Геннадий Прашкевич

КОТ НА ДЕРЕВЕ (сборник)

КОТ НА ДЕРЕВЕ

Записки, публикуемые ниже, принадлежат физику экспериментатору И.Стеклову, практическому исполнителю так называемой Малой Программы по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим. С Малой Программой так или иначе связаны творческие биографии таких известнейших писателей современности, как Илья Петров (новосибирский) и Илья Петров (новгородский); собственно, записки И.Стеклова посвящены шестидесятилетию названных писателей и зачтены, как отдельное сообщение, 12 сентября 2001 года в женевском Дворце наций перед участниками Первого Всемирного форума любителей Книги. Сокращения в тексте, связанные с деталями чисто технического характера, выполнены самим И. Стекловым.

1

Уважаемые коллеги! Товарищи! Дамы и господа!

На многочисленных пресс-конференциях, в письмах, поступающих в редакции газет и журналов, на встречах литераторов и читателей вот уже который год звучит один и тот же вопрос: почему почти одиннадцать лет мы не видим в печати новых произведений двух таких крупных, всемирно признанных прозаиков — Ильи Петрова (новосибирского) и его коллеги, тезки и однофамильца Ильи Петрова (новгородского)?

Необъяснимое молчание всегда тревожит.

Если писатель молчит год, молчит два, если он молчит даже три или четыре года — естественно предположить, что он занят работой над новым объемным произведением, но если молчание длится ряд лет, а молчит при этом не один, а молчат два популярнейших писателя, уход от объяснений становится неприличным. Читатели, без всякого сомнения, имеют право знать, что, собственно, происходит с их кумирами.

В день шестидесятилетия названных писателей я рад довести до сведения уважаемых участников Первого Всемирного форума любителей Книги следующее:

Все слухи об отходе от практической литературной деятельности как Ильи Петрова (новосибирского), так и Ильи Петрова (новгородского) основаны на недоразумении. Оба писателя живы и здоровы, оба активно занимаются любимым делом, оба с удовольствием шлют свои наилучшие пожелания всем участникам форума. Что же касается их новых произведений, то работа над ними (я отмечаю это с не менее радостным удовлетворением) никогда не прерывалась и не прерывается. Оба писателя работают много и плодотворно, хотя выход в свет их новых произведений планируется не ранее 2011 года. Эта дата, несомненно, удивит и огорчит почитателей их таланта, особенно почитателей преклонного возраста, но указана она самими писателями и никем не может быть изменена по причинам, на которых я остановлюсь ниже.

Анализируя причины произошедшего, я буду больше говорить об Илье Петрове (новосибирском), но это, конечно, не потому, что работы моего друга кажутся мне интереснее и важнее работ его уважаемого коллеги, просто Петров (новосибирский) и я, родились в одной деревне (Березовка Томской области), играли в одной песочнице, ходили в одну школу, а потом, в течение многих лет жили в соседних квартирах одного из домов по улице Золотодолинской (новосибирский академгородок).

Это сближает.

С детских лет Илья не чурался преувеличений. Черта для будущего писателя не самая скверная, но, признаюсь, при моем ровном, всегда стремившемся к точности характере выдумки Ильи не раз ставили меня в тупик. Ночуя на деревенском сеновале, сладко пахнущем сеном, Илья мог вполне серьезно заявить, что уже неделю не ходит в школу, а местный милиционер (наш сосед) даже объявил на Илью всесоюзный розыск.

Я недоумевал.

Илья не походил на злостного прогульщика, к тому же в течение всей недели я видел его птичью остроносую физиономию рядом — мы сидели с ним за одной партой.

Чему верить?

Я не сразу приходил к определенному мнению, наверное, поэтому мой блистательный друг довольно долгое время считал меня тугодумом.

Тугодум?

Может быть…

Но разве не свойство по многу раз проверять и перепроверять якобы давным-давно уже установленное и проверенное привело меня позже к теоретическому обоснованию, а затем и к практическому созданию так называемой Машины Времени, больше известной сейчас по аббревиатуре МВ?

Илья Петров (новосибирский) и новгородский его коллега, оба они участвовали в нашем первом (и пока единственном) эксперименте по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим. Именно участие в эксперименте резко изменило их привычный образ жизни. Не случись этого, сейчас перед вами выступали бы они сами, а не их поверенный — физик-профессионал, никакого отношения к литературе не имеющий.

2

В отличие от многих моих сверстников, я никогда не испытывал особого пристрастия к перемещениям в пространстве, то есть к тому, что вообще называют путешествиями; травма, полученная мною в детстве (упал с дерева), привела к довольно сильной хромоте, не мешавшей мне, впрочем, бродить вместе с Ильей по нашим огромным районным болотам. К тому же по сути своей я созерцатель. Так получилось, что практически вся моя сознательная жизнь прошла в двух населенных пунктах — в той же Березовке и в новосибирском академгородке, где я заканчивал местный университет, а затем, в течение многих лет, занимался в крупном НИИ проблемами Времени.

Скажу сразу, подобный образ жизни вполне меня удовлетворял. Если мне хотелось узнать, что курят в Нигерии, какое дерево кормит Грецию, или каким паромом удобнее плыть из Швеции в Данию, я всегда мог зайти к своему знаменитому соседу Илье Петрову (новосибирскому) и получить от него любую справку. Сам же я считал путешествия бессмысленной тратой времени. Во-первых, любой иностранец (а за границей даже самый умный из нас автоматически превращается в иностранца) всегда человек отсталый, ибо все, что он знает об увиденной стране, вычитано им из вчерашних газет и журналов, а во-вторых, как ни далеко лежат от нас, скажем, Египет или остров Пасхи, нет особых проблем в том, чтобы добраться до их пирамид и каменных статуй. Другое дело — заглянуть в тот же Египет, но времен фараонов, на тот же остров Пасхи, но — времен создания ронго-ронго.

Мальчишкой я немало часов провел в размышлениях над такими путешествиями — во Времени. Внизу, под обрывистым берегом, шумела Томь. Я сидел под рыжими, как фонари, лиственницами. Как ни был я мал, меня уже тогда мучительно трогала якобы доказанная учеными невозможность никаких физических перемещений во Времени.

К счастью, человеку упорному судьба, как правило, благоволит.

В те годы, когда мы с Ильей (новосибирским) и еще с одним нашим полуприятелем-полуврагом Эдиком Пугаевым бродили по нашим северным бесконечным болотам, известный специалист по обоснованию математики К. Гедель уже создавал свою остроумную модель мира, в которой отдельные локальные времена никак не увязывались в единое мировое время. В будущей моей работе по созданию МВ точка зрения К. Геделя, его неординарная модель мира сыграла огромную роль, ибо наиболее удивительной чертой модели, созданной К. Геделем, оказалась как раз та, что подчеркивала ее временные свойства. Известно, что мировая линия каждой фундаментальной частицы всегда открыта так, что ни одна эпоха никогда не может повторно появиться в опыте предполагаемого наблюдателя, привязанного к такой частице. Но оказалось, вполне могут существовать (и благополучно существуют) и другие временеподобные, но замкнутые кривые. То есть в мире, смоделированном К. Геделем, путешествия как в Прошлое, так и в Будущее выглядит делом вполне реальным. Взяв за основу… на восьмом году неимоверных усилий я добился определенных успехов.

Впрочем, я не собираюсь рассуждать о технических и философских принципах работы МВ. Моя цель — ознакомить вас с причинами, побудившими к столь долгому молчанию двух всемирно известных писателей.

3

Наша Березовка, деревянная, старая, лежала на берегу нижней Томи. Прямо в дворы вбегал мшелый лес, но, как я уже упоминал, чуть ли не за поскотиной начинались бесконечные и унылые болота, на которых мы охотились на крошечных, но безумно вкусных куличков. Позже, в начале восьмидесятых, когда мы с Ильей давно перебрались в неофициальную столицу Сибири, куличков этих подчистую уничтожили при тотальном осушении болот. Там, где раньше шуршали на ветру ржавые болотные травы, зацвели яблоневые сады, зато не осталось куличков. Не выдержав грохота бульдозеров и землеройных машин, бедные кулички остались только в воспоминаниях старожилов, а последнюю их парочку, выловив специальной сеткой, съел, говорят, Эдик Пугаев, к которому я еще вернусь в дальнейшем.

Наш земляк, наш ровесник, наш соклассник, Эдик Пугаев был щербат, настырен и предприимчив. Именно на его веселом свадебном столе (третий брак), поразившем односельчан небывалой роскошью, самым главным, самым экзотическим блюдом оказалось, как это ни странно, не икра морских ежей, добытая на Дальнем Востоке, не чавыча семужного посола, завезенная с Курил, не копченые кабаньи почки, купленные в Прибалтике, — главным, самым поражающим блюдом оказались именно те два последних крошечных куличка, которых Эдик самолично выследил и изловил в день перед свадьбой.

— Знай наших! — сказал он счастливой невесте. — Таких птичек больше нет на Земле. Такой закуси не найдешь теперь даже у арабских шейхов.

Куличков Эдик хвалил не зря. Мы выросли на тех куличках. Наши мамы, потерявшие мужей на фронтах Великой Отечественной, всемерно поощряли охотничьи инстинкты, дремлющие в наших душах. Копаясь в болотистых огородиках, они думали, конечно, не о куличках — они нас хотели поставить на ноги.

Равный возраст не означает равенства.

Эдик Пугаев имел ружье.

Вытертое, с обшарпанной ложей, тяжелое, неуклюжее, оно вполне искупало свои недостатки тем, что каждый выстрел приносил Эдику (в отличие от наших жалких волосяных петель) столько птиц, что он мог (и, разумеется, делал это) даже приторговывать дичью, ибо уже тогда, не зная Платона, сам дошел до одной известной платоновской мысли: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь.

Для нас с Ильей, людей без ружья, хорошая жизнь всегда ассоциировалась с книгами. В местной читальне, а также у хромого, как я, грамотея кузнеца Харитона хранилось штук двадцать книжек, среди которых меня с первого раза покорила «История элементарной математики» Кедрожи и прелестная книжка, автора которой я так и не смог установить, поскольку обложка с нее была сорвана, — «Как постепенно дошли люди до настоящей математики». Не знаю, когда и где добыл дядя Харитон эти, в общем-то, бесполезные для него книги, но если говорить о некой причинности, то именно запасы деревенской читальни, а также книжные богатства дяди Харитона в немалой степени способствовали в будущем созданию МВ, ибо неясно, как бы сложилась моя жизнь, не случись на моем пути тех замечательных книжек.

Илья не обожал Брэма.

Он считал, что подробное знание Брэма позволит ему когда-нибудь моментально определить любое попавшееся на глаза живое существо. Вряд ли он, конечно, надеялся встретить на наших тропах гиппопотама или кота-манула, но бесполезными свои знания он не считал, хотя, кроме мошкары да упомянутых куличков, все живое старательно обходило наш край. Белки и лисы пришли сюда позже, когда над Томью уже цвели яблоневые сады, а последнюю парочку болотных куличков выставил на свадебный стол Эдик Пугаев.

Мы отдавали должное ружью Эдика. Шестнадцатый калибр! — в ствол входили сразу три наших тощих, сложенных щепотью перста. Один выстрел — и Эдик мог пообедать! Стрелять же Эдик умел. Мы в этом убеждались не раз.

Скажем, появилась у Ильи новая кепка.

Эта новая кепка, редкость по тем временам, как-то сразу и нехорошо заинтересовала щербатого Эдика. Презрительно кривя тонкие губы, он незамедлительно посоветовал Илье вывозить кепку в грязи. Новая вещь, пояснил он, здорово сковывает человека. Если, скажем, я вдруг окажусь в трясине, новая кепка Ильи может сыграть ужасную роль. Ведь прежде, чем броситься мне на помощь, Илья начнет срывать с головы новую кепку, а значит, потеряет драгоценные секунды. Ну а от тех секунд, уже без зависти пояснил Эдик, зависит вся моя жизнь.

— Слышь, Илюха, — предложил Эдик, подбрасывая на ладони красивую латунную гильзу. — Давай на спор. Ты бросаешь кепку в воздух, я стреляю. Если попаду, ничего с кепкой не сделается — дробь мелкая. Если промажу, вся сегодняшняя добыча ваша.

Мы переглянулись.

Предложение выглядело заманчиво. Если как следует зафинтилить кепку в небо, Эдик может и промахнуться, а тогда…

Мы согласились.

По знаку Эдика Илья запустил кепку под облака.

Но Эдик не торопился.

Он выжидал.

Он выстрелил, когда кепка, планируя, шла к земле. Он выстрелил легко, навскидку, и сразу повернул к нам ухмыляющееся плоское лицо.

Свое дело он знал.

К ногам Ильи упала не кепка, а ее суровый козырек, украшенный по ободку невероятными лохмотьями.

— Кучно бьет, — сказал я, стараясь не смотреть на Илью.

— Не дрейфь, — сплюнул Эдик. — Дырку можно замазать чернилами.

Его предложение не было принято.

Чтобы скрыть дыру (если это можно было назвать дырой), пришлось бы замазывать чернилами всю голову будущего писателя. Спрятав в карман то, что осталось от замечательного головного убора, Илья молча зашагал к болоту. Он здорово держался. Он изо всех сил показывал, что спор был честный, что обиды на Эдика у него нет. Но я думаю, что именно в тот день Илья раз и навсегда встал на защиту всего живого, не умеющего дать отпор чему-то сильному, агрессивному. Он, например, отказался от охоты на куличков.

— Да ты че! — сказал я. — У нас этих куличков, как мошкары.

— Ага, — хмыкал Илья. — Бизонов в Северной Америке тоже было больше, чем мошкары. Мамонты в Сибири паслись когда-то на каждом лугу. Где они теперь?

— Не Эдик же их перестрелял.

— Именно он. Эдик!

Я не понял Илью.

— А чего тут понимать? — удивился он. — Вот, скажем, поселился ты возле богатого дома, у хозяина которого есть все — и сад, и скот, и семья. А ты гол, как сокол. На что ты решишься?

Я пожал плечами.

— Ну, наверное, тоже начну работать, чтобы вырастить сад…

— Вот-вот… — хмыкнул Илья. — А Эдик бы так решил: голову положу, но этот сосед будет жить хуже, чем я, и скот у него передохнет!

— Преувеличиваешь…

Но именно тогда Илья завел самодельный альбомчик, в которой терпеливо собирал все дошедшие до него сведения о растениях, животных, птицах и рыбах, обративших на себя жадное внимание эдиков. Сам того не подозревая, Илья создал нечто вроде собственной Красной книги.

Я удивлялся:

— Ну, татцельвурм или квагга — ладно… Но зачем ты вписал в альбом наших болотных куличков?

Илья отвечал коротко:

— Эдик!

Эта проблема — «эдик и все живое» — стала, в сущности, основной в будущих работах писателя Ильи Петрова (новосибирского).

Многие, наверное, помнят известную дискуссию, в которой приняли участие и новосибирец, и новгородец. Мой друг тогда утверждал: мы недооцениваем эдиков. Пытаясь их перевоспитать, мы тащим их в будущее, а они тут же все заражают вокруг себя своими бредовыми мыслями. Но спасать человека надо и в эдике, возражал новгородец. Мораль ущербна, если мы спасаем тигров и квагг, но отказываемся от эдиков.

В год той дискуссии вышел в свет самый известный роман Ильи Петрова (новосибирского) — «Реквием по червю».

В этом романе, переведенном на сто шесть языков, Илья Петров описал будущие прекрасные времена, когда, к сожалению, было окончательно установлено, что мы, люди Разумные, как и вообще органическая жизнь, не имеем никаких аналогов во Вселенной. Ни у ближних звезд, ни у отдаленных квазаров ученые не нашли и намека на органику. Ясное осознание того, что биомасса Земли — это, собственно, и есть биомасса Вселенной, привело наконец к осознанию того простого факта, что исчезновение даже отдельной особи, исчезновение даже отдельного червя уменьшает не просто биомассу нашей планеты, но уменьшает биомассу Вселенной.

В романе Ильи Петрова (новосибирского) люди прекрасных грядущих времен, осознав уникальность живого, объявляли всеобщий траур, если сходил со сцены самый малозначительный, самый нейтральный организм. По радио всей планеты передавалась печальная музыка, приспускались национальные флаги. Герои Ильи Петрова знали, по ком звонит колокол. Но зато с не меньшею силой радовались они, если благодаря их усилиям возрождался, восставал из небытия какой-то, казалось бы, уже безнадежно увядший вид.

Это сближает.

4

И вообще…

«Будь у Клеопатры нос подлинней, мир, несомненно, выглядел бы иначе. Задержись на четверть часа в харчевне те солдаты, что в вандемьере доставили пушки Бонапарту, мы не знали бы ни Ваграма, ни Ватерлоо…»

Я намеренно напоминаю общеизвестную цитату.

Именно мне, как исполнителю Малой Программы по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим, пришло в голову привлечь к эксперименту писателя.

Если говорить откровенно, повод был прост: мое неумение шагать к цели, пропуская хотя бы один этап. Даже в детских мечтах я не умел спешить сразу к главному.

Вот, скажем (мысленно, разумеется), я попадаю на МВ в Новосибирск XXI века.

Я выходу из МВ на известной мне по названию, но совершенно уже изменившейся улице. Любой нормальный человек в считанные минуты добрался бы до интересующих его объектов, будь то космопорт, бесплатный ресторан или научная библиотека.

Любой, но не я.

Я бы и сто метров не прошел просто так. Я бы непременно отвлекался на мелочи: на прохожих (изменилась ли их походка?), на деревья (те же они, что сейчас?), на блеск луж (будут ли они на счастливых улицах Будущего?)… Вот почему, сразу после утверждения Малой Программы, я потребовал, чтобы моим спутником в предстоящей вылазке в Будущее непременно был бы писатель, то есть человек, умеющий быстро и точно выбрать из многого главное.

Перебрав более пятидесяти имен, заложенных в память, Большой Компьютер остановил свой выбор на Илье Петрове.

Я был рад.

Мой друг будет рядом. Его острое птичье лицо овеют ветры настоящего будущего. Он пойдет рядом со мной по тем улицам, которые мы обживали…

Но, радуясь, я помнил о деле. Я даже укорил Вычислителя:

— Почему не назван дублер Ильи Петрова? Почему сам Петров помянут на выходе дважды?

— Большой Компьютер не ошибается, — сухо пояснил уязвленный Вычислитель. — Дублером Петрова назван другой Петров. Насколько я понимаю, это однофамильцы.

Из более чем пятидесяти писателей, претендовавших на участие в эксперименте, Большой Компьютер выбрал однофамильцев, известных всему читающему миру.

Родились они в один год, но в разных местах. В одном и том же году вышли их первые книги. Случалось, гонорар одного поступал на счет другого, письма, адресованные новгородцу, случалось, приходили новосибирцу. Но ни один из них не отказывался от своей фамилии, не желал взять псевдоним. «Мы достаточно непохожи!»

Это было так.

Осанистый новгородец всегда был ровен в изъявлении своих чувств, мой друг постоянно кипел. Бородатый новгородец предпочитал проводить свободные вечера в писательском клубе, мой друг постоянно мотался по краям отдаленным и не очень. Правда, оба пользовались феноменальной известностью.

Сообщив новгородцу о решении Большого Компьютера, в тот же день я заглянул к моему другу.

Посетить Будущее? Илья даже не удивился. Разумеется, он готов. Он так много писал о Будущем, что пора, пожалуй, самому там побывать.

— Может получиться так, что ты будешь вторым…

— Разве ты в счет? — бесцеремонно поинтересовался Илья.

— Я не в счет. Но у тебя будет дублер.

Илья перечислил несколько известных имен.

— Не угадал, — усмехнулся я. — Новгородец.

— Он!

Илья вскочил. Он бегал по кабинету, сбивая на пол какие-то книги, какие-то рукописи. Ну да, кричал он. Опять новгородец! Куда он, Илья, ни сунется, везде находит его след! Если дело и дальше пойдет так, мы еще наткнемся на следы и Эдика Пугаева!

— Это исключено, — заверил я Илью. — Встретить Эдика в Будущем — это все равно, как встретить его сейчас, скажем… на Родосе.

Илья остолбенел:

— На Родосе?

— Это неблизко, — кивнул я.

— Но именно на Родосе я встретил Эдика совсем недавно.

Теперь остолбенел я:

— Как он попал в Грецию?

— Если верить его словам, решил посмотреть мир. Если говорить понятно, еще раз решил этот мир облапошить.

— Справедлив ли ты к Эдику?

— Как можно быть справедливым к чуме, к раку? — взорвался Илья. — Знаешь ли ты, что сказал Эдик своей первой жене сразу после свадьбы?

— Откуда мне это знать? — смутился я.

— Зато я знаю!

— И что же он сказал?

— Продрав утром глаза, Эдик незамедлительно предложил жене развестись.

— Она так быстро ему надоела?

— Об этом же спросила и его жена, — мрачно хмыкнул Илья. — А Эдик засмеялся: разве им не нужны деньги? Они же молодожены! Им, как молодоженам, вполне можно получить на руки еще по сто восемьдесят рублей!

— Никогда не думал, что на разводе можно заработать.

— Жена Эдика тоже так не думала. Но он убедил ее. Он указал ей на штампик в паспорте, на штампик, подтверждающий их добровольный союз. Он намекнул, что потеря такого штампика, разумеется, вместе с паспортом, обойдется каждому всего лишь в десять рублей.

— Разве новый паспорт выдадут без штампика?

— Вот-вот! — обрадовался Илья. — Верно мыслишь. Жена Эдика тоже так спросила. А он ответил, что, получая новый паспорт, совсем необязательно афишировать их прежнюю жизнь. Получив новые паспорта, сказал Эдик своей супруге, они незамедлительно отправятся во Дворец бракосочетаний.

— Наверное, ты имеешь в виду бракоразводный дворец?

— Никогда о таком не слышал! — вспыхнул Илья. — Вместе с новыми заявлениями, подсказал Эдик жене, они подадут просьбу выдать двести рублей компенсации — для приобретения обручальных колец. Кольцо, как известно, — это предмет первой необходимости, это символ, способствующий укреплению семейных уз. Ты физик, причем одинокий физик, тебе этого не понять, — Илья не скрывал ни раздражения, ни сарказма. — Вот и получается, что Эдик и его жена действительно могли получить двести рублей, вычтя из них две десятки, выплаченные за потерянные паспорта.

— И жена Эдика пошла на это?

Илья показал ровные зубы:

— Он умолял ее. Новосибирск — большой город. Можно пройти по всем загсам, по всем дворцам. Народу в городе много, быстро не примелькаешься… К счастью, у юной жены хватило благоразумия. Она рассталась с Эдиком навсегда.

5

Впрочем, разлука с первой женой ничуть не смутила Эдика Пугаева. Это я узнал от того же Ильи, он любил копаться в чужих биографиях. Он не без удовольствия перечислил мне основные житейские ценности Эдика, с помощью которых он когда-то собирался покорить столицу Сибири: диплом пединститута (похоже, настоящий), справки о работе в различных школах (похоже, липовые), сберкнижка с вполне приличной суммой, собранной на шабашных работах, а также при торговле кедровыми орехами, нелегально и не в сезон доставляемыми из тайги.

В Новосибирске Эдику первое время везло. Как он сам говорил: шла пруха. Здесь, в городе, он занялся делом чистым, как он сам считал, и интеллигентным: перепродавал пользующиеся спросом книги. Черный рынок скоро оценил мертвую хватку новоявленного культуртрегера. Кстати, именно в Новосибирске Эдик впервые узнал, что один из двух знаменитых Петровых — его бывший кореш. Впрочем, на судьбе Пугаева данное открытие в то время особенно не сказалось. Погорев на книжных спекуляциях (Дрюон, Пикуль и Петровы), чудом отвертевшись от грозящего наказания, потеряв в житейских битвах свою вторую жену, буфетчицу в привокзальном ресторане, Эдик совершенно разумно разлюбил крупные города, перенасыщенные, на его взгляд, работниками ОБХСС и милиции.

Пытать судьбу он не стал, вернулся в Березовку.

Шумели над Томью яблоневые сады, давно ушло в прошлое голодное детство. Но мятежный дух не оставлял Эдика. Когда подвернулась возможность отправиться в качестве туриста к красотам Средиземноморья, Эдик умудрился оформить все необходимые документы, чуя сердцем — затраты на поездку окупятся!

— Заполняя анкету, — возмущался Илья, — Эдик на вопрос: «Какими языками владеете?» — ответил просто: «Никакими»! А, узнав, что на борту теплохода нахожусь я, до самого Стамбула не выходил из каюты. Он боялся, что я брошусь в море, увидев его. Лишь в Стамбуле он нанес нам с Петровым визиты вежливости.

— Ты был не один?

— В том-то и дело! Греки издали несколько наших книг, и я сам уговорил новгородца оставить на месяц его писательский клуб.

— Но чем, собственно, мешал тебе Эдик?

Илья набрал воздух в грудь. Илья, как ужасную тайну, выдохнул мне в лицо:

— Они подружились!

— Кто — они?

— Эдик и он, мой новгородский коллега, мой будущий дублер в нашем эксперименте! У новгородца всегда был несносный вкус. К тому же нет на свете другого такого лентяя. После Стамбула он уже не сходил на берег и даже пресс-конференции проводил на судне. Он лежал в шезлонге, курил трубку, а за новостями туда-сюда мотался Эдик Пугаев. Представляю, — хмыкнул Илья, — как будет выглядеть новая повесть новгородца! Ведь даже на Коринф и Микены он смотрел глазами Пугаева!

— Не вижу повода для отчаяния.

— Как?! — вскричал Илья. И вздохнул: — Ах, ты же не знаешь. Оказалось, мы работаем практически над одним материалом, и даже прототип у нас общий.

— Такое в истории бывало, — улыбнулся я.

— Бывало… Но Петров — альтруист! Он же обязательно постарается доказать, что у Эдика есть человеческая душа. А у Эдика никогда не было души. Это только новгородец так считает. Он же всю жизнь ищет монополь Дирака!

Илья взглянул на меня:

— Ты помнишь, что такое монополь Дирака?

Я усмехнулся.

— Если магнит делить все на меньшие и меньшие части, — нагло объяснил мой бесцеремонный друг, — можно якобы добраться до магнита с одним полюсом… Нет, — вздохнул он, — Илья все испортит!

Я усмехнулся.

Я знал о наваждениях моего друга. Одним из таких наваждений для него всегда был Эдик Пугаев. Он был для Ильи той бесцельной звездой, что постоянно висит в небе. О ней можно забыть, она может быть затянута облаками, но она существует. Так и Пугаев. Вчера приторговывал куличками, сегодня спекулирует книгами, вчера дружил с буфетчицей, сегодня стрижет купоны с большого писателя.

Я понимал Илью.

И, никогда ничего такого в жизни не видев, я отчетливо, до рези в глазах, увидел и ощутил бесконечную, невероятную голубизну Эгейского моря — стаи несущихся сквозь брызги летучих рыб, палящий жар сумасшедшего средиземноморского солнца, а вдали неторопливо сменяющие друг друга загадочные флаги грузовых и пассажирских судов. Я отчетливо разглядел сквозь дымку морских пространств худенькую фигурку моего друга, увидел его прогуливающимся по эспланаде, где бородатые художники легко набрасывали мелками моментальные портреты прохожих. И так же отчетливо я увидел и новгородца, благодушно погруженного в очередной бедекер — его любимое чтение. Он, конечно, не случайно поставил свой шезлонг рядом с компанией устроившихся прямо на горячей деревянной палубе ребят из Верхоярска или из Оймякона, одним словом, откуда-то с полюса холода. Они дорвались наконец до моря и солнца, они могли наконец не отрываться от бесконечной, расписанной еще в Одессе пульки. Иногда они поднимали коротко стриженные головы, улыбались и не без любопытства спрашивали Петрова: «Что там за город? Чего суетятся люди?» Новгородец весело отвечал: «Это Афины, столица Греции. Туристов ведут в Акрополь». — «Ничего, — одобряли ребята с полюса холода. — Хороший город. Красивый». И вновь погружались в свою игру.

Это сближает.

6

Следует отдать должное Петровым.

Узнав о выборе, сделанном Большим Компьютером, получив официальное приглашение принять участие в столь необычном эксперименте, они не впали в суету. Новгородец потребовал для себя три недели: завершить первую часть начатой им греческой повести. Примерно столько же времени потребовал для себя и мой друг. А поскольку эти неоконченные рукописи Петровых сыграли в дальнейших событиях известную роль, я обязан несколько подробнее остановиться на их средиземноморском круизе.

Я уже говорил: время на корабле Петровы проводили по-разному.

Новгородец предпочитал шезлонг. В шортах, в сандалиях, по пояс обнаженный, бородатый и тучный, он, как Зевес, перелистывал бедекеры, поясняя ребятам с полюса холода меняющиеся морские пейзажи. А моего друга можно было видеть и в машинном отделении, и на суше, на шлюпке, отошедшей от борта, и даже на капитанском мостике, куда пускали далеко не каждого.

Линдос, Ираклион, Фест…

Везде, как ни странно, рядом со знаменитым писателем брел щербатый пузатенький человек в бейсбольном кепуне и с большой кожаной сумкой через круглое плечо. На палубе судна Эдик Пугаев (а это, естественно, был он) ни на шаг не отходил от Ильи Петрова (новгородского), зато на суше он был тенью моего друга. А тень — она нас знает.

Конечно, Илья не терпел Эдика, но воспитание не позволяло ему прогонять тень. Он терпел, он вынужден был терпеть Эдика. Более того, он уже начинал присматриваться к щербатому человечку. И когда Эдик, скажем, просил знаменитого земляка подержать пару минут свою красивую кожаную сумку (это обычно случалось при выходе в очередном порту или, наоборот, при возвращении на судно), Илья пыхтел, но в просьбе Пугаеву не отказывал. Не отказывал, несмотря на то, что повторялись такие сцены с завидным постоянством. Стоило замаячить впереди таможенному пункту, как Эдик Пугаев срочно вспоминал — он забыл в каюте носовой платок или сигареты — и срочно передавал свою красивую сумку писателю. Илье, впрочем, это не мешало. Ни один таможенник не мог устоять перед мировой знаменитостью. Таможенники и даже работники паспортного контроля, улыбаясь, протягивали писателю его знаменитый роман «Реквием по червю», изданный на новогреческом, а кто-нибудь из них, для удобства, вешал сумку Эдика на свое крепкое плечо. Подразумевалось, понятно, что сумка принадлежит Петрову.

Только Эдик знал, чем он обязан писателю, а потому старался, несмотря на зависть, относиться к нему дружелюбно и просто.

Если, например, они садились отдохнуть в тени пальм на площади Синтагма или занимали столик в открытом кафе на набережной Родоса, Эдик нисколько не жалел сигарет (купленных в Одессе) и непременно угощал сигаретой Петрова.

Добрый жест требует ответа.

Илья пыхтел, но брал сигарету.

— Эдик, я видел у вас журнал. Формат, как у болгарского «Космоса». Вы что, занялись языком?

— Зачем? — искренне удивлялся Эдик. — Мне своего хватает по горло. Это «Ровесник», я в Одессе, в уцененке, взял шесть номеров. Не покупать же журналы за валюту, а в «Ровеснике», скажу вам, есть все. Мне, например, интересно о музыке. Для меня это первое дело — о музыке. — Эдик несколько даже заносчиво поглядывал на Петрова. — Вот вам как битлы? Мне, например, нравятся. На них пиджачки, галстуки. А «Кисс», те распоясались. Размалеваны так, что в Березовку их бы и не пустили. Правда?

Илья пыхтел:

— А классика? Что думаете вы о классике?

— О! — закатывал глаза Эдик. — Класс!

В магазинах, куда завлекали знаменитого писателя доброжелательные греки, Эдик, пользуясь популярностью писателя и деликатно дав понять грекам — «не для себя», охотно скупал «бананы» из плащевки, модные курточки «парка», свитера типа кимоно. Как другу знаменитого писателя, ему уступали с большой скидкой. А на вопрос Ильи, как он, Эдик, относится к МВ (тогда о ней впервые заговорили в открытой печати), Эдик ответил совершенно откровенно:

— А мне-то что до нее? Ну, знаю, соорудил ее ваш кореш. Я его помню еще по Березовке. Залезет с книжкой в кусты, а потом бежит в деревню: «Шпионы!»

Эдик неодобрительно хмыкнул.

— Этот Стеклов, смотри-ка, МВ построил. А захоти я на ней прокатиться, ведь не даст!

— На МВ нельзя прокатиться, Эдик.

— Да ну, это только говорят так. На комбайне «Нива» тоже вроде бы не прокатишься, а я на нем в соседнюю деревню ездил.

— МВ передвигается во времени, — напомнил Пугаеву Илья. — Не в пространстве, как мы привыкли, а во времени.

— Это лишнее, — махнул Эдик рукой. — Если хотите, лучшее время — это то, в котором мы обитаем.

Подозреваю, Илья терпел при себе Эдика и ради таких откровений.

А новгородец обнаружил в Пугаеве совсем другие достоинства. Например, потрясающую зрительную память. Если Эдик бывал с Ильей (новосибирским) в знаменитом кабаке «Афины ночью», или в мрачных закоулках Пирея, или на ночных сборных пунктах партии «Неа демократиа», или рассматривал на древних мраморных плитах Айя-Софии знаменитые изображения дьявола и ядерного взрыва, он передавал все это новгородцу настолько зримо, что писатель восхищенно комкал пальцами свою волнистую рыжую бороду.

Новгородец искал в Эдике душу.

Но Эдику это было все равно. Он вовсе не собирался надолго оставаться глазами новгородца и изрекателем сомнительных парадоксов для новосибирца. Истинная, главная цель заграничного путешествия открылась перед Эдиком в Стамбуле, когда впервые в своей жизни он узрел место, где можно купить все.

Разумеется, этим местом оказался Крытый рынок, говоря по-турецки — Капалы Чаршы.

Раскрыв рот, слушал Эдик древнюю басню о том, как на одном иностранном корабле, пришедшем в Стамбул, вышел из строя некий весьма точный и весьма засекреченный механизм. Каждый час простоя обходился капитану в тысячу долларов. Тогда кто-то посоветовал капитану сходить на Капалы Чаршы, заметив, что там в принципе можно купить не только нужный ему механизм, но и весь его корабль в разобранном виде. Капитан невесело посмеялся над не очень удачной шуткой, но на рынок заглянул. К его изумлению, первый же мелкий торговец зажигалками свел его с нужными людьми. Через сутки корабль вышел из Стамбула, и все его механизмы, в том числе и засекреченные, нормально работали.

Эдик растерялся.

На Крытом рынке действительно было все. Зерно, джинсы, медные блюда, кофе, обувь, «кейсы-атташе», галстуки из Парижа, романы капитана Мариетта, пресный лед, золотые перстни, старинные медали, рубашки из марлевки…

Все!

Даже водный гараж тут можно было купить. Причем не где-нибудь на отшибе, а прямо у дворца Гексу.

Пока Петров (новгородский) изучал бедекеры, Эдик Пугаев тщательно выпытывал у опытных людей, сколько стоит килограмм белого золота, и что можно получить за десяток химических карандашей или за пару расписных деревянных ложек, поторговавшись с каким-нибудь турецким чудаком в феске. Он, Эдик, если уж честно, любую проблему умел ухватить ничуть не слабее знаменитых писателей.

И про «шпиона» Эдик, кстати, вспомнил не просто так.

Однажды в детстве я впрямь встретил «шпиона».

Не знаю, что мог делать иностранный шпион в нашей крошечной, затерянной в лесах и в болотах Березовке, разве что подсчитывать количество съеденных и проданных Эдиком куличков, но для меня это, без сомнения, был шпион.

Я любил сидеть на высоком берегу Томи, под лиственницами. Было мне лет одиннадцать, и я уже задумывался о Будущем — каким оно может оказаться? Внизу шумела, потренькивала река, осенняя, прозрачная. Осыпались иглы с лиственниц — рыжие, светлые. Прислушиваясь к вечному шуму, я сидел на своем утесе и мечтал о МВ, которую когда-нибудь построю, мечтал о замечательных подарках, которые привезу из Будущего своим друзьям.

Размышлениям помешал шум шагов.

Это были чужие шаги.

Я прекрасно знал всех жителей Березовки, я с закрытыми глазами мог определить, кто идет по улице. Но эти шаги были незнакомы мне.

Я обернулся и замер.

Приподняв лапу лиственницы, на меня внимательно глядел пожилой человек.

Все мужики Березовки ходили в бессменных телогрейках, иногда в тяжелых ватных пальто, кое у кого сохранились бушлаты или шинели. На этом человеке все было незнакомо: короткая куртка с непонятными металлическими застежками, берет на голове, узкие брюки из грубого, но очень хорошего материала. И все это не выглядело новеньким, как злосчастная кепка Ильи, это были добротные, хорошо разношенные вещи, они явно нигде не жали, не давили, не доставляли никаких неудобств хозяину, неуловимо знакомому мне, но чужому, чужому, чужому!

Я сразу понял: шпион!

Шел тысяча девятьсот пятьдесят второй год. «Холодная война» бушевала и над нашей деревней. Будь возможность, я тут же кинулся бы в сельсовет, но незнакомец стоял посреди единственной тропинки; не спуская с меня печальных глаз, он вытащил из кармана сигарету. Это была именно сигарета, сейчас-то я знаю. Так же печально он закурил, и в какой-то момент мне даже пришло в голову, что шпион, наверно, устал от своей явно безнадежной службы и явился с повинной.

— Ты играй… Не бойся… Я просто тут посижу…

«Не наш человек! — получил я новое подтверждение. — Любой березовский мужик прежде всего поинтересовался бы, что я тут делаю. А этот — играй… Как будто можно играть, когда на тебя смотрит иностранный шпион!»

Я очень не хотел, чтобы он смотрел на меня.

Под его взглядом я вдруг почувствовал, какие на мне латанные-перелатанные штаны, какие грубые у меня руки — в непроходящих цыпках. Я не мог убежать, не мог спрятаться. Немея от страха, я прикидывал, каких сведений потребует от меня шпион, и обрадовался, поняв, что никаких особенных секретов не знаю. Ну, Эдик ворует дробь у своего дяди, ну, мы с Ильей таскаем огурцы из чужих огородов… Вряд ли это интересовало такого крупного, такого пожилого, такого иностранного шпиона.

И похолодел.

Вспомнил: мама шепталась с начальником дорстроя. Начальник дорстроя приезжал в Березовку и о чем-то долго шептался с мамой, и если я проговорюсь, понял я, он может устроить диверсию на нашей и так-то не очень надежной грейдерной дороге.

— Думаешь о Будущем?..

Шпион видел меня насквозь! Он читал мои мысли! Я с настоящим ужасом смотрел на коробочку, которую он извлек из кармана:

— Это тебе… Можешь показать и Илюхе…

«Он все знает! Он очень опытный шпион. Сейчас он меня подкупит, и я ничего не смогу с этим поделать!»

Повинуясь взгляду незнакомца, я дотянулся до квадратной, холодной на ощупь коробочки. На ее боку выступала красная кнопка, совсем как на аппарате кинопередвижки, иногда заглядывающей к нам в Березовку.

— Нажми на кнопку!

«Сейчас я нажму, и вся деревня, и вся грейдерная дорога, и весь этот берег взлетят в воздух!»

Но послушно нажал.

Нажал и отбросил коробочку.

Не мог не отбросить.

Крышка медленно стала приподниматься, под нею послышалось гнусное старческое брюзжание, столь же недовольное, сколь и гнусное, что-то там зашевелилось, забухтело, разумеется, без слов, но я слишком хорошо знал, какие слова в таких случаях произносит, скажем, конюх Ефим. А потом из-под крышки высунулась мохнатая зеленая рука. Она нажала на кнопку, брюзжание смолкло, и крышка захлопнулась.

Этого я не выдержал.

С криком: «Шпион» — я перемахнул через длинные ноги незнакомца и кинулся в деревню.

7

Не знаю, было ли лучшим время, в котором мы росли, но оно было счастливым, хотя и путаным временем.

Вернувшись к моему тайнику над Томью, кузнец Харитон, одноногий дядька Пугаева, вооруженный берданкой, и я — конечно, никого не обнаружили. Ни окурка, ни коробочки тоже не было. И лишь много времени спустя, через много, через действительно много лет, я постепенно припомнил, понял, осознал, что я видел вовсе не шпиона, а… самого себя. Это был период первых испытаний МВ, и я не нашел ничего лучшего, чем навестить свое детство.

Кстати, есть мнение, что контакты между разными временными уровнями проще всего осуществлять на детях. Но Большой Компьютер, останавливая выбор на Петровых, обсчитал и такой вариант.

Оба писателя были люди достойные. Оба относились к людям увлекающимся, но умеющим ладить с живущими рядом. К тому же над ними не висел дамоклов меч долгов и обязательств, и оба они любили поговорить. Известно: искусство беседы — одна из форм писательского труда.

Кроме специальной Комиссии (футурологи, социологи, психологи, медики, демографы, дизайнеры, фантасты), писателями, естественно, занимался я.

Илья Петров (новгородский) сразу сказал: в эксперименте он, конечно, примет участие, но он вовсе не думает, что мы и впрямь побываем в будущем мире. Более того, он готов спорить, что мир 2081 года, а мы планировали именно этот год, окажется гораздо более похожим на наш, чем, скажем, двадцатые годы нашего века походят на восьмидесятые.

«По-вашему, мы мало меняемся?»

Новгородец покачал головой.

«К сожалению.»

«А спутники Земли? Я имею в виду искусственные. А путешествия на Луну? А обживаемый океан? А Большой Компьютер? А МВ, наконец?»

Петров вздохнул.

«О прогрессе Человечества следует судить по поведению людей в общественном транспорте.»

Совсем другое мучило моего друга.

«Если ты прав, — сказал он мне, — если мы впрямь посетим Будущее, то, возможно, я смогу наконец, как говорил ой незабвенный друг Уильям Сароян, написать Библию.»

Я покачал головой.

Вряд ли, считал я, мимолетный визит в Будущее и поверхностный (он не может быть иным) взгляд на него одарит нас откровениями. Удивит — да, поразит — да, но откровения…

Что, например, почерпнул бы человек двадцатых годов нашего столетия, найди он на своем столе газету из восьмидесятых?

«Бамако. По сообщениям из Уагадугу декретом главы государства, председателя Национального Совета революции Буркина-Фассо, распущено правительство этой небольшой державы…»

«Рим. В итальянском городе Эриче открылся международный семинар ученых-физиков, посвященный проблемам мира и предотвращения ядерной войны…»

«Женева. В женевском Дворце наций открылась международная встреча правительственных организаций по палестинскому вопросу…»

«Варшава. В польском городе Магнушев состоялась массовая манифестация, посвященная сорокалетию боев на западном берегу Вислы…»

Что поймет в этих сообщениях человек, не переживший вторую мировую войну? Что подумает он о государстве Буркина-Фассо? Как воспримет сам термин — ядерная угроза? Какого мнения станет придерживаться, рассматривая палестинский вопрос?

Нет, я не думал, что, побывав в Будущем, мой друг напишет Библию, но я был уверен, что в Будущем мы все же, несмотря на сомнения новгородца, побываем.

К сожалению, прочесть греческую повесть Ильи Петрова (новгородского) я не успел. Я могу судить о ней только косвенно. Догадываюсь: ее герой, каким бы он ни был вначале (герой, понятно, как и его прототип Эдик Пугаев, путешествовал по Греческому архипелагу), непременно должен был спасти свою душу. Если даже он начал свой путь с мелких спекуляций, увидев лазурные бухты Крита, увидев величественные руины Микен, побродив в тенистой Долине бабочек, густо наполненной нежной дымкой веков, он не мог, конечно, не переродиться, и в родную Березовку он, опять же, привез не иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а толстые цветные монографии по истории античного искусства, чтобы долгими летними вечерами на полянке перед деревянным клубом под сытое мычание коров с наслаждением рассказывать оторопевшим землякам об Афродите, Геракле, о первых олимпийцах, о славных битвах и великих крушениях, не забыв и о паскудном Минотавре, немножко похожем на племенного быка.

Я уверен, необыкновенный талант рыжебородого новгородца заставил бы читателей поверить в такое перерождение, и я радовался бы вместе с этими читателями.

Как иначе?

Переродился же человек!

Однако совсем иначе подошел к тому же прототипу мой новосибирский друг.

Верный идеям лаконизма (вспомните Л.Толстого с его знаменитой фразой о доме Облонских, в котором все смешалось, или Д.Вильямсона с его фразой о Солнце, погасшем 4 мая 1999 года), Илья Петров (новосибирский) начал рукопись с емкой фразы: «Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…»

Работая над черновиками, Илья не менял настоящих имен. Это помогало держать в голове жесты, характерные выражения, мимику. Чтобы не исказить суть рукописи, я воспользуюсь тем же приемом.

Итак…

«Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…»

Условно рукопись называлась «Ченч».

Этим словечком в странах Ближнего Востока и Южной Европы называют давным-давно известный натуральный обмен. Отдав деревянную ложку за африканского слона, вы вовсе не совершаете мошенничества. Вы просто производите ченч. Вы просто пользуетесь ситуацией, сложившейся так, что именно в этот момент вашему партнеру нужнее деревянная ложка, а не слон.

Идею ченча Эдик ухватил сразу.

Но Эдик не торопился. Если уж забрался в такую даль, что с палубы не видно не только родной деревни, но даже родных берегов, то этим, конечно, следовало воспользоваться. Не лежать же, как новгородец, в шезлонге, и не бегать вверх-вниз по судну, как новосибирец. Вот ребята с полюса холода были понятны Эдику: рано или поздно в карточной игре кому-то начинает везти.

— Красиво тут, — сказал Эдик, присаживаясь рядом с новгородцем и поглядывая на портовые постройки. — Красиво, а вот не лежит душа.

Судно стояло на рейде Пирея.

— Вон тот домик, — указал Эдик на роскошную виллу, прилепившуюся к зеленому утесу, — он, наверное, принадлежит Онассису. Ему тут, наверное, все принадлежит.

— Нет, эта вилла принадлежит псу грека Пападопулоса, бывшего крупного торговца недвижимостью, — ответил всезнающий новгородец. Он все знал из своих пухлых бедекеров. — Пападопулос, умирая, очень сердился на своих родственников, а потому указал в завещании, что все его имущество должно перейти к любимому псу.

— А что, греческие псы живут долго?

— Не думаю. Однако даже десяток лет такого ожидания может привести в отчаяние самого крепкого грека.

— А что, в Греции не продают собачий яд?

— Не думаю. Однако Пападопулос, умирая, выделил приличную сумму для телохранителей пса. Они, наверное, и сейчас покуривают на террасе.

Эдик присмотрелся, но ничего такого не увидел.

— Дома лучше, — вспомнил он родную Березовку. — У нас никто не посмел бы оставить наследство псу.

— Дома лучше, — подтвердил новгородец.

— Что вы читаете? Это иностранная газета?

— Да, это греческая газета.

— А что в ней пишут?

— Разное… Вот, например… На Кипре, рядом с поселком Эпископи, раскопали руины древнего дома. Когда мы будем на Кипре, вы все внимательно рассмотрите, Эдик. Я на вас полагаюсь. Пишут, там найдены останки людей и лошади. Похоже, дом завалило при землетрясении, случившемся глубокой ночью, не менее чем шестнадцать веков назад.

— А как узнали, что ночью?

— Рядом со скелетом лошади лежал фонарь.

— Зачем лошади фонарь? — удивился Эдик.

Новгородец не ответил. Он уже привык к образу мышления Эдика. Он спросил:

— Вы задумывались когда-нибудь о Будущем? Хотелось бы вам побывать в Будущем, выяснить, что с вами там может случиться?

— Вот еще! — обиделся Эдик. — Там, в Будущем, я, наверное, облысею, а волосы не цветы, их заново не посеешь. Зубы, например, не проблема, у меня есть знакомый дантист, но волосы… — Эдик задумчиво сплюнул за борт, метя в пролетающую на уровне борта чайку. — Волосы не сохранишь. Если уж куда заглядывать, так это в прошлое.

— Почему?

— Да они там, сами подумайте, что знали? Жгли костры, гонялись пешком за дичью. А у нас телевизоры, спутники, вот лодка-казанка. Книги еще… — на всякий случай покосился он на писателя. — Мы бы любому древнему греку дали сто очков вперед, хоть какой будь умный!

— А еще… — опасливо хихикнул Эдик. — Взяли моду на мечах драться, варвары!

Эдика Пугаева очень задели и фонарь, найденный при погибшей лошади, и роскошная вилла, в которой скучал одряхлевший пес богатого покойного грека Пападопулоса. Особенно последнее задело.

Вот ведь он, Эдик Пугаев, живет в Березовке в неплохом, конечно, но, в общем, в обычном доме, и все удобства у него во дворе, а тут целая вилла, а занята только псом!

«Нет! — твердо решил Эдик. — Я у этих проклятых капиталистических частников обязательно откусаю что-нибудь такое! Тем более товарец для ченча у меня есть.»

Он, правда, не сразу решил, что именно такое хорошее откусает он у проклятых капиталистических частников.

В Стамбуле, например, Эдику ужасно понравилась историческая колонна Константина Порфирородного. На вершине ее когда-то сиял огромный бронзовый шар, но на шар Эдик опоздал — шар еще в XIII веке хищники-крестоносцы перечеканили на монеты. Но в конце концов можно обойтись и без бронзового шара, колонна сама по себе хороша. Непонятно только, сколько карандашей или расписных деревянных ложек потребует за колонну глупый турок, приставленный к ней для охраны, и как отнесутся земляки Эдика к тому, что вот на его, пугаевском, огороде будет возвышаться такая знаменитая, такая историческая колонна?

Поразмыслив, Эдик остановился на автомобиле.

В Афинах, да и в любом другом городе, новенькие и самые разнообразные автомобили стояли на обочине каждой улицы. Подходи, расплачивайся и поезжай, в бак и бензин залит… А автомобиль, понятно, не колонна. Березовка возгордится, когда их земляк, скромный простой человек, пока еще, к счастью, не судимый, привезет из-за кордона настоящий иностранный легковой автомобиль. Умные люди знают: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь.

Это сближает.

Отсутствие валюты Эдика ничуть не смущало. Главное — инициатива. А подтвердить ее он найдет чем. В багаже Эдика ожидали деловых времен примерно пятьдесят карандашей 2М, семь красивых расписных ложек и три плоских флакона с одеколоном «Зимняя сказка» — все вещи на Ближнем Востоке, как известно, повышенного спроса.

И пока судно шло и шло сквозь бесконечную изменчивость вод, пока возникали и таяли вдали рыжие скалы, пока взлетали над водой удивительные крылатые рыбы и всплывали, распластываясь на лазури, бледные страшные медузы, пока голосили чайки, выпрашивая у туристов подачку, Эдик все больше и больше креп в той мысли, что делать ему в Березовке без иностранного автомобиля теперь просто нечего.

Старинные пушки глядели на Эдика с крепостных стен. В арбалетных проемах мелькали лица шведок и финок. Западные немцы с кожей вялой и пресной, как прошлогодний гриб, пили водку в шнек-барах. Эдик пьяниц презирал, как презирал заодно чаек, рыб, медуз и то Будущее, о котором писали Петровы. Это у природы нет цели, презрительно думал он, это у природы есть только причины. У него, у Эдуарда Пугаева, цель есть, и он дотянется до этой цели, хоть вылей между нею и им еще одно лазурное Средиземное море.

Начал он с Афин.

Хозяйка крошечной лавочки с удовольствием отдала за расписную деревянную ложку десять (одноразового пользования) газовых зажигалок «Мальборо». Зажигалки Эдик удачно загнал за семь долларов ребятам с полюса холода. На сушу они не ступали, потому и не знали цен. А за те семь долларов Эдик купил два удивительных бледно-розовых коралловых ожерелья, которые в тот же день сплавил симпатичным девочкам из Мордовии за две бутылки водки.

Это была уже серьезная валюта.

Имея на руках серьезную валюту, Эдик получил право торговаться.

«Семь долларов! — втолковывал ему на пальцах упрямый усатый грек. — Семь долларов и ни цента меньше! Это настоящая, это морская губка!»

«Два! — упирался Эдик. И показывал на пальцах: — Два! И не доллара, а карандаша. Томской фабрики!»

Губка, конечно, переходила к Эдику, а от него к ребятам с полюса холода. Долларов у них уже не было, Эдик взял с них расписными ложками.

Еще пять карандашей Эдик удачно отдал за чугунного, осатаневшего от похоти сатира. Эдик не собирался показывать сатира дружкам, хотя подобный соблазн приходил ему в голову. Просто он вовремя вспомнил, что на одесской таможне каждый чемодан просвечивают, и никуда он этого сатира не спрячет, поэтому, улучив удобный момент, он не менее удачно передал сатира за три деревянные ложки и два доллара неопытной и стеснительной туристке из-под Ярославля, кажется, незамужней.

Дела шли так удачно, что Эдик сам немножко осатанел. Дошло до того, что однажды, проходя мимо торговца цветами, Эдик без всякого повода нацепил ему на грудь значок с изображением пузатого Винни-Пуха. Было приятно смотреть на улыбающего грека, но, пройдя пять шагов, Эдик одумался, вернулся и изъял из цветочной корзины самую крупную, самую яркую розу с двумя еще нераспустившимися бутонами. Грек не возражал, греку тоже было приятно, он даже выкрикнул на плохом английском: «Френшип!», а довольный Пугаев, радуясь собственной находчивости, быстренько передал красивую розу двум красивым девушкам из Сарапула за обещание отдать ему при возвращении на борт совершенно ненужную им бутылку водки, купленную ими по инерции при выходе из Одессы.

Даже на знаменитых писателей Эдик скоро стал посматривать свысока. Книги пишут? Бывает. Но книгу прочтут и отложат в сторону, а вот автомобиль, если он у тебя есть, всегда пригодится. На автомобиле можно поехать в Томск и выгодно загнать на рынке ранние овощи. Так что напрасно все уж так лицемерно поругивают деньги. Деньги, они полезны. Например, театр Дионисия в Афинах археологи отыскали только после того, как обнаружился его план на некой древней монете. Сам Петров рассказывал! Так что пролетит он еще, Эдик Пугаев, в собственном иностранном автомобиле по родной, по милой Березовке, и не одна краля вздохнет, глядя ему вслед и завистливо вдыхая сладкий запах бензина.

«Подумаешь, Будущее!» — фыркнул Эдик, свысока поглядывая на писателей.

Параллельно основным накоплениям (водка, дешевое египетское золотишко, доллары), тем, что должны были пойти в уплату за иностранный автомобиль, Эдик делал и мелкие — для подарков. Приобрел шотландскую юбочку кильт для строгой тещи (она ведь не знает, что юбочки эти шьются для мужиков), прикупил длинные цветные трусы-багамы для своего не менее строгого тестя — пусть пугает мужиков в деревенской бане. Для Эдика стало привычным делом в любой толпе отыскивать взглядом Илью Петрова (новосибирского) и вешать ему на плечо красивую кожаную сумку. Двинулись туристы вниз по трапу в чужую страну, сулящую новые приобретения — не теряйся, извинись, тебя не убудет, смело вешай сумку на плечо писателя: я, мол, сигареты забыл, я сейчас за ними сбегаю! Петрова ни одна таможня не тронет, он, Петров, знаменитость. А если вдруг и обнаружат в сумке, висящей на плече писателя, сибирскую водку, так он-то, Эдик, тут при чем? Он-то, Эдик, откусается. Он скажет: «Не знаю. Сумка моя, водка не моя. Ее туда, наверно, писатель поставил. Пьет, наверно, втихую, старый козел!»

В общем, Эдик не скучал, кроме, конечно, того времени, когда их водили по историческим местам.

Скажем, Микены.

