Это случилось, когда мы были на третьем курсе и, как водится, проводили время в колхозе. В шесть утра нас вывозили в поле на гулком кривоватом автобусе. Сидений в нём почему-то не было, и мы сидели на перевернутых вёдрах и корзинах. На переезде, окутанном туманом и нежной сентябрьской промозглостью, мы ёжились, мучительно мигая, и смотрели в окно на мужика, который лёгким шагом выходил из золотистой туманной пены с длинным шлагбаумом на плече.

— Эй! – лениво донеслось из вокзальной будки. – Куда попёр?

Мужик улыбнулся и лёгким шагом удалился в подоспевшую волну тумана. В будке заворочались и завздыхали. Задребезжал звонок, и мы благополучно переехали через рельсы.

И тут разверзлись небеса. И из открывшейся бездны молча повалили белые хлопья кошмарной, фантастической величины. В считанные минуты они погребли под собой всё хрупкое сентябрьское золото, и кругом стало бело, жутко и безмолвно. Восторженно матерясь, мы повыпрыгивали из автобуса на белое-белое, как в песнях про ямщика, безбрежное ледяное поле и пошли откапывать свёклу. А свёкла была ярко-рыжая и здоровенная. Мы стряхивали с неё снег, судорожно дыша на отмороженные пальцы, а потом становились в круг и заваливали бурты, что при данных обстоятельствах больше напоминало прыжки лицом в сугроб. Потом мы грелись возле наспех разведённого костра, пекли подмёрзшую сладкую картошку в старой фашистской каске, ели рыбные консервы и пили плохую водку. А потом нам привезли бочку подогретого молока, стремительно остывающего на морозе, и мы пили ещё и его, потому что в девятнадцать лет очень свободно можно запивать водку и рыбные консервы тёплым молоком, а потом ещё идти работать до самых сумерек.

А в сумерках к нам не пришёл автобус. Как мы потом узнали, он натурально застрял из-за снежных заносов. И мы пошли в наш студенческий лагерь пешком, сквозь тьму и начинающуюся метель, оборванные и закутанные во что придётся, как французы под Москвой, и в руках у каждой из нас были огромные кривые ножи для обрезания ботвы. Редкие встречные прохожие уступали нам дорогу и задумчиво глядели нам вслед, а бабки жалостливо сплёвывали и крестились. По пути мы остановили какой-то заблудший грузовик и хриплыми нежными голосами уговорили шофёра развернуться и везти нас, куда мы скажем.

— Девчонки, а вы кто? – заворожено спросил шофёр, глядя, как мы забираемся по очереди в кузов, для удобства взяв ножи в зубы.

— Библиотекарши, - ответили мы. – Что, разве не видно?

— Ой, ё! – радостно сказал шофёр и погнал грузовик по заснеженным ухабам.

Когда мы вернулись в лагерь, снежные тучи рассеялись, и всё небо было в ярчайшей луне и в звёздах. И по единственному в лагере телевизору показывали двухсерийного "Ивана Грозного", которого раньше никогда не показывали по телевизору.

А лагерь наш назывался «Диоген». Потому что мы жили не в вагончиках, а в круглых железных бочках. Строители, жившие там до нас, щедро расписали стены внутри каждой бочки всякой замысловатой матерщиной – иногда в стихах. Чтобы поддержать изящество общего стиля, мы наклеили посреди этих высказываний викторианские картинки с бабочками, барышнями в локонах и детишками в кружевных юбочках. И ещё – переводными корзинами с клубникой и прочими ягодами и фруктами, которые потом пришлось снять, поскольку один взгляд на них вызывал острые спазмы в желудке.

В нашем вагончике кроме нас жила крыса. По ночам она забиралась в шкаф и ела печенье. Печенье она выбирала только импортное – польское или немецкое. К отечественному печенью она даже не прикасалась.

2006/09/22 всякая ерунда

О карме и реинкарнации

Подслушано в утреннем метро

— Представляешь, такой сон сегодня был… Как будто я участвую в фильме. Ну, то есть, это вроде бы как фильм, но на самом деле всё реально, всё как в жизни. Как будто я вместе с какой-то археологической экспедицией поехал раскапывать курганы. И мы там откопали мужика, очень древнего и очень такого из себя знатного… такой хорошо сохранившийся мужик, типа мумии, и с признаками насильственной смерти. И тут оказывается, что среди нас есть Эркюль Пуаро – прикинь, да?. И он нам говорит, что этот мужик вовсе даже не в бою каком-то там погиб, а это было убийство, очень какое-то вероломное и нехорошее. А дальше выясняется, что все мы, как один, в прошлой жизни жили одновременно с этим мужиком и каждый из нас мог тогда его пришить… у всех были мотивы и возможности. Ну, у кого-то там он жену похитил, у кого-то брата убил, а кто-то просто на его место метил… обычное дело. И Пуаро начинает расследовать, кто же из нас его в прошлой жизни убил…

— А на фига расследовать? Срок-то какой прошёл… теперь уж не наказуемо.

— Да не затем, чтобы наказать. Наоборот. Тот, кто это сделал, этим самым убийством капитально изгадил себе карму на много тысяч лет вперёд. А если Пуаро выяснит, кто убийца, и этот убийца, пусть хоть и запоздало, но покается, то ему будет прощение, и карма очистится. И поэтому там каждый жутко заинтересован в том, чтобы убийцей оказался именно он. Потому что все, как один, сидят в полной заднице и не понимают, за что им такая непруха по жизни. Понимаешь? А тут – бац! – и очистился, и никаких тебе больше несчастий. И все поэтому лезут в убийцы. Но с Пуаро этот номер не проходит, он ищет настоящего…

— И что, находит?

— Я не знаю. Проснулся, не досмотрел.

— Кру-уто.. Слушай! Напиши такой роман. По-моему, такого ещё не было.

— Не, не смогу. Пишу с ошибками.

— Что, в школе плохо учился?

— Да нет. Карма плохая…

2006/09/22 Невавилонская библиотека

Герберт Уэллс "Род Ди Сорно"

Рукопись, найденная в картонке

А картонка принадлежала Ефимии. Ее содержимое было варварски раскидано обезумевшим мужем, которому до зарезу понадобился галстук и не хватало выдержки и терпения дождаться, пока придет жена и разыщет пропажу.Конечно, в картонке галстука не оказалось; хотя муж, как легко догадаться,перерыл ее снизу доверху. Галстука там не было, зато в руки ему попалась пачка бумаг, которые можно было просмотреть, чтобы скоротать время до прихода Главного хранителя галстуков. К тому же всего интересней читать то, что ненароком попадает вам в руки.

Уже то, что Ефимия берегла какие-то бумаги, было открытием. На первыйвзгляд эти мелко исписанные страницы порождали мысль об измене, и поэтому муж взялся за чтение, исполненный страхов, которые рассеялись, едва он

пробежал первые строчки. Он, так сказать, выполнял функцию полиции и тем себя оправдывал. И он начал читать. Но что это?! "Она стояла на балконе; позади нее было окно, а вельможный владелец замка ловил каждый взгляд ее

капризных очей, тщетно надеясь прочесть в них благосклонность и преодолеть ее гордыню". Ничего похожего на измену!

Муж перелистнул страницу-другую - он начал сомневаться в своих полицейских правах. За фразой - "...отвести ее к ее гордому родителю"

стояло написанное другими чернилами: "Сколько ярдов ковра, шириной в три четверти ярда потребуется для того, чтобы застеклить комнату в шестнадцать футов шириной и в двадцать семь с половиной футов длиной?" Тут он понял, что читает великий роман, созданный Ефимией в шестнадцатилетнем возрасте.

Он уже что-то о нем слышал. Он держал в руках тетрадку, не зная, какпоступить, - его все еще мучила совесть.

— Вздор! - решительно сказал он себе. - Допустим, что от романа простоне оторваться. Иначе мы выкажем пренебрежение к автору и его таланту.

С этими словами он плюхнулся в картонку прямо на груду вещей и,устроившись поудобнее, стал читать и читал до самого прихода Ефимии. Но она, узрев его голову и ноги, бросила несколько отрывочных и довольно-таки обидных замечаний по поводу какой-то раздавленной шляпки, а потом стала зачем-то силком вытаскивать его из картонки. Впрочем, это мои личные огорчения. А нас занимают сейчас достоинства романа Ефимии.

Героем ее повести был венецианец, звавшийся почему-то Джон ди Сорно. Насколько я мог установить, он и представлял собой весь род ди Сорно, упомянутый в заглавии. Никаких других ди Сорно я не обнаружил. Как и

прочие герои повести, он был несметно богат и терзался глубокой печалью, причины которой остались неясными, но, очевидно, таились в его душе. Впервые он предстал перед нами, когда брел "...грустно поигрывая осыпанной каменьями рукоятью кинжала... по темной аллее земляничных дерев и остролистника, удивительно гармонировавшей с его сумрачным видом". Он размышлял о своей жизни, которую влачил под тягостным бременем богатства, не ведая чувства любви. Вот он "...идет по длинной великолепной

галерее...", "и сто поколений других ди Сорно, каждый с таким же горящим взглядом и мраморным челом, взирают на него с той же грустной печалью" - и вправду унылое зрелище! Кому бы оно не наскучило за столько дней! И вот он

решает отправиться странствовать. Инкогнито.

Вторая глава озаглавлена: "В старом Мадриде". Здесь ди Сорно, закутавшись в плащ, дабы скрыть свой титул, "...бродит, грустный и безучастный, в суетливой толпе". Но Гвендолен - гордая Гвендолен с балкона

— "...приметила его бледный и все же прекрасный лик". Назавтра, во время боя быков, она "...бросила на арену свой букет и, обернувшись к ди Сорно (совсем ей незнакомому, заметьте!)... глянула на него с повелительной

улыбкой". "В тот же миг он, не раздумывая, кинулся вниз, туда, где метались быки и сверкали клинки тореро, а минуту спустя уже стоял перед ней и с низким поклоном протягивал ей спасенные цветы". "О, прекрасный

сеньор! - сказала она. - Вряд ли эти бедные цветы стоили таких хлопот". Весьма мудрое замечание. И тут я вдруг отложил рукопись.

Мое сердце исполнилось жалости к Ефимии. Вот о ком она мечтала! Очеловеке редкой силы, с горящим взором, о человеке, который радивозлюбленной может расшвырять быков, кинуться на арену и единым духом

взлететь обратно. И вот сижу я - грустная реальность, тщедушный писака вкомнатных туфлях, до смерти боящийся всякой скотины.

Бедная моя Ефимия! Мы так долго высмеивали и преследовали новый тип женщины и так в этом преуспели, что боюсь, наши жены очень скоро разочаровываются в нас, бедняжки. И пусть даже они сами себя обманывают, им от этого не легче. Они мечтают о каких-то чудищах бескорыстия и верности, о рослых светлокудрых Донованах и темноволосых Странствующих рыцарях, почитающих своих дам, как святыню. И тут приходит всякий сброд,вроде нас, грешных, которые сквернословят за завтраком, вытирают перья орукава сюртуков, пахнут табаком, дрожат перед издателями и отдают на прочтение всему свету сокровенное содержимое их картонок. А ведь они - за редким исключением - так берегут свое богатство! Они по-прежнему тайно цепляются за мечты, которые мы у них отняли, и с таким тактом стараются

сохранить хоть что-то из прежних надежд и хоть чего-нибудь добиться от нас. Лишь в редких случаях - как, например, в истории с раздавленной шляпкой - они срываются на крик. Впрочем, даже тогда...

Но довольно прозы. Вернемся к ди Сорно. Наш герой не воспылал страстью к Гвендолен, как, наверно, решил

неискушенный читатель. Он "холодно" ей ответил, и взор его на мгновение задержался на ее камеристке - "прелестной Марго". Далее следуют сцены любви и ревности под замковыми окнами с железными переплетами. У

прелестной Марго, хоть она и оказалась дочерью обедневшего принца, было одно свойство, присущее всей на свете прислуге: она день-деньской глазела в окно. Вечером после боя быков ди Сорно открылся ей в своих чувствах, и она от души пообещала ему "научиться его любить"; с той поры он дни и ночи

"...гарцевал на горячем коне по дороге", проходившей у замка, где жила его юная ученица. Это вошло у него в привычку; за три главы он проехал мимо замка общим счетом семнадцать раз. Затем он стал умолять Марго бежать с ним, "пока не поздно".

Гвендолен после яростной стычки с Марго, во время которой она обозвалаее "паскудой" - весьма уместный лексикон для молодой дворянки! - "...с несказанным презрением выплыла из комнаты", чтобы, к вящему изумлению читателя, больше не появиться в романе, а Марго и ди Сорно бежали в

Гренаду, где им начала строить ужасные козни Инквизиция в лице одного-единственного "монаха с горящим взором". Но тут женой ди Сорно возжелала стать некая графиня ди Морно, которая мимоходом уже появлялась в романе, а теперь решительно вышла на авансцену. Она обвинила Марго в ереси, и вот Инквизиция, скрывшись под желтым домино, явилась на бал-маскарад, разлучила влюбленных и увезла "прелестную Марго" в монастырь. Сам не свой, ди Сорно вскочил в карету и стал носиться по Гренаде от гостиницы к гостинице (лучше б он заглянул в участок!); нигде не найдя Марго, он лишился рассудка. Он бегал повсюду и вопил: "Я безумен! Безумен!" - что как нельзя больше свидетельствовало о его полном помешательстве. В припадке безумия он дал согласие графине ди Морно "вести ее под венец", и они поехали в церковь (почему-то все в той же карете), но дорогой она выболтала ему свою тайну. Тогда ди Сорно выскочил из кареты,"...расшвырял толпу", "размахивая обнаженным мечом, начал требовать свою Марго у ворот Инквизиции". Инквизиция, в лице все того же испепеляющего

взглядом монаха, "...глядела на него поверх ворот" - позиция, без сомнения, весьма неудобная. И в этот решающий миг домой вернулась Ефимия, и начался скандал из-за здавленной шляпки. Я и не думал ее давить.Просто она была в той же картонке. А чтоб нарочно... Уж так само

получилось. Если Ефимии хочется, чтоб я ходил на цыпочках и все времяглядел, не лежит ли где ее шляпка, нечего было сочинять такой увлекательный роман. Отнять у меня рукопись как раз в этом месте было

просто безжалостно. Я дошел только до середины, так что за поединком между Мечом и Испепеляющим взглядом должно было последовать еще много событий. Из случайно выпавшей страницы я узнал, что Марго закололась кинжалом

(разукрашенным каменьями), но обо всем, что этому предшествовало, я могу лишь догадываться. Это придало повести особый интерес. Ни одну книгу на свете мне так не хочется прочесть, как окончание романа Ефимии. И лишь

из-за того, что ей придется купить новую шляпку, она не дает мне его, как я ни упрашиваю.

2006/09/23 дети

Перед тем как идти в первый класс, оказывается, надо было ещё обойти уйму врачей. Они проверяли, выдержу ли я десять лет школьного заточения с краткими трёхмесячными побывками на воле. Одним из последних был какой-то особенный врач, который должен был оценить уровень моих умственных способностей.

Почему-то эти способности измерялись в количестве стихов, выученных наизусть. Родители загодя предупредили меня об этом и велели хорошенько приготовиться, чтобы не ударить в грязь лицом.

В грязь лицом я ударили всего один раз в жизни – когда на полном ходу свалилась с кривой скрипучей карусели у нас во дворе. Во всех же остальных случаях я, как правило, была на высоте и скромно блистала эрудицией в присутствии гостей и родственников. Поэтому нельзя сказать, что я особенно взволновалась.

— Какие стихи будем читать? – неуверенно спросила мама.

Я зажмурилась, вспомнила новенькую, ещё пахнущую клеем и краской, тёмно-бордовую книжку со смешной картинкой на переплёте, и тотчас вдохновилась:

— Я знаю, какие! Вот эти:

«Антоньо Торрес Эредья,

Камборьо сын горделивый,

В Севилью смотреть корриду

Шагает с веткою ивы…»

— Какой такой ещё Эредья? – встревожилась мама.

— Торррес Эррредья – с удовольствием повторила я, смакуя и перекатывая «р» на кончике языка, как горошины.

— Нет. Никаких Торресов, - решила мама. – Это взрослые стихи, а нужно детские.

Почему ты, вообще, залезаешь в книжный шкаф без спроса?

— Всю жизнь залезала, - гордо сказала я. – А что – разве нельзя?

— Ладно, не будем сейчас препираться, - вздохнула мама. – Давай лучше выберем

детский стишок, чтобы было прилично рассказать врачу. Не совсем малышовый, конечно, но и чтобы без корриды. Или детских ты не знаешь?

— Знаю, - хмыкнула я. Сколько хочешь. Ну, вот, например:

«Спутал косы веток

Ветерок-проказник,

Наступило лето,

Самый длинный праздник».

— Отлично! – обрадовалась мама. – Это подойдёт. Его и расскажешь.

Стишок вовсе не казался мне таким уж отличным. Насколько лучше было бы рассказать про Антоньо Торреса, который шёл себе беспечно мимо гор и разноцветных деревьев, кидался в воду апельсинами и вдруг, откуда ни возьмись – жандармы. Хватают его и ведут в тюрьму. Почему, за что, – непонятно. Но раз было велено детский – ладно, пусть будет детский.

Всё было бы хорошо. Но зачем-то я стала репетировать унылую историю про «самый длинный праздник» в присутствии папы. И мой милый, замечательный папа, напрочь лишённый способности к образному мышлению, неожиданно вмешался:

— Что это такое: "спутал косы веток"? Наверное – "спутал косы ветер"? Как там в

книжке?

Книжку я давно потеряла и проверить не могла. Нет, я хорошо понимала, что такое «косы веток», но всё же папино замечание посеяло сомнение в моей душе. И на следующий день, сидя на низком стульчике перед тётей-врачом, я мучительно молчала, как Антоньо Торрес Эредья на допросе, пока тётя-врач в один голос с мамой уговаривали меня прочесть какой-нибудь стишок.

— Детка, ну мы же учили. Ты что, не помнишь?

«Веток» или «ветер» - тоскливо думала я, глядя в блестящие очки тёти-врача.

— Сосредоточься, детка.

«Господи, ну, как же правильно-то?»

— Отсталый у вас ребёнок, мамаша, - со вздохом сказала тётя-врач. – В таком

возрасте – и не знать ни одного стихотворения. В школе у неё будут проблемы, имейте в виду.

Мама побледнела, затем покраснела, подхватила меня за руку и выскочила вместе со мной из кабинета.

Мы возвращались домой через тихий августовский сквер. И Антоньо Торрес Эредья шёл рядом со мной, щуря яркие цыганские глаза и вертя в руках ветку оливы. Из неё, судя по всему, и делали то самое оливковое масло, которого уже сто лет как не было в магазинах. Антоньо шёл рядом и сочувственно усмехался. У него у самого были проблемы, ещё похлеще моих. Но он всё же нашёл возможность, чтобы отлучиться из своей тюрьмы и утешить меня в моей печали.

2006/09/25 Невавилонская библиотека

Фрэнк О'Коннор. Гости ирландского народа

Когда темнело, верзила Белчер, англичанин, убирал свои ножищи от камина и говорил:

— Ну что, братки, перекинемся в картишки?

Мы с Ноблом уже переняли их словечки, и кто-нибудь из нас отвечал:

— Отчего ж, браток, - и тогда коротышка Хокинс, второй англичанин, зажигал лампу и приносил карты. Иной раз Иеремия Донован являлся присмотреть за игрой и, уставясь в карты Хокинса, который играл как сапожник, выходил из себя и орал на него, точно на своего:

— Что ж ты не пошел с тройки, кретин?

Но вообще-то Иеремия был мужик спокойный и уравновешенный, как и верзила Белчер, а уважали Иеремию у нас за то, что у него был подходящий почерк для всякой писанины, хотя даже в этом деле расторопностью он не отличался. Ходил он в суконной кепке, поверх брюк натягивал длинные гетры, а руки вечно держал в карманах. Когда с ним заговаривали, он краснел, глядел в землю и переминался с ноги на ногу; ноги у него были здоровенные, как у всякого деревенщины. Мы с Ноблом, бывало, передразнивали его выговор: мы-то оба выросли в городе.

В то время я не понимал, зачем мы с Ноблом сторожим Белчера и Хокинса. Я считал, что эту парочку можно поселить в любой точке отсюда до Голуэя, и они тут же пустят корни, будто оба родились в Ирландии. Ни разу за свою молодую жизнь я не видал, чтобы люди так легко врастали в чужую почву.

Второй батальон прислал нам этих типов на хранение, когда их стали слишком уж упорно разыскивать англичане. Мы с Ноблом по молодости лет отнеслись к заданию серьезно, но Хокинс живо поставил нас на место, показав, что ориентируется в событиях получше нашего.

— Я тебя знаю, - заявил он мне. - Ребята зовут тебя Бонапартом. Между

прочим, Мэри Бриджит O'Коннор велела мне спросит у тебя, куда девались носки, которые ты одолжил у ее брата.

От них мы узнали, что во Втором батальоне устраивали вечеринки и танцы с местными девчонками, а так как Белчер с Хокинсом вели себя там смирно, то наши парни были не против, чтобы и они поплясали. Хокинс выучился танцевать "Стены Лимерика", "Осаду Энниса" и "Прибой на острове Тори", но остался у них в долгу, потому что наши тогда из принципа танцевали только национальные танцы.

Понятно, что после такой вольготной жизни в батальоне эти пленные англичане и у нас тоже стали держаться свободно, и через пару дней мы махнули рукой и уже не притворялись, будто охраняем их. Уйти далеко они все равно не могли, потому что акцент выдавал их за версту, да к тому же брюки и сапоги у них были гражданские, а гимнастерки и шинели форменные. Впрочем, я думаю, у них и мысли не было бежать, - им у нас нравилось.

Одно удовольствие было смотреть на то, как Белчер обходился со старухой - хозяйкой того дома, где мы их держали. Она бранилась по всякому поводу, придиралась даже к нам, но когда появились наши, с позволения сказать, гости, она еще и языком прицелиться не успела, как Белчер уже охмурил ее и сделался ее другом по гроб жизни. Он и десяти минут не пробыл в ее доме, но, заметив, что она колет лучину для печки, тут же вскочил и бросился к ней.

— Позвольте мне, сударыня, - сказал он со своей непонятной улыбочкой, - ну позвольте. - И отобрал у нее тесак.

От удивления она даже не нашлась, что сказать. Но после этого, что бы она ни затевала, Белчер всегда был тут как тут: то ведро тащит, то корзину, то кусок торфа. Нобл про него говорил, что он прямо угадывает ее желания и выполняет их прежде, чем она сама поднимется с места.

Для такого верзилы, как он, Белчер был поразительно сдержан на язык. Мы не сразу привыкли к тому, как он безмолвно, точно привидение, бродит по дому. Рядом с Хокинсом, который молол языком за целый взвод, особенно странно было видеть, как Белчер сидит у камина, не произнося ни слова, кроме разве что: "прости, браток" или "вот именно, браток". В жизни у него была только одна страсть - карты, и играл он как бог. Он обыгрывал бы нас до нитки, если бы Хокинс в свою очередь не просаживал нам все его выигрыши, причем своих собственных денег Хокинс не ставил.

Хокинс проигрывал нам потому, что слишком любил пофорсить, да и мы, я думаю, проигрывали Белчеру по той же причине. К тому же Хокинс ночами напролет спорил с Ноблом о религии, и Нобл, у которого брат был священник, делался от этих диспутов сам не свой. Надо сказать, что аргументы Хокинса смутили бы и кардинала. Даже споря о Боге, Хокинс беспрестанно сквернословил. Я дивился тому, какую бездну ругани он умудрялся втиснуть в самый простой разговор, при том никогда не повторяясь. Ужасный был человек, и переспорить его было невозможно. Если же спорить ему было не с кем, он приставал с разговорами к нашей хозяйке.

Старуха была под стать ему самому. Когда однажды он попытался спровоцировать ее на богохульство по поводу засухи, она осадила его тем, что всю вину свалила на какого-то Юпитера Ниспосылающего (а мы такой фамилии и слыхом не слыхали). Другой раз он принялся проклинать "капиталистов" за то, что они развязали германскую войну, и вдруг она ставит утюг на доску, поджимает свой лягушачий ротик и говорит:

— Мистер Хокинс, вы можете говорит о войне все, что вам вздумается и считать, что меня провели, потому что я всего лишь простая крестьянка. Но я знаю, кто начал войну. Итальянский граф, который похитил языческого бога из японского храма. Поверьте мне, мистер Хокинс, горе и нужда падут на головы тех, кто тревожит тайные силы.

Старушенция была себе на уме.

Как-то вечером Хокинс засветил лампу, и мы все засели за карты. Иеремия Донован тоже пришел, и сидел, и следил за игрой, и вдруг я понял, что он как-то по-другому смотрит на наших англичан. Потом, уже к ночи, между Ноблом и Хокинсом разгорелся ужасный спор насчет капиталистов и священников, а также о любви к отечеству.

— Капиталисты платят священникам за то, что они рассказывают вам сказки про тот свет, - чтобы вы не замечали, чем вся эта сволочь занимается на этом, - заявил Хокинс.

— Ерунда! - сказал Нобл, повысив голос. - Люди верили в загробную жизнь, когда еще и слова такого не было - капиталист.

Тут Хокинс поднимается во весь рост, словно на молитве.

— Ах, вот как! - ухмыляется он. - Ты, значит, берешь на веру все подряд? И в Адама, и в Еву с яблоком? Ну, так я тебе вот что скажу, браток: если ты имеешь право верить в одну чушь, то я имею право верить в другую - что первым делом твой бог создал чертова капиталиста вместе с его вонючей моралью и прямо в "роллс-ройсе". Имею я право или не имею? - говорит он Белчеру.

— Имеешь, браток, - говорит Белчер и садится к очагу, вытянув ножищи и поглаживая усики.

Я вижу, что Донован уходит, а спор о религии кончится неизвестно когда, и тоже выхожу на улицу. Вдруг Донован останавливается и принимается, потупясь, бормотать, что, мол, не следовало мне покидать свой пост. Тон у него прямо мерзкий, а мне к тому же давно уж осточертел этот так называемый пост, и я в ответ его спрашиваю, какого лешего мы вообще сторожим этих англичан и на что они нам сдались.

Он смотрит на меня эдак пристально и говорит:

— Как это на что сдались? Ты что, не знаешь, что мы держим их как заложников?

— Заложников? - переспрашиваю я.

— Ну да. Противник тоже имеет пленных, и поговаривают, что их будут расстреливать. Если они расстреляют своих пленных, то мы расстреляем своих.

— Расстреляем Белчера и Хокинса? - говорю я.

— А на кой же черт мы их, по-твоему, держим?

— Что ж ты раньше-то молчал? - говорю я. - Не мог предупредить нас с самого начала? - Еще чего, - говорит он. - Сами должны были это знать.

— Откуда нам было знать, Иеремия Донован? - говорю я. - Тем более теперь, когда мы с ними нянчимся уже столько времени?

— Противник держит наших ровно столько же, - говорит он. - Даже дольше.

— Это совсем другое дело, - говорю я.

— Чем же другое? - спрашивает он.

Но я не стал ему объяснять, потому что он бы все равно не понял.

— И когда это будет известно? - спросил я.

— Может, сегодня, - сказал он, - а может, завтра или послезавтра. Недолго тебе осталось тут торчать без дела, можешь не волноваться.

Но я теперь волновался не из-за этого. Теперь волнения были куда серьезнее. Когда я вернулся в дом, там все еще спорили. Хокинс так и сыпал своими излюбленными выражениями, и по всему было видно, что он берет верх.

— Знаешь, что я тебе скажу, браток, - говорил он, ухмыляясь. - По-моему, ты такой же Фома неверующий, как и я. Вот ты говоришь, что веришь в загробный мир, а что ты о нем знаешь? Ни хрена ты не знаешь! Ну, скажи, скажи мне наконец, есть у них крылья или нет?

— Ну есть, - сказал Нобл. - Доволен теперь? Есть у них крылья, есть.

— А где они их берут? У них что там, фабрика крыльев, что ли? Приходишь, значит, в магазин, предъявляешь квитанцию, и на тебе - пара самых что ни на есть ангельских крыльев?

— С тобой невозможно спорить, - сказал Нобл. - Ну вот послушай…- и они опять взялись за свое.

Было уже за полночь, когда мы заперли входную дверь и пошли спать. Я задул свечу и сказал Ноблу про англичан. Он выслушал молча и затих. Час молчал, а потом спросил, как я считаю, - надо им рассказать или нет. Я сказал, что пока не надо. Бригадное начальство, которое во Втором батальоне днюет и ночует и отлично знает Хокинса и Белчера, вряд ли допустит, чтобы их поставили к стенке.

— По-моему, тоже, - сказал Нобл. - Было бы бесчеловечно пустить их теперь в расход.

На следующее утро мы не могли глядеть им в глаза. Весь день мы слонялись по дому, как неприкаянные. Белчер, кажется, ничего не заметил; он, как всегда, сидел перед камином с таким видом, будто тихонько ждал, что случится что-то непредвиденное. А Хокинс заметил, и приписал это тому, что во вчерашнем споре он уложил Нобла на обе лопатки.

— Неужели ты не можешь спорить без нервов? - свирепо сказал он Ноблу. - Да еще со своими Адамам и Евой! А я, может, коммунист. Коммунисты, анархисты - один черт, не вижу разницы!

И до самого вечера он все не мог успокоиться и то и дело принимался бормотать:

— Адам и Ева! Адам и Ева! Делать им было нечего, вот что. Яблоки им, видишь ли, понадобились!

Не знаю, как мы прожили тот день, но я почувствовал большое облегчение, когда он кончился. Посуду убрали со стола, и Белчер, как всегда миролюбиво, сказал:

— Ну что, братки, перекинемся?

Мы уселись за стол, Хокинс достал карты, и тут я услышал во дворе шаги Донована, и у меня шевельнулось тяжелое предчувствие. Я бросился навстречу Доновану и столкнулся с ним в дверях

— Зачем пришел? - спросил я.

— За этими вашими неразлучными боевыми дружками, - ответил он, весь заливаясь краской.

— Вот, значит, как, Иеремия Донован? - сказал я.

— Да, вот так. Сегодня утром англичане расстреляли четверых наших ребят.

— Одному было всего шестнадцать.

— Худо, - сказал я. Тут Нобл тоже вышел, и мы втроем, перешептываясь, принялись ходить по дорожке. У ворот стоял Фини, из нашей разведки.

— Ну и что теперь делать? - спросил я Донована.

— Вы с Ноблом выведете их из дому. Скажите им, что их переводят. Так будет тише всего.

Нет уж, не путай меня в это дело, - шепотом попросил Нобл.

Иеремия Донован поглядел на него со злобой.

— Ладно, - сказал он. - Вы с Фини берите старые лопаты, идите на тот конец болота и выройте там яму. Мы с Бонапартом скоро будем. Смотрите, чтоб никто не видел вас с лопатами. Не надо лишних свидетелей, понятно?

Мы посмотрели, как Фини с Ноблом пошли к сараю, потом вернулись в дом. Я предоставил Доновану самому объясняться с англичанами. Он сказал им, что есть приказ отослать их обратно во Второй батальон. Хокинс выругался, а Белчер, хоть ничего и не сказал, но видно было, что тоже расстроился. В доме было темно, но никому не пришло в голову зажечь лампу, и англичане впотьмах надели шинели и попрощались со старухой.

— Только обживешься немного, как обязательно какая-нибудь штабная сволочь решит, что ты больно пригрелся и сковырнет тебя с места, - сказал Хокинс, пожимая ей руку.

— Огромное вам спасибо, хозяйка, - сказал Белчер. - Огромное спасибо за все,- повторил он с таким смаком, словно сам придумал такое оригинальное выражение.

Мы вышли на задний двор и пошли к болоту. И тогда Иеремия Донован сказал им правду. Его всего трясло от возбуждения.

— Сегодня утром в Корке расстреляли четверых наших людей. И теперь мы расстреляем вас. Это будет наша ответная мера.

— Кончай языком трепать, - оборвал его Хокинс. - И без твоих шуточек тошно.Гоняют с места на место, чтоб им…

— Это не шутка. Мне очень жаль, Хокинс, но это правда, - сказал Донован.

— А, закройся, - отмахнулся Хокинс.

— Спроси Бонапарта, - сказал Донован, видя, что его не принимают всерьез. - Правду я говорю, Бонапарт?

— Да, - сказал я, и тогда Хокинс остановился.

— Браток, - сказал он, - да брось ты, ради Бога!

— Это не шутка, - пробормотал я.

— Уж я-то точно не шучу, - вмешался Донован, нарочно распаляя себя.

— Да что ты против меня имеешь, Иеремия Донован? - вспылил Хокинс.

— А я не говорю, что имею что-то против тебя лично. Но почему, почему ваши взяли четырех наших парней и преспокойно поставили их к стенке?

Он схватил Хокинса за рукав и потащил за собой. Но тот так и не верил, что мы всерьез. Я думал о том, что стану делать, если они начнут драться или побегут, и честно говоря, мне очень хотелось, чтобы они устроили что-нибудь в этом роде. Конечно, я не стал бы стрелять. Хокинс спросил, за что мы хотим его шлепнуть. Что он нам сделал? Неужели мы хоть на секунду допускаем, что он бы расстрелял нас по приказу таких-то да растаких-то командиров такой-растакой британской армии?

К этому времени мы уже дошли до болота, и меня так мутило, что я не мог ему отвечать. Наконец вдалеке показался фонарь, и мы пошли к нему. Фонарь был у Нобла, а Фини стоял в темноте позади него, и увидев их неподвижные и молчаливые фигуры у края болота, я осознал, что все это всерьез, и перестал надеяться на чудо. Белчер узнал Нобла и сказал:

— Привет, браток, - негромко, как всегда.

Хокинс снова спросил, неужели мы думаем, что он смог бы нас расстрелять, окажись мы на его месте.

— Расстрелял бы как миленький, - сказал Иеремия Донован. - Прекрасно бы расстрелял, если бы знал, что иначе тебя самого расстреляют.

— Вранье! Да пусть бы меня на куски разрубили! И за Белчера ручаюсь. Верно я говорю, Белчер?

— Верно, - сдержанно ответил Белчер, не вступая в разговор. У него был такой вид, словно случилось наконец то непредвиденное, чего он все время ожидал.

— И потом, кто сказал, что, допустим, Нобла поставят к стенке, если он не пустит меня в расход? Что бы я по-вашему сделал, будь я на его месте посреди этого вонючего болота?

— Ну, что бы ты сделал? - спросил Донован.

— Да я пошел бы с ним хоть на край света! Я бы последний шиллинг с ним разделил. Я бы его ни за что не бросил. Никто про меня не скажет, что я когда-нибудь подвел друга.

— Ну, хватит, - сказал Донован, взводя курк. - Будут какие поручения?

— Нет.

— Хочешь помолиться?

В ответ на это Хокинс хладнокровно отпустил такую брань, что я даже вздрогнул. Потом он повернулся к Ноблу

— Послушай, Нобл, мы же с тобой друзья. Раз ты не можешь перейти на нашу сторону, я перейду на твою. Дай мне винтовку, и я буду драться на вашей стороне. В ваши убеждения я не верю, но они ничуть не хуже наших. Ты веришь, что я не прикидываюсь?

Нобл поглядел было на него, но тут Донован снова взял слово, и Нобл опять повесил голову, так ничего и не сказав.

— Последний раз спрашиваю, будут у тебя поручения? - злобно сказал Донован.

— Закройся, Донован. Ты меня все равно не поймешь. Но эти ребята меня понимают. Они не такие, чтобы подружиться с человеком, а потом поставить его к стенке.

Никто, кроме меня не видел, как Донован поднял револьвер к затылку Хокинса. Я зажмурился и попытался молиться. Когда бахнуло, я раскрыл глаза и увидел, как у Хокинса подломились колени, и он медленно и неслышно, как засыпающий ребенок, вытянулся во весь рост к ногам Нобла, и свет фонаря заблестел на его деревенских сапогах.

Белчер достал платок и начал прилаживать его себе на глаза. Видя, что платок маловат, он попросил меня одолжить ему мой. Я дал ему платок, он связал их вместе, потом ногой указал на Хокинса:

— Он еще живой, - сказал он. - Надо бы ему добавить.

И действительно, левое колено у Хокинса поползло вврех.

— Добейте его, -попросил Белчер. - Бедняга, кто знает, где он теперь.

Я опустился на колено и выстрелил. Я уже вроде плохо соображал, что делаю. Услышав выстрел, Белчер, все еще возившийся с платками, вдруг тихо засмеялся. Никогда прежде я не слышал его смеха, и тут у меня мороз прошел по коже.

— Бедняга, - негромко повторил он. - Вчера он так переживал насчет загробной жизни. Странное это дело, братки, странное. Я уж не первый раз об этом думаю. Вот он и на том свете, а еще вчера все это было ему тайной.

Донован помог ему завязать глаза.

— Спасибо, браток, - сказал Белчер.

Донован спросил, будут ли поручения.

— Нет, браток, - сказал он. - Нет. Если захотите написать матери Хокинса, возьмите у него в кармане ее письмо. А моя жена бросила меня еще восемь лет назад. Удрала с другим, и ребенка забрала. Вы, верно, заметили, что я люблю домашний уют, но после такого дела я уж не собрался начать все сызнова.

Трудно поверить, но за эти несколько минут Белчер сказал больше, чем за все недели, что мы прожили вместе. Сквозь повязку он нас не видел, и, стоя вокруг него, мы чувствовали себя идиотами. Донован посмотрел на Нобла, но тот покачал головой. Тогда Донован поднял револьвер, но в этот момент Белчер снова усмехнулся.

— Простите, братки, - сказал он. - Заболтался я что-то, мелю всякую чушь. На меня будто нашло. Но я думаю, вы не рассердитесь.

— Помолиться не хочешь? - спросил Донован.

— Нет, браток, - сказал он. - Боюсь, это уже не поможет. Я готов, да и вы сами

торопитесь скорее все закончить.

— Ты понимаешь, что мы только исполняем свой долг? - сказал Донован.

Белчер стоял, задрав голову к небу, как слепой, и фонарь освещал ему только подбородок и кончик носа.

— Бог его знает, что такое долг, - сказал он. - Я думаю, что вы хорошие ребята, если ты это имеешь в виду. Словом, я на вас не в обиде.

Нобл, точно не в силах больше это выносить, пригрозил Доновану кулаком, и в ту же секунду Донован снова вскинул револьвер и выстрелил. Верзила упал, будто мешок с мукой; на сей раз второго выстрела не потребовалось.

Не помню, как мы их хоронили; помню только, что это было хуже всего, потому что пришлось нести их к могиле. Было ужасно тоскливо, кругом стояла кромешная тьма, лишь фонарь освещал нас, и повсюду орали и визжали птицы, встревоженные выстрелами. Нобл пошарил у Хокинса по карманам и нашел письмо от матери, а потом сложил ему руки. И Белчеру тоже. Засыпав могилу, мы отделились от Донована и Фини и сами отнесли лопату в сарай. По дороге молчали. В кухне было темно и холодно, и старуха сидела у плиты, перебирала четки и бормотала. Мы прошли мимо нее в комнату. Нобл зажег спичку, чтобы засветить лампу. Старуха тихо поднялась, вошла и остановилась в дверях. От ее сварливости не осталось и следа.

— Что вы с ними сделали? - спросила она шепотом, и Нобл так вздрогнул, что спичка погасла в его руке.

— Чего тебе? - спросил он, не оборачиваясь.

— Я слышала, - сказала она.

— Что ты слышала?

— Как вы ставили лопату в сарай. Думаешь, я глухая?

Нобл снова чиркнул спичкой, и на этот раз лампа засветилась.

— Вот, значит, что вы с ними сделали, - сказала она.

И клянусь, прямо тут же, в дверях, она встала на колени и начала молиться. Глядя на нее, Нобл тоже опустился на колени возле камина. Я пробрался мимо нее в дверь и вышел. Я стоял, глядя на звезды и слушая, как успокаиваются на болоте птицы. В такие минуты чувствуешь себя так странно, что невозможно описать. Нобл говорит, что ему все казалось в десять раз крупнее, и будто во всем мире не осталось ничего, кроме этой ямы на болоте с остывающими телами наших англичан. А мне чудилось, что болото с англичанами где-то за миллион миль вдали, и даже Нобл, и старуха, бормотавшие у меня за спиной, и птицы, и эти поганые звезды - все это где-то очень далеко, а сам я как будто маленький, и такой несчастный, и одинокий, как ребенок, заблудившийся в метель. И с того дня я все не свете воспринимал уже не так, как прежде.

2006/09/26 всякая ерунда

В вагоне электрички сидят двое; один дремлет, второй разгадывает кроссворд. Некоторое время оба молчат, погружённые каждый в своё занятие; затем второй толкает в бок первого и спрашивает:

— Слушай! Знаменитый враль, сочинитель небылиц. Одиннадцать букв. Нет, погоди. Десять.

Второй (моментально, не открывая глаз и не выходя из дремоты):

—РАДЗИНСКИЙ!

2006/09/26 Вавилонская библиотека

Я ехала на работу в одном автобусе с изумительным стариком. Он весь, с головы до ног, светился дикой, застенчивой первозданностью каких-то невероятно отдалённых, нетронутых степей или даже пустынь. Без сомнения, он только-только прибыл в Москву на приземистой и горячей степной лошадке, пересел с неё в автобус и восторженно озирал открывающийся ему мир длинными калмыцкими глазами, блестящими от радости и страха. На нём был немыслимый рваный треух фасона «помнишь, Ганс, как мы отступали?», тёплый, не по сезону, зипун, из которого кое-где торчали нитки и странноватые клочья, и жёлтые сапоги, покрытые узорными трещинами, как высохшее дно ручья. Он жался по углам, трогал одним пальцем поручни и стёкла, уважительно качая при этом головой, и напевал под нос что-то томительно-восточное. Выйдя из автобуса, он вертел головой, шарахался от встречного транспорта, как пугливый сайгак, подолгу изучал каждый рекламный щит, хмурясь и цокая языком, виновато улыбался каждому прохожему и долго мялся на переходе, прежде чем решился наступить на «зебру» - боязливо жмурясь при этом, словно пробуя босой ногой воду. К величайшему моему удивлению, он зашёл вместе со мной в библиотеку. А зайдя, снял свой тулуп и ушанку и направился в Информационный отдел посольства Японии. Там его встретили с величайшим почётом и подобострастием, и кланялись ему, и говорили что-то по-японски, и он говорил с ними по-японски, и вообще был совершеннейшим японцем и по виду, и по осанке, но вот тот момент, когда он так стремительно и бесшумно превратился в японца, мне так и не удалось уловить.

А в остальном было всё, как всегда. Седовласый благообразный мужчина с дорогой старомодной тростью беседовал во внутреннем дворике с бюстом Фирдоуси. За дверью дамского туалета тонкий голос старательно выводил: «Со смертью играю, смел и дерзок мой трюк!» (Знаем мы этот трюк – забралась в кабинку и тайком фотографирует книжку, чтобы за ксерокс не платить!). Юноша с всклокоченной шевелюрой метался по залу и шёпотом хрипел: «Где Соссюр! Кто унёс Соссюра! Ведь здесь же лежал, минуту назад! Признавайтесь, а то хуже будет, ей-богу!» Тот Кто Унёс Соссюра тихо, по стеночке, пробирался к выходу, пытаясь спрятать книгу за спиной. Девушка, которой достался-таки Фортунатов, танцевала с ним вальс в коридоре, прижимаясь щекой к переплёту. Две блондинки, страдальчески хмурясь, изучали образец заполнения требований.

— Смотри-ка, а что это здесь написано – «указать сведения за двумя косыми чёртами»? Как это – «за косыми чёртами»?

— Да не за чёртами, а за чертАми, дубина.

— А-а-а… А «за чертами» - это как?

— Это значит – «за двумя слэшами». Понятно?

— Поня-атно. Так бы и писали - "за слэшами". А то - за чертами какими-то... Слушай, а откуда ты всё знаешь? Умная такая, прям не могу…

— А я тут уже была один раз.

2006/09/27 дети

Денис, четырёх с половиной лет

— Я, когда вырасту, знаешь, кем буду? Шофёром поливальной машины.

— Именно поливальной?

— Ага. Буду на ней ездить по всем странам. Весь мир объеду.

— Чтобы сделать мир чище?

— Ага. А ещё – чтобы все шарахались и визжали.

****

— Всё-таки человеку очень нужен хвост. Жалко, что он отвалился, когда была революция.

— Что, что было?

— Революция. Ну, когда человек превратился из обезьянки.

— Наверное, эволюция?

— Ну, да… Какая разница? А хвост – он, знаешь, очень нужен.

— Зачем, интересно?

— Ну, как - зачем? Вот ты едешь в метро, за поручни берёшься, и после этого на улице нельзя уже ничего съесть. Ни конфету, ни мороженое. Потому что на руки микробы заползли. А был бы хвост, им бы можно было за поручни держаться, и руки были бы чистые…

****

— Вот есть же такие люди, которые Бабы-Яги не боятся. Я прямо даже удивляюсь.

— А ты? Неужели ты боишься?

— Конечно.

— А что в ней такого страшного?

— От неё нельзя спастись. От чего другого – ещё можно. Но от Бабы-Яги даже папа не защитит.

— Да брось, Денис. Баба-Яга – это же сказки.

— Сама ты сказки! Ничего даже не сказки…

— И ты веришь, что она прилетит в ступе, с помелом?..

— Нет. Про ступу и помело – это правда сказки. А Баба-Яга – не сказки. И нет у неё никакого помела. Всё гораздо даже страшнее.

Он прав. Всё гораздо страшнее и серьёзнее. В моём раннем детстве, как и в чьём-либо другом, тоже жили такие чудовища, от которых не могли защитить даже родители. Больше того – в некоторых из моих снов эти чудища сами превращались в родителей и близких, и сбрасывали личину в тот момент, когда я уже почти готова была поверить в обман. Впрочем, являлись они и в других обликах. Последний мой сон на эту тему я помню очень отчётливо. Мне снилось, что я иду по коридору в ванную, чтобы почистить зубы перед сном. А коридор невероятно длинен и беспробудно чёрен, и с каждым шагом мне делается всё тоскливее и страшнее. И когда я подхожу к ванной, дверь распахивается, и из неё навстречу мне выходит Он. В тот раз он принял вид крупного рогатого чёрта с мускулистой грудной клеткой и яркими белыми зубами, фосфорически светящимися на чёрном лице. Он вышел из ванной с моим полотенцем на плечах, довольно скаля зубы и сверля меня жуткими красными глазками. И от одного факта, что эта сволочь мылась в моей ванной и вытиралась моим любимым полотенцем с цветочками и райскими птицами мой страх исчез и сменился боевой яростью. С хриплым кличем я схватила какой-то пластмассовый таз и с размаху обрушила на его рогатую голову.

И - о, чудо! - враг дрогнул и ретировался. И с тех пор ни он, ни его команда больше не смели заявляться в мои сны.

2006/09/28 Моя подруга

Представляешь, я вчера целый день себе жутко нравилась. Ну, просто до невозможности.. Как хожу, что говорю…Только пройду мимо зеркала – застреваю на полчаса, не могу насмотреться. Прихожу домой – а у меня температура тридцать восемь и шесть!

***

Он мне, представляешь, говорит: «Вы безумно хороши». «Да, - говорю, - я безумна и хороша». А он смеётся. А чего смеяться? Я правду говорю.

***

Я сижу напротив него, говорю какую-то ерунду…всё говорю, говорю, не могу остановиться… А он всё смотрит, смотрит.. так, знаешь, интересно смотрит, проникновенно, внимательно.. улыбается чему-то, и глаза такие весёлые, необыкновенные такие глаза. Никогда на меня так никто не смотрел. Так хорошо было, ну прямо душа таяла. А как он ушёл, я глаза чуток опустила вниз, смотрю – мама дорогая, я же вся с головы до ног облита маслом из чебурека… всё платье спереди, и воротник весь тоже. Масло жирное, вонючее… и так, знаешь, хорошо выделяется на красном шёлке. Ну, я сперва расстроилась ужасно. Думаю: и зачем я только ела этот чебурек проклятый? Я же сроду не ем чебуреков! А потом подумала: а может, это к лучшему? Может, мне так, наоборот, идёт? Иначе чего бы он так на меня смотрел?

***

— Хорошо, что можно не только Богу молиться, но и Богородице!

— Почему так?

— Ну, как же. Христос – Он хоть и благ, и человеколюбец, а всё равно, как все мужчины. Разве Его переубедишь? Как встанет на своём, так не сдвинешь. А Богородицу попросишь, Она заступится, глядишь – Он её и послушает. Вот - мой Вовка. Он ведь, кроме матери своей, никого не слушает. Хорошо, мне со свекровью повезло. А если б нет?

****

Пошла я, значит, к этому самому колдуну. Ну, он, само собой, начинает: женщина, на вас порча и венец безбрачия, надо всё это, стало быть, удалять. А я думаю про себя: какой, на фиг, венец, если я уже пять лет как замужем? Но спорить не стала. Думаю – ему виднее. Он меня на стул усадил.. удобный такой, почти как в салоне красоты… свечи зажёг и давай вокруг меня круги нарезать с саблей какой-то. Я сперва испугалась, как бы он мне голову не отрезал. А потом думаю – не отрежет, я же ещё только за один сеанс расплатилась, а их ещё три. Ну, он поплясал, поплясал, а потом приказывает мне закрыть глаза и сосредоточиться. Я сосредоточилась, а сама не могу – смешно до ужаса, потому что вспомнила, как Сальвадор Дали перед Хачатуряном скакал.. . с голой задницей и с саблей. Ну, помнишь? Смешно же, сил нет. Не удержалась, конечно, и стала ржать. Ржу – не могу, просто пополам складываюсь. Чуть свечи все не посшибала. А колдун так обиделся, запсиховал, шашку свою убрал и говорит: раз, мол, у вас такое несерьёзное отношение, то ничего не выйдет, колдовство не подействует. Ах, ты, думаю, сволочь. Не подействует, значит? А денежки взял, не побрезговал? Ну, ладно. Пришла домой– плечи не болят, нога не болит, во всём теле лёгкость такая, как будто заново родилась. И до сих пор вся такая – не хожу, а летаю. Вот тебе и не подействует! Подействовало, как миленькое!

*****

… А под конец этого самого тренинга их американский начальник повёл нас в пиццерию. Сказал, что всех угощает. Сели мы за стол, ждём. Приносят пиццу… ну, я тебе передать не могу, каких размеров. Просто с мельничный жёрнов. Нет – с малое колесо обозрения в парке Горького. И чего на ней только нет – и грибы, и оливки всякие, и ветчина, и помидорки такие малю-усенькие, как виноградины. И уже на кусочки порезана, для удобства… а каждый кусочек – в отдельной бумажке. Ну, я и давай прыгать вокруг этой пиццы: мне вот этот кусочек.. и вот этот тоже, если можно. И пальцем тычу. А все на меня смотрят так интересно, американец этот даже рот открыл. Оказалось, что он эту пиццу только для себя заказывал. А наши ещё просто не принесли. Представляешь, какой конфуз? Ну, ладно. Разобрались кое-как, успокоились… сидим, едим, вином запиваем – благодать. Ещё музыка такая расслабляющая, как в магазине индийских палочек. Ну, я и расслабилась совсем. И забыла, что мне в четыре часа надо в метро встречаться с квартирной хозяйкой, деньги ей отдавать. Сижу, сижу… потом случайно на часы глянула… И вот представь себе: тишина, полумрак, лампы зелёные на столах, музыка эзотерическая, тихие разговоры… И посреди всего этого благолепия – вдруг мой вопль истошный: «Нет! Этого не может быть!» Все просто так и подскочили. А я срываюсь с места, как укушенная, опрокидываю все свои бокалы и салфетки и кидаюсь к выходу. А там такой полумрак, теснота.. столы сплошные. Короче, я заблудилась. В одну сторону кидаюсь – выхода нет. В другую кидаюсь – там тоже стена какая-то с канделябрами и никаких дверей. А все смотрят на меня так интересно. Американец этот даже пиццу до рта не донёс, так и застыл в немом восхищении. Одним словом, интересный тренинг получился.

***

Эта самая Луиза Хей, которая с крокодильской улыбкой всех учит психологической стабильности… ну, видела ты её книжки, наверняка… Она всё время пишет, какая она в детстве была невезучая, неуверенная в себе, как ей однажды на школьном пикнике не досталось ни одного куска торта. И везде она с этим куском торта, во всех книжках – вот он как ей в душу запал. А я тебе расскажу – хочешь? Как мы в студенческие годы с подругой один раз зашли в столовую, денег кот наплакал, а жрать хочется – сил нет. Кое-как по карманам насобирали мелочь на два винегрета и два компота. Поставили винегреты на стол, пошли к стойке за компотами. Оборачиваемся – и видим, как тётка, которая со столов остатки недоеденные убирала, хватает наши тарелки и на наших глазах вытряхивает в чан с объедками. Она решила, что это кто-то оставил и ушёл, не стал есть… Вот это, я понимаю, - невезение. А то – кусок торта. Подумаешь!.. Хотя на самом деле я везучая. Это я поняла, когда убегала от быка, у которого на шее висела табличка с перечнем тех людей, которых он в своей жизни убил. То есть, это я уже потом поняла, когда он всё-таки меня не догнал.

2006/10/01 дети

По щучьему велению

Забавно, что не одно поколение русских детей выросло на русских сказках, придуманных и экранизированных ирландцем.

Тот, кто уже вырос, может себе позволить выпендриться и сказать, что он не любит фильмы Роу. Или, наоборот, любит. В детстве – во всяком случае, в моём детстве – этот вопрос даже не обсуждался. Фильмы Роу были объективной данностью, частью окружающей среды, и любить или не любить их было так же бессмысленно, как любить или не любить солнце или воздух. Первый фильм моего детства – «По щучьему велению» - был такой же частью моего повседневного бытия, как утренний чай с обливными баранками, полуденные игры во дворике за домом и вечернее сидение в кресле с ногами и с раздумьями - под шуршание маминых рукописей и привычную перебранку коммунальных соседей за стенкой. Не потому, что этот фильм часто показывали по телевизору. Мне это, собственно, было не особенно нужно. Я и так помнила в нём каждую реплику и каждый кадр. Несколько лет подряд Емеля ютился с нами в крошечной нашей комнате – где, кстати, тоже была печка, только очень маленькая, интеллигентная, которую нельзя было топить и уж тем более использовать в качестве транспортного средства. Я жила в такой Москве, где ещё были печи, дровяные сараи во дворе, старинные потолки с разноцветными картинками и лошадь, возившая по улице Валовой тележку с брякающими бутылками. Неудивительно, что Емеля легко у нас прижился и чувствовал себя если не как дома, то, во всяком случае, довольно уютно. А уж мне-то как с ним было хорошо, и сказать нельзя.

Что такого я, солидная четырёхлетняя барышня, находила в этом древнем, тридцать восьмого года, убогом и наивном фильме, я так и не могу объяснить. Но для меня он был праздником и счастьем от начала и до конца. Невыразимо интересной была эта чёрно-белая царь-гороховская страна, полная непролазных сугробов и необъезженных дорог, где «куда ни пойдёшь, всё в лес дремучий попадёшь», а по этому лесу ездят глашатаи и сообщают об очередной царской причуде встречным пням и медведям. Где гуси потешаются над людьми, а люди работают с утра до ночи и всё равно ничего не могут заработать, но, похоже, относятся к этому философски и не очень расстраиваются. Невыразимо хорош был толстогубый весёлый Емеля в залатанных полосатых штанах и широкополой шляпе, так же уместной на русском мужике, как цилиндр или английское кепи. Ничего не было удивительно в том, что он пел и гоготал, пока был беден, впустую работал с утра до вечера, бегал по морозу в рваных портках и хлебал с матушкой воду вместо щец. Но он не утратил своей блаженной доброты и дурацкой весёлости и после чудесного обретения всемогущества и богатства, – а это уже было удивительно. Он целовал в морду щуку и выпускал её ещё задолго до её волшебных посулов – просто потому, что без неё «затоскуют дети малые». Он братался в лесу с медведем и ради него одного и его медвежат в один миг заменял лютую зиму красным летом. Он по доброй воле ехал к царю, чтобы из-за его отказа не пострадали солдаты – как забыть эту развесёлую поездку под «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», с гармоникой, присвистом и гиканьем наряженных в мешковатые кольчуги солдат и с паровозным гудением и пыхтением печки. А знаменитые реплики, так шикарно звучавшие в тридцать восьмом году! «Батюшка-царь прикажет – дураки найдутся». И особенно это – помните? - «Поезжай, Емелюшка. Не гневи царя-баюшку!» – «А его, матушка, хоть гневи, хоть не гневи – один чёрт!» Впрочем, царь-батюшка в фильме не столько тиран, сколько измученный дочкиным неврозом родитель, который от отчаяния то кудахчет курицей, то приглашает заморских целителей и шутов, то с горя принимается исследовать, каким глазом дочка плачет больше…

Разумеется, взрослые пытались испортить мне удовольствие от фильма.

— Смотри, - говорили они, - какая эта царевна противная, капризная… орёт с утра до вечера, совсем, как ты. Вот будешь капризничать, и тогда…

И тогда приедет Емеля, - думала я, замирая от сладостных надежд. – И увезёт меня на своей печке туда, где сказочный терем и тихое солнечное озеро с лебедями. Значит, надо капризничать. Так, как эта румяная царская дочка, которая день-деньской упоённо льёт весёлые клоунские слёзы из трубочек с водой, спрятанных под жемчужным кокошником - до тех пор, пока не является во всей красе Емеля и не начинает откалывать с ней дурацкую, немыслимую джигу, очевидно, в представлении ирландца похожую на русский народный танец. А потом – захватывающий побег верхом на печке, погоня, счастливое избавление.. и дальше – совсем уже несбыточная сказка. Свекровь целует в щёчку и зовёт красавицей, соседи поздравляют и кружатся в радостном хороводе, и рядом – муж, который может абсолютно всё. Хоть со щучьим велением, хоть без него. Мужья, они ведь на то и мужья, чтобы всё абсолютно уметь и понимать. Уж это-то я в свои четыре года знала твёрдо.

— Ну, да, - говорила мама, с прищуром глядя на эту идиллию, – что это он такое ей поёт? Как возьмёшься ты за дело, сразу станешь весела? Конечно, как запрягут в работу, так плакать уже некогда – знай, надрывайся.

Но я знала, что такой человек, как Емеля, не даст своей жене надрываться. Да и зачем, в самом деле, когда всю тяжёлую и неинтересную работу сделает щука? А царевна будет пришивать к его штанам новые заплаты, раз уж ему так по вкусу этот фасон, прясть в охотку какую-то таинственную «куделю», петь песни под лебединый гогот и скрип колодезного журавля, печь толстые решётчатые пироги с яблоками и ждать, когда муж придёт с работы. И на комоде у неё, рядом с часами и радиоприёмником, будет хохочущая Емелина фотография в резной дубовой рамке….

2006/10/01

Нет в мире зрелища более умиротворяющего и возвышающего душу, чем песчаная мышь, спящая в своём гнезде.

2006/10/03

Ранним утром меня разбудило моё подсознание.

Сидя на краешке кровати, оно вкрадчивым, захлёбывающимся шёпотом рассказывало мне, какая я жалкая, противная и заброшенная. Не разобравшись спросонок, я начала было поддакивать и всхлипывать, но потом опомнилась, встряхнулась и, схватив со стола второй том нового романа Акунина, принялась гоняться с ним за подсознанием по всей комнате. По опыту я знала, что нельзя загонять свои эмоции в подсознание. Лучше дать им выход и загнать само подсознание куда-нибудь подальше. Обычно я загоняю его под кровать. Оно сидит там, глотая пыль и нехорошо посверкивая на меня жёлтыми пятнистыми глазами, и время от времени принимается возбуждённо стучать хвостом по полу. Но я сохраняю твёрдость. Пока оно там, я его не боюсь.

Управившись с подсознанием, я поставила на плиту кастрюльку с яйцами и пошла в гостиную поливать цветы и искать точку внутреннего равновесия. Сквозь щели в занавесках просачивались солнечные лучи. Они пахли выхлопными газами и опавшей листвой. Чётки, развешенные на стенах, тихо позвякивали и вспыхивали алыми и зелёными искрами. Мышь доедала кедровый орех и хмурилась своим мыслям.

И как только я отыскала в себе вожделенную точку, на кухне раздался выстрел. Потом ещё один. И ещё. Это стреляли по стенам забытые мною на плите яйца…

2006/10/04 Моя подруга

Диалоги

— Представляешь, такая досада… Целый день хожу сама не своя.

— А что случилось-то?

— Да сон приснился.. Как будто я выхожу мусор выносить… Уже необычно, да?

— Мусор выносить? Да, для тебя – необычно, правда.

— Крыса! Я же не о том совсем… Тебе лишь бы ехидничать. Я к тому, что необычно это во сне видеть. Иду я, значит, с ведром к мусоропроводу. И вдруг – лифт. Останавливается на нашем этаже и двери распахивает. Но никто оттуда не выходит. Я внутрь заглянула, а там – длинный такой зал, жутко красивый.. похоже на старинный богатый ресторан. Ну, вроде тех, где Станиславский и Немирович-Данченко… Скатерти белые, хрусталь, люстры до пола, лакеи с подносами. Короче, я обалдела. А лифт… нет, он не то чтобы вслух со мной разговаривает, но каким-то образом даёт мне понять, что меня приглашает. Ну, туда, в этот ресторан. А я стою перед ним в трениках и с мусорным ведром в руках и думаю: блин, да я ж не одета! А он мне даёт понять, что подождёт, сколько нужно, пока я переоденусь. Ну, тут я собралась с духом и сказала ему, что я порядочная женщина, и чтобы он отвалил. Ну, он закрылся и отвалил. А я теперь думаю: ну, какого чёрта отказалась? Он же в приличное место меня приглашал, не в бордель, не в стриптиз-бар… не в казино даже. Хороший ресторан, культурный… небось, кормят всякими расстегаями да стерлядью… блинами и икрой, пожарскими котлетами… что ещё там подавали во времена Станиславского? И я, как дура, отказалась! Тоже мне, кисейная барышня! Неприлично, видите ли… Хожу теперь и маюсь. Два раза лифт вызывала. Но он меня уже больше не приглашал и ничего такого не показывал. И правильно – любой бы на его месте обиделся!

****

Двое подвыпивших мужичков возле автобусной остановки.

— Ну, всё, пока. Я в магазин пошёл.

— Да куда ты пошёл-то? У тебя ж только рубль!

— Че-во-о у меня?

— Рубль только!

— Да иди ты на…! Нет у меня никакого рубля!

******

Денис (четыре с половиной года) и его мама

ДЕНИС. Мам, а кого ты больше любишь – девочек или мальчиков?

МАТЬ. Ты знаешь, не думала Наверное, всё-таки, мальчиков.

ДЕНИС (с удовлетворением). Поэтому ты меня родила, а не какую-нибудь Соньку?

МАТЬ. Вот погоди ещё пару годиков… может, тогда и Соньку рожу.

ДЕНИС (с тревогой). Ма-ам! Ну, зачем ещё Соньку? Не надо нам никаких Сонек.

МАТЬ. А разве ты не хочешь стать старшим братом? Заботиться о ней, заступаться….

ДЕНИС (неуверенно). Хо-чу-у… Только.. знаешь, что? Это же очень сейчас дорого – двух детей держать. Это же не каждый себе может позволить. Одни детские вещи… знаешь ведь, какие дорогие. Давай уж пусть она там так и останется.

МАТЬ. Кто?

ДЕНИС. Сонька эта.

МАТЬ. А где останется-то?

ДЕНИС. Ну.. я не знаю. Там, где она сейчас. Пусть там и остаётся.

2006/10/05 Вся неправда об Уэльсе

По просьбе друзей собираю ассоциации, связанные у просвещённых россиян и прочих не-британцев со словом «Уэльс». Вот что удалось набрать.

Камни

Море

Снова камни.

Синие камни и розовая от вереска зелень

Шахты.

Шахтёры.

Абсолютно все мужчины в Уэльсе работают шахтёрами. А после работы моются, переодеваются и идут петь в любительском хоре. Потому что все валлийцы поют в хоре. Попробуйте поймать валлийца и заставить его спеть не-хором – он не сможет при всём желании. Зато хоры там божественные. Только в Уэльсе есть такие хоры. И ещё в Грузии. Больше нигде.

Камни и кресты.

У половины коренных жителей Уэльса фамилия Оуэн, а у другой половины – Гриффит. И всех мужчин без исключения зовут Дэвидами.

Красные драконы. Нет, не так. Очень много мелких красных драконов. Нет, не так. Много очень мелких и очень красных драконов. Они буквально повсюду. Летом от них просто нет спасенья. Но морить или как-то изничтожать их ни в коем случае нельзя, поскольку это национальный символ.

Валлийские пони.

Собачьи бега.

Как только валлийцы увидят поблизости англичанина, они тотчас поворачиваются к нему спиной и начинают говорить на своём языке, на котором никто, кроме валлийцев, говорить не может, потому что все слова там состоят из одних согласных и начинаются с четырёх букв “L”. Ну, по меньшей мере, с двух. Но валлийцы ухитряются говорить на нём так, что он кажется посторонним людям весьма изысканным и благозвучным – до такой степени, что толкинисты всего мира втихаря пытаются его выучить, полагая, что он произошёл от эльфийского. Или наоборот. Впрочем, неважно.

Вообще эльфов в Уэльсе пруд-пруди, но фактически все они умалились, утратили былое достоинство, много пьют и пакостят по мелочам. Но на Рождество они все трезвые, принаряженные, и служат свою эльфийскую мессу в заброшенных угольных шахтах.

Опять камни. Много камней.

Козы. Козлы. Ослики.

А ещё я из достоверного источника узнала, что если парень хочет посвататься к девушке, то дарит ей не кольцо, а деревянную ложку собственного изготовления. Нет, кольцо тоже дарит. Но потом, если она согласится. А сначала – ложку. Если девушка не берёт ложку или берёт и стукает ею парню по темечку – тут всё ясно: не согласна. А если берёт, то это вовсе не значит, что она согласна. У некоторых девушек на кухне целая коллекция таких ложек. Чем больше ложек, тем девушка больше ценится как невеста.

Очень много камней, тумана и сырости.

Все валлийцы – маленькие, черноволосые, храбрые и сентиментальные

Четыре ветви Мабинноги. Точно четыре? Да, кажется, так.

В какой-то праздник валлийцы носят на шляпах лук-порей в честь какой-то эпохальной битвы, состоявшейся на огороде

Все валлийцы жутко умные. В Англии они все работают врачами или писателями.

Кимвры. Никто не смог мне объяснить, кто это. Или что это.

Каждый пятый англичанин гордится тем, что он наполовину валлиец. Зато если валлиец хочет побольнее обидеть другого валлийца, то говорит ему: «твой отец – англичанин».

На суровых утёсах бродит старая коза. Да, коза с серой губой. Лысая с серым хвостом… Или красная. Не суть.

А в лугах пасутся синие кони и бегают красные зайцы. Или нет. Пасутся синие зайцы и бегают красные кони. Нет. Не помню. Неважно.

И там прекрасны долины и журчание рек. Лучше не сыщешь вовек.

И ещё там божественные бараньи отбивные. И какие-то сложные фруктовые пироги с глубоко засекреченным рецептом.

И очень много камней.

Если у кого-то есть ещё какие-то произвольные ассоциации, связанные с Уэльсом, то милости прошу. Одна ассоциация, безусловно, запрещена. Это – ПРИНЦ УЭЛЬСКИЙ. Кто её приведёт, на того я обижусь. Или, может быть, не обижусь, но всё равно расстроюсь.

2006/10/06 Вавилонская библиотека

Девушка с лихорадочно сияющими глазами ворвалась в зал и резко остановилась, всхрапывая, тряся гривой и диковато озираясь по углам.

— Мне.. это… - выговорила она, отдышавшись.

— Занято! – хором сказали я и десять студентов-лингвистов, сидящих за столом, рассчитанном на четыре посадочных места

— Что – все экземпляры? – горестно прохрипела девушка.

— Все! – хором сказала я и десять студентов-лингвистов.

— А что же мне?..

— Второй этаж, алфавитный каталог, - посоветовала я, укоризненно глядя на злорадно фыркающих студентов-лингвистов.

— Там стреляются? – спросила девушка.

— Нет. Там заказывают книги из хранилища. Один экземпляр в хранилище ещё есть. Торопись, а то и его не будет.

Девушка стремительно, со свистом, развернулась и галопом поскакала вниз по лестнице. За окном синели сумерки и скандалили засевшие в пробке машины. Лысый студент-историк, приткнувшийся сбоку от студентов-лингвистов, вдохновенно чесал ручкой бритую макушку и время от времени порывался делать пометки в учебнике Кареева. Но наталкивался на мой яростный взгляд, делал независимое лицо и начинал напевать себе под нос:

Франки, готы, саксы и тевтоны,

А где ваши жё-о!-о!-ны?

Наши жёны – конские попоны – эх! – Вот кто на-аши жёны…

Десять студентов-лингвистов, обрадовавшись поводу не работать, начали постепенно прислушиваться к его мурлыканью и хихикать.

— А помнишь, помнишь? – как это?.. Фердинанд де Соссюр был большой бедокур…

— Че-го-о?

— Ничего. Не помню, как там дальше. Ты не помнишь?

— Да почём я знаю? Ерунду всякую запоминать… Это может кто хочешь сочинить, прямо с ходу.

— Ну, ну. Попробуй.

— Пожалуйста. А Роман Якобсон был большой фармазон…

— Да-а? – (Вкрадчиво) – А Эмиль Бенвенист?

— А Эмиль Бенвенист был… э-э-э… крутой фонетист!

— А он не был фонетистом.

— Ну, тогда – крутой грамматист.

— И грамматист был не так чтобы крутой…

— Тогда…хи-хи…

— Стоп! – вмешалась я. – Так вы чёрт знает до чего дойдёте! Немедленно прекратите касаться всуе великих имён, иначе я вас выставлю. Кто вам, вообще, сказал, что можно вслух импровизировать в читальном зале?

— Она не выставит, - шепчет подружке кудлатый юноша за дальним столом. – Вот тут одна бабушка есть во френче… наверно, в ГПУ ещё работала… так вот она – выставит с кандибобером, за милую душу.

— С кем выставит?

— Не знаю. С кандибобером. Это она так говорит, - я не знаю, что это такое. А эта – не выставит. Я иногда вечером нарочно до самого закрытия сижу, чтобы послушать, как она говорит: мне очень жаль вас огорчать, но зал закрывается… У неё так прикольно это получается.

Сволочи.

2006/10/08 О Святом Егории и Змее

В детстве я очень любила летние грозы. Особенно если они случались ночью. Потому что прабабка моя, у которой я проводила летние месяцы, каждый раз в таких случаях поднимала меня с постели, заставляла одеваться, вставать коленками на дощатый пол и класть земные поклоны до тех пор, пока гроза не кончится. Разумеется, я нисколько не верила в действенность этой утомительной процедуры, но сама атмосфера грозовой ночи, с её ровным, клокочущим шумом, сполохами, тенями и громовыми раскатами, казалась мне восхитительно романтичной. Отчётливо помню пляшущие тени веток на чёрных, залитых дождём окнах, раздражённые всхлипывания кота под печкой и картинку со Святым Егорием и Змеем на стене, загоравшуюся ярким, дивным золотом при каждой вспышке молнии.

Я не знала тогда, что правильнее говорить – Святой Георгий. Для меня это был Егорий из старинного прабабушкиного стиха. В этом стихе был добрый, но безвольный царь Агей, который покорно повёл на смерть свою единственную дочь, когда ей выпал жребий быть съеденной морским чудовищем. У меня уже тогда хватало ума связать царя Агея с царём Эгеем из любимого мультфильма – тем самым царём Эгеем, который тоже отправил своего сына на съедение Минотавру; а Святого Егория, разумеется – с Персеем, вызволившим Андромеду. И всё это вместе сливалось для меня в единую, трогательную и захватывающую историю, которую я слушала и слушала, пока не запомнила наизусть. Прабабкин стих был, кстати, и впрямь хорош. Там не было ничего ни про мучения Егория в страшной яме, ни про отступников и «латыньскую веру», как в других вариантах этой баллады. Прабабкина история была проста и бесхитростна. В ней царь и царица обращались к взрослой дочери не иначе как «дитятко» и жалели её смертно, но не могли ничего поделать; сама же «дитя Лисафета» принимала свою судьбу на диво мужественно и благородно.

Ты ж наше милое дитятко,

Дитя милое, бесталанное

Собирайся, ступай, умывайся-ка,

В лучшие-то платья наряжайся-ка,

Подпояшься шёлковым поясом

И ступай с нами в церковь Божию,

— Мы ведь тебя, дитятко, просватали.

Лисафета скоро сдогадалася,

Говорит им в ответ таковы слова:

Ох, ты, батюшка мой родненький,

Ты матушка моя милая

Не в церковь вы меня собираете,

Не к венцу вы меня снаряжаете,

А на казнь да на мучение

Змею лютому на съедение

Царь Агей в ответ закручинился,

Залился слезьми горючими,

Ох ты, дитятко, Лисафетушка,

Не отдам я тебя на мучение,

Да на смертное потребление,

Лучше сам пойду к морю синему,

Буду ждать там змея окаянного.

Хоть сам умру – да тебя спасу

От смерти лютой да безвременной.

Отвечает ему Лисафетушка:

Двум смертям не бывати,

А одной никому не миновати,

Не ходи никуда, милый батюшка,

Оставайся во светлом тереме.

Я сама пойду ко синю-морю,

Встану-то там на крутом бережке,

На крутом бережке, на сыпучем песке,

Попрошу-то Господа о милости,

Как рассудит Господь, так тому и быть,

— Помилует – поклонюсь Ему,

Не помилует – покорюсь Ему.

И когда Егорий спускается с небес, чтобы помочь царевне Лисафете, лютый змей при виде его копья сам падает ниц на сыпучий песок, так что у Егория даже и нужды нет в том, чтобы пускать это копьё в дело. И он приказывает Лисафете повязать змею на шею шёлковый пояс и вести его через город. Не затем, чтобы пугать им «неверных», как в большинстве вариантов баллады – а просто так, чтобы показать всем, что змей укрощён и больше не опасен. И Лисафета повела змея через город, и

Люди кругом удивились,

А отец с матерью прослезились - Знать наше дитя Лисафета Истово Богу молилась!

Помню, что меня очень радовал такой исход дела. Разумеется, укрощённый дракон ещё долго жил в саду у царя Агея, качал на своей длинной шершавой шее его маленьких внуков и спал в зарослях астр и «золотых шаров», свернувшись и укрывшись хвостом. И Лисафета его любила и баловала, но на всякий случай никогда не снимала с его шеи шёлковый пояс…

2006/10/13 Моя подруга

— Значит, позавчера черти всё-таки понесли меня на этот свой чёртов проспект. Это у них там называется проспектом. А на самом деле это узенькая такая улочка с кучей гаденьких переулков, каждый из которых упирается в абсолютно безнадёжный пустырь с помойками и собачьими бандами. И банды такие, знаешь, конкретные – отморозок на отморозке… Но это ладно. Я не о том. Это фиг с ним, что черти меня туда понесли… но зачем они перед этим внушили мне надеть туфли на вот такенных каблуках? Я их вообще-то не ношу никогда. Я понимаю, что черти поприкалывались всласть, пока глядели, как я на этих каблучищах шкондыбаю через ржавые трубы и мусорные кучи, но всё-таки надо хоть какую-то совесть иметь… Ладно. Не помню, сколько миль я прошла на этих каблуках, пока не нашла этот чёртов магазин цветочный. Нет, магазин, кстати, ничего себе. И продавцы такие милые. Сделали мне два букета из меленьких таких нежных розочек, как я просила. И смотрят на меня так ласково, с таким состраданием, прямо чуть не плачут. Думаю – чего это они? Неужели все тяготы моих странствий по этим пустырям так у меня на лице отразились? Ну, ладно. На следующий день, в День учителя, я потащила эти букеты в Гришкину школу. Один подарила его классной, другой – директрисе. И только дома уже сообразила, что каждый букет – из двадцати розочек. Представляешь – чётное число! Что теперь эти училки обо мне подумают – что я их в горбу видала? Но это же не так! Я просто забыла, что чётное нельзя… Вот в Америке, наоборот, только чётное дарят. А у нас.. Ну, как же я забыла-то? А всё они. Черти. Больше некому. Я это, вообще-то, давно поняла.

****

— А помнишь, как вы с Вовкой, когда ещё не женаты были, а только влюблены друг в друга..

— Ой, не говори! Как вспомню весь этот ужас!..

*****

— А Мэтью у меня спрашивает: куда нужно это самое «блин» вставлять? В начало фразы или в конец? Или куда угодно? Я говорю: никуда лучше не вставлять, это дурной тон, это вульгарно. И вообще на самом деле это не «блин», а другое слово, неприличное. Он так оживился и давай приставать: какое да какое. Я говорю: ну, такое слово, которым обозначают женщин лёгкого поведения. А он весь просиял и говорит: а я знаю это слово! Ну, думаю, давай. Знаток русского языка, блин. А он ещё больше расплылся и с нежным таким акцентом мне выдаёт: «блюдни-и-ица». Вот, думаю, блин, хорошо всё-таки, когда человек русский язык по классической литературе учит.

****

Нет, он, вообще-то, способный к языкам, Мэтью. И схватывает быстро. Помню, в Киеве ему один таксист заломил какую-то цену несусветную… то ли сто долларов, то ли двести. Там пешком-то пройти триста метров, а он – двести баксов. Ну, видит, что американец. А этот американец поправил свою американскую бейсболку и так строго ему говорит: «Ты шо, здурэв?» Таксист только глаза вытаращил. Бесплатно потом довёз. Ой, это мы тогда же, в Киеве, стекло в ресторане высадили, я помню.

— Как это вы так?

— Да вроде и не очень пьяные были. Нет, ну, пьяные, конечно. Чего-то замешкались у входа. Там ещё темно, народу до чёрта, музыка гремит. И я вижу надпись на стеклянной двери: «для выхода нажмите здесь». Или что-то в этом роде. Ну, я нажимаю – не поддаётся. Говорю Мэтью: ну-ка давай, помоги. Он так удивился, но спорить не стал. Ну, мы с ним вместе это стекло и выдавили. Грохот, звон – народ, который танцевал, аж замер, как в детской игре «море волнуется», официанты вылупились на нас, рты пооткрывали… Оказывается, это вовсе и не дверь была, а пожарный выход. Там сверху было написано: «в экстренных случаях», а потом уже «нажмите здесь».

— Мне казалось, это с тобой не в Киеве произошло, а в Сан-Франциско.

— Не. В Сан-Франциско было другое. Только не в Сан-Франциско, а в Вашингтоне. Там я просто сквозь стеклянные двери прошла, навылет. В гостинице. На самолёт опаздывала, как всегда. Бегу, от сумок вся перекосилась на все стороны, язык на плече, глаза навыкате… А я привыкла, что там двери автоматически открываются, ну и пру напролом, не глядя. И с налёту – насквозь, через стекло. И, знаешь, так удачно прошла… только лоб слегка поцарапала, и всё. Я даже сперва не очень поняла, что натворила. А потом смотрю – за мной сотрудники из гостиницы бегут и орут что-то. Ну, я, натурально, - от них. Потому что, во-первых, я на самолёт же опаздывала, а во-вторых, я подумала, что они с меня деньги за стекло содрать хотят. А у меня в кармане – шесть долларов и девять центов. Потому что перед этим я в магазине была. И ещё меня негр ограбил в подворотне. Стольник забрал, а шесть долларов оставил… Конечно, я припустилась от этих ребят со всех ног. Но они меня догнали. Оказалось, они мне первую помощь оказать хотели. Не бывает же такого – чтобы человек через стекло прошёл и цел остался… Я вот думаю – как так получилось? Ангелы мне помогли тогда или черти? Я всё-таки, знаешь, склоняюсь к тому, что черти. У них там тоже, наверное, есть начальство, постарше и посолиднее, которое держит под контролем молодёжь и не разрешает ей зарываться. Чтобы раньше времени человека не угробить. А то молодым – им лишь бы развлекаться. Разве они думают о последствиях?

****

— Ну, что. Почитала я твои «Ирландские саги». Всё то же самое. Кухулин этот… тоже жук такой, я тебе скажу. Бабы из-за него готовы друг дружку в клочья порвать, одна пришла со слугами, другая – с волшебной силой, а он сидит себе на колеснице, развалился, довольный такой… Не ссорьтесь, говорит, девочки, я же вас обеих люблю! Господи! А сам-то кто есть! Маленький, плюгавый, чёрный. Чуть что не по нему – истерика, глаза на лбу, волосы дыбом… У меня, между прочим, всю жизнь только такие мужики и были.

****

— У нас, помню, в классе такой мальчик был… Серёжа Вишневский. Славный такой пацан. В четвёртом классе мне стихи написал. Он, вообще-то, сам Байрона любил, вот под него и старался…

— В четвёртом классе? Байрона?

— Ну, да. А когда ж его ещё читать? Только в четвёртом классе. Ну, вот. Написал, значит, мне стих. Я весь его уж, конечно, не помню, а начало и конец запомнила.

Моя рабыня молодая,

Знай, - наяву или во сне,

Ты будешь, пышно расцветая,

Всё время помнить обо мне.

Пусть эти мысли неустанно

До той поры в тебе живут,

Пока Творец (иль, может, дьявол)

Тебя случайно не возьмут.

Понимаешь – десять лет человеку было, а уже понимал, в чём смысл любви. Это чтобы женщина думала о нём, сокровище таком, с утра до вечера, а он, зараза такая, этим бы упивался, как султан… Очень я на него тогда разозлилась. Не за это, правда – этого я тогда ещё не понимала. И не за «рабыню» даже. А за «пышно расцветая». Я думала, что так он мне намекает, что я толстая. И, мол, буду ещё толстеть и дальше. Вот за это я уже разозлилась конкретно.

— И что сделала?

— Да ничего особенного. Портфелем избила и отпустила. По-моему, он был даже польщён…

2006/10/16

По просьбе читателей публикую полный текст прабабкиной версии "Егория и змея" (как смогла вспомнить).

Во земле то было в Арахлинской,

Во царствии то было во Агеевом.

Правил тем царством-то царь Агей

Со своею царицей Агафьею.

А царица-то была уж больно горда

— В церковь Божию не хаживала,

Святым иконам не кланялась,

Сирот да убогих не миловала.

Одна-то у ней была заботушка

Рядиться в жемчуга самоцветные,

Белиться, слышь, да румяниться,

Да красою своей бахвалиться.

Разгневался Господь - Исус Христос,

Посылал Господь змея лютого

Да на царствие на Агеево.

Собирались бояре да советники,

Собиралися на зелёный луг,

Становилися во единый круг,

Они думали думу крепкую,

Да кидали жребий промеж собой

— Кому выпадет доля горькая,

Идти ко змею на съедение.

А и выпал жребий на царский двор,

Да на царскую дочерь единую

На красавицу Лисафетушку.

Царь Агей-то запечалился

Царица-то стала как сама не своя,

Приходили они ко милой дочери,

Говорили ей таковы слова

Ты ж наше милое дитятко,

Дитя милое, бесталанное

Собирайся, ступай, умывайся-ка,

В лучшие-то платья наряжайся-ка,

Подпояшься шелковым поясом

И ступай с нами в церковь Божию,

— Мы ведь тебя, дитятко, просватали.

Лисафета скоро сдогадалася,

Говорит им в ответ таковы слова:

Ох, ты, батюшка мой родненький,

Ты матушка моя милая

Не в церковь вы меня собираете,

Не к венцу вы меня снаряжаете,

А на казнь да на мучение

Змею лютому на съедение

Царь Агей ещё пуще закручинился,

Залился слезьми горючими,

Ох ты, дитятко, Лисафетушка,

Не отдам я тебя на мучение,

Да на смертное потребление,

Лучше сам пойду к морю синему,

Буду ждать там змея окаянного.

Хоть сам умру – да тебя спасу

От смерти лютой да безвременной.

Отвечает ему Лисафетушка:

Двум смертям не бывати,

А одной никому не миновати,

Не ходи никуда, милый батюшка,

Оставайся во светлом тереме.

Я сама пойду ко синю-морю,

Встану-то там на крутом бережке,

На крутом бережке, на сыпучем песке,

Попрошу-то Господа о милости,

Как рассудит Господь, так тому и быть,

— Помилует – поклонюсь Ему,

Не помилует – покорюсь Ему.

Вот пришла царевна ко синю-морю,

Стала глядеть на кипучу волну

Да молиться Спасу Пречистому,

Да Матушке Пречистой Богородице,

Да святым ангелам да архангелам,

Да святым мученикам да угодникам,

Ужо вдруг да из дальней сторонушки

Добрый конь бежит, - вся земля дрожит;

На коне сидит Егорий-Свет.

По колена ноги в чистом серебре,

По локоть руки в красном золоте,

А вкруг головы-то – всё сияние.

Приезжает Егорий ко синю-морю,

Ко синю морю, ко сыру дубу.

Он вяжет коня на шелков повод,

На шелков повод да ко сыру дубу

Да молвит Лисафете таковы слова:

Бог на помочь тебе, Лисафетушка!

Пригляди-ка, ты, душа, за моим конём,

А пуще того гляди за морем:

Как на море волна будет подыматься,

Со дна моря змея лютая появляться,

Ты тогда меня, душа, ото сна буди.

Так сказал ей Свет-Егорий, а сам спать уснул.

Смотрела Лисафета за Егорьевым конём,

А пуще смотрела за волною морской.

Вот вспенилось море синее,

Забурлила волна кипучая,

Вышел змей лютый со морского дна,

Тут-то Лисафета испугалася,

Горючими слезьми обливалася,

И уж так ей стало жалко Свет-Егория,

Что не стала-то она его от сна будить,

Села Лисафета на крутой бережок,

На крутой бережок, на сыпучий песок,

Плачет слезою горючей,

Ожидает смерти неминучей.

Скатилася одна слеза

На Егорьеву на белу-щеку, —

Оттого Егорий ото сна восстал.

Он взял своё жезло булатное

Он пошел, Егорий, ко синю моpю,

Да к томy ко восходy ко змеиномy.

Говорит он змее таковы слова:

Ты будь, змея, кротка-смиpна,

Да как скотинушка у хозяина

Пала змея на сыпучий песок,

Ко ногам да Свет-Егроия

Сделалась змея и кротка, и смирна.

Как скотинушка у хозяина.

Говорит Свет-Егорий Лисафетушке:

Ты снимай-ка, царевна, свой шелков-пояс,

Повяжи на шею змею лютому, Да веди его с собой по городу.

Сняла Лисафета свой шелков-пояс,

Повязала на шею змею лютому

И повела его с собой по городу,

Сама-то идёт – Богу славу поёт,

Славит Господа да Свет-Егория,

А змей-то идёт, и кроток, и тих,

Яко агнец на заклание.

И все люди удивились,

А отец с матерью прослезились, - Знать, наше дитя Лисафета

Истово Богу молилась!

2006/10/17 дети

Философ

Опять Денис (четыре с половиной года)

****

— А бывает что-нибудь такое, которое всегда хорошее? - Что ты имеешь в виду?

— Ну, такое, чтобы и сегодня – хорошо, и завтра – хорошо, и вчера – тоже хорошо? А то вот – мы с мамой, когда летом в метро идём, то она говорит: у-ужас, какая жарища. А вчера пошли в метро, она говорит: ой, как хорошо-то здесь, тепло… Или вот – с Юлькой. Когда идём перед обедом мимо киоска с пирожками, она говорит: о-о-ё, как сосисками жареными па-ахнет! А если уже после обеда идём, она: ф-фу-у, как сосисками горелыми воняет!

****

— Денис, а ты в Бога веришь?

— По всякому. Иногда – верю. А иногда – не получается.

****

— Я думаю, что обезьяны сейчас больше в людей не превращаются – знаешь, почему? Потому что они поняли, что обезьяной лучше быть. Выгодней. Так мне кажется.

— А почему именно сейчас они это поняли?

— Ну, ты спросила! Ясно же, почему. Пока людей не было, как они могли это понять? А как люди появились, обезьяны посмотрели-посмотрели на них и решили себе больше не превращаться.

*****

— А папа говорит - до обезьян и до динозавров были одни рыбы? - Говорят, что так.

— Значит, они тоже умные? А вдруг моя скалярия посидит-посидит в аквариуме, а потом высунет из воды морду и ка-ак чего-нибудь скажет такое!

— Какое?

— Такое, что все попадают! Даже тётя Лиза. Хорошо бы, правда?

****

— Хорошо, что у меня нет таланта художника!

— Почему?

— Я бы все обои изрисовал. И потолок. И даже дверь в коридоре. И мне бы за это – знаешь, как влетело!

2006/10/18 Дневник библиотекарши (подражание Чехову)

2-го числа того же мес. Пообедав вчерашними макаронами с булочкой, поняла, что они, скорее всего, позавчерашние. После обеда размышляла о роли библиотек в мировом информационном пространстве. В процессе размышлений вспомнила, что ни вчера, ни позавчера макароны не варила. Интересно, чьи они, в таком случае. Быстро сполоснула банку, спрятала вилку и ушла из кухни, пока не пришла обедать вторая смена. Неудобно получилось. Но ничего.

3-го числа того же мес. Надо напомнить девочкам, чтобы они не произносили при Евлампии Поликарповне слово «интерфейс» – от этого она нервно вздрагивает, теряет очки и работоспособность. Думала о движущейся заставке для электронного каталога. Придумала: вращающий в мировом информационном пространстве кулак, сложенный дулей. При нажатии кнопки «заказать» он должен быстро приближаться к экрану и вертеться уже прямо перед носом пользователя. Не поймут. Впрочем, предложить не мешает.

10-го числа того же мес. Опять обнаружила в общем холодильнике вчерашние макароны. Усилием воли заставила себя их не трогать и пообедала булочкой с соевым соусом. Потом вспомнила, что макароны всё-таки приносила я, только не вчера, а третьего дня. А вот чья была булочка, решительно не знаю. Впрочем, пустяки. Надо собрать с девчонок деньги на подарок Капитолине Кондратьевне. Решили купить ей утюг, поскольку она работает с должниками. Впрочем, на утюг всё равно не хватит. Может быть, ограничиться резиновой мухобойкой на каучуковой рукояти? По дороге домой вспоминала имя-отчество академика Апресяна. Не вспомнила. Чёрт с ним.

12-го числа того же мес. Не понимаю, как можно так пренебрежительно относиться к Универсальной Десятичной Классификации Дьюи? Отказаться от неё – значит, скатиться в беспробудную пропасть средневекового невежества! Думая об этом по дороге на работу, плакала в метро. Пассажиры смотрели с интересом. Сволочи.

16-го числа того же мес. Номер две тысячи семьсот семьдесят пять целый день вертелся возле моего стола и строил мне глазки. Интересовался крепостной системой расстановки книг. Явный маньяк. Надо сказать девчонкам, чтобы за ним понаблюдали. И не забыть напомнить в регистратуре, чтобы заблокировали двух вчерашних орков, а то опять устроят свалку в вестибюле. И ещё – сходить в отдел реставрации и проследить, чтобы они не вклеили «Морфологию» Смирницкого в обложку «Графини де Монсоро», как в прошлый раз. А то опять неудобно получится.

20-го числа того же мес. Всю ночь вывязывала на своём свитере Универсальную Десятичную Классификацию. Я им покажу!

21-го числа того же мес. Номер две тысячи семьсот семьдесят пять пищал в воротах на выходе! Обыскали с ног до головы, но ничего не нашли. Очень подозрительно. Надо будет подумать, к чему бы такому придраться, чтобы его исключить. Вчера вечером подошёл и положил мне на стол шоколадку. Не выдержала – съела по дороге домой. С завтрашнего дня начинаю укреплять силу воли и заниматься глубоким дыханием.

22-го числа того же мес. Была на вечеринке у подруги. Перед тем, как пойти, отрезала себе пучок и завила остатки волос на папильотки. Чтобы не догадались, кто я по профессии. Всё равно догадались, сволочи. Как это люди умудряются красить губы, не размазав их при этом по всему лицу? За столом некстати вспомнился вчерашний доклад Виолетты Ардалионовны из отдела необработанных книг - о новых принципах предметизации. С горя хлопнула подряд три стакана перцовки. Не помогло.

23-го числа того же мес. Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от систематического каталога. Напечатала триста листовок с таким текстом, используя из предосторожности разные компьютерные шрифты. Украдкой подсовывала их читателям. Бесполезно. Всё равно идут. Чёрт с ними, моё дело – предупредить.

30-го числа того же мес. При входе в метро меня задержала нищая бабка и потребовала милостыню. Надо всё-таки соображать, когда это делать! Ну, второго. Ну, третьего. Но не тридцатого же! Показала ей пустую банку из-под макарон. Она обещала напустить на меня порчу. Потом расчувствовалась и дала мне десятку. Я взяла. По дороге на работу размышляла над статьёй Умберто Эко «От Интернета – к Гуттенбергу». Пришла к выводу, что это глубоко. Надо не забыть сходить в отдел кадров и расписаться за то, что в этом месяце прибавки к зарплате не будет.

32-го числа того же мес. И всё-таки я была права! Будущее – не за систематическим, а за предметным каталогом! И, разумеется, за Универсальной Десятичной Классификацией. Они вынуждены были это признать! На радостях улыбнулась номеру две тысячи семьсот семьдесят пять. Надеюсь, он не поймёт это превратно.

2006/10/20 дети

Я шла по улице Мытной, хрустя опавшими листьями. Впереди шли трое – стройная мама, элегантно спотыкающаяся на тонких, как иглы, шпильках, маленькая девочка в коротеньком пальто и перекрученных вдрызг колготках и мальчик постарше, в модных обвислых штанах и хулиганской кепке на затылке. Они шли медленно, но мне совсем не хотелось их обгонять.

— Ух, ты! – говорила девочка, утыкаясь в магазинную витрину и тыча пальцем в раскидистую пальму. – Ген, смотри! Зачем это, а?

— А это специальная такая штука, чтобы обмахиваться, - не моргнув глазом, пояснял Гена. – Летом, когда манекенам жарко, они её берут и друг на друга махают. Машут, то есть.

— Ну и дурачок, - снисходительно фыркала девочка. – Это дерево такое. Специально, чтоб для красоты.

Идти за ними следом было хорошо. Девочка скакала и поддевала ногами листья, поднимая пыль и счастливо повизгивая. Мальчик шёл вразвалочку и сосредоточенно изучал рекламные плакаты вдоль дороги.

— Мам, а мы с тобой на «Меченосца» сходим?

— Ой, Гена.. что-то мне не хочется. Давай ты лучше с папой, а?

— «Меченосец» - это кино? – тут же встревает девочка. – Про рыбку?

— Сама ты рыбка, - хмыкает мальчик. – Это про дядю такого. У него меч из руки вырастал. Вон, видишь, - нарисован.

— А-а-а, - разочаровано поёт девочка. – Нет. Про такого дядю я не хочу. Я вот про этого хочу! – Встретившись взглядом с прозрачными безжалостными глазами Лиепы – Красса на плакате, она замирает, задохнувшись, и тихо, восхищённо краснеет. – Мама! Я про этого дядю хочу кино! Пойдём на этого дядю! Ну, пожа-алуйста!

— Это не кино, - поправляя ей шапочку, втолковывает мама. – Это вечер балета. Ну, когда танцуют. И дяди этого уже нет – он умер.

— Умер? – На лице девчушки – опасливое недоумение. – А как же он танцевать будет? Отпросится, да?

2006/10/22 Вавилонская библиотека

На углу улицы молодой дворник с чёрным лицом и золотыми зубами стоял, опершись на метлу, и смотрел на продавщицу в овощном киоске. Он стоял, смотрел, как на экран, и улыбался ей золотозубой улыбкой, и она сонно улыбалась ему сквозь укропные и капустные заросли, и оба молчали. Толстая осанистая ворона с хмурым одобрением разглядывала своё отражение в тёмной магазинной витрине. Небо было везде – и над головой, и под ногами, и в воздухе, и от этого было сыро, свежо и хотелось спать.

В вагоне метро продавец извлекал из своей необъятной клетчатой сумки гелевые ручки с голубыми огоньками на кончиках и разглядывал под их светом свои пуговицы – видимо, желая убедиться в их подлинности. Молодая девушка спала над молитвенником, мучительно сведя брови, и лицо её светилось лунной нездоровой бледностью.

А в библиотеке было уже почти тепло; привидения, позёвывая, покидали свои посты и с едва слышным шорохом уплывали в хранилище. Их место, позёвывая, занимали мы, прижимающиеся щекой к чайным кружкам и что-то спросонья лепечущие.

— Всё, книги по теории перевода можно убрать подальше.

— Почему?

— Переводчики в такую погоду не ходят. В такую погоду – только грамматисты. А переводчики – они когда тепло только, просыпаются. Такая у них природа.

— Ой, не говори. Такой холод. И ещё дождь этот… Я вчера поехала с утра на «Аэропорт», Димку к стоматологу записывать…

— В аэропорт? К стоматологу?

— Не в аэропорт, а на «Аэропорт». Ну, на станцию метро. Выхожу – изморось, мгла, ни черта не видно, только стоит памятник Тельману и показывает всем кулак. Я говорю ему: рот фронт, Тедди, ты не знаешь, где тут стоматологическая клиника? А мне какой-то прохожий пальцем у виска покрутил и говорит: девушка, а вы уверены, что вам стоматологическая нужна? - Памятник Тельману? Но его же оттуда убрали, по-моему.

— Да ты что? Интересно… И кто же мне тогда кулак показывал?

— Мало ли кто… Сама же говоришь, что темно было. Ладно, пойду зал открою.

— Открывай, открывай. Всё равно его скоро закроют.

— Это почему?

— Ну, как… Молодёжь наша выучится и уйдёт – кто ж здесь будет, за такую зарплату?.. Бабушки тоже уйдут – на пенсию. А нас с тобой отправят искать удалённые базы данных.

— А чего их искать, если их уже удалили?

— Да не в том смысле «удалённые», что уничтоженные, а в том, что они далеко. Где-то, знаешь, в тридевятом царстве. Я так себе и представляю: возьмём мы с тобой котомки, посохи, оденем лапти покрепче и пойдём себе, пойдём… искать удалённые базы данных.

— Не говори. Пойди туда, не знаю куда.

— Зал-то открой, а том там, смотри – уже кто-то перед дверью стоит и кулак показывает.

2006/10/23

— Ну, смотри, какая хорошая вещь – «Малыш и Жучка», - убеждала меня библиотекарша. – Серия «Моя первая книжка». С картинками. Про мальчика и собачку – очень интересно, я тебя уверяю. А ты что выбрала? «Моргунов падун». Ты хотя бы понимаешь, что эти слова означают?

— Прочитаю и пойму, - хмуро настаивала я, глядя в щербатый библиотечный пол.

— Ты так думаешь, да? Ты в этом уверена? Нет, моя дорогая, - это совершенно для другого возраста книга.

— Не дадите, значит?- крепясь, спросила я и набычилась, стараясь не поднимать глаз на библиотекаршу. Она мне не нравилась. Она постоянно лезла не в своё дело. Выбор книги и установление с нею отношений представлялось мне делом тонким и глубоко личным, и посторонние советы здесь, как и в любых интимных отношениях, были бестактны и бесполезны. Вообще-то, я втайне мучилась мечтой попросить «Мифы Древней Греции» Куна, но понимала, что мне скажут в ответ, и потому не решалась заводить об этом разговор.

— Нельзя, значит, «Моргунов падун»?

— Ну, почему же? Если так уж хочется – бери. Только учти, что когда принесёшь назад, я попрошу тебя пересказать мне содержание.

Ну, это уж фиг, мысленно фыркнула я, вцепляясь обеими руками в тоненькую измятую книжку в невзрачной серой обложке. Название в самом деле было непонятным, но это только увеличивало её ценность в моих глазах. «Малыш и Жучка» - сразу ясно, о чём пойдёт речь, можно даже не читать, а самой придумать, что там случилось с этой парочкой. А «Моргунов падун» - совсем другое дело. Кто его там знает, что это за штука такая. К тому же, на обложке странными, резкими штрихами был изображён суровый бородатый человек в лодке, а под картинкой я разглядела мелкий подзаголовок: «Предания о мужественных людях». Всё это вызывало у меня предвкушение чего-то иного и настоящего

Дома, сидя на полу под торшером с баранкой в одной руке и с книжкой – в другой, я вскоре убедилась, что предчувствия меня не подвели. В книжке было три истории. «Падун» оказался водопадом, а «Моргунов» он был из-за Моргуна - поморского Ивана Сусанина, который завёл морских разбойников в этот самый водопад и сам погиб вместе с ними. Как раз эта история, написанная сложным, витиеватым языком, со множеством диалектизмов, произвела на меня наименьшее впечатление. Но шергинский «Стих об Авдотье-рязаночке» был хорош невероятно. Я читала его до ночи, давясь слезами и баранкой; родители не трогали меня, и месяц заинтересованно заглядывал мне через плечо из-за занавески

Зачинается доброе слово

Об Авдотье-жёнке рязанке.

Дунули буйные ветры,

Цветы на Руси увяли

Орлы на дубах закричали,

Змеи на горах засвистели.

Не от ветра плачет сине море,

Русская земля застонала.

Подымался царище татарский

Со своею Синею ордою...

Почему «Синею» ордою, а не привычной «Золотою» было одновременно и интересно, и неважно. Куда важнее было другое – женщина вернулась с покосов, а на месте её города – одно большое пепелище, и угнали в Орду её мужа, брата и маленького сына. И вот она решает идти и просить «царищу татарского» о милости, а уцелевшие после набега соседи её отговаривают. Говорят, что пропадёт она в пути, погибнет с голоду, разорвут и сожрут её дикие звери…

Отвечает им на это Авдотья:

И то хорошо, и то ладно,

Дождик мои косточки умоет,

Ветер мои косточки обсушит,

Красное солнышко обогреет.

Соседи не унимаются, продолжают её стращать:

В орде тебе голову отымут

Кнутом тебе перебьют спину.

А она отвечает им точь-в-точь как Лисафета в бабкиной истории о Егории

Двум смертям не бывати,

А одной никому не миновати.

И уходит пешком искать эту самую неведомую «Синюю орду», куда забрали её брата, мужа и сына. И в пути претерпевает немало тягот и лишений, но самое трудное ожидает её в Орде. Потому что «царище», решив позабавиться, предлагает ей забрать на выбор одного из своих родных – только одного. Помню, как всё внутри у меня холодела от ужаса перед таким выбором. А Авдотья нашла в себе силы рассудить «не по сердцу, а по уму».

В другой раз могу замуж выйти,

Значит, мужа другого добуду.

В другой раз могу дитя родити,

Значит, сына другого добуду.

Только брата мне не добыти,

Брата человеку негде взяти.

Челом тебе бью, царь татарский,

Отпусти на Русь со мною брата!

Рассудить-то рассудила, но с сердцем ничего поделать не могла. И стояла она так вот перед «царищем», и была тверда и серьёзна, только – «слёзы до пят протекали». И, смягчённый этой её твёрдостью и этими её слезами, «царище» отпустил на волю не только всех троих её родичей, но и вообще всех её земляков, которых взял «в полон» во время того набега. И сказал глубокомысленно напоследок, что и ему, царищу, охота, чтобы кто-то помянул его добрым словом. И почему-то немыслимый этот хэппи-энд был так естественен и так хорош в этой истории, что не было никаких сомнений в том, что так всё и было, а иначе и быть не могло.

Третья новелла из этого шергинского сборника – «Для увеселенья» безотчётно не понравилась мне опять же из-за языка. Он был выспрен, кудреват и слащав, и многие слова казались мне в нём лишними. Но сама история двух рыбаков, оставшихся на пустынном острове, меня совершенно потрясла и изумила. Тогда ещё не было мультфильма на этот сюжет с леоновским закадровым голосом, и я, конечно же, этой истории не знала.

В отличие от былинного предания о мужественной Авдотье, она была очень простой и абсолютно подлинной. Действительно, жили два брата, Иван и Андриан, которые промышляли рыбной ловлей к северу от Архангельска. Однажды в пути они заночевали на небольшом каменном островке посреди океана, а ночью поднялся сильный шторм и разбил их ялик в щепки. Они провели на острове около шести недель, питаясь лишь тем, что могли найти между прибрежных камней. По обычаю, перед смертью они решили вырезать на доске историю про то, как они жили и как умерли. Получилась изумительно красивая доска тончайшей и искуснейшей работы. Посредине доски письмена — эпитафия; по бокам - рама, сделанная с таким расчётом, чтобы казалось что узор всё время движется вперёд. По углам аллегории — тонущий корабль, опрокинутый факел, якорь спасения и птица феникс, горящая и не сгорающая.

Корабельные плотники Иван с Ондреяном Здесь скончали земные труды, И на долгий отдых повалились, И ждут архангеловой трубы.

Осенью 1857-го года Окинула море грозна непогода.

Божьим судом или своею оплошкой Карбас утерялся со снастьми и припасом, И нам, братьям, досталось на здешней корге Ждать смертного часу.

Чтобы ум отманить от безвременной скуки, К сей доске приложили мы старательные руки.

Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья; Иван летопись писал для уведомленья, Что родом мы Личутины, Григорьевы дети, Мезенски мещана.

И помяните нас, все плывущие В сих концах моря-океана.

Как можно было пересказать это «своими словами» для настырной библиотекарши? Впрочем, она забыла о своей угрозе и, когда я принесла назад книжку, не стала ко мне приставать.

— А теперь что хочешь взять? - спросила она, ставя «Падун» на место

— Теперь – Куна, - твёрдо сказала я.

— Греческие мифы? Ты в своём уме? Ты понимаешь, что тебе ещё рано это читать?

— Нет, - сказала я ещё твёрже. – Сейчас. Потом будет поздно.

2006/10/25

— Католическая вера – это будет для тебя, как такой большой дом. Замок. Так говорят по-русски – «католическая вера»? Мне кажется, не говорят – да? Но всё равно. Не обязательно католическая. Всякая вера. Вера в Бога. Как замок – очень красивый, много комнат, много цветов. И каждая другая комната лучше, чем ранняя.

— Каждая следующая лучше, чем предыдущая.

— Вот так надо, да? Подожди, пожалуйста, я буду записывать.

Мы сидели на скамейке перед монастырской церковью. Небо потихоньку темнело, и где-то за оградой зажигались тусклые узорные фонарики. Отец Михаэль, сосредоточенно хмурясь, царапал ручкой по блокноту и вздыхал. Он был большой, седобородый и страшноватый на вид – как Михель-Великан из сказки Гауфа. Но Михель-Великан был дьяволом, похищавшим сердца. А отец Михаэль из монастыря капуцинов был моим добрым ангелом, спасшим меня от уловителей душ из секты Муна. Иногда он любил говорить со мной по-русски, чтобы совершенствоваться в лексике и произношении и попутно наставлять меня в вере. Наставления его были причудливыми и чрезвычайно занимательными.

— Так вот. Да. Замок. Волшебный замок – так можно сказать? Как в сказке. И каждая следующая комната лучше, чем предыдущая. Но потом ты увидишь одну комнату… В волшебном замке всегда имеется такая комната. Туда запрещено заходить. Но ты туда, конечно, заходишь… зайдёшь. Да. И там будет плохо. И страшно. Там будут твои Tr?ume… твои иллюзии. Их трупы. Leichen. Очень страшно. И очень больно. Они все там будут мёртвые. В крови.

— Кошмар, - передёрнулась я, живо представив себе замок Синей Бороды.

— Кошмар, - с удовольствием подтвердил отец Михаэль, смакуя звучное слово.

– Это обязательно – туда заходить?

— Нет. Многие не заходят. Так и живут с иллюзиями. Это не плохо. Но это и не хорошо. Это мешает. Они, такие люди, так и будут до смерти ходить по красивым комнатам и нюхать запах цветов. И будут думать, что вот это и есть вера.

— А что бывает с теми, кто зашёл?

— Некоторые сразу уходят. Совсем уходят, из замка. И не приходят обратно. И говорят потом, что это был чужой дом, не их. Это нехорошо, но это понятно. Они не стерпели боль – ведь это очень больно. И очень некрасиво – эта комната. Некоторые уходят и приходят назад. Некоторые остаются в замке, но хотят поднять свои Tr?ume из смерти.

— Воскресить?

— Да. Правильно. Воскресить. Как девушка в сказке – да? Но это не получается, нет – никто не может. И опять у них боль, и опять у них горе. А есть другие, кто ничего такого не делает. Просто заходит в эту комнату, смотрит, молчит и идёт дальше. Там, дальше, есть следующие комнаты. И там тоже будет нехорошо… очень больно и некрасиво. Каждая следующая комната будет хуже, чем предыдущая. Там будет умирать всё. Твоя теология. Твои ждания… ожидания, да. Твои рассчитывания.

— Расчёты.

— Да. Даже Hoffnung.

— Ну, этого уж не может быть! Говорят же, что надежда умирает последней.

— Последней… да. Но всё равно - и она умирает. Всё, что для тебя такое дорогое – всё это уйдёт. В этом замке не будет больше уютно и не будет тепло. Будет холодно и больно. Будет темно. Но тебе надо всё равно остаться, понимаешь? Закусить зубы и остаться. И идти дальше, сквозь все запрещённые комнаты. Только так ты сумеешь дойти до последней.

— И что там будет?

— Как в сказке. Хозяин замка. Но перед тем, как входить, ты будешь знать, что это он всех убил.. в тех комнатах. И уже тогда ты будешь решать, входить или не входить. Можно не входить. Это каждый решает сам, как хочет.

— Господи, какие страсти вы рассказываете, отец Михаэль.

— О! А ты думала – как будет? Всё будет, как в сказке, да. Будет очень интересно, это я могу давать обещание.

Он говорил, подбирая слова, хмурясь и рисуя на записной книжке головастиков. На площади за монастырём визжали на карусели дети, и оркестр играл «Розамунду», и подростки, гогоча и грохоча, носились туда-сюда на скейтбордах. Пахло тёплыми осенними лужами, сахарной ватой и ванилью.

Где-то над нашими головами мягко ударил монастырский колокол.

2006/10/29

Попытки многих рыцарей экуменизма "соединить все религии в одно" и посмотреть, что получится, всегда напоминали мне опыт, проделанный героями вот этого рассказа. Тоже из лучших побуждений. В детстве я этот рассказ очень любила. Не сомневаюсь, что и вы тоже.

*******

Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал:

– Ну-ка, расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай.

– Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил.

А Мишка добавил:

– Мы все по две сшили. Одну – маме, а другую – Раисе Ивановне.

– Это почему же все? – спросил Борис Сергеевич. – Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же?

– Да нет, – сказал Валерка, – это у нас в кружке «Умелые руки» – мы подушечки проходим. Сперва проходили чертиков, а теперь подушечки.

– Каких еще чертиков? – удивился Борис Сергеевич.

Я сказал:

– Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чертиков проходили. Как придут, так сейчас: «Лепите чертиков!» Ну, мы лепим, а они в шахматы играют.

– С ума сойти, – сказал Борис Сергеевич. – Подушечки! Придется разобраться! Стойте! – И он вдруг весело рассмеялся. – А сколько у вас мальчишек в первом "В"?

– Пятнадцать, – сказал Мишка, – а девочек – двадцать пять.

Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху.

А я сказал:

– У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского.

Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня.

– Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая?

Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал:

– Вы, Борис Сергеевич, наверное, шутите, не хватало еще и на май поздравлять.

– А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять – это будет по-рыцарски. Ну кто знает, что такое рыцарь?

Я сказал:

– Он на лошади и в железном костюме.

Борис Сергеевич кивнул.

– Да, так было давно. И вы, когда подрастете, прочтете много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь?

Мы все подняли руки.

– Я так и знал, – сказал Борис Сергеевич, – идите, рыцари!

Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал:

– Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть.

И вот я пришел домой, а дома никого нету. И меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью: «Первое мая». Мишка говорит:

– Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь?

– Мишка, ты рыцарь? – сказал я.

– Рыцарь, – говорит Мишка.

– Тогда дай взаймы.

Мишка огорчился:

– Я все истратил до копейки.

– Что же делать?

– Поискать, – говорит Мишка, – ведь двадцать копеек – маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем.

И мы всю комнату облазили – и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у нее пальцем поковырял. Нету нигде.

Вдруг Мишка раскрыл буфет:

– Стой, а это что такое?

– Где? – говорю я. – Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке – черное, а в другой – желтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут.

Мишка говорит:

– Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги.

– Это как?

– А бутылки, – говорит Мишка, – да за пустые бутылки деньги дают. На углу. Называется «Прием стеклотары»!

– Что же ты раньше молчал! Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит.

Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку.

– Правильно, – сказал Мишка. – Что ему сделается?..

– Ну конечно, – сказал я. – А куда вторую?

– Да сюда же, – говорит Мишка, – не все равно? И это вино, и то вино.

– Ну да, – сказал я. – Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, еще лучше. Держи банку.

И мы вылили туда и вторую бутылку.

Я сказал:

– Ставь ее на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим!

И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне еще две копейки сдачи дали. Я пришел домой веселый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал:

– Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил!

Мама сказала:

– Ну-ка расскажи!

Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала:

– А где же ты денег достал?

– Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи.

Тут папа сказал:

– Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат!

Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся:

– Компотику бы.

– Извини, я сегодня не успела, – сказала мама.

Но папа подмигнул мне:

– А это что? Я давно уже заметил.

И он подошел к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом:

– Что это такое? Что это за отрава?!

Я сказал:

– Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина!

Тут папа немножко пошатнулся и побледнел.

– Какие два вина?! – закричал он громче прежнего.

– Черное и желтое, – сказал я, – что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся.

Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку. Я сказал:

– Ты что, папа, удивляешься? Я вылил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай!

Мама вскрикнула:

– Ой!

И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал:

– Хохочете? Что ж, хохочите! А между прочим, этот ваш рыцарь сведет меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда свои рыцарские манеры.

И папа стал делать вид, что он ищет ремень.

– Где он? – кричал папа. – Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился?

А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал:

– Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный черный «Мускат» урожая 1954 года и разбавлять его жигулевским пивом?!

А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила:

– Ведь это он… из лучших побуждений… Ведь он же… рыцарь… Я умру от смеха.

И она продолжала смеяться.

А папа еще немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошел к маме. Он сказал:

– Как я люблю твой смех.

И наклонился и поцеловал маму.

И я тогда спокойно вылез из-за шкафа.

2006/10/30 Моя подруга

В ночь на первое ноября мы приходим к моей подруге праздновать день её день рождения.

По пути к ней мы долго плутаем среди залепленных мокрым снегом новостроек и мусорных баков и ищем среди одинаковых, как кубики грязного рафинада, домов тот, который больше похож на её. Мимо нас то и дело проходят озабоченной походкой зеленоватые низкорослые прохожие с горшками и мётлами под мышками. У некоторых из них вылезают из-под пальто небольшие, плохо ухоженные хвосты. Собственно, это их ночь – тридцать первое октября. А мы тут, в общем, так случайно – просто так совпало. Случается, что кое-кто из них тихо увязывается за нами. Мы не пытаемся от них оторваться, зная по опыту предыдущих тридцать первых октябрей, что это бесполезно. Так и идём все вместе, тихой, выпачканной грязным осенним снегом компанией, пока не отыскиваем общими усилиями нужный дом.

Соблюдая традицию, мы звоним в двери квартиры. Мы знаем, что нам никто не откроет. Хотя мы чудом пришли ровно к тому часу, на который договаривались. Дверь смотрит на нас, подмигивая глазк?ми, и мы смотрим на неё, а потом рассаживаемся на лестнице и беседуем в темноте, понемножку подъедая принесённый с собою кремовый торт с клубникой и орешками. На лестнице холодно и хорошо; немножко пахнет крысой из углов, немножко – дымом от чьих-то сигарет; и в окно смотрит месяц, а сверху, на девятом этаже, кто-то слушает «Одинокого пастуха».

Иногда нас выручает сын моей подруги, вернувшийся со двора с сияющими боевым задором очками и синяком на правой скуле. Он долго возится с замком, попутно доедая остатки кремового торта с клубникой и орешками, и наконец впускает нас в сумрачную, пропахшую ванилью и котом прихожую.

— Обувь можно не снимать, - строго говорит он. Всё равно здесь полный фэньшуй. И тапочек нет.

Он поворачивает выключатель, вытирает нос рукавом и уходит на кухню готовить нам коктейль с лаймом и ещё какой-то гадостью. А мы, наступая на разложенные по полу коробки из-под обуви, тюбики из-под помады, разлохмаченные книги по духовному возрождению и оранжевые полосатые носки, пробираемся в главную и единственную комнату, рассаживаемся на полу и беседуем в темноте, облизывая пальцы из-под кремового торта с клубникой и орешками. Ближе к полуночи в комнате вспыхивает свет, и вваливается моя подруга. В зубах у неё – пакет с продуктами, с рук и подбородка капает кровь и грязь.

— Вы думаете – что? – выплёвывая пакет, говорит она с радостным и сконфуженным придыханием. – Я же сестру провожала – она уехала сегодня. Так что, вы думаете, сделали мои черти? Сестра дала мне сумку понести – типа, что ей тяжело. Я взяла, повесила на плечо, проводила сестру до метро, расцеловала, разобнимала, иду домой и думаю: ну, как же гармонично всё получилось. Сейчас приду домой, курицу в шафранном соусе сделаю спокойненько, без суеты… салат греческий, коктейли… И чувствую, что мне при этих мыслях как-то тяжело. Не морально тяжело – физически. На плечо давит, и вообще. И тут я понимаю, что так и не отдала сестре сумку. А там – и деньги, и билеты, и документы. Ну, я, натурально, начинаю орать дурным голосом посреди этой снежной тишины, потом бегу домой, звоню сестре на мобильный, ору ей: «Сумка!» А она мне: «Ты сама идиотка!» Короче, я лечу, сломя голову, на вокзал, по пути лечу, сломя голову, с эскалатора – сверху донизу, учтите, это не каждому удаётся. И победоносно врываюсь на платформу, вся в крови и в мыле, за три с половиной минуты до отхода поезда. Успела ведь, а? Кто бы ещё так мог – никто, это я вам точно говорю. И черти мои с ветерком на мне прокатились – словом, все получили, блин, удовольствие. А вы тут как – давно ждёте? Кстати, а кто из вас умеет готовить курицу в шафранном соусе? Лично я – нет, и лучше даже не пытаться, как вам кажется?

Через пару минут кто-то из нас готовит курицу, кто-то – миндальное печенье, кто-то толчёт картошку для колканнона, а моя подруга сидит на полу посреди кухни и рассказывает:

— Мы тогда в общаге жили, в одной комнате со Светкой. И к нам должны были прийти ребята из медицинского… соответственно, те, по которым мы тогда страдали. И мы решили их потрясти – как внешним обликом, таки и безумной хозяйственностью. Ну, что? Купили кур, разогрели духовку, облепили кур майонезом… тогда ведь не было ни черта, мы и кур-то этих едва достали… А! Ещё купили мороженого, оно у нас почему-то на вес продавалось. И когда покупали, продавец спрашивает: сколько вам? А у меня чего-то живот схватило в этот момент… я скрючилась и таким страдальческим голосом ему говорю: на сегодня хватит килограммчика… не больше. Он так удивился, но взвесил нам килограммчик. Такая бадья получилась – ого-го. Но это ладно. Разожгли мы духовку, запихали туда кур и стали волосы на бигуди накручивать. И про духовку забыли. И она раскалилась, как доменная печь.. вся так и гудела. И вот мы вспомнили, наконец, и полезли туда смотреть наших обмайонезенных кур. А чего смотреть? Они там обуглились, конечно, как черти… затвердели.. жуткое зрелище. Майонез весь свернулся, склеился, как смола… Ладно. Но у нас хватило ума вслед за курами забросить туда, в это жерло, ещё и пирог. Он там просто вспыхнул сразу, края стали чёрными, а середина внутрь провалилась и запузырилась, как лава. Короче, когда пришли наши ухажёры, то застали такую картину: квартира в дыму, кругом воняет горелой курицей, а их сильфиды носятся в рваных халатах и с бигудями в чёлках и пытаются разогнать полотенцами гарь. Да! Мы ж ещё потом поставили стул в торт, который они принесли… ножкой прямо в середину. Они с таким трудом этот торт достали. Но ничего, мы его съели, само собой. Хороший вечер получился. Лёшка как раз с того вечера в меня влюбился, между прочим.

2006/10/31 Сентиментальные путешествия

Как меня агитировали в секту Муна

Он увидел, как я сражаюсь с литой трёхсотлетней дверью церкви Пресвятой Богородицы и галантно пришёл мне на помощь. Вдвоём нам удалось стронуть её с места и протиснуться боком в открывшуюся щель, дохнувшую на нас теплом, покоем и воском. Я села на передний ряд, а он – на задний, и сколько я ни скашивала на него глаза во время мессы, так и не заметила, чтобы он молился. Он не вставал, когда было положено вставать, не преклонял колен, когда было положено их преклонять, не открывал молитвенник, а сидел всю службу, привалившись спиной к колонне, и мягко, иронически улыбался. Он мне понравился. После службы он тихо возник за моей спиной и, не говоря ни слова, раскрыл над моей головой чёрный остроугольный зонт. И мы пошли рядом, по мокрым франкфуртским булыжникам, наступая в лужи и беседуя. Он сказал, что дедушка его был штурмбанфюрером СС, воевал на восточном фронте, и по этой причине сам он очень любит Россию и всю жизнь мечтал познакомиться с русской девушкой.

Его звали Гельмут. Хельмут. Он был строен, меланхоличен и хорош собой. Его истинно арийские черты, без сомнения, унаследованные им от дедушки, были лишены грубости и остроты, а в традиционно прозрачных серых глазах плавали тёплые коричневые искры. Мы гуляли по городу, и он говорил о чём-то невнятном, но, без сомнения, серьёзном и возвышенном. На следующий день мы встретились опять – и опять были прогулки под дождём и листопадом, и мокрые открытые кафе, и мороженое в радужных стеклянных стаканчиках, и беседы, ставившие меня в почтительный тупик. Я не знала, как это понимать и как к этому относиться. И на следующий день пошла в капуцинскую церковь к отцу Михаэлю. Он терпеливо наблюдал за тем, как я барахтаюсь в придаточных предложениях, и затем мягко прервал мои мучения одной фразой.

— Ты можешь это всё сказать по-русски? Ещё раз?

Ещё раз и по-русски! Решительно, в этом городе все ангелы предпочитали изъясняться на русском языке. Как тот, что выручил меня на автобусной остановке, когда я заблудилась в первый же день.

— Церковь объединения? – задумчиво повторил отец Михаэль. – Можно ли тебе туда идти? Можно. Если хочешь – иди. Но я не могу тебе это советовать. Потому что это не церковь. Это секта. Секта Муна. Может быть, ты слышала?

Я напряглась, вспомнила, что слышала или читала о секте Муна, горячо поблагодарила отца Михаэля и решила с этим Хельмутом больше не встречаться.

Но на следующий день мы опять гуляли по Франкфурту, ели нежные, огненные пирожки с яблоками, и он, теперь уже не скрываясь, изо всех сил убеждал и агитировал меня посетить их замечательные встречи и познать, что такое истина. Но его пыл разбивался вдрызг о мою твердолобую детскую ортодоксальность, почерпнутую мною из катехизиса для воскресных школ и потому абсолютно незыблемую. Он твердил мне, что христианская церковь устарела и давно превратилась в музей, а я думала о том, что с детства мечтала о тёплом, полном тихой жизни музее, где можно бегать, жить и размышлять, сидеть на древних скамейках, не обтянутых шпагатом, гладить химер, щекотать ангелам пятки, беседовать со статуями и слушать, как древние, мудрые люди, наскоро натянув яркие шёлковые балахоны поверх джинсов и ковбоек, запросто говорят с тобой о том, о чём ты сам боишься даже думать. Он говорил о том, что надо стремиться не к душевному уюту и не к красочным зрелищам, а к истине, а я, вполне соглашаясь с этим, не понимала притом, почему истина должна непременно быть в тронном зале, а не в детской. И в ответ на все его речи о каких-то истинных родителях, об объединении общих усилий в поисках божественной правды, я только беспечно смеялась и просила его сводить меня в зоопарк.

И мы ходили в зоопарк смотреть на лемуров и ящериц. И целовались на мостах через Майн, в зелёном утреннем тумане, под звяканье колоколов и утиную перебранку. И он всё реже и реже заводил со мной разговоры об истинных родителях, а если и делал это, то как-то скучно, по обязанности, стараясь скорее отбарабанить положенный текст и идти со мной в кафе или в парк кормить уток.

Перед моим отъездом он подарил мне громадную игрушечную панду с детёнышем. Она жила у меня довольно долго - до тех пор, пока один мой знакомый молодой человек трёх лет не вынудил меня с ней расстаться

2006/11/03

Если ранним утром уйти с собакой в незнакомые дворы, можно заблудиться и встретить много любопытного.

Чёрный скворечник, на котором нарисованы череп и кости и написано «Не влезай – убьёт».

Подоконники, на которых растут дивные тропические кактусы, бумажные цветы и банки с огурцами.

Страшную, замызганную подвальную дверь, на которой написано: «Олигарх».

Ещё более замызганную, ободранную дверь, к которой привинчена сияющая бронзовая табличка с надписью «Владыка».

Окно на первом этаже, в котором сидят три одинаковых полосатых кота и смотрят на тебя с ужасом и отвращением.

Провисший километровый провод, ни к чему, в принципе, не подсоединённый, но густо, без единого промежутка, облепленный задумчивыми жирными голубями.

Ещё одну, особенно чудовищную подвальную дверь, на которой написано «Салон красоты “Стикс”».

Вывеску «Сыры и Колбаssы».

Очень красивую, обитую белой вагонкой и увитую высохшим плющом подвальную дверь, на которой написано. «Портал. Проход по средам и пятницам с 9.00 до 18.00»

Мусорный бак, густо исписанный формулами и интегралами.

Табличку на черепичной крыше трёхэтажного дома: «Стоянка авто и машин запрещена!»

Висящие на ветках тополя, под проводами, ватник, рваные штаны, кепку и сапог со сбитой подмёткой.

Памятник композитору Вагнеру – совершенно голый бронзовый мужик в берете, хмурый и зелёный от утреннего холода.

Своё отражение в витрине.

И ещё много чего страшного и непривычного.

2006/11/06 Вечерняя Москва

Зимой троллейбусы и автобусы нужны затем, чтобы в них греться. Потому что ездить в них всё равно нельзя.

Вечером я залезла в один такой троллейбус, чтобы погреться и полюбоваться на красные и жёлтые фары переминающихся в пробке машин. Над пробкой, в дымном морозном мареве, стыла луна. Было похоже, что она лежит не в небе, а в пруду, под тонким слоем льда и грязноватого снега. Я сидела у окна, вздыхала и заедала невысказанную печаль жирным шоколадным кексом. Потом кекс кончился, и я поскреблась в троллейбусную дверь. Водитель сочувственно заматерился и меня выпустил. И я пошла вдоль пробки, дуя на измазанные шоколадом пальцы, и думая о том, что хорошо бы сейчас зайти в дорогой бутик, втихаря заляпать им шоколадом всё их батистово–кашемировое великолепие и удрать до того, как они обратят на это внимание.

По пути мне встретился магазин эксклюзивного французского белья, и я туда зашла. Я жалела, что на мне нет клочковатого, пахнущего мякиной и навозом тулупа и пухового платка с дырками от моли по краям. Я бы ввалилась в этот магазин, кашляя и шмыгая носом, а потом, хватая руками всё подряд, стала бы спрашивать у бледных от гнева продавщиц: дочки, а почём у вас этот натитешник? И мне бы, конечно, не полегчало от такого, прямо скажем, сомнительного хулиганства, но…

Но в магазине было не только французское бельё. Бог весть почему, вперемешку с кружевными трусиками и атласными пеньюарами, там висели свитера.

Тёплые-тёплые.

Мягкие-мягкие.

Свитера из шерсти ламы, с кисточками и индейскими рисунками.

При виде их я немедленно вытерла измазанные шоколадом пальцы о собственную белую куртку, а потом принялась снимать их с вешалок, как груши – с веток. А потом потащила их в примерочную и, набрав воздуха в грудь, ныряла по очереди в каждый из них, выныривала, отфыркивалась и в сладостных муках решала, на котором же остановиться.

А потом, прижимая к груди тёплый, пахнущий шерстью пакет, вышла навстречу так и не рассосавшейся пробке и опять пошла вдоль неё, и печаль моя теперь была светла и полна сладостных предвкушений. Посреди пробки бегал юркий мужичок и предлагал обозлённым водителям книгу «Как выжить в загробном мире». На углу Маросейки, возле подземного перехода, молодой человек с косичкой играл на китайской флейте «Зелёные рукава».

2006/11/08

Сегодня утром моя собака съела «Волкодава» Марии Семёновой.

Ну, не то чтобы съела, конечно. Но изрядно порвала и потрепала. До сих пор не могу понять, как ей это удалось – ведь в тексте романа ясно сказано, что все без исключения собаки признают Волкодава своим вожаком и при виде его падают ниц, виляя хвостом со всем возможным почтением. Сижу вот теперь и думаю, что же за оторва такая у меня растёт.

На тёплом изжёванном переплёте остался обкусанный, но не сломленный мужик с сурово вытаращенными глазами и шрамом на скуле. В конце концов, утешаю себя я, собирая с пола обрывки бумаги, что ему моя собака? – слону дробина, он и не такое видал. На одном из обрывков – уцелевший кусочек аннотации: «Мир был жесток к нему, и он платил миру той же монетой». Надо же такое написать, ёлки-палки. Эх, вот если бы я вдруг взяла и написала роман, в аннотации к нему было бы сказано: «Мир был жесток к нему, но он никогда не платил миру той же монетой, поскольку вообще не имел привычки возвращать долги». Сидя на полу среди бумажных клочков и прочего мусора, я стала мечтать о том, как когда-нибудь напишу такой роман. Собака тихо подошла сбоку, положила морду мне на колени и стала мечтать вместе со мной.

2006/11/09 дети

Мне подарили плоское медное кольцо с фальшивым наскальным рисунком. Охотник бежит на тоненьких раскоряченных ногах навстречу дикой лошади и на бегу натягивает лук. Лошадь встаёт на дыбы, то ли обороняясь, то ли, наоборот, нарочно подставляясь под стрелу. Пятилетняя Витка, органически не переносящая никакого насилия, особенно – над животными, долго, с осуждающим сопением, разглядывает кольцо и наконец расцветает счастливой ухмылкой.

— А я знаю, что тут нарисовано!

— И что же?

— Это – дяденька с таким музыкальным инструментом, на котором – знаешь? – двумя руками играют. Ну, такой… на лебедя похожий.

— Арфа?

— Да. Дяденька с арфой. С волшебной. Он играет, а лошадка пляшет. Потому что это волшебная арфа. Когда она играет, все пляшут. – И добавляет, подумав: - Я такие видела.

И вот теперь я ношу кольцо, на котором волшебный дяденька играет на волшебной однострунной арфе и танцует, как царь Давид, и вместе с ним танцует на задних ногах дикая лошадь с толстым брюхом и тонкой интеллигентной мордой. Конечно, никакая это не первобытная охота. Даже и не похоже ни чуточки. И как я только сама об этом не догадалась?

2006/11/12 дети

— Давным-давно жил в Дании один…

— Король!

— Ну уж.. сразу король. Нет. Король там тоже жил, куда ж без короля… Но не о нём сейчас речь.

— Тогда – принц.

— В смысле – Принц Датский? Нет. Это другая сказка. Жил в Дании один кузнец.

— Кузнечик?

— Сама ты кузнечик. Здоровенный мужик - кузнец, силач и красавец. Звали его Виланд. И был у кузнеца единственный сын, по имени Витеге. Виланд, как все отцы, очень хотел, чтобы сын пошёл по его стопам и тоже стал кузнецом, но у Витеге, как у всякого сына, были свои планы насчёт собственной карьеры, которыми он, однако, до поры, до времени с родителями не делился. Ну, вот. Однажды отец не выдержал, призвал Витеге к себе и спросил у него, долго ли он собирается сидеть на его шее и чем, вообще, намерен в будущем заниматься. «Я хочу поехать в страну Лангобардов, к королю Дитриху Бернскому», - сказал ему Витеге. «Чтобы выразить ему своё почтение?» - с сомнением спросил отец. «Нет, - ответил Витеге. – Разумеется, чтобы с ним сразиться. Если я одолею его в поединке, это покроет меня славой на века, а если победит он, тогда я пойду к нему на службу и стану лучшим из его дружинников». «Не думаю, что это хорошая идея, - сказал Виланд. – Король Дитрих – сильный и искусный воин. Тебе не удастся стать лучшим из его дружинников, потому что он просто покрошит тебя в мелкий винегрет и остатки выбросит воронам. И правильно сделает, между прочим, - это я тебе как отец говорю». «Ну, это мы ещё посмотрим, кто кого покрошит», - сказал Витеге с такой самодовольной ухмылкой, что отец сперва призадумался, а затем пригорюнился. «Может, ты для начала потренируешься на ком-нибудь другом? – спросил он с последней надеждой. – Ну, на драконе там… или на великане каком-нибудь. Тут как раз неподалёку живёт отличный великан, первосортный. Тому, кто его убьёт, король Дании обещал отдать в жёны свою дочь. Ну, и полкоролевства, разумеется. Подумай – дело-то пустяковое, а какое выгодное!» «Нет, - сказал Витеге. – Не нужны мне ни великан, ни королевская дочь, ни полкоролевства. Я по мелочам не размениваюсь». Тогда отец понял, что его не переубедить, вздохнул и стал собирать его в дорогу.

— А почему он не захотел жениться на королевской дочке? Она была страшная, да? Страхолюдская?

— Нет. Королевская дочь была красавица. Все королевские дочери – красавицы, их так с детства воспитывают. Просто Витеге был ещё молодой и не думал о девушках. У него на уме, как у всех мальчишек, были только бродилки и стрелялки… Ну, то есть, бродилки и рубилки.

— Как у Костика?

— Примерно. Только у Костика всё на компьютере, а у Витеге всё было на самом деле. Что в сто раз опаснее, зато в тысячу раз интереснее – по крайней мере, для мужчин. Так вот. Виланд сам сделал для сына кольчугу, шлем и щит с гербом в виде молота – это чтобы Витеге не забывал о своём кузнечном происхождении. Но самым ценным из всего вооружения был меч. Его звали Мимунг.

— Кого звали?

— Меч. В старину у рыцарских мечей тоже были имена.

— А фамилии?

— Может, и фамилии были, не знаю. В общем, этот Мимунг был замечателен тем, что его нельзя было ни сломать, ни погнуть, ни затупить.

— Как ножик, который папа в электричке купил? Самодоза.. тачивающий..ся?

— Ножик, который купил твой папа – это полная фигня, им ничего резать невозможно. Скажи папе, чтобы он больше всякую ерунду в электричках не покупал. Нет. Меч Виланда был без дураков, настоящий… В целом мире не было меча лучше Мимунга.

— А вот и был! У Мио-мой-Мио! «Меча грознее я не видывал в моём замке!» - это так рыцарь Като говорил, помнишь?

— Подумаешь, рыцарь Като! Сидел, как сыч, в своём замке… Что он там вообще видел? Нет. Рыцарь Като – полнейший слабак и ничтожество по сравнению с Витеге. Ты это дальше сама поймёшь. В общем, Виланд подарил сыну всё это вооружения и доброго коня..

— А у бабушки в деревне – злой конь. Он меня два раза укусил. И один раз ногой хотел ударить.

— Не надо было совать ему в ноздрю соломину. Что это за шутки такие дурацкие? – вот если б тебе так.. А матушка подарила Витеге своё родительское благословение, три марки серебром и золотой перстень с дорогим камнем.

— Волшебный? Как у Фродо?

— Боже упаси. Обычный перстень, человеческий. Красивый.

— А это Мио.. Ми-мунг. Он был волшебный?

— Нет. Просто Виланд, который его выковал, был настоящий профессионал, и его оружие делало человека неуязвимым без всякого волшебства. Короче говоря, Витеге взял все родительские подарки, сел на доброго коня, которого он никогда не обижал и не щекотал соломиной, и поехал в страну Лангобардов ко двору короля Дитриха. Ехал он, ехал, и встретились ему на пути трое всадников.

— Три богатыря? Как на коробке?

— Скажи ещё: три мушкетёра. И потом, почему «как на коробке»? Ты хотела сказать – «как в Третьяковке»?

— А позавчера мы конфеты ели. Там на коробке три богатыря… Илья Муромец, Алёша Попович и ещё один… забыла, как фамилия.

— Горе ты моё. Ты хотя бы мультфильм про богатырей видела?

— Видела. И даже книжку читала. «Блины» называется.

— Может, «Былины»?

— Ага. Былины.

— Так вот, это про других богатырей книжка, не про этих. Всадники остановили Витеге, и старший из них спросил его имя и звание.

— Он милиционер, что ли, был?

— Околоточный надзиратель… Бери выше, дорогая моя. Никакой он был не милиционер, а ближайший друг и воспитатель короля Дитриха, и звали его Хильдебрандт.

— А разве бывает так, чтоб и друг, и воспитатель?

— А ты думаешь, что если воспитатель, то непременно враг и мучитель? Разные бывают воспитатели… Так вот. Хильдебрандт спросил у Витеге, кто он и откуда, а Витеге скрывать нечего – он всё так прямо про себя и выложил. Что сам он не местный, из Дании, и что едет он к королю Дитриху, чтобы вызвать его на поединок. Ну, тут всадники очень развеселились от такой наглости, потому что они-то как раз были местные и очень хорошо короля Дитриха знали. Хильдебрандт – тот всю жизнь был при Дитрихе и знал, как никто, что с ним шутки плохи, а двое других воинов, ехавших с ним, тоже были дружинниками Дитриха, и тоже могли себе представить, как король отреагирует на такой вызов. Поэтому они стали хором пытаться образумить и отговорить Витеге от этой затеи, но тот только смеялся, отмахивался и просил, чтобы они показали ему кратчайшую дорогу к королевскому замку. «Есть короткая дорога, через лес, - сказал Хильдебрандт. – Но лично мы по ней не поедем, да и тебе не советуем, потому что на ней засела банда разбойников и никому не даёт прохода». Зря он это сказал, потому что Витеге тотчас обрадовался и загорелся ехать именно по короткой дороге. «Ну, что ж, - пожал плечами Хильдебрандт. – Езжай, коли тебе жизнь не дорога». А сам развернул коня и поскакал в объезд, и его спутники – с ним. Едут они, едут, и вдруг слышат, как из глубины леса раздаётся звон мечей, крики, вопли – ужас, что, одним словом. Тут Хильдебрандт придержал коня и нахмурился. «Эх, - говорит, - нехорошо мы всё-таки с мальчишкой поступили. Надо было или не пускать его, или уж ехать вместе с ним. Конечно, он попал в лапы к этим душегубам. Надо его выручать, пока не поздно». «Да наверняка уж поздно», - сказали дружинники, у которых не было настроения встречаться с разбойниками. Но Хильдебрандт пришпорил коня и поскакал в чащу, и его спутникам пришлось последовать за ним. Приехали они туда, откуда раздавались крики и звуки драки и видят – тридцать разбойников лежат убитые, а оставшиеся десять стоят, прикрученные к деревьям, и молят о пощаде.

— Значит, разбойников было сорок?

— Сорок. Разбойников всегда сорок в банде, такие уж их разбойничьи правила. И всех сорок Витеге один победил. А сам сидит на коне, без единой царапины, улыбается, тяжело дыша, и вытирает свой знаменитый Мимунг. Тут-то Хильдебрандт и призадумался. И понял, что если этакий молодец вызовет на поединок короля Дитриха, то неизвестно ещё, кто победит. И очень встревожился Хильдебрандт за своего господина и воспитанника – короля Дитриха, и придумал такую хитрость. Он сделал вид, что безмерно восхищён отвагой и силой молодого Витеге, и вызвался лично проводить его ко двору короля. По пути их застала ночь, и они решили заночевать в одной лесной хижине. Витеге, конечно, после всех своих приключений, как лёг, так и заснул, как мёртвый, а Хильдебрандт только сделал вид, что спит. Он дождался, пока Витеге захрапит уже как следует, тихо подкрался к нему и..

— И убил его, что ли?

— Нет. Он никак не мог убить спящего. Это только у Перумова, которого ваш Костик так любит, положительные герои перерезают спящим глотки и в ус не дуют. Нет, конечно, Хильдебрандт был не такой. Но тоже, знаешь, сделал порядочную-таки гадость. Он потихоньку вытащил из ножен Витеге Мимунг и заменил его своим мечом – тоже приличным, но всё-таки обыкновенным. Наутро Витеге ничего не заметил и, радостный от предвкушения новой драки, поспешил вместе с Хильдебрандтом в королевский замок. Приехали – а король как раз только сел за стол завтракать. Витеге, дурак такой, с этим не посчитался, и тут же, немедленно, вызвал короля на поединок. Король ужасно разъярился, запустил недоеденной бараньей ногой в собаку, чему та немало обрадовалась...

— Он бараньей ногой завтракал?

— А ты что думала – мюслями и йогуртом? Это же король, а не барышня на диете. Короче, он жутко разозлился и поклялся непременно прикончить дерзкого юнца, который вытащил его из-за стола и не дал завершить трапезу.

— Дедушка тоже ругается, когда я ему за завтраком мешаю.

— Вот видишь... Стали они сражаться. И Дитрих в ярости так рубанул по мечу Витеге, что меч Витеге разлетелся на куски, как будто был не стальной, а деревянный. Тут только Витеге понял, что это не Мимунг, но было поздно – король Дитрих уже занёс свой меч над его головой.

— И зарубил?!

— Непременно бы зарубил, если бы не Хильдебрандт. Он стал просить короля Дитриха, чтобы тот пощадил храброго юношу. Но Дитрих был в такой ярости, что ничего не хотел слушать… Нет, вообще-то он был добрый, только..

— Только психованный?

— Ну.. вроде того. И когда впадал в ярость, то унять его было трудновато – он никого не желал слушать. Видя такое дело, Хильдебрандт окончательно устыдился и вернул Витеге его меч. Ну, тут Витеге воспрял духом, схватил свой драгоценный Мимунг и как пошёл им махать, – Дитрих еле успевал уворачиваться и отражать кое-как удары. Кончился поединок тем, что Витеге заставил Дитриха спешиться, швырнул его на землю, как куклу, и занёс меч над его головой...

— И зарубил?!

— Наверное, в запале зарубил бы, если бы не Хильдебрандт. Он стал просить Витеге пощадить короля Дитриха, и Витеге вспомнил, что он, собственно, приехал не затем, чтобы короля убивать, а затем, чтобы попроситься к нему в дружину. И он вложил меч в ножны и помог королю встать, а затем сам почтительно перед ним склонился. И Дитрих встал, охая и держась за разбитую голову, и взял его в дружину, и вскоре они стали первыми друзьями...

— На всю жизнь?

— Нет. К сожалению, не на всю. Но это уже другая история. Грустная. А теперь всё – спи. Лампу тебе оставить?

— Выключай. Я не маленькая, не боюсь.

— Ну, и отлично. Только свинку морскую не суй под одеяло – это тебе не игрушка. На вот, лучше зайца своего плюшевого.

— Не хочу. Никого не хочу. Убери всех, они думать мешают.

— Ну, думай, думай. Только недолго… поздно уже. Спать надо.

2006/11/14 Из Данте или Немножко апокалипсиса

Тоннель, по которому, причмокивая и дёргаясь, полз эскалатор, был похож на гулкую серую бочку, лежащую на боку. И мы все, стоящие на эскалаторной ленте, были как вино, медленно вытекающее из этой бочки вниз, в неведомую и не очень хорошо пахнущую бездну. На подъём эскалатор не работал, что наводило на размышления. Размышления перебивали шорохи, шёпоты и обрывки разговоров в полутьме.

— Ты на сериал-то успеешь?

— На какой?

— Да на этот-то?

— А… Я не смотрю.. Я на Страшный суд хочу успеть.

— На какой суд?

— На Страшный. Передача такая. Юридическое шоу. Интере-есное.

Мне очень захотелось узнать поподробнее, когда ожидается это юридическое шоу, но в недрах бочки я никак не могла разглядеть тех, кто об этом беседовал. Впрочем, там было много других, кто тоже беседовал.

— А мне тут две бутылки Хенесси подарили. А я вообще не пью. Особенно коньяк. Самогонку – ещё так-сяк, под настроение… А коньяк – ни-ни.

— Так подари кому-нибудь.

— Зачем? Он же не портится. Пусть стоит до Второго Пришествия, а там – посмотрим.

И опять я не смогла рассмотреть того, кто так предусмотрительно запасся Хенесси ко Второму Пришествию, потому что как раз в этот момент я вытекла из бочки вниз, на перрон. По перрону ходила толстая бесстрастная овчарка. На поводке у неё был толстый бесстрастный милиционер. Оба ходили по перрону и спали, закрыв глаза. И у всех пассажиров были закрыты глаза, что наводило на размышления. Но размышлять над этим я побоялась и на всякий случай тоже закрыла глаза.

А потом, в библиотеке, принюхавшись к нашему ежедневному дедушке-со-словарями, я вдруг подумала: а вдруг он уже давным-давно умер? И сам не заметил. И мы не заметили. И как теперь с этим быть – оставить всё, как есть, сделав вид, что всё нормально, или всё-таки как-нибудь намекнуть администрации? И мне стало страшно.

— Скажите, - обратилась ко мне девушка с сияющими синими глазами, - а политическая корректность и политическая карикатура – это одно и то же?

И мне стало ещё страшнее.

Впрочем, вечером дедушка интеллигентно поругался внизу с гардеробщицей, и все убедились, что он живой.

2006/11/16

В серебряных утренних сумерках Собака тащила меня на поводке через дворы и ныла, попутно заглядывая во встречные подвалы, о том, что жизнь её не удалась, и счастье пробежало мимо, даже не взглянув в её сторону.

— Ну, какое счастье-то, какое счастье? – вздыхала я, пытаясь тормозить каблуками и разбрызгивая на бегу подтаявшую коричневую грязь. - Вон то драное, кудлатое чудище – это счастье, да?

«Я его люблю», - вздыхала в ответ собака и вяло, без удовольствия, огрызалась на встречного голубя.

— Я понимаю, да… Но что же делать, если он такой? Если он испугался серьёзных отношений?

«Нет, это он меня испугался. Я – уродливое, никчёмное создание».

— Брось. Ты отлично знаешь, что ты красавица. А он – просто струсил. С мужчинами это случается сплошь и рядом, их нельзя за это винить… «Господи, он такой милый, такой несчастный. Таких уже мне больше не видать».

— Встретишь ещё – какие твои годы? Вот мне уже – это да… А у тебя вся жизнь впереди. А с этим… даже если бы у вас что-то получилось.. знаешь, ты не обижайся, но я бы всё равно не одобрила твой выбор. И дело даже не только в отсутствии хвоста и рваном ухе, хотя это тоже, знаешь ли, само по себе показательно. С чего ты, кстати, взяла, что он несчастный? По роже видно, что бандюга тот ещё…

«Не смей так о нём. Я его люблю.»

— Ну, да, да… Извини. Но знаешь, вот если бы ты обратила внимание на Чингара.. Между прочим, он давно к тебе клеится. Красавец, овчар, полковник в отставке.. на границе служил.

«Ты спятила? Ему восемь лет. Он же старик».

— Ну, почему же… Старик – это когда тринадцать.. ну, двенадцать. А он еще очень даже ничего, мужчина хоть куда. Серьёзный, интеллигентный, с медалями..

«Господи, ну почему я такая невезучая? Почему все собаки похожи на своих хозяев? Был бы у меня другой хозяин – была бы я красивая, нахальная и в модном ошейнике с огоньками».

— Другой хозяин не позволил бы тебе валяться с костью на диване! «Можно подумать, что ты позволяешь… Ёлки-палки, ну что за жизнь такая собачья? И во дворах ни души – вымерли все, что ли?.. даже прицепиться не к кому…»

А ноябрь между тем был сказочно хорош. Мелкий рассыпчатый снег облеплял глиняные комья, как сахарная пудра – клюквины, и сосны под снегом приобрели совершенно японский вид. В окнах первых этажей висели белые занавески в мелкий цветочек и стояли толстые довоенные вазы с нарисованными колосьями и серпами. И мужик на детской площадке с таким вожделением разглядывал на свет бутылку дешёвого пива, а потом с таким наслаждением к ней приник, что мы с Собакой заволновались и проглотили слюну.

— Скажите, э, - спросила с акцентом встречная женщина в дешёвой куртке и дорогих сапогах с мушкетёрскими отворотами, - кде тут забор?

— Забор? – задумалась я, оглядывая окружавшие нас бесчисленные заборы разной степени кривизны. – А какой именно вам нужен?

— Э, забор. Хлам, - сказала женщина, улыбнулась, и стало ясно, что она американка. Переспросить её по-английски я постеснялась и принялась уныло озирать кучи хлама, громоздящиеся возле каждого забора.

«Дура, - вздохнула, глядя на меня, Собака. – Она про собор спрашивает. То есть, про храм. Наверное, ей Троицкая церковь нужна. Где батюшка колбасками угощает. Может, она тоже колбаску хочет».

— А, храм! – обрадовалась я. – Идите вот по этой дороге, не сворачивая. Храм будет в конце улицы.

Американка заулыбалась ещё ярче и пошла по дороге к храму. А мы с Собакой пошли домой – пить пиво и валяться с костью на диване.

2006/11/20 Вавилонская библиотека

Если в половине пятого утра вам явится из темноты бледный и кислый Призрак Читателя, не надо креститься, плевать через плечо или надавливать себе (или ему) на глазное яблоко. Всё это не поможет. Надо привстать на локтях, нахмуриться и чётко сказать: «”Стилистика” Гальперина уже на руках!» Говорить это надо так, чтобы в голосе одновременно звучали твёрдость и сострадание. После этого призрак исчезнет и более не появится. Это очень простое заклинание, его легко запомнить.

Говорят, правда, что есть такие Призраки Читателя, которые часа через два являются снова, чтобы выяснить, не освободилась ли “Стилистика” Гальперина. Но лично я таких Призраков не видела и полагаю, что их существование – миф.

2006/11/20

Все мы в своей жизни нет-нет, да и попадаем в Параллельные Миры.

Сегодня я совершенно туда не собиралась и оказалась там случайно, перейдя по невнимательности невидимую грань между мусорным баком и чёрным глухим забором с прилепленными к нему обрывками объявлений. Наверное, не надо было заглядываться на объявление «Курсы иностранных языков. У НАС ЗАГОВОРЯТ ВСЕ!» Но я загляделась, испугалась и сделала шаг не в ту сторону.

В Параллельном Мире ещё толком не рассвело. К горизонту тьма становилась почти шоколадной, и в ней глухо и угрожающе брякал трамвай. Вдоль дороги светились яркие, как драгоценные камни, киоски с прохладительными напитками. Мороз между тем крепчал.

Я подышала на руки, застенчиво попрыгала с ноги на ногу и постучалась в один из киосков.

— Вниз, направо, третья дверь от косяка! – ответили мне оттуда.

— Мне это.. – кашлянув, сказала я. – Соку виноградного бутылочку.

— Соку? – неприятно изумились Оттуда.- Да и виноградного ещё? А кто вам сказал, что у нас есть сок?

— А что – нету виноградного? – спросила я.

— Нету, - злорадно ответили Оттуда. – Никакого нету!

— А зачем у вас на витрине столько сока выставлено? Вон сколько пачек… и бутылочек? И виноградный, и всякий, – робко запротестовала я.

— Что же вы хотите – чтобы мы, ради вашего удовольствия, это всё убрали? – возмутились Оттуда.

И я отошла от киоска. У Параллельного Мира свои законы.

Сзади тихо подошёл трамвай. За его окнами было пестро и празднично; играли скрипка и пианола, звенели рюмки; кто-то играл в карты и вызывал кого-то на дуэль.

2006/11/20

Моя собака научила ругаться матом двух мальтийских болонок и одного миттельшнауцера из соседнего подъезда.

Вчера вечером их хозяева приходили ко мне жаловаться.

2006/11/22 О грустном

Отчетливо помню тот синий, хрустящий зимний вечер. Папа не без усилия тянет меня по снегу на санках, мама идёт рядом, а я, закутанная до полной почти неподвижности, сижу, растопырив ноги, и держу в руке пластмассовую лопату, как венчальную свечу. Мы проезжаем мимо тихой дворовой помойки; вдруг папа замедляет ход и говорит маме:

— Смотри, буханку целую выкинули. Вон, лежит, рядом с баком. И, по-моему, свежая совсем, без плесени… Свинство, однако.

— Не говори, - соглашается мама. – Заелись все. Если б такое в нашем детстве, в войну… или сразу после, да? Вот бы мы налетели!

Я смотрю на пухлую, бледно-золотую буханку на подтаявшем снегу, на проходящих мимо безучастных прохожих и думаю: а вот при коммунизме на этой самой помойке будет лежать ананас. Свежий. Нетронутый. И никто не удивится. Потому что при коммунизме всего будет полно, даже ананасов.

Ананас я ела всего раз в жизни. Он был немилосердно пахуч и кисел, после него долго болели уголки губ и кончик языка. Но это было неважно. Всё равно ананас был чудом – даже не заморским, а райским, потусторонним, какие если и случаются в твоей жизни, то раз или два, не больше. И есть их надо, священнодействуя и медленно, по крошечным кусочкам, наслаждаясь их неземным их ароматом и жгучей, с трудом переносимой терпкостью. Но это сейчас. А при коммунизме ананасы будут как яблоки. Такой уж он, этот коммунизм.

Так у меня и остался на долгие годы этот образ коммунизма – свежий, истекающий соком ананас, выброшенный кем-то на помойку. И все идут мимо и не обращают внимания.

Года три или четыре назад я встретила на помойке ананас. И был он, судя по всему, довольно свежий. Рядом с ним сидели на корточках два бомжа, курили и не обращали на него внимания.

— Я всегда говорил, - говорил один бомж другому, - нельзя было Немцова пускать в правительство. Мальчишка ж совсем. Вот оно всё из-за этого и получилось.

— Это не от него, - возражал второй. – Это давно было предрешено. Ещё у Иоанна Златоуста про это написано.

— Чего написано? Про Немцова, што ль?

— И про него. Читать надо уметь. Не абы как, а с умом.

2006/11/24 дети

— Во времена того же короля Дитриха в Саксонии жил один герцог…

— Горбатый?

— Вот ещё новости! Почему – горбатый? Это Квазимодо был горбатый…

— Квази… морду я не знаю. А помнишь, ты мне кино приносила, про Город Мастеров? Там все кричали: да здравствует герцог! А герцог был злой, бледный и горбатый.. от злости. И никто на нём жениться не хотел. Мне так жалко его было…

— Что ж, ты думаешь, что все герцоги злые и горбатые? Нет. Этот был стройный, красивый и… не то чтобы добрый, но и не злодей. И жена у него была – тоже красивая и благородная дама. А ещё у него был сын. И вот с сыном-то у него как раз и была проблема.

— Как у того кузнеца, да?

— Фактически – да. Только кузнец, как честный ремесленник, хотел, чтобы и сын его занимался каким-нибудь честным ремеслом, а у сына на уме были только рыцарские подвиги и прочая ерунда. А у герцога – наоборот. Он хотел, чтобы сын его был храбрым рыцарем и куртуазным придворным, а сын, как на грех, рос совершеннейшим дурачком. Вместо того чтобы ездить на охоту или заниматься военными упражнениями, он день-деньской торчал на кухне, жарил на вертеле цыплят, пёк пироги вместе с поварятами, сплетничал с поварихами и приставал к хорошеньким судомойкам.

— Приставал – это как?

— Это – не главное. Речь, в принципе, не об этом.

— А ко мне Димка из тридцать пятой квартиры тоже пристаёт. Вчера подножку во дворе подставил

— Ну, вот. А прикидываешься, что не понимаешь, о чём речь. ..

— А я встала ему как дам по голове!

— Не сомневаюсь, что эти девицы тоже ему спуску не давали – даром, что он был герцогский сынок…Ладно, это всё не суть. Суть в том, что своим поведением он позорил отца и вообще весь свой древний благородный род. Отец и так, и эдак пытался на него воздействовать, но всё без толку. В ответ на его брань и увещевания сын только вздыхал, опустив глаза и лукаво ухмыляясь, а затем, улучив момент, снова бежал на кухню, к своим кастрюлям и вертелам.

— Может, герцогу надо было его на повара отдать учиться? У нас есть такое училище, через дорогу…

— Ну, это у вас есть. А у герцога через дорогу такого училища не было. И потом, что это за дело? – герцогский сын, и вдруг в кулинарном техникуме. Или как это сейчас называется – колледж? Впрочем, неважно. В конце концов герцог махнул рукой, совершенно разочаровался в сыне и позволил ему жить, как он хочет. С тех пор отец и сын виделись очень редко – сын не заглядывал в господские покои, а отцу совершенно нечего было делать на заднем дворе, на кухне или в каком-либо другом излюбленном месте своего отпрыска. Так прошло довольно много времени. И вот однажды герцог собрался ехать на турнир в Нормандию. И в самый разгар сборов и подготовки к нему вдруг явился Дитлиб – так, кстати, звали его сына. Был он, как всегда, грязен, оборван и жизнерадостен. «Отец, - сказал он, - Позвольте мне ехать на турнир вместе с вами!» «Ты в своём уме? – сказал отец. – Мало того, что ты только и делаешь, что позоришь меня на всю Саксонию – теперь ты ещё хочешь опозорить меня и на всю Нормандию? Нашего герцогства тебе мало? Пусть весь свет знает о том, что наследник герцога Саксонского – чумазый, никчемный придурок?» «Должен ли я понимать ваши слова как отказ, батюшка?» - учтиво спросил Дитлиб. «Именно так ты и должен их понимать, милейший сын, - ответил герцог. – А теперь иди и не порть мне окончательно настроение». Дитлиб поклонился и пошёл на городской базар. Там он нашёл какого-то прощелыгу, торгующего ржавым подержанным оружием…

— Секонд-хендом?

— Вот-вот. Купил у него самый ржавый и истёртый меч, самые кривые и побитые доспехи и самую дохлую и никудышную клячу…

— Как у Боярского в кино про мушкетёров?

— В сто раз хуже. Хуже даже, чем у Дон-Кихота. Росинант по сравнению с этой лошадью был арабский рысак чистых кровей… Значит, Дитлиб купил всё это за бесценок, надел на себя эти жуткие доспехи, взял в руки меч, и, ведя под уздцы лошадь, сесть на которую всё равно не было никакой возможности, опять явился к отцу. «Это что ещё за новое издевательство?» - застонал отец при виде сына. «Если вы не дадите мне хорошей кольчуги и доброго оружия, батюшка, - кротко ответил Дитлиб, - то я поеду на турнир в том, что мне удалось достать самому». Герцог вспыхнул от такой наглости и замахнулся, чтобы дать сыну пощёчину, но сын перехватил его руку и так внимательно посмотрел ему в глаза, что герцог сник и задумался, а потом сплюнул себе под ноги и сказал: «Хорошо. Я дам тебе коня и оружие, но если тебя убьют на первом же поединке – клянусь, над твоей могилой я не пролью и слезы». «Если вам и придётся плакать, батюшка, то только от гордости», - заявил бессовестный Дитлиб и отправился на конюшню, чтобы выбрать себе лучшего коня… А что было дальше – это уже завтра. Мы и так с тобой засиделись.

— А чего? Мама же только завтра приедет! Значит, можно тусоваться допоздна…

— Я вот тебе потусуюсь! Немедленно тушить лампу и спать!

— А можно, я ещё немножечко подумаю? - Без света – можно. А при свете – знаю, как ты думаешь. В прошлый раз захожу – свет опять горит почему-то, а ты перед зеркалом маминой помадой разрисовываешься, как индеец… Спи лучше, а то не узнаешь, что было дальше…

2006/11/26 дети

— Ну, вот. Как ты догадалась, Дитлиб явился на турнир отмытый, расчёсанный и такой красивый, что мать с отцом, и те его с трудом узнали. Вообще в те времена это был весьма распространённый трюк. Вот был такой король - Харальд. Он дал обет.. ну, в смысле, поклялся, что не будет мыть и стричь волос, пока что-то там не завоюет. И честно держал слово – не мылся и не стригся, и вскоре его прозвали Харальдом Косматым…

— Как мистер Пронька в мультике?

— Натурально, как он. А потом, когда завоевал всё, что хотел, на радостях постригся и вымыл голову – и все так обалдели, увидев его в непривычно цивилизованном обличье, что сразу прозвали его Харальдом Прекрасноволосым. Хотя на самом деле у него волосы были так себе, ничего особенного… Ну, ладно, это мы отвлеклись. В общем, Дитлиб, конечно же, без труда разделал под орех всех своих противников на турнире, и герцог, конечно же, прослезился от гордости, и обнял сына… ну, и всё такое прочее…

— А я знаю! Этот Дитлиб только днём притворялся поварёнком, а ночью тренировался.. с китайскими монахами. Мечом махал – вот так вот, быстро-быстро, - и по стенкам бегал.

— Господи, какая у тебя каша в голове. Откуда в Саксонии китайские монахи?

— Из Китая приехали… потихоньку.

— Ну, как хочешь. Пусть монахи. Факт тот, что с того дня Дитлиб совершенно переменился и стал только раз в день забегать на кухню, и то на полчасика, не больше. А всё остальное время он был таким отважным и блестящим рыцарем, что отец с матерью не могли на него нарадоваться. Так прошёл год, а может, и больше. И вот однажды Дитлиб надумал навестить своего деда, герцога Алеманского. Отец дал ему на дорогу тридцать марок золотом, благословил и велел вести себя, как подобает его сану и званию. И Дитлиб обнял отца, поцеловал матушку и поехал в Алеманию, распевая по дороге рыцарскую серенаду:

Здесь я, о, Кримхильда,

Здесь я, на дороге,

Так я нализался, Что не держат ноги…

— У-у-у.. А помнишь, давно ещё, в рекламе, дурачок один кричал: о, прекрасная Брунгильда! будь моей женой! А она в него вазой – как запульнёт!

— Да, это очень характерная картинка из средневековой жизни. Не исключено, что этот дурачок и был Дитлиб. Ну, ладно. Ехал он так, ехал, притомился, проголодался и заехал передохнуть в трактир. А в трактире уже сидели какие-то рыцари и, как это заведено в рыцарских кругах, похвалялись напропалую своими подвигами. «А кому это вы служите, ребята… то есть, благородные господа?» - спросил Дитлиб, чрезвычайно заинтересованный их безбожным враньём. «Мы – дружинники и вассалы короля Дитриха Бернского», - ответили ему рыцари. «Сдаётся мне, что это как раз такой господин, о каком я мечтал всю жизнь, - сказал Дитлиб. – Любезнейшие господа, вы меня очень обяжете, если расскажете, как к нему добраться». «Нет ничего проще, - ответили рыцари. – Наш король Дитрих сейчас гостит у своего дяди Эрманериха, в Риме, и мы тоже едем туда. Если наша компания кажется тебе подходящей – присоединяйся, поедем вместе». «Сам Господь посылает мне такую удачу! – обрадовался Дитлиб, быстренько завернул в тряпицу недоеденные остатки ужина и с величайшей охотой присоединился к своим новым знакомым.

— А дедушка-то как же? Он же к дедушке ехал!

— Ну.. про дедушку он решил, что навестит его как-нибудь после, когда устроится на работу у короля Дитриха. А в том, что Дитрих его возьмёт, он не сомневался, поскольку наглости ему, как ты помнишь, было не занимать. По дороге он пел своим спутникам баллады про храбрых рыцарей, их преданных жён и хорошеньких служанок, рассказывал всякие байки, травил светские анекдоты, а те, знай, ржали до упаду и хлопали его по плечу железными рукавицами, и лошади ржали вместе с ними, и вороны с криками разлетелись в стороны при их приближении. В общем, доехали они весело и к концу пути уже стали считать бойкого парня за своего. И когда они прибыли в Рим и предстали пред светлые очи короля Дитриха, Дитлиб уже мог не беспокоиться о своих рекомендациях. Дитрих выслушал лестные отзывы о новичке со стороны дружинников, потом оглядел его с головы до ног и отметил про себя, что парень силён, отменно сложен и хорошо вооружён. «Ладно, - сказал он. – Попробуем тебя испытать. Для начала беру тебя в оруженосцы, а там посмотрим».

— Ну, и чего? Посмотрел?

— Ох, посмотрел…Сам потом был не рад. В общем, получилось так. Дядя Дитриха, король Эрманерих, затеял, как положено, турнир и военные игры для гостей, но очень при этом не хотел, чтобы гости вышли победителями и посрамили его собственных воинов. Вообще-то, откровенно говоря, с дядей Дитриху не повезло…

— Как мне с дядей Серёжей.

— А что – дядя Серёжа? Он тебе шоколадки дарит, игры настольные…

— Дурацкие он дарит игры, малышовые. И говорит, что плеваться – это грех. А я же не в кого-то плевалась, не в Костика же, например – да? - а просто в палочку в воде… просто ради тренировки.

— Ага, чтобы потренироваться, как следует, а потом и в Костика не промахнуться. Одна тренировалась или с китайскими монахами?

— Да ну тебя!

— Ладно, не дуйся, я же просто так. Я это к тому, что Эрманерих был значительно хуже дяди Серёжи – просто никакого сравнения. Он был хитрым и жадным, и Дитриха, своего племянника, терпеть не мог. Своих воинов он вооружил до зубов и кормил досыта, а гостям предлагал такую скудную трапезу, что те быстренько приуныли и утратили боевой задор. Нет, вообще-то они были весьма умеренны в еде и никогда не ели за обедом более шести блюд – не считая, разумеется, жареного кабана на сладкое, - и не выпивали более четырёх кувшинов вина на брата. Дитрих был строгий король – сам много не ел и воинов своих приучил к такой вот суровой, спартанской жизни. Но в доме у Эрманериха им вообще не давали ничего, кроме жидкой просяной каши и слабенькой, чёрт знает чем разбавленной браги, от которой у всех бурчало в животе и сильно портилось настроение.

— Меня тоже недавно одной овсянкой кормили, почти целую неделю…

— Это после того, как ты отравилась конфетами? Ну, милая моя – умять целую коробку за вечер… это очень серьёзное удовольствие, за которое надо платить.

— Подумаешь! Овсяная каша, между прочим, полезная даже… Вот Геракл её ел, и стал героем, и его даже прозвали из-за неё – знаешь, как? – Геркулес!

— М-да... Возможно. Но, знаешь, вообще-то, среди героев не так уж часто встречаются такие любители овсянки, как Геркулес. И потому воины Дитриха весьма страдали, сидя на этой вынужденной диете. Дитлиб первый из них не вытерпел, взял те тридцать марок, что дал ему на дорогу отец, накупил на базаре всякой еды и закатил для всех шикарный пир, прямо под открытым небом, в лесу…

— Пикник?

— Ну, да. Только с очень большим размахом. Вся дружина была рада и благословляла щедрость и находчивость нового оруженосца. Однако, денег этих хватило всего на один день. Тогда Дитлиб заложил у менялы своего коня и меч, а на вырученные деньги устроил новый пир, ещё богаче и обильнее прежнего. И опять дружинники пили, ели, радовались и благодарили Дитлиба. На третий день Дитлиб взял потихоньку меч и коня своего господина, короля Дитриха, и заложил и их тоже, и на все деньги накормил дружину ещё лучше, чем в первые два дня.

— А король Дитрих ничего не знал?

— Конечно, не знал. Наутро он приказал Дитлибу подать ему оружие и привести любимого коня. А Дитлиб в ответ на это только развёл руками и признался господину, что и конь, его, и меч пошли в уплату за то, что все они сообща съели и выпили накануне. «Интересно, как же ты посмел это сделать без моего ведома и позволения», - задумчиво сказал король Дитрих, и ясно было, что он раздумывает над тем, какой казнью ему казнить негодного оруженосца. «Увы, государь, что сделано, то сделано», - с лицемерным вздохом ответил Дитлиб и закатил глаза. «Что ты предпочитаешь, мой друг, - спросил король Дитрих, - чтобы я повесил тебя вниз головой вот на этой сосне, или чтобы зажарил живьём на том же вертеле, на котором ты вчера жарил для нас оленя?» «Государь, ваша воля поступить со мной так, как вы сочтёте нужным, - смиренно сказал ему в ответ Дитлиб. – Но позвольте со всем почтением напомнить вам, что все эти три дня ваша дружина ела и пила у меня, и вы ели и пили вместе со всеми, и никто из вас не спросил, откуда у меня, бедного оруженосца, взялись деньги на столь роскошное пиршество. Я поступил к вам на службу в надежде на то, что вы будете меня кормить, а вышло наоборот – я кормил вас, да ещё и вместе с вашими воинами». «Чёрт возьми, ты прав, - согласился король Дитрих. – Но мне-то что делать на сегодняшнем турнире – без коня и без оружия? Я же стану всеобщим посмешищем». «Государь, откажитесь сегодня от участия в турнире. А я тем временем всё улажу. Доверьтесь мне, и я верну вам и коня, и оружие», - заверил его бессовестный Дитлиб и побежал к Витеге, с которым за эти дни они успели стать добрыми приятелями.

— Я знаю! Они вдвоём пришли к дяденьке, который купил оружие, и как ему закричат: отдавай, быстро!

— Нет. Дитлиб был, конечно, негодяй и мошенник, но всё-таки не грабитель. Да и Витеге в то время ещё был неплохим малым и дорожил своей рыцарской честью. Дитлиб одолжил у Витеге его знаменитый Мимунг, явился на турнир вместо Дитриха и заявил королю Эрманериху: «Всё, чем мы здесь занимаемся – лишь пустые игры, достойные разве что деревенских мужиков. Бой – он на то и бой, чтобы быть смертельным. Я вызываю лучшего из твоих воинов на такой бой. Тот, кто победит, получит полную власть над побеждённым и сможет делать с ним всё, что пожелает». Эрманерих только посмеялся над дерзким юнцом и выставил против него своего знаменитого богатыря Вальтера Васгенштайна, против которого до сих пор не мог устоять ни один, даже самый сильный воин. И они стали сражаться, и Дитлибу, надо признаться, очень нелегко пришлось в этом бою, но всё же он одолел силача Вальтера, и бросил его на землю, и приставил ему к горлу Мимунг, ярко и зловеще сверкающий на утреннем солнце. И Эрманерих, конечно, очень расстроился, и сказал: «Если ты хочешь обезглавить моего лучшего воина, прошу тебя, сделай это не здесь, не у меня на глазах, а то мне слишком тяжело будет на это смотреть». «Да мне его голова-то, честно говоря, ни к чему, - сказал, тяжело дыша, припарившийся Дитлиб. – Что я буду с ней делать? А вот тебе она ещё пригодится. Хочешь выкупить голову своего лучшего бойца?» «Конечно, хочу, - обрадовался Эрманерих. – Сколько ты просишь за его голову?» «Да мы вот тут… пообедали с друзьями, - закатив глаза, отозвался Дитлиб. – Первый день нашего пира шёл за счёт моего отца – это уж ладно, это так и быть. За второй день мне пришлось заложить своего коня и меч. За третий день – коня и меч моего господина. Вот эти два дня ты, король, мне сполна и оплатишь. И тогда я отпущу твоего амбала на все четыре стороны». «Ничего себе, как обедают оруженосцы у моего племянника! – возмутился Эрманерих. – Мне все три недели этого празднества не стоили столько, сколько тебе эти три дня!» «Вспоминая твоё меню, я ничуть этому не удивляюсь, - вежливо ответил Дитлиб. – Но, в конце концов, это твоё дело. Не хочешь платить – я сейчас же прикончу твоего молодца. Если на то пошло, быть победителем самого Вальтера Васгенштайна - это тоже кое-чего стоит». Эрманерих заскрежетал зубами, топнул ногой, а потом всё-таки позвал своего казначея и приказал отсчитать Дитлибу требуемую сумму.

— И чего?

— Ну, как – чего? На эти деньги Дитлиб выкупил обратно и своё оружие, и оружие Дитриха, и всё таким образом кончилось благополучно. Дитрих некоторое время размышлял над тем, не выгнать ли ему этого наглого мальчишку, пока он натворил ещё чего похуже, но потом, по доброте своей, пожалел его и оставил при себе. И Дитлиб служил ему верой и правдой, и однажды втянул его в такое опасное приключение, из которого Дитрих выбрался едва живым – и то ещё хорошо, что вообще выбрался. Но об этом уж точно в другой раз.

2006/11/27

Возвращаясь вечером из церкви, я заблудилась и попала на незнакомую улицу. Улица была узенькой и плохо освещённой, только в самом конце её ярко светилась витрина магазина «Ткани», перечёркнутая наискось пыльной ёлочной гирляндой с зелёными фонариками.

Сама не зная зачем, я зашла в этот магазинчик. Там было тесно и тепло; пахло клеёнкой, сухим деревом и ещё чем-то уютным и деревенским. За прилавком сидел маленький пожилой продавец в очках и вязаной фуфайке. Он суетливо поднялся мне навстречу, улыбнулся исподлобья и, не спрашивая ни о чём, раскатал передо мною рулон превосходного шотландского твида в сине-зелёную клетку.

— Откуда вы знаете? – с недоверчивым холодком в груди спросила я.

— Ну, это нетрудно, - пожал плечами продавец. – Это как раз самое лёгкое в моей нынешней работе.

— А что самое трудное? – чтобы поддержать разговор, спросила я.

— Самое трудное – это получать деньги, - доверительно сообщил продавец. – Ведь я не должен этого делать. Не имею права.

— Как – не имеете права? – удивилась я. – Вы же тут.. торгуете?

— Ну, да, в том-то и проблема, - вздохнул продавец. – Раньше, в молодости, было легче. Тогда я, собственно, работал на отца… как теперь говорят в его фирме.. или на его предприятии. Но потом мы ужасно поссорились… просто ужасно. И я ушёл. Чтобы поступить на работу к другому хозяину.

— И что же этот другой… вас взял?

— О, да! – воодушевился продавец. – По крайней мере, я сам так думал. Ради него я отказался от многого. По сути говоря, от всего. От всего, что не Он – понимаете? И я служил ему так.. да, довольно долго. Пока, наконец, он меня не принял. В смысле, не призвал к себе.

— И что же он.. вам сказал? - не зная толком, что спрашивать, спросила я. Продавец улыбнулся, снял очки и стал протирать их краем фуфайки.

— Что сказал? Да… Что очень высоко оценил мою жертву. И что благодарит меня за службу. А потом сказал, что отец мой стал совсем стар и уже не может торговать, и дело его приходит в упадок… приказчики и продавцы его обкрадывают.. одним словом, что всё очень плохо, хуже некуда. И что я должен вернуться и поработать у него. И я не смел возразить, хотя мне, почему-то, казалось, что мой отец уже давно умер… И вот теперь я опять работаю в суконной лавке… да… Кстати, совсем неплохая работа, если вдуматься. Но есть одна проблема…

— Деньги? – сказала я.

— Деньги, - подтвердил продавец. – Я же дал обет к ним не прикасаться. Но, знаешь, я подумал и нашёл выход. Кассирами у меня работают мыши. Они так досаждали мне когда-то.. просто совершенно измучили.. Я подумал: раз я тут искупаю мои прежние аскетические подвиги, то почему бы им не помочь мне, по мере сил? Вот.. так вот и пошло – я продаю, а они деньги принимают. Правда, если бумажка уж очень засаленная, то им бывает трудно удержаться. Если можно, я тебя прошу – вдруг у тебя есть новые, а? Тогда лучше новенькими, они запах краски не любят.

— Отец, - сказала я, глядя на чёрные дыры на тыльной стороне его кистей, - как жалко, что это сон!

— Да, - сказал он. – Иногда мне тоже жалко. Но хоть и сон – ты всё равно возьми отрез, не пожалеешь. Может быть, в другом сне сошьёшь себе юбку. Хорошую, с ремешками, со складками. Мне тоже нравится эта шотландская мода. Бери, бери. Хочешь, я тебе скидку сделаю?

2006/11/28 Что мы-с-собакой увидели сегодня утром:

— По небу кто-то сначала чиркал карандашом, потом ожесточённо стирал начирканное ластиком, а потом размазывал по затёртой, в катышках, бумаге серую и грязно-голубую акварель. Получилось так себе, скажем прямо.

— У обочины - шикарный серебристый «лендровер, сплошь облепленный свежими, пахучими жёлтыми листьями неслыханной красоты. Похоже, что он так и ехал и ехал из конца сентября, не останавливаясь, пока не доехал до конца ноября и не увяз в его тёплой непролазности.

— В кормушке для синиц - огрызок сосиски и початая пачка сигарет.

— В детской песочнице - облезлый деревянный дед с злобно прищурившейся деревянной лягушкой в руках. То ли Иван-Царевич, успевший состариться в поисках стрелы, то ли Старик-со-Старухой, которому отлучившаяся по делам Золотая Рыбка прислала своего заместителя.

— В окне первого этажа – победный сериальный вопль: сейчас я тебя прикончу! И густой, с хрипотцой, зрительский смешок: не надо, мужик, прикончи лучше автора сценария…

Кстати, сценарии к сериалам пишут, в основном, люди. И ставят их тоже люди, хотя и своеобразные. А вот театральные спектакли теперь ставят исключительно инопланетяне. Сходите на любой драматический спектакль - и сами в этом убедитесь. Или даже просто посмотрите анонс театральных постановок за месяц. Я не понимаю, почему все инопланетяне идут исключительно в театральные режиссёры? Может быть, они думают, что это и есть настоящая земная жизнь, а всё остальное – так, сопутствующая дребедень? И если они захватят все поголовно режиссёрские должности в театрах, то это и будет захват планеты? Наверное, так они и думают. Кстати, это отчасти объясняет дороговизну театральных билетов.

2006/11/30 Трамвай после девяти вечера

Из всех распространённых ныне массовых суеверий и предрассудков мне ближе всех учение о Пришествии Трамвая После Девяти Вечера.

Как правило, к этой секте принадлежал люди малоимущие, экзальтированные и склонные одновременно к раздражительности и созерцательности. Для них одинаково чужды и законы природы, и законы логики. Поэтому не пытайтесь убедить их в том, что Трамваи не приходят После Девяти Вечера. В глубине души почти все они, кроме самых последовательных фанатиков, и сами об этом знают. Но всё равно свято соблюдают свой древний ритуал и, как только часы пробьют девять, начинают потихоньку стекаться на Трамвайную Остановку. Смысл их ритуала состоит в том, чтобы стоять, повернувшись лицом туда, где в непроглядных сумерках скрещиваются рельсы трамвайных путей, и молча ждать. Вы наверняка их видели, и не раз. В их молчаливой, отрешённой истовости есть что-то прекрасное и завораживающее. Они стоят, запорошенные снегом и облитые жёлтым светом вечерних фонарей, а мимо пробегают огни от встречных фар и проходят торопливой, презрительной походкой скептики, отрицающие это учение. Но они не смотрят на скептиков. Они смотрят туда, откуда, по их мнению, рано или поздно должен прийти Трамвай, и лица их так терпеливы и вдохновенны, что иногда, вопреки логике, кажется, что они, в конце концов, дождутся.

Как и во всяком учении, здесь есть свои легенды, апокрифы и толкования. Время от времени появляются попытки объяснить, почему Трамвай не пришёл до сих пор. Кто-то говорит, что пути перегородило чудовище вроде Неправильно Припаркованной Машины, и Водитель Трамвая ждёт Милиционера, который вызовет Эвакуатор. Никто не знает, кто такой этот Эвакуатор и как он будет сражаться с чудовищем, но кое-кто из еретически настроенных членов общины высказывает предположение, что никого этот самый Милиционер вызывать не будет, особенно После Девяти Вечера – и вообще, Неправильно Припаркованная Машина и есть Милицейская, поэтому бороться с ней бесполезно. Ещё одна из популярных версий – Нет Тока. Где его нет, тоже никто не может толком объяснить, но многие просто принимают на веру – и ждут, когда Ток вернётся, потому что, по их мифологии, Ток никогда не уходит навсегда. Нет, - пытаются убедить их члены общины, не согласные с этой версией, - этого не может быть, ведь в другую сторону всё время идут Трамваи, просто непрерывно, один за другим, идут и идут Трамваи – значит, Ток есть, и никуда не делся, а вот куда деваются эти Трамваи, которые всё идут и идут в противоположном направлении, но обратно никогда не приходят? Они не могут уходить в Депо – во-первых, потому что слишком рано, а во-вторых, потому что Депо, как говорят старики, как раз в нашем, а не в том направлении, но если не в Депо, то где же они, куда же они, чёрт возьми проваливаются, ведь куда-то же они уходят… Но к кликушескому бормотанию этих богословствующих аналитиков мало кто прислушивается, потому что оно отвлекает от сосредоточенности, а без сосредоточенности нет настоящего ожидания и настоящей веры. Есть ещё миф о Первом Трамвае, который когда-то, в начале времён, сломался и остановился на путях, и вслед за ним остановились все Другие Трамваи, потому что, исходя из своей природы, никак не могли его объехать. Но в последнее время у него становится всё меньше и меньше последователей, поскольку он слишком уж архаичен. Это уже почти так же смешно, как совсем древний миф о Снежных Заносах на путях.

Иногда на Остановке возникают стихийный ропот, жалобы и перебранка, но это тоже часть освящённого веками обычая. Иногда, не выдержав ожидания, кто-нибудь из членов общины (как правило, новичок), ломается и уходит к Метро пешком, протестующее крича по дороге, что идти-то до этого самого Метро всего лишь десять, от силы пятнадцать минут, и что нет смысла ждать Трамвая и тратить на это драгоценное время, зная, что он всё равно не придёт. Оставшиеся на Остановке лишь вздыхают ему вслед, – кто с тайной завистью, кто с жалостью, кто с безмолвным осуждением, – и вновь поворачиваются лицом к горизонту, откуда вот-вот, ну, уже совсем вот-вот должен появиться Трамвай. Существует поверье, что если кто-то покидает общину и уходит к Метро пешком, то Трамвай немедленно вслед за этим появляется. Но это всего лишь суеверие, которое, конечно, никогда не сбывается.

Если на улице тепло, то ждать Трамвая, на самом деле, не так уж плохо. Первые пятнадцать минут ты живёшь смутной, очень быстро уменьшающейся в размерах надеждой. Затем на смену ей приходит неверие и отчаяние. На этой стадии очень важно не сломаться и в самом деле не попробовать Идти Пешком. Потому что никто не знает, что случается с Теми, Кто Ушёл Пешком. Бывает, что некоторые из этих отступников на другой день возвращаются и стоят вместе со всеми на Остановке, и смиренно, покаянно ждут вместе с прочими, и никогда не рассказывают, что же случилось с ними на Пути к Метро, но, несомненно, ничего хорошего с ними на этом сомнительном Пути не случилось. Нужно просто стиснуть зубы, перебороть себя и продолжать ждать. Потом придёт стадия горестной покорности судьбе и наконец – стадия просветления и примирения со всем на свете, даже с распроклятым этим Трамваем, который и не придёт никогда, и не собирается даже, и в мыслях не имеет приходить. Огни летящих по шоссе машин будут играть и перемигиваться в лужах и в парапетах, и светящиеся окна старых кирпичных домов придвинутся ближе, и в них будет чья-то жизнь, и чьё-то тепло, и обои в синий цветочек, не переклеивавшиеся с конца шестидесятых, и потёртые коврики на стенах, и люстры с розовыми курчавыми абажурами, и длинные плети никому не известных растений, свисающие внутрь с подоконников… И ты будешь заходить на каждый понравившийся тебе огонёк, не покидая при этом Остановки, и тебе будут радоваться, как желанному гостю, и поить чаем с крыжовенным вареньем и вафлями «Артек». А в твоём собственном, таком сейчас далёком от тебя доме, куда ты, конечно, позвонил, чтобы тебя не ожидали слишком рано, будут вздыхать, немножко ругаться и говорить, мирясь с неизбежным: опять она ждёт Трамвая после Девяти Вечера.

2006/12/04

Говорят, в молодые годы Вильгельм Аквилонский был весел, жесток и изобретателен. Задумав пойти войной против одного своего родича, он всё-таки немного беспокоился в душе на тот счёт, как к этому отнесутся на Небесах, и, чтобы подстраховаться, выдумал уловку, достойную библейского Иакова. Он пригласил к себе на ужин епископа Сильвестра, который был уже стар и почти ничего не видел. За ужином, как водится, слуга собирался подать епископу чашу с вином, но Вильгельм перехватил её и сам с поклоном поднёс епископу. Слепой епископ улыбнулся, сотворил крестное знамение и благословил руку, подающую ему питьё. Тогда Вильгельм возрадовался и на следующий же день, взяв в ту же руку меч, отправился отвоёвывать у родича его земли.

Но увы – вопреки ожиданиям Вильгельма, поход оказался для него неудачным. Его войско было разбито, а сам он то ли погиб, то ли был взят в плен – никто не знает точно. Во всяком случае, с того самого дня, как он потерпел в бою поражение, о нём не было ни слуху, ни духу. А епископ Сильвестр, невзирая на преклонный возраст, прожил ещё довольно долго. Однажды он посетил один из окрестных монастырей и, входя в ворота, услышал, как один из монахов нескладно, но красивым и звучным голосом напевает какой-то гимн и гремит колодезной цепью, доставая воды для лошадей. И настоятель монастыря сказал епископу, что это один из самых кротких и усердных братьев во всей обители, одинаково ревностный и в труде, и в молитве. Он-де знает грамоту, умеет варить целебные отвары и делать настойки их трав, ходит за больными и притом не гнушается никакой, даже самой чёрной работой. И епископ Сильвестр велел служке подвести его поближе к колодцу, а потом попросил этого монаха дать ему воды. «Преосвященный, - сказал ему с поклоном монах, - я бы с радостью это сделал, но у меня тут нет ничего, кроме лошадиных вёдер». «А ты зачерпни воды в ладонь и дай мне напиться», - сказал епископ. «Отче, - ответил ему монах, - я не смею, потому что рука моя грязна». «Это прежде она у тебя была грязна, - сказал епископ. – А теперь она чистая». И монах зачерпнул воды в ладонь и с поклоном подал епископу, а тот улыбнулся, сотворил крестное знамение и благословил руку, подающую ему питьё.

2006/12/04

Переходить улицу, даже на зелёный светофор, так же неприятно, как входить в клетку с укрощёнными тиграми.

Вроде бы, никто не нападает – все стоят перед тобой, отрывисто дыша, фыркая и нехорошо глядя в упор жёлтыми горящими глазами, и бока вздымаются, но совсем чуть-чуть, еле заметно, и рычание клокочет где-то в утробе, но негромко и почти умиротворённо, и напряжение в корпусе, и барское презрение на мордах … но кто там знает, что у них в головах и в какую минуту у них вдруг резко изменится настроение.

Во всяком случае, от светофора, дрессировщика и регулировщика это точно не зависит.

2006/12/05

Я с детства люблю заглядывать в чужие окна.

Для всех своих недостойных поступков человек всегда находит оправдание. Вот и мы с Собакой, бродя с горящими, как люстры в чужих окнах, глазами по вечерним улицам, говорим друг другу, что не делаем ничего плохого. Люди, которые не хотят, чтобы к ним в окна заглядывали всякие праздношатающиеся зеваки, покупают плотные шторы цвета тюремной стены и наглухо заслоняются ими от постороннего любопытства. А если шторы в квартире не задёрнуты – значит, хозяевам наплевать. Утешая себя этим сомнительным аргументом, мы с Собакой выбираем какой-нибудь дом постарше и поосновательнее, в котором окна особенно жолты, и начинаем фланировать вдоль него. Собака меньше меня ростом и не так хорошо умеет маскировать свои чувства. Поэтому она иногда поднимается на задние лапы и, открыв рот и вытянувшись в струнку, с молчаливым, жадным уважением разглядывает чью-нибудь кухню. Я делаю вид, что возмущаюсь её бесцеремонностью. Она делает вид, что ей стыдно и неудобно. Кухня делает вид, что ей тоже стыдно и неудобно за гору посуды в раковине и трещину вдоль стены, но в глубине души она бывает польщена чужим вниманием. Она знает, что наше любопытство лишено зависти и злорадства. Мы не сплетники. Мы созерцатели.

На днях я заглянула в одно из таких жолтых окон, привлечённая неваляшкой на подоконнике. В раннем детстве у меня была такая же мордастая неваляшка, которая нагло пользовалась моей горячей привязанностью к ней – совершенно, кстати говоря, незаслуженной. Я думала, что в такие игрушки нынешние дети уже не играют. Ан, нет же – вон, стоит, новенькая, блестящая, и таращит знакомые круглые глаза из-за прозрачной тюлевой шторы. Я подошла поближе, вгляделась и обомлела.

Потому что за шторой была наша комната. Та, в которой мы много лет назад жили. Комната в коммуналке на улице Валовой. На потолке была та же лепнина – гирлянды из белых лилий и продолговатых сарделек, - а под потолком висела наша люстра – оранжевые горшочки с крышечками, похожие на растолстевшие и зажившиеся уличные фонари. И обои были наши – с ровными, когда-то приводившими меня в ярость своей бессмысленной чёткостью ромбиками и квадратиками. И картина на стене – скверная, но трогательная копия поленовского «Московского дворика». И дивная кафельная печь, доставшаяся нам от неведомых дореволюционных хозяев. И совсем уж древний, татаро-монгольский коврик немыслимой потёртости и красоты, криво висящий над кроватью – над моей кроватью. И клетка с вечно враждующей супружеской пары хомяков, скандалистов и вымогателей. И стол, уставленный чашками в мелкую серебристо-синюю клетку… пять чашек вмсето шести, шестую я разбила на новый год, когда мы с сестрой вручную отжали сок из четырёх килограммов превосходных марокканских мандарин…

Я смотрела в это окно и понимала, что всё это невозможно, неправдоподобно и возмутительно. Какого чёрта наша комната, которой давным-давно нет на свете, переместилась сюда, на совершенно другую улицу, в другой дом и, вероятно, в другую квартиру? И если она подбирается ко мне поближе, то с какой целью? И если сейчас там кто-то живёт, а там непременно кто-то живёт, то… страшно даже подумать…

Из соседней комнаты выбежал вприпрыжку ребёнок лет шести. Я вздрогнула, и Собака моя вздрогнула, и у нас обеих сами собой заострились уши и задёргались хвосты, но…. Слава Богу, это была не я. Это был мальчик. Тощий, рыжеволосый, с красиво оттопыренными ушами и в майке с Мики-Маусом. Я никогда его раньше не видела.

2006/12/06 О первом снеге

Прогуливаясь изо дня в день по свежей декабрьской траве, всё больше укрепляешься в вере, что так оно и надо. И снег не выпадет вовсе, да и нет его больше в природе как явления, и всё, что нам от него осталось – это прошлогодние рождественские открытки с увесистыми рогатыми снежинками и жалостные песни про замёрзших в заснеженной степи ямщиков.

Помнится, в 800 году в только что народившейся на свет Европе тоже выдалась бесснежная зима. Та зима хорошо запомнилась Эйнхарду, капеллану и биографу Карла Великого. Сам Эйнхард был человек большой учёности, но при этом простой и добрый, и при дворе Карла все его любили, в особенности же - одна из дочерей Карла, по имени Эмма. Долгое время она боялась открыть ему свои чувства, опасаясь отцовского гнева, однако, пришёл день, когда она уже не могла более таиться и тайно отправила посыльного, чтобы тот пригласил Эйнхарда в её покои. Неизвестно, был ли рад Эйнхард такому приглашению или просто не осмелился перечить императорской дочке, но в назначенный вечер он пришёл-таки к Эмме и оставался у неё до утра. На рассвете Эмма разбудила его, чтобы он, пока все спят, тихонько ушёл к себе и не делал ей компрометации. Но когда она открыла перед ним двери, ветер бросил ей в лицо пригоршню снежных хлопьев, и кругом было белым-бело. Снег, о котором все и думать забыли, взял и выпал – как нарочно, именно в эту ночь. И никак невозможно было Эйнхарду уйти от Эммы, не оставив на снегу следов и не выдав тем самым своё ночное присутствие в её девичьих покоях. Но Эмма, поразмыслив лишь с минуту, приказала Эйнхарду вспрыгнуть ей на спину, схватиться за её плечи и поджать ноги. И Эйнхард сделал, как она велела, и Эмма донесла своего возлюбленного до часовни без всяких усилий, ибо он был мал ростом и отличался хрупким телосложением, она же силой и статью пошла в своего грозного батюшку. И на снегу остались лишь её следы, так что всякий, кто увидел бы их, мог подумать только то, что она ходила с утра в капеллу помолиться.

В тот же день, после полудня, Карл Великий потребовал к себе капеллана. И Эйнхард пришёл на зов, чувствуя в душе некоторую тревогу; однако, Карл встретил его ласково и заговорил с ним о том, что вот он уже много лет служит при дворе верой и правдой, а ни разу не попросил себе награды. «Государь, - сказал ему Эйнхард, - клянусь тебе, мне не нужно никаких наград – мне довольно одной твоей дружбы и милости. Вот разве что.. подари мне коня, ибо мой уже стар и не может меня носить». «Отлично! – воскликнул Карл. – Жалую тебе ту кобылку, на которой ты проскакал нынче утром мимо моих окон. Да-да – ту самую, на которой ты перед этим скакал всю ночь, думая, что мне о том ничего не известно». Тут Эйнхард, конечно, устыдился и испугался, и пал к ногам императора, моля о прощении. И Карл не только простил его, но и в самом деле отдал за него свою дочь, ибо он был щедр и великодушен к тем, кто этого по-настоящему заслуживал.

Нет нужды говорить о том, что это всего лишь анекдот, имеющий весьма мало общего с исторической правдой. Однако, он хорошо отражает похвальную снисходительность Карла по отношению к любовным похождениям своих дочек.

2006/12/07 дети

Опять о погоде

********

Моя знакомая (двенадцать лет).

— Я знаю, почему осень так долго не кончается. Потому что где-то Пушкин сидит и пишет.

— Чего-о?

— Ну, у Пушкина есть стихи, мы недавно учили:

В те дни осенняя погода Стояла долго на дворе, Зимы ждала, ждала природа, Снег выпал только в январе…

— И что из этого?

— Как – что? Тогда зима – знаешь, почему не начиналась? Потому что у Пушкина была Болдинская осень. И там решили: раз ему так нравится эта осень, пусть будет подольше, тогда он побольше напишет…

— Где это – «там» решили?

— ( С досадой). Не знаю. Где надо. Решили, и всё. И осень всё была и была. А Пушкин всё сидел и писал. И сейчас так же. Осень такая длинная потому, что кто-то в какой-нибудь деревне сидит и пишет, как Пушкин. Только мы не знаем пока, что он пишет, это же ещё не напечатали. А как напечатают, то все узнают – у нас опять великий поэт, как Пушкин. Ну, не как Пушкин, конечно чуть-чуть не совсем… но почти.

************

Маленький мальчик на улице.

— Мама, смотри, сколько позавчерашних листьев накидано!

— Почему – позавчерашних? Что ты всё ерунду какую говоришь…

А он вовсе не ерунду говорит. Потому что вчера был ноябрь. А позавчера - октябрь. Значит, тёмные эти октябрьские листья, истончившиеся до прозрачности, почти истаявшие, но ещё заметные в траве на газонах, и вправду, позавчерашние.

2006/12/10 Остров Женщин

Этим летом мне часто приходилось бывать на Острове Женщин.

По пути к нему я всякий раз сильно уставала и стирала ноги до пузырей. И немудрено: путь туда неблизкий, и идти нужно пешком, потому что ни корабли, ни машины по тамошнему бездорожью не ходят – застревают в непролазной грязи, которая не пересыхает и в самые жаркие дни. И пока идёшь, думая, что вот-вот доберёшься, Остров, как линия горизонта, не отдаляется от тебя, но и ничуть не делается ближе; но стоит только отчаяться, махнуть рукой и идти уже просто так, без всякой надежды, как тут-то он и оказывается прямо перед тобой.

Там до самой осени цветут сирень и белый шиповник, а на заброшенной силосной башне живёт хмурый холостой аист, который год пытающийся найти себе невесту. А ещё там повсюду яблоневые сады, поэтому его иногда называют Остров Яблок. Местные жительницы из суеверия никогда не рвут яблоки с дерева, а дожидаются первой лунной ночи после Яблочного Спаса, когда под действием лунного притяжения они сами опадают на землю, и только после этого идут их подбирать.

Мужчин на Острове нет. Те, что были, потихоньку спились, либо разъехались, либо померли от старости. Женщин на Острове пятеро. Младшей из них шестьдесят семь лет, старшей – без малого девяносто. Добираться до Большой Земли, сквозь бездорожье и чащобы, им уже тяжеловато, а автолавка к ним проехать не может, да и не имеет особого желания. Так они и живут – тем, что кое-как вырастят сами, да тем, что занесут к ним случайные прохожие вроде меня. Я носила им в рюкзаке ноздреватые белые буханки с подгоревшей корочкой, муку, сахар, соль, банки консервов и длиннющие палки твёрдой, как камень, колбасы, которую они, к немалому моему изумлению, предпочитали всем другим деликатесам. Впрочем, я ни разу не видела, чтобы они эту колбасу ели. Обычно они привязывали к ней лохматые верёвочки, ловко подвешивали её под потолок и более ею не интересовались – так что не исключено, что колбасу здесь было принято использовать в качестве украшения жилища. Хлеб они тоже ели не сразу, а сначала прятали поглубже в холщовые мешки, и лишь потом, дождавшись, когда он закаменеет и кое-где пойдёт плесенью, рубили его топором на крыльце и пили с ним чай, размачивая корки в блюдцах.

Меня они в благодарность угощали яблочным вареньем, пирогами с яблоками и чаем, настоянным на сушёной прошлогодней антоновке. В избах у них было сумрачно и прохладно; пахло грибами, ромашкой, керосином и платками из сундука. В сундуках всегда застаивается особый запах, немного сходный с формалином, но не такой неприятный. Пока я пила чай, держа, как полагается, блюдце на вытянутых, подрагивающих с непривычки пальцах, жительницы Острова шелестели по углам и беззлобно, без горечи, сетовали на что-нибудь, блестя из-под платков ясными выцветшими глазами:

— Хорошо-то как, что ты заварки-то принесла, Господи. А то ить третий месяц, почитай, без заварки. Уж сама наладилась было идтить – так Лександровна помешала. Глаз у ней нехороший. Как это я только ей на глаза-то попалась? А ей ведь тоже – всё знать надо-ть. Куда, кричит, лыжи-то навострила? Я ей: куда, куда… в жопу на пруда! В райцентр, говорю, за хлебом да за чаем. Куда ж ещё? А она: иди, иди, ужо тебе по пути спину-то прихватит, кого тогда звать будешь? Лес один кругом. Ну, я плюнула да назад-то и повернула.

— А как же Колька, Никонский-то? У него ведь лошадь. Всё равно мимо ездит – неужели трудно продуктов подвезти.

— Колька-то? Да нешто он повезёт? Одно слово – небожитель.

«Небожитель» - на местном языке «безбожник». Тот, кто не почитает Бога, не-божитель.

На острове, кстати, есть и церковь, только очень ветхая, нетопленная, без колокольни, зато всегда украшенная внутри цветами и увешенная расшитыми вручную золочёными полотнищами. Иногда, по большим праздникам, туда приезжает батюшка из района. Островитянки исповедуются ему, а потом, после службы, ещё подходят побеседовать об их островной жизни.

— Каждую ночь ведь приходит, батюшка. Зимой реже приходил, а теперь ить каждую ночь повадился, озорник такой. Приходит и стучит в стенку. А то в окно как зачнёт тарабанить – спасу нет. А то ишшо – зайдёт в избу, встанет перед кроватью и сопит, да шумно так. Или на грудь заберётся, под самую шею, и душит, воздуха не даёт, окаянный. Я толкану его – а он под рукой мохна-атенький, крепкий такой, да сильный – еле спихнёшь.

Молодой батюшка в отчаянии открывает рот, чтобы разразиться гневной тирадой, но потом берёт себя в руки, закусывает губу и сам начинает шумно сопеть. А островитянка глядит на него снизу вверх со светлой потусторонней улыбкой и мелко кивает головой.

Под вечер в воскресенье островитянки сидят на скамейке у колодца, отмахиваются от мошкары и поют. Младшая затягивает концы платка потуже, берётся рукой за щеку, как при зубной боли, и начинает:

В низенькой светёлке Огонёк горит,

Молодая пря-аха Под окном сидит.

Молода, красива, Карие глаза,

По плечам развита Русая коса.

Русая головка, Думы без конца,

Ты о чём мечтаешь,

Девица-краса?

И дребезжащий весёлый хор мстительно подхватывает:

Пряха моя, пряха,

Зна-ай себе, пряди,

На мущин лукавых

Зорько не гляди.

Все мущины – черти,

Сперва только льстят,

Потом изменяют,

Любить не хотят!

Я тем временем, как образцовый тимуровец, наполняю островитянкам кадку колодезной водой и под звон вёдер и собственное кряхтение слушаю мрачные пророчества в адрес девушки, если она не послушается мудрых предостережений.

Он красотку-пряху

В Петембурх возьмёт,

Для красотки-пряхи

Бел этаж наймёт.

Он её научит

Танцам и балам.

И из пряхи выйдет

Хоть куда мадам…

Между прочим, с этой кадкой и колодцем надо быть осторожным. Один раз я случайно вылила воду мимо, на камень у колодезной стены. Боже! Какая же была после этого буря! С ливнем, градом и почти непрестанными грозовыми раскатами. А ветер был такой, что выкорчевал и повалил одну из яблонь в саду у вездесущей Лександровны. Хорошо, что она не догадалась, из-за кого случился весь этот сыр-бор.

2006/12/10 дети

Перед началом мессы, среди сдержанной толкотни, шорохов и всхлипываний возле исповедальни, трое серьёзных мальчиков запускают в уголке синего заводного тарантула размером со среднего ёжика. Тарантул вздрагивает, вертится на месте и мелкими, вкрадчивыми шажками начинает танцевать на полу тарантеллу. Дети следят за ним, сидя вокруг на корточках и прерывисто вздыхая от восхищения.

Проходящий мимо озабоченной походкой священник резко тормозит, затем тоже присаживается на корточки и с не меньшим восхищением наблюдает за пируэтами вошедшего в раж паука. Дети сидят рядом с ним, и все четверо одинаково вытягивают шеи, хмыкают и цокают языками. Наконец священник спохватывается, смотрит на часы, вскакивает и озабоченной походкой удаляется в сакристию. Пауку становится неловко, он в последний раз поворачивается и боком-боком, делая вид, что всё в порядке, уходит под чью-то скамейку.

2006/12/12

Прежде чем начинать жить, надо составить подробный план действий. Иначе нельзя.

Просыпаясь тёмным утром и цепляясь обеими руками за ускользающие остатки сна, надо чётко, по пунктам, расписать себе мысленно, что ты должен этим утром сделать. А именно:

выбраться из-под одеяла

пообещать что-нибудь Всевышнему с тайной надеждой, что Он замотается с дневными делами и забудет проверить, как ты выполнил обещания

выползти на кухню

достать из буфета коробку с пирожными

открыть её

раскрошить пирожные ступкой и безжалостно высыпать за окно голубям

принять холодный душ

разлюбить любимого человека

надеть красный спортивный костюм

завесить чёрным чехлом молчащий телевизор

протереть чистой тряпочкой портрет Бомарше

выбежать в утренний сквер и тяжело бегать по дорожкам, поднимая пыль и топча серые невесомые листья

да! – и познать самое себя!

Как же я забыла? Это последнее следует сделать в первую очередь. Много времени это, как правило, не занимает. Это можно сделать, поливая вчерашним чаем кактус и с сомнением глядя на двери ванной, за которыми льётся в пустоту холодный душ. А управившись с самопознанием, можно выйти в беспросветный утренний сквер

сесть на пыльную скамейку

и, запихивая в рот пирожные, вздыхать и слушать декабрьских соловьёв

наслаждаясь тёплой утренней сыростью и своей неразделённой любовью

рядом сядет насупленный мужик

с тяжёлой челюстью и бритым затылком

и станет слушать Вивальди на своём сотовом, покачивая в такт головой

а над нами, где-то там, за толщей дождевой мглы

будут нестерпимо сиять белые звёзды

а на свежем декабрьском газоне

посреди опят и расцветающих одуванчиков

пожилой китаец из дома напротив

будет выгуливать жёлтого хозяйского дракончика

с радужным гребнем через всю спину

2006/12/13

В одном из швабских монастырей жил послушник по имени Вальтарий. Был он молод, благочестив и добросердечен, но имел пагубную привычку размышлять над смыслом воскресных проповедей. Эта-то привычка чуть его и не погубила.

Однажды во время проповеди отец настоятель рассказал притчу о некоем заносчивом брате, который усомнился в правдивости слов Апостола о том, что для Бога тысяча лет всё равно, что один день, а один день – всё равно, что тысяча лет. За это Бог наказал его – наслал на него чудесный сон, после которого тот не смог узнать ни местности, ни собственной обители, ни её обитателей. Оказалось, что он проспал таким образом триста лет, которые пролетели для него, как один час. Разумеется, догадавшись об этом, злосчастный брат тут же умер от старости и огорчения.

«Поистине странная притча, - сказал себе Вальтарий. – Во-первых, брат этот был изрядный глупец, если усомнился в столь очевидной истине. А разве за глупость можно наказывать человека, да ещё столь сурово? Во-вторых, слова Апостола следует понимать не в буквальном, а в метафизическом смысле, а бедный этот брат почему-то самым натуральным образом перескочил во сне через три сотни лет, что противно и логике, и разуму, и человеческому естеству».

Подумав так, Вальтарий подивился ещё немного про себя и пошёл выполнять своё дневное послушание, то есть собирать подаяние по окрестным деревням. День выдался удачным – в разных домах ему щедро подавали кто деньгами, кто хлебом, кто вином. Были уже густые сумерки, когда он, с доверху наполненной кружкой и тяжело гружёной корзиной, плёлся, цепляясь нога за ногу, к себе в обитель. По дороге он, по своему обыкновению, предавался метафизическим размышлениям, икая, крестясь и улыбаясь на луну. Однако, постепенно возвышенное состояние духа его покинуло, и он стал замечать, что местность вокруг него каким-то неуловимым образом изменилась и утратила привычные очертания. Подходя к монастырским воротам, он ещё был почти спокоен, но вглядевшись в них, встревожился не на шутку, ибо и ворота, да и сами стены и башни монастыря тоже изменились и выглядели не так, как прежде.

Открыл Вальтарию незнакомый привратник, который оглядел его с головы до ног и довольно грубо спросил, что ему нужно.

— Во имя Святой Троицы, брат! – взмолился Вальтарий. – Скажи мне, куда подевался брат Антоний по прозванию Заика, который стоял здесь прежде?

— Никакого Антония Заику знать не знаю, - ответил привратник. – Такого брата никогда не было в нашей обители.

— А где отец Амвросий, достопочтенный настоятель этой обители?

— Отец Амвросий был здесь настоятелем без малого триста лет назад, если верить хроникам. Теперь же наш настоятель – преподобный отец Маврикий. А откуда ты взялся, брат, и почему задаёшь такие странные вопросы?

— Триста лет! – вскричал потрясённый Вальтарий, и пал ниц на землю, и рыдал, и бил себя в грудь, каясь в своих прегрешениях. Испуганный привратник, не зная, как быть в такой ситуации, подхватил полы рясы и побежал за настоятелем.

Настоятель явился, кое-как поднял рыдающего Вальтария и участливо спросил, о чём тот плачет.

— Увы мне, отец! – отвечал несчастный Вальтарий. – Я впал в сомнение и за это жестоко наказан. Господи, что же мне теперь делать в этом времени, где я никого не знаю и ни в чём не сведущ?

И он рассказал Аббату о своих сомнениях и последующих злоключениях, закончив повествование слёзной сентенцией:

— Увы, я заблуждался, отец, и теперь не знаю, каким словами мне молить Господа о прощении и спасении моей души. Помогите же мне, отец, дайте мне поддержку и утешение, ибо я сбился с истинного пути и ныне пребываю во тьме.

— Да, сказал Аббат. – Ты в самом деле сильно заблуждался. И, по-видимому, долго блуждал, если зашёл так далеко. Твоя обитель находится в десяти милях в северу от нашей. Ступай туда, да торопись, если хочешь успеть до полуночи. И не будь впредь так склонен к молодому вину и метафизическим размышлениям, если не хочешь вновь сбиться с истинного пути.

2006/12/17 Моя подруга

— Знаешь, я к метро иду утром всегда через один и тот же двор. И там на заборе всегда сидит одна и та же ворона. Я её в лицо знаю – противная такая рожа, хмурая… И я ей почему-то тоже противна. Во всяком случае, она всё время меня обзывает. Как увидит меня – взлетает повыше и начинает орать что-то по-своему нехорошее… мерзким таким голосом, просто мурашки от него… Я её быстренько так обхожу, не связываюсь – кто её знает, что там у неё на уме. А вчера – представляешь? – ей этого мало показалось. Взлетела на ветку и оттуда, сверху, попыталась меня обосрать! Как тебе это, а? Главное – я ей ничего плохого не сделала, ну, то есть, - вообще ничего. Может, она чувствует, что я её боюсь, и ей это приятно, как ты думаешь?

******

— А батюшка мне говорит: «Понимаешь, - говорит, - жизнь – это такая большая автострада». А я говорю: «Ну, да. Точно. Толпы грешников – туда, толпы грешников – сюда». Он так завозился на стуле, хмыкнул и покраснел. Наверное, решил, что я над ним издеваюсь. А я – ничего же подобного! Мне, наоборот, образ понравился… ну, и захотелось его дополнить. Нет, он, вообще-то, ничего, этот батюшка… я думаю, он не обиделся. Хороший такой.. усталый, в тапочках войлочных… всё кашлял и вздыхал потихоньку. А потом, после беседы, велел на службу остаться. Я и осталась, конечно. Церковь здоровенная, тё-омная, тёмная, только по углам свечные огарочки тлеют, как огоньки на болоте… Где-то впереди хор тоненькими голосками что-то выводит, батюшка, стало быть, в алтаре… и больше в церкви ни души, одна я. А служба дли-инная, длинная, часа четыре шла, и мне, чем дальше, тем благостней и благостней, страшнее и страшнее. Как я вышла оттуда – сама не помню. В голове туман, ноги не идут… спину ломит, сил нет. Вышла – а кругом темнотища такая, и как назло, ни звёзд, ни луны. Вот когда я кузнеца Вакулу очень даже поняла. Вообще ничего не видно, представляешь? И глаза не привыкают ни хрена к этой темноте… специальная она там, что ли? Иду кое-как, наощупь, вытянув руки перед собой. И вдруг натыкаюсь на что-то такое, знаешь, холодное и остроугольное. Ощупала как следует – мама дорогая, это же крест на могилке! И тут я понимаю, что вышла не на дорогу, а прямёхонько на погост, который за церковью, с той стороны. Мама моя! Я как дунула оттуда! А только сразу дунуть не получилось – темнотища же… Я шарахаюсь среди этих оградок и крестиков, венок чей-то сбила ногой, в яму какую-то наступила с размаху.. в очень подозрительную яму, нехорошую. И стала я орать. А мне в ответ птица какая-то из кустов: о-о-о! о-оо! И котёнок какой-то скверный неизвестно откуда выскакивает и – шасть ко мне под ноги, ластится, а сам как-то мурлычет, и так, знаешь, плотоядно, что не приведи Бог. В общем, классика. Я чуть не сдохла, пока оттуда выбралась. В избу прихожу, а там девушки из хора.. все такие чинные, всё о высоком да о божественном. Варенье моё спрятали, на стол не выставили, и пряники мои даже понюхать не дали, а накормили меня вермишелью с картошкой холодной и бутерброд сделали: белый хлеб на чёрном. И велели ложиться спать. Я легла, кровать – сплошные доски, одеяло тоню-усенькое, в головах – то ли свечка, то ли лампадка. А девушки встали у стены и давай петь что-то церковное, жалостное такое и торжественное. Значит, они поют, свеча горит, я лежу, ручки сложила на груди и думаю: ну, думаю, ладно, помирать для прежней, грешной жизни – так с музыкой. Значит, так оно и надо. А у самой из головы кладбищенские мотивы не выходят. Вспомнила, как у какого-то писателя прочитала эпитафию, которую он с одного надгробия списал:

Природный нрав свой укрощая,

Была ты мужу верная жена,

А детям – мать родная.

Вот, думаю, это – точно про меня! Успокоилась и заснула. Утром девицы будят меня в шесть часов и говорят, что опять надо на службу. Я быстренько, как солдат на побудке, собралась – чего, как ты знаешь, за мной, вообще-то не водится. Вышла во двор, как будто в туалет, а сама ти-ихо, тихо, огородами стала отступать к автобусной остановке. И успела на ранний рейсовый, представляешь? – впервые в жизни на автобус успела! Сижу у окошка, ветерок в лицо дует, на душе хорошо так… прямо как у беглого каторжника. Так вот и не вышло у меня помереть для прежней, грешной жизни. Может, выйдет ещё?

2006/12/19 дети

Мой друг Антон

— Знаешь, мне кажется, люди зря придумали время. Ну, не всё время, конечно… Часы и сутки, это ещё ладно. Это пусть. А недели всякие, месяцы, годы – это же низачем не нужно, от этого только хуже.

— Почему – хуже? - Потому, что из-за этого только неприятности. Так бы жил себе человек и жил. И не знал бы вообще, сколько ему лет. И от этого только бы дольше прожил. И учились бы все спокойно.. Никаких четвертных отметок, никаких годовых… И двойку в четверти никому бы не надо было исправлять, высунув язык.

— Но ведь и каникул тогда бы не было. И праздников тоже.

— Почему? Это же всё можно по природе понять. По луне, по солнцу, по звёздам… Стало холодно, снег пошёл – значит, зима. День скоро начнёт прибывать – значит, Рождество. Значит, можно дать людям отдохнуть немножко. Только не по неделям считать, а по дням. Вот, сказать, отдохните десять дней, а потом опять приходите учиться. И не надо никого гнать, никого торопить… выучил всё как следует – переходи в другой класс. А не выучил – сиди в первом, пока борода не вырастет. А не то, что теперь – вот тебе столько-то лет, значит, иди в такой-то класс… а всё ты выучил, что перед этим было или не всё – это неважно. Типа, догонишь. А как его догонишь, когда ты-то ушёл в другой класс, а оно-то там, в том, старом классе, осталось.

— Кто остался?

— Математика, кто же ещё… И морфологический разбор. И география… не вся, а там.. про направление ветров. Ты в пятом классе, а они ещё в четвёртом остались. Как их догнать-то, я не понимаю. Вот стоит забор, а ты от него бежишь – что, разве так его догонишь? Там впереди другой забор, ещё здоровее… через него уж точно ведь не перепрыгнешь, если через тот.. ну, первый, не научился.

— Ты что же, мечтаешь, чтобы тебя оставили на второй год?

— Вот! От этого же все же и проблемы, я же говорю. Так – это считается стыдно. Типа, ты второгодник, значит, дебил. И все над тобой смеются. А если бы никто вообще не знал ни про первый год, ни про второй, то просто… жили бы себе и жили. Не как спортсмены какие-нибудь, а как люди.

— А спортсмены – не люди?

— Не придирайся. Я же не про это. Я про то, что не надо жить, как на дистанции. Вот, лишь бы добежать.. хоть ты.. вообще, тресни, а добеги. А куда добегать-то? Всё равно же мы же не знаем, когда всё закончится. Вот и надо жить спокойно, пока не закончится. Жить себе и жить.

— Вообще-то, да… что-то в этом есть. Ни тебе квартальных планов, ни годовых отчётов…Погоди-погоди. Ну, а дни рожденья?

— Тоже не надо. Можно просто придумать день, когда ты приглашаешь гостей, и все тебя поздравляют с тем, что ты вообще родился… и живёшь… и дарят подарки. А ты им салат делаешь и мороженое покупаешь на всех.. хотя лучше торт «Панчо». Или «Санчо», не помню точно. Со сметаной. И мультики им показываешь. Какая разница, когда ты это придумаешь? Можно же в любой день. Всё равно ты уже родился. И покамест не умер, можно, чтобы тебя поздравляли, когда хочешь. Хоть десять раз в году – года-то всё равно нету.

— А Новый Год?

— Не надо. Пусть будет Рождество. Христу же тоже всё равно, когда Его поздравят… Он же уже родился. И даже не умрёт. Хорошо, всё-таки, что в Него можно взрослым верить. А то в Деда Мороза маленьким можно, а взрослым – уже нельзя…

— Нет, знаешь… Всё-таки, наверное, так нельзя. Всё-таки месяцы и годы помогают ориентироваться в пространстве. И вообще, когда точно знаешь время – это дисциплинирует.

— Ни фига подобного. Знаешь, когда мы с мамой первый раз в жизни не опоздали – я в школу, а она на работу? Когда часы остановились. И телефон сломался. То есть, такой телефон у нас и сейчас не работает, а мобильный у неё тогда сломался. Мы смотрим – вроде уже светло. Собрались, вышли и пошли себе. И успели. А когда часы есть, то всегда кажется, что ещё много времени.. а потом – раз! – а его нету уже. И надо не идти, а бежать. Знаешь, как мы всегда бегаем? Как марафонцы в Греции. Ну, часы, ладно.. часы – уж пусть. Но календари - точно надо уничтожить.

2006/12/21 Рождественская сказка

Хайме, друг и соратник короля Дитриха Бернского, на склоне лет решил покреститься и пойти в монахи. Чтобы братия не прибрала к рукам его имущество, он, что мог, сам раздал бедным, а своё оружие и доспехи спрятал поглубже в одной из пещер недалеко от Боденского озера. В монастыре он изо всех сил смирял себя, но не сильно в этом преуспел, хотя и очень старался. Говорят, что именно с ним произошла та история, которую потом стали рассказывать о Гильоме Оранжском. Случилось так, что неподалёку от монастыря поселилась разбойничья банда, взявшая за привычку грабить честных братьев – особенно по вечерам, когда те возвращались в монастырь с милостыней, собранный за день. Хайме, которого в монастыре называли братом Людвигом, долго пытался относиться к этому с подобающим философским смирением, как прочие братья, но в конце концов не вытерпел и пришёл к настоятелю за советом.

— Увы, сын мой, - в сокрушении ответил ему настоятель, - тут мы ничего не можем сделать. Устав запрещает нам сопротивляться насилию и велит отдавать ближнему всё, что этот самый ближний, будь он трижды неладен, у нас потребует. Посему умерь свой гнев и подчинись обстоятельствам.

— Скажите, отец, - не отставал брат Людвиг, - а до каких пределов я должен подчиняться обстоятельствам? Что делать, если эти мерза… если эти добрые люди потребуют всё, что другие добрые люди пожертвовали мне на нужды нашей обители?

— Ну, как – что делать? Отдать, разумеется.

— Всё до последнего гроша?

— Всё до последнего гроша.

— Хотел бы я, чтобы черти в аду жили по таком уставу, отче... А если от меня потребуют, чтобы я, к примеру, отдал свой плащ?

— Отдашь и плащ.

— А если потребуют рясу?

— Отдашь и рясу и благословишь того, кто её у тебя забирает.

— Ужо я бы его благословил, будь моя воля… А если он захочет нательную рубаху?

— И её отдашь.. хотя, честно говоря, не могу себе представить бедолагу, который бы на неё польстился.

— Ну, а штаны, отче? Что, я и штаны должен отдать, если они вдруг понравятся этим своло… этим бедолагам?

— Ну, об этом можешь не беспокоиться. Уж на что, на что, а на эту-то рвань уж точно никто не позарится

— И всё же, отче? Вдруг да найдётся кто-нибудь – что тогда?

— Ну.. штаны – ладно. Штаны, положим, я тебе разрешаю не отдавать. А теперь ступай и впредь не тревожь меня по таким пустякам.

А брату Людвигу только того и надо было. В ту же ночь он пробрался в заветную пещерку, достал из укрытия лучший свой пояс, украшенный серебром и дорогими камнями, подпоясал ими штаны под рясой, а наутро пошёл в таком виде собирать подаяние. На обратном пути его, как обычно, задержали разбойники и принялись чистить и потрошить.

— Любезнейший, отдай-ка нам эту кружку с монетами, а то она тяжеловата для тебя одного.

— Возьми, дорогой брат, и да благословит тебя Господь.

— Дай-ка, дружок, я сниму с тебя плащ, а то что-то ты оделся не по сезону и не по погоде.

— Сделай одолжение, дорогой брат, я сам хотел тебе предложить, да стеснялся.

— Эге! А может быть, ты и без рясы не замёрзнешь?

— Не замёрзну, дорогой брат, – весна нынче тёплая. Бери, если тебе нравится.

— Раз так, я бы и от рубахи не отказался.

— Бери и рубаху, дорогой брат. Мне ничего для тебя не жаль.

— Поистине приятно иметь дело с добрым и порядочным человеком! О! А это у тебя что? Пресвятая Богородица! Вы только взгляните, что носят под рясой бедные братья!

И разбойники вцепились в разукрашенный пояс брата Людвига и стали пытаться его сдёрнуть – разумеется, вместе со штанами.

— Нет, дорогие братья, - обрадовался брат Людвиг. – Так дело не пойдёт. Вот как раз штаны-то я вам и не отдам, коль скоро у меня есть на то официальное разрешение. Дайте-ка, дорогие братья, я вас благословлю по-своему, как умею.

Сказав так, он вырвал с корнем здоровенную колючую сосну и принялся махать ею во все стороны, сгребая разбойников в кучу, как сухие листья. И гоготал при этом, и радовался, как будто вернулись прежние времена, когда он был молод и часто предавался подобным забавам, ибо этому не мешал никакой устав. Нет нужды говорить, что с того дня разбойники оставили монахов в покое и обходили их обитель за три версты.

В другой раз обитателей монастыря стал притеснять местный герцог, и брат Людвиг вызвался потолковать с ним и воззвать к его совести и богобоязненности. Перед тем как идти к герцогу с увещеваниями, он извлёк из пещеры свой старый, насквозь проржавевший меч, протёр его рукавом, и ржавчина слетела с него, будто тонкий сой пыли, и острие ярко засияло под августовскими звёздами. Затем брат Людвиг подозвал своего коня, который пасся неподалёку в лугах и был так стар, что едва передвигал ноги. И конь приковылял кое-как на его зов, и брат Людвиг искупал его в озере, и почистил скребком, и поцеловал в морду, и конь, усмехнувшись, взвился на дыбы и стал носиться по лугу так, что невозможно было смотреть на это без головокружения. И брат Людвиг надел на себя доспехи, подпоясался мечом, вскочил на коня и поехал беседовать с герцогом о пользе смирения. А на другой день он пришёл к настоятелю и сказал, что дело с герцогом улажено, и более он их не потревожит.

— Как же он послушался тебя? – изумился настоятель.

— Его сразили острота и меткость моих аргументов, - ответил брат Людвиг и, испросив благословения настоятеля, отправился в сад – кушать яблоки и отсыпаться.

А под Рождество в монастырь пришёл некий странник, и был он стар и беден, но держался прямо, говорил с достоинством и знал множество историй и песен о прежних временах. И братья, собравшись вокруг него, слушали о подвигах короля Дитриха, и о том, как вероломный родич отнял у него земли и изгнал его в страну гуннов, и о том, как он победил коварного родича, но королевство своё не вернул и так и остался без крова, без имени и без друзей, из которых одни предали его, другие погибли в боях, а третьи умерли от старости. И так братья сидели и слушали бы до самой ночи, если бы не пришёл настоятель и не прогнал их в храм, готовиться к Рождественской службе. Один брат Людвиг не пошёл со всеми, а остался сидеть с бродягой, и оба сидели, и ёжились под зимним ветром, и дышали на руки, не глядя друг на друга.

— Господин мой, король Дитрих, - сказал брат Людвиг, - что же, значит, и Хильдебрандт умер?

— Да, - ответил бродяга. – Кто-то говорил, что его убил его же сын – по ошибке. А кто-то говорил, что это он убил сына, а потом умер от огорчения и скорби. Но поскольку конец «Большой песни о Хильдебрандте» утрачен, мы не можем точно сказать, кто прав… А я думал, ты меня не узнаешь.

— Кто – я? – обиделся Хайме. – Я узнаю тебя и через тысячу лет, в каком бы обличье ты ко мне не заявился. Но нельзя же тебе в твои годы всё скитаться по свету… пора уже и отдохнуть. Может, примешь постриг и останешься здесь?

— Да нет, я же вроде как язычник, - ответил с некоторым смущением бродяга. – Пусть уж всё останется, как есть. И в скитаниях, знаешь ли, есть своя прелесть.. Ну, правда, зимой это меньше чувствуется, зато летом…

— Хорошо, - сказал Хайме. – Дай мне три минуты, чтобы собраться. Ты ведь не торопишься?

И когда в монастырской церкви ударил колокол, они уже выходили из ворот, и ветер сыпал им на плечи мелкую ледяную крупу, и замёрзшие комья грязи скрипели и топорщились под ногами.

По дороге их нагнал ещё один бродяга, и они пошли втроём. И метель потихоньку утихла, и небо расчистилось, и стала видна Звезда.

— Эх! – сказал Хайме. – Всё же нехорошо я сделал, что ушёл, не побыв хоть немного на рождественской службе.

— Да, нехорошо, - согласился пришлый бродяга. – Но говорят, что Господь наш – везде.

— Я знавал одного отшельника, - сказал Дитрих, - который любил говорить: Господи, если ты везде, то почему я-то всё время оказываюсь где-нибудь ещё?

И всё трое засмеялись и закашлялись на морозном воздухе.

По пути им встретился ручей, ещё не прихваченный морозом, и незнакомый бродяга, достав из-под плаща чашу, зачерпнул из него воды и подал своим спутникам.

— У меня сегодня день рождения, - сказал он. – Выпейте и вы, братья, за моё здоровье.

Хайме, поколебавшись, отхлебнул и изумился:

— Вино!

— Рейнское. Самое лучшее, - подтвердил Дитрих, тоже попробовав.

— Я рад, что оно вам по вкусу, - сказал бродяга и, достав из-под плаща чёрствый ломоть хлеба, разломил его на три пышных пшеничных каравая; два из них отдал спутникам, а третий взял себе.

2006/12/27

У Сельмы Лагерлёф, о которой мне тут кстати напомнили, есть малоизвестная новелла о женитьбе норвежского конунга Олава Святого. О том, как он-то, Олав, хотел жениться на дочке шведского конунга, Ингигерд, а шведский конунг решил над ним поглумиться и подсунул ему вместо своей дочки рабыню по имени Астрид. А поскольку в те времена между рабыней и королевной была не такая уж большая разница, Олав не разобрался, что к чему, и простодушно дал себя провести. И Астрид несколько лет прожила с ним, каждый божий день дрожа от страха, что обман раскроется, и Олав, натурально, вздёрнет её на первой сосне или скормит заживо собакам. Но время шло, Олав ни о чём не догадывался и всё крепче привязывался к мнимой Ингигерд – ну, то есть, к Астрид на самом деле, но он-то не знал, что это Астрид. А уж Астрид, та просто в нём души не чаяла. И вот однажды Олав строгал во дворе какую-то доску, ибо чем ещё заняться норвежскому конунгу в свободное от походов и пиров время, как не починкой крыши в собственной избе. Один из слуг – а может быть, не слуга, а священник, я уже не помню, - рискнул напомнить Олаву, что сегодня воскресенье, а в воскресенье работать негоже. И Олав так рассердился на себя из-за этого невольного греха, что сжёг стружки дотла прямо у себя на ладони. Увидев такую невероятную богобоязненность мужа, Астрид окончательно устыдилась и призналась ему, что она вовсе не конунгова дочь, а простая рабыня. Олава, конечно, несколько перекосило от этого известия, но всё же он сумел победить в себе ярость и гордыню, и простил Астрид, и оставил её при себе, и тогда она сквозь счастливые слёзы увидела, как вокруг головы его загорелось золотое сияние. Чего только, право, не привидится влюблённой женщине. Впрочем, очень может быть, что так оно всё и было. Только у Снорри Стурлусона все описано не так.

А как? Бог мой, да очень же просто. Олав действительно ждал, что ему привезут Ингигерд, а ему взяли и привезли Астрид, которая, кстати, тоже была дочкой шведского конунга, только не от законной жены, а от какой-то служанки. И Олав спросил, какое за ней будет приданое. Ему сказали – такое же в точности, как за Ингигерд. «А! – сказал Олав. – Ну, тогда, какая, ко всем чертям, разница? Женюсь на этой, она ничуть не хуже. Может, лучше даже – будет меньше кобениться да строить из себя невесть что». И с большой пышностью сыграли свадьбу Олава и Астрид, конунговой жены, и после этого Олав жил с нею вполне себе счастливо, и имел при этом ещё немало рабынь и наложниц, и не почитал это для себя зазорным, поскольку это было в обычае среди людей его сословия. Извиняет его отчасти то, что в те времена он ещё не знал, что он Олав Святой, и звался Олавом Толстым.

