Геннадий Мартович Прашкевич
Дыша духами и туманами
Лучше не скажу я, что потом…
Глава первая
МАДАМ ГЕНОЛЬЕ
1
Жили-были брат и сестра.
Неважно жили, без родителей.
Ко всему прочему, началась перестройка.
Известно, что каждый четвертый на планете — китаец. Теоретически получалось, что только китайцев в большом КБ и сократили. Но в их число попали Антон и Инна. К счастью, Инну заметили люди из модельного бизнеса. А брат занялся торговлей. По дешевке скупал на разоренной швейной фабрике стеганые одеяла, телогрейки, на бывших военных заводах — титановые лопаты по бросовым ценам, алюминиевую посуду, арендовал простаивающий в порту теплоход (везде безработица) и на все лето спускался по большой реке на Север. Вырученных денег хватало расплатиться с арендой, подобрать новую партию товаров, кое-что оставалось.
Потом оставаться стало больше.
— Но живем скромно, — заметила мадам Генолье, обдув чудесный сиреневый маникюр.
Замечание не относилось к машине («линкольн»), к наряду (лучшие дома), к шляпке (ее ведь не обязательно носить). Мой вид тоже подчеркивал скромность происходящего. Когда Роальд позвонил («Срочно. Она уже где-то рядом. Пять минут разговора и ложись спать — утром тебе отплывать на теплоходе. Старушка торопится»), я ставил плов. Кружок электроплиты алел. Заправив скороварку мясом, морковкой, луком, рисом, залив в нее литр воды, я в домашних тапочках (еще спортивные брюки, клетчатая рубашка, мобильник в кармане), выскочил на улицу. Никогда не знаешь, с каких пустяков начинаются необыкновенные события.
Я был уверен, что действительно увижу пожилую даму, старушку с душком, так сказать, и она сразу начнет канючить, что потеряла козу, а потом предложит небольшое вспомоществование на ее поимку. Старушки Роальда всегда начинают в МГИМО, а заканчивают в пригороде. Короче, существо, пораженное вечностью, как грибком, — вот что я собирался увидеть, но мадам Генолье оказалась совсем другой.
Ей все шло. И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука.
Это раньше бедность не считалась пороком, не казалась унизительной на общем невыразительном фоне, даже пользовалась неким романтическим уважением. Теперь бедности конец, ее сторонятся, как грязного колеса, о которое легко испачкаться. Домик на Кипре. Дача на искусственном море. «И никакого кофе! Вы, наверное, растворимый пьете». Это на мои слова, почему бы не зайти в квартиру. Неброская кофточка, как бы мятая юбка. Наверное, в такой приятно подниматься на подиум, придерживая ее полы рукой, показывая точеные лодыжки. И очи синие бездонные. Волосы схвачены стильным гребнем. Такие женщины не пьют растворимый кофе в чужих квартирах. Сердце у меня стукнуло: как это мы столько лет ходим по улицам одного города и ни разу не пересеклись?
Пестова-Щукина. Инна Львовна.
Сценический псевдоним — мадам Генолье.
Так она представилась. И добавила: «Детей нет. Муж — сволочь».
У многих красивых женщин мужья сволочи. Мадам успокаивающе улыбнулась.
Но она менялась непрерывно, как чудесный ручей в переменчивую погоду. Дыша духами и туманами. Все в ней было гармонично. Нет лотоса без стебля. Чтобы голова не кружилась, я уставился прямо на нее. Всегда без спутников, одна. Поступала когда-то в театральное училище, но учиться не захотела, там такие жлобы! Каждую весну муж (раньше с ее братом) фрахтуют (фрахтовали) большой теплоход и спускаются (спускались) вниз по реке. «У нас все продается, — улыбнулась мадам Генолье, Инна Львовна. — Правда, не все покупается». Глухие тайны мне поручены. Мадам позвонила в частное Сыскное бюро не затем, конечно, чтобы увидеть мои домашние тапочки. И не затем, чтобы увлечь меня в романтическое плаванье, как я подумал, внезапно пораженный каким-то легким безумием. Центром мира для нее был подиум. На теплоходах плавают торговцы, коммивояжеры, переселенцы. Они выманивают аборигенов на берег, за дешевый товар берут пушниной и дикоросами. «Хорошее название для политической партии?». В общем все тип-топ. Сумеречная тайга, затерянные протоки. Бог — наш партнер, любит повторять Роальд. Но я никак не мог допереть, зачем тревожить такого партнера по пустякам?
Инна Львовна вздохнула.
Муж оставляет ее на все лето. Каждый год. А ей скучно.
На Кипре скучно, в городе, на искусственном море. Недавно на Кипр саранча налетала. Противно. На искусственном море чужие нелепые яхты. Поехать с мужем? Избави Бог! (Она тоже обращалась к нашему партнеру). «Я мужа не вижу месяцами. Понимаете?»
— Нет, — признался я.
— Он у меня Святой. Брат Харитон. Слышали?
— Не знаю, что и сказать. Мне показалось, что минуту назад вы назвали его сволочью.
— Он такой и есть. — Она поджала прекрасные губки. Чем-то я ей не нравился. — Ваша поездка на север оплачена. — (Роальд доверяет мне только бессмысленные дела). — Нужные вещи на теплоходе. Там же в сумке спутниковый телефон. Вы единственный пассажир на этом торговом теплоходе, — она критически оттопырила нижнюю губку, — поэтому ведите себя естественно. — (Она, наконец, обратила внимание на мои домашние тапочки). Мой муж не выносит незнакомых людей, попробуйте пробиться к нему. Поработайте с окружением. — Она опять критически оглядела меня. — Историю родного края любите? Нет? Фотографией интересуетесь? Тоже нет? Тогда пейте растворимый кофе с буфетчицами. Мне все равно. Закончив путешествие выложите мне полную информацию о муже. О его пристрастиях. О его случайных женщинах. О его детях.
— Разве у святых бывают дети?
— Даже у ежа бывают, — ответила она уверенно.
Еще мадам Генолье была уверена, что несколько лет назад брат Харитон убил своего делового партнера (ее брата). Конечно, страшно так думать о собственном муже. «В основном догадки. Доказательства соберете вы». Муж и ее брат несколько лет успешно вели общее дело, сбрасывали на руки таежных мужиков продукцию умирающих сибирских заводов, а потом что-то случилось. То ли Антон заблудился в тайге (она этому не верит), то ли его специально бросили. И муж здорово изменился. Раньше вместе с Антоном орал в ресторанах: «Еду и выпивку для горстки подлецов!» — а теперь основал Психоэзотерический центр «Жарки», ведет простую размеренную жизнь, напрямую общается с неизвестными разумными силами Космоса.
А началось все с того, что в последнюю совместную поездку мужа и брата теплоход посетили какие-то траченные молью старички. Поднялись на борт в одной уединенной протоке. Перебивая друг друга, заговорили о Большой лиственнице. Уверяли, что к волшебному дереву каждое лето собираются различные зверьки, птицы. Лесные прибегают.
— Слышали про лесных?
Я кивнул. Как раз в те дни в молодежных газетах много про них писали.
Якобы к одной домохозяйке в северном городке начал ходить огромный лесной человек. Мохнатый, мускулистый. Отзывался на кличку Иван, пахло от него нефтью и куревом. В другом северном городке наоборот молодая женщина бегала к дикому лесному человеку, случайные свидетели слышали, как он матерится. Конечно, нажила мохнатого ребенка. А еще в одном поселке стали пропадать со склада бутылки со спиртом. Потом бутылки находили пустыми. И все такое прочее. Истории о диких северных людях тревожат только моего приятеля биолога Левшина.
Ну да, вранье, наверное, мило согласилась мадам Генолье, пуская зайчиков крупным бриллиантом. Но ее брат запал на тех старичков. Решил спилить указанную Большую лиственницу, а лесных диких выловить. О сути той просьбы как-то не задумывался, но раз просят старички, почему не спилить? Крупные зоопарки охотно откликаются на новые виды. Правда, поход в глухую тайгу совсем не получился. Из сумеречных дебрей вернулся только муж. Уходил в тайгу с Антоном и с местным проводником, а вернулся один. Обдолбанный буратино! Стал впадать в откровения. Прямо страшно, как точно угадывает прошлое и будущее. Ее это нервирует. Она чувствует, что Антон не мог просто так потеряться. Вот какую записку она нашла в бумажнике мужа. Случайно, понятно. «Я может некультурная а мне нравится как ты смотришь. Все говорят это сказка а я все равно хочу».
— Это имеет какое-то отношение к вашему потерявшемуся…
— …убитому…
— …брату?
— А то!
Мадам Генолье всерьез решила отправить меня на север.
Видимо, ее желание чудесно совпало с желанием Роальда, а он решил, что их желания совпадают с моими. Уезжая в Китай, сладкая Архиповна, друг мой, роза и ласточка, сказала: «Вернусь, поженимся». Прозвучало как угроза, я страшно запаниковал. Вот Роальд и решил отправить меня на теплоходе. Не в его правилах отказывать богатым клиентам, если они даже дурь несут. В предстоящем расследовании он не видел никакого риска и надеялся получить с мадам приличные деньги. А сама мадам надеялась узнать правду. Кеша любит Валю, а женится на Тосе. Тося обожает Колю, а ложится в постель с Кешей. Кеша страстно мечтает о ребенке, но рожает Тося от Коли. А если глубже копнуть, Тося крепко влюблена в Валю. Все хотят знать правду и все от этого страдают.
— Знаете частную клинику Абрамовича?
Я кивнул. Слышал от одной девушки, подобрал по дороге в Томск. Назвалась аспиранткой. По имени Наташа. Будущая специальность — философия. А день как раз выдался душный, к сто семьдесят второму километру Наташа почти разделась. Я, конечно, осуждал себя, но не мог обидеть попутчицу. В конце концов все пройдет, все забудется, Наташа станет доктором наук. «Как в клинике, правда?» — Она считала, что доктора работают непременно в клиниках. Даже уточнила: «В таких, как у Абрамовича. Хорошо бы попасть в клинику, где богатых психов до жопы». И впилась мне в плечо хищными ровненькими зубами.
Еще в одной бумажке (ее мадам Генолье тоже нашла в бумажнике мужа) лежала светлая прядка. И текст соответствующий. «Возврат любимого, предсказания, снятие порчи, депрессии, страха, зависимости, безбрачия, работа по фото, обряд на удачу, целительство головы и ног. Еще всех зовем в народный хор, кто хочет заработать и повеселиться».
— О чем это вы?
— Извините, тут так напечатано.
— Да это же просто старая газета.
— Ах вот как! Значит, дело в волосах? Показывали прядку экспертам?
Нет, ничего такого она не делала. Это я буду делать. Потому она и созвонилась с Роальдом. «Наверное, китаянка. Видите, какая масть?» Почему-то мадам Генолье казалось, что женщина, с которой связался в тайге ее Святой, непременно китаянка. «И никакая не лесная, а просто нелегальная падла из-под Харбина или Чанчуня». Ее это прямо бесило. Она не думала, что с венгеркой или с англичанкой было бы удобнее, но мысль о китаянке ее прямо бесила. Нынче по Сибири нелегалок бродит больше, чем сибирячек. Десятки тысяч. И всех надо удовлетворить. В Китае запрещают иметь нескольких детей, вот они и бегут к нам. Здесь рожают, возвращаются с ребенком. Это проще, чем выпрашивать разрешение на очередную беременность.
2
Размышления мадам Генолье оказались, впрочем, практичными.
В частной клинике Абрамовича, сказала она, побывал недавно один человек. Неважно, кто. Сделал интересные фотографии, но, смываясь от охранников, спрятал цифровую камеру за старым гнилым забором. Повесил на какой-то ржавый гвоздь. А вокруг клиники возводится новая бетонная стена. Строители наткнутся на камеру. «Понимаете?»
Я не понимал.
— Брат Харитон поддерживает клинику. Суммы так велики, что я не могу считать их просто благотворительностью.
Я все еще не понимал.
Мадам улыбнулась. Камеру из сада надо забрать.
— Видите?
На заднем сиденье «линкольна» валялась замызганная синяя униформа.
Я вспомнил о включенной плите, но за час скороварка не Должна была выкипеть. У меня не нашлось сил отказать мадам Генолье. Тем более, что невдалеке тормознула мусороуборочная машина. Меня явно ждали.
— Вы легко найдете камеру!
Минут через десять водила («Новый сменщик?») подъехал к воротам клиники. Металлические створки разошлись. Охранник смерил нас подозрительным взглядом, но пропустил. Поглядывая на часы, я загрузил машину вонючими баками (лебедкой управлял водила), и отошел за кирпичную пристройку. Мало ли, захотел человек отлить.
За пристройкой никого не оказалось.
Окна клиники забраны решетками. Гнилая деревянная стена наклонена к новой, скоро начнут сносить. Я решил, что мне пошла пруха, но из-за кирпичного здания клиники появились охранники. Может, уже знали об отлучившемся мусорщике. Шли легко, весело. В такт шагам покачивались на поясах удобные резиновые дубинки. Архиповна рассказывала, что на знаменитой Китайской стене могут разъехаться два автомобиля, но Великую стену строили северные соседи, всегда смертельно боявшиеся желтой опасности, а здесь стену поднимали хозяева клиники. Бетон качественный, а по гребню пущена колючка — маленькими радушными звездочками.
Мадам, мадам, мадам, как холодны ваши ладони. Охранники считали меня крысой, нарушителем. Чтобы короче были муки… Они шли прямо на меня. Чтобы убить наверняка… Они нисколько не торопились. Я отдан в собственные руки… Психов в глубину сада, наверное, не пускали. Как в руки лучшего стрелка… Ну спросят меня охранники, что тут делаю. Отвечу: отошел отлить. Как попал в сад? Да приехал на мусорке. Если совсем достанут, скажу, что хотел добиться до Абрамовича. К нему ведь без больших денег не попадешь, а у меня приятель подает твердые признаки безумия.
— Эй, придурок!
Что для них мусорщик?
Они выкидывали с территории настоящих профессионалов.
Выкидывали, например, известного журналиста из газеты «Век». Сломали ему очки, руку. Выкидывали столичного телевизионщика, утверждавшего, что видел в окне клиники человека, похожего на московского мэра. Выкидывали местного пройдоху, пытавшегося потом судиться с клиникой. Короче, вопли, скандалы. Но меня выкинули молча, как бы даже с презрением. Не задали ни одного вопроса.
Глава вторая
ОБДОЛБАННЫЙ БУРАТИНО
3
В городском парке (он примыкал к территории клиники) я сбросил форму мусорщика и почистил брюки. Камеру (в случае успеха) должен был получить Роальд. Поднявшись в кафе «Цветик-семицветик», попросил кружку пива и вынул мобильник. Роальд откликнулся сразу.
«Уже выкинули?»
«А ты думал!»
«Ты где?»
«Цветик-семицветик»,
«Хорошее местечко».
«Забери меня отсюда. Я в тапочках».
«А куда ты в таком виде?»
«Домой понятно».
«Домой тебе нельзя».
«Это почему?»
«Там пожарники и милиция».
«Тем более!» — я был взбешен.
«А зачем печь оставил включенной? Вечно полотенца валяются, тряпки. Не надо тебе дома светиться. Милиция считает, что ты уже уехал из города. Ей подсказали. Неважно кто. Спокойно работай, как договорились, и не думай о пожаре. Квартиру мы восстановим. За счет фирмы».
«А мебель? Книги?»
«Про мебель не говори, ее давно нужно было сжечь. И про книги не надо. Напишешь новые».
«Привези хотя бы башмаки».
Но Роальд повесил трубку.
Тогда я позвонил Левшину.
«Знаешь, кафешку в парке?»
«Цветик-семицветик?»
«Ну да. Прихвати мне какие-нибудь башмаки, только не стоптанные. Ходишь всегда криво».
«Выходные башмаки?»
В этом вопросе весь Левшин.
Наплыва посетителей не наблюдалось, только напротив устроились за столиком два типа. Поглядывали с интересом, будто чувствовали, что денег у меня нет.
— Водочки?
— Еду и выпивку для банды подлецов!
— Это вы о чем? — удивился хозяин, а типы переглянулись.
— И ящик включите.
— Что-нибудь такое?
— Конфессиальный канал.
Хозяин посмотрел на меня с уважением. Видно, принял за обращенного. Только это могло объяснить домашние тапочки и затрапезный вид. Типы за соседним столиком тоже посмотрели на меня. Но как на ублюдка.
На экран выскочило изображение.
Плотные выпяченные губы. Усики, как черная бабочка, смиренно сложившая крылышки. «Неизвестные разумные силы Космоса». Я решил, что брат Харитон сам все это сочинил, но оказалось — нет. Еще в прошлом веке некий умный человек разработал доступную концепцию всеобщих мировых взаимосвязей. Познав ее, даже даун может разумно распорядиться жизнью. Своей, надо полагать. «На сегодня, — прозрачно намекнул брат Харитон, — я практически единственный пользователь Мирового информационного банка».
Знакомая песня.
Сейчас он заявит, что умеет все.
Неизвестные разумные силы, неисчерпаемая космическая энергия. Сейчас он заявит, что мы прямо окружены всеми этими силами, только друг с другом не умеем ладить.
Но брат Харитон на мелочи не разменивался. На меня ему было наплевать, не стоит тратить время на придурка в домашних тапочках. Если уж спасать, то все человечество сразу. Далеко на Севере он наткнулся на волшебное дерево. Большая лиственница раскинулась над тайгой как живая антенна, принимает целительную энергию Космоса. Под корнями прозрачный ключ, над водой склоняются звери. Волк и зайчонок, лось и медведь, бурундук и сова, дикие лесные люди, гадюки — все там одинаково пользуются мировой благостью. Он сам, благодаря волшебному дереву, установил прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. До указанных событий он вел чисто обывательскую жизнь: дружил с чужими женами, обирал обитателей тайги. Большая лиственница открыла ему глаза и открыла необычайные возможности. Он, например, в первый же год утроил и без того солидное состояние, научился избавляться от простуды, изгнал тараканов из квартиры. У всех в доме тараканы, а у него нет. Запросто расшифровал все арканы Таро и гектограммы Конфуция. Наконец, основал Психоэзотерический центр «Жарки». — «Неустанно ищу людей с талантами. Если мановением руки вы можете вызывать дождь, или двигаете взглядом предметы, или умеете продержаться под водой более трех минут, добро пожаловать в „Жарки“. Мы учим добиваться совершенства и удачи. Главное, не комплексовать. Если с первой попытки с неба вместо дождя на вас обрушатся только многочисленные лягушки, ничего страшного».
Рядом с братом Харитоном появилась гостья программы: растерянная, заплаканная женщина, серенькая, как из секонд-хенда.
«Вот вы говорите, что сущность Вселенной — человек, — плаксиво сказала она. — Говорите, что на него надо молиться. А я так думаю, что это неправда. Тварь, а не человек!»
«Приходишь вся никакая, — рассердился брат Харитон, — и засоряешь эфир пустыми звуками. В жизни все кипит, плавится, рвется к совершенству, а ты куксишься. Как микроб».
Сравнение с микробом Машу (так звали женщину) расстроило.
«Я из Искитима, — заплакала она. — У нас там мало работы, зато все пьют. Хоть бы он сдох, гад, сущность Вселенной! Хоть бы Господь отшиб ему последние мозги!»
«Ты о муже?»
«Ну да».