Слева горы, справа горы. И дальше голые горы. Ни речки, ни озера, ни магазина, ни рынка. Трава выгорела, оливы кривые. Понятно, почему древние греки тазами лакали вино, а потом рассказывали небылицы про своих богов. Весь-то город — каменные ворота, да колодец, да выгребная яма. Тут не хочешь, да бросишь все, поведешь компашку на какую-нибудь там Трою.

Тишь. Скука. Жара.

Эдик в таком месте жить бы не стал. Он знал (мектуб!), ему судьбой предначертано (арабское слово, понятно, он подхватил у Петровых) скопить к моменту возвращения в сказочный Стамбул как можно больше белого золотишка, зелененьких долларов и, само собой, водки.

А уж там не уйдет из его рук «тойота»!

Именно «тойота». Он немножко поднаторел, и приобретать «форд» или «фольксваген» ему не хотелось.

Слаще всего в эти дни было для Эдика представлять свое появление в Стамбуле.

Стамбул!

Там, в Стамбуле, на Крытом рынке, на чертовом этом Капалы Чаршы, ожидал его, тосковал по нему, жаждал его появления самый настоящий, самый иностранный автомобиль!..

8

На этом рукопись новосибирца обрывалась.

— А автомобиль? Дорвался Эдик до иностранно автомобиля?

— Пока не знаю.

— Как? Ты же сам плавал с Эдиком. Ты лично таскал на плече его кожаную сумку.

— Вторая часть еще не написана, я только обдумываю ее.

— Да, — заметил я. — Такой образ привлечет внимание общества…

— Это и плохо! — занервничал Илья. — В этом и заключается великий парадокс. Чтобы избавить Будущее от эдиков, о них надо забыть. Писатель же все называет вслух, и эдики в итоге въезжают в Будущее контрабандой, через чужое сознание, через чужую память.

— Не преувеличивай. Кто вспомнит в Будущем о таких, как Эдик?

— Книги! — воскликнул Илья. — Люди Будущего не раз будут обращаться к нашим книгам. А я ведь не написал еще о физике Стеклове, о его невероятной машине, которую он подарил миру, я почему-то пишу пока об Эдике, хотя писать о нем мне вовсе не хочется. Лучшие книги мира, Иван, посвящены мерзавцам. Не все, конечно, но многие. Эти эдики, они как грибок. Сама память о них опасна. Каждого из нас перед началом эксперимента следовало бы подержать в интеллектуальном карантине лет семь: мы не имеем права ввозить в Будущее даже отголосок памяти об эдиках.

— Можно подумать, что мы только и будем говорить о нем встречным.

— Боюсь, — сказал Петров, — как бы среди встречных мы не встретили самого Эдика.

9

В сентябрьский дождливый вечер мы уходили в Будущее.

Новый корпус НИИ, возведенный в районе бывшего поселка Нижняя Ельцовка, давно вошедшего в черту города, был почти пуст. В здании оставались энергетики, техники, вычислители, члены специальной Комиссии и, конечно, оба писателя, явившиеся из-за дождя в шляпах и в плащах, впрочем, достаточно приличного покроя, хорошо обдуманного нашими дизайнерами.

Выбор на участие в первой вылазке (ставшей, как известно, и последней) пал на моего друга. Новгородец не расстроился. С видимым удовольствием он возлежал в глубоком кресле; он спросил, указывая на пузатую капсулу МВ, торчавшую посреди зала:

— Она исчезнет?

Мой друг хмыкнул.

— Вероятно.

И нервно засмеялся:

— Впрочем, я исчезну вместе с ней. А я даже не знаю, больно ли это?

— Не волнуйся, — успокоил я Илью. — Принцип действия МВ, как известно, лежит вне механики.

— И я даже не знаю, — не дослушал меня Илья, — действительно ли мы попадем в Будущее, или видения, если они перед нами пройдут, явятся лишь побочным эффектом всех этих не столь уж ясных мне физических экспериментов?

— Не волнуйся, — успокоил я своего друга. — Мы попадем именно в Будущее, в потом вернемся сюда. И уверяю тебя, мы будем находиться в Будущем столь реальном, что там запросто можно набить шишку на лбу. Поэтому помни, хорошо помни: никаких непродуманных контактов. Мы можем оказаться в пустынном месте, нас это устроит, но мы можем оказаться и в толпе. Если тебе зададут вопрос, отвечай в меру его уместности, если тебя ни о чем не спросят — помалкивай. Ты можешь попасть в центр дискуссии — веди себя естественно. Отвечай, но не навязывайся. Слушай, смотри, запоминай, сравнивай. Случайная фраза, случайный жест — для нас нет ничего неважного. Ведь это наше Будущее, которое, опять же, создавали мы сами!

10

…странные, без форм, фонари, даже не фонари, а радужные пятна мерцающего тумана, плавали в рыжей дубовой листве. Мы не видели ни проводов, ни опор, небо висело над нами мягкое, вечернее, и нигде не раскачивались те бесконечные, закопченные, скучные, как сама скука, троллейбусно-трамвайно-электро-телеграфные провода, та тусклая мертвая паутина, что в конце XX века оплетала чуть ли не всю поверхность материков.

— Лужи! — удивился Илья вслух, но почему-то шепотом. — Взгляни, лужи!

— Почему бы им не быть?

— Они веселые…

Похоже, он с кем-то спорил. Может, со своим новгородским коллегой, не знаю, оставшимся сейчас далеко в Прошлом.

В нашем Настоящем.

Подумав так, я сразу ощутил всю тяжесть временных пластов, всю тяжесть утекших и продолжающих утекать мгновений, физическую плотность которых мы столь душно ощутили в момент перехода МВ в Будущее.

МВ мы оставили в каких-то пышных кустах. Не похоже, что в заросли кто-то заглядывал, рядом ни единого следа, хотя на соседних аллеях перекликались, шумели люди, как за час до начала футбольного матча. Впрочем, как мы ни вслушивались, ни в одном голосе, даже самом громком, невозможно было уловить и тени той агрессивности, которой, как это ни странно, долгое время питался спорт.

Мы будто вернулись в дом, в котором давно не бывали.

Дом был ухожен. Воздух напитан влажными запахами. Веселые дорожки из пористого упругого материала вели в глубину огромного сада или парка. Все было знакомо, и все — внове. А еще заметной была некая необычная успокоенность в самой природе и даже в голосах. Но осенняя, совсем другая успокоенность, которой я до сих пор не могу найти четкого определения. И наш НИИ не был виден, возможно, его перенесли в какое-то более удобное место. Я уж не говорю о тех деревянных одноэтажных домиках, что так долго и не всегда мирно коптили небо в нашем далеком времени.

Илья толкнул меня локтем:

— Не страшно?

— Это наш город, — заметил я. — Почему нам должно быть страшно?

— А я волнуюсь…

И неожиданно предложил:

— Заглянем на минуту к Курочкину. Где-то здесь должна стоять дача писателя Курочкина. Он домосед, было бы интересно взглянуть на старика…

— Очнись! Какая дача?! Какой Курочкин?!

— Ну не Курочкин, так Обь. Давай посмотрим на Обь, — нервно запыхтел Илья. — Мне трудно без привычных ориентиров, мне нужна привязка. Город можно перестроить, дачу снести, человека переселить, но река всегда остается рекой, если над ней даже куражатся. Идем же, глянем на Обь.

— Нет, Илья. У нас другая программа.

В потоке людей, вдруг хлынувшем из боковой аллеи, мы ничем особенным не выделялись. Пожалуй, несколько старомодны, так нам уже не по сорок лет… Ну, бредут себе по аллейке два немолодых человека, головы непокрыты, ветерок трогает седину. Приятно шелестит дождь, совсем не осенний, домашний, какого не испугается и ребенок. А люди…

Люди, похоже, спешили…

— Куда они могут спешить?

Илья только пожал плечами.

В стороне, за дубовой рощицей, раздавался время от времени неясный механический шум — то ли шипение пневматики, то ли что-то нам неизвестное; шипение — и сразу гул множества голосов.

— Пикник? Массовое гуляние?

— Скорее уж встреча с Эдиком, — опять запыхтел Илья. И схватил меня за руку: — Ты что, не видишь? Ты смотри себе под ноги!

Пораженный, я даже остановился.

Упругая дорожка, по которой мы так хорошо шли, вьющаяся, разветвляющаяся, там и там впадающая в большую аллею, почти везде была весело разрисована цветными мелками. Я и не заметил их потому, что они были веселыми — эти мелки, которыми тут развлекался явно не один человек.

«Сегодня у эдика!»

«Ждем у эдика!»

«Приходи к эдику!»

«Весь вечер у эдика!..»

Неизвестный нам эдик, пусть имя его и писалось со строчной буквы, был здесь, кажется, личностью популярной.

Но кто он? Почему его имя поминается так часто? Почему к нему рвется столько людей, и где он принимает такую прорву народа?

Неожиданно мы развеселились.

— Эдик, да не тот, — подмигнул мне Илья, правда, все еще излишне нервно.

А в довершение ко всему в той стороне, где по нашим предположениям, должен был находиться академгородок, вдруг вознеслись в вечернее небо бесшумные сияющие фонтаны, каскады, огромные облака огней. Они вспухали, торжественно лопались, расцветали в небе, как чайные розы, и шум толпы, сошедшей с очередного электропоезда (возможно, в конце главной аллеи располагалась станция метро), сразу стал ровней и слышнее.

— Что выкрикивают эти люди? — удивился я.

— Галлинаго…

— Что значит — галлинаго? Зачем они так кричат?

Илья нервно повел плечами.

«Мы в Будущем, — красноречиво говорил этот жест. — Но мы не в том Будущем, куда со временем попадает каждый, разменяв здоровье на годы, а в том необычном, в которое мы попали, ничего пока что не потеряв… Так что не требуй от меня объяснений.»

Теперь мы шли по большой аллее.

Наплыв людей, человеческий поток здесь был ошеломляющ. Люди спешили. Улыбки, голоса, смех — мы не видели озабоченных лиц. Девчушки в коротковатых, но вовсе не нелепых платьишках, обгоняя нас, весело переглядывались, будто знали, откуда мы, но не хотели нас смущать. Юнцы шли группами, иногда обнявшись. Они что-то напевали, они пританцовывали. А иногда все это человеческое море взрывалось одним дружным возгласом:

— Галлинаго!

Чувство редкого единения пронизывало атмосферу гуляния, если, конечно, это было массовым гулянием. Было трудно рассмотреть кого-то в отдельности: смеющаяся рыжая женщина (ее закрыло какое-то вьющееся полотнище), приплясывающий кореец с книгой в руке (его всосало в круговерть ликующей молодежи), старик, несущий в низко опущенной руке три розы… Смысл следовало искать не в отдельных лицах, разгадка происходящего явно таилась в общности.

— Ты же писатель… — шепнул я Илье. — Запас слов должен быть у тебя не бедным… Поройся в памяти. Что это за галлинаго?

Одно, впрочем, не требовало пояснений: неимоверную толпу, такую разную в каждой своей части, несомненно, объединяло это неизвестное мне слово.

— Галлинаго!

Я похолодел: слово выкрикнул Илья. И не успел он умолкнуть, люди вокруг поддержали его:

— Галлинаго!

Симпатичный кореец с книгой вынырнул из толпы. Приплясывая, торжествуя, он восторженно поддержал всеобщее ликование:

— Он опять с нами!

— Ты что-нибудь понял?

Илья нервно запыхтел:

— Чего ж не понять? Этот галлинаго… Он опять с нами!

И вдруг заспешил. Заставил меня обогнать кого-то. Я не боялся заблудиться, дорожки к МВ вели не такие уж запутанные, но спешка была мне не по душе. Я вдруг понял, что Илья торопится за тем корейцем, собственно, даже не за ним, а за книгой, которую кореец держал в руке. С другой стороны, почему бы писателю не поинтересоваться, что именно читают в последней четверти XXI века?

И вдруг он остановился:

— Вспомнил!

— Что вспомнил? — Краем глаза я сам невольно следил за корейцем, то появляющимся, то вновь скрывающимся в праздничной толпе.

— Галлинаго!

— Ну? — поторопил я.

— «Буро-черная голова… — Илья явно цитировал. — По темени продольная широкая полоса охристого цвета… Спина бурая, с ржавыми пятнами… Длинный нос, острый, как отвертка… Ноги серые, длинные, с зеленоватым отливом… Гнездится на болотах, в болотистых еловых лесах…» Неплохо, а? — похвастался он. — Я не зря читал Брэма. Я могу даже сказать, с чем едят этого галлинаго, точнее, с чем ели его мы, и с чем ел его Эдик.

— Причем тут Эдик? — не понимал я. — И кто он, этот чертов галлинаго, гнездящийся в еловых лесах?

Илья засмеялся. Илья не без торжества выпалил:

— Галлинаго, галлинаго Линнеус! Не водись этот галлинаго под нашей Березовкой, мы могли и не дотянуть до Будущего.

— О чем ты?

— Да о наших маленьких галлинаго, о наших болотных куличках. Помнишь, Эдик утверждал, что вкуснее всего они под чесночным соусом? Соусом он называл растертый чеснок.

— Наши кулички?

— Ну конечно! Те самые, последнюю парочку которых съел Эдик.

Я растерялся.

Но ликующая толпа уже вынесла нас на обширную, круглую, прогнутую, как воронка, площадь, и там, над этой площадью, в самом центре ее, над многими тысячами веселых праздничных лиц, обращенных к вечернему небу, мы увидели массивный, высеченный из единой гранитной глыбы монумент, над которым переливались, цвели невесть как высвеченные прямо в небе слова: ГАЛЛИНАГО! ОН ОПЯТЬ С НАМИ!

Каменный щербатый человечек в бейсбольной каменной кепочке. Каменные нехорошие глаза, прикрытые стеклами каменных светозащитных очков с крошечным, но хорошо различимым фирменным ярлычком. Каменный зад, горделиво обтянутый каменными джинсами. Каменный «кейс-атташе» в тяжелой левой руке. А правую руку этот каменный пузатый человечек возносил над собой, то ли приветствуя собравшихся, то ли отмахиваясь от их ликующего интереса.

Я ахнул.

Посреди площади возвышался Эдик Пугаев!

Нет, это был не просто Эдик. Это было полное крушение всех надежд, это было дурное, вдруг материализовавшееся предчувствие Ильи Петрова (новосибирского). Эдик Пугаев опять обогнал нас, он и в Будущее попал первым — вот же он, торжествуя, стоит перед нами!

Но так ли?

Торжествуя ли?..

К чему эта легкая асимметрия в каждой отдельно взятой части каменной массивной фигуры? К чему этот легкий, но бросающийся в глаза перебор всего того, что нормальным людям дается строго в меру? И почему вспыхивают в прозрачном, в сияющем, в пузырящемся от свежести воздухе все новые и новые слова?

Тип — хордовые.

Подтип — позвоночные.

Класс — млекопитающие.

Отряд — приматы.

Семейство — гоминиды.

Род — гомо.

Вид — сапиенс.

Имя — эдик.

Это же ключ! — вторично ахнул я.

Имя героя не пишут со строчной буквы. Имя героя заслуживает заглавной. Значит, что-то тут не так. Значит, я чего-то не понял, иначе Илья не веселился бы так откровенно, не хохотал бы столь свирепо, не торжествовал бы так открыто и воинственно, и не пылали бы над головой эдика слова, огненные и колючие, будто стрелы.

Ты ел сытнее других!

Ты пил вкуснее других!

Ты одевался лучше других!

Ты имел больше, чем другие!

Ликующая толпа замерла, ликующая толпа слилась в одно живое трепещущее тело, мощно противостоящее холодному молчанию монумента. Я чувствовал полную свою слитность с толпой, я был одним из всех, я был молекулой этого великолепного организма, а потому не неожиданность, а торжество принесли мне слова, взорвавшиеся в прозрачном воздухе: НО МЫ СПАСЛИ ГАЛЛИНАГО!

Толпа взревела:

— Галлинаго! Он опять с нами!

И я успокоенно вздохнул.

Если Эдик Пугаев и прорвался в Будущее, то совсем не в том качестве, о каком мечтал. Если ему воздвигли здесь монумент, то вовсе не из восхищения перед его делами.

— Литературный герой, — кивнул я сияющему Илье. — Твоя работа?

— Возможно.

— К чему такая скромность?

— Ты забываешь, об Эдике пишет и новгородец… Впрочем, — великодушно махнул он рукой, — кто бы ни написал эдика, я или мой коллега, работу следует признать отменной. Скульптор добавил от себя немного.

— Прими поздравления.

— Оставь!.. Ни я, ни новгородец — мы еще не закончили свои рукописи.

И тут же спросил:

— Где он?

— Кто?

— Ну, этот симпатичный кореец с книгой. Он же явно не местный, он явно из приезжих. А какую книгу можно таскать в руке, гуляя по незнакомому городу?

— Путеводитель?

— Вот именно.

Как нарочно, из толпы, пританцовывая в такт музыке, льющейся с неба, вновь вынырнул кореец. На его сильном локте сидела крошечная девочка с роскошным бантом в каштановых волосах. Она громко смеялась, и Илья засмеялся так же громко. Я не успел остановить его, он хлопнул корейца по плечу:

— Галлинаго! Он опять с нами!

— О, да! — обрадовался кореец.

— Эдику! Мы утерли нос!

— О, да! — удивился кореец.

— А что тут читают? Я спрашиваю, что тут читают? — Илья потянул книгу из руки корейца, но тот, видимо, не так уж хорошо понимал Илью. Он не выпустил книгу, он потянул ее на себя, инстинктивно прижав к груди веселую девочку с роскошным бантом в каштановых волосах, и мне вдруг показалось, что каким-то десятым чувством он, этот симпатичный кореец, почувствовал в Илье другого, совсем другого человека, совсем не такого, как он сам.

— Илья!

Но Петров сам все понял.

А поняв, резко выдернул книгу из руки оторопевшего корейца и бросился бежать, смешно выбрасывая в стороны ноги.

— Илья!!

Он убегал.

— Илья!!!

Со стороны это, возможно, выглядело смешным, даже, наверное, так выглядело, но мне было не до смеха. Только что я был счастливым среди счастливых, только что я был равным среди равных, только что я радовался со всеми: Эдику утерли нос, а галлинаго, он опять с нами! — и вот я уже чужой, и вместо ощущения счастливого единства — тяжкое ощущение одиночества.

А Илья бежал.

Он меня не слышал.

Он не хотел меня слышать.

Он мчался прямо по лужам, разбрызгивая светлую воду, несся по дорожкам, приводя в радостное недоумение людей, все спешащих и спешащих на праздник возвращения галлинаго, который теперь вновь с нами и, надо полагать, навсегда.

«Зачем ему путеводитель?»

Я догнал Илью метрах в десяти от кустов, в которых была спрятана МВ.

Сейчас он вырвется, подумал я, сейчас он сделает эти последние шаги к МВ, и я уже не смогу его остановить, и неизвестная книга, объект из Будущего, вещь совершенно невозможная в нашем времени, окажется именно у нас, там, где ей не полагается быть.

Допустить этого я не мог.

Краем глаза я видел человека, появившегося в конце аллеи. Он слишком походил на обиженного Ильей корейца, чтобы я мог рисковать.

Я отталкивал Илью от МВ, я рвал из его рук книгу.

— Выбрось немедленно!

— Но почему? Почему? — пыхтел Илья, изворачиваясь.

— Выбрось книгу. Она принадлежит не тебе.

— А кому? Кому? — пыхтел Илья.

— Выбрось книгу. Она принадлежит твоим внукам.

— А кому они обязаны? — пыхтел Илья. — Кто строил для них Будущее?!

— Выбрось книгу, — кричал я, наваливаясь на упрямого писателя. — В этом времени ты не имеешь прав даже на собственное литнаследство!

И стены капсулы бледнели, источались (мы боролись уже внутри), и зеленая дымка затягивала прекрасное вечернее небо, глуше и глуше доносился до нас праздничный рев толпы, торжествовавшей над эдиком. Рывком я все же вырвал книгу (в кулаке Петрова остался обрывок суперобложки), вышвырнул ее из капсулы, и почти сразу МВ вошла в поле зрения энергетиков, техников, вычислителей, членов специальной Комиссии и, конечно, воспрянувшего Ильи Петрова (новгородского).

11

Илья не оправдывался.

Он сидел в конце длинного стола, смотрел на Председателя, и члены специальной Комиссии тоже смотрели на Председателя, будто это он, а не известный писатель, совершил дерзкие и преднамеренные действия, столь противоречащие всем разработанным нами правилам.

— Итак, — сказал наконец Председатель. — Прецедент создан. В наших руках предмет, к нашему времени не имеющий никакого отношения. Это обрывок суперобложки, — показал он. — Не бумага. Какое-то новое вещество. Какое — этим займутся химики и технологи… На внутренней стороне обрывка различима надпись, сделанная обычным грифельным карандашом. — Чо Ен Хо. Видимо, это автограф будущего, может, даже еще не родившегося владельца книги… На внешней стороне портрет автора, к сожалению, далеко не полный. Можно видеть лишь небольшую часть облысевшей или обритой головы… Тут же несколько слов текста. Аннотация или рекламная врезка… Цена оборвана, если она, конечно, была указана, зато сохранился год издания — две тысячи одиннадцатый… Установить автора книги по обрывку портрета не представляется возможным, но сохранившийся текст достаточно информативен… — Председатель негромко, не поднимая головы, процитировал, — «…и теперь эдик стоит над городом, как великое и вечное непрости, завещанное нам классиком мировой литературы, прозаиком и эссеистом Ильей Петровым…»

Председатель поднял голову:

— К сожалению… или к счастью… это все.

И не удержался, моргнул изумленно:

— Одно можно утверждать точно: кто-то из наших друзей, я не знаю кто, — он поморгал на обоих писателей, — останется широко известным и в конце будущего века!

И замолчал.

Осознал проблему, порожденную таким оборотом дел.

Зато заговорил Илья Петров (новосибирский).

— Эта аннотация, этот ее обрывок… Он действительно информативен… Речь идет о некоем эдике, о литературном герое, столь же нарицательным, сколь и отрицательным… Похоже, и впрямь кто-то из нас, я тоже не знаю — кто, создал такой типаж, что ужаснул наконец окружающих, заставил их обратить свое внимание на эдиков… Вина моя кажется легче, когда я думаю так. Вина моя кажется легче, когда я думаю, что чем-то мы все же помогли людям Будущего. Биомасса Земли, а значит, биомасса Вселенной, взята там под надежную охрану. Они даже научились возрождать погибшие виды!

Новгородец тоже сказал:

— Странен парадокс возможного авторства… Но, смею заметить, не столь уж важно, кто именно из нас написал указанную книгу… В моем варианте эдик не столь монументален… Боюсь, подсказка из Будущего не столь уж полезна для моей предстоящей работы… В этом смысле я огорчен результатами нашего эксперимента…

— А соавторство? — быстро спросил Председатель. — Такой вариант исключен?

— Полностью! — вмешался я.

Я не хотел прощать Илью, будь он хоть классиком трех столетий.

— Во-первых, — сказал я, — в аннотации указан один автор, во-вторых, наши друзья не могут работать в соавторстве…

Я уверен, что это так. А случись иначе, герою рукописи не позавидуешь.

В самой первой главе, пиши ее мой друг, Эдик вполне бы мог выменять за пару матрешек и десяток химических карандашей самый большой, самый красивый минарет знаменитой стамбульской мечети Ени Валиде, известной еще под именем новой мечети Султанши-матери, но во второй главе, пиши ее новгородец, Эдик непременно бы раскаялся и все оставшееся до возвращения домой время провел в корабельной библиотеке, занявшись, скажем, проблемой славян на Крите; в третьей главе, пиши ее мой друг, Эдик Пугаев в грозном приступе рецидива получил бы в свои нечистые руки знаменитый и таинственный фестский диск, но тут же бы обменял его на килограмм дешевого белого золота и бочонок вина, которое он, Эдик, в четвертой главе, пиши ее новгородец, без всякого душевного смятения слил бы в лазурные воды Средиземного моря, спасая в себе уже почти погибшего человека…

— Мне тоже не нравятся подсказки, — пыхтел Илья. — Моя рукопись в работе, я собирался закончить ее в этом году, но теперь мне трудно сказать об этом определенно. Слишком грандиозную фигуру следует писать, слишком большая ответственность ложится на исполнителя.

Он спросил сам себя:

— Смогу ли я?..

В зале воцарилась тишина.

Председатель поднял голову. Он больше не улыбался. Волевая синева затопила его глаза.

— Не будем спешить, коллеги, — сказал он. — И не надо думать, что наш эксперимент принес только отрицательные результаты. А праздничная атмосфера Будущего? Разве вы ее не ощутили? А это убедительное торжество над эдиком? А возрождение видов, к гибели которых мы сами имели причастность?.. Доверимся времени. Будем работать еще более тщательно, еще более кропотливо, тем более что с данного момента все маршруты МВ закрываются полностью и вплоть до две тысячи одиннадцатого года, когда выйдет в свет… — он поколебался, но все же произнес: — …книга Ильи Петрова.

И замолчал.

Сидел, полузакрыв глаза, счастливый, но усталый, весь уйдя в сложные размышления. А мне почему-то казалось: думает он об одном — кто все-таки написал ту книгу?

12

Вы вправе задать этот вопрос и мне, хотя я, как и Председатель, не могу на него ответить.

Ответить могут только сами Петровы — результатом своего труда. А времени они не теряют. Мы не видим их новых произведений, но они над ними работают, мы не держим в руках их новых книг, но они над ними думают. Им действительно есть над чем подумать, им есть что искать. Им нужны очень верные, очень емкие слова, такие слова, чтобы даже люди Будущего, прочитав их, могли их понять, им поверить. А так должно произойти, я это знаю. Я ведь видел праздник возрожденного куличка, дышал счастливым воздухом Будущего.

Итак, я уполномочен сообщить следующее:

Все слухи об уходе от практической литературной деятельности как Ильи Петрова (новосибирского), так и Ильи Петрова (новгородского) основаны на недоразумении. Оба писателя живы и здоровы, оба активно занимаются любимым делом, оба с удовольствием шлют свои наилучшие пожелания всем участникам нашего форума!

Каждое утро за стеной, в квартире моего друга, гремит будильник, каждое утро за стеной, в квартире моего друга, стучит пишущая машинка. Иногда заходит ко мне сам Петров. Он ходит из угла в угол, проборматывая вслух приходящие в голову фразы, а то вдруг начинает показывает фотографии, полученные из Новгорода. «Смотри! — пыхтит он недовольно. — Я работаю, а этот чертов Илья из Новгорода благополучно лысеет. Если дело и дальше так пойдет, я начну наголо бриться!»

Однажды он рассказал мне притчу о лисе и коте.

Хитрая лиса знала тысячи самых разных уловок, простодушный кот — только одну: при первой опасности он сразу взбирался на высокое дерево.

Лиса посмеивалась над котом, но когда однажды рядом завыли, зарыдали злобные охотничьи псы, лиса на мгновение растерялась: какой, собственно, воспользоваться уловкой?

А кот — он уже сидел на дереве.

Если считать работу единственной достойной уловкой, то оба Петрова давно сидят на дереве.

Вы возразите: две тысячи одиннадцатый год! Мы хотели бы видеть книги Петровых сейчас!

Но любовь к шедеврам подразумевает терпение.

Человек, заглянувший в Будущее, спешить никогда не будет. Время течет быстрей, чем нам кажется, оно течет медленней, чем хотелось бы Петровым. Но человек, побывавший в Будущем, действительно теряет право на спешку. Может, он и не подглядел там ответов на свои многочисленные вопросы, но спешить он уже не будет.

Это сближает.

ПЕРЕПРЫГНУТЬ ПРОПАСТЬ

1

Мир уцелел потому, что смеялся.

Биофизик Петров не понимал народной мудрости.

Когда от Петрова ушла третья жена, он вообще забыл о юморе.

В своей экспериментальной лаборатории, в этой чудовищной железобетонной чаше, полностью изолированной от внешнего мира и тщательно имитирующей условия панэремии — всеобщей первобытной пустыни, какая властвовала на нашей планете в первый миллиард лет своего развития, Петров работал так прилежно, так всерьез, с такой серьезностью, он так жестоко выжигал сумасшедшими молниями глинистые и горные породы, так ожесточенно травил их разнообразными естественными кислотами и умопомрачительными атмосферами, что я иногда начинал сомневаться — работает Петров над проблемой самозарождения жизни или же его цель — убить всякие ее зачатки?

Впрочем, теория абиогенеза, разрабатываемая Петровым, выглядела весьма перспективной.

Шеф к нему благоволил.

Мы тоже многое ему прощали.

Поэтому я и утверждаю: Петров не врет.

Пасся черный бык под его окном, и телевизор у него не работает, и стены в квартире безнадежно испорчены. Короче, случившееся той ночью в Академгородке — вовсе не выдумка.

Они, утверждает Петров, явились, когда он спал.

Ну, понятно, квартира прокурена. Бутылки со стола не убраны. В кофейных чашках мокли окурки. Крепкий сон в такой атмосфере невозможен, к тому же в глаза ударил свет. Наверное, решил Петров, кто-то из ребят, забегавших с вечера, задержался, уснул где-то в углу, а теперь шарашится, пытаясь понять, где находится?

На всякий случай Петров сказал:

— Оставь мне пару сигарет.

И открыл глаза.

2

Их было двое.

Нормальные ребята.

Правда, незнакомые, но оба в хороших кожаных пиджаках.

Длинный, например, был при галстуке. В таких галстуках ходили в годы юности Петрова. Эй, чувак, не пей из унитаза. Ты умрешь, ведь там одна зараза. И все такое прочее. Длинный бесцеремонно устраивался в единственном кресле, не зная, что оно может развалиться под ним в любой момент. А Коротышка копался в книгах, горой сваленных под наполовину разобранным стеллажом. Время от времени он с гордостью приговаривал:

— Я же говорил, что мы его найдем. Вот и нашли!

На что Длинный удовлетворенно кивал:

— Ухоженное местечко.

Не похоже, чтобы он льстил.

Скорее, констатировал тот факт, что ухоженным местечком можно называть и свалку под городом. Однокомнатная квартира Петрова так и выглядела. Наполовину разобранный стеллаж, кое-где застекленный (Светкина выдумка). Беспорядочные груды книг, фотоальбомов, пластинок (Ирка любила музыку). Белье, разбросанное по углам (Сонька так и не приучила Петрова к порядку). На пыльном экране неработающего телевизора затейливо расписался кто-то из приятелей, наверное, Славка Сербин. Ну, понятно, немытые чашки, окурки, шахматные фигурки, бутылки, черт знает что — куча мала, барахло, никому не нужное.

Ухоженное местечко.

Может, оно и было таким. Но не теперь, когда от Петрова ушла его третья жена — Сонька. Если ребята в кожаных пиджаках, подумал он, явились как представители некоего Союза женщин, когда-то обиженных им, то Соньке будет чему порадоваться. Ведь ясно, что создание такого антигуманного Союза могло быть делом только ее рук.

Уж никак не Светки и не Ирки.

Ирка вообще была тихоня. Уходя, не забрала ничего, кроме горьких воспоминаний и неизлечимых обид. Петров даже справку выдал ей о перенесенных страданиях. В течение почти десяти лет он тайком вел дневник, в котором аккуратно отмечал все семейные ссоры. Он во всем оставался ученым. Если подвести правильную теоретическую базу под факты, приведенные в дневнике, считал он, семейная жизнь станет прозрачной. Можно сделать некоторые выводы. Около семнадцати тысяч мелких и крупных ссор, около семидесяти тысяч мелких размолвок — есть над чем поломать головы социологам. Что бы они ни утверждали, но семейная жизнь людей до сих пор полна странных тайн, постижимых не более, чем онтогения. Можно до мельчайших подробностей проследить сложнейший путь превращения зачатка оплодотворенной материи в семейного человека, суть проблемы от этого не ясней. Государство теряло и продолжает терять ежедневно миллионы рабочих часов только потому, что особи, должные работать качественно и умело, работают некачественно и неумело, потому что страдают от неразделенной любви или от семейных раздоров.

Пытаясь понять, что, собственно, происходит, кто эти гости, Петров, как всегда в трудные минуты жизни, поднял взгляд г о ре — к портрету знаменитого Академика, несколько косо висящему на стене.

Бородка клинышком.

Ясный взгляд, галстук-бабочка.

Петров считал Академика своим учителем.

К сожалению он только один раз удостоился чести зреть своего кумира.

На торжественном заседании, посвященном восьмидесятилетию со дня рождения Академика и пятидесятилетию его знаменитой работы «Происхождение жизни на Земле (естественным путем)», Академик, сидя в высоком кресле, поставленном рядом с трибуной, не по возрасту живо реагировал на все доклады и замечания. Петров просто залюбовался стариком, страшно жалея, что изящным научным построениям Академика так и не суждено было оформиться в современную физико-химическую модель. Что же касается собственных научных воззрений Петрова, довести их до Академика он не успел. Когда в перерыве протолкался к креслу, среди окруживших Академика дам и секретарей вдруг пронесся панический шепоток: «Где шоколадка? Где шоколадка Академика?» Видимо, пора было кормить старика. И Петрова оттерли в сторону.

Но эти двое, подумал Петров, вряд ли имеют отношение к Академику.

Скорее, к Соньке. Это она их подослала. За утюгом. Или за швейной машинкой. Или за висящим на стене живым деревом. А то, что время выбрано неурочное, так именно это и подтверждает Сонькину причастность к делу.

3

— Ухоженное местечко, — повторил Длинный.

— Ты спроси, спроси его, — обрадовался Коротышка. — Спроси его, где Листки?

— Лимит наших прав исчерпан, — помрачнел Длинный. — Придется искать самим.

— Да знаю, — недовольно откликнулся Коротышка. — Но ты спроси. У него такой вид, что он ответит.

Петров вздохнул.

Дверь он никогда не запирал и все же…

Третий час ночи… Утром в лабораторию… Подготовлена серия сложных экспериментов…

Вот если бы неожиданные гости могли подсказать, почему обычный минерал до определенного момента остается лишь обычным минералом, а потом вдруг превращается в информационную матрицу, вот если бы они могли подсказать, как происходит волшебная, в сущности, перекодировка минерала в белковый код (чего не удалось решить даже Академику), вот если бы они подсказали, что именно является решающим в этом переходе — колебания магнитного поля, тепловой фон, газовый состав атмосферы или еще какое-то невероятное или наоборот вполне вероятное стечение обстоятельств, тогда бы он с удовольствием встал, сварил крепкий кофе и, забыв о Соньке, или кто там еще их послал, неплохо бы потрепался с ними.

Коротышка тем временем решил поиграть в самостоятельность.

Не глядя на Длинного, он резко повернулся к Петрову и протянул длинную руку:

— Листки!

Он сделал это так решительно, что Петров испугался.

Семейный дневник, который, он, понятно, вел от всех втайне, вполне можно было назвать Листками, но о нем же никто не знал — ни Сонька, ни Светка, ни Ирка. Поэтому Петров закрыл глаза и притворился спящим.

— Лимит наших прав исчерпан, — Длинный в паре был, несомненно, главным. — Надо искать самим.

Он с большим сомнением обвел взглядом захламленную квартиру, а Коротышка, вздохнув, вернулся к книгам, альбомам и пластинкам, просматривая их и затейливо меня местоположение.

После такого досмотра, подумал Петров, я вообще ничего не найду.

Он не одобрял действий Коротышки и Длинного, к тому же его неприятно поразила мысль о том, что рано или поздно они доберутся до грязного белья.

Несколько минут он провел в раздумье.

Дневник лежал под подушкой. Он чувствовал его щекой.

Забрали бы утюг или живое дерево, и убирались бы. Кустик живого дерева, взращенный Сонькой, висел в горшке на стене и действовал Петрову на нервы. Живое дерево никак не могло примириться с тем, что после ухода Соньки его постоянно забывают поливать и выносить на свет. Стоило Петрову уйти на работу, как живое дерево, корчась, выдиралось из горшка и, распластываясь по стене, пыталось добраться до форточки. Оно и сейчас, уверенное, что Петров спит, роняло с корней мелкие комочки сухой земли.

Всю сознательную жизнь Петров занимался беспорядком, ибо что может выглядеть более беспорядочным, чем планета в первый миллиард лет ее существования? Далеко не все коллеги Петрова поддерживали достаточно сумасшедшую гипотезу перекодировки геохимической информации через минералы в белковый код, даже шеф лишь допускал взгляд на жизнь как на некое латентное, до поры до времени скрытое свойство материи, но…

Петрову стало обидно.

Ведь не уйди от него Сонька к бритому, как мусульманин, химику Д., он не искал бы каждое утро чайную ложку в груде постельного белья. Ведь не уйди от него Ирка, он не находил бы засохшую копченую колбасу среди разбросанных по полу книг. А не уйди Светка, по ночам его не будили бы незнакомцы.

При более тщательном рассмотрении Петрову страшно не понравились глаза Коротышки. Близко поставленные, они все время смотрели немного не туда, куда следует смотреть человеку, когда он листает книгу. И оба гостя все время мелко подрагивали, как подрагивает изображение на экране плохо работающего телевизора.

— Спроси, спроси его, — торопил Коротышка. — А то придет нКва, тогда Листки уплывут.

— Ищи!

Почему-то слова Длинного ободрили Петрова.

Он, наконец, привстал. Он дотянулся до халата. Он якобы даже прикрикнул на Коротышку. И тот обрадовался:

— Вот видишь, он заговорил сам. Спроси его, где Листки?

Длинный покачал головой и Петров не без злорадства понял, что, кажется, лимит их прав действительно исчерпан. Он не знал, о каких правах шла речь, но сильно обрадовался удаче. Когда Коротышка случайно задел портрет Академика, Петров совсем осмелел.

— Ты там поосторожнее.

— А чего такого? Не упал же.

— Ты даже не знаешь, кто изображен на портрете.

Коротышка ухмыльнулся. Он ко всему был готов.

— Почему же не знаю.

— Ну, кто?

— Человек, который не сумел перепрыгнуть пропасть.

Петров опешил. Ответ Коротышки ему не понравился.

— Не перепрыгнул, не перепрыгнул, — дразнился Коротышка.

— О чем это ты?

Коротышка объяснил.

Как это ни странно, но имел он в виду именно проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), которой всю жизнь занимался Академик.

Это еще больше не понравилось Петрову.

Полный обиды и стыда за свою минутную слабость, он теперь прямо упирал на то, что Коротышке и приятелю пора уходить. Нечего им морочить голову человеку, не выспавшемуся и недовольному. Пусть не лезут в сложные научные дела, совершенно недоступные их небольшим мозгам. Он даже потребовал от них немедленно очистить помещение.

— Ну, очистим. С чем ты останешься?

— Я сказал оставить, покинуть помещение, убраться! — поразился Петров их нелепому буквализму.

— Уйдем мы, явится нКва.

— Не знаю, что это за тип, — разозлился Петров, — но хорошо ему тут не будет.

— Ты это зря. Ты пожалеешь, — шипел Коротышка, дергаясь, как плохое изображение на экране.

Незнакомцам явно не хотелось уходить.

Но лимит их прав впрямь был исчерпан. Подергавшись, пошипев, они исчезли.

Пожав плечами, Петров сердито побрел на кухню варить кофе. Он так и не понял, зачем Коротышке и Длинному понадобился его дневник. Явно Сонькины проделки. Даже хотел позвонить ей, но раздумал. Ночью трубку поднимет не она, а этот мусульманин. С чашкой кофе в руках он вернулся в комнату, приговаривая вслух:

— Ну, хмыри! Ну, пиджаки кожаные!

— Я и сам поражаюсь, парень!

— Явиться ночью! Рыться в чужих вещах! Ничтожества!

— Самые настоящие, парень!

— А ты кто такой? — удивился Петров, водворяя в горшок распластанное на стене живое дерево.

4

В кресле сидел невесть откуда взявшийся бодрячок.

Крепкий, грубоватый, хорошо выбритый, облаченный в неброский, но качественный костюм. Квадратные плечи, квадратные уши. Правда, как и предыдущие гости, время от времени он подрагивал и дергался.

— Ты один? Тут никого? Ты ведь не врешь, парень?

— Я никогда не вру, — зачем-то преувеличил Петров.

— Тогда мы от души поболтаем, — обрадовался бодрячок.

— О Листках? — неприятно догадался Петров.

— Ты прав. Занятная штучка, — еще больше обрадовался бодрячок. — До такого не каждый додумается.

И весело предложил:

— Поздравь меня, парень!

— С чем, собственно?

— Я тебя нашел!

Наверное, Ян Сваммердам, сын голландского аптекаря и большой любитель живой природы вот так же лицемерно поздравлял несчастных подопытных амеб с тем, что они попали под его ланцет. Успех для науки и амебы продолжат жизнь.

Похоже, это нКва, решил Петров, рассматривая бодрячка.

И не ошибся.

При всей своей непосредственности и грубоватости нКва оказался существом страшно дотошным. А земное слово парень употреблял так часто и с таким упоением, что сразу было видно — далось оно ему далеко не сразу.

Петров, правда, отрезал:

— Никакой болтовни!

— А Листки, парень?

Петров взбесился.

Глядя на бодрячка, он заявил, что видит его в первый раз.

Глядя на бодрячка, он заявил, что расхотел спать и прямо сейчас пойдет в душ, и по этой причине пусть бодрячок проваливает. Наконец, заявил Петров, у каждого своя дорога. Куда ведет твоя, не знаю, заявил Петров, но моя ведет в лабораторию.

— Не похоже, что ты бегаешь стометровку за восемь секунд, парень.

— К чему ты это?

— А глянь в окно. Уверен, мы сговоримся.

Исключительно из презрения к бодрячку Петров подошел к окну и увидел, что под девятиэтажкой, на темном, плохо освещенном Луной газоне пасется черный, самого свирепого вида бык. Рога торчали в стороны, как кривые ножи. Будто почувствовав на себе взгляд Петрова, бык вскинул огромную голову и грубо копнул копытом сухую землю.

— Он там ради тебя, парень, — не без гордости пояснил бодрячок. — По настоящему крепкий зверь. Стометровку бегает за шесть и девять десятых секунды. Вряд ли ты его обойдешь, парень.

И лукаво подмигнул:

— А сразу и не подумаешь.

Бык действительно выглядел грузноватым, но что-то подсказывало Петрову, что нКва не врет.

Правда, сдаваться Петров тоже не собирался.

Не придумав ничего лучшего, он позвонил мне.

Даже не извинился, сразу забубнил в трубку: вот, дескать, он, Петров, вечно занят, а ему спать не дают. И на работу он сегодня, наверное, не придет. А ты шефа знаешь, позвони ему. Скажи, что меня не будет.

— С чего это я буду звонить ему в три часа ночи?

5

О дальнейших событиях Петров рассказывает не совсем внятно.

Дескать, нКва в общем оказался существом достаточно добродушным.

Он вроде бы мягко, но достаточно настойчиво дал понять Петрову, что без Листков не уйдет, даже если ему придется ждать тысячу лет. Почему-то он назвал именно эту цифру. И Петров никуда не уйдет, пояснил нКва. При этом следует помнить следующее. У него, у нКва, так же, как у свирепого черного быка, есть в запасе тысяча лет, поскольку для них время течет совсем по-другому, а вот у Петрова запаса нет. Даже десять лет, проведенные в заточении, покажутся ему бесконечными.

И потребовал:

— Сдай листки!

Петров якобы проявил волю.

Он якобы ухмыльнулся. Подумаешь, десять лет. Тебе тоже чем-то надо будет заняться. Тут книг не хватит для такого долгого времяпрепровождения.

— А телевизор, парень? — обрадовался нКва, указывая на стоявший в углу комнаты прибор.

Петров засмеялся:

— Он не работает.

Поудобнее устроившись в кресле, нКва снисходительно усмехнулся и щелкнул пальцами.

Петров обомлел.

Экран осветился.

По нему побежали волнистые полосы, полетел мутный снег.

А потом из этой невероятной смуты вырвался, жужжа, чудовищный рой обыкновенных кухонных мух, бешено поблескивающих выпуклыми фасеточными глазами.

Мы — покорители всех времен.

Мы — основание пирамид, жители всей Вселенной.

Колумб, открывая Америку, смотрит в подзорную трубу, а видит только наши презрительные фасеточные глаза.

Вы наслаждаетесь алой розой, вы вдыхаете ее аромат, но соки сосем мы.

В какое брезгливое и беспомощное негодование приходите вы, когда одна из нас, забавляясь, купается в чашке ваших сливок.

Орел бьет зайца, вороны расклевывают труп, а мы находим пропитание, не ударив лапкой о лапку.

Наслаждаться!

Перемалывать пищу!

Размножаться! Шуметь!

Неужто о чем-то надо тревожиться?

Ваши серебренные зеркала — наше отхожее место. Смотритесь в зеркала, любуйтесь собою, мы умываем руки.

Мы давно проникли в ваше сознание, в ваш мозг, в ваше подсознание, в ваш язык. Какая девушка не мечтает выйти заМух?

ЗаМухрышка — изумительное существо.

Прекрасно находиться под Мухой и с куМушкой.

Каждый день приносит нам такое количество трупов, какое не снилось никакому Калигуле.

Завалим трупами Землю!

Двинемся вдаль, в другие, в совсем другие миры!

Масса корррМушек! Крылатая смерть с пучком молний в зубах. Кто против нас? На каждом карабине Мушка.

Никто не произносил слов.

Они сами возникали в пораженном мозгу Петрова.

И будто подтверждая этот бред, ударил над ночной девятиэтажкой гром перешедшего звуковой барьер самолета.

Петров опять позвонил мне.

Он был потрясен. Он попросил меня включить телевизор.

Просьба мне не понравилась. В глухое время под утро нет даже эротических программ, сказал я. Нормальные люди спят. Если ты любитель ночных программ, выброси сгоревший телевизор и купи новый.

И повесил трубку.

— Ну как, парень? — лукаво спросил нКва.

Было видно, что он ждет похвалы.

— Дельная передача? Освежил я тебе мозги?

И спохватился:

— Чего это я? Ты, мы. Какая разница? Мы — единый организм Вселенной. С этой точки зрения совершенно незачем делиться, правда? Попробуй сосредоточиться на мысли, что твои Листки — наши.

— А начнешь хитрить, — добродушно добавил нКва, — мы тебе что-нибудь такое привинтим. Мы привинтим тебе что-нибудь такое, что непросто будет отвинтить. Ты ведь серьезный парень. Я дивлюсь, какой ты серьезный. Такие существа обычно изобретают что-то серьезное. Берутся, скажем, за проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), а приходят к выводу, что проблема как раз в обратном. Веселые парни наводят мосты, а серьезные их разводят. Это всегда так. Мы должны с тобой подружиться.

И протянул руку:

— Я — нКва.

— А я Петров, — неохотно кивнул мой друг.

— Да знаю, знаю! Можешь не говорить! Только Листки все равно принадлежат не тебе.

— А кому?

— А кому принадлежит Вселенная? — хитро спросил нКва и Петров заткнулся.

Бодрячка это вдохновило.

— Видишь, как легко мы понимаем друг друга, — сказал он. — Явись вместо меня Квенгго, он бы не стал спорить. Он молчун. Он вместе с квартирой перенес бы тебя к квазипаукам Тарса. Они жрут все, кроме целлюлозы. Они бы сожрали все содержимое квартиры, даже тебя, но Листки бы не пострадали. Ты мне нравишься, парень. Без серьезных парней прогресс течет вяло. Сам знаешь, — лукаво подмигнул нКва, — если некие организмы принимают пищу, то должна существовать пища. Разумно и экономично если при этом сама пища известное время будет живой, даже разумной, и будет пользоваться всеми благами цивилизации. В этом нет никакого противоречия. Правда?

Петров вынужден был кивнуть.

— Я гляжу, у тебя уже побывали…

Петров кивнул.

— Но ты не отдал им Листки!

Петров снова кивнул.

— А они утверждали, что нуждаются в них?

Петров опять кивнул.

— Лгут, — лукаво подмигнул нКва.

Но свет погас.

6

А когда лампочка снова вспыхнула, исчез нКва.

Вместо него в груде грязного белья недовольно рылись Длинный и Коротышка.

— Там, за окном, это твое животное?

Петров неопределенно пожал плечами. Он не знал, принадлежит ему черный бык или нет.

— Ты не верь нКва. Он тебя обманет.

— То же самое он говорил про вас.

— Он — типичный деструктор.

Экран неработающего телевизора снова осветился, но тут же заполнился черной мглой. Непроницаемой, ужасной. Сквозь нее прорезались смутные очертания знакомых и незнакомых созвездий, потом медленно всплыла крошечная планета, очень напомнившая Петрову Землю — нежной голубизны, вся в океанах и в материках.

Он зачарованно всматривался в планету.

— Наверное, она густо населена?

— Была населена, — хмыкнул Коротышка.

— Почему — была? Там что-нибудь изобрели такое?

— Верно мыслишь.

Петров содрогнулся.

Материки прогнулись, как от удара.

По горным хребтам молниями побежали черные трещины. Океаны выплеснулись на раскалывающиеся берега. Прекрасная планета разбухла, окуталась облаком белого пара и розоватой непрозрачной пыли.

И страшно лопнула.

Теперь только долгая, как метла, комета несла свой роскошный хвост сквозь непроницаемую мглу экрана.

— А где звук?

— Звука не было.

— Но я видел взрыв. Планету явно взорвали.

— Ты не ошибся. Но взрыв был бесшумный.

— Как это?

— А так, — весело объяснил Коротышка. — Этот придурок… — Он произнес какое-то невозможное неземное имя, — …изобрел бесшумную взрывчатку.

Петров поежился.

Ему неприятно было узнать, что где-то существуют бесшумные взрывчатые вещества. Еще неприятнее было узнать, что Коротышка и Длинный тоже держат его за придурка. В моих Листках, на всякий случай заверил он, ничего такого нет.

И добавил:

— В них только личное.

Он, конечно, лгал. Записи в его дневнике, несомненно, заинтересовали бы Светку. Ирку тоже. А Соньку тем более. И до Длинный это дошло. Он многозначительно кивнул в сторону экрана:

— Этот придурок тоже считал, что его изобретение является личным. Он вроде бы изобрел не бесшумную взрывчатку, а всего лишь средство для чистки жвал.

7

Возвращаясь к событиям той ночи, Петров утверждает, что именно после гибели прекрасной голубой планеты он впервые ощутил пыльный неуют своей захламленной квартиры, одиночество, пятна на обоях, исцарапанную живым деревом стену. Он впервые остро осознал, что кустик живого дерева убегает вовсе не от него, а потому, что хочет всего лишь понежиться под Солнцем. Он впервые понял, почему сердились на него бывшие жены, когда, приходя с работы, он разбрасывал одежду по всем углам. И совсем остро уколола его мысль о том, что записи в его невинном дневнике в каком-то другом месте и при других условиях могут послужить чем-то ужасным, вроде той бесшумной взрывчатки, которую предполагалось использовать для чистки жвал.

Тут рассказ Петрова становится сбивчивым.

Он якобы попросил ребят убрать с газона быка.

— Да ты что, — разочаровал его Коротышка. — Это твой бык. Нам он не принадлежит. Мы никогда не трогаем чужого. У нас нет на это никаких прав. Попроси нКва. Он тебе не откажет.

— А где я его найду?

— Сам явится.

— Когда?

— Этого мы не знаем.

— Что же мне теперь сидеть в квартире?

— Наверное, — пожал плечами Коротышка. А Длинный добродушно добавил: — Да плюнь ты. Преувеличивает этот нКва. Какие там десять лет! Бык за окном распадется лет через пять, ну, может быть, через семь.

Горькая пилюля, но Петров ее проглотил.

Выпроводив гостей (лимит их прав действительно был исчерпан), он, наконец. сварил кофе. В зеркале, куда он случайно глянул, уставился на него типичный деструктор. Странные мысли приходили в голову Петрова. Этот нКва не так уж и преувеличивал. Выходило так, что продуценты действительно веселые парни. Они наводят мосты, согласуют несогласуемое. Они создают органику, самовоспроизводятся. А деструкторы слишком уж серьезные. Разводят мосты, рассогласовывают согласуемое. Они, в конце концов, даже уничтожают органику, не желая самовоспроизводиться.

Петрову стало так горько, что подсадной Гриб его уже не удивил.

Живое дерево, пользуясь подавленным состоянием Петрова, конечно, покинуло положенное ему место, и в керамическом горшке уверенно разместился крупный гриб привлекательного защитного цвета. Петров потянулся было к валяющемуся среди книг определителю грибов, но Гриб присоветовал:

— Не теряй время.

И не без гордости представился:

— Болетус аппендикулатус!

Непонятно, как он выговаривал слова, но Петров слышал каждое. И понимал, что Гриб не врет. Точно, Болетус аппендикулатус. С таким роскошным названием можно смотреться и на столе бедняка и на столе миллиардера.

— Тебе-то чего надо?

— Листки! — потребовал Гриб.

— Вы что там все психи?

— Все или нет, не знаю, — заметил Гриб, — но кашу заварил ты.

— Не хами, — одернул его Петров. — А то пущу тебя на омлет с грибами.

— А я под напряжением.

— Ничего. Заземлим.

Вместо ответа с плотной опрятной шляпки Гриба одна за другой снялись три плавных шаровых молнии, каждая величиной с кулак. Одна ободрала амальгаму с настенного зеркала, вторая прошла в опасной близости от головы Петрова (волосы при этом трещали и вставали дыбом), а третью Гриб красноречиво вернул в себя.

— Ты откуда явился?

Петров все еще надеялся незаметно извлечь дневник из-под подушки и надежно перепрятать.

— С Харона.

Гриб немного бравировал своими познаниями.

Как понял Петров, мир Большого Разума начинается со шлюзовой камеры на маленькой планете Харон, витающей за Плутоном, и уходит в бесконечность. Сотрудники Контрольной базы (к ним относились неизвестные в кожаных пиджаках и сам Гриб, но не нКва) никогда не сидят без дела. То тут, то там, то на той, то на этой галактике смышленые серьезные парни, такие, как Петров, сами того не ведая, изобретают то бесшумную взрывчатку, то еще какую-то гадость, а то сочиняют Листки.

Вообще, заметил Гриб, мы делаем на Хароне много хорошего.

Земляне, правда, начали подозревать о существовании планеты за Плутоном. Астроном У. Бензел из Техасского университета, того, что в Остине, и астрофизик Д. Тоулен из Гавайской обсерватории зафиксировали периодическое изменение блеска Плутона, так что, похоже, местоположение Контрольной базы вскоре придется менять.

— У нас что? — вдруг дошло до Петрова. — Контакт разумов?

— Ну, вот еще, — фыркнул Гриб. — Истинный Разум не ищет слабых или сильных. Истинный Разум, как правило, ищет равных себе. Когда дело дойдет до контакта, обещаю, он будет всеобщим. Если мы решимся на Контакт, то вступим в отношения сразу со всеми. С учеными и преступниками, с политиками и художниками, с нищими и миллионерами, с социалистами и бандитами, с мальчиками и девочками. Можешь продолжить сам.

— А почему сразу со всеми?

— Как это почему? — удивился Гриб. — Вступи я с тобой в Контакт, тебя тут же упекут в психушку. А вступи я в контакт с серьезными учеными, они не поверят мне.

Они помолчали.

Получалось так, что Листками интересуются не зря.

Для землян Листки, в общем, не представляют особой опасности, но если такие типы, как нКва, вывезут Листки в область Неустойчивых миров, последствия для Вселенной могут оказаться непредсказуемыми. Может замедлиться скорость света, или гравитационная постоянная изменит значения. Так что, лучше передать Листки мне, предложил Гриб. Он якобы знает в глубине Космоса один невзрачный коричневый карлик. Внешне, конечно, невзрачный. Но Листки там будут храниться надежнее, чем где либо еще. Чем, например, в сейфе швейцарского банка. В принципе, для него, Гриба, не проблема саму квартиру Петрова превратить в надежный сейф, оставив Петрова в роли вечного хранителя. В общем совсем небольшое вмешательство и о Петрове забудут даже бывшие жены.

