Ф. Картер

Посвящается

чероки

Маленькое Дерево

Мама пережила папу всего на год; вот как вышло, что я стал жить с дедушкой и бабушкой, когда мне было пять лет.

Из-за чего родственники, по словам бабушки, подняли после похорон ужасный шум.

Столпившись там, позади нашего домика, на изрезанном и неровном дворе (дом стоял на склоне), они делили крашеную кровать, стулья и стол и спорили о самом правильном устройстве моей дальнейшей судьбы.

Дедушка ничего не говорил. Он стоял на самом краю двора, позади всех, и рядом стояла бабушка. Бабушка была чистокровная чероки. Дедушка был чероки наполовину.

Он возвышался над остальными: шести футов четырех дюймов ростом, в черной широкополой шляпе и блестящем черном костюме, надеваемом только в церковь и на похороны. Бабушка смотрела в землю, но дедушка смотрел на меня, смотрел поверх толпы, и мало-помалу через весь двор я пробрался к нему, ухватил его за ногу и не отпускал, даже когда меня попытались от него отцепить.

Бабушка потом говорила, что я совсем не плакал, даже не пикнул, но за ногу держался крепко. Меня все тянули и тянули, я все не отпускал. В конце концов дедушка наклонился и положил мне на голову большую ладонь.

— Оставьте его, — сказал он. Меня оставили. По словам бабушки, в толпе дедушка говорил редко, но когда он говорил, его слушали.

Был пасмурный зимний день. Мы спустились с холма, вышли на дорогу и зашагали по обочине к городу. Дедушка шел впереди. На плече у него был узелок с моими пожитками. Я тут же уяснил себе, что идти вслед за дедушкой — значит семенить трусцой; и бабушке, чтобы не отставать от нас, временами приходилось приподнимать юбки.

Потом обочина кончилась, начались городские тротуары. В том же порядке, с дедушкой во главе, мы дошли до самой автостанции. Там мы остановились и долго ждали. Приходили и уходили автобусы; бабушка читала надписи на переднем стекле. Дедушка говорил, что по части чтения и вообще грамоты бабушка не имеет равных. Когда стало смеркаться, она выбрала точь-в-точь тот автобус, который был нам нужен.

Мы дождались, пока в автобус войдут все остальные — и хорошо сделали, потому что не успели мы шагу ступить, как начались осложнения. Мы вошли: впереди дедушка, посредине я, бабушка — на нижней ступеньке, в самых дверях. Дедушка вытащил из переднего кармана штанов кошелек с застежкой и приготовился платить.

— Где билеты? — сказал водитель автобуса, и так громко, что все даже привстали с мест, чтобы на нас посмотреть. Это не произвело на дедушку никакого впечатления. Он ответил, что мы собираемся купить билеты, а бабушка у меня из-за спины ему зашептала, чтобы он сказал, куда нам ехать. Дедушка так и сделал.

Водитель ответил, сколько стоит проезд, и пока дедушка отсчитывал деньги — с большой тщательностью, потому как света было маловато, — водитель отвернулся, поднял правую руку, сказал: «Хау!» — и захохотал. Все вокруг тоже засмеялись. Тут я понял, что все уладилось: они относятся к нам по-дружески, хотя у нас и нет билетов.

Потом мы пробирались в самый конец автобуса, и я видел больную леди. Веки у нее страшно почернели, а рот был весь окровавленный. Когда мы очутились рядом, она вдруг прижала руку к губам, отняла ее и закричала: «Ва-хуу!» Но я догадался, что боль тут же прошла, потому что она засмеялась, и все вокруг тоже. Ее сосед смеялся и хлопал себя по коленям. К галстуку у него была приколота большая блестящая булавка, и я понял, что за них можно не тревожиться: они богаты и, если станет совсем худо, позовут доктора.

Я сел посредине, между бабушкой и дедушкой. Бабушка протянула руку и ласково коснулась дедушкиной руки; его пальцы у меня на коленях обняли ее ладонь. Мне стало хорошо, и я уснул.

Когда, наконец, мы вышли из автобуса на грунтовую дорогу, была уже глубокая ночь. Дедушка зашагал по обочине, мы с бабушкой за ним следом. Было страшно холодно. В небе была луна, похожая на половинку толстого арбуза, и ее свет серебрил дорогу, петлявшую впереди, сколько хватал глаз.

Потом мы свернули с грунтовой дороги и пошли по фургонным колеям, меж которых росла трава, и вдруг я заметил горы. Темные и сумрачные, они высились в густой тени, и половинка луны висела над краем гряды, такой высокой, что, чтобы на нее поглядеть, нужно было далеко запрокидывать голову. Горы были такие черные, что я даже вздрогнул.

Позади меня бабушка сказала:

— Уэйлс… Кажется, он устал.

Дедушка остановился. Он обернулся и посмотрел на меня с высоты своего роста. Лицо его было невидимо в тени широкополой шляпы.

— Когда потеряешь, что тебе дорого, — усталость лечит.

Он повернулся и зашагал дальше, но теперь поспевать за ним стало легче. Дедушка шел медленнее, и я догадался, что он, наверное, тоже устал.

Очень долго мы шли по фургонным колеям, потом свернули на небольшую тропку и двинулись в самую глубь гор. Похоже было, что мы вот-вот натолкнемся прямо на гору, но мы все шли и шли, а горы словно расступались перед нами и снова смыкались позади.

Звуки наших шагов подхватило эхо, и со всех сторон зашевелилось и задвигалось; из-за деревьев слышались шепоты и вздохи, будто все вокруг ожило. И стало тепло. Где-то рядом журчало, звенело и переливалось — это катился по камням горный ручей, то разливаясь заводями, то снова торопясь дальше. Мы были в самом сердце гор.

Половинка луны закатилась за кромку гряды, раз-див по небу серебро, и над ущельем повис сумеречный купол, ронявший на нас сероватые отсветы.

У меня за спиной бабушка тихонько запела, и я знал, что мелодия была индейская, и не нужно было слов, чтобы ее понять, и от нее на душе у меня стало спокойно.

Вдруг раздался лай собаки, и я подскочил от неожиданности. Она лаяла протяжно и жалобно, заходясь всхлипами. Эхо подхватило ее голос и покатилось далеко-далеко в горы. Дедушка ухмыльнулся.

— Старая Мод. Шаги слышит, а кто пришел, не знает. Нюх, как у карманной собачки.

Через минуту собаки были со всех сторон. Повизгивая, они скакали вокруг дедушки и принюхивались ко мне, заинтересованные новым запахом. Старая Мод снова залаяла, теперь уже совсем рядом, и дедушка сказал:

— Цыц, Мод!

Тут она узнала, кто пришел, подбежала и стала скакать, бросаться лапами нам на плечи.

Через ручей было переброшено бревно; мы перешли на ту сторону. Там, среди высоких деревьев, была расчищена поляна, и в самой глубине ее стоял сложенный из бревен дом. Прямо за ним уходила вверх гора; поперек фасада во всю ширину шла открытая веранда.

Посредине дом разделял широкий сквозной проход. Кто-то назвал бы такой проход «галереей», но в горах он называется «собачьей дорожкой», потому что он открыт и по нему бегают собаки. По одну сторону собачьей дорожки была большая комната, в которой готовили, ели и отдыхали, по другую — две спальни. Одна была бабушкина и дедушкина. Другая теперь была моя.

Я лежал на мягкой, упругой сетке из оленьей кожи, натянутой на каркас из орешника гикори. Я смотрел в открытое окно. Мне были видны деревья, темные в призрачном свете, на том берегу ручья. На меня нахлынули мысли; я стал думать о маме, и все вокруг было страшно чужое.

Кто-то погладил меня по голове. Это была бабушка; она сидела на полу у моей постели, широкие юбки устилали пол, с плеч струились на колени длинные, темные с серебром косы. Она тоже смотрела в окно. Тихо и медленно она пела:

Бабушка пела, плавно покачиваясь в такт, и я слышал, как говорит ветер, а горный ручеек, Лэй-на поет обо мне всем моим братьям.

Я знал, что Маленькое Дерево — это я, и мне было хорошо оттого, что меня так любят и мне так рады. Я уснул. И я совсем не плакал.

Путь

Целую неделю вечерами, под треск сосновых сучьев в очаге и мерное поскрипывание кресла-качалки под ее легким телом, бабушка пела за работой; кривым ножом она разрезала оленью кожу и тонкими полосами оплетала швы — она шила мне высокие мокасины. Когда они были готовы и вымочены в воде, я надел их мокрыми и ходил взад-вперед по дому, пока они не высохли на ногах и не стали мягкими, как пух, легкими, как воздух.

В то утро я поспешно оделся, застегнул куртку на все пуговицы и только потом натянул мокасины. Было темно и холодно — и так рано, что даже предрассветный ветер еще не шептал в ветвях.

Дедушка сказал, что возьмет меня с собой на высокую тропу, но только если я проснусь, и что будить меня он не станет.

— Утром мужчина встает по собственной воле, — сказал он торжественно и без улыбки.

Но собирался дедушка почему-то так шумно, с бабушкой говорил так громко — что-то даже стукнулось о стену моей спальни, — что я проснулся. Я был на дворе первым, и когда он вышел, я уже ждал в темноте среди собак.

Дедушка был заметно удивлен.

— Ты уже здесь?

— Да, сэр, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал не слишком гордо.

Вокруг нас прыгали собаки. Дедушка указал на них пальцем.

— Вы остаетесь дома, — объявил он, и старая Мод завыла, а остальные жалобно заскулили и поджали хвосты. Но за нами не побежали. Сбившись в стайку на поляне, они стояли и грустно смотрели нам вслед.

Я уже побывал на нижней тропе, которая вилась вдоль ручья, повторяя изгибы и петли ущелья, пока в конце концов не выходила на луг, где у дедушки был сарай, и где он держал мула и корову. Но сегодня мы собирались на высокую тропу, ту, что от развилки уходила вправо и вверх по склону и, петляя с ущельем, взбиралась выше и выше на гору. Я семенил вслед за дедушкой и все время чувствовал, как поднимается тропа.

Но, как и говорила бабушка, я чувствовал еще Другое. Мон-о-Ла, Мать-Земля, вошла в меня сквозь мокасины. Я чувствовал, как у меня под ногами она вздымается и подталкивает, прогибается и уступает… чувствовал жилы корней, пронизывающие ее тело, и ток крови-воды глубоко внутри нее. Она была тепла и упруга, она качала меня на груди — как и говорила бабушка.

В холодном воздухе мое дыхание превращалось в облачка пара. Ручей остался далеко внизу. Ледяные зубцы усеивали голые ветви деревьев и сочились водой, а еще выше на тропе был лед. Серый свет понемногу теснил темноту.

Дедушка остановился и указал на землю чуть поодаль:

— Вот, видишь? Индюшачья тропа.

Я опустился на четвереньки и увидел следы: небольшие отпечатки, похожие на тонкие черточки, лучами расходящиеся от середины.

— Теперь, — сказал дедушка, — сделаем ловушку.

Он сошел с тропы и отыскал ямку, оставшуюся от сгнившего пня. Мы ее расчистили: сначала разгребли листья, потом дедушка достал длинный нож и разрыхлил мягкую, как губка, землю, и мы стали выгребать ее руками и разбрасывать среди листьев. Когда яма стала такой глубокой, что я не мог из нее выглянуть, дедушка меня вытащил, и мы приволокли ветви, чтобы ее накрыть, а поверх ветвей насыпали листьев. Потом дедушка прорыл длинным ножом наклонную дорожку от индюшачьей тропы до самого дна ямы. Он достал из кармана пригоршню красной индейской кукурузы и разбросал по дорожке, еще горсть бросил в яму.

— Теперь идем, — сказал он и снова вышел на высокую тропу. Под ногами у нас потрескивал лед, похожий на сахарную глазурь. Гора против нас стала ближе, а ущелье внизу превратилось в узкую щель, и на самом ее дне ручей был, как клинок стального ножа, глубоко прорезавший горы.

Мы сели на груду листьев в стороне от тропы. В тот же миг первый луч солнца коснулся края горы по ту сторону ущелья. Дедушка вытащил из кармана печенье из кислого теста и оленину, дал мне. Мы стали есть и смотреть на горы.

Солнце явилось на вершину как взрыв и выбросило искрящийся, сверкающий ливень. Обледенелые деревья заискрились так ярко, что стало больно глазам, и сверканье волной покатилось вниз по склону, вслед за отступающей перед солнцем ночью. Трижды прозвучал хриплый крик разведчицы-вороны: известие о нас,

И тут гора дрогнула и вздохнула, и от каждого нового ее вздоха в воздух поднимались небольшие клубы пара; она гудела и бормотала, пока солнце вызывало деревья к жизни, и их ледяные доспехи таяли.

Дедушка рядом со мной смотрел и слушал, как рассветный ветер заводит в ветвях насвист, и с ним нарастают звуки.

— Она оживает, — сказал он тихо, не отрывая глаз от горы.

— Да, сэр, — сказал я. — Она оживает.

Я знал, что в этот миг мы с дедушкой делим понимание, которого не знает большинство людей.

Тем временем темнота отступала все дальше вниз и добралась уже до небольшого луга, тяжелого от травы, сияющего в лучах солнца. Луг клином вдавался в склон. Дедушка указал мне рукой: в траве возились и прыгали, выискивая корм, перепела. Потом он указал вверх, в ледяное синее небо.

Хотя облаков не было, я не сразу разглядел точку, появившуюся из-за края гряды. Точка росла. Держась прямо на солнце, чтобы ее не обгоняла тень, пулей неслась бурая птица — над самым склоном, словно катясь по верхушкам деревьев… крылья полусложены… все быстрее, все ближе — к перепелам!

Дедушка усмехнулся.

— Старик Тал-кон — ястреб.

Перепела всполошились и кинулись к деревьям, но один не успел. Ястреб камнем упал вниз. В воздух полетели перья, и обе птицы покатились по земле. Ястреб бил перепела клювом, его голова поднималась и падала. Мгновение спустя ястреб уже мчался обратно, к вершине, с мертвым перепелом в когтях. Он исчез за краем.

Я не заплакал, но, наверное, все было написано у меня на лице, потому что дедушка сказал:

— Не горюй, Маленькое Дерево. Это Путь. Тал-кон поймал слабого и неловкого, и он не вырастит таких же детей. Тал-кон убивает тысячи земляных крыс, которые поедают яйца перепелов — и сильных, и слабых — а значит, Тал-кон следует Пути. Тал-кон помогает перепелу.

Дедушка выкопал ножом сладкий корень и очистил его. Корень, зимняя кладовая жизни, сочился соком. Дедушка разрезал его надвое и подал мне ту часть, что была больше.

— Это Путь, — сказал он тихо. — Бери только то, что тебе нужно. Когда берешь оленя, не бери лучшего. Возьми небольшого и не самого быстрого, и олень станет сильнее и всегда будет давать тебе мясо. Па-ко, пантера, это знает. Должен знать и ты.

Он засмеялся:

— Только Ти-би, пчела, запасает больше, чем нужно… и ее грабит медведь, и енот… и чероки. Так же и люди, которые жадничают и хотят удержать больше своей доли: у них отнимают лишнее. И начинаются войны… и люди складывают длинные речи, чтобы удержать больше своей доли… и поднимают флаги, и говорят, что флаг утверждает их право… и люди умирают за слова и флаги… но они не изменят правил Пути.

Мы вернулись на тропу, и, когда мы приблизились к индюшачьей ловушке, солнце стояло уже высоко. Мы услышали индюков задолго до того, как увидели. Они громко и тревожно кудахтали.

— Дедушка, — сказал я, — они же могут пригнуть голову и выбраться. Ведь выход открыт!

Дедушка лег на землю, запустил руку в яму и вытащил большую квохчущую птицу, связал ей ноги ремешком. Он посмотрел на меня и усмехнулся.

— Если так задирать нос, где уж пригнуть голову! Старому Тел-куи, как некоторым людям, все в жизни уже известно: чересчур важная птица, чтобы смотреть по сторонам.

— Как тот водитель? — спросил я. Я все не мог забыть, как водитель в автобусе придирался к дедушке.

— Водитель? — переспросил дедушка в недоумении. Потом засмеялся. Его голова снова исчезла в яме, и он вытащил другую птицу, все еще смеясь.

— Пожалуй, — сказал он и ухмыльнулся. — Он и вправду немного покудахтал, если подумать. Но пусть лучше он сам об этом думает, Маленькое Дерево: не будем брать на себя чужой груз.

Дедушка разложил связанных индюков на земле. Их было всего шесть. Он указал на них:

— Все они примерно одного возраста: видишь, наросты на голове одинаковой толщины… Нам нужно только три, так что — выбирай, Маленькое Дерево.

Я обошел их со всех сторон. Они били крыльями по земле. Я сел на корточки, чтобы разглядеть получше, потом снова обошел кругом. Боясь ошибиться, я долго ползал среди них на четвереньках, пока наконец не отобрал трех, которые казались меньше других.

Дедушка ничего не сказал. Он развязал остальных, и они поднялись в воздух и полетели вдоль склона. Двух выбранных он поднял с земли, связал вместе и повесил себе на плечо.

— Возьмешь третьего? — сказал он.

— Хорошо, сэр, — сказал я.

Неуверенный, что выбрал правильно, я посмотрел на дедушку и увидел, что он улыбается.

— Если бы ты не был Маленькое Дерево… я назвал бы тебя Маленький Ястреб.

Потом я шел по тропе за дедушкой. Индюк на плече был тяжелый, но чувствовать его вес было приятно. Зимнее солнце катилось к дальней горе, поблескивало сквозь ветви, выжигало у нас под ногами золотые узоры. В этот предвечерний час ветер стих, и я услышал, как дедушка впереди вполголоса напевает. Мне хотелось, чтобы этот миг никогда не кончился… потому что я знал, что доставил дедушке радость. Я научился Пути.

Тени на стене

В ту зиму вечерами мы сидели перед каменным очагом. Очаг топили сыроватой сердцевиной старых пней, и когда в тугой, красной от жара смоле шипело и вспыхивало, по комнате разбегались тени и на стенах оживали причудливые гравюры. Они сгущались и рассеивались, взлетали и падали, сжимались и вдруг разрастались снова. Мы подолгу молчали, глядя на языки пламени и танец теней. Потом молчание прерывалось, и начинался дедушкин «комментарий к чтениям».

Дважды в неделю, по субботам и воскресеньям, бабушка зажигала керосиновую лампу и читала нам вслух. Лампа была роскошью, и я уверен, что ее зажигали только ради меня. Керосин нужно было беречь. Раз в месяц мы с дедушкой ходили в поселок, и когда на обратном пути я нес канистру с керосином, горлышко затыкали корнем, чтобы по дороге не пролилось ни капли. Канистра керосина обходилась в никель[1], и дедушка оказывал мне большое доверие, давая ее нести всю дорогу до дома.

Мы всегда брали с собой составленный бабушкой список книг. Дедушка представлял этот список в библиотеке, куда сдавал книги, которые бабушка посылала обратно. Мне кажется, бабушка не знала современных авторов, потому что в списке всегда стоял «мистер Шекспир, любая его книга, которую мы еще не читали», — названий она не знала.

Временами в библиотеке дедушке приходилось туго. Леди-библиотекарь выносила книги мистера Шекспира и читала названия. Если дедушка не мог вспомнить по названию, читали ли мы книгу, ей приходилось зачитывать первую страницу — а иногда дедушка просил читать дальше, и тогда она читала несколько страниц. Иногда я узнавал историю раньше дедушки, и тогда я дергал его за штанину и подавал знаки, что, дескать, да, мы это читали. Доходило даже до своеобразного состязания — пытаясь меня опередить и ответить первым, дедушка говорил сначала одно, потом другое, что приводило леди в полное смятение.

Поначалу она немного ворчала, а как-то даже спросила дедушку, зачем ему книги, если он не умеет читать, но дедушка объяснил, что нам читает бабушка. После этого леди завела собственный список, куда записывала книги, которые мы прочитали. Она обходилась с нами ласково и улыбалась, когда мы появлялись в дверях. Однажды она дала мне красный полосатый леденец, к которому я не притронулся, пока мы не вышли наружу. Там я разломил его надвое и разделил с дедушкой. Он согласился только на меньшую часть (я его разломил не точно поровну).

Каждый раз мы носили туда-сюда словарь, который все время был нужен, потому что каждую неделю я должен был разучивать из него пять новых слов. Это стоило мне немалых трудов, потому что всю неделю я должен был составлять с этими словами фразы и использовать в речи. Что совсем не просто, особенно если учесть, что все слова, которые вы изучаете, начинаются с А, — или с Б, если вы дошли уже до Б.

Но были и другие книги, среди них «Закат и падение Римской империи»… и другие авторы, которых бабушка не знала, как, например, Шелли и Байрон, — их библиотекарь посылала сама.

Бабушка читала медленно, склонив голову к книге, ее длинные косы падали до самого пола. Дедушка покачивался в кресле-качалке, и оно мерно поскрипывало. Когда в повествовании наступала кульминация, я всегда понимал это сразу, потому что дедушкино кресло замирало.

Пока бабушка читала «Макбет», в игре теней мне виделись замки и ведьмы, и стены оживали. Я подбирался поближе к дедушкиному креслу. Когда бабушка дошла до убийств и крови, дедушка замер. Он сказал, что ничего бы этого не вышло, если бы леди Макбет делала, что полагается женщине, и не совала нос в дела, которыми по всякому разумению должен был заниматься мистер Макбет, а к тому же никакая она не леди: он вообще не понимает, почему она называется леди! Дедушка сказал все это в пылу первого чтения. Позднее и по зрелом размышлении он заметил, что у этой женщины (назвать ее «леди» он все-таки не пожелал) что-то в жизни явно не заладилось. Он пояснил, что однажды видел, как спятила одна олениха, которая не сумела в сезон найти себе оленя: бедняга стала на бегу натыкаться на деревья, а потом и вовсе потонула в ручье. Он прибавил, что точно тут не узнаешь, потому что мистер Шекспир ничего прямо не говорит, но некоторую часть вины можно, пожалуй, отнести на счет мистера Макбета: как видно из книги, за что вообще этот человек ни брался, у него мало что получалось.

Дедушка долго ломал над этой проблемой голову, но в конце концов успокоился на том, чтобы большую часть вины возложить все же на миссис Макбет: сезон там или что другое, а можно ведь вымещать свою стервозность и как-нибудь иначе — ну хотя бы биться головой об стенку, если уж на то пошло, а не убивать кого ни попадя.

В деле убийства Юлия Цезаря дедушка стал на сторону Цезаря. Он сказал, что не возьмется одобрить все поступки мистера Цезаря, — а по сути дела, всех его поступков теперь уже никак не узнаешь, — но Брута и его приспешников он считает самым что ни на есть последним сбродом: подкрасться к человеку тайком, подавить численным превосходством и зарезать до смерти! Он сказал, что если у них вышло с мистером Цезарем разногласие, нужно было объявить о себе и уладить дело в открытую. Он так разгорячился, что бабушке пришлось его успокаивать, и она сказала, что мы, то есть все присутствующие, стоим за мистера Цезаря в деле его убийства, а стало быть, с ним никто не спорит; а само дело-то, к слову сказать, было так давно, что теперь уже, пожалуй, вряд ли что изменишь.

Но настоящее бедствие грянуло из-за Джорджа Вашингтона. Чтобы понять, что это значило для дедушки, нужно знать некоторую предысторию.

У дедушки были все естественные враги, какие бывают у жителя гор. В придачу он был страшно беден, и притом в нем было больше от индейца, чем от белого. Наверное, сегодня совокупность враждебных сил называлась бы «статус-кво», но у дедушки все без разбора — будь то шериф, федеральный сборщик налогов или политик любого чина и ранга — назывались законом, то есть облеченными властью чудовищами, которым нет никакого дела до того, как живется людям.

Дедушка говорил, что был «мужчиной полного роста и стоял на ногах», когда узнал, что закон запрещает варить виски. Он рассказывал, что у него был двоюродный брат, который этого не знал вовсе и, так и не узнав, отошел на тот свет. Он говорил, что брат всегда подозревал, что закон имеет на него зуб, потому что он «неправильно голосует»; но до конца своих дней он так и не смог уразуметь, как надо голосовать правильно. Дедушка всегда считал, что брат свел себя в могилу тревогами о неправильном голосовании. Принимая свои «нелады с законом» чересчур близко к сердцу, брат стал подолгу уходить в запой, что в конце концов его и сгубило. Дедушка винил в его смерти политиков, без которых — «если бы можно было проверить» — не обошлось в истории ни одно убийство.

Годы спустя, перечитывая старую книгу по истории, я обнаружил, что бабушка пропустила главы, в которых Джордж Вашингтон воевал с индейцами, и я знаю, что она читала о Джордже Вашингтоне только хорошее, чтобы дать дедушке возможность в кого-то верить и кем-то восхищаться. Как я уже говорил, он ни в грош не ставил ни Эндрю Джексона, ни любого другого политика, какого я могу вспомнить.

После бабушкиных чтений дедушка стал поминать Джорджа Вашингтона во многих своих комментариях… приводя в доказательство, что все-таки и политик может быть хорошим человеком.

Пока бабушка не оступилась, прочитав про налог на виски.

Она прочитала, что Джордж Вашингтон решил ввести налог и определить законом, кому разрешается производить виски, а кому не разрешается. Она прочитала, как Томас Джефферсон предупреждал Джорджа Вашингтона, что это будет неправильно, потому что у бедных горных фермеров ничего нет, кроме клочка земли на склонах, и они не могут выращивать много кукурузы, как крупные землевладельцы на равнинах. Она прочитала, как мистер Джефферсон объяснял, что в горах виски служит единственным способом получить доход от урожая, и что подобная мера однажды уже вызвала беспорядки в Ирландии и Шотландии (к слову сказать, так шотландский виски приобрел свой жженый привкус — беднягам приходилось спасаться от королевской стражи, и они бросали котлы на огне). Но Джордж Вашингтон ничего не стал слушать и ввел налог на виски.

Для дедушки это был страшный удар. Его кресло замерло, но он ничего не сказал, только растерянно смотрел в огонь. Бабушка, наверное, и сама пожалела о своем промахе, потому что потом она погладила его по плечу, а когда они уходили спать, обняла за талию. Я и сам расстроился почти как дедушка. Но только через месяц, когда мы с дедушкой шли в поселок, я в полной мере осознал, как много это для него значило.

Мы шли по тропе, дедушка впереди, я следом; потом по фургонным колеям… потом по обочине дороги. Время от времени мимо проезжали машины, но дедушка не оборачивался, потому что никогда не соглашался, когда предлагали подвезти. Вдруг одна машина затормозила рядом. Она была открытая, без окон, с брезентовым верхом.

Человек за рулем был одет политиком, и я заранее знал, что дедушка не поедет, но меня ждала неожиданность. Водитель высунулся и спросил, перекрикивая пыхтенье мотора:

— Подвезти?

Дедушка остановился и подумал немного, потом сказал «спасибо» и забрался в машину, указав мне на заднее сиденье. Мы поехали, и у меня дух захватило от того, как быстро дорога летит под колесами.

Тут надо сказать, что дедушка всегда стоял и сидел прямо, как стрела, но в машине, учитывая весь его рост и шляпу, он не умещался. Ссутулиться он не пожелал, поэтому ему пришлось, не сгибая спины, наклониться к ветровому стеклу. Это придало ему такой вид, будто он проверяет, хорошо ли ведет машину сидящий за рулем политик, и высматривает дорогу. От этого политик стал нервничать — я сразу заметил, — но дедушка не обращал на него ни капли внимания. В конце концов политик спросил:

— В поселок едете?

— М-мм, — согласился дедушка.

Мы проехали еще немного.

— Вы сами из фермеров?

— М-мм, — сказал дедушка, — вроде.

— А я профессор Государственного педагогического колледжа, — сказал профессор, и по голосу было слышно, что он о себе довольно высокого мнения, хотя меня приятно удивило, что он оказался не политик. Дедушка ничего не сказал.

— Вы индеец? — спросил профессор.

— М-мм, — сказал дедушка.

— А-аа, — сказал профессор, и таким голосом, будто это нас с дедушкой целиком и полностью объясняло.

Тут дедушка развернулся к профессору и спросил:

— Что вы думаете о введении Джорджем Вашингтоном налога на виски?

Эффект был такой, будто дедушка вдруг размахнулся и дал профессору оплеуху.

— Налога? — закричал тот не своим голосом.

— М-мм, — сказал дедушка. — На виски.

Тут профессор покраснел и задергался, и меня осенило, что в истории с налогом на виски, пожалуй, без него самого не обошлось.

— Э-ээ, — сказал он, — вы имеете в виду генерала Джорджа Вашингтона?

— А разве их было много? — удивился дедушка. Я тоже удивился.

— Э-ээ… нет, так сказать, нет, — ответил профессор. — Но я, видите ли, ничего об этом не знаю…

Что показалось мне немного подозрительным, и видно было, что дедушка тоже не удовлетворен ответом. Профессор же смотрел прямо перед собой, и, как мне казалось, машина ехала быстрее и быстрее. Дедушка изучал дорогу за ветровым стеклом. Вдруг я понял, почему он принял приглашение.

Дедушка заговорил снова, теперь почти без надежды в голосе:

— А не знаете вы случайно, Джорджу Вашингтону никогда не ушибало голову? В бою, может быть? Осколком, к примеру… в затылок?

Профессор не смотрел на дедушку и с каждой минутой нервничал все больше.

— Я, так сказать, э-ээ… — бормотал он. — Я, понимаете ли, преподаю английский язык. Я ничего, ни-че-го не знаю о Джордже Вашингтоне.

Мы уже подъезжали к поселку, и хотя мы были совсем не там, где нужно, дедушка сказал, что мы приехали. Мы вышли, и дедушка снял было шляпу, собираясь поблагодарить профессора, но тот едва дождался, пока мы ступим на землю, как рванул с места и исчез в клубах пыли. Дедушка сказал, что только таких манер и можно ждать от подобных типов. Он согласился, что профессор вел себя подозрительно и все-таки может быть политиком, а профессором только прикидываться. Дедушка сказал, что политики часто затираются меж честных людей, делая вид, будто они не политики. Однако, сказал дедушка, как он слышал, среди профессоров больше сумасшедших, чем нормальных, так что, вполне может быть, он и правда профессор.

Так или иначе, сказал дедушка, он пришел к выводу, что Джорджу Вашингтону однажды на войне ушибло голову, чем и объясняется такой его поступок, как введение налога на виски. Дедушка пояснил, что у него, дедушки, был дядя, которого лягнул в затылок мул, после чего дядя всю жизнь был с приветом; хотя дедушка и держался частного мнения (никогда, впрочем, не высказываемого на людях), что дядя не упускал случая употребить это себе на пользу, — как в тот раз, когда один добрый человек пришел домой и застал дядю в постели со своей женой. Дедушка сказал, что тогда дядя выбежал во двор на четвереньках, захрюкал как боров и принялся есть землю. Но, сказал дедушка, притворялся он или нет, определить было никак нельзя… тот, другой, по крайней мере, не смог. Дедушка добавил, что дядя его умер «спокойственно, в своей постели и в зрелых летах», и сказал еще, что он, дедушка, в этом деле не судья. Дедушкина догадка о состоянии Вашингтона показалась мне верной, тем более что давала объяснение и некоторым другим вашингтоновским странностям.

Лис и собаки

Однажды, когда зимний день уже клонился к вечеру, дедушка впустил старую Мод с Рингером в дом, потому что, как он сказал, не хотел, чтобы им было стыдно перед другими собаками. Я догадался, что затевается что-то особенное. Бабушка уже знала. В глазах у нее поблескивали черные огоньки, и она одела на меня рубашку из оленьей кожи, как у дедушки, и положила мне руку на плечо, совсем как ему. Я сразу почувствовал себя взрослым.

Я ни о чем не спросил и стал ждать. Бабушка дала мне сумку с печеньем и мясом и сказала:

— Вечером я сяду на веранде. Я буду вас слушать.

Мы вышли во двор, и дедушка свистом созвал собак. Мы пошли по ущелью вдоль ручья. Собаки подгоняли нас, бегали взад-вперед.

Дедушка держал охотничьих собак по двум причинам. Во-первых, было кукурузное поле, куда весной и летом он назначал сторожами старую Мод и Рингера, чтобы после оленей, енотов, кабанов и ворон оставалось сколько-нибудь кукурузы.

Как говорил дедушка, нюх у старой Мод никуда не годился, и во время лисьего гона от нее не было толку; но слух и зрение у нее были острые, что позволяло ей приносить пользу и сохранять гордость и достоинство. Дедушка говорил, что если у собаки — или у кого угодно — нет чувства собственного достоинства, дело плохо.

Рингер в свое время был хорошей охотничьей собакой. Теперь он состарился. У него был поломанный хвост, что придавало ему удрученный вид, и он плохо видел и слышал. Дедушка говорил, что отправляет Рингера помогать старой Мод, чтобы на старости лет он мог чувствовать, что чего-то стоит, и что это придает ему достоинство. И правда, Рингер расхаживал особенной, гордой походкой и всем видом излучал достоинство, особенно во время работы на кукурузном поле.

В кукурузный сезон дедушка кормил старую Мод и Рингера в сарае, потому что оттуда было недалеко до поля. Они служили верой и правдой. Старая Мод была для Рингера ушами и глазами. Заметив в кукурузе подозрительное движение, она бросалась в атаку, поднимая такой шум, будто поле было ее собственное, а за ней бросался Рингер.

Они шумно продирались сквозь кукурузные заросли; и может быть, старая Мод, проглядев енота, упустила бы его, потому что почуять его она уж точно не могла, — если бы не Рингер, который припадал носом к самой земле и с лаем бросался вдогонку. Он выгонял енота из кукурузы и шел по следу… пока не натыкался на дерево. Тогда он возвращался в несколько расстроенных чувствах. Но они с Мод не сдавались. Они делали свое дело.

Во-вторых, дедушка держал собак ради забавы — лисьего гона. Он никогда не охотился с собаками. Собаки были ему не нужны. Дедушка знал места кормежки и водопоя, тропы, привычки и даже образ мышления и характер зверей и птиц гораздо лучше, чем могла узнать любая собака.

Рыжий лис, когда его гонят собаки, делает круги. Он бежит по окружности, — диаметром около мили, иногда чуть больше, — и его нора где-то около ее центра. Все время гона он применяет хитрости и уловки: возвращается по своему следу, входит в воду, делает петли; но при этом держится круговой траектории. И когда он начинает уставать, круги становятся уже и уже, пока он не прячется в норе, или, как это называют, не «уходит в нору».

Чем дольше он бежит, тем ему жарче, и из-за перегрева его слюна пахнет острее; это чуют идущие по следу собаки, и их лай становится громче. Это называется «горячий след».

А если гонят серого лиса, он бегает по «восьмерке», и его нора примерно там, где он, завершая восьмерку, пересекает собственный след.

Дедушка знал повадки енота и смеялся над его озорными проделками, — а енот, клялся он торжественно, не упускает случая посмеяться над ним. Он знал птичьи тропы и мог проследить взглядом полет пчелы от воды до самого улья. Он умел устроить, чтобы олень пришел к нему сам, потому Что знал его любопытную натуру, и пройти среди перепелиного выводка так, чтобы не ударило ни одно крыло. Но он не беспокоил зверей и птиц понапрасну, брал только то, что было нужно, и я знаю — они это понимали.

Дедушка жил среди зверей и птиц, не охотился на них. Белые жители гор были неплохой народ, и дедушка с ними ладил. Но они брали ружья и собак и, гоняясь за дичью, поднимали в горах такой шум, что все живое разбегалось и пряталось. Если они видели дюжину индюков, то пытались убить всю дюжину.

Но дедушку они почитали как непревзойденного знатока лесов. Я видел это по их глазам и по тому, как они касались края шляпы, когда встречали его в магазине на перекрестке. Хотя со своими ружьями и собаками они обходили дедушкино ущелье стороной, они много жаловались, что дичи, мол, становится все меньше и меньше — вокруг них. На их замечания дедушка только качал головой, никогда ничего не говорил. Но мне говорил. Они никогда не поймут Путь чероки.

Собаки брели позади, а я старался не отставать от дедушки: в ущелье наступало то таинственное и жутковатое время, когда солнце садится, и свет, все время изменяясь, меркнет из красного в темно-багровый, разбрасывая кровавые тени, — словно день еще жив, но уже умирает. Даже сумеречный ветер шепчет лукаво, словно ему есть что рассказать, но он ни за что не скажет в открытую.

Звери и птицы готовились спать, ночные животные выходили на охоту. Когда мы пришли на луг, на склоне у сарая дедушка остановился, и я оказался практически под ним.

Из глубины ущелья к нам летела сова, бесшумно скользя в воздухе; она пролетела совсем рядом, не выше дедушкиной головы — ни шороха, ни шелеста крыльев, — и уселась в сарае, безмолвная, как призрак.

— Сипуха, — сказал дедушка. — Сова, которая иногда кричит ночью, как женщина в родах. Хочет наловить крыс.

Меньше всего на свете мне хотелось потревожить эту сову или расстроить ловлю крыс. Пока мы шли мимо, я старался держаться так, чтобы дедушка оставался между мной и сараем.

Сгущалась темнота, и, пока мы шли, горы смыкались с обеих сторон. Вскоре мы приблизились к развилке тропы, похожей на букву У, и дедушка повернул налево. Теперь для тропы не оставалось другого места, кроме самой кромки берега ручья. Дедушка называл это место «Теснинами». Казалось, стоит развести руки в стороны, и дотянешься до гор. Темные, оперенные верхушками деревьев, они вздымались над нами отвесно, оставляя далеко-далеко вверху тонкий ломтик звездного неба.

Издали донесся крик плачущей горлицы, долгий и гортанный. Его подхватили горы, заиграло многоголосое эхо, уносясь по ущелью дальше и дальше, — и внезапно хотелось знать, сколько гор и долин минует этот крик, пока не стихнет, такой далекий, что кажется более воспоминанием, чем звуком…

Мне стало не по себе, и я затрусил за дедушкой по пятам. Собак позади меня больше не было, и я жалел об этом. Теперь они бежали впереди, время от времени возвращались к дедушке и поскуливали, словно прося, чтобы он пустил их по следу.

Тропа стала подниматься, и вскоре я услышал шум большой воды. Это ручей пересекал место, которое дедушка называл «Висячий Пролом».

Мы сошли с приручейной тропы и стали подниматься по склону. Дедушка пустил собак. Для этого достаточно было махнуть рукой и сказать: «Марш!» — и они помчались, взвизгивая от нетерпения… по выражению дедушки, «как малыши за ягодами».

Мы сели в поросли сосен над ручьем. Было тепло. Сосны отдают тепло, и если бы дело было летом, лучше было сесть среди дубов или, скажем, орешника, потому что в соснах становится горячо, как в жаровне.

В ручье были рассыпаны звезды; они растекались и вздрагивали, танцуя в его всплесках. Дедушка сказал, что сейчас собаки возьмут след старого Слика — так он называл лиса — и скоро можно будет начинать слушать.

Дедушка сказал, что сейчас мы с ним на территории старого Слика. Он сказал, что знает его уже лет пять. Большинство людей думают, что охотники убивают лис, но это неправда. Дедушка не убил ни одного лиса за всю свою жизнь. Лисий гон устраивают только ради того, чтобы послушать, как собаки идут по следу. Дедушка всегда отзывал собак, как только лис уходил в нору.

Дедушка сказал, что, когда старому Слику хочется в жизни разнообразия, он доходит до того, что является к самому дому и усаживается на краю поляны, дразня собак и подстрекая дедушку начать гон. Временами это доставляло дедушке немало хлопот с собаками — они с лаем и визгом бросались за старым Сликом, и он уводил их далеко в ущелье.

Дедушка сказал, что ему нравится заставать старого Слика в такой момент, когда тот не в настроении и ему не до гона. Когда лис хочет уйти в нору, он пускает в ход всю свою изобретательность и прибегает ко всевозможным уловкам, чтобы сбить собак со следа; но в игривом настроении он резвится по всему лесу. Приятнее всего, сказал дедушка, что старый Слик знает, что получил по заслугам: нечего было докучать дедушке и валять дурака у нас на поляне.

Вдруг над горой появилась убывшая на четверть луна. Она поглядела сквозь сосны, разбросала по земле кружева, выплеснула из ручья огоньки звезд, и в ее свете медленно плывущие по Теснинам туманные облака стали как корабли из тонкого серебра.

Дедушка оперся спиной о ствол сосны и вытянул ноги. Я сделал то же самое, придвинув поближе доверенную мне сумку с едой. Невдалеке раздался громкий лай, протяжный и глуховатый.

— Старина Рипит, — сказал дедушка и тихо засмеялся. — Врет, чтоб его черти взяли! Рипит знает, что от него требуется… но ему не терпится, вот он и притворяется, что взял след. Слышишь, какой фальшивый лай. Сам знает, что врет.

Действительно, лай был фальшивый.

— Правда, врет! — сказал я. — Чтоб его черти взяли.

Нам с дедушкой разрешалось браниться, когда рядом не было бабушки.

Через минуту другие собаки объяснили Рипиту, что к чему: они подвывали, не лаяли. В горах такую собаку называют «шулером». Снова все смолкло.

Вскоре тишину разорвал низкий лай. Он был протяжный и далекий, и я тут же понял, что это уже не шутки, потому что в лае слышалось волнение. Его подхватили другие собаки.

— Малыш Блю, — сказал дедушка. — Вполне может быть, лучший нюх в горах. Крошка Ред… а вот и Бесс.

Вступил еще один голос, на этот раз немного лихорадочный. Дедушка сказал:

— А вот и Рипит: дошло, наконец…

Собаки лаяли теперь во весь голос, и звуки все время отдалялись; некоторое время эхо бросало их хор из стороны в сторону, и он блуждал по горам, пока под конец не стало казаться, будто собаки лают со всех сторон. Потом все стихло.

— Они на той стороне горы Клинч, — сказал дедушка. Я изо всех сил вслушивался, но не слышал ни звука.

Ночной ястреб закричал: «Си-иии!» [2]— со стороны горы у нас за спиной, разрезая воздух резким свистом. С того берега ручья донесся в ответ крик совы: «Ху… Ху… Хуаюуууу!»[3]

Дедушка тихо засмеялся.

— Сова живет в ущелье, а ястреб на горе. Иногда старику ястребу приходит в голову, что у воды легкая добыча, а старухе сове это совсем не нравится.

В ручье плеснула рыба. Я начинал беспокоиться.

— А может, — прошептал я дедушке, — собаки потерялись?

— Нет, — сказал дедушка. — Через минуту мы их услышим. Они появятся с той стороны горы Клинч и пробегут прямо перед нами, вон по той гряде.

