Ги де Мопассан

Перед праздником

Праздник приближается[1]; по улицам пробегает трепет ожидания, как рябь по воде перед бурей. Двери магазинов, разукрашенные флагами, радуют глаз своими яркими красками, и галантерейные торговцы обсчитывают на трехцветных товарах не хуже, чем бакалейщики на свечах. Сердца понемногу воспламеняются: о празднике толкуют после обеда, на тротуарах; рождаются мысли, которыми надо обменяться.

— Какой это будет праздник, друзья, какой праздник!

— Что, вы не знаете? Все короли приедут инкогнито, как простые люди, чтобы посмотреть на него.

— Говорят, русский император уже приехал. Он всюду будет появляться с принцем Уэльским.

— О, праздник будет на славу!

То, что г-н Патиссо, парижский буржуа, называет праздником, будет действительно всем праздникам праздник — невообразимая толчея, когда в течение пятнадцати часов по городу из конца в конец катится поток физических уродств, разукрашенных мишурой, волны потных тел, где бок о бок с толстой кумушкой в трехцветных лентах, разжиревшей за прилавком, охающей от одышки, толкутся и рахитичный служащий, волочащий за собой жену и младенца, и рабочий, посадивший своего малыша к себе на плечи, и растерянный провинциал с физиономией ошалевшего кретина, и небритый конюх, от которого еще несет конюшней. Тут и иностранцы, наряженные, как обезьяны, и англичанки, похожие на жирафов, и водовоз, умывшийся для такого случая, и несчетная фаланга мелких буржуа, безобидных рантье, которых занимает решительно все. О толкотня, усталость, пот, пыль, брань, водоворот человеческих тел, отдавленные мозоли, полное отупение мыслей, отвратительные запахи, бесцельная суетня, дыхание толпы, чесночный дух, — дайте, дайте г-ну Патиссо всю радость, какую способно вместить его сердце!

Он начал готовиться к празднику, как только прочел на стенах своего округа воззвание мэра.

Эта проза гласила: «Я особенно настаиваю на вашем личном участии в празднике. Украшайте жилища флагами, иллюминируйте окна. Соединяйтесь, устраивайте складчину, дабы придать вашему дому, вашей улице более нарядный, более художественный вид, чем у соседних домов и улиц».

Господин Патиссо принялся обдумывать, как придать художественный вид своему жилищу.

Было одно серьезное препятствие. Его единственное окно выходило во двор, в темный, узкий, глубокий двор, где разве только крысы увидели бы три его венецианских фонарика.

Нужен был вид на улицу. И Патиссо нашел его. Во втором этаже дома жил богатый человек, дворянин и роялист, у которого был кучер, тоже реакционер, помещавшийся на седьмом этаже в мансарде с окном на улицу. Считая, что за известную мзду можно купить любую совесть, г-н Патиссо предложил этому мастеру кнута сто су с тем, чтобы тот уступил ему свою комнату с полудня до полуночи. Предложение было немедленно принято.

Тогда Патиссо начал хлопотать об убранстве.

Три флага, четыре фонарика — достаточно ли их, чтобы придать этому слуховому окну художественный вид, чтобы выразить весь пыл души?.. Конечно, нет! Но, несмотря на долгие поиски и ночные размышления, г-н Патиссо ничего другого не придумал. Он обращался к соседям, которых удивляли его вопросы, советовался с сослуживцами... Все закупали фонарики и флаги, а для дневных часов трехцветные украшения.

Надеясь все же набрести на какую-нибудь оригинальную идею, он стал ходить по кафе и заговаривать с посетителями, но им не хватало воображения. Как-то утром он ехал на империале омнибуса. Господин почтенного вида, сидевший рядом с ним, курил сигару; немного дальше рабочий посасывал трубку; два оборванца зубоскалили подле кучера; служащие всех рангов, уплатив три су, ехали по своим делам.

На магазинах в лучах восходящего солнца пестрели флаги. Патиссо обратился к своему соседу.

— Какой прекрасный будет праздник! — сказал он.

Тот взглянул на него исподлобья и пробурчал:

— Вот уж это мне безразлично!

— Как, вы не собираетесь в нем участвовать? — спросил удивленный чиновник.

Тот презрительно покачал головой.

— Они мне просто смешны со своим праздником! В честь кого праздник?.. В честь правительства?.. Я лично, сударь, никакого правительства не знаю.

Патиссо, уязвленный этими словами как правительственный чиновник, отчеканил:

— Правительство, сударь, — это республика.

Но сосед, нисколько не смутясь, спокойно засунул руки в карманы.