— Неужели ты способен на такое?

Гриб не ответил. Посчитал ответ ниже своего достоинтства.

— Я сын своей страны! — неожиданно выкрикнул Петров.

— А я — отец моей страны, — не сплоховал Гриб.

В какой-то момент Петрову показалось, что странный гость над ним измывается, даже провоцирует. Вот полезет Петров возражать, а Гриб шваркнет его шаровой молнией. Поди потом докажи. Квартира не ремонтировалась лет десять, электропроводка запущена.

— Ну, ладно. Ну, сын страны. Ну, ставишь серьезные эксперименты, — зашел Гриб с другой стороны. — Если получишь живое вещество из неорганики, я первый тебя поздравлю. Но зачем серьезному парню, занятому происхождением жизни на Земле (естественным путем), эти Листки? Они унижают разум, сковывают волю. Владея Листками, ты испытываешь неловкость. Забудь о Листках, и ты здорово продвинешься в исследованиях. Ты уже на верном пути. Ты осознал роль глин в сложном образовании живого. Благодаря энергии, высвобождающейся в ходе радиоактивного распада, именно глины становились мощными химическими фабриками, массово производившими некое сырье, необходимое для формирование первых органических молекул.

— Не пересказывай мои идеи, — обиделся Петров.

— Что твое, то твое, — согласился Гриб. — Но никогда не лишне приобрести что-нибудь.

— Ты же бродишь рядом с Открытием, — так и лез он в душу. — Ты, можно сказать, в двух шагах от него. Отдай Листки. Ты перестанешь отдавать досуг печальным мыслям о прошлом. Решайся. Ты ведь из тех, кто может перепрыгнуть пропасть.

Петров расстроился.

Он смотрел на портрет Академика.

Отдать Листки? А если все затеяла Сонька?

Перепрятать их надежнее? А если дневник впрямь содержит нечто такое, что пострашней бесшумной взрывчатки? От себя он не стал скрывать, что втайне его прельщала и мысль о постоянном сотрудничестве с другими мирами.

8

В этом месте рассказ Петрова становится совсем невнятным.

На него якобы здорово действовало присутствие черного быка на газоне. Он прекрасно знал, что не пробежит стометровку быстрее быка. Потому якобы и сказал, что надо подумать.

— Правильно! — обрадовался Гриб. — Ты думай. Я подожду. У меня есть свободное время. Пару тысяч лет я всегда могу сэкономить.

Тогда Петров опять набрал мой номер.

— Подойди к окну, — попросил он меня. — Что ты там видишь?

Я решил, что внизу стоят занудливые приятели Петрова, посланные им за выпивкой, и босиком, старый радикулитчик, пошлепал к окну.

— Пять утра… Все спят… Ничего там нет… — проклинал я Петрова. — Нет, погоди… Кажется, бык гуляет… Точно… Здоровый черный бык… Может, сбежал из опытного хозяйства?…

Петров горестно усмехнулся Он, видите ли, позвонил мне не просто так.

Ему, Петрову, видите ли, именно в пять утра пришло в голову, что, скажем, кроме скорости света, заряда и массы электрона, массы атома водорода, кроме общеизвестных постоянных плотности излучения, постоянных гравитационной и газовой, кроме там, занудливо перечислил он, постоянных Планка и Больцмана, в Большом космосе вполне могут действовать и еще какие-то физические законы… или силы… пока неизвестные нам…

— Например, постоянная твоих ночных звонков, — нетерпеливо заметил я, переминаясь на холодном полу.

— Я не о том… — огорчился Петров. — Ты должен понять… Ты же писатель… Разве ты никогда не замечал, что природе свойствен некий юмор?… Вдруг собака подпрыгнет как-то боком, как-то особенно. Удод встопорщит перья, корявый пень выступит необыкновенно. Или в необычном ракурсе выявится складка горы, смешная до безобразия. А то забавные силуэты над вечерним болотом… Знаешь, — сказал он. — Я готов допустить, что Вселенную пронизывает особое излучение. Некие волны, не фиксируемыми нашей аппаратурой.

— Что еще там за волны?

— Ну, не знаю… Приборы их не фиксируют… Но мы-то чувствуем… Скажем, Ю — волны… Как тебе такой термин?… Может, именно их присутствие придает нечто смешное особенностям рельефа или смеющейся морде… Может, это реликтовые волны… Может, они возникают в процессе Большого взрыва, в самые первые доли секунд рождения Вселенной, а потом придают ей устойчивость?

— Зачем это природе?

— Не знаю.

9

Петров сжег Листки.

Он сделал это прямо в квартире.

Он сидел на диване, выдирал листы дневника и жег их в большом эмалированном тазу. Гриб здорово возмущался. Он даже пускал шаровые молнии. Но метил не в Петрова. На это у него не было прав. Просто испортил квартиру, так не понравилось ему принятое решение. Но я думаю, что Петров прав.

Представьте себе первичную Землю, совсем молодую, буйную, как любая молодость. Дикие хребты, пульсирующие огнем вулканы, моря, вскипающие под раскаленными потоками лавы. Чудовищная тьма, пронизанная зигзагами молний.

Тут не до смеха.

Тут даже мертвый минерал хохотнет от жути.

А, может, это и входит в Великую Программу?

Может, это и является первым толчком? Может, без таких вот реакций жизнь возникнуть не может?

Идея сумасшедшая, но, согласитесь, не лишена изящества.

А то, что черный бык рыл газон копытом, а квартира Петрова обезображена шаровыми молниями, а гимн вселенских мух действительно существует (см. книгу поэта М. Орлова), я подтверждаю.

«Вчера в мой аквариум заплыла маленькая шведская субмарина».

Ржать Петров начинает первым.

Теперь он знает массу таких нелепых историй, в том числе и про Академика.

А в последнее время я все чаще встречаю Петрова в обществе Ирины, бывшей второй жены, женщины, оставившей его как раз по причине невероятной серьезности. Каждая последующая жена всегда немного хуже предыдущей, утверждает Петров и опять начинает ржать первый.

Что-то изменила в нем та ночь.

Его теперь тянет исключительно к продуцентам.

«Обвиняемый, почему вы начали стрелять в своего приятеля?» — «Я решил, что это лось». — «И когда вы поняли, что ошиблись?» — «Когда он начал отстреливаться».

Не знаю, что там и как, но Петров перепрыгнет пропасть.

ИГРУШКИ ДЕТСТВА

Виктору Колупаеву

Все в природе связано и взаимосвязано. Это один академик сказал.

Серега Жуков (плотник и столяр, двадцать один год, образование среднее, рост — сто восемьдесят; особые приметы — по иностранному языку не аттестован) сам о чем-то таком догадывался, только не мог так правильно сформулировать. Он, например, никогда не думал ни о каких писателях, а чуть не загубил одного из них.

Так что все связано.

И взаимосвязано.

Как-то получил книжку по почте. «Плотничные работы».

Сереге давно хотелось узнать, что в своем главном деле он делает не так.

Он точно делал что-то не так, потому что бригадир, глядя, скажем, как Серега вяжет раму, сплевывал и шел помогать. Вот де не мастер ты. Серега, понятно, злился. Рама кривая? Зато надежная, выстоит в снег, и в ветер. Косяк не подходит? Можно помочь топором.

Но бригадир все равно сплевывал.

Вот Серега и написал в Новосибирск. Галке Мальцевой. Пришли, дескать, что-нибудь про плотничные работы. Бригадир психует, и мастерство надо повышать.

Галка была грамотная, красивая. На таких заглядываются еще в школе. Школу она, кстати, заканчивала вместе с Серегой, но, в отличие от него, аттестована была по всем предметам, потому и шла в гору: в крупном городе работала в молодежной газете. А Серегу аттестовали не по его вине. Начинал он с немецкого. Предполагалось, что таловские ребята после окончания школы должны свободно объясняться на этом распространенном языке, но Сереге не повезло: на второй год обучения, когда он уже знал, что солнце — это ди зонне, а девочка — ди мётхен, отца перевели в соседнее село, где главным языком считался французский, поскольку никаких других преподавателей в школе не было. Серега не расстраивался. Он всегда был упорный. Он стал овладевать французским и скоро узнал, что маленькая женщина — это петит фема, а петит, кстати, это еще и мелкий типографский шрифт. Предполагалось, что в скоро будущем Серега и его счастливые сверстники смогут свободно сравнивать одноклассниц с мелким типографским шрифтом, но тут отца снова обратно перевели в Таловку, где за это время основным языком в средней школе стал английский.

Серега не жалел.

Все равно он не смог бы назвать маленькой ту же Соньку Жихареву.

Ростом Сонька не уступала Сереге и однажды на спор вскинула на спину куль с мукой. Так что в Таловке пришлось заняться английским. Отсюда и прочерк в аттестате. Зная одновременно много немецких, французских и английских слова, Серега не сумел овладеть правилами их употребления. Только Галка Мальцева его утешала: если быть упорным, можно многого добиться, владея одним только своим родным языком. И когда Галка уехала в Новосибирск, Серега страшно жалел. У нее в Новосибирске оказалось много дел, она не всегда отвечала на письма. А если отвечала, то как-то странно. Сообщала, например, что в молодежной газете, где она работает, много интересных людей. Еще сообщала, что она знает теперь всякие такие штуки и сама пишет. И обязательно добавляла: «Ты, Серега, человек упорный. Захочешь, вырастешь большим человеком.»

А он и выпер под сто девяносто.

Неприятно было, конечно, что Галка знает теперь всякие такие штуки, но он ей верил. И она верила. Прислала «Плотничные работы».

Ну, станки шипорезные, пазовальные, сверлильные. Канаты крученые, сжимы всех видов, коуши. Устройство дощатых полов, изготовление клееных конструкций. Кое-что из перечисленного Серега уже знал, это само собой, но ведь — из Галкиных рук! Обидно только: ни письма, ни записки. Даже подумал: одичает там, в городе. И вечером, отложив в сторону полученную книгу, решил сам написать, напомнить Галке о родном таежном селе, о том, как они с ней будили пруд от темной, вековечной спячки.

Давно было.

Закончив девятый класс, все лето работали на совхозном поле.

После работы бегали за село, гуляли там, где их никто не мог увидеть.

Как раз у старого заброшенного пруда можно было никого не бояться. Темные ели, нежный подлесок по опушке. В тайгу не ходили: гнус, комарье, зато разжигали костер и будили пруд от вековечной спячки.

Кто не знает, в чем дело, не догадается.

Бросай в воду камень за камнем — никакого ответа.

Ну, булькнет вода, ряска взметнется, но тут же затянет черное окно в ряске.

А надо было тщательно прицелиться, надо было метнуть камень так, чтобы он точно попал в центр кочки, их много торчало посреди пруда. И если попадешь удачно, со всех кочек, как по сигналу, начинали сигать в воду крупные пучеглазые лягушки. Ряска вскипала, пруд кипел. Вековечного сна как не бывало!

Галка смеялась, поглядывая на лягушек. Она нисколько не боялась зеленых, но домой от поскотины шла одна. Не хотела, чтобы их вместе видели.

В общем, решил кое-что напомнить.

А поскольку моросил дождь и только что зацвела черемуха, он вложил в конверт крошечную веточку. Для запаха. Для петит фема Галки. Он ведь на нее не сердился. Не пишет, значит, занята. Только пусть не забудет: под Таловкой старый пруд, там камыши под ветром, они шуршат, и утки взлетают. Ему, Сереге, жалко, что он столько времени убил на изучение трех иностранных языков. Лучше бы он пошел в бригаду после восьмого класса. И бригадир бы к нему привык, и «Плотничные работы» бы не понадобились.

Написал письмо, запечатал в конверт.

А дождь моросил и моросил. И от нечего делать Серега, расстроившись, накатал еще одно. Напомнил про воду в прудах, она темная, как в деревянной шайке. И отражается в зеркальной поверхности известняковый утес. Если внимательно присмотреться, на мокрых камнях видны доисторические шайбочки, бывшие живые организмы. Под Таловкой таких организмов было когда-то много, но все они вымерли. Неизвестно почему. «И мы когда-нибудь вымрем…», — закончил письмо Серега.

На этот раз Галка ответила.

Он письмо целый день таскал в кармане.

Как назло, бригадир отправил его в птичник — чинить клетки, а там попробуй уединись — кругом птичницы, особенно Сонька Жихарева. Ростом почти вровень, а хихикает. Только вечером, когда мать с отцом уснули, вышел на крыльцо.

Тишина.

Кузнечик негромкий.

Холода закончились, вот кузнечик и трещал потихоньку, видно принял Луну за Солнце. Вся Таловка в вечерней дымке, из труб — хвостики дымов в небо. Серега устроился поудобнее и вскрыл конверт. «Если бы ты учился, — писала мудрая Галка, — то не торчал бы сейчас в Таловке. У тебя талант. Ты так свое письмо написал, что все сразу видно, каждую деталь. Хоть сразу отсылай в типографию…»

Ни о чем таком Серега никогда не думал, но Галкины слова пришлись ему по душе. В конце концов, у него за плечами десятилетка. А сейчас изучает «Плотничные работы». «На точильном станке Тч HI 3–5…» Тоже не так просто.

Стал читать дальше и узнал, что про старый пруд у него особенно здорово получилось. Будто бы Галка, читая, чуть не заплакала. Ей до сих пор жалко, что однажды, будя пруд от его темной, вековечной спячки, Серега вмазал камнем не по кочке, а по лягушке-неудачнице. «Ты, Сережка, сам можешь стать неудачником, — беспокоилась Галка. — Ты зря не пошел учиться. У тебя здорово получилось про пруд, про камыши, даже про то, как я перед прогулкой натягивала на себя свитер, чтобы ты воли не давал рукам. Если бы ты писал «пшеничный» не через «а», я бы показала все твои письма одному настоящему писателю. Он тоже любит описывать подробно. Ну, знаешь, чтобы сельская избенка, а на стене прялки да иконы… И чтобы кто-нибудь из стариков плохо себя чувствовал, потому что дети разъехались… В жизни так не часто бывает, но писать так модно…»

Серега вздохнул.

Галка много читает.

Галка теперь все знает про книги.

Только все равно зря она на него давит. Он модного ничего не читал, да и не знает, где взять. Всех дел у него — оторваться от Соньки Жихаревой. Как идет домой, непременно наткнется на Соньку. «Пошли, дескать, на площадку! Хорошее дело волейбол.» Оно все так, волейбол — дело действительно хорошее, но Серега терпеть не мог, когда на него давят. На меня не сильно надавишь, думал. Я как Ванька-встанька. Ваньку-встаньку толкни, он до земли поклонится, спасибо, мол, вам за все! И тут же выпрямится.

Из-за Ваньки-встаньки Серега в детстве чуть не рехнулся.

Вроде большой был, а ударило в голову: уложить Ваньку! Если бы не Галка (они тогда жили в одном доме на две квартиры), он, Серега, может, рехнулся бы.

Ваньку-встаньку Сереге подарил дядя Сеня, родственник. От подарков того дяди Сени соседи всегда немного чумели. Бабке Шишовой, например, дядя Сеня привез из города фонарь не фонарь, а что-то вроде стеклянного ночника. Как высокий аквариум. Включишь его, и в прозрачной жидкости начинают летать серебринки. Как салют. Редкая штука. Бабка Шишова не спала всю ночь, проплакала перед стеклянным ночником, спозаранку приплелась к Сережкиной матери. «Ты, Фиса, помнишь, как война кончилась?» — «А чего? Помню». — «Я-то, — говорит бабка Шишова, — поняла, что война кончилась, когда мы лес перестали рубить».

Это правда. Когда мужиков позабирали на фронт, бабы дрова рубили рядом с Таловкой. Издали-то кто их вывезет? И так получилось, что к началу войны Таловка стояла в таежном окружении, а к дню Победы обосновалась на большом пустыре, все вокруг вырубили. Вот бабка Шишова и проплакала всю ночь. А днем упрятала подарок дяди Сени в кладовую. «Плачешь да вспоминаешь. Зачем мне это? Электричества нажгла чуть не на рубль».

А Ванька-встанька был: живот круглый, шеи нет, сверху круглая голова.

Толкнешь, он качнется, как продолговатое яйцо. Прижмешь пальцем к столу — лежит. Но только отпусти, вскакивает.

Серегу заело: уложить Ваньку! Придумывал всякое. Например, набрасывал на Ваньку тряпку, но Ванька и под тряпкой вставал. Серега на цыпочках выходил из комнаты, незаметно заглядывал в щель между дверью и косяком. Нет, стоит Ванька, не лежит! Качает дурацкой головой. Рот до ушей, уши нарисованные. С великого отчаяния Серега раскрыл свой страшный секрет Галке Мальцевой, а она была рассудительная девочка. «Ванька-встанька так устроен, — объяснила. — Он неваляшка. Его нельзя уложить». — «Посинею, а уложу!» — «Ну и дурак! Мама говорит, что так поступают одни неудачники, — Галка никогда не врала, даже маленькая. — Мама говорит, что если что-то у человека не получается три раз подряд, разок еще попробовать можно, а потом надо менять дело.»

Серега обиделся и запустил в Галку неваляшкой.

А Галка потихоньку Ваньку-встаньку подобрала. И где-то хранила.

И призналась в этом лишь через несколько лет, когда впервые отправились будить старый пруд от темной, вековечной спячки. Призналась: хранит того Ваньку-встаньку. Вот Серега и напомнил ей про это в письме. Хотел, чтоб Галка похвалила его за память. А днем забежал к Галкиным родителям. Они, понятно, сразу: «Давай к столу, Сережка!» А сами как бы промежду прочим: «Вот Галочка пишет, что ей премию дали. В виде зарубежной путевки. В братскую Болгарию. Она у начальства на хорошем счету!» Гордятся. Серега и чай пить не стал. «Дядь Петь, надо что помочь?» Галкин отец, рыжий, мордастый, обиделся: «Сами, что ли, без рук?»

Ну и ладно.

Тоже мне, зарубежная путевка!

Давно ли та самая Галочка считала, что обитаемый мир кончается за сельской поскотиной? Давно ли он убеждал ту Галочку, что раз существуют на свете разные языки, то существуют и разные страны?

От всех этих мыслей Серега здорово мучился.

А тут припустили дожди. Почтальонка, тетя Вера, забирая у Сереги конверт, льстиво хмыкнула: «Все к Мальцевым подкатываешься?» — «А это, тетя Вера, не ваше дело. Ваше дело марку наклеить правильно». — «Да я не ошибусь. Я наклею».

И вздохнула.

Будто понимала что-то такое, чего Серега не понимал.

Писем не было до самого августа.

Хорошо, подручной работы оказалось много.

Ремонтировали телятник. Упаришься, наломаешь спину. Но вечером Серега непременно часок проводил за столом. Изучал «Плотничные работы». Мать сильно удивлялась, отец качал головой, но Серега всю жизнь был упрямый.

Откладывал книгу, сам писал.

Вот, писал, стоит во дворе черемуха. Пацаны ей пообломали пышные рога, в смысле ветки, а черемуха все равно стоит, кудрявится, нету ей дела до пацанов. А вот, писал, дед сидит на завалинке. Старинный дед, загрустил. В глазах такое, будто он уже совсем ничей. А вот девчонки сбились в кружок, балдеют, заводит их Сонька Жихарева. А над деревней облака. Совсем разные, ни на что не похожие. А мы не глядим в небо.

Старался все передать Галке.

И достарался. Получил письмо сухое, как солома.

«Ты чего это? — сердилась Галка. — Я твои письма показала настоящему писателю. Синяков его фамилия, звать Николай Степанович. Он выпустил уже три книги. Две о городе, одну про сельскую жизнь. Про природу. Он прочитал твои письма и говорит, хороший, дескать, парень. Книги мои читает. Я говорю: ну да, хороший. Только книг он совсем не читает, некогда ему. А Николай Степанович смеется. Да видно же, говорит, что читал. Слово в слово передрал в письмах. В общем, Сережка, не знаю, как это ты там умудрился сделать выписки у такого серьезного писателя, но мне-то мог бы не врать, что сам сочинил…»

Короче, обиделась.

Уехала в братскую Болгарию, а Серега остался с носом.

Ничего не понял. Что это он мог переписать у писателя, про которого и не слышал никогда. Он же просто напомнил Галке про старый пруд, про игрушки детства, а тут какой-то писатель! Еле дождался утра. Побежал в библиотеку. «Тетя Маша, есть у нас книги писателя Синякова?» Тетя Маша Федиахметова покосилась на Серегу: «Чем это он такой особенный?» — «Да, говорят, пишет всякое такое. Про нашу Таловку.» — «Кто это говорит?» — «Галка Мальцева.»

Тетя Маша не поверила, но книжку разыскала.

Книжка оказалась маленькая, аккуратненькая, с портретом.

Неизвестно, где писатель Н.С. Синяков наслушался о Серегиной простой жизни, только у него каждая строка была как живая. Серега оторваться не мог. Если черемуха, то сразу видно — не выдуманная, цветет за окном. Если пруд, то темный — вековечный. И сам писатель — с сединой, в очках. Видно, что нормальный мужик. Такой не полезет козлом в чужие огороды. Но вот только… Откуда в каждом рассказе Синякова строчки из его, Серегиных, писем?… Такое ведь ни подслушать, ни подглядеть. Понятно, поначалу грешил на Галку. Познакомилась с писателем, показала ему письма, а он…

Но было еще кое-что.

Скажем, Серега только намекал на какой-то факт, а Синяков смело описывал.

Например, как купались с Галкой голышом в пруду. Разошлись в разные стороны за камыши и купались. Никто этого не видел, кроме них самих, а Синяков так все описал, будто сам прятался в камышах. «Буду в Новосибирске, — решил Серега, — набью морду писателю!»

А еще тетя Маша подняла тарарам.

Настоящий писатель! Пишет про нашу Таловку!

Подряд две читательских конференции. На одной Сонька Жихарева вслух читала рассказ о купании голышом. Понимала бы что читает, дура, а у нее на глазах слезы. Дескать, она теперь книгу Синякова почитает самой первой книгой на свете и держит под подушкой.

Серега ничего не понимал.

Встретил как-то Галкину мать, а она и в глаза не смотрит, рук в боки, гордо так: «Наша Галочка побывала в братской Болгарии. Ездила туда с лучшими членами коллектива.» И намекнула подленько: «Творческий коллектив.»

Серега заскучал. Раз так нехорошо получается, надо ставить крест или на письмах, или на Галке. А то куда ни кинь, везде этот Синяков? «Попал в историю», — смеялся отец. Серега только отмахивался. Черт с ним, с писателем, пусть сдувает. Все равно не знает самого главного. Про долгие ночи без света. Про ночные грозы. Про то, как бабы за время войны вырубили лес вокруг Таловки.

И зря так думал.

Возвращался как-то с мельницы, навстречу тетя Маша Федиахметова. «Ой, Сережа, ты вот интересовался писателем Синяковым. Зайди в библиотеку. Новый журнал пришел, а в нем такой рассказ!»

«Опять про Таловку?»

«Про нее. Про нашу!»

«Так не бывал же он в Таловке!»

«А может, бывал, — надулась тетя Маша. — А может, умеет представлять жизнь. Если человека жизнь помотает, он всякое может представить. Да и Галка, наверное, подсказывает.»

Перелистал Серега журнал и оторопь его взяла.

Да кто же это успел рассказать Синякову про бабку Шишову? Все в рассказе было как в жизни, только немножко лучше и страшней. Будь рядом Галка, поговорили бы, а так… Будто закоротило между Серегой и писателем… Он подумает, а мысль писателю передается… Только ведь так не бывает! Серега даже запрос накатал в областную газету: существует ли телепатия? Не существует, твердо ответили из газеты. А если бы существовала, то считалась бы лженаукой.

И действительно.

Пришел новый журнал, а в нем опять рассказ Синякова.

Про молодого плотника, который из праздного любопытства, правда, не в ущерб рабочему времени, интересуется лженауками.

Тяжелый рассказ.

У Сереги опустились руки.

Начал изучать биографию Н.С. Синякова.

Родился писатель в Киеве. В сорок первом был эвакуирован в Сибирь. Попал в детдом на станции Юрга (не так уж далеко от Таловки). К делу приткнулся в Новосибирске, там начал писать. Считается певцом городских окраин, но проявляет пристальный интерес к глубинке. Работает над книгой рассказов.

Ага, зацепился за последнее сообщение Серега. Вот сейчас и проверим, существует ли телепатия? Выложил на стол лист бумаги, ручку нашел. Писал первое, что пришло в голову. «Дерево стоит. Кривое. На нем листья желтые. Даже не желтые, а просто меняются. А в листьях птицы. Собираются на юг».

Как в воду глядел.

Месяца через два появился рассказ в центральной газете.

Все больше перечисления, короткие фразы, нервность, будто писатель торопился, обрывал слова. И листья у него не желтели, а менялись. Как в английском языке. Такое не придумаешь, такое услышать надо. Будто самого себя читал.

Так подошла весна.

Дождь стучит, снег крутит. Скворцы прилетели.

Поежились, полезли в скворечники. Ну и черт с ними.

Серега давно крест поставил и на Галке и на письмах. Знал от тети Маши, что писателя последнее время сильно ругают за молчание. Но так ему и надо. Серега не хотел больше думать над лженауками. Пусть ученые думают. Стал часто бегать на волейбольную площадку. Сонька Жихарева его хвалила: ты длинный, любой блок возьмешь.

Он брал.

Например, с блеском выиграли у механизаторов.

После игры Сонька увязалась за Серегой. «Читал последние рассказы Синякова? Вот писатель!»

Серега озверел.

Все обдумав, написал Галке.

«Это мои рассказы, — написал. — Нечего придуриваться. Ну, в смысле, не сами рассказы, а письма. Я напишу про пруд или про птиц, а ты рассказываешь своему писателю. Нечестно это. Больше ничего не буду тебе писать, пусть твой писатель остается певцом городских окраин. Хоть всю ночь рассказывай ему про меня, Шахерезада!»

Отправил письмо.

Днем работа, вечером волейбол.

Играл за команду Соньки Жихаревой, но все ждал чего-то, чувствовал, не кончится просто так эта история. И однажды дождался. «Ой, к Мальцевым дочь приехала. Ведь пигалица совсем была, а теперь муж при ней. Говорят, писатель!» И дома то же самое: «Ой, Галка приехала! С мужем!»

Вроде как укоряли. А за что?

Отправился с отцом рубить жерди.

Ветерок, комарья нет. В природе тихо, как в погребе. На белых березах тире и точки. Придавишь тоску, вроде лежит. Но чуть забылся, вскакивает, как неваляшка. Так нарубили жердей, прикрикнули на кобылу. Идут, разговаривают.

Отец: «Женить пора».

Серега: «Кого? Кобылу?»

«Тебя, дурень. Лет-то сколько?»

«Двадцать два всего.»

«Я в твои годы тебя нянчил.»

«Тоже мне, подвиг.»

«Подвиг не подвиг, а главное дело совершил. — И пожалел: — Забудь ты эту Мальцеву. Других, что ли, нет? — Хитро напомнил: — Вон Сонька Жихарева, говорят, куль с мукой поднимает.»

Серега восхищаться не стал.

«А Петрова? Которая постарше… Мне нравится… Или Кизимова? Мало ли, что татарка? Такие надежные… Или Черепанова… Рослякова… Выбирай любую…» Отец перечислял, а кобыла тянула телегу, прядала ушами и косила мохнатым глазом на Серегу: чего, дескать, думать?

«Ладно, — нахмурился отец. — Свободен.»

Серега не пошел к Мальцевым.

Дорога к селу под гору, а он свернул направо, тропинкой спустился к старому пруду. Темный, вековечный сон его давно никто не будил. Лягушки обленились, поверхность пошла ряской. Освежить бы воду, пустить мальков.

Поднял голову.

Галка!

Круглое лицо чуть удлинилось. От прически, наверное. Глазки подведены. Порочное в них. Сама в брючном костюме. Раньше за такой костюм бабки залаяли бы ее на улицах. И писатель при ней. Серега сразу узнал писателя.

— Здравствуйте.

Не молчать же. И замер.

Решил ни о чем больше не говорить. Вдруг Синяков мысли читает?

— Здравствуйте, — негромко ответил писатель.

Он был повыше Галки, плечистый, седоватый. Но не старый еще. На плечах замшевый пиджак, глаза не злые. Все равно Галка лучше смотрелась бы не с ним. Хотя как сказать… Та еще коза… Тонкую сигаретку курит… Потом бросила ее и растоптала каблучком.

— Это вы зря, — вежливо заметил Серега. — Мы тут парк разобьем.

— А как с вековечным сном? — Видно было, что писатель не любит обижать ближних.

— Будем будить.

— А вообще?

— Что вообще? — насторожился Серега.

— Ну, ты же знаешь, — доверительно заметил Синяков, и Серега почему-то принял это его обращение на «ты». — Я ведь всякое делал. Ты не думай. Я напишу рассказ и спрашиваю Галину Антоновну, были письма от Сережи? Если были, обязательно сравниваю текст. Удивляюсь, какой черт связал нас одной ниткой? Ведь пишу я сам, а получается, что как бы с твоих слов. Я раньше так и считал, что все это — воспоминания детства. Ну, знаешь, есть такие. Что-то совсем забудешь, как будто не было, а вдруг всплывет в памяти. Я знаю, ты обижаешься. Но откуда мне знать, в чем тут дело. Ты сам-то как думаешь?

— А я никак не думаю.

Серега нарадоваться не мог. Вот ведь как хитро получается. Сперва писатель наживался на его письмах, а потом его все стали ругать за молчание, потому что Сережка перестал писать Галке. Теперь приехал, разговаривает на «ты», как с равным.

— Сам не пробовал писать?

— Я дурак, что ли?

Тут Галка вмешалась. Галина Антоновна. Оказывается, ее и так можно было называть.

— Чего ты дуешься? — вмешалась она. Красивая, зараза. — Мы к тебе специально приехали. Я твоим письмам всегда радовалась, а ты замолчал. Но я, ладно. И Николай Степанович — ладно. Но читатели-то? Они почему должны страдать. У нас теперь горы писем, почтальоны нас ненавидят. Все обижаются, почему не выходят новые книги? Ну, не отвечать же, что из-за Сереги Жукова не выходят. Дескать, он нам перестал писать…

— Оставь, Галя, — нахмурился писатель и обратился к Сереге: — Я ту книгу, которая всем нравится, действительно написал на одном дыхании. Какая-то тайна в этом. Не собирался ее писать, но Галина Антоновна… Ну, Галя… Она ходила на занятия литобъединения и подарила мне старого неваляшку… Ваньку-встаньку деревянного, ручной работы… И вдруг я начал писать… В детдоме у нас только такой и был неваляшка… Понимаешь, о чем я?

— О Ваньке-встаньке.

— Да нет… О Гале я…

Короче, поговорили.

Устроили в клубе творческий вечер.

Познакомили писателя с местным композитором Бобом Садыриным, придумавшим собственный музыкальный инструмент — из колокольчиков. Но Синяков не сильно рвался к людям. Предпочитал уйти в лес. Уходил в лес с Серегой. Спорили на берегу вековечного пруда: дар в человеке принадлежит ему или всем людям? Серега хорошо держался.

А потом Синяковы уехали.

Бригадир как-то в курилке сказал: «Ты, Серега, задумчивый стал. Скучаешь по знаменитостям?» И добавил знающе: «В мире все через баб!»

Серега в драку. Разняли.

Но этим дело не кончилось.

Недели через две тетя Вера, почтальонка, принесла Сереге бандероль. Он ее вскрыл, а там Ванька-встанька и куча писем.

Понес игрушку на старый пруд.

Ленивый день, пустой. Плавали паутинки.

Крошечный паучок сел на Серегин нос, закопошился.

Серега паучка сдул, вывалил на колени присланные Галкой письма. И правда, отовсюду. Магадан, Москва, Иркутск, Пермь, Южно-Сахалинск, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Взбесились!» — подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь надо всем отвечать. А как ответить всем? Один пишет: вы замечательный писатель, а другой утверждает: лучших и нет на свете! Вот как любили Синякова. И как сговорились: почему, ну, почему вы не пишете про Таловку? Вы ведь так хорошо писали! Это, наверное, все про ваше детство? Одинокая учительница из Братска закапала письмо слезами. Когда она думает, что Синяков больше ни строки не напишет про таловчан, она плачет. Стропальщик из Новокузнецка писал: ну, какого черта, мужик! Раз уж взялся, давай! Если трудновато с деньжатами, он поддержит. Одно письмо пришло даже из духовной семинарии. Писал какой-то парнишка, что, прочитав книгу Синякова, вернулся в мир. Ему теперь кажется, что таловчане, изображенные Синяковым, ближе к богу, чем сам священник отец Борис.

Надо же, прикинул Серега.

Рассказ всего лишь про старый пруд, про лягушек пучеглазых, бесстыдных, а парнишка семинарию бросил. Он, Серега, Галке писал, а стропальщик из Новокузнецка готов поддержать писателя своими деньжатами.

И так печально стало.

Он ведь действительно писал только Галке, нечего злиться на Синякова.

Плотники и учительницы, шоферы и семинаристы — все читали рассказы Синякова, а не его письма. Это большая разница. Писателем интересуются все, а Серега Жуков никому не нужен. Как старенький неваляшка, которого Галка в бандероль, наверное, не без умысла ему вернула.

Подержал неваляшку на ладони — сто и т!

Рот до ушей, уши рисованные. Толкай не толкай, все равно встанет. Это Серегу писатель, кажется, прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. А стропальщик из Новокузнецка злится.

В общем, воцарилось равновесие.

Писатель о Таловке больше не писал, имя его редко стало появляться в печати.

И Серега тоже стал забывать Галку, водил в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных мало.» Это всегда было как острый нож. «Синяков! Синяков! Да я, может, написал бы не хуже!»

— Ты? — дивилась Сонька.

— Я!

И попробовал. Из принципа.

Чтобы Сонька так красиво и немножко презрительно не качала бедрами.

Но ведь, когда письмо пишешь, понятно — кому. А здесь? Чепуха какая-то. Сонька заглянула в тетрадь, хмыкнула:

— Ты хоть в городе был, балда? Там собаки сидят на цепи?

— А куда они денутся?

Сонька рассердилась:

— Не порть бумагу. Хочешь почитать интересное, у меня книжка есть.

— Писателя Синякова?

— Ага.

— Вот сама и читай.

Сидели как-то на берегу.

Пруд темный. Лиса тявкает с той стороны.

Действительно, чего это он там понаписал — город, машины… Сонька правильно сказала — круглая чепуха… Так еще станешь певцом городских окраин…

И все же заело Серегу.

Как в детстве с неваляшкой.

Купил толстую общую тетрадь, бросил Ваньку-встаньку в ящик стола — лежи, дескать, стервец, знаю я твои штучки! С тоски хотел порвать с Сонькой Жихаревой, пусть читает своего Синякова, но пришел как-то на пруд, а на берегу Сонька. Сидит долговязая, глаза на мокром месте.

— Чего ревешь?

— Книжку перечитывала.

Конечно, ту книжку! Не боялась Серегу, затараторила:

— Я в газете прочитала, что писатель Синяков ушел из литературы. Как думаешь, он надолго ушел?

— Навсегда.

— Ты сам дурак! — сказала Сонька и снова заплакала. — Я сегодня птичницам пересказала ту историю, где они у Синякова голышом купаются, так птичницы все плакали, а тетя Фрося сказала. Что когда приедет писатель, мы ему подарим корзину яиц двухжелтковых! Писателям здоровье необходимо. Как у него со здоровьем?

— Плохо, наверное.

Сонька снова в слезы.

Чтобы успокоить, спросил:

— Замуж за меня пойдешь?

Сонька сразу засуетилась, всхлипнула еще разок для порядка, чтоб видно было — она сомневается. Но волосы незаметно поправила и, как в зеркало, глянула в темный пруд. Ответила высокомерно:

— Пойду.

Серега — как проснулся.

Соньку всяко обхаживал. А она призналась: она куль с мукой поднимала ради него. До того дошло, что Ванька-встанька снова, как в детстве, начал мешать Сереге. Снится по ночам, подмигивает: уложи меня! Надоел. Он неваляшку запечатал и отправил бандеролью по знакомому адресу в Новосибирск. «Ты, Галка, — написал на бумажке, — скажи Николаю Степановичу, что я на него не сержусь. Неваляшка ведь через многие руки прошел, с ним, с игрушкой, все были откровенны, может, в нем, правда, есть что-то такое, как в намоленной иконе, да? Я недавно в книге читал, что инопланетяне много нам чего набросали. Как на свалку будто, да? Ну, может, и этого неваляшку…»

Ответа не ждал.

Как бы навсегда распрощался с петит фема Галкой Мальцевой.

А ответ пришел. Николай Степанович коротко сообщил: все у них хорошо, вот получили неваляшку, он у них снова стоит на той же полке. Сам Николай Степанович пишет очерки, много ездит. Галина Антоновна ездит с ним, но чаще дома помогает в работе. Советовал: «Ты, Сережа, по шею не уходи в будни. Зачешутся руки, пиши. Так просто, для себя. В этом есть польза. Известно, где один перестает мечтать, двоим становится плохо.»

Как-то Серега уснул, а ночью Сонька, жена, будит. Что-то, говорит, неважно себя чувствую, в обморок могу упасть. А сама рядом лежит: беременная, красивая. Сказал ей ласково: вот длинные тени, видишь? При Луне они всегда такие длинные. Я, Сонька, сейчас о тебе думаю. Ты очень светлая. Хочешь, еще что-нибудь расскажу?

— Ну, рассказывай, а то упаду в обморок.

Пруды всякие бывают, рассказал. Но лучше всего — темные и прозрачные. Рыба идет, а по дну, по камешкам и песочку, медленная тень движется. Встретит камень, изогнется. А рыбе ничего. Идет себе и идет. Ведь тень изгибается, а не рыба.

И заросшие пруды хороши.

На них мреет ряска, растут кувшинки.

Они желтоватые, растут из ила. Кувшинку потянешь, она тянется как резиновая, пускает пузырьки со дна, а потом сразу лопнет.

Или — черемуха. Немножко холодно, морозит, а от черемухи густая волна, кружит голову. Ты, Сонька, не падай в обморок, потому что я без тебя что? Вот видела, как осенью стоит под забором коневник? Он коричневый, его тронешь, он осыпается, как спелая конопля. Только невкусный он и не едят его лошади.

За месяц до Сонькиных родов тетя Вера принесла Сереге тоненькую бандероль. «От писателя Синякова.»

— Откуда вам знать?

— Я грамотная, — с достоинством заметила тетя Вера. — Там адрес обратный.

И жадно спросила:

— Дашь почитать?

Серега буркнул что-то неразборчивое, но в положительном смысле.

Подержал бандероль в руках. Опять, наверное, письма читателей — с упреками. А у него дел по горло. Он теперь истории рассказывает только Соньке. Никто не слышат его историй, кроме нежной и сладкой Соньки. Пришел, обрадовал:

— Вот от писателя.

— Ой! Книжка!

И правда, книжка.

Небольшая, в голубой обложке.

Название: «Серегины рассказы». На фотографии — Синяков. Постарел немного.

Но почему — Серегины?

Перелистал книжку. Отлегло от сердца.

Наверное, правда — работает на них с Синяковым тот неваляшка, Ванька-встанька, сын сукин. Все рассказы-то больно знакомые. Про коневник, который лошади не едят. И про старый пруд и все такое прочее. Ох, зарыдает опять над книжкой одинокая учительница из Братска. Работает Ванька-встанька, не устает, стервец, никак не уложит его судьба!

Спросил Соньку:

— О чем думаешь?

— Да вот думаю, чего ты не учился? Был бы ученый, книжку бы написал. Образования у тебя мало, — капризничает.

— Ничего себе, мало! Я три языка изучал!

— Все равно мало. Надо пять знать!

— Зачем столько? — удивился Серега.

— Да затем, что я теперь о нем думаю, — Сонька задумчиво ткнула пальцем в свой живот, имея в виду будущего наследника. — Слышь, Сережка, ты ведь работаешь с деревом. Сделай ему игрушку.

— Сделаю, — обрадовался Серега. — Я ему все сделаю.

И вырвал книжку у Соньки.

— Оставь, не это главное!

— А что?

— Ой! Не догадываешься?

— Совсем не догадываюсь.

— Да я тебе сто раз на дню говорю!

— Подумаешь, по сто раз! — догадалась Сонька. — Скажи и в сто первый. Любишь?

ВИРТУАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ, ИЛИ ЗАКОН ВСЕМИРНОГО ДАВЛЕНИЯ

…Жена сварила кофе. Сделав первый глоток, всегда самый вкусный, Николай Владимирович попросил:

— Найди, пожалуйста, черный галстук. Сегодня у нас ученый совет.

— Совет? По Мельничуку? — Жена всегда была в курсе его дел. — Он и в самом деле изобрел что-то особенное?

— Не изобрел, — хмыкнул Николай Владимирович. — Открыл. Он так считает — открыл. И если Хозин с Довгайло поддержат Мельничука, я обязательно съезжу ему по роже.

— Правильно! — сказала жена. — Истину, даже научную, надо защищать. Ты только не увлекайся, милый. Ты же сам доктор наук. Одна, ну, от силы две пощечины, этого вполне хватит. А что он открыл такое?

— Для начала закрыл. Он закрыл закон всемирного тяготения.

— А как же Ньютон? — взволновалась жена. — Про гравитацию написано во всех учебниках.

— Мельничука учебники не тревожат.

— Хорошо, но как тогда быть с этим? — Жена выпустила из рук чашку, осколки разлетелись по полу. — Отчего же она падает?

— Сила всемирного давления! Ясно? Так провозглашает профессор Мельничук.

— А по мне так все равно, — примирительно улыбнулась жена. — Как ни назвать, чашка все равно разбивается. А что Мельничук требует за это?

— Почти ничего. Разве что заменить в учебниках имя Ньютона на свое собственное.

— Ты завидуешь, милый?

Николай Владимирович поперхнулся:

— Не сбивай меня с пути. Если ученый совет выступит в защиту этого ниспровергателя классиков, я дам ему пощечину. Мельничук, Хозин, Довгайло… Тебе ли не знать, какие они демагоги.

— Хорошо, хорошо, вот твой галстук, — мягко сказала жена. — Прогуляйся. По липовой аллее до института дальше, но время у тебя есть. И не сворачивай на бульвар, где тополя, не то нос покраснеет. Не будешь же всем объяснять, что это аллергия.

Николай Владимирович и сам решил прогуляться. Неплохо бы, подумал он, заглянуть к Мишину. Усатый и рослый, с калькулятором, болтающимся на груди, Мишин поведет его к своему аппарату. «Еще денек, — скажет он, любовно поглаживая рыжую панель, — и мы услышим голос неба». Это был его пунктик: услышать, что там в небе.

За липовой аллеей тянулись дома. Верхние этажи казались непрорисованными, как и облака, катящиеся над головой. Эта недовершенность всегда волновала Николая Владимировича. Он глянул вправо: вчера с балкона ему помахала рукой симпатичная девочка. Но сегодня там прыгал нахальный мальчик, он показал Николаю Владимировичу язык. На углу, где вчера возился с мопедом знакомый механик с Опытного завода, стояла лошадь под седлом. Кто ее сюда привел?

Николай Владимирович наслаждался утренней тишиной. Он любил свой научный городок — искусственный городок, построенный при искусственном море. Если бы только не внезапные изменения — то вдруг исчезал памятник, а на его месте появлялся пруд, то вместо молоденькой лаборантки оказывалась за микроскопом прокуренная мегера…

Но — изменения!

«Или я схожу с ума, — жаловался он Мишину, — или с нашим миром что-то творится».

«Выбирай второе, — советовал Мишин, скаля мощные зубы. Он любил Николая Владимировича. — Если Мельничук и его компания не выкинут меня из института, кое-что в картине мира я проясню».

Мишин собирался прослушивать непрорисованные участки неба, те участки, на которых нет ни одной звезды. «Там могут быть прорывы в параллельные миры, — утверждал он. — Может быть, мы лишь один из этих виртуальных миров. Ты вот считаешь, что Мельничук плохой, а на самом деле плох мир, поскольку мы не можем оказывать на него влияния».

Слова Мишина не приносили Николаю Владимировичу успокоения. В каком-то смысле они нравились ему еще меньше, чем наглость Мельничука…

…Варить кофе жена не стала.

— Вари сам, рохля! — Она уже была одета и не могла присесть. Это ее бесило. — Я трублю в отделе кадров десятый год, но я уже начальник отдела, а ты лишь так… кандидатишка. Ну почему тебе не поддержать профессора Мельничука? Ты же прочел его книгу, ее все прочли, даже я прочла. «Явления, отрицающие земное тяготение». Такой человек пойдет далеко, он дерзает, не зря его поддерживают Довгайло и Хозин. Зачем тебе идти против них?

— А зачем мне идти с ними?

— Ну да! — саркастически усмехнулась жена. — Ты желаешь шагать в ногу с Ньютоном. А кто тебе этот Ньютон? Он был англичанин и пэр, а Мельничук наш!

Николай Владимирович очень не хотел, чтобы в пэры выбился Мельничук. Тогда сразу откроется, кто кого поддерживал в изнуряющей борьбе, а кто выказывал непростительную принципиальность.

Он шел по знакомой улице. Пух тополей витал в воздухе, только это и нарушало гармонию мира. Не хватало еще явиться на ученый совет с красным носом. И Мельничук, и Хозин, и Довгайло — все они знают, что он аллергик, но если цветом его носа заинтересуется комиссия, еще не известно, что они скажут.

Слева тянулись деревянные домики. Бабка растягивала меж столбов бельевую веревку. Мальчишка с крыши сарая показал Николаю Владимировичу язык. Нет, затосковал Николай Владимирович, я бы предпочел, чтобы на балконе смеялась девочка. Забегу к Мишину, решил он. Мишин заносит его наблюдения в особую тетрадь. «Вчера, говоришь, шел мимо девятиэтажки, а на балконе смеялась девочка? Хорошо… А позавчера? Тоже дом, только кирпичный, в три этажа и со старухой в окне? Хорошо… А сегодня, говоришь, деревянные домики? И это хорошо! Только ты не пугайся, все живут, и никто не пугается. Ты не сходишь с ума, ты просто подтверждаешь мою теорию. Когда заработает наш аппарат, — он щедро приглашал друга в соавторы, — мир раскроет нам свое нутро. А на Мельничука плюнь. Он или Ньютон, какая разница?»

«То есть как, какая разница?» — по-настоящему пугался Николай Владимирович…

…Жена сварила кофе.

— Давай никогда не ссориться, — предложила она. — Попробуй, как вкусно! Это настоящий кофе, его привезла из Нигерии жена Довгайло, они опять вместе ездили в командировку. Это ты не можешь оторваться от своих дурацких приборов. А тебя, между прочим, ценят. И Мельничук ценит, и Хозин, и Довгайло. Они говорят, что ты неплохой физик, только очень уж держишься за классическое наследие. Зачем тебе этот Ньютон? За Мельничука коллектив, Мельничук дерзкий. Ты смотри, — доверчиво сказала она, — я роняю чашку, и она разбивается. Может, ее притягивает Земля, а может, на нее давит какая-то сила. Зря вы там шумите со своим Мишиным. Ты покайся, Колька. Прямо на совете и покайся.

Николай Владимирович нервно заметил:

— Не все дерзкое является истиной.

— Дирекции виднее, — строго сказала жена. — Я не первый год в секретаршах Мельничука. Он тебя ценит, только, говорит, ты находишься под дурным влиянием Мишина, который задумал что-то подслушать.

— Бред, киска! — Николай Владимирович улыбнулся через силу. — Где моя кожаная куртка? Через час ученый совет, а я тут болтаю с тобой о всякой чепухе. И запомни, киска, — сказал он строго, — я был и остаюсь на стороне Ньютона!

— У Ньютона был отдельный дом, — всхлипнула жена. — Я видела на картинках. У него был дом и еще сад, а в саду росли яблони.

— У нас тоже все будет.

— Только ты не заходи к Мишину! Он звонит и спрашивает — как дела? Я говорю — как и вчера. А он каркает: так не бывает! Зачем он так говорит?

Николай Владимирович вышел на улицу. Он любил свой городок. Торговый ряд, детские ясли, слева новая девятиэтажка. Сосны, несколько лип. Если поторопиться, он успеет забежать к Мишину.

Николай Владимирович пересек неширокую площадь, показал язык старушке, застывшей в окне, кивнул головой знакомому автолюбителю, копавшемуся в «Жигулях». Мчались мимо машины, размазанные, как на кинопленке, плыли над головой неопределенные облака. Нормальный живой мир. В таком мире есть смысл бороться за незыблемость законов природы.

По узким коридорам подвального помещения Николай Владимирович добрался до мощных двойных дверей с хитрым глазком.

— Вы тут чего? — спросил он рабочих, столпившихся у дверей.

— Нас Мельничук послал — аппарат выносить. Он же не по профилю, этот аппарат, а энергии жрет будь здоров!

Николай Владимирович постучал в дверь.

— Не открою! — сварливо отозвался Мишин. — Сказано вам, приходите после обеда, сам все вынесу.

— Это я, — сказал Николай Владимирович. Дверь приоткрылась и сразу же захлопнулась за ним.

Мишин потирал руки. Дьявольская конструкция поднималась до самого потолка.

— Может, вынести все это? — пожалел Мишина Николай Владимирович. — Я бы помог. Мельничуку доложат, он даст мне лабораторию, а если у меня будет лаборатория, я тебя возьму к себе.

В дверь сильно постучали.

— Ох, отключат ток, — сказал Мишин и заторопился, полез к решетчатому пульту, потянул на себя какую-то рукоять. Из двух колонок, разнесенных по углам, пробились, наполнили лабораторию странные звуки. Интересно, куда он направил антенну, в какой из непрорисованных участков неба?

— Слушай! — Мишин вцепился в его плечо.

И они услышали. Голоса были такими далекими, будто доносились из невообразимо глухих областей Вселенной.

— Неплохо… — услышали они. — Совсем неплохо…

Неплохо… Совсем неплохо… — сказал редактор. — Седьмая глава начала, наконец, оформляться. Герой оживает. Ему бы еще решительности!

— В первом варианте он был решителен, — робко заметил автор.

— В первом варианте он был драчлив, — возразил редактор. — Кстати, зачем ему такое громоздкое имя? Возьмем что-нибудь покороче. Скажем, Илья. Или Петр… Петр Ильич! Принято? И еще — что за странная идея подслушивать небо? Не спорю, время требует от нас остро ставить вопросы, но до какого-то предела, верно? Подслушивать небо… Так мы далеко зайдем.

Он потрепал автора по плечу:

— Поработайте над главой еще. Что-то от первого варианта, что-то от остальных. Синтез — вот на чем стоит искусство…

…Жена сварила кофе.

— Я хочу чаю, — попросил Петр Ильич. — Через час ученый совет, а кофе действует на меня раздражающе. Мне не следует торопиться. Может, в рассуждениях профессора Мельничука и впрямь есть что-то такое… Надо присмотреться, послушать разных людей. Ньютон никуда не денется.

— Я сейчас заварю чай, — мягко сказала жена. — А ты на совете требуй лабораторию. Ты же сам говоришь, в рассуждениях Мельничука что-то есть, так поддержи его. Жена Довгайло говорила мне, что Мельничук очень не любит спорщиков.

— Буду молчать, дорогая, — торжественно пообещал Петр Ильич. — Буду нем как рыба. Мельничук или Ньютон… Ты права, сейчас главное — получить лабораторию.

— У нас два часа в запасе, — потупилась жена.

— Я погуляю. — Петр Ильич был человеком с характером. — Я загляну к Мишину. Он что-то обалдел с этим своим аппаратом. Подслушивать небо… Этак мы далеко зайдем!

ДРУГОЙ (СТРЕЛА АРИМАНА)

Мудр тот, кто знает нужное, а не многое.

Эсхил

Завоевательница

Честно говоря, Зита ожидала большего.

Может быть, гораздо большего.

Разумеется, она не думала, что зеленые площади и магистрали Мегаполиса будут затоплены бурлящей пестрой толпой, что у каждого Инфора, у каждой живой скульптуры, у каждой башенки Разума будут кипеть импровизированные карнавалы, а под белыми башнями МЭМ (Мировой Электронный Мозг) с не меньшей силой и с не меньшим неистовством засверкают невероятные ярмарки либеров, как это бывает, скажем, в день Свободы. Нет, ничего такого Зита не думала, и все же была разочарована.

Мнемо — другая жизнь, Мнемо — другие возможности. Южные либеры настаивают: машина Ждана Хайдари должна принадлежать всем.

- Мнемо, другая жизнь! — фыркнула Зита. — Зачем мне другая жизнь, если меня вполне устраивает эта, если я собираюсь устроить ее разумно!

Будущее может оказаться не похожим на вашу мечту, но будущее будет таким, за какое вы проголосуете.

Это так. Голосование — дело конкретное. Голосование приносит конкретный результат. Это важно.

Зита улыбнулась.

Темноволосый мужчина, устроившийся на высокой террасе кафе, проводил ее восхищенным взглядом.

Зита вздернула голову, рыжие волосы разметались по плечам. Чем больше будет подобных восхищенных взглядов, тем легче она решит свои проблемы. А что касается будущего голосования, то до него еще далеко.

Проблема личностных контактов. Мнемо — еще одно ваше будущее. Мнемо предоставляет вам невероятный выбор.

«Значит, и мне! — не без гордости подумала Зита. — Я, конечно, не такая умная, чтобы пользоваться Мнемо, но я и не собираюсь это делать. У каждого своя цель, свое назначение». Что бы там ни говорили о той, другой жизни, ей, Зите, нравится реальная.

Она с удовольствием осмотрелась.

Ей уже приходилось бывать в Мегаполисе. Десять лет назад она была здесь — Общая школа поощряет такие поездки. Правда, потом она уже ни разу не выбиралась сюда, ей нравились места более дикие. Таких мест на Земле много, и они всегда разные, а мегаполисы все же похожи один на другой, где бы они ни располагались — в долине Рейна, в Американском треугольнике, в Японской зоне, на Зондском архипелаге или на юге Западной Сибири. Мегаполис есть мегаполис, его назначение строго определено, а Зиту всегда манила природа. Только природа дарит ощущение тайны, живет сама по себе, не сообразуясь с тобой, только природа возвращает тебя в вечное. Смотреть на запутанный ход муравья, на его долгую хлопотливую пробежку с грузом и без, видеть стремящегося к цели оленя, рассматривать смутные тени рыб сквозь толщу озера — это схоже с ощущением, охватывающим тебя в башенке Разума: ты весь открыт, тебя кто-то видит!

Правда, Зита считала все эти слухи о далеком вселенском Разуме вздором, но в башенке Разума ее всегда охватывало волнение. Рвущаяся вверх готика стен, раскрытая в небо кровля… Может, правда, кто-то видит тебя, ощущает, чувствует?…

Зита фыркнула: ощущать и видеть тебя — это позволено только МЭМ. Нет, Зите не по душе башенки Разума, и не только ей: сейчас туда мало кто заглядывает. Ей больше нравятся места дикие, свободные. Скажем, Ганг.

Она вздохнула.