Действительно, так и вышло. Поначалу лай был далеким, потом стал громче, еще громче, — и вот они появились, лая и взвизгивая, побежали вдоль гряды в нашу сторону, пересекли ручей где-то далеко внизу. Потом обогнули склон горы у нас за спиной и снова помчались к горе Клинч. На этот раз они бежали по нашей стороне горы, и мы слышали их все время.

— Старина Слик сужает круги, — сказал дедушка. — Может быть, теперь, когда они пересекут ручей, Слик проведет их прямо перед нами.

Дедушка не ошибся. Снизу, от ручья послышались всплески… Собаки плескались и лаяли совсем рядом. Вдруг дедушка встрепенулся и схватил меня за руку.

— А вот и он, — прошептал дедушка. И правда, это был старина Слик собственной персоной. Среди ив на берегу ручья он трусил неспешной рысцой, свесив язык и как бы небрежно помахивая пушистым хвостом. У него были острые уши. Он выбирал дорогу очень придирчиво, не жалея времени, чтобы обогнуть заросль или куст. Один раз он даже остановился, чтобы вылизать переднюю лапу, потом оглянулся на собак и затрусил дальше.

Прямо перед нами на берегу была груда камней, пять или шесть из них — в ручье, и по ним можно было дойти почти до середины. Когда старина Слик добежал до камней, он остановился и оглянулся, словно прикидывая, далеко ли собаки. Потом он преспокойно уселся к нам спиной и стал смотреть на ручей. Его шубка рыжевато отблескивала в свете луны. Собаки приближались.

Дедушка сжал мне руку:

— Теперь смотри!

Старый Слик перепрыгнул с берега на первый камень. На минуту он остановился и принялся танцевать на камне. Потом он перепрыгнул на следующий и снова стал танцевать, потом на следующий — и так пока не добрался до последнего, на середине ручья.

В конце концов он вернулся, перескакивая с камня на камень, почти к самому берегу. Тут он остановился, снова прислушался, вошел в воду, с плеском побрел вверх по течению… Время он подгадал в самый раз, потому что едва он успел исчезнуть из виду, показались собаки.

Их вел Малыш Блю, и его нос был у самой земли. Его теснил старый Рипит, по пятам за ними бежала Крошка Ред. Время от времени одна из собак поднимала нос и бросала клич: «Ууу-Вуу-уууууууу» — от которого кровь играла в жилах.

Они подбежали к камням в ручье. Малыш Блю, не колеблясь ни секунды, свернул и запрыгал с камня на камень, все остальные за ним.

На последнем камне, посреди ручья, Малыш Блю остановился, — но не старый Рипит. Тот бросился прямо в воду, словно никаких сомнений быть не могло, и поплыл к другому берегу. Бесс прыгнула вслед за ним и тоже поплыла.

Малыш Блю, подняв нос, стал обнюхивать воздух, и Крошка Ред остановилась рядом с ним на последнем камне. Через минуту Малыш Блю и Крошка Ред показались снова; они скакали по камням к берегу. Малыш Блю, бежавший впереди, добрался до берега первым. Он взял след старого Слика и залаял, громко и протяжно, за ним вступила Крошка Ред. Бесс развернулась на ходу и поплыла обратно, а старый Рипит тем временем метался по другому берегу в полном смятении. Он завывал и повизгивал, носился туда-сюда, лихорадочно обнюхивая землю. Услышав Малыша Блю, он бросился в ручей и поплыл — так усердно, что вода заливала ему голову. Наконец он добрался до берега и взял след — позади всех остальных.

Мы с дедушкой так хохотали, что чуть не скатились с горы. Я и правда потерял опору, — ствол молодой сосенки, на который я опирался, ушел у меня из-под ноги, — и сполз по склону в заросли репейника. Дедушка меня вытащил и, пока мы выбирали у меня из волос репьи, он все еще смеялся.

Дедушка сказал, что так и знал, что старина Слик выкинет этот фокус, и по этой самой причине выбрал место, на котором мы сейчас сидим. Он сказал, вне всякого сомнения, где-то поблизости сидел, наблюдая за собаками, и сам старина Слик.

Дедушка сказал, что Слик так долго выжидал, чтобы собаки приблизились, потому что хотел оставить на камнях свежий запах, — зная, что ощущения в собаках возьмут верх над чувством, и от волнения они потеряют голову. И фокус удался, по крайней мере со старым Рипитом и Бесс, — но не с Малышом Блю и Крошкой Ред.

Дедушка сказал, что много раз видел, как точно такая же штука, — когда ощущения берут верх над чувством, — случается и с людьми, и они выходят такими же дураками, как старина Рипит. И, я думаю, это верно.

Занялся день, а я даже не заметил. Мы с дедушкой спустились на поляну у ручья и съели печенье и мясо. Снова донесся лай собак, и они появились на склоне гряды перед нами.

Солнце позолотило верхушку горы, осыпало деревья на том берегу искрами и разбудило крапивниц и красного кардинала.

Дедушка просунул нож под кору кедра и сделал черпак, согнув один из концов отрезанного куска коры. Мы черпали из ручья холодную воду; на дне была видна галька. Вода на вкус отдавала кедром, и мне захотелось есть, но печенье было уже съедено.

Дедушка сказал, что, может быть, на этот раз Слик появится на дальнем берегу, и нам удастся снова его увидеть, но мы должны сидеть тихо. Я не шелохнулся, даже когда у меня по ноге поползли муравьи, хотя мне и хотелось их смахнуть. Дедушка это увидел и сказал, что муравьев смахнуть можно, старый Слик не заметит. Я так и сделал.

Очень скоро, когда собаки снова оказались прямо под нами, на той стороне ручья, мы увидели его — свесив язык, он лениво пробирался по противоположному берегу. Дедушка негромко свистнул, и старый Слик остановился и посмотрел с того берега прямо на нас. С минуту он постоял, глядя на нас, прищурившись, будто улыбаясь, потом фыркнул, затрусил прочь и скрылся из виду.

Дедушка сказал, что старый Слик фыркнул от возмущения, что ему причинили такие неудобства. Но я хорошо помнил, что он получил поделом.

Дедушка сказал, что слышал о лисах, которые «работают парами»; а один раз видел своими глазами. Он сказал, что много лет назад, во время лисьего гона, сидел на пригорке у опушки леса. Он сказал, лис — рыжий лис — с собаками чуть не на хвосте подбежал к дереву, в котором было большое дупло, и негромко тявкнул. Он сказал, из дупла появился другой лис, а первый забрался внутрь. Второй рысцой затрусил дальше, уводя собак по следу. Дедушка сказал, что подошел к самому дереву и слышал, как старина лис похрапывает, не больше не меньше, а собаки от него всего в нескольких шагах. Он сказал, старина лис был так уверен в себе, что ему было чихать на собак, близко они или далеко.

Тут на берегу ручья появился Малыш Блю со всей стаей. Собаки лаяли теперь практически непрерывно… след был горячий. На минуту они пропали из виду, и один голос отделился от остальных и рассыпался на вой и визг.

— Рипит, провалиться ему в ад ко всем чертям! — сказал дедушка с чувством. — Все бы ему жульничать. А теперь взял и заблудился: решил срезать угол и обхитрить старого Слика.

В горах такая собака называется «жуликом».

Дедушка сказал, что теперь нам придется самим начать выть и лаять, чтобы Рипит нашел к нам дорогу, — хотя это ставит крест на всей охоте, потому что явятся и остальные собаки… Мы так и сделали.

Конечно, как у дедушки, у меня не выходило — у него получался почти тирольский йодль — но он сказал, что и у меня выходит недурно.

Очень скоро появились собаки, и видно было, как старому Рипиту стыдно за свое поведение. Он прятался за спины остальных, надеясь, как я понимаю, остаться незамеченным. Дедушка сказал, что это пойдет ему впрок, и, может быть, хоть на этот раз он запомнит, что нельзя жульничать, не осложняя себе понапрасну жизнь. Что справедливо и в других вещах.

Когда Висячий Пролом остался позади, и мы шли по Теснинам к дому, солнце клонилось за полдень. Собаки еле передвигали ноги, и я знал, что они устали. Я тоже устал и едва ли смог бы поспевать за дедушкой, если б он сам от усталости не сбавил ходу.

Уже вечерело, когда мы подошли к нашей поляне и увидели бабушку. Она вышла на тропу, чтобы нас встретить. Она взяла меня на руки — хотя я мог дойти и сам — и обняла дедушку за талию. Наверное, я совсем выбился из сил, потому что уснул у нее на плече и не помнил, как мы оказались дома.

I kin ye, Бонни Би

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, мы с дедушкой были довольно бестолковые… Не дедушка, конечно — если взять горы или погоду, да и вообще что угодно; но когда дело доходило до слов и книг, что и говорить: последнее слово всегда оставалось за бабушкой, и она все расставляла по местам.

Как в тот раз, когда леди спросила у нас дорогу.

Мы с дедушкой побывали в поселке и, порядком нагруженные, возвращались домой. Книг оказалось так много, что нам пришлось их поделить. Дедушка был недоволен наплывом книг. Он сказал, что библиотека заваливает нас книгами, и у него в голове перепутываются герои и истории.

В прошлом месяце он взялся было доказывать, что Александр Великий стал на сторону крупных банкиров Континентального конгресса, чтобы насолить мистеру Джефферсону, но бабушка на это сказала, что в те времена Александр в политику уже не вмешивался; тем более что его давно не было в живых. Но эта идея крепко засела у дедушки в голове, и нам пришлось снова взять книгу про Александра.

Дедушка знал почти наверняка, что книга докажет бабушкину правоту. Я и сам знал почти наверняка, потому что никогда еще не бывало, чтобы бабушка промахнулась по книжной части.

Так что задним умом мы вполне понимали, что бабушка окажется права, вот дедушка и возмущался с таким жаром, что книг, дескать, становится слишком много, в том-то и причина всей путаницы, — что мне казалось вполне справедливым.

Так или иначе, я нес — в придачу к канистре керосина — одну из книг мистера Шекспира и словарь. На дедушкину долю пришлись остальные книги и банка кофе. Бабушка любила кофе, и мы с дедушкой надеялись, что кофе поможет, когда у нас дойдут руки до Александра, потому что вся эта история вот уже добрый месяц была для бабушки сплошным расстройством.

Мы вышли из поселка и пошли по дороге, дедушка впереди, я за ним. Вдруг рядом затормозила и остановилась большая черная машина — самая большая машина, какую я видел в жизни. В ней сидели две леди и двое мужчин, а на окнах были стеклянные стекла, которые исчезали прямо в дверцах.

Я никогда не видел ничего подобного — да и дедушка тоже, потому что, когда леди потянула за ручку, мы оба смотрели во все глаза, как стекло уползает куда-то вниз и исчезает. Потом дедушка мне сказал, что расследовал дело довольно тщательно и обнаружил в двери узкую щель, в которую, собственно, и скользило стекло, так что ничего удивительного. Щели я не разглядел, потому что был слишком мал ростом.

Леди была красиво одета, с кольцами на пальцах и большими шарами, свисавшими с ушей. Она спросила:

— Как проехать в Чаттанугу?

Мотор гудел так тихо, что его было почти не слышно.

Дедушка поставил на землю кофе, на верхушке банки осторожно, чтобы не запачкались, уравновесил книги. Я поставил керосиновую канистру — потому что дедушка всегда говорил, что если к тебе обращаются, нужно принять оказанное внимание с должным уважением и, в свою очередь, уделить полное внимание сказанному. И вот, когда мы все это проделали, дедушка приподнял перед леди шляпу, что, похоже, ей не понравилось, потому что она закричала:

— Я спрашиваю, как проехать в Чаттанугу! Вы что, оглохли?

— О нет, м'эм, — отвечал дедушка. — Благодарствуйте, слух и здоровье у меня сегодня превосходны. А у вас?

Дедушка был вполне серьезен, потому что вежливость требует при встрече осведомляться о подобных вещах: нужно, например, спросить человека о самочувствии. Мы с дедушкой немного удивились, потому что теперь женщина вроде как рассердилась, хотя это могло быть оттого, что все в машине засмеялись — очевидно, она сделала что-то смешное.

Она закричала еще громче:

— Да скажете вы наконец, как попасть в Чаттанугу?

— Непременно, м'эм, — отвечал дедушка.

— Так скажите же, — воскликнула леди. — Скажите!

— А вот как, — объяснил дедушка. — Прежде всего, вы едете не в ту сторону, то есть на восток, а вам нужно на запад. Езжайте на запад, но не прямо, а чуть-чуть, самую малость к северу… примерно туда, где вон та большая гряда, видите? Держитесь на нее и, в конце концов, пожалуй, попадете, куда вам надо.

Леди высунула в окно голову.

— Вы смеетесь? По какой дороге нам ехать?

Дедушка выпрямился, немного удивленный.

— По какой дороге? Да по любой, пожалуй, лишь бы она вела на запад… только не забудьте, м'эм, взять самую малость к северу.

— Откуда вы такие взялись? — взвизгнула леди. — Вы что, иностранцы?

На этот раз дедушка был озадачен не на шутку — как и я, потому что никогда раньше я не слышал этого слова, и едва ли его слышал сам дедушка, потому что, прежде чем ответить, он смотрел на леди добрую минуту.

— Надо полагать, — сказал он наконец (очень твердо).

Большая машина тронулась с места и поехала в прежнем направлении, то есть на восток и вовсе не в ту сторону. Дедушка покачал головой и сказал, что за семьдесят с лишним лет ему встречалось немало сумасшедших, но эта леди побивает большинство из них. Я спросил дедушку, не может ли быть, чтобы эта леди была политиком, но он сказал, что никогда не слышал, чтобы леди была политиком — хотя, очень может быть, она жена политика.

Мы свернули на фургонные колеи. Как всегда, когда мы сворачивали на колеи, возвращаясь из поселка, я стал придумывать, о чем бы спросить дедушку. Как я уже говорил, он всегда останавливался, когда к нему обращались, чтобы уделить сказанному полное внимание. Что давало мне возможность его догнать. Пожалуй, я был слишком мал для своего возраста (пять с небольшим лет), потому что макушка моей головы была ненамного выше дедушкиных колен, и мне вечно приходилось семенить за ним трусцой.

Я порядочно от него отстал и уже выбивался из сил, так что кричать пришлось довольно громко:

— Дедушка, ты когда-нибудь был в Чаттануге?

Дедушка остановился.

— Нет, — сказал он. — Но как-то раз чуть не побывал…

Я поравнялся с ним и поставил канистру на землю.

— …Лет двадцать назад… а пожалуй, и все тридцать, — задумался дедушка. — У меня был дядя, младший из папиных братьев, по имени Енох. С годами он стал проявлять наклонность к горячительному, отчего в голове у него иной раз туманилось: встанет, бывало, и пойдет куда глаза глядят. И вот как-то дядя Енох исчез. Что случалось частенько, когда ему становилось в горах очень уж одиноко, но тут прошло уже недели три, а от него все ни слуху ни духу. Стали расспрашивать проезжих, и кто-то сказал, что он в Чаттануге, сидит в тюрьме. Меня снарядили было ему на выручку, как вдруг он сам явился ко мне домой.

Дедушка умолк и задумался, потом засмеялся.

— Он был босой, и всей одежды на нем — большущие штаны, которые он держал руками, чтобы, значит, не падали, а вся внешность такая поцарапанная, будто по нему месяц ходило стадо кабанов… Оказалось, он пришел по горам от самой Чаттануги!

Дедушка прервал свой рассказ, так как ему стало смешно, а я присел на канистру с керосином, чтобы дать отдых ногам.

— Дядя Енох сказал, что нагрузился тогда удивительно и знать не знал, что с ним стряслось, но проснулся он в какой-то комнате, смотрит — сам лежит в кровати, а вокруг еще две женщины. Стал он было выбираться из кровати, чтобы на всякий случай прояснить, что он к женщинам никак не сопричастен, но тут в дверь загрохотали, и в комнату вломился еще какой-то, а здоровенный он был, как шкаф. Этот был очень сердит и сказал, что первая женщина — его жена, а вторая — сестра. По всему выходило, что дядя Енох упричастился, можно сказать, к целой семье.

Тут, сказал дядя Енох, обе женщины вскочили и давай кричать, чтобы он дал шкафу денег, а еще сказал, что шкаф тоже кричал во все горло, а сам он, дядя Енох, тем временем все пытался изыскать свои штаны, хотя ему бы было очень удивительно, если бы в кармане штанов оказались деньги. Зато, как он твердо помнил, в кармане был нож, а шкаф, как ясно было по всякой видимости, не собирался шутить шуток. Но штаны никак не находились, и нипочем на свете теперь было не узнать, что дядя Енох с ними сделал. Оставалось только одно: отступить через окно. Дело было на втором этаже, и отступил дядя Енох прямо на булыжники; вот так он и поцарапал свою внешность.

Одежды на нем, можно сказать, не было никакой, но выручила занавеска, увязавшаяся за ним при отступлении. Обернув этой занавеской не годные для общественности части тела, он принялся искать, где бы переждать до темноты. Но спрятаться было решительно негде; он бежал и бежал наугад и попал, как нарочно, в самую гущу толпы. Сутолока, сказал он, там была страшная, и о хороших манерах понятия никто не имел, а дважды его чуть не задавило телегой. В конце концов его арестовал закон, и он очутился в тюрьме.

На следующее утро ему дали огромнейшие штаны, гигантскую рубашку и большущие туфли и поставили вместе с несколькими другими подметать улицу. Дядя Енох сказал, что общим числом подметальщиков была от силы дюжина, и похоже было, никогда в жизни им не удастся домести эту улицу до конца. Он сказал, прохожие усыпали ее мусором быстрее, чем подметальщики успевали подметать. Он сказал, что не видел в этом занятии никакого смысла, поэтому он решил его оставить. И вот, при первом удобном случае он бросился бежать. Его схватили за рубашку, но он оставил ее в руках преследователей. На бегу с него слетели и туфли, однако штаны ему удалось спасти, придерживая руками. Он сказал, что добежал до небольшой рощи, где и выждал до темноты, а потом определил дорогу по звездам и двинулся в сторону дома. Три недели он брел по горам, подкармливаясь, как боров, желудями и орешками. Это отвадило дядю Еноха от горячительной наклонности… и в поселок, можно сказать, его нога больше не ступала.

— Нет, — заключил дедушка, — я никогда не был в Чаттануге. И не собираюсь.

Я тут же решил, что мне тоже не хочется в Чаттанугу.

Тем же вечером за ужином мне вздумалось посоветоваться с бабушкой, и я спросил:

— Бабушка, что такое иностранцы?

Дедушка перестал есть, но не поднял глаз от тарелки. Бабушка посмотрела сначала на меня, потом на дедушку. Глаза у нее заблестели.

— Иностранцы, — сказала она, — это люди, которые находятся не там, где родились.

— Дедушка сказал, — объяснил я, — что, надо полагать, мы с ним иностранцы.

И я рассказал о леди в большой машине и о том, как она назвала нас иностранцами, а дедушка сказал, что, дескать, надо полагать. Дедушка отодвинул от себя тарелку.

— Я сказал, надо полагать, мы не родились прямо там, на обочине дороги, а значит, на этой обочине мы и выходим иностранцы! И вообще это одно из тех дурацких слов (в присутствии бабушки он всегда говорил «дурацкий» вместо «проклятый»), без которых прекрасно можно обойтись. Я всегда говорил, что этих дурацких слов и так слишком много.

Бабушка соглашалась, что да, слишком много. По части дурацких слов бабушка не хотела спорить. Она никогда не придиралась к некоторым дедушкиным словечкам, как, например, knowed и throwed[4]. Дедушка говорил, что «knew» — это что-то такое, чем никто раньше не пользовался, а стало быть, правильно говорить «knowed». Он говорил, что «threw» — это как человек попадает с одной стороны двери на другую, и, стало быть, говорить надо «throwed». И в этом он был неколебим, так как его доводы были вовсе не лишены здравого смысла.

Дедушка говорил, что, если бы слов было меньше, в мире было бы меньше бед. Он как-то сказал мне по секрету, что где-то, вполне может быть, какой-то проклятый дуралей вечно сидит и выдумывает уйму проклятых слов, у которых и цели-то другой нет, кроме как портить людям жизнь. Что вполне разумно. По части смысла дедушка отдавал предпочтение звучанию или тону, которым слово произносится. Он говорил, вместо того, чтобы слушать слова, можно почувствовать тот же смысл в звучании музыки. Бабушка, должно быть, была с ним согласна, потому что так они говорили между собой.

Бабушку звали Бонни Би. Когда-то я слышал, как поздно вечером он ей сказал: «Ikinye, Бонни Би», и я знал, что он говорил: «Я люблю тебя», потому что в словах было это чувство.

А когда они что-то обсуждали, и бабушка спрашивала: «Yekinme, Уэйлс?». И он отвечал: «Ikinye», — это значило: «Я тебя понимаю». Для них любовь и понимание — это было одно и то же.

Бабушка говорила, что нельзя любить то, что не понимаешь; и нельзя любить ни людей, ни Бога, не понимая людей и Бога.

У бабушки и дедушки было понимание, и поэтому у них была любовь. Бабушка говорила, что понимание это с годами становится глубже и глубже, и, вполне может быть, станет глубже всего, что смертные люди могут постичь или вообразить. И они говорили — kin.

Еще раньше дедушка говорил, что в старые времена слово kinsfolk значило всех тех, с кем человек близок, с кем делит понимание, и, следовательно, это слово значит: «любимые». Но люди стали себялюбивы, и смысл сжался и потерял цену, и словом стали называть всего только родственников по крови; на самом же деле такой смысл слову никогда не предназначался.

Дедушка сказал, что когда он был маленький, у его папы был друг, который часто бывал в их доме. Он сказал, это был старый, вечно брюзжащий чероки по имени Енот Джек. Дедушка не мог понять, что его папа находит в Еноте Джеке.

Он сказал, что время от времени они спускались в ущелье и наведывались в небольшую церковь. Однажды в воскресенье они попали на публичное покаяние — это когда люди чувствуют, что их призвал Господь, встают и объявляют о своих грехах, и еще рассказывают, как они любят Господа.

Дедушка сказал, на этом публичном покаянии Енот Джек встал и сказал:

— Я слышал, кое-кто из вас болтает у меня за спиной. Но учтите, я знаю, откуда дует ветер. Я знаю, отчего вам неймется: вы мне завидуете, и с тех самых пор, как совет дьяконов вверил мне ключ от ящика с гимнами. Так вот, пусть все, кому это не нравится, зарубят себе на носу!.. У меня найдется для вас аргумент… вот здесь, в кармане!..

Тут, сказал дедушка, Енот Джек приподнял рубашку из оленьей кожи и показал рукоять пистолета. Он клокотал от гнева.

Дедушка сказал, народ в церкви собрался суровый, и много было таких — начиная с его папы, — у кого пистолет тоже был под рукой и разговор был весьма короткий. Но, сказал он, никто из них бровью не повел, а его папа встал и сказал:

— Енот Джек! Все здесь присутствующие восхищены тем, как ты управляешься с ключом от ящика с гимнами. Ни один человек, живший на земле, не хранил его лучше. Если тебя огорчили случайные или неразумные слова, я торжественно объявляю о глубокой скорби всех здесь собравшихся.

Енот Джек сел на место, совершенно успокоившись. Он был вполне удовлетворен — как и все остальные.

По дороге домой дедушка спросил папу, как Еноту Джеку сошли с рук такие речи, и стал смеяться над тем, какой шум Енот Джек поднимает из-за какого-то ящика с гимнами. Он сказал, папа ему ответил:

— Сынок, не смейся над Енотом Джеком. Когда чероки были принуждены оставить свои дома и уйти в Нации, Енот Джек был молод, и он спрятался в горах, и он сражался за то, чтобы отстоять свою землю. Когда началась война между штатами, он понял, что может сражаться с тем же правительством и, может быть, возвратить чероки дома и землю. Он сражался доблестно. В обеих войнах он был побежден. Когда война кончилась, явились политики, чтобы заполучить то немногое, что у нас оставалось. Енот Джек снова сражался, был побежден, скрывался, потом сражался опять. Пойми, Енот Джек появился на свет во времена сражений. Все, что у него есть теперь, — ключ от ящика с гимнами. И если Енот Джек кажется ворчуном и задирой… это только потому, что у Енота Джека ничего больше не осталось. Ему не за что больше сражаться. Он не знал в жизни ничего другого.

Дедушка сказал, ему стало так жалко Енота Джека, что он чуть не заплакал. Он сказал, ему теперь стало неважно, что Енот Джек скажет или сделает… он его любил, потому что понимал.

Дедушка сказал, что это и есть — kin[5], и беды большинства людей идут от того, что они живут без этого понимания… отсюда же — и политики.

Я тут же это понял и чуть сам не заплакал о Еноте Джеке.

Знать прошлое

Бабушка и дедушка хотели, чтобы я знал прошлое, ибо: «Если ты не знаешь прошлого, у тебя не будет и будущего. Если ты не знаешь, где был раньше твой народ, то не будешь знать, и куда твой народ идет». И они мне многое рассказали.

Как пришли солдаты правительства. Как чероки возделывали богатые долины и танцевали брачные танцы — весной, когда жизнь зарождалась в земле, и олень с оленихой, перепел с перепелкой ликуя играли свои роли творения.

Как в деревнях устраивались празднества урожая, — когда при первом морозе дозревала тыква, краснела хурма и твердела кукуруза. Как чероки готовились к зимней охоте и присягали следовать Пути.

Как пришли солдаты правительства и дали им подписать бумагу. Они сказали, бумага значит, что белые пришельцы узнают, где им селиться, чтобы не занять земель чероки. И когда бумагу подписали, солдат правительства стало больше, и теперь у них были ружья с длинными ножами на концах. Солдаты сказали, бумага изменила свои слова. Теперь, сказали солдаты, бумага говорит, что чероки должны оставить свои долины, свой дом и горы. Чероки должны уйти далеко в страну заходящего солнца, где у правительства есть для чероки другая земля — земля, которой белый человек не хочет.

Как солдаты правительства с ружьями взяли долину в кольцо, по ночам ее окружали огни их костров. Чероки собрали в долине. Чероки приводили из других долин и с дальних гор, пригоняли стадами, как скот, — и собирали в окруженной долине.

Так продолжалось долго, пока, наконец, в долину не было согнано большинство чероки, и тогда солдаты пригнали фургоны и мулов. Они сказали, чероки могут ехать в фургонах в земли заходящего солнца. Чероки ничего не оставалось. Но они не пожелали ехать в фургонах, и кое-что они сохранили — то, что нельзя увидеть глазами, надеть на себя или съесть, — но что-то они сохранили. Они не пожелали ехать в фургонах. Они шли пешком.

Солдаты правительства ехали впереди и позади, слева и справа. Мужчины чероки шли и смотрели прямо перед собой, и не смотрели вниз, и не смотрели на солдат. Их женщины и дети шли за ними след в след и не смотрели на солдат.

Далеко позади громыхали бесполезные пустые фургоны. Фургоны не смогли купить душу чероки. Земля была украдена, был отнят дом; но чероки не отдали фургонам свою душу.

И они проходили деревни белого человека, и жители выстраивались по сторонам, чтобы посмотреть, как они пройдут. Поначалу они смеялись над чероки и говорили, как глупо идти пешком, когда следом едут пустые фургоны! Но чероки не поворачивали головы на их смех, и вскоре смех смолк.

Когда горы остались далеко позади, чероки стали умирать. Их души не умерли и не ослабели. Умирали больные, дети, старики.

Сначала солдаты позволяли им останавливаться, чтобы хоронить мертвых; но мертвых становилось больше и больше… сотни… тысячи. Более третьей части чероки предстояло умереть на Тропе. Солдаты сказали, что им разрешается хоронить мертвых только раз в три дня; потому что солдаты торопились закончить дело с чероки. Солдаты сказали, пусть фургоны везут мертвых, но чероки не стали класть мертвых в фургоны. Они несли их на руках. И шли пешком.

Маленький мальчик нес мертвую новорожденную сестру, а по ночам спал рядом с ней на голой земле. Утром он снова брал ее на руки и нес дальше.

Муж нес умершую жену. Сын нес умершую мать. Мать несла умершего ребенка. Несли на руках. И шли пешком. И не поворачивали головы к солдатам, и не поворачивали головы к тем, кто выстраивался по сторонам Тропы, чтобы посмотреть, как они пройдут. Некоторые в толпе плакали. Но не чероки… не снаружи, потому что чероки никому не желали показывать свою душу, и они не желали ехать в фургонах.

И эту тропу назвали Тропой Слез. Не потому, что чероки плакали; они не плакали. Такое название Тропа Слез получила потому, что оно звучит романтично и говорит о слезах тех, кто стоял у Тропы. Марш Смерти — это было бы не так романтично.

Нельзя написать ничего поэтичного о том, как мать все идет и идет дальше с окоченевшим трупом ребенка на руках — глядящим в подпрыгивающее с каждым шагом небо глазами, которые больше не закроются.

Нельзя сложить песни о том, как муж каждый вечер кладет на землю труп жены, чтобы всю ночь пролежать рядом, а утром снова поднять свою ношу — дав старшему сыну нести труп младшего. И не смотреть… не говорить… не плакать… но помнить горы.

Такая песня не была бы красивой. И люди придумали название — Тропа Слез.

Ушли не все чероки. Некоторые, искусные знатоки гор, бежали — и скрывались с женщинами и детьми в глубоких ущельях, уходили высоко в горы и жили, постоянно кочуя с места на место.

Они расставляли ловушки для дичи, но временами не смели к ним возвращаться, потому что приходили солдаты. Они выкапывали из земли сладкие корни, размалывали желуди в муку, собирали на прогалинах дикий салат, вырезали внутренний слой древесной коры. Они ловили руками рыбу в холодных ручьях и двигались бесшумно, как тени— люди существующие, но невидимые, иначе как смутные проблески наваждения… Неслышные, они почти не оставляли следов.

Но всюду они находили друзей. Дедушкин папа и вся его семья были родом из гор. Они не хотели ни земель, ни наживы, но, как чероки, любили свободу гор.

Бабушка рассказала, как дедушкин папа встретил свою будущую жену, дедушкину маму, и ее семью. Он заметил на берегу ручья едва различимые знаки. Он сходил домой, принес олений окорок и положил там, на прогалине. Рядом он положил свое оружие: ружье и нож. На следующее утро он вернулся. Оленина исчезла, но ружье и нож остались на прежнем месте, а рядом лежал еще один нож, длинный индейский нож, и томагавк. Он их не взял. Он принес початки кукурузы и положил рядом с оружием. Он встал рядом и долго ждал.

Они медленно приблизились, когда день стал клониться к вечеру. Скользя между деревьями, останавливаясь и снова чуть продвигаясь вперед. Дедушкин папа протянул им руки, и все они вместе, приблизившись, коснулись его рук. Бабушка сказала, что всем им дотянуться было трудно — их было больше десяти человек, — но они дотянулись.

Дедушкин папа вырос, и он стал высокий и сильный, и он женился на младшей из дочерей. Они взяли себе свадебный посох, вырезанный из ствола орешника, и поставили в доме, и стали жить. И ни один из них не сломал посох до конца своих дней. Она носила в волосах перо краснокрылого черного дрозда, и поэтому ее звали Алое Крыло. Бабушка говорила, что она была стройна, как ива; и вечерами она пела.

Дедушка с бабушкой говорили о дедушкином папе в его последние годы. Он был старый воин. Он вступил в войска Джона Ханта Моргана, союзника Конфедерации, желая сражаться с «правительством», далеким безликим чудищем, угрожавшим его семье и дому.

У него была белая борода, и старость умножала усталость бесчисленных битв, и теперь, когда сквозь щели сочился пронизывающий зимний ветер, оживали его старые раны. По левой руке во всю длину тянулся шрам от сабельного удара. Сталь расколола кость, как топор мясника. Плоть зажила, но костный мозг напоминал ему о войсках «правительства» пульсирующей болью.

Той ночью в Кентукки он осушил добрую половину фляги, пока, раскалив на костре шомпол, ему останавливали кровотечение и зашивали рану. Потом он снова взобрался в седло.

Хуже всего была лодыжка. Он ненавидел лодыжку. Она была большая и нескладная… Там, где в нее на лету вгрызлась разрывная пуля. Он не сразу заметил — той ночью в Огайо, в диком празднестве конной атаки. Упоение боя, отличавшее его род, захватило его целиком, не оставив ни тени страха — только ликующую радость. Конь летел под ним, словно паря над землей, ветер ураганом хлестал по лицу, и неудержимым ликованием поднимался у него в груди и вырывался из горла боевой крик индейского мятежника — громовой, бешеный, дикий.

Поэтому-то возможно, чтобы человек не заметил, что у него разорвана нога. Только двадцатью милями дальше, когда отряд остановился в темноте горного ущелья для разведки, он ступил с седла на землю, — и нога под ним подогнулась, и ботинок был полон крови, как колодезное ведро, — только тогда он увидел, что случилось с лодыжкой.

Он с наслаждением вспоминал о той атаке. Память о ней смягчала ненависть к трости… и к хромоте.

Самой тяжелой была рана в живот — в боку, у бедра. Оттуда свинец так и не удалось извлечь.

Он вгрызался в него непрестанно, днем и ночью, как крыса в кукурузный стебель. Он разъедал его изнутри; и скоро уже должен был наступить день, когда он будет простерт на полу горного дома, и его разрежут вдоль, как быка на бойне.

Выйдет гниль — и гангрена. Ему не дадут обезболивающего, дадут только хлебнуть из горной фляги. И он умрет там, на полу, в луже собственной крови. Не будет последних слов; но когда его, бьющегося в предсмертной агонии, схватят за руки и за ноги, старое жилистое тело дугой изогнется на полу, и из горла вырвется дикий и ликующий крик, боевой крик мятежника — вызов ненавистному правительству… Сорок лет потребовалось свинцу правительства, чтобы его убить.

Век кончался — время крови, сражений и смерти; умирало время, которое он встретил и по мерке которого был мерен. Наступал новый век, но он знал лишь прошлое — прошлое чероки.

Старший сын уехал в Нации, средний умер в Техасе. Теперь, как и в самом начале, оставались только Алое Крыло и младший из сыновей.

Он все еще мог сидеть в седле. Мог взять на моргановской лошади пятирельсовый барьер. Все еще по привычке стриг лошадям хвосты — чтобы не оставлять преследователям конского волоса на поросших кустарником тропах.

Но боли становились все тяжелее, и глоток из фляги больше не успокаивал их, как прежде. Приближалось время, когда он будет распростерт в крови на полу. Он это знал.

В горах Теннеси умирала осень года. Ветер срывал с орешника и дуба последние листья. Тем зимним днем он стоял рядом с сыном на склоне, на полпути к вершине горы — не желая признать, что больше не может взобраться на гору.

Они не отрывали глаз от кромки гряды, изломанной резкими силуэтами голых, будто вычерченных в небе деревьев, словно изучали зимний наклон солнца. Они не смотрели друг на друга.

— Учти, я не много тебе оставляю, — сказал он и тихонько рассмеялся. — Лучшую прибыль от этого дома ты получишь, если зимой удастся развести из него костер: пожалуй, ты сможешь согреть руки!

Сын пристально всматривался в горы.

— Я это учту, — сказал он тихо.

— Ты мужчина, полного роста и с семьей, — сказал старик. — Я не потребую от тебя много… скажу только одно: мы так же скоро протянем руку другу, как станем на защиту того, во что нам дано было верить. Мое время прошло, и я не знаю, какое придет теперь… для тебя. Я не сумел бы в нем жить… — как не сумел бы Енот Джек. Учти, тебе почти не с чем его встретить… Но горы тебе не изменят, и… yekinthem — ты их любишь * и знаешь *… в нашем роду мы честны в своих чувствах.

— Я это знаю, — сказал сын.

Холодное солнце закатывалось за гору, и зимний ветер пронизывал до костей. Старику тяжело дались эти слова… но он их сказал:

— И… Ikinye — я люблю * тебя, сын.

Сын ничего не сказал, но обнял старые худые плечи. В ущелье сгустились тени, и контуры гор по обе стороны расплылись в сумеречной мгле. Так они, сын и старый отец, опирающийся тростью о землю, медленно пошли по ущелью к дому.

Это была его последняя прогулка. Последний разговор дедушки с папой. Я много раз видел могилы дедушкиных родителей — бок о бок, на высокой земле, в роще белого дуба… Там, где осенью по колено лежат листья, пока их не разметут злые зимние ветры. Там, где весной лишь самые сильные из индейских фиалок поднимают головы, голубые и крохотные, робкие перед лицом неистовых и бесстрашных душ, выстоявших в урагане своего времени.

Там же лежит и их брачный посох — узловатый орешник, как прежде, несломленный… Полный зарубок — в память о каждом горе, о каждой радости, о каждой ссоре, за которой следовало примирение. Он покоится у них в головах в знак того, что они, как прежде, вместе.

И так крохотны вырезанные на посохе имена, что нужно стать на колени, чтобы прочесть:

«Эдан и Алое Крыло».

Билли Сосна

3имой мы носили листья на кукурузный участок. В глубине ущелья, за сараем, наше небольшое поле расстилалось по обе стороны ручья. Еще дедушка расчистил немного земли на обрамляющих участок склонах. «Косогоры», как называл дедушка наклонные края поля, не приносили хорошего урожая, но он все равно их засеивал. В ущелье было мало плоской земли.

Я любил собирать листья и укладывать в мешки. Они были легкие, и мне нравилось их носить. Мы с дедушкой и бабушкой помогали друг другу наполнять мешки. Дедушка брал по два, иногда по три мешка. Как-то я попытался взять два, и мне удалось их поднять, но я едва мог сдвинуться с места. Листья доходили мне до колен, укрывали землю, как бурый снег, усеянный, словно брызгами яркой краски, желтыми листьями клена, алыми и багровыми — пчелиной камеди и сумаха.

Из леса мы выходили на поле и высыпали листья. И еще сосновые иголки: дедушка говорил, что сосновые иголки нужны, — но самую малость, — чтобы подкислить почву.

Работа никогда не становилась такой долгой или изнурительной, чтобы мы выбивались из сил. Обычно мы «разбрасывались», как выражался дедушка, то есть отвлекались на что-то другое.

Вдруг бабушке попадался желтый корень, и она принималась его выкапывать, потом где-нибудь поблизости обнаруживался женьшень, или железный корень… или каллум… или сасафрас… или венерин башмачок, — что говорить, тут уже было не до листьев. Она знала наперечет все травы и коренья, и у нее было лекарство от всех известных мне болезней. И ее снадобья всегда помогали… хотя некоторые из ее укрепляющих настоев лучше бы никогда не пробовать!

Нам с дедушкой встречался орешник гикори, или кинкапин, или каштаны, а иногда — черный грецкий орех. Не то чтобы мы специально их искали, все выходило как бы само собой. Мы ели орехи, выкапывали корни, видели енота, глядели на дятла, и между делом сбор листьев сводился практически к нулю.

В сумерках, пока мы шли по ущелью домой, нагруженные орехами, кореньями или другой добычей, дедушка вполголоса бранился, — когда бабушка не могла его слышать, — объявлял, что завтра не позволит, чтобы мы «разбрасывались» на такую ерунду, и клялся, что мы будем целый день собирать листья. Что всегда производило на меня самое зловещее впечатление — но, впрочем, никогда не воплощалось в жизнь.

Мешок за мешком, постепенно листьями и иголками заполнялось все поле. И после легкого дождя, когда листья — самую малость — прибивало к земле, дедушка впрягал в плуг старину Сэма, нашего мула, и мы начинали пахать.

Я говорю «мы», потому что дедушка давал пахать и мне. Я едва мог дотянуться до ручек плута и почти все время должен был повисать на этих ручках всем телом, чтобы не давать острию плуга чересчур глубоко врезаться в землю. Иногда острие совсем вырывалось из земли, и плуг прыгал вперед, как кузнечик, не выполняя работы. Старина Сэм был со мной терпелив. Он останавливался и ждал, пока я отчаянно боролся с плугом, пытаясь его выровнять, и не двигался с места, пока я не говорил: «Трогай!»

Чтобы острие плуга входило в землю, ручки нужно было толкать кверху, и по ходу дела, попеременно толкая ручки кверху или повисая на них, я научился держать подбородок подальше от поперечины между ними, иначе, зазевавшись, я мог получить довольно увесистую, учитывая мои размеры, зуботычину.

Дедушка шел за нами по пятам, но в мою работу понапрасну не вмешивался. Чтобы старый Сэм повернул налево, надо было сказать: «Хо-о!» — а при повороте направо надо было сказать: «Джи-и!» Если старина Сэм, задумавшись, отклонялся влево, я кричал: «Джи-и!» — но он был туговат на ухо и не понимал. Дедушка подхватывал: «Джи-и! Джи-и! Джи-и! Провалиться тебе в ад ко всем чертям, джи-и!» — и тут старина Сэм возвращался на правильный курс.

Беда была в том, что Сэму так часто доводилось слышать про ад, чертей и тому подобное, что джиканье слилось у него в памяти в единую совокупность с бранью и проклятиями, и он не шел направо, пока не улавливал весь набор целиком, резонно полагая, что только он и служит сигналом к повороту. Что требовало основательных познаний в области ругательств, которыми мне и пришлось овладеть, чтобы сохранить свою должность пахаря. Все было прекрасно до тех пор, пока однажды мою беседу с Сэмом не услышала бабушка. Дедушка был сурово отчитан, после чего объем моего пахарства — когда рядом оказывалась бабушка — значительно сократился.

Старина Сэм был слеповат на левый глаз, и, добредя до конца поля, не желал разворачиваться через левое плечо, так как опасался на что-нибудь наткнуться. Он всегда разворачивался через правое плечо. Если вам доведется пахать поле, с одного края разворот вправо вас устроит как нельзя лучше, зато у другого края окажется, что нужно описать полный круг вокруг собственной оси, вырвав плуг из земли и протащив через кусты и колючки, — а то и что похуже. Дедушка говорил, что со стариной Сэмом мы должны быть терпеливы, потому что он уже старенький и наполовину слепой, и я старался быть терпеливым, но ожидал каждого левого разворота с ужасом, особенно если у края поля меня поджидала густая колючая ежевика.

Однажды, когда дедушка вытаскивал плуг из зарослей крапивы, он ступил в яму от пня. День был жаркий, а в этой яме как раз оказалось осиное гнездо, и осы забрались дедушке в штанину. Он подскочил на месте и с криками бросился в ручей. Я увидел, что появились осы, и тоже побежал спасаться. Растянувшись в ручье, дедушка хлопал себя по ногам и на чем свет стоит бранил старину Сэма. Пожалуй, дедушка был довольно близок к тому, чтобы потерять терпение.