«Чувствую, чувствую, — покачал головой Святой. — Но тебе повезло. У тебя теперь есть „Жарки“. Гони своего гада и приходи к нам. Гад может поднять на тебя руку, изнасиловать подругу или сестру. Уже изнасиловал? Ну вот видишь!»
Щеки брата Харитона порозовели.
Оказывается, он тоже утвердился в новой вере не сразу.
Окончательно утвердиться помогла ему некая Лесная дева. Она одна такая. Умывается росой, чиста помыслами. Страшной, немыслимой красоты дева, живет в тайге, сигает нагишом через кусты, нипочем ей гнус, холод, острая осока по берегам. Медведь пройдет, похотливо прищурится. Для нее это семечки.
«Я тоже хотела бы жить свободно, — призналась заплаканная Маша. — Сидела бы на веточке и грызла орешки».
Она себе это так представляла.
«Да как ты полезешь на веточку? — увещал брат Харитон. — В этой одежде, мускулы слабые, разум мал. Давай приходи в „Жарки“. Там тебя научат осознанности ».
«А эта ваша Лесная дева?»
«Ей ничего такого не надо».
«Ну вот. А мне это непонятно, — призналась заплаканная Маша. — Вы с нею часто переговариваетесь? Какой у нее мобильник?»
Усики под носом брата Харитона сердито дрогнули. Лесная дева — чистый свет, объяснил он. У нее не может быть мобильника. Она — чистое дитя энергии. Осознанность ее так высока, что ей даже разума не надо. Хватает обыкновенного понимания вещей.
«А сколько ей лет?»
«А сколько лет мудрости?»
«Я не знаю, — растерялась Маша. — Я думала, что мудрыми бывают только бабки-пердуньи».
«Вот я и говорю: приходи в „Жарки“, Маша, — увещевал брат Харитон. — Научим тебя нырять в собственное подсознание».
«А там хорошо?»
«Там по-разному, — ничего лишнего брат Харитон не обещал. — Научим тебя проходить сложные лабиринты. Ты знаешь, что подсознание человека это, в сущности, совокупное сознание всех клеток организма?»
Нет, этого Маша не знала.
«А ты знаешь, что совокупным сознанием клеток любого организма можно управлять?»
Нет, Маша и этого не знала. Но сразу спросила:
«А я смогу устроиться на работу?»
«С высокой осознанностью можно и не работать».
Сидела перед братом Харитоном простушка из заштатного безработного городка, у нее пьяница-муж, детей кормить нечем, а он ей заливал. Держал прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса, умел нырять в собственное подсознание и управлять совокупностью всех клеток человеческого организма, мог помочь Маше, а отделывался обещаниями.
«У нас в „Жарках“ ты научишься увеличивать или уменьшать рост, снижать вес, исправлять дефекты зрения и слуха, выращивать новые зубы».
«А жить бесконечно?»
«Тебе что, трехсот лет мало?»
«А я разве проживу столько?»
«Если нарастишь новые зубы».
«А мой гад? Как с ним? Неужто бросить?»
«Приходи в центр. — Брат Харитон, как змей, покачал перед Машиными глазами длинной кистью. — Человек — может все. Он неотъемлемая часть окружающего мира. Надо только научиться’ улавливать скрытую энергию».
Здорово, прикинул я. Если научиться улавливать скрытую энергию, то все можно делать, не вставая с кресла. Сидишь себе, потягиваешь пиво, а охранники из частной клиники Абрамовича сами с уважением приносят тебе оставленную в саду цифровую камеру. А другие преступники сами занимают очередь в прокуратуру. Ссорятся из-за права первым постучать в дверь. Брат Харитон заинтересовал меня. Но не ко времени задергался, запищал в кармане мобильник.
«Ты работаешь?» — как всегда, спросила Архиповна.
«Отдыхаю», — ответил я. Типы за соседним столиком на меня уставились.
«А я никак не могу уснуть. — Архиповна явно ждала какого-то вопроса. — Ну никак не могу уснуть, Кручинин! Вся извертелась прямо. Ну чего молчишь? Спроси, почему я никак не могу уснуть».
«Почему?» — послушно спросил я.
«Да потому, что у меня есть ты, дурачок!»
Архиповна произнесла это так сексуально, что я сразу возненавидел Китай за его такую ужасную отдаленность. В постели под роскошным балдахином она лежала. Нагие раздвоивши груди. Я вдруг подло заменил это видение на видение мадам Генолье.
«Вернусь, поженимся».
4
-Смотри, Серега, — вздохнул тип за соседним столиком. — Жизнь абсурд. Подливаешь водочку в пиво, чтобы забыть про жену, а приползешь домой, их там две.
Они встали.
— А платить? — осведомился хозяин.
Оба мрачно кивнули в мою сторону.
— А у него есть деньги?
— Ты сам разберись, отец.
— Минуточку! Я милицию вызову.
— Не надо милицию, — сказал я, увидев поднимающегося в кафе Левшина. — Я заплачу.
Типы ухмыльнулись. Они все вычислили верно. Человек в домашних тапочках не может быть сильно упрямым, иначе выглядел бы совсем не так. К тому же Левшин, хотя и походил на поправившегося рахита, был в прекрасном темном костюме. Галстук, светлые носки — все подобрано к седеющей бороде. Кристы и форамены через каждое слово, хотя остеология никогда не являлась для Левшина определяющим предметом. В кабинет его я чувствовал себя, как в музее. Гипсовые отпечатки следов таинственного снежного человека. Артефакты со всех углов страны. Препараты мумифицированных мышц, похожие на копченую медвежатину. — «Плохой был человек?» — спросил я, впервые увидев эти копченые мышцы. — «Да уж! Не зря его гены по-всякому пытались вывести из живой цепочки!» — Бывал в разных краях. Дружил с этнографом Поршневым. Часто рассказывал, как с его знаменитого учителя профессора Николая Николаевича Рыбникова снежный человек сорвал шапку. Случилось это давно, еще до Второй мировой войны. В далекой Монголии Рыбников искал каких-то неведомых песчаных жуков, вовремя не вернулся на базу, заночевал у погонщиков скота. Ночью залаяли собаки, раздался свист. Рыбников выглянул из юрты и увидел что-то мохнатое. «Чикемби? Кто ты?» — крикнул по-монгольски, но мохнатое сорвало с него шапку и убежало.
— Много выпил? — тревожно спросил Левшин.
Странное дело. Я появился в кафе в совсем непотребном виде и меня ни о чем не спрашивали, а благородному Левшину пришлось предъявлять бумажник.
— Слыхал про Лесную деву? — сразу спросил я.
Левшин, конечно, слыхал.
Мы так и уставились на него.
Хозяин кафе при этом ожидал подвоха.
Но Левшин, конечно, вывел разговор на любимого учителя.
Поистине необыкновенный человек. В юности занимался циклами развития тлей и хермесов, сделал в этом деле колоссальные успехи, издал два учебника — по энтомологии и зоологии, даже перевел несколько глав из «Фауста». «Что можешь ты пообещать, бедняга? Дашь золото, которое, как ртуть, меж пальцев растекается; зазнобу, которая, упав тебе на грудь, уж норовит к другому ушмыгнуть; да талью карт, с которой, как ни пробуй, игра вничью и выигрыш не в счет?»
В конце тридцатых (теперь уже прошлого века) молодой профессор МГУ Н.Н.Рыбников был командирован Академией наук в Абхазию. Из-за новых, ранее неизвестных видов жука-древосека задержался на ночь в глухом селении, где местный кузнец Ачба познакомил его с дикой лесной бабой. Два пьяных грузина поймали ее в лесу и за пустую двадцатилитровую бутыль отдали кузнецу. Но как раз перед появлением профессора лесная сорвалась с цепи и умчалась в лес. Кузнец горевал. Угощая гостя молодым вином, все спрашивал, всплескивая сильными закопченными руками: да есть ли на свете такая сила, которая может заставить лесную вернуться? Профессор уверенно ответил: «Есть!» И посоветовал Ачбе на ночь вывесить в кустах свои потные штаны.
Кузнец так и сделал. И получил потерянное обратно.
Кожа у лесной была серая. Волосы по всему телу, особенно ниже пояса, а на голове стояли папахой. Когда кузнец чесал ей большую ступню, лесная улыбалась круглым, поросшим волосами лицом. Пацанов, дразнивших ее, отгоняла камнями. Полюбила сидеть на деревянном крылечке. Ачба, напиваясь, бил дикую. Казалось ему, что, бегая голой по лесу, изменяет она ему со всем окрестным зверьем. Односельчане мирили неукротимых сожителей, угощали вином лесную. Которая, упав тебе на грудь, уж норовит к другому ушмыгнуть. Когда она родила, никто не удивился. Гамас, так назвали ребенка, в тридцать седьмом году все еще не говорил. Основание черепа круглое, затылок плоский. Местный молодой чекист так и говорил: удобный затылок. Он всех и повязал. Сперва кузнеца. За его неустанные похвальбы — живет в мире со всем живым. Потом лесную. За глупую улыбку и нежелание говорить. Потом ребенка Гамаса. Этого — за перспективу. Мало ли что могло из него получиться. Заодно взяли и молодого профессора Рыбникова. Из своей непомерно затянувшейся командировки он вернулся только через двадцать лет. Со стороны Севера.
Левшин заказал еще по рюмочке. Поджимая ноги в тапочках, я раздумывал, можно ли напроситься к нему на ночевку? Получалось, что нельзя. Он чужих людей в доме не терпел, найдет предлог отвертеться. Просто пить всю ночь? А как буду выглядеть утром? А если в милицию попадешь? Несколько часов назад я был обыкновенным свободным человеком в свободном мире, а сейчас ничего у меня не было, кроме мобильника и тапочек. Ах да! Еще прядка, завернутая в бумажку. Ее я и выложил перед Левшиным.
— Что тебя интересует? — сразу оживился он. — Пол? Возраст? Причина смерти?
— А он что, умер?
— Кто?
— Ну не знаю. Этот.
И тут произошло чудо.
Позвонила Маришка Галкина.
У нее кудрявый голосок, играет в ТЮЗе наивных школьниц, мечтает о постоянном богатом друге. Вся такая внезапная. Даже не знаю, почему вспомнила про меня. Может, услышала, что Архиповна уехала в Китай. Сразу спросила: «Кручинин, вы мне, наверное, изменяете?» — «Да ну, — так же сразу ответил я. — Просто у меня активная жизненная позиция». — «Смешной пупсик. — обрадовалась Маришка. Она там занималась размножением каких-то документов. Не знаю, каких, но это навело ее на определенные мысли. — Хотите к вам загляну?» — «Да ну, таскаться по городу. Я сам могу заглянуть к тебе».
На этом и порешили.
Отдал Левшину полученную от мадам Генолье прядку, и заглянул.
У Маришки, как на заказ, работал ящик. Брат Харитон разглаживал указательным пальцем усики, похожие на смирившуюся бабочку. Маришка, оказывается, увлекалась всем новым. — «Мы, Кручинин, сильно опустились в последние четырнадцать тысяч лет. А даже скоты стремятся к осознанности». — «Как практически единственный пользователь Мирового информационного банка, — энергично поддерживал ее брат Харитон, — вижу тайное. Вижу, как определенные силы подавляют вас, — он смотрел при этом на меня и на Маришку. — Сам по себе мозг обыкновенного человека генерирует только обыкновенные мысли: попить водочки, почесать ногу, вот определенные силы этим и пользуются». — И вдруг выкрикнул: «Знаете, кто первым пришел на занятия в Психоэзотерический центр?»
Конечно, мы не знали.
А первой пришла местная ведьма.
«Явилась силу проверить, сучка, — потряс кулаками брат Харитон. — Ни помела при ней, ни ступы, и выглядела для своих двухсот лет неплохо, но я ее расколол…»
— Ну заведет сейчас про свою Пукающую корову. — Маришка ревниво выключила телевизор. Она металась между Святым и мною. — Не хочу про Лесных дев. Хочу про активную жизненную позицию.
Я как раз натягивал на плечи ее халатик. И он лопнул между лопаток.
От удовольствия Маришка взвизгнула и вспрыгнула на меня, как на елку. Она всегда такая внезапная. Мы, конечно, упали на диван. Маришка задышала часто-часто, а я подумал: вот сейчас непременно позвонит Архиповна. Женщины чувствуют запах паленого. У меня было, дружил с любительницей мелких зверьков. Не ветеринар, просто много о себе думала. Как-то наступил у нее на хорька, вечно из-под кровати выскакивали мелкие твари, сладко несло мочой, сахаром, опилками. Понятно, хорек пукнул и отключился. «Ой, он умирает, он умирает!» — «Ну и что такого? — удивился я. — Эйнштейн умер. Гоголь умер. Все умрем». — «Ой, он умирает, он умирает! Ну сделай что-нибудь! Хоть искусственное дыхание!» — «Рот в рот?» — «Ну да!» — «А цапнет за язык?» — «А ты его не суй куда не надо». Чувствовала, что я к ней несколько охладел.
Глава третья
ПОБЕДИТЕЛЬ В БОРЬБЕ ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ
5
В каюте, заказанной на мое имя, действительно нашлась сумка с необходимыми вещами, а в ней спутниковый телефон. Я обрадовался, потому что мобильник (по просьбе Роальда) оставил у Маришки. И тут же разочаровался, потому что обнаружил только вход. То есть по телефону со мной говорить могли, а сам я ни с кем не мог связаться. Роальд все же посадил меня на короткий поводок. Из салона доносилась музыка, но на корму меня не пустили. Буфетчицы, когда я отправился пить кофе, оказались парнями. Бледный утренний свет расползался над рекой, как разбавленная кислота. Но только на реке понимаешь, как обширен мир. Не в том смысле, что никогда не достигнешь края, а в том, что нет у тебя никаких сил достичь его.
«В названной выше земле в пустынных уголках хвойного леса живут дикие (лесные) люди: они совсем не говорят и на ногах совсем не имеют суставов, так что упав, не сразу могут подняться. Однако они сообразительны и умеют ловить зайцев, что помогает им жить в спокойствии, если исключить зимнюю пору, когда живому в тайге приходится плохо».
Это я вычитал в книжке, оказавшейся в сумке вместе с вещами.
Скорее всего, подсунула ее мадам Генолье. Это ведь она спрашивала, интересуюсь ли я историей.
«Чекра пришел к Едигею, затем двинулся вместе с ним в упомянутую выше страну Сибирь, куда они шли два месяца, прежде чем до нее достигли. В Сибири на большой реке стоят черные леса, простирающиеся на север на тридцать два дня неустанной ходьбы. В вышеупомянутых лесах живут совсем дикие люди, не имеющие никаких специально поставленных жилищ. Тело у них, не исключая рук и лица, всегда покрыто волосами. Подобно другим животным, они скитаются по лесам, питаясь всем, чем придется».
А еще один свидетель, уже из наших дней, утверждал следующее.
«На снежном спуске берега сверху покатились камни, я обернулся и увидел двух настоящих волосатых обезьян, самца и самку. Из ружья, которое было при мне, я выстрелил два раза. Самка с громким криком скрылась, а самец остался лежать. Он был весь покрыт серо-желтой шерстью. Стащив тело на дорогу, я погрузил его в сани и погнал в совхоз. По дороге встретил секретаря сельсовета и показал ему добычу, поделившись возникшими в пути сомнениями: а что, если я убил не обезьяну, а просто такого совсем небритого человека? Секретарь сказал мне так: если ты убил человека, то попадешь под суд, а если обезьяну, то тебе придется искать и самку. Согласившись с секретарем, я в тайном месте закидал тело камнями».
Прочитав такое, вполне можно уверовать в Лесную деву.
Черная тайга по берегам тоже настраивала на определенный лад.
«Там все дикое: дикий медведь, дикий волк, дикая лиса, а с ними дикие (лесные) люди».
Туманная кислятина кочкарников.
Рысь прижмет уши с кисточками, белка обронит невесомое облачко хвои.
Оказывается, немалое число свидетелей всегда готово подтвердить самые неожиданные сообщения. Из той же книги я узнал, что на севере, как раз в тех местах, куда шел теплоход, лесные люди не раз выходили к заброшенным в тайге поселкам. Говорить они не умели, да никто с ними и не разговаривал.
6
Где-то за Колпашево с катера, догнавшего теплоход, поднялся на борт жизнерадостный мужичок в штормовке и в густо смазанных сапогах в гармошку. В руке у него был желтый старомодный портфель на замках. Следом за ним влезла девица в голубых джинсах. Носила и с оборками, носила и с воланами, гуляла и с Егорками, играла и с Иванами. Ничего особенного, но скулы косые, разрез хищный. Сразу видно: на теплоходе не в первый раз. Я обрадовался: рассуют гостей по пустующим каютам (одна, кстати, находилась прямо напротив моей), но их увели на корму.
Зато на берег я обычно сходил первым.
Народ, живший в тайге, многословием не поражал.
«Деньги-та в городе еще ходят?» Оживлялись, узнав, что бутылку «Столичной» можно получить за мешок кедровых орехов или за какое-то количество сушеных белых грибов. Моченая морошка и брусника тоже являлись ходким товаром, как и клюква. Титановую лопату недоверчиво покачивали на ладони: легкая, не погнется ли?
Брат Харитон пугал меня.
Несколько раз он появлялся на берегу.
Таким я его и представлял: живым, но себе на уме. Выходил на берег в шортах, в башмаках. Над головой облаком стоял гнус, но ни одна крылатая тварь не касалась нежной, только-только тронутой загаром кожи. Настоящий поединок определенных сил и осознанности. Местные перешептывались, испуганно отводя глаза. Погоды у Святого не просили (погоды стояли хорошие), но подходили советоваться. — «Тут у нас одна гадает по руке…» — «Азимой появлялся священник, говорит, часовню ставить…» — «Куда же деться, если никому не нужны…»
Бухгалтерией занимался теперь Евсеич, — тот самый человек в сапогах гармошкой. Оказывается, каждое лето подсаживается на теплоход. Плавает со Святым уже не в первый раз, начал чуть ли не при Антоне. Матросы и приказчики его недолюбливали. Правда, они и мужиков недолюбливали. «Жизнь во мгле, о презервативах не слышали!» Вечерами меланхоличные звуки рояля мешались с выкриками речных птиц. Рояль терзала Евелина Покушалова — девица с косыми скулами. Мигали звезды. Толстые рыбы всплывали послушать музыку. Матросы вздыхали: «Твою мать!» Нет в России ничего такого красивого, что нельзя было бы выразить матом.
7
Евелина, оказывается, писала книгу о брате Харитоне.
Евсеич работал у него бухгалтером, а Евелина писала книгу. Во всем жеманная девчонка, со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка, с улыбкой сонной на устах. Мы с ней подружились. Говорила она немного, чаще ограничивалась мягким «Аха» или совсем уж печальным заявлением: «Ничего на свете мне не надо».
А книга должна была называться «О Святом и Лесной деве». Широкая панорама чудесной жизни Святого. Строгая книга о встрече человечества с истинным Чудом. «Брат Харитон презирает сквозь пласты времени». На обложку планировался рисунок, сделанный самим Святым. Стремительная женская фигурка, прямо как Летящая по волнам, только мохнатая. Специальные стрелки указывают, как через Большую лиственницу — особенную принимающую антенну — в наш мир изливается чистая энергия неизвестных разумных сил Космоса. А другие стрелки указывают, как пытаются ее замутить определенные силы. Замытаренные люди теряются, совершают неправильные поступки. Понаблюдайте за посетителями пивных ларьков, терпеливо советовал брат Хари-тон. Приходят культурные люди, говорят: «Здравствуйте», а расползаются совершенные ублюдки. Липкая энергетическая грязь обволакивает души, чудовищной коркой схватывает чувственные центры.