Она, выросшая на океанском шельфе, на островах, сразу же была покорена гигантской пресной рекой. Эти древние каменные храмы, эти вечные, мутные, полные тайн воды, это иссушенное солнцем небо… Зита черпала ладонями воду, в который раз поражаясь тому, какая она в Ганге мутная. Ну да, эта муть целебна, она настояна на гималайском серебре. Зита не побоялась сделать глоток, а стеклянная Колба, наполненная той же водой, до сих пор стоит в ее комнате, не умирая, не зацветая, не давая никаких запахов. Но почему она все же такая мутная? До встречи с Гангом она считала, что его вода должна быть прозрачной — ведь она привыкла к прозрачному океану — и сквозь ее толщу можно увидеть неровное илистое дно. На Курилах, например, были места, где, свесившись со скалы, можно было увидеть на дне океана каждый камешек. Но все оказалось не совсем так. Впрочем, разочарование ли это?

Сирены Летящей. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Судьбу Третьей звездной решать вам.

«Гелионис» как вариант будущего. Ждан Хайдари и Ри Ги Чен: будущее формируем сегодня.

Юнис: новая программа. Гумам утверждает: туманы запахов — тупиковый путь,

Индекс популярности; Ждан Хайдари, Хриза Рууд, Ри Ги Чен, доктор Хайдари, доктор Чеди, Гумам, Юрий Ходоров, Гомер Хайдари, лицедеи из Юнис — Хирш и Сэнь Сяо.

Лицедеев из Юнис Зита видела только на экранах, а о докторе Чеди вообще имела самое смутное представление, как, кстати, и о Ходорове Этот Чеди, прожив в Мнемо другую жизнь, что-то там прорицает. Рано или поздно единое человечество вновь разобьется на кланы и семьи.

Она вспомнила: государство — семья или каждая семья’ — государство. Доктор Чеди настаивает на таких вариантах.

Меньше всего в индексе популярности Зиту удивили имена Хайдари, их деятельность всегда оценивалась высоко. Правда, обидно видеть Хризу Рууд на втором месте. Место Хризы Рууд всегда первое. Зща считала Хризу Рууд великой женщиной. Не только потому, что Хриза Рууд возглавляла Общую школу, являясь ее Настоятельницей, но и потому, что она действительно была великой женщиной, ведь когда-то она сама воспитала сына. Индивидуально, что сейчас редкость.

«Ладно, — шепнула себе Зита, — я тоже буду, как Хриза Рууд».

Ей нравились белые клубы облаков над башнями МЭМ. Дохнул ветерок, она зажмурилась. Зачем люди куда-то торопятся, куда-то уходят? Зачем Ждан Хайдари и Ри Ги Чен собираются уйти на «Гелионисе» в океан? Пять лет без какой-либо связи с материками, с человечеством, даже с МЭМ! Какой странный, какой величественный эксперимент!

Без МЭМ! Вот этого Зита вообще не могла понять.

Опыт инженера или испытателя, наблюдения ботаника или астронома, формула математика или социолога, лепет ребенка и воспоминания стариков — все бесконечно и беспрерывно вливается в безграничную память МЭМ. Зачем от него отключаться? МЭМ следит за твоим здоровьем, за состоянием твоего духа, за твоим общественным ростом, за твоей семьей. МЭМ всегда готов помочь, дай лишь знак. Зачем им, на «Гелионисе», отключаться от МЭМ?

Зита укорила себя: она знает так мало.

Вот Мнемо — это понятней. Машина Мнемо, построенная Жданом Хайдари, позволяет любому человеку прожить еще одну, другую, совсем другую жизнь. Причем именно прожить, то есть обогатиться настоящим и новым опытом, действительно настоящим и новым, прежде никак не характерным для твоей жизни. Немалое открытие. Ждан Хайдари не случайно возглавляет индекс популярности. Зита видела его на экране Инфора. Ждан показался ей медлительным, рыхловатым. Длинные волосы на лбу были схвачены узкой сеточкой — это ей понравилось. Кажется, он косил. Зита еще удивилась: в наше-то время! Впрочем, он никогда особенно ее не занимал, в планах ее будущей жизни ему не предназначалось никакой роли.

Но о Мнемо, о машине Ждана Хайдари, она не могла не знать. Вечерами на Симуширском биокомплексе немало говорили о Мнемо. С одной стороны, вроде бы чистая иллюзия: ты подключен к многочисленным датчикам, остаешься в реальном мире. Но, с другой стороны, там, в смутных глубинах Мнемо (своего сознания) ты живешь совершенно другой жизнью, той, которую ты мог прожить, если бы в свое время выбрал именно такой вариант. Скажем, доктор Чеди, биолог, никогда особенно не интересовавшийся социологией и историей, именно там, в Мнемо, в другой жизни, разработал теорию исторической спирали, весьма заинтересовавшую Высший Совет. «Надо было внимательнее слушать, — укорила себя Зита, — эта теория, наверное, и впрямь важна, ведь не каменный же век предсказывает человечеству доктор Чеди».

Юнис: новая программа. Гумам утверждает: туманы запахов — тупиковый путь.

«А вот туманы запахов Гумам отрицает зря», — весело решила Зита. Он, наверное, ревнив, этот Гумам. Он великий мастер, его голографические реалы сводят с ума, восхищают, печалят, но туманы запахов тоже имеют смысл. Трижды побывав на сеансах ТЗ, Зита каждый раз покидала зал восхищенной.

Нет, нет! Почему тупиковый путь? Просто это нечто другое.

Десять лет назад Мегаполис поразил Зиту динамикой. Сотни утапов (универсальная единица транспорта), пестрые, как радуга, ярмарки либеров, световые короны над белыми башнями МЭМ и, конечно, люди, люди, люди, очень много людей. «Этот доктор Чеди что-то там недопонял, — подумала Зита. — О каком разделении человечества на отдельные кланы и семьи может идти речь? Что из того, что площади Мегаполиса стали пустоватыми? Каждый занят своим делом».

Она огляделась, отыскивая Инфор.

Подними руку с браслетом, и Инфор ответит на любой твой вопрос. Ведь Инфор — это частица МЭМ, его голос, а МЭМ знает все.

Зита никогда не задумывалась, кто и когда выдал ей ее почти невесомый полупрозрачный браслет — неуничтожимый, неснимающийся, прохладный. Просто она всегда помнила его на руке и всегда носила. Он был привычен, как облака на небе, как башни МЭМ, как океан. Он был ее частицей, ее продолжением. Хочешь сменить работу? Подними руку: МЭМ через Инфор предложит тебе массу увлекательных занятий. Хочешь побывать в Каскадных горах, в Арктике, на Фолклендах? Подними руку: МЭМ через Инфор подскажет, как проще и удобнее это сделать. МЭМ всегда выручит и поможет. МЭМ видит тебя, слышит тебя, заботится о тебе. С браслетом на руке ты всегда в системе МЭМ, с браслетом на руке ты не имеешь никаких проблем. Требования либеров отключить человечество от МЭМ, вернуть людям самостоятельность — игра. Этих игр Зита не принимала.

Проблема личностных контактов. Общая школа нуждается в реформах. Хриза Рууд за дискуссию.

Десять лет назад Мегаполис показался Зите кипящим котлом. Он и сейчас был весь в движении, но его динамика, несомненно упала. Правда, почему на улицах так мало мужчин? Почему не каждый оглядывается на нее? Почему вон тот одинокий человек на террасе кафе даже поднял воротничок рубашки?

Судьба синтезатора решится общим голосованием. Ждан Хайдари противобщего голосования. Дом Науки: синтезатор открыт для всех.

Великое создание — синтезатор Это и есть вечная, наконец овеществленная мечта — истинно безотходное производство. Вводи в синтезатор то, что имеешь, и получай на выходе то, что хочешь.

Впрочем, она, конечно, упрощает. Сырье следует тщательно подбирать, иначе получишь на выходе медное золото или деревянный камень. Говорят, бывало и такое. Но Зита за массовое производство синтезаторов. Зачем тут голосование? Зачем эта пятилетняя проверка на «Гелионисе»? Всеобщее распространение такой машины не может не отразиться на состоянии мировых дел, но ведь если и отразится, то только в лучшую сторону… Нет, нет! Ри Ги Чен и доктор Хайдари не зря занимают свои места в первой десятке индекса популярности. К тому же, создав, может быть, самую замечательную машину века, они нисколько не потеснили в десятке любовь Зиты — Хризу Рууд. Хриза Рууд — над ними. Уже одно это внушало Зите интерес к создателям синтезатора. А высвобожденное синтезаторами время… Скажем, биокомплексы, вроде того, где она работает, станут ненужными… Так учись! Проблема свободного времени давно решена. Учись владеть компьютером, синтезатором, голографическим конструктором, подчиняй себе неведомое, освобождай себя от опеки биороботов и людей. Если ты умеешь подбирать ключи к генетическому коду своего биоробота или к непостижимой логике подчиненных тебе машин, твой индекс популярности мгновенно вырастает. А каких ценностей еще желать? Разве уровень твоей необходимости обществу — не самая главная ценность?

Остановившись у Инфора, Зита машинально ткнула пальцем в контролер Индекса популярности.

«На общем уровне».

Ну да! Зита вздохнула. Ну да, она еще ничего такого не изобрела, она не побывала в космосе, не родила сына. Чего вздыхать? Разве она ожидала какого-то другого результата?

Зита рассмеялась.

Она ни в чем не чувствовала себя ущемленной.

Кусок яркой и легкой ткани свободно охватывал ее плечи и бедра, теплый ветерок, налетая, перебирал рыжеватые волосы. Она чувствовала себя юной, свободной Она хотела движения, она хотела, чтобы все вокруг кипело.

Светлый мир, светлый!

Она, конечно, не все понимает в тех проблемах, что постоянно ставят перед человечеством все эти Хайдари, Чеди, Гумамы или, скажем, либеры, но зачем, собственно, ей все это понимать? Разве нет МЭМ? Возникнут сложности — МЭМ поможет. МЭМ — воплощение опыта всей человеческой истории. В конце концов, дело не только в твоем личном интеллекте. Всем этим Хайдари, Чеди и Гумамам, столь блистательно необходимым человечеству, она всегда предпочитала и предпочитает Хризу Рууд — Настоятельницу Общей школы.

Общая школа…

Единственное, что портило ей настроение, — воспоминание об Общей школе.

Она вдруг явственно увидела малышей. Их ведут на прогулку. Над ними гвалт, над ними небо бездонное.

Сердце Зиты заныло.

Не надо сейчас об этом.

Сирены Летящей. Ошибка группы Морана. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари.

Ага, это о Второй звездной.

Зита, как все, радовалась возвращению Второй звездной, но ведь это случилось почти два года назад. Честно говоря, Зита уже малость подзабыла о том, что рядом с ней живут сейчас люди, необыкновенные хотя бы тем, что они и впрямь побывали там — в мертвом холоде, в мертвой пустыне, в абсолюте холода и пустоты.

Сирены Летящей. Судьба Дага Конвея. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Расшифровка на любом Инфоре.

Моран… Даг Конвей… Гомер Хайдари… Даже сами имена звучали как-то не так…

«Ну да, — уверенно сказала себе Зита, — как они могут еще звучать? Сунули людей в титановую коробку и выпихнули на несколько лет в пустое пространство. Они, наверное, не понимают Земли — прелести прибоя, прелести закатов. Они, наверное, боятся Солнца, ведь Солнце для них прежде всего — источник жестокого излучения…»

Странные люди.

Зита даже расстроилась, так ей стало жаль участников Второй звездной.

Задумавшись, она медленно шла по узкой аллее Центрального парка. Центральный парк — это только название, вряд ли следует смотреть на него как на некий, даже условный, центр Мегаполиса. Если быть точным, Центральный парк — всего лишь часть территории Института человека. Вон те здания, что террасами поднимаются по холму, это и есть комплекс института, в котором созданы такие необычные машины, как Мнемо и синтезатор.

Зита смотрела на институт с почтением.

А сирены Летящей?

Зита присела на пластиковую скамью, уютно окруженную кустами сирени. Она жалела участников Второй звездной. Участников Первой звездной она тоже жалела, но те хоть, кажется, не понаделали там ошибок. Она глазами отыскала экран Инфора — юн он, чуть левее скамьи.

Сирены Летящей…

Она улыбнулась, отметив, что непроизвольно села так, как обычно это делает Хриза Рууд. Зита всегда старалась подражать этой невероятной, этой восхитительной женщине. Левая рука на колене, правая — на запястье левой, голова чуть откинута, рыжеватые волосы густо рассыпались по плечам.

И глаза…

Зита хорошо знала, какие у нее глаза. Про такие глаза говорят — бездонные. У ее сына будут такие.

Поднять руку?

Она подняла. Экран Инфора вспыхнул.

Диктор (может, биоробот, а может, действительно кто-то из тех, кому нравятся такие занятия) глянул на Зиту восхищенно. Она сделала правильный выбор, он ответит на любой вопрос! Глаза диктора (или биоробота) были полны неподдельного, настоящего восхищения: да, да, сведения Зиты верны. Вторая звездная — это несколько лет пути во тьме, в космическом холоде, а конечная цель — одна из планет звезды Летящая Барнарда.

Зита это знала.

Диктор восхищенно кивнул: да, он видит, что Зита знает немало. Что же касается группы Морана, она состояла из трех космонавтов: сам Франс Моран, астроном, Даг Конвей — биолог, Гомер Хайдари — палеонтолог. Именно они высаживались на боте на планету Ноос — четвертую планету Летящей Барнарда.

Зита нетерпеливо мотнула головой. Это она знает. Она хочет подробностей.

Диктор понял Зиту: на экране высветились лица, чем-то неуловимо похожие, хотя и не одинаковые. Даг Конвей — белобрысый, голубоглазый, явно с Севера. Франс Моран — круглолицый, медлительный, откуда-нибудь из Бретани. Наконец, раскосый по-азийски Гомер Хайдари.

— Да, да, это они, — пояснил диктор. — Это они высаживались на Ноос. Замечаете, в их глазах таится напряжение? Практически невозможно снять его, космос вселяется в человека навсегда. Правда, это делает их похожими? Но это они, именно они, — напомнил диктор, — впервые за всю историю человечества обнаружили в горных породах чужой далекой планеты нечто вроде окаменевших спор. И это они открыли сирен на Ноос.

— Я все время слышу: «сирены, сирены», — мотнула головой Зита. — А почему сирены?

На мгновение ей представилось ’что-то крайне доисторическое: полуженщины, полуптицы. В древности кто-то даже привязывал себя к мачте, не то спрыгнул бы с корабля и навсегда остался с сиренами, так волшебно, так упоительно умели они петь. Ведь пели?

Диктор восхищенно кивнул. У Зиты прекрасная память, с ней легко и интересно разговаривать. Сейчас она сама увидит сирен.

Он так много наговорил об этих сиренах, что Зита испытала острое разочарование, увидев на экране голую каменистую пустыню, а на обожженных камнях — странноватые кустики. Их кожистые, нисколько не привлекательные листья медленно изгибались и вдруг дергались судорожно… Это и есть сирены? Зита правда была разочарована. Чем, собственно, эти сирены интереснее водорослей? У Зиты на Симуширском биокомплексе есть любимое место — скала, круто обрывающаяся в океан. Под скалой большая глубина, вода всегда прозрачна. Сквозь толщу воды хорошо видно, как раскачиваются на дне длинные, перфорированные по краям листья ламинарий. Куда как привлекательнее сирен.

— Почему — сирены? — переспросила она.

Правильный вопрос! Диктор снова кивнул. Ему явно льстила беседа с такой красивой женщиной. К тому же Зита все понимает… Она теперь ясно видела, что листья сирен действительно изгибаются, вздрагивают конвульсивно. Прямо на ее глазах некоторые из них свернулись в подобие не очень аккуратных воронок, на стеблях вспухли странные наросты. Какие-то испарения поднимались над кустиками и осыпались вниз легкими светлыми хлопьями. Одновременно со всем этим слышался долгий далекий звук, нежный, совсем не резкий, но отчетливый, зовущий, полный странного томления, которое вполне можно было принять за призыв.

Зита вздрогнула.

Зачарованная, она увидела океанский накат. Чайки, дымка, безмерность… Выбежать на террасу, перегнуться через прохладный каменный парапет, счастливо задохнувшись, увидеть внизу еще одну террасу, обрывающуюся прямо в океан, и женщину — смеющуюся, счастливо наклоняющуюся над ребенком, и нежные руки ребенка, не руки, ручонки, совсем крошечные: пальчик не длиннее ногтя на мизинце Зиты.

Сердце Зиты счастливо дрогнуло, она невольно прижала пальцы к вискам. Сколько все это длилось?

— Это всегда так, — понимающе улыбнулся диктор. — Вы отвлекаетесь всего на минуту, а потом оказывается — слушали сирен весь день. Чтобы кто-то заскучал и попробовал отключить Инфор, я такого не помню. Увлекает, правда?

Зита кивнула.

Она была потрясена. Эта песнь сирен… Неужели она просидела на скамье перед Инфором почти час?… И если это так, то как же пришлось группе Морана? Там, на Ноос, они могли заслушаться по-настоящему. Немудрено наделать ошибок… Она уже поняла, почему эти невзрачные кустики названы сиренами, и теперь хотела знать что такого натворили на Ноос Моран и его спутники?

— Они нарушили Положение о Космосе.

Сообщая это, диктор держался крайне серьезно.

Зита кивнула. Что там сказано в этом Положении?

Диктор процитировал.

— «При любой попытке человека войти в контакт с неизвестной ранее формой жизни все, что может явиться причиной опасности как для самого человека, так и для неизвестной ранее формы жизни, должно быть категорически устранено. Если сам контакт по каким-либо причинам представляет собой угрозу как для человека, так и для неизвестной ранее формы жизни, человеку следует отступить. Все иные реакции человека на изложенную выше ситуацию относятся Положением к категории неприемлемого риска…» — И спросил: — Я внятно изложил суть?

Зита кивнула.

— Вполне… Этот Даг Конвей, такой голубоглазый, он что, правда погиб на Ноос?… Эти сирены опасны?

Диктор заметил, что в некотором смысле, несомненно, опасны.

— А разум?… Эти сирены разумны?

Диктор был готов ответить на любой вопрос.

— Разумны? Возможно… Но есть люди, отрицающие это… Скажем, палеонтолог Второй звездной Гомер Хайдари… Хотите знать его мнение?

Зита энергично потрясла головой. Нет, нет! С нее достаточно. Эта голая каменистая пустыня на экране… Как можно выжить в такой пустыне? Что вообще делают на Ноос сирены? И если это загадка, то когда ее разгадают?… Это зависит и от нее? Зита растерялась, как от нее?… И поняла. Как она могла забыть: предстоит общее голосование по Третьей звездной. Она, Зита, тоже будет определять судьбу экспедиции. Но надо ли лететь в такую даль, чтобы заниматься столь странными и вряд ли полезными существами?

Зита говорила, а сама чувствовала смущение, ее сбивали с толку Глаза палеонтолога Гомера Хайдари. Казалось, он смотрит прямо на нее, видит ее.

И песнь сирен… А ведь это только обрывок… Как звучит эта песнь там, под чужими звездами?

Зита зябко повела плечами.

Взгляд Гомера Хайдари сбивал ее с толку.

Она слышала, и это было правдой, что Гомер Хайдари, как, кстати, большинство участников Второй звездной, был воспитан матерью индивидуально. Однажды, еще в Общей школе, Зита была на встрече с подводным археологом, который тоже был воспитан индивидуально. Пожалуй, он смотрел, как Гомер. Его взгляд тоже смутил Зиту. Наверное, они все такие, кто избежал Общей школы. Только Общая школа вырабатывает в человеке истинную гармонию.

Она покачала головой.

Ее соседку по Симуширскому биокомплексу зовут Нора Лунина. Она член Родительского клуба, воспитывает дочь индивидуально. Неужели когда-нибудь дочь Норы будет смотреть на мир с такой же скрытой усмешкой, как смотрит Гомер Хайдари и как смотрел тот подводный археолог?

Вслух Зита этого не спросила.

Отгоняя смущение, она дерзко мотнула головой, раскидав по плечам рыжеватые волосы. Долой Инфор! Долой долгие разъяснения! Она прилетела в Мегаполис вовсе не затем, чтобы вдумываться в случившееся на далекой планете Ноос. Все эти либеры, синтезаторы, Мнемо, ТЗ, башенки Разума — пусть всем этим занимаются те, у кого есть время и желание. Она же хочет стать членом Родительского клуба, хочет сама воспитать своего будущего сына, не отдавая его в Общую школу. Зита найдет человека, союз с которым даст ей право на индивидуальное воспитание, Она получит доступ в Родительский клуб, станет его активным членом, а если понадобится, добьется встречи с самой Хризой Рууд. Зита — не либер. система МЭМ ее устраивает, но своего ребенка она воспитает и вырастит сама. Ведь получилось это у матери палеонтолога Гомера Хайдари, ведь получается это у Норы Луниной. А в синтезаторах и Мнемо пусть разбираются их создатели.

Зита прижала ладони к разгоряченным щекам. Она все еще чувствовала на себе взгляд Гомера Хайдари. Разумеется. Гомер Хайдари смотрел вовсе не на нее, это была только картинка, но Зита чувствовала непонятное смущение. Надо вести себя сдержанней, столь явные чувства ей не на пользу, ведь МЭМ фиксирует все. Потом, при тестировании, слишком явные чувства могут сослужить ей не самую лучшую службу.

Нет, нет! Не думать об этом!

Но она все еще слышала долгую песнь сирен. Она чувствовала, знала: своего сына она будет воспитывать и растить сама и не отдаст его в Общую школу. Разве не в ее силах дать ребенку уверенность, здоровье, правильное понимание мира и человека? Разве всей своей семнадцатилетней жизнью Зита не доказала своей воспитанности, гармоничности, самостоятельности, доброты, благожелательности, упорства? Она человек вполне гармоничный. Некоторый переизбыток страстности вполне уравновешивается ее искренним и глубоким уважением ко всему созданному и совершенному современным человеком. В пять лет, ладно, она приведет ребенка в Общую школу, она ведь не враг ему, но до пяти лет… Она готова к роли воспитательницы! Умеет быть внимательной, нежной. Нора Лунина доверяла ей своего ребенка. Она внимательна и научится быть еще внимательнее. Чуть запоздало, но благодарно Зита кивнула исчезнувшему с экрана диктору (или биороботу). А все эти «Гелионисы», Мнемо и Звездные… Ей, конечно, жаль погибшего на Ноос биолога, но они там с этим сами разберутся. А она, если будет за что-то голосовать, то прежде всего за синтезатор. Синтезатор окончательно высвободит людей. Женщин уж точно окончательно. А что важнее для матери, чем полное освобождение? Что вообще исключительнее дара матери? Разве самая творческая работа кипит не в семье? Как можно не понять изумления: ты вскочила, босая бежишь по прохладному полу, открываешь на бегу высокие двери, ты видишь раннее утро и то, как широко и страшно распахнут на горизонте океан. Как не понять задыхающегося от счастья сердца? Ведь там, на нижней террасе, если нет ветра, нет тумана, прямо под узловатой сосной, вытянувшей над берегом сухие плоские ветки, под ее ободранным смолистым стволом сидит Нора Лунина! Ее глаза полны нежности, лицо светится. Ее нежность неизбывна, потому что у ее груди смеется странное существо, крошечное, живое, тянущее к ней крошечные ручонки, нежно повторяющее голос матери…

Зита задохнулась.

Группа Морана, либеры, «Гелионис», Мнемо, ТЗ, синтезатор — как это все далеко!

Вздохнув, отогнав видения, она встала. Узкая дорожка, казалось, бесцельно петляла среди деревьев. Прямо из кустов сирени выглянула живая скульптура.

— Чего ты? — сказала живая скульптура. — Поговори со мной.

Зита рассмеялась. Кто-то из последних собеседников натянул на голову живой скульптуры нелепую голубую панамку.

— Я кофе хочу. А говорить мне не очень хочется.

— Да ну, — возразила живая скульптура. — Со мной всегда интересно, ты только начни. Вот ты сама откуда?

— С Симуширского биокомплекса.

— Вот я и вижу. Тебе, наверное, нужны советы, ты многого можешь не знать. Если так, спрашивай. У меня есть время.

— А у меня его не очень много.

Зита, правда, заторопилась. Она уже слышала запах кофе. Здесь, на террасах Института человека, много уютных уголков. Показав живой скульптуре язык, она скользнула за мощный куст рябины, тронутый желтизной, и увидела гостеприимно расставленные столики. За одним из них сидели трое мужчин. Зита кашлянула, но ее не услышали.

Ладно.

Зита села так, чтобы видеть всю компанию. Но что скрывать, она села так, чтобы слышать эту компанию.

Индекс популярности: Ждан Хайдари, Хриза Рууд, Ри Ги Чен, доктор Хайдари, доктор Чеди, Гумам, Юрий Ходоров, Гомер Хайдари, лицедеи из Юнис — Хирш и Сэнь Сяо.

Подумаешь, Ждан Хайдари! Первое место должно принадлежать Хризе Рууд. Зита всегда подражала Настоятельнице Общей школы, ей всегда хотелось походить не Хризу Рууд. Конечно, волна мерцающих волшебных волос, гибкие руки, гармония жеста, слова, походка — все это было подарено Хризе Рууд природой, но Зита работает над собой, она старается ни в чем не уступить той, кого обожает. Почему же на первом месте в индексе находится Ждан Хайдари?

Зита обиженно вздохнула.

Папий Урс (универсальный бытовой робот; вся бытовая серия шла под именем Папий Урс: так звали когда-то знаменитого биотехника) подкатил столик. Зита сама взяла чашку, голова закружилась от аромата, выбрала сок и только после этого осторожно покосилась на соседний столик.

Никто из тех троих не заметил ее появления.

Один, коренастый, широкоплечий, сидел к ней спиной. Он явно устал, она почувствовала это по его расслабленности. Утомленным выглядел и другой. Его рыхловатое, но доброе и совсем не старое лицо показалось Зите знакомым, было в нем что-то не совсем обычное. Зита не сразу поняла, что человек проста косит, и косит изрядно. Она удивилась: не столь уж сложная операция, почему он мирится с таким неудобством? А вот третьего Зита узнала сразу. Еще бы! Жесткие, будто дыбом вставшие волосы, гладкое лицо, совсем как у живой скульптуры, резкие жесты — конечно, это Гумам, один из самых популярных мастеров голографического реала. Зита видела в Юнис многие его вещи, ей особенно нравилась драма «Безумная». Зита смотрела этот реал много раз, она могла воспроизводить на память целые монологи. Там мать, случайным образом избежавшая коррекции, бежала из госпиталя вместе с ребенком и переживала умопомрачительные приключения.

Гумам утверждает: туманы запахов — тупиковый путь.

Возможно, но Зите сеансы ТЗ нравились.

Ей нравилось утонуть в мягком кресле, сосредоточиться, отключиться от всех забот и вдруг — это всегда бывает вдруг — уловить тот самый первый, самый странный момент, когда тебя начинают касаться медленные разводы серебряного фосфоресцирующего тумана, совсем как на океанском берегу. Они текут, колеблются, прозрачные и слоистые, они навевают легкую печаль, светлую смуту. Ты вспоминаешь полузабытые запахи водорослей, пузырящейся пены, нежных битых ракушек, прогретых солнечными лучами… Да мало ли что ты вспоминаешь и чувствуешь! В самом ничтожном запахе, даже в намеке на запах заключена чудовищная информация. За какое-то мгновение ты можешь заново пережить всю жизнь, а всего-то твоих ноздрей коснулся почти неуловимый запах…

Нора Лунина…

«О чем я? Нора Лунина далеко, я не на сеансе Т3…»

Коря себя за несдержанность — МЭМ все видит, МЭМ все слышит — Зита крепко сжала колени. И услышала:

— Выходит, к единому мнению мы не пришли.

Ну да, это сказал Гумам. Сказал раздраженно и резко. А тот, что сильно косил, поднял наконец голову и увидел Зиту. Что-то в глазах его изменилось, но все равно он смотрел как бы мимо Зиты.

— Единого мнения и быть не может, — все так же резко заявил Гумам. — Мы можем называть кроманьонцев дикарями, но рисовали они не хуже нас. И это была реальность. А Мнемо?

— Реальность?… Что вообще есть реальность? — медленно спросил косящий.

— То, что сближает, — сразу ответил Гумам. — То, что можно потрогать. То, что помогает общению!

— Ну да. — Собеседник Гумама оставался спокоен, даже слишком спокоен. — Залы Юнис собирают невероятное количество зрителей. Но единение ли это? В театр уже в двадцатом веке ходили вовсе не для того, чтобы общаться. В театр вообще можно не ходить — почти та же информация приходит к нам и с экрана… Что же касается Мнемо, Гумам, хочу огорчить тебя: Мнемо — это вовсе не иллюзия, это не обман. Это жизнь. Это действительно жизнь. Другая, но жизнь, и к этому следует привыкнуть.

Третий, тот, что сидел к Зите спиной, повернулся, и она его узнала. У него был характерный профиль — восточный, даже юго-восточный. Плоское лицо, плоский нос, раскосые глаза, прижатые уши И имя восточное: Ри Ги Чен. Один из создателей синтезатора.

Зита растерянно и восхищенно моргнула. Она никак не ожидала увидеть рядом сразу двух человек из первого десятка индекса популярности.

А третий? Тот, что косит? Кто он?

— Если верить доктору Чеди, ничто от нас не зависит, — раздраженно продолжил Гумам. — Он считает, что ничего нельзя изменить, мы можем только ждать. Он считает, стрела Аримана выпущена, она уже сорвалась с тетивы.

Зита невольно улыбнулась горячности Гумама. В общем, он, наверное, и должен быть таким.

А Ариман?

Это такой пухлый шалун с луком, которого любили изображать в очень старинных книгах?…

Нет, она что-то путает Гумам действительно раздражен. В таком состоянии он не стал бы апеллировать к пухлому шалуну. Ариман — это что-то совсем другое.

Она уважительно наклонила голову. Гумам!..

Неистовые голографические реалы Гумама всегда были ее слабостью. Зита уважительно разглядывала Гумама. Он вдруг перехватил ее взгляд.

— Хотите к нам?

Это было в традициях Мегаполиса. Зита кивнула.

Все трое встали. Тот, что сильно косил, медленно подвинул ей кресло.

— Вы поняли, о чем мы тут говорим?

Подразумевалось, что она все слышала.

Зита смутилась.

Если она что-то поняла, то довольно смутно. Она чуть не покраснела. Она даже не помнит, кто этот Ариман, не знает, что такое стрела Аримана, зачем ему вообще нужны стрелы?

Тем не менее Зита кивнула Гумаму. Пусть интуитивно, но что-то она действительно уловила. Ведь многие сейчас говорят о прорицаниях доктора Чеди, а он настаивает на близком расколе мира. Такого единого, такого единственного!..

— Если вы говорите о том, почему люди перестают интересоваться друг другом, общими делами, почему они вдруг начинают искать уединения, то я скажу: ответ не там, где вы его ищете.

— Да?

Все трое глянули на нее с искренним удивлением, и только сейчас Зита узнала наконец третьего.

Как она могла его не узнать! Она же видела его на экранах Инфоров. Ждан Хайдари, создатель машины Мнемо, на сегодняшний день самый популярный человек планеты. Это о нем говорят, что он прожил уже пять жизней. Совсем других жизней, но жизней!

— Что вы имеете в виду?

Спросил Гумам. Ри Ги Чен, как и до того, не произнес ни слова

— Я детей имею в виду. — Как ни странно, знаменитости ее почему-то не смутили. К тому же она все еще сердилась на них, они ее заметили не сразу. — С детьми всегда много хлопот, зато рядом с детьми постоянно помнишь о будущем и стараешься, чтобы оно реально зависело от тебя. Если каждое последующее поколение будет живее, интереснее, богаче и чище предыдущего, то о каких проблемах вообще может идти речь? Дари другому то, что ему действительно хочется получить. Разве не это рождает ответный порыв?

Гумам усмехнулся несколько разочарованно.

— Вы член Родительского клуба?

Зита огорченно покачала головой.

— Но хотите быть членом Родительского клуба?

— Еще бы!

— И думаете, что индивидуальное воспитание — а вы ведь это имеете в виду, я не ошибся? — может бесконечно возвышать человечество, заодно выводя его из всех тупиков?

Он явно не хотел принять Зиту всерьез.

Рассказать ему, как вечерами на террасе Норы Луниной собираются сотрудники Симуширского биокомплекса? У них достаточно дел, личных интересов и увлечений, но если есть возможность, они с удовольствием собираются на террасе Норы Луниной. Они не мешают ребенку — мать в этом отношении очень строга, — им просто интересно посидеть радом с таким крошечным человечком… Но Зита не стала обо всем этом рассказывать. Гумам, конечно, велик, но в глазах его вспыхивали огоньки, которые ее насторожили. Гумам явно из тех, кто без всякого стеснения может посоветовать сотрудникам Симуширского биокомплекса ходить не на террасу Норы Луниной, а в зоопарк. Нет уж, она не будет вмешиваться в спор с Гумамом.

— Вы правда так думаете? — медленно спросил Ждан Хайдари. — Вы правда считаете, что по-настоящему объединяют только дети?

— Когда у тебя есть ребенок, — защищалась Зита, — ты стараешься знать о нем все, а это значит, и все о мире. Когда у тебя есть ребенок, твои соседи и друзья относятся к тебе совсем иначе, потому что их интересует все, связанное с ребенком, а значит, и ты их интересуешь. И ты, и они — вы все время узнаете что-то новое и тянетесь друг к другу.

— А время для творчества? — Ждан смотрел на Зиту внимательно, без тени улыбки. — Почему вы думаете, что Общая школа не даст вашим детям того, что можете дать вы?

— Время для творчества? — Зита растерялась. — Разве все люди творцы?

Гумам рассмеялся.

— А разве нет?

Она вспыхнула. Гумам смеется над ней. Она уже вскипала неприязнью к Гумаму, но он не дал ей вспылить.

— Похоже, вы пробьетесь в Родительский клуб. Но боюсь, это многого будет стоить.

Родительский клуб…

— Конечно, — сказала она, успокаиваясь. И добавила не без горечи: — Лучше бы вообще распустить этот клуб.

Гумам восхитился:

— Вы непоследовательны. Сперва воспеваете Родительский клуб, потом хотите его распустить.

Впрочем, Гумам не ждал от Зиты ответа. Он уже, наверное, описал подобный характер в каком-нибудь из своих голографических реалов. Он был занят своими мыслями.

Зита с благодарностью ответила на поддержавшую ее улыбку Ждана Хайдари. Вот Ждан внушал ей доверие. Он не молчал, как Ри Ги Чен, но и не вмешивался без нужды в беседу. Он внимательно выслушивал каждого. Все они выглядели усталыми. Наверное, на террасу они спустились отдохнуть.

Зита сказала:

— Я не была в Мегаполисе почти десять лет. Раньше он казался мне более оживленным.

Все трое переглянулись. Гумам произнес без улыбки:

— Замечание верное. — И непонятно изрек: — Я же говорю, стрела Аримана уже спущена с тетивы…

Будущее может оказаться непохожим на вашу мечту, но будущее будет таким, за какое вы проголосуете.

«Ну да!..» — фыркнула про себя Зита.

Южные либеры требуют: машина Ждана Хайдари должна принадлежать всем.

«Неужели Ждан против?»

Хриза Рууд говорит: Общая школа нуждается в реформах. Хриза Рууд говорит: Общая школа не должна вызывать неприязни у матерей.

Зита благоговейно молчала. Хриза Рууд!..

Сирены Летящей. Ошибка группы Морана. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Расшифровка на любом Инфоре.

Гомер… Зита незаметно рассматривала Ждана… Нет, он нисколько не походил на Гомера… Может, скулы?… Нет, она не находила никакого сходства.

Доктор Чеди: государство — семья или каждая семья — государство?

Зита удобно откинулась на спинку кресла. Ей было хорошо. Она видела: день сложился удачно. Она смотрела на небо. Над белой башней МЭМ тянулась цепочка длинных перистых облаков. Как развернутое птичье крыло. Башня МЭМ матово отсвечивала всеми спектролитовыми плоскостями. Там, внутри башни, нет ни одного темного уголка…

Зита напряглась.

Что это?

Где-то на уровне пятого этажа, по узкому карнизу, охватывающему голую башню МЭМ, осторожно двигался человек. Он делал шаг, прижимался спиной к стене, замирал, потом делал следующий шаг. Снизу человек казался крошечным. Он неумело балансировал руками, прижимался спиной к стене. Сперва Зита подумала: биоробот. Потом увидела: нет, это человек. Биоробот не умеет двигаться столь нерешительно.

— Зачем он там? — выдохнула Зита.

— О чем вы? — недоуменно спросил Гумам.

Она, зажмурившись, ткнула рукой в сторону башни МЭМ.

Теперь человека на карнизе увидели все.

— Папий! — крикнул Гумам.

Биоробот мгновенно оказался рядом.

— Где тут Инфор?

— Ниже по террасе, шагах в ста. Другой наверху, но это немного дальше.

— Подключись к Инфору, Что происходит на башне МЭМ? Кто этот человек?

Папий Урс застыл. Казалось, он к чему-то прислушивается.

— Ну? — нетерпеливо переспросил Гумам. — Кто этот человек? Что он там делает?

Папий Урс ответил, уже подключившись к Инфору:

— В секции С башни МЭМ заклинило внутреннюю переборку. Похоже, в одной из лабораторий произошел взрыв. Зафиксирован негромкий хлопок, тянет дымом… За переборкой — сотрудницы СЛАМ и практиканты Общей школы. Неисправность устраняется.

— А этот на карнизе… Что он там делает?

— Сотрудник Космической энциклопедии Ага Сафар. Личная инициатива.

— Но ведь это опасно!

— Личная инициатива, — туповато повторил Папий Урс. Разумеется, сам он ничего такого не думал, всего лишь повторял получаемую с Инфора информацию.

— Ага Сафар… Человек с ложной памятью… — Ждан Хайдари нахмурился. — Этот Ага Сафар способен на все…

— Он сумасшедший?

— Не думаю, Гумам. Просто он мыслит не так, как мы, и у него есть свои проблемы. Я знаю его, он работал со мной на Мнемо. У него странная память. Во всем остальном он вполне ординарен.

— Я бы так не сказал, — фыркнул Гумам.

— Практиканты Общей школы и сотрудницы СЛАМ выведены из лаборатории, — бодро сообщил Папий Урс.

— Так уберите же с карниза этого ординарного сумасшедшего!

Все трое привстали. Зита закрыла глаза, но успела заметить: там, наверху, что-то блеснуло, может, отвалилась спектролитовая панель. Человек на карнизе судорожно взмахнул руками.

Зита почувствовала на плече руку.

— Идемте, Зита.

Она не столько услышала Ждана Хайдари, сколько почувствовала его руку.

— Идемте, Зита. Вам не надо здесь оставаться.

Зита встала.

Молча, боясь оборачиваться, она последовала за Жданом Хайдари.

Она не спрашивала, куда они идут. Только твердила про себя: «Ну как же так? Ведь так не бывает! Этого сумасшедшего спасут, он не может упасть, он не может разбиться, ведь он под контролем МЭМ, ему не дадут разбиться!» И еще она никак не могла понять, зачем он полез на этот опасный карниз? Он что, не понимает, что любой биоробот в подобной ситуации всегда надежнее человека?

Ждан вел ее за руку. Зита послушно следовала за ним.

Она была испугана и растеряна. Ей необходимо было на кого-то опереться. Она оперлась на Ждана.

Со стороны Ждан Хайдари казался медлительным, даже рыхловатым, но плечо у него оказалось на удивление твердым.

Дети в траве

Утап, взятый Жданом прямо на террасе, оказался пятиместным, но Ждан не стал искать другую машину. Отметив на программном щите маршрут, он обернулся и улыбнулся Зите. Он был рядом, но не хотел ей мешать, и она это оценила.

Индекс популярности: Ждан Хайдари (Зита была растеряна, ведь рядом с ней сидит человек, возглавляющий первый десяток!), Хриза Рууд (конечно, лучше бы десяток возглавляла Хриза Рууд, но ей все же льстило, что она сидит рядом со Жданом!), Ри Ги Чен (он так ни одного слова при ней и не произнес, но все равно она только что его видела!), Доктор Хайдари (Зита ужаснулась: Ждан — его сын, а доктор Хайдари — член Совета!), доктор Чеди, Гумам…

Гумам!

Нет ничего обиднее насмешки, а ведь Гумам, кажется, не принял Зиту всерьез. Может, он сравнил ее с героиней своего реала «Безумная»? Но Зита ведь не дикарка, она не стала бы воровать собственного ребенка. Просто ей хочется вырастить своего ребенка самой.

Гомер Хайдари…

Уже успокаиваясь, Зита подумала: у этого Гомера странный взгляд. Пожалуй, слишком прямой. Так смотреть не принято.

Юрий Ходоров…

Что-то он сделал такое, что позволило ему войти в первый десяток.

Лицедеи из Юнис — Хирш и Сэнь Сяо…

Нет, нет, этого сумасшедшего, забравшегося на карниз, конечно, спасли, не надо о нем думать…

Новая драма Гумама. «Союз семи» (Зита еще не видела этого реала). Южные либеры считают: драмы Гумама не могут объединять.

Хриза Рууд говорит: Общая школа нуждается в реформах. Хриза Рууд настаивает на общей дискуссии.

«Я тоже настаиваю на этом», — подумала Зита ревниво.

«Гелионис» как вариант будущего. Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

Зита вздохнула.

Она не спрашивала Ждана, куда они летят. Ей хотелось одного, как можно скорее забыть этого сумасшедшего на карнизе. Ему ведь не дали разбиться! МЭМ не позволит такого. МЭМ хранит каждого. МЭМ оберегает каждого.

Наверное, последнее она сказала вслух. Ждан обернулся:

— Я знаю Ага Сафара, он на редкость небрежен. Но, конечно, с ним ничего не случилось.

Зита вспомнила: он назвал Ага Сафара ординарным. Ждан улыбнулся.

— Я знаю, о чем вы подумали. Он действительно ординарен, но это не значит, что он глуп.

Зита кивнула.

«Все, как в большом зале Юнис», — подумала она. Смотришь реал, страдаешь с его героями, знаешь, что все это не совсем настоящее, но на душе грустно.

Нет, она любит простые земные вещи. Ей не по сердцу загадки. Она предпочитает ясность. Зачем этот Ага Сафар полез на карниз? Помочь детям? Но ведь биороботы выполнят все это точнее и быстрее, чем человек. К тому же без всякого риска.

Сирена Летящей. Судьба Дага Конвея. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Расшифровка на любом Инфоре.

«Я так и не узнала, что за особое мнение высказал Гомер Хайдари», — укорила себя Зита.

Вздохнув, Зита искоса взглянула на Ждана Хайдари.

Он сидел почти рядом с ней — человек, занимающий первое место в индексе популярности, человек, проявивший к ней неподдельный интерес. Зита невольно испытывала гордость. Он создал машину Мнемо, об этой машине спорит весь мир.

Если бы не Ага Сафар…

— Вы давно не были в Мегаполисе. Я правильно понял?

Зита машинально положила левую руку на колено, правую на запястье левой и легко кивнула чуть откинутой назад головой. Рыжеватые волосы волной легли на круглые плечи.

— Почти десять лет.

— Он сильно изменился?

Ждан повторял вопросы. Он хотел, чтобы она быстрее пришла в себя.

— Десять лет назад Мегаполис показался мне кипящим котлом. Так и било энергией.

Зита критически глянула за прозрачный борт утапа.

Лесные массивы, над ними белые башни МЭМ. Цепи озер.

Голубая звезда.

Нет, нет не звезда. Это маяк над башенкой Разума.

Зита поежилась.

Раза два она заглядывала в башенку Разума, но там ей всегда становилось не по себе. Она, пожалуй, рада, что мода на это увлечение прошла.

Земля далека даже от центра Галактики. Как же она далека от центра Вселенной, если такой центр можно представить! А если есть некий вселенский Разум, излучающий, вечный, то разве нельзя уловить его излучение, почувствовать это излучение? Для того и стоят эти башенки. Возможно, они подключены прямо к МЭМ, возможно, они — еще один чувствующий орган МЭМ, но Зите в башенке Разума всегда становилось не по себе. Там сумрачно, готика стен открыта в пустое небо, царит необыкновенная, мучительная тишина.

Нет, лучше не думать об этом.

Зита увидела внизу зеркально блеснувшую ленту реки. Воздух был разбавлен расстоянием, дымкой…

Мнемо — другой мир. Мнемо — другая жизнь. Мнемо предоставляет вам невероятный выбор.

Сирены Летящей. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари.

Сонд — это сон, точно рассчитанный. Сонд — это сила и свежесть. Вы можете спать пять часов, а можете спать минут десять — в любом случае сонд живит. Расшифровка на любом Инфоре.

Зита еще жалела Ага Сафара, она все еще не могла о нем забыть, но уже поверила Ждану: с этим Ага Сафаром ничего не случилось, его спасли. Не могли не спасти, ведь МЭМ оберегает каждую жизнь. Теперь ее уже наполняла вполне законная гордость: она провела почти час в обществе людей, может быть, наиболее полезных для человечества. Рекомендация любого из них могла ей помочь при тестировании, слово любого из них помогло бы ей при вступлении в Родительский клуб.

Невероятный, счастливый шанс!

На мгновение она увидела перед собой Нору Лунину… «Разве я не смогу так, как Нора? Разве я не смогу вырастить своего малыша?…»

Нет. Нет! Не надо пока об этом.

Торопясь, Зита улыбнулась Ждану.

— Наверное, я кажусь вам настоящей провинциалкой.

Он улыбнулся в ответ:

— Нет, вы кажетесь мне человеком, который не очень часто бывает в Мегаполисе. Каждому человеку присущ свой ритм. У вас он особый. Вы так говорили о Родительском клубе…

Зита смущенно кивнула…

— У вас есть дети?

— Нет, — ответила она с сожалением, чуть ли не с раскаянием, и в любом случае с нескрываемой обидой. — Но они у меня будут.

— Не сомневаюсь, — Ждан рассмеялся, он даже косил сильнее, чем обычно. Его глаза были полны внимания. Зита была затоплена их нежной голубизной.

— А вы? У вас есть дети?

— Один! — Ждан выставил перед собой палец. — Сын. Ему девять лет, он воспитанник Общей школы. Арктический сектор, — пояснил он. — Он считает, что полярные шапки — не только украшение планеты…

— Охотно ему верю… А мать?

— О, она далеко.

— Тоже на полярной шапке? — Ей действительно показалось, что это чрезвычайно далеко.

Ждан улыбнулся.

— Гораздо дальше. В поясе астероидов. Станция Гайдн. Слышали о такой?

Она кивнула. Да, она слышала. Это так далеко, что можно считать, ничего такого и нет. В любом случае это гораздо дальше, чем полярные шапки… Со станциями типа Гайдн всегда связывалось много надежд, но после первых энтузиастов туда что-то не очень рвались. Зита слышала, что старожилы уже не считают себя землянами. Свой быт, свой образ жизни, ни на что не похожий…

— Может, — спросила Зита, — машина Мнемо окажется полезной именно для таких станций?

Ждан улыбнулся и не ответил.

«Сын — в Общей школе, жена — в поясе астероидов… Ну да, — решила Зита, незаметно разглядывая задумавшегося Ждана, — обыкновенная недолговечная парная семья. Сын в Общей школе, жизнь свободна…» «Для творчества», — вспомнила она слова Гумама… Жизнь заполнена делом… У каждого свое дело. У Ждана — Мнемо, у его жены — скажем, теплицы или астрономические наблюдения… Сын тоже занят, тоже ищет… Вот в девять лет нашел, что полярные шапки планеты — вовсе не украшение… Что ж, наверное, так и есть, она охотно верит малышу… А родители… Они свободны… Они заняты делом… А соскучились по сыну, какие проблемы? Голографические двойники родителей могут присутствовать при кормлениях и купаниях, когда ребенок мал, при занятиях и играх, когда ребенок вырос… Понятно, Общая школа была создана в свое время не из-за недостатка родительских чувств, вовсе нет. Сама жизнь потребовала от людей освобождения. Есть историки, что утверждают, будто сама наша цивилизация была спасена созданием Общей школы… Но ведь мы все встали на ноги, нам ничто не грозит, мы смирили свою агрессивность. Почему же не вернуть матерям права, дарованные им природой?

Ждан вновь угадал ее мысли.

— Воспитать ребенка — редкий дар.

Зита запаниковала: он действительно читает ее мысли? Ей в голову не приходило, что все ее мысли тут же отражаются на ее лице.

— Ждан, — спросила она, — зачем этот Ага Сафар полез на карниз?

Он улыбнулся и ничего не ответил.

В его сильно косящих голубых глазах были доброта и усталость. «Человек, проживший пять жизней», — вдруг вспомнила Зита.

— Почему пять? — машинально спросила она.

Он ее понял:

— Пять других жизней — это пять экспериментов с машиной Мнемо, Зита. Каждая другая жизнь начинается с вполне определенной точки, скажем, с некоего дня, когда перед тобой стоял важный выбор, кардинально меняющий твою жизнь. У вас ведь такое бывало? Вот видите… — кивнул Ждан. — Далеко не всегда из многих встающих перед нами вариантов мы выбираем лучший. Разумеется, прошлое реально для нас уже не существует, поскольку мы ничего не можем в нем исправить, оно вне нашей постоянно текущей жизни, но Мнемо как бы возвращает нас в прошлое, Мнемо позволяет нам прожить жизнь по-другому, не так, как мы это сделали. Скажем, биолог может прожить жизнь космического пилота, если он когда-то мечтал о такой жизни, рыбак — жизнь хирурга… И заметьте, Зита, этот выбор не случаен, он определяется некоей доминантой, часто скрытой, зашифрованной, но тем не менее существующей в нашем подсознании. Благодаря этому Мнемо и дарит нам другую жизнь, наделяет нас другим, всегда ценным опытом.

«Гелионис» как вариант возможного будущего. Программа «возвращение». Расшифровка на любом Инфоре.

Машинально, сама того не замечая, Зита сидела, положив левую руку на колено, как Хриза Рууд. Она походила сейчас на воспитанницу Общей школы, но Ждан видел: Зита впрямь старается его понять. Вслушиваясь, она по-детски выпятила губы, что придавало ее лицу оттенок растерянности. Но, возможно, она действительно была растеряна. Ждан всегда побаивался таких красивых женщин. Прожив пять жизней, он понял, что спешка никогда и ничему не помогает, а такие красивые женщины всегда спешат. А он знал: какая бы великая цель ни стояла перед тобой, спешить не следует. Он остро ощущал, как торопится к своей цели Зита, как хочется ей поскорей получить право на индивидуальное воспитание. У нее еще нет ребенка, она еще не успела его родить, но страстно, нетерпеливо рвется к главному — ощутить себя матерью. Он не без горечи подумал, что жизнь с такой женщиной всегда неимоверно сложна. Единственное, пожалуй, что он может для нее сделать — и она явно нуждается в подобном подарке — это свести ее с Хризой Рууд, Настоятельницей Общей школы. Рано или поздно Зита все равно решится на тестирование, значит, рано или поздно она все равно выйдет на Хризу. Зачем тянуть? Настоятельница Общей школы недолюбливает фанатичек, но она добра. Она добра редкостной чистой добротой, без которой невозможно настоящее понимание. И в самом деле, как отдать ребенка в руки задыхающейся от нежности матери? Кто воспитает в ребенке гармонию, кто вытравит из него врожденный эгоизм? Разве опыт не показывает, что дети, выращенные, воспитанные индивидуально, всегда более грубы, более эгоистичны, чем дети, прошедшие курс Общей школы. В их душах тлеют искры агрессивности, неприятия, не всегда объяснимого упрямства. Такие люди чаще всего находят себя в космосе, в океане…

Он думал так, а сам не мог оторвать глаз от Зиты.

Ладно.

Ждан, не торопясь, посадил утап на широкой поляне.

Зита ахнула.

Белые, голубые, лиловые васильки, по периметру — кусты роз. Поляна казалась бы бесконечной, не ограничивай ее по опушке высадки темноватых дубов. Нет, темноватыми они лишь казались. Вечернее солнце пробивалось сквозь резную листву. Стоявшая в стороне одинокая серебристая ель выглядела тут почти неуместной, но и она тоже формировала необычный пейзаж.

— Где мы?

Ждан не ответил.

Медлительно, ободряюще улыбнувшись Зите, он помог ей пройти сквозь люк и повел к невысокому зданию, окруженному широкой террасой. Ждан шел, не оглядываясь. Он знал, Зита следует за ним. Она удивлена, растеряна, но следует за ним.

Дверь отворилась.

Папий Урс с удовольствием отзвонил легкую мелодийку встречи. И почти сразу они оказались в приемной. В странной приемной, где кресла стояли прямо в траве, пахло медом, жужжали шмели, от которых хотелось отмахнуться.

Живой вид.

Зита замерла.

И эта поляна-приемная была чрезвычайно обширна, где-то совсем вдали ее замыкала стена чудовищно тучных деревьев, похожих на баобабы. Переплетения лиан, ветвей, колючек, воздушных корней клубились там, где вообще-то полагалось бы стоять стене дома, а еще дальше, сквозь просвет в листве и в колючках, виднелась еще одна, более обширная поляна, вся залитая диким солнцем, а на ней — несколько островерхих хижин, под сваями которых орда вопящих полуголых ребятишек с восторгом и визгом гоняла по траве мохнатого бурого медвежонка. Они с воплями прыгали на зверя, хватали его за лапы, сами валились в траву, вопили, визжали… Звук их голосов, отчаянно высокий, отдаленный, счастливо резнул Зиту по сердцу.

Куда привел ее Ждан?

Она готова была раздвинуть колючки и броситься на поляну, ловить ребятишек одного за другим, прижимать их к груди, обнимать, трепещущих, крепких, рвущихся из рук.

Ждан замер.

Он вдруг понял, что именно влечет его к Зите.

Не совершенство всех линий, мало ли в Мегаполисе совершенных женщин? Не рыжеватые, разметавшиеся по плечам пряди, даже не вспыхивающие глаза… Нет, нет! Все это прекрасно, но это не главное. То, что он принял поначалу за провинциальность — некая диковатость, непосредственность, густо замешенная на восхищении миром — вот была ее суть. И живи она не на далеких островах, а здесь, в Мегаполисе, все равно она оставалась бы такой — самой жизнью. В любом случае она была ближе не к нему, Ждану, даже не к Хризе Рууд, а к тем ребятишкам на залитой солнцем поляне. Зита была бы счастлива, окажись она там. Он ясно и не без ужаса ощутил, что Зита и впрямь могла бы быть матерью всех этих бесящихся ребятишек…

Доктор Чеди: грозит ли человечеству отчуждение?

Мнемо — другая жизнь — Мнемо.

Общая школа: большие игры. Может ли воспитанник третьей группы метнуть стрелу на семьсот метров?

«Зита слишком порывиста», — подумал Ждан. Это будет мешать ей при тестировании.

Впрочем, он не считал это самой большой бедой. Если Общая школа действительно нуждается в реформах, значит, таких, как Зита, становится все больше. Не подтверждает ли это сумасшедшую теорию доктора Чеди?

Ждан обернулся и увидел Хризу Рууд.

Настоятельница шла к ним через поляну. Ее легкие босые ноги почти не приминали траву. Накидка, похожая на кимоно, волосы, туго схваченные узлом на затылке, на крошечных мочках небесной голубизной вспыхивали удлиненные камни. Они казались слезинками, но Хриза Рууд улыбалась. Перехватив взгляд Ждана, она прижала палец к губам.

Ждан понял.

Он молчал и стоял, не шевелясь: Хриза Рууд рассматривала Зиту.

Она делала это внимательно, охватывая все. Ее гладкое смуглое лицо было освещено улыбкой, потом улыбка исчезла, и брови Хризы приподнялись в раздумье. Но, кажется, Зита ее уже покорила.