Но Сэм стоял и терпеливо ждал, пока дедушка справится с возникшим затруднением. Беда была в том, что мы не могли и близко подойти к плугу: вокруг тучей роились взбудораженные осы. Мы остановились посреди поля, и дедушка стал втолковывать старине Сэму, чтобы тот продвинулся вперед и оттащил плуг от осиного гнезда.

Дедушка звал: «Иди сюда, Сэм! Иди сюда, малыш!» — но старина Сэм не двигался с места: уж он-то знал свое дело и ни за что на свете не стал бы тянуть плуг, лежащий на боку. Дедушка перепробовал все средства. Исчерпав свой (внушительный) бранный арсенал, он стал на четвереньки и принялся мычать мулом. Как по мне, так выходило здорово похоже, а один раз Сэм даже навострил уши и пристально поглядел на дедушку. Но с места не двинулся. Я тоже попробовал, но мое мычанье дедушкиному не годилось в подметки. Тут дедушка заметил, что бабушка вышла из леса и с интересом наблюдает, как мы стоим посреди поля на четвереньках и мычим, и он перестал мычать.

Ему пришлось пойти в лес и набрать хвороста, который потом он поджег и засунул в яму от пня, чтобы выкурить ос и отогнать их от плуга.

Вечером, по дороге домой, дедушка сказал, что вот уже много лет он мучится вопросом: старина Сэм — самый умный мул на белом свете или же самый тупоголовый? Я и сам никогда не мог себе этого уяснить.

Так или иначе, я любил пахать поле. Я как будто становился взрослым. Когда мы возвращались домой, на тропе, у дедушки за спиной, мне казалось, что мои шаги становятся шире. За ужином дедушка много хвалился моими успехами перед бабушкой, и бабушка соглашалась, что я продвигаюсь к тому, чтобы стать настоящим мужчиной.

Однажды вечером, когда мы сидели за столом и ужинали, собаки подняли страшный вой. Все мы вышли на веранду и увидели на бревне, служившем мостом через наш ручей, человека. Он был приятный на вид и почти такой же высокий, как дедушка. Больше всего мне понравились его ботинки: ярко-желтые, с высоким верхом, — над которыми виднелись белые гетры, скатанные валиком, чтобы не падали. Чуть выше начинались штаны. Еще на нем были короткое черное пальто, белая рубашка и небольшая шляпа, сидевшая на голове прямо. В руках у него был продолговатый футляр. Бабушка с дедушкой его знали.

— Да это Билли Сосна! — сказал дедушка.

Билли Сосна помахал рукой в знак приветствия.

— Входи и будь гостем, — сказал дедушка.

Билли Сосна остановился на пороге.

— Э… это я так, — сказал он. — Просто шел мимо…

Мне стало любопытно, куда это он мог идти мимо, потому что за нашим домом не было ничего, кроме диких гор.

— Так зайди и поешь с нами, — сказала бабушка. Она взяла Билли Сосну за руку и повела по ступенькам. Дедушка взял за ручку продолговатый футляр, и все мы вошли в кухню.

Мне сразу стало ясно, что дедушке с бабушкой Билли Сосна очень нравится. У него в карманах нашлись четыре сладкие картофелины, и он отдал их бабушке. Она тут же испекла из них пирог. Пирог разрезали на куски, и Билли Сосна съел три. Мне достался один, и я надеялся, что он не возьмет последний. Мы встали из-за стола и сели у очага, а кусок пирога остался лежать на сковороде.

Билли Сосна много смеялся. Он сказал, что я вырасту большой и буду выше дедушки. Что мне было очень приятно. Он сказал, что бабушка еще похорошела с тех пор, как он ее видел, что понравилось бабушке, да и дедушке тоже. Я почувствовал, что Билли Сосна начинает мне нравиться, хоть он и съел три куска пирога — ведь, в конце концов, картофель был его собственный.

Все мы расселись по местам вокруг очага: Билли Сосна на стуле с прямой спинкой, бабушка — в своем кресле-качалке, дедушка — в своем, подавшись вперед. Я понял, что предстоит нечто необычайное. Дедушка спросил:

— Ну, Билли Сосна, что слышно нового?

Билли Сосна откинулся назад вместе со стулом, отчего стул поднялся на дыбы и замер на двух задних ножках. Большим и указательным пальцем он оттянул нижнюю губу и, открыв небольшую баночку, положил в рот немного жевательного табаку. Он предложил баночку бабушке и дедушке, на что они покачали головами. Торопиться Билли Сосна явно не любил. Он сплюнул в огонь.

— Вот что я вам скажу, — объявил он наконец. — Очень может быть, при таком-то деле, мои обстоятельства вполне даже поправятся.

Он снова сплюнул в огонь и по очереди оглядел нас всех.

Я толком не знал, о чем он говорит, но ясно было, что дело это крайне важное. Дедушка это тоже понял, потому что он спросил:

— Что же это за дело, Билли Сосна?

Билли Сосна снова поднял стул на дыбы и обстоятельно изучил балки крыши, потом сложил руки на животе.

— В прошлую, значит, среду… нет, надо полагать, во вторник — вечером в понедельник я играл на танцах в Джоди Дэне… Дело было, значит, во вторник. Стало быть, оказался я во вторник в поселке и… Знаешь тамошнего полицейского, Смокхауса Тернера?

— Да, да, видел, — сказал дедушка с нетерпением.

— Ну, стало быть, вот как было дело, — вернулся к своему рассказу Билли Сосна. — Остановился я, значит, на углу перекинуться со Смокхаусом парой слов, и вдруг, откуда ни возьмись, у заправки через дорогу тормозит большущая машина, а сверкает, что тебе медная пуговица. Смокхаус ее не заметил… но от меня ничто не скроется. В машине сидит тип, и так расфранчен, что впору хоть на похороны. Сразу видно — большой город. Выходит он, значит, из машины и говорит Джо Холкомбу залить ему в бак бензина, а я между тем все на них поглядываю, и что я вижу? Он все время озирается по сторонам, как бы исподтишка! Мне это сразу бросилось в глаза, вот я и говорю себе: «Это преступник из большого города». Но заметьте, — продолжал Билли Сосна, — я ни слова не сказал Смокхаусу. Я это только про себя сказал. Смокхаусу я говорю: «Ты меня знаешь, Смокхаус. Слыханное ли дело, что бы я выдал человека закону? Но преступник из большого города — случай особый, а вон тот тип кажется мне очень даже подозрительным». Посмотрел Смокхаус на типа и отвечает: «Может, оно и правда, Билли Сосна. Сейчас поглядим». Переходит он дорогу, подходит к машине…

Тут Билли Сосна опустил стул на все четыре ножки и сплюнул в огонь. Потом он довольно долго всматривался в горящие поленья. Я почувствовал, что сейчас умру от любопытства, если не узнаю, что было дальше с преступником. Наглядевшись вдоволь на поленья, Билли Сосна продолжил свою речь:

— Как всем известно, Смокхаус ни читать, ни писать не умеет, но я сносно разбираю буквы. Так вот, значит, на всякий случай, решил я, составлю-ка я ему компанию. Завидев нас, подозрительный тип забрался обратно в машину. Мы подходим к машине, Смокхаус наклоняется к окну и вежливо так спрашивает типа, что это он делает у нас в поселке. Тут тип как-то забеспокоился, — я-то сразу заметил, — но ответил, что едет во Флириду. Что показалось мне подозрительным.

Мне это и самому показалось подозрительным, и дедушка, на которого я взглянул, тоже кивнул головой.

Билли Сосна продолжал:

— Смокхаус спрашивает: «А ты откуда будешь?» Тип отвечает, что из Чикарги[6]. Смокхаус говорит, что оно, пожалуй, и ничего, что из Чикарги, но, все равно, дескать, ехал бы он, тип, потихоньку своей дорогой, на что тип отвечает, что как раз и собирается, а я тем временем… — Билли Сосна покосился на бабушку и дедушку, — …я тем временем незаметно обошел машину сзади и разобрал, что написано на номерном щитке! Отвожу я Смокхауса в сторону и говорю: «Вот он тебе все толкует, что он из Чикарги… а у самого на номере написано: "Уллинойс "!» Тут старина Смокхаус бросился на преступника, как зеленая муха на сироп, — вытаскивает его, значит, из машины, да так и говорит, напрямик, значит, без обиняков… Если ты, говорит, из Чикарги, зачем же это, говорит, Уллинойс написан у тебя на номере? Тут Смокхаус понял, что преступник — у него в руках! Застигнутый врасплох, он даже не нашелся, что ответить: ясное дело, попался на голой лжи, как вы сами понимаете. Пытался он, конечно, отделаться всяческими отговорками, но нашему Смокхаусу что-что, а палец в рот не клади!

Теперь и сам Билли Сосна от волнения полыхал, как жаровня.

— Смокхаус посадил преступника в тюрьму, а мне сказал, что, мол, проверит, что следует. Дело пахнет большой наградой. Я получаю половину. А если вспомнить, как это тип разодет, — вы бы его видели! — вполне даже может быть, что награда выйдет и побольше, чем мы со Смокхаусом себе думаем.

Дедушка с бабушкой согласились, что дело, похоже, как нельзя обещающее, а дедушка прибавил, что не одобряет преступников из большого города, — которых я тоже не одобряю. В общем, всем нам стало ясно, что Билли Сосна все равно что уже разбогател.

Но Билли Сосна ни капли не задавался. Он сказал, может случиться и так, что награда и не составит такой уж большой суммы. Он, Билли Сосна, никогда не кладет все яйца в одну корзину и не считает цыплят раньше осени, — что вполне разумно.

Он сказал, что на всякий случай проделал еще другую работу. Он сказал, что недавно компания по производству жевательного табака Ред Игл проводила конкурс, и победителю было обещано пятьсот долларов, — а этого человеку, можно сказать, достаточно, чтобы на всю жизнь поправить свои обстоятельства. Он сказал, что взял заполнить бумагу, а всех дел-то было, что написать, почему ты любишь редигловский табак. Он сказал, что изрядно потрудился, пока ее заполнял, но в конце концов сочинил самый победительный ответ, какой вообще бывает на белом свете.

Он сказал, большинство народу на конкурсе только и писало, что Ред Игл, мол, хороший табак, как и он сам написал, только он-то, — он пошел дальше. Он сказал, что написал про редигловский табак, что он лучший, какой он жевал в своей жизни, и еще написал, что никогда не станет жевать другого табаку, помимо редигловского, до конца своих дней. Он сказал, что задал своей голове славную работу, но когда редигловские воротилы увидят его, Билли Сосны, ответ, они поймут, что постепенно вернут все свои денежки, потому что он, Билли Сосна, будет покупать редигловский табак всю оставшуюся жизнь, а если, к примеру, дать деньги кому придется, кто говорит только, что Ред Игл — хороший табак, и на том отпустить, не исключены случайности.

А настоящие воротилы, сказал Билли Сосна, не полагаются на случайности, особенно если дело идет о деньгах; потому-то они и богаты. Так что можно считать, что редигловские денежки все равно что уже у него в кармане.

Дедушка согласился, что деньги, похоже, верные. Билли Сосна подошел к двери и сплюнул табак. Он вернулся к столу и взял последний кусок пирога из сладкого картофеля. Я уже почти не возражал, хотя мне по-прежнему хотелось пирога. Я решил, что, пожалуй, Билли Сосна заслужил этот кусок — учитывая, как он разбогател.

Дедушка достал свою каменную флягу, и Билли Сосна отхлебнул два или три глотка, и дедушка отхлебнул один. Бабушка покашляла и принесла свой сироп от кашля. Дедушка попросил Билли Сосну достать скрипку и смычок и сыграть «Алое Крыло». Дедушка и бабушка притопывали в такт. Он действительно чудесно играл; и он пел:

Хорошо луна светлая сияет,

Но луны прелестней Алое Крыло.

Где ее храбрец? Далеко-далеко

Он спит на земле, под высокой звездой.

Ветер ли вздыхает, или плачет птица —

Или твое сердце, Алое Крыло?..

Я заснул на полу, и бабушка отнесла меня в постель. Последним, что я помнил, были звуки скрипки. Мне снилось, что к нам пришел Билли Сосна, и он был богат, и на плече у него был полный мешок сладкого картофеля.

Тайное место

Представьте себе миллион крохотных существ, живущих у берегов ручья.

Если бы вы были великаном и смотрели с высоты на все его излучины и извивы, то узнали бы в этом ручье реку жизни,

Я был великаном. Роста во мне было больше двух футов, и, как подобает великану, я садился на корточки, рассматривая небольшие болотистые заводи, которыми растекались витые струи потока, там, где дно ручья опускалось. Лягушки откладывали яйца: большие, клейкие, будто хрустальные шары, сплошь усеянные точками головастиков… выжидающих своего часа, чтобы съесть свой дом и выбраться на свет.

Каменные гольяны — рыбешки, вспыхивая, как молнии, носились за мускусными жуками, вившимися над водой. Если взять мускусного жука в руку, он пахнет густо и сладко.

Однажды я потратил целое утро на ловлю мускусных жуков, но в кармане у меня набралось всего несколько штук, потому что поймать такого жука трудно. Я принес их бабушке, потому что знал, что она любит сладкие запахи. Она всегда добавляла жимолость, когда варила мыло из щелока.

Бабушка обрадовалась жукам чуть ли не больше меня самого. Она сказала, что в жизни не знала такого сладкого запаха и представить себе не может, как это она ничего не знает о мускусных жуках.

За ужином она рассказала дедушке о жуках прежде, чем успел я, и прибавила, что для нее этот запах — самый что ни на есть новехонький. Дедушка онемел от удивления. Я дал ему понюхать жука, и он сказал, что живет на свете семьдесят с лишним лет, а знать не знает, что бывает такой запах.

Бабушка сказала, что я правильно сделал, потому что, когда находишь что-то хорошее, первым делом нужно поделиться с любым, кого встретишь, и тогда хорошее будет расходиться все дальше и дальше, так что и представить себе нельзя, куда оно в конце концов доберется. И это правильно.

Я порядочно вымок, пока возился в ручье, но бабушка ничего не сказала. Когда дети чероки исследуют жизнь леса, их ни за что не ругают.

Я поднимался высоко по течению, входил в прозрачную воду, низко сгибался, пробираясь сквозь пушистые зеленые занавеси плакучих ив, ниспадавшие до самой воды, так что концы ветвей плескались в ручье. Водные папоротники изгибались над ручьем веерами зеленого кружева — и давали опору крохотным паучкам-зонтикам.

Эти малыши прикрепляли конец тонкой паутинки к листу папоротника, подскакивали в воздух, выбрасывая над собой паутинистый зонтик, и пытались перебраться на ту сторону и ухватиться за лист папоротника на другом берегу. Если паучку это удавалось, он прикреплял паутинку и прыгал обратно, и так туда-сюда — пока не натягивал над ручьем целую сеть, жемчужно переливающуюся на солнце.

Малыши не отступали перед трудностями. Когда они падали в воду, их подхватывало течением и уносило к порогам, и им приходилось отчаянно бороться, чтобы остаться на плаву и добраться до берега, не доставшись на обед ручейному гольяну.

Как-то я сел на корточки посреди ручья и стал наблюдать, как один паучок пытается переправить паутинку на другой берег. Он твердо решил сплести самую большую жемчужную сеть, которую только видел ручей на всем своем течении, и он выбрал широкое место. Он прикреплял паутинку, подпрыгивал в воздух — и падал в воду. Его уносило, и он боролся не на жизнь, а на смерть, пока не выползал на берег, — но снова возвращался к тому же самому папоротнику. И снова прыгал.

Вернувшись к папоротнику в третий раз, он пробрался на самый край листа. Там он улегся, подпер передними лапками голову и крепко задумался, глядя в воду. Я решил, что он довольно близок к тому, чтобы сдаться, — я, по крайней мере, был к этому близок, и зад у меня онемел от сидения на корточках в холодном ручье. Но он все лежал, наблюдая и собираясь с мыслями. Через минуту его осенило, и он принялся подпрыгивать: вверх-вниз, вверх-вниз… Лист папоротника стал покачиваться, сгибаясь и распрямляясь. Он продолжал это дело, падая на лист всем весом, чтобы тот склонился, а потом подбросил его вверх. И вдруг, когда лист поднялся достаточно высоко, он подскочил в воздух, выбросил зонтик — и допрыгнул!

Он весь раздулся от гордости, когда у него, наконец, получилось, и от радости так запрыгал, что чуть не свалился с листа. Его жемчужная сеть стала самой широкой, которую мне доводилось видеть.

Я узнавал жизнь ручья, исследуя его русло вдоль всего ущелья. Ныряющие ласточки, которые развешивали мешочки-гнезда в ивовой листве, шипели на меня, пока не узнали поближе, — теперь они высовывали головки и заговаривали со мной. Лягушки пели всюду по берегам, но всегда замолкали при моем приближении, пока дедушка мне не объяснил, что лягушки чувствуют сотрясение земли, когда к ним подходишь, и не показал, как ходит чероки: ставить ногу нужно не на пятку, а на носок, скользя мокасинами по земле. Теперь я мог подойти к лягушке совсем близко, садился рядом, и она продолжала петь.

Как раз за исследованием русла ручья я нашел свое тайное место. Чуть вверх по склону горы, окаймленное зарослями лавра, оно было не очень большое: поросший травой холмик со старым деревом сладкой камеди, склонившимся к земле. Как только я его увидел, я понял, что это мое тайное место, и потом приходил часто и оставался подолгу.

Старая Мод взяла обыкновение ходить со мной. Ей тоже там нравилось, и она садилась под камедным деревом и слушала… и наблюдала. Старая Мод не издавала в тайном месте ни звука. Она знала, что оно тайное.

Однажды, когда день клонился к вечеру, мы со старой Мод сидели и наблюдали, опершись спинами о камедное дерево. Вдруг я заметил невдалеке едва уловимое движение. Оказалось, мимо шла бабушка. Она прошла совсем недалеко от нас, но я решил, что она совсем не заметила мое тайное место, — иначе она бы что-нибудь сказала.

Бабушка могла скользить по лесным листьям тише шепота. Я пошел за ней. Она собирала коренья. Я догнал ее и стал помогать, потом мы сели на бревно, чтобы рассортировать добычу. Пожалуй, я был слишком маленький, чтобы сохранить тайну, потому что я не утерпел и рассказал бабушке о своем тайном месте. Она не удивилась — чем удивила меня.

Бабушка сказала, у каждого чероки есть свое тайное место. Она сказала, оно есть и у нее, и у дедушки. Она сказала, что никогда не спрашивала, но, как ей кажется, дедушкино тайное место — на вершине горы, на высокой тропе. Она сказала, как ей кажется, почти у каждого есть свое тайное место, но она не уверена, потому что никогда не наводила справок. Бабушка сказала, что тайное место необходимо. Отчего я очень обрадовался: у меня-то оно есть.

Бабушка сказала, у каждого человека есть два ума. Один ум предназначен для всяких надобностей жизни тела. Им надо придумывать, как добыть себе кров, пищу и все такое в этом роде — для тела. Она сказала, он нужен для спаривания, чтобы были малыши и все такое прочее. Она сказала, этот ум нужен нашему роду, чтобы мы могли продолжаться. Но, сказала она, у нас есть и другой ум, у которого нет ни капли общего с первым. Она сказала, это ум духа.

Бабушка сказала, если умом телесной жизни все время думать жадные или подлые мысли, или всегда обижать других, или всегда хитрить, чтобы выгадать материальную наживу… тогда ум духа сжимается и становится не больше ореха гикори.

Бабушка сказала, когда тело умирает, ум телесной жизни умирает вместе с ним, и если человек всю жизнь думает всякое в этом роде, то выходит, что ему всего только и остается духа, что орех гикори, потому что один только ум духа продолжает жить, когда все остальное умирает. И потом, сказала бабушка, когда ты снова рождаешься — а это обязательно, — тогда выходит, что ума духа у тебя всего с орех гикори, и он, можно сказать, практически ничего не понимает.

Еще он может совсем сжаться и стать размером с горошину, а то и вовсе исчезнуть, если ум жизни тела захватывает человека целиком. Тогда остаешься вообще без духа.

Так получаются мертвые люди. Бабушка сказала, мертвых людей легко заметить. Она сказала, мертвые люди, когда смотрят на женщину, видят только грязное; когда смотрят на других, видят только плохое; когда смотрят на дерево, видят только доски и прибыль; никогда не красоту. Бабушка сказала, хоть они и ходят, и говорят, это мертвые люди.

Бабушка сказала, ум духа похож на любую другую мышцу: если он работает, то растет и становится сильнее. Она сказала, сделать его сильнее можно только одним способом: использовать для понимания, только дверь к нему не откроется, пока не перестанешь быть жадным — и прочим в этом роде — в уме тела. Тогда понимание постепенно становится ближе; и чем больше стараешься понимать, тем больше растет понимание.

Само собой разумеется, сказала она, понимание и любовь — это одно и то же; и еще сказала, что люди слишком часто выворачивают жизнь наизнанку, когда пытаются притворяться, что любят, тогда как не понимают. Что никак невозможно.

Я тут же решил, что буду пытаться понять практически каждого, потому что, само собой разумеется, не хочу остаться с орехом гикори вместо духа.

Бабушка сказала, ум духа может стать таким большим и сильным, что постепенно человек узнает обо всех прошлых жизнях тела, а может дойти даже до того, чтобы смерти тела не выходило вовсе.

Бабушка сказала, я могу отчасти заметить, как все это устроено, из своего тайного места. Весной, когда все рождается (как и всегда, когда что-то рождается — даже мысль), стоит шум и гам, и приходят весенние бури, похожие на рождение ребенка в крови и боли. Бабушка сказала, это возмущаются и шумят духи, оттого что им нужно возвращаться в материальные формы.

Потом приходит лето — наша взрослая жизнь, и осень, когда мы старимся, и в душе появляется странное чувство, будто мы возвращаемся во времени. Некоторые называют его ностальгией или грустью. Зима, когда все мертво — или кажется мертвым, — как наши тела, когда они умирают. Но они рождаются снова, — совсем так же, как когда приходит весна. Бабушка сказала, чероки знают, и они узнали давно.

Бабушка сказала, я узнаю, что у старого камедного дерева в моем тайном месте тоже есть дух. Не человеческий дух, но дух дерева. Она сказала, ее научил обо всем этом ее папа.

Папу бабушки звали Карий Ястреб. Она сказала, его понимание было глубоким. Он чувствовал мысли деревьев. Она сказала, однажды, когда она была совсем маленькая, ее папа встревожился; он сказал, белые дубы на горе неподалеку взволнованы и испуганы. Он долго пробыл на горе, бродя среди дубов. Дубы были необыкновенной красоты, высокие и стройные. Они не были себялюбивы, оставляли место сумаху и хурме, гикори и каштану, чтобы другим обитателям леса было чем кормиться. Отсутствие себялюбия дало им много духа, и их дух был сильный.

Бабушка сказала, ее папа так тревожился о дубах, что ходил среди них ночами, потому что он знал: что-то неладно.

И вот, однажды утром, когда рассвет забрезжил над кромкой гряды, Карий Ястреб заметил, что среди белых дубов ходят лесоторговцы, делают отметки и высчитывают, как срубить все белые дубы. Карий Ястреб сказал, когда они ушли, белые дубы заплакали. И он не мог спать. И он наблюдал за пришельцами. Они проложили к горе дорогу, чтобы подвести по ней свои фургоны.

Бабушка сказала, ее папа поговорил с чероки, и они решили спасти белые дубы. Она сказала, ночью, когда работники ушли ночевать в поселок, чероки перекрыли дорогу, выкопав поперек нее глубокие канавы, Женщины и дети помогали.

На следующее утро работники вернулись и потратили целый день на починку дороги. Но ночью чероки снова ее перерыли. Так продолжалось следующие два дня и две ночи; тогда лесоторговцы поставили вдоль дороги часовых с ружьями. Но часовые не могли охранять сплошь всю дорогу, и чероки рыли канавы, где могли.

Бабушка сказала, борьба была тяжелой, и чероки очень устали. И вот однажды, когда дорогу в очередной раз чинили, огромный белый дуб упал на один из фургонов. Он убил двух мулов и раздавил фургон. Она сказала, это был красивый, здоровый дуб, и падать ему не было никакой причины — но он упал.

Лесоторговцы отказались от попыток построить дорогу. Начались весенние дожди… а они так и не вернулись.

Бабушка сказала, луна доросла до полной, и чероки устроили празднование в большой роще белых дубов. Они танцевали в желтом свете полной луны, и белые дубы пели и соприкасались ветвями, и они склоняли ветви и касались чероки. Бабушка сказала, они пели песню смерти белому дубу, который отдал жизнь, чтобы спасти других. Она сказала, чувство было таким сильным, что почти поднимало ее над землей.

— Маленькое Дерево, — сказала она, — эти вещи ты никому не должен рассказывать, потому что бесполезно их рассказывать в мире, которым правит белый человек. Но ты должен знать. Поэтому я тебе рассказала.

Теперь я знал, почему мы топим только теми поленьями, которые дух оставил для нашего очага. Я знал жизнь леса… и гор.

Бабушка сказала, у ее папы было глубокое понимание, и, она знает, он будет сильным… таким сильным, что будет знать и помнить — в следующей жизни тела. Она сказала, она надеется, что скоро тоже будет сильной, и тогда она узнает его, и их духи будут знать и помнить.

Бабушка сказала, что дедушка приближается к этому пониманию, сам того не зная, и они будут вместе, всегда вместе, и их духи будут знать и помнить.

Я спросил бабушку, как она думает, не получится ли и у меня стать сильным — чтобы не остаться позади?

Бабушка взяла меня за руку. Мы долго шли по тропе, прежде чем она ответила. Она сказала, чтобы я всегда старался понимать. Она сказала, я тоже стану сильным, а может быть, и обгоню ее.

Я сказал, что меня ни капли не заботит, обгоню ли я их с дедушкой. Меня устроит как нельзя лучше на белом свете, если я смогу хотя бы быть с ними наравне. Это как-то одиноко — всегда оставаться позади.

Дедушкино ремесло

За все свои семьдесят с лишним лет дедушка никогда не нанимался на государственные работы. «Государственной» у нас в горах называлась любая работа с почасовой оплатой. Дедушка не выносил работы по расписанию. Он говорил, из этого только и выходит, что сплошная трата времени без всякого удовлетворения. И это справедливо.

В 1930 году, когда мне было пять лет, бушель [7] кукурузы приносил двадцать пять центов. То есть, это если найдется кто-нибудь, чтобы купить бушель кукурузы, — на что надежды было мало. Но даже если бы кукуруза продавалась по десять долларов за бушель, мы с дедушкой все равно не могли бы заработать на жизнь. Наш кукурузный участок был слишком мал.

Однако у дедушки было ремесло. Он говорил, каждый мужчина должен иметь свое ремесло — и гордиться своим ремеслом. Дедушка имел ремесло — и им гордился. В шотландской ветви его семьи ремесло несколько веков передавалось из поколения в поколение. Дедушка варил виски.

Если заговорить о варении виски с людьми, далекими от жизни гор, большинство об этом ремесле отзовется плохо. Но такие суждения пошли от преступников в больших городах. Преступники в больших городах нанимают в винокурню кого придется и ни капли не заботятся, хороший ли выходит виски, только бы его выходило побольше — и побыстрее. Такие люди кладут для закваски поташ или щелок, чтобы быстрее «обернуть солод», и вместо чистого металла берут для перегонки листовое железо или жесть, или радиатор от грузовика, — а в них есть всяческие яды, от которых можно умереть.

Дедушка говорил, что таких типов следовало бы вешать. Дедушка говорил, о любом ремесле можно составить плохое суждение и пустить дурную славу, если судить по худшему, что в этом ремесле есть.

Дедушка сказал, его выходной костюм и сейчас такой же отличный, как в тот день, когда он в нем женился, — пятьдесят с лишним лет назад. Он сказал, что портной, который его сшил, гордился своей работой. Бывают, однако, и такие, которые не гордятся, и все суждение о портняжном ремесле зависит от того, с каким из портных столкнешься. Так же и с виски. И это правильно.

Дедушка ничего не добавлял в виски, даже сахара. Сахар кладут, чтобы «растянуть» виски, и его выходит больше; но дедушка говорил, что если «растягивать», чистого виски не получится. А он варил чистый виски — без ничего, кроме кукурузы, в приготовлении.

Еще у дедушки совсем не было терпения, чтобы выдерживать виски. Дедушка говорил, он всю жизнь слушает, как разные умники болтают, что выдержанный виски намного лучше обычного. Он сказал, что как-то сам попробовал выдержать виски. Он сказал, один раз он взял немного свежего виски и оставил настаиваться неделю, и на вкус этот выдержанный виски оказался ни дьявола не лучше остального — нормального.

Дедушка говорил, что все пошло с того, что однажды виски передержали в бочках, так что он вобрал из бочек запах и окрасился бочечным цветом. Дедушка говорил, если какому-то проклятому дуралею нравится нюхать чертову бочку, пусть засунет в бочку голову и нанюхается вдоволь, а потом возьмет нормального виски и выпьет по-человечески.

Дедушка называл таких людей «любителями пахучих бочек». Он говорил, что если взять воды из трухлявого пня, налить в бочку и дать хорошенько настояться, можно потом таким продавать, и они будут пить и радоваться — потому что пахнет бочкой!

Все эти бочечные затеи возмущали дедушку до крайности. Он говорил, что, скорее всего, — если бы можно было проверить, — все это козни толстосумов и воротил, которые выдерживают виски годами и в ус не дуют, только знай себе выжимают последнее из маленького человека, который не может держать виски, пока он не пропахнет бочкой. Он говорил, они разбрасывают деньги направо и налево, только бы всучить свой пахучий виски под тем, значит, предлогом, что он лучше других пахнет бочкой, а всякие, у кого вместо головы кочан капусты, тут же развешивают уши и начинают думать, что только такой виски и надо пить человеку. Но, говорил дедушка, есть и здравомыслящие люди, которые не нюхают бочек, и потому маленькому человеку пока еще можно жить.

Дедушка сказал, поскольку он знает только одно ремесло, то есть вискоделие, а мне вот-вот исполнится шесть лет, пожалуй, хорошо будет и мне взяться за учение. К этому он присовокупил такой совет, что когда я стану старше, возможно, мне захочется сменить ремесло, но вискоделие я уже буду знать, и мне всегда будет на что опереться в трудную минуту.

Я сразу понял, что нам с дедушкой не миновать жестокой борьбы с воротилами и толстосумами, правдами и неправдами сбывающими виски любителям пахучих бочек; но я был горд, что дедушка берет меня в ученики — в свое ремесло.

Дедушкина винокурня была в самой глубине Теснин, там, где наш приток ответвлялся от большого ручья, среди зарослей лавра и жимолости, таких густых, что ее не нашла бы и птица. Дедушка ею очень гордился, потому все в ней было из чистой меди: и котел, и крышка с трубкой, и спиралевидный змеевик, который у дедушки назывался «червяком».

По общим меркам наша винокурня была маленькая, но нам и не нужна была большая. Дедушка делал только один заход в месяц, что всегда давало на выходе одиннадцать галлонов [8]. Девять галлонов мы продавали мистеру Дженкинсу, управляющему магазина на перекрестке, по два доллара за галлон, что, как вы сами видите, приносило за нашу кукурузу неплохие деньги.

На эти деньги покупалось все необходимое, сверх того немного откладывалось, и бабушка держала запас в мешочке от табака, заткнутом в кувшин для фруктов. Бабушка говорила, что там есть и моя доля, потому что я тоже усердно работаю и учусь ремеслу.

Остальные два галлона мы оставляли себе. Дедушка любил, чтобы у него во фляге всегда что-то оставалось для периодического принятия внутрь или угощения гостей, и бабушка расходовала немалую часть для своего лекарства от кашля. Дедушка говорил, что виски также необходим при укусе змеи или паука, помогает от трещин на пятках и многих других вещей.

Я сразу же понял, что варить виски — если все делать как следует, — работа очень тяжелая.

Большинство людей для приготовления виски берут белую кукурузу. У нас такой не было. Мы брали индейскую кукурузу — единственную, какая у нас росла. Она была темно-красная и придавала нашему виски легкий красноватый оттенок… подобного которому ни у кого больше не было. Мы гордились своим цветом. Все его узнавали, когда видели.

Мы лущили кукурузу, и бабушка помогала. Потом часть лущеной кукурузы складывали в мешок. Мешок поливали теплой водой и оставляли лежать на солнце, или, если была зима, у очага. Мешок нужно было переворачивать дважды или трижды в день, чтобы кукуруза не слеживалась. Через четыре или пять дней она пускала длинные ростки.

Остаток лущеной кукурузы смалывали в муку. Мы не могли себе позволить возить ее на мельницу, потому что мельник брал дополнительную плату, и дедушка соорудил собственную солодовую мельницу, состоявшую из двух камней, которые мы крутили за ручку.

Мы с дедушкой переносили муку в винокурню по ущелью и Теснинам. Там у нас был деревянный желоб, по которому мы подводили воду из ручья, чтобы она лилась в котел, пока он не наполнялся на три четверти. Тогда мы всыпали муку и разводили под котлом огонь. Огонь топили ясенем, потому что ясень не дает дыма. Дедушка говорил, вполне может быть, подошло бы любое другое дерево, но рисковать лишний раз незачем. И это правильно.

Дедушка смастерил для меня ящик, который мы ставили на пень у котла. Я взбирался на ящик и помешивал воду с мукой, пока они варились. Я не мог заглянуть через край котла и никогда толком не видел, что мешаю, но дедушка говорил, что я мешаю хорошо, и не было такого случая, чтобы у меня в котле подгорело. Даже когда у меня уставали руки.

Когда варево было готово, мы сливали его в бочку через краник в наклонном днище котла и туда же добавляли размолотую проросшую кукурузу. Потом мы закрывали бочку и оставляли все это настаиваться, что продолжалось дня четыре или пять, но каждый день нужно было приходить и помешивать. Дедушка говорил, «оно бродит».

Через четыре или пять дней поверхность покрывалась твердой коркой. Корку надо было разбивать до тех пор, пока от нее почти ничего не останется, и тогда мы были готовы начать прогон.

Дедушка брал большое ведро, я брал маленькое. Мы вычерпывали из бочки «пиво» — как называл его дедушка — и переливали в котел. Дедушка закрывал котел крышкой, и мы разжигали под ним огонь. Когда пиво закипало, оно пускало пар через трубку в крышке, к которой присоединялся «червяк» — медный спиралевидный змеевик. «Червяка» мы клали в бочку, куда по желобу текла из ручья холодная вода. Она обливала «червяка», и пар, бегущий по спирали кругами, снова превращался в жидкость. Конец «червяка» выходил через дно бочки наружу, а там у нас был приделан фильтр из угля орешника гикори, чтобы отцеживать вредные масла, — иначе, если их выпить, станет плохо.

Можно подумать, что, проделав все это, мы должны были получить много виски… но выходило всего около двух галлонов. Эти два галлона мы откладывали в сторонку и сливали из котла «остатки» — не превратившуюся в пар часть варева.

Потом нужно было тщательно все вычистить. Два галлона, которые мы получали, дедушка называл «высокопробными». Он говорил, что они «более чем двухсотой пробы». Потом мы сливали «остатки» с «высокопробными» галлонами обратно в котел, разводили огонь и проделывали то же самое по новой, добавив воды. Тут и получались наши одиннадцать галлонов.

Как я уже говорил, работа была тяжелая, и я никогда не понимал, почему некоторые люди говорят, что виски варят только отъявленные лентяи. Кто бы ни был тот, кто это говорит, точно можно сказать, что сам он этого никогда не делал.

В своем ремесле дедушка был лучшим. Испортить виски гораздо проще, чем сварить хорошо.

Огонь нужно поддерживать так, чтобы котел никогда не перегревался. Если дать суслу слишком долго бродить, появится уксус. Если начать заход раньше времени, виски будет слишком слабым. Обязательно умение «прочитать пузыри» и оценить «пробу». Я понял, почему дедушка так гордился своим ремеслом, и учился прилежно.

Но кое-что у меня получалось неплохо, и о некоторых вещах, которые я делал, дедушка говорил, что никак не понимает, как он с ними управлялся до моего появления. После прогона он брал меня на руки и спускал в котел, и я его вычищал, — что всегда старался проделать как можно быстрее, потому что обычно там бывало довольно жарко. Я носил ясень для топки, а все время, пока нужно было помешивать варево, помешивал. Мы никогда не оставались без дела.

На все время, пока мы с дедушкой работали в винокурне, бабушка запирала собак. Дедушка говорил, что если кто-нибудь появится в ущелье, бабушка выпустит Малыша Блю и отправит по тропе. Малыш Блю, у которого самый лучший нюх, найдет нас по запаху и явится в винокурню, и мы узнаем, что на тропе появился чужой. Дедушка сказал, что поначалу он поручал это дело старому Рипиту, но старый Рипит взялся поедать остатки от прогона и от этого пьянел. Дедушка сказал, Рипит стал делать это регулярно и был довольно близок к пучине беспробудного пьянства, когда дедушка положил этому конец. Один раз он привел в винокурню старую Мод, но она тоже выказала горячительную наклонность. Тогда дело было поручено Малышу Блю.

Есть множество других вещей, которые должен знать хороший висковар в горах. После каждого прогона нужна самая тщательная чистка, иначе появится характерный запах перебродившего сусла. Дедушка говорил, что закон — точно как охотничьи собаки, и ему служат носы, способные учуять этот запах за много миль. Дедушка сказал, он так понимает, что как раз отсюда пошло выражение «псы закона». Он сказал, что — если бы можно было проверить, — они произошли от породы, специально выведенной королями и прочими типами в этом роде, чтобы, как собаки, выслеживать людей. Но, сказал дедушка, если мне когда-нибудь приведется встретиться с одним из таких «псов», я замечу, что у них тоже есть собственный запах… что отчасти помогает людям узнавать об их приближении.

Кроме того, нужно следить, чтобы ведро не ударялось о котел. В горах звон ведра, ударившегося о котел, можно услышать с расстояния миль, может быть, двух. Пока я не приспособился, мне стоило немалого труда проделывать всю процедуру бесшумно: наполнять свое ведерко из бочки, доносить до котла, взбираться на пень и ящик и выливать «пиво» в котел, до края которого я едва мог дотянуться. Но вскоре я добился того, что ведро у меня в руках никогда не ударялось о котел.

При этом нельзя было ни петь, ни насвистывать. Но мы с дедушкой разговаривали. Обычная речь далеко разносится по горам. Большинство людей не знает, — как знают чероки, — что есть такой тон человеческого голоса, который издалека похож на обычные звуки гор: шум ветра в кустарнике или в кронах деревьев, или, может быть, звуки бегущей воды. Так разговаривали мы с дедушкой.

За работой мы слушали птиц. Если птицы улетают и древесные сверчки прекращают петь — держи ухо востро!

Дедушка говорил, чтобы я не падал духом, если не могу запомнить всего с ходу, потому что в голове нужно держать разом слишком много вещей, но постепенно все придет само и станет для меня второй натурой. Как в конце концов и вышло.

У дедушки был особый товарный знак, который наносился на крышку каждого запечатанного кувшина. Дедушкин знак имел форму томагавка, и никто другой в горах не ставил на свой виски такого знака. У каждого вискодела был свой знак. Дедушка говорил, что когда его не станет, — а так, по всякой видимости, рано или поздно и выйдет, — этот знак перейдет ко мне. Он получил его от своего отца. Были люди, из приходивших в магазин мистера Дженкинса, которые не покупали никакого виски, кроме дедушкиного. С его знаком.

Дедушка сказал, если разобраться, теперь мы с ним, можно сказать, все равно что партнеры, и в настоящее время половина знака принадлежит мне. Это было первое, что мне принадлежало в жизни и что я мог назвать своим собственным. Я страшно гордился знаком и заботился не меньше дедушкиного, чтобы под этим знаком не выходило плохого виски. Чего не бывало никогда.

Наверное, один из самых страшных моментов в моей жизни случился во время работы в винокурне. Дело было в конце зимы, перед самой весной. Мы с дедушкой как раз заканчивали последний заход. Мы уже запечатали кувшины в полгаллона и теперь паковали их в мешки. Мы всегда подкладывали в мешки листьев, потому что так было легче сохранить кувшины и не разбить по дороге.

Дедушка всегда брал два больших мешка с большей частью виски. Я брал небольшой мешок с тремя кувшинами в полгаллона. Впоследствии я дошел до четырех кувшинов за раз, но в то время я мог нести только три. Груз для меня был порядочный, и на обратном пути мне приходилось довольно часто останавливаться, садиться и отдыхать. Дедушка тоже отдыхал.

Мы уже заканчивали паковку, как вдруг дедушка сказал:

— Будь я проклят! Малыш Блю!

Действительно, у самой винокурни лежал, свесив язык, Малыш Блю. Больше всего нас с дедушкой испугало, что мы его не заметили и поэтому не знали, давно ли он появился. Он пришел и лег — молча. Я тоже сказал:

— Будь я проклят!

(Как я уже говорил, мы с дедушкой время от времени бранились, когда рядом не было бабушки…)

Дедушка уже прислушивался. Все звуки остались прежними. Птицы не улетели. Дедушка сказал:

— Бери свой мешок и спускайся по тропе. Если увидишь людей, сойди с тропы и дождись, пока они не пройдут. Я ненадолго останусь, чтобы вычистить и спрятать винокурню, потом вернусь по другой стороне горы. Встретимся дома.

Я схватил свой мешок и забросил его за плечи так быстро, что чуть не повалился на спину, и мне пришлось собрать все силы, чтобы, покачиваясь, как можно скорее восстановить равновесие. Как только мне это удалось, я побежал по Теснинам. Я был перепуган… но я знал, что это необходимо. Винокурня — прежде всего.

Жители равнин никогда не поймут, что значит отнять винокурню у человека гор. Это так же плохо, как был бы — для жителей Чикарги — пожар в Чикарге. Винокурню дедушка получил по наследству, и теперь, в его-то возрасте, было донельзя мало надежды, чтобы он еще смог ее заменить. Отнять ее значило не только, что мы с дедушкой окажемся не у дел, но, можно сказать, ставило нас с дедушкой в практически нестерпимое положение в смысле заработка на жизнь.

Жить на двадцатипятицентовую кукурузу было никак невозможно, даже если бы у нас было достаточно кукурузы для продажи — а ее у нас не было, и даже если бы ее можно было продавать — а продать ее было нельзя.

Дедушке не нужно было мне объяснять, как отчаянно важно спасти винокурню. И я побежал по тропе. С тремя кувшинами за спиной бежать было тяжело.

Дедушка отправил со мной Малыша Блю. Я посматривал на Малыша Блю, который бежал впереди меня, потому что он мог учуять на ветру запах задолго до того, как я что-нибудь услышу.