А Ингигерд выдали замуж – знаете, за кого? Да за нашего конунга, за Ярицлейва. Так что мы тоже, можно сказать, в накладе не остались. Впрочем, что это я вам рассказываю? Вы и без меня всё это давным-давно знаете.

2006/12/28 Снова о Рождестве

Были времена, когда я въезжала в Рождество на белой подушке.

Подушка эта специально предназначалась для поездок по тёмному, как туннель, и такому же длинному коммунальному коридору. Я укладывала её на пол, становилась на неё коленками и ехала, отталкиваясь поочерёдно ладонями, как вёслами, и созерцая проплывающие мимо окрестности. Коридор был узок, тесен и битком набит разными занятными вещами: старыми щетинистыми лыжами, самоварами, расчленёнными железными кроватями с шишечками и пружинами и громадными пиратскими сундуками, от которых ни у кого во всей квартире не было ключей. Иногда дорогу наискось перебегала мелким озабоченным шагом жирная, смутно знакомая мне мышь. Я поворачивала подушку, чтобы её не задеть, и мстительно думала, что когда-нибудь поймаю её в бутылку и целый день буду хвастаться ею подругам. Мышь только усмехалась в ответ на мои мысленные угрозы – она знала, что ничего подобного я никогда не сделаю, и презирала меня за мягкосердечие и бесхарактерность.

Рождество ожидало меня в крайней комнате, напротив ванной. В ванной этой висела, между прочим, картина, изображающая какое-то вздыбленное оскаленное чудовище с красными глазами и блестящей угольно-чёрной шерстью. Я любила его разглядывать, пока чистила зубы, мечтая при этом, что когда-нибудь у меня будет такая собака. Собственно, не так давно эта мечта в точности осуществилась… Но речь не об этом. Речь же о Рождестве. Вечно я норовлю уклониться в сторону от главного.

Рождество устраивала наша соседка по имени Анна Фридриховна Миттманн. Я знала, что она немка, потому что она учила меня понемножку немецкому языку. Больше я ничего о ней не знала. Она была фантастически стара, загадочна и страшна, как тётка Румпумпель – даже, пожалуй, значительно страшнее. Я приотворяла тихонько её дверь и заезжала в комнату на подушке, и мне навстречу пахло хвоей, воском, крашеной бумагой, пирогами и пряниками.

— Тётя Аня, а что такое Рождество? – спрашивала я у неё не раз и не два, заранее зная, что она не скажет мне правды.

— Это так раньше назывался Новый Год, - не моргнув оранжевым глазом, отвечала она и поправляла выкрашенную в невероятный апельсиновый цвет клочкастую шевелюру.

— А почему вы его справляете не на Новый Год, а раньше?

— Это такая старинная традиция. Я люблю старинные традиции. Я ведь и сама очень старинная, ты согласна?

Я была согласна. Я не сомневалась, что она сопровождала в походе короля Харальда Жестокого, и она же бежала, спасаясь от налёта унгров, в монастырь Святой Девы Схоластики под Клелем, который всё равно потом сожгли и разграбили, и она же торговала жареными каштанами на базаре во Франкфурте, и она же летала майским вечером на Броккен, подоткнув повыше юбки, как при стирке белья, потому что это вздор, что ведьмы непременно должны летать голышом - совершенно не обязательно. И её дважды топили в лошадином пруду, трижды пытались сжечь на костре, а во время второй мировой войны сослали на поселение в Сибирь, потому что фамилия её была Миттманн – с двумя «т» и даже двумя «н», как у Германа в «Пиковой даме». Впрочем, тогда я была мала и всего этого, конечно, не знала, но, как мне теперь кажется, догадывалась.

И она угощала меня сухими немецкими пряничками и толстой русской кулебякой, и поила розовым чаем с душистыми колдовскими травками, и ставила на магнитофон громадные круглые бобины, которые пели нежными детскими голосами про «танненбаум» и ещё что-то, такое же рождественское и непонятное. И на ёлке у неё висели игрушки – такие же старинные, как она сама, помнившие и Аттилу, и Лютера, и Бисмарка, и ещё многое другое, о чём можно было бы и не вспоминать. А за окном падал крупный сыпучий снег, светил жёлтый фонарь и ругался дворник. И было так хорошо, что хотелось, чтобы этот вечер не кончался до самых летних каникул.

— Тётя Аня, - начинала я новую провокацию, - а как по-немецки «Рождество»?

— Вот, - говорила она, показывая мне ветхую открытку с весёлыми толстыми детьми под ёлкой. – Читай. Ты ведь умеешь уже.

— Вайн-нах-тен, - читала я по слогам. – Винные ночи, что ли?

— Можно и так, - соглашалась она. Она на всё соглашалась, лишь бы не говорить правду. Впрочем, неправды она тоже умудрялась не говорить. И я, изнывая от её томительной уклончивости, пыталась найти ответ сама, разглядывая её древние открытки и книжки с ломкими страницами.

— Я знаю, - говорила я ей шёпотом, - про Рождество нельзя говорить, потому что оно Хрис-то-во. Про всё, что «христово» нельзя говорить. Можно только писать, и то сокращённо, чтобы никто не догадался. Про Рождество пишут «Р.Х.» А про Пасху, когда куличики – «Х.В.» Правильно я догадалась?

— Да, - соглашалась она. И мы с ней сидели, как в старинной катакомбе, и ели потаённо имбирные пряники, которые почему-то ничуть не претили моему твёрдому атеистическому сознанию, и слушали тоненькую, как колокольчик, песенку про «штиле нахт». И дворник за окном ругался так смачно и радостно, что хотелось пригласить его к нам и угостить пряничком за красноречие. И попугай в клетке под потолком скрипел, бормотал и сорил семечками. В Рождественскую ночь все звери и птицы, как известно, умеют разговаривать. Но этот попугай был и так говорящий и потому именно в эту ночь молчал – из принципа и упрямства.

Если у кого-нибудь тоже есть сентиментальные воспоминания о Рождестве, милости просим. Сейчас самое подходящее время для святочных историй.

2006/12/29 Моя подруга

— Ну, посидели мы немножко в этом кафе, выпили, а потом он мне говорит: «Приходи к нам в студию позировать. Натурщиков не хватает – никто за такие деньги не соглашается». Я говорю: «Как – позировать? Нагой?» А он так удивился: «Почему, говорит, ногой? Лицом. У нас сейчас по программе портрет с элементами интерьера. Да ты не бойся, это быстро… ты даже опомниться не успеешь». Я думаю: ну, ладно. Не очень оригинальный предлог, конечно, но какой есть. Посмотрим. Прихожу, смотрю - сарай какой-то щелястый, котами насквозь пропахший, а в нём и правда сидят лохматые мальчики и девочки и рисуют. Посадили меня на какой-то чурбак, в лицо лампу направили, как в гестапо, рядом положили раковину и коробочку из-под чего-то тухлого. И велели сидеть так и не шевелиться. Мама моя, как же я устала за эти три часа! Главное, нога чешется, аж до слёз, а не могу же я всё время чесаться, как обезьяна, раз люди просят сидеть неподвижно. Это черти мне её щекотали, хвостами, я тебе точно говорю. Я даже чувствовала, как щетина по пятке скребёт, очень отчётливо. Пробовала мысленно «Отче наш» читать – не помогает. Я заметила, кстати, что против моих чертей это никогда не помогает, они у меня какие-то не такие. Ладно! Наконец, кончилась эта пытка, собрали мне эти художники стыдливо так мелочь разную по карманам, а мне и брать неудобно, и отказываться – тоже неудобно, обидятся ещё. Взяла, затолкала в карман, говорю: покажите хоть, что получилось-то. Они говорят: пожалуйста. И повернули ко мне свои мольберты - или что там у них. Мамочки! Я как увидела это, так скорей подхватилась и бежать к косметологу. Прибегаю и, как буфетчик у Булгакова, с порога кричу: умоляю остановить! А косметолог у меня грузин… такой толстый, весёлый и с сальцой в глазах… Его от моего вопля аж к стене отбросило. А я кричу: делайте, кричу, что хотите, только чтобы я больше этого никогда на своём лице не видела! И вообще – чтоб я больше этого лица нигде не видела… никогда. Понимаешь, в зеркало когда смотришь, то это не так заметно. Не знаю, почему. Может, потому, что перед зеркалом ты подтягиваешься и уже рефлекторно делаешь то лицо, которое хочешь увидеть. Но ужас-то в том, что обычно-то ты совсем с другим лицом ходишь! И все это видят, кроме тебя! Это же неприличие полное… Почему ты мне раньше про это не сказала? – ты же всё время меня такой видишь! Эх! А ещё подруга, называется!

— Знаешь, почему я вчера не позвонила? Я же маму провожала на поезд. Она в Уральск поехала, к родственникам. Главное, она с этими родственниками уже лет семь как никаких отношений не поддерживала и не переписывалась, а тут вдруг собралась. Кучу игрушек повезла с собой, говорит: на всякий случай, вдруг там уже внуки. Я ей говорю: да может, они вообще уже там не живут, переехали куда-нибудь сто раз. А она: ничего, говорит, приедем, на месте разберёмся. А я помню, как она в молодости ездила в ГДР, к какому-то своему приятелю, немецкому коммунисту. А он ни сном, ни духом, что она собирается приезжать – ну, и укатил куда-то на свой коммунистический конгресс, а она приехала. Вот. Ну, что делать? Ночевала два дня в парке, у памятника какому-то Клаусу Вернеру – не знаешь, кстати, кто это такой? Потом её какая-то старушка незнакомая подобрала, приютила. А коммунисту этому потом здорово попало по партийной линии за то, что он не встретил, как положено, гостя из СССР… у них, у коммунистов же, всегда было строго, особенно в Германии. Хотя он вообще не был виноват в этой истории. Это потом уже, когда он маму в туалете нечаянно запер, а сам ушёл на целые сутки, - вот тогда да, тогда он был виноват, конечно. Да! Я же про поезд. Мы ж заранее вышли, представляешь? Чтобы спокойненько так, без спешки, дойти и сесть. А мама по дороге меня всё спрашивала, что мы забыли. Билеты, говорит, ты где оставила? Я говорю – нигде не оставила, вот они, в сумке. Она говорит: а деньги где оставила? Я говорю – да вот они, не волнуйся ты, бога ради. Наконец, она вспомнила-таки, что оставила на подоконнике сумку с тремя килограммами солёной рыбы… Вот на кой чёрт, я тебя спрашиваю, этим родственникам в Уральске, которых вообще уже давным-давно нет в этом Уральске, три килограмма солёной рыбы? Я лично не понимаю, хоть убей. Но маму же не переубедишь. Пришлось нам возвращаться за рыбой, а потом, на привычных скоростях, лететь на вокзал. Я знаю вообще, в чём дело. Это же всё черти… они же так просто не могут, им же непременно надо с ветерком прокатиться, чтобы в ушах свистело. В общем, бежим мы вдоль платформы, в каждой руке – по четыре сумки, на каждом плече – по четыре чёрта хихикает, а поезд дли-инный, морозный такой… и возле каждого вагона стоит по казахскому проводнику. И все проводники одинаковые – высокие такие, в шапках здоровенных, лица, как у каменных истуканов в степи… И, конечно же, у мамы в билете указан тринадцатый вагон, какой же ещё? Добегаем до двенадцатого, а вслед за ним – ты не поверишь – такое начинается! Вслед за ним идёт восьмой, за ним – пятый, за ним – одиннадцатый… и на каждом вагоне – свой пункт назначения. Где Самара, где Саратов, а большинство, знаешь, вообще с такими длинными казахскими названиями, где в каждом слове по четыре буквы «ы». И только в самом конце оказался тринадцатый вагон, и вот на нём-то и было написано «Уральск». Слава Богу, хоть именно тот вагон, в котором едет мама, идёт именно в Уральск. Только мне интересно – как же все остальные вагоны разъедутся по разным направлениям, если поезд-то один, и полотно железнодорожное – одно? Надо будет у мамы спросить, когда приедет.

2006/12/29 Предновогоднее

Маленькая продавщица в киоске, протягивая мне здоровенного лохматого кабана с оскаленной пастью и выпученными глазами, радостно спросила:

— Правда, вылитый, да?

— Да, - согласилась я, потрясённая точностью формулировки. – Просто копия. Одно лицо.

— С кем – одно лицо? – подозрительно спросил мужик, покупавший в соседнем киоске сигареты.

— С ним, с кем же ещё, - ответила я, заворачивая кабана в газету.

— А-а-а, - успокоенно покивал мужик. – Да. Это точно.

2006/12/29

До восьмого числа уезжаю в деревню.

Счастливого Нового года всем! Не разбегайтесь тут без меня - я всеми вами очень дорожу!

2007/01/09 Вавилонская библиотека

Библиотекарь в поисках копья

Я очень обрадовалась, когда увидела название фильма – «Библиотекарь в поисках копья». Вот, подумала я, наконец-то нашёлся кто-то, кто ухватил самую суть нашей профессии. Именно – в поисках копья. Я знаю некоторых библиотекарей, которые уже нашли для себя подходящее. Более того – я знаю, что в разных городах при университетах культуры есть курсы, обучающие библиотекарей грамотному владению этим видом оружия. Чтобы разить точно, аккуратно, без промаха, с известным изяществом и с одного удара. И, желательно, в алфавитном порядке. Вообще, точность и порядок чрезвычайно важны в нашем ремесле.… Увы – фильм, как и следовало ожидать, оказался совершенно не про то. Более того – он оказался вызывающей, неслыханной дребеденью. Правда, в замысле его есть некий слабый проблеск истины – а именно, то, что библиотекарь, у которого похитили, допустим, первый номер «Ведомостей» за 1703 год, способен очень быстро потерять человеческий облик, выпрыгнуть из самолёта без парашюта, остаться невредимым, догнать похитителя и показать ему своё истинное лицо, после чего тот больше никогда и ничего в своей жизни не увидит, - но для этого нужно, как минимум, два условия. Во-первых, библиотекарь должен быть опытным и матёрым. А во-вторых, похищенный экземпляр должен быть по-настоящему ценным. Здесь же некий желторотый тридцатилетний идиот, не проработав в Библиотеке и получаса, отправляется на поиски украденного обломка сомнительного артефакта, который со времён Парцифаля регулярно воровали все, кому не лень, так что полиция давно перестала принимать заявление подобного рода, зная наперёд, что копьё это имеет свойство непременно отыскиваться самостоятельно… Что за чушь, однако. Никогда ни одна уважающая себя Библиотека не будет захламлять свои фонды всякой ерундой вроде эскалибуров, ноевых ковчегов или ящиков пандоры. Какие, к чёрту, ковчеги, когда книги-то, и те некуда ставить! И никогда ни одни уважающий себя Директор Библиотеки не пошлёт на такое дикое задание новичка, не нюхавшего ещё ни книжной пыли, ни формалина, и не прошедшего элементарного обряда инициации.

Будь эта история хоть мало-мальски правдивой, вначале режиссёр обязан был показать, как парня приводят в маленькую чёрную комнатку с глухими жалюзями на окнах, сажают его под белую лампу перед пирамидой из чёрных папок с бумагами и заставляют ознакомиться с Правилами Техники Безопасности. Из них он должен узнать, что:

— запрещено приближаться к читателю, находящемуся под высоким напряжением

— запрещено спускаться на 34-й уровень на грузовом лифте

— запрещено спускаться на 34-й уровень на чём бы то ни было

— запрещено даже думать о том, что может находиться на 34-м уровне

— в ответ на вопрос «где у вас тут медиатека» категорически запрещено делать потерянное лицо и говорить, что у нас нет и не было никакой медиатеки; напротив, надо улыбнуться как можно шире и загадочнее и отправить спрашивающего на 34-й уровень (желательно в грузовом лифте)

— категорически запрещено стрелять в упор в читателя, сказавшего «алфАвитный катАлог». Запрещено также хватать его за шиворот и тыкать лицом в выдвинутый ящик алАвитного катАлога. Напротив, надо как можно шире и приветливее улыбнуться и.. см. предыдущий пункт

— запрещено выключать свет, обесточивать помещение и запирать на ночь дверь, не проверив перед этим все вентиляционные решётки, щели между томами Британской энциклопедии, корешки подшивок «Таймс», корзины для бумаг, цветочные горшки и другие места, куда мог спрятаться читатель. Что делать с обнаруженными экземплярами, указано в дополнительных инструкциях

— запрещено давать понять читателю о том, что ты не знаешь, что такое «семантические поля»; напротив, пусть видит, что ты изъездил их вдоль и поперёк на своём необъезженном мустанге и знаешь там каждую былинку

— запрещено спрашивать у читателя: «что бы вы хотели почитать?», «какую книгу вам принести?» или задавать какие-либо другие вопросы, на которые он не знает и не может знать ответа

— в ответ на вопрос читателя «где тут, на карточке, шифр, а где – инвентарный номер?» улыбнуться ему так, чтобы он добровольно залез в грузовой лифт и уехал на 34-й уровень

Ну, и многое, многое другое – их там более шестисот папок, с инструкциями. Кое-кто утверждает, что их шестьсот шестьдесят шесть, но это уже из области наивной нумерологии. Вообще в нашей работе главное не форма, а содержание.

Но это всё ещё отнюдь не инициация. Это просто необходимые формальности, без которых вас не могут допустить на Рабочее Место. Работа с Фондом, а уж тем паче Работа с Читателем – это серьёзно, это вам не по джунглям за артефактами бегать… Первый этап инициации – это Сверка Фонда. Это когда вас заводят на первый уровень, ставят перед уходящим в шелестящую формалиновую тьму стеллажом.. (некоторые, кстати, думают, что где-то, у линии горизонта, он всё-таки заканчивается, но это дикое, абсолютно ненаучное утверждение)… так вот, ставят вас перед Стеллажом, дают вам в руки Ящик с Карточками… (поверьте, он куда ужаснее, чем ящик пандоры), дают вам в руки свечу или (реже) керосиновую лампу и предлагают заняться Сверкой. И вы будете ощупью вынимать из Ящика Карточки и, поливая их горячим воском и слезами, пытаться расшифровать, что на них нацарапано, а потом так же, ощупью, пытаться выдернуть со стеллажа какую-нибудь Книгу и найти между нею и Карточкой какое-нибудь смутное эзотерическое сходство. А Книга будет сопротивляться и глумливо хихикать, а потом со стуком падать на пол и раскрываться на самой соблазнительной странице, сияя в полумраке иллюстрациями немыслимой красоты… И неизвестные вам ранее языки станут вдруг родными и понятными, и строки сплетутся и растянутся во все стороны, как дороги на перепутье, и вы поймёте, что умрёте на месте от разрыва сердца, если не подползёте на корточках к этой чёртовой книге и не погрузитесь в неё, как в страшноватый, но сладостный сон… Весь смысл этого этапа инициации том, чтобы не поддаться соблазну и не начать читать, а продолжать, щуря воспалённые глаза и обливаясь потом и воском, заниматься Сверкой. Начнёте читать – считайте, что пропали. Вам не выйти оттуда никогда. А ведь это – ещё только первый, семый первый уровень. А для Библиотекаря нет худшего позора, чем застрять на первом уровне. Потому что это вам не компьютерная игра, друзья мои. Это Библиотека.

2007/01/12

Первого января, часа в три пополудни, я вышла на улицу и поняла, что, в общем-то, сделала это напрасно.

Ибо улицы не было. Не было ни вчерашнего белого снега, ни вчерашнего белого света. Мрак и отчаяние спустились на тусклый, раскисший от чёрной оттепели мир.

Под ногами у меня был грязный и дьявольски скользкий лёд. Поверх льда была грязная ледяная вода. Поверх воды была жирная сочная грязь с фрагментами чьей-то шерсти и какашек. А над всем этим висел плачущий свинцовей сумрак, на фоне которого очень эффектно смотрелись ободранные брейгелевские деревья.

Чёрные фонари качались над чёрными, мёртвыми витринами магазинов. А из подворотен опасливо выглядывали опухшие от вчерашнего, косоватые тёмные рожи.

И я поняла, что, в принципе, так не бывает. Что я, скорее всего, в чистилище. Эта мысль меня приободрила и вселила в сердце некоторую уверенность в завтрашнем дне. Поскальзываясь и проваливаясь по колено в весело хлюпающую жижу, я пошла вперёд, сама не зная куда.

— Гей, дивчина! – бодро окликнул меня бомж в островерхом, расшитом звёздами колпаке и с лицом Николая Васильевича Гоголя. – В карты с нами будешь играть?

— О! – обрадовалась я. – Это я.. да. Значит, если я хоть раз выиграю, то что мне будет?

— Ничего, - честно ответил Гоголь.

— Э.э, - запротестовала я, - так нечестно!

— Так мы ж тебе не сказали, что с тобой будет, если ты проиграешь, - резонно заметил Гоголь.

— А если я того… откажусь?

— Поздно, милая, - по-бабьи жалостливо сказал Гоголь. – Ты уже согласилась.

И, взмахнув рукавом рваной кофты, он создал в воздухе карточный ряд, повисший передо мной, как на плохо подсвеченном мониторе с испорченной трубкой.

— Это что же? – удивилась я. – Это же пасьянс «Паук».

— Паук, паук, - захихикал Гоголь. – Давай. Может, хоть раз сойдётся.

— Э-э-э, - сказала я, пытаясь выиграть время. – А мышка где?

— Господи, паука тебе мало, мышку тебе ещё подавай, - вздохнул Гоголь, который теперь был уже вылитый Гофман, а не Гоголь. – Ну, хорошо. Вот тебе мышка.

— Так это же кошка, - слабо запротестовала я.

— Не кошка, а кот, - обиделся Гофман. – И вообще – хватит тут капризничать. Не у себя в читальном зале. Начинаем игру!

— Позвольте! – заорала я, тщетно шаря руками в воздухе в попытке ухватить за хвост мелкого чёрного кота с синяком под зелёным глазом. – Я так не могу! Он же только что, на моих глазах, сожрал короля! Как я буду играть без короля? Не сложится же ничего!

— А ты попробуй, попробуй! – веселился Гофман, подпрыгивая в глубокой ледяной луже. – Может быть, как раз очень даже сложится. Без короля оно того.. в иных случаях даже ещё лучше. До поры до времени, конечно.

В ужасе я оглянулась на Гофмана, который теперь по всему был вылитый Робеспьер, только непривычно весёлый и возбуждённый, потом собралась с силами и перекрестила мерцающий в воздухе пасьянс «Паук».

Карты тотчас обратились в стаю жирных разноцветных ворон, которые расселись на брейгелевских ветках и замерли в картинных позах. Кот с подбитым глазом подумал немного, поплевал на передние лапы и тоже полез к ним на дерево.

— Послушайте, - спросила я у Робеспьера, который теперь выглядел как дворник, - а зачем в Москве столько дворников, если они всё равно ничего не убирают?

— Как зачем, слушай? – ответил он с плохо подделанным среднеазиатским акцентом и поправил на себе пламенно-оранжевый комбинезон, не запятнанный ни единым грязным пятном. – Для красоты. Зачем же ещё?

Он подмигнул мне, и я поняла, что я всё-таки в чистилище. А где же ещё?

2007/01/14 О зоопарке

Честно говоря, я не люблю зоопарки. Можно даже сказать, что очень не люблю. Но людям помладше меня, которых изредка оставляют на моё попечение, до этого нет никакого дела. И в любой выходной день, невзирая на наши с погодой слабые протесты, мы собираемся и едем в зоопарк.

Со временем у меня там завелись-таки некоторые знакомства, поскольку зоопарк, как и любое неприятное место, всегда бывает полон ярких, незаурядных личностей. Так, мне довелось там узнать:

— пожилого тукана, который при виде фотоаппарата или видеокамеры тотчас подлетает поближе, раздувается от радостного чванства и начинает поворачиваться то левым, то правым профилем, широко улыбаясь в объектив

— молодого павлина, который любит распустить хвост при большом скоплении народа, а затем повернуться к народу спиной и начать с непристойными воплями хлопать себя крыльями по заднице

— старого, очень старого белоголового орлана, который часто подходит вплотную к решётке, широко раскрывает крылья, чтобы они стали похожи на плащ оперного злодея, очень медленно и очень торжественно кланяется публике и замирает в станиславской паузе, со склонённой лысой головой и распущенными крыльями. За версту видно, что это трагик старой школы. Теперь таких уже почти не осталось. Кстати, подношений от почитателей он принципиально не берёт

— юную шимпанзе, обожающую прикладывать к плечу тряпку, забытую уборщицей, и взглядом спрашивать у зевак: братцы, ну как мне этот цвет? брать, что ли? или присмотреть что-нибудь поярче? - шимпанзе постарше, обожающую хвастаться своим способным не по годам ребёнком

И многих, многих других. Там можно встретить мужика, пробегающего мимо вольеров с отчаянным криком: «Кто-нибудь видел здесь муравьеда? Девушка! Вы не видели, где муравьед?» Сколько мы ни приходим, каждый раз встречаем этого мужика. Судя по всему, он уже много лет гоняется за муравьедом, но пока так и не преуспел. Там можно прочитать на дверях роскошного стеклянного обезьянника: ВХОД К СЕБЕ. Там можно увидеть человека лет трёх, который сидит неподвижно на корточках перед вольерой, а по ту сторону вольеры неподвижно сидит на корточках заяц, и оба смотрят друг на друга и беседуют о чём-то без слов, а другие люди и другие зайцы осторожно обходят их, чтобы не мешать. Там можно услышать возмущённый бас: «Смотри, чего написано! Сванидзе эту лису опекает! А у лисы, интересно, спросили: хочет она, чтобы её Сванидзе опекал или нет? Издевательство какое-то над животными!» Там можно увидеть толпу грязноватых весёлых лам, собравшихся у сетки вольера с открытыми ртами, и подталкивающих друг друга боками, и подмигивающих друг другу, и спрашивающих друг у друга с ехидным любопытством: ну, кого нам сегодня будут показывать? Там можно унюхать невыносимый, густо-навозный запах, обернуться и увидеть, что это кто-то рядом с тобой ест горячий чебурек. Много чего можно испытать и понять, смирившись с неизбежностью этой экскурсии. А народ, который тебя сюда привёл, будет с гоготом бегать от клетки к клетке, и пытаться всучить тысяча первую булку винторогому козлу, созерцающему эту булку с благодушной брезгливостью, и кататься на жутких каруселях, от одного вида которых кидает в дрожь, и вымазываться по уши неизменной, как мир, сахарной ватой и длинными, длинными конфетами, раскрашенными, как сине-зелёные зебры.

2007/01/18 Моя подруга

— Представляешь, иду домой, а у подъезда стоит незнакомый мужик какой-то… Может, сосед… только я его раньше никогда не видела. Я подхожу, а он смотрит на меня и улыбается… знаешь, так обалденно улыбается, что у меня даже в носу защекотало. Понимаешь, так как-то так зазывно, открыто и вместе с тем без всякой двусмысленности… хорошо так! А потом вгляделся в меня попристальней и улыбку очень быстро погасил. Знаешь, с такой скоростью, как будто её корова языком с лица слизнула. Мне так было горько, я тебе передать не могу! Нет, думаю, с этой рожей моей надо что-то делать окончательно и бесповоротно… невозможно так больше. Гляжу – а этот тип вдруг опять улыбнулся. И опять улыбка пропала, так же резко. И ещё раз. И ещё. Тогда я только догадалась: блин, да это же нервный тик у него!

****

— Я тут недавно одну вещь поняла. Где-то бывают параллельные миры. А наш мир – перпендикулярный. В смысле, Россия. И внутри, и снаружи – сплошной перпендикуляр!

— Чему перпендикулярный? Европе?

— И ей тоже. И вообще. Всему. Полный перпендикуляр. Это я вчера вечером шла пешком по улице Партизанской. Там это как-то особенно ярко чувствуется.

****

— А ещё я одну вещь поняла, тоже грустную. В прошлой жизни я была костылями. Да-да. Это я точно поняла. Пока нужда есть, меня все любят, берегут… из рук, можно сказать, не выпускают. А стоит только ноге срастись – отбрасывают к чёрту без сожаления и даже потом не вспоминают о моём существовании! Точно тебе говорю, в прошлой жизни так всё и было. И в этой жизни со мной точно так же обращаются. Потому что карма такая – никуда не денешься. Думала я так думала.. расстроилась ужасно, прямо до слёз. А потом подумала: а почему обязательно костыли? Может, не костыли, а палочка… Ну, палочка такая.. тросточка для ходьбы. Из красного дерева, с инкрустациями, с медным набалдашником.. и, знаешь, с такой гладкой-гладкой отполированной ручкой, за которую очень удобно браться. И вся резная… ну, там кисти виноградные, фавны, козлы всякие.. красота, в общем. Представила я себе эту палочку хорошенько и думаю: ну, нет, такую вещь никто так вот, за здорово живёшь, на помойку не выбросит – это же антиквариат, авторская работа… уникальная вещь, одним словом! Кто ж такую выбросит? Подумала я так и успокоилась. Хорошо всё-таки, когда умеешь в себе разбираться – очень полезная духовная практика, я тебе точно говорю.

****

— Представь себе, мой ребёнок получил второе место на школьном конкурсе чтецов. Пушкина читал. Учительница говорит: молодец, один из всех правильно прочёл и паузы все, где нужно, сделал. Все ведь как читают? «Глушь и снег навстречу мне». Без паузы. А он один – правильно: «Глушь и снег. Навстречу мне только вёрсты полосаты попадаются одне». Ну, я обрадовалась, конечно. А потом думаю: а почему, интересно, все читают без этой самой паузы? И поняла, что когда её не делаешь, получается и неуютнее, и страшнее, и понятнее как-то. Как будто бедный Пушкин скачет во весь опор на этих своих почтовых, а лошадям страшно, они оскальзываются, храпят, а навстречу им метель жуткая и темнота. Такая вот непроглядная, вся кипящая снегом глушь… как бы и мёртвая и живая одновременно. И снег колючий – и в морду, и за шубу, за воротник…

— В морду – кому? Пушкину или лошадям?

— Да всем, он же не разбирает… Жутко, правда? Глушь и снег навстречу мне… Хотя как у Пушкина, с паузой – тоже ничего.

2007/01/19 Кое-что об отношениях с высшими силами

Из разговора с церковной певчей

— У нас отец Василий есть такой… Ему восемьдесят шесть лет, а он после службы ещё идёт, дрова для бабок соседских рубит. Очень такой… колоритный типаж. Он с Богом обращается, как старый камердинер с любимым барином – с такой, знаешь ли, снисходительной почтительностью. Когда пожалуется по-стариковски, а когда и выговор за что-нибудь сделает, не постесняется… Ужасно бывает занятно. Вот – смотрели мы вместе «Остров». Отец Василий за весь фильм ни слова не проронил, только бороду жевал и улыбался чему-то. А потом, как фильм кончился, встал и пошёл на кухню чайник ставить. Мы смотрим, - он по пути в горницу зашёл, перекрестился на икону и говорит: «Ну, что, Господи? Тебе, небось, понравилось? Ну, не зна-аю, не знаю… что тут может нравится. Мне вот – так ничуточки». И пошёл себе на кухню.

***

Из подслушанного на улице

— И когда эта погода проклятая изменится? Ну, хоть бы капельку снежку… хоть бы чу-уточку..

— Да ладно тебе! Опять начнётся гололёд – не пройти, не проехать. Пусть уж лучше так. По крайней мере, тепло.

— Вот! Вот из-за таких, как ты, у нас зима и не начинается!

***

Из разговора с подругой

— Сейчас выставка в Третьяковке – эскизы Александра Иванова к «Явлению Мессии»… Я эту картину, кстати, с детства люблю. Это было моё первое потрясение от живописи: мне года четыре, ну, может, пять, меня заводят в грома-аднейший зал, а там, от пола до потолка – что-то огромное, яркое.. народ какой-то толчётся, верблюды, лошади… речка. А знаешь, что меня больше всего поразило? Пятка одного мужика. Я как раз такого роста была, что только до пятки этой доставала и только её и могла разглядеть как следует. И меня совершенно потрясло, что она была живая. Просто абсолютно живая, настоящая… жутко хотелось её пощекотать, чтобы мужик обернулся. Но это всё ладно, я же не о том. Я вспомнила, как где-то слышала, как Иванов вёз свою картину из Италии в Россию на корабле. И, пока плыли, начался жуткий шторм, просто кошмарный… И вот Иванов сидел возле ящика со своей картиной, дрожал, отплёвывался и говорил: Господи! Ты уж, пожалуйста, это прекрати! А то ведь, неровён час, вместе потонем. И что ты думаешь? Подействовало! Не потонули.

2007/01/21 Моя подруга

***

— У меня ребёнок теперь мучается дилеммой, не знает, что ему делать… С тех пор, как мы с ним в лифте застряли, он в лифте ездить боится. А пешком на двенадцатый этаж ему в лом. Ну, это и понятно, с таким-то портфелем огроменным. Вот он и стоит по полчаса перед лифтом с кислой рожей, пока не решится на одно из двух. Недавно говорит мне: «Мам, как ты думаешь, на другой планете мы тоже будем жить в общих домах, с лифтами, или у каждого будет свой, маленький домик без лифта? Я говорю: а ты что, на другую планету собрался, что ли? А он посмотрел так удивлённо и – как о само собой разумеющемся: но не век же мы будем тут торчать! Я подумала-подумала.. а ведь и правда, между прочим!

***

— Ой, кстати же о лифтах! Это правда какой-то мистический вид транспорта, я уже давно замечаю. Помнишь, мне снился сон про лифт-ресторан? Так вот, на днях мне ещё хлеще приснилось.. и тоже про лифт. Приснилось, что Васис в очередной раз удрал в подвал, к бабам своим ободранным, на гулянку… и я слышу его мяуканье блудливое где-то совсем близко, под полом, и спускаюсь за ним на лифте вниз. Ловлю его за шкирку, залезаю в лифт и вижу, что панель там какая-то не такая… интересная такая панель. Куча кнопок, все разноцветные, некоторые с буквами латинскими.. совершенно непонятно, куда нажимать. И я нажимаю почему-то на серую… наверное, потому, что она самая красивая… вся такая перламутровая и светится, как жемчуг. И лифт начинает подниматься, подниматься… а потом так аккуратно, без усилий, пробивает крышу и уходит вверх по диагонали. И мы с Васисом летим мимо каких-то белых стен с плющом, башен каких-то навороченных, балконов с цветами… И на одном из балконов я вижу: стоит Миронов. В смысле – Андрей Миронов, актёр. Стоит и ржёт чего-то. И я думаю: так. Это Миронов. Но он умер. Значит, и я умерла. А на работу не позвонила, что не приду. Кошмар – меня же уволят!

***

— С этим «уволят-не уволят» я скоро окончательно свихнусь. Представляешь, вчера на работе весь день только и делала, что боялась, что меня уволят. Весь рабочий день больше ничем не занималась. Только сидела, тупо глядела в комп и представляла себе, как меня увольняют. Вот скажи, ты бы уволила такого сотрудника? Я бы – сразу вышвырнула, не задумываясь… И ещё бы морду напоследок набила. Нет, морду нельзя, за это под суд… Но уволила бы – обязательно!

***

— Знаешь, я уже разучилась получать от чего-либо эстетическое удовольствие. Нет, правда. Особенно от книг. Когда написано не так, как мне нравится, я злюсь, потому что мне не нравится. А когда написано хорошо, я злюсь от зависти – почему не я это написала. Ведь могла бы, теоретически-то… если бы умела. Так вот… вместо удовольствия получается одна злость. Нет, всё-таки надо попробовать заняться сочинительством. Тогда хотя бы от плохих книжек будет радость.. буду сидеть, потирать ручки и думать: ну, уж я-то, во всяком случае, лучше пишу, чем этот кретин. И как только такое печатают? Ага-а-а…его-то печатают, а меня-то нет! Тьфу, блин! Опять никакой радости.

***

— Вчера пришла за ребёнком в школу, а он бежит ко мне, такой радостный, и кричит на весь этаж: «Мама! Зря ты меня вчера била пеналом по голове! Я, оказывается, всё положил в портфель, что велели!» А в коридоре две учительницы стояли – его классная и ещё одна, из параллельного. Ты не представляешь, какие у них стали лица. Я вся так и похолодела. Думаю: всё, сейчас позвонят в какие-нибудь социальные службы и отберут у меня ребёнка на фиг. Поди, доказывай потом, что пенал был кожаный и совершенно пустой, и стукнула я его за дело, и не за дело даже, а в шутку… Нет, вот в Америке меня бы точно взяли в оборот, без разговоров. А здесь – ничего, всё-таки обошлось.

2007/01/21 Вавилонская библиотека

Наши иноземцы

Маленький толстый сириец в буфете (явно припоминая подходящую к случаю фразу из учебника РКИ):

— Мне нужно один чай, который можно пить!

Буфетчица (испуганно):

— А у нас такого нет!

***

— Я вчера был в главной русской библиотеке. И там в меня плюнули.

— Не может быть?!?

— Да, да. Плюнули в мои потребности. Не стали слушать, что я хочу – совсем! Да. Я был очень печален, да. И очень возмутителен.

***

— Я хотел переводить этот текст, но он не хочет переходить, нет. Много длинных слов. И они ничего не значат. Я смотрел в словарь – совсем не значат, ничего, нигде. Надо помогать, а кто может? Никто. Я спрашивал, но никто. У всех свой бизнес.

2007/01/26

Свою собаку я нашла в Сети. Разглядев получше свой улов, я почувствовала себя, как рыбак, вытянувший вместо золотой рыбки бутылку с запечатанным джинном, от которого в любом случае не следует ожидать ничего хорошего.

— Привет, - хмуро сказала Собака, раскачиваясь в сети, как в гамаке, и как бы невзначай демонстрируя в приветственной ухмылке крепкие белые клыки. – Стало быть, здесь я и буду жить? Нет, ну, в общем, неплохо, хотя, откровенно говоря, это не совсем то, что я себе представляла.

— Я тоже представляла тебя по-другому, - призналась я.

— Я знаю, - ещё шире ухмыляясь, сказала Собака. - Все себе представляют другое. Так уж устроен мир, тут ничего не поделаешь.

Она была права. Закидывая сеть, я думала о болонке с игривой курносой мордой, завешенной золотистыми ангельскими кудрями. Я воображала, как вытяну её вместе с розовым бантом, розовой фарфоровой мисочкой и розовой подушкой, входящими в комплект, и заранее вздыхала от томительной нежности.

— Ну, что? – сказала Собака, выбираясь из Сети и сверкая яркими, налитыми кровью белками на угольно-чёрном лице. – Раз уж так сложилось, давай того… приноравливаться друг к другу. Это ничего, что я злая?

— Э-э-э, - сказала я, икнула и закашлялась. – В общем-то, ничего, конечно…

— Вот и ладушки, - сказала Собака и прошлась по кухне, открывая профессиональным жестом дверцы шкафчиков и буфетов, за которыми могло случиться Печенье. – Ты, я вижу, тоже ничего себе. Дрессировки, конечно, не хватает, но это на первых порах у всех так. Ладно, не огорчайся, я тобой займусь. Потом ещё спасибо скажешь.

— Интересно, - слабо возроптала я, - за что это я буду тебе говорить спасибо?

— Ну, как же, - хмыкнула собака. – Я научу тебя радоваться жирной московской грязи, ветру и утреннему сумраку. Я научу тебя песне «Как отвратительно в России по утрам». Я научу тебя говорить с подчинёнными низким голосом с тяжёлыми стальными нотами внутри. Ты вообще у меня будешь, как стальная пружина, - всегда собранная и готовая распрямиться с воплем: «Назад! Убью!!!» Тебя все начнут понимать и уважать, вот увидишь. И, наконец, я съем всё Печенье в доме и уничтожу много других Лишних Вещей, и ты поймёшь, что нельзя засорять свой внешний и внутренний мир всякой ерундой, мешающей тебе сосредоточиться на главном.

— На чём – главном? – с почтительным вздохом спросила я.

— На мне, - сказала Собака и отправилась в коридор объедать обои.

А вечером мне позвонил друг и рассказал, как в тёмной подворотне на него напала золотистая болонка и зверски изодрала ему штаны.

2007/01/28 дети

Король Дроздобород

Вчера я вспомнила о том, как пару лет назад мы сидели с Виткой на ковре перед выключенным телевизором и читали сказку про Короля Дроздоборода. Вернее, я читала вслух, а Витка слушала, щурясь на торшер и рассеянно колупая ногтем наполовину отодранную подошву тапочка. На самом деле Витка уже умела читать, но из предосторожности скрывала это даже от родителей. На подлокотнике рассохшегося дореволюционного кресла сидела кошка Аглая, тоже щурилась на торшер и тоже слушала. В отличие от Витки, она читать не умела, но много лет подряд спала на томах из Собрания сочинений Достоевского, отчего к старости у неё развились подозрительность и меланхолия.

— Принцесса – дура, - убеждённо сказала Витка, дослушав сказку и оторвав, наконец, подошву от тапочка. – Я бы на её месте ни за что. Вот ни за какие деньги… ни за дворцы, ни за платья – ни за что.

— Что именно? – слегка удивилась я.

— Не вышла бы за этого короля дурацкого, вот что.

— Почему так?

— Потому что он – зар-раза! – бабушкиным голосом сказала Витка и фыркнула, как Аглая. Аглая покосилась на неё и тоже фыркнула. – Он над ней сперва издевался, издевался, а потом – здрасьте, пожалуйста, так уж и быть, моя дорогая, я на тебе поженюсь, если будешь себя вести хорошо. Поду-умаешь! Да очень нужно мне! Я бы повернулась и ушла. И ещё раз бы повернулась и фигу бы ему показала. Вот.

Кстати, все ли помнят, что там произошло, в этой сказке? Спесивая принцесса посмеялась над одним из незадачливых своих женихов и, как ребёнок, дразнила его Королём Дроздобородом. Гордый жених обиделся, полез в бутылку и уехал, не попрощавшись. Строгий принцессин отец, у которого были на этого жениха виды, рассердился и в гневе поклялся выдать дочь за первого встречного нищего. И выдал-таки, несмотря на её запоздалое раскаяние и слёзы. И она жила с нищим в его убогой хижине в лесу, училась стряпать, прясть и топить печь, терпела голод, нужду и насмешки от своих бывших подданных и поклонников. А потом, конечно, оказалось, что её нищий - никакой не нищий, а тот самый Король Дроздобород, ради неё сбривший свою клювоподобную дурацкую бороду и оттого неузнаваемо изменившийся к лучшему. И что он нарочно подверг принцессу всем этим испытаниям, чтобы смягчить её сердце и отучить смеяться над ближними.

— Ты считаешь, что король несправедливо с ней поступил?

— Не знаю. Я не про это же говорю. А про то, что я бы с ним во дворце этом не осталась. Ни за что.

— Но почему, я не понимаю

— Ну, как же не понимаешь-то? – Витка с досадой хлопнула подошвой тапочка о кресло так, что Аглая плюнула, дёрнула щекой и ушла под диван. – Она же уже была жена нищего. Она этого нищего уже любила. Он всё для неё делал, и она всё для него делала. Как же так – вдруг взять, разлюбить нищего и влюбиться в короля? Разве так можно?

— Но ведь король и нищий – это один и тот же человек. Ты что, не поняла этого?

— Поняла. Что я, дура, что ли? Всё я поняла. Только всё равно это не один и тот же.

— Как же не один, когда один…

— И ничего не один! Ничего не один! Нищий добрый, а король злой! Ну, то есть, когда король был нищим, он был хороший, а когда нищий был королём, то он был плохой…

И я поняла, что она права. Нищий был ворчлив, но терпелив, заботлив и великодушен. Король был мелочен, злопамятен и расчётливо жесток. Нищий делил с ней и скудный хлеб, и тяготы бедной жизни, учил её разным нехитрым ремёслам и никогда ни за что не упрекал. Король с лихвой расквитался с ней за её бездумную ребяческую шутку и заявил, что сделал это для её же пользы. Конечно, имея в мужьях такого нищего, странно и обидно было бы променять его на такого короля.

— Нет, погоди, погоди… У принцессы же не было выбора. Король перестал играть роль нищего, и нищий исчез. Что, по-твоему, оставалось делать принцессе?

— Ничего. Повернуться и уйти. А король, если он нормальный, ушёл бы с ней. И они стали бы жить, как раньше, в лесу. Он бы делал горшки, а она бы на них рисовала цветы и зайцев… И дяденек таких чёрных, голых… помнишь, мы в музее видели? Их всегда на горшках рисуют. И продавала бы на базаре. Ничего, понемножку скопили бы денежек, купили бы домик побольше. И у них бы родился сын. И дочка потом ещё…

— Нет, так нельзя. Ты пойми – он же был король. А король не может просто так взять и бросить свою страну. У него есть обязанности.

— Поду-умаешь! Целый год жил со своей принцессой в лесу, королевством ничуточки не занимался – и ничего, как-то же без него все обошлись. Нашли бы другого короля, получше… поумнее. Или ещё бы годик подождали, не развалились бы..

— Почему – годик? А потом что, через годик?

— А потом, может, принцесса бы его простила, и они бы всё-таки вернулись во дворец.

— И что тогда?

— И ничего. Стали бы жить, и всё…

И стали бы жить. Оба поумневшие и научившиеся любить друг друга без взаимных глупых претензий и дешёвых амбиций. Да, это, пожалуй, был бы самый справедливый финал.

Я вспомнила об этом разговоре вчера, потому что по телевизору показывали детский фильм про Короля Дроздоборода. И там промелькнул хвостик той мысли, которую так роскошно развила когда-то Витка. Жаль только, что фильм был из рук вон плохо сделан. Но это уже, поверьте, не Виткина и не принцессина вина.

2007/01/29 всякая ерунда

Из подслушенного в разных местах

***

В утренней, дрожащей от холода электричке

— Этим летом случай был… Возвращаюсь с рыбалки, ни х.. не поймал, конечно, как всегда… а кругом туман, роса.. благодать… кукушка где-то кукует… Я у неё спрашиваю: кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить? А она мне вдруг чётко так, громко: шесть часов двадцать семь минут! Я думаю: ёкарный бабай, вот это дела! Сигарету даже чуть не проглотил от неожиданности. А это Валька-пастух, зараза, шёл в тумане с радиоприёмником… и не видно его. Но это я уж потом сообразил.

***

В метро

— Ну, что ж поделаешь – ну, не нравлюсь я ей. Что ж мне теперь, стреляться, что ли? Мало ли, кому я не нравлюсь! В конце концов, я же не Эраст Фандорин какой-нибудь, чтобы всем нравиться!

***

Цена познания или Оптимизм

На улице девушка ведёт под руку хромающего, кривящегося от боли молодого человека и успокоительно лепечет, переводя дыхание:

— Ну, ничего, ничего. Потерпи. Зато хоть узнаем, где эта двадцать третья больница!

***

В районной библиотеке.

— … Подходит ко мне и говорит… А с виду такой приличный, в очках… А сам подходит и говорит: «Девушка, мне нужна одна книжка корейского или вьетнамского автора, я точно не знаю… Но у меня вот тут фамилия записана: Тол Ки Ен». Я прямо обалдела. «Как, как?» - говорю. А он мне бумажку суёт. «Вот тут, - говорит, - написано. Мне по телефону продиктовали, я точно записал: Тол Ки Ен». Я так осторожно спрашиваю: «А вы издалека, наверное, к нам приехали?» А он обиделся. «Почему, - говорит, - издалека? Из Волоколамска». Эх, думаю, бросить всё и махнуть в Волоколамск! Нет, завтра же переставлю всю трилогию в отдел вьетнамской литературы.

2007/02/03 Моя подруга

О небесных иерерхиях.

****

— … Еду в метро и вдруг слышу сзади: «Девушка, давайте познакомимся. Я Ангел». А у меня такое настроение плохое было… Пошёл ты, говорю, ангел, знаешь, куда? И вышла на следующей остановке. А теперь вот думаю. У него, знаешь, акцент такой приятный был. И я всё думаю, кто он: болгарин или правда ангел? А вдруг в самом деле ангел – чем чёрт не шутит? А я его послала… Очень неудобно получилось.

***

— … А Лёнечка этот, который розенкрейцер, говорит мне: Адам, Ева – это всё аллегория и беллетристика. А на самом деле мы – знаешь, кто? Падшие ангелы. Нас за то, что мы против Бога взбунтовались, заключили в смертные тела. Так что, стало быть, наше тело – это наша тюрьма. А ты, говорит, только о том и думаешь, как бы от вулканов на шее избавиться да удрать с работы пораньше, чтобы сделать маникюр. Суета сует, короче. Не о том надо думать, не о телесном. Тело – дрянь, это лишь оковы для духа. Тюрьма. А я ему: ну, ладно. Ну, допусти, даже тюрьма. Но раз уж мы пожизненно в этой тюрьме, надо ж её как-то украсить, правда? Чтобы можно было в ней свой век скоротать по-человечески. Ну, там, прибираться регулярно, занавесочки новые вешать, стены перекрашивать. Всё веселее заключение отбывать. А он рукой махнул – типа, что с тобой говорить! И ушёл. Вот чего только эти розенкрейцеры всяческие не выдумают, чтобы голову не мыть и носки свои вонючие не стирать, да? Я просто поражаюсь….

****

— Вчера ходила ИНН получать. Слушай, волынка такая! Вспомнила, кстати, как мы с тобой в Александров ездили. Помнишь, первое, что мы увидели – это такую красивую надпись на стене: «ИНН – ваш пропуск в ад!» И так она ещё смотрелась шикарно, просто как реклама.. типа, торопитесь получить, а то время придёт, и вас туда никто не пустит. Вообще интересный город… такое впечатление, что со времён Ивана Васильевича в нём очень мало что изменилось.. Так вот: прихожу я вчера в налоговую, а там такая очередь давится за пропуском в ад – ты себе не представляешь. Больше, чем в прежние времена в ОВИРе. Всем просто до зарезу туда нужно… кто бы мог подумать, да?

***

— А я всё думаю про Тошины слова… Ну, помнишь, как он сказал: не век же нам тут торчать! Типа, рано или поздно так или иначе переселимся на другую планету. Знаешь, я всё-таки думаю, что это не очень хорошо. Эскапизм это, и больше ничего. Так надоел уже этот эскапизм.. отовсюду ведь лезет: из книг, с экрана, из компьютера тоже… Просто даже хочется взять и написать антиэскапистский роман. А что? Есть же антиутопии. И антиэскаписткий жанр уже на подходе.. наверняка уже кто-то пишет в этом жанре, только мне не попадалось пока ничего. А вообще – представь себе: написать роман о герое из какого-нибудь Эрламурладура… ну, чтобы такой был весь из себя герой, при шпаге, при мече, при волшебном жезле и прочих атрибутах. Или героиня какая-нибудь магическая.. тоже ничего, даже лучше. И чтобы он попал в другой мир. Где его – или её - сразу бы поселили в дом с видом на кладбище и трубы шинного завода, где горячей воды нет и никогда не было, а холодную обещают вот-вот подключить, а на стенах грибы, в подъездах – наркоманы, в лифтах – маньяки, а в канализации по ночам кто-то так рычит, что заснуть нет никакой возможности. А на улице минус тридцать, а в квартире плюс семь, и по дому каждый день ходит комиссия из ЖЭКа, проверяет, не включает ли кто печи или обогреватели… а кто включает, тех штрафуют и обещают выселить. И надо вскакивать в шесть утра, чтобы приготовить завтрак, обед и ужин, одного ребёнка закинуть в садик, другого в школу, потом бежать на работу, оттуда отпрашиваться днём, чтобы заплатить за квартиру, а вечером бежать, чтобы до шести успеть в садик, иначе все воспитатели уйдут, а ребёнка твоего вышвырнут на мороз или отправят в детскую комнату милиции, а другой ребёнок дома рыдает, потому что у него дроби не перемножаются, и соседка пьяная залила тебе всю квартиру, и бывший муж звонит, угрожает, что если ты ему денег не дашь, он подаст в суд и отберёт детей. А на работе начальник обещает уволить, любимый человек на твоих глазах целуется с Анечкой из бухгалтерии, и лучшая подруга ходит по отделу и говорит про тебя гадости, и отпуск получается только в феврале, и обещанная премия накрылась медным тазом. И вечером на улице ни одного фонаря, и грязь хуже, чем при короле Гансе, и холод, и дождь со снегом, и как выглядит солнце, помнит только твоя бабушка, и то врёт, наверное… И чтобы она, героиня эта, пожила так годика с три, а потом за ней бы явился какой-нибудь избавитель, чтобы доставить её назад, в Эрламырладур, к драконам, замкам и волшебным кольцам, а она бы не захотела. Не поехала бы, и всё. Осталась бы в своей однокомнатной конуре с трещинами на стенах и видом из окна на чьё-то надгробие. На улице без фонарей, без просвета и без надежды. Потому что ей бы всё это уже ПОНРАВИЛОСЬ. А что? Супергероям же вообще в кайф преодолевать всякие трудности.. их же хлебом не корми… Вот такой роман я бы почитала, честное слово.

2007/02/06 Моя подруга

Для тех, кому ещё не надоела моя подруга

***

— Всё-таки я неистребимо советский человек. И ничего с этим не поделаешь. На мне даже «Шанель №5» пахнет, как «Красная Москва». Точно тебе говорю. Хотя так, сама по себе, эта самая «Шанель» вообще ничем не пахнет. Абсолютно ничем, понимаешь? Как дистиллированная вода. А на мне – «Красной Москвой». Может, это, наоборот, хорошо даже?

***

— Ты заметила? Из-за этой моды на ярко-оранжевые куртки теперь невозможно дворника отличить от какого-нибудь проходимца! Просто все в оранжевых куртках, поголовно…

***

— Тоша! Я тебе зачем это полотенце дала? Чтобы ты им лицо вытирал! И сказала ещё специально: это только для лица. А ты им морду вытер, зараза такая!

***

— Это самое чувство вины – жутко парадоксальная вещь. Знаешь, у меня в детстве был эпизод один… до сих пор неприятно вспоминать. Лет пять мне, наверное, было.. ну, может, шесть. Родители тогда работали много, а мы с Юлькой жили у бабушки с дедушкой. А родители нас по выходным навещали… и то не каждый выходной. Я так скучала по ним всю неделю.. А когда они приезжали, то надувалась, как беременная индюшка, уходила в другую комнату и с ними не разговаривала. Сволочь была, понимаешь? Характер показывала. Это уж я потом поняла, что такой характер, как у меня, надо не показывать, а прятать, причём подальше. Ну, ладно… И вот один раз они приехали и привезли мне пластмассового попугая.. такого, знаешь, пронзительно-красного, с чёрным клювом и чёрными глазами. Я его до сих пор, как живого, помню, во всех подробностях. Классный был попугай, просто загляденье. И знаешь, что я с ним сделала? Зашвырнула под кресло изо всех сил, а потом развернулась гордо и ушла в свою комнату. А мама с папой стоят, как оплёванные, и чуть не плачут. Ужас, одни словом. И вот уже сколько лет прошло, а я всё помню про этот случай. И знаешь, перед кем мне стыдно? Не перед мамой и не перед папой. А перед попугаем этим несчастным. Потому что злилась я на родителей, а попало-то ему. И я даже с тех пор побаиваюсь этих пластмассовых попугаев.. как увижу в магазине игрушек, так сразу глаза опускаю и боком-боком ухожу к другому прилавку. Глупость, конечно, но ничего с собой поделать не могу.

***

— Знаешь, когда я поняла, что мой папа – самый замечательный папа на свете? Когда он для меня спёр с прилавка резиновую кошку. Я, как эту кошку увидела в магазине, так сразу влюбилась в неё, просто смертельно. Папа, конечно, как лицо моё увидел, так сразу пошёл в кассу, её пробивать. Пробил, подал продавщице чек, а она ему: извините, мы тут ценники перепутали, это вовсе не за кошку цена, а за какую-то там фигню пластмассовую, а кошка эта стоит не восемьдесят копеек, а рубль тридцать. А у папы уже денег не оставалось, чтобы доплатить. И он уже собрался меня уводить. Но потом ещё раз посмотрел мне в лицо, крякнул эдак горестно, дождался, когда продавщица отвернётся и – хвать с прилавка эту кошку! А потом – хвать меня за руку и бежать! Как мы летели из этого магазина, ты не представляешь! А после, дома уже, он мне целый час читал лекцию о том, какой ужасный поступок он совершил, и чтобы я никогда в жизни этот смертельный номер не вздумала повторять. Иначе я ему вообще не дочь. И чтобы я на всю жизнь запомнила, что так делать ни в коем случае нельзя. Господи! Да я и сама прекрасно знала, что нельзя! Но ты не представляешь, как после этого папа вырос в моих глазах. Он просто стал.. я не знаю.. просто как бандит из американского вестерна, которые я из-под стола потихоньку смотрела, когда их по телевизору показывали. Очень я его после этого зауважала.

2007/02/08 Из разговоров с церковной певчей

— У меня когда Ванечка был ещё совсем маленький, я ему на ночь акафисты пела. А что? Знаешь, как хорошо! Чуть только захнычет – я ему Акафист Пресвятой Богородице, или Александру Невскому… или канончик какой-нибудь, попроще.. «Херувимскую» он тоже очень, помню, уважал. Притихнет так, губами зачмокает, глазки в потолок уставит и слушает… И сам не замечает, как засыпает. Так я, помню, радовалась тогда на него! Он вообще такой хорошенький был в младенчестве, как ангелочек… Ну, вот. Повела я моего ангелочка в церковь в первый раз. Года четыре ему было уже, наверное… Я его раньше не водила, потому что он болел постоянно… только и искал, у кого бы заразиться гриппом или ветрянкой какой-нибудь. А в церкви ведь, сама знаешь, люди разные.. и больных много тоже… Короче, привела я его, стоим мы сбоку от алтаря, хор поёт, поёт… просто душа возносится.. Ну, фальшивят немножко, левый особенно, но всё равно – душевно так, чисто, празднично… Я к Ванечке повернулась, гляжу – а у него глаза закрыты, головка повисла, и всё он норовит к моему боку привалиться и захрапеть. Я сперва даже рассердилась. А потом думаю: батюшки, это же я сама у него такой рефлекс выработала! Раз церковное поют – надо глазки закрывать и спать. И долго он потом от этого отделаться не мог. Большой уже был, в церковь со мной ходил каждое воскресенье… а как запоют, у него глазки в кучку, нос набок, рожа со-онная такая, благостная.. так бы и дала как следует! А чего драться-то? Сама виновата.

— А Лёлька у меня не такая, нет. Она акафистов на дух не переносит. Мы из-за этого даже репетировать дома перестали. Только начнём – она такой вой поднимает, на всю квартиру, как будто её режут. А Паваротти ей поставишь – сразу затихает… хитрюга такая. И «Аве, Мария» уже сама пробует петь.. хотя ещё говорить не умеет. Как пить дать, будет католичкой, как ты. Грустно это, конечно, но мы с Андреем решили на неё не давить. Пусть сама думает и выбирает.

****

— У меня все спрашивают – почему я ношу образок Архангела Михаила. Почему именно он, спрашивают. А я даже не знаю, как объяснить. Я почему-то стесняюсь носить своей святой образок. Думаю – она и так была мученица, слабенькая… и всего-то ей было – уж не помню, сколько годков… Дитя, одним словом. Как она меня может защитить? Её и просит-то об этом неудобно. А Михаил – он всё-таки архистратиг.. всю жизнь воюет, ему-то это дело привычнее.

***

— Помнишь, анекдот такой: «Вы любите своего мужа?» - «Да! Я вообще люблю мужчин!» Вот и я тоже. Есть за мной такой грех – люблю мужчин. Нет, я не про секс даже, то есть не про блуд.. Хотя и это – тоже, конечно, но тут уж я стараюсь воздерживаться по мере возможности. Но я даже без этого их люблю. Чтобы были рядом – с ними как-то спокойнее. И поговорить с ними хорошо – это не наша бабья трескотня. Нет, и среди мужиков, конечно, всякие попадаются, но мне как-то с ними везло. А потом я подумала: ведь всё равно же это искушение, как ни крути. Мне же нравится с ними флиртовать.. чтобы ухаживали и всё такое. А нехорошо же это. Пошла к отцу Василию, говорю ему: так и так, батюшка, грешна – люблю мужчин. А он так нахмурился, вздохнул и говорит: ну, что ж. Теперь такие времена пошли, что нас мало кто любит, мужиков-то. Может, оно и не за что, говорит, а всё равно обидно… Рукой махнул и грехи мне отпустил.

****

— Я подумала недавно: что это я всё в паломничества да в паломничества? Съезжу-ка я на экскурсию. И поехала в Михайловское, к Пушкину… Без Андрюхи поехала – он Пушкина не любит, можешь себе представить? Правда не любит, не прикидывается. Да и мне его как-то неудобно было к Пушкину везти… ты ведь знаешь Андрея моего… Ну, ладно. Про Михайловское я тебе потом расскажу. Но какой нам шофер попался в автобусе – это же просто песня. По пути туда он заблудился. Завёз нас куда-то… петлял, петлял, растряс весь автобус по-страшному.. Потом не выдержал, вылез возле чьей-то усадьбы и спросил дорогу у мужичка, который в грядках ковырялся. Вернулся такой задумчивый. И сказал, что мы уже в трёх километрах от литовской границы. И мужичок был после этой беседы такой задумчивый и долго ещё нам вслед смотрел, опершись на лопату. А на обратном пути этот шофёр вспомнил, что ни разу не был в Новгороде. Спрашивает у пассажиров: кто ещё из вас не был в Новгороде? Оказалось, что никто не был. Он опять спрашивает: а кто хочет побывать? Оказалось, что все хотят, кроме экскурсовода. Экскурсовод ругалась ужасно, обещала, что бумагу на него начальству напишет, чтобы его уволили, а он только гоготал. Хороший такой мужик попался. И поехали мы на ночь глядя вместо Москвы в Новгород. А шофёр всю дорогу пел про пограничников и самураев и всё про какую-то пельменную талдычил.. что, мол, в Новгороде где-то есть изумительная пельменная, ему другие водители рассказывали. Ну, пельменную-то эту мы, правда, не нашли, но удовольствие от этой поездки получили несказанное. Я теперь всегда от этого агентства буду ездить на экскурсии. Вдруг там все водители такие? Вдруг мы поедем в другой раз, а он вспомнит, что никогда в Кёльне не был.. или в Копенгагене? В следующий раз, как поеду в Михайловское, обязательно загранпаспорт прихвачу…

2007/02/10

У меня тоже есть двойник, который лучше меня во всех отношениях. Во всяком случае, во многих.

Он живёт в примерочных кабинках. Вернее, в их зеркалах. Чаще всего его можно встретить в примерочных больших торговых центров, где-то на уровне второго или третьего этажа. Впрочем, он не гнушается и обычными магазинами готового платья – так их, если не ошибаюсь, называли в прежние времена. Но в прежние времена в таких магазинах, как правило, делать было нечего. Теперь же… Впрочем, всё по порядку.

Заходить туда нужно не сразу. Сначала надо сощуриться, с суровым презрением посмотреть в глаза манекену на витрине, а он будет высокомерно заламывать бровь и стараться не встречаться с вами взглядом. Потом надо громко фыркнуть и, оглянувшись по сторонам, по возможности громко вопросить в пространство: «Нет, ну, сколько можно, скажите, пожалуйста? На каждом углу это тряпьё… просто деваться некуда! Уму непостижимо – неужели всё это кто-нибудь покупает?» Потом надо с достоинством крякнуть, поправить очки и твёрдой походкой зайти внутрь. По дороге обернуться и внушительно сказать манекену: «Я ничего не собираюсь здесь покупать. Просто надо же как-то убить оставшиеся полчаса». И, ни в коем случае не уточняя, что это за полчаса, от чего они остались и почему их непременно надо убить, быстро удалиться вглубь магазина, унося на затылке злорадную усмешку манекена.

Возле уходящих в немыслимую даль рядов с вешалками надо задержаться на мгновение, зажмуриться и слегка помедитировать. Очень хорошо представить себе платяной шкаф, забитый до отказа юбками и кофточками. Чтобы он проседал, кренился во все стороны и трещал по всем швам, отдуваясь, скрипя и бормоча бессвязные ругательства. Чтобы содержимое вываливалось из-за его полуоткрытой дверцы и расстилалось по полу. Чтобы рядом, на стульях, на столах, на подоконниках валялись спутанными безобразными кучами мятые блузки, футболки, рваные на коленках джинсы и клетчатые рубашки без пуговиц. Когда картина эта станет в вашем воображении достаточно яркой и отвратительной, надо содрогнуться, открыть глаза, сказать себе: «ну, мне-то до этого ещё далеко» и с алчной дрожью в руках двинуться вдоль рядов, ощупывая, обнюхивая, оглаживая и пробуя на зуб всё, на чём остановится взгляд. Хорошо также помогает медитация на тему Кабинетных Учёных, не интересующихся ничем, кроме Науки, Бедных Людей, которые не могут себе Этого Позволить и Аскетов в Пустынях, довольствующихся всю жизнь парой старых сандалий и мантией из мешковины. После этого вы движетесь вдоль рядов и ощупываете и оглаживаете Висящее НА Вешалках уже не просто дрожа от жадности, но ещё и плача от стыда. Потом, сжимая в обеих руках охапки Ненужного Барахла, спотыкаясь и покаянно шмыгая носом, вваливаетесь в примерочную кабинку, а там…

А там вам встретится Она. Впрочем, оговорюсь сразу: Она встречается там не всем. Многие жалуются, что именно в примерочных кабинках они натыкаются не на своего двойника, а на жестокую пародию на все свои недостатки сразу. Многие говорят, что находят там какое-то бледное, уныло хихикающее бочкообразное существо с отвислым задом, ножками-бутылочками и кислыми, часто моргающими глазками. Лично я с таким ни разу не сталкивалась. Та, что живёт в моих Примерочных Зеркалах – нежна, двусмысленна и грациозна. Она умеет встать и положить руку на бедро так, как мне не сделать никогда в жизни, даже если я буду тренироваться с утра до ночи. В ней есть природный шарм и природная вкрадчивая наглость, при виде которой у меня дух захватывает от восхищения и зависти. Её глаза слегка проблёскивают в полутьме красноватыми огоньками, и ресницы её на полпальца длиннее моих, и рот улыбается так насмешливо и зазывно, что мне хочется закатить ей оплеуху, но я боюсь разбить зеркало. И главное – самое главное и самое ужасное заключается в том, что ей всё идёт. Всё, что я бы на себя ни напялила, она преображает в нечто до такой степени прекрасное, что я покорно забираю это с собой и тащусь к кассе, лихорадочно пересчитывая в уме То, Что Осталось До Зарплаты. А дома из зеркала на меня, прищурившись, глядит моё настоящее Я и говорит: ну, показывай, что у тебя на этот раз. И я показываю. И оно мне показывает тоже – во всех нелицеприятных подробностях показывает мне, Что Я Купила и Как Это На Мне Сидит. И я с тихим зубовным скрежетом совлекаю это с себя и думаю, что же теперь со всем этим делать. «Ничего, - брезгливо говорит мне Настоящее Я из зеркала. - Конечно, то, что ты набрала – полное дерьмо, но уж раз набрала, то носи.. куда ж деваться. Но ведь в следующий раз ты Пройдёшь Мимо магазина, правда?» «Правда, - подобострастно отвечаю я, развешивая на плечиках Полное Дерьмо и улыбаясь сквозь покаянные слёзы. – Конечно, пройду мимо. Потому что теперь МНЕ УЖЕ ТОЧНО НИЧЕГО НЕ НУЖНО». Отражение смотрит на меня сквозь поцарапанную амальгаму. Разумеется, оно мне не верит. Оно знает жизнь и знает меня. А главное – она знает того Двойника Из Примерочной.

2007/02/12 Из жизни перпендикулярных пространств

В нашем подъезде чинят лифт. Его чинят уже восьмой месяц. Подъезд пропитался нежными запахами смазочного масла, бензина, старых ватников и алкоголя. Хмурые отважные люди со слегка опухшими мужественными лицами качаются на тросах над бездной, поют, гремят гаечными ключами и красиво матерятся. Старушки в капорах ползут по ступенькам на свои десятые этажи, улыбаются, переводя дух на лестничных пролётах, прижимают к груди авоськи и ридикюли и тоже красиво матерятся. На двери между парадным и лестницей первого этажа висит бумажка с надписью: «Пожалуйста! Сделайте такую любезность! Если вас не затруднит, уберите говно со ступенек!» Внизу детским почерком приписано: «Эта гавно тут уже давно!» Поперёк всего этого – резолюция: «Сама уберёшь, не развалишься! Не барыня!»

Лестничные окна расписаны скандинавскими рунами и японскими иероглифами. Сквозь иероглифы, в густой морозной ночи, сияют громадные белые звёзды. Возле мусоропровода пьяноватый мужичок в обвисших штанах рисует фломастером на стене Птолемееву систему мира. В другом углу спит, накрывшись телогрейкой, трезвый серьёзный бомж. Он действительно всегда трезвый и довольно чистый, поэтому жильцы не гоняют его, а жалеют и подкармливают. Этажом ниже, тоже возле мусоропровода, стоит угрюмый безбородый художник и пачкает холст. Запах солярки из лифтовой бездны смешивается с запахом масляной краски, дешёвого табака, мочи и духов «Мажи нуар». За третьей дверью слева на пятом этаже надсадно кукарекает петух и хохочет попугай.

На шестом по счёту лестничном пролёте я вспомнила подъезд во Франкфурте, в том доме, где я жила, пока училась. Почему-то мне хочется вернуться в этот подъезд – не навсегда, конечно, от силы на полчасика. В самом деле, если уж параллельные миры где-то пересекаются, то перпендикулярным-то – сам Бог велел. Почему бы точке пересечения не оказаться в подъездах – в этом и в том? Нет, это должно быть не дурацкое какое-нибудь «окно в Париж», куда можно шастать по своей воле без оглядки и чувства ответственности. Нет. У перпендикулярных миров свои законы, не зависящие от чьих-то произвольных желаний. Просто однажды вечером, возвращаясь с работы, вы тянете за промороженную насквозь ручку парадной двери, кое-как протискиваетесь в образовавшуюся щель – и попадаете на винтовую лестницу, покрытую алым бархатистым ковром. На лестничных пролётах, сияющих вкусной белизной, будут стоять корзины для зонтов и громадные клетки с искусственными птицами. На стенах будут висеть гравюры с изображением викторианских дам и морских сражений и виться тёмно-лиловый, с шишечками, плющ... А в это же самое время какая-нибудь толстощёкая сорокалетняя девушка Магда с короткой стрижкой и в молодёжной спортивной курточке тянет на себя дверь своего парадного – и попадает на нашу лестницу…. Ненадолго. На полчасика, не больше. Потом что-то такое опять сдвинется в перпендикулярных мирах и всё встанет на свои места. До нового поворота винта.

И постепенно все должны к этому привыкнуть. Культурный шок сменится межкультурной коммуникацией. Разумеется, наши поначалу немножко подгадят на их перпендикулярном пространстве… ну, там, сопрут пару зонтиков из корзины, натащат на алый ковёр грязи с сапог, нарисуют что-нибудь загадочное и нехорошее на сияющих белых стенах. А может быть, и нет. В любом случае, такие инциденты скоро прекратятся – у перпендикулярных миров, как уже было сказано, свои законы и своя внутренняя саморегуляция. В конце концов мы привыкнем к этой нашей подъездной странности и станем воспринимать её как должное, а друг к другу относиться, как к соседям. Наши сделаются степеннее, спокойнее и добрее, выучатся лепетать по-немецки, на оставлять ни своё, ни собачье шайзе на своей перпендикулярной лестнице и не воровать чужие зонтики. Соседи из перпендикулярного пространства сделаются щедрее и непредсказуемее, выучатся красиво материться, подниматься без лифта на десятый этаж, читать надписи, сделанные скандинавскими рунами и японскими иероглифами, и все, как один, станут приверженцами Птолемеевой системы мира. И все будут вынуждены ходить друг к другу в гости. Ведь пока пространство не сделает нужный поворот и не вернёт всё на круги своя, людям же надо куда-то деваться. Тем более что на время такого пространственного сдвига выйти наружу всё равно будет нельзя – не получится… Придётся ходить друг к другу с непрошенными визитами. Начнут заводиться знакомства, всяческие дружбы, ссоры, скандалы и романы… И бедные влюблённые с двух перпендикулярных лестничных клеток будут маяться в ожидании следующего непредсказуемого поворота пространств и событий… Короче говоря, масса вариантов и возможностей.

Впрочем, и это наверняка где-то уже было. Всё было! Чёртова эпоха постмодернизма. Ничего придумать невозможно – всё уже придумано до нас.

2007/02/13

Каждый день я прохожу мимо маленькой уютной кафешки. В её окне, как полагается, висит зазывная картинка с кусками тортов и пирожных на ажурных тарелочках. Видимо, чудесное местечко эта кафешка. Надо как-нибудь собраться и зайти. И заодно выяснить пару моментов. Например, торт «Тантал» - это мне понятно. Это когда ты садишься в глубокое бархатное кресло за столик с салфетками и канделябрами, и тебя тотчас охватывают поперёк два, а лучше три стальных обруча. Так, чтобы ты не мог ни встать, ни поднять рук. А потом улыбающийся официант ставит перед тобой ажурную тарелочку с неописуемым, благоухающим ромом и ванилью великолепием, но так, чтобы ты категорически не мог до него дотянуться. Только самым-самым кончиком языка до левого краешка лепестка правой розочки. И всё. В таком положении тебя оставляют где-то часов на шесть, на семь. И всё удовольствие – за сто тридцать рублей. Сущие пустяки, одним словом. Надо будет непременно попробовать.

Но вот торт «Танатос» - это я, пожалуй, не того.. не буду. Во-первых, он дороже – он стоит аж сто пятьдесят рублей. А во-вторых, в таких делах всё-таки лучше не торопить события. По крайней мере, мне так кажется.

2007/02/14 Вавилонская библиотека

Кошмар соискателя

— Слушай, что сегодня приснилось – это умереть и не встать. Приснилось, что я, наконец, защищаюсь, но защита происходит следующим образом. Я хожу по вагонам метро и читаю отрывки из своей диссертации – очень громко и заунывным голосом. И перед этим, как полагается, извиняюсь перед гражданами, что к ним обращаюсь. А на груди у меня висит ящичек, и граждане бросают туда шары – кто чёрный, кто белый. И видно, что им это всё неохота слушать, и некогда, и противно… у кого-то детектив на коленях, кто-то с девушкой по мобильнику переписывается, а тут ещё я со своей декламацией. Некоторые отмахиваются и вообще ничего не бросают – типа, Бог подаст, некоторые так сострадательно смотрят, жалостливо – типа, и как ты, милок, дошёл до жизни такой? А бабки ругаются вслед: здоровый мужик, руки-ноги на месте, нет бы делом занялся, а он – ишь чего… И вагоны ещё такие длинные, длинные, каких в жизни не бывает, просто как туннели. И я иду и иду, а они всё не кончаются и не кончаются, и там темно ещё так.. а мне же надо вслух читать. И мне так нехорошо от всего этого и так стыдно – просто ужас какой-то. Еле проснулся. Думал, прямо там, посреди вагона, и помру.

— А тема-то твоей диссертации?

— Да в том-то и дело… Влияние поэзии Плеяды на развитие французского языка.

— А-а-а... Да, тогда действительно. Действительно неудобно.

2007/02/18

Я не любил писателя Фадеева

Статей его, идей его, людей его,

И твёрдо знал, за что их не любил….

К. Левин

Так вот: я нежно любила и люблю писателя Честертона. Упиваясь ностальгией по давно минувшей поре невыносимого своего неофитства, я люблю его статьи, и идеи, и книги, и людей. Одного я у него не люблю. Патера Брауна.

На днях я сидела в очереди к зубному врачу и, как всякий приговорённый, пыталась отвлечься от тяжких дум о неизбежном, сравнивая два перевода «Рассказов о патере Брауне» и находя попеременно то в одном, то в другом различные достоинства и недостатки. И вдруг я окончательно поняла то, что смутно осознавала уже давно. Я не люблю патера Брауна. Я не доверяю ему ни в одном из его переводов и боюсь его, хотя мне никогда не доводилось быть ни братоубийцей, ни солнцепоклонником. Ни при каких обстоятельствах я бы не пожелала с ним встретиться – ни в горе, ни в радости, ни в болезни, ни в здравии, ни в купе поезда, ни в загородной усадьбе, ни в исповедальне. Я ни на грош не верю в притворное его простодушие и мне в тягость его мнимая доброта и открытость. Он лжец. Он хитрый иезуит. В не самом лучшем смысле этого слова.

Я уверена в том, что это не вина автора. Автор честно пытался сделать его неуклюжим сельским недотёпой, простаком-холостяком, обладающим при этом сверхъестественной остротой ума и нечеловеческой проницательностью, а также безмерной добротой и безмерным же великодушием. Но патер Браун как-то вывернулся из-под авторского пера и, вопреки авторской воле, стал тем, чем стал – жёстким, хитрым и властным клириком, сознательно надевающим маску доброго деревенского простака. Судите сами: в первом же из рассказов он отправляется на богословский конгресс и по дороге всё время лепечет о «серебряной штуке с синими камушками», которую везёт с собой, – хотя прекрасно понимает как ценность самой реликвии, так и то, что за ней охотится знаменитый на весь свет мазурик. Дивная ловушка, в которую, конечно, не попался бы нынешний искушённый читатель, видевший по два раза все серии «Коломбо» - но в случае с доверчивым мазуриком она срабатывает безотказно. Купившись на мнимую наивность толстенького смешного человечка, тот покорно даёт ему завлечь себя в часчу, и тут выясняется, что под маской овцы таился лев. Не сразу выясняется, конечно. Сперва мазурик зачем-то требует у священника тот самый сапфировый крест; священник сурово читает ему мораль о неприкосновенности собственности; мазурик веселится и заявляет, что ему плевать на неприкосновенность, а крест он уже подтибрил, пока священник считал ворон; священник очень ловко разыгрывает замешательство и дрожащим голоском спрашивает «вы уверены?» (каково!); мазурик просто валится в корчах, вопя от восторга…. и вот тут-то патер Браун и сообщает ему, что давно догадался о его преступных намерениях и заблаговременно отправил крест в Аббатство, ему же подсунул «куклу» - пустышку. Бедный, доверчивый мазурик воет, катается по земле и пытается в приступе разочарования придушить патера Брауна, но тот сообщает ему ещё одну новость: в кустах сидят полицейские и вместе с сыщиком любуются на весь этот бесплатный цирк, и это он, патер Браун, привёл их сюда с помощью хитроумнейшей из уловок, которая, однако, отнюдь не является пределом его дьявольской изобретательности. Ну, чем не лейтенант Коломбо, в самом деле?

Вообще, патер Браун и Коломбо явно слеплены из одного теста: оба маленькие, нелепые, неопрятные и назойливо болтливые, и у обоих этот антураж в конечном итоге работает на то, чтобы усыпить бдительность доверчивого преступника, которого они вычислили с самого начала и с одного взгляда… Но у Коломбо есть одно несомненное преимущество перед патером Брауном: он – не священник. Ловить преступников – это его работа, и он закономерно считает, что при такой работе все средства хороши. И у меня почему-то не вызывает ни раздражения, ни протеста этот валяющий джованьку полицейский, тем более, что он так неподражаемо рассказывает байки о своём итальянском детстве, о дядюшках, тётушках и мифической, никем никогда не виданной миссис Коломбо. Может быть, потому, что он никогда не доводит свои байки до уровня моралистических аллегорий. И в единственном его зрячем, прищуренном глазе мне как-то чудится больше сочувствия к некоторым из жертв его маскарада, чем во всех сентенциях и утешительно-назидательных речах лицемерного патера, перед которым преступники, под явным давлением со стороны автора, с тяжёлым вздохом валятся ниц и неубедительно каются в грехах… Нет, с патером Брауном Честертон явно промахнулся. Похоже, тот и его обвёл вокруг пальца и заставил думать о себе лучше, чем он есть на самом деле.

Впрочем, возможно, брюзгливый этот монолог был рождён из приятной атмосферы ожидания перед кабинетом дантиста. Не более того.

2007/02/20 Всякие случайные дети

В кафе. Официант (устало-дружелюбным тоном, обращаясь к женщине и маленькому мальчику): - Вашему вниманию предлагается суп дня. С курицей и горохом.

Мальчик (маме, с тихим восхищением):

— Мама! Давай возьмём эту субдню! Я никогда ещё не пробовал!

***

В палеонтологическом музее. Серьёзный ребёнок в очках (обращаясь к такому же серьёзному дедушке):

— Деда, а как ты думаешь, почему этот бронтозавр на верёвочку привязан?

Дед (невозмутимо):

— Ну, как почему? Чтобы не убежал

Мальчик (опасливо наморщив лоб):

— А что, уже были прецеденты?

***

Там же, ещё один ребёнок, на вид – лет четырёх, указывая на скелет мамонтёнка, громко заявляет, ни к кому особенно не обращаясь:

— Это - мой брат!

И резво сбегает по лестнице, не оглянувшись. Мамонтёнок в недоумении смотрит ему вслед. Похоже, кое в чём этот молодой человек переплюнул самого Франциска Ассизского. Впрочем, святому Франциску просто никогда не встречались скелеты мамонтов.

***

В Пушкинском музее изобразительных искусств растрёпанная девочка лет трёх-четырёх бегает вокруг кондотьера Коллеони и негромко повизгивает от счастья. Потом останавливается, говорит с придыханием: о-о-о-о! и руками показывает, какой он большой и замечательный. Потом делает попытку повиснуть у него на стременах. Срывается, шлёпается на пол и опять воздевает руки и опять, тихо, со счастливым упоением: о-о-о-о! Кондотьер делает вид, что не обращает на неё внимания, но нетрудно заметить, что он польщён.

Кажется, где-то у Нагибина, в его заметках о Венеции, есть история о том, как во время одной из прогулок по городу к нему прицепился самозваный гид и, рассчитывая на вознаграждение, принялся рассказывать ему о том, что у грозного кондотьера, оказывается, жена была стерва, и он, не боявшийся никого и ничего, был у неё под каблуком, и она била его сковородкой по голове и ругала за то, что он мало грабит – другие кондотьеры, мол, больше приносят из походов. И ещё – что она наставляла ему не только синяки, но и рога. Да, да. Она бессовестно ему изменяла. И под конец, хохоча и подмигивая, гид сделал из пальцев «козу» и принялся тыкать ими в Коллеони, обзывая его рогоносцем. И Нагибину тотчас припомнилось: вернулся он в свой дом, без славы и без злата, глядит – детей содом, жена его брюхата… И он подумал: какой сюжет, надо бы воспользоваться!

Не сомневаюсь, что в ту же ночь памятник кондотьеру нанёс-таки визит этому самому гиду и потолковал с ним по душам. А Нагибин ещё легко отделался.

2007/02/22 дети

Философы

Денис (пять с половиной лет)

— Мне рыбку позавчера купили. Розовую. Хорошая рыба, только плавать не умеет.

— Как это – плавать не умеет? А что же она делает?

— Ничего. В травке сидит. Сидит и сидит... и плавниками дрыгает. И не плавает. Я вот думаю: может, у неё какая ошибка в программе?

****

— Как ты думаешь, Христос ОЧЕНЬ обидится, если я стану мусульманином, как дядя Муртаз?

— Ну-у-у… я, вообще-то, не знаю, но думаю, что Ему будет неприятно.

— Да? А если я очень-очень попрошу у Него прощенья?

— Попросишь и всё-таки станешь мусульманином? А зачем тебе это, если не секрет?

— Да я и сам не очень хочу. Только, наверно, придётся.

— Но всё-таки – зачем?

— Да ну… Я двум девочкам в садике у нас… в общем, я обещал на них жениться. Сперва одной обещал, а потом забыл, и другой тоже обещал. Теперь же я должен на двух жениться, как честный человек. Правда же?

— Ну, а сам-то ты хочешь на обеих жениться?

— (Задумался) Честно?

— Ну, конечно, честно.

— Вообще-то, да. Хочу.

****

— И чего это люди так часто из себя выходят? Я вот, сколько ни пробовал, ни разу не вышел. Не получается.

— А вдруг выйдешь и не вернёшься обратно? Как на той пластинке про Алису?

— Так и я же про то же. Вот было бы здорово!

*****

Мой друг Антон

— Опять целый месяц в Бога не верил. Устал даже.

— Что, совсем не верил?

— Совсем. Я в воскресной школе спрашивал, что делать. Мне сказали, что молиться. Ну, вот.. я и молюсь.

— А кому молишься, если не веришь?

— Как – кому? Богу. Молюсь, чтобы он не сердился и.. как это? – ниспослал мне веру.

— Подожди, подожди… Ты же в Него не веришь. Если не веришь – значит, думаешь, что Его нет. И кому же ты тогда молишься, если Его нет?

— Ну… мало ли, чего я думаю. На самом-то деле Он ведь есть. Это я только так думаю, что Его нет.

— Значит, ты так думаешь, но заранее допускаешь, что ошибаешься? - Нет. Не допускаю.

— Ничего не понимаю. Как же тогда?

— Да очень просто. Вот – я недавно задачку решал. Всё правильно решил. И мама сказала, что правильно. И с ответом сошлось, представляешь. А Инна Мотыльевна посмотрела и говорит: неправильно. Вызвала к доске, велела разбирать при всех. И что ты думаешь? Оказалось, что и правда - неправильно. Но я-то заранее об этом не знал. Я думал, что правильно. Я так ей и сказал. А она: мало ли, что ты думал! Вот и Бог тоже: мало ли, скажет, что ты думал. Индюк, скажет, тоже думал…

— Это вашу учительницу так зовут? Инна Мотыльевна?

— Ага.

— Интересно, как зовут её папу.

— Да. Мы тоже думали над этим вопросом. Но спросить же ведь неудобно, да? Остаётся догадываться.

2007/02/22

Фаз, профиль, отвечайте, вам уже страшно?!

Мой друг сейчас редактирует сценарий одного подающего большие надежды автора. Предлагаю общему вниманию выдержки из этого произведения. (Орфография, пунктуация, лексические и грамматические особенности оригинала полностью сохранены).

__________

Ярко кланяется и, подумав, уходит вглубь.

Сажает его в кресло и сам садится рядом на него.

Нарисовал на стене овал в виде лица со стоящими на голове волосами.

Хватает жертву за ноздри, задирая голову вверх.

Веня на бегу, экстравагантно танцуя, лёгкой походочкой, опираясь на трость, прыгает то влево, то вправо, мешая бегущему за ним Скрипачу попасть в него.

Веня, заметив несущуюся к нему толпу разъяренных от ярости мужиков, воет от приступа ужаса и выбегает из зала.

Веня немного стремительно выходит на поле.

Охранники, заметно нервничая, начинают всё больше и больше раздражаться, выкрикивая всевозможные диалектические ругательства.

На нем солнечные очки, явно прикрывающие внушающих размеров заметный ушиб под глазом.

Женщина воздушных форм, в розовых очках явно от близорукости, с трудом снимает чемодан с ленты, роняет на пол.

Подъезжает автобус. Девушки с хохотом садятся на него, оставляя на площади мужчину в спортивном костюме, который отвешивает им воздушные поцелуи, машет рукой, затем звонко свистит в спортивный свисток. Мужчина поворачивается, и мы узнаём в нём подполковника Малышко, хотя это и нетрудно.

Слушай, не уже ли, это ты?

Посмотрите на меня в лицо. Фаз, профиль, отвечайте, вам уже страшно!? То-то.

Катя и Владимир Павлович выбегают из лифта и, судорожно продвигаясь по коридору, начинают в бешенстве искать номер Везунчика.

Из душа доносится шум воды и многоступенчатые вокальные инсинуации в исполнении Вени.

В малом зале драматического театра, освобождённом от зрительских кресел, расположились фуршетные столики, мимо которых степенно расхаживаются дамы и господа.

Все мужчины одеты в чёрные смокинги с бабочками

Владимир Павлович: Да вот же, вот! Туда побежал, за угол. Вперёд! За ним! Ура! (Делает вид импульсивного бега вперёд вместе с Катей.)

Мимо них на огромной скорости пролетает Веня, сидя на перилах задом наперёд.

Не дожидаясь ответных действий, Вениамин бросается наутёк в сторону выходных дверей, петляя и изворачиваясь, как ошпаренный баран.

Д`Артаньян медленно сползает на пол вдоль Вениной руки и эффектно застывает в смертельной позе.

Констанция: ( Эффектно падает поперек д`Артаньяна.) Спасибо, сестра!

Рядом вальяжно лежит Веня, философски вглядываясь в звездное небо. Катя, прохаживается возле костра, внимательно вслушиваясь в ночные шорохи ночного леса.

(Замечает себя в панталонах. Прикрываясь руками, убегает за дерево).

Катя, сопротивляется, отвешивая Вене пощечины. Потом, не в силах совладать с собой, она опадает в объятьях Везунчика.

Гости, сидя за столом, поют под национальные песни.

Следом за ними, семенит осел на спине, которого водрузился Палыч.

Курица с какуреканьем долетает до бандитов и приземляется на колени к Джонни Коробочке.

На ногах у Джонни видны только, что снесенные два яичка.

В просторной каюте Гамлет и Сирано открывают чемодан. В нутрии виден сложенный пополам Веня. Он спит.

Причесывают, опрыскивают водой из одеколона.

За ним во вдогонку бросаются охранники и журналисты.

2007/02/27 Невавилонская библиотека

В полутёмном храме, под замороженными витражами, тихо и самоуглублённо переминается с ноги на ногу очередь в исповедальню. Сзади кто-то прерывисто вздыхает и шелестит страницами молитвенника. Впереди две бледные остролицые девушки, похожие друг на друга, как сёстры, нервно дёргают себя зубами за варежки и перешёптываются.

— Ты знаешь, чего я больше всего боюсь?

— Чего? Что он тебя заставит каждый день в пять утра вставать и до семи утра читать Розарий? Меня в прошлый рааз заставил, ага. Он спрашивает: ты что больше всего любишь? Я говорю сдуру: поспать подольше... часов до двух, когда лекций нет. А он и говорит: отлично. Вот от этого и будем отказываться на время поста... И закатал мне на всё это время такую эпитимью. Ужас.

— Нет, я не об этом. У меня каждый раз дурацкий страх такой... Что я начну исповедоваться, а он возьмёт и скажет: что ты всё какую-то ерунду городишь? Разве это грехи? Это не грехи, это фигня какая-то. Иди отсюда, и пока нормально чего-нибудь не согрешишь, не приходи - нечего у людей время отнимать. Нет, я знаю, конечно, что он так не скажет, но всё равно боюсь почему-то...

Она права. Мы боимся выглядеть мелко и незначительно даже в своих прегрешениях. По этому поводу есть забавный рассказ Уэллса.

Видение Судного дня

Тра-а-ра-а!

Я прислушивался, ничего не понимая.

Та-ра-ра-ра!

— Боже мой! - пробормотал я спросонья. - Что за дьявольский тарарам!

— Ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра! Та-ра-рра-ра!

— Этого вполне достаточно, - сказал я, - чтобы разбудить человека... -

И внезапно замолк. - Где же это я?

— Та-рра-рара! - Все громче и громче.

— Это, верно, какое-нибудь новое изобретение или...

Снова оглушительное турра-турра-турра!

— Нет, - сказал я погромче, чтобы расслышать свой собственный голос. -

Это трубный глас в день Страшного суда.

— Тууу-рра!

Последний звук вытащил меня из могилы, как вытаскивают на крючке

пескаря.

Я увидел свой надгробный памятник (довольно-таки заурядная штука; хотел

бы я знать, кто это его соорудил?). Затем старый вяз и расстилавшееся

вдали море исчезли, как облако пара, и вокруг меня оказалось великое

множество людей (ни один смертный не мог бы их сосчитать): представители

всех народов, всех языков и всех стран, дети разного возраста - и все это

толпилось в необъятном, как небо, амфитеатре. А высоко над нами, на

ослепительно белом облаке, служившем ему престолом, восседал Господь Бог и

весь сонм его Ангелов. Я сразу узнал Азраила по его темному одеянию,

Михаила - по мечу, а величавый Ангел, издававший трубный глас, все еще

стоял с трубою в воздетой руке.

— Ничего не скажешь, быстро орудуют, - проговорил невысокий человечек,

стоявший рядом со мной. - Удивительно быстро! Видите вон того Ангела с

книгой?! - И, чтобы получше рассмотреть, он то приседал, то вытягивал шею,

глядя сквозь множество окружавших нас душ.

— Все здесь, - сказал он. - Решительно все. Теперь-то уж мы узнаем!..

— Вот Дарвин, - прибавил он, внезапно отклоняясь от темы. - Ему здорово

попадет! А видите вон того высокого, представительного мужчину - он ловит

взгляд Господа Бога - это сам герцог... Но здесь пропасть незнакомых

людей!

— А-а! Вот и Пригглз, издатель. Чудной народ эти печатники! Пригглз был

умный малый... Но мы узнаем и о нем всю подноготную! Уж я буду слушать во

все уши. Я еще успею потешиться. Ведь моя фамилия на букву "С".

Он со свистом втянул воздух.

— А вот и исторические личности! Видите? Вон Генрих Восьмой. Ему-то

многое припомнится. Черт побери! Ведь он Тюдор! - Он понизил голос. -

Обратите внимание на этого парня, прямо перед нами, он с ног до головы

оброс волосами. Это, видите ли, человек каменного века. А там опять.

Но я уже не слушал его болтовни, потому что уставился на Господа Бога.

— Это все? - спросил Господь Бог.

Ангел с книгой в руках (перед ним лежало бесчисленное множество таких

книг, совсем как в читальне Британского музея) бросил на нас взгляд и,

казалось, в одно мгновение всех пересчитал.

— Все, - отвечал он и добавил: - О Господь, это была очень маленькая

планета.

Бог внимательно оглядел всех нас.

— Итак, начнем, - промолвил он.

Ангел раскрыл книгу и произнес какое-то имя. Там несколько раз

повторялся звук "а", и эхо раздалось со всех сторон, из глубины

необозримого пространства. Я не расслышал имени, потому что человечек,

стоявший рядом со мной, отрывисто выкрикнул: "Что такое?!" Мне показалось,

что имя прозвучало как "Ахав", но это же не мог быть тот Ахав, о котором

упоминается в Ветхом завете.

В тот же миг небольшая черная фигура вознеслась на пушистом облаке к

стопам Господа Бога. Это был осанистый мужчина в богатом чужеземном

одеянии, с короной на голове; он сложил руки на груди и мрачно опустил

голову.

— Итак? - промолвил Бог, глядя на него сверху вниз.

Мы могли ясно расслышать ответ, ибо здесь акустика была поистине

замечательной.

— Я признаю себя виновным, - сказал человечек.

— Поведай им о своих деяниях, - молвил Господь Бог.

— Я был королем, - начал человечек, - великим королем. Я был похотлив,

горд и жесток. Я воевал, опустошая чужие страны; я воздвигал дворцы, но

построены они на человеческой крови. Выслушай, о Господь, всех этих

свидетелей, взывающих к тебе о возмездии. Сотни и тысячи свидетелей. - Он

указал на них рукой. - Мало того! Я велел схватить пророка - одного из

твоих пророков.

— Одного из моих пророков, - повторил Господь Бог.

— Он не желал склониться передо мной, и я пытал его четыре дня и четыре

ночи, до последнего его издыхания... Более того, о Господь! Я

богохульствовал. Я присвоил себе все твои преимущества.

— Присвоил себе мои преимущества, - повторил Господь Бог.

— Я заставил воздавать себе божественные почести. Нет такого греха,

которого бы я не совершил! Нет такого злодеяния, которым я не осквернил бы

свою душу! И вот наконец ты, Господь, покарал меня!

Бог слегка повел бровями.

— Я был убит в сражении. И вот я стою перед тобою, достойный самой

жестокой кары в твоем аду. Я не дерзаю лгать, не дерзаю оправдываться

перед лицом твоего величия и возвещаю о своих беззакониях в присутствии

всего рода человеческого.

Он умолк. Я хорошо разглядел его лицо. Оно показалось мне бледным и

грозным, гордым и странно величавым. Я невольно вспомнил Сатану Мильтона.

— Большая часть сказанного взята с надписи на его обелиске, - молвил

Ангел, который следил по книге, водя перстом по странице.

— В самом деле? - не без удивления вымолвил тиран.

Тут Бог внезапно наклонился, взял этого человека и посадил его себе на

ладонь, словно для того, чтобы получше рассмотреть. Человечек казался лишь

темным штрихом на середине его длани.

— Он действительно совершил все это? - спросил Господь Бог.

Ангел провел десницей по книге и молвил как-то небрежно:

— До известной степени это так.

Взглянув опять на человечка, я обнаружил, что его лицо странным образом

изменилось. Он смотрел на Ангела глазами, полными ужаса, прикрывая одной

рукой рот, другой схватившись за голову. Куда девалось его царственное

величие и дерзкий вызов?.

— Читай, - промолвил Господь Бог.

И Ангел читал, раскрывая перед нами во всех подробностях злодеяния

этого изверга. Слушая его, мы испытывали чисто интеллектуальное

наслаждение. В его отчете встречались, на мой взгляд, несколько

"рискованные" места. Но небеса, конечно, имеют на это право...

Все смеялись. Даже у пророка Всевышнего, которого подвергал пыткам этот

тиран, появилась на устах улыбка. Великий злодей на поверку оказался

смешным, ничтожным человеком!

— И как-то раз, - продолжал Ангел с улыбкой, возбудившей наше

любопытство, - он переел и пришел в скверное настроение, и вот...

— О, только не это! - завопил изверг. - Никто на свете об этом не

знает. Этого никогда не было! - визжал он. - Да, я был скверный человек,

можно сказать, злодей. Я совершил немало преступлений, но я не способен на

такую глупость, на такую чудовищную глупость...

Ангел продолжал читать.

— О Господь! - взмолился злодей. - Они не должны об этом знать! Я готов

покаяться! Просить прощения...

И злодей начал неистово прыгать на длани Господней, горько плача.

Внезапно им овладел стыд. Он кинулся в сторону, собираясь спрыгнуть с

Господнего мизинца. Но, быстро повернув свое запястье, Господь остановил

его; тогда он бросился к отверстию между большим и указательным пальцами,

но большой палец прижал его к ладони. А между тем Ангел все читал и читал,

а злодей метался взад и вперед по ладони, потом вдруг повернулся к нам

спиной и юркнул в рукав Господень.

Я ждал, что Господь выгонит его оттуда, но милость Божья беспредельна.

Ангел остановился.

— Все, - сказал он.

— Следующий, - ответил Бог, и, прежде чем Ангел успел назвать имя, на

ладони уже стояло обросшее волосами существо в грязных лохмотьях.

— Как! Разве ад в рукаве у Бога? - спросил мой сосед.

— А существует ли вообще ад? - спросил я, в свою очередь.

— Я все глаза, признаться, проглядел, - сказал он, стараясь рассмотреть

в просветах между ногами Ангелов, - но что-то нигде не вижу небесного

града.

— Ш-ш-ш, - прошептала, сердито нахмурившись, маленькая женщина,

стоявшая возле нас. - Послушайте, что поведает нам сей великий святой!

— Он был владыкой земли, а я был пророком Бога небесного, - вскричал

святой, - и, узрев меня, дивились смертные! Ибо я, Господи, познал всю

славу твоей райской обители. Мне наносили удары ножом, загоняли под ногти

лучины, сдирали полосами мясо со спины, но все муки, все терзания я с

радостью переносил во славу твою!

Бог улыбнулся.

— И под конец я пошел еле прикрытый лохмотьями, весь в язвах, и смрад

исходил от меня, но я объят был святым рвением.

У Гавриила вырвался смешок.

— И я лег у ворот тирана, - продолжал святой, - как некое знамение, как

живое чудо...

— Как некая мерзость, - промолвил Ангел и начал читать про святого, не

обращая внимания, что тот все твердил о жесточайших мучениях во славу

божью, которым он себя подвергал, чтобы обрести блаженство рая.

И представьте, все, что было написано в книге об этом святом, также

оказалось откровением и чудом.

Мне кажется, не прошло и десяти секунд, как святой, в свою очередь,

заметался на великой длани Господней. Не прошло и десяти секунд! И вот он

тоже завопил, слушая беспощадные разоблачения, и, подобно злодею, спасся

бегством под защиту рукава Господня. И нам дозволено было туда заглянуть.

Там, под сенью божьего милосердия, бок о бок, как братья, сидели эти два

существа, утратившие все свои иллюзии.

Туда же спасся бегством и я, когда пришел мой черед.

— А теперь, - промолвил Бог, вытряхивая нас из своего рукава на

планету, где нам суждено было жить, на планету, быстро вращавшуюся вокруг

своего солнца, сиявшего зелеными огнями Сириуса.

— Теперь, когда вы стали немного лучше понимать и меня, и друг друга...

попробуйте-ка снова.

Затем он и окружавшие его Ангелы повернулись и внезапно исчезли.

Исчез и престол.

Вокруг меня простиралась прекрасная страна, какая мне и во сне не

снилась: пустынная, суровая и чудесная. И меня окружали просветленные души

людей в новых, преображенных телах.

2007/03/03 Вавилонская библиотека

Рассказывают библиотечные бабушки

***

— .. Сидим в подсобке, карточки разбираем на новые поступления, и вдруг дверь распахивается настежь и врывается большой такой, знаете, мужчина. Как сейчас его помню: в галифе, в косоворотке, плечи из этой косоворотки так и прут, волосы торчком, лицо красное такое… очень характерное лицо. Врывается и начинает молча потрясать кулаками перед нашими лицами. Тут одна из сотрудниц вскакивает, всплёскивает руками и начинает извиняться. Говорит: «Да-да, простите, пожалуйста, что вы такое хотели взять? «Котрант д’ю?» А он посмотрел на неё так печально, да как грохнет кулаком по столу: «КОНТРЫ! УБЬЮ!»

***

— Всякие, конечно, попадались личности. Философов много приходило. Вот – один раз было. Приходит человек за книгой, а книги нет - все экземпляры на руках. Я ему: так и так, всё выдано, ничем не могу помочь. О-о-о… он так разъярился, покраснел, прямо до слёз… И кричит на меня: да вы что?! Да как вы смеете?! Да вы, вообще, знаете, кто я? Я ему: нет, говорю, не знаю. А он вдруг так сник, съёжился и говорит: и я тоже не знаю. Повернулся и пошёл к дверям. А мне так его жалко стало – не передать. Догоняю его и говорю: ну, раз такое дело, я сейчас сама съезжу в Столешников, в дальнее хранилище, там есть ещё один экземпляр. Я уж вам привезу. А он только рукой махнул и вышел.

***

— Я у неё спрашиваю: и что же, у вас, значит, нет ни мужа, ни детей? А она задумалась и отвечает: по-моему, нет. Вот она, интеллигенция-то – ни в чём не уверена, абсолютно…

***

— Самые ревностные библиотекари – это те, кто не любит читать. Есть такие, которые вообще не читают, принципиально... говорят, что это мешает работе. Они, как евнухи, такие библиотекари: чем больше ненавидят тех, кого охраняет, тем ревностнее охраняют. И наоборот – чем ревностнее охраняют, тем больше ненавидят. Но у нас таких мало было. Можно сказать, что и не было.

***

— А в Бога я так и не верю. Так за всю жизнь и не собралась. Сперва работа – а в то время мы считались идеологическим фронтом, у нас с этим очень строго было. А потом уж как-то поздно было начинать. Мне правнуки говорят: да ты что – это же никогда не поздно. А я думаю: нет, уж не буду. И чего это я сейчас в церковь попрусь? Если Бога нет, то бесполезная трата времени. А если есть, то что ж получается: пока молодая была, здоровая, сильная, так не ходила, а как к старости припёрло, да дымком из пекла потянула, так и прибежала? Нет уж… будь что будет, а там посмотрим. Да у нас, в обслуживании, никто и не верил. Говорю – у нас считалось, что это идеологическая работа, воспитательная. Вот в хранении, там много верующих было. Там темно, безлюдно… требования невесть откуда приходят, книжки тоже куда-то в никуда отсылаешь… конечно, тут поневоле уверуешь.

2007/03/04

Есть один фильм, в котором библиотекарша

после рабочего дня превращается в волчицу

и ходит из угла в угол по подвалу

из которого очень боится вырваться и сожрать читателя в подворотне

И я бы тоже превращалась в волчицу

но не умею

поэтому после рабочего дня

я от усталости превращаюсь в привидение

дикое и ничуть не симпатичное

и лечу над автострадами сквозь рычащие пробки и мокрые огни скрипучих фонарей

сквозь озябшие рекламные щиты

и стены встречных девятиэтажек

и плачу вместе с мартовским ветром

и вою с котами на помойках

и клюю раскисший позавчерашний батон

ругаясь с полузнакомыми воробьями

и скребусь в витрины табачных киосков

пытаясь украсть оттуда шоколадку

и нюхаю талый затоптанный снег и знаю, что он пахнет арбузом

и что внутри, под весенней грязью

он всё ещё сладкий, как сахар

лежащий подтаявшей горкой

в чашке холодного чая

А дома я снимаю через голову простыню

и потихоньку превращаюсь обратно

и простыня превращается в старое пальто

полное сырости и ветра

и я выжимаю пальто над тазом

а крылья кладу на батарею

а потом забираюсь на стол

и лакаю чуть тёплые сливки

и листаю хвостом «Илиаду»

и думаю о том, что все мы – охейцы

и слушаю, как храпит на подушке собака

а по углам шуршат молодые мыши

и как будильник, играющий в напольные часы,

фальшиво вызванивает «Баркаролу»

и, не кончив, стыдливо замолкает

2007/03/06 Ужасы нашего городка

Мой друг продолжает меня радовать фрагментами из различных сценариев. На этот раз это сценарии юридических шоу. Конечно, с приключениями Венечки-шоумена они и в сравнение не идут, но всё же....

___________

На полу лежало распространённое тело сантехника

В кресле сидела мёртвая девушка без признаков какой-либо смерти. В данный момент её платье, грим и украшения стоили целое состояние.

Ничего не понимающие гости бились до приезда милиции. Одной из приглашённых дам в драке порвали дорогостоящий пеньюар.

Он (перевозчик трупов) нёс тело на одном плече и без одежды. Идущая вниз по дороге к нему бабушка с верхнего этажа упала в обморок и спустилась с лестницы.

Хозяин дачи ночью поймал у себя вора и до утра пытал его электрическим током в присутствии его жены и дочери.

Васильев купил на базаре на первый взгляд ничего не подозревающее мясо. Принеся его домой и сварив из него суп, он по вкусу понял, что это человечина.

Каждый день Алексея Карпенко, как обычно, заканчивался либо на больничной койке, либо на скамье подсудимых.

Из толпы вышел странного рода человек с замысловатыми глазами и объявил, что сейчас он будет мстить за всё.

Вернувшись домой, муж, естественно, стал жену избивать. Алексей в трусах и с букетом акаций бегал от него из комнаты в комнату и пытался её защитить.

Эксперт входит в зал уверенной походкой в очках и твёрдо останавливает глаза на судье.

При сопротивлении он сломал мёртвому телу ключицу и левое запястье, после чего скрылся в троллейбусе и исчез из поля свидетелей.

Заметив на скамейке откинувшийся труп, Горелов решил не связывать с ним свою судьбу и не звонить в милицию.

Узнав, что в прошлой жизни Серафима была мужчиной, чему даже имеются фотографии, жених ударил её ногой в лицо, но не тут-то было.

От негодования и ужаса подобного зрелища свекровь впала в амнезию, из которой её с трудом удалось вывести с помощью нашатыря.

2007/03/07 Вавилонская библиотека

Разговоры по библиотечному телефону (в пролётах между лестницами)

— Фашисты? Это они-то – фашисты? Да брось ты, честное слово! Разве теперь найдёшь где-нибудь нормальных фашистов?

***

— А в конце он застреливается. Да! Не закалывается кинжалом, это тебе не «Театральный роман». Именно застреливается – это очень важный момент, ключевой, смыслообразующий… Как это – не из чего? Что значит – где он в электричке возьмёт пистолет? Да, боже мой, где угодно! Там же ходят люди, торгуют… ну, разными вещами, там, для хозяйства… Ну, как это – нет в реквизите пистолета? А что у вас вообще есть, в таком случае?.. Ладно. Хорошо. Пусть пока стреляется из чего-нибудь другого, что окажется под рукой. А я завтра приеду и сам во всём разберусь.

***

— Представляешь, я ей говорю: «Вы мне не дали “Историю римского права”» А она мне: «Как – не дала? Да вот же она, у вас в руках. Вы же подошли, чтобы мне её вернуть». Я говорю: «Да. Я хочу её вернуть. Но это же ничего не меняет. Вы же мне её не дали». Тогда она, прикинь, забирает у меня книжку, потом опять протягивает и говорит: «Возьмите, пожалуйста». Издевается, понимаешь? Наглые такие все… Я говорю: «Мне не нужна эта книга. Я её уже сдаю. Просто я хочу понять, почему я её не получил?» А она, прикинь, улыбается и молчит. Наглая такая, вообще... Я в следующий раз жалобу напишу. Вот не пожалею времени и напишу. А то совсем обнаглели!

***

— В первый раз вижу словарь, который наоборот издавался. Что? Ага, я сам обалдел. Представляешь, первый том издан в 1914 году, второй – в 1856, а третий – вообще в 1799! Почему они с конца начали, интересно?

***

— Хорошо тебе! Гуляешь себе там по Булонскому лесу, по Елисейским полям… Рогалики кушаешь с шоколадом. А я тут, как дура, в Иностранке торчу, уже четвёртый час. Всё, не могу больше! Сейчас все книги сдам и где-то минут через сорок буду у тебя! Только в парикмахерскую по дороге заскочу, и всё...

2007/03/11 всякая ерунда

На синей от неба мостовой, под утренней ледяной корочкой, размокал чей-то пятёрочный дневник. Во дворах нежно и головокружительно пахло талым снегом, искусственными мимозами, дымом, апельсинами и кошачьей мочой. И очень не хотелось думать о мокрых ботинках. Что, собственно, о них думать? – мыслью же их не высушишь и не согреешь. Лучше думать о том, что пора, наконец, что-то серьёзно и круто изменить в собственной жизни.

Например, завести дегу. У дегу хвост с кисточкой – ещё длиннее, чем мой собственный. Люди, у кого-нибудь из вас есть дегу? И кто-нибудь знает, чем его кормить и где в нём правильно делать ударение?

2007/03/13 дети

Денис

На новогоднем утреннике

Воспитательница (безрадостно-бодрым голосом):

И вот она, нарядная,

На праздник к нам пришла…

Денис (громко, с большим энтузиазмом):

И нанесла удар свой

Ножом из-за угла!!!

***

Гуляем возле Донского монастыря. Денис смотрит на кирпичи, открошившиеся от стены.

— Как ты думаешь, - (Вздыхает, трогает кирпичную пыль ладонью и осторожно пробует на вкус кончиком языка), - как ты думаешь, этот камушек добровольно отколупнулся или его кто-нибудь оторвал от стенки?

***

— А я вчера был деревом целый день.

— Каким деревом?

— Таким. Ну, маленьким. Берёзкой.

— И как тебе было… деревом?

— Пло-охо. Стоишь целый день, как будто в угол поставили. И мокро ещё. Я же по пояс был в талой луже. И птички на ветках очень щекотно сидят.

Поневоле поверишь, что этот малолетний Талиесин и вправду был целый день берёзкой!

***

Сидит с ногами в кресле, держит перед собой толстый том «Великие мыслители XIX – XX столетий» и сосредоточенно отвешивает щелчки портрету Ницше.

— За что ты его так?

— (Сумрачно) Уж знаю, за что.

— Да ты хотя бы знаешь, кто это такой?

— Знаю. (Задумывается). Фридрих один.

— Ну, допустим, Фридрих. А дальше как?

— А дальше я на его книжку чёрную компот пролил… Нечаянно.

— Ничего себе! Ты же на него компот пролил, а не он на тебя. За что же ему щелбаны? По идее, тебе же надо надавать, а не ему.

— А мне уже надавали.

2007/03/15 Поколение next

***

— Гляньте-ка, с утра уж принял – шатается! Шатун ты чёртов! Погоди, погоди, вот черти-то тебя посадят на качели и будут мотать туды-сюды, пока башка твоя плешивая не оторвётся! Ну, чего молчишь-то, дьявол косматый? Не тебе, что ль, говорю?

Дед помалкивает, жуёт сигарету и смотрит через поленницу вдаль, на полоску леса у горизонта . Рядом с ним десятилетний внучек, такой же сосредоточенный и невозмутимый, запихивает жука в спичечный коробок. Бабка замечает это и радостно устремляется на новую добычу:

— Ну ты чего, чего делаешь-то, паразит? Трогал он тебя, жук-то? Зачем животное мучаешь зазря?

— И не зазря, - степенно отвечает внук, подносит коробочку к уху и удовлетворённо усмехается. – Это для дела. Для науки. В банке заспиртую и в школу отнесу.

— Ишь,ты! Какой умный! А если б тебя так? - Чего-о?

— Чего-чего. Чевокалка с хвостом! Вот на том свете черти как посадят тебя в банку, да как заспиртуют – узнаешь тогда! А то, ишь ты – чевокает ещё!

— Ну и ладно, - покладисто говорит внук, продолжая прислушиваться к шуршанию в коробке. – А я, как древний воин, перед смертью попрошу, чтобы со мной в могилку деньги положили. Побольше чтоб.

— Ишь, ты! И на что тебе там деньги-то будут?

— А я дам чертям по триста баксов каждому, и они нас с дедой Ваней поменяют. Меня – на качели, а его – в банку со спиртом!

****

— Нет, конечно, современные дети совершенно другие… они п-р-и-н-ц-и-п-и-а-л-ь-н-о другие. Представь себе, сколько им приходится усваивать и перерабатывать информации – это же ужас берёт, когда представишь. Придёт время, когда они уже будут рождаться обо всём информированными. Сразу, с первого же дня. И это и будет конец света.

— Да ладно тебе! Дети как дети, нормальные. И сто лет назад были такие же дети, и двести… В чём такая уж п-р-и-н-ц-и-п-и-а-л-ь-н-а-я разница-то, я не пойму?

— Не поймёшь? Хорошо. Давай пойдём и спросим у Дениса, почему дует ветер? В прежние времена ребёнок его возраста сказал бы «потому, что деревья качаются».

— Ну, а теперь он тебе скажет: «потому, что ему хозяин ветров приказал». Мы как раз вчера с ним такую сказку читали. Ты считаешь, тут такая уж принципиальная разница?

— Нет, давай мы всё-таки пойдём и спросим. Что гадать-то зря?

… Денис сидит на ковре и передвигает лёгкую кавалерию на левый фланг, поближе к торшеру. Родители входят и нерешительно останавливаются в дверях.

— Денис, - начинает отец, покашливая, чтобы скрыть неловкость, - скажи, пожалуйста, как тебе кажется – почему дует ветер?

Денис вскидывает на него суровые непонимающие глаза и хмурится.

— Три варианта ответа, - с заискивающей улыбкой продолжает отец. – Потому, что деревья качаются, потому, что ему приказал дуть хозяин ветров или из-за неравномерного размещения горизонтального давления в атмосфере?

— Пап, - вздыхает Денис и берётся за круп очередной пластмассовой лошади, чтобы переставить её, куда требует дислокация, - ты что, сам не понимаешь, что ли? ЭТО ЖЕ СМОТРЯ КАКОЙ ВЕТЕР!

2007/03/21 О гортанобесии

«Бейлис» лучше или не пить вовсе, или если уж пить, то в промозглый вечер Святого Патрика,

когда над Москвой нависает скорбное ирландское небо,

и плачет, и сморкается, и жалуется на то, что наступили тяжёлые времена,

а ты стоишь на разбитой автобусной остановке

на заброшенной колее, по которой давно не ходят автобусы,

и набухаешь кислой влагой, как щепка, застрявшая в водостоке.

А рядом, на той же остановке, сидит Святой Патрик в непромокаемой накидке

и кормит из блюдечка «Бейлисом» маленькую зелёную гадюку

и просит не держать зла за прошлые обиды.

Вот тогда можно вежливо присесть рядом,

вздохнуть, высморкаться в бумажную салфетку и пожаловаться на тяжёлые времена.

И тогда Святой Патрик вздохнёт, вытрет рукавом бутылку,

достанет из кармана пластмассовый стаканчик,

дунет туда, чтобы вытряхнуть засохшие трилистники,

плеснёт из бутылки белой тягучей жидкости

потом подумает, отольёт половину обратно в бутылку,

а остатки протянет тебе.

И тогда, сквозь простудную дрожь и весенний насморк,

ты ощутишь под приторной сладостью – миндальную горечь,

запах кофе, торфа и конского пота

и поймёшь, что «Бейлис» вовсе не так противен, как хочет казаться.

Вообще изысканные яства хорошо есть в каких-нибудь неподходящих местах. Когда потрясающая gasterea ни за что, ни про что подарила мне музыкальный ящичек, набитый неописуемыми гастрономическими сокровищами, я ехала в вагоне метро и предвкушала

как сяду за стол, как расстелю крахмальную скатерть,

как зажгу длинные-длинные свечи, и налью себе чаю в саксонскую чашечку

и с чувством предамся готранобесию,

стараясь не потерять ни одного вкусового оттенка.

Я думала так ровно три остановки,

а потом вылезла из вагона метро на перрон,

села на заплёванную бомжовскую скамейку

и в момент опустошила волшебный сундучок.

И мёд и молоко были на губах моих,

а внутри, между душой и желудком

нежная, возвышенная сытость

и благодарность за нечаянную радость.

2007/03/27 Вавилонская библиотека

Библиотекарь в поисках книги

Библиотекарь в поисках копья – зрелище, хотя и бессмысленное, зато увлекательное. Некоторым оно даже нравится. Но нет в мире более тягостного и постыдного зрелища, чем библиотекарь в поисках книги.

Нет, поначалу это кажется, напротив, благородным и возвышающим душу зрелищем. До тех пор, пока вы не поймёте, что всё равно он ни черта не найдёт. После двухчасового тупого блуждания вдоль и поперёк стеллажей он вернётся к вам с зажатым внутри страдальческим воплем и вымученно-покровительственной улыбкой на устах. И будет, скосив глаза куда-то вбок, хрипло лепетать что-то о том, что Нужная Вам Книга как раз сейчас занята Другим Читателем, и что этот самый трижды проклятый Другой Читатель, – которого, заметьте, никто никогда не видел, - будет неизменно брать Нужную Вам Книгу за девять секунд до того, как вы переступите порог читального зала. Или о том, что её отправили по межгалактическому абонементу за пределы Солнечной системы. Или о том, что она где-то «заштабелирована» (страшный библиотечный термин, означающий в переводе «живьём замурована») и в ближайшие три-четыре столетия доступа к ней не будет. В самом худшем случае он принесёт какую-нибудь Абсолютно Ненужную Вам Книгу, от одного вида которой вас замутит от отвращения, и будет с тупой непреклонностью убеждать вас, что именно она-то и есть Нужная. При этом он сам будет остро страдать от своего вранья и из-за этого выглядеть особенно гнусно.

Иногда страдания эти доводят его до того, что он начинает регулярно оставаться в библиотеке на ночь, чтобы бродить со свечой от стеллажа к стеллажу, бормотать заклинания и названия расстановочных шифров, рисовать на столах пентаграммы и вращать среди них каталожные ящики, шарить в мышиных норах, ругаясь с их обитателями, и, раздирая на себе синий халат, посыпать себе голову книжной пылью. И когда вы уже состаритесь, и отрастите себе профессорское брюшко и бородку клинышком, и будете, приняв снотворное, мирно почивать на лаврах, он разбудит вас в три часа ночи судорожным телефонным звонком и сообщит вам, что Нужная Книга нашлась. При этом сам он будет так трогательно горд собою, что у вас даже не достанет сил сказать ему полным текстом всё, что вы по этому поводу думаете. До утра вы будете ворочаться, проклиная всё на свете, а утром встанете, оденетесь и пойдёте в читальный зал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на эту Давно Уже Не Нужную Вам Книгу. А вернее, для того, чтобы убедиться, что этот Чёртов Другой Читатель, тоже успевший отрастить себе брюшко и бородку, опять взял её за девять секунд до вашего прихода.

2007/03/29 Вавилонская библиотека

Иногда случается так, что обряд инициации Молодого Библиотекаря проходит не за Сверкой Фонда, а прямо в Читальном зале. Неофиту завязывают глаза, долго водят его по холодным, пахнущим деревом и книжной плесенью коридорам, а затем вталкивают в какую-то дверь и уходят. Повязка падает, свет от зелёных ламп ударяет по глазам и разлетаются зловещими тенями по тихим паучиным углам, стеллажи с кряхтеньем снимаются с места и обступают неофита со всех сторон, тяжело и мстительно дыша, как Титаники, заметившие обломок айсберга. А потом, вместе с первыми пыльными лучами солнца, в зал начинают просачиваться читатели, и, расталкивая обступившие неофита стеллажи, тоже обступают его и тянут к нему бледные своим руки со стиснутыми в них мятыми требованиями. Зажатый во все углы одновременно, неофит с судорожной улыбкой делает вид, что читает написанные на требованиях иероглифы, и мычит что-то, и обнадёживающе хрюкает, заводя глаза к потолку, и руки его дрожат, а шифры прыгают и кувыркаются перед глазами, и разум отказывается прийти на помощь и подсказать, как избежать позорного конца. Это – одна из самых жёстких и беспощадных форм инициации. В своё время я её тоже прошла.

Особенно страшен мне был один читатель. Он не был горбат и не носил чёлки, но во всём остальном был вылитый Ричард Третий. Он всегда приходил первым и уходил последним. Он всегда приносил кипы самых чудовищных, самых невразумительных запросов и часами, с тонкой садистской улыбкой, наблюдал, как я шарахаюсь от шкафа к шкафу, глотая слёзы ярости и стыда. Иногда терпение его иссякало и в глазах появлялось такое выражение, что Лоренс Оливье удавился бы от зависти. Но он никогда мне ничего не говорил. Ни одного слова. И от этого я боялась и ненавидела его ещё больше. Если бы он хоть раз вслух выразил то, что было написано у него на лице, мне было бы легче. Но он только дёргал щекой, заламывал бровь и демонически оттопыривал нижнюю губу. Не могу вам передать, как это было ужасно.

Однажды я случайно заперла его в читальном зале. Он спрятался между полок со словарями на восточных языках, а я подумала, что он уже ушёл, и с облегчённым сердцем вышла, закрыв за собой дверь на ключ. Но стоило мне проверить окна в коридоре и всё обесточить, как дверь, ведущая в зал, загрохотала и застонала – кто-то бил по ней изнутри с поистине дьявольской силой, так, что она чудом не слетала с петель. Обомлев от ужаса, я на дрожащих ногах подползла к этой двери и, плохо понимая, что происходит, но хорошо понимая, что теперь мне уж точно конец, попыталась вставить ключ в скважину. На это ушло не менее четверти часа – а могло бы уйти и больше, если учесть, что руки мои ходили ходуном, а перед глазами была сплошная серая пелена. Он вышел из зала и уставился на меня сверху вниз круглыми яростными глазами. Я поняла, что смерть моя будет, скорее всего, мучительной, но быстрой, и даже слегка приободрилась. Кроме того, меня немного утешала та мысль, что перед смертью я успела доставить своему врагу несколько неприятных минут.

Он навис надо мною, по-прежнему не сводя с меня глаз .

Потом взял в свою руку мою ладонь, измазанную штемпельной краской.

Осторожно перевернул её тыльной стороной вверх.

Поцеловал её и сказал: «Я ваш пленник навек».

И я, как бедная леди Анна, растаяла, и мысленно залилась слезами, и простила ему все прежние и грядущие обиды.

С того дня он стал беззастенчиво пользоваться моим расположением, и приносить мне требования без очереди, и залезать во всякие запретные шкафчики, и держать у себя на полке столько книг, сколько душе угодно.

И даже иногда уносить на два-три дня домой те издания, которые на дом не выдаются.

2007/03/31 Моя подруга и психологи

— Она говорит: «Расскажите мне ваш сегодняшний сон. Только постарайтесь ничего не упустить, ни одной детали. А потом мы с вами вместе сядем и всё проанализируем, чтобы понять, что же вы видели на самом деле». Я ей говорю: «Видела Оцеолу, вождя семинолов. Как он сидит за роялем в большой такой орехово-красной гостиной, с занавесками, со свечами. В полном своём убранстве индейском, с перьями, с боевой раскраской, с соплями этими дурацкими на штанах, как на картинках рисуют… в куртке замшевой, хорошей такой, качественной… Сидит, значит, и играет вальс из «Фауста». И свечи отражаются в рояле». Она смотрит на меня, смотрит так, прищурившись, а потом говорит: «Я понимаю, вы оригинальничаете. Хотите выглядеть небанальной. Это понятное и естественное желание. Но я хочу, чтобы вы мне настоящий свой сон рассказали, а не тот, который вы только что придумали». Ни фига себе, да? Как будто такое можно с налёта придумать. Да правда мне всё это снилось, вот – честное слово! Я же не виновата, что у меня ребёнок Майн-Рида сейчас читает и этим самым Оцеолой мне уже все мозги проел. Я уже скоро на стол четвёртый прибор буду ставить, для этого Оцеолы… а она говорит – придумала! Между прочим, кстати, это и не придуманный персонаж, а исторический, я в энциклопедии посмотрела….

***

— С этими снами вообще ужас, конечно. Вот сегодня у меня был сон – точно для психолога, прямо как по заказу. Снилась мне свекровь. Бледная такая, сердитая, сморщенная. Явилась мне посреди ночи и давай жаловаться, что мы к ней на кладбище давно не приходили. Мол, у неё там могила уже просела, и памятник перекосился, и ограда вся облезла к чёртовой матери, а у соседей уже ранние цветочки повылазили, птички поют, а у неё одна грязь и глина вокруг могилы и больше ничего. Просыпаюсь и думаю: правда, какие же мы свиньи! Надо хоть на Пасху съездить к ней на могилку, подправить там всё, куличик положить… И даже стала думать, в какой цвет нам ограду перекрашивать – в зелёный или в серебристый, представляешь? И только потом вспомнила, что свекровь моя жива-здоровёхонька, сроду ничем не болела, и ещё сто лет в своём селе Пагубино проживёт, и простудится у меня на похоронах. Что? Нет, это не из Некрасова, это и правда так село называется - Пагубино… недалеко отсюда, в Московской области. Но это ничего не значит, что Пагубино. То есть, значит, но наоборот – это жители там такие, что сами кого хочешь уроют… это я тебе точно говорю, оттуда приезжие просто не возвращаются. Но дело же не в этом, понимаешь! А в том, что не пройдёт и каких-нибудь несчастных двадцати лет, как какая-нибудь зараза будет такие же точно сны видеть про меня! А я с этим ничегошеньки не смогу поделать…

***

— Нет, всё-таки правильно психологи говорят: характер складывается в течение первых пяти лет. А потом его уже не изменишь и не исправишь, хоть ты тресни. Я это очень хорошо по своему коту вижу…

***

— Представляешь, ребёнку задали тему для сочинения: «Каким я вижу телевидение будущего». Ёлки-моталки, он у меня и телевидения настоящего-то не видит, при таких нагрузках в школе. А тут – будущего… Что тут можно придумать? Передачу «Пусть заткнутся»? Это когда какой-нибудь Соловьёв, допустим, задаёт вопросы политикам, те открывают рот – и тут же из-за кулис вылетает дюжина крепких парней, хватает каждого по очереди, накрепко связывает и заклеивает рот скотчем. И попутно пинки под зад отвешивает – не сильно, но так, чтобы зритель получил удовольствие. Или, допустим, давать бегущую строку во время рекламы… скажем, рекламируют моющее средство, счастливые тётки в фартуках обнимаются с белоснежными унитазами, а через всё это медленно так, смачно ползёт надпись: граждане-товарищи, девоньки-хозяюшки, ни фига подобного, ничего эта хренова жидкость не отчищает, и накипь не снимает, а если что и снимает, то ваш дорогой маникюр вместе с ногтями, и никакие перчатки ей в этом деле не могут воспрепятствовать. А главное, производитель товара от этой ползучей строки нисколько не пострадает, потому что к тому времени большая часть потребителей всё равно разучится читать, а оставшаяся кучка интеллигенции позлобствует и позлорадствует, конечно, а потом всё равно пойдёт и купит это самое моющее средство, потому что привыкла всё делать наперекор. А в перерывах между сериальными выпусками должен появляться усталый диктор и говорить: уважаемые телезрители, какого хрена вы здесь сидите и эту муть смотрите? Ну, неужели вам больше нечем заняться? И это будет так же бессмысленно, как всё остальное телевидение, потому что никто же не уйдёт от экранов из-за этого предупреждения… наоборот даже… В общем, короче говоря, ребёнок всё это написал в сочинении. За грамотность поставили пятёрку, за содержание – четвёрку, а школьный психолог сказала, что у мальчика деструктивное мышление. А почему? По-моему, очень даже конструктивное…

2007/04/01 Вавилонская библиотека

Вечером я обхожу свой зал, проверяя, согласно инструкции, не закатился ли кто-нибудь из посетителей за стеллаж или за выставочный стенд, а потом закрываю дверь и на цыпочках прохожу через сопредельный зал. Сопредельный зал наполнен запредельной тишиной и матово-лунным полумраком. Все лампы потушены, только над кафедрой выдачи горит тускловатая белая лампа и холодным беспощадным огнём горят глаза дежурной, сидящей за кафедрой.

— Что? – со старательным сочувствием спрашиваю я. – Кто-нибудь книгу не сдал?

— Вон он, идёт, - цедит дежурная, пробуя пальцем левый клык. – Торопится, гад. Только поздно он заторопился-то… раньше надо было думать. А теперь – уж что ж… торопись, не торопись…Ну, ладно… А ты уходи. Тебе не надо смотреть на то, что сейчас будет.

Я знаю, что сейчас будет, и потому не заставляю себя упрашивать. Этажом ниже, привалившись щекой к каталожному ящику, спит тревожным сном бледный молодой человек.

— Э… сударь, - говорю я, трогая его за плечо.

— На вашем месте, - строго говорит он, не открывая глаз, - я бы отказался от этой концепции.

— Я откажусь, хотя мне это будет и нелегко, - отвечаю я. - Но не сегодня. Сегодня уже поздно. Надо идти домой. Вы слышите меня? До-мой.

— Господи, где я? – всхлипывает молодой человек, широко распахивая перекосившиеся очки.

— Вы в хорошем месте, - успокаиваю его я. – Но оно уже закрывается.

— Да, всё хорошее рано или поздно закрывается, - вздыхает молодой человек. – А почему вы, вообще, пускаете пьяных в библиотеку? А если я тут того… буянить начну, и вообще?..

— Вы? Никогда в жизни, - убеждаю его я. – Сейчас вы тихонечко встанете и осторо-ожно, осторожно… спуститесь по лестнице. И пойдёте домой.

— А он почему не идёт? – капризно говорит молодой человек, указывая в тёмный дверной проём. Сквозь проём видно, как возле другого каталожного ящика стоит другой молодой человек и в полнейшей, кромешнейшей темноте ищет материалы о творчестве Фолкнера. Я вспоминаю несколько подходящих к случаю выражений из «Энциклопедии русской трёхэтажной брани» Плуцера-Сарно, но из осторожности не решаюсь пробовать их на язык – тем более, что не знаю, как правильно делать ударения в некоторых словах.

На лестнице между этажами маячит ещё одна тёмная фигура.

— Оксана! – кричу я, перегнувшись через перила. – Погоди, не запирай! Тут ещё один человек!

— Я не целовек, - нежным, извиняющимся голоском говорит фигура. – Я оттуда! Оттуда! – И тычет пальцем вверх, сконфуженно хихикая.

— Откуда? – слабеющим голосом спрашиваю я, сползая спиной по стенке на пол.

— Оттуда! – повторяет фигура и всё тычет и тычет в небо указательным пальцем. – Я не целовек. Я саталудник. Цетвёлтый этас.

— Сотрудник Японского центра? – переводя дух, уточняю я.

— Да, да! - радуется фигура. – Саталудник. Не целовек.

— Оксана! – кричу я, перевешиваясь через перила. – Можешь закрывать! Людей в здании нет!

2007/04/07 Пасхальное

Соседская старушка, год назад привезённая сыном из деревни в Москву, на постоянное жительство. Встаёт в шесть утра, пьёт чай из блюдечка, обмакивая туда баранки, с опасливым уважением гладит стиральную машину по боку и покрывает её салфеткой с вышитыми васильками. На Пасху печёт стройные и ровные, как ангельское воинство, куличи, пахнущие горячим изюмом и почему-то мёдом, и делает толстых масляных агнцев, которых потом из умиления никто не решается съесть. Я была уверена, что Пасха для неё, как и для прочих бабушек её сорта, и есть эти куличи, агнцы и крашеные яйца. Но оказалось, что она, как и прочие бабушки её сорта, вовсе не так проста.

— У нас в деревне батюшка был молодой совсем… Хороший батюшка, непьющий, старательный. На Пасху, бывало, до-олго служит… уж ты стоишь, стоишь со свечой, ждёшь, ждёшь, пока полночь… уж и ноги болят, и спина ломит. И вот он – как выскочит из царских врат, как гаркнет, бывало: «Христос воскресе!» Кто ближе к алтарю стоит, того так назад и отбрасывает. Аж прямо хотелось подойти потом, после службы, и сказать: батюшко, что ж ты так орёшь-то, как будто уж вот и конец света? Христос воскресе – это ить радость-то ж какая! А ты кричишь, прости Господи, как будто, мол, Христос воскресе, братие, бегите, спасайтесь, кто может! Разве ж так надо? Но ни разу не подошла, нет. Скажет: иди отсюда, старая, учить ещё меня будешь. А правда: кто я такая, чтоб учить?

— Пасха – значит, радость для вас?

— А то не радость? Конечно, радость! И радостно, и боязно… а чего боязно – и сама не знаю. Мне раза два, а то три сон один и тот же снился. Как будто стою я в церкви, народу столько, что прямо ужасть, свечи горят, куличами пахнет. И вот батюшка выходит к народу, а сам такой грустный – ну, такой грустный!... И говорит: дорогие-милые прихожане, а Христос-то и не воскрес! Ох ты, Господи! Я, как слышу это, у меня прямо сердце так и обрывается, и я прям уж и не знаю, что и делать. Оборачиваюсь – а народу-то и нету-ти. Никого нету, ни души. И церкви нету. Ничего, брат ты мой, нету. А есть одна только дорога какая-то… вроде как просёлочная, утоптанная, но без асфальту… А за дорогой – темным-темно… одна чернота и туман, и даже звёздочки ни одной не видать. Нехорошая дорога, одним словом, что уж говорить… И куда ведёт – тоже непонятно, только уж наверное дело, не в хорошее какое-нибудь место. И вот стою я… идти – страшно и не идти тоже нельзя вроде, потому что всё равно ничего, окромя этой дороги, на свете не осталось. Ну, что ж делать? Решилась. Пошла. Иду, а кругом темень – глаз выколи, а надо мной вороны всё лётают да всё кричат: каррр! каррр! Просыпаюсь – а это за окном вороны расселись и орут: карр! Тьфу ты, думаю. Вот – приснятся же ужасти, не приведи Господь!

—…. А чудеса на Пасху часто случаются, я от многих людей слыхала. Да что от людей! Со мной вот тоже было один раз. Перед войной это было. Я тогда только-только замуж вышла. Молодая была, совсем девчонка, можно сказать. Свекровь у меня была строгая да богомольная. А у нас-то в семье как было? Не партейные, конечно, но и не особо чтобы верующие… и куличей мы на Пасху не пекли, не было у нас такого заведено. Я и не умела их печь, и не знала даже, как подступиться… И вот приходит Великий Четверг. Надо куличи печь. А свекровь руку обварила, не может. Значит, надо печь мне. Ну, она мне всё рассказала, как и что, помогла, чем могла, а потом спать пошла. А я одна осталась с этими куличами. Намаялась я с ними – по сю пору страшно вспомнить. Ночь ведь не спала! Поставила в печку… вынимаю – бат-тюшки! Всё чёрные, кривобокие, страшенные такие, что без слёз не взглянешь. Села я над ними и плачу. Думаю – что ж я наделала, праздник испортила, свекровь меня теперь начисто прибьёт! А свекровь моя, Вера Григорьевна, царствие ей небесное, утром вышла на кухню, поглядела на мои куличи, села рядом со мной да давай меня по голове гладить да уговаривать. Не плачь, говорит, девонька, всё съедим за милую душу! Разве ж в куличах главное красота? Главное, чтобы со старанием были сделаны да с верой, да с молитвой. А мы их в церковь отнесём, святить… поставим на лавочку посреди протчих, а Христос-то посмотрит-посмотрит на них сверху, с небес, да и скажет Божьей матери: Матушка, принеси мне вон того куличика. И на твой покажет. Божья Матерь Ему принесёт твоего куличика на тарелке, Он попробует и скажет: никогда таких вкусных куличей не пробовал! И все Апостолы тоже возьмут по кусочку и скажут: какая вкуснота!.. Ох ты, Господи! Я-то думала, она меня, Вера Григорьевна-то, со свету сживёт за эти куличи страшенные, а она – вона как! И вот, сколько жить буду, до смерти этого ей не забуду.

— А что куличи-то? Что вы с ними сделали? Правда съели или пришлось выбросить?

— Как так – выбросить? Нешто можно свячёную пищу выбрасывать? Конечно, съели! Ещё как съели… с маслицем, с яичками, да под водочку, да под малиновую настоечку – за милую душу уплели!

2007/04/10

ЛЮДИ, ДОРОГИЕ МОИ! Я НИКАК НЕ ОЖИДАЛА, ЧТО ПРЕДЫДУЩАЯ, И ВПРЯМЬ ВДРЫЗГ ПРОСТЕНЬКАЯ ИСТОРИЯ, ВЫЗОВЕТ ТАКОЙ ОТКЛИК!

НЕ МОГУ СЕЙЧАС ОТВЕТИТЬ ЛИЧНО КАЖДОМУ, ПОЭТОМУ ОТВЕЧАЮ ВСЕМ СРАЗУ: СПАСИБО ВАМ БОЛЬШОЕ - И С ПРАЗДНИКОМ! Я ТОЖЕ ВАС ВСЕХ УЖАСНО ЛЮБЛЮ! :)

2007/04/11

Двери задрожали – кто там? - смерть

вошла миниатюрная крошка с косой как спичка

удивление. Глаза на лоб

а она

— я за канарейкой

_________

Ян Твардовский

***

На Страстной неделе за моей Песчаной Мышью тоже пришла маленькая, с косою, как спичка, смерть. Она пришла через два года после того, как Моей Мыши, по всем энциклопедиям, уже полагалось скончаться. Она была так спокойна и деликатна, что дала Моей Мыши время на то, чтобы проснуться, умыться, привести себя в порядок, пообедать и проверить недельные запасы, спрятанные между дном и поддоном клетки. И только потом забрала её с собой. Они ушли, а недельные запасы остались. На следующее утро я вытряхивала эти запасы на крыльцо голубям; они клевали, торопясь, давясь, радостно бормоча и шугая толкущихся неподалёку воробьёв, а на мостовой посреди рассыпанного корма сновали яркие солнечные мышки. И небо было синим и таким холодным, что невозможно было дотронуться до него, не вскрикнув и тотчас не отдёрнув руки.

А на Пасху мне подарили Двух Песчаных Мышей. Нет на свете никого, кто бы так умел создавать уют и равновесие в своём мире, как Две Песчаные Мыши. По вечерам они сидят и вяжут себе кружевные одеяла из сухих травяных стебельков, а потом укрываются ими на ночь, подоткнув для верности хвостом. По утрам они моются, сидя на крыше своего дома, и расчёсывают друг другу кисточки на хвостах, жмуря длинные, длинные арабские глаза, и лица их сонны и доверчивы, и шерсть на их сгорбленных спинах сияет нежным пушистым золотом. За завтраком они берутся вдвоём, в четыре руки, за одну изюмину, и едят её вместе, не толкаясь и не мешая друг другу. Потом переглядываются, вздыхают, что швабры-то опять и нету, и принимаются за неспешную, вдумчивую Переделку Мира и прочие хозяйственные хлопоты. А в перерывах между стиркой, уборкой и дизайнерскими экспериментами они качаются на качелях и тоненько, лукаво пересмеиваются.

2007/04/12 Моя подруга, черти и психологи

— Нет, йога совершенно потрясающая вещь, ты со мной даже не спорь. Ты ведь не занималась никогда – вот и сиди и не спорь. После этого ты же совершенно другой человек, абсолютно… Мы в Праге в шесть утра вставали и шли на занятия. После этого целый день такая лёгкость была во всём теле – ты не представляешь! А потом, когда домой уже собирались ехать, я все бутылки, какие у нас были, в коврик для йоги завернула – ужасно удобно! И сидр, и пиво, и портвейн – всё довезла, ничего не разбила!

***

— Эти психологи всё-таки ужасно крепкие ребята, несгибаемые. Об них какое хочешь гестапо обломается, это я тебе точно говорю. Я очень хорошо себе эту картину представляю: «Говори, сволочь, где партизаны?!» - «Ай! Ой! Ну, зачем вы так?... Очень хорошо, что вы нашли в себе силы озвучить этот вопрос. И давно эта тема вас беспокоит?» «Говори, мерзавец, где их штаб?!» - «Ах! Ох! Больно же, чёрт возьми!..А вы уверены, что хотели задать именно этот вопрос, а не какой-то другой?» «Говори, кто из населения помогает партизанам!» - «Ой-ой-ой!… Как вы настойчивы, право слово. Загляните в себя, и там вы найдёте ответ на все ваши вопросы!» «Это ты, гадина, вчера мост взорвал и поезд под откос пустил?» - «А! О!.. Заметьте, что вы сами это сказали. Не я вам это сказал! Вы сами пришли к такому решению!» После этого какого угодно костолома унесут с инфарктом, будь уверена. И ни один самый опытный палач тут ничего сделать не сможет. Психолог всё равно больше ничего не скажет, даже если попытается – он по-другому же просто не умеет разговаривать! Нет, может, не все такие, но те, к которым я хожу, - все как на подбор. Вот спросит завтра, к какому выводу я пришла в результате сеанса. А я скажу, что к такому выводу, что всё это херня на постном масле, и за сеанс я ей платить не бу-ду! Интересно, как она к этому отнесётся…

***

Музей чертей – это очень хорошо, конечно. Но я бы открыла ещё отдельный музей их творчества. Да, да. Прямо у себя в квартире. Хотя тут статичную экспозицию трудно сделать.. тут надо, чтобы всё в динамике… Нет, ты объясни мне, что это за однообразные такие у них развлечения! Почему, когда ты ждёшь гостей, и вынимаешь из духовки торт, весь чёрт-те чем разукрашенный, как райское облако, и ставишь его на табуретку.. почему они обязательно поддают тебе под коленку, чтобы ты шарахнула этой самой коленкой по этому самому табурету, и всё это райское облако в единый миг обратила в то, что до второго пришествия с пола не соскребёшь и не подотрёшь? Неужели им этот трюк со времён короля Генриха Второго Плантагенета не приелся? Мне бы точно уже надоело. А этим – хоть бы хны! Почему, когда ты вынимаешь из духовки острый рыбный пирог и ставишь его на стол – на высокий стол, заметь себе! – и уходишь в другую комнату, чтобы прилечь на минутку.. почему в этот момент твоя собака, которая в жизни ничего не воровала и рыбу эту самую в рот даже не брала… почему она приходит к тебе, лезет на диван, лижет тебе лицо, и по её дыханию, пряному такому, с рыбкой и с перцем, ты уже не глядя понимаешь, ЧТО произошло! А твой кот, который в жизни не хулиганил, и всегда – заметь! – всю жизнь писал в лоток, вдруг напускает здоровеннейшую лужу под вешалкой, где висит пиджак твоего американского начальника, а потом изящно так подцепляет этот пиджак когтем и обрушивает в эту самую лужу! Но ты думаешь, это всё? Ничего подобного! Я же перед приходом гостей убиралась, как ты сама понимаешь. Туалет мыла.. то да сё. И почему-то так увлеклась мытьём унитаза, что про остальное как-то забыла. Ну, в гостиной ещё кое-как прибралась наскоро… А кухня и спальня остались в том виде, в каком обычно. То есть – ужас и кошмар, лучше не заходить. Ну, ладно, думаю, они туда ведь и не пойдут – зачем им туда? Так вот. Когда пришли гости, у нас в разгар пиршества выключили свет. Но не везде, заметь. А только в гостиной и в туалете. Как тебе это, а? И пока я бегала, искала свечи и пыталась создать романтическую атмосферу, гости, разумеется, разбрелись по тем комнатам, где у меня был полный феньшуй и ужас. А отдраенного до зеркального сияния унитаза так никто и не оценил, потому что не увидел!.. Ты, вообще, когда-нибудь слышала, чтобы свет отключали не во всей квартире, а в отдельных комнатах только? По-моему, электрики этого не могут. А черти – могут, запросто…

2007/04/15 Вавилонская библиотека

Разговоры в библиотечных коридорах

****

— А я вчера в Ленинку хотел записаться. Даже поехал туда специально, прикинь.

— Круто. И как, записался?

— Да ну… Я сперва вокруг неё бродил полчаса, пока нашёл нужный подъезд. А там такие двери здоровенные, из дерева, и с медными ручками, прикинь… я дёргал, дёргал, чуть пуп не надорвал. Плюнул и поехал в Иностранку – там двери сами открываются, автоматически.

— Ну, эта автоматика тоже, знаешь, не подарок. Вон – у нас, в районной библиотеке. Автоматические стеллажи с книгами, на колёсиках таких. Подходишь, ручку поворачиваешь, а они сами съезжаются и разъезжаются.

— А чего – удобно!

— Удобно-то удобно. Только там бабка, библиотекарша которая, всё время с табуреткой ходит. Я её спрашиваю: Марь Васильна, а это вы зачем? А она говорит: затем, что я жить хочу! Потому что, говорит, я как в полки уйду, меня ж там никто не видит… подойдут, повернут ручку – и привет! Одну, говорит, библиотекаршу так уже начисто размазали. Поэтому, говорит, я и хожу со стульчиком – поставлю его между полок, и тогда уж я спокойна….

****

— Понимаешь, я диктую ей свой перевод по телефону… ну, тот самый, из Шелдона… а кругом же народ… И телефон ещё, как назло, плохо работает, один вой и гул в трубке, ни черта не слышно… Она мне на том конце всё «чего?» да «чего?» Ну, я разозлилась и как заору: «ПОСЛЕ ТЮРЬМЫ Я СТАЛА НАСТОЯЩЕЙ НИМФОМАНКОЙ!» Оборачиваюсь – и вижу совершенно квадратные глаза Сени. И в них такая, знаешь, горечь открытия.. типа, я давно подозревал, а теперь точно убедился. Сволочь. Ничего не буду ему объяснять – пусть так и думает себе, что подумал!

****

— А у меня знакомая одна тоже в библиотеке работает. В школьной. Так там к ней дети приходят со списками внеклассного чтения, а в этих списках тако-ое... ты даже не представляешь! Например, приходят и спрашивают: у вас есть такой автор - Д.К. Мирон? Она говорит: если это автор, то как книга называется? Название-то у неё есть? Они говорят: есть. Название - "Пока чиво". Серьёзно, это не анекдот и не прикол. Она мне клялась, что это правда. Я вообще не понимаю, зачем это детям давать как внеклассное чтение? Совсем уже обалдели с этими программами. У меня племянник по литературе целый год "Песнь о Нибелугнах" изучал... это в шестом классе, между прочим. А в этом году у них Библия, представь себе. По литературе, ты не думай... не по чему-нибудь там. Страшно подумать, что они в одиннадцатом классе будут изучать!

2007/04/15 Сентиментальное настроение

"Наивная баллада" Гарсиа Лорки (отрывок)

На всякий случай - вдруг у кого-нибудь такое же настроение)

Та старушка, что в хижине бедной

живет на краю деревни,

со своим кривым веретенцем,

и с парочкой черных кошек,

в сумерках теплых, сидя

со своим чулком у порога,

дрожащим голосом, тихо,

под шелест листвы потемневшей,

рассказывает соседкам

и ребятишкам сопливым

о том, что в давние годы

как-то случилось с нею.

Однажды, такою же ночью,

как эта, безветренной, тихой,

она увидала Сант-Яго -

шел он по землям неба.

— Как, бабушка, был одет он? -

спросили два голоса разом.

— Он в бархатной был тунике

и с посохом изумрудным.

И лишь на порог вступил он,

проснулись мои голубки

и крылья свои развернули,

а пес мой лизал ему ноги.

Был так ласков небесный странник,

словно луна зимою,

и наполнился дом и сад мой

запахом трав душистых.

— Что ж, бабушка, он сказал вам? -

спросили два голоса разом.

— Проходя, он мне улыбнулся

и звезду в моем сердце оставил.

— А куда ты ее положила? -

спросил проказник-мальчишка.

— Да, наверно, она потухла,

это ж сказка! - сказали другие.

— Дети, дети, она не погасла,

я в душе ту звезду сохранила.

— А в душе - это звезды какие?

— Да такие же, как на небе.

— Дальше, бабушка! Что же дальше?

Этот странник - куда он делся?

— Он ушел далеко, за горы,

и голубок увел, и собаку.

Но наполнил он сад мой жасмином

и цветущими розами, дети.

И созрел на зеленых ветках

виноград, а наутро в амбаре

я нашла зерно золотое.

Очень добрый был этот странник!

— Повезло тебе, бабушка, в жизни! -

заключили два голоса разом.

Задремали усталые дети,

на поля тишина опустилась.

Дети-крошки, пройдет ли Сант-Яго

в ваших снах по туманным тропинкам?

Ночь июльская, ясная ночка!

Скачет, скачет Сант-Яго по небу!

А тоску, что я в сердце прятал,

я развею по белым дорожкам,

чтобы дети ее потопили

в светлых водах реки прозрачной,

чтоб сквозь звездную ночь далеко

чистый ветер ее развеял.

2007/04/18 дети

Лошадиная профессия

— Пап! А почему дяденька сейчас по телевизору себя лошадью обозвал? Он, что ли, как лошадь, работает? Как ты работаешь, так и он работает?

— Кто себя лошадью обозвал? Почему – лошадью?

— Да дяденька вот этот. Он сказал: нас называют жеребцами правосудия. А жеребец – это же лошадкин муж, да?

— Ох, Туська… Не «жеребцами», а «жрецами», понятно?

— Поня-атно! Значит, он не работает, как лошадь, а жрёт, как лошадь, да?

***

Сказка для квартирной хозяйки

Рассказала крестнику свой давний сон. Он немедленно воодушевился и побежал пугать им младшую сестру. Сквозь приоткрытую дверь слышно:

— …Влезет по стене, протянет руку через форточку да как схватит тебя за волосы!

— Кто схватит?

— Кто-кто… Скелет, я же сказал. Руку протянет через форточку, а рука жё-олтая, страшная, вся гнилая, с когтями…

— Па-аду-умаешь! А я форточку закрою.

— А он стекло разобьёт. Руку к тебе протянет, зубами защёлкает….

— А я схвачу его за руку и ка-ак отломаю её насовсем! Не фиг, то есть.

— Как же ты её отломишь? Она не отломится. Она крепкая.

— Какая же крепкая? Ты же сам сказал, что гнилая!

— Ничего не гнилая! Это снаружи кажется, что гнилая. Ты её схватишь, попробуешь отломить, а она не ломается. А он тогда скажет: ха-ха! И даже не старайся! Я принимал кальций Д-3 Никомед! Он укрепляет костную ткань, ха-хха-хха!

— Это «Растишка» укрепляет, а не Никомед. И «Скелетоны» в бутылочке. Их поэтому скелеты пьют, а потом на роликах катаются, без наколенников. Упадут – и ничего!

Брат озадаченно замолкает, задумывается и начинает гоготать. Сестра тоже смеётся, потом становится серьёзной. Слышно, как она вздыхает и взбивает кулаком подушку.

— Жалко, что это всё не взаправду.

— Что не взаправду?

— Скелет в форточке.

— Почему – жалко?

— Я бы этого скелета попросила к тёте Зине сходить, у которой мы квартиру снимаем. Пришёл бы так ночью, сел бы рядом, разбудил её и сказал: совесть у тебя есть? Давай, быстро, снижай квартплату! А то щас быстро со мной на кладбище прогуляешься! Узнаешь, почём там жильё, ха-хха –хха!

***

За богатого старичка

— К нам вчера дядя приходил, водопроводчик. В телогрейке. Это такая куртка специальная, для водопроводчиков. Он нам счётчик ставил, чтобы воду считать. Сказал, что он один на весь дом ходит, эти счётчики ставит, и что его все прям на части рвут. Ушёл, а потом пришёл в рваной телогрейке. Это его в других квартирах на части рвали. Мама ему говорит: хотите, я зашью? Он говорит: да не надо! А я булавку от куклы отцепила, с бантиком такую.. и с сердечком во-от таким здоровым… и ему дырку заколола. Такой красивый дядя получился, прям как Маринкин жених! Только ещё лучше, потому что у Маринки жених был молодой, а этот – старенький! - А что, разве лучше, когда жених старенький?

— Конечно, лучше. Чтобы сразу и жених, и дедушка. Вон, у всех есть дедушки… всех и в цирк водят, и в «Баскин Робинс» по сто рублей два шарика… если мама с папой, то ни за что не купят, потому что дорого, а дедушка внучкам всегда покупает… У всех, у всех дедушки, даже у Сашки из двенадцатой квартиры, хоть он и большой уже… а я одна, как дура, без дедушки!

***

Зюскинду и не снилось

— Духи «Замуж за миллионера» ей подарили! А я бы ей – знаешь, чего? Я бы ей духи подарил – «Замуж за бомжа»! Во – запахан! Отличный, да? Мало не покажется! В метро одна в целом вагоне будет ездить – удобство! Ещё можно «Замуж за гастарбайтера» - тоже ничего. Я бы такую серию сделал, если бы духи выпускал. Как называется человек, который духи выпускает?

— Парфюмер.

— Да, я помню, что гадость какая-то. Парфюмер, точно!

2007/04/18

Услышала замечательную фразу из Козинцева: «В эвакуации я узнал, что значит быть богатым. Это когда у тебя пальто – отдельно, а одеяло – отдельно».

Очень хороший режиссёр был Козинцев. Но я знаю, что роковым образом портило его фильмы. Это музыка Шостаковича.

Нет, не то чтобы я имела что-то против Шостаковича. Отнюдь нет, даже совсем наоборот. Просто было бы лучше, если бы Шостакович был отдельно, а Гамлет и Король Лир – отдельно.

Впрочем, это моё субъективное и, безусловно, предвзятое мнение.

2007/04/20 Вдогонку к предыдущему

Настоящий «Гамлет в пустоте» - это не Смоктуновский даже. В фильме Козинцева, помимо Гамлета, всё-таки есть ещё пара-тройка персонажей – Офелия, например. Но вот кто определённо Гамлет в вакуумной упаковке – это Лоренс Оливье. Он один умудрился-таки сделать фильм, в котором вообще нет никого, кроме Гамлета. Его Гамлет ходит среди аляповатых, даже не раскрашенных, а кое-как подмалёванных углем картонных фигурок, походя тыча пальцем то в ту, то в другую, и оживляя их по собственному усмотрению на ближайшие две или три минуты. Чтобы зритель не удивлялся, что это он так долго и пространно разговаривает с нарисованными углем на стене картинками – вправду, что ли, идиот? Окружающий его мир тоже картонный. Снаружи кажется, что это стены и башни, но это только кажется, на самом же деле всё морок и обман. По сравнению с этой гулкой, завораживающей, почти космической пустотой, мир в «Гамлете» Козинцева кажется особенно суетливым и изобилующим чрезвычайно интересными, но зверски мешающими Шекспиру деталями и режиссерскими находками. Он весь целиком слеплен из интересных находок. Завален ими с головой и погребён. Текст, и без того подпорченный и искажённый переводом, изредка вытаскивают наружу, как череп бедного Йорика из могилы, а затем, не дослушав, резко обрывают и выбрасывают обратно. Теряется мысль. Теряется темп. Теряется ритм. А, выбившись из ритма с самого начала, потом восстановить и набрать его уже невозможно. И как-то начинаешь понимать, что Шекспир – это не только то, что мы сами о нём думаем, даже если мы думаем о нём очень хорошо. Даже если мы думаем о нём лучше, чем он он того заслуживает.

Фильм Оливье, по сравнению с Фильмом Козинцева, гораздо беднее, проще и примитивнее. До самых пяток, до мороза и дрожи в душе пробирает меня эта его примитивность. Очень хорошо помню, как я смотрела его в первый раз в «Иллюзионе». Со мной были две моих подруги, одна – романтическая поклонница Шекспира и Виктора Авилова, другая - домашняя тридцатилетняя девочка из православной семьи, никакого Шекспира отродясь не читавшая. Мы забрались в уголок, на всякий случай поближе к проходу, съели одно мороженое на троих, поругались с сидящими впереди обладателями Высоких Шапок и, настроившись таким образом на благоговейный лад, стали таращиться не экран.

И упала гулкая театральная тьма. И разверзлась картонная космическая пустота. В которой не было ничего лишнего, потому что не было вообще ничего. И было всё. И старомодная наивность. И вызывающая, почти нарочитая аляповатость. И напыщенность. И театральность. И страх. И горе. И боль. И гнев. И растерянность, восходящая к решимости. И стук сердца. И молчание. И ритм, подчинившись которому никак уже невозможно было из него выбраться.

Кажется, сразу после выхода фильма критики выказывали недоумение по поводу того, что Гамлет-Оливье так долго валандается и медлит с отмщением – такой, как он, порвал бы дядю на куски, как Тузик грелку, не дав Призраку договорить до конца. Меня же он, наоборот, поразил своей странной, почти потусторонней сдержанностью. Может быть, он показался мне таким по контрасту со Смоктуновским. Достаточно взять и сопоставить любую сцену, чтобы это понять. Свой первый монолог, в полемику с Оливье, Гамлет-Смоктуновский у Козинцева произносит не в одиночестве, а в толпе. Сцена бала, сильно напоминающая соответствующие кадры из «Золушки» или какой-нибудь другой хорошей советской детской сказки. Прыгают ряженые, суетятся придворные со смачными эксплуататорскими физиономиями, а между ними слоняется Смоктуновский с брезгливо-скорбным выражением лица, в то время как за кадром его же голос раздражённо, то и дело срываясь на скандальные нотки, выкрикивает монолог «люди – порождения крокодилов»… стоп, нет, нет… «женщины – ничтожество вам имя». Оливье тоже произносит этот монолог молча. Оставшись один, как, собственно, и написано у Шекспира. Ни тени раздражения. Веская, раздумчивая горечь. Сарказм пополам с фаталистическим смирением. Жёсткая складка рта и растерянный, тоскливый взгляд. Разговор с Горацию. Дрожащий, скандально-обиженный голос Смоктуновского – и задумчивая ирония Оливье, от которой он сразу переходит к мягкой доверительности и печали. Или хрестоматийное – в часовне, с Офелией. Впрочем, в "Гамлете" же всё хрестоматийно, куда ни плюнь… Если Гамлету Оливье достаточно было одного взгляда на занавеси в исповедальне, чтобы понять, кто там засел, и вести дальнейшую игру уже исключительно для этой публики, то Гамлет у Козинцева почти всю сцену проводит в нервной беготне по залам и коридорам, в которых он тщетно высматривает соглядатаев. На Офелию он орёт не на шутку, она для него – такая же предательница и преступница, как гнусный король и недостойная королева. Он говорит ей: я не любил вас – и этому вполне веришь. Гамлет-Оливье в этой сцене так же сдержан и потусторонен, как и в предыдущих. Он смотрит на Офелию из укрытия – вернее, бросает только один взгляд, и в этом взгляде, собственно, выражено всё, что он к ней чувствует на самом деле. Я не понимаю, как так можно было сделать. Правда – не понимаю, хоть убейте. Далее – его рука на её молитвеннике... картонная фигурка вздрагивает и вмиг становится живой, испуганной и пристыженной девочкой. Мягкое, очень осторожное начало беседы, затем – мимолётный взгляд не портьеры… и далее идёт нечто просто потрясающее. Гамлет говорит чудовищные, ни с чем не сообразные резкости, голос его громок, властен и отрывист, лицо же выражает нечто совсем другое – абсолютно другое. Нежность проступает на нём сквозь напускную жёсткость, как кровь – сквозь наспех наброшенный на рану бинт, и видно, как его смущает этот жестокий спектакль, который он вынужден разыгрывать, и как ему на самом деле её жалко. Она не понимает этого. Не понимает, что его слова о ничтожестве и распутстве женщин адресованы вовсе не ей. Она кидается ему на шею, он грубо отрывает её от себя и швыряет с размаху на каменные ступени. Она по-детски, взахлёб рыдает, лёжа лицом на камнях. Он наклоняется над ней, украдкой оглядывается на портьеры, удерживает в воздухе руку, готовую погладить её по голове, быстро, воровато целует прядь её волос, вскакивает и уходит. Я не знаю, как всё это можно было сыграть. Для меня это до сих пор непостижимо.

Так мы сидели в кино и смотрели. Я дышала на руки, стынущие от сквозняка и возбуждения, и оглушённо улыбалась. Поклонница Шекспира и Виктора Авилова спала на моём плече, нервно вздрагивая во сне при редких громких вскриках Оливье. Пробудилась она только к концу, от звона рапир.

— Что – уже? – спросила она хрипло и сочувственно.

— Почти, - сказала я. – Ты не спи, сейчас будет интересно.

— Господи, Господи, - всхлипывала на другом моём плече православная подруга Она не знала, чем кончится дело, и сильно волновалась.

После фильма она, не попрощавшись, ушла переживать и сморкаться в мокрую снежную мглу и пропала. Отыскалась она только на следующий вечер. К счастью, живая и невредимая.

2007/04/24

Как правило, я выхожу на работу заранее. Потому что путь мой лежит мимо Большого Строительного Забора. Этот Забор стоял там с начала времён и будет стоять до их скончания. Он был воздвигнут в тот день, когда Бог сотворил небо и землю – а по некоторым версиям, за два дня до того. С тех пор он нимало не сгнил и не покосился, а, напротив, окреп, растолстел и разросся чуть ли не во всю улицу. В нём так и не появилось ни дырки, ни щели, ни оторванной доски, поэтому никто не знает, что же за ним находится.

Я тоже этого не знаю, но догадываюсь. Когда-то, в незапамятные времена, влюблённый в меня сосед по парте, чтобы доказать мне свою любовь, зашвырнул за этот Забор мой мешок со сменной обувью. Кое-как, цепляясь за ствол и ветки стоящего рядом тополя и раздирая вдрызг новые колготки, я добралась-таки до вершины Забора и заглянула внутрь.

Конечно, никакой Стройки там не было. А были влажные первобытные джунгли, бурно и страшновато разросшиеся на помойных кучах. Нигде и никогда потом я не видела таких мощных зонтичных деревьев с просторными, как шатры, соцветиями и толстенными, как слоновьи ноги, стеблями, и таких потрясающих, роскошных крапивных зарослей, от одного взгляда на которые начинался зуд во всём теле. Я вздохнула, поплевала на ободранные ладони, попрощалась мысленно со своей сменной обувью и полезла вниз, бить влюблённого в меня соседа по парте. Через пару дней, пробегая мимо Забора, я мельком отметила, что тополь, по которому я пыталась взобраться, спилен до основания. Больше я никогда за Забор не заглядывала. Но иногда, проходя мимо него, прислушивалась украдкой к тому, что за ним происходит, и поспешно ускоряла шаг.

— А ты знаешь хоть, что за этим Забором? – недавно спросил у меня крестник.

— М-м-м… - ответила я.

— Ну, ты слышишь, когда мимо проходишь? - М-м-м… Что именно?

— Что-что… Собака лает – слышишь?

— Бродячая?

— Сама ты бродячая. А корова мычит – тоже бродячая? Потом там звенит ещё что-то… или брякает.. как цепь или щеколда. Колёса скрипят. Лошади ходят. Люди разговаривают по-непонятному. Хочешь сказать, что не слышишь, да?

— Когда просто так – не слышу, - призналась я. – А когда выпью немножко, то слышу. Только не знаю, что это.

— Я думаю, это Древний Египет.

— Почему – Египет?

— Потому что мы как раз его сейчас по истории проходим.

— А-а-а… Тогда – да. Может быть, и Египет.

На другой день после этого разговора, когда я, как обычно, шла мимо Забора, под ноги мне шлёпнулась маленькая чёрная кошка с острыми ушами. Я непроизвольно сделала шаг назад; кошка тихо засмеялась, молнией перебежала мне дорогу и исчезла в подворотне. Нет нужды говорить, что день был непоправимо испорчен и неудачи преследовали меня вплоть до позднего вечера.

С того дня кошка стала регулярно караулить меня за Забором. Теперь, уже подходя, я издали слышу её фырканье и скрежет когтей по сухому дереву. При первых звуках этого скрежета очень важно собраться и вовремя метнуться в подворотню первой – до того, как кошка успеет перемахнуть через Забор. А потом уходить от неё дворами на средней скорости, по возможности всё время петляя и запутывая следы. А если особенно повезёт, то выследить её из укрытия и в тот момент, когда ей кажется, что она уже взяла твой след, выскочить наперерез и перебежать ей дорогу. Тогда не твой, а её день будет непоправимо испорчен, и она оставит тебя в покое, и, бормоча ругательства, вернётся за свой Забор. А на следующий день всё повторится снова. Поэтому я выхожу из дома пораньше, чтобы не опоздать на работу.

Иногда мне удаётся поймать эту кошку и почесать ей за ухом. Она не возражает против такого святотатства, но и не выказывает никакого одобрения. Держать её в руках необыкновенно приятно – у неё короткая бархатистая шерсть, стройные суховатые лапы со втянутыми коготками, длинные, длинные, розоватые уши и узкое хмурое лицо со впалыми щеками и спокойным ехидством в глазах. Я глажу её по спине, сажаю к себе на плечо, а потом отношу к Забору и подсаживаю наверх, на доски. Она быстро подтягивается на передних лапах и уходит за Забор, на прощанье раздражённо дёрнув узким, как верёвка, хвостом.

— Што, Мурка, нагулялась? – весело спрашивает женский голос из-за Забора. – Ну, иди, иди вон, в погреб сходи, мышей погоняй. Козу-то я ещё не доила, молока нету… попозже будет, малость обожди.

А где-то в глубине Зазаборного Царства скрипит колодезная цепь, чихает и тарахтит трактор, блеют овцы, и кто-то поёт про то, как

За реченькой – диво –

Да варил чернец пиво,

Чернёченька мой,

Горюн молодой.

Чернецово пиво

Ох – разборчиво было,

Чернёченька мой,

Горюн молодой…

2007/04/26

Маленький сгорбленный старичок в супермаркете, прихрамывая, бродит между рядами и набивает тележку самыми дорогостоящими деликатесами. Перед тем, как положить туда нарезку испанского карбоната или бутылку шотландского виски в клетчатой коробке, он внимательно их разглядывает, взвешивает то на одной, то на другой руке, и глаза его сияют нежно и плотоядно, и всё лицо вздрагивает, собирается в гармошку и беззвучно смеётся.

«Тролль какой-то, - думаю я, наблюдая за ним. – Из пещеры вылез. Деньгами сорить. Наверное, юбилей свадьбы у горного короля. А это его камердинер или шеф-повар».

— Голубушка! – говорит старичок продавщице. – А почему у вас опять нет Шато Бурбона тысяча восемьсот девяносто пятого года?

— Дед, шёл бы ты отсюда! – говорит продавщица, продолжая поправлять ценники. – Учти, если хоть что-нибудь разобьёшь, я тебя в милицию сдам.

— Надь, что, бурбон опять припёрся? – раздаётся голос из-за другого прилавка. – Надо охране сказать, чтобы его не пускали!

— Не пустить меня вы не можете, - рассеянно говорит дед, разглядывая упаковку с нарезанным балыком. – У вас нет на то юридических оснований. И свежевыжатого гранатового сока у вас тоже почему-то нет. А вчера был. А?

И, не дожидаясь ответа, тихо смеётся и едет дальше, к рядам с кондитерскими изделиями.

«Нет, не тролль, - думаю я. – Его тут уже знают. Может, Коровьев или Бегемот? Может, пора мне того… ноги уносить, пока не поздно?»

Но оторваться от созерцания столь занятного старичка выше моих сил, и я следую за ним по всему супермаркету, глядя, как он бережно, с радостными причитаниями, укладывает в тележку коробки с пирожными «Лето в Париже», аккуратно заворачивает в пакетики тёплые булки с тмином и целует в этикетки длинные, причудливых форм, лиловые винные бутылки. Это зрелище увлекает и завораживает. Вместе с ним я начинаю предвкушать это невиданное пиршество в горной пещере, при свете звёзд и факелов, под душераздирающее хрипение волшебной волынки. Старик замечает краем глаза моё к нему внимание, щёлкает языком, подмигивает мне, - а потом разворачивается обратно и начинает так же бережно расставлять все товары по местам. Он расставляет их чётко, ничего не путая и сопровождая каждый из них прощальными вздохами и воздушными поцелуями.

Наконец на дне тележки остаются только буханка хлеба и две плоские упаковки сосисок. Старик лихо разворачивает тележку и направляет её к кассе, выбрасывая по пути то одну, то другую ногу, припрыгивая, прихрамывая и распевая во весь голос:

Сосиски, сосиски,

Сосиски пармезан,

Вы созданы лишь для развлеченья!

— Дядь Коль, хватит уж чудить-то, не мальчик, всё-таки, - устало говорит ему кассирша, пробивая сосиски и кидая их в подставленный мешок. – Вечерком приходи, я тебе рюмочку налью, если Анн-Семённы не будет.

Старик смотрит на неё, прищурившись, затем кивает и выходит из магазина. Через пару минут с улицы доносятся его радостные вопли:

— Ну, куда, куда морду свою суёшь слюнявую? Это тебе не абы что, а пармезан, шестьдесят два рублика за упаковку! Это ж понимать надо! В очередь, сукины дети, в очередь!

«Нет, всё-таки Булгаков, - думаю я. – Почему всё время и везде Булгаков? Я же его ведь и не люблю на самом деле-то, если уж честно признаться… И прежде не любила, а уж теперь и вовсе надоел он мне безмерно. Когда же он отвяжется-то от меня?»

Выйдя из супермаркета, я застаю моего старичка на лужайке в окружении мрачных разномастных псов, торопливо глотающих куски сосисок, которые он им бросает с весёлым гоготом, поучениями и причитаниями. Кода сосиски заканчиваются, старичок идёт на круглый мостик, перекинутый через Яузу, и, свесившись через перила, крошит в воду батон и разговаривает при этом с кем-то, мне невидимым. Потом подбирает две корявые палки и я, внутренне похолодев, жду, что сейчас он заиграет на них, как на скрипке. Но он берёт их покрепче и начинает вызванивать на перилах сумбурную, но бодрую дробь. Обнимающиеся на другом конце моста парень с девушкой фыркают и непроизвольно дёргают плечами в такт перезвону. Солнце сияет в грязной яузской воде и разбивается на множество ярких бесформенных осколков.

2007/04/29 Моя подруга

Моя подруга и католический священник

— Католичество, вообще-то, ведь очень мрачная религия, суровая… круче православия даже. Я раньше думала, что это фуфло, ничего подобного… что это мы только так думаем, «Тиля Уленшпигеля» в детстве начитавшись. Кстати, интересно, кто первый придумал, что эту книжку можно детям давать? Это же можно психику искалечить капитально, на всю жизнь, ни один психоаналитик потом не разгребёт… Но ладно, я же не об этом. Я – о религии. Правда, мрачно очень. Где-нибудь в Париже или в Вене это не так заметно. А вот в Праге, где всё сохранилось, как было, с давних времён, без всяких этих новомодных новшеств – вот там правда костёлы мрачные, без дураков. И снаружи, и внутри. Как зайдёшь куда-нибудь – там пусто, страшно, коричнево как-то.. сверху готика, на неё налеплено барокко, как ты и говорила… Мне как-то всегда казалось, что барокко – это что-то такое светлое и воздушное, как кремовый тортик с бантиком. Ага. Щас. Это такой, я тебе скажу, тортик, что если, допустим, таким тортиком в морду засветить, то мало не покажется. Ужас, до чего тяжеловесно и уродливо - по крайней мере, в тамошнем исполнении. И золото это, и глыбищи мраморные.. да что я тебе рассказываю? ты же сама всё видела! А святые, блин? Да если бы у святых были такие лица, рай можно было бы закрывать за ненадобностью – всё равно бы туда к ним ни один нормальный человек не сунулся! Это же официоз похуже рабочего с колхозницей.. те хоть бодрые ребята, ничего из себя не ломают, ручки не складывают и глаза под лоб не закатывают. А здесь – это вообще… особенно на Карловом мосту. Я сразу вспомнила, как у нас в школе, в вестибюле на стенке, портреты членов политбюро висели. Вот – один к одному, скажи, да? Ты же мне когда-то говорила, что у тебя твой религиозный идеализм впервые дал трещину именно в Старой Праге. Я тогда не понимала, что ты имеешь в виду, а теперь поняла. Какая там трещина! тут вообще любой идеализм в момент по швам расползётся и во Влтаву стечёт тоненькой струйкой… только его и видели. Кошмар, одним словом. И странно при этом, что этот кошмар именно в католических храмах. В гуситскую эту их церковь зайдёшь – там светло, покойно, люстры хрустальные висят-переливаются, и сам воздух как будто хрустальной. А в католической – как в пещере. Вроде и высокие своды, а всё равно давят. И темно, и неуютно.. бр-р-р. Мрачно, в общем. И душно. Как это у них называется – Душна улица? Я понимаю, что это значит «Улица Святого Духа», а всё равно как-то… И нищие на паперти сидят и лица прячут. Не знаешь, почему они лица прячут? Типа, неудобно милостыню просить? Уткнётся лицом в колени, а чашку для подаяния над головой держит. Жалко их так почему-то. Я им всегда подавала, когда мимо проходила.

Ну, вот. Пошла я один раз гулять одна. Суббота была, и уже вечер довольно поздний. А в Старой Праге, ты же знаешь, там же невозможно заблудиться, потому что отовсюду видны эти башни Марии Тыньской, в подсветке. Если даже забыл, куда идти, иди к Марии Тыньской, а уж оттуда не заблудишься. Я так и подумала. И пошла себе спокойненько гулять. А про чертей своих, натурально, забыла – что, конечно, было моей ошибкой, потому что они этого не любят. И вот они быстренько взяли, занавесили всё облаками, туманом и чёрт-те чем ещё, и как вдарят дождину.. я тебе передать не могу, что это была за дождина! Натурально, репетиция конца света. Я, само собой, заметалась, мокрая вся, как сто мышей… сверху потоки, снизу потоки, тьма египетская, ни одного нормального фонаря.. средневековье ж, блин! И никакой Марии Тыньской, конечно, не видать, и вообще ни фига не видать, и все магазины закрыты наглухо… суббота же. Рестораны, правда, открыты, но кто же меня пустит в ресторан в таком виде и без гроша в кармане? В общем, спасенья нет.. вообще никакой надежды, как на Титанике. Вдруг вижу – церковь. И дверь на заперта. Я – шасть туда. Службы нет, темно, душно, как в погребе, холодюка страшная, но хотя бы сухо. Я села на заднюю скамейку… а с меня же льёт, как с гуся.. целая лужища подо мной натекла здоровенная. Слышу – дверь сбоку стукнула, и из этой вашей подсобки, не помню, как она называется… в общем, выходит ксёндз. Или это в Польше ксёндз, а в Чехии кто-то другой? Короче, батюшка тамошний. Священник. Пожилой такой, маленький и сердитый. Подошёл ко мне, увидел, какую я грязь на полу развезла, заклокотал горлом, как петух, и что-то такое сердитое стал мне по-своему говорить. Вижу – недоволен. Мне, конечно, неудобно стало и всё такое… а с другой стороны, что я поделать-то могу? Я же тоже не виновата. Я говорю ему по-русски: извините, типа, я не нарочно, я сейчас того… ухожу, в общем. А он говорит: русская, да? Россия? И глаза у него загораются таким, знаешь, хищным и нехорошим огнём. Я, вообще, и раньше слышала, про то, что в Чехии повальная русофобия у местного населения, но как-то на себе не испытывала. Как-то мне везло до этого.. все ко мне очень доброжелательно относились. А тут я вижу у него на лице самую натуральную, неподдельную русофобию, первого сорта, без дураков. Я думаю: бли-ин, как всё неудачно-то получилось! И тихонечко, бочком, стала пробираться к выходу. А он – хвать меня за руку! Да сильно так… я даже чуть не заорала от неожиданности. Толкает меня обратно на скамейку. Сиди, говорит. И уходит обратно в свою подсобку.

А мне – чего делать? Я села и сижу. Сижу, как дура, вся мокрая насквозь, и не знаю, чем это всё кончится. Смотрю – он выходит. И тащит с собой таз, ведро с водой и тряпку. Классно, да? Я чего угодно ожидала, но не этого. Поставил передо мной тазик, ведро тоже рядышком пристроил и тряпку так, знаешь, с чувством на пол шваркнул, рядом с моей лужей. И смотри на меня. Рожа ехи-идная такая. Я думаю: ну, ладно. Сейчас я тебе покажу, что наши просто так, без боя, не сдаются. Беру эту тряпку, отжимаю и начинаю собирать воду с пола. А я, между прочим, когда уборщицей в аптеке работала, я там лучше всех убиралась… потому что это так только кажется, что это просто – грязь с пола убрать, - а на самом деле тут же, как и в любом ремесле, свои секреты. Опыт нужен и мастерство. Короче, я ему так пол вытерла за два захода, что всё кругом просто засияло, как картинка. Он на всё это посмотрел, посмотрел, потом говорит мне: руки! И показывает, что я должна их вытянуть. Я думаю: блин, псих какой-то, наручники, что ли, на меня будет надевать? Вытянула руки, а он показывает: не так, мол, а над тазом. Зачерпнул какой-то кружкой чистой воды из ведра и мне на руки полил. Потом опять говорит: сиди! И опять уходит в подсобку. Вышел, выволок оттуда чайник.. не электрический, а такой простецкий, эмалированный, с носиком… кружку притащил, пирожков каких-то… и велит мне всё это выпить и съесть. Я глотнула – мамочки! Не знаю, чего он туда намешал, в этот чай, но пробирало это до самых костей, не хуже коньяка… так сразу, знаешь, глаза на лоб, нёбо горит, дыхания нет, а внутри сплошное пекло. Очень сильная штука. Жалко, я не спросила, что это была за фигня. Но не чай, однозначно… отвар какой-то. И пирожки! Знаешь, венские пирожные хвалёные по сравнению с пражскими пирожками – это, оказалось, тьфу, промокашка с кремом! Главное, я потом искала в кондитерских такие пирожки. Но фиг. Может, это они специально при церкви где-то пекут? В общем, сожрала я это всё в один момент. Стала благодарить. А он мне опять говорит: сиди! И в третий раз ушёл. А я опять сижу, жду. Но уже зубами не клацаю. Он выходит, выносит мне громаднейший свитер, шерстяной, домашней вязки. Я не знаю, на кого это свитер вязали – на Гаргантюа? Ты даже представить себе не можешь, каких он был размеров! Я, когда в него влезла, он мне оказался до пят, я ничуть не преувеличиваю! Такой видок был.. можешь себе представить. И ещё он мне дал сапоги.. правда, слава Богу, маленькие, хоть и стоптанные… и зонтик ещё. Я говорю: не надо зонтик, дождик-то кончился. А он только кулаком мне погрозил… ну, я и спорить не стала. Так и пошла к себе в этих сапогах, с зонтиком и в свитере до пяток. Пока дошла – согрелась окончательно… свитер хороший оказался, просто как шуба, даже теплее. В гостинице ещё водочки хлопнула – и не заболела, представляешь!

Ну, вот. На следующий день – воскресенье. И у нас с Мариной билеты на какой-то обалденный джазовый концерт. Я ей говорю: знаешь, иди без меня, а? Она говорит: да ты что? Когда мы ещё на такой концерт попадём? Да ещё, типа, почти бесплатно? Я говорю: нет, знаешь, я не могу, у меня дела. Не обижайся. Но она, конечно, обиделась немножко… хотя потом ничего… Подцепила быстренько мужика какого-то и повела его вместо меня на концерт. А я забрала свитер, сапоги, зонтик и пошла искать ту самую церковь. Еле нашла, представляешь? Захожу – а там светло так, нежно всё как-то… хор поёт, как в ангельском саду… и статуи такие хорошие… грубоватые и простые какие-то, с такими лицами, знаешь… как бы угловатыми чуть-чуть и застенчивыми. И народу полным-полно, а всё равно тихо. И хорошо так – я тебе передать не могу! Я даже молилась. Нет, правда, честное слово… И пол такой чистый был.. я с такой гордостью на него смотрела – очень было приятно. А потом, после службы, стала искать того священника, но не нашла. Передала всё это какому-то другому священнику, незнакомому. Попробовала объяснить, что это и откуда, а он так только засмеялся, закивал, рукой махнул и всё забрал.

А того, первого священника, который меня пол заставил мыть, я всё-таки ещё один раз видела. И знаешь, где? Около могилы одного российского солдата. Там, в старом городе, может, ты видела? – могила такая, её экскурсоводы всегда показывают. Там наш солдат лежит, который, когда умирал от ран, просил, чтобы его похоронили прямо в городе. Чтобы он лежал там и слушал, как колокола звонят. И его так и похоронили, как он просил. Так вот – я видела этого священника у его могилы. Не знаю, что он там делал. Просто стоял рядом и молчал.

2007/05/02 exempla

Брат Бертольд смолоду был серьёзен и благочестив и имел склонность к долгим молитвенным бдениям и уединённым размышлениям. Однажды он пришёл к своему настоятелю и попросил, чтобы тот благословил его покинуть обитель и жить жизнью отшельника.

— Любезный мой сын, отшельническая жизнь трудна и полна искусов и тягот. Что подвигло тебя к такому решению? – сказал ему настоятель.

— Ах, отец мой, - ответил брат Бертольд, - я чувствую, что здесь, в обители, душа моя неспокойна и находится в постоянной опасности. Ибо есть среди нашей братии такие, - и, по правде говоря, их немало, - кто слишком уж суетен в помыслах и невоздержан на язык. Из-за этих-то братьев я и впадаю непрестанно в неподобающее моему званию раздражение, и гневаюсь на них, и бранюсь с ними, что, вне всяких сомнений, нехорошо и недостойно. Я не хочу более ни впадать в искушение сам, ни вводить в искушение моих братьев. Уж лучше я буду переносить тяготы уединённой жизни и через преодоление их очищаться душой и смиряться духом.

И настоятель благословил его и отпустил в леса, в старый, заброшенный скит, где с давних времён никто не жил. Брат Бертольд провёл там неделю, а по истечении её вернулся в обитель и, пав на колени, просил прощенья у всей братии и у отца настоятеля, и молил со слезами, чтобы его приняли обратно.

— Отчего ты решил вернуться, дорогой брат? – спрашивали у него монахи.

— Ах, братики мои, - ответил им брат Бертольд, - в первый же день моей отшельнической жизни я отправился за водой к лесному ручью. Но, пока наливал воду в кувшин, нечаянно задел его локтем, и вода выплеснулась мне на ноги. Я во второй раз его наполнил и взвалил к себе на плечо, но он оказался тяжёл, и я вновь пролил воду. Тогда я разозлился, поставил кувшин на землю, обозвал его площадными словами, а потом ударил по нему изо всех сил и расколотил на мелкие черепки. На другой день я взял метлу, чтобы прибраться у себя в хижине, но занозил себе ладонь и, обругав метлу всяческими словами, которые вы, братья мои, частенько от меня слышали, я переломил её с размаху о колено. На третий день я таким же образом поссорился с печью и разворотил её по камушку до самого основания И вот к концу недели в моём доме не осталось ни одной вещи, с которой я бы не поругался и не выместил бы на ней свою злобу. А ведь ни одна из этих вещей и слова мне поперёк не сказала, о чём я сейчас вспоминаю со скорбью и со стыдом. Тогда-то я и понял, братья мои, отчего мне так трудно было ужиться с вами в обители, и я прошу вас нижайше забыть все обиды, которые я вам причинил, и принять меня обратно.

И настоятель поднял брата Бертольда, и обнял его, и благословил на дальнейшее пребывание в монастыре. И брат Бертольд был счастлив, и вся братия радовалась его возвращению. А на следующий день брат Бертольд поругался с келарем, с двумя послушниками и со знатным паломником из Майнца, чему в обители нимало не удивились.

2007/05/02 дети

ТУСЬКА. Папа, ты прямо, честное слово, настоящий спец!

ОТЕЦ (горделиво приосанившись). Да? И в какой же области? То есть… я имею в виду… почему ты думаешь, что я спец?

ТУСЬКА. Потому что спишь всё время. Как приходишь с работы, сразу ложишься и спишь. И в воскресенье тоже. Не как все нормальные люди, ни в кино со мной не ходишь, ни в кафе «Солнышко» тоже… и тебе даже всё равно, что там крокодила на верёвочке показывают… и мороженое с клубничинками…

ОТЕЦ (уязвлённо). Во-первых, мы с тобой в прошлое воскресенье ходили в музей. Забыла уже, да? А во-вторых, если человек всё время спит, это вовсе не называется словом «спец».

ТУСЬКА. (ехидно) А как же это называется? Спальщик, что ли? Или, может, спун? (Радостно фыркает и шмыгает носом).

ОТЕЦ. Никакой не «спун». Это называется… соня, если не ошибаюсь. Да, именно. Соня.

ТУСЬКА (снисходительно). Ну, па-ап! Чего ты говоришь-то? Соня – это же дочка тёти Гали! И она не спит… вообще никогда не спит, а всё время орёт. И днём орёт, и ночью орёт, - назло тёте Гале и Антонине Петровне.

ОТЕЦ. Что за ерунда? Как это человек может орать НАЗЛО, если ему только-только полгода исполнилось?

ТУСЬКА (с покаянным вздохом). Ещё как может. Это уж от человека зависит.

2007/05/04 Святой Бернар

— А это что за дяденька, рядом с королём? Это его дедушка?

Владка любит ходить со мной в костёл. Не знаю, что её привлекает больше – обилие детей, с которыми можно познакомиться после службы; царящая внутри тихая, праздничная торжественность, смиряющая ненадолго даже её непокорный нрав, или разноцветные статуи, похожие на большие игрушки. По окончании мессы я никак не могу увести её – она шастает по всем закоулкам, засовывает нос в подвядшие букеты у подножия статуй, делает попытку пощекотать за пятку коленопреклонённого ангела, суёт, по примеру взрослых, пальцы в чашу со святой водой, но не крестится, а с удовольствием их облизывает.

— Вот этот, лысый, с палочкой… Это – дедушка, да?

— Нет, это не дедушка, - вздыхаю я. – Это Святой Бернар.

— У-у-у! – понимающе тянет Владка и, ухватившись обеими руками за спинки скамеек, поджимает ноги и принимается раскачиваться. – Святой Бернар. А его кто замучил?

— Никто, - вздыхаю я. – Он сам всех замучил, если честно. Характер был такой… сложный, одним словом.

— Ага, - кивает Владка, подтягивает ноги повыше и высовывает от старания кончик языка – А чего он такого делал, что все от него мучились?

— Да нет, в общем, ничего такого особенного он и не делал… - спохватываюсь я.

— Вот-вот! – торжествующе подхватывает Владка, - я тоже ничего такого не делаю, а бабушка всё время, чуть что, – отстань, ты меня замучила совсем, и когда только угомонишься! А я вообще ничего такого не делаю. И не мучаю никого. Это Денис, между прочим, лягушек мучает… и бабочек к гербарию прикалывает, живых… Я ему уже два раза дала за это между глаз, чтобы знал. А потом я же ещё и оказалась виновата! Я же ещё и всех замучила!

— Ну, да… я и говорю, у вас со Святым Бернаром сложные характеры. Поэтому не все вас понимают.

— Значит, он был не злой, хоть и святой? – уточняет для верности Владка.

— Ну, Влад… Ну, ты что? Разве святые – злые? Они, наоборот, добрые… ну, как правило, добрые… за редким исключением. И Святой Бернар был не злой, конечно. Просто… ну, он был раздражительный и строгий…

— Как бабушка? Ругался, но за дело?

— Да.. .в общем, да.

— Знаешь, когда за дело, я тоже не люблю. Вообще не люблю, когда ругаются.

— Нет, ну… он не всё время же ругался. Он много чего хорошего сделал. Монастыри строил, проповеди сочинял, бедным помогал. Был очень отзывчив, остроумен и рассеян.

— Рассеян – это как? Как Рассейный-С-Улицы-Бассейной?

— Натурально, как он. Прямо в точности, как он.

— Это, значит – вместо шапки на ходу он надел сковороду?

— Ну, да! А вместо валенок..

— .. перчатки натянул к себе на пятки! – хохочет Владка, откинувшись назад и болтая в воздухе ногами.

— Именно. Только не «к себе на пятки», а «себе на пятки»…Нет, серьёзно.. . Был один случай, когда он сел на чужую лошадь. Он был в каком-то чужом монастыре, и там монахи перепутали и подвели к нему роскошно убранного коня… с шикарной уздечкой и расшитой золотом попоной. А Бернар ничего не заметил, сел на этого коня и поехал ещё в один монастырь. А там настоятель удивился и сказал ему: как же это вы проповедуете святую бедность, а сами разъезжаете на таких шикарных лошадях? Бернар глядит: а лошадь-то и не его вовсе!

Владка хохочет ещё громче и с явной симпатией разглядывает статую Святого Бернара. Тот отвечает ей довольно кислым взглядом исподлобья и сжимает покрепче губы.

— А ещё, - воодушевившись, продолжаю я, - один раз он надел на себя чужой плащ, когда был у кого-то в гостях. А хозяин дома ничуть не удивился, поскольку знал Святого Бернара, и сказал только: хорошо ещё, что он взял плащ, а не скатерть со стола!

— Ха-ха-ха! – радуется Владка и усаживается верхом на спинку скамьи. Бернар между тем хмурится ещё больше и старается на нас не глядеть.

— А ещё один раз он вместе со своими монахами ехал по берегу Женевского озера. А это, знаешь, огромное такое озеро… и жутко красивое, просто глаз не оторвать. И когда они уже проехали дальше, и монахи стали вспоминать это озеро и восхищаться, Бернар посмотрел на них удивлённо и спросил: а что за озеро? Он ехал по берегу Женевского озера целый час, а может, и больше, и умудрился вообще его не заметить!

— Ну, точно, как с Улицы Бассейной! А с платформы говорят: это город Ленинград!

— Вот именно. А ещё он не знал, какой потолок в его собственной келье – круглый или стрельчатый, хотя прожил в ней много лет!

— Как же он просыпался, интересно? С закрытыми глазами, что ли?

— Можно и не закрывать глаза, но всё равно ничего не видеть. Если слишком погрузиться в собственные размышления.

Святой Бернар стоял смирно, щурил красные, подслеповатые глаза и делал вид, что не слышит наших насмешек.

На другой день, уходя с работы, я долго и вяло прихорашивалась перед зеркалом, натягивая шубу, поправляя шарф и смутно чувствуя какую-то неловкость и непонятный дискомфорт. Приписав это вечерней усталости, я побрела пешком к метро, по-прежнему ощущая себя как-то не совсем правильно, но не имея ни сил, ни желания разобраться в этих тонких ощущениях.

Возле метро я привычно сунула руку в карман шубы, но вместо проездного билета обнаружила там связку чьих-то ключей и пенсионное удостоверение.

Холодея от страха и недоумения, я развернула его. Это было удостоверение одной нашей пожилой сотрудницы.

И тогда я поняла, что надела её шубу.

Шуба эта, кстати, почти ничем не напоминала мою – разве что общим силуэтом. Даже размер был не мой.

Всю последующую неделю надо мной потешался весь отдел. Вся библиотека. Вся округа.

Но всё это было ничто и сущие пустяки по сравнению с выражением лица статуи Святого Бернара, когда я в ближайшее воскресенье пришла в церковь.

2007/05/08

В мае на Острове Женщин нежно зеленеют жасминные кусты, идёт снег и дует ветер, и бабки, как всегда, собираются по вечерам на лавочке у колодца и, закутавшись в клетчатые пахучие платки и приняв по рюмочке для сугрева, поют звонкими дребезжащими голосами про молодого казака и плачущую деву, которой цыганка нагадала смерть в самый день её свадьбы, и напрасно жених утешал её и строил через реку невиданный мост на тысячу вёрст, - всё равно изначально всем было ясно, как пить дать, что это напрасные хлопоты, и мост непременно рухнет, как только на него ступит свадебный кортеж, но упадёт в воду одна только невеста, и упадёт сразу так глубоко и фатально, что спасти её уже никто не сможет – даже и не попытается. И это будет так обидно, и грустно, и глупо, что с этим невозможно было бы смириться, если бы не прозрачный, снежный майский вечер, с облаками, с расплывчатой луной, с яркой зеленью и хрупким морозным воздухом, звенящим, как льдинка, от пронзительных старушечьих рулад.

— Нет, правда, столько гостей было… и жених тоже молодой и сильный. Почему же они не спасли деву? Ведь не сразу же она захлебнулась, наверное… даже если вместе с каретой рухнула? И вообще – что это за мост такой, который под первой же каретой обрушился? Фига ли его этот казак принял, с такими-то недоделками?

— И-и-и, милая моя, - смеётся бабка Дуня, вытирая концом платка слюну с подбородка, - ты что ж думаешь – так просто всё? Цыганка нагадала, и всё оно так прямо-те и сбылось! Да мало ли чё цыгане набрешут! Тут не в цыганке ж дело и не в мосте.

— Интересно. А в чём же?

— В чём, в чём… Вот в том. Думаешь, она просто так в реку упала, невеста-то? Её ж водяной уташшил – вон оно как было!

— Какой водяной, баба Дуня?

— Какой-какой… Известно, какой. Под водой который живёт – вот какой. Она ж ему раньше была полюбовницей, дева-то… А потом от него, значится, ушла.. сбежала, то исть. А он сказал: всё равно, мол, тебя так не оставлю, подожду, как ты замуж будешь выходить… поедешь через реку-то, и вот тут-то я тебя, голубка, и уташшу. А она знала, что так оно и будет, вот и плакала. Боялась, стало-ть… не хотела назад, к водяному царю, хотела за казака замуж. Ан не вышло по её, а вышло, как водяной сказал.

— А почему в песне про это нет?

— Ишь ты, почему… А я почём знаю, почему? Нет – стало-ть, и нет. А что ж, ты думаешь, она стала бы жаниху-то признаваться в том, что до свадьбы с водяным жила? Да нипочём был она не призналась! Вот и выдумала всё про цыганку. А никакой цыганки-то, может, и не было вовсе!

— Значит, водяной её утащил и погубил? Так, что ли?

— Ну уж.. сразу и погубил. Не погубил, девонька, а оставил себе в полюбовницах. Да только тот казак энтого не стерпел. Не мог он, стало-ть, такого позволить. Пошёл на берег реки, взял гусли и заиграл…

— Баб Дунь! Ну, где это видано, чтоб казаки на гуслях играли?

— А чего ж тут невиданного-то? Пришёл и заиграл. Так, девонька моя, заиграл, что всю реку взбаламутил. Все, кто жил, стало-ть, в реке-то, на дне том самом, как пошли все плясать! Плясали, плясали, пока совсем из сил не выбились…

— Баб Дунь! Это ж не та история! Это же про Садко!

— Какой-такой Садко? Никакой не Садко! Ты слушай, что я тебе говорю! Выбились, стало-ть из сил, а казак знай играет, не останавливается. Ну, тогда водяной-то вышел из воды и говорит: забирай свою девку и иди отсюда, и отвяжись ты, пожалуйста, от нас за ради Христа…

— Ну, баб Дунь… Ну, вы даёте! Это что же – вы сами всё это придумали, или как?

— Чегой-то сама-то? – Бабка Дуня хмурит белёсые брови, ярко выделяющиеся на чёрном лице, потом вздыхает и усмехается. – Как было, всё так и рассказала. А ты как думала?

— Да почём вы знаете, что именно так и было?

— Стало-ть, знаю! А ты, милая моя, не знаешь, так не спорь! Нако-вон, лучше пряничка возьми, укуси кусочек.

— Эх, какой пряник, баба Дунь! Обливной, печатный. С русалкой.

— Да какая ж энто русалка? Русалка – энто ж утопленница, она не с хвостом, а с ногами, как положено. А энто фараонка. Сама, что ль, не видишь?

Сбитая с толку всей этой сложной подводной мифологией, я молча жую пряник с белой, облитой глазурью фараонкой и смотрю на снежные хлопья, которые падают на зелёные листья и тотчас повисают на них крупными дрожащими каплями. А потом я иду к себе через речку, и снизу, из-под воды, на меня смотрит, не мигая, водяной и, видя моё замешательство, гогочет, пуская пузыри: проходи, проходи, старая курица! не бойся, кому ты нужна? А потом, уже где-то через полгода, я нахожу-таки историю про казака и деву в баба-дунином варианте. Нахожу я её, между прочим, в сборнике скандинавских баллад. Только там водяной оказался ещё круче, потому что собрал у себя под водой аж целый гарем:

Педер однажды на юге был,

Юную девушку он полюбил.

«Кого вспоминаешь поздней порой,

Мать с отцом или брата с сестрой?»

«Я вспоминаю поздней порой

Не мать с отцом и не брата с сестрой».

«О том ли грустишь, что дорога длинна

Или коротки стремена?»

«Грущу не о том, что дорога длинна

И не коротки стремена».

«Грустишь, что мало в девицах жила,

И будет корона тебе тяжела?»

«Не так уж я мало в девицах жила,

Корона не будет мне тяжела.

Мне грустно, грустно, я слезы лью,

Я знаю горькую участь мою.

Поедем мы через мост без перил,

Он двух сестер моих погубил.

Теперь и я несчастья жду,

Я в бурный поток с моста упаду».

«Я мост для тебя расширить готов,

Срублю хоть десять тысяч стволов.

Чтоб крепость придать его быкам,

Хоть десять тысяч марок отдам.

Поедут слуги, смелы и сильны,

По десять с каждой стороны».

Мелькнул олень, чуть въехали в лес,

И все помчались наперерез.

Осталась девушка одна,

На мост поехала она.

Упал из подковы гвоздь золотой,

И девушку подхватил водяной.

Педер позвал своих верных слуг:

«Где моя арфа, испытанный друг?»

Так он играл в этот страшный час,

Что птицы на ветках пустились в пляс,

С древнего дуба сошла кора,

Дети выбежали со двора,

Вода забурлила, хлынул потоп,

Глаза водяного полезли на лоб.

«Педер, Педер, уймись, не играй,

Добром невесту свою забирай».

«Ступай за невестой моей на дно

Да двух сестер прихвати заодно».

Педер невесту привез домой,

Пошел на радостях пир горой.

Счастливы сестры и зятья,

Счастливы жены и мужья.

2007/05/11

И представляете - ради одного меня Он субботу сделал четвергом!

Это случилось в тот день, когда Опять Похолодало.

И я, конечно, как и все, заранее знала, что именно в этот день Опять Похолодает, и, разумеется, как и все, выскочила из дома в лёгонькой курточке и невесомых, продуваемых насквозь замшевых тапочках, а выскочив, охнула, взвизгнула, обхватила себя руками и побежала на троллейбусную остановку.

Остановка была пустынной и печальной, и не было никого вокруг меня, кроме ледяного ветра, ледяного неба, фантиков от жевательной резинки и клочкастых чёрных голубей, меланхолически подбиравших какую-то гадость с мостовой. И я стояла, нахохлившись, как простуженный страус, и смотрела с тоской, как из-за поворота чередой тянутся Не Те Троллейбусы, и, не зная, к кому от тоски прицепиться, по привычке цеплялась мысленно к Святому Антонию, и ныла: ну правда, ну что тебе стоит, в конце концов, ну, пожалуйста, ну, ты же видишь, как мне холодно, как мне противно, как я опаздываю на работу, ну, пусть пока ещё не опаздываю, но всё равно же опоздаю, если так всё и будет продолжаться, ну, блииин, ну, пожалуйста, ну, пусть этот шестнадцатый окажется шестьдесят третьим, нет, я вижу, что это шестнадцатый, не слепая, сама вижу, и таблички никакой нет, что это не шестнадцатый, а другой, но может же он оказаться шестьдесят третьим по теории вероятности, ты же можешь это сделать, и без всяких теорий можешь, если захочешь, и… ой, надо же!... что это?

Шестнадцатый троллейбус как-то странно, криво развернулся, едва не завалившись на левый бок, и судорожной, дёргающейся походкой приблизился ко мне. Он был пуст и выглядел одновременно и обнадёживающе, и зловеще. Было в нём что-то от Летучего Голландца среди троллейбусов.

— Девушка! – закричала мне женщина из кабины водителя – Ради Бога! Куда я еду?

— Почём же мне знать, куда вы едете? – удивилась я. - Здесь шестнадцатый, вообще-то, не ходит. А вы – шестнадцатый?

— Я шестнадцатый, - подтвердила женщина-в-кабине. - Ёлки-моталки! Значит, заблудилась. Спрашивала ведь: прямо мне ехать? Он говорит: прямо! Контролёр, называется! Ну, я рога переставила на другие провода и того… Мамоньки родные! Главное – я ж в первый раз! И на тебе – заблудилась!

— А дальше вы куда? – спросила я, лелея собственный корыстный интерес.

— А правда – куда? - задумалась женщина-в-кабине.

— Если вы шестнадцатый, вам надо к Таганке. Возьмите меня, я вам покажу, как проехать.

— Господи! – вздохнула женщина-в-кабине. – меня ж диспетчер уже ищет во всю, это уж точно. Садись, поехали. Что ж такое, а? Спрашивала ведь у контролёра – правильно я еду? Он говорит: нет, поезжай прямо! А? Вот те и прямо! А ещё контролёр, называется! А может, это и не контролёр был вовсе?

Я побоялась спросить у неё, как выглядел тот самый контролёр, который и не контролёр был вовсе, и полезла в пустой, дребезжащий троллейбус.

— Убьёт меня диспетчер! – заявила женщина-в-кабине, выруливая пол направлению к Таганке. – А что ж? Пусть убивает! Я ни при чём. Я в первый раз – имею я право в первый раз ошибиться? А всё контролёр этот. Да ещё Юрка… привязался тоже с утра, зараза! Возьми, говорит, петуха. А куда я его возьму? Жарить мне его, что ли? Так нет – сунул мне его в кабину и убёг. А на что он мне сдался, спрашивается, петух этот?

— А что, у вас тут ещё и петух есть? – умилилась я.

— А то как же! – гордо сказала женщина-в-кабине. – Сейчас, на светофоре встанем, покажу. Вон он, в банке, гляди. Не нужен? Точно не нужен? А то бери. Мне ведь он ни к чему! Выпущу в Яузу – пускай себе плавает, пока не подохнет!

В окошечко, через которое продают билеты, она протянула мне прозрачную пластмассовую банку с пламенно-алой рыбкой. При виде меня рыбка вздыбила плавники, сделала боевую стойку и беззвучно зашипела. Если это и была одна из тех рыб, кому в своё время проповедовал святой Антоний, то она явно поняла его проповедь превратно, либо пропустила мимо ушей. Но всё равно – это был его подарок, от которого кощунственно было бы отказаться. И я взяла себе петуха.

С того дня он живёт у меня и успел уже подраться с рефлектором, с фильтром и с обогревателем в своём аквариуме. Он завораживающе, невообразимо прекрасен. Его алые бока сияют и отливают синими и зелёными огнями, и в движениях его – вкрадчивая змеиная нега, готовая каждую секунду молниеносно смениться пружинной боевой стойкой, и ободранные плавники его скрещиваются точь-в-точь, как крылья у шестикрылого серафима на старинных фресках. Я зову его Годефруа де Монмерай. Потому что в его неизменной суровой ярости есть что-то эпическое и комическое одновременно.

2007/05/16 дети

О бренном и вечном

— Разве у Бога – сын? А я думала, дочка.

— Туська, опять ты что-то выдумываешь. Почему – дочка?

— (Сконфужено). Не знаю. Я так себе думала, что их двое. Господя Исуся – это Бог. А ещё у Него дочка… Христеса Небожа.

— Кто, кто?

— Христеса Небожа. Только я не знаю - может, дочка это, а может, внучка. Господя Исуся, он старенький, с бородой, с палочкой. И с помелой.

— С чем?

— С помелой. Которой дворники подметают. А Христеса Небожа – красавица, и у ней две косы, одна спереди, вот так, на груди… а другая на спине.. и с красными лентами. И они ходят вместе. И кто хороший, тому дарят подарки. А кто плохой, того лупят помелой.

— С ума сойти… Откуда такие фантазии странные, я не пойму.

Мать вздыхает и хмурится; Туська надувает губы и отворачивается к стенке. А на самом деле всё понятно – чего тут не понять? Она же слышит каждый вечер, как молится прабабушка: Господи Иисусе, Христе Сыне Божий, помилуй, нас, грешных. Вот вам и Христеса Небожа, и «с помелой». А старик с палочкой и его внучка с двумя косами – это же Дед Мороз и Снегурочка, древние, выцветшие до серебристой белизны ватные куклы, живущие в их доме чуть ли не с довоенных времён. Туська не играет ими, а почтительно им поклоняется – подозреваю, в основном из уважения к их древности и достоинству, а не из корыстного желания выклянчить что-нибудь особенное к Новому году. Но мать никак не может успокоиться и снова начинает:

— Нет, Тусь, ну, я не пойму… Христеса Небожа какая-то. И Исуся… Это что, уменьшительное имя, что ли, для Бога? По-твоему, это хорошо – Его так называть?

— А чего нехорошего-то? Мы же дедушку деревенского зовём "деда Вася". Он не обижается. А Бог – Он же старше ведь дедушки Васи, правда же?

****

— Денис, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

— Значит, так. Сперва матросом. Потом байкером. Потом профессором. А потом привидением.

— Ничего себе, программа. Даже привидением?

— Ну, да. Помирать-то всё равно придётся. Только это дураки одни помирают. А умные люди становятся привидениями.

— Ты считаешь, это хорошо – быть привидением?

Денис молчит, но по его лицу видно, что он видит в этой перспективе нечто такое, что ускользает от моего внимания.

— А как насчёт того, чтобы в Рай постараться попасть?

— Ну… туда же не всех берут, а только хороших.

— Да… Если у матроса и байкера ещё есть какие-то шансы, то у профессора… это ты прав, это сложно будет. Но, может, всё-таки постараешься быть хорошим, а?

— (Неуверенно). Постараюсь… Слушай! (Оживляется, с заблестевшими глазами) А ты не знаешь, можно сделать так, чтобы в Рай занять очередь, а пока она подойдёт, немно-ожечко, ну, самую капельку - побыть привидением?

***

— Туська, а ты кем станешь, когда вырастешь? Или ещё не решила?

— Это я вчера ещё не решила, а сегодня уже решила.

— И что же ты решила?

— Конфеты буду делать шоколадные. (Очень воодушевлённо) С водкой, с текилой и с ягумайским ромом, вот!

***

— Сергей, что ты в этого Босха вцепился, даже ужинать не идёшь? Страшные же картинки.

— Да ну, чего там страшного… А это вот – кто? Это чёрт? И на чём он играет?

— Ты же видишь – на волынке.

— Ага. А ангелы на чём играют?

— На арфах. Струнный инструмент такой.

— Ну, да… А вместе они никогда не играют? - Думаю, что нет. А с чего это тебе в голову пришло?

— Да так.. подумал, что бы из этого получилось. Наверное – знаешь, что? Концерт ирландской музыки. Как мы с тобой тогда ходили – помнишь?

2007/05/22 Очередные шедевры от моего друга-редактора

******

Подсудимый (на лице которого читается вся обреченность мира). Я этого не делал, ваша честь!

Услышав шаги внезапно вернувшегося домой хозяина, вор спрятался за занавеску, но был ею же схвачен, избит и завернут так, что не мог двигаться.

В отсутствие хозяина в комнату зашел сосед и украл у обезьяны банку пива из холодильника. За что обезьяна, не долго задумавшись, напала на него и отгрызла ему два пальца – передний и указательный.

Эксперт долго смотрел на лежащие перед ним волоски, но так и не определил, кому они принадлежали

Схватив со стола тумбочку, больной ударил ей, изо всех сил санитара.

После стычки с охранником грабитель остался на полу в тяжелом, обезвреженном состоянии и ждал приезда милиции.

Когда за женщиной открылась дверь, Лялину показалось, что он где-то ее видел, но не помнит, в чем именно.

Продавщица стояла к нему спиной, молча нарезала колбасу батонами и взвешивала на весах, а на все просьбы подойти и обслужить не отвечала.

Курбатов испугался и попытался принять вид простого свидетеля, но сторож сразу понял, где тут раки зимуют.

Геннадий как раз в этот момент повернулся в Василию лицом назад и не видел что Василий достает нож из кармана на бедре.

Ты б хоть сказал, что не будь что ли, или текст забыл, что ли или, как?

В это время киллер, так же достав из кармана фотографию, сверяет личность человека, который прогуливается через оружейный прицел.

Ее дед жил до девяноста семи лет и достиг до совершенного маразма.

Руки Кости, живущие отдельно от тела, хватаются за шею и душат, душат, душат Антона,. упираясь в зеркало его носом и открытым ртом

По вечерам гости собирались за игорным столом. Играли в покер и гольф, пока на часах не пробивало полночь.

Арчил падает на соседний столик поперек кресла,, опрокинув вытянутую левую руку с шампанским прямо на колени Юлии.

Анна вытирает тарелки и мельком смотрит телевизор. По телевизору молча идет кровавый боевик.

Подходит к дверям и заглядывает через них в замочную скважину, затем кричит вполоборота: Порядок они, уже здесь!

Услыхав автоматную очередь на ветру, Валерка падает животом на паркет и ползет в таком положении к выходу.

Не обнаружив ответных действий, преступник распоясался и почувствовал себя увереннее

Все бандиты передергиваются затворами своих оружий.

Высоко в горах, в тишине, в тени раскинувших кроны деревьев, расположена компания беглецов, которые прячутся от погони около догорающего костра.

Антон стреляет и попадает в стоящую, на столе блюдо с пирогом. От выстрелов гости разлетаются, как подбитые мухи.

Гена стоит на подоконнике над девятым этажом и кормит из клетки канарейку. Мимо него с воплями и угрозами пролетают Толян и Бешенный.

2007/05/25 всякая ерунда

Библиотечные кошмары

— Скажите… э-э-э… Розенкранц и Гильденстерн?... – обратился ко мне какой-то бледный белобрысый читатель, одетый в глухую чёрную водолазку и облегающие штаны наподобие трико.

— Мертвы! – бодро отрапортовала я, вытягиваясь во фрунт за кафедрой.

— Кто вам сказал? - нахмурился читатель. – У меня, например, другие сведения.

— Ну, как же, как же?... – засуетилась я. – Сейчас припомню, кто сказал. Да! Том Стоппард же и сказал! Вот, пожалуйста, его пьеса: «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Разве вы не её просили?

— Нет, - подумав, ответил читатель. – Я не знаю никакого Тома Стоппарда. Хотя верю, что он человек правдивый и достойный. Но и правдивые люди иногда ошибаются, выдавая желаемое за действительное. Я уверен, что он ошибается. Они пока ещё живы, и они мне нужны.

— Да-да-да… - спохватилась я. – Конечно. Но – видите ли, какая штука… Они сейчас не выдаются. Они в переплёте.

— Да, похоже, что они точно в переплёте, - нехорошо усмехаясь, подтвердил читатель. – Как бы мне до них добраться-то, а?

— Переплёт – это надолго, - заверила его я. – Годика на полтора. А то и на два. А может, вам группа «Розенкранц и Гильденстерн» нужна? Тогда это точно не к нам. Здесь библиотека.

— Да. Библиотека, - вздохнул читатель. – А что это там у вас… во-он за тем стеллажом?

— Что и везде, - пожала я плечами. – Слова, слова, слова. А поскольку они все на разных языках, но при этом свалены в одну кучу, то из них такая путаница образуется – страшное дело. Как разноцветные нитки мулине в корзинке – как перепутаются, так ни за что не разберёшь… Я больше, правда, люблю шерстью вышивать, но шерсть тоже путается..

— Ну, хорошо, - с видимым неудовольствием сказал читатель и вышел из зала, почему-то сильно прихрамывая. Хотя прихрамывать, по идее, полагалось вовсе не ему.

Выждав для верности с четверть часа, я тихонько свистнула и махнула рукой, заглядывая за стеллаж. Из-за подшивок «Айриш Таймс» выбрались Розенкранц и Гильденстерн и, отряхиваясь и виновато улыбаясь, тихо проскользнули в коридор.

2007/05/27 дети

Туська ложится спать

— Туська, я свет гашу и ухожу. Ты как, темноты не боишься?

— Не-е-е. Я боюсь бояться. А то ещё страшнее будет.

***

Набожная деревенская прабабушка укладывает её на ночь и учит молитве:

— Наташенька, ты как ляжешь, перво-наперво скажи: ангел мой, ляг со мной, а ты, сатана, отойди от меня…

Туська покорно пододвигается к стенке, чтобы дать место ангелу, и начинает:

— Ангел мой, ляг со мной, а ты, сатана… - задумывается на минутку, а потом – совершенно бабкиным, сварливым и гортанным голосом: - Ладно уж, иди, опохмелись, и вон, ложись, я тебе на печке постелила! Зла на тебя не хватает, старая ты кочерёжка!

***

— Туська, ну, ты будешь спать, наконец, или как?

— Ага… Заснёшь тут. Когда дедушка храпит, а по небу тарелки так и летают, так и летают.. прямо целыми эскардильями!

— Ну, а что тебе эти тарелки? Пусть себе летают, не обращай внимания. Спи себе, и всё.

— Ага, спи.. Так вот, междугалактическую войну и проспишь!

2007/05/27 Вавилонская библиотека, всякая ерунда

Профессиональный праздник или Ночь Библиотек

Говорят, что День Музеев в этом году пытались превратить в Ночь Музеев – с сомнительным, впрочем, успехом.

А сегодня можно было бы устроить Ночь Библиотек. Тем более, что ночью сейчас прохладнее и, соответственно, лучше работается, а библиотечные привидения значительно безобиднее и интеллигентнее музейных.

Музеи по ночам становятся громадными и гулкими, как готические храмы. Библиотеки же, напротив, сжимаются до размеров тесных учёных кабинетов и начинают пахнуть деревом, и сухой бумагой, и канцелярским клеем, и мышиным помётом, и утоптанным за день старым ковром, и остывающими лампами, и тишиной. Потолки спускаются вниз и нависают над самыми стеллажами, а стеллажи проседают и съёживаются, аккуратно выдавливая на пол книги с верхних полок. Ходить по Ночной Библиотеке – во всяком случае, по Ночной Вавилонской Библиотеке, - нужно аккуратно, как по пиратскому кубрику, пригнув голову, прижимаясь, по возможности, к стенам, не занятым стеллажами, и стараясь не прислушиваться к тому, что говорят друг другу покойные представители различных лингвистических школ и направлений. Иначе, как минимум, две недели больничного листа вам обеспечены. Вообще к полкам с лингвистической литературой лучше близко не подходить. Самое безопасное – это сесть в уголок на красное кожаное кресло, поближе к словарю Братьев Гримм. Где-нибудь ближе к полуночи туда придёт старший из братьев, Якоб, в мятом домашнем сюртуке и со свечой, сядет по другую сторону стола и станет вычитывать гранки тех томов своего словаря, которые он не успел подготовить и издать при жизни. Я испытываю нежность ко всем этим немецким Учёным Братьям. К Братьям Гримм. К Братьям Гумбольдтам, хотя последние, как говорят, имеют какие-то связи с баскскими террористическими организациями.

— Как здоровье вашего братца, господин Гримм? – спрашиваю я у Якоба, чтобы не сидеть истуканом и не казаться невежливой.

— Ах, опять нехорошо, - вздыхает он, отрываясь от гранок. – Он очень, очень болен. Это чрезвычайно меня тревожит.. чрезвычайно.

— Ничего. Даст Бог, всё обойдётся, - утешаю его я. – А вы знаете, господин Гримм, прежде дети думали, что Братья Гримм – это такие сказочники. А теперь они думают, что это охотники за вампирами и всякими там… чертями. Как вам это нравится?

— Да-а-а, - Якоб кротко улыбается, вздыхает и мечтательно закатывает глаза. – Жаль, что это так далеко от действительности. Я ведь как раз всю жизнь мечтал о какой-нибудь такой вот тихой, немудрящей работе, не требующей особенных усилий. Но – увы… Ах, чёрт побери, но что они сделали с нашей орфографией! Ведь это варварство, я вам доложу!

Иногда мимо нас пробегает мелкой стариковской походкой Державин, задерживается на мгновение и, склонив голову на бок, интересуется:

— А где это, братцы, у вас здесь нужник?

Я знаю, что он вычитал эту фразу у Тынянова и теперь с удовольствием задаёт всем этот вопрос.

— Так слив же не работает, батюшка Гаврила Романыч! – говорю ему я.

— Ах, беда! А сантехника посечь?

— Пробовали, да всё без толку. Вы, батюшка Гаврила Романыч, ступайте к французам, во Французский центр, там у них порядок.

— Бог с ними, не люблю я их, - смеётся он и подсаживается к Гримму – поболтать и вспомнить старину.

Иногда мимо нас широкой прихрамывающей походкой проходит призрак Данте в узбекском халате на голое тело и в шапочке, напоминающей одновременно пионерскую пилотку и головной убор Джавахарлала Неру. Почему он так странно одет, знают все, кто когда-либо бывал в Вавилонской Библиотеке. Сам он сильно стесняется своего наряда и никогда ни с кем не разговаривает.

В прошлую пятницу я случайно забрела в Ночное Хранилище, к полкам со скандинавской литературой. Днём я не говорю на скандинавских языках, но ночью, в темноте, этого не видно. Поэтому я рискнула пристать к призраку какой-то толстой красивой девицы, со вкусом поедавшему луковицу.

— Вот в той самой балладе, где вы приходите к королю, чтобы он отдал вам в мужья того рыцаря, которого вы сами себе изберёте… Я что-то смысла там не поняла. То есть, поняла, но не совсем…

— Напомни, как дело-то было, - попросила девица, утирая губы и присаживаясь на железную бронеполку.

— Ну, вы там ещё говорите:

«Если любого я получу,

То Ове Стисёна я хочу».

«Ове, ты должен встать и сказать,

Хочешь ли эту девушку взять?»

Ове сказал в большой тишине:

«Красивая девушка, но не по мне.

Привычнее мне сидеть в седле,

Чем спозаранку копаться в земле.

Ястреб любимый — мой лучший друг,

а не крестьянский тяжелый плуг».

«Тебя отвезу я домой сама

Крестьянского набираться ума.

Возьмешься за плуг — поглубже паши

И много зерна бросать не спеши.

Пройдись бороной по полям под конец

И будешь не хуже, чем мой отец.

Будь хлебосолом, пируй на славу,

И ты в почете будешь по праву».

Весело слушали ее.

Ове согласие дал свое.

— Так вот, я не понимаю. Чего это они стали все ржать, мужики-то? и чего этот самый Ове так быстро переменил своё мнение и дал согласие? В комментариях какая-то фигня написана. Типа, в этой шутливой балладе о том, как крестьянская девушка добыла себе в мужья королевского рыцаря, есть апология крестьянского труда… и всякое такое прочее…

— Ой, я не могу! – девица выплюнула луковицу и закатилась смехом. – Да я ж только и сказала, что НАУЧУ ЕГО ГЛУБОКО ПАХАТЬ, НО НЕ СЛИШКОМ ГУСТО СЕЯТЬ! Ясный перец, он согласился! Бегом под венец побежал.

— Вот оно что, - хмыкнула я, стараясь не показывать смущения.

— Между прочим, – раздался строгий голос с соседнего стеллажа, - в предисловии к тому же изданию, на которое вы ссылаетесь, всё это разъясняется! Я всё там ясно объяснил. Предисловия надо читать, а не комментарии!

— А комментарии кто писал? – осторожно спросила я.

— Тоже я, - с достоинством ответил голос.

— А-а-а, - сказала я и ретировалась. Всё равно вот-вот должен был пропеть петух.

2007/05/28

Тот, кто смотрел фильм «Дура» Максима Коростышевского, помнит главных героинь – двух сестёр-близняшек, одна из которых – нормальная, здоровая и вполне заурядная девушка, а другая – странная, трогательная и больная. У неё не в порядке с головой - оттого, что где-то там, в мозгу, у неё опухоль, результат родовой травмы. Удивительно, но я знала в жизни целых две таких пары близнецов. Неужто это такой распространённый случай? Или просто так совпало? Не знаю.

В Институте Гёте в Москве когда-то преподавали две сестры, очень похожие друг на друга и при этом ничем друг друга не напоминающие. Одна из них, мягкая, спокойная и до странности самоуглублённая, преподавала в нашей группе. Мы не замечали за ней ничего необычного, пока однажды во время урока она не схватилась за грудь и не осела на стул, глядя с бессмысленным недоумением в одну точку, что-то бормоча и хватая ртом воздух. Припадок быстро прошёл, хотя и успел изрядно напугать нас; тогда-то мы и узнали о том, что она появилась на свет спустя пять или шесть часов после рождения сестры, с этой вот странной, не поддающейся лечению болезни. Через несколько лет, уже будучи в Германии, я узнала, что она умерла.

Второе моё знакомство подобного рода произошло относительно недавно. Я сидела на скамейке возле подъезда, когда ко мне мелкими судорожными шагами, приволакивая одну ногу, подошла девушка с пушистыми всклокоченными волосами и ясной, непередаваемой полуулыбкой. Я улыбнулась ей в ответ, хотя и всё поняла. Я не боюсь и не сторонюсь таких, как она, хотя знаю по собственному опыту, что от них можно ждать всякого.

— Простите, - строгим певучим голосом сказала она, - вы девочка, девушка или женщина?

— Честно говоря, я затрудняюсь ответить, - призналась я – А вам это зачем?

— Я просто не знаю, как к вам обратиться, - призналась она и присела рядом на краешек скамьи.

— А у вас ко мне какое-то дело?

— Нет, - сказала она. – Просто я не могу попасть домой. Сестра ушла, а ключей у меня нет. Она мне не даёт ключи. Я их теряю. Я уже устала гулять. Мне надо посидеть и подумать. Я хотела спросить – можно, я посижу рядом с вами? Мне рядом с другими неудобно. А с вами можно, я вижу.

— Со мной можно, - вздохнула я, и она, всё так же улыбаясь, подтянула колени к подбородку, прижалась к ним щекой и сразу, без всплеска, ушла в себя и не выныривала, пока я не встала со скамьи.

— А завтра вы будете тут сидеть? – почти строго спросила она мне в спину.

— Нет, завтра мне некогда, я во вторую смену, - сказала я. – А в пятницу – могу. Да. В пятницу, наверное, получится.

— Тогда я в пятницу приду, - сказала она, улыбнулась рассеянно из своей глубокой, глубокой глубины, и помахала мне кончиками пальцев.

С того дня мы изредка стали встречаться. Она не всегда молчала. Иногда она рассказывала мне о себе. Так я узнала, что у неё есть сестра-близнец, которую она терпеть не может, но пусть только кто-нибудь попробует её тронуть или хоть слово плохое о ней сказать. Сестра здорова и работает в какой-то торговой фирме, а её никуда на работу не берут, но может, возьмут в один магазин канцтоваров, ей уже почти обещали. Но это всё не главное, а главное другое. Главное – это то, что у неё пропал муж, и очень давно о нём нет никаких известий.

— Когда же он пропал?

— Я же говорю – давно. Во время восстания в Варшавском гетто.

— Как – в Варшавском гетто?

— А ты что, не знаешь? Там было восстание. В апреле сорок третьего. Я плохо его помню, потому что много времени прошло… Он участвовал в восстании, это я точно знаю. Но не погиб. Я уверена, что он не погиб. Он просто пропал. И где он теперь, я не знаю.

Я смотрю на неё, а она – на меня.

— Ты мне не веришь, да? Смотри. Вот что у меня есть.

Она протягивает мне вырванную из какого-то старого польского журнала фотографию. Я смотрю на фотографию, и у меня захватывает дух. На фотографии – мужчина и женщина, въезжающие в гетто; дежурный охранник со свастикой на рукаве проверяет у них документы. У женщины – ЕЁ лицо. Сходство до такой степени разительно, что на какую-то долю секунды я начинаю подозревать мистификацию, фотомонтаж… Но нет, фотография подлинная. И женщина на ней – настоящая. В точности, до мельчайших деталей похожая на ту, что сидит рядом со мной на скамейке.

— Это я, - говорит она. – А это Янек, мой муж. Ян Рутенберг. Мы поженились всего за два года до этого. Мне говорили, что я могу не ехать с ним в гетто, потому что я не еврейка, но, во-первых, по бабушке я всё-таки еврейка, просто они не знали, а во-вторых… ну, не могла же я его оставить. Я его любила. И сейчас люблю. Но не знаю, где его теперь искать. Я могла бы написать в Польшу, я ещё помню язык и всё такое… но мне же никто не поверит. Подумают, что я сумасшедшая. Может, они и правильно подумают… только… мне всё равно без него плохо. И я всё жду – вдруг он как-нибудь сам объявится, а? Как ты думаешь? Его ведь не убили? Мне кажется, если бы убили, я бы чувствовала. А я не чувствую, нет. Я уверена просто, что он живой.

Она смотрит на меня, а смотрю на неё. Смотрю – и проникаюсь помимо воли какой-то дикой, абсурдной, фантастической верой в то, что всё это – правда. Тем более что в лице её нет и следа безумия. Глаза её ясны и печальны; она виновато улыбается и слегка теребит подол рубашки.

— Ты прости меня, что я тебе всё это рассказываю. Но мне как-то больше некому… Да и рассказывать, честно говоря, особо нечего. Я очень мало что помню. Руки его помню. Голос помню… глуховатый такой.. и очень такой…родной какой-то… хороший… Ещё лампу у нас на столе, с оранжевым абажуром. От неё ещё на полу был такой ровный жёлтый круг. Помню ещё буфет - старинный, с такими витыми лилиями на стёклах. Попугая в клетке помню. Но это всё было ещё до гетто. А потом – вообще одни обрывки. Потому что я всё время боялась. С утра до ночи один страх был – за него и за себя. А он вообще ничего не боялся, представляешь? Я таких мужчин потом не видела. Знаешь.. очень грустно без него иногда. Нет, я не всё время о нём думаю, нет, ты не думай. Если всё время думать, так с ума можно сойти. Но иногда думаю. И тогда мне очень грустно.Ты напиши про это в своём компьютере, ладно?

— А ничего? Ведь это – очень личное, твоё.

— Ничего. Я разрешаю. Вдруг он как-нибудь прочитает и найдёт меня. Нет, я не очень надеюсь, конечно. Но всякое бывает, ведь правда?

Да, думаю я, глядя на её нежное, виноватое, тоскующее лицо. Бывает всякое. До такой степени всякое, что нам с Горацио и не снилось.

— Она не очень морочит вам голову? – спрашивает меня её сестра, когда я иногда провожаю её до дома.

— Нет, что вы, - говорю я. – Мне с ней хорошо. Скажите, а она правда знает польский язык?

— Правда, - помедлив, отвечает сестра. – Мы сначала думали, что она врёт и выдумывает. А польские журналы просто так листает, делает вид, что понимает. А один раз к нам с ней на улице туристы польские подошли, дорогу спросить. Так она так бойко с ними чесала по-ихнему – я просто обалдела. И главное, мы никак не поймём, где она выучилась. Она ведь из дома почти не выходит.. и не ездит никуда – ни в магазины книжные, ни в библиотеки. Учебников и самоучителей дома нет. По телевизору польскому языку тоже не учат. Да и не смотрит она телевизор…

2007/05/30 дети

... Мой друг, мы живём в странное время, и я это понял.

Отрывок из романа, написанного одиннадцатилетней девочкой. Ефимия с её рукописью в шляпной коробке отдыхает. Отрывок Аболютно Подлинный, фактически не отредактированный. Мы исправили только слишком явные орфографические ошибки, но лексические, стилистические и пунктуационные особенности оставили без малейшего изменения.

«Жизнь, Любовь и Искусство всё это приблизительно».

Прим. Издателя. Почему всё это приблизительно, я не знаю. Автор, который с тех пор успел изрядно вырасти и фактически состариться, тоже не может припомнить, в чём тут дело. Возможно, имелось с виду, что это первоначальный, «приблизительный» вариант заглавия. А возможно, и то, что всё в нашей жизни – и любовь, и искусство, да и сама жизнь - весьма условные и приблизительные понятия.