— Эти сорванцы, — Хриза кивнула в сторону дальней поляны, — эти маленькие сорванцы там в траве — всего только голограмма.

А придумала их она. Иногда ей так жаль, что все это как солнечный отблеск, ты видишь его, но попробуй взять в руки!.. Ей нравится бегать по траве, она бы сама сейчас погоняла медвежонка. В Общей школе принято совершать долгие вылазки с детьми на природу. За Мегаполисом достаточно укромных мест. На берегу диких речушек можно жечь костры, петь песни, гоняться за настоящими, а не придуманными медвежатами, если, конечно, медведица не против. И все равно, у нее замирает сердце, когда она смотрит на свои голограммы.

Как ни странно, в словах Хризы Рууд Зита услышала какой-то неявный упрек Ждану. Но сама Зита была восхищена. Она никогда не думала, что ей придется стоять рядом с Настоятельницей, смотреть на нее, слушать ее слова.

Это все Ждан!

Зита нашла сияющими глазами Ждана. Она не знала, куда они летят, Ждан ее не предупредил. Ждан — волшебник. Он умеет делать неслыханные подарки. Но лучше бы он предупредил ее.

— Ждан — волшебник, — поддержала Зиту Хриза Рууд. Ждан из самых талантливых ее учеников. Ведь в Общей школе Ждан когда-то шел как раз по ее курсу.

Хриза Рууд улыбнулась. Она не боялась своего возраста. У нее не было возраста. Хриза помнит Ждана еще таким. Она кивнула в сторону вопящих на поляне ребятишек. Голубые удлиненные камни в ее мочках дрогнули, ярко вспыхнув. Теперь Ждан самостоятелен. Она счастлива, что ученик обошел ее в индексе популярности. Правда, она не совсем ясно представляет себе детище Ждана — машину Мнемо. Но что удивительного? Наверное, эта машина очень сложна. Это машина иллюзий, да?

Ждан улыбнулся, но в его косящих глазах промелькнула какая-то тень. Ее заметили и Хриза, и Зита.

— О Ждан! — Хриза Рууд мягко положила руку на его плечо. — Я всегда была чужой в машинном мире. Тебе следовало бы специально прийти ко мне и подробно все рассказать. А еще лучше, — сказала она, — если ты придешь в Общую школу и расскажешь там о своей машине. Кому, как не детям, следует знать о ней все? Ведь о Мнемо ходят самые фантастические слухи. Например, я слышала о том, что либеры окончательно покинут населенные зоны, как только получат в свои руки Мнемо и синтезаторы. Это слишком близко к пророчествам доктора Чеди. А пророчества эти ведь подсказаны доктору Чеди машиной Мнемо, то есть в некотором смысле тобой, Ждан.

Ждан улыбнулся. Он нисколько не обиделся на Настоятельницу. Хриза Рууд взяла Зиту за руку, и они стояли перед ним, как две сестры. Ждан был ошеломлен совершенством двух таких разных женщин. Ничего подобного он не видел даже в реалах Гумама, а каталог образов, созданный Гумамом, собрал в принципе все известные и возможные типы красоты. Но тут было нечто новое. Живое! — вот так.

Ждан был рад, что привез Зиту к Настоятельнице.

— Я непременно должна ознакомиться с твоей Мнемо обстоятельно. — Хриза Рууд ослепительно улыбнулась, голубые камни в ее ушах дрогнули, брызнули светом. Ждан добр, она надеется, он не откажет ей в просьбе и поговорит с воспитанниками Общей школы о Мнемо. Ведь это машина будущего? А будущее — это их жизнь.

Ждан кивнул. Конечно, он побывает у воспитанников Общей школы.

Хриза сейчас одна, ей здесь нравится. Она отдыхает. Ей хотелось побыть одной, но иногда вдруг бывает пусто…

— Без детей всегда пусто.

Зита произнесла это и ужаснулась, сразу осознав неуместность этих слов. Она страшно смутилась, ее спас лишь вопль с далекой поляны: ребятишки торжествовали, им удалось все-таки настичь и повалить медвежонка.

— Так всегда.

Слова Хризы Рууд, естественно, относились к ребятишкам, но Зита смутилась еще больше.

Так всегда…

Помогая Зите, Хриза Рууд вернулась к разговору о Мнемо.

— Эта машина, — спросила она, — наверное, окажется полезной для космических пилотов? Человеку несвойственно мириться с тысячью неудобств замкнутого мира, в котором он вынужден находиться годами. Почему бы, находясь в полете, не прожить еще две, три, четыре лишних жизни?

Она засмеялась, поймав себя на нелепости: разве жизнь может оказаться лишней?

— Без детей — да.

И опять это сказала Зита, и снова замерла в испуге. И уже в полном отчаянии попыталась спасти положение:

— Ждан! Мнемо — это от Мнемозины? Нет?

И, получив ответ, заторопилась еще больше:

— Ждан! Мнемо реализует мечту?

— Не совсем так! — Ждан Хайдари покачал головой. — Если вы захотите прожить жизнь сказочной героини, придуманной, никогда не существовавшей, то вам вряд ли удастся. Прожить жизнь Красной Шапочки невозможно. Мнемо выявляет некую, пусть скрытую, доминанту. Ее раскрытие и развитие и есть то, что мы называем другой жизнью.

Зита кивнула.

И коря себя, и упрекая себя, она все равно не могла избавиться от острого, удивительного чувства своей причастности к чему-то значительному.

К счастью, ни Хриза Рууд, ни Ждан Хайдари не считали, похоже, эту ее причастность безусловной. Хриза, несомненно, испытывала и некое разочарование. Ведь ко всему прочему Зита умудрилась ввернуть еще один вопрос: почему так редко выступают в Общей школе те матери, что занимаются индивидуальным воспитанием?

— Твоя подруга делает тебе честь, Ждан. Слова Хризы Рууд прозвучали загадочно.

И вообще Хриза будет рада, если ее будут навещать.

— Зита, вы можете навещать меня и одна, без Ждана. Мне кажется, мы найдем тему для разговора.

Ждан молча смотрел на улыбающихся женщин, они были бесконечно хороши.

С далекой поляны потянуло дымком, жители островерхих хижин зажгли костры. Дым стлался по траве, на фоне его нежного шлейфа обе женщины казались еще прекраснее. Ждану остро захотелось увести Зиту с поляны.

Увести? Он торопится?

Ждан чуть не рассмеялся. Это он, Ждан Хайдари, создатель Мнемо, человек, проживший пять других жизней, и он торопится?

Но ему действительно хотелось побыстрее увести эту девчонку, побыстрее, пока она не наговорила еще кучу глупостей.

Они простились.

Ждан шел быстро, листья так и шуршали у него под ногами. Папий Урс хотел обогнать его. Ждан, усмехнувшись, не позволил ему этого. Зита засмеялась: Хриза Рууд — гениальная женщина. Будет смешно, если гениальная женщина увидит ее бегущей, как собачонка, за Жданом. Пожалуйста, не шагай так широко, Ждан. Пожалуйста, пропусти биоробота, он перегорит от обиды.

Смех Зиты светился. Почему ты не предупредил меня, Ждан? Если’ бы Зита знала, к кому они летят, она бы внутренне подготовилась к встрече. Все произошло так неожиданно. Зита боится, что разочаровала Настоятельницу.

Ждан усмехнулся.

— Ох, Ждан! — Зита никак не могла выговориться. — Ох, Ждан, все только говорят: «Общая школа, Общая школа!» А думают по-другому. Все, кто хочет этого, пусть ведут ребятишек в Общую школу, но ведь всегда есть матери, которые хотят целиком посвятить себя своему ребенку. Ох, Ждан, я, кажется, из таких.

— Но ты еще не родила, — справедливо заметил Ждан.

— Подумаешь! — Зита сияла. — Я рожу его, выращу, воспитаю. Разве воспитание ребенка — не самый высший вид творчества? Зачем Общей школе обрекать меня на духовный голод?

— Духовный голод — вовсе не худший стимул для творчества, — усмехнулся Ждан. Он откинул люк утапа.

— Стимул! — фыркнула Зита. — Если нет еды, зачем возбуждать аппетит?

— Что ты имеешь в виду?

— Детей, Ждан. Живых. Не похожих на тех, что носятся там, на поляне.

Пропуская Зиту в утап, Ждан заметил:

— Судьба человека — в его характере… Подозреваю, Зита, у тебя есть враг.

— Враг? — испугалась Зита.

— Самый настоящий… И он сильно осложнит тебе жизнь… Догадываешься, о ком я говорю?

— Обо мне, — вздохнула Зита.

— Совершенно верно. — И спросил: — Где ты остановилась. Куда тебя отвезти?

— Мне все равно, — Зита упрямо повела плечом. Он не мог отвести от нее глаз. — Может, лучше в сектор С? Я знаю его, я там бывала. Комнату возьму у МЭМ.

— У МЭМ? — Он вдруг почувствовал, что расстаться с Зитой будет непросто. — Зачем тебе брать комнату у МЭМ?

— А как же иначе? Не ночевать же мне на скамье Центрального парка. Живые скульптуры замучают меня разговорами.

— Действительно… — Ждан был уверен, что Зита способна и на ночевку в Центральном парке. — Но брать комнату у МЭМ не надо. Ты полетишь со мной. Я познакомлю тебя с Гомером, мы живем сейчас вместе. Может быть, мы застанем отца.

— Доктора Хайдари?!

Ждан кивнул.

Ошеломленная Зита была удивительно хороша.

Ее свежесть, ее красота еще ничем не были сглажены — ни возрастом, ни случайностями, ни мелочными тревогами, без которых нет жизни. Она была живой. Она была красива красотой живого, ничем еще не испорченного человека. «У нее, собственно, еще ничего и нет, — подумал Ждан, — кроме этих вот свежести и красоты…»

Он вздохнул.

Весь жизненный опыт Зиты умещался в ее семнадцати годах. Практически весь ее опыт был получен в Общей школе. Этого так мало. Что там спрятано в ее подсознании? К чему ее предназначила природа?

Материнство?

Но чувство материнства присуще многим. Главное ли оно для Зиты? Добиваясь права на индивидуальное воспитание, она, несомненно, наделает массу ошибок…

Ждан покачал головой.

В самом деле, кто из думающих людей решится отдать в руки Зиты ребенка? Она столь несдержанна… Тысячи женщин приходят в госпиталь с тем же желанием — посвятить ребенку всю свою жизнь, но первая же коррекция после родов, и все они враз забывают об этом темном глубинном чувстве, в них остается и живет только вполне законная гордость: они подарили миру ребенка!.. Первая коррекция — и та же Зита будет с улыбкой вспоминать о своих детских мечтах…

Но что в Зите главное? Для чего она предназначена всерьез? Где может принести оптимальную пользу?

«Какой благодатный материал для Мнемо», — подумал он.

Если он попросит Зиту, согласится ли она на эксперимент? Он попытался бы добраться до ее истинной доминанты.

Подняв утап, Ждан включил Инфор.

Экран осветился.

В просторной овальной комнате на фоне сложного коричневатого орнамента, покрывающего стены, за низким столиком в низком кресле — плечистый, видимо очень сильный, человек. Он, кажется, листает книгу.

Зита удивилась: разве книгами еще пользуются? Разве они есть где-нибудь, кроме музеев?

Есть. Она это видела. И она уже поняла: стены комнаты украшены вовсе не орнаментом — скорее всего это неподвижное изображение сирен. Даже не объемное. Нечто вроде старинной фотографии.

— Гомер!

Человек за столиком неторопливо оторвался от книги. Он закрыл ее и аккуратно положил на столик. Только после этого он поднял глаза и посмотрел на Ждана и Зиту. Взгляд у него был прямой, но Зита, Как ни старалась, не увидела в нем напряжения… «Значит, — решила она, — космонавты все-таки возвращаются к земной жизни…» Но взгляд она отвела. Этот человек, побывавший так далеко, что бессмысленно было и думать об этом, почему-то лишал ее покоя. А если быть совсем честной, он пугал ее.

— Вам понравится у нас, — сказал Гомер.

Он сразу понял Ждана. Он посмотрел на Зиту без особого интереса. Ее это даже обидело. Как это он решает без нее? Может, она вовсе не собирается лететь туда, где он листает свои доисторические книжки. Все, что было Зите знакомо лишь понаслышке, она считала доисторическим.

«Впрочем, — решила она, — полететь надо». Что-то они такое там натворили на Ноос… И что это за особое мнение, с которым выступил Гомер?… Она ведь так и не удосужилась взять с Инфора расшифровку…

Ждан обнял Зиту.

Зита задохнулась.

Она вовсе не испытывала никакой вины перед этим Гомером Хайдари… С чего бы, собственно, ей испытывать перед ним какую-то вину? Подумаешь, он побывал очень далеко!.. Она тоже живет не близко и тоже слышала тех же сирен…

Она понимала, что в ее логике есть какая-то неправильность, может, даже ущербность, но губы Ждана обжигали ее… С чего бы это ей испытывать какую-то вину перед совершенно неизвестным человеком?…

Так она думала, а внизу, за прозрачным бортом утапа, сияли бесчисленные, от горизонта до горизонта, огни.

Вне системы

Он медленно приоткрыл глаза.

Левая рука свисала до самого пола, касалась пальцами холодных каменных плит. Кто его так положил? Резкая боль, не уходя, стояла под ребрами. А главное, он ничего не видел и не слышал.

Это его испугало. Он оглох? Ослеп?

Нет… Не ослеп…

Где-то высоко под невидимой кровлей скользнул, медленно проплыл по стене тонкий лучик света… «Наверное, там щель», — подумал Ага-Сафар. Свет проникал снаружи…

Но почему ничего не слышно? Почему тихо, как в башенке Разума? Где он? В медицинском центре?

Он подумал: «В медицинском центре» — и сразу все вспомнил.

Его затрясло.

Он сразу вспомнил узкий пыльный карниз, на котором оставались отчетливые следы, вспомнил томящую бездну под ногами. Пять этажей, а может, больше. Под ними еще скос в сторону площади. Ага Сафар всегда боялся высоты, на карнизе его мгновенно охватил ужас.

Если бы не дети…

Если бы не дети, Ага Сафар не вылез бы на узкий карниз… Но он сам слышал детские голоса, слышал хлопок взрыва там, за переборкой, которую заклинило… Он успел ткнуть пальцем в аварийный вызов, успел услышать в конце коридора топот дежурного робота, но желтый дым, стелящийся по коридору, был столь едок, а крики детей за переборкой столь явственны, что, даже боясь высоты, он не мог не попытаться выиграть для детей хотя бы минуту. Он попробует добраться по карнизу до окна, попробует выбить металлической рейшиной тонкий лист спектролита.

Вот только высота… Он не думал, что страх охватит его сразу.

Его и сейчас затрясло. Где он? Почему тут так холодно? Сможет ли он подняться на ноги?

Он шевельнулся. Медленно поднял, согнув в локте, руку. Не без изумления он понял, что жив, что может двигаться. Конечно, каждое движение вызывает боль, но как не быть боли?… Такая высота…

Нет, о высоте думать он не хотел, к тому же над ним все-таки потрудились: ведь он шевелился, двигался, его кости были целы. Он даже встал и сделал несколько неуверенных шагов.

Где он? Почему темно? Почему он ничего не слышит?

«Это МЭМ, — криво усмехнулся он. — МЭМ всегда меня недолюбливал».

Он понимал, что думать так глупо. Никаких чувств к нему МЭМ не испытывал и не мог испытывать. Просто

МЭМ заботится о каждом, кто включен в его систему. Если на твоей руке браслет, если ты под контролем МЭМ, значит, ты его дитя. У МЭМ нет ни париев, ни любимчиков, назначение МЭМ — следить за каждым, беречь тебя, заботиться о тебе. И если с тобой происходит что-то непонятное, не торопись сразу обвинять МЭМ…

Четверть века назад Ага Сафара нашли на пустом берегу крошечного тихоокеанского островка. «На песчаном белом берегу островка в великом океане…» Ага Сафар лежал на песке, один. Было непонятно, как он, собственно, пробился к берегу через острые рифы, если, конечно, он плыл… Браслета на руке Ага Сафара не оказалось. Когда его привели в чувство, он не сумел объяснить, кто он такой, почему находится на островке, как оказался там?

Некоторое время спустя имя он вспомнил.

Ага Сафар…

В памяти МЭМ такое имя действительно хранилось. Ага Сафар, сотрудник Космической энциклопедии, историк. Примерно за неделю до случившегося Ага Сафар был отключен от МЭМ в связи с его предполагавшейся командировкой в пояс астероидов.

Как Ага Сафар оказался на берегу? Воспользовался мощным утапом? Морской яхтой? А если так, то зачем потребовалась ему эта странная прогулка по океану? И что с ним произошло?

Ответить на эти вопросы Ага Сафар не смог.

В Мегаполисе Ага Сафару принадлежала комната. Он узнал свои вещи, рабочие материалы, но ничего другого так и не смог припомнить. Разумеется, ему вернули прежний энергетический индекс, то есть браслет, но по требованию Совета и по его собственному желанию, он прошел ряд тщательных тестирований, позволил подвергнуть свой мозг глубокому зондированию. Это не помогло. Он так и не вспомнил, как занесло его на островок в океане.

Ага Сафар осторожно потянулся.

Тело ответило на движение болью, но боль все же была терпима.

Итак, он сорвался с узкого карниза. Он спасен, видимо, аварийной службой. В медицинский центр его доставили биороботы. Один из них, обрабатывавший Ага Сафара, видимо, ошибся, иначе его не оставили бы в этой тьме… Что ему теперь делать?

Позвать Папия Урса.

Конечно! Это самое простое, самое надежное решение. Ни один человек в системе МЭМ не может быть оставлен без помощи. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Ни при каких.

Вызвать Папия Урса. Папий Урс выведет его из мрачного помещения. Папий Урс расскажет, что случилось.

Ага Сафар поднял левую руку.

И замер.

Как? У него нет браслета? У него опять нет браслета?…

Правой рукой, все еще не веря случившемуся, он ощупал запястье. Выше можно было не трогать, но он ощупал левую руку почти до локтя.

Браслета на руке не было.

Что это значит?

Ага Сафар чувствовал себя брошенным, беззащитным. Он сразу понял, почему вокруг тишина. Он отключен от МЭМ, не слышит голоса МЭМ — его рекомендаций, советов и сообщений. Палеонтолог Гомер Хайдари может высказывать любые мнения. Настоятельница Общей школы может настаивать на любых дискуссиях, южные либеры могут оскорблять МЭМ. Для Ага Сафара ничего больше не существует: он отключен от системы МЭМ. Ни один Папий Урс не бросится выполнять его просьбу, ни один утап не распахнет перед ним люков, ни один Инфор не ответит ему на вопрос, даже живая скульптура вряд ли заговорит с ним… С ним случилось то, чего безуспешно требуют либеры, выступающие за абсолютную независимость от МЭМ.

Но он не либер. Он никогда не требовал возвращения, никогда не искал независимости от МЭМ. Он знает, что такое абсолютная свобода. Пусть ее добиваются либеры, он бы предпочел оставаться в системе.

Сердце гулко заторопилось.

Ага Сафар медленно опустился на свое случайное ложе. Скорее всего его и впрямь посчитали мертвым — наверное, и медицинский робот может ошибаться. Никаких других вариантов в голову не приходило. Снять браслет с руки человека может только МЭМ, никто в этом деле МЭМ не заменит.

Где он?

Холод… Темная тишина… Как в башенке Разума…

Ну да, в башенке Разума!.. Ага Сафар криво усмехнулся. Разве он из тех, что ждет чуда? Он никогда особенно не интересовался теми, кто ждет чуда. Правда, никогда и не осуждал их. В конце концов, каждый ищет опору, помогающую именно ему, конкретному человеку.

Как обойтись без такой опоры?

Разве никогда не интересовало тебя то, чем, собственно, управляется ход развития земных цивилизаций и управляется ли чем-то? Цивилизации возникают, развиваются, гибнут, нарождаются вновь. Почему? Неужели этот процесс предопределен? Приятно ли чувствовать себя щепкой в бурном, неизвестно куда несущем тебя потоке? Разве не унизительно, не зная ответа, вопрошать: а завтра? а завтра? Тут привлекает любая попытка ответа, не зря ведь с таким энтузиазмом восприняты в общем-то не очень радующие пророчества доктора Чеди.

Щепка ли человечество в бурном потоке? Если зарождение, развитие, гибель цивилизаций чем-то предопределены, то как постичь эти законы, можно ли как-то влиять на эти законы? Земля как планета периферийна. Но в центре Вселенной, не в центре Галактики, а именно в центре Вселенной, — что там? Не облучает ли впрямь нас некий центральный Разум, не влияет ли его облучение на ход земной истории?

Ага Сафар нисколько не был удивлен вспыхнувшей в свое время странной, даже несколько вызывающей верой в чудо. Подумаешь, башенки Разума! Он за свою долгую жизнь видел и не такое. Ему понятно желание утвердиться, он понимал, как важно каждому отдельному человеку, как важно всему человечеству ощутить: мы не одни, мы вовсе не одиноки во Вселенной. Не менее важно, наверно, и поверить: где-то вдали, пусть далеко, но таится невероятное. Это невероятное может открыться нам. Оно, если мы его осознаем, не может нам не открыться, ведь мы, пусть и периферийная, но все же часть всеобщего вселенского Разума. Наш контакт с ним постоянен, это его облучение влияет на ход истории, на каждую отдельную человеческую жизнь. Земные цивилизации гибнут, человеческие судьбы терпят крушения, когда эманация центрального Разума гаснет в «угольных мешках», искривляется гравитационными полями, рассасывается в туманностях. Но те же цивилизации процветают, а судьбы человеческие вспыхивают звездами гения, стоит излучению повысить интенсивность, коснуться своим дыханием Земли.

Отсюда и вера: в башенке Разума ты ближе к центральному Разуму, каждая башенка оснащена особыми антеннами, усиливающими эффект излучения. «Мы не можем немедленно подарить чудо людям, — говорил один из героев драмы Гумама „Каталог образов“, — но мы можем его приблизить. Уединяйтесь в башенках, задумывайтесь поглубже, гений осенит вас…» Но, может быть, башенки Разума были лишь еще одной некоей побочной системой МЭМ? Почему нет? Как говорят, природа милостива: если у человека одна нога короче, другая обязательно окажется длиннее.

Ага Сафар хмуро усмехнулся.

Куда он попал? Как его забросило в эту тишину, в этот мрак?

«Было время, — подумал он, — когда из-за души самого никчемного человека боролись и Бог и дьявол». Что сейчас? Кто будет бороться за его душу, если он отключен от МЭМ?

«Но если я отключен, — совсем помрачнел он, — это значит: меня нет, я умер. Но я же думаю, я чувствую боль, ощущаю холод, меня пугают тишина и мрак. И разве впервые я попадаю в столь странную ситуацию?»

Он сосредоточился,

Он увидел перед собой тускло освещенный огромный зал, под сводами которого дробились, отражаясь от световых фонарей, бесчисленные приглушенные голоса. Внизу усталые лица, груды корзин, ящики, плач детей, крики… Железнодорожный вокзал. Как давно это было… Зато там он встретил Альвиана.

Альвиан…

Ага Сафар невольно нахмурился.

Имя Альвиана действовало на него мучительно. Оно было, как укор, как напоминание. Ну да, Ага Сафар пока не донес весть. Он не знает, как воспримут эту весть сегодня. Но, кажется, момент наступил. То, о чем говорит доктор Чеди, высказано задолго до него Альвианом.

…Он услышал хлопки выстрелов, вой, визг. Он лежал под кирпичной, исковерканной пулями стеной.

Как давно это было…

…Он услышал накат волн, на него вновь несло запахом йода и тухлых водорослей. Его окликнули по-гречески, он ответил по-гречески. Море дышало, льнуло к босым ногам.

Как давно это было…

Ага Сафар в отчаянии помотал головой. Не слишком ли много он помнит? Помнить так много ничуть не лучше, чем совсем ничего не помнить. Ждан Хайдари после эксперимента на Мнемо определил его память как ложную. Возможно, он прав. Ага Сафар вернулся из другой жизни окончательно запутавшимся. Он теперь действительно не знает, какие именно воспоминания принадлежат ему, а какие почерпнуты им в другой жизни.

Он скривил губы.

Почему это он не знает? Это Ждан Хайдари не знает. Это Ждан Хайдари может утверждать, что его память ложна. Он-то, Ага Сафар, знает, что к чему. Он видел серую, залитую дождями дорогу, деревянный дом Альвиана, куст красной смородины. Он видел нубийских лучников, цепью выбегавших на берег Нила Он дышал пыльным воздухом душной Александрии.

«Нет, нет! — оборвал он себя. — Как мог я видеть нубийских лучников и бродить по улицам душной Александрии? Ждан Хайдари прав: все эти видения — всего лишь последствия переутомления, даже машина Мнемо здесь ни при чем». Просто его подсознание забито чужим опытом, Мнемо не смогла выявить его истинную доминанту. А теперь он вообще умер, лишен энергетического индекса.

Он и впрямь чувствовал себя смертельно усталым.

Надо вставать, надо толкаться в массивные двери, надо кому-то объяснить случившееся. Порыв, выгнавший его на карниз, вдруг показался Ага Сафару нелепым.

Но ведь дети…

Он ясно, удивительно ясно вспомнил, где и когда слышал нечто подобное.

…Ну да, это было в том длинном, темном, невыразительном селе с таким же длинным, темным, невыразительным названием. На нем было нечто вроде долгополого тяжелого пальто, а в правой руке он держал тяжелый топор на длинной рукояти, и он знал, что умеет обращаться с этим оружием.

Он стоял в одном ряду с другими, похожими на него людьми и, как все, скучно, но внимательно взирал на высокий бревенчатый сруб. Именно из-за его глухих стен, уже закопченных пламенем, несся детский плач.

Ложная память?

Хорошо, пусть ложная, но почему Мнемо выявила такую способность — если это можно назвать способностью — только у него? Только потому, что он всю жизнь занимался историей?

Он покачал головой.

Он медленно поднялся.

Сделав несколько неуверенных шагов, привыкая к бьющей под ребра боли, он вытянутыми руками уперся в холодную каменную стену. Сделал еще три шага. Вот она, дверь — массивная, металлическая. Как открыть ее без помощи Папия?

Он легонько надавил на нее плечом.

Дверь бесшумно отошла в сторону.

Он закрыл глаза руками: свет болезненно ударил по глазам, ослепил Ага Сафара. Подождав, отвел руки.

Чистое небо, высокие перистые облака, похожие на распушенное крыло птицы. Совсем вблизи белая башня МЭМ.

Он стоял на террасе.

Терраса казалась заброшенной (может, такой и была): в щелях меж камней пробивалась, курчавилась зеленая травка, с темных дубов нападало листьев. По силуэту башни МЭМ — они все несколько отличались друг от друга — Ага Сафар понял, что не ошибся: его и впрямь привезли в медицинский центр. Успокоило его это открытие? Вряд ли… Но совсем рядом находились пристройки к Институту человека. В одной из них он держал комнату, и это придало ему сил. Он доберется до своей комнаты, отлежится в постели, отдохнет…

А потом?

Он неуверенно подумал, что потом он выйдет на МЭМ. Он еще не знал, как это сделает, но он выйдет на МЭМ. Говорят, такие случаи бывали. О его смерти, наверное, уже объявлено, ему нелегко будет объяснить свое появление…

А придется ли объяснять?

Он неуверенно и хмуро потер рукой узкий небритый подбородок. Надо ли будет что-то объяснять? Этот доктор Чеди прав: люди теряют интерес друг к другу. Когда у людей есть все, они нередко начинают терять интерес друг к другу. Правда, доктор Чеди, кажется, еще не понял главной причины. Он считает, что людей всегда объединял вызов, а теперь вызова нет. Людям всегда бросала вызов природа. Смерчи, сносившие с лица земли города, чудовищные наводнения, извержения вулканов, засухи, землетрясения. Потом вызов человеку бросал сам человек: взрывались построенные им энергетические станции, гибли леса, рушились под бомбами стены древнейших замков. Но стихию и несовершенство человека можно победить, они и были побеждены. В руках человека Мнемо и синтезатор. Что же дальше? Что впереди? Почему так нерадостен в своих прогнозах доктор Чеди?

Ладно.

Ага Сафар, прихрамывая, подошел к парапету террасы. Внизу Папий Урс, явно устаревшей конструкции, сгребал в кучу палые листья. Ага Сафара он не заметил.

Он не спеша спустился по лестнице, обошел равнодушного Палия Урса и нерешительно застыл перед турникетом.

Он, Ага Сафар, вне системы. Пропустит ли его турникет?

Он сделал шаг вперед. Турникет судорожно дернулся, преграждая ему путь, захлопнулся, но тут же открылся, чтобы вновь захлопнуться. В итоге, будто устав, турникет замер в полураскрытом положении.

Ну да, автоматика тоже теряется. Автоматы не знают, как реагировать на человека, не имеющего энергетического индекса. Не пускать? Но ведь это человек… Впускать? Но почему у него нет браслета?

«Это их дело, — усмехнулся Ага Сафар. — Пусть сами решают свои проблемы».

Он медленно спустился по нижней лестнице. Растерянность автоматов, как ни странно, его удовлетворила. Впрочем, он и сам ощущал растерянность. Он знал, что никто, и не подумает приглядываться к нему, но почему-то спрятал левую руку глубоко в карман. Без браслета он чувствовал себя чуть ли не обнаженным. Куртка и брюки на нем помяты, испачканы, но его смущало не это. Хорошо, доктор Чеди в одном прав: люди впрямь теряют любопытство друг к другу…

Ладно.

Он увидел утап, удобную двухместную машину, и машинально поднял руку, но тут же быстро ее опустил: люк не открылся… Утап не слышал и не видел Ага Сафара. Лишенный браслета, он не мог приказывать машине.

«С этим придется примириться, — хмуро подумал он. — Меня нет. Для автоматов я умер. Я отторгнут самим МЭМ, лишен энергетического индекса… Чем больше ты сделал для людей, чем больше твой вклад в общее дело, тем значительнее уровень твоего индекса… У меня же нет никакого… Но почему я исключен из системы? Только ли в медицинской ошибке дело? Ведь надо мной здорово поработали, мне срастили поломанные ребра, зашили и заживили швы. И все же я лишен браслета… Почему? Может, МЭМ попросту не желает видеть меня среди людей?»

Среди людей…

Он не случайно подумал так.

Будучи сотрудником Космической энциклопедии, он, конечно, знал о многих происшествиях, никем до сих пор убедительно не объясненных

Скажем, история Пяти

Документы — он сам держал их в руках — датировали историю Пяти две тысячи сто Двенадцатым годом. На нехарактерной орбите был обнаружен неизвестный, ни в каких отчетах не зафиксированный искусственный спутник. Пять космонавтов взлетели с Погорской базы. Их целью было снять неизвестный спутник с орбиты и доставить на Землю… Но при первой же попытке контакта неизвестный спутник самоуничтожился. Мгновенная вспышка — люди ослеплены, лишены памяти… Впрочем, зрение у космонавтов восстановилось полностью и достаточно быстро. С памятью этого не случилось: отрезок с момента подхода к неизвестному спутнику и до вспышки был полностью вычеркнут из мозга…

Ага Сафар тоже не помнит многого.

Точнее, он помнит слишком много…

Ладно, об этом потом.

Прихрамывая, Ага Сафар пересек аллею Центрального парка. Никого на пути он не встретил, но левую руку продолжал держать в кармане.

Так же медленно он вошел в холл жилого корпуса. Минуя лифт — тот все равно бы не отозвался — поднялся на третью площадку. Дежурный Папий Урс, урча, слизывал пыль с панелей.

— Папий!

Биоробот не отозвался.

Не обращая больше на него внимания, Ага Сафар подошел к аварийной панели. В гнезде, утопленном в стену, прятались крошечные контролеры, отвечающие за жизнеобеспечение здания. Ага Сафар нашел тот, что мог открыть комнату, но не сразу коснулся его.

Все же он переборол нерешительность.

— Сожалеем. — Металлический голос был тускл, бесцветен. — Ага Сафар, сотрудник Космической энциклопедии, выведен из энергетического кольца. Несчастный случай. Расшифровка на любом Инфоре.

Ага Сафар вздрогнул.

«Значит, я прав. Значит, меня действительно нет. Я умер. Вот она, свобода, о которой мечтают южные либеры…»

Он задумался. Упрекать южных либеров он не хотел. Они не желают, чтобы каждый их жест имел отношение к МЭМ? Это их право. Но что делать ему?

В светлом спектролите дверей он увидел свое отражение. «Приветливым, привлекательным такого человека не назовешь, — подумал он. — Белесые брови насуплены, нос узок и хрящеват, лоб невысок… Что было бы, не имей я таких высоких залысин?»

Угрюмый, сосредоточенный, прихрамывая все сильнее, он вернулся в Центральный парк.

Кое-где мелькали силуэты гуляющих. Ага Сафар избегал встреч. «Прервалась связь времен…» Древний поэт прав. Ага Сафар чувствовал себя одиноким. В системе МЭМ никто не гарантирован от личного одиночества, но там ты никогда не бываешь сам по себе, к твоим услугам, рядом с тобой весь мир, все достижения человечества. Что бы ни случилось, МЭМ все уладит.

Он подошел к турникету перед входом на территорию Института человека. Там наверху кафе…

Он чувствовал голод.

Он шагнул к турникету и сразу остановился. Знал, что сейчас произойдет, и все же остановился.

Красногрудый дятел, устроившись на сосне, неторопливо долбил кору клювом, оборачивался, наклонял голову и смотрел одним глазом на Ага Сафара. Он как бы ободрял Ага Сафара. «Видишь, — будто говорил он, — я тоже вне МЭМ, тоже не имею браслета, а все равно жучки и личинки — мои».

Он решился.

Турникет судорожно дернулся, закрылся, но все же пропустил его. Ага Сафар ступил на желанную территорию.

Теперь он вообще никуда не торопился.

Почему раньше он не задумывался над назначением всех этих запертых дверей и турникетов? Разве не каждый имеет право войти в тот же Институт человека? Или право на вход тоже зависит от уровня твоего энергетического индекса, от всего наработанного и созданного тобой?

Ага Сафар покачал головой.

Прихрамывая, морщась, он пошел прямо к загрузочным камерам, скрытым в зарослях сирени. Он даже не взглянул на суетившегося на площадке Папия Урса. Он просто вскрыл люк и забрал готовые бутерброды.

Сидя за столиком, Ага Сафар наблюдал.

Папий Урс, вскрыв загрузочную камеру, тупо уставился на пустой поднос.

Ничего, повторить заказ нетрудно, Ага Сафар усмехнулся. Он проживет без браслета. «И все же, — подумал он, — зачем все эти ограничения?»

Он съел бутерброды.

Разумеется, он мог сесть за любой столик, мог любого случайного человека попросить заказать для него завтрак, но зачем? Разве он сам с этим не справился?

От еды его потянуло в сон. Он устал, левую руку неприятно щемило. У него есть комната, но она ему уже не принадлежит. У него есть работа, но вряд ли имеет смысл потрясать сотрудников своим появлением. У него есть память…

«Вот, вот, — криво усмехнулся он, — память. Ложная память. Ждан Хайдари нашел точное слово: ложная».

Ага Сафар задумчиво обвел взглядом жилой корпус, примыкавший к зданию института. Галереи, балконы… Там уютно, хорошо… Там можно выспаться…

Его взгляд задержался на распахнутом окне первого этажа. Оно совсем рядом.

Собственно, чего он боится?

Он вздохнул и, прихрамывая, прошелся под открытым окном. В квартире явно никого нет. Разве что Папий Урс, но что ему до Папия Урса?

Он оглянулся, с большим трудом взобрался на подоконник и перевалился в комнату.

Этот день еще удивлял его. Он застыл, пораженный живым видом, заменяющим дальнюю стену.

Кабинет — а это, несомненно, был рабочий кабинет, судя по креслам, коробкам с кристаллами памяти, рабочим многоканальным Инфорам, — этот кабинет открывался прямо на травянистые холмы, пересеченные скучной пыльной дорогой. Несколько рыжих сосен, пыль, воробьи, купающиеся в мучнистой пыли…

Он видел эту дорогу! Он ее сразу вспомнил! Было время, когда он ходил по этой дороге, память не могла его обмануть… Если пойти вон туда, за сосны… Да, да! Он помнил!.. Если пойти туда, за сосны, то в каких-нибудь ста шагах будет деревянный дом. Невысокое крылечко, какие теперь можно увидеть только в музеях, а перед крылечком — куст красной смородины. Ягода на ягоде, как кровь…

— Папий! — позвал он.

Биоробот топтался в коридоре, но на зов не ответил.

Почему тут этот вид?

Ага Сафар упал в кресло. По Инфорам на стене он уже понял, в чей кабинет попал… Доктор Хайдари — член Совета, один из создателей синтезатора.

«Что ж, — вздохнул Ага Сафар, — не худший вариант». И усмехнулся: не МЭМ ли вывел его на доктора Хайдари?

Нелепая мысль. Он отогнал ее.

Сил почти не было, но хотелось убедиться, один ли он? Выглянул в коридор, там действительно хлопотал биоробот — укладывал что-то в стенной шкаф… А эта дверь? Спальня… А эта? Гостиная…

Он не сразу обратил внимание еще на одну дверь. Она показалась ему ничем не примечательной, но он не поленился, открыл и ее.

Готика темных стен, небо в световом люке… Он не знал, что башенки Разума существуют и в таких вариантах…

— МЭМ, — позвал он негромко.

И испуганно отпрянул.

Это было эхо? Или, правда, ответ?

Потом, потом, не сейчас!.. Его пробила испарина.

Он осторожно прикрыл дверь в башенку Разума и вернулся в кабинет. У него нет сил разгадывать эти загадки. Он немного поспит, совсем немного. Доктор Хайдари его поймет.

Глаза Ага Сафара смежились.

Ага Сафар уснул сразу. Он не видел и не слышал, как Папий Урс, работавший в коридоре, вдруг насторожился. Папий Урс оставил свое занятие и медленно вошел в кабинет.

Какое-то время Папий Урс стоял неподвижно, изучая спящего в кресле Ага Сафара, а потом, будто решившись, широко раздвинул мощные руки и медленно, бесшумно, не издавая никаких звуков, двинулся прямо к этому уснувшему в чужом кресле человеку.

Пустые кресла

«Гелионис» — модель будущего. Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

Зите не приходилось встречаться с либерами. Ее остров еще не был охвачен движением либеров, но почему бы миру не существовать без МЭМ? Ведь существовал он без него долгое время.

Новая драма Гумама «Каталог образов». Гумам против ТЗ. Южные либеры считают: реалы Гумама не могут объединять. Разве?

Всматриваясь в зеркало, Зита удивленно приподняла брови. Ей нравились реалы Гумама, нравились туманы запахов. Объединяет ли это ее с кем-то другим? Скажем, с Гумамом?

Она фыркнула: почему бы нет?

Мнемо — другой мир. Мнемо — другая жизнь. Мнемо предоставляет вам невероятный выбор.

Зита засмеялась.

Кажется, она имеет шанс проверить невероятность предоставляемого МЭМ выбора: Ждан обещал.

Проблема личностных контактов. Южные либеры считают: Мнемо должна принадлежать всем.

Зита пожала плечами.

Пусть всем.

Она внимательно рассматривала себя в зеркале: хотелось бы выйти к гостям красивой. Улыбаясь критически, она все же не находила в своем лице ничего по-настоящему достойного критики.

«Все должно принадлежать всем», — подумала она. Человечество ведет борьбу не за выживание, это все в прошлом, оно ведет борьбу за совершенство. Конечно, не все равны Ждану Хайдари или Гумаму, но интеллект индивидуален, у каждого есть свое мнение. У нее тоже. И оно — ее. Если Мнемо впрямь дарит человеку другую жизнь, она станет вдвое, втрое, вдесятеро богаче и интереснее. Конечно, Мнемо должна принадлежать всем.

Доктор Чеди: наше возможное будущее. Государство — семья или каждая семья — государство?

Зита еще не сделала выбор. Ей не хочется верить доктору Чеди, она дивится упорству либеров. Почему они видят впереди не самое лучшее? Светлый мир, светлый. Зачем делить его на части, разбивать на отдельные общины, отключаться от МЭМ? Либеры утверждают: прогресс требует остановок, пройденный путь следует осмысливать. Доктор Чеди пугает: процесс разделения объективен, он не зависит от нас, от него или Зиты, но Зите не хотелось верить доктору Чеди.

Мнемо — другая жизнь — Мнемо.

Да, конечно, другая жизнь… Но Зите хочется прожить свою жизнь здесь. Она предпочитает реальный нормальный мир. Гумам ей не по душе, но она предпочитает его визиты любым голографическим двойникам. Уж если слышать резкости, то не от тени. Она предпочитает реальный мир, мир, который построен. Зачем отключаться от МЭМ, зачем начинать сначала? Гумам утверждает: старое не может мешать новому, но Зита, например, так не думает. Гумам утверждает, что историю человечества творят не политики, а ученые, изобретатели, люди искусства. Действительно, кто там помнит этого… скажем, Клемансо?… А Леонардо все помнят… Все это так… Зите нравится все реальное.

Вспомнив о Гумаме, Зита тихонечко рассмеялась.

В счастливых дебрях Центрального парка она как-то наткнулась на живую скульптуру, поразительно похожую на Гумама. Та же жесткая шапка волос на голове, вызывающий взгляд, резкий голос. Правда, логика и лексика живой скульптуры не отвечала логике и лексике Гумама, но от этого было только смешней. Обычно логика и лексика живой скульптуры соответствует логике и лексике последнего контактировавшего с ней человека. Зите повезло: до встречи с ней живая скульптура беседовала с каким-то либером.

Зита это сразу почувствовала.

Она, собственно, остановилась на минуту, ей некогда было болтать, хотелось лишь выяснить, что такое стрела Аримана. Живая скульптура несколько даже неприятно удивилась:

— Зачем тебе это? Что ты затеяла?

— Ничего я не затеяла. Просто хочу знать, что такое стрела Аримана и кто такой Ариман.

— Ты что, встречала этого человека? Нагловатость живой скульптуры изумила Зиту.

— Где я могла встречать! Просто слышала имя, теперь хочется уточнить.

— Да выбрось ты из головы это имя, — посоветовала живая скульптура. — Плюнь. Забудь. Выбрось. Зачем тебе это имя? Пойди к дому Прав, там либеры требуют отключения от МЭМ.

— Мне МЭМ не мешает, — обиделась Зита. — Можно подумать, что ты можешь прожить без МЭМ.

Теперь обиделась живая скульптура. Да, она всего лишь приставка к МЭМ, но она вовсе не безмозглая приставка. Почему бы не взглянуть на жизнь вообще как на некую приставку к МЭМ? С этой точки зрения многое начинает выглядеть неожиданно. Чем голографические двойники хуже живых людей?

— Ну уж нет, — фыркнула Зита. — В моем доме собираются живые люди. Я не терплю голографических двойников.

Она этим гордилась.

Дом Зиты — дом живых людей.

Индекс популярности: Хриза Рууд, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Гомер Хайдари, Ага Сафар, Лео Гланц, Сельма Цаун, С.Другаль, Ждан Хайдари, Она Мицкявичюте.

Зита радовалась: Хриза Рууд на первой ступени. Конечно, жаль, что Ждан только на девятом месте, но это работа либеров. Они сердятся на Ждана, он не хочет отдать им Мнемо и настаивает на дальнейших экспериментах. Но это ничего, Ждан умеет ждать. Вот еще странно: Ага Сафар в индексе популярности. Для этого оказалось достаточно исчезнуть из медицинского центра… Неужели он правда ушел к южным либерам, как о том говорят? Неужели он сумел освободиться от браслета?

Как странно…

Гумам считает: Мнемо — искусство. Гумам считает: жизнь у человека всего одна.

«Не столь уж свежая мысль, — усмехнулась Зита, — но Гумам может позволить себе и такое. Никому другому такой простой мысли он бы, наверное, не простил».

Зита не торопилась. Ее гости заняты, они интересны друг другу. Зита без всякого риска может подарить немножко времени зеркалу. Она хотела нравиться гостям, ведь это ее гости.

Месяц…

Уже месяц она живет в доме Ждана, но весь этот месяц — короткий миг. Зита ничего не успевает удержать в руках, все мгновенно уносится в прошлое. Она никогда такого не испытывала. Она счастлива.

Сонд — это сон, точно рассчитанный. Сонд — это сила и свежесть. Вы можете спать пять часов, а можете пять минут, сонд возвращает бодрость.

Зита прекрасно обходится и без сонда.

Загадка планеты Наос. Подтвердится ли гипотеза Аррениуса-Бугрова?

Почему бы и нет?

Доктор Чеди: наше возможное будущее. Государство — семья или каждая семья — государство?

Как много людей ломают головы над тем, чтобы ей, Зите, было интереснее жить

Месяц, всего месяц, но сколько жизни!

Светлый мир, светлый.

За этот месяц Ждан постарался показать ей все, что мог. Она побывала в лабораториях Института человека, видела машину Мнемо. Мнемо вовсе не напоминала машину. Это было несколько больших лабораторных комнат, начиненных тончайшей электроникой и, естественно, имеющих прямой выход на МЭМ. Гумам водил Зиту на просмотр новых реалов. Некоторые ее поразили, она не думала, что можно горько сетовать на счастливую жизнь. В «Каталоге образов» юная героиня собиралась вообще оставить Землю, ей многое на Земле не нравилось. Точнее, не нравилось не столь уж многое, но она не умела этого устранить. «Если каждый будет вести себя так…» Гумам жадно уставился на Зиту: «Как именно? Что вы имеете в виду?» Зита неопределенно пожала плечами. Ей казалось, она-то знает, что именно ей нужно. Ей казалось, она-то сумеет устранить то, что ей не нравится. Гумам водил Зиту и на встречи с либерами. Они выглядели лохматыми и несдержанными. Гомер Хайдари дважды водил ее в клуб ККК. Коллеги Гомера, участники Второй звездной, с удовольствием беседовали с Зитой, смотрели на нее с восхищением, но никогда не продолжали беседу, если был повод ее прекратить. Это ее смущало. Всем этим развлечениям она предпочитала прогулки с Жданом.

Особенно понравилось Зите на Озерах.

На Озерах проходили практику воспитанники Общей школы. Они таяли от восхищения и мальчишеской нежности, стоило Зите им улыбнуться. Они гордились тем, что разговаривают с самим Жданом Хайдари, создателем Мнемо. Как бы ни были противоречивы отзывы о Мнемо, каждый понимал, что речь идет о чем-то чрезвычайно интересном и важном.

Зита и Ждан жгли костры над тихими речками, питающими Озера. Близость Мегаполиса никак не чувствовалась. Вода в речках была темная. Как сумерки. Ждан сказал: «У тебя такие глаза». Зита удивилась: «Разве? У меня голубые глаза». «Они у тебя голубые, но темные», — непонятно ответил Ждан.

Зита пожала плечами и рассмеялась. Совсем не обязательно понимать то, что говорят очень умные люди. Достаточно улавливать интонацию, интонация определяет все.

Интонацию Ждана она стала понимать сразу.

Хриза Рууд: будущее определяется Общей школой. Хриза Рууд: как точно мы моделируем будущее? Хриза Рууд: Общая школа нуждается в реформах.

Мнемо — другой мир — Мнемо.

Программа «Возвращение», «Гелионис» готов выйти в океан. Южные либеры против.

Сирены Летящей. Ошибка группы Морана. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари.

Зита отмахнулась. Какие новости, если в гостиной сидят самые настоящие гости. Она этим необыкновенно гордилась. Она старалась, чтобы ее чувства не сияли на лице, совсем ни к чему так откровенно выказывать свои чувства, но сдержать себя ей было трудно. Потому время от времени она и выбегала из гостиной. Не зеркало ее привлекало, ей необходимо было прийти в себя.

Но теперь пора вернуться.

Не торопясь, она вошла в гостиную.

Она радовалась, что всю дальнюю стену занимал живой вид, придуманный ею. Океан накатывался на рифы, расшибался в пене и в гневе, чайки со стоном носились над волнами… «Сделайте что-нибудь, сделайте, чтобы и я полетел!..»

Впрочем, живой вид был сейчас обеззвучен.

Зита радовалась: Гумам оживлен. Почему она краснеет, встречая его взгляд? Почему ощущает необъяснимую тревогу?

Она радовалась: Сола Кнунянц разговорилась. Ждан, Ри Ги Чен, Гумам, Хриза — все с удовольствием внимательно слушали Солу. «Я удивлю их», — радостно подумала Зита. Ждан утверждает: они привыкли встречаться просто так, всего лишь для разговора. Но почему, например, не подать им по чашечке кофе? Ждан утверждает: не надо, это не их стиль. Но Зита всех удивит. Она подаст кофе сама. Неужели кто-то откажется взять крошечную чашку из ее рук? Она и чашки выбрала специальные — тонкие, почти прозрачные, матовые, как лепестки розы, а может, как морские раковины… Нет, Ждан не прав. Она придумала хорошо. Это будет большим сюрпризом.

Она прислушалась.

Говорила Сола Кнунянц. Опять либеры. Кто-то из них опять прыгнул в пропасть. Они выбирают глубокие пропасти, их не пугают и тысячеметровые глубины.

— Но ведь на растяжках! Они прыгают на специальных растяжках, — проговорил Гумам. — Там все дело в этих очень эластичных растяжках.

— Да, растяжки — деталь важная, — сердито отозвалась Сола. — Но именно растяжки иногда не выдерживают. Три смертельных случая за неделю, те самые случаи, когда МЭМ не может помочь.

— Эти либеры, они прыгают с мостов, башен, обрывов, карабкаются по голым скалам, ныряют там, где нырять неразумно… Сола, — спросил Ждан, — зачем они это делают?

— Я разговаривала с либером Суси. Он утверждает, что желание поиграть со смертью естественно.

— Почему?

— Либер Суси — частный случай, не знаю, насколько он типичен. Либер Суси занят компьютерным управлением. Он жалуется, что работает вслепую. Программы слишком сложны, он не знает, не видит всех цепей порученного ему процесса. Это его угнетает. Это толкает его к поступкам, смысл и конечную цель которых он не осознает. Даже к таким нелепым и опасным поступкам, как эта мода на прыжки с большой высоты.

— Ну да, — фыркнул Гумам, — этот либер Суси, наверное, не прочь понять и процессы, текущие в самом МЭМ.

— Да, Гумам, — негромко, но строго заметила Сола. — Он хотел бы понимать эти процессы.

Они замолчали.

Зита вздохнула.

Месяц назад она еще дышала запахом океана, слушала чаек, бродила в летних туманах. Месяц назад имена Ждана, Ри Ги Чена, Гумама, тем более Солы Кнунянц были для нее всего лишь именами, так же как имя Гомера Хайдари. Сейчас эти люди сидели перед ней. Она их любила. Вместе с ними она дивилась, что заставляет либеров метаться, совершать непонятные поступки? Почему они вдруг уходят из городов? Почему они так внимательно прислушиваются к выступлениям доктора Чеди? Неужели им впрямь интереснее жить небольшими общинами, чем всем миром?

«Это странно, — подумала Зита, — жить, отключившись от МЭМ… Кто может заменить МЭМ? Кто может держать в голове управление всей планетой? А может, есть такие головы? — засомневалась она. — Надо спросить Ждана. Если либеры требуют отключения от МЭМ, значит, они знают еще какой-то способ всеобщего управления?»

Зита вздохнула счастливо.

Она нашла свое место.

Конечно, она с наслаждением выбежала бы сейчас на пустую террасу, перегнулась через прохладный каменный парапет, с ужасом и восторгом услышала чаек, увидела размах океана и Нору Лунину под сосной, а на руках волшебный ребенок…

У нее будет свой.

Она добьется членства в Родительском клубе. Ждан и Хриза Рууд ей помогут. Не могут не помочь. Они же видят глубину и искренность ее чувств. Если понадобится, она дойдет до самого МЭМ. Некоторые утверждают, что башенки Разума связаны с МЭМ напрямую.

Она прислушалась к разговору и чуть не рассмеялась. Стоило ей подумать о башенках Разума, как Гумам заговорил о них.

— …Драму «Безумная» я написал в башенке Разума. Если хотите, я пошел в башенку Разума намеренно. Не очень приятна тишина, которая там стоит, вы знаете, но я заставил себя вслушаться, понять… И я понял… Я ощутил себя включенным в некий надмирный процесс… Я чувствовал себя одиноким, как сам Космос, и в то же время чувствовал каждого… Я внезапно осознал, как мы все еще слабы, как зависим от древних инстинктов… Отсюда образ «Безумной»…

— Но, Гумам, — заметил Гомер, — возможно, то же самое ты почувствовал бы где-нибудь на Озерах.

— Нет, нет, — возразил Гумам. — Это было совсем особое чувство.

— Влияние МЭМ? — Сола Кнунянц выглядела очень заинтересованной.

— Не знаю, трудно сказать… Мне кажется, что-то другое.

— А может, все это возникло в тебе из некоего тайного протеста? — неспешно заметил Ждан. — Как бы ни был хорош наш мир, он еще не совершенен, в нем постоянно что-то происходит. Мы не можем не прислушиваться к высказываниям доктора Чеди, какими бы странными они нам ни казались, не можем не замечать движение либеров… Сложность социальной жизни, на мой взгляд, для очень многих становится почти непосильной. Я понимаю либера Суси, когда он прыгает в пропасть, пусть даже и на специальных растяжках. Он полностью представляет все, что ему грозит. Я понимаю либеров, гневающихся на МЭМ. Они не могут представить всех его связей с нами, всего влияния на нас… Не отсюда ли эта странная боязнь людей заглядывать в башенки Разума? Согласитесь, они ведь пустуют, волна увлечения ими быстро прошла… А может, и впрямь в башенках Разума мы ближе к центральному Разуму? Почему бы нет, правда? Или, напротив, башенки Разума всего лишь еще одна контрольная система МЭМ… Не этого ли так опасаются те же либеры?… Мир меняется, очень меняется. Только за последнее время мы получили синтезатор, машину Мнемо, туманы запахов. Наконец, — он кивнул в сторону Гомера, — мы получили весомое доказательство в пользу того, что во Вселенной мы действительно не одиноки. Я имею в виду сирен, обнаруженных на планете Ноос… Может, либеры правы? Может, прав доктор Чеди? Может, наши целевые установки непоправимо меняются, средство становится целью? Почему бы не наслаждаться человеком как человеком, скульптурой как скульптурой, закатом как закатом, отказавшись от дальнейшего, такого сложного постижения? Почему искусство аналитической мысли и творчества де должно приносить наслаждение само по себе, вне зависимости от возможных материальных результатов? Ты возразишь мне, Гумам, что все это было, и мы уже не раз проходили сквозь игольное ушко самой узкой специализации, но именно это и доказывает, что идеи доктора Чеди — не пустые фразы…

— Но ведь многие не принимают его идей!

— Это объясняется еще легче. — Ждан покачал головой. — Как мне ни обидно, но идеи доктора Чеди вызывают такую неприязнь, наверное, только из-за того, что явились как бы ниоткуда — из Мнемо… Машина Мнемо для многих все еще как бы не жизнь… А это не так… И к этому нелегко привыкнуть. Я думаю, Гумам, — мягко закончил Ждан, — доказать или отвергнуть идеи доктора Чеди сегодня важнее, чем понять истинное назначение башенок Разума.

Гумам обиделся.

— У каждого свое дело, — заявил он. И повторил, что в башенке Разума ему было не по себе, но там ему работалось, хотя у него нет никакого желания еще раз провести этот эксперимент.

— Ты слишком горяч, — улыбнулась Сола Кнунянц несколько скептически.