Евсеич намекал: «Евелина сделает!»
Еще намекал: «В одной уединенной протоке такое увидишь!»
«Трехрогого лося, что ли?»
«Куда трехрогим? Там люди. С непомерной величины ступнями!»
«Аха, — подтверждала Евелина. — Дети у них при родах идут ногами вперед».
Сам Евсеич считался когда-то принципиально честным руководителем таежного совхоза. Ходил в сапогах, любил ругаться, потому что это действует на людей ободряюще. Тайга, болота, прорва ягод, грибов, орехов. Неподалеку лесные по тайге бегали — без одежд. Евсеич любил жизнь. Он всегда хотел жить вот такой одинаковой спокойной жизнью, неопределенные силы не спят: грянули сухой закон, ускорение, перестройка. Евсеич всяко пытался зацепиться за жизнь: поддержал ГКЧП (отключил в деревне единственную радиоточку), активно бунтовал против демократии (выгнал с фермы скотников, пожелавших повышения зарплаты), потом наоборот всей душой принял демократию (вернул скотников на работу, но перестал им платить) — много чего делал, только жизнь от этого не становилась лучше. Вконец отчаявшись, пошел с намыленной веревкой к одинокому дереву на опушке, перекрестился, но Господь плохого не допустил: шаркнул дурака молнией. Появились проблемы с речью, но выкарабкался, встал на ноги. Отыскивая на ощупь брод, через районные газетки стал оповещать мир о том, что готов поставлять богатым предпринимателям дешевую рабочую силу. Дескать, у него в тайге чуть ли не дивизия лесных — мускулистые, наивные, не вступают в споры. Заинтересовавшихся (особенно иностранцев) честно предупреждал: «Совсем послушный народец, но пожаров боюсь — они недавно огонь открыли». Уверенный в скором поступлении твердой валюты, заложил казенный скот, полностью разбазарил ферму, технику, недвижимость, сельмаг приватизировал и тоже продал, чтобы оплатить дорогие охотничьи экспедиции. Так считал: наловлю лесных, денег хватит на всю жизнь. А лесные, сволочи, взяли да и откочевали. Раньше Феня-дурочка встречала их следы даже на огороде, а теперь пусто до самого Полярного круга. Вместо лесных стали набегать на бывший совхоз следователи. Евсеич на их глупые вопросы не отвечал. Ушел в молчание, как в неслыханную простоту. Изредка только повторял: «Я тебя вижу! Я тебя вижу!» Сперва думали, что на лесных одернулся с ума, а на самом деле это он заставлял себя постоянно думать о тюрьме, чтобы не попасть в нее. Однажды так отчаялся, что опять пошел на берег искать одинокое дерево.
К счастью, встретил Святого.
С тех пор вместе.
8
В уединенную протоку вошли в конце месяца.
Сизые ели как компрессоры сгущали влажный воздух.
Тут и там торчали зеленые, утопленные наполовину коряги.
Якорь бросили в сумеречном заливчике, над которым звенели богатые застойные комары. По сходням, брошенным с теплохода, сошел на берег брат Харитон. За ним Евсеич с неизменным желтым портфелем под мышкой, и Евелина — в кофточке с длинными рукавами, в джинсах до самых пят. «Ничего на свете мне не надо». Гнус роился над ними с какой-то ужасной, почти мистической силой. Даже местные жители отмахивались березовыми веточками. Только Святой не скрывал ни лица, ни голой шеи.
Запах смолы, дыма. Низкая вода.
Это здесь в последний раз сошел на берег Антон.
Это здесь поднялись на теплоход траченные молью старички с просьбой спилить Большую лиственницу. Совсем хилые, ничего у них не стояло, даже ноги. Жаловались, что собираются в тайге под загадочным деревом разные пушные зверьки, птицы. А человеку добираться до того дерева сложно. Только манит зря. Спросишь кукушку, сколько жить осталось, а она врет, кукует скудно. Известно, что человек — он брат и кузнечику, и змее, и тебе, юная девушка, и старику, и пернатой птице, и всякому животному, но тут даже привычные деревенские жители поругивались, почесывались, дергались под укусами слепней и комаров (определенные силы), только брат Харитон ничего не чувствовал.
В бревенчатом клубе запомнился веночек из ржавой колючей проволоки.
Человек тридцать мужиков, покашливая, покхекивая, устроились на пыльных деревянных скамьях. Сумеречные взгляды, пегие бороды. Баб почти не было, они высыпали к походной лавке на берегу, но на передней скамье примостились две веснушчатых девки.
9
Брат Харитон сидел в углу, справа от меня. Суетливый старикашка пристроился рядом. Живот круглый, а ножки тоненькие, правда, с такими ступнями, каких хватило бы на троих. Евсеич уверенно поднялся на низенькую сцену. Осмотрелся, кого-то поприветствовал. Мужики курили в ладошку, опустив глаза, скрытно, на приветствие покивали. «Привет, гражданин начальник». А Евсеич спросил:
— Что мы там не успели в последний раз?
Девки радостно откликнулись:
— Про маркетинг!
А мужики потребовали:
— Давай с примерами!
И так и вперились в Евсеича тяжелыми земляными глазами.
— Тогда начнем. Вот ты, Анна, — указал Евсеич на одну из веснушчатых девиц, — приходишь в клуб на вечеринку и видишь там в толпе народа симпатичного парня. Сразу подваливаешь к нему. Привет, дескать! Со мной классно в постели!
Анна вспыхнула.
Мужики оживились.
— А реклама?
— А это когда ты приходишь на вечеринку, а там в толпе народа опять тот симпатичный тебе парень. Сама-то подойти боишься, тогда Светка, — смело указал Евсеич на вторую девку, — подгребает к указанному парню и говорит: «Привет! С моей подружкой классно в постели».
Анна еще сильней покраснела, но сдаваться не собиралась. Прикрывая подолом чуть расставленные ноги (с огромными ступнями), заглянула в какую-то бумажку. Вполне возможно, что вопросы для Евсеича придумывались заранее всей деревней. В долгие зимние вечера при свете керосиновых ламп.
— Давай про черный пиар!
— Ну видишь ты в толпе народа на вечеринке того симпатичного парня, — промокнул платком мокрую лысину Евсеич. — Кругом девки. Не пробиться никак. Вот ты, Анна, и подкидываешь в толпу пару нехороших слушков, всяко намекаешь на нехорошие обстоятельства, разжигаешь в девках ужасы и сомнения. А когда они наконец вцепляются друг другу в волосы, шепчешь тому парню: «Сваливаем отсюда. Со мной классно в постели».
— А узнаваемый брэнд?
Мужики, конечно, не верили примерам Евсеича, но на подружек поглядывали с сомнением. Время-то беспокойное… Мало ли… А Евсеич радовался вопросам. Соскучился на теплоходе. Весь год, наверное, ждал встречи. Дескать, с узнаваемым брэндом — просто. Подваливает к тебе, Анна, все тот же симпатичный парень. Ты думаешь, ну начнет сейчас чепуху нести? А он говорит: «Привет! Это с тобой классно в постели?»
— А директ-мейл? — выпалила обескураженная Анна.
— А это когда в толпе народа ты видишь сразу нескольких симпатичных парней. Жалко терять хоть одного. Поэтому пишешь каждому отдельно: «Привет! Со мной классно в постели!»
— А демпинг?
Вопросы, конечно, готовились задолго до встречи.
Умные девки со словарем (добытым у того же Евсеича) обрабатывали оставшиеся от приказчиков газеты, а мужики им советовали, как красивей спросить. О демпинговых ценах у мужиков в общем было представление, но Евсеич все равно их сразил. Вот, дескать, Анна, приходишь ты на вечеринку, а там красивых девок — не протолкнуться. И все вьются вокруг того симпатичного парня. Тогда ты приспускаешь с плеча бретельку и незаметно шепчешь: «Эй, парень, привет! Со мной классно в постели. А шоколада с шампанским не надо».
Мужики обалдели.
— Игра определенных сил, — подтвердил брат Харитон.
От его голоса мужики обалдели еще больше. Старичок-паучок (краем глаза), нашептавшись со Святым мелко-мелко выбежал из клуба.
— Раскрученная торговая марка? — Евсеич явно был в ударе. — Вот ты, Анна, скажем, не попала на вечеринку, родители тебя не пустили. — Мужики тяжело заворочали кудлатыми головами, отыскивая съежившихся в углу родителей Анны. — Но в клубе только о том и говорят, как с тобой классно в постели.
— А франчайзинг?
Мужики совестливо опустили глаза. Ничего себе дела, да?
— Приходит Светка на вечеринку, а там в толпе народа этот симпатичный парень. «Привет от Анны! — говорит Светка. — Знаешь, как с ней классно в постели?» Делится с Анной шоколадками.
— Истинная игра определенных сил.
Это опять подсказал Святой и мужики угрюмо засопели.
Ну да, определенные силы, но никто из них не предполагал, что Анна и Светка такие бляди. Да еще Евсеич добавил насчет тендера. Дескать, приходят девки на вечеринку, а там в толпе народа тот симпатичный парень. Анна пробивается к нему и шепчет, как с ней классно в постели, а Светка с другой стороны подсказывает, сколько шоколадок им хотелось бы получить.
Старичок на паучьих ножках вернулся в зал.
Какие-то неясные события происходили вокруг Святого.
Изредка он подавал реплики, но это не было вмешательством в беседу Евсеича. Наоборот, брат Харитон только расставлял акценты. Вот как торжествуют определенные силы, если им не организовать отпор! Евсеич всяко поддакивал. Анна еще только собирается на вечеринку, а шустрая Светка уже занимается пресс-релизом — активно распространяет в клубе слухи о том, как с Анной классно в постели. Ну чем не выполнение чужих программ?
К брату Харитону (краем глаза) в этот момент подсел еще один старичок — сухонький, маленький, лицо с ладошку, а сзади наклонился другой — с руками, огромными, как рукавицы. «Сезонная распродажа? А это, Анна, ты приходишь на вечеринку, а там в толпе народу целая куча симпатичных парней. Доводишь до них, что сегодня переспать с тобой стоит пять шоколадок и три бутылки шампанского. Понятно, что надеешься переспать с самым симпатичным и щедрым, а к концу вечеринки надираешься в ноль и оказываешься в постели с каким-то уродом».
Святой, услышав такое (краем глаза), наклонил голову.
Мужик с большими руками что-то буркнул, но остался на месте.
Вместо него выскользнул из клуба все тот же старичок на кривых ножках.
Никогда бы я не поверил, что замшелых мужиков можно так долго держать в душном клубе вопросами и ответами. Но про «крышу» Евсеич растолковал доступно. «Вот ты, Анна, приходишь на вечеринку. Симпатичных парней там хоть пруд пруди, но наглых девиц еще больше. Могли бы сразу тебя отделать, правда? Только зачем? За косу оттаскивают тебя к порогу и говорят: „Ладно, Анна, веселись, мы согласны на тридцать процентов от всех заработанных шоколадок и соответственно на сорок процентов от шампанского. Иначе… Сама понимаешь…“ Мужики покуривали, косились в сторону Святого. Какие-то волны исходили от него, заставляли девок краснеть, мужиков нервничать.
— А работа с регионами?
— А это когда ты приходишь на вечеринку, а тебя никто не хочет. Одни кричат — дорого, другие кричат, что с тобой в постели не так уж и классно, а третьи вообще не долечились с прошлого раза. Тогда ты спокойненько отступаешь. Есть ведь другой клуб. Уж там-то тебя завалят подарками.
— А креативный подход?
— На вечеринке сама подваливаешь к симпатичному парню. «Слышь! Ты прикинь, что мне снится в последнее время! Будто лежу я на шелковых простынях, все умею, а учить некого. Хочешь брать у меня уроки?»
— А протекционизм?
Девки так и нападали на Евсеича.
— Ну приходишь ты, Анна, на вечеринку, а там уже знают, что с тобой классно в постели. Но тому, кто угостит тебя швейцарским шоколадом и французским шампанским, ты дашь только один раз, а тому, у кого найдется «Советское шаманское» и плитка «Аленки» — два.
Теперь обалдели девки.
Они не догадывались о таких раскладах.
— Акционерное общество? — гнул свое Евсеич. — А чего сложного? Берешь у Светки платье и немного косметики, а потом отдаешь ей каждую вторую заработанную тобой шоколадку.
В зал (краем глаза) вернулся старичок на паучьих ногах.
— Это кто? — спросил я мужика, сопящего рядом.
— Это-то?
— Ну да.
— Это-то Иван.
— А какой это Иван?
— Этот-то Иван Зоболев.
— А чего он туда-сюда?
— Этот-то? Кума ищет.
— У него кум есть?
— У этого-то?
— Ага.
— У этого-то кума нет.
— Так ведь ищет? Сам говоришь.
— А чего ж не искать. Это не запрещено.
Сказал и отодвинулся. А я вспомнил: там все дикое. Дикий медведь, дикий волк, дикая лиса, а с ними дикие люди.
— Захват новых рынков? — звенел с низенькой сцены раскованный голосок Евсеича. — А это, Анна, когда все симпатичные парни знают, что с тобой классно в постели, а ты еще подпускаешь слух, что готовишь здорово.
Время от времени, выбрав паузу (всегда очень точную), брат Харитон замечал по существу, что именно следует считать протестом против чужих программ, а что — всего лишь попыткой вырваться из их тенет. — «Спланированная утечка информации?» — Анна теперь открыто заглядывала в бумажку. — «Ну приходишь ты, Анна, на вечеринку, а там симпатичные парни интересуются, правда ли, с тобой классно в постели? По рожам видно, что всё прекрасно знают, но ты держишься гордо, на все вопросы отвечаешь: „Без комментариев“. А в это время Светка в буфете рассказывает, сколько ты обычно берешь шоколадок и шампанского». — Мужики, понятно, переглядывались. Присутствие Святого заставляло их по особенному прислушиваться. — «Неверный выбор целевой группы? — Евсеича ничто не могло смутить. — Приходишь ты, Анна, на вечеринку и шепчешь тому симпатичному парню: „Идем! Ну, идем!“ А он мнется. А он морду в сторону. А он никак. Дескать, интересуется мальчиками».
Мужики сдержанно загалдели.
Может, хотели вспомнить, кто долгим зимним вечером придумал такой вопрос.
Но Анна не позволила разгореться страстям. Выкрикнула: «Давай про отмывание капитала». Евсеич на это очень уверенно прищелкнул замками желтого портфеля. Дескать, Анна, на той вечеринке ты даешь всем симпатичным парням, но исключительно за чудесное советское шампанское и отечественные шоколадки. А Светка приносит все это к тебе домой и вы в компании с мужьями выпиваете и закусываете.
10
Ленивые дни.
У разъездной давки на берегу Евсеич расхваливал товар, мужики покуривали в ладонь, одергивали баб, переглядывались. Местный татарин с черной шевелюрой, раскинувшейся над его головой, как зонтик, пытался что-то опротестовать, его не слушали. Матросы, поругиваясь, катали бочки с моченой брусникой, приказчики оттирали запачканные смолой Руки. Вдоль берега тянулся тальник, за ним сразу — зубчатой стеной — сизые ели. Ветерок, заплутавшись в протоках, задирал воду, как подол, гнал рябь к теплоходу.
Меня впервые пригласили на обед к брату Харитону.
Месяц меня никто не замечал и вдруг — обед. Думаю, что это Евелина придумала.
Почему-то я ждал от Святого страстей, наставлений, укоризны, но он был погружен в размышления. Даже черная бабочка усов замерла. Невнимательно цеплял гриб, ловил ложечкой моченую бруснику. В глазах — пепел, как в перегоревшем костре. От Евелины я уже знал, что в юности Харитон Пестов увлекался поэзией, издал две книжки, подумывал о Союзе писателей. Но в одну морозную ночь, находясь в чужом городе на творческом семинаре, в промерзшем гостиничном окне увидел звездное небо.
Вдруг ударило по сердцу: не так живу!
Что на столе? Бездарные рукописи, недопитая бутылка.
Коля Калесник, прозаик, приятель по ремеслу, бормотал невнятно. Где гниет седеющая ива… где был и нынче высох ручеек… девочка на краю обрыва… плачет… свивая венок… Губы обслюнявлены, закуска закончилась. Звезды помаргивают, изливают бездну энергии. Не одни мы! Вот точно, не одни! Но как дозваться, как крикнуть в ответ: «Здесь мы!» Даже Коля почувствовал важность момента. «Вызовем, — спросил, — проституток?»
Подчиняясь нахлынувшей на него волне, Харитон ухватил первую попавшую под руку рукопись, разорвал вчетверо, обрывки запустил под потолок. Чужие ничтожные мысли, чужие ничтожные слова, навязанные определенными силами. Термин неожиданно всплыл в сознании. Раньше Харитон так никогда не думал. На фоне разрисованного морозом окна происходящее показалось значительным. Морозные кристаллы складывались на оконном стекле в какое-то волшебное дерево, колючее, покрытое шишечками, мерцающей кристаллической хвоей. Это святая… Или безумная… Еще одна рукопись полетела в потолок. Спасти, спасти… Люстра сквозь обрывки бумаг светилась, как сквозь метель.
— А что мы скажем на семинаре? — вдруг спохватился Коля.
Харитон не ответил. Ответ не имел значения. Но Коля так это и понял:
— Значит, вызовем?
Они спустились в холл. Ночной дежурный прекрасно понимал страсти, колеблющие этот вечно мыслящий тростник. Искомые девицы появились. Их было две. Наглые, маленькие, как овечки. Продрогшие, кинулись к Харитону и Коле, стали прятать озябшие руки под их одеждами, жаловаться на сибирские холода. Девушки без образования ищут работу по специальности. Дежурный смотрел завистливо.
— Ой, а зачем на холод?
Пугались девицы не зря. Улицу мороз прокалил где-то до сорока. Сквозь густой морозный туман еле просвечивали огни коммерческих киосков.
«Пластиковые мешки у вас есть?» — спросил Харитон.
«Для покойников?» — в тот год в продаже было все.
«Давай. Годятся».
Девицы переглянулись.
Поблеивая, как овечки, приволокли купленное в номер.
Там их поразил толстый ровный слой драной бумаги на полу. Решили, что завалят их сейчас на эти бумажные сугробы, заставят шуршать непристойно. Но Харитон и Коля, ничего не объясняя, кинулись набивать бумагами мешки. Девицы помогали. Готовы были и на мешках, но Харитон опять выпроводил их на мороз. Дежурный жутко обалдел, увидев проституток с пластиковыми мешками на плечах. «Это что же такое делается?» Пришлось сунуть зеленую купюру. Через минуту девицы вернулись в номер. Одежду сбросили еще в коридоре, чтобы не бегать к мусорным ящикам.
Не подходи к обрыву, к краю… Хочешь убить меня, хочешь любить?..