Мы публикуем это не для того, чтобы с высоты своей взрослой глупости поглумиться над простодушием ребёнка, а чтобы показать, как интересно в детском сознании трансформируются привычные образы и штампы приключенческих романов.

Итак.

Стоял тихий, тёплый день ранней весны. Воздух был прозрачен и чист, всё напоминало о лете, но дыхание грядущей зимы уже чувствовалось. По просёлочной дороге ехал молодой причудец. Богатый дом его был наполнен причудливыми вещами, диковинами из дальних стран, скульптурами из камня, глины, золота, серебра, меди, бронзы, мрамора, металла и дерева. Он часто был удовлетворён плодами своей игры с искусством. Но теперь он ехал по дороге. Ничто не ускользало от его взора, кроме его слуги. И поэтому всаднику казалось, что он ехал как-бы один.

На подъезде к какому-либо селу он увидел большую толпу людей и, движимый любопытством, пришпорил коня. Но вот он подъехал ближе. И увидел, как толпа окружала нарядную повозку, а на повозке стоял человек и пел песню, подыгрывая себе на лютне. Но поражал его голос. Он поражал тем, какой был ясный, чистый, он поражал своей свежестью ветра, запахом полей и рябины, звоном только начавшейся капели, свистом и щебетаньем прилетающих птиц. К тому же, он был в красивом камзоле красного цвета и на узорчатой повозке. И от всего этого веяло радостным весенним праздником.

И богатый всадник подъехал и рукой уже стал отыскивать монеты. Но он подъехал ещё ближе, и радость померкла для внимательного слушателя. Потому что певец судорожно умолк и все думали, он потерял сознание, но он сознание не терял. Увы, люди в массе своей одинаковы. Никто конечно не хотел ему помочь. Молодой певец лежал и думал, и наконец слёзы показались у него на глазах. И тогда к повозке подъехал богатый причудец, обернул охапку сена своим плащом и положил ему под голову (своеобразная подушка). Потом он снял с себя плащ и укрыл им сверху менестреля. Так он оказал ему первую помощь и покорно подчинил его своим заботам. Но теперь он открыл глаза и впервые посмотрел на этого человека, ему не знакомого. И наконец с трудом произнёс.

— Благодарю Вас, так произнёс он.

Милосердный причудец ответил.

— Так должен был поступить каждый.

— Но этого никто, никто не сделал, Вы же видели.

— Ах, мой Друг, мы живём в странное время, и я это понял.

— Чем я могу отблагодарить Вас? О?

— Позвольте мне взять Вас с собой, чтобы Вы рассказали мне историю своей жизни.

— Нет, я не могу Вам открыть историю моей Жизни. Потому что она слишком ужасна.

— Но Вы можете назвать мне своё ненастоящее имя, ведь правда? - Да, это я могу Вам назвать. Зовите меня Беном.

— Тогда уж и Вы зовите меня Гюставом.

Тогда молодой человек улыбнулся и слабо приподнялся на руках.

— Если так, я расскажу Вам историю своей Жизни.

— Конечно, кивнул головой Гюстав. Хотя он был конечно же не Гюстав.

— Подождите, сказал менестрель, но со мной в повозке есть и моя собака. Её надо взять с собой.

А пёс был большой друг хозяину, немного при этом мошенник и проходимец, но это особой роли в их отношениях не играло. Теперь умное животное осознало подданный ему знак и вспрыгнуло в повозку и улеглось около своего хозяина.

— Молчать, Джеральд, сидеть, Джеральд. Сказал ему Бен. Спокойно, Джеральд, спокойно. Потерпи, мы ещё себя покажем. Он ещё нас узнает, и узнает в чём дело. Только будет поздно.

Теперь всё было улажено.Вот они въехали из села и покатили мимо сжатых полей, покрытых снопами. Перебрались по скрипучему мосту через ещё почти-что замёрзший ручей, проехали берёзовой рощей, где уже виднелись свежие зелёные листья. Воздух звенел хрусталём. Путники любовались чудесными картинами.

Но вот они подъехали к богатому каменному замку с оградой и воротами. Во дворе цвели астры и хризантемы. Башенки и арки, резьба и витражи украшали этот замок. Хозяин взял больного и понёс его в дом. Поместил его в светлой комнате, до которой доносилось пение птиц с погоста, с камином, окно выходило в сад с цветами, сразу положил его в покойную постель. Лошадь хозяин отвёл в стойло и дал ей овса. А тележку поставил под навес. Потом он пошёл на кухню и приготовил для них хороший ужин на веретене, но больной уже спал. Пёс тоже заснул на кровати.

А потом наутро больному стало лучше, он приподнялся на постели, достал из под подушки лютню и играл своими слабыми руками. Он понимал, что жизнь уходит от него, не смотря на весенний зов. Заметно было, что ему тяжело обдумывать свою Жизнь, что это доставляло ему ужасные, тяжёлые размышления. Но вот день настал и хозяин пришёл слушать историю его Жизни. Больной приподнялся на кровати, а врач, не желая помешать, вышел. И вот Бен начал свою длинную, печальную повесть.

— Далеко отсюда в северных горах, покоится моё родовое поместье. Кажется, старинное, почти как горы. Я потомок старинного рода, но судьба не открыла мне, какого. Имя моё тоже ненастоящее, но я привык к нему уже давно, с самого детства. Нас в семье было три брата и участь каждого из нас была решена. Одно у меня было утешенье. Я страстно бродил по горам, любовался ручьями и стремнинами и искал траву в горных расщелинах. Братья считали, что всё это причудливые занятия. Сами они этим не занимались. Я не обижался на них, а обижался только на свою судьбу. От судьбы своей в богатом отцовском поместье я ничего хорошего не ждал. Отец часто рассказывал мне о превратностях жизни, о неуверенности в завтрашнем дне. А братья были от всего этого далеки. И вот однажды всё решилось. К нам в горы приехал человек, который научил меня петь и играть на лютне, а потом научил меня акробатике и жонглировать. Мы поехали выступать вдвоём на перекрёстках, а люди радовались. И у нас было много денег. В одном была наша роковая ошибка. Я веселился такой жизнью и был намерен веселиться и дальше. И вот однажды день был летний, солнечный и ясный, и я выступал в тот день изо всех сил, потому что мне хотелось огрести много денег. И тут я увидел очень красивую девушку верхом на прекрасном белом мустанге. На ней был меховой плащ, подбитый мехом и вышитые бисерные сапоги и длинная меховая накидка из белок и горностаев, а в руках у неё были чётки из чистого янтаря. Я увидел её и запел мощную, сладостную песню, так что все окружили меня и стали заслушиваться, затаив дыхание. Девушка остановила своего коня и сказала.

— Это очень хорошая песня, бедный менестрель.

— Тебе достаточно только один раз мне приказать, и я буду петь её всё время. Сказал я.

— Но я не могу тебя больше слушать и не могу с тобой разговаривать.

— Почему?!!

— Я сейчас ухожу подстригаться в монастырь.

— Почему?!

— Потому что таково заклятие нашего рода.

— Нет, никогда, вскричал я и остановил рукой её коня, чтобы она не могла дальше ехать.

Но тут тот самый рыцарь перегородил мне дорогу и сказал, чтобы я убирался у них из под ног. Но тут из храма вышел старый священник и взял девушку за руку. И тогда я кинул в него камнем. А он сказал

— Очень нехорошо петь, потому что такое пение ведёт к погибели и самого, кто поёт, и тех, кто на эту песню любуется.

А толпа раздосадовалась, потому что это помешало ей смотреть представление. Я решил предпринять опять то же самое и бросил в священника камнем.

— Зачем?! - Потому что в тот день я всё понял и содрогнулся.

— А что же толпа?

— Толпа захохотала над священником и тоже стала кидать камни и забросала его почти с ног до головы.

— Тогда?!

— Тогда старый священник очень презрительно повернулся и ушёл с площади. Но перед тем, как скрыться навеки в монастыре, он встал на ноги, обернулся ко мне и сказал: «Ты горько пожалеешь об этом дне! Сегодня же ночью весь свет померкнет у тебя в глазах! И ты узнаешь ту тайну, которую хотел знать с самого рождения! Но ты поймёшь, что лучше бы для тебя было, чтобы её не знать!» И тогда я понял, что это был проклинатель, которому дано видеть будущее. И моё сердце содрогнулось от ужаса, но ум не послушался и стал, вопреки этому, хохотать и опять кидать камни ему в след.

___________

Ну, хорошенького понемножку. Вообще, история, конечно, тёмная. Обратите внимание, как у них там интересно с временами года… И ещё мне очень понравилась кротость и трудолюбие «молодого причудца», который беспечно позволял своим слугам ускользать от его внимания и абсолютно всё по дому делал сам. История молодого менестреля Бена тоже загадочна. Хотела бы я знать, почему его богатый (хотя и, по всей видимости, неродной) папаша постоянно запугивал младшего сына «неуверенностью в завтрашнем дне» (вот они, роковые ошибки воспитания!). Так что бедный парень в конце концов отправился зарабатывать себе на жизнь сомнительным ремеслом уличного певца. И из этого, конечно, ничего хорошего не вышло… Но об этом как-нибудь в другой раз.

2007/05/30 У Данилова монастыря

Я иду по бордюру, обрамляющему газон, сохраняя из последних сил равновесие и не отваживаясь спрыгнуть с него, чтобы не влипнуть каблуками в горячий асфальт. А по асфальту впереди меня идут, обнявшись, лысый молодой человек и рыжая девушка.

— Слушай, - говорит ей молодой человек, - что-то как-то сегодня жарковато, да?

— Ой, не говори! – мурлычет она. – Наконец-то хоть немножко потеплело!

У Данилова монастыря останавливается чёрный кособокий автобус и из него начинают выпрыгивать китайцы. Один за другим, соблюдая строгую очерёдность, из него выпрыгивает пять тысяч китайцев. Ну, может быть, не пять тысяч, но пятьсот китайцев. Ну, может быть, и не пятьсот, но пятьдесят китайцев. Пятьдесят – это уж не меньше, потому что меньшими группками они никогда не ходят.

Мужчины – в глухих чёрных пиджаках и чёрных брюках. Женщины – в длинных мешковатых платьях и с пёстрыми платочками на головах. То ли все они – православные, то ли так трепетно уважают чужую традицию. Они выстраиваются в длинную линию, в затылок, и так, гуськом, скрываются за монастырскими воротами.

А из ворот между тем выходят две девушки в белых косынках, с нежными, веснушчатыми лицами. Одна из них особенно долго крестится на расплавленное в синеве золото монастырских куполов, и глаза её сияют тихой, задумчивой радостью

— Ты чего так улыбаешься? – спрашивает её подруга.

— Я решилась, - с глубоким счастливым вздохом отвечает та. – Всё-таки я его убью, паразита чёртова. Вот решила – и, честное слово, прямо гора с плеч!

Возле монастырской стены, в пыльных лопухах, валяется здоровенное белое крыло с потрёпанными перьями и рваным зелёным ремешком для пристёгивания.

2007/06/02

Две сестры, семи и двенадцати лет, перед сном, как полагается, рассказывают друг другу всякие леденящие истории.

— Вот. А когда муж поднимался по лестнице в спальню, он услышал, как жена быстро-быстро захлопнула дверцы шкафа…

— Как это – он ПОДНИМАЛСЯ в спальню? Она, что ли, была на другом этаже?

— Ну, конечно. Они же были богатые, у ни был целый дом. Может, два этажа, а может, даже три… Короче. Муж вошёл и увидел, что жена стоит спиной к шкафу, как бы его загораживает… а сама, между прочим, как-то уж так слишком уж нарядно одета. Мужу это всё стало как-то очень подозрительно и он спрашивает: «Сударыня! Вы что, кого-то прячете в своём шкафу?»

— Это он жене так сказал? Сударыня… и всё такое?

— Ну, конечно. Это же было – знаешь, когда? В девятнадцатом веке! Тогда мужья запросто могли так к жёнам обращаться.. и на «вы», между прочим, а не на «ты». В общем, он спрашивает: «Вы что, там кого-то прячете?» А жена так неестественно засмеялась и говорит: «Ну, что вы? Конечно, нет! Как вам даже в голову такое пришло?» А муж не поверил и захотел посмотреть. А жена тогда топнула ногой и говорит: «Ах, вот как? Вы меня хотите оскорбить недоверием, да? Ладно, хорошо. Смотрите. Но только после того, как вы заглянете, между нами всё кончено, и я от вас уйду! Я не могу жить с человеком, который мне не верит!» Муж ей говорит: «Ладно. Вот вам распятие – поклянитесь, что в шкафу никого нет». Жена тогда взяла распятие и говорит: «Клянусь, что там никого нет». Муж говорит: «Чудесненько». Позвал слугу и послал за каменщиком. Каменщик приходит. Муж говорит: «Вот – видите этот шкафчик в стене? Его надо полностью заложить кирпичами».

— Как – заложить?

— Ну, очень просто. Замуровать дверцы, и всё. Чтобы вместо шкафа была сплошная стенка.

— И что каменщик?

— Что – каменщик… Каменщик стал замуровывать. И замуровал. А жена, как увидела, как заплачет, как упадёт на колени… А муж ей говорит: «А чего же вы плачете? Вы же поклялись, что там никого нет. Ну, вот… нет – и очень хорошо!»

— А что, там по-правде кто-то был?

— Конечно! Там её любовник сидел!

— Люб-о-овник?

— Ну, да. Испанец один. Сидел и молчал, чтобы её не выдать и не опозорить. И так там и остался, замурованный…

— А шкаф насовсем замуровали?

— Ну, конечно?

— И открыть нельзя было?

— Конечно, нельзя! Как же откроешь – там кирпичи и цемент!

— Ужас какой! – (Пауза). – Там же, наверное, ВСЕ ЕЁ ПЛАТЬЯ БЫЛИ!

___________

Люди, на этом я с вами прощаюсь на месяц! Не разбегайтесь за это время - мне с вами хорошо! Я буду скучать...

Счастливо всем!

2007/07/07

В середине июня за рекой косили траву. Сумрачные пожилые косилки, прихрамывая и вздыхая, катались по горячим от солнца лугам и выплёвывали мелко нарезанную зелень в подставленные кузова грузовиков. Насыпавшись туда и утрамбовавшись, зелень тотчас переставала пахнуть свежевыжатым травяным соком и мёдом и начинала пахнуть силосом и навозом. Её увозили куда-то за туманную гряду тянувшихся у горизонта животноводческих комплексов.

Под вечер косилки уезжали, оставляя после себя в лугах дивные геометрические фигуры – круги, ромбы, квадраты, равнобедренные треугольники с кривоватыми биссектрисами, кресты, звёзды и лохматые спирали. Ближе к ночи туда слетались инопланетяне, щёлкали фотоаппаратами, делали записи в блокнотах, измеряли ромбы и круги рулеткой и оживлённо дискутировали.

2007/07/07

Когда я была маленькой, солнце пахло жареной картошкой, сухой травой и разогретой в лучах кожей на тыльной стороне ладони.

Интересно, что с тех пор оно сильно постарело, подурнело и озлобилось, но пахнет по-прежнему всё так же.

2007/07/07 Вавилонская библиотека

Боже, как хорошо вновь оказаться в Вавилонской библиотеке!

Ну, отгадайте же, отгадайте загадку: что такое АНГЛИЙСКАЯ ФРЯ В ОЧКАХ?

Впрочем, вы все умные, вы ж сразу догадаетесь...

________

Эх, вы! я так и знала, что не догадаетесь! А я вот, когда мне подали требование, на котором было написано "Английская фря в очках"... я, можно сказать, и глазом не моргнула. И сразу поняла, что человеку нужно. Это - "АНГЛИЙСКАЯ ФРАЗЕОЛОГИЯ В ОЧЕРКАХ"!

Так-то!

2007/07/09 дети

Лёнечка

В студенческие годы я иногда подрабатывала на каникулах в маленькой сельской избе-читальне.

Это и вправду была изба. Темноватая, пахнущая пыльной геранью, ламповым керосином и старыми газетами. На длинных занозистых полках вперемешку стояли тома из собрания сочинений Ленина, книги по животноводству, истрёпанные останки детективных романов, полузапрещённые Камю и Сартр в чьих-то сомнительных переводах, подшивки «Роман-газеты» и тяжеловесные, благоухающие формалином раритеты с иллюстрациями Билибина и Доре. Я часами пыталась внести в расстановку всего это великолепия хотя бы подобие некоторой системы. Книги не спорили и не сопротивлялись, но через пару дней вновь тихо, без шума и скандала, оказывались на своих местах.

Самыми частыми моими посетителями были хмурые подростки, которые брали у меня Толстого и Чехова, подолгу с ненавистью смотрели на их обложки, а затем быстро запихивали их обратно на стеллажи и, мысленно сплюнув, бежали прочь. Приходили и люди помладше, в которых школа ещё не успела воспитать отвращение к чтению. С этими мы подолгу обсуждали подробности походов Александра Македонского, которые я черпала из Плутарха, а они – из романов Лидии Воронковой, что, соответственно, являлось причиной наших бурных разногласий в трактовке того или иного исторического факта. Самым же младшим из моих постоянных читателей был Лёнечка. Думаю, в то время ему было около шести лет. Он был разговорчивый малый, но, к сожалению, я совершенно не знала его языка, и это очень затрудняло нашу коммуникацию.

— Скажите, а вы сами-то его хорошо понимаете? - осторожно спрашивала я у матери Лёнечки, приводившей его ко мне по утрам.

— Да какое там! – весело отвечала мать. - Так, кой-чего понимаю. Но мало. Лопочет чегой-то целыми днями – как его поймёшь!

– Ведь он уже большой мальчик, - не отставала я, мучаясь при этом неловкостью от собственной бестактной настырности. – Шесть лет ведь ему, да? А говорит, как двухлетний. Надо же, наверное, что-то с этим делать? Заниматься с ним как-то… и вообще?

– Да кто ж с ним будет заниматься? - отмахивалась мать и улыбалась кроткой отсутствующей улыбкой. – Ничего-о, выправится. Я сама, вон, до четырёх лет вообще не говорила. Ну, дурачок он у меня, ну – что ж делать? Уж какой есть.

— Логопеду бы его показать, - бормотала я, хорошо понимая, что говорю чушь.- Или психоневрологу.

— И-и-и… Какие ж тут мопеды-логопеды! – смеялась мать. – Ладно уж. Что будет, то будет. Вы уж не гоните его, пусть он посидит у вас тихонечко часочек-другой… а я скоро обернусь. Он смирный мальчик-то, не озорник. Пусть уж посидит, а?

Лёнечка и вправду был смирный и нетребовательный читатель. Он мог подолгу возить из угла в угол облупленную пожарную машину со сломанной лестницей и задумчиво гудеть в такт её движению. Или рисовать на старых инвентарных книгах длинные волнообразные полосы и кружочки. Или рассматривать книги с гравюрами Доре и рисунками Билибина, которые я раскладывала перед ним, предварительно обыскав его и отобрав все пишущие и колющие предметы. Он листал их, тыкая пальцем в буквы, и размеренно сопел. Почему-то особенно он привязался к подарочному изданию Шекспира в оформлении Бродского. Разглядывая его, он увлечённо рассуждал сам с собой, но сколько я ни прислушивалась, не могла разобрать в его речах ни одного знакомого мне слова.

Незадолго до своего отъезда в город я подарила ему пластмассового суслика. Суслик стоял на задних лапах, подбоченившись и вздёрнув подбородок, и с гордым вызовом смотрел прямо перед собой Лёнечка восхищённо ахнул, повертел его в руках, а потом сказал:

— Налентава пакос.

— Да, да, - привычно покивала я. – Мир, дружба, одним словом.

— Налентава покос, да? – с неожиданной настойчивостью повторил он и потащил меня за рукав к полке с русской поэзией.

— Ты что, Лёнечка? Тебе чего? – удивилась я.

— Во! – торжествующе вскричал он, открыв томик стихов Лермонтова и тыча пальцем в его портрет. На портрете Лермонтов стоял в полный рост, подбоченившись и вздёрнув подбородок, и с гордым вызовом глядел прямо перед собой.

— Налентава покос, кляди! – в третий раз повторил Лёнечка и засмеялся.

— Да, - сказала я, с трудом оправляясь от потрясения. – Правда, на Лермонтова похож. Просто вылитый. А ты откуда Лермонтова знаешь?

— Асюда, - просто ответил Лёнечка, показывая на книжку, а затем захлопнул её и заголосил с интонациями Ахмадуллиной. – Пилеит паласатиноки! В амани моля калабом! То итит он тлане далёти? То кни он тлаю ладном?

— Вот это да, - сказала я. – Лёнчик, а что такое «парус»?

— На кабле палас, - пожав плечами, ответил он.

— Да, на корабле…А почему он «одинокий»?

— Адин таму та, - так же невозмутимо ответил он.

— Точно. Потому что один. А «море»? Ты знаешь, что такое «море»?

— Батое, калабое, и там ибы тлавют, и каблики, и паходы!

— Большое, голубое… да, да. Всё верно. Лёнечка, а кто тебя научил этим стихам?

— Баба, - сказал Лёнечка, слегка нахмурившись, и потянулся за «Сказками» Пушкина. Через несколько минут выяснилось, что их он тоже знает наизусть.

Позже я узнала, что бабка Лёнечки была из старых деревенских интеллигенток и, перед тем, как окончательно спиться, научила-таки внука читать. Видимо, она и сама часто читала ему вслух, потому что он помнил наизусть великое множество стихов. Помнил точно и безошибочно, но, поскольку декламировал их на своём языке, никто не догадывался, что это стихи. И когда он, листая мои книги, лепетал над ними неведомые свои речи, оказывается – он просто пытался читать эти книги вслух!

Нет нужды говорить, что я уехала от Лёнечки в смятенных чувствах. И долго потом думала, что же ждёт в жизни человека, который к шести годам умеет читать, знает наизусть Пушкина и Лермонтова, но не умеет при этом членораздельно говорить. И что это за странная аномалия, психологическая загадка? Или психопатологическая? Выправится ли всё это со временем или выльется в какое-нибудь необратимое отклонение? Увы – Лёнечка мне был чужой, и я ничем не могла ему помочь. Да и не знала, можно ли тут помочь.

В прошлом году я отдыхала в той же местности и однажды сидела на автобусной остановке в тени, ела клубнику из кулёчка и не ждала автобуса. Автобуса я не ждала потому, что рейсовый транспорт был давно отменён, а управляющий местным мясоперерабатывающим комбинатом запретил бывшим колхозным автобусам подвозить пассажиров. Рядом со мной, на той же скамейке, сидели незнакомые мужики, пили пиво, заедали сырыми сардельками и дискутировали. Они тоже не ждали никакого автобуса и поэтому времени у них было навалом. Прислушавшись, я поняла, что дискуссия идёт в лучших традициях Тендрякова, воодушевилась и стала подслушивать.

— Нет, ну, чего ты мне тут загибаешь, а? – кипятился тот, что был помоложе,- курчавый, белобрысый и здоровенный, как медведь. – Какое, на х**, бессмертие? Кто тебе наплёл про это бессмертие? Поп, что ль, оболеновский, отец Валентин, или как его там?

— Да нет, я же не в том смысле, - перебивал его тот, что был почище и поинтеллигентнее на вид. – Вот – нарисовал человек картину и, стало быть, таким образом себя обессмертил. Он умер, а в картине осталась его энергетика.

— Хренергетика! – безжалостно резюмировал молодой.

— Да нет, я же тебе точно говорю – наука доказала! Во всём, что человек делает, остаётся как бы его часть. Ну, душа там, или энергетика, - называй, как хочешь. Опять же – сам человек помер, а имя его помнят, если он знаменитый, и ещё, может, тыщу лет будут помнить. Вот тебе и бессмертие!

— Да на х*я мне такое бессмертие, если я сам-то при этом буду мёртвый? Пусть помнят хоть две тыщи лет – мне-то что с того? Не-ет, мне настоящее бессмертие нужно, чтобы я – вот такой, как есть, я – не умирал, а жил. На земле ли, в раю ли там каком, на хрен, или в аду – это мне по х*ю! Лишь бы это был я! Я сам! Знаешь, как у одного писателя – я, типа, сам себе рай и сам себе ад. Вон оно как! Вот это я понимаю, мать твою за ногу! А твоя хренергетика это – знаешь, что? Это, когда, типа, прогнившим Цезарём от стужи замазывают дом снаружи! Пред кем весь мир, понимаешь, лежал в пыли, торчит затычкой, вон, в щели! Понял? Вот тебе и вся твоя хренергетика!

— Лёнечка! – с великим облегчением в сердце сказала я. – Это ты?

— Чего-о? – вытаращился на меня белобрысый парень. – Ну, Лёнечка…Хотя, вообще-то - какой это я вам Лёнечка?

— Лёнечка, слава Богу! – с дурацким смехом повторяла я, глядя на него.

— Чего слава Богу-то? – озадаченно спросил парень и вдруг изменился в лице, суетливо встал, снял кепку и пригладил волосы.

Библиотекарш у нас в деревне до сих пор почему-то уважают. Почти как учительниц.

2007/07/11 дети

Из разговоров с церковной певчей

— К нам, когда отец Василий уже совсем старенький стал, прислали в помощь ещё одного батюшку, молодого… отца Николая. Хороший такой батюшка, весёлый, деятельный. И он придумал сделать воскресную школу для детей, при церкви.

— Господи, да у вас там, наверное, в деревнях и детей-то уже не осталось, одни старушки да старички…

— Вот и мы ему так говорили. Детей мало, а тех, кто есть, – разве ж их матери отпустят на ночь глядя? Да ещё и в воскресную школу какую-то. Спасибо, хоть в такую, в обычную школу приводят. А отец Николай говорит: ничего, я сам их буду привозить и по домам развозить. А у него машины нету, так он на лошади.. запряжет своего Чёрика в телегу и ездит по деревням, детей собирает. Занятно так! Детям тоже интересно, они ж тоже ведь на лошадях-то особо не ездили. Набьются в тележку, ноги свесят… а отец Николай везёт их и ещё хором петь заставляет. Его, вообще, хлебом не корми, дай попеть что-нибудь такое.. духовное. А слуха при этом ни капли, вот ни грамулечки… ну, уж так вот получилось. И вот все они едут в телеге по деревням и поют «О, чудный остров Валаам» на мотив той песни про заводскую проходную, что в люди вывела меня. Хорошо так поют, стройно… бабки им вслед крестятся и вздыхают так с умилением. Умора, одним словом! Чудесный прямо батюшка, побольше бы таких.

А так вышло, что в этой воскресной школе были в основном мальчики. Так-то обычно девчонки больше этими делами интересуются, а у нас – мальчишки. А чего? Матери и рады, что их бандиты без дела по деревне не болтаются, - всё, как-никак, а под присмотром. Ну, вот. И вот один раз… в прошлый год это было, да, Великим Постом.. выхожу я вечером из храма… А я что-то припозднилась, уж не помню, почему… наши все ушли, я одна осталась. Выхожу и смотрю – эта гвардия, ученички батюшкины, на кладбище, прямо за церковью, разделились на две партии, пока отца Николая нет, и играют. Думаешь, во что? Представь, паньковские и никонские – эти, значит, апостолы, а грачёвские и ещё двое каменевских ребят – те солдаты.. пришли, стало быть, арестовывать Христа.

— Обалдеть! А Христос тоже был?

— Ну, а как же! Димка Сёмочкин… он длинный такой, печальный, вечно в какой-то задумчивости. Очень удачно получилось, что они его выбрали… он, конечно, не то чтобы праведный, но смирный парнишка, серьёзный. Вот. А мне интересно, конечно… Я подошла поближе, но так, чтобы они не видали, и смотрю, как они всё это будут разыгрывать.

— Ну, и как? Никого не распяли? А то знаешь, как бывает: дети в подвале играли в гестапо…

— Да нет же! Наоборот всё было! Сперва у них всё шло, как положено. Один солдат подходит, кладёт Христу руку на плечо, а Христос такой печальный-печальный… у меня аж сердце защемило, так хорошо он это изобразил. Ну, тут выходит Валька Колосов, сосед мой… апостол Пётр, стало быть. И говорит: а ну, убери клешни и не лапай нашего Учителя! И – палкой того по уху. И, видно, он слишком сильно ему палкой засветил, потому что тот как взвоет! Ты что, дурак? – кричит – и ему тоже в ухо, кулаком, да со всего размаху. Апостол Пётр аж сел в сугроб Отряхнулся да как заорёт: ребя, наших бьют! И пошло дело!

— Драка началась?

— Первосортнейшая. Апостолы – на этих, эти – на апостолов. Апостол Пётр орёт: бейте их, не давайте к Христосу подходить!

— Мамочки! А Христос чего?

— Я думала, он тоже в драку полезет, не выдержит. Но он, представь, остался верен своей роли. Артист такой, что просто загляденье. Сел на скамеечку возле одной могилки, а на лице такое выражение – не передать. Мол, учил я вас, учил, дураков, а всё без толку… Тут я слышу – за спиной у меня кто-то стоит. Оборачиваюсь – отец Василий, старенький наш батюшка, настоятель. Я ему говорю: отец Василий, я пойду, их разниму, а то ещё покалечат друг друга. А отец Василий мне: не лезь, говорит, тут судьба истории решается. А у самого глаза блестят таким азартом, просто любо-дорого. Говорит: погоди, дай, хоть посмотрим, кто победит.

— И кто победил?

— Наши. Ну, в смысле, апостолы. Распихали этих по сугробам и ещё снегу за шиворот натолкали, чтобы помнили… Отец Василий апостола Петра спрашивает: ну, и что теперь будет? А тот к синяку ледышку прикладывает и говорит: а чё? Хуже-то, говорит, не будет. Христоса мы спасли, теперь убежим с ним, спрячемся и никому не дадим! Это он так говорил – «Христоса». А отец Василий смеётся: а ну-тка, говорит, Христос-то с вами не пойдёт? А Валька, то есть Пётр, ему: не пойдёт, говорит, - свяжем и потащим, вот так. И всё равно его спасём. Умора, одним словом! Я им говорю: чудаки вы, разве вам отец Николай не объяснял? Своей смертью Он нас всех от вечной погибели искупил! А Валька, зараза такая, мне: а может, я не хочу, чтобы меня так искупывали! Так и сказал – «искупывали». Тут отец Василий вздохнул: да кто ж, говорит, хочет! И я, мил-друг, такой ценой бы не хотел, да только нас-то тут не спрашивают. И неча нам в божественные дела соваться, там и без нас разберутся. Задумался и говорит: а что победили – это вы молодцы! Ну, пошли… и этих вон собирайте-зовите, буду вас всех зелёнкой исцелять. У меня как раз на подоконнике пузырёк завалился.

2007/07/13 Мой Сан-Дамиано

В годы своего неофитства я, как и все неофиты, очень хотела побывать в Ассизи.

— Джотто посмотреть? – понимающе спрашивал у меня знакомый искусствовед.

— Да какой там Джотто! – отмахивалась я. - Не люблю я вашего Джотто. Краски яркие, нежные, а лица страшные, косоглазые, чужие… Нет. Хочу посмотреть Сан-Дамиано. Ну, церковь, которую святой Франциск своими руками восстанавливал. Камни собирал и восстанавливал.

— Как ты утомляешь меня своим фанатизмом, - вздыхал искусствовед и гладил меня по голове, как неразумного ребёнка.

— Потерпи, - говорила ему я. – Ещё года два-три, и это пройдёт.

Время шло, фанатизм и вправду прошёл, как радостный, хотя и впрямь утомительный сон, а Франциск всё ждал и ждал, присев на камушек возле церкви святого Дамиана, когда же я соберусь и приду к нему в Ассизи. И, не дождавшись, сам пришёл ко мне.

Мой Сан-Дамиано находился в соседнем селе, в километре от нас, и был знаком мне до последнего камушка в стене. Эту старую рыжую церковку мы обжили и излазили с незапамятных времён. В те времена чуть не в каждом селе был такой Сан-Дамиано – облупившийся, разбитый, с напрочь снесёнными куполами, сбитыми фресками и матерными надписями на стенах. С годами надписи блекли и выцветали, становясь почти неразличимыми, крыши зарастали ивняком, по разбитым стенками начинал расползаться жёлтый колючий хмель, затягивая раны и маскируя увечья, и аисты вили гнёзда на разбитых куполах, и донник пробивался сквозь щели в ступенях, и молитвенная тишина вновь наполняла гулкие, серые от кирпичной пыли нефы и полукруглые тесные алтари.

В детстве мы облюбовали одну из таких церквей для игр, приключений и медитативных размышлений о всяких потусторонних вещах. То, что прямо за церковью находилось старое кладбище, только усугубляло ситуацию. Сидя на холодных кирпичах под резными обломками иконостаса, мы делились друг с другом не совсем честными воспоминаниями о наших собственных встречах с привидениями, а также кстати вспоминали философа Хому, графа Дракулу, весёлую семейку вурдалаков из Алексея Толстого (про семейку Адамс мы в то время ещё не слышали), а также всяких многочисленных обладателей Чёрных Рук, Безголовых Плеч и Окровавленных Пальцев. Иногда, на самом впечатляющем месте, прямо над полом с громовым шелестом и свистом крыльев пролетала ласточка, и это было так страшно, что мы не могли даже визжать, а только замолкали и, схватившись за грудь, с неимоверным трудом переводили дыхание и успокаивали колотящееся в горле сердце.

Я нежно любила эту церковь. Я с ранних лет привыкла к её кроткой заброшенности и пустоте, наполненной затхлым сумраком и молитвенной тишиной. Иногда я шла туда одна, и у меня было чёткое ощущение, что я иду в гости, и там, куда я иду, меня ждут и будут мне рады. Я могла подолгу стоять в её гулкой, космической полутьме, до костей пробираемая нездешним холодом и непривычным, не поддающимся толкованию чувством. Мне было странно, страшно и хорошо. Я любила её такой, какой знала с детства, и не могла себе представить, что она может измениться.

Наш собственный святой Франциск оказался бабкой Зоей, горбоносой колдуньей с чёрным от загара лицом и белыми космами, лезущими из-под драного цветастого платка. Она знала множество старинных заговоров, умела лечить рожу, грыжу и меланхолию, собирала в полнолуние полынь и молодой тысячелистник и артистически принимала роды – как у женщин, так и у коров. В какой момент ей пришло в голову бросить собирать травы и начать собирать камни, чтобы укреплять ими разрушающуюся церковку, никто не знает.

— Вроде как голос мне был, - задумчиво объясняла мне она. – А может, не было. Кто ж его разберёт? Старая я, слышу плохо, чегой-то сказали мне оттуда, сверху, значит… а чего – не разобрала я толком. Ну, и взялась за дело-то. А что ж? Неуж ждать, когда вдругорядь скажут? Ан, может и не скажут, во второй-то раз и не скажут.. а я – сиди и жди? Так и помрёшь, дожидаючись. Нет, пока силы есть, надо, стало-ть, работать. Камни-то – энто что! Энто баловство одно. Ты, поди-ка, деньги собери, да подрядчиков найди, да материалы… да председателя уломай, да в район съезди! Энто ведь ужасть одна, сколько делов!

«Делов» и впрямь было невпроворот, и я с энтузиазмом взялась ей помогать. Мне сказочно повезло: одно дело - потрогать рукой камни в стене церкви святого Дамиана, а другое – лично помогать их туда укладывать. Время шло, дело потихоньку двигалось, и на моих глазах стал разрушаться и исчезать тот бездонный, сосредоточенный покой, которым некогда была полна моя церковь. Она стала шумной, пёстрой и горластой. Бабка Зоя, при всём её фантастическом энтузиазме и редкостном душевном такте, была напрочь лишена художественного вкуса, да и прочие радетели были ей под стать. Строгое двухсотлетнее здание, отличавшееся некогда чёткостью и гармонией форм, стало расползаться и искажаться на глазах. На место дивного дубового иконостаса, сплошь покрытого полинялым золотом и резьбой, поставили игрушечный, лубочный, из тонких дрожащих планочек и грубо налепленных на фанеру печатных картинок. На кое-как укреплённую крышу водрузили малюсенькие, как недозрелые луковицы, купола, с отменно кривыми, сверкающими на солнце крестами. Снаружи стены выкрасили бледно-голубой краской, напрочь уничтожившей романтичную древность прежних развалин. А когда над входом стали подвешивать пластмассовый вокзальный козырёк нехорошего синюшного оттенка, я окончательно поняла, что прежней моей церкви нет и уже не будет никогда. А тут ещё уехал прежний, добродушный и ироничный батюшка, и вместо него прислали другого, рыжеволосого, нервного, с хмурым, нездоровым лицом, вечно сведённым гримасой раздражительного нетерпения. Про него говорили, что он жаден до денег и привержен к зелёному змию.

Однажды, когда мы сидели на ступеньках церкви и отдыхали после разгрузки машины с кирпичом, он явился посмотреть, как идут работы и, углядев меня, тут же ко мне прицепился:

— Всё ходишь сюда, да? Я вот не пойму, какой тебе в том резон? Сама ж говорила, что не православная!

— Так это.. кирпичи некому было выгружать, - не очень охотно объяснила я, поглощённая мышечной болью и усталостью во всём теле.

— Что ж, что некому? Уж как-нибудь бы обошлись без католиков. Католики – они же враги православию. Завсегда были врагами и будут! Что, скажешь – нет?

— Не скажу, - ответила я ему сквозь истому и жар, которым потихоньку наливался утренний воздух. Я знала, что при таких обстоятельствах ни в коем случае нельзя затевать спор – особенно идеологический.

Но батюшка не унимался:

— То-то, что не скажешь! Потому что сама знаешь – враги! Может, ты тоже послана нам вредить, почём мы знаем? Ну-ка, расскажи, как вы вредите православным! Расскажи, а мы послушаем.

— Я, вообще-то очень нерадива в этом отношении, - вздохнула я. – Честное слово. Даже толком и не знаю, как это лучше делать. Может, вы что посоветуете, отец Зосима?

— Я-то посоветую! – закипятился пуще прежнего батюшка и дёрнул себя за бороду. – Я-то – знаешь, что тебе посоветую? Иди-ка ты отсюда, вот что я тебе скажу! И нечего тут! Уж без твоей помощи как-нибудь обойдёмся!

Я встала со ступенек, с оханьем схватилась за поясницу, разогнулась со скрежетом и стоном и пошла прочь от церкви. День становился всё жарче, в воздухе пахло сухой травой, липовым цветом и разогретыми свежеструганными досками. Над липами кружились и галдели вороны – у них как раз молодёжь впервые вылетала из гнёзд, и надо было её поддержать. Где-то на окраине жужжала газонокосилка и лаяли собаки.

Возле самой речки меня нагнал отец Зосима. Он запыхался, лицо его было красным, а медные спутанные волосы стояли торчком под скуфьёй.

— Ты… это… - тяжело переводя дух, попросил он. – Не помню, как тебя – забыл… В общем, ты прости меня. Виноват я перед тобой, прости.

— Отец Зосима, да что вы! – испугалась и смутилась я. – Я сама виновата, я же вам первая нагрубила. И ушла нехорошо. Гордыня всё это, и больше ничего.

— Она, проклятущая, - держась за сердце, подтвердил отец Зосима. – Пойдём назад, а? Анна Васильевна уж чайник поставила, а у меня варенье есть. Думаешь, от прошлого года? Нет, нынешнее, клубничное.. тётка Зоя варила, она на эти дела мастерица. Прямо перед церковью сядем все и попьём. Пойдём, а?

И мы пошли назад, и лёгкий речной ветерок дул нам в спину, и солнце всё лило и лило на нас сверху густой, томительный зной, а впереди, над крапивой и липами, нежной, почти прозрачной лазурью сияли стены обновлённой церкви, и купола сияли, как серебряные слитки, а от кривых, чудесных крестов исходил нестерпимый для глаз жар. И орали во всё горло радостные вороны.

— А я тебя помню, - сказал мне отец Зосима. – Как звать тебя – забыл, а как про панночку рассказывала – помню. Как она в гробу летала. Прямо вот в этой церкви и рассказывала. Что, забыла поди?

Я долго вглядывалась в его лицо, но так и не вспомнила ни его самого, ни его мирское имя. В то время у меня было много деревенских приятелей, и всем им рано или поздно мне приходилось рассказывать про панночку.

2007/07/14 дети

О природе страха

— Туська, а чего ты боишься больше всего на свете?

—Ну-у-у… Я много чего боюсь больше всего на свете. Зубы сверлить. Кошек царапучих. Нецарапучих я не боюсь, только ведь сразу не узнаешь, царапучая она или нет. Знаешь, а они ведь не только царапаются, они же кусаются ещё! Ты думаешь, только собаки кусаются? – нет, и кошки тоже! Чего ещё боюсь? А! Ну, дяденек пьяных на улице. Дедушку из Владивостока боюсь. Потом – что вырвет на каруселях, боюсь. Что воры залезут и всех убьют из пистолета… или ножиком. Солдатов боюсь. Потому что они тоже могут застрелить, если это не наши солдаты, а чужие. Бульонку боюсь. Хотя нет, Бульонку я раньше боялась, когда маленькая…. А теперь уже не боюсь. Уколы боюсь под лопатку. Потом – дяденьку Репина боюсь. Серафима боюсь ещё…

Источник многих из её страхов мне известен. Добрейший Дедушка Из Владивостока пугает её своей неимоверной седой бородищей. «Бульонка» - это их местный, семейный домовой, выросший из безмерного отвращения Туськи к бульонам, которыми её вечно пичкают. Дяденьку Репина она боится вполне обосновано – во время её первого в жизни посещения Третьяковки родители неосторожно обратили её внимание на Ивана Грозного, только что порешившего сына Ивана. А Серафима она боится после того, как услышала по радио стихотворение Пушкина: с того дня она твёрдо уверена, что Шестикрылый Серафим – это жуткое чудище, вырывающее у встречных языки и сердца.

— Надо же, и вправду, много всего…

— А я тебе что говорю? У меня этих всех страхов в голове, может, больше, чем у селёдки!

— А почему – у селёдки? Она что, самая трусливая?

Туська пожимает плечами и принимается ковырять болячку на коленке. Это означает, что вопрос мой неуместен и даже слегка бестактен.

— Ну, хорошо. А почему страхи – в голове? Разве они не в душе?

Задумывается.

— Нет. В душе я, может, даже и не боюсь ничего. А в голове – очень боюсь!

2007/07/18 Кое-что о криминальных талантах моей подруги

Представляешь, позавчера чего было. Возвращаемся мы с Иркой из театра. Вечер уже, поздно, фонари не горят – хорошо так… И чего-то так жрать захотелось, просто сил нет. То есть, это мне, как всегда, захотелось, Ирке-то никогда не хочется…. Ну, вот. Я говорю ей: ладно, ты, если хочешь, иди в метро, а я зайду в кондитерскую. А там как раз по пути к метро одна такая кондитерская есть – это нечто. Никакие все эти андреевско-филипповские профанации с ней просто рядом не стояли. А если бы и встали, то ушли бы немедленно подальше за угол, чтобы не разориться в пух и прах и не прогореть от стыда. Это вообще какая-то пещера Али-Бабы, а не кондитерская. Там ещё полумрак такой красновато-коричневый, немножко такой шоколадный, с ванилью… кофейня маленькая внутри, музыка райская на таких дудках-сопелках… ну, знаешь, индейские такие дудки, жутко противные… Ну, вот. Подхожу я к прилавку, вижу где-то там, в полумраке, коробочки с пастилой и говорю продавщице: девушка, покажите мне, пожалуйста, черничную, черешневую и фисташковую. И клубничную, говорю, давайте тоже, я посмотрю и выберу.

Она мне приносит всё это, выкладывает на прилавок. Я смотрю – коробки все в ленточках и в рюшечках, красота небесная. Выбрала наобум черничную и фисташковую, купила и решила сразу же попробовать, чтобы сравнить. А коробка такая плотная, руками никак не открыть. А мне так жрать уже хочется, что просто сил нет… и пастила эта, сволочь, ещё так пахнет из коробки… И я так, знаешь, лихо так эту ленточку зубами откусываю, отдираю крышку, пробую одну пастилку, пробую другую – и вдруг вижу лицо девушки за прилавком. Представь себе: красноватый полумрак, а в этом полумраке – белое такое, белое-белое, зелёное лицо - и глаза, полные ужаса, под чепчиком. У них там у всех чепчики с оборками и такие же фартучки. И вот она пялится на меня из-под этого чепчика и чего-то пищит. И тянет ко мне руки. И я не пойму, чего это с ней, что это за конвульсии такие. Первая мысль – что пастила отравлена, а она забыла меня об этом предупредить. Я, натурально, содрогаюсь, инстинктивно выплёвываю кусок этой самой пастилы на пол и вдруг понимаю. Понимаю, что на самом деле я за эту пастилу чёртову ещё не заплатила! То есть, попросила принести коробочки, чтобы выбрать, выбрала и тут же стала жрать. А вот этот момент, что сначала надо деньги дать, у меня как-то выпал из сознания. То есть, я почему-то вообразила, что их уже дала! Нет, ты только представь себе эту картину, да? Приличная дама в вечернем платье, в дорогих украшениях, заходит вальяжной походкой в кондитерскую, томным движением кисти указывает на коробки и таким же томным голосом просит ей показать вон ту, вон тут и вон ту. Ей это всё с почтением приносят, она лениво берёт первую попавшуюся из коробок, тут же подносит ко рту, алчно рвёт на ней ленточку, сдирает с мясом крышку и начинает, давясь и хрюкая, пихать в себя ломтики пастилы. НИ КОПЕЙКИ НЕ ЗАПЛАТИВ! Ну, ладно. Вот дама всё-таки наконец сообразила, что делает. Думаешь, она извинилась и заплатила деньги? Чёрта с два! Она издала такой, знаешь, хриплый, удушаемый всхрап, ещё раз подавилась пастилой, швырнула остатки коробки на пол и рванула из кондитерской. Так, что только подол затрещал. Честное слово, вот – клянусь тебе, я не знаю, почему я так рванула! Совершенно рефлекторно, как в детстве из чужого сада. И главное, потом вернуться же невозможно, это же какой конфуз-то неописуемый! Я хотела заставить себя вернуться и заплатить. Но не смогла – нет, ну, никак не смогла. И главное - деньги же были с собой, между прочим, что самое обидное! Ну, ладно бы не было – тогда уж ладно. А то ведь были!

Нет, ты знаешь, в чужие сады я всё-таки не лазила. Я в детстве – знаешь, что? Открытки из киосков воровала. Помнишь, тогда их много было, этих киосков Союзпечати. И вот я, бывало, подойду тихонько, на цыпочки встану, руку в окошечко быстро-быстро просуну и - цап открытку! А лучше – целый набор! И быстро бежать, пока тётя-киоскёр не опомнилась. А что? Очень удобно было, между прочим – это ведь пока-а она из киоска выберется, да пока его на замок закроет, чтобы за мной погнаться! Я уже к тому времени буду у Канадской границы. И я очень продуманно воровала – выбирала киоски на тихих улицах, и чтобы без милиции, само собой. Ни разу не попалась, между прочим! У меня долго потом был альбом с этими ворованными открытками. Лет пять хранился или шесть. А потом у меня его в детском саду украли.

Нет, вру. Один раз я всё-таки и в чужой сад лазила. Нет, опять вру. Не один раз, а два. В первый раз я с Машкой лазила, своей двоюродной сестрой. А она толстая такая была, серьёзная, в очках и с залепленным глазом. И глазом этим почему-то страшно гордилась. Ну, вот. Мы с ней залезли в чей-то сад за малиной. Малины там было до чёрта, просто видимо-невидимо, целые малиновые джунгли. А мы, как только залезли, поняли, что не взяли с собой тары. Ну, не во что собирать, хоть ты тресни. И ни панамок никаких, ничего такого. И в подол нельзя – испачкаешь соком, родители догадаются. Ничего не поделаешь – стали собирать вовнутрь. Ну, я поела-поела и отвалилась, а Машка – она нет, она не такая легкомысленная, как я, - она же серьёзная была и запасливая. И вот она, я помню, ест, ест, ест эту малину и периодически мне сообщает: всё, кажется, больше не могу – и продолжает есть, не останавливаясь. Потом говорит: всё, мне уже нехорошо, - и всё ест и ест. Через какое-то время: всё, мне уже совсем нехорошо, - и опять ест. Через четверть часа: ну, всё, я помираю – и чавкает! И чавкает! Я ей говорю: хватит, прекращай уже! А она: да-да, я уже всё, я прекратила, - и ест, и ест, и ест.. просто какой-то малиноуборочный комбайн. Короче, когда пришли хозяева, мне пришлось волоком тащить её до забора, потом ещё и через него перебрасывать. Помню, что она тогда оставила на заборе свой пластырь для глаза. И вот, я бегу, она сзади пыхтит, как чайник, и говорит мне – а она ж опытная была в таких делах… Значит, она мне говорит: всё, теперь они найдут наши отпечатки пальцев на пластыре и по этим отпечаткам нас поймают. Я говорю: да ладно, может, пронесёт, с отпечатками-то. Главное, чтобы они нас сейчас не поймали. А Машка мне: подумаешь, говорит – а она же опытная была… Говорит: подумаешь, у нас же с собой ничего нет, никакой малины. Пусть докажут, что это мы! Клянусь тебе, до того, как она это сказала, я была как огурец, прекрасно себя чувствовала. И только она мне это говорит, как я останавливаюсь и понимаю, что дальше я бежать не могу. Останавливаюсь, сгибаюсь пополам, и вся эта малина как пошла из меня извергаться! Жуткий был блевантин, до сих пор страшно вспомнить. Главное, Машка же сожрала этой малины целую тонну, и ничего – хоть бы хны. А я…Знаешь, я только один раз в жизни потом так блевала – на день Американской Независимости…

А во второй раз мы уже были умные, и полезли со здоровенными корзинами. За смородиной. Тоже уже не помню, к кому именно… к кому-то в соседнюю деревню. Но в этот раз мы были уже не только умные, но и взрослые. Лет по десять нам, наверное, уже было. И по этой причине у нас уже появились некоторые представления о добре и зле. И на обратном пути нас жутко замучила совесть, потому что смородина была хоть и спелая на вид, а на вкус – кисленная до невозможности. Знаешь, как бабки говорят? Косым глаза выправлять! А Машка к тому времени уже свой глаз давно выправила и в этой операции не нуждалась. И вот мы, знаешь, в приступе совестливых мук взяли и вывалили две эти здоровенные корзины со смородиной в местный колодец. Представляешь? Там потом все аборигены целый месяц вместо воды вычерпывали смородиновый компот. Матерились по-страшному. Чистить пытались колодец, но разве ж такую прорву вычерпаешь? А они, ягоды-то, ещё и разбухли так хорошо, раздобрели, раскисли… вода от них си-иняя стала, пахучая такая, кислющая-прекислющая – красота! Мужики потом говорили – может, нам туда пару мешков сахару бухнуть, чтобы добро не пропадало?

Ой, чего я вспомнила в связи с этим «разбухла»! Я как-то раз… давно ещё, чуть ли не в советские времена… уже не помню, на какой праздник, заварила гостям какой-то особенный, совершенно необыкновенный зелёный чай. Не помню, где я его взяла – кто-то подарил, кажется. Заварила его в китайский чайник, разлила всем по старинным чашечкам – красота безумная.. а запах – ты не представляешь! Все отпивают, закатывают глаза и принимаются ахать. И я гордая такая, тоже пью себе и причмокиваю. А потом я приподняла вот так крышку чайника, чтобы долить, и вижу – прямо поверх этой божественной заварки плавают два огромнейших, отборных, хорошо разварившихся таракана! Это же на старой квартире было, а они у нас там строем ходили по кухне целыми взводами, и ничего мы с ними не могли поделать… И тут я – нет бы, быстренько закрыть крышечку и сделать вид, что просто собираюсь вылить старую заварку и новой насыпать. Ничего подобного! Я шваркаю на стол этот чайник и начинаю махать руками, прыгать и визжать: «Гадость! Гадость!» А гости ещё не поняли ничего, а тоже все побледнели, руками замахали и стали прыгать и визжать. В общем, развлекла я их по полной программе.

2007/07/20 Сахарный сироп

Ещё один святочный рассказ от церковной певчей

— Тебе понравилось, как Валентина Петровна наша поёт? Чудо, какой голос, да? – как у Руслановной, в точности, а может, и лучше даже. Её ведь никто сроду этому не учил – ни нотам, ни пению…

— Погоди, погоди… А почему она – Валентина Петровна? Её же все бабой Ниной зовут, а не бабой Валей.

— Это-то ещё ладно! «Нина» ещё хоть как-то похоже на «Валентину»… ну, не очень, конечно, но похоже. Можно подумать, что это такое сокращение от «Валентины». А вот муж у неё, тот вообще по паспорту Валерий, а его в деревне все Женькой зовут. Иногда только, для смеху, – Женька-Валерка. Я не знаю, почему так, честное слово.

— Может, это местный обычай такой, как у китайцев? У них же, я читала, при рождении одно имя дают, потом, как подрастают немножко - другое, а когда взрослыми становятся – третье…

— А что ж, вполне возможно. Хотя он не китаец, он кореец. У него и фамилия – Ким. Он у нас в церкви за звонаря и за сторожа. Ты не думай, он натуральный, природный кореец, без дураков. Он может за один вечер семь вёдер лесной клубники вручную почистить и глазом не моргнуть. Настоящий самурай. Да ты его видела, наверное?

— Нет. Мне кажется, что на корейского самурая при русской церкви, которого зовут Женька-Валерка, я обратила бы внимание. Ну, а тётя Нина-то – что? Что ты про неё хотела рассказать?

— Ой, она такая замечательная бабушка у нас, ты не представляешь… Хотя она и не такая и старенькая ещё, ей, может, от силы лет шестьдесят. Это они здесь, в деревнях, старятся быстро – работают много. И пьют, опять же… Хотя баба Нина никогда в рот не брала, всегда была очень правильная такая, работящая… Ну и, как водится, сыновей вырастила, подняла, они в город уехали, а они остались с дедом вдвоём. Дед-то ещё ничего, а она пожила-пожила и затосковала так, что прямо ужас. Похудела, с лица спала…то раньше, бывало, всё чего-то суетилась да песни пела, а то загрустила, сидит перед домом на лавочке, картошку старую разбирает, а сама плачет. Ну, и один раз пошла к отцу Василью жаловаться на жизнь. Не исповедоваться, а так, пожалиться по-бабьи. И я как раз у него тоже была в тот вечер. Сидим мы, пьём чай с баранками, баба Нина плачет и всё рассказывает, как она сыновьям всю жизнь отдала, а они теперь уехали и носа не кажут, и внуков не привозят, а приедут раз в полгода, - так всё у них дела: то крышу перекрыть, то огород вспахать под картошку, а чтобы с матерью посидеть-поговорить по душам, так это их не допросишься, и всё сами, всё сами, а сунешься чего им помочь, так они: мать, погоди, иди, вон, лучше отдохни, а мы сами разберёмся. Ну, отец Василий слушал-слушал, терпел-терпел, а потом воздуху побольше набрал в лёгкие и пошёл её чихвостить. Жизнь, говоришь, отдала? – это он ей так говорит. А теперь, говорит, хочешь, чтобы тебе назад её возвернули, да ещё с процентами? Ну, не-ет, говорит, милая моя, на это ты, голубка, не рассчитывай! Или уж не отдавай, или, раз отдаёшь, так помни, что отдаешь насовсем, без возврату. Потому что жизнь – это такая штука, которую, уже если кто у тебя забрал, так назад не отдаст. Да и как ты, говорит, удумала только такое – жизнь отдавать? Тебе на что её подарили? Чтобы ты по своей воле её кому хотела, тому и передаривала?... А баба Нина испугалась, ещё больше заплакала и говорит: как же не отдавать-то им? Ведь не кто-нибудь, ведь они же мне дети р?дные. А отец Василий ей: вот и давала бы им, что нужно детям давать. Любовь, говорит. Внимание. Ласку. Когда надо, так и строгость.. Воспитание хорошее, чтобы не дураками выросли и не бандитами. Да они у тебя и есть не дураки и не бандиты. Хорошие мужики, дельные, самостоятельные. А ты всё к ним лезешь, как к малым детям, и всё за них думать норовишь. А всё почему, знаешь? Потому что жизнь им свою отдала, хотя они вовсе тебя об том не просили А теперь вот они забрали её, жизнь-то твою, которую ты им силком всучила, и уехали с ней в город, а ты осталась маяться. И ни рук своих, ни ума, ни души ни к чему приложить не умеешь. А давай-ка, матушка, заново этому учись, как раньше в школе тебя учили. Ты в церковь ходишь? Ходишь. Поклоны бьёшь? Бьёшь. А чего бьёшь, кому бьёшь – и сама не знаешь. А ты думаешь, Богу не обидно, что ты в церковь в Нему пришла, а о Нём-то и не думаешь даже, можно сказать, ни одной мыслью?

— А баба Нина чего?

— Ничего. Сидит, плачет. А отец Василий ей: вот что, милая моя, иди-ка ты к нам в хор. Вон, Елена, говорит, тебя в два счёта всему научит. Вот и будет хорошо – и тебе занятие, и церкви польза… Ну, баба Нина только так головой покачала, говорит: дед мой меня не пустит, обсмеёт, говорит, с ног до головы. Скажет, певица какая выискалась… И вот сидит она так, головой качает, слёзы в блюдце капают. А тут отца Василия правнук маленький, Серёжка, откуда-то вылез, подбежал к ней и говорит: баба Нина, не плачь! Вон, Гагарин в космос летал, и то не плакал! Не знаю уж, чего это ему Гагарин в голову пришёл. А только баба Нина вдруг, знаешь, так вся успокоилась, обрадовалась непонятно чему и говорит: а правда! Чего это я? Вон, Гагарин в космос летал, Бога там не видал, и то не плакал А я Его, Бога-то, считай, каждый день вижу, хоть и не летала никуда – и всё равно, как дура, плачу. Всё недовольна! А чего недовольна? И сама не знаю… Представляешь, как это у неё повернулась в голове, да? Умора, одно слово!

— И что, так и стала ходить в хор?

— А то! Слышала, как поёт? Я когда в Клину пела, в большой церкви, так там не то что в левом – и в правом хоре ни одного такого голоса не было. Деда, вон, своего тоже пристроила… так пристрастился на колокольню лазить со своей хоромной ногой, никого из молодых и близко не подпускает. Не умеете, говорит, так не беритесь… И главное – она, знаешь, нисколько не ханжа. У неё обо всём какие-то свои представления вдруг обнаружились. Один раз, знаешь, такое выдала.. Бог, говорит, Он хоть и всемогущий, а может не всё. Если бы он всё мог, разве он стал бы такое терпеть, что кругом творится? Ясное дело, не стал бы. Вот мы всё лезем к нему: помоги, Господи! Помоги, Господи! А может, Он когда тоже просит: тётя Нина, помоги! А мы – нет бы и вправду помочь… так не-ет, куда там, всё про своё талдычим да талдычим с утра до ночи, как заведённые… Забавно рассуждает, да? А ведь простая бабушка деревенская..

Да! А с сыновьями-то её отец Василий всё-таки поговорил, когда они приехали. Я не знаю, что он им там сказал, меня при этом не было. Но знаешь – не то чтобы уж очень он их образумил, но всё-таки почаще они стали к бабе Нине приезжать. Не каждую неделю, конечно, но всё-таки чаще. А ей ведь и то – радость…

2007/07/20 Вавилонская библиотека

…..Маленькая группка китайцев – не больше девятнадцати человек – подходит к кафедре выдачи книг и долго рассказывает жестами, какую книгу им всем хотелось бы взять. Никто из них не говорит и не понимает по-русски, и это страшно конфузит и забавляет их в одно и то же время. Я пытаюсь объяснить им, что книги можно читать только в читальном зале, но ни в коем случае нельзя уносить домой. Это обстоятельство их немало огорчает.

— А если я – позалуста? – вкрадчиво спрашивает тот, кто всё-таки что-то знает по-русски.

— Никак, - мрачно отвечаю я и для наглядности развожу руками

— А если отень-отень-отень позалуста?

— И очень-очень не пройдёт, - ещё больше мрачнею я. – Не разрешается. Я бы и рада, но – нельзя!

— А савасем позалуста?

— Тоже не выйдет. Люди, ну, правда же – нельзя! Поймите это раз и навсегда!

Внезапно сотовый телефон в кармане у того-кто-немножко-знает-по-русски вздыхает, дёргается и на весь зал сообщает хриплым нахальным голосом:

— Абдулла! Таможня даёт добро!

На мгновение все, сидящие в зале, замирают с руками, взнесенными над ноутбуками, а потом ложатся грудью на столы и начинают стонать.

…. Девушка на банкетке перед кафедрой, подперев щеку Проппом, жалуется другой девушке:

— Нет, конечно, Пропп – это не Фоменко и даже не Лев Гумилёв. Но и он, тоже, знаешь, такое выдаёт… Ритуальный смех, ритуальный плач.. куда ни плюнь, всё кругом ритуальное. Я не пойму, что они на этом так помешались? Неужели нельзя смотреть на вещи нормально, без этих всех сакральных наворотов? Ясно же, по-моему, что у Несмеяны был просто астенический синдром на фоне слезливой депрессии. Это часто бывает, когда девушка в девушках засидится. И у меня до замужества так было.

— И что, после замужества прошло?

— Скажешь тоже – прошло! Ещё хуже стало!

… Молодой человек замирает перед стеллажами, как вкопанный, и таращит глаза на корешки.

— Ты чего? – интересуется споткнувшийся о него приятель.

— Смотри, чего тут есть. Ты посмотри только!

— Ну… «Фризско-русский словарь» А что?

— Но ведь фризы – ЭТО ЛОШАДИ!

2007/07/25 дети

МАТЬ. Туська, ты что так долго в огороде делала?

ТУСЬКА (независимым тоном). Так… Целовалась тут с одним…

МАТЬ. Ничего себе, заявочки! Интересно, с кем же это?

ТУСЬКА (сохраняя полнейшее самообладание). С Павликом.

МАТЬ. Интересные дела! С каким таким ещё Павликом?

ТУСЬКА (с тем же независимым и серьёзным видом). С моим Павликом. А что?

МАТЬ. Как это – что? Тебе не кажется, что тебе ещё рано со всякими павликами целоваться?

ТУСЬКА. Ничего не рано. Как раз в самый раз, пока он ещё незрелый. А когда созреет – он уже ведь будет колючий… Тогда уже и не поцелуешь нормально.

МАТЬ. Туська, ты меня в могилу загонишь! Немедленно отвечай, что это за Павлик? Я его знаю?

ТУСЬКА (морщится). Знаешь, конечно. Ты не сердись. Я же немножко только его поцеловала, самую чуточку. Он от этого не испортится. Зато знаешь, как здорово! Пойдём, ты тоже попробуешь.

Они идут на огород, где возле повалившегося на бок плетня стоит приземистый подсолнух с тяжёлой, медово-жёлтой шевелюрой. Мать всплескивает руками и начинает хохотать.

— Туська! Ну, ты меня точно уморишь! А почему он – Павлик?

Туська обиженно выпячивает нижнюю губу и пожимает плечами:

— А кто же ещё?

На этот вопрос мать не может дать ответа. Через пару минут я вижу, как она, обхватив обеими руками голову подсолнуха Павлика, опасливо целует его в веснушчатую щёку, смеётся и вытирает с губ жёлтую пыльцу.

— Правда, здорово? – радуется Туська.

— Потрясающе, - соглашается мать.

Мне становится завидно, и я тоже подхожу поближе к подсолнуху. Целовать его вот так вот, запросто, я, конечно, не смею – в конце концов, это же не мой, а Туськин Павлик, – но осторожно вдыхаю в себя запах мёда, вечернего солнца и нежных, маслянистых, ещё не народившихся на свет семечек.

***

ТУСЬКА. Пап, а чего тут, на витрине написано?

ОТЕЦ. Читай сама. Ты ведь умеешь уже.

ТУСЬКА. Ну, па-ап! Я половину умею, а половину ещё нет. Вот тут вот.. сейчас, ага… ПРО-ДА-ВА-ЕЦ..

ОТЕЦ. Будь внимательнее. Не «продаваец», а «продавец».

ТУСЬКА. Ага, ну, да. ПРО-ДА-ВЕЦ – КОН-СУЛЬ-ТАНТ. Продавец-консультант! А дальше цифры большие, я в них путаюсь.

ОТЕЦ. А тут нечего путаться, всё просто. Продавец-консультант – от пятнадцати тысяч рублей. Видишь: один, пять и три нуля.

ТУСЬКА (со взрослой интонацией). У-у-у! Дорогой какой. Интересно, их кто-нибудь покупает? Ой, пап, смотри! А мясник ещё дороже!

2007/07/26 Моя подруга, черти и контролёры

Эти гадания про прошлую жизнь – так умилительно, вообще, сил нет. У кого ни спрошу, все, оказывается, были отшельниками. Или у нас, или где-нибудь на Тибете. Получается, что половина человечества была отшельниками, а другая половина за них отдувалась – грешила за двоих. Но вот в моём случае – знаешь, по-моему, в этом что-то есть. Я точно была каким-нибудь отшельником, причём каким-нибудь особенно въедливо-праведным. Иначе какого чёрта в этой жизни меня черти так донимают? Ясно же, что отыгрываются за прошлое, другого объяснения у меня просто нет.

Но хорошо всё-таки, что ангел-хранитель, он определённо сильнее. Нет, серьёзно. Кое-какая власть у него есть, это я тебе точно говорю. Потому что если ЭТИ уж слишком зарвутся, он их того.. на место-то ставит. Вот – у меня один раз было… типичный, между прочим, пример. В пятницу, в конце рабочего дня, мне начальница говорит: значит, так, на завтра выходной отменяется, завтра у нас важная встреча. Ты приходи, пожалуйста, пораньше, часикам к семи, чтобы всё подготовить, материалы распечатать и так далее. Я говорю: ну, ладно, что ж делать – надо, так надо. И пока ехала в метро, ещё думала, что надо не забыть будильник поставить на пять утра. Прихожу домой. Запираю дверь. Зашториваю окна. Отключаю ВСЕ будильники. Отключаю телефон. И думаю: КАКОЕ СЧАСТЬЕ, ЗАВТРА ВЫХОДНОЙ! Бухаюсь на кровать и тут же засыпаю. И сплю так зверски и самозабвенно, как никогда в жизни не спала! А какие сны мне снились! Если я тебе расскажу, ты не поверишь – таких же снов в природе не бывает… В общем, короче говоря, где-то в начале седьмого меня будит звонок. А это сотовый был – к счастью, я его отключить забыла. Хотя собиралась, между прочим – хорошо, что там, где надо, меня от этого в последний момент удержали. Вот. Звонит сотовый. Я думаю: какая сволочь в такую рань? Подползаю к трубке и хриплым таким, потусторонним голосом говорю: алллё! А мне начальница в трубку: ой, говорит, как хорошо, что я тебя дома застала, что ты ещё не выехала. Совещание отменяется, и встреча тоже, можешь не приезжать. А я, ещё ничего не соображая, таким же пропитым голосом у неё спрашиваю: чего? Она так замялась и спрашивает с ехидцей: извини, я тебя, случайно не разбудила? Я обморочно говорю ей: нет! – отключаю телефон и падаю обратно на подушку. И только в этот момент вспоминаю ВСЁ. И холодею от головы до пяток. Представляешь, да? Это, значит, мои черти решили таким образом позабавиться в очередной раз за мой счёт. А там, наверху, как сообразили, что это уже не шуточки, что тут очень серьёзные последствия могут быть… так ангел-хранитель пришёл, кулаком по столу шарахнул и говорит: вы это… того… Совсем обалдели, что ли? Ну-ка, живо всё исправили, пока рога ещё целы! Нет, ну, скажи, что это всё не так просто, да? Не может быть, что это всё такие совпадения… явно же эти совпадения кто-то режиссирует!

Я давно поняла – они же, эти черти мои, просто любят быструю езду. Какой русский не любит быстрой езды? Поэтому они так и устраивают каждый раз, что я всё время опаздываю, а потом несусь, как угорелая, а они у меня на плечах, вцепившись в поводья… с ветерком так летят и только повизгивают от радости. Я их где-то даже понимаю. Нет, ты думаешь, это всё из-за моей несобранности? Ничего подобного. Вот, смотри. Собираемся мы с ребёнком к зубному. Заранее собираемся, заметь. Чтобы выйти с запасом и спокойненько так пойти. Он уже оделся, я, в общем, тоже.. и тут меня черти дёргают за язык, и я ему говорю: слушай, принеси из сумки мою косметичку. Он послушно идёт в коридор, где моя сумка стоит на тумбочке, – и через две минуты возвращается назад абсолютно коричневый! С ног до головы! Как индеец. Я его сперва даже не узнала. Оказывается, в моей сумке была ещё пачка с молотым кофе. И она была вскрыта, но защеплена на прищепку, чтобы не высыпалось оттуда… Ребёнок на ощупь принял её за косметичку, выдернул наружу.. а у него, ты знаешь, движения же резкие, как у всех мальчишек.. и, разумеется, скрепка вылетела, и он с ног до головы оказался в этом кофейном порошке. И, знаешь, ну – исключительно липкий и въедливый оказался порошок. Стряхнуть его вообще не было никакой возможности – он немедленно и в одежду впитался, и в кожу, и пришлось мне тащить ребёнка в ванную мыться, а потом искать ему чистые брюки и рубашку. Короче говоря, мы вылетели из дома на привычной скорости. Как всегда, в общем. Ребёнок летит за мной, спотыкается и только приговаривает: ничего, в зубном кресле уж отдохну, как следует!

Они вообще любят на мне кататься. И чтобы подольше и с приключениями. Я особенно ярко это в Италии почувствовала. Знаешь, сколько у меня там появилось друзей среди контролёров? Если бы я захотела – все контролёры были бы мои, от Сицилии до Перуджии. А всё почему? Потому что черти подсовывали мне не те билеты. Я каждый раз честно брала билеты на электричку. И каждый раз – не туда. Или не до той станции, или вообще не в ту сторону. И каждый была раз одна и та же сцена: я сижу в поезде, сжавшись у окошка, ко мне подваливает контролёр… а они там, знаешь, все, как на подбор, красавцы удалые и великаны молодые... Это, кстати, очень правильно придумано. С мужиком такой, если что, справится одной левой, а женщины им сами штраф платят, без препирательств… Ну, вот. Подходит очередной контролёр, смотрит на мой билет и начинает бурно жестикулировать и что-то мне объяснять. Потом видит, что я не понимаю, зовёт кучу ещё таких же шикарных контролёров, и все они тоже начинают жестикулировать и трещать. Потом среди них обнаруживается один, который немножко знает английский. Он объясняет мне кое-как, что этот поезд идёт вовсе не туда, докуда у меня билет, что там, докуда у меня билет, он вообще не останавливается, а идёт ещё два часа без остановок и прибывает в полночь в какой-то жутко криминальный район, вроде нашего Южного Бутова, куда и днём-то соваться небезопасно. И тогда я тоже начинаю жестикулировать и орать. Контролёры, натурально, пугаются, ахают, охают, как старые бабки, лопочут что-то без умолку, а потом среди них непременно оказывается один, который как раз живёт в этом Южном Бутово со своей старушкой-мамой и кучей братьев и сестёр, и он, конечно, заявляет, что с удовольствием меня приютит… Знаешь, я пару раз принимала эти приглашения. И представь себе – ничего, никаких поползновений с их стороны.. Нет, ну, то есть, были, конечно, поползновения, но я им говорила: сори, сеньёры, но – нет. Никак не расположена, извините. И они тут же отставали и вели себя исключительно по-джентельменски. Даже обидно было, честное слово! Хотя, контролеры - это же у них почти как карабинеры, они и должны себя вести соответственно, чтобы марку держать…

2007/07/28 Вавилонская библиотека

Разговоры в библиотечных коридорах

— Нет, я и раньше видел, как девушки на ходу… ну, там, губы подмазывают, пудрятся. Это нормально. Хотя, конечно, нужен навык – я бы так не смог, например. Но сегодня утром я видел девушку, которая на ходу ногти красила! И даже не на ходу, а, можно сказать, на бегу. А бежала вот на такенных каблуках при этом. Вот это я понимаю, это высший пилотаж!

— М-м-м…. вот это да! А какие ногти? На руках или на ногах?

***

— И представляешь, он эти арбузы ест ЦЕЛЫМИ ПАЧКАМИ, как удав! И ничего – никакой дизентерии. И даже ни малейшего расстройства желудка.

***

— Такой сон дикий приснился, просто ужас. Как будто мой мобильник взбесился. Я иду по улице, а он из сумки рассказывает похабные анекдоты, прямо во весь голос, на всю улицу… И ещё походя сообщает всем мой адрес, мой пультовой номер на охране и какие-то подробности моей интимной жизни. И свой пин-код заодно, уж до кучи. Громко так, во всеуслышание. Я ему говорю: ты что, идиот, заткнись, это же конфиденциальная информация! А он меня матом посылает – и опять всё по новой. Я его пытаюсь отключить – а он не отключается. Я его выбрасываю в урну, а он через минуту опять в моей сумке оказывается. Кошмар, одним словом.

— Ой, а мне наоборот – хорошее сегодня снилось. Как будто я закончила перевод книги Василия Блаженного про Ивана Грозного. Причём Василий Блаженный – это псевдоним князя Курбского, представляете? И перевод почему-то с французского, хотя Курбский же в Литву бежал, если мне память не изменяет… И выходит всё это в серии «Новая русская эмиграция – ответы без вопросов». Во бредятина, да? Но самое главное, что за эту бредятину мне заплатили кучу денег, причём и нашими деньгами, и долларами, и какими-то испанскими дублонами… а может, пиастрами, не знаю. Просто приснилась куча денег – КУЧА, понимаете? И золото, и бумажки – и всё это моё! Но обиднее всего, что я не успела их потратить! Вообще не успела – ни рубля, ни дублончика… Как вы думаете, может, мне в следующих снах их удастся истратить? Их же ведь на книжку-то не положишь...

— Надо же, чего вам снится-то, обалдеть… А я вот уже третий раз подряд в одну и ту же собачью кучу вляпываюсь, прямо у нас перед подъездом…

— Так это же очень хороший сон! Это как раз к деньгам!

— Да какой там сон? Наяву же!

2007/07/28 Город Мастеров

В детстве я очень любила Трагедию.

Комедию я, впрочем, тоже любила. Чего я в те времена не переносила – так это промежуточных жанров. Трагедия же неизменно возбуждала во мне возвышенные мысли и суровую, мужественную скорбь. Погружённая в эту скорбь, я могла часами сидеть на подоконнике с бледным и меланхолическим лицом и отстранённо смотреть на то, как другие люди играют во дворе в «море волнуется – раз!» и в «разгон полицией мирной демонстрации». Почему-то именно эти игры были особенно популярными в нашем дворе, причём во второй из них, как правило, все хотели быть полицией, и участникам игры приходилось долго и нудно «считаться», чтобы насильно выбрать мирных демонстрантов.

Любопытно, что меня тянуло к Высокой Трагедии с самого юного возраста, и оттого некоторые, сами по себе вполне оптимистичные произведения я склонна была воспринимать трагически. Уж на что была бодрой песня про то, как «на границе тучи ходят хмуро» – но я и здесь ухитрялась жалеть этих непонятных и неведомых мне «самураев», которые, несомненно, были скверными личностями и нашими врагами, но всё-таки перешли границу пешком… Зачем же, в таком случае, надо было давить их танками? Неужели нельзя было как-нибудь по-другому их захватить и арестовать?

А самым первым фильмом-Трагедией для меня стал «Город Мастеров». Сейчас это кажется мне удивительным, но тогда – я это очень отчётливо помню – тогда, в свои неполные шесть лет, я просто НЕ ПОНЯЛА, что там всё закончилось хорошо. Я смотрела этот фильм в кино. Хорошо помню, как потрясла меня бесстыдная средневековая яркость кадров – ни оттенков, ни теней, ни полутонов: праздничный алый, ослепительный жёлтый, небесный синий, нетронутый белый и резкий, беспробудный чёрный.. Позже я увидела точно такие же насыщенные, простодушные цвета на миниатюрах пятнадцатого века и влюбилась в них на всю жизнь. А тогда я глаз не могла оторвать от балаганно-пёстрого экрана: скоморохи, прыгающие под печальный дудочный свист, томительная мелодия основной темы, залитые солнцем средневековые улицы, кривой переулок, скошенная арка, а в ней – силуэт солдата с алебардой. И - опять и опять повторяющаяся, дивная песенка про метлу, которая ещё вчера была берёзой или клёном в лесу зелёном… Метла эта напрочь вымела из моего восприятия и сатирический, и сопротивленческий, и патриотический пафос, и все прочие виды пафоса, которыми режиссёр тщетно старался напичкать каждый кадр. И куда-то к чёрту подевались и революционный дух, и грубые шестидесятнические намёки на разгул тирании, всеобщее бесправие и тотальную слежку – всё это я уже разглядела потом, когда пересматривала фильм в менее сознательном возрасте. А тогда я отчётливо осознавала, что мне показывают историю о любви и о людских отношениях – причём зачин у этой истории такой, что финал вряд ли будет отрадным.

Кто из вас не смотрел этот фильм в детстве, тот наверняка посмотрел сейчас – благодаря Вилли Вонке. (http://willie-wonka.livejournal.com/303901.html#cutid1)

Сказать, что её анализ образа герцога Маликорна в исполнении Лемке – блестящ, значит, не сказать ничего. В одном лишь не могу с ней согласиться. Она полагает, что горб не является для герцога серьёзной жизненной проблемой – он-де вовсе и не думает об этом своём физическом недостатке, занятый куда более важными вещами. Я же, как мне кажется, и тогда видела, что единственная важная вещь, которая по-настоящему интересует герцога - это он сам. Именно поэтому для него ОЧЕНЬ важно, что он горбат. И как раз по тому, как он всячески избегает разговоров на эту тему, как намеренно игнорирует, оставляет безнаказанными постоянные бестактности Клик-Кляка, очень хорошо видно, что они очень даже болезненно его задевают. Достаточно посмотреть, как леденеет, застывает его и без того принуждённая любезная улыбка, едва только в речах Клик-Кляка проскакивает этот самый злосчастный «горб». И с каким трудом, с какой мукой выталкивает он из себя это: «Ненавидит? – ненавидит, потому что я горбат!». Что из того, что эти злоба и мука замаскированы кривляньем и шутовским самоунижением? – от этого они выглядят только страшнее и ярче. Разумеется, эта слабость не мешает герцогу быть «человеком деятельным, находчивым, бесстрашным и адски умным», как об этом пишет Вилли Вонка. И его поведение в темнице, наедине с Караколем – сцена, которая привела бы в восторге Ивана Грозного, обожавшего, если верить беллетристике, разыгрывать подобные спектакли перед теми, кого он через часок-другой собирался сварить живьём или посадить на кол. Но если бы не пресловутая эта слабость, то становится не совсем понятно: чего он так прицепился к Караколю? Чем обусловлено столь длительное их противостояние? Тем, что Караколь – мятежник? Да раздавить его, как муху, и дело с концом! Тем, что Караколя любит Вероника? Да пусть себе любит на здоровье, всё равно замуж-то она выйдет за него, за герцога. А вот то, что Караколь – счастливый горбун, а он, герцог де Маликорн – хоть и сильный, и умный, и адски хитрый, и совершенно самодостаточный, но всё-таки – несчастливый горбун… вот с этим смириться невозможно. И глядя на то, как герцог смеётся над Караколем в тюрьме, я отчётливо поняла: он и не смирится. Пусть в моральном отношении победа за Караколем, но во всех остальных отношениях – победит герцог. Такой не может не победить.

И то, что я увидела дальше, совершенно подтвердило мои наихудшие опасения. Сражённый ударом меча Караколя, герцог повисает на полотнищах, но при этом на нём нет ни капли крови, и лицо его с закрытыми глазами так же спокойно и ядовито-иронично, как и всегда. И я поняла: конечно, он притворяется. И дальше: откуда-то из ниоткуда нарочито медленно, противно и страшно летит стрела. И вонзается в горб Караколя. Глубоко вонзается, без дураков. И он падает. Дым летит по ветру, и слышен злорадный вопль: «Умер! Умер проклятый метельщик!» Кто это кричит? Конечно, герцог. Кто же ещё? Сам-то он и не думал умирать, и не умрёт он никогда. А умер – Караколь. Он лежит на камнях с неподвижным мёртвым лицом, и Вероника оплакивает его, и дым летит по ветру. И уже ничего не поправишь.

Самое поразительное, что тогда, во время того первого просмотра, я не поняла и не увидела, что Караколь воскрес, лишился горба, победил врагов и женился на Веронике. Ничего этого я не увидела, клянусь. Надо сказать, отчасти в этом есть и вина режиссёра. Если в пьесе Габбе Караколя воскрешают с помощью волшебного меча Гильома, то в фильме происходит нечто непонятное. Тень Караколя медленно встаёт на фоне стены и пытается погладить себя по спине. Горба нет. Но нет и Караколя. Есть только тень. Тень Караколя явилась из царства мёртвых, чтобы покарать злодеев, а затем вернуться туда, где ей и положено быть. Именно так всё и выглядело в моём тогдашнем представлении. А финальный свадебный пир, происходящий за закрытыми дверями, тоже воспринимался мною как выдумка и фикция. Мальчик наблюдает за происходящим через щёлку и время от времени докладывает о том, что видит, своим приятелям. Конечно, он врёт, с тоской и мукой думала я. Врёт, нет там никакой свадьбы. Он просто так успокаивает своих друзей. И нас, зрителей, заодно. Но нас-то, зрителей, не проведёшь…

Я вышла из кинотеатра потрясённая, гордая и зарёванная. Родители были в недоумении, так и не догадавшись о причине моих слёз. А года через три я увидела этот фильм по телевизору и с огромным облегчением и с не менее огромным разочарованием узнала, что у него все-таки благополучный финал.

2007/08/03 Из разговоров с церковной певчей

— Ну вот, ты всё «святой Антоний» да «святой Антоний»… Нет, я ваших святых тоже очень уважаю, ты не думай. Но наши, между прочим, ничуть не хуже. Как будто только святой Антоний может мотор у машины заглушить! Наши тоже могут, запросто…главное - попросить как следует. Вот – святитель Николай, например…

— Николай Мирликийский? Так он такой же наш, как и ваш. Ну, в смысле, общий.

— Он у вас тоже в Святцах есть? Здорово. Нет, правда, это очень приятно. Хочешь, я тебе расскажу, как он меня спас? Ну, не то чтобы совсем уж спас, но здорово выручил. Ой, это такая история была – просто вообще… В общем, это было… не помню, в каком году, но я ещё замужем не была. Так получилось, что я поехала автостопом в Туву, на этнический фестиваль. Я тогда горловым пением пробовала заниматься, ну… вот и поехала.

— А в церковном хоре ты уже пела тогда?

— Конечно, пела. Мне кажется, я, сколько себя помню, всегда там пела.

— И отец Василий отпустил тебя в Туву?

— Отпустил. Правда, загрустил немножко. Говорит – вот, весь левый хор разъехался, кто куда, остаюсь я один с этими крокодилицами. А это он про правый хор. Потому что там бабушки такие пели серьёзные, не дай Бог… ничего им поперёк не скажи, всё всегда сами лучше батюшки знают, и отца Василья они всё время поедом ели. Ну, ладно. Я, значит, рюкзачок свой собрала и поехала. Сперва на поезде до Иркутска… ох, и до-олго… а дальше автостопом…

Она сидит на низенькой скамейке возле окна, подшивает вручную пододеяльник; на щеках у неё – коричневые тени от ресниц, на плечах – белый платок с кистями; клетчатая ковбойка заправлена в длинную чёрную юбку с лохматыми оборками. Как от архангела Майкла в известном фильме, от неё всегда пахнет уютом, детством и тёплым печеньем, и вся она, маленькая, кругловатая, с курносым веснушчатым лицом, модным щетинистым ёжиком на голове и грациозной неуклюжестью в движениях напоминает серьёзного плюшевого медведя. Невозможно представить себе её стоящей на обочине какого-то дикого таёжного шоссе и голосующей проезжающим мимо дальнобойщикам.

— Ничего, не страшно было так вот.. автостопом-то?

— Нет. Я же тогда глупая была, ничего не боялась. Вот меня Бог и хранил.. он ведь дураков-то жалеет. И мужики, которые меня подвозили, они ничего, тоже жалели… не лезли. Наоборот – они со мной, как с ребёнком, обращались и конфетами кормили. Маленькая собачка, она же ведь до старости щенок, а если она ещё и толстая к тому же, то это вообще… Меня ведь до сих пор так иногда за ребёнка принимают. Не поверишь – на днях звонят в дверь. Открываю, а там сантехник. Смотрит на меня и спрашивает: девочка, а кто-нибудь из взрослых дома есть? А я растерялась так и говорю: нет. И быстро дверь захлопнула. Потом опомнилась, конечно, но он уже ушёл. Умора, одним словом.

В комнату просовывается радостная физиономия её сына Ваньки, кое-где скромно украшенная разводами от шоколадного пряника.

— Мам! Тёть Тань! А я чего натворил-то! – гордо сообщает он и косит одним глазом в мою сторону.

— Ну, давай, кайся, - вздыхает мать, откусывая нитку и разглаживая шитьё на коленях.

— Я стихи сочинил, во!

— Вань, ну, как тебе не стыдно, а? Ведь обещал же мне больше этого не делать.

— Ну, ма-а-а!

— Ох… Ладно. Давай, читай. Я знаю, ты нарочно при тёте Тане хочешь читать, потому что она обязательно будет восхищаться твоими талантами.

— И совсем не поэтому. Просто сейчас сиделось и сочинилось. Только оно без конца. И без начала тоже. В общем, так:

А душа у меня – как заброшенный сад,

На ограде ворота уныло скрипят,

Чёрной рясой… нет, погоди… чёрной ряской поддёрнут Заглохнувший пруд,

А на клумбах репейники пышно цветут!

— Ну что ж, ничего, неплохо, - одобряет мать. – Сам сочинил, не врёшь? Нет, правда, неплохо. Только не «поддёрнут», а «подёрнут», наверное, да? И потом, что это за метафора такая - «заглохнувший»? Как-то, по-моему, слишком смело… надо чем-то более традиционным заменить. И общее настроение мне как-то тоже не того… не нравится. В душе, знаешь ли, надо наводить порядок. Так же, как и в саду. Клумбы пропалывать, дорожки подметать, цветы сажать, деревья подстригать…

— И что будет? – В ту же дверь просовывается борода Ваниного папы. – Чему ты учишь ребёнка? Что за романтика в ухоженном саду? Как, по-твоему, это будет выглядеть?

А душа у меня – просто чистый Версаль!

Там фонтаны сверкают, как будто хрусталь,

Там деревья стоят,

Словно кубики, в ряд,

По-французски садовники все говорят!

— Ой, я не могу! – смеётся мать, отмахиваясь пододеяльником. – Рифмоплёты… Идите-ка отсюда, не мешайте разговаривать. Там я тебе рыбу жареную на плите оставила. Иди, поешь и отдохни. Небось, устал после своих третьеклашек?

— Не говори, - вздыхает папа. – Ты себе представить не можешь, как я их боюсь. Каждый раз иду и думаю – а вернусь ли?

— То-то. Это тебе не перед академиками выступать. Кстати – знаешь, что твой сын написал про тебя в сочинении? «Мой папа – гениальный математик». Каково, а?

— Правильно написал. Потому что математик – он или гениальный, или он вообще не математик.

— Всё, я больше не могу с вами. Марш отсюда, оба! Так вот… на чём я остановилась-то?

— На автостопе и трепетных водителях.

— Да, да. В общем, туда я доехала нормально, почти без приключений. Фестиваль был потрясающий, просто что-то необыкновенное… А когда обратно ехала, вот тут-то и случилось. Машину занесло на повороте, она с дороги съехала и тюкнулась в какое-то дерево. Не очень сильно тюкнулась, но от толчка дверь в кабине открылась, и я вылетела. И хряснулась со всего размаха боком о корень. И сломала руку.. вот здесь, где предплечье. Шофёр оказался очень хороший, довёз меня до райцентра, хотя это ему и не по пути было.. прямо до самой больницы. А в больнице – что? Там, конечно, никаких медикаментов, никаких приспособлений… хорошо хоть было обезболивающее. Сделали мне укол, наложили шину… ну, и дальше всё. Дальше надо делать операцию, а у них, в их условиях, это, конечно, сделать невозможно. Ну, и я вижу, что у меня не остаётся другого выхода, как ехать в Иркутск, к родственникам, чтобы уже там лечь в больницу и оперироваться. А до Иркутска оттуда добраться можно только через Красноярск. А до Красноярска ещё Бог знает, сколько километров. Это же Сибирь, там такие расстояния – не шуточки… Что делать? Автостопом со сломанной рукой уже ехать нельзя. Кое-как мне нашли мужичка, который согласился меня довезти до Красноярска, до вокзала. Запросил за это какие-то большие деньги… я уж не помню, тогда же тысячи были эти дурацкие и миллионы… В общем, заломил что-то несуразное. А мне куда деваться? Я согласилась. Повёз он меня. И вот я еду, еду… и только в пути уже начинаю соображать, что если я эти деньги мужичку заплачу, то на билет до Иркутска мне уже точно не хватит. Даже в плацкарт не хватит, не говоря уже о всяких там купе-не купе. Представляешь ситуацию, да? Страшное дело…А я тогда ещё такая застенчивая была. И чтобы там – проводнику в лапу дать или к начальнику поезда пойти, так об этом мне было страшно даже подумать.

— Ма! – В дверь опять просовывается Ванькин нос, покрытый шоколадом. – А чего же ты своим родственникам по сотовому не позвонила, чтобы они тебе билет по Интернету закали, с оплатой по кредитке?

— Вот – поколение, да? – весело вздыхает мать. – Жизнь без проблем. Ванька, сотовые тогда были только у богатых, а про Интернет мы вообще ещё не слышали. Я даже не уверена, было ли такое слово – «автостоп». Нет, кажется, всё-таки было… В общем, я еду, еду и понимаю, что уповать мне уже не на что, кроме разве что на Николая Угодника. И стала ему молиться. Не вслух, конечно, про себя. И чем больше молюсь, тем яснее понимаю, что дело моё швах. И так, в общем, и оказывается. Километров через семь-восемь – раз! – машина останавливается. Мотор стал, как Ванька выражается, заглохнувший. Мужик, который меня вёз, копается там, копается – никакого толка. Ну, не может понять, в чём дело, и всё тут. Два или три часа мы так проторчали на месте, как вкопанные. Мужик возится там, ругается, я сижу, молюсь… рука болит, в лесу какая-то птица орёт и шарахается.. благодать, одним словом. Потом починились всё-таки. Едем дальше. Вдруг опять – стоп! Бензин кончился. Причём мужик этот, уже на грани помешательства, толкует мне, что такого не может быть, потому что совсем недавно он залил полный бак. И вот – уже ночь кругом, я сижу в кабине, молюсь, рука болит, а кругом сыро, темно, грибами пахнет, листвой прелой, дымом… а над головой у меня вот такие вот громадные звёзды. Просто неправдоподобной величины, нечеловеческой. А мужик стоит на шоссе и машет рукой, чтобы кто-нибудь остановился и отлил ему бензинчику. Так ещё два часа прошло. Наконец, добыли мы бензина и кое-как доехали-таки до Красноярска. А мужик этот видит, что я сижу вся бледная и томная, за плечо держусь и сомнамбулически шевелю губами… и ему стыдно уже, что он меня столько на дороге промурыжил… хоть и не по своей вине, в общем-то, но всё-таки. И представляешь, он с меня вдвое меньше взял денег, чем собирался вначале! Я обрадовалась, конечно, но сначала не очень, потому что подумала, что поезд-то мой уже ушёл давным-давно, а следующего ещё больше суток дожидаться… Приезжаем на вокзал – стоит мой поезд, как миленький. Оказывается, он тоже на три часа опоздал, вместе с нами. И билет мне удалось взять… успела, хоть и с трудом… и в результате доехала нормально, как человек. И только потом я поняла, что вся эта канитель с мотором, с бензином и с опоздавшим поездом – это же он, святитель Николай всё устроил! И так всё было продумано всесторонне, да? Чтобы мне и деньги сэкономить, и чтобы в кассе билеты были, что тоже почти невероятно… и чтобы на поезд успеть. Ну, скажи же, что это чудо было, да? По-другому же не объяснишь!

Она смеётся, тут же взвизгивает и суёт в рот уколотый иголкой палец, а затем вынимает его и энергично трясёт рукой в воздухе.

— Ну, чего ты улыбаешься так скептически? Я сама знаю, что это Бог творит чудеса, а святые – это так… это больше литература и мифология. Ну, пусть Бог. Но ведь Он-то – творит чудеса, этого же ты не будешь отрицать?

Я смотрю на неё, на Ваньку, который проник-таки в комнату и, слушая нас, тихо пристроился к банке смородинового варенья; на двухметрового бородатого папу, присевшего на корточки по другую сторону от той же банки; на несказанно уютный и деликатный беспорядок, обрамляющий всю эту сцену, и соглашаюсь:

— Конечно, творит, что за вопрос! И ещё какие….

2007/08/04

С приближением осени, вместе с дождями и северо-восточным ветром, в Москву всё чаще начинает просачиваться Франкфурт.

Я всеми нервами, всей кожей чувствую те места, в которые он просачивается. Позавчера утром над Яузой добрых полчаса висел зелёный франкфуртский туман, а в нём тихо позванивали колокола с Liebfrauenkirche и иногда смутно, едва различимо просвечивался шпиль с бронзовым петушком на кресте. Вчера в Царицынском пруду я встретила ту самую утку, с которой мы не один раз беседовали, когда я прогуливалась вдоль Майна. Она тоже меня узнала, но почему-то не подала вида. А вечером я случайно наткнулась на Франкфурт в одном большом торговом центре. В самом дальнем из залов, где продавались игрушки и молочные продукты, так томительно и вызывающе пахло Франкфуртом, что я провела там чуть не целый час, слоняясь от витрины к витрине и вдыхая этот сказочный, потусторонний аромат. Думаю, что у них там то же средство для мытья полов, которым пользуются во франкфуртских торговых центрах.

Сегодня вечером опять туда пойду.

2007/08/04 Невавилонская библиотека

Из жизни массовых литератур

Моя подруга-акунистка прислала мне забавную ссылку. Боюсь, я не смогла оценить её в полной мере, поскольку не знаю, кто такая Евлампия Романова. Зато я знаю, кто такой Эраст Петрович Фандорин! Итак:

ОДИН ДЕНЬ С ФАНДОРИНЫМ: ЕВЛАМПИЯ РОМАНОВА

(Взято с http://www.fandorin.ru/forum/showthread.php?s=e23e3ca6b322d84d5886cd4e973ab091&threadid=1719

Эпиграф: « - Любите животных, мадемуазель? Похвально».

(Б.Акунин, «Любовница Смерти»).

— Девочки! Муля, Ада, Рейчел! Гулять!

Толстенькая мопсиха Муля, дожевав остатки японской гравюры, спрыгнула с обеденного стола и, тяжело шлепнувшись на увесистый задик, потрусила к дверям. Ее шустрая сестренка Ада, ворча и прижимая добычу лапой к полу, увлеченно пыталась разгрызть нефритовые четки. Из гостиной доносился душераздирающий вой – кошки Клаус, Семирамида и Пингва спорили за право первыми поточить коготки о портрет хозяина, статского советника в парадном мундире. Только жаба Гертруда проявляла полное равнодушие к происходящему, хотя доверять этой тихоне не следовало: не далее как вчера вечером я извлекла флегматичное земноводное из супницы саксонского фарфора, где она всерьез собиралась обосноваться на зимнюю спячку.

Вот уже второй день я служу экономкой во флигеле на Малой Никитской. Эксплуататора моего зовут Эраст Петрович Фандорин. Утром в четверг, досконально изучив мои рекомендательные письма (рекомендации мне всегда дают самые отличные, и при этом просят, чтобы я отбыла к новому месту службы как можно скорее), статский советник почему-то вздохнул и спросил:

— Любите животных, мадемуазель? Похвально. Я думаю, мы п-поладим.

Обнадеживающее начало, правда? А ведь он еще ничего не знает о моем главном таланте. Дело в том, что я умею играть на арфе, но сообщать об этом малознакомому человеку считаю нескромным.

От размышлений меня отвлек чей-то жалобный стон.

— Увазяемая Еврампия-сан, - послышался из кабинета страдальческий голос японца-камердинера, - есьри собатьки усьри гурять, я узе могу спускачься?

Понимаете ли, увидев меня вчера на пороге флигеля со всеми моими подопечными, японский подданный Масахиро Сибата (сокращенно – Маса) с невероятной скоростью взбежал по стене кабинета «до самой верхней розотьки» и сидит там до сих пор. Странные, честно говоря, у них там в Японии обычаи.

Я поставила на огонь новенькую кофеварку, старательно завела странный механизм, похожий на часы (продавец, бойкий парнишка с Хитровки, уверял, что хитрый прибор сам подает сигнал, когда кофе готов) и выскочила под ясное зимнее солнышко, во двор, где Муля, Ада и Рейчел уже оставляли на хрустящем снегу живописные кучки и ярко-желтые отметины.

Не прошло и четверти часа, как во двор вышел и сам статский советник. Выглядел он безукоризненно: прямая осанка, тросточка, цилиндр, элегантное пальто с пелериной, словно припорошенные инеем седые виски при совсем молодом лице, - только был, пожалуй, бледноват, и левый глаз почему-то немножко дергался.

— Д-доброе утро, мадемуазель Романова, - обратился он ко мне.

— Доброе… - начала я, но не успела продолжить. Стаффордширская терьерица Рейчел, решив проявить верноподданнические чувства к моему работодателю, мощным прыжком скакнула статскому советнику на плечи и истово, по-купечески, облобызала его в щеки, нос и губы. Цилиндр упал в снег, а Муля и Ада запрыгали вокруг с радостным лаем.

— Фу, Рейчел! – осудила я недостойное холуйство терьерицы. Эраст Петрович поднял цилиндр и стал отряхивать. Выглядел он по-прежнему импозантно, только теперь немножко дергался правый глаз.

— Мадемуазель Романова, - продолжил он, - меня только что вызвали по т-телефону к губернатору. Вернусь не раньше пяти, - он покосился на Мулю с Адой и добавил: - А может быть, и несколько п-попозже.

Неужели он решился пренебречь моим завтраком?

— Какое-нибудь увлекательное дело? – поддержала я светскую беседу. – И, наверное, очень опасное? Террористы? Бомбы?

И тут началось что-то очень странное. Земля внезапно покачнулась у меня под ногами, из окна кухни вырвался столб дыма и пламени, а Эраст Петрович, утратив свои джентльменские манеры, столкнул меня в снег, рухнул сверху, да еще зачем-то вдавил ладонью мою голову в сугроб. Я хотела возмутиться против столь первобытного способа выражения симпатии к даме, но, во-первых, в рот набился снег, а, во-вторых, меня оглушил страшный грохот, перекрывший даже визг Мули, Ады и Рейчел.

Когда все стихло, я решилась подняться. Из черного проема в стене – бывшего окна бывшей кухни – валили клубы дыма, в снегу вокруг торчали осколки стекол, битые кирпичи и какие-то щепки.

— Господзин! – отчаянно воззвал японец, высунувшийся из соседнего окна. – Вы зивы? Вася новая рохудра подрозира бомбу!

— Это не бомба, - с достоинством объяснила я, отряхивая снег и известку. – Это новая кофеварка с Хитровки. Подает сигнал, что кофе готов.

Статский советник - с расцарапанным лицом, в разорванном пальто, - сидел в снегу. Мутным взором поглядев на меня, он пробормотал загадочную фразу: - Знаете, Евлампия Андреевна, ваше кулинарное рвение заслуживает всяческих похвал. Это раз. Но лучше бы я открыл ту посылку вместе с Лизанькой. Это два, - и Эраст Петрович рухнул обратно в сугроб.

— Господзин больше не заикается! – ликующе взвизгнул Маса и, выскочив из окна, принялся сгибаться передо мной в непрерывных поклонах. – Еврампия-сан, вы верикий врать! Тюдеса медисины! Подобное речится подобным!

И тогда я зарделась и, прижимая к груди толстенькую Мулечку, смущенно пролепетала: - А еще я умею играть на арфе…

2007/08/07 Моя подруга в религиозно-философском контексте

— На самом деле достичь состояния полного внутреннего равновесия не так сложно, как кажется. Нет, я серьёзно. Надо просто сесть, сложить ноги, вытянуть руки вдоль тела, вспомнить, что у тебя в раковине стоит недельная гора грязной посуды, а горячей воды как не было, так и нет, и нужно НЕМЕДЛЕННО встать, пойти и всё перемыть.... И вот в этот-то момент оно на тебя и снисходит.

— Кто?

— Динамическое расслабление. С последующим выбросом энергии фа-цзин. И ты уже не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой – просто физически не можешь, честное слово. Просто сидишь и сливаешься с окружающей тебя гармонией. Так до самого вечера можешь сидеть и сливаться.

***

— Знаешь, если так вот сидеть и направленно думать о смысле жизни, то столько, оказывается, можно всего сожрать и не заметить! Я недавно так целую «Прагу» сожрала. Практически весь торт целиком, представляешь? Сидела, думала, и отрезала по кусочку. Смотрю – блин, уже одна пустая коробка осталась!

— А что со смыслом-то жизни? Нашла его в результате?

— Ну, в общем, да. Во всяком случае, поняла, что в диете никакого смысла нет. Всё равно рано или поздно сам не заметишь, как сорвёшься…

***

— Кощунствовать тоже очень просто. Я, например, постоянно кощунствую, причём совершенно машинально, на автопилоте. Вот – помнишь, ты меня зимой в костёл водила? Или это осень была? Когда ещё всем пеплом голову посыпали – как этот день у вас называется? Представляешь, батюшка этот ваш мне сыплет на голову пепел и говорит: «Помни, что ты прах и в прах обратишься». А у меня первая реакция – какая, ты думаешь? Я чуть было не сказала: помню, помню! Ещё бы не помнить! Придёт время, я всё-о Ему припомню, и это – в первую очередь! Хорошо, что всё-таки в последний момент удержалась и не брякнула…

***

— Нет, всё-таки внутреннее равновесие – не такая простая штука, как кажется. Если я беру на дом работу на выходные и не делаю, то потом мучаюсь и думаю: вот, опять все выходные дурью промаялась, - нет бы сесть и поработать! Сколько всего можно было сделать за это время! А если я всё-таки заставляю себя сесть за комп и поработать, то потом мучаюсь и думаю: блин, опять выходные коту под хвост, - а как классно можно было бы за эти дни отдохнуть!

***

— Вить, ну, чего ты опять отключился и смотришь в одну точку? Ну, скажи мне – о чём ты думаешь, а? Вить, ну, скажи!

— Об избирательной передаче информации из первой сигнальной системы во вторую.

— Я так и знала! Вить, ну, ты прямо как ребёнок!

2007/08/08 дети

Туська

— Ой, мне тако-ой сон страшный снился! Как будто меня ин-ви-секция поймала…

— Кто, кто?

— Ин-ви-секция. Это монахи такие, в подвале и с факелами.

— А, инквизиция… С ума сойти! А ты откуда про инквизицию знаешь?

— А у папы такая игра есть. Компьютерная.

— Ну, и что дальше было, во сне-то?

— Как – чего! Поймала и пытает.

— Батюшки! За что пытает?

— (Сурово и печально). За дело!

***

— Папа, не ездий в час пик, ты чего! Тебя же заколют!

— Чем заколют?

— Чем… Пикой, чем же ещё.

— А-а-а, вот в чём дело. Не волнуйся, не заколют. У меня бронежилет.

— Ну… БрОня, может, и жалеет, а другие-то – точно не пожалеют!

Взрослые смеются, а она опускает ресницы и отвечает им лукаво-снисходительной улыбкой. Так и не поймёшь – то ли она и вправду не знает, что такое «час пик» и «бронежилет», то ли просто развлекается, притворяясь в угоду старшим маленьким несмышлёнышем.

***

Рисует на асфальте громадный, вкривь и вкось перекошенный рыцарский замок. Получается впечатляющее монументальное здание с крепостной стеной, воротами в цветочек и петушками-флюгерами, значительно более крупными, чем башни, на которых они сидят. Тщательно вытирает о платье испачканные мелом руки и зовёт меня.

— Напиши мне тут кой-чего, а?

— Ты же сама уже умеешь писать буквы. Разве нет?

— Умею. Но не при людей, - строго говорит она.

— Не при людях, ты хочешь сказать?

— Да, - так же строго говорит она. – При людей мне нельзя потому что. А тебе можно, ты большая. Давай, вот здесь пиши: «ОСТОРОЖНО! ЗДЕСЬ ЕЗДИЮТ НА КОНЯХ!» - Где, вот здесь?

— Ага. А вот здесь… тут вот, где дворик, пиши: «ОСТОРОЖНО! ЗДЕСЬ ВЫХОДЯТ ГУЛЯТЬ КУРЫ!»

— Очень предусмотрительно, ты молодец. А то эти, которые на конях, всех кур на фиг передавят.

— А вот здесь двери. Здесь пиши: « НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ!»

— Почему?

— Так же всегда на дверях пишут.

***

У неё полным-полно всяких сложных электронных игрушек, но она к ним, кажется, вполне равнодушна. Не привлекают её и барби – те самые, за которых мы в нашем детстве готовы были душу продать. Самая любимая её кукла – бог знает откуда взявшееся чудище, сплошь состоящее из грязной поролоновой юбки, к которой пришиты пластмассовые ручки и голова в поролоновом же платочке. Туська зовёт её невиданным именем Консаньола, с утра до вечера таскает на руках, целует и три раза в день кормит черничным йогуртом.

— Тусь, за что ты её так любишь?

— (Сумрачно). Потому что когда я была маленькая и злая, я ей кусочек носа отгрызла, - видишь, вот здесь? Она та-ак плакала! И я потом тоже та-ак плакала! И придумала, что она теперь будет моя самая, самая любимая дочка.

— А другим куклам не обидно, что ты всё время с ней и с ней, а на них внимания не обращаешь?

— Ничего-о, они же все, вон, с носами. Как-нибудь проживут, замуж выйдут…

…А на днях она прибежала ко мне, разрумянившаяся, с тяжёлым, восторженным дыханием.

— Знаешь, что у меня теперь есть! Ты такую вещь ни-ког-да не видела! Это настоящая волшебная вещь, не придуманная!

Ведёт меня к столу, на котором стоит старая мамина игрушка: огромный мухомор со съёмной шляпкой, а вокруг него – мухоморчики поменьше, с головой утонувшие во мху и косматой пластмассовой траве.

— Смотри! – Нервно жмурится от предвкушения, берёт кружку с водой и снимает шляпку с большого гриба. – Ты даже не поверишь, чего будет!

Прикусив от волнения кончик языка, льёт воду в воронку внутри гриба и быстро накрывает гриб шляпкой. Маленькие мухоморы приходят в движение и начинают потихоньку, один за другим подниматься из мха и травы и вырастать чуть ли не до размеров «старшего» гриба.

— Видишь? Я их поливаю, и они растут! Ты такое когда-нибудь видала, а?

Человек, выросший среди компьтерных бродилок, самодвижущихся автобусов, вертолётов с программным управлением, ходячих кукол, умеющих лепетать по-английски и по-немецки, покемонов, танцующих краковяк… вот этот самый человек стоит, затаив дыхание, перед простодушной дедовской игрушкой, и нет предела его радости и гордости за этот мир, который так чудесно устроен.

Завтра принесу ей кур, которые, если их дёргать за верёвочки, клюют зерно с пластмассовой подставки. Надо только поискать их на антресолях – не может быть, чтобы я их выбросила…

2007/08/10 всякая ерунда

Вечером, переставляя карточки в старом систематическом каталоге, в разделе «История первобытного общества» я обнаружила подраздел «Классовая борьба». За картонным разделителем стояло несколько ветхих карточек с надписями на неизвестных мне первобытных языках. Очевидно, это были воспоминания уцелевших ветеранов этой самой борьбы. Даже с точки зрения марксистской исторической науки это было немного странно, но был вечер, и мне лень было удивляться. Потому что мысленно я уже сидела в Трамвае.

Трамвай мелодично побрякивал, скрипел и что-то бормотал себе под нос, а я сидела у окошка, грызла бусину дорожного Розария и мысленно была уже Дома.

А дома, как всегда, не горел верхний свет, мышь сидела на жёрдочке в клетке, мурлыкала песню про холода, тревоги и степной бурьян и вязала себе половик из старого майского сена. Собака, вернувшись с прогулки, тихо удалялась под ванную, не дожидаясь, пока я выскажу свои мысли по поводу её Поведения В Общественных Местах.

— Нет, всё-таки… ты мне всё-таки скажи, КАК ТЫ МОГЛА?

— Очень просто, - вздыхала собака, немножко вылезая из-под ванной и глядя на меня снизу вверх из-под очков. – Ты же не учитываешь всех психофизиологических факторов формирования моей нервной системы. И потом, как быть с генетической предрасположенностью? Учти, я занималась своей генеалогией и выяснила, что из всех поколений моих предков ни один – заметь себе, ни один представитель моего рода не жил с людьми. И ты ещё удивляешься тому, что у меня в крови модели стайного поведения? Спасо-Кукотский об этом очень ясно пишет…

Оставив её разглагольствовать, я пошла на кухню, захватив с собой мыло, зубную щётку и крем из козьего молока. Я очень люблю мазаться кремом из козьего молока. Именно из козьего. Потому что, если им мазаться по вечерам, а потом долго смотреться в зеркало, из зеркала постепенно начинает проглядывать твоё Истинное Лицо. Я люблю своё Истинное Лицо. Я в нём невозможная красавица. Особенно мне нравится золотисто-палевый оттенок шерсти и янтарные глаза с поперечными зрачками-палочками. И маленькие, круглые, словно бы плюшевые рожки, пахнущие полынью и розовым маслом. Жаль, что в таком виде не покажешься окружающим.

Когда я уже приготовилась ко сну, мне позвонила Подруга.

— Завтра я к тебе приду, - сообщила она.

— Ага, - сказала я. – Приходи, я буду готова.

Я вытащила из шкафов пару-тройку платьев и разбросала их, где попало, потом пошла на кухню и поставила на огонь молоко с тем расчетом, чтобы оно выкипело и залило всю плиту; потом вернулась в комнату, достала из специального пакетика немножко пыли и рассыпала её по различным поверхностям, стараясь распределять равномерно. У моей Подруги в квартире всегда бардак, и поэтому она расстраивается, когда приходит в квартиры, где не-бардак. Я не хочу, чтобы её мучили комплексы, и всегда тщательно готовлюсь к её визитам.

Когда я опять приготовилась ко сну, мне позвонила Подруга-Акунистка.

— Фандорин кончился, - хриплым от слёз голосом сообщила она.

— Что, его всё-таки убили в каком-нибудь романе, да? – посочувствовала я.

— Типун тебе на язык! – возмутилась она. – Скажешь тоже – «убили»! Просто я последний роман вчера опять дочитала! Что мне теперь делать, а?

— Да, да, это правда ужасно, - смутилась я и долго утешала её нежными, бесполезными словами, слушая, как она вздыхает и горестно сморкается на том конце провода.

А когда я всё-таки легла спать, соседи справа включили Вечернюю Дрель, соседи слева стали хором петь «Боже, царя храни», звенеть бокалами и целоваться, а соседи наверху принялись укачивать ребёнка. Судя по звукам, доносившимся сверху, они садились в разных углах комнаты и со всей силы гоняли туда-сюда шестипудовую кроватку с колёсами. Я очень жду, когда вырастет этот ребёнок, потому что он обещает стать интересной личностью.

Спала я сладко и безмятежно. Засыпая, я успела представить себе, как встану в пять утра и включу на полную громкость шестнадцатиминутный марш «Ведёт нас Кэмпбелл в бой, ура, ура!», исполняемый, если верить обложке пластинки, на двенадцати волынках и десяти барабанах. Отличные ребята эти Кэмпбеллы. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что они победят в любом бою.

2007/08/15 Мужчины, женщины и дети (из разговоров с церковной певчей)

— Коль, ну почему я должна этот фильм помнить? С чего ты решил, что я его вообще смотрела?

— Ты не могла его не смотреть. Это же фильм нашего детства!

— Ну, какого детства? Ну, ты что? Он же ведь где-то в середине девяностых снимался! Это фильм Ванькиного детства, если на то пошло.

— Ну, я и говорю. Раз Ванькиного – значит, и нашего. Ванька нам что, чужой, что ли?

— Господи! Да у тебя все фильмы – фильмы твоего детства! Потому что ты как был ребёнком, так и остался. Иди, вон, бороду причеши, и садись кашу есть. И не смотри так в сторону буфета – банку с мёдом я всё равно перепрятала.

— И, между прочим, зря. С той стороны балкона как раз самое солнце было. И если бы я его не спас, этот мёд, он бы точно погиб, бессмысленно и бесславно…

— Так я и думала. Спасатель несчастный. Ну, ладно, раз спас, то давай сюда.

— Хм… Боюсь, что я его уже совсем спас. Окончательно.

***

— Знаешь, когда я в первый раз осознала, что мой Ванька – мужчина? Это ужас такой был… Наверное, ему года полтора было. Ну, может, два. Я не помню, он, кажется, натворил что-то такое, и я его ужасно ругала. На кухне это было. Ругала я его, ругала, а он слушал, слушал так серьёзно… потом взял стул, подтащил ко мне поближе, взобрался на него и стал меня гладить по голове, представляешь? И даже не гладить, а так снисходительно похлопывать. Похлопывает и говорит: «Ядно, ядно, всё. Узе всё. Тпокойно. Ты хоёсая. Хоёсая». И с такой снисходительностью он это всё говорил, с таким, знаешь, великодушным превосходством, что я просто онемела. И поняла: это и правда «узе всё». И за что бы я ему теперь ни выговаривала, он всё равно это воспримет, как положено мужчине: у женщины дурное настроение, ПМС, климакс и прочие радости, надо дать ей выговориться и не обращать внимания. И она успокоится. Ты представляешь, как рано мой стервец отыскал эту их мужскую лазейку! Я тогда подумала: кошмар, это же сколько усилий придётся приложить, пока его воспитаешь! Но, знаешь, ничего. Воспитался как-то потихоньку, несмотря на все мои усилия…

***

— А я ведь, знаешь, не хотела второго ребёнка заводить. Потому что пока один – он так и будет один, а как второго родишь, так и пойдёт дальше по нарастающей. Правда-правда. Вон, у нашей соседки… У неё сперва одна собака была. Была и была себе, и всё нормально, всё как у людей. Соседка с ней гуляла во дворике, никто и внимания особого не обращал. Потом она… соседка, в смысле… в общем, подобрала на автобусной остановке ещё одну собачку. Ну, и пошло-поехало! Теперь у неё четыре здоровенных стервознейших шавки, и когда они все вместе выходят во двор – это караул. Спасайся, кто может! Они ещё и отвязные такие.. в смысле, не на поводках. Ужас! Так же и у меня. Сперва Ванька был. Ну, был и был. Так бы и был один, если бы муж девочку не запросил. Я говорила: смотри, сам потом пожалеешь! - а он всё своё: хочу да хочу девочку. Хорошо. Родила я ему девочку. Ну, и пошло-поехало. Оглянуться не успели, как ещё Гришка откуда-то появился в придачу. А теперь вот сижу, Катеньку жду. И думаю: вот подрастут они немножко, вот как пойдём мы все вместе во двор, да без поводков… Лучше даже не думать, что будет!

***

— Я вообще-то, знаешь, косметическими средствами не очень пользуюсь, не привыкла. А тут как-то было – по всему лицу вдруг прыщи какие-то подростковые пошли, очень неприятные. И мне отец Николай маску посоветовал, из петрушки и чего-то ещё, не помню уже. Говорит: очень хорошее средство, народное, вон, Софья Степановна пользовалась, и у неё и кожа стала бархатная, и радикулит прошёл. Я говорю: как – радикулит? На какое же место она эту маску накладывала? Отец Николай говорит: на лицо, вроде бы. Я удивилась, спрашиваю: а радикулит почему прошёл? А он говорит: да кто же вас, женщин, разберёт? У вас всё вон как сложно! Как подумаешь, говорит, что из обыкновеннейшего, примитивного ребра такое получилось, так поневоле возгордишься, что послужил материалом. Ну, вот. Взяла я петрушку и что-то ещё, смолола в кофемолке и намазала на лицо. Походила в этом, походила и забыла. Ну, забыла, что у меня всё лицо во мху и зелёной каше. И пошла в таком виде во двор. А там как раз дети в песочнице играли, а рядом, на скамеечке, сидел наш сосед, по прозвищу Дядя Юра Воплощение Мирового Зла. Я не знаю, почему такое прозвище, честное слово… он очень хороший человек на самом деле, забавный такой. И вот я вышла во двор, а дети все как уставятся на меня, как рты пооткрывают… А Дядя Юра Воплощение Мирового Зла тоже сперва слегка опешил, а потом повернулся к песочнице и говорит: дети, смотрите! Я же вам говорил, что ОНА ПРИДЁТ, а вы не верили! ВОТ ОНА И ПРИШЛА! Ой, ужас… Дети все как заорут! Как брызнут из песочницы в разные стороны. А я стою посреди двора, как дура, ничего не понимаю. Потом уже только поняла, когда в стекло одной машины во дворе посмотрелась…

2007/08/18 всякая ерунда

Доброе утро

Утром я выглянула из окна и обнаружила, что за ночь сквозь асфальт перед нашим домом проступила надпись аршинными белыми буквами: « С ДОБРЫМ УТРОМ, ПРИДУРКИ!» Со свойственной мне заносчивостью я сразу приняла это на свой счёт, и мне стало лестно и приятно. Всегда хорошо, когда кто-то желает тебе доброго утра – тогда и день начинается по-другому.

Вагон метро, в котором я ехала, ещё не проснулся и немножко метался и бредил, как это часто бывает по утрам. Пахло яблоками, потом, пролитым пивом и почему-то клевером.

— …Нет, ты не говори – это замечательный тренинг, просто потрясающий. Я прямо чувствую, что становлюсь другим человеком. Раньше я думала, что страхи можно побороть. Сделать над собой усилие – и побороть. А оказывается, так мы их просто загоняем вглубь, и они потом обратно вылезают. Надо по-другому. Надо просто изменить себя. Свой способ мышления. Перестать быть депрессивной личностью. Главное – абстрагироваться от внешних условий… воспитать в себе безмятежность духа и свободу от страха перед жизнью.

— Ой! А как это?

— Ну, вот – например. Если ты идёшь поздно вечером от станции через лес и знаешь.. ТВЁРДО ЗНАЕШЬ, что на тебя никто не нападёт, то на тебя НИКТО НИКОГДА НЕ НАПАДЁТ. А если идёшь и трясёшься от каждого шороха, то обязательно рано или поздно нападут, это как пить дать.

— И ты теперь идёшь вечером от своей станции и ЗНАЕШЬ?

— Да. Так долго в себе пришлось это вырабатывать, кошмар… Очень сложный тренинг. Зато теперь мне легко и спокойно.

— И монтировку с собой уже больше не носишь… в пакетике?

— Не, ну ты чего? Ношу, конечно. Ты что, нашего района не знаешь? У нас без этого нельзя.

На следующей остановке в вагон заходит величавый долговязый оборванец с седой бородой до пояса и волосами до плеч. Девушки, обсуждавшие механизмы преодоления страхов, морщатся и отодвигаются, приняв его за бомжа. Но он – не бомж. При внимательном рассмотрении становится видно, что его волосы и борода тщательно вымыты и расчёсаны, а одежда изорвана очень продуманно и со вкусом и явно стоит немалых денег. Он проходит по вагону из конца в конец красивой журавлиной походкой, походя подбирая валяющийся на полу мусор и складывая его в расшитый бисером мешок у локтя. Затем садится на корточки под надписью «Не прислоняться», достаёт из кармана дудочку, закрывает глаза и начинает дуть в неё и перебирать пальцами по клапанам. Дудочка не издаёт ни звука, но оборванца это нисколько не смущает. Он играет на ней, покачиваясь из стороны в сторону, и весь вагон, не просыпаясь, тоже начинает сомнамбулически качаться туда-сюда в такт мелодии.

Через пару остановок старик поднимается и идёт к выходу. По пути он с благожелательным любопытством заглядывает сверху вниз в вырез платья той девушки, которая хвасталась своей победой над страхами, одобрительно хмыкает и выходит на платформу.

2007/08/20 Вавилонская библиотека

Вавилонские вечера

В читальном зале тихо, душно и сумрачно. Юноша и девушка сидят за дальним столом, возле коридора; он сосредоточенно листает истрёпанный фолиант, она не менее сосредоточенно разглядывает его профиль и гладит его по позавчерашней щетине на подбородке.

— Слушай, я не понимаю, - бормочет он, пытаясь послюнявить кончики пальцев и тотчас сникая, проткнутый насквозь яростным взглядом дежурной за кафедрой, - в этих старых учебниках лабуда такая… ничего не понятно. Получается, что Вьетнам перешёл к социализму сразу после первобытнообщинного строя.

— Ну и что? – спрашивает она, не отрываясь от созерцания и поглаживания.

— Как – что? Раз – и в дамки, что ли? Минуя все остальные стадии?

— Какие стадии? – стой же сосредоточенной, нездешней улыбкой осведомляется она.

— Как – какие? Остальные! Ну, там, рабовладельческий строй, феодализм, капитализм… У них что, этого вообще, что ли не было?

— Не было, да? – без малейшего удивления откликается она. – Это они молодцы, да. Хорошо сэкономили.

И приникает кудрявыми локонами к его согбенному над фолиантом плечу.

В другом углу бывшие абитуриенты всё ещё переживают перипетии недавних вступительных экзаменов.

— Понимаешь, я написал, что Обломов – лишний человек. И за это мне снизили оценку. Но я не понимаю – он что, не лишний разве? Печорин и Онегин – лишние, а Обломов, получается – не лишний, что ли?

— Да лишний он, лишний. В русской литературе, по-моему, вообще все люди – лишние.

— Почему?

— Да так. Ни к чему они как-то.

Ещё один юноша, конфузясь, протягивает дежурной требование.

— Интересная у вас фамилия, - задумчиво басит дежурная – Не моё это дело, конечно, вы не обижайтесь….

— А чего такого интересного? – всё-таки обижается он. – Обычная русская фамилия. Архипов.

— Архипов, говорите? – вздыхает дежурная. – А написали что? Архетипов.

— Не может быть! – пугается юноша.

— Ничего страшного, - утешает его дежурная. – Жара. Пропп. Ауэрбах. Стеблин-Каменский. Кондиционеров нет. И потом, Архетипов, между нами говоря – это же прекрасная фамилия, о такой только мечтать… Если бы я писала литературоведческие труды, я бы непременно взяла себе такой псевдоним.

— …Ты не знаешь, - шепчет над каталожным ящиком чей-то измученный голос, - что это за рубрика такая – «Ё-политика?»

— Не знаю, - шелестит ещё чей-то голос ей в ответ. – Наверное, вообще политика. Как она есть.

Что касается нашего каталога, тут я тоже много чего не знаю. Не знаю, например, почему книга «Сто знаменитых шахматных партий» стоит в разделе «Декоративно-прикладное искусство народов Крайнего Севера». Или почему «Закон Божий» стоит за разделителем «Русское законодательство в России до 1786 года». Легче догадаться, почему «Путеводитель души к Богу» Бонавентуры оказался в рубрике «Справочники и путеводители», а «Агни-Йога» - в рубрике «Физкультура и спорт». В этом есть известное изящество, не лишённое определённого смысла. Но представить себе поэму под названием «География этноса в исторический период», - а карточка на эту книгу стоит именно в разделе «Русская поэзия Серебряного века», - моё воображение отказывается. Каким слогом, чёрт побери, должна быть написана эта поэма? Ну, «Чингиз-Хана»-то явно случайно занесло в раздел «Коренное население Северной Америки»… при такой охоте к перемене мест куда только не забредёшь в задумчивости…тут я не в претензии… Но рубрика «Древний Шулер»… согласитесь, это и ярко, и иронично, и глубоко. Это я особенно люблю. Почти так же, как «Альтернативную поэзию XIV века».

2007/08/21 всякая ерунда

Кошмар на улице Восстания

Проезжая через какой-то посёлок, я увидела кривой, заляпанный навозом указатель: «Кладбище – 200 м. нал, ул. Восстания». Сочетание слов «кладбище» и «восстание» почему-то вызвало у меня ряд непроизвольных ассоциаций, о которых я лучше не буду рассказывать подробно. Тем более что рядом с указателем висела очень красочная, полная натуралистических подробностей афиша фильма «Ночь живых мертвецов». Аннотация к фильму утверждала, что когда ИМ не хватает места в аду, ОНИ выходят на улицы города. Рядом кто-то приписал чёрным фломастером: «и не замечают разницы». Несколько утешило меня то, что бюро ритуальных услуг при этом кладбище называлось «Алые паруса». И уж совсем хорошо мне стало, когда мы свернули в сторону от ул. Восстания, отъехали подальше и увидели недалеко от обочины магазин «Янтарь-Мебель».

Это было так изумительно и поэтично, что я немедленно откинулась на спинку автобусного сиденья и стала видеть во сне, как Мои Желания нежданно-негаданно совпали с Моими Возможностями, и я пришла в этот Магазин и накупила себе всякой мебели из чистого, неподдельного янтаря. И живу в собственной Янтарной Комнате. Просыпаюсь среди густо-жёлтых медовых переливов и смутных солнечных бликов. Умываюсь над прозрачной, нежно-коричневой, истекающей сияющими смоляными каплями раковиной. Сажусь в кресло из зелёного, с тусклыми золотыми проблесками, янтаря, подложив под себя такую же зелёную, прошитую золотой нитью подушку, беру с журнального столика чашку со щербинкой возле ручки… столик – из жёлтого непрозрачного янтаря, чашка – точь-в-точь такая по цвету, но прозрачная, чтобы было видно, как в ней плещется и дымится янтарный чай позавчерашней заварки… А сквозь дымчатые янтарные окна какие-то люди смотрят на меня снаружи и переговариваются вполголоса:

— Нет, ну, вообще обалдели, да? За вот таку-усенькое, поганенькое колечко – четыре с половиной тысячи! Где это видано, да?

— Ну… всё-таки, какой-никакой, а янтарь. Латышский, наверное, как ты думаешь?

— То-то и оно, что янтарь. Не бриллиант же! За янтарь – такие деньги. Это вообще.

— Ой, смотри, а там кто-то внутри, в янтаре. Муха, по-моему. Нет, комар.

— Ну, вот. Значит, точно – не натуральный камень, а сплав. Из янтарной крошки. Подделка. Потому что не бывает так, чтобы в настоящем янтаре – целая муха. Ну, лапка там или крылышко – бывает. А целиком – нет. И муха наверняка пластмассовая.

«Как это не бывает? – возмущаюсь я. – Ещё как бывает! Это самый натуральный янтарь, и я тоже никакая вам не пластмассовая! Глаза разуйте! Снобы несчастные… Не разбираются, а туда же. Четыре тысячи им дорого! За такой редкостный янтарь, за такую муху – дорого им, видите ли… Ну и идите своей дорогой, если вам дорого!»

На этом месте я вздрагиваю и просыпаюсь. Волшебный мебельный магазин давно позади, а впереди – луга, усыпанные жёлтыми цветами и коровами, сады, усыпанные янтарными сливами и нежно-золотистыми яблоками «белый налив», и всё это – сквозь густо-жёлтые медовые переливы и смутные солнечные блики на грязном автобусном стекле. На скамейке возле остановки пыльный весёлый мужик играет на гармошке, а толстая молодая девка рядом с ним одновременно грызёт семечки и поёт частушки:

Я в деревне оставаться

Больше не намерена,

Если Троцкий не возьмёт – Выйду за Чичерина!

Впрочем, она поёт «Тронский» и «Чигерин». Потому что, на счастье своё, понятия не имеет, кто это такие.

2007/08/23 Моя подруга

Моя подруга в поисках "ва"

— Прочитала тут книжку одной американки… «Год в поисках ва» называется. «Ва»… ну, я не знаю, как это объяснить… В общем, в данном конкретном случае это то же самое, что смысл жизни… Она ищет смысл жизни, плохо ей без этого… всё не так, всё неправильно, понимаешь? Лично я её очень понимаю. А начинаю кому-нибудь про неё рассказывать, у всех одна и та же реакция – во, с жиру-то бесится! Мы как-то привыкли, что это стыдно, что это пустая трата времени – думать про смысл жизни… и всё делаем вид, что заняты какими-то другими, серьёзными вещами… а сами втихомолку всё равно его ищем, когда думаем, что никто не видит. Нет, правда. Ну, конечно, у нас всё по-другому происходит, не как у них. У них ведь как? Живут, живут, и всё у них, в принципе, хорошо… ну, нормально. Потом вдруг – раз! – и как обухом по голове! – нет, так нельзя, что-то уж слишком всё хорошо. Надо, чтобы было не так хорошо, немножко похуже. И начинают так жить, чтобы было немножко похуже. Так оно и острее, и разнообразнее, и есть ощущение, что что-то такое в себе и в окружающем мире понимаешь. И потом, всегда же можно обратно вернуться, туда, где обычные будни, где совсем хорошо и ничего понимать не надо…

А у нас как? Живёт человек, живёт.. ну, прямо скажем, не очень живёт… хреновато живёт, и всё ему хуже и хуже… И вдруг – бац! – как обухом по голове: нет, так, блин, нельзя, ну, невозможно уже так больше, ёлы-палы! И начинает жить так, чтобы было уж совсем хреново, понимаешь? – чтобы совсем никуда… чтобы старушку топором по темечку, а самому страдать, страдать.. лежать в тёмной, разваленной каморке и страдать, блин, и страдать, а потом в тюрьму, и по этапу, и на каторгу – и вот там-то, там как раз и будет настоящее просветление, неподдельное, без дураков, до самого нутра.. если, конечно, до этого не успеешь преставиться… Кстати, я считаю, что Достоевский ничем не лучше Раскольникова, даже хуже. Сама посуди:: Раскольников убил старушку, чтобы из человека стать сверхчеловеком, а Достоевский сам подстроил так, чтобы он убил старушку, чтобы наоборот – из сверхчеловека его сделать человеком. Но ведь тут хрен редьки не слаще, потому что и так, и так надо бабку убивать, и никуда, типа, не денешься. В любом случае получается, что старуха – так, подручный материал для сотворения чьей-то Новой Души. На фига она тогда такая нужна, эта Новая Душа? – ну её в баню, ёлки-палки… Это правда, кстати, что ты говорила? Ну, что на том свете каждый автор встречается со своими героями? Так сказать, с глазу на глаз, в тёмном переулке?

— Почём я знаю? Говорят, что так.

— Это хорошо. Бедный Фёдор Михалыч! А нынешние-то, нынешние, которые про монстров всяких пишут и колдунов… это ж даже лучше себе не представлять, что их ожидает.. Слушай! А ты-то не боишься, что встретишься со своими героями?

— Нет, конечно. Ты – мой главный герой. Чего мне бояться?

— Ни фига себе! Здесь - я, и там - опять я. Нет, тогда тебе тоже не повезло….

***

— Ну, ладно, я же про книжку хотела рассказать. Ну, вот. Эта американка ради познания Истины и Смысла Жизни решила стать японкой. Не просто пожить в Японии, а стать настоящей японкой, понимаешь? И вот она живёт в японской семье, и эта семья её ужасно презирает и третирует. Особенно жена хозяина. Унижает её, заставляет выполнять всякие мелочные, дурацкие правила и ритуалы. Там вся жизнь состоит из всяких мелких бытовых ритуалов: это можно, этого нельзя, посуда должна стоять так, а стулья – так, к завтраку – один сорт тофу, к ужину – совершенно другой, особый, с кунжутом. У рулона туалетной бумаги, блин, оказывается, есть лицо! И ни в коем случае нельзя ставить его лицом к стене. Только я не понимаю, почему – обидится он, что ли, этот рулон?... И вот эта бедная американка всю эту хренотень неукоснительно соблюдает, чтобы научиться смирению и стать идеальной японкой. И она терпит всякие оскорбления, и ходит в сорокаградусную жару в какие-то пешие паломничества в горы, и читает сутры в старинном храме, а потом сразу, со сбитыми в кровь ногами и паром из ушей, без передышки, даже душа не приняв, отправляется на занятия дзюдо. И там её метелят по-всякому, а она страдает морально и физически и познаёт таким образом смысл жизни. Всё-таки я этого не могу понять, хоть ты тресни.! Целый год тратить на поиски этого самого «ва»! И так, по сути дела, и не найти. Господи! Да у нас бы она живо его нашла, за одну поездку летом в загородном автобусе, где ни окна, ни двери не открываются, про кондиционеры никто не слышал, занавески все давно посрывали, чехлы на сиденьях никто никогда в жизни не стирал и не пылесосил, да и чехлов уже практически тоже нет, одни лысые грязные доски… И народу набито, как сельдей в бочке, и пенсионеры орут, чтобы их, как льготников, пропустили бесплатно, а водитель орёт, что на его автобус эти льготы не распространяются, и если они не заткнутся, то он вообще никуда никогда не поедет.. и двери не откроет… а если его совсем достанут, то он ещё и отопление включит. А ты сидишь на колесе, скрючившись буквой «зю», а в спину тебе упирается чей-то красивый навозный сапог, а напротив тебя мужик, только что со скотобойни, и у него руки все по локоть в крови, а на лице улыбка такая мечтательная… а с другой стороны бабка с рябиновым деревом на плече, в полотенце укутанном, а с третьей стороны ещё одна бабка, с ведром только что очищенного маринованного чеснока…Вот оно где познаётся, истинное «ва»! Уже на третьей минуте такой поездки открывается второе дыхание. Правда, первое при этом закрывается. А потом, где-то через час-полтора тебе уже совсем хорошо, как будто ты всю жизнь провёл в этом автобусе… Знаешь, сколько эта американка времени потратила, чтобы наладить отношения со своими японскими соседями? Она к ним и так, и эдак, и печенье им дарит, и мандарины, и улыбается с утра до вечера, как заведённая, а они ей только козью морду делают и отворачиваются. Да в том же самом нашем автобусе её бы сперва обматерили по-всякому, потом локтями до крови искололи во все бока, потом накормили бы червивыми яблоками из собственного сада, потом рассказали бы всю свою жизнь, как она помнится, с самого татаро-монгольского нашествия; потом узнали бы, что она американка - и с ходу предложили бы ей снять каморку в избе, заломив за это несусветнейшую цену; потом выспросили бы про её жизнь, как от неё муж ушёл и алиментов не платит, а дома, на Оклахомщине, старенькая мама лепит африканские горшки и продаёт, чтобы не помереть с голоду, - и с ходу предложили бы ей пожить вместе с мамой у них, в той же самой каморке, совершенно бесплатно и сколько угодно времени… И после этого она написала бы книгу «Два часа в поисках ва». Потому что к концу этого самого рейса она всё бы распрекрасно обрела, что искала… и даже больше гораздо, я тебе точно говорю.

***

— И всё-таки я не понимаю. Если ты хочешь освободиться от каких-то рамок и условностей, то зачем для этого загонять себя в ещё более тесные рамки? Мне кажется, наоборот – это же рабство какое-то, это худшая разновидность язычества! И Христос, кстати, говорил: соблюдай правила, но в меру, без фанатизма, чтобы не ты подчинялся им, а они подчинялись тебе… Как это – Он не так говорил? Разве Он этого не говорил Апостолам? А кому же Он это говорил? Может, мне? Нет, но я явно это где-то слышала, причём у меня полное ощущение, что слышала именно от Него…

***

— Нет, ну, кстати американцы в этом отношении не так безнадёжны. Они тоже консерваторы жуткие, конечно, но всё-таки не как японцы… Вот - у меня подруга сделала евроремонт в квартире и попыталась её сдать японским супругам. Квартира – чистое благолепие, всё сверкает и сияет так, что глазам больно. Они пришли, посмотрели всё, скисли так, нахмурились и стали извиняться. Нет, говорят, японская женщина не может пользоваться таким примитивным холодильником, без интернета и программного управления. И такой примитивный телевизор, который не во всю стену, а только в половину стены, она тоже смотреть не может, ей фамильная честь не позволяет. А уж о том, чтобы сесть на такой, извините, унитаз, - об этом вообще речи быть не может! Оказывается, японская женщина может пользоваться только таким унитазом, который в себя сам всё сразу всасывает. Вот так – жжик – и всасывает. Чтобы, не дай Бог, какие-нибудь случайные брызги от спускаемой воды не попали на японскую женщину и тем самым её не осквернили… Мне интересно знать, они все там такие дистиллированные, японцы эти, или как? Надеюсь, что это только в Токио такие, в провинции, я читала, там другая жизнь… Но эти-то, эти-то, бедняги! Представляешь, сколько времени им пришлось искать по всей Москве квартиру с нужным унитазом? Мне даже страшно подумать.. Ведь ДРУГИМ ОНИ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ НЕ МОГЛИ! Неужели так и терпели? Хотя японцы, наверное, да, - они моги терпеть, это не американцы…

***

— Так вот, об американцах и правилах. Мне Мэтью рассказывал один случай. Он тогда в посольстве работал. А там ведь знаешь как, в посольстве? Рабочий день заканчивается в шесть, и всем надо быстро выметаться. Задерживаться после работы нельзя, для этого нужно специальное разрешение. А если разрешения нет, а ты всё торчишь, как дурак, в своём офисе, приходит морпех с автоматом и деликатненько так, подталкивая дулом в спину, тебя выпроваживает. То есть, это по инструкции он должен выпроваживать. И вот этот американец, Мэтью, он мне рассказывал, как однажды в посольство приехал какой-то Новый Чиновник. То ли атташе по культуре, то ли ещё кто-то, не помню. И вот, рабочий день закончился, этот Новый Чиновник выходит из здания и видит, что внизу, в полуподвальном помещении, кто-то свет забыл потушить. Ну, он говорит Мэтью: гляди, мол, непорядок какой, надо пойти всё выключить. Спускаются они в подвал – и что же видят? Там и вправду свет горит, стол накрыт, водка стоит, консервы рыбные.. и сидят двое или трое американцев из посольских, с ними – двое или трое русских, тоже сотрудники, и ещё – те самые морпехи, которым поручено следить, чтобы после шести никого в здании посольства не было. Сидят так вдумчиво, степенно, медитативно даже, пьют потихоньку водочку, все такие серьёзные и возвышенные… и даже не разговаривают ни о чём, просто медитируют каждый о своём и этим делом запивают. У Нового Чиновника просто челюсть отпала. А они его увидели, молча ему на свободный стул показывают – садись, типа, не стой столбом – и наливают и ему тоже. Потом один пехотинец говорит так задумчиво: мало водки, говорит. Надо бы добавить. Jesho po chut-chut – i vse! А другой говорит: а давайте сейчас кто-нибудь высунет руку из окна… - а там такие окна, Мэтью говорил, низкие совсем, на уровне мостовой, и с решётками, – так вот, давайте, говорит, кто-нибудь руку высунет, схватит за ногу первого попавшегося прохожего и попросит: muzik, bud drugom, sbegai za paroi butylok cherez dorogu! Мэтью говорил мне: жалко, что они этот план не осуществили. Я, говорит, хотел бы посмотреть, какое лицо было бы у этого мужика…

Нет, это всё правда было, я тебе клянусь! Думаешь, это из какого-то дурацкого кино, типа «Особенностей национальной рыбалки»? Нет, всё на самом деле было, по правде. Этот Новый Чиновник на следующий день побежал к Начальнику жаловаться, а Начальник – тоже американец, кстати – велел ему про этот случай забыть и не поднимать шума по пустякам. Типа, не было ничего такого, и всё. Не было, потому что не могло быть. Конечно, Новый Чиновник так сразу не успокоился и всё пытался ещё эту злостную компанию где-нибудь застукать… в неподходящее время и в неподходящем месте. Но так и не смог. И в конце концов понял, что и вправду ничего не было…

Нет, я понимаю, что говорю сейчас жуткие банальности, просто жуткие! Русские – водка – беспорядок – смысл жизни! Но ведь речь же не о водке как таковой! А о том, что люди пожили здесь немножко и поняли: нельзя становиться рабами выдуманных правил и распорядков, иначе они тебя высушат и раздавят, как муху в гербарии. Жизнь – она такая, её в распорядок всё равно до конца не упихаешь. А если и упихаешь, то искалечишь на фиг так, что потом не выправишь. Как раньше китаянки себе ноги бинтовали, чтобы остановить рост ступни. От этого же дико ноги калечились, просто дико! Пальцы живьём отваливались, пятка вся искривлялась… Зато всё было по канонам. Некоторые и с жизнью своей такое же пытаются сделать. А зачем? Не понимаю, хоть ты тресни!

Нет, в неподчинении правилам тоже надо меру знать, конечно. Иначе можно стать рабом беспорядка. Это запросто. Знаешь, он когда выходит из-под контроля – это такой триллер! Можно я, кстати, сегодня у тебя переночую? А то на кухню к себе я просто уже боюсь заходить. Мне кажется, в этих банках немытых на подоконнике уже какой-то гомункулус вывелся. Правда-правда. Я даже слышу, как он там кашляет и песни пробует петь. По-моему, «Варшавянку» он там поёт… И в холодильник лазает по ночам. Ну, какой домовой, ты что? Что я, домового по голосу не узнаю, что ли? Ага, легко тебе говорить – «выброси все банки»! Вот приезжай ко мне завтра и сама выбрасывай, если ты такая храбрая!

2007/08/25 Немного о вчерашней жаре

Уходя из дома, я поставила квартиру на охрану.

— Пароль – «Донецк», - сообщил сонный пультовой голос.

Донецк, сказала я себе. Как бы запомнить? Донецк. Там добывают уголь. И там тоже жарко. Хотя очень может быть, что как раз сейчас там очень даже прохладно. Дует ветер и идёт серебряный дождь в мелкую косую клетку. И зеленеет налитая влагой трава. Господи, как же там хорошо.

Проталкиваясь через знойный воздух, я шла по улице и думала о том, что вечром мне придётся идти на день рожденья к Леночке-Акунистке. Эта мысль не наполняла меня воодушевлением. Не потому, что я не люблю Леночку – я очень её люблю. Но всё дело в том, что её муж, Мишенька, умеет простужаться в любую погоду, страшно боится сквозняков, и оттого в их квартире никогда не расклеивают окна. Так они и остаются круглый год, глухо запертые, законопаченные поролоном и задёрнутые шторами. Правда, в гостиной, в одном из дальних окон есть крохотная, застенчивая форточка. Но какой ветер может протиснуться в такую форточку? Только самый худенький, беспомощный и недужный, которого даже Мишенька не боится.

Их так и зовут с институтских времён – Леночка и Мишенька. В этом нет ни капли сюсюканья или умилительности, как нет ни капли инфантилизма в их неизменной добросердечной ребячливости. Просто им так идёт.

В дорогой букинистической лавке я купила для Леночки «Повесть о Гэндзи». Хотела ещё купить старинную открытку с кем-нибудь, похожим на Фандорина, но не нашла ничего подходящего и купила открытку с Эролом Флинном в роли капитана Блада. Это ничего, это тоже подойдёт. Капитан Блад – первое серьёзное увлечение Леночки, а первая любовь, как известно, не ржавеет. Я подозреваю, что Фандорин для неё – реинкарнация капитана Блада: такой же голубоглазый брюнет без страха и упрёка, удачливый и неустрашимый снаружи, но трепетный и закомплексованный внутри, бесцеремонный и нагловатый по отношению к начальству, невообразимо галантный и серьёзный по отношению к дамам, к тому же фат, позёр, любитель хорошо одеться и пустить пыль в глаза. Поэтому я осталась довольна выбором; завернула капитана Блада в тоненькую рисовую бумажку, вложила его между страниц первого тома «Повести о Гэндзи» и подумала о том, что ещё надо бы купить Леночке духи.

В парфюмерном магазине колыхались зной и красноватый, пугающий полумрак. Я выбрала для Леночки духи «Кузнецкий мост». Полагаю, что её больше бы обрадовали духи «Хитровский рынок», но таких в магазине не отказалось – продавщица сказала, что ещё два дня назад раскупили последнюю партию. Кроме меня, в магазине почти не было покупателей. Полноватая дама в тельняшке сосредоточенно обнюхивала каждый флакон, вздыхала, морщилась, крякала, как от опрокинутой разом стопки, и мотала головой. Её маленькая дочка подпрыгивала рядом и тоже тянулась к полкам с флаконами.

— Мам! А тут написано: духи «Морская св.» Это что? «Морская свинья», да?

— Лида, помолчи хоть полчасика, а? – стонала дама в тельняшке, обмахиваясь сумочкой.

— Полча-асика? – изумлялась девочка. – Так долго? Ничего себе! Сама вот попробуй… Ой, а это что? Духи «Атас». Смотри, мам!

— Какой ещё «Атас»? Наверное, «Атос»? Ну-ка? Нет, гляди-ка, правда – «Atas». Атас какой-то, честное слово!

Она ещё возмущалась, а я уже представляла себе серию мужской туалетной воды «Три мушкетёра». «Атос» в стройном, чуть холодноватом на ощупь флаконе, пахнущий безупречностью, благородством и чуть подкисшим дорогим вином, пролитым на скатерть. «Портос», пахнущий всеми пряностями на свете, розовым маслом, тоже вином, но сортом пониже, и жареной курицей а-ля-Кокнар. «Арамис» с запахом ладана, лаванды и ещё чего-то тонкого и томительно-порочного. И, наконец, самая крутая туалетная вода, «Д’Артаньян», пахнущая конским потом, кожаной перевязью, ля-рошельским порохом и ещё чем-то мужественным, спонтанным и хулиганским. А среди них – флакончик женских духов «Миледи», пахнущий остро, противно и соблазнительно.. Я ещё потопталась возле полок, повздыхала, потом решительным усилием воли преодолела себя и пошла к Леночке.

Из Леночкиной квартиры на меня пахнуло влажной книжной пылью и тропиками – так, что я непроизвольно отступила назад и чуть было не ретировалась. С книжной полки на меня тоскливо посмотрел бюст Вольтера. У него не было рук, и потому он не мог ни обмахнуться лежащим рядом веером, ни утереть пот со лба. Я осторожно промокнула ему лысину носовым платком и заглянула в комнату. На столе стояли подёрнутые дымкой синие бутылки и лежал толстый, разгорячённый арбуз.

.. Домой я вернулась довольно поздно. Набирая номер охранной сигнализации, я вспомнила, что не помню пароля. Какое-то хорошее, неправдоподобно хорошее место. Где добывают уголь, идёт дождь в мелкую косую клетку и зеленеет налитая влагой трава.

— Пароль? – раздражённо переспросила меня девушка на том конце провода.

— Э..э… Уэльс, - обречённо сказала я. – Кардифф.

— Mae’r holl wlad yn aros am gwlaw, - ответила девушка.

«Мамочки! – испугалась я. – Как ей объяснить, что я не говорю по-валлийски?»

Но она уже повесила трубку.

2007/08/29 Вавилонская библиотека

Если библиотеки – кладбища мысли, то, как ни крути, выходит, что библиотекари - её могильщики.

По утрам наш вавилонский дворик особенно нежен и прекрасен и как никогда отчётливо напоминает тихий, заросший травою погост. Там плещется и журчит давно пересохший прудик с невидимым фонтанам, шелестят в траве солнечные лучи, поют вороны и зевают, моргая спросонья, бюсты всяких знаменитых личностей. Я не знаю, как эти личности попадают к нам во дворик. Скорее всего, забредают случайно, а потом так и остаются там, разнежившись и умиротворившись, и под звон высохшего фонтана погружаются в нервную интеллектуальную спячку. Дворники их любят, жалеют, моют их по четвергам из шланга и протирают чистыми сухими тряпками.

Проходя по дворику, я увидела на одном из газонов, среди разлохмаченных астр и изрядно постаревших анютиных глазок, обломок серой бетонной трубы, чей-то хороший, вычищенный ботинок без шнурков и открытый бледно-лиловый зонтик, весь в дырках и живописных заплатках. Возле газона стояли двое сотрудников из Японского культурного центра, созерцали и одобрительно покачивали головами.

Летом в библиотеку ходят только приезжие, безумцы и завсегдатаи. Завсегдатаи – это те, кто родился в нашей библиотеке. Я всех их помню ещё в нежном возрасте, когда родители приносили их в читальный зал в заплечных мешках и убаюкивали выдержками из Монтеня и Аристотеля. Теперь они выросли и ходят к нам сами. Больше всего они любят говорить о том, какие теперь замечательные возможности открывает перед нами прогресс. Теперь не надо ходить в библиотеку! Теперь можно, не покидая своей квартиры и не вылезая из любимого кресла, заказывать на дом какую угодно литературу из любой точки земного шара и одним лихим щелчком мыши вызывать из небытия какие угодно Полнотекстовые Ресурсы! Эти словосочетания – Не Ходить В Библиотеку и Полнотекстовые Ресурсы – они произносят с особым удовольствием, причмокивая ими на языке, как мятным леденцом. Они приходят к нам с рассветом и уходят глубокой ночью, перецеловав на прощанье в корешки все тридцать шесть томов Большого Оксфордского Словаря. Они приходят и в санитарные дни, хотя накануне мы долго и нежно убеждаем их этого не делать и не рвать себе попусту сердце. Они приходят, долго гладят в растерянности замок на воротах, а потом стоят над Яузой, опасно покачиваясь у кромки набережной и роняя слёзы в бензиновые разводы на воде.

Летом утро начинается вяло и раздумчиво, и в зале почему-то пахнет, как в костёле – цветами, формалином, влажной уборкой, тишиной и свечками. Хотя свечками у нас, разумеется, пользоваться запрещено. Старичок с сумрачной достоевской бородой и лохматыми бровями подходит к кафедре, подмигивает мне обеими глазами и спрашивает:

— Как вы думаете, может ли химера, в открытом пространстве жужжащая…

— Поглощать вторичные интенции? – вяло откликаюсь я. – Может, не вопрос. Ещё как поглощает. И первичные тоже – проскакивают ещё так… Вы вот что, Сергей Афанасьевич… Я вас очень прошу – не делайте выписки из Гегеля и Флоренского на контрольном листочке! На контрольном листочке вообще ничего нельзя писать, запомните это раз и навсегда, пожалуйста. А то - что это такое? Я всё время вынуждена ставить на Гегеля и Флоренского штамп «Погашено». Как это, по-вашему, хорошо или как – ставить на Гегеля и Флоренского штамп «Погашено»? Это ведь гораздо хуже, чем «Уплочено»…

— Интересно, - оживляется он, – а бывает штамп с надписью «Украдено»?

— У нас, к сожалению, нет, - вздыхаю я. – А в Германии, во времена Третьего рейха – да, было такое. На библиотечных книгах, на каждой третьей странице, ставили штамп «Украдено». Специально для будущих воров. Чтобы их устыдить и предотвратить кражи. Не помогало, конечно… но идея презанятная, вы не находите?

…Этажом ниже каталогизаторы занимаются уплотнением систематического каталога.

— Слушай, смотри, что тут написано. «Новейшая история. Окончание».

— Ну и что?

— А когда она окончилась-то?

— Кто?

— Да новейшая же история! Вот тут написано – окончание. А когда она окончилась, ёлки-моталки? Ты не знаешь?

— Не знаю. А когда она началась?

— Судя по этой периодизации – в семнадцатом году, когда ж ещё… - Ну… а окончилась, наверное, в девяносто первом. Когда путч был, а потом Советский Союз развалился. Когда это было – в девяносто первом, ты не помнишь?

— Погоди, погоди… Если новейшая история окончилась, то что потом-то началось?

— Ну… это… Наверное, обратно новая.

— Так мне на ярлычке и писать: «Обратно новая»? И в каком смысле – обратно? Теперь всё, типа, затормозило и в другую сторону пошло? Сперва будет новая, потом средневековая, потом рабовладельческая, потом первобытная…

— Не исключено. Всё к тому и идёт, в принципе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… Нет, правда, всё это лирика, а на ярлычке-то что писать? Ну, пусть новая, хорошо. А новая история – она когда началась? Кто её, вообще, начал, ты мне можешь сказать?

— Кромвель, по-моему. Когда сделал Английскую революцию.

— Вот сволочь! Запутал всё к чертям собачьим со своей революцией! А на разделителе мне какой индекс теперь ставить?

— Кстати, об Английской революции и о Кромвеле. Как хочешь, а я Ирландию соединю с Исландией. А то ящиков не хватит.

— Господи, бедная Ирландия… Только-только, можно сказать, освободилась от Англии, как её тут же ещё с чем-то соединяют.

— Нет, ну, какая ей-то разница? Исландия – это же не Англия! Исландия – она вон где.. они, ирландцы-то, даже и не догадаются, что мы их соединили… - Ещё как догадаются! И решат, что вернулись времена викингов. Нет уж, пожалей Исландию, дай ей спокойно пожить. Лучше соедини Ирландию с Польшей – всё равно все поляки уже там.

— Нет, как же с Польшей? Польша на букву «п», а Ирландия-то на «и»… С Польшей нельзя – вся индексация нарушится. Может, с Израилем, как ты думаешь?

— Ещё того не лучше! Мало Израилю своих проблем с террористами? Ты ещё им ИРА хочешь презентовать, до кучи? Вот они тебе спасибо-то скажут!

— Да какие там террористы? Нет уже в Ирландии никаких террористов, даже в Северной. Я читала, они все давно разоружились. Им уже неинтересно – всё равно всё теперь валят на арабов, какой им теперь смысл… Нет, Ирландию всё-таки надо уплотнить, ты как хочешь. Нельзя же, чтобы столько пространства даром пропадало!

— Ты точно, как англичане. Наверняка они то же самое говорили в двенадцатом веке, глядя на Ирландию

— Ишь ты, какая образованная, ёлки-моталки! Помнит, в каком это было веке..

— Как сейчас помню.

— Ладно, хватит дурака валять. Я сказала – уплотню, значит – уплотню. Где штырь от ящика?.. Молодой человек! Простите, вас не затруднит подать мне вот эти картонные разделители и вон тот штырь? Да-да, тот, что рядом с вами лежит…

— - Кромвель, говорите? – задумчиво говорит молодой человек, одетый, несмотря на духоту, в чёрные брюки, чёрную глухую водолазку и маленькую чёрную шапочку, плотно облепляющую голову. – Пространство даром пропадает, говорите? Уплотнить, значит, надо, да?

И ласково гладит штырь от каталожного ящика со слегка проржавевшим, но всё ещё острым наконечником.

2007/08/31 дети

Каждый раз, когда я захожу в скверик неподалёку от моего дома, там сидит одна и та же женщина с мальчиком на коленях. Оба они сделаны из какого-то пористого, тёмно-серого камня с вкраплениями слюды и мраморной крошки. Женщина одета в мешковатую, не по росту, телогрейку, длинную залатанную юбку и свалявшийся пуховый платок с небрежно заткнутыми за воротник концами. Её маленький сын, почти целиком утонувший в громадных валенках и надвинутой на лицо ушанке, сидит, привалившись к её животу и растопырив пальцы, и смотрит прямо перед собой. Видно, что ему неловко и жарковато во всём, что на него надели, но он терпит и даже слегка улыбается, погружённый в какие-то свои хорошие мысли. У матери – тонкое, печальное, терпеливое лицо; маленький вздёрнутый нос, полукруглые брови, морщинки под глазами, возле носа, и такая же странная, нежная, отсутствующая полуулыбка. Они сидят на каком-то каменном обломке возле кустов акации, и никто не знает, как их зовут, откуда они пришли и почему здесь сидят. Я тоже этого не знала до недавнего времени. А теперь – знаю.

Пару дней назад мы с Туськой гуляли в этом сквере. Едва мы зашли, как к Туське тут же незаметно приклеился какой-то суровый ковбой лет шести, в техасах и с кольтом за поясом. Она вообще пользуется успехом у подобного рода мужчин, но по молодости лет совершенно этим не гордится. Они вместе побродили по заваленным сухими листьями дорожкам и остановились возле каменной женщины и её мальчика.

— Смотри, - сказал Туське ковбой, - их – знаешь, что? Их скоро расстреляют.

— Кого? – неприязненно удивилась Туська.

— Эту тётеньку и пацана. Их фашисты расстреляют, понятно?

— Дурак, что ли? – фыркнула Туська. – Это же Ради-богица… Нет, сейчас... Бо-га-радица. А мальчик её – это Бог, только ещё в детстве. Понятно?

— Чего-о? – удивился ковбой. Он был, судя по всему, человек простой и не религиозный.

— Вот тебе и чего, - отрезала Туська. – Чевокалка с хвостом. Я в церкви их видела, понятно? Ты, что ли, в церковь с бабушкой не ходишь?

Ковбой оставил этот вопрос без ответа. Он слегка нахмурился, посопел, а потом, похоже, решил уступить даме и пойти на компромисс.

— Ладно, - сказал он. – Пускай Богарадица. Только всё равно – давай, её фашисты в плен возьмут, а? Или монстры. Монстры даже лучше. А мы будем её спасать.

— Ну, давай, - вздохнула Туська. Она уже немного знала этот тип мужчин и понимала, что без монстров в этот вечер ей всё равно не обойтись.

Сзади подбежал ещё один беловолосый паренёк лет трёх, очень похожий лицом на Туськиного ковбоя.

— Вадька, смотли! – запыхавшись, кричал он. – Тлавка узе какая мохна-а-атая, во! Совсем как зимой, да?

Его представления о зиме, видимо, сложились в прошлом году.

2007/09/01 Сентиментальные путешествия

Я не люблю Прагу. Не потому, что я её не люблю, а просто потому, что не успела её полюбить. Именно поэтому, кстати, я не люблю море. Чтобы полюбить по-настоящему, серьёзно и без дураков, надо отдаться, а в море я так ни разу за всю жизнь и не искупалась.

То же самое и с Прагой. Мы мимолётно встретились, впопыхах наговорили друг другу гадостей и не успели оглянуться, как расстались. И теперь она мне снится по ночам. Такая невыразимо-прекрасная, что я просыпаюсь со сдавленным, сильно колотящимся сердцем, со слезами на глазах и невралгией в спине. Я не знаю, правда ли то, что мне про неё снится. Всё, что я по-настоящему о ней помню – это чёрные кривые переулки, каждый из которых завершается сияющим в ночи магазинчиком, до краёв набитым хрустальными бусами всех цветов и размеров. А я за всё короткое время, что там пробыла, так и не купила себе ни одних, даже самых завалящих и дешёвых бус, что только усилило наше взаимное с ней несправедливое раздражение.

Нет, я всё-таки, наверное, ещё что-то помню. Помню позднее осеннее утро и густой, серо-молочный туман, какого у нас никогда не бывает в конце осени. Если приглядеться, то можно увидеть, что это вовсе не туман, а мелкий мокрый снег, который кружится в воздухе и не падает. Сквозь белёсую мельтешащую пелену видны контуры Карлова моста и бесформенные, страшноватые тени статуй по обеим его сторонам. На самом краю моста стоит простуженный молодой человек, очень красивый, с рыжими длинными кудрями и красным от простуды носом. Он стоит, втянув голову в шарф, намотанный вокруг шеи, кашляет и играет кончиками пальцев на хрустальных стаканах, наполненных водой. Мимо него, обняв друг друга за плечи, пробегают, высоко и ритмично подпрыгивая, парень и девушка, тоже с длинными, развевающимися на ветру шарфами. После них на мосту остаётся сильный запах ванили – в том сезоне это были самые модные женские духи, и вся Прага пропахла ими, как рождественский пирог. А где-то на той стороне, за мелькающей снежной завесой, сипло лает собака и звонит колокол.

Если кто-нибудь расскажет про что-нибудь своё-такое-же, совсем не обязательно связанное с Прагой, - буду очень рада и признательна :)

2007/09/05 Моя подруга

О женском.

— Ой, я столько вчера лесных орехов съела, ты не представляешь… Пришлось волосы покрасить в ореховый цвет. Встретимся – увидишь. Ничего себе такой орех получился, спелый такой. Даже, я бы сказала, уже с гнильцой. Но это ведь всё равно лучше, чем недозрелый, согласись?

***

— Хотя.. по поводу всех этих «зрелый – незрелый». Иногда так устаёшь от собственного старческого лукавства, которое не просто белыми нитками – оно ж корабельными канатами уже прошито, а мы всё что-то из себя изображаем. Знаешь, я недавно на рынке говорю одному мужику: что это у вас написано – «молодая картошка»? Дураков всё ищете? За версту же видно, что старая! А он мне: да какая старая, слушай, э? Ей же года ещё нет! Во! Вот так и мы с нашим возрастом, в точности… А Димка этот мне тоже недавно говорит.... сам ещё дитё дитём, а туда же: ах, в молодых девушках, в них никакого же интересу, они же зеленые, незрелые... все такие, типа, однозначные, без шарма, без пикантности.. то ли дело зрелые женщины… зрелый плод – в нём же всё многообразие вкусов и оттенков! Я говорю – да? Ты так думаешь? Ну, говорю, это ты, дорогой мой, кабачки не пробовал готовить!

***

— Слушай! А вот когда ты совсем, совсем маленькая была – тебе какие мужчины нравились?

— Честно говоря, когда я совсем маленькая была, я об этом вообще не думала.

— Ну, ты даёшь! А когда же об этом ещё думать-то?

***

— Скажи мне, только честно – у меня с годами очень испортился характер? За собой же ведь не замечаешь… думаешь, что ты всё такая же, как раньше. А за другими я, знаешь, очень даже стала это замечать. Как с возрастом человек меняется –это же ужас просто! Замыкается в себе, такой раздражительный становится, неприступный. На критику начинает жутко болезненно реагировать, фыркать всё время. Или, например, может взять и ни с того, ни с сего все обои в коридоре в клочья разодрать. Или взять – залезть в шкаф и там все вещи пометить. Хотя раньше он себе этого в жизни не позволял!

***

— Так вот, подумаешь, интересно: почему мы такие несчастные? Почему мы так боимся, что нас бросят – даже если нас ни разу в жизни никто никогда не бросал? Знаешь, в детстве я больше всего боялась, что от нас папа уйдёт. Потому что откуда-то я твёрдо знала, что папы рано или поздно обязательно уходят. Такой уж у них закон природы. И вот я приходила к папе, залезала к нему на колени и просила его: ты, когда соберёшься нас с мамой бросить, то скажи мне заранее, чтобы я подготовилась. Он, бедный, так пугался каждый раз, так расстраивался. Убеждал меня, клялся, что никогда нас не бросит, ни за что на свете. А я сидела у него на коленях и думала: какие же эти взрослые всё-таки трусы! Нет бы взять и честно сказать правду, чтобы всем было легче… так нет, они ещё кривляются чего-то, мозги нам пудрят, как будто мы маленькие! Как будто мы в жизни уж совсем ничего не понимаем! Ну, вот. Я выросла, папа так от нас никуда и не сбежал, я вижу – нет, видно, уж и не соберётся… и стала тогда к Витьке своему приставать. Типа, если ты соберёшься нас с Куськой бросить, то скажи заранее, чтобы мы были готовы. Он так устал от этой моей фигни, что даже обижаться перестал… И с Богом у меня – такой же идиотизм, представляешь? Уж казалось бы – Он-то точно никуда от нас не денется! А я иногда сижу так вот у окошка, смотрю на звёздное небо, на НЛО там всякие... и такой чего-то мандраж начинается, причём на пустом же месте… И говорю Ему: если, типа, ты уже на нас рукой махнул и давно другими делами занимаешься, а мы, тут, типа, кувыркайся, как получится… то хоть скажи же об этом! А то что мы, как дураки, всё : услышь нас, Господи! услышь нас, Господи! Не хочешь нас слушать – так и скажи, мы поймём… Так вот, сижу и говорю ему всё это, как дура, представляешь? Вот Он, наверное, думает: блиииин!

2007/09/08

Километрах в трёх от нашей деревни есть лес, а за лесом – пролесочная дорога. Это Туська так её называет – «пролесочная». На самом деле это даже не дорога, а тропа, которая в прежние, пешеходные времена, была узенькой, серой, как мышиный хвост, и едва заметной в траве, а теперь, разъезженная колёсами, раздвоилась, расширилась и покрылась мелкой тёплой пылью с примесью хвои и раздавленных цветков папоротника. Я не знаю, кто и куда ездит по этой дороге на машинах. Потому что ездить по ней, собственно, некуда – она никуда не ведёт. Во всяком случае, мне ни разу не удавалось по ней куда-то прийти, хотя я не один раз пыталась это сделать. Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, что это Дорога Никуда. Наоборот – вполне возможно, что это как раз-таки Дорога Туда. Просто мне ни разу не представился случай в этом убедиться – сколько я ни ходила по ней, она всё не заканчивалась и не заканчивалась, и каждый раз я, отчаявшись прийти по этой дороге Куда-То, вспоминала, что мне, в общем-то, Никуда И Не Надо, и, вспомнив об этом, совершенно успокаивалась.

Зато по ней несказанно хорошо проходить Мимо Чего-Нибудь, особенно в начале осени. Когда в полях, мимо которых она ведёт, потихоньку преет собранная в скирды солома, бегают мыши и крепко матерятся грачи, а в лесах опадает листва и остро пахнет мокрыми лисичками и дикими яблоками. Говорят, что здешние лесные яблоки гораздо вкуснее иных садовых, но я их не пробовала, потому что слышала от кого-то, что в сентябре в лесу особенно много змей, и без резиновых сапог туда лучше не соваться, а в сапогах – тоже лучше не соваться. Особенно за яблоками. Поэтому я и не суюсь.

Один-единственный раз мне всё-таки удалось по ней Куда-То Прийти, и то я не уверена в том, что это было на самом деле. В тот день я особенно долго по ней шла и уже к сумеркам набрела на какую-то незнакомую деревню.

Деревня была маленькая, тихая, вся пропахшая дымом, вянущими лопухами, керосином и тёплыми лепёшками. Дорога, против своего обыкновения, не огибала её, а вела прямо к ней, уходя под странного вида арку или ворота, состоящие из трёх грубо обтёсанных жердин: две по бокам, а одна – сверху. Притом, что никакой ограды вокруг деревни, разумеется, не было, эти ворота смотрелись особенно загадочно, и почему-то не очень хотелось через них проходить. Возле ворот, на перевёрнутом ведре, сидел крепкий осанистый мужик лет пятидесяти, с ухоженной полуседой бородой и обширной гладкой лысиной, и перебирал картошку. У пояса его я увидела громадную связку ключей всевозможных размеров и калибров. Чуть в стороне двое молодых веснушчатых парней с длинными, как у толкинистов, волосами, чистили колодец. Я мельком удивилась тому, что для такого дела они вырядились в белоснежные свитера красивой узорной вязки, а также тому, что, работая, они не делают перекуров и совершенно не матерятся. Где-то в глубине деревни бормотало и играло радио и пели подгулявшие коты.

— Ну, чего встала-то? – спросил мужик, отвлекшись на минуту от своей картошки и смерив меня весёлым, но ничуть не насмешливым взглядом. – Проходить через ворота будешь или как?

— А что, - с холодом в коленках отозвалась я, - разве и мне можно?

— Ну-у… это уж тебе самой решать, - философски заметил мужик и кинул в корзину ещё одну картофелину. Радио в глубине деревни стихло, и теперь было слышно только, как скрипит колодезная цепь и попеременно, то в одном, то в другом дворе, мычат коровы. Я вдохнула полной грудью нестерпимо вкусный запах дымной вечерней свежести, ежевичных лепёшек и молока, закашлялась и прижала локтем тяжелое, как чугунный колокол, сердце

— Ладно, - сказал мужик, взглянув ещё раз мне в лицо. – Иди-ка ты, дочка, домой. Нечего тебе одной бродить по глухим местам… вон, гляди, уже темнеет. До дома-то далеко, поди? Ты из какой деревни?

— Из Тимашова, - вздохнула я.

— Надо же! – удивился мужик. – Я даже не слыхал. Это где ж такая? Ребята, вы слыхали про такую?

Парни, чистившие колодец, охотно оторвались от своего занятия и отрицательно помотали головами.

— Не может быть, чтобы не слыхали, - сказала я. - Там у нас как раз за деревней гороховое поле. Как время пришло, к нам даже из Вязовни приезжали горох воровать.. а Вязовня – это знаете, за сколько километров?

— А-а, горох! – парни переглянулись и понимающе просветлели лицами.

— Вижу, что знаете, - ехидно сказал мужик и покачал головой.

— А чего? – с ясной улыбкой отозвался один из парней. – Ну, горох. Не яблоки же.

— Если не яблоки, значит, по-вашему, можно? И что мне только с вами делать, ума не приложу… Ладно. Раз знаете дорогу, то идите, проводите женщину.

— Я её вчера провожал, - тут же заявил один из парней.

— Не ври, ты даже не знал, кто она и откуда, - тут же поддел его другой.

— Ладно, хватит вам, - нахмурился мужик. – Ну и что же, что вчера провожал? И сегодня проводишь, не переломишься. Иди, дочка, с Богом, не бойся. Они за тобой присмотрят, ничего. Иди.

И я пошла. Обернувшись по пути, я увидела, как в лучах заходящего солнца сияют пыльным золотом ободранные ворота, а наверху, на перекладине, сидит пожилая белая курица и дремлет, распушив перья и запихнув голову под крыло.

2007/09/11 дети

Дети и компьютеры

ТУСЬКА. А конец света – это не больно ведь совсем. И не страшно, по-моему. Это – знаешь, как будет? Сперва всё станет серенькое, серенькое… Не разноцветное, как сейчас, а такое… серенькое, в общем. А потом – раз! – и всё потухнет.

ОТЕЦ. Насовсем потухнет?

ТУСЬКА. Нет. Потом опять включится. Музыка заиграет и всё включится. И люди, и собаки, и кошечки, и подъезды тоже… И опять всё будет сначала.

ОТЕЦ. А если не включится?

ТУСЬКА (уверенно). Включи-ится! Работать же всё равно надо, никуда не денешься.

ОТЕЦ. Кому – надо?

ТУСЬКА.( с досадой) Ну, я не знаю. Ты же сам всегда говоришь: надо работать, никуда не денешься…

И я вдруг понимаю, что означают эти её аллегории. Каждый вечер она специально прибегает посмотреть, как отец выключает свой ноутбук. И, затаив дыхание, смотрит, как пламенно-жёлтый осенний сад на мониторе разом блекнет, выцветает и некоторое время ещё висит в воздухе в смутной чёрно-белой гамме, а потом резко пропадает из вида. А на следующий день компьютер включают, и всё повторяется снова. Что поделаешь – надо работать.

***

КОСТИК. Дурацкий стих какой-то, ничего не понятно! Мам! Можно, я не буду его учить?

МАТЬ. Тебе лишь бы не учить… Что непонятно-то? Всё здесь понятно, не выдумывай.

КОСТИК. Ничего не понятно! Прямо с первого куплета чушь какая-то. Во-первых, почему эти дети, которые в избу прибежали, зовут «тятя, тятя»? Это они дядю зовут, просто «д» не выговаривают? И если дядю, то почему тогда написано: «второпях зовут отца»? А во-вторых, почему тут «сети», а не «Сеть»?

МАТЬ. Коська! Это же они не про Интернет вовсе! КОСТИК (с глубоким недоумением) А про что?

2007/09/13 всякая ерунда

Возвращаясь из Парикмахерской

Я очень люблю ходить в парикмахерскую. Это всё равно, что ходить в поход за Граалем. Всякий раз отправляешься в него, опьянённый верой в успех, и чем абсурднее твоя вера, тем больше она пьянит и кружит голову. И всякий раз думаешь, что уж вот теперь-то всё получится, и ты его непременно найдёшь. И мир преобразится вместе с тобой, и засияет застенчивой, неземной красотой, как только ты возьмёшь его в руки.

Не знаю, как у кого, а у меня, когда я гляжусь в зеркало на выходе из парикмахерской, всплывает в памяти фраза из какого-то школьного сочинения: «Большая, изуродованная голова Кутузова больше дремала, чем находилась в движении». Впрочем, если задуматься, в этой ассоциации есть даже что-то лестное. Я прижмуриваю один глаз – не столько ради довершения сходства, сколько для того, чтобы больше не видеть Головы В Зеркале, и с лёгким сердцем покидаю парикмахерскую.

Вечерний трамвай, на котором я возвращаюсь домой, почти пуст. Позади меня кто-то вздыхает, всхлипывает и канючит тонким голоском:

— Никогда мне ничего не разрешаешь, никогда. Такой котёночек хорошенький! Породистый, пушистый. И недорого совсем. Мам! Ну, давай возьмем! Ну, пожалуйста!

— Я сказала – нет, значит – нет.

— Господи, мам, ну, почему ты такая, а? Ну, почему ты меня никогда не понимаешь? Ты же просто не хочешь меня понять, и всё! Тебе лишь бы по-своему…

— Не ной, я тебе говорю! Ишь, расхлюпалась… от людей совестно!

— Совестно тебе, да? А мучить меня не совестно? Никогда ничего не разрешаешь, никогда! Персидский котёнок.. морда плоская… черепаховый… я всегда такого хотела! Мам! Ну, давай возьмём, а?

— Ты прекратишь капризничать или нет? Котёночек какой-то! Выдумала тоже – котёночек! Ты возьмёшь, а мать за ним убирай, да?

Я осторожно оборачиваюсь назад. На скамейке за моей спиной сидят две аккуратные старушки в одинаковых платках. Младшая, на вид лет семидесяти, обиженно сморкается и смотрит сквозь сердитые слёзы на ту, которой на вид лет девяносто. Та отвечает ей ледяным взглядом и поджимает и без того сильно ввалившиеся губы.

На другом конце трамвая, на самой дальней скамейке – тоже мать и дочь, только помоложе: дочке лет десять, а маме около тридцати. У этих, напротив, полная идиллия: мать читает вслух рекламу из глянцевого журнала, а дочь болтает ногами и комментирует

— Смотри, тут ещё про пластические операции… Вахтанг Цусидзе-Цопе. Все виды пластической хирургии…

Девочка кивает головой и скандирует, отбивая ритм:

Вахтанг Цусидзе-Цопе

Ваш нос приставит к…

— Прекрати сейчас же! – смеётся мать. – Хулиганка!

Девочка тоже смеется и тычется носом ей в плечо. А мне становится совсем легко: в самом деле, то, что сделала со мной парикмахерша – сущая ерунда по сравнению с тем, что мог со мной сделать этот самый Цусидзе-Цопе, попадись я нечаянно к нему в лапы.

Домой я иду, бормоча под нос слоган, придуманный девочкой. Однако, на повороте к дому как-то сбиваюсь и начинаю бездарно импровизировать:

Вот – опять не донесу

Я до дома колбасу.

Потому что точно знаю – не донесу. Это уж как пить дать. Уже который день на подходе к дому меня поджидает здоровенный кудлатый хмырь со свалявшейся шерстью, подбитой лапой и кривым глазом. Тоже, кстати, чем-то похожий на Большую Изуродованную Голову. Вздыхая и хромая, он подходит ко мне, делает проникновенное лицо и напускает слезу на единственный глаз. И хотя я отлично знаю, что это профессиональный нищий, и что, сожрав мою колбасу, он тут же откроет второй глаз, гикнет и бодро помчится на совершенно здоровых лапах за ближайшей кошкой, почему-то я всё равно каждый раз отдаю ему эту колбасу. Почему я это делаю – и сама не понимаю.

2007/09/18 дети

Чудеса в Донском монастыре

***

Мы с Туськой бредём по аллее за Донским монастырём, загребая ногами опавшие листья, и обсуждаем разные животрепещущие темы. Почему-то сегодня её беспокоит вопрос, могли ли быть дети у Данилы-Мастера и Хозяйки Медной Горы, если они так и не поженились.

— Ты знаешь, по-моему, всё-таки, нет. Он же не любил её, Данила.

— Совсем-совсем не любил? – задирая голову кверху, к смыкающимся, как арки, липовым кронам, спрашивает Туська.

— Ну, может, немножко и любил. Но он же на чаше своей был помешан. Он же ведь, как маньяк, круглыми сутками только этим самым Каменным Цветком и занимался, и больше ничего не делал. Откуда ж тут будут дети?

— Ну и что? – хмыкает Туська. – Мой папа тоже круглыми сутками только своей работай и занимается, и больше ничего не делает, даже чашку за собой не моет… Но я-то ведь есть! Правда, мама с папой всё-таки же ведь поженились, чтобы я потом родилась… А Данила-Мастер и Хозяйка… Слушай! – Туська оживляется при какой-то мысли и даже подскакивает от возбуждения. – А вдруг они тоже поженились, а? Просто Данила-Мастер этого не заметил! Он же всё время про чашу думал! Хозяйка на нём женилась, а он не обратил внимания даже. А потом у них народились детки – золотые ящерки. И это их мы с тобой на даче видели.. помнишь – там, около речки, на камушке? - Вообще-то, такой тип, как этот Данила-Мастер, мог и не заметить… это как раз вполне возможно…

Маленькая пегая дворняжка в роскошном инкрустированном ошейнике носится взад-вперёд по аллее, то и дело подбегая к какому-нибудь дереву и принимаясь скакать вокруг него с отрывистым, остервенелым тявканьем.

— Чегой-то она? – с опаской интересуется Туська.

— Белку, наверное, заметила.

— Ой, где белка, где? – тут же воодушевляется Туська и тоже принимается скакать вокруг дерева к большому неудовольствию дворняжки. – Белка, белочка, иди сюда, не бойся!.. Ну, где же она, а? Не вижу я там никакой белки!

— Ну.. ты не видишь, а собачка, значит, видит.

— Да, - подумав, вздыхает Туська, - значит, баба Надя права. Чудеса – они не каждому открываются. Кому-то дано их видеть, а кому-то – нет.

***

Молодая женщина с мальчиком лет четырёх идёт мимо монастырских ворот. Наперерез им тотчас бросается нищенка с иконкой на груди:

— Матушка, подай ради Христа!

— Иди, иди, - отмахивается женщина. – Бог подаст!

Из ворот выходит седой благообразный старик с волнистой бородой, крестится на соборные купола и щедро отсыпает нищенке мелочи в горсть.

— Мама! – с пугливым, недоверчивым благоговением спрашивает у женщины мальчик. – Это, что ли, и есть Бог?

2007/09/22 новопассит не вызывает привыкания

Держать у себя дома телевизор – это всё равно, что общаться с человеком, который развлекает тебя байками и очаровывает лицемерным радушием, а сам только того и ждёт, чтобы ткнуть тебе пальцем в Свежую Рану или наступить на Больную Мозоль.

Вчера вечером он сначала показывал мне буддийский мультфильм про Пластилиновую Ворону – про то, как в каждом из своих воплощений эта самая Ворона всё наступала и наступала на те же самые грабли и позволяла себя развести то на сыр, то на арбуз, то на холодильник. Поскольку я не буддист, эта проблема меня не очень взволновала, хотя ворону было жалко. Тогда телевизор нехорошо подмигнул и стал мне показывать «Медвежуть».

А там, если помните, есть такой бобёр, который, кажется, ушибся на стройке, повредился в уме и решил, что он птичка. И вот он всё порхает и порхает по жизни и всё пытается пристроиться к чужому гнезду. И высидеть себе маленького летающего бобрёнка из птичьего яйца. И не понимает, дурак, что ничего из этого не получится. И когда я всё это увидела, то быстро выключила телевизор, пошла в спальню, легла на кровать поверх покрывала и стала смотреть на потолок сквозь солёную радужную дымку. Сквозь неё потолок выглядел значительно лучше: он расплывался, двоился и троился, шёл мелкой рябью и сверкал разноцветными солоноватыми искрами.

— Имей в виду, если сейчас же не прекратишь, я завтра твою рожу не буду отражать! – сказало мне Зеркало В Спальне. – Я тебе не нанималось, чтобы такую рожу отражать!

— Вот именно! – сказало Зеркало В Коридоре.

— Вот именно! – сказало Зеркало В Ванной.

— Вот именно! – пискнуло Зеркальце В Косметичке.

— Сволочи вы все, - сказала я, всхлипнула и заснула.

Мне приснилось, что Бог послал мне в утешенье Пластилиновую Ворону с кусочком сыра. Она влетела в комнату сквозь Зеркало В Коридоре и уселась спинке моей кровати с сыром в зубах. При свете ночника она казалась здоровенной и оранжевой, как апельсин.

— Привет, ворона, - прикрыв для приличия лицо подушкой, сказала я.

— Я не ворона, - сказала Ворона. – Я лисица. Какой сыр-то ты хочешь?

— А что, можно любой заказать? – слегка оживилась я.

— Конечно, - сказала Ворона.

— Тогда мне этот, - сказала я. – Ну, этот. Французский козий сыр с тмином и фисташками. Монастырский.

— Это который по восемьсот рублей за кило? – обрадовалась Ворона. – Ну, ты даёшь! Губа не дура! А ничего не треснет?

— Ну… тогда давай хоть пармезанчику, - устыдившись, сказала я.

— Пармезанчику ей! – передразнила Ворона. – Пармезанчику! Обойдёшься российским, поняла? Всё! Давай тарелку! Или я его прямо на пол брошу!

Тут зазвонил будильник, и я проснулась. В комнате висел розовый предрассветный сумрак, и все Зеркала, как и обещали, были подёрнуты плотным непроглядным туманом. Зато на столе в кухне лежал на расписной фарфоровой тарелке французский козий сыр с тмином и фисташками. Немножко. Грамм восемьдесят или сто.

В лифте я ехала с мрачным после Вчерашнего соседом-буддистом и мрачным в ожидании Грядущего соседом-двоечником.

— Господи, - сказал сосед-буддист и размашисто перекрестился. – и что за напасть такая? Голова раскалывается.. просто жуть. У всех людей карма как карма, один я, как идиот. И главное, в каждом из воплощений – на одни и те же грабли, каждый раз, как проклятый.. Нет, но такого хренового воплощения, как это, я просто не помню! Это кошмар.

— А ты красивая, - сказал мне сосед-двоечник. – У тебя волосы так классно лежат… Прям как у Карлсона!

И я горделиво приосанилась.

А на улице уже вовсю сияло солнце. Мимо меня прошёл нарядный мужик со светлым, взволнованным лицом, белой розой в одной руке и бутылкой водки – в другой. Главарь местной собачьей шайки лежал на тёплых подсохших листьях и улыбался во сне, а рядом с ним стояла миска с недоеденным студнем. На балконе пятого этажа надсадно и мелодично орал петух.

И я подумала, что и в этом воплощении у нас всё не так плохо, как может показаться на первый взгляд.

2007/09/28 Мозайка

КОСТИК

— Мам! Мне вот тут нужно написать: «и размозжил ему черепушку вдребезги». «Размозжил» как пишется? С двумя «ж» или с одним?

— Погоди, погоди… А что ты вообще пишешь?

— Да сочинение же! «Как я провёл лето».

_____

ПАПА КОСТИКА

— Нет, ты представляешь, привожу я им этот элитный коньяк, чёрт-те какого года выдержки, каждая бутылка стоит, как подержанный «кадиллак». Бутылки тяжёлые, потёртые такие, пахнут, как старинные манускрипты. Привожу их в этот самый отдел дорогих вин, каждую бутылку выношу из машины, прижав к груди, как младенца. А она… ну, баба эта на приёме.. берёт одну из них, вертит во все стороны, а потом говорит мне с такой недовольной рожей: простите, говорит, а я не вижу на этикетке, КАКОЙ У НЕГО СРОК ГОДНОСТИ?

_______

ТУСЬКА

Ездить с Туськой в электричке – всё равно, что плавать на хрустальной лодке в страну Тирнаног. Как только она усаживается на скамью, засовывает за щеку конфету и задумывается, к чему бы придраться, сверху тотчас начинают сыпаться, сверкая острыми разноцветными гранями, другие миры и измерения и складываться на лету в изумительные калейдоскопные витражи. Кстати, почему теперь в продаже не бывает калейдоскопов? Так же, как и мозаики из прозрачных пластмассовых камешков со штырьками, которую все до единого ребёнка называли «мозайкой». Теперь, конечно, есть пазлы, но, согласитесь, - это совсем не то, это ближе к кубикам с картинками. А калейдоскопов и мозайки нет. Может быть, остались ещё места, где они до сих пор есть, но нам с Туськой ничего про эти места не известно

Для приличия Туська вначале немножко хнычет и капризничает, но быстро устаёт поддерживать имидж маленького избалованного ребёнка, расцветает ухмылкой и начинает знакомиться с попутчиками. Параллельные миры со звоном сталкиваются и раскидывают по всему вагону разноцветные искры и солнечные зайчики.

— Детка, какой у тебя медведь большущий… Как его зовут?

— Дмитрий Иванович, - застенчиво представляет медведя Туська. Потом задумывается и находит нужным пояснить: - Это мой жених.

— Надо же! Деточка, а тебе не кажется, что он… ну, немножко староват для тебя?

— Кажется, - соглашается Туська и гладит Дмитрия Ивановича по лысоватым ушам. – Но что ж делать? Нельзя же с кем попало жениться, да? А то ещё возьмёт, повстречается какой-нибудь незнакомый дяденька и – раз тебе! Здрасьте, пожалуйста! Надо на нём жениться! Не хочу я с незнакомым жениться! Это же ведь на всю жизнь. А Дмитрия Иваныча я всё время знаю. Он меня ещё маленькую совсем помнит, когда я ещё была даже меньше его ростом!. Он некрасивый, но он порядочный. А это же ведь важнее, правда?

***.

— Тусь, вон к тому дяде не подходи. Он, по-моему, пьяный.

— Ага. А знаешь, почему он пьяный? Я слышала, он в телефон говорил: это он от радости. У него вчера жена родилась!

— Наверное, не родилась, а родила?

— (Задумывается). Ну, да. Я так и сказала. Родила.

— А кого родила-то?

— Ну, откуда же я знаю? Человека какого-то.

***

Смотрит, затаив дыхание, на парня на скамейке напротив, который слушает плеер, повесив его себе на грудь. Поначалу я никак не могу понять, что так привлекает её внимание.

— Смотри, - шёпотом говорит она мне и показывает пальцем на маленький оранжевый огонёк, мерно пульсирующий на белом корпусе плеера. – Это что – у мальчика там его сердце, в этой коробочке?

— Тусь, ну, ты чего? Как это сердце может быть в коробочке?

— Ну, в банке-то оно ведь может быть! Значит, может и в коробочке.

И я вспоминаю, что как раз накануне пересказывала ей Гауфа.

***

Прислоняется головой к моему плечу и мечтательно вздыхает:

— Приедем – сходим в библиотеку, сыграем партию-другую в пойкер…

Параллельные миры тоненько позвякивают и рассыпаются по полу вагона мелким хрустальным конфетти.

2007/10/02

Люди, вы меня простите, что я пропала, но у меня началась моя сезонная "куриная слепота", и тётя-доктор категорически запретила мне подходить к компьютеру. Надеюсь, что это не очень надолго....

До скорой встречи! Не забывайте меня. А уж я-то про вас не забуду,будьте уверены! :)

2007/10/06 Вавилонская библиотека

О вспомогательных местечках и специализированных уголках

Спасибо всем большое за добрые пожелания. Про здоровье не спрашивайте – здоровье так себе :) Так что, буду пока выходить в эфир небольшими порциями и с большими промежутками.

С сегодняшнего дня я начинаю публикацию выдержек из жалобной книги Вавилонской библиотеки. Для начала – не о читальных залах, а обо всём, что их окружает. С сохранением особенностей орфографии, пунктуации и стиля оригинала

Первое – это, собственно, не жалоба, а благодарность.. Честное слово, это писал НЕ иностранец. По крайней мере, по паспорту он российский гражданин.

Уважаемая Директор!

Не один год посещая Прекрасную библиотеку на Я. Воротах, мне не однажды приходилось сталкиваться с её услугами!

Отмечая ЖЗЛ им. Рудомино прекрасной организацией подготовки читательского процесса у посетителей, которая начинается от вестибюлля и до хорошо оборудованных Залов, которые обширны и которыми очень удобно воспользоваться! Я восхищен и поражен приятно профессиональным умением всех Ваших сотрудников, умением и желанием подарить посетителю, начиная от самого входа, и до каждого места для каждого посетителя!

Это – как в Читальных залах, так и во всех вспомогательных местечках и специализированных уголках!

Обращает на себя пристальное внимание тот факт, что общепит библиотеки упрятан под землю. Но почти спускаясь по винтовой лестнице, попадаешь вдруг – в тихий зал!

Столовой, где есть ряд мест при входе, позволяющих читателю читать вперемешку с приёмом пищи, а если пожелает – то самым респектабельным образом!

Жалюззи из окон зимой и летом здесь открыты ровно так, чтобы не вызывать излишние передвижения воздуха в моменты сквозняков. Свет из светильников льётся по стенам ровно и спокойно. Так что у всех вскоре совершенно пропадает впечатление. И на смену ему приходит новое ощущение, что у вас всё хорошо, и доброе время обеда.

Нельзя не заметить при этом и то, что это новое, светлое чувство и хорошее впечатление. Это происходит ввиду усилий и большой подготовительной работы Столовой. Иначе, без излишней Административной мишуры и текущих расходов (накладных).

Столы в Столовой всегда блестят и чисты, а при получении обеда, к вам самое любезное предупреждение, от самого первого блюда, до закусок и чая.

Глубокоуважаемая Директор! Сегодня я хочу поблагодарить Вас и весь коллектив Библиотеки за доскональную и пристальную с нами работу. И поздравить, как лично Вас, так и всех, с праздником Великой вооружённой борьбы нашего народа за искоренение феодальных пережитков, сделавших нашу Великую страну в прежние времена неуправляемой!

А также Вас лично поздравить с Первою попыткой (правда не вполне совершенной по содержанию и исполнению, а потому – не вполне удачной) осуществить здесь Реальное Народной Самоуправление.

Хочу пожелать Вашей библиотеке на бескрайних просторах нашей Родины, благой и обширной, от Великого Самого Океана до Берингова Моря и Белого Морей и Балтики, творческих успехов, как это уже сегодня имеет место в среде коллектива Вашей Библиотеки!»

А чтобы у вас не сложилось впечатление, что в нашем буфете всё так радужно и прекрасно, вот вам жалоба на работу буфета:

«Я хочу пожаловаться на принципиальное хамство работников буфета! Если работникам буфета нужно время, то они должны написать об этом во всеуслышание, а не заставлять людей ждать!!!

Когда я спросила у работника буфета, будет ли сегодня буфет, он извинился, но с принципиально хамской, вызывающей интонацией! И сказал, что через минуту откроют! Я считаю, что такое хамство неприемлемо нигде и никогда! Прошу обратить внимание на непозволительное поведение коллектива буфета, иначе мы будем питаться, исходя из собственных скудных запросов!»

И ещё парочка мелких замечаний:

«Система поиска продуктов в меню буфета крайне запутана и неудобна!»

«Прошу обратить внимание Администрации на то, что надпись на одной из дверей библиотеки «Туалет» совершенно не соотвествует никакой действительности!»

«Уже не протяжени трёх месяцев не могу найти автомат на лестничных пролётках! Очень прошу, чтобы его предоставили всем желающим!»

Надеюсь, что последняя просьба всё-таки будет оставлена администрацией без ответа. Иначе нам всем каюк.

2007/10/07 Моя подруга

Моя подруга и Порядок В Доме

— Знаешь, меня всегда умиляли эти сцены в каких-нибудь там фильмах или романах. Старый, но ещё бодрый холостяк лет так тридцати пяти приглашает к себе девушку… а она вся такая юная, очаровательная, сама непосредственность… Кстати, ты заметила, что слова «посредственность» и «непосредственность» фактически синонимы? Но я не об этом же! Так вот, это самое юное создание припирается к нему в холостяцкую берлогу, всплёскивает ручками при виде того ср… беспорядка, который там творится, тут же берёт в руки щётку, тряпку, пылесос, грязеуброчный комбайн.. и через полчаса квартира холостяка сияет, как Колонный зал Дома Союзов. И холостяк тоже сияет. И плачет от умиления. И тут же, не сходя с места, на ней женится. Идиот! Не знаю. Я бы на месте этих холостяков, как только бы заметила, что девушка тянется к швабре, тут же бы её вышвырнула, немедленно! Пусть садится верхом на эту швабру и летит к дьяволу! И пусть у него там в аду делает уборку! Это же верх бесцеремонности… неприличия… не знаю, ещё чего – убираться в чужой квартире! Уборка – это же ОЧЕНЬ интимный процесс, гораздо интимнее, чем секс. Чтобы заниматься сексом… ну, я не знаю.. можно, конечно, кое-что перед этим узнать о человеке, кое-какие детали… но, в принципе, не так уж и обязательно. А допускать чужого человека к уборке – это верх неосторожности.

Ты пойми : твой собственный, неповторимый срач в твоей квартире – он же и есть твой внутренний мир… там каждый носок на люстре, каждая дискета на полочке в ванной, каждые ключи от гаража в холодильнике… это же всё что-то такое о тебе, о твоей внутренней сущности говорит! И почему-то этой твоей внутренней сущности НУЖНО, чтобы всё это лежало именно там, где оно и лежит, почему-то ей так УДОБНО. И тем, к то с тобой живёт, это нужно, иначе они просто не будут с тобой жить.. они просто не смогут, я уже сколько раз на собственной шкуре убеждалась. А тут является какая-то зараза и начинает рассовывать всё это «по местам». И всё! И к чертям собачьим вся твоя внутренняя сущность! Нет, но он-то, он-то, дурак, думает, что она ему услужить хочет, что она теперь так и будет у него ходить в уборщицах и судомойках.. Чёрта с два! Это она так самоутверждается в его пространстве. Она его этой самой шваброй вместе с прочим мусором загоняет в самый дальний угол и прикрывает рогожкой, чтобы он, в принципе, был рядом, но на глаза не попадался. И так он там и будет лежать, в тишине и плесени, и жевать свой старый носок, и читать позавчерашнюю газету. А всё потому, что сразу не усадил её на швабру и не дал ей пинка под зад!

Нет, я не говорю, что НИКОМУ нельзя позволять у себя убираться. Если ты можешь довериться этому человеку… если ты можешь отдаться ему до такой степени, чтобы он взял и, допустим, вымыл твои подоконники… или, не дай Бог, разобрался в шкафчике у тебя на кухне… ну, тогда – да. Тогда – пожалуйста. Но ведь это до какой степени надо доверять человеку, чтобы допустить его до такого дела! Это ведь фактически, как лечь на стол к пластическому хирургу. Во-первых, стыдно и неуютно, что ты перед ним такая вся голая и отвратительная. Во-вторых, очень боязно за результат. Ведь после его, пардон, вмешательства это уже буду не я! А в-третьих, ты же лежишь на этом столе и понимаешь, что нет никакой, на фиг, необходимости в этой чёртовой операции, и что самое разумное – оставить всё, как было.

— Я иногда начинаю реально бояться, что ко мне залезут жулики. Ну, грабители, в смысле. Нет, ясно, что они ничего ценного не украдут – чего у меня красть-то? И не страшно, в принципе, что они учинят погром… Это, знаешь, если по чёрной стенке красить чёрной краской, всё равно ж незаметно будет, правда? Но у меня такая абсурдная мысль всё время… А вдруг они придут, увидят всё это, возьмут швабру и начнут убираться! Я понимаю, что идиотизм, но иногда мне кажется, что я всерьёз этого боюсь. Прямо внутри всё переворачивается, как об этом подумаю! Одно утешение – швабры-то у меня и нету!

— Говорят, сейчас такие холодильники навороченные выпускают… С Интернетом, с дисплеями всякими, с программным управлением. Если что-то стухло там у тебя, он тебе об этом подробно сообщает. Я подумала: если я себе такой холодильник куплю, он у меня быстро станет интеллектуалом. Он у меня такие слова выучит, каких ни один холодильник не знает. Нет, правда. «Артефакт», например. Или «кунсткамера»… Но я, конечно, его не куплю. На фига он мне? У меня моя старенькая «Юрюзань» ничуть не глупее. Она даже сама размораживается иногда, без всякого программного управления. Я думаю, она это от отчаяния делает…

2007/10/09 Из разговоров с церковоной певчей

— Я знаешь, почему так долго не звонила тебе? К нам же французы в гости приезжали! Ну, да, те самые… только они в этот раз с ребёнком приехали. Хороший мальчик такой.. по-моему, лет пять ему, не больше. Или шесть? Может, и шесть. И имя такое редкое – Жан. А что ты смеёшься? На самом деле и вправду редкое: у них теперь такие простые имена не в моде, а в моде либо какие-нибудь восточные, с арабскими наворотами, либо англизированные. Так вот, Жан… Знаешь, я раньше думала, что мои дети – разбойники. Но теперь-то я знаю, что они у меня все смирные и образцовые… все, как на подбор, даже Ванька. Им за всё время, пока они на свете живут, ни разу не удавалось сделать с квартирой то, что этот Жан в лёгкую делал с ней за полчаса. Причём, их-то трое, а он один. Вот что значит – умение и сноровка. Ну, и природные данные, разумеется. Мои, знаешь, только сидели по углам и смотрели на это, разинув рты – опыта набирались… Потрясающий парень, одно слово.

По-русски он, конечно, совсем не говорил, ни слова, но каким-то образом они с моими оглоедами отлично друг друга понимали. И вот, как-то раз смотрю: стоит этот Жан у нас на лестничной площадке, а сосед из квартиры слева ему за что-то выговаривает. Он, вообще, очень нервный, этот сосед, и занудный.. как с утра выходит на лестницу с ведром, так и смотрит по сторонам, к кому бы прицепиться. Ну, вот.. прицепился к Жану. Орёт на него чего-то и пальцем перед его носом машет туда-сюда. А Жан слушал, слушал его, а потом нахмурился и сказал – очень отчётливо так сказал и внятно: «Псих!» Развернулся и пошёл. А сосед так и остался стоять с открытым ртом посреди лестницы.

Я потом у Ваньки спрашиваю: ты научил? Ванька божится, что нет. Я – к Лёльке. Она тоже говорит: не учила. Ну, у Гришки спрашивать бесполезно, он сам ещё таких слов не знает. Ладно, думаю, наверное, по-французски «псих» тоже будет «псих»… иначе не объяснишь. А вечером смотрю: мои дети ставят Жану кассету с «Ёжиком в тумане». Оказывается, один раз они ему этот мультфильм показали, и с тех пор он каждый вечер стал просить, чтобы ему эту кассету поставили. Именно эту, и никакую другую. Представь себе только: днём это сокровище носится по дому, как наскипидаренное торнадо, сметая всё на своём пути.. ни минуты не сидит на месте, ни секундочки… даже пищу на бегу заглатывает. А стоит ему «Ёжика» включить, как он – раз! – впрыгивает в кресло и сразу замирает, моментально, как заколдованный. И сидит, скрестив ноги и чуть дыша, и смотрит вот такими огроменными печальными глазами на экран, и вздыхает, и сопит изо всех сил, и сам такой нежный и красивый, ну просто Жерар Филип, только маленький. Конечно, он этого «психа» из «Ёжика запомнил – помнишь, там филин на ёжика напрыгивает из тумана, а ёжик ему так серьёзно говорит: «псих!» Но дело даже не в психе этом… Это вообще было чудо какое-то, понимаешь, просто магия самая настоящая: как у тебя на глазах дикое чудище из дикого булонского леса вдруг превращается в эльфа, в поэта, в задумчивого ангела… Мы все удивлялись: как это человек, воспитанный на Диснее и на каких-то там кенгуру в спортивных трусах… как он смог так вот, с ходу, проникнуться высокой философией «Ёжика»? Уму непостижимо!

***

— Слушай, как же всё-таки интересно с детьми, да? Недавно мы купили розы, поставили их в вазу посреди стола. А Гришка смотрит на них из кроватки и вдруг как зажмёт пальцами нос, да как скривится, да как заорёт: ф-ф-фу-у! Ну, мы удивились конечно. Я беру Гришку на руки, подношу его к розам, говорю: ты что? Понюхай, вкусно же пахнет! Какое там! Морду воротит, морщится: «бякано, бякано пахнет, фу!» Что за загадка? Ну, потом-то я поняла, в чём дело. Мы же с ним, когда гуляем, мимо цветочного киоска часто проходим. А там тётки эти, которые торгуют… они так простодушно каждый вечер всю эту протухшую воду из своих ваз и контейнеров выливают прямёхонько на асфальт. И там запахан такой жуткий, рядом с этим киоском… зимний слоновник в зоопарке по сравнению с этим – просто райский сад. Конечно, у Гришки теперь розы только с этой вонитурой и ассоциируются… Кошмар, да? Ведь вырастет – не сможет же дарить девушкам цветы, как пить дать… Ёлки зелёные, как бы он так холостяком не остался!

***

— Знаешь, я заметила одну вещь… У нас рядом с домом магазинчик такой небольшой, и там молодые ребята торгуют – парни и девушки. Так вот, если я парню говорю: дайте мне пять пирожных, всё равно, каких, - то он идёт и, не глядя, набирает мне первых попавшихся. То есть, он это понимает так: «ей действительно неважно, какие я ей дам пирожные». А если девушку о том же самом попросить, она теряется, бледнеет, обязательно переспрашивает: мол, вы всё-таки скажите, какие именно? А если ей повторить: любые, мне всё равно, - то она зависает на полчаса над прилавком и так мучительно вглядывается в лицо каждому пирожному, что просто страшно становится . То есть, она понимает это так: «она переложила эту ответственность на меня, а мне теперь мучайся, выбирай»… Забавно, правда?

2007/10/12 Как хорошо быть молодым!

— Дай мне телефон твоей парикмахерши, - попросила меня юная соседка, с которой мы иногда занимаемся немецким языком. – Отведи меня к ней, я тебя очень прошу. Только поскорее, пока у меня кураж не прошёл.

— Ты это серьёзно? – усомнилась я, разглядывая её волосы, свисающие, как говаривал граф Нулин, «вот до этих пор» дивными нечесаными прядями, отливающими цветом вечернего солнца и жареного каштана. Я знала, как трепетно она ими дорожит. Древние франки так не дорожили своими волосами, как дорожит ими моя соседка

— Да, - со скорбной гордостью сказала она. – Хочу постричься. Это я из солидарности, понимаешь? Тут недавно одну из наших так опозорили, ты себе не представляешь. Они её постригли. Насильно. В прямом эфире, на всю страну.

— Кого насильно постригли? – испугалась я. – В монашки, что ли? Да ещё и в прямом эфире? Ни фига себе, шоу!

— Да не в монашки! Вот что значит – католик… одни монашки на уме. Не в монашки. Хуже. Гораздо хуже. В блондинки. А она эльф, понимаешь? Я не знаю, зачем она туда пошла и на это согласилась. Но когда она увидела, что с ней сделали, она даже заплакала... Ну, ты что, правда, что ли, ничего не слышала? Есть такая передача, они там переодевают и перекрашивают людей по своему усмотрению… И там переодели и перекрасили эльфа. Ну, неужели ты про это не слышала?

— Да-да-да, что-то такое слышала. Или в Интернете читала, - сделала вид, что вспоминаю, я. – А ты-то тут при чём?

— Я тоже эльф. И я, и ещё несколько наших тоже решили постричься, понимаешь? Из солидарности. Чтобы её поддержать, понимаешь? Ну, понимаешь?

— Нет, - сказала я, любуясь её гневными, ярко-зелёными глазами и нежным, пылающим лицом. – Но это не имеет значения. Идём, конечно. Хоть сейчас – к моей парикмахерше можно без записи, к ней очереди никогда не бывает… Это очень хороший парикмахер, она именно для таких случаев. Если кто-то захочет подстричься в знак протеста, причём так, чтобы все окружающие сразу это поняли и ужаснулись – то это как раз к моей парикмахерше. Тут ей равных нет.

— Отлично, - сказала моя юная соседка и закусила губы, сморгнув яростную слезу.

…Домой мы возвращались уже в сумерках. Моя соседка шла рядом со мной, вытянувшись в струнку и раздувая ноздри, и ветер бил ей в лицо, раздувая короткое, замечательно кривое каре, и она была прекрасна, как Жанна Д’Арк с этим каре, и со своей великолепной, непостижимой для меня яростью и страстью.

— Это в самом деле ужасно выглядит? – строго спрашивала она у меня.

— Ты выглядишь, как монастырский послушник тринадцатого века, - успокаивала её я. – Даже хуже. Не беспокойся, я же говорила – она не подведёт. Настоящий мастер своего дела.

— Это хорошо, - вздыхала соседка и ненадолго расслаблялась

Навстречу нам, гогоча и приплясывая, бежали две девушки примерно соседкиного возраста. Они выскочили из дома в каких-то тоненьких свитерах и легкомысленных юбочках, не накинув даже пальто, и теперь подвывали и взвизгивали под ударами ветра, и хохотали, и на бегу колотили друг друга кулаками, чтобы согреться. Всякие закутанные старушки, вроде меня, смотрели на них с ностальгическим и мечтательным осуждением.

Парень на велосипеде резко затормозил возле дверей кафе «Муму», едва не уронив свою девушку с багажника.

— Ну, чего, зайдём, что ли, погреемся? – предложил он, предупреждая её возмущённые вопли. – Какой ты торт хочешь – банановый или брусничный?

— Брусничный, - раздумав ругаться, сказала она. – С подливкой такой, знаешь?.. Ой! А как же велосипед твой?

— Ничего, здесь оставим. Вот, около этой стеночки.

— Ага, «оставим». Сопрут!

— Да кому он нужен, развалюха допотопная? На нём ещё мой дедушка в школу ездил…

— Не ври. Сам говорил, что в позапрошлом году только купил…

— Ну… и ладно. Всё равно не сопрут. А сопрут – и хрен с ним. Пошли в «Муму», а? А то я уже заледенел весь… и жрать хочется, сил никаких нет.

— Пошли уж и мы в «Муму», - сказала я соседке. – Отпразднуем твоё преображение.

В "Муму" было тепло, накурено и чрезвычайно уютно. Мы напились кваса, изрядно захмелели и окончательно развеселились. Соседка рассказывала мне эльфийские анекдоты. Было не очень понятно, но очень смешно. Кривое каре украшало её несказанно, и я больше всего боялась ей об этом проговориться.

На улицу мы вышли, когда уже совсем стемнело. Впереди нас шли те самые парень с девушкой.

— Смотри! – с радостным удивлением сказал парень. – А велосипеда-то и правда нету!

— Спёрли? – заволновалась девушка. – Я так и знала! А ты: не сопрут, не сопрут…

— А они взяли и спёрли! – подхватил парень. – Ой, я не могу! Ведь это ж надо! И кому понадобился? Развалюха же реальная! - Ой, я не могу! – зашлась и девушка. И они оба покатились со смеху, валясь друг на друга и хватаясь за стенку, возле которой раньше стоял велосипед.

Мы уходили в темноту, сопровождаемые их счастливым хохотом.

2007/10/15 Сахарный сироп, дети

Говорят, в старину люди завешивали иконы, собираясь «совершить грех».

Взрослые, вообще, очень однобоко понимают слово «грех». Попробуйте, скажите им про грех – увидите сами, про что они подумают. А грехов-то ведь много, на самом-то деле – каких только нет грехов на белом свете…

Недавно я наблюдала сквозь застеклённую кухонную дверь за тем, как Туська завешивает полотенцем икону Николая Угодника, а потом, покаянно вздохнув, лезет в Самый Дальний Угол Буфета. Там, в изумительной жестяной коробочке, за семью бумажными печатями, лежит Настоящий Бельгийский Шоколад в виде белых, чёрных и карих лошадей. Разумеется, это Шоколад к Празднику, поэтому в любой другой, непраздничный день, его трогать строжайше запрещено. Грех, короче говоря.

— Что, конокрадством занимаемся? – спрашиваю я у Туськи, когда та боком пробирается вон из кухни.

Туська нехорошо смотрит на меня исподлобья, хмурится и краснеет

— Нечего коситься, я всё видела.

Туська хмурится ещё больше и пытается отпихнуть меня плечом.

— А Николая Угодника зачем завесила? Типа, стыдно?

— Чтобы бабушке не сказал, когда онa ему вечером молиться будет, - не очень охотно объясняет она. – А то он один раз ей уже сказал про печенье.

— Думаешь, он из-под полотенца не видит, что ты делаешь? Я, вон, и то увидела. Зачем стащила шоколадку?

— Думаешь, я - чтобы съесть? – Губы у неё начинают пухнуть и вздрагивать – то ли от обиды, то ли от чего-то ещё. – Нет. Я – наоборот. Потому что их нельзя есть, а трёх уже съели… - Почему – нельзя есть?

— Потому что они тоже живые. Пусть хоть одна останется без съедения. Я её в игрушках спрячу, и никто не догадается.

Она достаёт из кармана белую шоколадную лошадь с грустными изюмовыми глазами и показывает мне.

— Просто так, в коробке с игрушками нельзя, - говорю я. – Она поломается или растает. Давай, ты пока её спрячешь, а завтра я принесу для неё специальную коробочку, маленькую. С мягкой бумажкой такой, чтобы ей там было тепло, сухо, и чтобы она не разбилась. А иногда, потихоньку, можно будет выпускать её гулять.

— Хорошо, - соглашается она и озабоченно чешет кончик носа. – Как ты думаешь, никто не узнает?

— Если мы будем осторожны, никто не узнает, - заверяю её я. – Я не проговорюсь, ты не проговоришься… А уж Николай Угодник точно не проговорится. Это ведь не то, что тогда, с печеньем. Это ведь совсем другое…

Я открываю дверь в детскую и провожаю её туда, показав по пути кулак попугаю Марку Михайловичу Бобровскому, который немедленно делает вид, что тоже ничего не видел.

2007/10/19 Вавилонская библиотека

Инопланетяне и студенты

Если выбирать между инопланетянами и студентами, я, безусловно, выберу студентов. Постичь ход их мыслей непросто, но всё же проще, чем ход мыслей инопланетян. Объявления на нашем информационном стенде обычно оставляют инопланетяне.

Вот что можно там увидеть:

Обучаю английскому языку пешком. В двух шагах от метро «Кузьминское».

Желающие за 1,5 (полтора) с половиной (1,5) года в совершенстве овладеть разговорным английским языком , просьба обращаться по телефону…..

Внимание! Английский, французский, китайский, немецкий – досрочно! Обращаться по телефонам….

Кириллица, глаголица, латиница, индейская пиктография! Ускоренный курс (Вот это – точно для инопланетян – прим. составит.)

Обучаю языку кечуа! Звонить по телефону….., спросить Владимира Николаевича (лучше после).

Желающим ознакомиться (недорого) с древнемонгольским алфавитом, звонить по указанному телефону в любое время дня и ночи, кроме второго понедельника месяца.

Предлагаем переводы с различных европейских и восточных языков, включая мало известные. (Надо полагать, мало известные переводчикам. - Прим. составит.)

Обучаю англоязычных иностранцев любого возраста русскому языку. Чтение, письменность, любые виды разговорной речи.

Ищу квалифицированного и мобильного преподавателя для совместных занятий французским языком!

Ищу преподавателя или курсы языка хинди, суахили, бенгальский, уэльсский, тибетский, санскрит и других языков, развивающих воображение! Оплату (почасовую или в любом существующем порядке) гарантирую!

Срочно! Требуются интенсивные курсы или преподаватель-интенсив арабского языка фарси! Для всех, кто откликнется, прошу иметь в виду – у меня очень мало времени!!!

Ищу трёхгодичные, хорошо оплачиваемые курсы английского, немецкого и польского языков, желательно одновременно.

Ищу преподавателя или специалиста по языкам Северной Африки. Оплату гарантирую, в дополнительной информации не нуждаюсь!

Внимание! Срочно требуется носитель итальянского языка! Оплату и порядок в доме гарантирую!

Требуется преподаватель-надомник испанского языка, лучше бразильский вариант.

___________

Со студентами, конечно, проще. Значительно.

—… Не могли бы вы мне дать книжку? По лексикологии. На английском языке, но чтобы там всё-всё было по-русски.

— Подождите… Так по-английски или по-русски?

— По-английски. Но чтобы всё было написано по-русски. Потому что у меня курсовая на русском, понимаете?

— Не очень, честно говоря. Вам нужно, чтобы там был параллельный текст – и по-английски, и по-русски?

— Нет, мне про параллельные ничего не надо. Я же сказала: мне не по математике книжку, а по лексикологии. Чтобы книжка – на английском, а написано было по-русски.

— То есть, текст на английском с переводом на русский?

— Нет. Мне не текст. Мне лексикологию. Чтобы было всё на английском, а написано по-русски. А перевода мне не надо, я специально такую хочу, чтобы не переводить. Потому что мне курсовую же на русском писать, понимаете?

Я смотрю в её печальные васильковые глаза и вздыхаю:

— Ладно. Сейчас принесу. Вот. «Лексикология» Гальперина. Как раз то, что вам нужно.

Она недоверчиво хмурится, пролистывая книгу:

— Но тут же не по-английски всё, а по-русски!

— Конечно. А по-каковски тут должно быть, если курсовая-то у вас на русском?

Её печальные васильковые глаза затуманиваются какой-то мыслью, потом радостно проясняются:

— Вот спасибо!

_______

— Мне нужна книжка. Или не книжка. Что-то такое, а что – я не пойму. Вот, тут написано у меня: «Происхождение выр».

— Происхождение – кого?

— Выр. Я не знаю, что это такое, честное слово. Я с чужой тетрадки списывала

— А автора вы, случайно, не списали с этой самой тетрадки?

— Списала. Гордеев.

— Так. А инициалы?

— Гордеев У. Но в каталоге такого нету.

— Ещё бы он там был! Если мне кто-нибудь ещё скажет, что «Пока чиво» Д.К Мирона – это плод чьей-то досужей выдумки…

— Пока – чего, чего?

— Да ничего. Всё того же, откровенно говоря. Полагаю, что вам нужно выяснить происхождение выражения «гордеев»… тьфу!.. «гордиев узел», только и всего.

— Точно! Я вспомнила, нам препод что-то такое говорил про всякие выражения… А где искать-то?

— Ну, это несложно. Посмотрите в Интернете. Или, если хотите, я вам словарь принесу…

— Нет, нам преподаватель сказал, что в Интернете нельзя, это он не зачтёт. И словарь мне тоже не нужен. Мне нужна книжка. Ну, чтобы там подробно всё было.

— Ну, поищите какую-нибудь книжку про Александра Македонского. Что-нибудь такое… популярное. Посмотрите в каталоге.

— Ага. А как смотреть – на фамилию автора? На Македонского?

______

Вечером мы с дежурной по отделу составляем акт о потерянном кем-то кошельке. Кошелёк набит разноцветными кредитками, клубными карточками и купюрами. В разгар наших усилий к нам подбегает запыхавшийся юноша.

— Вы нашли, да? Как хорошо, что нашли! Это мой…

— Ваш? – строгого переспрашивает дежурная. – Тогда скажите, сколько в нём денег?

— Ну.. я не помню, - теряется юноша. – Мелочь какая-то… Долларов шестьсот-семьсот. И рублями ещё тысячи три где-то, не больше… А может, меньше даже…

Вслед за ним к нам подбегает другой юноша.

— Скажите, а ксерокопировать у вас сколько стоит?

— Четыре рубля лист.

— Ага.. Четыре рубля. – Другой Юноша возводит глаза к потолку и что-то подсчитывает, шевеля губами. Потом суёт руку в карман, и лицо его делается отрешённым и бесстрастным, как у буддийского монаха - А если… А давайте так! А можно я у вас половинку листа сделаю за два, а?

2007/10/19 Вавилонская библиотека

Считаю абсолютно неправдоподобными и неудобными ваши правила пользования!

Продолжаю публиковать выдержки из Жалобной книги Вавилонской библиотеки. На этот раз - жалобы на регистратуру и гардероб.

В который раз сталкиваюсь с невозможностью пронести в читальный зал все жизненно необходимые мне предметы и вещи, поскольку их очень много, а рук у меня – только две!!!

Прошу отменить правило, введённое с января 2003 года, о необходимости прохождения в читальные залы только в прозрачных пакетах! Пора, наконец, начать с уважением относиться к читателям!

На все требования со стороны сотрудников снять с себя одежду я ответил решительным отказом, и за это меня не пропустили в читальный зал!

Прошу обратить внимание на невежливое и даже хамское отношение персонала к верхней (мужской) одежде! Меня не пустили в библиотеку, хотя я был в кожаной куртке. Я не мог сдать её в гардероб, поскольку она постоянно на мне, и никто никогда не выражал по этому никакого недовольства, только у вас!

Я выражаю свой резкий протест против необходимости совершать Стриптиз в вашей библиотеке и сохраняю за собой право подать судебный иск в связи с возможностью простудиться.

Почему меня не пустили в библиотеку в пиджаке? Прошу обратить внимание, что в данном пиджаке, который я, если понадобится, готов предъявить для экспертизы, я неоднократно читал лекции в Гарвардском университете! Уверяю вас, попытки снять с профессора пиджак – просто смешны и в высшей степени неуместны! Это никому ещё не удавалось, и, уверяю вас, не удастся и вам!

К сожалению, в последнее время уровень обслуживания в библиотеке сильно пострадал.

Уважаемая администрация! Прожив 6 лет в Гамбурге, для смены обстановки и мировоззрения решил несколько раз прийти к вам и воспользоваться вашим читальным залом. Мне это было запрещено, потому что я был в дублёнке.

Сегодня, впервые столкнувшись с оформлением читательского билета, я узнал, что такое дискриминация.

Очень прошу, руководствуясь Конституцией РФ, и Судом РФ, и требую, чтобы В.В. Путин взыскал с этой библиотеки денежные средства, необходимые мне для залечивания душевных травм, т.е. прохождения мной личного психоаналитика.

Я, как потенциальный посетитель Вашей библиотеки (Джотто), хочу высказать недоумение по поводу некоторых Ваших сотрудников, в частности, той девушки, к которой этим утром все обращались «Анна Владимировна».Благоприобретённое хамское отношение часто встречаешь на улице (на рынке), в транспорте (в метро) и на таможне. Но никак не ожидал встретить то же самое в библиотеке (учреждении культуры). Какое-то ворчание безостановочное в ответ на конкретные (чёткие) вопросы! Нахожу, что это выглядит крайне и крайне невежливо (некультурно).

Считаю абсолютно неправдоподобными и неудобными ваши правила пользования!

Сегодня, в 13.45, находясь в библиотеке, я посетила ваш вестибюль, который нахожу вполне приличным, хотя там сквозняки и пахнет отвратительно! И ещё мне не понравилось, что библиотекарь при входе обслуживает клиентов, стоящих сзади, слишком громким голосом!

Сотрудница на выдаче контрольных листков ведёт себя непрофессионально и по-хамски, прошу принять меры к её устранению!

Уважаемая администрация! Сегодня ваш сотрудник – рядовая Князева Е.А. – предложила мне оставить сумку на сумму 30 тыс. рублей, неизвестно кому, кому попало, без расписки, в гардеропе! И при этом ухмылялась и закатывала глазки. Насколько я понимаю, для сотрудника библиотеки такой уровень необразованности просто недопустим! Я, уважающий себя человек, имеющий с 21 года 4 высших образования, в том числе и юридическое, и не намерена терпеть оскорбления. Более того, согласно какому документу тут из меня делают девочку? Прошу принять меры и доложит мне по контактному телефону.

2007/10/23 Вавилонская библиотека

Книга жалоб Вавилонской библиотеки

Очень просим Администрацию в ближайшее время аннулировать такое бессмысленное заведение, как гардероб!

Запахи, которые разносятся из буфета, очень отрицательно влияют на зловоние отдельных читателей, которые страдают от аллегории, к ним отношусь и я .Это мешает, раздражает чтение, а какая дизэнфэкция! Запах этот обладает следующими качествами: 1) прогорклый, 2) прогорелый и тухловатый, 4) въедливый, 5) невозможно проветрить, 6) вызывающий устойчивую тошноту и непереварение желудка. Это ужасный факт, невозможный ни в каком, хотя бы в каком-нибудь респектабельном заведении!

Замечательная библиотека, но не понравилось одно: у вас слишком тяжёлые, недостаточно скользкие перила на лестницах, и этот выступ в конце перил, он очень и очень мешает посетителям!

Сегодня мне без убедительных причин было отказано в услуге размножения, хотя ни одного клиента, кроме меня, в Центре не было!

Я читатель библиотеки с 1957 года и за это время достаточно насмотрелся на сотрудников. Но последние случаи, когда в читальных залах, просто зверски, по-хулигански практикуется ПРОВЕТРИВАНИЕ, каждые 2 ч, по 10 мин. (по четвергам и в другие дни недели – тоже), терпение моё ЛОПНУЛО! Две недели подряд я разговаривал с зав. отделом (пытался), довести до её сведения, что так поступали ТОЛЬКО ФАШИСТЫ! – но не смог! Всё, что я услышал, это то, что в читальном зале нет вентилятции и нечем дышать! Более идиотского, хулиганского (я подчёркиваю) аргументирования я в своей жизни не слышал! Я добился того только, что в читальном зале был выставлен НА ВСЕОБЩЕЕ ОБОЗРЕНИЕ «график проветривания», полностью издевательский!!! Это было сделано при попустительстве всех сотрудников, даже 65-летней сотрудницы, и даже некоторых из посетителей, которым это, видите ли, нравится (мало ли что, а мне, быть может, нравится петь или танцевать в чит. зале «краковяк», но никто не видел, чтобы я это себе позволял!) Очень прошу вышестоящие инстанции прекратить хулиганство!

Я, старый читатель вашей библиотеки, столкнулся на старости лет с хамством и непрофессиональным, невнимательным отношением к читателям со стороны электронных каталогов на компьютерах! Совершенно невозможно разобраться, в какой последовательности надо набирать буквы при указании фамилии автора.

Выражаю неудовольствие невнимательным отношением сотрудников к читателям, особенно в туалетах!

Прошу сотрудников рассмотреть возможность отменить Закон РФ об охране авторского права и сканировать мне те материалы, которые мне нужны для работы, а не для развлечения!

Ваша библиотека является единственной библиотекой гуманистического профиля, поэтому просим вас решить наши проблемы с изменением режима питания!

Вчера, уходя домой в 19.35 из вашей библиотеки, я слышал крики (дикие) в районе между первым и вторым этажом. Создавалось такое впечатление, как будто там кого-то режут или пытают. Прошу обратить ваше внимание, чтобы это больше не повторялось, потому что это неприятно и мешает читателям.

Могу сообщить о своём желании лично побеседовать с директором библиотеки по различным вопросам переустройства цивилизации и мироздания. Прошу отнестись к моей просьбе со всей серьёзностью, т.к. это имеет очень большое значение для нашего коллективного будущего.

Очередь (живая при этом!) на ксерокс в учреждении, где все умеют читать и писать, представляется досадным и упорным диссонансом в общей гармонии наших общественных отношений.

Заказ, сделанный мной в 11.05, я не смог получить, потому что ушёл домой, несмотря на срочность заказа! Впечатление от библиотеки складывается не очень радужное.

Ваша библиотека вся нацелена только на то, чтобы трепать нервы читателям! Библиотекари ведут себя, как вахтёры, т.е. очень небрежно по отношению к выполнению своих самых непосредственных обязанностей! Так, 6.04.06., сданные мной книги и оставленные на полке где-то там, где я не видел, библиотекарь сказал, что оставляет их до «9 апреля включительно». Я ушёл домой, хотя меня беспокоили сомнения на счёт этих её слов. Придя в библиотеку 11.04.03, ровно в 12.00, я убедился, что был прав, конечно! Моих книг на полке уже не отказалось! Прошу обратить на это внимание и наказывать сотрудников на кафедре выдачи до тех пор, пока они не осознают, что надо как следует выполнять свои ежедневные примитивные обязанности.

Возмущён безобразной работой хранилища, особенно того сотрудника, который вместо книги написал мне на требовании слово «зад» и отдал мне в таком вот неприглядном виде! Я считаю, что этот сотрудник должен уголовно отвечать на подобное хамство!

В читальном зале очень трудно работать. Сознание здесь расширяется со сверхзвуковой скоростью!

2007/10/28 Сахарный сироп

Из рассказов церковной певчей

— Отец Василий – он, вообще, везучий человек такой… куда ни пойдёт – обязательно что-нибудь найдёт такое интересное… и полезное для хозяйства. Вот – в прошлом году, осенью. Шли мы с ним на станцию, на электричку. Смотрим – недалеко от платформы, внизу, под лестницей, сидит бабулька. Сама маленькая такая, ма-аленькая, вот такая крохотулька, да ещё и горбатая, личико острое, сухое, как коряжка, а глаза – вот такущие, в пол-лица. И синие-синие, представляешь? Не голубые, не серые, а прямо по-настоящему синие, с длиннющими ресницами пушистыми, и совершенно какие-то молодые. Я подумала сперва, что это из-за очков… что у неё очки с таким сильным увеличением, и из-за этого глаза кажутся в два раза больше. Присмотрелась – а у неё вообще одна оправа от очков, а стёкол нету, представляешь? Подхожу поближе, смотрю – она не одна, а с такой маленькой кудлатой собачонкой. И у той тоже глазищи громадные, только не синие, а уже красные от старости, и слезятся… бабка её в платок закутала, прижимает к себе, как младенчика, а сама сидит, дрожит в какой-то рванине и улыбается. По-настоящему улыбается, понимаешь? – не вымученной какой-нибудь, а такой хорошей, мечтательной, интеллигентной улыбкой, как будто она не на платформе заплёванной милостыню просит, а сидит где-нибудь в ложе бенуара и слушает арию Каварадосси в исполнении Лемешева… Перед ней баночка стоит для подаяния и табличка, от руки написанная: «ПОМОГИТЕ НАМ ДОЖИТЬ!».

Тут отец Василий подошёл, посмотрел на всё это, сунул ей в баночку сотенную бумажку и говорит так ехидно, - знаешь, как он это умеет: «И до чего же ты, милая, хочешь дожить? До Страшного Суда? Или, может, до повышения пенсии?» А бабка ему: «Как – до чего? До смертного своего часа, значит, - до чего ж ещё?» Отец Василий хмыкнул и говорит: «Ну, до этого-то все мы доживём, ни один не пропустит, это ты не сомневайся». А она: «В том-то и дело, - говорит, - что не все. Господь всякому определил свой час, только не всякий до него доживает. И я боюсь, - говорит, - что мы с Жозефиной не доживём, это очень непросто в наше время. А так бы хотелось, - говорит, - дожить! Потому что своей смертью умирать легко, а чужой - трудно». Отец Василий так, вроде бы, немножко удивился и спрашивает: «А от чего, как ты думаешь, люди не своей смертью умирают?» Она говорит: «Да от всяких, - говорит, - обстоятельств. От болезней, от немощей всяких, от голода, от несчастных случаев.. да мало ли, от чего?» Отец Василий всё не отстаёт: «А своей смертью, - спрашивает, - от чего умирают?» А она говорит: «Как – от чего? От радости. Как Господь в положенный час за твоей душой придёт, тогда она обрадуется и сама к Нему навстречу вылетит, - ты и не услышишь, как». Представляешь, да? Так и сказала, честное слово.

Отец Василий задумался, за бороду себя подёргал и говорит: «Ты, мать, просто ставишь меня в какое-то безвыходное положение. Потому что у меня в церкви уже двое торгуют свечками и третий там – ну, никак ни к чему… В общем, короче говоря, пойдёшь ко мне в храм свечками торговать?» Ой! Бабка и раньше-то вся, незнамо от чего, светилась, как лампадка, а после этих слов глазищи свои необъятные ещё больше распахнула, хотя казалось бы – дальше уж некуда… засияла, заулыбалась так, что просто глазам стало больно. Мы её прямо оттуда, с платформы и забрали, вместе с Жозефиной… Правда, с этой Жозефиной у нас потом и возникла проблема, потому что Елизавета Васильевна… ну, так бабушку эту звали… в общем, она ни в какую не хотела с ней расставаться. А в церкви ведь с собаками нельзя! Пришлось нам Жозефину замуж выдать… Да, да, представь себе. Не за Наполеона, конечно, за Пантелея одного местного… он тоже старичок, вроде неё, и он, в общем, не возражал против такого варианта. И вот, пока Елизавета Васильевна в церкви, Жозефина в будке у Пантелея её дожидается… Умора! В общем, всех устроил отец Василий по высшему разряду. И не прогадал, между прочим. С бабой Лизой у нас так торговля пошла, просто песня. Все образки старые, залежавшиеся, которые никто не брал… брошюрки там разные, крестики, платочки – всё расходилось на ура. Причём я даже объяснить не могу, почему...