«Сейчас я сделаю им сюрприз, — окончательно решила Зита. — Они разгорячены, они не откажутся от чашки кофе, это будет сейчас уместно». Вообще непонятно, почему Жцан не разрешает встречать гостей так, как она привыкла на островах.

Она незаметно выскользнула в столовую и окликнула Папия Урса. Ей нужна посуда, ничего другого не надо. А кофе будет готов через несколько минут, и она сама доставит его в гостиную.

В открытую дверь гостиной Зита видела живой вид, замыкающий дальнюю стену. Океан разыгрался, рифы заволокло туманом, на его фоне замечательно смотрелись и Ждан, и Сола, и Ри Ги Чен, и Гомер, и Хриза, и Гумам с его растрепавшейся шевелюрой. Где еще можно увидеть такую компанию?

Мнемо — другая жизнь. Готовы ли вы к другой жизни?

Зита не знала, готова ли она к другой жизни, нужна ли ей вообще другая жизнь? Она просто была готова к жизни. Она даже знала, какой она будет, эта ее жизнь. Счастливый лепет ребенка, рядом Ждан, дом заполнен друзьями. Чего еще желать?

Чем бы она сейчас занималась на Симуширском биокомплексе? Наверное, гуляла бы по острову. Сейчас там уже вечер. Остров обширен, он никогда не надоедает. Было время, когда человек заселял каждую живую складку ландшафта, но это время прошло, люди предпочитают селиться в мегаполисах, вместе. По крайней мере пока, пока предпочитают. Не принимать же всерьез либеров. Ее остров обширен. Она взбиралась на базальтовый голый склон Горелой сопки, ложилась на прогретый, пахнущий пылью и сухой травой камень и подолгу смотрела вниз, в смятение длинных коричневатых водорослей, стоявших на дне как странный лес.

Подводные рощи…

Нора Лунина…

Впрочем, думать о Норе она себе не разрешила. Ей надо в гостиную. Там друзья. Они обрадуются ее сюрпризу.

Думая так, она наконец вкатила в гостиную невысокий столик.

— Кофе! — восхитился Гомер.

— Кофе? — удивилась Сола.

Остальные промолчали. Зита не услышала возгласов удовольствия.

— Гомер, — укоризненно заметила она, уже ощущая какой-то просчет. — Гомер, ты взял чашку Хризы.

Это было так. Гомер взял сразу две чашки. При этом он вовсе не испытывал смущения. А Хриза сказала:

— Спасибо, Зита. В другой раз.

И мягко улыбнулась. Она, кажется, боялась обидеть Зиту.

— Ждан! А ты? Почему ты берешь чашку Солы? Какие невоспитанные братья!

Ждан взглянул на Зиту — странно, быстро, как бы мимо нее. Он взглянул на нее так, будто она не понимала чего-то очень простого, чего-то такого, что лежало на самой поверхности.

— Сола не любит кофе, — пояснил он.

Может, сок? Зита сбита с толку. Может, минеральная вода?

Нет, Зита, нет. Большое спасибо. Им ничего не надо. Братья вполне оценят сюрприз. Они тронуты, но лучше в другой раз. Не сегодня.

Похоже, только Гомер оценил старания Зиты.

Расстроенная Зита задержалась в столовой. Папий Урс свалил посуду в утилизатор. Он почувствовал настроение хозяйки и негромко протренькал веселенькую мелодийку обязательной встречи.

Зита улыбнулась.

Мнемо — другая жизнь — Мнемо…

Сонд — лучший отдых…

Проблема личностных контактов…

Кто придумал эту проблему? Когда она вновь встала перед человечеством? Разве у Зиты такая проблема есть? Разве в гостиной сидят не друзья, разве им что-нибудь мешает встречаться?

О чем они говорят?

Зита прислушалась.

Ее друзья говорили сейчас о неизвестном, и, кажется, это их всерьез занимало.

— Неизвестное, — услышала Зита, — всегда стояло на нашем пороге. Вселенский Разум или, как его еще называют, центральный Разум, — это ведь тоже неизвестное. Другое дело, что мода на башенки Разума быстро прошла, но по отношению к неизвестному это ничего не меняет.

— Башенки Разума пользовались популярностью, — заметил Гумам. — Странно, что популярность кончилась так внезапно.

— Ничего странного, — возразила Сола. — Это либеры подняли волну: башенки Разума — еще одно щупальце МЭМ.

— Разве им удалось доказать это?

— Нет, — улыбнулась Сола, — но никто не доказал и обратного. А идея центрального Разума, великого, объемлющего все, держащего в поле своего напряжения всю Вселенную, не могла в свое время не привлечь внимания людей. Ведь по сути своей идея была простой. Вспышка энергии, резкий импульс пробивает пространства — расцветает Финикия, или там Рим, или орды гуннов начинают плодиться, как саранча, или вспыхивают, как звезды, города Индии, или перед Эйнштейном открываются новые горизонты. И обратное: спад энергии, импульс почти исчезает — рушатся империи, на площадях пылают костры из книг, идиоты заполняют стены парламента. Некий центральный Разум, похоже, и впрямь может существовать. То, что мы не одиноки, доказала встреча с сиренами на Ноос. Чудо в принципе доказано: оно существует. Мировое зло, таким образом, заключается не в отсутствии чуда, а в некоей его прерывности.

— Но это вовсе не означает, — как всегда медленно проговорил Ждан, — что в поисках чуда, в поисках неизвестного, по-настоящему неизвестного, надо забираться так далеко… Летящая Барнарда, Ноос… Почему неизвестное надо искать там? Я убежден, настоящие тайны лежат ближе, в конце концов, они попросту заключены в нас.

— Ты, конечно, о Мнемо, — ухмыльнулся Гумам.

— Да, — кивнул Ждан.

Они заговорили сразу все вместе, кроме Ри Ги Чена, как всегда, сохранявшего молчание. «Они как дети», — улыбнулась Зита, уже не чувствуя себя обиженной. Они забыли о ней, заговорили громко. Их интересовал теперь принцип выявления доминанты на Мнемо. Они вспомнили Ага Сафара. Разве случай Ага Сафара не путает карты? Не слишком ли противоречивы результаты экспериментов?

Ждан кивнул. Конечно, противоречивы. Потому он и не отдает Мнемо в массовое производство, потому и собирается уйти на пять лет на «Гелионисе», чтобы спокойно довести до конца свою работу.

— Что, кстати, слышно об Ага Сафаре? — поинтересовался Гумам.

— Либеры утверждают: Ага Сафар сознательно освободился от опеки МЭМ, — ответила Сола. — Они считают Ага Сафара первым свободным человеком Земли. Свободным, естественно, по отношению к МЭМ. Если мы в ближайшее время не сумеем найти Ага Сафара, неважно, живого или мертвого, либеры превратят его имя в символ.

— А его ищут? — спросила Хриза Рууд.

— Живые скульптуры в последнее время ведут себя очень активно, — сообщила Сола. — Вряд ли они упустят Ага Сафара, если он, конечно, не прячется в каком-нибудь помещении. Но в помещениях есть Инфоры… Меня удивляет не то, что мы еще не нашли Ага Сафара, меня удивляет, почему он еще не найден.

— Ждан, — обратился к брату Гомер, — а в чем его необычность?… Я помню, ты определил Ага Сафара как вполне ординарного человека.

— Это так и есть, — подтвердил Ждан. — Но после эксперимента с Мнемо в Ага Сафаре проснулась необычная память. Весьма необычная. Он помнит прошлое, отдаленное от нас многими и многими веками. Помнит имена, события, факты, манеру одеваться, манеру говорить… Всю жизнь Ага Сафар занимался историей. Он одинок, у него нет побочных увлечений. Возможно, его интерес к истории был определен Мнемо как его доминанта… В итоге мы имеем дело с памятью, но с памятью ложной.

— Для Мнемо этот случай — сбой?

— Я думаю над этим… — медленно проговорил Ждан. — Но Мнемо подтверждает: мы очень часто выбираем вовсе не главный жизненный путь…

— Определить главный путь — это основное назначение твоей машины? — уточнил Гумам.

— В некотором смысле — да. Ты находишь это недостаточным?

— Главный путь!.. — возмутился Гумам. — Разве не все выбранные пути — главные?

— Даже те, что приводят к жизненной катастрофе? — мгновенно отреагировала Сола.

— А почему нет? Ведь они реальны.

Сердце Зиты тревожно дрогнуло. До нее вдруг дошло: они считают тему разговора чрезвычайно важной.

— Эта твоя Мнемо… — снова включился в спор Гомер. — Она не ломает личность, Ждан?

— Я пять раз участвовал в экспериментах… — ответил Ждан. — Ты знаешь меня давно. Изменился ли я как личность?

Зита замерла.

Гомер Хайдари смотрел на нее сквозь открытую дверь. Он знал ответ и прямо сказал:

— Да.

— Вот как?… В чем же я изменился, Гомер?

— Останься ты прежним, Ждан, ты бы встретил меня при возвращении с Ноос не дома, а на Луне, как это сделали все остальные.

«Как странно он говорит! — ужаснулась Зита. — Он не верит в машину Ждана. — Эта мысль ее оскорбила. — Практически он утверждает, что машина Мнемо никому не нужна».

Зита кипела.

Гомеру все равно. Он вновь собирается в космос. Он уверен, что Третью звездную утвердят. Для него неизвестное находится там — в пространстве. Но мы-то остаемся на Земле, разве нам не понадобятся другие вполне возможные жизни? Разве нам не понадобится другой вполне возможный опыт? Зачем лишать нас другого опыта? Одна жизнь — это так мало… Она, Зита, не знает толком, что там случилось с этим Ага Сафаром, но если надо, она сама предложит себя для эксперимента на Мнемо. Пусть Ждан, и Хриза, и все остальные убедятся, что у нее доминанта одна: она создана быть матерью! Разве этого мало?

Но слова Гомера болезненно кольнули Зиту.

Ждан стал другим? Гомер помнит его другим? Ждан не вылетел на Луну, чтобы встретить брата?…

«Теперь еще „Гелионис“!» — Она впервые вдруг осознала, что если Ждан уйдет, то надолго.

Пять лет!

Она задохнулась.

Но ведь Ждан не просто так уходит на «Гелионисе». Программа «Возвращение» — это и окончательная доводка Мнемо и синтезатора, это и проверка идей доктора Чеди. Сотрудники Ждана Хайдари на пять лет останутся одни в океане. Сами по себе. Без всякой связи с миром. Даже без связи с МЭМ.

Разве этого мало?

Зита задумчиво улыбнулась.

Индекс популярности: Хриза Рууд, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Гомер Хайдари, Ага Сафар, Лео Гланц, Сельма Цаун, С. Другаль, Ждан Хайдари, Она Мицкявичюте.

Зита радовалась за Хризу: место Настоятельницы всегда первое! А Ждану она поможет. Она не знает, каким Ждан был раньше, он по душе ей такой, каков он сейчас. Она добьется права на участие в эксперименте. Мнемо подтвердит, что назначение Зиты быть матерью. Она лучшая мать. Она научится быть еще лучше. Ждан ей поможет. Ей поможет Мнемо. Ей помогут друзья.

Она вздохнула.

Когда-нибудь она попросит Ждана подробнее рассказать о каждой прожитой им жизни. Встречал ли он в тех жизнях ее? Можно ли встретить в той, в другой жизни человека, с которым прежде тебя реальная жизнь не сталкивала?

Она перехватила взгляд Гомера. Почему он так часто глядит на нее? Она чуть не покраснела. Ей сразу стало грустно. Она испугалась: в тех, в других жизнях Ждан, наверное, ее не встречал. Но тут же повеселела: подумаешь! Зато он встретил ее в реальной жизни!

А они еще обсуждают проблему личностных контактов!

Нет проблем.

Светлый мир, светлый. Жизнь кипела и всегда будет кипеть вокруг детей. Все остальное преходяще. Будь ее воля, она вообще распустила бы Общую школу. Только в такой реформе эта школа и нуждается. Разве люди объединяются не вокруг детей? Почему либеры так хотят отключить МЭМ и разбрестись по планете?

Как много вопросов!..

Ей вдруг захотелось, чтобы все ушли. Она всех любит, но хорошо бы им разойтись. Она бы сказала: «Ждан! Ну, Ждан. Расскажи мне свои пять жизней! Ждан, — сказала бы она, — зачем тебе „Гелионис“, зачем тебе уходить на пять лет? Зачем тебе синтезатор, Мнемо, звезды, сирены, рыбы? Зачем мир и деревья, океан и цветочная пыльца? Зачем споры, рассеянные по Вселенной, восходы над морем и нежный туман? Ведь я здесь. Вот она я. И я сделаю все, чтобы на нас таращились бессмысленно радостные и счастливые глаза младенца!»

Она задохнулась от нежности.

Она любит Хризу, повернувшую к ней прекрасное лицо. Любит маленькую Солу Кнунянц, опять ввязавшуюся в спор с Гумамом. Все прощает Гумаму, ведь его реалы подарили ей немало счастливых часов. Любит Ри Ги Чена и Ждана. Вот только Гомер почему-то раздражает ее.

Хотел бы Гомер иметь сына?

Он не такой, как все. Он, конечно, и не такой, каким она представляла его раньше. Он любит закаты и не боится Солнца, ему по душе чашка кофе, разговоры с друзьями, он любопытен, скор и прост на реакцию, и все же космос оставил на нем свой след. Он постоянно помнит о космосе. Нормальные люди работают над синтезатором, строят мегаполисы, перелопачивают болота Кении и Уганды, растят планктон и не так уж часто думают о звездах. Эти звезды так далеки, что их как бы и нет. А Гомер был там, среди звезд…

Зита поможет Ждану. Если Мнемо впрямь выявляет главную возможность жизни, он будет гордиться Зитой.

Сердце Зиты сладко заныло.

Она вырастит, сама воспитает сына.

Она вдруг увидела перед собой Нору Лунину. Матери — святые люди. Каждая мать — средоточие и центр гигантского, еще не постигнутого по-настоящему мира. Такой мир включает в себя все: и синтезаторы, и Мнемо, и далекие звезды, и сирен, даже мнимую глупость живых скульптур. Мир матери включает в себя все.

Зита очнулась.

Она вновь перехватила взгляд Гомера. Только его она и видела сейчас в проеме распахнутой двустворчатой двери. Зита не знала, что он там увидел в ее глазах, но его взгляд показался ей встревоженным.

Почему?

Она улыбнулась Гомеру и вернулась в гостиную.

— Ты устала? — негромко спросил Ждан.

«Как? — ужаснулась Зита. — Это он мне? При Соле и Ри Ги Чене? Что подумает Хриза Рууд?»

Она вздрогнула и беспомощно огляделась.

Наверно, она провела в столовой вовсе не десять минут. Кресла были пусты. Не было ни молчаливого Ри Ги Чена, ни маленькой Солы, ни насмешливого Гумама, ни Хризы Рууд!

Где они?

Она широко раскрыла глаза.

Она дура! Она так гордилась своей причастностью к настоящим людям, что ей и в голову не пришло: в доме Ждана могут встречаться и голографические двойники. Она улыбалась Соле, восхищалась Хризой, сердилась на Гумама, гордилась присутствием Ри Ги Чена, а их не было. Лишь двойники. Тени.

Если бы кофе подал Папий Урс, он поставил бы чашки перед братьями Хайдари и перед ней — Папия Урса не обманешь. Это она, Зита, ничего не поняла.

Почему Ждан не предупредил ее?

Ну да, он говорил, что кофе тут не в традиции, но ведь он мог предупредить ее. Зита гордилась друзьями, а они были лишь тенями. Настоящие находились в это время совсем в других местах. Хорошо, что ей не пришло в голову подойти к Хризе Рууд и, скажем, обнять ее…

А ей ведь хотелось этого.

Зита чуть не заплакала. Она — дура!

— Ах, Ждан…

Боясь не сдержать слез, она выскочила из гостиной.

Гомер усмехнулся:

— На своем биокомплексе она не встречалась с двойниками. Будь с ней мягче, Ждан.

Они прислушались и услышали шаги: это Зита уходила. Наверное, в парк, гулять. Они оба одновременно подумали: «Лишь бы к ней не привязалась живая скульптура. Иногда они слишком назойливы. Пожалуй, Зиту не развеселило бы сейчас такое общение».

Снег над Мегаполисом

Ночью Ждан вдруг проснулся.

Мнемо — другая жизнь…

Хриза Рууд: необходимы реформы…

Южные либеры: машина Мнемо должна принадлежать всем…

Сонд — сон по желанию…

Ждан улыбнулся. Практически он не пользовался сон-дом. В некотором смысле бессонница всегда была для него предпочтительнее. В меру, разумеется.

Будущее зависит от вашего к нему отношения.

Южные либеры против Ждана Хайдари. Программа «Возвращение» должна быть отменена.

Он покачал головой. Проснувшись в неурочное время, он испытывал смутное беспокойство.

Южные либеры против опеки МЭМ…

Индекс популярности: Хриза Рууд, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Гомер Хайдари, Ага Сафар, Лео Гланц, Сельма Цаун, С. Другаль, Ждан Хайдари, Она Мицкявичюте…

Перемещение вниз по ступеням индекса популярности Ждан принимал спокойно. Вряд ли оно говорило о действительном падении его популярности, просто южные либеры начинали набирать силу, начинали кое-что определять.

Программа «Возвращение» утверждена. Через несколько месяцев Ждан Хайдари и его команда уйдут на пять лет в океан. Пять лет никакого общения ни с кем и ни с чем, пять лет на гигантском судне, оснащенном синтезаторами и машиной Мнемо. Удастся ли им остаться людьми в этом замкнутом жестком круге, удастся ли им жить полной жизнью?…

Он улыбнулся.

Южные либеры хотели бы получить синтезатор и Мнемо прямо сейчас. Это развязало бы им руки. Ведь синтезатор — это и мясо, и хлеб, и обувь, и все необходимые материалы, а Мнемо — другой опыт, другая жизнь. Но не будет ли это тем последним толчком, о котором так много говорит доктор Чеди? Не опустеют ли окончательно мегаполисы? Не будет ли отключен МЭМ? Не разбредутся ли сегодняшние электроники по диким плоскогорьям, вооружившись чуть ли не каменными топорами?

Он не верил в такую возможность.

Но он не собирался дарить Мнемо южным либерам. Он обязан понять противоречия, выявленные в ходе экспериментов. Шестнадцать экспериментов, шестнадцать других жизней ч — это вовсе не мало. Ждану Хайдари есть чем гордиться. Работы Зои Пуховой, посвященные озерным рыбам, выполнены там, в Мнемо. Несколько новых видов ископаемых описаны палеонтологом Яном Ольшей там, в Мнемо. В конце концов, идеи доктора Чеди тоже вынесены из Мнемо. Правда, Зоя Пухова отказалась от подробного отчета о своей другой жизни, еще более категорично выступили Эл Симмонс и Стин Оттке. Что тут случайность, а что предопределено некими законами? Разве он, Ждан Хайдари, может отдать Мнемо людям сейчас, на данной стадии?

Нет, ему необходимы эти пять лет на «Гелионисе».

Ага Сафар…

Ждан задумался.

Он не слишком-то привлекателен, этот маленький узкоплечий человек с близко поставленными, вечно хмурыми глазками… Конечно, он пытался спасти воспитанников Общей школы — благое желание. Но спасла их аварийная служба…

Где сейчас Ага Сафар? Где можно укрываться, не попадая под контроль МЭМ?

Один. Абсолютно один. Лишенный Инфоров, любой помощи, просто общения. Даже ложная память вряд ли способна заменить все это. Как выяснить наконец, почему эксперимент с Мнемо вызвал именно такой эффект?

Ждан осторожно повернул голову.

Зита спала.

Он чуть ли не с отчаянием смотрел на ее юное, нежное, как бы затуманенное сном лицо. Раньше, просыпаясь, он всегда был предоставлен самому себе. И как-то не думал, что это изменится. И уж конечно, не думал, что это изменится незадолго до его ухода на «Гелионисе».

Пять лет вне мира — к этому он был готов. Пять лет без Зиты — этого он еще не осмыслил.

А ей пять лет без него?

Разве ей не придется тяжелее? Ведь он знает ее перспективы. Ведь он сам помогал Хризе Рууд разбираться в психограммах Зиты, снятых с помощью специальных приставок к Мнемо. «Ты ведь хочешь участвовать в эксперименте?» — спросил он Зиту. Она ответила: «Да».

Но для участия в эксперименте можно было обойтись и без психограмм.

«Талантливая девочка, — сказала Хриза Рууд, закончив анализ, — и крайне эмоциональная».

«На что она способна?»’ — Ждан хотел знать о Зите все.

Хриза Рууд взглянула на него с печалью.

«На что способна?… Рожать прекрасных здоровых детей. Таких же здоровых и прекрасных, как она сама… Неистово любить этих детей, неистово увлекаться идеями и друзьями… Но всегда думать прежде всего о собственном ребенке…»

«Это ведь хорошо?»

«Наверное… Но она не может быть рекомендована в Родительский клуб… Мир нуждается в уравновешенных гармоничных людях. Только уравновешенные гармоничные люди приближают к нам будущее… А Зита легко зажигается, она вечно противоречива… Она к ребенку склонна относиться, как к своей собственности… Ты понимаешь?»

Ждан кивнул.

Почему даже сейчас, ночью, он чувствует себя виноватым?

Ну да, Зита восхищается им, глядит на него с надеждой. Она убеждена: само общение с ним, Хризой, Ри Ги Ченом, Гумамом, Гомером приближает ее к мечте. — к Родительскому клубу. Ее материнское чувство гипертрофировано, она и думать не хочет о том, что центры коррекции при госпиталях созданы, собственно, для таких, как она.

Он улыбнулся и не сдержал восторженного вздоха. Зита потянулась во сне, повернула к нему голову.

Он видел ее всю.

Ждан всегда очень сильно чувствовал, ощущал красоту. Он знал, что ощущение красоты заложено в любой вещи, любом явлении, любом действий, надо лишь найти правильную точку обзора. Ржавое пятно лишайников, расползшееся по шероховатому камню, напоминает карту таинственных островов. Лиственница, черная, траурная зимой, ярко горящая осенью, напоминает о бессмертии, но и о конечности всего живого. А бездонное небо над головой? А большая глубина океана? А перистые облака, развернутые веером?…

Ждан боялся за Зиту и жалел ее. Он знал, что жизнь никогда напрямую не соотносится с мечтой. Этот ее взрывной характер!.. Даже маленькая Сола Кнунянц, живущая среди либеров, увидев Зяту впервые, поразилась блеску ее глаз… И это будущий воспитатель ребенка?…

Он вздохнул. Человечеству всегда не хватало опыта. Разве так бы вела себя Зита, проживи она не одну, а три или четыре жизни? И разве Мнемо не может предоставить людям такую возможность?

Зита… Ее наивность, самоуверенность, красота… Он снова вздохнул.

«Только дети объединяют!»

Зита его ослепляла. Он готов был ее разбудить, ему хотелось услышать ее голос. Он наклонил к ней лицо так близко, что ощутил ее чистое дыхание. Зита его волновала, он все о ней знал наперед. Она, конечно, родит сына — крепкого, здорового, как она. Она, конечно, пройдет коррекцию и испытает законную гордость: подарила миру нового человека! Коррекция снимает очаги напряжения, сглаживает эмоции. Как все другие матери, Зита сможет присутствовать при купаниях и кормлениях своего ребенка — разумеется, как голографический двойник… В принципе Ждан мог бы взять Зиту на «Гелионис». Какая разница, где находиться, если ребенок определен в Общую школу?

Но Зита не пойдет на «Гелионис».

Последняя надежда на Мнемо. До ухода в океан он пропустит Зиту через Мнемо, выявит ее истинную доминанту.

Он любил Зиту и хотел быть с нею. Но он хотел уйти на «Гелионисе». Ждан не видел в себе сил совместить два этих желания.

Еще он жалел Зиту.

Воспитать ребенка… Какая девчоночья мечта!..

Ждан осторожно встал, накинул на плечи прохладное шелковое кимоно. Стараясь не шуметь, подошел к высокому стрельчатому окну, распахнутому на Мегаполис.

Огни. До самого горизонта.

Скользнула в небе тень бесшумного припозднившегося утапа, луч света вырвал из сумерек лапы серебристой ели внизу.

Ночь.

Однажды Ждан видел снег. Снег над Мегаполисом.

Это случилось лет пять назад, сразу после эксперимента с Мнемо, когда биолог Чеди вернулся из другой жизни с разработанной им «теорией исторической спирали». Раньше биолог Чеди ничем подобным не интересовался. Поздно ночью Ждан, совсем как сейчас, стоял босиком, в таком же кимоно у распахнутого на Мегаполис окна, но не видел ни реки, ни Центрального парка, ни белых башен МЭМ — все застилала колеблющаяся мгла, все забило сплошной лавиной снежинок. Наверное, какая-то туча вырвалась из-под синоптического контроля.

Снег над Мегаполисом.

Белый неожиданный снег падал сплошной стеной. И бесконечность снега была полна печали и восхищения Стремительный, нескончаемый разбег. Влекущий, засасывающий водоворот. Каждая снежинка спешила побьют рее найти то единственное место, где ей предстояло лечь Ждан тогда остро почувствовал, как сильно торопится человек в выборе. Ведь человек, в отличие от снежинки, вполне понимает, что вряд ли ему опять придется взлететь над местом, где он лег… Не это ли чувство привело его в свое время к замыслу Мнемо?

Будущее может оказаться непохожим на вашу мечту, но формируете будущее вы.

Мнемо — другая жизнь — Мнемо.

Южные либеры против Ждана Хайдари. Машина Мнемо должна принадлежать всем.

Он с удовольствием отдал бы Мнемо либерам, но как он объяснит молчание Эла Симмонса или ложную память Ага Сафара?

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

«Почему бы и нет?» — подумал он без энтузиазма.

Опыт…

Если бы за Мнемо не угадывался величественный и столь реальный призрак опыта, Ждан, может, и не взялся бы за конкретную разработку своей идеи.

Но опыт!

Он смотрел на ночной Мегаполис сквозь распахнутое стрельчатое окно.

Бедная Зита! Ее раздражает Гумам. Она любого человека готова принять восторженно, но Гумам ее раздражает. Он видит ее насквозь, ей это мешает.

Она красива, невозможно красива. Но разве красота компенсирует недостачу гармонии? Конечно, в ливне, прибивающем траву к почве, ломающем ветки, в медленном кружении вечернего сумасшедшего снега над Мегаполисом, в причудливых облаках, громоздящихся в жаркие дни над Центральным парком, тоже есть гармония, но достаточно ли ее, чтобы все это было по душе всем?

Достаточно ли просто красоты, чтобы машина Мнемо определила будущий путь Зиты?

Он вздохнул.

Гумам как-то упомянул в беседе о стреле Аримана.

Ариман, Ахриман, Анхра-Майнью — бог злобный. Можно жить, любить, заниматься обыденными делами, путешествовать, можно ничего не знать ни об Аримане, ни о его стреле, но Ариман видит каждого, определяет судьбу каждого. Его стрела спущена с тетивы, она звенит в воздухе, и где бы ты ни был, чем бы не занимался, рано или поздно она настигнет тебя.

Нет! Ждан покачал головой. Теперь у людей есть Мнемо… Только Мнемо способна отвести стрелу… Неужели, получив наконец эту возможность, мы поверим доктору Чеди, поверим либерам и развалим этот прекрасный мир, разбежимся на общины, отключимся от МЭМ?

Стрела Аримана…

Ждан был уверен: Мнемо и есть тот щит, что защитит человечество от любых стрел

Кажется, он произнес это вслух.

— Ты не спишь?

Голос Зиты прозвучал хрипловато со сна. Волосы, темные в сумраке, затопили голое плечо, грудь. Глаза в темноте слабо светились.

Он искоса взглянул на нее:

— Я думал о тебе.

— А я о нем. — Она улыбнулась, поворачиваясь на спину. — Я думала о нашем сыне.

Он улыбнулся.

— Я не очень умная, да, Ждан? — внезапно спросила Зита. — Я, наверное, как живая скульптура? С тем я и выхожу на каждого следующего. У меня мало ума, да, Ждан?

— Ума никогда не бывает много.

— Все равно, не смейся, я хочу поумнеть.

Он засмеялся. Он ее любил.

— В чем же дело?

— Как в чем? — Она даже привстала, села в постели, крепко обхватив колени тонкими руками. — Я обязана думать о нем, о нашем будущем сыне! — Она рассеянно и счастливо улыбнулась. — И я обязана думать о тебе. Видишь, сколько у меня забот? Не МЭМ, Ждан, а матери определяют течение жизни. Именно матери.

Ее счастливая самоуглубленность рассмешила Ждана. Он улыбнулся.

— Ты думаешь только о ребенке, Зита.

— Разве это плохо?

Он ответил после некоторого размышления:

— Наверное, нет. И все же во всем необходима мера.

— Почему ты говоришь о мере, Ждан? Почему ты говоришь «наверное»?

— Я не Гумам, — улыбнулся он. — Я не умею выражать мысль вслух с абсолютной точностью.

— Разве каждая мысль требует абсолютной точности? — удивилась Зита. — Но если и так, Ждан, мы ведь научимся. Мы всему научимся, Ждан.

Они помолчали.

— Когда мы начнем эксперимент с Мнемо, Ждан?

— А ты не раздумала?

— Нисколько. — Она зарделась. — Мне этого хочется все сильнее. Я хочу знать, Ждан, кто я, для чего создана. В общем я это знаю, Ждан, но мне хочется знать совершенно точно.

— Скоро ты будешь знать.

— Интересно, — негромко спросила Зита, — кто-нибудь сейчас еще не спит? Кто-нибудь думает сейчас о нас? Ну, — объяснила она, — о тебе, Ждан, о твоей Мнемо, или, скажем, обо мне…

Ждан не ответил.

Зита вдруг увидела террасу Симуширского биокомплекса, услышала гул волн, увидела, как широко раскрыт океан на горизонте, как в странном низком закате качаются над ним облака…

И вновь она бежала босиком по террасе, знала, что сейчас добежит до прохладного каменного парапета, наклонится над ним и увидит внизу, под знакомой узловатой сосной, все ту же вечную Нору Лунину с ее волшебным ребенком, смеющимся громко, счастливо, на весь мир.

На весь мир!..

Сердце Зиты заныло.

Она взглянула на силуэт Ждана, все еще стоявшего у распахнутого окна.

— Иди ко мне, Ждан.

Сирены Летящей

Только по самому горизонту, опасно кренясь, взвихривая песок, обдирая и без того голые камни, ходили один за другим крошечные черные смерчи. Крошечными, впрочем, они казались только издали — за каждым влачился многомильный пылевой шлейф, забивавший и без того мутное небо. Похоже на Сахару. Только там, на Земле, все это сопровождалось ревом и свистом, а здесь царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь долгой звенящей нотой. Она бесконечно менялась, но оставалась той же.

Плач. Долгий плач. Но он напоминал не о беде, а скорее о сочувствии.

— Теперь я понимаю Одиссея, — хмыкнул Даг Конвей, хмуря белесые, окончательно выцветшие брови. — Уверен, этот грек не приказал бы привязывать себя к мачте, не поленись сирены просто подсунуть ему партитуру своих песен.

Гомер усмехнулся.

— Исключительное поражает.

— «Исключительное»!.. — Конвей наклонился над трещиной в камне, из которой торчало нечто вроде пучка плоских кожистых листьев. — Это больше чем исключительное, Гомер. Где ты видел, чтобы целую планету заселяло всего одно существо? Не вид, а именно существо. Существо в единственном экземпляре.

— Нас на Ноос тоже немного.

— Но на орбите осталась «Гея», — возразил Конвей. — К тому же мы пришельцы, случайные гости, а этот куст здесь живет. Ведь ни зонды с воздуха, ни мы сами, пересекая плоскогорье, не видели ничего подобного. Ты сам утверждаешь, что горные породы Ноос лишены каких бы то ни было следов органики. Никаких следов бактериальной деятельности, никакого обугливания в мраморизованных толщах. Ты же знаешь, доля «неживого» кислорода, появляющегося в результате расщепления воды, в атмосфере Земли, скажем, ничтожна. Практически весь кислород Земли произведен фотосинтезирующими организмами, восстанавливающими двуокись углерода. А здесь?… Мы дышим кислородом, атмосфера Ноос насыщена им, но каково его происхождение? Почему так несоразмерно мал процент окислов железа и марганца в горных слоях? Почему литосфера Ноос как бы не замечает свободного кислорода? Он что, появился здесь вчера?… Заметь, — хмуро усмехнулся он, — я даже не спрашиваю, что такое сама сирена?

— Не спеши, — флегматично заметил Моран.

— Франс, — голос Конвея звучал почти умоляюще, — мне хватит одного обрывка, всего лишь обрывка. Почему ты не позволяешь мне отщипнуть часть листа? Это сразу покажет, с чем, собственно, мы столкнулись.

Моран молча покачал головой.

Достаточно загадок. Загадки не следует умножать. Само появление этого куста — загадка. Перед сном они обшарили всю площадку, ничего такого здесь не было. Что это за куст? Откуда он взялся?

«Сирены Летящей, кустистые, — так писал позже в отчете Дат Конвей. — Стебли прямые, плоские, стелющиеся по камням. Листья кожистые, грубые, способны сворачиваться в подобие несимметричных воронок, могут реагировать на звук, свет, толчки, просто на присутствие человека… Я назвал их сиренами из-за характерной способности создавать собственный шумовой, возможно информационный, шум, очень богатый модуляциями…»

Но так Конвей писал чуть позже. Сейчас он смотрел на сирену, не отрывая от нее глаз. В самом деле, что это?

До выхода в глубокий космос люди достаточно часто задумывались над тем, что, собственно, могут встретить они там, за горизонтом событий, в ледяных провалах, озаренных слепым светом Цефеид, среди нехарактерных галактик, загадочно распластавших в бездонных просторах свои поражающие воображение, невозможные ни по каким законам асимметричные хвосты, в пространствах, пронизанных жесткими излучениями, на чужих планетах, нисколько не похожих на Землю? Достаточно ординарное место, занимаемое Землей в одном из рукавов Млечного Пути, само по себе будило фантазию.

Но сирена…

Нет сомнений, Ноос — планета для жизни. В отличие от трех других спутников Летящей Барнарда она невелика, чуть больше Земли, среднее барометрическое давление близ поверхности ненамного превышает одну атмосферу, обращение вокруг звезды — одиннадцать месяцев и семь дней, расстояние от Летящей, наклон экватора к плоскости орбиты почти идеальны. А еще кислород… В самом деле, не надышала же его эта сирена?…

— Обрывок… Всего обрывок листа!

Моран был неумолим:

— «При любой попытке человека войти в контакт с неизвестной ранее формой жизни…»

— Оставь, — раздраженно кивнул Конвей. — Я знаю… Какая опасность, по-твоему, нам грозит?

— Я не знаю.

— Типичный автотроф… — пробормотал Конвей. Естественно, он имел в виду сирену — Вполне возможно, она приспособилась к жизни в узких скальных трещинах, потому мы и не заметили ее раньше…

— А ее песнь?… То, что ты назвал песнью… Зачем это ей?

— А зачем песнь эоловой арфе?

Они помолчали.

«Гея» находилась на высокой орбите. Почти месяц исследований планеты зондами ничего не дал. Разве что эти странные подобия окаменевших спор, нечто вроде ОЭ — организованных элементов, обнаруженных когда-то в углистых метеоритах. Подобные образования, правда, найдены были и на Земле — в горных системах Свазиленда, но никто еще не доказал их органического происхождения.

Сирены…

Шорох песков, смерчи на горизонте, коричневый пустынный загар на камнях… Они знали, как поют на Земле пески. Ветер переносит песчинку за песчинкой, ведет дюну — пески поют.

Темный гул, дрожащее бормотание, всхлипывания… Они знали, как поет на Земле эолова арфа. Даг Конвей не зря о ней вспомнил. Воздух прорывается сквозь узкую щель — камни поют.

Падение вод, грохот распада, всплески… Они знали, как звучат на Земле ручьи.

Но сирена…

В ее долгом плаче, полном томления, скорби, но и утешения, и неведомого надчеловеческого торжества, скрывалось что-то иное: сирена меняла тональность, она переходила от торжества к скорби, манила к себе, ее пение казалось живым.

— Обрывок листа, Франс. Всего обрывок! — Даг Конвей прижал к груди руки. — Мне этого хватит. Я постараюсь извлечь из самого крошечного обрывка максимум информации. Мы наконец получим хоть какое-то представление о том, с чем столкнулись.

— А Положение о Космосе?

Даг Конвей сплюнул. Гомер улыбнулся. Он понимал нетерпение Дага: в кои-то веки земной биолог встречает образование, которое совершенно определенно не связано с земной жизнью… Но «Гея», совершающая сложный маневр, появится в пределах радиодосягаемости лишь через семь часов. Без согласия Дягилева, капитана «Геи», Франс Моран не разрешит заниматься сиреной вплотную.

Ждать. Опять ждать.

Конвей взглянул на сирену чуть ли не с ненавистью.

— Обрывок листа, Франс… Листьев у нее много… Что она может чувствовать, эта сирена?

— Я не знаю.

Франс Моран чихнул. Они работали без скафандров, едкая пустынная пыль щекотала ноздри. Он ничего не может позволить. Они обязаны ждать. Это придумано не им, на это есть Положение. А семь часов, оставшихся до связи, разумнее всего употребить на отдых. Моран советует принять сонд. Сонд снимет усталость.

Даг Конвей шумно засопел. Сонд! Не надо ему сонда. Он умеет засыпать и без него… Можно, он хотя бы обвешает сирену датчиками, обставит ее датчиками?… Это-то не нарушает Положения о Космосе!

Моран усмехнулся. Он понимал нетерпение Дага. Пустыня, никаких признаков жизни, и вдруг этот куст…

— Может, сирены действительно живут под землей?

Конвей только мрачно хмыкнул. Что толку ждать? Ему хватило бы обрывка листа, всего обрывка… Высадиться на Ноос, обнаружить столь невероятное образование и не иметь права к нему прикоснуться…

— Ладно, давай свой сонд, Франс… Рассчитай дозу на три часа, я хочу встать пораньше… Надеюсь, она не сбежит, эта сирена…

Их сны были легкими, сонд очищал. Но Гомер и во сне видел сирену. Она показалась ему огромной, сплетение ее плоских стеблей и листьев застилало весь горизонт. Там, во сне, была вовсе не одна сирена, а целые рощи, целые леса сирен. Гомер отмахивался от Франса Морана. Он хотел досмотреть свой удивительный сон. Зачем ему вставать? Еще рано. Такое, Франс, снится не часто… А ведь еще пение… Это пение… Ты вслушайся, Франс, где ты еще услышишь такое?…

— Гомер!

Он очнулся. Как всегда, действие сонда кончилось внезапно,

— Гомер!

— Ну? — спросил он спокойно, все еще оставаясь там, среди сирен, в своем необычном сне.

— Гомер, они окружили нас! Где Даг? Куда ушел Даг? — Сонд бодрил. Гомер не чувствовал никакой усталости. Он легко взбежал по лесенке к верхним иллюминаторам. Подготовленный сном, он ждал чего угодно, но увиденное ошеломило.

Это уже явь?

Вездеход стоял перед сплошной стеной сирен, поднимавшихся на уровень человеческого роста.

Вместе с изумлением Гомер почувствовал и странное облегчение: все-таки сирена на Ноос была вовсе не одна… Но где они скрывались все это время?

— Где Даг, Гомер?

«Даг счастливец, — подумал Гомер. — Даг, наверное, давно бродит по этой роще…»

Он машинально взглянул на часы: до выхода на связь с «Геей» оставалось два неполных часа.

— Как тут появились сирены, Гомер?

Этого Гомер не знал. Он распахнул люк вездехода.

От прогретых камней несло темным жаром, сухой запах каменной крошки сушил гортань. Сирены, стеной вставшие перед вездеходом, ничем не напоминали тот жухлый кожистый кустик, что так изумил их совсем недавно. Стоило Гомеру и Морану ступить на песок — тут же по всей роще пробежал легкий трепет, как ветерок по сухим камышам. В ушах зовуще и странно звенела одна нескончаемая вечная нота, таившая в себе надежду, а может, и угрозу. Это трудно было понять.

— Даг!

Им никто не ответил, но листья сирен медленно приподнялись.

— Они что, умеют слушать?

Гомер не ответил

— Подожди у вездехода, Франс, нам не надо его оставлять. Я попробую отыскать Дага.

Он сделал шаг и остановился. Сделал еще один шаг и опять остановился. Сирены, несомненно, ощущали его присутствие. Их листья медленно сворачивались в подобия кривоватых воронок, вздрагивали и тянулись в сторону Гомера.

Гомер протянул руку, и несколько ближайших ветвей плавно отошли в сторону, будто не желая касаться его руки.

Он оглянулся.

Моран сидел за пультом управлением, он был сосредоточен. Так же серьезно и сосредоточенно он кивнул Гомеру.

Не торопясь и уже не оглядываясь, зная, что Моран следит за каждым его движением, Гомер вошел в раздвигавшуюся перед ним рощу. Он старался не касаться сирен, не наступать на бугрящиеся под ногами корни, но раз или два такое все же случилось, и оба раза корни сирен конвульсивно, резко вздрагивали.

— Даг!

Он не знал, почему его влекло именно в эту сторону, не смог бы этого объяснить. Может быть, темное образование впереди?

Он присмотрелся.

Огромный коричневатый куст вдруг будто присел — выгнулись углами воздушные корни, листья свились воронками. Куст трепетал, словно его сводило судорогой. На основании стебля один за другим вспухали мрачные округлые бугры, над ними светились облачки испарений. Потом сыпались на песок нежные, напоминающие снег хлопья.

И там, за этой корчащейся сиреной, Гомер увидел Дага Конвея.

Биолог ничком лежал на песке.

— Даг!

Гомер промедлил всего одну секунду, ну две. Но он опоздал.

Бесформенный студенистый холм, явно образованный теми хлопьями, что так походили на снежинки, мгновенно, жадно обволок лежавшего на песке биолога. И теперь это был не холм, а прозрачный шар. И там, в его центре, оторвавшись от земли, безвольно повис Даг Конвей.

— Даг!

Позже, в отчете, Гомер напомнил о старом опыте, известном любому, кто хоть раз имел дело с микроскопом и заглядывал с его помощью в таинственный мир амеб. Двигаясь в капле воды, бугорком стоящей на предметном стекле, двигаясь в этой своей миниатюрной Вселенной, крупная амеба сталкивается с другой, более мелкой. Конечно, она сразу начинает окружать ее своими ложноножками Меньшая амеба встревожена, ощущает смертельную опасность, вырывается, но агрессор не намерен терять найденное, заглотанное им. В поисках спасения тело жертвы начинает удлиняться. Оно удлиняется до тех пор, пока не лопается наконец в самом тонком месте. Счастливый обрывок удирает от хищника. Впрочем, хищник удовлетворен: он собирается переварить то, что ему досталось.

Однако проглоченный кусок амебы приходит в себя. Он неистовствует, мечется внутри хищника, возмущает его протоплазму. В приступе отчаяния он даже разрывает его наружную оболочку. Разочарованный и ошеломленный хищник пускается в погоню, но шанс упущен. И бывшая жертва, и хищник, оба они, успокаиваясь, медленно дрейфуют в глубине своей прозрачной миниатюрной Вселенной.

Гомер тоже упустил шанс.

Он увидел, что Конвей растворяется.

Видимо, биолог был парализован, может, убит: он не шевелился, не двигался. Но внутри субстанции, поглотившей его, существовали какие-ю внугренние течения, и они медленно разворачивали перед Гомером его погибшего товарища. Был момент, когда Конвей висел внутри прозрачного шара кверху ногами. Одежды на нем уже не было…

Вскрикнув. Гомер бросился к студенистой ловушке. Прорвать ее оболочку, извлечь Дага! Но руки его уперлись в холодную, неподдающуюся его кулакам броню.

А Конвей растворился

Процесс этот, начавшись с одежды, коснулся волос, кожных покровов, мышц. Когда за спиной потрясенного Гомера, задыхаясь, взревел вездеход, в прозрачном шаре практически ничего не осталось.

Так… Неясное облачко мути…

Гомер обернулся.

Франс Моран вел вездеход прямо на таинственный шар, похоже, он собирался бросить на него всю многотонную махину вездехода. Поняв это, Гомер встал на пути ревущей машины…

Сирены Летящей. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Ноос — промежуточная станция другого мира. Гомер Хайдари убежден: сирены — не жизнь.

Отгоняя давние, но ничуть не потускневшие от времени видения, Гомер перевернулся на спину.

Галерея, в которой он устроился на ночь, не имела потолка, а может, потолок был прозрачен. Высоко над головой, почти в зените, неизмеримо далекая, искрилась, подрагивала одинокая звезда. Конечно, не Летящая Барнарда, но это была звезда. На мгновение Гомер увидел штурманскую рубку «Геи» и в центре ее — голографическую схему Вселенной, нечто вроде туманного шара, наполненного галактиками; там ярко, как сейчас звезда над головой, вспыхивали квазары…

Космос…

Хотел бы он вернуться туда?

Об этом спрашивала Зита. Совсем недавно, кажется, вчера.

Что вообще влечет людей в бездонный звездный колодец?

Он подумал именно так — в звездный колодец. При тех скоростях, с какими пожирала пространство «Гея», Вселенная действительно выглядит, как колодец: черный провал впереди, такой же — за кормой, а вокруг — звезды.

Находиться в космосе — значит находиться ближе к чуду, ближе к центральному Разуму?

Это тоже спросила Зита. И тоже недавно. Гомер не думал, что ее так уж близко трогали загадки космогонии или развития цивилизаций, просто она достаточно много слышала о теории, столь модной когда-то. Пик интереса к гипотетическому центральному Разуму, влияющему излучением на развитие всех вселенских цивилизаций, пришелся на годы, когда Зиты еще на свете не было. Она застала лишь отголоски, ну, еще башенки Разума, в которые никто не ходил. Но Зиту и отголоски должны были волновать. Ну как же: вселенский Разум… Ну как же: центр мироздания… Как мы далеки от него… Но наши искры гения, они оттуда… О, эта прерывистость, это непостоянство чуда…

Центральный Разум.

Гомер усмехнулся.

Человек склонен к мифотворчеству, это было в нем всегда и всегда будет. Пугаясь — Гомер не любил и боялся этого воспоминания — он вдруг вспомнил один из своих выходов в пространство. Случилось это уже в районе Летящей.

Образование, обнаруженное метеорной, защитой за бортом рабочего бота, ничего не напоминало. Ну, может, нечто вроде чудовищно раздутого бесформенного мешка. Оно и в отчет потом вошло под этим названием. — «мешок тьмы». Сам мешок, впрочем, был не так уж темен, в отраженном луче он даже поблескивал, но когда лазерный луч взрезал в нем небольшую дыру, мешок тут же изрыгнул из себя тучи тьмы, невероятной, непрошибаемой ничем тьмы. Она клубилась, застилала пространство, поглощала самую мощную вспышку. Гомер и сейчас вспоминал об этом с содроганием.

Что это было?

Был ли мешок тьмы как-то связан с сиренами на Ноос?

А сирены? Были ли они с кем-то связаны? А загадочные споры, что так напоминали ОЭ, найденные в свое время в метеоритах и в горных слоях Свазиленда, чем были они — случайностью? А если не случайность, то как они попали на Ноос?…

Эти вопросы Гомеру тоже задавала Зита,

Мнемо — другой мир — Мнемо.

Гумам говорит: туманы запахов — тупиковый путь.

Большие игры Общей школы. Хриза Рууд: Общая школа нуждается в реформах.

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры утверждают: возможен.

Индекс популярности: Хриза Рууд, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Гомер Хайдари, Ага Сафар, Лео Гланц, Сельма Цаун, С.Другаль, Ждан Хайдари, Она Мичкявичюте.

Да, будущее, несомненно, формируется играми Общей школы, лечебной практикой таких мастеров, как Лео Гланц и Сельма Цаун, реалами С.Другаля и Гумама, Мнемо и синтезатором, Родительским клубом. Но оно формируется и странными поступками Ага Сафара.

Правда, Гомер не находил в поступках Ага Сафара ничего странного.

Сирены Летящей. Ошибка группы Морана. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Гомер Хайдари говорит: Ноос — промежуточная станция, существуют другие миры. Гомер Хайдари утверждает: сирены Летящей — передаточная станция этих миров.

Другие миры…

Гомер действительно утверждал: сирены Летящей не могут быть разумными существами. Если она разумны, то не более, чем любой Папий Урс сам по себе. Другое дело, что любой Папий Урс связан с МЭМ, с величайшим мозгом Земли. Гомер был убежден: нечто подобное они наблюдали на Ноос. Ведь Гомер еще раз был среди сирен — один, ночью. Он бродил среди них, наступал на их вырывающиеся из-под ног корни, мял листья. Разве они тронули его? Да и не могли тронуть. То, что им хотелось получить — человека! — они уже получили. Даг Конвей давно разобран на атомы и скорее всего переправлен совсем в другое место. На чужой корабль?… На чужую планету?… В другую галактику?… Как выглядят создатели сирен?… Во многих ли местах они разбросали свои послушные автоматы?…

Одно Гомер знал: сирены удовлетворились одним человеком. Второй для них явился бы копией, зачем им копия? Гомер был уверен: сирены — лишь передаточное звено.

Но это еще придется доказывать.

Проголосуют ли земляне за дорогостоящую Третью звездную? И вообще, что население Земли получило от первых двух?

Он сравнил. На Земле: синтезатор, Мнемо, ТЗ, реалы, система МЭМ, а в космосе? Сирены, обманчивые чужие миры, гибельное ощущение бесконечности…

«Космониты — вот надежда», — подумал он.

Горячая Венера отпала, Марс слишком сух, по-настоящему заселяется только пояс астероидов.

Он с легкой завистью вспомнил космонитов с Арея — одной из старейших станций пояса.

Космониты окружили Гомера. Он стоял среди них, громоздкий, как башня. Мелкие быстрые космониты спрашивали его высокими голосами: «А дальше? А потом? А если?» Их высокие голоса звенели: ведь Гомер пришел к ним из космоса, он был ближе к ним, к космонитам, чем к ожидавшим его землянам… Близость к центральному Разуму не превратила экипаж «Геи» в гениев?

Гомер улыбался.

Космониты были легки и свободны, они родились и выросли на своей станции, они никогда не видели голубого неба — им было привычнее черное. Зато они всегда были ближе к чуду.

«Гелионис» как модель будущего.

Доктор Чеди: государство — семья или каждая семья — государство?

Грозит ли человечеству отчуждение? Южные либеры считают: МЭМ нужна не всегда.

Сирены Летящей. Судьба Дага Конвея. Третья звездная зависит отвас.

Проголосует ли население Земли за Третью звездную? Не увлекут ли всех за собой либеры? Почему людям действительно не отдохнуть от прогресса? Синтезатор дает все, важно лишь окончательно отладить его коды. Мнемо позволяет прожить три, четыре, пять жизней. ТЗ и реалы позволяют как никогда глубоко почувствовать свою душу… Зачем же космос? Зачем МЭМ? Зачем все эти волнения?… В конце концов, все рабочее общение можно свести к общению голографических двойников.

Гомер вспомнил убитое лицо Зиты. Она считала, что общается с живыми людьми…

Грозит ли человечеству отчуждение?

Почему бы и нет?… В конце концов, ни Мнемо, ни синтезатор сами по себе не объединяют.

Либеры — за Мнемо и синтезатор. Они хотят разбрестись по миру, отключиться от МЭМ, забыть о мегаполисах и непосильных проблемах. Почему бы не дать человечеству отдых в сотню, в две сотни лет?

Гомер вздохнул.

Возможен ли такой отдых?

Он смотрел в единственную дрожащую в зените звезду и думал сразу о многом: о странной судьбе космонитов и странной судьбе великих, даже величественных открытий, о Зите, о всеобщем голосовании, либерах, программе «Возвращение» и снова — о Зите.

Человек без предков

Терраса была пуста.

Доктор Хайдари на минуту остановился.

Давно ли здесь звучал голос маленького Гомера?… Время течет… Особенно быстро оно течет для людей его поколения. Еще год-два, и он, доктор Хайдари. уедет на острова, где можно гулять по каменистому берегу, смотреть на океан, на плывущие над ним облака — ведь мы так редко смотрим в небо — и думать, вспоминать, чувствовать…

Общая школа. Большие игры. Может ли воспитанник третьей группы метнуть стрелу на семьсот метров?

Доктор Хайдари улыбнулся. Ничуть не сутулясь, прямой, как трость, он размеренно ступал по ровным каменным плитам, выложенным в траве. Он желал удачи юному смельчаку, решившемуся так натянуть тетиву, чтобы стрела улетела на семьсот метров. Когда-то это удавалось Гомеру. Ждан рос более спокойным, его воспитывала Общая школа. Поступки Гомера всегда отличались некоторой отчаянностью, но доктор Хайдари не жалел тех лет.

В свое время он отдал Гомеру пять лет. Почти пять лет голос Гомера звенел рядом, раздавался его смех, а случалось, и плач. Присутствие маленького Гомера корректировало все планы доктора Хайдари, но он никогда не считал эти годы потерянными.

— Простите, который час?

Доктор Хайдари вздрогнул.

Из кустов сирени выглянула живая скульптура. Кто-то нацепил ей на голову легкомысленную цветную панамку. Живая скульптура выглядела растерянной.

— Шестнадцать тридцать.

— Ну вот, — обрадовалась живая скульптура. — Это совсем другое дело… Проходил здесь один… — Живая скульптура растерянно улыбнулась. — Я спрашиваю, который час? А он отвечает: тридцать семь часов пятьдесят четыре минуты. Это что же за время? Где бывает такое время?

— Может, в поясе астероидов?

— Если и так, все равно странное. Такие большие цифры меня нервируют. Тридцать семь часов пятьдесят четыре минуты, — ошеломленно повторила она.

Доктор Хайдари улыбнулся.

— Ты впервые здесь? Тебе подсказать дорогу? — Живая скульптура сочувственно оглядела доктора Хайдари. Ему всегда казалось, что живые скульптуры смотрят не только глазами, но всем телом.

— Нет, не впервые. — Доктор Хайдари кивнул в сторону жилого корпуса. — Я здесь живу.

— Ну? — обрадовалась живая скульптура. Она поразительно напоминала живого человека, но с человеком бы ее не спутал даже ребенок. — А вот мы нигде не живем. Я имею в виду, мы — живые скульптуры.

— Все относительно, — философски заметил доктор Хайдари. — В некотором смысле все мы сейчас нигде не живем, это правда.

— Послушай, улетай на острова, — доверительно подсказала живая скульптура. Наверное, совсем недавно она беседовала с каким-нибудь либером. — Тебе не мешает подышать простором, ты к этому склонен… Свободный среди свободных, а?

Он усмехнулся.

Свободный среди свободных. Звучит неплохо.

Скажем, Ага Сафар… Разве не исчезновение создало вокруг него ореол полной свободы?

Он повторил про себя: «Свободный среди свободных».

Мнемо — ваше будущее. Довольны ли вы прожитой жизнью? Машина Ждана Хайдари подарит вам другую жизнь.

Он покачал головой. Отчеты по Мнемо должны лежать на его столе. Как член Совета он должен интересоваться всем, что касается будущего. Странно, что Ждан предоставил ему не все отчеты, да и предоставленные вовсе не отличаются полнотой.

Почему?

Мнемо — другая жизнь — Мнемо.

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

Почему бы и нет? Мир без МЭМ — это тысячелетия.

Программа «Возвращение». «Гелионис» как вариант будущего. Южные либеры требуют: синтезатор и Мнемо должны принадлежать всем.

Но зачем же так сразу? Кто поручится, что Мнемо не искажает мир? Кто поручится, что продукты, производимые синтезатором, столь же полезны, как выращенные на земле?