— Ну и что же. Против этого я не возражаю. Республика или что другое — мне наплевать. Я, сударь, хочу одного: я хочу знать свое правительство. Я, сударь, видел Карла Десятого и стоял за него; я, сударь, видел Луи-Филиппа и стоял за него; я видел Наполеона и стоял за него; но я ни разу не видел республики.

Патиссо ответствовал все с той же важностью:

— Республика, сударь, представлена в лице президента.

Сосед проворчал:

— Ну так пускай мне его покажут!

Патиссо пожал плечами:

— Все могут его видеть, он в шкафу не спрятан.

Но почтенный господин вспылил:

— Нет, сударь, извините, его нельзя видеть! Сто раз я пытался это сделать, сударь. Я сторожил у Елисейского дворца: он не вышел. Какой-то прохожий уверил меня, что он играет на бильярде в кафе напротив; я пошел в кафе напротив — его там не оказалось. Мне обещали, что он поедет в Мелен на состязания. Я поехал в Мелен, но не видел его. Мне это наконец надоело. Я вот и господина Гамбетту не видел и даже ни одного депутата не знаю.

Он горячился все сильнее:

— Правительство, сударь, должно показываться: для того оно и существует, а не для чего другого. Надо, чтобы все знали, что в такой-то день, в такой-то час правительство проедет по такой-то улице. Таким образом, все смогут туда пойти, и все будут довольны.

Успокоенному Патиссо эти доводы пришлись по вкусу.

— Это правда, — сказал он, — всегда приятно знать тех, кто вами управляет.

Господин продолжал уже более миролюбиво:

— Знаете, как я лично представляю себе такой праздник? Я устроил бы шествие с позолоченными колесницами вроде коронационных королевских карет и целый день катал бы в них по всему Парижу членов правительства, начиная с президента и кончая депутатами. Тогда по крайней мере каждый знал бы правительство в лицо.

Но тут один из оборванцев, сидевших рядом с кучером, обернулся.

— А масленичного быка[2] куда посадите? — спросил он.

По обеим скамьям среди публики пробежал смешок, и Патиссо, поняв возражение, пробормотал:

— Да, пожалуй, это не совсем подходит.

Господин подумал немного и согласился.

— Ну, тогда, — сказал он, — я посадил бы их куда-нибудь на видное место, чтобы все могли без помехи смотреть на них; хоть на Триумфальную арку на площади Этуаль, и пусть перед ними продефилирует все население. Это было бы очень пышно.

Оборванец обернулся еще раз.

— Придется в телескопы смотреть, чтобы разглядеть их рожи.

Господин, не отвечая, продолжал:

— Взять хотя бы вручение знамен. Надо было придумать какой-нибудь повод, организовать что-нибудь, ну хоть маленькую войну, а потом вручать войскам знамена как награду. У меня была одна идея, и я даже написал о ней министру, но он не удостоил меня ответом. Раз выбрали для праздника годовщину взятия Бастилии, нужно было инсценировать это событие. Можно соорудить картонную крепость, дать ее раскрасить театральному декоратору и спрятать за ее стенами Июльскую колонну. А потом, сударь, войска пошли бы на приступ. Какое грандиозное и вместе с тем поучительное зрелище: армия сама низвергает оплот тирании! А дальше эту крепость поджигают, и среди пламени появляется колонна с гением Свободы[3], как символ нового порядка и раскрепощения народов.

На этот раз его слушала вся публика империала, находя мысль превосходной. Какой-то старик заметил:

— Это великая мысль, сударь, и она делает вам честь. Достойно сожаления, что правительство ее не приняло.

Какой-то молодой человек объявил, что хорошо было бы, если бы актеры читали на улицах Ямбы[4] Барбье, чтобы одновременно знакомить народ с искусствами и со свободой.

Все эти разговоры пробудили энтузиазм. Каждый хотел высказаться; страсти разгорались. Шарманщик, проходивший мимо, заиграл Марсельезу; рабочий запел, и все хором проревели припев. Вдохновенное пение и его бешеный темп увлекли кучера, и настегиваемые им лошади помчались галопом. Г-н Патиссо орал во всю глотку, хлопая себя по ляжкам; пассажиры, сидевшие внизу, в ужасе спрашивали себя, что за ураган разразился над их головами.

Наконец омнибус остановился, и г-н Патиссо, убедившись, что его сосед — человек с инициативой, стал советоваться с ним насчет своих приготовлений к празднику.

— Фонарики и флаги — все это очень хорошо, — говорил он, — но мне хотелось бы что-нибудь получше.

Тот долго размышлял, но ничего не придумал. И г-н Патиссо, отчаявшись, купил три флага и четыре фонарика.