В Теснинах по обе стороны тропы горы поднимались почти отвесно, и места было так мало, что двигаться можно было только по тропе, у самого берега ручья. Мы с Малышом Блю уже проделали, может быть, полдороги по Теснинам, как вдруг снизу, из ущелья, донесся сильный шум.

Бабушка выпустила всех собак, и они с лаем и визгом бежали по тропе. Что-то случилось. Я остановился, Малыш Блю тоже. Собаки приближались, повернули в Теснины, к нам. Малыш Блю поднял уши и хвост и стал принюхиваться. Шерсть вздыбилась у него на загривке, и он вышел вперед. Он шел особой, пружинящей походкой. Теперь-то, что говорить, я оценил старину Малыша Блю по достоинству и был рад, что он со мной.

Наконец они явились. Они возникли — внезапно — у изгиба тропы, остановились и посмотрели на меня. Они казались целой армией, хотя, если теперь подумать, скорее всего, их было от силы четверо. Все они были, как мне показалось, огромнейшего роста, и на рубашках у них сверкали жетоны. Они остановились как вкопанные, уставившись на меня так, будто в жизни не видели ничего подобного. Я тоже стоял и смотрел на них. У меня страшно пересохло во рту, колени дрожали.

— Провалиться мне на этом месте! — воскликнул один. — Это же ребенок!

— Индейский ребенок! — отозвался другой.

Учитывая, что я был в мокасинах, штанах и рубашке из оленьей кожи, с длинными черными волосами — трудно себе представить, за кого еще меня можно было принять! Один из них спросил:

— Что это у тебя в мешке, мальчик?

Другой воскликнул:

— Берегись собаки!

Малыш Блю приближался к ним. Очень медленно. Он глухо рычал и скалил зубы. Малыш Блю не собирался шутить шуток.

Они тронулись с места и стали с опаской приближаться ко мне. Я понял, что мне их никак не обойти. Если я прыгну в ручей, они меня поймают, если побегу по тропе назад, то выведу их к винокурне. Это положит конец нашему с дедушкой делу, — а ответственность лежит как на дедушке, так и на мне: мы должны спасти винокурню. И я побежал вверх по крутому откосу горы.

Есть один способ бежать вверх по горе; если вам когда-нибудь придется бежать вверх по горе… надеюсь, что не придется! Дедушка мне показал, как это делают чероки. Бежать нужно не прямо вверх, поперек откоса, а вдоль, все время чуть забирая кверху. На бегу ноги почти не касаются земли, и это потому, что наступать нужно на корни и стволы деревьев и кустарника, что дает ноге хорошую опору, и вы никогда не споткнетесь. Таким образом можно продвигаться довольно быстро. Что я и делал.

Вместо того, чтобы побежать, поднимаясь по откосу, прочь от преследователей, что привело бы меня обратно, в глубь Теснин, я побежал в сторону ущелья — прямо к ним!

То есть пробежал над самыми их головами. Они бросились меня догонять, продираясь через заросли кустарника у тропы, и один чуть было не схватил меня за ногу, когда я оказался у него над головой. Он дотянулся до ветки, на которую я наступил, и был так близко, что я был уже уверен, что сейчас он прикончит меня на месте. Но Малыш Блю укусил его за ногу. Он взвыл и скатился вниз, на головы тем, кто был позади него, а я побежал дальше.

Я слышал Малыша Блю: он рычал и сражался. Наверное, его сбили с ног или пнули под дых, потому что я услышал, как он задохнулся ж взвизгнул от боли, — но тут же вернулся в бой. Все это время я старался бежать как можно быстрее… что было не особенно быстро, потому что мне мешали кувшины.

Я слышал, как позади меня люди карабкаются по горе, но в этот момент в бой вступили остальные собаки. Я ясно различал рычанье и вой старого Рипита и старой Мод. Все вместе, сливаясь с криками и бранью людей, звучало довольно жутко. Потом дедушка говорил, что с той стороны горы ему все было слышно, словно он стоял рядом, и гвалт поднялся такой, будто в Теснинах разразилась целая война.

Я бежал, сколько хватило сил. Через какое-то время мне пришлось остановиться. Мне казалось, я вот-вот разорвусь на части, но я простоял не очень долго. Я пошел шагом и шел до тех пор, пока не оказался на самой вершине горы. Под конец мне пришлось тащить кувшины волоком — до того я изнемог от усталости.

Я все еще слышал собак и людей. Они отступали по Теснинам, потом по ущелью. В воздухе стоял непрерывный пронзительный вой вперемежку с криками и бранью, будто огромный шар звука катился вниз по тропе, дальше и дальше, пока не закатился так далеко, что я больше ничего не слышал.

Хотя я не мог стоять на ногах от усталости, я был рад, потому что они не подошли и близко к винокурне, и я знал, что дедушка будет доволен. От слабости у меня подгибались колени. Я лег на мягкие листья и уснул.

Когда я проснулся, уже стемнело. Луна, почти полная, поднялась над горами и разлила свет в ущелье — далеко подо мной. Тут я услышал собак. Я понял, что дедушка послал их меня искать, потому что они лаяли не так, как когда шли по лисьему следу; их голоса звучали немного жалобно — будто они просили меня отозваться.

Они отыскали мой след, потому что свернули с тропы и стали забирать вверх по горе. Я свистнул и услышал, как они залаяли в ответ. Через минуту они обступили меня со всех сторон, лизали мне лицо и прыгали на плечи. Пришел даже старый Рингер; а ведь он был почти слепой.

Мы с собаками спустились с горы. Старая Мод не выдержала и с лаем и визгом бросилась вперед, чтобы рассказать дедушке и бабушке, что я нашелся. Нацеливаясь, как я понимаю, приписать себе всю заслугу, хотя и ни дьявола не чует носом.

Спустившись в ущелье, я увидел бабушку. Она вышла на тропу с зажженной лампой — которая сияла в ее руках, как путеводная звезда, указывающая мне дорогу к дому. Рядом с ней был дедушка.

Они не пошли навстречу, просто стояли на тропе и смотрели, как мы с собаками приближаемся. Я был счастлив. Мои кувшины были по-прежнему при мне, ни один не разбился.

Бабушка поставила лампу на землю и стала на колени, чтобы меня встретить. Она схватила меня так крепко, что я чуть не выронил кувшины. Дедушка сказал, что понесет кувшины остаток дороги.

Дедушка сказал, что и сам лучше не справился бы, хоть ему и семьдесят с лишним лет. Он сказал, что, скорее всего, я стану лучшим мастером в горах.

Дедушка сказал, очень даже может оказаться, что я превзойду его в ремесле. Я понимал, что это как нельзя мало похоже на правду, но был горд, что он это сказал.

Бабушка ничего не сказала. Остаток дороги до дома она несла меня на руках. Но я дошел бы и сам… скорее всего, дошел бы.

Торговля с христианином

На следующее утро все собаки еще скакали от возбуждения и расхаживали особенной, пружинящей походкой — от гордости. Они знали, что сослужили службу и принесли пользу. Я был тоже горд… но не задавался, потому что понимал: таковы будни ремесла.

Старый Рингер пропал. Мы с дедушкой свистели, кричали и звали, но он не пришел. Мы обыскали всю лужайку вокруг дома, но его нигде не было. Мы взяли собак и пошли его искать. Мы искали в ущелье и в Теснинах, но не нашли даже следа. Дедушка сказал, что лучше всего будет подняться по моим следам по откосу горы, откуда я спустился вчерашней ночью. Мы так и сделали. Сначала обыскали заросли кустарника, потом стали продвигаться вверх по горе. Его нашли Малыш Блю и Крошка Ред.

Рингер наткнулся на дерево. Наверное, это было последнее дерево, на которое он наткнулся, потому что дедушка сказал, что, очень похоже, он много раз натыкался на деревья, или, может быть, его побили палкой. Он лежал на боку, и голова у него была вся в крови. Язык был прикушен между зубами. Он был жив. Дедушка взял его на руки, и мы понесли его с горы. Мы остановились на берегу ручья, смыли кровь с его лица, разжали зубы и высвободили язык. На лице у старого Рингера были седые шерстинки, и я понял, что он очень стар, и совсем не по силам ему было скакать по горам и меня разыскивать. Мы посидели с ним на берегу ручья. Через некоторое время он открыл глаза. Они были мутны от старости. Он едва видел.

Я склонился к самому лицу старого Рингера и сказал ему, что очень благодарен за то, что он искал меня в горах, и что мне очень жаль, что так вышло. Старый Рингер не возражал; он лизнул мне лицо, давая понять, что, если нужно, сделал бы это снова.

Дедушка дал мне помочь нести старого Рингера по тропе. Дедушка нес на руках большую его часть, я нес задние лапы. Когда мы пришли домой, дедушка положил его на землю и сказал: «Старый Рингер умер». Он был мертв. Он умер на тропе, но дедушка сказал, что он знал, что мы за ним пришли, отыскали и несем домой, и от этого ему было хорошо. Мне тоже стало лучше — хотя ненамного.

Дедушка сказал, что старый Рингер умер так, как мечтает умереть любая хорошая горная собака: в горах и служа хозяевам.

Дедушка взял лопату. Мы несли старого Рингера по ущелью, до самого кукурузного поля, охраной которого он так гордился. Бабушка тоже пошла с нами, и следом побежали все собаки, скуля, поджав хвосты. Я чувствовал себя точно так же.

Дедушка выкопал старому Рингеру могилу у подножья небольшого водяного дуба. Место было красивое; осенью там красным-красно от листьев сумаха, а весной растущий рядом кизил расцветает белоснежными цветами.

Бабушка постелила на дно могилы белый холщовый мешок, сверху положила старого Рингера и обернула его краями. Дедушка накрыл старого Рингера большой доской, чтобы его не выкопали еноты. Мы зарыли могилу. Собаки столпились вокруг. Они понимали, что мы похоронили старого Рингера. Старая Мод жалобно завыла. Они со старым Рингером были партнерами по кукурузному полю.

Дедушка снял шляпу и сказал:

— До свидания, старина Рингер.

Я тоже сказал старине Рингеру «до свиданья».

И мы его оставили — там, под водяным дубом.

На душе у меня было очень нехорошо и пусто. Дедушка сказал, что знает, что я чувствую, потому что сам чувствует то же самое. Но, сказал дедушка, такое чувство приходит всегда, когда ты что-то любил и потерял. Он сказал, единственным выходом было бы никого не любить, но это еще хуже, потому что тогда чувствуешь себя пустым все время.

Дедушка сказал, если представить, что старый Рингер не служил нам верой и правдой — тогда мы не могли бы им гордиться, что было бы еще хуже. И это правильно. Дедушка сказал, когда я состарюсь, то буду вспоминать старину Рингера, и мне будет приятно — вспоминать. Он сказал, странное дело: когда в старости вспоминаешь тех, кого любил, то вспоминаешь только хорошее, никогда не плохое, и почему-то оказывается, что плохое как-то не в счет.

Но мы должны были продолжать свое дело. Мы с дедушкой короткой тропой ходили в поселок и доставляли продукт мистеру Дженкинсу, в магазин на перекрестке. «Продуктом» дедушка называл виски.

Мне нравилась короткая тропа. Сначала мы шли обычной тропой, по ущелью, но, не доходя фургонных колей, сворачивали влево, на короткую тропу: ту, что бежала по пологим отрогам гор, похожим на огромные растопыренные пальцы, которые горы глубоко запустили в равнину.

Покатые гребни, которые мы пересекали на своем пути, перемежались неглубокими лощинами, из которых легко было снова подниматься на гору. Длиной в несколько миль, тропа проходила по сосновым перелескам и кедровым рощам на склонах; кое-где встречались заросли жимолости, а местами у тропы росла хурма.

Осенью, когда хурма румянилась от мороза, на обратном пути я то и дело останавливался и наполнял карманы, потом бегом догонял дедушку. То же самое и весной — только весной я собирал ежевику или черную смородину.

Однажды дедушка остановился и стал смотреть, как я собираю черную смородину. В то время его как раз особенно возмущало, что слов слишком много, и поэтому люди морочат голову себе и другим. Дедушка сказал:

— А ведь знаешь, Маленькое Дерево, когда черная смородина зеленая, она красная.

Что совсем сбило меня с толку, и дедушка засмеялся.

— Ягода названа черной смородиной — по цвету… зеленым называется то, что не созрело… а когда черная смородина незрелая, она красного цвета.

Что так и есть!

— И какое чертово слово ни возьми, — продолжал дедушка, — его можно перекрасить в любой цвет, и весь проклятый смысл перевернется вверх тормашками. Так что, если ты слышишь, как один добрый человек говорит о другом плохие слова, не слушай слова, потому что смысла в них все равно ни на ломаный грош. Слушай, каким голосом он говорит, и ты сразу узнаешь, если он подлец и обманщик.

Слова здорово сердили дедушку, — в том плане, что их, слов, слишком много. Что справедливо.

Еще были орехи: грецкие и гикори, были кинкапины и каштаны, лежавшие у самой тропы, так что, какое время года ни вспомнить, по дороге домой из магазина на перекрестке я обыкновенно был занят добычей.

Работа по доставке продукта в магазин была довольно тяжелая. Иногда, со своими тремя кувшинами в мешке, я далеко отставал от дедушки. Когда дедушка пропадал из виду, я знал, что он сядет и обождет меня где-нибудь впереди, и когда я его догоню, мы отдохнем.

Если продвигаться таким манером, от одного отдыха до другого, нести мешки вроде бы и не так тяжело. Добравшись до последнего гребня, мы с дедушкой прятались в густом кустарнике и проверяли, не стоит ли перед магазином бочонок для засолки огурцов. Если такого бочонка не было видно, это значило, что дорога свободна. Если же он был выставлен на видном месте, это значило закон, и мы не должны были доставлять продукт. Всякий в горах знал этот бочонок, и все его высматривали, потому что продукт доставляли не мы одни.

На моей памяти огуречный бочонок ни разу не появлялся перед магазином, но не было такого случая, чтобы я не проверил и не убедился в его отсутствии. Я стал понимать, что в ремесле вискодела имеются кое-какие осложнения. Но дедушка сказал, что кое-какие осложнения, — так или иначе, — есть во всяком ремесле.

Он сказал, только подумай, каково приходится зубодеру, который целыми днями, год за годом, должен разглядывать рот каждому, кто к нему ни придет, света белого не видя из-за сплошных ртов? Он сказал, уж такое-то ремесло его, дедушку, точно свело бы с ума, а с его, дедушкиным, ремеслом, при всех его осложнениях, человеку живется отчасти полегче. И это правильно.

Мне нравился мистер Дженкинс. Он был высокий и толстый и носил фартук. У него была длинная, почти до пояса, белая борода, но на голове, можно сказать, волос практически не было, и макушка ее блестела, как начищенная дверная ручка.

В магазине у него было много всякой всячины: высокие стеллажи с рубашками и разной другой одеждой, ящики с обувью; на полу стояли бочки с печеньем, на прилавке лежал большой круг сыра, а еще там же, на прилавке, был стеклянный шкафчик с конфетами на полочках. Конфеты были самых разных сортов и видов, и было их так много, что, казалось, никогда в жизни ему не удастся их все распродать. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ел эти конфеты, но, надо полагать, сколько-нибудь он все же продавал, потому что иначе он не стал бы держать их в магазине.

Каждый раз, когда мы доставляли продукт, мистер Дженкинс спрашивал меня, не смогу ли я сходить в дровяной сарай и принести дров для большой печи, которая была в магазине. Я всегда соглашался. В первый раз он предложил мне большой полосатый леденец, но я не мог с чистой совестью принять его за такие пустяки как принести дров, что мне было ни капли не трудно. Он положил леденец обратно в шкафчик и отыскал другой, старый, который как раз собирался выбросить за негодностью. Дедушка мне сказал, что раз мистер Дженкинс все равно собирается выбросить старый леденец, ясно, что от этого леденца никому не будет проку, и, стало быть, правильнее всего его взять. Я так и сделал.

Каждый месяц отыскивался очередной старый леденец, и, надо полагать, я практически избавил мистера Дженкинса от старых леденцов, загромождавших его магазин. Что, как мистер Дженкинс всегда говорил, очень его выручало.

Как раз в магазине на перекрестке у меня выудили пятьдесят центов. Эти пятьдесят центов скапливались долго: раз в месяц, когда мы доставляли продукт, бабушка откладывала для меня никель или дайм [9].

Это была моя доля прибыли в ремесле. Мне нравилось брать с собой и носить в кармане мои сбережения — горстку никелей и даймов, — когда мы ходили в магазин на перекрестке. Я никогда их не тратил, и всякий раз, как мы возвращались домой, высыпал все свои никели и даймы обратно во фруктовый кувшин.

Мне было приятно приносить их в магазин на перекрестке; меня тешило само сознание, что они у меня есть. С некоторых пор я заприметил в конфетном шкафу большую, красную с зеленым коробку. Я не знал, сколько она стоит, но рассчитывал, что, может быть, к следующему Рождеству куплю ее бабушке… и потом мы вместе ее откроем и съедим, что найдется внутри. Но, как я уже говорил, прежде чем это случилось, мои пятьдесят центов уплыли.

Время было обеденное, и мы только-только доставили продукт. Солнце стояло прямо над головой, и мы с дедушкой отдыхали, сидя на корточках под навесом магазина, прислонившись спинами к стене. Дедушка купил для бабушки немного сахара и три апельсина, которые нашлись у мистера Дженкинса. Бабушка любила апельсины, и я тоже — когда можно было их раздобыть. Я видел, что у дедушки их три, и знал, что один достанется мне.

Я сосал леденец. К магазину по двое, по трое стали сходиться люди. Говорили, что сейчас приедет политик и скажет речь. Едва ли дедушка стал бы специально дожидаться политика, потому что, как я уже говорил, ему не было до политиков ни капли дела, но, так или иначе, пока мы отдыхали, политик явился.

Он приехал в большой машине, взметавшей на дороге огромнейшие клубы пыли, которые все увидели задолго до ее появления. Он посадил кого-то вести за него машину, так что вышел он через заднюю дверь. Там же, на заднем сиденье, с ним была еще леди. Все время, пока политик говорил, она бросала на дорогу маленькие сигареты, выкуренные только наполовину. Дедушка сказал, что это уже скрученные, готовые сигареты, которые курят богатые люди, которым лень скручивать сигареты самим.

Политик обошел всех по кругу и всем пожал руки; нам с дедушкой, однако, не пожал. Дедушка пояснил, что по нашему виду ясно, что мы индейцы, а индейцы все равно не голосуют, так что от нас политику нет, можно сказать, практически никакого толку. Что вполне разумно.

На политике были черный сюртук и белая рубашка, а вокруг шеи была повязана черная лента, одним концом свисающая на рубашку. Он много Ч смеялся и вид имел довольно радостный. То есть, это до тех пор, пока не рассердился.

Он взобрался на ящик и стал сокрушаться по поводу условий в городе Вашингтоне… который, сказал он, катится ко всем чертям в преисподнюю, и других слов у него нет. Он сказал, что город Вашингтон — сущие Содом и Гоморра. Что, надо полагать, было верно. Он сердился и огорчался все сильнее, так что развязал даже ленту на шее.

Католики и никто другой, сказал он, сделали Содом и Гоморру из города Вашингтона. Католики заправляют, можно сказать, практически всем и вся и при этом нацеливаются посадить мистера Папу в Белый Дом, а еще сказал, что они — самые подлые и мерзкие змеи на белом свете. Он рассказал, что у них некоторые называются священниками и при этом спариваются с женщинами, которых он назвал монахинями, а приплод, который получается из этого спаривания, скармливают собакам. Он сказал, это неслыханное, невиданно злодеяние, страшнейшее из всех, с которыми ему привелось столкнуться в жизни, ужасает его до глубины души. Меня оно тоже ужаснуло.

Постепенно он расходился все больше и под конец кричал уже довольно громко. Что вполне понятно: при таких условиях в городе Вашингтоне, надо полагать, еще не так закричишь. Он сказал, не выйди он с ними, католиками, на бой, они заполучили бы в свои руки полную власть и добрались бы уже до того самого места, на котором он сейчас стоит… то есть мы все стоим. Что прозвучало самым зловещим образом.

Он сказал, если бы католикам дали волю, они растащили бы весь женский пол по монастырям и другим темным заведениям, а детей, можно сказать, истребили бы с лица земли; и нет на свете никакой возможности обуздать католиков, если только мы все не пошлем его в город Вашингтон об этом позаботиться. И все равно, сказал он, борьба будет жестокой, потому что находятся люди, которые, можно сказать, повсеместно продаются католикам за деньги. Он сказал, что сам ни за что не станет брать денег, потому что деньги ему не нужны; так что он целиком и полностью против.

Он сказал, что временами очень близок к тому, чтобы сдаться, бросить борьбу на произвол судьбы и не брать в голову, — как делаем мы.

Мне стало как-то нехорошо оттого, что я не беру в голову, но тут он перестал говорить, слез с ящика и вдруг принялся смеяться и всем пожимать руки. Похоже, у него была полная уверенность, что он справится с ситуацией в городе Вашингтоне.

Мне стало спокойнее, потому что было ясно, что он вернется и обуздает католиков.

Пока политик жал руки и говорил, у края толпы появился человек, который вел на веревочке бурого теленка.

Человек стоял и посматривал по сторонам, дважды обменялся рукопожатием с политиком, когда тот проходил мимо. Маленький теленок стоял позади него, широко расставив ноги и понурив голову. Я встал и пробрался к теленку. Я погладил его разок, но он не поднял головы. Хозяин теленка посмотрел «а меня из-под широкополой шляпы. У него был пронзительный взгляд, и когда он улыбался, глаза у него становились как щелочки. Он улыбнулся.

— Нравится тебе мой теленок, мальчик?

— Да, сэр, — сказал я и отодвинулся от теленка, чтобы хозяин не подумал, что я беспокою теленка.

— Гладь, гладь, — сказал хозяин самым радостным голосом. — Теленку это не повредит.

Я погладил теленка.

Хозяин сплюнул табак через спину теленка.

— Сразу видно, — сказал он, — как мой теленок к тебе тянется. Первый раз так тянется, а с кем он только ни встречался! Очень похоже, ему хочется с тобой остаться.

По виду теленка я никак не мог определить, чтобы он ко мне особенно тянулся или проявлял желание со мной остаться, но я решил, что, пожалуй, ему-то, хозяину, виднее. Он присел рядом со мной на корточки:

— А есть у тебя деньги, мальчик?

— Да, сэр, — ответил я. — У меня есть пятьдесят центов.

Хозяин теленка нахмурился, и мне стало ясно, что денег у меня слишком мало, и мне стало жаль, что у меня не нашлось больше.

Через минуту он улыбнулся и сказал:

— А ведь знаешь, этот теленок стоит в сто раз больше.

Я сразу понял, что теленок стоит в сто раз больше.

— Да, сэр, — сказал я. — Но у меня и в мыслях не было его купить.

Хозяин теленка снова нахмурился:

— Я христианин, — сказал он. — Даже если я потеряю все деньги, которых стоит этот теленок, это все равно. В глубине моего сердца я знаю, что он должен принадлежать тебе: так уж он к тебе тянется.

Христианин на минуту задумался, и я сразу заметил, что его очень огорчает мысль расстаться с теленком.

— Я не возьму его… не возьму ни за что на свете, мистер! — сказал я.

Но христианин жестом остановил меня. Он вздохнул:

— Сынок, я уступлю тебе этого теленка за пятьдесят центов, потому что я знаю, что таков мой христианский долг… Нет! Никаких возражений! Давай свои пятьдесят центов, и теленок — твой.

Раз он так все это высказал, отказать было никак нельзя. Я вынул все свои никели и даймы и вручил христианину. Он сунул мне в руки веревочку и исчез — так быстро, что я даже не заметил, куда он делся.

Но я был очень горд моим теленком, хотя и вышло, что я невольно воспользовался положением и обидел его бывшего хозяина — который был христианин, что, как следовало из его слов, здорово затрудняло ему жизнь. Я потянул теленка за веревочку, подвел к дедушке и показал ему. Казалось, дедушка не очень обрадовался теленку, но я догадался, что это, наверное, потому, что теленок мой, а не его. Я сказал дедушке, что он может считать половину теленка своей собственностью, потому что мы с ним, можно сказать, все равно что партнеры. Но дедушка только хмыкнул.

Толпа вокруг политика стала рассеиваться, так как все уже, можно сказать, согласились, что лучше всего будет послать политика в город Вашингтон для обуздания католиков. Политик раздавал листки бумаги. Хотя мне он не дал листка, я нашел валявшийся на земле. Там была его фотография, на которой он улыбался как ни в чем не бывало (будто в городе Вашингтоне все хорошо) и выглядел удивительно молодо.

Дедушка сказал, что готов идти домой. Я положил фотографию политика в карман и повел теленка вслед за дедушкой. Продвигаться было довольно трудно: теленок едва переставлял ноги. Он пошатывался и спотыкался, и я тянул за веревочку изо всех сил. Я боялся, что тяну слишком сильно, и мой теленок упадет.

Я уже начинал беспокоиться, удастся ли мне вообще довести его до дома, и заподозрил, что, может быть, теленок больной… хотя и стоит в сто раз дороже цены, которую я за него заплатил.

Когда мне удалось взобраться на вершину первого гребня, оказалось, что дедушка уже почти спустился в ложбину. Я понял, что сильно отстал и сейчас потеряю его из виду, и я закричал:

— Дедушка! Ты когда-нибудь встречал католиков?

Дедушка остановился. Я потянул теленка что было силы, и расстояние стало сокращаться. Дедушка дождался, пока мы с теленком его догоним.

— Одного видел как-то, — сказал он, — в столице департамента.

Мы с теленком поравнялись с ним и изо всех сил отдыхали.

—.. Одного видел, — продолжал дедушка, — и, пожалуй, он был не такой уж страшный… хотя, как я понял, у него что-то не заладилось… воротник у него был перекручен задом наперед, так что, скорее всего, он был здорово пьян, раз этого не замечал. В остальном он мне показался довольно безобидным. Дедушка сел на камень, и я понял, что он собирается над этим поразмыслить, чему я был очень рад. Мой теленок вытянул передние ноги и порядочно задыхался.

— Так или иначе, — сказал дедушка, — если взять нож и целый день потрошить политика, то и тогда не найдешь ни крупинки правды. Ты наверняка заметил, что сукин сын ни слова не сказал о том, чтобы отменить налог на виски. Или о ценах на кукурузу. И вообще — ни о чем важном.

Что было правильно.

Я сказал, что заметил, что сукин сын не сказал ни слова.

Тут дедушка мне напомнил, что новое выражение «сукин сын» — бранное и абсолютно не годится в употребление при бабушке. Дедушка сказал, а священники с монахинями пусть себе спариваются хоть целыми днями. Он сказал, это их личное дело, которое его ни капли не касается и волнует ничуть не больше, чем спаривание оленей и олених.

Что же до того, чтобы скармливать приплод собакам, никогда, сказал дедушка, не наступит день, когда олениха — или женщина — отдаст своего детеныша собаке, так что он знает, что это ложь.

И это правильно.

Я почувствовал, что мое отношение к католикам начинает меняться к лучшему. Дедушка сказал, что нет никакого сомнения, что католики хотят добраться до власти… но, сказал он, если у тебя есть боров и ты не хочешь его лишиться, позови его сторожить дюжину добрых людей, каждый из которых не прочь его украсть. Тогда, сказал он, боров будет в такой же безопасности, как у тебя на кухне. В городе Вашингтоне, сказал дедушка, все такие мошенники, что должны постоянно друг за другом присматривать.

Дедушка сказал, что добраться до власти пытаются многие, и собачья грызня продолжается в любом случае, с католиками или без. Он сказал, что хуже всего в городе Вашингтоне то, что в нем слишком много проклятых политиков.

Дедушка сказал, что, хотя мы и ходим в церковь баптистов-ортодоксов, он меньше всего хочет видеть ортодоксов у власти. Они, сказал дедушка, запретят виски ко всем чертям, — кроме, может быть, малой толики, которую припрячут для себя. Он сказал, оказавшись у власти, они засушат всю страну.

Я тут же понял, что, помимо католиков, есть и другие опасности. Если к власти придут ортодоксы, у нас с дедушкой отнимут наше ремесло, и, вполне может быть, мы умрем с голоду.

Я спросил дедушку, не может ли быть такого, что воротилы и толстосумы, которые стряпают виски для любителей пахучих бочек, тоже хотят прийти к власти, чтобы убрать нас с дороги, — имея в виду, какой урон мы наносим их доходам. Дедушка сказал, что, без всякого сомнения, они только об этом и думают, давая взятки политикам практически каждый день в городе Вашингтоне.

Дедушка сказал, что точно можно сказать только одно: индеец никогда не придет к власти. Что, скорее всего, верно.

Пока дедушка говорил, мой теленок лег на землю и умер. Он осел на бок, и все было кончено. Я стоял к дедушке лицом, держа в руках веревочку. Дедушка вытянул руку и указал мне за спину:

— Твой теленок умер.

Он так и не признал себя владельцем половины теленка.

Я опустился на колени и попытался приподнять теленку голову, помочь ему встать на ноги, но он повис у меня на руках. Дедушка покачал головой:

— Он умер, Маленькое Дерево. Когда кто-то умирает… Умер значит умер.

Теленок вправду умер. Я сел на корточки и посмотрел на него. Пожалуй, в моей жизни, сколько я себя помнил, наступил самый тяжелый момент. Не стало пятидесяти центов, и больше не будет красной с зеленым коробки конфет. А теперь нет и моего теленка, — который стоит в сто раз дороже, чем я за него заплатил.

Дедушка вытащил из-за голенища длинный нож, вспорол теленку живот и извлек печень.

— Видишь, печень вся в пятнах: теленок был больной. Нам нельзя его съесть.

Мне показалось, что нельзя сделать уже ничего на свете. Я не заплакал, но удержался с большим трудом. Дедушка стал на колени и снял с теленка шкуру.

— Пожалуй, бабушка даст тебе дайм за шкуру, — сказал он, — скорее всего, она найдет ей применение. А сюда мы пошлем собак… они могут съесть теленка.

Похоже, это было все. Ничего больше нельзя было сделать. Я брел за дедушкой по тропе — со шкурой моего теленка в руках — до самого дома.

Бабушка ничего не спросила, но я ей объяснил, что не могу положить пятьдесят центов обратно в кувшин, потому что потратил их на теленка — которого у меня нет. Бабушка дала мне за шкуру дайм, и я положил его в кувшин.

В тот вечер мне было трудно есть, хотя я любил толченый горох и кукурузный хлеб.

За столом дедушка посмотрел на меня и сказал:

— Понимаешь, Маленькое Дерево, нет другого способа дать тебе учиться, кроме как разрешать делать все самому. Если бы я тебя остановил, когда ты покупал теленка, ты бы всегда думал, что надо было его купить. Если бы я сказал тебе его купить, ты обвинил бы меня в том, что теленок умер. Учиться можно только на опыте.

— Да, сэр, — сказал я.

— А теперь скажи, — заключила бабушка, — чему ты научился?

— Никогда не торговать с христианами!

Бабушка засмеялась. Я не видел в этом деле ничего смешного. Дедушка застыл, как будто в него ударила молния, но потом захохотал так, что даже поперхнулся кукурузным хлебом. Я догадался, что научился чему-то смешному, но так и не понял, отчего они так развеселились. Бабушка сказала:

— Ты хочешь сказать, Маленькое Дерево, что, скорее всего, в следующий раз будешь осторожнее, когда кто-нибудь начнет пускать тебе пыль в глаза.

— Да, м'эм, — ответил я. — Скорее всего.

Я ничего не знал точно… кроме того, что потерял свои пятьдесят центов. От усталости я заснул прямо за столом и упал в тарелку с ужином, и бабушке пришлось отмывать мне лицо от толченого гороха.

В ту ночь мне приснилось нашествие ортодоксов и католиков. Ортодоксы сломали нашу винокурню, а католики съели моего теленка.

Был и высокий христианин, он щурился на все это и улыбался. Он держал в руках зеленую с красным коробку конфет и говорил, что, хотя она и стоит в сто раз больше, он уступит ее мне за пятьдесят центов. Которых у меня не было — пятидесяти центов, — и купить ее я не мог.

Магазин на перекрестке

Бабушка взяла карандаш и бумагу и показала мне, сколько я потерял на торговле с христианином. Оказалось, что потерял я только сорок центов, так как выиграл дайм на телячьей шкуре. Я положил дайм в кувшин и больше не клал в карман — в кувшине ему было безопаснее.

В следующий заход я заработал еще дайм, и бабушка прибавила никель, так что всего у меня набралось двадцать пять центов, и мои сбережения начали восстанавливаться.

Даже после потери пятидесяти центов в магазине я каждый раз с нетерпением ждал доставки продукта. Хотя нести мешок было довольно тяжелой работой.

Каждую неделю я изучал пять слов из словаря, бабушка объясняла мне смысл, а потом я должен был составлять с этими словами предложения. Немалую долю предложений я составлял по пути в магазин. Что заставляло дедушку останавливаться, чтобы сообразить, что я хочу сказать, и я мог его догнать и отдохнуть со своими кувшинами. Некоторые слова дедушка сразу выбрасывал и говорил, что я больше не должен составлять с ними предложения, что здорово ускоряло мое продвижение по словарю.

Как в тот раз, когда я добрался до слова «abhor» [10]. Дедушка далеко обогнал меня на тропе, а я как раз практиковался в составлении предложений с этим словом, и я закричал дедушке:

— Мне мерзостны осы, и колючки, и всякое в этом роде. Они мне abhor 'ны.

Дедушка остановился. Он обождал, пока я поравняюсь с ним и сложу с себя груз фруктовых кувшинов.

— Что ты сказал? — спросил дедушка.

— Я сказал, что осы и колючки мне мерзки и abhor 'ны, — повторил я. Дедушка посмотрел на меня сверху вниз так пронизывающе сурово, что мне стало немного не по себе.

— Провалиться мне ко всем чертям, — сказал дедушка. — Как же это у тебя потаскухи привязались к осам и колючкам? [11]

Я ему сказал, что нипочем на свете не знаю, — что так и было, — но изучаю слово «abhor» из словаря, и оно значит, что человек что-то терпеть не может. Дедушка сказал:

— Ну и почему бы тебе просто не сказать, что ты их терпеть не можешь, вместо того, чтобы говорить, что они тебе «ab-whore' ны»?

Я сказал, что и сам не понимаю, но что такое слово попалось в словаре. Дедушка по этому поводу порядочно разгорячился. Он сказал, что въедливого сукина сына, который написал словарь, следовало бы вывести и пристрелить.

Дедушка сказал, что, скорее всего, тот же самый умник выдумал и дюжину других слов, которые что угодно перекрасят из черного в белое. Он сказал, как раз поэтому политикам сходит с рук всегдашнее жульничество и вечные извороты, и они всегда могут сказать, что того-то и того-то не говорили — или, наоборот, говорили. Дедушка сказал, что — если бы можно было проверить, — проклятый словарь или написан каким-то чертовым политиком собственноручно, или чертов политик стоял рядом и диктовал. Что похоже на правду.

Дедушка сказал, что я могу выбросить это слово. Так я и сделал. Вокруг магазина обычно было много людей зимой или во время летнего «простоя». Летний простой приходился обычно на август. Это было то время года, в которое фермеры уже закончили сев и пять или шесть раз пропололи свои всходы, которые стали достаточно высокими, и теперь они «простаивали». То есть им не нужно было больше ни пахать, ни сеять, ни полоть, и пока посеянное не созреет, они отдыхали в ожидании сбора урожая.

Когда мы доставляли продукт и дедушка получал деньги, и я приносил мистеру Дженкинсу дрова и избавлял его от очередного старого леденца, мы с дедушкой всегда садились у магазина на корточки, прислонившись спинами к стене, и позволяли себе немного побездельничать.

Сегодня у дедушки в кармане было восемнадцать долларов… из которых я должен был получить по крайней мере дайм, когда мы вернемся домой. Он обычно покупал для бабушки сахар или кофе… иногда, если дела шли хорошо — немного пшеничной муки. А тут как раз выдалась довольно тяжелая, в смысле ремесла, неделя.

Пока мы сидели, я всегда истреблял старый леденец. Я любил это время.

Мы слушали, как люди говорят о всякой всячине. Некоторые говорили, что сейчас «депрессия», и из-за этого в городе Нью-Йорке много таких, которые прыгают из окон и простреливают себе головы. Дедушка ничего не говорил. Я тоже. Но мне дедушка сказал, что город Нью-Йорк битком набит людьми, у которых недостаточно земли, чтобы жить по-человечески, и, похоже, половина из них сходит от такой жизни с ума, чем и объясняется простреливанье голов и прыганье из окон.

Обычно кто-нибудь у магазина стриг волосы. Под навесом выставляли стул с прямой спинкой, и желающие постричься по очереди садились на стул и подставляли головы парикмахеру.

Другой человек, которого все называли Старик Барнетт, екал зубы. Очень мало кто умел «екать зубы» — это когда у кого-то плохой зуб, и его нужно вырвать.

Все любили смотреть на Старика Барнетта за работой, за еканьем зубов. Он сажал пациента, которому нужно было екнуть зуб, на стул. Потом он брал кусок проволоки и раскаливал на огне докрасна. Он тыкал проволокой в зуб, потом брал гвоздь, прикладывал к зубу и бил по гвоздю молотком особым, секретным способом. Ек! — и зуб выпрыгивал на землю. Он очень гордился своим ремеслом и заставлял всех отходить подальше, пока работал, чтобы никто не выведал секрет.

Однажды другой старик такого же возраста, что и Старик Барнетт, — его называли мистер Летт — пришел выдернуть плохой зуб. Старик Барнетт усадил мистера Летта на стул и раскалил свою проволоку. Он приставил проволоку к зубу мистера Летта, но мистер Летт приложил к проволоке язык. Он взревел как бык и лягнул Старика Барнетта в живот, отчего тот повалился на спину.

Тут Старик Барнетт рассердился и стукнул мистера Летта стулом по голове. Завязалась драка, и они катались по земле, пока их не разняли, а все остальные толпились вокруг. Потом некоторое время Старик Барнетт и мистер Летт стояли друг против друга и бранились — или, по крайней мере, бранился Старик Барнетт: что говорил мистер Летт, понять было никак невозможно, но он был вне себя!

В конце концов они немного поутихли. Кто-то отвел мистера Летта в сторону, ему полили на язык скипидару, и он пошел восвояси. В первый раз в жизни я видел, чтобы Старику Барнетту не удалось екнуть зуб, но он тяжело переживал свою неудачу. Он гордился своим ремеслом. Он ходил кругами, объясняя каждому встречному, почему он не сумел выдернуть этот зуб. Он говорил, что виноват мистер Летт. Что, скорее всего, так и было.

Я сразу же решил, что у меня никогда не будет плохих зубов. А если будут, я не скажу об этом Старику Барнетту.

В магазине я познакомился с маленькой девочкой. Она приходила во время летнего «простоя» или зимой, с папой, молодым человеком, одетым в рабочую одежду, изодранную в лохмотья. Он часто ходил босиком. Маленькая девочка ходила босиком всегда, даже в холода.

Дедушка сказал, что они называются издольщики. Он сказал, что у издольщиков нет своей земли, а обычно нет вообще ничего своего — даже кровати или стульев. Они работают на чьей-то чужой земле и получают иногда половину того, что хозяин выручит за свой урожай, а чаще всего — третью часть. Что называется «работать на половинах» или «на третях».

Дедушка сказал, что к тому времени, как из заработка издольщика вычтены все издержки» то есть: все, что целый год ела его семья, стоимость семян и удобрений, которые покупал хозяин, плата за мулов и так далее, — всегда оказывается, что издольщик, по существу, не заработал ничего, кроме пропитания. И того не много.

Дедушка сказал, что чем больше у издольщика семья, тем больше у него шансов сговориться с хозяином, потому что каждый член семьи работает в полях. Большая семья может сделать больше работы. Он сказал, все издольщики стараются иметь большие семьи, потому что это необходимо. Он сказал, их жены работают в полях, собирают хлопок, занимаются прополкой и тому подобным, а грудных детей на это время кладут в тени под деревом — или еще где-нибудь — и оставляют без присмотра.

Дедушка сказал, что индейцы ни за что не станут делать ничего подобного. Он сказал, что сам скорее ушел бы в леса и добывал пропитание, гоняясь за кроликами. Но, сказал он, некоторые люди так или иначе попадаются в эту ловушку и больше не могут выбраться.

Дедушка сказал, что все это по вине проклятых политиков, которые только и делают, что без умолку треплют языком, вместо того чтобы делать полезное дело. Он сказал, что некоторые хозяева обманывают, некоторые нет, как и все другие люди, но это всегда выясняется только во время «расчета», когда урожай уже собран, — и чаще всего издольщика ждет горькое разочарование.

Поэтому издольщики каждый год переезжают. Каждую зиму они выискивают нового хозяина — и находят его. Они переезжают в новую лачугу, сидят — папа с мамой — вечерами за кухонным столом, строят планы и мечтают, как обернется «расчет» в этом году и на этом месте.

Дедушка сказал, они продолжают надеяться все весну и лето, пока не кончится сбор урожая, и тогда надежды сменяются горечью. Каждый год они переезжают, и непонимающие люди называют их недотепами — то есть, сказал дедушка, очередным проклятым словом, без которого вполне можно обойтись. Это все равно что обвинять их в безответственности за то, что они рожают столько детей, тогда как им нельзя по-другому.

Мы с дедушкой говорили об этом на тропе по пути домой, и он так разгорячился, что мы отдыхали почти целый час.

Я тоже разгорячился. Я сразу понял, что дедушка видит политиков насквозь. Я сказал дедушке, что приложивший к этому руку сукин сын должен получить по заслугам. Тут дедушка переменил тему и снова меня предупредил, что в новом бранном выражении «сукин сын» довольно много перца, и если я когда-нибудь употреблю его при бабушке, она точно выставит нас из дому. Я принял это во внимание. Я сразу понял, что это довольно крепкий набор слов.

Однажды, когда я сидел на корточках под навесом магазина, избавляя мистера Дженкинса от старого леденца, ко мне подошла маленькая девочка. Папа маленькой девочки был в магазине. У нее были спутанные волосы и гнилые зубы; я подумал, только бы ее не увидел Старик Барнетт. Вместо платья на ней был надет мешок, и она стояла и смотрела на меня, шевеля пальцами ног в грязи и наступая одной ногой на другую. Мне стало не по себе оттого, что я один сосу леденец, и я ей сказал, что дам и ей немного, если только она не будет откусывать, потому что я хочу получить его обратно. Она взяла леденец и принялась за него довольно усердно.