Пять лет испытаний на «Гелионисе» необходимы.

Доктор Хайдари поднял руку, дверь перед ним открылась.

В прихожей светился матовый нежный фонарь. Папий Урс, несомненно, дожидался хозяина.

Доктор Хайдари улыбнулся: он был дома.

Он на ходу скинул рубашку и бросил ее в щель утилизатора. Он вдруг заторопился. Принять ванну, почувствовать ледяные крутые струи, потом крутой жар, взбодриться!

Он даже не заглянул в кабинет.

Освеженный, взбодрившийся, он накинул халат и подошел к окну.

Группа воспитанников Общей школы — судя по майкам, из Арктического сектора — окружила живую скульптуру. Наверняка в Мегаполис они попали впервые, живая скульптура весьма веселила их. Что же им делать сейчас? Именно сейчас, когда они еще не сформировались в настоящих творцов, а заниматься настоящим делом уже хочется. И как выбрать главное, не ошибиться? Жизнь коротка, один человек и тысячной доли не сделает из того, что ему хотелось бы сделать.

Живая скульптура затравленно озиралась. Легкомысленная панамка сбилась ей на лоб.

— Ты же все знаешь, у тебя прямой выход на МЭМ, — веселились воспитанники Арктического сектора. — Что главное?

Наконец живая скульптура нашлась:

— Что главное? Учиться — вот что главное. Вы все еще так молоды, что абсолютно из каждого может получиться настоящий творец. Вот пустят в ход Мнемо, каждый получит возможность вовремя выявлять свою доминанту.

Доктор Хайдари улыбнулся. Похоже, воспитанников Арктического сектора ответ живой скульптуры не удовлетворил:

— Учиться! Мы и так учимся. Ты говори дело. Ты знаешь все, потому отвечай конкретно. Для чего тебя здесь воздвигли?

Живая скульптура затравленно озиралась. Она даже предложила неуемным воспитанникам свою дружбу.

— Зачем? — хором спросили воспитанники.

— Как зачем? — Живая скульптура окончательно растерялась. — Будем искать, будем думать вместе.

— Что искать? — хором спросили воспитанники.

Что она им ответит? Доктор Хайдари с удовольствием следил за перепалкой. Не подозревая об этом, воспитанники Арктического сектора напирали сейчас на МЭМ. Конечно, линия живых скульптур — побочная линия, и все же…

— Ну! — торопили воспитанники живую скульптуру. — Не молчи! Что даст нам наша дружба?

Доктор Хайдари улыбнулся и прикрыл окно.

Этот спор вечен.

Все еще улыбаясь, освеженный, он поднялся на две ступени и открыл дверь в кабинет.

И замер ошеломленный.

В дальнем кресле, у окна, опустив на пол босые ноги, закутавшись в халат с длинными рукавами, сидел незнакомый ему худой угловатый человек. Узкий бледный лоб, редкие белесые волосы, близко поставленные маленькие холодноватые глазки, хрящеватый длинный нос. Такие люди приходят в мир не соглашаться. И улыбка его тонких губ тоже не привлекала — беспомощная и нагловатая одновременно.

«Что он тут делает? Я ошибся?» — доктор Хайдари растерянно огляделся.

Да нет, это его кабинет. Он сам разрабатывал живой вид, заменяющий дальнюю стену: пыльная дорога, ведущая неизвестно куда, серые обочины, воробьи купаются в мучнистой пыли…

— Входите смелее, доктор Хайдари, вы вовсе не ошиблись.

Голос незнакомца оказался под стать внешности — скрипучий, недовольный. Если лицо — отражение души человека, то эту душу изломали глубинные процессы. Он пытался улыбнуться, а получалась ухмылка; маленькие глазки смотрели недоброжелательно.

— Как вы сюда попали?

— Вряд ли вам это понравится, но вынужден объяснить: я вошел через окно.

— Вы нуждаетесь в помощи?

Незнакомец приоткрыл глаза, веки оказались тонкими, бледными. С минуту он прислушивался к своим ощущениям.

— Да нет, я не болен. И помощь мне не нужна… Впрочем, я не уверен в этом… Ваш Папий Урс постоянно мешал мне, но я все же умудрился более или менее выспаться.

— Мешал? Как это — мешал?

— Пока я бодрствую, он старается меня не замечать, но стоит мне уснуть, он тащит меня в утилизатор.

— В утилизатор? — Доктор Хайдари смешался. — Мой Папий действительно из очень старой серии, но как он может игнорировать ваш энергетический индекс?

Незнакомец скривил лицо в странной полуулыбке.

— У меня нет браслета.

— Вы шутите?

— Нисколько! — Казалось, незнакомца создавшаяся ситуация не смущает. — Вот смотрите… — Он поднял левую руку, рукав халата спустился до локтя. Рука без браслета выглядела непристойно.

— Как это может быть? Кто вы? — И догадался: — Ага Сафар?

Незнакомец кивнул.

— Вас ищут. Либеры создали вокруг вас целый миф. Почему вы отсиживаетесь здесь? Как вы ушли из медицинского центра?

Ага Сафар неприятно ухмыльнулся.

— Меня просто нет. Я умер.

— Вот как? Умерли? Где же ваш труп?

— Труп? — не понял Ага Сафар.

— Да, да, труп. Если вы умерли, должно же после вас что-то остаться.

Они рассмеялись одновременно, и это несколько сгладило мешавшую им неловкость.

— Еще месяц, и либеры объявят вас святым.

Ага Сафар равнодушно пожал плечами.

— А тогда… на карнизе… — Доктор Хайдари все же не удержался, спросил. — Вы ведь знали, что аварийная система сработает быстрее и надежнее, чем человек… Почему вы вылезли на карниз?

— Инстинкт, — буркнул Ага Сафар.

— Вы воспитаны матерью?

— Самой настоящей.

Доктор Хайдари понимающе кивнул. Истинная гармония достигается только в Общей школе. Гомер рядом со Жданом тоже грубоват.

— Если Папий мешал вам, почему вы не удалили его из комнат?

— Я не слишком силен физически…

— Ах да, у вас нет браслета.

— Вот именно. И я не знаю, что делается у вас, в мире МЭМ.

— В мире МЭМ?

— А как мне назвать его по-другому? — огрызнулся Ага Сафар. — Все в этом мире связано с МЭМ. Если ты не включен в его систему, ты никто. Это все равно как если тебя нет в мире… Признаюсь, доктор Хайдари, я пытался выйти на МЭМ.

— Каким образом?

— Через башенку Разума. Простите, я обнаружил ее сам. Я не знал раньше, что башенки Разума могут быть в частных квартирах. Я слышал, что все такие башенки тоже находятся под контролем МЭМ.

Доктор Хайдари покачал головой:

— Это не так.

— Я уже понял. МЭМ мне не ответил.

— И не мог ответить. — Доктор Хайдари чуть нахмурился. — Башенки Разума никак не связаны с МЭМ. Они — единственное место, где ты можешь побыть вне контроля. Не каждый это знает, но они созданы для уединения. Центральный Разум — лишь символ, но почему не поддержать иллюзию, если она не приносит вреда? — И переспросил: — Как вы ушли из медицинского центра?

— Случайно… Я пришел в себя раньше, чем ожидали люди или машины.

— Вы голодны? Вы позволите накормить вас настоящим, полноценным обедом?

Ага Сафар кивнул:

— Овощи… Вот по чему я соскучился… Как можно больше овощей, доктор Хайдари…

— Папий, — негромко приказал доктор Хайдари, — обед.

Папий Урс, томившийся в прихожей, мгновенно отреагировал на приказ, они услышали его торопливые шаги.

— Этот живой вид… — хмуро кивнул Ага Сафар в сторону пыльной дороги. — Кто его разрабатывал?

— Я сам.

— Вы? — Ага Сафар недоверчиво приподнял редкие белесые брови. — Но ведь такое надо увидеть. Хотя бы мысленно.

— Я и видел.

— Как? — испугался Ага Сафар. — Видели?!

— Да… На старой открытке… Так это когда-то называлось… Я нашел открытку случайно, разбирая архив своего прадеда… Он жил в эпоху странных несообразностей… Конец двадцатого века… Боюсь, вам трудно это представить… — Он увидел, как мрачно и насмешливо блеснули глаза Ага Сафара, и поправился: — Впрочем, вы историк… Мой прадед жил где-то там, за этими соснами… Не знаю почему, не могу этого объяснить, но этот вид неизменно трогает и печалит меня… Может, там, за этим бугром…

— Ничего там нет особенного за этим бугром, — раздраженно перебил Ага Сафар доктора Хайдари. — Деревянный дом, таких было много… Куст красной смородины…

— Вы говорите так, будто видели все это.

— А почему бы и нет?

«Он явно переутомлен… Не стоит с ним спорить…» Не торопясь, но и без излишней медлительности, Папий Урс вкатил в кабинет невысокий столик.

— Так я и знал, — заметил Ага Сафар с мрачным удовлетворением. — Столик сервирован на одного человека.

— Папий!

Биоробот принял приказ и задумчиво удалился.

— Если подняться по той тропинке… Она у вас еле намечена… — Ага Сафар обиженно поджал узкие губы. — Там можно действительно выйти к деревянному дому… С вашим прадедом никогда не бывало скучно… Он знал себе цену… Впрочем, с его приятелем скучать тоже не приходилось…

— Как его звали?

— Вашего прадеда? — ухмыльнулся Ага Сафар.

— Нет, приятеля, о котором вы говорите.

— Альвиан.

Они долго смотрели друг на друга: Ага Сафар — с мрачным торжеством, доктор Хайдари — с сомнением.

— Вы не ошиблись… В бумагах прадеда я не раз натыкался на это имя… Необычное имя… Откуда оно?

Ага Сафар пожал плечами. Он не знает. Но он помнит одну историю, рассказанную когда-то Альвианом. Альвиан попал однажды в старообрядческий скит… Вам не нужно объяснять, что это такое?… Скит находился где-то в Саянах… «Это, что ли, Елфимия внук? Это, что ли, выходит, что бабка Манефа самая близкая его родня? Или бабка Евпраксия ближе?…» Так отнеслись к Альвиану старообрядцы. Не будь он родней, его бы в скит и не пустили… Ага Сафар думает, что имя Альвиана оттуда — из старины…

— Вы хорошо рассказываете, с вниманием к деталям, — заметил доктор Хайдари. — У вас, наверное, хорошая память.

— Ваш сын назвал ее ложной, — Ага Сафар криво усмехнулся. — Правда, Альвиан этого не находил. И ваш прадед тоже. Оба они сочувствовали нам.

— Нам?

— Вот именно.

— Но кому «нам»?

— Людям будущего. — Ага Сафар настороженно моргнул. — Вам, мне, Гумаму… Всем, кому придется жить в будущем…

— Но почему? Чем было вызвано это сочувствие?

— Тем, что они знали, ради чего ведут борьбу, а мы в своем будущем можем растеряться… Они говорили: трудней всего сделать шаг, который можно не делать… Они боялись, что мы захотим остановиться, отдохнуть… Не этого ли хотят сейчас либеры?

— О чем вы? — удивленно спросил доктор Хайдари, отсылая из кабинета Папия Урса. Папий Урс только что сделал попытку отнять у Ага Сафара чашку с соком.

— О нас с вами, — недоброжелательно хмыкнул Ага Сафар, — о МЭМ, либерах, проблеме личностных контактов, обо всем, что отсюда вытекает. — И быстро добавил: — Я лишен опеки МЭМ. У меня нет браслета. Инфоры мне не отвечают. Расскажите, что там сейчас у вас?

Криза Рууд: Общая школа нуждается в реформах. Хриза Рууд: Общая школа не должна вызывать неприязни.

Сирены Летящей. Судьба Дага Конвея. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари.

Гумам против ТЗ. Гумам. «Каталог образов».

«Гелионис» как вариант будущего. Южные либеры требуют: Мнемо должна принадлежать всем.

Доктор Чеди: наше возможное будущее.

Доктор Чеди: государство — семья или каждая семья — государство.

- Вот, вот, этого они и боялись — Альвиан и ваш прадед.

— Чего именно? — не понял доктор Хайдари, отсылая от стола вновь появившегося Папия Урса. На этот раз Папий Урс пытался отнять у Ага Сафара нож.

Ага Сафар нож не отдал.

— Вот этого они боялись… Того, что появится некий доктор Чеди… Того, что отлаженная система начнет вдруг давать сбои… Того, что либеры потребуют возвращения к системе, доступной каждому…

— Они это предвидели?

— Да! — Ага Сафар произнес это твердо. — Все, что принес доктор Чеди, побывав в Мнемо, было вычислено и обосновано Альвианом. Еще тогда, в конце двадцатого века.

Доктор Хайдари недоверчиво покачал головой.

Ага Сафар неприятно зажмурился. Он понял, о чем думает доктор Хайдари. Ведь это его сын определил память Ага Сафара как ложную…

Ага Сафар быстро заговорил… Он описал лицо прадеда и лицо Альвиана, вспомнил их жесты и любимые словечки, рассказал, какие книги стояли на полках прадеда.

— Вы изучали его архив… — Доктор Хайдари старался говорить мягко. — Там много фотографий и записей… Не могу же я и впрямь считать, что вы действительно все это видели… Я еще никогда не встречался с человеком, обладающим личным историческим опытом…

Ага Сафар ухмыльнулся.

— А вы проверьте.

Доктор Хайдари спросил:

— Этот Альвиан… Кто его привел к моему прадеду?

Ага Сафар скептически ухмыльнулся. Ладно, расскажет. Он знает, что верить ему необязательно, но он расскажет. Почему не высказаться перед членом Совета?

Он говорил и ясно видел перед собой все, когда-то им пережитое.

…Ночное освещение древних железнодорожных вокзалов всегда зависело от настроения пассажиров. Хочется укрыться в темном углу, отдохнуть от чужих глаз — освещение обязательно будет ярким. Надо рассмотреть штамп на билете или полистать газету — вокзал, даже такой огромный, как Новосибирск-главный, будет темен, неуютен, тень на тебя будет ложиться даже под люстрой.

Ага Сафар говорил и видел Альвиана. Насупившись, сунув руки в карманы, Альвиан откинулся на спинку неудобной скамьи… Нуда, гений!.. Открыватель великих законов!.. Ты бич, ты бомж, вот ты кто!.. Открой ты великие законы развития, ты бы не болтался сейчас по пустым вокзалам!..

Обида была острой, резкой. Впервые он такую испытал давно, еще на школьном выпускном экзамене. Что за темы там были? «Образ Катерины из драмы Островского», «Поместное дворянство в поэме Пушкина», наконец свободная тема «Человек славен трудом». Альвиан, конечно же, выбрал свободную тему. Его старший брат недавно вернулся с Севера, со знаменитой стройки заполярного города. Этот город закроют прозрачным куполом, и он не будет зависеть от капризов погоды.

«Мы в белые ночи спешили работать, и черный оскал диабазовых скал нам стал не предметом пустых восхищений, а крепким фундаментом фабрики стал…»

Владеющие им чувства — первый в мире город под куполом! — Альвиан изливал стихами. Высокая тема требовала особого подхода. Правда, брат говорил, что купол еще не возведен, что живут на стройке пока в бараках, но ведь это временно.

Альвиан еще не знал тогда пословицы о вечности всего временного.

«Холодом космоса небо дышало, хиус свирепый гулял над тайгой, а с нами живущих детей отделяло лишь тонким брезентом от мглы ледяной…»

Альвиана восхищали дети, отделенные от ледяной мглы всего лишь брезентом.

И так далее.

Учительница литературы подошла, постояла рядом. Альвиан горделиво засопел. Рука учительницы опустилась на его плечо. «Не сдавай это стихотворение, — услышал он шепот. — Не надо сдавать. Оно написано с неправильных идейных позиций…»

Как? Почему с неправильных? Он писал о том, что слышал со слов брата. Брат врать не станет…

Сейчас Альвиан вспоминал выпускную историю со стыдом. Он тогда сдался, спрятал стихотворение. Он написал о поместном дворянстве. «Ничего, — утешал он себя, — это школа. В институте мне будет легче. В институте нужны люди с самостоятельным мышлением».

В институте он с жаром набросился на историческую литературу. К черту! Он во всем разберется сам. Он уложит исторический материал так, что самому тупому человеку сразу станет ясно, почему это поезда никак не хотят ходить по расписанию, почему нужную тебе вещь следует искать не в магазине, а, скажем, на черном рынке, почему, наконец, выполняя такую тяжелую работу — технички в школе, — его мать не зарабатывает и Ста рублей в месяц?…

Он копал глубоко.

Ничему, пожалуй, он не отдавал столько сил, сколько своей курсовой «Возникновение городов».

Шумер, Египет, Китай, Индия…

К проблемам человечества следует подходить с точки зрения живого человека, его устремлений и потребностей — уж это-то идеологически верно, к этому никто не придерется. Альвиан ясно представлял себе просторы Земли, населенные первобытными охотниками. Однако к началу четвертого тысячелетия эти охотники исчерпали возможности своих угодий.

Чем жить? Ковырять палками землю, выращивать злаки?

Приходилось. И они ковыряли землю. Но много ли ее поковыряешь палкой?

Что делать?

Вывод прост: поддерживай тех, кто ломает голову над новым. Поддерживай, скажем, тех, кто придумал железный лемех. Таких людей не следует гонять на пашню, их выгоднее селить в специальных поселках — пусть думают, пусть ищут все новые и новые возможности…

Все в этой теории казалось Альвиану простым, ясным и убедительным. Однако профессор Отторженский хмурился, перелистывая его сочинение.

— Студент-историк, — напомнил он, — обязан раз и навсегда запомнить, что единственной движущей силой истории является классовая борьба. В данном случае, — ткнул он длинным пальцем в курсовую, — борьба между представителями разлагающегося родового строя и представителями формирующегося класса рабовладельцев.

Альвиан был уязвлен. При чем тут это? Он докажет профессору Отторженскому, что его курсовая стоит внимания. Он построит изящную, математически верную теорию. Исходная формула у него есть, он добавит к ней необходимые цифры и графики. Профессор Отторженский умница, это все знают, все поймет.

С материалами, кстати, проблем не было — начали читать историю первобытного общества и историю древнего мира. Альвиан, забывая обо всем, искал «общие тенденции в эволюции городов». Для наглядности он представил свои обработки в виде математической кривой в декартовой системе координат: горизонтальная ось — время, единица измерения — век; вертикальная ось — процент горожан от всего населения данного региона. Китай, Ближний Восток, Южная Европа — на каждый регион свои таблицы и графики с точными ссылками на первоисточники. А вывод опять-таки прост: каждый качественный скачок, каждый резкий переход к принципиально иной технологии общественного труда — скажем, от камня к бронзе, от бронзы к железу и так далее — всегда и. без каких бы то ни было исключений сопровождается резким пиковым всплеском процентного количества горожан. То есть резко возрастающая потребность в творчестве создает новую технологию, создает новую общественно-экономическую формацию. При чем здесь классовая борьба?

Оценка профессора Отторженского оказалась невысокой. Альвиан вспылил:

— В моей работе зафиксирована периодическая повторяемость исторических процессов. Об этом еще никто не говорил. Почему вы оцениваете мою работу так низко?

— Вы мыслите как дилетант. Читайте классиков.

— Но у них нет того, чем я занимаюсь.

— Вы много мните о себе… студент.

В поисках доказательств Альвиан бросился к математикам. Спертый воздух, дробный перестук печатающих устройств, груды перфолент, помаргивающие дисплеи… Узкоплечий очкастый программист рылся в бумагах. Альвиан схватил его за плечо.

— Поможешь?

Очкарик, не оставляя своего занятия, скосил глаза в график Альвиана.

— Во что тут надо вникать?

Альвиан пожал плечами.

— Эта твоя кривая, — хмыкнул очкарик, — похожа на кривую какой-то квадратной зависимости функции от аргумента… Но только Не от того, какой у тебя указан.

— Почему не от того?

— Да ведь горизонтальная ось у тебя — время. А время движется равномерно. Гляди, у тебя тут пульсирующие всплески. Явное не то.

— Что «не то»?

— Откуда мне знать? — рассердился очкарик. — Историк ведь ты, а не я.

— А если горизонтальная ось будет отражать развитие орудий труда и средств производства? — прикинул Альвиан.

— В каких считать единицах?

— Не знаю, — честно признался Альвиан.

— Вот видишь, — развел руками очкарик. И посоветовал: — Сходи к профессору Отюрженскому. Говорят, это голова.

Альвиан задумался всерьез.

Что он открыл такое, чего сам не может понять, чего боится даже профессор Отторженский?

Он вчитывался в труды старых и новых исследователей, внимательно искал. Он снова и снова убеждался, что всплески урбанизации действительно вызываются не ходом времени. Эти всплески, а соответственно рост городов, вызываются прежде всего скоростью изменений в технологии общественного труда, которая на известном количественном пределе становится непосильной для более медленно изменяющихся приемов и методов повседневного труда. Лавинообразное ускорение технологических изменений мгновенно приводит к тому, что каждый производитель всеми силами старается разложить непомерно усложняющиеся производственные задачи на все большее и большее количество высококлассных исполнителей. Отсюда резкий рост количества специальностей, резкий рост количества горожан — ведь специалисты, как правило, живут в городе.

Итак, тема будущего диплома им определена: «Закон исторической спирали». Теперь он знал: каждый последующий виток в принципе организации всегда противоположен предыдущему.

Краткость — сестра таланта.

Альвиан был в восторге.

Он не жалел времени, упорно сводя в графики все известные ему количественные изменения в формах организации общества по четырем основным регионам мира за последние пять тысяч лет. Эти графики забивали все углы его маленькой, снимаемой у частника комнатушки. Альвиан задыхался от волнения, обдумывая все вытекающие из его открытия выводы. Это что же? Он может теперь прогнозировать развитие человеческой истории!

На душе было легко, но к профессору Отторженскому он шел с тревогой…

— Как странно! Вы буквально повторяете пророчества доктора Чеди. Он утверждает, что ему известны теперь законы развития общества. Он утверждает, что способен прогнозировать человеческую историю.

— До вашего Чеди, доктор Хайдари, был Альвиан.

— И он оставил работы? Где можно найти эти работы?

Ага Сафар неприятно усмехнулся.

— Только в моей голове… Какие-то следы, наверное, есть в архиве вашего прадеда, но вряд ли существенные… Ведь Альвиану не дали возможности получить образование, он не был даже допущен к экзаменам… Никогда и нигде своих работ он не публиковал… «И всем свое… — неожиданно процитировал Ага Сафар… Кому везти, кому блистать чужими перлами… Кому же — первыми идти и, обессилев, падать первыми»… Конец двадцатого века… Это не похоже на нашу жизнь, доктор Хайдари… Я знаю, о чем вы думаете; ложная память… Я не собираюсь переубеждать вас… Может, и впрямь ложная… Но я помню, например, оборванного бродягу… Его вели стражники, улица была пыльная и пустая… Бродяга и неудачники всегда были мне не по душе, к тому же я был зол: только что накричал на соседа, побившего камнями моих кур… Этот бродяга хотел присесть… Еще чего не хватало! Я оттолкнул его: скоро, мол, отдохнешь… И он последовал дальше, бросив лишь: «Пусть тебе не придется так отдыхать…»

Доктор Хайдари кивнул. Он знал об этой истории, хотя никогда не думал, что может встретиться с одним из ее участников. «Право, этот Ага Сафар вовсе не самый скучный собеседник», — сказал он себе.

— Я помню белый город… Александрия, Я бежал гуда, кажется, в девяносто восьмом году… Иерусалим уже был разрушен… Я вел морскую торговлю зерном, знал греческий и латынь… Там, в Александрии, стало бросаться в глаза, что я почему-то не старею… Слухи… знаете, как это бывает… Слухи… Я вспомнил и о том оборванном бродяге… — Ага Сафар неприязненно оглядел доктора Хайдари. — Сейчас все это было бы легче объяснить, правда?… Скажем, неожиданное усиление излучений центрального Разума… Вспышка чуда… Но почему я? Почему именно я?…

Доктор Хайдари промолчал.

— Как бы то ни было, — буркнул Ага Сафар, — я изменился. Я стал подолгу просиживать в александрийской библиотеке… Тщета, тщета… Крохи знаний… Я ничуть не огорчатся, когда в шестом веке арабы сожгли эти крохи знаний… Я пережил много смутных времен… Я путешествовал… Меня бросали в тюрьмы… В одной такой я провел сто три года… Было скучно… Я пережил трех королей и девять надзирателей. При каждом новом короле мне почему-то прибавляли срок. Возможно, меня с кем-то путали, но я был терпелив… Каждый новый надзиратель обязательно обещал отправить меня наконец к праотцам. Но где они? Как правило, они больше преуспевали в этом, чем я…

Ага Сафар умолк. Похоже, он устал. Его крошечные неприятные глаза заволакивала сонная паутина.

— Если усмирите Папия Урса, я посплю… Что бы вы ни думали обо мне, наши главные беседы еще впереди, доктор Хайдари.

Доктор Хайдари задумчиво кивнул. Он смотрел на купающихся в пыли воробьев.

— Хотелось бы мне пройтись по этой дороге…

— Не столь уж приятное занятие, — неодобрительно фыркнул Ага Сафар. — Особенно после дождя. Грязь так и липнет к обуви.

«Какое странное воображение… — Доктор Хайдари встал и отправил Папия Урса в прихожую. — Он переутомлен… Будь он Гумамом, какие бы странные, невозможные реалы мог он создать…»

«Ложная память… — подумал он. — Ждан не случайно не отдает Мнемо либерам. Здесь есть над чем поработать. Хорошо, если это всего лишь случайность…»

Вслух он сказал:

— Поднимайтесь наверх. Там спальня. Папий Урс не станет вас беспокоить, я пригляжу за ним. Вам следует выспаться. В одном вы правы, нам предстоит продолжить эту беседу.

— Спасибо.

Ага Сафар встал. Поднимаясь по лестнице, он обернулся, и доктор Хайдари вопросительно поднял голову.

Доктор Хайдари поднял руку, экран рабочего Инфора вспыхнул.

— Ага Сафар…

Он не успел задать вопрос, диктор (или биоробот) удрученно ответил:

— Сожалеем…

— Не надо сожалеть, я в курсе случившегося… Меня интересует другое… — Доктор Хайдари помолчал, отыскивая точную формулировку. — Могла ли жизнь Ага Сафара, точнее, жизнь его непосредственных предков, пересекаться когда-либо с жизнью моего прадеда? Я имею в виду конец двадцатого века.

Диктор кивнул. Много времени ему не понадобилось.

— Ага Сафар, бывший сотрудник Космической энциклопедии… Да, в обозначенных вами временных рамках встречи Ага Сафара и вашего прадеда случались неоднократно.

— Что значит «случались»?

Диктор бесстрастно пояснил:

— Я не аналитик. Я даю ответ на вопросы.

— Хорошо. Уточняю вопрос. — Доктор Хайдари нахмурился. — Какое имя носил данный Ага Сафар в годы встреч с моим прадедом?

— Близкое к настоящему — Агаспаров.

— Чем конкретно он занимался?

— Разработкой планов социального развития. Дать подробную расшифровку?

— Не надо. Уточняю вопрос. — Доктор Хайдари нахмурился еще больше. — Кто именно из ближайших предков Ага Сафара? Не сам же он встречался с моим прадедом?

Диктор понимающе улыбнулся.

— Вопрос понят. Генеалогическая линия Ага Сафар — Агаспаров никогда не имела перерывов.

— Что это значит?

— Только то, что на любом временном отрезке мы имеем дело с одним и тем же человеком.

— Кому известна эта информация? — быстро спросил доктор Хайдари.

— Только МЭМ.

— Благодарю.

Инфор отключился.

Доктор Хайдари задумчиво подошел к окну.

Как все это понять? «На любом временном отрезке мы имеем дело с одним и тем же человеком…» Он что, бессмертен?

Арктические ребята давно оставили живую скульптуру в покое. Уже успокоившись, она выглядывала из сирени и, завидев в окне доктора Хайдари, призывно помахала рукой.

Доктор Хайдари не ответил. Он ни с кем сейчас не хотел говорить, тем более с живой скульптурой. Он был растерян, ошеломлен. Ведь в его спальне, этажом выше, спал человек, который, похоже, никогда не имел предков.

На южных спорадах

Волна, шурша, мягко накатывалась на берег, валяла, перекатывала по песку забытый кем-то мяч, отступала, опять шурша, оставляла нежную пленку пены. Слева и справа над бухтой возносились к высокому небу голубоватые массы известняков, дыры пещер казались черными. Ночью пещеры вспыхивали багровым тревожным светом — в пещерах жгли костры либеры.

— О чем они говорят? — спросила Зита.

— Они не говорят, они обмениваются мнениями, — улыбнулся Ждан. — Они серьезные люди.

— Хмурые? — не поняла Зита.

— Нет, серьезные.

— Тогда о чем они думают? Ведь не думать трудней, чем молчать.

— О свободе. О мире. О будущем. О МЭМ. Наверное, об Ага Сафаре.

— Почему о нем?

— Пока его не найдут, он для либеров символ свободы. Ведь он выключен из системы МЭМ. Он живет сам по себе. Он один.

— Почему ты думаешь, что он один?

— Я достаточно хорошо знаю Ага Сафара. Он ни на кого не похож…

Ждан Хайдари рассеянно улыбнулся. Все последние дни на островах он чувствовал: озарение рядом. Он предпочел бы сейчас помолчать. Он чувствовал, что стоит на пороге какого-то важного открытия.

Сирены Летящей…

Проблема личностных контактов…

Доктор Чеди: наше возможное будущее…

Хриза Рууд: реформу нельзя откладывать…

Программа «Возвращение». Южные либеры против Ждана Хайдари. Машина Мнемо должна принадлежать всем.

Ждан покачал головой.

Он никому не отдаст Мнемо. Он не может отдать Мнемо сейчас. Считай он, как Гумам, что Мнемо — всего лишь инструмент некоего нового искусства, никаких проблем не было бы. Но он не Гумам. Он знает: Мнемо — другая жизнь Именно жизнь. И именно — другая. Что искусство? Тайный, легкий, влекущий знак. Знак бессмертия, знак вечности разума. Знак, который каждым толкуется по-своему. Но Мнемо…

Осторожно подняв голову, он посмотрел на Зиту.

Почему она молчит? Почему не говорит ему о той своей, другой жизни? Что пережила она в Мнемо?

Он всегда принимал любую реакцию своих добровольных помощников. Скажем, его не удивляло и не отталкивало холодное разочарование Янины Пуховой, биотехнолога с Арала. Его не удивляла и не отталкивала разговорчивость Яна Григи или Рене Давана. Его не оскорбил резкий отказ Эла Симмонса сообщить хоть какие-то детали своей другой жизни. Все это он принимал как должное, но Зита…

Он сразу решил не подключать Зиту к записывающей аппаратуре, ведь Зита так непосредственна… Они даже посмеялись. «Не вздумай придумывать, — предупредил он ее. — Я ведь верю тебе».

Эксперимент с Зитой считался неофициальным, он был их собственной личной инициативой. Ждан хотел помочь Зите понять себя… Но почему Зита молчит?

— Ждан… — Зита умела чувствовать его настроение. — Зачем тебе это? Зачем тебе та моя жизнь? Ведь мы с тобой соединены этой…

Он вдруг начал сильно косить. Он волновался.

Зита изменилась. Он видел: Зита изменилась.

Нет, конечно, она осталась прежней — динамичная, взрывная. Рыжеватые волосы так же рассыпались по ее круглым плечам, смех светился, но какая-то Часть ее души вдруг замкнулась. Туда никто больше не мог попасть, и Ждан тоже. Одно время он считал, что ее замкнутость связана с изменениями, навязанными ее организму будущим ребенком, но, похоже, он ошибался.

Что пережила она в другой жизни?

Он-то знал: пережитое там — не иллюзия. Рене Даван, служащий Морских перевозок, вынес из другой жизни рукопись исторического романа. Именно рукопись, он там и писал от руки. Рене Даван прожил в Мнемо жизнь писателя, не выдающегося, но нашедшего себя… Зоя Пухова вынесла из Мнемо и передала Космической энциклопедии ценнейшие заметки по крупным озерным рыбам… Ре Ю Син подарил Гумаму несколько невероятных сюжетов, почерпнутых им в другой жизни… Наконец, доктор Чеди: его идеи, так взбудоражившие либеров, тоже выловлены из глубин Мнемо… Но Зита…

О чем она не хочет с ним говорить? Ее прекрасные глаза полны тумана, и она не рассеивает этот туман.

Индекс популярности: доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Криза Рууд, либер Накэтэ, Гумам, Гомер Хайдари, доктор Сутин, лекторы Юнис — Горм, Доржи, Ляо.

Либер Накэтэ — в первом десятке… Что ж, этого следовало ожидать. Ждан уверен: в ближайшее время в десяток попадут и другие либеры. Нельзя закрывать глаза на то, что все азиатское побережье Индийского океана, где плотность населения всегда была велика, вся эта извилистая линия гигантских мегаполисов, в которых сосредоточена почти половина двенадцатимиллиардного населения Земли, охвачена движением либеров.

Но он не отдаст либерам Мнемо.

Он проверит каждый эксперимент, поставит сотню новых. Прежде чем Мнемо станет достоянием всех, он обязан понять, почему были разочарованы Янина Пухова и ее однофамилица из Арктики, почему так категорически отказались от отчетов подводный археолог Эл Симмонс и синоптик Сол Кехлер, чем был вызван странный феномен Ага Сафара…

И молчание Зиты…

Пять лет уединения на «Гелионисе» позволят ему довести работу до конца.

Ноос — как место встречи. Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари. Судьба Третьей звездной будет решена вами.

Ждан блаженно перевернулся на спину, песок обжигал… Третья звездная… Лететь в такие дали, рисковать столь многим… Он был уверен: Мнемо — гигантский мир, его можно покорять тысячелетиями, и он всегда будет нов и будет дарить откровения, не отнимая человеческих жизней.

Зита и он долго выбирали место для отдыха. Ждан настаивал на умеренной полосе, скажем, Алтай или степи Хакасии. Горы над вечерними озерами. Бескрайность степи. Каменные доисторические бабы… Можно спать прямо под звездами, жечь костры, смотреть на каменных баб. Можно на лошадях добираться до скал Оглахты, щедро расписанных давно исчезнувшими охотниками. Но Зита остановилась на Южных Спорадах.

Почему?

Было ли это хоть как-то связано с тем, что она пережила в другой жизни?

Рене Даван вынес из Мнемо плохой роман. Но он этого не стеснялся. Не каждый — крупная личность. Даже в другой жизни. И кто доказал, что опыт писателя-неудачника менее важен, чем опыт великого альпиниста?…

— Пять лет… — Зита умела угадывать его мысли. — Это так много, Ждан…

— Но это не вся жизнь. — Он улыбнулся.

— Для ребенка — почти вся… — Зита взглянула на Ждана с глубоким укором. — Именно первые пять лет делают человека человеком, тебе ли не знать?… Зачем тебе «Гелионис»? Останься ты в Мегаполисе, я добилась бы права на индивидуальное воспитание… Пять лет… — Она взглянула на Ждана с отчаянием. — Ждан, он совсем забудет меня!

Ждан улыбнулся.

— Это невозможно. Дети в Общей школе не могут забыть родителей. Пусть не физически, пусть всего лишь как голографические двойники, но они всегда вместе. — Он погладил ее по плечу. — Может, тебе попробовать себя в роли Настоятельницы?

— Не знаю… — Зита сидела на горячем белом песке, обняв колени, переплетя пальцы. — Он здесь, он с нами, со мной, Ждан… — Она наклонила голову, прислушиваясь к своим ощущениям. — Он все время со мной, я часто с ним разговариваю, Ждан. Я хочу, чтобы он запомнил мой голос. Дети еще там, — ткнула она себя пальцем в живот, — запоминают голос матери.

Он улыбнулся:

— Конечно. Он запомнит твой голос и никогда его не забудет. Только не превращай свою жизнь в драму Гумама. В Общей школе ребенку будет хорошо.

Зита помрачнела.

— Он любит тебя, ты любишь его, — Ждан поцеловал Зиту в колено. — Общая школа свяжет вас еще крепче. — Зита промолчала. — Ты слишком любишь смотреть реалы Гумама.

— Я разлюбила реалы Гумама, — просто ответила Зита. — Я давно не смотрю его реалы.

— Почему?

— Гумам — апологет Общей школы.

С интересом, но не без тайного раздражения Ждан возразил:

— Думаешь, его реалы выглядели бы иначе, будь он воспитан матерью?

— Конечно!

Ждан испугался ее отчаяния.

— Оставим Гумама в покое. Что нам Гумам? Мы живем. Жизнь интереснее любого реала. Твое дело сейчас — подарить миру нового человека. В конце концов, Общую школу создавали мы сами, она дело наших рук. И создавали ее для того, чтобы освободить людей от хлопот, что так надолго отлучали людей от их истинного призвания.

— Но там, в Обшей школе, он будет один! — вырвалось у Зиты с горечью.

— Не один. Среди многих, — мягко поправил ее Ждан. — Общая школа позволит ребенку развиться гармонично. Он не несет в себе ничего такого, что вовсе не украшает тебя и меня. Твое дело — родить здорового ребенка. Я почти уверен, тебе непременно следует попробовать себя в роли Настоятельницы. Почему би нет? — Он улыбнулся. — Хризе нужны помощницы.

Зита не знала, как защищаться. В отчаянии она посыпала песком свои длинные ноги. Тень горы укрывала их участок пляжа от солнца.

— Мы строили Общую школу почти два столетия. — Ждан начал сердиться. — Этот институт стопроцентно оправдал наши ожидания. Мир изменился. Он по-настоящему изменился, только когда мы всерьез занялись детьми. Мир нельзя изменить к лучшему, изменяя себя, мы в этом прозрели. Мир можно изменить, только отдав его детям. Неужели ты не понимаешь, что не только наш сын, все дети планеты — наши!

Она послушно повторила:

— Все дети планеты — наши…

Ему не понравилось неожиданное смирение Зиты.

— Хочешь, уйдем на «Гелионисе» вместе?

Закрыв глаза, Зита осторожно легла спиной на песок. Ее мысли беспорядочно метались, она искала выход. «Почему „Гелионис“? Как я уйду на „Гелионисе“, если мой ребенок в Общей школе?»

Ее лицо стало таким, будто она впрямь теряла и Ждана, и своего еще не появившегося на свет сына.

«Она никогда не поймет смысла регламентации материнских прав, — подумал с горечью Ждан. — Движение транспорта регламентировано, это ей понятно… Разве вопросы воспитания менее важны?…»

Он подумал: «Разве можно отдать ребенка просто в руки матери?… Пусть она добра, пусть нежна, умна, разве любой отдельный человек в чем-то не ограничен? Разве вольно или невольно он не передаст ребенку и свои не лучшие черты? И разве можно делать какие-то исключения?…»

Ждан видел выкладки МЭМ, посвященные Зите. Получить право на индивидуальное воспитание она не могла. Даже если бы Ждан остался с ней, она все равно не получила бы этих прав. Ее неуравновешенность, склонность к резким переходам от эйфории к печали, идеал (Нора Лунина, склоняющаяся над волшебным младенцем), эгоизм (мир исключительно для детей), восторженность и неумение держать себя в руках, желание все делать своими руками… Нет, кто возьмет на себя риск доверить воспитание ребенка Зите?…

А Зита молчала.

Машинально пересыпая песок с ладони на ладонь, она готова была заплакать.

Уйти с Жданом на «Гелионисе»? Но «Гелионис» — это исчезновение из мира на пять лет. Она не будет иметь никакой связи с ребенком… Остаться в Мегаполисе, пусть тенью, но быть при своем ребенке?

Зита пугалась собственных мыслей.

Она разочаровалась в Гумаме, ее так и не привлек молчаливый Ри Ги Чен, она терпеть не могла голографических двойников. Ее успокаивали только Ждан и Гомер.

Какие разные братья!

Если Ждан взвешивал каждую фразу, медлил там, где ей хотелось сразу, одним скачком перепрыгнуть через все препятствия, то Гомер странным образом умел связывать легковесность с фундаментальностью.

Зита любила, когда ее навещал Гомер. Не колеблясь, первая протягивала руку. Он улыбался:

— Проверяешь? Не любишь голографических двойников?

— Ненавижу!

Гомер понимал ее.

Но ей хотелось все объяснить:

— Тени… Мне надоели тени… Скажи, Гомер, почему люди разлюбили общение?

— Доктор Чеди утверждает, что это временно, но он же говорит, что мы обязаны через это пройти.

— Почему обязаны?

Гомер улыбался. Он понимал ее, понимал живой вид, разработанный ею на стене кабинета. Волна, зеленоватая на изломе, поднималась со скользящими в ней, стремительными-, как веретена, дельфинами, нависала над самой головой. Океан казался безмерным, вопли чаек только подчеркивали его безмерность.

Гомер останавливался у окна.

Высокое стрельчатое окно распахивалось прямо в кусты сирени.

— Гомер, — спрашивала Зита, — зачем тебе космос?

Он привык не удивляться ее вопросам.

— Разве Третья звездная уже утверждена?

— Еще нет. Но ведь если ее утвердят, ты вновь улетишь на Ноос… Это правда? Тебе надо туда вернуться?

Он кивал.

— Вот ты и ответила на свой вопрос.

— Но ведь там опасно.

Он возражал:

— На Ноос нам ничто больше не грозит.

— А Даг Конвей? Разве он не погиб?

— Погиб?… Не знаю… Он исчез… Это точнее… Именно это, Зита, и позволяет думать, что на Ноос нам ничто не грозит.

— Но вы же бежали с Ноос.

— Бежали? — Он не сразу понял, что Зита имела в виду. Потом рассмеялся: — Ну да, тебе хочется поставить меня на место, у меня слишком самоуверенный вид… Бежали… Бежать надо было сразу, уж если ты заговорила об этом… А теперь мы обязаны вернуться… Даг Конвей может находиться где-то там. — Он неопределенно кивнул в небо. — Возможно, он восстановлен, возможно, жив… Что мы знаем о возможностях тех, кто заселил Ноос сиренами?…

— А экипаж? Вы наберете людей? Мне кажется, сейчас мало кто интересуется космосом.

Гомер рассмеялся.

— Ах, Зита! Иногда мне кажется, что это не я, а ты так долго не жила на Земле… Либеры требуют своего, пусть они свое получат. Но при чем тут Третья звездная? Ты ведь это имела в виду?

Зита кивнула.

Она вдруг заторопилась. Ей кажется, возвращаться на Ноос опасно. Даг Конвей исчез. Где гарантии, что этого не случится с любым другим человеком?

И Гомер тоже заторопился. Зита сразу увидела: потребность выговориться зрела в нем давно. И слушая его быстрый рассказ, она с невероятной ясностью видела черное небо в чужих созвездиях и одинокую фигуру Гомера, ломящуюся сквозь рощу сирен. Она явственно, отчетливо видела смутные коленчатые стволы, воронкообразные листья, всю эту сумеречную, звучащую рощу — зовущую, плачущую, но вовсе не тоскливую…

Гомер усмехнулся.

Какой наивный антропоцентризм! Он сам никогда не воспринимал пение сирен как плач или пение. И тогда, в роще, он ни о чем таком не думал. Он просто знал: Дага Конвея здесь уже нет; так же, как знал: с ним, с Гомером, ничего не случится. Он не мог объяснить, почему он это знал. Но это было так — он, не колеблясь, наступал на корни тяжелыми башмаками. Корни, как живые, дергались, пытались вырваться, а он шел дальше, пригибал стебли к земле, цеплялся за листья. На корнях вдруг вспухали бугры. Они светились, выстреливали облачки газов, но студенистые хлопья белыми снежинками опадали вокруг Гомера, не причиняя ему никакого вреда.

— Тебе было страшно?

— Нет, — ответил он без всякой рисовки. — Ведь я уже понял: сирены установили нашу идентичность. Моран, я или Конвей — им было все равно. Они не нуждались в количественных накоплениях, для них сейчас гораздо интереснее был бы не человек, а, скажем, червь или собака. — Он перевел дыхание. — И пока я там был, я чувствовал: Даг уже далеко. Его разобрали на атомные кирпичики, но где-то его вновь соберут. Я остро это чувствовал и сейчас это чувствую. Разумеется, мои чувства — еще не доказательство. Но мы обязаны опять побывать на Ноос.

Он помолчал.

— Когда поднимаешься в гору, по самому крутому ее склону, всегда кажется — сейчас за вершиной откроется наконец простор. И вот ты поднялся и увидел; простора нет, за твоей вершиной высится еще более неприступный хребет. Неужели, Зита, тебе не хотелось бы подняться и на него?

— А если за тем хребтом еще один, более неприступный?

— Скорее всего так оно и есть, — согласился Гомер.

— Какие странные пути мы выбираем… Ты рвешься в космос, Ждан уходит на «Гелионисе»…

— Заметь, и тот и другой путь вовсе не из самых легких.

— Я знаю.

— Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас на Земле, — признался Гомер.

— Тогда зачем тебе космос?

— Ждан бы сказал: это доминанта моего существования. Я так устроен.

— А разве нельзя ощутить всего этого, не покидая Землю?

— Мнемо? — Гомер нахмурился. — Ты говоришь о Мнемо?… Не знаю… Я предпочитаю настоящее.

— Настоящее? — Зита побледнела. — Мнемо — не настоящее?

— Судя по твоей реакции, нет. — Гомер умел быть безжалостным. — Ты же побывала в Мнемо. Судить следует тебе.

Она быстро сказала:

— Мнемо — это реальность. Мнемо — это другая жизнь. Такая же настоящая, как мы сами…

— …или как этот живой вид на стене, — усмехнулся Гомер.

Она не услышала его или не захотела услышать и сказала, что хоть сейчас готова повторить эксперимент.

— Возможно… Но ты этого не сделаешь, я уверен… Хотя бы ради единственности момента… Разве единственность момента не стоит того?

Зита беспомощно промолчала. Потом спросила:

— Гомер… Ты хотел бы иметь сына?

Он кивнул.

Гомер ничего не стал объяснять. Было видно, что и не станет. Но он был напряжен, чувствуя, что она сейчас спросит: а ты хотел бы воспитать сына? Она не могла ограничить свой вопрос только первой его частью. Ты хотел бы сам воспитать сына? Воспитать! Ласковым, нежным, ищущим, упорным, сильным, даже упрямым, вот как он, Гомер, тоже воспитанный матерью. Не либером, требующим отключения от МЭМ, а человеком, с помощью МЭМ перестраивающим само человечество…

Но разве Общая школа вывела человечество из тупика? Зита! Зита! Много веков человечество только и занималось перестройками, забывая о главном — о детях. А как перестроить мир, как перестроить человека, если вчерашний делец, политик или газетный лжец сам воспитывает своих наследников? Только Общая школа позволила людям добиться прежде невозможного. Только Общая школа позволила человечеству осознать себя единым развивающимся организмом. Подумай! Если бы не Общая школа, мы до сих пор бы делили мир на государства, плодили нищету духа и тела, калечили детей, вбивая в них свое, давно устаревшее видение мира. Не будь Общей школы, мы до сих пор возводили бы саркофаги над мрачными радиоактивными развалинами и расселяли людей по гнилым болотам. Если бы не Общая школа, мы так бы и не ушли от бессмысленных пирамид и культовых отправлений…

Зита отмахнулась:

— Ты меня не понял, Гомер.

— Возможно…

Ей показалось, Гомер хотел что-то добавить, но переборол себя.

…Зита резко села. Сухой песок осыпался с ее живота и колен. Над бухтой Линдос висело круглое вечернее солнце. Чуть в стороне, в море, веселая команда воспитанников Общей школы резвилась с дельфином. Им никто не мешал. Двое ныряли, выталкивая дельфина на поверхность. Блаженно улыбаясь — по крайней мере со стороны это выглядело так, — дельфин переворачивался на спину, ребятишки с визгом облепляли его, стараясь почесать лоснящееся белое брюхо.

— И наш сын мог бы…

— Перестань, — рассердился Ждан. — Ты становишься однообразной.

Спасаясь от жары, они уходили в Долину бабочек. Там были ручьи, овраги, крошечные водопады, множество деревянных мостиков, выводящих то на уютную лесную полянку, то в живописную долинку, пеструю от порхающих над травой бабочек. Долина вполне оправдывала свое название.

Прохлада и полумрак успокаивали.

Обнявшись, они подолгу стояли над крошечным водопадом, смотрели на мерцающую, никогда не прерывающуюся струю воды. Жизнь была такой же. Ждан остро чувствовал ее безостановочное течение. Он слишком многое видел, чтобы не чувствовать, как быстро она течет. Он мучительно вдумывался в это ее свойство и жалел, что Зита не понимает его.

Она догадывалась.

— Ждан, ты прожил пять других жизней. Зачем тебе знать еще об одной? Зачем тебе моя другая жизнь?

— Я создатель всех этих жизней, Зита. Я обязан знать о Мнемо все.

— Разве все твои помощники были с тобой откровенны?

— Нет.

Они помолчали.

— Ждан, — не выдержала Зита, — ты прожил пять других жизней… У тебя там были другие подруги?

— Да.

— А потом… Здесь, уже здесь… Ты их встречал снова?

— Иногда.

— Я знаю кого-нибудь?

— Да… Сола Кнунянц, помнишь?… В одной из других жизней я жил с ней. Мы жили на юге, на островах. Когда-то давно мой отец собирался работать в Южном секторе. Наверное, это отложилось в моем подсознании. Та жизнь на островах, — задумчиво улыбнулся он, — была интересной. В ней не было суеты.

— У вас были дети?

— Нет.

— Почему?

Он беспомощно, даже раздраженно пожал плечами. Он не знает, не задумывался над этим. Так сложилось, что у них не было детей, зато у них были общие занятия. Зита не знает, а ведь некоторые узлы Мнемо он разрабатывал вместе с Солой.

— Но ведь вы прожили целую жизнь! — настаивала Зита. — Как так, прожить целую жизнь и не обозначить ее детьми? К чему вообще жизнь, если не иметь детей? — Она торопилась спросить: — А здесь, в этой жизни, после того, что ты испытал в другой, ты чувствовал влечение к Соле, тебя к ней тянуло? Тебе не хотелось продлить удовольствия той несуетной жизни? Ты ведь говорил об удовольствиях. Я не ошиблась?

— Это не совсем то.

Они спустились к морю.

Воспитанники Общей школы уже ушли. Дельфин обиженно резал грудью сияющую гладь бухты. Бросившись в море, Зита поплыла прямо к нему. Дельфин изумленно хрюкнул и обдал ее фонтаном брызг.

Ждан смотрел на них с берега.

— Я знаю тебя восемь месяцев, — сказал он, когда Зита вернулась на берег. — Ты такая, будто впрямь ступила ногой в след, оставленный Афродитой. Женщина, ступившая случайно в след Афродиты, становится… — он улыбнулся, — такой, как ты.

— Разве Афродита жила на Родосе?

— Кажется, на Кипре… Не все ли равно?… Я знаю тебя всего восемь месяцев, но это тоже совсем другая жизнь…

— Прими ее в подарок, — улыбнулась Зита. — Считай ее своей шестой жизнью.

Она сама почувствовала невольную жесткость своих слов.

— Прости меня, Ждан.

— Тебе нельзя расстраиваться.

— Я знаю.

Она обняла Ждана и уткнулась лбом в его горячее, прогретое солнцем плечо. Она не хотела помнить того, что она пережила в Мнемо. Еще меньше ей хотелось говорить о пережитом. Даже Ждану.

— Ждан, помнишь… Однажды вы сидели за столиком на террасе Института человека… Ри Ги Чен, ты, Гумам… Вы позвали меня, я подошла… А потом с карниза башни МЭМ сорвался этот человек… Ага Сафар… Зачем он туда полез?

— Он хотел помочь детям. Он странный человек, этот Ага Сафар. Такие люди, как он, часто действуют инстинктивно.

— Инстинктивно?

— Разве это требует доказательств?

Она промолчала.

— Гармоничным человека делает только Общая школа. Воспитанник Общей школы не полезет на карниз. Он знает, автоматика сделает все надежнее и быстрее. Воспитанник Общей школы не зависит от прихотливых и причудливых игр подсознания. Его не смущают смутные сны, он умеет переводить эти сны в сферу реальности… Скажем, в искусство…

— Как Гумам, — усмехнулась Зита.

— Как Гумам, — согласился он. Они помолчали.

— Ждан, — негромко спросила она, — зачем тебе «Гелионис»?

Он не ответил.

Море, шурша, накатывалось на белые пески. Небо казалось бездонным. Зита вдруг вспомнила Ганг: небо там тоже казалось бездонным, но вода в реке была мутной, в ней отражались древние башни Там было жарко, даже тяжело, но они, воспитанницы Общей школы, никогда не уставали. Там, на Ганге, совсем еще дети, они разговаривали о будущем, потому что ни для одной из них будущее не казалось близким. Зита в одном только была тогда уверена: она вырастет красивой, как Хриза Рууд, и у нее будет сын.

Сын!

Она задохнулась от нежности. Ей захотелось прижаться к горячему плечу Ждана и все ему рассказать. Все!

Ведь это был не сон. Ждан утверждает: другая жизнь реальна. Значит, реален был яркий солнечный свет, с утра поливавший сияющими волнами дикую лесную поляну, по краю которой теснились передвижные домики опытного хозяйства. Значит, реально было ржание лошадей — их табун стремительно мчался по краю поляны. И реальна была самая обыкновенная курица, ошеломленно вырвавшаяся из облака пыли, поднятого табуном. Распустив крылья, странно выгнув короткую шею, она с неистовым кудахтаньем неслась через поляну. В ужасе, в восторге раскрыв глаза, сын Зиты, ее маленький сын, вывезенный ею на каникулы, кричал:

— Мама! Что это?

Она прижала его к себе.

— Глупый, курица. Всего только курица. Не очень умная, как видно, иначе не полезла бы прямо под ноги лошадям.

— А папа видел такую?

Она заколебалась. Папа? Видел ли? Где? Под какими звездами? Голова Зиты кружилась.

— Я не знаю.

— Ты никогда не спрашивала его об этом? — Сын был изумлен.

— Не спрашивала. Но спрошу. Мы вместе спросим.

— Дай мне пластик. Можно? У меня есть световой карандаш. Я сам напишу папе.

— О чем?

— Да о ней же! — выдохнул он с восхищением. — О живой курице!

…Как это далеко.

Зита обернулась. Она решилась. Она расскажет Ждану, расскажет прямо сейчас. Она даже шепнула:

— Ждан…

И осеклась.

Ждан сидел рядом с ней, но его как бы и не было. Его сильно косящие глаза были устремлены в море. Что он там видел? Мнемо? «Гелионис»?… Как она покажет ему тот пластик?…

Она невольно коснулась плеча Ждана: уж не гологра-фический ли это двойник?

Нет, не двойник.

Море лежало перед ними пустое, даже дельфин, заскучав, уплыл. Почему-то Зите вспомнилась живая скульптура в Центральном парке. Зита подошла спросить, что такое стрела Аримана, а живая скульптура мялась, уходила от ответа.

Она прижалась щекой к горячему плечу Ждана. Она не может, не умеет рассказать…

Смеркалось.

Так это и есть будущее, к которому она так рвалась?

Ждан понял ее жест по-своему:

— Идем.

Тропинка была крутой, Ждан поддерживал Зиту.

Наверху, в сухой пещере, жил либер — грек Спирос. Он сам добывал губки и кораллы, тут же раздаривая их кому придется. «Мы все получили, — любил говорить он. — У нас есть море, и горы, и друзья. Давайте жить!» Он, наверное, был самый простой и счастливый либер планеты, а уж Южных Спорад — точно. «Это все наше, — любил повторять он. — Давайте жить!»