Загнав девиц в постель, Харитон бросил им бутылку коньяка, а сам по-турецки устроился на диване, уставился в волшебно переливающееся стекло. Коля задержался в холле, отпаивал дежурного коньяком. Кристаллическое дерево на оконном стекле выросло. Оно искрилось, переливалось всеми цветами радуги. Вот чистая энергия, способная противостоять определенным силам. Свет звезд вымывает из сознания чужие программы. Мировые пространства показались Харитону преодолимыми, надо только найти настоящее волшебное дерево, принимающее энергию из Космоса. Оно должно, как исполинская антенна, возвышаться над тайгой…
11
Евсеич благостно жмурился.
Прекрасный обед. Понятный круг людей.
Семь российских городов активно спорили из-за Евсеича, как древние греки из-за Гомера, но все это сейчас было далеко. Похрустывая, заедал коньяк огурцами. Отсутствие вкуса никак не сказывалось на его аппетите. «Кума найдем, — пообещал, — я с него сдержу должок».
— А кто этот Кум? — спросил я, косясь на Святого.
— О! Дарвинист, — обрадовался Евсеич. — Победитель в борьбе за существование.
Оказывается, Кум («Аха») вырос в этой деревеньке. В начале тридцатых прошлого века, когда рядом с деревенькой разбили лагпункт, был мальчишкой. Рос лагпункт, рос мальчишка. Голова продолговатая, как еловая шишка, с огромным лбом, а личико небольшое. Занялся новым в тайге промыслом — отстрелом беглых зеков. «Опыта в этом деле у вас нет, конечно, — выступил перед местными охотниками начальник лагпункта майор Заур-Дагир, тигр по национальности. — Это не белке в глаз пальнуть. Но попадаете белке в глаз, значит, и врагу народа попадете».
А как не попасть! За каждого подстреленного на руки 215 рублей!
Незамедлительно. Твердых. Сталинских. Жалеть-то кого? («Аха»). Один — бывший петлюровец с Украины, другой — вредитель с ленинградского завода, третий вроде бы совсем простой косторез, а пытался продать Чукотку американцам. («Аха».) Были даже редкие мастера русского позолотного дела — их доставили чуть не из-под Москвы. Шахтеры, плотники, столяры, инженеры, учителя, колхозники, кулаки, подкулачники, просто интеллигенты — а на самом деле, враги. Все это, ясный хрен, ярилось, стонало, выплескивалось в слухах. («Аха»). Война еще не началась, а японцы захватили Дальний Восток, немцы вошли в Москву, Сталин застрелился в Куйбышеве, страной руководят Ворошилов и Берия. Самых злостных болтунов майор голыми сажал на скамью посреди лагпункта. Ноги до земли не достают, попытка хлопнуть комара считается побегом. За три часа гнус высасывал человека насухо.
Так шла жизнь.
Через много лет именно Кум явился к Антону со старичками.
«Вот спалить бы Большую лиственницу». — «А чем она вас достала?» — «А молодежь ладится. Дойти до дерева нельзя, а стремятся. Считается, что приложишь руку к коре, ничем больше заниматься не надо, такой дает ум». — «А чего же тут так мало умных?» — удивился Антон. — «А до дерева дойти не просто. Болотная бабка воду мутит». — «Какая еще бабка?» — «Болотная. Вся в шерсти. Под Большой лиственницей звери и лесные общаются, а она этого не любит. Недавно нашли молодого охотника в Мертвой пади. Понятно, шел к дереву, а Болотная бабка голову ему заморочила. Лежит в клюкве, как в кровавой испарине, и лицо такое, будто умер с тоски. Тоска — она ведь ломает почище ревматизма». — «Да если дойти невозможно, зачем пробовать? Тем более, мы. Как дойдем?» — «Ну вы-то просто. Туда и зеков гоняли, они о счастье не думали, поэтому доходили. Чтобы понять — надо духу в осиянности быть. Это не каждому дано. — Переминались, покряхтывали: — Спалить бы дерево. Так сказать, высшую меру. Социальной защиты».
Уговорили. Ушли в тайгу.
Кум — проводником, с ним Антон и Харитон.
Взяли пиропатроны. Не пилой же двуручной бороться с загадочным деревом. Решили, рванем от души, напугаем Болотную, лесных разгоним. Если зеки доходили, то и мы дойдем, это точно. Пройденный путь Антон отмечал вешками. Дарвинисту это не нравилось. Топал большой ступней. «Дорогу подсказываешь Болотной».
Ушли и нет никого. Девять дней не было.
Потом из утреннего тумана вышел на берег оборванный Харитон.
Молча оттолкнул лодку от берега, погреб к сонному теплоходу. Еще из лодки стал орать: «Снимайтесь с якоря!» — «А хозяин где?» — спросили с борта. «Теперь я хозяин! Снимайтесь! Нет Антона. Болотная утопила!»
Так поняли, что Харитон только и остался в живых.
Но неделю спустя (теплоход ушел), прихрамывая, выбрался из тайги Кум.
«Где Антон?» — кинулись к нему. А он поморщил огромный лоб, переступил короткими ногами со ступни на ступню: «Болотная бабка утопила». — «И Харитона утопила?» — «И его». — «Так уплыл же Харитон! Сами видели!» — «Ну, значит, не утопила, — мрачно согласился Кум. — Вернется».
И оказался прав.
Потеряв партнера, Харитон стал приплывать каждый год.
Теперь, правда, как брат Харитон, но все равно с товарами.
Евелина с печалью («Аха»), Евсеич с гордостью посматривали Святого. А он вдруг начал бледнеть. Все слышал, может, так слова подействовали. Или коньяк. «Отцы ваши ели сахар, а зубы у вас сыплются…»
Предупреждая меня, Евелина прижала пальчик к губам.
Длинные руки Святого пришли в движение. «Отцы ваши ели сахар…»
Сбив со стола рюмку («Аха»), брат Харитон, как во сне («…а зубы у вдс…»), потянулся к замершей Евелине. Пробежал пальцами по длинному ряду перламутровых пуговичек («…сыплются…»). Как по пуговичкам гармоники. А Евелина не отпрянула. Опустила веки, даже подалась навстречу. Перламутровые пуговички покатились по ковру, из распахнувшегося шелка выкатились смуглые груди — в жадные ладони совсем ослепшего брата Харитона. — «Левую ногу тебе прострелят…» — Глазау него выцвели, казались слепыми. — «Пулей?» — закатила такие же сумасшедшие глаза Евелина. — «А то… Терпи… Хромоножкой станешь…»
Глава четвертая
ФИАЛКА ДЛЯ КУМА
12
Легкий туман плыл над протокой.
Дым над трубами. Полная оторванность от мира.
Человек в застиранной рубашке присел рядом на бревнышке:
— Ты чей?
— Да так. С теплохода.
— А я врач.
— Поздравляю.
— Теперь все больше по справкам.
— Здоровые? Мало болеют?
— Да как сказать? Но справки все равно нужны.
— От чего?
— От испуга.
Я посмотрел на врача и он пояснил. Охотник прицелится в белку, а лесная вдруг выскочит — ухнет. Обделаешься с испугу. В другой раз уснешь у костерка, а она на тебя мокрой травы навалит, ряски. Пахнешь потом. Недавно татарин на мельнице видел лесную. Голышом, мохнатая. Выскочил почернелый, волосы над головой торчат, как зонтик. У лесной, говорит, морда тарелкой. Медная. И волосы по часовой стрелке завернуты. Когтями по паркету тук-тук.
— Какой же паркет на мельнице?
— Ну это я так, к слову, — признался врач. — Но такую пусти на паркет, точно стучала бы. Я в справках так пишу: «Освобожден от всех видов работ. Даже от подконвойных. Болезненные последствия встречи с Болотной бабкой».
— Антону тоже давал такую?
— Ну, кого вспомнил! — протянул врач. — Я клятву Гиппократу давал. А Антону ничего не давал. Человек тихий, выращиваю свиней, как все. Выделяться не хочу, но свиньи у меня чистенькие, хоть переднички на низ надевай. Сам-то белье ношу черное, чтобы сильно не маралось. Бедный человек обязан хорошо пахнуть, — доверительно выдохнул он. — Это звери бедны. У них никаких вещей нет!
13
На несколько дней обо мне забыли.
Врач таскал меня по домам. Правда, люди на расспросы о лесных отнекивались, а об исчезновении Антона вообще отказывались говорить. Пропал и пропал, чего теперь? Тайга знает, кто ей нужен. Татарину, затащив меня в его избу, врач сказал:
— Вот совсем ничей человек.
Татарин обрадовался, но жена даже не обернулась. Зачем ей ничейный? Никому не принадлежу, значит, и ей не принадлежу. Звали ее Наиля. Жарила яичницу, переступала босыми ступнями по некрашеному полу. Ступни огромные, как ласты. В чугунной сковороде шипело, взрывалось сало. Со стен присматривались к нам лаковые родственники. Эти милые окровавленные рожи на фотографиях. На уровне дриопитеков, только что сочинивших каменный топор.
Татарин похвастался:
— Прошлой зимой умер у нас дед Филипп. Видишь? — выставил ногу с огромной ступней. — Вот ты все расспрашиваешь про Антона. А Антон что? У него и нога была обычная, и сам человек обычный. А вот удеда Филиппа нога была даже больше моей. Сказался фактор, — умно ввернул он, пытаясь пригладить торчавшие над головой черные волосы. — А руки короткие, — огорченно выставил крепкие руки. — Даже короче, чем у меня. Я, конечно, молодой, чтобы давать какие-нибудь полезные советы по здоровью, но дед Филипп прямо говорил: при таких-то ступнях зачем нам длинные руки?
— Сука, — мотнула головой Наиля.
Я посочувствовал. Спросил, страдает ли таким Кум?
Татарин сразу же покосился на жену. Ясный хрен, страдает. Чего бы ему не страдать. На нем тот же фактор сказался. Только Кума тут редко видят.
— Брата Харитона боится?
— В самую точку, — кивнул врач.
— А чего ему бояться брата Харитона? Он же Святой.
Татарин отвел глаза, а Наиля отчетливо щелкнула челюстью. Не люди, а углы какие-то, неодобрительно подумал я. Не хотели они говорить об Антоне, не хотели говорить о Святом. Все их раздражали. Не хотели даже о лесных говорить. Зато татарин плеснул в стаканы. Волной запаха сбило в полете муху, рожи родственников на стенах оживились. Я так понял, что в деревне Кума не любят. Он дарвинист, он любит цыганские песни. Поты лыты мяты пады. Настоящий мичуринец. Жить ему дают, но без особенной любви. Понятно, лоб у Кума высокий, не сразу поймешь, что творится за таким лбом, но при надлежащем руководстве в общем разбирался в окружающей обстановке, увязывал увиденное с линией партии. С шестнадцати лет служба отечеству. Преодолел путь от вольняшки разнорабочего до старшего конвоира.
— Сука!
Даже бабу имел из Питера.
— Суку! — пояснила Наиля, бросая на стол тарелки.
В правах потребителя ленинградская баба не сильно разбиралась, да и была поражена в правах. Под кличкой Фиалка обслуживала конвой. Тело, как у физкультурницы. Перед самым ее появлением в лагпункте ушел от Кума старый кот с отрубленным ухом, может, заранее почувствовал беду, хотел отвести ее от хозяина. А Кум не понял. Он в тот день стрельнул сразу трех беглых врагов народа («ЧК всегда начеку!») и получил на руки чистыми шестьсот сорок пять рублей. Майор Заур-Дагир всю сволоту к вечеру загнал в бараки. Фиалке подарили лаковые туфли, взятые из вещей одной («Суки») лишенки, полностью пораженной в правах. За деревянным столом сели восемнадцать человек охраны — все в отглаженных, перетянутых портупеями гимнастерках, с ромбами в малиновых петлицах, с орденами, с почетными знаками. От души радовались успеху товарища. Только к вечеру спохватились — нет Фиалки!
Вот весь день была на глазах, а сейчас нет.
Прошмонали все бараки. Прошмонали всю тайгу. Нигде ни следа, пусто.
Так и записали ее в беглые, а Фиалка через три года явилась. Без справки об освобождении, но с двумя грудными ребятенками на руках. Ссылалась на лесных, будто они ее утащили силой. По горячке хотели бабу шлепнуть, но майор не позволил; позвонил Вождю. Телефонная линия сюда не дотягивалась, но на деревянном простом столе майора Заур-Дагира с первого дня стоял черный телефонный аппарат с ручкой. По необходимости майор наливался нехорошей кровью, срывал трубку, ручку крутил и кричал в нее: «Барышня! Иосифа Виссарионовича! Срочно!» А дождавшись ответа, лепил в лоб: «Иосиф Виссарионович! Ну что делать с этими врагами народа?»
Вождь дурного не посоветует.
В случае с вернувшейся из тайги лишенкой спросил: «Из города трех революций?» («Сука»). Услышав ответ, подсказал: «Отдайте Фиалку Куму». Дескать, парню ему в зачет. И служит хорошо, и строгать ребятишек не надо, как бы вот на готовенькое.
Так и поступили.
Кум Фиалку держал в строгости, она от этого умерла.
А вот ребятенки выжили. Такие прусские загривки наели, что Кум стал их побаиваться. Показывал картинки в растрепанной книге «Рукопашный бой с диверсантами». Учил правильно отвечать на вопросы типа: «Эй, пацан, ты с какого района?» или «Закурить не найдется?» Говорили ребятенки плохо, ничему хорошему так и не научились, но не боялись убегать в тайгу. Там чем-то питались. А то загонят в бурелом отчаявшегося медведя. «Ты, пацан, с какого района?»
14
После первых трех стопок Наиля выложила фотоальбом.
Дерматиновый, тяжелый. На подкрашенных фотографиях плаксивые бабы в пуховых платках, в стеганных телогрейках, суровые мужчины в лагерных бушлатах, в ватных штанах. Врач пояснял: «Этому выписывал справку… Лесные его били в тайге… Сильно боялся…» Трудно было поверить, что такие мордастые мужики могут бояться какой-то Болотной бабки. Но врач убеждал: «И этому выписывал… Артист… Болтал, будто бывал в Кремле с концертами. А Болотную увидел, пришлось откачивать…»
— Сука!
Другой небритый мужчина тоже считался у Наили сукой, хотя служил всего только бакенщиком. Каждое утро проверял огни на реке. Однажды утром увидел купающуюся в реке Болотную бабку и к бакенам не поплыл. Дальше хуже: давление, запах изо рта, руки дрожат, отрыжка. Предполагалось, что начальство, прибывшее в этот глухой угол по факту выброса на мель каравана барж с ценным грузом, учтет справку врача, но что-то там не срослось — дали мужику по рогам.
— А лесные?
— Они на фотках не получаются…
— Суки!
— А где они прячутся? Почему с вами не дружат? — засыпал я всех вопросами. — Может, это они увели Антона? А? Если уводили Фиалку, значит, и Антона могли?
— Может, и могли.
Татарин перелистнул лист альбома. Маленькое хитрое личико, пронзительные глаза, высокий лоб.
— Кум, что ли?
— Видишь, сразу узнал.
— Он-то, наверное, все знает про Антона?
— Может, и знает. Только не скажет. Ты зря не пошел на заимку…
— Сука!
— …поговорил бы с ним?
— Как я один пойду? Как мне узнать дорогу?
— Почему один? С братом Харитоном, — покивал татарин. — Вижу, что ты хорошо питаешься и много спишь. Пошел бы с ним, все бы и прояснилось.
— Как бы это я с ним пошел? Он на теплоходе спит.
— А вот сказался фактор. И на тебе сказался, — умно сказал татарин. — Ушел брат Харитон. Поздно вечером ушел. Сперва ведь на лодке плыть надо. К Большой лиственнице ушел, к волшебному дереву. На этот раз повел девку.
Глава пятая
НАРУЧНИКИ
15
Напился я.
Но утром проснулся, будто толкнули.
Сам проснулся. Собрал рюкзак, сунул в карман спутниковый телефон.
Подумать только, ушел Святой! Тайком! Без меня! Понимал, что ушел он не тайком, да никто и не обещал мне дальних прогулок; тропа виляет по самому краю болота, тянется через сухостой, малинники, кое-где помечена вешками, кое-где подперта болотными «окнами» — эти подробности я выпытал у татарина и у врача. А добраться до начального пункта — скалы на берегу — можно на лодке. Обычно Евсеич привязывал лодку с внешней стороны теплохода. Невидимая, она тыкалась в борт, пускала по воде светлую рябь.
На воде и комаров нет.
16
Плыл.
Взмахивал веслами.
Боялся пропустить песчаную кромку берега и голую треугольную скалу, под которой швартовались когда-то баржи с врагами народа.
17
Песок поскрипывал.
Я знал, что скажу брату Харитону, когда догоню его.
«Привет, — скажу, — обдолбанный буратино! Тебе деньги заплачены зато, чтобы единственный пассажир увидел все, что можно увидеть в путешествии по реке. А я что вижу?» И все такое прочее. Может, про Антона спрошу. Видит Святой сквозь пласты времени, тем лучше. Пусть вычислит определенные силы, пославшие меня за ним.
Лодку я припрятал в прибрежном тальнике.
Взобравшись на косогор, увидел вешки, расставленные давным-давно.
Многие покосились, даже упали. Может, Антон их ставил, я ведь теперь шел по его последнему пути. Под вечными елями царил сумрак. Не к месту вдруг вспомнил, как одному моему приятелю девчонка (он отказался на ней жениться) шепнула на лекции: «Хочешь?.. В последний раз…» Ему бы, дураку, насторожиться, а он попер ночью в чужую общагу. Нежность взыграла. Ведь в «последний раз»! Говорят, это как в первый. Без стука толкнулся в обозначенную девчонкой дверь, воображение рисовало непосильные прощальные ласки. Кричать нельзя, никаких стонов, сжать зубы, молчать! За всеми стенами завистливые уши. В таком ожесточении, в таком неистовстве били моего приятеля сначала в темной общежитской комнатке, зажав потной ладонью рот, затем в женском туалете. Для устойчивости пытались усадить на унитаз. Наконец спустили с лестницы. Ему бы уйти с достоинством, так нет, стал отряхиваться, ворчать, что-то показалось ему обидным. Пошел на поводу определенных сил. Тогда те двое сверху спустились и гнали его еще два квартала.
Чахлая растительность.
Тяжелые, как головы, кочки.
Сыч в отдалении хохотнул: «Ты с какой улицы, пацан?»
Я не успел ответить, потому что метнулась за корявыми остовами сухих елей бесшумная тень. Сгорбленно, легко, с какой-то звериной точностью. Росомахи, кажется, питаются исключительно живым мясом… Бьют жертву так, чтобы ее только парализовало… Может, Антон не погиб, а одичал, кочует по тундре, возвращается в тайгу, купается вон в том озерце… Хотя, вряд ли. Тянуло от того озерца, как от бердского автобуса.
«Кто ел из моей чашки?»
«Кто сидел на моем стуле?»
«Кто спал на моей медведице?»
Надо было уговорить татарина пойти со мной. Или хотя бы врача. Все-таки спутник, все-таки не так страшно. А то ведь мелькает тень, точно мелькает. Я даже не удержался, крикнул:
— Кто ты?
Ответа, конечно, не последовало.
«Около двух часов утра пробудился я от глубокого сна и отчетливо услышал тяжелые шаги по мерзлому снегу. Потом издалека, из таежной чащобы, донесся гортанный звук, ни на что не похожий…»
В таких пересказах лесные (дикие) люди всегда выглядят олимпийскими чемпионами. Бегают, прыгают, взбираются по отвесным стенам — камни, ручьи, заледенелые поверхности им нипочем. Прыгают без шеста, переплывают реки, взбираются по косогору. Блохи не кусают их, мороз не тревожит. Найдя чашку, оброненную человеком, водят по ее дну пальцем: «Отверстия нет». Потом переворачивают: «И дна нет».