А этим летом.. в июне это было… в общем, один раз выхожу я из церкви, смотрю – баба Лиза сидит на скамейке. Вот так вот на спинку откинулась, руки на коленях сложила, глаза закрыла… И лицо такое молодое-молодое, такое радостное, такое спокойное, что у меня просто сердце оборвалось. Тут-то я всё и поняла. И заплакала. Подхожу к ней, трогаю её вот так вот за руку – а рука уже холодная… Ой! Я как зареву во весь голос! А баба Лиза… представляешь, открывает глаза и говорит: «Лена, что ты? Что с тобой?» А я всё реву, не могу остановиться. Потом кое-как взяла себя в руки, говорю ей: так и так, у вас, тётя Лиза, лицо такое радостное было, что я подумала, что вы уже умерли… А она говорит: что ты, Леночка, Господь с тобой! Разве радость только затем нужна, чтобы от неё помирать? Она и для того, чтобы жить, тоже очень даже годится!

2007/10/30 всякая ерунда

Сегодня утром опять прошла мимо Франкфурта. Ну, нет бы зайти на минуточку, - на одно только мгновение, самое крошечное! Так нет же – опять взяла и прошла мимо. А он так и остался висеть над мостовой по правую руку от меня, тихо побрякивая колоколами, как серёжками, - остроугольный, зеленовато-коричневый, весь закутанный в душистый морозный туман. И собор Святого Варфоломея протыкал своей щетинистой готикой туманные облака; и седые немецкие бабушки в аккуратных пальто послевоенного покроя пересмеивались сквозь призрачную дымку и вкусно сплетничали нежными, глуховатыми голосами с раскатистым старомодным грассированием; а во дворах гоготали весёлые оранжевые мусорщики, и коты на заборе какого-то уютного «фридхоффа» пели в унисон: “Die Gedanken sind frei!” А я взяла и прошла мимо. Потому что нельзя дважды войти в одну и ту же зелёную калитку. Вон, один вошёл уже… И что? Ничего хорошего, если вы помните.

Чтобы хоть немного утешиться, по пути я заглянула в тот самый супермаркет, где пахнет Франкфуртом. Но в этот раз, как назло, там пахло не Франкфуртом, а Лиссабоном. На огромных, в полстены, экранах застенчиво скалилась в объектив семья орангутангов.

— Лёнь, может, пойдём домой, а? Ну его, этот шопинг, - заворожённо выдохнул кто-то у меня за спиной.

— Нин, ты чего, заболела, что ли? Чтобы ты сказала «ну его, этот шопинг» - это что же, блин, должно было случиться-то?

— Да нет, я просто как посмотрю на этих обезьянок… Смотри, какие обезьянки, Лёнь! Посмотри, они ничего не покупают, ничего им не нужно, - а как им хорошо! Смотри, как скачут… ой, смотри-смотри-смотри!.. Нет, не могу, умру сейчас! Нет, ты только посмотри!

— Ну, так чё, - уходим, что ли? Совсем, типа?

— Ага. Что нам покупать-то, Лёнь? Всё же есть, если подумать… Пошли лучше погуляем в скверике, как тогда… Погода-то какая классная, да, Лёнь?

Уходя, она всё оборачивалась на обезьян, а Лёня шёл впереди и всё оборачивался на неё, и у обоих были изумлённые и умиротворённые лица. Я попыталась состроить такое же лицо, не преуспела, покосилась на зеркало, мысленно плюнула и пошла на работу.

А вечером, когда я возвращалась, никакого Франкфурта на том месте, конечно, уже не было, а был подземный переход, ведущий к метро. В переходе лежал толстый, похожий на волка кобель, а рядом с ним лежала табличка: «Дипломы. Аттестаты. Свидетельства. Др. документы» Мимо пробегала стайка возбуждённых молодых людей с бутылками кефира.

— Слушай, я не понял, а этот Алик – он кто по национальности?

— Он-то? Да там вообще у него… там и чеченцы, и дагестанцы, и осетины, и кабардинцы – какой только кровищи не понамешано!

— О! Так вот почему он с нами гамбургеры никогда не покупает…

«Кровищи понамешано.. – печально думала я. – И гамбургеры не покупает.. При чём тут, на фиг, гамбургеры? И Франкфурта нет… А может, его вообще нет? В принципе?»

— Скажите, - сказала я в щёлочку киоска с корейской бижутерией, - а вот тут вот у вас, утром…

— Было, - ответили мне из щёлочки. – Два часа назад распродали всё подчистую.

— Ага, - вздохнула я. – А вот тут вот, рядом с вами, ещё один киоск был, с эзотерическими товарами. У меня сосед – буддист, я хотела ему ароматические палочки подарить…

— Были демоны, - ответили мне из щёлочки. – Этого мы не отрицаем. Но они самоликвидировались.

— Ага, - вздохнула я и пошла домой.

На лестнице рядом с мусоропроводом сидел сосед-буддист, ел гамбургер и тоже вздыхал. В утешение мне захотелось погладить его по выбритой налысо голове, но я постеснялась.

2007/11/03 дети

Канун Всех Святых

В канун Всех Святых мы с Туськой идём по вечерней улице. Она болтает мою руку туда-сюда, подпрыгивает, пытаясь поджать обе ноги одновременно, и радостно горланит:

Лучше лежать на дне,

В синей прохладной мгле,

Чем мучиться на суровой,

Жестокой,

Прошлятой земле!

Я вяло думаю про себя: почему же «прошлятой»? Потому, что мы её прошляпили, или потому, что, пока шлялись по ней, прошляли всю насковзь, до проплешин и дырок? Посреди этих размышлений я вдруг замечаю, что Туська уже не скачет и не орёт, а смотрит наверх, приоткрыв рот, и задумчиво улыбается.

— Ты чего? – на всякий случай спрашиваю я.

— Смотри, - говорит она и тычет пальцем в густо-синюю, с серыми облачными разводами, темноту. – Смотри, звёздочки падают.

— Какие же это звёздочки, Тусь? Это листья падают.

— Какие же это листья, - фыркает она, - если тут нету деревьев? Это звёздочки. Там, наверху, они звёздочки. А здесь они листья. Понятно?

Я тоже смотрю наверх в пустоту, из которой с тихим шелестом падают жёлтые, душистые, слегка потрёпанные по краям звёзды, и отрываюсь от этого зрелища только тогда, когда у меня начинает кружиться голова. А Туська, оказывается, уже давно дёргает меня за рукав.

— Знаешь, чего я сейчас хочу? Прямо сейчас, сию же минуту!

— Знаю. Я тебе говорила, между прочим: сходи перед тем, как нам выходить из дома. А теперь чего? Посреди улицы садиться?

— Не-ет, - Она морщится и отмахивается. – Я не это совсем хочу! Я – хочу – посмотреть – в колодец!

— В какой ещё колодец?

— В такой, который у нас на даче. Не у нас на даче, а дальше, в деревне. Такой большой, с крышей, как домик. Там дверцы открываются… ты смотришь, смотришь.. а там – вода. Черная, холодная, и пахнет. И небо с лягушками. Я СЕЙЧАС это хочу, понимаешь?

И я понимаю, что остро, до дрожи в коленках, хочу того же самого.

— А знаешь, почему нам так это хочется? – серьёзно спрашивает Туська.- Вот прям СЕЙЧАС?

— Знаю, - вздыхаю я. – Потому что как раз СЕЙЧАС это сделать невозможно. Закон Тома Сойера.

— А вот и нет, - вздыхает Туська. – А потому что – знаешь, почему? Потому что как раз СЕЙЧАС он там, в колодце этом, сидит и зовёт нас к себе.

— Он – это кто? – спрашиваю я, передёргиваясь от мурашек.

Туська хмурится и укоризненно на меня смотрит. Я понимаю, что сморозила глупость, и мне становится совсем уж неуютно.

— Откуда ты знаешь? – на всякий случай спрашиваю я.

— А ты, что ли, не знаешь?

— Тогда – бежим? – предлагаю я.

— А чего "бежим"? Колодца-то нету, он же ведь у бабушки, на даче!

— Ты уверена?

Туська несколько минут молчит и морщит лоб, а потом предлагает:

— Только мы не очень быстро побежим. Потому что у меня пятка стёртая.

И мы, стараясь не оглядываться по сторонам, грациозной, хотя и тяжеловатой трусцой побежали прочь из этого Самайна.

2007/11/11 Мрачные картины русской действительности

Фрагменты из школьных сочинений, присланные моей знакомой учительницей.

(Примечание: здесь представлены не традиционные школьные "ляпы", а лишь избранные сентенции, наводящие на серьёзные размышления).

____________

Фигуры Онегина и Печорина, то возникали, то появлялись на горизонте Российской истории и даже не подозревали при этом, что несут в себе преддверие грядущей катастрофы.

Онегин и cам не замечал, только смутно догадывался, какой он ведёт отталкивающий образ жизни.

Особенность образа Татьяны была в том, что у неё всё было нараспашку и снаружи, и только потом, как только она вышла замуж, у неё всё сделалось изнутри, и от этого она стала для всех, без исключения Онегина, гораздо привлекательнее. Но сама она от этого никакого удовольствия не получала.

Мир представал перед Евгением Онегиным во всём его удручающем разнообразии…

В незаурядную натуру Онегина драматически сливались самые разные элементы, из которых состоялся типичный облик дворянской интеллигенции 20-х годов XIX века.

Онегин, как и многие другие сыновья богатых помещиков, стал жертвой наёмных гувернеров и гувернанток.

В деревне Онегин вёл скучную, тоскливую, полную неудовлетворённости жизнь: купание в реке, прогулки на лошади и пешком в лесу, чтение книг и журналов, разговоры с Ленским, поцелуи крепостных девушек.

Подвергаясь явлениям окровавленной тени Ленского, Онегин без пользы метается по свету и по-прежнему скучает. Но потом им овладело беспокойство.

Необразованность совершенно не мешает Фамусову жить. Даже наоборот.

Чацкий отказывается пропитываться удушливыми парами тягостной атмосферы окружающей его фамусовской среды и остаётся с Москве как бы в вакууме. Но оставаться он там тоже не может, задыхается и бежит оттуда, в сопровождении общего презрения.

Помещики только думали, что продают Чичикову души своих умерших крепостных крестьян, а на самом деле они продавали Чичикову свои собственные души, ещё более мёртвые и несуществующие.

В романе Гоголя «Мёртвые души» есть только одна живая душа – это Хлестаков. Но и он с удовольствием не отказывается от взяток.

Гоголь зорким взглядом художника подметил, что в русском обществе середины XIX века начинают появляться деньги.

Общая унылость и непритязательность облика Манилова подчёркнута скучным сосновым лесом, который рос в его окрестностях.

В главе о Плюшкине автор с громадной силой выражения показывает помещика, выпивающего всю до последней капли крови из подневольных крестьян. Он даже снаружи выглядит, как баба.

В лице и особенно фигуре Собакевича проскальзывал его низкий культурный уровень, ещё больше обезображенный приземленными моральными ценностями.

Вся жизнь Хлестакова – это цепь ужасных преступлений, во время которых он не останавливается ни перед чем, даже перед тем, чтобы обещать жениться и на дочери, и на жене городничего, но не исполнить этого обещания.

Гоголь смеялся над мрачной картиной русской действительности, несущейся неведомо куда на стремительной, неуправляемой тройке.

Беззаконие, казнокрадство, взяточничество — всё это изображено в «Ревизоре» не как индивидуальные пороки отдельных чиновников, а как общепризнанные нормы жизни, вне которых невозможно существование общества.

Произведения Гоголя не утратят свой живой, животрепещущей актуальности и остроты до тех пор, пока из нашего общества не исчезнет последняя искра духовной жизни.

Комедия Гоголя «Ревизор» завершается сценой омертвения всех её героев.

Ключевым эпизодом в жизни Базарова является его смерть.

И Павел Петрович, и Николай Петрович Кирсановы, и даже Аркадий уже вступили в стадию разложения. Неудивительно, что в конце романа говорится о свадьбе сына и отца.

Концовку романа «Отцы и дети» можно считать жизнеутверждающей, потому что Тургенев там показывает всю мощь, красоту и торжество природы кладбища над природой человека.

2007/11/13 Моя подруга (в продолжение предыдущей темы)

— Роскошный роман твоя Вилли Вонка написала про Радищева. (http://zhurnal.lib.ru/a/anna_a_k/alexandr_radishchev.shtml#linkfrom_7)

Нет, остальные – тоже отличные, но про Радищева как-то особенно хорошо. Я в первый раз поняла, что Радищев был человек. До этого я как-то совершенно не осознавала этого аспекта. Это не потому, что я к нему плохо отношусь, это как-то само собой… К примеру, Гегель, да? Ты осознаёшь, что он был человек, а не философская доктрина? Я вот – нет, хоть убей. И с Радищевым то же… Хотя, постой, вру. Один раз было. Мы, когда его в школе проходили, я же как раз тогда в Екатеринбурге жила. И у нас зимой очень плохо протапливались классы, совсем почти не протапливались.. и под форму свитер не разрешали надевать, потому что это нарушение школьного устава. И вот, мы сидим, все синие, скрюченные, руки как ледышки... и разбираем это самое его «Путешествие». И я помню, как мне его вдруг жалко стало в этот момент, Радищева-то… ну, просто до ужаса. Как будто он тоже сидит с нами в нетопленном классе, на скамье… весь сгорбился, на руки дышит, кашляет.. и думает себе, сердешный: что же это за оказия? Как это я ехал из Петербурга в Москву, а приехал прямёхонько в Сибирь? Я прямо даже чуть не заплакала, честное слово. Но это только на один какой-то крошечный момент случилось, а потом – всё. Потом оглядываюсь – а никакого Радищева-то и нет, а есть обличитель самодержавно-крепостнического строя… очень такой, знаешь, почему-то неприятный не вид. Ужас прямо какой-то честное слово.

Ты думаешь, программа школьная в этом виновата? А если бы не программа, мы бы так взахлёб и зачитывались хоть тем же Радищевым… или, там, допустим, Сумароковым или Карамзиным? Ох, не думаю, если честно.. Нет, кто-то конечно, и зачитывался бы, кто пофилологичнее по складу ума, а остальным продираться через этот язык старый – это ж мука мученическая. Мы вот нынешних детей ругаем: почему они классику не читают. А для них эта самая классика – это же не прошлый век, как для нас была, а ПОЗАПРОШЛЫЙ, как для нас был тот же Радищев. С того времени чёрт-те как же всё изменилось, и в первую очередь – язык. Я вот не лингвист, но интуитивно это очень чувствую, прямо во всём. Я даже не про понятия говорю, не про лексику. Я – про сам способ выражения мысли. Когда абсолютно все слова понятны, а всё равно – современный человек так не скажет, хоть убей.

Например, помню хорошо: когда я болела, мне мама книжки вслух читала. Читает «Бородино», а я удивляюсь про себя: как это богатыри Невы не отдали б Москвы? Нева же в Ленинграде, это-то я точно знала! Или вот это: «Так за слоном толпы зевак ходили». Я это всегда читала:

Так за слоном толпы

Зевак ходил.

Понимаешь? Я была уверена, что «слон толпы» - это такой специальный слон, которого показывают толпе. А Зевак – это фамилия дрессировщика. И сколько таких непониманий было, просто не перечесть. Помню, как мы в классе все поголовно мучились, не попадая в ритм: «Листья поблекнуть ещё не успели, ЖелтЫ и свежИ лежат, как ковёр». Никому и в голову не пришло, что они «жЁлты и свЕжи». А это: «мать брюхатая сидела да на снег лишь и глядела»? У нас все до единого в классе были уверены, что это стройная красотка-царица просто намекает на то, что её предшественница была жирная, как корова, и некрасивая. Ни у кого не было и мысли, что имеется в виду «беременная». Смотри как, да? Любимое же слово у Пушкина было. И в его время ни у кого никаких вопросов не вызывало. Грубовато, но вполне понятно. И сейчас ведь оно, вроде бы, этого значения не утратило, но всё равно – так уже не говорят. Никто не скажет про девушку, если она залетела, что кто-то её «обрюхатил».. даже бабка деревенская и то, наверное, не скажет.

Так вот, я, знаешь, что думаю? Конечно, надо заставлять детей читать классику – куда же без этого? Но надо и смириться с тем, что для большинства из них это будут только упражнения. Как задачки про поезд из пункта «А». Никто же в реальной жизни их не решает, правда? И с классикой – точно так же. Мне вот тут, недавно племянница говорит: наконец эту муть дочитала… ну, Гончаров которую написал. «Облом» называется. Я говорю: это ты что имеешь в виду: «Обломова» или «Обрыв»? Она сперва заржала, потом задумалась, потом говорит: «Обрыв», наверное. Я говорю: и у кого же там облом? А она мне: да у этого козла-то, у Райского. Как есть, полнейший облом, по всем статьям. А чего, говорит, эта Вера так заморачивалась по таким пустякам, я, говорит, вообще не врубаюсь. Она что, залетела от этого Марка? Вроде как нет. Ну, и чего тогда было на стенку лезть? Подумаешь, дело! Тем более, говорит, что ей было уже чуть не двадцать пять лет.. пора уже и начинать, ёлы-палы… Я так, честно говоря, сперва расстроилась… А потом думаю: ёлы-палы, мы ведь тоже, в конце концов, не очень-то рыдали над историей Бедной Лизы. А современники Карамзина рыдали, да ещё как… Ты права, мы же с тобой ещё в гимназических платьицах ходили, только укороченных. Конечно, нам все эти Гончаровы-Тургеневы ближе и понятнее. А для этих, блин, нынешних – это ПОЗАПРОШЛЫЙ ВЕК.

2007/11/16 Вечерние прогулки с Собакой

Вечером моя Собака лежит на диване, ест украденную из борща свёклу и смотрит по телевизору предвыборную агитацию. В её глазах отражаются синие телевизорные квадратики.

— Ну чего, пошли, что ли, гулять? – предлагаю я, пытаясь распутать поводок, завязанный страшными морскими узлами после Вчерашней Прогулки.

— Мммм? – не отрываясь от экрана, спрашивает Моя Собака и слегка приподнимает левую бровь.

— Гулять, говорю, пошли! - Мммм… - отвечает Собака, одобрительно улыбаясь Жириновскому и слизывая с губ яркий свекольный сок. – А мы успеем на «Культурную революцию?»

— Культурная революция – это же в Китае, - неуверенно возражаю я – И то не сейчас, а давно. Но в Китай я тебе не советую. В Китае, между прочим, собак едят.

— Ещё один стереотип, - вздыхает Собака и нехотя соскакивает на пол. – И когда ты научишься хотя бы стесняться своей необразованности? Ну, пойдём же уже, в конце концов. Сколько можно топтаться в коридоре? И свет не забудь погасить, когда выйдешь.

И мы идём гулять по тёплому липкому снегу и синей, пахнущей выхлопными газами, темноте. Мимо нас плывущей екатирининской походкой проходит дама в длинной шиншилловой шубе, норковой шапке, кожаных сандалиях и шерстяных носках с узорами в виде меандра. Моя Собака задыхается от восхищения и нацеливается вцепиться ей в пятку, но не успевает, и Дама бесшумно исчезает из вида за мокрой метельной пеленой. Возле детского садика двое стариков с тонкими художественными пальцами лепят Снежную Бабу, очень похожую в профиль на Анну Ахматову. Поодаль стоят их внуки, сосут заледеневшие варежки и наблюдают за их работой, время от времени отпуская критические замечания. Я тоже останавливаюсь и тоже принимаюсь сосать варежку и наблюдать. Моя Собака в это время играет с полузнакомой чёрной шавкой в беседу великосветских дам.

— Простите, вы не будете возражать, если я отберу у вас эту банку из-под лосося?

— Сделайте одолжение! Мне будет даже очень приятно…

— Нет, если вы хотите сами её вылизать, то я не претендую…

— Помилуйте! Я, между нами говоря, не особенно люблю морепродукты. Ну, там крабы или креветки – ещё куда ни шло. А лосось – согласитесь, это всё-таки довольно вульгарно. Хотя, разумеется, о вкусах не спорят.

Я не без усилия разнимаю их, визжащих и катающихся по снегу в злобном щетинистом клубке, отвешиваю пинка сперва Своей Собаке, потом Банке Из-Под Лосося, извиняюсь перед шавкой, ловко увернувшись от её оскала, и иду дальше. На углу, возле Вечной Стройки, команда Вечных Строителей, разбившись почему-то на три неравные половины, играет в снежки. Где-то за поворотом уютно брякает трамвай, а в соседнем дворе, среди клёнов и фонарей, протяжно и задушевно выводит рулады чья-то сигнализация.

За каменным забором Клиники Неврозов несколько красивых мужских голосов поют по-французски «Марсельезу».

2007/11/17 дети

Одна из моих знакомых, прочитав здесь о моей перебранке с Собакой по поводу того, едят их где-нибудь или нет, вспомнила, что её семилетняя внучка (с которой я, к несчастью, мало знакома) написала недавно стихотворение. Потрясающей силы вещь, доложу вам. Когда я начала читать, то подумала, что это Уайльд, но к концу поняла: нет - это Чехов. Нет, без шуток, очень здорово. И, как ни странно, совершенно не детское настроение...

Замок ужасов

В одном древнем, старом замке

Жил один мужик косматый.

Когда снег, он чистил дворик,

Как у дворника, лопатой.

Когда дождь, он кровил крышу

И стучал везде гвоздями.

А мужик был привиденье,

Это знали все крестьяне.

Они все его боялись,

Потому что привиденье, И они ему носили Чёрных кошек на съеденье.

Чтобы он людей не трогал

И всем ночью не являлся,

Чтобы ночью, когда ужас,

Вокруг замка не шатался.

Он из замка не являлся

И не трогал чёрных кошек,

Он себе готовил в замке

Вкусный завтрак из картошек.

Он сардельки варил кошкам

Чтоб им было всем приятно,

А когда они наелись,

Отпускал их всех обратно.

Никогда он не обидел

Человека, и ни кошку.

Пил вино чуть-чуть из бочки

И пел песни под гармошку.

А когда полезут воры,

Он ругался на них матом,

И тогда тот вор из замка

Уходил навек проклятым.

А когда весь замок древний

Погружался в тишину

Вспоминал он, грустно плакал,

Как любил свою жену.

А она его забыла

О нём даже не мечтает.

И живёт себе спокойно.

Про него не вспоминает

На шикарной живёт даче

И играет на рояле,

Ест бананы, апельсины

И танцует в бальном зале.

Она жить не хочет в замке,

Там же нет ведь отопленья

И ей стыдно рассказать всем,

Что её муж – привиденье.

Он сидит, совсем не пьяный,

Грустно-грустно на порожках,

И всё ждёт, что она, может,

Постучит ему в окошко…

2007/11/19 дети

По поводу предыдущего поста. Очень понимаю тех, кому с трудом верится, что это писал семилетний ребёнок. (Кстати, на самом деле, как оказалось, ей чуть побольше. Я исходила из ложного убеждения, что она пошла в школу в шесть лет. Оказывается – нет, в семь. Теперь она во втором классе; стало быть, ей скоро девять. Но это не так уж многое меняет, согласитесь). Поначалу я тоже как-то не совсем поверила – очень уж недетские стихи. Не по форме – форма-то как раз вполне детская и местами весьма несоврешенная – а по духу и настроению. Но её бабушка и мама уверяют меня, что писала она сама, без всякой помощи взрослых (те лишь исправили грамматические и пунктуационные ошибки, но стилистику и рифму оставили, как есть). А когда они мне прислали ещё одно её стихотворение, я поняла, в чём тут дело. Дело в том, что её родители разошлись. Официально они ещё не разведены, но уже больше года не живут вместе. Папа забрался в глушь, в отдалённую деревню где-то под Смоленском, пытается там наладить что-то вроде фермерского хозяйства, но пока без особого успеха. Мама, натурально, в деревню ехать не хочет и в последние месяцы даже к телефону не подходит, когда муж звонит. Как всегда – никто не виноват, у обоих своя правота… Девочка очень болезненно переживает эту ситуацию. Вот, кстати, ещё одно стихотворение, написанное ею в этот год. Возможно, оно несколько слабее предыдущего, но тоже – очень характерное, по-моему.(Оба стихотворения публикуются с разрешения автора).

У меня есть кукла Ада,

Только ей играть не надо.

Ей совсем не до игры,

У ней куча детворы.

И дом свой, и семья,

И не нужна ей я…

У меня лежит в лукошке

Драгоценная серёжка.

Я её в снегу нашла,

А вторую – не смогла.

Ну и пусть живёт одна,

Ей вторая – не нужна!

2007/11/20 дети

Оптимистическая трагедия или Бой рыцаря-атеиста с верующим драконом

Чтобы несколько сгладить впечатление от творчества талантливого ребёнка, предлагаю вашему вниманию стихотворение, написанное ребёнком обыкновенным. Собственно, с этим автором вы уже немного знакомы – это автор саги о Доне Педро, Гонзалесе и Робин Гуде. Во время создания этой баллады автору было около одиннадцати лет.

Поехал рыцарь на охоту,

И на охоте он попал

В лесное мерзкое болото,

Где змей его уж поджидал.

И змей раскрыл свои зубища

И плюнул в рыцаря огнём.

Сказал, что ты мне будешь пищей,

А после я заем конём.

Но рыцарь был ничуть не нервный,

Сказал: тебя я не боюсь.

Тебя убью, конечно, первый,

А после громко посмеюсь.

Они схлестнулись в жаркой битве,

Сраженье жаркое любя,

И змей шептал свои молитвы,

А рыцарь верил лишь в себя.

Был рыцарь смелым и сердитым,

Он змея в сердце поразил,

Но змей тот зубом ядовитым

Его пред смертью укусил.

И рыцарь вышел на пригорок

И лёг на землю вниз лицом,

Хоть мир ему был очень дорог,

Но всё ж смирился он с концом.

Погиб наш рыцарь благородный,

Но это всё же не беда,

Ведь в нашей памяти народной

Он жив останется всегда!

2007/11/23 В подражание Драгунскому. Что я люблю.

В полнолуние сладко спать, укрывшись хвостом, и даже во сне не думать о метле, отставленной в дальний угол кладовки.

В восемь утра проснуться от нежного лепета подсознания, напоминающего тебе, что ты опаздываешь на работу. Вскочив, судорожно барахтаться в шкафу в поисках запланированных с вечера брюк и кофточки, тихо плакать под злорадное хихиканье подсознания, а добежав до дверей, вспомнить, что у тебя сегодня вторая смена.

Выйти с Собакой в крепко пахнущую помойкой, свинцовую свежесть утра, провалиться по щиколотку в сугроб и увидеть солнечный отсвет на куполах Донского монастыря.

По пути на работу стоять на пешеходном переходе рядом со спящим регулировщиком, перебирать зёрнышки Розария и, глядя на безостановочный поток машин, думать о бесконечности и величии Космоса и об Ангеле с огненным мечом в чёрно-белую полоску.

Вечером, за двадцать минут до закрытия зала, наблюдать за тем, как студенты наконец-то открывают книги и, высунув языки, начинают водить пальцами по строчкам. Любоваться тем, как преображаются их лица, становясь одухотворёнными и сосредоточенными, как у первоклассников.

После работы заглянуть на полчасика в «Шоколадницу», выйти оттуда, отдуваясь, облизываясь и глядя на луну зелёными нахальными глазами. Потом зайти в аптеку, купить батончик мюсли – сырую овсяную крупу, склеенную клубничной жевательной резинкой – и идти к метро, увязая в нём зубами и горделиво думая о том, как же всё-таки хорошо соблюдать диету.

Ночью лежать под ледяной форточкой, слушать песни дворовых котов, скрип снега и перебранку звёзд и мечтать о том, как весело я проведу время в следующее полнолуние.

Засыпая, делать вид, что не слышу, как Собака тихо вспрыгивает ко мне на кровать, забирается под одеяло и укрывается на ночь моим хвостом.

2007/11/24 Труп молодой леди

Судя по всему, был конец мая. Потому что весь задний двор был усыпан клочьями тополиного пуха и молодыми одуванчиками, а ближе к дому, в огороженном подобии палисадника, цвела сирень. Эти одуванчики и эту сирень я помню особенно отчётливо, потому что в тот день, томясь покоем и одиночеством, я обрывала цветы и делала из них «секретики»: перекладывала их фольгой от шоколада и обрывками серпантина, закрывала сверху зелёным бутылочным стёклышком и засыпала тонким слоем грунта.

— Привет, - дружелюбно сказал мне большой Сашка из одиннадцатой квартиры. – Дурью маешься?

— А тебе какое дело? – так же дружелюбно отозвалась я, разворачиваясь так, чтобы заслонить от него свои клады. – Давай, гуляй отсюда, а?

— Да ладно, не обижайся, - сказал мне Сашка, дружелюбие которого начало приобретать уже какие-то пугающие размеры. – Ты…это… вот чего… Тебе сейчас всё равно ведь делать не фига, как я понимаю. Ты… ну, короче, не хочешь у нас немножко трупом побыть?

— Чего-о? – Я поднялась с корточек и на всякий случай приметила краем глаза путь к отступлению через сиреневые кусты. – Дурак, что ли? Каким ещё трупом?

— Мы играем, - объяснил Сашка. – Я Шерлок Холмс, понятно?

— Нет, - сказала я.

— А, ну да, ты же ещё маленькая, - спохватился Сашка.

— Сам ты маленький! Я первый класс закончила, к твоему сведению.

— Ну, да. Я и говорю… В общем, Шерлок Холмс – это такой сыщик, понятно?

Я хмуро кивнула и сказала, что понятно. Хотя на самом деле со словом «сыщик» в моём представлении было связано только зубастое чудовище в клетчатых штанах из второй серии «Бременских музыкантов».

— Ну, вот, - обрадовался Сашка. – Я сыщик и должен расследовать убийство. Убита молодая прекрасная леди. Ну, в смысле, девушка.

— Молодая и прекрасная? – заинтересовалась я.

— Вот именно, - подтвердил Сашка. – И Шерлок Холмс должен найти убийцу. На самом деле он уже знает, кто убийца… это, конечно, профессор Мориарти… Но всё равно – знать мало. Профессора Мориарти же надо ещё и поймать.

Всё перепуталось в моей голове. До сих пор я думала, что профессор – это очень приличный, хотя и довольно беспомощный в быту человек, который, как правило, занят только своими научными изысканиями. Изредка его, правда, насильно вывозят куда-нибудь в Южную Африку, берут там в плен, продают в рабство, но он и в этих тяжёлых обстоятельствах остаётся верным себе и продолжает интересоваться исключительно положением небесных светил или видами редких насекомых. Но то, что профессор в некоторых случаях может быть и безжалостным убийцей - это было для меня новостью.

— Короче говоря, - вдохновляясь, пояснял мне Сашка, - ты будешь лежать на траве, вся в крови…

— В какой ещё крови? – встревожилась я.

— Я помаду губную водой развёл, очень натурально выглядит. Ты не бойся, она хорошо отмывается.

Идея с помадой мне не очень понравилась, но делать было нечего.

— Ладно. Только платье, чур, не пачкать. И лежать в траве я тоже не собираюсь. В траве холодно, можно простудиться. И бабушка из окна может увидеть.

— Ну… можно и не на траве, - согласился Сашка. Он был на всё согласен, лишь бы не упускать такой чудесный труп. – Мы могли обнаружить твоё тело на скамейке. Ты сядешь вон туда, на скамейку, откинешься на спинку… Можешь закрыть глаза, а можешь не закрывать – трупы бывают и с открытыми глазами. Главное – не двигайся. Просто сиди и молчи.

— Просто сидеть и молчать скучно, - вздохнула я.

— Я понимаю, - посочувствовал Сашка. – Но что делать? Труп обязан молчать и не двигаться, на то он и труп. Но это же недолго. Я всё быстренько расследую, а потом – иди себе спокойно, ковыряйся в своих грядках. Ну, чего, согласна?

— Ладно. – Я ещё раз вздохнула, вытерла о платье ладони, испачканные землёй и травяным соком, и пошла к скамейке.

Не помню, как меня мазали помадой, не помню, что говорил Шерлок Холмс своему другу доктору Уотсону над моим трупом (именно Уотсону, поскольку фильм «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» тогда ещё, кажется, не вышел на экраны). Но хорошо помню, что в глубине души я была польщена тем, что большие ребята взяли-таки меня в свою игру. Пусть бессловесным трупом – неважно. К любой роли, какой был они ни была, надо относиться серьёзно. И я добросовестно таращила неподвижные глаза в небо и старалась дышать как можно незаметнее, пока Шерлок Холмс бегал вокруг скамейки с лупой, а доктор Уотсон бегал за ним и отпускал глубокомысленные замечания. А потом они оба куда-то убежали, оставив меня на скамейке и не дав никаких указаний по поводу того, что же мне делать дальше. Очевидно, игра ещё продолжалась, и я ещё могла им понадобиться в качестве мёртвого тела. И я осталась сидеть на скамейке.

Сидеть неподвижно было совсем не трудно и не так уж скучно, как я думала вначале. Наоборот – я как-то на удивление быстро свыклась со своим новым состоянием и уже смотрела на мир, как сквозь прозрачное, но непробиваемое стекло. Мир был по одну сторону этого стекла, а я – по другую. Какие-то малыши в панамках возились и дрались в песочнице, бабушки сидели на другой скамейке, напротив моей, и со вкусом перемывали кому-то кости, кот тайком рыл себе ямку в песке, чтобы туда пописать, цвели одуванчики, мурлыкали и стонали голуби… Но всё это было где-то там. Отдельно от меня. Как на экране в кинотеатре. Я больше не могла присоединиться ко всему этому, как бы мне ни хотелось. Я была НЕ ЗДЕСЬ, хотя всё отчётливо видела и понимала. Более того: я всех их видела, а они меня – нет.

Странное чувство тоскливого, беспредельного, безрадостного освобождения накрыло меня с головой, как волна, так что я едва не задохнулась. Всё, что минуту назад было важным и интересным, стало вдруг далёким и безразличным. Можно было не переживать из-за завтрашних уроков. Не потому, что конец четверти и конец года. А потому, что КОНЕЦ ВСЕГО. И наплевать, что платье всё-таки испачкалось в этой чёртовой помаде. Потому что ругать за это меня уже никто не будет. И завтра я это платье уже не надену. И послезавтра не надену. И НИКОГДА не надену. И это не плохо и не хорошо. Просто – так уж получилось, и ничего с этим уже не поделаешь. Ничего. Совсем ничего.

Я замычала от острой, режущей по сердцу тоски, но сдержалась и не заплакала – ведь мёртвым не положено плакать. И где же, в конце концов, этот проклятый Шерлок Холмс с его идиотским доктором Уотсоном? Может, они вообще про меня забыли? Ну, да. Скорее всего, так и есть. Забыли, сволочи… Но даже если и не забыли – что это меняет, в конце концов? Я вспомнила рассказ писателя Пантелеева про какого-то мальчика, который во время игры дал честное слово, что не уйдёт со своего поста, и так и не ушёл до поздней ночи, пока какой-то случайный прохожий не привёл военного, чтобы тот дал ему новый приказ: покинуть пост. Хорошо было этому мальчику - любой военный запросто мог освободить его от данной клятвы. А кто освободит меня? Ведь если человек умер – это же навсегда. И пусть Шерлок Холмс десять раз найдёт и покарает моего убийцу, меня-то он этим не спасёт. Меня ВООБЩЕ УЖЕ НИКТО НЕ СПАСЁТ!

Так я сидела и, холодея от тоски и безысходности, осознавала необратимость смерти и ненужность мёртвых – живым. И почти не заметила, как рядом со мной, на ту же скамейку, присел незнакомый большой мальчик в круглых профессорских очках.

— Ты – труп молодой леди? – деловито осведомился он.

— Да, - сказала я, сразу догадавшись, кто со мной говорит. – А ты – профессор Мориарти?

— Он самый, - кивнул мальчик.

— А что, тебя тоже убили? – с надеждой спросила я.

— Нет, - ответил профессор, протирая очки. – Так быстро нельзя, чтобы с первой же игры убивать главного злодея. Так неинтересно.

— Значит, ты живой? – вздохнула я. – А почему ты тогда со мной разговариваешь? Разве можно с трупом разговаривать?

— Вообще-то некоторые пытались, - засмеялся профессор, водружая очки на место. – Было даже такое увлечение – спиритические сеансы. Абсолютно ненаучная дребедень, конечно, но когда-то, ещё до революции, когда было много суеверий… кое-кто в это верил. Чушь, конечно… Ты не устала тут сидеть? Печенья хочешь?

Он высыпал в подол моего и без того уже безнадёжно выпачканного платья крошки земляничного печенья с изюмом, потом достал из кармана бутылку воды и тоже протянул мне.

— Надоел этот Шерлок Холмс до чёртиков, - доверительно объяснил он мне, пока я ела и пила. – Некогда спокойно посидеть и подумать. Меня тут одна проблема заинтересовала. Ты про планету Фаэтон что-нибудь слышала?

— Фаэтон – сын Солнца! – невпопад предположила я.

— Точно. Молодец. Фаэтон, сын Солнца – это древняя легенда. Но у всякой легенды есть какая-то реальная, научная подоплёка. Так вот, планета Фаэтон…

… Я не ошиблась в профессоре Мориарти. Он был настоящий профессор. Погони и убийства интересовали его так же мало, как мои дурацкие клады из фольги и бутылочных осколков. Он занимался наукой – и только наукой. Я слушала его, подперев кулаками подбородок и не понимая ни одного слова, благодарно вздыхала и думала, между прочим, не влюбиться ли мне в него - не как в Лёшку Киселёва из параллельного класса, а основательно, крепко и по-настоящему.

Влюбиться основательно не получилось – всё-таки он был слишком взрослый и слишком умный. Я даже так и не узнала, как его зовут по-настоящему и где он живёт. Иногда после обеда я выходила во двор, садилась всё на ту же скамейку, смотрела на малышей, играющих в песочнице, и втайне ждала – вдруг он опять придёт и расскажет про планету Фаэтон. Но так и не дождалась. Он больше ни разу не появился в нашем дворе. Это было, конечно, грустно, но терпимо: ведь главное уже произошло, и он, вопреки всем наукам на свете, всё-таки вытащил меня из небытия.

2007/11/28 дети

В преддверии Рождества

ДЕНИС. Мам! А как ты думаешь, если на это Рождество у Дед-Мороза попросить новый «Варкрафт» - он принесёт?

МАТЬ. Нет. Я не думаю. Дед Мороз дарит только добрые подарки, а не эти ваши игры кошмарные… где все друг друга мочат без разбора… Там же, в этих ваших мочиловках, кто побеждает? Не тот, кто за добро и справедливость, а просто тот, кто сильнее.

ДЕНИС. Не просто, кто сильнее! А у кого оружие лучше! И защит больше…

МАТЬ. Ну, вот видишь… И ты думаешь, Дед Мороз будет дарить тебе такую гадость? Чтобы ты себе нервную систему портил и глаза?

Денис задумывается, потом решает апеллировать к высшему начальству.

ДЕНИС. Мам! А если Бога попросить – он не подарит... случайно?

МАТЬ. Денис, ну, ты что? Бог – он же что сказал? Не убий.

ДЕНИС. Мам! А кого можно ещё попросить, кто может подарить? Чтобы он был не женщина, и чтобы он был не такой старый, как эти двое?

_______

ТУСЬКА. А я знаю, кто такое «Дед Мороз». Это такая фирма, и там Дед-Морозы работают. У них там склады с игрушками, магазины всякие, их много-много…

ОТЕЦ. Ну, вот, мы и дожили. Ребёнок понял, что Дед Мороз – не настоящий.

ТУСЬКА.Почему ненастоящий? Там, конечно, есть ненастоящие, которые диплом в переходе купили. Но есть же, которые вправду же учились! Может, семь лет целых… Или, может, даже десять. Они-то настоящие! А ненастоящих, их всё равно потом увольняют, потому что их же видно потом делается, что они ненастоящие… Что они бороду приклеивают и водкой напиваются.

ОТЕЦ. Тусь, ну ты даёшь… А в самом деле: что ты будешь просить-то у Деда Мороза? Что ты хочешь на Новый Год?

ТУСЬКА. Книжку «Мулан». И золотой подстаканник.

ОТЕЦ. Удивительный вы народ – девушки. Одной вынь да положь аленький цветочек, другой – скажите, пожалуйста, золотой подстаканник! На что тебе золотой подстаканник? Где ты, вообще, его видела, этот золотой подстаканник?

ТУСЬКА (живо и мечтательно). В кино! У товарища Сталина!

______

ТУСЬКА. Бабуль, я не поняла… Как это Ради.. бо.. Ой! Бога-радица Дева Мария рождала Мальчика в коровнике? Там же грязно, наверное… навоз всякий, и ни одного доктора!

БАБУШКА. Что ты, Наташенька. Ей же Ангелы помогали. Они сделали так, чтобы там было чисто, светло... хорошо.

Через некоторое время я слышу, как Туська рассказывает своему Медведю:

— А когда Он народился, к Нему сразу пришло много народу. Пастухи всякие, доярки, дворники.. мальчишки там разные. Встали все вокруг коровника и стучатся. А Ангелы выходят и говорят: а ну, давайте все отсюда! А то у нас тут всё стелирьно, а вы микробов натаскаете!

2007/11/30 Вавилонская библиотека

Фрагменты из Самой Первой Жалобной Книги Вавилонской библиотеки (30-е годы).

________________

В читальном зале никогда нет Машины времени! Когда её не попросишь, она всегда бывает занята! Предлагаю установить на неё упорядочненную очередь, а ещё лучше – изъять где-нибудь ещё один экземпляр и перенести его в читальный зал, чтобы к ней был более свободный доступ. Неверов О.Г. 29.06.35 г

Присутствовал в вашей библиотеке во второй раз, а может быть, и в первый. Никого здесь не знаю и знать не хочу. Но при выходе со стороны сотрудницы был задан вопрос в моём направлении. Вопрос, который никак нельзя по-другому расценивать, как предположение о моём жульничестве. Старший лейтенант Мослаков. 23.03.36

Большая просьба: пустить в читальный зал горячую кипячёную воду! Постоянный читатель. 15.04.36.

Очень просим вас, чтобы в вечерние часы библиотекари-консультанты удваивались или утраивались на рабочих местах, особенно в зале каталогов. Демченко И.В. 05.05.36.

11 мая я посетил библиотеку и обнаружил, что нужный мне журнал уже занят кем-то другим. Страшный и непонятный факт! 11.05.36.

При остро ограниченном времени я потерял в вашей библиотеке около года! Рудиков Н. 3.07.36.

Я занимаюсь в библиотеке с книгами и журналами на английском языке по 4-5 часов и выхожу из зала с чувством отравления. Н. Кирилловская. 28.01.37

Вместо того, чтобы использовать каждую свободную секунду для работы над собой и способствовать прогрессивным изменениям в окружающей нас международной обстановке, мы ждём книги по целому часу и уныло таскаемся по библиотечным коридорам, нося продукты в кульке и чувствуя себя отверженными личностями. 3.02.37.

Определённый процент читателей регулярно посещает читальный зал, пользуясь каждый раз одной и той же книгой. Вам не кажется, что пора уже прекратить это безобразие?! 18.02.37.

Имею 2 предложения. 1. Наложить на читальные половицы ковёр, а то без него от продвижения по вашему полу и при ходьбе по нему поднимаются крайне неприятные звуки. 2. Т.к. в читальных залах почти всегда слышен шум от стука об пол калош, очень прошу библиотекарей, чтобы они заставляли разуваться всех, кто в калошах, перед заходом внутрь читального зала. И ещё предлагаю подумать, как ликвидировать стук книжек об полки, когда их с полки приходится брать, потому что это тоже очень отвлекает от работы! Как механик, уверяю вас, что это возможно. Кареев, Д. 09.03.37.

Ровно битый час дожидался, когда мне выпишут книгу. За этот час я многое понял. Почему мне её дали только после того, как уже лопнуло моё терпение и уже ничего нельзя с этим было сделать?. Горелов, Р. 10.04.37.

Я 20 минут ждал, пока библиотекарша обыскивала полки, чтобы обнаружить заказанную мною книгу! Но обыск не дал вообще никакого результата. Мельцер, К.И. 25.04.37.

Я считаю, что культурный человек не должен наблюдать за тем, как читают другие, даже если этот человек и сотрудник библиотеки! Нужно же всё-таки доверять людям и понимать особенности их настроения! А сотрудница Розенталь нагло продолжала оставаться в пределах читального зала и иногда бросать в мою сторону косые, подозрительные взгляды пока я сам оттуда не вышел. Считаю, что всё это было проделано с её стороны грубо, стыдно и нетактично. 21.06.37.

2007/12/01 Вавилонская библиотека

Жалобная книга Вавилонской библиотеки

Во избежание «немилых недоразумений», как написано в одних старинных библиотечных правилах, хочу заверить вас, что помещаю этот пост вовсе не для того, чтобы «надо всем глумиться» и уж никак не для того, чтобы «лягушек резать», а для того лишь, чтобы показать, как изумительно отражается в этих высказываниях эпоха.

Вы только посмотрите. Человек явно привык поздравлять людей со Светлым праздником Пасхи. Пасху отменили, а потребность осталось. Безумно трогательная запись, по-моему:

«Хочу поздравить всех дорогих моему сердцу библиотекарей в связи со Светлым праздником 1-е мая! И расцеловать от души всех нижеследующих работников:

1. Алемасову

2. Гальперину

3. Данилевскую

4. Лучинскую

5. Свидерскую

6. Сорокину

За их внимательное, сердечное и высококвалифицированное к нам отношение! Спасибо вам всем, дорогие и любимые вы наши! (дата не указана)»

А это – чем не Зощенко?

«Считаю недопустимым явлением, что в читальном зале третий день подряд засорена уборная! В целом, я не о себе беспокоюсь, я могу и потерпеть, а о наших братски к нам настроенных товарищах из зарубежных стран, которые тоже часто посещают читальный зал вашей библиотеки, как и мы, по многу часов там работают и при этом никак не приспособлены к таким обстоятельствам! Суворов Н.В. 11.07.38»

«Нельзя ли урегулировать вопрос с телефоном? Не смотря на то, что на столе стоит телефон, и никто им не пользуется, и нет даже звонков, всё равно его наличие в читальном зале раздражает посетителей, т.к. раз он там стоит, он в конце концов может и зазвонить! Колосова Надежда. 02.02.39»

«Прошу обратить внимание на необходимость систематического закаливания всех посетителей, в первую очередь тех, кто жалуется на сквозняки. При том значении, которое сейчас приобретает физическое воспитание и развитие всех, включая гуманитарных работников, против которых я ничего не имею, кажется дикостью их требование проветривать зал не более 3-х раз в сутки. Сгущенная атмосфера, которая из-за них образуется в зале, способствует головной боли, а о прочем вреде духоты для здоровья я распространяться не стану. Во избежание простуживаний надо, чтобы все окна были открыты настежь постоянно, с самого начала рабочего дня, и зимой, и летом! Тогда читатели привыкнут к здоровой атмосфере и очень быстро перестанут жаловаться. Спивак О.М., дата не указана»

А вот Булгаков:

«Я даже не могу придумать, какими словами охарактеризовать поведение администрации, которая разрешает разучивание песен (хотя бы и с самыми благими целями, хотя я не знаю, с какими именно!) в ближайшем соседстве с читальным залом!! Песни поются хором, громко, фальшиво, с плохим музыкальным сопровождением, а иногда на немецком языке и с грамматическими ошибками. Чем так петь, лучше никогда не петь вообще, а уж тем более – в библиотеке, где, простите, не поют, а читают! Может быть, вы их разучиваете, чтобы потом отправляться в Германию и действовать на нервы фашистам, но пока вы действуете на нервы (и невыносимо!) только нам, советским читателям. Иртеньев Н. 25.09.39.»

«Прошу сообщить точный адрес того заведения, где вы покупаете такую замечательную, такую чистую и прозрачную воду и даёте её читателям в виде чернил. С.Д. 28. 11. 38»

«С безобразным опозданием приходят газеты из Германии! Нельзя ли принять к ним какие-то более радикальные меры? Уваров. 20.03.40»

А вот – какие приметы времени, взгляните:

«По воскресеньям людям тоже хочется есть, причём даже больше, чем в остальные дни недели. А буфет в библиотеке закрыт. Можно было бы договориться с трестом ларьков о присылке по выходным лотошника с квасом и какими-нибудь пирожками, для обслуживания ими читателей! Лоток можно поставить в прихожей возле раздевалки, а читателей обязать, чтобы они с квасом и жирными пальцами в читальный зал не ходили 8.09.36»

«На вопрос, где бы читателям выпить воды с сиропом, библиотекарша ответила: «нигде». Мне, советскому человеку, такое отношение непонятно. Рядом с гардеробом иногда стоит самовар, но только в качестве издевательства, потому что при нём нет стакана! Неужели нельзя чем-нибудь заполнить этот пробел? Черных, Н.В. 12.07.37»

«Придя в читальный зал в фетровых ботах, которые приспособлены под валенки, я не была допущена в зал. И это в то время, когда другие люди, которым это почему-то было можно, проходили в зал в ещё менее интеллигентных и ещё более грязных кирзовых сапогах, а иногда в рваных каких-то, неаккуратных опорках! А две девушки были вообще в валенках с галошами, и с ними был молодой человек в бурках. Может, они вместе дрейфовали на льдине, может, это вообще были не девушки, а Папанин, Фёдоров и Кренкель? Но даже если и так, мне это всё равно, потому что правила должны быть едиными для всех! 2.03.38»

2007/12/06 Серебряный мост. (Из силезских быличек)

Вот послушайте, что с моим дедом случилось, когда он молодой был. Он сам мне рассказывал про этот случай, и не один раз. В общем, так. В молодости дед мой был человек не то чтобы непутёвый, а – как бы сказать? – невезучий. Ничего у него не ладилось - ни дом, ни хозяйство… так как-то всё шло наперекосяк, и за что бы он ни брался, толку из этого никогда не было. А он любил одну девушку, из соседней деревни, из Габерсдорфа. Та девушка была очень хороша собой, и по ней многие парни сохли, но она была гордая, над женихами только смеялась и всем, кто бы к ней ни сватался, давала от ворот поворот. Ну, и деду моему, само собой, тоже… на что он был ей такой, невидный да невезучий? Она на него и глядеть не хотела. А дед так мучился из-за этого, что и словами не передать – не ел, не пил, с лица весь спал, места себе не находил… вот как запала ему в душу эта гордячка! И решил он уйти из родных мест и попытать счастья где-нибудь на стороне. Думал: пойду в город, заработаю денег побольше, вернусь к ней важным, да нарядным, да при деньгах, да привезу ей всяких дорогих подарков… тут-то она, может, и взглянет на меня по-другому?

Сказано – сделано. Заколотил дед дом, надел заплечный мешок и пошёл в город искать счастья. Да только где он, этот самый город, он не очень хорошо себе представлял. Шёл, шёл, ну и заблудился. Кружил, кружил по каким-то тропам и наконец вышел к реке. А ночь уже была, темно… только звёзды по всему небу, как светляки, и луна полная, большущая. Видит дед – река, а через реку мост перекинут. А там, на том берегу, вроде как дымок, и собаки лают. Пошёл дед на мост. А мост какой-то чудной, словно бы и не из брёвен, и не из камня, а из чего-то ещё, непонятного. Как будто из серебряных пластин. И так и блестит, так и играет под луной. Дед идёт, идёт по нему, и что-то ему как-то не так.. не по себе, одним словом. Дошёл до середины, глянул вниз – Матерь Божья! А это и не мост вовсе, а спина дракона. Он, дракон-то, лежит, через реку перекинулся, на одном берегу – голова, на другом – хвост. А над водой - спина, вся серебром так и горит. А на спине – дед мой, весь от страха аж зелёный. А что делать? До середины-то он уже дошёл! Ну, дед тогда нагнулся, скинул башмаки и пошёл дальше по драконьей спине босиком. Идёт, сам еле живой, а дракон под его босыми ногами только чуток эдак пошевеливается и дышит. А чешуя у него, дед потом говорил, тёплая, шершавая, но не колючая, а тугая, словно спина веретеницы, пригревшейся на солнце… Кое-как, сам себя не помня, дошёл дед до другого берега и пустился со всех ног, не оглядываясь, туда, где слышался лай собак и виднелся дым. Выбежал на холм, смотрит – Матерь Божья, это ж его родная деревня! И такой она ему показалась красивой при лунном свете, что он всё смотрел на неё, не отрываясь, и всё плакал и благодарил Бога. А потом спустился с холма и пошёл домой.

Приходит домой – дом вроде всё тот же, а не тот. Красивый, чистый, уютный – самый лучший дом во всей деревне. И яблоня, которая давно уже засохла, потому что в неё молния попала, опять зацвела, как ни в чём не бывало. Сел дед под яблоню, вспомнил ту красавицу-девку, из-за которой он чуть было не покинул родные места, и подивился про себя: как это он мог так голову потерять из-за такой из себя пустой, жестокосердной гордячки? Стал вспоминать её лицо, голос, походку… и не нашёл в своём сердце той любви, которая раньше чуть не свела его в могилу. Махнул он рукой, засмеялся, отодрал доски от двери и пошёл домой спать.

С той поры зажил дед счастливо. По-прежнему у него всё не шибко ладилось, по-прежнему над ним соседи посмеивались, только теперь ему это всё было нипочём. Нашёл он себе хорошую девушку, тоже из Габерсдорфа, и тоже красивую, хоть и не такую гордячку. Посватался, и она за него пошла. А чего ж не пойти? За такого-то славного парня, такого доброго да весёлого! Веселей моего деда теперь во всей округе никого не было… чего с ним ни приключись, он только рукой махнёт: а, мол, не беда, всё поправим! Очень его все полюбили за такой лёгкий характер и за приветливость, которую он всем выказывал. Так и прожил мой дед до девяноста лет. Богатств никаких не нажил, но до последнего дня, до последнего вздоха был счастливым. И всё благодарил за это серебряного дракона. Это, он говорил, потому так со мной получилось, потому он мне глаза открыл, что я обувь снял, когда шёл по его спине. А не разуйся я – он бы точно утащил меня в преисподнюю…

Потому что они, драконы-то, на самом деле – от дьявола. Дьявольские создания. Не знаю, как серебряные, серебряных я не видал, врать не буду. А вот красные и синие – те точно от дьявола, и добра от них не жди. Синих и красных тут у нас часто видят. Особенно в лунные ночи, на Адвент.. или Великим Постом. При луне очень хорошо видно, как они летают над горами. Хотя сейчас их мало стало… не то что в старину. В старину ведь в горах, даже на самых высоких вершинах, было тепло, и цвели цветы, а снега никакого не было и в помине. Это из-за драконов, из-за их дыхания. Они, драконы, лежали в пещерах и расселинах и дремали, и от их дыхания поднимался такой тёплый пар, что там даже самой лютой зимой было лето…

Они из яиц вылупляются, драконы. Иногда сами откладывают и высиживают. А иногда случается так, что в каком-нибудь доме курица снесёт большущее чёрное яйцо, вчетверо больше, чем обыкновенное. Такое яйцо нужно скорей бросить через баню, иначе его не разбить… А если позволить дракону вылупиться, он мигом сожрёт всю птицу и всю скотину во дворе, а потом и самого хозяина с его домочадцами. Никак нельзя допускать, чтобы из такого яйца кто-нибудь вылуплялся.

А бывает ещё – знаете, как? У одного крестьянина из Крамелау была дочь. Однажды она пошла в горы одна и пропала. Люди потом говорили, что её унесли к себе крылатые змеи. Ну, или драконы… так тоже можно сказать. Так с тех пор её никто и не видел. А только тот крестьянин с того дня зажил хорошо и богато. Соседи сперва не могли понять, откуда у него вдруг столько денег появилось. А потом узнали. Вскоре после того, как у того мужика пропала дочь, к нему на двор невесть откуда забрела чёрная курочка. И эта курочка каждый месяц несла ему по серебряному яйцу. А крестьянин их продавал одному еврею, и тот еврей ему очень хорошо платил, потому что такого хорошего, такого чистого серебра, из какого были сделаны эти яйца, и сыскать-то было невозможно. И уж потом, перед смертью, крестьянин рассказал священнику про эту курицу, и сказал ещё, что он так думает, что это его зять-дракон послал ему такое вспомоществование, чтобы он не так горевал о дочери. Священник потом рассказал об этом другим, потому что это была не исповедь, а просто беседа. И сказал, чтобы никто из прихожан больше не смел принимать помощи от драконов, потому что это грех, и от драконов людям может быть только зло. Но, по правде говоря, мало кто тогда подумал, что от этих серебряных яиц кому-то было какое-то особенное зло. Скорее уж наоборот. Хотя, священнику – ему, конечно, виднее…

2007/12/07 Моя подруга

— Ой, такой сон опять приснился.. Опять приснилось, что я умерла. Это уже в привычку какую-то входит, надо что-то с этим делать, честное слово… Нет, это только так считается во сне, что я умерла, а на самом деле я себя прекрасно чувствую… просто официально я умерла, меня похоронили и всё такое. Но ладно бы ещё это, это-то как раз ерунда. Дело в другом. Дело в том, что меня тут же почему-то канонизировали. Причём, не здесь, не на земле, а прямо там, на Небе. Не за какие-то там особые заслуги, а как-то по другим критериям… у них там что-то вроде жребия или распределения, как у нас раньше в вузах. У нас как было? – кто хорошо учился, того оставляли в Москве. А там – кто хорошо и праведно жил, тех канонизируют и оставляют в покое, и про них даже на земле-то особо никто не знает… Никто им церкви не строит, памятников.. ну, в смысле, статуй не ставит… икон с них не пишет, не прославляет их никто.. Вот эти, о которых никто не знает и которых никто не беспокоит, и есть самые великие святые. А кто попроще, кто какие-то грехи всё-таки совершал, тех канонизируют и тут же им что-нибудь поручают, какой-нибудь участок… Ну, там, за погоду отвечать или за урожай… А мне поручили отвечать за изобразительное искусство, представляешь? А я-то в этом деле ни в зуб ногой же! Я им говорю: я ничего в этом не смыслю, а мне говорят: ничего, со временем войдёшь в курс дела, разберёшься.

Ну, и, блин, я значит, того… стала разбираться. Я уже не помню, как я там с этим разбиралась, это всё во сне было как-то смутно… Но помню, что меня вызывают на ковёр к начальству за что, что я не усмотрела за каким-то там художником и он, с моей якобы помощью, написал какую-то картину «Красные розы на голубом унитазе». И что эта картина сейчас жутко популярна, везде печатают её репродукции, а это почему-то очень нехорошо и неправильно. А вообще тут не при делах, ничего я ему не помогала писать, но почему-то это вся постановка вопроса меня ужасно злит… И я иду и заранее готовлюсь, как буду ТАМ ругаться. И отстаивать эти самые «Красные розы»… Что в них ничего такого плохого или похабного нет, что написаны они очень даже хорошо, в духе какого-нибудь Фрагонара, а сочетание голубого с ярко-алым хоть и грубоватое, но интересное и впечатляющее. Такую хорошую искусствоведческую отповедь придумала, ты не представляешь! Так жалко было, что проснулась до того, как дошла до Его кабинета! Мне кажется, я бы Его убедила, ей-богу…

____

…Я теперь боюсь по вечерам домой идти через двор. Раньше мимо стройки боялась, потому что собаки. А теперь через двор боюсь. Из-за ворон. Ну, чего ты ржёшь, ничего смешного… Понимаешь, как дело-то было. Я жарила блины. На большой сковороде, на той самой, на бабушкиной. Выложила туда, наверное, упаковки две, поставила на огонь, ушла в комнату и про них забыла. Ну и они, естественно, сгорели. Снизу подгорели прямо аж до угольной черноты. Ну, ладно… подгорели и подгорели. Я взяла их, выложила на блюдо.. а блюдо старое было, с трещиной, я давно хотела его выбросить… Выложила, вынесла во двор и в снег поставила. Красота такая получилось: на снегу громадное фарфоровое блюдо, а в нём ровными рядами чёрненькие такие, хорошенькие блинчики с мясом… И тут же на это дело налетело дикое количество ворон. Налетело и все блины в момент сожрало. Прямо как жертвоприношение какое-то получилось, честное слово. Сидят вокруг блюда и жрут.. сволочи. Красота, одним словом. Но только с того дня они меня запомнили, представляешь? Стоит мне во двор выйти, они все тут как тут. Кружатся надо мной и орут. Знаешь, как неприятно? Как в том стишке: я доем сначала грушу, а потом примусь за вас. Глаза страшные, чёрные… И, знаешь, они такие здоровые, эти вороны! Я раньше внимания не обращала, какие они лошади. Они же правда могут убить и сожрать, если скопом налетят! И я теперь, как домой с работы иду, несу им батон.. или сыру там, или ещё чего-нибудь… А когда забываю, то стараюсь побыстрее пробежать до подъезда, пока они не опомнились. У меня такое чувство, что я как бы теперь их жрец, и обязана их кормить. Причём не просто так. А со всякими ритуальными реверансами. Блин! Если бы знала, лучше бы эти блины чёртовы в мусоропровод выкинула, вместе с блюдом…

______

.. Слушай, а ведь правду говорят, что алкоголь и наркотики оказывают взаимно усиливающее действие! Я недавно в этом убедилась. Когда напилась и в пьяном виде решила заняться шопингом… Прикупить себе пару кофточек… Пару кофточек! Ха-ха!

__

… Представляешь, а к нам на днях попугай прилетел. Влетел в форточку и сел на спинку стула. Ну, почему сразу «волнистый»? Не волнистый, а наоборот, очень порядочный! Классный такой попугай, ты не представляешь… Я сперва хотела везде объявления развесить, что, мол, у кого улетел попугай, то просьба обращаться…. А сейчас думаю: а может, не надо? Он молчит, правда, но по его лицу я вижу, что он не случайно оттуда, где он раньше жил, улетел. Это был осознанный побег. И как же теперь – он мне доверился, а я возьму и его выдам? Прямо нехорошо как-то. Как ты думаешь, это будет ничего, если я эти объявления всё-таки не повешу?

2007/12/08 Снова об отце Брауне

Беру назад свои прежние слова о патере Брауне. Похоже, я была к нему несправедлива. Нет, я совершенно точно была к нему несправедлива. А всё из-за незнания языка. Ибо, как известно, тот, кто недостаточно знает язык оригинала, бывает вынужден довольствоваться переводами, а переводы – это…. Впрочем, к делу.

На днях мне в руки попало переводное издание «Рассказов о патере Брауне» 1927 года. Из любопытства я заглянула туда – и совершенно не узнала отца Брауна. Не веря своим глазам, я долго ходила вокруг него, прищуривая то один, до другой глаз, протирая очки и нерешительно откашливаясь, - до тех пор, пока он не забеспокоился и не осведомился дружелюбным тоном, что мне угодно. Я застеснялась своей назойливости и книгу захлопнула. Выждала немного и открыла вновь. Текст, открывшийся мне, был так свеж и хлёсток, так нежен и ядовит и так потрясающе индивидуален в каждой своей строке, что я не могла на него налюбоваться. Судите сами. “The incredulity of Father Brown” в новейшем переводе выглядит как «Недоверчивость отца Брауна». Ну, что же, можно, наверное, и «недоверчивость»… В переводе 27-го года – «Неверие патера Брауна». Это, как мне думается, именно тот парадокс, которого хотел Честертон. «Неверие» в сочетании с «патером» звучит оглушительно и сразу приковывает к себе внимание. Что рядом с этим вялая, застенчивая «недоверчивость»? «Недоверчивость» - ну и что? В чём же тут парадокс?

Смотрим далее. Рассказ «Небесная стрела». В переводе Коротковой (кстати, очень неплохом переводе) он начинается следующим образом: «Боюсь, не меньше ста детективных историй начинаются с того, что кто-то обнаружил труп убитого американского миллионера – обстоятельство, которое почему-то повергает всех в невероятное волнение». Помню, что при первом чтении меня насторожила странная, если не сказать – жестокосердная небрежность авторского стиля. Да, убийство человека – вещь нехорошая. Даже если этот человек – американский миллионер. И иронизировать по поводу того, что известие об убийстве «почему-то» повергает всех в волнение… хм… впрочем, не знаю. Перевод из издания 27-го года звучит несколько иначе: «Сотни детективных историй начинаются, боюсь, с убийства американского миллионера, - события, которое почему-то рассматривается, как народное бедствие». Ага! «Народное бедствие» - вот оно! Чувствуете разницу? Причём – совершенно убийственную разницу.. впрочем, речь же и идёт об убийстве… Нет ничего удивительного в том, что известие об убийстве повергает в волнение досужую, жаждущую сенсаций публику, но когда это событие пытаются представить той же публике как некую глобальную, всенародную катастрофу – да, вот тут ирония автора и понятна, и уместна.

Смотрим далее. В переводе Коротковой: «Счастлив, кстати, сообщить, что и наша история начинается с убитого миллионера, а если говорит точнее, целых трёх, что даже можно счесть излишней роскошью». Опять эта неприятная, царапающая небрежность… почему это, собственно говоря, автор так уж счастлив сообщить нам о гибели трёх человек? Ну, допустим, не «трёх человек», а «трёх американских миллионеров» - но всё равно… как-то это немножечко коробит… Теперь смотрим старый перевод: «К счастью для меня, этот рассказ ДОЛЖЕН начаться с убийства миллионера; собственно говоря, даже с убийства трёх миллионеров, что кое-кому покажется, пожалуй, излишней роскошью». Чувствуете, какая здесь убийственная насмешка и над жанром как таковым, и над читателем, безропотно принимающим законы жанра, и над самим собой, вынужденным оправдываться в том, что тоже этим законам подчиняется? Насмешка над кем и над чем угодно – только не над бедным, убитым миллионером, как в первом варианте перевода.

Не буду больше утомлять вас цитатами. Просто поверьте мне на слово: каждый перевод в этом издании совершенно изумителен и представляет нам (ну, во всяком случае, мне) отца Брауна с совершенно иной, гораздо более привлекательной стороны. Даже в ужасно мелких мелочах, едва заметных глазу. «Чудеса так просто не делаются» - очень хорошая, правильная, вполне себе нейтральная фраза. «Чудеса – не такая дешёвая штука!» - вроде бы то же самое, но… как ярко видишь человека, только что восставшего из гроба и произносящего эту фразу заплетающимся языком, но абсолютно твёрдым тоном.

Одним словом, с отцом Брауном мы помирились. Конечно, он меня простил. И я этому ужасно рада.

2007/12/11 У Донского монастыря

Рыжевато-красные стены обсыпаны мелким солёным снегом, хрустят и искрятся, как солончаки, на солнце, которого нет и в помине – и не будет ещё так долго, что при одной мысли об этом сердце сворачивается в клубок. Чуть в стороне, ближе к проезжей части – гаражи. Там живут злые весёлые собаки и хмурые диковатые мужики. Мужики пасут свои автомобили, собаки за умеренную плату им помогают. Когда выпадает много снега, за гаражи приходят две бабки в спортивных костюмах и с ротвейлерами. Бабки отрабатывают друг на друге приёмы какой-то сложной восточной борьбы, а их ротвейлеры слоняются под монастырскими стенами и от скуки пристают к местным незамужним дворняжкам. Но сейчас снега мало, а тренироваться на голом сверкающем льду бабки не приходят.

На краешке мёрзлой песочницы сидит грустный, закутанный парень лет пяти и играет сам с собой в маленькие магнитные шахматы. На скамейке рядом с песочницей сидит монах и ест подсолнечную халву из пачки; на лице его – сосредоточенное, застенчивое блаженство.

По дорожке монастырского парка, поминутно оскальзываясь и взвизгивая, идут две девушки неопределённого возраста, в длинных красивых шубках и пуховых платках.

— А он у меня спрашивает, поп этот.. ну, батюшка который. Спрашивает: а как вы насчёт причастия? Давно были? А меня так переклинило ужасно со страху, и в голове только одно: «причастие – деепричастие – деепричастный оборот». Батюшка этот самый посмотрел на меня, вздохнул так глубоко и отошёл…

Ворона на снегу снисходительно усмехается, косится на лежащую рядом кость с ошмётками мяса, ханжески опускает глаза и начинает демонстративно долбить клювом коробку из-под овсяного печенья.

2007/12/13 Моя подруга

— Слушай, а я ведь тоже в детстве один раз сочинила оптимистическую трагедию. Правда, я не по зову сердца, а скорее на заказ. Помню, брат приходит из школы… он тогда, по-моему, классе в восьмом, что ли, учился, или в девятом… А я, соответственно, в третьем. Ну, вот, он приходит из школы и говорит мне, чтобы я его не доставала, потому что у него срочное задание: надо нарисовать какой-то плакат против буржуазии и написать стихотворение о том, что нас, типа, не запугаешь, и мы не боимся ядерной войны. Ну, вариации про мирных людей на бронепоезде. А я была маленькая и ужасно аполитичная. Говорю: какая-такая ядерная война? Как в кино, что ли? Он говорит: какое тебе кино? Не кино, а на самом деле! В любой момент, говорит, может рвануть, потому что международная обстановка накалённая. И всё из-за холодной войны. Я думаю: странно – война холодная, а обстановка накалённая… Говорю: а что будет, если рванёт? Пашка говорит: как – что? Ничего не будет. Всё погибнет подчистую, к чёртовой матери… И давай мне рассказывать про поражающие факторы ядерного взрыва. Блин, я до сих пор их помню, эти факторы! У меня потом на НВП одни пятёрки были – так я это запомнила, представляешь? Ужас, одним словом. Выслушала я всё это, пошла к себе в комнату.. А через час выхожу к Пашке и говорю: всё, говорю, можешь не беспокоиться, я за тебя этот стих сочинила. Ну, который тебе задали. Он говорит: классно, говорит, давай читай. И я прочитала. До сих пор этот стишок помню, слово в слово:

Когда наступит ядерная

В мире катастрофа,

Наступит в самом деле,

А вовсе не в кино,

Сначала будет страшно,

Сначала будет плохо,

А после мы погибнем,

И станет всё равно!

Блин, Пашка так ржал, аж до слёз… И ужасно меня хвалил. И я не знала, чего делать: гордиться или обижаться. Потому что я всерьёз ведь сочиняла, а не для хохмы… Для меня вообще эта самая конечность бытия всегда была и отрадой, и мукой. Нет, честно, так и было… Например, в зубном кабинете меня всегда поддерживала мысль о том, что эти муки – не вечные, что рано или поздно они всё равно кончатся. А с другой стороны, мысль о том, что всё хорошее тоже рано или поздно кончится – это, наоборот, ужасно угнетало.

Я помню, как один раз, совсем маленькая, ехала куда-то с родителями в поезде и смотрела в окно. А поезд ехал так медленно.. или это электричка была? Не помню точно.. помню только, как он едет, едет, и вдруг как будто въезжает в поле… Вернее, не в поле, а на луг, весь сплошь залепленный вот такими огорменными, как подсолнухи, одуванчиками. И солнце кругом.. не злое, не яркое, а такое нежное, бронзовое… просто описать невозможно, какое! И всё. Только небо, солнце и монстры эти, одуванчики.. просто не бывает таких одуванчиков, понимаешь? В раю, наверное, такие одуванчики, и больше нигде. И вот тогда я поняла, что это то самое мгновение, которому не жалко сказать: остановись. Ну, ладно, не насовсем. Ну, хотя бы на часок. Или на пару часов. Или на пару вечностей. Мы же всё равно не заметим, как они пролетят, эти пара вечностей! Ну, конечно, я не такими словами всё это подумала… я ж была маленькая, «Фауста», слава Богу, ещё не читала…. Но ощущение было именно такое. Хотелось, чтобы это не кончалось. И безумно жалко было, что поезд сейчас проедет мимо, и всё… Ёлки, как это Фауст за всю свою жизнь ни разу не нашёл повода сказать: мгновение, куда ты, на фиг, гонишь? Мёдом тебе, что ли, там, намазано, куда ты летишь? Остановись, побудь со мною… Оно бы остановилось, как пить дать. Оно вообще в нашей жизни нет-нет, да и останавливается. А мы орём ему: чо застряло, проходи вперёд, блин, тут люди на подножке висят! И оно, бедное, вздыхает и идёт дальше….

____

— Мы тут с Дюськой в Стокгольм ездили, на недельку. В первый же день так уходились, просто до упаду. Усталые, голодные.. берём путеводитель, чтобы, типа, выбрать ресторанчик подешевле и поуютнее. Нашли. Какой-то недорогой, но с необыкновенным грилем. И попёрлись искать этот ресторан через весь Стокгольм. Пока шли, по пути нам так зазывно сверкали огни из других ресторанов, такие запахи нам навстречу летели – не описать.. Дюсик уже был готов капитулировать и зайти в первый попавшийся, но я была тверда: нет, раз решили в тот, значит – в тот. Плутали мы, значит, плутали, под все эти запахи и музыку собственных желудков, и наконец нашли ту самую улицу, которая в путеводителе указана. И вот представь: чистенькая стокгольмская улица, всё чин-чинарём, домики, садики… и только на месте нашего ресторана – СТРАШНАЯ ЧЁРНАЯ ДЫРА! Нас чуть не утянуло в эту дыру, как два зазевавшихся астероида… Ужас! Дюська говорит: да, говорит, что-то гриль у них того.. слишком сильный был, видать… Оказывается, и правда: за день до этого нашего путешествия этот ресторан сгорел подчистую! Нет, но ты подумай, черти-то, черти-то каковы! Сперва выбрали в путеводителе именно этот ресторан и показали мне. Потом долго водили нас по улицам и помирали со смеху. И предвкушали, какие у нас будут рожи, когда мы всё-таки доберёмся до места. Небось, ещё местных чертей с собой позвали, на это зрелище полюбоваться. Я так и представляю себе этот эскорт, который нас с Дюськой сопровождал. Иногда даже жалко, что их, сволочей, простым глазом не видно…

2007/12/21 Моя подруга, Бог и Счастливые Разбойники

Такой сон потрясающий у меня только раз в жизни был. Только один раз. Представляешь, мне приснилось, что я - одна. Нет, не то, чтобы муж и ребёнок куда-то делись, не дай Бог… нет, они, вроде бы как, есть, и очень даже прекрасно существуют, но почему-то я всё равно одна. Я не могу этого объяснить, почему это так, но во сне это было очень острое ощущение: Я - ОДНА. И вот мне снится, что я сижу вот так вот, одна, в тёмной кухне и вдруг слышу, как в соседней комнате кто-то звонит по телефону. И я хочу пойти туда помотреть, кто это, но от страха не могу двинуться, потому что знаю – не может там никто звонить по телефону, потому что я – одна… а если там что-то звонит по телефону, то это "что-то" должно быть чем-то таким страшным, что лучше на это даже не смотреть. Но потом всё-таки преодолеваю себя и иду в комнату. И вижу там демона.

Нет, натурально, - демона. Я почему-то сразу понимаю, что это не мелкий какой-нибудь чёрт, завалящий, и даже не призрак, а самый настоящий демон, из разряда очень серьёзных таких, крупных демонов. По виду он очень романтичный, гордый такой и зловещий, но в тапочках. И я из-за этих тапочек понимаю, что, в принципе, всё в порядке, что если он снял обувь в чужом доме и надел тапочки, чтобы не наследить, то всё с ним нормально, и можно не бояться. Но на всякий случай сжимаю, как в детстве, кулаки, и говорю ему так строго: «Это сон. Хочу немедленно проснуться». Я в детстве так всегда делала, когда страшный сон был, - и тут же просыпалась. А он, этот демон, поворачивается ко мне, мягко так опускает трубку на рычаг и говорит мне: «Не надо. Не просыпайся. Давай немножко поживём так». И я почему-то соглашаюсь. Представляешь? Чтобы не быть одной, я соглашаюсь всё время жить во сне, и с демоном. Только бы не быть одной.

А дальше мне снится, что я постепенно привыкаю к такой жизни. И к тому, что ночь всё время – спят же люди ночью, вот потому и ночь… И к тому, что демон живёт в моей квартире. Нет, у нас с ним никаких таких отношений, всё очень целомудренно… Но всё равно, конечно, мне странно и страшно. Он мне какие-то интересные истории рассказывает. Потом – мы иногда куда-то ездим там, в какие-то страны… или летаем, я не помню точно, во сне всё очень смутно как-то было… И всё это даже забавно и занятно, и я к нему привыкаю даже, но всё равно его присутствие в моём доме ничего не меняет. Я всё равно одна! И на самом деле у меня есть только одно утешение: где-то ближе к полуночи я выхожу на балкон, раздвигаю свои колготки и лифчики, которые там сушу на верёвке, и смотрю на стенку соседнего дома. А она такая белая, эта стенка, даже в темноте… И вот, когда на эту стенку попадает лунный луч, там, на этой стенке, видно Бога. То есть, это, судя по всему, просто Его изображение, как на экране. Образ. Причём он, этот образ, совершенно не антропоморфный, он какой-то другой… Там, во сне, я это всё очень хорошо видела и ощущала, а когда проснулась, не могла ничего вспомнить, хоть убей! Ну, ничего… Так обидно, честное слово.

Ну, вот. И я каждую ночь в этом самом сне ходила смотреть на эту стенку. И ждала, когда увижу на ней Бога. Совсем ненадолго, на чуть-чуть. Но увижу. И этот мой, который демон-то, он тоже потом пристрастился ходить со мной и смотреть. Сначала я думала, он будет злиться или, там, плеваться, или вообще исчезнет, когда увидит. А он – ничего подобного. Стоит и смотрит. И весь такой грустный, такой какой-то одухотворённый и несчастный, что я понимаю: никакой это, на фиг, не демон. А такой же идиот, как и я сама. И он тоже понимает, что без Него он один. Вообще один, кто бы с ним ни был, кто бы его ни окружал. И мне так хорошо от того, что я это понимаю, что уже не так даже грустно, как раньше. Нет, грустно, конечно, но я уже думаю: вот, завтра я быстренько винегретику нарежу, пожарю оладий с яблоками на ужин… мы поедим всё это с ряженкой и пойдём на балкончик ждать. Может, вдвоём всё-таки быстрее дождёмся. Может, когда-нибудь по-настоящему, уже как следует ДОЖДЁМСЯ. А пока мы ждём, Он будет на нас сверху смотреть и думать: ну-ну, голубчики, вы у меня когда-нибудь ДОЖДЁТЕСЬ! Ох, ДОЖДЁТЕСЬ!

_________

Ой, сегодня чего приснилось – это вообще. До сих пор настроение хорошее. Приснилось, что меня ограбили. Причём очень картинно ограбили, как в детском фильме про разбойников. Как будто я еду через лес, почему-то через испанский лес, и почему-то на Сашкиных старых «Жигулях». И вдруг, прямо посреди леса, мотор глохнет. И тут же из-за кустов выскакивают всякие разбойники, очень красивые, как в кино. И грабят меня. Отбирают сумочку, деньги, серёжки Димкины.. ну те, американские, из костей бледнолицых… Кольцо золотое отбирают, которого у меня отродясь не было. Ещё чего-то отбирают, тоже ценное. Паспорт обещают потом прислать по почте. А потом куда-то так же быстро убегают, и моя машина как бы сама собой трогается с места, и я опять еду. И мне ужас, до чего обидно, что я приехала с такими ожиданиями, с такой любовью к Испании, а меня тут сразу же, с первых же шагов взяли и ограбили.

А потом я приезжаю в какую-то деревню, и там какой-то ресторанчик под названием «У Херо Педрильи» - причём это русскими буквами написано, но я понимаю, что здесь, в Испании, в этом названии нет ничего двусмысленного или неприличного, что просто так хозяина ресторана зовут – Херо Педрилья, ничего особенного… И я захожу в этот ресторанчик, а он весь такой стилизованный, под испанскую старину, но почему-то с русскими самоварами и рушниками. И я начинаю жаловаться этому самому Херо, я извиняюсь, Педрилье, что меня ограбили, и всё такое. А он говорит: да это же хорошо, что ограбили! Это же прекрасно даже, что ограбили! Потому что это специальная такая банда, которая называется «Счастливые разбойники». И все здесь, в этих краях, просто мечтают быть этой бандой ограбленными, потому что у тех, кого она грабит, тут же начинается по жизни сумасшедшее везенье. Или финансовое, или в любви, или там ещё какое-нибудь. И обязательно случаются всякие радостные события. Это совершенно точно, можно не сомневаться. Чем больше они у тебя отобрали, тем больше тебе в ближайшем будущем повезёт.

И я не очень сперва в это верю, но он, этот Херо, начинает орать во всю глотку: «Эй, посмотрите-ка все на неё, её ограбили Счастливые Разбойники! И тут же все посетители этого ресторана начинают ко мне подбегать, хлопать меня по плечу и поздравлять. А некоторые, я вижу, прямо всерьёз мне завидуют. И я начинаю понимать, что мне и вправду дико, неправдоподобно повезло. И мне становится так хорошо, что я аж просыпаюсь на радостях. Просыпаюсь – ну, просто сама не своя от счастья! И целый день сегодня хожу? и меня так и подмывает кому-нибудь похвастаться: ребята, меня ограбили Счастливые Разбойники!

А вечером на радостях зашла в тибетский бутик, а там распродажа всякого непальского дерьма, и я накупила себе его видимо-невидимо: и платков, и шарфиков, и юбок каких-то идиотских, и кофточек, и халатов… Сижу и радуюсь безмерно, просто помираю от счастья. Знаешь, как мне всё это идёт? Офигенно! Ты, вообще, замечала, как мне идёт всякое дерьмо?.. Нет, это ещё не само счастье, конечно, само - оно ещё впереди. А это так, прелюдия, но всё равно - так хорошо, ты не представляешь... А ещё я там купила поющую чашу. Сейчас держу её на руке, вожу по ней ступкой и лечу вибрацией вывихнутый палец. Причём, убей, не помню, где и как я его вывихнула. Может тогда, в лесу, когда от разбойников отбивалась?

2007/12/22 дети

Баллада о разбитой чашке. (Из рассказов церковной певчей)

Помнишь, у Гайдара есть такой рассказ «Голубая чашка»? Очень хороший рассказ. Есть, вообще, такая категория чашек, которые только для того и существуют, чтобы портить людям жизнь. Мне кажется, у каждого в детстве была такая чашка, обязательно… Что, у тебя разве не было? Была наверняка. Ой, а у Ваньки моего что было с этой чашкой – это вообще потрясающе. Я до сих пор всё помню, в деталях.

В общем, так. Свекровь нам подарила одну потрясающую японскую чашку, неземной красоты. И вот я как-то раз прихожу домой из церкви, смотрю – чашки нет. Заглядываю в мусорку – так и есть, лежат осколочки… Я – к Ваньке. Ему тогда лет пять было, наверное, не больше. А может, меньше даже. Спрашиваю: твоя работа? А он так выпрямился, брови сдвинул, подбородок вскинул, как на параде, и говорит: моя! Я, говорит, её нарочно, пока бабушка спала, из буфета достал и об пол грохнул. Специально грохнул, говорит, чтобы разбилась. А сам при этом такой гордый и невозмутимый, как самурай… руки сложил на груди и так победительно хмурится. А я стою и не знаю, что с этим наглецом делать. Вроде же сам признался, да? – и отпираться не стал, всё честь по чести. А с другой стороны – нельзя же это так оставлять. Я говорю: зачем ты её разбил, ты можешь объяснить? А он так гордо, с таким достоинством: надо было! Ну, вот что с таким ребёнком делать? Я ему говорю: это хорошо, конечно, что ты честный человек, но всё-таки, как ни крути, ты провинился, и мне тебя придётся наказать. Зоопарк у нас на сегодня отменяется, ничего не поделаешь. Иди к себе в комнату и думай над своим поведением. А он сделал лицо, как у партизана перед дулами фашистских автоматов… он всегда такое лицо делал в таких случаях, просто неподражаемого у него получалось – и не захочешь, а залюбуешься. Значит, сделал лицо, расправил плечи и строевым шагом прошествовал к себе в комнату. А мне самой так хотелось в зоопарк, между прочим… Так я из-за всего этого расстроилась прямо, и пошла бельё гладить… ну, или что-то там ещё делать, я уже не помню.

Тут приходит Герка, мой двоюродный брат, и спрашивает: ну, что, ведём племянника в зоопарк, или как? Я говорю: увы, говорю. И рассказываю ему про чашку. А Герка говорит: да ты что? Это же я твою чашку разбил! Полез в буфет за сахарницей и зацепил нечаянно! Ты уж меня, говорит, извини. И Ваньку, пожалуйста, амнистируй. Я – к Ваньке. Ты зачем, говорю, наврал про чашку? Это же не ты её разбил! А он, представляешь, в слёзы: нет, это я разбил. Орёт, ногой топает: я разбил, я!.. Вот – сколько времени прошло, а я всё этот случай забыть не могу. Потому что я в такой растерянности была тогда, просто ум за разум заходил. Ну, я же молодая ещё была, и Ванька у меня был тогда один ещё, и ничего-то я, в сущности, про них, про маленьких, не понимала. Говорю Герке: может, ты его просто выгораживаешь? А Герка тоже, представляешь, как маленький, чуть не разревелся. И клянётся и божится, что это он разбил эту трижды проклятую чашку. В общем, я так тогда и осталась в недоумении. Не помню, пошли мы в конце концов в зоопарк или нет, но помню, что эта чашечная проблема как-то у меня в голове засела. Я даже потом отцу Василию говорю: может, у Ваньки что-то с психикой не то? Может, у него комплекс вины и он подсознательно хочет быть наказанным? А отец Василий только вздохнул и велел оставить ребёнка в покое и никогда больше об этой самой чашке не упоминать.

А недавно я чего-то про этот случай вспомнила – и нарушила запрет. Ванька-то уже большой… я думаю – ну, можно уже спросить. И говорю ему: слушай, а помнишь ту чашку японскую? Скажи хоть сейчас – ты её разбил или не ты? Ванька задумался так, застеснялся, а потом говорит: не я, говорит. Это дядя Гера её разбил. Я говорю: так чего ж ты на себя напраслину возводил, да ещё с таким жаром? А Ванька говорит: потому, что я эту чашку ненавидел с младенчества. И всё время мечтал её расколотить. Но жутко боялся. А эта чашка была непростая, между прочим. Там на ней были драконы и ещё какая-то муть, а если приподнять и посмотреть на свет, то на донышке проступало женское лицо. Такое тонкое, странное, как будто тушью нарисованное. Да ты знаешь такие чашки, у тебя же, по-моему, целый сервиз такой есть… И вот этого-то самого лица бедный мой ребёнок ЖУТКО БОЯЛСЯ. А оно правда так странно там проступало, немножко даже страшновато, как из тумана.. и выражение у него было не то чтобы очень к себе располагающее… Совсем даже не располагающее, откровенно говоря. И Ванька, представь себе, думал, что в этой чашке живёт злой колдун. Как джинн - в лампе, только этот – в чашке. Живёт и всем нам пакостит потихоньку. И Ванька, оказывается, всё время мечтал о том, чтобы эту чашку разбить и колдуна уничтожить. Но боялся. Не наказания за разбитую чашку боялся, а мести колдуна. И когда Герка чашку раскокал, и ничего не случилось, Ванька так обрадовался.. . А тут я со своими наездами: кто разбил? ты разбил? Ванька и сказал: я.

Понимаешь, он так хотел её разбить… Так хотел, что не удержался и присвоил себе чужой подвиг! И потом очень этого стыдился. Стыдился, что НЕ ОН РАЗБИЛ, понимаешь? Что струсил и побоялся выполнить эту миссию… Бедный мой Парцифаль! А я-то его чуть к психологам не потащила….

2007/12/24 Ночь почти перед Рождеством

Позавчера я шла через улицу. Я не знала, что это за улица, и не знала, что это – день или ночь, и что это за время года, и время года ли вообще. В рыхлой слякотной темноте обречённо перемигивались мокрые гирлянды, и всё кругом нежно булькало, чавкало, вздыхало и заливалось дождём, слезами и жирной грязью. А через пару дней где-то должно было случиться Рождество, и мне вяло, сквозь головную боль, насморк и ощущение непреходящей сырости в ботинках, хотелось всё-таки хоть мельком, хоть одним глазком посмотреть на то место, где оно должно было наступить.

Ведь где-то оно должно наступить, ёлки-палки? Понятно, что не здесь, но где-то далеко, куда под страхом смертной казни не пускают циклоны, где мирные пряничные домики утопают по самые наличники в чистом, выстиранном и накрахмаленном до хруста снегу; где сквозь морозную дымку и сосновые ветки льётся запах яблочных пирогов и жареных гусей; где с первым ударом рождественских колоколов вода в промороженных колодцах превращается в тёплый глинтвейн, а звёзды сами собой сваливаются с неба и, ошалев, начинают танцевать и кувыркаться в ближайшем ельнике… Там-то оно просто не может не наступить!

Размышляя таким образом, я как-то незаметно вышла к торговому центру. Вернее, это на табличке-указателе было написано, что это торговый центр. Но вокруг этого места, под рокот барабанов и сопение средневековых дудок бегали и прыгали чёрные люди с факелами. Они бегали, прыгали, крутились колесом, плевались огнём и жонглировали горящими палками. Пахло потом, кожаными ремнями, бензином и ещё чем-то, таким же древним и потрясающим.

И я, как сомнамбула, подошла поближе к этому самому месту, которое почему-то называлось торговым центром, и двери разъехались передо мной в разные стороны, а там, внутри, тоже грохотали барабаны, ныли и стонали волынки, и дрожь бежала по сердцу от этих жутких и восхитительных звуков, а под высоченным куполом, на тоненьких каких-то верёвочках, крутились и подтягивались акробаты.

Они были изумительны. Они были наряжены грубо и странно, как средневековые жонглёры. И они работали без всякой страховки – даже без намёка на страховку. Без сеток и без пристёгнутых к поясам канатов. А просто на длинных, до жути ненадёжных верёвках, за которые они небрежно так хватались одной рукой и, вздёрнутые на изрядную высоту, выделывали там немыслимо красивые трюки. И лица их были спокойны и невозмутимы, как будто они не испытывали при этом ни малейшего напряжения. Толпа внизу возбуждённо дышала пивом, чесноком и малиновой жвачкой. И я содрогнулась и прослезилась, потому что сразу вспомнила молодость. Тринадцатый век, первую его половину. Давненько мне никто не напоминал об этих временах.

А вокруг, на витринах бутиков, восхищённо глазели и приплясывали в такт барабанам плохо одетые манекены, и санта-клаусы, все, как один, разбежались и попрятались под прилавки, а сувенирные ангелочки, наоборот, сгрудились поближе к жонглёрам, и по их курносым алебастровым лицам тоже пробегали тени воспоминаний – не очень, видимо, приятных, но очень ярких. И вообще это были уже не ангелочки, а готические ангелы, от улыбок которых ещё больше, чем от музыки, продирал мороз по коже; и электрические свечи в люстрах как-то тихо, без лишнего шума, превратились в настоящие, а полукруглые своды над прилавками ощетинились, заострились, и в проёмах между ними засияли витражные розы. И откуда-то совсем уж издалека, очень тихо и явственно вплетаясь в барабанный рокот и волыночный вой, ударил медный колокол и что-то неразборчиво запели низкие мужские голоса...

А когда я ушла из этого места, которое почему-то по-прежнему называлось торговым центром, то увидела, что ни дождя, ни слякоти нет и в помине, а мир уже застыл, остекленел и сверкает под чёрным, беззвёздным небом, как тысячи уотерфордских осколков. И он был узнаваем и прекрасен, этот мир, и улицу эту я уже определённо где-то встречала – вот только запамятовала, где. Я шагнула вперёд, поскользнулась, ахнула и, взмахивая руками, как пьяный канатоходец, кое-как поковыляла прочь. А в чёрном небе нестерпимо сияла невидимая пока ещё Звезда, до которой оставалось всего-то двое суток. Сущая ерунда, если вдуматься.

2007/12/26 Святочный рассказ

Сегодня утром я опять пробежала мимо бабки с кепкой

Эта бабка всё время стоит на коленях на углу, возле поворота к трамвайной линии, кланяется, крестится и желает всем здоровья. А кепка лежит перед ней, уткнувшись ей в колени, и все прохожие задевают за эту кепку, когда пробегают мимо. И я тоже задеваю, когда пробегаю мимо. А бабка улыбается, кланяется, крестит меня вслед дрожащей птичьей лапкой и нараспев, как стихотворение, говорит: спаси – Господь – Исус – Христос! Она всем так говорит. Хотя почти никто ничего ей в её кепку не бросает.

И в этот раз всё получилось, как всегда. Я с разлёта проскочила мимо бабки, получила от неё благословение и понеслась дальше, оскальзываясь на неровном льду.

— Молодец, - сказал догнавший меня прохожий. – Всё-таки научилась им не подавать. Работаешь над собой. Это похвально.

— Чего? – переводя дух, переспросила я

— Молодец, говорю, - терпеливо повторил прохожий. Он был невысокий, но осанистый, широкоплечий и красивый. Единственное, что его, на мой взгляд портило, - это большие раскидистые усы в пол-лица. Совсем как у моржа. Или как у Максима Горького, только ещё больше и гораздо противнее. – Вообще, я замечаю, стало гораздо меньше безответственных людей, поощряющих попрошайничество, - продолжал он, не глядя на меня. – А в прежние времена… Это же уму непостижимо, как это было когда-то популярно – откупаться ежедневно парой гульденов от угрызений совести. Смешно, честное слово. Они полагали, что это хорошее вложение капитала. Типа, в Вечность. Ха-ха. Да на половину выброшенных таким образом денег каждый из них мог бы содержать при себе хорошего врача, что было бы уж, во всяком случае, гораздо полезнее для их здоровья, чем молитвы этих паразитов. Да и какие, к чёрту, молитвы? Одно лицемерие.. Это же мафия, все эти так называемые нищие, они же давно все в корпорациях работают, у них у каждого по «мерседесу» и по загородной вилле, а всякие простаки продолжают им подавать на бедность…

— Господин Михель? – сказала я, вглядываясь получше. – Михель-Великан?

— Да, мой милый угольщик Мунк! – Прохожий густо засмеялся, расправил плечи, но почему-то не стал выше ростом, а, наоборот, как-то съёжился, ощетинился, усы превратились в щёточку над верхней губой, а над глазом повисла косая чёлка. – Как это мило с твоей стороны, честное слово. Называешь меня, как в детстве. Очень трогательно. Спасибо.

— Ты предпочитаешь, чтобы тебя звали настоящим именем? – сбиваясь и переглатывая от страха, спросила я.

— Ну, зачем же, - ласково засмеялся прохожий. – Я знаю, что у некоторых категорий людей оно табуизировано. Суеверие, конечно, но я готов пойти навстречу… Если тебе нравится эвфемизм «Михель-Великан» - пожалуйста. Я всегда любил и поощрял инфантильность.

— Но сейчас же Рождественская неделя, - сказала я. – Почему же ты ходишь по земле?

— Но вы-то по ней ходите, - опять засмеялся он. – Почему бы и мне не ходить?

И тогда у меня совсем прервалось дыхание, потемнело в глазах и остановилось сердце. И я подумала: а может, оно давно уже стоит, а я живу себе и не замечаю, и мне неплохо и так… Совсем даже неплохо. Даже лучше.

И я развернулась, поскользнулась и побежала обратно по бугристому льду, нащупывая в карманах остатки от того, что ушло на Рождественские Подарки. Туда, где на ледяной мостовой, у подножия Престола, бабка кланялась, крестилась и выпрашивала для меня у Господа здоровья и благополучия.

2007/12/28 Не стой на пути у высоких чувств.

От автора саги о Доне Карлосе. Отрывки из другого её детского романа. Как всегда, публикуется с разрешения автора.

_________________

Там в лесах стоят весёлые красивые берёзы и могучие дубы. Они поют и одеваются листьями.

Среди всех рыб, осьминогов и чёрных каракатиц, произрастающих на морском дне, прекрасней всех розовая жемчужина, которую никто никогда не видел.

По берегу раскатистого моря под песни бродят в своих удивительных мечтах влюблённые девушки и сталкивают всё, что им попадается на их пути, ногами в воду.

Сердце у Рауля было бескрайнее. В нём умещались и все пыльные дороги, и все песни небес и солнца, и поля, и грибы, и кочки с незабудками.

Это были удивительные люди, которые заселялись в этом краю. Если они любили, то всеми внутренними сторонами сердца, а если ненавидели, то каждой самой отдалённой и незаметной жилкой, а если они были нежны, то как самые нежные собаки, а если они были жестоки, то как сны вампиров на кладбище.

Шарль де Моне провёл бурную и упоительную разбойничию жизнь и только к старости пришёл в себя от собственных грехов.

Возле кресла, где он сидел, спокойно и равнодушно стояла чёрная трость.

Он был ужасно бледен, и даже камин не заставлял пылать и гореть его щёки, такие они были холодные и жёсткие.

Хозяин замка внимательно наблюдал за своим гостем, время от времени подбрасывая ему в огонь поленья.

Вот уже год прошёл, как Рауль Бомануар коротал время в застенке.

Этот граф часто устраивал у себя в замке пирования и щедро лил рекой вино, шампанское, застольные разговоры и песни менестрелей.

Тогда он одарил своего вассала в знак благодарности множеством отдельных комнат…

Старик был уже глубоко старый и очень больной, но всё ещё немного теплился.

По дороге через лес Гильому на глаза попался мрачный подвал, из которого неслись крепкие песни его стражников.

Под каждой скамейкой, под каждым дубовым столом ему чудились таинственные лики.

Он присоединился к их грубому, сильному и пьяному разговору и звону питьевых кружек. В углу там сидел с отдельной кружкой молодой человек с лицом, опустившимся до пояса.

В ответ на эти слова он грубовато толкнул его с разбега ногой в шею.

«А теперь прощай, рыцарь. Поищи меня где-нибудь, в случае чего».

Ему навстречу выехал посол, убранный богатыми коврами.

«Нет! – вскричал на это Бомануар. – Я не позволю тебе опять ложиться в могилу!»

По ночам Гильом всегда вёл двойную жизнь.

Рауль посмотрел в лицо Инессе, но в его душе не дрогнул ни один мускул.

«Так вот оно что, святой отец! Значит, вы оказались монахом!» - закричал Гильом. Но монах не отвечал ничего в ответ и только отступал назад в свою нору, но по его злобным глазам и его ужасному лицу было видно, что это правда.

Рауль увидел тогда, что все его усилия были тщательны, и бешено заплакал. Никогда ещё его сердце не сжигало ему грудь с такой яростью.

Он схватил двумя руками отвесную палицу, а больше ничьей помощи не попросил.

Он не хотел вернуться в город, потому что ему гораздо больше была по душе фривольная жизнь в лесах и полях.

Гильом был особенный человек. Многие читали его тайные мысли, но никто так и не смог никогда их прочитать.

2008/01/13 Моя подруга и Обыкновенное Чудо

Мы тут с Дюськой ходили на «Обыкновенное чудо» в одну самодеятельную студию… Слу-у-шай! Я же только теперь поняла, ПРО ЧТО это. Нет, правда. Раньше я этого как-то в упор не видела. Когда читала в детстве.. ну, там, само собой, что там.. сказка и сказка, ничего особенного. И фильмы эти оба… тоже как-то, знаешь ли, мне ничего такого особенного не открыли. Старый – тот, по-моему, явно неудачный по режиссуре, а тот, который захаровский, тот, конечно, интересный сам по себе, но там слишком уж урезан текст. Слишком много выпущено важных вещей в угоду всяким песенкам и трюкам. Нет, я Захарова понимаю – фильм, он на то и фильм, чтобы быть зрелищным. И потом, если ту же роль Трактирщика на сократить на две трети, то это же будет не положительный герой, а чудовищный резонёр и болтун… а Захарову, наверное, хотелось сделать из него живого человека, в чём он и преуспел, кстати. Но всё равно, ПРО ЧТО эта пьеса, я и из этого фильма не поняла тоже. Хотя там намёки-то есть, особенно в финале. А тут меня просто как обухом по голове. И стало так страшно, ты не представляешь.. так страшно и хорошо, что меня всю вот так вот пронзило до самых пяток. И от пяток – обратно до подбородка.. так, что даже под подбородком что-то такое заломило, как в детстве перед экзаменом. Как я раньше этого не видела? Это же прямо на ладони, на поверхности…

И теперь я думаю – а ну, как всё правда, всё так и было? Нет, ты не подумай, что это у меня ересь какая-нибудь в голову саданула, нет.. Я ни на что же не претендую. Я, наоборот, боюсь: а вдруг это правда? Вот так вот шёл Он себе, шёл по лесу, видит – сидит обезьяна. Глаза умные. В руках палка-копалка. В складках лба – зачатки мысли. И невыразимое мучение от того, что эту самую мысль ни сформулировать, ни оформить, ни высказать. Смотрел Он на это, смотрел.. а потом думает: дай-ка сделаю из неё человека! А что? Глаза-то умные! Интересно, что получится. И сделал. Понимаешь – сделал из обезьяны человека. Там и надо-то было, наверное, чуть-чуть долепить и дострогать, а потом подтолкнуть в нужном направлении. Сделал – и думает: а куда этого человека новоиспечённого теперь девать? Оставлять здесь нельзя – жалко, погибнет… а такой славный получился.. не хотелось бы, чтобы погибал. И на Небо нельзя, потому что это же не чистый сам-по-себе-дух, а дух во плоти. Взял, насадил для него специальный Сад и отправил его туда жить. Как в оранжерею. И жену ему сделал, тоже из обезьянки… красавицу, в общем. Отправил их обоих в оранжерею, в тепличные условия.. а потом думает: нет, какой-то неинтересный эксперимент получается, скучный. И взял тогда – и наложил на них запрет. Один-единственный. Как в сказках всегда делают, да? Не входить в тринадцатую комнату. Взять коня, а уздечку не трогать. Не целовать принцессу. Нет, то есть, и войти можно, и уздечку можно, и поцеловать тоже можно.. но тогда уже за последствия будет отвечать не Хозяин, а сам человек. Ну, вот.. и сказал ему, как в сказке: всё ешь, кроме вот этих яблок. А съешь – беда: превратишься обратно в обезьяну и пойдёшь туда, откуда пришёл.

И человек стал жить в Саду. А потом к нему пришла жена и говорит: давай всё-таки съедим яблоко. Мне тут один сказал, что от этого хуже не будет, и ни в каких обезьян мы не превратимся, а наоборот – будем, как боги. А мужчина испугался и говорит: нет, нельзя. А она ему: как - нельзя? А зачем же Он поселил нас рядом с этим деревом? Он же всё, буквально всё устроил так, чтобы мы не хотели, а попробовали это яблоко. Но мужчина не стал её слушать, отвернулся и побежал в глубину Сада. И услышал за спиной: ТРУС! Понимашь, он услышал: ТРУС! Обернулся и увидел Змея. Но голос у Змея был какой-то очень уж знакомый. Не змеиный это был голос. И тогда мужчина пошёл обратно. И они вместе женщиной сорвали яблоко и съели.

И тогда Он назвал их ослушниками и отступниками и выгнал. И они опять стали.. ну.. почти совсем обезьянами. Почти. Но не совсем. Всё-таки не совсем. И долгим, долгим, трудным путём поплелись туда, куда, собственно, и должны были. Потому что они всё-таки попробовали от этого яблока. И всё-таки, через многие трудности, испытания и прочую мутотень.. всё-таки стали, как боги. Не в плохом смысле. А в том самом, в державинском: я телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю. Потому что они всё-таки рискнули нарушить запрет… И я вот думаю: а почему все так считают, что Змей был – дьявол? Ведь в Библии не сказано, что это был дьявол. Может, это сам Волшебник принял облик змея, чтобы испытать эту сладкую парочку? И кто сказал, что Он так уж кардинально был недоволен результатом? Может быть, всё идёт, как надо, а? Как задумано?

Нет, ты не думай, что я на этом настаиваю. Просто пришло в голову… бред, наверное, но какой-то очень уж окрыляющий бред. Как-то хорошо после него. Конечно, это не повод, чтобы считать, что всё в порядке, и слишком уж отягощать свой дух материальным. А то ведь.. я так подумала: я помру, а душа так и будет виться возле ящика с нижним бельём. Знаешь, сколько у меня комплектов? Я недавно подсчитала. Восемьдесят два! Это что, нормально, по-твоему? Так не то, что в Рай – так вообще никуда не попадёшь, это уж точно….

2008/01/15

В старину в Ирландии был такой король – Суибне. Он питался листьями салата и водой из холодных горных ручьёв, и был так лёгок, что мог летать с дерева на дерево.

Моя сестра питается листьями салата и новотёрской водой из холодных пластиковых бутылок. И то не каждый день, а по вторникам и средам. Чем она питается в остальные дни недели, никто никогда не видел.

Шоколад она последний раз пробовала в 1987 году и сохранила о нём самые приятные воспоминания. Она помнит также, что конфеты «Белочка» очень твёрдые, а внутри «Коровки» находится какая-то вязкая тянучая масса, похожая цветом на горчицу. В детстве ей сказали, что это и есть горчица, и она верит в это до сих пор. Она верит также, что в конфетах «Цитрусовые» находится тёртый хрен, сдобренный лимонным соком и жёлтым красителем. И всегда с любопытством, широко раскрыв глаза, смотрит, как люди разворачивают фантики и засовывают ЭТО в рот. Глаза у неё, кстати, разноцветные – один серый, а другой коричневый. Это так красиво, что я просто передать не могу. Честное слово.

В гостях она накладывает себе полную тарелку разной снеди и виртуозно, как фокусник, взметает над ней вилку и нож. Они скрещиваются и звенят, как шпаги дуэлянтов, и по стенам прыгают блики и яркие зайчики. Никто не знает, куда девается еда с её тарелки. Ясно, как Божий день, что она её не ест – но вот что она с нею делает? Я каждый раз пытаюсь подслушать заклинание, которое она над ней бормочет, или хотя бы проследить за манипуляциями её вилки и ножа. Но ни разу мне это не удавалось – для того, чтобы это видеть и понимать, нужна особая степень посвящения. Я пыталась осторожно расспрашивать об этом свою Собаку, зная, что она всю трапезу обычно проводит под стулом моей сестры. Собака в ответ лишь тонко улыбается масляными губами, вздыхает, цыкает зубом и уходит поглубже под стол. Оттуда она может часами рычать на мою сестру и всячески демонстрировать ей свою неприязнь. Моя сестра не обращает на это внимания и лишь время от времени слегка дёргает кончиком хвоста.

Моя сестра приходит ко мне только в лунные вечера. При луне её глаза светятся – один как сердолик, другой как опал. И ногти её, покрытые лунным лаком, сверкают, как дамасская сталь. Я ничего о ней не знаю. Я даже толком не уверена, что она умеет летать. Как получилось, что я ничего о ней не знаю? Когда-то я знала о ней существенно больше. Когда мне было четыре года, а ей – два, мне изо всех сил хотелось дать понять людям, какая же она потрясающая и необыкновенная.

— Вчера она мне руку прокусила до кости! – с гордостью рассказывала я взрослым. – До кос-ти! – представляете, как здорово? Ведь это же не все так могут, правда? А позавчера она влезла на шкаф. Сама. Одна. Вот так вот, встала на эту ручку, потом вот на эту полочку… и на самый верх и залезла!

— Не ври, - говорили мне взрослые. – Как тебе не стыдно наговаривать на маленькую?

Я не могла понять, что это такое – «наговаривать». Я точно знала, что она умеет лазать по шкафам. Я видела это своими глазами. Никто в мире не умеет, а она умеет. Ещё я знала, что она не умеет ходить, но лучше всех на свете умеет бегать. И что если она кусается, то только оттого, что пока не умеет по-другому выражать свои чувства – вполне дружеские, кстати говоря. И что она умеет рисовать на обоях небо, и что она вообще рисует только Небо, и только на обоях. И что она может запросто выжать одной левой сок из четырёх килограммов мандарин. Мы пробовали это делать на Новый Год, и у неё отлично получалось, просто великолепно… И что она одна на всём свете верит той чуши, которую я плету без зазрения совести, но, судя по всему, этой веры у неё хватит ненадолго, и потому надо пользоваться моментом… Я всё это про неё знала, честное слово. А что я знаю про неё теперь, чёрт побери? Да ничего я про неё не знаю! Только иногда, заходя вечером в тёмную комнату, по привычке поглядываю на шкаф – не сидит ли она там, свесив хвост, хихикая и грызя передними зубами «Белочку»…

2008/01/17

Мы с Туськой идём по улице, вдоль тихих седоватых газонов и нюхаем запах январской травы.

— Что это с неба падает – снег или слёзки?

— На снег не похоже, Тусь… Откуда же в январе снег? Слёзки, наверное.

— А почему так редко падают? Сперва одна упала, потом мы всё идём, идём, и потом только вторая…

— Ну… наверное, оно сдерживается, небо. Уронит одну слезу, потом возьмёт себя в руки и перестаёт плакать. А потом не выдерживает – и опять роняет…

— А зачем оно роняет? Ему скучно, да?

— Скорее грустно. На нас на всех смотреть. По крайней мере, мне так кажется.

Туська задумывается, надувается, как хомяк, и надолго замолкает. По пути я захожу в магазин за колбасой и йогуртами. Туська категорически отказывается меня сопровождать и остаётся у входа в магазин – прыгать на одной ножке и предаваться размышлениям. Впрочем, когда я выхожу, она уже не прыгает. Она стоит, облокотившись локтями и подбородком на хилый заборчик, рядом с ней на том же заборчике сидит, пригнувшись, сомнительного вида кот и неприязненно на неё смотрит.

— А доктор тогда ему говорит: ну и что же, подумаешь! Я тоже люблю сосиски. Но я же не псих! – А этот дядька ему тогда говорит: доктор, вот какая радость! Вы тоже любите сосиски! Тогда приезжайте ко мне, я вам покажу, у меня та-ка-а-ая коллекция!

Слово «коллекция» она узнала недавно и произносит его с особым удовольствием.

— Тусь, ты кому это про сосиски рассказываешь? Коту?

— Не-ет, - Она морщит нос из-под капюшона и показывает варежкой куда-то вверх. – Я - ему.

— Кому?

— Ну, небу. Я ему смешное рассказываю. Чтобы не плакало. А кота я даже не заметила.

Кот брезгливо отворачивается, но по всему видно, что последняя реплика его сильно задела. Туська спешит исправить оплошность:

— Колбаски принесла? Дадим ему кусочек или как?

Мы отламываем кусок от колбасного батона и предлагаем коту. Кот долго нюхает его с нервной гримасой, затем берёт в зубы и уходит заниматься этой темой под чей-то «форд».

Небо, наконец, не выдерживает, раздвигает в сторону облака и улыбается хмурой, чуть виноватой улыбкой.

2008/01/19 Ещё немного о приключениях Рауля

Когда епископ начинал писать разные слова на пергаменте, все кругом понимали, что он замышлял недоброе.

Чтобы отмстить королю, он тогда все эти деньги отдал своей лошади, чтобы она их съела, а сам сказал, что ему от короля ничего не надо.

«Остановись на месте, или я буду стрелять!» - крикнул стражник разбойнику Джону. – «Ха, ха, ха! – с грозным хохотом тогда сказал разбойник Джон. – Пока ты заснул на дежурстве, мы у тебя всё украли, и твой лук, и все стрелы! И если ты будешь стрелять, то ты в меня не попадёшь!»

В знак радости Рауль обнял и поцеловал Сатереля и Генриха, а кроме этого всех проходящих по дороге в замок мужчин.

Разбойники лежали в тени костра, отдыхали и во время драки делили добычу.

Когда мимо его сада проходили нарядные девушки, то они каждый раз останавливались и начинали рвать руками виноград. Их было очень много, и они все были разные. У них в ушах были синие, фиолетовые, а иногда и золотые серёжки, а на ногах были красивые длинные юбки и кружевные мантилии. И ещё у них были белые кофты с вырезами, чтобы были видны бусы.

Рауль решил войти в залу и там затанцевать.

Он пошёл в церковь на церковное богослужение, но ему от этого стало стыдно на душе, и он заплакал.

Чтобы принести спокойствие в сердце, Генрих пошёл на пруд при замке и стал тихо там ловить карасиков.

Рауль накрыл всё лицо шлемом, но не потому, что боялся, что ему по лицу попадут мечом, а чтобы от всех спрятать горькие, разжигающие слёзы.

Графиня Инесса сидела перед окном и вязала на пяльцах бархатный свитер для Гильома. А про Рауля у неё в голове не было ни одной мысли, а были только воспоминания в душе, но она их почти что уже не чувствовала.

«Ты только учти, что епископам никогда нельзя доверять, как и всем их монахам», - сказал рыцарь и заиграл на попавшейся его взору арфе.

Рауль никогда не знал, куда он едет, потому что думал совсем про другое.

«Я отнял у тебя меч, и я отниму у тебя и голову!» - сказал Жуашен, заливаясь смертельным гневом. – «Сначала догони её!» - сказал Гильом.

От её красоты у всех просветлялось в уме, и все уже больше ничего не могли делать.

______

Из интервью с автором.

— Как это всё получилось? Да как у всех, наверное, ничего оригинального… В пять лет меня научили читать и писать, а что дальше с этим делать – не сказали. А я же была человек действия, я привыкла как-то применять свои умения. Научили меня рисовать – так я перед домом весь асфальт на много метров покрыла фресками. Их потом дворники до зимы не могли смыть. Научили играть на детском пианино.. ну, игрушечные такие были, помнишь? – так я каждое утро в шесть вставала и играла одним пальцем «Это есть наш последний и решительный бой». И тут тоже надо было что-то с этим умением делать. И я почему-то не помню, чтобы в моей жизни были какие-нибудь «Курочки-Рябы», «Приключения Буратин» и прочая нормальная детская литература. Я как-то сразу начала с Вальтер-Скотта и Майн-Рида. И это ещё хорошо, что не с Фрейда и Кафки! Хотя их тогда, по-моему, не очень-то у нас издавали…

Я стала всё это читать. Может быть, не с пяти лет, но с семи-восьми – это точно. Половина слов мне вообще была непонятна, и от этого было ещё интереснее. А потом, как прочту что-нибудь такое захватывающее, так надо же было этим поделиться, нельзя же в себе держать! Родителям было некогда слушать всю эту чушь. И я рассказывала Падшему Ангелу. Нет, ничего такого, никакой мистики. Просто у нас среди прочих ёлочных игрушек был ангелочек. Очень старый, ещё от прабабушки… То ли из алебастра, то ли ещё из чего-то такого, чего сейчас и в природе нет. Он у нас на ёлке всегда висел между Юрием Гагариным и каким-то самолётиком. И вот один раз он сорвался с ёлки и упал между шкафом и сервантом. И было видно, как он там лежит, а достать нельзя – рука не дотягивалась. И отодвинуть шкаф тоже нельзя – тяжёлый. Так он там и остался лежать. И я с ним иногда разговаривала о том, о сём. Вообще-то я к ангелам относилась отрицательно, как к представителям религиозного мракобесия, но этого мне было жалко. Я его называла Падший Ангел – конечно, я где-то это вычитала, но совершенно не представляла себе, о ком идёт речь. И я стала пересказывать этому Ангелу содержание прочитанного. Каждый вечер. Проходит неделя, другая… и вот один раз прихожу к шкафу, смотрю – а Ангела нет. Исчез. Папа и мама мнеклялись, что не трогали его и не вытаскивали… Теперь-то я понимаю, что он сам улетел, не выдержал этого кошмара. Но тогда я в такие дела не верила и как-то впала в недоумение. А на следующий день взяла тетрадку и решила всё, что я прочитала, излагать на бумаге, своими словами. Бумага – не Ангел, она всё стерпит, ей не привыкать. Стала писать, безбожно всё при этом перевирая. А потом поняла, что в этом и есть смысл творчества – перевирать то, что придумали другие! Оказалось – безумно увлекательное занятие. И.. вот говорят: дети обычно очень ревниво относятся к своим писаниям, никому их не показывают, только в редких случаях, самым близким друзьям, под большим секретом… А я нарочно раскладывала свои тетради у всех на виду. Но никто никогда туда не заглядывал! И это было, знаешь, грустно. Не из-за неудовлетворённого авторского самолюбия. А из-за того, что сама-то я такое удовольствие получала от сочинения всей этой белиберды… И была уверена, что человечество от прочтения этой белиберды испытает те же самые чувства!.. Теперь-то я понимаю, что это было прекрасно, что никто этим не интересовался… что это меня в буквальном смысле спасло, а то бы я по сей день графоманила. Но тогда мне было очень обидно… и очень жалко человечество, честное слово. А того алебастрового Ангела мне жалко до сих пор.

2008/01/23 всякая ерунда

Начало дня

Под утро, за полчаса до пробуждения, я захожу в один магазинчик на окраине смутно знакомого мне городка. Пару раз мне уже снился этот городок и этот магазинчик. Там продаётся безумно прекрасная юбка из нежного, как утренний сон, тёмно-серого трикотажа, с кривым подолом, расшитым шерстяными райскими иероглифами и цветами. Она стоит триста двадцать пять бакалав. Каждый раз, заходя туда, я припоминаю, что бакалавой, кажется, португальцы называют треску, и что это как-то связано со словом «бакалавр», но почему-то именно в этом городе и в этом магазинчике это просто такая денежная единица. И это очень дорого – триста двадцать пять бакалав. За драную перекошенную юбку, из подола которой торчат нитки, а шерстяные цветы пришиты криво и кое-как… это немыслимо дорого, и я всё жду, когда, наконец, в очередном сне эту юбку уценят. Ну, должны же там быть новогодние скидки, в конце концов! Но её всё не уценивают. Видимо, так и не уценят. Надо будет к следующему сну всё-таки наскрести эти триста двадцать пять бакалав. В конце концов, разве это деньги? – за такую-то восхитительную юбку? Смешно даже говорить!

Приняв такое решение, я выхожу из магазинчика, просыпаюсь, спросонья что-то обещаю Богу по-латыни, тут же ужасаюсь, безуспешно пытаюсь взять свои слова назад, вздыхаю, вешаю Розарий мимо гвоздика, расталкиваю собаку, и мы идём с ней гулять по тёплым, расползающимся сугробам.

В скверике женщина качает на качелях маленькую розовую инфанту и рассказывает ей сказку терпеливым простуженным голосом:

— Дед бил, бил – не разбил. Баба била, била – не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось!

— А куйачка йаба как даст мыске по баске! – глубоким, уверенным басом продолжает инфанта. Потом задумывется и уточняет. - Куйаком! - Пойдём отсюда, - тихо говорит мне собака и непроизвольно поджимает хвост… И мы на цыпочках, прячась за сугробами, удаляемся из скверика.

А потом я иду на работу. И уже поднимаясь по лестнице в читальный зал, обнаруживаю, что потеряла шарфик.

— Это ваше? – спрашивает меня старичок в драном свитере, расшитом иероглифами и цветами.

— Ой… моё. – Я беру у него шарфик и старательно удивляюсь. – А как вы догадались, что это моё? Вы видели, как я его уронила?

— Нет, я не видел, - отвечает старичок и улыбается тихой библиотечной полусумасшедшей улыбкой. – Я по запаху догадался. У него ваш запах.

— И чем же мы с ним пахнем? – поёжившись, спрашиваю я.

— Земляничным пирогом, - суховато отвечает старичок и уходит. А я ещё некоторое время стою на верхних ступеньках лестницы, вытираю шарфом нос и горделиво озираю окрестности.

2008/01/25 про меня

У меня спросили, на какого литературного героя я больше всего похожа.

Увы – больше всего я похожа на Берти Вустера из рассказов Вуд-Как-Его-Там. Да. Именно на него. Гордиться особенно нечем, но и скрывать бессмысленно.

По каким признакам я это определила? Да очень же просто! 1. Он идиот.

2. Он классический, неподдельный, ничем не замутнённый идиот.

3. Он всё-таки не такой идиот, каким его изобразили в сериале.

4. Но тем не менее он идиот, и все это знают.

5. Он клинический холостяк. Не по стечению обстоятельств и не по собственной воле, а просто потому, что он идиот и раздолбай. Он любит представителей (в его случае – представительниц) противоположного пола той рассеянной, расслабленной, отстранённой любовью, которой отличаются все злостные холостяки и которая так раздражает всех нормальных людей. Точно так же он любит и детей, и готов восхищаться ими в любом месте, кроме собственной квартиры. Периодически он с кем-нибудь обручается, и все окружающие заранее помирают со смеху, зная, чем это всё закончится.

6. К счастью для человечества, он лентяй и эгоист. Когда временами на него находит деятельный альтруизм, он становится проклятием человечества.

7. Как все идиоты его сорта, он воображает, что обладает железной волей и несгибаемым характером. В переводе с идиотского языка на нормальный это означает, что каждый встречный можем им вертеть, как захочет.

8. Он ужасно боится своих тётушек и вообще – всех своих родственников. При этом он почти круглосуточно проводит время в их обществе. Хотя запросто мог бы этого избежать.

9. Больше всего на свете он любит разменивать жизнь на всякие пустяки. Или, как выражаются литературные критики, прожигать жизнь. Он прожигает её со знанием дела и чистым, идиотским удовольствием. Как ребёнок, который остался дома один и прожигает пол в спальне с помощью увеличительного стекла. Жаль только, что как только он входит во вкус этого дела, кто-нибудь из родственников или друзей прибегает с ведром воды, заливает разгоревшийся прожигательный пожар и требует, чтобы Берти перестал валять дурака и занялся их делами. Причём незамедлительно.

10. Больше всего на свете он любит покупать и надевать на себя дикие, безвкусные, решительно ему не подходящие предметы одежды. Он их просто обожает. Он один видит их в истинном, ослепительном свете. Жаль, ему никогда не позволяют насладиться ими в полной мере.

11. Больше всего на свете он не любит попадать в разные идиотские переделки. Нет нужды говорить, что на протяжении всей своей жизни он только этим и занимается.

12. У него куча друзей, и все они тоже только и делают, что попадают в идиотские истории, а он непременно вмешивается, чтобы довести ситуацию уже до полного, гомерического абсурда. Впрочем, он не уверен, что слово «гомерический» здесь вполне уместно.

13. Он панически боится произносить речи на публике. Понятно, что в этом вопросе судьба его тоже не милует, всё время предоставляя ему случаи показать себя во всей красе на ораторском поприще.

14. Он страстный, беззастенчивый мот и чревоугодник.

15. Он много читал, но решительно ничего из прочитанного не помнит. Зато обожает ввернуть в разговор какую-нибудь искажённую классическую цитату, услышанную от Дживза. Он это делает всегда виртуозно и всегда не к месту.

16. Ни одна неприятность не может вывести его из его дурацкого благодушия больше, чем на полчаса. После того, как его обругают на все корки, заставят понапрасну проездить всю дождливую ночь на разбитом велосипеде, а затем публично высмеют, он уляжется в постель, дрыгнет ногой и в неописуемом умиротворении скажет Дживзу, что всё хорошо.

17. Всё-таки он идиот.

Так вот – если хотите знать… Если, конечно, вы хотите это знать. Одним словом – это просто живой мой портрет. Всё, перечисленное выше, характеризует меня как нельзя более точно. Правда, Берти обладал тремя достоинствами, которыми я не обладаю:

1. Он был богат.

2. Он был искренен и добросердечен.

3. У него был Дживз.

Эти достоинства таковы, что за них можно простить и всё остальное. Увы – простить Вустеру, а не мне, потому что у меня – я повторяю – таких достоинств нет.

А вы? Рассказали бы, что ли, на кого вы похожи? Прямо интересно уже…

2008/01/27 Ария Бизе из оперы Хозе

Всё-таки нехорошо, что Хозе зарезал Кармен. Это глупо и бесчеловечно. И главное, никому же от этого легче не стало, разве что Эскамильо. Но Эскамильо – чёрт с ним, он тореадор, ему так и надо, а вот этих двух жалко. Правда.

Правда, они очень разные – разбойник Хосе-Мария из новеллы Мериме и раздолбай Хозе из оперы Бизе. И мотивы для убийства Кармен у того и другого не совсем одинаковые. У Мериме Хосе полагает, что имеет на неё все права, он всё-таки её муж, её «ром», или как она его там называла? – и это, по его мнению, даёт ему право её судить. И она сама признаёт за ним это право и, несмотря ни на что, отказывается ему подчиниться. И тогда он её убивает. По его логике, у него просто нет другого выхода. Столкновение двух одинаково сильных личностей. Коса на камень. И всё в таком роде. А у Бизе этот бедняга Хозе после того, как она швырнула ему в морду розу, так и таскается за ней, как зачарованный принц или как телёнок на верёвке. Цыганская ведьма заколдовала его, и он ничего не может с этим поделать. И мучается от этого невероятно, и не в радость ему все их котрабандистские забавы, и одного он только желает – избавиться как-нибудь от этого наваждения. И когда она говорит ему, что больше его не любит, он плачет, как брошенный ребёнок. Как – ты меня не любишь? Какое ты имеешь право? Я-то тебя люблю! И когда она посылает его ко всем чертям, муки его становятся до такой степени невыносимыми, что он пыряет её ножом. Как будто хочет отрезать её от себя ножом, как больной орган. Чтобы исцелиться и жить дальше. Дурак. Как будто кому-нибудь удавалось таким образом исцелиться!

Правда, почему мы так убеждены, что если мы кого-то любим, то и этот кто-то должен непременно нас любить? Нет, в самом деле. Почему он(а) обязан(а) тебя любить? За что? За то, что ты его (её) любишь? А он(а)-то тут при чём? За то, что ты столько, блин, для него (неё) сделал? Так от этого ты сам в первую очередь получал радость, ты делал это прежде всего потому, что тебе самому так хотелось… Или ты вкладывал свою любовь в надежде на грядущие проценты? Почему человек, сказавший тебе – вчера любил, а сегодня не люблю, и ты мне больше не нужен – почему он непременно негодяй и предатель? Ну, надоел(а) ты ему (ей). Бывает же такое. Ты больше не интересен, ты стал в тягость. Была теплота, была нежность, но всё ушло. Почему – непонятно. Куда – неведомо. Но ушло. Не вернёшь. Не воскресишь. Ну, что поделать. Ну, бывает такое.

Так вот. Имей, чёрт побери, мужество и сострадание. ОСТАВЬ ЕГО (ЕЁ) В ПОКОЕ! Не лезь. Не липни. Не мешай ему (ей) уйти. И не вздумай качать права – у нас нет никаких прав в этой области, мы не имеем права требовать, чтобы нас любили. Любовь – дар, а не чья-то обязанность. Если любят – радуйся. Если не любят – смирись. Хочешь – иди, сражайся за любовь, но помни, что такие битвы никто никогда не выигрывал с помощью нытья, оскорблений и упрёков. И уж тем более – с помощью ножей и прочих радикальных средств. Их вообще очень редко кому удаётся выиграть. И «воскресить умершую любовь» тоже мало кому удаётся – в результате этой гальванизации вместо любви получается Франкенштейн. Тебе это надо? Ах, ты хочешь, чтобы «всё было, как в самом начале», хочешь опять войти в ту тёплую речку с карасиками, в которой купался в младенчестве? Хочешь «выяснить отношения до конца», предварительно замучив и себя, и его (её) до смерти? Хочешь понять, как же он (она) смеет… нет, КАК ЖЕ ОН СМЕЕТ быть счастливым с кем-то другим, спать, есть и кушать бутерброды, пока ты изволишь лезть на стенку в одиночестве и посыпать себя пеплом от сожжённой электронной переписки? Но ты же любишь его (её). Разве ты не хочешь, чтобы ему (ей) было хорошо? Всегда. В любой момент. Даже в тот, когда ты от своей вселенской тоски долезаешь по стене, как Маса, «до верхней розотьки» и попытаешься там сделать себе харакири. Если ты его (её) любишь, ты должен признать его (её) право не любить тебя в ответ. Признать - и ОСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА В ПОКОЕ! И при этом не лелеять в душе тайной надежды, что вот-вот раскроется дверь, и он (она) вползёт на покаянных четвереньках к тебе в комнату. Не вползёт. Это бессмысленно. Это не нужно вам обоим. Уймись наконец. Даже в мыслях – оставь человека в покое.

Третий час я повторяла это сложное заклинание, лёжа в ванной и доверху укрывшись грубо нарезанной сырой картошкой. Считается, что она уничтожает следы Горестных Рыданий с морды – чистый предрассудок, кстати говоря… Скрипнула дверь, и в ванную зашёл Хозе с лицом, как у Пласидо Доминго, и с бутылкой водки «Пять андалузских озёр». Он сел на краешек ванны, из деликатности глядя в сторону, и стал зубами вытаскивать пробку из бутылки.

— Ну, чего? – хриплым насморочным голосом спросила я из-под картошки. – Зарезал, поди-кося, ирод? – И стала вглядываться в его жилетку, пытаясь обнаружить на ней следы бутафорской крови.

— Кого – её? – грустно усмехнулся Хозе, глотнул из бутылки, закашлялся и закусил сырой картошкой. – Эту-то? Ага, щас. Её, пожалуй, зарежешь. Она сама кого хочешь…

— Не зарезал! – обрадовалась я – Это ты правильно, это ты молодец. Пускай идёт, к кому хочет.

— Пускай, - согласился Хозе, горестно мотая кудрявой бычьей башкой.

— А водку ты лучше не пей, - воодушевилась я. - Это тоже, знаешь ли, не выход. Сопьёшься, разбойничать не сможешь… Будешь у нас в читальном зале сидеть, Мериме листать трясущимися руками.. Тебе это надо? Вон, вылей лучше в раковину.

— Ну, ты и зануда, - вздохнул Хозе.

2008/01/30 Вавилонская библиотека

Разговоры в библиотечных коридорах

— Нет, с ним вообще стало невозможно. Раньше он ещё как-то так.. Ну, там не знаю.. ну, мог, например, в меня кастрюлю с супом кинуть…

— Ну, да, это понятно. Это нормально… А теперь-то он чего?

**

— Я теперь в нашу районную библиотеку не хожу. Хотя там, в принципе, почти всё есть по программе. Но я там не могу. Представляешь – прихожу один раз, а там мышь. Ходит по залу, как у себя дома. Причём ладно – мышь, если бы просто мышь. А то ведь лысая мышь! Совершенно лысая, прикинь! Без единого клочочка шерсти. И ходит по залу, смотрит чего-то. А все тётки эти, библиотекарши, так спокойно себя ведут, как будто так и полагается – чтобы лысые мыши ходили по читалке. Я говорю им: вы чё, вы не видите, что ли? Она же лысая, абсолютно… она же больная наверняка, она же заразу разносит, а вам хоть бы хны! А они говорят, прикинь… говорят: успокойтесь, типа, она не больная, это пекинская мышь, такая специальная безволосая порода. Говорят: это одна сотрудница у нас купила своему ребёнку, а до дома не донесла – упустила. И теперь никто не может эту мышь поймать. Потому что это только кажется, что она такая спокойная, а на самом деле, она как почувствует, что её ловят, так тут же с дикой скоростью – шмыг куда-то, и нету её. Нормально, да? Тут люди читают, а тут – пекинская мышь… и ещё рожа у неё такая, просто как у крокодила! Только не зелёная, а розовая, а в остальном – крокодил просто, самый натуральный… Я говорю: она же у вас все книги погрызёт! А они: ничего, типа, она там питается какими-то старыми подшивками, уже списанными, а до книг ей не добраться – полки металлические, и она не удерживается, соскальзывает… Прикинь, да? Ну, ладно. Я подумала – ладно. Ну, мышь и мышь, не съест же она меня… Съест – не съест, а всё равно неприятно: как ни пойдёшь в читалку, там обязательно эта мышь, и главное – голая совсем, и главное – везде, куда ни сунься… везде эта мышь! И ещё пекинская, прикинь… Но это ещё ладно! Недавно – прикинь: прихожу, как бы, в читалку, чувствую – воняет. Ну, ужас до чего воняет, прямо кошмар. Подхожу к каталогу – там ещё хуже воняет. Я говорю бабкам: у вас же воняет тут! А они: да, говорят, это мышь сдохла… Нет, я всё понимаю. Она, наверное, просто заглянула в этот каталог. Я, когда первый раз туда глянула, я тоже чуть не сдохла… Я им говорю, бабкам: а слабо, типа, её достать и выкинуть? Чего уж теперь, раз всё равно сдохла? А они говорят: а мы не можем, потому что она в такое место залезла под каталогом, куда ни одна палка и ни одна швабра не достаёт. Залезла туда и сдохла, прикинь? Нарочно, что ли, прям не знаю даже… И я больше туда не хожу. Потому что ладно – живая лысая мышь, но дохлая лысая мышь – это совсем уже кошмар. И хожу теперь сюда. Тут в каталоге тоже чем-то пахнет, но не так ужасно, и точно не мышью. Я не знаю, кто у них там, в каталогах, сдох, но точно не мышь…

***

На пуфике перед залом религиозной литературы

— Нет, ты пойми, всё очень просто. Бог – един! Понимаешь – как бы его ни называли, как бы ему ни молились, Он всё равно – един! Даже если это идол какой-нибудь папуасский, даже если… ну, не знаю там, кто угодно… всё равно это – Бог. А ложных богов – их не бывает, все боги – это истинный Бог. Можно кому угодно молиться и кому угодно поклоняться, в любом случае это будет Бог.

— Да? Но, вообще-то, идол – это, наверное, всё-таки не то... И идолам, наверное, всё-таки не стоит поклоняться.

— С чего ты взяла? Кто это сказал?

— Он и сказал...

— Он – это кто?

— Ну.. Бог сказал.

— Чего это он сказал?

— «Я есть Господь Бог твой. Да не будет у тебя богов, кроме Меня»

— Нну-у.. Мало ли, что Он сказал!

2008/02/06 О толстых и тонких телах

— Нет, ты пойми: каждый человек – это не только толстое тело. Нет, конечно, и оно тоже, и толстое тоже, безусловно…

— Ещё какое толстое, - согласилась я, одобрительно косясь на своё отражение в зеркальной дверце шкафа.

— Прекрати. Высмеять и профанировать можно вообще всё, что угодно. Это плоско, если хочешь знать. Я же серьёзно с тобой разговариваю. Ты, вообще, представляешь себе на минутку, сколько у человека тел? Физическое, эфирное, астральное, ментальное, каузальное – ты всё это себе представляешь?

— Упаси Бог! – с готовностью отозвалась я.

— «Упаси Бог»… Как Он тебя упасёт, если Бог, это вообще – мыслящая Вселенная? Но я даже не об этом сейчас. Я о твоём тонком теле.

— О моём? – с сомнением спросила я, погладив по бедру своё отражение в зеркальной дверце шкафа.

— Ну, да, о твоём. И не обязательно о твоём. О тонком теле вообще. Понимаешь, тонкое тело, оно образуется из монады, специально для того, чтобы реализоваться в измерениях внутреннего пространства материи…

— Повтори ещё раз! – восхитилась я.

— Да ну тебя… Сколько раз я уже зарекался об этом с бабами разговаривать. Чтобы вам что-то втолковать – это я не знаю, кем надо быть. А логика, логика! Я вообще балдею от вашей логики. Сегодня в автобусе слышал диалог: «Ты чего такая бледная и несчастная?» - «Ох, помираю!» - «Ой, надо же… А ты накрасься!» Вот вам, пожалуйста…

— А что? – обиделась я. – Хороший совет, между прочим. И про тонкие тела я тоже понимаю, ты не думай, что я совсем уж валенок..

Я врала. Я ничего в этом не понимаю. Единственное, что всплыло в моём воображении – это почтальонша Мадо из раннего фильма Адабашьяна.

Я плохо помню этот фильм Помню, что её Толстое Тело было так прекрасно, что от него трудно было оторвать взгляд. Большое, статное, грузное, оно сметало всё на своём пути, опрокидывало шкафы и стулья, попирало глухо стонущий почтальонский велосипед, вздыхало, страдало, молилось и пело дивным, устрашающим контральто. И на самом деле оно было нежной, хрупкой, целомудренной девочкой, коротающей время между Дурацкими Ситуациями, в которые она то и дело попадала вместе со своим Толстым Телом, и восхитительными фантазиями, которые они всё с тем же Телом немедленно претворяли в жизнь. Брачные объявления, развешенные на стволах придорожных деревьев («принадлежность к католической церкви – обязательна!»). Преподавание в воскресной школе - выдуманные истории о выдуманных святых, тоже вечно попадающих в Дурацкие Ситуации и за это бесконечно любимых Богом. Признание священнику в выдуманных грехах. Влюблённость во вроде бы настоящего, но на поверку тоже с головы до пят выдуманного Режиссёра В Белом Костюме. Странная, изумительная, нелепо-прекрасная жизнь. Днём она, эта Мадо, ездит на своём глухо причитающем велосипедике по условно-французской деревне, тяжёло хмурится в ответ на беззлобные насмешки односельчан, доводит до истерики почтовое начальство, протирает тряпочкой статую Христа в церкви, попутно упрекая Его за то, что Он был «недостаточно внимателен к своей маме», крушит декорации в любительском театре, ест сливочные пирожные и разочаровывается в любви. А вечером, дома, она стягивает через голову платье, и тогда на стене на минуту или две становится видна тень её Тонкого Тела – тонкого, как ивовый прутик, гибкого, с безупречными формами и умопомрачительно плавными линиями.. Это Тонкое Тело потом является ещё один раз, когда она встаёт между двумя створками трюмо, и вдруг зеркало начинает отражать правду – Тонкое, изумительно Тонкое Тело, лёгкое, как райское облако, в невесомых свадебных оборках и небесном флёрдорандже…

Помню ещё финал фильма. Чтобы утешиться в расстроенных чувствах, Мадо решает искупаться в озере-на-закате, но заплывает слишком далеко. В это время кто-то из односельчан находит её одежду на берегу, воображает, что бедняжка решила утопиться, и поднимает шум на всю французскую Ивановскую. В пять минут вся эта Ивановская собирается у озера и с криком, причитаниями, слезами и руганью принимается звать и искать Мадо. А она сидит в ивовых зарослях, обхватив обеими руками своё дивное, необъятное, покрытое мурашками и сияющее под луной, толстое Тонкое Тело, и думает о том, как бы лучше перед ними появиться – чтобы это было не совсем уж неприлично, и чтобы они её на радостях не убили. И ещё о том, как это странно, подозрительно и хорошо – когда все тебя, оказывается, так любят...

Нет, всё-таки мой собеседник прав, подумала я. Надо пойти накраситься.

2008/02/08

Всё-таки, какая дивная вещь – «Семнадцать мгновений весны»! Дивная, изумительная вещь, и подобной ей не будет уже никогда. Я не припомню фильма, который умудрился бы на протяжении такого количества серий балансировать на грани между фарсом и трагедией, между беспробудной, неповоротливой тягомотиной и напряжённейшим боевиком, между пародией на самого себя и монументальным, нерукотворным памятником самому себе – балансировать долго, с изяществом медведя, идущего по канату под цирковым куполом. Всё думаешь: нет, стоп, вот тут-то ты, голубчик мой, и свалишься – не в ту, так в другую сторону. А он так ни разу и не сваливается. И совершенно невозможно понять, как ему всё-таки удаётся на этой самой грани удержаться – там же не за что уцепиться, ну, буквально, не за что, и канат скользкий, как чёрт знает что, и страховка-то, в общем, сомнительная… а вот поди ж ты!

Вчера мне удалось посмотреть только одну сцену: как Штирлиц празднует двадцать третье февраля. Это что-то потрясающее. Эта картошка, которую он профессионально запихивает в белоснежный немецкий каминчик, а потом достаёт из углей пальцами, разламывает над тарелкой, обжигается и смачно опрокидывает стопочку… А потом, блаженно сгорбившись на стуле, молча и фальшиво поёт под гармошку про степь широкую. Под ту самую гармошку, под которую он пел ещё давно, ещё в молодости, когда был трактористом Матвеем Морозовым, и когда в свете золотых огней все девушки Саратова без исключения бросались к нему на шею, а он в ответ только диковато косился в сторону, усмехался и кутался в ватник… И дальше - как он, уже изрядно клюкнув, бродит по своей чистенькой немецкой квартирке, возбуждённо потягивается, глядя в окно, в темноту, потом подходит к зеркалу, разглядывает свою физиономию, измазанную золой от печёной картошки, остаётся совершенно доволен увиденным и скрывается в комнате, притворив за собой дверь. И ты смотришь на всё это и не знаешь, что делать: ржать или плакать. И если плакать, то, опять же, от чего: от смеха, или от умиления, или ещё от чего-то, чего всё равно не выразить словами, хоть ты тресни... Изумительный фильм. Подобного ему не будет уже никогда.

Слёзная просьба ко всем, кто почему-либо захочет это прокомментировать. Не надо анекдотов про Штирлица. Даже хороших. Они бывают и хорошие, я знаю. Редко, но бывают. Но и их тоже не надо, очень вас прошу. Ладно?

2008/02/12 дети

Туська

Проезжают мимо памятника Пушкину.

ТУСЬКА. Мам! А почему Пушкин – не голый? Там – голый, а тут – в пальто почему-то…

МАТЬ. Тусь, ну чего ты опять придумываешь? Где это «там» Пушкин голый?

ТУСЬКА (подпрыгивает на сиденье). Да ты что, не помнишь, что ли? В музее Пушкина. Он прямо сразу там стоит… большой, во-от такой.. и голый.

МАТЬ (с облегчённым вздохом). О, господи… Туська! Это же не Пушкин там стоит! Это Давид!

ОТЕЦ (выныривая из своиз мыслей). Какой ещё Давид? Не Давид, а Ганнибал!

МАТЬ. Почему Ганнибал?

ОТЕЦ (пожимая плечами). Потому что Пушкин!

***

Гуляют с прабабушкой в парке.

— А вот такой лёд тоненький на лужах, его раньше – знаешь, как называли? Люлька. Потому что он качается и скрипит.

Туська смотрит на неё задумчивыми глазищами, вздыхает и осторожно спрашивает:

— А что такое люлька?

Прабабушка озадачена.

— Как – что такое? Ты разве не знаешь? Люлька – это зыбка.

— Зыб-ка?

Недоумение в Туськиных глазах всё ширится, ширится, и вот-вот брызнет на мостовую. Чтобы не допустить этого, она опускает ресницы, пробует ногой таинственную «люльку» и изо всех сил, высунув до предела, показывает ей язык.

***

В ванной, после прогулки.

ТУСЬКА (трогает мизинцем струю воды и с сомнением смотрит на мыло). Слушай, а вот те микробы, которые я с рук смываю… Они там погибают, что ли, в раковине?

Я (стараясь говорить бодро, потому что знаю Туську). Да ты что? Нет, конечно. Они все попадают в канализацию, а там для них – самая лучшая жизнь. Всё равно, что для нас курорт.

ТУСЬКА (просияв улыбкой). Ну, тогда ладно!

2008/02/13 Атеист

В своей жизни я знала только одного по-настоящему убеждённого атеиста. Зато это был атеист самой высшей пробы. Атеист от Бога.

Я была знакома с его родителями. Как водится в таких случаях, они были глубоко верующими людьми. В их вере, впрочем, не было ни ханжества, ни унылого книжничества. Мама пела вместе с моей подругой в церковном хоре, и одна радость была смотреть на её ясное детское личико, сияющее тихим, безумно заразительным вдохновением. Папа тоже пел в хоре бархатным фальшивым баритоном, был деятелен, весел и, как многие здоровенные бородачи, трогательно застенчив и неуклюж. Одно время я любила у них бывать. Они кормили меня малиновыми пряниками собственного изготовления и много говорили о Православии и о Боге. В их пряниках и в их речах не было ни излишней приторности, ни каких-либо искусственных добавок и красителей, и потому я поглощала и то, и другое с одинаковым душевным умилением.

Их десятилетний сын Серёжка постоянно бывал с родителями в церкви, молился, причащался и очень серьёзно ставил свечки, подолгу утверждая их на одном месте, чтобы они не заваливались на бок. Когда однажды мне довелось побеседовать с ним на духовные темы, он прямо и без обиняков сообщил мне, что Бога нет.

— Как это нет, Сергей? Ты что?

— Нет – и всё, - пожимая плечами, очень спокойно подтвердил он. – А ты чего, сама, что ли не знаешь?

— Постой, постой… А зачем же ты в церковь ходишь, если в Бога не веришь?

— Мама ходит, папа ходит, и я хожу. Но это же всё понарошку. Это игра такая. Как будто бог есть. А на самом деле его ведь нету же…

— Серёж, я всё-таки не понимаю… Если, как ты говоришь, Его нет, то какой смысл притворяться, что в Него веришь?

— Это не притворяться. Это игра. Ну, мы вот, с ребятами когда играем.. ну, там, в войну, например… мы же не притворяемся, да? Мы же играем. И тут тоже игра.

— Но ведь тут же взрослые, Серёж. Разве взрослые играют?

— Конечно. В театре все, когда смотрят на артистов… все же играют, как будто верят в то, что им артисты показывают. И артисты тоже играют, как будто они не артисты, а там… ну, всякие другие люди, не они. Или вообще не люди, а какие-то лешие. Или звери даже – собаки, лисицы… Но на самом же деле все знают, что это артисты. Просто это такая игра.

— То есть, ты думаешь, что батюшка в церкви всех обманывает, когда говорит про Бога?

— Да нет же! Он тоже играет. Она как будто верит, что есть бог. И наряжается специально, как будто верит. И все другие тоже как будто верят… и песни про это поют. И как будто с ним разговаривают. Но это всё только «как будто».

— Серёж, а почему ты так уверен, что это всё «как будто»?

— Ну, я же не маленький. Это маленькие верят во всяких там леших, в домовых, в хоббитов. И то – я, когда был маленький, я не верил. Я знал, что это всё понарошку.

— То есть, враньё?

— Нет. Враньё – это когда ты пару получил, а говоришь, что дневник потерял. А бог – это просто понарошку, для интереса. Писатели же придумывают про ненастоящих людей, которых на самом деле нету, и про них целые истории пишут. Это что – враньё? Нет. И про бога тоже не враньё. Его придумали, чтоб интереснее было. Но все же знают, что в жизни его не бывает.

— А кто же всё создал? Весь наш мир?

— А чего его создавать? Он сам создался.

— Серёж, а если бы ты увидел какое-нибудь чудо? Ну, если бы прямо на твоих глазах произошло чудо! Тогда бы ты поверил, что это сделал Бог?

— Ну, ты даёшь… Как он может чего-то сделать, когда его на самом деле нету? Это, значит, какой-то человек сделал. Фокусник, например, из цирка. Или это какое-то природное явление, про которое ещё никто не знает. Чудеса – они, вообще же, очень часто бывают в природе, но бог тут вообще ни при чём. Потому что природа – настоящая, а бог – придуманный.

Сбить его было совершенно невозможно. Битый час я пыталась нащупать в его убеждённости хотя бы одно уязвимое место. Но тщетно. Броня его была надёжна и не обнаруживала ни единой бреши. Главное его преимущество надо мной было в том, что я волновалась и горячилась, а он был эпически спокоен. Он не был богоборцем. Он охотно принимал правила игры, предложенной ему взрослыми. Более того – он получал неподдельное удовольствие от этой игры. Просто он отказывался принимать её за реальность.

— Скажи, ну, вот… раз уж ты такой неверующий. Вот – видишь икону? Ты мог бы на неё, например, плюнуть? Только честно – мог бы или нет?

Он смотрел на меня с весёлым недоумением, как на ребёнка, сморозившего глупость.

— Ты чего? Нет, конечно. Кто-то рисовал, старался – а я буду плеваться? Ты в музее в картину Шишкина будешь плеваться? И я не буду. Я же не хулиган.

Его мать вздыхала с глубоким, неподдельным огорчением:

— Вот такой он… И ничего не сделаешь. Мы уж и к батюшке его не один раз водили, чтобы батюшка с ним побеседовал. А он хитрый такой, он с батюшкой не спорит. Наоборот, во всём с ним соглашается. Батюшка потом у нас спрашивает: чего вы к ребёнку привязались, хороший же мальчик, степенный, благочестивый…

Отец тоже вздыхал и горестно морщился из-под кустистой бороды. По образованию он был физик. Физики часто уходят в религию. А вот биологи – редко. Почти никогда.

Серёжка вырос и поступил на биофак.

Впрочем, об этом я узнала, когда он был уже на третьем или четвёртом курсе. К тому времени мы уже мало общались с его родителями. Когда они однажды всё-таки пригласили меня в гости, я мельком удивилась тому, что в их квартире пахнет индийскими благовониями, на голове у мамы уже нет белого платочка, а папа лишился не только бороды, но и волос на голове и ходит по квартире в цветастой непальской рубахе.

— Ну, как ты там, не видишь наших, из хора? – спросила меня мама. – А то я теперь что-то редко в церкви бываю. Серёжка мой – он регулярно ходит. А я что-то редко выбираюсь…

Серёжка был на кухне и гладил брюки.

— В церковь, значит, ходишь? – спросила я. – А как же твой атеизм?

— В порядке, - ответил он, прыская на брюки водой. – Никуда не делся. На месте.

— А зачем ходишь-то?

— Нравится, - исчерпывающе ответил он и поднял брюки, чтобы посмотреть на то, как получились стрелки.

— Сергей… Ты прости меня за бестактность. Но ведь ты уже вырос, ты знаешь, что это – не игра. Там ведь Символ Веры надо читать…

— Символ Веры, - сказал он, с отвращением глядя на стрелки на брюках, - я не читаю. Но есть одна проблема. И я надеюсь её поймать за хвост. В ближайшем будущем.

— Ты её в церкви ловишь?

— В церкви, - сказал он и в сердцах плюнул на утюг. Утюг зашипел и плюнул в ответ.

— А что хоть за проблема-то?

«Отстань, а?» - взглядом попросил он меня. А вслух сказал:

— Слушай, а у вас в библиотеке можно найти материалы Венского антропологического кружка? Если есть, ты мне принеси, пожалуйста. Можно на немецком, я разберусь…

Прошло ещё лет пять. Недавно они опять вспомнили обо мне и пригласили в гости. Я пришла, мельком удивилась тому, что папа теперь ходит в чёрной льняной рубахе навыпуск, носит чуб и длинные вислые усы, как у Тараса Бульбы, и взахлёб говорит о славянском язычестве.

— А как Сергей? – спросила я. – Наверное, давно уже защитился?

— Какое там! – вздохнула мама. – Он такое отколол, ты не представляешь… В монастырь ушёл. Кстати, к вам, в Калужскую область. Мы с отцом так просили его, умоляли просто не портить себе жизнь… Но ты же его знаешь. Его же переубедить невозможно!

— Так он что же – всё-таки уверовал?

— Откуда я знаю! Разве у него что-нибудь поймёшь? Я тоже ему говорю: ты что, с ума сошёл? Правда, что ли, веришь? А он только улыбается и молчит. Ну, вот что ты с ним будешь делать?

2008/02/15 дети

Вспомнилось, как мы однажды ехали из леса на телеге.

Был июль или начало августа. Видимо, нас сильно разморило на обратном пути, и какой-то проезжий мужичок сжалился и пустил нас в свою тележку с сеном. Мы не заставили себя долго просить, покидали в телегу корзинки с раскисшими мухоморами и бидоны с забродившей на жаре малиной, а сами кое-как устроились рядом. Лошадь оглянулась на нас, хмыкнула и пошла нарочито медленным, издевательским, тряским шагом. Мы покаянно повздыхали и улеглись поудобнее. И сразу, со всех сторон, и справа, и слева, и сверху, и снизу, нас облепило небо. Оно тряслось, фыркало, позвякивало, пахло подкисшим травяным соком, птичьим пером, клевером и поганками, и ничего вокруг не было, кроме него. Оставалось только удивляться, куда же так быстро испарилось всё остальное.

— Да, князь Андрей был не дурак, - полусонно-полувосторженно бормотала мама.

Какой-то князь Андрей ещё, - вяло думала я.

— Не дурак! Не дурак! – радовалась моя сестрица, подпрыгивала в сене и принималась горланить считалку:

Между нами,

Дураками

Есть один дурак!

Раз! Два!Три!

Это, верно, ты!

Тыкала в меня пальцем и торжествующе гоготала. Ну и ладно, - вяло думала я, не подозревая, что цитирую могильщика из «Гамлета». – Когда все дураки, то одного дурака никто не заметит. Вот если бы все были умники, а один дурак – тогда да…

Сбоку от телеги вышагивал наш троюродный брат Костик. Как настоящий рыцарь, он не мог сесть в телегу. Это ему запрещал кодекс рыцарской чести. Поэтому он маршировал рядом и орал на всю сонную, разморённую Вселенную про красных кавалеристов. Вместо «былинники речистые» он пел «будильники нечистые», но не из глумления, а просто чтобы было понятнее.

— Девчонки, вы знаете, почему у меня одна рука так, а другая – вот так? – орал он в перерывах между куплетами. – Потому что у меня в одной руке копьё, а в другой – винтовка! А о чём я пою, вы знаете?

— О том, как в ночи ясные мы грабили колбасные! Потом – в лесу – делили колбасу! – орала в ответ моя сестра, и это было уже чистой воды глумление.

— Щас как дам больно! – притворно сердясь, рычал Костик. Как настоящий рыцарь, он не бил девочек, но, опять же, как настоящий рыцарь, для моей сестры делал исключение. Он знал, что она в долгу не останется.

— Тёть-Наташ! – орал он через минуту моей маме. – А вы ещё какие-нибудь строевые песни знаете?

Охота ему, - вяло думали мы с мамой. Где-то над нашими головами чихал и заливался жаворонок. Или кто-то другой. Мы в этом не разбирались.

2008/02/20 Вавилонская библиотека

..."И был глубоко потрясён её повседневностью" (Из Жалобной Книги Вавилонской библиотеки)

Фрагменты из Жалобной Книги конца 50-х - начала 70-х. Ещё раз хочу сказать: у меня и в мыслях нет несмехаться над авторами этих записей (большей частью гениальных). Но мне хочется, чтобы и вы увидели Истинный Облик Вавилонской библиотеки. А то - не всё ж мне одной только радоваться...

__

Считаю абсолютно недопустимым возмутительное недоверие со стороны лица заведующей к посетителям библиотеки! Вероятно, ей доставляет удовольствие гонять студента туда-сюда по его ограниченному времени!

Прошу вас о приобретении такой санитарной детали в вашем интерьере, как туалетная бумага.

Сколько раз я ни приходил в библиотеку, каждый раз на месте дежурного библиографа я вижу всё, что душе угодно, но только не дежурного библиографа! А даже когда он там есть, то не успеваешь подбежать к его столику, как оказывается, что его просто нет!

Просим наладить новую, более механизированную и гуманную систему выпуска читателей из читальных залов.

От имени всей общественности читателей благодарю всех сотрудников библиотеки за тот вклад в работу, которую мы все не в состоянии понять и оценить!

В ответ на мою просьбу выдать мне диссертацию, которой в библиотеке не было, тов. библиотекарь Мадарас ответила мне неожиданными и неправильными действиями, причём в грубой форме.

Прошу ответить, почему в вашу читальню так давно не поступают газеты «Юманите» и «Се суар»? И др.?! Как-то зимой, какого числа, не помню, мне довелось получить у вас «Юманите» за 27 марта 1947 года, но я так был счастлив от такой неожиданности и удачи, и к тому же так торопился, что не смог ничего прочитать! А уж тем более изучить весь интересующий меня материал досконально, тем более, что выяснилось, что в этом номере его нет, и что он теперь вообще в другом номере газеты, не за март, а за апрель! Придя в читальню 3-го мая, я опять попросил «Юманите» за 27 марта, но мне сказали, что он отправился в книгохранилище, и теперь нужно его специально заказывать. И ожидать. Не совсем ясно, почему мне отказались выдать газету за март, хотя мне нужна была подшивка за апрель? Почему меня так ограничили в моих правах? Писал Заботкин (пока ещё), ваш читатель.

Прошу в трофейном зале больше не останавливать время на перерыв!

5 января 1951 года за 1,5 минут до закрытия зала дежурный библиотекарь тов. Кузнецова потребовала у оставшегося одного читателя немедленно сдать книги и покинуть читальный зал. Но всё дело в том, что этим читателем был я!

Ящики в каталогах постоянно перекатываются, царапают и заедают. Даже меня, хотя у меня есть инженерный опыт.

В каталогах библиотеки, к сожалению, содержится много сведений, которые, к примеру, меня совсем не интересуют.

На всех карточках в каталоге «Каталанский язык» написано что-то такое, чего я никак не в состоянии прочитать!

Работа в вашей библиотеке каждый раз отнимает у меня много времени и сил и доставляет большое удовольствие.

Я сегодня впервые решила записаться в библиотеку. Библиотека – светлое слово! Процедура записи оказалась приятным и волнующим делом. В сущности, не могу предъявить никаких претензий. За всё время никто грубого слова мне так и не сказал. Но мне не понравилось, как разговаривает с читателями записывающий библиотекарь В. Егорова. Пусть она меня поймёт! Я не хочу ей зла! Мне просто хочется, чтобы, глядя на неё, мы все становились добрей, человечней и светлее.

В библиотеку иностранной литературы я пришёл в первый раз, и меня с первого взгляда глубоко поразила её повседневность.

Мне необходимо было 2 книги автора на «Л», но оказалось, что в каталоге он числится на «Г»! Я спросила у библиографа, как это может быть, если это «Лорка», но мне сказали, что он «Гарсиа». Какая мне разница (в данном случае), что он «Гарсиа», если мне нужно, чтобы он был на «Л»! И ещё меня возмущает, что у вас «Илиада» тоже (до сих пор!) на букву «Г», хотя даже школьникам известно, что никакой «Гомер» её не писал!

2008/02/21

По ночам мы с Собакой спим на диване, привалившись друг к другу тёплыми, чуть пахнущими псиной спинами, и снимся друг другу.

2008/02/22 О "Страстях Христовых"

Один из моих френдов (ужасное слово, но ничего не попишешь) спросил у меня, почему я не люблю Гибсоновых «Страстей Христовых». И то, что я здесь пишу, – ни в коей мере не рецензия на фильм. И даже не попытка передать впечатление от фильма. Это всего лишь ответ на вопрос, почему я этот фильм не люблю.

Ответ, на самом деле, очень простой. Потому что я слабодушна и консервативна.

Далеко не всякий библиотекарь слабодушен, но практически всякий – консервативен, иначе он не был бы библиотекарем. Воспитанный на Лессинге, он уже не воспримет Лаокоона с вывалившимися наружу кишками, торчащими во все стороны обломками рёбер и выскочившими из орбит глазами. Не потому, что это оскорбит его утонченное эстетическое чувство. А потому, что он, хоть убей его, не поймёт, какое это имеет отношение к искусству. Как это, там, бишь, у Лессинга о Лаокооне?

«Художник стремился к изображению высшей красоты, связанной с жесточайшей телесной болью. По своей искажающей силе эта боль несовместима с красотой, и потому он вынужден был ослабить её; крик он должен был превратить в стон не потому, чтобы крик изобличал неблагородство, а потому, что он отвратительно искажает лицо. Заставьте мысленно Лаокоона кричать, и вы сами всё поймёте: раньше это был образ, внушающий сострадание, а теперь это – ужасная, отвратительная фигура, возбуждающая лишь низменный ужас перед болью и смертью».

Именно этот низменный, животный, смешанный с отвращением ужас я и испытывала, глядя на Гибсоновское творение. В какой-то степени этот фильм оказал на меня очистительное воздействие, потому что на одной из сцен меня-таки вырвало. Но, если честно, я рассчитывала на воздействие совсем иного рода. Удивительное дело! Странный, корявый, насквозь театральный и до неприличия напыщенный «Иван Грозный» Эйзенштейна в своё время поразил мою бедную душу тем самым возвышенным Аристотелевым страхом, который переворачивает её так, что потом смотришь на неё и едва узнаёшь – полно, она ли это? Хотя там нет ни одной – ни единой! – натуралистичной сцены. Ни голов, торчащих на кольях, ни заживо сваренных в кипятке жертв Иванова произвола. Ничего такого. А ты сидишь, забравшись с ногами в кресло и боясь дохнуть, и священный ужас проникает в тебя до самых пяток, и сердце колотится где-то в горле, и ты уже не знаешь и не понимаешь, где ты, на каком ты свете… Ничего подобного при просмотре «Страстей» у меня не было и в помине. А было сильное желание отвернуться и с мелкой, подлой дрожью в душонке сказать глядящему на меня в упор римскому солдату: «Я не знаю этого человека».

Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА!

И как потом жить, сказав такие слова? А я ведь их уже практически сказала. И, если подумать, то в самом деле: если бы мне прежде не рассказали об Этом Человеке, из фильма я бы совершенно не поняла, кто это такой и за что его так зверски терзают у меня на глазах. И я бы, конечно, жалела его, как жалела бы любого человека, с которым бы делали на моих глазах все эти ужасные вещи. А ещё вернее – не стала бы смотреть и ушла, потому что какой толк смотреть, если не в состоянии помочь? Ты же не в римском цирке, в конце концов, чтобы смотреть на ТАКОЕ.

Господи, как это получилось, что я покинула Тебя в минуту Твоей горести? А ведь покинула. Легко.

Испугалась. Убоялась. Гаденьким, нехорошим, шкурническим страхом. Потому что страх перед Его Крестом – это страх перед твоим собственным крестом. Пока ещё таким лёгким и вроде бы даже неощутимым… А ну, как потяжелеет и начнёт давить на плечи? Нет уж, лучше я пойду. А вы тут как-нибудь без меня. Всё равно это не искусство. Какое же это искусство? Персонажи – никакие, действие однообразно, натурализм лезет в глаза и в печёнки так, что не знаешь, куда деваться, под какой стол залезть.. Для средневековой мистерии недостаточно простодушно, для произведения новейшего искусства недостаточно выверено и разработано. Да и с точки зрения элементарного правдоподобия не выдерживает никакой критики: одной крови, вылившейся из Христа на протяжении экранного времени, с успехом хватило бы на четырёх человек… Нет, это не искусство, даже рядом не стояло. Правда же, господин Лессинг?

Бормоча всё это и переглатывая тошноту, я вижу, что в глазах Лессинга что-то нет особого сочувствия к моим переживаниям, и он уже готов открыть рот, чтобы возразить. Но его опережает Гарсиа Лорка. Тот самый, который, как ни крути, всё-таки сначала Гарсиа, а потом уже, так и быть, и Лорка. И изумительный его очерк об испанских Распятиях:

«С самых давних времён люди исполнялись ужаса при виде упавшей на грудь головы Распятого. И это благоговение и боязливое сострадание было вызвано в народе не столько духовным началом, сколько реальной человеческой трагедией. На древних распятиях, где Христос – неестественно вытянутый, с огромной головищей и варварской физиономией, ваятель всегда старался особо выпятить либо терновый венец, либо рану в боку, либо сведённый судорогой живот, чтобы произведение ранило человеческую душу, поражало её ужасом. Потрясает страдальческий изгиб тела, скрюченные пальцы, вылезшие из орбит глаза…Ощутили присутствие Христа на кресте, увидели Его высокое чело разбитым, грудь страждущей, сердце замершим, рот в кровавой пене – и оплакали, видя Его таким

Реальная трагедия жизни – вот что лучше всего доходит до людских сердец, и потому артисты, пожелавшие истинно народного признания, изобразили своего Христа в лиловых гнойных язвах и, заговорив на таком языке, оказались понятыми. И тогда-то и произошло то, что испанские колористы, так пристально вглядывавшиеся в агонию страдания, создали Распятья, на которых тело Распятого, захватанное, избитое, в синяках и кровоподтёках, представало во всей своей душеубийственной правде.

Христы энергичные, те, что без единой язвы, дебелые и толстые, располагаются на кресте, как могли бы расположиться в любом другом месте. Те, изображения в которых художник сумел представить лишь холодную наготу модели, никогда не становятся объектом народного поклонения. Совершенство никогда не возбуждало ни мысли, ни страсти, ни сострадания, и единственное, что волнует душу и ум толпы, - это выразительность. Ужас трагедии, которую люди видят воочию, побуждает их любить Распятого. Безвестные Христы в маленьких церквушках, - с крепкими руками, скрюченными на кресте, с головой, скрытой водопадом опалённых волос, окружённые дарами в тяжёлой старинной пыли, - эти закопченные, уродливые, ужасающие фигуры и есть творения артистов с высокими помыслами и истинным вдохновением. Артистов, которые поняли народ. Если взглянуть с художественной точки зрения, это очень плохие скульптуры, но именно их-то и любит по-настоящему народ. Народ, наделенный инстинктом гениального и артистического, наполнил эти грубо сработанные образы бесконечными легендами, апологами и мифами. Их украсили тряпичными розами и отрезанными в обет женскими косами, у подножия креста положили черепа и змей, - и молились, молились в священном страхе перед этим чудищем беспредельной, неизъяснимой любви к людям. Почти все эти уродливые и задушевные Христы укрываются в сельских часовенках, являя истинную гордость поселян».

2008/02/27 всякая ерунда

В овощном киоске возле метро торгует маленький старик с круглыми, как пуговицы, глазами. Он продаёт нежно-розовые червивые яблоки с твёрдой сахарной мякотью, тяжёлые золотые груши в форме виолончелей, жёлтый стручковый перец, похожий на бамбуковые флейты, потрёпанный кочанный салат и душистые помидоры с пролежнями на толстых боках. Рядом с ним всегда лежит и спит, свернувшись клубком, маленькая рыжая собачка. Иногда кто-нибудь из прохожих кладёт к её морде косточки или обломки печенья; собачка втягивает в себя их запах, блаженно вздыхает, но не просыпается.

Вечером старик запирает свой киоск на висячий замок, достаёт из кармана цветную тряпочку, расправляет её и облачается в длинный, до пят, шёлковый халат с пагодами и драконами. Смотрит на тяжёлую душистую луну с пролежнями на толстых боках. Втягивает в себя её запах, блаженно вздыхает. И лицо его из бледного становится жёлтым и прекрасным, глаза вытягиваются к вискам и становятся, как звёзды, сияющие сквозь узкие щели в крыше, а волосы сами собой собираются в косу. А рыжая собачка просыпается, зевает со сладким подвыванием, тонко усмехается, и тогда становится видно, что никакая это не собачка, а Лис.

2008/02/29

По просьбе Анны Егоровой помещаю у себя в журнале эту ссылку. Вдруг кто-нибудь, кто сможет помочь, откликнется.

http://anna-egorova.livejournal.com/546844.html

2008/02/29 дети

Полуночный полёт

Мы едем домой после прекрасного и бурного шопинга. Туськин папа критически ощупывает завёрнутые в бумагу подарки-для-мамы, и в складках лба его – тоскливое сомнение. Туська, напротив, сияет радостным и сонным умиротворением, откинувшись на сиденье и тщетно пытаясь соорудить себе усы из собственной пряди волос. Прядь короткая и до верхней губы не достаёт. Я, захваченная ими с собой на всякий случай, в качестве консультанта, делаю вид, что дремлю, а на самом деле подслушиваю и подглядываю.

— Пап! Смотри, смотри! Грибной снег!

— Почему грибной?

— Ты сам, что ли, не видишь? Солнышко же светит! Когда солнышко и дождь – то грибной дождь. А когда солнышко и снег – то грибной снег… Пап! Про дождь и солнышко ещё же говорят: царевна плачет. А когда солнышко и снег, то кто тогда плачет?

— Не знаю, Тусь. Может, царевич, которому надо купить царевне подарков к восьмому марта?

— Не-е.. Пап, ну, ты что? Это же Снегурочка плачет!.. Слушай, пап, а чего мы ту чашу не купили? Медную которую? Которая ещё так гудит, если палочкой проведёшь: оооооо! А потом:у-у-у-у-у! - Во-первых, дорого. А во-вторых, непонятно, что с ней делать.

— Как – непонятно? Тётенька же нам показала! Сидеть и гудеть: оооо! уууу! Она же сама поёт, эта чаша, потому что живая.

— Подумаешь… Вон, у бабушки в деревне есть целый медный таз. Бери ступку и гуди, сколько влезет. Больше того: я читал в одной книге, что в полнолуние в таких тазах можно летать.

— Как – летать? Пап, ты чего?

— Очень просто. Только надо знать заклинание. Дожидаешься восхода луны. Садишься в таз. Говоришь заклинание. И тогда он начинает вращаться… так, довольно медленно, чтобы голова не кружилась. А потом поднимается в воздух вместе с тобой. И так же вращаясь, начинает лететь. Только он очень низко летит. Особенно у дилетантов. Понятное дело, асы, которые всю жизнь в этих тазах летают – они и приличную высоту набрать могут, и скорость приличную развить. А кто в первый раз пробует, у того он низко летит, над самой землёй…

— Ой! А если кочка? Или, там, пенёк какой-нибудь?

— Ну.. тогда ясное дело. Таз ударяется о кочку, подпрыгивает, на минуту набирает высоту, а потом опять снижается. И нужно очень большое усилие воли и сосредоточенность, чтобы не позволить ему совсем упасть. Но всё равно здорово, подумай только! Кругом тишина, лягушки квакают, цикады поют, таз блестит при луне, крутится, как на аттракционах с чашками, и летит себе вперёд. А ты сидишь себе, ноги свесил..

— Под коленками режет, наверное.

— Ну… режет, конечно. Но ничего, потерпеть можно. Зато летишь. Летишь себе над лугом… низко-низко…

— Ага. И темно. И кочков полным-полно. И только слышно в темноте: блин!блин!блин!блин!

— Во-первых, не «кочков», а «кочек». А во-вторых, ты с этим «блином» мне уже надела. Я ведь говорил тебе, что это нехорошее слово.

— Па-ап… - (Страшным шёпотом) – А если всё время так ударяться, можно и другое слово нечаянно сказать. Совсем уже нехорошее.

— (Задумчиво). Да, конечно. Можно и другое. То есть, нельзя, конечно.. но оно само собой так получится.

— И тишина!

— И лягушки!

— И циклопы!

— Тусь, ну, какие циклопы? Я сказал: ци-ка-ды!

— Ага. И они. Все смотрят и слушают. И говорят друг дружке: опять полетел, бедняжечка. И издалека, уже ближе к лесу: блин!блин!блин! И даже Другое Слово. Но его уже не слышно, потому что таз далеко улетел…

Машина тормозит, я поднимаюсь с сиденья, тут же охаю и сгибаюсь пополам от резкой боли в пояснице. И особенно в копчике. В самом деле, почему на этих лугах такая пропасть кочек?

2008/03/02

В круглом и гулком, как старинная обсерватория, магазине, я выбираю свитер для своей подруги. Я - маленькая и толстая, а моя подруга – стройная, высокая и прекрасная, но почему-то при этом у нас один размер одежды. И всё, что идёт мне, непостижимым образом подходит и ей. Чудны дела Твои, Господи.

Неподалёку от меня тоже кто-то роется в свитерах; я не вижу, кто именно, только слышу, как сухо и равномерно щёлкают друг о друга вешалки: щёлк, щёлк, щёлк. Точно костяшки на старых бухгалтерских счётах. Это мерное щёлканье было бы успокоительным, если бы в нём не было столько тайного, непонятного мне раздражения.

Вдруг щелчки прерываются густым, басовитым хохотом, и кто-то радостно поёт во всю глотку, на весь пустынный магазин: «Голубка моя! Твой муууж на проооводеее!» И опять хохот, на этот раз уже двух голосов – мужского и женского. Им вторит восхищённое детское повизгивание и тявканье собачки – судя по всему, очень маленькой. И ещё какие-то счастливые фоновые шумы вроде звона посуды и скрипа дивана, по которому кто-то явно прыгает, забравшись с ногами.

— Я слушаю, - мёртвым, стеклянным голосом говорит женщина в трубку. Я не сразу понимаю, что это тот же самый голос, который только что хохотал и пел вместе с мужским голосом под звон бокалов и тявканье щенка. – Да. Да. Естественно. А ты как думал? Не знаю, во сколько. Нет. Нет. Зачем тебе это? Я же сказала – нет! Ты что, глухой? Не знаю. Тебя не касается. Отстань. Всё!

И опять - тишина и мерное «щёлк, щёлк, щёлк», странно и неприятно отдающееся в высоком, как небесная сфера, куполе.

Подавившись приступом беспричинной тоски, я выхожу из магазина на улицу. На соседней крыше, под звон капели и вой ветра, гуляют и поют коты. На скамейке возле дома напротив целуются старик со старушкой, поправляя по ходу дела друг другу шарфики, чтобы не дуло. Из приоткрытой форточки слышится дивное, почти всамделишнее патефонное шипение, и густой, радостный бас поёт:

О, голубка моя,

Как тебя я люблю,

Как ловлю я за рокотом моря

Дальнюю песнь твою…

2008/03/05 дети

Мы и Пушкинский музей

Ходить с детьми в музей – захватывающий, ни с чем не сравнимый аттракцион, обещающий массу ярких ощущений. Очень хорошо для этой цели подходит Пушкинский музей. Тот самый, где должен стоять голый Пушкин, а вместо него стоит голый Давид и держит на плече пращу, как банную мочалку.

Ваське – четыре года, Туське недавно исполнилось шесть. Туська скачет по залам вприпрыжку, с удовольствием слушая, как шарахается по углам эхо от её прыжков. Васька ходит вразвалочку, заложив руки за спину, около каждой картины и статуи подолгу задерживается и скептически заламывает бровь. Наконец возле витрины с великолепными, источенными бурой ржавчиной акинаками он размыкает уста и, тыча пальцем в стекло, приказывает мне:

— Вот этот – купи мне! Ага?

— Не ага, - говорю я. – Не получится, Вась. Тут ничего не продаётся. Тут только смотрят

От изумления он взметывает бровь ещё выше, к самой чёлке.

— Мне бойсой не надо, мне маенький, - убедительно разъясняет он мне. – Бойсой – он доёгой. А мне маенький, вот этот… он мне как йаз будет по йуке. Понятно?

— Вась, - вздыхаю я, хорошо осознавая, что за этим последует, и заранее съёживаясь, - ну, не продаётся тут ничего. Вообще не продаётся. Понятно?

Васька набирает в грудь побольше воздуха, испускает деловитый вопль, а затем принимается обстоятельно, со вкусом рыдать на весь гулкий, испуганный зал.

— Вы поймите, - прижимая к груди вымазанные слезами кулаки, говорит он подскочившей тётеньке-смотрительнице, - я зе йазбойник! Я зе не могу без ойузия! Я зе так йаботать не могу!

В дверной проём заглядывают оба кондотьера и кивают разбойнику Ваське с суровым пониманием на нехороших лицах. Опасаясь, как бы они не предложили ему собственное оружие – на время, чтобы кое-как перекантоваться на первых правах, - я поворачиваюсь так, чтобы заслонить от него дверь спиной.

— Мальчик, - говорит тётенька-смотрительница, хватаясь за избитый приём, - ты говоришь, что ты разбойник? А разве разбойники плачут?

— Есё как! - заверяет её Васька и набирает в грудь ещё больше воздуха.

Пока мы с тётенькой-смотрительницей утешаем бедного разбойника в его горе, выясняется, что куда-то исчезла Туська. Подхватив разбойника Ваську под мышку, я лечу, как конькобежец, по сияющим мраморным полам, и Святой Георгий в пыльной кольчуге внимательно смотрит нам вслед и осеняет себя крестом.

Туська вылетает к нам навстречу из-за поворота, чуть не врезаясь при этом в Умирающего Галла, которому и без нас довольно хреново.

— Слушайте, чего я видела-то! – задыхаясь, сообщает она. – Там один дяденька лежит. Он коммунист. Наверное, раненный. А вокруг него черти пляшут и рожи корчат от радости. У-ужас! Пошли смотреть.

И мы идём смотреть на раненого коммуниста. Он лежит в каком-то узком коридорчике между Готикой и Ренессансом и смотрит в потолок большими печальными глазами. Над ним действительно прыгают и кривляются разряженные мимы и жонглёры.

— Тусь, ну, какой же это коммунист? Это рыцарь. Видишь, он в кольчуге и с мечом…

— Да? А почему у него тогда красный флаг под головой?

Действительно – под головой у него красный флаг. Ярко-алый, без гербов и символов.

— Там ещё полно народу лежит, - сообщает Туська, кивая в сторону Готического зала. – И тоже все в железяках этих. Как они так спят, я не понимаю! Неудобно же ворочаться! И вообще…

— Тусь, - осторожно говорю я, - но они ведь не спят. Они умерли.

Она вскидывает на меня глаза.

— Ну, да. Я и говорю!

В очередной раз потрясённая её мудростью, я вздрагиваю и киваю.

— Там у одного дяденьки, - продолжает делиться новостями Туська, - в ногах лежат два дракончика. Домашние. Ну, ручные. И один другого за шею кусает. Чтобы ему первому под одеяло влезть и там спать. А ещё там ангел есть. Он босиком. Вот так на коленях стоит, а пятки торчат, без тапочек. Я ему пятку пощекотала, а потом поцеловала, а тётенька в углу взяла и заругалась на меня: девочка, где твои взрослые? - Тётенька в углу была каменная или настоящая? – уточняю я.

— Вроде настоящая, - с сомнением отвечает Туська.

— Тогда пойдём, извинимся перед тётенькой…

Разбойник Васька вздыхает, оглядывает зал, выбирает одного из наиболее смирно лежащих рыцарей и с надеждой обращается ко мне:

— Мозет, хоть этого, сто ли, купим?

— Господи! А он-то нам зачем?

— А цего он всё спит и спит? Мы его ка-ак купим, ка-ак нацнём с ним игйать, так сйазу, небось, пйоснётся!

Вот уж точно. Кто бы сомневался.

2008/03/07 Вчерашний день

Утром я просыпаюсь под интеллигентный матерок будильника и, перевалившись через храпящую собачью спину, ощупью, в темноте ставлю какую-нибудь пластинку. Иногда попадается григорианский хорал. Мужские голоса стройно и старательно выпевают латинские слова, потолок тихо приподнимается, уходит вверх и превращается в стрельчатый купол. В куполе открывается узкое небесное окошко, и оттуда выплёскивается запах мокрой крапивы, росы и сирени, и становится слышно, как скрипит колодезная цепь, поют ангелы и утренние петухи.

А потом я еду на работу на эскалаторе, а на эскалаторе теперь всё время включено радио, которое говорит что-то непонятное и занимательное. Вчера, например, я услышала фразу «двенадцать историй, рассказанных на рассвете». Я ехала и представляла себе, как кто-то будит меня на рассвете, садится на край кровати и начинает рассказывать мне двенадцать историй. Одну за другой, без передышки. А сзади меня, на том же эскалаторе, разговаривали две подруги:

— А ты знаешь, что в день выборов некоторые станции метро патрулировали не милиционеры с собаками, а цыгане с медведями на цепях?

— Да ладно…

— Честно-честно. Я сама видела.

— Да ну тебя на фиг… Ты лучше скажи – я не слишком сильно накрасилась?

— Да нет, вроде.

— А то мне кажется, что слишком сильно. Как он будет меня целовать, всю перемазанную в этом жиру? Я бы на его месте ни за что не стала… А смыть краску – так он и подавно не станет целовать. Он вообще тогда близко не подойдёт! Я сама к себе, и то близко не подойду, к ненакрашеной…

А надо мной, на том же эскалаторе, сонная мама допрашивала угрюмого карапуза:

— Всё-таки я не поняла – кого ты на вашем утреннике играешь?

— Сколько раз повторять? – вздыхал карапуз. – Системный блок. А Серёга – монитор. Ему труднее, потому что ему всё показывать надо..

— Нет, я ничего не понимаю в современной драматургии, - вздыхала мама.

А после работы, на том же эскалаторе, увязавшаяся за мной сотрудница из другого отдела нежно и настырно уговаривала меня не ехать домой, а поехать с ней на Собрание Избранных, где их Главный Избранный будет читать вслух последнее послание, продиктованное ему Всевышним. И я сдалась и поехала с ней на Собрание Избранных. Собрание проходило в маленькой, донельзя душной аудитории какой-то академии и состояло сплошь из пожилых, коротко стриженных тётенек в очках и толстых, давно не стиранных свитерах. Я помогала им перетаскивать стулья поближе к трибуне; они благодарили меня, улыбаясь и кротко сияя очками. Но проветрить зал они мне категорически не позволили. Не разрешили даже приближаться к форточке.

Главный Избранный оказался сухоньким немолодым дядечкой в мятом костюме и с повадками тихого, раздражительного доцента.

— Все читали в Интернете предыдущее послание? – кисло осведомился он.

— Все! Все! – ответили тётеньки.

— Может, всё-таки кто-то не читал? – не унимался доцент.

— Читали! Читали! И не один раз! – заверили его тётеньки.

— Но я всё-таки вам ещё раз прочту, - не сдавался доцент. – Вдруг вы что-нибудь упустили.

Читал он бесконечно долго, на одной, невыносимо занудной академической ноте, поминутно запинаясь и возвращаясь к началу фразы. При этом он не уставал напоминать, что всё это надиктовал ему лично Всевышний. Прямо вот так, слово в слово, диктовал, а он лишь записывал. Тётеньки почтительно шуршали ручками о блокноты, время от времени вскидывая на дяденьку сияющие восторгом очки. Я сидела в последнем ряду и, как жаба, пучила глаза и ловила ртом стремительно убывающий кислород. Тот, кто надиктовал дяденьке всю эту муть, при этом скромно поименовав себя Всевышним, был до изумления безграмотен, косноязычен, путался и в логике, и в синтаксисе, и, к тому же, наверняка сам скучал, в сотый раз повторяя про Шамбалу, карму, энергетический объём и квантовый переход. Я смотрела на этих милых очкастых тётенек, поправляла собственные запотевшие очки, и пепел всех еретиков, вместе взятых, угрюмо стучал в моё сердце, и дыхание моё прерывалось от грусти, жалости и общей сгущённости атмосферы. Святой Мика, ну, почему они, эти духовные люди, никогда не моются?

— Скажите, - волнуясь, спросила у Главного Избранного одна из тётенек, - когда же всё-таки наше бытие соединится с действительностью?

— Только тогда, когда мы добровольно согласимся подняться с четверенек, - с достоинством пояснил Избранный.

Я встряхнулась и поняла, что если моё собственное, личное бытие немедленно не соединится с действительностью, то мне конец. Стараясь не привлекать ничьего внимания, я сползла со стула, встала на четвереньки и поползла к выходу. Тётеньки провожали меня ласковыми, сочувственными взглядами.

— Простите меня, пожалуйста, - говорила я им, проползая под рядами стульев.

— Мы вас прощаем! – говорили они. – Идите спокойно! Всё будет хорошо! Он о нас помнит!

Я выбралась на волю, села на дворовую скамейку и, глодая купленное впопыхах эскимо, пыталась вместе с его кусками протолкнуть внутрь острый комок, засевший в горле. А он всё не проталкивался и не проталкивался.

Господи, прости нас, если можешь. Мы ведь это не со зла и не от праздности ума. Просто мы очень соскучились. Мы так давно Тебя не видели и не слышали. Так давно, что почти всё, что знали и понимали, перезабыли и перепутали. И теперь тешим себя тем, что выдумываем про Тебя всякое-разное, кто во что горазд. А что нам остаётся, в конце-то концов? Ну, не сердись. Прости. Нам без Тебя… того… Фигово нам, короче говоря. Прости нас, мы не нарочно.

Где-то наверху, в самом центре стрельчатого небесного свода, раздвинулись облака, с тихим стуком открылось окошко. Оттуда пахнуло мокрой крапивой, росой и сиренью, и стало слышно, как скрипит колодезная цепь и поют стройные и строгие мужские голоса.

2008/03/10 всякая ерунда

Идти домой пешком

Хорошо, когда в тихий, морозный мартовский вечер у тебя нету денег ни на метро, ни на трамвай, а до дома всего-то каких-нибудь два часа ходьбы. Что хорошо, то хорошо.

Небо густо-зелёное, с синими разводами, прекрасное, как корейская подделка под муранское стекло. Почти посередине неба, чуть ближе к левому краю, лежит тонкий, острый, как бритва, месяц, и дым из труб обтекает его и уходит вверх длинными пушистыми столбами. В чьём-то дворе, обнесённым кривым плетнём, флиртуют друг с другом селезень и утка.

Кто сказал, что Замоскворечье – это Москва? Я ещё помню, как по улице Пятницкой ходила лошадь и возила телегу с пивными бутылками! Впрочем, лошади там и сейчас ходят. На них сидят суровые конные нищие в камуфляже. Они перегибаются через седло и вежливо, слегка смущённо просят милостыню у прохожих, поглаживая висящие на груди "калашниковы".

Возле метро «Новокузнецкая» стоит круглое и весёлое, как мячик, Древо Познания. Рядом сидит на коряге голый печальный Адам и мучается сомнениями. Напротив него верхом на Змее сидит Ева, грызёт яблоко и кривится, а змей смотрит на неё и лучится ласковым злорадством. Нет, точно не Москва.

В сияющей неземным голубоватым светом витрине – восхитительная нефритовая ванна на подгибающихся бронзовых ножках. Не ванна, а чистый саркофаг. Загляденье. Говорят, Аттила спал на нефритовом ложе, заработал пиелонефрит и от этого однажды скончался. Или не скончался? Ах, нет, нет! На этом самом ложе его зарезала наложница по имени Ильдико! Или не зарезала, а утопила? Ванна же, всё-таки… удобнее, же, наверное, утопить? Одно ясно: это определённо не Москва. Вокруг ванны ходят чучела павлинов и цветут мимозы; каждый шарик на стебле – размером со среднюю дыню. Красота.

Все магазины женской одежды, которые я здесь когда-то знала, переоборудовали в аптеки. Я понимаю, почему. Напрасно. Дураки. Не поможет, ясен пень. Остался магазин «Айседора», где продают шарфики и платки. Но фиг с два я пойду туда покупать шарфик! Кафе «Ильдико»… Что, что?! Ну, вот. Я же говорила!

Магазин театральной и бальной обуви. Туфли цвета старого золота и нечищеной бронзы. Туфли цвета сливы, на обливном, чуть-чуть отливающем перламутром каблуке и с беспощадным, как стрела Немезиды, носком. Застенчивые, расшитые серебром баретки на плоской, невесомой подошве. Наивные и необузданные туфли для фламенко, подкованные железом и взнузданные тонкой, как на школьных сандалетках, перемычкой. Денег нет ни копейки, и это превосходно. Ах, сейчас бы хотя бы горячий блинчик с сыром и ветчиной! Но денег нет и на блинчик. Удача сопутствует мне.

В маленьком дворике бегают гуськом вокруг высохшего фонтана мама, ребёнок и спаниель. Мама и ребёнок орут, хохочут и заливисто лают – так, что в глубине двора начинают тревожно подвывать коты. Спаниель семенит по кругу, потрясая животом и ушами, и сконфуженно косится в сторону. Видно, что ему неудобно за хозяев, хотя он, в принципе, рад, что они получают удовольствие.

2008/03/12 дети

Временные трудности

На Даниловском рынке старушка суёт всем в лицо пучки какой-то травы и кричит:

— Понюхайте! Вы только понюхайте! И СРАЗУ ВСЁ ПОЙМЁТЕ!

Её лицо сияет пророческим экстазом. Но народ, поумневший со времён Адамова прокола, благоразумно косится в сторону и обходит её стороной. Никто не хочет сразу всё понять.

— Слушай, - задушевно спрашивает у меня смуглый старик в женской шали, у которого я покупаю сомнительного вида груши, - кто на выборах-то побэдил, э?

— Э-э-э, Медведев, - говорю я, нюхая груши. – Кажется.

— Ну, да, ну, да, - кивает старик. – А знаэшь, был вэдь врэмя, когда я вообщэ нэ знал, какой я националност. Савасэм нэ знал, вот так.

— А разве, - осторожно спрашиваю я, вдыхая гниловатый грушевый аромат, - разве это хорошо – не знать, кто ты по национальности?

Он смотрит на меня огромными, как чёрный сливы, глазами с набрякшими нижними веками. А потом глубоко-глубоко вздыхает и признаётся:

— Мнэ – нравылос.

Вечером я захожу к Туське. Она сидит под лампой и, подпирая языком то одну, то другую щёку, рисует в альбоме длинную, довольно неприятную на вид колбасу. Под колбасой что-то шевелится и клубится, а сверху на колбасу навалены бесформенные ящики, бутылки, кривые дома с выбитыми стёклами и ещё какая-то гадость.

— Что это? – спрашиваю я у Туськи, слегка сомневаясь в душе, стоило ли вообще спрашивать.

— Это мусоровозный поезд, - хмуро поясняет она.

— Он мусор убирает?

— Наоборот. Он его привозит. Он, куда приедет, там сразу начинается всякий мусор на улицах, и грязь… И крысы огроменные, вот такие, с зубами и с бациллами на ногах. Щас нарисую, будет понятно. И ещё бомжи. А в домах начинаются трещины, и из канализации течёт, а слесарь не приходит, и крыша тоже протекает, и все бегают с вёдрами и ругаются. Только тут, на одном листе, всё это не уместится…

— А что это сбоку на поезде накалякано?

— Это я хотела написать, как поезд называется. Только у меня не получилось.

— А как он называется?

— ВРЕ-МЕН-НЫ-Е ТРУД-НОС-ТИ. Вот так.

— Туська, кто тебе сказал про временные трудности?

— Папа. Он сказал, что всякий мусор на улицах, крысы и бомжи – это всё вре-мен-ны-е труд-нос-ти. От них всё и получается. А откуда они сами получаются, он не сказал.

— Туська… Давай не будем рисовать крыс и бомжей. Давай нарисуем партизан. Вот здесь, в кустах. Чтобы они поставили мину и взорвали этот поезд к чертям собачьим. А?

Туська поднимает на меня глаза и хмурится.

— Мусор же разлетится – вон на сколько километров. Соображаешь?

— Соображаю, Тусь. Это ничего. Люди его потом уберут, этот мусор. Зато поезд этот проклятый будет обезврежен. И больше никогда никуда не приедет.

Туська суёт в рот карандаш и погружается в размышления.

— Думаешь, не приедет? – наконец спрашивает она. – Никогда-никогда?

И я не знаю, что ей на это сказать.

2008/03/13 Вавилонская библиотека, всякая ерунда

Кольцо Всевластья или Заседание Читательского Совета

Из всех ночных посетителей Вавилонской библиотеки я особенно уважаю Карла Великого. При жизни он, говорят, был не в меру буен и сластолюбив, из-за чего после смерти благополучно избежал канонизации. Ныне он присмирел, остепенился и вообще производит довольно отрадное впечатление. Как многие малограмотные люди, он очень любит книги, обращается с ними с чрезвычайным почтением и осторожностью и никогда не плюёт на пальцы, перелистывая страницы. Таких читателей библиотекари особенно любят и даже избирают в Читательский Совет – неважно, хотят они того или нет, их согласия никто не спрашивает. Впрочем, Карл и на это согласен. Его хлебом не корми, дай позаседать в каком-нибудь Совете. Кстати сказать, ему это очень идёт. Он сидит, развалившись на офисном стуле с колёсиками, поглаживает вислые украинские усы, с большой важностью отвечает на всякие дурацкие вопросы других Членов Совета и лишь время от времени даёт себе волю, изо всех сил отталкивается ногой от пола и стремительно катится на своём стуле через весь зал, похохатывая от удовольствия. Из-за такого его поведения нам, между прочим, уже два раза пришлось менять этот самый стул на колёсиках. Впрочем, это сущие мелочи.

Одно удовольствие слушать, как проходят заседания Совета, когда на них присутствует Карл Великий.

— А правда, что Толкин именно у вас позаимствовал идею Кольца Всевластья?

— А у кого же ещё, по-вашему? Ясное дело, у меня. Всё началось со змеи.

— Со Змеи? Вы имеете в виду Змея? Мирового Змея или Змея-искусителя?

— Я имею в виду змею. Это было в Цюрихе. Я тогда жил в исключительно паршивой гостинице под названием «Дыра». Сами посудите, какой может быть гостиница, у которой такое название… И я приказал подвесить к одной из балок такой небольшой колокол.. чтобы все, кто хотел моего правосудия, мог в любое время прийти и ударить в этот колокол… Я не могу сказать, чтобы народ выстраивался в очередь за моим правосудием.. почему-то, знаете ли, нет. Никто особенно меня не беспокоил. Видимо, из деликатности. Но вот один раз, только я встал из-за стола, как в сенях колокол: бо-оммм! И потом ещё раз: бомм! Бомм! Что такое? Натурально, я накинул мантию, корону, и вышел посмотреть на того смельчака, которому взбрело в голову искать у меня правосудия. Смотрю – никого не видно. Святой Гоар! Что за чертовщина? Пригляделся и вижу – за верёвку дёргает змея. Обвила своим хвостом и дёргает изо всех сил. Конечно, я со всем уважением спросил у неё, какого правосудия она от меня хочет. Тогда она поползла вперёд, оглядываясь, чтобы я последовал за ней. Я последовал и что же я увидел? В змеиную нору забралась жаба и на пускала её в собственный дом! Натурально, я засунул руку в нору и выкинул эту жабу ко всем чертям. А на следующий день змея приползла ко мне, когда я обедал, и уронила в один из моих кубков кольцо с драгоценным камнем. А я был молод и глуп, и плохо разбирался в таких вещах. Взял – и подарил это кольцо свое жене Фастраде. Точно ли Фастраде? Да, кажется, ей… Их было столько, что, право, уж и не упомнишь… Так вот. Она надела это кольцо, и с того самого момента я ни о чём больше не мог думать – только о ней. Любовь моя к ней стала так велика, что буквально превратилась в одержимость. И когда она умерла, я не пожелал с нею расставаться, не позволил её хоронить, и круглые сутки сидел и сидел над её телом. И не замечал, что тлен и разрушение уже делают своё дело – для меня она была так же прекрасна, какой была при жизни…

— Позвольте, позвольте! Но я уже читал эту историю у Снорри Стурлусона! И произошла она вовсе не с Карлом Великим, а с конунгом.. эээ… погодите, сейчас вспомню…

— Я не знаю никакого Снорри. И что он там брехал про каких-то конунгов, мне глубоко безразлично. Я знаю, что моя история – чистая правда, а кому не любо, тот пусть не слушает.. и не мешает говорить истину. Так вот. Я всё сидел и смотрел на свою бедную покойную жену, а дела между тем стояли, и государство потихоньку трещало по швам. Но однажды я всё-таки заснул, и тогда епископ Турпин взял и снял кольцо с пальца Фастрады и надел на собственный палец. Когда я проснулся, то увидел, что у покойницы уже провалились щёки, белеют кости и чернеют глазницы. Я содрогнулся и велел немедленно похоронить её. Но с того дня моя одержимость обратилась на епископа: я ловил каждое его слово, почитал его, как пророка, и не желал расставаться с ним ни на час. Епископу совсем не понравилось такое дело, и он выбросил кольцо в пруд. А я пошёл к этому пруду и трое суток просидел возле него, любуясь красотой его водной глади и берегов. И не чувствовал ни укусов комаров, ни одолевшей меня от сырости простуды.. Наконец, чтобы хоть как-то утешиться, я велел построить на его берегу дворец, а затем и город. Ахен – может быть, слышали?

— Позвольте! Но в прошлый раз вы рассказывали, что это ваш батюшка, Пипин Короткий, ездил туда на воды, к горячим источникам!

— Ничего подобного! Он сам создал эти источники, когда выбросил в пруд хвост ядовитого змея Бакхауфа! С тех пор вода там стала бурлить и пахнуть серой. Потому что это был адский змей – неужели непонятно?

— Позвольте! Так что же туда, в конце концов, выбросили, в этот пруд? Кольцо или хвост?

— Откуда я знаю, что туда ещё выбросили? Думаете, только в ваше время водоёмы загрязняют чёрт знает, чем? Будьте покойны, во времена моей юности свинства было ничуть не меньше. Взять хотя бы мытьё. Ведь никто, буквально никто не желал мыться! Приходилось всех силой загонять в воду!

— В какую воду? В этот самый пруд?

— Да какая разница! В любую!

— Погодите.. Всем известно, что у Петра Великого был пунктик – бороды, а у Карла Великого – мытьё... Сейчас же речь не об этом! Мы уклонились от темы. Мы же о Кольце Всевластья... В некоторых источниках говорится, что это было не кольцо, а драгоценный камень...

— Конечно, камень. Кольцо, а в нём камень.

— Как вы полагаете, этот камень – и есть Грааль?

— Конечно, он. А кто же ещё?

— А змея – это та самая змея, которая укусила Вещего Олега? Ведь вы с ним современники, с Олегом, если я не ошибаюсь?

— Конечно, она. А вы как думали?

Слушать их – истинное наслаждение. Жаль, ночи в наше время так коротки...

2008/03/14 О мозельских винах

Любите ли вы мозельские вина так, как я их люблю? Вкус их поистине божественен. А знаете, почему?

Когда Господь наш Иисус Христос и Апостол Пётр странствовали в долине реки Мозель под видом нищих, случилось так, что в один, особенно жаркий и томительный день ими овладели усталость и жажда, а путь впереди был ещё долгим. По дороге им попался паренёк, который брёл с удочкой на плече и пустым садком под мышкой к себе домой.

— Мальчик, - сказал ему Апостол Пётр, - ты откуда будешь?

— Из Гайерслея, - ответил паренёк, глядя на путников с благоговением, но и с некотором подозрением

— Вот тебе кувшин, - сказал Апостол Пётр, - и не сочти за труд – сбегай к себе в деревню и принеси нам какого-нибудь вина, а то мы с Господом очень устали и хотели бы посидеть где-нибудь в тени и поужинать, прежде чем идти дальше. Правда, у нас нет с собой ни гроша, но ты там скажи, что это нужно не для кого-нибудь, а для самого Господа Иисуса.

— Мигом обернусь. Ждите, - сказал паренёк, взял кувшин и вприпрыжку побежал к деревне.

— Разрази меня гром, не дадут ему вина без денег, - сказал ему вслед Апостол Пётр.

— Во-первых, без Моего повеления гром тебя так и так не разразит, - сказал ему в ответ Господь. – А во вторых – почему ты так скверно думаешь о добрых жителях этой славной деревни?

— А Ты помнишь, как мы просили молока в одной швейцарской деревушке? Добрый житель этой славной деревушки подоил корову, налил нам по кружке, а потом сказал со всей почтительностью: с Вас, Господи, и с Вас, господин Апостол Пётр, по десять сантимов.

— Ну… то ж было в Швейцарии, - возразил ему со вздохом Господь. – А здесь народ и щедрее, и простодушнее.

— Нет, всё-таки надо подстраховаться, - решил Апостол Пётр и подозвал к себе другого паренька, который как раз шёл им навстречу по тропинке и играл на дудочке:

— Парень, ты откуда будешь?

— Из Адельсхаузена, - ответил паренёк.

— Скажи мне, а делают ли в вашей деревне вино?

— Самое лучшее, - заверил его паренёк.

— Не сочти за труд – вот тебе кувшин, сбегай к себе в деревню и принеси нам с Господом вина. А если с тебя будут спрашивать деньги, то ты скажи – какие, мол, деньги? – это для самого Господа!

— Бегу, - сказал паренёк, подхватил кувшин и в мгновение ока скрылся из виду.

— Ах, не дадут ему вина без денег, - вздохнул Апостол Пётр. – Не поверят, что это для Господа.

— Отчего же не поверят? – сказал Господь. - Давай-ка посмотрим, как у них там дела.

Он склонился над придорожной канавой, наполненной водой, провёл над ней рукой, вода всколыхнулась, и тотчас стало видно, что происходит в деревне Гайерслей. И они увидели, как посланный ими паренёк вбежал, утирая пот, в трактир, и как трактирщик, нахмурившись и почтительно покивав головой, налил ему полный кувшин отменного белого вина.

— Вот видишь, - сказал Господь Петру. – Негоже так плохо думать о людях. Давай-ка теперь посмотрим, как дела у нашего второго посыльного.

И Он вновь провёл над водой рукавом, и в воде отразилась деревушка Адельсхаузен, и трактир, и паренёк, прижимающий к себе полный доверху кувшин отличного красного вина.

— Ну, вот, и здесь всё в порядке, - обрадовался Господь. – А ты сомневался.

— Не беда, - ответил Апостол Пётр. – Зато будет у нас два кувшина вина вместо одного.

И они уселись под раскидистую иву и стали ждать.

Первым прибежал паренёк из Гайерслея. Он тяжело дышал, пот струился по его лицу, и на губах тоже были капли, напоминающие пот, но почему-то нежно благоухающие виноградом.

— Ах, Господи, - переводя дух, сказал он, - не гневайся, но Ты сам виноват. Ты же дал мне кувшин с трещиной! Пока я бежал, вино-то и вытекло. Вот, только несколько капель осталось здесь, на донышке. Но я подумал: не беда, принесу Господу эти несколько капель. Ему, накормившему такую кучу народу двумя хлебами и пятью рыбами, конечно, не составит труда напиться этими тремя капельками – так, как любой из нас не напился бы и тремя кружками.

— Что у тебя было по Закону Божьему, оболтус? – возмутился Апостол Пётр. – Было ПЯТЬ хлебов и ДВЕ рыбы, а ты всё перепутал!

А Господь лишь смеялся, утирая глаза рукавом. Затем Он отвесил плуту лёгкий подзатыльник, взял кувшин, и тот немедленно наполнился белым вином, которое было в тысячу раз лучше, чем прежнее.

Тут как раз подоспел и второй паренёк. Кувшин у того был полон доверху, но когда Апостол Пётр заглянул туда, то в отчаянии всплеснул руками:

— Вода! Да ещё какая-то тухлая!

— Почему же тухлая? – обиделся паренёк. – Самая свежая вода из лучшего горного источника. Я подумал – раз Господь так легко превратил воду в вино в Канне Галилейской, то точно так же легко Он проделает это и здесь, с этой водой. Разве не так?

Господь сел на землю и вновь залился хохотом. Потом Он погрозил плутишке пальцем, забрал у него кувшин и, благословив воду, находившуюся в нём, превратил её в вино, которая, разумеется, была в тысячу раз лучше того, прежнего.

С тех пор в Мозельской долине делают самые лучшие вина.

2008/03/16

В прошлом посте кто-то спросил о «наказании плутов и воров». Есть известная легенда о том, как некий вор, отправляясь на дело, каждый раз молился Богородице. Когда же этого вора наконец схватили и повесили, Она три дня поддерживала его в петле, чтобы он не погиб. После этого чуда его простили, и он, разумеется, раскаялся и зарёкся воровать. На эту тему есть ещё одна, несколько менее известная, но довольно забавная история, также придуманная не мною. Вот она, если хотите.

Во времена Людовика Святого жил в Эльзасе один жулик. Он неплохо овладел своим ремеслом, поскольку без устали в нём упражнялся, а тот, кто хорошо знает своё дело, никогда не бедствует. Но и к нему в конце концов подобралась старость - проворство в пальцах исчезло, глаза уже не видели так зорко и ноги не бегали так быстро, как прежде. Однажды вечером, так ничего и не украв, он с досады зашёл в пустую церковь, чтобы помолиться о грядущей удаче. Но, встав на колени перед статуей Святой Девы, он что-то раздумался и сообразил, что вряд ли Она станет помогать ему в его ремесле, как бы горячо он об этом ни молился. На небесах ведь свои представления о подобный вещах, отличные от земных… И так он постоял, постоял на коленях перед святым изображением, а потом встал, протянул руку, снял со Святой Девы одну из Её серёг, сунул себе за пазуху и быстренько покинул храм, пока кто-нибудь не вышел из ризницы.

Наутро он отнёс серьгу ювелиру и спросил, сколько он даст за неё. Но увы – ювелир как раз и оказался тем самым жертвователем, который не далее как две недели назад сам повесил эти серьги на статую Пресвятой Девы в знак благодарности за чудесное избавление от боли в суставах. Конечно, он тотчас узнал свою работу, крепко схватил вора за руку и принялся звать на помощь. Понабежали люди, немножко помяли вору бока, а потом отвели к судье.

— Как ты мог дойти до такого кощунства? – спросил у него судья. – Красть у самой Святой Девы! Неужто ты думаешь, что Её Сын простит тебе такую гадость?

— Ах, господин судья, - взмолился вор. – Простите вы меня, а уж Её Сына я как-нибудь умолю!

— Его ты , может быть, и умолишь, - возразил судья, - но со мной у тебя этот номер не пройдёт. Будешь отвечать по закону, как полагается.

А вор тот слыхал о том, что иногда изображения Святой Девы чудесным образом одаривают своих почитателей. Так, был один старый жонглёр, который пел и кувыркался перед иконой Богородицы, желая доставить Ей удовольствие, и когда он совсем выбился из сил, то Она сошла со стены и обтёрла ему пот со лба Своим покрывалом. И был ещё один менестрель, который пел гимны и играл на виоле перед Её статуей, и тогда статуя сбросила ему в руки золотой башмачок с ноги.

— Ах, господин судья, - сказал он, - ведь я не вор, и отродясь такими вещами не занимался. Всё дело в том, что Она сама подарила мне серьгу.

— Что ты плетёшь, мошенник? – возмутился судья.

— Ах, господин судья, я говорю чистую правду. Сам я – менестрель, хоть теперь при мне нет ни лютни, ни виолы. Этим вечером я зашёл в храм помолиться и, увидев статую Божьей Матери, решил воспеть Ей хвалу. В храме никого не было, и никто не помешал мне излить мою душу в песне. А когда я умолк, Она сбросила одну из своих серёг прямо мне в руки.

— Ах, ты, подлец, - сказал на это судья. – Вздумал мне морочить голову баснями? Так я тебе и поверил, дожидайся!

Но присутствующие в зале люди засомневались и зашушукались. Как ни крути, а подобные случаи бывали, и потому кто мог поручиться за то, что и здесь не было чего-то подобного? Услышав этот ропот, судья задумался.

— Свидетели у тебя есть? – спросил он у вора.

— Никого, кроме Божьей Матери, - ответил тот. – Но кто дерзнёт позвать Её в суд в качестве свидетеля?

— Тогда вот что, - решил судья. – Спой нам тот гимн, который ты пел в Её честь. Если ты и вправду ты поёшь так сладко и трогательно, что Она могла одарить тебя… что ж, тогда, пожалуй, ступай себе с Богом.

И вор перекрестился, набрал полные лёгкие воздуху и запел Salve, Regina. При первом же его вопле с ближайших крыш шарахнулись и разлетелись голуби, в зале потухло четыре свечи, а лица у присутствующих сделались задумчивыми и почтительными.

— Довольно, - сказал судья. – Я понял, как всё было. Когда ты подобным образом заголосил в Божьем храме, конечно, Пресвятой Деве ничего не оставалось, как зажать Себе уши. При этом Она уронила одну серьгу, а ты её поднял и с нею сбежал. Иначе и быть не могло.

И все присутствующие, отрывая ладони от ушей, сказали:

— Поистине, всё было именно так. Иначе и быть не могло.

И судья сказал:

— Вот тебе мой приговор. Верни серьгу Пресвятой Деве, – ведь Она и не думала тебе её дарить, – и поклянись Ей, что никогда больше не отворишь свои уста ни для лжи, ни для пения гимнов в Её честь. Тогда я тебя прощу и помилую.

И вор бегом побежал в церковь, повесил серьгу обратно, и долго и горячо благодарил Пресвятую Деву за чудесное избавление от петли. С того дня он совершенно переменился, бросил своё постыдное, хоть и прибыльное ремесло и постригся в монахи. В монастыре он жил очень достойно и с большим рвением исполнял все положенные послушания. Кроме одного. Вы знаете, какого именно.

***

А вот ещё одна история. Правда, она совсем в другом роде, но раз уж вспомнилась – почему бы не рассказать?

В одном маленьком андалузском городишке, названия которого у меня нет охоты припоминать… стоп, стоп… Кажется, это уже где-то было? А впрочем, неважно. В этом городке произошла история, впоследствии очень красочно описанная Беккером. Там жили двое благородных идальго, которые с детства были связаны узами нежнейшей и преданнейшей дружбы. Но вот детство прошло, подоспела юность с её проблемами, и обоих, конечно же, угораздило влюбиться в одну и ту же красотку. А если так, то дружбе конец. Ничего не оставалось, как попытаться решить эту проблему в честном поединке.

Чтобы никого не обеспокоить и не привлекать к себе особого внимания, бывшие друзья ушли за город, в рощу, где могли сразиться друг с другом без помех. В роще они увидели остатки старой, полуразвалившейся часовни, на стене которой уцелело изображение Пресвятой Девы. Перед изображением горела лампада. Чуть только друзья скрестили шпаги, как лампада зашипела и вспыхнула нестерпимо ярким огнём. Друзья вздрогнули, опустили клинки и, как по команде, перекрестились.

— Должно быть, в огонь упала ветка или птичий помёт, - сказал один из них.

— Не иначе, - подтвердил другой.

И они отошли на несколько шагов подальше и вновь встали в позицию. Но при первом же ударе стали о сталь огонь в лампаде взметнулся вверх, как пламя факела, и чуть не опалил крышу часовни.

— Что же это такое? – сказал один из друзей. – Может быть, это мы раздуваем огонь тем, что так сильно размахиваем клинками и поднимаем ветер?

— Не так уж сильно мы ими размахиваем, - возразил другой.

И они отошли ещё дальше, и в третий раз взялись за оружие. Но едва шпаги скрестились, из лампады поднялся ввысь целый огненный столб – так, что на миг друзьям показалось, будто они ослепли от его жара. И, взметнувшись, огонь тотчас потух.

— Брат, это неспроста, - сказал один из друзей. – Она не позволяет нам драться. Посмотри, какое у Неё печальное и строгое лицо… Давай не будем без толку и без смысла убивать друг друга. Пойдём сейчас к той, которую мы оба с тобой любим, и попросим, чтобы она сама выбрала между нами. И если она выберет тебя, то клянусь – я не стану вам мешать. Ну, а если уж меня, то – не обессудь, брат, и смирись со своей судьбой.

— Я сам хотел тебе предложить то же самое, - сказал другой, - но боялся, что ты сочтёшь меня трусом.

Сказав так, они вложили оружие в ножны, обнялись и пошли обратно в город. Когда они подходили к дому девицы, были уже сумерки. И в этих сумерках они увидели, как из её окна, пыхтя и отдуваясь, лезет третий благородный идальго, имя которого слишком известно, чтобы его здесь упоминать.

— Вот это да! - сказал один из друзей.

— Не может быть! – сказал другой.

Так они постояли, полюбовались этим зрелищем, а потом переглянулись, перекрестились и, как по команде, захохотали. А через полгода на деньги обоих старая часовня была отстроена и стала как новенькая. Лишь одного друзья не позволили – чтобы живописец переписал изображение Пресвятой Девы на внешней стороне стены.

2008/03/16 Из разговора с одной бабушкой

— А я нищим подаю… Мне иногда говорят: «Бабка, да ты что? У них, вон, за углом у каждого по «мерседесу», а ты со своей пенсии будешь им последнее отдавать?» А я – что ж? Пенсия-то, она ж, как теперь говорят, хоть и маленькая, а всё равно хорошая… сколько смогу, подам. Мне говорят: вот вы все, кто им подаёт, вы их развращаете подачками своими, они и не работают. А я думаю: лучше уж ошибиться и подать тому, кто на самом-то деле и не нуждается, чем в другую сторону ошибиться и не подать, кому на самом деле надо… Они, кому не надо-то, иногда и сами не берут. Говорят: бабуль, это мы лохов всяких стрижём, а у таких как ты брать – грех; давай-ка мы лучше тебе сами подадим. Так чудно говорят – лохов, говорят, стрижём. Мне смешно их слушать.. как говорят-то теперь, какими всё словами… А я ведь почему подаю? Мне семь лет было, когда нас с мамой и с сестрой в Германию угнали. Жили мы, правда, в лагере не для военнопленных, а для перемещённых… там всё-таки полегче было. Но всё одно – много народа померло с голоду. А я такая худая была… вот такая худющая, как стручок. И меня из-за этого никто не покупал. Других детей покупали в батраки, а меня – никто не брал. А я и рада. Вот – в четыре утра встаю, когда охранник на вышке устанет и не видит уже ничего толком… внимание-то уже рассеивается, поди-ка, подежурь всю ночь. И вот, я встаю, пролезаю в щель в заборе и иду в город. У нас ни колючей проволоки, ничего такого не было, один простой забор, дощатый… И вот я иду в город, побираться. Целый день хожу, прошу хлебушка. А потом, уже к вечеру – назад проберусь и мамку кормлю. И других тоже, кто там с детьми был… им тоже, когда могла, давала. Ну, вот. Кончилась война. Назад в Польшу нас не пустили, отправили на Украину. Да ещё перед этим всё проверяли, не шпионы ли мы… Ладно. Приехали на Украину. А это сорок шестой год. Самый голод. Я до сих пор всё помню, как люди на улицах лежали и умирали. Мамка моя начала с голоду пухнуть. А я опять – хожу да побираюсь. И вот… ведь сами там все из последних сил еле-еле тянули… а всё равно подавали! Кто свеколку подаст сахарную, кто угля в передник насыплет. Так мы с мамочкой и выжили. А если бы не подавали, нипочём бы не выжили… Так вот, с тех пор и я, - кто просит, я тому подаю. Знаю, что теперь другое время, что никто с голоду, слава Те, Господи, не пухнет – а всё равно. Не могу не дать. И хочу иногда не давать – а не получается.

И собак я тоже с тех времён люблю, с военных. Там, в лагере, один охранник был.. дурной такой, не приведи Господь. Один раз взял и стал на меня собачищу свою натравливать.. овчарку. Я со страху как упаду, как руками вот так вот закроюсь… А она, слышь, подошла ко мне, понюхала – и не тронула. Он ей – и так, и сяк, и усь-усь, и чего-то ещё по-ихнему… и даже сапогом ей под брюхо поддал. А она – всё равно… подходит, нюхает и хвостом виляет. Понимает, что перед ней дитя… Конечно, это мне повезло, это собака такая умная попалась. Другая бы в раз разорвала, не поглядела бы, что я маленькая… Но всё одно: я теперь собак люблю… всё никак про ту забыть не могу. И они ведь меня любят – бедовые такие! Всё соображают! Я вот иногда думаю: собаки перед нами – всё равно, что мы перед Господом. Чего-то понимаем, а главного-то самого понять и не можем. И услужить, вроде, рады, а чуть что не так – шерсть на холке вздыбим и рычим. Покормят нас – ластимся, хвостом виляем. Забудут покормить – враз пойдём шастать по чужим дворам да другим хозяевам хвостами подвиливать. А потом вернёмся, подползём на брюхе-то.. уж скулим, скулим: прости, дескать, нас. Такие уж мы бессчастные да бестолковые! А чего бессчастные? Чего мы всё жалуемся с утра до вечера? У меня вот, к примеру, жизнь была хорошая. Всякое бывало, конечно, но всё равно – такая бывала в жизни радость, что я уж прямо и не знаю, за что ж мне такая радость была. А ты говоришь: нищим не подавать? Как же не подать, когда у меня и так всё есть!

2008/03/18 всякая ерунда

Путь к себе

Очень люблю всякие Пути К Себе. Они очень разные, на самом-то деле. Например, на дверях Зимнего Обезьяннике в Московском зоопарке так и написано: «Вход К Себе». Кто не верит, может убедиться. Такую надпись можно обнаружить на самых разнообразных дверях, и за всеми этим дверями – Пути к Себе. Есть даже магазины, которые так и называются. Их издалека можно учуять по запаху.

Там хорошо. Там продаются индийские хлопковые рубашки ручной работы, которые при одном взгляде на них начинают распадаться на волокна и скорбно и безобразно линять. Или непальские самоцветы, которые, если их потереть варежкой или подолом свитера, начинают играть всеми оттенками разноцветной пластмассы. Или изумительные китайские чайники из Настоящей Синей Глины, которые ты берёшь за ручку - и уносишь её с собой на память, потому что обратно её никак не приладить, а сказать продавцу неудобно. Мне так нравятся все эти вещи, что я не могу от них оторваться. И я всё хожу, хожу вдоль рядов, вдыхая удушливую сандаловую хмарь, трогая мизинцем колокольчики, свисающие с потолка, поглаживая по корешкам «Астральные переходы» и «Энергетические клизмы» и прислушиваясь к обрывкам речей, доносящихся из разных концов сладкой, как пахлава, полутьмы.

— У меня восьмёрка соединилась с тройкой во всей комнате, представляешь? Во всех пяти углах! А жёлтая пятёрка ушла на Юг.

— Ой, мы этим летом тоже на юг собираемся. Только ещё не решили, куда…

— Вы понимаете, это стало так часто повторяться… Вот – этой ночью, например. Я проснулась, как от толчка. И сразу поняла, что в комнате кто-то есть. Какая-то сущность. Она меня разбудила и тут же стала внушать мне всякие негативные мысли. Про моего начальника. Внушает и внушает. А я всё злюсь и злюсь. И не сплю. Так и не смогла заснуть до самого утра…

— Сколько раз вам повторять? Это не сущности. А сгустки негативной энергии. Вы пирамидку на ночь ставили? А бутылочку? Наверняка же опять не ставили!

А откуда-то сверху льётся чистый, упоительный голос Хелависы, убаюкивающей громадного, страшенного, как тысяча смертных грехов Тамерлана, прикорнувшего у её ног:

Из кувшина через край Льется в небо молоко; Спи, мой милый, засыпай, Завтра ехать далеко.

Рассвета искал - Ушёл невредим, Меня целовал Не ты ли один?

Господи, и кто только не нравится женщинам? А голос так хорош, и песня так хороша и бессмысленна, что заходится и сжимается сердце, а в глазах начинает щипать от густого сандалового дурмана и несбывшихся надежд.

А на улице – тоже хмарь и полутьма, только не сандаловая, а бензиновая, и дождя нет, а мостовая мокерёшенька, и лужи разрастаются с изумительной, поражающей воображение скоростью. Девочка лет трёх обнимается со столбом светофора и, не обращая внимания на мамины стыдливые причитания, выкликает, задрав голову:

— Зе-ё-ный, ты где? Выходи! Зе-ё-о-оный! Зе-ё-о-оный!

Зелёный не выдерживает и, скрепя сердце, загорается. И мы бежим через тротуар, пока он не передумал.

А ночью, ровно в три часа, меня будит Сгусток Негативной Энергии.

— Что, будешь мне говорить гадости про моё начальство? – кое-как разлепляя глаза, спрашиваю я.

— Ну, - виновато подтверждает Сгусток.

— Ладно, - вздохнув, соглашаюсь я и спускаю ноги в тапочки. В конце концов, у каждого своя работа.

И мы идём на кухню. Там у меня нет Пирамидки, но есть Бутылочка. Я достаю её из холодильника, разливаю содержимое по рюмочкам и кое-как настругиваю сыр тупым ножом. И мы пьём душистый, слегка подкисший уже рислинг, едим сыр и чёрствый малиновый пирог и сплетничаем о Начальстве. Он – о своём, а я – о своём. А потом танцуем на кухне вальс, налетая поминутно то на плиту, то на стиральную машину, и смотрим, как наши тени танцуют отдельно от нас на кухонной занавеске.

А потом я заваливаюсь в постель и блаженно засыпаю, успев подумать, что надо бы всё-таки завести и Пирамидку. Вдруг с ней будет ещё веселее.

2008/03/19 дети

Три сестры

По дороге домой Туська затаскивает меня в новенькую, только что построенную православную церковку цвета мороженого крем-брюле. Оказавшись внутри, она всплёскивает руками и восклицает:

— Красота какая! Прям как в костёле!

Молодой батюшка слегка скисает и одаривает её вымученной улыбкой. Туська кокетливо фыркает в ответ и тянет меня наружу.

— Пошли, я тебе ещё куколок не показала.

— Каких куколок? Мы же домой идём.

— А это близко. Это по дороге.

Это и впрямь оказывается близко. Маленький, неясного профиля магазинчик с громадной витриной, обставленной во вкусе дорого публичного дома конца девятнадцатого века. Бархатные кресла с полосатой обивкой, полосатые имперские обои, гардины с золотыми кистями, увесистый тёмно-рыжий буфет, лампа с пёстрым, побитым молью абажуром… Всё это довольно большое, но всё же не достаточно большое, чтобы быть настоящим. Вся витрина – один громадный кукольный дом. В нём живут три куклы, три прекрасные пыльные барышни, разряженные в шёлк и бархат и вооружённые острыми, как пики, зонтиками. У всех троих – дивные золотисто-зелёные глаза. Из-за кое-где отклеившихся и перекосившихся ресниц их взгляд глубок и трагичен, хотя и не лишён некоторого ехидства.

— Это сёстры. Они не продаются, - объясняет мне Туська. – Вот эта, в жёлтом платье – Эльвира. Вот эта – Эльбруса…

— Как, как?

— Эльбруса. Я сама придумала. А эта – я ещё не знаю пока, кто.

— Пусть тогда будет Эльгрека. Идёт?

— Ага. Эльвира, Эльбруса и Эльгрека. Я в них каждый день играю. Хочешь, вместе поиграем? Ну, давай, а? Ну, немно-ожечно…

— А как мы будем в них играть, если они за стеклом? Мы же ни передвигать их не можем, ни переодевать…

— Да это всё не надо! Давай – как будто они у себя дома, и все рассказывают друг дружке про свою жизнь и приключения. И про женихов, конечно же. У Эльвиры жених – шпион.

— Чей?

— Да ничей! Разве обязательно, чтобы чей-нибудь? Просто – шпион. Его зовут Аризон. Он долго-долго был в пустыне Сахара..

— Шпионил, что ли, там?

— Ну, да. А теперь нашпионился в своё удовольствие и приехал жениться на Эльвире. А сам такой весь усталый, загорелый и пустынный. Она его прячет в шкафу. Вот в этом. Потому что он весь засекреченный, и его никому нельзя видеть, совсем. Не только лицо, но и ногу, и руку – ничего нельзя видеть… А у Эльбрусы жених – банкомат.. То есть, нет, - банкир! Он весь печальный и очень холодный…

— К кому холодный – к Эльбрусе? Чего ж тогда женится?

— Да нет. Он сам по себе холодный. Потому что долго-долго жил в северных странах. Где пингвины. В Антарктиде, короче.

— И там, в Антарктиде, он работает банкиром?

— Ну, да. У него много-много денег…

— Но все вклады – заморожены. Антарктида же…

— Ага. И он сам тоже немножко замороженный. А она, Эльбруса, должна отогреть ему сердце. А у этой.. как её?..

— У Эльгреки? У неё, скорее всего, жених – художник.

— Нет. Он лётчик-истребитель. И его зовут… зовут… ты думаешь, как его зовут?

— Ариэль?

— Почему Ариэль? Он же лётчик, а не порошок.

— А Ариэль – это не только порошок. Это ещё и дух воздуха, он летает..

— А-а-а.. Ну, тогда ладно. Пусть будет Ариэль. И он будет не только летать и истреблять, а он ещё и будет стирать.

— Свои носки? Сам? Отлично! Эльгреке с женихом повезло больше всех.

— Ты думаешь? Не знаю, не знаю… Лётчик-истребитель – это очень опасная профессия. И Эльгрека всё время за него волнуется: вдруг он кого-нибудь не того истребит, кого нужно?

— А кого нужно?

— Инопланетян, конечно. Не всех подряд, а те, которые хотят устроить межгалактическую войну. С ними что, по-твоему, что ли не надо бороться? Ты прямо так странно рассуждаешь! Если б все так рассуждали, нашей Земли давно бы уж не было!

— Ладно, не кипятись. Давай лучше придумаем, что там у этой Эльгреки с Ариэлем…

Через час мы спохватываемся, дружно взвизгиваем и бежим домой через лужи и весеннюю грязь.

— Жалко всё-таки, что нельзя их купить, этих сестёр, - говорю я Туське за обедом. Она пожимает плечами:

— А зачем? Можно же так играть, сколько хочешь.

— Н-ну.. всё равно. Часто же так бывает: что-то хочется, а купить не можешь.

— У меня – не бывает, - отрезает Туська. – У меня, чего мне хочется, всё это есть. А чего у меня нету, того мне не хочется.

— Так не бывает, Тусь. Какой смысл хотеть то, что у тебя и так есть?

— А какой смысл хотеть, чего нету?

— Ну, как же.. Представь себе: у тебя в холодильнике стоит яблочный сок. А тебе хочется грушевого. Ты идёшь к маме и просишь: мама, купи мне грушевого.

— Ага.. Но можно же не просить, а просто взять и захотеть яблочного. Р-раз! – залезть в холодильник и выпить. Ещё быстрее даже будет. И легче, чем маму просить.

— Ну, ты даёшь… По-твоему, значит, лучше синица в руках, чем журавль в небе?

Она задумывается, потом морщится.

— Не-е… Не надо синицу в руках. Она туда накакать может. Лучше, когда оба в небе – и синица, и журавлик.

— Но это же просто поговорка такая, для примера… Если они оба будут в небе, значит – не твои. И сколько бы ты ни воображала, что они твои, от этого они всё равно твоими не станут.

— Если кто-то живой, он не может быть чей-нибудь. Он всё равно только свой.

— А твоя кошка?

— Она не моя. Она просто живёт у нас. А делает, что хочет.

— Ох, Туська… Ну, хорошо. Допустим, с живыми это и вправду сложно. А с неживыми?

— Ну… вот, мой дедушка – он неживой. Он – как журавлик. В небе, то есть.

— На небе, ты хочешь сказать.

— Ну, да. На небе. Но всё равно же он – МОЙ дедушка. Хоть на небе, хоть где. А чужой дедушка мне не нужен. Зачем мне чужой?

Выбившись из сил, я умолкаю. А она разглядывает с удовлетворённой улыбкой обкусанную со всех сторон сосиску на вилке и болтает ногами. А потом откидывается на спинку стула и уточняет.

— И кукол этих я не хочу. Они же не продаются. Разве можно хотеть того, кто не продаётся? Давай лучше завтра к ним опять сходим и поиграем!

… Я не знаю, сколько ещё суждено простоять в витрине Эльвире, Эльбрусе и Эльгреке. Но даже если их в конце концов всё-таки продадут, и они будут стоять порознь на полках у каких-нибудь коллекционеров, отрадно осознавать, что им будет, что вспомнить. Вряд ли у других кукол из тех коллекций, в которые они попадут, были такие упоительные моменты в их биографии. Такие, как любовь пустынного шпиона Аризона, обречённого всю жизнь прятаться в шкафу, любовь безымянного банкира с замороженными в Антарктиде вкладами и сердцем и любовь бесстрашного истребителя инопланетных захватчиков, который сам стирает свои носки.

2008/03/26 дети

Философы

— Слушай, Ванька твой какой солидный стал, просто умора… Ты как – всё так же дуришь ему голову? Подико-ся, и в хор свой церковный его уж записал? Или он там давно уже поёт?

— Не поёт. Слуха нет. И его задуришь, пожалуй. Он сам, кого хочешь, задурит. Вот – недавно он мне выдаёт, представляешь… Говорит: самое главное, говорит, это то, что в человеке от природы заложено. И переделать человека нельзя, хоть ты тресни… всё равно против натуры, против генов никуда не попрёшь.

— Надо же… А сколько ему?

— Двенадцать… Погоди, погоди. Точно двенадцать? Ну, да, двенадцать… вроде бы. Надо будет всё-таки у Ленки потом уточнить.

Мужчины редко говорят в своей, мужской компании о детях. Поэтому когда всё-таки говорят, то это особенно интересно подслушивать.

— Я ему говорю: ничего подобного. В любом возрасте человек может взять и в корне измениться, и никакие гены этому не воспрепятствуют. Вот тебе классический пример: Апостол Павел. Помнишь, говорю, мы же с тобой про него читали. Он же, как Бог ему мозги вправил, полностью изменился, кардинально… просто стал другим человеком! А Ванька смотрит на меня, чешет репу, а потом выдаёт, представляешь… Говорит: ничего, говорит, подобного. Апостол Павел, он каким был, таким и остался. Просто Бог его немножечко перепрограммировал, как Терминатора.

— Что, так и сказал? Как Терминатора?

— Так и сказал. Помнишь, говорит, в первой части Терминатор – просто тупая машина для убийства. А во второй его перепрограммировали, и он уже не убивает, он – за наших… но по сути своей остался тем же, что и был. Я подумал: ёлки зелёные, а ведь правда. Апостол Павел же ни на йоту не изменился! И темперамент этот его нехилый, и напор этот, и энергичность, и такая вот… как бы сказать?... прямолинейность мышления, что ли… – всё осталось, как было. А Бог просто взял и развернул этот танк на сто восемьдесят градусов и дал ему другое боевое задание, вот и всё. И вот я и думаю теперь: может, Бог тех, кто обращается, вовсе не переделывает так уж круто? Может, он просто берёт уже то, что есть, и использует в своих, ну, то есть, в правильных целях? - Дим, ты это… Ты мне таких вопросов не задавай. Я в этом не силён, откровенно говоря. И кто такой Апостол Павел – смутно себе представляю, если честно. И кто такой Господь Бог…

— Ладно, ладно. Не будем. Нет, но Ванька-то каков, а? Сказать же такое – «Терминатор»! Что у них в головах, это же уму непостижимо…

— Что у них в головах – это вообще тушите свет, сливайте масло. Этот мой тоже… Филипп Андреевич-то мой.. Такой экземплярчик - закачаешься. Гомера они сейчас проходят. Так вот он мне с этим Гомером…

— Уже Гомера? А в каком он у тебя классе?

— Чёрт… В седьмом, что ли? Вроде в седьмом. Или в восьмом? Ну, не суть… Я у него спрашиваю: тебе в «Одиссее» всё понятно? Сложная же, типа, вещь. А он мне: что я, кретин? Конечно, всё понятно. Я говорю: а вот ты понимаешь, почему Одиссей так долго не мог вернуться домой? Ведь от Трои до Итаки – рукой подать… а он вернулся только через десять лет. Я ведь ему как хотел? Я ему хотел про представления древних о времени и пространстве, про несовершенство тогдашних средств передвижения, ну и про то, что Одиссей вообще был личностью исторической…

— Это Одиссей-то – историческая личность?