Она сказала, что может собрать сто фунтов хлопка в день. Она сказала, что у нее есть брат, который может собрать двести фунтов, а ее мама — когда хорошо себя чувствует — может собрать триста. Она сказала, что бывали случаи, когда ее папа собирал пятьсот фунтов, если работал до самой ночи.

Она сказала, что они, между прочим, не кладут в корзины камни, как некоторые, чтобы обманом добавить вес, и всем известны своей честной дневной работой. Она сказала, что этим известна сплошь и исключительно вся ее семья.

Она спросила, сколько хлопка могу собрать я, и я ответил, что никогда не пробовал собирать хлопок. Она сказала, что это ей и так ясно, потому что всякий знает, что индейцы ленивые и работать не станут. Я взял леденец обратно. Но она сказала — после того, как я забрал леденец, — что это только потому, что мы не можем иначе; просто мы не такие, как все, и, может быть, делаем что-нибудь свое. Я опять дал ей леденец.

Была еще зима, и она сказала, что вся ее семья слушает горлицу. Всем известно, сказала она, где услышишь горлицу, туда и переедешь на следующий год.

Она сказала, что горлицу еще не слышали, но ожидают со дня на день, потому что нынешний хозяин обобрал их как вор и папа с ним поссорился, так что нужно переезжать. Она сказала, папа пришел в магазин поговорить с людьми и разузнать, не найдется ли хозяин, который захочет взять к себе хорошую семью, которая всем известна честной работой и не причиняет совершенно никаких хлопот. Она сказала, что, должно быть, в конце концов они найдут самое лучшее место, которое только можно себе представить, потому что, по словам ее папы, все кругом только и говорят, какие они хорошие работники, так что на следующий год они устроятся очень даже неплохо.

Она сказала, что когда урожай будет собран — на новом месте, куда они переедут, — ей купят куклу, а еще мама сказала, что это будет настоящая кукла из магазина, и волосы у нее будут настоящие, а глаза будут закрываться и открываться. Она сказала, что, вполне может быть, ей купят еще много чего другого, потому что они будут, можно сказать, все равно что богаты.

Я ей сказал, что у нас нет другой земли, кроме горного ущелья с кукурузным участком, и что мы, люди гор, совершенно бесполезны в таких вещах, как сбор хлопка, и на равнине от нас не будет толку. Я ей сказал, что у меня есть дайм.

Она захотела его посмотреть, но я сказал, что оставил его дома, в кувшине для фруктов. Я сказал, что не взял его с собой, потому что как-то один христианин выудил у меня целых пятьдесят центов, и глупо было бы напрашиваться на то, чтобы другой вытянул у меня в придачу еще и дайм.

Она сказала, что она христианка. Она сказала, что однажды на встрече у благодатных кущей на нее низошел Святой Дух, и теперь она спасена. Она сказала, что на ее папу с мамой Святой Дух нисходит, можно сказать, всякий раз, как они ходят на благодатные кущи, и еще сказала, что они говорят на неизвестном языке, — когда нисходит Святой Дух. Она сказала, если ты христианин, от этого становишься счастливым, а во время благодатных кущей христиане счастливее всего, потому что на них нисходит видимо-невидимо Святого Духа и все прочее в этом роде. Она сказала, что я не спасен и поэтому попаду в ад.

Я сразу понял, что она христианка, потому что за всеми разговорами она слизала почти весь мой леденец, и от него остался один пенек. Я взял обратно, что осталось.

Я рассказал бабушке о маленькой девочке. Бабушка сделала пару легких мокасин. Верх она сделала из шкуры моего теленка, шерстью наружу. Мокасины получились красивые. К каждому бабушка приделала две цветные бусины.

Через месяц, когда мы пришли в магазин, я отдал мокасины маленькой девочке, и она их надела. Я ей сказал, что бабушка сделала их для нее, и они ничего не стоят. Она стала бегать вокруг магазина, разглядывая свои ноги, и было видно, как мокасины ей нравятся, потому что она останавливалась и гладила красные бусины пальцами. Я ей сказал, что верх сделан из шкуры моего теленка — которую я продал бабушке.

Когда ее папа вышел из магазина и пошел по дороге, она пошла за ним, подпрыгивая в новых мокасинах. Мы с дедушкой смотрели им вслед. Они уже немного отошли, как вдруг молодой человек остановился на дороге и посмотрел на маленькую девочку. Он заговорил с ней, и она обернулась и указала на меня.

Он сошел с дороги в заросли хурмы и срезал прут. Он взял маленькую девочку за руку и стал стегать ее прутом по ногам — изо всех сил. И по спине. Она плакала, но не шевелилась. Он стегал ее, пока прут не сломался… И все под навесом магазина смотрели… но никто ничего не сказал.

Потом он велел маленькой девочке сесть на дорогу и снять мокасины. Он вернулся, держа мокасины в руке, и мы с дедушкой встали. На дедушку он не обратил внимания, а подошел прямо ко мне и посмотрел на меня сверху вниз. Его лицо было очень суровым, глаза сверкали. Он сунул мне мокасины, — которые я взял, — и сказал:

— Мы ни от кого не принимаем подаяния… и особенно — от дикарей и язычников!

Я здорово перепугался. Он резко развернулся и пошел прочь по дороге. Его лохмотья развевались и хлопали на ветру. Он прошел мимо маленькой девочки, и она пошла за ним. Она не плакала. Она шла, распрямившись, высоко подняв голову, очень гордо, ни на кого не глядя. У нее на ногах были большие красные полосы. Мы с дедушкой пошли домой.

На тропе дедушка мне сказал, что не держит на издольщика зла. Дедушка сказал, как он понимает, у этого человека ничего нет, кроме гордости… как бы она ни была исковеркана и несуразна. Он сказал, что этот человек знает, что не может допустить, чтобы маленькая девочка — как и другие его дети — полюбила красивые вещи, потому что его семья не может позволить себе красивых вещей. И он сечет детей, когда они проявляют интерес к вещам, которых никогда не получат… и будет сечь, пока они не научатся, и через некоторое время они поймут, что не должны ожидать этих вещей.

Они могут надеяться на Святого Духа, думать, что он принесет им минуты счастья. У них остается только гордость… и следующий год.

Дедушка сказал, что я не виноват, что не понял этого сразу. Он сказал, что у него есть одно преимущество, потому что как-то раз, много лет назад, он шел мимо лачуги издольщика и увидел, как тот вышел на задний двор, и там две его маленькие дочки, сидя под деревом, рассматривали каталог Сирз Рибак. Дедушка сказал, издольщик срезал прут и сек их по ногам, пока не потекла кровь. Он сказал, что продолжал наблюдать, и издольщик взял каталог Сирз Рибак и ушел с ним за сарай. Там он сжег каталог, разорвав его сначала в клочья, как будто он ненавидел этот каталог. Дедушка сказал, а потом он сел на землю — за сараем, где никто не мог его видеть, — и заплакал. Дедушка сказал, он это видел и поэтому знает.

Дедушка сказал, что такие вещи нужно понимать. Но люди по большей части не хотят делать себе труда — и прикрывают свою лень словами, и называют других «недотепами».

Я принес мокасины домой. Я положил их под мешок, где держал рабочую одежду и рубашку. Я на них не смотрел — они мне напоминали о маленькой девочке.

Она никогда больше не возвращалась в магазин на перекрестке. Ни она, ни ее папа. Так что, должно быть, они переехали.

Наверное, горлица им пропела издалека.

Опасное приключение

Первыми весной появляются в горах индейские фиалки. Уже начинаешь думать, что весна никогда не придет, и вдруг — глядь, они расцвели! Вспыхивая ледяной, как мартовский ветер, голубизной, они прижимаются к земле, такие крохотные, что их не увидеть, если не всмотреться внимательно и не знать, что ищешь.

Мы собирали их на горных склонах. Я помогал бабушке, и мы работали до тех пор, пока наши пальцы не онемеют от холодного ветра. Бабушка готовила из фиалок целебный отвар. Она говорила, что я хороший добытчик. Что было верно.

На высокой тропе, где лед еще хрустел под нашими мокасинами, мы собирали вечнозеленые иголки. Их бабушка заваривала кипятком, и мы пили этот напиток как чай. Он полезнее любых фруктов и улучшает самочувствие. Еще были корни и семена скунсовой капусты.

Стоило мне научиться, как я стал первым сборщиком желудей. Поначалу, найдя желудь, я сразу нес его в бабушкин мешок; но бабушка заметила, что, прежде чем бежать к мешку, я могу обождать, пока желудей не наберется пригоршня. Собирать желуди было легко, потому что мне недалеко было тянуться до земли, и очень скоро большая часть собранных желудей в мешке стала приходиться на мою долю.

Бабушка размалывала их в золотистую муку, смешивала с орехами гикори и грецкими орехами и пекла оладьи. И я никогда не пробовал ничего вкуснее.

Иногда у нее в кухне случалась авария, и она просыпала в желудевую муку сахар. Она говорила:

— Какая я растяпа, Маленькое Дерево! Я просыпала сахар в желудевую муку.

Я ничего не говорил, но всякий раз, как это случалось, мне доставалась лишняя порция.

Мы с дедушкой оба были заядлые любители желудевых оладий.

Потом, где-нибудь в конце марта, когда индейские фиалки уже расцвели и мы занимались добычей на склонах, ветер, холодный и промозглый, на долю секунды менялся. Он касался лица мягко, как пушинка. Он пах землей. Становилось ясно, что приближается весна.

На следующий день, или через день (начинаешь уже подставлять лицо, чтобы его почувствовать) мягкое прикосновение приходит снова. Оно длится немного дольше и становится все нежнее, и аромат его все слаще.

Лед раскалывается и тает на высоких вершинах хребтов, отчего земля набухает, и струйки воды сочатся в ручей, будто перебирая его тонкими пальчиками.

Тут, откуда ни возьмись, по всему подножью ущелья рассыпаются желтые одуванчики. Мы их собирали для зеленого салата — получается очень вкусно, если их смешать с огнецветом, диким салатом и крапивой. Из крапивы получается самый лучший салат, но на стеблях и листьях у нее есть крохотные волоски, которые жалят добытчика с ног до головы при попытках ее собрать. Мы с дедушкой много раз проходили мимо поросли крапивы, не заметив, но бабушка ее всегда находила, и мы ее собирали. Дедушка говорил, что не знает в жизни ничего такого, что приносило бы удовольствие и не имело в себе при этом какой-нибудь проклятой тайной загвоздки — которая рано или поздно становится явной. И это правильно.

На верхушке у огнецвета расцветает большой лиловый цветок. У него длинный стебель, который можно или очистить и съесть сырым, или приготовить, и тогда он напоминает по вкусу спаржу.

Горчица прорастает в горах лоскутами, похожими на разбросанные по склонам желтые одеяла, поднимая маленькие, яркие, канареечного цвета макушки, окруженные остро-пряными листьями. Бабушка смешивала их с другой зеленью, а иногда размалывала семена в пасту и готовила столовую горчицу.

Все дикорастущее в сто раз сильнее, чем домашнее. Мы выкапывали из земли дикие луковицы, и в горстке их было больше аромата, чем в бушеле домашнего лука.

Когда воздух согревается и начинаются дожди, горные травы вспыхивают яркими цветами, и кажется, по всем склонам гор разлиты ведра краски. У цветов фейерверка длинные, круглые красные бутоны, такие яркие, что кажутся вырезанными из цветной бумаги; заячий колокольчик расцветает маленькими голубыми колокольчиками, раскачивающимися на тонких, как лозы, стебельках, и выглядывает из-под груды камней или из трещины в скале. У горького корня большие лиловато-розовые цветы с желтыми сердцевинами, клонящиеся к самой земле, а лунный цветок прячется в самой глубине ущелья, покачивая, как ива, длинными стеблями, увенчанными на верхушке красно-розовой бахромой.

Разные семена рождаются и оживают, когда нагревается тело земли, получая тепло, пришедшее из чрева Мон-о-Ла. Пока она только начинает согреваться, прорастают самые крошечные из цветов. Но по мере того, как она согревается все больше, все больше становятся рождающиеся цветы, и соки начинают течь в деревьях, и они разбухают, как женщина в родах, и, наконец, пускают почки.

Когда воздух становится таким тяжелым, что трудно дышать, — ясно, что вот-вот начнется. Птицы спускаются с вершин и прячутся в ущелье и в кронах сосен. Над горой плывут тяжелые черные тучи. Нужно со всех ног бежать домой.

Стоя на крытой веранде, мы наблюдали огромные столбы света, добрую секунду, а может быть, две державшиеся на вершине горы, выпуская во все стороны щупальца или проволоку молнии, прежде чем снова отскочить в небо. Оглушительные хлопки — такие резкие, что становится ясно, что что-то раскололось вдребезги, — и вот раскаты грома то катятся по вершинам, то снова падают в ущелье.

Раз или два я был почти уверен, что это падают горы, но дедушка говорил, что горы держатся крепко и не упадут. И, конечно, горы не упали.

Потом гроза приходит снова — и высекает из скал на вершинах хребтов голубые огненные шары, и выплескивает голубизну в воздух. Внезапные порывы ветра треплют и гнут деревья, и взмахи тяжелого дождя с хлюпаньем шлепаются с неба, предупреждая, что за ними следом надвигается настоящая лавина воды.

Люди, которые смеются и говорят, что о Природе все известно и в Природе нет духа, никогда не попадали в весеннюю бурю в горах. Когда Она рождает весну, Она принимается за дело всерьез и раздирает горы, будто роженица вцепляется в покрывала.

Если дерево уцелело, выдержав все зимние ветры, но Она решает, что оно должно умереть, Она вырывает его из земли и швыряет вниз с горы. Она перебирает ветви каждого куста и дерева, и, ощупав все и вся Своими пальцами ветра и выбив, как покрывало, Она оставляет их чистыми и нарядными, освободив от всего, что было слабым.

Если Она думает, что дерево нужно удалить, и оно не поддается ветру, — бабах! — и на месте удара молнии остается только пылающий костер. Она — живая, Она рождает жизнь. Нельзя не поверить, если это видеть.

Дедушка говорил, что Она — в числе прочего — убирает все последы, которые могли остаться от родов прошлого года, чтобы ее новые роды были чистыми и сильными.

Когда бури проходят, новая, робкая зелень крошечными бледными ростками начинает проглядывать на теле деревьев и кустарника. Тут Природа проливает апрельский дождь. Его шепчущий перебор печален и тих, и он навевает туманы в ущелья и на пешие тропы, где капли сочатся со сводов отяжелевших от влаги, склоненных ветвей.

Это хорошее чувство, радостное и одновременно грустное — апрельский дождь. Дедушка говорил, что всегда испытывает подобное смешанное чувство. Он говорил, что становится радостно, потому что рождается что-то новое, и грустно, потому что знаешь, что нельзя его удержать. Оно пройдет слишком быстро.

Апрельский ветер — мягкий и теплый, как колыбель ребенка. Он тихонько дует на дикую яблоню, пока не раскроются белые, подернутые розовым бутоны. Их запах слаще жимолости, и на него к цветам роем слетаются пчелы. Горный лавр с розовато-белыми лепестками и пурпурными срединами растет всюду, от ущелий до самых вершин, бок о бок с фиалками под названием «собачий зуб» (мне они всегда казались похожими на «язык»), у которых длинные, заостренные желтые лепестки, и из глубины цветка выдается наружу белый «зуб».

Потом, когда апрель становится совсем теплым, внезапно ударяет холод. Холод продолжается четыре или пять дней. Он нужен для того, чтобы зацвела ежевика, и называется «ежевичьей зимой». Без него ежевика не зацветет. Как раз поэтому в некоторые годы ежевики не бывает. Стоит холоду кончиться, зацветает кизил, как комья снега над горными склонами, — ив таких местах, где нельзя было и заподозрить его существования: посреди сосновой или дубовой рощи — вдруг — снежный всплеск.

Белые фермеры собирают урожай в садах поздним летом, но индейцы начинают сбор с ранней весны, с появлением первой зелени, и продолжают все лето и до поздней осени, когда собирают желуди и орехи. Дедушка говорил, что леса тебя прокормят, если жить с ними в ладу, а не грабить и разорять.

Так или иначе, требуется и немалая доля работы. Как мне казалось, я был, вполне может быть, лучшим сборщиком ягод, потому что мог забраться в самую середину ягодного места, и, чтобы достать ягоду, мне не приходилось нагибаться. Я никогда слишком не уставал собирать ягоды.

Собирали ежевику, черную смородину, бузину, из которой, как говорил дедушка, получается лучшее вино, чернику и красную медвежью ягоду, в которой я не находил ни капли вкуса, но которую бабушка добавляла в некоторые блюда. Я всегда приносил в своей корзинке домой больше всего медвежьей ягоды, потому что она не годилась для еды, а я довольно усердно ел ягоды, пока их собирал. Дедушка тоже ел. Но он говорил, что ни в коем случае не расходует их понапрасну, потому что в конце концов мы все равно их съедим. И это правильно. Однако есть и ядовитые ягоды, например, ягоды дикого салата, и если их съесть, свалишься мертвее прошлогоднего початка кукурузы. Вообще нужно смотреть, какие ягоды едят птицы, и если они не едят каких-то ягод, их лучше не пробовать.

Во время сбора ягод зубы, язык и весь рот у меня практически непрерывно были темно-синего цвета. Когда мы с дедушкой доставляли продукт, некоторые у магазина на перекрестке делали сочувственные замечания, думая, что я болен. Время от времени у магазина я встречал очередного соболезнующего, который при виде меня приходил в волнение. Дедушка говорил, что эти равнинные шляпы не подозревают, с чем приходится мириться сборщику ягод в горах, и мне лучше не обращать на них внимания. Так я и поступал.

Птицы баловались дикими вишнями — где-то в середине июля, когда солнце прогреет вишни как следует…

Иногда, после обеда, под ленивым летним солнцем, когда бабушка ложилась вздремнуть, а мы с дедушкой сидели на заднем крыльце, дедушка говорил:

— Пойдем-ка посмотрим, не найдется ли чего интересного.

И мы выходили на тропу и садились в тени вишни, прислонившись спинами к стволу. Мы ходили смотреть на птиц.

Однажды мы наблюдали, как одна пичужка выкидывала на ветке коленца, потом добрела до ее края, раскачиваясь, как канатоходец, и шагнула прямо в пустоту. Одна малиновка так развеселилась, что приковыляла, пошатываясь, прямо к нам с дедушкой и вспорхнула дедушке на колено. Она зашипела на дедушку и высказала ему все, что думает. В конце концов она решилась запеть, но голос дал петуха и сорвался, и она оставила эту затею. Пока она ковыляла в кусты, мы с дедушкой так смеялись, что нам чуть не стало плохо. Дедушка сказал, что от смеха у него заболело горло, — которое у меня тоже заболело.

Мы видели красного кардинала, который так объелся вишен, что рухнул на землю, перевернулся кверху брюхом и заснул. Мы положили его в развилку дерева, чтобы ночью его кто-нибудь не обидел.

На следующее утро мы с дедушкой вернулись к этому дереву. Кардинал оказался на месте и все еще спал. Дедушка разбудил его щелчком, и он проснулся в самом дурном расположении духа. Раз или два он бросался дедушке на голову, и дедушке пришлось шлепнуть его шляпой, чтобы он отстал. Он подлетел к ручью и окунул голову в воду… он пыхтел, его тошнило, и он смотрел по сторонам такими глазами, словно собирался поколотить первого, кто попадется ему под руку.

Дедушка сказал, что, насколько он понимает, старина кардинал возлагает на нас с ним личную ответственность за свое состояние, хотя, сказал дедушка, ему следовало бы уже иметь голову на плечах. Дедушка сказал, что видел его раньше — он был давнишний любитель вишен.

Каждая птица, подлетающая к дому в горах, — это знак, который что-то предвещает. В это верят люди гор, и, если хотите, можете верить и вы, потому что так оно и есть. Я верил в знаки. Дедушка тоже.

Дедушка знал все птичьи знаки. Если в доме живет домашняя крапивница, это приносит удачу. У бабушки в кухне, в верхнем углу двери, был вырезан небольшой квадратик, чтобы наша домашняя крапивница могла летать в кухню и наружу. Она устраивалась на карнизе под крышей, над кухонной печью. Там было ее гнездо, и ее партнер прилетал ее кормить.

Домашние крапивницы любят быть рядом с людьми, которые любят птиц. Наша крапивница уютно устраивалась в гнездышке и наблюдала за нами, пока мы были в кухне. Глаза у нее были похожи на черные бусинки и блестели в свете лампы. Когда я подтаскивал поближе стул и становился на него, чтобы разглядеть ее получше, она шипела на меня. Но гнездо не оставляла.

Дедушка говорил, что она любит на меня шипеть, и этим она пытается показать, что она, скорее всего, важнее в семье, чем я.

Козодои начинают петь в сумерках. Их называют вип-пур-вилами, потому что они все время поют: вип-пур-вил, вип-пур-вил — и так без конца. Если зажечь лампу, они будут подлетать ближе и ближе к дому и в конце концов убаюкают вас своим пением. Они предвещают, как говорил дедушка, спокойную ночь и хорошие сны.

Сова-сипуха кричит по ночам, и она любит жаловаться. Есть только один способ заставить умолкнуть сову-сипуху: нужно поставить веник поперек открытой кухонной двери. Так делала бабушка, и я никогда не видел, чтобы это не помогло. Сова-сипуха всегда прекращает жаловаться.

Джо-ри поет только днем и называется джо-ри, потому что всегда поет одно и то же: джори… джо ри … — но если она подлетает к дому, это верный признак, что вы за целое лето ни разу не заболеете.

Голубая сойка, играющая в окрестностях дома, означает, что вас ждет много смеха и удовольствия. Голубая сойка любит дурачиться, подпрыгивает на концах ветвей, кувыркается и передразнивает других птиц.

Красный кардинал означает, что вы заработаете денег, а горлица для людей гор значит совсем не то, что для издольщика. Когда вы слышите горлицу, это значит, что вас кто-то любит и послал горлицу сказать вам об этом.

Плачущая горлица поет поздно ночью и никогда не приближается к дому. Она поет издалека, из глубины гор. Ее песня долгая и тоскливая, и кажется, что она плачет. Дедушка говорил, что так и есть. Он говорил, что если человек умирает, и во всем мире никого нет, чтобы его вспомнить и оплакать, плачущая горлица будет его вспоминать и оплакивать. Дедушка говорил, что если умрешь где-то далеко — даже по ту сторону большой воды, — если ты был человеком гор, можешь быть уверен, что тебя вспомнит плачущая горлица. Он сказал, сознание этого приносит уму покой. И я знаю, что оно принесло покой моему уму.

Дедушка сказал, что если ты вспоминаешь кого-то, кого любил и кто умер, тогда плачущей горлице не придется его оплакивать. Тогда ты можешь быть уверен, что она оплакивает кого-то другого, и тогда ее песня звучит не так тоскливо. Когда я ее слышал поздно ночью, лежа в постели, я вспоминал маму. Тогда мне больше не было так тоскливо.

Птицы, как и любой другой, знают, когда их любят. Если вы их любите, они слетаются к вам со всех сторон. Наши горы и ущелья были полны птиц: пересмешников и фликеров, краснокрылых черных дроздов и индейских куропаток, луговых жаворонков и чип-вилов, колибри и ласточек — их было так много, что обо всех и рассказать нельзя.

На весну и лето мы прекращали ставить ловушки. Дедушка говорил, нипочем на свете человек не может в одно и то же время любить и воевать. Он говорил, точно так же не могут звери и птицы. Он говорил, если будешь на них в это время охотиться, даже если они смогут спариваться, они не успеют вырастить молодняк, так что в конце концов умрешь с голоду. Весной и летом мы по большей части брались за рыбалку.

Индеец никогда не ловит рыбу и не охотится ради развлечения, только ради пропитания. Дедушка говорил, что самое идиотское на свете занятие — идти и кого-то убивать ради развлечения. Он сказал, что все это, более чем возможно, выдумали проклятые политики, чтобы можно было продолжать кого-то убивать в промежутках между войнами, когда они не могут добраться до людей. Дедушка сказал, это переняли всякие безмозглые ослы, но — если бы можно было проверить — начали политики. Что похоже на правду.

Мы плели рыболовные корзины из ивовых ветвей. Корзины были, может быть, фута три в глубину. У отверстия корзины концы ивовых прутьев загибали и затачивали, так что рыбы могли вплывать внутрь, и самые маленькие могли выплыть наружу, но большие не могли выбраться из корзины из-за острых прутьев. Бабушка наживляла корзины шариками из теста.

Иногда мы наживляли корзины дождевыми червями. Чтобы добыть дождевых червей, нужно воткнуть в землю кол и постучать доской о верхушку кола — и черви выползут из земли.

Мы относили корзины по Теснинам к ручью. Там мы привязывали их к дереву и опускали в воду. На следующий день мы возвращались и получали свой улов.

В корзины ловились сом и окунь, иногда лещ, а однажды я поймал в корзину форель. Иногда в корзины попадались черепахи. Они очень вкусные, если их приготовить с зеленью горчицы. Я любил вытаскивать корзины.

Дедушка научил меня ловить рыбу руками. Именно за этим занятием я, во второй раз за пять лет своей жизни, чуть не погиб. Первый раз, конечно, был в винокурне, когда меня чуть не поймал налоговый закон. Я был тогда вполне уверен, что меня приведут в поселок и повесят. Дедушка сказал, что, скорее всего, этого бы не случилось, потому что на его памяти никакого подобного случая не бывало. Но дедушка их не видел. За ним они не гнались. На этот раз, однако, дедушка сам чуть не погиб.

Дело было в середине дня. Это лучшее время для ручной ловли: солнце прогревает середину ручья, и рыба уходит под берега, чтобы полежать в холодке и вздремнуть.

Как раз в это время нужно лечь на берег ручья, осторожно погрузить руки в воду и ощупью отыскать рыбью нору. Когда она найдена, нужно ввести в нее руки, плавно и медленно, и в конце концов нащупать рыбину. Если быть достаточно терпеливым, можно водить руками вдоль боков рыбины, а она будет спокойно лежать в воде, пока вы ее ощупываете.

Потом нужно ухватить рыбину одной рукой за спину у самой головы, другой за хвост — и вытащить из воды. Чтобы этому научиться, требуется некоторое время.

В тот день мы с дедушкой ловили рыбу. Дедушка лежал на берегу; он уже вытащил из воды одного сома. Я никак не мог найти рыбью нору и поэтому прошел вдоль ручья немного подальше. Я лег, опустил руки в воду и стал нащупывать. Совсем рядом со мной послышался звук: какое-то сухое шуршание. Оно началось медленно, потом стало убыстряться и убыстряться, пока не превратилось в жужжащий гул.

Я повернул голову на звук. Это была гремучая змея. Она свилась кольцами для удара, подняв голову, и смотрела на меня сверху вниз, и от ее головы до моего лица не было полных шести дюймов. Я замер от испуга и не мог пошевелиться. Она была толще, чем моя нога, и я видел, как волны ряби пробегают под ее сухой кожей. Она была в ярости. Мы со змеей пристально смотрели друг на друга. Ее подергивающийся язык почти касался моего лица, и глаза были как щелочки — красные и злые.

Конец ее хвоста вибрировал все быстрее и быстрее, отчего жужжащий гул становился все громче. Потом ее голова, по форме похожая на большой остроконечный треугольник, стала легонько покачиваться, вперед-назад, вперед-назад, потому что она раздумывала, в какую часть лица меня укусить. Я знал, что она вот-вот на меня бросится, но не мог шевельнуться.

Тень упала на землю, на меня и змею. Я совсем не слышал звука шагов, но я знал, что это дедушка. Спокойно и негромко, будто речь шла о погоде, дедушка сказал:

— Не поворачивай голову. Не шевелись, Маленькое Дерево. Не моргай глазами.

Я так и сделал. Змея поднимала голову все выше, готовясь на меня броситься. Мне казалось, она будет подниматься бесконечно.

Вдруг дедушкина большая рука оказалась между моим лицом и головой змеи. Рука замерла на месте. Змея подобралась еще выше. Она зашипела, и жужжащий гул стал непрерывным. Если бы дедушка чуть шевельнул рукой… или дрогнул, змея укусила бы меня прямо в лицо. Я тоже это знал.

Но он не дрогнул. Рука застыла, как каменная. Я видел, как вздулись вены на запястье. Показались блестящие бисеринки пота, яркие на фоне медной кожи. Но рука оставалась на месте, без малейшего движения, без малейшей дрожи.

Змея бросилась, стремительно и с силой. Она впилась в дедушкину руку как пуля; но рука так и не шелохнулась. Я видел, как иглы клыков глубоко вонзились в кожу, и половина дедушкиной кисти исчезла в ее челюстях.

Другой рукой дедушка схватил змею за шею у самой головы и сдавил. Змея оторвалась от земли и обвилась кольцами вокруг дедушкиной руки. Она била дедушку по голове гремучим хвостом и хлестала им по лицу, но дедушка ее не выпускал. Он душил змею свободной рукой, пока я не услышал, как хрустнул хребет. Тогда он швырнул ее на землю.

Дедушка сел и выхватил свой длинный нож. Он поднес нож к руке, куда укусила змея, и сделал глубокие разрезы. По руке и предплечью потекла кровь. Я подполз к дедушке… потому что я был слаб, как простокваша, и не мог сам подняться. Я кое-как встал на ноги, цепляясь за дедушкино плечо. Он высасывал кровь из ножевого разреза и сплевывал на землю. Я не знал, что делать, и я сказал:

— Спасибо, дедушка.

Дедушка посмотрел на меня и улыбнулся. Рот и все лицо у него были измазаны кровью.

— Тысяча чертей! — сказал дедушка. — Мы показали этому сукину сыну, а?

— Да, сэр, — сказал я. — Мы показали сукину сыну. — Я повторил дедушкино «мы», и мне стало немного легче, хотя я не мог припомнить, чтобы принимал в «показывании» большое участие.

Дедушкина кисть стала раздуваться, становилась больше и больше. Она начала синеть. Он взял длинный нож и разрезал рукав из оленьей кожи. Вся его рука до плеча была вдвое толще другой. Мне стало страшно.

Дедушка снял шляпу и стал обмахивать лицо.

— Жарко, как в адской печи, — сказал он. — Однако не по сезону.

Лицо у него было какое-то странное. Теперь стало синеть и все предплечье.

— Я пошел за бабушкой, — сказал я и собрался идти. Дедушка посмотрел мне вслед. Его глаза глядели куда-то вдаль.

— А я, пожалуй, останусь, — сказал он, спокойный, как булка с маслом. — Отдохну немного и приду.

Я побежал по Теснинам, и, как мне казалось, мои ноги почти не касались земли. Я плохо видел, потому что глаза мне слепили слезы, хотя я и не плакал. Когда я повернул в ущелье, грудь у меня горела как в огне. Несколько раз я падал, иногда падал в ручей, но тут же поднимался на ноги. Я бросил тропу и побежал напрямик, через заросли и колючки. Я знал, что дедушка умирает.

Дом казался перекошенным, как в сумасшедшем сне, когда я вылетел на поляну, и я хотел закричать, позвать бабушку… но не мог издать ни звука. Я рухнул в двери кухни — прямо на руки бабушке. Бабушка подняла меня и смочила мне лицо холодной водой. Она посмотрела на меня, спокойно и твердо, и сказала:

— Что случилось? Где?

Наконец я выговорил, задыхаясь:

— Дедушка умирает… змея… ручей…

Бабушка выпустила меня из рук, отчего я с размаху бухнулся на пол.

Она схватила сумку и бросилась вон. Даже сейчас я вижу ее перед собой: широкая юбка, струящиеся позади косы и крошечные ноги в мокасинах, летящие над землей. Она умела бегать! Она не сказала: «О Господи!» Она вообще ничего не сказала. Она ни секунды не колебалась. Она не оглядывалась. Я стоял на четвереньках в дверях кухни и кричал ей вслед:

— Не дай дедушке умереть!

Она не остановилась, она уже выбежала с поляны на тропу. Я закричал так, что эхо раскатилось по всему ущелью:

— Бабушка! Не дай ему умереть!

Я решил, что, скорее всего, бабушка не даст ему умереть.

Я выпустил собак, и они с лаем и воем бросились за бабушкой по тропе. Я побежал за ними, стараясь побыстрее, но ноги меня не слушались.

Когда я добрался до места, дедушка лежал навзничь. Бабушка подперла ему голову, а вокруг, поскуливая, бегали кругами собаки. Дедушкины глаза были закрыты, рука почти почернела.

Бабушка снова глубоко разрезала руку и сосала разрез, выплевывая кровь на землю. Я подбежал, и она указала на березу.

— Маленькое Дерево, принеси бересты.

Я схватил дедушкин длинный нож и нарезал бересты. Бабушка развела огонь, взяв бересту для запала, потому что береста горит как бумага. Она набрала воды из ручья, повесила над костром котел и стала бросать в него корни и семена и еще какие-то листья, которые вынимала из сумки. Я не знаю всего, что она бросала в котел, но листья назывались лобелией, потому что бабушка сказала, что ее нужно дать дедушке, чтобы ему было легче дышать.

Дедушкина грудь поднималась медленно и с трудом. Пока вода в котле кипела, бабушка встала и осмотрелась по сторонам. Я совершенно ничего не заметил… но в пятидесяти ярдах от нас, у самой горы, на земле, было перепелиное гнездо. Бабушка расстегнула широкую юбку, и она упала на землю. Под юбкой на ней ничего не было. Ноги у нее были как у девочки, длинные мышцы двигались под медной кожей.

Она связала верх юбки в узел, к подолу привязала несколько камней. Потом она подошла к гнезду, легкая, как дуновенье ветра. В нужный момент — она знала, — когда перепелка поднялась из гнезда, она набросила на нее юбку.

Она принесла перепелку, и пока она была еще жива, разрезала ее от грудной кости до хвоста, раскрыла и наложила на дедушкин укус. Она держала бьющуюся перепелку на дедушкиной руке довольно долго, и когда она ее сняла, внутри все позеленело. Это был змеиный яд.

Весь вечер до самой ночи бабушка работала над дедушкой. Собаки сидели вокруг и смотрели. Ночь сгустилась, и бабушка велела мне развести костер. Она сказала, что мы должны держать дедушку в тепле, и мы не можем его перенести. Она взяла свою юбку и укрыла его. Я снял рубашку из оленьей кожи и тоже укрыл его и уже начал снимать штаны, но бабушка сказала, что в этом нет необходимости, так как величины моих штанов едва ли будет достаточно, чтобы укрыть одну дедушкину ногу. Что было верно.

Я поддерживал огонь. Бабушка сказала мне развести еще один костер у дедушкиной головы, и я поддерживал оба костра. Бабушка легла рядом с дедушкой, крепко обняв его, так как, сказала она, тепло ее тела поможет… и я тоже лег рядом с дедушкой, с другой стороны; хотя, пожалуй, мое тело едва ли было достаточно большим, чтобы согреть значительную часть дедушкиного. Но бабушка сказала, что я помогаю, Я сказал бабушке, что не представляю никакой возможности на свете, чтобы дедушка умер.

Я рассказал ей, как все случилось, и сказал, что думаю, что во всем виноват я, потому что надо было смотреть по сторонам. Бабушка сказала, что никто не виноват — даже гремучая змея. Она сказала, что мы не должны ни кого-то винить, ни извлекать выгоду из того, что просто случилось. От чего мне стало легче. Но ненамного.

Дедушка заговорил. Он снова был маленьким мальчиком, он бродил по горам, и он рассказывал нам об этом. Бабушка сказала, это потому, что он вспоминает во сне. Он говорил, то замолкая, то начиная снова, всю ночь. Перед самым рассветом он умолк, и его дыхание стало глубоким и ровным. Я сказал бабушке, я не представляю себе никакой возможности на свете, чтобы теперь дедушка мог умереть. Она сказала, что он не умрет. И я уснул, свернувшись у него на плече.

Я проснулся с восходом солнца… едва первый свет показался на вершине горы. Вдруг дедушка проснулся и сел. Он посмотрел сверху вниз на меня, потом на бабушку. Он сказал:

— Не сойти мне с места, Бонни Би! Человеку нигде нельзя прилечь отдохнуть, чтобы ты его не выследила и не бросилась на него в чем мать родила!

Бабушка шлепнула дедушку и засмеялась. Она встала и надела юбку. Я понял, что теперь все будет хорошо. Дедушка не соглашался идти домой, пока не снял с гремучей змеи кожу. Он сказал, что бабушка сделает для меня пояс — из кожи этой змеи. Потом она так и сделала.

Мы собрались и пошли по Теснинам домой, и собаки побежали впереди. Дедушка был немного слаб в коленях и крепко обнимал бабушку — это, как я догадался, чтобы легче было идти. Я семенил задними по тропе, и мне было хорошо как никогда с тех пор, как я оказался в горах.

Хотя дедушка никогда впоследствии не упоминал о том, что поставил руку между мной и змеей, я догадался, что — после бабушки — дедушка любит* меня больше всех на свете… учитывая, скорее всего, даже Малыша Блю.

Ферма в долине

Той ночью, лежа рядом с дедушкой у ручья, я, кажется, удивился, когда выяснилось, что дедушка тоже когда-то был маленький. Но так оно и было.

Ночью память перенесла его в прошлое, и он снова был ребенком. В 1867 году дедушке было девять лет. Горы были его царством. Его мама, Алое Крыло, была чистокровной чероки, и он рос в свободе, как все дети чероки, и мог сколько угодно бродить по горам.

Местность была занята союзными солдатами, и ею правили политики. Дедушкин папа сражался на проигрывавшей стороне. У него были враги… так что он почти никогда не рисковал покидать горы. Если что-то нужно было в поселении, туда посылали дедушку, потому что на индейского мальчика никто не обращал внимания.

Во время одного из своих странствий, в глубине, между высокими горами, дедушка и обнаружил небольшую долину, сплошь поросшую сорняками и кустарником, увитым плющом. Дедушка заметил, что когда-то долину расчищали от деревьев и возделывали, но уже много лет как забросили.

На краю долины, у самых гор, стоял старый дом с покосившейся верандой и полуразвалившейся печной трубой. Поначалу дедушка не обратил на дом никакого внимания, но потом стал замечать в нем признаки жизни и понял, что дом обитаем. Он незаметно подобрался поближе, чтобы из-за кустов рассмотреть, кто в нем живет. Смотреть было почти не на что.

У них не было даже курицы, хотя кур держало большинство белых людей. Не было ни коровы, чтобы доить, ни мула, чтобы пахать. Не было ничего, кроме нескольких поломанных земледельческих инструментов, лежавших у старого сарая. Обитатели выглядели немногим лучше жилища.

Женщина показалась дедушке больной и изможденной. Двое ее детей были на вид еще хуже: маленькие девочки с лицами, как у старушек, и тонкими, как тростинки, ногами. Они были грязные, со слипшимися волосами.

В сарае жил старый негр. Он был лысый, если не считать белой бахромы вокруг головы. Дедушке показалось, что он вот-вот отдаст богу душу, потому что он шатался и едва переставлял ноги, согнувшись до самой земли.

Дедушка собрался было уйти, как вдруг увидел еще одного человека. Он был одет в остатки изорванной в клочья серой формы. Он был высокий, и у него была только одна нога. Он вышел из дома, ковыляя на обрубке ствола гикори, который был привязан к культе ремнем. Дедушка наблюдал, как одноногий и женщина идут к сараю. Они натянули на себя кожаную упряжь, и дедушка никак не мог взять в толк, что они собираются делать, пока не увидел, что они идут к заросшему полю перед домом.

Старый негр пошел за ними, спотыкаясь и волоча плуг. Они вышли в поле, впряглись в плуг и потащили его, согнувшись в три погибели, а старый негр пытался направлять плуг за ручки. Дедушка подумал, что они сошли с ума, потому что пытаются вместо мула тащить плуг. Но они его тащили. Не очень быстро — всего несколько шагов за один прием, — но они его тащили. Останавливались, потом начинали снова. Они почти не продвигались. Если старый негр нажимал на плуг, он слишком глубоко врезался в землю, и они не могли его сдвинуть с места. Тогда им приходилось пятиться, пока старый негр высвобождал плут, — падая и опять поднимаясь, — и пытался снова воткнуть его в землю. Плуг у них входил в землю слишком неглубоко, чтобы вспахать землю как следует. Дедушка подумал, что они никогда не вспашут это поле.

Вечером, когда он ушел, они все еще тащили по полю плуг. Он вернулся на следующее утро, чтобы посмотреть, что будет дальше. Они были уже в поле, когда дедушка занял свой наблюдательный пост. Они продвинулись так мало, что вспаханного участка не было даже видно за сорняками. Пока дедушка наблюдал, острие плуга зацепилось за корень, и старый негр упал на землю. Он долго стоял на четвереньках, прежде чем снова поднялся на ноги. Вот тогда-то дедушка и увидел союзных солдат.

Он отодвинулся в густые заросли папоротника, наблюдая за ними. Он не боялся союзного патруля.

Хотя дедушке было всего девять лет, он мог, как настоящий индеец, пройти прямо сквозь патруль так, чтобы его не увидели, и он это знал.

Патруль состоял человек из двенадцати, все верховые. Командовал высокий человек с желтыми полосами на рукавах. Они остановились поодаль, в сосновой роще, и некоторое время тоже наблюдали за пахарями. Потом они скрылись из виду.

Дедушка пошел к ручью, чтобы наловить рыбы, и вернулся со своим уловом поздно вечером. Они все еще пахали, но двигались так медленно и устало, что практически ползли. Потом ястребиные глаза дедушки увидели среди деревьев желтое пятно. Это был командир союзных солдат, стоявший в глубине сосновой рощи. Он был один, и он снова наблюдал. Дедушка скользнул на тропу, ведшую к дому.

Ночью он стал размышлять. Ему показалось, что союзный солдат затевает какую-то подлость, и он решил предупредить людей в старом доме, что за ними наблюдают.

На следующее утро он пришел, чтобы это сделать. Он спрятался, где обычно. Дедушка стеснялся людей. Он остался в своем укрытии, пытаясь придумать, как их предупредить. Они были в поле и снова тянули старый плуг. Он уже почти решился выскочить на поле, выкрикнуть свое предупреждение и убежать. Но было поздно: он увидел союзного солдата с желтыми полосами.

Пока что он был довольно далеко в соснах, и с ним была еще одна лошадь без всадника. Когда он приблизился, дедушка увидел, что это не лошадь, а мул. Это был самый плохой мул, какого дедушка видел в своей жизни. Ребра и тазовые кости выпирали из-под кожи, поникшие уши хлопали по костлявой голове, но это был мул. Союзный солдат гнал старого мула перед собой. Приблизившись к краю леса, солдат хлестнул старого мула хлыстом, и тот бросился бежать по полю. Солдат на лошади остался в лесу.