— Ты кто?
Сгорбленная тень затаилась.
Лесная дева, подумал я. Можно повесить штаны в кустах, она на них клюнет.
Клюнет, сама пойдет в руки. Привезу деву в Питер. Прямо на «Интерпресскон» — конвент фантастов. Сидорович с дерева упадет, когда такую увидит. Познакомлю ее с Борисом Натановичем Стругацким. С ним Лесная дева разговорится, главное, не оставлять ее потом наедине с Брайдером и Чадовичем. Среди писателей есть всякие, даже врачи, все равно лучше не оставлять Лесную деву с Брайдером и Чадовичем. Пусть поговорит с Борисом Натановичем, этого ей хватит на всю жизнь. Под Большой лиственницей, собрав зверей и соплеменников, будет рассказывать, как Борис Натанович деликатно посвистывая и постанывая на языке лесных, указал ей на то, что жизнь потихоньку налаживается…
— Ты кто?
Нет ответа.
Я готов был вернуться к лодке.
Холодок страха потом заливал спину.
Я чуть не заорал, когда впервые за последний месяц вдруг затренькал, задергался в кармане спутниковый телефон. Или я вышел из некоей мертвой зоны, или Роальд, наконец, решил дать мне ценные указания. Указания.
«Что ж ты, сука?..» — заорал я, включая кнопку входа.
Но откликнулась Архиповна: «Ой, ты чего?»
«Напугала!» — выдохнул я с облегчением.
«А ты ждешь звонка?»
«Конечно».
«А мне не сообщил, что уехал в область. Еле до Роальда дозвонилась. Ты там не пьешь?»
«Нечего тут пить».
А она уснуть не могла в Пекине. Валялась на многих мелких китайских подушечках. Стонала непристойно: «Ох, ты бы видел, Кручинин! Везде шелк, прямо скатываюсь с постели!»
Связь прервалась.
Я вытер вспотевший лоб.
Если поймаю лесную, непременно привезу в Питер.
Володя Ларионов влюбится в деву. Етоев тоже. Он вепс. Этим все сказано. И Романецкий зря говорит про аллергию. У одной девушки, например, была аллергия на мужскую сперму, вот это фокус! Если впереди болото, вернусь. Если гнус навалится, тоже сбегу к реке. Там, у воды, надежнее. У воды всегда надежнее. Кстати, Антон запросто мог воспользоваться водой. Может, его даже не убили. И не потерялся он, а сознательно кочует. В деревне ведь никто не говорил о нем, как о покойнике. «Еду и выпивку для горстки подлецов!» Это он хорошо говорил. Войду в Питере в бар под руку с мохнатой Пукающей коровой, так и потребую.
За сухими елями снова мелькала тень, опять неприятно бесшумная.
— Кто ты? — крикнул я в еловый сумрак.
— Я! — ответил заикающийся голос.
— Кто это я? — заорал я в полном ужасе.
— Т-т-ты? — не понял заика. — От-т-ткуда мне знать?
18
Оказывается, меня ждали.
Заика только прикладом меня не подталкивал.
— Ш-ш-шляются, суки!.. Выт-т-таптывают траву!..
Никакой травы под ногами не наблюдалась. Шуршала перепрелая хвоя, заика покрикивал:
— П-п-пошевеливайся!
Многолетнее соседство с лагпунктом не прошло для деревни даром.
Не зря мужики в клубе покуривали в ладошку. Я даже начал подозревать, что заика представляет не что иное, как определенные силы. Но он вывел меня к заимке.
Небольшая изба.
Срублена в лапу. Нижние венцы из лиственницы.
Внутри нары и железная печурка с трубой, выведенной в оконце.
На нарах сидел, откинувшись на стену, брат Харитон. Он обрадовался, увидев меня, черные усики дрогнули. «Видишь, — сказал, — как дух в тебе бродит». Светлые кудри путались с волосами прижавшейся к нему Евелины. «Ничего на свете мне не надо…» В распущенном состоянии волос у нее оказалось так много, что все плечо Святого было покрыто длинными рыжеватыми прядями. Меня грубо толкнули на скамью, намертво пришитую к полу и к стене кованными железными скобами. Потрескавшееся стекло в оконце с трубой совсем запылилось, но дверь наружу была открыта. Заика буркнул: «Ну я тут рядом».
И вышел.
«Ты, пацан, с какой улицы?» — хохотнул вдали сыч.
— Вот как дух в тебе играет, да? — сказал Святой так, будто перед ним на скамье сидела несчастная Маша. — Наверное, думал, что своей волей идешь? А вот нет, не по своей, — засмеялся, крепче прижимая к себе Евелину. — Определенные силы. Все они. Дунут-плюнут, а люди трясутся, как холодцы.
Евелина прижалась к нему крепче:
— Аха.
— Ничего своего, все чужое, — выдохнул Святой. По-моему, он даже не видел меня. Не знаю, что ему казалось, но обращался он как бы и не ко мне. Даже не знаю, что ему представлялось, когда все-таки вперял в меня взгляд. Может, определенные силы. — Все идут. Только осознанность не всем открыта. Многое увидишь, многому не поверишь. А принесешь новости, кого они обрадуют?
19
-Аха…
Глаза подведены, шея закутана.
Не обязательно от комаров, подумал я. А Святой опять засмеялся:
— Все предадут. Всех обойдешь, все откажутся.
— И она? — указал я на Евелину.
Святой даже не удивился.
Крикнул:
— Артемий!
Заика вошел.
Умело прижал меня к стене. Клочья сухого мха оцарапали щеку. Щелкнули наручники.
— Защита? — выдрался я из его рук, огромных, как рукавицы. — От чужих программ?
Святой покачал головой. Он точно меня не видел. Прижимал Евелину крепко, но и ее не видел. Со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка. Наиля точно назвала бы ее сукой.
Глава шестая
ФИОЛЕТОВЫЕ ГАЛИФЕ
20
Все ушли.
Наручники позволяли сидеть или лежать.
Так всегда бывает, решил я, когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках и спортивных штанах. Даже до двери не мог дотянуться. Подозрения мадам Генолье теперь не казались мне безосновательными. Безумно испугался, когда в кармане затренькал, задергался спутниковый телефон.
Роальд? Архиповна?
Но звонила Маришка.
«Кручинин, вы мне, наверное, изменяете?» — тоже грузила меня своей программой.
«Нет, просто у меня активная жизненная позиция», — попытался отбиться я.
«Смешной пупсик! — она, конечно, с меня угорала. — Хотите, зайду?»
Я представил, как она поднимается по лестнице, звонит и, не дождавшись звонка, открывает незапертую дверь. Черная мгла выгоревшей квартиры, вода, налитая пожарниками, запах пожарища. Маришка точно угорит. Когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках, обязательно попадаешь в центр грандиозных событий.
«Где ты взяла этот номер?»
«Заезжала к вам на работу».
«Видела Роальда?»
«Ну да. У него и взяла».
«Разве он не сказал, что я в области?»
«Нет. А вы в области?»
«Вот именно. И не могу дозвониться до Роальда. Позвони ему. Скажи, что я жду звонка».
«А вы зайдете ко мне?»
«Когда вернусь».
21
Не могу сказать, что уснул сразу.
Но уснул. И проснулся только от чужих шагов.
Кто-то кхекал, бродил вокруг избы. Гей-та гоп-та гунда-ала задымила дундала. Дверь была открыта шире, значит, в нее заглядывали, неизвестный знал, что я пристегнут наручниками. «ЧК всегда начеку». Значит не Антон. Тот потребовал бы еду и выпивку для банды подлецов. Неизвестный вслух дивился следам, оставленным перед заимкой. Вонючий дымок махорки заносило в двери. Известно, что в любой толпе два дурака сразу почувствуют и найдут друг друга. Проём как бы закрыло тучей и я увидел на пороге сутулого старичка в застиранной лиловой гимнастерке с пустыми дырками на груди, проверченными для орденов, в бесформенных лиловых галифе. Точнее, когда-то они были такими, теперь все выцвело, как чернила. На голове, длинной, как еловая шишка, плоская кепка с коротким козырьком. На ногах обмотки.
— Чего тебе? — погремел я наручниками.
Старичок осторожно приставил к стене карабин. Так, чтобы я до него не дотянулся.
— Фамилия?
— Моя?
— Фамилия!
— Кручинин.
— Инициалы?
— С.В.
— Статья?
Я понял, что вижу Кума.
Дарвиниста из конвойных войск.
Кто бы еще стал интересоваться моей статьей?
Гей-та гоп-та. Ноги короткие. Вдвое короче, чем туловище. Ступня огромная, почти как сама нога. И лоб совершенно неожиданный, будто чужой. Сократ с личиком карлика. От такого всякого можно ждать. Гундаала. Галифе делали Кума похожим на флакон. «Общие подконвойные работы». Что-то он там такое напевал, пришептывал. Присев на порожек, вне досягаемости, свернул длинную «козью ножку». Щелкнул бензиновой зажигалкой, явно самодельной, обшарил избу колючими глазками. «Высшая мера социальной защиты». Словарь какой-то нечеловеческий. Курил в ладошку, скрытно. Испугался, услышав телефонный звонок, но виду не подал.
Архиповна все же выспалась. Китайские друзья привели ее в ресторанчик. Конечно, зеленый чай, экзотические закуски, «Большая Тайна Китая», специально адаптированная к желудку белого человека. «Все равно крысячьи хвосты. Меня чуть не вырвало». Зато хвосты подавали на раскаленной сковороде — все шипит, пузырится. У меня слюна потекла. Необычное черное мясо, масса трав, запах навоза. «Много специфических трав, — подчеркнула Архиповна. — Слышь, Кручинин? Некоторые несовместимы с сексуальной сдержанностью».
— Баба? — нехорошо поинтересовался Кум.
Я кивнул.
— Тут к тебе еще лесная заглянет.
Глаза колюче блеснули. Встал и, не оборачиваясь, вышел.
Вернись, падла, буравил я взглядом его удаляющуюся сутулую спину. Прондэ-андэ-дэнти-воля. Вернись, сволочь, дарвинист хренов! Сколько лет этим бывшим лиловым галифе, просторным, как туча? Вернись, сволота, сбей наручники! Тады рунды дундаала. Освободи человека! Но Кум даже не обернулся.
22
Тут к тебе еще лесная заглянет.
Что он имел в виду? Болотную бабку?
«Я может некультурная а мне нравится как ты смотришь. Все говорят что это сказка а я все равно хочу». Если лесная умеет писать… Вряд ли… Записку, показанную мадам Гено-лье, написала не лесная. Тут что-то другое. Я много читал про сосквачей, тхлох-мунгов, йети, снежных людях, лесных. Про снежных дебилов тоже читал. Трудно ли придумать ужасное волосатое существо, бегающее босиком по снегу? Отгоняя эти мысли, попытался думать об Архиповне, но чудесный профиль обрастал неопрятной курчавой шерстью; попытался думать о Маришке, но смешной пупсик угрюмо хмурился, у него появлялся слишком высокий лоб. «Бесспорно, вырисовывающаяся на фоне неба фигура держалась совершенно прямо, — вспомнил я. — Вся покрыта шерстью, никаких одежд. Отпечатки пяти пальцев и подъема были совсем четкими…»
Никаких одежд.
Почему-то это ассоциировалось с мадам Генолье.
А вдруг сюда правда припрется мохнатое озабоченное существо, оставляя четкие отпечатки пяти пальцев и подъема? В наручниках не отобьешься. Если даже это просто одичавший предприниматель по имени Антон, все равно не отобьешься.
23
Луна вышла, отбросила смутные тени.
За дверью по остывающей поляне потекли нежные полоски тумана.
Весь день без еды, без воды, с пристегнутой наручниками рукой. Голова кружилась. Я нисколько не удивился, расслышав тяжелые шаги. Нуда, Кум предупреждал. Тут к тебе еще лесная заглянет. Но не могла Лесная дева шагать так тяжело, в четыре ноги, дышать громко. Настоящие толстые прусские затылки. Кто там говорил про Фиалку, вернувшуюся из тайги с двумя ребятенками? Ну да, татарин… Когда баба вернулась, Вождь вроде как благословил Кума на все готовенькое… Значит, это те самые ребятенки…
— Чикембе? — осторожно позвал я.
Братаны остановились. Пугливы не по годам.
Торчали над полосками стелющегося тумана, как чугунные суслики.
— Чикембе?
Медленно повернули головы.
— Есть булавка? — показал я жестом. — Или заколка?
Ничего такого у них не было и не могло быть. И я их ничуть не заинтересовал. Может, в здешней тайге часто спрашивают булавку, заколку, окликают по-монгольски, — не знаю. Как бы то ни было, братаны мною нисколько не заинтересовались. Всяких, наверное, повидали, их что-то другое влекло. Опустились на четвереньки, бесшумно нырнули в нежный туман.
Глава седьмая
ЛЮБОВЬ ЗЕМНАЯ, ЛЮБОВЬ НЕБЕСНАЯ
24
Был у меня приятель.
Из любого пустяка делал трагедию. Как Шекспир.
Часто видел цветные сны, научился их классифицировать. Разделял на нейтральные, страшные и те, которые хочется увидеть еще раз. Любил уют, хорошо приготовленные обеды, модную одежду, а просыпался в прокуренной комнате — на столе носки, тетради с конспектами, китайские кеды. В конце концов чудесную способность видеть цветные сны он потерял и из замечательного собеседника превратился в нервное, угрюмое, ничем не защищенное существо. То есть полностью подпал под влияние определенных сил.
А мне снилась Архиповна.
Вся в черном — легкая на снеговом, на белом… Идет и черным не пугает белизны…
В темноте бесстыдно шуршала, наклонялась, тяжелые длинные волосы падали налицо. Теплыми пальцами вела по моему плечу, отдергивала руку, будто обжигалась. Всем существом чувствовал, как Архиповна сильно жалеет меня. Может, при ней и булавка была, но я сдерживался, хотел чтобы сама догадалась. «Не бойся», — шепнул, когда пальцы Архиповны коснулись наручников. Вместо ответа она прижалась ко мне небритой щекой. «Лесной травой пахнет…» — неуверенно шепнул я. В ответ она промычала сладко. — «Или дикими ягодами…» — Она опять промычала. Может, хотела спросить: «Кто тебя пристегнул к скобе?»
Я очнулся.
Пахло горьким.
Зудел одинокий комар и дверь в избу была широко растворена.
— Чикембе? — в страхе закричал я.
Во времена Чехова и Толстого даже самый маленький писатель был больше, чем писатель, а сейчас самый большой — меньше. Я уже не был уверен, что привезу лесную в Питер. Несколько звезд светилось в пыльном оконце. Где взять силы? Если брат Харитон черпал их прямо из Космоса, почему не смогу я? Пещерной мыслью, синей плесенью. До полюса тут ближе, чем до ближайшей железнодорожной станции. Здесь все возможно. Время страшных чудес пришло. В лунном свете я видел иссушенное тельце жалкого лесного цветка, оброненного на пол. Говорят, после секса укорачиваются ноги. Может и так, рулетки при себе я не имел. К тому же, секс во сне — это всего лишь секс во сне. Не больше. Звезда в оконце мерцала. Для чего мы живем? Чтобы получить представление об окружающем мире? Смешно. Изнасиловать могут и в дорожной пробке. Почему Святой сказал мне, что я многое увижу, но многому не поверю, принесу новости, а они никого не обрадуют?
В лесу раздались какие-то голоса.
Гей-та гоп-та гундаала?
Нет, только не это.
25
Маленькая плотная мышь суетливо металась по избе.
Почему-то Архиповну это не пугало. «Где ты отрастила волосы, когда успела?» — спросил я во сне. — «В Китае, — нежно выдохнула Архиповна. — Волосы не дети, в Китае их можно выращивать сколько угодно». И спросила жалостливо: «Хочешь пить?» Медленно двумя ладонями опустила мою голову к грудям. Выгнулась. Направляя шепнула: «Вот так… Так… Будем голодать, всю семью прокормлю…»
Я жадно присосался.
Грудь упруго ходила в моих губах.
Я боялся ее потерять. Нежность молока, сладость млечная. Ничего не бывает лучше. Теперь никаких вин, никакой водки. — «Тебя не кормят?» — Мне показалось, что Архиповна жалеет меня. Но женщин не поймешь, их чувства всегда изменчивы. Во сне я жадно ловил губами упругую пушистую грудь. Никогда в жизни не снились мне такие сны. Моя осознанность катастрофически падала, потому что я полностью подчинился желаниям Архиповны. И хотел этого.
«Общие подконвойные работы».
Сыч хохотнул в тайге. Рука затекла.
Я проснулся и с трудом сел на скамье, вслушиваясь в предрассветную тишину.
Распухший язык больше не затыкал рот. Он даже не казался распухшим. И пить совсем не хотелось. Неужели во сне можно утолить жажду? Когда я расскажу этот сон Архиповне, она растрогается. Женщинам нравится спасать мужчин, а она ведь меня спасла, думал я, разглядывая в пыльном окошечке изменившийся рисунок звезд. Даже побряцал наручниками для убедительности.
За избой застонали и я мгновенно замерз от ужаса.
Медленно провел пальцем по скамье. Влажно. Запах молока.
За открытой дверью в нежнейшем, как бы даже светящемся тумане, доходившем им до бедер, снова появились братаны. Теперь не как суслики, а как доисторические чугунные локомотивы. Маленькие лобики морщили в чело. Ворочали тяжелыми волосатыми головами, как кочками, выслеживали стремительную тень. Мелькнула волосатая нога в лунном свете. Плечи — как в серебристой хвое. В лунном свете все казалось неверным, текло, плавилось, но Кум не зря выкармливал братанов мясом. Один внезапно нагнулся (влажный свет облил его чугунные плечи) и жадно запустил толстую короткую руку в туман. Шарил в нем, как в молочном ручье. Другой тоже насторожился, свистнул. Стремительная тень метнулась из-за ели, прорвала туман, как влажную стену, впилась зубами в шею братану. А может это был поцелуй. Не знаю. Ночь сразу пришла в движение. Второй братан завыл, зацокал. Бросился на помощь, упал. Все исчезли в тумане.
26
Зато в проеме дверей мелькнула рука.
Курчавая растительность, как на мужике Евтихиеве, много десятилетий украшавшем советские школьные учебники анатомии. Торчащие груди, покрытые шерстью в рыжее колечко. Лицо, как солнышко, в русых завитках, бессмысленная блаженная улыбка. Я так понял, что Лесная дева явилась окончательно спихнуть меня с ума. Попробовал отодвинуться, отсесть, пополз по скамье, но спина уперлась в бревенчатую стену, оцарапался, пристегнутая к скобе рука повисла в воздухе.
Запах пота и молока.
Запах влажной шерсти.
Лесная дева медленно провела горячими волосатыми пальцами по моему плечу, спустилась по руке, коснулась металла наручников. Толстые губы обиженно вывернулись, раздался негодующий стон.
— Поможешь?
Лесная дева не ответила.
Теплыми пальцами расстегнула пуговицу.
Ни одно дикое существо с таким сложным делом не справится.