— Ну, да. В смысле, как Ноздрёв. Всё время влипал в истории. Ну, там, то с бабами, то с циклопами – помнишь же, наверное. Я уже целую речь ему на эту тему приготовил, а он мне – знаешь, чего говорит? Говорит: да Одиссей же просто попал в параллельный мир. Случайно, во время бури. А это такое дело: туда попасть проще пареной репы, а вот обратно – хрен выкарабкаешься. Я подумал: чёрт, а ведь точно! Почему я раньше «Одиссею» под этим углом не рассматривал? А ведь это же элементарно, как дважды два…

— Погоди. Ты что, на старости лет стал верить в параллельные миры?

— Я – нет, но Одиссей…

— А Одиссей верил, и потому попал? Круто попал, ничего не скажешь.

— Нет, я не в том смысле. Я имею в виду – как литературный сюжет! Ты меня не путай. Чего ты меня всё подлавливаешь-то?

В приоткрытую дверь видно, как философ Ванька и знаток древнегреческой литературы Филипп Андреевич сосредоточенно пихаются на одном стуле и, пыхтя, отбирают друг у друга компьютерную мышку.

— Ты что, дурак? Не видишь – тут уже киберпространство!

— Какое ещё «кибер»? Ги-пер-пространство, я же сказал!

— Сам ты «гипер»... Да чего ты всё ёрзаешь, козёл? Ты мне уже второй раз стул на ногу ставишь! Если ещё раз поставишь – ликвидирую на фиг, так и знай.

2008/03/26 Вавилонская библиотека

Дело Д.К. Мирона продолжает жить и побеждать.

Только что - буквально только что! - ко мне подошёл юноша с бумажкой. На бумажке застенчиво и лаконично было выведено: "Евро Питт. Трогедии".

А вы говорите - "Пока чиво"...

2008/03/28 Баба Зоя

— Зоя Васильевна! Ну, что вы опять натворили? Сил с вами никаких нету!

— Чегой-то, батюшка? – Зоя Васильевна смотрит на отца Зосиму сверху вниз из-под пёстрого платка, торчащего надо лбом, как козырёк. В её жёлтых, как у кошки, хитрых глазах – тревожная умильность. – Чегой-то опять не так-то? Клей, что ль, нехорош? Так какой был, таким и налепила. Ничего – так-то оно крепче будет.

— Крепче… То-то и оно, что крепче. Не отдерёшь ведь теперь.

— И, батюшка! Зачем же отдирать-то? Красоту-то такую?

Отец Зосима вздыхает и безнадёжно машет рукой. Его досаду можно понять. Накануне Зоя Васильевна целый день корпела над самодельным иконостасом, наклеивая большие, как плакаты, бумажные иконы на картонную основу. Красота и впрямь получилась неземная. Беда только, что в деисисном чине она расположила фигуры архангелов и апостолов не как положено – в молитвенной позе, обращённой к центру – Христу, - а разбила их на пары и поставила лицом друг к другу. В сочетании с протянутой вперёд рукой и слегка наклоненном вперёд корпусом каждого из них это выглядит изумительно и странно – теперь они не молятся, а что-то горячо и увлечённо друг с другом обсуждают. Прежде здесь всё звенело от гулкой, пустынной, холодной тишины. Теперь под куполом - шорохи, вздохи, шуршание книжных страниц и нежный, чуть сбивчивый, едва слышный шёпот, сливающийся с треском свечей и бормотанием голубей на наружных подоконниках.

— Зоя Васильевна! Ну, я же вам показывал, как наклеивать! А вы всё равно по-своему. Вот… если б вы только знали, как я от вашего упрямства устал! Просто сил никаких нет, как устал! А это что? Это-то вы зачем сюда притащили?

— Дак.. как же, батюшка? Это ж икона. Куда ж её, как не в Божий храм? - Да какая же это икона? Это не икона, а картина. Не православная. И вешать её сюда нельзя.

— Дак… как же ж нельзя-то, батюшка? Это Божью-то Матерь – нельзя?

— Зоя Васильевна! Раз я сказал – нельзя, значит – нельзя. Снимите и унесите. И чтоб без лишних рассуждений. Ясно вам?

Баба Зоя вздыхает, кланяется и тащит к стене стул, чтобы снять репродукцию «Мадонны» Перуджино. Перед тем, как завернуть её в платок и унести, она долго протирает её рукавом. А дождавшись, когда батюшка выйдет, украдкой целует её, гладит по голове и подмигивает обоими глазами.

— Не сердись, матушка. Он лучше знает, что да как… раз сказал – нельзя, стало-ть нельзя. Не сердись на него, он ить у нас болеет. Туберкулёзный ить он у нас.. такая беда, матушка. Уж такая беда! Уж я ему и травки варю, и настойки делаю… Не пьёть! Ить подумай только – не пьёть! Уж хоть бы ты его вразумила, матушка, голубушка, красавица ты наша! А то ить я так уж устала от упрямства-то евойного, просто ж сил никаких нету!

2008/04/23 всякая ерунда

О том, как проходит апрель, я знала только по цвету потолка. Иногда он был тёпло-золотистый, и на нём качались тени от веток, которых всё равно не могло быть, потому что они не дотягивались до восьмого этажа. Иногда он был серый, землистый, и от него пахло берёзовыми почками и дождевыми червями. А иногда я его вообще не видела. Это когда мне становилось совсем плохо, и я спускалась в Аид.

Нет, нельзя сказать, что там было совсем уж плохо. Это я себя так убеждала, чтобы придать происходящему оттенок скорбного романтизма. На самом деле там было никак. Там всё погружено в вязкий, в меру горячий кисель серого цвета, с грязновато-кирпичным оттенком. Сквозь него трудно дышать. Стоит сделать вдох, как он заливается в лёгкие, и ты весь скручиваешься и напрягаешься, чтобы вытолкнуть его обратно. Но во всём остальном там довольно сносно. Надо только расслабиться и позволить этому густому, сладковатому болоту закручивать и засасывать тебя по собственному усмотрению, растворять тебя в себе и лишая попутно и воли, и желаний, и мыслей, и ощущений. Это совсем не больно и даже довольно приятно, поскольку даёт иллюзию освобождения и, следовательно, облегчения.

Время от времени мимо меня проплывали какие-то местные античные тени – краснофигурные и чернофигурные, с крепкими бёдрами и всклокоченными шевелюрами. Когда мне надоедало на них смотреть, я разлепляла склеенные от жара веки и смотрела на полку над кроватью. Там у меня стоит красивый алебастровый рыцарь и тянет из камня меч. Это совершенно шикарный мужик с потрясающей американской челюстью и выразительным, как у соснового пня, лицом. Он мне нравится, потому что это явно не король Артур. Артуру было раз плюнуть вытащить такой меч из камня, а у моего рыцаря по лицу видно, что он прежде лопнет от натуги, чем стронет его с места хоть на дюйм.

И вот я расклеивала глаза и сквозь кисельный туман смотрела на этого рыцаря, а он смотрел на меня.

— Ты как, вылезать-то не собираешься? – спросил он один раз, как бы невзначай.

— Ты это кому – мне или мечу? – спросила я, булькая киселём, осевшим в лёгких.

— Тебе, бэби, - сказал рыцарь. – Меч – что! Меч – пустяки. Его я вообще могу одной левой.. если захочу.

— Не ври, - сказала я, опять закрыла глаза и стала проседать в кисельную трясину.

— Ха! – сказал рыцарь. – Не веришь, бэби? Напрасно. Хочешь, я вас обоих вытащу? Хватайся и держись покрепче.

— За что хвататься-то? – спросила я. – За лезвие, что ли?

— А ты как думала? За лезвие, конечно! – радостно подтвердил он.

— Ты идиот? – вздохнула я.

— Какой есть, - ехидно ответил он. – Зато ты у нас интеллектуалка… блин. Давай, хватайся живее, пока его ещё видно!

И я его вправду увидела – самый кончик клинка, вылезающий из пенистых кисельных облаков и смутно посверкивающий в аидском полумраке. То, что он посверкивал, было странно – приглядевшись, я обнаружила, что он сделан из красной пластмассы, и у него слегка обкусан кончик. Это был тот самый меч, который когда-то подарили моему троюродному братцу на пятилетие. Кончик его обгрызла я лично, своими собственными зубами, прямо на том же праздновании пятилетия – и немедленно получила от братца этим же мечом по загривку. .. Недоумевая, как эта старая игрушка могла просочиться в Аид, я всё-таки протянула руки через кисель и взялась за неё.

— Ты же не вытащишь! Не вытащишь ты меня. Кишка тонка. Ты же не Артур.

— Нет проблем, бэби, - сказал рыцарь. – Артур.. не Артур – какая разница? Есть же замечательный русский аналог легенды об Эскалибуре. Всё очень просто: бабка за дедку, внучка за бабку, жучка за внучку… и так далее. Погоди, я их всех сейчас позову…

— Дурак… Ох, дурак, - простонала я и почувствовала, что ползу вверх. Выныривать из киселя мне не очень хотелось, потому что там, снаружи, было солнечно, холодно и беспокойно. Но всё-таки пришлось вынырнуть – зря, что ли, люди старались?

— Ты в порядке, бэби? – участливо осведомился рыцарь. Он опять, как ни в чём не бывало, держался за рукоять меча и делал вид, что не может его вытянуть.

— Всё о'кей, - заходясь кашлем, успокоила его я.

… А сегодня утром я впервые за много дней вышла на дрожащих ногах во двор и увидела, что расцвела вишня. Среди покрытых нежными белыми цветами веток, подчёркивая их белизну и красоту, развевались обрывки размотанного рулона туалетной бумаги. И сияло синее-синее небо.

2008/04/25 Пасхальное

Я никогда не любила огонь. Созерцание сгорающих в камине дров или тлеющих в лесной темноте туристических углей, пахнущих дымом, смолой и подпалёнными сосисками, всегда казалось мне сомнительным удовольствием. Всё равно, что смотреть на переливчатую ядовитую змею, свивающуюся в кольца в непосредственной близости от твоих ног. Другое дело – вода. Омут с водоворотами в своём роде куда опаснее какого-то чахлого, полузадушенного шашлычным жиром костерка. Но на омут я могу смотреть часами, мечтательно вздыхая и не отвлекаясь даже на комаров. А на костёр – нет.

— Это потому, что ты Рак, - объяснила мне Подруга. – Водяной знак. Тебе ближе водная стихия.

— Водяной знак – это же на купюрах?

— Ну, водный. Тебе лишь бы придираться! Зануда….

Но мне казалось, что тут дело не в водяных знаках. А дело в том, что огонь суетлив и беспощаден, как любой революционер, – ему лишь бы скорее, немедленно, преобразовать всё, что попадётся ему на пути, быстренько отдать тепло, быстренько поджарить сосиски, поиграть на прощание рассыпающимися искрами, оставить после себя кучу грязного пепла и исчезнуть. Он живёт, только пока убивает. На самом деле всё так живёт, но у огня это как-то слишком уж явно. Поэтому я его не люблю.

Помню, как меня, маленькую, мои бабушки учили ставить свечки в храме.

— Я не буду, - говорила я, пряча руки за спину. – Они не хотят. Они плачут.

Мне в самом деле было неприятно видеть, как тоненькие, полупрозрачные, беспомощные какие-то восковые палочки покорно истекают слезами на заляпанных латунных подставках, скорчиваются, чернеют и, наконец, грубо выбрасываются злыми старухами в пластмассовые ведёрки. Глядя на это, я надувалась, как хомяк, и сопела от сентиментального раздражения, а иногда из солидарности тоже пыталась пустить слезу. Бабушки, привычные к моим нездоровым фантазиям и железному упрямству, покорно вздыхали и уводили меня из церкви. Лампады я тоже не любила. Вечером в тёмной избе они как-то странно, пугающе преображали закопчённые иконописные лики; у тех начинали ярко белеть выкаченные белки и шевелиться губы. Чтобы не видеть их, я укрывалась с головой одеялом, а иногда, не выдержав, начинала выть, канючить и требовать, чтобы меня уложили спать в каморку, где икон не было.

Святая вода – это всегда было мне понятно без объяснений. Вода Крещения. Вода Воскресения. Живая вода. А священный огонь – нет. Что-то страшное. Карающее. Разрушительное.

Вчера я зашла к своей старенькой соседке, - к той самой соседке, о которой уже один раз писала, - и застала её стоящей на высоченном шатком стуле перед полочкой с иконами.

— Баба Поля! – ужаснулась я, вспомнив, что она плохо видит. – Ну, что вы такое делаете? Упадёте – кто вас будет поднимать?

— А вон – ты зашла, ты и подымешь! – радостно откликнулась она - Ну, баба Поля… Что вы, как маленькая, честное слово? Ну, зачем вы туда полезли?

— Вона – «зачем»! – изумилась она. – А лампадку-то засветить? - Нет, это понятно, конечно… Но что ж вы Лёшку-то не дождались? Придёт с работы – неужели он не засветит, если мать попросит?

— А чего я буду Лёшку просить? Он неверующий. Нет, это уж я сама должна.

— А почему сама, баба Поля? Зачем вы вообще её зажигаете?

— А как же? Темно ж Ему там, поди-ка.

— «Там» - это в углу?

— Какое – «в углу»! Разве ж Он в углу? Он на небе.

— А на небе ведь не темно, баба Поля. Там солнце, луна… звёзды всякие. Ему, мне кажется, там очень даже светло.

— Кажется ей… Когда кажется, милая моя, креститься надо! Вон – послушай передачу про космос… какая там темнотища, и холод какой лютущий! Они ведь, космонавты-то, когда летают, они без этих скафандеров своих с подогревом и носу высунуть из ракеты не могут! Вон оно как там, в этом космосе.

— Нет… ну, а как же звёзды? Планеты? - Ну… так что ж? Он нам – звёзды. А мы Ему – лампаду. Вот оно и будет справедливо. И нам светло, и Ему.

Она зажгла фитилёк над синим узорным стаканчиком, качающимся на серебряной цепочке, оперлась на мою руку и тяжело, с кряхтеньем, сползла со стула. Крохотный живой огонёк затеплился в бездонном ледяном Космосе, и Господь, вздохнув, протянул над ним руки, чтобы согреться.

А баба Поля завернула мне в пакетик свежий кулич и два расписных деревянных яичка. Раньше она расписывала их кисточкой, как умела – белыми лохматыми цветами, разноцветными кривобокими крестиками и буквами «Х.В». А теперь, когда зрение её ухудшилось, она расписывает их пальцами. Просто окунает кончики в краску и наносит, как придётся, точки и крапинки. Некоторые получаются похожими на яйца лесных птиц, а некоторые – на вытянутые конусами маленькие планеты, с лунками, катерами и очертаниями неведомых озёр и горных хребтов.

2008/04/25 Вавилонская библиотека

Ещё немного Чехова или Вавилонские жалобы

В 12.25 мне прислали газету “Daily worker”, но половина её при этом была английским изданием, а другая половина – американским! Отправляю всё обратно и требую, чтобы было наоборот. Но мне сказали, что для этого придётся ждать ещё пол (или больше) часа. Кошмарный уровень обслуживания! Целый час, чтобы взять интересующую его газету!

(Ответ на жалобу, присланный из хранилища):

«Цокольное хранение просит извинения. Всё, что случилось с нужной читателю газетой, произошло из-за того, что 100-килограмовый подъёмник в этот день отказался работать. И ничего с ним поделать не удалось»

_______

На мой взгляд, в библиотеке недопустимо много испанской литературы по общественным наукам.

______

Как созидатель нового способа мышления, активно обновляющий свою мозговую и мыслительную деятельность в условиях перестройки с целью постановки и освещения наиболее актуальных, живо трепещущих проблем современности, считаю вашу библиотеку вполне уместной, своевременной, уютной и способствующий ознакомлению посетителей с разными уровнями и степенями имеющихся в нашем распоряжении гуманитарных наук. Для студентов, особенно начинающих свой большой путь в науку и прочих областях, предоставлена возможность постоянно сталкиваться с выбором необходимой научно-методической и практически-значимой литературы и, отталкиваясь от неё, идти к новым источникам с целью дальнейшего в них углубления.

_______

Просим обратить ваше внимание на отсутствие в читальном зале библиотекаря, а также на то, что остальные библиотекари, которые находятся в комнате номер 306, на просьбу выдать нам его ответили решительным отказом! _______

Очень бы хотелось найти у вас какой-нибудь исчерпывающий, не отягощённый окружающим злом учебник французского языка.

______

Обращает на себя внимание страшная рожа у бюста на первом этаже!

________

Ваш запасной выход всё время приводит меня в недоумение.

_________

У вас замечательная библиотека, но есть несколько замечаний:

1. Очень трудно пользоваться столовой

2. На выставках выставляется всякая мазня, лучше бы там поставили ещё стулья и парты для читателей

3. В мужских туалетах на стенах время от времени возникают надписи, разжигающие расовую и национальную рознь

4. В воздухе читальных залов нет кислорода

Для меня, студента РУДН, всё выше описанное является дикостью.

________

У консультанта в каталоге очень тяжёлый, непрощающий взгляд.

________

Очень хотелось бы, чтобы ваши каталоги отражали реальное положение вещей, сложившееся в непрерывно расширяющейся Вселенной.

_______

В соответствии с моими личными изменениями в координации был вынужден приехать заниматься в вашу библиотеку. Был приятно озадачен.

_______

Если проходишь в каталог, и на тебя случайно ящик выскакивает, то вставить его обратно невозможно.

_______

Третий раз приезжаю за книгой и третий раз убеждаюсь, что её в вашей библиотеке нет и, судя по всему, никогда не было!

________

Скорее распечатайте дверь в туалете на первом этаже!

______

У вас в буфете колбаса со шкуркой на ломтиках, и вам наплевать, что это видят иностранцы! Об этом следовало бы подумать даже с точки зрения потёмкинской деревни. Куда при этом девать элементарное гостеприимство? И потом, буфет тесный. Если так будет продолжаться, его расширят, это же очевидно! Давайте же вместе, общими усилиями, сдвинем буфет с мёртвой точки!

_______

Сегодня открылась книжная выставка по стилистике художественного текста. Спрашивается – зачем?!

________

Почему закрыли курительные комнаты? В них, как нигде в библиотеке, материализовалась мысль!

_______

Всю неделю молился о том, чтобы читальный зал религиозной литературы работал не три дня в неделю, как сейчас, а каждый день, но пока не помогло.

__________

Книг Фомы Аквинского вообще нет в СССР, а у вас они есть! Что вы можете объяснить по этому поводу?

_______

Когда в зале №5 включают искусственное освещение, там наступает мрачная атмосфера, и становится видно, что она явно загрязнена. Между тем, дело идёт к зиме, и уже не за горами 24-е, 25-е, 26-е и т.д. сентября. Может быть, вы об этом забыли? ________

Очень долго изучал ваш фонд и не один раз поражался его безошибочному попаданию в яблочко.

_____

Сотрудница Шагеева публично оскорбила читателя, подразумевав его, как полудурка.

2008/05/02 всякая ерунда

Провинциальные записки сумасшедшего

Из всех деревьев средней полосы мне больше всего нравятся осины. Я люблю их за пессимизм и истеричность. Они трясутся и всплёскивают листьями даже при полном безветрии, а уж что с ними творится, когда подует ветерок, и передать нельзя. От страха они и седеют раньше положенного. Более того – у всех прочих деревьев ранняя апрельская листва младенческого нежно-зелёного цвета, а у осины она – ржаво-бурая, скорбная, старческая… Зато осины, как все простолюдины, с фантастической скоростью плодятся. В наших местах, например, уже все леса, куда не поверни, утыканы молодым осинником, и все вздыхают, трепещут, скандалят и бьются в истерике. Сразу чувствуешь себя среди близких по духу людей. Благодать.

__

Когда моя Собака вечером несётся через поле, очень похоже, как будто это бежит поджарая чёрная свинья, длинноногая, весёлая и свирепая. Увидеть такую свинью поздним вечером при ущербной луне – к большой удаче. Если, конечно, вам удастся не привлечь её внимание.

__

В сумерках через мой огород проходил Лао Цзы. Проходя, он глубоко вздохнул, принюхиваясь к наступающей ночи, покивал бородой и сказал: «Поистине прекрасен огород, на котором ничего не посажено».

Лао Цзы – так зовут козла моей соседки. Правда, она об этом не знает.

__

В провинциальных городках много поистине удивительных мест. За один только вчерашний день мне встретились кафе «У Риэлтера», ресторан «Бутырка», магазин «Позитивный», рекламная вывеска «Свежие, качественные продукты. От кроссовок до путёвок». На столбе, под трепещущим красным флагом висело объявление: «Дорогие сограждане! В светлый день Весны, Труда и Солидарности по случаю Дня поминовения Блаж Матроны Московской в храме Успения Прес. Б-цы на ул. Ленина состоится торжественная Божественная литургия!» В глубине улицы звонили в колокола и играли «Интернационал». И сногсшибательно пахло черёмухой, разлитым пивом, тёплым асфальтом и только что скошенной молодой травой.

__

Проезжая через следующий город, я увидела ещё один плакат: «Одарённые дети. БУДУЩЕЕ ПРОТИВНО!» Содрогнулась от жестокой правды этого утверждения, перечитала ещё раз и поняла, что всё-таки «Будущее Протвино». Протвино – это такой посёлок на берегу реки Протвы. Даже не посёлок, а город. Чудесный город. Ужасно его люблю.

__

А в лесу среди прочих первоцветов проросли баранчики. У них длинные, нежно-жёлтые цветы и толстые стебли, напоминающие вкусом спаржу и сильно пахнущие каплями датского короля. Олени, лоси и люди с крепкими желудками поедают их в большом количестве и так исцеляются от меланхолии.

2008/05/04 всякая ерунда

Выйти из Антикварного Секонд-Хенда с ворохом шёлковых и крепдешиновых платьев, усеянных «огурцами» и маргаритками, скрипучих и шуршащих, с пуговками на груди и резинками на поясе, с рукавами-фонариками и накладными плечиками, с запахом ванили, формалина и химчистки, с этикетками у ворота "сделано в Западной Германии, а может быть, и в Австро-Венгрии"... Прижимая этот смятый ворох к животу, идти мимо «Дома Шоколада». Идти МИМО «Дома шоколада» и презирать его. Вместе с его пошлым оформлением и отвратительным содержимым.

О, какая зверская, бессмысленная, никому не нужная пытка!

2008/05/07 дети

Вино для Бранитея

Воспользовавшись суетой и сутолокой, неизбежно возникающими при уходе гостей, Туська подбирается к столу, берёт бутылку вина, наливает, высунув от старания язык, полную рюмку и несёт её к себе в детскую. Не зная, что и думать, я следую за ней. Приоткрываю дверь и вижу, как она ставит рюмку перед гипсовой головой какого-то бородатого грека в шлеме и в аккуратных завитушках. Я немного знаю этого грека. Мне кажется, у меня в детстве тоже был такой грек – покрытый коричневой, кое-где облупившейся глазурью, кудрявый и героический. Оказывается, и у Туськи он есть. Как это я раньше не обращала внимания? - Чего это ты ему шкалик поставила? – любопытствую я, хотя мне немного неудобно из-за того, что я подглядывала.

— А что? – хмуровато спрашивает Туська, которой тоже неудобно – по своим причинам. – Тебе жалко, что ли? Пусть выпьет. А то у всех праздник, а у него…

— Ну, да, - виновато соглашаюсь я. – И вино как раз подходящее. Кипрское.

По лицу гипсового грека видно, что именно он думает об этом кипрском вине, но то ли из уважения к женщинам и детям, то ли из презрения к ним он воздерживается от того, чтобы это озвучить.

— Ага, - оттаивая, соглашается Туська. – Ему надо выпить, понимаешь? Он же потом пойдёт всех спасать…

— Тогда конечно, - вздыхаю я. – На трезвую голову это трудно… А кого ему надо спасать?

— Всех. Весь мир.

— Хм… Это что, Брюс Уиллис?

— Нет, - опять хмурится Туська. – Ты чего? Сама же видишь, он не лысый, а наоборот. Он – знаешь, кто? Сейчас… Я забыла. Я мультик про него смотрела, а потом на бумажке написала, как его зовут. Потому что имя – трудное. Вот, смотри.

Она разворачивает длинную, замурзанную полоску бумаги; на ней кривыми разнокалиберными буквами выведено: «Бранитей». Я в замешательстве. С одной стороны, надо бы поправить её, иначе так и запомнится, а с другой – не хочется сбивать и смущать её в её воодушевлении.

— Понимаешь, у них там была зима. Всё время была зима, без остановки. Зима и зима. А людям-то холодно! Они же все древние, они там в пещерах сидят и дрожат, все замороженные, голодные… А он тогда их пожалел и пришёл. И принёс им огонь…. прямо в руке, представляешь? Вот так вот, на ладошке. И развёл костёр. И всем стало тепло и хорошо. А там был у них такой царь, самый главный, даже главнее царя… Он был бог. Ну, не настоящий Бог, а такой… волшебник, в общем. Он сказал Бранитею: зачем ты взял огонь без спроса?

— Это он правильно. С огнём нельзя баловаться, тем более – без спроса.

— Ты чего? Он же не для игры взял, а для дела! И он же взрослый был, Бранитей! И очень храбрый. А этот царь взял тогда, огонь задул, а потом взял Бранитея и посадил на цепь.. на скале. И говорит: не носи им больше огонь, тогда я тебя отпущу. А Бранитей говорит: всё равно принесу. Тебе что, жалко, что ли? Вон у тебя сколько! Сам-то, вон, греешься, а другим не даёшь! И тогда царь этот взял, пустил молнию, и Бранитей провалился под землю, прямо со скалой. Представляешь, до самого центра земли, где сплошной жар, как в печке, и красное всё… Помнишь, мы в музее видели?... Вот. Провалился туда и погиб. А огонь, который он принёс, остался на земле. Потому что Бранитей – знаешь, что? Он же людям не просто огонь принёс, а ещё и спички! И научил, как их зажигать. Я тоже, между прочим, уже умею зажигать, только я не без спроса, конечно…

— Туська, это ещё не конец истории! На самом деле он не погиб! Хочешь, расскажу, как там дальше?

Туська терпеливо слушает мой рассказ, а потом вздыхает - Это хорошо, что так кончилось, - не очень уверенно говорит она. – Только… знаешь, в мультфильме всё-таки лучше. Мне так, как там, больше нравится.

Я вспоминаю времена собственного детства, когда у нас были настоящие, а не диснеевские, Геракл, Ясон, Тесей и Прометей. И благодаря им, настоящим, взаправдашним, мы знали, что не любая история непременно должна заканчиваться хэппи-эндом. Что можно победить чудовище, выбраться из лабиринта – и тут же, на пороге торжества, потерять любимую женщину и только что обретённого отца. Что можно преодолеть тысячу препятствий, приплыть на край света, добыть Золотое Руно – и закончить жизнь одиноким, всеми заброшенным стариком, мучимым какими-то такими жуткими воспоминаниями, о которой и рассказать-то нельзя... С малых лет нас, посмеиваясь, опекал Аристотель, и мы учились не бояться сострадания и сострадать страху, насколько могли. Но нынешние-то дети, выросшие на голливудской сахарной вате и убогой неуязвимости компьютерных убийц! Та же Туська… Ей-то зачем понадобилась гибель Прометея? Или она инстинктивно почувствовала, что настоящую, добротно сделанную трагедию не стоит разменивать на драму, даже ради сохранения жизни главному герою?

— Но что он воскреснул – это хорошо, - великодушно подводит итог Туська. – Раз уж воскреснул, пускай уж живёт.

И мне вдруг становится жалко, что в своё время никто не рассказал мне историю Спасителя как такую вот героическую сагу. В которой герой, вопреки их обычным геройским привычкам, не рубит всех в капусту, а исцеляет, вразумляет и согревает, принося людям огонь прямо в раскрытой ладони. И идёт на муку и смерть не во имя сопротивления, а во имя послушания – невиданное дело! И, как Прометей, спускается в раскалённое адское марево, откуда никто никогда не возвращался… И никто не ждёт его возвращения, и те, кто любил его, оплакивают его, как мёртвого, и маются в горе и растерянности, не очень заботясь о том, чтобы сохранить остатки принесённого им огня… А он всё-таки возвращается и говорит им: вот – Я... Господи, как жалко, что когда-то – тогда, когда это было нужно – мне не рассказали этой саги, не рассказали её ПРАВИЛЬНО, а вместо этого сразу стали пичкать манной кашей не очень понятных добродетелей и пугать унылой, пахнущей воском чернотой! Впрочем, бессмысленно жалеть о том, что не состоялось и, в конце концов, всё к лучшему в этом далеко не лучшем из миров.

— Как ты думаешь, - говорю я Туське, кивая на гипсового грека, - можно я допью из его рюмки то, что он не допил?

— Допивай! – разрешает она. – А я пойду, эклерку ещё одну съем.

Через минуту я слышу, как она кричит из гостиной:

— Ма-ам! Если ты мне эклерку не дашь – так и знай, я усну несчастной!

2008/05/08 Тот Самый Мюнхгаузен

Всю прошлую неделю у меня гостил кот Томас. Я знаю, почему его так зовут. Потому что он толстый, бело-чёрный, благочестивый и задумчивый. Он подолгу сидит над тарелкой с вискасом, размышляя над тем, как образумить манихеев, и часами наблюдает за плавающим в аквариуме Годфруа де Монмираем, не теряя надежды уличить его в ереси. При Томасе я стараюсь особо не вольнодумствовать, чтобы лишний раз его не огорчать.

У него есть одна слабость – он любит наступать на пульт телевизора и смотреть, что из этого выйдет. На прошлой неделе из этого выходили в основном реклама, "Секретные материалы" и захаровский "Мюнхгаузен". Последний был особенно неотвязен и вылезал то ли трижды, то ли четырежды, каждый раз неприятно удивляя меня своим выражением лица. Я пригляделась к нему и поняла, что он не вызывает у меня сочувствия. Хотя бы потому, что это никакой не Мюнхгаузен. И уж тем более – не «тот самый». Это нервный язвительный интеллигент, до макушки погружённый в сознание собственной непонятости и исключительности и не делающий ни малейшей попытки вытянуть себя оттуда за волосы. Он так трогательно банален в своём упорном стремлении к оригинальности, что на его фоне по-настоящему оригинальным остроумцем выглядит герцог. Он так хочет быть гением-одиночкой, затравленным тупыми обывателями, что становится за него неловко. И самое ужасное, что он в самом деле никогда не врёт. Он просто не умеет. Для этого ему не хватает подлинной внутренней свободы, - той самой, на которую он так истерически притязает. И когда он, кривясь от праведной ненависти, кричит окружающим его гоголевским персонажам: «улыбайтесь, господа!» – хочется вздохнуть, укрыться с головой одеялом и вспомнить Того Самого Мюнхгаузена. Настоящего.

Как он хорош и неподражаем, этот Тот Самый! Я преданно любила его в детстве и не перестаю любить до сих пор. Мне наплевать на то, что его юмор неподъёмен, как то самое ядро, а язык устрашающ и не всегда пристоен, как та самая задняя половина лошади, о похождениях которой никогда не пишут в детских изданиях. Всё это не имеет значения. Напротив – это лишь подчёркивает то, что настоящему, хорошо выдержанному Вранью не могут помешать никакие стилистические придирки. Оно прекрасно в своём радостном бесстыдстве – невинном, как только что народившаяся из пены Афродита. Оно – высшее из искусств, которому не страшны ни критики, ни льстецы, ни почитатели, ни недоброжелатели. Оно не ищет выгод и не стремится снискать одобрения. Мюнхгаузен потому и Мюнхгаузен, что он НЕ ЛЕТАЛ на Луну, и все его рассказы про полёты – чистое, как алмаз чистейшей воды, Враньё. Смачное, бессовестное и великолепное. Расцветающее неописуемыми красками под пьяный хохот гостей, звон пивных кружек и лай дворовых собак. Его нельзя кинуть, как перчатку, в лицо изумлённым обывателям, а потом гордо уйти от них по лестнице в небо. Потому что лестница, сделанная из презрения к окружающим, на небо не ведёт. Думаю, что если спросить об этом у моего бело-чёрного гостя, он скажет то же самое.

Помню, что до моего знакомства с Тем Самым Мюнхгаузеном – с настоящим, а не захаровским – мне часто снился один и тот же сон: меня преследуют какие-то враги, загоняют в ловушку, из которой нет выхода, и в конце концов с торжеством ловят... Мюнхгаузен растолковал мне, что не бывает положений, из которых нет выхода. С тех пор я стараюсь тренировать мышцы рук и мыть волосы укрепляющим шампунем. И кошмары подобного рода мне больше не снятся.

2008/05/11 Из разговоров с церковной певчей

— Вчера к нам в церковь девушка приходила, договариваться насчёт венчания. Выходит обратно, и я слышу, как она с подружкой разговаривает: «Всё, - говорит, - завтра в загс, а потом сюда… Слушай, прямо жду не дождусь уже! Платье такое сшила, ты обалдеешь. Цветов закупили целое море, и все белые. Теперь главное одно. Теперь главное – прямо в загсе ему в рожу не вцепиться!»

**

— Ты Игоря помнишь? Ну, Игорь, Димкин друг, ещё с института... Ой, он такой стал невозможный бизнесмен, просто ужас какой-то. Дом у него трёхэтажный, собственный, можешь себе представить? Прямо под Москвой где-то… даже чуть ли не в Москве. И вот у него в этом самом трёхэтажном доме завелась мышь. Такая прямо конкретная мышь, серьёзная… лазает везде, гадит, мебель у него антикварную погрызла, продукты грызёт по наглому, прямо в шкафу. Он мне говорит: «Всё, - говорит, достала уже, завтра покупаю мышеловку. Прихлопну её на фиг, чтобы одно мокрое место..». Через какое-то время я у него спрашиваю: «Ну, как, мышеловку купил?» А он: «Нет, - говорит. – Не купил. Надо же не простую, а такую гуманную, с дверцей. Чтобы не убивать, а просто поймать. А то давить – это как-то неэстетично…. да и дети увидят, разревутся». Ладно. Потом уже, ещё через какое-то время, я что-то опять про эту мышь вспомнила, спрашиваю: «Ну, как, мышь-то поймал?» А он: «Нет, - говорит. – Возиться ещё с этой мышеловкой… Бог с ней, пусть бегает. Что она, много испортит, что ли?» А недавно смотрю – он какой-то грустный. Я спрашиваю: «Игорь, ты чего?» А он: « Да вот, - говорит, - что-то Глашеньки уже целую неделю не видно. Я ей печенье по всей кухне рассыпал, чтобы кушала, а её всё нет и нет. Я вот думаю: не случилось ли чего? А может, ей просто крекеры надоели? Может, ей бисквитик шотландский покрошить, как ты думаешь?»

**

— Меня Гошка, Леночкин сын, вчера спрашивает: «А кто такие японцы?» Я говорю: «Ну, как… Народ такой, - говорю. – Люди». А он задумался так тяжело, наморщился весь… И спрашивает: «А как же люди становятся японцами? Я бы, - говорит, - ни за что бы, ни за какие деньги, даже за миллион!..» Смешной такой, да? Я говорю: «Это что ещё, - говорю, - за ксенофобия такая? Чем тебе японцы не угодили? Ты же, вон, японские мультики-то смотришь, небось!» И вдруг я вижу у него на лице такое… как бы сказать?.. скорбное понимание. «Всё, - говорит. – Больше никогда не буду смотреть!» А потом к зеркалу подбежал и стал в себя вглядываться…

**

— Ты вот мне всё Танюшкины сны рассказываешь, про демонов всяких, и всё такое… А мне на днях тоже страшный сон приснился. Очень страшный. Про Понтия Пилата.

— Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома…

— Тебе смешно, а мне – знаешь, как было страшно? Понимаешь, это был не тот Пилат, который у Михаила Афанасьича, а настоящий, исторический… Почему-то во сне я это точно знала. Причём его лица, как он выглядел – этого я ничего не помню, это всё как в тумане. И где это всё происходит, я тоже не помню. Но помню, что мы с ним разговариваем. По-русски, причём. Ну, во всяком случае, я его понимаю, и он меня… И он со мной разговаривает и всё время жалуется. На то, как его всё достало в этой Иудее, как он замудохался с местным населением…

— Ого, какой лексикон у Пилата! - Это не у Пилата. Это я от Ваньки набралась… надо будет ему втык сделать, чтобы не выражался… Пилат, конечно, всё это выражал по другому, но тоже так.. энергично. Что там всё время какие-то смуты и беспорядки, что народ упрямый до невозможности, ничего с ним поделать нельзя. Орлов каких-то имперских не позволили вешать возле храмов, сказали – лучше перережьте нас всех на фиг, а не дадим…

— Слушай, но так ведь всё и было! Ты что, недавно Тацита перечитывала?

— Боже упаси! Я его вообще не читала. Я понятия не имею, откуда я всё это помню. Может, со школы ещё? Нет, нет, по-моему, мы в школе этого не проходили. А может, у Булгакова это было? Не знаю, короче… В общем, он мне жалуется, а у меня, сама понимаешь, к нему другая тема… Я говорю: «Всё это ладно. Но зачем ты распял Христа?» Он говорит: «Какого Христа?» Тут я понимаю, что он же не знает, что Христос – это Христос… И начинаю ему рассказывать, как было, чтобы он вспомнил. А он говорит: «Не помню». Представляешь? Говорит: «Не помню. Не было ничего такого». Я говорю: «Как не было, ну, как же не было? Иисус, первосвященники, Варавва, «что есть истина?» А он говорит: «Не было ничего такого. Ни Иисуса, ни Вараввы. Откуда ты это взяла? – говорит - Какая такая истина?» И смотрит на меня, как на дуру. И я понимаю, что он не врёт. НЕ ВРЁТ! Незачем ему врать! Для него же это просто эпизод, не более…какой-то местный проповедник… ну, распяли, велика важность.. зачем бы ему скрывать? Значит, он не скрывает и не врёт. И, значит, и вправду ничего не было. НЕ БЫЛО, понимаешь? Господи, мамочка, святые угодники.. как же так? И я прямо вся, как не знаю, кто… Такая тоска, такой ужас, что просто… ну, я даже не знаю, как это сказать. Просто мир сразу вот так вот рухнул, и всё. И я стою на обломках, как дура, кругом темнота, не пойми чего… и главное – чего теперь делать-то? Проснулась.. и просто не знаю, как дальше…

— Да ладно, брось. Во-первых, почему ты так уверена, что не врёт? Мог и соврать, за милую душу. Мало ли какие у него причины! – чужая душа потёмки. А во-вторых, он мог и в самом деле забыть. Ты же сама сказала: это для нас – событие, а для него – мелкий эпизод. Ну, забыл, запамятовал… Если бы ты сразу не заорала «ой, батюшки, что ж теперь делать», а порасспросила бы его хорошенько, подробности бы всякие прибавила… он бы вспомнил, я тебе точно говорю. Точно бы вспомнил!

— Ты думаешь? Эх… а ведь и правда! Что ж я сама-то не додумалась, идиотка такая… А теперь чего? Теперь - жди вот, когда он опять приснится!

***

— Меня что-то на этой неделе всякие древние римляне преследуют, прямо целыми когортами. То Понтий Пилат, а то ещё вот – кольцо… Вот, посмотри. Это мне Алёшка подарил. Видишь – римская монета туда вправлена, настоящая. Я сперва так понадеялась, что не настоящая, что подделка… А он говорит: нет, говорит, я у знакомого антиквара покупал, тот точно уверен, что настоящая. Такая досада, да? - прямо не знаю, что с ней делать!

— Погоди… Ты что, расстроилась, что это не подделка?

— Конечно. Была бы подделка, можно было бы не беспокоиться. А то – настоящая. Я же не знаю, кто на ней изображён. Подписи – видишь? – тут не видно, она под оправой… а видно только профиль. А почём я знаю, чей это профиль? - Ну.. чей? Кого-то из императоров.

— То-то и оно! Там же такие императоры… это же не приведи Господь! И буду я всю жизнь таскать на пальце какого-то мерзавца? Может, это Нерон! Или Калигула…

— Нет. У Нерона одутловатое лицо, а сам профиль такой… немножко вдавленный, что ли. Очень характерный, ни с кем не спутаешь. А у Калигулы, наоборот, лицо худое и узкое. Это точно ни тот, ни другой. Может, Диоклетиан?

— Ещё того не легче! Гонитель христиан! Представляешь, на шее – крест, а на пальце – Диоклетиан. Вот радость-то! Слушай, а это точно Диоклетиан? Ты его прямо узнаёшь, да?

— Да нет, ты знаешь.. с того времени, как он на своей вилле угощал меня капустой с собственного огорода, прошло довольно много лет. Так что я его так уж отчётливо не помню.

— Тебе бы всё издеваться… Капустой он её угощал… Чего ты с ним вообще капусту ела, с такой сволочью? - тоже, нашла, с кем…

— Ага. Попробуй, откажись.

— Нет, ну, а мне-то что делать? Послушай, может, ты возьмёшь это кольцо, а? Ты же любишь всякие оригинальные вещи.

— Да ты что? Алёшка же на нас обидится, ведь это его подарок.

— Ничего он не обидится! Я ему всё объясню, он поймёт… А когда узнает, что я не кому-нибудь там подарила, а тебе, так он вообще не обидится! Он всё равно хотел тебе на день рожденья что-нибудь такое найти.. необычное. Ну, возьми его, а? - Но ты же сама сказала – мало ли, кто на этой монете…

— Ну и что? Ты так рассуждаешь, как будто тебе за него замуж идти… Нет, правда, возьми! Посмотри, какое потрясающее кольцо! Я же вижу, оно тебе нравится.

Оно мне и вправду нравилось. И я его взяла. Мой знакомый нумизмат уверил меня, что это Марк Ульпий Траян, и я успокоилась. Траян так Траян. Всё-таки приличная династия и приличный человек. Мне кажется, что и я ему нравлюсь. Иногда он слишком сильно врезается мне в палец, а в остальном мы живём душа в душу.

2008/05/15 дети

О пользе долгого лежания в кровати, или Железный Генрих

Моя подруга – уже известный здесь автор рыцарских романов – недавно разыскала в своих архивах самый первый свой первый опус на эту тему. Она не помнит точно, сколько ей было лет. Судя по ещё неуверенному, не до конца выработанному стилю и количеству грамматических ошибок – не больше семи-восьми. Однако, согласитесь, что рука мастера уже чувствуется...

________

Этот день был как всегда на много ужасней чем все другие дни. Всё утро захватывала страшная, картина битвы. Огромный, богатый замок подвиргался высадке туда рытцарей захватчиков. Они убили во дворе всех людей, лошадей, коней и повлинов. Убитые временами падали на землю. И уже были взяты все укрепления. В нутри замка все погибали бесперирывно. А наверху в башне лежал и спал один тоненкий молодой рытцарь. Он был не в состояние бится вместе со всеми другими, потому, что он спал. Приходил слуга, чтобы его разбудить. Но он не хотел, потому что было ещё рано, а он не хотел вставать в темноте. А что там идёт бой он даже не слышал. Прошло немого времени и слуга перестал приходить, потому, что его убили. А молодой рытцарь всё спал. Тут рядом с ним проткнулась стрела. Тогда он собрал все свои силы и упал с кровати. И потом прошло много времени, замок почти, что сгорел и он тогда открыл глаза. И он увидел что замок горит и пора спасатся. Но он не успел, потому, что в комнату пришел злой рытцарь Микоель который искал, чем еще тут ему поживится. И он поймал молодого рытцаря и посадил его в подвал. А молодого рытцаря звали Генрих. В подвале ему не понравилось, потому, что подвал был старый и там было не удобно жить. Там было темно, сыро и очень мокро, в низу были холодные, мокрые камни а с потолка капала всякоя грязь. А на кровати у него вместо матраса и подушек была колючая, не удобная солома. Иногда рытцарь Микоель приходил к Генриху чтобы его обижать и насмехатся. Он привык приходить к Генриху и над ним смеятся. Он мог даже плюнуть ему в лицо изо всех сил, когда ему особенно было не посебе. А иногда он не приходил целый день или два дня и Генрих про него забывал и успокаивался. И вдруг он услышал знакомый стук палки. Эта палка была у Рытцаря Микоеля вместо одной ноги, потому, что, так было от этого всем страшнее. Он так сделал себе специально.

Он пришел со свечкой и сказал Генриху. Я пришел сказать, что ты завтра идеш на плаху. Рытцарь Генрих сказал. Ладно. Принеси мне ужинать. Рытцарь Микоель сказал. Что ты хочеш на ужин? Рытцарь Генрих сказал. Я хочу жаренного кобана с жаренной картошкой и колбасу и сметану и сливочный сырок с компотом и ещё в добавок добрый, тёплый эль. Рытцарь Микоель тогда ему сказал. Много хочеш мало получиш. А ты не хочеш жаренную, едовитую жабу? Это он так говорил ему специально на зло. Но рытцарь Генрих никогда не обращал внимание на дураков. А потом он принёс для рытцаря Генриха тухлые сосиськи с тухлой горчитцей и с тухлой под ливкой. И всё это лежало на тарелке. Это всё целый год лежало у него в холодильнике, чтобы протухнуть, а потом он принёс это Генриху. Генрих от голода сьел две сосиськи а остальные спрятал и лёг спать. Он не умер, потому, что у него было доброе сердце. У него даже не заболел живот.

А на утро он хотел ещё чутачку поспать. Но пришел стражник и сказал. Пора ийти на плаху. Тогда рытцарь Генрих спросил, можно ему ещё полежать в кровати 5 минут. Но стражник сказал. Нельзя, потому, что тебя уже пора казнить а тебе ещё надо успеть одется и позавтракать. Тогда рытцорь Генрих встал, умылся, почистил зубы, попил чая и пошел на казнь. Ему было очень грустно, но он не плакал. Он пришел на казнь. Но он туда не попал, потому, что он очень долго собирался и завтракал и потерял очень много драгоценого времени. А когда он пришел на казнь там уже было всё закрыто и полачь уже ушел по своим делам. А злой Рытцарь Микоель тоже от туда ушел, потому, что как раз сечас его замок тоже стали захватывать другие враждебные рытцари. И ему было некогда заниматся с Генрихом, потому, что у него сразу стало своих забот полон рот. А рытцарь Генрих тогда сказал стражнику, что, теперь, раз его не будут казнить то надо снять с него ржавые, железные цепи. Стражник ответил. Мне некогда. И убежал, чтобы тоже стать засчитником замка на который напали враги. Тогда Рытцарь Генрих сам разбил свои цепи, потому что когда он был в подвале они все давно заржавели. И тогда он почуствовал свободу в своём сердце и от радости не много попел и поплесал. А потом ему надо было ити в свой родовой замок но он по дороге в замок вспомнил, что этот замок давно, давно сгорел. И тогда он не растерялся и пошел в другой замок к одной своей, очень, верной подруге.

2008/05/17 дети

Маньяк Кольцов

Меня всегда изумляло, как профессионально и привычно, с явным знанием дела дети заменяют в услышанных от взрослых репликах непонятные слова на понятные, чётко подгоняя их под звучание исходного слова и общий ритм фразы. Ещё более удивительно, что при этом они почти никогда не заботятся о том, чтобы в контексте фразы сохранились логика и смысл. Оськин «велосипый мужик» у Кассиля хотя бы понятен – человек всё-таки подразумевал велосипедиста и, стало быть, держал в сознании определённый образ. Но, к примеру, знаменитое «Терпи, коза, а то мамой будешь»... Интересно, о чём думала и что представляла себе девочка, когда расчёсывала кукле волосы и угрожала ей такой странной участью? Или она вообще ни о чём не думала, а повторяла это, как заклинание, неизбежное при ритуале расчёсывания волос? А может быть, в этом просто сказалось терпеливое смирение ребёнка перед тем, что в мире полным-полно непознанных явлений и событий и некоторые из них приходится только констатировать, никак не объясняя?

Помню, в детстве мы с сестрой, слушая заезженную до последней степени пластинку про Маугли, про то, как брезжил какой-то там неразборчивый рассвет, когда Маугли спустился в долину, ясно слышали: "Брежнев родился в Москве, когда Маугли спустился в долину". И свято верили, что так оно и было. Несолько позже, когда я немного подросла и обзавелась ни чем не подкреплённой самоуверенностью, я очень любила читать песенник сестры. Она записывала песни на слух, и от этого они приобретали загадочные и заманчивые очертания.

— Что это такое – «в ответ открытка с бега почты»? С какой такой почты и с какого такого бега?

— Ну, как… открытка, - вздёрнув подбородок, отвечала сестра. Она чуяла подвох с моей стороны, но и не думала сдаваться. – Обыкновенная открытка. Непонятно, что ли?

— А что, понятно, что ли, по-твоему? Рыбачка направила к берегу баркас. И говорит Косте: все вас знают, а я-таки вижу в первый раз, как это удивительно… Ну?

— Ну? – повторяла сестра, холодно глядя на меня из-под чёлки.

— Баранки гну! Открытка-то тут при чём?

— Очень просто, - сухо объясняла мне сестра. – В тот раз ей Костя ничего не ответил. Обиделся. А потом послал ей письмо. Открытку. Почтальон прибежал, кинул ей открытку прямо в баркас и побежал дальше. Письма разносить.

— О, Господи… Не было никакой открытки. Что ты думаешь, Костя такой человек, чтобы обижаться на такую ерунду? Он сказал ей всё это сам. Открыв «Казбека» пачку. «Казбека». Пачку. Понятно?

— Казбек – это такой разбойник, - ещё более сухо отвечала сестра. – Про него по радио передача была. Спектакль. Как он украл одну там девушку, красивую, Бэлу, и поменял её на лошадь… тоже хорошую. Понятно?

— Понятно, - говорила я, видя, что она погибнет, но не сдастся. – А это что такое? «Красавице Екубку, счастливому клинку»… Это что ещё за «Екубку»?

— А как надо? «Якубку», что ли? Где ты слышала такое имя – «Якубку»?

— А где ты слышала «Екубку»? И что это за красавица такая, которая радует всех мушкетёров без исключения? Тьфу! Вот – из-за тебя уже какие-то пошлости прямо лезут… Красавице и кубку, понятно? И кубку! Кубок с вином. Понятно?

— Понятно, - невозмутимо отвечала сестра. – Значит, Екубку – это, по-твоему, трактирщица, что ли? Она в трактире работает?

…Я вспомнила об этом недавно, когда случайно услышала разговор в очереди в поликлинике.

— Было так смешно вчера… Я что-то решила посмотреть Кристиночкин песенник. Смотрю – там всякие современные песни, какие они сейчас слушают, ну, ерунду-то всю эту.. Чего-то такое: «поймите нас, взрослые, мы не хотим вас слушаться, мы хотим жить лучше, чем вы…» Ну, чепуха какая-то. И вдруг, посреди всего этого – такой, понимаешь, куплет... Один, куплет, без продолжения. «Кольцов душил девицу и в море уронил. И с тем Кольцовым счастье навек я погубил». Я говорю: «Кристина, что это за песня такая про Кольцова? Кто он такой, этот Кольцов?» А она мне: «Бабушка, ну, как же? Это же серийный маньяк, разе не понятно?»… Я задумалась – и, представляешь, прямо аж страшно стало. Подумала – сколько он ещё, Кольцов-то этот, девиц передушил и перетопил, пока его поймали? Говорю ей: «Кристиночка, а его поймали?» Она говорит: «А как же! Там же так и поётся. Поймали и всё счастье ему навеки погубили». Ну, я тогда и успокоилась… Хороша я тоже, да? Нет бы объяснить ребёнку, как правильно! А я - туда же...

2008/05/18

Солнечная майская погода традиционно располагает к меланхолии и рефлексии. В прошлый раз мне подвернулся дон Хозе. В этот раз – Русалочка. Ну, ладно, пускай будет Русалочка.

Недавно меня спросили, любила ли я в детстве «Русалочку». В детстве – точно не любила. В детстве она скорее вызывала у меня опасливое недоумение и досаду. Не потому, что принц так и не женился на Русалочке, – это меня как раз не удивляло, - а потому, что я безотчётно силилась понять, о чём эта сказка, но никак не могла и только попусту раздражалась. Взрослые объяснили мне, что эта сказка – о великой самоотверженной любви. Я отнеслась к этому утверждению скептически, догадываясь, что что-то здесь не так, но не умея этого выразить. В жёлтом двухтомнике сказок Андерсена я разрисовывала Русалочке волосы жёлтым, пахнущим одеколоном фломастером и даже думала в сердцах, не пририсовать ли ей усы. Но остатки благородства удерживали меня от этого хулиганства – бедняжке и без того приходилось не сладко.

Каким-то шестым чувством я, несомненно, понимала, что Русалочка отнюдь не так бескорыстна и не так самоотверженна в этой своей великой любви. Она, как Будда, узнала однажды, что когда-нибудь умрёт, и, как Будду, это её несказанно огорчило. Больше того – она узнала, что умрёт насовсем, поскольку у человека есть бессмертная душа, у таких, как она – нет… Ох, уж эта вечная печаль несчастных сидов, которым кто-то сказал, что не видать им бессмертия, как своих острых ушей, а они и поверили!

Род людской счастливей нас, - Нет надежд нам в смертный час,

Вам настанет пробужденье,

Нам – навек уничтоженье.

Помните другую сказку Андерсена – «Волшебный холм»? Одна их дочек лесного царя хочет выйти замуж только за норвежца, потому что когда весь мир падёт, останутся только норвежские скалы. По той же причине и бедной Русалочке так необходимо выйти замуж именно за человека – ведь только так она сможет добыть бессмертие. И такой человек есть, он ей давно уже нравится… Дело за малым – сделать так, чтобы она понравилась ему.

И вот она вылезает из воды и идёт ради него на всякие невозможные жертвы и страдания. И не знает, бедняжка, что никакими жертвами любовь не купишь. Что вот это вот «я ради тебя всё бросила, всё отдала и теперь мучаюсь с отрезанным языком, и каждый мой шаг – это боль и кровь, и всё ради тебя одного» … всё это здесь не работает. Потому что ты можешь, конечно, приносить любимому какие угодно жертвы, но это отнюдь не обязывает его к ответным чувствам и ответным жертвам в твой адрес. Захочет – полюбит. А не захочет – извини, малышка. Он ИМЕЕТ ПРАВО тебя не любить, даже если ради него ты каждый день ходишь босиком по лезвию ножа. Он имеет право полюбить другую – обычную женщину, а не сиду. Хотя бы потому что любовь сиды и человека почти никогда не получается. Как бы они внешне ни походили друг на друга, всё равно по сути они разной природы, и им никак этого не преодолеть, как бы они ни старались. Потому Данила-Мастер уходит от каменной девы к живой, хотя как раз каменная, как никто, понимает его душу и его увлечения. Потому бесчисленные Рори и Патрики бегут без оглядки от дивных эльфийских красавиц к своим рыжим горластым Бридам и Мойрам Трудно полюбить сиду, это мало кому удаётся. Удивительно, но они гораздо больше тянутся к нам, чем мы к ним. Кто силой, кто хитростью, кто щедрыми посулами заманивают они к себе взрослых и детей, а потом все силы кладут на то, чтобы их удержать. Всё, что душе угодно – каменный цветок, золотые чертоги, ледяные кубики – любые игрушки! Играй, детка, во что хочешь, только не покидай меня. У того же Андерсена Ледяная Дева – «взрослый» вариант Снежной Королевы, - одерживает-таки победу над земной любовью своего Руди и забирает его себе прямо в день его свадьбы. Он тонет в ледяном озере, попадая прямёхонько к ней в объятья, из которых его уже не вызволит никакая Герда.

У Русалочки были все шансы поступить так же – тем более что принц уже тонул на её глазах и проще простого было бы взять его в охапку и утащить к себе под воду… кстати, обычная практика у русалок. Но она так не может, не хочет, Не хочет, чтобы он стал таким, как она, наоборот – это ей нужно стать, как он. А как это сделать, она не знает. Очевидно, для этого мало получить ноги вместо рыбьего хвоста. Нужно что-то ещё, чего в ней нет, хоть ты разбейся. Может быть, как раз та самая бессмертная душа-то и нужна? А её-то как раз и нет. Представьте себе рыцаря, который идёт добывать себе волшебный меч, а добыть его можно только с помощью того же самого волшебного меча и никак иначе! Ужасное положение. Видимо, принц тоже чувствует, что что-то в ней не то, и потому так упорно отказывается видеть в ней женщину, а не «милого найдёныша» с «говорящими глазами». Конечно, он ведёт себя при этом не лучшим образом. Прямо говоря, по-свински себя ведёт. Даже мне, как ни мала я была в то время, когда всё это читала, было ясно, что незачем попусту обнадёживать девушку, обещая, что женишься на ней, если не найдёшь более подходящего варианта. А потом ещё предлагать ей порадоваться его счастью с другой невестой! Нет, то, что принц – парень так себе, неважнецкий, я хорошо понимала. Но в чём такой уж великий подвиг Русалочки, я понимать отказывалась. Подвиг в моём тогдашнем понимании – это то, что человек совершает, рискуя собою, ради других. А Русалочка, как ни крути, старалась для себя. Что такого замечательного она сделала? Спасла принца, когда он тонул? Но это ей решительно никакого труда не составило. Принесла ему в жертву свою русалочью жизнь? Но он нисколько в этой жертве не нуждался – она давала ему то, что он не хотел брать. Не ударила его ножом, чтобы выиграть для себя хотя бы жалкие триста лет? Помню, что только после этого её поступка моя безжалостная – хотя и, вероятно, бессмертная – шестилетняя душа дрогнула и смягчилась. Когда вот-вот распадёшься морской пеной, и триста лет отсрочки покажутся вечностью. Но она этого не сделала. И этим – только этим – заслужила своё спасение. Потому что уцелеть и сохранить душу можно только в том случае, если ты не ударишь «его» ножом. Ни в прямом, ни в переносном, ни в каком угодно смысле. Как бы по-свински «он» с тобою не обошёлся. Даже если «он», как эта поганая свинья, русалочкин принц, ещё вчера клал голову тебе на грудь, а сегодня ты видишь, как он засыпает на груди у этой с… счастливицы. Вот как только ты перестанешь прыгать над ними, заливаясь слезами и размахивая ножом, как только выкинешь этот нож к чертям собачьим и приготовишься рассыпаться на фиг морской пеной в нефтяных разводах…. вот тут-то у тебя и появится реальный шанс на избавление и воскресение. Во всех смыслах – и в житейском, и в религиозно-мистическом, и в каком угодно. Иначе – никак.

Конечно, в то время, когда я разрисовывала Русалочку в книжке дешёвыми фломастерами, нехорошо протекающими на текст на обороте картинки, я всего этого не понимала. Потому и досадовала. А когда поняла, было не поздно. Было как раз в самый раз.

2008/05/19 дети

Видела сегодня, как возле метро «Тульская» пять человек в возрасте примерно от трёх до шести лет, присев на корточки, синхронно гладили в пять рук маленького чёрного пуделя. Представители местной собачьей банды лежали на газоне неподалёку и благородно сдерживались. Пудель стоял смирно, вздыхал с показным терпением и лишь изредка усмехался тонкой мефистофельской ухмылкой

2008/05/21 ... От прогрессирующего ума

Отрывки из «предвыпускных» сочинений, присланные моей знакомой. До сих пор я не знала, что «Горе от ума» - мистический триллер наподобие «Графа Дракулы», Раскольников просто-напросто готовился в киллеры, но понял, что не совсем верно выбрал профессию, а «Гроза» - это трагедия рока в духе лучших греческих образцов.

________

Чацкого приводит в негодование невозмутимый прах Максима Петровича, готовый ради карьеры на подлость.

В дом к Фамусову часто приезжают полуживые князья и княжны, их престарелые слуги и другие герои с того света, бледные, равнодушные и пустые внутри.

Если фамусовское общество оценивает личность человека по количеству у него души, то Чацкий оценивает её по количеству у него ума и образованности.

В начале комедии душевная болезнь Чацкого проявляется ещё не в острой форме… По мере обострения, речь Чацкого всё больше окрашивается в возмутительные тона.

Чацкий страдает от прогрессирующего ума.

Изобличая крепостников, Чацкий говорит Фамусову, что его родственник чахоточный.

В порыве страсти Чацкий набрасывается на Фамусова, вызывая этим его неподдельный страх.

Фамусов бродит с утра по дому, всем недовольный, и вдруг ему встречается его двойник – Молчалин.

Фамусов и Молчалин одновременно пристают к служанке Лизе.

Молчалин является одной из самых страшных фигур в русской литературе, потому что он смог приспособиться к русской жизни.

Фамусов очень небрежно относится к своим служебным обязанностям и говорит при этом всегда: «Обычай мой такой: подписано – и голову с плеч долой!»

Фамусов, по сути дела, давно уже разложился и теперь лежит на пути у человечества, загораживая собой путь ко всему светлому, прогрессивному, чистому.

Чацкий появляется в доме Фамусовых прямо в экипаже и встречает весьма прохладный приём.

Несмотря на свой глубокий, проницательный ум, Чацкий думает, что в жизни есть что-то хорошее и светлое.

Софья воспитывалась в духоте и темноте, без света и без всякого прилива свежего воздуха. Первый, кого она в своей жизни увидела, был Молчалин, и она его полюбила.

Желая подчеркнуть свою связь с народом, Чацкий часто использует в своём языке всякие выражения.

Прогрессивный метод Грибоедова заключается в том, что всех героев его пьесы можно принять за живых людей, потому что они всё время находятся как бы в движении.

Фамусовское общество с глубоким презрением относится к таким химикам и ботаникам, как Чацкий, брат Скалозубова и племянник княгини Тугоуховой.

Все боятся Чацкого, потому что знают, что он не одинок, что у него есть свой лагерь. У дверей Фамусова уже стоит передовой слой образованной дворянской молодёжи и грозит ему гибелью и уничтожением.

Раскольников выдержал испытание и совершил убийство. Казалось бы, можно теперь убедиться в правоте своей теории и убивать дальше, но это вступает в противоречие с гуманными устремлениями его души. Страшные примеры Наполеона, Магомета, Сталина, Гитлера ясно показывают ему, к чему могут привести подобные идеи, и он от них отказывается.

Быт Раскольникова тёмен и мрачен, а сам он всё время идёт одновременно по множеству тёмных коридоров, и каждый из них заводит его в тупик.

Убив старуху-процентщицу, Раскольников прекрасно понимает, что теперь он должен убить свою сестру, мать, Сонечку, и Катерину Ивановну, и всех её малолетних детей.

Катерина была доброй, но ограниченной девушкой и даже в церкви не ощущала ничего гнетущего и затхлого.

Финал «Грозы» печален, но закономерен, потому что другого пути у женщины в то время просто не было.

Катерина не может любить своего мужа Тихона, она может быть только к нему безразлична, потому что она – замужняя женщина.

Гроза в пьесе нагоняется разными самодурами, чтобы нагнетать страх и карать за грехи.

Все люди в пьесе «Гроза» - на самом деле не люди, а ступени, по которым человек идёт к своей неизбежной, сладостной гибели.

2008/05/22 дети

О Раскольникове, Медведеве и диплодоке

— Кто виноват в том, что они это пишут? Я же и виновата, а кто же ещё… Но я тебе клянусь, клянусь чем угодно – Я ИМ ЭТОГО НЕ ГОВОРИЛА. Наоборот… я сто раз повторила, что «Горе от ума» - в первую очередь комедия, а потом уже всё остальное, что там так много по-настоящему смешного, яркого, отрадного… И главное, они же это понимали! Они так здорово всё это разбирали на уроках, такие выводы интересные делали… А как только дело доходит до сочинений – всё, крышка. Они тут же утыкаются в какой-то бред, скаченный из Интернета, и в предисловия времён Очакова… И я ничего не могу с этим поделать – ничего, хоть ты тресни!

— Да ладно тебе… По крайней мере, они у тебя не пишут, что Чацкий убил старушку и женился на Катерине… В других школах это запросто, ты же знаешь. И тексты они у тебя знают железно. Я, например, в жизни бы не вспомнила про какого-то чахоточного родственника Фамусова или чьего-то там брата-ботаника. А они всё это знают. Значит – читали.

— Толку-то от того, что они читали. Да и не читали они! Это всё из каких-то критических статей дебильных… я не знаю, где они это все нарывают, в каких помойках… Просто я на уроке очень строго слежу, чтобы они не списывали, вот они и вынуждены напрягаться и излагать весь этот бред своими словами. И в итоге получается бред в квадрате. Нет, ты меня не уговаривай – это я виновата. У хорошего учителя таких сочинений не бывает, просто в принципе быть не может. Просто я не умею их заинтересовать, им все эти Чацкие до такой лампочки, что ты даже не представляешь! А Достоевский? Ну, куда им сейчас Достоевский, скажи на милость? Что они в пятнадцать лет могут извлечь из Достоевского? А само отношение к тому же Раскольникову – это же страшно, я говорю тебе! Тебе смешно, а мне страшно. Потому что у них уже принципиально другой взгляд на сам факт убийства, совершенно не тот, что был у нас. Вот – посмотри. Это у меня подборка из разных сочинений… тут не только мои, тут ещё Маришкины питомцы зажигали… Посмотри и скажи мне, что тут делать – смеяться или плакать?

________

Раскольников сам признаётся Сонечке, что убил старуху не ради денег, а для себя, для собственного удовольствия.

Убийство старухи-процентщицы не было для Родиона Раскольникова главной целью. Он просто тренировался.

Преступление совершено Раскольниковым не с меркантильной, а с нравственной, религиозной целью, осуществив свою давнюю мечту.

Если бы Раскольников пошёл на преступление ради того, чтобы заработать денег себе на учёбу, это ещё можно было бы понять!

Трагедия Родиона Раскольникова заключается в том, что он никак не может всем доказать, что он не вошь.

У старухи-процентщицы шея напоминала куриную ногу. Раскольников выбрал её для проверки своей теории.

Мы можем сказать, что теория Раскольника потерпела крах. Ведь он убил всего только одну, всего-навсего никчёмную старушонку и её идиотку сестру!

Чтобы воплотить в романе образ Раскольникова, Достоевский оказался на каторге и сблизился там с преступниками, ворами и убийцами, познал их жизнь и идеи.

Раскольников мешает Соне Мармеладовой зарабатывать деньги на панели и кормить семью.

Гибельному пути Раскольникова Достоевский противопоставляет путь Сони Мармеладовой, который она проходит во имя идеалов гуманизма и любви.

Христос – не просто библейский образ в романах Ф. М. Достоевского. Он ещё выступает в них как действующее лицо. Не случайно Раскольников так по-человечески похож на Христа.

Раскольников сперва погнался на улице за девочкой, но потом передумал.

Всё, что слышит в романе Раскольников, можно считать слуховыми галлюцинациями.

Из той сцены поэмы, в которой Раскольников хочет напиться, ясно видно, что он ещё не потерян для мира доброты и человечности.

Порфирий Петрович – умный человек и хороший, тонкий психолог. Он всегда ходит в халате, в чистом белье и в стоптанных тапочках.

__

— Ёлки… Слушай, это ты им сказала, что Раскольников похож на Христа?

— Боже сохрани! Я думаю, они сериал смотрели. Ладно, хоть сериал – вполне приличный сериал, между прочим… И такой контраст с сочинениями на свободную тему, ты себе представить не можешь. Там, действительно, и попытка самостоятельно мыслить, и свежесть какая-то, и оригинальность. Я теперь стараюсь в них это с самых начальных классов воспитывать. С переменным успехом, правда.. но всё же… Я сейчас кружок веду у младших, по словесности. На днях мы с ними писали сочинение «под Драгунского». Помнишь, ты мне посоветовала? «Что я люблю и что не люблю». Нет, мы пока только про «что люблю», а то они ещё маленькие, им трудно будет. Я сразу сказала: про маму-папу и прочие очевидные вещи пишем только в том случае, если есть что об этом сказать дополнительно. И вообще – старайтесь как можно искреннее, чтобы это было только ваше, личное... И ты знаешь – так хорошо написали! Нет, конечно, были и всякие формальные отписки типа «я люблю играть с друзьями, смотреть мультики и купаться в речке», но это ладно, это Бог с ними. Но были и другие, такие занятные, просто одна радость читать. Даже лучше, чем Драгунский, хотя чем-то похоже. Вот – у меня тут несколько отрывков есть, смотри. Ошибки я, правда, исправила… но ошибки – это не так важно даже, тут не в них дело…

__

Я люблю, когда утром на дачном участке под сосной лежит много-много разбитых шишек. Это означает, что дятел где-то совсем близко. Я его люблю. Он мне сразу потом снится во сне.

Мне нравится новый наш президент Медведев. Он заботится о нашей стране. На него всегда можно положиться. На него можно смотреть по телевизору. Хоть каждый вечер. Но я не знаю одно. Может быть, у него тоже есть собака лабрадор? Это бы было правильно.

Я очень люблю гоблинов, они большие и ужасные!

Я люблю, когда в моей комнате с утра пахнет бананами.

Я люблю летом ездить с мамой в Финляндию. Там хорошо. Там свежий воздух. Муми-Тролли совсем не похожи на бегемотиков! В книжке их неправильно нарисовали.

Я люблю жить летом на даче. Я живу на даче с няней Шурой. Она добрая и прекрасная. Я люблю, когда на выходные дни на дачу приезжают мама и папа. Я люблю, если мама и папа с собой не привозят дедушку, а привозят фрукты и компьютер.

Я люблю, чтобы на выходные дни не вставало солнце, или чтобы не очень рано.

Я люблю искать драгоценные камни. У меня их есть уже три мешка!

Мамонтов я люблю всё-таки больше, чем тираннозавров. И ещё мне нравится диплодок.

Я люблю положить в рот 3, 5 или 6 конфет «бон-пари», потому что так конфеты становятся гораздо заметнее, чем 1. От этого портятся зубы. Поэтому я так делаю, но не по каждым вечерам.

Мы с бабушкой по воскресеньям ходим в церковь. Я люблю Бога. Он за нас молится!

2008/05/23 дети

Вампиры, русалки, рыцари и Туська

КОСТИК (серьёзным замогильным тоном). И когда они вскрыли гроб, то увидели, что там лежит вампир. Он был румяный, толстый, с красными губами, с когтями и с длинной-предлинной бородой. Когда его хоронили, у него никакой бороды не было. А когда откопали – то вот такая борода, до пояса...

ТУСЬКА (сочувственно). Ну, да. Бриться-то ему трудно..

КОСТИК (озадаченно). Почему это?

ТУСЬКА (пожимая плечами). Конечно. Он же в зеркале же не отражается. Попробуй, без зеркала побрейся!

___

— Ну, чего, будем сегодня читать чего-нибудь?

— Давай. На твой выбор, что хочешь.

Туська сбрасывает тапочки и лезет с ногами на диван. Оттуда дотягивается до верхней полки и тащит за корешок разлохмаченный по углам знакомый жёлтый двухтомник.

Это судьба, - решаю я и как бы невзначай открываю первый том на «Русалочке». Туська не возражает. Даже если сказка ей знакома, она, как и многие дети, любит слушать её по многу раз. После «Русалочки» мы читаем «Пастушку и трубочиста» - тоже невесёлую историю, хотя и не такую драматичную. Туська сидит по-турецки на коврике и слушает с сонным, самоуглублённым лицом, по которому невозможно угадать ни мыслей, ни впечатлений.

— Ну, как тебе «Русалочка»? – осторожно спрашиваю я, откладывая книгу.

Туська хмурится и смотрит на меня из своей сонной, таинственной глубины, очевидно, не понимая, что я от неё хочу.

— Тебе понравилось? Сказка – понравилась? – уточняю я вопрос.

— Да ну… - пожимает плечами она. – Мне не нравится, когда всё так…

— Как – «так»?

— По-глупому. Всё же из-за ведьмы получилось. Она неправильно выбрала ведьму. Побежала сразу к первой попавшей… Разве так можно? Вот и нарвалась.

— Ты считаешь, это ведьма во всём виновата?

— Конечно. А кто ж ещё? Она же всё нарочно подстроила! Надо было не к ней. Надо было другого специ… листа искать! Хорошего. А эта – плохая!

— Ты считаешь, эта ведьма – плохой специалист в своей профессии? По-моему, нет. Она же помогла Русалочке. Что та просила, то она и сделала…

— Ага, сделала! Это – знаешь, как кто? Как те рабочие, которых мама привела, чтобы они нам дверь в комнате сделали! Они денег взяли ужас сколько, а сделали всё по-дурацкому, наперекосяк… и теперь всё переделывать надо. Так же и ведьма. Ей лишь бы чего-нибудь содрать с кого-нибудь. Понравился у Русалочки голос – говорит: давай мне твой голос! А Русалочка и отдала сразу, даже не торговалась ничуть. А без голоса – что? Без голоса уже совсем не то, хоть пусть даже и с ногами…

— Погоди… Голос – это была жертва. Её обязательно надо было принести, иначе напиток бы не получился, и колдовство бы не подействовало.

— Ага, не подействовало… Это ведьма так сказала. Нарочно. Чтобы голос себе забрать. И волосы потом у сестёр она тоже нарочно… Чтобы парик себе сделать. Она так на них наживалась, а они – как дурочки, всё верили… Нельзя ходить к жуликам, особенно за такими важными делами. Море – вон оно какое! Что ж, неужели там на всё море одна только ведьма, одинёшенька? Надо было поплавать, поискать, как следует. И найти – хорошую, настоящую.

— Тусь, ты пойми… Тут дело не в ведьме. А в том, что принц мог не полюбить Русалочку, даже если бы она не отдала ведьме свой язык и свой голос. И всё равно закончилось бы так, как закончилось.

— А вот и нет! Если хорошая ведьма, она бы не дала, чтоб так закончилось. Она бы вообще без напитков этих дурацких… От этих напитков только хуже. Вон – как эти… Тресторан и Изо… Изо.. ну, ты помнишь, ты же мне рассказывала! Выпили – и чего? Только потом сколько мучились всю жизнь! Или вот, у нас – дядя Андрей и тётя Тоня. Пошли к судье, он им что-то развёл в воде, что-то такое, я не знаю, что… Они выпили эту разведённую воду и стали тут же разведённые! Напиток такой выпили – и всё!

— Напиток развода?

— Ну, да. Наверное.

— Ох, Туська… Напиток развода – это водка. И если бы дядя Андрей не пил её в неумеренных количествах…

— Ну, всё равно… Напиток же! А я бы – без напитка. Я бы и так.. сделала бы такое колдовство, чтобы всем помочь… и Русалочке тоже…

— Ну, и как бы ты его сделала? Это ведь легко на словах. А на деле…

— Сейчас! Я уже всё придумала. – Туська хмурится ещё больше и от волнения выдирает из покрывала ворсинки бахромы. – Русалочка бы пришла. То есть, приплыла. «Ведьма, сделай мне ноги, как у человека!» А я бы ей: «Ладно. Сделаю. Только ты мне тоже сперва сделай. Я – потом, а ты первее». Она говорит: «Ладно» А я ей: «Вот. В общем, у меня есть тут человек. Анфибия. Человек-анфибия. Ихти.. завор... Забыла…

— Ихтиандр. И не «анфибия», а «амфибия».

— «Человек-амфибия. Ихтиандр. И он – знаешь? – он несчастный. Потому что ему жабры в поликлинике засадили, а он теперь не может из-за эти жабр, как человек, чтобы… Ну, не может уже вылезти, а может только в море… И у него девочка была… девушка.. Гута… перча. И он не смог на ней пожениться, потому что она – на воздухе, а он – только в воде… « И я бы сказала: «Пожалей его. Поговори с ним, поиграй. Чтобы ему было не так грустно. Ну, там, недельку или другую. А потом я тебе дам ноги, и ты пойдёшь себе к принцу твоему». И вот.. Я бы ей так сказала. Она пошла бы к Ихти-нандору, и они бы стали дружить. А потом ведьма – раз! – зовёт её и говорит: «Вот, смотри». И показывает ей на берег, где дворец. А там принц уже нашёл эту свою невесту-то вторую и с ней уже целуется на всех парах. А ведьма говорит: «Вот. Видала своего принца?» Русалочка ка-ак заплачет! Хорошо, что под водой всё мокрое и солёное и так. Тогда к ней Ихтинандор подплывёт и скажет: не плачь. И ей будет не так уже грустно, потому что они же уже вдвоём, да? И так и будут. Ему когда грустно – она ему чего-нибудь хорошее расскажет, весёлое… А ей когда грустно – то он ей тоже.. и жемчужин ей найдёт, сколько хочешь, и вообще… И тогда они так подружат-подружат, а потом – раз! – и поженятся.

— Хм.. А это, знаешь ли, выход. Ведь Ихтиандр – человек, значит, у него есть бессмертная душа. И у Русалочки, стало быть, тоже есть шанс – ведь её полюбит человек… Но это если он её полюбит! А если не полюбит?

— Полю-юбит. Ты чего? Не всё время же про Гута.. перчу эту думать? Она уж тоже замужем же! А Русалочка – красавица!

— Ну, допустим. А если Русалочка его не полюбит? Ведь она так любила принца. Неужели ей будет так просто его забыть?

— Ну, не так просто… Но можно же, постепенно-то? Ихтинандор – он же в сто раз красивей принца!

— Почему ты так думаешь?

— Ты что, сама не видела? Кино же было про него, старое… Он в сто раз красивей и добрей!

— Тусь.. но ведь так бывает. Вроде, и красивей, и добрей, а не лежит душа….

— Но ведь он же и смелый! Он акул не боится ни на каплю! И жемчуга у него дополна! Принцу и не снилось столько.

— Ну, допустим. И всё равно..

— Чего – «всё равно»? Он же ведь такой несчастный! Ты что, забыла?

Я сдаюсь и отступаю. Я только не могу понять, откуда эта маленькая Ева в свои шесть лет знает про все нужные кнопки: красивый, добрый, смелый, жемчуга полно, и – несчастный. Главное – такой несчастный! Нет, устоять никак невозможно. Русалочка определённо спасена.

— Ты лучше – знаешь, что, - деловито говори мне Туська, мыслями переключившись на другую сказку, про Пастушку и Трубочиста. – Ты лучше давай, помоги мне – знаешь, чего сделать? У тебя там этот рыцарь стоит, с мечом… ну, там, на полочке… И рядом там девушка. У которой яблоки в фартуке. Давай – хватит им уже так стоять, давай их поженим, что ли?

В самом деле. На полке над моей кроватью, рядом с рыцарем, вынимающим из камня меч, давно уже стоит фигурка из мраморной крошки – краснощёкая серьёзная красотка, несущая в фартуке сомнительного вида лиловые плоды. Они давно уже работают бок о бок, эти рыцарь и девушка. Он пытается вытянуть из камня Эскалибур, а она приносит ему яблоки и, когда он совсем падает духом, подбадривает его уверениями, что у него всё равно ничего не получится, а Эскалибуров в природе не бывает. Они давно уже любят друг друга, но за всё это время, как агент Малдер и агент Скалли, никак этого не показали и даже ни разу не поцеловались. Туська права. С этим надо что-то делать. Если не вмешаться, это так и продолжится до скончания времён.

2008/05/26 всякая ерунда

Утреннее

Я проснулась в лучезарном настроении, и даже сияющее за окном солнце не смогло мне его испортить.

Это всё оттого, что вчера я ходила на «Индиану Джонса». Я люблю Индиану Джонса. Меня не перестают удивлять трогательные попытки зрителей и рецензентов уличить его в неправдоподобии. Это абсолютно то же самое, что говорить: ребята, на луну никак нельзя попасть на пушечном ядре, и уж тем более нельзя вытащить себя за волосы из болота. Не верьте этому, это всё чистой воды враньё. Ну, конечно, враньё, - молодцы, что догадались! В том-то и смысл, что враньё! То самое, хорошо выдержанное, беззастенчивое и безудержное, которому отсутствие стыда, совести, вкуса и чувства меры идут только на пользу. Можно сказать, что Индиана Джонс сумел-таки подхватить знамя, выпавшее из рук постаревшего Барона Мюнхгаузена, с честью пронести его по оставшемуся кусочку девятнадцатого столетия, втащить в двадцатое и триумфально водрузить на куполе Эльдорадского Рейхстага, попутно успев нацарапать на сложенной из золотых кирпичей стене: «Здесь был Инди». Это самый настоящий барон Мюнхгаузен нового времени, и за это я его люблю и всё ему прощаю. Конечно, и он к старости сделался уже не тот, и враньё его стало более утомительным и менее занимательным, но что поделать? К старости все мы немножко выдыхаемся и начинаем повторяться. Зато как, к примеру, хороша та сцена, в которой он, спасаясь от очередной погони, врывается на мотоцикле в читальный зал, проносится по нему, умудрившись по пути не опрокинуть фактически ни одного стеллажа… так, пару-тройку, не больше… затем с грохотом сваливается под стол вместе с мотоциклом, и один из его студентов, нимало не удивившись, заглядывает под стол и задаёт ему какой-то вопрос из области археологии, а он, выползая на четвереньках наружу и вскарабкиваясь снова на мотоцикл, даёт ему вполне развёрнутый и аргументированный ответ, а потом с рёвом и грохотом уезжает. Жаль, что на самом деле он никакой, к чертям, не археолог, и ничего не знает об археологии, профессором которой он является, - иначе, ей-богу, за одну эту сцену в библиотеке Мерлин взял бы его на полставки в Школу в Кармартене. Ну, может, не штатным преподавателем, а хотя бы почасовиком.

С этими мыслями я стояла на лестничной площадке и ждала лифта. Лифт приехал, остановился на моём этаже, из него выпорхнула незнакомая гламурная блондинка в розовой курточке, оставив после себя в лифте крепчайший запах маринованного чеснока. На улице я прокашлялась и вздохнула полной грудью. В лицо мне ударил ледяной ветер – предвестник грядущих июньских морозов. В приступе задумчивости зачем-то открыла зонтик. Ветер немедленно вырвал его у меня и поволок по скверику. Я догнала его, наклонилась, чтобы поднять и закрыть, тотчас услышала отборное воронье карканье и получила по затылку клювом. Не успела я присесть на корточки и прикрыть голову, как с другой стороны на меня налетела другая ворона и тоже врезала мне клювом по голове. При этом они так матерились, что я, несмотря на боль и обиду, невольно заслушалась и даже пожалела, что не взяла с собой записную книжку. В кустах сидел маленький вороний ребёнок и с наслаждением наблюдал за действиями своих родителей.

Изловчившись, я подхватила зонт и малодушно спаслась бегством. Пока я удирала, они ещё несколько раз догнали меня и с разлёта долбанули по затылку. Целый день после этого мои волосы пахли птичьим пером и кленовыми почками.

Всё это чистая правда. Клянусь шляпой Индианы Джонса!

2008/05/27 Вавилонская библиотека

Кроме Вавилонской Жалобной Книги, у нас есть ещё и Вавилонская Тетрадь Контроля Над Состоянием Оборудования. Туда пишут уже не читатели, а библиотекари. Пишут, надо сказать, ничуть не хуже, чем читатели. Лучше даже.

______________

Сообщаю всем! Раковину на втором этаже лучше не трогать! Будет хуже!!!

11. 03. 07. Оборудование в прежнем состоянии. Краны, вместо того, чтобы работать, болтаются на кухне!

12.04.07. Пришёл сантехник. И продолжает подкапывать под раковиной.

В туалете на 2-м этаже слева всё по-прежнему вращается вокруг своей оси.

Была жалоба на пляшущий кран с горячей водой в женском туалете. Сантехник так и не смог его остановить и закрепить.

26.05. Сантехник опять в разболтанном состоянии, просто стыдно и страшно смотреть.

12.07. Можно сказать, что на 3-м этаже всё нормально, но нас предупредили, что это временно!

В правой кабинке в центральном туалете вестибюля не работает система защиты фондов!

В левом кране на 3-м этаже у вас совсем нет воды, а в левом кране воды слишком много.

Оставляет желать лучшего унитаз на 4-м этаже в Зале периодики.

На 2-м этаже со стороны Справочного зала кто-то из читателей открыл и выпустил воду!

На 5-м этаже опять гудит труба. По голосу похоже, что это та самая труба, которая гудела 7.03.06

На 1-м этаже не горит плафон в холле. Электрик пришёл, но ничего не может сделать. И вообще - он вылетает при каждом нажатии на кнопку и болтается под потолком на проводах, создавая реальную угрозу для читателей.

Настоящий акт составлен 28 февраля 2007и года в том, что вызванный электрик, якобы Гусев (настоящую фамилию назвать не смог по причине алкогольного опьянения) пришёл в зал и упал и больше ничего сделать не смог. В коридоре пахло жжёной проволокой, на запах сработала пожарная сигнализация. Мы вызвали второго дежурного электрика. Пришёл слесарь и выключил (как потом оказалось, не выключил, а сломал) холодильник и электроплиту и ушёл. В прошлый раз, когда он так ушёл, он исчез на полторы недели.

16 марта 2007 года зале каталогов кем-то из посетителей мимоходом были сломаны плиты потолка. Но никто из дежурных почему-то не обратил на это внимания.

В 15.00 неожиданно стал подмигивать и позвякивать свет в холле 3-го этажа. Пытались вызвать электрика, но бесполезно. Около 16.00 свет исправился и замолчал.

26.06. Пришёл электрик, но лампу так и не нашёл. Сказал, что всё в порядке.

Вчера вечером я, будучи консультантом, вышла без возможности возврата в меню. Все попытки вернуться теперь безрезультатны!

21.11. Холодно. Темно. Приборы в порядке.

Большая просьба к администрации: сделать для читателей общего читального зала лёгкие щиты для защиты от постоянно проходящих через зал французов!

Приложение. Фрагмент объяснительной записки.

7-го апреля, находясь в читальном зале, читатель Цигалёв был вынужден, по его словам, отлучиться из библиотеки буквально на 10 мин. Когда он возвращался, на выходе его задержал милиционер и предъявил справедливую претензию, почему он вышел с непогашенным контрольным листком. На этом основании он отказался пропустить его внутрь и вызвал меня как старшую дежурную. Читатель объяснил мне, что в данный момент он уже получил книги и сидит в читальном зале. Я ему объяснила, что то, что он уже сидит в читальном зале, не даёт ему оснований стоять тут внизу и спорить с милиционером и заявлять, что он не прав!

2008/05/28 Мозайка

***

МАМА ЮЛЬКИ. Юль, ну, прекрати уже баловаться, а? Не надоело ещё? Господи, когда ты, наконец, уже человеком станешь?

ЮЛЬКА (пяти лет). А я бы и не хотела, чтобы человеком. Я бы лучше – собачкой.

МАМА. Ещё новости! Почему это собачкой?

ЮЛЬКА. Я бы тогда за Платона замуж вышла.

МАМА. За болонку что ли эту, соседскую?

ЮЛЬКА. Он не болонка. Он болон. Он мужчина.

МАМА. Ничего, вырастешь, найдёшь себе человечьего мужчину.

ЮЛЬКА.(со вздохом). Нет, мама. Человечьего такого не найдёшь. Таких и собачьиных-то мало, а ты говоришь – человечьего…

***

Увидев, как Туська схватила на руки чью-то кошку, Юлька всерьёз пугается:

— Что ты делаешь? Она же взрослая, у неё пять человек детей! Отпусти сейчас же и попроси прощенья!

Животные её любят. Она беседует с ними даже не на равных, а как младший со старшими. При этом видно, что она их нисколько не боится. Просто понимает, что они – большие, а она – маленькая.

В Царицынском парке возле одного из прудов я, чтобы её позабавить, принимаюсь квакать. Произношение у меня никуда, но две-три лягушки в тине всё-таки заводятся и ввязываются в скандал. Юлька потрясена.

— Ты умеешь, как они, да? А совсем чтоб быть, как они – умеешь?

И жадно смотрит на мой профиль, ожидая, когда же моя голова вытянется и сплющится, а за ухом надуется жёлтый прекрасный пузырь.

***

Смотрим вместе с шестилетним Денисом мультфильм про Астерикса у викингов. По палубе викингского корабля идёт неопределённого пола викинг с ресторанной тележкой и спрашивает у каждого из гребцов: «Тебе лосось или лосось?» Денис озадачен:

— Зачем это? - Ну, он им предлагает выбирать. Как стюардесса в самолёте.

— А почему – лосось или лосось?

— Потому что у него больше ничего нет. А надо предложить выбрать. Вот он и предлагает, чтобы они выбирали.

— А! Это – как президента выбирают, да?

***

— Ну, что, Тусь, в церковь-то в воскресенье пойдём?

— (Неуверенно). Пойдё-ом. Только молиться не будем, ладно?

— Почему не будем? Тусь, ты что?

— А ты же сама сказала, что у Бога в воскресенье выходной, Он всё равно ничего не делает. Отдыхает. Ну, вот… Он отдыхает, а тут все… И все чего-нибудь просят. Разве это отдых?

— А зачем же мы тогда пойдём?

— Ну, так просто пойдём. В гости.

…В первый раз за много лет я была у Бога в гостях. В доме у Него было зябко и покойно, пахло сиренью, мрамором и воском, и стол был накрыт, и в первый раз за много лет меня тряхнуло от затылка до пяток невозможным страхом и невозможной радостью, когда я подходила к приготовленной трапезе. Туська сидела на боковой скамейке рядом с французскими детьми и молча, слегка снисходительно разглядывала их игрушки, которые они ей показывали из своих рук, не давая при этом потрогать. Но потом пришла орава армянских детей и положила конец этой чинной идиллии. К концу мессы их всех, включая французов и Туську, удалили из церкви, и я, преклоняя перед уходом колени, слушала, как пение хора сливается и перемешивается с радостными воплями, несущимися со двора.

2008/05/30

Дорогие люди! Я ухожу в отпуск и до конца июня здесь не появлюсь. Всего-то какой-нибудь месяц... сущая ерунда, если вдуматься.

Буду скучать. До встречи!

2008/07/02

Бледно-голубой, с белыми подтёками и проплешинами цвет, в который выкрасили наружные стены церкви, вблизи выглядит сентиментально. Зато, когда смотришь издалека, видно, что он в точности, до малейшего нюанса в оттенках, соответствует цвету неба. На самом деле баба Зоя, церковная староста, там и брала краску, хоть и не признаётся. Потому и брала так дёшево – ей там всегда подешевле продают.

Июньский лес остро пахнет сыростью, подгнившей позавчерашней листвой, фиалками, лисичками и лесным клопом-черепашкой. Лесной клоп чудо как хорош, просто чистый изумруд. Он приходит на память всякий раз, когда срываешь первую в этом году землянику, кладёшь её в рот и, поперхнувшись, понимаешь с радостью в сердце, что он где-то рядом.

Цвет морской волны – это вовсе не цвет моря. И даже не цвет, в который красят подъезды на окраинах Москвы. Это цвет лесной полосы у горизонта, когда идёт мелкий дождик и кукует кукушка.

На горе стоит деревня, до которой нельзя дойти пешком. И доехать тоже нельзя. Чем ближе ты к ней подходишь или подъезжаешь, тем дальше она отодвигается. С того места, где я живу, виден только её силуэт – тёмно-синие деревья и тёмно-синие избы на фоне светло-серых облаков, в точности повторяющих контуры деревьев и изб. Иногда оттуда прилетают белые голуби, яркие, толстые и трепетные, как на плакатах "Миру-мир". Вороны на пашне смотрят на них и нехорошо ухмыляются, пряча в глазах мечтательную грусть.

А в этом году деревня на горе как-то наоборот - сильно к нам придвинулась. Уже можно различить, какого цвета крыша на крайней избе. А ещё в той стороне всё время кто-то упражняется на трубе. Ясен перец, это не к добру.

Из разговоров с бабой Лидой:

— Любовь… Ить придумают же такое, а? Любовь! Тьфу ты, Господи! Бабе, ей что нужно-то? Ей ласка нужна. Теплота. Сердешность. Чтоб он об ей заботился да не обижал зря. И всего делов. А они, мужик-то ей – вон чего вместо этого-то: любо-о-вь! Вона чего – любовь!… кто ж её знает, чего это такое? Вот и выходит вместо добра да ласки – одна маета.

— Мне внук мой всё талдычит: нету Бога, нету Бога. А я и не спорю - молодой ещё, чего с ним спорить… А тут вот недавно чего-то раздумалась: а ну, как и правда? Ну, как помру, а там увижу, что Его нету? Нет как нет, и не было вовсе! И что ж мне тогда? К кому ж там тогда обращаться? Я у отца Евгения спросила, а он не знает. Раз уж и он не знает – то кто ж тогда знает-то? Вот дела! Ну, дела-а…

2008/07/04 Из деревенского дневника (продолжение)

Кто сказал, что из-за стола нужно вставать с лёгким чувством голода? Из-за стола нужно вставать с острым чувством ярости! Только тогда можно добиться хоть какого-то результата. И то не какого-то, а воображаемого.

Перед отпуском я спросила у Гидрометцентра, какая будет погода в июне. Гидрометцентр долго напускал туману и интересничал, но потом признался, что будет холодно и будет много дождей. Я не поверила такому счастью и спросила о том же у знакомой ведьмы с нашей работы. Ведьма не стала золотить пилюлю и сразу сказала, что будет солнечно и жарко. И вот весь июнь повсюду вокруг меня дул северный ветер, лили дожди и бродили тучи, только надо мной одной было сплошное синее небо и солнце, изрядно меня измучившее. Не верите? Эх… видели бы вы, какой у меня загар…

Ближе к вечеру ко мне на огород зашли два небольших зайца. Спрашивали, как обстоят дела с рассадой. Не глядя им в глаза (во-первых, потому что им очень трудно глядеть в глаза, а во вторых, потому, что было стыдно) я соврала, что рассада посажена, просто ещё не выросла из-за холодов. Зайцы вежливо повздыхали и обещали зайти поближе к августу. Моя Собака любезно проводила их до ближайшего леса, а вернувшись, лежала плашмя под кустом, часто вздымая рёбра и мстительно всхлипывая.

Под утро приснился омлет с сосисками. Громадный, во всю сковородку. Горячий.

Днём окучивала клумбы с декоративной крапивой и декоративным чертополохом. Клумбы уходят далеко за ограду и теряются в глубине ближайшего леса. По обе стороны от них тянутся криво подстриженные душистые луга. В лугах бродят аисты и стрекочет заблудившаяся сенокосилка. А над лугами плывёт дрожащее медовое марево, пахнущее клевером, соломой и васильками. Кто вам сказал, что васильки не пахнут? Это вы, батеньки мои, молодые ещё, настоящих-то васильков-то ещё и не нюхали!

Перед самым входом в лес повалило ураганом дуб. И теперь войти в лес просто нет никакой возможности! А дуб жалко, хоть он и был уже старый и трухлявый. Кольм Килле, ирландский святой, очень любил дубы и никогда не позволял буре их ломать, но тут что-то недоглядел – видно, как раз в это время ходил проповедовать пиктам. Про Кольма Килле я когда-то читала ирландскую книжку с картинками. По-ирландски я читать не умею, только делаю вид. Но я не одна в этом мире не понимаю по-ирландски. Иногда мне вообще кажется, что таких, как я – большинство.

Засыпая, увидела во сне омлет с сосисками. Тот же самый, я узнала его по запаху и по оттенкам шкворчания. Неужто он теперь каждую ночь будет мне являться?

Сделала над собой усилие и всю вторую половину ночи видела во сне гречневую кашу с квашеной капустой. Проснулась разбитая.

Ночью, во время полнолуния, взошёл горох. Я его не сажала. И не думала даже сажать!

Хорошо ходить по огороду на закате, поливать из медной лейки полынь и крапиву, нюхать дым, плывущий от печных труб и слушать, как в ивовых зарослях стрекочет и булькает птица чечётка. Мне она представилась как малиновка и в глаза я её только так и называю, чтобы не обидеть, но в «Определителе птиц фауны СССР» ясно написано, что она чечётка. Я молчу об этом – вдруг ей почему-либо это неприятно? А ещё у нас летает красноголовый королёк, яркий, как попугай.

Ближе к ночи над моим флюгером зависает летающая тарелка и вращается вокруг своей оси, сияя тихим нездешним светом. Вокруг неё тучами толкутся комары. На другом конце деревни бабушки поют про крейсер Варяг под дяди-Васино караоке, и под чёрными силуэтами крыш то тут, то там, загораются тёплые жёлтые квадраты. Занавески в мелкий цветочек просвечиваются насквозь, и кажется, что они сами светятся изнутри. Из-под них слышен вечерний звон посуды и запах чая с прошлогодним вареньем.

А флюгер у меня – знаете, какой? Бродяга, прислонившись к стене, играет на саксофоне, а рядом сидит бродячий пёс и поёт что-то блюзовое. Или джазовое. Для меня, с моим слухом, всё едино.

Утром сама не заметила, как поджарила омлет с сосисками. Собака заметила, но промолчала, только выжидающе улыбнулась.

2008/07/05 Дивеево для верующих и неверующих (Из разговоров с подругой)

— Эта твоя баба Лида совершенно права. Наверное, все мы понимаем рано или поздно, что всё уже, невозможно перед самим собой притворяться, да и не нужно это никому. Я вот, например, ещё месяц назад поняла, что Бога нет. В пятницу это было. И – ты не представляешь, какое облегчение зверское, прямо гора с плеч! Как будто сидел-сидел в каком-то хомуте ужасном… на плечи давит, голову стягивает, вздохнуть не даёт. А сбросить всё равно нельзя – вроде жалко, привыкла. И вдруг он сам по себе – рраз! – и лопнул. Такая свобода, такое счастье, что просто ужас сплошной! И сразу сил откуда-то прибавилось, и сразу захотелось жить по-другому и делать что-то правильное, полезное. Я на радостях даже плиту помыла.

— Ну, это ты врёшь, положим. Так далеко твой атеизм зайти не мог.

— Нет… ну, не то чтобы прямо-таки уже помыла… Нет. Но ощутила в себе силы и желание помыть. Раньше же такого никогда не было, ты же знаешь.. Ну, ладно, я же не об этом. В общем,, в пятницу я перестала верить в Бога, а в субботу мне Ритка моя звонит и зовёт меня в Дивеево. Она давно туда собиралась, просить святого Серафима, чтобы он ей жениха нашёл. Все говорят, что это верняк, между прочим, осечки не бывает… Ну, вот. Она мне звонит и говорит: ну, чего, едем или как? А я, если бы она меня раньше попросила с ней поехать, я бы, наверное, не согласилась. А сейчас думаю – раз я всё равно в Бога не верю, почему бы не съездить, не помолиться? Для меня ничего не изменится, а человеку всё-таки поддержка. И поехала.

— Поехала?

— Ну, то есть как – поехала? Как всегда, поехала… Конечно, собиралась, собиралась и, естественно, пропустила тот момент, когда надо было выбегать из дома. И вот я прыгаю вокруг чемодана, вся ещё не одетая, без штанов, кидаю туда чего-то, и вдруг мне ребёнок говорит басом: «Граждане пассажиры! До отправления вашего поезда осталось сорок семь минут!» Мама моя! Я кое-как оделась и бежать. В метро влетела вся мокрая, как мышь… А поезд в метро, как нарочно, чего-то всё тормозил, позёвывал, почёсывался. Гад такой… так прямо и хотелось вылезти и напинать ему хорошенько. Я прямо вся извелась, пока доехала. На платформу вылетела, как из пушки выстреленная… думаю – всё равно бесполезно, поезд уже четыре минуты как ушёл. Смотрю – стоит! Стоит, голубчик. И так укоризненно на меня смотрит. А мне ещё бежать через весь перрон, до другого конца. Добежала, ворвалась, сбила на фиг двух каких-то мужиков в тамбуре и только тогда поняла, что всё-таки успела. А Ритка говорит: чудеса. Он никогда не уходит позже, этот поезд, наоборот – всегда минуты на две раньше, чем положено. А я думаю: вот хорошо! Раньше я бы тоже подумала, что это чудо, стала бы чего-то накручивать, сочинять.. А теперь, раз я уже не верю, мне ничего этого не надо. Успела – и успела. И слава Богу!

— Приехали мы. Пошли в церковь. И там так удивительно, слушай: народу полно, жизнь кипит, старушки бегают, паломники всякие. А толкотни нет и никто ни на кого не ругается. Прямо как-то даже не очень уютно поначалу… непонятное что-то. Служба длинная, тихая, красивая до невозможности и какая-то, знаешь, совсем домашняя, простая… Ритка стоит, молится, жениха себе выпрашивает, а я стою просто так, и мне та-ак хорошо! Ну, так хорошо, как никогда. Как три часа прошло, просто не заметила, как будто во сне. А под конец увидела эту икону… ну, ту самую, которую Серафим Саровский больше всех других любил… Как она называется? Ожидание? Нет, там другое слово какое-то, не ожидание, но мне это запомнилось именно как ожидание. Потому что она же ещё не родила, а только ждёт Его, и глаза опустила, и слушает Его там, внутри, в себе, и улыбается так, что просто сердце разрывается, когда это видишь. Я, как лбом своим дурацким к Ней припала, к чреву Её и к рукам, так и поняла, что категорически не хочу его оттуда убирать. Так бы стояла и стояла. Только там долго стоять нельзя – очередь же… - А когда стали выходить из церкви, тут к нам сразу две старушки подвалили, цоп нас под белы ручки: сестры, сестры, пойдёмте, поможете нам картошку чистить. Ну, не откажешься ведь, неудобно… Отец Серафим скажет: ага, как женихов просить, так они тут как тут, а как картошки почистить, так их нету. «Тит, иди молотить» - Живо-от болит!» Нехорошо же так-то. Пошли мы со старушками. Заходим в какое-то помещение, смотрим – а там пирамида этой картошки лежит на полу и под потолок уходит. В точности, как у Верещагина – «Апофеоз войны». Там, допустим, черепа, но и тут, знаешь, не намного приятнее. Картошка вся чёрная какая-то, грязнющая, с гнильцой, с запашком… самое то. И у меня сразу, моментально, – видение из прошлой жизни. Как я в стройотряде на кухне сижу и чищу картошку на двести человек. И всё время режу пальцы, потому что у меня руки трясутся от ненависти. Меня аж затошнило от этого воспоминания, а отступать-то уже некуда! Сели мы. Стали чистить. И бабки тоже с нами чистят и поют. Так ладно поют, как будто перед этим у них была куча спевок специальных. Голосочки то-оненькие такие, как ниточки, как будто не бабушки поют, а девушки. И вот мы чистим, чистим… и всё чистим, и всё чистим, а картошки этой, между прочим, ничуть меньше не делается. И я всё время думаю: ну, ладно, ещё тазик – и всё. И пойдём. А то – сколько можно? Мы же тут не на послушании, а так просто. И вообще… И вот я чищу… чищу клубни эти… и в какой-то момент понимаю, что больше не раздражаюсь. И не дёргаюсь. И не тороплюсь никуда. И времени уже нет. И пространства. А только Бог один есть – и всё. И больше ничего. Одна только тишина и Его дыхание. И печкой пахнет, и деревом сухим… так сильно, что голова кружится. И бабушки поют. А на пальце у меня – вот такой волдырь уже вскочил от ножа… мозоль самая настоящая. А я смотрю на неё и думаю: лопнет же сейчас, а руки все в грязи. А потом думаю: и пусть лопнет. Всё равно здесь ничего плохого быть не может.

— Только я так подумала, как одна из тётенек нам говорит: всё, сестры, заканчивайте. Сейчас пойдём в автобус, к источникам ехать. Ну, мы руки сполоснули и пошли. А там эти источники как бы в таких.. ну, типа, избушках, под крышами. И все, кто туда приезжает, туда, в эту воду, окунаются. Холод жуткий, вода ледянющая, от одного взгляда кровь прямо леденеет и хрустеть начинает в жилах … А бабкам этим – хоть бы хны, окунаются туда чуть не с головкой, вылезают свежие, бодрые, как огурцы. Ритка покряхтела и тоже стала раздеваться. Говорит – надо, чтобы всё по правилам, а то пролететь можно, с женихом-то. Смешная такая, я не могу…. Разделась и полезла в воду. А я её куртку на себя натянула поверх своей, сижу на корточках, зубами стучу… сама вся синяя, просто сама чувствую, какая я вся синяя и просветлённая… А в горле какой-то комок, но почему-то дышать сквозь него гораздо лучше и удобнее, чем когда комка не было и Бога не было. Почему, ты спрашиваешь? Да почём я знаю, почему? Не знаю я, почему. Бог знает.

— А потом уже ночью, в поезде, я всё сидела и думала. И поняла. Мне кажется, что поняла, да. Не надо напрягаться и тащить Его к себе. Это всё равно что пытаться втащить гору в мышиную нору. Дохлый номер, только жилы надорвёшь. Как в деревне дураков, помнишь? – как они на крышу корову затаскивали, чтобы она там траву съела. Вот так и я. Надо не Его к себе тащить, а самой к Нему идти. Если бы Он хотел с нами остаться, Он бы остался, а не вознёсся… А мы всё норовим Его обратно вернуть, и ещё при этом так, чтобы Он сам нам служил и был бы у нас на посылках… И смирение наше – чистое лицемерие, это всё тоже только для того, чтобы Его к нам поближе подманить… как будто мы охотники, а Он – кролик… Господи, какие же мы дураки, да? Это же обалдеть, это уму непостижимо, какие мы дураки! Ну, может, не «мы». Может, это я одна только. Но я – уж точно. Как бы так вот жить и не забывать, что Он-то без тебя как-нибудь перебьётся, а вот ты без – Него – фиг-с-два, пожалуй…

— А с женихом-то – знаешь, чего получилось? Да не с Риткиным, а с моим! Это вообще была умора. Я ведь тоже к Серафиму-то напоследок пристала. Подумала – зря, что ли, поехала? – надо и мне тоже жениха попросить. Главное, только-только опомнилась от первого развода, а уже опять туда же, в тот же омут! Но раз все просят, то и я попрошу – чего ж не попросить? И вот недавно, в субботу утром, лежу сплю. Времени где-то часов девять утра. Звонок. Телефон звонит. Я думаю: бли-ин, бли-ин, какая сволочь, с утра пораньше? Не возьму трубку, ни за что не возьму, пошёл в задницу… И вдруг понимаю, что я уже ВЗЯЛА ТРУБКУ! И мало того! Я всё это уже прямо в эту самую трубку кричу! И сама спросонья не понимаю, что кричу это вслух, а не про себя! Представляешь – человек звонит мне, ничего такого плохого не имеет в виду, и вдруг слышит, как на том конце кто-то поднимает трубку и орёт, как резаный: бли-ин, бли-ин, не возьму трубку, всё равно не возьму, хоть ты сдохни! пошёл к чёрту, сволочь! Представляешь, каково ему было? Он, конечно, быстренько отключился и больше не звонил. А потом мне Ритка сказала, что это был Кевин, приятель её, американец. Он увидел у неё мою фотографию и жутко захотел со мной познакомиться. Она взяла и дала ему мой телефон. И он позвонил… Главное, он, как назло, по-русски всё отлично понимает – и «сволочь», и «задницу», и всё прочее… Потом он Ритке сказал, что читал книжку «Этикет русского телефонного разговора», но ничего подобного там не нашёл… И теперь он, конечно, боится мне звонить. А мне так неудобно… Батюшка Серафим старался, а я, как всегда, взяла и всё изгадила!

2008/07/09 дети

Про двоюродных братьев и сестёр

Двоюродная сестра – это иногда даже лучше, чем родная. С ней, с двоюродной, не надо делить родителей, не надо бороться за первенство, и нет смысла скандалить, когда ей купили новую игрушку, а тебе нет. Она не даёт тебе повода ни для ревности, ни для горестных воспоминаний о том, как было хорошо, когда её ещё не было. То есть, фактически её не за что ненавидеть, хотя при этом она тебе всё равно родная! Всё равно родная и всё равно – сестра, которая, безусловно, в сто раз ближе, чем любая подруга. Подруга – это же такое существо, которое сегодня не шутя готово пожертвовать ради тебя жизнью, а завтра, глядя в зеркало на свои тощие, торчащие в разные стороны мышиные косички, скажет тебе, скривив губу:

— Нет, ну надо же, какая у меня сегодня причёска дурацкая! Прямо совсем, как у тебя!

И ты не сможешь оттаскать её за эту самую её причёску, потому что если ты это сделаешь, то всем покажешь, как тебя задело её ехидство, и дашь ей повод и дальше действовать в том же направлении. С подругой такой номер не пройдёт. А с сестрой, хоть бы и с двоюродной, – пожалуйста, сколько угодно! Потому что с сёстрами можно драться, это всем известно. Они надолго не обижаются. Они же сёстры.

Двоюродные братья – это тоже неплохо. Мой собственный двоюродный брат оказался, как я узнала впоследствии, вообще троюродным, но это меня ничуть не огорчило. Я всё равно его любила – он был яркой личностью. Смолоду он был толстым, нежным, интеллигентным ребёнком, и потому его бабушка никогда не выводила его на прогулку, не имея в свободной руке длинного увесистого прута. Впрочем, с некоторых пор она остерегалась применять это орудие устрашения по прямому назначению, поскольку убедилась, что месть не заставит себя долго ждать, и она будет ужасной. Хомяк, которого в недобрый час подарили моему братцу, тоже об этом знал. Он уже бывал у бабушки за шиворотом, и не один раз. Когда мне рассказали про это дело, восхищение моё было безграничным, хотя хомяка, безусловно, было жаль.

Брат артистически скрывал свою негодяйскую сущность за благолепной внешностью и показным смирением. Он всем улыбался, был рассудителен и вежлив и охотно помогал нам с сестрой нянчить кукол на заднем дворе. Когда взрослые почему-то – до сих пор не пойму, почему, - стыдили его и говорили, что это женское дело, он бил себя в грудь пухлым кулаком и говорил с убедительной слезой на длиннющих ресницах:

— Ну, сто вы! Мне мозно! Я зе тозе зенсина!

Взрослые хмурились и тревожно переглядывались. Они не знали, что это всего лишь подлая маскировка. Ради достижения своих целей этот тип, подобно шевалье д’Эону (не тому ублюдку, которого сейчас показывают по телевизору, а настоящему) мог перевоплотиться хоть в женщину, хоть в самого чёрта. Нянча наших кукол, он входил к нам в доверие и, во-первых, усыплял бдительность родителей, а во-вторых, получал доступ к клюкве в сахаре, шоколадному печенью и «Мишкам на Севере», которых моя бабушка доставала по великому блату, когда одно время работала буфетчицей в Кремле. А в том, что он не был «зенсиной», мы с сестрой не сомневались, поскольку знали его вовсе не как «зенсину», а как опасного бандита и вообще – как человека с решительно не женским складом ума.

Именно благодаря ему я лет с шести уже понимала, что мужчины и женщины мыслят абсолютно по-разному.

— Кость, смотри, какой дядя красивый на картинке, да? - Сама ты дядя. Это не дядя. Это грузин.

— А-а-а… Ну, всё равно. Пуская грузин, зато красивый. Красивая одежда какая, ага?

— Подумаешь… Зато - знаешь, какая она неудобная? В ней же жарко, небось, как не знаю, в чём! В Грузии же сорок градусов жары! Там из-за этого и апельсины растут. Думаешь, они просто так бы росли?

— А Грузия – это страна, да?

— Сама ты страна! Это республика.

— А-а-а… Понятно. А республика – это что?

— Это то, из чего делают страны. Возьмут несколько республик, сложат вместе, и делается страна. Ты что, не знала, что ли?

Я изумлённо таращилась на него из-за книги. Ему ведь столько же лет, сколько и мне! Почему же он всё это знает, а я – нет?

Он действительно очень много знал и охотно делился своими знаниями с окружающими. Так однажды, когда я увидела в конце какой-то книжки странный заголовок «Вместо заключения», он мне объяснил, что автора хотели за что-то посадить в тюрьму, а потом простили и вместо этого велели написать длинную-предлинную книжку. Такое, типа, наказание специальное, вместо заключения. Когда же я повторила всё это при большом скоплении взрослых, он больше всех хохотал, наслаждаясь моим конфузом. Он был жутко вредный малый. За это я его и любила.

Он не был храбрецом. Но он был скептиком, даже циником, что делало его способным на отчаянные и дерзкие поступки. Он запросто мог пойти ночью в лес или даже на кладбище, а один раз вернулся из церковных развалин, которые исследовал вместе с друзьями, весь залитый кровью, с пробитой головой. Но беспокоило его только то, что об этом могут узнать родители, поэтому он быстро кинул мне футболку, чтобы я её застирала, а сам сел к зеркалу и, вызывая во мне почтительное содрогание, сам стал заливать пробоину йодом и заклеивать её пластырем.

На мой вопрос, как это получилось, он хмуро ответил:

— Сверху кирпич сорвался и меня звезданул. Думаешь, что? – просто так звезданул? Не просто так, а за дело.

— За какое дело? – с холодком в груди спросила я.

— За кощунство! – гордо отрезал он и больше в подробности не вдавался.

Кощунствовать он мог по поводу любой святыни, какой бы она ни была. Он показывал язык Николаю Угоднику и рисовал рожки Карлу Марксу. А когда его вместе с классом повели в мавзолей, он долго упирался и спрашивал, нет ли там тех самых загробных вирусов, которые обитают в гробницах фараонов, и если есть, то почему туда пускают людей без противогазов. Учительница криво улыбалась и гладила по головке наивного, начитанного мальчика, стараясь не глядеть ему в глаза, чтобы не видеть там чертей.

В городе мы редко с ним встречались, поскольку жили довольно далеко друг от друга. Но все летние деревенские каникулы проводили вместе. Он жил за пару домов от нас, с двумя тётками – сёстрами своего деда. Тётки были незамужние, диковатые, скупые и страшные. Брат клялся, что своими глазами видел, как в тёплые лунные ночи они голышом бегают по огороду вокруг грядок, а потом сидят на завалинке и расчёсывают и разбирают гребнями свои длинные седые лохмы, и луна светит на них сверху. Мы не верили, но восхищались и ужасались. Может быть, бабки и не бегали голышом по огороду, но всё равно были явными ведьмами, и дом у них был тёмный, глухой, пропахший печным дымом, сухими травами и тряпками. Бывать там было страшновато и изумительно интересно. Чтобы бабки не особенно обращали на нас внимание, мы залезали на печь, зашторивались занавесками и, подперев подбородки старыми валенками, беседовали шёпотом о вампирах, привидениях и других жизненных проблемах. А потом, утомившись, сползали с печки и пробирались в сени, где на керосинке неизменно стояла внушительных размеров сковорода с остывшей жареной картошкой. Мы брали эту картошку руками, торопливо заталкивали в рот горсть-другую, потом раскидывали ломти по сковороде, чтобы ущерб был менее заметен, и лезли в буфет за десертом в виде здоровенных окаменелых пряников. Это было нелёгким и опасным делом, потому что дверцы буфета жутко скрипели, а слух у старых ведьм был дьявольски тонким. И чёрные половицы тоже вздыхали и ныли при каждом шаге. А в горнице над ковром с оленями стучали и скрипели ходики, и кто-то невидимый сидел на гирьке и хихикал, а кот лежал на подоконнике, видел его и брезгливо щурился…

Помню ещё, как брата заставляли рубить ивовые вязанки для бабкиных коз. Родители пообещали, что если он нарубит сто вязанок, они купят ему гоночный велосипед. Мы ходили за этими вязанками на реку – брат рубил, а я связывала их верёвками и грузила на багажник его старого, не-гоночного велосипеда, мрачно помалкивающего от тревожных предчувствий. Впрочем, дурные предчувствия были не только у него, а и у нас тоже, хотя и противоположного рода. Ближе к вечеру, устав от трудов, мы с братцем сидели в ивовых зарослях на очередной вязанке, снедаемыми комарами и сомнениями, и вечернее солнце плавало возле наших ног, разбиваясь на яркие зеленоватые пятна.

— Думаешь, правда купят гоночный? – говорила я.

— И не думаю даже, а знаю, - грызя былинку, отвечал брат. – Не купят они ни фига. Гоночный – он знаешь, сколько денег стоит?

— А чего ж ты тогда не плюнешь на эти вязанки?

— Во-первых, всё равно никуда не денешься – так и так заставят. А во-вторых, так лучше, - прищуриваясь, пояснял он. – Если я не буду их рубить, родители мне скажут: ну во-от, ты не стал рубить вязанки, и мы тебе тоже ничего не купим. А так – не они, а я им буду говорить: ну во-от, я вам сто вязанок нарубил, как обещал… а вы – обещали и не купили! И они будут чувствовать себя виноватыми. И можно будет от них всё-таки хоть чего-нибудь добиться. Не велосипеда, так ещё чего-нибудь.

— Если бы у меня были деньги, я бы тебе обязательно купила гоночный.

— А если бы ты мне не была сестра, я бы на тебе обязательно женился. Хотя, на самом деле, нам можно жениться – мы же не родные брат и сестра. Вон, у Майн-Рида – там всё время кузены с кузинами женятся, и ничего. Только… - он хитро косился в мою сторону одним глазом, - ты же всё равно за меня не пойдёшь, правда?

— Конечно, не пойду! Ты что, дурак, что ли?

Брат довольно посмеивался. Он был отнюдь не дурак. Наоборот, он был очень мудрый. Мудрый, твёрдый духом и хитрый. Как китайский мудрец. Пару дней назад оса укусила его прямо между глаз, отчего его сходство с китайским мудрецом неимоверно увеличилось. Солнце качалось и расплывалось у нас под ногами, в камышовых зарослях то и дело вскрикивала и застенчиво замолкала лягушка, пахло тиной, сырым песком и коровьим стадом, пасущемся на другом берегу. И было хорошо. Даже без гоночного велосипеда.

Ну, вот. Хотела рассказать и про сестру, и про брата, а хватило места только на брата. Но про сестру тоже будет, непременно. В следующий раз.

2008/07/11 дети

Как я тиранила свою сестру

Всем, кто устал от моих длинных нудных постов, обещаю – так длинно больше не буду. Это в последний раз. Но вы просили про сестру. А про сестру – разве можно коротко?

Итак:

С двух лет, едва научившись держать кисточку в кулаке, моя сестра стала рисовать Небо.

Она рисовала его повсюду. Во всех альбомах, во всех тетрадках, на стенах во дворе и на обоях в коридоре. Небо было густо-лазоревое, клочковатое, выписанное с великолепной импрессионистской небрежностью. Это было древнее, первозданное Небо, возникшее вместе с началом времён и до сотворения Земли. Потому что никаких признаков земли на картинах моей сестры не наблюдалось. Только небо, нависающее лохматыми, тревожными спиралями над вселенской пустотой. Оно было изумительным. Мне до сих пор жаль, что в коридоре переклеили обои.

Во всём прочем моя сестра была абсолютно земным человеком. То есть, конечно, она была ангелом, но очень ручным и домашним. Далеко не все ангелы в три, в четыре года бывают такими ручными – далеко не все!... Моя сестра была такой. Удивительно, но наши общие бабушка с дедушкой были до изумления несправедливы, самозабвенно полюбив меня одну, а на долю сестры оставив какие-то крохи с моего хамского, барского стола. Может быть, отчасти потому, что я появилась на свет и попала к ним в руки несколькими годами раньше, и у них уже сложился определённый стереотип внучки, которому моя сестра абсолютно не соответствовала. Я была толстым, скандальным, капризным увальнем в грязных от слёз очках и с вечно перекрученными колготками. Моя сестра лучилась оптимизмом, была расторопная, ловка, и жуткие рубчатые колготки нашего детства сидели на ней, как чулки на Мерилин Монро. Я ничего не умела делать, моя сестра умела делать всё. Я была злопамятна, сварлива, истерична и скисала при малейшем жизненном затруднении. Сестра была великодушна, бодра, смешлива и знать не желала о том, что в жизни могут быть какие-то затруднения.

— Что ты просишь - бритву? С ума сошла? Зачем тебе бритва?

— Каяандасык чинить.

— Ты ещё маленькая. Тебе нельзя бритву.

— Мозно. Дай.

— Не трать попусту времени, всё равно же не дадут.

— Даду-ут, - с радостной, ангельской уверенностью говорила она, обдавая всех улыбчивым сиянием. Проходил час, другой, и ей давали и бритву, и нож, и пистолет, и всё, чего она желала.

Пока я, набычившись, ревела над своей погибшей жизнью в углу дивана, она, как вихрь, носилась по комнатам, скакала на одной ножке и гоготала так, что могла рассмешить и мёртвого. Я была упрямой и грубой, она – упрямой и нежной. Я была рассеянной неряхой и распустёхой, она же в свои четыре года могла часами проверять, насколько симметрично подвёрнуты рукава её кофты. Очень ярко помню, как однажды мы с ней, одетые в одинаковые белые в синий горошек платьица, гуляли по мокрому лугу. После этой прогулки я выглядела так, что мне в самый раз было бы играть какую-нибудь бедную малютку Нелл в один из худших периодов её скитаний, а платье сестры сияло возмутительной крахмальной чистотой, как свадебное платье королевы. Как ей это удавалось, я не понимаю до сих пор.

И вот такую-то сестру бабушка с дедушкой любили меньше, чем меня! Представляете? Меня они называли любимой внученькой, а её – сатаной. Это её-то – сатаной? Ангела, фею, ручного эльфа, на которого только посмотришь – и уже радость! Увы. Для них она была слишком шумной и слишком самостоятельной. Они звали её сатаной и мартышкой. В отместку за это она нежно полюбила обезьян и в зоопарке подолгу брала у них мастер-класс по части умения строить рожи. Кое-какие навыки она сохранила до сих пор.

Я остро, хотя и бессознательно ощущала то, что она обделена бабушки-дедушкиной любовью, и, как могла, стремилась хоть как-то ей это компенсировать. Если бы всё было наоборот, я, возможно, кисла бы и ревновала, но при сложившихся обстоятельствах я чувствовала себя обязанной оказать ей покровительство и защиту. Разумеется, не бескорыстно. Уже тогда я каким-то уголком сознания понимала, что это поможет мне получить над ней власть. Полную и безраздельную. И я стала её Благородным Гением.

Это была красивая и упоительная роль. Я заступалась за неё, выгораживала её перед взрослыми и даже брала на себя некоторые её грехи. Стоило бабушке обратиться к ней с какой-нибудь вполне миролюбивой речью, как я, сверкая очами, хватала сестру за плечи и поворачивала её к бабушке задом, к себе передом. Сестра смотрела на меня снизу вверх, сияя простодушной благодарностью. Она любила меня просто так, без всяких подлых расчётов. Просто любила – и всё.

Чтобы закрепить в подданных чувство обожания, тиран обязан принимать кое-какие меры. Я знала, какие именно. К тому времени я уже умела читать книжки и прочитала их немало, сестра же использовала книжки в основном затем, чтобы безжалостно вырезать из них картинки с принцессами и потом играть в этих бумажных принцесс на маленьком столике, расписанном под Хохлому. Но для таких игр нужны партнёры, а главное – сюжеты. Это большое заблуждение – думать, что каждый, кому взбредёт в голову, может вот так вот, запросто, сесть и сочинить Сюжет. На самом деле это может далеко не каждый. Я – могла. Этим я обеспечила себе незаменимость в играх с сестрой на долгие годы. Мои фантазии её увлекали и завораживали. Иногда она пробовали им сопротивляться и придумывать по-своему, но быстро запутывалась и уставала, а я твёрдой рукой направляла историю в нужное мне русло. Тем более, что принцессой всегда была она, а у принцессы во всех играх – самая пассивная роль и никакого права голоса.

— Я не знаю, за кого мне выходи-ить… Ты посмотри, посмотри, чего ты нарисовала! Какие же это женихи?

— Почему не женихи? Каких ещё тебе надо женихов?

— Они же одинаковые! Я знаю, ты сперва одного вырезала, а потом другого обвела по этому…

— И ничего не обвела! Не знаешь, и молчи! И ничуть они не одинаковые!

— Одинаковые! Только один в валенках, а другой в ботинках. Вот и всё.

— Тебе надо выходить за того, который в валенках. Мы же договорились.

— А я не хочу в валенках! Мне, может, ботинки больше нравятся!

— Зато который в ботинках – он просто принц, каких дополна, а который в валенках, он партизан и герой войны!

— А я не хочу за партизана! Я же принцесса, значит – надо за принца…

— Ах, так! Ну и ладно. Тогда я больше не буду играть. Выходи сама, за кого хочешь. Хоть за китайца.

— Сама выходи за китайца! Поняла?

— А ты вообще за немца. И этот принц, - он, кстати, немец! Поняла?

Сестра сопела, сражённая таким поворотом дела. Мы уже отпраздновали тридцатилетие Победы, но по-прежнему немцы воплощали для нас всё самое нехорошее в этом мире. Конечно, связать судьбу с немцем было немыслимо – приходилось соглашаться на партизана в валенках. Так или иначе, но всё всегда выходило по-моему.

Иногда мы оставляли бумажных героев и сами перевоплощались в принцев, принцесс и партизан. У сестры для этих целей была юбка, сделанная из китайской шёлковой наволочки, и длинная, до пят, коса, сплетённая из ниток мулине. Я подарила ей свой обруч для волос с прикреплённой к нему брошью со стеклянными камушками. Шикарная была диадема и уступать её было жаль, но я понимала, что тиран обязан поддерживать в народе верноподданнические настроения. Из этих же соображений я сделала для неё дивные сапфировые серёжки из синих шариков с приклеенными к ним ниточками, за которые их можно было навешивать сверху на уши. Шарик при этом оказывался под самой мочкой и качался, и светился, как настоящая серьга, и сестра моя светилась вместе с ним.

Пару раз сестра великодушно предлагала побыть Принцессой и мне. Но я вздыхала с деланной скорбью и возвращала ей диадему:

— Какая же я Принцесса, если я в очках? И глаз заклеен?

Сестра сострадательно морщилась, понимая неотразимость этого аргумента. Ей в голову не могло прийти, что кислая роль Принцессы меня просто-напросто ничуть не привлекала. Сама она была в упоении от этой роли и царственно носилась по комнатам, подбирая обёрнутую вокруг бёдер королевскую наволочку, расшитую хризантемами. Из-под наволочки торчали заскорузлые, напрочь сбитые коленки. Ни одна принцесса в мире не имела до такой степени сбитых коленок, как моя сестра. Потому что она фактически не умела ходить, а проснувшись, сразу, с места, начинала бежать сломя голову и останавливалась только к вечеру, когда надо было ложиться спать. Если её хотели наказать, то даже не ставили в угол, а просто куда-нибудь ставили. Постоять. Минут на пять, не больше, - родители же не звери.

Всё детство она была вынуждена любить то, что любила я. Когда мне однажды попалась в руки тощенькая книжонка в жёлтой обложке под названием «Храбрый Персей», я впервые по-настоящему потеряла голову от любви. Я бурно целовала в ней картинки с изображением Персея, а моя верная, покорная сестра каждый вечер, который мы проводили вместе, просила, чтобы я рассказала ей «про Медузу-Горгону». До сих пор подозреваю, что она это делала исключительно для того, чтобы доставить мне удовольствие. Я рассказывала, подпрыгивая от возбуждения на раскладушке так, что раскладушка иногда сама собой складывалась подо мной, а я в упоении не сразу это замечала. Сестра лежала на диване напротив, упершись подбородком в подушки, и торшер золотил её сосредоточенный нос и сдвинутые светлые брови. Когда же нас с нею впервые отвели в Планетарий и показали созвездия Персея и Андромеды, я, не сдерживая чувств, визжала от восторга, а она, уцепившись за мою руку горячими пальцами, старательно визжала вместе со мной.

— Ну, что, будем играть в Персея? – однажды предложила ей я.

— Ага, - ответила она, заранее расцветая от предвкушения. Сюжетные ролевые игры настолько занимали её, что ей было почти всё равно, во что именно играть.

— Ты, конечно же, будешь Андромеда.

— Нет, - ответила она, по-прежнему мечтательно улыбаясь. – Я буду Медуза Горгона.

— Ты что, ку-ку? Она же злая, она людей в камень превращала…

— Нет, - сказала сестра. – Она их не превращала. Они сами. Просто у неё взгляд был такой, что они все превращались. Но она не виновата была…

— Как – не виновата? - Очень просто. Ты же меня на той неделе насморком заразила? Заразила! Но ты же не нарочно. И она – не нарочно. Просто у неё лицо такое было.. волшебное. Что все каменели, как на неё посмотрят. А в зеркале колдовство уже не действовало. Поэтому Персей смотрел, когда бился, в этот самый зеркальный щит. Но он не видел как следует, какое у неё лицо… Бьётся, бьётся а потом - бац! – голову ей как отрубит! А потом смотрит – а она така-ая красавица, оказывается… Только он не из-за щита её победил. Просто она ему поддалась. Потому что влюбилась.

Я слушала её с холодком в груди. Оказывается, она тоже умела придумывать Сюжеты. В самом деле, кто сказал, что жертвы Медузы каменели именно от ужаса? Они же всё равно потом не могли рассказать, от чего каменели! Может, наоборот, от восторга? Может, лицо Медузы было вовсе не безобразным, а наоборот – невыносимо прекрасным? Такой немыслимой красоты, что соприкосновения с ней не дано было выдержать ни человеку, ни даже морскому чудищу.. И голову она потеряла не просто так, а от любви к Персею! Я же вот потеряла… Сестра смотрела на меня и улыбалась, и косы-змеи из ниток мулине уже вились вокруг её немыслимо прекрасного лица с круглыми, кое-где тронутыми вареньем щеками и облупленным носом.

С того дня мы постепенно сделались соавторами в наших играх. Но свою власть над сестрой я не утрачивала ещё долго. По крайней мере, мне так казалось. К мелким попыткам взбунтоваться с её стороны я относилась хладнокровно. Настоящий диктатор должен время от времени разрешать своему народу немного пофрондировать. Даже когда она во время моих бурных выяснений отношений с родителями радостно советовала им: «Заприте её в чулан!» - я не обижалась. Я понимала, что подданным иногда приятно видеть своего тирана униженным – от этого они ещё крепче к нему привязываются. Впрочем, наверное, до конца я этого не понимала, но чувствовала своим подлым диктаторским подсознанием. И какой смысл был волноваться или сердиться? Всё равно она была моя, что бы она там ни говорила и что бы ни делала.

Но однажды выяснилось, что власть моя не так прочна, как мнилось мне в моей гордыне. Летом сестра жила в соседней с нами деревне, у родственников своего отца, а я её регулярно навещала. Был вечер, мы сидели на плетне, смотрели в сторону заката и вяло отбивались от комаров. И вдруг она сказала:

— Завтра ко мне не приходи.

— Ладно, - слегка удивившись, согласилась я. – Тогда послезавтра. Да?

— И послезавтра не приходи. Вообще не приходи.

Я не сразу поняла смысл сказанного. А поняв, ужаснулась и не поверила ушам:

— Ты чего? Обиделась на что-нибудь?

— Нет, - ответила она. – К нам завтра Анечка приезжает. Я с ней буду.

Анечка была ещё одной её кузиной. Я никогда её не видела, знала только понаслышке.

— Ну и что, что приезжает? Будем вместе играть. Втроём. Разве нельзя?

— Нельзя, - сказала сестра. – Я не хочу втроём. Я с ней хочу. Потому что с ней интересней, чем с тобой. Понятно?

Но мне было непонятно. Я по-прежнему отказывалась верить в происходящее.

— Тебе что, со мной совсем не интересно?

— Совсем, - непреклонно ответила она. – Потому что Анечка приедет, а с ней интересней. Мам! – воззвала она к последнему авторитету. – Скажи, что с Аней интереснее играть, чем с Таней! Правда же? Ну, скажи!

Я не стала дожидаться ответа её мамы, изрядно смущённой такой постановкой вопроса. Просто тихо сползла с плетня и, глотая горечь и недоумение, побрела домой. Такого я не ждала. Никак не ждала. Правду говорят, что всякого тирана рано или поздно настигает возмездие.

...Нет, мы не поссорились с сестрой. Разве это можно – ссориться с сестрой? Тем более, из-за какой-то глупости, которую она брякнула по малолетству. Ясно же, как божий день, что интереснее, чем со мной, ей всё равно ни с кем никогда не будет! Правда, с того дня моя тиранская самоуверенность дала изрядную трещину, и я стала куда осторожнее в своей тирании, а потом и вовсе вынуждена была согласиться на республиканское правление. Но когда совсем недавно, буквально год назад я впервые в жизни увидела ту самую Анечку – очаровательнейшую, интеллигентную Анечку, успевшую в свои сорок с небольшим лет стать бабушкой, – я подавилась приступом застарелой ревности и долгое время настороженно к ней приглядывалась, пока она приветливо, с оттенком недоумения, улыбалась мне и пыталась завязать непринуждённый разговор…

2008/07/12 всякая ерунда

ЧИТАТЕЛЬ. Простите, а где здесь, в каталоге, найти русские переводы Теннесси Уильямса?

БИБЛИОТЕКАРЬ (величественно). Как это – где? Вы что, сами не можете догадаться, где? На букву «тэ», разумеется!

ЧИТАТЕЛЬ. Простите… на какую букву?

БИБЛИОТЕКАРЬ (снисходительно). На «вэ», на «вэ» я же вам сказала! Но только вы на «вэ» не смотрите, а сразу посмотрите на «дэ», чтобы сразу уж всё уточнить и чтобы не было проблем при заполнении.

ЧИТАТЕЛЬ (после длинной паузы, очень вежливо и серьёзно). Большое спасибо, вы мне очень помогли.

***

ДЕВУШКА (в мобильник). Ничего подобного, не потолстела! Ни капельки… Нет, а с чего ты это взяла? Ну, да, взвешивалась… Да, было больше… Но это же естественно! Я же в купальнике была! Как это – «ну и что»? Да там одни трусы два килограмма весят, если хочешь знать!

***

Двое старичков на скамейке:

— Ну и как? Добежал? Уложился во время?

— Добежать-то добежал, а уложиться - какое там... Хорошо хоть вообще добежал. Оно и понятно. Гены-то, они уже не те, что в молодости. Совсем не те!

— Это ты верно сказал.

***

В церкви, на заднем ряду, шёпотом:

— Всё-таки хорошо, что Святой Антоний занимается всем, кроме футбола.

— Почему ты думаешь, что он футболом не занимается?

— Тогда бы всё время выигрывали или итальянцы, или португальцы.

— Ты что? Ты правда думаешь, что он бы своим подыгрывал? Он что тебе, Старик Хоттабыч? Он святой, между прочим, не забывай!

— Ты просто в футболе не разбираешься. Тут, когда игра - святой ты или не святой, это без разницы, роли не играет…

***

Кстати, именно после этой подслушанной беседы мне приснился футбольный матч между францисканцами и доминиканцами.

Наши выиграли.

2008/07/15 Больше всех досталось Пушкину. Но и зрительному залу пришлось несладко...

Ещё немного фрагментов из школьных сочинений

***

Сюжет бессмертной комедии Гоголя разворачивается вокруг ревизора, который должен посетить город и которого все по ошибке принимают за Хлестакова.

Действие комедии «Ревизор» происходит в наполеоновской России. В это время она не была ни бедной, ни политически слабой страной. Наоборот, это было сравнительно неплохое время для России.

Второе действие начинается с монолога Осипа, слуги Хлестакова, который, будучи коллежским регистратором, делится со всеми историей жизни Хлестакова.

Хлестаков, как обычно ему свойственно, с трудом понимает, что с ним вообще происходит. Причина этого проста – он очень любит играть в карты с кем попало.

Трактирщик уже давно держит в своём доме Хлестакова и Осипова, но не кормит их и очень плохо с ними обращается.

Хлестаков рассказывает всем, что он автор «Женитьбы» Гоголя, и что у Пушкина он на короткой ноге.

Прообразом Хлестакова стал А.С. Пушкин, которого тоже несколько раз принимали за ревизора. Пушкин – это тот же самый Хлестаков, а разница между ними состоит только в том, что Хлестакову не везёт в жизни.

Хлестаков не случайно приехал в уездный городок, а с целью реализовать там все свои тайные желания и порочные наклонности. А чиновники, принимая его за столичного ревизора, были и рады его ублажать.

Пятая часть «Хлестакова» открывается с неожиданной стороны, Прибегает почтомейстер и выясняется, что никакой это не Хлестаков. Выясняется также, что городничий похож на мерина-моветона, почтомейстер – пьяница, а надзиратель – не «Земляника», а настоящая свинья.

Узнав о приезде Ревизора, Городничий разметал по брёвнам заборы и вывез их из города на сорока телегах мусора.

Собрать в одну кучу всё, что есть в России, и одним махом со всем расправиться – вот цель Н.В. Гоголя. Зрительный зал Гоголь тоже имеет в виду.

Хлестаков – дурак и ничтожество, поэтому он и главный герой.

Хотя все персонажи «Ревизора» показывают, что любят Хлестакова каждый по-своему, всё же основной конфликт пьесы – не любовный.

Всем своим существом Хлестаков порождает городничих и держиморд.

Когда ничтожную сосульку, дрянь и тряпку принимали за ревизора – это был довольно частый случай в России. К примеру, Пушкина тоже приняли за ревизора в Нижнем Новгороде. Гоголь тоже любил ради выгоды выдавать себя на почтовых станциях за важного чиновника.

На кузнецов надели колпаки и морят их голодом без табака, у солдат под мундирами нет ничего, даже мундиров, а церковь чиновники проели и пропили, а потом решили соврать, что она сама сгорела.

Комедия ничуть не устарела. Кажется, что перед нами не гоголевские, а современные чиновники, которые только переоделись в старинные костюмы и выучились говорить на русском языке…

Гоголь не однозначен. Его героев нельзя разделить на «плохих» и «хороших» - они все омерзительны.

2008/07/16 всякая ерунда

Провинциальные записки сумасшедшего

В древние времена в лесах и рощах часто попадались тропинки. Сегодня многие в это не верят, но я их ещё помню - настоящие пешеходные тропинки в одну колею! И люди ходили по ним НОГАМИ! Странно, да? И чего только не бывало в эти дикие древние времена… Теперь таких тропинок нет и в помине – обязательно двойная ребристая борозда от колёс. Что это была за книга, вы не помните? – фантастика? детская сказка? О счастливых будущих временах, когда ноги у людей вообще отомрут за ненадобностью, как хвосты, а на руках останется только по одному пальцу – чтобы нажимать на кнопки.

***

За дачным забором:

— Слушай, а клубники в этом году совсем нет! Ну, совсем нет, представляешь? Такой кошмар… Погляди – ничего нет, ни одной ягодки… А! Нет, нет, погоди! Вон, одна висит! Здоро-овая такая, хорошая... Синяя!

***

Две молодые девушки, по виду – лет пяти и лет семи – беседуют в палисаднике.

МЛАДШАЯ. Уйди отсюда! Я с тобой вообще не играю! Ты дура!

СТАРШАЯ (холодно) Кто, я дура?

МЛАДШАЯ (с отчаянной, хотя и опасливой дерзостью) Ты! Ты!!!

СТАРШАЯ (угрожающе). Ну-ка, повтори ещё раз – кто я?

МЛАДШАЯ (зажмурившись и втянув голову в плечи) Дура!!

СТАРШАЯ (ледяным тоном). А знаешь, кто ты, в таком случае?

МЛАДШАЯ. Уходи отсюда! Дура!

СТАРШАЯ (вкрадчиво). Если я – дура, то ты – знаешь, кто? (Эффектная пауза). Ты – лямбда!

МЛАДШАЯ (бледнея). Чего, чего ты сказала?! Кто я?

СТАРШАЯ (с непередаваемым, счастливым ехидством). ЛЛЛЯМБ–ДА! Съела? Ты – лллямбда!

Уходит, торжествуя. Младшая кидается лицом в траву и рыдает от обиды

***

Улицы Серпухова пахли пылью, горячими лопухами, вишнями и прохладой из луж. А одна из улиц пахла только что вынутым из духовки сладким пирогом. Тёплым, вздыхающим и вздымающим крутую смуглую корочку с трещинками и подтёками варенья. Нежным, глубоко пропечённым, воздушным и застенчивым. Я шла через этот запах, уговаривая кроткими словами желудок, и голова моя кружилась, а душа стонала и пела. В окнах одного из деревянных домов, в щелях между стёклами и рамами, торчала замазка – золотистая, нежная, с поджаристой корочкой, с трещинками и бугорками, как от лопнувших пузырьков свежевыпеченного теста… Как я прошла мимо и не вцепилась зубами в эту замазку – один Бог знает. Вот что значит тренированная воля и подлинная сила духа!

*** У бабки Лиды в избе, прямо на сундуке, свили гнездо ласточки.

— А я, главное дело, хожу и не вижу! И Тимофей мой не видит! Ну, я – это ладно, я-то уж, почитай, и вовсе ничего не вижу. Но Тимофей-то как обмишулился!

Тимофей слушал, тёр лапой морду и улыбался. По лицу его было видно, что он и не думал обмишуливаться. Просто он ждал, когда вылупятся птенчики.

И дождался-таки. Но баба Лида не дала ему восторжествовать – положила птенчиков в маленький узкий короб, застеленный тряпочкой, и поставила на божницу, к иконам. Туда Тимофей никогда не лазил – то ли из благочестия, то ли по какой другой причине.

Родители птенцов быстро приноровились и стали кормить их и хлопотать над ними, как ни в чём не бывало. По вечерам они куда-то улетали, и тогда баба Лида, кряхтя, залезала на лавку, вытирала полочку под иконами и меняла птенцам подстилку. А потом уходила в сени, а Богородица и её Мальчик, прильнув друг к другу головами, смотрели, как прямо возле них ползают и шебуршатся страшенные всклокоченные создания с тонкими шеями и громадными, как кошельки, ярко-жёлтыми ртами.

2008/07/19 дети

Старые фильмы

Денис смотрит «Весёлых ребят». Родители удивлены: что может привлечь просвещённого современного человека неполных шести лет от роду в этой мутной чёрно-белой невнятице? Но Денис не отходит от экрана и исправно гогочет и хрюкает в унисон с разнузданным стадом утёсовских музыкантов. Однако, на финальных кадрах начинает хмуриться и ёрзать.

— Мам! А чего они поют: "разгорелся наш утюг"? Надо же ведь "разогрелся наш утюг", да?

Мать приятно поражена тонким филологическим чутьём сына.

— Да. Правильнее было бы "разогрелся", конечно.

— А что ж они поют "разгорелся"?

— Не знаю. Может, из-за того, что раньше утюги грели горящими углями? Нет. Не знаю, честно говоря.

— А я знаю! – ликует Денис. – Теперь понятно, почему они такие все грязные, как трубочисты. Это потому, что они утюг забыли выключить! Он разгорелся и получился пожар!

— Да? Возможно. А с какой же тогда радости они пляшут и поют?

— Как – с какой? С такой, что сами не сгорели! Успели выскочить!

_________________

— Чего я делала? Ничего. Кино смотрела.

— Интересное?

— (Снисходительно). Ага. Ничего.

— Про что кино-то?

— Про тётеньку. Женщину, то есть. Она была даже не женщина, а рыцарь. Очень храбрая и всех побеждала…

— «Зена, королева воинов», что ли?

— Не-ет…. Ну, какая Зена? Не Зена. Её по-другому звали, только я не помню уже, как. Она воевала с врагами, а потом враги взяли её в плен и посадили в тюрьму. Но она их всё равно не боялась. Она ничего не боялась. И вот – она сидит, сидит в тюрьме, а при этом иногда так делается, как будто она не в тюрьме, а совсем в другом месте, в обыкновенном… И там она уже не в этих… не в доспехах… а просто в платье… в коротком. И с заколкой на волосах, вот тут. И она там живёт, как обыкновенная женщина… ну, девушка… Работает, играет, в магазин ходит… На поезде ездит.. ну, на электричке.

— Подожди, я ничего не поняла. В какой магазин? На какой электричке? Это что – ей снится, что ли?

— Да. Наверное, снится. Хотя – нет. Не снится. Всё взаправду. И то, и это – там у неё всё по-правдашнему. Она и рыцарь, и просто тётенька. Когда как. Понимаешь?

— Что, в параллельных мирах, что ли, живёт?

— Не знаю. Да. Наверное, живёт. То проснётся – и она в тюрьме. И враги над ней издеваются. Но она их не слушает, ей на них плевать… Она – храбрая. Он ей говорит: подпиши! А она говорит: пошёл ты знаешь куда!

— Так и говорит?

— Ну, да. И ещё дерётся! - А что ей велят подписать?

— Не знаю. Гадость какую-то там. Но она не хочет. Они её заставляют по-всякому, даже руки ей хотят отпилить, прямо пилой, а она всё равно их не боится и не слушается… И они за это её держат в тюрьме. А потом – раз! – и она уже не в тюрьме, а в квартире такой, небольшой. И там она уже обыкновенная девушка. К ней все в гости ходят. Ну, друзья, там… подружки всякие. Они вместе песни поют, про гимнастёрку... Мальчик там тоже один маленький к ней ходит, с мамой. Она ему конфеты даёт. А одного дяденьку курицей кормит, жареной. Он, этот дяденька... ну, этот мужчина... он хочет у неё насовсем остаться, а ему не дают. Не разрешают. И он уходит. А она сперва плачет, а потом перестаёт… смотрит так строго, так гордо – вот так… - (Сдвигает брови и вскидывает подбородок). - … и больше не плачет. Потому что она на самом деле не должна плакать, она рыцарь, с мечом, с флагом вот таким, на лошади… И она садится на лошадь и говорит: «Кто верит мне – за мной!» И они все за ней идут, все солдаты, целое войско. Потому что все-все ей верят, ей нельзя не верить...

— Туська, а ты что, не поняла, что вот это вот – с мечом, с флагом и прочее – всё это та самая тётенька просто играет в кино? Она актриса и играет Жанну д’Арк, французскую героиню. Это фильм про актрису.

— Ну, да. По телевизору – там все тётеньки актрисы. Я знаю.

— Да нет, дело не в этом. Этот фильм про то, как тётенька снимается в кино.

— Ну, ты чего? Совсем даже не про то!

— Хм… Пожалуй, ты права. Не про то.

2008/07/19 Аленький цветочек Франциска Ассизского

Как рассказывать о личных отношениях? Прямо даже неудобно… это даже не лытдыбр, а бог знает, что… Проще всего через метафору, конечно, это самая удобная лазейка, только какую уместнее употребить? Отец – сын? Нет. Сын рано или поздно уходит из-под отцовской власти и опеки, сам становится отцом, но по-прежнему остаётся сыном для собственных родителей. Учитель – ученик? Та же история. Ученик рано или поздно выходит из-под власти и опеки учителя, иногда заводит собственных учеников, иногда – нет, но для своего прежнего учителя он всё равно остаётся учеником, даже если ничему уже не учится… Король – вассал? Да, это уже ближе. Можно выйти из-под власти короля, но тогда ты уже не будешь его слугой, а он – твоим королём. Пока же ты по доброй воле остаёшься под его началом, он – твой господин, вольный награждать тебя, казнить или миловать по своему закону и своему усмотрению. Страшно? Ещё бы. А куда деваться?

И вот однажды ты приходишь к Нему в замок, и с некоторой неловкостью в душе и в пояснице преклоняешь колени, и вкладываешь свои руки в Его руки, холодея при мысли, что вкладываешь их в пустоту, и тотчас отогреваясь от ощущения, что кто-то всё-таки принял твои руки в свои и мягко, но сильно сжал их ладонями. И окончательно согреваешься и вспыхиваешь от невидимой, но увесистой оплеухи – несомненного знака твоего посвящения в рыцари. А что означают твои опасения, мысли, чувства и всё прочее, и где здесь правда, а где воображение, где истина, а где самообман – ничего этого ты не знаешь и, может быть, не узнаешь вовек.

И ты будешь приходить в Его замок, а Он будет тебя встречать и готовить трапезу, и ты будешь раз за разом участвовать в ней вместе с легионами других таких же, как ты, слуг, и одни из них будут верными, а другие – лукавыми, одни – ревностными, а другие – нерадивыми, а ты не будешь знать про себя, кто ты, и какой ты, и доволен ли Господин твоей службой, или она Ему и вовсе не нужна, а нужна одному лишь тебе – не для наград и не для денег, а только б вечность проводить. И ты будешь проводить подле Него отпущенную тебе вечность, и не ты будешь исполнять Его прихоти, а Он – твои. Он будет служить своему слуге, и невидимые руки будут наливать тебе вина, накладывать яства, показывать тебе разные Аленькие Цветочки и прочие невозможные чудеса, занимать тебя сказками и игрушками, утирать твои слёзы и умерять твою тоску. А ты будешь ходить по замку и только говорить: ну, где же ты, где ты? покажись, хозяин невидимый! Но Он не покажется. Этот твой каприз Он не исполнит. И не отзовётся в ответ – хоть зови, хоть не зови. Любая дверь в замке откроется по первому твоему стуку, но за каждой дверью будет пустота.

Иногда из этой пустоты будут выходить слуги, приближенные к Нему более, чем ты, и оттого больше, чем ты, о Нём знающие. И они будут говорить с тобой о Нём, и половина из того, что они скажут, будет тем, что ты и без них прекрасно знаешь, а половина – тем, в чём ты решительно усомнишься. И ты будешь слушать их, грызя ногти, как школьник, который хочет изучить и географию, и астрономию, и биологию, и множество других вещей, а ему из урока в урок рассказывают только о том, что надо мыть уши, вовремя ложиться спать и не грубить старшим. Ты захочешь, чтобы они рассказали тебе о Нём, а они расскажут тебе только о тебе самом. Каждый год они будут заново оставлять и оставлять тебя на второй год в первом классе, пока ты не уяснишь, что ни второго, ни третьего класса в этой школе вообще не бывает. И придёт день, когда ты смертельно затоскуешь, и разлука будет уже до такой степени невыносимой, что ты подумаешь в сердцах: а на фига мне сдались все эти Аленькие Цветочки и прочая ерунда, когда я ничего не знаю о садовнике, который их вырастил? Не знаю и не узнаю никогда. Да и есть ли он, вообще, этот садовник-то? Может, Цветочек сам вырос, без посторонней помощи? Семечко упало, он и вырос. А что? Вполне возможная вещь, между прочим!

И когда ты это поймёшь, то взвоешь уже совсем нечеловеческим голосом, как обиженная белуга, и пойдёшь в чисто поле, усеянное до горизонта этими проклятыми Аленькими, Синенькими, Жёлтенькими и Какими-Там-Ещё Цветочками, опостылевшими тебе до тошноты, до последней крайности. И сядешь посреди этих Цветочков на кочку, которая окажется вовсе не кочкой даже, а замаскированным муравейником, в чём ты очень быстро убедишься. И ты вскочишь и с извинениями пересядешь, и солнце будет светить на тебя сквозь облака и траву, и Цветочки качаться и вздыхать под ударами шмелей, и ты увидишь, что и Соломон во всей своей славе не одевался прекраснее, чем они. И из тёплой, налитой синим ленивым светом пустоты вдруг, неведомо откуда, дохнёт грозой и радостью, и кто-то возьмёт твои ладони в свои и сожмёт их так, что у тебя оборвётся сердце. И ты, кое-как придя в себя, скажешь в эту пустоту: ну вот, конечно, очередной самообман! – и сам себе не поверишь, и засмеёшься, и заплачешь, радуясь собственной глупости. А муравьи будут ползать в траве и ворчать: неужели в целом поле ты не нашёл другого места, чтобы усесться?

2008/07/22 всякая ерунда

Про Другую Подругу (не про Ту)

Мне повезло в жизни. У меня есть подруга, которая является моей точной копией, моим двойником, моим вторым «я». Иногда я смотрю на неё и вижу себя, как в зеркале. Правда, у неё лицо умнее, а хвост – длиннее; в остальном же мы как сёстры-близнецы. Нас иногда даже путают, когда мы вместе гуляем по скверику.

По натуре она, как и я, угрюма и необщительна, однако, льстива, подхалимиста и неописуемо, просто фантастически труслива. Свет не видывал таких трусих, как мы с Подругой. Правда, я старше неё и умею это скрывать, а она пока ещё не научилась. Поэтому когда к нам приближается незнакомый прохожий со своим Другом на поводке, мы обе, как по команде, прижимаем уши и начинаем заискивающе улыбаться. При этом я улыбаюсь просто так, а моя Подруга улыбается, ставит шерсть дыбом, рычит и брызжет пеной с красивых белых клыков.

— Какое безобразие! – говорят прохожие. – Истерички! – говорят их Друзья. И обходят нас далеко стороной. А нам только того и нужно.

— Как ты думаешь, если я побегу за ними и одного из них укушу, они обидятся? – спрашивает меня Подруга.

— Несомненно, - заверяю её я.

— Тогда не буду, - говорит Подруга. – А то ещё, правда, обидятся.

Как и я, она скрытна, упряма, плохо воспитана, неуравновешенна и скандальна. На её слово ни в коем случае нельзя полагаться, потому что ей соврать – это раз плюнуть, как блоху поймать. Она любит бросать слова на ветер, особенно по вечерам, когда это видит и слышит как можно больше народа. При малейшей воображаемой опасности она поджимает хвост и с мужественным ворчанием удаляется под крыльцо. Я тоже часто так поступаю. Вообще, у нас обеих чрезвычайно развито воображение и из-за этого сильно расшатана нервная система.

Мы обе – консерваторы. Мы ненавидим всякие новшества и изменения в нашей жизни. Но если новшество всё-таки опробовано, распробовано и нам-таки понравилось, мы отдаёмся ему со всей возможной страстью. Мы обе любим зайцев и кошек. Мне они платят взаимностью, а ей – нет, что часто является причиной наших с нею раздоров и выяснения отношений.

Мы обе достаточно неразборчивы в еде. Но я от этого толстею, а она – нет. У неё на диво спортивная, подтянутая фигура. И вообще она – зараза, между нами говоря.

Она, как и я, истерична, привязчива, безрассудна и слезлива. Из всех видов Друзей это самый обременительный и ненадёжный. Мы с ней ссоримся и миримся по десять раз на дню. Фёдор Михайлович обзавидовался бы изысканной мучительности наших отношений. Ах, если бы у меня был ещё такой хвост, как у неё, всё, возможно, нам обеим было бы проще! Хотя – кто знает? Ведь не в хвосте же дело, в конце концов!

2008/07/23 монологи о чудесах

Чудеса в решете

Бабе Нюре, старшей сестре бабы Лиды, через пару лет стукнет девяносто. Она сама копает огород, всё делает по дому, и каждый раз, разговаривая с ней, я завидую её здравому уму и твёрдой памяти. Она любит рассказывать про чудеса, а получается – про жизнь.

____

— Не знаю, кто это такой, врать не буду. И видеть его не разу не видела. Вот так вот, наяву, - не видела, нет. Ни разу.

— А во сне? Во сне - видела?

— Да как сказать… И во сне, как будто, не видела. Я даже не знаю, как это и объяснить-то… В первый раз было – я ещё девчонкой была. Может, лет шесть мне было, может семь. И вот, мать меня послала, я помню, к брату… К своему брату, значит, в Никоново. И велела попросить: «Дядя Федя, отбей нам косы». И вот, я иду, а про себя всё повторяю: «Дядя Федя, отбей нам косы. Дядя Федя, отбей нам косы». Ну, чтобы не забыть, значит. А вечер уже, темно… И вдруг – как будто мне на ровном месте кто ножку подставил. Споткнулась, упала, и забыла, чего надо говорить! Ну, напрочь забыла, как всё равно отрезало! Сижу, реву и не знаю, чего делать: назад ворочаться – от мамки попадёт, идти к дяде Феде, - так и того хуже… приду и чего ему скажу? Забыла ведь, чего говорить-то! Ну, поревела, поревела и пошла домой. Мать меня спрашивает: чего так рано воротилась? А я опять в рёв – не пойду, говорю, и всё тут! Страшно мне идти! А мне, и правда, так чего-то страшно сделалось, так томно, прямо сил нет. Ну, мать говорит, ладно, иди спать, утром сходим. А утром к нам приходит дяди-Федин сосед из Никонова и говорит: так и так, Фёдор в больнице, к нему какое-то жульё вечером залезло. По голове ему стукнули, деньги забрали и ушли. И как раз в аккурат выходит, что они к нему в то самое время залезли, когда я должна была прийти. Дядя Федя-то мужик был здоровый, ему чего – дали по голове, он в два дня полежал да оклемался…. А если б я пришла да их застала, жуликов-то этих, они бы меня точно до смерти убили – много ли мне надо-то было, девчонке шестилетней? Вот оно как, значит-ся… Может, нечаянно так вышло, а может, и нет. Только я прямо помню, как споткнулась, чётко так помню, что это что-то твёрдое было и большое, как всё равно коряга или пень. А утром поглядела на то место – нету ничего, дорога ровная, гладкая, ни пня, ни канавки Вот и думай – чего это такое было.

В другой раз со мной случилось, когда я уже замужем была. Да не успела выйти, как забрали Серёжу моего на финскую войну. И оттуда пришло письмо, что его убили. А я уже тяжёлая была, Зинку носила… Ой! Уж я плакала тогда, плакала, прямо чуть не померла. А свекровь и сноха, они меня и при Серёже-то не любили, а уж как письмо-то это пришло, так они, значит, и вовсе меня решили извести. Да, да! А что ты думаешь - я вру? Так и решили. Они же ведьмы были обе, про это вся деревня знала…

— А как извести? Зельем, что ли, каким-нибудь поили?

— Да не поили. Не поили, девонька, и не кормили. Ничем не кормили, можно сказать. Я, во сколько ни встану, - хоть в шесть утра, хоть в пять, смотрю – они уже со стола убирают. И говорят мне: «Барыня спит – самовар кипит, барыня встала – самовара не стало». Так же и в обед: только я к столу, а на столе-то и пусто! Один квас стоит в кринке, вот и весь обед. А я ж ведь не одна, я ж с дитём в утробе, мне же и его, и себя кормить надо… Терпела я, терпела, а потом собралась потихоньку и пошла к матери в Тиньково. А путь-то был не ближний, километров десять, если не все пятнадцать. Осень была… а может, зима уже? Или весна такая слякотная? Не помню. Но помню хорошо, что дорогу всю напрочь размыло, одна грязь кругом и топь… глина к сапогам липнет, а сапоги худые, склизкие, воды набрали чуть не до голенищ, а вода ледяная… прям ледянющая… Я иду и чую, что ноги уже не мои. То болели, а то и болеть перестали. И в голове такое круженье от голода, что дорога то идёт-идёт нормально, а то – раз! – и прямо на дыбы становится. И как-то я так решила, что уж и не дойду. А чего идти-то? Мужа нет и не вернёшь, хоть ты плачь, хоть чего делай. Дитё не то доношу, не то нет. А и доношу, всё одно помрёт, дитё-то, - разве ж мне его прокормить? И чего жить тогда, спрашивается? Кому я нужна? И на кой? Легла я в кувету, на обочину, и заснула. Не то что заснула, а как морок какой навалился. И вижу сон такой чудной-чудной, но хороший. Как будто кто-то подошёл близко и по голове меня гладит. А я не вижу, кто это гладит, но только знаю, что это не мамка, не отец и не Серёжа, а кто-то другой. Будто бы незнакомый, а будто бы и не чужой. Вот так он меня погладил и дал чего-то попить из чашки такой большой, большущей. Молока – не молока, а чего-то такого дал попить. Напоил, а потом говорит… или не говорит? Не говорит словами, а как будто я это всё чую в голове и сама словами проговариваю. Иди, говорит, к Сергею, он тебя ждёт. А я думаю: вот хорошо! Сейчас помру, а там меня уже Серёженька мой ждёт, и будем мы вместе, как раньше… Только я так подумала, как сразу проснулась. Как будто меня толканул кто в бок! Ой, батюшки! Я как вскочу! Как побегу назад по этой глине! Как будто меня кто погнал… И силы непонятно откуда взялись, и есть не хочу – чудода, одним словом. Прибегаю домой, а там Серёжка мой сидит. Живой оказался! Напутали в том письме-то.

Уж я радовалась, радовалась… Да только недолго. Только немец пришёл, Сергея моего опять на фронт забрали и в первые же самые дни и убили. На этот раз уже взаправду. Свекровь со снохой от тифа померли в один год. И осталась я одна с Зинкой на руках. Немец пришёл, а мы уйти не успели. Другие, кто успел, ушли, а мы не успели. Что поделаешь?... У нас в избе тогда двое жили: офицер какой-то и денщик, что ли, егойный… уж не помню. Ничего, тихий был немец. А только всё одно – немец же, не человек. Зинка моя горластая была, орала с утра до ночи, как резаная. И вот он, офицер-то который, раз не выдержал, как схватит её, Зинку-то, и – к окну. И окно растворяет, чтобы её выбросить, значит, наружу. А на улице холод лютый, а Зинка моя в одной рубашонке…

— Ужас! Прямо кино про Штирлица.

— Тебе кино, а мне-то каково? Я, девонька, так и обомлела. Стою посреди избы и ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Только, значит, этот немец поднял Зинку вот так вот, над головой, чтобы в окно выкинуть, как вдруг его всего перекосило, скрючило всего, и рука одна вот так вот – раз! – и повисла. Как всё равно отсохла. Я Зинку подхватила, закутала кое-как и – в сени. А Зинка то орала, а то перестала, молчит, как миленькая, чует, что дело плохо, надо молчать. А немец так и остался со скрюченной рукой. Она потом маленько отошла, рука-то, а всё равно плохо двигалась, висела плетью, как всё равно неживая.

— Так это вряд ли чудо, баба Нюр. Наверное, твоего немца просто ревматизм скрутил, это бывает. Особенно при резком поднятии тяжести.

— Уж не знаю, милая моя, кто его скрутил. Но скрутил крепко. И Зинка моя с того дня притихла, и немец мой – тоже. И уже так смотрел на нас… этак косо и вроде как уважительно, всё равно как опасался чего. Даже сахару ей совал, Зинке-то. Но она не брала. Маленькая, а ничего от них не брала, ни хлеба, ни сахару… А уж потом, как в сорок втором наши наступать стали, они и вовсе попритихли, немцы-то мои. Помню, офицер всё ходил по избе, здоровой рукой перчатки вот так вот жулькал со злости да кидал по углам. А денщик ходил за ним и подбирал… Чистая умора была глядеть!

Ну, ладно. А то вот ещё был случай. Это когда мы уже в Москву переехали, сразу после войны. Я тогда в типографию устроилась, наборщицей. Жили у брата моего, у Михаила.. А ему рано на завод вставать, до света. Вот он встанет, соберётся потихоньку и уйдёт, нас не будит. А мы с Зинухой спим, как убитые, ничего не слышим. И что-то так получалось… раз я опоздала на работу, другой раз опоздала… А начальник у нас был строгий такой… Говорит: всё, говорит, Анна, ещё раз опоздаешь, я тебя под суд отдам. А что ж ты думаешь? Тогда такое время было, могли и отдать, очень даже запросто. Я так напугалась тогда, прямо до ужаса. Неделю-другую всё было ничего и вдруг – опять проспала. Ну, что ты будешь делать? Уставала очень… недоедала, от этого и в сон всё время клонило. А заснула, так пушкой не разбудишь, не то что будильником… И проспала! Вскочила, как чумовая, давай носиться по комнате. Бегаю, вещи свои ищу, да не соображаю ничего со сна да страху. А тут ещё собака… У брата собака была, махонькая такая, лохматая, глаз не видать, визгливая… Чудода одна, а не собака. Я её не любила. Думала: и чего он её кормит, какой с неё прок.. так, один перевод продукта получается, и больше ничего. Так вот, собака-то эта видит, что я бегаю, и давай тоже бегать за мной. Бегает, скулит, и то юбку мне в зубах принесёт, то лифчик… Ох! И смех, и слёзы! В общем, оделась я кое-как, вылетаю на улицу, а времени уже совсем в обрезе, никак не успеть, хоть разорвись… И тут меня как толкает кто: не иди на остановку, а иди вон туда, в другую сторону. И я прямо слышу, как он мне это говорит. Не наяву, а как будто где-то здесь, в голове…. И я взяла, повернулась и пошла в другую сторону. Не в ту, в какую мне надо было, а в другую. Иду, как во сне, и сама не знаю, зачем иду. Дошла до перекрёстка, остановилась, смотрю – на перекрёстке машина останавливается. Пригляделась – а за баранкой-то Павел, шофёр мой знакомый! Он меня увидал, руками замахал: садись, мол, подвезу. И довёз в две минуты, с ветерком. В аккурат так довёз, что я не опоздала.

А что ты думаешь? У меня так всю жизнь, можно сказать. И чего это такое, откуда оно это, почему так бывает – этого я ничего не знаю. В чертовщину я ни в какую не верю. И в чудеса не верю, нету их, никаких чудес. И в ангелов тоже не особенно верю... нет, не особенно. Лидка, вон, верит, а я не особенно. В таких, чтобы с крыльями, - в таких вообще не верю. А без крыльев – не знаю, бывают или нет, чтобы без крыльев. Вот чего не знаю, того не знаю.

__

Можно не поверить в невидимую подножку, спасшую девочку от ножа грабителей. Но в то, что девочка шла-шла, споткнулась и забыла, зачем шла, не поверить невозможно. Можно усомниться в том, был ли вещий сон посреди раскисшей от ледяной грязи дороги. Но голодная «барыня» в рваных сапогах и с голодным ребёнком в животе – была, в этом нет сомнения. Вправду ли отсохла рука у немца, или это сочинила для красоты баба Нюра, я не знаю, но ребёнка он всё-таки не выбросил, хоть и хотел, да и скомканные перчатки, летящие по углам, выдумать трудно. Было ли чудо с шофёром или не было – кто теперь скажет? – но был ужас перед арестом, и была собака, помогающая насмерть перепуганной хозяйке собирать одежду. И можно не верить в ангелов с крыльями и без крыльев, но не так-то просто это делать, глядя на маленькую и шуструю, как мышь, бабку с чёрным от солнца, ясноглазым, как у Огневушки, лицом и с баба-яговским зубом, вылезающим далеко на верхнюю губу…

2008/07/24 дети

— Мама, знаешь, какой он будет? Он будет, как тушканчик. Снаружи – в точности, как тушканчик, только большой. Ты туда садишься, поворачиваешь ключ зажигания, и он сразу так – бац! – сразу отталкивается вот так вот от земли. Не очень сильно, мягко так…. И повисает в воздухе. Вот на такой примерно высоте. Вот на такой. Тебе понятно, да?

Мать смотрит на него с каменным лицом и механически поправляет ему воротничок. Весь её вид говорит о том, что она сочтёт для себя безмерной, неслыханной, унизительной нелепостью любую попытку прислушаться к тому, что рассказывает ей сын.

— А потом он летит, мама! Понимаешь? Летит! Довольно низко, где-то на уровне третьего этажа. Ноги у него поджимаются и убираются, как шасси. И передние лапы тоже. А хвост вытягивается и принимает такую вот форму – вот, видишь, я показываю… Это для равновесия, чтобы машина не заваливалась вперёд или на бок. И она летит! Не как самолёт, во много раз медленнее, где-то километров сто – сто двадцать в час, не больше… И ты успеваешь всё увидеть, что за окном. И в пробки не попадаешь! Конечно, тут маневренность нужна большая, чтобы за дома не задевать и за деревья… А топливо – знаешь, какое будет? Ну, угадай! А? Мам!

Мать одёргивает на нём курточку и смотрит сквозь него тяжёлым, отсутствующим взглядом.

— Мам! Ну, попробуй угадать, какое!

— Сандалию застегни, - монотонно, как робот, говорит мать.

— Ага! – торопливо соглашается сын и, встав на колено, дёргает за ремешок. – А как правильно: «сандалия» или «сандаль»? - С пола встань. Ты что, не видишь, что брюки пачкаешь?

На другом конце электрички – совсем другая атмосфера. Два молодых папаши – один Бородатый, другой Безбородый - самостоятельно везут куда-то своих чад и очень стараются соответствовать этой серьёзной миссии. Одно из чад – девочка лет пяти-шести – смотрит в окно и мечтает вслух:

— И вот, я выхожу из лимузина… вся такая немолодая уже… шикарная…

Второе чадо - мальчик примерно её возраста - дёргает её за волосы и смеётся. Сохраняя королевскую осанку, девочка поворачивается, увесисто хлопает его сумкой по уху и, морщась, заявляет:

— Пап! Я, когда вырасту, буду доктором! И буду лечить дурные болезни!

— Какие, какие болезни? – заинтересовывается Бородатый папа.

— Дурные, - поясняет девочка. – А то столько кругом всяких дураков дурных… Прямо скоро умным людям вообще житья не будет!

— М-да, - вздыхает Бородатый папа. – Но, ты знаешь, врач-психиатр – это очень сложная и опасная профессия.

— Я знаю, пап, - кивает девочка. – Все врачи – опасные для людей. Не только психиаторные.

Через некоторое время я слышу, как папаши спорят о литературе:

— Да говорю тебе – это не один автор написал, а разные! «Парфюмер» - это Зюскинд, а «Коллекционер» - это этот.. как его? Фроссар!

— Не Фроссар, а Фрезер.

— Сам ты Фразер. Фрезер – это «Золотая ветвь»! А «Коллекционер» - это Френсис. Дик Френсис.

— Нет. Дик Френсис – это что-то такое про лошадей. А «Парфюмер» и «Коллекционер» - мне всегда казалось, что это две части одной трилогии. Там ещё одна должна быть… «Парфюмер», «Коллекционер» и это… как его?

— Милиционер! – радостно подсказывает мальчик.

Папаши задумываются, хмурятся и согласно кивают.

Ещё через четверть часа я вижу, как девочка прикорнула на плече у Бородатого папы, а он нараспев декламирует ей «Казачью колыбельную».

Сам узнаешь, будет время,

Бранное житьё…

— Тебе понятно, что такое «бранное житьё»?

— Ага, - сонно кивает девочка. – У нас с бабушкой уже давно бранное житьё. А с Мишкой – так вообще…

— Да, - вздыхает Бородатый папа. – Вижу, что понятно.

Девочка открывает один глаз, ласково глядит им на мальчика, сидящего напротив, и показывает ему кулак. Мальчик радостно фыркает, показывает ей в ответ два кулака и приваливается головой к Безбородому папе. Поезд вздыхает и зачем-то даёт длинный гудок.

2008/07/25 Про Разбойников

Я никогда не любила театр.

У каждого свои недостатки. У меня – такой.

В молодости я была вынуждена его скрывать. Потому что молодость моя пришлось на столь тяжёлые времена, что одно только признание в этом могло разом поставить меня за рамки какой бы то ни было социальной среды. Чтобы этого не случилось, я помалкивала и делала вид. Особенно в общении с моими подругами-однокурсницами, которые, в отличие от меня до такой степени любили театр, что в свободное от занятий время подрабатывали там уборщицами. Кто где. Одной особенно повезло – она работала в Большом. До сих пор она с умилением рассказывает, как однажды забыла на сцене веник и совок. Нечаянно, конечно, - не подумайте чего.

— А там ещё, как назло, минимум декораций было… В углу клавесин, дальше, чуть впереди, два кресла, одно – для Моцарта, другое – для Сальери. А посередине, между креслами, – веник и совок. И осветитель, зараза, как назло всё время на этот веник свет давал…

— Ну, и как? Влетело тебе?

— Не очень. Сказали: хорошо, что не пылесос. А веник – он и при Моцарте был веник. Ну, стоит веник, никому не мешает. Ружьё, между прочим, вовсе не обязано стрелять, этот взгляд на вещи уже устарел. А веник не обязан подметать. Это мне так режиссёр сказал. Но попросил в другой раз быть внимательнее. А Моцарт сказал, что это всё происки Сальери…

А две самых близких моих подруги устроились в театр Пушкина. По вечерам, сидя с ними в кафе-мороженом на улице Горького, я слушала только о театре Пушкина. Я всё знала о театре Пушкина. Сам Пушкин, стоящий неподалёку, на площади, не знал столько о театре Пушкина, сколько знала я. Подруги звали меня за кулисы. Я отнекивалась и говорила, что боюсь разрушить впечатление от спектаклей. Некоторым людям не нужно видеть, как устроен музыкальный инструмент – от этого портится их восприятие музыки. Подруги понимающе кивали. Они не подозревали, что я лгу. Мне просто было неинтересно ходить за кулисы. Чего я там не видала, за этими кулисами? Положим, ничего не видала, но и не испытывала в этом нужды.

Где-то раз или два в месяц они водили меня на «Разбойников» Шиллера. На другие спектакли тоже водили, – благодаря им я посмотрела почти весь репертуар, - но раз в месяц обязательно были «Разбойники». Я приходила в театр в чёрном бархатном платье, которое не просто мялось, а некрасиво заламывалось глубокими складками, если его не расправить перед тем, как сесть; в остальном же оно было бесподобно прекрасным. Я тщательно расправляла его и садилась в третий ряд, на специально оставленное мне место. Сесть дальше, чем в третий ряд, подруги ни за что бы мне не позволили.

И гас свет. И звучала медленная, грозная, леденящая душу музыка, от которой мурашки привычно ползли по всему бархатному платью, с ног до головы. И леденели кисти рук, и голова сладко кружилась от захватывающих предчувствий. Занавес красиво отползал подальше от сцены. Священнодействие начиналось.

Как неописуемо хорош был Карл Моор – длинный, носатый, с хмурой и страшной рожей и в незастёгнутой шинели на голых плечах! Когда он торопливо, давясь злобой и горем, выкрикивал свой неизбежный монолог про крокодилов, было ничуть не смешно – было по-настоящему страшно. И ещё страшнее было потом, в следующем действии, когда один из разбойников, кривляясь и паясничая, рассказывал ему, как бросил в огонь младенца, – а Карл мягко, дружески брал его за плечо, вкрадчиво спрашивал: «Ты сделал это, Шуфтерле?» - а потом одним молниеносным движением очень натуралистично перерезал ему горло. И дальше, после сражения в лесу, с мёртвым Роллером на руках и тяжёлым, детским недоумением на лице: игра оказалась не такой забавной, как думалось вначале. И потом, в последней сцене, когда под медленную, рвущую душу музыку, он медленно-медленно опускался на колени перед свисающей с потолка петлёй. Можно ли плакать каждый раз, если регулярно видишь это зрелище раз в месяц? Легко!

И ничуть не хуже Карла был Франц с его нежным, медоточивым цинизмом, с бархатными интонациями и дышащим непроходимой искренностью лицом. Как он бережно поддерживал под руки отца, прежде чем спихнуть его в каменную яму! Как деликатно обхаживал Амалию, прежде чем попытаться её изнасиловать! И как неподражаемо, с застывшей ледяной ухмылкой, вскидывал руку в приветственном нацистском жесте, когда по всему замку гремело: «Да здравствует наш господин Франциск фон Моор!» Ради одного этого зрелища стоило пожертвовать одним днём в месяц. А то и двумя, - как когда.

Карла Моора играл Александр Ермаков, здоровенный застенчивый харьковчанин, ушедший потом в Малый играть Несчастливцева. Мои подруги подарили ему ведро с гравировкой «Лучшему Карлу Моору от восхищённых уборщиц». Он был искренне тронут и долго носился с этим ведром и хвастался им по всему театру. А в Шуфтерле одна из моих подруг-таки влюбилась. Он оказался гением и пьяницей и попортил ей немало крови. Об этом периоде своей жизни она всегда вспоминает с удовольствием.

2008/07/26 Одно из моих самых ранних детских воспоминаний

Множество налезающих друг на друга крыш, покатых и плоских, с трубами и без труб, сверкающих на солнце так, что больно глазам. Кое-где на этих крышах - остатки снега, такие же грязные и сверкающие. Над крышами - ветки деревьев, чётко разделённые солнцем на две части: тёмно-коричневую и нежно-золотую. А ещё выше - нестерпимо синий небесный свет и мокрые солнечные голуби.

В то время мы жили на Валовой улице в старом трёхэтажном доме. Из окна этого третьего этажа, разумеется, никаких крыш видно не было, а были видны часть улицы, шоссе и лестница к подземному переходу. Между тем, эти крыши я помню ярко и отчётливо. Как и то, что я видела их именно сверху.

Неужели в то время я умела летать? Если так, то почему-то никто из взрослых мне потом об этом не рассказывал. То ли забыли, то ли считали это чем-то само собой разумеющимся.

А вы? Что вы помните из своего самого раннего детства?

2008/07/29 дети

Мне теперь не до игрушек,

Я учусь по букварю...

*******

В магазине игрушек – мама, папа и дочка лет шести.

МАМА. Смотри, какое – да? – изобилие… Прямо не знаешь, что выбрать. В наше время таких игрушек не было.

ПАПА. Ага. И цен таких не было, между прочим.

МАМА. Цены – это да… Это ужас.

ПАПА. Это не ужас. Это ужас-ужас-ужас. Как в анекдоте.

МАМА. В каком анекдоте? Разве это не Гамлет говорил про «ужас-ужас-ужас»?

ПАПА. О, Господи.

МАМА. Ну, ладно, Серёж! Ну, всё-таки на день рожденья идём. Надо что-то приличное выбрать, не скупиться… Ириш, тебе что тут больше всего нравится?

ДЕВОЧКА (с трепетом и томлением, не отводя от прилавка сияющих глаз). Обезьянка. Мама! Смотри, какая обезьянка!

МАМА. Какая обезьянка – вот эта? Слу-у-ушай! И вправду хорошенькая какая! И не очень дорого, кстати. Вот её и купим!

Девочка берёт Обезьяну на руки, улыбается с тихим, недоверчивым восторгом и прижимает её к себе. Обезьянка немедленно обвивает руками её шею и прижимается к ней. Обе вопросительно, с боязливой надеждой смотрят на папу с мамой

МАМА. Купим и подарим Ниночке.

ДЕВОЧКА (бледнея). Нет.

МАМА. Как это – «нет»? Ты что?

ДЕВОЧКА (вцепляясь в Обезьянку изо всех сил). Мама! Мы ей что-нибудь другое купим. Мама, ну, пожалуйста! Давай ей что-нибудь другое. А Обезьянку – мне!

ПАПА. Ириш, тебе не стыдно, а? Ты что, жалеешь игрушку Ниночке? Она же твоя сестрёнка! Ну, пусть двоюродная… Но сестрёнка же!

ДЕВОЧКА (со всей возможной убедительностью). Папа, мне не жалко! Честное слово! Любое другое, всё, что хотите. А эту Обезьянку – мне. Ладно?

ПАПА. Ну, вот ещё! Не капризничай! Раз сказано – Ниночке, значит – Ниночке.

ДЕВОЧКА (с крупными, как горох, слезами на ресницах). Папа. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Папа.

МАМА. Серёж, может, оставим ей эту обезьянку? Раз уж ей так хочется… А?

ПАПА. Ты пойми, нельзя исполнять все её прихоти! Сегодня она с Ниночкой не захотела делиться, завтра – с бабушкой, а послезавтра она нас с тобой из квартиры выгонит и будет в суде делить имущество.

МАМА. Ну, это уж ты хватил, допустим…

ПАПА. Ничего не хватил! Думаешь, как получаются эгоисты? Именно так! Именно из таких детей, которым всё время потакают, каждому из капризу.

МАМА. А может быть, мы им обеим купим по такой обезьянке?

ПАПА. Во-первых, такая тут одна, по-моему. Я второй не вижу. А во-вторых, думаешь, ей обезьянка нужна? Ей просто обидно, что у Ниночки будет такая игрушка, а у неё – нет. Это же элементарная зависть! И жадность.. если хочешь знать.

ДЕВОЧКА (всё ещё не отпуская Обезьянку, тихим, уже лишённым всякой надежды голосом). Мама! Папочка… Ну, по-жа-луй-ста…

МАМА. Прекрати реветь! Большая уже девочка, а вцепилась в малышовую игрушку! Немедленно отдай обезьянку! У тебя и так полно всякого этого барахла! А это – для Ниночки!

По лицу Обезьяны текут крупные, как горох, девочкины слёзы.

___

Неподалёку от магазина на скамейке сидит мальчик лет семи-восьми. Рядом с ним – пожилой и помятый плюшевый коала.

МАМА МАЛЬЧИКА. Славик, ну, я понимаю – машинки. Или там… вертолёты эти твои. Но это-то старьё! На что он тебе нужен? Ты и не играешь с ним совсем!

МАЛЬЧИК (солидно). Конечно, не играю. Что я, маленький?

МАМА. Вот именно! Давай уж его выбросим наконец. Или Андрею отдадим.

Мальчик смотрит на неё и усмехается. Взрослые просто не понимают многих простых вещей, которые понятны и младенцам. Что очень трудно и больно расставаться с вновь обретённым другом, с которым уже наметилось полное единение душ. Что нельзя выбрасывать на помойку или дарить кому-то за ненадобностью старых, давно испытанных и любящих тебя друзей. Они не понимают. Значит, нужно говорить с ними на том языке, который им понятен. Это ещё Экзюпери советовал.

— Мам! Да ты что? Наоборот, его нужно беречь! Со временем его рыночная цена только вырастет! Я тебе точно говорю!

Мать в изумлении поднимает брови. Мальчик и Коала перемигиваются и незаметно подвигаются ближе друг к другу.

2008/08/06 дети

Ещё немного о чашках

На совести абсолютно каждого ребёнка есть хотя бы одна разбитая чашка. И не одна, - скажете вы. И не одна, - скажу я. Глупо спорить, когда так оно и есть.

Только взрослым разрешается безнаказанно бить чашки. Как, впрочем, делать все прочие глупости и неловкости. С детей за это строго спрашивают, и дети об этом знают, причём задолго ДО ТОГО, как с них за это по-настоящему спросили. Видимо, это что-то из области коллективного бессознательного или ещё откуда-то оттуда, из этого района. Лично я чуть не с самого рождения твёрдо знала, что когда-нибудь непременно разобью чашку, как Адам и Ева наверняка в глубине души знали, что съедят яблоко. Лет до пяти мне кое-как удавалось убегать от рокового предначертания, а потом это всё-таки случилось.

Очень ярко помню, как это случилось. Мне, как я уже сказала, было лет пять или чуть меньше, а чашке – гораздо больше. Она была из старого бабушкиного сервиза, тёмно-синего, в тонкую золотую клетку, с узорным ободом по краю каждого предмета. Я его любила, этот сервиз. В густой синеве сахарницы сахар казался ослепительным, искристым и тяжёлым; как куски мрамора, из которого были сделаны колонны на станции метро «Киевская»; чайник был приземистым и легкомысленно курносым, а чашки, наоборот, стройными и вытянутыми вверх, как древние чаши, и чай светился в них горячим смуглым золотом, на которое было интереснее смотреть, чем пить.

И вот такую-то чашку я и расколотила! Это произошло ещё на старой коммунальной квартире, очень зимним и очень тёмным вечером. За окном была густая кобольдовая синева, и лежащий в ней снег казался ослепительно белым, искристым и тяжёлым, как сахар в сахарнице на столе. Мама накрыла на стол, чтобы пить чай с тортом «Арахис» - изумительной вещью, кстати, подобной которой не будет уже никогда. Почему-то мне показалось, что чашки стоят неправильно, не на своих блюдцах, хотя все чашки были одинаковые, и блюдца одинаковые – из того самого синего сервиза. Я встала на цыпочки и принялась их переставлять, меняя местами. Отчётливо помню, как одна из них наконец вырвалась у меня из рук, грохнулась на стол и раскололась на три или четыре части. К счастью, чай в неё ещё не успели налить.

Сперва я даже не поняла, что случилось. А потом поняла, и ледяной ужас облил меня с головы до пяток. Мой час пробил. Я это всё-таки сделала.

— Не вздумай ругать ребёнка из-за таких пустяков, - предупредил маму папа, врезаясь кривым пиратским ножом в «Арахис» и заранее сглатывая слюну.

— Я и не вздумаю, - обиделась мама, которая явно собиралась именно это и сделать. – Ты один у нас такой, да? – педагогически правильный? Подумаешь, чашка. Ничего страшного. Сейчас другую достану, только осколки выкину сперва…

Я смотрела, как она выбрасывает в ведро осколки и лезет в сервант за новой чашкой, вдыхала запах чая, арахиса и сливок и медленно, не веря себе, оттаивала, заново возвращаясь к жизни. Как если бы вдруг Бог сказал Адаму и Еве: да ладно, пустяки! Ну, съели и съели, подумаешь… Что у меня, яблок, что ли, не хватает?

И был тихий, счастливый вечер. И жидкий золотой чай с кусочком сахара, оседающим и рассыпающимся на дне новой чашки. И божественный торт «Арахис», щедро вымазывающий всё, что к нему прикасалось, подтаявшим тёмным шоколадом. И хорошие разговоры. И вечер синел и переливался за окном в свете фонарей, а в углу шуршал и сердился хомяк, которого дразнил домовой. Хомяка звали Хомяк, а домового – Кое-Кто. Я слушала их перебранку и размышляла про себя, не попытаться ли присосать к подбородку новую чашку, извлечённую из серванта, – разумеется, после того, как чай будет выпит. Но, поразмыслив хорошенько, поняла, что этого делать не стоит.

А со второй чашкой из этого сервиза вышло много хуже и непонятней. Она разбилась примерно через год после первой, при совершенно необъяснимых обстоятельствах. Я сидела на диване, играла в увлекательную игру под названием «Умный телефон» и очень удивилась, когда мама вошла в комнату и спросила:

— А что с чашкой? Ты её уронила, да?

А я не роняла никакой чашки. И с чистой совестью сообщила об этом маме.

— Ну, как же не роняла? А это что?

На полу и впрямь валялись темно-синие с золотом осколки.

— Я не роняла, - пожала плечами я. – Правда. Я не трогала. Может, Хомяк?

— Хомяк в клетке, - холодно сказала мама. – И потом, он всё равно не взобрался бы на стол. Лучше уж признайся честно. Я не буду ругаться, только признайся.

— Я не трогала, - честно ответила я. – Хоть ругайся, хоть как. Не разбивала, и всё.

Мама огорчилась и позвала с кухни бабушку. Вдвоём они очень быстро припёрли меня к стене и доказали, что никого, кроме меня, в комнате не было, а чашки сами по себе не умеют ни ходить, ни летать, ни прыгать со столов.

— Ладно, - сказала я, понимая, что возразить мне нечего, а просто так они всё равно не отстанут. – Пусть я разбила.

— Не «пусть я», а просто – «я»! Ну, неужели так трудно признаться?

— Ладно, - тоскуя и досадуя, ответила я. – Это я разбила.

Но этого им показалось мало. Они захотели узнать, КАК я это сделала. Я ещё больше затосковала и принялась сочинять подходящую версию:

— Ну… я шла мимо стола. Шла, шла и задела её плечом. Чашку. Задела, а она взяла и упала И разбилась.

Но эта версия их не удовлетворила. Они тут же, на месте, провели следственный эксперимент и доказали, что я никак не могла задеть эту злополучную чашку плечом.

— Нет, ты всё-таки расскажи, как было на самом деле! Пойми: тут не в чашке дело! А в том, что ты нас обманываешь, а это очень нехорошо.

Не тут-то было. Придуманная мною версия неожиданно оказалась мне так дорога, что я упёрлась на ней, как партизан, и держалась так твёрдо, что обоим следователям в конце концов пришлось смириться и отступить. Единожды солгав, мне не хотелось осквернять себя новой ложью. Потому что на самом деле я этой чашки не трогала. Это я твёрдо знала тогда и твёрдо знаю теперь. А разбилась ли она так же непонятно, сама собой, как Голубая Чашка у Гайдара, или кто-то её всё же разбил, я не знаю до сих пор.

Впрочем, тогда-то у меня были кое-какие подозрения. Вдохновляемая ими, я в тот же вечер демонстративно скомкала и выкинула в помойку обёртку из-под тахинной халвы, вместо того чтобы, как обычно, оставить её Кое-Кому в уголке под книжной полкой. Кое-Кто обиделся и неделю не приходил, так что Хомяк даже заскучал и стал по целым дням сидеть в своём домике, подгрызая его изнутри. Через неделю Кое-Кто вернулся, но отношения между нами ещё некоторое время оставались натянутыми. Впрочем, вполне допускаю, что он, как и я, к гибели Второй Чашки не имел никакого отношения.

2008/08/08 всякая ерунда

Когда холодно

Всё-таки, - как хорошо, когда холодно.

И Москва пахнет не потом и не разогретым асфальтом, а ветром, вареньем и палыми листьями. По такой Москве даже можно ходить пешком, и она не возражает и не сопротивляется.

По Яузе плывёт плоский прогулочный катер, на борту которого написано «И купала». Я задумываюсь на ходу: кого купала? Почему купала? Они что, в качестве дополнительной услуги и за отдельную плату сбрасывают пассажиров в воду с верхней палубы? Затем приглядываюсь, вижу точку после буквы «и» и успокаиваюсь. Тогда всё логично. И. Купала. С. Радонежский. А. Македонский. Всё нормально. Верхняя палуба устлан чем-то зелёным и несвежим, как футбольное поле после игры. Несколько мальчиков лет восьми-девяти и вправду гоняют по ней мяч. Прямо перед мостом мяч не выдерживает и со злобным кряканьем бросается через перила в реку. Над ним немедленно собираются чайки и с нехорошим огоньком в глазах ждут, когда он распадётся в воде на волокна. Глядя на это, я ни с того ни с сего вспоминаю рекламный ролик, в котором какой-то мужик, рекламируя чудо-фильтр, пьёт воду прямо из Яузы. Интересно, сколько потом заплатили его семье… Впрочем, об этом лучше не будем.

Дальше по пути мне попадаются «Грабли». Я всё время наступаю на эти «Грабли», хотя каждый раз честно пытаюсь как-нибудь мимо них протиснуться. И на этот раз тоже наступаю. Себе беру сок, воробьям – тарелку каши и иду на открытую веранду. Там пустынно, неуютно и несказанно хорошо. Ветер треплет искусственный плющ, ходят меланхоличные неопрятные официанты во вьетнамских шапочках, скрипят залитые пивом столы, и я сижу в уголке, облепленная воробьями, и думаю о том, как хорошо было бы научиться писать детективы. И начинать очередную главу словами: «Юла Брент была девушкой предприимчивой и не лишённой воображения». Или: «Надо сказать, что в ходе предыдущей беседы каждый из её участников не был откровенен с инспектором до конца». Каждый раз, читая что-то подобное, я умираю от зависти… Но за перилами уже смеркается, а я ещё не добралась до дома. Надо спешить.

А как спешить, когда на пути, буквально на каждом шагу стоят такие витрины – одна другой краше! Эта безумная ванна из цельного поддельного малахита. Эти светильники с надвинутыми на глаза шляпами, похожие на сицилийских мафиози. Это зеркало в тяжёлой бронзовой оправе, в котором вместо меня всегда отражается какая-то гадость, но я привыкла и не пугаюсь. Эти матовые сервизы, разрисованные нежными толстозадыми нимфами в морковно-розовых венках… Как-то раз мы гуляли по этой улице с моей подругой, и она абсолютно в каждую витрину запихнула Своего Бывшего. «Вот – это уродское кресло ему бы точно понравилось, он бы от такого не отказался. А от этой ванны он бы вообще прибалдел – это точно его стиль! О! А вот с этой люстрой кошмарной он бы вообще не расстался, никогда в жизни…» И теперь я иду вдоль улицы и, как Иван Фёдорович Шпонька повсюду видел свою жену, так и я повсюду вижу Её Бывшего. Он лежит в Малахитовой Ванне в своём мятом офисном костюме и шевелит пальцами в старомодных лаковых ботинках. Он сидит в Уродском Кресле и, сконфуженно улыбаясь, прижимает к себе одну из морковно-розовых нимф, а она терпит и только иногда лягает его пяткой в колено. Он стоит в окружении хрустальных огней с Кошмарной Люстрой на голове и приветственно шевелит пальцами мне навстречу, и радужные подвески качаются и позвякивают вокруг его печального лица. Мне ужасно жаль его. Как могла моя подруга с ним так обойтись? Всё-таки он человек, хоть и Бывший… Утешая себя мыслью, что ему там, в принципе, неплохо, я иду дальше.

В самом конце улицы стоят Деревянный Дворник и Деревянный Городовой. Дворник только что подметал, и в его метле полным-полно застрявших листьев. А Городовой врос сапогами в землю от усердия и теперь, когда случается что-то, требующее его вмешательства, выскакивает из сапог и мчится по улице босиком, заливисто свистя в свисток.

А дальше, уже в самом конце – «Имидж-Лаборатория красоты». Вы вдумайтесь только, да? – Имидж-Лаборатория Крастоы, ёлки-палки… Оттуда выходит юноша в стильном, кое-где прорванном хитоне; полголовы его обрито, как у каторжника, лицо сияет кротким самодовольством.

— Ну, как? – спрашивает он, поймав мой взгляд и поглаживая себя по половинке шевелюры.

— Чудовищно! – успокаиваю его я.

Юноша светло улыбается и, шаркая тапочками, уходит в сгущающийся сумрак. С другой стороны ко мне подходит пьяненький, довольно аккуратный бомж и сообщает:

— А Лужок-то, оказывается, знает, зараза, что делает… Да. Знает. Кто бы мог подумать!

И растворяется в другой половине сумерек. Я не видела ни одного бомжа, который бы не любил поговорить о политике.

В подземном переходе я останавливаюсь, чтобы перевести дух, и смотрю на китайские вазы, выставленные в витрине одного из киосков. Лаконичность их формы и сдержанность росписи завораживают мысль и умиротворяют душу. Нет, наоборот. Завораживают душу и умиротворяют мысль. Нет, стоп. Наоборот...

— Это вы на вазы смотрите? – спрашивает какая-то тётка, подкравшаяся сзади. – Зря. Не вздумайте покупать.

— Почему? – интересуюсь я.

— Думаете, они настоящие? – фыркает она.- Настоящие китайские вазы? Как бы не так! Настоящие! Держите карман шире! Это подделка, разве не видно? Сделано в Китае! Я вам определённо говорю!

— Но ведь они – китайские? – слегка пугаюсь я.

— Вот именно, что китайские! Китайская подделка, как и всё!

… Когда я выхожу из перехода, подпирая подбородок китайской подделкой китайской вазы, ветер ударяет мне в лицо так, что я задыхаюсь от холода и от радости.

Обоже, как хорошо!

Только умоляю, не пишите мне: «а вот я люблю, когда летом тепло!» Вы же добрые, вы не станете меня лишний раз огорчать!

2008/08/09 Вавилонская библиотека

Как хорошо быть лингвистом

В библиотеке хорошо в любое время года.

И в любое время суток.

Только что ко мне подошёл мальчик и протянул список требуемой литературы. Я посмотрела и даже расстроилась.

— Ну, что это, честное слово?.. Вам кажется, что это так уж остроумно?

— Что именно? – испугался мальчик. Непритворно испугался, я заметила.

— Ну, вот это. «Арутюнова Н.Д. Непристойное предложение и его смысл». По-вашему, это смешно?

— Я не знаю! – ещё больше испугался юноша. – Я не читал ещё…

— О, господи. А список-то кто вам дал?

— Один мой друг…

— Вы уверены, что он вам друг? Книга называется: «Предложение и его смысл». А Нине Давидовне Арутюновой вы оба польстили… с вашим другом. Ладно. Подождите немного, сейчас принесу.

Мальчик взял Арутюнову, пошёл с нею в зал, а я глядела ему вслед и мечтала. Если бы я была лингвистом… Ах, какая тема, чёрт побери! Непристойное предложение. Национально-культурный аспект… Гендерный аспект. Степени и грани непристойности сложноподчинённого двусоставного предложения и уровни её воздействия на собеседника в процессе коммуникации… Социолингвистический аспект… Психолингвистический аспект… Прагматика непристойного предложения в контексте народной культуры… Языковая картина мира сквозь призму прямого и косвенного непристойного предложения… Непристойное предложение в бизнес-коммуникации и его…

— Скажите, - говорит синеглазая фарфоровая девушка, грациозно нависая над кафедрой, - вот у меня такая тема… - (Наморщившись, разбирает по складам, сама себе удивляясь) - «Семантический портрет Бога-Творца по материалам синодального перевода Библии».

— Дитя, кто дал тебе такую тему?! – едва не вырывается у меня.

— Профессор, - вздыхает она, прочитав это в моих глазах. – Вот… Я решила заранее готовиться. А то - мало ли что, да? И тогда уже поздно будет. Поэтому я и заранее.

Профессор молодец, - думаю я. – Знает своё дело. Поистине с такой темой может справиться лишь тот, кто не ведает, что творит. И простится ему по неведению его. Эх, что бы ей дать-то, сердечной, хотя бы для разгона?

— А у вас в буфете пирожки есть, вы не знаете? – с готовностью спрашивает она.

И девчонка молодец, - думаю я. – Знает, с чего начать. Нет, дело определённо пойдёт.

Но как хорошо быть лингвистом! Лингвисту подвластно всё.

2008/08/13 всякая ерунда

Чего я не люблю (подражание Драгунскому)

Терпеть не могу дешёвых кафешек. В отличие от дорогих ресторанов, которые я просто обожаю. Потому что дорогие рестораны гордые и неприступные. Чем дороже и шикарнее ресторан, тем меньше шансов там когда-либо очутиться. А вот о дешёвых кафешках такого не скажешь. У них совсем другой нрав. Чуть зазевался – и ты уже там. И тогда уж пиши пропало.

Очень не люблю, когда меня называют «человечком». Самый ужасный вариант – «славный человечек». Когда мне это говорят, я с горечью в душе натягиваю на уши полосатый колпачок с кисточкой и ухожу под половицу раздражаться. Хорошо было Льву Толстому, да? Сначала он был большим усатым офицером, и никому бы и в ум не вошло назвать его человечком. А к тому времени, когда он состарился, съёжился, сгорбился и оброс седой бородой, он уже был великим писателем, и все только и делали, что ходили вокруг него, гладили по голове и говорили: «Какая глыба! Какой матёрый человечище!» А ты тут сиди под половицей и завидуй… Эх!

Не люблю незнакомых бездомных крыс. Очевидно, тут сказывается страх и пренебрежение благополучного обывателя перед бродягами и разбойниками. Если мне встречается сразу много крыс, я обхожу их стороной, а если одна-две – то стараюсь завязать с ними знакомство, чтобы они перестали быть незнакомыми. На всякий случай. В конце концов, во всех сферах надо иметь полезные знакомства.

Не люблю синтетических сладостей. В особенности жевательный мармелад и Детскую Библию. Не понимаю родителей, которые пичкают всем этим детей, не задумываясь о последствиях.*

Не люблю помидоры. То есть, люблю, но платонически. Люблю поливать их по вечерам из ржавой банки из-под печенья, отбиваясь от комаров и вдыхая одуряющий помидорный аромат. Люблю сидеть в их зарослях, мечтая о предгорьях Анд и воображая себя помидорной тлёй. В тридцатиградусную жару люблю их подвязывать в закрытой теплице. Люблю собирать их в вёдра и раскладывать на подоконниках в форме рисунков пустыни Наска. Но есть их совершенно не люблю. По-моему, у них вообще нет вкуса, никакого. Непонятно только, зачем столько народу притворяется, что чувствует их вкус и любит его. Сила традиций? Синдром «голого короля»? Прямо загадка для меня, честное слово.

Не люблю фильмы Феллини. Нет, в самом деле. Мне непонятны ни его образы, ни его ассоциации. Мне совершенно не близок его мир, поскольку с моим миром он нигде не граничит и не соприкасается. Как на грех, одно время в нашем библиотечном киноклубе всё время крутили фильмы Феллини. В то время их далеко не везде можно было посмотреть, тем более бесплатно, и народу в Большом зале, где их показывали, набивалось видимо-невидимо. Иногда я не выдерживала и придумывала предлог, чтобы пройти через Большой зал в какой-нибудь ещё зал, и пробиралась в темноте через сидящих на полу зрителей, и застывала на середине пути, и садилась на свободный участок пола, и, провалившись куда-то в дыру между временем и пространством, смотрела и смотрела на экран, не отрываясь и ничего не соображая. А потом вставала и уходила с пустотой в голове и с абсолютно непотревоженными эмоциями. Феллини не оставляет после себя ни мыслей, ни ощущений. По крайней мере, у меня. За это я его и не люблю, честно. А что смотрю и не могу оторваться – так это уже, извините, совсем другая история.

Не люблю, когда ночью сама по себе начинает реветь и выть канализация. Тогда я вижу сны из времён якобитских войн – жутких клетчатых мужиков в юбках, со зверскими рожами и с волынками. С теми самыми, от рёва которых, как известно, погибает всё живое на три метра вокруг волынщиков. Самим-то волынщикам пофиг, они давно уже глухие… Это очень страшные сны, я их не люблю. Правда, иногда от этих звуков мне снятся не волынщики, а Рихард Вагнер, который спасается в моих канализационных трубах от кредиторов и играет там увертюру к «Тангейзеру». Такие сны мне больше нравятся. Я люблю увертюру к «Тангейзеру», особенно в авторском исполнении.

Очень не люблю, когда Реформатского называют Реформаторским. Если бы вы знали, сколько в мире людей, которые его так называют!

И вообще – я много чего не люблю…

А вы? Рассказали бы уж и вы, чего вы не любите. Только, если можно, не говорите: «Чего не люблю, так это лечить зубы. Как увижу зубное кресло, так сразу хочется убежать на край света». И не рассказывайте, что не любите, когда интеллигентные студенты с воспалённой совестью убивают злобных и жадных старушек топорами. Потому что этого никто не любит… ну, или почти никто. Расскажите о том, чего не любите именно вы. Если хотите, конечно.

___

*Изобретателем Детской Библии как особого вида лакомства, говорят, была одна испанская донна, жившая в восемнадцатом веке. Она собственноручно переписала Библию для своей дочери, убрав оттуда всё, что могло бы её смутить, напугать, оскорбить её нравственность или сообщить ей то, что по причине её юности и невинности ей знать было не положено. В результате получилась тоненькая тетрадочка, которую девушка и читала, принимая её за Библию. Стерильное, но пресное лакомство, больше всего напоминающее сухую галету. В дальнейшем кондитеры залили эту галету патокой и обсыпали розовой сахарной пудрой, и в таком виде она до сих пор подаётся к детскому столу в качестве десерта.

2008/08/14

Мобильные телефоны – это чудо. Изумительное изобретение.

Главное, ты ни в чём не виноват. Ты не подслушиваешь. Ты просто слышишь. Ну, не можешь же ты ходить по улицам, заткнув уши ватными тампонами, правда?

— Нет, я всё-таки не понимаю, почему такое отношение? Почему ненормальная женщина – это нормально, а ненормальный мужчина – это ненормально? Почему такая дискриминация? Как – по отношению к кому?!

— Ну, вот. И тогда Сашка… ну, Александр Сергеич… Да не этот, а другой… который дипломат. Ты его не знаешь. В общем, Александр Сергеич пошёл бухать с Алексей-Максимычем. Прикинь, да? Ну, да, вдвоём. Остальных жёны не пустили. Ну, да… А Максимыч – он же столько может выпить зараз, что никому мало не покажется, ты ж его знаешь… Как – и его не знаешь? Ну, ты даёшь!

— Как называется организация? Записывай. Солдаты Кришны.

Моё воображение отказывается представить себе этих солдат и просит пощады. И мне, в конце концов, становится стыдно. Потому что это всё-таки подслушивание, что там ни говори. И я иду в сторонку - посидеть на скамейке, поглядеть издалека на киоск с мороженым и помечтать. На соседней скамейке сидят женщина и мальчик лет семи.

— Толик, ну, всё. Хватит упрямиться. Пошли.

Толик смотрит перед собой, сжав губы, и грустно и непреклонно мотает головой.

— Ну, Толик…Я же сказала: сверлить не будут. Только посмотрят, и всё.

«Как не стыдно врать? – говорят глаза Толика. – Да ещё так ненатурально».

— Толик, я тебя прошу – пойдём. Ну, хочешь, я тебе сока куплю?

— Не сока, - хмуро отвечает Толик, всё так же глядя в пространство. – Лучше пепси.

— Пепси вредно. От пепси как раз самый кариес. И желудок портится…

Толик смотрит на неё глазами человека, которому отказали перед расстрелом в последней сигарете, потому что курение вредно для здоровья. Мама не выдерживает этого взгляда и идёт к киоску.

— И вафельный рожок, - добавляет Толик ей вслед.

— Мороженое? – оборачивается мама.

— Нет. Пустой, без мороженого. Маленький.

Через минуту мама приносит ему заказ в вытянутых руках. Толик профессиональным жестом открывает банку и наливает пепси-колу в вафельный стаканчик.

— Что ты делаешь? Сейчас размокнет и всё вытечет!

— Не размокнет, - сухо отвечает Толик. – Не успеет потому что.

Резким движением опрокидывает в рот стаканчик, морщится, выдыхает, быстро закусывает куском того же стаканчика, встряхивает головой и говорит с горькой решимостью:

— Ладно… чего уж там. Пошли!

— Пошли, - обрадовано и виновато подхватывает мама. На лице у неё – точно такие же страдание и решимость, как у сына.

Они уходят; на их место тут же плюхается долговязый очкастый парень, похожий на Гарри Поттера, и извлекает из кармана мобильный.

— Да? Чего? Стадо птеродактелей? Сделаем. Без проблем. Слушай, а ты уверен, что они ходят стадами? Это же птицы такие, по-моему…

2008/08/16 Вавилонская библиотека

Вавилонские хроники. Абсолютно подлинные.

8.01. Сегодня в общем читальном зале найден кошелёк коричневого цвета. Открыть и проверить его содержание никому не удалось.

10.01 Читатель Голубев оставался на мониторе стенда Би-Би-Си до 20.45. Объяснил, что компьютер был неисправен и мигал и потому он не смог вовремя выйти. Исключён на 1 мес.

13.02. Утром при проверке состояния аппаратов было обнаружено, что пилот сгорел. Обещали прислать замену.

18.02. При выходе (через дверь) на улицу (во двор) мы обнаружили, что весь проход сплошь заставлен милиционерами. Невозможно пройти.

25.02. Читатель Плужников В.И. вырвал из «Морфологии» Смирницкого страницы по теме «Залоговый глагол», хотя тема его дипломной работы «Имя существительное» (?) Объяснить это никак не смог. Исключён на 1,2 года.

9.03. На пожарной лестнице опять так ничего и не горит! Когда прекратится это безобразие?

10.03. Читатель Фантазия Давид Джумбетович прошёл в читальный зал в верхней одежде (типичный плащ, а не пиджак), хулиганил, показывал дежурной язык. Мы его заставили сдать его в гардероб.

11.04. Читательница Прозорова О.И. была лишена читательского билета за попытку выйти из читального зала. Дежурный милиционер 3 раза ловил её и возвращал обратно, но она всё равно выходила, несмотря на все предупреждения.

18.05. в 14.15 часов\ минут читательница, которая пыталась войти в библиотеку, была задержана у входа. При входе выяснилось, что у неё нет ни имени, ни фамилии, ни читательского билета.

22.05.04. В женский туалет вошёл Дунаев Григорий Семёнович, аспирант. Интересовался риторикой и международным правом.

23.06.04. Читатель № 315553 обратилась к ст.д. по пов. (см. зап. в уч. т. №7712361). Сообщено лично Морозову Н.Н. и в ЦК. Книга немедленно изъята и передана для дешифровки.

14.08. 06. Сегодня день мытья ксерокопированных аппаратов. И опять выясняется, что зарабатывать хотят все, а отмывать никто не хочет!

19.07. Читательница Удонова Р.Я. была уличена в похищении со столов табличек с надписью «Интернет временно не работает». Исключена сроком на 1 мес. С применённой к ней санкцией согласилась, но выдвинула к администрации требование вернуть ей украденные ею таблички. Было решено пойти ей навстречу, а новые таблички заламинировать и зафиксировать неподвижно на столах.

19.08.04. В кухне 2-го этажа уже второй день идёт дождь.

22.08.04. Читатель Варенников, уже один раз исключённый из библиотеки на 1 год за расизм и хулиганство (см. список особ опасн.), утром вошёл в библиотеку как Варенников В.Д., а вышел уже как Барсукова Н.Н., которую он, как потом выяснилось, поймал на 3-м этаже и уговорил (заставил?) с ним поменяться.

14.09.04. Во дворе от наезда машины, дававшей задний ход, сильно пострадал Раджив Ганди.

28.09. Читательнице Микрошиной И.В. отказано в выдаче читательского билета по причине попытки с его стороны внесения вторичной дезинформации в личную учётно-регистрационную карточку.

3.10. Читатель Разинкин М.Н. обратился с жалобой по поводу отказа в изготовлении ему его копии с уменьшением размера до стандартного формата. Просьба разобраться, чем был вызван отказ. Аппараты в порядке, а никаких пометок «копирование не разрешается» у читателя не было.

19.10. Накануне читатель Вишнёв Б.М. выше из библиотеки после того, как двери уже были заперты, нарушив тем самым правила контрольно-пропускного режима. Перед этим его неоднократно предупреждали, что библиотека закрывается, на что он реагировал хамским весельем. Только после того, как двери уже были заперты на замок, он начал выходить. Необходимо заметить, что он делает это уже не в первый раз.

25.10. Читательница Трошина пыталась пройти сквозь стену в фойе и разбила себе бровь. От оказания медицинской помощи уклонилась, поторопившись убежать.

06.11. В 13.00 Читательница Бодрова вышла из библиотеки сквозь стекло возле памятника Рудомино. Пора уже повесить на стекло бумагу, чтобы всем было видно, что это делать запрещается!

07.12. В 17.19. в лифте книгохранилища застряли между этажами 2 человека и 2 тома Краткой литературной энциклопедии (2-й и 4-й). Почему-то никто из них не нажал кнопку аварийного вызова, и лифтёр узнал об этом только перед закрытием.

19.12. Читатель Карасёв Р.Д. (год издания – 1968) был исключён на 1 мес. за выход из библиотеки в неположенном месте.

24.12. Читатель Васильев Л.П. исключён на 1 мес. за письменное изложение своих мыслей на посторонние темы на объявлениях по поводу графика работы библиотеки в предновогодние и новогодние дни.

26.12. Читатель Барышиков И.Д. исключён из библиотеки сроком на 2 месяца за неоднократные попытки отпиливания металлических цепочек, с помощью которых закрываются и открываются жалюзи на окнах в читальных залах. Цепочки он не присваивал, а выбрасывал в корзины для бумажного мусора или в цветочные поддоны. Считаю, что Барышникова надо исключить на более долгий срок, поскольку всем ясно, что он приходит в читальный зал с целью только отпиливания цепочек, пока все не отпилит без возможности восстановления.

2008/08/21 Попрыгунья-Стрекоза

ДЕНИС. Мам, а муравей поступил правильно, что стрекозу не пустил?

МАМА (неуверенно). Правильно. Но нехорошо.

ОТЕЦ. Отлично. Мать, у тебя логика на высоте.

МАМА. Нет, а что я не так сказала? Муравей работал? Работал. Стрекоза бездельничала? Бездельничала. Почему же муравей должен сажать её себе на шею? Правильно он её не пустил. Тунеядство поощрять нельзя.

ДЕНИС. А если правильно, то почему нехорошо? МАМА (упавшим голосом). Ну… она же замёрзла, наверное… Стрекоза-то.

ДЕНИС (сурово). Насмерть?

ОТЕЦ (безжалостно). Насмерть. А муравей пошёл по не-помню-какой статье Уголовного кодекса за оставление стрекозы в опасности в заведомо беспомощном состоянии. Три года как минимум. И при данных обстоятельствах – вряд ли условно.

МАМА. Нет, подожди. За что три года? Он не обязан был её пускать!

ОТЕЦ. Пускать – не обязан. Но помощь оказать – обязан. Она же приползла к нему чуть живая, уже замерзала совсем… Им, стрекозам, много ли нужно? Он обязан был дать ей тёплую одежду, а потом позвонить куда-нибудь в социальную службу, чтобы её устроили.

МАМА. Очень хорошая мысль. Одни будут работать… налоги платить, а другие прекрасненько себе жить за их счёт! Петь, плясать, дурака валять. Порхать себе до седых волос по цветочкам, а как чуток прижмёт – так мир же не без добрых людей! И накормят, и оденут, и приют дадут, и эту… социальную помощь. Очень хорошо! Прекрасно! Я тоже хочу так жить!

ОТЕЦ. Если хочешь, то почему же не живёшь?

МАМА. Потому что я не могу думать только о себе! Потому что у меня муж есть… и ребёнок! И работа, кстати, тоже… И обязанности!

ОТЕЦ. Но ты же сама всё это выбрала, никто тебя не заставлял. Значит, на самом деле ты просто НЕ ХОЧЕШЬ жить так, как стрекоза. Очень мало, кто захочет так жить. И мало кто сможет. Это совершенно особого склада люди, и им много-то не надо, их не так уж сложно прокормить…

МАМА Нет, а почему я должна их прокармливать? С какой стати? Ладно – они выбрали себе такую жизнь. Выбрали, и на здоровье. Но почему они её выбрали за мой счёт? Я-то к ним не иду в трудную минуту и ничего не клянчу! Не-ет, уж раз они выбрали, то пусть обходятся сами и всякие там социальные службы не напрягают. И не отвлекают их от настоящих проблем!

ОТЕЦ. От каких это настоящих?

МАМА. Ну, как – от каких? В обществе же полно проблем! Брошенные дети. Старики. Неимущие… у кого действительно несчастье случилось… пожар там, или болезнь, или ещё что-то такое… Вот пусть ими и занимаются! А не всякими иждивенцами, которым лишь бы за чужой счёт… лишь бы только самим не работать!

ДЕНИС. Мам! Я всё-таки не понял: надо было ему пускать стрекозу или не надо? МАМА. Н..ну, понимаешь…

ОТЕЦ. Валяй, валяй. Объясняй ему, что не надо. Наоборот, он всё правильно сделал. «Так поди же, попляши!» И дверью перед носом – хлоп! А на дворе уже снег… метель. А у стрекозы – ничего, одни то-оненькие крылышки. Какое там плясать? Она и двинуться от холода не может!

МАМА Немедленно прекрати травмировать ребёнка! Что ты делаешь с его нервной системой?

ОТЕЦ. А лето придёт, мы пойдём на речку, а там – ни одной стрекозы. Все за зиму перемёрзли. То, бывало, летали над водой, синие, зелёные.. хрупкие такие, как старинные самолёты. Яркие, как радуги, блестящие - загляденье. То летали, а то – ни одной. Вообще ни одной стрекозы. Только муравьи кругом. Полчища муравьёв.

МАМА. Прекрати сейчас же!!!

ОТЕЦ. Ну, знаешь.. если ты хочешь быть адвокатом у этого муравья, то ты не имеешь права затыкать рот прокурору! Я обязан изложить позицию обвинения, а ты приводи свои аргументы, если они у тебя ещё есть. А судья должен сам принять решение. (Денису). Правда, ваша честь?

ДЕНИС (печально). Всё равно я ничего не понял!

Я сижу на кухне, подслушиваю и сочувствую Денису. Я тоже знала такую стрекозу. И тоже, как Денис, не знала, что с нею делать.

Она жила двумя этажами выше, чем я, носила дивные прабабушкины обноски, никогда нигде толком не работала и всю жизнь во что-то играла. Иногда она спускалась ко мне со своего десятого этажа и говорила между делом, что вчера допила последнюю ложку кофе из той банки, что я ей подарила. Давясь раздражением, я лезла в буфет за другой банкой, а она смотрела на меня и улыбалась. А потом принималась рассказывать, как мёрзнет зимой, потому что в квартире плохо топят, и при этом обдавала нежным лучезарным взглядом мой платяной шкаф. «Ёлки, ну что, я не могу дать ей пару свитеров? Хороша христианка, которой жалко свитер для соседки!» - «Дура ты, а не христианка!» - «Ну, дура. А что делать-то, ты скажи? Посоветуй, если ты такая умная!» А она сидела на моём диване, слушала перебранку моих внутренних «я» и улыбалась. Улыбка её была настолько безмятежной, что в ней нельзя было не усмотреть издевательство. И я втайне мечтала о том, как один раз всё-таки наберусь мужества и захлопну дверь перед её носом. Сильно захлопну. С размаха. «Так поди же, попляши…» Впрочем, утешала я себя в своём безволии, всё равно её бесполезно выгонять, она же опять припрётся. Такие, как она, не обижаются. Им это невыгодно.

Несколько раз я пыталась пристроить её на какую-нибудь работу, но через пару-тройку недель она тихо, без скандала, увольнялась и вновь погружалась в свою радужную тунеядскую безмятежность. Она занимала у меня деньги и никогда не отдавала, а вместо этого приносила и дарила всякий чудовищный древний мусор: треснутые вазочки тридцатых годов со скрещенными, как шпаги, колосьями и васильками, вышитые салфетки с рыжими пятнами от пролитого чая, дореволюционных кукол с лицами не повзрослевших, а сразу постаревших младенцев, и мельхиоровые ложечки с облезлыми вензелями. Иногда я брала себя в руки, ожесточалась и разом всех их выбрасывала, но они были необидчивы, как их бывшая владелица, и на другой день опять оказывались в моей квартире.

Как многие люди такого склада, она была набожна и день-деньской торчала в церкви. Неофитского рвения у неё не было ни на йоту; она не интересовалась богословием, держалась в стороне от всех благочестивых тусовок и не делала ни малейших попыток поучаствовать в благотворительности или помочь церковным бабушкам убраться в храме. Она просто проводила там время, стоя в сторонке, глядя на иконостас и улыбаясь. По части времени она была богаче любого Ротшильда, и ей было всё равно, на что его тратить. Перед тем, как запирать на ночь храм, священник обязательно проверял, не торчит ли он в каком-нибудь тёмном уголке, - и каждый раз оказывалось, что торчит. «Алевтина, тебе домой-то не пора?» - «Ой! Пора, наверное. Хорошо, что вы сказали, батюшка. А то я тут с самого утра… уже прямо осатанела!» Батюшка только вздыхал и укоризненно качал бородой.

Эта её страсть к благочестивому времяпрепровождению. до поры до времени избавляла меня от её частых визитов. Но потом всё изменилось. У меня начались Тяжёлые Времена. И мои мудрые деликатные друзья и родные разом, не сговариваясь, оставили меня в покое. Они знали, что во время Тяжёлых Времён меня лучше не трогать. К тому же, как ни крути, у каждого из них было по горло собственных забот и проблем, и они не хотели обременять меня ещё и ими. Но у моей соседки ни на грош не было ни чуткости, ни деликатности, ни своих собственных проблем. Зато свободного времени имелось в избытке. Собственно, не свободного времени у неё просто не было. И она вдруг перестала расточать его в церкви и стала заниматься этим у меня. В моей квартире.

Это было ужасно. Стоило мне переступить порог своего дома, как она являлась следом за мной. А зачастую даже раньше меня. Я глядела на неё опухшими кроличьими глазами и мысленно умоляла её убираться вон. Она всё прекрасно слышала, но и не думала слушаться. Вместо этого она шла ко мне на кухню, чтобы непоправимо изуродовать мою плиту, разбить пару-другую моих любимых чашек и рассовать в никому не ведомые места мои полотенца и прихватки. Кстати, некоторые из них не отыскались до сих пор… Потом она кормила меня какой-нибудь гадостью собственного приготовления, укладывала на диван, укутывала халатом, извлечённым из корзины с грязным бельём, а сама садилась рядом и, не слушая моих стонов и протестов, принималась лепетать всякие глупости. Ни до, ни после неё я не встречала человека, который бы знал столько глупостей и умел бы так к месту их применять. Я засыпала, подложив себе под голову её руку, и мне снилась такая чушь, что я даже во сне всхлипывала и гоготала от восторга. Просыпалась я от боли в боку и пустоты в голове. В бок мне впивалась фарфоровая рука одной из дореволюционных кукол, а в голове вместо столь любезных мне Горестных Мыслей был гулкий, весело звенящий Космос. В нём летали круглые хихикающие кометы с курчавыми хвостами и горели звёзды, тёплые и жёлтые, как церковные свечки. И недели не прошло, как мои глаза приобрели до отвращения нормальные цвет и размеры, а Горькие Слёзы, до сей поры несказанно облегчавшие мою душу, вообще куда-то подевались, как будто им перекрыли клапан. По вечерам я шла домой, со страхом думая, что там меня НЕ ВСТРЕТЯТ запах сгоревшей до чёрных углей картошки и безмятежный, бессмысленный, до мурашек раздражающий стрекозиный лепет. Но опасения были напрасны. Ещё не приоткрыв толком двери, я чувствовала, что всё в порядке и с облегчением переводила дух.

Лет пять ли шесть назад она внезапно вышла замуж и уехала с мужем куда-то за Урал. Я не знаю ни её адреса, ни новой фамилии. Она так быстро исчезла, что я не успела даже сделать для неё на прощанье что-нибудь сентиментальное. Например, взять салфетку, закапать её чаем, а потом вышить на ней крестиком какой-нибудь благочестивый сюжет. Лучше всего Марфу с подносом в руках и Марию, сидящую у ног Христа с большой синей стрекозой на рыжих волосах. Впрочем, такие сюжеты, конечно, не предназначены для того, чтобы их вышивали на салфетках.

2008/08/23

Выдержки из «Полного практического и теоретического курса французского языка для взрослых по методу В. Бургарда» (издание 1907 г). Фразы, предлагаемые для перевода, безумно прекрасны. Помимо прелести каждой фразы в отдельности, прелестно ещё и их сочетание. Там, где это получалось похоже на связный текст, я рискнула их объединить И вот что получилось:

Купи у меня эту прекрасную лошадь. Какъ видишь, на ней с?рое, грязное и поношенное платье. Ея супругъ былъ убитъ во время посл?дней войны; такимъ образомъ она осталась вдовою с четырьмя д?тьми.

Бл?дная, испуганная, она вошла въ мою комнату и упала передо мною на полъ съ крикомъ. Н?т ли у вас хорошихъ черныхъ чернилъ?

Воры вошли на кухню через (par) чердакъ и ушли такимъ же образомъ. Поступили они такъ для удовольствия или для здоровья? Можетъ быть, вы думаете, что они останутся у насъ? Милости просимъ, мы вс? дома. Подождите, пожалуйста, немного, они сейчас же вернутся.

Разв? ваш кучеръ напивается каждый день? Да, это правда. Сначала онъ обучалъ этому дет?й моего дяди, а зат?м сына моего опекуна.

Сначала я свелъ его въ музей, зат?м въ соборъ и, наконецъ въ циркъ. Вообразите, что это повредило гораздо больше, нежели вс? лекарства. Сведите его на кладбище. Наблюдайте (surveiller) за нимъ.

Гд? мой другъ? Онъ на шкапу в передней. Будьте бол?е осторожны в выборе своихъ друзей – это отличный урокъ для будущаго.

Это ли ваш братъ? Н?тъ, это двустволка (un fusil ? deux cops) моего младшего брата. Он? ненавидятъ другъ друга. Они безпрестанно спорятъ между собою, ни одинъ, ни другой не хотятъ сознаться, что оба виноваты.

Это былъ князь Б.? Мы его зам?тили на паперти, въ моментъ выхода изъ церкви посл? богослуженiя. Н?тъ, мы его не бранили. Мы ударили его два или три раза. Моему брату показалось, что онъ обид?елся.

Н?тъ ли аптеки въ этой улиц?? Случается, что ея тамъ не бываетъ по утрамъ.

Солдаты пьютъ водку и пиво. У нихъ великол?пный цв?тъ лица. У нихъ н?тъ лихорадки (de fl?vre) и никогда не болитъ голова. У нихъ есть вкусъ. У нихъ н?тъ сердца. Будутъ ли у нихъ завтра огурцы?

Господь создалъ миръ. Это было около трехъ нед?ль тому назадъ. Слава Богу, онъ уже окончилъ эту работу. Отнын? его зд?сь н?т, онъ гд?-нибудь въ другомъ м?сте. Я уже был везд? и нигд? его не вст?ртилъ.

Принесите мне эту книгу. Я давно искалъ случая ее поцеловать.

Этотъ господинъ не внушаетъ дов?рия, это очень подозрительная личность. (l’individu). Его патрiотическiй порывъ спасъ отечество.

Слышали ли вы о смерти поручика М.? Счастливчикъ! Онъ теперь путешествуетъ по (en) Италии.

Это очень хороший апельсинъ. Недавно я встретилъ его у моей тетушки, но я не воспользовался этимъ случаемъ, чтобы поговорить с нимъ.

Уступите ли вы вашу квартиру генералу? Зд?сь множество блохъ и клоповъ.

Какая роскошная ночь! Свалка (la cohune) у моста кончилась лишь съ прибытiемъ полiции.

2008/08/27

Люди, дорогие! Не обижайтесь, если я кому-то не ответила на комментарии к предыдущему посту. Они все ПОТРЯСАЮЩИЕ, один лучше другого. Но меня сейчас не пускают в Сеть - велят сидеть тихо и лечить глаза. Недельку-другую меня с вами не будет, а потом, надеюсь, увидимся.

До встречи! Буду скучать. :)

2008/09/06 дети

Перья Бога

Туська – взрослая.

У неё клетчатая форменная юбка цветов клана МакКолемов, коричневый ранец, разрисованный грустными и, по-видимому, не очень трезвыми индейцами, суровая чёлка до бровей и жёлтые, затуманенные заботами глаза. Парень лет девяти за соседним столиком посматривает на неё с интересом.

Мы сидим в кафе и празднуем начало учебного года. Под сурдинку к нам примазался Васька, который пока далёк от школьных проблем, но всегда безошибочно чует, когда можно погулять на дармовщинку. Пока мы с Туськой обсуждаем её первосентябрьские впечатления, он болтает ногами, рисует танк соусом на столешнице и пытается высосать из тарелки салат с помощью соломки для сока.

— Нина Ивановна всем сказала, чтобы к следующему дню во все тетрадки и в учебники вклеили закладки. Только обязательно атласные.

— Какие?

— Атласные. Обязательно. Если не атласные, она их будет вырывать и выбрасывать. Мама, знаешь, - плакала даже. Потому что уже был вечер, а она не знала, где их взять, чтобы атласные… А ещё мы с ней до ночи буковки вырезали. Для трафарета. Чтобы потом по ним обводить и писать. А их же ровно всё равно не вырежешь, там зазубринки такие получились по краешку. И я обвела, и получилось, как будто буква дрожит.

— При виде Нины Ивановны?

— Ага.

— Ну, я её в принципе, понимаю… И что сказала Нина Ивановна?

— Она всем показала мой листок и сказала: ребята, смотрите, как Наташа плохо пишет! Ей должно быть стыдно! А Лёшка Синицын, как увидел, тоже стал такие буквы делать, специально. Чтобы и его листок всем показали тоже…

Васька перебивает нас, тыча вилкой в тарелку:

— А где язык?

— Что? – пугаюсь я.

— Ты сказала: мойской язык. Я никакого языка нету.

— Да вот же он, Вась.. Вот это и есть морской язык.

— Непйавда, - хмурится Васька. – Язык не такой. Вот язык! – И в доказательство высовывает свой собственный язык, густо измазанный майонезом.

— Одно дело – твой язык, а другое дело – морской. Есть же разница. И потом, его же специально порезали на кусочки…

— Сволоци, - вздыхает Васька и отодвигает тарелку.

— У нас Лёшка, он так же ругается, - сообщает Туська. – На физкультуре. А учитель, который по физкультуре, обещал ему мячиком в голову запулить, если он ещё так будет… Не, ну, на самом деле он не запульнёт, конечно. Он на самом деле добрый. Забыла, как его имя-отчество… Большие мальчишки знаешь, как его зовут? Адольф Гитлерович. Нет. Гитлер Адольфович…

Васька слушает её с хмурым интересом и, похоже, с завистью. Компания студентов за столиком напротив соревнуется, кому быстрее удастся высосать из тарелки салат с помощью соломинки.

— А ещё Нина Ивановна сказала, что кто не умеет читать, то это его проблемы, а она таких учить не будет. Хорошо, что я умею, да? Я уже даже не по складам умею! Смотри. «Ремонт часов», «Инпромстро»… чего?... «Шарфы, платки». Ой! А вот тут буква пропущена!

— Где?

— Написано: «Перья боа». А должно же быть: «Перья Бога».

— Нет, Тусь, тут всё правильно написано. Боа – это такой длинный шарф с перьями, старинный.

— Пейя Бога! – фыркает сквозь пепси-колу Васька

— А ты не ехидничай, - вступаюсь я за Туську. – Может, она подумала про какого-нибудь африканского или индейского бога. Индейские боги – они все с перьями.

— Нет, - не соглашается Туська. – Я не про индейского подумала. Я – про обыкновенного. Про Его перья. Ну, не про Его.. . у Него, может, и нету. Но у ангелов-то есть. И вот – они чешутся, перья падают, а их потом собирают и продают…

— Ангелы – чешутся?

— Ну, да. Утки же чешутся. Я сама видела – раз-раз-раз клювами. Быстро-быстро.

— И я видел, - солидно подтверждает Васька.

— Ну-у, люди… Вы скажете тоже! У уток всякие водяные блохи, вот они и чешутся. А ангелы от чего? От звёздной пыли?

— А они нарочно, - поясняет Туська - Для людей. Чтобы перья падали, а люди их чтобы собирали. Перья такие огромные, оргомнющие, белые-белые и чуть-чуть перла.. муторные. Как у Пушкина. У нас один мальчик, он тоже Саша…. Он принёс перо, как у Пушкина, и вставил туда ручку. А Нина Ивановна взяла, выдернула это перо, поломала и в помойку бросила. Потому что в школу с такими перьями нельзя.