Женщина увидела мула первой. Она сбросила упряжь и уставилась на мула, бегущего по полю. Потом закричала:

— Боже милосердный! Мул! Бог послал нам мула!

Она бросилась догонять мула, прямо через кусты. Старый негр тоже побежал следом, падая на бегу и поднимаясь, пытаясь их догнать.

Мул бежал как раз туда, где прятался дедушка. Когда он был близко, дедушка вскочил и замахал руками, и мул повернул обратно в поле. Когда он добежал до леса на другой стороне, туда уже подъехал на лошади солдат, и мул, испугавшись, опять побежал в поле. Ни дедушку, ни солдата не заметили, потому что женщина и старый негр во все глаза смотрели на мула.

Одноногий тоже пытался бежать на своем обрубке гикори, который втыкался в землю, и через каждые несколько шагов падал. Две маленькие девочки с криками бегали по колючим зарослям, пытаясь помешать мулу убежать в лес.

Тут старый мул совсем растерялся. Он опять развернулся и пробежал прямо через всю их толпу. Женщина ухватила его за хвост. Она упала, но хвост не выпустила, и мул потащил ее через кусты, которые раздирали на ней платье. Старый негр бросился на мула и обхватил его за шею. Его швыряло, как тряпичную куклу, но он держался так, будто умрет, если отпустит. Старый мул сдался и остановился.

Подоспели одноногий и девочки. Одноногий обвязал мула за шею ремнем. Все они ходили вокруг старого мула кругами, гладили его и ласкали, будто это был лучший мул на свете. Дедушка подумал, что все это было старому мулу довольно приятно.

Потом все они окружили старого мула, опустились на колени, склонив головы к земле, и довольно долго оставались в таком положении.

Дедушка наблюдал, как они запрягают мула в плуг. Все по очереди принялись пахать, идя за мулом — даже маленькие девочки. Дедушка наблюдал из-за кустов, поглядывая на солдата, который, в свою очередь, наблюдал из леса.

И вот дедушка стал приходить в эту долину довольно регулярно и наблюдать, что в ней происходит. Он хотел узнать, как пойдет дальше пахота. За три дня они вспахали поле на четверть.

Утром на четвертый день дедушка увидел, что союзный солдат бросил на краю поля белый мешок. Одноногий тоже заметил солдата. Он поднял руку, чтобы ему помахать, нерешительно, будто сомневаясь, следует ли это делать. Союзный солдат махнул рукой в ответ и скрылся в глубине леса. В мешке была кукуруза для посева.

На следующее утро, когда дедушка добрался до долины, союзный солдат уже сошел с лошади и стоял перед домом. Он разговаривал с одноногим и старым негром. Дедушка подобрался поближе, чтобы услышать, о чем они говорят.

Через некоторое время союзный солдат уже пахал на старом муле. Он прокладывал борозды ровно и ловко разворачивал плуг, и дедушка понял, что он знает свое дело. Временами он останавливал мула. Он нагибался, чтобы зачерпнуть пригоршню свежевспаханной земли, и нюхал ее. Иногда он даже пробовал ее на вкус. Потом он крошил землю в руке и снова начинал пахать.

Как оказалось, это был сержант, а раньше он был в Иллинойсе фермером. Ему удавалось ускользнуть со службы только вечером, и обычно он приходил на закате. Но он приходил и пахал почти каждый день.

Однажды вечером он привел с собой тощего рядового. Этот рядовой казался слишком юным для армии, но он тоже служил. Он стал приходить с сержантом каждый вечер. Он приносил небольшие кустики. Это были яблони.

Он устанавливал кустик на краю поля и целый час возился, сажая его в землю и поливая. Он прихлопывал руками землю вокруг, подстригал, делал деревянную рамку, чтобы его подпереть, потом садился чуть в стороне и смотрел на него так, будто это была первая яблоня, которую он видит в жизни.

Обе маленькие девочки стали ему помогать, и за месяц они со всех сторон обсадили поле яблонями. Оказалось, рядовой был родом из Нью-Йорка, и выращивать яблони было его ремеслом. К тому времени, как он посадил все свои яблони, остальные уже полностью засеяли поле кукурузой.

Как-то в вечерних сумерках дедушка оставил на веранде дюжину сомов. На следующий вечер они сварили сомов и сели есть за столом, который стоял во дворе под деревом. Пока они ели, сержант или женщина то и дело вставали и махали руками, приглашая дедушку присоединиться. Они знали, что рыбу оставил индеец, но дедушку никогда не замечали и поэтому просто становились лицом к горам и махали руками. Не будучи индейцами, они не могли различить среди цветов окружающего леса чужеродный оттенок. Дедушка никогда не подходил. Он только оставлял им рыбу. Он подвешивал рыбин на ветви деревьев неподалеку от двора, потому что боялся еще раз зайти на веранду.

Дедушка сказал, что оставлял им рыбу потому, что они не были индейцами, а стало быть, были невежественны и скорее всего совсем бы померли с голоду, прежде чем созреет их урожай. К тому же, он ни в чем не хотел уступать союзному солдату — или двум, — за исключением разве что сева, плуга и прочего, что было ему не очень интересно.

Тощий рядовой и маленькие девочки каждый вечер, когда смеркалось, набирали воду из колодца. Они носили ведра, расплескивая по дороге воду, и поливали каждую яблоню. Остальные тем временем пропалывали и прореживали кукурузу. Дедушка убедился, что союзный сержант так же помешан на прополке, как и на работе с плугом. Кукуруза поднялась, темно-зеленая, что значило, что урожай будет хороший. Яблони начали пускать зеленые ростки.

Наступило лето. Дни были долгие, и сумерки сгущались медленно. Сержант и рядовой успевали поработать два или три часа, прежде чем им нужно было возвращаться в гарнизон.

В прохладе сумерек, в тот час, когда начинали петь вип-пур-вилы, все они выходили во двор и смотрели на поле. Сержант курил трубку, а две маленькие девочки старались встать как можно ближе к тощему рядовому. Руки у него всегда были в засохшей земле, потому что в уходе за своими яблонями он не доверял мотыге и все делал руками.

Сержант брал в руку трубку.

— Хорошая земля, — говорил он и смотрел на поле такими глазами, будто он съел бы эту землю, если бы мог.

— Да, — говорил одноногий, — хорошая земля.

— Лучший урожай, какой я видел в жизни, — говорил старый негр. Он говорил одно и то же каждый вечер. Дедушка сказал, что он подбирался к ним близко, но они только и делали, что стояли, уставившись на поле… и каждый вечер говорили одно и то же, как будто поле было своего рода чудом природы, на которое никак нельзя было налюбоваться. Тощий рядовой всегда говорил:

— Обождите год, когда эти яблони начнут цвести… вы никогда ничего подобного не видели.

Маленькие девочки хихикали, отчего хорошели и становились похожи на детей. Сержант указывал трубкой:

— А вот на следующий год хорошо бы вам расчистить вон ту заросль кустарника против дальней горы. Это даст, может быть, три или четыре акра кукурузы.

Дедушке сказал, ему стало ясно, что, очень похоже, в этой долине ему делать больше практически нечего. Ему стало казаться что, скорее всего, теперь у них все должно было наладиться. Он начал терять интерес ко всей истории. Но тут явились регуляторы.

Они приехали верхом, когда солнце еще только начинало клониться к вечеру. Их было человек двенадцать, в разноцветной форме и с ружьями, и они представляли политиков, которые принимали новоиспеченные законы и поднимали налоги.

Подъехав к дому, они поставили во дворе кол, на вершине которого висел красный флаг. Дедушка знал, что значит красный флаг. Он уже видел его в поселениях. Красный флаг значит, что какой-то политик хочет себе твою собственность, и налог поднимают до тех пор, пока он не станет таким большим, чтобы ты не мог его заплатить. Тогда ставят красный флаг — в знак того, что собственность переходит к новому владельцу.

Одноногий, женщина, старый негр и девочки — все пришли с поля с мотыгами, когда увидели регуляторов. Они столпились во дворе. Дедушка увидел, как одноногий отшвырнул мотыгу и ушел в дом. Через минуту он приковылял обратно, и в руках у него был старый мушкет. Он наставил его на регуляторов.

Подъехал союзный сержант. Тощего рядового с ним не было. Сержант сошел с лошади и шагнул между регуляторами и одноногим мужчиной. Примерно в это же время один из регуляторов выстрелил из ружья, и сержант пошатнулся. На лице у него было выражение удивления и обиды. Шляпа свалилась у него с головы, и он упал на землю.

Одноногий выстрелил из своего мушкета и попал в регулятора, и в ответ все регуляторы открыли огонь. Они убили одноногого, и он упал с веранды. Женщина и маленькие девочки с криками побежали к нему. Они пытались его поднять, но дедушка знал, что он мертв, потому что его голова бессильно повисла.

Дедушка увидел, как старый негр побежал к регуляторам, подняв мотыгу. Они выстрелили в него два или три раза, и он упал на рукоятку своей мотыги. Потом они уехали.

Дедушка бросился бежать по тропе, потому что точно знал, что они сделают круг, чтобы убедиться, что их никто не видел. Он все рассказал папе. Он ожидал, что будет много шума, но никакого шума не было.

Потом в поселении дедушка узнал, как эта история сошла регуляторам с рук. Политики так повернули дело, что оно оказалось похожим на мятеж, так что нужно было их, политиков, переизбрать, чтобы они справились с мятежом; и еще дать им побольше денег, потому что, сказали политики, дело пахнет войной. От чего люди разволновались и сказали политикам идти и приступать. Что они и сделали.

Долиной завладел богатый человек. Дедушка так никогда и не узнал, что сталось с женщиной и маленькими девочками. Богатый человек позвал издольщиков. На такой земле и при таком климате, как в наших горах, нельзя выращивать достаточно яблок, чтобы выручить большие деньги, и яблони перепахали.

Прошел слух, что рядовой из Нью-Йорка дезертировал из армии. Развесили объявления, в которых его называли трусом, бежавшим во время мятежа, и все такое прочее.

Дедушка сказал, что сержанта погрузили в ящик, чтобы отправить домой в Иллинойс его останки и всякое в этом роде. Он сказал, когда сержанта стали одевать и укладывать, его рука была сжата в кулак. Кулак пытались разжать, но не смогли, и в конце концов пришлось применить инструменты. Когда кулак наконец раскрылся, в нем не оказалось ничего стоящего. Выпала только горсть черной земли.

Ночь на горе

Мы с дедушкой думали по-индейски. Впоследствии мне говорили, что это было наивно, но я имел на этот счет свое мнение — и помнил дедушкины советы о «словах». Если такое понимание «наивно», пусть так, но оно имеет и хорошую сторону. Дедушка говорил, что оно всегда меня выручит… что так и получалось; как в тот раз, когда к нам в горы наведались двое из большого города.

Дедушка был наполовину шотландец, но он думал по-индейски. Так же, наверное, было и с другими, как, например, великий Красный Орел, Бил Уезерфорд, или Император Мак-Гилвери, или Макинтош. Они — как индейцы — отдали себя природе, не пытаясь ее подчинить или извратить, но живя с нею в ладу. И они любили эту мысль, и, любя ее, в конце концов ею стали, — и больше не могли думать, как белый человек.

Дедушка мне рассказал. Индеец приносил товары для обмена и раскладывал у ног белого человека. Если он не находил у белого человека ничего, что ему нравилось, то забирал товары и уходил. Белый человек, не понимая, назвал его «индейским дарителем», подразумевая человека, который сначала дарит, потом забирает. Это неправда. Если индеец дарит подарок, он не делает из этого никакой церемонии, но просто оставляет подарок там, где его найдут.

Дедушка сказал, что индеец поднимает вверх ладонь в знак «мира», чтобы показать, что у него нет оружия. Для дедушки это было логично, но всем остальным казалось чертовски забавным. Дедушка говорил, что белый человек выражает то же самое рукопожатием; только его слова так неискренни, что ему приходится пытаться, путем рукопожатия, вытряхнуть оружие из рукава человека, который объявил себя другом. Дедушка был не слишком расположен к рукопожатиям, так как говорил, что ему не нравится, чтобы у него пытались что-нибудь вытряхнуть из рукава после того, как он представился другом, — что выражает полнейшее недоверие к сказанному слову. И это справедливо.

Что же до того, что при виде индейца люди говорят «Хау!» [12] и смеются, дедушка сказал, эта история началась пару сотен лет назад. Он сказал, каждый раз, когда индеец встречал белого человека, белый человек начинал его спрашивать: как ты себя чувствуешь, или как поживают твои родственники, или как у тебя идут дела, или как у тебя ловится дичь, — и все прочее в этом роде. Дедушка сказал, индеец пришел к убеждению, что любимым предметом беседы белого человека и было это самое как; и поэтому индеец решил, что при встрече с белым человеком, вежливости ради, просто скажет как — и предоставит сукину сыну говорить о любом как, каком его душе угодно. Дедушка сказал, что люди, которые над этим смеются, смеются над попыткой индейца проявить учтивость и внимание.

Мы доставили продукт в магазин на перекрестке, и мистер Дженкинс сказал, что у него побывали какие-то двое из большого города. Они приехали на длинном черном автомобиле и сказали, что они из Чаттануги. Мистер Дженкинс сказал, они хотели поговорить с дедушкой.

Дедушка посмотрел на мистера Дженкинса из-под своей широкополой шляпы.

— Налоговый закон?

— Нет, — сказал мистер Дженкинс. — Они вовсе не закон. Они сказали, что по профессии занимаются виски. Сказали, что слышали, что ты мастер, и хотят поставить тебя в большую винокурню, и еще — что, работая на них, ты можешь разбогатеть.

Дедушка ничего не сказал. Он купил для бабушки кофе и сахару. Я принес дрова и избавил мистера Дженкинса от старого леденца. Мистер Дженкинс чуть не подпрыгивал от нетерпения, желая услышать, что дедушка ответит, но слишком хорошо знал дедушку, чтобы задавать вопросы.

— Они сказали, что вернутся, — сказал мистер Дженкинс.

Дедушка купил сыра… чему я был рад, потому что любил сыр. Мы вышли наружу и не стали задерживаться у магазина, но сразу вышли на тропу домой. Дедушка пошел широким шагом. Времени собирать ягоды в этот раз у меня не было вовсе, и даже со старым леденцом пришлось покончить на ходу, то и дело бегом догоняя дедушку.

Когда мы добрались до дома, дедушка рассказал бабушке о двоих из большого города. Он сказал:

— Оставайся здесь, Маленькое Дерево. Я пойду в винокурню и спрячу ее получше: прикрою ветвями. Если они придут, дайте мне знать.

И он ушел, повернув на тропу ущелья.

Я сел на веранде и стал высматривать двоих из большого города. Едва дедушка успел скрыться из виду, я их увидел и сказал бабушке. Бабушка осталась стоять позади, в глубине собачьей дорожки, и мы смотрели, как они приближаются по тропе и переходят по бревну ручей.

Они были одеты красиво, как политики. На одном, высоком и тучном, были лавандового цвета костюм и белый галстук. На тощем были белый костюм и черная рубашка, которая блестела. На головах у обоих были шляпы из тонкой соломы, какие носят в большом городе.

Они подошли прямо к веранде; по ступенькам, правда, не поднялись. Толстый довольно здорово взмок. Он посмотрел на бабушку.

— Мы хотим видеть старика, — сказал он.

Я понял, что он нездоров, потому что изо рта у него нехорошо пахло, а глаз было почти не видно — они были как щелочки, утопающие в заплывшем жиром лице.

Бабушка ничего не сказала. Я тоже. Толстый повернулся к тощему.

— Старая скво не понимает по-английски, Слик.

Мистер Слик смотрел куда-то через плечо, хотя я не видел у него за спиной ничего особенного. У него был тонкий голос.

— К чертям старую скво, — сказал он. — Мне не нравится это место, Чанк: слишком уж далеко в горах. Давай-ка уберемся отсюда подобру-поздорову.

У мистера Слика были небольшие усы.

— Заткнись, — ответил мистер Чанк. Он сдвинул шляпу на затылок. Волос у него совсем не было. Я продолжал сидеть в кресле, и он посмотрел на меня.

— Похоже, мальчик из того же выводка, — сказал он. — Может быть, он понимает по-английски. Ты понимаешь по-английски, мальчик?

— Надо полагать, — сказал я.

Мистер Чанк обернулся к мистеру Слику.

— Слышал?.. Надо полагать!

Это их очень развеселило, и они громко засмеялись. Я заметил, что бабушка тихо вышла на задний двор и выпустила Малыша Блю. Он побежал в ущелье, к дедушке.

Мистер Чанк сказал:

— Где твой папа, мальчик? Я сказал ему, что не помню моего папу и что я живу с дедушкой и бабушкой. Тогда мистер Чанк пожелал узнать, где дедушка, и я обернулся и указал на тропу. Он сунул руку в карман, достал целый доллар и протянул его мне.

— Можешь оставить себе этот доллар, мальчик, если отведешь нас к твоему дедушке.

У него на пальцах были большие кольца. Я тут же понял, что он богат и, скорее всего, может себе позволить потратить доллар. Я взял его и положил в карман. Я неплохо умел считать деньги. Даже разделив доллар с дедушкой, я мог вернуть пятьдесят центов, которые у меня выудил христианин.

Что привело меня в довольно хорошее настроение, и я повел их по тропе. Но, пока мы шли, я начал думать. Вести их к винокурне было нельзя. Я повернул на высокую тропу.

Когда мы пошли по высокой тропе, настроение у меня в некотором роде испортилось, потому что я понятия не имел, что мне делать дальше. Мистер Чанк и мистер Слик, однако, пребывали в самом хорошем расположении духа. Они сняли пиджаки и шли далеко позади меня. У каждого из них на поясе висело по пистолету. Мистер Слик сказал:

— Так ты не помнишь своего папу, а, мальчик?

Я остановился и сказал, что не имею о нем ни малейших воспоминаний. Мистер Слик сказал:

— Так значит, выходит, что ты ублюдок, мальчик?

Я сказал, что, надо полагать, это вполне может быть, хотя я еще не дошел до буквы Б [14] в словаре и не изучил это слово. Оба они так захохотали, что даже закашлялись от смеха. Я тоже засмеялся. Кажется, они были очень веселые люди.

Мистер Чанк сказал:

— Черт возьми, это же просто свора животных.

Я сказал, что у нас в горах животных очень много… дикие коты и кабаны; а однажды мы с дедушкой видели черного медведя.

Мистер Слик пожелал узнать, не видели ли мы поблизости медведя в последнее время. Я сказал, что медведя не видели, но видели знаки. Я указал на тополь, о кору которого медведь точил когти.

— Да вот и знаки, — сказал я.

Мистер Чанк отскочил в сторону, будто его укусила змея. Он налетел на мистера Слика и сшиб его с ног. Мистер Слик рассердился.

— Чума тебя забери, Чанк, ты чуть не столкнул меня с тропы! Еще немного, и я полетел бы туда, вниз…

Мистер Слик указал вниз, в ущелье. Оба они с мистером Чанком нагнулись и посмотрели вниз. Ручей едва можно было разглядеть далеко внизу, у нас под ногами.

— Провалиться мне на этом месте! — сказал мистер Чанк. — Какая тут высота? Черт, если на этой тропе поскользнешься, то уж точно свернешь себе шею.

Я сказал мистеру Чанку, что не знаю, на какой мы сейчас высоте, но, скорее всего, высота довольно большая, — хотя я никогда об этом не задумывался.

Чем выше мы поднимались, тем больше мистер Чанк и мистер Слик кашляли. При этом они отставали от меня дальше и дальше. Один раз они отстали так далеко, что я вернулся, чтобы их разыскать, и оказалось, что они прилегли отдохнуть под белым дубом. Всюду у подножья белого дуба рос ядовитый плющ. Они лежали в самой гуще.

Ядовитый плющ на вид зеленый и красивый, но в нем лучше не лежать. От него все тело покрывается ранами, и остаются волдыри, которые не заживают много месяцев. Я ничего не сказал о ядовитом плюще. Все равно они уже пролежали в нем некоторое время, и я не хотел понапрасну портить им настроение. Они и так выглядели неважно.

Мистер Слик поднял голову.

— Слушай, ты, маленький ублюдок, — сказал он, — Далеко нам еще идти?

Мистер Чанк не поднял головы. Он лежал в гуще ядовитого плюща с закрытыми глазами. Я сказал, что мы уже почти пришли.

У меня было время обдумать положение. Я знал, что бабушка направит дедушку по высокой тропе, за мной, и решил, когда мы доберемся до вершины горы, сказать мистеру Слику и мистеру Чанку, что мы просто сядем и обождем; что дедушка скоро придет. Что он и сделает. Я решил, что все складывается как нельзя лучше и я смогу оставить себе доллар, так как в конце концов выйдет, что я, можно сказать — в некотором роде — отвел их к дедушке.

Я пошел по тропе вперед. Мистер Слик помог мистеру Чанку выбраться из зарослей ядовитого плюща, и они заковыляли за мной следом. Пиджаки они оставили в зарослях. Мистер Чанк сказал, что они заберут пиджаки на обратном пути.

Я добрался до вершины горы намного раньше. Высокая тропа была одной из многих троп, старых троп чероки; она огибала верхушку горы, но на другой стороне разветвлялась и ветвилась еще четыре или пять раз по пути вниз. Дедвушка говорил, что эти тропы ведут, может быть, на сотню миль в глубь гор.

Я сел под кустом там, где тропа разветвлялась; одна ветвь вела по вершине горы, другая уходила вниз по откосу, на другую сторону. Я решил, что здесь обожду мистера Чанка и мистера Слика, и когда они придут, все мы сядем и обождем, пока не придет дедушка.

Они очень долго не появлялись. Когда в конце концов они добрались до вершины горы, мистер Чанк шел, обхватив мистера Слика за плечи. Вполне может быть, он поранил себе ногу, потому что здорово хромал и подпрыгивал.

Мистер Чанк говорил мистеру Слику, что он ублюдок. Что меня удивило, так как мистер Слик ничего не сказал о том, что он тоже ублюдок. Мистер Чанк говорил, что это мистер Слик с самого начала затеял вербовать на работу горных дикарей. Мистер Слик говорил, что это мистер Чанк додумался выбрать этого проклятого индейца, и еще — что мистер Чанк сукин сын.

Они говорили так громко и увлеченно, что прошли мимо меня и пошли дальше. У меня не было никакой возможности им сказать, что нам всем надо сесть и обождать, так как дедушка научил меня не перебивать, когда люди разговаривают. Они пошли вниз по тропе, уходящей на другую сторону горы. Я смотрел на них, пока они не исчезли среди деревьев, направляясь в глубокую расселину между горами. Я решил, что лучше всего будет дождаться дедушку.

Мне не пришлось ждать долго. Первым показался Малыш Блю. Я увидел его — он шел по моему следу, и вскоре он подбежал, виляя хвостом. Через минуту я услышал крик вип-пур-вила. Вип-пур-вил был точь-в-точь как настоящий… но раз сумерки еще не сгустились, я знал, что это дедушка. Я пропел вип-пур-вилом в ответ — почти так же хорошо.

Я увидел его тень, скользящую между деревьев в свете низкого вечернего солнца. Он шел в стороне от тропы, и услышать его было невозможно, если он не хотел быть услышанным. Через минуту он был рядом. Я был рад его видеть.

Я сказал дедушке, что мистер Слик и мистер Чанк пошли по тропе вниз, и пересказал все, что смог припомнить из нашего с ними разговора. Дедушка ничего не сказал, только хмыкнул, и его глаза сузились.

Бабушка послала нам сумку с едой, и мы с дедушкой сели под кедром и поели. Кукурузные лепешки и жаренная в тесте рыба очень вкусны на воздухе, высоко в горах. Мы съели все до последней крошки.

Я показал дедушке доллар, который, скорее всего — если мистер Чанк согласится, что я выполнил обещанную работу, — я смогу оставить себе. Я сказал дедушке, что как только удастся его разменять, мы можем поделить его пополам. Дедушка сказал, что я свою работу выполнил, потому что он как раз пришел повидаться с мистером Чанком. Дедушка сказал, что я могу оставить себе весь доллар.

Я рассказал дедушке о зеленой с красным коробке в магазине мистера Дженкинса. Я сказал, что, как мне кажется, она, вполне может быть, вряд ли стоит намного больше доллара. Дедушка сказал, что ему тоже так кажется. Издалека послышался вопль. Он донесся снизу, из расселины горы. А мы-то уже и думать забыли о мистере Чанке и мистере Слике.

Сумерки сгущались. Вип-пур-вилы и чип-вилы запели в зарослях на откосе. Дедушка встал и сложил руки рупором у рта.

— У-ууу-иииииииии! — крикнул дедушка, направляя звук вниз по откосу горы.

Звук, как мяч, отскочил от другой горы — так отчетливо, будто дедушка там стоял; потом упал в расселину и снова запрыгал по всему ущелью, постепенно стихая. Никакой возможности не было сообразить, откуда он доносится. Отголоски эха едва успели замереть, как мы услышали снизу, из расселины, три выстрела. Звук, отскакивая, покатился прочь.

— Пистолеты, — сказал дедушка. — Они отвечают нам выстрелами.

Дедушка дал другой залп.

— У-ууу-иииииииии!

Я сделал то же самое. Когда стали кричать мы оба, эхо запрыгало еще сильнее. Снова раздались выстрелы — три раза.

Мы с дедушкой кричали долго. Это было весело — слушать эхо. Каждый раз нам отвечали пистолетные выстрелы. Так продолжалось до тех пор, пока в конце концов пистолеты не промолчали.

— Это у них кончились пули, — сказал дедушка.

Было уже темно. Дедушка потянулся и зевнул.

— Незачем нам с тобой, Маленькое Дерево, спотыкаться в темноте на откосе и их разыскивать. С ними ничего не сделается. Заберем их завтра.

Что меня вполне устраивало.

Мы с дедушкой нарвали молодых ветвей у подножья большого кедра, чтобы сделать себе постель. Если вам придется весной или летом спать в горах под открытым небом, лучше всего постелить молодых ветвей, иначе вас заедят красные жучки. Красные жучки так крохотны, что едва видны невооруженным глазом. Они водятся всюду, в листьях и кустах, и их миллионы. Они заползают под одежду и проникают под кожу, отчего она сплошь покрывается сыпью волдырей. В некоторые годы они злее, чем в другие. Год был как раз плохой в смысле красных жучков. Есть еще лесные клещи.

Мы с дедушкой и Малышом Блю устроились на подстилке из молодых ветвей. Малыш Блю свернулся, прижавшись ко мне, чтобы было теплее холодной ночью. Ветви были мягкие и упругие. Я начал зевать.

Мы с дедушкой заложили руки за головы и стали смотреть, как всходит луна. Она выплыла из-за дальней горы, полная и желтая. Видно было почти на все сто миль, как сказал дедушка, и сколько хватал глаз вдаль уходили горы, дыбясь и ныряя в снопе лунных брызг, бросая в свои ущелья тени темного пурпура. Далеко под нами плыли нити тумана… пробираясь в ущелья, опутывая горные склоны… Одно небольшое облако, похожее на серебряный корабль, обогнуло гору и врезалось в другое, и они слились в одно и поплыли по ущелью. Дедушка сказал, что туман кажется живым. И это правда.

Рядом с нами, на высоком вязе, завел свою песню пересмешник. Далеко в глубине гор мы услышали вопли пары диких котов. Судя по их голосам, можно было подумать, что они дерутся, но дедушка сказал, что от спаривания становится так хорошо, что коты не могут удержаться, чтобы не кричать об этом.

Я сказал дедушке, что мне хочется спать на вершине горы каждую ночь. Он сказал, что ему тоже. Сова-сипуха засипела где-то внизу под нами, потом послышались крики и вопли. Дедушка сказал, что это кричат мистер Чанк и мистер Слик. Он сказал, если они не угомонятся, то распугают практически всех птиц и зверей на горе. Я уснул, глядя на луну.

Мы с дедушкой проснулись на рассвете. Нет ничего подобного рассвету на вершине горы. Мы с дедушкой сидели и смотрели, и Малыш Блю тоже. Небо было бледно-серое, и птицы, проснувшиеся, чтобы встретить новый день, возились и щебетали в листве деревьев.

Далеко-далеко — почти на все сто миль — горбились вершины, как острова в тумане, который плыл у нас под ногами. Дедушка указал на восток и сказал:

— Смотри.

Из-за края мира, у самой дальней горы, хлестнуло розовой молнией, и показалось, будто гигантская кисть провела по небу мазок в миллионы миль. Вступил утренний ветер; он коснулся наших лиц, и мы с дедушкой знали, что утренние краски ожили, и утреннее рождение свершилось. Кисть все рассыпала мазки — красного, желтого и голубого. Кромка вершины, казалось, полыхала пламенем. Потом солнце выхватило из темноты деревья, и туман превратился в розовый океан, волнующийся и вздымающийся далеко внизу.

Солнце коснулось наших лиц. Мир родился заново, начался с самого начала. Дедушка это сказал и снял шляпу, и мы долго смотрели. Мы с дедушкой испытывали общее чувство; и я сразу понял, что мы опять придем на вершину горы смотреть, как наступает утро.

Солнце оторвалось от края горы и поплыло в небо, и дедушка потянулся и вздохнул.

— Ладно, пора и за дело, — сказал он. — Вот что… — тут дедушка почесал затылок. — Вот что, — повторил он снова, — беги домой и скажи бабушке, что мы здесь, наверху, задерживаемся. Скажи ей приготовить нам с тобой поесть и положить в бумажный пакет. И еще скажи приготовить поесть этим двоим из большого города и положить в мешок. Не перепутаешь? Бумажный пакет и мешок.

Я сказал, что не перепутаю, и собрался бежать. Дедушка остановил меня.

— И еще, Маленькое Дерево, — сказал он, ухмыляясь чему-то про себя, — прежде чем бабушка приготовит поесть этим двоим, перескажи ей, что сможешь вспомнить из того, что они тебе говорили.

Я сказал, что так и сделаю, и побежал вниз по тропе. Малыш Блю побежал со мной. Я услышал, как дедушка начал вызывать мистера Чанка и мистера Слика из расселины. Дедушка крикнул:

— У-ууу-иииииииии!

Мне хотелось остаться и еще покричать, но и бежать вниз по тропе тоже очень приятно. Особенно ранним утром.

Было то утреннее время, когда все существа выходят встречать новый день. Я видел пару енотов высоко на грецком орехе. Они поглядывали на меня и переговаривались, пока я пробегал под ними. Белки стрекотали и перебегали дорогу. Когда я бежал мимо, они садились у тропы и фыркали на меня. Всюду вокруг порхали и ныряли в воздухе птицы, а один пересмешник долго следовал за нами с Малышом Блю, подлетая к самой моей голове и дразнясь. Пересмешники так делают, когда знают, что они вам нравятся. А мне они нравились.

Когда я добрался до нашей поляны, бабушка сидела на заднем крыльце. Она уже знала о моем приходе — как я догадался, она смотрела на птиц… Хотя я всегда подозревал, что бабушка узнавала, что кто-то приближается, по запаху, потому что она никогда не удивлялась.

Я ей сказал, что дедушка хочет, чтобы она приготовила нам с ним что-нибудь поесть и положила в бумажный пакет, и что нужна еще еда для мистера Чанка и мистера Слика, которую надо положить в мешок. Бабушка начала готовить.

Она приготовила еду для нас с дедушкой и уже жарила рыбу для мистера Чанка и мистера Слика, как вдруг я вспомнил, что должен ей пересказать, что они мне говорили. Где-то на середине моего рассказа она вдруг сняла сковороду с огня, достала кастрюлю и налила в нее воды. Туда она бросила рыбу мистера Чанка и мистера Слика. Очевидно, она почему-то передумала жарить их рыбу и решила ее сварить, но я никогда раньше не видел, чтобы она приправляла рыбу теми растертыми корнями, которые она бросила в котел. Рыба хорошо проварилась.

Я рассказал бабушке, что мистер Чанк и мистер Слик показались мне веселыми людьми. Я ей сказал, что с самого начала думал, что мы все смеемся над тем, что я ублюдок, но позднее обнаружилось, что, скорее всего, мы смеялись над тем, что мистер Слик тоже ублюдок, о чем, как я потом услышал, ему напомнил мистер Чанк.

Бабушка подбавила в котел еще растертых корней. Я рассказал ей про доллар — и как дедушка сказал, что я выполнил работу и могу оставить его себе. Бабушка тоже сказала, что я могу оставить его себе. Она положила доллар во фруктовый кувшин с моими сбережениями, но я ей не сказал о красной с зеленым коробке. Сейчас, насколько я мог судить, христиан поблизости не было, но я решил теперь действовать наверняка.

Бабушка варила рыбу, пока пар не стал густым. У нее на глазах выступили слезы и побежали по щекам, и она стала сморкаться. Она сказала, что, скорее всего, это от пара. Бабушка положила рыбу для двоих из большого города в мешок, и я побежал обратно по высокой тропе. Бабушка выпустила всех собак, и они побежали со мной.

Когда я добрался до вершины горы, то дедушку не увидел. Я свистнул, и он ответил со склона по другую сторону, на полпути вниз. Я спустился к нему. На той стороне тропа была узкая, и ее затеняли деревья. Дедушка сказал, что практически вызвал мистера Чанка и мистера Слика из расселины. Он сказал, что они отвечают ему вполне регулярно и довольно скоро должны явиться сами.

Дедушка взял мешок с рыбой и подвесил на ветку дерева над самой тропой, в таком месте, где они не могли его просмотреть. Мы с дедушкой вернулись, пройдя по тропе немного вверх, и сели обедать в зарослях хурмы. Солнце было почти в зените.

Дедушка велел собакам улечься, и мы стали есть кукурузные лепешки и рыбу. Дедушка сказал, что некоторое время никак не мог добиться, чтобы мистер Чанк и мистер Слик поняли, откуда доносится его голос и в каком направлении им нужно двигаться, но в конце концов они стали приближаться. Тут мы их увидели.

Если бы я не знал их на вид так хорошо, я бы и не вспомнил, что когда-нибудь раньше их видел. Их рубашки были изорваны в клочья. Руки и лица у них были сплошь исцарапаны. Дедушка сказал, похоже на то, что они бегали по колючим зарослям. Дедушка сказал, что не может понять, отчего у них на лицах все эти большие красные волдыри. Я ничего не сказал — это было не мое дело, — но подумал, что это от того, что они лежали в зарослях ядовитого плюща. Мистер Чанк потерял туфлю. Они поднимались по тропе медленно, опустив головы.

Увидев мешок, подвешенный над тропой, они сняли его с ветки и сели. Они съели всю бабушкину рыбу, довольно регулярно поднимая спор о том, кому досталось больше. Мы ясно слышали их голоса.

Закончив с едой, они растянулись в тени у тропы. Я подумал, что сейчас дедушка сходит вниз и их приведет, но он этого не сделал. Мы просто сидели и смотрели. Через некоторое время дедушка сказал, что лучше всего будет дать им немного отдохнуть. Отдыхать им пришлось недолго.

Мистер Чанк подскочил. Он согнулся пополам, держась за живот. Он побежал в кусты у края тропы, стаскивая с себя штаны. Он сел на корточки и закричал:

— Ох! Проклятье! У меня все внутренности выворачиваются наизнанку!

Мистер Слик сделал то же самое. Он тоже кричал. Они стонали, завывали и катались по земле. Через некоторое время оба выползли из кустов и легли на тропу. Лежали они недолго, потому что вскоре снова подскочили и проделали то же самое. Они подняли такой шум, что собаки разволновались, и дедушке пришлось их успокаивать.

Я сказал дедушке, что мне кажется, что они сидят на корточках в зарослях ядовитого плюща. Дедушка сказал, что, похоже, так оно и есть. Еще я сказал дедушке, что они вытираются листьями ядовитого плюща. Дедушка сказал, что, вполне может быть, они так и делают. Один раз мистер Слик побежал с тропы в заросли ядовитого плюща, но не успел стащить штаны вовремя. После этого ему стали порядком досаждать жужжащие вокруг него мухи. Это продолжалось, можно сказать, практически около часа. После этого они легли навзничь на тропе, собираясь с силами. Дедушка сказал, вполне может быть, это они что-то не то съели.

Дедушка шагнул на тропу и окликнул их свистом. Оба они поднялись на четвереньки и посмотрели на нас с дедушкой. По крайней мере, я думаю, что они на нас смотрели, но глаза у них распухли до того, что почти не открывались. Оба они кричали.

— Постойте, да постойте же! — кричал мистер Чанк.

Мистер Слик завывал:

— Обождите, ради бога, обождите!

Они поднялись на ноги и стали карабкаться по тропе. Мы с дедушкой поднялись на вершину горы. Когда мы оглянулись, они ковыляли следом.

Дедушка сказал, что теперь мы вполне можем идти домой, потому что они и без нас смогут найти дорогу и скоро придут сами. Мы так и сделали.

К тому времени, как мы с дедушкой пришли домой, солнце уже клонилось к вечеру. Вместе с бабушкой мы сели на заднем крыльце и стали ждать, когда придут мистер Чанк и мистер Слик. Прошло два часа, и сумерки стали сгущаться, когда они добрались до нашей поляны. Мистер Чанк потерял вторую туфлю и, казалось, шел на цыпочках. ^ Они обошли дом далеко стороной, описав для этого широкий полукруг, чему я удивился, потому что, как мне казалось, они хотели видеть дедушку. Надо полагать, они передумали. Я спросил дедушку, можно ли мне оставить себе доллар. Он сказал, что можно, так как я выполнил свою часть работы, и если они передумали, то не по моей вине. И это разумно.

Я проводил их, обойдя дом кругом. Они уже переходили ручей по бревну, и я помахал им рукой и закричал:

— До свиданья, мистер Чанк. До свиданья, мистер Слик. Спасибо за доллар, мистер Чанк.

Мистер Чанк обернулся и, как показалось, погрозил мне кулаком. При этом он свалился с бревна в ручей. Он схватился за мистера Слика и чуть не стащил его за собой, но мистер Слик удержал равновесие и переправился. Мистер Слик напомнил мистеру Чанку, что он сукин сын, а мистер Чанк, выползая из ручья, сказал, что, когда он вернется в Чаттанугу— если они туда когда-нибудь доберутся, — то непременно прикончит мистера Слика. Впрочем, я не совсем понял, из-за чего они поссорились.

Они пошли по тропе дальше и скрылись в глубине ущелья. Бабушка хотела пустить за ними собак, но дедушка не согласился. Он сказал, надо полагать, у них больше нет никаких сил.

Дедушка сказал, что, как он понимает, всему виной имевшие место со стороны мистера Чанка и мистера Слика недоразумения относительно того, чтобы мы с дедушкой работали на них в винокурне. Что, как я понял, скорее всего, было верно.

Эта история отняла у нас с дедушкой добрых два дня времени. С другой стороны, я выиграл доллар. Я предупредил дедушку, что все еще готов поделить доллар пополам, потому что мы с ним, можно сказать, все равно что партнеры, но он не согласился и сказал, что я заработал этот доллар самостоятельно, без всякой связи с ремеслом. Дедушка сказал, что, учитывая все обстоятельства, это неплохая плата за работу. Что было верно.

Джон Ива

Сев и посадка — занятое время. Дедушка решал, когда нам начинать. Он втыкал палец в землю и проверял, насколько она прогрелась; потом он качал головой, что означало, что мы пока еще не начнем сажать и сеять.

И мы были вынуждены идти ловить рыбу, или собирать ягоды, или просто бродили в лесах наудачу, если это не было в неделю, приходившуюся на работу в винокурне.

При посадке нужно много внимания. Бывают моменты, когда сажать нельзя. Прежде всего, нужно помнить, что все, что растет под землей: репа, скажем, или картошка — их нужно сажать при темной луне, иначе репа и картошка получатся у вас не больше карандаша.

А все, что растет над землей, кукурузу, к примеру, фасоль, горох и прочее в этом роде, нужно сажать при светлой луне. Иначе хорошего урожая не будет.

Когда вы это вычислили, нужно учесть еще другие вещи. Большинство людей следует знакам и приметам календаря. Вьющуюся фасоль, например, сажают при благоприятных знаках и приметах для посадки вьющейся фасоли. Иначе вы получите много цветов, но не получите фасоли.

На все есть своя примета. Дедушке, однако, не нужен был календарь. Он ориентировался прямо по звездам.

Мы сидели на веранде весенними ночами, и дедушка рассматривал звезды. Он изучал очертания созвездий, соотнося их с кромкой горных вершин. Он говорил: «Звезды хорошие для вьющейся фасоли. Завтра мы сколько-нибудь посадим, если не будет восточного ветра». Даже при хороших звездах дедушка не начинал сажать вьющуюся фасоль, если дул восточный ветер. Он говорил, что тогда фасоль не даст урожая.

Еще, конечно, могло быть слишком мокро или слишком сухо, чтобы сажать. Если птицы стихали, нельзя было сажать и тогда. Посадка — довольно хлопотное предприятие.

Иногда, проснувшись утром, мы были уже готовы начать посадку, основываясь на звездах прошлого вечера. Но сразу же становилось ясно, что этого не позволяет ветер, или птицы, или слишком мокро или сухо. И мы были вынуждены идти ловить рыбу.

Бабушка говорила, что она подозревает, что кое-какие из знаков и примет в некотором роде связаны с дедушкиным пристрастием к рыбной ловле. Но дедушка говорил, что женщины не понимают осложнений. Он говорил, женщины думают, что все в жизни делается легко и просто. Что не соответствует действительности. Он говорил, женщины в этом не виноваты, потому что с самого начала рождаются подозрительными. Дедушка говорил, что видел младенцев женского пола, которым от роду один день, но они уже смотрят на сосок с подозрением.

Когда, наконец, выдавался правильный день, мы сажали. По большей части, кукурузу. Это был наш главный урожай в смысле еды и корма для старого Сэма, и денежный урожай — в смысле ремесла.

Дедушка прокладывал борозды при помощи плуга и старого Сэма. Борозды были не совсем по моей части. Дедушка говорил, что мой главный конек — перепахивать листья. Мы с дедушкой бросали семена в борозды и закапывали. По краям поля на склонах бабушка сажала кукурузу при помощи традиционной сеятельной палки чероки. Ее просто втыкают в землю и в образовавшуюся ямку бросают семя.

Мы сажали еще множество всякой всячины: бобы, окру, картошку, репу, горох. Горохом мы обсаживали поле по периметру, на границе с лесом. Осенью горох привлекал оленей. Олени страшно любят горох и готовы пройти двадцать миль по горам, чтобы найти гороховый участок. Мы всегда без труда добывали оленину, чтобы сделать запас мяса на зиму. Еще мы сажали арбузы.