Застонала от нетерпения. Груди в кудрявых завитушках. Пряди, падающие на низкий лоб. Круглое лицо, как в капоре, в шапке волос. Рыжеватый пушок, кудрявые завитушки. Вывернутые толстые губы, дымные глаза, в которых ни страха, ни ненависти. Медленно наклонилась, показывая желтые клыки. «Вы мне изменяете?» — спросила бы Маришка. Я леденел под теплыми волосатыми пальцами. Не обгадиться бы. Лесная дева печально поглаживала мое плечо, готовилась, может, впиться в глотку. Я подумал: на этот раз Архиповна меня не простит.
И как накликал: задергался в кармане мобильник.
Лесная дева метнулась к двери. Я выхватил телефон.
«Ты спишь? Алло, алло! Спишь?» — Я даже не сразу понял Архиповну. Пахло влажным. Мягкая рыжеватая прядка осталась на скамье. Я машинально сунул ее в карман, шепнул в трубку: «Сплю… Сны…» — «Страшные?» — сразу успокоилась Архиповна. И ободрила меня: «Вернусь, поженимся».
Глава восьмая
ИНВЕНТАРНЫЙ НОМЕР
27
В Интернете можно наткнуться на поразительные истории.
В одной таежной деревне женщина носила воду. Муж на охоте, речка на задах огорода. Вернулась, дверь распахнута. С ведром, как была, вбежала в избу, а там «голая дикая женщина с телом, покрытым редкими рыжеватыми волосками, сидит возле кровати и сует младенцу в рот одну из своих длинных грудей. Увидев вбежавшую мать, странное существо прыгнуло в открытое окно и исчезло».
Другая женщина попала в переделку похуже.
Вышла на улицу и пропала. Позже нашли в лесу платок, на нем следы крови. Так и решили — погибла. Даже справили поминки, а женщина вернулась. Правда, почти через год. Понятно, это лесной держал ее при себе, кормил кореньями и сырым мясом. Гей-та гоп-та. Накачала мышцы, все, как обычно, вернулась рожать. Узнав о таком, муж убил несчастную. Не знаю, проводились ли повторные поминки.
Но Интернет — жизнь выдуманная.
В Интернете предмет руками не потрогаешь, герои в нем виртуальные.
Они могут, конечно, присесть под кустик, выступить на людном митинге, прочесть полезную лекцию, устроить драку, но ощутить, услышать запах горечи, молока, пота, почувствовать тяжесть и настороженность теплой волосатой руки в выдуманном мире невозможно.
— А вот и я!
Евсеич жизнерадостно помахал на меня всеми руками.
— Сиди, сиди! — будто я мог вскочить. — Не пугайся.
Бросил на нары желтый портфель, поставил ногу на нары, бережно смахнул пыль с сапога, с любопытством осмотрелся, даже понюхал воздух:
— Кум приходил?
Я согласно погремел железами.
Евсеич понял. Извлек из-за пояса булавку, поковырялся в железах.
Я со стоном размял руку. Освобождение всегда прекрасно, но хорошо бы еще и перекусить, а? Молча шарил по нарам, не находя свой рюкзак. Унесли, наверное. Просто не верилось, что такое может произойти.
— Я тоже считал, что нельзя разорить целый совхоз, — без всякой логики сообщил мне Евсеич. — Там было столько умных людей, а я один. Сечешь? На, бери термос. Не обожгись. Выпей одну чашечку. Только одну, а то завернет тебя. — Непонятно осудил, потянув носом: — Любовь, любовь. Сегодня любовь и завтра любовь. Рутина. — Крупная лысина влажно поблескивала. Сразу видно, опытный человек. — К Большой лиственнице идешь?
Я кивнул.
После чашки бульона, вызвавшей резь в желудке, воспоминание о лиловых галифе Кума не вызвало дрожи. Поты лыты мяты пады. Почему надо было цеплять тебя наручниками? — удивился Евсеич наивному вопросу. Да по великим законам единого социалистического государства! Места тут глухие. Господь все видит, конечно, но некогда ему, он крутит всю небесную механику. За бывшим лагпунктом есть болото, в нем трупов навалено сверх меры. Как бревен. Лишних врагов народа выкашивали. Так и лежат целехонькие. Спасать их у Господа времени не было, хоть так помог. Возопят иерихонские трубы, они сразу встанут. Колоннами по четыре на Страшный суд! Там разберутся. Справедливость восторжествует. И мы с тобой доберемся до Большой лиственницы! Установим прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. Пора. Из-за меня, пожаловался он, семь сибирских городов спорят. Томск, Новосибирск, Колпашево, Тобольск, Нижневартовск, Кемерово, Стрежевой. Все хотели бы от меня чего-нибудь. Вот я, как брат Харитон, научусь заглядывать в будущее. Получу, так сказать, возможность для маневра. Возвращу людям потерянное. Дома куплю, молодые пусть рожают. А потом, со всеми рассчитавшись, уединюсь лет на триста. Спрячусь в каком-нибудь дальнем поселке. Домик с садиком, послушная женщина. Портфель у меня уже есть. Знания приобрету.
— А знания-то зачем?
— Вот глупый, — благодушно удивился Евсеич. — Да затем, чтобы дураков ссаживать с цепи, вот как тебя. У меня отец учился в артиллерийском училище. На День победы придумал вывесить звучный транспарант «Наша цель — коммунизм». Понятно, получил срок. По законам единого социалистического общества. Я всех озолочу, всех успокою, а потом уединюсь. Есть одно местечко на Алтае, может, там спрячусь. На горе несколько домиков, внизу скотская ферма. Зона неизвестной природной аномалии, — похвастался. — Спускаются молодые бабы к ферме за каких-нибудь пятнадцать минут, а обратный путь всегда занимает у них чуть не час. А если на ферму наведывается начальство, то вообще приходят только утром.
28
С Кумом сложнее.
Евсеич сам вспомнил о Куме.
В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.
Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше только лесные люди здесь по тайге бегали — голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках «скворцы» в форме, в кабинете — черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие («Крепко стоит на родной земле!»). Он единственный из местных присутствовал на многих допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно бывало обделывался.
«Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? — рассудительно спрашивал майор. — Ты ученый человек. Тебя для чего учили? — повышал голос. — Ты скажи, как нам завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? Как из него вытравить лагерный запах? В Москве, — напоминал Офицеру, — ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?»
Офицер беспомощно кивал.
«О лесных людях было в сожженных бумагах?»
«Не очень много».
«Но было?»
«Да».
«Передать фашистам хотел?»
«Да как же. Я наоборот — сжигал», — крутился антисоветчик.
«Значит, от нас хотел скрыть. — Майор прибавлял строгости. — По нашим сведениям ты офицер германской армии».
«Это верно», — соглашался Офицер.
«В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу».
«И это верно».
«На Кавказе укрывался от органов. На Алтае и в Сибири агитировал выступать против соввластей».
«И это верно», — безнадежно соглашался Офицер.
Худой, как скелет, написал такое признание. «Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы».
В лагпункте масса уголовников.
Социально близкие, а отношение к труду плохое.
Труд — основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только стволом винтовки. А Офицер работал всегда. Не важно, что враг народа, работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался презрительно. Какой к черту офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД — сам в золотых очках. В лагпункте Офицера всяко третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, Офицер сидит и портит глаза какими-то бумагами.
«Давай подробнее о лесных, — предлагал майор на допросе. — Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Сперва об этих лесных. Звери они или люди?»
«К человеку, пожалуй, ближе».
«Чем питаются? Почему не замерзают зимой?»
«А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего, — чесал худую руку Офицер. — Мелких зверюшек много. А насчет морозов, чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают».
«А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?»
«Скорее всего, сезонный окрас меняется».
«Ну, ну, — предупреждал майор. — Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!
Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать худому Офицеру. Лесные, кстати, отличились — тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им? Мало своей? Каждое утро достает вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: «Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?» — «А чего она?» — «Разлагает». — «Нет, приказа на бабку не было». — «Так некультурная же!» — возражал Кум. — «Зато социально близкая».
Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.
Это страшно не понравилось уркам. Стали бить Офицера на прогулках. А он как скелет, того смотри развалится. По суровым законам военного времени майор двух самых нетерпимых показательно расстрелял под проблемой — железной колючкой, раскатанной между столбами. Было у него такое право. А вейсманисту-морганисту назначил, кроме масла, помощников. Когда-то занимались разведением лошадей, подбирали упряжных пар определенного окраса. Один все знал о собаках. «Вот представь собаку без шерсти, — объяснял Куму. — Кожа у нее синяя, как у вурдалака. От затылка по шее до самого кончика хвоста — вся синяя. И чем синей, тем насыщеннее цвет шерсти. Выявляешь пигментацию головы, груди, горла, ромбика под хвостом — открываешь будущий окрас».
Это какие же невыносимые злодеяния в прошлой жизни нужно было совершить беспощадным интеллигентным очкарикам, что их не поставили к стенке, а наоборот давали теперь коровье масло? И живучие какие! Ударишь из нагана в затылок, а они все ползают.
«Если в заводской практике ставится задача — вывести породу овец с очень длинной шерстью, — объяснял забитый очкарик Куму, — то берем прежде всего самого длинношерстного барана и самую длинношерстную овцу, их скрещиваем. Среди полученного потомства также отбираем самых длинношерстных. Доходит?»
«А то!» — кивал Кум.
ЧК всегда начеку. В конце концов, поймали лесную бабу.
У Кума ноги короткие, а у нее еще короче. У Кума глаза пронзительные, а взглядом лесной выжигать по дереву можно. Поты лыты мяты пады. У него лоб высокий, а у нее волосы по всему телу. «Как у теленочка», — раскатал губу Кум. Завитушки по животу, в горячем паху, ниже. Наручников стеснялась, шмыгала носом.
«Имя?» — гаркнул майор на первом допросе.
Лесная не ответила. Только повела плечом, на котором под волосами остались синяки от железной хватки Кума.
«Настоящее животное без смысла, — рассердился майор. — Вечно у нас так. В городах мразь, в лесах животные».
«А вы ей водочки плесните, — радостно подсказал Кум, переступая большими ступнями. — Вы не пожалейте, не пожалейте, плесните, — облизнулся. — Животное она или не животное, это дело второе. Водочку-то все любят. Поты лыты мяты пады. Сразу личико просветлеет, слова появятся».
Майор не согласился.
Посадили лесную на цепь.
Скалилась.
29
-Пристегни его!
Кум появился внезапно.
Крутил лобастой головой, водил стволом карабина.
Сердитый. Я успел первым: пристегнул Евсеича. Бульон здорово мне помог. Евсеич даже огорчился: «Самая большая жопа, которая со мной случалась». Потопал сапогами в гармошку, без всякой обиды крикнул вслед: «Зря с Кумом идешь! Стрельнет он тебя под кустиком!»
Но стрелять Кум, кажется, не собирался.
Пришептывал что-то. Было у него свое на уме. Вел под елями, в сухой сумрачности.
Часа через два такой упорной ходьбы слева потянулся слабый кочкарник, впервые возникло над головами низкое небо, пыльная вода блеснула в болотных «окнах». Одуряюще потянуло смородиной. Еще смолой пахло, плесенью, грибами, потревоженной липкой паутиной. Кости, валявшиеся здесь и там, тоже пейзажа не оживляли. Подозрительные, надо сказать, кости. Может, и человеческие.
Смутные тени, неопрятный валежник.
А где кедры, нежные лиственницы, свет осиянный?
Где Лесные девы, под легкими ножками которых не пригибается трава? Где выбеленный временем скелет Антона, прикованный к корням сухой ели? Что скажу мадам Генолье, когда придет время разъяснить судьбу ее потерявшегося брата?
Когда-то вошел пароход в уединенную протоку, представлял я. Колеса шлепали. Свистел пар. Вонючую железную баржу к берегу подогнали. Ставили бараки, гоняли зеков на рубку леса, беспрерывно вращалось колесо времени. Из диких ребятенков вымахивали чугунные братаны. Все росло, двигалось.
А потом враз лопнуло.
Пришел теплоход (не пароход уже), с него спустились веселые люди. Потребовали: «Еду и выпивку для банды подлецов!»
— Эй! — позвал я.
Но Кум исчез. Не было его нигде. Вот только что топтал палую хвою, пришептывал, поругивался, опасно водил стволом карабина, и вдруг — нет его!
Останавливаться не стал.
Шел как шел. Помнил: шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Не понимал, чего хочет Кум. Решил бросить меня в тайге, скормить хищникам? Вряд ли. Пихты и ели, сливаясь в мрачный фон, здорово портили настроение. И пейзаж окончательно мне разонравился, когда с каменной гривы увидел я внизу мрачную долину, похожую на овальный кратер.
Вырубка. Пни. Шиповник.
Под низким небом — иссиня-черная стена тайги.
«Тоска — она ведь хуже ревматизма давит», — вспомнил я, глядя на покосившиеся «скворешни», ржавую проволоку, лысую больную землю.
Бараки — в три линии. В стороне отдельный двухэтажный дом. Может, для начальства.
Оглядываясь (куда же исчез Кум?), двинулся вдоль внешней линии бараков.
Углы выщерблены непогодой. Время все вычернило, привело в упадок. Ясно представил, как страшно завывала тут когда-то метель, как били по крошечным окошечкам свирепые снежные заряды.
Передернуло.
Остановился перед крылечком.
На нем стояла рассохшаяся деревянная бочка. Ничего такого особенного, но над ржавым обручем виднелась как бы подновленная надпись — Инв. № 63.
Тихонечко толкнул дверь барака. Ступил в темноту.
И сразу грохнул за моей спиной засов.
Глава девятая
ВЫСТРЕЛ
30
В бараке было сумеречно.
Все равно я разглядел надпись на скамье — Инв. № 52. Черная краска. Нисколько не выцвела. На столе красовалась другая — Инв. № 47. Доски пересохли, покоробились, но краску время не тронуло. Шелк, дощечки для гербария, чайничек, которому сто лет. Ни дощечек, конечно, ни шелка, но вот чайничек был. Закопченный, помятый. На жестяном боку также выведено — Инв. № 43. А на стене, сбоку от кирпичной печи, тяжело рассевшейся, изъеденной трещинами и пятнами обрушившейся штукатурки — запыленная, потрескавшаяся фанерка.
Скамья деревянная — 2. (На самом деле только одна — под пыльным окошечком.)
Стол деревянный -1. (Тут все соответствовало списку.)
Сковорода чугунная — 2. (Не видел я нигде сковород.)
Подставка для обуви…
Сейф стальной -1.
Венок из колючки…
На захлопнутых дверях действительно красовался мученический венок.
Он был искусно сплетен из колючей проволоки. Где-то я такой видел… Точно видел… Нуда, в деревенском клубе…
Чайник жестяной — 1.
Банка заварочная — 1.
Кружки…
Нож…
Нож был вычеркнут красным карандашом.
Стараясь не чихнуть, не закашляться, наклонился к низкому окошечку.
Пыльные лезвия битого стекла мешали видеть, но все было перед глазами: голая земля, сторожевая вышка, на ее окруженной перилами площадке — Кум. По гнилой лесенке, присобаченной к столбу, даже ребенку опасно было подниматься, но Кум каким-то образом поднялся. Привычно водил стволом карабина, не спускал колючих глаз со Святого и Евелины, сидевших внизу на широком обтрухлявленном пне. Появились они явно не сейчас, я их просто не видел, когда поднимался в барак. На моих глазах происходило что-то мне непонятное.
— Где Зиг? — крикнул Кум.
Вопрос Святому не понравился. Он что-то сказал Евелине, до меня донеслось сглаженное расстоянием: «Аха». Карабин не пугал Святого. Узкая ладонь гладила пень, густо, как молоком, облитый белыми лишайниками. Мне показалось, что я слышу, как звенят над Евелиной комары. Но это, конечно, показалось, хотя даже Кум иногда хлопал ладонью по голому лбу.
— Где Зиг?
— В надежном месте.
— Это где? — не принял ответа Кум.
Наверное, в частной клинике Абрамовича, подумал я. Но Святой не собирался ничего пояснять. У него были свои вопросы.
— Где Фрида?
Кум ответил, переняв его манеру:
— В надежном месте.
Но не выдержал:
— Нашел Офицера?
— Помер твой Офицер, давно, наверное, помер. — По лицу Святого было видно, что знает он неизмеримо больше, чем Кум. — Сам прикинь, столько лет прошло.
— Он Большой лиственницы касался, — непонятно возразил Кум.
— Если и так, — брат Харитон погладил прижавшуюся к нему Евелину по плечу, — зачем он тебе?
— Зига лечить.
— От чего?
— От дикости.
— Это не болезнь.
Кум явно рассердился.
— Сиди на месте! — крикнул он брату Харитону. — Стрельну!
— В меня? — В голосе Святого не было ни удивления, ни упрека. Только вопрос.
— А то! — Кум нехорошо засмеялся, но глаза отвел. Явно не хотел и не мог стрелять в Святого. — Зачем привел новеньких? Одного на подставу, другую бросишь по пути? ЧК всегда начеку! Изучил Фриду, вижу. Вижу, вижу, не вороти морду. Фрида — дура, идет на запах несчастья. Только, — хмыкнул он нехорошо, — спустил я с цепи твою приманку. Сидит на заимке твой шнырь с портфелем. Нынче я с тобой пойду. Никого больше!
Они прекрасно понимали друг друга. Не было смиренности в Святом, не было страха в Куме, но что-то неистово грызло их изнутри. Не болезнь, нет. Болезнь придает бледности, а они побагровели. По каким-то неизвестным мне причинам только двое могли добраться до Большой лиственницы, иначе зачем Куму устраивать хитрости? Неизвестные Зиг и Фрида вне счета. Я даже подумал: не о ребенке ли, увезенном в частную клинику, спрашивает Кум? А Святой, — не о Лесной ли деве?
Все выглядело возможным.
Медное кольцо под лампу — 1. (Давно тут не было никакого кольца).
Щипцы для снятия нагара…
Кадушка…
31
Я потянул дверцу сейфа.
Она отошла со скрипом, на пальцах остались влажные пятна ржавчины.
Женский чулок… Да, чулок… Не шелковый нет, может, фильдекосовый… Еще какое-то рванье… Частично истлело, частично посеклось… Тут же замызганный влажный паспорт… Щукин Антон Сергеев… Сергеевич, наверное… Номер, серия, дата выдачи… Поселок Сокур… Явно место рождения. Но поселок с таким названием есть на Алтае, есть один в Новосибирской области, еще один — под Иркутском… Все равно сибиряк… Тушь расплылась, фотография пошла пятнами… Не успел Антон по-настоящему порезвиться при капитализме, подумал я. Слишком многого хотел. «Еду и выпивку для банды подлецов!» Такая откровенность в общем-то не приветствуется…
Провел пальцем по скамье.
Пыль, везде пыль. Но на скамье — мало.
Я машинально прислушивался к голосам снаружи.