Мы выходим из кафе, вздыхая и отдуваясь. Туська любуется на вывески, сдерживаясь из последних сил, чтобы их не читать. Васька смотрит на неё снизу вверх сытыми печальными глазами и о чём-то думает.

— Ой! – всё-таки не сдерживается Туська. – Смотри! Их разыскивает милиция… Каки-ие люди! – Прилипает к стенду, с восхищением разглядывая фотографии. – Только.. знаешь.. Посмотри, по-моему, это не люди. Не похожи, да? Вон - три уха у этого... Разве так бывает?

Я смотрю на серые, раскоряченные на ксероксе рожи с лягушачьими ртами, выпученными глазами без зрачков и бровями, наезжающими на уши.

— Ты права. Определённо не люди.

— Инопланетяне, - веско роняет Васька.

— Они. Больше некому.

— Их разыскивает милиция? – радуется Туська.

— Вряд ли. Их даже ФБР уже не разыскивает. Разве что агент Малдер, но он сумасшедший…

— Надо было же так и написать! А то – милиция!

Мы уходим по хрустящим листьям, вслед нам смотрят серо-зелёные человечки под вывеской «Их разыскивает агент Малдер», а впереди, в узком золотистом проулке летают огромные, оргомнющие перья снежно-белого цвета с перламутерным оттенком. Они пахнут небом, утиным пухом и подвядшей пижмой. Хорошо, что Нина Ивановна отсюда далеко и их не видит...

2008/09/09 дети

На даче

ТУСЬКА (вбегая на веранду). Мам! Ты представляешь – воробьи семечки из подсолнухов выковыривают, садятся наверх, на подсолнух, и прямо там едят! Я подсолнух тронула, а на меня как посыплются обёртки от семечек!

МАТЬ (сухо; раздражённая чем-то с утра). Что на тебя посыплется?

ТУСЬКА. Ой.. эти… Очистки. Прямо целая куча! Это они там сидели и закусывали! Так удобно, что подсолнух большой.. и плоский! Правда же, удобно придумано?

МАТЬ. Тусь, ты можешь так не кричать, а? Ты понимаешь, что это неприлично? И вообще… Посмотри, на кого ты похожа! На лицо своё посмотри, на руки! Это же ужас какой-то! Страшнее атомной войны!

ТУСЬКА (с радостным любопытством). Мам! А бывает молекульная война?

МАТЬ. Наталья, ты слышишь, что я тебе говорю? Я тебе говорю, что ты ужасно выглядишь! Неумытая. Непричёсанная. Вся в колючках каких-то! Вон, сзади, посмотри.. три репья целых! Ты же не маленькая! Когда ты научишься за собой следить! Никогда ты не научишься! И всю жизнь будешь, как чучундра! Над тобой мальчики в классе ещё не смеются? Подожди, скоро будут смеяться. Все будут смеяться и пальцем показывать, какой ты урод… и неряха!

Туська глубокомысленно хмурится и, улучив минутку, боком ретируется с веранды.

ОТЕЦ. Жень, тебе не кажется, что не стоит называть ребёнка уродом?

МАТЬ. А что делать, если она и вправду урод? В точности в тебя! Просто копия!

ОТЕЦ. Жень… по-моему, всё равно так не надо. Она же не виновата, что ты меня выбрала.. в качестве её папы. Кстати, никакой она не урод.

МАТЬ. Ну, да. Ты так говоришь, потому что она твоя копия! Один в один!

ОТЕЦ. Жень… всё равно. Зря ты с ней так. Она же не на приёме в Букингемском дворце, а на даче. Ну, подумаешь, непричёсанная… Причешется ещё, успеет. А если будешь обзывать её уродом, у неё будут комплексы… Ну, вот зачем ты её сейчас расстроила? Она же плачет, наверняка.

МАТЬ. Плачет она… Мало ли… Поплачет и перестанет! Мы же должны, в конце концов, думать о её будущем! Если я сейчас ей не сделаю замечание, то потом будет хуже.. для неё же будет хуже…

ОТЕЦ. Женя! Ребёнок плачет, ты пойми! Ты ей мать или кто, в конце концов?

МАТЬ (неуверенно). Нет, но мы должны же думать о её будущем…

Отец вздыхает и укоризненно трясёт головой. Мать мрачнеет ещё больше, до слёз закусывает губу, потом резко распахивает окно и выглядывает в сад. Там, среди солнца, подсолнухов и кистей черноплодной рябины танцует и поёт Туська.

У меня на заднице

Целых три репья!

Самая счастливая В это утро я!

Рядом на сияющих синих качелях качается Васька. Качается и орёт в подсолнуховые заросли:

— Я – китаец! Я – китаец!

— Я - китайка! Я - китайка! – нежно подпевает ему Туська, кружась на увядающей траве.

МАТЬ (отцу, с горьким торжеством). Ну, что? Видел?

ОТЕЦ. А что… Ну, видел, да. Они правы. Они думают о нашем общем будущем!

2008/09/10 Ещё немножко про Гамлета

Из средневековых "примеров для проповедей" XIII века. Взято из собрания Вильгельма Райнера (издание 1898 года).

_______

Некий граф испытывал нечестивую страсть к жене своего друга, и она разделяла его греховное чувство. И так глубоко они погрязли во грехе, что однажды сговорились и вместе умертвили её несчастного супруга. После этого граф не прочь был жениться на вдове, но она сказала, что согласится на свадьбу лишь после того, как граф проведёт три ночи в церкви у гроба убитого. Граф согласился на это с большой неохотой и душевным содроганием. И когда он в первую ночь молился у гроба её мужа, то вспомнил, какими добрыми друзьями они были в прежние времена, и горько заплакал от раскаяния. И услышал сквозь слёзы и стенания, как крышка гроба отодвигается и из глубины его, как из-под земли, раздаётся голос: «Господи, отомсти этому человеку за мою безвинно пролитую кровь!» А голос с небес отвечает ему: «Покойся с миром! Это не твоя забота!»

Дрожа от страха, граф кое-как продержался у гроба в эту ночь, но на следующую ночь никак не хотел идти в часовню. Однако вдова настояла на этом, и он, собравшись с духом, опять пошёл туда и встал на молитву. И, пока он молился, убитый им друг был перед его глазами, как живой, и, вспоминая о нём, граф не столько молился, сколько плакал от стыда и горя. И опять отворилась крышка гроба, и опять голос из-под земли воззвал к Небесам об отмщении. И опять Господь сказал: «Покойся с миром, это не твоё дело». Крышка гроба закрылась, и всё стихло. Не помня себя от страха, граф до утра пролежал ниц у алтаря, а на другую ночь, понуждаемой женщиной, вновь отправился в часовню. И в эту ночь, как в прежнюю, он плакал, думая о своём грехе, пока крышка гроба не приоткрылась и вновь не послышался голос убитого: «Господи, отомсти этому предателю и той нечестивой женщине за мою кровь!» И Господь сказал: «Покойся в мире. Я дам им тридцать лет отсрочки для покаяния. А дальше поступлю с ними обоими, как посчитаю нужным». После этих слов загробный голос умолк, небесный свет померк, а граф, чуть живой, так и остался до утра на полу часовни.

Когда он пришёл к женщине и рассказал ей обо всём, что видел и слышал в церкви, она очень обрадовалась и сказала: «Это то, что я хотела узнать! Отсрочка длинная, мы сто раз успеем покаяться!» И они сыграли свадьбу.

Прошло десять лет, но ни он, ни она и не думали о покаянии. Однажды граф сказал жене: «Сегодня десять лет, как мы предали и умертвили того, кто любил нас обоих. Не пора ли нам покаяться в том, что мы совершили?» Но жена ответила: «Полно! Впереди ещё двадцать лет. Поживём ещё, как жили, а покаяние от нас не уйдёт!» Прошло ещё десять лет. И опять граф напомнил графине о покаянии, и опять она сказала: «У нас ещё десять лет впереди, успеем ещё покаяться!»

И вот прошло тридцать лет. И прошли они куда быстрее, чем думали граф и графиня. А у графини был сын, рождённый от первого мужа. От рождения он был слеп, ничего не видел и был убог рассудком. Мать презирала его, слуги над ним смеялись, лишь отчим был всегда к нему добр, заступался за него и защищал от насмешек. В тот день, когда истёк срок покаяния графа и графини, их сын сидел на заднем дворе и копался в мусоре. И услышал, как кто-то подходит к нему и говорит: «Пришёл твой день. Иди в замок и убей их обоих». Он ничего не понял и спросил: «Кто это говорит? Подойди ко мне и дай мне тебя ощупать. Потому что глазами я ничего не вижу, вижу только руками». Голос ответил ему: «Щупай хоть сто лет, всё равно ничего не нащупаешь. Ибо у меня нет плоти, есть только дух. Но я могу сделать так, чтобы ты меня увидел». И молодой граф ощутил, как лица его коснулся холод, и с того мгновения прозрел, и рассудок его стал ясным и здоровым. И он увидел перед собой призрак своего отца. Тот рассказал ему о вероломстве, совершённом тридцать лет назад его матерью и отчимом, и велел ему отомстить за безвинно пролитую кровь. И, рассказав ему всё, он исчез, и после него на земле остался большой отточенный меч.

Молодой граф взял меч и пошёл в замок. Была уже ночь, и его мать и отчим спали на некогда осквернённом ими ложе под занавесью. И молодой граф взял меч, положил его перед собой, встал на колени и взмолился Богу, прося Его остановить его руку и не дать совершиться греху смертоубийства. И Господь сказал ему: «Ты прав. Не дело человека – воздавать отмщение за грехи; но дело Бога». И только это было сказано, как полог над кроватью занялся огнём, и загорелись пол и потолок, и кровать супругов оказалась как бы в огненном круге. И, видя это, молодой граф заплакал и взмолился ещё горячее: «Господи! Пощади этих людей! Грех их велик, но позволь мне искупить его вместо них! Тридцать лет я буду нести покаяние, которым они пренебрегли, и вымолю для них прощенье!» И Господь внял ему ради его праведности и потушил полог, и огонь исчез, остался только круг чёрной золы на полу, вокруг кровати. И граф и графиня в трепете лежали посреди кровати и не могли припомнить ни одной молитвы – так велик был их страх.

Молодой граф роздал половину отцовских денег нищим, другую половину отдал в монастырь, чтобы братья молились за упокой души его отца, а сам оделся в рубище и пошёл босым по городам и землям, молясь и прося милостыню. И многие смеялись над ним, поскольку помнили его жалким и слабоумным и полагали, что он таким и остался. Но он так стойко выносил все тяготы и унижения, что Господь сократил срок его покаяния вполовину. Через пятнадцать лет он вернулся домой и узнал, что его мать и отчим умерли и перед смертью вели строгую и праведную жизнь и молили Бога о прощении. И он построил для них новую часовню, чтобы их останки не лежали подле останков его отца, а сам после этого прожил долгую и достойную жизнь, и все, кто его знал, любили его, и благословляли его щедрость и бескорыстие.

___________

Послесловие переводчика. А почему всё так хорошо закончилось? Потому что парень никогда не учился в Виттенберге! А вот если бы он учился в Виттенберге, была бы та же самая фигня.

2008/09/13 Две истории про братьев

Ещё два "примера" из того же сборника (один - XIII века, другой - XIV). Они совсем в другом роде, но тоже по-своему любопытны

___

Двое братьев из благородного рода вели жизнь смиренную, простую и благочестивую, угождая Богу и помогая бедным. Однажды старший сказал младшему: «Вот – батюшка наш служил королю, имел золото, славу и множество слуг, а теперь он умер, и кто помнит о нём, кроме нас с тобой? Пойдём же и послужим иному Господину, от которого будем иметь награду не преходящую, но вечную». Брат согласился с ним, и они оба пошли в монастырь и просили аббата принять их в число братьев. Аббат сказал, что не может их принять, пока они не выдержат положенный искус. И направил их в скит, где они должны были жить отшельниками, сами заботиться о пропитании и молиться Богу. Братья повиновались, и пошли в лес, и там, вдали от людей, провели целый год в трудах и непрестанных молитвах. По истечении года аббат пришёл их навестить и застал обоих за работой: один расчищал землю от пней и кореньев, а другой вскапывал её лопатой. И одежды их были рваны и пропитаны потом, руки ободраны и покрыты кровавыми мозолями, а лица чисты и смиренны, и аббат возрадовался, видя их кротость и трудолюбие. И он сказал им обоим: «Дети мои, сегодня ночью ложитесь спать пораньше, отдохните как следует от трудов. А утром расскажите мне, что вы видели во сне». Братья повиновались ему и пошли спать. Утром аббат позвал их и сказал: «Ну, расскажите мне теперь, что же вам снилось». И старший брат сказал: «Я видел ангела Божия, который сиял как солнце, и сияние это было таким ослепительным, что никто, кроме меня, не мог его выдержать. Ангел взял меня и поднял над землей, к небесному алтарю, и там мы молились вместе – так что ночь пролетела для меня, как один миг». «Поистине чудесен твой сон, - сказал аббат и спросил у младшего, что же приснилось ему. «Увы, отче, - отвечал младший, - и для меня ночь пролетела, как один миг!» Более же он ничего не сказал, только опустил голову и стоял перед аббатом молча, ибо стыдился рассказывать то, что видел во сне. И аббат сказал: «Вижу, сын мой, что ты ещё не победил всех искушений, но ты им стойко противостоишь, а это уже залог победы. Я думаю, братия поможет тебе в конце концов их одолеть. Приходи к нам в обитель и будь одним из нас». Старшему же брату он сказал: «Вернись и управляй своим имением, как прежде. Монашеская жизнь не для тебя». Старший брат очень огорчился и спросил: «Отче! Почему ты так говоришь? Ради того, чтобы попасть к престолу Господнему, я готов преодолеть все преграды!» И аббат ответил: «На пути к Богу человек может перепрыгнуть через любую стену, но только не через собственную гордыню».

____

Рассказывают, что были двое братьев-близнецов. Обликом и статью они были похожи друг на друга, как две капли воды, но один из них был праведником, а другой – закоренелым грешником. Тот, что был праведником, умер первым, но случилось так, что бесы перепутали и, приняв его за того, что был грешником, схватили, привели к Люциферу и бросили к подножию его трона. И Люцифер сказал: «Возьмите моего верного вассала и воздайте ему по заслугам, ибо он всегда хранил мне верность и много для меня сделал». И бесы бросили праведного брата в огненную печь. Тот же нисколько не роптал, потому что всегда считал себя грешником и нечестивцем, недостойным Божьей милости. Через некоторое время Люцифер спросил у бесов, как чувствует себя его слуга в огненной печи и как ему нравится там поджариваться. И бесы ответили: «Увы, господин, он там нисколько не поджаривается. Ибо стоит нам только раздуть огонь побольше, как его слёзы тушат его, и печь вновь остывает». Тогда Люцифер разгневался и сказал: «Кого вы ко мне привели? Это не мой слуга. Это какой-то праведник. Ибо грешник страдает от разлуки со своими греховными радостями, и потому слёзы его только ещё пуще разжигают адский огонь. А праведник страдает от разлуки с Богом, и его слёзы способны осушить самое жаркое адское пламя. Уберите его отсюда, его место в Раю». И бесам пришлось забрать праведника из печи и оставить возле Райских врат. И праведный брат вошёл в Рай и там много молился о вразумлении своего грешного брата.

Случилась так, что молитвы его не пропали втуне, и его брат к концу жизни оставил свои прежние привычки и обратился к Богу. Но смерть застигла его внезапно, и он не успел получить отпущение грехов. И когда он умер, бесы схватили его, привели к Люциферу и бросили к подножию его трона. Люцифер посмотрел на него и сказал: «Опять вы привели ко мне этого? Я же сказал вам – чтобы духу его здесь не было! Его место не здесь, а в Раю!» И бесы взяли его и отнесли к Райским вратам. И он стоял подле них целых сто лет, не смея войти, пока ему не отворил его брат и не сказал, что по воле Божьей он прощён, и теперь они могут быть вместе в Раю.

2008/09/17 Ностальгическое

В коробочке, которую мне всучил мой приятель, вместо обещанных фильмов Бергмана оказалось полное собрание «Знатоков» - все серии, с самого начала. От радости, что мне не придётся проводить вечер с Бергманом, я прослезилась, благословила судьбу и, почувствовав себя обязанной, стала смотреть «Знатоков».

И был дивный чёрно-белый вечер с мутными огнями горбатых фонарей, сиянием заляпанных полупустых витрин промтоварных и кондитерских магазинов, улицами без рекламных щитов, очередями у телефонов-автоматов и закоренелыми убийцами и мошенниками, скорбящими о тех временах, когда они ходили в рваных штанах и без рубля в кармане, но были честными, весёлыми и беспечными. Масштабные, отчаянные люди, не чета нынешним. Один украл со склада три каракулевых шубы. Другой – три ящика с помидорами. Ещё один выпекал вместо ста пирожных в день сто одно и лишнее загонял на сторону по двадцать копеек вместо пятнадцати.. И ещё какой-то, особенно отчаянный оригинал, сел в тюрьму специально, чтобы жена и дочка им гордились.

Оторваться от этого зрелища было невозможно. Сквозь радугу ностальгических слёз оно даже казалось не таким уж и чёрно-белым. И эта неподражаемая троица! Брутальный лицедей Томин, романтически-занудливая Кибрит и безупречный Пал Палыч с круглым домашним лицом и лёгким контурным сиянием вокруг макушки. Пал Палыч особенно хорош, поскольку образ его выстроен строго по канонам средневекового жития. Он весь полон трогательных, прямолинейных добродетелей, которые нас так раздражают в окружающих и так восхищают в святых. Он великодушен, терпелив, многомилостив, застенчив, банален и целомудрен. Он не хочет смерти грешника, но хочет его исправления. В нём нет ни одного завлекательного порока – это вам не какой-нибудь Эраст Петрович Фандорин. Иногда он может позволить себе неуклюжую хитрость или вспышку праведного гнева – хорошему инквизитору без этого нельзя - но при этом он же всегда готов поддаться состраданию и отпустить преступника под честное слово. Я без ума от подобных персонажей. Они мне нравятся. Главным образом потому, что они никому не нравятся, и из-за этого мне их жалко… Но бог с ним, в конце концов, с Пал Палычем, не в нём же дело! И не в сюжете. И не в морали даже, какой бы трогательной она ни была. А в том, что молодость ушла, и слава богу, и туда ей и дорога, но, чёрт возьми, - как занятно и грустно смотреть на то, как она идёт по этой самой дороге! Мимо сакраментальных киосков с копеечной газировкой, мимо расчерченных классиками тротуаров, мимо школьниц в белых фартучках, мимо цветущих каштанов и стеклянных дверей магазинов, на которых висят таблички «Закрыто на обед»… Идёт, ест пломбир за девятнадцать копеек с толстой мёрзлой нашлёпкой крема наверху, а кругом лето, скрип дворовых качелей, звон мячика на школьном дворе за забором и мерное ёканье «маяка» из растворённых окон первого этажа. В Москве полдень. Передаём сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует двенадцати часами московского времени.

А парк культуры в одной из серий! Тот самый парк культуры, без Фредди Крюгера и кока-колы, но с каруселями в виде битых чашек, с картошкой в пакетиках, после которой всегда болит живот, с длинными сомнительными леденцами в руках толстых сомнительных торговок и с благоухающим жареным тестом киоском, на котором написано: «Горячие п…н…и...и». И громадные греческие вазы при входе, с меандрами, виноградными лозами и хороводами вакханок. Всё остальное – ладно, но вазы-то, вазы – кому они, спрашивается, помешали? В детстве я особенно любила именно их и всегда просила у родителей двушку, чтобы бросить туда перед уходом и слушать, как она звенит, проваливаясь вниз, в античность, к кентаврам и медузам-горгонам. А теперь нет там этих ваз, и следа их даже нет, и ни один человек в мире не знает, куда они подевались.

— Я тоже в Москве любила Парк культуры, - говорила мне подруга.- Помню, когда мы в первый раз приехали, он на меня самое большое впечатление произвёл. А ещё – сыр в магазине. Костромской. Я просто глазам не поверила: магазин, а в нём лежит сыр, и каждый может подойти и купить.

— А что, у вас, в Иркутске, нельзя было купить сыр?

— Да ты чё? Нет, конечно. Его иногда давали в заказах, перед праздниками. А в магазине… Мы даже такое представить себе не могли. Всё равно что приходишь в магазин, а там продают крокодила. Живого. Или питона. А за халвой мы ездили в Ангарск. Потому что там было спецснабжение…

— Это что, в девяностые, что ли, уже было?

— Почему – в девяностые? Всегда это было. Ну, может, не всегда. Но сколько я себя помню. И ещё помню, что мы почему-то очень многого боялись. Как-то почти иррационально… беспредметно боялись. В школе двоек боялись, учителей, выговоров… ещё какой-то фигни… Потом в институте – тоже чего-то боялись. Я, когда один зачёт на первом курсе не сдала, чуть не утопилась с горя. Такая трагедия была, просто что-то невероятное…

Правда. Я тоже боялась. В этом тихом, со всех сторон защищённом мире моего детства и юности, я боялась всякой ничтожной мелочи, всякой ерунды. Почему – кто ж теперь поймёт? Но нынешяя-то, нынешняя молодёжь не такова! Она уж точно ничего не боится. Она щедра, беспечна, живёт иными ценностями и мыслит иными категориями…

Я думаю об этом уже наутро, сидя за кафедрой в читальном зале, а молодёжь клубится вокруг, хихикая, шурша конспектами и то и дело выскакивая в коридор, чтобы ответить на чей-нибудь телефонный призыв. Две подружки сидят над энциклопедией голова к голове, тайком грызут вафли и нежно перешёптываются. Потом они подходят ко мне делать копии – и вдруг одна из них спохватывается и оборачивается к другой:

— Слушай! Блин, я кошелёк забыла, прикинь!

— Ну, ты совсем уже, - морщится та.

— Не говори! – соглашается первая. – Главное, заказ уже сделала... вон, уже всё ксерится... И как мне теперь?...

— А я-то чего? – пожимает плечами вторая.

— Да нет, ничего, - вздыхает первая. – Я просто думаю, чего делать.

— Это уж я не знаю, чего тебе делать, - говорит вторая и заталкивает в карман джинсов пачку разноцветных купюр.

— И я не знаю! – сокрушается первая. – Блин! Как же быть-то?.. Слушай! Давай я тебе со своего телефона на твой счёт стольник переведу! А ты мне отдашь сейчас деньгами. Хорошо?

— Вообще-то, у меня на телефоне сейчас достаточно. Мне не надо.

— Бли-ин! Ну, как же быть-то? Я прямо даже и не знаю!

Я смотрю на её метания и уже готовлюсь залепетать, как сентиментальный Пал Палыч, что поверю ей в долг под честное слово, но тут вторая девушка делает ещё одну гримаску и кивает:

— Ну, ладно. Переводи, только быстрее.

— Ой! Вот спасибо! Давай денежку, мне платить надо.

— Погоди. Как это – «давай»? Ты же мне ещё ничего не перевела.

— Ой, да. Правда…

Я смотрю на них, щиплю штемпельную подушку и убеждаю себя в том, что всё – нормально. Нормально. Нет, правда же – нормально. И обе девушки тоже понимают, что нормально. И ни тени трещины между ними – вон, уже опять сидят в обнимку и посыпают энциклопедию вафельными крошками. Сейчас пойду и на фиг отберу у них эти вафли. А то совсем уже…

А вечером буду досматривать «Знатоков». И наплевать, что их служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна, и на второй как будто тоже не видна, и на третий взгляд как будто не видна… Разве в этом дело, в конце концов?

2008/09/20 дети

Ещё немного о кино

Лет десять назад мы смотрели с моим крестником фильм «Монах» по роману Льюиса. Не того Льюиса, который «Нарния», а другого, готического, почти забытого Льюиса. Как-то так получилось, что и я, и мой крестник, умудрились-таки прочитать этот роман – может быть, потому, что как раз в то время вышло его роскошное переводное переиздание, со множеством иллюстраций и цветных вкладок. Сюжет его, если кто помнит, очень готичный и впечатляющий. Некий брат-капуцин, с младенчества воспитывавшийся в монастыре, вдали от мирских искушений, в конце концов вообразил, что он свят и для пресловутых искушений недоступен. Дьявол тотчас же воспользовался ситуацией и подсунул ему самое что ни на есть примитивное искушение в виде рыжеволосой красотки. Монах, натурально, и оглянуться не успел, как с нею согрешил, а затем, как водится покатился по наклонной плоскости всё ниже и ниже; совершил несколько убийств и изнасилований, причём с кровосмешением, был схвачен, изобличён и, чтобы избежать казни, продал душу всё тому же дьяволу – за то, чтобы тот вынес его из темницы. И дьявол вынес его из темницы, но потом резонно заметил, что на этом его обязательства кончаются, и с радостным хохотом швырнул беднягу с высоченной скалы прямо в ад. История весёлая и поучительная, что и говорить. Крестнику моему в то время было лет четырнадцать, и у меня были некоторые сомнения насчёт того, стоит ли ему на это смотреть, но он заверил меня, что прочитал роман от корки до корки – так что, чего уж теперь, поздно пить кефир… И мы уселись смотреть.

Фильм оказался совсем не тем, что мы ожидали. Сюжет там был в общих чертах воспроизведён довольно старательно, но главный герой разительно отличался от своего книжного прототипа. В книге монах изображался жёстким, властным, самовлюблённым гордецом; в фильме же он был робок, нерешителен, и вся беда его заключалась в том, что он подпал под влияние скверной бабёнки и, как сомнамбула, делал всё, что она ему приказывала. Когда же в финале его возвели на костёр, его погубительница улучила минутку и протянула ему книгу с дьявольскими заклинаниями. По этой книге он должен был прочитать клятву, навеки отдающую его в руки нечистого, и тем спастись от костра. И вот – монах смотрит, смотрит на эту книгу, а огонь между тем уже занимается у его ног… и он всё смотрит, смотрит… а потом резко швыряет её в огонь и обращается с молитвой к Господу. И так и погибает с молитвой на устах.

— Как хорошо, что всё хорошо кончилось! – с облегчением сказал мне крестник.

А я поймала себя на том, что ждала, что несчастный монах прочитает-таки нехорошее заклинание и спасётся. Хотя прекрасно понимала, что если он его прочитает, то уж точно не спасётся – ни в коем случае. Но всё равно. Всё равно. Так хотелось оттянуть эту тягостную, бессмысленную гибель. Выгадать у вечности хотя бы ещё пару лет. Пусть ценой предательства, ёлки-палки. Пусть. Лишь бы выгадать. Лишь бы не этот ужас…

— Как хорошо, что всё хорошо кончилось!

Как он это понял в свои четырнадцать лет? Я ему это не объясняла. Всё-таки, я никудышная крёстная.

Пару дней назад уже другой молодой человек - сын моей подруги и тоже мой крестник - шарил по полкам моего шкафа и выкопал откуда-то «Отходную молитву».

— Ух, ты! С Мики Рурком… Старый какой-то, да? А я не смотрел. Давай поставим, а?

— Ты разочаруешься. Это только с виду боевик, а на самом деле мелодрама.

— Фиг с ним, пускай мелодрама. Давай посмотрим.

И мы сели смотреть эту длинную, изобилующую затёртыми штампами, но всё же чем-то неуловимо цепляющую тягомотину. Ирландский террорист по ошибке взрывает школьный автобус, после чего у него что-то случается с головой и он уже не может жить, как раньше. А как жить по-другому – не знает. И вся его дальнейшая недолгая жизнь – сплошная цепочка ситуаций, в которых надо выбирать между этими "как раньше" и "по-другому". Он делает выбор. Разбитое, искорёженное тело уносят на носилках, бывшие партайгеноссе молча провожают носилки взглядом. Дальше – тишина.

— Фигня какая-то! – резюмирует мой крестник. Кстати, ему тоже четырнадцать. Или чуть больше.

— Я тебя предупреждала, – отсморкавшись, обиженно напоминаю я.

— Да не поэтому фигня! А потому, что всё неправильно!

— Что – неправильно?

— Зачем он погиб? Он же не должен!

— Как это – не должен?

— А вот так! Он же главный герой. Главный герой не должен… Так не бывает.

— Мне кажется, у него не было выхода. По-другому он не мог спасти девушку и священника. Только так. И потом… это было его покаяние.

— Чего-чего?

— Он не мог себе простить, что из-за него погибли дети. По сути дела, он наполовину умер уже тогда, на дороге, когда увидел, как они взорвались. И он не мог иначе искупить эту вину, как только… ну, такой вот ценой. По-другому не получалось. Никак.

Я знаю, что говорю не то и не так, но не знаю, как сказать иначе. А крестник по-прежнему недоуменно хмурится:

— Нет, пусть бы он их спас, эту девушку и дядю этого её… Но сам-то он при этом зачем погиб?

— А как иначе? С такой высоты падать – это всё равно убьёшься, тут по-другому не выйдет.

— Пусть бы он разбился, но не насмерть!.

— Я понимаю, тебе его жалко, этого Фелана. И мне его жалко. Но…

— Да при чём тут «жалко – не жалко»! – раздражается крестник. – «Жалко» - это всё ерунда! Просто - он же ведь главный герой? Главный! Он хороший? Хороший. Тогда зачем же он разбился? Так же не бывает! Он должен был всех победить, а сам остаться… А девушке пусть бы сделали операцию, чтобы она стала видеть. А то – зачем она слепая? Так же ведь нельзя. Это же тоже неправильно.

Я сбита с толку. И мы в своё время были нормальными людьми, любили благополучные финалы и не любили, когда хорошие герои погибают. И мы ревели, когда какой-нибудь Искремас прикрывал ветошью спящую в телеге девочку, стегал лошадь, чтобы та быстрей бежала вперёд, а сам поворачивался и со вздохом шёл назад, прямо на торчащие из кустов дула. Мы догадывались, что это сейчас девочка улыбается, потягиваясь в телеге под нежным утренним солнцем, а потом-то она проснётся, увидит, что нет с нею её ненаглядного Искремаса, нет и не будет никогда,– и улыбаться перестанет… И, вообразив себе эту картину, мы ревели и страстно желали, чтобы всё кончилось по-другому и Искремаса всё-таки каким-нибудь чудом не убили. Ревели – но понимали при этом, что бывает так, когда по-другому нельзя. Нельзя, и всё тут. Либо герой погибнет, либо перестанет быть героем. А станет тем, о чём и говорить-то, в общем, не хочется. Мы это понимали. А они теперь – не понимают. И в этом не их вина. Они уже приучены к другому жанру с другими законами. Когда хороший герой идёт по трупам убитых им нехороших героев и в финале, весь покрытый потом и кровью, на крупном плане целует героиню – ни в коем случае не слепую, не глухую, не косую и не рябую, а такую, как надо. И торжествует добро. С кулаками. С хвостом и острыми рогами. И Гамлет, перешагивая через тела отчима, матери и бывшего друга, садится на окровавленный трон, водружает на себя корону и женится на Офелии, которая вовсе не сошла с ума и не утопилась, а просто немножко поваляла дурака в дворцовых коридорах, чтобы попугать окружающих и снять стресс…Женится и делается справедливым правителем. И правит долго, разумно и счастливо. Кажется, примерно так было в версии Сумарокова. А до него – в самом первоисточнике. Правда, в первоисточнике с долгим и справедливым правлением у Гамлета как-то не заладилось, но это уже детали…

— Знаешь, - без всякой надежды говорю я крестнику, - в этом фильме всё-таки хороший финал. Фелан сделал то, что хотел - спас девушку и священника. А в конце.. в самом конце, когда он уже лежит после взрыва на полу, среди обломков… Помнишь, он сказал: «Господи, прости меня».

— И умер, - морщится крестник.

— И умер. Да.

— И это – хороший финал?

— Иногда это хороший финал.

По его глазам я вижу, что он просто не хочет спорить. И, чтобы не обострять, опять лезет к шкафу и начинает там копаться.

— Ого! А это чего? «Гори, гори моя звезда»… - Это тоже старьё, - вздыхаю я. – Примерно в том же духе. Не совсем, но, в общем, чем-то похоже… Тебе не понравится, гарантирую.

— Ладно, - вздыхает и он. – Дашь домой посмотреть?

Мы встречаемся глазами и быстро их отводим. Он усмехается и заталкивает диск в сумку.

Может быть, я всё-таки не такая уж и никудышная крёстная?

2008/09/26 всякая ерунда

Безумие в утреннем метро

— Нет, давай где-нибудь в другом месте встретимся,- сказала мне подруга.- Не в метро.

— Почему? – удивилась я. – Все же в метро встречаются, это очень удобно.

— Все встречаются, да. Но не утром же! Это же будний день, метро, безумие, Содом и Гоморра! Я тебе говорю, в Трое было так же удобно встречаться – в то время, пока её лавой заливало!

— Трою никогда не заливало лавой. Это Геркуланум и Помпею…

— Чёрт с ними, пусть Помпею, какая разница! Зачем тебе добровольно идти утром в метро? Тебе там не понравится, вот увидишь! И встречаться там нельзя – там ужас! Всё летит, всё гремит, давка, водоворот – как мы там друг друга найдём? Да ещё и на «Парке культуры»! Там, на «кольце» - знаешь, что? Там – ужас! Там вся станция, от начала до конца, вся забита очередью, и вся эта очередь, как стадо слонов, несётся к эскалатору! Это даже не Содом и Гоморра, это Ордынка!

— Чего?

— Тьфу! Ходынка… Не прикидывайся, что не понимаешь. Давай где-нибудь ещё, а? Только не в метро утром.

— Но всё-таки… может быть, всё-таки попробуем в метро? И как раз нам потом в одну строну ехать… Как хочешь, но по-моему, это будет лучше всего.

— Ну, ладно, - вздохнула подруга. – Я тебя предупреждала. Не говори потом, что я тебя не предупреждала.

И она повесила трубку. А я крепко задумалась.

В самом деле, теперь я так часто работаю во вторую смену, что почти не бываю в утреннем метро. Когда-то давно, пару лет назад, когда я ещё в нём бывала, оно выглядело не так уж страшно. Ну, да, давка на станциях, переполненные вагоны, очереди к эскалатору… но всё это вполне в рамках обыденности. Особенно в центре, на том же «кольце». Может быть, где-нибудь на станции «Выхино» и вправду Троя, Геркуланум и Гоморра вместе взятые. Но станция «Выхино» - это вообще на границе разных измерений, поэтому она и ей подобные в счёт не идут… Но «кольцо»-то, «кольцо»! Тихое, патриархальное место с витражами, колосьями и пионерами. Откуда там взяться безумию? Видимо, с тех пор, когда я там в последний раз была, всё сильно изменилось.

Я приехала на станцию «Парк культуры» к условленному часу. Было серо, прохладно, пахло мрамором, антоновскими яблоками и вокзалом. Длинная синеватая очередь к эскалатору двигалась мирно и покорно, как очередь в мавзолей Ленина. Из прибывающих поездов выплёскивались сравнительно небольшие, особенно по китайским меркам, толпы и тут же рассасывались без следа в недрах мраморного сумрака, никого особенно не тревожа. Девочка на барельефе с серым терпеливым лицом, обняв мальчика за плечи, учила его разбирать буквы в букваре. И у людей, проплывающих мимо меня, были такие же серые терпеливые лица. Правда, у мужчин они были простодушно-сонные и настоящие, а у женщин – нарисованные и беспомощно-надменные. Мальчишки, они вообще, как правило, открыты и непритворны, а девчонки эти вечно что-то из себя ломают – что за охота, честное слово…

Так я сидела на скамеечке в полудрёме, зевала и прикидывала, что подруга опоздает где-то минут на сорок, не больше, иначе у неё совсем уж будут неприятности на работе, да и вообще… Но она опоздала всего на полчаса. Ну, может быть, минут на тридцать шесть – тридцать семь. Она ворвалась на перрон, как вихрь, с папильотками на развевающихся волосах, и её куртка, застёгнутая не на ту пуговицу, так хорошо на ней сидела, что я ахнула и решила впредь всегда так застёгивать свою куртку, и её лицо пылало отсветом горящих стен Трои и Помпеи, а из расстегнутой сумки призывно сиял кошелёк с вышитыми на боку «кишками Будды».

— Опаздываем! Бежим! – выдохнула она, хватая меня в охапку и кидая в толпу, в центр образовавшейся вокруг неё воронки.

И мы побежали. Понеслись прямо сквозь толпу, напролом. А она понеслась сквозь нас, грохоча, топоча и трубя, как стадо слонов. Девочка с барельефа бежала впереди всех, на бегу подтягивая чулки и волоча за собой всклокоченного мальчика с перекошенным ранцем за плечами и перекошенным от ужаса ртом. Поезда взвыли и понеслись туда-сюда, как реактивные лайнеры. Люстры под потоком заплясали и зазвенели угрожающей медью. И двух минут не прошло, как бешеный поток разделил нас – подругу повлёк к перрону, то швыряя на подводные камни, то ударяя о скалы, а меня выбросил на эскалатор и зажал там со всех четырёх сторон. Слева от меня девушка читала рукопись, упираясь локтем мне в ребро и перелистывая страницы подбородком. В отчаянии я скосила глаз на то, что она читает, увидела первую фразу: «Мирную, интеллигентную жизнь учителя Лабушкина прервал старый, но уникальный кусок лепнины с верхнего фасада усадьбы» - и задохнулась от жалости к учителю Лабушкину, к куску лепнины и к себе самой. Никогда мне не научиться так писать, проживи я хоть сто лет! А справа от меня мужик разговаривал по мобильному, удерживая его свободным фрагментом плеча:

— Ну, да. Женюсь. Серьёзно. А ты как думал? В пятницу расписываемся. Чего? Да. Вообще, красивая, да. Мне нравится. Какая? Ну, она на такой длинной, длинной ноге, а дальше, от ноги, там ответвления всякие. А сверху такие… ну, как бы рога…

На этом месте меня вынесло наверх и кинуло в первую открытую дверь.

За дверью оказался ювелирный магазинчик. Продавщица посмотрела на меня и улыбнулась. Я испуганно отвернулась к витрине и наугад ткнула пальцем во что-то странное, чёрно-оранжевое, всё переливающееся и шкворчащее, как уголь в печке.

— Что это за камень?

— Это лава, - снисходительно ответила продавщица.

— Из Помпеи? – догадалась я.

— Из Трои! – обиделась продавщица. – Там ярлычок есть, всё написано. Лава в серебре. Очень модно в этом сезоне.Хотите взглянуть?

Она ловко подцепила раскалённый кусочек щипцами для сахара и бросила мне в ладони. Но поскольку всё, что я вам сейчас тут рассказала – чистейшая правда, без капли вымысла, лава меня не обожгла. А тут же, в моих ладонях, остыла и превратилась в чёрный продолговатый кусочек со слюдяными отблесками и неровными краями.

— Асфальт в серебре, - пояснила продавщица. – Очень модно в этом сезоне. Продаётся со скидкой.

И теперь я ношу на шее асфальт в серебре. Очень жаль, что у меня нет фотоаппарата! Потому что на слово вы мне всё равно не поверите, хотя это чистая, чистейшая правда! Он так прекрасен, что я не могу на него наглядеться.

Завтра утром опять пойду встречаться с подругой в метро.

2008/10/02 Вавилонская библиотека

Есть одна старинная легенда про мираж библиотеки в пустыне. Мираж этот появляется всегда в одном и том же месте и очень долго держится. Строго говоря, он вообще никуда не исчезает, а так и торчит на этом самом месте уже не одно столетие подряд. Раньше там был коптский монастырь, потом какая-то миссия, потом ещё что-то в этом роде, и от всего этого остался только мираж библиотеки – как самый устойчивый и консервативный. Некоторые даже полагают, что это вовсе не мираж.

Это самое чистое, ухоженное и прохладное место во всей пустыне. Чистоту и порядок там поддерживают брат библиотекарь, брат библиограф и брат методист. Когда-то давно там были ещё какие-то братья из обслуживающего персонала, но со временем они все разбрелись по другим, более перспективным миражам. Остались только эти трое. Чтобы защитить книги от прямых солнечных лучей и песчаных заносов, они вырастили вокруг библиотеки сад – очень приличный для такого небольшого миража. В круглом внутреннем дворике бродит белый осёл с бархатными ушами и насмешливо щурится на солнце, а прямо перед входом в мираж, заманивая посетителей, плещется фонтан и качаются на ветках мандарины, нежно позванивая на ветру.

Библиотека открывается в семь утра и закрывается в полночь. Брат методист периодически настаивает на введении круглосуточного обслуживания, но остальная братия его не поддерживает.

— Вы консерваторы, коллеги - говорит им брат методист. – Как хотите, а это дурацкое упрямство и больше ничего. Какая вам разница? У вас всё равно бессонница, а это увеличило бы посещаемость.

— Увеличило бы ЧТО? – спрашивает брат библиотекарь, расставляя книги в выставочной витрине.

— Я понимаю вашу иронию, – заводится брат методист, стараясь не показывать, что он завёлся. - Но иронизировать, знаете ли, легче всего. Вон – наш осёл тоже ходит и иронизирует… Это очень удобный способ не замечать назревающих проблем! Гораздо сложнее пытаться эти проблемы решить… Какого чёрта вы делаете, брат библиотекарь?! Никого же нет! НЕТ! И не будет! Никто не придёт и не увидит, что вы тут.. нарасставляли! НИКТО НИКОГДА НЕ ПРИДЁТ!

— Откуда вы знаете, брат методист? - кротко возражает брат библиотекарь. – А если всё-таки кто-нибудь придёт? Придёт, а у меня выставка не готова. Нехорошо.

— Выставка… Какая выставка? Кому, к чертям собачьим, нужна эта ваша выставка?!

— Ну, как же… Сегодня у нас важная дата. Юбилей. Шестьдесят лет назад где-то в этом районе Экзюпери познакомился с Маленьким Принцем. Вы всерьез полагаете, что мы может проигнорировать это событие?

— Сент-Экзюпери, - мягко поправляет его из угла брат библиограф.

— Боже мой, ну Сент-Экзюпери… какая разница?

— Как это – какая разница? Опять будете ставить его на букву «Э».

— А его и надо ставить на букву «Э». Это правильнее и логичнее. Кто будет его искать на букву «С»? Смешно, честно слово…

— Коллеги, о чём вы? – стонет брат методист. – Какие буквы? Какой Экзюпери? Вы уверены, что он упал именно здесь? И именно шестьдесят лет назад – а не, допустим, семьдесят и не сто? Может быть, он вообще ещё не падал, а? А упадёт как раз сегодня?.. Вы же варитесь в своём соку и не замечаете, что живёте вне времени и пространства! Вы застыли! Закостенели! Вы не желаете понять, что нужны какие-то новые способы… новые методы привлечения людей! Новые формы обслуживания, в конце концов!

— Вы напрасно так горячитесь, дорогой брат, - снова подаёт голос брат библиограф, который сидит в углу перед компьютером и, то и дело меняя кисточки, разрисовывает монитор киноварью и берлинской лазурью. – Мы тоже не чуждаемся новых форм. Вот в прошлом году, когда я был на библиографическом конгрессе в пустыне Гоби… - А не пойти бы вам к чёрту с вашими конгрессами, дорогой брат? Вы бы лучше посмотрели, в каком состоянии у вас каталоги! И вы тоже, дражайший брат библиотекарь… Сколько я вас прошу! Сколько я вас умоляю выставить хотя бы часть книг в открытый доступ! Это же привлечёт посетителей, поймите вы своей бараньей башкой! Нет! Упёрся, как баран, и не хочет ничего выставлять!

— Как можно? – крестится брат библиотекарь, поправляя книги в витрине и запирая её на замок. – Здесь же сплошь одноэкземплярные издания, раритеты… Вы глазом моргнуть не успеете, как их разворуют.

— Разворуют их… Разворуют!.. Кто их разворует. КТО?! Никого же нет! Ни одного человека нет! Ни единого!

— А если никого нет, то тем более нет смысла их открывать. Как-никак я отвечаю за сохранность фонда.

— Боже мой! Он отвечает! Кто бы говорил! А кто на той неделе скормил верблюду однотомник Оуэна?

— Это как раз был дублет. К тому же списанный по акту. И потом, вы же сами говорили, что мы должны удовлетворять нужды всех посетителей без исключения. Я так радовался, когда он зашёл… этот верблюд. Такой интеллигентный молодой человек… вежливый, немногословный…

— Боже мой! Боже мой! – стонет брат методист, садится в свободный угол и всхлипывает.

— Коллеги, - просит брат библиограф из-за монитора, - как мы можем требовать соблюдение правил от посетителей, если сами же их не соблюдаем? В читальном зале нельзя шуметь. И уж тем более – плакать. Мы же мешаем.

— Кому? – сквозь слёзы спрашивает брат методист.

— А вы уверены, мой дорогой, что это имеет такое уж решающее значение? Не на все вопросы сразу можно ответить. Но рано или поздно ответ найдётся – вам ли это не знать? А вы, - обращается он к брату библиотекарю, - напрасно не зажигаете лампы. В это время суток ещё темно. Нельзя, чтобы читали без света. От этого портится зрение.

Брат библиотекарь согласно кивает и начинает ходить, прихрамывая, вдоль рядов и зажигать настольные лампы на пустых столах. На коричневых лысинах глобусов загораются жёлтые блики. Часы в углу беззвучно отбивают девять утра. Сквозь длинные стрельчатые окна видно, как мимо тянутся караваны и исчезают у горизонта в переливчатом песчаном тумане.

— Мы мало себя рекламируем, - всхлипывает в углу брат методист. – У них же о нас совершенно устаревшие представления! Они думают, что раз мы мираж, то стоит только подойти поближе, как мы исчезнем, и толку от нас не будет!

— Про миражи банков и казино они почему-то так не думают, - мягко возражает брат библиотекарь, зажигая последнюю лампу.

— Вот именно, - сокрушается брат методист. – Я просто уже не знаю… я в растерянности… у меня голова пухнет… Ведь мы же всё здесь сделали – всё, что душе угодно! Оазис. Колодец. Киоск с газировкой. Выставка песчаных скульптур во внутреннем дворике – чудо искусства, сделаны без единой капли воды! Недавно ввели новую услугу: навигатор-путеводитель по пустыне! Но они же теперь все умные! Они же и без навигаторов всё знают! Вот когда заблудятся, к чертям, среди барханов этих, тогда, небось, вспомнят нас, только уже поздно будет! Может, плюнуть на всё и развеяться к чертям собачьим?

— Как можно, дорогой брат? - вздыхает брат библиограф. – И перестаньте, ради Бога, ежеминутно поминать чертей.

— Я так больше не могу, - горюет брат методист, обняв обеими руками глобус. – Я устал от этой бессмыслицы.. от нищеты… от унижений… Я не могу больше ходить в рубище и питаться акридами! - Помилуйте, коллега, но вы же их всё равно не кушаете, акрид, - уговаривает его брат библиотекарь. – Вы им читаете свои разработки по руководству чтением. Полно вам прибедняться, честное слово. Вы же у нас дипломированный специалист. И пирожки с мандариновым вареньем печёте божественно.

— Кстати, - говорит из угла брат библиограф

— Кстати, - подтверждает из-за стеллажа брат библиотекарь.

Брат методист сердито сморкается, вытирает слёзы и идёт вниз, на кухню.

— Ретроконверсию не успеваю закончить к концу квартала, - вздыхает брат библиограф, провожая его взглядом. – План горит. Просто беда.

— Вот именно, - кивает брат библиотекарь. – Они думают, что ретроконверсию можно сделать без сплошной сверки! Кому она нужна-то, без сверки? Поинтересовались бы, прежде чем план спускать! А ещё меня умиляет это их отношение к сохранности… Прислали вот такие тоню-усенькие цепочечки. Дёрнешь одним пальцем – и всё, готово! И что, я ими буду приковывать к столам «Сумму теологии»? Какой, спрашивается, смысл? Лучше уж вообще не приковывать!

Снизу начинает наплывать запах горячих пирожков с мандариновым вареньем и растекаться по читальному залу, мешаясь с запахом формалина и коленкоровых переплётов.

— И это их не привлекает, - бормочет брат библиотекарь. – Может, у этих нынешних бедуинов вообще нет обоняния? - И правильно, что не привлекает, - отзывается из угла брат библиограф. – Это же библиотека, а не харчевня. Полно, дорогой брат. Всё будет хорошо. Они придут. Главное – всегда быть готовыми к их пришествию. Встал поутру, умылся, привёл себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою библиотеку.

В дверь осторожно просовывается очень курносое, очень узнаваемое лицо.

— Извините, - говорит оно, - у нас тут небольшая авария… Даю вам слово, нам много не нужно. Пара номеров «Le Monde», глоток кофе… пара круассанов… Мы не отнимем у вас много времени…

— Я говорил! – победно кричит с кухни брат методист. – А вы: «шестьдесят лет»! «семьдесят лет»! Ретрограды! Консерваторы! Не выпускайте его, я сейчас бегу!

Брат библиотекарь дрожащими руками хватается за газетную подшивку, потом берёт себя в руки и строго спрашивает:

— А паспорт у вас с собой? Мы по паспорту записываем.

— Видите ли… - огорчается курносое лицо в дверном проёме.

— Ну, раз уж сегодня забыли, то ничего, - поспешно говорит брат библиотекарь. – Проходите. Разумеется, мы сделаем для вас исключение. Но в следующий раз, пожалуйста, не забудьте паспорт и фотографию. Такие у нас правила.

2008/10/08 всякая ерунда

Над землёй фигня летала...

— Что ты хочешь на день рожденья? – спросила у меня подруга.

— Мой день рожденья в июне, - сказала я. – Это твой в октябре. Ты мне так деликатно напоминаешь про свой, чтобы я не забыла?

— Я и имела в виду мой, - обиделась подруга. – Что ты хочешь на мой день рожденья?

— Я хочу, когда буду от тебя возвращаться, пройти по мосту через Яузу и оказаться на другом берегу Майна. Не навсегда, конечно. На денёк. Только чтобы погода была хорошая.

— Ладно, - сказала подруга. – Я тебе шоколадку подарю. Немецкую. А ты мне, знаешь, купи, пожалуйста «Секретные материалы». Все сезоны. Я не помню, сколько их там – восемь или девять… кажется, не больше девяти. Я бы попробовала откуда-нибудь скачать, но это такая морока….

Обычно я проявляю корректность и стараюсь не придираться к чужим слабостям. Но воспоминание о набережной Майна так расстроило меня, что я решила отвести душу и придраться.

— Зачем тебе? – сказала я. – Тебе что, своих чертей мало, дома? У тебя вся жизнь – сплошные секретные материалы.

— Ну, это другое дело, - сказала подруга. - То жизнь, а то кино.

— Всё равно не понимаю, - сказала я. – Ты что, вот так вот сядешь и будешь смотреть этот бред сивой кобылы на кушетке психоаналитика? Я видела несколько серий. Это ужасно. Это не лезет ни в какие ворота. Я скажу тебе, как писался этот сценарий. Авторы просто брали книжку под названием «Феномены книги чудес» - у нас есть такая в библиотеке… книжка для подростков, с картинками, очень занимательная… Там каждая глава посвящена какому-нибудь отдельному мракобесию: самовозгораниям, дождям из лягушек, бермудским треугольникам, йетти, несси – кому что больше нравится, на выбор. Так вот – сценаристы брали эту книгу и косноязычно излагали содержание каждой главы. И периодически разбавляли всю эту компанию зелёными человечками, чтобы сделать ситуацию совсем уж безнадёжной.

— Всё это неважно, - сказала мне подруга. – Не в этом же дело. Не в сюжете

— Ну, допустим. А в чём? Может, там подтекст какой-нибудь очень крутой? Извини меня, он весь до капли почерпнут из тех же ньюэйджеровских брошюр. Сходи в «Путь к себе», там такого подтекста навалом, пятачок один пучок. Мутный параноидальный бред в псевдофрейдистском обрамлении… И везде, на каждой стенке, горящими кровавыми буквами начертано: «ширпотреб»… А характеры? Агент Малдер – определённый псих… просто психически больной человек, без всяких иносказаний. Он, видите ли, никому не верит, но при этом умудряется верить во всё, что ни попадя! Нет, в чём-то он прав. Есть многое на свете, друг Горацио, что может привести в реанимацию. Ты заметила, что именно там, в реанимации, он и проводит лучшие годы своей жизни? А всё почему? Потому что он ненормальный, у него полностью отсутствует чувство самосохранения. Как у большинства фанатиков такого сорта. Это же вариант Гусева из «Девяти дней одного года»! Помнишь – Гусев там такой, учёный-физик, атомщик? Всё сидит, уставившись в одну точку, и твердит, как загипнотизированный: «это был не термояд». Жуткий человек. Страшный. Кругом него люди, жизнь… жена завтрак готовит и плачет, потому что он на неё не смотрит, а он смотрит, но не видит – не может увидеть, он по-другому устроен… Потом он схватывает какое-то офигительное количество рентген, ложится в больницу, а к нему приходит такое же чудище и говорит: какое счастье, что вы заболели такое редкой болезнью! Я вам сейчас отдам свой костный мозг, а вы мне потом, если кто-нибудь из нас выживет, подробно опишете свои ощущения, потому что это тема моей диссертации… Страшные люди. А никуда не денешься – работа такая. И этот агент Малдер из той же породы, хоть и не учёный, а совсем наоборот. А Скалли вообще не характер, а так, набросок, неудавшаяся попытка сделать ему такой рациональный противовес-антипод… - Ну и пусть. Всё равно. Мне нравятся их отношения.

— Но это тоже примитивная приманка и больше ничего! Чтобы зритель сидел и думал: поцелуются эти идиоты в следующей серии или опять не поцелуются? Очень примитивная уловка, между прочим. Чтобы создать этакое подобие напряжённых, невысказанных отношений. У Джека Лондона есть такой рассказ - «Когда боги смеются». Там главные герои - муж и жена, которые за всю совместную жизнь так никогда и не прикасались друг у другу и вообще не говорили между собой о любви, ничего не говорили, ни слова. Хотя при этом безумно любили друг друга… Им нравилась эта игра, они думали, что так сохранят остроту и свежесть отношений и чувств. И чем это кончилось? Тем, что в конце концов желание умерло, так и не будучи удовлетворённым, а вместе с ним умерла и любовь. И они разошлись. Потому что в такие игры нельзя играть до бесконечности – рано или поздно они приедаются, и неудовлетворённость становится как бы обратной стороной пресыщенности.

— Ёлки-палки! Можно, я это запишу? - Прости, - спохватилась я. – Зря я всё это… Конечно, я куплю тебе все сезоны. Смотри на здоровье. Хотя – какое может быть здоровье после этого дела, я не знаю…

Подруга радостно закивала, а я вздохнула и пошла искать ей полное собрание «Секретных материалов». Найти их, кстати, оказалось совсем не трудно.

Мой телевизор очень подходит для просмотра таких сериалов. Потому что он уже полгода как сломался и показывает всё в произвольной цветовой гамме. Синяя трава, лиловое небо, жёлтое море, зелёные люди. Всё это очень гармонировало с содержанием фильма, поневоле затягивало и увлекало. И агент Малдер вновь и вновь выходил из реанимации и очертя голову кидался в какое-то новое бессмысленное предприятие, а агент Скалли, кисло глядя на него снизу вверх, уточняла: «Я поеду с тобой». И было понятно, что она тоже едет за истиной, а вовсе не затем, чтобы за ним присматривать и вытаскивать его из очередной паранормальной задницы, куда он всё время норовит провалиться по самые уши. И потом, когда его в очередной раз внесут в палату на носилках, с синяками вокруг глаз и бледным, красивым лицом утомлённого маньяка, она одна будет знать, как его нужно лечить, и, расшвыривая в стороны врачей, пытающихся всё сделать по врачебной науке, сама пропишет ему всякие несуществующие препараты и, переводя дыхание, будет гладить его по голове и не плакать. И потом, когда он будет лежать в уже ставшей для него родным домом больничной палате, она задремлет, сидя рядом с ним и держась обеими руками за его за руку, – и он, ещё не приходя в сознание, будет нежно и радостно ухмыляться, заранее зная, кого увидит, когда откроет глаза… То же самое происходит, когда в реанимацию по его милости попадает она. От горя он моментально теряет свой и без того сомнительный человеческий облик и ведёт себя, как совсем уже полный, законченный псих – до тех пор, пока она не открывает глаза и не начинает ему улыбаться. Больше всего им идёт вместе лежать в реанимации на соседних койках. Тогда они оба счастливы и оба улыбаются друг другу в глубоком и блаженном беспамятстве. В те же редкие минуты, когда они в сознании и на ногах, им не до того. Не до улыбок и не до выяснения отношений.

Да и что им, собственно, выяснять-то? Между ними нет никаких отношений. Они всего-навсего не могут друг без друга жить. Не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть буквальном. Не могут, и всё тут. Их просто нет друг без друга, по отдельности они не существуют. Это не дружба и не любовь. А что-то такое, чему один Бог знает название. Может быть, то, что было между Адамом и Евой до тех пор, пока они не познакомились со змеем. То, что мы так упорно и безуспешно ищем в любых наших отношениях – родственных, любовных, дружеских, вражеских… Ищем – и не находим. И воем от тоски, и лезем на стенку, потому что не находим. А они нашли. По крайней мере, кто-то там нашёл – режиссёр ли, сценаристы ли, или актёры, понятия не имею. Одно ясно: нашли случайно, как Колумб нашёл Америку. Как подросток с любительским телескопом открывает новую звезду. Есть многое на свете, друг Гораций. И, между прочим, не так уж и плохо, что всё это где-то есть.

Я вылезла из кресла, тихо затворила за собой дверь и пошла на мост через Яузу. И, стоя на мосту, слушала чаек и колокольный звон, смотрела на Майн, на туман, на зелёные церковные шпили с петушками, выглядывающие из тумана, на пролетающие над головой тарелки из серебристого металла, и думала о том, что, может быть и нет, на фиг, никакой любви, а есть, как говорил старик Лир, только бедные, зелёные, бестолковые создания, карабкающиеся друг к другу через всякие дурацкие миры и вселенные и цепляющиеся друг за друга, как маленькие дети на льду, в попытке удержаться и не провалиться вниз. Говорят, что некоторым эта попытка всё-таки удаётся.

2008/10/12 Графы здесь завтракают, обедают и ужинают

До сих пор я думала, что пассаж Джерома Джерома про разговорники – ироническое преувеличение юмориста. Типа, гротеск. Теперь я вижу, что никаких преувеличений и гротесков. Даже наоборот. Судите сами.

Вот диалог покупателя и продавца. Видимо, достаточно типичный для того времени.

***

— Можете ли вы показать мн? полотняныя белыя и цветныя рубашки, воротникъ 39 сантиметровъ?

— Вотъ, это самыя лучшiя и тонкiя.

— Полотно ужасно грубо, это не голландское полотно

— Кто вамъ сказалъ, что оно голландское? Это ирландское полотно.

— Ахъ, вотъ какъ? Такъ это не рубашки? Это манто?

— Извините, да. Это манто. Все эти манто – парижскiя модели, между ними нетъ ни одного, сделанного въ Берлин?.

— Но вы сказали, что это не манто, а рубашки, голландское полотно?

— Да, но мода нын? д?лает ихъ совершенно скромными, на англиiскiй манеръ.

— Если у васъ лишь такiя вещи, то нечего съ вами говорить и тратить время; мы направляемся куда-либо въ другое м?сто и прямо пойдем к Х.!

— Я вамъ не показалъ сразу то, что у насъ им?ется самаго шикарнаго, потому что мн? показалось, что вы не были расположены давать большую ц?ну.

— Я не дамъ вамъ никакой ц?ны. Все, что вы мн? показывали – одинъ лишь рыночный товаръ!

— Какъ рыночный товаръ? Да это лучшее, что мы им?ем!

— Не спорю, очевидно, вы не им?ете ничего лучшаго, но это не то, что мн? нужно.

— Наш магазинъ изв?стенъ самому лучшему зд?шнему обществу, а вы говорите, что его товары совсем неважны.

— Вы полагаете, что им?ете д?ло с иностранцемъ, я знаю, дорогой, ваши шутки и уловки! Мн? нечего тутъ д?лать.

— Послушайт?, вы меня ругаете; можете не покупать, но вы не имеете права это д?лать!

— Полноте! Вы мн? надо?даете ц?лые полчаса вашими глупыми предложенiями, я вам повторяю 10 раз, что не хочу ничего покупать, но все-таки вы продолжаете; конечно, мое терп?ние лопнуло.

— Такъ убирайтесь къ чорту! А то я обращусь къ городовому, чтобы избавиться отъ вашей назойливости!

А вот – беседа двух знакомых, один из которых зашёл поздравить другого с юбилеем. Заметьте: оба простые, заурядные, ничем не примечательные люди.

***

— Извините меня, что я васъ безпокою въ такой раннiй и неурочный часъ, но я хотелъ быть однимъ изъ первыхъ, выражающихъ вамъ в эту годовщину самыя искреннiя пожелания!

— Благодарю тысячу разъ, вы поистине слишкомъ добры. Я чувствую себя совс?м странно сегодня.

— Да одаритъ васъ Провид?ние вс?ми благами сего мiра!

— Подойдите, чтобы я васъ обнялъ. Да, что бы тамъ ни говорили – все-таки деньги – одно изъ существенныхъ условiй челов?ческаго блаженства!

— Къ чему богатство, когда н?т здоровья?

— Вы правы. Во-первых и прежде всего н?т ничего абсолютно в?рного везд? и особенно у насъ. Все кажется подозрительнымъ, и къ тому же во многихъ отношенiяхъ. Исправенъ ли вашъ желудокъ?

— По обыкновенiю я склоненъ къ запорамъ, но съ утра меня слабитъ.

— Н?т ни мал?йшего сомн?ния, что тутъ д?ло в несваренiи. Я тоже чувствую, что есть что-то ненормальное во всем моемъ состоянии.

— Да, вы очень постар?ли съ т?хъ поръ, как я васъ вид?лъ. Состоялось ли вчера зас?данiе вашего тайнаго общества?

— Да, вс? члены присутствовали на немъ за исключениемъ моего брата. Что касается моего брата, то онъ не могъ пристутствовать на немъ, потому что въ прошлый вторникъ скончался.

— Благоволите принять выраженiе моего собол?знованiя въ несчастiи, которое постигло вашу семью.

— Что такое умереть? Что насъ в этомъ огорчаетъ? Конечно, для семьи это печально, но для лица, покидающаго этотъ мiр, это самое желательное.

— Вы совершенно правы, и я полагаю, что всякiй вамъ скажетъ то же самое. Но уже половина перваго, я долженъ проститься съ вами.

— Над?юсь, что вы мн? не откажете въ удовольствии вид?ть васъ у насъ сегодня вечеромъ.

И под конец – опять несколько произвольно следующих друг за другом фраз их того же самоучителя французского языка

***

Мы приближаемся къ подвалу. Графы зд?сь завтракаютъ, об?даютъ и ужинаютъ.

Купецъ былъ въ магазин?, въ контор?, (въ) завод?, въ кабак?, у двоюродной сестры сос?да, у племяяницы француза, на площади, в больниц?. Почему онъ не обращалъ вниманiя на предостереженiя сос?да?

Неприятель утомлялъ (harceler) наши войска в продолженiе двухъ м?сяцев. Они предпочли оставить городъ, теперь они путешествуютъ по Европе. Эта прогулка не доставила имъ никакого удовольствiя, она только утомила ихъ. Они см?ялись и см?ются еще. Добыча врага была очень значительна (cousid?rable).

Этотъ пастухъ былъ три года въ (en) тюрьме. Это отличie стоило ему много денегъ и хлопотъ, зато теперь онъ считатеъ себя сановникомъ (le dignitaire).

Вор былъ схваченъ вами в спальнъ моей тетки. Пригласили ли вы его на обрученiе дочери нашего cос?да?

Преступникъ былъ спрятанъ подъ кроватью. Онъ пренебрегъ своими обязанностями. Онъ уже не тотъ, какимъ былъ прежде. Онъ предпочитаетъ доброд?тель уму.

Чей это прелестный ребенокъ, не вашего ли отца? Да, онъ очарователенъ. Будьте спокойны, я не трогалъ вашей трости, я его ударилъ линейкой.

Неприятель отступилъ въ безпорядк?, потерявъ шесть орудiй. На нашей л?стнице было так темно, что онъ, уходя, упалъ два раза.

Нуженъ ли вамъ завтракъ поскорее? Можете держать его у себя до конца будущей недъли, онъ мн? не нуженъ раньше.

2008/10/13 Вавилонская библиотека

Былое без дум

Разбираясь в библиотечном подвале, мы нашли весы.

Когда-то мы взвешивали на этих весах продукты из заказов. Сливочное масло, селёдку, конфеты и сахарный песок. Подвал наполнялся шорохами, запахами и нервными вздохами. На запах селёдки из подземного сумрака выходили сантехники и коты, одинаково нехорошего, разбойничьего вида. Мы прятались от них за коробками с газетными подшивками. Селёдка лежала на списанных дублетных номерах «Таймса» и светилась в полутьме серебристым фосфором. По дну ящиков катались, как бильярдные шары, зелёные пачки с чаем. Все сейчас вспоминают почему-то исключительно индийский чай со слоном. Нам такого не давали. Нам давали только грузинский, а в Грузии слоны не водятся. Но мы не роптали. Мы радовались. Потому что с раздачей слонов была бы отдельная проблема, а нам и от селёдки доставалось довольно-таки крепко.

Под Новый Год заказы были красивее и содержательнее. В предновогодние дни подвал благоухал не селёдкой, а копчёной колбасой, сырными корочками, кексами и сливочной помадкой. Вместо грузинского чая на дне ящиков лежали укутанные, как младенцы на морозе, бутылки с венгерским ликёром «Рубин». Обезумевшие коты и сантехники скулили и фыркали по тут сторону коробок с подшивками, иногда принимаясь от возбуждения кататься клубком по каменному полу и раздирать ящики когтями. Иногда к ним присоединялись и другие сотрудники библиотеки, потому что знали – достанется не всем. А только тем, кто вытянет Длинную Спичку.

В те годы я была удачливая, не жадная и тщеславная. Я почти всегда вытягивала самую длинную из Длинных Спичек, а потом великодушно раздавала доставшиеся мне сокровища тем, кому такая спичка не выпала. Так я зарабатывала себе дешёвую популярность. Мне нравилось смотреть, как в глазах коллег сверкают благодарные слёзы, отсвечивая яркими, безумными отблесками ликёра «Рубин». Кстати, за всю жизнь мне так и не довелось его попробовать. Сейчас бы и рада, но почему-то нигде его не вижу, а ехать ради него в Будапешт как-то, вроде бы, глупо.

А ещё к нам под Новый Год привозили всякую одежду. Ярче всего помню невыносимо зелёные финские пальто с просторными монашескими капюшонами. После этого каждое утро из троллейбусов, подходящих к библиотеке, выплёскивались красивые зелёные ручейки и текли, текли к библиотечным воротам. Под тот же Новый Год администрация в «Иллюзионе» набралась дерзости и пустила в широкий показ цикл фильмов Бунюэля, во что мы сразу даже не очень поверили, а, поверив, стали попеременно смываться с рабочих мест на часик-полтора, чтобы постоять в очереди за билетами. Очередь огибала булочную и тянулась по берегу Яузы, притопывая сапогами, кашляя и возбуждённо посмеиваясь. На нас, библиотечных, смотрели косо. Люди в абсолютно одинаковых зелёных пальто с монашескими капюшонами, поочерёдно меняющие друг друга в очереди, видимо, давали всем остальным пищу для размышлений. Когда же наша очередь приближалась к Бунюэлю до такой степени, что становились видны двери в кассу, из этих дверей высовывалась билетёрша и радостно сообщала:

— Товарищи бунюэльщики, билетов больше не-ту! Расходитесь!

— А-а-а! – подаваясь вперёд, выдыхала очередь.

— Да шучу я, шучу! – веселилась билетёрша. – Есть ещё маленько. Стойте-стойте. Может, повезёт.

И мы стояли. И заранее думали о том, сколько билетов будут давать в одни руки, чтобы знать, сколько народу сможем ещё осчастливить. В те времена мы все были удачливые и не жадные.

Бунюэль, кстати, мне не понравился. Кроме «Млечного пути», который я смогла оценить, как подпольный католик. А остальное – нет, так себе сникерс… Хотя какой сникерс? Сникерсов-то тогда ещё и в помине не было!

2008/10/16 дети

Про Васю

На днях Туська написала притчу. Сама написала, без чьей-либо помощи.

«В море. Насамуи глубине. Жыл человек. Алеша. он жыл в мори. Что бы не кого не обижат. У него был друк. Вася. Вася был камбала. вася думал. Что он оченн красивыи. Вася хотел жыт на улицы в Аква реуме. Что бы люди говорил и какои онн красивыи. Пришли люди с Сатком. Люди помали Васю. Вася сам по палсе. Васю посадили в Аква Реум в ресторане кофе. Васю посадили что бы его потом под жареит. Вася плакал. Люди пришли и говарят. Вася не красивый. Вася плохой. Люди не стали жарит Васю. Вася не красивыи его не иедят. Вася был рад. Что он не красивыи. Вася пла вал и пел».

Это сочинение принесла мне на суд Туськина мама.

— Ну, что – отлично, - сказала я. – А ошибки – это ерунда. Она же ещё ничего этого не проходила. В её возрасте, вон, люди вообще ещё ни одной буквы не знают, только крючочки пишут, а тут, смотри – хороший, связный рассказ… Интересно: «люди с Сатком» - это люди с садком, люди с сачком или люди Садко Новгородского?

— Господи, что тебя всё время ерунда какая-то интересует? При чём тут Садко какой-то? Тут же ужас! – ты что, не видишь?

— Нет, - испугалась я. – Почему – ужас? Не съели же Васю, всё обошлось.

— Вот то-то и оно! Ты что, не понимаешь – это же сублимация! Это она так выразила своё отношение к себе… ну, к своей внешности… и вообще – ко всему. Это же из-за меня, из-за дуры такой! Я во всём виновата…

— Погоди… В чём ты виновата?

— Вот в том! В том, что всё время внушала ей, что она некрасивая, что она распустёха, что никто на неё не посмотрит… И она поверила, понимаешь? Я-то просто хотела, чтобы она не воображала о себе лишнего, чтобы поскромней была… А она – поверила! И думает теперь, что она некрасивая и плохая! И нашла для себя лазейку: пусть я некрасивая, пусть на меня никто не позарится, зато так спокойнее! Понимаешь? Она же теперь так и будет думать всё время, всю жизнь! Я замуж не выйдет! Мало того! Она уже заранее себя убеждает, что так и надо: пусть не выйду, зато целее буду… Кошмар какой-то!

— Погоди. Ты думаешь, всё так плохо, да?

— А чего ж хорошего-то, скажи мне, пожалуйста? Чего ж хорошего? Нет, это не я. Это ты ей внушаешь! Сама замуж не выходишь и ребёнка мне портишь! - Ничего я ей не внушаю, Боже сохрани!

— Не внушаешь, да? А кто же ей внушает? Нет, ну, конечно, конечно, - это я… Господи, кто меня всё время за язык тянет? Но с другой стороны – она же ведь правда не красавица! А с третьей стороны – что, ей так и будут всё время говорить: зато умница? Ведь это же мрак! Это кошмар! Нет, надо что-то делать. А с четвёртой стороны: если она и вправду не красавица, то зачем же я ей буду внушать, что она красавица? Ведь это ещё хуже! Она же Бог знает, что о себе возомнит! А с пятой стороны…

Где-то на тридцать восьмой стороне я окончательно запуталась, сухо распрощалась и пошла искать Туську. На душе у меня было смутно и скверно. Туську я застала в тёмной кухне за поеданием тернового варенья из банки

— Тусь, скажи честно, - взяла я быка за рога, - ты что – правда думаешь, что ты некрасивая?

— Чегой-то я некрасивая? – гулко фыркнула Туська со дна банки. – Это я щас некрасивая, потому что в варенье… И потому что уроки только что делала.

— А что, мальчишки в классе говорят, что ты некрасивая?

— Нет. – Туська выбралась из банки и вытерла руки о штаны. – Они говорят, что я дура.

— Слава Богу! Ой.. то есть, я в том смысле, что они сами дураки. Какая же ты дура? Ты вон какую историю написала… про Васю. Ты сама всё это придумала или где-нибудь прочитала?

— Ничего я не придумала. Это всё по правде. Хочешь – пойдём, покажу. Это тут, близко.

Это и вправду оказалось близко. Крошечный ресторанчик на углу улицы сиял и переливался в темноте, как кусок хрусталя. На одной из его витрин кривился в лучах подсветки мраморный Юлий Цезарь, а на другой стоял и булькал длинный, гранёный, как карандаш, аквариум. На дне его валялись ракушки, приветливо скалились пластмассовые черепа и колыхались лохматые плети. Над всем этим висела, вздыхала и шевелила плавниками плоская чёрная рыба.

— Тусь… Только это не камбала. Это кто-то другой.

— Подумаешь, - резонно сказала Туська.

— Значит, это он и есть? Вася?

— Да… Как ты думаешь – его не съедят?

Я посмотрела ей в лицо. Она не ответила на мой взгляд. Она смотрела на Васю.

— Ты что, Тусь? Конечно, нет.

— Потому что он страшный, да? А вдруг всё-таки кто-нибудь скажет: пусть страшный, всё равно хочу! Давайте, быстро, зажарьте! И что тогда?

— Тусь, этого не будет. Потому что это декоративная рыба. Она для красоты, для атмосферы… А вовсе не для жарки. Хочешь, мы спросим у официанта? Он то же самое скажет, вот увидишь.

Её лицо тотчас озарилось надеждой.

— Ой! Давай, спросим, а?

И мы пошли в ресторанчик, и серьёзный носатый администратор, как две капли воды похожий на Юлия Цезаря, заверил нас в том, что жизни Васи ничто не угрожает. На радостях мы взяли по порции мороженого и пристроились в уголке, поближе к Васе. Вася плавал и пел. И Туська, облизывая ложку, подмигивала ему и качала ногой в такт его пению.

2008/10/19 дети

Юлька

***

— Юля, не трогай эту рубашку, положи на место. Нельзя её трогать.

— Почему?

— Это не простая рубашка. Ты в этой рубашке крестилась. Только ты ещё совсем маленькая была, не помнишь, как это было.

На следующий день я застаю её за созерцанием этой рубашки. Она стоит, заложив руки за спину, чтобы нечаянно её не потрогать, хмурится и сопит, глядя исподлобья на рюшечки и кружева.

— Юль, ты что тут делаешь?

— Смотри, чего у меня есть! Это не простая рубашка. Я в ней родилась. Только я ещё маленькая была, не помню, как это было… Смотри, только руками не трогай! Трогать нельзя.

— Почему?

— Нельзя. Надо, чтобы она так лежала. Полежит-полежит… а потом, может, там ещё кто-нибудь родится.

***

— А Кащей посмотрел-посмотрел на Василису, а потом - раз! – и превратил её в лягушку!

— А зачем превратил-то?

— Так. Жалко стало…

***

— Юль, ты перестанешь орать, а? Немедленно прекрати и ложись! Кому я говорю?!

В ответ она распинывает одеяло и с рычанием пытается лягнуть мать пяткой. Та, в свою очередь, пытается дать ей шлепка – и с трудом уворачивается от укуса.

— Ах ты, дрянь! Ну-ка, прекрати немедленно!

— Не прекратю! Не лягу!

Её лицо пылает слезами и боевой яростью, и волосы стоят дыбом, как у Кухулина. Медуза Горгона при виде такой шевелюры обратилась бы в камень от зависти. Стоя не кровати, она сжимает кулаки, и я в который раз удивляюсь: как это у родителей хватает мужества сражаться с ними до победы? До своей победы. До своей Пирровой, чёрт побери, победы. А потом с тем же неугасимым мужеством бегать по врачам и аптекам в поисках лекарств от детских неврозов - Юля, я кому сказала – прекрати сейчас же! Будешь так орать – придёт Серый Гейч! Знаешь, что он с тобой сделает?!

— Не сделает! Не придёт!

Серый Гейч – это, между прочим, Пушкин. Александр Сергеич. Обычно он подряжается выполнять всякую мелкую домашнюю работу: выносит мусор, меняет перегоревшие лампочки, делает за детей уроки. Иногда один, иногда на пару с Гоголем. Юлькина семья – единственная, в которой он работает домашним монстром. Однажды, будучи ещё двух лет от роду, Юлька увидела на стене в коридоре его портрет и испугалась до колик – кричала, отмахивалась, топала ногами и рыдала так, что её еле удалось успокоить. Тщетными были все попытки объяснить ей, что этот дядя ничуть не страшный, что это Пушкин, Александр Сергеич, который сочинил про Золотого Петушка, и про Курочку Рябу, и про Репку, и про Трёх Медведей… Пушкин на стене стыдливо жмурился, слушая перечень приписываемых ему произведений, а Юлька неумолимо продолжала рыдать и брыкаться. В конце концов Пушкина со стены сняли, но он не ушёл, а как-то прижился и под ником Серый Гейч стал являться на сцену каждый раз, когда Юлька вступает на тропу войны.

— Не придёт он! Нету никакого Серого Гейча!

— Как же нету, когда есть? Ещё как есть! - Ну и пусть! Я всё равно его не боюсь! Пусть приходит!

— Вот и придёт! Услышит, как ты орёшь, и придёт! Придёт и увидит, какая ты вся злая, растрёпанная, в соплях.. пижама вся скомканная, нос красный, как у пьяницы… Хорошо это будет, да? Как тебе кажется?

К моему величайшему удивлению Юлька вдруг замолкает, быстро подгибает ноги и садится на кровать с видом дракона, увидавшего на горизонте силуэт Егория. Через пять минут, присмиревшая, всё ещё судорожно вздыхающая после слёз, она шлёпает в ванную и долго трёт лицо круглым латышским мылом со спрятанной внутри мочалкой. Потом без звука позволяет матери причесать свои медузо-горгоньи локоны, надевает новую пижаму и укладывается под одеяло. Заглянув через четверть часа в её комнату, я вижу, что она не спит, а сидит у ночника с раскрытой книгой, смотрит на портрет Пушкина на форзаце, сияет глазами из-под ресниц и, выпятив нижнюю губу, накручивает прядь волос себе на палец.

2008/10/22 всякая ерунда

Утром я кое-как расталкиваю собаку и выволакиваю её, сонную, расслабленную, только начавшую просыпаться и наливаться злостью, на улицу.

На двери подъезда - объявление: «Ко всем жителям дома! Уборщица не будет убирать ваш мусор! Уважайте труд уборщиц!» На мусорном баке напротив подъезда – надпись белой краской «Центр эстетического восп.». Надо всем этим – острая, пахнущая небом и палыми листьями, почти безоблачная синева. В ней летает стая ворон. Удивительно чётко и слаженно, с синхронными поворотами и длительным, очень красивым парением на развёрнутых крыльях. В исполнении ворон все эти фигуры высшего пилотажа смотрятся странно и захватывающе.

— Сволочи, - говорит моя Собака. – Сталинские соколы.

С воронами у неё давние счёты. Ещё с отроческих времён. Чтобы избежать хотя бы одного из предстоящих скандалов, я утягиваю её в подворотню. Подворотня хороша, как венецианская арка, в обрамлении ярчайших кленовых листьев и алой рябины на чёрных, уже полностью лысых точёных ветвях. Где-то в глубине дворика заходится яростным лаем йоркширский терьер-мини по прозвищу Макси. Его здесь все знают. Он ещё страшнее, чем моя Собака. Поэтому мы быстренько сворачиваем в соседний проулок и идём сквозь ветки, синеву и извивающееся на верёвках ветхое бельё в соседний двор.

Там тихо и светло. Там кирпичные жёлтые дома с толстенными, как в Замке Иф, решётками на окнах, с узорными козырьками над подъездами, с уютным кошачьим запахом из подвалов. Лучше всего в этих домах подоконники. Их почти никогда не зашторивают, потому что гордятся тем, что на них выставлено. Тем, что на них выставлено, в самом деле можно любоваться часами: банки с вареньем, прикрытые разноцветными ситцевыми тряпочками, банки с огурцами, плавающими в чистом, как хрусталь, рассоле, банки с розовой геранью и банки со смеющимися кактусами, банки из-под лимонных долек и банки из-под индийского чая, расписанные танцующими индусками. Стопки не очень интересных на вид книг, перевязанные бечёвками; синие, дивного облика бутылки из-под старинной самогонки; вазы, похожие на фонтан «Золотой колос» на ВДНХ; куклы с немножко погрызенными носами и покорными, мечтательными глазами. Некоторые из окон всё-таки задёрнуты рваными шторками в горошек, которые ничего ни от кого не закрывают, а просто дополняют композицию. Окна первых этажей почти упираются в землю, а из земли навстречу им лезут пёстрые, устрашающих размеров анютины глазки.

Мы огибаем один из таких домов и с разбега натыкаемся на Кота.

— Слава Богу, - бормочет сквозь зубы моя Собака, высвобождаясь мимоходом из ошейника. – А то я уж думала – совсем потерянный день, коту под хвост.

Я знаю этого Кота, поэтому ей не препятствую. Я знаю, что через две-три минуты она выйдет с хмурым независимым видом из кустов и сухо скажет мне:

— В черте города собак положено держать на поводке. И желательно в наморднике.

— Изволь, - скажу я ей. – А как оно… там?

— Ничего, - ещё суше ответит она. – Поздоровались. Перекинулись парой слов. Но, в общем, с ними не о чем говорить. Пойдём, не будем задерживаться.

Там, в кустах с белыми ягодками на ветках, обитает целый самурайский клан со своими правилами и традициями. К ним не рискует приближаться даже Макси. Но моя Собака почему-то регулярно об этом забывает. Я ей не напоминаю. Пусть учится на собственных ошибках.

Кстати – почему-то никто не знает, как называются эти кусты с белыми ягодами на ветках. Я у многих спрашивала. Никто не в курсе.

Возвращаясь домой, мы застаём на скамейке у подъезда незнакомую женщину. Очевидно, она просто присела поговорить по мобильному.

— Эдуард, я тебя очень прошу.. Нет, погоди. Послушай. Выслушай меня! Можешь ты хоть раз в жизни выслушать меня спокойно? Пойми в конце концов, что иногда приходится идти на компромисс.. Да. И подчиняться обстоятельствам. Как бы они тебя ни угнетали. Ты можешь принять мою точку зрения? Хотя бы раз в жизни, из уважения ко мне! Ах, вот как? Ну, ладно. Тогда позови бабушку… Мама! Вот что: Эдуарда завтра в детский сад не води! Да. Совсем. Пусть Коля с ним посидит, не развалится. Всё равно он диссертацию пишет. Вот – пусть вместе над ней и .. работают. Ты только кашу заранее свари и оставь им обоим на плите.

2008/10/26 всякая ерунда

Всякая ерунда

— Ну, что… Вот и жизнь прошла, - сказал мне Денис, которого недавно записали в подготовительный класс. – А столько всего не успел, чего хотел!

Им сразу, чуть не с первого дня, стали задавать на дом какие-то логические задачи. При этом основная логическая задача учащихся, по-видимому, заключается в том, чтобы вспомнить дома, что же это была за задача, потому что записывать они ещё не умеют. В мучительных попытках оживить воспоминания проходят тягостные вечера А ещё в этот подготовительный класс ходит девочка Лида. Она носит с собой двух пластмассовых пупсов-близнецов и уверяет всех, что Денис – их папа. Денис категорически не соглашается признать отцовство и потихоньку лупит Лиду на перемене, но она твёрдо стоит на своём. Кстати, близнецов зовут Каско и Осаго. Честное слово.

***

Вчера к нам в читальный зал приходила ослепительно красивая негритянка, и все пальцы у неё были в кольцах невозможной красоты. На мне в тот день тоже были кольца невозможной красоты, но её кольца были ещё невозможнее. У меня были: медное кольцо с профилем императора Траяна; гранатовое кольцо с профилем какого-то немолодого, явно пьющего грека с неплохой ещё шевелюрой и мешками под глазами; и ещё какое-то кольцо. На ней: огромное, во весь палец, кольцо в виде игуаны с хризопрасовыми глазами; кольцо в виде чаши, наполненной мелким жемчугом; круглое пятнистое кольцо, светящееся изнутри жёлтым африканским огнём; дикое, бесформенное кольцо из спиралей и выпуклостей; кольцо-розарий с подвешенным на цепочке малахитовым крестиком; кольцо из слоновой кости с хихикающим драконом и ещё какое-то кольцо. Она принесла сдавать книги, стала их перебирать и перекладывать в поисках читательского билета, я кинулась ей помогать, и мы так перепутались руками, что никак не могли разобраться, где чьи. Только по кольцам и разобрались.

***

Почему-то все двери на входе в метро уклеены жёлтыми бумажками, на которых написано: «МЫ СЛЕДИМ ЗА ЦЕНАМИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ!!». Я так и не поняла, о ком речь. Сразу представила себе группу снайперов, которые лежат в редеющем осеннем бурьяне и, не моргая и не дыша, следят за ценами. Стоит только какой-нибудь цене чуть-чуть, самую малость подняться над горизонтом, как один из снайперов тут же – раз! – и метким выстрелом сбивает её наповал. И так каждый день. Без сна и без передышки. Господи, какие люди!.. Я так размечталась об этих снайперах, что проехала свою остановку.

***

Обычно такое снится моей подруге, а тут вдруг по ошибке приснилось мне.

Мне приснилось, что я живу в каком-то городе наподобие Франкфурта, только поменьше и победнее. И по улицам этого города периодически бродит призрак. Всадник на лошади. Оба они белые, студенисто-прозрачные, как сильно разбавленная простокваша, и ужасно громадные. Самое страшное в них – это их размер. Жители города относятся к ним очень спокойно, потому что не видят. Я одна их вижу и мне это как-то не нравится, как-то наводит на всякие мысли и скверные предчувствия. И вот – дальше мне снится, что я выхожу на улицу, а на улице сумерки, фонари ещё не горят… и белый этот всадник на своей белой лошадине медленно движется прямо на меня. А улица такая узкая, что ни увернуться, ни проскользнуть мимо него нет никакой возможности. И я не успеваю опомниться, как он подхватывает меня , как куклу, и поднимает вверх, до уровня крон деревьев. И я вижу, что на одном дереве сидит кот и орёт дурниной, уже охрипший, ошалевший и утративший веру в то, что его кто-нибудь оттуда снимет. И я понимаю, что всадник на самом деле не хочет мне ничего плохого, просто он хочет, чтобы я сняла, наконец, этого кота; и меня это, с одной стороны, успокаивает, а с другой – ужасно злит. И я думаю: вот сволочь! если он меня так легко смог поднять, значит, и кота мог бы снять без всяких для себя последствий, и ему-то это было бы раз плюнуть, а в меня-то этот паршивец сейчас вцепится изо всех сил и раздерёт мне, на фиг, все руки, и какого чёрта именно я должна его снимать? А потом я понимаю, в чём дело. Всадник же не может взять кота себе. Он же призрак, а кот – настоящий. Ещё какой настоящий, между прочим.

Честно говоря, я в ужасе. Я совершенно не могу себе представить, как отнесётся к этому коту моя Собака, когда вернётся с конференции. То есть, могу, но не хочу.

2008/11/01 Моя подруга

***

— Нам теперь всё время журналисты звонят… ну, маленькие, совсем ещё салажата, судя по всему. Звонят и спрашивают: «А вот четвёртого вечером вы нам сможете дать результаты выборов?» Я им говорю: «Люди, да вы что? Может, эти результаты ещё и пятого не будут окончательно известны… там уж как получится. А они так удивляются: «Как – не будут известны? Мы про наши выборы уже заранее сюжет снимали, предварительно. Ещё до оглашения результатов. А тут – не будут известны! Быть такого не может, это вы нарочно от нас скрываете». А я им говорю: «Ах вы, зайчики мои!»

***

— Так странно подумать, что мы же вчера ещё, какие-нибудь двадцать лет назад были такими же зайчиками! И хуже даже… Я помню, когда я только-только в информационный центр пришла работать, надо мной все так издевались – все, кому не лень… Вот – один раз Ромка подходит ко мне и серьёзно так говорит.. с абсолютно серьёзным лицом… Говорит: надо позвонить в синагогу и срочно выяснить, когда они празднуют Рождество Христово. Я говорю: а что, это какая-то особенная проблема? А он: ну, а ты как думала? Православные празднуют седьмого января, католики и ещё кто-то там – двадцать пятого декабря, а евреи когда? Ты им позвони, пожалуйста, и выясни, потому что пришёл такой запрос, а мы не знаем, что отвечать – нигде нет достоверной информации. А потом ещё в мечеть позвони на всякий случай, чтобы заодно уже и их охватить…

— И что? Неужели ты позвонила?

— В мечеть – нет, не успела. А в синагогу – да. Позвонила и вежливо так спрашиваю: скажите, пожалуйста, когда вы празднуете Рождество Христово?

— Там не удивились?

— Ничуть.

— А что ответили?

— Ничего не ответили. Но спросили. Тоже вежливо.

— Что спросили?

— «Вы из КГБ?»

.

***

— А ещё чего было… примерно в те же годы. Приходит ко мне человек с ирландским паспортом. А я смотрю в этот паспорт и спрашиваю: «А что, разве есть такая отдельная страна? Ирландия – это же часть Великобритании! Разве нет?»

— О, Боже! Он обиделся?

— Ничуть. Даже обрадовался почему-то.

— И что он тебе ответил?

— Ничего не ответил. Но спросил.

— Что спросил?

— «А что вы делаете сегодня вечером»?

***

— А ещё в то время у меня мужа дразнили «обезьяний доктор». Он тогда в детской больнице работал, и почему-то именно в его смену два раза привозили больных обезьян. Я не знаю, почему их везли туда, а не в ветеринарку, но это факт. Одну обезьяну я не видела, а со второй мы потом познакомились. Она в цирке работала. Макака-резус. И ей кто-то, представляешь, во время антракта скормил арабский леденец.. в то время таких много было, жуткие такие зелёные леденцы… как сосиски, но только зелёные. И она отравилась, бедняжка, представляешь? У неё даже задница была не красная, как положено, а вся зелёная, как этот чёртов леденец… А это зимой было, холод жуткий. Её в шаль завернули, шапку-ушанку надели, мальчиковую… носки шерстяные. И повезли в больницу. Витька даже не понял сперва: что это за ребёнка такого странного на ручках вносят в палату? А укротительница плачет: спасите Алевтину Андреевну, она у нас самая лучшая, самая умная… Ну, ничего. Спасли. Она ещё потом у нас в квартире жила почти неделю, пока ей прививки делали. Ой, с ней так хорошо было – до сих пор забыть не могу.

— Не пакостила?

— Какое там «пакостила»! Ты бы её видела… Лицо мудрое, степенное. Как у махатмы. Я до этого думала, что такие лица бывают только у очень мудрых пожилых людей.. ну, ещё, может быть, у орангутангов. Но уж никак не у макак! А тут – такой взгляд глубокий, всепонимающий… ты просто себе представить не можешь. И я ей тоже, представляешь – ляпнула! Один раз мы с ней сидим, семейные фотографии смотрим… ну, в смысле, наши с Витькой, а не её… И вот, я ей показываю Витькину тётку одну… ты её, слава Богу, не знаешь… И говорю: ей.. ну, Алевтине Андревне, в смысле… Говорю: ты не смотри, что эта тётка страшная, как макака, на самом деле она неплохая… Ой! И только тут соображаю, что ляпнула не то… Так неудобно стало, ты не представляешь.

— А Алевтина Андревна? - Что?

— Ну, она что-то ответила?

— Нет.

— Но спросила?

— Нет. Посмотрела на меня так ласково, как на младенца несмышлёного. А потом взяла и аккуратненько так страничку альбома перевернула.

***

— Очень хочу написать роман. Как он вечером сидит за столом, работает, клавиатура так тихонечко шуршит, как мышь, и очки у него от экрана блестят, то синие, то такие ярко-белые. А я сижу… то есть, она сидит на полу, на коврике, в уголочке, в его свитере, и молчу. То есть, она молчит. И на него смотрю. Ну, она смотрит. А этот его свитер такой серый, большой, как кусок рыболовной сетки, тёплый, колючий, как его щетина, и пахнет его отвратительным дезодорантом. Надо ему сказать, чтобы он больше этим дезодорантом не пользовался. Потому что это никакой не «Мустанг», а старый мерин маразматический…. просто удивительно, как его с таким запахом в общественные места пускают! Нет, не надо говорить. Надо его просто тихонечко выбросить, этот «Мустанг», а ему подсунуть другой, потому что ему это всё равно до канделябра, он на это не обращает внимания… Ну, вот. Он сидит и пишет, и на неё не смотрит, но это неважно, это совершенно не обязательно. А она сидит.. я сижу… страшная, как макака-резус, босая, потому что тапочки под диван загнала нечаянно, а теперь лень за ними лезть… кутаюсь в этот свитер и смотрю на него. А его это не раздражает. И не мешает ничуть. Даже наоборот. Вот я уйду сейчас на кухню, чайник ставить, прислушаюсь оттуда, а он больше клавиатурой не щёлкает. Ждёт, когда я вернусь. То есть, когда она вернётся. А она мёда немного поест из холодильника и вернётся. Надо ему сказать, чтобы он мёд в холодильник не ставил, потому что он же и так не портится, мёд, - а в холодильнике он, наоборот, загустевает… Нет, не надо говорить. Пусть ставит, если ему нравится.

— Подожди… А в чём сюжет романа?

— Ну, вот… Я же тебе рассказала. Такой сюжет.

— Нет. Так не пойдёт. Это не роман, а только эпизод, причём очень маленький. Ты что, сама не видишь?

— Не-ет. Ну, какой же эпизод? Эпизоды раньше были. А это роман. Очень большой. Вот я напишу, и ты сама увидишь.

2008/11/03 дети

***

Девочка лет пяти-шести и её бабушка у киоска.

— Аня, выбирай, какую водичку тебе купить.

— Вот эту, в зелёной бутылочке.

— Эту? Да ты что, она же с красителями! Выбирай быстрее, нам уже ехать пора!

— Тогда вот эту.

— Эта мне не нравится, она сладкая слишком… Ну, будешь ты выбирать или так и будешь топтаться и в носу ковырять?!

— Ба, она не слишком сладкая… Она хорошая. Давай эту купим.

— Я же сказала – нет! Выбирай немедленно, или я вообще ничего тебе не куплю!

— Тогда сок яблочный…

— Сок яблочный не будем, от него изжога.

— Чего от него?

— Чего, чего… Живот заболит, вот чего! Ты долго меня мурыжить будешь с этим питьём? Вот, погоди, приедем – всё матери с отцом расскажу, как ты над бабкой издеваешься!

— Ну, тогда колу… Ба, давай колу, а?

— Здрасьте, приехали! Колу ей! А пива тебе не купить ещё в придачу?

— Ба-а.. А «Акву Минерале» можно?

— Ань, как ты мне надоела, ты себе не представляешь! Полчаса стоим у киоска, и ты выбрать не можешь! Избаловали тебя, мать моя, вот что я тебе скажу.. . Девушка! Дайте-ка мне вот эту бутылочку… Она с газом или без газа? А-а-а.. Тогда эту. Нет – лучше вон ту, с той стороны, с жёлтой этикеткой. Это «Новотёрская»? Нет, тогда не надо… Девушка, а который час? Ну, вот! Аня! Опять из-за твоих дурацких капризов опаздываем!

***

Наблюдая эту сцену, я вспомнила, как мы ходили с бабушкой в булочную.

Теперь таких булочных уже нет. А раньше их было много. Они были тесные, коричневые, пахли изюмом, маком и вчерашними хлебными крошками. Люди шли вдоль лотков, отгороженных от внутреннего пространства барьерчиком или перилами, а откуда-то сверху, с небес, в эти лотки сыпались и съезжали крепкие желтоватые батоны с коричневой, пыльной от муки подошвой. Их надо было щупать рогатыми вилками, а потом складывать в авоськи. Батоны были на первых лотках, а потом начинались лотки с бубликами, рогаликами и плюшками. Всё это было громоздким, черствоватым и невыносимо ароматным.

Каждый раз, когда мы туда приходили, мне покупали калорийную булочку. Именно в этом возрасте я узнала, что такое ненависть. Мало кого в жизни я потом так ненавидела, как эту булочку. Пожалуй даже вообще никого.

Я до сих пор помню её во всех деталях. Она была плотная, неровно-круглая, с блестящей яичной корочкой, которая кое-где горбилась из-за спрятанных под ней фрагментов орехов и изюмин. Без сомнения, она была вкусной, эта булочка…. Но – каждый день?

— Ба, я не хочу калорийку! Пожалуйста, можно мне что-нибудь другое?

Бабушка искренне изумлялась моему капризу и только качала головой.

— Бабушка, ну, хоть разочкек! Вот эту, с вареньем внутри!

— Вот придём домой, я тебе калорийку разрежу и туда варенья положу, - примирительно говорила бабушка.

— Бабушка, у тебя нет такого варенья, как здесь! Здесь повидло, настоящее…. Ну, бабушка!

— Господи, сами не знают, чего хочут, - вздыхала бабушка и покупала мне калорийку.

До сих пор я не знаю причины её несгибаемой стойкости в этом вопросе. Ведь булочка с вареньем – я это точно знала! – стоила ровно столько же, сколько калорийная. Копейка в копейку. Другое дело – игрушки. Игрушки она мне не покупала, потому что на игрушки нечего деньги тратить – и так вон, старых полный ящик. Это я понимала и даже и не думала возражать против столь очевидной вещи. Только иногда, когда мы ходили с ней в «Повседневный» (полное имя этого заведения было «Магазин Повседневного Спроса Населения»), я задерживалась ненадолго возле витрин с игрушками и разглядывала крошечную, как эльф, резиновую девицу в тугих капроновых шелках и с пышным бантом, вживленным в жидковатые резиновые волосы. Я знала, что она стоит целых пятнадцать копеек, и мечтать об этом, в принципе, было бессмысленно.

А ещё хорошо помню резиновую белку. Она была как живая, хоть и почему-то на колёсах. Колёса её явно портили, но всё остальное в ней было абсолютно безупречно, особенно влажный кончик носа и бесшабашный, чуть пьяноватй прищур, с которым она смотрела на меня сквозь первомайскую витрину, прижимая к животу здоровенный – видимо, кокосовый – орех. Витрина сияла солнцем и праздником; в ней отражались летящие шары и трепетные алые флаги, почему-то длинные и узкие, как на картинках к японским сказкам.

В этот раз я была не с бабушкой, а с папой. Каким-то образом он перехватил мой взгляд, устремлённый на витрину, и тут же, с ходу, не задумываясь, предложил:

— Давай купим!

— Что купим? – насторожилась я.

— Что хочешь! – сказал этот безумец. – Что тебе нравится, скажи.

Мало ли что мне нравится, подумала я. А папа между тем не унимался:

— Вон – смотри, белка какая… Хочешь белку?

— Папа, у меня и так полно игрушек, - строго объяснила ему я, поскольку он явно был не в курсе истинного положения дел.

— Ну, милая моя, это не аргумент, - радостно заявил папа. И тут же, не сходя с места, купил мне белку.

Всё-таки бабушка права, - думала я, прижимая её к себе, пока она прижимала к себе свой кокос и щурилась на алые шары, летящие в синем небе. – Родители очень легкомысленные и безответственные люди. А если я сейчас пойду и попрошу, чтобы он мне… ну, я не знаю.. духи «Эллада» из парфюмерного отдела.. он что – тоже вот так вот пойдёт и купит? С него станется, пожалуй.

Разумеется, я не стала это проверять. В отличие от папы, я была благоразумна и знала, что желания вовсе не обязаны сбываться. Не для того они существуют на свете, чтобы сбываться.

Кроме того, я не любила запах духов «Эллада». Я вообще понятия не имела, чем они пахнут. Но мне безумно, до боли в груди, нравилось название. Я была уверена, что это женское имя. Самое красивое имя на свете.

Элладой я назвала белку. Нельзя сказать, чтобы мы жили душа в душу – всякое бывало. Может быть, потому, что почти никогда не расставались. Я её потом даже в школу носила. Разумеется, не вынимая при людях из портфеля.

Created by ljsm+allin1, http://www.offtopia.net/ljsm/ version $Id: allin1.pl,v 2.2.4 2007/12/17 Exp

30 ноябрь 2008 г. Вавилонские коты

В каждой библиотеке есть коты. Эта древняя кошачья привилегия основана на мифе о том, что в каждой библиотеке есть мыши, с которыми надо бороться. Борьба с мышами – это вообще очень важный мотив, присутствующий фактически в каждом библиотечном предании. Мышей боялись даже библиотекари царя Ашшурбанипала, - хотя, казалось бы, какого чёрта им было бояться за фонд, если сей основательный народ высекал на камне даже газеты. Мышей боятся даже те библиотекари, которые отродясь их не видели и при встрече вряд ли узнали бы в лицо. Поэтому когда в библиотеку приходит устраиваться кот, его, как правило, берут даже без резюме и рекомендаций. После этого кот быстренько обживается, устанавливает в коллективе мягкую, но железную диктатуру со строго дифференцированными иерархическими отношениями, после чего день-деньской спит в подшивках «Московских ведомостей» или «Оксфорд Таймс», лишь изредка отвлекаясь от этого занятия, чтобы принять отчёты и подношения от подчинённых. За всю свою жизнь я видела только одного кота, который действительно ловил в хранилище мышей и носил их трупы в дирекцию. Звали его Фридрих, и куда он потом девался, понятия не имею. Остальные библиотечные коты, которых я знала, вели довольно рассеянный образ жизни и никаким мышами, разумеется, ничуть не интересовались, справедливо полагая, что в библиотеке и без того немало интересного.

Я их всех хорошо помню. Они все были яркими личностями, хотя и не без вредных привычек. Первым из тех, с кем меня познакомили, когда я пришла на работу, был Ираклий. У него практически отсутствовал хвост, а оба уха были значительно короче, чем полагается. Само собой, это была такая порода. Суровая разбойничья порода, не склонная к сентиментальности и компромиссам. Его хмурое, покрытое полузажившими шрамами лицо, поначалу вызывало оторопь, а затем – почтительный трепет. Я не знаю, что заставило его на старости лет оставить уличный разбой и обратиться к спасению души – возможно, какое-нибудь трагическое событие в жизни или талантливый уличный проповедник. Как бы там ни было, он осел у нас и более не возвращался к прежним занятиям.

Он был бархатно-серым, колченогим, степенным и величественным. По утрам часто можно было наблюдать, как Марина Вениаминовна несёт через читальный зал тарелку с печёнкой, а за ней полусонной, вальяжной трусцой следует Ираклий. Он ни разу не уронил своего достоинства и не перешёл на галоп, даже если она прибавляла шагу и оказывалась далеко впереди него. Он знал себе цену и превосходно владел собой. Читатели его обожали. По вечерам кто-нибудь из дежурных по залу обязательно заглядывал в рабочую комнату и осведомлялся:

— Простите, Ираклий здесь?

— А в чём дело? – строго спрашивала за Ираклия Марина Вениаминовна.

— Его там читатель спрашивает.

Ираклий неохотно вставал с подшивки «Оксфорд Таймс» и выходил в читальный зал. Через некоторое время его можно было видеть в уголке в объятиях какого-нибудь оборванного интеллигентного старичка. Старичок что-то шептал Ираклию в обрубленное ухо и виновато улыбался, а Ираклий хмурился и кивал. Мышь шуршала в глубине хранилища, и мигала под потолком вечно неисправная лампа.

Ираклий жил у нас два года, а потом переехал жить в Марине Вениаминовне, вняв её долгим уговорам и щедрым посулам. Его сменил чёрный, как уголь, негодяй и красавец Марат. Он был дик, злобен и неотразим в своих ослепительных белых усах и белой же манишке на ярком, иссиня-вороном фоне остального облачения. Его присутствие сильно сказывалось на атмосфере зала – особенно по утрам, до начала проветривания. Он выл, скакал по стеллажам, пытался точить когти о раритетное издание энциклопедии «Лярусс» и жрал фикусы. К тому же, как многие особи его склада, он был оголтелым расистом. Очевидно, он считал, что быть чёрным – это исключительно котовая привилегия, недозволенная более никому. После того, как он едва не изувечил двух читателей из Зимбабве и одного из Северного Камеруна, его сослали в цоколь, на тридцать третий уровень. Там он, говорят, жил широко и весело, водил в гости подружек, показывал им порнографические журналы из бывшего спецхрана, катался в грузовом лифте и разыгрывал с местными библиотекаршами сюжеты из Эдгара По. Во времена его правления мало кто из обитателей других этажей решался заходить в цоколь без особой надобности. Местные же цокольные старушки, напротив, были горячо у нему привязаны и очень горевали, когда после очередного ночного кутежа на дальних помойках за Котельнической он не вернулся в библиотеку.

Третий из памятных мне котов по имени Паша, напротив, был тих, умилен и придурковат. В отличие от Марата он нежно любил иностранцев, день-деньской крутился возле них, пел, плакал и линял им на брюки. Он не скрывал своего желания как можно скорее покинуть эту страну и ради его осуществления не гнушался никакими унижениями. Впрочем, в его стремлении эмигрировать было не так много эгоизма, как нам казалось вначале. Это стало понятно, когда он родил за шкафом общего читального зала шестерых младенцев пыльного мангового цвета. Тогда мы поняли, что Пашку просто тревожило их будущее: на дворе как раз были девяностые. Роды принимали Марина Вениаминовна и профессор из Северного Камеруна. Впоследствии он же усыновил одного из Пашкиных отпрысков. Судьбу остальных мне проследить не удалось. А Пашка ещё некоторое время жила всё в том же цоколе, и там до сих пор встречаются подшивки «Оксфорд Таймс с прилипшими клочками шерсти пыльного мангового цвета.

А ещё у нас одно время жила маленькая чёрная кошка египетского телосложения, с узким, многозначительным лицом богини Баст. Видеть её можно было только во внутреннем дворике и только очень поздним вечером или очень ранним утром. Она ни с кем не общалась, не пила молока и не давала чесать себя за ухом. Потом она и вовсе исчезла. Говорят, её взял себе наш электрик. После этого он как-то быстро уволился и, по слухам, сперва сильно разбогател, а затем спился.

Сейчас у нас живёт Винтаж. Из всех известных мне библиотечных котов он наиболее библиотечный. Его всегда можно найти на одном и том же месте в книгохранилище. Он лежит, уткнувшись подбородком в третье издание «Капитала» или в «Историю лингвистических учений» Алпатова, и его коричневый мех золотится под лампой и пахнет старой бумагой и формалином. На носу у него пятна штемпельной краски, а на подошвах – размазанные белые следы корректирующей жидкости «угро». Как все библиотекари, он старомоден, глуховат, говорит демонстративно тихим, сдавленным голосом, то и дело мёрзнет и любит пропустить стаканчик. Вообще он довольно уравновешенный, благостный тип, и лишь одно неизменно выводит его из себя: когда кто-то пытается взять у него книгу.

23 ноябрь 2008 г. Баба Маня

Баба Маня живёт на краю деревни, возле развалин сгоревшего магазина. Она немножко не в своём уме. Или себе на уме. В здешних местах это почти одно и то же.

Она часто сидит на скамейке возле своей избы, крепко зажмурившись и улыбаясь. Лицо у неё не такое, как у других деревенских бабок: те все, как одна, скуластые, курносые, чёрные от загара, а бабка Маня – лунно-белая, как музейная фарфоровая тарелка, вся в мелких трещинках от старости, и нос у неё длинный, ровный, с тонкой красивой переносицей, как на иконах. На одном глазу у неё бельмо, но при этом она, как ни странно, не ведьма. Она одна во всей деревне не собирает лекарственных трав, не смешивает мёд со скипидаром как средство от желудка, не заговаривает чирьев и не смотрит передачу с целителем Малаховым. Она вообще никаких передач не смотрит – у неё нет телевизора. Муж никогда её не бил, и не спился в неполные пятьдесят лет, и не отправился до срока на кладбище, потому нет у неё никакого мужа и никогда не было. И детей у неё нет, поэтому некому было бросить её под старость одну в прогнившей избе и не навещать годами. И родни у неё нет, ни дальней, ни ближней, и никто в деревне не помнит, откуда она вообще взялась.

По-русски она говорит довольно чисто, не употребляя местных диалектных словечек, только «г» выговаривает чуть мягче, чем здесь принято. Но однажды я услышала, как она баюкает соседских детей, которые пасутся у неё в палисаднике с утра до ночи:

Ой, люли, люли,

Приляцели гули,

Сели на воротах

У чарвонных ботах.

Стали мы гадаць,

Шо гулячкам даць.

Це ячменьку жменьку,

Це горошку трошку,

Це жита корыто,

Це бобу коробу…

— Баба Маня, - спросила я, - вы что же – из Белоруссии?

— Ни, - засмеялась она. Она часто смеётся, потому что не в своём уме.

— А откуда?

— Чего – откуда?

— Откуда вы приехали?

— А чего мне приезжать? Я и не уезжала никуда!

— Да родились-то вы где?

— Та кто ж его знает! – радостно пояснила она. – Это ведь когда где. Разве ж всё упомнишь?

… Вечером мы сидим у неё в избе и пьём чай с пирогами.

— Я вот чего не пойму, - говорит, глядя в окно, баба Лида. – На кой ляд было нужно сперва снегу навалить, а потом его сверху - дожжём, дожжём! Это всё равно, как если я блинов напеку, а потом их возьму да в колодец побросаю. Кому это надо-то, скажите мне на милость? Совсем обалдели, честно-слово.

— Лид, это ты кого ж критикуешь? – осведомляется церковная староста баба Зоя. Она здесь и ведьма, и инквизитор в одном лице, поэтому её боятся вдвойне.- Это кто ж у тебя обалдел-то, а?

— Как – кто? Правительство, - тут же находит козла отпущения баба Лида. – А кто ж ещё? Кто нам кризисы-то устраивает кажный год?

— Эвон! Кризис-то тут с какого боку?

— А с такого! Всё через кризис! И погода такая – тоже-ть через него! А ты как думала? Вон, внук из Москвы приехал, говорит – там ещё хуже! Прям жить нельзя, такое атмосферное давление! И доллар пропал.

— Как-так – пропал?

— А так! Нету нигде. Внук, вон, ходил-ходил – так и не нашёл. Я чего думаю-то: надо сейчас сахару купить, соли и масла подсолнечного. А то и их не будет.

— Как-так – не будет?

— Вот те и «как-так»! Как у нас бывает? Сегодня есть, а завтра нету! Колька на Высокиничи едет, так я ему всего велела купить: и муки, и сахара… Мань! Тебе купить или как?

— Чего? – улыбается баба Маня.

— «Чего, чего»… Чевокалка с хвостом! Муки, говорю, купить тебе?

— Не надо, - улыбается баба Маня. – Есть у меня.

— Сегодня есть, а завтра нету… Дура, она и есть дура. Из чего пироги-то будешь печь?

Баба Маня ещё нежнее улыбается и закрывает глаза.

— Дура, ты, Манька, - резюмирует баба Лида. – И живёшь, как дура, и помрёшь, как дура. И печку тебе некому будет растопить, и водички некому подать…

— Лид, чего ты разошлась-то, я не пойму, - вступается бабка Зоя. – Сама, вон, расселась, чаи гоняешь, пироги трескаешь, и сама же ругаешься. И во-от сидит, цепляется, а чего цепляется – и сама не знает… Мань, а пироги у тебя хороши, ничего не скажешь. Как ты со всем одна управляешься – мне прям чудно даже. Никто ж ведь не помогает.

— Помогает, - не открывая глаз, отвечает баба Маня.

— Кто это тебе помогает? Маринка, что ли? Да ей самой кто бы помог – вон, вторую неделю не просыхает.. козы орут, недоеные…

— Не Маринка, - улыбается баба Маня.

— А кто ж?

— Та этот, - улыбается баба Маня.

— Кто - "этот"? - с инквизиторским прищуром уточняет баба Зоя.

— Та почём я знаю, кто. Этот, - улыбается баба Маня.

— Ты не знаешь, а я знаю! - взвивается баба Зоя. - Бесов развела у себя и радуется! "Этот"!

— Ну, поехали, - вздыхает баба Лида и, махнув рукой, суёт в чашку баранку.

— Та какой же это бес? - улыбается баба Маня.

— Какой? А вот такой! Сама не знаешь, что ли? Анчутка!

— И ладно. Пускай Анчутка, - улыбается баба Маня.

— Лидух, слыхала? Я говорю – Анчутка, а она – пускай!

— Да слыхала уж сто раз, - отмахивается баба Лида.- Сейчас опять начнут про ерунду. У людей кризис, а у них – Анчутка. Надоели, спасу нет.

А я смотрю наверх, на чердак, и жду, не спустится ли оттуда Траволта с крыльями до пят и в трусах. Чтобы взять банку пива из холодильника и уйти обратно. Правда, у бабы Мани нет пива, и холодильника тоже нет. Молоко она держит в погребе, а сливочное масло – в банках с колодезной водой. В сенях у неё всегда стоят огромные вёдра, до верху наполненные этой самой водой. А сама она при этом, со своими артритными скрюченными руками, еле-еле поднимает полупустую крынку – не то что ведро.

— Баба Маня, а он большой, этот твой... кто у тебя живёт-то? – спрашиваю я.

— Та порядочный, - подумав, сообщает она и показывает руками примерно метр от пола.

— С крыльями?

— Нет. На кой ему?

— Ну, как… Летать. Может, это и не бес вовсе, а ангел. Всякое же бывает.

— Да какой ангел? Какой ангел? - кипятится баба Зоя. - Что вы бормочете-то обе? Греха не боитесь? Ангелы - они только святым старцам являются, и то не всем подряд! А Манька что – святая, что ли?

— А то нет, - улыбается баба Маня.

— Тьфу! - говорит баба Зоя. - Чего с дурой говорить? Всё одно без толку.

Баба Маня смотрит на неё из-под ресниц, улыбается и мелко кивает головой.

— И часто он к вам приходит, баба Мань?

— А чего ему приходить? Он и не уходит.

— А вы его видите, баба Мань?

— Та когда как. Когда вижу, когда нет.

— А какой он, баба Мань?

— Та хороший, - говорит она, приоткрывая глаза и чуть приглушая ресницами их сияние. Но они всё равно сияют нестерпимо, даже сквозь старческую муть и бельмо.

— А на кого он похож?

— Та кто ж его знает, – улыбается она.

— А он с вами разговаривает?

— Ни-и, - смеётся она – А чего говорить-то?

— Правильно! – соглашается баба Лида. – Чего с тобой говорить? Время только тратить. Зоя, пойдём. Погостили, и хорош. Честь надо знать.

Баба Маня смеётся. Зубы у неё ровные, крепкие, как у девушки. Баба Зоя смотрит на них, поджав губы, и качает головой.

— Манька, дура, что ж ты делаешь-то, а? Ты ведь сама не знаешь, чего делаешь, дура! Ты же душу свою губишь – вот чего ты делаешь!

— Пойдём, Зоя, пойдём, - торопит её баба Лида. – Чего ты к ней прицепилась? И вот цепляется.. сама не знает, чего. Какой с неё спрос, сама подумай!

— А чего – спрос? Спрос, он со всех будет одинаковый… Манька, погоди. Вот скажу отцу Зосиме, чтоб он к тебе пришёл и всех ангелов этих твоих повыгонял к чёртовой матери... прости, господи! Дура ты, Манька, дура и есть!

— Зоя, уймись. Может, она мужика себе завела да, вон, прячет в каморке. А ты: бе-ес, бе-ес... Всё бы тебе бесов искать, ей-богу...

— Ага, как же. Мужика. Знаю я этого мужика. Знаю!

— А знаешь, так чего спрашиваешь? Иль завидуешь?

— Тьфу! - говорит баба Зоя, даёт бабе Лиде тычка в спину и вместе с ней уходит из избы.

А мы остаёмся. Втроём. И сразу опускается тишина и заходится сердце. И я прислушиваюсь к этой тишине, чтобы услышать стук ходиков, прибитых к настенному ковру с оленями. Но у бабы Мани нет ходиков, и ковра с оленями тоже нет. И вместо стука ходиков я слышу только ветер за окном, и ещё слышу, как в сенях кто-то негромко брякает дужками от вёдер. А баба Маня сидит, улыбается и не торопится убирать со стола. В избе у неё не пахнет свежевыпеченным печеньем, как от Майкла, но пахнет сушёными грибами, сладкой, подгорелой пирожной коркой и ромашками – что тоже, в общем, неплохо, хотя и странновато: откуда ромашки в ноябре? Приглядевшись, я вижу, что на подушках, лежащих горкой на кровати, надеты свежие наволочки с ромашками. В других старушечьих избах, как бы аккуратны ни были их владелицы, всё равно попахивает старостью, непроветренным сундуком и бедностью. Здесь же этого запаха нет и в помине. Здесь вообще много, чего нет. И, судя по всему, много, чего есть.

— Баба Маня, давайте я посуду помою, а?

— Ещё чего, - смеётся она. – Без тебя помоем. Ты иди, девонька, иди к себе. Ничего. Не бойся. Иди.

Я выхожу в сени. Там прибрано, пахнет не тряпками, а сеном и сухим деревом; под потолком горит лампочка, а на лавке лежит, подложив пятки под голову, круглая, как шар, кошка. Лежит и не торопится в избу. Потому что в сенях тепло и сухо, хотя, по идее, в них никак не может быть тепло и сухо – все стены в щелях, а за снаружи ветер и мокрая метель. Заранее ёжась, я выбираюсь из избы во двор и вижу, что весь бабы-Манин забор и ворота сплошь облеплены мокрыми взъерошенными голубями. Боты у них не червонные, а чёрные и грязные, и вообще непонятно, чего они тут сидят – я ни разу не видела, чтобы баба Маня их чем-нибудь кормила.

18 ноябрь 2008 г. Ритка

Ритка. Семь с половиной лет. Щекастая, задумчивая и немногословная, как пожилой хомяк. С ней хорошо сидеть рядом на скамейке, есть мороженое, синхронно болтать ногами и молчать. Единственный человек, с которым я бы не задумываясь пошла в любую разведку. Её папа – атеист, анархо-синдикалист и последователь Ноама Хомского. Мама – православная. Бабушка – нью-эйджер с уклоном в неоиндуизм. Младший брат – стихийный язычник и мелкий мафиози. О религиозных и политических взглядах Ритки никому, кроме неё самой, не известно. В их семье царит свирепая гармония. Я очень люблю у них бывать.

Это согревает душу, бодрит разум и оставляет после себя странный вкус, как стопка перцовки с мёдом и без закуски.

МАМА. Рита, детка, почему ты не ешь хлеб? Бросать хлеб – это грех.

ПАПА. Ничего подобного! Грех – это забивать ребёнку голову всякими этими вашими грехами!

БАБУШКА. Между прочим, грех – это заставлять ребёнка есть несовместимую пищу, да ещё с этим вашим хлебом… А потом удивляться, почему ребёнок толстеет и на желудок жалуется!

БРАТ. Не-е.. . Грех – это самой есть, а мышкам не давать…

ВСЕ ХОРОМ. Ну, что ты сидишь? Ешь хлеб, а то в школу опоздаешь!

***

РИТКА. Папа! А что это ты дал Владькиным мышам?

ПАПА (сквозь сон, видимо, отвечая каким-то своим сновидениям). Четыреста пятьдесят долларов.

РИТКА (Удовлетворённо). А-а-а.

***

Мама читает Ритке сказку Андерсена про гречиху. Ритка слушает и рисует в альбоме звёзды и коров. Это не значит, что она слушает невнимательно, просто у неё такая манера слушать. Дочитав до конца, мама спрашивает:

— Ну, что – ты поняла, про что сказка?

— Поняла, - степенно отвечает Ритка.

— Ну, скажи своими словами: про что?

— Про то, что, когда гроза, лучше не ходить по полю. А то может молнией убить.

— Браво! – кричит из соседней комнаты папа.

— Ничего не «браво», - вздыхает мама. – Потому что сказка – не про это. А про то, что надо быть смиренным. Гречиха была гордая, заносчивая. Думала: захочу – и посмотрю прямо в небо, прямо в лицо Бога. И Бог её за это наказал. Спалил молнией. А другие цветочки склонили голову перед Богом, не стали задаваться и гордиться… и потому уцелели. Понятно? Если что-то непонятно, спрашивай, пожалуйста.

— Ага, - раскрашивая корову лиловым фломастером, соглашается Ритка.

— Ну, так что же тебе непонятно?

— Гречиха – это то, из чего гречневая каша?

— О, Господи… Нет. Гречневая каша из гречки.

— Ага.

— Что – «ага»?

— А то я подумала: гречневая каша тоже подгорает, только не от молнии, а на плите.

— Браво! – кричит из соседней комнаты папа.

— Это всё, что ты хотела спросить? – сухо спрашивает мама.

— Нет, - отвечает Ритка, раскрашивая звёзды зелёным фломастером.

— А что ещё?

— Гречиха увидела Бога?

— Да. Но потом сгорела.

— А те цветочки, которые не стали в небо смотреть? Они так и не увидели?

Мама в замешательстве.

— М-м-м.. Понимаешь… Нет. То есть, да. Они Его увидели. Но они были смиренны и потому не сгорели, а наоборот…

— А как же они Его увидели, если они голову опустили?

— Браво! – кричит из соседней комнаты папа.

— Я знаю, - говорит Ритка, посасывая кончик оранжевого фломастера. – В луже.

— Что – «в луже»? – не понимает мама.

— Бога увидели. В луже. Как Он там отражается. И не сгорели.

— Браво! – говорю я. – Как Персей – Медузу-Горгону.

— Это какую медузу? – с подозрением спрашивает Ритка

— Не путай её, - сердится на меня мама. – Рита, про Медузу – это не то. Это такая.. греческая сказка.

— Ага, - говорит Ритка, прицеливаясь оранжевым фломастером к очередной корове. – А про гречиху – тоже греческая? Поэтому она и гречиха, да?

На следующий день мы гуляем в сквере, и Ритка как-то очень подолгу, внимательно вглядывается в лужи. Потом приседает на корточки возле одной из них, поправляет берет и, меланхолично улыбаясь своему отражению, говорит:

— Я нес-ка-зан-но хороша.

Потом смотрит прямо в небо, щурит длинные ресницы и нежно, задумчиво фыркает.

12 ноябрь 2008 г. Юлька, или Ещё немного психологии

— Юль, что ты рисуешь?

— Стишок. Про лошадку.

— Какой стишок? Расскажи.

— Ну… такой. Сейчас.

Хмурит светлые бугорки, заменяющие ей брови и, глядя в потолок, не очень охотно, но вдохновенно декламирует:

— Я люблю свою лошадку,

Причешу ей шерстку гладко,

Гребешком… гребешком поймаю блошек

И верхом поедем в гости!

— Хм.. По-моему, там про блошек не было. Там, если мне память не изменяет, было что-то про хвостик. Но ладно, это детали. Непонятно только, что ты такое нарисовала?

— Стишок нарисовала. Вот это – я. А это – моя лошадка.

— А почему вы обе в коробке какой-то сидите?

— Это не коробка. Это автобус. Видишь – колёсики?

— Ага. Вижу. Но всё равно непонятно. Если ты едешь верхом, то при чём тут автобус?

— Ну… а как же? – Хмурится ещё больше и тоскливо водит пальцем по рисунку, досадуя на мою бестолковость. – Когда верхом – это значит: не на метро. А на автобусе или на троллейбусе… или на машине… А когда на метро – это значит «низОм».

— Ёлки… Вот она, современная молодёжь… Юлька, верхом – это значит: на лошади. Значит – ты села на лошадку и на ней поехала в гости.

— Села на лошадку?!

— Ну, да. Села и поехала.

— Да ты что?! Я же тебе что сказала в стишке? Я ЛЮБЛЮ СВОЮ ЛОШАДКУ!

***

Юлькина и Туськина мамы – родные сёстры. И Юлькина мама часто ходит к Туськиной маме за советом – как к старшей и более опытной.

— Знаешь, я всё-таки тревожусь… Другие родители жалуются, что у их детей абсолютно не развито воображение, и что с этим делать – непонятно. А у моей оно настолько развито, что мне тоже непонятно, что с этим делать. Вот – на днях было… мы с ней гуляли в скверике на «Октябрьской».. ну, там, напротив библиотеки. Я ей говорю: «Пойдём домой, пора уже». А она мне: «Давай ещё подождём – может, придут олени». Ты представляешь? Олени! Я ей говорю: «Откуда олени? Нет тут никаких оленей и быть не может!» А она мне: «Ну, должны же они к своему дедушке прийти, навестить». Представляешь? Дедушка какой-то… Вот – воображение, да? Олени, да ещё дедушка у них… Я говорю: «Какой дедушка? Санта-Клаус?». Она: «Нет. Просто дедушка. Вон он, вон там!» И пальцем на кусты показывает… Представляешь? То есть, она не просто воображает – она уже ВИДИТ этого самого дедушку! И меня ещё вовлекает в эту игру, чтобы и я УВИДЕЛА... И я не знаю, нормально это или нет? С одной стороны, это нормально, это игра. Все дети играют, ведь правда? А с другой стороны…

— Да. Ты права. Эти воображаемые дедушки, воображаемые друзья… всё это не так безобидно, как кажется. Я тоже на днях слышала от твоей Юльки про какого-то Петю-трубача. Который якобы к вам в дом приходит и на трубах играет.

— Ну, надо же... Петя-трубач. Чего только не придумает, да? Просто фантастика.

— Нет, в принципе, все эти вымышленные персонажи свидетельствуют о том, что ребёнок одинок, что он неуверен в себе, что ему неуютно жить в реальном мире и он при первой же возможности спасается от него в мире воображаемом. Не скажу, что это плохо или ненормально. Наверное, нормально. С Туськой тоже такое бывает, и довольно часто. Но…

Их беседу прерывает длинный, чужой звонок в дверь. Юлькина мама идёт открывать. Заходит длинный нескладный парень и с порога начинает бычиться, переминаться с ноги на ногу и сурово сопеть.

— А, это же сантехник! - спохватывается Юлькина мама. – А я и забыла, что на сегодня вас вызвала. Проходите. Можете не разуваться.

Из детской вылетает радостная Юлька, и парень тут же расцветает опасливой улыбкой исподлобья.

— Мама! – кричит Юлька, круто тормозя перед поворотом из комнаты в прихожую. – Это кто пришёл? Петя-трубач, да?

— Он самый, - сурово подтверждает сантехник. – Хозяйка, чего там у вас?

— У нас трубы ночью трубят в туалете! – восторженно сообщает Юлька. – Петя, это ты трубишь?

— Да нет, - вздыхает сантехник. – Я, наоборот, - хочу сделать, чтобы у вас ничего не трубило.

— А.. как же? – удивляется и разочаровывается Юлька. – А сам же в прошлый раз сказал, что трубы не в порядке. А теперь они в порядке! Знаешь, как трубят? Ого-го как!

— А что, вы действительно Петя? – осторожно спрашивает Юлькина мама.

— Ну, да, - отвечает сантехник и скрывается в недрах уборной.

— Он Петя! – подтверждает Юлька. – Мы в прошлый раз уже познакомились!

— А олений дедушка в парке – это дедушка Ленин! – подаю я голос из кухни. – Там памятник стоит… Мы мимо проходили, и Юлька спросила: кто это? А я ей сказала: дедушка Ленин.

— Ну, да, - говорит Юлька. – Дедушка оленин. Он у оленей дедушка. Только оленей там нигде нету почему-то…

9 ноябрь 2008 г.

Меня попросили вспомнить что-нибудь из детства про Новый год.

Все же любят в детстве Новый год.

Я Новый год не любила.

Почему-то ничего хорошего со мной в Новый год не случалось. И хвойно-мандариновый запах решительно не будил во мне отрадного мечтанья, а будил лишь довольно горькие воспоминания о том, как однажды под Новый год мы с сестрой вручную отжали сок из пяти килограммов редких марокканских мандарин, и о том, что нам потом за это было. Никаких особенных развлечений на новогодние праздники я не припомню. Лишь один раз родители водили меня на какую-то Ёлку, но, говорят, я была так возмущена текстом сценария и игрой актёров и так яростно критиковала происходящее на сцене, что они зареклись впредь водить меня в подобные места. Вместо подарков нам дарили уродливые кремлёвские башни ядовито-малинового цвета, наполненные теми же самыми конфетами, которые мы свободно получали и в обычное, мирное время. И чудес в Новогоднюю ночь тоже не случалось, а случалась лишь утомительная суета вокруг стола и смутная тоска о Несбывшемся, придавленная салатной тяжестью в желудке и сонной тяжестью в веках. Поэтому если у меня и были кое-какие иллюзии насчёт этого праздника в раннем детстве, то потом они развеялись; я махнула на всё рукой и решила на Новый год болеть. И с того времени я всегда встречала его в постели, в сладком полубреду, и запах анисовых капель и люголя более памятен для меня от этих дней, чем запах хвои и мандариновых корок.

Болеть на Новый год было уютно и интересно. Можно было смотреть на всю эту суету, симулирующую праздник, как бы со стороны, из другого пространства; блаженно улыбаться сквозь жар и боль в груди, сворачиваться ежом под тяжёлым одеялом и без помех предаваться несбыточным новогодним мечтам. Чаще всего я мечтала о том, что мне подарят «Мифы и легенды звёздного неба» и куклу-балерину, которая не умеет танцевать, но всё остальное умеет превосходно, и я буду выводить её во двор за ручку, а она будет кланяться и улыбаться моим почерневшим от зависти подружкам… «Мифы» я видела в витрине книжного магазина, а куклу-балерину пришлось придумать самой, поскольку в природе таких не водилось, и я это прекрасно понимала – что не мешало мне страстно её желать. Иногда она даже снилась мне во сне, после чего я целый день чувствовала себя так, как будто она у меня есть на самом деле, и даже ощущала её твёрдую, живую, пластмассовую ладошку в своей ладони.

Вместо балерины мне однажды подарили Нечто.

Это Нечто подарил мне сосед Сашка, мой ровесник. Он пришёл меня навестить в моей новогодней болезни и принёс мне Это в свёртке из старого бабушкиного платка. Когда он развернул платок, я ужаснулась:

— Кто это, Саш?

— Ну, кто… Не видишь, что ли? Кукла.

— Саш, где ты её взял?

— На помойке нашёл! – гордо сказал он. И было чем гордиться.

Я боязливо взяла её в руки, потрогала лысую голову, заглянула в громадные, без белков, густо-синие глаза и ещё раз содрогнулась.

— Саш… Страшная какая! Ужас просто.

— Конечно, ужас, – самодовольно подтвердил Сашка. - Нравится, да? Берёшь?

— Давай, - с сомнением сказала я. – Надо ей только платье какое-нибудь придумать. А то чего она голая…

Лишнего платья не нашлось, и пришлось облачить Пришельца в старенькую ночную сорочку с цветочками, оставшуюся от какой-то давно погибшей куклы. Сорочка подходила Пришельцу, как корове седло, и даже меньше, но, поразмыслив, я поняла, что он будет одинаково странно смотреться в любом наряде, и успокоилась. От родителей я благоразумно утаила его прежнее место обитания, и они позволили ему остаться у меня.

Не могу сказать, чтобы я его боялась. И уж точно – не любила. Это было какое-то до такой степени странное, насквозь чужое, непонятное, хотя и, безусловно, разумное существо, что невозможно было понять, как к нему относиться. До сих пор удивляюсь, кому пришло в голову сделать такую странную куклу. С ней нельзя было играть, поскольку она изначально, по определению, не вписывалась ни в какую игровую ситуацию – ни в сказочную, ни в бытовую. Её нельзя было нянчить, поскольку она явно была значительно старше меня. С ней нельзя было разговаривать, потому что я не знала её языка, а она – моего; причём не было никаких шансов на то, что эта ситуация когда-либо изменится. Ей нельзя было довериться, потому что она была другая. Я не знала, как её зовут. Я вообще не знала, она это, или он, или вообще нечто третье, совсем уж непонятное. Поэтому всё, что нам оставалось – это просто жить рядом друг с другом.

Мы прожили так года два. Всё это время Оно сидело на полке рядом с моим прикроватным ковриком. Иногда меня за что-нибудь ставили в угол по другую сторону от этого коврика. В раннем детстве я считала это наказание тяжёлым и унизительным, а потом – дурацким и бессмысленным, и подчинялась только ради того, чтобы дать родителям возможность почувствовать себя строгими и беспристрастными людьми. Стоя лицом к стене, я изредка встречалась взглядом с длинными, в пол-лица, глазами моего Пришельца. В них переливалась ледяная космическая бездна, и странные созвездия складывались в неведомые мне мифы и легенды, и я вздрагивала и придерживала локтем обмирающее от радостного ужаса сердце. И помню ещё, как уже позже, уже будучи первоклассницей, я переписывала по вечерам под лампой уходящие в дурную бесконечность ряды кривых палочек и крючочков и нет-нет да и поглядывала туда, в сторону полочки. И привычно вздрагивала, как от удара током, и прежде чем опять уткнуться в прописи, некоторое время сидела, зажмурившись и переводя дыхание. А закрыв тетрадь, опять косилась в сторону полочки и спрашивала у кресла, прикрытого газетой.

— Пап, а откуда появилась первая звезда?

Папа выглядывал из-за газеты, как из-за щита, и обречённо улыбался:

— Можно подумать, что ты знаешь, откуда появились остальные.

— Пап, ты же сам прекрасно понимаешь, что это не ответ.

— О, господи. – Газета с нежным шелестом падала на пол, прямо под торшер. А я немедленно перебиралась поближе к креслу и садилась напротив, поджав по-турецки ноги и предвкушая.

А потом пришёл очередной Новый год, и я опять болела, но не отрадно, а как-то вяло и тягостно. И мама, прибираясь в квартире, вдруг посмотрела на Пришельца, покачала головой и сказала мне:

— Тебе не надоело это страшилище? Ты же с ним даже не играешь.

Не помню, что я ей ответила – кажется, попыталась уклониться от этой темы, но она почему-то была настойчива.

— Может, мы её всё-таки выбросим? Ну, невозможно же барахло это до бесконечности собирать… И потом – ты большая уже для таких кукол. На что она тебе?

В те годы я была значительно менее сентиментальна, чем теперь, и довольно легко расставалась с ненужными вещами. И в ответ на мамину настойчивость я вяло пожала плечами, выбралась из-под пледа, взяла Пришельца и положила в мусорное ведро. Как ни крути, он мне действительно был без надобности.

Все новогодние каникулы мама безуспешно пыталась добиться от меня, что же такое со мной творится. А я сама не знала, что ей сказать. Я бродила по квартире, кутаясь в халат и кашляя, смотрела на кислые серые облака, на грязный снег с той стороны подоконника, на обрывки ёлочного дождя на голых ветках, и некуда было теперь деваться от тяжёлой тоски и обыденности, и хотелось только лечь, свернуться ёжиком и никогда ни о чём больше не мечтать… Выздоровев, я на всякий случай обошла все ближайшие дворы и осмотрела мусорные баки, но, конечно, было уже поздно.

С того дня я, как все томимые совестью преступники и предатели, занялась неистовой благотворительностью. В конце января мы с Сашкой нашли в сугробе мышь и тайно принесли её ко мне домой. Мышь отогрелась и прижилась. Мои коммунальные соседи так и не узнали, как именно она попала к нам в квартиру. Впрочем, все они, как на подбор, были люди нечистоплотные и покладистые, и их не особенно заботило её присутствие. Мышь, судя по всему, была старая, астматическая и к тому же на редкость бесстрашная. Когда я по вечерам сидела на сундуке в коридоре и читала всё-таки подаренные мне «Мифы и легенды звёздного неба», она вылезала из-за сундука, садилась на корточки, вздыхала и свистела, как суслик. В её длинных, необычно длинных для мыши глазах отражались коридорные лампочки, и от этого глаза казались яркими, как звёзды. Впрочем, про звёзды я уже, скорее всего, придумала сама.

23 декабрь 2008 г.

**

Туська нашла на помойке изодранную в клочья книжку, и теперь они с Юлькой пытаются по обрывкам восстановить её содержание:

— «От гнева кр… бро-си-ла.. бросилась ему в ли-цо»… «Кр…» бросилась ему в лицо. Что за «кр», как ты думаешь?

— Крыса!

— Точно. Ужас, да?

***

ТУСЬКА (Юльке). Посмотри, кто это там топчется впереди – человек или дерево?

ЮЛЬКА (Очень серьёзно). По-моему, пингвин…

***

Юлька стоит перед иконой, хмурится и до отказа высовывает язык. В лице её при этом ни тени глумления, одна лишь деловитая сосредоточенность. Заглянувшая в комнату бабушка ахает и с размаху хлопает Юльку ладонью по губам. Та даже не орёт – только смотрит на бабушку широко раскрытыми, набухающими влагой и обидой глазами.

— Ты что ж это делаешь, а? – возмущается бабушка.

— Говорю «а-а-а».

— Какое ещё «а-а-а»?! Язык зачем показывала, отвечай?

— Чтоб Он мне горлышко полечил…

У неё и вправду ангина, и она всерьёз и не без основания опасается, что это помешает ей пойти на ёлку к маме на работу. Но бабушка не верит, что она просто хотела чуда. А может быть, верит, но не хочет уронить перед ребёнком авторитет взрослого.

— Не смей больше так делать, слышишь? Это плохо. Это грех!

Юлька молчит и исподлобья смотрит в угол с иконами тяжёлым, мстительным взглядом.

Через некоторое время я застаю её за комканьем прошлогоднего бабушкиного календаря с изображением Спасителя. Я хочу забрать и спрятать календарь, пока бабушка не увидела, но Юлька прячет за спину бумажный комок и смотрит на меня так, что я не рискую настаивать.

Впрочем, к вечеру её отношения с высшими властями более или менее налаживаются – как я подозреваю, к вящему облегчению для обеих сторон. Это происходит благодаря всё той же привычке Туськи читать вслух всё, что попадается ей на пути. В этот раз ей попался Жуковский.

"Спит иль нет моя Людмила?

Помнит друга иль забыла?

Весела иль слезы льет?

Встань, жених тебя зовет".-

"Ты ль? Откуда в час полночи?

Ах! едва прискорбны очи

Не протухнули от слез…”

— Туська! «Не потухнули»! - хохочет из кухни Юлькина мама.

— А, ну, да… Не потухнули.

“Знать, тронулся Царь Небесный

Бедной девицы тоскою.

Точно ль милый предо мною?

Где же был? Какой судьбой

Ты опять в стране родной?"

Каким-то чудом, вернее – чутьём она делает верное ударение – «тронýлся». При этом видно, что, увлечённая преодолением сложных и незнакомых слов, она не успевает вдумываться в их смысл и читает совершенно механически. Зато Юлька слушает сосредоточенно и чрезвычайно внимательно. А затем спрашивает:

— Царь Небесный – это кто?

— Это Бог, - осторожно отвечаю я, не зная, какими комментариями это следует сопровождать в данном случае.

— Какой бог? – деловито уточняет Юлька.

— Ну.. как - какой? Бог. Просто – Бог.

— Он разве царь? – хмурится Юлька.

— Конечно. А ты как думала?

— А на картинке он с барашками… Какой же царь, если с барашками?

— Самый настоящий царь, не сомневайся.

— Как в «Царевне-Лягушке» - царь?

— Ну, нет. В «Царевне-Лягушке» царь… ну, скажем так – не очень умный. А Бог – Он самый мудрый и самый сильный царь. Ты что, не знала разве?

— И он на троне? И прям в короне, что ль? – не успокаивается Юлька.

— Ну.. при определённых обстоятельствах – да. На троне и в короне. Если тебе так больше нравится.

Я не уточняю, что мне так тоже больше нравится. В конце концов, у всякого свой взгляд на эти вещи. Юлька некоторое время обдумывает полученную информацию, затем бежит в детскую, выкатывает из угла смятый комок и тут же, на полу, его разглаживает, приговаривая при этом:

Как же, милый, ты с будьбой,

Ты опять со мной, родной?

— Что, что? – кричит из комнаты мама. – С какой такой «будьбой»?

Юлька быстро набычивается и затихает. А уже потом, в постели, укрытая одеялом до бровей, смотрит сбоку, из-под одеяла, как из пещеры, на своё отражение в зеркальной дверце шкафа и говорит с глубоким вздохом:

— Бедна девица с косой!

Царь Небесный, несмотря на конфликт, тронýлся-таки тоской бедной девицы с косой. Горло у неё уже не болит, и послезавтра она идёт на праздник.

18 декабрь 2008 г. Про Юльку, про Подругу и пралюбофь

У телевизора.

ЮЛЬКА.А что – эта девочка сейчас заплачет, да?

МАМА. Это не девочка, а принцесса… Да. Похоже, что сейчас заплачет.

ЮЛЬКА. Большая девочка – и заплачет?

МАМА. Большие девочки тоже плачут. Видишь – она любит вот этого дядю. Но когда она его поцелует, он превратится в медведя. Тут ведь кто хочешь заплачет, правда?

ЮЛЬКА (изумлённо). Почему?

МАМА. Ну… чего ж хорошего? Представь себе: ты кого-то любишь, а он вдруг – раз! – и превращается в медведя.

ЮЛЬКА (восторженно). Вот здорово!

МАМА. По-твоему, это здорово?

ЮЛЬКА. (задумывается). Ну... Нет. Лучше - знаешь? Лучше в козлика!

МАМА (тоже задумывается). По-твоему, это лучше?

ЮЛЬКА (радостно). Мамочка, ну, конечно!

__

Читают «Денискины рассказы».

МАМА. Юль, давай подумаем вместе, как Дениска, и скажем, что мы больше всего любим…Ты вот - что больше всего любишь?

ЮЛЬКА (с раздумчивым кокетством). Так.

МАМА. Чего «так-то»? Я спрашиваю: что ты больше всего любишь, а ты – «так»…

ЮЛЬКА (возводит глаза к потолку). Так. (Пауза). Есть тут один.

МАМА (настораживается). Есть, значит, да? И кто же это, если не секрет?

ЮЛЬКА. Секрет!

МАМА (делает вид, что смирилась). Ну и ладно, пусть секрет. Не хочешь – не говори. Скажи тогда, что ты не любишь. Это-то ты можешь сказать?

ЮЛЬКА (мрачнеет и надувает щёки). Не могу!

МАМА. Почему?

ЮЛЬКА. Потому что он дурак!

МАМА. Господи… Да кто дурак-то?

ЮЛЬКА. Ну, мам.. Я же тебе сказала: секрет! А ты всё спрашиваешь и спрашиваешь…

МАМА (догадавшись наконец, что речь об одном и том же лице). А.. да-да. Конечно. Извини.

_

Рассматриваем книжку, купленную на японской выставке. Юлька показывает мне иероглифы.

— Смотри, какие снежинки…

— Это не снежинки, Юль. Это…

— Снежинки! Ты что, сама не видишь? Вот – горка. А вот – снежинки. Только это не наши снежинки. Наши – так, так и так - лучики. А тут – так и так… (Задумывается). Правда, у них красивéй снежинки, чем у нас?

____

Утром я проснулась от скрежета лопаты за окном. На лестничной площадке сидел сосед-буддист, пил пиво и пел:

Ой, невроз, невро-оз,

Не неврозь меня,

Эх – не неврозь меня..

Дальше шли красивые, но непечатные рифмы. Увидев меня, сосед смутился, поперхнулся пивом и с опасливой улыбкой осведомился:

— Ты.. того… без собачки?

— Что, Лакшми опять выгнала, да? – посочувствовала я.

— Сказала, что я козёл, - виновато подтвердил сосед. – А я ей говорю: лучше уж сейчас козёл, чем потом козёл… А она мне говорит, прикинь: ты как был козёл, так всегда и будешь. В любой реинкарнации. А я ей говорю: лучше уж козёл, чем… ну, ты понимаешь. Ведь скажи же – уж лучше козёл, да? Ну, вот – ты понимаешь! А она…

— И она поймёт. Со временем, - утешила его я и пошла на работу.

На улице было светло и морозно. С неба сыпались иероглифы, сверкая и складываясь в непонятные мне слова. Я шла сквозь них и жалела, что не понимаю по-японски. Зазвонил телефон, я кое-как раскрыла его окоченевшими пальцами, прижала к уху и стала слушать, как Подруга читает хайку:

Звонит из Хьюстона, блин,

Там – день, а у нас-то – час ночи!

Я пошла, разогрела блин…

Я представила себе, как Подруга сидит в ночи у скайпа, завернувшись в кофту из козьей шерсти, ест блин и смотрит на него. А он сидит на другой стороны планеты, завернувшись в верблюжье одеяло, ест гамбургер и смотрит на неё. У обоих на плече по коту: у него – Рыжий Саймон, у неё – Чёрный Вася. Вася не понимает по-английски и нервничает. Саймон не понимает по-русски и ему всё равно. День сливается и перепутывается с ночью, и над Хьюстоном кружатся белые русские иероглифы, складываясь в не такие уж и непонятные, между прочим, слова…. А на ветке за окном сидят две вороны, муж и жена, и она привычно бранит его за что-то хриплым нежным голосом, а он улыбается краем клюва и топорщит перья.

14 декабрь 2008 г. Плюс один

Экранизировать, как выяснилось, можно всё.

Аттракцион в Луна-парке. Инвентарную книгу. Сборник задач по аналитической геометрии Моденова и Пархоменко. Стандарт библиографического описания произведений печати (есть такой блокбастер, честное слово – в прошлом году немцы сняли… правда, прокатного успеха за рубежом он не имел, потому что только немцы и могут это смотреть).

И ЖЖ тоже можно экранизировать. Честное слово. Сама не могла такого себе представить, но оказалось – можно, и ещё как.

Женский сетевой журнал на экране. Кино под названием «Плюс один».

В жанровом отношении выдержано бесподобно, до последней детали. Я смотрелась в него, как в зеркало, в котором отражалась абсолютно не моя физиономия, почему-то вызывавшая у меня самодовольное умиление. Абсолютно не мою – и в общем-то, абсолютно не интересную мне историю кто-то взял и рассказал абсолютно моими словами. И я слушала, смотрела и удивлялась. Москва, в которую то и дело просачивается то Лондон, то Франкфурт. Собаки, выскакивающие у тебя из-под ног и пролетающие сквозь тебя с отрешённым, никак не относящимся к тебе лаем. Смешные люди в троллейбусе. Пьяный, но добрый участковый с ведром шоколадных конфет. Дети. Куклы. Любовно собранные в кулак детали, которые успевают растаять и размазаться по ладони, как шоколадка, пока ты донесёшь их до бумаги. Неумелые иносказания. Наивные повторы. Родная, лепечущая, радостная сентиментальность, от которой хочется уютно хлюпать носом, особенно после лишней – явно лишней - чашки кофе. Вдумчивая, изысканно взлелеянная жалость к самой себе, неуклюже задрапированная самоиронией. Искреннее нежелание общаться, которое все почему-то принимают за неумение. Тёплые пряничные замки внутри ореховой скорлупы. А все кругом твердят, как заведённые: неправда, неправда, так не бывает, так не умеют, так не живут…

Конечно, неправда. Всё неправда. Ну, ладно, один раз выскочили эти собаки у неё из-под ног. Ну, ладно, ещё раз выскочили. Но в третий-то раз – уже явный перебор. Проще предположить, что вообще всё это выдумка, от начала до конца – а на самом деле была чисто конкретная собачья стая, заставившая героиню не просто отшатнуться, а опрометью нестись по переулку, визжа и уворачиваясь от лязгающих клыков. И уж конечно, не было никакого участкового с ведром конфет. И восхитительно-безобразного платья с биркой на пузе. И уличных террористов-фотографов в парке. И кукольника-англичанина, кстати, тоже не было, потому что таких ведь тоже не бывает – ни людей, ни англичан. В лучшем случае был один Дигги, и вот с ним-то героиня и беседовала по-английски все свои одинокие вечера напролёт, надев его на руку. А англичанина она просто придумала себе в утешение – по образу и подобию Дигги, чтобы был с такой же безумной причёской и безумными же глазами. Или нет, - видимо, он всё-таки где-то был, этот англичанин, но где-то сбоку, мельком, и не при ней, и не для неё, и не такой лохматый, и не такой эпатажный, немного, может быть, эксцентричный, но в меру, ровно настолько, чтобы дать пищу для дневниковых фантазий. Хотя – нет, нет! Конечно, и англичанина не было. И Дигги не было – он слишком хорош для этого мрачного мира. И вообще ничего не было. Не было и нет. Потому что не бывает и не может быть никогда. А реальность – она другая. Она… какая же, она Господи, дай Бог памяти, эта реальность?

Так и не додумав эту мысль, я проснулась от брюзжания будильника, собралась с духом и шагнула в реальность. Реальность была ледяной и матово-прозрачный, как камень с неблагозвучным названием «волосатик». Над Москвой плыли и пели франкфуртские колокола, в мягкой декабрьской траве копошились синицы, а прямо за домом торчало лысое мёрзлое дерево, с ног до головы усеянное спящими воронами. На самой нижней ветке сидел Питер Брейгель Старший, скрёб клочкастую бороду, дышал на руки и ругал Рембрандта за отсутствие реализма. На углу юный розовощёкий милиционер, присев на корточки перед пьяным мужиком, жалостливо спрашивал: «Ну, хоть идти-то вы можете?» Из дыры в заборе выскочила собачья стая и с гиканьем ринулась куда-то сквозь меня в утренний туман. А когда я пришла на работу и уселась за кафедру, ко мне подошёл читатель и заговорил по-французски. Кое-как подбирая мало знакомые мне слова на французском языке, я попыталась выяснить, что же ему нужно. Через пять минут выяснилось, что он говорит по-русски, но от смущения произносит слова так, что на выходе они превращаются в французские. Следующие четверть часа мы потратили на то, чтобы совместными усилиями выработать пиджин, который был бы более или менее понятен нам обоим.

А вы говорите – реальность… Вот она, реальность, чёрт побери. И никаких дневниковых фантазий. А вы как думали?

Возвращаясь домой, я поймала себя на том, что держу руку на отлёте и уже фактически разговариваю с ней – так, как будто на ней сидит Дигги. Нет, всё-таки меня нельзя пускать к телеэкрану.

7 декабрь 2008 г. Инь и Ян

На выставке в Музее искусств народов Востока.

***

Димка (9 лет) и Юлька (5 лет)

ДИМКА. Смотри – видишь, у этих самураев везде свастики?

ЮЛЬКА (очень убедительно делает вид, что понимает, о чём речь). А-га. Везде прямо, да?

ДИМКА. А знаешь, почему?

ЮЛЬКА (неуверенно). Для красоты?

ДИМКА. Сама ты – «для красоты»! Это потому, что японцы во время войны были за немцев. Понятно?

ЮЛЬКА. А-га… А кто злее – немцы или японцы?

ДИМКА (гордо). Конечно, мы!

***

Костик (13 лет) и Туська (7 лет)

КОСТИК. Видала, какой лук? Мощный, да?.. Правда, к этому времени у японцев уже были не только луки, но и аркебузы. Но из аркебуз вообще стреляли только крестьяне, а самураи – никогда… Самураи, они и из луков-то не очень любили стрелять – предпочитали ближний бой… Посмотри, какое острие у копья! Это же фактически маленький меч, насаженный на древко… смотри, какой острый, как лезвие сверкает! Даже глазам больно… Я раньше думал: какая же сила нужна, чтобы насаживать головы на копьё с одного удара! А теперь вижу, что при такой остроте можно сколько угодно голов насадить, пока копья хватит…

ТУСЬКА. А что это, на лезвии?

КОСТИК. А! Это золотой дракон. Посмотри, вот здесь почти такой же, - на куби-кири. Куби-кири – это ты не путай, пожалуйста, с хара-кири, потому что куби-кири использовался не для разрезания живота, а как раз для отрезания голов…

ТУСЬКА. Золотой дракон! Смотри, он и правда золотой! И с усами… Маленький такой, да? Свернулся, как всё равно как будто кот. В траве и не заметишь, да? Только если солнце посветит, и он – раз – и весь засверкает в траве, ярко-ярко, даже глазам больно…

КОСТИК. Видишь, у куби-кири лезвие заточено с обеих сторон. А у катаны – с одной стороны.

ТУСЬКА. Угу … А знаешь, у одного императора был золотой дракон. Ручной. Небольшой такой, как кот… чуть побольше.

И он жил у императора в саду, под сливой…

КОСТИК. Угу. А длинные мечи – вот такие, видишь? – они носили не на поясе, а за спиной. Потому что они же невысокие, японцы, им за спиной было удобнее. А катану, наоборот, носили за поясом, причём лезвием вперёд.. А лезвие у хорошей катаны такое острое, что при любом неосторожном прикосновении можно все пальцы напрочь отхватить. Здорово, да?

ТУСЬКА. Угу. А у этого дракона, знаешь, - было перламуторное дыхание. Он, когда лежал под сливой, то дышал, и тогда в воздух шёл пар такой перламуторный.. красивый-красивый… И от этого пара сливы тоже все делались переламуторные и жу-утко сладкие. Можно все пальцы облизать. Вот, видишь – сам дракон золотой нарисован, а здесь он как будто плюнул – и это всё перламуторное…. и сладкое. Здорово, да?

***

КОСТИК. Конечно, всё это по большому счёту фигня. Сплошной восемнадцатый век! Я ждал, что будет что-нибудь такое… ну, не до нашей эры, конечно, но хотя бы век двенадцатый-тринадцатый!

ЮЛЬКА. До нашей – чего?

КОСТИК. До нашей эры. Ну, типа, до рождества Христова

ЮЛЬКА. А оно и есть до рождества. Рождество ещё во-он когда.. целый месяц ещё..

КОСТИК. Да я не про то! До нашей эры – это значит: до того ещё, как Христос родился. Они родились, а Христос ещё не родился.

ЮЛЬКА. Они родились, а Христос ещё не родился?

КОСТИК. Ну, да.

ЮЛЬКА. А кто же их тогда родил?

***

ДИМКА. Главный у японцев был сёгун. А император – он был так себе…

ЮЛЬКА. Для красоты?

ДИМКА. Сама ты – «для красоты»! Хотя да… Вообще-то, да. Для красоты.

***

КОСТИК. Видишь – это меч работы мастера Мурамасы. Это был чёрный мастер. Он делал мечи и запрятывал туда духов войны. А мастер Масамунэ был белый мастер, он делал мечи не для нападения, а для защиты жизни. Тот, кто имел его меч, мог вообще не вынимать его из ножен, потому что и так был в безопасности…

ТУСЬКА. Почему?

КОСТИК. Потому. Такая… ну, типа такая магия. Их мечи взяли и для проверки вонзили в дно ручья. А по ручью плыли водоросли. И вот – все водоросли, которые прикасались к мечу Мурамаса, меч разрезал надвое. А к мечу Масамунэ ни одна водоросля так и не прикоснулась. Они все обплывали его и плыли дальше. Связываться не хотели… И вот – видишь: меч Мурамасы сохранился, а меч Масамунэ – почему-то нет.

ТУСЬКА. А может, он там так и остался?

КОСТИК. Где?

ТУСЬКА. В ручье. Так и стоит, воткнутый. А водоросли его всё обплывают и обплывают… Связываться не хотят.

КОСТИК. Ты ничего не поняла. Масамунэ же сделал не один меч. Он, как и Мурамаса, сделал много мечей.

ТУСЬКА. Откуда ты знаешь?

КОСТИК. То есть как – откуда? Он же был оружейный мастер. Это его профессия была – мечи ковать.

ТУСЬКА. А может, он только рукоятки ковал. Всё равно же их из ножнов не надо было вынимать. А все думали, что это мечи.

КОСТИК. Хм….

***

ЮЛЬКА. А где мечи-то? Ни одного же нету!

КОСТИК. Как – нету? Целый зал одних только мечей.

ЮЛЬКА. Что ты врёшь? Это ножики какие-то… дурацкие!

КОСТИК. Ни фига себе. Какие тебе ещё нужны мечи?

ЮЛЬКА. Ну….всякие… Красные, зелёные. Чтобы прыгали!

***

ЮЛЬКИНА МАМА (на выходе). Юля, что тебе больше всего понравилось на выставке?

ЮЛЬКА (радостно). Мужчины!

ЮЛЬКИНА МАМА (сдерживая смех). Почему?

ЮЛЬКА. А у них всё время какие-то свои дела...

2 декабрь 2008 г. Вавилонские Хроники, или Истина где-то рядом

Конечно, вы мне не поверите. Я уже заранее смирилась с этой мыслью.

Но я-то знаю, что всё это придумала НЕ Я! Что у нас в библиотеке есть куда более талантливые люди. И это - собственно, плоды их творчества.

Итак

____

11.06 Посетитель б-ки Степовой А.И. отказался покинуть читальную зону при закрытии, т.к. спал в Американском культурном центре. Сотрудник АЦ –224 не среагировал на присутствие в зоне читателя. Постовой милиционер Гудков спокойно сообщил в ответ на вопрос о нарушении, что со Степовым это не первый случай, что он постоянно спит в различных культурных центрах.

19.07. Читательница Фролова прошла в читальный зал, не дождавшись выхода из принтера. Ей было сделано предупреждение.

09.08. В 10-м часу утра был обнаружен на территории второго этаже читатель (в мужском туалете). Как он попал туда, он не помнит, назвать свой номер отказался. По базе данных не проходит. Дежурные тоже не знают, как он туда попал. Свидетели его не заметили.

14.08 Читатель Борисов Н.А. задержался на территории библиотеки на 15 мин. после её закрытия. Милиционер и гардеробщица ждали его до его появления, а затем произвели действия, предусмотренные инструкцией № 27, п. 4.

25.08. Утром в библиотеку со стороны набережной пришёл начальник Таганского района по неудовлетворительному состоянию фасадов. Со стороны набережной в библиотеку нет дверей.

30.08. После экскурсии в Правовой центр и лекции юриста Соловейко И.М. резко ухудшилось состояние читателя Кононова А.В. Мы были вынуждены позвонить на пост милиции.

2.09. Наконец привезли унитаз!!!

3.09. Ксероксный аппарат давно сактирован, ремонту не подлежит. Однако, м.б. позвонить домой. Звонок был сделан. Он был дома, обещал придти. Телефон в зелёной книжечке на букву «к».

10.09. Читатель Зарубин Н.Д. хулиганил в читальном зале, бросил в сотрудницу Фадееву Н.И. Ulrich Engel. Deutsche Grammatik (почти 2 кг) и ушёл. Сотр. Фадеева послала ему открытку

12.09. Сегодня я нашла хозяина тонер-картриджа и отдала его на переработку Муравьёву.

28.09 Проведены практические занятия по ЧСС, обнаружены следующие нарушения:

1. Основной пожар В. завален полностью хламом

2. Ключ пож. двери 3 этажа не подходит, т.к . в пож двери вообще нет никакой скважины

3. При прохождении мимо лестницы она захлопывается сама. Видимо, кто-то там курит, но не видно. По запаху дыма понятно, что кто-то в данный момент курит, но на лестнице никого нет, только лежат окурки.

4. Нет вёдер на случай потопа.

1.10 Сегодня утром, проходя через защитные ворота, я обнаружила отсутствие коврика. Спросила у милиционера (дежурила дама). Она сказала, что не видела, кто его взял. Теперь возникает мысль о ближайшей пропаже шубы и вазы-зонта (голубого)!!. Все возмущены страшно!

7.10 Читательница Авдеева передала в регистратуру читательский билет на имя Русакова Н.В. (№21445). Утверждает, что нашла его в буфете на тарелке.

14. 10. В регистратуре работает компьютер, не подключённый в сеть и к серверу!

14.10. Компьютер и телефон включились вместе, но работать отказываются.

16.10. Зашифрованные документы вернули для перешифровки. Шифры устарели. Срочно передайте в ЦОД.

19.10 В 20.00 было обнаружено, что дверь в Британский совет закрыта на ключ. Видимо, сотрудники Британского совета, уходя, забыли её открыть.

26.10. В 16.35 состоялось распределение новых шариковых ручек (новая модель). Присутствовали все.

2.11. В 14 часов при входе постовым милиционером был остановлен человек без читательского билета и к.л. Он назвался курьером НЛО, но никаких признаков и документов курьера у него не было. При нём был большой чёрный пакет, без каких-либо ручек. Но он отказался передать его кому бы то ни было.

4.11. Привезли новый унитаз!!!

8.11. Читательница Лапина Л.В. ведёт себя неадекватно, пытается подойти к стеллажу со словарями.

16.11. Читатель Черемысин Г.В. был задержан и исключён за искажение истины.

18.11. Поломка была устранена руками старшего дежурного. Предлагаю срочно вызвать специалистов, чтобы его как следует теперь отремонтировать.

26.11. Произошёл инцидент с читателем № 56648. Подробности описать невозможно.

_________________________________

НУ, ЧТО? ВЫ ВСЁ ЕЩЁ ХОТИТЕ СТАТЬ ЧИТАТЕЛЕМ НАШЕЙ БИБЛИОТЕКИ?

___

Прим. Не исключено, что "НЛО" - это Новое Литературное Обозрение. Не исключено.

18 январь 2009 г.

Вы заметили? Когда у меня скверное настроение и хочется побрюзжать, я вспоминаю об Андерсене.

О, бедная, безответная жертва.

Он стерпит. Я его знаю. Терпите и вы, раз уж пришли.

В одном из комментариев к моему прошлому посту я сказала, что боялась в детстве сказок Андерсена.

Подумав и припомнив всё хорошенько, я решила, что всё-таки нет. Не боялась. Скорее, они вызывали у меня тягостное любопытство, смешанное с неким неразрешимым и нехорошим недоумением.. Как у человека, которому обещали показать звёздное небо, а вместо этого отвели в маленький, вполне себе уютный склепик с нарисованными на куполе звёздочками, птичками, цветочками, черепами и гробиками. Вроде бы, и красиво, занимательно, и нервы щекочет, и соловей где-то рядом поёт, а всё-таки как но как-то оно того... то есть, не того. Не очень.

Я не знаю, почему история Золушки кажется мне мудрой и радостной притчей, а история Дюймовочки – мещанским романчиком из розовой библиотеки. Я не знаю, почему меня не трогал и не трогает Стойкий Оловянный Солдатик; может быть, потому что постоянство его – бесплодно, а стойкость – бессмысленна. Я и в детстве не верила и в то, что Герда пошла через весь свет искать Кая и вернула его. Может быть потому, что безотчетно понимала: девочка-подросток на станет так поступать, это история про взрослых влюблённых, которых почему-то нарядили в детские одёжки и заставили думать и говорить, как дети. И уж тем более я не верила и не верю в мгновенное перерождение юного сноба-интеллектуала в мальчика из церковного хора, который ещё вчера только тем и занимался, что мыслил о вечности и критиковал всё, с нею впрямую не связанное, а сегодня со слезами на глазах поёт «розы цветут, красота, красота»… Впрочем, взрослый вариант этой сказки – про Ледяную Деву – ещё более тягостен и эклектичен, как эклектичны многие «истории» Андерсена в том же духе. «Дочь Болотного Царя» вязнет в мутном и непроглядном болоте, потому что автор запутался в сюжете и характерах, попытавшись показать обращение язычницы, а вместо того соорудив неуклюжий и совершенно невозможный образ: ночью безобразная жаба с чистой и прекрасной душой, а днём – девица, прекрасная обликом, но душою коварная и злая, как Ольга у Ленского, даже хуже. Уж на что я была мала и бестолкова, но и мне было ясно: так не бывает. Если облик ещё может меняться с рассветом и с закатом, то с душой и характером все стократ сложнее, поэтому Жаба и Принцесса никак не могут быть одним и тем же существом, что бы там ни городил вокруг них автор.

К запаху роз у Андерсена постоянно примешивается запах тлена. Как в «Эльфе розового куста», где розы вырастают из черепа убитого юноши, который девушка держит в своём цветочном горшке – милая жизненная подробность. И дело здесь не в извечном присутствии смерти рядом с жизнью Настоящие, нормальные сказки частенько напоминают нам об этом, но, как бы они ни были страшны, они никогда не бывают безнадежны. Каждая из них, по сути дела, говорит нам всё то же: смерть, где твоё жало? ад, где твоя победа? – и открывает нам окно в то самое место, название которого Каю так и не удалось выложить с помощью ледышек. И дух захватывает от ужаса и радости, когда сквозь дрожь в душе и сквозь зажмуренные веки пытаешься заглянуть туда. У Андерсена за этим окном – лишь холодок склепа, душистая затхлость и тоскливый ужас, который он пытается чем-нибудь для себя замаскировать. Лучше всего ему удаётся замаскировать этот склеп под лазейку, через которую, в крайнем случае, можно убежать от жизни. Жизнь тяжела и беспросветна; некоторым детям лучше бы и вовсе не рождаться, а уж если родились – то лучше бы, право, скорее вернуться туда, откуда пришли. Девочка Со Спичками замерзает среди равнодушных прохожих, и тогда с неба приходит её покойная бабушка и забирает её к себе. В «Истории одной матери» мать, если помните, сама отдаёт своё дитя смерти, чтобы избавить его от тягот бытия. А у Оле Лукойе есть брат – Смерть, «чудеснейший из Оле Лукойе», который хорошим детям рассказывает хорошие сказки, а нехорошим – нехорошие. Это тоже очень важный момент у Андерсена, которому ничего не стоит из сентиментального добряка превратиться в суровейшего пуританского проповедника. И тогда он на пару с тем «чудеснейшим Оле Лукойе» во всех подробностях расскажет вам, как жабы и пиявки целовали в аду Девочку, Наступившую На Хлеб, и как перед бедняжкой Карен плясали её собственные отрубленные ноги в Красных Башмачках, а ангел тем временем грозил ей мечом из тёмного кустарника.. За что именно – вы, надеюсь, помните. Именно этот пуританский морализм доводил меня в детстве до бешенства, и у меня рос серьёзный счёт к Творцу, с которым у меня просто не было иной возможности познакомится, как через рваный жёлтый двухтомник. Поскольку детских Библий тогда и в помине не было, а ни в каких других книжках для детей Творец уж тем более не упоминался.

Всё более или менее встало на свои места, когда я отыскала в том же двухтомнике историю о священнике, который угрожал всем, кому ни попадя, геенной огненной и прочими неприятными вещами, пока не увидел во сне, что жена его умерла, и ради спасения её души ему нужно добыть волос человека, которого он сам, лично, обречёт на вечные муки. И он не смог найти такого человека - даже ради того, чтобы горячо любимая жена обрела посмертное блаженство. Не смог – и всё тут. Рука не поднялась вырвать этот самый волос. И, пробудившись, он понял, что раз уж он сам не сделал этого, то Господь и подавно не сделает. И мне по сей день странно: если автор сказки так хорошо это понимал, то почему он так мало об этом говорил, а вместо того так всю жизнь и просидел над четырьмя кубиками с соответствующими буквами, пытаясь сложить из них слово «счастье».

И ещё более странно то, что иногда ему это всё-таки удавалось. Видимо, он и вправду был великим человеком.

12 январь 2009 г. Я, Собака и Город Контрастов

У моей Собаки температура всегда сорок. Даже больше.

Я чувствую это, когда вечером она залезает ко мне по одеяло и, привалившись к моим ногам, обжигает их даже сквозь пижамные штаны. Засыпая, она судорожно вздыхает и всхлипывает, а во сне часто вздрагивает и глухо матерится.

— Что тебе снилось? – спрашиваю я у неё наутро.

— Лучше тебе не знать, - отвечает она.

Белки у неё постоянно красные, а шерсть на холке навсегда застыла, ощетинившись, как у дикобраза. Сидя у окна, она вздыхает, стучит зубами и дрожит от ужаса, восторга и ярости. Как для ирландского героя Кухулина, для неё это совершенно привычное, обыденное состояние. Я об этом знаю. Мои соседи – нет. Поэтому, когда мы с Собакой подходим к лифту, я, прежде чем нажать на кнопку, прослушиваю и простукиваю его, как врач – лёгочного больного. На тот предмет, не затерялся ли где-нибудь внутри какой-нибудь Сосед. Иначе, если дверь лифта откроется перед носом моей Собаки, а в кабинке будет Сосед, - случится скандал. И Бог знает, что они оба – Сосед и Собака – со страху могут натворить… И, главное, я никак не смогу это предотвратить, никакими средствами.

— Дрессировке она не поддаётся, - сообщил мне Собачий Инструктор. – Слишком нервная. Редко, но бывает такое. Попробуйте давать ей «Кот Баюн». Хорошее средство.

— Кто – Баюн? – сухо осведомилась моя собака из-под дивана.

— Не «Кто Баюн», а «Кот Баюн», - сказала я. – Что-то знакомое, между прочим.

— Щас посмотрим, - сказал мне Костик и полез в шкаф за сборником русских народных сказок. - «Ну-ка, кот Баюн, покажи большую страсть!» - Вот кот Баюн когти точит, на царя их ладит, хочет ему белу грудь раздирать, из живого – сердце вынимать.

— Э-э-э, - сказала я.

— Не годится, - сказал Костик. – Это твоя Собака и так может. Без всяких баюнов. В лучшем виде. Может, валерьянки ей давать?

— Васька от валерьянки спился, между прочим, - напомнила нам из-под дивана Собака.

— Верно, - сказал Костик. – Тогда надо выходить с ней очень рано утром и очень поздно вечером. Когда никого нет, кроме дворников. Дворников она уважает. У них мётла с прутьями и лопаты с черенками.

— Сволочи вы, - сказала Собака из-под дивана. – Я и так неконтактная. А вы хотите лишить меня даже минимального шанса на нормальное общение. Вы что, не знаете, что для гармоничного развития собака обязательно должна контактировать с себе подобными?

— Подобных тебе нет, - сказала я. – И не будет никогда. Я даже знаю, как это сказать по-ирландски.

— Это всё, что ты знаешь по-ирландски! – сказала Собака из-под дивана. Я не возразила, потому что это правда. Она всегда выходит победителем из любой словесной перепалки.

И мы гуляем с ней по Москве очень ранним утром и очень поздним вечером. При этом она всё равно умудряется найти жертву и вступить с ней в контакт.

— Что мне с тобой делать? – риторически спрашиваю я, оттаскивая её от жертвы в подворотню и безуспешно пытаясь нахлобучить ей намордник.

— Я не виновата, - тяжело дыша и отплёвываясь от намордника, отвечает она. – Я его предупреждала: не подходи, я психованная. И вообще, что это за манера – нюхать у дамы под хвостом? Почему я должна позволять это делать всякому незнакомому сброду?

В очереди ветеринарной клиники она обычно сидит глубоко под скамейкой и смотрит оттуда на всех мудрыми и скорбными глазами.

— Как они могут тут собачиться? – тихо спрашивает она, глядя на волнующуюся очередь. – Они что, не понимают, что в последние минуты жизни надо думать не об этом?

— Какие последние минуты? – безнадёжно уговариваю её я. – Они тут все на профилактическую прививку. И ты, между прочим, тоже. Это же каждый год бывает – ты что, не помнишь, что ли? Совершенно безобидный и безболезненный укол, от которого никто не помирает.

Она горько улыбается в ответ, прикрывает глаза и принимается бормотать мантры. Потом приоткрывает один глаз и встречается с таким же мудрым и тоскливым взором лежащего в сторонке Белого Лабрадора.

— Ну, что ты скис? - пытается приободрить его хозяин. – Вон – смотри, какая женщина красивая под скамейкой лежит...

— Василий Иваныч, мне не до сук, - пытается горько скаламбурить Белый Лабрадор. Потом прикрывает глаза, кладёт голову на лапы и принимается бормотать мантры.

— А он ничего, - вздыхает моя Собака. – Жаль – поздно встретились. Вот оно всегда так бывает….

Уже после прививки, на улице, она пытается хорохориться, но всё ещё чувствует себя смущённой.

— Я же говорила тебе – ничего страшного, - напоминаю я ей. – Ну, скажи мне, как можно, как так можно – жить и ВСЕГО БОЯТЬСЯ… ну, вообще – ВСЕГО. Без исключения. Как так можно?

— Ты сколько лет живёшь в этом городе? – отвечает она. – Сорок? Вот то-то и оно… Привыкла уже и не замечаешь. Город контрастов. Нельзя не бояться. Никак невозможно.

И вздрагивает, вытянувшись в струну и распустив по ветру уши. В профиль она немного похожа на кабаргу. Это такой маленький олень с клыками. Когда-то в детстве, кстати, я очень любила эту кабаргу и даже мечтала быть ею на новогоднем празднике во втором классе. Разумеется, мне не разрешили быть кабаргой, а велели быть китайцем. До сих пор хорошо помню, как я была китайцем вместо кабарги. Я почти всегда была китайцем на этих утренниках. Только один раз – вьетнамцем. И никогда – кабаргой.

Пока я обо всём этом думаю, мимо пробегают два мужика в высоких, как митры, шапках. Они бегут и переговариваются на бегу:

— А Сашка выходит из дома, весь такой из себя в джинсах шикарных.. Обалдеть.

— А он всегда теперь в шикарных джинсах. Просто как Папа Римский!

— Город контрастов, - говорит мне Собака. – Нельзя не бояться.

И мы идём с ней по позднему, очень позднему городу контрастов, грязному, дымному и сверкающему ярким, чистейшим ледяным серебром. В магазинной витрине работают телевизоры, и в телевизорах показывают такое, что мы с Собакой, как по команде, начинаем пятиться, рычать и содрогаться. От экранов на снегу лежит отсвет; он нехорошего буро-красного, в подтёках, цвета, и от него скверно пахнет. Мы быстренько сворачиваем в переулок. Во дворике возле мусорного бака сидят две нищенки, закутанные в рваные войлочные платки, и разговаривают:

— Ладно. А завтра тогда пойдём в «Адамас». Посмотрим, почём там золото.

— Ну, там-то наверняка дороже…

— Да насколько дороже-то? Ну, может, тыщ на семь – на восемь. Это ерунда. Зато с гарантией. Надо посмотреть.

А в следующем дворике тихо и звёздно, и в жёлтых окнах жёлтых кирпичных домов горят синие и жёлтые ёлочные гирлянды, и жёлтые квадраты света лежат на ярком, искрящемся снегу. От них пахнет морозом, пирогами и докторской колбасой. В витрине маленького магазинчика разложены ёлочные игрушки из блестящей ваты и фольги. Таких уже не было даже в моём детстве.

— Стиль «ретро», - поясняет мне Собака. – Сейчас очень модно – такие игрушки.

Стоят чёрт-те сколько, между прочим

Из переулка выходят мужчина, женщина и девочка лет семи. Все трое почему-то мне кого-то напоминают. Девочка толстая и грустная: на ней чёрная, кое-как застёгнутая кроличья шубка, красная шапка с помпоном и очки с заклеенным пластырем стеклом. Неужели детям до сих пор заклеивают глаз ради выправления зрения? Я была убеждена, что это уже давно считается устаревшим методом…

— И кем же ты хочешь стать? – спрашивает мама у девочки.

— Кабаргой, - говорит она.

— Что? – смеётся папа. – Какой такой каргой?

— Папа, кабарга – это такой олень с клыками! – строго говорит девочка.

И я окончательно узнаю эту кроличью шубку, и красную шапку, и заклеенный глаз. И вся холодею и начинаю дрожать.

— Ага! – говорит мне Собака. – Поняла, наконец, что это за город?

— Бежим, - говорю я ей.

— Бесполезно, - подбадривает меня она.

И мы поджимаем хвосты и бежим. А звёзды сияют над нами в гулкой дворовой черноте, и Папа Римский в рваном войлочном платке и шикарных джинсах смотрит нам вслед, ёжится и дышит на руки.

— Чего это они? – спрашивает, глядя на нас сверху, пушистая, слегка подмороженная ворона.

— Греются, - поясняет ей другая.

— Это они правильно…Холод-то какой, а? Говорила я тебе – надо было в этом году на юг лететь.

— Ничего. Как-нибудь и здесь, - говорит ей вторая и замирает, зарывшись клювом в воротник.

30 декабрь 2008 г. Поскрёбыши

Дорогие мои, хочу перед Новым годом ещё немножко вас повеселить. Увы - все сливки я уже вам подала в прошлые разы, а это уже так, поскрёбыши по сусекам. Поэтому они уже не такие смешные, как те, что были раньше, но всё-таки...

Я очень вас люблю. Всех. Простите, если кому-то не ответила вовремя, а кого-то незаслуженно не зафрендила. Мне в самом деле нельзя подолгу пялиться в экран - доктора не велят. Но я всё равно всем вам ужасно благодарна. За все ваши потрясающие слова в мой адрес, абсолютно - ну, ни на грош - мною не заслуженные.

Счастливых праздников!

Покидаю вас на неделю. До встречи. Буду скучать.

_______

11.08.06 В 19.05 вечера при прорыве сильного ветра (со двора) в здание библиотеки вошёл читатель Зелинский.

19.08.06 Сведения о фонарях, розданных сотрудникам, никому не давать!

21.09.06. Читательница Шаталина обратилась ко мне как к старшей дежурной с заявлением, что в ноябре 2002 года (возможно, в марте) в читальном зале у неё пропал тёмно-коричневый кошелёк, в котором было около 200 руб. Просила принять меры к его разысканию.

26.05.07. 26 августа читатели входили и выходили через центральный вход в присутствии начальника эксплуатационно-технического отдела Гаранина, не зная, что он вышел из строя и представляет угрозу для жизни и здоровья всех проходящих людей

23.09.07. 22 сентября прибл. в 19.00 читательница Тиунова вышла из библиотеки мимо контроля, обмотав ноги внизу книгой Scannel Vernon. Not Without glory и засунув её при этом в голенища сапог вместе с ногами.

.

09.10.07. Сотрудники зала Бурлякова и Зарипова, дежурившие в это время на кафедре, заявили, что не заметили, как читатели входили в зал и выходили из него.

18.10.07. Читатель Ванеев (26426) был обнаружен вечером на левом крыле у постового милиционера. Что он там делает, ни он, ни постовой милиционер объяснить не смогли.

02.11.07. Кодовый замок не может срабатывать из-за поломки, о чём периодически докладывает руководству.

18.11.07. У читательницы Леонидовой была обнаружена надпись на контрольном листке, которую никто из сотрудников не делал. На вопрос о том, где она была, читательница сказала, что не была нигде.

27.11.07. Вечером по внутреннему телефону звонила неизвестная женщина (Не представилась, но слышно, что не оператор). После неё звонила пожарная сигнализация.

29.11.07. Дверь на пути к основному проёму выхода (входа) так и не убрана!

29.11.07. При открывании двери с 1-го этажа в буфет на людей посыпались различные предметы, в том числе и, преимущественно, колюще-режущие. Хорошо, что это были сотрудники, но ведь могли быть и читатели!

03. 12.07. Читатель Скворцов неоднократно портил свой читательский билет, сразу, как только ему его выдавали, даже не уходя из сектора регистрации. Рисовал на нём ручкой черепа и кости, или обрезал углы, или замазывал свою фотографию чернилами и рисовал на ней обезьян. Когда ему в последний раз выдали билет, он его скомкал и быстро спрятал, а на выходе отказался его предъявить, заявив, что спустил его в туалет. Просьба больше не выдавать ему билет!

09.12.07. Читательница Гусева неоднократно вела себя в здании библиотеки, кричала на сотрудников, оскорбляла, угрожала, пыталась драться. Она это проделывала даже потом, в присутствии 2-х милиционеров. Мы пытались её успокоить, но её невозможно было от них оторвать.

25.12.07. Основная линия туалетов закрыта. Причина непонятна.

_______

Из объяснительных записок читателей

Я, Суслова Виктория Александровна, признаю, что принимала участие в фотографировании книги, находясь для этого под сиденьем скамьи в нише между стеной и Всемирной службой Би-Би-Си.

14 марта я сидел в чит. зале на 3-м этаже и спокойно ждал, когда будет выполнен мой заказ, пока моё внимание не привлекло движение лиц сотрудниц на переднем плане кафедры выдачи.

Дежурная библиотекарь отобрала у меня читательский билет за превышение тишины в читальном зале.

Заявляю вам, что я не собирался портить книгу «Мельчук» «Опыт теории Смысл-текст», а сделал это не намеренно. Когда я открыл книгу, то увидел на ней оскорбительные надписи, адресованные лично проф. Мельчуку, прямо на титульном листе, и на 27, 33, 67, 122 с. Я, естественно, возмутился, взял ластик, принесённый с собой, и стал пробовать стирать надписи, при этом 2 или 3 страницы интуитивно разорвались.

С моей стороны никакой грубости проявлено не было. Я только один раз возможно резко ответил сотруднице, которая мешала мне выйти из Интернета нормальным путём.

Работая в зале периодической литературы, я обнаружила там местонахождение мыши.

Входя в читальный зал, я отчётливо слышал за спиной слово «очкарик», и я знаю, что за этим подразумевалось «придурок»!

Сотрудница Боброва придралась к моему почерку, т.к. больше ей, очевидно, придраться было не к чему. Одну из моих собственных букв она ошибочно приняла за латинскую и стала предъявлять ей необоснованные претензии.

После одного из занятий я оставил книги на полке, ушёл и больше с тех пор с ними не виделся. Очень прошу их отыскать!

29-го числа, после неудачной связи с заведующей читальным залом, я ушёл совершенно неудовлетворённый. Мой закономерное возмущение можно понять. Тем более, что главная заведующая, оказывается, для связи недоступна!

29 декабрь 2008 г. О Новогодних Животных

Во френдленте много пишут о праздничных очередях за розовыми мишками и золотыми коровками с ароматом жареной клубники.

Я тоже радуюсь в этих очередях. Не столько тому, что приходится проводить в них долгие часы, в дурноте и испарине, с гудящей от кондиционерного зноя головой и тяжестью шубы во всём теле, сколько тому, что уже заранее знаю, кому в конце концов подарят этих самых мишек и коров.

Это происходит каждый новый год.

Сначала придёт Подруга, принесёт мне Любимый Фильм, который я давно искала, Юбку Расцветки Клана МакГрегоров, о которой я давно мечтала, и Очень – Ну, Очень Розового Мишку.

— Слушай, а вот этот-то… - робко скажу я, вертя его в руках. – Откуда такая красота?

— А, Лёнька подарил, - скажет она. – Я хотела выбросить, а потом подумала – чего выбрасывать, тебе же такие нравятся.

А потом придёт Лёнька, принесёт мне диск с записью Любимой Музыки, Кольцо с Обсидианом, похожее формой на Летающую Тарелку, и Золотую Корову, издающие абсолютно невероятные и, на мой взгляд, не очень приличные звуки при неосторожном нажатии ей на живот.

— Боже, - скажу я.

— Ага! – радостно скажет он. – Танька откуда-то припёрла. Не выбрасывать же, да? Я подумал – тебе понравится. Мощная зверюга, просто загляденье…

— Не то слово, - скажу я и улыбнусь им обоим.

А потом придут ещё всякие Гости и Родственники. А когда они уйдут, мы с Собакой сядем на краешек дивана и будем смотреть на застенчиво топчущееся на нём смешанное стадо из Мишек, Зайцев, Овец и Коров. Потом я извлеку из этого Стада какого-нибудь наиболее безобразного Мишку – с ангельскими крылышками, в белом венчике из роз, с гармошкой-трёхрядкой. Один глаз – где-то возле уха, другой - впритык к переносице. Я посмотрю в эти глаза, глубоко вздохну и понесу его на помойку. Он будет криво и ободряюще улыбаться из-под криво надвинутого на лицо венчика. Я занесу его над мусорным ведром и задумаюсь над тем, что кто-то ведь старался, пришивал эти глаза именно так, а не иначе, и присобачивал эти крылышки из обломков настоящих куриных перьев, и всовывал в лапы эту дивную ядовито-жёлтую гармошку – а я сейчас возьму и грубо над всем этим надругаюсь и посмеюсь. И в конце концов, ёлки-палки, как может творение отвечать за своего создателя? Не может и не должно. А медведь этот, сволочь, будет смотреть на меня своими косыми глазками без всякой опаски, даже не изображая тоску и беззащитность во взоре, в уверенности, что ему и так ничто не угрожает в моих безвольных, сентиментальных руках… И остальное Стадо будет злорадно топтаться на новой обивке моего дивана, и подхрюкивать, и подмыкивать, и подбякивать, и торжествующе скалиться в мою беспомощно сгорбленную спину. Часть из них впоследствии разбредётся по всяким моим знакомым детям, но и эксплуатации детской святой всеядности тоже есть предел, поэтому большинству этих существ придётся доживать век в моей квартире. Которая уже давно похожа на одну большую детскую, где обитает странное, видимо, не очень счастливое дитя, родители и опекуны которого заняты чем угодно, только не формированием у ребёнка хорошего вкуса.

Они сидят на креслах, диванах и полочках, кротко ухмыляются, собирают пыль и портят мне репутацию. Изредка их грызёт и треплет моя Собака, но это им как слону дробина. Я их побаиваюсь и жалею. Их невозможно не бояться и не жалеть. Особенно страшны и душераздирающи те из них, которые умеют ходить и разговаривать. Когда я вечером возвращаюсь с работы, их собратья, ещё не подаренные мне, поют и пляшут в подземном переходе. Жёлтые и голубые Коровы кружатся на задних ногах, жужжат, скрежещут, притоптывают копытами и выкрикивают натужно-радостные приветствия на каком-то неизвестном мне, страшном языке. Они похожи на каких-нибудь нищих диккенсовских сироток, которых жестокие хозяева заставляют петь и плясать на морозе ради заработка. И хотя я знаю, что на самом деле никакие они не бедные сиротки, а такие же нахальные сволочи, как их родня, оккупировавшая мою квартиру, всё равно сентиментальность помимо моей воли подкатывает мне к горлу упругим слезливым комком, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не выкупить их всех оптом. И, пробегая мимо, утешаю себя сознанием того, что всё равно они рано или поздно окажутся у меня.

Иногда по вечерам я сижу на свободном краешке дивана, смотрю в их наглые оккупантские лица и мечтаю о том, чтобы какой-нибудь добрый волшебник раз и навсегда избавил меня от их присутствия. Под конец этих мечтаний мне становится так грустно и неуютно, что я принимаюсь целовать их в кривые розовые носы, чихать от пыли и умолять, чтобы они меня не покидали. Они тихо ржут над моей душевной слабостью и снисходительно заверяют, что никуда не денутся. И я с облегчением вздыхаю и иду искать пылесос.

26 декабрь 2008 г. Как я справляла Рождество

Рождество мы с Собакой встречали в скверике перед чьими-то чужими домами.

Мы стояли под ёлкой, сплошь усыпанной рождественскими воробьями. Они грелись в тёплых испарениях, поднимавшихся снизу, из подземных люков. Говорят, что в Рождество даже сточные городские воды на пару часов превращаются в дорогое вино, поэтому не исключено, что воробьи были пьяные. Они спали на ветках, совершенно круглые, как шары, изредка встряхивались икали и что-то бормотали во сне. В небе над ёлкой висела звезда, слегка запотевшая от пара, но всё равно довольно яркая. Она отражалась в витрине крохотного салона красоты «Мадам Кати». С витрины навстречу ей улыбалась голова Медузы Горгоны с красиво уложенными змеиными локонами. Напротив Медузы торчал козырёк подъезда и смутно белели привинченные под ним таблички с надписями: «Принтеры – 1., Шредеры – 2., Шпильманы – 3.» Около каменной женщины, сидящей посреди скверика с каменным мальчиком на коленях, кто-то оставил пластмассовый грузовик без одного колеса. Мальчик всё смотрел и смотрел на него, не сводя глаз, но никак не решался наклониться и поднять. Снег хрустел и переливался в темноте, как россыпь грязноватого пилёного рафинада – в детстве я видела такой в бакалейном магазине. А сбоку, за забором детского сада, шелестели обрывки мишуры на голых ветках и гулко кашлял снеговик.

— Я не понимаю, - говорил пробегающий мимо нас мужчина, дыша в трубку морозным паром, - хорошая же была программа… гениально же написанная программа! Как её умудрились так быстро изгадить? Всё же пошло наперекосяк – буквально всё!

— Ну уж, прямо уж-таки и всё, - хмыкнула подошедшая сзади серая собака. – Ничего, жить можно… живём же вот, не жалуемся.

Моя Собака согласно покивала, тут же сцепилась с ней, и они вместе покатились по аллее вдоль кустарника. Потом вспомнили, какая сегодня ночь, осторожно расцеловались, обнюхались, обнялись передними лапами и стали прыгать и танцевать на сверкающем грязном снегу. Откуда-то из глубины вселенной доносились скрипы, голоса и звяканье трамвая; я стояла под ёлкой с воробьями, дышала на ледяные, пахнущие мандаринами ладони и слушала. Внутри меня всё стыло от холода, страха и радости, и запотевшие вифлеемские звёзды переливались сквозь белёсую дымку и клочья облаков, и было ясно, что истина не то чтобы где-то там и даже не то чтобы где-то рядом, а прямо где-то совсем уже рядом, и потому добраться до неё так трудно, что гораздо проще придумать.

Ещё немножко Вавилонской хроники

Читатели Огнев и Огнева были приглашены в кабинет заведующей для выяснения, чем они занимаются в б-ке. Были проверены все к/л, на к/л нет записей, кот. бы свидетельствовали о посещении ими хотя бы одного зала (культурного центра) или вообще какого-либо помещения библиотеки. Читатели вели себя в кабинете агрессивно, объяснили, что сейчас будут бить стёкла и все перебьют. Был вызван милиционер, который пришёл через 1,5 часа и выдворил их из библиотеки.

В Общем читальном зале температура 15 градусов выше Цельсия! Читатели немного посидят, а потом не выдерживают, сдают книги и уходят со словами.

При выходе из библиотеки читатель Зубарев сдал мне контрольный листок, помеченный 22 августа 2003 года. На мой вопрос, почему он не сдал этот листок вовремя, он сказал, что готов исправить свою ошибку и поднялся обратно наверх. Мы ждали, когда он выйдет, до половины девятого, но он так и не появился. При осмотре помещений библиотеки мы его также не обнаружили (в том числе и милиционер). Просьба в случае его появления потребовать у него чит. билет и объяснительную записку.

Директор библиотеки разрешила продлить срок действия августа на сентябрь и 1-ю половину октября.

Читатели и сотрудники постоянно мешают друг другу!

По делу ЦВК было принято временное решение. Если читатель почему-либо хочет пройти в ЦВК, сотрудница отдела не каталогов (!) звонит 5-04 и сообщает, что к ним идёт читатель!!! Читателя ставят у двери и просят подождать. Возле лингвистического центра. Если сотрудник ЦВК приходит (через лингвистический центр!), то забирает читателя, проводит его через лингвистический центр, следит при этом, чтобы читатель не зашёл куда-нибудь ещё и не заглядывал ни в какие двери, потом ведёт к себе в зал и так же выводит обратно! Всю ответственность за сохранность несёт сотрудник ЦВК!!

Сестра читательницы Рубцовой привезла книгу «Английский язык для делового общения», которая за ней не числилась (за самой Рубцовой, с марта). Были переданы документы на исключение её на 1 мес. Хотя она (сестра Рубцовой), в библиотеку не записана и поэтому отказалась сдать билет в регистратуру.

Читатель Авдеев пытался вынести из библиотеки (через контроль) каталожный ящик № 167 (Ber – Bot), немецкий язык, алфавитный. Когда его остановили, утверждал, что пытался вынести его только на неск. минут, в гардероб, а потом поставить обратно. Но это не соответствует действительности, т.к. его задержали уже при попытке выбежать из библиотеки.

У читательницы Азаркевич (72608) при проверке был обнаружен дефект (нет с. 78 – 87). Читательница заблокирована (полностью) до выяснения ситуации

В отделе каталогов была обнаружена вскрытая 3-хлитровая банка с консервированными огурцами, а в ней паспорт на фамилию Дегтярёва Н.И.

Читательница Подгорная вышла из ВГБИЛ, как ей казалось, покурить…

Все записи на листке читательницы Ермоленко были погашены, были сделаны отметки о том, что все книги сданы. Ермоленко говорит, что никаких книг не брала и не сдавала. Видимо, сотрудница дважды выдала ей этот контрольный листок за один раз.

Читатель Борисов был записан в библиотеку 6 сентября и тут же исключён без права восстановления за нарушение общественного порядка (нецензурно выражался), порчу книг и библиотечного имущества и уничтожение читательского билета.

Читатель Рамшитов пытался записаться в библиотеку по чужому паспорту. При выяснении, почему он это делал, он объяснил, что постоянно берёт паспорта у своих друзей и подруг для подобных целей.

Читатель Накопия Р. ударил стол в фойе и разбил ему крышку до трещины. Сам чит. Накопия от стола не пострадал.

Необходимо попросить сотрудницу книжного киоска не носить больше шкафы с книгами под лестницу, а оставлять их около колонны.

1 февраль 2009 г. Трудности перевода

— Мам, ты что читаешь?

— Корректуру.

— Ого! Дашь потом почитать?

— Не вздумай. Это мерзкое чтение, не для детей… И запомни: станешь, как мать, редактором, - из дому выгоню!

Я запомнила и редактором не стала.

— Ну, а ты что читаешь, хотелось бы знать?

— Я не читаю. Я уроки делаю.

— По каком предмету?

— По немецкому. Тут вот песенка…“Wir sehen - rote Fahnen wehen“, её надо на русский перевести. Елена Альбертовна говорит – лучше стихами.

— Ну, и как? Получается?

— Ага. Смотри:

Мы видим: красные знамёна

Болтаются туда-сюда

На светлом празднике Труда!

Мы видим лица там и тут,

На палках люди их несут,

Они кричат: ура! ура!

— Так. Во-первых, не вздумай это кому-нибудь ещё прочитать. Лучше сразу уничтожь и никому не показывай. Нет, дай лучше я… А во-вторых, поверь мне: переводчиком ты, Федя, в состоянии не быть. И боюсь, что никогда.

Я поверила и переводчиком не стала.

— А по русскому тебе что задано?

— Морфологический разбор слова «сумасшедший».

— Хорошее слово. И как? Успешно?

— Да. Тут два корня: «сума» и «шедший». «Сума» - это такое старое слово, означает – «сумка». А «шедший» - тот, кто ходит. Вернее, уже пришёл. Нет, не пришёл, а ушёл…

— С сумкой?

— Да. Наверное…

— Хм.. Нет, я не исключаю, что ваша Лидия Васильевна примет этот вариант как вполне логичный. Она же считает, что слово «ровесники» пишется через «а», потому что у них равное число вёсен. И недавно тебе исправила «пальцы в чернилах» на «пальца в черниле»… Но… знаешь, всё-таки, прежде чем записывать весь этот бред, который ты только что выдала, подумай как следует, ладно? Лингвистом ты, кстати, тоже, судя по всему, не будешь.

Я подумала как следует и лингвистом не стала.

И вот теперь, не будучи ни редактором, ни переводчиком, ни лингвистом, то есть, проще говоря, ни черта во всём этом не понимая, обращаюсь к вам, мои высокоучёные друзья Волька, Женя и… кто там ещё? В общем, к вам.

Началось с того, что моя подруга делала передачу про Бомарше и использовала в ней фрагменты старой, но совершенно изумительной французской постановки «Женитьбы Фигаро».

— Это какой-то кошмар, - пожаловалась она мне. – Актёры, которые всё это дублируют, скоро себе языки вывихнут. Это невозможно. Они не успевают!

— За кем? За речью французов?

— Ну, да. Нет, я всё понимаю: те действительно гораздо быстрее произносят слова; видимо, такие особенности фонетики, что ли.. Но дело не только в этом, я чувствую. Перевод – классический, Любимова. Шикарный перевод, просто песня. И оригиналу вполне соответствует, насколько я понимаю со своим относительным знанием французского.. Но почему-то там, где в оригинале – одно слово, в переводе – как минимум четыре. А где в оригинале - четыре, у нас, как минимум – семь. Что это такое, а? Это что – внутренние особенности русского языка? Как так получается, что нам нужно в два раза больше слов, чтобы выразить то же самое?

— А что, перевод Любимова в самом деле точный?

— Точнее не бывает. Всё передано, насколько возможно: и игра слов, и ирония, и всё прочее. И я просто не знаю, как всё это сокращать, чтобы не потерять смысла. А не сокращать нельзя, иначе дублёры всем этим подавятся и замолчат навсегда. Просто ужас какой-то, честное слово.

В самом деле, посочувствовала я, видимо, всё дело в структуре языка, в каких-то его выразительных средствах, бес его знает, в каких. А потом…

А потом, на работе, проглядывая полки на предмет застановок, я наткнулась на издание «Женитьбы Фигаро» 1888 года в переводе некоего Чудинова. И подивилась тому, какая тоненькая книжечка – чуть не в два раза тоньше, чем современное издание в переводе Любимова. Подумала ещё: наверняка сократили по цензурным или ещё каким-нибудь соображениям.

Стала читать.

И убедилась, что ничего подобного. Не сократили ни строчки.

Перевод Чудинова, конечно, изобилует устаревшей лексикой и вышедшими из употребления грамматическими формами и конструкциями. 1888 год – не шутка, всё-таки, не баран чихнул. Позапрошлый век… хм… ужас какой… уже позапрошлый.. ну, ладно, речь не о том…. И, в отличие от перевода Любимова, там не везде уловлена и правильно передана игра слов, ирония и всё прочее (хотя в большинстве случаев всё же уловлена и передана, и ещё как). Но.

Но.

Герои этой пьесы, написанной в поза-позапрошлом веке, а переведённой в позапрошлом веке, говорят абсолютно живым, настоящим, нормальным разговорным языком. Причём речь слуг ощутимо отличается от речи аристократов, будучи при этом свободной от явных вульгаризмов. Они все говорят КАК ЛЮДИ. Если не верите, то можете сами убедиться.

У Любимова

БАРТОЛО. Как, и этот проходимец тоже находится здесь? Да это самый настоящий вертеп! Что же он тут делает?

МАРСЕЛИНА. Всякие гадости, на которые только способен. Однако, самое гадкое в нём – это, на мой взгляд, несносная страсть, которую он с давних пор питает ко мне.

БАРТОЛО. Я бы на вашем месте двадцать раз сумел избавиться от его домогательств.

МАРСЕЛИНА. Каким образом?

БАРТОЛО. Выйдя за него замуж.

МАРСЕЛИНА. О, злой и пошлый насмешник! Почему бы вам в таком случае не избавиться тою же ценой от моих домогательств? Это ли не ваш прямой долг? Где все ваши обещания? Как вы могли вычеркнуть из памяти нашего маленького Эммануэля, этот плод забытой любви, который должен был связать нас брачными узами?

БАРТОЛО (снимая шляпу). Не для того ли вы меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Этот ваш новый приступ брачной лихорадки…

Теперь тот же отрывок у Чудинова:

БАРТОЛО. Как, и он тут? Да это целый вертеп! Что он у вас делает?

МАРСЕЛИНА. По обыкновению – всякие мерзости. И худшая из них – та, что он Бог знает, с каких пор, пристаёт ко мне со своими признаниями.

БАРТОЛО. Ну, я бы уже двадцать раз от него отделался!

МАРСЕЛИНА. Каким образом?

БАРТОЛО. Да очень просто – выйдя за него замуж!

МАРСЕЛИНА. Злой и глупый насмешник, что ж вы от меня-то таким же образом не отделаетесь? Ведь вы обязаны это сделать! Вспомните-ка ваши обещания! Или вы забыли нашего малютку Эммануила, дитя забытой любви, которая должна была нас привести к Гименею?

БАРТОЛО. Вы что ж, нарочно меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Экая у вас страсть к Гименею!

__

Если кому-нибудь покажется, что эти два фрагмента мало отличаются друг от друга, пусть попробует прочитать вслух сперва один, потом другой. Или вот ещё – чудесная сцена.

У Любимова.

АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!

ГРАФ. Что тебе, Антонио?

АНТОНИО. Прикажите, наконец, забрать решётками те окна, что выходят в сад. Из этих окон вечно выбрасывают всякую-то всячину, а нынче ещё лучше: целого мужчину выбросили.

ФИГАРО. Ваше сиятельство! Он с утра пьян.

АНТОНИО. Ничуть не бывало, это ещё остаток вчерашнего… Вот что значит – рубить с плеча.

ГРАФ. Где же он, где же он, этот мужчина?

АНТОНИО. Где он?

ГРАФ. Да, где?

АНТОНИО. Я про то и спрашиваю. Пусть мне его во что бы то ни стало поймают. Я ваш слуга, вы мне доверили ваш сад, туда упал человек, так что вы понимаете – тут задета моя честь.

У Чудинова.

АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!

ГРАФ. Что тебе, Антонио?

АНТОНИО. Да прикажите же повесить решётки вон на те на окна над моими грядками! Вечно швыряют оттуда всякую дрянь… вон – только что выбросили человека!

ФИГАРО. Ваше сиятельство! Да он с утра пьян!

АНТОНИО. Ничего подобного! Это ещё со вчера не выветрилось… То-оже, берётся судить, сам не зная, чего!

ГРАФ. Подавай сюда этого человека! Где он?!

АНТОНИО. Да, где он?

ГРАФ. Это я спрашиваю – где он?

АНТОНИО. И я про то же спрашиваю. Где он? Подать нам его сюда непременно! Я ваш слуга; я забочусь, хлопочу о саде… а тут – глядь! – человек валится… Ведь тут оно того… тут задета моя репутация!

Убей меня Бог, но в первом отрывке Антонио трезв, как стёклышко, чего не скажешь об Антонио из второго отрывка. При этом второй Антонио – более остроумный и более здравомыслящий. Вот – смотрите дальше:

Любимов

АНТОНИО. Стало быть, вы раздались за это время: давеча вы были щупленький и куда меньше ростом!

ФИГАРО. Ну, понятно: когда прыгаешь, всегда поджимаешься.

АНТОНИО. А мне сдаётся, что скорое всего выскочил в окно этот тонкий, как петушья нога, паж.

ГРАФ. Ты хочешь сказать, что это был Керубино?

ФИГАРО. Вот-вот, он нарочно для этого приехал на коне из Севильи, куда он, наверное,

уже прибыл.

АНТОНИО. Ну, нет, этого я не говорю, этого я не говорю: я не видел, чтобы выпрыгнул конь, иначе я бы так и сказал.

ГРАФ. И терпение же с тобой нужно!

ФИГАРО. Я был на женской половине, в белой куртке, ведь сегодня на улице такая ужасная жара! Я ждал Сюзанетту. Вдруг слышу – голос его сиятельства, невероятный шум, и тут, сам не зная, почему, на меня напал страх из-за этой записки, тогда я от великого ума прыгнул, нимало не медля, на клумбы и даже слегка ушиб правую ногу.

Чудинов.

АНТОНИО. Ну, брат, ты, значит, успел вырасти с того времени. Когда ты прыгал, то был пониже и похудей!

ФИГАРО. Это понятно - когда прыгаешь, то ведь поджимаешься.

АНТОНИО. Нет, это всё-таки был другой… Вроде, этот…. вертопрах-то… ну, паж!

ГРАФ. Керубино, ты хочешь сказать?

ФИГАРО. Ну, да, конечно. Соскочил с лошади у ворот Севильи – и прямо к тебе на грядки!

АНТОНИО. Э, нет! Этого я не скажу! Я не видел, чтобы он с лошади – чего не видел, того не видел.

ГРАФ. О, терпение!

ФИГАРО. Ваше сиятельство, я был на женской половине, в белом камзоле… жарко, знаете ли… Поджидал мою Сюзетту. Вдруг слышу – голос вашего сиятельства, шум какой-то… Я вспомнил про это письмо и, грешным делом, испугался. Взял да и с скакнул на грядки... не от большого ума, ясное дело... Вон – ногу ещё зашиб маленько. Вот эту, правую…

__

Так вот, люди… Скажите мне, отчего это происходило в советской переводческой традиции, которая была и крепкой, и профессиональной, и основательной, и вообще, - серьёзно, без иронии, – честь ей и хвала? Грамотные, выверенные литературные переводы, сохраняющие верность оригиналу до последней запятой. Их так хорошо, гладко и приятно читать глазами. Но ведь пьесу-то.. пьесу-то, братья мои дорогие, её ж ещё иногда ставят на сцене! И тогда персонаж, которому по замыслу драматурга, нужно бросать в зал стремительные искромётные реплики, начинает поневоле изъясняться длинными, грамматически вылизанными и вылощенными конструкциями, и даже натужные «небось» и «сдаётся мне» не могут сделать из этих конструкций отдалённого подобия живой речи? Актёры, играющие комедию, вынуждены декламировать свои шутки и каламбуры, как трагические монологи. И им нужно Бог весть как извернуться, добавить Бог знает каких ужимок, прыжков и всяческих глупых отсебятин, чтобы превратить это чаепитие в музее восковых фигур в более или менее оживлённое действо. И почему в 1888 году понимали, КАК это нужно переводить, а, к примеру, в 1966 году – нет? Что за наваждение? Ведь казалось бы – должно же быть наоборот? Ан, нет. В чём же причина?

Надобно ещё достать и почитать «Фигарову женитьбу», перевод 17… э-э-э… уж не припомню точно, какого года. Нет, право слово, страсть как любопытно - там-то что?

23 январь 2009 г.

Вдобавок к обычным невзгодам, выпадающим на долю семилетнего человека, Туське теперь приходится учить сразу два посторонних языка: английский и французский. К английскому она относится добросовестно и вдумчиво, как к обычной школьной повинности. Французский же для неё – как встреча с тайным предметом страсти, и она, как обычно бывает в таких случаях, разрывается между двумя противоположными побуждениями: скрывать эту страсть от окружающих и непрерывно, взахлёб болтать о ней, краснея и сияя очами. Я вижу, что одна только французская фонетика ударяет ей в голову, как французское шампанское, и когда она произносит слово «жи'раф», слегка растягивая гласные и сногсшибательно грассируя, я чувствую, как по мне тоже начинают бегать нервные, восторженные мурашки.

— Мама! Это французский крем в рекламе показывают?

— Да, конечно. Французский.

— А почему тогда они говорят «Гарньер-р-р Кóлор Нэчералс»? Надо же – знаешь, как? Сейчас... Я знаю. «Га'р-нье-э Ко-лё-'р На-тю-‘рэе-ель». Нет, не так.. Сейчас скажу, как…

— О, Господи! Туська! Ну, если они так говорят, значит, так надо.

— Почему – так надо? Неправильно же! По-французски же не так читается!

— Но надо, чтобы не только французам, а чтобы и людям было понятно!

— Резонно! – хохочет из кресла папа.

— Да ну вас, - морщится мама. – Вы же прекрасно понимаете, что я хотела сказать. И вообще – сколько можно эту ерунду смотреть? Серёжа, переключи на «Домашний»… может, там что-то приличное.

— Я уже переключал, - сообщает папа. – Там какой-то французский дюдик. Хотя… учитывая, что он французский, это не дЮдик, конечно, а…

— ДюдИк! - хором кричим мы с Туськой.

— Вот именно. ДюдИк. Инспектор ДюдИк. Так будет называться детектив. По-моему, неплохо, а?

— Ой! Я хочу такой! – тихо загорается Туська.

— Тогда надо придумать сценарий. Или хотя бы литературную основу. И как следует продумать образ героя, чтобы он не был похож на всех предыдущих инспекторов. Иначе будет неинтересно… Усатые толстяки с трубками отпадают сразу. Усатые лысые коротышки без трубок тоже отпадают. Лохматые коротышки без трубок, со стеклянным глазом и в мятых плащах – тем более. Стройные немолодые сухощавые красавцы с трубками и в кепках с двумя козырьками – само собой, отпадают, это даже не обсуждается. Стройные молодые черноусые красавцы с седыми висками тоже не прокатят. Стройные пожилые красавцы с пышными седыми шевелюрами, стройные пожилые не-красавцы с вытаращенными глазами, ёжиками на голове или квадратными подбородками, стройные пожилые совсем-уж-не-красавцы с длинными волосами и длинными грязными шарфами – это всё не годится, нет. Также исключаются священники, бабушки в соломенных шляпках, овчарки и мастифы. Это всё уже было, и не один раз. И что нам в итоге остаётся?

— Борода, - неуверенно предлагает мама. – Надо, чтобы он был с бородой.

— Нет, это тоже не пойдёт. Французы консервативны, они не будут доверять бородатому инспектору. И рано или поздно начальство всё равно заставит его побриться… Нет. Надо, чтобы, с одной стороны, было что-то оригинальное, а с другой стороны – не впадать в абсурд и не нарушать правдоподобия.

— Тогда пусть он будет негр, - уже более уверенно включается мама. – Их сейчас полно во Франции. К тому же фамилия Dudique – всё равно явно не французская, хотя и звучит на французский манер…

— Что – прямо совсем негр? – задумывается папа.

— Да! – радуется Туська. – Или нет… Нет! Пусть будет такой негр.. разбавленный. Чтобы такого цвета – не чёрного совсем, а такого.. обамового

— Какого? – хохочет папа.

— Ну, обамового. Даже ещё чуть посветлее… чуточек совсем.

— Ага. Это интересно. Это пойдёт. Ему ещё нужно имя, как я полагаю.

После небольшой оживлённой дискуссии мы решаем, что его зовут Огюстен. Огюстен Дюдик. Благозвучно и немного старомодно. Не забывайте про ударение на последний слог.

— Ещё ему нужна проблема, - заявляю я. – Меня учили: чтобы герой был полнокровным и сразу вызвал интерес читателя, ему обязательно нужна проблема.

— И какое-нибудь увлечение! – добавляет мама. – Чтобы такое… на грани с придурью. Он же инспектор!

— Да, - соглашается папа. – Причём из увлечений сразу исключаются: пьянство, пристрастие к кокаину, обжорство, гурманство, донжуанство, стремление все свои обязанности переложить на собаку, а также стремление любой ценой обратить преступника в католичество. Из проблем исключаются: пристрастие к игре на скрипке по ночам, пристрастие к игре на волынке по ночам (эта – особенно), пристрастие день-деньской сидеть на лавочке с чулком и наблюдать за односельчанами, пристрастие к чайным розам, чрезмерная развязность, чрезмерная закрытость, незнание местных обычаев, невеста, погибшая по пути к алтарю, и близкий друг, пишущий о нём мемуары… Что же остаётся? Да фактически ничего не остаётся! Получается какая-то амёба – образец умеренности и аккуратности!

— Ничего подобного! – не соглашается мама. – Если подумать, то ещё полно можно найти.. и пристрастий, и проблем, и чего хотите ещё… Да! Не забудьте, что он должен что-то расследовать такое… небанальное. Какая-нибудь такая история… ну, что-нибудь эдакое, вы понимаете.

— Огюстен Дюдик, - с тихой улыбкой повторяет Туська, сидя между диванными подушками и сияя очами.

Я чувствую, что она уже готова в него влюбиться. Но время позднее, мне пора уходить. И мы так и не успеваем ничего придумать про Огюстена Дюдика. Его внешность, проблемы, пристрастия, странности и увлечения, а также, собственно, само дело, которое он намеревается расследовать в ближайшее время, - всё это так и остаётся неопределённым и невыясненным. Я чувствую, что Туська и сама сможет придумать про него что-нибудь эдакое… ну, вы понимаете, но ей нужен какой-то зачин. Какая-то база, на которую она могла бы опереться. А я, как на грех, совершенно не умею сочинять детективы. И все эти милейшие инспекторы и сыщики, с усами и без усов, с шевелюрами и без, со скрипками, с волынками и японскими барабанами, в сущности, так мало мне знакомы, что все как-то кажутся на одно лицо. Если бы кто-нибудь из вас помог нам с Туськой какой-нибудь идеей, мы были бы ему чрезвычайно благодарны. Нет, я ни на чём не настаиваю, но – вдруг кому-то тоже захочется поиграть в эту игру? Право, это было бы чудесно.

Только не забывайте, пожалуйста, про ударение на последний слог. А также про то, что я, в отличие от Туськи, совсем не знаю французского языка.

21 январь 2009 г. Из непридуманного

Мои соседки с нижнего этажа. Сёстры Мирра и Кира. День рождения у них в один день – девятнадцатого января. Они отнюдь не близнецы, просто так совпало. А разница в возрасте у них приличная – чуть ли не в двадцать лет. Они стройны, кокетливы и очень хороши собой. Обе с носами, как у Анны Ахматовой, с тонкими подвижными бровями и не с чёрными даже, а с тёмно-синими, в черноту, глазами, громадными и блестящими, как мокрые сливы. Обе занимаются историей народно-демократического и рабочего движения в странах Восточной Европы. Носят изумительные блузки собственного пошива: из ткани в мелкий цветочек или в горошек, с высоким, под подбородок, сборчатыми воротничком, мелкими рюшами вдоль пуговец и приподнятыми, сильно присборенными плечами. Мы вместе придумали название для этих блузок – перовки. Ну, как у Льва Толстого – это толстовки, а как у Софьи Перовской – перовки. В прежние времена, когда они меня приглашали на свой день рожденья, то обязательно пели дуэтом под гитару старые революционные и тюремные песни. В их исполнении они звучали нежно и ностальгически.

Вот мчится троечка лихая,

Урядник скачет на коне,

А чьяй-то чьяй-то дорогая

Стоит и плачет в стороне.

А в прошлом году Кира, младшая, вышла замуж и переехала в Химки. А Мирра осталась. Она не унывает, бодро переносит одиночество, по-прежнему поёт под гитару про дело измены и совесть тирана, только немножко сгорбилась и стала прихрамывать.

— Кирочка мне редко звонит. Но это же понятно – ей сейчас немножко не до того. И потом – она дурочка такая! Вы не представляете, какая она глупышка! Представляете, Танечка, она вздумала ревновать ко мне своего Семёна Марковича! И воображает себе, что я тоже его ревную и страдаю! Я, конечно, выжила из ума, но не настолько, чтобы в свои семьдесят два иметь виды на молодого, шестидесятилетнего мужчину!

Бог мой! Да на что он мне сдался, этот Семён Маркович? Нет, он, конечно, милейший человек, интеллигент, умница, черепахами увлекается. Это ведь чрезвычайно трудно в наших условиях – держать черепах! Знаете, как для них важно правильное питание и температурный режим? У большинства людей, кто покупает черепах, они не живут, а медленно умирают.. не из-за жестокости хозяев, а из-за их невежества. Да. Но же я не об этом… Я о том, что Семён Маркович – милейший человек, но мы с ним были просто приятелями… А что он в Кирочку влюбился, так это понятно – она молодая, красивая, умница у меня такая. А она… Вы не представляете, Танечка, какая она дурочка! Вздумала его ревновать! И теперь не едет ко мне и не едет. И по телефону тоже.. я чувствую, знаете, какую-то скованность в её тоне.. ну, принуждённость, что ли, какую-то… И я прямо не знаю, как ей намекнуть, что это же совершенно беспочвенные домыслы с её стороны! Впрямую сказать неудобно. А как это поделикатнее сделать – просто ума не приложу!

— Эти новые молодёжные движения – очень интересная тема, знаете ли. Вот тут недавно на улице… Я сижу на лавочке. Подходят ко мне скинхеды. Правильно я сказала – скинхеды, да? Знаете, я испугалась. Я много слышала о том, что они бьют евреев и бомжей. А я, конечно, хоть и не бомж, но сами же видите, в чём я хожу… Вы же знаете, Танечка, это не от бедности, у меня в шкафу висит шуба из обезьяны.. Но не могу же я носить шубу – из обезьяны! Это почти то же самое, что носить шубу из собаки – каннибализм какой-то.. И потом, её всё равно нельзя носить, она уже вся расползлась по кусочкам… Так вот. Да. Подходят ко мне скинхеды. А я испугалась, но не очень. Думаю – уж лучше такой конец, чем.. Нет, ну, глупость, конечно. Это я просто старая дура, Танечка, вы не обращайте внимания…. А они подходят и спрашивают: бабушка, ты чего плачешь? Водки хочешь? И протягивают мне бутылку. Я поблагодарила и выпила немножко, прямо из горлышка. Ничего, не обожгло, очень так даже хорошо пошло. А они мне ещё дали хачапури. Это, вы знаете, конечно, такая булка с сыром, очень приятная. Я всё это съела. Не потому, что была голодная, а чтобы их не сердить. Я боялась, что они сперва покуражатся, а потом бить меня начнут. А они – нет, знаете ли, не стали. Мне, в общем-то, повезло. Я с ними потом поговорила, и оказалось, что это не скунхеды, а нацболы. Я правильно сказала? Да, правильно. Нацболы. Я с ними поговорила, да. И знаете, я думала, что у них сплошная каша в головах, а у них очень даже последовательная идеология. Я решила, что как историк я обязана этим заняться. Один из них у меня вчера был. Я ему кое-какие свои архивы показала – он очень заинтересовался.

— А одиночество, Танечка, это ерунда. Потому что все мы, по сути дела, одиноки. Каждый человек – один, пусть у него хоть сотня любящих друзей и родственников. Помните, как у Маркеса в этой его книжке – там же уйма народу, там же не протолкнуться и не продохнуть от лука и чесночищи, все чего-то ссорятся, мирятся, женятся, расходятся, детей рожают. А называется вся эта толкотня – сто лет одиночества. Да какие там сто лет? Тысячи, тысячи лет! С того дня, как человек появился на земле, и пошли эти тысячи, миллионы лет одиночества. И это нормально. Или вот у Анатолия Кима есть такой роман «Отец-Лес», очень неприятный. Там один герой стоит голый в очереди в газовую камеру, а вокруг него толпа таких же голых, несчастных людей, а над ними – ночь и звёзды, и он думает только об одном: Я – ОДИНОЧЕСТВО. Он это понял. И я это поняла. Давно ещё и, слава богу, без всяких газовых камер. Это нормальное состояние человека. А все наши страдания – оттого, что мы думаем, будто бы можем быть НЕ одинокими. А мы не можем, нет. По большому счёту всё равно мы одни. И это нормально. Не хорошо, не плохо, а просто - нормально

— Вы знаете, Танечка, я же атеистка, с этим ничего не поделаешь. Но чем старше становишься, тем чаще задумываешься над тем: ну, вот, придёт время – и что я Ему скажу?

— А вы Ему для начала спойте, Мирра Борисовна.

— Да? Вы думаете? «Слезами залит мир безбрежный, вся наша жизнь – тяжёлый труд..»

— Ага. А он вас обнимет и скажет: да знаю я, Мирра Борисовна! Мне ли не знать?

— Да, вы правы, Танечка. Зачем Его лишний раз огорчать? Это даже неделикатно… И потом, там же дальше: «но он настанет, неизбежный, неумолимый, грозный суд». Он ещё как намёк воспримет, пожалуй… Нет. Нехорошо. Неделикатно. А что ж Ему спеть? Может, эту:

«Часовой?» - «Что, барин, надо?» –

«Притворись, что ты заснул.

Миг бы я, и за ограду

Тенью быстрой прошмыгнул.

Край родной увидеть нужно

Да жену поцеловать

И пойти под шелест дружный

В лес зелёный…»

— Танцевать!

— Да, Танечка, вы правы, это даже лучше рифмуется. Вот – поговоришь с вами, и кажется, что это всё не аллегории, а так оно и будет на самом деле. Я Ему пою под гитару, а Он рукой так подпёрся и слушает… Но это ведь, судя по всему, с вашей, с верующей точки зрения какие-то кощунственные представления? Панибратство какое-то? Да. Как-то нехорошо получается. Надо всё-таки держать себя в руках и соблюдать дистанцию. Ах, как жалко, что на самом деле этого не будет!

— Откуда вы знаете, Мирра Борисовна?

— Не знаю. Вы правы. Но ведь не может же быть, чтобы так! Я же атеистка. А это всё-таки достаточно определённое мировоззрение.

Семён Маркович подарил ей одну из своих черепах, подробно объяснив, как её правильно содержать и кормить.

— У неё ужасное имя, Танечка.

— Какое, Мирра Борисовна?

— Десерт.

— Вот это да.

— Я и говорю. Каннибализм какой-то. Но я не виновата. Это всё внучатый племянник Семёна Марковича. Он ещё маленький и ему нравятся всякие слова, значения которых он не знает. Взял и назвал так черепаху. Слово понравилось. А я не стала переименовывать – Десертик же привык уже, что он Десертик. Знаете, он периодически куда-то исчезает. Как сквозь землю проваливается! А потом опять появляется из ниоткуда, как по волшебству… Это с ними часто такое бывает, с черепахами. Я ему говорю: Десертик, если ты меня покинешь, то всё – тогда я уж совсем одна остаюсь, окончательно… Но он понимает, что это я не всерьёз. Просто старикам полагается ныть и жаловаться – зачем же я буду нарушать традицию?

Вечером я гуляю с Собакой по тёмному скверу, ёжусь от того, что снег попал в голенища, и молча скулю сквозь зубы: что ж такое, ну, что же это такое, Ты же Сам понимаешь, что если и Ты нас покинешь, то вот тогда уж точно всё, тогда мы точно одни останемся, окончательно. И, не дождавшись ответа, увожу Собаку домой, не слушая её протестующего бормотания.

А на следующий день мне звонит Мирра Борисовна.

— Вы знаете, Танечка, всё-таки что-то в этом есть. Я, как вы советовали, села вчера вечерком на диванчик, взяла гитару и спела. Вот эту – помните:

Что ж, братцы, затянем-ка песню,

Забудем лихую беду,

Уж видно, такая невзгода

Написана нам на роду…

— Просто так спела, ни к кому, конечно, не обращаясь. Просто подумала: загадаю так, для себя. Вдруг Кирочка приедет. Ну, как игра такая… понятно же, что не всерёз. А утром – раз – и Кирочка приехала! Вместе с Семёном Марковичем, конечно. Как будто нарочно, по моей молитве. Совпадение, разумеется, но всё равно – так забавно получилось… Взяли и приехали. Вообразите себе – они из деликатности так долго не приезжали! Боялись, что травмируют меня своим появлением. И очень страдали, потому что думали, что я такое великодушие проявила, а теперь сама страдаю… Вот скажите – нормальные люди или нет? Мне семьдесят три года! Какие страдания? Вы приходите завтра к нам на день рожденья, обязательно… Мы с Кирочкой вам что-нибудь споём.

20 январь 2009 г. Моя подруга на новом месте работы

— Ну, как тебе первый день на новом месте?

— Знаешь – потрясающе! Изумительное такое место, я просто не ожидала даже. Сейчас расскажу. В общем, я пришла в офис, со всеми перезнакомилась – такой народ симпатичный, просто даже удивительно.. А потом собралась идти у шефу. Только я встала со стула, как мне одна девочка там, Эльвира, говорит: «Возьми вот это». И даёт мне такую не хилую палку, представь себе – фактически дубину троглодита или что-то типа того. Я говорю: «Вообще-то я к шефу иду». А она говорит: «А, раз к шефу, тогда не надо. А когда соберёшься в туалет, то обязательно возьми это с собой». Я как-то так удивилась ещё… Думаю: вот это да. И пошла к шефу. А шеф у нас такой хороший, маленький такой, лысый, просто даже удивительно. Аркадий Ильич. Прелесть что за шеф. И сидит в таком малюсеньком, малюсеньком, просто крохотулечном кабинетике. Такой кабинетик, ну просто как чуланчик, даже меньше. Как, знаешь, в старых гимназиях для нарушителей дисциплины были такие… Там стол умещается только по диагонали. И в углу ещё тумбочка такая и столик с папками. И всё. Больше туда ничего не втиснешь. И он сидит, такой бедненький, весь по диагонали, хотя ему-то это всё не так чувствуется, он же маленький совсем… В общем, он со мной поздоровался так приветливо и усадил меня за этот самый крохотульный столик с папками, чтобы я документы изучала. А там ужас, сколько инструкций, и все надо прочитать и подписать, что ты, типа, ознакомилась. И вот, я сижу, ознакомливаюсь, а к шефу периодически заходят всякие люди. И так они как-то так.. очень странно заходят. Кто-то с мусорным мешком, в котором мусора под завязку, кто-то со сковородками какими-то, а одна зашла с подносом, а поднос весь просто уставлен грязной посудой. И все заходят без спроса, без доклада. Чуть ли не ногой дверь открывают и со всем этим к шефу впираются. Потом так тормозят, говорят «здравствуйте, Аркадий Ильич» и тут же со всем этим хозяйством убираются обратно. Я сижу, не понимаю: что за фигня такая? А он спокойный такой, шеф… всем отвечает «здравствуйте» - даже тем, кто к нему по два, по три раза впирается, и каждый раз – с разным реквизитом. А я не пойму: что за манера тут у всех такая странная с начальством здороваться? И зачем он всё эту дрянь с собой берут? – сковородки какие-то грязные, кипятильники… Непонятно как-то. И вот я сижу, сижу, тут дверь распахивается в очередной раз, и появляется чья-то рука с кружкой.. А шеф как закричит: «Нет!» - и буквально в полёте эту кружку перехватывает. Ну, то есть, не совсем в полёте, а в процессе переворачивания. И говорит так строго: «Анна Ивановна, я вас сколько раз предупреждал: не выливайте заварку в раковину, она засоряется!» А я смотрю, ничего не понимаю. Какая раковина? При чём тут раковина, когда эта Анна Ивановна буквально ему на голову пыталась заварку выплеснуть? А Анна Ивановна эта попятилась, извинилась и исчезла. А шеф – совершенно спокойный, как будто так и надо. Потом через какое-то время ведро с грязной водой в дверь просовывается, шеф опять кричит: «Нет!» - и успевает это ведро перехватить. Тут уж я не выдержала и встала. А шеф говорит: «Вы меня простите за такой неделикатный вопрос, но вы не в дамскую комнату собрались? Я потому спрашиваю, что если туда, то возьмите, пожалуйста, у девочек палку и только потом идите. Я думаю: вот это да! Может, у них крокодил там, в унитазе, живёт? Был, вроде бы, такой ужастик, ты сама мне говорила. Очень интересная контора, ничего не скажешь.

— И вот я пошла в эту самую дамскую комнату. С палкой, разумеется, - я же себе не враг. Раз люди говорят: надо с палкой, я и пошла с палкой. Захожу: мама моя! Ты не представляешь! Дворец! Эрмитаж! Грановитая палата! Всё в изразцах и лепнине, просто глаз не отвести! А размеры этой дамской комнаты такие, что там можно устраивать великосветские балы – танцуй, не хочу. Зеркала кругом, кафель сияет, узоры на плитке, как в термах Каракаллы… Одним словом, рай, а не туалет. А посреди этого благолепия стоят – ты мне не поверишь – восемь унитазов! Стоят в ряд на таком ещё небольшом возвышении, как троны. Рядком, понимаешь? – в одну линеечку, впритык друг к другу. И ничем абсолютно друг от друга не отгорожены! И вот так вот стоят себе и сияют, как спортивные кубки, и хрустальны люстры в них отражаются мириадами золотых огней. Дух захватывает от такой красоты! И тут я начинаю понимать, зачем тут нужна палка. На основной-то входной двери нет никакой защёлки! А других дверей там вообще в помине нет, потому что нет кабинок. Просто нет – и всё. Одни унитазы стоят и светятся небесной красотой. Я палку взяла, в дверную ручку просунула, закрепила её, как следует, чтобы дверь не открывалась, и тогда только смогла воспользоваться всей этой красотой по назначению. А как иначе? Иначе там никак. Я ещё потом спросила у девчонок: «Зачем вы эту палку каждый раз с собой таскаете? Проще же её прямо там и оставлять!» А они говорят: «Мы пробовали, а уборщица её каждый раз находит и выбрасывает. И уговорить её этого не делать невозможно».

— Ну, в общем, там потом всё разъяснилось, конечно. Оказывается, у них неделю назад только закончился ремонт. А их главный.. в смысле, не наш шеф, а самый главный, директор… он почему-то такой странный ремонт сделал: на место бывшей подсобки, где была мойка, он сделал кабинет Аркадия Ильича. А вместо нормальных туалетов сделал вот этот вот Версаль без кабинок и задвижек. К туалету народ уже кое-как привык, а вот привыкнуть к тому, что на месте мойки теперь кабинет шефа, они как-то ещё не успели. Вот и тащат к нему по привычке разную дрянь.. посуду грязную, сковородки… А он ничего, не обижается. Понимает. Хороший такой.

— А ещё они там периодически, в перерывах между работой, скребутся в стену. Кто-нибудь подойдёт к стене, сядет на корточки, поскребёт немного – и опять за компьютер. Я спрашиваю: «Зачем это?» А они говорят, что это такая традиция. У них в здании живёт кот. Аркадий Ильич его любит и не хочет выгонять. А по идее, это же не положено, чтобы был кот в официальном учреждении… И вот они.. ну, в смысле, сотрудники… периодически там скребутся, изображают мышей. Типа, чтобы в коридоре было слышно, что у нас тут мыши, и если проверка какая по коридору идёт, то чтобы этой проверке было понятно, зачем у нас тут кот. Хотя все уже знают давно, что никаких мышей в здании нет… и проверкам этим глубоко начхать и на мышей, и на кота, и вообще на всё на свете. Но всё равно все два-три раза в день по очереди скребутся на всякий случай, чтобы успокоить Аркадия Ильича. И он тоже идёт по коридору и думает: вот – раз есть мыши, значит, присутствие кота необходимо. Хотя он тоже знает, что никаких мышей нет. И кот, конечно, знает. Но всё равно. Традиция.