Мы с дедушкой выбрали тенистую часть поля и довольно обильно засадили арбузами. Бабушка сказала, что мы отвели под арбузы целую плантацию, но дедушка ответил: что мы не съедим, то всегда можно отнести в магазин на перекрестке и, вполне может быть, выручить хорошие деньги от продажи.

Однако вышло по-другому, и к тому времени, как арбузы созрели, мы с дедушкой поняли, что пришел крах арбузного рынка. За самый большой на свете арбуз можно было выручить от силы никель — и то если бы удалось его продать. Что было вряд ли возможно.

Однажды вечером мы с дедушкой сели за кухонный стол и сделали подсчеты. Дедушка сказал, что галлон виски весит фунтов восемь или девять, а за него мы получаем два доллара; так что он не видит ни малейшего на свете резона тащить в магазин нА перекрестке двенадцатифунтовый арбуз за никель — разве что торговля виски пойдет на спад; а это как нельзя мало вероятно. Я сказал дедушке, что, по-моему, очень похоже, ситуация вынуждает нас съесть все арбузы.

Арбузы, пожалуй, самая медленно растущая вещь из всего, что сажают в землю. Созревает фасоль, созревает окра, созревает горох — почти все уже выросло и созрело, но арбузы все лежат и лежат, нескончаемо зеленые. Я довольно регулярно проверял рост арбузов.

Когда вы уверены, что арбузы созрели, — они не созрели. Найти и проверить зрелый арбуз почти так же сложно, как выбрать время для сева и посадки.

Несколько раз за ужином я говорил дедушке, что подозреваю, что нашел зрелый арбуз. Я проверял участок каждое утро и каждый вечер. Иногда еще в обед, если было по пути. Всякий раз мы приходили на участок, и дедушка проверял арбуз, но всегда оказывалось, что арбуз еще не подошел. Однажды за ужином я сказал дедушке, что почти точно обнаружил арбуз, который мы ищем, и он сказал, что мы его проверим на следующее утро.

Я встал рано и стал ждать. Мы пришли на участок до восхода солнца, и я показал дедушке найденный арбуз. Он был большой, темно-зеленый. Мы с дедушкой сели на корточки у арбуза и стали его изучать. Прошлым вечером я уже изучил его тщательно, но теперь вместе с дедушкой проделал это снова. Проведя некоторое время за изучением, дедушка решил, что арбуз выглядит достаточно похожим на зрелый, чтобы провести проверку щелчком.

Вы должны действительно знать, что делаете, чтобы проверить арбуз щелчком и извлечь из этой проверки правильное заключение. Если вы щелкаете по арбузу, и звук похож на тынък — арбуз совсем зеленый; если получается тэнък — он еще не поспел, но уже на подходе; если же получается танък — зрелый арбуз найден. Два шанса к одному против вас; что верно, как говорил дедушка, и во всем остальном в жизни.

Дедушка щелкнул арбуз. Он щелкнул крепко. Он ничего не сказал, но я пристально наблюдал за его лицом, и он не покачал головой, что было хорошим признаком. Это не значило, что арбуз зрелый, но говорило о том, что дедушка не сбросил арбуз со счетов. Он щелкнул его еще раз.

Я сказал дедушке, что мне показалось, что звук получился очень похожим на танък. Дедушка откинулся на пятки и посмотрел на арбуз еще немного. Я сделал то же самое.

Взошло солнце. На арбуз села, раскрывая и складывая крылья, бабочка. Я спросил дедушку, не было ли это хорошим знаком, потому что, как мне кажется, я когда-то слышал, что если на арбуз вспорхнет бабочка, это почти наверняка означает, что арбуз спелый. Дедушка сказал, что никогда не слышал о такой примете, но, может быть, оно и правда.

Он сказал, что, насколько он может судить, мы имеем пограничный случай. Он сказал, что звук выходит где-то между тэнък и танък. Я сказал, что таким же он показался и мне, но при этом мне послышалось, что он здорово склоняется в сторону танък. Дедушка сказал, что есть еще один способ, которым мы можем проверить арбуз. Он пошел и принес стебелек осоки.

Если доложить стебелек осоки поперек арбуза и он останется лежать, арбуз зеленый. Но если стебелек осоки поворачивается из поперечного положения в продольное, значит, ваш арбуз спелый. Дедушка положил стебелек осоки на наш арбуз. Стебелек пролежал минуту, потом повернулся самую малость — и остановился. Мы сидели, наблюдая за ним. Дальше он поворачиваться не хотел. Я сказал дедушке, что считаю, что стебелек слишком длинный, и это задает спелости внутри арбуза слишком много работы. Дедушка взял стебелек и укоротил его. Мы попробовали снова. На этот раз он повернулся больше и почти достиг продольного положения.

Дедушка готов был сдаться, но я не никак хотел. Я нагнулся, чтобы наблюдать стебелек повнимательней, и сказал дедушке, что он движется — медленно, но верно — в сторону продольного положения. Дедушка сказал, что это может быть оттого, что я на него дышу, так что это не считается, но он решил все равно не сбрасывать арбуз со счетов. Он сказал, что если мы дадим ему еще полежать до тех пор, как солнце окажется прямо над головой, примерно до обеденного времени, — тогда мы можем его сорвать.

Я внимательно следил за солнцем. Казалось, оно покачивалось в небе, сидя на кромке горной гряды, и твердо решило сделать утро как можно длиннее. Дедушка сказал, что солнце иногда ведет себя таким образом: как, например, когда мы пашем и думаем о том, чтобы поздно вечером пойти искупаться в ручье.

Дедушка сказал, что если мы чем-нибудь займемся и сделаем вид, что нам нет ни капли дела до солнца, как бы медленно оно ни двигалось, оно оставит свои проделки и возьмется за ум. Так мы и поступили.

Мы занялись подстриганием окры. Окра растет быстро, и ее нужно постоянно обрезать. Чем больше окры вы срежете со стебля, тем больше ее вырастет взамен.

Я двигался вдоль ряда перед дедушкой и срезал окру, которая росла на стебле низко. Дедушка следовал за мной и срезал высокую окру. Дедушка сказал, что он подозревает, что мы с ним первые в мире, кто придумал, как подстригать окру, не пригибаясь к земле и не сгибая стеблей. Все утро мы подрезали окру. Мы как раз добрались до конца ряда, когда появилась бабушка. Она улыбалась.

— Пора обедать, — сказала она.

Мы с дедушкой не выдержали и бросились бежать к арбузному участку. Я добежал первый, и поэтому сорвал арбуз я. Но поднять его я не мог. Дедушка отнес его к ручью и дал мне скатить его в воду — плюх! Он был такой тяжелый, что сразу утонул в холодной воде.

Солнце было уже низко, когда мы его достали. Дедушка лег на берег, погрузил руки глубоко в воду и вытащил его. Он отнес его — мы с бабушкой следовали за ним — в тень огромного вяза. Там мы уселись вокруг арбуза в круг, глядя, как холодная вода собирается бусинками на темно-зеленой шкуре. Это была настоящая церемония.

Дедушка вытащил длинный нож и поднял его. Он посмотрел на бабушку, потом на меня и засмеялся, увидев мой открытый рот и круглые глаза; потом он надрезал арбуз — и арбуз раскрывался перед ножом, что значило, что он спелый. Он был правда спелый. Когда его раскрыли, сок скатывался в водные шарики на красной мякоти.

Дедушка нарезал арбуз на ломтики. Они с бабушкой смеялись, потому что сок тек у меня изо рта и лился по рубашке. Я ел арбуз в первый раз.

Лето неторопливо текло своим чередом. Это было мое время года. Я родился летом, и поэтому, по традиции чероки, лето стало моим временем года. Так что мой день рождения был долгий: не день, а целое лето.

Согласно традиции, во время вашего времени года вам должны рассказывать о месте вашего рождения; о свершениях вашего отца; о любви вашей матери.

Бабушка сказала, что мне посчастливилось, и, вполне может быть, я один на сотню миллионов. Она сказала, что я родился от самой природы — от Мон-о-Ла, — и поэтому у меня есть все братья и сестры, о которых она пела в мою первую ночь в горах.

Бабушка сказала, что лишь немногие избранные получают такую полную любовь деревьев, птиц, вод, дождя и ветра. Она сказала, что пока я живу, я всегда могу вернуться к ним, как домой, когда другие дети найдут, что их родителей не стало, и им будет одиноко; но мне никогда не будет одиноко.

Мы сидели на задней веранде, в сумерках летних вечеров. Темнота ползла по ущельям, пока бабушка тихо говорила. Иногда она останавливалась и надолго смолкала, потом проводила по лицу руками и говорила еще немного.

Я сказал бабушке, что очень всем этим горд и не сходя с места могу сказать, что больше не боюсь темноты в ущельях.

Дедушка сказал, что у меня есть перед ним большое преимущество, потому что я родился особенным и все такое прочее. Он сказал, что желал бы быть избранным для такой участи. Дедушка сказал, что ему всегда мешало в жизни подозрение, что он боится темноты, а теперь он будет всегда на меня рассчитывать в том плане, чтобы я направлял его — в разных темных ситуациях. Что, сказал я ему, я буду делать.

Мне было уже шесть лет. Может быть, мой день рождения напомнил бабушке, что время идет. Она зажигала лампу почти каждый вечер и читала, и подгоняла меня в изучении словаря. Я дошел до Б, и оказалось, что одна страница вырвана. Бабушка сказала, что на этой странице нет ничего важного, и в следующий раз, когда мы с дедушкой пришли в поселок, он заплатил за словарь в библиотеке и купил его. Словарь обошелся в семьдесят пять центов.

Дедушка не жалел о потраченных деньгах. Он сказал, что всегда хотел иметь такой словарь. Так как он не мог прочитать ни слова из того, что в нем было написано, я подозревал, что у него было на уме какое-то другое применение, но я никогда не видел, чтобы он к нему притрагивался.

Приходил Билли Сосна. Когда поспели арбузы, он стал приходить чаще. Билли Сосна любил арбузы. Он ни капли не зазнался ни от денег, которые получил от табачной компании Ред Игл, ни от награды за поимку преступника из большого города. Он никогда не упоминал об этом, и поэтому мы никогда не спрашивали.

Билли Сосна говорил, что, как он понимает, мир приближается к концу. Он говорил, на это указывают все признаки: ходят слухи о войне, и по всей стране голод; банки по большей части закрыты, а те, которые еще не закрыты, то и дело грабят. Билли Сосна говорил, нигде и никак нельзя заработать денег. Он говорил, люди в больших городах, когда на них найдет стих, все прыгают из окон; а в Оклахоме землю выдувает ветром.

Мы знали об этом. Бабушка писала нашим родственникам в Нациях (мы всегда назвали Оклахому Нациями, как было предназначено, пока ее не отняли у индейцев и не сделали штатом). Нам рассказывали об этом в письмах: как белый человек разворотил плугом степи, которые нельзя было вспахивать. Теперь землю выдувало ветром.

Билли Сосна сказал, что, раз мир все равно подходит к концу, он решил спастись. Он сказал, что его самым большим препятствием к спасению всегда было любодеяние. Он говорил, что любодействует на танцах, где играет, но возлагал большую часть вины на девушек. Он говорил, они никогда не оставляют его в покое. Он говорил, он пытается ходить на встречи у благодатных кущей — чтобы, значит, спастись, — но и там всегда вертятся девушки, которые так и подбивают его к любодеянию. Он сказал, что нашел старого проповедника, который, по всякой видимости, слишком стар, чтобы любодействовать, потому что он заведует благодатными кущами и проповедует против любодеяния так, что зубы сводит.

Билли Сосна сказал, этот старый проповедник заставляет так себя почувствовать — пока, значит, говорит, — что ты готов отказаться от любодеяния начисто. Билли Сосна сказал, чтобы спастись, только-то и нужно, что чувствовать себя так все время. Он сказал, что непременно спасется — мир-то подходит к концу, и всякая всячина в этом роде. А если ты спасен единожды, как верят примитивные баптисты, то спасен навсегда. Если после этого ты все-таки оступишься и полюбодействуешь самую малость, то все равно остаешься спасенным, и, вполне может быть, тебе не о чем беспокоиться.

Билли Сосна сказал, что в плане религии склоняется на сторону примитивного баптизма. Что показалось мне разумным.

Тем летом, когда начинало смеркаться, Билли Сосна брал скрипку и играл. Может быть, это было оттого, что мир подходил к концу, но его музыка была грустной.

Она заставляла вас чувствовать, будто это лето последнее, будто оно уже прошло, но вам хочется, чтобы оно вернулось, — и так все время. Вам хотелось, чтобы он не начинал играть, потому что от его игры становилось больно — но потом вы надеялись, что он не остановится. Это было одиноко.

Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Мы шли по той же тропе, по которой мы с дедушкой доставляли продукт, потому что церковь была на милю дальше магазина на перекрестке.

Мы должны были выходить до рассвета, потому что идти было далеко. Дедушка надевал свой черный костюм и холщовую рубашку, которую бабушка отбелила добела. У меня тоже была такая рубашка, и я одевался во все чистое. Собираясь в церковь, мы с дедушкой для приличия застегивали на рубашках верхнюю пуговицу.

Дедушка надевал черные туфли, смазанные для блеска жиром. Туфли стучали, когда он в них ходил. Он привык к мокасинам. Мне кажется, дедушка получал от этой прогулки мало радости, но он никогда ничего не говорил, — только стучал туфлями.

Нам с бабушкой было легче. Мы надевали мокасины. Я гордился тем, как выглядела бабушка. Каждое воскресенье она надевала платье, и оно было оранжевое с золотом, с голубым и красным. Юбка доходила ей до щиколоток и окутывала ее, как гриб. Она была похожа на весенний цветок, плывущий по тропе.

Если бы не это платье и не то, как бабушка радовалась выходам в свет, я подозреваю, дедушка никогда не ходил бы в церковь. Даже если не считать туфель, он никогда особо не увлекался душеспасением.

Дедушка говорил, все-таки проповедник и дьяконы, как ни посмотри, держат религию в ежовых рукавицах. Он говорил, они определяют, кто попадет в ад, а кто нет, и если зазеваться, то вскоре, чего доброго, начнешь поклоняться проповеднику и дьяконам. Так что, говорил он, провались оно ко всем чертям. Но он никогда не жаловался.

Мне нравилась дорога в церковь. Не нужно было нести груз продукта, и когда мы шли по короткой тропе, впереди занимался день. Внизу, в долине, роса сверкала в утренних лучах, и солнце разрисовывало землю у нас под ногами силуэтами ветвей.

Церковь стояла в стороне от дороги, на поляне среди леса. Она была маленькая и некрашеная, но опрятная. Каждое воскресенье, когда мы выходили на церковную поляну, бабушка останавливалась, чтобы поговорить с женщинами; но мы с дедушкой сразу подходили к Джону Иве.

Он всегда стоял в глубине деревьев, в стороне от толпы и церкви. Он был старше дедушки, такой же высокий — чистокровный чероки с длинными, заплетенными в косы волосами, падавшими ниже плеч, в шляпе с плоскими полями, надвинутой на глаза… будто глаза были тайной. Когда он смотрел на вас, вы понимали, почему.

Его глаза были как черные открытые раны; не гневные — мертвые, опустошенные и безжизненные. Нельзя было понять, затуманены ли это глаза Джона Ивы, или он смотрит сквозь вас во что-то туманное вдалеке. Однажды в последующие годы один апач показал мне фотографию старика. Это был Гокхла-йех, Джеронимо. У него были глаза Джона Ивы.

Джону Иве было больше восьмидесяти лет. Дедушка говорил, что когда-то давно Джон Ива ушел в Нации. Он шел по горам пешком и не пожелал ехать в машине или на поезде. Его не было три года, потом он вернулся; но он ничего не рассказывал. Он говорил только, что в Нациях нет Наций.

И вот мы всегда подходили к Джону Иве, который стоял в стороне, среди деревьев. Дедушка и Джон Ива обнимались и долго стояли, обнявшись, — два высоких старика в больших шляпах, — и они ничего не говорили. Потом подходила бабушка, и Джон Ива наклонялся к ней, и они тоже долго обнимали друг друга.

Джон Ива жил далеко в горах, с противоположной от нас стороны, и поэтому церковь, приходясь примерно на полпути между нами, была хорошим местом для встречи.

Может быть, дети понимают. Я сказал Джону Иве, что довольно скоро чероки будет очень много. Я сказал ему, что я сам буду чероки; что, как сказала бабушка, по воле природы я родился ребенком гор и чувствую деревья. Джон Ива коснулся моего плеча, и в глубине его глаз появилось мерцание. Бабушка сказала, что он выглядел так в первый раз за много лет.

Мы не входили в церковь, пока в нее не войдут все остальные. Мы всегда садились в последнем ряду: Джон Ива, за ним бабушка, я, дедушка — у самого прохода. Все время, пока мы были в церкви, бабушка держала Джона Иву за руку, а дедушка опирался локтем на спинку сиденья и клал руку бабушке на плечо. Я обычно брал бабушку за руку, а другую руку клал дедушке на колено. Таким образом я не чувствовал себя лишним и покинутым, хотя у меня всегда затекали ноги: они смотрели вперед и торчали над краем сиденья.

Однажды, когда мы расселись по местам, я нашел там, где я обычно сидел, длинный нож. Он был такой же длины, что и дедушкин, и у него были ножны из оленьей колеи с бахромой. Бабушка сказала, что его мне подарил Джон Ива. Так индейцы дарят подарки: только когда в самом деле хотят это сделать и если для этого есть причина. Они оставляют подарок там, где вы его найдете. Вы не получите подарка, если его не заслуживаете. Глупо благодарить за то, что вы заслужили, или устраивать показное преставление. И это разумно.

Я подарил Джону Иве никель и лягушку. В то воскресенье, когда я принес лягушку, Джон Ива повесил куртку на дерево, пока ждал нас, и я незаметно сунул лягушку и никель ему в карман. Это была большая лягушка-бык [14], которую я поймал в ручье и откармливал мухами, пока она не выросла практически до гигантских размеров.

Джон Ива надел куртку и вошел в церковь. Проповедник призвал всех собравшихся преклонить головы. Было так тихо, что можно было расслышать, как вокруг дышат люди. Проповедник начал:

— Господь…

И тут лягушка-бык сказала:

— Лл-а-рррррр-ап!

Все подскочили на месте, а один человек бросился вон из церкви. Кто-то завопил: «Помилуй нас!» — а одна женщина крикнула: «Слава тебе, Господи!»

Джон Ива тоже подскочил. Он сунул руку в карман, но лягушку не вынул. Он посмотрел поверх голов на меня, и в его глазах снова появилось мерцание, на этот раз не такое далекое. Потом он улыбнулся! У него на лице появилась улыбка, стала шире, еще шире — и он засмеялся! Низким, раскатистым хохотом, так что все к нему обернулись. Он ни на кого не обращал ни капли внимания. Я был перепуган, но тоже засмеялся. Слезы выступили у него на глазах и побежали по складкам и морщинам его лица. Джон Ива плакал.

Все притихли. Проповедник стоял и смотрел, разинув рот. Джон Ива ни на кого не обращал внимания. Он не издавал ни звука, но его грудь вздымалась, и плечи дрожали, и он плакал долго. Люди старались смотреть в сторону, но Джон Ива, дедушка и бабушка смотрели прямо перед собой.

Проповеднику было очень трудно начать заново. Он ни словом не помянул о лягушке. Как-то однажды он уже пытался прочитать проповедь касательно Джона Ивы, но Джон Ива все равно не обращал на него ни капли внимания. Он всегда смотрел прямо перед собой, будто проповедник был не проповедник, а пустое место. В той проповеди говорилось, что следует воздавать должное уважение дому Господа. Джон Ива не преклонял головы во время молитв и не снимал шляпы.

Дедушка никогда этого не комментировал. И я раздумывал об этом в последующие годы. Как я понимаю, для Джона Ивы это был способ высказать все, что было у него на душе. Его народ был рассеян и разбросан, изгнан из этих гор — из его дома и родины, — и теперь в его горах жили проповедник и все остальные в церкви. Джон Ива не мог сражаться — и поэтому никогда не снимал шляпы.

Может быть, когда проповедник сказал: «Господь…», — и лягушка сказала свое «Лл-а-рррррр-ап!», она ответила за Джона Иву. И поэтому он заплакал. Немного горечи оттаяло. После этого глаза Джона Ивы всегда мерцали, и в них показывались маленькие черные огоньки, когда он смотрел на меня.

В тот момент я пожалел, что подарил Джону Иве лягушку, но позднее был этому рад.

Каждое воскресенье после церкви мы сходили с поляны в лес и накрывали обед. Джон Ива всегда приносил в мешке дичь. Это был перепел, или оленина, или рыба. Бабушка приносила кукурузный хлеб и блюда из овощей. Там, в тени высоких вязов, мы ели и разговаривали.

Джон Ива говорил, что олень уходит все выше в горы. Дедушка рассказывал, какой улов дали рыбные корзины. Бабушка просила Джона Иву принести ей одежду, которая нуждается в починке.

Когда солнце склонялось и день туманился дымкой, мы готовились идти. Дедушка и бабушка по очереди обнимали Джона Иву, и он застенчиво касался рукой моего плеча.

И мы шли по поляне к нашей короткой тропе. Я оборачивался, чтобы посмотреть на Джона Иву. Он никогда не оглядывался. При ходьбе его руки не двигались, но висели прямо по бокам, и он шел широким, подпрыгивающим, неловким шагом. Не глядя по сторонам; словно не на своем месте — едва касаясь края цивилизации белого человека. Он исчезал среди деревьев, не следуя никакой видимой глазу тропе, и я спешил, чтобы догнать дедушку и бабушку. Это было одиноко — возвращаться домой по короткой тропе в сумерках воскресных вечеров, — и мы не разговаривали.

Пойдешь ли ты со мной рядом, Джон Ива? —

Недалеко:

Год или два, на закате твоего времени.

Мы не станем говорить. Не расскажем

о горечи лет.

Может быть, иногда посмеемся; найдем

причину для слез;

Или то, что потеряли, может быть,

найдем мы оба.

Посидишь ли ты со мной, Джон Ива?

— Недолго:

Минуту, отмеренную твоей тенью на земле.

Мы обменяемся взглядом или двумя,

и мы оба будем

Понимать и помнить чувство; и когда придет

время уйти,

Мы утешимся тем, что знаем * достоинство

друг друга.

Не помедлишь ли ты, Джон Ива?

— Ради меня.

Промедление поддерживает в расставании.

Память о нем поможет замедлить быстрые слезы,

Когда годы спустя ты придешь в мою память;

И смягчить — хотя бы немного — жажду сердца.

В церкви

Дедушка говорил, что проповедники такого высокого о себе мнения, что можно подумать, будто они лично держат жемчужные врата за дверную ручку, и без их одобрения в них не войдет никто; и насколько он, дедушка, понимает, сам Господь Бог, по мнению проповедников, в этом вопросе ничего не решает.

Он говорил, что проповеднику совсем бы не повредило поработать и на собственном опыте узнать, как трудно достается доллар, и тогда он не станет разбрасывать деньги, будто их завтра отменят. Дедушка говорил, что старая добрая работа, будь то в деле виски или каком другом, пошла бы проповеднику только впрок. Что звучит разумно.

Так как наша местность была мало населена, людей было недостаточно, чтобы содержать больше одной церкви. Это приводило к некоторым осложнениям, потому что религиозных направлений было слишком много. Люди верили в целую уйму разных вещей, так что не обходилось без раздоров.

Были ортодоксальные баптисты, которые считали, что чему быть, того не миновать, то есть, говоря коротко, ничего изменить нельзя. Были шотландские пресвитериане, на которых это понятие действовало, как красная тряпка на быка. Те и другие выдвигали в пользу своей точки зрения неопровержимые доказательства, опираясь на Библию. Что здорово сбивало меня с толку, и было довольно трудно понять, что же говорится в той самой Библии.

Примитивные баптисты верили в необходимость «даров любви», то есть денежной платы проповеднику, а ортодоксы не соглашались, что проповеднику нужно платить. В этом вопросе дедушка склонялся к мнению ортодоксов.

Баптисты всех направлений считали, что в обряде крещения нужно целиком погружаться в воды — то есть с головой окунаться в ручей. Они говорили, без этого не спасешься. Методисты говорили, что это неверно; а весь фокус в том, чтобы побрызгать водой на макушку головы. Те и другие выхватывали Библии наголо во дворе церкви и, потрясая ими, приводили подтверждения себе в пользу.

Казалось, Библия говорит то одно, то другое; но всякий раз, как она что-нибудь говорит, она предупреждает, что никак по-другому лучше не поступать, а не то отправишься прямо в ад. Или, по крайней мере, так выходило по их словам.

Был еще один из Церкви Христа, который говорил, что если называть проповедника «преподобием», попадешь в ад, и это точно. Он говорил, что проповедника можно называть «мистером» или «братом», но ни в коем случае не «преподобием». У него тоже была заготовлена в доказательство цитата из Библии; но целая толпа других доказывала, также по Библии, что проповедника только и надо называть, что «преподобием», а не то — надо ли говорить — точно попадешь прямо в ад.

Представитель Церкви Христа был подавлен численным превосходством и разбит наголову: его перекричали. Но он был упрям и не сдавался. Он взял за правило каждое воскресенье первым делом подходить к проповеднику и говорить ему «мистер». Это привело к некоторому обострению отношений между ним и проповедником, а однажды они так обострились, что их едва успели разнять.

Я решил ни за что не связываться с водой в религиозных вопросах. А проповедника вообще никак не называть. Я сказал дедушке, что, кажется, это будет самое верное. А то выходит, что можно запросто очутиться в аду, если вовремя не угадаешь, что в этот момент говорит Библия.

Дедушка сказал, что если Бог такой же дуралей, как эти во дворе, спорящие о всякой ерунде, рай в любом случае кажется мало пригодным для жизни местом. Что звучит разумно.

Была одна семья, которая принадлежала к епископальной церкви. Они были богаты. Они приезжали в церковь на машине — единственной на весь церковный двор. Мужчина был толстый и надевал новый костюм практически каждое воскресенье. Женщина носила большие шляпы; она тоже была толстая. У них была маленькая дочка, которая всегда ходила в белых платьях и маленьких шляпках. Она все время смотрела куда-то вверх, хотя я никогда не мог определить, на что она смотрит. Они всегда клали в тарелку для пожертвований доллар, и каждое воскресенье этот доллар был единственный. Проповедник выходил их встречать и открывал перед ними дверь. Они сидели в первом ряду.

Проповедник проповедовал. Он что-то говорил, потом смотрел на первый ряд и спрашивал:

— Ведь правда, мистер Джонсон?

И мистер Джонсон подергивал головой, удостоверяя, что, дескать, в некотором роде это факт. Все привставали и вытягивали головы, чтобы посмотреть, как дернет головой мистер Джонсон, и только тогда усаживались, успокоенные.

Дедушка говорил, он так понимает, что эти, из епископальной церкви, выведали в душеспасительном вопросе полную рецептуру, так что им не приходится прозябать на задворках и беспокоиться о всякой ерунде вроде воды. Он говорил, что уж они-то знают, куда попадут, но помалкивают, чтобы не прознал никто другой.

Проповедник был тощий и каждое воскресенье надевал один и тот же черный костюм. Волосы у него торчали во все стороны, и он выглядел так, будто все время нервничал. Что он и делал.

Во дворе он был само благодушие. Впрочем, сам я к нему не подходил. Но когда он взбирался на кафедру и получал полную власть, то здорово стервенел. Дедушка говорил, это потому, что он знает, что, пока он проповедует, по правилам никто не может встать и ответить.

Про воду он никогда не говорил — к моему великому огорчению, потому что мне очень хотелось узнать, каких вещей с ней лучше не делать.

Зато он много ругал фарисеев, которых очень не любил. Когда дело заходило о фарисеях, он соскакивал с кафедры и принимался бегать по проходу туда-сюда. Иногда он совсем задыхался — так его разбирало зло.

Однажды, задавая фарисеям перцу, он выбежал в проход. Он вскрикивал и завывал и переводил дух так судорожно, что у него в горле клокотало и щелкало. Он подбежал к тому месту, где сидели мы, указал пальцем на нас с дедушкой и сказал:

— Вы знаете, что они затевали…

Выглядело так, будто он обвинил нас с дедушкой в том, что мы имеем с фарисеями какие-то сношения. Дедушка выпрямился на своем сиденье и вперил в проповедника тяжелый взгляд. Джон Ива взглянул на дедушку, бабушка положила ему руку на плечо. Проповедник отвернулся и стал показывать пальцем на кого-то другого.

Дедушка сказал, что знать не знает никаких фарисеев и не собирается терпеть, чтобы какой-то сукин сын его в этом обвинял. Дедушка сказал, что проповеднику лучше всего будет начать тыкать пальцем в другую сторону. Что он после этого и делал. Я так понимаю, это он увидел выражение дедушкиного взгляда. Джон Ива сказал, что у проповедника в голове не все дома и за ним нужен глаз да глаз. Джон Ива всегда носил с собой длинный нож.

Еще проповедник терпеть не мог филистимлян. Он постоянно пробирал их то так, то этак. По его словам выходило, что они, более или менее, гады не лучше фарисеев. На что мистер Джонсон кивал, что, дескать, да, так все и есть.

Дедушка сказал, что устал слушать, как проповедник всегда кого-то пробирает. Он сказал, что не видит никакой причины без конца ворошить фарисеев и филистимлян, без которых и так жить тошно.

Дедушка всегда клал монету на тарелку для пожертвований, хотя и не соглашался с тем, что проповедникам нужно платить. Он говорил, что, насколько он понимает, это плата за аренду скамьи. Иногда он давал мне никель, чтобы я мог его внести. Бабушка никогда ничего не клала, а Джон Ива тарелку вообще не замечал, когда ее проносили мимо.

Дедушка сказал, что если Джону Иве будут и дальше совать под нос эту тарелку, в конце концов Джон Ива возьмет что-то из нее, решив, что ему настойчиво предлагают это сделать.

Раз в месяц было время публичного покаяния. Это когда люди один за другим встают и рассказывают, как они любят Господа, и еще про все плохое, что они сделали. Дедушка никогда не вставал. Он говорил, из этого только и выходит, что неприятности. Он сказал, что лично знал несколько человек, которых застрелили, потому что они сказали, что что-то кому-то сделали, а он об этом не знал, пока не услышал дошедшие из церкви слухи. Дедушка говорил, подобные вещи никого не касаются, кроме него самого. Бабушка и Джон Ива не вставали.

Я сказал дедушке, что чувствую себя более или менее так же, как он, и тоже не буду вставать.

Один человек сказал, что он спасен. Он сказал, что собирается бросить пить; сказал, что пьет довольно порядочно вот уже несколько лет, но теперь больше не будет. Отчего всем стало хорошо — потому что он пытается стать лучше. Люди закричали: «Слава тебе, Господи!» и «Аминь!»

Каждый раз, когда кто-то вставал и начинал рассказывать о своих плохих поступках, один в углу всегда кричал: «Расскажи все! Расскажи все!» Он начинал кричать всякий раз, когда казалось, что говорящий вот-вот остановится, и после каждого вопля из угла кающийся лихорадочно пытался придумать еще какой-нибудь плохой поступок. Иногда люди рассказывали довольно-таки плохие вещи, которых, может быть, не рассказали бы, если бы этот, в углу, так не вопил. Сам он никогда не вставал.

Как-то раз встала одна женщина. Она сказала, что Господь спас ее от дурного поведения. Человек в углу завопил: «Расскажи все!»

Она покраснела и сказала, что занималась прелюбодеянием. Она сказала, что собирается прекратить прелюбодействовать. Она сказала, потому что это неправильно. Человек в углу завопил: «Расскажи все!» Она сказала, что совершила немного прелюбодеяния с мистером Смитом. Поднялась порядочная суматоха, пока мистер Смит отделялся от места, где сидел, пробирался вдоль скамьи и шел по проходу к дверям церкви. Он шел удивительно быстро. Примерно в это же время еще двое из задних рядов встали и осторожно выскользнули — почти без всякого шума.

Она назвала в связи с прелюбодеянием еще два имени. Все ее похвалили и сказали, что она поступила правильно.

Когда мы вышли из церкви, все мужчины старались держаться от нее подальше и не говорили ей ни слова. Дедушка сказал, это они боятся, как бы кто не увидел, что они с ней разговаривают. Некоторые из женщин, впрочем, столпились вокруг нее, трепали по спине, поздравляли и говорили, что она хорошо сделала, что покаялась.

Дедушка сказал, эти женщины хотят выведать всю подноготную о своих мужчинах, и они сообразили, что если они покажут, как утешительно каяться и как хорошо с тобой после этого обращаются, это побудит покаяться еще каких-нибудь прелюбодействующих женщин.

Дедушка сказал, что если они это сделают, выйдет адский кавардак. И это верно.

Дедушка сказал, что надеется, что эта женщина не передумает и не решит снова начать прелюбодействовать. Он сказал, в этом случае ее ждет разочарование. Он сказал, теперь она вряд ли когда-нибудь найдет, с кем прелюбодействовать, — разве что он будет пьян до бесчувствия.

Каждое воскресенье перед началом проповеди было отведено время, когда каждый мог встать и рассказать о людях, которые нуждаются в помощи. Иногда это был издольщик между переездами, которому было нечем кормить семью, иногда — кто-то, у кого сгорел дом.

Все что-то приносили в церковь, чтобы помочь. Летом, когда у нас было изобилие, мы всегда приносили много овощей. Зимой мы приносили мясо. Однажды дедушка сделал из ветвей орешника гикори стул с сиденьем из оленьей кожи — для семьи, потерявшей всю мебель при пожаре. Во дворе церкви дедушка отвел мужчину в сторону и дал ему стул, а потом очень долго показывал, как его сделать. Дедушка сказал, что если кому-то показать, как что-то сделать, это гораздо лучше, чем дать ему вещь. Он сказал, что если научить человека позаботиться о себе, у него все будет хорошо; но если просто что-то ему дать и ничему не научить, нужно будет продолжать давать и давать, пока не умрешь от старости. Дедушка сказал, что тем самым ты окажешь этому человеку дурную услугу, потому что, если он станет от тебя зависимым, значит, ты украл у него характер.

Дедушка сказал, что некоторым нравится постоянно давать, потому что это позволяет им чувствовать себя выше и лучше тех, кому они дают; тогда как все, что им нужно сделать, это самую малость научить, что даст человеку возможность полагаться на себя и ни от кого не зависеть.

Дедушка сказал, что такова человеческая природа, и есть некоторые люди, которые понимают, что кое-кто любит задаваться. Он сказал, эти люди становятся такими жалкими, что на них бросится любая собака. Он сказал, они опускаются до того, что предпочитают вилять хвостом перед мистером Задавакой, а не быть самим себе хозяевами. Он сказал, они постоянно скулят о том, как они нуждаются, тогда как все, в чем они действительно нуждаются, это немного учения тяжелым ботинком, приложенным к задней части.

Дедушка сказал, что некоторые страны точно так же задаются и дают другим ради того, чтобы чувствовать себя большими и важными, тогда как, будь у них сердце на правильном месте, они бы научили людей, которым дают, как позаботиться о себе самим. Дедушка сказал, эти страны этого делать не станут, потому что тогда другие народы не будут от них зависеть, а этой-то зависимости они и добиваются.

Мы с дедушкой мылись в ручье, когда он начал об этом говорить. В ходе своей речи он так разгорячился, что нам пришлось выйти на берег, иначе он, более чем возможно, потонул бы в ручье. Я спросил дедушку, кто такой Моисей.

Дедушка сказал, за всем пыхтеньем, щелканьем и завыванием проповедника у него не сложилось по Моисею ясной картины, но он, проповедник, как-то говорил, что Моисей был «избранником».

Дедушка предупредил, чтобы я не принимал его слова на веру, потому что он может мне рассказать только то, что слышал о Моисее.

Он сказал, что Моисей водился с какой-то девушкой где-то в тростниках, которые, как он понимает, росли на берегу реки, что, как он сказал, было вполне даже естественно, только вот девушка была богатая и, по сути дела, принадлежала одному подлому сукину сыну по имени Фараун, который только и делал, что убивал людей. Он сказал, что Фараун заимел на Моисея зуб, вполне может быть, из-за девушки. Что и сегодня случается сплошь и рядом.

Дедушка сказал, что Моисей спрятался и взял с собой других людей, которых Фараун хотел убить. Он сказал, Моисей увел их в страну, в которой не было ни капли воды, и тут Моисей взял палку и стукнул по камню, и оттуда потекла вода. Дедушка сказал, что не имеет никакого понятия, как он это сделал… но так он слышал.

Дедушка сказал, что Моисей много лет бродил без всякого представления, куда хочет попасть. По сути дела, он так туда и не попал, но люди, которые пошли вместе с ним, попали. Где бы ни было место, куда они хотели прийти. Он сказал, а Моисей умер, пока они еще бродили.

Дедушка сказал, примерно в это время в дело так или иначе замешался Самсон, который убил много филистимлян, от которых никому не было никакой жизни. Он сказал, что не уверен, из-за чего была драка, и были филистимляне людьми Фарауна или нет.

Дедушка сказал, что любодействующая женщина напоила Самсона и остригла ему волосы. Он сказал, эта женщина предала Самсона врагам и устроила так, чтобы враги смогли до него добраться. Дедушка не мог вспомнить имени женщины, но сказал, что это хороший библейский урок: надо остерегаться любодействующих женщин, которые пытаются тебя напоить. Я сказал, что так и буду делать.

Преподав мне этот библейский урок, дедушка получил огромное удовлетворение. Этот библейский урок был, более чем возможно, в его жизни первый и единственный.

Если оглянуться назад, мы с дедушкой были довольно невежественны в Библии. И, наверное, не очень ясно представляли — в техническом плане, — какими путями люди попадают в рай. Мы с дедушкой так понимали, что, более или менее, во всем этом мероприятии не участвуем — то есть, это в техническом плане, — потому что, как мы ни ломали головы, мы никогда не могли найти в нем ни капли смысла.

Как только в чем-то сдаешься, становишься своего рода зрителем, и, когда дело касалось технической стороны душеспасения, мы с дедушкой были зрителями и ни капли не тревожились… потому что в этом плане сдались.

Дедушка сказал, что я могу преспокойно взять и забыть всю историю с водой. Он сказал, что сдался в этом плане очень давно и с того самого времени чувствует себя намного лучше.

Он сказал, что, между нами говоря, так никогда и не смог взять в толк, при чем тут вообще проклятая вода.

Я решил, что согласен, и перестал думать о воде.

Мистер Вайн

Он приходил всю зиму и весну, раз в месяц, регулярно, как восход солнца, и оставался ночевать. Иногда он оставался с нами еще на день и еще раз ночевал. Мистер Вайн был бродячим торговцем.

Он жил в поселке, но все время ходил по горным тропам со своей сумкой на спине. Мы всегда знали день, когда он придет, и поэтому, когда собаки лаяли, мы с дедушкой сразу спускались в ущелье его встречать. Мы помогали ему донести сумку до дома.

Дедушка нес сумку. У мистера Вайна обычно были с собой часы, и он давал мне их нести. Над этими часами он работал. У нас самих часов не было, но мы помогали ему работать над часами.

Бабушка зажигала лампу, и мистер Вайн раскладывал часы на кухонном столе и раскрывал их внутренности. Я был слишком мал ростом, чтобы смотреть, сидя на стуле, поэтому я всегда становился на стул рядом с мистером Вайном и наблюдал, как он извлекает маленькие пружинки и золотые гаечки. Дедушка с мистером Вайном разговаривали, пока мистер Вайн работал над часами.

Мистеру Вайну было, может быть, сто лет. У него была длинная белая борода, и он ходил в черном пальто. На голове у него была маленькая черная шапочка, сдвинутая на затылок. Его настоящее имя было не мистер Вайн. Его имя начиналось с «Вайн», но было такое длинное и сложное, что мы не могли его выговорить и поэтому называли его мистер Вайн. Мистер Вайн говорил, что это неважно. Он говорил, что важны не имена, важно, более или менее, то, как их говорят. И это правильно. Мистер Вайн говорил, что некоторые индейские имена он не может толком выговорить и не сможет никогда, так что он тоже придумывает имена.

Он всегда что-то приносил в кармане пальто; обычно там оказывалось яблоко, а однажды — апельсин. Но он был очень забывчив.

Мы ужинали в вечерних сумерках, и потом, пока бабушка убирала со стола, мистер Вайн с дедушкой садились в кресла-качалки и разговаривали. Я ставил между ними свое кресло и тоже садился. Мистер Вайн что-то рассказывал, но вдруг останавливался. Он говорил:

— Кажется, я что-то забыл, но что это такое, никак не припомню.

Я знал, что это такое, но ничего не говорил. Мистер Вайн почесывал голову и перебирал пальцами бороду. Дедушка совсем не помогал ему вспомнить. В конце концов мистер Вайн смотрел вниз, на меня, и говорил:

— Может быть, ты, Маленькое Дерево, поможешь мне вспомнить, что это такое?

Я ему говорил:

— Да, сэр. Скорее всего, вы забыли, что принесли что-то в кармане.

Мистер Вайн так и подскакивал в кресле, хлопал себя по карману и говорил:

— Убей меня бог! Спасибо, Маленькое Дерево, что ты мне напомнил. Я становлюсь такой старый, что совсем ничего не соображаю.

Что было верно.

Он вытаскивал из кармана красное яблоко, и оно было больше всех яблок, которые росли в горах. Он говорил, что где-то его нашел и подобрал, а теперь собирается выбросить, потому что не любит яблок. Я всегда ему говорил, что согласен освободить его от яблока. Я был готов поделить яблоко с бабушкой и дедушкой, но они тоже не любили яблок. А я их как раз любил. Косточки я сохранял и сажал вдоль берегов ручья, желая вырастить побольше деревьев, которые будут приносить такие же яблоки.

Он все время забывал, куда девал свои очки. При работе над часами он сдвигал очки на кончик носа. Стекла очков соединялись проволочкой, и дужки, которые надевались на уши, были обернуты кусочками ткани.

Он прекращал работать и поднимал очки на лоб, чтобы поговорить с дедушкой, а потом не мог их найти, когда хотел вернуться к работе. Я-то знал, где его очки. Он шарил руками по столу, смотрел на бабушку и дедушку и говорил:

— Где же, убей меня бог, мои очки?

Они с дедушкой и бабушкой переглядывались и ухмылялись друг другу, чувствуя себя глупо, потому что не знали, где очки. Я показывал ему на лоб, и мистер Вайн хлопал себя по голове, изумленный тем, что очки у него на лбу.

Мистер Вайн говорил, что не смог бы чинить часы, если бы не было меня, чтобы помочь ему найти очки. И точно: не смог бы.