И Зита, и Ждан оба повеселели, когда наверху, прямо над их головами, раздался зычный знакомый бас:

— Смотрите, море! Смотрите, горы! Мы все получили, это все наше. Давайте жить!

Закон Альвиана. Вестник

Хриза Рууд: реформа Общей школы необходима. Хриза Рууд: Общая школа не должна вызывать неприязни.

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

Мнемо — другой мир. Мнемо — другая жизнь. Готовы ли вы к другой жизни?

Программа «Возвращение». «Гелионис» готов к отходу.

Доктор Хайдари повторил информацию вслух, Ага Сафар кивнул.

Индекс популярности: либер Ганшин, либер УДэ, либер Сусако Эндо, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Хриза Рууд, Гумам, либер Накэтэ, Сон До, Ждан Хайдари.

- Четыре либера сразу… Так они, пожалуй, добьются своего — не пустят Ждана Хайдари на «Гелионисе». Пять лет для раздумий… Для либеров это слишком большой срок. Они не хотят ждать.

Они помолчали.

В коридоре шумно топтался давно изгнанный из кабинета Папий Урс. Казалось, он вздыхает, но так лишь казалось. За несколько месяцев он так и не определил для себя, как следует относиться к человеку, не имеющему браслета… Горка кристаллов памяти на столе перед рабочим Инфором. Доктор Хайдари и Ага Сафар совсем недавно закончили прослушивание отчетов.

— Теперь все шестнадцать, — поставил точку доктор Хайдари. — Ничего больше по Мнемо у нас нет.

— Мы могли бы узнать еще кое-что, — недовольно протянул Ага Сафар.

— Эксперимент с Зитой неофициален. Ее право — знакомить с ним или не знакомить.

— А почему с ней не поговорить? Ну, просто поговорить.

— Зита в госпитале. Пора бы и забыть эти времена… — Доктор Хайдари нахмурился. — Я, как и Папий Урс, никак не могу к вам привыкнуть.

Они помолчали.

Шестнадцать отчетов.

Не так уж много, учитывая, что не каждый из них можно было назвать отчетом.

Зоя Пухова — биотехнолог, Арктика, специалист по ягельным мхам. Мать двоих детей, оба ребенка воспитываются в Общей школе. В другой жизни занималась ихтиологией, ее заметки по крупным озерным рыбам вошли в дополнительный том Космической энциклопедии. Результатом эксперимента удовлетворена, однако подробно обсуждать другую жизнь отказалась. Как дополнение: другая жизнь З.Пуховой вполне отвечала ее давней детской мечте о том, как вообще следует жить умному, талантливому человеку.

Янина Пухова — тоже биотехнолог, однофамилица З.Пуховой. Экспериментом разочарована, реальную жизнь считает более убедительной. Замкнута, малообщительна. После эксперимента вернулась на Арал, предложение повторить эксперимент отклонила.

Ян Грига — биолог с Курильской планктонной станции. В реальной жизни человек мягкий, стеснительный. В силу указанного не всегда умеет отстоять собственное мнение. Никогда не был подвижным, не любил менять привычное место. В другой жизни — инициатор нескольких труднейших экспедиций в Гималаи, руководитель крупного пищевого комплекса. Полный отчет — два кристалла, звучанием почти в семь часов. Готов участвовать в новом эксперименте.

Эл Симмонс — подводный археолог, Институт Балтики. Одинок, динамичен, воспитывался индивидуально. К эксперименту с самого начала относился скептически, дать какой-либо отчет о другой жизни отказался. На предложения Ждана Хайдари встретиться в неофициальной обстановке не отвечает.

Сол Кехлер — синоптик, Южная Камчатка. Отец двоих детей, оба ребенка воспитываются в Общей школе. В другой жизни — наблюдатель искусственного спутника Земли серии КУСТ. Астрономия привлекала Сола Кехлера с детских лет. Результатом эксперимента удовлетворен, считает и другую, и реальную жизнь одинаково значительными.

Стин Оттке — инженер, Барлита. Одинок, сдержан. Еще до эксперимента потребовал гарантии того, что результаты эксперимента в любом случае останутся его личной тайной. Требование Оттке удовлетворено, отчета Оттке не предоставил.

С.Токарев — пилот-испытатель, Арктика. Отец двоих детей, оба ребенка воспитываются в Общей школе. В другой жизни — лидер программ, направленных на свертывание космических исследований. Глубоко убежден, что Мнемо открывает перед человечеством новый невероятный и неисчерпаемый мир. Полный отчет С.Токарева — три кристалла, общим звучанием почти в одиннадцать часок. Настойчиво предлагает себя для новых экспериментов. В реальной жизни консультант двух известных реалов, герои которых всячески пропагандируют Мнемо. Поддерживает требование либеров сделать Мнемо доступной каждому.

Юла Доохан — биоинспектор, Чукотка. В другой жизни — известный хирург, операциями, проведенными там, гордится. Отчет подробен, но не всегда внятен. Готов повторить эксперимент, если получит гарантию полного повторения. Таких гарантий дать ему никто не может, но Юла Доохан входит в список возможных кандидатов на повторный эксперимент.

Стоян Ходоров — вулканолог, Сахалинский научный центр. В другой жизни — садовник полярного розария, не раз входил в первый десяток индекса популярности. В транспортном утапе, перевозившем саженцы, горел над Шпицбергеном. Восстановление проходил в Беломорском центре. Как дополнение: восстановление Стояна Ходорова консультировалось и известным хирургом Юлом Дооханом. Прежде, в реальной жизни, никогда не встречались. Возможности Мнемо вулканолог Ходоров оценивает высоко, но от предложения повторить эксперимент уклонился.

Ре Ю Син — водолаз, Тихоокеанская база. В другой жизни — артист реала. Как дополнение: принимал самое активное участие в разработке реала Гумама «Каталог образов». Оценивает Мнемо как некий необычный и очень обещающий вид искусства. Отчет полон, но перенасыщен эмоциями.

Рене Даван — служащий Морских перевозок. С юных лет увлекается историей средневековья, считает себя знатоком. До эксперимента с Мнемо был убежден, что его истинная доминанта — сильная личность в условиях того же средневековья. Ход эксперимента, по взаимной договоренности, с самого начала записывался. В другой жизни — второразрядный историограф, автор видеоромана «Четвертый круг» (существует письменный вариант). Оценки читателей и специалистов сдержанны.

Ян Ольша — палеонтолог, Серст, Музей природы. Убежденный сторонник Мнемо. В другой жизни занимался медистыми песчаниками Южного Приуралья, описал несколько неизвестных, прежде видов пермской фауны (описания вошли в специальный дополнительный том Космической энциклопедии). Как дополнение: редкий случай полного совпадения доминанты реальной и другой жизни.

Салмон Таус — художник, Хакасия. Отчет дан в устной форме. Считает, что Мнемо мешает истинной реализации творческого дара. Поддерживает движение либеров, не разделяя, впрочем, многих установок их программы.

Ждан Хайдари — биоэлектроник, создатель Мнемо. Единственный, кто принимал непосредственное участие в пяти экспериментах. Отчетов нет, считает их представление преждевременным.

Ага Сафар — сотрудник Космической энциклопедии. Воспитан индивидуально, склонен к негативным оценкам происходящего, но возможности Мнемо оценивает высоко. Отчет подробен — шесть кристаллов, общим звучанием почти в двадцать часов. Утверждает, что реально причастен к событиям, отдаленным от нас многими веками. Как дополнение: Ждан Хайдари убежден, что в данном случае речь идет о редком случае так называемой ложной памяти, то есть о доминанте, наведенной искусственно.

Рен Чеди — доктор Чеди, биолог, Северный сектор. В другой жизни профессионально и глубоко занимался экономикой и математикой. Разработчик так называемой теории исторической спирали, теория поддержана либера-ми. Часто выступает с утверждениями, вызывающими удивление, даже протест специалистов.

Удивление… Даже протест…

Доктор Хайдари задумчиво смотрел на пыльную дорогу под соснами Воробьи, искупавшись, дружно взлетели, шумно расселись на голых ветках.

— Как это происходит?… — негромко спросил доктор Хайдари. — Я имею в виду Мнемо… Это что, похоже на сон?

— Взгляните на живой вид.

— Я смотрю на него.

— Это сон?

— В некотором смысле.

— Но на этой дороге может показаться прохожий. Разве нет? Разработали живой вид вы, но ведет его МЭМ. По его желанию дорога останется пустынной, но однажды, по его же желанию, по дороге может пройти конный обоз. У МЭМ достаточно информации, чтобы доставить вам такое удовольствие. Назовете ли вы это сном?

Доктор Хайдари неуверенно пожал плечами.

— Конечно, любое прошлое можно назвать сном… — Маленькие, близко поставленные глаза Ага Сафара смотрели на доктора Хайдари чуть ли не с насмешкой. — Особенно далекое прошлое… Но какое это имеет значение?… Я же помню горящий Иерусалим… Его пламя давно погасло, но оно жгло меня, на моем теле остались рубцы от ожогов… Я помню и Рим, доктор Хайдари… Император Диоклетиан не был мягок. Если тебя уличили в связях с христианами, тебе грозила смерть… Скверное ощущение… Я помню Александрию, ее пыль и зной и вопли толпы, таскавшей по улицам труп Ипатии… Было ли это сном?

Он криво, нехорошо усмехнулся.

— Разумеется, вы готовы и сон признать реальностью, если я положу перед вами материальные доказательства… Но разве таких доказательств нет?… Та же теория доктора Чеди. Разве доктор Чеди проявлял интерес к математике в реальной жизни?… А роман Рене Давана? Пусть он плох, но реален… А» замечания Зои Пуховой по крупным озерным рыбам? А ископаемые, описанные Яном Ольшей?…

Он замолчал.

Доктор Хайдари улыбнулся:

— Почему вы не прибавите к этому вашу необычную память?

— Ну да… Вы же считаете ее ложной… — Ага Сафар глядел почти вызывающе. — Боюсь, Ждан Хайдари ошибся… Не сделай он этой ошибки, ему не пришлось бы прятать Мнемо от либеров.

Они помолчали.

— Если это и так, если Мнемо действительно дарит нам реальный опыт, — сказал доктор Хайдари, — мне не кажутся убедительными пророчества доктора Чеди. Да, либеры их принимают, но во мне они вызывают протест.

— Конечно, — ответил Ага Сафар неожиданно спокойно, — но вам придется подавить свой протест.

— Вот как?

— За пророчествами доктора Чеди, как и за моей памятью, стоит историческая реальность Правда, я не связываю «теорию исторической спирали» с именем доктора Чеди.

— С чьим же?

— Разумеется, Альвиана, — быстро отозвался Ага Сафар. — Эту теорию разработал именно он. Я утверждаю это. Я его вестник.

— Вестник?

— Ну, найдите другое определение, если это вам не по душе. Мне все равно. Просто я подтверждаю, что возможность давать долгосрочные специальные прогнозы нам подарил Альвиан. Он первым рассчитал и пики, и спады истории. Если бы Альвиан жил сейчас, он был бы услышан. Закон Альвиана — я предпочитаю называть это так — строго учитывает математическую зависимость между уровнем и скоростью технологического развития и надстройкой, воздвигнутой на том же технологическом базисе. Простите мне архаичные термины. Уверен, как создатель синтезатора и член Совета вы оцените дерзость и практическую ценность высказанных Альвианом мыслей. Святой Бенедиктин Нурсийский мог еще отрицать знание во имя нерассуждающей веры, но вряд ли это можете вы…

Ага Сафар остановится.

— Продолжайте, — кивнул доктор Хайдари.

— Я уже говорил, закон Альвиана фиксирует повторяемость всех форм организации производства и общества. Это именно закон, я настаиваю на этом. Либеры — не случайность, они не бунт молодой крови. Альвиан доказал: все дело в повторяемости. История повторяет себя на каждом новом витке технологического развития, а значит, мы действительно можем прогнозировать будущее. Доктор Чеди утверждает: люди теряют интерес друг к другу, часто они уже общаются на уровне голографических двойников, слишком сложно живут, им необходимы некая остановка, отдых, осознание общего положения. В этом он прав, но предсказал это Альвиан, и вам гоже придется подтвердить это.

— Мне?

— Конечно.

— Но почему мне?

— Хотя бы потому, что на вас меня вывел МЭМ.

— МЭМ?

— Разумеется… Ведь кто-то снял с моей руки браслет, поставил меня на ноги, привел меня к вашему дому.

— Цепь случайностей…

— Я думал об этом, — Ага Сафар покачал головой. — Слишком много случайностей, слишком близко они лежат… Если уж говорить о случайностях, то случайностью могла быть только моя давняя, первая йстреча с Альвианом. Там. на железнодорожном вокзале…

Он вдруг усмехнулся.

— Вы знаете, что такое горячий цех на заводе железобетонных изделий?… Ну да какие там железобетонные изделия, вы привыкли к спектролиту… А там, в горячем цеху, доктор Хайдари, были так называемые пропарочные камеры, в которые нужно было периодически загружать формы с панелями… И делали это не роботы, а люди, всего лишь люди, такие, как Альвиан. Это была его школа.

— А вы? Чем занимались вы?

— О, я счастливчик! Межобластной республиканский отдел научной организации труда… Боюсь, эти слова тоже маю что вам скажут… Если говорить проще, я занимался разработкой планов социального развития для угольных шахт, но мне приходилось заглядывать и на заводы железобетонных изделий. Именно там зарабатывал на жизнь Альвиан. Мне, несомненно, пришлось легче… Если уж быть до конца откровенным, в те сложные времена я попросту поторговывал своим личным историческим опытом — всякие там популярные статейки, они имели успех, а я, соответственно, имел место в гостинице и кусок хлеба.

— А Альвиан?… Как можно разрабатывать мировые законы, самоуничтожая себя в пропарочной камере?

— Пересмотрите еще раз архив вашего прадеда. Никто добровольно не полезет в такую камеру, но ведь Альвиану надо было есть. Над мировыми законами он работал в те часы, когда человеку полагается отдыхать. Это трудно сейчас представить, доктор Хайдари, но когда-то было и так… Да и какой отдых, если ты вдруг прозрел, если вдруг увидел живое движение истории, понял, когда всплеснется великий пик, а когда начнется неумолимый спад. Эти нарастающие по крутой экспоненте изменения, наконец это взрыв на почти нестерпимой ноте!.. Альвиан сделал правильный вывод: всплески на горизонтальной оси вызываются вовсе не течением времени — это скорость изменений в технологии общественного труда. Человека уже не хватает на его профессию, его профессия дробится на множество самостоятельных дел, возникают все новые и новые, все более и более узкие специальности. А человеку, доктор Хайдари, свойственно осознавать свой труд. Человек теряется, не видя цепи процесса. Либеры отторгают МЭМ вовсе не потому, что он им мешает, нет, просто МЭМ видит то, чего уже давно не видят они, а они хотят видеть сами. Отсюда эти странные прыжки в пропасть, туманы запахов и героические реалы. Сложность. управления производством прямо пропорциональна квадрату числа звеньев управления. Это знал уже Альвиан… А встретил я его действительно случайно. Ночью, на железнодорожном вокзале. Мы оказались соседями но скамье. Собственно, Альвиан жил на этой скамье. К тому времени, ведя борьбу за свою теорию, он потерял все — семью, дом, работу. Я сумел вытащить его из отчаяния, пристроил в свой отдел, познакомил с вашим прадедом. Оценив закон Альвиана, я поклялся быть его вестником. И ваш прадед, и Альвиан, конечно, посмеивались над моими причудами. Они знали, что любой вестник смертен. Я не спорил, а просто соглашался быть той бутылью с запиской, которую бросают в бушующий океан с борта гибнущего корабля… Я, конечно, не очень-то привлекательная бутыль, — криво усмехнулся он, — зато я прочнее, чем можно подумать…

Они помолчали.

— Но почему вы решили, что вас вывел на меня МЭМ?

Ага Сафар равнодушно пожал плечами:

— Не все ли равно? Ведь главное, я перед вами, а вы член Совета, доктор Хайдари. Разве вы не доведете до сведения Совета содержание наших бесед?

Доктор Хайдари промолчал.

— Об одном прошу. — все так же равнодушно добавил Ага Сафар. — Уходя, запирайте Папия. Боюсь, однажды он все-таки доберется до меня и сунет в утилизатор. И Альвиан, и ваш прадед сочли бы меня предателем, окажись я там.

Победительница

Ее уже проводили.

Машинально поправив сбившееся на плече кимоно — символ и знак матери — Зита с некоторым недоумением обернулась к сияющему спектролитом, укрывшемуся среди дубов госпиталю.

Трогательный госпитальный Папий Урс, внимательный, все чувствующий, даже несколько смешной в неукротимом желании помочь, угодить, в третий раз отыграл незатейливую, но радующую мелодийку «Прощание до скорой встречи». Он привык это делать, это правда было смешно, и Зита негромко рассмеялась.

Краем глаза она еще видела силуэт госпитальной сестры. Сестра, улыбнувшись, помахала Зите рукой — до свидания! Сестра по опыту знала: молодые матери не спешат, они хотят длить этот момент. Чувство естественной гордости, глубочайшее внутреннее удовлетворение, внушаемое коррекцией, поддерживают молодых матерей, дают им, право не торопиться. Куда торопиться? Зачем? Ведь главное назначение выполнено. За Зитой, кстати, никто не прилетел — это было ее желанием. Она заранее подчеркнула, настояла на том, что из госпиталя уйдет сама. Да и Ждан был уже на «Гелионисе».

Хриза Рууд: реформа Общей школы необходима. Хриза Рууд: будущее формируется Общей школой. Хриза Рууд: будущее будет таким, каким его сформирует Общая школа.

Новый реал Гумама. Сюжет «Сэнсея» подсказан человеком, прожившим другую жизнь.

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

Индекс популярности: Хриза Рууд, либер Накэтэ, доктор Чеди, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Гомер Хайдари, Г.Чорон, Т.Золкин, Любовь Соломка, Гумам.

Зита горделиво улыбнулась. Она торжествовала: Хриза Рууд занимает первую ступень индекса популярности. Общая школа движется к реформам, либеры не теряют популярности, реалы Гумама, как всегда, волнуют поклонников.

Светлый мир, светлый…

И все же какая-то малость, какая-то тучка на горизонте, какой-то мышиный хвостик, настолько мизерный, что за него и не ухватишься — что-то ныло в душе, мешало Зите. К гордости, радости, глубочайшему внутреннему удовлетворению подмешивалось, черня день, темное неясное чувство потери.

Потери?

Какой потери?

Зите все продолжало нравиться: бескрайний зеленый парк (она его весь исходила), резные вычурные дубы (их листья шуршали под ногами), трава…

Она повторила вслух:

— Светлый мир, светлый…

И прислушалась к тому, как прозвучал ее голос.

Голос прозвучал хрипло и неуверенно.

Недавно прошел дождь. Настоящий дождь. Он прибил траву, листву, ветви, теперь все оживало, расправлялось. Свежесть, запах теплой влажной земли — все дарило Зите радость, гордость, удовлетворение. Но и… тревогу.

Светлый мир, светлый…

Зита чувствовала себя счастливой. Она сделала все, что могла. Она реализовала свою мечту. А та неясная тучка на горизонте, серое пятнышко, что назойливо темнило ее смеющуюся душу, сосущая томительная тревога, что никак не отпускала, обессиливала ее — это все пройдет, это всего лишь реакция на пережитое. Еще один восстановительный сеанс в Центре коррекции, и все пройдет, все встанет на свои места и будет как прежде.

«Как прежде…»

Она повторила эти слова вслух и… вспомнила!

Как? Она одна? Ее сын остался в госпитале?!

Стыдясь себя, изумив, чуть не сбив с ног внимательного, трогательного в своей предупредительности госпитального Папия Урса, Зита метнулась на лестницу, взбежала по ее широким ступеням к дверям, только что ее выпустившим. В голове шумело. Она испытывала гордость: ведь она родила, обещала подарить миру сына и свое обещание выполнила! Но одновременно ее мучил, давил чудовищный стыд: что с ней? Что она скажет Хризе Рууд? Как обидится на нее Ждан, узнав, что она оставила сына в госпитале!

Сбитый с толку Папий Урс, забегая сбоку, в очередной раз проиграл ей «Прощание до скорой встречи». Гордость и удовлетворение отступили куда-то. На мгновение Зита почувствовала себя просто несчастной. Как она могла? Ведь она собиралась взять сына с собой и даже никому не позволила себя встретить. Она собиралась взять сына с собой, а вовсе не хотела оставлять его в Общей школе! Что с ней случилось?

Мысли Зиты путались.

Что скажет Хриза Рууд, узнав, что Зита оставила сына в госпитале? Это она-то, Зита, после всех ее слов, требований, после всех ее притязаний на право индивидуального воспитания!

Она пыталась успокоить себя: при чем тут Хриза Рууд? А ноги сами несли ее вверх по широкой лестнице. Там, наверху, дверь из прозрачного спектролита, легчайшая, как пушинка, но могущая при случае противостоять самым тяжелым ударам, а за ней обширный холл с живыми видами на стене: ясное море, снятое с большой высоты, далекая панорама заснеженных гор, небо…

Зита взбежала по лестнице, увидела вдали море, снятое с большой высоты, силуэт на фоне моря и отчаянно забарабанила в дверь, забыв о браслете, забыв о приличиях, забыв обо всем. Потом до нее что-то дошло, она подняла левую руку, но дверь не открылась.

Дверь не открылась, зато Зита облегченно вздохнула.

Что с ней? Почему она так ведет себя? Она даже обернулась в смущении. Она подарила миру сына — здорового, сильного. Ей так и сказали: мальчик здоровый, сильный. Уже завтра она будет присутствовать при купании и кормлении ребенка. Конечно, там будет лишь ее гологра-фический двойник, сама она не прикоснется к ребенку, зато это ее сын, это она подарила его миру!

Светлый мир, светлый…

Почему двери не открываются?

— Папий!

Биоробот топтался рядом. Он весь был внимание и в который раз проиграл свою незатейливую мелодийку, но Зита топнула ногой.

— Прекрати!

Папий прекратил. Он был готов выполнить любое требование.

— Что ты стоишь? Открой дверь! Ты же видишь, я хочу войти, мне надо войти.

Папий не понял.

— Вызови сестру.

На этот раз Папий Урс принял приказ Зиты и незамедлительно подал сигнал. В глубине коридора появилась сестра, недавно провожавшая Зиту. Она улыбалась, шла к дверям не спеша. Она была крупной и красивой. Отдай ее мастерам, они превратили бы ее в истинную красавицу: лицо гладкое, улыбчивое… Зита всегда любила такие лица.

— Это я…

— Да, да, я вас вижу… — Голос сестры был полон восхищенного удивления. — Это вы… — Зита слышала ее голос сверху, наверное, переговорное устройство было смонтировано где-то над ее головой. — Я вижу, это вы… Но почему вы вернулись?

— Я забыла сына, — произнесла Зита растерянно.

Ее вновь затопила, пронизала волна гордости. Она испытывала гордость и такое же ничуть не менее нелепое торжество.

— Вы его не забыли! — Сестра не поняла Зиту. — Ваш сын определен в Общую школу. Он здоровый и крепкий мальчик. Искренне поздравляю вас.

Зита смиренно кивнула:

— Да, да, он крепкий… Он определен в Общую школу…

Но смирение длилось недолго. Почему они разговаривают через дверь? Она как бы увидела, явственно ощутила крошечное горячее существо. Самый большой пальчик сына был не длиннее ногтя ее мизинца… Зиту пронизали радость и нежность. Он здесь, совсем рядом! Если ее впустят в палату, она сразу его почувствует!

— Я хочу взять сына!

— Это невозможно, — мягко ответила сестра.

— Как невозможно? Что вы такое говорите?

— Все сегодняшние младенцы уже перемещены в Светлый лицей… — До сестры наконец что-то дошло, ее голос перехватило волнением, глаза были полны сочувствия. Она понимает Зиту, но ведь младенцам в Светлом лицее хорошо, покойно. А уже завтра Зита будет присутствовать при…

Зита судорожно сжала кулаки…

Как она могла обмануться? Она всегда ненавидела такие вот круглые, гладкие, незавершенные лица! И разве не Хриза Рууд, Настоятельница Общей школы, отказала ей в праве на индивидуальное воспитание?

«Завтра!..» Зачем ей завтра?… Это ее сын! Она хочет его забрать! Забрать немедленно!

— Как вы себя чувствуете?

— Плохо…

Зита сказала правду. Ее пугало неожиданное и тошнотворное головокружение, пугала необозримость собственного отчаяния, так странно сочетающаяся с нелепой гордостью.

Сестра отключила связь.

Она с кем-то совещалась. Сквозь прозрачный спектролит Зита видела, как двигаются яркие, красиво очерченные губы сестры. Потом снова раздался мягкий, все понимающий голос:

— Мальчик здоров, мальчик весел, ему хорошо. Прошу вас, пройдите в Центр коррекции, это совсем рядом, вы знаете Пройдите туда незамедлительно, прошу вас. А сюда я не могу вас впустить, так не делается. — Сестра виновато развела смуглые руки. — Пройдите в Центр коррекции прямо сейчас, это необходимо.

— Мне вернут сына?

— Но ведь вы не прошли тестирования, так отмечено в вашей карте: Папий! — приказала сестра. — Проводи нашу Зиту в Центр коррекции. — И улыбнулась Зите: — Папий вам поможет.

Папий Урс терпеливо топтался рядом.

Зита оттолкнула его.

Сбитый с толку Папий Урс бодро проиграл свою привычную трогательную мелодийку, но сейчас она не показалась смешной ни Зите, ни сестре.

— Папий вам покажет. Это совсем рядом. Там же, в Центре коррекции, вас свяжут с Настоятельницей Общей школы, она сама просила об этом.

Хриза!

Сестра не сказала зачем, но Зита ощутила отчаянную надежду. Она знает, уверена, что Хриза Рууд ей поможет. Она опять любила круглолицую сестру, ведь ей всегда нравились такие лица.

— Папий Урс, — произнесла она почти счастливо. — Проводи меня, Папий Урс.

Сестра удрученно покачала головой. Как только биоробот и Зита спустились по лестнице, она сказала:

— Центр коррекции?… Дина, сейчас к тебе придет Зита, ее повел Папий Урс. Я волнуюсь за Зиту. С ней что-то не то. Я слышала о таких случаях, но сама сталкиваюсь впервые. Похоже, сеанс коррекции не достиг цели, Зита в тревоге, она требует вернуть сына. Займись ею основательно. И обязательно свяжи ее с Настоятельницей.

А Зита уже рвала на себя люк оставленного на террасе утапа.

— Папий, помоги. Видишь, я тороплюсь. — Она влезла в утап, ее трясло от нетерпения. — Иди сюда, быстро!

— Центр коррекции рядом, — пояснил Папий.

— Не хочу в Центр коррекции! — Зиту лихорадило. — Ты же слышал, мне необходимо срочно связаться с Настоятельницей Общей школы. Мы просто полетим к ней. Она меня примет.

— Центр коррекции рядом, — тупо повторил Папий.

Она с силой потянула его на себя, в утап.

— Центр коррекции рядом…

Папий торчал в люке утапа, растерянный, сбитый с толку, и Зита вдруг ощутила бешенство. Не вставая, она ногой вытолкнула Папия из люка. Она даже не взглянула, упал Папий или устоял на ногах. Ее это не интересовало. Она вдавила до отказа педаль подачи, и утап сорвался с места. Стремительно миновав мачту служебной надстройки, он взмыл над дубами. Разгоняя машину, Зита шепнула: «Светлый мир, светлый…» Она видела своего сына, улыбалась. Улыбка была отчаянная и совсем не красила Зиту. Оставить ребенка!. Гордость и удовлетворенность были вытеснены вспышкой неразумного бешенства и столь же неразумной надежды

Присутствовать при купаниях! Быть тенью! Завидовать сестре или биороботу, купающему ее ребенка!.. Тени, тени!.. Она сама тень!.. Мечтала держать сына на руках, мечтала, что дом заполнят живые друзья… Что в итоге?… Тени!.. Она сама тень!.. А потом из ее сына вырастят какого-нибудь сверхгармоничного Гумама…

Она понимала всю несправедливость своих мыслей по отношению к Гумаму, но ничего не могла поделать с собой. Она даже застонала от нетерпения.

Со стыдом, с пронзительной, унижающей ясностью она вспомнила прежние наивные и тайные мысли: она уйдет из госпиталя вместе с сыном, кто помешает ей?… Она вполне понимала сейчас либеров: пусть ее отключат от системы МЭМ — любой системе она предпочтет сына!.. Кто ее остановит?

Она даже застонала от унижения.

Индекс популярности: Хриза Рууд, либер Накэтэ, доктор Чеди, доктор Хайдари, Ри Ги Чен, Гомер Хайдари, Г.Чорон, Т.Золкин, Любовь Соломка, Гумам.

Особое мнение палеонтолога Гомера Хайдари…

Гомер!

При чем туг Гомер?…

Она не знала, при чем тут Гомер, но на мгновение снова ощутила себя счастливой матерью. Она снова была полна нежности к людям. На террасу ее дома, как когда-то на террасу Норы Луниной, приходят друзья. Садитесь, разговаривайте, можете улыбнуться ребенку, ребенок должен вас видеть, он должен к вам привыкать, ребенку жить с нами. Смотрите, как он тянет к вам руки!..

Другая жизнь…

Годы блаженства…

На мгновение она вновь увидела лесную поляну, по краю которой со ржанием неслись лошади, и самую обыкновенную курицу, в сумасшедшем темпе удирающую от лошадей.

— Мама! Что это?

Она прижала сына к себе.

— Это курица, всего только курица, не очень даже умная курица, если позволила себе пересечь дорогу табуну.

— Папа видел такую?

Она помотала головой.

При чем здесь это? Ведь это другая жизнь, совсем другая жизнь, и в той жизни она была счастлива…

Зита застонала от нетерпения. Она жаждала видеть Хризу Рууд и ненавидела ее: ведь это Хриза Рууд не помогла ей пройти тестирование.

Зита глянула вниз сквозь прозрачный борт несущегося над Мегаполисом утапа. Тремя полукольцами холм обнимали белые корпуса Института человека.

В ее голове все смешалось.

Ждан?

Ей нужен Ждан! Кто Другой ей поможет?

Зита бросила утап прямо на террасе: пусть видят, что она вернется к нему, она совсем ненадолго, очень торопится и сейчас вернется к утапу.

Не опуская левой руки, она спешила по бесконечному коридору. Почему он так пуст? Почему везде обрывки упаковочного материала?

Ах да! Она вспомнила. Лаборатория Мнемо перебазирована на «Гелионис»…

Задыхаясь, она влетела в бывший кабинет Ждана.

Стена, на которой раньше монтировалась аппаратура, зияла пустотами, торчали концы проводов, разлохмаченная изоляция. Неуют — непривычный, бьющий по сердцу. Правда, неуют этот был несколько сглажен присутствием плотного юного практиканта Общей школы. Бросив панель, над которой он колдовал, он изумленно уставился на Зиту.

— Ждан… Мне нужен Ждан!

— Доктор Ждан Хайдари? — Юный практикант растерялся. — Как? Но ведь доктор Ждан Хайдари находится на «Гелионисе». Я видел вас, — обрадовался он. — Вы провожали доктора Ждана Хайдари…

— На «Гелионисе»?… Провожала?… — Собственное сознание казалось Зите черной бездной. Что с ней? Почему она забыла о том, что Ждана нет в Мегаполисе? Как такое могло случиться?

— Послушай, — выдохнула она с надеждой, — мне нужно связаться с Жданом… Прямо сейчас, понимаешь?… Ты меня с ним свяжешь?

— Прямо сейчас?… — Юный практикант смотрел на нее с восхищением, но он взглянул и на часы.

— Ну да, сейчас. Разве я выразилась неясно?

Юный практикант стряхнул с себя наваждение.

— Сожалею… Связь с доктором Жданом Хайдари назначена на девять сорок. Это его последний сеанс. Сразу после него связь с «Гелионисом» прерывается на пять лет. — От восторга и потрясения юный практикант говорил почти сухо. — Сожалею. До девяти сорока никто не может связаться с доктором Жданом Хайдари. — Он расслабился. — Хотите, я закажу вам чай?

Зита не ответила.

Смертельно оскорбив юного практиканта — получалось, что она ему не поверила — Зита подняла руку, включая рабочий Инфор.

— Мне необходимо срочно переговорить с доктором Жданом Хайдари.

— Сожалею… — Диктор (или биоробот) смотрел на Зиту с искренним восхищением. — В девять сорок я свяжу вас с доктором Жданом Хайдари.

Он вдруг что-то понял:

— Вы будете в Институте?

— Не знаю… — ответила Зита потрясенно.

— Вы никуда не уедете?

— Нет! — воскликнула она в отчаянии и подняла руку, чтобы диктор считал с браслета ее энергетический индекс. — Если я и уеду, разыщите меня.

Диктор кивнул.

Экран погас.

— Прости меня… — Зита мягко коснулась пунцовой от стыда щеки юного практиканта, и тот сразу ожил. — Я не хотела тебя обидеть. Свяжи меня с Настоятельницей Общей школы.

Она еще не знала, как ей говорить с Хризой. Она могла просто заплакать, но могла и закричать.

Экран снова вспыхнул.

Зита увидела строгую овальную комнату, ряд кресел, стену, сплошь покрытую рабочими Инфорами — скорее всего, какой-то отдел Совета. Зита сразу узнала старого доктора Хайдари, рядом с ним сидели Гумам и маленький смуглый японец — либер Накэтэ. Всего там было человек пятнадцать… Юный практикант подключился очень удачно: Зита смотрела в комнату с заднего экрана, на нее никто не обратил внимания. И Хриза Рууд ее не увидела, она внимательно слушала высокого смуглого человека. Этот человек, несомненно, говорил о чем-то чрезвычайно важном, и он, несомненно, был чрезвычайно известным человеком, потому что, увидев его, юный практикант вскочил.

— …Весть — она как стрела, — услышала Зита слова смуглого человека. — Весть, если она уже послана, ничем остановить нельзя…

О чем он? Какая весть? Почему стрела?

Она попыталась понять, о чем говорит этот высокий смуглый человек.

Ну да, исторический опыт — главный критерий истинности всех теорий. Если бы к нам и впрямь явился человек, своими глазами видевший падение Рима…

Какой человек? При чем здесь Рим?

Зита мучительно пыталась понять, о чем идет речь. Похоже, они обсуждают некое сообщение доктора Хайдари…

Зита не хотела знать, чего касается это сообщение. Она хотела оказаться рядом с Хризой, взглянуть ей в глаза. Раза два, не больше, она прибегала в своей жизни к помощи голографического двойника, но сейчас ни секунды не колебалась. К ужасу юного практиканта, она включила телепортатор. Ее не интересовало, принято ли появляться на Совете голографическим двойникам, она просто еще раз оценила удачный выбор юного практиканта: он выбрал Инфор, который находился за спинами сидящих. Появление Зиты никто не заметил. Просто одно из кресел стояло у стены пустое, а сейчас в нем, за спинами членов Совета, сидела Зита.

Высокий смуглый человек все еще говорил:

— …Сейчас, когда требования либеров и требования тех членов общества, что категорически настаивают на кардинальной реформе Общей школы, во многом сошлись, я могу лишь подчеркнуть исключительную важность сообщения, сделанного доктором Хайдари. Решив множество проблем — экологическую, продовольственную, энергетическую, — мы столкнулись еще с одной, казалось бы, вечной — с проблемой личностных контактов, с проблемой цели, осознаваемой членами общества. И доктор Хайдари прав: мы не должны отвергать никаких решений, сколь бы необычными они ни выглядели. Доктор Чеди внес свою лепту в поиск этих решений. Теория Альвиана предостерегает нас, и теперь только от нас зависит: осмыслим ли мы правильно создавшееся положение, найдем ли опору своему единству или, как прежде, как это уже много раз случалось в истории, разобьемся на общины, отключим МЭМ, мирно уснем на три или четыре столетия…

Какой Альвиан? Что за странное имя? О чем они?

Зита не сделала ни одного движения, ни звуком не выдала своего присутствия, но Хриза Рууд почувствовала ее отчаянный взгляд. Она медленно повернула голову. Ее брови изумленно взметнулись:

— Зита!

Зита не ответила. Она боялась говорить, боялась, что сразу расплачется.

Хриза все поняла. Она сказала:

— Идем.

Она не протянула руку, зная, что, перед ней не Зита, а всего лишь голографический двойник. Ее рука прошла бы сквозь Зиту, как сквозь туман.

Они молча миновали анфиладу таинственных служебных комнат. Диспетчеры поднимали глаза и замирали: когда еще увидишь рядом двух таких совершенных женщин? Так же молча они вошли в кабинет Памяти. Несколько кресел, рабочий Инфор, полки с кристаллами.

— Бедная Зита… Ты где?

— В Институте человека.

— Забыла, где Ждан? Ты искала Ждана?

Зита кивнула.

— Давай полетим ко мне. Помнишь поляну и детей в траве? Они до сих пор там бесятся.

Зита отчаянно затрясла головой. Она боялась говорить. Стоит ей заговорить, слез она не удержит. А зачем Настоятельнице видеть ее слезы?

— Ты прошла дополнительную коррекцию? — Хриза Рууд о многом уже догадалась.

Зита отчаянно затрясла головой.

— Сядь… — мягко сказала Хриза. Она сказала это Зите, а не ее голографическому двойнику. — Сядь и успокойся, ладно? Я сейчас прилечу к тебе. — И попросила: — Только не уходи. — И подняла руку: — Папий Урс, поставь у входа утап. Зита… — Глаза Хризы были полны участия. — Я сейчас прилечу к тебе.

Зита кивнула.

Экран Инфора погас.

Двойник Зиты, только что кивавший Хризе Рууд, исчез, растворился в воздухе.

Тогда Зита заплакала.

Лабораторный Папий Урс неловко переминался рядом. Так же неловко, снова впав в отчаяние, переминался рядом с Зитой юный практикант Общей школы. Он сейчас закажет чай. Вы не хотите чаю? Может, сок? Может, вы хотите отдохнуть? Может, включить программу Юнис? Там лицедеи, странные вещи… Юный практикант был потрясен. Он никогда не видел живых женских слез и был готов для Зиты на что угодно.

Зита опустилась в кресло. Чай, Юнис… Зачем ей это?… Она не замечала ни Папия, ни юного практиканта. Она подняла руку перед Инфором:

— МЭМ, я хочу говорить с тобой.

Она не знала, почему на такое решилась. Ведь она не в башенке Разума. Но может, потому и подняла руку: в башенке Разума всегда темно, тихо. Зита слышала: кому-то уже случалось говорить напрямую с МЭМ. Конечно, МЭМ может не ответить, но почему не попытаться? Разве МЭМ может Отказать человеку, который оказался в беде?

Она не ошиблась. Видимо, ее случай был исключительным. МЭМ ей не отказал.

Экран Инфора осветился.

На нем не было диктора (или биоробота). Он просто осветился неровным светом, и странный низкий гул заполнил лабораторию.

Гул, тусклый свет, мутноватые пятна ряби… Наверное, это и был МЭМ.

Зита растерянно замерла. Она действительно что-то такое слышала о прямом общении с МЭМ, но счтала это легендой. Время МЭМ бесценно. О чем она скажет МЭМ?

Она негромко спросила:

— МЭМ?…

И услышала:

— Я здесь.

Зита растерянно оглянулась. Голос шел отовсюду, он был везде, он был в Зите, ровный и успокаивающий.

— МЭМ, у меня отняли ребенка, — выдохнула она с отчаянием, к совершеннейшему ужасу замершего в углу юного практиканта.

— Формулировка неверна. Общая школа создана и поддерживается институтом материнства.

Зита ждала чего-то подобного. Голос МЭМ был ровен, он успокаивал. МЭМ поймет ее! Да, она, Зита, и легкомысленна, и наивна, слишком легко вспыхивает, у нее мало житейского опыта, но ведь она мать! Мать! Что с того, что Общая школа создана и поддерживается институтом материнства?

Да, да, заторопилась она. У нее мало знаний, мало опыта, она слишком незаметна, но полна нежности. Конечно, матери не столь точны, не столь всепонимающи, как Общая школа, зато полны интуиции. И разве главный заказ всех эпох, и счастливых, и жестоких, не дети? Она же понимает: там, в прошлом, в далеком прошлом, в нищете, в косности, в бесправии. Общая школа была выходом из тупика, она действительно дарила людям освобождение, высвобождала их мозг для творчества, принося свободу. Но, МЭМ, это же пройденная ступень, разве в мире ничего не изменилось? Разве дети, воспитанные матерями индивидуально, самые худшие дети? Она не знает точной статистики, но дети, воспитанные матерями индивидуально, не раз отличались в творчестве, в любых живых делах, не раз входили в первый десяток индекса популярности. Да, они не любят уединения, испытывают самый живой интерес друг к другу, бывают бесцеремонны, грубы, в них нет настоящей гармонии, но разве в стремлении к уединенности, к отторжению друг от друга не таится самая грозная, самая, может, страшная опасность века? Разве можно решение этого узла оставлять лишь для артистов реала? Да, у нее знания не столь глубоки, но как живая мать она наделена интуицией. Она же видит: люди перестают любить друг друга. У них есть все, но они отдаляются друг от друга и рискуют отдалиться от главного — от детей, МЭМ!

Зита задохнулась.

Клочья ряби, тусклый свет, гул… Слышит ли ее МЭМ?

— Я сама хочу воспитать своего сына… — сказала Зита почти враждебно. — Я не хочу никаких тестирований… Что с того, что я не умнее других? Ум — это еще не сердце.

— Подними руку.

Зита вздрогнула.

Она не знала: зачем это МЭМ? Может, он считывает с браслета ее энергетический индекс? Зачем? МЭМ знает все. Он знает и ее индекс.

— Поговори с Хризой Рууд. Именно с ней вы найдете общую тему. — Голос МЭМ был ровен, он успокаивал. — Сердце тоже еще не все, но ты права: за отчуждением нет будущего. Ты сделала верный шаг, обратившись ко мне. Через день, может, месяц, а может, год тебе опять захочется говорить со мной. Уверен, на другом уровне. Я отвечу.

Экран погас.

Зита подняла глаза и в проеме широко распахнутой двери увидела Хризу Рууд.

А еще Зита увидела юного практиканта, окончательно потрясенного. Он ошалело переводил взгляд с Хризы Рууд на Зиту и обратно. Он впервые видел рядом с собой столь ослепительных женщин, видел живыми, в рамках их собственных, отнюдь не рассчитанных на его вторжение жизней. Он растерялся еще больше, увидев в окно выпрыгивающего из утапа космического палеонтолога Гомера Хайдари — звезду его дерзких мальчишеских снов.

Экран Инфора вспыхнул. Доктор Хайдари озабоченно отыскал взглядом Зиту. Он кивнул сразу всем, но взглянул на Зиту:

— Почему бы нам не собраться? Есть новости. Они никого не разочаруют.

Хриза Рууд улыбнулась:

— Я хотела предложить то же самое.

В проеме дверей появился Гомер. Он был плечист и массивен.

— Не забудьте нашего юного друга. — По глазам юного практиканта Гомер догадался, в каком смятении тот находится. — Ему небезынтересно будет посидеть с нами. — И перевел взгляд на Зиту: — Или я ошибаюсь?

Юный практикант молчал. Он уже ничему не верил. Это, несомненно, сон, такого не бывает. Сейчас все уйдут, так и не ответив на вопрос Гомера Хайдари.

Но Зита не промолчала. Она даже попыталась улыбнуться.

— Нет, Гомер, ты не ошибаешься.

Прощание с героями. Океан

Ждан стоял на верхней палубе «Гелиониса». Даже не глядя на океан, он чувствовал его гигантскую протяженность. Темный борт «Гелиониса» круто обрывался вниз, вода за бортом шипела. Волна, полная бледных медуз, растаскивала гладь океана. Странно было не слышать такого привычного голоса МЭМ: браслеты с рук были сняты. На экране рабочего Инфора, установленного на палубе специально для Ждана, он видел торопливо бегущие колонки цифр: всеобщее голосование началось. Наверное, удобней было следить за всеобщим голосованием по большому Инфору, рисующему картину сразу по всем секторам, но Ждану не хотелось спускаться в салон, он хотел вдохнуть одиночества. Еще не полного, но все же…

Океан был до самого горизонта пуст. С тех пор как морские суда практически исчезли, океан вновь стал безбрежен, и уж в любом случае чист — легкие планеты, легкие человечества. Можно неделями, месяцами плыть в любом направлении, везде вас будет встречать мерцающий океанский разлив, подернутый поверху длинными перистыми облаками. В некотором смысле вы возвращались во времена Магеллана — это тоже было учтено при разработке программы «Возвращение».

Куда они попадут в конце своего путешествия, чем закончится их необычный эксперимент? Разделится многочисленный экипаж на мелкие общины, объединенные своим синтезатором, своей Мнемо, или «Гелионис» вернется в единый мир, неся на борту столь же единую семью?

Кто знает?…

«Пустеют ансамбли зданий и тихо идут на слом, смертью стирая грани меж городом и селом. Ушли государства и нации, исчезли с лица Земли. Потомки цивилизации летяг от нее со стонами, как в стынущем небе осени курлыкающие журавли…»

Ждан вздохнул.

Гумам умеет переводить древних поэтов. Его переводы всегда отличаются высокой эмоциональностью. Может, иногда он не совсем точен, зато никогда не теряет размеров и интонации. Он чувствует каждый нерв стиха.

«Потомки цивилизации…»

Вернутся ли они в мир потомками очередной рухнувшей цивилизации или, наоборот, найдут ее на высочайшем пике?

Ждан наклонился над крутым бортом. Вода внизу блестела, ломалась, в ее безостановочном беге чувствовалась опасная, большая глубина. Впрочем, вода не угрожала Ждану, хотя и не выглядела его другом.

Кося сильнее обычного, Ждан Хайдари всматривался в сияющие, вдруг вспыхивающие радугой струи. Земные цивилизации всегда жили тем, что отвечали на вызов природы. Наступило время, когда отвечать надо на вызов, брошенный своей же рукой, на вызов, сформированный сверхусложненной технологией, всеобщей завязанностью на МЭМ, непониманием, невозможностью понять все процессы.

Ждан бросил взгляд на экран.

Голосование шло полным ходом: почти полтора миллиарда человек высказывалось против Третьей звездной…

Что ж, это тоже вызов, брошенный самим человечеством. Синтезаторы, Общая школа, МЭМ, реалы, ТЗ, Мнемо — что, собственно, надо еще человеку? Космос?… Океан?… Зачем, если Мнемо всегда подарит тебе другую жизнь, и эта жизнь действительно будет другой, хотя и твоей настоящей? Зачем музыка волн, плач сирен, северные сияния, полярный мороз, след на снегу, вой волка, смех ребенка, если туманы запахов напомнят тебе обо всем и, главное, безо всякого риска? Зачем ломать голову над тайнами мироздания, копаться в формулах, искать все новые и новые производные, если синтезатор одарит тебя всем, чего ты только ни захочешь?…

Вызов…

Ждан усмехнулся. Он настоял на своем — Мнемо сняли с голосования. Он не хотел торопиться, не видел причин для торопливости. Он не отдаст Мнемо никому, пока не поймет, почему так резко отказались от отчета Эл Симмонс и Стин Оттке, чем вызвана необычная разговорчивость Яна Григи и Рене Давана, что явилось причиной столь странной памяти Ага Сафара и молчания Зиты…

Зита…

Пять лет плавания «Гелиониса» — достаточный срок, чтобы докопаться до причин.

Почему Зита не захотела поделиться с ним воспоминаниями о другой жизни?

«А ты, — спросил он себя. — Разве ты делился своими воспоминаниями?»

Бедная Зита…

Он провел рукой по тонкой рубашке и ощутил под пальцами в нагрудном кармане жесткий прямоугольник конверта. «Это тебе, — сказала Зита, прощаясь. — Ты не заслужил этого, Ждан, но тебе следует пройти через это…»

Чего он не заслужил? Через что ему следует пройти?

Он потер лоб.

Зита…

Почему она так смотрела? И в день прощания, и в тот день, когда вернулась из другой жизни… Он же видел: она вернулась, и ее глаза блестят торжеством, и она смущена… Он же видел: она что-то прятала от него в кулачке…

«Ждан, ты вскроешь конверт за пять минут до полного отключения связи „Гелиониса“ с миром…»

Это она сказала ему в день прощания.

Почему за пять минут? Зачем она оставляла ему эти пять минут?

Ждан вздохнул.

Зита всегда хотела бегать по колено в душистой траве и чтобы ребятишки, как в живом виде Хризы Рууд, путались под ногами, и чтобы Общая школа была далеко от нее…

Когда Зита вернулась из другой жизни, он, удрученный ее торжеством и молчанием, спросил:

— Ладно, ты не хочешь рассказывать… Но ты хотела бы повторить пережитое?

Она охнула:

— Ох, Ждан! Но почему не повторить здесь?

И прятала что-то в кулачке.

И сама спросила:

— Ждан, ты правда прожил пять других жизней?

Конечно. Он их прожил. И некоторые из них были счастливыми. Он не преувеличивал. Одна из тех жизней — с Солой Кнунянц, была проста, наполнена нежностью понимающих друг друга людей, связанных общим делом. Они жили на островах. «Мой остров пуст. Идут по горизонту на паруса похожие обрывки далеких туч…» Гумам велик в переводах древних поэтов… Иногда Ждан уплывал на другой остров. Плыть надо было почти три часа, вода, к счастью, теплая. Добравшись до белых плоских песков, он падал и долго лежал, слушая птиц и море. И там, на островах, он обдумывал принципы Мнемо. Что Мнемо принесет человечеству?

Он зябко повел плечами.

Бедная Зита…

Он жалел ее. Другая жизнь, помогла она ей? Выявила ее доминанту? Почему она что-то прятала в кулачке? Почему она молчала?

А Эл Симмонс? А Стин Оттке? А Ага Сафар?…

Сильно кося, он взглянул на Инфор.

До голосования по Общей школе оставалось не более часа. Как только оно закончится, в девять пятьдесят, после десятиминутной переклички со станциями, Инфоры «Гелиониса» будут отключены.

На пять лет.

Он провел рукой по карману. Через сорок минут он вскроет конверт. Он всегда точен, не выгадает ни минуты, но ни минуты и не упустит… Глядя на Инфор, он пытался понять, сколько голосов не хватает для того, чтобы Гомер и его друзья получили право на новую встречу с сиренами Летящей.

Он удивился: не так уж и много. Пока он думал о Зите, в голосование включились умеренные пояса. Они поддерживали Третью звездную.

Гумам…

Что это Гумам сказал однажды на террасе Института человека? Зита потом еще переспросила… Ах, да!.. Стрела Аримана!.. Она уже спущена с тетивы, она в полете…

Ариман. Он же Анхра-Майнью, он же Акгромайнью, он же Ахра-Манью, Ахриман — глава злобного верховного пантеона у древних. Олицетворение зла, смерти, болезней, стихийных бедствий…

Мир, созданный человеком, прекрасен, мир, обжитый человеком, добр. Зачем человеку вечные потрясения? Зачем нужно, чтобы Ага Сафар бросался на смерть по первому крику ребенка? Зачем нужно, чтобы Зита упорно стремилась к тому, что было отринуто миллионами ее предшественниц? Зачем нужно, чтобы Гомер тянулся к иным мирам, отдаленным от нас безднами? Зачем нужно, чтобы либеры выражали недоверие тому, что является высшим достижением человека — МЭМ?…

Однажды Ждан видел снег над Мегаполисом.

Ждан стоял у распахнутого настежь высокого стрельчатого окна, а снег летел сверху и сбоку. Иногда он летел даже снизу. Мегаполис еле угадывался сквозь колышущуюся белую пелену. Синоптики чего-то недоглядели, но дело не в этом. Ждан понял тогда: как это ни сложно, но в принципе он вполне мог бы рассчитать полет каждой снежинки. А если такой расчет будет сделан, то можно влиять на весь снегопад, разворачивать его как угодно…

Он представил, как по мановению его руки белая пелена раздвигается, в ней образуются прогалы, дыры…

Прекрасное ощущение!

Мнемо — из той же категории невероятных открытий.

Зачем океан, космос, иные миры? Ведь все это можно прочувствовать, не отрываясь от своей древней планеты… А еще рядом МЭМ — накопитель невероятного опыта. Разве рано или поздно это само по себе не вызовет нового качественного толчка?

Стрела Аримана…

Ждан близок к тому, чтобы научиться останавливать стрелы, даже спущенные с тетивы. Он отберет у Аримана весь колчан.

Мнемо — самый надежный щит.

Счастливые в счастливом мире.

Он думал так, но что-то томило, мешало ему. Машинально он провел рукой по нагрудному карману — ах да, конверт! До назначенного срока всего минута… Пожалуй, пора…

Не торопясь, он вынул конверт из кармана. Так же, не торопясь, вскрыл его. На его ладони лежал квадратик пластика, весело исписанный световым карандашом.

Кто это писал? Почему детский почерк?

Лоб Ждана покрылся испариной.

На что Зита рассчитывала? Что он бросится в океан, оставит «Гелионис»? Что он действительно вернется обратно?

Он вздрогнул.

Экран Инфора замигал. Краем уха он успел уловить: большинство проголосовало за реформу Общей школы. Краем глаза он успел увидеть высветившиеся на экране имена первого десятка. Там были Хриза Рууд и Гомер — это свидетельствовало об их победе. Но возглавляла первую десятку Зита.

Зита!

Что там случилось? Что произошло?

Он не собирался прыгать за борт, его судьба во всех жизнях Мнемо. Еще пять долгих лет он не будет знать, что произошло в Мегаполисе. Еще пять долгих лет он будет гадать об этом, а его сердце будут терзать детские каракули, выведенные световым карандашом на пластике.

Пять лет…

Он действительно заслужил это?

Ждан был в смятении. Он мучительно всматривался в детские каракули, пытаясь постичь их тайный, скрытый смысл.

И всего-то там девять слов:

«Папа Гомер, приезжай скорей, у меня есть живая курица».

ОБ АВТОРЕ

Геннадий Мартович Прашкевич родился 16 марта 1941 года в селе Пировское Енисейского района. Прозаик, поэт, переводчик, эссеист. Окончил Томский университет с дипломом геолога. Участвовал в различных геологических и палеонтологических экспедициях (Урал, Кузбасс, Горная Шория, Якутия, Дальний Восток, Камчатка), работал в лаборатории вулканологии Сахалинского комплексного НИИ, В 1990-х годах возглавил литературный журнал «Проза Сибири». Как писатель-фантаст Геннадий Прашкевич дебютировал в 1957 году рассказом «Остров Туманов». Сегодня он один из самых плодовитых и разносторонних авторов НФ, удачно работающий в различных ее жанрах и направлениях: детективная фантастика, социальная НФ, лирико-философская и сатирическая фантастика. Перу Г.Прашкевича принадлежат книги «Такое долгое возвращение» (1968), «Люди Огненного кольца» (1977), «Разворованное чудо» (1978), «Пять костров румбом» (1989), «Фальшивый подвиг» (1990), «Кот на дереве» (1991), «Великий Краббен» (2002). Большую популярность приобрел цикл «Записки промышленного шпиона» (1992), «Шпион против алхимиков» (1994). С не меньшим успехом он работает и в других областях: Г.Прашкевич — автор стихотворных книг (»Посвящения», 1992; «Спор с дьяволом», 1996), детективных и исторических произведений, очерков о поэтах и ученых, мемуаристики; перевел и издал книгу корейского поэта Ким Цын Сона и антологию болгарской лирики «Поэзия меридиана роз» (1982). Член международного ПЕН-клуба. Лауреат премии «Аэлита».