22 февраль 2009 г. Про Золотую Рыбку

В былые времена сына моей подруги однажды выгнали из класса за то, что он забыл принести блины и иконку на празднование Масленицы, да ещё и сказал учительнице, что существование Бога научно не доказано. Так и сказал. И его выставили. За попытку срыва мероприятия и неуважение к народным традициям. Эту запись в дневнике он потом долго с гордостью показывал всем гостям и знакомым. Потом дневник куда-то затерялся.

Теперь иные времена. Туськину маму недавно вызвали в школу из-за Золотой Рыбки. После беседы с учительницей мама вернулась встрёпанная и недоумевающая.

— Она им объясняла, оказывается, что Золотая Рыбка – это деньги. То есть, не какие-то там конкретные деньги, а Деньги вообще, как феномен, как концепт…

— Это она при первоклассниках такими словами ругалась? «Феномен» и «концепт»?

— Вероятно. Хотя - я не знаю, может, так и надо? Пусть они с малых лет учатся не сюсюкать, не адаптировать, а применять настоящие литературоведческие термины. Ничего плохого, я считаю. И дело вообще не в этом. Дело в Рыбке этой самой. Понимаешь, она им объясняла: Рыбка – это Деньги. Золото. Поэтому она и золотая. Она нарочно попалась Старику, чтобы его искушать. И его, и Старуху – обоих. Его – в его покорности, а её – в её жадности. И они оба поддались искушению. Старик оказался безвольным подкаблучником, а Старуха – жадной мегерой. Но они не так уж виноваты, потому что такова природа человека. Человек – раб золота, особенно если до того, как оно попало к нему в руки, он был беден. Бедному бесполезно давать деньги, он тут же начнёт их тратить, как одержимый, чтобы компенсировать свою прежнюю бедность, и всё опять кончится разбитым корытом. Деньги могут дать человеку всё, но они не вечны и не бесконечны, они, если их так бездумно тратить и хотеть всё больше и больше… тогда они исчезают, и человек разоряется. От этого происходят экономические кризисы. Сказка Пушкина – про экономический кризис.

— Ни фига себе! Она всё это детям объясняла?

— Ну, да. Не знаю, правда, в каких словах… А потом стала их опрашивать по очереди, как они усвоили материал. И тут Туська встаёт и выдаёт: а по-моему, говорит, Рыбка – это Бог. Так и сказала! Признайся, это твоя мысль, да? Это ты её научила?

— Честное благородное, нет. Мы вообще с ней этот сюжет никогда не обсуждали.

— Значит, это бабушка… Господи, я ей сто раз уже говорила, чтобы она перестала впаривать детям про Бога! Не нужно им засорять мозги! Вырастут – сами разберутся. А то получается Бог знает, что – всюду один Бог, и больше ничего… Этак что угодно можно трактовать, любой сюжет. Хоть «Колобка». Колобок пытался убежать от рокового предназначения, но сколько верёвочке ни виться, а от судьбы не уйдёшь…

— Это уже янсенизм какой-то.

— Ну, вот, ты тоже ругаешься.

— Я же не при Туське!

— И на том спасибо. Нет, я серьёзно. «Курочку-Рябу» тоже запросто можно истолковать в религиозном духе…

— «Курочка-Ряба» - это как раз-таки сатирическая антиклерикальная сказка. Знаешь её полный вариант?

— Я тебя умоляю! Как-нибудь в другой раз. Наверняка что-нибудь неприличное… Нет, ты пойми: меня это очень беспокоит в Туське. Я её спрашиваю: почему Рыбка – Бог? При чём тут Бог? А она молчит. Она вообще как-то стала в последнее время стесняться и замыкаться, раньше с ней такого не было… Может, ты с ней поговоришь? Как-нибудь аккуратненько? Или лучше оставить её в покое, как ты думаешь? А то сперва эта ду… Лидия Васильевна к ней привязалась со своим кризисом идиотским.. нет, надо же такое придумать, да? А потом ещё мы привяжемся – с Богом. Наверное, лучше не надо, да? Как ты думаешь?

Конечно, лучше не надо, ответила я в рассеянности, потому что уже по уши, как в тёплое стариково море, погрузилась в эту притчу.

Праведник каждое утро встаёт до света, идёт на берег и, стоя под звёздами, ветром и солёными брызгами, говорит с Богом.

Очень трудно говорить с тем, кто тебе не отвечает. Но праведник тем и отличается от всех нас, что он терпелив. Он не понимает, что такое «всё и сразу, здесь и сейчас».

И однажды Бог ему ответит. Приплывёт и выпрыгнет из воды прямо к нему на руки живой золотой рыбкой с тёплой, чуть шершавой чешуёй, - кстати, ничуть не напоминающей на ощупь золотые монеты. И спросит, как положено: чего тебе надобно, старче?

А праведнику ничего не надобно, кроме Бога. Только видеть Его и говорить с Ним. И он, кряхтя и держась за поясницу, наклоняется и выпускает рыбку обратно в море. В надежде, что она когда-нибудь приплывёт опять. А он будет глядеть, как она резвится в волнах, и счастью его не будет ни дна, ни предела.

А потом этот праведник приходит к нам и простодушно рассказывает о том, что видел и слышал. И тогда мы завистливо ахаем и начинаем рыдать, клясть судьбу и показывать ему своё разбитое корыто. И он тоже плачет над нашим корытом, и идёт к Богу и просит Его, чтобы Он дал нам другое, получше и поновее. И Бог ради него даёт нам то, что он для нас просит. А мы, вцепившись в новое корыто, начинаем орать, что нас неправильно поняли, и нам нужно совсем не это, а другое – совсем, совсем другое. И праведник идёт к Богу и просит для нас Совсем Другое. И Бог даёт нам ради него наше Совсем Другое. Но выясняется, что это тоже не то, что нам нужно. Нам нужно нечто большее во всех отношениях. Чтобы было нас достойно и лучше соответствовало нашим творческим потребностям. И праведник идёт к Богу и просит для нас Нечто Большее. И Бог даёт нам Нечто Большее. Зачастую даже больше, чем мы заказывали.

И наступает момент, когда мы начинаем принимать всё это как должное и само собой разумеющееся. И понимать, что Бог – это такое специальное приспособление для удовлетворения наших нужд и потребностей. Духовных, творческих и материальных. А раз это такое приспособление, то нужно просто понять механизм его работы, овладеть парой-тройкой приёмов.. ну, что там, в этом арсенале? – чудотворные иконы (заряженные особой энергетикой), чудодейственные молитвы (главное – не перепутать порядок слов, иначе заклинание не подействует), пара-тройка обрядовых действ (лучше, конечно, что-нибудь пооккультнее, оно и эстетичней, и надёжней) – и дело в шляпе, а рыбка – в аквариуме. А как всё это постичь – не проблема: есть же специальные книги, и тренинги, и духовные практики. Всё в нашем распоряжении. Немного усилий – и Он никуда от нас не денется. Он будет у нас на посылках.

Мы засыпаем с этой радостной мыслью, а просыпаемся от того, что жёстко лежать, и щепки от разбитого дна впиваются нам в бок, и вообще как-то трясёт и болтает, и вода сочится из всех щелей нашей гнилой посудины, которая радостно прыгает по волнам и куда-то нас тащит. А на берегу стоит праведник, этот безвольный, бесхребетный подкаблучник, молитвами которого мы столько лет жили, и радовались, и имели всё, что хотели, и даже в голову не брали, кому мы всем этим обязаны. И если волна всё-таки сжалится и, внемля его мольбе, не утопит нас, а выкинет на берег рядом с ним, мы отряхнёмся, выжмем одежду, горько обругаем и его, и его Господина, и пойдём к своей землянке, волоча за собою разбитое корыто. Потому что не такое уж оно и разбитое – если починить, то ещё не один год прослужит.

... Вечером мы с Туськой и Юлькой смотрим «Приключения раввина Якова» с Луи Де Фюнесом.

— Ребе, мой хозяин уволил меня с работы и не выплатил жалованья! – жалуется шофёр мнимому раввину. – Как мне быть в этой ситуации?

— Попроси Бога о том, чтобы хозяин вновь взял тебя на работу, и Бог скажет – «да»! – отвечает ему мнимый раввин, а на самом деле его бывший хозяин, переодетый раввином, бывший ксенофоб и антисемит, скрывающийся от убийц в еврейском квартале.

— А если я попрошу хозяина удвоить мне жалование? Что скажет на это Бог? – не унимается шофёр.

— (Воодушевлённо) Он скажет – «да»!

— А если попрошу утроить?

— (Ещё более воодушевлённо, почти экстатически) Он скажет – «да»!

— Ну, а если попрошу дать мне вчетверо больше, чем раньше?

— (Сварливо)Он скажет – «нет»! Хватит с тебя.

Туська подпрыгивает на стуле и хохочет. И Юлька, глядя на неё, тоже подпрыгивает и хохочет, хотя вряд ли понимает, о чём речь. Ей просто нравится смеяться вместе со всеми. Разумеется, при условии, что смеются не над ней.

18 февраль 2009 г. "А вы знаете, что такое Каскара Саграда?"

Юльку научили читать.

— Юля, что ты хочешь на день рожденья?

— Макси-Бюст!

— Что, что? Какой ещё макси-бюст?

— Вот такой! – Вытягивает руки перед грудью и как можно шире разводит их в стороны. Все хохочут. Юлька сперва непонимающе моргает, потом набычивается и начинает наливаться краской и слезами. Утром, возвращаясь от бабушки, она видела в переходе метро эту надпись на рекламном плакате: «Макси-бюст». Случилось так, что как раз рядом с плакатом был киоск, в витрине которого лежали игрушечные коты – много котов, всех размеров и расцветок. В их числе был и такой большой, как показывала руками Юлька. Она была уверена, что Макси-Бюст – это его имя. Или, возможно, имя и фамилия. Макси Бюст. Очень хорошее имя для кота.

Когда это не без труда удалось выяснить, ей, конечно, подарили этого кота. Он лежит, заброшенный далеко на шкаф, и недоумевает, уткнувшись в лапы грустным усатым лицом: чем же он мог так провиниться? Новая хозяйка ни разу с ним не играла. Ходит мимо и не смотрит в его сторону. Чтобы лишний раз не вспоминать о своём позоре.

Такой характер.

Выходит со мной и с мамой из метро, осторожно пробует сапогом чавкающее ледяное месиво под ногами, набирает в лёгкие воздуха и кричит:

— Мокротà, прощай!

Мама смущена:

— Юлька, ты что кричишь на всю улицу? Разве можно так орать?

Юлька тоже смущена:

— Я специально… Чтобы сухо стало. А то сапоги же промокают…

— Ты думаешь, это поможет?

— А там картинка была, в метро. Тётенька такая толстая… и написано: «Попрощайтесь с мокротóй!»

— Ох, Юлька.. С мокрóтой, а не мокротóй! Мокрóта – это когда кашель…

— Вот я и хочу, чтобы ноги не промокли, и не было кашля!

— Юля, ты всё путаешь.

— Ничего я не путаю! Ты сама! – Надувается и всю дорогу до дома молчит и страдальчески сопит, загребая ногами по мокротé – так, чтобы побольше попало в сапоги.

Трудная штука жизнь. Ходи да огладывайся, как бы не попасть впросак.

— Тогда его схватили – знаешь, эти… эсэмэсовцы. И ка-ак посадят в тюрьму!

— Кто схватил?

— (Менее уверенным тоном, чуя подвох). Эсэмэсовцы.

— Какие ещё эсэмэсовцы?

— Такие. Злые. Фашистые.

И опять все хохочут. Потому что невозможно же удержаться! Юлька привычно краснеет и сворачивается в ежиный клубок.

— И что, что дальше-то они с ним сделали, эти эсэмэсовцы?

— Ничего! – Яростный взгляд из-под мокрых ресниц.

— Ну, Ю-улька, не дуйся! Расскажи, что было дальше!

— Не расскажу!

Сопя, сползает со стула и уходит в кухню. Конечно, какой теперь интерес рассказывать? Всё настроение сбили.

Сидит на полу, подложив под себя диванную подушку в виде львёнка, и поёт:

Просто надо очень верить

Этим синим морякам…

— Юлька, синим морякам не надо верить! – вмешивается мама. – Они же пьяные, судя по всему. Ну, если синие…

— Они не потому синие! – тут же встревает Костик. – Это утопленники!

— Утопленникам тем более нельзя верить.

— Да не утопленники! – хохочет приятель Костика Славик. – Они просто замёрзли, вот и синие! От холода. Синие и пупырчатые! Правда, Юлька?

— Дураки! – дрогнувшим голосом говорит Юлька, хватает подушку и убегает с ней в свою комнату.

— Это невозможно, - вздыхает Юлькина мама. – Что-то надо делать с этим самолюбием. Иначе она с ним так потом намучается!

А что с ним делать, с этим прокляущим самолюбием, раз оно уже есть? Надо, конечно, как-то смирять, да. И надо каждый раз объяснять ребёнку, когда он ошибается, в чём именно он неправ. И взрослым тоже надо объяснять. Например, почему нужно верить синим морякам. Обязательно нужно верить синим морякам. В синих, как море, кителях, в сине-белых тельняшках, стройным и мужественным, с ясными лбами над синими глазами…. Кому ж ещё верить, как не им?

Юлька сидит у себя в комнате, гладит подушку и целует её в львиную морду. У подушки, кстати, тоже есть имя. Её зовут Леф. Именно так было написано на ценнике, с которой она продавалась. Лев по имени Леф. Над ним тоже все смеялись, пока Юлька не потребовала его купить.

15 февраль 2009 г. Всякие лишние люди

***

Васька (пять лет)

— Мам! А лишний человек – это кто?

— Это Онегин, например. Или Печорин. – (Смеётся)

— Чего-чего? Мам!

— Ну, лишний – это значит: никому не нужный. Лишний – и всё.

Васька, непонятно почему, потрясён:

— Никому-никому не нужный?

— Никому.

— И тебе?

— И мне. Ну, сам посуди. Зачем мне лишнее?

Васька задумывается, затем сморщивает в гармошку лицо и начинает деловито рыдать.

— Вась, ты чего? Кто тебя обидел?

— Я тебе, значит, не нужен, да?

— Господи! Да с чего ты взял?

— Ты сама сказала!

— Господи! Что я сказала?

— Папе сказала, что я лишний!

— Васька, ты что, с ума сошёл? Когда я такое сказала?

— Когда мы с ним играли вчера… Ты чего ему сказала? «Уже два часа с ЛИШНИМ играешь!»

Так и не удалось убедить его в том, что мама имела в виду совсем другое. Целый день он куксился, кидался в стенку кубиками и демонстративно дулся в углу. И только картинка в томике Лермонтова, на которой Печорин нарисован невозможным красавцем в усах, эполетах и пистолетах, слегка примирила его с осознанием того, что он – лишний человек. К вечеру он успокоился, приосанился, сделал гордо-равнодушное лицо и встал к окну, скрестив на груди руки. Нельзя не признать, что мужчинам его типа эта поза очень к лицу.

***

Юлька

Мы с Юлькой идём по просёлочной дороге. Дорога вздыхает и хлюпает глубокими ледяными лужами под оплывающим снегом. Юлька тоже вздыхает и хлюпает носом и сапогами. Наконец не выдерживает и принимается осторожно готовить почву для будущего бунта:

— Знаешь, что… А если я не могу больше идти?

— Как это – ты не можешь?

— Не могу – и всё! Уста-а-ала.

— Совсем не можешь?

— Совсем.

— Тогда мне придётся тебя здесь оставить.

— Ну, тё-оть Тань... Ну, я правда уже не могу!

— Перестань ныть и возьми себя в руки. Скоро придём.

— Как это – возьми себя в руки?

— Вот так. Возьми и не капризничай.

Надувается, как мышь, и некоторое время шлёпает по снегу молча, что-то обдумывая.

— А можно я – знаешь, что?

— Что?

— Можно я себя не в руки, а на ручки возьму?

— Ну, бери.

Смотрит на меня, серьёзно кивает и ковыляет дальше, тихо улыбаясь и покачивая себя на ручках. Теперь у неё совсем другое лицо – не надутое и не капризное, а одновременно и разнеженное, и заботливое. Мне становится завидно. Кряхтя, я тоже беру себя на ручки, обхватываю за шею, обнимаю покрепче и несу вперёд. Но Юлькина ноша явно легче моей, поэтому, пройдя таким образом несколько шагов, я крякаю, спускаю себя на снег и предлагаю Юльке:

— Слушай! А давай лучше я тебя на ручках понесу?

Но Юлька уже не торопится передавать мне свою драгоценную ношу. Снисходительно смотрит на меня из-под козырька розовой шапки, шмыгает носом и мотает головой:

— Не-е-е… Я сама уж. А то уронишь ещё, я тебя знаю…

Перехватывает себя покрепче, прижимается к себе щекой и тащит дальше, осторожно ступая по хлюпающей ледяной каше.

10 февраль 2009 г. Дядя Коля Зверский Царь

На каникулы меня всегда возили в деревню. На все три месяца – с начала июня до конца августа. И обязательно – на машине. Своей машины у нас, конечно, не было, и дедушка каждый раз добывал какого-нибудь корявого чёрного мастодонта с закрытым кузовом, но без скамеек. Мы с сестрой сидели на коробках с консервами, цеплялись за борта и из гордости делали вид друг перед другом, что нас не тошнит. Мне это удавалось лучше, потому что меня действительно редко тошнило, а сестра к концу пути обычно была уже совсем задумчивая и зелёная; сидела, уткнувшись лбом в коленки, и только изредка всхлипывала на тему, почему же мы не поехали на электричке.

А на электричке было нельзя. Непременно нужна была машина. Чтобы увезти с собой все тюки и коробки с запасом продуктов на три месяца. Потому что в деревне в те времена продукты не продавались. Магазин - был, а продуктов в нём – не было.

Что продавалось в этом магазине, я сейчас уже толком не помню. Помню, что там точно продавались чеснок и водка. Связками чеснока были увешены все стены, как при угрозе большого нашествия вампиров, и там же, вдоль стен, стояли друг на друге ящики с белыми бутылками. А два раза в неделю на большой машине привозили хлеб. За хлебом немедленно выстраивалась очередь – каждый раз одинаково длинная, потому что давали по две буханки в одни руки: одну – чёрного и одну – белого. Нас тоже посылали в эту очередь, потому что запастись хлебом на три месяца всё равно было невозможно. И мы подолгу стояли в пахнущем чесноком и соломой дощатом пространстве, слушали рассудительный старушечий мат и стариковский табачный беззубый хохот и предвкушали, как поцелуем тёплую корочку. Почему-то мы всегда целовались с этими буханками. Кто ввёл такой обычай, совершенно не помню, но помню, что целовать их было не менее приятно и вкусно, чем потом есть.

Двух жителей деревни очередь всегда безропотно пропускала вперёд. Это были деревенские дурачки, оба – Коли, но притом совершенно разные. Вообще деревенские дураки бывают двух типов: блаженные и пророки. Первых любят и жалеют, вторых боятся и уважают. Коля Кылькин был блаженный. Он был ещё не старый, вечно пьяненький и вечно счастливый. Никаких буханок он сроду не брал, а каждый раз просил продавщицу отрезать ему горбушечку и налить стаканчик. Умилённо глядел на стакан, крестился на угол с чесночной связкой, светло улыбался и говорил:

— Ну, прими, Господи, не за грех, прими за лекарство!

Этим лекарством он лечился всю жизнь и дожил до глубокой старости, ничем не болея. Я его почему-то стеснялась и не любила, хотя он был кротчайшим созданием, в жизни никого не обижавшим. Зато другой Коля вызывал мой живейший интерес, смешанный с вполне объяснимым страхом и не вполне объяснимым восхищением. Этот Коля был не блаженный, а пророк. Вернее, мог бы стать пророком, если бы у него был дар речи. Но он был глухонемой. Глухонемой, бородатый и страшный. Он ходил по деревне со здоровенной суковатой палкой, сверлил попадавшихся на пути односельчан яростным пророческим взглядом и иногда нехорошо, угрожающе сопел. Он был страшный и злой. Вернее, не злой – грозный. Когда его соседка Маринка уходила в запой и переставала доить коз, а те мучились, таская за собой по деревне раздутые, как меха, вымя, дядя Коля приходил и лупил Маринку своей палкой, пока та не вставала и, матерясь, не шла доить. Иногда, не добудившись её, он доил их сам, а потом выливал ей молоко на голову. Он кормил всех забредавших к нему на двор собак, кошек, кур и прочую живность – так, что те потом отказывались возвращаться к хозяевам и зачастую так и оседали в его доме. Говорят, что раньше он был пастухом, и коровы слушались его без кнута. Я не видела в этом ничего удивительного, потому что не раз наблюдала, как он пасёт тех же коз. Те шли за ним по лугу, как пионеры за вожатым, по бокам бежали громадные злющие псы, повинующиеся каждому его знаку, и сам он, бородатый, в косматой, пахнущей мякиной безрукавке, тоже был как бы немножечко козёл. Главный козёл. Козлиный вожак. Я это видела очень отчётливо и почему-то находила это вполне естественным. И называла его про себя – Дядя Коля Зверский Царь. Я знала, что правильнее было бы сказать «звериный», но «зверский» мне нравилось больше – и по ритму, и по сути.

Он и вправду был зверский. Безумно страшный и безумно интересный, как из сказки. Хлеб, который он брал в магазине без очереди, он скармливал своей собачье-кошачьей ораве, иногда уделяя немного воробьям и воронам, тоже исправно дежурившим возле его палисадника. Старухи-соседки плевались, но не решались с ним бороться. Бог весть, какими чарами он наводил на всю деревню почтительный, почти мистический страх. Я, как и все, разделяла этот страх, но при этом почему-то необъяснимо, совершенно безотчётно и преданно любила этого Дядю Колю Зверского Царя. Почему, за что? – до сих пор не понимаю и объяснить не могу.

Мама предупреждала меня, чтобы я держалась от него подальше.

— Он, во-первых, психически нездоровый старик. А во-вторых, он человеконенавистник. Это человеконенавистничество в нём так проявляется, - Мама часто говорила со мной, как со взрослой, не заботясь о том, насколько правильно я её понимаю. – Бывает, что чем больше люди ненавидят других людей, тем больше они любят животных. Но это ненормально, так не должно быть. Надо всех любить, иначе это тоже какое-то притворство получается… И не вздумай его больше дразнить. А то он ударит тебя по голове, и будет сотрясение мозга.

А я и не думала его дразнить, видит Бог! Просто я за ним наблюдала. Это была такая игра. Я залезала в заросли репейника перед его домом и смотрела через дыру в заборе, что он делает. Как он кормит ворон, а они ходят по его плечам и по голове, как по полу. Как молча, подолгу разговаривает с курами, держа их на коленях и нежно поглаживая, а они слушают, прикрыв плёнкой глаза, и лица у них становятся серьёзные и совсем не такие глупые, как обычно. Как быстро, ловко плетёт корзины из ивовой лозы, а лоза как будто сама вырывается у него из рук и сплетается в жгуты и косы. Как переносит с места на место хромого поросёнка, у которого, Бог весть отчего, отнялись задние ноги; а поросёнок радостно хохочет и заглядывает ему в бородатое лицо.

— Мам, - говорила я вечером дома, - а дядя Коля у тёти Зины поросёнка отобрал. Она хотела зарезать, а он отобрал и себе взял. А она сперва ругалась, а потом отдала. Он больной потому что… поросёнок этот.

— Господи, какой ещё поросёнок? - вздыхала мама. – Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты к этому дяде Коле не ходила!

— Я к нему и не хожу… Мам.. А что он с ним будет делать, с поросёнком?

— Ну.. что делают с поросятами? Тоже зарежет, наверное.

Но я знала, что нет. Никогда Дядя Коля Зверский Царь не зарежет поросёнка. Тётю Зину – может зарезать, вполне. А поросёнка – нет. Это называется – чело-веко-нена-вист-ник. Очень длинное слово. Язык сломаешь.

Иногда во время моих наблюдений под дяди-Колиным забором меня обнаруживали его собаки и поднимали зверский вой и лай, а потом неслись к дяде Коле. Дядя Коля Зверский Царь немедленно хватал свою палку и, слегка прихрамывая, нёсся к забору со зверским лицом. Холодея от радостного ужаса, я вылетала из бурьяна, вся расцарапанная, в репьях и одуванчиковом пухе, и удирала во все лопатки по тёплой пыльной тропинке к своему дому. Он никогда не гнался за мной, но я лопатками чувствовала, что гонится, и летела с бешено колотящимся сердцем, не разбирая дороги. Это тоже была часть игры. Интересно, что Дядя Коля Зверский Царь как будто бы сознательно в ней участвовал. Во всяком случае, он ни разу не принял ко мне каких-либо серьёзных санкций и, кстати говоря, так и не заделал дыру в заборе. Я расценивала это как молчаливое согласие на продолжение игры и через денёк-другой опять шла подглядывать.

Дом Дяди Коли Зверского Царя был как раз рядом с магазином. Однажды кто-то пустил слух, что в магазин привезли мороженое. Невиданное дело: в деревне – и вдруг мороженое. Я выпросила у мамы денег и понеслась туда. Но слух оказался ложным: на полках не было ничего, кроме водки и чеснока. Даже буханок не было, потому что был не буханочный день. Очень ярко помню проткнувшее меня насквозь острое и безысходное разочарование. Дело было не в мороженом как таковом. А в том, что я уже настроилась на чудо и праздник. А ни того, ни другого не случилось. Хуже того – даже и не предвиделось. Помню, как я спускалась по разогретым солнцем магазинным ступеням, низко опустив голову. Потом подняла её – и увидела Зверского Царя.

Он тоже увидел меня и поманил пальцем. Я сразу сильно испугалась, но подошла. Потому что это был привычный, нестрашный страх. Почему-то – сама не знаю, откуда, но я знала, что он никогда не сделает мне ничего плохого. Он показал мне знаком, чтобы я ждала его у калитки. И я поняла и стала ждать. Через забор переваливалась уже отцветшая сирень с тёмно-зелёными, почти чёрными листьями. Пахло какими-то цветами и мёдом. Когда дядя Коля вышел, я поняла, почему пахнет мёдом. Он вынес мне мёда в громадной эмалированной кружке. Целую кружку до верха. Прозрачного, тёмно-коричневого, с золотыми прожилками, как мамино янтарное кольцо, через которое я вечером любила тайком смотреть на лампу.

Господи, какой у него был запах, у этого мёда! Ни в сказке сказать, ни пером описать. А ложки к нему не было. Вместо неё в кружке был обломок липовой ветки, без листьев и сучков. Я моментально догадалась, как надо действовать, взяла эту ветку и стала облизывать. Мёд был такой густой, что сразу облеплял её, как смола, и почти не капал мне на платье… И вкус его в сочетании со вкусом липовой коры, шершавой и слегка царапавшей мне язык, был совершенно неописуем. И я облизывала эту палку, и снова макала в кружку, и смеялась, а за забором ярились и хрипели дяди-Колины псы, но я их совершенно не боялась. Я знала, что он не разрешит им меня трогать.

После мёда очень захотелось пить, и я пила из колонки, брызгая ледяной водой себе на ноги. А надо мной на дереве сидел дяди-Колин знакомый воробей и говорил «чирик» с ударением на первый слог. Это был и мой знакомый воробей. Я узнала его по выговору. За весь июнь он так и не построил своего жилья и всё норовил пригласить своих женщин в опустевшее воронье гнездо, жуткое и корявое. Женщины вылетали оттуда, как пробки, и больше не возвращались. Вот уже чуть не половина лета прошла, а он всё так и не женился.

9 февраль 2009 г. "Это будет трудная и страшная охота", или Бедный Дюдик

Не успев донести до Туськи все наши наработки по теме обамового инспектора, я заболела, и почти две недели мы не общались. Даже по телефону. За это время они со своим приятелем Алёшкой успели сочинить свою версию похождений Огюстена Дюдика. Предлагаю её вашему вниманию.

«Давно. Жил полецеиский сыщщик Огюстен Дюдик. Огюстен Дюдик жил в маленьком горадке Париж. Он жил ва Франции. Он был негор мулад. Он был светло чёрной кориченневый. У него были глаза чёрно зелёнуи. У него волосы были курчеравои но не доплечеи. А только на голове. Он был студент овокадо. Он учился в полецейтцкои академеи. Он пошол работать в политцыю. Он болел пол года грипом. Он пошол на работу не сначало года а в серидинне. Он был в полетцеи новенькей. Над ним по этому смеялис. Его иногда обиджале. Не иногда а часта. Его обижале по томучто он был новенкей. Главныи коммиссар невелел полетцеискин его обижать. А они обижале всёравно. Огюстен Дюдик был храбрый и красивыи. Он ходил в кафе. Он ходил по французской улице. Каждый день. Он был смелый. Однаждый. В однои квартире переступики убили беднуйю старужку. Они убили старушку острами ножами. Вавсеи квартрире было всё поломанно. В кавартире было много крове на полу. В квартире старушке было много от печятков пальцов переступников. На полу вквартире были следы сапок. Ботинок. Всё бло большойе и грязное. Огюстен Дюдику велели полецеискии рас следовать. Кто убил. Они смеялись. Воры украли у страрушке деньги тримиллионна ев ро и золото 2 сунока. Огюстен дюдик внимательно рас глядел всё. Огюстен Дюдик пошол ксвоему другу. У Огюстена Дюдика был друг. Его звали каррбуддо. Он был опатный переступник. Он жил в тюрьме окало дома Огюстена Дюдика. Огюстен Дюдик часто ходил кнему в госте. Огюстен Дюдик и Крабуддо пили чай с француской выпечкуй. Каррбуддо сказал. Это перступнеки на лили кровь на полу. Это не кровь старушке. Это кровь переступнеки налили спецально чужую. Это не от петчядки пальцов. Они наставили не свои от печтатки пальцов. А чужийе. Они украли 3 миллинонна не старушке. У старушке небыло 3 миллинна евро. Она была бедная. Она была бес работаная. Переступнеки украли чужийе 3 миллионн и 3 сундока золото. Они запутали следы. Они как зайцы. Это будт труднойя и страшная охота. Огюстен Дюдик узнал проэто. Он очень рас строилса а плакать не стал. А стал думать целыи день и ночь».

________

Честное слово, я бы на его месте заплакала. Ситуация просто какая-то совершенно безнадёжная… Интересно, как бедный стажёр-инспектор из неё выпутается? Да ещё и под злорадный хохот своих вредных коллег, которые развели дедовщину прямо под носом у главного комиссара… Просто кошмар. Бедный Дюдик.

Только бы Туське этот сюжет не надоел. А то как-то хочется узнать-то, чем дело-то кончилось...

PS. Только что звонила Туське. Выяснилось, что студент овокадо - это студент, обучавшийся в университете Овокадо. Овокадо - это такая африканская страна. По-видимому, бывшая французская колония. А "опатный" преступник - это не "опасный", как я была уверена, а "опытный"! Вот оно как.

9 март 2009 г.

Фрагменты из телевизионного сценария, редактируемого моей подругой

_________

Из характеристик некоторых персонажей

**

Варенин Сергей Львович. Лечащий врач. Психопаталог. В нужный момент проводит сеанс гипноза в зале суда.

Павленко Елена Петровна. Труп. Но выглядит моложе.

Семенова Мария Георгиевна. Призрак в поселке, снятый соседями.

2 сотрудника милиции. Можно 3, но лучше не надо. Лучше 1.

Бабенко Анатолий Сергеевич. Муж Бабенко, но не знает об этом. Бывший отец Ольги.

Климакова Лидия Васильевна. Утверждает, что шофер ее изнасиловал, но после этого ему удалось спастись.

Мареев Сергей Иванович. 30 лет. Крепкого, здорового телосложения. Все 30 лет он жил с одной мыслью, о мщении. Жажда мести помогла ему выжить все эти долгие годы.

***

Так бывает, что люди вдруг находят друг друга, и даже, не встречаясь, сразу начинают жить вместе.

Защита призывает учитывать тот факт, что подсудимый уже неоднократно проходил, через все стадии ада.

Мой клиент не сумасшедший, и не психопат, и нет оснований, доверять его показаниям. Если даже, что я полностью не исключаю, подсудимый мог находится в состояние сильного душевного волнения, не связанного с психическим заболеванием. То мы готовы доказать, что в это состояние он был привнесен умышленно.

ЗУБАРЕВ. Я убил свою жену. Я признаю. Я убил ее еще до того, как ее тело, нашли водолазы!

На днях моя дочь познакомилась с не со старым мужиком.

Он предложил ей, с ним встретиться, потом она еще раз несколько раз с ним виделась за деньги.

Диспетчер решил не связываться с водителем, пока, тот все еще находится в маршруте.

Я открыла дверь и выпрыгнула, к нему на руки. Как оказалось, это был бордюр.

Мы остановили такси. Водитель не обратил на это внимание.

В этом поганом такси часто ездили счастливые, молодые люди.

Все это время он ходил по городу с крупным штрафом, как рецидевист.

СУДЬЯ. И что вы сделали, когда увидели, в своем доме привидение?

БАБЕНКО. Отключил охранную сигнализацию.

Главный свидетель появился неожиданно, из пробки.

Нахождение в своей квартире человека, еще не доказывает, что он там был!

Мареева юридически пока нет. Но его видели 2 свидетеля.

Полгода, назад я выставил на аукцион браслет, но оказалось, что это изделие с двойным убийством.

СУДЬЯ. Свидетель вы можете занять место в зале суда. Что там у вас в руках? Адвокат защиты?

Инга, я люблю тебя, верь мне! Больше я за всю жизнь не скажу ни слова!

Сергей был добрый, военный да еще и врач!

Мареев хотел женится, только, чтобы уйти от реальности.

6 март 2009 г. Он для меня "Тарара" сочинил!

Любите ли вы музыку Сальери так, как я её люблю? Особенно – «Тарара». Особенно – в постановке Мартиноти 1988 года (Schwetzinger Festspiele)

Описывать это словами так же бессмысленно, как пытаться получить представление об этой опере, читая её либретто в трескучем и, по всей вероятности, весьма близком к оригиналу переводе Щепкиной-Куперник. Вообще читать либретто в отрыве от музыки и постановки – занятие смешное и неблагодарное, а уж в этом случае – и подавно.

Но как хороша постановка, люди! Как же она, ёлки-палки, хороша!

Пролог. Наивный и праздничный философский трактат в лицах и аллегориях. Жемчужно-серые, голубые и бежевые тона с вкраплениями бархатистого шоколада. Кружевная воздушная тяжеловесность позднего барокко, как она есть. Музыка хороша до того, что пересыхает в горле и кружится голова – от предвкушения. И, право слово, есть, что предвкушать.

Интрига сама по себе занимательна и где-то напоминает «Морского ястреба» Сабатини, явно написанного под впечатлением «Тарара». Условно-восточный тиран Атар похищает у одного из своих военачальников, Тарара, его жену – отчасти потому, что она ему понравилась, но главным образом ради того, чтобы нагадить самому Тарару, которого в последнее время как-то уж слишком сильно полюбил народ и, что ещё хуже, - армия. Тарар не знает о том, кто истинный похититель, и прибегает к своему государю за помощью и защитой. Изумительно поставленная и сыгранная сцена. Перед вальяжным и усатым Атаром тощий, как щепка, узкоплечий и всклокоченный Тарар выглядит, как мокрая дворняжка перед ротвейлером. Он по-детски обиженно плачет у ног господина и просит, чтобы тот помог ему найти и наказать похитителей. Атар, не скрывая удовольствия от происходящего, стыдит его за то, что он, его лучший солдат, распустил сопли из-за бабы, и в утешение предлагает ему любую красавицу из собственного сераля. А Тарар не видит и не понимает, что над ним глумятся. Он невероятно трогателен, почти комичен в своей уверенности, что найдёт сочувствие у господина, которому так долго и преданно служил. Ховард Крук, исполняющий эту партию, играет свою роль так, что невозможно оторвать от него глаз. И тот неуловимый момент, когда он встряхивается и вдруг из печальной дворняги превращается в обозлённого фокстерьера – блистателен. Как всё это можно сыграть, я просто не понимаю. А ведь при этом надо ещё и петь! И КАК петь, чёрт побери!

Впрочем, там все одинаково хороши. И Атар с его изумительным тяжёлым баритоном, и совершенно неподражаемый евнух Кальпиджи – некая вариация Фигаро, тайная и главная пружина всего действия, приводящая всё к благополучному финалу… И Астазия, жена Тарара, и верховный жрец с потрясающими бараньими рогами и козлиной бородой – все, абсолютно все бесподобны. Постановка не просто наполнена, а переполнена действием и жизнью. Ни намёка на пафос и одеревенелость при абсолютно классических костюмах и декорациях. Жесты, позы, ужимки, ухватки, постоянное и на редкость естественное переплетение пронзительной сентиментальности и мягкой самоиронии. И – море чувства. Живого, человеческого, ни на йоту не «условного» и не «оперного» чувства. Интрига развивается стремительно и на редкость логично:

( Прочитать целиком)

5 март 2009 г. Из невыдуманный историй

У тёти Сельмы – длинное пятнистое лицо, всё в резких глубоких морщинах, как у деревянных литовских фигурок. А глаза – ярко-синие, длинные, девичьи, как у Огневушки-Поскакушки. Они ничего не видят, эти глаза, уже много лет ничего не видят, совсем. Они и синими-то такими кажутся не столько из-за радужки, сколько из-за непомерно расширенного зрачка. Почему-то я стесняюсь в них смотреть.

— Вон – Наташенька наша идёт, - говорит тётя Сельма, стоя у окна своей квартиры на девятом этаже. – Что-то поздно как сегодня.

А за окном – непроглядная темень, ни один фонарь не горит. Я вглядываюсь в эту темень, но ничего не могу в ней различить, тем более – с такой высоты. Вглядываюсь до тех пор, пока не вздрагиваю от длинного звонка в дверь.

— Привет, - говорит моя подруга Наташка и суёт мне сумку с продуктами. – Здрасьте, тётя Сельма!

Тётя Сельма равнодушно кивает и уходит в свою комнату, чтобы больше оттуда не показываться.

— Ты думаешь, она такая, потому что слепая? Ничего подобного. Она всю жизнь была такой, сколько я её помню. Сроду ей был никто не нужен, такой характер… Может, это национальные какие-то особенности, чёрт её знает.

— А кто она по национальности?

— Да чёрт её знает! Отчим сначала говорил, что он финн, а потом стал говорить, что литовец. Да слушать-то его – он врал же всё время! Сколько я его помню – всё время врал, ни слова правды не сказал!

Тётя Сельма – сестра Наташкиного отчима. Стало быть, Наташке она даже и не кровная родня. Но Наташка терпеливо переносит тёти-Сельмино присутствие в её доме. Впрочем, тётя Сельма, что может, всё делает для себя сама, только газ не зажигает – Наташка ей не велит, боится пожара.

— Уйдёт к себе в комнату и сидит там часами. Сидит и сидит. Видеть меня не хочет. Ну… то есть, не в смысле "видеть", а вообще, фигурально. Это вот характер такой противный. Как у отчима был характер, так и у неё, только у неё ещё хуже, у неё он вообще твердокаменный, как у скифскоой бабы какой-нибудь. И я, в общем, так и не знаю – то ли она меня терпеть не может, то ли ей всё по фигу, в том числе и я. Скорее всего – второе.

— А она тебе – как?

— Да ну… Старый человек, какой с неё спрос. Конечно, я её не люблю. За что мне её любить-то? Вон – скифская баба в музее. Её с таким же успехом можно любить. И главное – с такой же отдачей… Да на что она, эта любовь – в данном-то случае? Очень даже нормально живём. Не мешаем друг другу – и ладно. Блин! Опять чайник тёплый! Тётя Сельма! Ну, я же вас просила без меня чайник не кипятить! И суп не разогревать! Блин… Откуда суп-то? Я же сегодня не варила!

— Тётка, значит, сварила, кому ж ещё?

— На фига, спрашивается? Она его не ест никогда, этот суп! И чай, между прочем, не пьёт, один кефир хлещет бидонами… Тётя Сельма! Тьфу.. Всё равно бесполезно. Ни за что не отзовётся. Презирает.

Дверь в комнату Сельмы – как дверь в древний скифский курган. В щели между дверью и полом – непроглядная темень, густая, страшноватая и как будто живая.

На днях я зашла к Наташке вернуть ключи от её квартиры. Из-под двери в комнату тёти Сельмы сочился тусклый жёлтый свет и слышался бубнящий Наташкин голос. Я приоткрыла курганную дверь и заглянула внутрь. Внутри кургана было чисто и прибрано, на диване сидела тётя Сельма, напротив неё – Наташка с книгой на коленях.

— Ой! – сказала она мне. – Привет! А я и не слыхала, как ты вошла!

— А что вы читаете? – глупо спросила я.

— Кребийон-младший! – гордо сказала Наташка. – «Заблуждения сердца и ума». Обалденный детектив, между прочим.

— Хм… А ты уверена, что тётё Сельме?.. - ещё глупее спросила я и прикусила язык..

— А что? Нам нравится! Правда! Я тебе потом дам, если ты не читала – отличная вещь!.. Тётя Сельма, тебе не дует? Давай я тебя платком укрою получше…

— Не надо, - хмурится тётя Сельма. На её длинном скифском лице – ни малейшего движения чувств. – Лучше включи верхний свет Тебе же темно.

— Откуда она знает, какой свет включён? – спрашиваю я потом, на кухне, у Наташки. - И вообще – как она отличает свет от темноты?

— Чёрт её знает, как. По-моему, по запаху. Она мне как-то что-то такое говорила, что у темноты и света – разный запах. Врёт, наверняка. Как братец её врал всё время, так и она врёт… Наверняка она что-то видит. Немножко, но видит. А прикидывается, что совсем слепая…. Блин, надо же ей, кстати, за лекарством сходить! Совсем забыла, идиотка такая! Придётся теперь в аптеку тащится на ночь глядя!

— В такой темноте? У вас же ни один фонарь тут не горит! Может, до завтра?

— Не. До завтра не пойдёт. Надо сегодня. А чего темнота – подумаешь! Если что – буду по запаху ориентироваться!

5 март 2009 г. Призрак Оперы

Туську водили в оперу. Оттуда она вернулась сонная и задумчивая.

— Что-нибудь понравилось?

— Да-а… - (Сладкая дремотная улыбка из-под чёлки). – Когда все петь перестают и только музыка остаётся… И ещё – человек там один. Который перед началом палкой стучит: раз, два, три! – три раза. Это – призрак оперы, да?

— Откуда ты знаешь про призрак оперы?

— Не помню… Мне кажется, все про него знают. Ты разве не знаешь?

— Хм… Я что-то слышала, да. Кажется. Но, откровенно говоря, не знаю подробностей… Это что – призрак, который живёт в оперном театре?

— Ну, да.

— В каждом оперном театре – свой призрак оперы?

— Не в каждом. Только в старых. Куда надо приходить в платье, чтобы было, как стулья.

— Платье – как стулья?

— Да. – (Расправляет своё бархатно-вишнёвое театральное платьице, потом проводит ногтем по бархату и с удовольствием смотрит на вздыбившуюся тонкую дорожку). – Вот как моё, например. В других там нельзя. То есть, можно, но неприлично.

— Ага. Ясно. И что он там делает, этот призрак?

— Ну.. живёт. Смотрит, чтобы всё было в порядке. Если кто конфету стал разворачивать, когда уже всё началось, он эту конфету – раз!..

— …И в глотку ему забивает, на фиг! – гогочет Костик.

— Не-ет, - морщится Туська.- Просто берёт…хватает из рук эту конфету и на пол кидает, под стулья. А темно же, а конфета – то – тоже тёмная, вся в шоколаде… Её и не найдёшь! Или если кто разговаривает во время оперы, он тогда сзади тихо подходит… подходит и – раз! – железным таким….

— Когтем! Как у Фредди Крюгера! – радуется Костик.

— Не-ет. Не когтем. Знаешь – чем? Веером.

— Железным веером?

— Да. У него специальный веер такой. Не для обмахивания, а для тыканья. Железный. С пикалками такими… то есть с пилками…

— С пилками?! Ужас какой!

— Ой, не с пилками, нет. С пиками. Такие маленькие пики, но острые. Кто разговаривает, он тем – раз! – в бок этим веером. Не до крови, конечно. Но больно. Чтобы знали. Или кто не разговаривает, а, наоборот, спит. Он им тоже тыкает, чтобы разбудить. А кто хорошо слушает, он тем, наоборот… погромче делает.

— Погромче – что? Звук?

— Ну, да. А то они поют, поют на сцене, а ни одного слова не понятно. Я знаешь, как слушала! – а всё равно не поняла, потому что мы высоко сидели, туда музыка доходит, а слова не доходят, все внизу остаются. А был бы Призрак Оперы, он бы сделал погромче, чтобы слышно было. И бинокль бы отрегулировал. А то мы взяли бинокль специальный, бабушкин, а он ничего не показывает, вообще… Только ещё хуже в сто раз!

— Туська, тебе нужно ходить в такие залы, где усилители и экраны… Чтобы всё было видно и слышно.

— Не-ет. С экранами не интересно. Какая же это опера? Это всё равно что кино. Нет. Лучше, когда не экраны, а когда Призрак. – (Мечтательно) Его бы все боялись!

— Кто – все?

— Ну, все. Зрители чтобы боялись. Тогда им не так скучно будет. Артисты чтоб боялись.

— Точно! – радуется Костик. – Так какой-нибудь тенор пустит петуха, а Призрак – раз! – и тут как тут со своим веером.

— Какого ещё петуха? – оживляется Туська. – Живого?

— Да нет, это выражение такое. Когда кто-нибудь, не дай Бог, сфальшивит, Призрак – раз! – и веером ему под ребро…

— Нет! – Туська окончательно просыпается и широко раскрывает загоревшиеся вдохновением глаза. - Тогда Призрак превращается в чёрного кота и начинает его за кулисами передразнивать: мя-а-ау! мя-а-а-аыу! А поймать его нельзя же никак, он ведь невидимый и при этом ещё чёрный!

— Точно! – Я заражаюсь её вдохновением. - И ещё он портит декорации и костюмы в современных постановках. Потому что признаёт только хорошие классические трактовки. А если свадьба Фигаро, по замыслу режиссёра, происходит в сауне пятизвездочного отеля или, допустим, в сумасшедшем доме, Призрак устраивает всё так, что..

— Что режиссёр сам попадает в сумасшедший дом, в самый натуральный! – хохочет безжалостный Костик. - Вот там пусть и ставит и «Свадьбу Фигаро», и всё, что захочет! А Призрак тем временем злорадно хохочет: ха!ха!ха! - и выпивает за кулисами.. с этим.. кто эту самую «Свадьбу»-то сочинил?

— Моцарт, если мне память не изменяет.

— Вот-вот! С Моцартом.

— И с Сальери! – неожиданно выдаёт Туська.

— Вот именно. Ещё лучше. Не троих.

…Втроём они пьют из высоких призрачных бокалов, глядя сверху, с колосников, как суровые санитары ведут под руки режиссёра, а тот злобно мяукает на весь театр и топорщит усы, пока протрезвевшие с перепугу монтировщики спешно ставят новые декорации в строго классическом духе. Призраку Оперы на вид лет шестьдесят или немного больше. Он мал ростом, слегка полноват, плешив и раздражителен, хотя, безусловно, справедлив. Когда нет спектакля, он ходит по театру запросто, в мятых панталонах, заштопанных чулках и замасленном камзоле поверх голландской кружевной рубашки, вытертой до дыр. В день премьеры он одет с иголочки, как подобает, в бархатно-вишнёвый, под цвет театральных стульев, кафтан, в напудренный парик, подвязанный чёрной бархатной лентой… Раздаётся три удара в пол, за ними – скрежет невидимого железного веера, зал благоговейно замирает, и начинается увертюра.

4 март 2009 г. Про шопоголиков

Серия книг про Шопоголика Софи Кинселлы. Волшебная лавка, до отказа набитая леденцами и бижутерией. Ещё Честертон заметил, что леденцы, если их правильно разложить на витрине, будут пропускать через себя свет так, что это будет похоже на витражи. В романах Кинселлы они разложены именно так – правильно.

Женское чтиво, ни на йоту не выходящее из рамок стереотипа и при этом совершенно в эти рамки не укладывающееся.. Судите сами. Традиционная героиня этого жанра должна быть:

— в меру циничной

— в меру ироничной

— склонной к злословию, рефлексии и самобичеванию

— бороться со своими грехами и пороками (чаще всего с лишним весом)

— быть в постоянном конфликте с собой и окружающими (особенно, конечно, с Ним)

— непрерывно страдать из-за того, что попадает в Глупые Положения на глазах у Него

— ненавидеть Его

— обожать Его

— думать только о том, как изловить Его

Бекки из серии про Шопоголика не соответствует ни одному из этих требований. Простодушное, беспробудно счастливое дитя, она настолько гармонична в своём доходящем до идиотизма доверии к мирозданию, что мирозданию не остаётся ничего другого, как, скорчив притворно-досадливую гримасу, отвечать ей таким же доверием и любовью. Ей бесполезно «давать уроки» - она всё равно не способна ничего из них извлечь. Её невозможно вывести из равновесия, потому что она так устроена: что бы с ней ни случилось, она, поплакав и погоревав с полчаса, утрёт слёзы, высморкается в очередное банковское уведомление о перерасходе, и, как какой-нибудь мистер Микобер - тоже, кстати, англичанин, как вы все помните, - опять будет улыбаться сквозь слёзы в лицо Суровой Действительности и лепетать ей нежный младенческий вздор, от которого растрогалась бы и статуя кондотьера Коллеони на Сан Джованни э Паоло. В какой-то рецензии её сравнивают с Золушкой, попавшей в современное «царство шопинга». Ничего подобного. Оборвашка, которую всю жизнь держали в чёрном теле, а потом дали ей кредитку «Виза» и выпустили в магазин, будет, скорее всего, вести себя иначе. Нет. Штука в том, что Бекки никогда не была Золушкой. Её баловали и любили с самого рождения. Как раз из таких детей, как учит нас классика, и вырастают Настоящие Разбойники. Злобные, алчные, самовлюблённые и эгоистичные. Но, поскольку автор «Шопоголика» - не классик и может распоряжаться судьбами и характерами героев по собственному усмотрению, её Бекки – добрейшее и бескорыстнейшее создание с ясной душой, не замутнённой ни грехом, ни интеллектом. И если она и попадает в пресловутые Глупые Положения, то не столько из-за своего злосчастного пристрастия к шопингу, сколько из-за того, что категорически не может себе позволить хоть кого-нибудь хоть чем-нибудь обидеть и, запутавшись окончательно в сетях собственной лжи-во-спасение, вздыхает, выкидывает белый флаг и идёт утешаться в какой-нибудь торговый центр, предоставив Судьбе самой распутывать эти сети. Надо сказать, что Судьба никогда не отказывает ей в такой пустяковой любезности. Все проблемы Бекки неизменно решаются сами собой, при минимальном участии с её стороны.

Вы скажете – так не бывает? А вдруг – бывает? В своей жизни я не раз и, наверное, даже не два встречала таких людей. И видела, что почему-то – Бог весть почему...

и за что-то – Бог весть за что – Бог их любит. Может быть, за то, что они, сами того не зная и не понимая, безоглядно любят Его и не стесняются Ему доверять и доверяться? И, в отличие от нас, таких умудрённых и осмотрительных, твёрдо уверены, что уж если сорной траве Он дарит такие наряды, которые и Соломону во всей его славе не снились, то уж о них-то, о любимейших своих детях, Он всегда позаботится и оденет их так, что Соломон вообще скиснет от зависти. И Бог, в ответ на эту их любовь и доверие, со вздохом закрывает глаза на их ребяческие шалости и потворствует их ребяческим слабостям. И, если и наказывает, то не так сурово, как они, по нашему мнению, заслуживают. Потому что грехи их так же невинны и безоблачны, как их помыслы, и то, что мы в справедливом раздражении называем «манией», «алчностью», «попыткой заполнить душевную пустоту и компенсировать внутреннее убожество», возможно, в Его глазах – лишь радость ребёнка, попавшего в лавку с леденцами и игрушками. Бедняжка Бекки гоняется за дорогими туфлями от какой-нибудь «Дольче энд Армани» не для того, чтобы сразить наповал соперниц и потешить собственный нарциссизм, а ради них самих, ради из Несравненной, Неземной, Неописуемой Красоты – как сумасшедший энтомолог гоняется за редкой бабочкой. При всём своём пристрастии к дорогим брендам она ничуть не презирает тех, кто этого пристрастия не разделяет и ходит по жизни в рваных джинсах и вытертой футболке. Ей одинаково чужды как зависть, так и снобизм. Как все счастливые дети, она твёрдо знает, что мир – большой и безумно интересный, в нём хватает места для всех и для всего и гораздо интереснее «любоваться им, как чашечкой цветка, чем, давясь, пожирать его, как гусеница». Ей-богу, Бекки – совершенно гриновский типаж, способный, услышав историю Фрези Грант, прослезиться, как Дэзи, от восторга и понимания. Если впереди – сияющий остров с синими сказами и золотыми водопадами или сияющий торговый центр с надписью через всю витрину «СКИДКИ ДО 70 ПРОЦЕНТОВ!», то можно смело ступить ногами на бездну и, протянув руки перед собой, бежать вперёд к цели, перескакивая с волны на волну.

Кто не любит ходить по магазином, наверное, сочтёт это сравнение кощунством. Кто любит ходить по магазинам – поймёт, о чём я говорю. Кстати, наличие интеллектуального багажа отнюдь не является противоядием от шопоголии. И, кстати, интеллектуальный шопоголик не обязательно покупает только книги и диски с редкими записями. Он может, как и обычный шопоголик, покупать тряпки и безделушки, причём с не меньшим рвением и страстью и с тем же тяжело колотящимся сердцем и сухостью в горле. В этой области, как правило, интеллектуальный шопоголик гоняется не за брендами, а за ассоциациями – и это единственное, что его отличает от традиционного шопоголика. Он – точнее, она - покупает ярко-жёлтую плюшевую юбку, расписанную малиновыми цветами, хотя твёрдо знает, что не сможет в ней показаться никому из своих друзей и знакомых. Но как быть, если ткань, из которой сшита юбка, в точности напоминает скатерть из её детства… Старая московская квартира.. полутёмная прихожая… столик под зеркалом… скатерть на столике – безумно прекрасная скатерть, которую можно было иногда украдкой сдёргивать, обёртывать вокруг бёдер и ходить развалистой королевской походкой, подбирая подол и натыкаясь на табуретки в коридоре, пока младшая сестра прыгает вокруг и кричит, что, чур, в следующей игре эту юбку носит она… И если через много лет ты вдруг сталкиваешься в одном из магазинов с этой самой юбкой – ну, в точности такой юбкой, как будто кто-то нашёл эту самую скатерть на старой свалке, пошил из неё юбку и подсунул тебе – именно тебе… Разве можно, чёрт возьми, такую юбку не купить? А кольцо с гранатом? Серебряной кольцо, само по себе простое и незамысловатое, но с крупным яйцевидным камнем, сияющим сладким внутренним огнём, как капелька земляничного варенья в старинной серебряной ложке? Господи, сколько такого варенья варилось у бабушки в медных тазах – именно в медных, потому что к меди сахар почти не пригорает… Подцепить из таза ложкой капельку сиропа и любоваться ею при огне керосинки, поворачивая то так, то эдак, ловя сладкие алые искры, прежде чем засунуть всё это в рот, вместе с тягучим сиропным ароматом и тёплыми гранатовыми бликами… Как можно не купить такое вот земляничное кольцо, скажите мне на милость? Или ещё одно кольцо – грубое, корявое, изумительно стилизованное под старину, точь-в-точь такое, какое было на графе Эде Парижском в ту самую ночь, когда он выгнал всех горожан, включая женщин и подростков, на городские стены и заставил их принимать участие в обороне против норманнов. Плохо помню, было ли это страшно – наверное, было, и ещё как, но это было так давно, что успело забыться, а вот как блестело кольцо на его руке при свете то ли луны, то ли факелов – это почему-то помнится очень отчётливо… Тёмно-коричневое, похожее на мешковину платье из грубоватой шерсти - с монашеской пелериной, со скрученным поясом, похожим на верёвку, и с широкими, скрывающими кисти, рукавами... Вы можете пройти мимо такого? Правда можете? Ну, вы – мужественный человек! Или вот ещё: вазочка для варенья, которая точь-в-точь напоминает кубок… нет, стоп. Стоп. СТОП!!! Деньги-то кончились. Правда, что ли, кончились? Да. Правда. Двадцать пять рублей на маршрутку. Или на пирожок с земляничным вареньем – но тогда до дома придётся идти пешком…

Господи, как хорошо, что у меня нет кредитки! Спасибо Тебе за то, что у меня нет кредитки!

ЗЫ. Просьба ко всем, кто откликнется – по возможности удерживаться от обсуждения фильма «Шопоголик», поскольку я его не видела и вряд ли посмотрю. А впрочем, Бог с вами, – как хотите!

19 март 2009 г.

Какая всё-таки роскошная, динамичная сцена – изгнание торгующих из храма, да? Сущий клад для кинематографистов. Летящие на пол с громом и грохотом лотки. Топот, крики, ругань, блеяние овец, всплески голубиных крыльев. Эхо с воплями мечется под сводами храма, овцы, бранясь, толкаясь и высоко подкидывая зады, лезут к выходу, подгоняемые щёлканьем верёвочного бича. Один, особенно удачный удар верёвки – и столбик монет разлетается на звонкие брызги и с дробным стуком раскатывается по полу…. Нет, стоп. Последнее - это уже перебор, это уже какой-то вестерн… Впрочем, смотрится отлично. Оставляем. Раскрасневшийся от гнева и усилий Христос с засученными рукавами вытирает пот со лба и в ярости кричит торговцам про то, что они превратили дом Отца Его в вертеп разбойников…. Нет-нет, может быть, не так. Не кричит. Просто стоит посреди опрокинутых столов, перед обалдевшими от неожиданности торговцами, опустив руки, и горько их упрекает. Или, нет. Лучше не так. Не упрёк и не гнев, а суровое, властное спокойствие. Он ведь уверен в своём праве – Он знает, КТО дал Ему право так поступать. Роскошная сцена. Во всех экранизациях она – неизменно одна из самых выигрышных. И мы сидим и смотрим, затаив дыхание, на этот погром и сумятицу, и с тихим, облегчающим душу злорадством думаем о том, как всё-таки это верно: нельзя делать религию источником наживы, нельзя извлекать выгоду из чьих-то религиозных чувств и потребностей… И как, чёрт возьми, хорошо, что лично к нам это не имеет никакого отношения. Спасибо Тебе, Господи, за то, что я не такой... Или как, как там, в тексте?

А в тексте нет ни шума, ни грохота, ни брани, ни взаимной обиды и ярости. Текст размерен, бесцветен и сух, как ему и положено быть. Его чёткий, сонный эпический ритм до невозможности ровен и тих. В этом ритме, как в очень замедленной съёмке на очень чёрно-белой плёнке, бесшумно проходит по храму Христос, и при одном слабом движении Его руки беззвучно валятся на пол, распадаются на части и исчезают без следа столы с разложенными на них монетами, и волы и овцы на цыпочках, без единого звука покидают храм, и торговцы, едва заикнувшись о полномочиях, тут же боязливо сворачивают дискуссию, и наступает тишина. Вернее, она вообще не покидает текст. Это очень ТИХИЙ текст. Особенно в Евангелии от Иоанна.

«Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришёл в Иерусалим и нашёл, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, также овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делйте домом торговли….. На это иудеи сказали: каким знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать?»

Вслушайтесь в этот ритм и в этот покой. В нём вообще не слышно никаких посторонних звуков. Слышно только то, что нам, собственно, и положено услышать. Не делайте дома Отца Моего домом торговли. Не делайте его домом суеты. Даже самой что ни на есть благочестивой суеты. Даже если эта суета постоянно поддерживает нас в состоянии приятного нервного экстаза и позволяет упиваться ощущением «сопричастности». Давайте остановимся и перестанем на минутку с пузырями на губах обсуждать, насколько хороша была вчерашняя проповедь и насколько нехороша – позавчерашняя, кто там разводит интриги в хоре, кто на какой ноте сфальшивил и кто какой ногой запнулся, подходя к Чаше. Перестанем перемигиваться, переглядываться, посылать друг другу во время службы заговорчищеские кивки и воздушные поцелуи и в который раз, захлёбываясь детским благочестивым самодовольством, смаковать в душе тот факт, что ты - к примеру – католик, и как же это, чёрт побери, красиво и круто. Оторвёмся, наконец, от наших волов, овец, голубей, денежек, свечечек и прочих занимательных игрушек, посидим смирно на скамеечке и послушаем тишину. Потому что только в тишине можно услышать голос учителя. Он очень тихий, этот голос, и через наш внешний и внутренний восторженный гам ему просто не пробиться.

18 март 2009 г.

Когда у вас Великая Депрессия, ничто так поддерживает, как пакетик имбирных пряников, подаренный хорошими друзьями.

Друзья ещё могут поддержать вас весёлой песней. Хотите вы этого или не хотите.

Приглашаем на работу!

Приглашаем на работу!

Старшими кассирами,

Кассирами билетными!

Когда вокруг вас скачут, безостановочно выкрикивая этот куплет и тряся над вашей головой бутылкой с газировкой, поневоле приходится включаться:

Старшими кассирами,

Кассирами билетными,

Такими некрасивыми,

Такими незаметными…

Восторг слушателей ещё больше поднимает ваш дух, и вы, незаметно для себя, переходите уже на прямой плагиат:

Синий стоит восемь центов,

Жёлтый стоит девять центов,

Красный стоит только три.

Осторожней режь, смотри!

Эх! режьте, братцы, режьте!

Режьте осторожно!

Режьте, чтобы видел

Пассажир дорожный!

— Ух ты! – кричит Юлька. – Кого резать-то? Кассиров, да?

— Ура! – кричит Туська. – Будем резать! Будем бить! Будем грабить и… тащить!

— Люди, вы звери, - вздыхаю я. – Не кассиров, а билеты. Это песенка кондукторов. Были такие люди в древние времена. Они ездили в трамваях, отрезали разноцветные билетики и продавали их пассажирам.

— А-а-а… - разочарованно тянет Юлька. – Ну, да. Ясно. Кассиров же нельзя резать. В милицию могут забрать.

— О-ой! – Туська тормозит на скаку, вдохновлённая приятным воспоминанием. – А у нас Костика недавно чуть в милицию не забрали!

— Что, он всё-таки засыпался? – интересуюсь я. – Ой.. То есть, нет. В смысле – за что забрали?

— ЧУТЬ не забрали! – поясняет Туська. – Он пароль забыл.

— На явочной квартире?

— На своей. Для сигнализации. Он домой пришёл, а охрану не снял. Пароль забыл. И приехала милиция, представляешь? И чуть его не забрала!

— Ну, насчёт «чуть не забрала» - это вы, пожалуй, хватили. Это вы выдаёте желаемое за действительное… Юль, что это за липкая га… что за напиток богов, которым ты меня поливаешь? Уж больно того.. больно запах крепкий. Как это называется?

— Про-пил! Бен-зол! – скандируют они хором.

— Что-что? Кто вам это сказал?

— Кос-тик! – скандируют они.

— Он его тоже пропил! – уточняет для верности Юлька и трясёт бутылкой ещё победнее и ожесточённее. – А потом пароль не смог вспомнить!

Ну, как можно в таких условиях наслаждаться Депрессией, скажите на милость?

Правда, через четверть часа действие Пропил Бензола несколько ослабевает, они обе плюхаются на диван и тянутся к шкафу с альбомами по искусству. На дорогой мелованной бумаге так хорошо отпечатываются следы от липких пальцев, что лучшего и желать нельзя.

— Это кто – Адам и Ева, да?

— Да. Видишь, их из Рая выгоняют…

— Кто выгоняет? – сразу же становится серьёзной Юлька.

— Ангел с огненным мечом. Вот он – видишь?

— Он не сам! – поясняет Юльке Туська. – Ему Бог велел их выгнать.

Я жду, что Юлька спросит: за что. Но она не спрашивает. Видимо, по собственному опыту знает: раз выгоняют, значит, есть, за что. Вместо этого она спрашивает другое:

— А обратно им можно?

— Можно, - неожиданно отвечает Туська. – Только они не могут войти. Они пароль забыли.

— Какой пароль? Для входа?

— Да. И теперь никак не могут вспомнить. А без пароля их не пускают.

— А кто им пароль-то сказал? – интересуюсь я. – Ангел?

— Да. То есть, нет. Бог сказал. Потихоньку, на ушко. Чтобы ангел не слышал, что он им говорит. А потом, уже не на ушко, а громко… говорит: а ну, уходите отсюда вон! И чтоб я вас больше не видел. А потом тихонько им говорит: придёте, скажете пароль, и ангел вас пустит. А без пароля не пустит, у него эта…

— Инструкция.

— Да. И они ушли. И жили где-то долго-долго. Потом думают: давай уж, вернёмся. Подошли к воротам. Подошли, а там ангел с мечом. А они пароль забыли, оба. И Адам, и Ева. И ангел их не пустил.

— Ну, вот, - говорит появившаяся из кухни Юлькина мама. – С таких лет уже начинаются вольные интерпретации священных текстов. Туська, это всё хорошо, но лучше не выдумывать, а рассказывать, как было на самом деле. Ну, то есть, как в книжке написано, так и рассказывать.

Эге, - думаю я. – В книжке там на эту тему такое написано, что без интерпретаций никак не обойтись, при всём желании. Иначе – хоть ложись да помирай.

— А знаешь, - говорит Юлька, - на самом деле не только в Рай нельзя. Ещё много чего нельзя. Нельзя близко к домам ходить, когда март. Потому что сосульки. У нас на доме даже висит – знаешь? - такая бумажка: «Обращайте внимание на падение сосулек!»

— Не так, - поправляет Туська. – «Наблюдайте за падением сосулек!»

И мы идём на улицу наблюдать за падением сосулек. А это, братцы мои, скажу вам - совсем не то что наблюдать за восходом луны, цветением вишен или падением курса валют. Даже и сравнения никакого нет.

Стараясь максимально соблюдать технику безопасности, мы издалека смотрим, как они истекают сверкающими каплями, а иногда и вправду срываются и с глуховатым треском падают на мостовую, разлетаясь при этом на острые осколки. Каждое падение встречается сдержанно-восторженным визгом.

— Как будто вазу хрустальную бьёшь, да? – мечтательно вздыхает Юлька. – Или люстру!

На углу возле арки выпущенный из длинной чёрной иномарки парень лет двух-трёх отобрал у дворника Настоящую Лопату и теперь в сосредоточенном упоении возит ею по асфальту. Родители топчутся рядом и терпеливо улыбаются. Невозмутимый дворник курит, привалившись к стене сгорбленной оранжевой спиной. Когда мы проходим мимо этой жанровой сценки, Туськино лицо выражает нежную снисходительность, а Юлькино – лютую зависть.

Рядом, под той же аркой, мается здоровенный ньюфаундленд с сосульками на пузе.

— Ну, Басенька, - умоляет его хозяйка, - ну, как это – домой? Мы же ещё часа не гуляем! Ну, давай ещё кружочек вокруг дома – и всё. Ладно?

По лицу ньюфаундленда видно, что у него тоже Великая Депрессия. Надо будет при случае познакомить его с моей Собакой. Кстати, мой юный сосед, когда бывает индейцем, то просит называть его Чёрный Сук. Я верю, что это в честь моей Собаки.

— Смотри – вон на том здании тоже сосульки! – говорит Туська и тычет пальцем куда-то вверх.

— А что такое – здание? – спрашивает Юлька, послушно задирая голову.

— Это дом, - не очень охотно поясняет Туська, занятая какими-то своими мыслями.

— Какой дом? Всякий?

— Нет. Не всякий. Только если он большой и красивый.

— А если не большой и не красивый?

— Тогда просто дом.

— А миро-здание – это какой дом? Это где магазин «Мир»?

— Нет... Это – другое…. Это когда дом – ну, такой.. совсем большой. Очень большой. Как тот дом, который рядом, у метро, здоровенный такой, стеклянный… Или не такой. Ещё больше. Как церковь.

— Церковь меньше!

— Ага, меньше! Зато потолок там какой – помнишь? Даже не видно, когда он заканчивается! И ангелы там, под потолком…

— Нарисованные?

— Настоящие!

— С мечом?

— Конечно. А ты как думала?

— А чего ж я их тогда не видела?

— А их плохо видно. Приглядываться надо. И то – не всегда можно разглядеть.

— А почему?

— Тётя Наташа говорит – акустика плохая…

14 март 2009 г.

О стоянии в углу у меня сохранились самые тёплые воспоминания.

Вероятно, поначалу, когда родители только начали применять ко мне эту меру пресечения, я обижалась и скандалила. Но, будучи по натуре не бунтарём, а приспособленцем, я очень быстро поняла, что скандал в этом случае – не особенно действенный приём, утомительный, требующий большого напряжения сил и нервной энергии и в итоге только усугубляющий ссору и взаимные претензии. Поэтому я решила смириться и не тратить попусту порох. В конце концов, истинный философ сможет найти смысл в любом бессмысленном занятии – даже в таком, как неподвижное торчание на одном месте между дверью в коридор и сервантом.

Сервант, безусловно, был моим тайным союзником в моей непротивленческой войне. Без него я бы пропала. А с ним – могла продержаться сколько угодно, хоть до позднего вечера. Ибо он был сверху донизу набит изумительными сокровищами, созерцание которых мне никогда не приедалось. Слегка повернув голову, я видела, как в боковой зеркальной дверце отражается сервиз, разрисованный сценами гражданской войны: Чапаев в остроплечей бурке, с хищным и прекрасным профилем, устремлённым в далёкое будущее, зелёные шлемы с алыми звёздами, тачанка-растачанка посреди тревожного, прибитого ветром поля, под клочковатыми тучами и синими туманами. И ревела буря, и дождь шумел, и во мраке молния блистала, и в горле стоял ком, потому что сразу же вспоминался жестокий романс про комсомольское сердце пробито, и про капли крови густой из груди молодой, и про коня, который смотрит на своего убитого молодого хозяина и плачет. Под этот романс я засыпала, когда ещё лежала в кроватке с перильцами и, засыпая, видела во сне неведомые украинские степи и страшные, ржавые белогвардейские цепи… А ещё была песня про то, как в Красной Армии и штыки, и чай найдутся, и ещё какая-то – залихватская и тоскливая одновременно

Лишь край небес подёрнется

Калёной каймой,

Слетать бы мне, будёновцу,

До дому-домой…

Наверное, там было «до Дону», но мне слышалось «до дому» - так было понятней. Или ещё:

Не скосить нас саблей вострой

Вражьей пулей не убить,

Мы врага встречаем просто –

Били, бьём и будем бить!

Чайник с Чапаевым на боку загорался острыми бликами от падавшего на него из окна солнца. И я глядела на него с благодарной улыбкой и молилась о том, чтобы родители не заметили ненароком, что на улице хорошая погода, не простили меня и не отправили гулять.

Потому что в углу было хорошо и спокойно. Немножко болели ноги и затекала спина от неподвижности, но эту проблему можно было решить, незаметно привалившись плечом к дверному косяку. И опять углубляться в созерцание недр серванта, в котором было ещё полным-полно тихих, пыльных сокровищ.

Белые тарелки из Настоящего Кузнецовского Фарфора. На тыльной стороне каждой отпечатан двуглавый орёл в царской короне, мирно уживавшийся с соседями-красноармейцами. А на внешней стороне – ветки сирени, как живые, с тонко прорисованными, нежными, полустёртыми соцветиями и прожилками на листьях. Дивная, неописуемая красота.

Фарфоровая фигурка босоногой девушки в красном платке, гадающей на ромашке. Один из пальцев на ноге отбит, что делало девушку в моих глазах особенно трогательной и незащищённой.

Фарфоровый мальчик в майке и в пилотке со звездой, караулит в обнимку с жирной серьёзной овчаркой подбирающихся к заставе врагов. Хорошо бы иметь такого мальчика в друзьях. А ещё лучше – овчарку.

Серебряная сахарница с узорной крышкой и намертво приставшими к дну остатками сахара. Их всегда мучительно хотелось слизнуть, но язык никак не доставал до дна.

Тяжеленные, вечно опаздывающие часы с двумя чёрными футболистами, вяло изображающими борьбу за мяч. Им тоже можно было придумывать судьбу и биографии.

Деревянные яйца, разрисованные кривыми весёлыми церковками с золочёными маковками.

Флаконы из-под рижских духов - в виде желудей с бархатистым дубовым листком на крышке. Предмет моего постоянного вожделения. Почему мне их никогда не давали поиграть? Ведь они были уже пустые и никому, в принципе, не нужные. Поистине душа взрослого – загадка

Семь бабушкиных слоников, искрящихся, как сахарные головы, и улыбающихся мне из-под задранных и свитых в кольца хоботов.

Жестяная коробка из-под печенья «шоколадные колечки». Однажды, тайком заглянув в неё, я обнаружила в ней самого настоящего, хоть и очень маленького червяка. До сих пор горжусь собой, вспоминая, как мужественно подавила визг, быстро прикрыла коробку крышкой и поставила обратно. На следующий день не утерпела и заглянула туда опять: как там червяк? Но его не было. Даже и следа его не было. Куда он мог деться из плотно закрытой коробки? Ещё одна загадка.

Жестяная коробка из-под индийского чая с танцующим хороводом Немыслимых Красавиц. Все, как на подбор – толстые, статные, с густо подведёнными глазами и выкрашенными хной ладонями и ступнями. Можно стоять и выбирать, какая из них сегодня – ты. И угадывать по положению рук и ног, какие танцы она танцует. А танцы у них – о-го-го какие! «Хождение за три моря» видели? То-то и оно. Это был первый «взрослый» фильм, посмотренный мною легально, не из-под стола, и я страшно им восхищалась.

Синяя вазочка с колосьями, как на ВДНХ.

Розетка для варенья, тоже вызывающая воспоминания о ВДНХ – на этот раз о чашах, наполненных зерном, и об обожравшихся до икоты, до потери человеческого облика воробьях, облепляющих эти чаши со всех сторон.

Хрустальный подсвечник в виде приземистой заснеженной избушки. Свеча в него вставлялась так, что при зажигании её получалась композиция «пожар в бане». Очень яркое, хотя и жутковатое зрелище.

Старинный, почти дореволюционный пупс в кружевной ночной рубашке и роскошном чепце с оборками. Я относилась к нему с опасливым почтением и никогда не трогала. Он смущал меня своим сморщенным, буддийски-бесстрастным личиком, как у китайского болванчика. Стоя в углу, я иногда мысленно нянчила его и пела тихим внутренним голосом:

Был китаец – голова,

Знал он русские слова,

Получив письмо от Вали,

Все китайцы танцевали,

Целый день в ладоши били

И на радостях решили –

Вале мы пошлём в ответ

Чаю вкусного пакет!

Что это была за песня? что за стихи? – я понятия не имела. Но она лучше всего действовала на пупса; он слегка распускал морщины на лбу и вздыхал, качая в такт головой. Видимо, он и вправду был китаец. Я мечтала как-нибудь попросить у него взаймы чепчик и рубашку для своей любимой куклы, - но мысль о том, как бедному старичку будет неуютно сидеть голышом в серванте, на виду у всех, удерживала меня от этой просьбы.

…. Вы думаете, я перечислила ВСЁ, что было в серванте? Нет, конечно, вы так не думаете. Я и десятой доли всего не перечислила. А если учесть то, что стояло НА серванте, то…

Но тут из кухни выходила мама или бабушка и объявляла мне амнистию. Раньше, когда я была помоложе, то наивно просила:

— А можно, я ещё чуть-чуточку постою, а?

Почему-то эта просьба расценивалась как особенно тонкая, иезуитская форма протеста и вызывала только раздражение у взрослых. Поэтому со временем я научилась подчиняться, со вздохом вылезала из угла и шла на кухню обедать или на улицу – играть. Сервант не обижался и, усмехаясь, ждал. Он знал, что наше расставание будет недолгим.

Видимо, с той поры я полюбила Игрушки В Которые Нельзя Играть. Это был самый чудесный, самый таинственный и заманчивый вид игрушек. Нет, играть-то в них было, разумеется, можно и нужно, но только мысленно, не прикасаясь руками. Чудесное, упоительное занятие, которому можно предаваться часами, не смущая и не раздражая взрослых, которые ни о чём и не догадываются! Поэтому я так рано полюбила музеи – эти потрясающие места скопления Игрушек В Которые Нельзя Играть.

Кстати, Туська тоже любит такие игрушки. А вот Юлька – нет. Ей вынь да положь такие, которыми можно распоряжаться полностью и безраздельно.

13 март 2009 г. Сёстры Зюмфиры

Вечером Юлька сидит в углу, упираясь подбородком в коленки и стискивая кулаки. Лицо у неё суровое и надутое, как у посаженного в клетку, но не сломленного духом хомяка.

— Что, в угол поставила, да? – спрашиваю я у Юлькиной мамы. Тихонько, чтобы Юлька, не дай Бог, не услышала.

— В угол поставила, да! – нарочито громко отвечает Юлькина мама и не без боязни косится в сторону угла. Юлька отвечает ей разъярённым и горестным взглядом. – И не зыркай на меня, пожалуйста! Лучше расскажи тёте Тане, что ты сегодня выкинула! Это же вообще.. это кошмар какой-то… У меня до сих пор сердце колотится. Представляешь, мы сегодня гуляли в парке. И там познакомились с ещё одной мамой и девочкой… примерно нашей ровесницей или чуть помладше… года четыре-пять, где-то так. Машенька такая.

— Она воровка, а не Машенька, - хрипло уточняет Юлька из угла.

— Не выдумывай! Никакая она не воровка! Просто… так случайно получилось. Юлька играла с этой Машенькой. И дала ей свою куклу… Ну, барби такую свою страшненькую – знаешь? – у которой ещё шубка..

— Ты сама страшненькая! – мрачно откликается Юлька из угла.

— Ты мне погруби ещё! Ты мне погруби! Совсем распустилась… Хочешь, чтобы я тебя нашлёпала, да?

Юлька отвечает ей улыбкой измученного пыткой узника, которому сообщают, что сегодня вечером – его казнь.

— Так вот… Дала ей куклу поиграть. Сама дала, между прочим. А потом мы все вместе пошли на автобусную остановку. И я уже не помню даже, как это получилось.. в общем, я стала Юльке шарф перевязывать, а в это время подошёл автобус. И Машенька с мамой туда сели, а мы не успели… Вернее, мы даже не собирались туда садиться, потому что это не наш автобус был. Мы не успели куклу обратно забрать. И она так и осталась у Машеньки. И мы видим – автобус отъезжает, Машенька стоит сзади у окна и машет нам этой самой куклой… И знаешь, что Юлька учудила? Она бросилась за этим автобусом прямо на шоссе, на проезжую часть! И побежала за ним, представляешь? Я даже опомниться не успела! Ребёнок посреди шоссе, машины гудят, тормоза визжат, у меня сразу сердце – раз! – и вниз. Ноги ватные, перед глазами пелена… И мне же ещё потом водители выговаривали, что я за ребёнком не смотрю!

— Честно говоря, правильно выговаривали.

— Правильно?! Ну, да… Я сама знаю, что правильно. Но ты не представляешь, с какой она скоростью вылетела на шоссе! Никто просто опомниться не успел! Я вообще не понимаю, как они успели все затормозить на полном ходу… Там же адское движение, просто страшное, в обе стороны! Просто я не знаю.. просто ангел-хранитель помог, не иначе.

— Вообще – это даже представить себе страшно.

— Вот видишь! Тебе представить страшно, а у меня всё это на глазах! Как ты думаешь – какая нервная система тут нужна?.. Но моя-то красавица – какова, да? Ведь не маленькая уже. Я же ей миллион раз говорила, чтобы не смела даже подходить к проезжей части, пока там движение! Ну, надо же думать головой, хоть немножко, хоть изредка, для разнообразия!

— И что – она у тебя теперь весь день стоит в углу?

— Стоит?! Это называется – стоит? Нет. Стояла она до обеда. А потом я её простила и выпустила. То есть, попыталась выпустить.

— А она что, не выходит?

— Представь себе, не выходит. Так там и сидит. И обедать не пошла, и ужинать. Она, видите ли, обиделась! У нас, видите ли, самолюбие такое неприкосновенное – ни по заднице нам не дай, ни в угол не поставь! Мы гордые, мы этого не переносим!

— Хм… А – кукла?..

— А что – кукла? Теперь не знаю, как быть с этой куклой. Мы же даже фамилии этой Машеньки не знаем. И где она живёт – тоже не знаем. Одна надежда., что они завтра опять в парк придут и вернут нам эту чёртову куклу…

— Она не чёртовая, - с тяжёлым прерывистым вздохом говорит Юлька и тоскливо сжимается в своём углу. – И я её никогда уже больше не увижу, понятно?

— Во-первых, это ещё не факт… Во-вторых, нельзя быть такой жадной. Ну, взяла девочка куклу – подумаешь, горе! Взяла - и очень хорошо! Пусть играет на здоровье!

— Нет, не пусть! – Юлька ещё крепче стискивает кулаки и бьёт ими по полу. – Не пусть! Не пусть!

— Видали жадюгу? Вот так она всегда… Между прочим, если бы ты была хорошей девочкой, я бы тебе купила такую же куклу. Точно такую же. У нас в универмаге продаётся, я видела. Такая же в точности – один к одному…

Юлька смотрит на нас, как, вероятно, смотрела бы мать, у которой только что, на её глазах, украли ребёнка, а прохожие смеются и говорят: не беда, нашла, о чём горевать – другого родишь!

— Такой же – не бывает, - через силу выговаривает она и начинает размазывать ладонями слёзы по и без того уже грязным и опухшим хомячьим щекам.

— Как это – не бывает? Я сама видела, своими собственными глазами! И я бы тебе её купила, если бы..

— Не надо покупать, - всхлипывает Юлька. – Не смей даже покупать!

— Вот – слышала, как она со мной разговаривает? Это просто ужас какой-то. Я так больше не могу, честное слово. Терпения никакого нет.

Юлькина мама вздыхает и, сама чуть не плача, уходит на кухню готовить чай. Я опасливо приближаюсь к углу и сажусь на пол – в принципе, рядом с Юлькой, но на всякий случай слегка поодаль.

— Как куклу-то звали? - спрашиваю я и тут же прикусываю язык: вместо того чтобы утешить человека, я только лишний раз растравляю его раны!

— Зюма, - икая, отвечает Юлька и оглядывает себя в явных поисках, во что лучше высморкаться – в подол или в фартучек. Я торопливо сую ей свой платок.

— Зюма – интересное имя… А знаешь – я на твоём месте не отказывалась бы от той, второй куклы. Представляешь: они были бы тогда разлучённые близнецы. Так часто бывает: близнецов разлучают в детстве, и они даже ничего друг про друга не знают. А потом, через много лет встречаются. Вернее, сначала просто оказываются в одном и том же месте, но ещё не знают о существовании друг друга. И люди кругом тоже не знают. И от этого происходят всякие путаницы и недоразумения.

— А потом они встречаются всё-таки? – хмуро уточняет Юлька из недр моего платка.

— Конечно! И очень радуются. Потому что раньше они были как бы поодиночке, а теперь встретились – и их стало двое.

— А вторую как назовём? – ещё сильнее сдвигая брови, спрашивает Юлька.

— Ого! Вот это уже разговор! Вторую… вторую назовём Фира. Зюма и Фира. Вместе будет Зюмфира. Получается, что и их разделили, и имя как бы разделили. А когда они воссоединятся, и имя тоже воссоединится и будет полным…

— И обои будут Зюмфиры?

— Да. Сёстры Зюмфиры. Только одна – Зюма, а другая Фира.

— Знаешь, что в тебе хуже всего? – говорит мне Юлькина мама, неслышно появившаяся из кухни и теперь нависающая над нами с заварочным чайником и полотенцем в руках. – Даже не то, что ты грубо и бесцеремонно вторгаешься в воспитательный процесс и сводишь на «нет» все мои усилия по формированию личности ребёнка. А то, что ты с таких лет приучаешь её к дешёвым сериальным сюжетам! Зюма и Фира – это же ещё хлеще, чем Зита и Гита! Тебе не стыдно, скажи честно?

— Нет, - честно говорю я. – Плавту же было не стыдно. И Шекспиру. И Мольеру. И… вообще – мало ли, кому. Это древний, освящённый веками сюжет. И не смей мне говорить о его банальности – вечное и великое не может быть банальным.

— Значит, завтра ты мне принесёшь Фиру, - задумчиво-приказным тоном напоминает мне Юлька.

— Если мама разрешит.

— Мама разрешит! – стонет мама, прижимаясь щекой к тёплому чайнику. – Мама всё разрешит! Из мамы вы уже и так высосали все соки и свили все верёвки, какие только возможно! А теперь – быстро за стол и пить чай!

— Я не пойду за стол, - строго и печально откликается Юлька и опять утыкается носом в колени.

— Как это – не пойдёшь? Чай с тортом пить не пойдёшь?

— Не пойду, - вздыхает Юлька.

— И с тётей Таней не пойдёшь?

— И с тётей Таней не пойду.

— Тогда и мы не пойдём! – решает мама. – Будем пить чай здесь, у тебя. В углу. Ты не против?

Юлька так поражена этим предложением, что не знает, как реагировать. Пользуясь её замешательством, мама быстренько тащит поднос с чашками и кусками торта, ставит всё это на пол, а сама садится напротив нас на ковёр, скрестив по-турецки ноги. Юлька сохраняет верность своей скорбной роли и не прикасается ни к чаю, ни к торту. Но и не уходит от нас в свою комнату, а остаётся сидеть на полу перед подносом и шмыгать носом в такт нашему разговору. Постепенно горе и злость стаивают и сползают с её лица, как мартовский снег. Остаётся только несколько небольших и нестрашных сугробов по краешкам, на которые уже можно не обращать внимания.

Потом она задумчиво, без обычных протестов, отправляется спать, а мы идём мыть посуду на кухню.

— Я сама её порчу, да? – спрашивает Юлькина мама, терзая полотенцем визжащую тарелку. – Так ведь нельзя, да? Надо или вообще не проявлять строгость или проявлять её до конца, как бы там ни было… А так, как я, - нельзя. Я же сама её порчу. А потом ещё и удивляюсь, почему она такая растёт… Ну, чего ты молчишь? Ты можешь мне сказать – «да» или «нет»?

— Да, - говорю я. – То есть, нет.

— Ну, вот.. Толку от тебя... Нет. Конечно, так нельзя. Надо быть твёрже. Раз наказали – за дело, между прочим, наказали – то всё, никаких поблажек… Пусть знает, что виновата. Кстати, что с это Фимой… Фирой… как её там? Как ты её собираешься покупать, интересно? Ты ведь не знаешь, какую покупать!

— Да, правда. С Зюмой я, по-моему, так и не успела познакомится.

— Вот видишь! Давай так: я куплю, а ты подаришь. Только ни в коем случае не проговорись, что это я купила! Слышишь? Очень тебя прошу.

11 март 2009 г. Ещё немного Юльки

***

— Юль, ты что в комнату не идёшь?

— Туда нельзя.

— Почему?

— А там бабушка проветривала. Знаешь, сколько свежего воздуха набилось? Полная комната!

***

Туська, которую с недавнего времени перестали пускать со мной в костёл, продолжает живо интересоваться тем, что там происходит.

— Ну, чего вчера было? Про что рассказывали?

— Да много, про что. Про Авраама, например. Как он должен был принести в жертву своего сына Исаака.

— Принести в жертву – это дракону отдать? – беспечно интересуется Туська.

— Не совсем, но вроде того. Авраам должен был убить Исаака. Собственными руками, представляешь?

— Представляю! – мечтательно говорит Туська. – Ну и что – убил?

— Нет. Не успел. Как только он связал Исаака, положил его на камень и занёс над ним нож, Бог сказал ему..

— «Ты что, Амварам, обалдел, что ли? Чего ты делаешь-то?» - старательным басом гудит из угла Юлька.

— Хм… Да. Верно. Примерно так и сказал.

***

— Ой.. Скорей бы уж старость, что ли, да?

— Юль, ты что? Зачем тебе старость? Я понимаю, Туська может о пенсии мечтать – она уже в школу ходит. А тебе-то зачем старость?

— Старенькой быть хорошо. Когда ты старенькая сидишь и плачешь, тебе говорят: не плачь, а то сердце заболит – и вакалардину дают с сахарочком. А маленькая чего? Только соберёшься поплакать чуточку, тебе сразу: а ну, перестань капризульничать! а то сейчас живо в угол пойдёшь!

3 апрель 2009 г. Из разговора с подругой-редактором

— Ты спрашиваешь, кто это? Что это за люди, которые это всё пишут? Я не знаю, честное слово… я же не всех их знаю лично. Мне что присылают, то я и правлю. Есть абсолютно замечательные вещи, есть…. ну, как бы сказать?... А вот то, про что ты говоришь… Я не знаю, что это за люди, ей-богу. Может, так получилась, что они родились здесь, от русских родителей, и живут здесь всю жизнь, и в школе, может, неплохо учились… но всё равно они психологически как иностранцы.. они не могут выражать свои мысли по-русски, это им не свойственно. Может быть, это инопланетные разведчики – но тогда их очень паршиво готовили в их разведшколах. Ты не думай, что я над ними.. там, смеюсь или издеваюсь. Я, когда всё это читаю, мне не до смеха, клянусь…. Нет, ну, бывают, конечно, просто халтурщики, элементарно. С этими всё понятно. Эти приходят домой из ночного клуба в два часа ночи, вспоминают, что завтра сдавать рукопись, а там, кроме слова «синопсис» ещё вообще ничего, ни строчки… Ну, и садятся с бодуна, валяют там что-то такое, не разлепляя ни глаз, ни мозга, а потом отсылают мне всё это, перекрестившись, и с чистой душой заваливаются спать. Тут всё ясно. Я сама один раз в школе, в десятом классе, помню, писала сочинение, а уже нужно было бежать на «огонёк» - помнишь, такие были у нас тусовки в старших классах – «огоньки». Нет, ты не помнишь, ты в это время сидела дома и третий том «Капитала» читала, я тебя знаю… Ну, вот. А мне надо было бежать на «огонёк», но перед этим написать сочинение про какого-то человека, который был ранен, и ему в рану попала… по-моему, граната. Прямо целиком. Что, не бывает так? Ну, что-то такое взрывоопасное. Я и тогда в этом не разбиралась, а сейчас и подавно. А хирург ему это дело вырезал так, что взрыва не произошло. Подвиг и чудо мастерства. Это какой-то рассказ был такой, по мотивам реальных событий. И вот - мне надо было написать по этому рассказу сочинение, а я его, естественно, не читала, а время уже поджимает, на вечеринку же надо… И я пишу с ходу: вот, ему в ногу попала граната. Дальше пишу: его не могли везти в госпиталь с миной в ноге,

поэтому хирургу пришлось оперировать на месте… Не знаю, какую мину я себе при этом представляла – противотанковую или там… противопехотную. Мне всё едино было, я на «огонёк» опаздывала…. И дальше пишу: хирург стал думать, как ему извлечь эту торпеду у него из ноги и при этом сделать так, чтобы она не взорвалась... А мне чего? Торпеда так торпеда. Главное – побыстрее отделаться… И завершаю всё это пассажем на тему, как героический хирург ловко извлёк у него из бедра бомбу. Какую именно – атомную или водородную, я уже уточнять не стала, уже совсем было некогда. Так вот – мне таких сценариев, как это моё школьное сочинение, в день присылают штук по пять. Иногда прямо обидно: классный же замысел, и герои местами вполне живые, но – видно, просто невооружённым глазом видно, как автор, сволочь, опаздывает на вечеринку. Или только что с неё вернулся. Хотя... когда только что вернулся – это уже другая стилистика…

Есть ещё графоманы, да. Причём они же тоже очень разные. Есть тихие, безобидные графоманы, вроде тебя. Сидят в углу с ручкой и карандашом, зайчики такие, и играют в свои игрушки, взрослым не мешают. Этим не слава нужна – они получают тихое, незамутнённое удовольствие от самого процесса складывания слов в предложения, а предложений – в текст. Им это нравится, как господину Журдену. Есть ещё такие, для которых процесс писания – это вроде ролевой игры. Им важно самим пережить то, о чём они пишут. Приключение в джунглях, неземную страсть, заседание парткома… кому что больше нравится. А какой продукт получится на выходе – им наплевать, они как те анархисты, у которых «движение – всё, конечная цель – ничто». С философской точки зрения очень даже мудро. А есть такие, которым во что бы то ни стало нужно общественное признание. Вот эти вот – да, эти – тушите свет. И, главное, они же не понимают ничего! Им ничего нельзя втолковать! Я ему говорю: Паша, посмотри, что ты написал: «Навстречу Михееву задумчиво, головой вниз, спускался с лестницы Наливайко». Я ему говорю: Паша, тебе часто приходилось спускаться с лестницы головой вниз? А он не понимает! Он не хочет понимать! А чтобы ему это показать более наглядно, у меня не хватает ни жестокости, ни физических сил. Или вот – ещё один пишет: «Несмотря на своё русское происхождение, Александр обладал чисто по-испански совершенным владением языка». Или вот, да? Смотри – ещё для тебя подборка:

«Были подняты материалы старого уголовного процесса, в котором никто никогда не участвовал»

«В январе 2000 года у братьев Василия и Михаила появился на свет маленький Сереженька».

«Сойкин знал, что в фотоаппарате Людмилы давно скрываются его компрометирующие фотографии»

«Она убила своего мужа! Что вы, не верите? Я сам не верил пока, не встретился с ним с удавкой на шее!»

«У нее муж раньше ворочал сетью магазинов!»

«Супруга уговорила его лечь в клиннику для душевных, больных людей»

«Все просто, нажмите посильней на глазное яблоко, и ваше изображение раздвоиться! Я уверен, таких галюцинаций не у кого быть не должно!»

«Он показывал мне свои детские фотографии. В основном, как он плачет на природе».

«Как вы не можете это понять? Я не брошу Нину, я всегда буду с ней, я обеспечу ей нужный уход из жизни, я люблю ее!»

«Теперь он может уверено пойти в Ва Банк».

«Её консультирует Семён Аркадьевич, адвокат с 30 летним стажем, по сути, ещё ребёнок, юридически действует безупреченно».

«Я сама поставлю дочь, и на ноги сына!»

«Было проведено много усилий, но не зря, все квартиры сдались!»

«Я никогда не отдам Дениса Сергею. Я его прекрасно знаю, он не мать моего внука!»

«Станислав случайно видел, как его отец, Катя, и Виктор вдвоём выходят из сауны и ведут себя совершенно не как тесть с невесткой».

…Это, в общем-то, случайная выборка. Я тебе могу хоть каждую неделю такое присылать. Только учти: это очень заразительно. Сразу появляется желание тоже так писать. Или, по крайней мере, верить в то, что именно так и надо… Знаешь, ко мне ходит один автор. Красивый такой. Бледный очень. Наверное, гот. И видно, как ему тяжело под бременем своего таланта, как он реально мучается… я это без иронии, честное слово, какая тут ирония? Бледный такой, измождённый. Герои у него тоже всё время мучаются, и всё у них непросто… Но при этом у него всё как-то так жутковато логично, что поневоле этой логикой заражаешься. Спросишь у него: вот скажите, вот у вас тут написано: «Он проснулся в глубокой темноте и против воли посмотрел на будильник. Стрелки молча показывали час дня». Почему, я спрашиваю, ваш герой решил, что это час дня, а не час ночи? А он… ну, автор, в смысле... ещё больше бледнеет, смотрит на меня глазами, полными глубокой темноты, и говорит так мягко, знаешь, как неразумному ребёнку: «А вы что, когда на часы смотрите, не можете отличить час дня от часа ночи? Как же вы тогда живёте?» И я так - упс! – и замолкаю. И не знаю, что на это сказать. А что тут скажешь? Тут ничего не скажешь…… Или говорю ему… аккуратненько так говорю, очень осторожно: а вот нельзя ли сделать так, чтобы этот герой у вас вот этого вот не делал, а поступил бы по-другому? А он смотрит на меня, ещё больше бледнеет, хотя больше уже просто некуда, уже просто невозможно… И говорит: «Да. Хорошо. Я вас понял. Я с ним поговорю. Я попробую его уговорить» И я думаю – упс! Ну, всё, милый, иди с Богом. Уговаривай. Главное – только с собой их всех не приводи!

31 март 2009 г. О средневековом оптимизме

За что люблю средневековый роман – так это за то, что он даёт надежду на перерождение прямо здесь и сейчас, а не перспективе грядущих послесмертных воплощений. В результате чего возникает твёрдая, хотя и, вероятно, беспочвенная уверенность в том, что перед смертью жизнь всё-таки есть.

Его персонажи очень серьёзно относятся к судьбе, не раз убеждаясь на собственной шкуре в том, что она шутить не любит и твёрдо держит своё слово. Они, безусловно, верят в её силу, но не верят в её всесилие. Они знают, что ей можно противостоять – и знают, в какой суд, в случае чего, можно подать кассационную жалобу, чтобы Судья пересмотрел её приговор и вынес окончательное решение. Этим средневековая драма отличается от греческой трагедии. Грекам не к кому было апеллировать – везде, куда бы они ни кидались, они неизменно натыкались на медноголовый Рок, механическое правосудие, которое нельзя ни смягчить мольбами, ни задобрить подвигами, ни склонить на свою сторону логическими аргументами. И убежать, спрятаться от него тоже нельзя – оно достанет тебя хоть со дна моря и поступит с тобой сделает так, как ему велит инструкция. И сделать с ним ничего нельзя – оно так запрограммировано. Средневековому герою эта безнадёжность неведома. Он знает, что с механическим драконом по имени Рок можно сражаться с тем же успехом, как и с любым другим драконом. И про кармические законы он, к счастью для себя, имеет более чем смутное представление. Вот - бездетная женщина, отчаявшаяся выпросить у Бога дитя, обращается с той же просьбой к дьяволу. И дьявол даёт ей ребёнка – истинной чудище во всех отношениях. С ранних лет этот ребёнок проявляет самые ужасные наклонности, и никакое воспитание не может его исправить. Когда же он вырастает, то становится проклятием всего графства: при его появлении бежит и прячется всё живое, и очень правильно делает. Наконец он осознаёт, что остался один в этом мире: родители отреклись от него, бывшие друзья перестали с ним знаться из страха перед его нравом, даже слуги не решаются к нему приблизиться и сидят, забившись по углам, пока он дома. Очень сильная сцена: когда он сидит на коне посреди двора, и ни одна живая душа не подходит, чтобы помочь ему спешиться. Что тут остаётся? Стать, назло всем, ещё худшим чудовищем? Сделать из пояса петлю и удавиться? Ничего подобного. Средневековый персонаж всегда знает, что надо делать в подобных случаях. Он спешивается, снимает обувь, одевается в рубище – и идёт искупать и свои собственные грехи, и тот самый, страшный грех своей матери. Ценой долгих скитаний, тяжких трудов и горьких унижений он достигает своей цели. Он уже не тот, что прежде, он иной, и судьба его теперь – иная. И никакая бесповоротно испорченная карма теперь не висит ни над ним самим, ни над его потомством. Он знает, что он больше не Роберт Дьявол, и Тот, Кто пересмотрел его дело и вынес Свой приговор, в положенный час не закроет двери перед его носом и не скажет ему: ты недостоин войти.

Ещё более яркий пример – «Грегориус» Гартмана фон Ауэ, написанный на один из сюжетов «Римских деяний». Двое близнецов, брат и сестра. Поддавшись порочной страсти, брат соблазнил сестру, и от этой связи у них родился сын. Чтобы скрыть грех, родители, положили его в бочку и бросили в море. Мальчика спас рыбак и воспитал в своей семье. Когда же мальчик вырос и узнал о том, что он – приёмыш, он захотел разыскать своих настоящих родителей. Но не нашёл, а вместо этого нашёл себе жену, благородную даму, старше себя летами. И лишь потом, к обоюдному горю и ужасу, они узнали, что он женился на собственной матушке. Что сделал в аналогичной ситуации античный Эдип – все мы помним. Что делает средневековый Эдип – можем догадаться. Он снимает обувь, одевается в рубище и уходит на дальний пустынный остров молить Бога простить ему и его собственный невольный грех, и грех его родителей. Проходят дни, месяцы, годы, и вот испытание пройдено, конец его радостным мукам, он свободен и от вериг, и от грехов. Но свободным он стал только после того, как сам заключил себя в темницу и честно отмотал назначенный самому себе срок со всеми полагающимися исправительными работами. Это – важнейшее из условий, которое персонаж средневекового романа при любом раскладе дел обязан соблюдать. И лишь после этого, обновлённый, чистый, покрытый с ног до головы дорожной грязищей и потом, с язвами на ладонях и шрамами на запястьях и щиколотках, он осторожно, оставляя за собой грязные и кровавые следы и не особенно этого стесняясь, поднимается по ступеням в небо, откуда он мог бы с лёгкой душой плюнуть на все законы кармы, вместе взятые, если бы только хоть что-нибудь о них знал.

28 март 2009 г. Неопределённое состояние мира

На плакате у входа в метро было написано: «Определённое состояние мира?» С вопросительным знаком в конце.

Состояние мира с утра, как на грех, было на редкость неопределённым. На табло, показывающем температуру воздуха, светилось «плюс восемь» и стыдливо моргало. С неба падали редкие и здоровенные, как теннисные мячики, снежинки. Глядя на них, я вспомнила, как пару дней назад мы с Юлькой и Туськой разглядывали похожие мячики в витрине спортивного магазина.

— Тебе какой в душу запал? – строго спрашивала Туська у Юльки. – Мне – вот этот, с полосочкой.

— А у Туськи уже был мячик с полосочкой, - сообщила мне Юлька через некоторое время, когда мы уже отошли от витрины. – А потом он у неё в душ запал и захлебнулся. Да, Тусь? Захлебнулся?

— Да, - согласилась Туська, думая о чём-то своём.

Она одна никогда не поправляет Юльку и не смеётся над ней. То ли жалеет её, по её малолетству, то ли просто не снисходит до дискуссии.

В метро было тихо и пустынно. На скамейке у стены сидел и спал роскошный мужик в тяжёлом и бархатистом, как мантия Генриха Восьмого, пальто. В туннеле застучал приближающийся поезд; мужик встрепенулся, вскочил и, подскочив к краю платформы, призывно затряс рукой. Поезд хмыкнул, затормозил и насмешливо сощурил фары. Мужик смутился, убрал руку за спину, воровато огляделся по сторонам и запрыгнул в вагон.

А мне вспомнилось, как пару дней назад, при таком же неопределённом состоянии раннего утреннего мира, я влезла в шестьдесят третий троллейбус и увидела в проходе ноги. Длинные, дорогие, красивые ноги в шикарных ботинках, шикарных носках и абсолютно умопомрачительных брюках. Они торчали в проходе, разведя в стороны свои шикарные ботинки, и только изредка неохотно шевелились и дёргались во сне. Их обладатель спал, вытянувшись во весь рост сразу на двух сиденьях и укрывшись тяжёлым, дорогим и заляпанным походной грязью, как плащ Ричарда Плантагенета, пальто, и распространял вокруг себя запах чего-то такого же дорогого, хмельного и прекрасного. И его лицо было не пьяным и не слюнявым, а ясным и умиротворённым, - таким, что невозможно было им не залюбоваться. И троллейбус, бормоча под нос, что таким хлыщам не место в приличном общественном транспорте, и шёл бы, вообще, в свой поганый «бентли», и спал бы там в своё удовольствие, - бережно, стараясь не прыгать на ухабах и не терять рогов, вёз его в какую-то утреннюю неизвестность и покачивался по пути, как колыбелька.

А ещё пару недель назад я видела совсем уж неописуемо роскошного мужика, одетого так, что и Соломон во славе своей, увидев это, почернел бы от зависти. Он сидел на скамейке в скверике и плакал. И, хотя он делал это тихо, пристойно и никак не привлекая к себе внимания, его тотчас приметила местная шавка, подошла поближе, деликатно села чуть-чуть поодаль и артистически изобразила на лице нежнейшее сострадание. Мужик пошарил в карманах, нашёл какую-то бумажку, смял её и бросил в урну. Потом сгрёб дворняжку, посадил с собой рядом на скамью и заплакал ещё горше. Дворняжка почуяла, что дело выгорит, положила ему голову на колени и тоже пустила слезу. Мы с моей Собакой смотрели на это из-за кустов и хлюпали носами: я – растроганно, а она – брезгливо. Потом мужик встал, подхватил шавку под мышку; она победно поджала хвост и лапы и расплылась в торжествующей ухмылке. И они вместе пошли прочь из сквера. Он так и нёс её под мышкой, то и дело оскальзываясь на льду в своих потрясающих ботинках на нежной тонкой подошве. А она так и висела, поджав лапы и хвост, и блаженно вздыхала, пытаясь привалиться головой к его груди.

26 март 2009 г. Байки и притчи из собрания Вальтера Вандерфогеля

***

Дьявольский гроссбух

Один студент шёл из Фауербаха во Фридберг. По дороге он встретил очень прилично одетого незнакомца с увесистой книгой под мышкой. Они разговорились; слово за слово, и вот незнакомец между делом предложил студенту большое богатство, счастье и всяческое благополучие – в обмен на то, что тот напишет своё имя в его книге. Студент решил было, что он шутит, но незнакомец был так красноречив и так настойчив, что студент поневоле оробел и задумался; а когда он посмотрел на ноги незнакомца и увидел, что тот хромает, у него исчезли последние сомнения по поводу того, с кем свела его судьба. Как на грех, дорога была пустынная, и поблизости не было никого, кто мог бы прийти ему на помощь. А незнакомец всё совал и совал под нос студенту свою книгу, и видно было, что он не отступится, пока не добьётся своего. Тогда студент взял у него книгу из рук, надрезал себе палец, подумал немного и написал кровью на книжном листе:

«ИИСУС ХРИСТОС». Когда незнакомец увидел эту подпись, то весь почернел, перекосился, плюнул и пропал, как будто его и не было, а книга так и осталась в руках у студента. Он хотел было отнести её в ратушу, но когда увидел, чьи подписи там стоят, счёл за лучшее выкинуть её от греха в болото и не болтать лишнего.

***

Добрый дух с мельницы

Один крестьянин из Деггенсдорфа говорил, что неподалёку от их деревни есть заброшенная мельница, которую все местные жители обходят стороной. Потому что там живёт добрый дух, который никому не делает зла. Я спросил у него: «Как же так? Ты сам сказал, что этот дух – добрый и никому не делает зла. И тут же говоришь, что обходите его мельницу стороной?» На это крестьянин ответил мне: «Вот потому-то он и добрый, и потому не делает никому зла!»

***

Дитя света

Некий священник из Некарбрукена однажды поздним вечером возвращался из кабака домой. Не доходя до Ослиного Моста он немного задержался и, случайно глянув в сторону, обомлел от страха: на камне под мостом сидело чёрное страшилище с рогами и, подперев голову обеими лапами, смотрело на него исподлобья и хмурилось. Священник перекрестился и крикнул, что было сил: «Сгинь, нечистый дух! Я – дитя света, а ты – дитя тьмы! Повинуйся мне и сгинь к чёртовой матери!» Чудище посмотрело на него ещё пристальней, а потом сказало: «Поистине удивительные дела! Как хорошо, что я не вижу сам себя! Потому что если ты – дитя света, то как же должно выглядеть дитя тьмы?!» После этих слов чудище заметно опечалилось, заплакало и исчезло. А жизнь священника с того дня сильно переменилась к лучшему, потому что он больше никогда не брал в рот ни капли.

***

Дух дерева

Двое подмастерьев пошли в город на заработки. Чтобы сократить путь, они свернули в рощу, которая в прежние времена считалась у язычников священной. Когда они дошли до большого векового дуба, где тропа раздваивалась, из подмастерьев сказал другому: «Брат, здесь мы с тобой расстанемся, и каждый пойдёт своим путём. Давай по обычаю воткнём наши ножи в это дерево. А через год, кто первый из нас вернётся сюда, увидит, что за это время случилось с другим: если его нож будет чист и не заржавеет, то с его хозяином всё хорошо, и он в добром здравии; если же нож потемнеет и покроется ржавчиной, то с хозяином его беда». Сказав так, он размахнулся и с силой воткнул свой нож в ствол дуба. Второй подмастерье хотел поступить так же, но потом подумал и сказал: «Нет, я не стану втыкать нож. И тебе советую вынуть свой и забрать от греха. Кто знает, что за дух может жить в этом дубе ещё с давних времён. А что, если наши ножи причиняют ему боль?» Первый подмастерье только пожал плечами и не стал вынимать свой нож, а второй не стал втыкать свой. Они обнялись, а потом разошлись по разным тропам и пошли каждый в свою сторону. Не успел второй подмастерье удалиться от дуба больше, чем на пятьдесят шагов, как услышал из чащи шум, крики и зов о помощи. Узнав голос, он побежал туда и увидел, что на его друга напал разбойник с ножом, а у того нет никакого оружия, чтобы защититься. Второй подмастерье не стал терять времени даром и бросился на помощь другу, размахивая ножом. Видя такое дело, разбойник ретировался, а второй подмастерье помог своему приятелю встать на ноги и сказал: «Видишь? Что я тебе говорил? Это всё проделки древесного духа». – «Нет, - сказал ему друг. – Просто мне не следовало оставлять, где попало, оружие, коль скоро я отправился в такой дальний и опасный путь. Пойдём назад к тому дубу, я заберу свой нож обратно». Они пошли назад, и подмастерье не без труда выдернул свой нож, засевший глубоко в дубовой коре. Когда же он сделал это, нож зашипел, как будто его только что вынули из печи и бросили в ледяную воду. А из дыры, оставшейся в коре, кто-то плюнул и попал хозяину ножа прямёхонько в лицо. У того так на всю жизнь и остался на щеке след от ожога.

***

Единственный сын

Во времена правления курфюрста Карла Альберта у одной бедной вдовы из Ингольштадта забрали в армию единственного сына. Вдова написала курфюрсту прошение, умоляя его освободить её сына от воинской повинности и вернуть домой. Но ответа так и не получила. От сына тоже писем не было; так что она не знала, что и думать, и целыми днями плакала. Однажды вечером она возвращалась домой из церкви и по пути присела отдохнуть на скамью перед чьим-то домом. Мимо шла женщина, присела рядом. Они стали разговаривать, и вдова со слезами поведала ей своё горе. Женщина сказала ей: «Не горюй, даст Бог, всё ещё будет хорошо - курфюрст сжалится над тобой, и твой сын скоро к тебе вернётся». – «Ах, - сказала ей на это вдова, - не дай тебе Бог узнать, добрая женщина, что это такое – лишиться единственного сына!» Женщина посмотрела на неё и больше ничего не сказала. Вдова вернулась домой, а дома её ждало радостное известие: курфюрст, хоть и с опозданием, но откликнулся на её прошение и велел вернуть ей сына, поскольку он был у неё один и был её единственным кормильцем. На радостях вдова на другой же день побежала в церковь поблагодарить Господа и Божью матерь. Когда же она, помолившись, обернулась назад, то увидела на скамейке позади себя ту женщину, с которой она говорила накануне. «Дай Бог тебе счастья! – сказала ей вдова. – Ты мне принесла удачу. Подумай – всё ведь получилось в точности так, как ты сказала!» - «Да, - ответила ей женщина. – Уж я-то хорошо знаю, что это такое – лишиться единственного сына».

***

Студент и нищий

Один студент из Ваймара рассказывал, что по пути в университет часто видел на одном и том же месте нищего, который стоял, низко опустив голову, так что лицо его было почти полностью скрыто свисающими волосами. Студент думал, что этот нищий слеп, потому что он никогда не поднимал голову и ни на кого не смотрел; а если ему бросали под ноги медяки, он не нагибался и не дотрагивался до них. И нельзя было понять, старый он или молодой, здоровый или больной. Видно было только, что обе руки у него перевязаны окровавленными тряпками. Однажды студент обратил внимание на то, что кровь на этих тряпках всегда свежая, как будто язвы или раны нищего непрерывно кровоточат. Заметив это, студент подумал про себя: а вдруг этот нищий – сам Господь? Конечно, он не всерьёз это подумал, просто мысль такая в голову пришла, но он всё никак не мог от этой мыли отделаться. И, проходя мимо нищего, всё никак не мог решить: подать ему милостыню или не подавать? Если я не подам, - думал студент, - то он подумает, что я жестокосердный скряга. А если подам – он поймёт, что я догадался, кто он такой на самом деле, и подумает, что я подаю из расчёта на его милости и щедроты. И так он мучился и колебался всякий раз, проходя мимо нищего, и не знал, как ему быть, и всё не подавал и не подавал ему милостыни, потому что не мог для себя решить, правильно это будет или нет. Наконец он сказал самому себе: что это я забиваю себе голову всякой чепухой, вместо того чтобы просто взять и подать на хлеб бедному человеку? И в следующий раз, проходя мимо нищего, он поскрёб в кармане, нашёл какую-то мелочь и бросил к его ногам. Тогда нищий поднял голову, посмотрел ему в лицо и улыбнулся. С того дня студент больше никогда его не видел. Но всякий раз, проходя мимо того места, где он раньше стоял, помимо своей воли дрожал всем телом от страха и радости, и сам не мог толком понять, чего он так боится и чему так радуется.

20 март 2009 г. Вавилонские хроники или К вопросу о субьективном идеализме

**

Попытки читательницы 11 98 вынести книги то из левого, то из правого вестибюля показали, что защитные системы реагировали на этот её поступок по-разному. В правом вестибюле реакция была гораздо сильнее.

**

Довожу до вашего сведения, что читатель Дубинин Вячеслав Максимович систематически исписывает стены в мужском туалете 2-го и 3-го этажей жалобами на состояние туалетов. Основные претензии следующие:

— необходимо отремонтировать полы в туалетах

— необходимо починить задвижку во 2-й кабинке на 3-м этаже

— в туалетах нет мыла

Жалобы он адресует в дирекцию, но на все просьбы оформить их на бумаге отвечает отказом и продолжает излагать их на кафеле в кабинках (с личной подписью и датой). То, что задвижку во 2-й кабинке починили, осталось им незамеченным.

**

В это время читатель Попков искал меня в холле 1-го этажа с явным намерением продолжать разнузданно себя вести.

**

Милиционер Петракевич И.В. забрал у читателя Сергеева Н.С. чит. билет. Читатель долго возмущался, махал руками, запрыгивал с разбега на тумбу милицейского поста, пытаясь с криками и проклятиями достать свои документы. Шум с 1-го этажа не прекращался до 20.15.

**

Прошу исключить читателя Ясвицкого из числа читателей до 27 апреля за выход из библиотеки после закрытия на замок центральных ворот.

**

28 февраля дежурный милиционер остановил меня на выходе и в непонятной мне совершенно форме потребовал, чтобы я открыла сумку и показала внутреннее содержимое. После этого он стал осматривать мои вещи и цинично прикасаться к некоторым из них оборотной стороной кончика карандаша.

**

01.02. на контроль ко мне подошла посетительница Кудряшкина с сумочкой и спросила, как попасть во Французский центр. Т.к. она превышала допустимый размер для посещения Французского культурного центра (предусмотренный правилами Дислокации), я не мог её пропустить.

**

Я не извинился за то, что сдал невовремя книгу, т.к.при виде дежурной извинения застряли у меня в горле.

**

Читатель Ульянов так прямо и сказал мне, что жаждет крови, а вовсе не скорейшего исправления ошибки библиотекаря.

**

Буфетчик попытался мне сунуть мне деньги (сдачу), что является грубейшим нарушением правил торговли!

**

Читательница Селиванова беспрепятственно прошла сквозь противокражную систему центрального вестибюля и исчезла из библиотеки.

**

12.01 я, Гордеева И.В., после 20.00 (после закрытия б-ки) начала проверку читательской зоны. После проверки читательской зоны спускаюсь в гардероб, там висит пальто. При повторной проверке читательской зоны ни одного читателя или сотрудника на этажах обнаружено не было. Спускаюсь в гардероб, там висит 2 пальто. Я задала вопрос гардеробщице, кто оставил у неё 2-е пальто. Библиотека закрыта, войти никто не мог. Гардеробщица сказала, что она тут была всё время, никто не раздевался и пальто не оставлял. Я спросила, откуда же там пальто. Она ответила, что это её не касается и вообще её рабочий день давно кончился и она уходит. Было уже действительно 20.30, и я предупредила постового, что иду домой, пока в гардеробе не появилось 3-е пальто. Реакции с его стороны не последовало. Я ушла.

**

По дороге домой я открыла сумку и обнаружила там книгу американского писателя Моэма (на английском языке без перевода). Открыв её, я обнаружила там штамп вашей библиотеки. Возвращаю вам эту книгу, а в библиотеку к вам я даже не записана, можете проверить. Ваши обвинения, что я её якобы вынесла без разрешения, считаю необоснованными. Лучше бы получше следили за вашими книгами!

**

Я, Панин Василий Сергеевич, в 2001 году брал у вас в читальном зале книги (список прилагается). Однажды я оставил их на бронеполке, предполагая продолжать работать с ними, но, в силу личных уважительных причин, так и не смог больше к ним вернуться, хотя думал о них всё время. Просьба выяснить и проследить их дальнейшую судьбу и сообщить мне письмом.

**

07.03 ко мне подошёл читатель Баринов с огромной сумкой в руках. На мою просьбу сдать сумку в гардероб он сказал, что никакой сумки у него нет и предложил в доказательство обыскать его и проверить карманы. На мой вопрос: «Что это у вас в руках, разве не сумка?» он отвечал, что не сумка, а когда мы попытались уточнить, что же это, он сказал, что в руках у него ничего нет, и попытался прорваться через контроль, при этом размахивая этой самой сумкой, которой у него не было.

**

Очень обидно, что консультанты по каталогам перестали творить невозможное.

**

На мой вопрос, где можно найти эту книгу, мне дали не адрес сайта, а адрес какой-то ЭРГБ! И ещё сказали, что это бывшая библиотека Ленина (кого?!!) Я пытался узнать по справочной, что это за такая библиотека, но мне конечно же не сказали. Я и в Инете проверяла, такой библиотеки нет или есть, но наверное, совсем маленькая и у неё даже нет своего сайта.

8 май 2009 г.

ТУСЬКА.

— Я бы – знаешь? - ещё раньше к тебе пришла. Но папа сказал, что сейчас уже нет смысла от тебя гриппом заражаться – учебный год всё равно кончается…

Садится рядом, обхватывает коленки и смотрит исподлобья, с хмуроватой задумчивостью. Раньше, до школы, у неё не было такого взгляда.

— Ты, значит, теперь уже не болеешь, да?

— Слава Богу, вроде бы, нет.

— А знаешь, в школе нельзя говорить «слава Богу». И вообще про Бога – нельзя.

— Почему так?

— Потому что школа – советское учреждение.

— Вот это да! До сих пор – советское?

— (Неуверенно). Ну… да. Так Лидия Васильевна сказала.

— Наверное, всё-таки «светское», а не «советское».

— А-а-а… Ну, да. Да. Светское. Потому что ведь знания – это же свет, да? А про Бога ещё – знаешь, почему нельзя? Потому что ученики – они же ведь все разные. Кто-то верит в Бога, кто-то – нет. Поэтому про Него лучше вообще не говорить. Чтобы не оскорблять чувства.

— Чьи чувства-то?

— Ну, как – чьи? Его. Бога.

***

— Хочешь, скажу одну вещь? Мне один мальчик в классе нравится. Очень сильно. Так сильно, что меня от него иногда даже тошнит.

***

ЮЛЬКА.

— Смотри! Месяц из тучи вышел и нарóдится!

— Что, что делает?

— Ну… нарóдится. Перед народом. Какой он красивый.

— А кто тебе сказал это слово?

— Бабушка. Я говорю: месяца нету… А она говорит: погоди, скоро будет! Нарóдится!

****

— Ну, ба-а-а! Ну, можно ещё один пирожочек? Самый-самый распоследний!

— Ты уже сколько этих последних съела? Побойся Бога!

— А чего бояться? Он сегодня не страшный.

— С чего ты взяла?

— А Он, когда такой старый, большой, с бородой – тогда страшный. Он тогда даже не целиком, а одна голова только… Только голову видно в небе, и больше ничего. Голова большая – вот такая… сердитая… с глазами! Тогда Он страшный. А когда Он просто дяденька, с палочкой, - тогда не страшный…

— А почему ты решила, что именно сегодня Он не страшный?

— (Пожимает плечами) Видно же!

Ёлки… А что, если ей и вправду видно? Ну, дела….

22 апрель 2009 г.

Молодая травка вылезает из газонов, делает глубокий вдох, задыхается, кашляет, говорит сквозь зубы «фигассе» и с содроганием уползает обратно под землю. Из ярчайшего безоблачно-лазурного неба валят крупные, наглые снежные хлопья и с хохотом укладываются на асфальт. По библиотечному дворику ходят вымазанные до ушей зелёной и жёлтой краской голуби и делают вид, что так и надо, что они как раз специально для этого и садились на свежевыкрашенные ограды. Бюсты великих людей смотрят на них, процветая нежным злорадством. Не злорадствует один Ганди. Он вообще самый кроткий и невозмутимый из всех прочих бюстов и не обижается даже тогда, когда из-за осевшего у него на макушке снега в виде круглой шапочки его дразнят Папой Римским. Он знает, почему остальные бюсты так к нему относятся. Им не нравится, что он чуть ли не вдвое больше их всех. Они завидуют ему и вполголоса бормочут: «Нет, но вы скажите – почему этот Ганди такой гиганди?» Но Ганди и на это не обижается, а только тихо улыбается в жидкие бронзовые усы и устало прикрывает глаза.

Вчера вечером мы в этом самом нашем дворике никак не могли разойтись с каким-то мужиком, несшим, как мне показалось, канистру. Ну, да, канистру. Самую типичную канистру, жёлтую такую. Дворик у нас просторный, места для прохода там хоть отбавляй, но мы этим мужиком с четверть часа то заступали друг другу дорогу, то шарахались друг от друга, натыкаясь на бюсты, - что только усиливало их общее раздражение. Наконец мы всё-таки разошлись, и я, подходя к воротам, тайком обернулась, чтобы посмотреть, что делает этот мужик. Он стоял под бюстом Линкольна и деловито хлебал из канистры, запрокинув голову.

Вот. А вы говорите – их нет среди нас. Да они давно уже среди нас! Так давно, что все уже привыкли и думают, что так и надо!

Хотя, наверное, и вправду так и надо.

А ещё я вчера поняла, что когда чья-нибудь воспитанная собака без поводка не подходит ко мне и не нюхает мою ногу, а просто пробегает мимо, я чувствую себя уязвлённой.

18 апрель 2009 г.

Сейчас, сейчас. Ещё пару минут. Вот-вот фестиваль закончится, и я уймусь. А пока – два слова про «Орфея» Монтеверди в постановке Пермского оперного театра.

Презанятная, доложу вам, постановка.

Зрителей запустили внутрь по узенькому театральному карману, застеленному трогательным, до дыр вытоптанным ковриком. Никогда доселе мне не доводилось смотреть спектакль, сидя прямо на сцене, да ещё и в первом ряду. Говорят, что ныне такое в обычае, но я – отнюдь не театральный завсегдатай, и с подобным обычаем не знакома. И это сидение нос к носу с исполнителями сразу создало ощущение некоего домашнего любительского действа под рождественской ёлкой. А когда мимо меня толпами стал проноситься хор, топоча, тяжело дыша и сметая зрителей первого ряда шикарными золотыми хитонами, как будто сделанными из обёрточной бумаги, - я поняла, что в ощущениях своих не обманулась. Впрочем, где-то всё это, вероятно, соответствовало стилю и духу того времени, когда сочинялась опера – самая ранняя из мировых опер, если кто не знает. Она же ведь и создавалась для камерного исполнения, так ведь? Ну и ладненько. Значит, так и нужно.

Я обожаю любительские спектакли. Не студийные, а именно домашние. На них я правда чувствую себя, как ребёнок под ёлкой. И, сунув за щеку леденец, умиротворённо жду чудес и превращений. И здесь я опять не обманулась в своих ожиданиях.

Превращения были. Много. Всяких. Жрецы элегантно преображались в пастухов, снимая свои хитоны из мятой фольги, под которыми оказывались мятые бархатные панталоны и шикарные белые сорочки с кружевами. А под лохматыми вавилонскими кудрями и бородами – свалявшиеся белые парики с буклями, тоже очень шикарные. Я очень люблю мужчин в белых пудреных париках с буклями. Я им многое могу простить, таким мужчинам. Даже если они плохо поют. Но эти, кстати, пели хорошо. Нет, правда, честное слово. Вполне камерными, но чистыми и хорошими голосами, с честью справляясь со своими непростыми партиями – а то, что опера семнадцатого века довольно сложна для исполнения, понимаю даже я. Они пели, пили водку из старинных узорчатых штофов и закусывали виноградом и бутербродами с сырокопчёной колбасой. С ними были девушки с разноцветными шевелюрами – кто с зелёной, кто с ярко-лиловой, – бойкие такие, весёлые, все в коротких юбочках и чулочках в сеточку. Видимо, это были нимфы лёгкого поведения. А с другой стороны – кто ещё пойдёт к пастухам на мальчишник по случаю свадьбы их приятеля? Маркизы с графинями точно не пойдут. Ну и ладненько. Значит, так и нужно. Тем более, что нимфы, несмотря на вольный наряд, были ничуть не потасканные, а вполне себе хорошенькие и свежие. Все, кроме Эвридики. Эвридика пела хорошо и трогательно, но была так безобразно одета и загримирована, что сомнений не оставалось – это безобразие тщательно продумано и явно что-то важное символизирует. Значит, так нужно. Ну и ладненько.

Орфей тоже пел хорошо и старательно, но, в отличие от Эвридики, выглядел вполне пристойно и даже привлекательно. А ещё там была Музыка – злобноватая тётка в чёрном балахоне, всё норовившая всучить Орфею лиру и заставить спеть что-нибудь серьёзное и величественное. Ну, гимн там какой-нибудь. А он, как на грех, напился по случаю своей помолвки и всё норовил спеть комические куплеты под гитару. Ну, радовался человек – что ж тут непонятного? Так эта чёрная тётка – знаете, что сделала? Она подсунула Эвридике ядовитую змею – да, да, представьте себе! И Эвридика, бедняжка, умерла. А эта так называемая Музыка потом с плохо скрываемым злорадством сообщила об этом Орфею. И Орфей, бедняжка, зарыдал и упал, как подкошенный, на подстилку для пикника, откуда пастухи успели убрать вино и колбасу и встали вокруг Орфея в немой печали. И музыка была так хороша и печальна – (не та жуткая чёрная тётка, конечно, а музыка Монтеверди), - и Орфей так горевал и корчился на траве, и пастухи так искренне ему сострадали, что я прямо расстроилась и зашмыгала носом. Правда, настроение моё чуть не сбила появившаяся на сцене бабка с авоськой на локте и с ядовито-жёлтыми туфлями Эвридики в руках. Очень смешная была бабка, и зачем она, собственно говоря, припёрлась с этими туфлями, я так и не поняла, но подумала, что, видимо, так нужно. Ну и ладненько.

Во втором действии дело пошло ещё хуже. Орфей попал в реанимацию и лежал на койке под капельницей. Вокруг него неспешно суетились санитары, возили туда-сюда каталки с трупами, а душа Орфея всё тосковала по Эвридике и мечтала вернуть её назад. И вот она, -душа, то есть, - пришла к сторожу в морге, которого по наивности приняла за Харона, и стала просить, чтобы он пропустил её в Аид. А сторож сперва не хотел её пускать, а потом растрогался и пропустил. Хороший такой сторож оказался – с гармошкой, в кирзовых сапогах и с очень красивым, сильным голосом. Пропустил и даже на бутылку не попросил. И вот Орфей попал в Аид. Вернее, в его преддверие. А там – кто бы вы думали? – всё та же чёрная тётка в балахоне. И опять суёт ему лиру. Теперь, говорит, дружочек, не отвертишься – пой. И горе тебе, если споёшь плохо! И Орфей запел. Очень хорошо запел, правда, честное слово. Так хорошо, что врата Аида взяли и перед ним распахнулись.

И разом кончился весь балаган.

И диким, ледяным, смертным ужасом пахнуло из темноты. И невидимый хор, скрытый этой страшной темнотой и не менее страшными свечными огнями, пел так, что мурашки ползли по спине и заходилось сердце. И отчаяние Орфея было таким безнадежным, а надежда - такой отчаянной, что приходилось сжимать изо всех сил зубы, чтобы не всхлипывать в такт музыке. Боже, какая музыка! Она смела разом всё подчистую: и режиссерские удачи и неудачи, и исполнительские достижения и промахи. Смела всё к чертям, оставив только то, ради чего, собственно, и была написана. И, повинуясь ей, Эвридика вышла, спотыкаясь, на длинный, неровный мост между этим светом и тем, и пошла оттуда – сюда, как слепая, неверным оскальзывающимся шагом. А Орфей, стоящий к ней спиной, к этому моменту уже так поверил в могущество своего искусства, что возгордился и забыл, что боги просто пожалели его и оказали ему милость. И, вообразив, что теперь он сильнее всех богов и всё ему нипочём – нарушил запрет и обернулся.

«Но что мне зримая Вселенна? И что перед Тобою – я?»

Всё-таки обернулся.

Чёрт! Я так надеялась, что не обернётся. А он обернулся.

И всё рухнуло. Бедная, зыбкая, хрупкая тень Эвридики с грубо намалёванным на капюшоне черепом вздрогнула и остановилась посреди моста. А потом повернулась и той же неверной походкой пошла обратно в ледяную тьму, кое-где расцвеченную холодными свечными огнями. И бедный царь-и-раб-и-червь-и-бог вновь упал на колени, как подкошенный, и его дивное, божественное, бессильное искусство зарыдало и застонало вместе с ним, заполняя всё пространство вокруг. И столько было в этом правды – самой настоящей, аристотелевой трагической правды, что разом забылось всё и остались только они, те самые сострадание и страх, о которых пишут в учебниках. Не отвлечённые, не абстрактные, а до дрожи, до острой, очистительной боли в душе конкретные и настоящие. Перед чем или перед Кем – ох, не будем об этом, ладно? А то, право же – ну, очень страшно.

Ёлки. Второй раз за эту неделю ухожу из театра в слезах. Это точно старость, без дураков.

17 апрель 2009 г. Андреев и Алейников

Борис Андреев и Пётр Алейников – как Сальери и Моцарт у Формана. Разумеется, без всех этих псевдофрейдистских тонкостей с подсознательной (или надсознательной?) завистью-любовью, заставляющей бескрылого трудягу следить за успехами легкомысленного гения, заедая горечь зависти сладкими пирожными под названием «соски Венеры». Кстати, раз уж речь зашла о Формане, то фильм «Амадей» я не люблю не столько даже за то, что к исторической правде он не имеет даже отдалённого отношения, а за то, что там, как говорил небезызвестный Полотёр, нету и правды характеров тоже. И для меня, хоть ты тресни, не выглядят мало-мальски убедительными ни гений с лицом туповатого подростка, в растрёпанном парике и с бутылкой вина на фоне неживописного бардака в квартире, ни тонкогубый завистник в аккуратном парике, с неизменно сладкой, как «соски Венеры», улыбкой и нехорошим огнём в тёмных вытаращенных глазах. Не потому, что актёры играют плохо и неубедительно – они как раз-таки играют хорошо. Но ни гения, ни трудяги в фильме нет – я не вижу ни гениальности одного, ни отчаянной старательности другого. И то, и другое обозначено, но никак не раскрыто. Самое главное как-то потерялось в мучительных хитросплетениях их высоких отношений. Ну, по крайней мере, в моём восприятии.

А Алейников и Андреев – просто живые Моцарт и Сальери, только без этих самых хитросплетений.

Андреев лепил себя сам, долго, трудно, старательно – и добился, между прочим, потрясающего результата. Тот, кто ещё помнит фильмы с его участием, я думаю, меня поймёт. Между Назаром Думой в начале и Джоном Сильвером в конце – колоссальная, неописуемая разница. Не только потому, что тут разный кинематограф с разной эстетикой и разными подходами к актёрской игре. Но просто видно, невооружённым глазом видно, как человек сам растил и пестовал в себе талант, пока не развил его до, мягко говоря, очень приличных масштабов. Видно, как он сам, своими ногами ушёл от простой типажности, основанной на контрасте между фигурой корявого тяжеловеса и улыбкой застенчивого подростка, к самой настоящей актёрской игре, глядя на которую уже невозможно оторваться. Вспомните его Сильвера – как он тонок, обаятелен, умён и реально страшен; это самый страшный Сильвер из всех, каких мне доводилось видеть на экране. А кто видел его Ванюшина и не плакал – просто человек без сердца. А ведь в начале его пути ничего этого и в помине не было. Был просто Саша с Уралмаша, такой простецкий, такой славный и решительно ничего не обещающий. Это действительно очень яркий пример того, как человек сам может себя слепить и сделать, как ему надо. Своими руками, без чьей-либо помощи.

И – Алейников. Вот уж совершенно формановский Моцарт. И ничего ему не надо было делать: просто выйти к зрителю, раскинуть руки, распахнуть свои невероятные, лучистые, наглые детские глаза – и всё, готово дело. Зритель падал штабелями от восторга. Море какого-то совершенно фантастического, Богом данного обаяния, которому нет ни предела, ни объяснения. Эти жесты, эти ухватки, эта резкая, пронзительная незащищённость, вечная какая-то обездоленность при всей дикой, фантастической популярности, которой он долгое время пользовался, вечная бездомность и неприкаянность, притом, что и дом был, и жена, и дети… Странный человек – и от слова «странный», и от слова «странник»; вечный сирота, беспризорник, гуляка и скоморох, этакий советский Тиль Уленшпигель. Расшвырял, раздарил, разбазарил свой странный, изумительный талант; не зарыл, но и не развил; не то чтобы совсем уж пропил, но так ничем и не подпитал… А когда спохватился – уж было поздно, времена были уже не те, да и здоровье не то. Жалко, что сейчас крайне редко показывают «Утоление жажды» Мансурова, где он сыграл, если не ошибаюсь, последнюю свою роль. Это настолько сильно и пронзительно, что просто нет слов.

А с Андреевым-Сальери они были друзья. Самые настоящие, без всяких фрейдистских сложностей и наворотов. Все знают историю о том, как после смерти Алейникова Андреев уступил ему своё место на Новодевичьем. Ходил, просил, добивался, чтобы разрешили. «Схороните здесь Петю, а меня уж потом хоть где, хоть под забором»... Схоронить хотели в уголке кладбища, но когда могильщики увидели, кого хоронят, то заплакали и со словами «Погоди, Ваня Курский, мы сейчас!» - лопатами отмерили центральное место. И на могильной плите долгое время было написано «Народному Пете Алейникову».

Наверное, и по-человечески, и по всему мне ближе и понятнее Андреев. Потому что, когда смотришь на него, видно, какой это трудный, серьёзный, кропотливый талант. А когда смотришь на Алейникова, то ничего подобного не видно. Вообще никаких таких изнаночных подробностей не видно, потому что глаза всё время застит пеленой – то от смеха, то от боли и жалости. И ничего не остаётся в конце, как только развести руками и сказать самой себе: «Вот так-то, милая моя. А ты – растерялси!»

15 апрель 2009 г. Ещё немного Шекспира и Лессинга

Все нормальные люди после болезни выглядят исхудавшими, бледными и стройными. А я… Боже мой, боже. Нет, это ужасно.

— Болеешь? – спросил мой друг, заскочивший меня навестить.

— Да! – со скорбной гордостью сказала я.

— Не хочешь ненадолго прерваться и сходить в театр?

— Нет! – с гордой скорбностью сказала я. – Я ещё слишком слаба. И плохо слышу.

— А если вытащишь эту вату из ушей?

— Тогда будет ещё хуже.

— Да? Ну, ничего. Там и слушать-то не обязательно. Спектакль на бурятском языке.

— На каком? – переспросила я, украдкой вынимая вату из одного уха.

— На бурятском. Это спектакль театра драмы из Улан-Удэ.

— Откуда? – переспросила я, украдкой вынимая вату из другого уха.

— Улан-Удэ. Это в Бурятии. А Бурятия – это…

— Знаю! – обиделась я. – У меня есть знакомый бурят. Буддист. Очень хороший человек и хороший буддист. И про язык я тоже знаю. Один из языков монгольской группы…

— Вот и славно! Значит, тебе тем более будет интересно. Ну, что, пошли?

— Погоди… А как я пойму, о чём там речь? Там, небось, наушники дадут, а в наушниках я тем более ничего не услышу, с моим-то воспалением…

— Поймёшь и без наушников. Это «Макбет».

— Кто?

— «Макбет». Правда, он у них называется «Максар», но сути это не меняет. Макбет – он же и в Африке Макбет. История до того гнусная и обыденная, что могла случиться в любое время в любой точке земного шара. А что шекспировский текст там может быть не очень уместным, то, во первых, ты его не услышишь, во вторых – если и услышишь, то не поймёшь, а в-третьих, к древней Шотландии, в которой якобы происходит действие у Шекспира, эта выспренняя лабуда точно так же мало подходит, как к древней Бурятии. Зато наверняка много массовых сцен в национальных костюмах. И драки должно быть красивые. Кровищи, опять же, много обещают. Так и называется: «Степь в крови». Пойдём, не пожалеешь.

Мой друг не любит Шекспира ещё больше, чем я, и потому с маниакальной регулярностью посещает все его постановки и экранизации. Я подумала, что вата в ушах мне, в принципе, к лицу. И вообще - пока я ещё могу влезть в свою любимую парадную юбку из чёрного шёлка с нашитыми поверх него лохматыми обрывками и квадратами, криво вырезанными из лиловой шотландки, надо в ней куда-нибудь сходить.

И мы пошли.

Ребята. Клянусь – это была лучшая постановка «Макбета» из всех, которые я когда-либо видела.

Никаких массовых сцен там не было. Минимум актёров. Минимум декораций. Лишь полупрозрачный полог, железный трон и сонная, жёлто-серебряная степь. Бескрайняя, бездонная и совершенно равнодушная к происходящему. Только когда Макбет – Максар совершал очередное своё злодеяние, она заливалась ярким алым светом, и душа убитого, не оглядываясь, уходила за её горизонт, и в том, как она это делала, было что-то такое спокойное, ясное и пронзительное, что от этого зрелища перехватывало дыхание. Там вообще от многого перехватывало дыхание. Вот Максар вместе с ближайшим своим, задушевным другом идут домой после битвы, весёлые, молодые, пьяные без вина, поют и на ходу играют во что-то, как дети, обнимаясь и хлопая друг друга по раскрытым ладоням. А потом тот же друг, убитый Максаром, явится ему во время пира, но не в виде жуткого, изъеденного червями трупа, так смачно описанного Шекспиром, а такой же, как при жизни, молодой и спокойный; протянет Максару чашу и споёт ему ту же песню, с которой они тогда шли, обнявшись, по тихой серебряной степи. И Максар сперва будет пятиться в ужасе и просить его уйти, а потом, помимо воли, подхватит песню, и, обняв его одной рукой, склонится вместе с ним к земле, и, став на колени, будет стонать от тоски и раскаяния …и от того, что поправить уже ничего нельзя, и остановиться тоже нельзя - покатился камень под горку, и теперь так и будет катиться, сметая всё на своём пути, пока не достигнет самого дна…

Максар вообще великолепен в этой постановке. Молодой, мужественный и ясный в начале действия, при первой же мысли о власти, о ханском троне он моментально делается старым, серым, железным, как этот самый трон, с которым он впоследствии так и не расстанется, так и будет с усилием таскать его за собой, и так на нём же и погибнет… Мой друг, по традиции оставшийся недовольным постановкой, сказал, что она являет собой лишь слабое подражание «Трону в крови» Куросавы – от названия до сцены гибели главного героя; вся-то и разница лишь в том, что у Куросавы в него мечут стрелы, а здесь – ножи. Мне же показалось, что это не так. Мифунэ, играющий Макбета у Куросавы, к концу фильма играет человека, уже полностью потерявшего человеческий облик – это не человек, а загнанный зверь со страшной, оскаленной мордой, покрытой пеной и кровью. Тоже сильный образ, но сильный по-другому. Макбет – Максар так до конца и остаётся трагическим героем в том самом старомодном, высоком смысле этого слова. Перед лицом смерти он как раз-таки обретает ту красивую мужественность и человечность, которую почти утратил при жизни. Невозможные вещи свершаются одна за другой. Берёзовый лес двинулся и пошёл на холм, но ветви несут не воины молодого хана-изгнанника, а те мертвецы, которых он, Максар, когда-то одного за другим отправил за степной горизонт. Такие же, как при жизни, только чуть бледнее и страшнее. И сам он стоит среди них, такой же бледный и страшный, и понимает, что песня его спета, и самому ему скоро тоже придётся идти за горизонт... Известие о том, что мятежник Мэргэн и есть тот самый, нерождённый женщиной герой, которому суждено его убить, не столько ужасает его, сколько заставляет окончательно смириться с неизбежностью. И он отказывается от поединка, и садится на трон, и только вздрагивает, когда под мерный, страшный гул барабана в него один за другим вонзаются ножи. А потом встаёт и уходит туда, куда ушли один за другим все его друзья и враги, и ты смотришь на это и думаешь: вот – знает же человек, что совершенно кошмарно изгадил себе карму, что впереди адские муки, а затем цепь всяких беспробудно-горестных перерождений, которым конца-края не предвидится… Знает, и всё равно не сгибается и не сдаётся. Потому что его кара давно уже была в нём самом. И никакие натуралистические корчи и вопли истыканного стрелами Мифунэ не оставляют после себя и десятой доли того потрясающего, давно забытого ощущения холода и восторга в душе, какое оставляет это твёрдое и горькое мужество, сыгранное так скупо и сдержанно, как только возможно это сделать.

Кстати – в этой постановке вообще нет ни намёка на натурализм. Ни тебе поединков, ни батальных сцен, ни вспоротых животов, ни вырезанных внутренностей. «Степь в крови» так до конца и осталась чистой от крови. Моего друга это сильно разочаровало. Нас c Лессингом – нисколько. Мы с Лессингом потом, когда шли домой, ещё долго показывали друг другу большой палец и тихо перемигивались за спиной моего друга.

Про польскую литературу и польский кинематограф

— Ты Сапковского любишь? - спросил у меня приятель.

— Э-э-э, - ответила я.

— Нет, ты прямо говори - любишь или нет?

— Знаешь, - честно выкрутилалсь я, - наверное, не надо было его читать сразу после Сенкевича.

Нет, люди, про Сенкевича я тоже знаю, что и он - не подарок. И про наивность знаю, и про прямолинейность образов, и про безбожное искажение исторической правды, и про ходульность, и про одномерность, и про слащавость, и про склонность к жестоким сценам, и про то, и про сё, и про пятое, и про десятое...

Про всё знаю, будьте уверены.

Но язык! Други мои милые, какой язык!

За одну его реплику про упырей, которые воем пугают путников в Диком Поле (заметьте себе - в реальном Диком Поле, а не в каком-то там не-к-ночи-будь-помянутом Средиземье,) и про то, что опытное ухо всегда может отличить вой упыря от воя волка - так вот, дорогие мои, за одну эту реплику я бы отдала не только с десяток Сапковских, но и прибавила бы к ним парочку более почтенных персонажей.

А за всё описание Дикого Поля - вообще ничего не жалко. Такой это, братцы мои, восторг...

Та же история у меня, между прочим, и с польским кинематографом. Когда при мне заводят разговор про философию Вайды и поэтику Кешьлёвского, я делаю умное лицо и надуваю щёки, но в душе-то прекрасно понимаю, что отдам всё это, не задумываясь, за одну только сцену танца Скшетуского и княжны Курцевич из фильма Ежи Гофмана.

Хотя про фильм этот я тоже всё-это-знаю, будьте уверены.

24 ноябрь 2010 г. Люба, я вернулся...

Люди! Милые, дорогие мои, любимые люди!

Просто не знаю, как перед вами оправдаться.

Спасибо за то, что не бросили меня, пока я в течение этих полутора лет скиталась по больницам и прочим отрадным местам. Я думала, что когда опять раскрою глаза и посмотрю на свой журнал, он будет пуст и печален…. А вы все на месте, как ни в чём не бывало. Простите меня, Бога ради, что я так долго не отзывалась. Честно – очень хотела, но не могла. Надеюсь, однако, что всё нехорошее позади, и теперь мы будем встречаться раньше, чем раз в полтора года.

Ещё одна информация. «Вавилонская библиотека», очевидно, перекочует на свежеиспечённый сайт нашей библиотеки. Там пока почти ничего нет, поскольку её сделали только вчера. Но, очевидно, что-то там всё-таки будет, и если кто-нибудь её для пробы зафрендит, то это будет и нам поддержка, и вам, возможно, окажется небесполезным. Вот ссылка.

http://inostranka-lib.livejournal.com/

24 ноябрь 2010 г. Бутылочка по имени Серёжка

Давняя моя знакомая, с которой мы не виделись с институтских лет. Почему-то очень хорошо помню её в те годы – дивная, хрупкая, с нежным кукольным румянцем и вечной кроткой паникой в глазах. Потеря номерка из гардероба доводила её чуть ли не до обморока, а когда однажды её по ошибке не допустили к какому-то экзамену, мы всей группой побежали в деканат, потому что всерьёз опасались за её рассудок. За эти двадцать пять лет она почти не изменилась, только из медно-рыжей стала медно-седой. Красива необычайно, просто глаз не отвести.

— Танечка, а у меня ведь такое горе. С дочерью моей плохо. С Антониной. Просто не знаю, к кому обращаться…

— Что такое? Она больна?

— Не знаю, Танечка, милая! Всё было более или менее ничего, и вдруг… такие странности начались, ты просто не поверишь. Забывает, куда что положила. Я спрашиваю, а она мне : «Мама, я не помню! Оставь меня в покое!» Да ещё и с таким вызовом, с таким апломбом, как будто это я виновата, что она не помнит. Нервы стали никуда, чуть что – и в слёзы. И.. самое главное, Танечка… она стала разговаривать с неодушевлёнными предметами.

— Да ты что?

— Да, да! Не разрешает выбрасывать бутылочки из-под шампуня… Ну, обычные самые бутылочки, из-под «пантина» этого… Мало того – она даёт им имена! Одна бутылочка у неё Серёжа, другая Дима, а третья – Настя. Ты представляешь?

«Похоже, дело и правда дрянь», - думаю я, стараясь, чтобы эта мысль не отразилась у меня на лице.

— Конечно, Танечка, её надо хорошему психологу показать. Я ей говорю: «Антонина, пойдём к врачу, я тебя очень прошу». А она – ни в какую. И я не знаю, как в таких случаях – можно ли насильно? А вдруг она ещё больше разнервничается и в себе замкнётся? На дом пригласить – тоже не знаю, как всё это будет…А вдруг она запрётся у себя в комнате и не выйдет? Она теперь может и такое выкинуть, с ней станется. Просто кошмар какой-то… А ведь ей скоро в школу!

Я не верю свои ушам

— Куда ей скоро?

— В школу… Ей ведь уже шесть с половиной!

О, Господи!

— Ира, скажи… а ты её так и зовёшь всегда Антониной?

— Конечно. Не «Тоней» же. И уж не «Тосей», конечно… пошлость какая.

— А…скажи, а у твоей Антонины куклы есть?

— Ну, Танечка… ну, что ты? Какие куклы? Она у меня в специализированном садике с математическим уклоном. А в свободное время на гимнастику ходит и на курсы английского… Нет, у неё есть игрушки, конечно. Развивающие. Но не куклы, нет – ни в коем случае… Ну, Танечка, ты же их видела, эти нынешние куклы! На них же страшно взглянуть!

— А.. допустим, зверюшки какие-нибудь? Ну, там.. мишки. Зайчики.

— Какие мишки-зайчики? Она у меня в садике с математическим уклоном! Ей это не интересно, пойми!

— Э-э-э… Она сама тебе сказала, что ей это не интересно?

— Ну, Танечка… Я даже и обижать её не хочу подобными вопросами! Ты пойми – она уже в компьютерах разбирается, кристаллы выращивает, знает звёздную карту.. и про нано-технологии… А ты «зайчики»… Ты мне лучше скажи – у тебя нет хорошего детского психолога? Я никаких денег не пожалею, честное слово!

И я вам тоже даю честное слово, мои дорогие – всё это ПРАВДА. Историю эту я не выдумала, да и, наверное, так страшно и топорно выдумать бы не смогла.

26 ноябрь 2010 г. Подменыш

В комментариях к предыдущему посту упоминали про ЮЮ.

ЮЮ, если кто-то не знает, - ювенальная юстиция. Хотя все уже знают, конечно, можно было бы не уточнять.

У ещё одной моей знакомой ювенальная юстиция отобрала ребёнка. Случилось это, как вы догадываетесь, не у нас, а в Германии. Сейчас эта женщина (назовём её Ритой, к примеру) ненадолго приехала в Россию и встретилась со мной.

Три месяца назад у неё забрали восьмилетнюю дочь. Потому что мама её била.

Девочка НЕ ВОЗРАЖАЛА и не просилась домой. Наоборот – просила, чтобы её отвезли, куда угодно, только НЕ К МАМЕ.

Я и раньше, из писем, знала, что у них в семье не всё ладно, но что дело дойдёт до такого – и представить себе не могла. Потому что нет на свете более кроткого и терпеливого человека, чем эта мама Рита.

Представить себе, что она может поднять на кого-то руку, тем более – на восьмилетнего ребёнка, для меня было так же нелепо, как представить себе Франциска Ассизского с автоматом Калашникова. Честно говоря, сначала я подумала, что тут или какая-то путаница, или она нарочно покрывает кого-то и берёт на себя чужую вину.

Но она сидела передо мной, плакала и всё в подробностях рассказывала. Всё, что я сейчас расскажу вам, я расскажу не просто с её разрешения, а, можно сказать, по её просьбе. История эта подлинная и будет изложена мною, как есть, без каких-либо беллетристических потуг.

Итак – Рита. Наполовину русская, наполовину немка. С рождения и до середины девяностых жила в России, потом, когда появилась возможность, переехала в Германию к родственникам. Так у неё родилась девочка – как она говорит, «от случайной связи». Ребёнок отнюдь не был нежеланным – наоборот, она очень хотела дочку, причём именно дочку, не сына… Ну, вот – дочка и родилась.

Родилась – и сразу всё пошло наперекосяк.

Ещё будучи грудной, девочка орала, как резаная, стоило матери взять её на ручки. А как только её укладывали обратно в кроватку, немедленно успокаивалась. Стала подрастать – всё стало ещё хуже. Смотрела на маму исподлобья, как волчонок, не давала себя ни гладить, ни целовать, чуть что не так – орала, лягалась и кусала мать до крови.

Когда мать одевала её для прогулки, сдирала с себя комбинезон, рвала на пальтишке пуговицы с мясом, синела от крика – так, что мать вынуждена бывала оставаться дома и никуда её не вести…. В присутствии матери вела себя подчёркнуто злобно, топтала игрушки, кидалась кубиками в зеркало, а однажды какой-то то ли дудочкой, то ли пирамидкой разбила ей лоб – опять же, до крови. При этом не выказывала никакого раскаяния и даже и не думала просить прощенья. Интересно, что по отношению к другим людям (опять же, по словам матери) она вела себя более или менее нормально – без особого дружелюбия, но и без агрессии. Посторонний человек запросто мог погладить её по головке без риска немедленно быть побитым или укушенным. Но мать такой привилегии не удостаивалась никогда.

Не думайте, что Рита не пыталась показывать девочку специалистам. Пыталась, и неоднократно. Водила и к психологам, и к неврологам, и к кому только не водила. Но у врачей этот ребёнок вёл себя так, что они не находили в его поведении никакой патологии. В ответ на душераздирающие истории, рассказываемые мамой, они только пожимали плечами, советовали ей «не давить на ребёнка» и прописывали девочке какие-то лёгкие транквилизаторы. Естественно, это было ей, как мёртвому припарка.

С годами ситуация отнюдь не улучшалась. Правда, девочка перестала скандалить и закатывать истерики по любому поводу, но, как говорит Рита, «как-то так нехорошо ощетинилась», замкнулась в себе и ни под каким видом не позволяла маме не то, что вмешиваться, а хоть краешком глаза заглядывать в её пресловутую «внутреннюю жизнь». При этом она хорошо училась, слушалась учителей, да и со сверстниками у неё было не больше конфликтов, чем у других детей. В классе была в меру коммуникабельной – настолько, что никому не приходило в голову подозревать её в аутизме или каких-либо других психических заболеваниях.. На людях всегда держалась спокойно и достаточно вежливо. Но дома….

Дома при малейшем замечании со стороны матери этот ребёнок мог запросто швырнуть в неё первым попавшимся под руку предметом, выплеснуть на неё суп из своей тарелки, хватить этой самой тарелкой об пол, глядя матери в глаза. Мог сорвать с окна шторы, перебить горшки с цветами, разорвать мамину любимую блузку… И всё это – без неистовства и истерики, а с этакой спокойной, расчётливой, бесстрашной злобой… Мама утверждает, что испробовала все средства. Уговаривала её, стыдила, объясняла, какую боль та ей причиняет своими выходками. На девочку это не производило ровно никакого впечатления. Рита пробовала лишать её каких-то удовольствий – опять никакого результата. Не разговаривать с ней, оставлять её одну тоже было бесполезно, - она только радовалась, что мать оставила её в покое… Рита устроилась на работу, а дочь с огромным трудом пристроила в какую-то школу полного дня, типа нашей продлёнки (как оказалось, такие школы в Германии большая редкость). Сделала она это не только потому, что нуждалась в заработке, а ещё и потому, что уже физически НЕ МОГЛА всё время находится с этим ребёнком один на один. На продлёнке дочь, как водится, вела себя вполне прилично, - а дома всё начиналось сначала.

И тогда Рита начала срываться и бить её. Просто от отчаяния – когда уже совсем не выдерживали нервы. Из этого, разумеется, тоже ничего не вышло. Дочь воспринимала это не как наказание, а как драку, и, хотя силы, естественно, были неравны, всё равно пыталась сопротивляться и дать маме сдачи. Конечно, во время этих баталий они поднимали такой шум, что соседи в конце концов не выдержали и пожаловались в Югендамт.

И дочку у Риты забрали. Нет, не в интернат. Её передали немецким родственникам Риты, а ей самой разрешили регулярно с ней видеться. Никаких прав на ребёнка её не лишили – во всяком случае, пока. Просто сказали: так будет лучше для всех…

Ужас в том, что они, наверное, были правы. Похоже, так действительно лучше для всех. Для всех, кроме Риты.

Девочка живёт у родственников и ведёт себя там относительно мирно. Бывает, что бунтует и капризничает, но, во всяком случае, ни с кем не дерётся, не бьёт посуду и не срывает занавесок с окон. Никаких признаков привязанности к новым воспитателям не проявляет, но и не позволяет себе по отношению к ним никакого хулиганства. На мамины визиты реагирует вяло. Не берёт от неё подарков – ни игрушек, ни сладостей. Иногда откровенно просит маму, чтобы та не приезжала. А честно говоря, не иногда, а довольно часто…

А Рита дома лезет на стенку, плачет и всё не может понять, ЧТО она сделала не так? И можно ли хоть как-нибудь вернуть дочь обратно? Не переместить из одной квартиры в другую, а вернуть по-настоящему, чтобы девочка относилась к ней, как её настоящий, родной, любимый детёныш, а не как подменыш-тролль из какой-то нехорошей сказки. А я не знаю, что тут можно сделать. Я вообще не понимаю, КАК такое может быть? Или Рита чего-то недоговаривает, или…. Скажите мне, люди, ну, разве такое бывает – чтобы ребёнок с пелёнок, с колыбели не любил свою родную маму, причём без всяких на то причин? Или мама сама всё это навоображала, подсознательно внушила это дочери и теперь пожинает плоды?

В общем, люди, мне ничего не понятно. Но жалко их обеих – ужасно. И что ей можно посоветовать, ума не приложу. Конечно, трудно советовать, не зная в подробностях всех деталей, да и пытаться разводить руками чужую беду…сами понимаете. Но штука в том, что она ЖДЁТ какой-то помощи. Судя по всему, умом понимает, что никто «со стороны» в этой ситуации ей не поможет, но… тем не менее…. Если у вас есть, что сказать по этому поводу – скажите мне, пожалуйста, а я ей передам. Хотя… на самом деле – что тут скажешь-то?.

11 июль 2009 г.

У меня в саду полно птиц. Ещё год назад они всё-таки знали меру и переселялись ко мне сравнительно небольшими колониями. А в это лето их столько, что не протолкнуться.

Теперь по утрам я первым делом заглядываю во все садовые бочки: не попыталась ли там утопиться какая-нибудь мухоловка? Почему-то именно молодые мухоловки любят падать в бочки с водой. Их приходится оттуда извлекать, вытряхивать из них воду и делать им искусственное дыхание. А потом высаживать на забор сушиться. Они сидят на заборе, икая, покачиваясь и бормоча слова благодарности, очень похожие на ругательства.

Поистине прекрасно выходить в сад не очень ранним, но и не очень поздним утром, когда он всё ещё мокрый от росы, но уже пятнистый от солнца. И, окучивая кусты элитной Крапивы Людовика Четырнадцатого, слушать, как клан Чёрных Скворцов выясняет отношения с кланом Серых Дроздов. И у тех, и у других очень мощный, лексически богатый язык со сложным интонационным контуром. Жалко, что я не лингвист.

Дрозды живут в дроздовниках, скворцы – в скворечниках, чечётки и мухоловки – где попало, соловьи – в зарослях ивы, растущих вокруг грядок с чертополохом, воробьи и трясогузки – под крышей сарая, а ласточки – те вообще у меня дома, на балке под потолком. Вся эта братия платит за постой тем, что склёвывает у меня не все вишни подряд, а только самые спелые. А те, что похуже, оставляет недоеденными.

1 декабрь 2010 г.

Люди, спасибо!

Сегодня я позвонила ТЕМ ДВОИМ и, заявив себя в качестве их доброжелателя, сказала, что они восстановили против себя весь двор, и теперь жильцы целых трёх домов собираются написать на них жалобу. Что, дескать, их собаки всем мешают, воют, кусаются, кидаются на прохожих и т.п. И если ОНИ не вернут людям Джека, то жалобе этой дадут ход.

Кажется, подействовало.

ОНИ сказали, что-де отвезли «собачку» в приют, так как здесь «за ним не было никакого присмотра». Но готовы его вернуть хоть завтра, раз уж дело приняло такой оборот.

Пока ещё не вернули. Но уже ИСПУГАЛИСЬ.

Более того - выяснилось, что, если с ними общаться нормально, без угроз и оскорблений, они вполне способны ответить тем же. По крайней мере, мама.

Может, правда вернут?

30 ноябрь 2010 г. О благородном безумии

Жил-был пёс.

Он жил у одной бабушки из соседнего подъезда. Бабушка – старенькая, и выгуливать его не могла. Поэтому просто выпускала его из квартиры, когда он просился на улицу, а вечером впускала обратно. Благо, домофон в этом подъезде всегда сломан, а дверь слегка приоткрыта и для верности, чтобы не закрывалась, подперта обрывком лысого персидского ковра.

Пёс вылетал на улицу, весь светясь счастливым нахальством, и тут же кидался в объятия первой попавшейся Дамы В Норковой Шубе или Дворничихе С Пустым Ведром. Вы можете мне не верить, но он делал это так, что и те, и другие, радостно причитая и обзывая его Негодяем, Шайтаном и Волчьей Сытью, прижимали его грязную, наглую физиономию к своим переливчатым мехам, которые он прилежно раздирал лапами, и даже не вспоминали о том, что «они тут гадют, а ты убирай!»

Как у всех уголовников и ловеласов, у него было множество имён. Его звали Дружком, Малышом, Джеком, почему-то Апортом и – опять же – Шайтаном и Мерзавцем. Он на всё охотно откликался. Он справедливо считал себя хозяином во дворе и, как подобает хорошему хозяину, был ласков и снисходителен к своим бестолковым подданным.

По утрам старушки из соседних домов выстраивались в очередь с гроздьями сосисок в просительно вытянутых руках. Он не был жаден до еды, но пробовал у каждой понемножку, чтобы никого не обидеть. С молодыми дворниками-таджиками он играл в Свирепую Собаку – притворялся, что преследует их с рычаньем и угрозами; они с хохотом кидались врассыпную, зная, что он в жизни не позволит себе всерьёз посягнуть на чью-либо оранжевую штанину. Пожилых интеллигентов с палочками он почтительно провожал до метро и возвращался, не скрывая удовлетворения от хорошо исполненной работы. Он немножко дрался с бродячими псами, не переходя, однако, границ ритуальных приличий. Те тоже его сильно не задирали, зная, какой мощный клан стоит у него за спиной.

Никто за него особо не боялся. Он редко покидал пределы двора, был хитёр, осторожен и рассудителен. А во всех трёх домах, которые попадали в сферу его влияния, как нарочно, жили сплошь одни собачники. Среди них особенно выделалась одна пара – мама и дочь.

Про них поговаривали, что они немножко «того». Им ничего не стоило выйти из дома, как есть, в рваных халатах и войлочных тапках, и в таком виде поехать к себе на дачу. Мама раздражала соседей болезненной разговорчивостью, а дочь – болезненной необщительностью. Но если они и были безумцами, то, без сомнения, Благородными Безумцами. На их попечении находились четыре собаки, подобранные ими на улице, вылеченные, выхоженные, откормленные и утопающие в ласке и роскоши. Одну из них он подобрали искусанной и искалеченной; лечение стоило сумасшедших денег, но – они пошли на это без колебаний и спасли несчастную от верной гибели. Другую они подобрали беременной и долго выхаживали после тяжёлых родов, а потом долго пристраивали щенков… Собаки выправились, откормились и стали на удивление свирепыми. Хозяйкам только и заботы было, что выгуливать их поодиночке, в крепких намордниках и на поводках, похожих на цепи.

И вот – прошёл слух, что вся эта орава невзлюбила Джека. Того самого, который Малыш и Дружок. За что – одному Богу известно. Сам он, напротив, изнывал от неразделённой любви ко всем шестерым, причём непонятно, кого он любил больше – хозяек или собак. Впрочем, он всегда был деликатен и никогда не навязывался. Даже когда у какой-то из собак была течка, он не решался приставать в открытую и лишь умоляюще всхлипывал, следуя за ними на более чем почтительном расстоянии.

И вдруг он исчез. Старушка, его хозяйка, впервые за долгие годы покинула квартиру и ходила по дворам, плача и спрашивая, не видел ли кто-нибудь чёрного кобелька в белых носочках. И жалобно улыбалась, и корила себя за то, что отпускала его без присмотра. Соседи и дворники тоже сбились с ног в поисках пропавшего Счастья. И вот – кто-то рассказал, что видел, как «эти две ненормальные» посадили его в машину и куда-то увезли. Вернулись уже часа через два – и без него.

Сперва никто не поверил. Потом пошли к ним за объяснениями.

Они сказали: «Да, это мы сделали. И больше мы вам НИЧЕГО НЕ СКАЖЕМ!»

И не сказали. По крайней мере, ничего, что можно было бы воспроизвести здесь без пометки «вы собираетесь читать материалы, не предназначенные для детей и подростков».

К ним ходили разные люди. И поодиночке, и целыми делегациями. И угрожали, и умоляли сказать, ЧТО они сделали с Джеком. Тем самым, который Дружок и Малыш. И можно ли его ещё вернуть обратно – оттуда, куда они его дели? Из-за запертой двери неслись матерная ругань и вой собак.

Это случилось пять дней назад. Старушка – хозяйка Джека – плачет и говорит, что сама во всём виновата. Соседи пишут заявление участковому. Как он отреагирует – Бог весть. Говорят, он хороший дядька, понимающий… Но может ли он чем-то помочь в такой ситуации?

Ох, не знаю.

Я знаю теперь только одно. Благородного Безумие – не бывает. Бывает просто безумие. Страшное и непредсказуемое. И, наверное, к медицине это вовсе не имеет отношения. По крайней мере, в данном случае..

30 ноябрь 2010 г. Утро понедельника

Я люблю работать во вторую смену.

Утром можно лежать под одеялом и мучиться совестью, думая о том, что вот – вместо того, чтобы пожертвовать лишним часом сна и посвятить это время прогулке с Собакой…

— Я тебе пожертвую! – пугается Собака, зарываясь поглубже в постель и плотно прижимаясь к моим ногам. – Я тебе посвятю! Ты на градусник, вообще-то, смотрела?

Но я не хочу смотреть на градусник. Тем боле, что ещё вчера он упал с подоконника и теперь висит, зацепившись за ветку дерева, которое соседка Нина Егоровна называет «платон». Хотя, на мой взгляд, это обычный клён. Но, впрочем, очень может быть, что Платон – это не «платан», а имя собственное.

Я поворачиваюсь на бок, Собака поворачивается на другой, и ещё целые восхитительные полчаса мы проводим под одеялом.

А потом всё-таки встаём и идём гулять.

Небо прозрачно-синее, безоблачное и почти тёплое, а воздух ледяной и хрустящий. Соприкасаясь, они образуют пар, который виснет над крышами, вспыхивая острыми радужными искрами.

Во дворе перед домом сосед Давид Арутюнович возит в коляске правнучку Аурелию. Аурелия лежит, вся закутанная в белоснежные меха, и выглядывает из них громадными тюленьими глазами с аршинными ресницами.

— Здравствуйте, дядя Давид.

Он любит, когда его так называют.

Мимо пробегает соседка Нина Егоровна, тормозит на бегу, заглядывает в коляску, что-то прогугукивает Аурелии, причмокивая губами. Та понимающе опускает ресницы.

— Ой, до чего хороша девка! – радостно констатирует соседка. – Ну, всё. Ладно. Побегла. Тороплюсь. Талончик на половину деcятого.

— Что за талончик? – интересуется Давид Арутюнович.

— Гастроскопию головы буду делать.

— А! Ну, иди. Молодец. Иди, моя хорошая.

К молодым девушкам он обращается исключительно по имени-отчеству, с подчёркнутым уважением, а к своим сверстницам, наоборот, с небрежно-задушевной фамильярностью. За это его любят и те, и другие.

— Дядя Давид! А что это вы один гуляете, без приятеля?

— А! Надоел уже… Одно и то же. Только и знает, что внучкой хвастаться. Вот кому надо гастроскопию головы делать, так это ему. Послушаешь его, так у них не ребёнок, а профессор! Академик! «Посмотри, какие глаза! Всё понимает – всё, до единого слова!» А что она может понимать? Полгода ещё нет – что такое она может понимать?

— Но ведь и вашей нет, а вы про неё тоже самое говорите.

Он в изумлении возносит брови:

— Но наша-то – действительно!

Я смутно припоминаю, что когда сама лежала в коляске, мой собственный дедушка говорил про меня абсолютно то же самое. Мне прямо даже неудобно было это слушать…

Тем временем моя Собака хнычет, стонет и делает вид, что покрывается инеем. Разумеется, нарочно, - чтобы мы побыстрее шли домой. И вдруг напрягается и начинает светиться злобным торжеством. Из подъезда выходит ещё одна соседка со своим французским бульдогом.

— Чери, Чери, пойдём скорее! Ну, что ты встал? Пойдём, у меня времени мало!

У Чери скорбное, полное негодования лицо с горестно опущенными вниз уголками губ, что делает его похожим на одного из ведущих программы «Суд истории». Скорбь его понятна и обоснована – его, чистокровного француза, кто-то взял и назвал Черчиллем. Это его полное имя по паспорту. Моя Собака пытается подбодрить его, укусив за загривок, он деловито взвизгивает, разворачивается и трусит, потряхивая ушами, к Платону. Мёрзлые голуби, усеивающие Платоновы ветки, вздыхают, топчутся, ища позу поудобнее, и щурятся на яркую, налитую морозным солнцем синеву.

29 ноябрь 2010 г. В продолжение змеиной темы. Змеи и их жёны

За время своего отсутствия я пропустила очень хорошую, на мой взгляд, повесть Ольги Мареичевой «Соната моря». Я знаю очень мало книг, в которых ТОТ мир и ЭТОТ не переплетаются, не переходят один в другой, не смыкаются гранями и порталами, а просто являются одним и тем же миром, и спокойная обыденность этого явления действует на воображение сильнее, чем всякие «переходы», «перелёты» и прочие «шаги в Неведомое».

http://mareicheva.livejournal.com/622889.html

А может быть, я просто неравнодушна к истории Эгле, Королевы Ужей.

Я всегда любила эту историю. Но однажды, уже лет в тринадцать-четырнадцать, мне приснился сон

.

Сон был не похож на сказку. Там, в сказке, всё было красиво и печально. Жила-была красавица Эгле, и как-то раз она пошла купаться в море. Пока она купалась, чёрный уж забрался в рукав её рубашки, отказался уходить и потребовал, чтобы хозяйку рубашки отдали ему в жёны. Ему отдали её в жёны, и он утащил её на морское дно. Там он обернулся молодым королём, и она его полюбила, и родила от него детей, и однажды отпросилась вместе с детьми на сушу навестить родню. Родня же решила, что она страдает под властью злого Змея, и выманила его из моря, и зарезала косами. А Эгле и дети с горя навеки превратились в деревья…

Ужиный король на картинке был хорош, как бог. Ясное дело, - как было такого не полюбить? Но снилось мне - совсем другое.

Мне снилось, что я еду в метро. В вагоне много людей, но я их не вижу, потому что очень темно… В стуке колёс и грохоте поезда слышится музыка…. Мирная такая музыка, похожая на «Светит месяц», но в ней есть что-то такое нехорошее и навязчивое, что мне делается тоскливо. Я выхожу на ближайшей станции и вижу, что она тоже какая-то тёмная, с низким потолком и грубыми, ноздреватыми какими-то колоннами… Я не помню подробностей. Помню только, что иду по платформе и вдруг наступаю на старый резиновый шланг. Шланг начинает раскручиваться и шипеть у меня под ногами… я сперва думаю, что это воздух из него выходит, потому что он дырявый…. но потом понимаю, что он вовсе не спускается, а, наоборот, наливается воздухом и делается упругим и живым... Вдруг он стремительно распрямляется, закручивается вокруг меня и тащит вниз, в чёрный просвет между платформой и шпалами…

А там, под платформой – вода. Но не грязная грунтовая, а прозрачная, лазорево-зелёная, морская. Мне даже кажется, что я чувствую запах йода, соли и прибрежных водорослей….

Может быть, какие-то детали я сейчас невольно додумываю, потому что многого не помню. Но хорошо помню то ощущение горького, беспросветного ужаса, с которым я потом проснулась. Там, во сне, я хорошо понимала, что этот Змей, прикинувшийся шлангом, не задушит меня и не сожрёт. Он просто женится на мне, но хорошо мне с ним не будет. Каким бы прекрасным Королём он ни обернулся. Потому что то место, где он живёт – чужое и нелюдское, и я туда – не хочу.

Нет ни одной сказки, кроме сказки про Эгле, где девушка была бы счастлива замужем за Змеем. Ну, по крайней мере, я таких не знаю.

Есть очень простые варианты, где Змей просто походя насилует девушку, в результате чего она рожает богатыря-оборотня – очень приличного, между прочим, человека

По саду, саду по зеленому

Ходила-гуляла молода княжна

Марфа Всеславьевна,

Она с камени скочила на лютого на змея -

Обвивается лютый змей

Около чебота зелен сафьян,

Около чулочика шелкова,

Хоботом бьет по белу стегну.

А в та поры княгиня понос понесла,

А понос понесла и дитя родила.

А и на небе просветя светел месяц,

А в Киеве родился могуч богатырь,

Как бы молоды Волх Всеславьевич

Есть относительно благополучные варианты, в которых земной, настоящий жених девушки всё-таки умудряется вытащить её со дна ( в смысле – с морского дна). Некто Педер, скандинавский Орфей, взяв у Садко пару уроков игры на гуслях, устраивает в море такой тарарам, что Водяной (он же Змей) сам отдаёт ему невесту и говорит: «иди отсюда, пожалуйста». Есть варианты, где Змей (он же Водяной) после долгих лет совместной жизни отпускает жену в гости к тёще на пару деньков. Таких вариантов особенно много и ВЕЗДЕ жена не помнит себя от счастья, вырвавшись, наконец, из объятий нежного супруга. Мало того – она категорически НЕ ХОЧЕТ возвращаться, что бы он её ни сулил. Иногда супругу удаётся приманить её обратно, шантажируя любовью к детям:

«Я троих заберу и троих я отдам,

Но, сокровище честно деля

Мы седьмого должны разрубить пополам,

Лилофея, дочь короля».

Иногда эта угроза действует, и жена возвращается. Но чаще все эти Агнеты, Ханнели и Лилофеи не поддаются даже на такую провокацию и говорят с лёгким сердцем: «да пропади ты пропадом вместе со своими змеёнышами!»

«Пускай ТВОИ дети весь день не ели,

Не вспомню о том, кто лежит в колыбели!»

И остаются со своей земной роднёй. А муж остаётся на дне, один на один со всем этим голодным выводком и с горой пустых сковородок. Поистине незавидная участь.

Есть одна, особенно грустная версия «Агнете», в которой муж, несмотря на мольбы, не отпускает её погостить на землю. И вот в воскресенье, стоя у заутрени, мать Агнете слышит сквозь пение хора голос, «нежный, как звон ветра в камышах». Дочь просит её помолиться за её бедных зеленокудрых деток, играющих на дне с морскими рыбами и ракушками, и за неё, бедную, пропащую душу, которой томно и тяжко среди морской прохлады и свежести… Мать начинает плакать и молиться – и только тут замечает, что голос слышит на она одна, но и священник, и все прихожане… Двери церкви распахиваются – за ними озеро, «белое, как луна»… Агнете, вопреки запрету, пыталась убежать от мужа, но, настигнутая его проклятьем, разлилась водой возле церковных дверей…

Удивительное дело! Только Эгле была счастлива в браке с Водяным Ужом. Как ей это удалось? Потому ли, что Литва долго оставалась языческой и, пока в других странах Змей (или Водяной) уже вовсю олицетворял тёмное дьявольское начало, в Литве тот же Уж оставался объектом поклонения? Или наоборот – потому что история Эгле является позднейшей стилизацией под народное предание? Кто-нибудь знает, когда она была зафиксирована впервые?

И знает ли кто-нибудь ещё хотя бы одну историю, где девушка и Змей (девушка и Водяной) любили друг друга и не хотели расставаться?.

28 ноябрь 2010 г. Про психологический тренинг

— А теперь выпрямили спинку….вытянули ручки вдоль тела… расслабились… хорошенько расслабились, без халтуры, - психолог, красивая и большеглазая, как царевна-лягушка, стояла в середине круга и сияла улыбкой от уха до уха. – Ручки-ножки расслабили… отпустили себя… совсем, совсем отпустили…. закрыли глаза…. И смотрим. Смотрим-смотрим-смотрим…. Что мы видим? Видим свет. Большой тёплый шар света. Нам хорошо. Мы сливаемся, сливаемся с этим светом…..

Шар света, загоревшийся перед моим внутренним взором, был не такой уж большой. Откровенно говоря, он был совсем маленький. Мелкий такой, тускленький, поганый жёлтый шарик, болтающийся на облепленном снегом проводе. Снег валил частой мокрой сеткой, превращался возле самой земли в грязный ледяной дождь и тихо, злорадно шлёпал по чёрным бездонным лужам. Слиться со светом уличного фонаря я не успела – он хихикнул и потух, как только я попыталась это сделать. И я осталась посреди непроглядной, залитой дождём улицы и, сцепив зубы, принялась сливаться с пузырящейся вокруг ледяной жижей. Впереди меня шёл дождь, посреди него шёл мокрый горбатый пёс и встряхивал ушами, за ним шёл мокрый горбатый мужик на костылях, и я с гордостью подумала, что какой-нибудь Пазолини отдал бы полжизни за такую изумительную сцену, а я могу видеть это бесплатно и беспрепятственно хоть каждый день – даже не закрывая глаз…

— Вам тепло. Вам хорошо. Вы видите свет. Вы – часть этого света. Он впереди вас и позади вас. Вот он расширяется… расширяется…. и из него выходите – вы сами. Но вы – это уже не вы. Вы – некое животное… рыба… птица.. зверь… я не знаю, кто именно. Только не воображайте себе это животное. Дождитесь, пока оно само к вам выйдет из этого света. И тогда вы поймёте, что оно – это вы….

Я вздохнула и стала дожидаться морскую свинку.

Я привыкла, что ко мне в основном выходят морские свинки. Или, в крайнем случае, капибары. Толстые, добродушные и истеричные. Глуповатые, но очень красивые. Я давно имею дело с морскими свинками и знаю, что я – такая же свинка. Ленивая, безобидная, пугливая, настырная и задумчивая. Иногда я, правда, вижу себя в виде козы, но это в те минуты, когда мне хочется себя подбодрить… Я послушно расслабилась, зажмурилась покрепче… дождь тем временем прекратился, и осень немножко отмоталась назад, к началу, к ещё не остывшей земле, голубому небу и палым листьям.

И вдруг – я не поверила своим закрытым глазам! По этой самой земле и палым листьям на меня выползла змея.

Какая там змея! Змеища.

Шикарного асфальтово-серого цвета с острым синеватым отливом. Я таких и не видела никогда.

Земля была, кстати, не такая уж тёплая, сыроватая, вспученная множеством мелких, лезущих из-под неё корешков. Я ощущала каждый из этих корешков собственным брюхом, плавно переходящим в ещё более чувствительный хвост, но это была какая-то отстранённая, ничуть не мешающая и не ранящая чувствительность. Я видела подножья травинок возле самого своего лица, я впитывала в себя запах листьев, разрытой почвы и мелких насекомых, воспринимая всё это не как запах, а как нечто иное. Я свивалась кольцами, чувствуя, как сладостно напрягаются и распускаются мышцы, я улыбалась миру нехорошей мечтательной улыбкой, и мир опасливо расступался передо мной и, огладываясь через плечо, удирал в разные стороны… Боже мой, как это было прекрасно! Усталость и раздражительность как рукой сняло. И психолог, вылезшая на пенёк погреться, - красивая, изумрудная, в высокой золочёной коронке,- больше не вызывала во мне отторжения, напротив… Нет, я, конечно, была далека от мысли, но…. И, в конце концов, корону ведь потом можно выплюнуть.

— А теперь – внимание! Открыли глаза! Быстренько, быстренько открыли!

Нет, всё-таки что-что, а шестое чувство у этих психологов развито здорово. Знают, когда вовремя прекратить безобразие.

А с другой стороны – впереди ещё три сеанса. Может, не всё ещё потеряно.

8 декабрь 2010 г.

Хочу обрадовать тех, кто принял участие в судьбе Джека. Он же Шарик, он же Малыш, он же Шайтан и Поганая Морда.

Короче, все они НАШЛИСЬ.

Откуда явилось это сокровище, до сих пор непонятно. Вернулся ли он сам или с помощью раскаявшихся похитительниц; был ли всё это время в приюте или просто болтался по улицам, - неизвестно. Не очень похоже, чтобы тут бы замешан приют, потому что вернулся он грязный, исхудавший и без ошейника с биркой, который до его исчезновения всё время был на нём.

Несмотря не всё пережитое, он по-прежнему бодр, нахален, и ничуть не утратил доверия к своим прежним подданным. Юлька сказала про него: «Настоящая мордность». Без сомнения, она хотела сказать «личность», но, судя по всему, в последний момент не решилась применить этот термин к собаке.

Только вот что делать с этой мордностью – непонятно.

Одна пенсионерка из того же подъезда вызвалась с ним гулять. Уверяла, что это нисколько её не затруднит – времени у неё довольно, на здоровье не жалуется, да и Джеку предана всей душой. Но вчера утром он опять носился по двору один…. Оказалось, что на поводке его светлость ходить категорически отказывается (валится на спину, скулит, скандалит и прочее), а без поводка немедленно убегает за тридевять земель в поисках друзей, врагов, женщин, помоек и прочих радостей. И дома не тоже не сидит, хоть плачь. Каждую минуту подбегает к двери, орёт, скулит и просится во двор. Хозяйка уже успела изрядно с ним измучиться, но он не слушается её – не в силу природной злонамеренности, а просто потому, что не привык…. Скажите мне, люди, можно ли домашними средствами, не прибегая к помощи кинолога, приучить взрослого полудикого пса к поводку? И если можно, то как именно?

5 декабрь 2010 г. Волшебная лавка

Одно из самых приятных мест в Москве – это, безусловно, художественный салон на Пятницкой. Волшебная Лавка для постаревших, но так и не повзрослевших девочек вроде меня.

Там за витринными стёклами лежат сокровища последних Каролингов, перемешанные с сокровищами московских Ларьков-В-Переходах, примерно по одинаковой цене, сияющие одинаково неземной красотой и тайной. Гранаты – драконья кровь. Янтарь – застывшие слёзы королевны Юрате. Яшма и малахит – обломки Каменных Цветков, разгроханных Данилой в очередном припадке творческого кризиса. На стенах висит поддельный Шилов кисти Серова и Репина. На полках стоят глиняные коты со светочами в руках и гипсовые ангелы с сосисками в лапах – все похожие друг на друга, как близнецы, и все – индивидуально-авторские. В углу громоздятся китайские вазы эпохи Мин с двуглавыми орлами и портретами Наполеона, а рядом - кузнецовский фарфор, помеченный клеймом “Made in China.” Под потолком висят шерстяные говорящие вороны и молчат. Седой кудрявый продавец сидит на низком табурете и деловито и безрезультатно целуется с коричневой керамической лягушкой.

А ещё там всё время ставят хорошую музыку. Почему-то как правило «Дублинцев». Они как-то особенно прижились и освоились в этом местечке – видимо, потому что сами когда-то являли собой такую же завораживающую смесь волшебства и ширпотреба. А когда я зашла туда на днях, то удивилась. Вместо Ронни Дрю там пел Шаляпин. Настоящий, качественный Шаляпин с очень похожим граммофонным треском, чиханьем, скрипеньем и шипением.

Из-за острова на стрежень

На простор морской волны

Выплывают расписные

Стеньки Разина

— Штаны! – радостно угадывает мальчик, прилипший к витрине с антикварными оловянными фашистами.

— Неостроумно, Прохор, - одёргивает его полная интеллигентная мама в павловопосадском платке. – Какая хорошая запись, - говорит она кудрявому продавцу. – Очень здорово воспроизведёт граммофон… как будто настоящий.

— Не граммофон, а патефон, - уточняет продавец, ставя лягушку на место.- Он и есть настоящий. Представляете – зашёл какой-то мужик. С виду нормальный. Увидел на полке патефон, попросил разрешения послушать, исправный или нет. Мы ему всё сняли с полки – и патефон, и пластинки. А он всё это схватил, заперся у нас в служебном помещении и вот уже третий час там сидит, их крутит. По второму, не то по третьему кругу пошёл… Мы прямо не знаем, кого вызывать – милицию или «скорую».

Он улыбается так, что за версту видно – никого он не вызовет. Две продавщицы кивают ему и тоже улыбаются. Толстая интеллигентная покупательница смеётся; мальчик Прохор подпрыгивает, взвизгивая от восторга, а потом все они, одинаково подпершись ладонями, слушают про то, как

Вдоль по улице метелица метёт,

За метелицей мой милый друг идёт…

— Мама, Метелица – это девушка? – шёпотом уточняет Прохор.

Мама рассеянно кивает. Вороны под потолком умилённо вздыхают и топорщат шерстяные перья. Потом мама с Прохором уходят, над дверью звякает колокольчик, и с улицы слышно, как Прохор радостно и мелодично орёт во всё горло, перекрывая шум машин и дальний звон церковных колоколов:

Ты по-стой, посто-о-ой, красавица моя,

Дозволь наглядеться, радость, на тебя!

3 декабрь 2010 г.

В вагоне тесно, полутемно и муторно-спокойно, как в царстве Аида. Пахнет чуть-чуть бомжом, чуть-чуть копчёной рыбой и почему-то талым снегом, хотя на поверхности снега почти ещё нет. Сзади кто-то невидимый вполголоса, с придыханием, рассказывает кому-то, такому же невидимому – а может, просто самому себе:

— Час и сорок минут сегодня ждали электричку, представляешь? На таком морозе… И ни двинуться, ни притопнуть – такая кругом толпа. Все стоят впритык – вот так вот, голова к голове, и ни туда, ни сюда…. А в тамбуре ещё и свет отключили… Мало того, что перед этим вся эта толпа через один турникет пёрлась, потому что все остальные на ремонте, а ещё и свет отключили. И электричек нет. Объявляют только, что задерживаются, а на сколько – не говорят… Вот так и стояли столбом на морозе…и ни туда, ни сюда… Я думала – помру, не дождусь… А уйти в зал ожиданий – смысле нет, там не отапливается… И к тому же – вдруг, ты уйдёшь, а электричка придёт…

Двери открываются, в вагон, пошатываясь, входит парень с красным лицом и неподвижными красноватыми глазами. Тут же пошатывается и хватается за рукав какой-то тётки в высокой, как кичка, шапке.

Тётка остервенело, с завидной быстротой реакции толкает его в грудь обеими руками.

— Пьянь чёртова! Кто вас только сюда пускает?!

Парень летит навзничь, откинув голову назад. От падения на пол вагона его спасает только плотная, как стена, толпа, в которую от врезается спиной, как в батут.

И тут только я вижу, что в руке у парня – белая тросточка. И все это видят.

Парень – не пьяный. Он просто слепой. Слабовидящий, как теперь говорят.

Тётка тоже это видит и слега пугается. Но только слегка.

— А чего,- говорит она растерянно, но с неостывшей ещё злобой. – Ездиют тут… Чего ездиют-то? Сидели бы дома…

Толпа молчит. Кто-то уже взял парня под руку и подвёл к ближайшему сиденью, кто-то пытается уступить ему место. Парень неловко улыбается и отнекивается. На тётку никто, в общем-то, не смотрит. Но на ближайшей станции она торопится выскочить.

Я тоже выхожу на этой станции, потому что она – моя. Иду по платформе к эскалатору и вижу по пути ту самую тётку, привалившуюся к колонне тяжёлой засаленной дублёнкой. Она стоит и сердито сморкается. Глаза у неё красные и неподвижные, - совсем как у того парня.

Я не знаю, о чём она плачет. Может, вспоминает, как стояла час и сорок минут на лютом морозе посреди измученной, глухо ропщущей толпы, вслушиваясь в дальние хриплые гудки и потустороннее бормотание динамика? Или о том, как потом в такой же толпе ещё сорок минут ехала в какую-то душную, безнадёжную неизвестность? Или о том, как потом, не разобравшись и не зная, куда всё ЭТО девать, ударила инвалида? Или вообще о чём-то своём….

Она всхлипывает, трёт веки, размазывает по платку помаду, и я вижу, как сквозь эти непонятные, чужие, не касающиеся никого вокруг слёзы неуверенно и щемяще-красиво проступает лицо.

1 декабрь 2010 г. Про Дмитриев Самозванцев

Как большинство воинствующих дилетантов от истории, я наконец-то заболела Дмитрием Самозванцем.

Кто хоть раз попадал в это болото, знает, что угодить-то туда легче лёгкого, а вот выбраться оттуда….

После ста пятидесяти тысяч прилежно проштудированных мною источников я поняла, что поумнела до изумления. Какая потрясающая, многограннейшая личность предстала передо мною! Судите ж сами.

Это был человек весёлый, развязный и до невозможности болтливый. Если он сумел уболтать до потери чувства реальности не кого-нибудь, а двух иезуитов! – согласитесь, это дорогого стоит. При этом он неизменно был мрачен, нелюдим и чрезвычайно немногословен. Порицал пьянство, сам пил очень мало, но при этом не ложился спать трезвым. Был до умиления демократичен, слонялся по Москве без всякой охраны, запросто заходил в лавки, беседовал и с купцами, и с простым народом. При этом пешком никогда не ходил; и куда бы ни ехал, его повсюду сопровождал отряд вооружённых до зубов телохранителей, окружавший его столь плотным кольцом, что самого царя, по сути дела, никто и не видел. Правил он очень разумно и милосердно, головы рубил, не задумываясь, и, ничем не напоминая царя Иоанна, за сына которого себя выдавал, являлся во всём точной батюшкиной копией. В том числе, кстати, и в разврате. Каждую ночь его приспешники Мосальский и Басманов водили в баню девушек для царской услады, но, поскольку сам царь в баню никогда из принципа не ходил (презирая всё исконно русское), то и с девушками этими ему никак не удавалось встретиться. Тем не менее, они все без исключения прилежно от него беременели… Нравом он был кровожаден, хотя крови не любил. Обликом же был на редкость уродлив: кособок, криворук, ростом почти карлик, с несоразмерно широкой грудью и ногами колесом. При этом изящен и хорош был до умопомрачения – строен, элегантен, прекрасно воспитан, и «во всей его повадке чувствовалась благородная стать». В свободное от разврата время он только и делал, что раздавал русские земли полякам, но они, черти, всё равно были недовольны, потому что за всё это время так ни шиша от него и не получили. Поистине удивительный царь! Всякие цари бывали на Руси, но чтоб такое…

А теперь – внимание!

Считается, что Лжедмитрии появлялись в нашей истории по очереди, один за другим.

На самом деле они правили одновременно.

Лжедмитрий Первый был сыном польского короля Стефана Батория. Он был разумным правителем и великим реформатором, вроде Петра Первого, который, кстати, тоже был сыном Стефана Батория, но держал это в тайне, чтобы не расстраивать историков. Лжедмитрий Первый правил не страхом, а милостью. А когда у него возникали проблемы с этим способом управления, – а возникали они, надо сказать, довольно часто, - его на время подменял Лжедмитрий Второй, который был сыном Ивана Грозного. Собственно, он был не «Лже», а настоящий Дмитрий, но держал это в тайне, чтобы не расстраивать историков. Он показывал народу кузькину мать, народ успокаивался и разрешал Лжедмитрию Первому ещё немножко поцарствовать не страхом, а милостью. А Лжедмитрий Третий вообще не царствовал, потому что был расстригой Гришкой Отрепьевым. Он только и делал, что бражничал, пропивал царскую казну, водил монахинь в сауну, скакал на диких лошадях и играл на дудках со скоморохами. И народ знал, что царь у него милостивый, но строгий, и при этом удалой и беззаботный. А то, что царь не один вовсе, а их трое – это народу было пофиг. В самом деле – что три, что один, какая, на фиг, разница?

А потом заговорщики убили самого доброго из царей – Лжедмитрий Первого. И тогда на первый план вышел Лжедмитрий Второй, - который сын Ивана Грозного – и уже как следует познакомил всех с матерью Кузьмы. Народ обрадовался и убил и этого тоже. И остался у народа один Лжедмитрий Третий. Но поскольку он был Гришкой Отрепьевым, то ничего путного из этого не вышло.

А Марина Мнишек, та вообще ни в чём не виновата. Потому что ещё при жизни всех троих Дмитриев она так и не могла выяснить, за кем же из них они замужем. А они ей тоже не говорили, кто из них кто, потому что сами не всегда могли в этом разобраться. Да и вы бы на их месте не разобрались. Потому что там был ещё и Дмитрий Четвёртый. Но поскольку он был иезуит, то его никто никогда не видел, и в учебниках про него ничего не написано.

___

Кстати, когда я всю эту чушь сочиняла, то очень собою гордилась, полагая, что мне первой после Фоменко пришло в голову такое простое и логичное объяснение сей исторической загадки. Не тут-то было!

Оказалось, что Эдуард Успенский уже успел написать про это целый роман, - и недурной! Вот так, братцы мои. Всегда думаешь, что ты первый, ан глядь – тебя уж и обскакали!.

1 декабрь 2010 г. Опять про Юльку

Туська и Юлька – как Лёля и Оська из «Швамбрании». Туська – необидчивая, уверенная в себе фантазёрка. Юлька – тихая задумчивая скандалистка, погружённая в Туськины фантазии, как заколдованная принцесса – в иллюзорный мир, созданный каким-нибудь Мерлином.

А ещё Юлька, как и Оська, - великий путаник. И солидный её возраст ничуть этому не помеха.

Играют с Туськой в школу. В качестве учеников в ней присутствуют пожилой рождественский Олень из «Красного Куба», который после знакомства с моей Собакой лишился одного рога и полутора ушей; плюшевый техасский броненосец по имени Бронислав Потёмкин; енот Сима – судя по виду, неисправимый завсегдатай помоек, и какая-то безымянная барышня с красивыми скорбными глазами и наполовину отклеившейся шевелюрой. Класс пёстрый и явно неблагополучный.

Учительница – крыса. Ну, ясное дело.

ЮЛЬКА. Давай… знаешь… давай Потёмкин будет учиться, как Путин!

ТУСЬКА. Давай. А почему как Путин?

ЮЛЬКА. Хорошо потому что. Лучше всех.

ТУСЬКА. А откуда ты знаешь, что Путин лучше всех учился?

ЮЛЬКА. Потому что он – Примерный Мистер. Это значит – для всех пример!

ТУСЬКА. Чего-чего?

ЮЛЬКА. Вот и «того»! Сама, что ли не слышала, как по телевизору?... "ПРИМЕР поехал..." "ПРИМЕР посетил..."

***

ЮЛЬКА. Дядя Женя! А потаскун – это кто? Кто всё у всех таскает или кто ко всем таскается?

ТУСЬКИН ПАПА (в испуге). А тебе кто сказал это слово?

ЮЛЬКА.(пожимает плечами). Не знаю. Он у нас дома есть.

ТУСЬКИН ПАПА. Кто?!

ЮЛЬКА. Потаскун. Только он, конечно же, не настоящий. Его на руку надо надевать. Как в кукольном театре. Видел когда-нибудь?

ТУСЬКИН ПАПА. Что у вас за потаскун, которого надо на руку надевать?!

ЮЛЬКА. Енот такой. Сима. Потаскун.

ТУСЬКИН ПАПА. Юлька, ты меня уморишь. Не «потаскун», а «полоскун». От слова "полоскать". Он же полоскается всё время, этот енот, потому и полоскун... Понятно?

ЮЛЬКА (после секундного размышления) Понятно.

И тут же летит к маме, чтобы её просветить:

— Мам, ты хоть знаешь, кто такой потаскун? Это такой енот, который ко всем таскается и ко всем ласкается!

***

ЮЛЬКА. Мам, это что за картинка?

МАТЬ. (Устало) Суд Пилата.

ЮЛЬКА. А-га…. А это кто?

МАТЬ. Иисус Христос. Бог.

ЮЛЬКА. Сама вижу, что Бог. А это кто?

МАТЬ (Усталая, в надежде, что дочь отстанет). Прокуратор

ЮЛЬКА. (Деловито) А где адвокатор?

МАТЬ. Э-э-э… Нету.

ЮЛЬКА (Решительно). Ну, тогда это не суд, а фигня какая-то!

Нынешнюю молодёжь, воспитанную на юридических телешоу, на мякине не проведёшь!

****

— Мам, мне тут недавно показалось, что я о чём-то таком хорошем-хорошем подумала! Потом проверила – оказывается, нет! Ничего подобного!

15 декабрь 2010 г.

По пути на работу сворачиваю к рынку, поскальзываюсь – и сразу попадаю лицом в густой и крепчайший аромат Горячих Пирогов С Яблоками.

О, это совсем не тот пластмассово-маргариновый смрад, который стелется по всем московским переходам и переулкам. Этот запах – живой, пышный, не вызывающий и тени сомнения. Так пахнет в деревнях на следующий день после Яблочного Спаса.

Ни один нормальный человек не устоит, угодив с разлёта в такой запах. Это – как пение сирены. Пройти МИМО этого можно, только привязав себя к мачте.

Я сворачиваю к палатке и присоединяюсь к очереди из таких же, как и я, нормальных людей, не успевших себя никуда привязать. Возле киоска стоит бабка на костылях, в платочке «в кружок» и с подбитым глазом и просит милостыню. Из-под её перекошенной, но вполне ещё добротной телогрейки выглядывает полосатая фуфайка.

Когда подходит моя очередь, продавец весело удивляется:

— Адын пирог? Зачем адын? Пятнадцать рубель всего – дёшево, нигде нет так дёшево, бери пять!

— Нет, - судорожно переглатывая, отвечаю я. – Один. Хватит с меня, и так толстая.

— Ай, зачем толстая? – театрально вопит продавец. – Это шуба у тебя толстая, слушай! А сама – красивая женщина, стройная… зачем так говорить?

— Ага. Стройная. Ка-рррова! – орёт во всё горло старуха, глядя на меня в упор весёлым подбитым глазом

— Карррр! – подтверждает ворона на ветке у неё над головой.

Это приводит меня в такое восхищение, что я отдаю бабке всю сдачу с сотни. Целую горсть звонких красивых «десяток», блестящих, как золото.

— Каррова! – благодарит меня старуха. – Мерррси!

И хохочет, показывая единственный, зато уж точно золотой зуб. Потом подбрасывает в воздух одну сверкающую золотую «десятку», ловит и подбрасывает ещё раз

— Пиастррры! – подпрыгивая, орёт ворона у неё над головой

14 декабрь 2010 г. "Сама понимаю, что Гоголь", или всё это было бы смешно... (из беседы с бывшей однокурсницей)

— Скажи, вам план по посещаемости до сих пор спускают? Нет? Ну, вы счастливые! А нам, представляешь, до сих пор. А откуда я столько народу наберу? Вот смотри: мой филиал – в Вышнегорском, а это даже не райцентр, а так…. До ближайшей деревни – восемь километров, и все пёхом, потому что на автобусе возят теперь только тех, кто на комплексе работает. Спрашивается – кто ко мне попрётся? Лёнька Смирнов, правда, регулярно ходит, когда пьяный… ну, то есть, в смысле – вообще регулярно. Он, когда пьяный, очень сразу начинает интересоваться всем, что в мире происходит, а телевизора у него нету, пропил давно… Вот и ходит в читалку. Когда трезвый, то дуб дубом, ничего не помнит, ничего не соображает. А когда пьяный – такой интересный, столько знает всего, просто с ума сойти.. Вот он, значит, ходит. А кому ещё ходить? Там, у него в деревне, вообще уже никого не осталось, одни бабки да он. Ну, приезжие ещё ходят, летом. Ещё школьники иногда, из Ивановского и из Морёнок. И всё. А! Корейцы ещё ходят… там у нас, за рекой, целые корейские поселения. Эти любят что-нибудь чувствительное, чтобы за душу брало… ну, там, про вампиров и всё такое… Но корейцы же не китайцы, их вон на сколько меньше… И как я с такой посещаемостью план выполню, спрашивается? А это никого не волнует, между прочим. Спустили – будь добра, выполняй. Иначе никакой премии к Новому Году. Её, правда, в прошлом году и так не платили… И в позапрошлом, по-моему, тоже. Но всё равно – обидно же, если лишат, правда?

А я - знаешь, чего придумала? Сейчас упадёшь. У меня свекровь моя бывшая работает в конторе ритуальных услуг, при кладбище. Называется «Вечная память». А кладбище большое, туда со всего района свозят хоронить…. Ну, вот, я и подумала… Нет, ты меня тоже правильно пойми! Формуляры же надо на кого-то заводить, да? А туда, в формуляр, паспортные данные нужно и всё такое.. Как я это всё придумаю? – ОВД там, ГУВД и прочая эта хреновина… Ну, вот, я и попросила свекровь…. Что? Да.. Сама понимаю, что Гоголь. А что делать? Между прочим, очень удобно. Проверяющие приходят – у меня всё в порядке, формуляров аж четыре коробки, и все заполненные, всё чин-чином. Я даже придумываю за этих… ну, читателей, кто что больше любит. Одному, там, военную прозу записываю... Крохалёв такой, Степан Сергеич, он у меня очень про войну любит - Бондарева там, Симонова, Виктора Некрасова. Женщинам, конечно, больше классику и любовное… Румянцева у меня, например, всю «Всемирную литературу» перечитала, очень активная… А они что, эти проверяющие, будут проверять, где она живёт и правда ли всё это читает? Какое их дело, что она уже два года, как преставилась? Им посещаемость нужна и обращаемость фонда. Вот я им и даю. А если даже вдруг чего и всплывёт, я скажу, что ошиблась – не тому книги записала. Только никто не заметит, кому оно надо-то?

Ой, а знаешь, я их теперь боюсь немножко.. Да не проверяющих, а ЭТИХ! Иногда так вечером сидишь на выдаче, вдруг – одна половица скрипнет; потом – другая. Потом дверь так… кррррр…. Как в фильме. И никого. Потом опять половица – крррр… Я уж сижу и думаю: может, Крохалёв пришёл «Горячий снег» сдавать? Или каяться, что кому-то из этих.. ну, тамошних своих приятелей дал книжку на пару дней, а они взяли и заиграли… Потом начинаешь думать: а каково по таким должникам ходить, требовать, чтобы книги вернули? Мы же домой к ним ходим, если они не возвращают…. Так подумаешь: о-о-й… А идти-то всё равно надо, этой обязанности с нас никто не снимает… Хорошо, что они аккуратные, книг не портят, всё вовремя сдают. Жалко только, на мероприятия не ходят. Хотя я их иногда записываю, как будто они тоже приходили. А что? Кто знает, между прочим, приходили или нет.

14 декабрь 2010 г. Вопрос

Любезнейшие, а кто из вас знает, кто такой клобук?

14 декабрь 2010 г. Ну, вот вам и сказка.

Разочаруетесь, поди.

Сперва заинтриговала, а потом рассказывает всякую чушь, как обычно.

Ну, кому интересно - вот вам мазурский вариант "Русалочки".

А вот ещё про клобуков что говорят – они хуже, чем домовые. Как привяжется к кому, так прямо беда. Замучает озорством своим поганым и пакостями. Вот – рассказывают, была такая Марьяна, рыбачка. Ну, вот он к ней и привязался, клобук-то. Чем она ему не угодила – один Бог знает, но только натерпелась она от него столько, что никому не пожелаешь. Вроде всё по мелочи, а всё одно досадно. То сети ей так перепутает, что она потом целый день сидит, их расплетает. То сделает дыру в перине; Марьяна как пойдёт её выбивать – Матерь Божья! пух, перо по всему берегу, как снег… Ну, что ты с ним будешь делать, с таким поганцем? Ничего ведь не сделаешь. Клобук – он ведь ни святой воды, ни молитвы не боится, ему всё как с гуся вода.

Ну, вот. Один раз этот самый клобук нарядился спорить с ветром. Говорит ветру: вон, мол, гляди, Марьяна-рыбачка полотенца на плетень повесила сушить. Давай-ка я сделаю из тростника кропило и буду их озёрной водой поливать. А ты их суши. Кто первый из сил выбьется, тот, значит, и проиграл спор. Ну, ветер согласился, конечно. А чего ему? Дунул раз, дунул два – вот они и сухие, полотенца-то…. Ну, ладно. Вот клобук, знай, бегает туда-сюда, кропило своё в озере мочит и на полотенца водой брызжет, а ветер – раз! – и в один момент их высушивает…. Притомился вконец клобук. Он же ведь маленький, лапки-то коротенькие – поди, побегай столько раз до озера и обратно… Упал под плетень и говорит: всё, мол, не могу больше. А ветер смеётся: что, говорит, вот ты и проспорил! А полотенца-то прежде были серые, а теперь висят белые, чистые, аж все сверкают. Вот клобук лежит и думает: вон, как я ловко придумал! Марьяна придёт, глянет и обрадуется – были полотенца грязные, а стали чистые, как серебро. А ветер на радостях, что его взяла, как пошёл дуть-плясать да на дудках играть. Взбаламутил, как есть, всё озеро. А Марьяна рыбачка как раз в то время на озере-то и была. Поднялась волна, перевернула Марьянину лодку, Марьяна и упала в воду. Она бы, может и выбралась, плавала-то она хорошо, - да тут её кто-то хвать сзади за шею! И утащил с собой на дно. Русалки, ясное дело, кому ж ещё.

Как увидел клобук, что вышло из его затеи – заплакал горько. И пошёл к ветру на поклон. Ветер увидал его, смеётся. Что, говорит, ещё угодно твоей клобуковской милости? А клобук ему в ножки кланяется и говорит: что ж ты, господин мой, ветер, наделал? Утопил мою Марьяну! Как я теперь без неё?.. Ветер ему: ну, что ж, утопил – ничего не сделаешь, назад не воротишь. А клобук ему: дай мне, говорит, одну твою дудку. А дальше уж моя забота.

Ну, ладно. Дал ему ветер свою дудку. А чего ему? У него их много, не жалко. Пошёл клобук на озеро, сел на берег и давай играть. Да так хорошо играл, так жалостно, что все русалки, как есть, разрыдались-расплакались, аж всю воду в озере насквозь просолили. Вот вылезает из озера ихняя королева и говорит: что ж ты творишь, клобучина? Смотри, как всех моих девок расстроил! Прекращай играть сей же час! А клобук ей: буду, говорит, играть, пока вы все на слезу не изойдёте и не растаете. А не хотите – так подавайте мне мою Марьяну-рыбачку обратно. Ну, русалке что делать? Ладно, говорит, твоя взяла. Отпущу её обратно. Только ты уж больше не ходи сюда со своей дудкой, не рви нам душу, нам и без того тошно. Вон оно как.

Ну, вытащили они, значит, Марьяну на берег, а сами уплыли обратно на дно. А Марьяна, она и прежде была девка красивая, ладная. А как у русалок побывала, так и вовсе стала такой красоты, что глаз не оторвать. Вот она, значит, лежит на берегу, ни живая, ни мёртвая. А мимо едет паныч-королевич. С охоты, стало быть, или с какой другой надобности. Смотрит – лежит на берегу девка красоты невиданной. Лежит – и то ли дышит, то ли нет, не поймёшь. Ну, королевич тот, конечно, быстренько с коня слез, над Марьяной, значит, наклонился, щёки ей потёр… То они были белые, как ледяные, а то стали румяные – кровь, значит, к ним прихлынула, она глаза-то и открыла. Вы ли, говорит, ваша милость, мой спаситель? Он, конечно, ей говорит: я твой спаситель, я тебя из озера вытащил, а то бы ты так на дно и ушла… А клобук-то в кустах сидит, ушами шевелит и плачет. То ли с радости, то ли с досады… Вот паныч взял Марьяну, посадил её впереди себя на коня и поехал к себе, значит, во дворец. Марьяна-то рада-радёшенька. Ну, оно и понятно. А клобук сидит в кустах да всё плачет.. Но что уж плакать? Слезами-то не поможешь. Утёр слёзы и пошёл назад, к себе в лес.

Правда, он за Марьяниной хатой-то следил. А как же? Воров по ночам пугал. Прибирался, подправлял там кой-чего, чтобы не подгнило, не перекосилось. А как же? Мало ли что! Вот как-то раз сидит он у озера, в шерсти своей копается. Они ведь шерстяные, клобуки-то, как всё равно собаки… Ну, вот. И вдруг видит – бежит его Марьяна. Сама бледная, простоволосая… Куда только вся красота девалась? Прибежала к озеру, встала на берегу, перекрестилась и – бултых в воду. Прямо, как есть, так и прыгнула. Топиться, значит, надумала, понятное дело. Он ведь, паныч-то тот, думаете, на ней женился? Какое там! Нет, сперва, вроде, хотел. А потом раздумался. Что это он, королевич, будет жениться на простой рыбачке? Где это оно такое видано? Ну, ей-то он всякого-разного наплёл, понятное дело… А потом, как натешился, так и прогнал со двора. Вон, значит, какие дела. А она-то уж к тому времени тяжёлая была… Вот и надумала вгорячах топиться. Но только ничего у ней не вышло. Не успела она в озеро прыгнуть, как – глядь – её уж оттуда русалки тащат. Нет, говорят, ну её к лешему, эту Марьяну. Опять этот распроклятый клобук явится со своей дудкой нам сердце надрывать… Нет уж. Бог с ней совсем.

Ну, Марьяна-то полежала на берегу, опомнилась маленько и подумала, что видно не суждено ей теперь помирать. Не пришло, значит, её время. Ну, что ж делать? Вернулась к себе в хату и стала жить, как прежде жила. Сыночка родила. Хорошенький такой мальчик – глаз не оторвать. А клобук, думаете, от них отстал? Ничуть не бывало. Как озоровал прежде, так и теперь - да хуже даже! И пряжу ей путал, и сети, и в крынках делал трещины, чтобы молоко утекало. Одно слово – пакостный бес.

Вот как-то раз он ей напутал сети. Она сидит на берегу, разбирает их, а сама плачет с досады. А тут мимо идёт мельников сын. Говорит: не плачь, давай подсоблю. Сел рядом и начал ей помогать сети разбирать. А сам так сбоку на неё поглядывает – эх, хороша девка, даром, что порченая. Ну, и она на него глядит, понятное дело… Так у них с той поры и пошло. Как он, бывало, идёт на мельницу, так обязательно к ней по пути заворачивает. То сети поможет разобрать, то лодку просмолить, то ещё чего… Ну, в конце концов и женился. Не посмотрел, что она уже с дитём. Хороший мужик оказался. Любил её очень. Вроде, и надо бы когда поучить, а он - нет. Не бил её, ни в какую. И пасынка не обижал, даже когда пьяный напивался. Он, пьяный-то, бы не злой, а весёлый. Иной раз и захочет, бывало, разозлиться, а клобук, пакостное лихо, тут как тут. Заиграет ему в уши на дудке, только не грустную песню, а весёлую – ну, он и пускается в пляс. А соседям-то клобукова дудка не слышна. Смотрят и дивятся: чегой-то Марьянкин Михалек загулял средь бела дня. А Марьяна им говорит: ничего, он у меня такой. А сама смеётся, заливается. И он тоже на неё глядит и смеётся. Ах ты, говорит, моя ненаглядная! Так и прожили вместе век душа в душу. Вон оно как бывает..

12 декабрь 2010 г. Придираюсь к Пушкину

Всё-таки в пушкинском «Годунове» очень много странностей и противоречий. Это заметил даже балбес и двоечник Сенька Плоткин в известном рассказе Дины Рубиной.

Гениальные пьесы, как правило, рождаются из тяжкой и неравной борьбы автора с материалом. Автор изо всех сил упихивает материал в концепцию, а тот шипит, плюётся и лезет из неё, как Мишкина каша из кастрюли – только успевай тарелки подставлять.

Так, по-моему, было у Шекспира с «Гамлетом». Правда, там автор заталкивал историю не столько в концепцию, сколько в драматическую форму – и так в результате и не преуспел. Поэтому уже столько лет лучшие умы бьются над разрешением загадки «Гамлета», а худшие режиссёры безнаказанно изощряются над ним во всяческих издевательствах – в уверенности, что уж на что, на что, а на «Гамлета»-то пойдут в любом случае.

Так, по-моему, получилось и с «Комедией о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Начнём с того, что сию комедию нам со школьных времён преподносили как трагедию человека, совершившего однажды страшный грех и тем самым обрекший на проклятье и себя самого, и весь свой род, и – в конечном итоге – целое государство.

Но полно – точно ли она об этом?

Лично я не могу найти ни одной сцены, в которой Борис прямо или косвенно признавался в убийстве царевича Димитрия. Да, знаменитый его монолог в царских палатах наедине с самим собой, где он что-то такое мутное и невнятное говорит про то, что «жалок тот, в ком совесть нечиста». Что-де

..здравая, она восторжествует

Над злобою, над тёмной клеветою.

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда….

И так далее… про мальчиков кровавых глазах… ну, все мы помним. Тут есть странное слово – случайно. Почему – случайно? Хорошенькая случайность, если принять этот монолог как признание в содеянном!

А если это всё-таки не признание?

Если речь идёт о пятне не на «совести» в прямом смысле этого слова, а на репутации?

Однажды «молва» обвинила Бориса в том, чего он не совершал. Причём те, кто стоял за этой «молвой», проделали всё так ловко и убедительно, что он не смог, не сумел очиститься. И дальше всё покатилось, как снежный ком:

Кто ни умрёт, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу

Монахиню смиренную… всё я!

Конечно, по логике вещей на него должны были повесить и этих покойников – а как иначе? И царь Феодор, и его малолетняя дочь, и царица Ирина – как мы помним, родная сестра Бориса – все они стояли на его пути к власти. Устранив Дмитрия, он просто обязан был и этих устранить тоже, иначе в том, первом преступлении, не было бы никакого смысла! Но у Пушкина Борис достаточно определённо говорит о том, что не причастен к смерти царя Феодора и его домочадцев. Не означает ли это, что и к смерти Дмитрия он себя считает непричастным? Ведь – повторюсь – насильственное его устранение не имело смысла без устранения Феодора и Ирины?

Далее. Когда приходит известие о том, что «в Кракове явился самозванец» и называет себя воскресшим Димитрием, Борис, помимо естественного в такой ситуации страха, испытывает странное облегчение:

Так вот зачем тринадцать лет мне сряду

Всё снилося убитое дитя!

Да, да! – вот что! Теперь я понимаю,

Но кто же он, мой грозный супостат?

Он рад тому, что загадка разрешилась! Вот к чему, чёрт побери, были все эти сны!… Согласитесь – будь он убийцей, у него бы не возникло вопроса, «зачем» ему снится убитое им же дитя. А невиновный Борис мучился этой загадкой столько лет и лишь теперь понимает: это же было просто предупреждение! Сон предрекал ему то, что «некто», назвавшись именем царевича, придёт, чтобы «сорвать с него порфиру».

И далее – уже совершенно изумительное, ни в какие ворота не лезущее согласие царя с идеей патриарха выставить на всеобщее обозрение «святые мощи царевича». Убийца соглашается на освящение останков им же убитого дитяти? Страх перед внутренними беспорядками оказывается сильнее страха перед тем, что Небеса, окончательно потеряв терпение, укажут, наконец, народу на него как на узурпатора и детоубийцу? Но это совершенно противоречит внутренней логике образа, самим же Пушкиным нарисованного.

Итак – что же перед нами? История злодея, тяжко страдающего от реальных и мистических последствий своего злодеяния? Или история человека, которого ложно обвинили во всех смертных грехах, сделали из этого обвинения отличный рычаг для манипулирования «общественным мнением», заставили его самого тринадцать лет кряду мучиться совестью из-за поступка, которого он не совершал, загубили на корню все его благие намерения и хорошие начинания и довели его, в конце концов, до безвременной смерти…

Право же, не знаю. Не могу в этом разобраться.

Не менее интересен и противоречив Самозванец. Образ, между прочим, чрезвычайно яркий и привлекательный. Традиция делает его отрицательным персонажем, хотя у Пушкина он вовсе не таков, и не один критик уже писал о его «моцартианском» отношении и к жизни вообще, и к собственной авантюре – в частности. И его слёзы о тяжко раненом коне, и его безмятежный сон после разгромного поражения – всё это, между прочим, реальные исторические факты. Одним он лично меня решительно разочаровывает. Какого лешего он признаётся Марине в том, кто он такой на самом деле? Если бы не это признание, какая великолепная могла бы получиться коллизия! Смотрите: персонаж, который собирается бежать в Литву, в пьесе зовётся Отрепьевым. Персонаж, объявившийся в Литве, зовётся Самозванцем. Можно было бы предположить, что это вообще разные люди и дать их роди разным актёрам. Но нет – Самозванец ни с того, ни с сего раскалывается перед Мариной и портит тем самым всё дело не только себе самому, но и будущим режиссёрам… А ведь предположение о том, что Самозванец – НЕ Отрепьев, широко бытовало уже в пушкинские времена; Булгарин, к примеру, написал на эту тему огромнейший и ужасно смешной роман, в котором это откровенно РАЗНЫЕ люди. Ах, как жаль, что Пушкин не решился на тот же приём! Уж у него-то, в отличие от Фаддея Венедиктовича, это вышло бы не потешно, а ярко и убедительно – пусть даже он сделал бы это не впрямую, а только намёком… и лучше бы даже, если бы только намёком…. Ну, какая же досада, что не сделал!

Ещё мне непонятно, к какому из князей Вишневецких обращается на балу Мнишек. К своему зятю Константину? Но отчего тот называет Самозванца своим бывшим слугой? Самозванец, как известно, был слугой не у Константина, а у его брата Адама. А если это Адам, то почему Мнишек говорит ему «мы, старики, уж больше не танцуем..» и обращается с ним, как со сверстником, хотя князю Адаму в то время едва перевалило за тридцать и он был мужчиной в полном расцвете сил?.. Или Пушкин вообще не придавал значения этим деталям? Странно. Он, вообще-то, как правило, деталями не пренебрегал.

С Мариной тоже не всё ясно. Что там за «ледяная холодность» и «холодная расчётливость» у девочки в пятнадцать лет? Она ещё в куклы играла – какая, к лешему, расчётливость? Опять же – Пушкину это было прекрасно известно. Зачем же нужно было делать из неё что-то такое ходульное и малоинтересное, что и исследователю, и постановщику тут просто не за что зацепиться?

Или я придираюсь, а всё, на самом деле, отлично и правильно?

Охохонюшки. Нет, всё-таки хорошо, что я не литературовед..

22 декабрь 2010 г. Про Настоящих Мужчин

Теперь, благодаря моей Собаке, я знаю, что мужчинам нравятся не только томные гламурные блондинки. Толстые, злобные, истеричные брюнетки нравятся им ничуть не меньше. Правда-правда. Сама не знаю, почему.

А ещё, благодаря моей Собаке, я точно знаю, что Настоящие Мужчины ещё есть. Нет, я и раньше знала, что они ещё есть. Просто я думала, что их мало осталось. А теперь думаю, что нет, - в общем-то, порядочно.

Когда морозным зимнем вечером вы гуляете во дворе и останавливаетесь на минутку, чтобы обнюхать ножки скамейки, на которой уже три года лежит вылинявшая табличка «Окрашено», а потом случайно, совершенно случайно оборачиваетесь….

Он стоит позади вас. Лунно-белый и сияющий, почти неотличимый от окружающего снега. Весь, от кончика вытянутого хвоста до кончика высунутого языка, - почтительная нежность и мягкая, чуть ироничная учтивость. В улыбке – ни тени заискивания или панибратства, лишь вежливый полувопрос и неподдельное, ненавязчивое восхищение. Тело вытянуто и напружинено, хвост взметает в приветствии снежную пыль, а в глазах – робость, притворная лишь наполовину, тёплая необидная усмешка и отблеск то ли луны, то ли уличного фонаря. Он никогда не подойдёт слишком близко, если вы не дадите понять, что ничего не имеете против этого. И не будет приседать на передних лапах и извиваться в преувеличенном восторге, приглашая к совместной пробежке вдоль ограды. И уж тем более не позволит себе крутиться вокруг собственной оси и гавкать, пуская слюни. Боже упаси. Он будет просто стоять, любоваться и ожидать.

Даже когда вы поставите шерсть на холке и начнёте пятиться к ближайшему сугробу, он не изменит выражения лица, лишь движения хвоста сделаются ещё более плавными и почтительными. И даже когда вы приметесь биться в истерике, рычать, рваться с поводка и показывать зубы, в его дивных янтарных глазах не появится намёка на осуждения, – хотя выглядеть вы будете, прямо скажем, отвратительно. Он улыбнётся вам так, что у вас против воли дрогнет и заколотится сердце, мягко перепрыгнет через ограду внутреннего дворика и растворится в лунно-снежной пыли. И всё. Останутся только следы лап на дорожке перед скамейкой и смутная, сосущая досада под сердцем….

Чтобы умерить эту досаду вы, конечно, пойдёте ловить крысу на заднем дворе под вывеской «пожарный кран». Или в сердцах загоните на забор своего соседа Тихона Кузьмича и долго будете топтаться вокруг, изображая злорадство. Но даже его вой, фырканье и злобное мяуканье не вернут вам хорошего расположения духа. И совсем уже вечером, дома, утопая в пуховых подушках, вы вздохнёте, всплакнёте слегка на луну и заснёте с мечтательной улыбкой, закусив край пододеяльника…Чтобы завтра опять поставить на холке шерсть и злобно затрясти брылями, когда очередной Настоящий Мужчина бесшумно возникнет перед вами из сверкающей лунной пыли….

20 декабрь 2010 г.

Во дворе перед домом дворники соскребают плотный, надёжный, как асфальт, снег со сверкающего бугристого льда и, поминутно оскальзываясь, уходят с чувством выполненного долга.

Прохожие жмутся к краешку тротуара, где ещё сохранилось немножко снега, и идут по нему гуськом, как по бревну или канату, балансируя и взмахивая сумками. Посередине тротуара гуляет только бабка Елизавета. Она ничего не боится и никогда не спотыкается.

Бабка Елизавета – наша местная дворовая аномалия.

Говорят, что ей уже девяносто четыре года, но уточнить это никто из соседей не решается. Древность её не подлежит сомнению, но вот назвать её старой можно с большой натяжкой. В свои предполагаемые девяносто четыре она крепка, как дуб и пряма, как кипарис, - только гораздо внушительнее кипариса. Вообще, когда она в своих здоровенных, как ботфорты, валенках, гуляет по двору, опираясь на здоровенную палку с острым концом, обитым железом, она больше всего похожа на Петра Первого. У неё ясный ум, ясный тяжёлый взгляд исподлобья и зычный, как труба голос. Когда она сморкается, с карниза срываются сосульки.

Говорят, что она родом из Гомельской области. Но выговор у неё совершенно московский, речь чистая и правильная, почти без диалектизмов.

А ещё она – самый большой в нашем доме специалист по нечистой силе.

— Ты что говоришь-то? Домовик у ней на груди сидел…. Ты ври, да не завирайся, милая моя.

— Я не вру. Он мне недавно как раз приснился, под утро. Сидит на груди, маленький такой, лохматый. Тельце круглое, твёрдое, как мячик…

— Так какой же это домовик? Это Влас. Либо Марня.

— Влас? Какой же это Влас? – В голове у меня начинают судорожно толкаться и кружиться в хороводе Иванов-Топоров-Толстой-Трубачёв. – Это что - Святой Власий, что ли? Который Велес? Который домашним скотом занимается?

— Ишь, ты, умная. То Святой Власий, а то Влас. Влас – он и есть маленький-лохматенький. Он вот и душит. А домовик – он отродясь никого не душил. Он в доме живёт, за порядком смотрит… И не лохматый он, а такой себе….

— Какой?

— Обыкновенный. Как человек, только роста небольшого. И жена у него есть. Домовуха….

— И детки есть?

— А то как же. Есть и детки…. Домовой – он хороший, он аккуратных хозяев любит. Ну, а неаккуратных, конечно, того… Но тоже не очень. Не до смерти.

— А-га… Ну, ясно…. А вот ещё какой вопрос, Елизавета Ивановна… У ведьмы хвост есть? У нас в деревне некоторые старухи говорят, что есть, а другие – что нету…

— Да откуда же у ведьмы хвост? Это всё сказки! Болтают, чёрт-те чего, сами даже не думают…. Нету у ней хвоста. Ведьма – она как женщина обыкновенная. Так, на первый взгляд, даже не отличишь.

— А на метле она вылетает обязательно через трубу? Или можно через окно?

— Да на какой такой метле? Говорю тебе – сказки! Ничего она не летает. Не умеет она летать.

— Но колдовать-то умеет?

— Колдовать – это колдунья. А ведьма – нет. Она не колдует.

— А почему же она тогда ведьма?

— Так. Зрак у ней тяжёлый.

— Чёрный?

— Чёрный – не самый страшный. Зелёный – хуже. Она, может, и сама не виновата, что он у ней такой. Судьба.

— А отчего такая судьба?

— А я знаю? По-разному бывает. Ту девку, которую мать, либо бабка, либо кто ещё из сродственников с детства проклянёт, та, значит, и будет ведьма.

— Что же это за мать, чтобы собственную дочь с детства проклинать?

— А нечайно. Скажет: у, чтоб тебя черти взяли, надоела хуже горькой редьки! А черти-то – тут как тут. И всё. Была девка, а стала ведьма.

— Да чем они отличаются от других женщин, кроме «зрака»?

— Так особенно вроде ничем… Людей только сторонятся. Не любят людей. Сами никого не привечают и про себя никому ничего не рассказывают. В церковь не ходят. На праздники там… на гулянки какие – тоже не ходят. Дикие они.... Ни с кем не ругаются, но ни с кем и не дружатся. Замуж выходят редко, и то, если какая выйдет, - хорошей жизни ей не бывает, а мужу уж и подавно.

— А говорят, они детей воруют?...

— Детей не воруют, нет, это всё сказки. Но и своих не родют. Так себе – мотаются неприкаянные, не разбери-поймёшь.

— А бесам-то от них какая прибыль?

— А бес их знает, какая. Уж наверное, какая-то есть.

И смотрит на меня сверху вниз, опираясь на свой окованный железом посох. Лицо у неё – всё в пигментных пятнах и родинках, но не то, чтобы очень морщинистое, а в глазах проблёскивает чуть выцветшая, но ещё заметная зелень. Потом поворачивается и идёт к подъезду широким гренадёрским шагом, чуть приволакивая ноги в громадных валенках с калошами. Ватные штаны шириной с Чёрное море полощутся на ветру и обвисают вокруг валенок красивыми ворсистыми складками.

Я иду домой, встаю перед зеркалом, отражение смотрит на меня ярким, тяжёлым взглядом исподлобья, и зелень в его глазах такая, что хочется зажмуриться.

Господи, спаси мою душу.

19 декабрь 2010 г.

Вы, небось, уже все это видели, а я, как всегда, позже всех...

Но всё равно не удержалась. Утащила вот отсюда:

http://the-mockturtle.livejournal.com/

Люди - это класс!

Постпьянственное

Действующие лица:

Урсус Минус, наноконсул

Коррупций, префект притырианской когорты

Модус Толерантис, представитель либеральной интеллигенции

Организатор игр и празднеств

Комиции

Наноконсул:

Уведомляю доблестных квиритов:

Вчера послушал песнопенья бриттов -

Серьезная работа, высший класс! –

И позже, возвращаясь с выступленья,

Глядел вокруг и думал с сожаленьем:

Не тот культурный уровень у нас.

То тычут в нос реформой коммунальной,

То плебс мутят под Аркой Триумфальной -

Так расшумятся, хоть вводи войска;

То в спину плюнут, то по морде двинут,

То ёлку перед Рострой опрокинут…

Коррупций, мрачно:

Всему виной фанаты Спартака.

Наноконсул, страдальчески:

А им-то, миль пардон, болта какого?

Я, кажется, уже убрал Лужкова.

С таким народом лучше сразу в гроб.

Модус Толерантис:

Заладили: «Спартак», «Лужков», «фанаты»…

Плебеи ропщут: «Галлы виноваты!»

В столице каждый третий – ксенофоб.

Комиции:

А чо, а чо! Достали ваши галлы!

Им в Галлии пространства, что ли, мало?

Приперлись и проходу не дают:

Суды рядят по варварским законам,

На улицах цепляются к матронам

И честных римлян повсеместно бьют!

Модус Толерантис, рассудительно:

Сограждане! С научной точки зренья,

Сам термин «галлы» вызывает пренья,

Ведь перечень племен, увы, немал:

Адуатуки, нервии, венеты,

Секваны, нантуаты, усипеты -

Не разберешь, кто галл, а кто не галл.

Коррупций:

Моя притырианская когорта

Всех чужаков распознаёт по морде

И тем покой столицы бережет:

Где надобно, без лишних сантиментов

У пришлых отбирает документы -

Сперва сажает, после стережет!

Комиции, ехидно:

А если документы не в порядке,

То в ход идут коррупция и взятки –

Не разберешь, кто прав, кто виноват!

А галлы год от года всё наглее,

Квадриги ставят возле мавзолея,

Того гляди, коня введут в Сенат!

Модус Толерантис, уныло:

У них, у галлов, древняя культура,

А наш народ, чуть что, за арматуру –

Кругом разруха, пьянство и тоска,

И в головах бредовые идеи…

Комиции, подозрительно:

А вы, простите, не из Иудеи?

Коррупций, стоически:

Всему виной фанаты Спартака.

Наноконсул, нервничая:

Народу нужно дать духовной пищи.

Пусть хлеба нет, но зрелищ дохренища –

Всё лучше, чем проклятый нацвопрос.

До бриттов мы не доросли, положим,

Но молдаван послушать всяко можем!

Где кифаред Геронтофил Бедрос?

Организатор игр и празднеств:

Он эскулапам сдан на двое суток.

Юпитер помрачил его рассудок –

Рабыню бил, беда невелика.

Наноконсул:

Пустить сюжет по Первому каналу,

А что до галлов… К черту ваших галлов.

Всему виной фанаты Спартака!

17 декабрь 2010 г.

Я очень люблю, когда Начальство задаёт вопросы.

Нет, правда, это очень интересно.

— Скажите, Наташа уже записала вас в группу Неотложного Выезда?

— Куда записала?!

— В бригаду Моментального Реагирования. Вообще-то, я просила её всех записать…

— Матерь Божья! А что за бригада?