Высоколобый Кум, кажется, сомневался в праве Святого и впредь оставаться единственным пользователем Мирового информационного банка. Твердо считал, что пришла его пора. Ждал всю жизнь. Даже врагов народа доставляли в лагпункт на казенных баржах, а он всегда топал на своих двоих. Ступня, конечно, большая, но сколько можно? Никак не дойдет до Большой лиственницы. А ему надо. Он заслужил. Много знаний — много силы. Он знает. А то всегда за все отвечал. Стрелки НКВД утопят в болоте лесного, а отвечать ему. С приезжим лысеньким капитаном в золотых очках тщетно искал утопленное волосатое тело. Зачем-то понадобилось начальству. Бросал стальную «кошку» в болото, тыкал шестом. Ничего. Снесло подземным течением или забило под корягу. Для стрелков обошлось, а Кума тот капитан бил страшно. Когда Кум упал, все норовил попасть сапогом по высокому лбу, по крошечному личику.
«Так ведь?» — спросил Святой, напомнив про этот случай.
«Ты этого знать не можешь», — мрачно возразил Кум.
«Я знаю. Мне дано, — указал брат Харитон на небо. — Я про все знаю. И про Офицера. И про отдельный барак. И про то, как ты по приказу входил к лесной. И про то, как майор Заур-Дагир хвастался перед капитаном, что, дескать, только в Питере имеется профессор помоложе Офицера, никак до молодого карательные органы не дотянутся».
Кум нервно водил стволом карабина.
Получалось, что Святой действительно много знал. Напомнил вдруг один разговор с майором. Уж про этот разговор только Кум с майором знали. Как докопался до разговора Святой?
«На фронт хочешь?» — спросил Кума майор.
Кум испугался: «Родину защищать?»
«Вот-вот. На передовой».
«Так передовая, она и через лагпункт проходит».
«Считаешь, без тебя не справимся?»
«Да почему?» — забормотал Кум.
«Тогда проявить себя надо».
«Так стараюсь! Всяко стараюсь».
«На фронте больше возможностей. — Куму в тот год стукнуло шестнадцать, майор прекрасно знал о его возможностях. Смягчился: — Это ты правильно уловил: передовая через лагпункт проходит. Мы все делаем для Родины. Только не для того, чтобы ты девок гонял по деревне».
«Так природа это… — лепетал Кум. — Я как все…»
«Сдашь оружие», — распорядился майор.
«Да как на фронт без оружия?»
«Воевать будешь с вейсманистами-морганистами».
«Вот суки! — окончательно испугался Кум. — Это в барак? К троцкистам? Они же нелюди!»
«Поведешь линию партию. Это приказ. По-особому будешь действовать. За всеми следить, в разговорах участвовать. А ночью войдешь к лесной».
«А если она… Если она того?.. Если клыками в горло?»
«Выбор есть, — намекнул майор. — На фронте убивают верней».
Кум все понял. И приказ войти понял. В одном только сомневался:
«Она же не говорит. Как ее пойму? У нее и слов нет человеческих».
«А то ты не видел, как мы немых допрашиваем!»
«Ну да… Линия партии… Я весь… Только мохнатая… С ней-то как? Вдруг понесет она?»
«Не лошадь, — засмеялся майор. — Но нам и нужно, чтобы понесла. Офицер проследит, ему виднее. Тебе двойной паек усиленный. Нам нужнее, чтобы понесла. Очень нужно. — И вдруг страшно добавил: — Ты постарался».
К облегчению Кума и к ужасу начальства, весной сорок пятого года лесная баба не только понесла, но сбежала. Вывели подышать эту сволочь за лагпункт, за блестящую железную колючку, на ежовую зеленую травку. Под открытым небом, под влажным ветерком с дальних проток, в облаке смородиновых запахов обычно собирала лепестки, сладостно жевала, мучительно косилась влажным волосатым глазом на Кума, гладила ладонью отяжелевший живот. Зеки со страхом и вожделением издалека посматривали на лесную. Заводились. Знали, что Кум научил ее снимать сапоги с его коротких ног. Вислая грудь, задница в волосах. Что вдруг нашло на лесную? Оттолкнула стрелка, опрометью бросилась в тайгу, как в сизый смолистый омут. Карабины окисли от пороховых газов, а толку?
32
«Где Зиг?»
«Где Фрида?»
Вопросы повторялись.
Я уже понял, что всем идти к Большой лиственнице нельзя. Что-то этому здорово мешало. Но Святой не мог не идти, а Кум стремился к волшебному дереву всю жизнь. Потому и покрикивал: «Пристегнул я твоего шныря. Братаны придут — разберутся. И с этим разберутся, который в бараке. Гони девку, пусть уходит. Не заблудится. Они прямо сейчас. ЧК всегда начеку!»
«Совсем обнищал, — выдохнул брат Харитон. Может, он правда все знал наперед. — Сам стал как зверь. Никакого осознания ».
«Будет, — пообещал Кум. — Руку наложу на дерево, все будет».
И потребовал: «Гони девку!»
«Определенные силы…»
«Гони девку!»
Ярость Кума рассмешила Евелину.
«Аха, гони!» — сказала она и ловко вскочила на пень, длинные ноги красиво дрогнули. «Аха, видел!» — исполняла что-то непристойное, ноги так и ходили. Со сладкой глупостью в глазах. «Аха, вернусь!» Как по сердцу ударил грохот выстрела. Дым густо окутал «скворешню». Гей-та еоп-та гунда-ала. — «Где Зиг?» — Они продолжали торг. — «Мало тебе Антона?» — «Он свое получил». — Дым медленно расплывался. — «Я любого остановлю, — прихвастнул Кум. — Тебе когда-то открыл дорогу, убрал Антона. А теперь эту».
Дым рассеялся.
Евелина лежала, уткнувшись головой в пень.
Теперь комары ее точно высосут, подумал я. «Ничего на свете мне не надо…» Не за час, но высосут. На очереди я. Зачем Святой вел Евелину, если знал, что ей прострелят ногу? Карабин у бедра, узенькое личико Кума улыбалось. «Наживку привел, — ворчал. — Заику уговорил пойти. Я его так пугнул, что не знаю, добежит ли до деревни. А девка подождет. Я ей всего-то в ногу стрельнул, нечего было сюда идти. Отлежится в бараке. Там еще один такой же. Может, и ему сделаю дырку».
«А на Фриду выведешь?»
Кажется, договоренность была достигнута.
Кум осторожно спустился по гнилой лесенке. Ноги короткие, ступня огромная. Сколько ему было? За восемьдесят? С последней ступеньки спрыгнул совсем как молодой. Устойчиво ступал по земле. Будущая встреча с Большой лиственницей грела ему душу. Я невольно заметался между пыльным столом и сейфом. Если он решил не пускать меня к волшебному дереву, значит, не пустит. Пристрелит под кустом, как предупреждал Евсеич. Или в пыльном бараке. Даже просто отстрелит ногу, чего хорошего? Я вдруг увидел еще одну дверь — в задней стене. Вела, наверное, во внутреннее отделение. Крест-накрест перетягивали ее мощные лиственничные горбыли. Гей-та гоп-та гундаала. Сейчас Кум поднимется по крылечку, откинет засов и воздух опять заволочет кислым дымом.
Но Кум присел на ступеньку и закурил.
Никуда он не торопился. Это зеки на лагпункте (так я понял его бормотание), всегда торопились. Предложи им двойной паек, сразу шевелятся. Как рыбы, когда бросаешь в заводь подкормку. Социально близкими легко управлять несложной системой пайков и премий. Предложи коровьего масла, они горы свернут. Это вейсманистам-морганистам ничто не шло впрок. Настоящие враги народа. Все у них отбери, зубы выбей, залей кровью глаза, они и в карцере будут над чем-то думать. О своем. Осознанность у них другая, умно заметил Кум и потер высокий лоб. Социально близкие без лишней прибавки к пайку ни одного лишнего замаха не сделают, а эти, как полудохлые пчелы: и меда нет, и голова в коросте, а они жужжат. Думают над какими-то своими проектами. Их не заставляют, а они думают. Так интересно, что забывают о пайке. Когда у Офицера закончился первый срок, напомнил Кум, он слезно просил не выгонять его из лагеря. «Права не имею», — отрезал майор Заур-Дагир. — «А кто доведет работу с лесными?» — «У нас незаменимых нет, — резал майор. — Твои собачники доведут. Или привезем профессора из Ленинграда. Он моложе».
Выгнали вейсманиста-морганиста. «Мне же пришлось везти его в город, — жаловался Кум, пуская колечки вонючего дыма. — Я еще в лодке начал отбивать ему почки. Думал — раздавлю под сапогом, ползать будет. А он…»
«Я тоже, когда совхоз разорял…»
Я изумленно прильнул к пыльному окошечку.
Перед Евелиной на корточках действительно сидел Евсеич.
Собственной персоной. Отстегнулся. Не испугался, пришел. «Я тоже, когда совхоз разорял…» Говорил убежденно. Глядел на Кума, но говорил Святому. — «К дереву вместе пойдем. Через кровь — даже троим можно. Я слышал такое. Вернусь, сделаю состояние и все раздам». — «Да кто у тебя возьмет?» — презрительно усмехнулся Кум. Евсеича его тон не смутил. Добыл из желтого портфеля бинт. — «Тут и бинтовать-то нечего! — услышал я его восхищенный голос. — Вон как заговорено!» — «А вы к ночи вернетесь?» — хрипло спросила Евелина. — «А то! Нам посмертная слава не нужна». Не знаю, что Евсеич имел в виду, но Святой тоже кивнул: «Человек по своей природе — существо магическое». — «Аха», — слабо согласилась Евелина. — «Начни со страданий…» — «А вот это зря, — быстро возразил Евсеич. — Начнешь со страданий, ими и кончишь. Я когда совхоз разорял…»
На крылечке раздались тяжелые шаги Кума. Гей-та гоп-та. Напевая, пришептывая, передернул затвор.
Ледяным сквознячком потянуло по ногам.
Я оглянулся. Тяжелая, перекрещенная лиственничными горбылями дверь, ведущая во второе отделение барака, медленно, без скрипа отошла от косяка. Мне было все равно, как это получилось. Главное, получилось. Не раздумывая, метнулся в темное пространство между двумя рядами прогнивших лагерных нар. Задыхаясь, выскочил с задней стороны, прыгнул с разрушенного крылечка, нырнул в ельник, царапая лицо сухими иглами. Упал в мох. Задохнулся. Бледный кустик костяники возник перед глазами, на нем ягодки ссохлись, потеряли цвет. Настоящие троцкистские ягодки. — «А теперь вставай! — крикнул Кум, возникая рядом. — ЧК всегда начеку».
Пуля срезала надо мной ветку.
Пришлось встать.
33
Зеленоватая мгла, как на дне мутного озера.
Под глухими вечными елями, завешенными лишайниками, небо пропало.
Лиловые галифе Кума бесшумно шевелились, как рыбьи плавники. Выгнав меня на тропу, он почувствовал сладкое успокоение, будто снова, как в прежние времена, вел подконвойных на общие работы. Даже кровь в нем бежала быстрее. Из коротких фраз, которыми Кум обменивался со Святым и Евсеичем, до меня дошло, что та беглая все-таки родила. Все же — лесная. Тайга ей — дом родной. Вейсманисты-морганисты знали о появившемся диком ребенке, и майор Заур-Дагир знал, но контроль над лесной утратили напрочь, подманить ее не смогли даже на штаны Кума. «Идеалисты считают, что дух существовал прежде природы, а природа — продукт этого духа, — так сказал майор вейсманистам-морганистам. Твердо сказал. — Ловите и продолжайте. Не то все опять закончится духом». Но саму лесную Кум увидел только через двадцать лет. Не ту уже, конечно, к которой входил. Та давно откочевала или медведь ее заломал. Теперь сидела на бережку темной протоки лесная девка, шерсть по голым плечам, кудельки на большой голове, по торчащим грудям, глаза стреляющие. Совала ногу в ручей, смотрела, как стекает с волос вода. Кума нисколько не испугалась. Видела, что ступня у него, как у лося. Значит, свой. «Все организмы находятся в кровном родстве и произошли один из другого непрерывным процессом исторического развития», — намекнул Кум и прихвастнул:
— Все лесные девки в тайге от меня, точно.
— И эта от тебя родила? — А то!
Все окончательно смешалось.
От той первой лесной (к которой входил в барак) у Кума родилась дочка.
Выросла настоящая чмыриха доисторическая — зверей не боялась, любила опускать мохнатую ногу в струи протоки. Запросто помыкала братанами, бегавшими по лесу. Встречалась с Кумом — когда хотела. Он это скрывал. Мычала вместо слов, может, и росой умывалась, как утверждал на конфессионном канале Святой, может, помыслами была чиста. Но с Кумом встречалась. Тайком, вдали от лагпункта. Он ее немного побаивался, но принесла ему то ли сына, то ли внука…
— Я тоже, когда совхоз разорял…
34
Затренькал, задергался в кармане телефон.
Ну все, решил я. Кинутся, отберут. Отстрелят ногу, как Евелине. Никому здесь не нужно вмешательство определенных сил, все лишнее раздражает. Но никто не обернулся, а Евсеич даже обрадовался: «Ты поговори, поговори». Присел на пенек, обмахнул рукой место рядом, пригласил Святого. Радовался, что скоро устроит жизнь, рассчитается с кредиторами. «Тут главное, не промахнуться. Одному лучше дать меньше, чем другому, пусть люди отвлекаются друг на друга. Можно перевести дух, одуматься».
«Вы мне, Кручинин, наверное, изменяете?» — услышал я Маришкин голос.
«Да нет, просто у меня активная жизненная позиция».
«А когда зайдете?»
«А как вернусь, — ответил я неопределенно. — Ты звонила Роальду?»
«Даже заезжала к нему. Так и сказала: позвоните Кручинину. А у него ваш бородатый приятель сидел, они Пукающую корову обсуждали. Уууу, биология, уууу, анатомия… — память у Маришки была артистическая. Она ничего не понимала, но многое помнила. Популярной песенкой сразу вывела меня на Левшина. — Смешной пупсик. Старичку, его учителю, по статье 39 старого Положения о паспортах негде было остановиться. — Она буквально повторяла услышанное, будто заученную роль. — Старичок отсидел где-то, в тюрьме, наверное, они так непонятно говорили! После этого старичку не позволили селиться в крупных городах, — Маришка была поражена. — А в маленьких не было работы. Старичок готов был в патологоанатомы, его все равно не брали. Подозревали, наверное, что начнет самовольно вскрывать трупы, вот какой угарный! Кристы и форамены, — повторила она. — Почему он так говорит? Это девки? Вы, Кручинин, от меня не скрывайте! Все равно тот старичок свалил за бугор. В Париже у него умер друг, знаменитый ученый. Я правильно рассказываю, да? Старичок зашел в модную лавку, объяснил на своем тюремном французском языке, что вот он на похороны к другу, что хочет черное — Нотте — черный костюм, чтобы выразить особенное уважение вдове. А продавец растрогался, губу раскатал. «Какой такт! Как тонко!» И подал старичку черный презерватив. Мадам Генолье очень смеялась».
«Кто?!» — чуть не закричал я.
«Ой, мы так Инку называем. — Маришка вдруг что-то заподозрила: — Вы мне там, наверное, изменяете?»
«Про какую Инку ты говоришь?»
«Про подружку. У нее муж святой, такая сволочь. Мы с ней когда-то поступали в театральное. Она не поступила, сказала, что там все жлобы. Теперь ходит по музеям, скучает, у нее домик на Кипре. Недавно, знаете, куда брала меня с собой? С немцем одним, такой смешной пупсик. — Ревнивая игла уколола мне сердце. — Такой музей: Человек алчный. Немец говорит: «Ну, красивые женщины, ответьте, что нас, разумных людей, убивает?» — Я спрашиваю: «Угадать с трех раз?» — Он страшно обрадовался: «Я! Я!» — «Неужели СПИД и все такое прочее?» — Он говорит: «Нет». Но смеяться перестал. Ой, Кручинин, вы тоже не угадаете, что нас, разумных людей, всех убивает».
«Женская глупость», — предположил я.
«Да вы что! — радостно закричала Маришка. — Пампушки с вареньем! Блины с икрой! Пироги с вязигой! Подрумяненные плюшки! — В чудесном овечкином голоске прорезался священный ужас. — Красное сухое вино! Картошка в масле! Копченый балык! Пельмешки! Суп из акульего плавника! А еще суши, устрицы! Ну совсем ничего нельзя больше есть, Кручинин! Поел и отпал! Что бы ни съел, если ты умный человек, — умрешь!»
И не выдержала: «Вы мне там, наверное, изменяете?»
«Просто активная жизненная позиция», — оглянулся я на Кума.
Глава десятая
БОЛЬШИЕ НАЧХОЗЫ
35
— …знал я одного, — косился Евсеич на Кума. Догадывался, что тому не нравится большая компания. — Самые лучшие годы жизни провел в тюрьме. Конечно, вышел на волю с биографией, это плюс. А минус — туберкулез, вечная хромота. Всегда говорил так длинно, что его никто не слушал. Зачем людям длинные рассуждения, правда? Древние, например, сильно не рассуждали. Ну эти, как их… Ненду… Ренто…
— Неандертальцы? — угадал я. Он изумленно покосился на меня.
А у меня тоже опыт. Попросил как-то одну шпану показать, как проще пройти на соседнюю улицу. Большой индустриальный город, закопченный промышленный район, темные грязные закоулки. А на мне строгий костюм, белоснежная рубашка. Шел на встречу с читателями. Шпана обрадовалась: «Щас покажем». И подтолкнули меня под арку. Я, конечно, уперся. Но неандертальцы так поняли, что стесняюсь. Подняли из лужи. Снова уронили. Наступили на голову. Галстук потом пришлось выбросить, от него несло мочой.
— Умные рассуждения это для умных, — косился Евсеич. — А неандертальцам было не до этого. Они жили по соседству с нашими предками. Каменный век, известно. Выдумали искусство, топор. Только-только нарисуют мамонта на стене пещеры, а наши ушлые предки уже на всех заборах его перерисовывают. Неандертальцы только-только заикнутся, что красота спасет мир, а наши предки уже ловят и насилуют чужих самок.
Таким видел Евсеич мир.
Считал, неандертальцев погубила романтика.
Кусок мяса это хорошо, так рассуждал, но искусство лучше. Куском мяса можно кормиться день, два, ну пусть три, а торговлей порнографическими картинками неопределенно долго. Оказывается, из зависти к высокой осознанности, наши ушлые предки выбили всех неандертальцев поголовно. Только самые каторжные особи успели свалить в Сибирь, рассеялись по глухой тайге. Дали начало нынешним лесным, собираются у Большой лиственницы, пытаются угадать судьбу. Кум немало им помог в продолжении рода. И майор Заур-Дагир, тигр по национальности, тоже не зря давил на вейсманистов-морганистов. Хотел досрочно рапортовать Вождю; о досрочном выведении истинного бессловесного человека;
— Я тоже, когда разорял совхоз…
36
Вверх по косогору.
Ноги вязли в перепрелой хвое.
Тайга древняя, от нее несло древностью, как от влажной медвежьей шкуры.
Смолистая пихта, колючие ели. Может, метеориты когда то тут падали: сплошные каменистые провалы, замороченные тайгой. Приходилось отводить смолистые лапы, пробиваться сквозь ниспадающую кисею лишайников. Сухая паутина, мертвые стволы, завитки, петли хмеля — с хваткой мертвецов. Даже комаров не было слышно. Только в невероятном отдалении одинокая кукушка пыталась определить, сколько нам осталось жить.
— …надоело судиться, — жаловался Евсеич, заботливо прижимая к боку желтый портфель. Сапоги у него блестели, круглое лицо лучилось в улыбке. О подстреленной Евелине не вспоминал, может считал, что и не надо. — Сунешь судье штуку баксов, а твой оппонент столько же. Судья никогда не отказывается. Ладно, говорит, будем судить честно.
Вот уж никак не думал, что Маришка дружит с мадам Генолье. Поистине жизнь полна неожиданностей, везде чужие программы. Найдется о чем поговорить по возвращении. Я бы хоть сейчас вернулся. Интересно, что теперь — после выстрела — напишет Евелина Покушалова в своей книге? Изменится ее отношение к брату Харитону или зажившая рана только пополнит список его чудес?
Больная земля. Ни травинки. Иногда за сизыми стволами в переплетающемся сумраке мелькала бесшумная тень. Видит ее Кум? Я боялся спросить. А Евсеич? Видит ее Евсеич? А Святой? Или тень выпрыгивает из моего воображения?
37
-…и есть принесла?
— Ну да. Грудь сунула.
Щеки Кума порозовели.
— Думал, помру, — оглядывался я на него. — А она спасла. Молока у нее много.
Кум не верил. Тер ладонью высокий лоб, морщил маленькое личико. Не станет его дикая дочка совать грудь первому встречному! Больно прыткий! Много болтаю! Намекал: наверное не дойду до волшебного дерева. Ну да, известно, жизнь передается половым путем, но груди девкам даны все-таки не затем, чтобы выкармливать брошенных на голодную смерть. Лагпункт, намекал, тоже не был здравницей. Там от всех требовали полной отдачи. Зато за досрочное выполнение задания — добавка к пайке, лишний кисет табака. Выкопал лишнюю яму, пробил траншею, навалил кубов свыше нормы — все учитывалось. Вольняшки даже жаловаться начали. Вроде как неравенство получается. У них, у вольняшек, все как бы разовое: шлепнул беглого — получи на руки. Жди, когда еще кто-то решится сбежать. А враги народа молотят до сумерек. Им срок могли скостить за ударный труд.
«Точно, — опасливо подтверждал Евсеич. — Чем тупее человек, тем легче работает».
Вот и с вейсманистами-морганистами не так просто, намекал Кум. Этих бить — смысла нет. Паек для них не главное. Их заинтересовать надо было. За лишнюю цигарку социально близкие могли вырыть яму до той стороны Земли, навалить бревен под самую небесную верхотуру, но никогда не могли ни по какому принуждению нарисовать красивую картину или изобрести атомную бомбу. Хоть пальцы руби. Обязательно их заинтересовать надо.
«Это точно. Шарашки по интересам, — подтверждал Евсеич. — Я слышал. Мне один начальник хозяйства рассказывал. Когда-то был большим начхозом в лагерном краю. Я тоже, когда совхоз разорял…»
38
Вдруг вышли на пологий склон.
Совсем открытое место, густо иссеченное промоинами.
Колючий малинник, душная смородина. Спелые ягоды сами просились в рот, но никто ни на секунду не остановился. К майору Заур-Дагиру, узнал я из отрывистой переброски фразами между Кумом и Евсеичем, лысенький капитан в золотых очках не просто так приезжал. Они там все спешили. Они там с ума сходили от спешки. Оставаясь один, майор, наверное, не слезал с телефона. Где Новый человек? Вождь
умел спрашивать. Страна нуждается в Новом человеке! В таком, который ничем ненужным не интересуется, не преклоняется перед всем иностранным, говорит только по-русски, не пьет, любит трудиться. Гей-ты гоп-ты гундаала. А в шерсти он или голый, как в бане, это дело второе.
Кум неодобрительно оглядывался на умного Евсеича. Нехорошо косился и в мою сторону. Ждал, наверное момента, когда можно будет вскинуть карабин. Посматривал на черное крыло тучи, начавшей покрывать небо. Такая огромная птица где-то крылом взмахнула, что закрыла уже полнеба.
Ели. Пихты.
Длинные сухие шишки под ногами.
Евсеич прижимал желтый портфель к боку, давил сапогами перепрелую хвою; Кум шел с карабином наперевес — какая-то работа происходила под влажным сводом его огромного лба; только Святой ничего не замечал.
Еще она не перешла порогу.
Иногда в моем кармане тренькал телефон, но и это никого не интересовало.
Не все ли равно, с кем я разговариваю, если скоро волшебное дерево? В Пекине Архиповне нравилось. Много всякой такой травки, намекала. Спрашивала, как у меня с ремонтом, не подкинуть ли чего-нибудь?
Я отказывался.
39
Потом открылась поляна.
С трех сторон ее окружали какие-то прямо бронебойные сизые ели, а с севера тускло отливало болотце, в котором растворялся ручей, зарождающийся в корнях Большой лиственницы. Само дерево показалось мне исполинским. Метров Двадцать пять в высоту, не меньше. Снизу хвоя желтела, осыпалась, высвечивая на земле призрачный рыжий круг, ствол темнел многими платиновыми чешуйками. На ветках — узелки шишечек. Мириады, миллиарды бесчисленных шишечек. Как мушки на траурной кисее. Сотни сучьев пирамидой загибались в небо, уменьшаясь кверху в размерах, а самые нижние распластались чудовищной тарелкой. Живая принимающая антенна, направленная в определенную точку неба. Только такая можег питать чистой энергией Космоса.
Впрочем, не каждого. Вровень с болотцем виднелись холмики, над которыми торчали еловые вешки, украшенные снизу лаковыми брусничными листочками. Номера на вешках выглядели подновленными, мрачная усмешка легла на крошечное личико Кума. Наверное, подновление номеров он считал своей прерогативой. Медленно положил карабин на замшелый пень, обтрухлявленный по краям, и я понял, что мы с Евсеичем (может, на время) прощены. Нельзя стрелять вблизи Большой лиственницы, мировой энергии хватит на всех. Маленькое личико Кума сладко морщилось. Нежное тепло исходило от нагревшегося за день дерева. Прикасаться надо осторожно, подумал я. Следует выбрать такое местечко, где кора не залита живицей. Корни прихотливо разбегались по поляне. Они то вылезали из-под усыпанного хвоей жалкого дерна, то вновь под ним прятались. Это еще больше увеличивало сходство Большой лиственницы с принимающей антенной.
Евсеич оглянулся.
Блуждающая улыбка изменила его мятое, как сапоги, лицо.
Замков на желтом портфеле было два. Может, Евсеич забыл про цифровые коды, он не пытался открыть замки, просто рвал их. Притоптывал ногами от нетерпения, постанывал. До меня дошло, наконец, почему в редкой траве здесь и там валяются мундштуки, пуговицы, обрывки ремней, совсем не тронутые коррозией пряжки. Добравшись до Большой лиственницы, счастливцы торопились избавиться от всего ненужного. Они не хотели начинать новую счастливую жизнь со старыми, не принесшими им удачи побрякушками. Долой! Из желтого старомодного портфеля выпал моток тонкой веревки (может, намыленной), мятый платок, полетели таблетки в облатках, в баночках, в упаковках. Глаза Евсеича пылали. Зачем ему лекарства? Он добрался до настоящего здоровья. Он теперь выиграет все судебные процессы!
40
Опять треньканье.
Вытащив телефон, я медленно пошел вокруг Большой лиственницы.
Никто меня не остановил. Все, что могло случиться, уже случилось. Никого не застрелили, все добрались до волшебного дерева, гигантская живая антенна готова была питать новых пользователей неистощимой энергией Космоса.
«Этот Левшин совсем обалдел».
Мне было неинтересно слушать обывателя. Я рассмеялся.
«Этот твой Левшин совсем обалдел, — хмуро повторил Роальд. — Все твои приятели придурки. Что за волосы ты передал ему перед отъездом?»
«Просто прядка», — ответил я.
«Чья прядка?»
«Возможно, ребенка. Возможно, его зовут Зиг».
«А где ребенок?»
«Возможно, в клинике Абрамовича».
«Ага! — хмуро выдохнул Роальд. — Значит — возможно — на снимках этот самый ребенок?»
«Вы забрали цифровую камеру из сада?» — догадался я.
«Вот именно. И нашли несколько интересных снимков. Действительно какой-то ребенок. Высунулся в окно».
«Волосатый?»
«Как медведь. Я такого никогда не видел. Даже на лбу, Даже на щеках волосы».
«И ступня большая?»
«Какая еще ступня?»
Я не сердился на непонятливость обыкновенного обывателя.
Не сучок, не листок, а на дереве растет. Это я увидел на корнях целую россыпь грибов-трутовиков.
«Ну, не знаю, — все же ответил Роальд. — Ступня в кадр не попала. Кстати, что такое кристы и форамены?»
Похоже, Левшин достал и его.
Я сперва хотел сказать, что это всякие развратные иностранные девки, но пожалел сыскаря. Он-то чем виноват? Запрограммирован определенными силами. Сам не знает, что делает. Поэтому ответил: «Кости», и сразу увидел под Большой лиственницей человеческий скелет. Височная кость покрылась зеленью, будто ее облили чернилами, сквозь пустую глазницу пробился сухой хвощ. Может, это Антон прильнул к земле, кто знает?
«Все твои приятели — придурки, — хмуро стоял на своем Роальд. — Левшин, например, утверждает, что ему со всего света присылают диковинки. Всю жизнь занимается диковинками и непонятными вещами. Сейчас пишет большую книгу с профессором Рыбниковым. Это его учитель. Недавно с Севера Левшину прислали человеческие копролиты. Если не знаешь, что это такое, то переведу. Человеческое говно. Просто человеческое говно. Левшин называет его копролитами, но на самом деле всего лишь говно. Только окаменевшее. Изучает его под микроскопом, утверждает, что фауна и флора отличаются от наших».
«При чем тут мохнатый ребенок?»
«Да при том, — наконец заорал Роальд, — что этот ребенок в клинике — не совсем ребенок! И прядка, которую ты передал Левшину, не совсем волосы! В них много ланолина. Это такое специфическое вещество. Его так много, что это уже не волосы, а шерсть! Волосы, переданные тобой, просто нашпигованы пористыми клетками с большим количеством линолина! Типичная штука для животных, но перед нами ведь не детеныш, а ребенок!»
«Левшин советовался с кем-нибудь?»
«Конечно. Все с тем же профессором Рыбниковым. С кем еще? Он теперь попал во все энциклопедии, а раньше в Монголии любой дикий человек мог сорвать с него шапку. Живет нынче в Бельгии. Я видел его отчеты в архивах. Да не Левшина, а старика отчеты! И не в научных архивах, а в архивах госбезопасности! Старик не простой, работал в закрытой шарашке, создавал для соввластей Нового человека. Доходит? Неважно, кто подпустил меня к бумагам, это к делу не относится, у меня свои каналы. Важно, что я своими глазами видел постановление Особой комиссии, созданной в сорок втором году при научном отделении Совнаркома. «Опыты межвидовой гибридизации должны быть продолжены». Доходит? «Опыты должны быть обставлены всеми необходимыми мерами предосторожности и протекать в условиях строгой изоляции женщин, исключающей возможность естественного осеменения».
«Ты об Офицере?»
«Я о профессоре Рыбникове».
«Не вижу разницы. Это один человек. Та детская прядка действительно необычна?»
«Если ты срезал ее с живого существа, ученые всего мира с деревьев попадают. Так Левшин говорит. А если с покойника, то укажешь, где зарыт труп».
«Рыбников ответил Левшину? Он что-то написал Левшину?»
«Мы одни. Вот что он ему написал».
«Это что-нибудь значит?»
«Откуда мне знать? Спроси Левшина. Он утверждает, что это глубоко философский ответ. Якобы два этих слова стоят всей мировой философии. А кто ответит на вопросы мадам Генолье? Кс~ати, — припугнул он меня, — Архиповна тоже скоро возвращается».
«А ты закончил ремонт моей квартиры?»
Роальд грубо хохотнул и связь оборвалась.
К этому времени я вышел на западную сторону поляны.
Почти горизонтально метрах в двух над землей торчал толстенный, обломанный на конце сук. Сломанная верхушка затекла смолой, а близко к стволу висело лагерное било — кусок рельса на обрывке колючей проволоки.
41
Стемнело.
В небе высветились звезды.
В такую ночь, вспомнил я, Харитон Пестов увидел в гостиничном окне зимнее небо. Его тогда будто в сердце укололо. Девочка на краю обрыва. Дальше я забыл. Да и раньше не помнил, знал только со слов Евелины. Я подумал: это святая. О чем Евелина напишет в книге теперь, став хромоножкой? Глядя в замерзшее гостиничное окно, Харитон вдруг увидел чудовищные пространства, пронизанные неведомой энергией. И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами. Кристаллическое дерево на оконном стекле переливалось перед ним мерзлыми радугами. Оно показалось ему чудесным. Оно открывало дорогу в небо. Он вдруг понял: только энергия Космоса, ее неизвестных разумных сил способна противостоять определенным силам. Только звездный свет вымывает из сознания густую муть чужих программ.
— Еду и выпивку для горстки подлецов!
Евсеич торжествующе разбрасывал по траве таблетки.
Зачем они ему теперь, когда он добрался до вечной молодости? Годков триста-четыреста ему обеспечено, лишь бы не схлопотать пожизненное. А с остальным он сам разберется. Обязательно разберется. От Большой лиственницы исходил нежный свет. Со всем Евсеич теперь разберется. Большая лиственница рвалась к звездам. Исполинская распахнутая антенна, удерживаемая, как якорем, лишь куском рельса. Колючки проволоки впились в напряженную древесину, сорвали часть платиновых чешуек, выдавили густую живицу — смолистую кровь.
Евсеич сделал шаг.
Кум заворчал и, поглядывая на него, тоже шагнул.
Колыхнулись лиловые плавники галифе. Каждая веточка светилась.
Я посмотрел на Святого. Он показался мне вдруг потухшим. Опять его взгляд обнесло пеплом, как на обеде в салоне теплохода. Будто он увидел только то, что думал увидеть.
42
Я тоже сделал шаг к волшебному дереву.
Увидев это, брат Харитон медленно покачал головой.
Но теперь он не мог меня остановить. Я жаждал. Чужие разочарования меня больше не касались. Не стоит всю жизнь обманываться воздушными замками, чужими обещаниями — ни плохими, ни хорошими. Я вдруг жадно захотел всего. Хвоя, собранная на ветках частыми пучками, показалась мне рыжей шерстью. Под крылом черной тучи, распространяющейся по небу, но еще не закрывшей звезды, ее много нападало на землю. Сделать шаг, положить руки на сплетение ветвей, я даже видел этот смолистый узел, — и все изменится ! Совсем не так, как меняется жизнь, когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках. Совсем по-другому! Правда, я пока не знал — как. Ударить камнем по куску рельса. Низкий гул прокатится по тайге. Чудесное мирознаний и энергии изольется из Космоса. Мы вместе! Мы едины! Мы — один мир! Нас много! Никогда не думал, что однажды окажусь рядом с истинным Чудом. Разобраться во всем, нырнуть в неслыханное долголетие, как в бессмертие!
Где-то хохотнула Болотная бабка.
Я сразу вспомнил желтую газетку, в которой писали о том, что лесные люди в тайге при близком изучении могут оказаться дебилами. Сбежали психи. При железном здоровье ума не надо. Имея железное здоровье, можно оставаться бедным и чистым. Даже хорошо пахнуть.
Я видел, как Евсеич жадно прижался к темному стволу. Одновременно Кум, протянув обе руки, вцепился в толстый смолистый сук. Желтый портфель валялся в траве. Евсеич больше не нуждался в лекарствах. В веревке он тоже больше не нуждался. Ни в чем таком. Раз и навсегда. Где был и нынче высох ручеек. Ручеек не высох. Наклонившись, я увидел в колеблющейся воде свое колеблющееся отражение. Брат Харитон ничего не произносил вслух, но каким-то образом я вдруг стал различать его шепот. Не знаю как. Из головы в голову, наверное, напрямик. Мы одни. Все вранье. Еловые вешки над могилами. Черное крыло закрывает звезды. Но вот Евсеич под Большой лиственницей явно ничего такого не слышал. Он уже коснулся дерева. Он торжествовал. Он теперь со всеми рассчитается! Подхватив с земли камень, он с силой ударил им по билу. Хотел, наверное, чтобы энергия Космоса затопила всю тайгу до далекой тундры. Хотел купаться в кипящих потоках, счастливо вопить, крутиться в сияющих воронках. Девочка на краю обрыва. Что она там делает? — никак не мог вспомнить я. Теперь Евсеич точно со всеми рассчитается. Накачает столько энергии, что сразу возвысится, получит много денег, сожжет хижины, выстроит дворцы.
Но только жалкий звук прокатился над поляной.
«Что можешь ты пообещать, бедняга? Дашь золото, которое, как ртуть, меж пальцев растекается; зазнобу, которая, упав тебе на грудь, уж норовит к другому у шмыгнуть; да талью карт, с которой, как ни пробуй, игра вничью и выигрыш не в счет?»
Ржавый немощный звук просочился с поляны в Космос.
Ущербный, немощный, он беспомощно поплыл под черное крыло тучи.
Тревожа пространство, он затопил его нашей гнилью. Неизвестные разумные силы Космоса могли теперь видеть каждое наше движение, слышать каждый стон. Живая антенна включилась. Но работала она не на нас. До меня сразу дошла усталость Святого. Он знал. Он знал даже то, в чем самому себе, наверное, не хотел признаваться. Мы одни. Он дошел до этого без профессора Рыбникова. Только определенные силы и мы. Никого больше. Совсем никого! Мы ничего не получаем из чудовищных глубин, из храма мира, напротив, это наши жалобы уходят в пространство. Сакральная вокатива Кума жестоко подтвердила это. Поты лыты мяты пады. Никаких неизвестных разумных сил, только мы и определенные силы\ Ничего больше не произойдет. Начинать надо там, где я выскочил на улицу в домашних тапочках, а не под Большой лиственницей. Жалкий звук, тающий в темном небе, теперь вечно будет слышаться мне. В смутном хаосе светящихся шишечек Евсеич и Кум смотрелись как лобастые уродливые звери. Вот пришли на водопой. Хотели напитаться энергией Космоса.
Девочка на краю обрыва.
Ну да. Она плачет, свивая венок.
Что еще? Вейсманисты-морганисты? Они всегда настороже. Сотрудники ЧК? Они уж тем более. Кого хотел вывести в тайном лагпункте известный профессор по кличке Офицер? Бессловесную тварь, готовую к труду и к обороне? Я, наверное, слишком много читал всякой фантастической дряни, никаких других вариантов в голову не приходило. Мир Офицера, мохнатых лесных, лысенького капитана в золотых очках, майора Заур-Дагира, тигра по национальности, жалкий мир зеков и замордованной профессуры тонул во времени, гасли огни на прогнивших столбах, рассеивалась лагерная пыль. Только Кум беспощадно искал дорогу к Большой лиственнице. Шлепал большими ступнями, обновлял покосившиеся бараки, следил за наличием инвентаризационных номеров. Гей-та гоп-та гундаала. Мы все умеем. Это с его помощью лепили надмирную красоту. Это его маленькое сердце клокотало в вечном котле творения. Немного коровьего масла… Лишний паек, цигарка… Частная клиника… Психоэзотерический центр… Бездонные океаны энергии бьются в пустынные берега… Неужели правда совсем ничего, кроме окаменевшего говна и старых анекдотов?
Затренькал телефон.
Звонила Маришка.