— Ну, вы же знаете, что библиотека на все праздники будет закрыта. Целых десять дней. Это очень плохо – оставлять её одну на такой срок, вы же понимаете. А вдруг её прорвёт… или что-нибудь такое…

— ???

— Трубу прорвёт, понимаете. Если она останется одна, у неё обязательно что-нибудь где-нибудь прорвётся или выйдет из строя. А никого кругом не будет.

— Как – «никого»? Есть же специальные службы. Они должны следить..

— Ох, я вас умоляю! Какие службы в новогодние праздники? И потом, даже если они и будут на месте – вы же понимаете, в каком они будут состоянии, эти Службы? После Нового-то года…

— Ага. Всё понятно. И на этот случай нужна группа Экстренной Реанимации.

— Вот именно! Если что, то вы будете обязаны срочно выезжать и спасать… Я велела всех записать, но выезжать будем по желанию.

— По чьему желанию?

— По вашему.. То есть, в смысле, - по требованию.

— По чьему требованию? Если все Службы будут в соответствующем ситуации состоянии… вы уверены, что они смогут кому-то позвонить и эти требования сформулировать?

— Ну… кто-нибудь, возможно, и сможет. Будем надеяться на лучшее.

— Ага. И если это "лучшее" случится, наша Бригада выезжает с нашатырём, капельницей, бутылкой водки и разводным ключом и принимает Экстренные Меры. Всё понятно. Вёдра и ломики тоже брать с собой, или у этих Служб свои найдутся?

— Таня, как вы можете шутить в такую минуту? Поймите – библиотека остаётся ОДНА! На целых десять дней! А сейчас такая криминогенная обстановка… Вы понимаете, что её нельзя просто так взять и оставить без присмотра!

И я понимаю, что шутки в самом деле неуместны.

Что моё нежное суровое Начальство страдает так, как если бы ему пришлось оставить родное дитя без присмотра на целые десять дней.

На попечении каких-то сомнительных, сильно притом пьющих нянек. Которые и пальцем не шевельнут, когда у дитяти случится депрессия от страха и одиночества, и оно зарыдает во все трубы и краны, и захлопает дверями, и затопает лестничными пролётами и колоннами…. И книги выйдут из строя и, вопя и причитая на ста сорока восьми языках народов мира, примутся метаться по коридорам и стучаться в глухо запертые двери, но никто их не услышит, не подхватит на руки, не поцелует в корешок и не поставит обратно на полку, напевая при этом колыбельную про Универсальную Десятичную Классификацию и Таблицы Хавкиной… Ни одна равнодушная зараза.

И правда – сердце сжимается, как об этом подумаешь.

Я ОЧЕНЬ понимаю Начальство.. Я и сама – такая. Каждый вечер, выключив свет в читальном зале, я смотрю на притихшие на полках тома «Гердера» и «Брокгауза» со смешанным чувством. Дети, наконец-то, угомонились в своих кроватках, можно их оставить и заняться своими делами… Но, Боже мой! – как боязно и странно оставлять их тут одних на целую ночь!

Двери в зал запираются. За спиной, из душистой, пыльно-бумажной темноты слышны вздохи, хихиканье, скрип полок и быстрый, вороватый шелест страниц.

15 декабрь 2010 г. Кто о чём, а я всё об инопланетянах

Ну, всё. Теперь я точно знаю, что инопланетяне существуют.

На днях Туськина мама купила ей книгу, которая всё расставила по своим местам.

Называется «Всемирная история для детей» Издательство «Аудиториум», год издания – 2007.

Как мне потом объяснили, это просто выжимка из «Авантовской» Детской Энциклопедии, отличающаяся от пресловутой Энциклопедии именно так, как жмых отличается от подсолнечного масла. И знаете, что там утекло при выжимке в первую очередь?

Вся Восточная Европа.

Напрочь.

Там её нет, понимаете? Там есть куча других замечательных мест. Есть Шумер и Вавилон, есть Япония и Китай, есть и Греция, и Рим, и вся Западная Европа в лучшем виде. Есть все Востоки и все Америки, какие только существуют в природе. И турки, и арабы, и индусы, и индейцы – все на месте, все как огурцы. Даже Австралия со всеми австралийцами, и та есть.

А НАС НЕТУ!

Про Среднюю Азию и Крайний Север ещё что-то сказано, но как-то вскользь, в двух словах. А про Восточную Европу – вообще ни слова, как будто это просто более длинное и менее романтичное название Атлантиды

Туськина мама, кстати, опомнилась быстрее меня.

— Это же ВСЕМИРНАЯ история! – объяснила она с просветлённым от радостной догадки лицом. – Значит, нас здесь просто НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

— То есть как – не может быть?

— Ну, так… Мы же к всемирной истории никогда не относились… Ты вспомни! Мы всегда издавались отдельно. И в школе, и в институте… Смотри, что здесь написано: «Книга посвящена важнейшим этапам истории человечества - от появления человека на Земле до событий второй половины XX века…» Вот видишь – «человечества». А мы же – не человечество… Ой! Ну, то есть… в смысле… это….

И тут я поняла, что именно «это».

Конечно, мы никак не можем быть частью всемирной истории. Мы всегда издавались отдельно. Во все времена, от сотворения мира. Вероятно, для обоюдной безопасности – и нас самих, и этого самого мира. Значит, мы до такой степени не от мира сего, что нас никак невозможно считать неотъемлемой его частью.

Но на ангелов мы тоже, прямо скажем, как-то не того…. Даже, можно сказать, наоборот. Остаётся одно. Инопланетяне. И индоевропейская языковая общность тут ни при чём. Тем более, что мы узнали о ней уже сильно после того, как закончили школу.

Нет, но в школе-то была хотя бы отечественная история! Пусть ОТДЕЛЬНО, но была. А вот с другими странами Восточной Европы и там всё было до крайности мутно и невнятно. По крайней мере, в те незапамятные времена, когда училась я. И, например, я совсем недавно, благодаря всё тому же Дмитрию Самозванцу, узнала, что есть на свете такое государство – Великое Княжество Литовское. Сначала мне, натурально, стало стыдно за своё невежество, но потом я посмотрела в те книжки по истории, которые читала раньше, и поняла, что там про это ничего не рассказывается. И в необъятных, как Вселенная, фондах нашей Вавилонской библиотеки нашлось всего ДВА издания на русском языке, в заглавии которых упоминается это словосочетание – и то, между прочим, в контексте лингвистики, а не истории. И в школе, я помню, нас учили так, чтобы в наших бедных москальских головах не застряло ни одной ассоциации, так или иначе связанной с этим местом на карте.

Люди! Но какое потрясающее место!

Восторг и ужас не покидают меня с тех пор, как я о нём узнала.

19 январь 2011 г. И сердцем, как куклой, играя... (Кое-что из Юлькиной жизни)

— Мам! А если Путину нарисовать много-много кудряшек... и вот здесь, и на щеке тоже… тогда получится Пушкин?

— Н-нет. Знаешь – нет. По-моему, не получится.

— Слава Богу!

Мы так и не смогли выяснить, за кого из них двоих она так радовалась.

***

— Я с Васькой не играю. Не на сегодня, а вообще навсегда. До самой смерти.

— Что так?

— Да козлина он потому что. Анечку мне разбил.

Анечка стоит на тумбочке, сонная и фарфоровая, и лениво улыбается из-под кошмарной своей кружевной шляпы

— Но вот же она, твоя Анечка. Целая и невредимая. А ты говоришь – разбил.

— Разбил. Тут просто не видно, потому что оно внутри… Он ей сердце разбил и ушёл.

— Как это – сердце разбил?

— Взял и разбил. И ушёл. Козлина. А она теперь ни с кем не разговаривает, а просто стоит и смотрит. А раньше не только разговаривала, а пела даже. Про ручеёк. А теперь только стоит, молчит и смотрит…

***

— Мам! Сегодня – знаешь, кто был на улице? Авантюрист!

— Господи боже! К тебе что – кто-нибудь из незнакомых взрослых подходил?!

— Да не-ет. Он падал. Прямо вот так летел и падал… Весь такой красивый, прямо обалдеть!

— Дворник, что ли, с крыши упал?

— Да не дворник! Авантюрист. Только он не настоящий авантюрист, а как будто.

— Господи боже! Что за авантюрист такой?

— Не авантюрист, а как будто… Ну, у тебя тоже ведь такой есть. Только у тебя настоящий, а этот – как будто. Он прямо в воздухе висел.

— Единственный настоящий авантюрист, который у меня когда-то был, давно с нами не живёт. Так что, я не знаю, кого ты имеешь в виду.

— Ну, ты что, забыла? Бусики! У тебя же бусики такие есть. Называются – авантюрист. Огонёчки мелкие-мелкие, и все переламутриваются. Сегодня в воздухе – прямо такой же точно! Когда солнца нет – не видно. А когда есть – то видно. Прямо в воздухе, мелкий-премелкий, лучше золота…. Это не снег, ты не думай! Снег – не такой. А это просто воздух такой золотой. Вот, когда раньше цари были, у них во дворце всегда был такой воздух, даже и летом…

18 январь 2011 г. Моя Подруга и её чувство крысы

— Думаю, это что-то природное, на уровне инстинкта. На самом деле каждый человек хоть что-нибудь, да чувствует. Кто-то воду под землёй. Кто-то золото. У меня сестра, например, в детстве чувствовала, какой фильм покажут по телевизору, ещё до выхода газеты с программой. А другая моя сестра всегда чувствует, когда ей свекровь звонит, хотя у неё телефон без определителя, и звонит она в разное время.

А я чувствую крыс. Ну, что поделаешь? В жизни всегда так – если дар, то какой-нибудь дурацкий.

Не знаю, как это происходит. Правда, - не знаю. Помнишь, в старых домах такие лифты были с сетками… ну, которые автоматически не открывались. Может, и сейчас ещё где-нибудь есть. И вот – застрянешь в таком лифте и ждёшь, когда кто-нибудь придёт т тебя спасёт. Ждёшь, ждёшь… Кругом темно, пакостно так…. очистками пахнет и котами. И вдруг, где-то наверху – сррррр!. Нет, это даже не звук и не шорох. А, знаешь, что-то такое неуловимое совершенно, как перед землетрясением или концом света. Лёгкое подрагивание пространства. А ты сидишь там, в этом лифте, и думаешь – НЕТ, НУ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Не может быть ИХ в том месте, где котами пахнет! А потом ВСПОМИНАЕШЬ,

что коты на самом-то деле ИХ тоже боятся, это против мышей они герои и всё такое, а против ЭТИХ…. Может, они и сами писаются от страха, поэтому тут так и пахнет.

А наверху опять – с-ррррр. Тихо-тихо, еле слышно. Может, даже вообще на уровне ультразвуковых частот. И – трк-трк-трк о решётку. Не когтями. Не хвостом. Не зубами. А каким-то таким…. крысиным энергетическим полем. Это вообще не звук, а какие-то электромагнитные сигналы. Сперва очень высоко, где-то на уровне чердака. Потом ниже. Потом ещё ниже. Потом где-то уже совершенно близко, хотя не видно на самом деле ничего и не слышно ни хрена… вообще ничего, понимаешь? Но я-то слышу! Я-то знаю, ЧТО это!

Ну, дальше… Ясно, что дальше. Сама понимаешь.

Что такое «крысиный крик», тебе объяснять не надо. Это не когда крыса кричит. И не когда человек кричит при виде крысы… При виде её он, положим, тоже кричит, но это другой крик – тональность другая. Самый страшный крысиный крик человек издаёт за полсекунды до ЕЁ появления. Главное, что крысе на это плевать, она давно привыкла, ей по фигу…. То-то и обидно, что ты орёшь, а ей – плевать! Она всё равно ВЫХОДИТ, хоть ты тут оборись до полусмерти…

Или ещё бывает…. Ты стоишь на лестнице с мусорным ведром и натурально не можешь открыть крышку мусоропровода. Потому что знаешь, что ОНА – там. Хотя она сидит абсолютно тихо, не дышит, не свистит, не шебуршится…. Но она там – СУЩЕСТВУЕТ, я это чувствую всем, чем только можно – и пятками, и коленками, и затылком. И вот – ты берёшься за крышку мусоропровода, чуть-чуть чуть дёргаешь за неё, а дальше – всё, дальше уже невозможно сдерживаться. Соседи выбегают: где? что? «Где-где»… ТАМ. Я точно знаю – она там! Кто-нибудь откидывает крышку – так и есть. Сидит. Жирная такая и, в общем-то, не страшная. Симпатичная даже. Это на картинках в детских книжках у них такие гадостные морды, а в реальности – ничего подобного, вполне интеллигентные…. Но ты всё равно орёшь, потому что ТАК НАДО. И она смотрит на тебя, как на идиотку, а потом уходит вниз, по трубе мусоропровода, а ты стоишь в обнимку с ведром, орёшь и чувствуешь себя идиоткой. Ужасно глупо. Я же, на самом-то деле, их ничуть не боюсь. Чего их бояться?

Один раз, правда, я ошиблась с этим чувством крысы. Это когда я на спектакль пошла в Хьюстоне. Маникюр зачем-то сделала, идиотка такая. Сроду не делала, а тут решила выпендриться…. На самом деле это оказался не театр, а обычный их американский цирк. Зрителей завели в какой-то сарай, дверь заперли, а свет выключили. Вот мы стоим, ждём…. И вдруг я чувствую – ЕСТЬ. Под полом. И медленно так, бесшумно приближается к дыре в этом самом полу. И вот-вот, сейчас, высунет морду…

Ну, ты понимаешь, что дальше было.

Главное, народ меня сразу понял и поддержал. Не в той тональности, что нужно, но тоже, в общем, довольно стройно. А из дыры высунулась – представляешь, позор мне! – вовсе не морда, а рука. И – хвать меня за ногу! А я от неожиданности, что это не крыса, так перепугалась, что, вместо того, чтобы вырываться, нагнулась и – хвать за эту руку…. Она как заорёт! Ну, то есть, не она, не рука, а тот, кто там к ней был приделан… мужик какой-то… актёр, одним словом. Это был такой спецэффект, понимаешь? Этот актёр рассчитывал по сценарию всех напугать, но немного не рассчитал, с кого начинать…. И вот – он орёт и вырывается, а я от потрясения, вместо того, чтобы его выпустить, вцепилась в него всем маникюром и продолжаю голосить, как на пожаре.….А публика уже во всю напоминает массовку в фильме «Титаник». Главное, нет бы сперва разобраться…. Мечутся, как крысы на корабле, орут своё «хелп! хелп!» А чего там «хелп»? – разобраться же сперва надо, а потом уж «хелп»… И все, понятное дело, пробиваются к выходу, а дверь там так устроена, что её не видно, особенно в темноте… Наконец, общими усилиями её нашли и снесли с петель. И меня общим потоком подхватило, оторвало от этой несчастной руки – слава богу, не вместе с ней – и тоже понесло к выходу…. Парень этот… не тот, который под полом, а тот, который режиссёр…. потом говорил, что такого яркого представления у него ещё ни разу не было. На следующий свой спектакль, правда, почему-то не пригласил.

И ещё раз я ошиблась, совсем недавно….В саду. У Ника там такой сад шикарный, и в этом саду живут броненосцы. Правда-правда. Одного я сама видела, и не раз. Бронислав Потёмкин его зовут – шикарный такой, кривоногий…. Но речь не о нём, как ты сама понимаешь…. Нет, там, вообще-то, сад хороший – хоть и в английском стиле, но совершенно не такой, как эти английские сады, где под каждым кустом - или привидение, или труп. В Америке всё не так. Там все привидения живут в штате Мэн, так у них заведено… там вроде как резервация для них….Нет, правда. Мы там были и сами видели. Там в домах всё специально для них обустроено, и на лестнице на ночь оставляют горящие фонарики, потому что привидениям так уютнее… А в Техасе ничего такого нет. Ну, изредка бывает, забредёт какое-нибудь пьяненькое привидение времён Сухого Закона, но, говорят, они к русским почему-то очень хорошо относятся… удивительно, но факт….Казалось бы – в те времена все наоборот были очень настроены против русских, а вот поди ж ты…. Ну, ладно, я опять куда-то отклонилась. В общем – сад. Английский, но не как у англичан. Кстати – ты заметила, что если в английском фильме англичанин лезет на дерево, потому что он там живёт, или просто потому что ему в голову пришло влезть на дерево, это никого не удивляет? Вот если американец или, там, француз полезет на дерево – это странно, а англичанин – это нормально… Стоп! Опять я куда-то не туда…. Ну, в общем, сад. И вот – иду я вечером по этому саду, и вдруг – срррррр… ОНА. Где-то близко. В кустах, рядом с воротами. И вот-вот выставит из этих кустов свою поганую усатую морду.

В общем, как только я заорала, ОНО там, в кустах, тоже заорало, запаниковало и стало биться, как подстреленный гусь. И я поняла – не крыса. Крысы так себя не ведут. Заглянула – так и есть. Не она. Хотя, в общем-то, почти она. Опоссум. Жирный такой…. Не очень симпатичный. Крыса, в принципе, даже лучше выглядит.

Всё-таки удивительно, до чего они здесь, в Америке, разъедаются, эти американцы! Представляешь, ОН потом у нас в саду все ветки поломал! Да, да. Обосновался там и всё переломал к чёртовой матери! Они же зависают на ветках, как ленивцы, привычка у них такая… И вот, ЭТОТ только попытается зависнуть – крак! – ветка готова. Не выдерживает. Несколько раз наблюдала это зрелище своими глазами... Он ведь меня практически не боится, этот опоссум. Наверное, он всё-таки немножечко крыса. И в лице, кстати, тоже много общего..

16 январь 2011 г.

— Пойдём, посмотрим на солнечное сплетение! – просит меня Юлька.

— На что мы будем смотреть? – позорно торможу я, хотя могла бы, между прочим, и догадаться, что она имеет в виду. Слава Богу, не первый год друг друга знаем.

— На солнечное сплетение, - сурово уточняет Юлька. – Сегодня в двенадцать без тридцати минус пингвинчик.

Она недавно научилась разбираться в своих настенных часах со всякими рыбами, кальмарами и прочими страшилищами вместо цифр и теперь очень этим гордится. Я бы на её месте тоже гордилась. Потому что я, например, до сих пор в её часах ничего не понимаю.

— Идём, - соглашаюсь я. – Только на это самое… ну, сплетение…. лучше смотреть в тёмных очках, а то глаза повредить можно.

Сразу указывать ей на ошибку нельзя – это кончится такой демонстрацией протеста, что никому в доме мало не покажется. Поэтому указывать надо осторожно, исподволь. Как бы невзначай – ну, просто к слову пришлось, а так ничего личного.

— Я знаю, что в очках, - хмурится она. – Мне Костик уже сказал, что голым глазом нельзя. Пошли, а то мы и так уже опаздываем.

Мы надеваем шубы, шапки и пляжные очки, берём на поводок Собаку и идём в сквер смотреть на то, что Юлька называет Солнечным Сплетением.

Кстати, на сплетение это и вправду похоже. Луна и Солнце переплетаются, как знак инь-ян, и над застывшими в сгущающейся синеве хрустальными обломками деревьев видно нечто странное, расплывчатое, с чёрной бездонной сердцевиной и нервным огненным краем, на который страшновато смотреть даже в наших страшных шпионских очках.

— Фигня, - хмурится под очками Юлька. – Ерундовское сплетение какое-то.

— Знаешь, его ещё называют затмением, - осторожно уточняю я. – Потому что Луна затмевает Солнце, и его становится почти не видно. Так что, лучше говорить «затмение» - так более научно.

— Во дают! – фыркает издали Эдик Микоян, который, пока мы занимаемся астрономическими штудиями, катает Туську на своей новенькой летающей тарелке. – Вы бы ещё купальники надели!

Он влюблён в Туську и потому ошибочно, исходя из стандартов обычного женского поведения, думает, что если будет при ней издеваться над другими девушками, то ещё больше вырастет в её глазах.

— Сам ты купальник! – кричит ему Юлька. – Кампомос несчастный!

Она – тоже между прочим, ошибочно, - думает, что в присутствии моей Собаки может кому угодно грубить безнаказанно. Эдик не снисходит до выяснения отношений с ними обеими и принимается раскручивать тарелку с Туськой в обратную сторону. Юлька в сердцах стягивает с носа очки и восхищённо вскрикивает:

— Уй-я! Смотрите, люди! Затемнение!

Я тоже снимаю очки и понимаю, что она права.

Смотреть на Затмение надо не в очках. И смотреть надо – не на Солнце. А на всё остальное. На всё, что вокруг него.

Половина мира – болезненно-яркая, вся в ледяных и огненных бликах, а вторая половина – тёмная, глухая, закованная в неподвижный и непрозрачный стеклянный панцирь. Обе половины ошеломлены, не знают, как ко всему этому относиться, и поэтому молчат и едва дышат от изумления. Деревья, облепленные льдом и снегом, утопают в серо-синей, почти непроницаемой дымке, но если задрать голову, становится видно, как в переплетении стеклянных веток загораются громадные, переливающиеся всеми цветами искры. Кирпичный сарай с надписью «Шиномонтаж» на той стороне дороги горит и сверкает так, что невозможно ни смотреть, ни оторвать глаз. Назвать это дворцом не повернётся язык, ибо любой дворец перед ним – острог, лачуга и убогая дыра. Граф Монте-Кристо не пожалел бы остатков своего состояния, чтобы выкупить себе этот шиномонтаж и жить там до конца дней, сводя с ума завистливых шейхов и финансовых воротил. По карнизу этого Немыслимого Великолепия ходит ворона и сверкает, как попугай.

— Люди, смотрите! – Юлька прыгает, увязая по пояс в сугробе, и отплёвывается от острой снежной пыли. – Смотрите, какая творится красота!

— Ну, чего ты орёшь? – говорит проходящий мимо мужик в ватных штанах. – Стыдно должно быть. Большая девочка.

— Да вы на небо же посмотрите! – умоляет его Юлька, вся розовая от мороза и возбуждения, с белыми искрами на ресницах. – Там же за-тем-не-ние!

— Нашла на что смотреть, - вздыхает мужик и уходит в свои ватных штанах куда-то за сверкающий лунно-огненный горизонт.

— Ну, почему! – говорит Юлька, замирая посреди сугроба. – Вот – когда по телевизору чего-нибудь показывают, то все смотрят! А как на небе чего-нибудь показывают, так никто!

И ведь и правда.

А потом ещё жалуемся, что на нас оттуда не смотрят.

А сами-то хороши….

27 декабрь 2010 г. Обыкновенный авитаминоз

В троллейбусы никто не садится, потому что от них всё время идёт пар и летят огненные искры, как от змей-горынычей. Поэтому автобусы переполнены и едут шагом.

Возле «Иллюзиона» в автобус влезает бабушка. Автобус молчит, думает о своём и смотрит в окно. Вы заметили, что у нас как-то всё дальше и дальше уходит традиция уступать бабушкам место в общественном транспорте? Всё-таки хорошо, что мы постепенно отучились от лицемерия и показухи и имеем мужество честно признаться самим себе, что и сами еле стоим на ногах, целый день оттрубив на работе, а на этих старых калошах ещё пахать и пахать, они же в десять раз здоровей нас, а прикидываются убогенькими, а попробуй-ка такую в поликлинике попросить пустить без очереди, тут-то ты всё и узнаешь и всё поймёшь….

Но в этом троллейбусе есть одно свободное место. Правда, путь к нему перекрывает дородная тётенька в ондатровой шубе. Это ещё одна наша новая автобусная традиция – садиться не к окну, а ближе к проходу, и непременно так, чтобы перегородить доступ к свободной части сиденья.

— Простите, - говорит бабушка тётеньке, - у вас там не занято?

Тётенька поднимает на неё красивые воловьи глаза.

— Чего? – вежливо уточняет она.

— Место вон там у вас…

— Ну, место, - вежливо соглашается тётенька. – Ну, и чего?

— Можно, я пройду и сяду?

— Женщина, ну куда вы лезете-то? – задушевно говорит тётенька, не трогаясь с места. - Что, прям так обязательно туда надо, что ли?

Бабушка растерянно нахохливается и отходит в сторонку. И тут я ни с того, ни с сего грубо нарушаю традицию. По идее, мне положено стоять в той же сторонке, изображать лицом сдержанное возмущение и интеллигентно помалкивать. Или набрать в щёки воздуха и быстро-быстро пробормотать в пространство:«Моглабыиподвинутьсявконцеконцовнеужелинельзяпропуститьпожилуюженщину!»

Вместо этого я в лучших традициях скандально-автобусного жанра обрушиваюсь на тётеньку, причём делаю это так, как будто имею в этом жанре давний, не в одной битве отточенный навык.

И что на меня нашло – сама удивляюсь.

Тётенька тоже удивляется. К счастью, в отличие от меня, она добрая и не скандальная.

— Женщина, ну, чего вы так нервничаете-то? – вздыхает она. – Нервные все какие, я прям не могу…

И, пыхтя, принимается выбираться из-под спинки соседнего сиденья, чтобы пропустить бабушку к окну.

— Конечно, будешь тут нервным, - вздыхает кто-то у меня за спиной. – Погода-то какая, ужас просто…

— И не говорите, - вздыхает кто-то с левого бока. – Тут, кто хочешь, занервничает. И авитаминоз к тому же…. Организмы ослабленные, вот и срываются….

Мне уже неудобно и перед тётенькой, и перед бабушкой, и перед всем этим добрым, всепонимающим автобусом. Хорошо, что мне уже пора выходить.

На остановке дворники отскребают асфальт от ледяной корки. До чиста отскребают, без дураков. Хотя корка – такой толщины, что непонятно, как к ней вообще можно подступиться. Рядом стоит парень лет шестнадцати и развлекается тем, что подхватывает на носок ботинка ледяные обломки и кидает их обратно на чистый асфальт, норовя как бы ненароком попасть в одного из дворников.

Я жду, когда кто-нибудь из них не выдержит и вытянет его по спине рукояткой лопаты. Но они молча скребут асфальт, даже не поднимая голов.

Тогда не выдерживает мой собственный проклятый авитаминоз, и я очень прошу парня прекратить эту забаву.

— А чё, - ухмыляется он, оглядывая меня с ног до головы с явной мыслью, не засветить ли следующим осколком уже в мою сторону.

— Ладно, Толян, кончай, - неожиданно просит его другой парень, переминающийся неподалёку. – Пошли…

— А чё они? – хмыкает первый, профессионально перекидывая калмышку с ноги на ногу.- Чистят это… прямо того… прямо под ноги, блин…. быдло, ваще…

— Да ладно,- настаивает миротворец. – Пошли уже.

И они уходят – вразвалочку, по чистому, ничуть не скользкому асфальту. Один из дворников выпрямляется и смотрит им вслед, опершись на лопату. Смотрит долгим-долгим своим степным взглядом, очень долгим и очень невозмутимым. И что-то мне это взгляд напоминает. Кино какое-то. Там ещё крепость была. То ли Оренбургская, то ли Белогорская, то ли ещё какая-то… И кого-то ещё там потом вешали…. Одним словом, не помню.

И похоже, кстати, что авитаминоза у этого дворника нет.

26 декабрь 2010 г. Стеклянное утро

До этого дня мне не случалось падать ниц перед неизъяснимой красотой бытия. Во всяком случае, вот так вот сразу, вышагнув за порог подъезда.

Кое-как поднявшись и слизывая кровь с разбитой губы, я попыталась понять, где нахожусь. Из всех вариантов три представлялись наиболее правдоподобными: во сне, в преисподней или сказке про Стеклянную Страну.

Мостовые были закованы в стекло. Хорошее, качественное, почти без трещин. Остекленевший снег на обочинах сверкал в темноте, как груды сахарных голов, зачем-то облитых чаем.

Я попыталась ухватиться за столб и тут же отдёрнула руку, обжегшись о гладкое, пронзительно-холодное стекло. Замечательное стекло, плотное, обливное и разноцветное. Из такого хорошо выдувать вазы и делать всякие мелкие игрушки для сервантов и тумбочек.

И деревья тоже стали стеклянными. И от этого ветки разбивались и рушились вниз при малейшем дуновении ветра. И разлетались на множество острых белёсых осколков, ярко светящихся на стеклянном тротуаре. Это выглядело завораживающе-красиво и абсолютно ужасно.

Пока я ползла по стеклу, разъезжаясь копытами и хватаясь передними лапами за воздух, сзади и впереди меня с нежным, ужасающим грохотом рушилось стеклянное покрытие с крыш, и хрустальные провода, свисая чуть не до земли, весело искрили в темноте синими адскими огнями.

А потом стекло стало моросить из туч. Мелкими, невыразимо колючими осколками. И в мире сразу всё стало ещё более относительным – во всяком случае, такие понятия, как «непромокаемая ткань» и «двойная подкладка». Фигня это оказалось, прямо скажем, а не понятия. А самое главное, что пресловутая «непромокаемая ткань» постепенно тоже начала превращаться в стекло – я чувствовала его звон и хруст при каждом шаге и ждала только одного: когда же я остекленею целиком, чтобы уже спокойно, без тревог, рухнуть и разлететься по мостовой множеством острых белёсых осколков.

А ещё я подумала: как хорошо, что мне пришлось сегодня выйти на улицу, да ещё и в половине седьмого утра! Потому что тот, кто сегодня вышел на улицу в половине седьмого утра и остался цел, уж точно может сказать про себя, что всё испытал и во всё проник.

Ну, может, не всё, но уж кое-что – это точно.

Таких, как я, исследователей, к счастью, на улице было совсем не много. Но были. То из одного, то из другого переулка раздавалось: «ой, ё!» и судорожное шебуршение подошв о стеклянную поверхность. А потом шлёпанье, ещё одно бодрое «ё» - и смех. Они ещё и смеялись там, в этих переулках, вы представляете? Ну, по крайней мере, те, кому посчастливилось уцелеть.

Всё-таки, дивный народ - это мы, а никакие не эльфы. Потрясающий народ. Иногда я его очень люблю.

— Господи, за что нам это, а? – (Деловитая возня и вздохи в сверкающей переулочной тьме)

— Ну, видно есть за что. – (Рассудительный бас в той же тьме, между двумя «ё» и звуком падающего тела посередине)

— Ты думаешь?... Ой! Нет. За это можно бы что-нибудь другое.

— Да чего другое-то?... Ой, ё!.. Чего другое? Почём ты знаешь, может, это «другое» будет ещё хуже? Не-ет, уж пусть лучше это, чем то… А то – почем ты знаешь, чего оно – «то»?...

Хм. А ведь и правда. Может, и так.

29 март 2011 г.

Люди, простите меня. Опять я больше месяца не выходила на связь, будучи травмированной Новым Интересным Знакомством.

У меня спрашивают – откуда ты берёшь таких людей? А я сама не понимаю, откуда они меня берут. Честное слово, я никогда не бываю в местах их традиционного обитания – мне там просто нечего делать. Но вот поди ж ты….

Вот мы едем с ним в метро. Я сижу на одном из боковых сидений, он стоит рядом, облокотившись на поручни и опустив ресницы.

О, этот взгляд, обращённый внутрь себя! Как это люди умудряются так наглухо запираться в своём драгоценном внутреннем мире и никогда не поднимать жалюзи?

Девушка, сидящая напротив меня, как-то очень резко захлопывает книгу, встаёт и подходит к дверям. Он тут же пристраивается на её место и говорит, обращаясь к молодому человеку рядом с собой:

— Ну, чего ты сидишь-то? Беги, а то она так и уйдёт. Беги скорей, сейчас двери закроются!

Меня немедленно бросает в жар от недоумения и неловкости. А парень вскакивает, резко отталкивает плечом уже почти захлопнувшуюся дверь, вылетает на перрон, хватает девушку за рукав, что-то торопливо говорит ей... Она отворачивается и не очень убедительно делает вид, что хочет высвободиться.

Продолжения этой сцены мы не видим. Поезд уходит в туннель.

— Почему ты ему велел за ней бежать?

— По-моему, он этого ждал. Он хотел, чтобы его кто-то… подтолкнул, что ли. Они поссорились, это ясно, причём, видимо, совсем недавно, как раз перед посадкой в вагон. С её стороны сначала была ярко выраженная агрессия… такого, я бы сказал, скорее, защитного характера…. А потом, по мере того, как первая агрессивная реакция проходила, стала намечаться некоторая готовность к сближению – правда, довольно слабо обозначенная. А он понимал, что это смягчение у неё пока ещё зыбкое, неуверенное, что в любой момент оно может смениться новой вспышкой агрессии – и потому выжидал. Это правильная тактика для мужчины… тут только главное – не упустить момент, иначе она может просто сбежать. Я, собственно, только помог ему этот момент не упустить, вот и всё.

Клянусь вам: я, в отличие от него, смотрела на этих двоих всю дорогу, - просто потому, что больше не на что было смотреть. Они сидели абсолютно ОТДЕЛЬНО друг от друга, с каменными лицами, и абсолютно ничто не намекало на тот факт, что они вообще друг друга знают. Она читала книгу и, кажется, была совершенно поглощена её содержанием; он гонял какую-то игру на телефоне и тоже был полностью этим увлечён. Поверьте мне – никакой Шерлок Холмс и никакой доктор Лайтман не определил бы, что на самом деле эти двое в ссоре и мечтают помириться

Добиться от него ответа на знаменитое ватсоновское «КАК?!» совершенно невозможно. Потому что он имеет отвратительное обыкновение отвечать так, как будто его собеседник так же глубоко погружён в тему, как и он сам. Любой его ответ на самый элементарный вопрос напоминает мне ответ одного экскурсовода в Кремле на вопрос заезжей колхозницы «а чем эта церковь такая особенная?» - «Ну, вы же сами видите, что тут апсида по величине равна храму, поэтому конха вписывается в закомару». Вот ТОЧНО ТАК ЖЕ отвечает и он. Поэтому, сами понимаете, – себе дороже.

А теперь попробуйте догадаться, в какой сфере он работает. Скажу сразу – ни к психологии, ни к криминалистике это не имеет прямого отношения. Хотя косвенное, наверное, всё-таки может и иметь.

PS А Кильку Балтийскую и Марту Карамазову, знающих ситуацию лучше, чем остальные, попрошу пока не подсказывать.

4 февраль 2011 г.

На стене во внутреннем дворике библиотеки мелом написано «Менто погано!»

— Итальянец написал, - предполагает какой-то Студент с двумя рюкзаками за спиной.

— Или испанец, - подтверждает его однорюкзачный Приятель.

— Или поляк, - совсем уж глупо предполагает третий Студент из той же компании. – Он, наверное, так звательный падеж образовал. Смотрите – и знак восклицательный. Явное же обращение.

— А почему обязательно поляк? – тут же заводится четвёртый Студент. – Что, только в польском, что ли, есть звательный падеж? И потом, если это звательный, то всё равно неправильно. Это же первое склонение.

— Почему это первое-то? – изумляется третий. – Это с каких же щей оно первое?

— А может, это просто как «чудище обло»? – встревает пятый Студент.

— «Менто погано» - это я, - сообщает нежная белокурая девушка в снегурочьей шубке, из-под которой виден край серой форменной юбки. – И «чудище обло» – тоже я. Я знаю, кто это написал. Этот тот парень, которого я не пустила в читальный зал с лыжами.

— С чем? – хором переспрашивает вся компания Студентов.

— Ну, с лыжами… Он пришёл в библиотеку с лыжами. А в гардеробе их не приняли. Вот он и хотел их пронести с собой… А как я его могу с лыжами пустить? По инструкции не положено…

— При такой погоде ему логичнее было бы прийти с надувной лодкой, - замечает, почёсывая бровь, двухрюкзачный Студент.

— С лодкой тоже нельзя, - вздыхает ангельское Менто Погано и поправляет золотую прядь, выбившуюся из-под снегурочьей шапки с кокардой. – Мы об этом уже повесили объявление. Но ни на кого не действует почему-то.

Компания Студентов мечтательно смотрит на прядь и кокарду, потом разом вздыхает и наперегонки кидается стирать нехорошую надпись.

30 январь 2011 г.

Моя подруга пишет исторический роман. А я читаю и придираюсь. Так уж заведено в природе – те, у кого нет собственных детей, лучше всего знают, как их воспитывать, и постоянно лезут с поучениями к тем, у кого они есть.

— Про отступление французов по Смоленской дороге надо писать ярче. «Холод, голод» - этого недостаточно. Надо, чтобы читатель хоть на капельку, хоть на малую толику прочувствовал, КАКОЙ ужас там был на самом деле. Это надо немножко развернуть, по-моему.

— Знаешь, что? Иди ты – знаешь, куда?

— А, да. Знаю. Сейчас пойду. Только ещё несколько моментов. Вот этот твой француз, уже в России, уже служит гувернёром, все к нему хорошо относятся, и жалование приличное, и дети послушные, и хозяева интеллигентные, не Троекуров какой-нибудь… А он всё страдает и страдает. Надо как-то объяснить, в чём тут дело. А то читателю, по-моему, непонятно, чего это он от такой жизни идёт топиться в Яузу…

— Знаешь, что? Иди ты…

— Да-да. Я понимаю. Иду… Нет, я ни в коем случае не хочу вламываться в твою творческую лабораторию, я понимаю, как там всё хрупко и как много опасных для жизни соединений… Я только вот чего не понимаю. Этот генерал-губернатор… или кто он там?... когда проезжает по мосту и видит человека, облокотившегося на перила, - как он сразу, по одной только спине, распознаёт в нём француза и обращается к нему по-французски? И как он сразу, по той же самой спине, догадывается, что этот человек не просто смотрит на уток и любуется окрестностями, а собирается среди бела дня, у всех на глазах, сигануть в воду? Говорит ему «Месье, извините, но это не выход». И едет дальше. И француза вдруг озаряет: да, конечно, действительно, не выход… «Лошадь, чего это ты? – И правда, чего это я?» Главное, что он сам не может вспомнить, из-за чего он собирался топиться! Это что – в те времена было в порядке вещей? «Вот стою на камне, дай-ка брошусь в море»… Чуть захандрил с утра после вчерашнего, как сразу в Яузу? Теперь понятно, однако, отчего в ней вода такая нехорошая….

— Знаешь, что?

— Знаю, знаю. Ухожу. Прости, ради Бога.

На улице была метель. Ледяная и неотвязная. Из той породы метелей, которым всё равно, что на тебе надето: финская куртка с двойным капюшоном, заячий тулуп или шинель линейного пехотного полка. Для неё всё это настолько не препятствие, что просто смешно говорить. И дорога была бескрайняя и беспредельная, пузырящаяся жирным мазутным снегом, переливающаяся адскими жёлтыми и алыми огнями и местами уже фактически смоленская; и воздух благоухал, как преисподняя, давясь позёмкой и выхлопными газами, и вороны плакали на ветках, и до Яузы было ещё так далеко – ну, просто страшно подумать, как далеко… И я свернула в переулок, к монастырю, и увидела, как прямо над ним, в чёрном, исхлёстанном метелью воздухе раскрываются небесные шторки, и становится виден тёплый круг от настольной лампы на тёплом линолеуме, и сервант, набитый бледной узорчатой посудой, и девочка, читающая книгу под лампой и периодически тычущая себе в нос кончиком собственной косы, и жёлто-красный радиоприёмник на полке. Московское время – двадцать один час.

Как это близко, однако. Просто страшно подумать, до чего близко. Один шаг – и всё…

Господи, как же просто!

— Нет, - сказал у меня за спиной милиционер с драконом на поводке. – Извините, мадам, но это не выход.

Каким-то чудом он сразу распознал, что обращаться ко мне можно только по-русски.

— А где же?... – на всякий случай спросила я.

Милиционер вздохнул, одёрнул кольчугу и показал на небо. Метель куда-то подевалась, и небо успело расчиститься, и над ближайшей берёзой висела надпись, сделанная из звёзд «ВЫХОД С ПРОТИВОПОЛОЖНОЙ СТОРОНЫ».

— Видите ли, с противоположной я уже пробовала… - деликатно кашлянув, начала я.

— Ну и зануда ты, мать моя, - вздохнул милиционер, передвинул ножны с живота на бедро, покрепче перехватил цепь с драконом и пошёл дальше, увязая валенками в сугробах. Дракон мотал мордой, упрятанной в намордник, и по пути поджимал то одну, то другую лапу, пытаясь стряхнуть снег, набившийся в чешую. На ледяной дорожке лежала банановая шкурка и обижалась, что все кругом поскальзываются и падают совершенно без её помощи. У монастырской стены сидела румяная нищенка, держала на коленях иконку Тихвинской Божьей Матери и грела над ней озябшие кисти рук. А звёзд на небе было много, как в детстве, - даже на две или три больше. И луна была видна, очень даже хорошо. На ней валялся с трубкой пан Твардовский, болтал ногой и дразнил петуха. Видимо, он ждал к себе этим вечером барона Мюнхаузена, но тот припозднился из-за метели, а может быть, и вовсе отложил визит до следующей луны.

26 январь 2011 г. Экуменист

Маленький отечественный мужичок висит на лацканах большого закордонного дяденьки и лепечет, сияя глазами:

— А я вашего Гитлера уважаю, да! Я его очень уважаю. Я всех ваших знаю, всё высшее командование: Денниц, Бломберг, Канарис… ну, Канариса все знают… потом ещё… кто ещё?...А! ну, Вернер, Бек, Браухич, Остер… но это уже не то, это уже другое…. Но это же надо понимать, что это за люди, да? Это же – люди, это же – элита, это же – сверхчеловечество! Верно я говорю или нет?

По лицу мужичка видно, что он сильно и мужественно пьян; глаза его горят невыносимо вдохновенным светом, разбрасывая искры по окружающим сугробам. По лицу захваченного им в плен немца разлито брезгливое недоумение, а в глазах тускло светится слово Hilfe. Видимо, осознание себя гостем в этом странном месте мешает ему прихлопнуть ладонью ползающего по нему сверхчеловека.

— Lassen Sie mich in Ruhe! – не выдерживает он наконец. – Вы… как сказать?... вы ошибли себя! Я - не наци, я – Jude! Вы понял меня? Еврей!

— Еврей?! – Глаза сверхчеловечка мгновенно вспыхивают совсем уже каким-то диким, неземным восторгом. – Эт’ ж хорошо! Эт’ здорово! Я уважаю евреев, да! Я их о-о-чень уважаю! Я всех ваших патриархов знаю: Авраам, Исаак, Иаков… Давид ещё, но Давид это не совсем то.. да… Потом ещё – Сара, Ревека, Лия, Рахиль…. И пророков знаю: Амос, Иеремия, Иезекиил, Малахия…. Какие были люди, да? Это ж были люди!

«О, блин!» - думаю я, пробегая мимо. Хотя, в принципе, этого слова не люблю. Но если кто-нибудь знает что-то, более подходящие к данному случаю, я с удовольствием воспользуюсь.

19 январь 2011 г. Крещенское

Бабушки у подъезда. Очень старенькие.

БАБА ШУРА. Поехал вчера в пролубь окунаться. Матери не сказал, ни-ни. Куды! Она бы не пустила. Мне только сказал, и то по тихому, чтоб мать не слыхала.

БАБА КАТЯ. Кто поехал-то? Дед?

БАБА ШУРА. Да какой дед? Какой дед? Дед уже, вон, три года как отокунался! Где он дед-то? На погосте лежит, меня дожидается… Говорю тебе – Юрка поехал. Внук.

БАБА КАТЯ. Куда поехал-то?

БАБА ШУРЫ. Тьфу ты… Говорю же – окунаться! В пролубь. Крещенье же – что, забыла, что ль?

БАБА КАТЯ. Не забыла. Помню. А поехал-то он – куда?

БАБА ШУРА. Снова-здорово. «Куда, куда!». В жопу на пруда! Говорю ж тебе – в пролубь поехал окунаться!

БАБА КАТЯ. А где пролубь-то?

БАБА ШУРА. Говорили по телевизору – по всей Москве теперь наделали. Семьсот штук пролубей. А Юрка поехал в Андреевскую, которая рядом с Парк-культурой. Но только его не пустили. Батюшка вышел и сказал: нельзя. Измеряли воду, определили – не та. Святости мало.

БАБА КАТЯ. Ишь, ты. И что ж, так и не пустили?

БАБА ШУРА. Так и не пустили. Милиция кругом всё оцепила, чтоб никто не пролез. А что ж – правильно. Нельзя – значит, нельзя. А как же?

БАБА КАТЯ. А что он, твой Юрка, верующий, что ль? Он же неверующий!

БАБА ШУРА. Здорово-приехали! Это Юрка-то неверующий? Как он может быть неверующий, когда он людей режет, живьём! Ты сама своей дурной головой рассуди – как он может их, не помолимшись, резать? Вот то-то и оно!

Внук Юрка, как вы, без сомнения, догадались – полостной хирург. Говорят, очень хороший.

3 апрель 2011 г. Матвей

Ещё один мой новый знакомый, Матвей. Серьёзный, деловитый романтик. Жизненный опыт привёл-таки его к выводу, что мечты, как правило, не имеют привычки сбываться вовремя, поэтому то и дело приходится их опережать и дожидаться их воплощения у финиша.

— Матвей, а сколько тебе лет-то уже?

— Мне? Знаешь, сколько? Сейчас скажу. – Растопыривает пальцы на обеих руках, внимательно их изучает. – Мне восемь уже, вот. Нет, нет, не восемь! Десять! Как Катьке. Даже вот на столько больше. – Поколебавшись, отмеряет кончик мизинца и быстро убирает руки за спину.

— Ну, уж… Десять – это ты хватил. Это ты немножко врёшь, по-моему.

— Не вру. Это я просто так молодо выгляжу, что мне как будто шесть. Потому что не пью, не курю и спортом занимаюсь….

— Ой, я не могу! Каким это ты спортом занимаешься? Отстреливаешь куриц на компьютере?

— Никого я не отстреливаю – Укоризненный взгляд из-под козырька шапки. – Я на велосипеде катаюсь.

— О, это дело! На даче, наверное?

— Ага. – Делает сладкий глубокий вдох; глаза расширяются и затуманиваются приятными воспоминаниями. – В лесу катаюсь, по дорожке. Там, правда, корней много, но ничего. Я редко падаю. Один раз, правда, немножко коленку разбил, когда за цепь зацепился….

— Да нет у него никакого велосипеда! – встревает мать. – Матвей, как ты мне надоел. Ну, зачем ты всё выдумываешь?

— Я – выдумываю? – Изумлённая, абсолютно искренняя обида в ярких кошачьих глазах – Ты же сама сказала, что купишь на следующее лето!

— Но ведь ещё же не купила!

— А что ж мне – ждать, пока ты купишь, и даже в голове не кататься, что ли?!

___________________

На детской площадке сидит на скамейке и меланхолично следит за качелями, болтающимися туда-сюда с режущим душу мелодичным скрипом.

— Матвей, ты уже так полчаса сидишь. Не замёрз?

— Не-а. – Опускает ресницы и мечтательно выпячивает губу.

— Нет, какой смысл так сидеть на одном месте? Пошёл бы, поиграл…

— Не могу. Я занят.

— Чем же, интересно знать?

— На девочку смотрю.

— На какую ещё девочку?

— Вон, не качелях… Красивая, как куколка, да?

— М-м-м… Да, ничего. Симпатичная…. А чего смотреть-то зря? Иди, познакомься. Вместе покачаетесь.

— Да? – Сразу скисает, хмурится и начинает теребить губу в тяжёлом раздумье. Потом слегка светлеет лицом и вскидывает глаза – А можно, я завтра, а? Завтра познакомлюсь… а сегодня уж напоследок полюбуюсь!

_____________

— Тёть-Тань, хотите, я вам одну машину покажу? Она – знаете какая? ВОЛШЕБНАЯ! Пойдёмте, она там, около помойки….

Я знаю, какую машину он мне хочет показать. Она действительно стоит неподалёку от мусорных контейнеров, всем своим видом отрицая возможность существования не только этих самых контейнеров, но и вообще всего этого неумытого, сумбурного мира. Призрачно-белая, без единого пятнышка, она сияет, как внутренность перламутровой раковины, щурится узкими хромированными глазами, и все дожди и непогоды скатываются с её фарфорового великолепия, не оставляя никаких следов, как будто кто-то раз и навсегда прикрыл её невидимой плёнкой. Она прекрасна, как ладья из сказочного царства Тир-на-нОг. Мимо неё невозможно пройти, не поперхнувшись восхищением и завистью. Но Матвей, к моему большому удивлению, ведёт меня совсем к другому контейнеру и показывает мне дивное, разбитое и раздолбанное со всех боков чудовище, у которого напрочь отсутствуют не только фары и покрышки, но и стёкла в окнах. К тому месту, которое это создание по привычке считает своим капотом, прикреплена картонка с крупными кривоногими буквами: «ВНИМАНИЕ! К МАШЫНЕ НЕ ПРИБЛИЖДАТСА! МАШЫНА НАХОДУ! У МАШЫНЫ ЕСТЬ ХОЗЯЕВА!»

Внутри того, что обозначено гордым словом «машына», спят три кота. Несомненно, надпись сделана тем, что лежит на переднем сиденье, потому что остальные, если судить по их лицам, вообще неграмотные.

6 апрель 2011 г. Два мудреца в одном тазу, или Беседы с Поганелем

— По-моему, ты напрасно так нападаешь на эту книгу… Ну… эту… самую первую, короче…

— Книга Бытия.

— Да-да. Именно. Бытия. Прекрасное название, кстати, - надо будет почитать… Так вот, есть такая гипотеза… я, правда, не являюсь безоговорочным её сторонником, но определённое рациональное зерно в ней имеется…. Согласно этой гипотезе, человек в его нынешнем состоянии являет собой такой… как бы сказать?... объект с недоделками. Причём с довольно существенными – как если бы строители торопились сдать его «под ключ», ну, и, как водится, там не прибили, тут не подсоединили, здесь не подогнали одно к другому… ну, и так далее….. Но в данном случае дело совсем не в халатности строителей, а в известной уникальности самого объекта. Получилось так, что по мере развития сознания и, главным образом, речи, изменения генетической программы человека стали отставать от навыков и знаний, приобретаемых в результате взаимодействия с себе подобными. Грубо говоря, выживала не биологически более приспособленная особь, а та, что по разным причинам могла лучше и продуктивнее пользоваться приобретённым знанием. Поэтому в биологических программах произошёл сбой и нарушилось согласование…

— То есть, человек поумнел раньше, чем стал человеком?

— М-м-м… В общем, можно и так сказать.

Если не отмахиваться от теории естественного отбора, в которую сейчас не кидает камни только ленивый.... и зря, между прочим, хотя совершенно понятно, почему... Так вот, если не отмахиваться от этой теории, а принять её за некую отправную точку, то получается, что с помощью тех же приобретённых знаний человек слишком рано вышел из-под влияния… хм… пресловутого отбора. То есть – ещё раз повторю – выживать стала не более биологически совершенная, а более разумная особь, лучше владеющая новыми, не заложенными в генетических программах навыками.

— Но это же хорошо?

— М-м-м… Представь себе «Победу» сороковых годов, в которую кто-то запихнул двигатель от сверхсовременного гоночного автомобиля…. Впрочем, пример неудачный. Проблема не в том, что, выражаясь твоим языком, плоть не поспевает за разумом, а в том, что по вине всё того же разума человек затормозил в своём эволюционном развитии задолго до того, как унаследованные им генетические программы пришли хотя бы в относительное равновесие друг с другом и с окружающей средой. С этой точки зрения плод с Древа познания как раз очень хорошая аллегория. Человек СЛИШКОМ РАНО вкусил от этого плода – до того, как его формирование как биологического вида полностью завершилось. Отсюда и это вот… как там?... «в болезни будешь рожать детей своих»… кстати, это очень верно сказано, потому что несоответствие между размерами черепа младенца и размерами костей таза матери – как раз одна из таких вот «недоделок». То же самое и «в поте лица твоего будешь есть хлеб»…. Можно сказать, что, не выйдя из детского возраста, человек вынужденно сделался вундеркиндом, но взрослым так и не стал.

— Но тогда получается, что человек не виноват?

— Конечно, не виноват. Кто тебе сказал, что он виноват?

— Та же Книга Бытия. Человек ослушался Бога и ОСОЗНАННО сорвал этот плод вопреки запрету. И Бог очень сильно упрекал его за это, а потом изгнал из Рая.

— Да? Я, собственно, не читал оригинал, только цитаты и пересказы…. Что – там Бог действительно упрекает человека? Или просто констатирует факт – вот, теперь будет так-то и так-то?….

— Нет, знаешь, - всё-таки упрекает. И получается, что человек всё-таки не безвинная жертва неудавшегося эксперимента.

— М-м-м…. А, собственно, почему неудавшегося? Мы же даже не знакомы с предварительными публикациями о его целях и задачах. Не исключено, что он вообще ещё не завешён – а мы уже берёмся судить о результатах! Нет. Как хочешь, но это неэтично по отношению к проводящему эксперимент.

— О, господи! «К проводящему эксперимент»… Скажи мне – Бог любит человека или нет?

— М-м-м…. Я не очень хорошо знаком с этой концепцией, но….

— Есть, есть такая концепция, можешь мне поверить. И если не кидаться в неё камнями, а принять за некую отправную точку, то получается ерунда. Потому что над тем, кого любишь, НЕ ПРОВОДЯТ эксперименты, это же ясно, как Божий день…

— Почему?

— Как – «почему»? Ты серьёзно или издеваешься?

— Но это же, наоборот, - ОЧЕНЬ УДОБНО!

Я смотрю в его честно расширенные глаза цвета горького каштанового мёда, и мой чахлый книжный идеализм тонет в этой сладкой горечи, как муха, даже не успев ни разочка крикнуть «помогите».

— А змей? – помолчав, спрашиваю я. – Может, всё-таки был какой-то змей, который вмешался в ход эксперимента и всё изгадил? Или…

— Змей? – Он оживляется, вскидывает голову.- Это же отдельная тема, совершенно особая! Предполагается, что страх и ненависть, сопровождающие отношения человека и змея в мифологии, достались ему… в смысле, человеку, конечно, а не змею…. в наследство от обезьяны. Страх обезьяны перед змеёй опять-таки заложен в генах – известны случаи, когда детёныши обезьяны пугались даже изображения змеи на фотографии или видеозаписи... Но мне кажется, это какой-то упрощённый подход, слишком уж механистичный. Во многих мифологических картинах человек не просто боится змея – он одновременно и преклоняется перед ним, и любит его, и делает олицетворением самых разнообразных стихий и эмоций…. Вероятно, тут играют роль гипнотические свойства, приписываемые взгляду анаконды или, допустим, индийской кобры….

«Да, - содрогаясь, думаю я.– Вот оно. В самую точку».

И ещё я думаю о том, что имя «Георгий» - отличная маскировка для некоторых мифологических существ. Просто лучше не придумаешь..

8 апрель 2011 г. Про Киру и её бабушек

Вечером мы с Туськой строим на компьютере эльфийский дворец с палисадником, где растёт морковь и летают райские птицы. Насквозь простуженная Туськина мама лежит, свернувшись калачиком в кресле, нянчит в ладонях кружку с загадочной надписью BULDON и кутается в клетчатую шерстяную шаль и полосатого, тоже довольно-таки шерстяного кота Бельку. Этот Белька не так давно подобрал Туськино семейство в ближайшей подворотне и теперь, кажется, вполне доволен приобретением. Белька – это, кстати, сокращение от Парабеллум. Потому что это очень, очень мирный кот, у которого, соответственно, и бронепоезд стоит там, где надо, да и прочий арсенал всегда в хорошей боевой готовности.

В разгар игры Туська вдруг спохватывается:

— Ой! Я забыла, мне же к Кире надо зайти. Учебник ей отдать… и спросить там… кой-чего… Я быстро, ага?

— Туська, ну куда, ты пойдёшь? – не открывая глаз, лениво протестует мама. - Смотри, на улице дождь… и темно уже.

— Мам, но это же к Кире! Она же рядом, в третьем подъезде!

— Ну, всё равно же надо одеваться. Вот так вот, в тапочках и пижаме, ты же не пойдёшь, пусть даже и в третий подъезд. Завтра в школе увидитесь и поговорите.

— Не… - скисает Туська. – В школе неудобно.

— Чего неудобно-то? Вы же с Кирой в одном классе!

— Ну, можно и в школе, конечно – Туська ещё больше скучнеет и отворачивается, пряча глаза. – Но мы с ней в школе же не дружим…

— Как это – вы не дружите? Вот это новости! Чуть не с пелёнок дружили, а тут вдруг – не дружите?

— Мам, да нет, - морщится Туська. – Я говорю – мы с ней В ШКОЛЕ не дружим. А не в школе дружим, как раньше.

— Нет, вы слышали эти новости? – Мама выпрямляется, вытаскивает из-под себя ноги в толстых носках; Белька деловито вздыбливает шерсть и спрыгивает с её колен на ковёр. – Что - так разве бывает? Дома - друзья, а в школе – враги, что ли?

— Да не враги, - вздыхает Туська. – Просто у нас в классе с ней никто не дружит, понимаешь? Ну… и я поэтому не дружу.

— Та-ак. – У мамы разгораются щёки – то ли от температуры, то ли ещё от чего. – И за что же вы объявили бедной девочке бойкот?

— Да не объявляли мы, - вздыхает Туська. – Никакой это не бойкот. Просто… не дружим, и всё. Ты не думай, мы её не обижаем! Не дразним… ничего такого не делаем…. Если она чего-нибудь спросит – мы отвечаем, ты не думай! Но она редко спрашивает. Потому что мы с ней не дружим.

— Весь класс не дружит?

— Ну, да. – Туська по-прежнему смотрит в сторону, явно жалея, что разговор вырулил на эту шаткую тему. – Потому что она… ну… зачуханная. И шизоид.

— Что?! – Щёки Туськиной мамы уже полыхают так, как будто её только что отхлестали по ним полотенцем. – Наталья, это ТЫ ГОВОРШИШЬ?

— Да не я… Ну, почему сразу я? - Туська страдальчески хмурится, не зная, как выйти из этой неприятной ситуации. – Это девочки в классе говорят. И не только девочки… мальчики тоже… Поэтому мы с ней не дружим. Но мы её не обижаем, честно, ты не думай! Она ведь хорошая, только с тараканами…

— С какими ещё тараканами?!

— Ну.. разговаривает сама с собой иногда. Плачет тоже… Может прямо на уроке заплакать. Не из-за двойки, а из-за ничего, просто так, на ровном месте! Потом, она одета всегда КОШМАРНО, прямо хуже, чем не знаю, кто…Так НИКТО не одевается, ни один нормальный человек! Потом, она трусиха У-Ж-ЖАС-НА-Я… Даже Лидия Михайловна, и то говорит….

— Постой. Я не знаю, что там говорит Лидия Михайловна. Но ты-то с Кирой всю жизнь дружишь, вот с таких лет!... Тебе что, раньше не мешало, что она плакса, трусиха… что плохо одевается? Раньше ты как-то это терпела? Бегала к ней домой чуть не каждый день… Да и сейчас бегаешь, между прочим!

— Ну, мам… ну, при чём тут это? Дома – это одно, а в школе – совсем другое.

— Наталья. – Мама ставит кружку на пол и запускает пальцы себе в волосы. – Ты что, не понимаешь, что так НЕЛЬЗЯ? Нельзя менять отношение к человеку в зависимости от внешних обстоятельств! Потому что дружба – если она нормальная и настоящая – она всегда и везде одинакова. Наоборот – друг обязательно должен быть рядом с другом, если тому трудно и плохо… Ты что, этого правда не понимаешь?

— Нет, мам, это ты не понимаешь, - вздыхает Туська, наматывая на палец бахрому от скатерти. – Если я в классе, при всех, буду с Кирой дружить и разговаривать, то все подумают, что я тоже такая же, как она… ну, шизоидная…. И тоже перестанут со мной…

— Так. – Мама смотрит на Туську из-под растрёпанной шевелюры; Туська съёживается под её взглядом и потихоньку начинает набухать слезой. – И кто же из вас больший трус, в таком случае? Ты или Кира?

— Мам, ну, при чём тут это? – Слезы, по-видимому, застряли где-то на полпути, задавленные последним всплеском упрямства. – Кира же сама всё понимает. И не обижается. Она знает, что в школе мне с ней НЕЛЬЗЯ. А после школы – можно. Только если у неё дома, а не во дворе. Главное, чтобы только в классе никто не узнал, что я к ней хожу… Ты никому не говори, ладно?

— Наталья, ну-ка, подойди ко мне, - просит мать, не сводя глаз со своего надутого чада. Но Туська строптиво дёргает головой и, соскользнув со стула, с топотом скрывается в своей комнате.

— А что это за Кира? - спрашиваю я, глядя на захлопнувшуюся за Туськой дверь. – Какая-нибудь девочка из неблагополучной семьи?

— Ну, где-то да. – Туськина мама так расстроена, что не сразу вникает в смысл моего вопроса. – Без матери живёт. Мать уже пять лет, как в Швейцарии с новым мужем… Да нет, вру, не пять – семь, как минимум. Приезжает пару раз в год навестить дочку, а потом – обратно. Не знаю, почему она не забирает Киру. Может, муж против, я не в курсе… А Киру растят три бабушки. То есть, прабабушка, родная бабушка и бабушкина сестра. Семья такая, знаешь ли… вполне обеспеченная и ОЧЕНЬ академическая. Там везде книги – спят на книгах, едят на книгах, все полы вместо ковров устланы многотомниками и собраниями сочинений… Я утрирую, конечно, но там действительно громадная библиотека, просто что-то невероятное… Одна из бабушек – переводчик, другая – вообще какой-то профессор, даже, кажется, какой-то там лауреат. И все они, представляешь, как-то умудрились застрять примерно в середине семидесятых. И Кира вместе с ними, потому что ей ничего другого не остаётся. Никаких Гарри Поттеров – только этот маньяк Саня Григорьев и Дети Капитана Гранта. Никакого Интернета – компьютер только для учёбы и ни для чего иного. Телевизора у них вообще нет, бабки его выкинули, чтобы Кира, не дай Бог, не набралась оттуда всякой мерзости. К другим детям её не пускают… Если она с кем-то и встречается… ну, вот, с Туськой, например, к Туське они лояльно относятся… но только на своей территории и под присмотром как минимум одной из бабушек. На улицу её тоже одну не отпускают – никуда, даже во двор. Я удивляюсь, как они рискнули отдать её в школу, а не настояли на домашнем обучении!

— А что там Туська говорила про её одежду? Её что, как-то несовременно одевают?

— Да не то слово! Я не знаю, где они это выкапывают, в каких сундуках… Может, сами шьют? Потому что в продаже сейчас такого нет, ни в каком секонде… Вот, смотри, - фотография их класса. Угадай, которая Кира. Я думаю, догадаться нетрудно…

Догадаться и вправду нетрудно. Особенно почему-то меня потрясают чёрные капроновые ленты в чёрный горошек, вплетённые в жидкие белёсые косички. Платье, правда, не коричневое, а синее, но по виду совершенно напоминает ту самую незабвенную форму, - даже манжеты на рукавах и кружевной воротничок-стоечка точь-в-точь такие. И всё это могло бы даже казаться стильным в своей убогой ностальгической винтажности, если бы не висело на девочке пыльным перекошенным мешком. Снизу из-под мешка торчат тощие, как веточки, голенастые ноги в перекрученных колготках и сандалетках «в дырочку». Абсолютно те самые ноги из фильма «Добро пожаловать? или Посторонним В».

— Понимаешь, это ведь не жадность – это ПРИНЦИП. Всё, что Кирочке привозит мать, бабки потом торжественно, с участием самой Киры, передают в детские дома или дарят каким-то там бедным родственникам и знакомым. А Кира ходит ВОТ В ЭТОМ. Мало того – если она, например, просит себе новые туфли, ей говорят, что это лишнее, это мещанство – «у тебя ведь уже есть одни, и ты их ещё не сносила!» Я сама это слышала, своими ушами… Игрушек, правда, у неё много, но все старые, оставшиеся ещё от детства её матери… Ну, может есть пара-тройка новых кукол, которые ей из Швейцарии прислали, но в основном всё какие-то древние медведи с пуговицами вместо глаз, зайцы всякие с оторванными хвостами… короче, что-то такое совершенно музейное. О компьютерных играх, разумеется, и речи нет! И вообще, в современных реалиях и в этой самой… детской субкультуре она совершенно не ориентируется! Нет, я ничего не хочу сказать, Туська у меня ведь тоже, знаешь, не совсем современный ребёнок, ей все эти спайдермены-вампиры-покемоны тоже, прямо, скажем, не родные... Но она хотя бы знает, кто это такие, и умеет в случае необходимости поддержать разговор! А это же просто по нулям, она же совсем в другом мире! В том самом, где Васёк Трубачёв и его товарищи спасают Вселенную, а Динка до сих пор всё никак не может распроститься с детством!

— Ну, да… И потом, если эту Киру так жёстко ограничивали в общении со сверстниками – скорее всего, ей теперь трудно в коллективе. Понятно, почему с ней не хотят дружить. Хорошо, хоть не дразнят… если только Туська не врёт.

— Да дразнят, наверняка! Господи, неужели Туська принимает в этом участие?... Слушай, ну, как ей объяснить, что так нельзя с друзьями, что это СВИНСТВО? Нет, я всё понимаю, у них там, в классе, свои законы, своя этика, через это трудно переступить и всё такое… Но как ей объяснить, что законы законами, но всё равно это – СВИНСТВО? Или я опять не права? Господи… добьюсь того, что ребёнок тоже станет изгоем в классе… вот она мне благодарна-то будет.. спасибо, мамочка дорогая… Может, не вмешиваться, а? Сами как-нибудь разберутся?

Я смотрю на фотографию серьёзной малокровной девочки с криво заплетёнными косичками и думаю о бутылочке по имени Серёжка и о других наших смелых и опасных экспериментах над ближними – особенно над теми, кто не может удрать из-под скальпеля и микроскопа….. И ещё о том, что у Туськи, видимо, и вправду очень хороший, удобный, гибкий характер. Сколько мы радовались тому, что она никогда не скандалит, не лезет на рожон и с младенчества умеет пойти на компромисс!... Это не то, что Юлька.

Наверное, не зря радовались..

12 апрель 2011 г. Про Киру и её бабушек

Честно говоря, я не ожидала, что история будет иметь такое скорое продолжение.

Вчера вечером мне позвонила Туськина мама.

— Слушай, у меня к тебе просьба/ Наталья что-то приболела слегка, и я её в школу сегодня не пустила… Да пустяки, насморк от меня наконец-то подхватила, не в этом дело… Просто сейчас её придёт навещать Кира… Да-да, вот именно!... Естественно, не одна, а с бабушкой Полиной – одну они её никуда не пускают, это исключено... Ты не можешь зайти... ну, так, как-нибудь невзначай, как бы по делу?... А то я боюсь, что ляпну что-нибудь неподходящее и сразу всем всё напорчу… Ага. Давай. Жду. Приходи скорей.

И я пришла.

То, что я увидела и услышала, ребята…. Ох.

Но попробую по порядку.

Кирина Главная Бабушка оказалась абсолютно не такой, какой я её себе воображала. Грешным делом, я была почти уверена, что увижу слегка постаревшую училку Светлану Михайловну из «Доживём до понедельника – примерно с такой же причёской и в таком же дивном костюме с пуговичками и кантиком по борту. А она оказалась вдовствующей королевой лет пятидесяти пяти с великолепно уложенной стрижкой, в кашемировом свитере, явно подаренном швейцарской беглянкой, и дорогих клетчатых брюках, безупречно подогнанных по фигуре. Девочка, которую она с собой привела, в первую очередь поразила меня цветом своего лица. Оно было не просто бледное, а какое-то травянисто-бескровное, с вялой, недетской кожей и отчётливыми кругами под нижними веками. Выражение лица – не просто замкнутое, а какое-то не по-хорошему отрешённое. И вы никогда не поверите, ЧТО было надето на этой девочке. Нет, не тот пыльный синий мешочек с кружевным воротничком – это бы ещё полбеды! Но на ней был полинялый тренировочных костюм, несомненно, оставшийся с тех времён, когда её мама ходила на физкультуру. Помните те страшные бесформенные трико – фуфайки с воротом «под горлышко» и треники со штрипками и пузырями на колнках? Вот именно в ЭТО она и была одета. Даю вам слово – мои деревенские соседи, которых никто и никогда в жизни не видел трезвыми, не одевают своих детей в ТАКОЕ. Во всяком случае, я не видела.

В отличие от Леночки Бессольцевой, Кира не смотрела на мир распахнутым наивным взглядом, а смотрела себе под ноги. Так, не поднимая глаз, она поздоровалась со мной и с Туськиной мамой. Поздоровалась, впрочем, вполне отчётливо и куртуазно. Туська, заметно смущаясь, попыталась взять её за руку и увлечь к себе в комнату, но Главная Бабушка решительно пресекла эту попытку

— Сначала уроки, девочки! Кира, садись за стол и покажи Наташе, что задано.

… Как получилось, что разговор всё-таки вышел на злосчастную «тему дружбы», - не могу сказать.

Но вывела его туда Туськина мама, причём сделала это как-то очень неловко и неудачно. Кажется, она умудрилась-таки ввернуть что-то вроде того, что «Кира с Наташей уже давно дружат, молодцы какие… а у Киры, наверное, в классе много друзей, да?»

— Нет, - совершенно спокойно возразила Главная Бабушка. – У Киры в классе вообще нет друзей. Потому что Кира дружить не умеет. Правда, Кира?

Кира механически кивнула головой, не отрывая глаз от учебника.

— Как это – не умеет дружить? – вся напрягшись, попыталась уточнить Туськина мама. Я сделала знак, чтобы она замолчала, но она не увидела. - Что значит - не умеет дружить?

— То и значит, - так же академично разъяснила Главная Бабушка. – Не умеет вести себя в коллективе. Учительнице дерзит. С девочками ссорится. Грубит. Не даёт им ластики, ручки...калькулятор не даёт, если они просят.. Наташа, она в классе даёт тебе ручку, сели ты попросишь?

— Даёт, - нахмурившись, ответила Туська и опасливо покосилась на неподвижный Кирин профиль.

— Ну, вот. А другим девочкам не даёт, я это от Лидии Михайловны знаю. А с жадинами и скандалистками никто никогда не дружит - это закон. И правильно делают, что не дружат. Правда, Кира?

— Правда, - без всякого выражения отозвалась Кира, по-прежнему не поднимая глаз.

— Э-э-э… Никто не хочет чая? - запоздало спохватилась Туськина мама, заметно стараясь овладеть собой.

— Спасибо, - кивнула Главная Бабушка. – Давайте попозже, хорошо? Пусть сначала девочки уроки закончат…. А дружбу одноклассников надо сначала заслужить. Надо уметь себя вести в коллективе! И учительнице не грубить – это в первую очередь. С грубыми девочками никто и никогда не дружит – это закон!

— Э-э-э… А давайте, может, я мороженое принесу? – Вид у Туськиной мамы такой, что я не знаю, что она сделает раньше – заплачет или вцепится Главной Бабке в её ухоженную причёску. Но Главная Бабушка невозмутима и величественна, как и подобает вдовствующей королеве.

— Я прошу вас – потом. Сначала уроки…. Наташа у вас хорошо учится, а Кира – не очень, поэтому ей не надо отвлекаться. Пусть сосредоточатся и сделают всё до конца. Я всё проверю, а потом только мороженое…

....До мороженого дело так и не доходит. Сразу после уроков по настоянию Главной Бабушки девочки усаживаются за какую-то развивающую настольную игру про путешествие Колумба. Судя по всему, эту игру Кира когда-то подарила Туське.

— А Колумб, он, вообще, кто был? Испанец, что ль, такой? – двигая фишки, сумрачно осведомляется Туська.

— Он был из Генуи, это такой итальянский город, - торопливо, захлёбываясь, бормочет Кира, делая в словах «из Генуи» ударение на «у» – Но, вообще-то, он, наверное, даже был не итальянец, а еврей, только скрывал это, потому что евреев тогда преследовали. Я читала одну книжку, там одна девушка, тоже еврейка…Лусеро… у неё родных убили, а она переоделась, как будто она мальчик, и от всех убежала… А у неё был возлюбленный, один смелый юноша, и он один знал эту тайну, но никому не говорил…. И вот – они вместе, как будто два юнги, нанялись к Колумбу на корабль… Но это было уже в Испании, и Колумба там звали не Христофор Колумб, а Кристобаль Колон… и до сих пор там так зовут… Ну, вот.. и они поплыли в Индию…. искать Великого Хана…

— Ого, какие ты книги читаешь! - не выдерживаю я, вспомнив толстенный и, на мой взгляд абсолютно не детский роман Бласко Ибаньеса. – Ничего себе!

— Мы от неё книжный шкаф не запираем! – сухо заявляет Главная Бабушка и поджимает губы. – У нас НЕТ таких книг, которые мы не могли бы дать Кирочке в руки!

— А… э-э-э… Может, девочкам пойти в другую комнату поиграть? – робко подаёт голос Туськина мама со своего конца стола.

— Они вам мешают? – вздевает брови Главная Бабушка. – Хорошо. Девочки, пойдёмте в другую комнату!

— Э-э-э… Вы хотите с ними пойти?

— Разумеется! – ещё выше вскидывает брови Главная Бабушка.

— А может, мы с вами тут поговорим, пока девочки там играют?

— ОДНИ они там играть не будут, - ещё суше заявляет Главная Бабушка. – А если хотите о чём-то со мной поговорить, говорите в присутствии Киры. У вас есть к ней претензии? Она чем-то обидела Наташу?

— Э-э-э… Ну, что вы! Как вы могли подумать?.... Кира – замечательная девочка. Такая вежливая, такая… развитая..

— Да. Кира – хорошая девочка. Но ей надо УЧИТЬСЯ СЕБЯ ВЕСТИ! Тогда её все будут любить и уважать. А пока она не научится, её никто любить и уважать не будет. Правда, Кира?...

… Вот так вот прошёл этот вечер, друзья мои.

И если бы я не увидела всё это своими глазами и не услышала своими ушами, то, наверное, не поверила бы в то, что такое может быть.

Хотя, наверное, может быть и не такое.

И что тут делать, и можно ли что-то сделать, и нужно ли делать это самое «что-то» - совершенно непонятно..

30 март 2011 г. Вдогонку к предыдущему

Когда я легкомысленно проболталась герою предыдущего повествования о том, что легкомысленно сделала его героем предыдущего повествования. и о том, что не менее легкомысленно назвала его специальность «далёкой от психологии», он тихо переменился в лице, улыбнулся и попросил меня упавшим голосом: «Пожалуйста, я тебя очень прошу, говори всё, что хочешь, только, знаешь, вот… как-нибудь так старайся при этом не употреблять применительно к какому-либо научному знанию термины обиходного языка в их обыденных значениях».

Я украдкой записала это на салфетке, чтобы не забыть передать вам слово в слово, а потом поклялась на томике «Избранных трудов» Сепира никогда больше таких слов не употреблять. Он тихо повеселел, расслабился и долго рассказывал мне о чувственном и смысловом восприятии у антропоидов, поливая малиновым вареньем тарелку с сырными макаронами. После того, как он закончил лекцию и доел макароны, я спросила, не подсказало ли ему его собственное чувственное восприятие, что это был НЕ ТОМАТНЫЙ СОУС? Он задумался, а потом признался, что подсказало, но уже где-то в самом конце.

Честно говоря, я думала, что такое бывает только в экранизациях Жюль-Верна. Причём, в ПЛОХИХ экранизациях Жюль-Верна. В каких-нибудь совсем уж старых, наивных экранизациях Жюль-Верна сороковых-пятидесятых годов.

Короче говоря, как вы сами понимаете, я совершенно щаслива этим Новым Знакомством.

Однако, если вы боитесь, что теперь я буду с утра до вечера испытывать ваше терпение своим Невозможным Щастьем, то не бойтесь. Честное слово, это я в последний раз.

19 апрель 2011 г. Ужас на Бейкер-стрит, или моя Подруга пересказывает фильм

— ...Слушай, наконец-то сподобилась посмотреть «Шерлока Холмса» Гая Ричи… Что, ты вообще не смотрела? Ну, милая моя, - это нечто!… Понимаешь, я по наивности своей честно села смотреть КИНО ПРО ШЕРЛОКА ХОЛМСА. Нет, меня, кстати, предупреждали, что не надо к этому так относиться, что это вообще и не туда, и не про то, и не за этим, и самое главное – это никак нельзя ассоциировать с оригиналом. Но я не послушалась. И правильно сделала, между прочим. Потому что если это смотреть просто так, отвлечённо, то ничего особенного… ну, экшн и экшн, так себе, вполне стандартненький, местами забавный…. Но если это смотреть как КИНО ПРО ШЕРЛОКА ХОЛМСА – вот тут, я тебе скажу, удовольствие! Тут, если зритель в первые полчала не умирает от смеха и недоумения, то дальше он может уже смело смотреть и получать удовольствие. Но, честно говорю, я до этого момента дожила с трудом.

Нет, ты даже себе представить не можешь…. Я, конечно, и раньше знала, что поздневикторианский Лондон был весьма гадостным местом… грязь, вонь, смог этот сплошной… я даже где-то читала, что там листья на деревьях не шуршали, а гремели, как жесть – настолько много на них было копоти этой жуткой и грязи. Но здесь Лондон выглядит так, что не остаётся никаких сомнений – это самое страшное место на земле! А самой страшное место в Лондоне – это квартира на Бейкер-стрит, 221-б.

Я вообще не понимаю, почему миссис Хадсон так долго валандается со своими квартирантами вместо того, чтобы выдворить их оттуда в двадцать четыре часа с помощью полиции. Потому что в квартире у них не просто срач, а что-то совершенно неописуемое.. по сравнению с этим моя квартира – это просто немецкий пансион перед приездом муниципальной комиссии…. Грязь, ужас, дым столбом, паутина, мухи какие-то в банке, для которых Холмс персонально играет на скрипке… Миссис Хадсон в собственном доме передвигается по стеночке, к квартирантам вообще не заходит, поднос с едой под дверью ставит, потому что Холмс в любой момент может её пристрелить… За что? О! Если бы ты его видела, ты бы не спрашивала.

Помнишь, в каком-то рассказе он расследовал историю с профессором, который болел какой-то странной болезнью и считал себя обезьяной? На четвереньках бегал, орал, по стенкам лазил… в общем, я не помню подробностей, это не суть. Но этот Шерлок Холмс выглядит так, как будто он заразился от этого профессора во время расследования. Нет, я тебе точно говорю! Ты даже представить себе не можешь, на кого он похож! Жуткий, небритый и немытый псих, ползает по полу, спит там же, на полу, завернувшись в половик, носит страшнейшее рубище, которое ему самому, наверное, кажется халатом, выглядит так, как будто его два раза в день окунают в помойное ведро… И, главное, - все эти первые полчаса он всё время в отключке! К нему Ватсон приходит с газетами, а он валяется никакой в кресле, в позе утомлённого Вия…… веки так слегка приподнимает: и спрашивает: «Как, разве уже ноябрь»?.. Ну, что ты ржёшь? Там так всё и есть, я не преувеличиваю! Он постоянно или пьяный, или обкуренный, или под дозой… Но, на самом деле, это очень хороший ход со стороны режиссёра, потому что когда через полчаса эта обезьяна вдруг начинает дедуктировать, то зритель в восторге уже не от самой цепи рассуждений, а от того, что ОНО ЕЩЁ И РАЗГОВАРИВАЕТ!

Да! Он там не просто раздолбай и наркоман… это-то, насколько я помню, худо-бедно, но оригиналу соответствует… Но он ещё и садист, каких мало. Если он с кем-нибудь встречается на ринге или в подворотне, то заранее так просчитывает свои дальнейшие действия, чтобы причинить этому бедолаге максимально тяжкие телесные повреждения. И, надо отдать ему должное, каждый раз с этой задачей справляется, причём очень изощрённо…. Так что, я понимаю, почему миссис Хадсон его так боится. Я удивляюсь, почему Ватсон его не боится – вот это загадка… Хотя, нет. По-моему, побаивается. И всё время мечтает как-нибудь свалить с этой нехорошей квартирки, но всё никак не может, силы воли не хватает…

Нет, Ватсон там более или менее здоров. Или это так кажется по контрасту с Холмсом, я не знаю. Конечно, он тоже не вполне… у него там лудомания, он все деньги проигрывает… причём ему всё равно, во что играть и на что ставить… Поэтому Холмс прячет от него деньги в запертом шкафу… Нет, надо сказать, у них там своеобразные такие отношения, очень интересные. И вообще – в этой чопорной викторианской Англии, как оказалось, был такой… занятный стиль поведения и этикет…. Например, такой эпизод. Ватсон знакомит Холмса со своей невестой Мэри Морстен… Что? Ну, да, вероятно, та самая, из «Знака четырёх»… Что? Холмс должен быть с ней знаком, потому что как раз и расследовал её дело? Не знаю, здесь про это ничего нет, но это, на самом деле, ничего не значит. Потому что он же в отключке всё время, этот Холмс, он запросто может и не помнить, что где-то её уже встречал… Ну, вот. Они сидят, беседуют. Холмс, как водится, говорит даме какую-то гадость… он же джентльмен, он без этого не может… А она в ответ – представь себе - берёт со стола бокал и преспокойно выливает вино ему на голову! И он – ничего, совершено нормально на это реагирует, как будто так и надо… А потом, уже спустя приличное время, Холмс с Ватсоном едут куда-то уже совсем по другим делам… в тюрьму, по-моему, куда же им ещё ехать?... Ну, вот, сидят себе в кэбе, мирно беседуют о чём-то отвлечённом. И вдруг Ватсон ни с того, ни с сего размахивается и врезает Холмсу по физиономии кулаком! Сильно так его прикладывает, не шутя… Оказывается, до него ТОЛЬКО ЧТО ДОШЛО, что его невесте нанесено оскорбление! Прелесть, правда? Но Холмс опять совершенно не обижается – видимо, у них вообще такой стиль общения в ходу, они привыкли…. Через секунду они уже про невесту забывают и начинают препираться из-за жилетки. Ватсон говорит, что Холмс надел без спросу его жилетку, а Холмс говорит: «она тебе всё равно мала». Потом Ватсон эту жилетку у него всё-таки отбирает и выкидывает на мостовую! Короче, теперь я понимаю, почему Гамлета, когда он спятил, отправили именно в Англию. Могильщик был абсолютно прав. Там все сумасшедшие, поголовно. Как им только удаётся столько времени править миром, не понимаю. Хотя, это отчасти объясняет, почему он теперь такой, этот мир.

Да! А ещё по квартире Холмса время от времени слоняется Ирэн Адлер. То одетая, то в неглиже, то совершенно голая. Но это не значит, что у них с Холмсом близкие отношения – это, на самом деле, вообще ничего не значит, как и всё прочее в этом фильме… Нет, он замечает, конечно, что она где-то там у него слоняется, но так, знаешь, не очень внятно замечает, вполглаза – он же в отключке всё время, ему, в общем, всё до канделябра… А Ирэн Адлер в этой версии, кстати, международная авантюристка и преступница, ходит по Лондону с кистенём, спрятанном где-то в турнюре, и время от времени кого-нибудь мочит. Холмса она периодически тоже колотит, как и все прочие персонажи фильма, но, в общем-то, неплохо к нему относится.

Да! Помнишь, я тебе говорила, что где-то вычитала, будто бы для того, чтобы сделать персонаж привлекательным для читателя или для зрителя, надо его хотя бы пару отволтузить. Тогда зритель сразу проникается сочувствием и начинает по-другому к нему относиться… Так вот. Здесь этот приём НЕ РАБОТАЕТ. Тут, положим, Холмс и сам не дурак начистить кому-нибудь лицо, но и ему его чистят регулярно, будьте покойны. Но, во-первых, чище он от этого отнюдь не становится, а во-вторых, у зрителей это вызывает только одно желание: встать и аплодировать стоя… Знаешь, когда Лейстред там в одной сцене со всей силы даёт ему под дых кулаком и говорит с просветлённым лицом, что мечтал об этом всю жизнь, то веришь, что он ни грамма не притворяется, и это чистая правда.

Но – представь себе – когда примерно к середине фильма ты обнаруживаешь, что это идиот и раздолбай, это немытое и небритое страшилище, этот доктор Хаус помноженный на пять таких же докторов Хаусов, всё-таки ГЕНИЙ, причём не гений кулачного боя, а всё-таки гений дедукции… и это при том, что он, вроде бы, никак эти свои выдающиеся мыслительные способности не проявляет…. это, я тебе доложу, ДЕЙСТВУЕТ. До такой степени, что ты, сама того не замечая, начинаешь смотреть с интересом на эту примитивнейшую гарри-поттеровскую лабуду и даже веришь местами, что это действительно про Шерлока Холмса! Вопреки логике и здравому смыслу. Тут каким-то странным образом происходит то, что, на самом деле, происходит и у Конан Дойля: на фоне насквозь условной, фантастической абсолютно атмосферы, рядом с высосанными из пальца сюжетами и картонными, в общем-то, персонажами – живой и убедительный главный герой! Как это достигается у Конан-Дойля – понятно. А как это здесь достигается, я не знаю. Во всяком случае, не за счёт выдающейся актёрской игры. Игра так себе, прямо скажем, - прыжки и гримасы… И уж никак не за счёт личного актёрского обаяния. Обаяние, прямо скажем, на любителя – кому-то, может, и нравится такой тип, но мне – никак, ни с какой стороны… В общем, не знаю я, как это получилось, но досмотрела я всю эту лабудень с полным ощущением, что смотрю ИНТЕРЕСНОЕ КИНО ПРО ШЕРЛОКА ХОЛМСА.А может, это вообще архетип такой резиновый, что чуть ли не в любое прокрустово ложе укладывается? Или это просто магия имени? Скажешь: «Шерлок Холмс» - и все кругом: «О-о-о! Круто! То, что надо!» Хм… Нет. Всё-таки, наверное, дело не только в этом. А в чём ещё, хоть убей, не знаю.

Но, вообще, я догадываюсь, почему такой вот немытый, небритый и хамоватый раздолбай сейчас самый популярный брэнд сезона. Это мужики, наконец, додумались, каким образом они могут оправдать собственную хроническую немытость, небритость и раздолбайство. Надо только внушить наивным барышням, что это не что иное, как признаки глубоко скрытой гениальности, которая вот-вот проявится и убьёт всех наповал. И бедные барышни вместо того, чтобы, зажав нос, тащить их в ванную, чтобы смыть с них к чёрту всю гениальность, пока она не проявилась ещё худшим образом, закатывают глаза и нежно прижимаются к их щетинистым обезьяньим рожам… И иногда этот сладкий самообман очень долго длится, практически бесконечно, это я на своём нынешнем опыте знаю... Да чего я тебе говорю? Ты, по-моему, себе недавно такую же обезьяну завела и радуешься. Но тебе проще – твой-то хоть точно знает, что произошёл от обезьяны и – как там у Акунина? – ни капельки этого не стыдится!

***

… Короче говоря, я так и не поняла, смотреть мне это КИНО ПРО ШЕРЛОКА ХОЛМСА или всё-таки не стоит. С моей Подругой никогда не поймёшь, где заканчивается Суровая Реальность и начинается Индивидуальное Восприятие. Так что сижу вот теперь и думаю…

18 апрель 2011 г.

Честное слово, мне уже жаль, что у меня нет хорошего фотоаппарата. Потому что любой пятиминутный променад по любому из московских переулков – захватывающее приключение. Даже если там никто тебя не ждёт ни с топором, ни с пачкой рекламных буклетов.

Объявление над аркой подворотни: «Внимание! Проход закрыт! Не подвергайте свою жизнь опасности!» Внизу, уже прямо на стене – конкретизация, намалёванная чем-то красным: «Последняя битва с Сатаной!»

Внутри подворотни – нехорошая межпространственная тишина, изредка прерываемая кошачьими вздохами.

Зато буквально в двух шагах – радостно-зелёный призыв: «Парься по-царски!» Поверх этого кто-то нацарапал кривоватой славянской вязью: «Царь, не парься, всё будет хорошо!»

На эскалаторе метро малолюдно и непривычно тихо. Эскалатор скрипит, покряхтывает, но почему-то ничего не говорит про джинсы и футболки по двести пятьдесят рублей за сто грамм и не читает собственных невнятных виршей, которые он обычно приписывает то Пушкину, то Тургеневу…. Молчание затягивается, потом вдруг в эскалаторе что-то щёлкает, он резко просыпается и заявляет, как сказал бы писатель Грин, «тоном решительного доклада»:

— Иисус Христос въехал в Иерусалимские ворота!

И опять затыкается, не заботясь о том, какое впечатление это произвело на пассажиров. Пассажиры вздрагивают, слегка бледнеют и делают вид, что ничего такого особенного не услышали.

15 апрель 2011 г. Королевские игры, или Совершенно другой гугл

В буфете висит объявление: «Из вторых блюд осталась только печень славянская!»

Напротив объявления сидит парочка и беседует

— Ой. Я вчера такой фильм смотрела – ну, просто вообще…. Короче, там про короля. Он сначала отрёкся от престола, потому что развёлся. То есть, развёлся не он, а она, а он, наоборот, женился и поэтому отрёкся. А потом вступил на престол, только уже не он, а другой…

— Какой?

— Другой. Второй который. Который не так радужно на всё смотрел, как первый… Но фильм, на самом деле, даже не про короля, а про его ДЕФЕКТЫ!

— Про дефекты?

— Да! Например, там выясняется, что он, оказывается, отец нынешней королевы!

— Какой королевы?

— Ну, ты что, дурак, что ли? Я же говорю – сегодняшней, которая в Англии…

— Так это всё в Англии происходит?

— А ты думал – где? Конечно, в Англии, я тебе сразу сказала, что в Англии…. Она там, кстати, тоже в фильме есть, только, естественно, ещё маленькая. И ещё там есть разные премьер-министры, черчилли там всякие, но они какие-то ненастоящие. А король – он настоящий, и он так здорово сыгран!... И вообще – знаешь – нет! Нет! Там даже не про это! Там - про его любовь к логопеду!

— Чью любовь?

— Ну, чью... Короля! Потому что у него дефекты!

— Погоди… А логопед – женщина? Или король… того?

— Чего – «того»? Сам ты «того»! А король совсем даже не «того»! И любовь там не такая, как ты подумал, а СОВЕРШЕННО ПРОТИВОПОЛОЖНАЯ! Понимаешь? Это не то, что ты подумал, а совершенно другой гугл, если хочешь знать…

13 апрель 2011 г.

— Нет, ты совершенно не умеешь себя вести!

… Услышав эту так измучившую меня за последние три дня фразу, я содрогнулась и

стала тихо клониться под кафедру. Неужели что-то такое ОПЯТЬ? Ну, как нарочно, честное слово!...

— А чего я такого сделал-то?

Мама в шелестящих серебряных юбках размашистой походкой идёт по жёлтому коридору от Детского зала. Впереди неё деловитыми прыжками передвигается кругловатый парень лет шести в клетчатой жилетке и чёрном галстуке.

— Как – «чего сделал?» Он ещё спрашивает – «чего он сделал»! Артикль ты КАК употребил сегодня?

Он слегка притормаживает и вскидывает на неё лучащиеся снисходительным лукавством глаза.

— Ну, как я его употребил?

— НЕПРАВИЛЬНО ты его употребил1 И прошедшее время не так образовал – ты что, думаешь, я не слышала? Совсем уже распустился, честное слово!

— Ага…

— Что «ага»? Что «ага»? Ты когда научишься нормально себя вести, я тебя спрашиваю? Перед Елизаветой Петровной стыдно, честное слово… Она столько времени на вас тратит – а вы?!.. Ну, что ты на меня смотришь? Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Хочу. – Он заговорщически улыбается и подтягивает штаны.

— Ну-ну… Что именно?

— Знаешь, что?

— Ну, говори, говори! Что ты хотел сказать?

— Догоняй!

И с неожиданной для его комплекции скоростью срывается с места и с радостным урчанием летит по коридору, раскинув руки.

— Тимофей, - вздыхает усталая серебряная мама. – Ну, что ты делаешь? Ты же в библиотеке…

И, смущаясь и смеясь ямочками на щеках, пускается догонять сына.

13 апрель 2011 г. Про Киру и её бабушек

Что мне удалось узнать за прошедшие сутки

1. У мамы Киры, оказывается, есть ребёнок от нового мужа. Мальчик. Кажется, лет трёх или около того. По непроверенным сведениям, мальчик больной – что-то с ногами или с позвоночником. Судя по всему, мама полностью сосредоточена на нём. К дочке приезжает редко – за последний год, говорят, не приехала ни разу, только присылала вещи и игрушки с оказией.

2. Психолог в школе был, но с нового учебного года ставку сократили (вместе со ставкой логопеда)

3. Лидия Михайловна очень недовольна Кириным поведением и не скрывает это ни от бабушек, ни от класса, ни от самой Киры. Причём сначала, когда Кира только пришла к ним в класс (почему-то она там не с первого класса учится), её приняли вполне доброжелательно, но однажды учительница за что-то резко, при всех, её одёрнула. В ответ на это Кира расплакалась, раскричалась и – опять же, при всех – наговорила учительнице каких-то дерзостей. Всё это мы знаем со слов Туськи, которая тоже была этому свидетелем. После этого Лидия Михайловна вывела Киру к доске и долго, публично её отчитывала, крича: «Посмотрите на эту бессовестную девочку! Она не знает, как с учителем разговаривать!».. С тех пор, собственно, и начался пресловутый остракизм, тайно или явно поощряемый учительницей… Почему именно Кира оказалась в такой опале – не очень понятно. Та же Туська утверждает, что у них в классе «есть мальчики, которые ещё хуже Лидии Михайловне грубят, а она ничего, не ругается, даже иногда вместе с ними смеётся».

4. Поведение Киры, честно говоря, настораживает и меня. Мне очень стыдно в этом признаваться, но моей первой, совершенно бессознательной реакцией на этого ребёнка было не сострадание, а испуг и отторжение. И в облике её, и в манере поведения есть что-то безусловно нездоровое – в чём она сама, разумеется, ничуть не виновата. Похоже, что дети в классе тоже это чувствуют и потому инстинктивно её сторонятся. Более того – в какой-то момент мне показалось, что и Главная Бабушка это чувствует и потому, осознанно или нет, не стремится не выпускать девочку из поля зрения, насколько это возможно. Но если дети НЕ ПОНИМАЮТ, что Кира не виновата в том, что она такая «странная», то почему этого не понимает бабушка – для меня загадка. И эта нехорошая бледность, и отсутствие мимики, и механическое повторение за бабушкой «да», «понятно», «хорошо», и это быстрое, с проглатыванием слов, пересказывание длинных историй из книг – всё это какие-то настораживающие признаки. Во всяком случае, я никогда не видела детей, которые бы ТАК себя вели. Она или молчит, или говорит очень много, длинными, захлёбывающимися монологами, почти не заботясь о том, слушают ли её окружающие. Если это не СИМПТОМЫ чего-то, о чём я, не будучи специалистом, не могу судить, я просто не знаю, как это расценивать. Может быть, конечно, это просто маска, некое защитное, вырабатываемое годами поведение - но, может быть, и признаки серьёзного заболевания.

5. По собственному опыту знаю, что подобных Бабушек очень трудно убедить показать ребёнка специалисту по именно по ТАКИМ болезням. Они изначально убеждены, что если ребёнок плачет без причины – он просто капризничает и старается привлечь к себе внимание; если говорит слишком длинными и слишком сложными для его возраста, не-разговорными конструкциями – это просто оттого, что он много читает; если не может дружить со сверстниками – виноват либо он сам («не умеет себя вести в коллективе»), либо сверстники («всё это быдло просто не может понять нашего умного ребёнка, опережающего их в развитии»). До тех пор, пока признаки заболевания не станут совсем уже явнями, они НЕ ПРИЗНАЮТ, что это действительно заболевание, а не просто «сложный характер».

В общем, люди, я в каком-то раздрызге. Мне одновременно и неловко за то, что я выношу чужую историю на общий суд (пусть и с изменёнными именами), и противно от ощущения собственной беспомощности, и ОЧЕНЬ хочется помочь бедному этому человеку, который, как ни крути, всё-таки в помощи, по-моему, нуждается.

Подружиться с бабками, что ли? Возрастная разница не так уж и велика, да и Главной Бабушке я, по-моему, приглянулась… Может, это самый верный путь?

16 май 2011 г. Туська и вампиры

В пятницу тринадцатого Туськины родители уходят в гости, и у неё наконец-то появляется возможность заняться моим общим образованием

— Будем смотреть «Сумерки», - тоном просительного приказа заявляет она.

— Э-э-э… А тебе не рано такое смотреть?

— Не рано. Во-первых, я уже один раз смотрела. А во-вторых, я же не одна буду смотреть, а с тобой. А тебе ведь такое не рано?

— Мне? Э-э-э… Мне, наверное, такое уже поздно.

— Да ладно, чего поздно-то? В одиннадцать заканчивается – разве это поздно?... Давай, пошли, уже, наверное, пора включать.

— Туська, ты уверена?...

— Ну, ты прям как бабушка! Она тоже говорит – нельзя, это грех... А какой грех? Сама старая уже стала, ничего не соображает, вот и говорит.

Бог ты мой. Где моя ясноглазая пятилетняя Туська, умевшая артистически притвориться, что авторитет старших для неё если не незыблем, то, по крайней мере, значителен? Как, однако, время меняет людей!

— Тусь, знаешь, по-моему, так говорить про бабушку не просто нехорошо, а прямо как-то… подловато. Ты же ей в лицо не скажешь: «ты старая, уже ничего не соображаешь».

— Да ладно! Она сама про себя всё время говорит: «я старая, я не соображаю». Чего ни спросишь, она всё не соображает…. Нарочно говорит, чтобы я не приставала. А сама, чуть что, всё время пристаёт со всякой ерундой!... Ладно, пошли, уже пора включать. Сейчас начнётся.

… Мы сидели вместе на ковре, привалившись спинами к диванным валикам; Туська хмурилась и сияла глазами, я вздыхала и боролась с дремотой, и обеим нам было хорошо. На экране между тем происходило что-то нераздражающе бессмысленное, и с каждым кадром становилось ясно, что опасения бабушки были, в общем, напрасны. Персонажи были хороши и трогательны в своей дивной, ничем не замутнённой банальности, а в неподдельном и нескрываемом неумении актёров играть и заключалась, видимо, та изюминка, на которую сделали ставку создатели фильма. Смотреть на происходящее было неловко и приятно, как на плохо подготовленный рождественский утренник в детском саду. Особенно забавляло, когда два главных персонажа, приближаясь друг к другу, принимались старательно, как на зарядке, дышать, моргать и вытягивать шеи… Но Туське это не мешало. В её возрасте не придают значение таким мелочам, как плохой сценарий, плохие актёры и плохая режиссура. Она сидела на полу, напряжённо вдавливая подбородок в колени, сияла глазами и проникала в суть.

Чтобы совсем уж не заснуть, я взяла себя в руки, встряхнулась и тоже стала проникать в суть.

Суть оказалась не совсем такой, как мне сначала показалось.

Я-то думала, что все эти нафталиновые вампирские страсти - очередная форма эксапизма, когда всё равно, в какое Загранье или Загробье уходить, лишь бы как можно дальше ОТСЮДА. Эльфы, хоббиты и вольдеморты надоели, так давайте стряхнём нафталин с графа Дракулы и попросим его ещё немножко послужить народу. А дедушка старый, ему всё равно, он ещё послужит, и с превеликим удовольствием… На переломе столетий всегда входят в моду вариации на тему «девочка, девочка, не открывай дверь, к тебе едет чёрный гроб на колёсиках». Гениально на эту тему, между прочим, в своё время высказался Грибоедов: «Наконец, когда они всего уже наслушались, мнимый жених Людмилы признается ей, что дом его гроб и путь к нему далек. Я бы, например, после этого ни минуты с ним не остался; но не все видят вещи одинаково. Людмила обхватила мертвеца нежною рукой и помчалась с ним…» Сколько уж лет прошло, а ничего не меняется ни в литературе, ни в женской психологии.

Короче говоря, я думала, что увижу аляповатую подростковую «страшилку» под соусом смутно осознанных пубертатных томлений.

А передо мной вдруг во всей своей красе развернулись все мыслимые и немыслимые девичьи чаяния и мечты, древние, как сам профессор Юнг – и даже, как это ни страшно признать, гораздо древнее.

Потому что с тех самых незапамятных прото-юнгианских времён все мифологии до края, до предела налиты этим девичьим восторгом и страхом перед утратой – о, нет, не физиологической девственности, разумеется! – а чего-то абсолютно непонятного и неведомого, вроде вещего дара весталки или богатырской силы Брунгильды… Минута слабости, минута забвения – и нет той глупой, волшебной, самой себе непонятной Евы, а есть просто женщина, не жрица и не валькирия, а жена, мать, раба и хозяйка. И в ужасе перед этой гранью, и в страстном нетерпении скорее её преодолеть – вся суть этой маленькой глупой Евы, которая всё равно это сделает, что бы там ей ни говорила бабушка… Не все видят вещи одинаково? До поры до времени – практически все. Главное, чтобы «он» оказался ТАКИМ. Чтобы именно «он», бережно поддерживая под локоток, переводил тебя через границу, оставляя по эту сторону плачущих родных и подруг, потому что свадебный ритуал в его настоящем, подлинном виде не зря почти не отличался от похоронного. Миг – и рай меркнет у тебя за спиной, и впереди гостеприимно разверзается попахивающая могилкой пропасть, через которую «он» тебя перенесёт, конечно, но вот что там, на том берегу – это большой вопрос… Впрочем, какая разница, что там? Главное, что «он» - с тобой, и «он» - такой, как надо. Немыслимо-сильный и немыслимо-нежный. Нечеловечески красивый и по-человечески несчастный. Умеющий абсолютно всё – даже сдержаться в тот самый момент, когда сдерживаться уже нет никакой возможности, и вместо «этого» с милой, почти не вымученной улыбкой болтать о пустяках, почтительно держа тебя за руку. Патологически надёжный и восхитительно таинственный. Каждую минуту готовый либо сожрать тебя с потрохами, либо вознести до небес. Неправда, что девушки мечтают о рыцарях, спасающих их от драконов. Они мечтают о драконе и рыцаре в одном лице, который спасал бы их решительно от всех, кроме себя самого, и брал бы за это ОЧЕНЬ дорогую плату.

И ещё я почему-то понимаю, что весь этот сладкий немыслимый бред, как ни странно, не приводит подросших Тусек к ранним разочарованиям, а наоборот – каким-то парадоксальным образом спасает от них. Как это происходит – сама не знаю. Спросите что-нибудь попроще.

29 апрель 2011 г.

Люди, дорогие, у меня к вам просьба.

Если кто-нибудь вчера смотрел «Культурную революцию» про библиотеки как пережиток проклятого прошлого – загляните вот сюда, хорошо?

http://inostranka-lib.livejournal.com/28171.html

И если у вас есть, что сказать по этому поводу, то скажите, пожалуйста. Для людей, которые это писали, это важно – и, откровенно говоря, для меня тоже, иначе бы я не была в числе этих людей.

26 апрель 2011 г. Разносторонняя личность

Нет, я, конечно, встречала образованных, разносторонне развитых молодых людей. Но только где-то от пяти лет. А когда тебя встречает улыбчивый синеглазый профессор, которому едва исполнилось два с половиной, и с порога задаёт вопрос: «А ты знаесь, тем лось отлитяется от оленя?» - это производит сильное впечатление.

— У лося ‘ога лопатой – вот такие, лопатой, сы’окие, плоские… А у оленя – вет-вис-тые, вот так ‘ог, и от него ессё много мелких таких ’огов, и ма-лю-сеньких…. и побольсе…. Есть олень севе’ный, а есть с пятнусками… пятнистый, и все они т’а-во-яд-ные и пай-но-ко-пыт-ны-е… Не как лосатка, нет, у ней копыта не двойные… А гепа’д – не т’аво-яд-ный, он, наобо’от, хисьник.

— Злой? – обалдело спросила я, чтобы что-нибудь спросить.

— Неп’авильно. Он не злой, п’осто он так уст’оен, сто хисьник – и всё… Лев, тиг’, пума, леопa’д - это хисьники... Но гепа’д и леопа’д – это не один и тот за хисьник, это совсем ла-аз-ны-е. Сказать, потему?

— Боже, - сказала я, ища глазами взрослых, - скажите мне, что он просто запоминает то, что ему говорят, а потом повторяет!

— Ничего подобного, - возразил из угла печальный папа. – Он, как тот попугай. Не просто повторяет, а ещё и выводы делает. Причём безостановочно. Как только просыпается, сразу начинает их делать. Уже столько наделал, что спасу нет….

После получасовой лекции, посвящённый сравнительному анализу поведения различных видов млекопитающих в их естественной среде обитания, профессор пожелал расслабиться, извлёк из-под зоологических атласов губную гармошку, и вдвоём с папой они исполнили что-то настолько сильное и пронзительное, что слёзы сами собой наворачивались на глаза. Папа стучал по гитарным струнам, сомнамбулически кивая безусой гребенщиковской бородкой, а профессор деловито дышал в дырочки, с изумительной чёткостью попадая в ритм. Он ни секунды не работал на публику. Он сразу, без брызг и всплесков, с головой ушёл в музыку и плавал в ней, как Ихтиандр, зашторившись длиннющими белыми ресницами и выдыхая из себя ноты, похожие на радужные воздушные пузырьки… Когда номер был исполнен, он отправился пешком под стол и оттуда сообщил, что стол по-немецки будет «ты-ы-ысссь», и прибавил ещё несколько сложных иноязычных фраз, явно уже не древневерхненемецком. Из-под стола он вышел уже на четвереньках, таща за собой кривобокий, но ещё бодрый грузовик, с разлёта врезался головой в мою ногу, но и не подумал заплакать, а вскинул на меня свои нахальные профессорские глаза, подмигнул обоими сразу и заметил со снисходительным одобрением:

— Это бусы у тебя? К’асиво. Мне н’авятся такие зеньсины.

Это большая ошибка – думать, что профессора полностью погружены в науку и ничего вокруг себя не замечают.

23 апрель 2011 г.

Люди! Признайтесь честно: держал ли кто-нибудь из вас африканскую соню?

А то на меня вот-вот свалится одна такая, а я не буду знать, что с ней делать.

Так ли она склонна к побегу, как про неё пишут? И можно ли держать её в одной клетке с пожилой респектабельной песчанкой?

Если кто в курсе, расскажите, будьте добры....

22 апрель 2011 г. Ещё про Шерлока Холмса и доктора Ватсона, или Плохо, если человек один

Только, ради Бога, не просите меня ничего говорить,

а то я опять что-нибудь скажу.

В.С. Черномырдин

Добросовестно пересмотрев ещё раз так горячо разрекламированный Подругой фильм, я всё-таки решила что-нибудь сказать. Говорить так долго и весело, как моя Подруга, я не умею, поэтому буду говорить долго и скучно.

Приводя с некоторыми купюрами её монолог, я почему-то не ожидала, что на меня тут же со всех сторон посыплются параллели с другими экранизациями «Шерлока Холмса», хотя, казалось бы, это первое, чего можно было бы ожидать. Ну, хотите параллелей – давайте, мне не жалко.

Я отнюдь не первая и даже не вторая из тех, кто отмечает, что, если брать первоисточник, то это одна их немногих попыток в литературе создать образ гения – причём такой, чтобы читатель сразу, без лишних экивоков поверил в его гениальность и больше не высказывал сомнений по этому поводу. Если бы такую попытку предпринял по-настоящему сильный автор в рамках философско-психологического романа, он несомненно потерпел бы фиаско и больше с этим номером не выступал. Но поскольку её сделал автор, во многих отношениях довольно посредственный, и сделал это в рамках бульварной однодневки, попытка блестяще удалась. С тех пор однодневка регулярно переиздаётся на всех языках мира уже более ста лет подряд, а её герой остаётся единственным Идеальным Сыщиком на все времена. Более того, «Шерлок Холмс» – единственный в своём роде детективный цикл, в котором сюжет является не главной его составляющей, а неизбежным злом, которое поневоле приходится терпеть. Сам доктор Ватсон чуть ли не в каждой второй своей истории извиняется за то, что на этот раз не сможет порадовать читателя ни трупами, ни драками, ни другими приятными вещами - история-де абсолютно простая и ничтожная, зато великолепно иллюстрирующая Метод, и поэтому без неё никак не обойтись…

Итак, главное здесь – не интрига и не сюжет. Главное – центральный персонаж и его драгоценный метод, а также его взаимоотношения с другими людьми; в первую очередь – с тем же доктором Ватсоном.

И вот это-то как раз то самое, что труднее всего экранизировать.

Наша любимая отечественная экранизация, видимо, так любима нами ещё и потому, что смотрит на все эти проблемы так, как смотрели все мы лет в двенадцать-тринадцать. Тогда мы очень мало задумывались над тем, гений Холмс или не гений, - как и о том, что, собственно, у него за метод, и можно ли его освоить кому-нибудь ещё, или столь безупречное владение им является исключительно его индивидуальной прерогативой. Мы просто знали, что он – замечательный, умный, смелый, добрый и великодушный, что он во что бы то ни стало найдёт выход из любой ситуации, всё выяснит и всех спасёт… КАК он это сделает – это уже его проблемы; нас они, в общем, не касались. Просто СДЕЛАЕТ – и всё, на то он и Шерлок Холмс…. Собственно, таким его и играет Ливанов. Уютный, домашний, уверенный в себе, в меру элегантный, в меру простецкий и всё время красиво балансирующий между драмой и пародией, между чем-то условно-английским и чем-то бесконечно-русским, своим, понятным, с детства привычным. Крокодил Гена, который к трубке и котелку добавил ещё лёгкое, нераздражающее позёрство, камин, овсянку и жилет с часами на цепочке. Свои расследования он ведёт легко, играючи, со снисходительной профессорской улыбкой, в которой, правда, больше тепла, чем превосходства. Он так умён и так блистателен, что ему всё это НИЧЕГО НЕ СТОИТ. И мы, зрители, можем, конечно, вместе с Ватсоном спросить «КАК?» - и получить в ответ обаятельную кривозубую улыбку и невесомую цепочку объяснений, которая так и останется для нас вторичной, потому что мы всё равно не видим процесса, а видим результат… Я очень долго не могла понять, почему мне так скучно смотреть на то, как Ливанов с Соломиным бегают по переулкам или шарахаются в темноте в поисках болотной гадюки, пока не догадалась – всё это обречено на то, чтобы выглядеть скучным и затянутым, потому что это ВТОРИЧНО. Первичен сам ход мыслей гения, который должным образом представить на экране практически невозможно.

С этой задачей постарались справиться создатели английского сериала «Шерлок». Они выбрали «элементарно» простой, но по-своему эффективный приём – камера неотступно следует не столько за ДЕЙСТВИЯМИ, сколько за МЫСЛЯМИ Холмса, последовательно выхватывая то влажный плащ жертвы – то её же сухой зонт – то её вычищенные украшения – то её же сто лет нечищеное обручальное кольцо… и так далее, до самой мельчайшей детали… При всей пресловутой простоте приёма, он безоговорочно захватывает и держит в напряжении. Наблюдать за ХОДОМ РАССУЖДЕНИЙ Холмса оказывается гораздо интереснее, чем наблюдать за его беготнёй по псевдо-лондонским улицам и переулкам с тяжело пыхтящей собакой впереди и тяжело пыхтящим Ватсоном позади…. И ещё более интересно играть вместе с авторами сериала в «непрямое цитирование». Там, где в оригинале Холмс говорит: «не люблю писать письма, предпочитаю телеграммы», Холмс двадцать первого столетия говорит «не люблю звонить, предпочитаю эсэмески». Где «канонный» Холмс (смешное словечко, придуманное «фанами») говорит о Ватсоне: «что я стану делать без моего Боссуэлла?» (разумея известного биографа XVIII столетия), «новый» Холмс говорит: «куда же я без моего блоггера?» Этим цитированием сериал нашпигован до отказа, только успевай ловить и разгадывать, и эта интеллектуальная игра оказывается не менее увлекательной, чем расследование преступления… И, наконец, втройне интересно наблюдать, как изменился под влиянием нового времени образ и характер главного персонажа, как из тех же пазлов, что сложен оригинал, складывается абсолютно иная, хотя и в чём-то чрезвычайно ПОХОЖАЯ картинка… ЭТОТ Холмс – молод, хорош собой, инфантилен, болезненно недоверчив, полон комплексов (отчасти настоящих, отчасти искусно симулируемых), ещё более замкнут и заносчив (по сравнению в оригиналом), зато, в отличие от того же «оригинала», куда более трогателен, незащищён и эксцентричен. Всё это вместе обеспечивает ему оглушительный успех среди той части зрительниц, которым, по незабвенному выражению фандоринского Масы (вспомним опять мою Подругу) нужен «мусина-сын». Он просто создан для того, чтобы им восхищались и рвались его опекать. Собственно, именно на этот крючок и попался бедняга Джон.

Тут мы подошли к теме взаимоотношений этой сакраментальной парочки, по-разному трактуемых в разных интертрепациях бессмертного сюжета. В оригинале привязанность Ватсона к Холмсу объясняется достаточно просто: Холмс, сам того не желая, помог ему найти себя в литературе, и с тех пор каждое их совместное приключение переживается Ватсоном с точки зрения журналиста, собирающего материал для новой сенсационной публикации… Разумеется, это не исключает эмоциональной привязанности Ватсона к герою своих репортажей – они дружат искренне, преданно и несентиметально, лишь изредка, в случае уж самой крайней опасности обнаруживая, что друг другу небезразличны. При этом Ватсон охотно констатирует «неравенство» этой дружбы, сетуя на то, что вот он-то предан Холмсу безоглядно, а Холмс держит его «в одном ряду со скрипкой, табаком, трубкой, справочниками и другими, быть может, более предосудительными привычками». Впрочем, он сам соглашается на эту роль, да и сетования его не совсем искренние, потому что в душе он знает, что на самом деле это далеко не так (вспомним, хотя бы, эпизод, когда Холмс испугался до слёз, увидев доктора раненным).

В «советской» холмсиане Ватсон воображает себя не столько литератором, сколько сыщиком. Собственно, само знакомство и сближение с Холмсом он начинает с того, что с упорством, достойным лучшего применения, следит за ним и – естественно – приходит к совершенно неверным выводам относительно его ремесла. Узнав о том, кем на самом деле является его сосед по квартире, он с радостью поступает к нему в ученики и с той минуты упоённо играет роль «ассистента детектива», не догадываясь, как смешно выглядит в этой роли. Учителю он предан всей душой и готов следовать за ним на край света именно потому, что он – Учитель. Холмсу нравится навязанная ему роль гуру и нравится эта преданность,- то, и другое вызывает ответные тёплые, хотя и разбавленные мягкой снисходительностью чувства с его стороны.

В сериале Би-Би-Си всё обстоит несколько сложнее. Сам Шерлок и его брат Майкрофт наперебой уверяют нас, что отставному военному Джону просто не хватало «опасностей» в мирной жизни, поэтому он так и вцепился в своего соседа, рядом с которым любая мирная прогулка по Лондону превращается в приключение… Но дело не только в том, что без Шерлока жизнь Джона была слишком пустой и обыденной – дело, собственно, в самом Шерлоке, в которого бедняга Джон влюбился с первого взгляда…. Нет-нет, в этой любви – скорее всего – нет той «нехорошей» подоплёки, которой Джон так панически боится, яростно отрицая её и к месту, и не к месту! Просто он принадлежит к породе людей, которым НЕОБХОДИМО прилепиться к кому-то более выдающемуся, и обожать его, и преданно следовать за ним всю жизнь. ЭТОТ Ватсон – не друг и не ученик, а вассал, паж, оруженосец, добровольно жертвующий своей «жалкой» индивидуальностью ради того, чтобы лишний раз разбиться в лепёшку по первой просьбе господина …. Да, конечно, он может ворчать, сопротивляться, делать вид, что ему надоели эгоизм и деспотизм «этого самовлюблённого жлоба» - но при этом он счастлив бросить всё и помчаться за ним следом, даже когда тот и не думает звать его с собой. И Холмс прекрасно это знает и воспринимает, как должное, отнюдь не балуя друга знаками дружеского внимания, но то и дело – вольно или невольно – обнаруживая, что тот ему всё-таки тоже нужен. И, в конечном итоге, в этой дружбе оба получают, что хотят. Ватсону она даёт возможность совершить очередной бессмысленно-рискованный поступок, для которого он никогда не нашёл бы повода в одиночестве; а также погреться в лучах славы своего сумасшедшего повелителя и позаботиться о нём с истинно вассальной преданностью. Холмс же всегда имеет под рукой человека, который скажет ему: «Гениально! Неподражаемо! Восхитительно!», подставится вместо него под пулю, а потом, если уцелеет, купит продукты к ужину, даст таблетку от головной боли и вовремя объяснит общепринятую разницу «между плохим и хорошим».

В этом отношении любопытно сравнить эти два фильма с фильмом Гая Ричи, который, на первый взгляд, стоит куда ниже и по художественным, и по всем прочим достоинствам… Но в нём есть то, чего вовсе нет в «советском Холмсе» и лишь едва намечено в сериале Би-Би-Си. У Гая Ричи мы видим, КАКОЙ ЦЕНОЙ даётся Холмсу его пресловутая гениальность. Здесь всё его шутовство, вся его эксцентричность, доведённая режиссёром до абсурда, по сравнению с которым бледнеет и эксцентричность профессора Чэлленджера… все эти «прыжки и гримасы», так насмешившие мою Подругу - всё это является лишь следствием КОЛОССАЛЬНОГО НАПРЯЖЕНИЯ, в котором его мозг вынужден жить почти постоянно. Там, где «канонный» Холмс впадает в тяжелейшую депрессию или «лечится» кокаином, ЭТОТ и вправду «отрывается по полной» - месяцами сидит в запертом помещении, пьёт, колется, спит на полу, не бреется, не моется и жаждет, чтобы ему или дали новое дело или оставили его в покое – о, нет, не из-за выдуманной «социопатии», а просто потому, что любой «выход в свет» превращается для него в мучение. Потому что злосчастный его мозг устроен так, что постоянно ПОДМЕЧАЕТ и АНАЛИЗИРУЕТ то, до чего другим нет никакого дела, и там, где другие могут спокойно сидеть в ресторане, пить вино и есть бифштексы, он не может расслабиться ни на минуту, задыхаясь в тисках опутавших его «дедуктивных цепей»… Это БЕЗУМНО тяжело, и этого никто не в состоянии понять. Даже Ватсон, хотя он-то понимает Холмса с полувздоха, и Холмс это бесконечно ценит…. Интересно, что в ЭТОЙ версии (в отличие от би-би-сишной) именно Холмс зависит с потрохами от Ватсона, потому что НУЖДАЕТСЯ в друге и понимает, никто, кроме Ватсона, не будет терпеть его со всеми его вывертами, прыжками и гримасами…. Поэтому здесь не Ватсон цепляется обеими руками за Холмса, а ровно наоборот – Холмс, в отчаянии от того, что его друг вот-вот женится и съедет с квартиры, предпринимает невероятно-нелепые и невероятно-трогательные попытки его удержать. Если би-би-сишный Холмс готов убежать на очередное «дело», даже не заметив, следует ли за ним его оруженосец (а чего ему замечать? он и так знает, что следует!), то Холмс Гая Ричи каждый раз выдумывает новый трюк, чтобы ЗАСТАВИТЬ Ватсона последовать за собой, и проявляет при этом чудеса изобретательности…. А Ватсон каждый раз искреннее притворяется перед самим собой, что уж в этот-то раз он не поддастся. Но – тщетно, поскольку для него действительно «жизнь без страха её потерять не имеет никакого смысла», да и Холмса он любит, хотя и ссорится с ним ежеминутно…

В общем, плохо человеку, когда он один, недоброе это дело и суета сует. Но беда и в том, что

человек ВСЁ РАВНО один, что бы он ни делал и как бы ни старался убедить себя в обратном…. Как ни странно, и довольно посредственный фильм Гая Ричи, и довольно удачный сериал Би-Би-Си повествуют в том числе и об этом. В «нашем» сериале этой скрытой горечи и раздёрганности нет и в помине. Это просто хороший, крепкий, во всех отношениях здоровый сериал «про Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Вероятно, потому что он создавался в другое время и другими людьми. И, вероятно, это одна из причин, по которой он так люб и так ностальгически-приятен нынешнему российскому зрителю…. Впрочем, который из этих трёх Холмсов ближе лично вам – наш давний знакомец, играющий с нами в привычные с детства домашние игры, экстравагантный юноша с ледяными глазами и детской улыбкой, для чего-то симулирующий лёгкий Аспергер, но всегда остающийся «себе на уме»; или печально комикующий грязноватый кокни, занятный уже одной своей демонстративной «непохожестью» на привычные клише, - это дело личного вкуса, конечно. Для меня первый – хотя и очаровательный, но слишком игрушечный; от второго я не могу оторваться хотя бы из-за блистательной игры Камбербэтча, а третий мне, пожалуй, ближе всех по характеру, и это единственный из трёх Холмсов, с которым мне по-настоящему хотелось бы иметь дело :) Ну, кроме оригинала, конечно. Оригинал – понятное дело, вне конкуренции. :)

В заключение хочется добавить, что Честертон в своё время назвал Шерлока Холмса «гениальным умом, растраченным на пустяки». Конечно, Шерлок Холмс не писал трактатов по политэкономии, не вёл за собой массы и не определял судьбы мира. Он всю жизнь бессмысленно разбазаривал свои способности на помощь мелким клеркам, гувернанткам, подрядчикам, иногда – министрам и коронованным особам, но чаще – вдовам и сиротам, попавшим в затруднительные положения. Ради них он брался за ничтожные дела, бывшие для него всё равно что школьная алгебраическая задача для профессора математики. Эти вдовы и сироты почти ничего ему не платили, зато уходили с благодарными слезами. Странно, что такой человек, как Честертон, посчитал эти слёзы «пустяками». Уж от кого, от кого, а от него я такого не ожидала…..

1 июнь 2011 г. Моя Подруга, её ковры и самолёты

Ты знаешь, я, когда переезжала, честно говоря, надеялась, что мои черти останутся здесь. Ну, типа, они же, говорят, к дому привязаны, а не к людям… что им там делать, в чужой стране, в чужой совершенно обстановке?... Ха! Как бы не так! Когда мы с Ником чуть не опоздали на самолёт, я поняла, что - здесь они, родимые. С нами. Ну, думаю, ладно. Всё равно они там, скорее всего, зачахнут и отлепятся…. Жара, пуританство, Обама, то да сё… должна же быть на них управа, в конце концов? Ничего подобного! Это я там никак не могу устроиться на работу, а они все превосходно устроились и живут припеваючи! Это меня никуда не берут с моими тремя языками и посольским послужным списком…. даже в эзотерический магазин, кофе разливать для посетителей. Я им расписываю в резюме, как принимала министров-журналистов, как устраивала для них обеды-фуршеты, аккредитации-презентации, а они мне отвечают: «значит, опыта по разливу кофе из автомата у вас нет?» Ну, что на это скажешь? Чего нет, того нет… В библиотеку попыталась устроиться – так тоже хренушки. Они мне в аудиенции отказали, а вместо этого прислали анкету с фИговой тучей вопросов. Причём ни одного вопроса, касающегося собственно библиотечного дела, а все в таком, например, роде: «Что для вас важнее всего при выполнении работы?» И варианты ответов… Ну, там: «Сделать работу вовремя», «Сделать работу правильно» и так далее… В итоге, знаешь, какой из всех ответов НАДО было выбрать? «РАБОТАТЬ В КОМАНДЕ!» Конечно, русский человек так никогда не ответит… мало того, что он по природе своей индивидуалист, у него ещё это слово - «команда» - никак с работой не ассоциируется. Разве что с футболом… там, понятное дело, важно работать в команде, но уж никак в библиотеке, где на весь огромный зал – в лучшем случае один библиотекарь, а вся прочая команда состоит из бюстов американских классиков и портретов президента и госсекретаря… Но, видимо, у них там так положено, это общее требование, к кому угодно, хоть к смотрителю маяка на необитаемом острове. В команде – и точка. Короче, меня не взяли.

А черти мои, между прочим, в отличие от меня, тут очень быстро обжились, устроились и работают в команде. Знаешь, чем они тут занимаются? Подбрасывают людям в почтовые ящики всякие объявления о распродажах! Вот – недавно подбросили одному нашему общему приятелю, Саиду, каталог каких-то офигенных персидских и афганских ковров ручной работы, которые какой-то разорившийся магазин решил пустить с молотка… Я, честно говоря, даже не знаю, КУДА они ему подбросили этот каталог, потому что у него дома из принципа нет ни Интернета, ни обычного ящика. Но факт тот, что он прибежал к нам с вытаращенными, как у опоссума, глазами и потребовал, чтобы мы поехали с ним на аукцион в качестве группы СДЕРЖИВАНИЯ. Потому что он, когда видит редкий дорогой ковёр, то. как берсерк, совершенно теряет над собой контроль и творит ужасные вещи…. А не поехать на этот аукцион он тоже не может, потому что тогда он сойдёт с ума, как Адам, которого простили и открыли ему открыли Райские врата, а он из фанфаронства взял и проскочил мимо…

В общем, мы поехали.

Я-то ехала без всякой опаски, потому что совершенно к коврам равнодушна. Но я же не знала, что ОНИ раньше меня туда приедут и всё заранее подготовят! Короче, как только я вошла, смотрю – ОН. Висит, родимый. Такой, знаешь, совершенно неописуемый – лазурный, огненный, винно-бордовый… краски – не просто праздничные, а вот именно что РАЙСКИЕ, каких на земле не бывает. Это вот когда Земля была ещё свежая, молодая, сказочная, вся вот такая вот.. . новенькая, как только что купленная игрушка – вот тогда только были такие цвета и такие краски! О мягкости я уже не говорю! Это самая настоящая майская, райская трава, только что вылезшая, вся такая ещё заспанная, наивная, чуть-чуть колючая спросонья, но при этом нежная до слёз, до дрожи, - такая, что прикоснуться страшно, можно только подносить издалека ладонь и тут же отдёргивать, как от огня или от незнакомой кошки…. В общем, я смотрю на него и понимаю, где я его раньше видела. В своих детских снах про ковёр-самолёт. Именно ТАКИМ он мне и снился, клянусь, я ничего не выдумываю!

Я говорю: «Ник! Смотри, какой ковёр!»

А он говорит: «Ага». И идёт дальше, что-то там ещё смотреть.

Я говорю: «Ник!!! Смотри, какой ковёр!!!»

А он говорит: «Да, да, милая, я понял».

Ну, я и решила, что он и правда – понял.

В общем, начинается аукцион. Саид сразу же, с разлёта, покупает убойной красоты коврище, который категорически, ни при каких обстоятельствах не поместится в его съёмной конурке, даже если он завернёт её в этот ковёр целиком, от пола до потолка. Главное, покупает и смотрит на нас – чтобы мы, типа, больше не позволяли ему срываться… А мне-то уже не до того, ёлки-палки! Я же – понятно, о чём думаю, и ТОЛЬКО ОБ ЭТОМ!

И вот ЭТО выносят на торги. И на меня, натурально нападает ступор, я смотрю на НЕГО в этаком блаженном оцепенении и вдруг слышу «Шестьсот пятьдесят долларов – раз! Шестьсот пятьдесят долларов – два! «Шестьсот пятьдесят долларов – три! ПРОДАНО!»

Нет, это не Саид его купил. С Саидом мы бы договорились без проблем, фанатик фанатика всегда поймёт. Нет, это какая-то незнакомая сволочь купила… жуткая какая-то рожа, поганая и совершенно незнакомая. И тут только я прихожу в себя и окончательно осознаю, что ОН УЛЕТЕЛ! МОЙ КОВЁР-САМОЛЁТ УЛЕТЕЛ БЕЗ МЕНЯ, А Я ОПЯТЬ ОПОЗДАЛА! И тогда я поворачиваюсь к Нику и просто на него СМОТРЮ. А он смотрит на меня…. сначала так спокойно, потом удивлённо… потом что-то такое у него на лице проклёвывается… а потом я вижу, как на этом лице крупными огненными буквами загорается надпись: «Я ПЛОХОЙ МУЖ!!!» Причём надпись – по-русски. Хотя, вообще-то, он по-русски до сих пор почти не говорит… Нет, что не надо – это он замечательно говорит, всякие абсолютно не нужные ему фразы типа «Ну, всё, я по бабам пошёл» - это он моментально запоминает и очень хорошо воспроизводит…А что надо, запомнить не может.

Но это я отвлеклась, извини. Короче, чтобы меня утешить, он купил мне ТРИ КОВРА. Я его не просила, клянусь! – он сам, по доброй воле… Два персидских и один афганский. Тоже, между прочим, безумной, неправдоподобной красоты. А мои черти под конец, естественно, преподнесли мне сюрприз в своём репертуаре…. Я только потом догадалась, что та жуткая рожа в третьем ряду, купившая мой Самолёт, был просто их засланный казачок… или вообще кто-то из них, только переодетый под человека… Между прочим, бездарно переоделся, сразу было ощущение, что что-то не так… Короче, он был единственным, кто не пришёл в конце аукциона за моим Ковром. Просто растворился в пространстве, и всё. Ни денег не заплатил, ни ковёр не забрал. И мы, натурально, его тут же радостно ВЫКУПИЛИ.

И теперь у нас дома четыре редкостных коллекционных ковра. Два персидских и два афганских. Ник, как только приехал с аукциона, тут же поймал по очереди всех наших котов и обстриг им когти. Жалко, что до чертей не добрался – вот кому надо было ручонки укоротить, так это им. Потому что буквально через день они подбросили уже не мне и не Саиду, а самому Нику каталог распродажи коллекционной мебели. Но это уже отдельная история, я тебе её завтра расскажу. Это точно будет «Шопоголик – 2, или Как мы занимались ПУФИНГОМ». Одно только могу сказать: если ты твёрдо решил купить один маленький, малюсенький пуфик с инкрустацией, обязательно бери машину с прицепом. Это такая народная американская примета – никуда не денешься...

.

31 май 2011 г.

Короче говоря, Остапа понесло, и он теперь, как последний дурак, смотрит все экранизации «Шерлока Холмса», которые попадаются ему под руку. А в перерывах читает «Рассказы о Шерлоке Холмсе» в переводах на немецкий. Идиот. Заняться ему больше нечем.

Фильм, который у нас почему-то называется «Критическое решение» - превосходная иллюстрация к известному тезису о том, что ум человеческий – даже ум Шерлока Холмса, джентльмены! – имеет пределы, тогда как глупость человеческая беспредельна. Единственная загадка, волнующая воображение зрителя, – что в этом фильме делает Лоренс Оливье и какой дьявольской хитростью удалось его туда заманить? Может, он думал, что ему и правда предлагают сыграть профессора Мориарти, а когда выяснилось, что ничего подобного, то было уже поздно отказываться? Нет, профессор-то там есть, но он именно профессор, а вовсе даже никакой не величайший злодей всех времён и народов, а злодеем всех времён и народов он является только в расстроенном воображении Шерлока Холмса, у которого от долгого злоупотребления кокаином … ну, в общем, вы понимаете.. Собственна, сама идея изобразить Холмса законченным наркоманом, страдающим то от ломок, то от галлюцинаций, то от назойливости непрошенных докторов (которые, кстати, сами далеки от психического здоровья), наверное, не такая уж и провальная, если за дело взяться с умом, но последнее-то как раз и не входило в планы создателей фильма. Присутствие в этом дурдоме доктора Фрейда, причём в качестве самого резвого и безнадёжного из пациентов, придаёт зрелищу особый шарм, переводя всё за грань абсурда, в какие-то уже совершенно неизмеримые Поля Чудес, которые сами знаете, где находятся… Но гонка на паровозах была классной. Ничего не скажешь. Правда, я так и не поняла, была ли она на самом деле или тоже привиделась Холмсу во время очередного припадка, но это уже не суть.

Сериал с Джереми Бреттом очень, очень хорош. Правда, сам Джереми Бретт в некоторых ракурсах похож на Невзорова, особенно в пол-оборота. Это единственный серьёзный недостаток фильма. Второй, менее существенный недостаток – Ватсон какой-то удручающе старый. Настолько старый, что авторам фильма даже не удалось женить его на мисс Морстен, хотя сам он, вроде бы, был не прочь. Непонятно, почему в большинстве классических экранизаций Ватсон такой пожилой, рыхлый и мятый? Ведь было же ему когда-то двадцать семь лет! Было ли ему меньше, мы не знаем, в книге ничего про это не написано, но двадцать семь – точно было, просто это как-то забылось со временем… Да и Холмс, прежде чем стать «викторианским сверхчеловеком», был когда-то заносчивым и застенчивым юнцом, обиженным в равной степени и на полицию, и на преступников за тривиальность мысли и отсутствие воображения... Холмс Бретта, как и большинство «классических» Холмсов, благополучно проскочил эту стадию – он абсолютный сверхчеловек, что избавляет его от обременительной необходимости быть человеком. Вообще в этой интерпретации он довольно противный субъект, обладающий, правда, нехорошим каким-то, драконьим, гипнотическим обаянием. Глядя на него, в полной мере наслаждаешься ощущениями кролика, любующегося удавом. Оторваться невозможно. Отличный сериал.

Ватсон здесь относится к Холмсу немножко как к пресловутому сверхчеловеку, немножко как к другу и немножко как к пациенту – хотя, вроде бы, сам не психиатр. Как Холмс относится к Ватсону, понять невозможно, потому что он, судя по всему, вообще никак ни к кому не относится. Причём не подчёркнуто, а искренне, от всей души. И это как раз то, что мне в нём нравится больше всего.

31 май 2011 г. Опять про Киру и её бабушек

А с Кириными бабушками я всё-таки познакомилась.

Правда, сама не знаю, зачем.

И то подумать – зачем старой одинокой тётке лезть в чужие семейные потёмки и бессмысленно там бултыхаться, как цветочек в проруби? Впрочем, я особо и не лезу. Но мне там интересно, уютно и непонятно. Поэтому, наверное, и хожу.

По-моему, бабушки рады нашему знакомству. Для них библиотекарь – это святое, это почти то же самое, что и учитель; может быть, даже чище и возвышенней. Я приношу Кире книжки. Идеологически выдержанные приключенческие романы на русском и ещё более благонадёжные адаптации Диккенса и Марка Твена на английском. В русские Кира вцепляется с нетерпеливой дрожью и учащённым дыханием; на английские смотрит исподлобья, кисло и недоверчиво.

— С иностранными языками у неё плохо, да, - вздыхает ГБ. – Это притом, что практически по всем остальным предметам – пятёрки. Обидно – вся семья филологи, бабушка переводчик, и тут вдруг такой сбой…

Переводчик – это родная Кирина бабушка, бабушка Лиза. Не ГБ. ГБ – бабы-Лизина сестра, незамужняя дама и глава этой непонятной семьи. Где-то, говорят, есть ещё и третья бабушка, но её я до сих пор ни разу не видела.

— А знаете, почему у Кирочки такие проблемы с языками? – объясняет мне баба Лиза. Она выглядит очень старой, гораздо старше сестры, и внешне чем-то очень напоминает Киру – такая же худенькая, угловатая и отрешённая. – Она очень боится, что мама заберёт её в Швейцарию!

— Как – боится? Почему?

— Боится, что ей там будет плохо. Всё чужое, всё незнакомое, не наше…

— Но – мама?

— Ну, и что ж, что мама? Остальное-то всё кругом чужое! Чужие люди, чужая страна, чужие порядки…. Она не хочет там жить, она сама мне сколько раз говорила: «Баба Лиза, только не отдавай меня маме и дяде Мартину! Я с ними не хочу!»

— А она уже когда-нибудь бывала у них?

— Нет. Это ни к чему. Там у них больной ребёнок, психически нездоровый. Да и вообще – чужой мир, не наш,Кирочка там не выдержит, она очень нервная девочка, слабенькая, хрупкая, на неё всё это может очень плохо подействовать… Да она и сама это понимает! Поэтому так и говорит. И поэтому не хочет учить немецкий и английский. Мать ей говорит: «как только выучишь язык, мы тебя заберём». А она не хочет, чтобы её забирали, вот и нарочно не учит….

— Да лентяйка она, вот и не учит, - возражает ГБ. – А это всё «заберём – не заберём» - простите, одни разговоры. Ясно, что никто никуда её не заберёт. Кому она там, спрашивается, нужна?

Они умные, эти бабушки. С ними очень интересно беседовать. Кира то и дело льнёт к ним со слегка преувеличенной кокетливой нежностью, а они тоже с преувеличенной строгостью её одёргивают. Видно, что и той, и другой стороне эта забава приятна и привычна. Вообще, в домашней обстановке Кира ведёт себя куда более свободно и раскованно, много смеётся, бегает по комнатам, путаясь в древних, лохматых каких-то тапочках.

Там всё изумительно древнее, в этой квартире. Идя туда в первый раз, я была готова к этому, но думала, что попаду в крепкую советскую атмосферу с польским гарнитуром «пятьдесят рублей и двадцать сверху», чашками с золотой надписью «Общепит» и приёмником «Маяк». А попала в музей дореволюционного интеллигентского быта с натуральным буфетом в стиле «модерн», натуральными же стульями в стиле «ложная готика», на которых, вероятно, ещё сижывал Шаляпин, и с выцветшим от времени и частого мытья фарфором, украшенным бледными двуглавыми орлами. Редкие современные предметы вроде телевизора или компьютера чувствуют себя не очень уважаемыми анахронизмами и молча жмутся по углам. Впрочем, их там мало, таких предметов. А под резным обеденным столом, застеленным не то скатертью, не то портьерой с кистями, лежат вышитые крестиком подушки, книги и облезлые медведи с замусоленными конфузливыми мордами.

Это – убежище Киры. Её грот. Её берлога. Под столом, как выяснилось, она проводит большую часть своего свободного времени. Была бы её воля, она бы там и ела, и спала, и делала уроки.

Бабушек это ничуть не тревожит. «Пусть играет, как хочет. Главное, чтобы под присмотром. А вырастет – всё равно перестанет там помещаться». Наверное, это мудро.

Кстати, там очень уютно, под этим столом. Кира как-то так хорошо, со вкусом обжила и обустроила своё убежище, что, будь я помоложе, непременно напросилась бы к ней в гости. У неё там стоит электрическая настольная лампа, очень похожая на керосиновую, и сама она, сидя в жёлтом круге от этой лампы, кажется очень умиротворённой и счастливой…

Я присел отдохнуть

В круге времени

Какое тихое место!

Она грызёт кончики косичек и улыбается. По-моему, понимает.

— Одна беда – на улицу не выгонишь! – жалуются бабушки. -Иногда мы чуть не силой её вытаскиваем. С криком, со скандалом… Она ведь, знаете, какая? Чуть что не по ней – такой крик, такое… безобразное поведение! Мы, конечно, ей не потакаем, но всё равно – знаете, как тяжело?

— Может быть, если бы у неё было больше друзей… среди сверстников?...

— Ох, не говорите! Это проблема! Очень трудно контактирует… с большим трудом! Всё время пытается командовать, заставлять других детей делать, что ей хочется… Конечно, это никому не нравится! Мы ей сколько раз пытались внушить: Кира, так нельзя, надо уступать другим, надо учитывать и чужие интересы, а не только свои… Бесполезно! И уговариваем, и наказываем – ничего не получается! Главное, непонятно, почему! Мы никогда её в таком духе не воспитывали! Знаете, как бывает у других? Всё позволяют детям, просто абсолютно всё… дети уже на голову садятся, а родителям - хоть бы хны, так и надо… У нас такого никогда не было, мы никогда ни капризов не поощряли, ни этого… эгоизма! И всё равно она растёт вот такой вот упёртой… чтобы всё было только, как она хочет, и больше никак! Тут уже, видимо, гены, тут ничего не поделаешь….

Кира сидит под столом, слушает и отрешённо улыбается. По её виду никак нельзя предположить, что это своевольный, капризный, истеричный ребёнок. Видимо, все эти пороки спрятаны где-то глубоко внутри и вылезают на свет божий только при общении со сверстниками. А со мной, например, она ведёт себя неизменно открыто и дружелюбно, почти не дичится, не капризничает и много разговаривает. Говорит она исключительно о прочитанных книгах и больше ни о чём. Когда я пытаюсь низвести беседу на какие-то хотя бы относительно бытовые темы, она тут же сникает и замыкается в себе. Похоже, что этот мир для неё так же призрачен и тягостен, как для наркомана в перерывах между дозами. Зато после новой «дозы» её щёки розовеют, глаза радостно расширяются, и она, волнуясь и захлёбываясь, пытается утянуть и меня туда же, в свою счастливую потусторонность, и походя радуется тому, что я тоже приобщена и тоже понимаю, о чём речь.

Любопытно, что детские книжки её почти не занимают. Мои попытки всучить ей что-нибудь вроде «Ордена Жёлтого Дятла» или «Эмиля из Лённиберги» закончились провалом. Зато Капитан Блад, который до сих пор почему-то проплывал на своей «Арабелле» мимо неё, привёл её в такой экстаз, что мне пришлось принести и показать ей старый фильм с Эролом Флинном». После этого она целый вечер ходила, как пьяная, и так сияла глазами, что я боялась, как бы она не подожгла случайной искрой занавески. Похоже, что хитрый ирландец потеснил в её сердце даже графа Монте-Кристо, который, судя по всему, до сих пор царил там безраздельно. Старенький двухтомник Дюма в красном узорчатом переплёте, весь замусоленный и зацелованный до дыр, всегда лежит у неё рядом с кроватью и, по-моему, не шутя её ревнует.

— А ничего, что граф так жестоко отомстил своим врагам? Тебя это не смущает?

— Он не отомстил! – При малейшем волнении она начинает тяжело, со всхлипом дышать, и вся так напрягается, что мне делается не по себе. – Он просто всем рассказал, всему миру, какие они подлецы и мерзавцы! Они же не только его… они много чего плохого сделали! Они всем людям только и знали, что вредили! А все молчали, потому что боялись! А граф, он один не боялся, не потому что он богатый, а потому что он храбрый и честный, и он в тюрьме сидел четырнадцать лет – совсем один, с Аббатом только… а так – один вообще! После этого ничего не страшно, поэтому он и не боялся!

Она меня совсем не стесняется. Почему-то я вызываю у неё почти безграничное доверие. От её фантазий, которые она мне время от времени поверяет, веет не то достоевщиной, не то ещё чем-то таким же тревожным и тягостным

— Кира, скажи… А кем бы ты хотела стать в будущем? Ну, когда вырастешь? Ты ещё об этом не думала?

— Думала. Я всё время думаю. Знаете, о чём? Чтобы… когда я буду классе в восьмом или в девятом… чтобы я начала худеть.

— Кира, детка! Да ты и так, как тростинка! Зачем тебе ещё худеть?

— Чтобы уж совсем исхудать! – (Мечтательно, с большим удовольствием)- И чтобы все заметили и говорили: «Как ты похудела! Скажи, у тебя какая диета?» А потом чтобы я пришла к учительнице… тогда уже не Лидия Васильевна будет, а другая… Пришла бы и сказала: «Всё, я ухожу из школы. Я переезжаю в другое место». А учительница тогда спросит: «Куда? К маме за границу?» А я скажу: «Нет. Ещё дальше». И уйду. И больше не вернусь. И тогда она поймёт… и все поймут… что я просто смертельно больна, и что мне совсем-свосем недолго осталось!

— Поймут и начнут тебя жалеть?

— Не-ет! Они никого не жалеют. Да мне и не надо… Я просто поживу ещё немножко, а потом лягу и буду умирать… И все будут плакать, а мне будетрадостно-радостно!

— Отчего радостно-то? Думаешь, что там лучше, чем здесь?

— Не-ет! Там нету ничего, я точно знаю! Я один раз уже болела, очень сильно, в больнице, и уже совсем почти умерла, и сперва мне было так хорошо, а потом – раз! – и всё исчезло! И стало ещё лучше, потому что уже ничего не было, совсем…А потом меня всё-таки вылечили, и я очнулась. Но всё равно – знаете, как было хорошо, пока ничего не было!

— Кира, а твоих родных тебе разве не будет жалко?

— (Беззаботно, без малейшей грусти в голосе) Будет. Но это же сперва, и это недолго…. А потом я же уже всё равно не буду чувствовать ничего.

— Но разве это хорошо?

— (С большим чувством) Очень! Знаете, как хорошо? Я очень-очень хочу, чтобы таквсё было, и больше никак!

Бабушки слышат весь разговор от первого до последнего слова и – он опять-таки ничуть их не тревожит.

— Ну, мало ли какие у них фантазии! – снисходительно говорит мне ГБ. – Я тоже в детстве мечтала, чтобы меня фашисты расстреляли…. Дети есть дети, они вечно что-то такое выдумывают. Не стоит обращать внимания!

Наверное, это мудро.

Но мне всё равно не по себе.

22 май 2011 г.

«Да, я действительно должен прожить жизнь так, как если бы в конце мира меня ожидал Христос, и, однако, я вовсе не испытываю особой уверенности в Его существовании. Верить – не значит видеть. Как и всякий другой, мне думается, я движусь среди теней веры». (Пьер Тейяр де Шарден)

Курсив мой. Восторг и недоумение – тоже мои.

Верить Христу, не веруя в Христа. Иметь мужество или глупость не сойти с пути и пройти его до конца, вовсе не испытываю особой уверенности в том, что в конце его – свет, а не тупик. Бродить в тумане, зная, что он так и не рассеется. Принять условия игры и честно отыграть до конца, понимая, что на финише не будет никакой награды. Ничего не зная о вечности, ощущать себя так, как будто ты сам и есть она. Не умея жить надеждой на встречу с Создателем после смерти, жить так, как будто не расставался в Ним с самого рождения. Самообман? Иллюзия? Притворство? Похоже, что дорогого стоят эти иллюзии и это притворство. Потому что верить в Христа и не быть при этом христианином – это не штука, на это все мы горазды. А вот утратить (или так и не обрести) веру и остаться христианином, хотя это уже не имеет решительно никакого смысла, – вот на это, дорогие мои, способны немногие. По крайней мере, у меня не получается.

Можно возразить, что отец Тейяр имел в виду не совсем это. Но мне кажется, что и это – тоже. По крайней мере, теперь я вижу, что искать чёрную кошку в тёмной комнате, зная, что её там нет, - не такое уж бесполезное занятие. Потому что мы-то, положим, знаем, что её там нет, а вот знает ли об этом кошка – это большой вопрос.

18 май 2011 г. Про Невидимых Друзей

Наконец-то и у меня появился Невидимый Друг. А то мне было даже обидно – у всех сумасшедших есть, только у меня нету. Ну, вот теперь и у меня есть. Стало быть, и я не хуже других.

Натурально, мои Видимые Друзья сначала не верили, что он настоящий. Смеялись и говорили: «Ты что, сумасшедшая, что ли?» Но потом я позвала их в гости, и они тоже его не увидели. Так только и убедились, что я не вру, и он и вправду существует. А то нипочём не хотели верить.

Строго говоря, это не Друг а Подруга. Она из породы африканских сонь. Те из вас, кто когда-либо имел дело с африканскими сонями, знают, что они лучшие в мире Невидимые Друзья. В этой области с ними никто не может конкурировать.

Мне принесли её в коробочке из-под пудры, которая на первый, на второй и на третий взгляд казалась абсолютно пустой. Никому на свете ещё не удавалось уловить тот миг, когда из этой беззвучной, пахнущей сеном и крутыми яйцами пустоты образуется африканская соня и повисает вниз головой, зацепившись за прутья клетки хвостом, похожим на ёршик для чистки посуды…. Такой человек, друзья мои, просто не родился на свет. Как не родилась на свет такая клетка, которая была бы способна удержать в себе хотя бы образ африканской сони, хотя бы смутное о ней воспоминание.

Мой Зоолог предупреждал меня, что сажать африканскую соню в клетку так же разумно, как наливать простоквашу в решето. Но кто же в наше время верит Зоологам? Клетка была крепкая, с очень частыми прутьями и стопудовыми замками. Мало того – она этой африканской соне чрезвычайно понравилась! По крайней мере, эта ушлая африканская лицемерка сделала всё, чтобы меня в этом убедить: не спеша обустроилась, прикрылась хвостом, похожим на ёршик для чистки посуды, и блаженно задрыхла, причмокивая во сне куском банана. На всякий случай я укрепила клетку проволокой в сомнительных местах и назвала её содержимое Тоськой - в честь Святого Антония, чтобы, в случае чего, он помог мне быстренько её отыскать. Однако, я не учла, что при таких обстоятельствах Святой Антоний будет просто ВЫНУЖДЕН встать не на мою сторону, а на сторону этой маленькой заразы, которую я поручила его покровительству. Даже несмотря на то, что у неё хвост похож на ёршик для чистки посуды.

Короче говоря, она смылась в первую же ночь из крепкой, как Замок Иф, клетки, не повредив при этом ни прутика, ни замка. Я ещё раньше читала в Интернете, что они, в принципе, все так делают. Даже независимо от Святого Антония. Но кто же в наше время верит Интернету?

И вот уже много, много дней она живёт у меня на кухне. Утром я узнаю об этом по следам эфемерных лапок, испачканных в йогурте, и по кускам банана, заныканным под телевизор. Вечером я узнаю об этом по шевелению тюлевых лиан на окнах и беззвучному мельканию серебристых теней – то в одном углу, то в другом. А ночью, являясь на кухню со свечкой, я иногда – очень редко – сталкиваюсь с ней лицом к лицу, но не успеваю даже толком взглянуть в её нахальные, как плошки, глаза, и уж тем более – сказать всё, что я о ней думаю. Если вы когда-нибудь тоже имели дело с привидениями, то понимаете, как это непросто.

На самом деле она чудо, как хороша. В своей жизни я редко видела кого-нибудь, столь же красивого. А поскольку я и её, в общем-то, никогда в жизни не вижу, вы понимаете, как мало в моей жизни красоты и как много в ней тайны. Видимо, так нужно для общего равновесия.

Я знаю, что когда я сплю, она, накушавшись йогуртов, фруктов и прочих деликатесов и накачавшись вдоволь на кухонных полотенцах, ходит в гости к Святому Антонию, и он гладит мизинцем её шкурку из лунного бархата, не касаясь при этом хвоста, похожего на ёршик для мытья посуды. А Младенец у него на руках тихо смеётся, на неё глядя, и она щекочет Его тем-самым-хвостом, и берёт орехи с Его ладони, и вертится колесом, чтобы Его позабавить.

15 июль 2011 г.

***

Ведущий радио «Орфей»:

— Мы передавали прямую трансляцию с Четырнадцатого Международного конкурса имени Чайковского. А теперь давайте расслабимся, отдохнём и послушаем музыку...

***

Разговор в троллейбусе.

— Ну, как внук-то твой в новой школе? Привык?

— Привы-ык… Полгода отучился, всё нормально. Друг у него там появился закадычный… теперь не разлей вода… Хороший такой мальчик, интеллигентный, спокойный, не хулиган. Только имя странное…

— Имя?

— Ну, да. Знаешь, как его зовут? Адольф.

— Как?!!

— Говорю же – Адольф. Серьёзно.

— Ну-у… (Пауза). Мало ли что – Адольф! В конце-то концов – имя, как имя. И если одного урода так звали, то это же ведь ничего не значит, правда? Имя же не виновато… Нормальное имя… (Пауза). А что, у этого мальчика родители – немцы, что ли?

— Да какие немцы? Русские. Папа – Василий Петрович.

— Ага… (Пауза)... Василий Петрович… (Долгая пауза).. Ну, знаешь, я так думаю: если родители – идиоты, то это ведь не обязательно же, что и мальчик такой же, правда?

14 июль 2011 г. И опять про Шерлока Холмса

Всё, всё. Больше не буду на детективную тему. Ещё по маленькой – и завязываю.

Это Моэм меня раздразнил, на самом-то деле. Моэм, на эссе которого мне любезно кинули ссылку, (http://demosfera.by.ru/library/33.html) был решительно несправедлив, хотя и абсолютно прав, упрекая Конан Дойла в том, что его рассказы «на удивление убоги и малоубедительны».. Спора нет, какая-нибудь история о похищении чудовищно важного письма, обнародование которого немедленно повлечёт за собой всемирный потоп, пожар и конец света, но которое при этом хранят в пыльной шкатулке, отпирающейся ногтем, выглядит, мягко говоря, не слишком похожей на правду. Зато более чем убедительна растерянная, запутавшаяся женщина, которая сперва отдаёт это письмо шантажисту, потом начинает нервничать и этим почти себя выдаёт, потом выкрадывает письмо с риском для собственной репутации, а потом впадает в ещё большую растерянность, не зная, что же с ним делать дальше… Любая женщина на её месте вела бы себя примерно так же. За это автору можно простить все сюжетные нестыковки, нелепости и натянутости. Его герои действуют так, как действуют люди, а не как пластмассовые фишки из игры «поймай убийцу». Я верю, что в жизни иногда встречаются племянники, способные за наследство в пятьсот фунтов отравить тётю, дядю и всю домашнюю прислугу с помощью мячика для гольфа, диктофона и незаряженного пистолета, привязанного к дверной ручке. Но я верю и в то, что гораздо чаще в ней встречаются студенты, тайком переписывающие ответы на экзаменационные задания, невесты, сбегающие из-под венца, пьяные бездельники, преследующие беззащитных гувернанток, и набриолиненные любители китайского фарфора, соблазняющие девиц из хороших семей…. И пусть совершенно непонятно, какого чёрта этот придурок Райдер из гостиницы скормил карбункул несчастному гусю, - зато сам этот Райдер так противен и так понятен в своём липком истерическом ужасе и готовности вылизать языком весь пол в квартире на Бейкер-стрит, что мы понимаем и Холмса, выгнавшего его вон в порыве брезгливого сострадания… Вот эта-то правда характеров в этой не всегда убедительной комедии положений, видимо, и обеспечила успех задуманной Дойлом мистификации – в реальность Холмса поверило столько народу, что автор сам потом был не рад… Да и количество «продолжений» и экранизаций этих историй тоже, мягко говоря, поражает воображение.

Кстати – об экранизациях, раз уж оно опять на это вырулило. Признаюсь, по отношению к «гранадовскому» сериалу была несправедлива. Он действительно хорош, без дураков. Костюмы, интерьеры, Лондон, массовка, актёры вторых-третьих-пятых-десятых ролей – всё так добротно, живо и основательно, что ничуть не хочется придираться. А от Джереми Бретта просто невозможно глаз отвести. Нет, правда. На него ИНТЕРЕСНО СМОТРЕТЬ – причём всё время, а не только когда он колотит палкой по трубе или ползает по газону с лупой в руках. Я знаю, что его игру часто упрекали в излишней вычурности и театральности. Но вся штука в том, что это не он, а его герой манерен и театрален – причём только в те моменты, когда по ходу дела ему надо выразить (вернее, изобразить) какие-то нормальные человеческие эмоции. А поскольку он НЕ ЗНАЕТ, как это делается, и категорически НЕ УМЕЕТ их выражать, то и выглядит в этих сценах, как плохой подражатель Лоренсу Оливье на сцене «Олд Вик»… Одна эта его идиотская, утрированно-принуждённая улыбочка чего стоит, не говоря уже о каркающем смехе, режущем слух, как тёрка….

Но когда с лирикой бывает покончено и приходит время заняться делом – о, вот тут он оказывается в своей стихии! И куда тогда деваются все ужимки, гримасы и натужная декламация! Стремительная, живая мимика, резкие, точные, едва поспевающие за мыслью жесты, сияющие глаза счастливого маньяка и непрерывно меняющееся, ЖИВОЕ, безумно выразительное лицо, одновременно отталкивающее и привлекательное… Следить за сменой выражений этого лица – истинное наслаждение, по сравнению с которым слежка за убийцей – просто вежливая дань традиции. Клянусь всеми высотами низкого жанра, давно я не получала такого удовольствия от актёрской игры.

Считается, между прочим, что это очередной «фильм о дружбе». Что ж. Очень даже может быть. Такая вот, с позволения сказать, дружба. Один из друзей, возвращаясь домой, молит всех богов, чтобы второй не оказался в дурном настроении, ходит на цыпочках, жмётся по стеночкам и только вздыхает, глядя на «друга» то с восторгом, то с немой укоризной. А «друг» смотрит сквозь него прозрачными глазами с подозрительно расширенными зрачками и в девяти случаях из десяти честно не замечает его присутствия в комнате… Наконец-то я увидела настоящего, «дойловского» Холмса, который в силу своей замкнутости и самодостаточности, в общем-то, ни в какой дружбе не нуждается, но иногда всё-таки оказывает соседу знаки дружеского расположения, поднимая его с постели среди ночи и таща куда-нибудь к чёрту на рога, чтобы порадовать зрелищем очередного изуродованного трупа… И поистине грустно смотреть, как это самовлюблённое чудовище без зазрения совести помыкает добрейшим в мире человеком! По моему, за весь сериал он ни единого раза не дал Ватсону нормально поесть и выспаться. Даже кружку пива, и ту только до губ донести позволил! Право, бедный Ватсон здесь истинный ангел долготерпения, и знаменитый «дар молчания» у него развился лишь оттого, что он не смеет этому психу лишнего слова сказать...

Вообще, очень занятно наблюдать, как они общаются без слов. Вот Холмс в увлечении начинает слишком напирать на страдающего нервной горячкой Перси Фелпса. Ватсон делает предостерегающий жест – Холмс тут же сворачивается, залезает обратно в кокон, отступает от кровати и вынужденно смягчает интонацию. Вот Холмс допрашивает прислугу – Ватсон наклоняется к нему, что-то шелестит на ухо – Холмс дёргается, одаривает его взглядом, от которого любой другой, кроме Ватсона, тут же рассыпался бы на атомы, - но всё-таки выдавливает из себя успокоительную улыбку и предлагает пожилой заплаканной женщине присесть. Вот несчастный клерк, несправедливо обвинённый в убийстве, подчиняясь полицейским, выходит из квартиры на Бейкер-стрит – останавливается на пороге – бросает последний отчаянный взгляд на Холмса , но тот уже не смотрит, погружённый в изучение бумаг… Юношу уводят - Ватсон затворяет за ним дверь и в свою очередь одаривает Холмса таким взглядом, что тот нехотя, но стремительно вскакивает с места - подходит к окну – и всё-таки встречается глазами со своим клиентом. Мгновение – и у молодого человека просветляется лицо. Он поверил, что всё будет хорошо.

А ещё фильм прекрасен своим бережным отношением к первоисточнику, трепетно- серьёзной атмосферой и мимолётным, не бьющим в нос юмором. - «Он образованный человек, учился в Итоне, в Оксфорде, так что, Ватсон, – не забудьте револьвер!»… «Холмс, вы помните, что нам дали время только до пятницы?» - «Ну, разумеется, до пятницы! В пятницу Чайковский дирижирует своей Четвёртой симфонией!» Есть там и привет нашей «овсянке». Это когда Холмс сидит в Гримпенских болотах, варит себе там на какой-то керосинке что-то вроде обойного клея с вкраплениями цементной крошки и с гордостью потчует этим варевом Ватсона; а когда тот, содрогаясь, бросает ложку, кротко замечает: «Вы правы, Ватсон. Я тоже думаю, что это лучше подавать горячим»

И в довершение всех радостей – рондо из скрипичного концерта Бетховена в одной из серий. ЛЮБИМЕЙШЕЕ. В считанные минуты выбивающее счастливую слезу из моего слабого сентиментального сердца. Ну, как тут не полюбить такой чудесный сериал?

Жаль только, серии уже на исходе. Всё хорошее недолговечно. Эх!.

13 июль 2011 г. Об Агате Кристи и авторском волюнтаризме

Дорогие мои, скажите, за что вы любите Агату Кристи?

Я вот, к примеру, её не люблю.

Хотя казалось бы – кого и любить-то в этом благословенном жанре, как не её?

Уютные деревушки. Домики в розовом плюще. Садики. Трупы. Саркофаги. Добротные хитросплетения сюжета, красивые и немнущиеся, как синтетические кружева. Славные такие, по-хорошему сумасшедшие англичане. Нестрашная клюквенная кровь, нераздражающая дамская ироничность и масса занятных речевых оборотов, специально рассчитанных на тех, кто читает «только в оригинале». Включай настольную лампу с зелёным абажуром, бери в зубы яблоко, ложись плашмя на диван и наслаждайся.

Собственно, я, когда встречаю где-нибудь Агату Кристи, именно так и делаю – чем я хуже других, в конце концов? И иногда даже вполне преуспеваю в пресловутом невинном наслаждении. Но – ровно до того момента, пока не наступает Последняя Глава, и Эркюль Пуаро вместе с Мисс Марпл, взявшись за руки, хором сообщают вам, КТО ЖЕ УБИЙЦА.

И вы, не веря своим ушам, сперва впадаете в столбняк, потом истошно кричите «нет, нет, только не это!» - а потом захлопываете книгу с ощущением, что вас подманили, обобрали, обидели в лучших чувствах, накормили стрихниновым пудингом, надругались над тем, что вы наивно считаете своей Способностью Логически Мыслить, а затем пинком вышвырнули за дверь. И вам ничего другого не остаётся, как сидеть на ступенях, плакать, сморкаться в плющ, бить себя кулаком по коленкам и твердить своё никому не нужное «только не это!»

Потому что в умении раздавить читателя Неожиданным Финалом эта дама не знает себе равных. А когда то, что осталось от читателя, робко пищит из-под обломков, что при всей своей Неожиданности этот самый Финал должен быть хотя бы мало-мальски убедительным, она только покровительственно улыбается. Что ей до того, что ни характер, ни умственные способности, ни физические данные того бедолаги, которого она по собственному усмотрению назначила на роль Убийцы, никак не позволяют ему справиться с этой ролью? Что ей до того, что единственная вина несчастного состоит в том, что из всех лиц, присутствующих в романе, он выглядит наименее подозрительно?

У неё своя, строго определённая задача – подольше поводить читателя за нос по всем окрестным деревушкам, домикам-садикам-саркофагикам, затем быстренько отправить его в нокаут и вытолкать наружу, пока он не успел опомниться и потребовать сатисфакции.

Нет, всё-таки женщины-писательницы – очень жестокосердны, в этом любой может убедиться. Но если какая-нибудь Мария Семёнова или, допустим, Этель Войнич издеваются над своими героями хоть и изощрённо, но, в сущности, бесхитростно… ну, там, сажают на цепь, ломают рёбра, расстреливают, отправляют на каторгу или уж прямо сразу в Россию…. то здесь над героями измываются куда тоньше и безжалостней. Ну, сами посудите! Какой-нибудь милейший деревенский доктор с мягким таким, чисто женским чувством юмора, с замечательной сплетницей-сестрой, с неплохим литературным даром… добрый, уютный, спокойный, в меру недалёкий и безмерно терпеливый, как и подобает детективному доктору…. Живёт себе, как птица небесная, наслаждается деревенским однообразием, немножко дразнит сестру, немножко лечит больных, пьёт чай с кексами, пишет мемуары и ни о чём дурном не помышляет…. И вдруг, откуда ни возьмись, является Автор, нежно берёт его за плечо и задушевно так говорит ему на ушко: «А знаете, дорогой доктор, кто в этом детективе убийца? ВЫ, ДОРОГОЙ МОЙ ВАТСОН! Вы и убили-с! Так что, извольте, пожалуйста, прямо здесь, в своих мемуарах, во всём признаться… а потом я вам дам таблеточек, которыми вы в эпилоге отравитесь – и всё будет хорошо!» И напрасно несчастный доктор будет валяться у Автора в ногах, рыдать, бить себя в грудь и кричать о том, что он НЕ МОЖЕТ быть убийцей, потому что у него нет для этого ни достаточных мотивов, ни каких-либо подходящих душевных качеств, и главное – потому что он И ЕСТЬ РАССКАЗЧИК, ОТ ЛИЦА КОТОРОГО ВЕДЁТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ! И что читатель уже к нему привык и почти полюбил, так что он никак не посмеет обмануть святое читательское доверие… «Помилуйте, доктор! – потирая ручки, скажет Автор. – Да ведь в этом и есть наша главная задача! Читатель сам жаждет, чтобы мы обманули его доверие – он за этим к нам и пришёл! Он же не хуже нас с вами знает, что доверять людям нельзя даже в самом крайнем случае – в особенности добрым, надёжным и отзывчивым. Они-то и есть самые главные на свете подлецы! Так что, довольно капризничать, берите себя в руки и быстренько отправляйтесь убивать». И тогда доктор упадёт на пол и будет биться в конвульсиях, проклиная тот день, когда он угодил в этот проклятый роман, и сам Эркюль Пуаро не выдержит и вступится за него и, потирая лысину, начнёт неубедительно протестовать и клясться, что не станет клеветать на своего доброго друга, который так помогал ему в расследовании … да и вообще, как его можно в чём-то обвинять, когда он НИ В ЧЁМ НЕ ВИНОВЕН? «Ну, это уж дудки, брат мусью, - нахмурившись, скажет Автор. – Мне лучше знать, кто виновен, а кто нет. Мой роман. Что хочу в нём, то и делаю».

И – знаете что? Эта дама и вправду думает, что «в своём собственном романе» может делать всё, что захочет.

Это-то и мешает мне сполна насладиться её творчеством, лёжа на диване с яблоком в зубах. Не люблю я такого авторского беспардонного волюнтаризма, даже в детективах.

Но, может, это все детективы так пишутся, просто я мало их читала?

11 июль 2011 г. Кое-что об ангелах и ведьмах

Теперь я понимаю, почему место, где находится моя деревня, считается аномальной зоной. Оказывается, в пятнадцатом-шестнадцатом веках здесь тоже было Великое Княжество Литовское. Правда, местные жители об этом ничего не знали и платили налоги Москве, а Литва не возражала, потому что в свою очередь понятия не имела о том, что эти самые жители каким-то боком к ней относятся. А знали об этом только историки, но из предосторожности до поры, до времени помалкивали. И только в последнее время сведения об этом стали как-то просачиваться, и мы теперь ничуть не удивляемся, почему у нас всё такое аномальное. Всем известно, что Княжество Литовское – это такое место, по сравнению с которым любой Бермудский Треугольник - просто детский аттракцион в Парке культуры и отдыха. Самое фантастическое место на земле. Чего уж тут удивляться.

Например, мне долго казалось странным, отчего, когда в нашей местности долго не было дождей, наши береговые луга нисколько не высохли. В других местах луга сохнут, а у нас, как были зелёные, так и остались. И цветы цветут, как сумасшедшие, - все, как на подбор, неописуемой красоты и невероятных каких-то расцветок. А потом как-то раз я встала пораньше и увидела, отчего.

По лугу ходил ангел в розовой пижаме и поливал его из маленькой оранжевой лейки.

Лейка была – ну, очень маленькая. А ангел и того меньше. Просто крошечный, малюсенький такой ангелок, еле видный из-за травы. Когда вода в лейке заканчивалась, он деловито ковылял к мелкому тухлому озерцу возле песчаного карьера, набирал её до краёв и опять шёл поливать луг. По количеству комариных точек на ангельском лице и руках было видно, что он уже давно занимается здесь мелиорацией и должность эта – совсем не сахар. Зато луг цвёл пышным цветом и сиял так, что было больно глазам.

А потом за ангелом прибежала Баба-Яга.

Я смутно помнила, что её зовут Бабаклара. Честное слово – имя не вымышленное, а настоящее, так её и зовут на самом деле. Самое что ни на есть подходящее имя для сгорбленной, чернолицей, страшенной ведьмы. Кому, интересно, пришло в голову восемьдесят лет назад, в глухой, Богом забытой деревне, называть новорождённую Бабу-Ягу Кларой? Откуда и имя-то такое взяли? Может, в то время наша деревня входила ещё и в состав Венецианской республики? Не знаю. На этот счёт у меня есть кое-какие сомнения. Но в том, что Бабаклара уже и тогда была Бабой-Ягой, сомнений быть не может. Более типичную фольклорную ведьму невозможно себе вообразить Представьте себе тёмно-коричневое, сильно вогнутое внутрь лицо с мясистым крючком вместо носа, острейшим, выступающим на километр вперёд подбородком и безгубым ехидным ртом, который всё время что-то жуёт. А на этом лице – ярчайшие, сумасшедшего прозрачно-серого цвета глаза, не ввалившиеся, как у всех нормальных старух, а выкаченные и горящие, как у всякой нормальной нечистой силы… Не сомневаюсь, что костяная нога и хвост у неё тоже есть, просто спрятаны под длинной юбкой, пахнущей травой и коровьим навозом. Откуда коровий навоз, кстати, непонятно, потому что никаких коров у Бабыклары нет, а есть, как, опять же, и положено, только гуси-лебеди. Громадные такие, жирнющие монстры, превратившие всю отмель у берега в густое жёлто-зелёное месиво, в котором купальщики увязают, как в Гримпенской трясине. И если вы встречаете этих, с позволения сказать, гусей на тропинке возле обрыва, то лучше сразу сигайте в обрыв – так у вас будет хоть какой-то шанс уцелеть. Потому что над вашими жалкими размахиваниями стеблем конского щавеля они только глумливо посмеются, а потом уж, не торопясь, займутся вами вплотную…

Так вот. На моих глазах Баба-Яга коршуном налетела на бедного ангела и, причитая и матерясь, принялась хлопать его чёрной корявой рукой пониже спины, а ангел только страдальчески хмурился и сопел в такт шлепкам. А потом всё-таки разомкнул нежные ангельские уста и басом осведомился у Бабы-Яги:

— Ты тё делаесь-то, мать-твою-за-ногу?

— А ты чего делаешь? – хватаясь за грудь, всхлипнула Баба-Яга. – Настасья, ты меня уморишь, шалава проклятая! Сколько раз тебе, суке такой, было сказано – не ходи одна гулять! Шалава!

— Щ-щаллава! – в восторге взвизгнул ангел, ничуть не обижаясь за экзекуцию. – Щал-лава пхоклятая!

И, вырвавшись, с радостными криками понёсся по лугу, путаясь в траве толстыми ножками, сплошь искусанными комарами. Бабаклара ещё раз всхлипнула и, точно так же ковыляя и запинаясь, понеслась за ним.

Чуть позже я узнала, что дивное это ангельское дитя было принесено Бабе-Яге не гусями-лебедями, а родными родителями пресловутого дитяти – кстати, вполне интеллигентными на вид людьми. Видимо, ни интеллигентность, ни какие-либо другие соображения не помешали им скинуть своего трёхлетнего спиногрыза на руки больной диковатой старухе и с чистой совестью забыть о них обоих на ближайшую пару-тройку месяцев. Не раз и не два я потом наблюдала, как Настасья играет в корриду с угрюмой, не склонной к шуткам козой Зюзей; как пытается накормить шоколадкой цепного пса, которому для окончательного сходства с известным литературным персонажем не хватает только фосфора на морде; как блаженствует, лёжа по горло в Лягушачьей Луже, как тщательно выдирает морковь из чьей-то абсолютно чужой грядки и с сопением карабкается по оседающему песчаному склону к гнёздам береговушек. Бабаклара, надо отдать ей должное, всегда успевала вовремя, чтобы, причитая и матерясь, заслонить её, как пикадор, от аршинных Зюзиных рогов, извлечь из пасти изумлённой собаки, вызволить из приятного лягушачьего плена и тут же, на месте, надавать ритуальных шлепков. Настасья, надо отдать ей должное, всегда принимала кару стоически. Я вообще ни разу не видела этого удивительного ребёнка плачущим. Самое большее, на что её хватало, это неубедительно скукситься, надуть губы – и тут же с радостным воплем отвлечься на что-то, по настоящему достойное внимания. Слыша, как она, присев на корточки над какой-нибудь гусеницей, выпевает серебряным голоском восторженное: «ой, бля-а-а!», я с тёплым мстительным чувством думала о том, как обрадуются её интеллигентные родители, обнаружив, насколько обогатился словарный запас ребёнка после этих чудесных каникул.

Наблюдая эту парочку, я в который раз жалела, что у меня нет фотоаппарата. Потому что более изумительного и более гармоничного сочетания мне прежде видеть не приходилось. Долговязая, чёрная, страшная, как смертный грех, бабка и белоснежная сахарная куколка, вся в крупных, неправдоподобных кудряшках, словно срисованная с открытки «Поздравляемъ съ Новымъ 1911 годомъ!» Честно говоря, до сих пор я думала, что таких бабок и таких детей уже давно не производят, но в аномальных зонах чего ведь только не бывает. Тут всё можно увидеть – даже Бабу Ягу, брошенную без всякой жалости на съедение сахарному ангелочку. А может быть, даже что-нибудь и похлеще.

….Один раз я нашла в траве резиновую овцу, потерянную Настасьей, и зашла к ним вечером, чтобы вернуть животное владельцу. В избе у них было душно, пахло стиранным бельём, сундуком и сушёными грибами. Бабаклара и Настасья сидели за громадным, кое-как укрытым грязной клеёнкой столом и играли в карты. Настасья деловито выбирала из колоды картинки и крыла ими все бабкины карты подряд, а бабка стучала по столу бородавчатым пальцем и качала головой

— Ну, куда ты ходишь-то, туды-т-вою-мать? Разве ж так ходят? Ты что, не видишь, что меня козырь?

— Туды-т-твою-мать! – нежно лепетала Настасья, сползала боком со стула и шла целовать Бабуклару в коричневую складчатую щёку. Бабаклара вздыхала и моргала мелкими красноватыми слезинками, пропадающими в этих складках, как в пещерах. В ногах у неё вился кот – разумеется, очень чёрный и очень одноухий. А на комоде криво стояла старая-престарая, вся выцветшая от времени фотография дивной ангельской девушки в крупных, неправдоподобных кудряшках и с громадными, чуть выкаченными глазами, такими яркими и прозрачными, что мятый кусок картона как будто весь светился изнутри..

2 июнь 2011 г.

Всё, дорогие мои, ухожу в отпуск. На месяц с вами прощаюсь.

Как водится, буду скучать.

Счастливо! Увидимся в июле. :)

16 август 2011 г. Вдогонку к предыдущему

Почти все мои подруги – замужем за разными Блаженными Иностранцами. И уровень их собственного блаженства всё время мечется от прямой до обратной пропорциональности к степени блаженности их супругов.

Самого блаженного из всех зовут Клаус. Он уже фактически готов к беатификации, хотя и притворяется атеистом. А жену его зовут, допустим, Инга. Хвастаясь ею перед друзьями, он всегда уточняет, что она не просто из России, а из СИБИРИ. И друзья восхищённо вздыхают и поднимают воротники пальто.

Инга, на самом деле, во всём совершенно под стать своему Блаженному Клаусу. Они вместе – как Святой Франциск и Святая Клара: ходят в паломничества, питаются зелёным салатом, могут запросто поцеловаться с крысой и вот уже не первый год живут в покосившихся фамильных развалинах, не ремонтировавшихся со времён короля Людвига Баварского. Клаус, хоть и немец, а всё-таки режиссёр, поэтому другие немцы его за всё это прощают. А Инге вообще прощают всё, что угодно, потому что она – жена режиссёра. Такая вот у них там, в Германии, жизнь.

Когда они останавливаются у меня, у меня тоже начинается Жизнь. Бурная и душеспасительная. Потому что за Блаженными Людьми вечно увязывается толпа Желающих Приобщиться, и как-то так само собой оказывается, что все они оказываются под одной крышей. В смысле, под моей. Но не в этом суть. Об ЭТОМ я вам, в принципе, всё уже рассказала.

Я – о другом, на самом-то деле.

В этот раз Клаус не должен был приезжать – только Инга и Последователи. А Клаус в это время там, у себя, в Баварии, ставил какой-то свой спектакль, не спал, не ел и только изредка присылал Инге рваные эсемески, которые мы с Иногй расшифровывали и переводили вдвоём, как радистки Штирлица. Разумеется, у Штирлица всё было плохо, и на горизонте маячил Грандиозный Провал. И, разумеется, выплыв из-за горизонта, этот самый Провал обернулся Грандиозным Успехом, и невменяемый от счастья Клаус всё-таки примчался к нам на пару дней, чтобы этой радостью поделиться.

И вот он сидел у меня на кухне, рыжий, страшный и прекрасный, как Фридрих Шиллер, и весь светился изнутри, как кусок горного хрусталя на подсвеченной витрине Минералогического музея. Я даже не думала, что у человека могут быть ТАКИЕ ГЛАЗА. Я не могла оторвать глаз от этих глаз. Это было что-то неописуемое. А он тем временем тихо прижимал к себе распечатки интернет-рецензий, потом тихо протягивал их мне и улыбался ясной потусторонней улыбкой, даже не пытаясь поискать где-нибудь столь счастливо утерянный дар речи. И я трогала его руку и, заразившись его свечением, сама начинала тихо светиться и плавиться, и в наивности своей пыталась прочитать присутствующим вслух из этих рецензий… Хоть немножечко. Хоть пару строчек.

А вокруг стоял Невообразимый Галдёж.

Все эти Друзья орали, прыгали по столам и стульям, размахивали руками и повисали у меня на плечах, выкрикивая мне в уши каждый свой текст и нимало не интересуясь ни Клаусом, ни его Успехом. А когда мне всё-таки удалось привлечь внимание, по крайней мере, одного из них, я немедленно в этом раскаялась. Потому что он завопил, как ярмарочный Петрушка, и принялся скакать вокруг Клауса, и кривляться, и дразнить его, мешая русские, английские и немецкие слова, и смесь у него получалась какая-то особенно едкая и противная. Такая, что Клаус под её потоками стал потихоньку угасать, горбиться и прятаться за свой шиллеровский нос, кое-как выдавливая из-под него растерянную улыбку.

И тут я поняла свою ошибку. Этому Весёлому Другу всегда нравилась Инга, и он не смог вынести, что её собственный, родной муж сидит тут и пытается похвастаться своим Успехом.

А когда человек понимает свою ошибку, он тут же совершает новую. Это закон. Тут уж ничего не поделаешь.

— Лёша, - сказала ему я, - ну, хватит уже паясничать.

Лёша надулся и сник, навалившись спиной на стиральную машину. И до конца вечера не сказал больше никому ни одной гадости.

— Что ты наделала?! – сказала мне убитая этим фактом Инга. – Он же ОБИДЕЛСЯ!

— Да, но Клаус… Зачем он так с Клаусом? Ты же видела, как он расстроился.

— Скажите, пожалуйста! Расстроился! Ничего. Как-нибудь переживёт. А Лёша – ДРУГ. Друзей нельзя обижать, ни в коем случае. Я вообще не понимаю – как ты ему могла ТАКОЕ сказать?!

Уезжая, она едва со мной попрощалась.

Не обернулась, когда я окликнула её из окна.

Не написала, как доехала.

Не ответила на моё письмо.

Дура я, дура.

16 август 2011 г. Исповедь Неблагодарного Существа

Всё-таки, самая большая радость в жизни – это когда к тебе приезжают Друзья.

Много-много разных Друзей из разных дальних стран и странствий.

Особенно хорошо, если они приезжают к вам одновременно, остаются на недельку-другую-третью-четвёртую и погружают вашу унылую холостяцкую келью в пучину Радости, Тепла и Уюта. А когда вы время от времени пытаетесь вынырнуть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, они нежно хватают вас за затылок и погружают обратно – чтобы вы, чего доброго, не вырвались и не удрали на ближайший по курсу Необитаемый Остров. Потому что вся ваша горькая, одинокая жизнь – и без того сплошной Необитаемый Остров, на котором вы ещё вдосталь насидитесь и наплачетесь. А радость общения с Друзьями даётся редко. Как светлый лучик из-за туч какой-нибудь вечно туманной Исландии… Или Ирландии? Одним словом, какого-то, безусловно, блаженного места.

Друзья не дадут вам сиротливо торчать с книжкой возле холодной батареи и думать о бесполезности своего существования. Они отыщут вас везде – во сне и в уборной, в платяном шкафу и в прикроватной тумбочке, на бульваре, где вы тщетно прячетесь за бульварным романом, и в городском парке, где вы тщетно маскируетесь под пьяного дворника или памятник жертвам батьки Махно. Они заберут из ваших холодеющих рук бульварный роман, отряхнут ваше рубище от слёз и палых листьев, нежно прижмут вас к груди и расскажут о Своих Проблемах. Они не позволят вам впасть в отчаяние от давящей со всех сторон ужасной тишины. Они будут говорить, говорить и говорить, без умолку, без роздыха, без остановки, и сладкоголосое их пение будет круглыми сутками звучать в вашей голове, не оставляя ни единого шанса Депрессивным Мыслям. Ну, и вообще каким бы то ни было мыслям в принципе.

На рассвете они бережно извлекут вас из одинокого угрюмого сна, потребуют завтрака и расскажут о Своих Проблемах. И когда вы, пользуясь тем, что на пару секунд они заняли рты едой, тихо выскользнете за дверь и помчитесь на работу, домывая на бегу последнюю, тридцать восьмую по счёту тарелку, они догонят вас, чтобы всё-таки как следует объяснить, в чём же суть Их Проблемы. Отыскав вас на работе, они растолкают очередь из назойливых читателей, расшвыряют тома Британской энциклопедии и с радостными причитаниями повиснут у вас на шее, лепеча вам на ухо следующую главу Романа о Проблемах. Вечером, когда вы, прикрывшись чёрной маской и стараясь не греметь отмычкой, будете на цыпочках красться в собственную квартиру, они встретят вас на пороге, на руках отнесут на кухню, поставят у плиты и, пока вы будете готовить ужин на шести сковородах, будут висеть у вас на локтях, чтобы вы, не дай бог, не свалились головой вперёд в бездну меланхолии. И от их многоголосого щебетания кухня расцветёт, как майский сад. И вы будете глубоко, всей грудью, вздыхать, и плакать от счастья, и думать о том, что вот – есть же на свете Большие Дружные Семьи, в которых такое счастье КАЖДЫЙ ДЕНЬ! О, Господи, какие счастливцы!

Когда в два часа ночи вы попытаетесь незаметно заползти под одеяло, они будут начеку и непременно спасут вас и оттуда. И, вытащив вас, тёплую и скорбную, наружу из адской сонной одури, усадят на жёсткий табурет, прильнут к вашим ногам и развлекут вас новой, ещё более захватывающей Сагой о Проблемах. А когда вы, поняв, что к кровати путь всё равно отрезан, благодарно всхлипнете и потянетесь к пульту от видеоплеера, они укоризненно перехватят вашу руку и успокоят вас заверениями, что «не хотят ничего смотреть». И рассядутся вокруг вас, и будут по очереди окунать каждый в Свою Проблему, и перебивать друг друга, кусаясь и шипя, и хором обижаться, если вы вдруг ненароком перепутаете действующих лиц или потеряетесь в сплетениях сюжетных линий. И вы опять будете тихо радоваться, и тихо плакать, и думать про себя: какое счастье! Я НУЖНА ЛЮДЯМ!

А под утро, вставив спички под веки, вы опять будете готовить для них Индивидуальные Завтраки на шести сковородах, а потом всё-таки исхитритесь и удерёте на бульвар в обнимку с бульварным романом, и за те мучительные тридцать секунд одиночества, которые вам выпадут, пока вас не обнаружили, успеете прочитать какую-нибудь фразу типа: «Я безмерно рад, что вы пришли, Ватсон. Но если вы не помолчите хотя бы ближайшие шесть часов, я сделаю что-нибудь такое, о чём буду жалеть впоследствии».

ХОТЯ БЫ ШЕСТЬ ЧАСОВ! О, ГОСПОДИ!

Кто сказал, что Адриан Дойл – плохой писатель?! Да за одну эту фразу ему нужно поставить по памятнику в каждом уединённом месте каждого бульвара!

...А потом, после этого всплеска нечестивого восторга вы разом отрезвеете и осознаете, что, как ни крути, вы – неблагодарное, мерзкое, недостойное существо. А главное – трусливое. Потому что ТАК НИКОГДА И НЕ СКАЖЕТЕ ЭТИХ СЛОВ СВОИМ САМЫМ ЛУЧШИМ НА СВЕТЕ ДРУЗЬЯМ, хотя они (в смысле, слова) так и будут рваться с вашего мерзкого, неблагодарного, недостойного языка.

Но, может быть, когда-нибудь, когда вы будете лежать в гробу, и ваши Самые Лучшие На Свете Друзья будут толпиться вокруг и рассказывать о Своих Проблемах, вы всё-таки найдёте в себе мужество приподняться и сказать им что-нибудь типа: «Когда прибудете за мной следом – НЕ ЗВОНИТЕ! Я САМА ВАМ ПОЗВОНЮ!»

Кажется, это сказал Вуди Аллен, или кто-то ещё?

Как много всё-таки на свете Неблагодарных Существ...

18 июль 2011 г. О поисках нелёгких путей

Говорят, что у меня какой-то особый мир.

Ёлки. Он особый, конечно, кто спорит, но, честное слово, это не я его таким сделала. Я тут ни при чём, убей меня бог. Такой мир не выдумать, будь ты хоть Толкин, хоть Кафка, хоть Фома Кампанелла - он сам вырастает из самой сердцевины бытия,как вырастает картофельный куст посреди городской клумбы с ирисами и анютиными глазками.

К примеру, когда вы, вырядившись по случаю воскресного ливня в сливочно-белые брюки и помадно-розовую блузку, идёте себе под драным зонтиком, сияя и благоухая, как кремовый торт на ножках, на вашем пути нет-нет, да и разверзается Чёрный Котлован, бурлящий пенным бурым водоворотом. Как полагается, с фантиками, с окурками и с перекинутым на другой берег мостиком из красивой занозистой доски. И кто, скажите мне, в какой-нибудь, к примеру, Германии может выдумать такой дивный недорогой аттракцион, в котором вы:

— осеняете себя крестом и уверенно наступаете белой туфелькой на кончик этой доски

а она:

— немедленно взвивается другим концом в воздух с чётким расчётом впечататься этим самым концом в середину вашего лба

– в миллиметре от середины вашего лба внезапно передумывает, останавливается, ограничившись тем, что обдаёт вас с головы до ног пенно-окурочной жижей

– и с облегчённым всхлипом укладывается обратно, попутно подняв ещё один фонтан брызг, чтобы завершить композицию.

Ни один немец этого не выдумает, клянусь вам. И ни один, даже самый продвинутый немец не отважится ступить на кончик этой самой доски, предварительно пронаблюдав, как это уже сделал идущий впереди прохожий. Но вам-то никакой идущий впереди прохожий не указ, потому что вы, как и этот самый прохожий – часть этого аттракциона, его несущая конструкция, его смысл и внутренняя сущность, а вовсе не пассажир и не жертва, как подумает кто-нибудь «не от нашего мира».

А потом, когда вы, удовлетворённо размазывая грязь по розовым кружевам, всё-таки вылезете из котлована и похромаете дальше, впереди вас, к примеру, может оказаться девушка, разговаривающая с кем-то по мобильному:

— Да… Да. Уже вышла из магазина. Сейчас что делаю? Сейчас двигаюсь в сторону дома. Какого дома? Не знаю, ещё не решила… На «Тульской», да. Сейчас доеду до «Партизанской», а там посмотрим: или мне оттуда сразу на «Третьяковку» ехать, или на «Домодедовскую»… Нет. Не знаю. Неважно. Не решила ещё. Пока доеду – решу. Главное – это приехать на «Партизанскую», а там, на платформе, уже всё само собой будет ясно: и как быть дальше, и вообще…

Ёлки. Поехать, что ли, на Партизанскую? И как это я раньше не додумалась...

16 июль 2011 г.

**

Замоскворечье пахнет тёплыми булками, пылью и сандаловыми веерами.

Из окна утопающего в гераневых зарослях ресторанчика сквозь звон, хохот, плач и крики «горько!» пробивается безнадёжно-бодрый вопль фотографа:

— Гости! Внимание! Гости… Стоп, стоп… Внимание! Кто-нибудь видит меня ДВУМЯ глазами?

Хохот, плач, бряцание то ли шпаг, то ли посуды, музыка и опять хохот и звон.

— Гости! Внимание! Минутку внимания! КТО-НИБУДЬ ИЗ ВАС ВООБЩЕ МЕНЯ ВИДИТ?!

***

Сквер. Длинный-длинный, прямой, как струна, лабиринт из подстриженных кустиков. Из его глубины слышен женский голос:

— Ну, да.. И он мне ещё говорит, понимаешь….Котик, стой, не дёргайся, не мешай… он мне говорит: «Как это вы не понимаете разницу между должностной и технологической инструкцией? Должностная – это что вы по должности делать обязаны, а технологическая – это технология выполнения этих самый обязанностей…» А я ему говорю… Котя, погоди, не отвлекай меня.. я ему говорю: «Не волнуйтесь, Валерий Михалыч, у меня по должности ТАКИЕ обязанности, что никакой технологии у них всё равно быть не может!»… Котик, ну, стой ты спокойно! Почему ты не можешь минутку на месте постоять?... Ну, вот. А вчера вообще был день сумасшедший. Серёжка отравился, представляешь? Не знаю, чем. Грибами, наверное. Он же к мамочке своей драгоценной вчера ездил, вот и результат, пожалуйста – вот он, её борщ… Почему грибной? Мясной борщ, она всегда только мясной варит… Да. Ну, вот… Котик, перестань меня дёргать!.. Ну, вот. Я ему на ужин сделала распечатку. Ну, чего можно при отравлении, а чего нельзя… Котик, прекрати… Сделала распечатку, принесла домой, а он, представляешь, смотрит на бумажку и говорит: «Я ЭТО есть не буду! Сама ешь!» Котик, ну, что такое, в конце концов! Сколько можно меня дёргать! Ты что, не видишь – я разговариваю?! Я не могу одновременно разговаривать и с тобой ходить – ты мне и так все руки вырываешь!

Я обхожу стену из кустов и вижу огромные, умоляюще-тоскливые глаза Котика.

Судя по всему, он уже не меньше часа томится на поводке рядом с щебечущей в трубку хозяйкой.

А на той стороне сквера рушится его Личная Жизнь в виде неправдоподобно-прекрасной, похожей на взбитое белое суфле пуделихи, которая бегает, как ни в чём не бывало, без всякого поводка, и даже взгляда не бросает в его сторону.

15 июль 2011 г. Песчанка ищет себе питомца

Друзья мои!

Признайтесь честно - кто хочет приютить у себя неслыханной красоты монгольскую песчанку?

... Ну, ладно, ладно. Кто хочет приютить у себя совершенно обыкновенную монгольскую песчанку? Зато здоровую и молодую?

Знакомые отдают её прямо с клеткой.

Что, никто не хочет? Эх! Я так и знала!

У меня-то самой, честно говоря, накопилось уже три монгольских песчанки. И четвёртую я уже никак не потяну, при всём желании. В конце концов - у меня же не приют для Добродетельных Монгольских Песчанок, Брошенных Нерадивыми Владельцами!

Может быть, кто-нибудь всё-таки возьмёт? А?

17 сентябрь 2011 г. Кто о чём, а я всё про Шерлока Холмса

Если вы думаете, что я угомонилась с Шерлоком Холмсом, то – вы же ведь так не думаете, я надеюсь?

Теперь я смотрю фильмы с Бэзилом Рэтбоуном. И сама себе завидую, потому что посмотрела пока только три, а впереди ещё целых ОДИННАДЦАТЬ. И кто бы, чёрт возьми, не радовался на моём месте?

Нет, если вы не любите американские фильмы сороковых годов прошлого столетия, то дальше можете не читать. Я их, кстати, тоже не люблю. По крайней мере, до сих пор я была в этом почти уверена.

Но боже мой! До чего же хороша дивная, добротная, младенческая невинность и наивность этих красочных чёрно-белых лент! Кто не вкусил честного, ничем не замутнённого детсадовского наслаждения от их созерцания, тот меня, наверное, не поймёт.

Особенно хорош, разумеется, Холмс. Я уже давно поняла, что в экранизациях «Шерлока Холмса» самое главное – Шерлок Холмс. Всё остальное, по сути дела, вторично, включая интригу, антураж, сюжетные подробности и даже Ватсона – хотя, конечно, желательно, чтобы Ватсон всё-таки тоже хоть как-то, но просматривался. Но нет Холмса – и нет фильма. Ярчайший тому пример – фильмы с Мэттом Фрюэром в главной роли. А если Холмс есть, то всё в порядке. Бэзил Рэтбоун, дорогие мои – шикарный Холмс, просто пальчики оближешь. Вот кто не только может запросто, не моргнув глазом, сгибать и разгибать кочерги – из него самого можно делать и кочерги, и гвозди, и любые другие металлические предметы, и уж будьте уверены, что ни один смертный в мире их не согнёт и не разогнёт. Он надёжен, как скала, невозмутим, как индейский вождь, и чертовски хорош собой, особенно когда поворачивается к зрителю своим медальным римско-американским профилем. Как это ни смешно, внешне он, пожалуй, более всех соответствует «канону». Ливанов маловат ростом и мягковат в контурах, Бретт слишком подвижен и нервен, как породистая лошадь, а этот весь состоит из острых углов и прямых линий и к тому же так редко снимает с себя маску ироничной отрешённости, что ему сразу безотчётно начинаешь доверять. Особенно когда он с такой вот бесстрастной утрированно-джентльменской серьёзностью говорит людям гадости. Например, в ответ на реплику Лестрейда: «Похоже, тут мне придётся пораскинуть мозгами!» слегка – еле заметно! – приподнимает бровь и вежливо переспрашивает: «ЧЕМ?» Ну, прелесть, что такое, честное слово.

Ватсон в исполнении Найджела Брюса настолько глуп и настолько очарователен в своём истовом болтливом простодушии, что возникают серьёзные опасения, что он просто морочит людям голову. И вообще – при всей кажущейся наивности и прозрачности этой старой актёрской школы она настолько крепкая, что просто диву даёшься. Вот один из проходных персонажей, напуганный, как и прочие лондонцы, слухами об очередном Потрошителе, отрезающем пальцы у трупов своих жертв, встаёт с постели после бурной ночи – мы видим по его лицу, что он НИЧЕГО не помнит о том, что было накануне – суёт руку в карман – и его лицо меняется так, что мы сразу понимаем, ЧТО он там нашёл. Мы не видим этого отрезанного пальца, который ему кто-то подбросил. Нам его вообще НИ РАЗУ не показывают. Но мы видим лицо того, кто нащупал его у себя в кармане – и нам этого достаточно с лихвой, чтобы всё понять и испугаться вместе с этим бедолагой так, как нас никогда в жизни не испугали бы никакие крупные планы с кровью, синими ногтями и ошмётками кожи. Или ещё одна сцена. Неизменный профессор Мориарти приходит к Холмсу с известием, что взял Ватсона в заложники. Холмс реагирует на это с подобающей невозмутимостью; некоторое время они обмениваются вежливыми угрозами и очень корректно, почти дружески расстаются. Едва за профессором закрывается дверь, как Холмс начинает МЕТАТЬСЯ. Он не говорит ни слова и даже особо не меняется в лице, но за те несколько секунд экранного времени, пока он то кидается к вешалке, то роняет пальто и хватается за шляпу, то роняет шляпу и кидается к двери, всё видно, как на ладони. Боже, благослови то время, когда актёры умели ТАК играть даже в самых наивных и непритязательных боевичках… Впрочем, о чём это я? Ведь это время уже, кажется, прошло. К лучшему или нет, сказать трудно, но тем не менее…

Короче говоря, если вы всё-таки любите американские фильмы сороковых годов прошлого столетия, то... Впрочем, не будем торопиться. Посмотрим, что там в оставшихся одиннадцати коробках.

17 сентябрь 2011 г.

Теперь я маюсь, как зубной болью, межвременной раздвоенностью и хожу по антикварным магазинам в поисках знакомых вещей.

Разумеется, не затем, чтобы их выкупить. Даже если бы у меня вдруг, боже упаси, появились на это деньги. А просто затем, чтобы убедиться, что их нигде нету, этих вещей. Нет и не может быть. Сами посудите – если меня никогда не было в этом растреклятом девятьсот третьем году, то и никаких вещей у меня, само собой, в то время ещё не было. Или УЖЕ не было? Тьфу. Опять вы меня запутали… Не было, короче говоря, и точка. Тем более, что найти неподдельный, добротный, несомненно-дореволюционный артефакт в наших бутафорских антикварных лавках всё равно практически невозможно.

Иногда, - с большим, правда, трудом, - мне всё-таки удаётся ничего не признать и выйти на улицу с облегчённым сердцем. Но редко. Чаще всего так просто отделаться не выходит. Вчера, например, я увидела на Арбате гипсовый бюст Шиллера, который в 1903 году совершенно точно стоял у меня на комоде. Рядом с абсолютно кошмарным подсвечником в виде толстой скандальной одалиски с упёртыми в бока кулаками и иронически-томным взором, сильно залепленным восковыми подтёками. В том, что это был именно ТОТ бюст, а не в-точности-такой-же, я убедилась, когда взяла его в руки, провела пальцем по подставке и убедилась, что там нет ни одной памятной трещины или зазубрины. На моём бюсте никаких трещин и зазубрин не было, за это я ручаюсь. Стало быть, сомнений нет – это тот самый бюст, в который я когда-то влюбилась задолго до того, как прочитала «Разбойников»… Право, удивительно, как мои тогдашние вкусы отличались от нынешних! Как всё-таки меняет людей время – а ведь, казалось бы, всего ничего, какие-то сто с лишним лет, ерунда, казалось бы, и говорить-то не о чем, а вот поди ж ты….

А потом я ещё увидела свою детскую ложечку с вылинявшими васильками на ручке, вспомнила странный, кисловатый привкус, появлявшийся во рту, когда я из баловства сосала её, как соску. И то, как она быстро нагревалась от горячего чая и обжигала мне губы… А потом – стул в псевдо-готическом стиле, громоздкий, коричневый, таинственно-неудобный, как скамья в католическом соборе. Тоже страшно узнаваемый, но не мой. По моему, он был у моей приятельницы Анны Владимировны… да-да, вроде бы, точно у неё… я ещё помню, что всё себе отсиживала, пока пила у неё чай, но всё равно эти стулья любила….

И вот я так стояла, отбиваясь из последних сил от этих чужих нафталиновых воспоминаний, а в это время две девушки возле соседней витрины вздыхали, покусывали маникюр и восторженно щурились на подсветку.

— Ты смотри-и-и, как стильно, да? Обалдеть, до чего стильно. Мне Горик тоже недавно такую стильную футболку подарил – обалдеть…

— Футболку?

— Ага. Дизайнерскую! Ну, такая классная, ты просто не представляешь! О-фи-ген-ная футболка, я вообще таких не видела, я даже думаю, что она вообще такая одна, больше нету… Одна беда – красится, как зараза… Я даже, когда пол ею мыла, смотрю – опа! - синие разводы на паркете! Прикинь?

И я, обмирая от радости возвращения, как на крыльях выпорхнула из плюшевого антикварного уюта и села в метро – не в конку, заметьте, удержалась-таки в последний момент! И там, в метро, повинуясь неистребимой дурной привычке, скосила глаза в чужой раскрытый журнал и упёрлась во фразу: «Актёры будут говорить на языке классической русской литературы, переживая нравственные страдания!»

Ну, разве можно на что-нибудь променять этот дивный, бесподобный мир?

А конка пускай себе едет, куда ей надо – бог с нею, на что она мне сдалась? Тем более, что едет она всё равно так медленно, что в случае чего я всегда успею заскочить на ходу.

23 август 2011 г.

Мой сосед с первого этажа держит свой велосипед на привязи под лестницей. Недавно я обратила внимание на то, что этот велосипед – незаметно, как все молодые люди – заматерел, раздался в плечах и вырос-таки до скутера. Можно сказать, что он стал почти неузнаваем, только в лице смутно проглядывает что-то от прежнего юного велосипеда. Правда, мотор он себе, судя по всему, так пока и не отрастил, потому что я уже несколько раз видела, как его хозяин сидит в седле, подбоченясь, как польский гусар, а какие-то развязные лохматые юноши с гоготом и свистом таскают их обоих вручную по мостовой. Но я верю, что со временем всё наладится и, возможно, при правильном питании и хорошем обращении этот скутер сумеет дорасти до мотоцикла.

Кроме, собственно, хозяина в его седле частенько сидит моя подруга Ванесса с четвёртого этажа. Разумеется, когда скутер уже накормлен, стреножен и не может понести. Я не знаю, зачем она там сидит и что при этом себе представляет, а спросить – не отваживаюсь. Говорить она, в принципе, уже умеет, и довольно недурно, но никогда не пользуется этим искусством без крайней нужды. Она вообще сурова, прекрасна и неприступна. Сверстники и даже люди постарше относятся к ней с опасливым уважением. Она редко нападает первой, но в самообороне ей нет равных, так что даже Димка из соседнего подъезда, исключённый из детского сада за непокорный нрав и неджентльменское обращение с женщинами, предпочитает обходить её стороной. Я же пользуюсь её явной благосклонностью, чем закономерно горжусь.

Недавно, пока её нянька дремала на лавочке в холодке, она деловито поманила меня за собой, ухватила за штаны и повела куда-то вглубь скверика. Там было тихо, сыровато, пахло разрытой землёй, пролитым пивом и шампиньонами. Она присела возле какой-то замшелой дощечки, осторожно, словно вскрывая ящик с хрусталём, откинула её в сторону и движением подбородка указала мне на сидящую в ямке лягушку – не бурую, а сочно-зелёную, какими все они были до начала времён и какими их до сих пор рисуют в детских книжках…. Сквер шелестел листвой и благоухал грибами, мы сидели на корточках рядом с ямкой, лягушка молчала, затаив дыхание, Ванесса молчала, затаив дыхание; обе в мурашках от волнения, насупленные и молитвенно-сосредоточенные. Я сперва не понимала, почему лягушка не убегает, а потом вгляделась повнимательнее в лица обеих и поняла.

— Василиса! – позвала Ванессу нянька с той стороны кустарника. – Василиса, где ты есть? Домой пора!

Она упорно зовёт её этим именем, хотя я уже не раз слышала, как Ванессины родители ей за это выговаривают.

18 август 2011 г. Новые приключения Шерлока Холмса. Спешите видеть! Только одно представление!

Когда гранадовский сериал с Джереми Бреттом закончился, а параллельно ему закончились и немецкие переводы «Шерлока Холмса» (Лейпцигского издания начала двадцатого века), я ощутила некоторый дискомфорт.

— Не переживай, - успокоила меня подруга-акунистка, поднаторевшая в таких делах значительно лучше меня. – Шерлок Холмс, он тем и хорош, что никогда не заканчивается. Как та жевательная резинка, которую нам в детстве из-за границы родственники привозили.

— У меня нет родственников за границей, - механически возразила я.

— Брось. У всех есть,- успокоила меня подруга-акунистка. – Да и не в родственниках дело, а в жвачке. Она же другая была – не то, что нынешняя. Помнишь, по скольку лет мы жевали одну пластинку? Страшно вспомнить… Нет, она потом, где-то к третьему месяцу, уже немножко теряла свой вкус, но всё равно жевать было можно…

— Тьфу! – сказала я., хотя и не смогла вспомнить про себя ничего подобного.

— Это ты сейчас говоришь «тьфу». А я посмотрю на тебя через пару недель, когда начнётся настоящая ломка…. Знаешь, как я каждый раз мучилась, пока ждала продолжения «Фандорина»?

— Да, но я всё-таки не в такой ещё стадии..

— Брось. Я что, не вижу, в какой ты стадии? Сама через это прошла… Я тебе говорю – тут не всё так безнадёжно. Нет хорошего наркотика – есть, в конце концов, синтетические заменители….

— Фанфики?! – ужаснулась я. – Смерти моей хочешь?!

— Брось. Ты не в том положении, чтобы кочевряжиться…. Да это и не фанфики в строгом смысле слова. До фанфиков ты потом дойдёшь, когда окончательно потеряешь человеческий облик. А пока я тебе предлагаю бульварные романы…. Ну, или, выражаясь более деликатно, свободные продолжения. Ты же любишь бульварные….э-э-э… продолжения?

— Не знаю, не пробовала, - механически ответила я.

— Брось. Все пробовали. Я тебе принесу, у меня есть… Там, правда, половина страниц уже растерялась… Но это неважно, это на сюжеты никак не влияет. Хочешь, принесу? Только не делай такую морду. Я всё равно знаю, что хочешь.

Я согласилась – и ни на секунду не пожалела.

Люди, это просто какой-то источник вечного наслаждения. Теперь я понимаю, откуда берутся анекдоты на эту тему. Это можно цитировать километрами. Или английскими милями – кому как больше нравится.

«Кросби зарычал и, не успел я опомниться, как он обрушил на меня свой огромный кулак, покрытый здоровым загаром от постоянного пребывания на свежем воздухе.. – «Боже мой! – подумалось мне. – Боюсь, что такой человек в припадке ярости и вправду способен на насилие!»

«Среди всей прочей обстановки этой великолепной, богато обставленной комнаты сильнее всего обращал на себя внимание высокий широкоплечий мужчина, безостановочно расхаживающий из угла в угол»

«Русская графиня смотрела на Холмса с животным любопытством, её серые глаза брызгали ослепительно яркими искрами, ноздри трепетали, а длинные тонкие пальцы нервно носились по подлокотнику».

«Миссис Пейн произвела на меня благоприятное впечатление, хотя я понимал, что под личиной радушия и изысканных манер она скрывает свой острый незаурядный ум»

«На лице Роджерса отразилась вся буря чувств, которые могло вызвать моё неожиданное предложение, но по мере того, как мои мысли укоренялись в его мозгу, в глазах его засветилось неподдельное изумление»

«Погода оставалась ясной, хотя луна была ещё достаточно полной».

«Деревья с голыми ветвями стояли, не двигаясь с места, под бледной луной с загадочными пятнами на поверхности»

«Никто бы на его месте не отказался воспользоваться таким удобным случаем совершить убийство!»

«У владельца кафе отвисла челюсть – как мне показалось, от удивления»

«Нам принесли кофе. Холмс взял кружку и, поскольку на дворе стояла промозглая погода, поднёс её к губам». (Прим. автора поста – Мне прямо-таки интересно, что он делает с кружкой кофе, когда на дворе стоит хорошая погода?)

«Холмс поднялся к себе, и скоро из его комнаты послышались звуки скрипки, что каждый раз неопровержимо свидетельствовало о том, что у него опять начался нервный припадок»

«Мужчина неподвижно стоял за ширмой и, судя по его скрытному поведению, можно было сделать вывод, что он от кого-то прячется».

« - Кроме того, вы, наверное, заметили, что от бумаги пахнет парафиновым воском, кофейными зёрнами и, возможно, бананами.

— Обычное дело, - согласился я»

«Холмсу, казалось, доставляло удовольствие сидеть в своей паутине, дожидаясь свежих жертв».

«Мадемуазель Рено сидела в кресле перед зеркалом, в то время как её прекрасная тёмная голова покоилась на туалетном столике посреди пудрениц и склянок с духами…»

«Заметив, что узкая грязная дорога ведёт в тупик, Холмс натянул вожжи и радостно воскликнул:

— Похоже, мы у цели!»

«Я отодвинул занавеску и, стараясь оставаться незамеченным для дежуривших внизу наблюдателей, по пояс высунулся из окна»

«В комнате сидел седовласый мужчина с живыми, весёлыми чертами лица, говорящими о его склонности к выпивке, буйству и панибратскому обращению…»

« - И по замыслу, и по организации это похищение имеет целью привлечь к себе внимание, которое может оценить по достоинству только такой выдающийся ум, как мой!»

«Я решил последовать за ним при первых же появившихся в моих руках деньгах, но деньги как-то всё не появлялись».

«Хозяин дома оказался дюжим малым в рубашке без пиджака и крахмального воротничка, но с брюками»

«Эта новость обрадовала меня настолько, что заставила сесть на стул»

«На фасаде заведения было написано «Самуэль Галденбум». И действительно, встретивший нас пожилой владелец ломбарда оказался Самуэлем Галденбумом»

«Рядом с камином, в котором весело подпрыгивали поленья, располагалась печь, которая

стремилась выдвинуться вперёд, как бы подчёркивая тем самым своё положение»

«Это был самый настоящий живой тигр, который перестал быть таким благодаря дрессировке»

«Домохозяйки выглянули из окон, и всё вокруг вдруг стало незнакомо чарующим»

«Холмс взял со стола адресованное ему письмо и поднёс его к глазам – несомненно, для того, чтобы прочесть, что там написано»

«У меня уже не было сил обращать внимание на людей, которые то появлялись, то

исчезали перед моим мысленным взором»

«Безусловно, мы имеем дело не с простым негодяем, а со злобным изощрённым умом, какие встречаются крайне редко, и притом только во Франции!»

« - Лишь по счастливой случайности, - сказал Холмс, - нам удалось обнаружить принадлежавшую нашей клиентке серебряную подвеску. Иначе её погребли бы заживо, и ни одна живая душа не узнала бы об этом страшном преступлении!»

« - На самом деле, мой дорогой друг, ничего не стоит взять письмо с собой в город и опустить его в почтовый ящик.

— Вы уверены, что хотите поручить это мне? – удивлённо воскликнул я, встревоженный столь неожиданной перспективой.

— Вряд ли я смогу сделать это лично. Мой облик достаточно хорошо всем известен….»

________________________________

Источники цитирования:

Вэлл Эндрюс. Кража из Тауэра. - За исключением двух-трёх забавных фраз, здесь процитированных, - унылый незанимательный бред, настолько бессмысленный, что это даже не смешно

Генри Сандерс. Таинственный сундук и другие рассказы. Шедевр графоманского искусства, где каждое слово – сущий перл.

Мерилин Хоуэлл. Дело о шантаже. - Совместный шедевр автора и переводчика. Такое

ощущение, что они трудились в тандеме. Во всяком случае, трудно оценить, чей вклад больше.

Джон Норт. Похищение герцогини. – По языку, пожалуй, самая приличная вещь из всех, но и её никак невозможно рекомендовать к прочтению

Джулиан Коллинз. Шеролк Холмс. Новые приключения. - Один из главных источников цитирования.

17 август 2011 г. О блокнотиках и принудительном эскапизме

Вообще-то, я не спирит, не буддист и не ролевик.

Я не верю в переселение душ, не верчу столики и ни разу в жизни не была на Эгладоре. Если честно, я всё это почему-то не люблю.

А ещё я почему-то терпеть не могу русский модерн и вообще – весь этот перелом веков в отечественном исполнении. Никакого серебра я там не вижу, хоть убейте, – одна аляповатая бижутерия. Всё холодно, вычурно, тоскливо, тяжеловесно и пахнет бутафорским склепом. Поэтому я, наверное, и Акунина не очень люблю.

А люблю я – знаете, что? Когда мне дарят красивые блокнотики для записи всяких хороших Мыслей. И мне их довольно-таки часто дарят. Правда, ни в одном из них мне так до сих пор и не удалось ничего написать. Но это абсолютно не моя вина – так уж получилось.

Сначала мне подарили роскошнейший бархатный том, весь в гербах, штандартах и королевских лилиях. Увидав такое дело, Мысли застеснялись, затоптались сконфуженно возле переплёта и так и не отважились поднять руку, чтобы постучаться. Когда же я попыталась их приободрить, они стали кашлять, шаркать калошами и прятаться друг у друга за спинами. А потом самая смелая из них призналась, что они не смогут там жить – им неловко. Это всё равно, что жить в музее. Я их поняла и не стала настаивать, а вместо этого попросила у друзей, чтобы они мне подарили ещё какой-нибудь блокнотик. Притворилась, как будто я их коллекционирую.

И мне подарили ещё один блокнотик, не такой бархатный, зато весь в виньетках, розетках, амурчиках и до того галантных сценках, что я радостно запунцовела и уже совсем было занесла над ним игриво подрагивающее перо, как вдруг это самое перо вздохнуло, сморщилось и заметило с укоризной: «Староваты вы, сударыня моя, для ТАКИХ мыслей». Я, конечно, возмутилась, но руку придержала. А Мысли тут же непотребно захихикали, стекли с пера на скатерть и, пощипывая и подталкивая друг друга, умчались в открытое окно. С тех пор они бесконтрольно шастают где-то по окрестностям, и мне уже рассказали про их похождения много нехорошего. Но этим сплетням я не поверила, а вместо этого попросила у друзей, чтобы они мне подарили ещё один блокнотик. Ну, типа, я же их коллекционирую.

И вот тогда-то мне и подарили блокнотик в стиле модерн. Честно признаться, в одном из худших образцов этого и без того безотрадного стиля.

И вот я села перед ним и поняла, что в такой блокнот могла бы писать только какая-нибудь, к примеру, Христина Францевна Вербицкая, урождённая Вандерфогель, дочка провизора, работавшего у Феррейна, и вдова виноторговца Петра Фаддеевича Вербицкого, - толстая обрусевшая немка с врождённым тевтонским тугодумием и благоприобретённой московской ленью и несобранностью. Вот ей было бы не стыдно записывать в такую книжицу свои скудные немецкие мыслишки… о хозяйстве там, о домашних покупках, о детях, наконец… Ах, да! Детей-то у неё и нету, вот ведь жалость. Пётр Фаддеич умер рано, она и опомниться не успела, даже и замужем-то себя толком не почувствовала, как – на тебе, уж и вдова! И вот уже лет пятнадцать, как вдовствует, и замуж не выходит, и детей нет, и дела никакого нет, - бедняжка, скука, должно быть, смертная.... Но Бог с нею, она всё равно непременно найдёт, что туда написать. А я, пожалуй, схожу покуда к Корину в писчебумажную лавку и сама присмотрю себе какой-нибудь блокнот по СОБСТВЕННОМУ вкусу.

И я тяжеловато спустилась по лестнице, подбирая юбки. Вышла из парадного и услышала, притворяя за собой дверь:

— Доброго здоровьичка, Христина Францевна!

….Вот так оно всё и случилось, господа хорошие.

И я теперь сижу и гадаю, что бы всё это значило?

Я ведь не спирит, не душевный переселенец и отнюдь не любитель погружаться в иные миры и иные эпохи. И уж в любом случае, если бы мне вдруг приспичило заняться эскапизмом, я бы точно выбрала что-нибудь ДРУГОЕ. Но оказаться в России за десять лет до первой мировой войны и немецких погромов! – а там ведь (Господи, пронеси!) – и до революции рукой подать… Вот это называется вляпаться, так вляпаться!

Хотя ведь могло быть и хуже, конечно. Куда как хуже. Так что мне, считай, почти что повезло.

Ах, и зачем я вчера прочитала в каком-то журнале про кухарку, которая, прежде чем поставить пирог печься, вынимала из головы гребёнку и проводила ею полосы по сырому тесту – для красоты? Вот, теперь буду думать, что и моя так делает! Надо будет ей сказать: даже если и не делала – пусть не вздумает!

…. Скажите мне, Бога ради, а у вас когда-нибудь бывало такое? Чтобы вы против собственной воли то и дело оказывались в каком-то строго определённом несуществующем месте, однако же, совсем не там, где вам на самом деле хотелось бы быть? И чтобы эта иллюзия преследовала вас, не отвязываясь, иногда вплоть до визуального и тактильного самообмана?

Или мне уже пора нанести визит Куда Следует?

29 сентябрь 2011 г. Завершая тему "американского" Шерлока Холмса

Пишу это главным образом для МакКуроскэ, поскольку обещала.

Из всех четырнадцати «Шерлоков Холмсов» с Рэтбоуном с чистой совестью могу НЕ порекомендовать только два. «Голос ужаса», возможно, в своё время был прекрасен как антифашистская агитка, но сегодня он вызывает желание завернуться с головой в одеяло и повторять сквозь всхлипы истерического хохота: «Черчилль, Черчилль, выключи радио, чёрный гроб со свастикой едет на Даунинг Стрит». Что же до «Собаки Баскервилей» тридцать шестого года, то она, даже при всех скидках на возраст, откровенно слабовата. То есть, собственно, слабовата не сама Собака, она-то как раз очень даже ого-го – без всякого фосфора на морде и прочих дурацких ухищрений держит в страхе всю округу, а бедного сэра Генри просто размётывает в клочки, так что Холмсу и Ватсону потом с трудом удаётся их собрать и склеить. Но всё прочее производит впечатление старательно-неуклюжей самодеятельной инсценировки в воскресном театре – типа того, в котором блистал Юрий Деточкин. Поэтому от просмотра именно этих фильмов я аккуратно рекомендую воздержаться. Что же до прочих, то, наверное, их всё-таки можно смотреть. По крайней мере, мне так сгоряча показалось. Возможно, когда горячка пройдёт, я буду придерживаться иного мнения, но пока…

…Пока могу сказать, что все эти четырнадцать вечеров мне было хорошо, как в детстве, когда нас всем классом водили в кино на что-нибудь понятное и героическое. После напряжённой эксцентричности Холмса-Бретта дивная железобетонная нормальность Холмса-Рэтбоуна очень благотворно действует на нервы. Пожалуй, все странности этого Холма в итоге сводятся к его маниакальному пристрастию использовать себя в качестве приманки для всех разновидностей злодеев и отправляться в самое злодейское логово в полном одиночестве и без оружия, чтобы сполна насладиться максимально сильными ощущениями. Но, если не считать этой маленькой слабости, во всём остальном он на диво нормален и убедителен, и его отстранённая, чуть меланхоличная и безумно изящная самоуверенность настолько хороша и настолько близка к «канону», что заставляет забыть и о неизбежных сценарных нестыковках, и о старомодной наивности режиссёрских решений. Этот Холмс нимало не погружён в окружающую суету, но при этом великолепно себя чувствует, находясь в самом её эпицентре. Он ни в ком не нуждается и никем не гнушается. Даже Мориарти вызывает у него не враждебность, а почти восторженный исследовательский интерес. Если Холмс-Бретт довольно грубо отрывает от себя девушку, бросившуюся в порыве благодарности его обнимать, то Холмс-Рэтбоун при сходных обстоятельствах расцветает, как майский шест, и по-мальчишески хвастается перед Ватсоном. В нём нет ни надломов, ни комплексов, ни подтекстов – впрочем, даже если и есть, он благородно воздерживается от того, чтобы делиться ими со зрителем. Вообще – очень, очень благородный Холмс.

Ватсон, как я уже говорила, в этой версии представлен фольклорным, почти карнавальным дурачком, который благодаря актёрскому мастерству Брюса временами превращается в какой-то совершенно диккенсовский персонаж. Он всё делает невпопад, без умолку болтает какую-то очаровательную ерунду, всё теряет, всё забывает, всю дорогу путается у Холмса под ногами и предпринимает максимум усилий, чтобы провалить ему всё дело. Зачем Холмс всё время таскает его с собой – непонятно, тем более, что этот Ватсон всё равно не пишет никаких записок да и не может этого делать в силу своих умственных особенностей. Вероятно, он служит Холмсу чем-то вроде талисмана, - а может быть, тот просто боится оставить его без присмотра, трудно сказать. Впрочем, когда слышишь, как этот Ватсон, узнав о том, что секретные документы переведены на микрофильм размером с коробку со спичками, без малейшего удивления, только с преданным восторгом спрашивает у Холмса: «значит, мы едем в Америку искать спичечный коробок?» - становится понятно, что ТАКОГО Ватсона просто невозможно не взять с собой. Что бы их там впереди ни ожидало.

Одним словом, дорогая МакКуроскэ, когда разделаетесь с Гранадовским сериалом, Вам ещё будет, чем заняться. Впрочем, если что, - не ругайте меня. Я честно обо всём предупредила.

19 сентябрь 2011 г. И снова про Киру и её Бабушек

После долгого перерыва я вновь навестила Киру и Её Бабушек.

Все трое так бурно и убедительно мне обрадовались, что от неожиданности я возгордилась и украдкой высморкалась в бумажный платочек. И тут зазвонил телефон.

— Кира, это тебя! – сообщила Главная Бабушка, снявшая трубку.

Кира нахмурилась, приняла трубку из её рук, некоторое время молча слушала, а потом разомкнула губы и сказала – без особого выражения, но очень отчётливо:

— Лавров, ты что, не понял, что я с тобой ВООБЩЕ не разговариваю?

Помолчала, послушала – и опять так же чётко и увесисто:

— Потому что ты подлец, Лавров. Всё. Не звони сюда больше, понял?

— Кто это был? – неделикатно спросила я, когда она аккуратно повесила трубку на место и вернулась к столу. Спросила – и прикусила язык. Вечно я лезу, куда не просят.

— Один мальчик из нашего класса, - как ни в чём не бывало ответила Кира. – Расписание на завтра спрашивал.

— А… что, он действительно подлец?

— Конечно. Они все подлецы, вся эта компания.

— Мммм… Знаешь, мне кажется, «подлец» - это всё-таки очень сильное определение. Ты уверена, что этот мальчик его заслуживает?

— У нас полкласса его заслуживает. Или больше даже. Вы ведь их не знаете, а я знаю… Я с ними не дерусь, вы не думаете. Просто если люди заслуживают только презрения и негодования, то с такими я не разговариваю. Вот и всё.

— И ты их всех вот так вот, в лицо, называешь подлецами?

— Да. – Как всегда, от волнения она начинает прерывисто дышать и косить одним глазом. Но спина у неё на этот раз прямая, как струна, и голос по-прежнему твёрдый и невыразительный. – Вы не думайте, они не обижаются. Это раньше, если кто-то такие слова… то сразу к барьеру… а теперь они не обижаются. Потому что сами знают, что подлецы.

— Кир… Ну, всё-таки – что они такого сделали? Ведь о людях судят в первую очередь по поступкам, так?

— А у них все поступки – подлые. У подлецов все поступки такие… Они все гады и кровососы, мы для них – никто, просто грязь какая-то…даже хуже…. Они вырастут и всех нас уничтожат. Знаете, почему? Потому что мы им будем не нужны.

— «Мы» - это кто?

— Мы – это простые трудящиеся люди. – Дыхание выравнивается, голос наливается каким-то очень узнаваемым металлом. – Раньше такие, как они, всё равно не могли без нас… потому что кто-то же должен был на них работать. А теперь они обойдутся. Потому что работать на них будут компьютеры и таджики. А МЫ им низачем не нужны, они же книжек не читают, ничего НОРМАЛЬНОЕ им не интересно, у них только деньги на уме и гадость всякая… Ну, Татьяна Викторовна! Вы что, сами не видите, что ли?

— Кира… Это тебе бабушки сказали? – Я кошусь в сторону кухни, где за неплотно прикрытой дверью бабушки готовят ужин.

— Бабушки говорят, что они – коллектив, а с коллективом надо дружить и не отделяться… А какой они коллектив? Они – банда! А с бандитами я ничего общего иметь не желаю.

— Весь класс – сплошные бандиты?

— Нет. Есть бандиты и есть их приспешники. А кто не с ними, того они зовут быдлом. Только мне на это наплевать. Пусть говорят, что угодно, мне всё равно. Они думают, что я боюсь смерти! А я не боюсь смерти – НИ КАПЕЛЬКИ. Я уже два разу умирала, даже больше, даже, наверное, три – и ни разу не боялась! А кто не боится смерти, тот ничего не боится. А подлецов и мерзавцев – тем более…

…- Что, Киру сильно обижают в классе? – рискнула я спросить у Главной Бабушки, пробравшись к ней на кухню, когда Киру засадили за уроки. – Видимо, там у них скверная атмосфера…

— Что вы, Танечка, абсолютно нормальный класс! Дети как дети, совершенно обыкновенные… Думаете, мы не беспокоились? И с учительницей разговаривали, и с родителями Кирочкиных одноклассников. Никто Киру не травит и не оскорбляет. Она сама первая нарывается на конфликт, и в чём тут причина, мы не понимаем. Видимо, всё-таки дурная наследственность…

— Послушайте, а что касается Кириной одежды… Помните, мы уже об этом разговаривали. Вы не пробовали всё-таки иначе её одевать? Более броско, более современно… как сейчас принято..

— Во-первых, я всё-таки настаиваю на том, что одежда – не главное. А во-вторых.. да, мы пробовали ей предложить что-то более.. современное… Но она не хочет это одевать! Начинает кричать, скандалить, руки себе кусать… С ней ведь ОЧЕНЬ трудно справиться, Танечка. Она ведь такой ребёнок… Ничего не боится и никого ни во что не ставит. Просто ужас, а не ребёнок. Откровенно говоря, мы измучились. И главное, непонятно, почему она такая! Мы никогда её не баловали, никакого эгоизма не поощряли, капризам не потакали – и вот, пожалуйста, всё равно никакого сладу… И это не переходный возраст, вы мне поверьте. Она всегда была такая, с самого младенчества…

За полуприкрытой дверью я слышу Кирин разговор с Другой Бабушкой:

— Кира, это невозможно… Ну, сколько раз тебе объяснять: английский необходим! Почему ты не можешь один раз сесть и всё как следует сделать? Опять хочешь тройку в четверти?

— У нас не четверти, а треместры.

— И тем не менее…

— Я не понимаю, зачем мне учить английский, если англичане нам – враги?

— Вот именно за этим и нужно. И потом, почему обязательно враги? Там же не только враги. Там и Шекспир, и Киплинг, и Байрон… Всякий порядочный культурный человек обязан уметь читать их в подлиннике. Ты что, хочешь быть как всё это быдло в твоём классе?

— Вот именно! – кричит Главная Бабушка, которая, оказывается, тоже прислушивалась к тому, что происходит за дверью…

… Люди, я опять ничего не понимаю. С кем я имею дело – с Чучелом или с Железной Кнопкой, которая по воле обстоятельств осталась в меньшинстве? Я вижу, что для неё ДЕЙСТВИТЕЛЬНО важно всё, что я ей говорю, более того – я слышу, как она впрямую цитирует меня в разговоре с Бабушками. Но ЧТО я должна говорить, когда слышу такое?

Честно говоря, понятия не имею.

PS На комментарии, наверное, смогу ответить не раньше, чем послезавтра - мне обещают какие-то затяжные сетевые проблемы. Но отвечу обязательно!

И ещё одна просьба. Пожалуйста, прежде чем комментировать, сходите по метк "Кира". Там многое объясняется о её семейной ситуации. Конечно, я не могу настаивать - это только просьба. Но эта девочка - не литературный вымысел, она настоящая... потому я так и дёргаюсь. Простите ещё раз. .

19 сентябрь 2011 г.

На конференции по проблемам электронного библиографирования изоизданий мне приснился страшный сон.

Мне приснился призрак молодого библиографа, умершего от скуки на одной из предыдущих конференций. И теперь он убивает всех докладчиков, случайно вышедших за пределы регламента. Просто заставляет подавиться фразой, за которой уже начинается пресловутое нарушение регламента. И на самом деле это очень страшно, потому что часов в конференц-зале нет, и у докладчиков их тоже почему-то нет, а сами они остановиться не могут – видимо, у них речевой аппарат так устроен. В общем, я проснулась от собственного зловещего хохота и вдобавок перебудила им добрую половину всех присутствующих. Очень было неудобно.

Интересно, этот сюжет уже где-нибудь был? Наверняка был. Всё уже было.

19 сентябрь 2011 г. Вдогонку к предыдущему

Патриотические серии, в которых Холмс-Рэтбоун борется с нацистами, до того смешны, что я и вправду боюсь, что, если буду смотреть их по ночам, на меня пожалуются соседи. По сравнению с этими шедеврами любой наш «Подвиг разведчика» - просто суровая документальная хроника без тени художественного преувеличения. Особенно мне нравится, что в конце каждой серии профессор Мориарти с пронзительным воплем низвергается с первой попавшейся под руку высоты и разбивается насмерть. Видимо, после Рейхенбахского водопада у него просто выработалась такая привычка. Но никто из-за этого не расстраивается, потому что все знают: в следующей серии он непременно воскреснет и, бодрый, как огурец, опять начнёт трудиться на своей злодейской ниве, дабы вернуть мир в состояние должного равновесия… Впрочем, когда видишь, как Холмс, из которого непотопляемый профессор только что в буквальном смысле выкачал несколько вёдер крови, так же бодро встаёт со смертного ложа, элегантно застёгивает пиджак и, слегка пошатнувшись для приличия, с достоинством говорит: «Пойдёмте отсюда, Ватсон», - то понимаешь, что все они тут абсолютные монстры, готовые в любой момент дать сто очков вперёд какому угодно Бэтмену…. Всё-таки в представлениях американцев о живучести человеческого организма есть что-то эпическое. Главное, что эти их представления вопреки любому практическому опыту с годами ничуть не меняются, разве что крепнут. Наверное, потому это такая крепкая нация.

4 октябрь 2011 г. "Заберите у этих товарищей брак и выдайте им другой!"

Люди, простите меня.

Вообще-то, на самом деле я чудовищный, патологический домосед. Зачем я отсюда съезжаю – Бог его знает. Но сдуру ведь чего только не сделаешь.

Люди, мне перед вами стыдно. Я заленилась и залоснилась, нежась в вашей ласке, как овсянка в жирных сливках, - так, что сама себя не узнаю. Если так будет продолжаться, я окончательно поперхнусь самодовольством и пойду ко дну, пуская сметанные пузыри. Поэтому хочешь, не хочешь, а, пока не поздно, надо переезжать. Не факт, что это спасёт меня от погружения, но надо попробовать.

Я буду тут, неподалёку, в другом ЖЖ. Там пока ничего, никакой мебели, кроме лытдыбра, да и тот сколочен на скорую руку, чтобы было, где прикорнуть. Но квартира мне нравится. Хорошая квартира, уютная.