Он научил меня определять время. Он переводил стрелки часов в разные позиции и спрашивал меня, сколько времени они показывают, и смеялся, когда я ошибался. Очень скоро я определял время без ошибок.

Мистер Вайн сказал, что я получаю хорошее образование. Он сказал, что едва ли найдется еще какой-нибудь ребенок моего возраста, который знает о мистере Макбете и мистере Наполеоне или изучает словари. Он научил меня считать.

Благодаря нашей с дедушкой работе я уже умел немного считать деньги, но мистер Вайн вынимал листок бумаги и карандаш и записывал числа. Он показывал мне, как записывать числа и как их складывать, вычитать, умножать. Дедушка сказал, что я разбираюсь лучше всех, кого он видел в жизни, по части чисел.

Мистер Вайн подарил мне карандаш. Он был длинный и желтый. Его нужно было затачивать определенным способом, чтобы грифель не становился слишком тонким. Если сделать грифель слишком тонким, он сломается и придется затачивать заново, отчего карандаш расходуется напрасно и без всякой пользы.

Мистер Вайн говорил, что способ затачивать карандаш, который он мне показал, это бережливый способ. Он сказал, что есть разница между скупостью и бережливостью. Если человек скуп, он так же плох, как некоторые дельцы, которые поклоняются деньгам, а не применяют по назначению. Он сказал, что если человек становится таким, деньги делаются его богом, и ничего хорошего из всего этого не выходит.

Он сказал, что если человек бережлив, он применяет деньги по назначению, но в обращении с ними не неряшлив. Мистер Вайн сказал, что одна привычка ведет к другой, и если эти привычки плохие, у человека складывается плохой характер. Если человек неряшлив в обращении с деньгами, тогда он будет неряшлив и со своим временем, неряшлив в мыслях и, можно сказать, практически во всем остальном. Если все люди станут неряшливыми, политики увидят, что могут захватить власть. Они подчинят себе неряшливый народ, и очень скоро у него появится диктатор. Мистер Вайн сказал, что бережливые народы никогда не захватывают диктаторы.

Мистер Вайн был о политиках такого же мнения, что и мы с дедушкой.

Бабушка обычно покупала у мистера Вайна нитки. Маленькие катушки ниток стоили никель за пару, и еще были большие катушки, которые стоили никель штука. Еще иногда она покупала пуговицы, а однажды купила отрез красной ткани с цветами.

В сумке были всевозможные вещи: ленты всех цветов, красивые ткани и чулки, наперстки и иглы, маленькие блестящие инструменты. Я садился на корточки перед сумкой мистера Вайна, когда он раскрывал ее на полу, и он поочередно вынимал из нее предметы и рассказывал мне, для чего они предназначены. Он подарил мне счетную книгу.

В этой книге был записан весь счет и были приведены подробные объяснения. Это было для того, чтобы я мог продолжать учиться считать весь оставшийся месяц. Каждый месяц я продвигался так далеко вперед, что, когда приходил мистер Вайн, он только диву давался.

Мистер Вайн говорил, что уметь считать очень важно. Он говорил, что образование — это предприятие из двух частей. Одна его часть техническая, то есть это как человек продвигается в своем ремесле. Он сказал, что он за то, чтобы в этой части образования быть как можно современнее. Но, сказал он, другой стороны образования следует твердо придерживаться и никогда от нее не отступать. Он называл ее «расстановкой ценностей».

Мистер Вайн сказал, что если человек учится находить ценность в том, чтобы быть честным и бережливым, делать все, что в его силах, и заботиться о других, это важнее всего прочего. Он сказал, если человека не научить этим ценностям, вне зависимости от того, насколько современным он станет в технической части, он совсем ничего не добьется.

По сути дела, чем более современным человек становится без этих ценностей, тем, скорее всего, больше он будет их использовать для плохого, чтобы уничтожать и разрушать. И это правильно, как было доказано немногим позже.

Временами часы никак не хотели чиниться, и поэтому мистер Вайн оставался с нами еще на день и еще раз ночевал. Однажды он принес с собой черную коробку, которая, как он сказал, называется «Кодак». Кодаком можно было фотографировать снимки. Он сказал, что не очень хорошо это умеет — фотографировать снимки. Он сказал, какие-то люди заказали Кодак, и он его им несет, но, сказал он, Кодаку совсем не повредит, и он останется совсем как новый, если мы им попользуемся, и он, мистер Вайн, сделает наши фотографии.

Он сфотографировал меня и дедушку тоже. Черная коробка фотографирует, только если стоишь лицом прямо к солнцу, и мистер Вайн сказал, что вообще не очень-то увлекается этой мудреной штуковиной. Дедушка тоже не увлекся штуковиной. Он отнесся к ней подозрительно и согласился сфотографироваться только один раз. Дедушка сказал, как знать, что из этого выйдет, а лучше не употреблять всяческих нововведений в таком роде, пока не известно, что получится немного погодя.

Мистер Вайн захотел, чтобы дедушка нас с ним, мистером Вайном, сфотографировал. На фотографирование этого снимка ушел практически весь вечер. Мы с мистером Вайном приходили в полную готовность: он клал руку мне на голову, и мы оба изо всех сил ухмылялись, глядя на черную коробку. Но дедушка говорил, что не видит нас в маленькую дырочку. Мистер Вайн подходил к дедушке, наводил черную коробку на прицел и снова становился на место. Мы опять занимали позицию. Тут дедушка говорил, что нам придется самую малость подвинуться, потому что он видит в дырочку только плечо.

Черная коробка нервировала дедушку. Как я подозревал, ему казалось, что из нее что-то должно вот-вот вылететь наружу. Мы с мистером Вайном смотрели на солнце так долго, что оба уже не видели абсолютно ничего, когда дедушка наконец решился и сделал фотографию. Правда, она не вышла. В следующий месяц, когда мистер Вайн принес фотографии, моя и дедушкина получились отлично, но мы с мистером Вайном почему-то совсем не попали на снимок, который сфотографировал дедушка. Нам удалось различить верхушки деревьев и еще сверху какие-то точки, про которые — после долгого изучения фотографии — дедушка объявил, что это птицы.

Дедушка очень гордился фотографией птиц, и я тоже. Он принес фотографию в магазин на перекрестке и показал мистеру Дженкинсу, объяснив при этом, что сам, лично, сфотографировал этих птиц.

Мистер Дженкинс плохо видел. Мы с дедушкой работали почти что час, показывая ему птиц; и в конце концов он их увидел. Я так понимаю, мы с мистером Вайном, скорее всего, стояли где-то внизу. Под птицами.

Бабушка не согласилась, чтобы ее фотографировали. Она не сказала, почему, но отнеслась к коробке с подозрением и не захотела даже ее касаться.

Когда мы получили фотографии, они очаровали бабушку. Она много их разглядывала и даже поставила на камин, чтобы все время можно было смотреть. Пожалуй, теперь она согласилась бы сфотографироваться, но Кодака у нас уже не было, потому что мистеру Вайну пришлось доставить его заказчикам.

Мистер Вайн сказал, что достанет другой Кодак, — но не достал, потому что это было его последнее лето.

Лето готовилось умереть и баюкало оставшиеся до конца дни. Солнце мало-помалу превращалось из белого жара жизни в золотую дымку, размывая полуденные очертания и помогая лету умереть — готовясь, как говорила бабушка, к большому сну.

Мистер Вайн совершил свое последнее путешествие. Мы этого тогда не знали, хотя нам с дедушкой пришлось помочь ему перейти ручей по бревну и подняться по ступенькам веранды. Может быть, он знал.

Когда он расстегнул свою сумку — у нас дома, на полу, — он вынул желтую куртку. Он поднял ее, и в свете лампы она засияла, как золотая. Бабушка сказала, что она ей напоминает диких канареек. Это была самая красивая куртка, какую мы видели в жизни. Мистер Вайн поворачивал ее так и этак в свете лампы, и мы все на нее смотрели. Бабушка ее потрогала, но я не решился.

Мистер Вайн сказал, что совсем не может собраться с мыслями и все время что-то забывает, — что было верно. Он сказал, что сшил эту куртку для одного из своих правнуков, который живет по ту сторону большой воды. Но он сделал ее такого размера, какого этот правнук был много лет назад. Уже после того, как куртка была сшита, он вспомнил, что она вышла совсем не по размеру, и теперь уже нет никого, кто мог бы ее носить.

Мистер Вайн сказал, что грех выбрасывать что-то такое, что может приносить кому-то пользу. Он сказал, он так тревожится, что не спит по ночам, потому что он совсем состарился и не может принять на свою совесть ни одного лишнего греха. Он сказал, что если не найдется никого, кто окажет ему услугу и согласится носить эту куртку, скорее всего, с ним все будет кончено. Мы все некоторое время обдумывали услышанное.

Мистер Вайн понурил голову и выглядел так, будто с ним уже все кончено. Я ему сказал, что готов попытаться носить куртку.

Мистер Вайн поднял глаза, и у него на лице — между бакенбардами — показалась улыбка. Он сказал, что он такой забывчивый, что совсем забыл попросить меня оказать ему эту услугу. Он поднялся на ноги и сплясал джигу, а потом сказал, что я полностью снял с него грех и тяжкий груз. Что было верно.

Тут все стали одевать на меня куртку. Я стоял посреди комнаты, пока бабушка натягивала рукава, мистер Вайн расправлял спину, а дедушка одергивал полы. Размер пришелся в самый раз; я оказался точь-в-точь такого роста, как правнук мистера Вайна, каким он его запомнил.

Я поворачивался так и этак на свету, чтобы бабушка могла увидеть куртку со всех сторон. Я вытянул руки, чтобы дедушка мог посмотреть рукава, и мы все ее трогали. На ощупь она была мягкая и гладкая. Мистер Вайн был так рад, что даже заплакал.

Я не снял желтую куртку и в ней поужинал, изо всех сил стараясь есть над тарелкой и ничего не пролить. Я бы лег в ней спать, но бабушка сказала, что если в ней спать, она помнется. Она ее повесила в изголовье моей кровати, чтобы я мог на нее смотреть. В лунном свете, падавшем в мое окно, она сияла еще ярче.

Лежа в постели и глядя на куртку, я тут же решил, что буду надевать ее в церковь и в поселок. Может быть, даже в магазин на перекрестке, когда мы пойдем доставлять продукт. Было ясно, что чем больше я ее буду носить, тем больше греха это снимет с мистера Вайна.

Мистер Вайн спал на стеганом ватном одеяле. Он стелил его на полу в гостиной, отделенной собачьей дорожкой от наших спален. Я ему сказал, что он может спать в моей кровати, потому что я люблю спать на одеяле, но он не согласился.

Той ночью, лежа в постели, в конце концов я подумал, что, хотя я и оказываю мистеру Вайну услугу, мне все же следовало бы поблагодарить его за желтую куртку. Я встал, на цыпочках перешел собачью дорожку и осторожно открыл дверь. Мистер Вайн стоял на одеяле на коленях, со склоненной головой. Я догадался, что он молится.

Он воздавал благодарность за маленького мальчика, который принес ему столько счастья. Это, как я сообразил, был его праправнук, живший по ту сторону большой воды. На кухонном столе у него была зажжена свеча. Я стоял тихо, потому что бабушка научила меня не шуметь, когда люди молятся.

Минуту спустя мистер Вайн поднял голову и увидел меня. Он пригласил меня войти. Я спросил его, почему он зажег свечу, ведь у нас есть лампа.

Мистер Вайн сказал, что все его родные живут по ту сторону большой воды. Он сказал, что остается только один способ быть с ними вместе. Он сказал, что зажигает свечу только в определенное время, и они зажигают свечу в то же самое время, и, пока горят свечи, они вместе, потому что вместе их мысли. Что звучит разумно.

Я ему сказал, что все наши родные тоже далеко от нас и друг от друга, в Нациях, но мы не придумали такого способа быть с ними вместе. Я рассказал ему о Джоне Иве.

Я сказал, что расскажу Джону Иве о свече. Мистер Вайн сказал, что Джон Ива поймет. Так я и забыл поблагодарить мистера Вайна за желтую куртку.

На следующее утро он ушел. Мы помогли ему перейти ручей по бревну. Дедушка вырезал из орешника гикори палку, чтобы мистер Вайн на нее опирался.

Он стал спускаться в ущелье, медленно и неуверенно, опираясь на палку из гикори, согнувшись под тяжестью сумки. Он уже скрылся из виду, когда я вспомнил, что забыл. Я бросился бежать по тропе, но он, как ни медленно продвигался, был уже далеко внизу. Я закричал:

— Спасибо за желтую куртку, мистер Вайн!

Он не обернулся, а значит, не услышал меня. Мистер Вайн страдал не только забывчивостью; он еще плохо слышал. Возвращаясь по тропе, я решил, раз он сам всегда все забывает, то, скорее всего, поймет, что и я тоже забыл.

Впрочем, это ведь я оказал ему услугу — согласившись носить желтую куртку.

Вниз с горы

В тот год осень пришла в горы рано. Сначала у кромки вершин, высоко в небе, дрожали под резкими порывами ветра красные и желтые листья. Их тронул мороз. Солнце стало янтарным, и теперь сквозь кроны деревьев в ущелье падали косые лучи.

Каждое утро мороз спускался по горе дальше и дальше. Робко: не убивая, но давая знать, что продлить лето так же невозможно, как удержать на месте время; предупреждая, что приближается зимняя смерть.

Осень — это отсрочка природы; время, чтобы привести в порядок дела и подготовиться к смерти. Тогда, наводя порядок, разбираешься во всем, что нужно сделать… и что осталось несделанным. Это время для воспоминаний… время, чтобы пожалеть о том, чего не сделал… или не сказал.

Я жалел, что не поблагодарил мистера Вайна за желтую куртку. В этом месяце он не пришел. Поздними вечерами мы сидели на веранде, смотрели в ущелье и прислушивались; но он все не приходил. Мы с дедушкой решили, что сходим в поселок и навестим его.

Мороз коснулся ущелья: легким, едва уловимым напоминанием. Он подрумянил хурму и обвел желтыми каемками листья тополей и кленов. Теперь все существа, которые должны были зимовать, изо всех сил готовили запасы, чтобы пережить зиму.

Голубые сойки длинными вереницами сновали в небе, летая к высоким дубам и обратно, собирая в гнезда желуди. Теперь они не играли и не пели.

По ущелью пролетела последняя бабочка. Теперь она отдыхала на кукурузном стебле, там, где мы с дедушкой лущили кукурузу. Она не двигала крылышками, просто сидела и ждала. Ей незачем было собирать еду. Она должна была умереть, и она это знала. Дедушка сказал, что она мудрее большинства людей. Она ни о чем не беспокоилась. Она знала, что выполнила свое предназначение, и теперь ее предназначением было умереть. И вот она ждала на солнце, в его в последнем тепле.

Мы с дедушкой запасали дрова для печи и поленья для камина. Дедушка сказал, что мы все лето проскакали как кузнечики, — что было верно; а теперь, сказал дедушка, время поджимает, и нужно запастись теплом на зиму.

Мы перетаскивали стволы мертвых деревьев и тяжелые ветви со склона горы на нашу просеку. Дедушкин топор сверкал в вечернем солнце, и звенел, и будил эхо в ущелье. Я относил нарубленные дрова в кухонную корзину и ставил стоймя у стены каминные поленья.

Вот чем мы занимались, когда пришли политики. Они сказали, что они не политики, но они были политики. Мужчина и женщина.

Они отказались от предложенных кресел-качалок и сели на стулья с прямыми спинками. На мужчине был серый костюм, на женщине — серое платье. Платье совсем душило ее за шею, и я догадался, что как раз поэтому она выглядит так… как выглядит. Мужчина держал колени вместе, как женщина. Он положил на колени шляпу. Он нервничал, потому что все время вертел шляпу в руках. Женщина не нервничала.

Женщина сказала, что мне следовало бы уйти из комнаты, но дедушка сказал, что я во всем участвую наравне с ним и бабушкой, а стало быть, могу слышать все, что услышат они. Поэтому я остался, сел в свое маленькое кресло-качалку и стал раскачиваться.

Мужчина прочистил горло и сказал, что людей беспокоит мое образование и всякое в этом роде. Он сказал, что о таких вещах нужно заботиться. Дедушка сказал, что мы заботимся, и рассказал, что говорил мистер Вайн.

Женщина спросила, кто такой мистер Вайн, и дедушка рассказал ей о мистере Вайне практически все — хотя не упомянул о том, что мистер Вайн всегда все забывает. Женщина наморщила нос и одернула юбки, будто ей казалось, что мистер Вайн сидит где-то неподалеку и нацеливается забраться ей под платье.

Я сразу понял, что она ни капли не взяла мистера Вайна в расчет. Как, впрочем, и всех нас.

Она дала дедушке бумагу, которую он передал бабушке.

Бабушка зажгла лампу и села за кухонный стол, чтобы прочитать бумагу. Она начала читать вслух, но остановилась и оставшуюся часть прочитала про себя. Дочитав до конца, она встала, перегнулась через стол — и задула лампу.

Политики знали, что это значит. Я тоже знал. Они встали и вышли за дверь, спотыкаясь в потемках. Они не попрощались.

Когда они ушли, мы долго ждали в темноте. Потом бабушка залегла лампу, и мы сели за кухонный стол. Мне было не видно, что написано в бумаге, потому что моя голова едва возвышалась над краем стола, но я слушал.

В бумаге говорилось, что какие-то люди подали в суд иск. В ней говорилось, что со мной обходятся несправедливо. В бумаге говорилось, что бабушка и дедушка не имеют права удерживать меня при себе; что они старые и у них нет образования. Там говорилось, что бабушка индеанка, а дедушка наполовину индеец. У дедушки, говорилось там, плохая репутация.

В бумаге говорилось, что бабушка и дедушка ведут себя эгоистично, и такое их поведение непрерывно ломает всю мою будущую жизнь. А эгоизм их в том, говорилось в бумаге, что они хотят только иметь утешение в старости и ради этого, более или менее, пользуются мной.

В бумаге кое-что было и про меня, но бабушка не стала читать этого вслух. Еще там говорилось, что дедушке и бабушке предоставляется столько-то дней, в течение которых они могут явиться в суд и дать ответ. Там говорилось, в противном случае я буду помещен в приют для сирот.

Дедушка был потрясен. Он снял шляпу и положил ее на стол, и его рука дрожала. Он стал поглаживать шляпу, потом долго сидел, глядя на шляпу и поглаживая ее.

Я подошел к камину, сел в свое кресло и стал раскачиваться. Я сказал бабушке и дедушке, что, скорее всего, смогу ускорить изучение словаря практически до десяти слов в неделю. Я им сказав, что, вполне может быть, смогу ускорить его даже больше — может быть, до ста слов. Я учился читать, и я им сказал, что сразу понял, что в плане чтения мне придется удвоить усилия. Я напомнил им, что сказал мистер Вайн о том, как я считаю; что — хотя политики не берут мистера Вайна в расчет, — все-таки показывает, что я продвигаюсь вперед.

Я не мог перестать говорить. Я пытался остановиться, но не мог. Я раскачивался сильнее и сильнее, говорил быстрее и быстрее.

Я сказал дедушке, что мою будущую непрерывную жизнь никто ни капли не ломает; и что, по-моему, я практически во всем получаю преимущества перед другими детьми. Дедушка мне не отвечал. Бабушка молча смотрела на бумагу, которую держала в руках.

Я понял, что они считают себя такими, как говорит бумага. Я сказал, что это неправда. Я сказал, все как раз наоборот: это они меня утешили, а я был для них, скорее всего, самым худшим, что на них свалилось и о чем им пришлось заботиться. Я сказал дедушке, что, скорее всего, это я им с бабушкой здорово в тягость, а они ни капли не в тягость мне. Я им сказал, что готов сказать все это закону. Но они не заговорили.

Я сказал, что продвигаюсь вперед еще и в другом плане, потому что изучаю ремесло и все такое прочее. Я сказал дедушке, что совершенно уверен, что ни один ребенок моего возраста не изучает ремесла.

Тут дедушка в первый раз посмотрел на меня. Глаза у него были тусклые. Он сказал, что, может быть, учитывая нынешний закон, нам лучше не упоминать о ремесле.

Я подошел к столу и сел дедушке на колени. Я сказал ему и бабушке, что не послушаюсь закона. Я сказал, что уйду далеко в горы и буду жить с Джоном Ивой до тех пор, пока закон не забудет обо всей истории. Я спросил бабушку, что такое приют для сирот.

Бабушка посмотрела на меня через стол. Ее глаза тоже выглядели не так, как надо. Бабушка сказала, что приют для сирот — это место, где содержат детей, у которых нет папы и мамы. Она сказала, там много детей. Она сказала, если я уйду в горы и буду жить с Джоном Ивой, закон придет меня разыскивать.

Я сразу понял, что закон может найти нашу винокурню, если займется розысками. Я больше не упоминал о Джоне Иве.

Дедушка сказал, что утром мы пойдем в поселок и поговорим с мистером Вайном.

Мы вышли на рассвете и пошли по тропе ущелья. Дедушка взял с собой бумагу, чтобы показать мистеру Вайну. Дедушка знал, где он живет, и, дойдя до поселка, мы свернули в переулок. Мистер Вайн жил над лавкой, где продавался корм для скота. Мы вскарабкались по ступенькам длинной шаткой лестницы, приделанной к торцевой стене здания.

Дверь была заперта. Дедушка стучал и дергал за ручку… но никто не ответил. Стекло было покрыто пылью. Дедушка стер пыль и посмотрел внутрь. Он сказал, что там ничего нет.

Мы с дедушкой медленно спустились по лестнице, обогнули угол здания и вошли в лавку.

После полуденного света внутри было темно. Мы с дедушкой постояли минуту, чтобы дать привыкнуть глазам. За прилавком, навалившись на стойку, стоял человек.

— Здорово, — сказал он. — Вам что?

Его живот свешивался над ремнем штанов.

— Здорово, — сказал дедушка. — Мы ищем мистера Вайна. Того, который живет над этой лавкой.

— Его зовут не мистер Вайн, — сказал человек.

Во рту у него торчала зубочистка; она подергивалась из стороны в сторону. Он обсосал зубочистку и вынул ее изо рта, нахмурившись, будто она была плохой на вкус.

— По сути дела, — сказал он, — его уже никак не зовут. Он умер.

Мы с дедушкой были потрясены. Мы ничего не сказали. Я почувствовал пустоту внутри и слабость в коленях. Я здорово надеялся на мистера Вайна в плане того, чтобы справиться с нашей ситуацией. Надо полагать, дедушка тоже на него очень рассчитывал, потому что он не знал, что делать дальше.

— Тебя зовут Уэйлс? — спросил пузатый человек.

— Уэйлс, — сказал дедушка. Пузатый обошел прилавок, нагнулся и вытащил мешок. Он бросил его на прилавок. Мешок был полный.

— Старик оставил это для тебя, — сказал он. — Видишь, вот этикетка. На ней написано твое имя.

Дедушка поглядел на этикетку, хотя и не мог ее прочитать.

— Он на все повесил этикетки, — сказал пузатый. — Знал, что скоро умрет. Даже себе на запястье привязал этикетку, на которой написал, куда доставить тело. Знал даже, сколько это стоит… оставил деньги в конверте… и ни пенни больше. Скряга. Денег совсем не оставил. Типичный проклятый еврей.

Дедушка поднял на него глаза и тяжело взглянул из-под шляпы.

— Закрыл все счета. Так?

Пузатый стал серьезным.

— Это да… да… я ничего не имел против старика, не знал его толком. Никто его толком не знал. Он все время бродил по горам.

Дедушка забросил мешок за спину.

— Можешь меня направить к какому-нибудь законнику?

Пузатый указал через дорогу:

— Как выйдешь, прямо. Между домами, потом вверх по лестнице.

— Спасибо, — сказал дедушка. Мы пошли к двери.

— Странная штука вышла с этим старым евреем, — сказал пузатый нам вслед. — Когда мы его нашли, единственной вещью без этикетки была свеча. Проклятый дурак зажег ее и поставил рядом.

Я знал о свече, но ничего не сказал. Я знал также и о деньгах. Мистер Вайн не был скрягой, он был бережливым, платил по своим счетам и заботился о том, чтобы его деньги применялись по назначению.

Мы перешли улицу и поднялись по ступенькам. Дедушка нес мешок. Он постучал в дверь, на которой была приделана стеклянная табличка с надписью.

— Входите… входите! — Голос звучал так, будто стучать было не нужно. Мы вошли.

За столом, откинувшись в кресле, сидел человек. У него были седые волосы, и он казался старым. Увидев нас с дедушкой, он медленно поднялся. Дедушка снял шляпу и поставил мешок на пол. Человек перегнулся через стол и протянул руку.

— Меня зовут Тэйлор, — сказал он, — Джо Тэйлор.

— Уэйлс, — сказал дедушка. Дедушка взял его руку, но трясти не стал. Освободившись от нее, он передал мистеру Тэйлору нашу бумагу.

Мистер Тэйлор сел и достал из жилетного кармана очки. Он склонился над столом и стал читать бумагу. Я наблюдал за ним. Он нахмурился. Потом посмотрел на бумагу. Он смотрел очень долго.

Закончив читать и смотреть, он медленно сложил бумагу и отдал ее дедушке. Потом поднял на него глаза.

— Вы были в тюрьме? Незаконное производство виски?

— Однажды, — сказал дедушка.

Мистер Тэйлор встал и подошел к большому окну. Он посмотрел вниз, на улицу, и смотрел очень долго. Потом вздохнул. Он не смотрел на дедушку.

— Я мог бы взять ваши деньги, но никакого толку не будет. Правительственные чиновники, которые ведают подобными делами, не понимают людей гор. И не хотят понимать. Никто из них ничего не понимает, ни один сукин сын. — Он посмотрел в окно на что-то очень далекое. Он откашлялся. — Они не понимают индейцев. Мы проиграем. Мальчика заберут.

Дедушка надел шляпу. Он вынул из переднего кармана штанов кошелек, расстегнул его и поискал внутри. Он положил на стол мистера Тэйлора доллар. Мы ушли. А мистер Тэйлор все смотрел в окно.

Мы пошли по улице, дедушка с мешком на плече впереди. Мистера Вайна больше не было. Я знал, что мы проиграли.

В первый раз мне было легко поспевать за дедушкой. Он шел медленно. Шаркая мокасинами по земле. Скорее всего, он устал. Мы были уже на тропе ущелья, когда я его спросил:

— Дедушка, что такое проклятый еврей?

Дедушка остановился, но не обернулся ко мне.

— Не знаю. О них говорится где-то в Библии. Должно быть, это очень давняя история.

Дедушка обернулся.

— Они как индейцы… Я как-то слышал, у них тоже нет национальности.

Дедушка опустил взгляд на меня. Глаза у него были, как у Джона Ивы.

Бабушка зажгла лампу. Мы раскрыли мешок на кухонном столе. В нем были рулоны красной, зеленой и желтой ткани для бабушки; иголки, наперстки и катушки ниток. Я сказал бабушке, похоже на то, что мистер Вайн опорожнил в этот мешок практически всю свою сумку. Бабушка согласилась, что да, очень похоже.

Еще были всевозможные инструменты для дедушки. И книги. Книга по счету и маленькая черная книжка, в которой, сказала бабушка, есть для меня изречения о ценностях. Была книга с картинками, в которой были нарисованы мальчики, девочки и собаки и было еще что-то написано. Она была совсем новая, потому что вся блестела. Наверное, мистер Вайн собирался принести ее в свой следующий приход. Если не забудет. Это было все… как мы думали.

Дедушка взял пустой мешок, собираясь убрать его со стола, но внутри что-то стукнуло. Дедушка перевернул мешок. На стол выкатилось красное яблоко. Это был первый раз, когда мистер Вайн вспомнил про яблоко. Выкатилось еще что-то. Бабушка подняла. Это была свеча, и на ней была одна из этикеток мистера Вайна. Бабушка прочитала: «Джон Ива».

За ужином мы ели мало. Дедушка рассказал о нашем походе в поселок; о мистере Вайне и о том, что сказал мистер Тэйлор.

Бабушка задула лампу, и мы сидели у камина в полусвете новой луны, заглядывавшей в окно. Мы не зажигали огня. Я раскачивался в кресле.

Я сказал дедушке и бабушке, что они не должны огорчаться. Я сказал, я не огорчаюсь. Вполне может быть, мне понравится в приюте для сирот, в котором много детей и все прочее в этом роде. Я сказал, чтобы удовлетворить закон, более чем возможно, понадобится совсем немного времени, и я скоро вернусь.

Бабушка сказала, что у нас есть три дня, и потом я должен быть передан закону. Мы больше не говорили. Я не знал, что сказать. Мы все трое раскачивались в креслах, которые мерно поскрипывали, до поздней ночи, и мы не разговаривали.

Когда мы легли спать, я заплакал — в первый раз с тех пор, как умерла мама, — но я заткнул рот одеялом, так что дедушка и бабушка меня не слышали.

В оставшиеся нам три дня мы занимались тем, что изо всех сил жили. Бабушка ходила с нами всюду, в Теснины и к Висячему Пролому. Мы брали с собой Малыша Блю и остальных собак. Однажды утром, когда было еще темно, мы поднялись по высокой тропе. Мы сидели на вершине горы и смотрели, как над кромками гор занимается день. Я показал дедушке и бабушке мое тайное место.

Бабушка просыпала сахар практически во все, что готовила. Мы с дедушкой поедали горы сдобного печенья.

За день до того, как мне было нужно уезжать, я незаметно проскользнул на короткую тропу и спустился в магазин на перекрестке. Мистер Дженкинс сказал, что красная с зеленым коробка старая, и он уступит ее мне за шестьдесят пять центов, которые я ему и заплатил. Я купил дедушке коробку красных леденцов. Она стоила двадцать пять центов, и от доллара, который я получил от мистера Чанка, остался дайм.

В тот же вечер дедушка обстриг мне волосы. Он сказал, что это необходимо, потому что иначе мне может быть тяжело — выглядеть как индеец и все такое прочее. Я сказал дедушке, что мне все равно. Я сказал, что мне бы больше понравилось выглядеть, как Джон Ива.

Я не должен был надевать мокасины. Дедушка растянул мои старые туфли. Он взял кусок железа, вставил в туфли и надавил, отчего кожаный верх выгнулся над подошвами. Мои ноги выросли.

Я сказал бабушке, что оставлю мокасины под кроватью, потому что, вполне может быть, вернусь довольно скоро, и они придутся кстати. Я положил свою рубашку из оленьей кожи на кровать. Я сказал бабушке, пусть она там и лежит, ведь никто не будет спать на моей кровати, пока я не вернусь.

Я спрятал красную с зеленым коробку в бабушкиной корзине с мукой, где она ее найдет через день или два, а коробку леденцов положил в карман дедушкиного пиджака. Он найдет ее в воскресенье. Я вынул из нее только один леденец, для пробы. Леденец был хороший.

Бабушка не пошла с нами в поселок. Дедушка ждал меня на просеке, и бабушка стала на колени на веранде и обняла меня, как обнимала Джона Иву. Я тоже ее обнял. Я старался не плакать, но заплакал — немного. На мне были старые туфли, которые почти не давили, если я поджимал пальцы. Я надел лучшие штаны и белую рубашку. На мне была желтая куртка. В дорожный мешок бабушка положила еще две рубашки, вторые штаны и носки. Больше я ничего с собой не брал, потому что знал, что вернусь. Я сказал бабушке, что вернусь.

На веранде, стоя на коленях, бабушка сказала:

— Помнишь звезду Собаки, Маленькое Дерево? Ту, на которую мы смотрели в вечерних сумерках?

Я сказал, что помню. Бабушка сказала:

— Где бы ты ни был… все равно, где… вечером, когда стемнеет, смотри на звезду Собаки. Мы с дедушкой тоже будем смотреть. И мы будем помнить.

Я ей сказал, что тоже буду помнить. Это было похоже на свечу мистера Вайна. Я попросил бабушку передать Джону Иве, чтобы он тоже смотрел на звезду Собаки. Она сказала, что передаст.

Бабушка смотрела на меня, обнимая за плечи. Она сказала:

— Чероки поженили твоих папу с мамой. Ты будешь это помнить, Маленькое Дерево? Кто бы что ни говорил… помни.

Я сказал, что буду помнить. Бабушка отпустила меня. Я взял свой мешок и пошел за дедушкой. Переходя ручей по бревну, я обернулся. Бабушка стояла на веранде и смотрела. Она подняла руку, потом коснулась сердца и выбросила руку мне вслед. Я знал, что она имеет в виду.

На дедушке был черный костюм. Он тоже надел туфли, и мы оба громко стучали, ковыляя по тропе. Пока мы шли по ущелью, сосны сгибали ветви и хватали меня за руки. Дуб дотянулся пальцами до моего мешка и стащил его с плеча. Куст хурмы уцепился за мою ногу. Ручей побежал быстрее, суетясь и подпрыгивая, а ворона летела над нами и каркала… потом села на верхушку высокого дерева и все каркала, каркала. Все они говорили:

— Не уходи, Маленькое Дерево… не уходи, Маленькое Дерево…

Я знал, что они говорят. И поэтому мои глаза ничего не видели, и я спотыкался, идя вслед за дедушкой. Поднялся ветер; он стонал и дергал меня за спину желтой куртки. Умирающие колючие заросли тянулись к тропе и повисали у меня на ногах. Запела плачущая горлица, долго и тоскливо — и ответа не было, и я знал, что она плачет обо мне.

Нам с дедушкой было очень тяжело преодолеть тропу ущелья.

Потом мы сидели на скамье автобусной станции — мы с дедушкой. Я держал мешок на коленях. Мы ждали закон.

Я сказал дедушке, что едва ли представляю, как он будет справляться в ремесле, ведь меня не будет, чтобы помочь. Дедушка сказал, что это будет тяжело. Ему придется работать в два раза больше. Я сказал дедушке, более чем возможно, я вернусь довольно скоро, так что ему не придется долго работать в два раза больше. Дедушка сказал, скорее всего, так и будет. Больше мы почти ничего не сказали.

На стене тикали часы. Я определил время и сказал дедушке. Людей на станции было мало. Мужчина и женщина. Это потому, что времена трудные, сказал дедушка, и люди не ездят транспортом, за который нужно платить. Что было верно.

Я спросил дедушку, как он думает, доходят горы до самого приюта для сирот? Дедушка сказал, что не знает. Он там не был. Мы еще подождали.

Пришла женщина. Я ее узнал: это была та же самая, в сером платье. Она подошла к нам с дедушкой и, когда дедушка встал, передала ему какие-то бумаги. Дедушка положил их в карман. Она сказала, что автобус ждет. Потом сказала:

— А теперь давайте не будем устраивать сцен и перейдем прямо к делу. Надо значит надо. Так лучше для всех.

Я не знал, о чем она говорит. Дедушка тоже не знал. Она была сама деловитость. Она вынула из сумки веревочку и повязала мне на шею. На веревочке была этикетка, похожая на одну из этикеток мистера Вайна. На этикетке была надпись. Мы с дедушкой прошли за ней в самый конец станции, к автобусу.

Мешок висел у меня за спиной. Дедушка стал на колени у открытой двери автобуса и обнял меня, как обнимал Джона Иву. Он обнимал меня долго, опираясь коленями на асфальт. Я прошептал дедушке на ухо:

— Вполне может быть, я скоро вернусь.

Он сжал меня, давая понять, что услышал.

Женщина сказала:

— Теперь тебе пора.

Я не понял, к кому она обращается, ко мне или к дедушке. Дедушка встал. Он повернулся и пошел прочь, и он не оглянулся.

Женщина подняла меня и поставила на ступеньку автобуса, — куда я мог подняться и сам. Она велела водителю автобуса прочитать мою этикетку, и я стоял перед ним, пока он ее читал.

Я сказал водителю, что у меня нет билета, и я не знаю, можно ли мне ехать, потому что денег у меня совсем нет. Он засмеялся и сказал, что женщина в сером платье дала ему мой билет. В автобусе было только три человека. Я прошел немного и сел у окна, в котором, может быть, мне удастся увидеть дедушку.

Автобус тронулся и выехал со станции. Я увидел женщину в сером платье, она смотрела. Мы поехали по улице, и я нигде не мог найти дедушку. Потом я его увидел. Он стоял на углу, напротив автобусной станции. Его шляпа была низко надвинута на глаза, руки неловко висели по бокам.

Мы проехали мимо него, и я хотел открыть окно, но не знал, как оно открывается. Я помахал, но он меня не увидел.

Когда автобус поехал дальше, я побежал в самый конец и стал смотреть в заднее стекло. Дедушка все еще стоял и смотрел на автобус. Я помахал и крикнул:

— До свиданья, дедушка! Вполне может быть, я вернусь довольно скоро!

Он меня не увидел. Я покричал еще немного.

— Скорее всего, я быстро вернусь, дедушка!

Но он только стоял и смотрел. Он становился меньше и меньше в позднем вечернем солнце. Его плечи были ссутулены. Дедушка казался старым.

Звезда Собаки

Когда не знаешь, далеко ли тебе ехать, получается далеко. Мне никто ничего не сказал. Дедушка, наверное, сам не знал.

За спинками кресел мне было ничего не видно, и поэтому я смотрел в боковое окно, как мимо проплывают деревья и дома. Потом остались одни деревья. Стало темно, и я больше ничего не видел.

Я выглянул в проход между сиденьями и увидел впереди дорогу, освещенную фарами автобуса. Она все время выглядела одинаково.

Мы остановились на станции в каком-то городе и долго стояли, но я не вышел и не сдвинулся с места, где сидел. Мне показалось, что оставаться на месте, скорее всего, будет безопаснее.

Потом мы выехали за город, и смотреть было больше не на что. Я взял мешок на колени, потому что в нем было ощущение бабушки и дедушки. Он немного пах, как Малыш Блю. Я задремал.

Меня разбудил водитель. Было утро, и накрапывал дождь. Мы остановились напротив приюта для сирот, и когда я вышел из автобуса, меня ждала, стоя под зонтиком, седоголовая леди.

На ней было черной платье до самой земли, и она была похожа на леди в сером платье, но это была другая. Она ничего не сказала. Она нагнулась, взяла мою этикетку и прочитала ее. Она кивнула водителю автобуса, и он закрыл дверь и уехал. Она выпрямилась, минуту постояла, нахмурившись, и вздохнула.

— Иди за мной, — сказала она и пошла впереди, медленно переставляя ноги, к железным воротам.

Я повесил мешок на плечо и пошел за ней.

Мы вошли в ворота, по обе стороны которых росли большие вязы, и они зашелестели и заговорили, когда мы проходили мимо. Леди совсем ничего не заметила, но я заметил. Они услышали обо мне.

Мы прошли через большой двор к каким-то зданиям. Когда мы подошли к дверям одного из зданий, леди остановилась.

— Сейчас ты увидишь его Преподобие, — сказала она. — Веди себя прилично, не плачь и проявляй уважение. Ты можешь говорить, но только когда он задаст вопрос. Ты понял?

Я сказал, что понял.

Я прошел за ней по темному вестибюлю, и мы вошли в комнату. Преподобие сидел за столом. Он не поднял глаз. Леди усадила меня на жесткий стул у его стола. Она на цыпочках вышла из комнаты. Я положил мешок себе на колени.

Преподобие был занят чтением бумаг. У него было розовое лицо, по виду которого можно было предположить, что он его мыл изо всех сил, потому что оно блестело. Волос у него почти не было, хотя некоторое количество я заметил вокруг углей.

На стене висели часы, и я определил время. Я не сказал его вслух. Мне было видно, как капли дождя стекают по стеклу за спиной Преподобия. Преподобие поднял голову.

— Перестань болтать ногами, — сказал он. Он сказал очень резко. Я так и сделал.

Он еще немного посмотрел на бумаги. Потом положил бумаги и взял в руки карандаш, который принялся вертеть в руках, поворачивая то одним, то другим концом вверх. Потом поставил локти на стол и нагнулся над ним, потому что я был мал ростом, и, скорее всего, меня не было видно за краем стола.

— Времена сейчас суровые, — сказал он. Он нахмурился, будто сидел прямо на суровых временах, и сидеть на них было жестко. — У государства нет денег на подобные вещи. Наша деноминация согласилась тебя принять,, возможно, ошибочно и вопреки здравому суждению, но мы это сделали.

Мне стало очень нехорошо оттого, что из-за меня деноминации пришлось валять дурака в суровые времена. Но я ничего не сказал, потому что он не задал мне вопроса.

Он еще немного повертел карандаш, который не был заточен бережливо, потому что острие было слишком тонкое. Я заподозрил, что он на самом деле неряшливее, чем подает вид. Он начал снова.

— У нас есть школа, которую ты можешь посещать. Тебе будет назначена небольшая ежедневная работа. Каждый здесь выполняет какую-то работу, что, вероятно, будет тебе непривычно. Ты должен следовать правилам. Если ты нарушишь правила, то будешь наказан.

Он откашлялся.

— У нас здесь нет индейцев, ни полукровок, никаких других. Кроме того, твои мать и отец не были женаты. Ты первый и единственный ублюдок, которого мы приняли.

Я сказал ему, что сказала мне бабушка: чероки поженили моих папу с мамой. Он сказал, что чероки и их действия не считаются ни за что и ни в каком плане. Он сказал, что не задавал мне вопроса. Что было верно.

Он начал волноваться по поводу всей истории. Он встал и сказал, что деноминация верит, что ко всем — к животным и так далее — нужно проявлять доброту.

Он сказал, что мне необязательно ходить в церковь на дневные и вечерние службы, потому что ублюдки, согласно Библии, не могут быть спасены. Он сказал, что мне можно их слушать в некотором роде, если я буду вести себя тихо и сидеть позади всех, но только ни в коем случае ни во что не вмешиваться.

Что меня вполне устраивало, потому что мы с дедушкой уже сдались — в техническом плане — по части церковного душеспасения.

Он сказал, что видит из бумаг на столе, что дедушка не годится для воспитания ребенка, и что, скорее всего, у меня никогда не было дисциплины. Которой и правда, надо полагать, не было. Он сказал, что дедушка сидел в тюрьме.

Я ему сказал, что однажды меня самого чуть не повесили. Карандаш замер в воздухе, и у него открылся рот.

— Что? — крикнул он.

Я сказал, что однажды меня чуть не повесил закон; но я убежал. Я ему сказал, что если бы не собаки, надо полагать, меня бы точно повесили. Я не сказал, где наша винокурня, потому что это могло угрожать нашему с дедушкой ремеслу, и мы могли остаться не у дел.

Он сел за стол и закрыл лицо руками, как будто заплакал. Он качал головой из стороны в сторону.

— Я так и знал, не надо было этого делать, — сказал он.

Он повторил это два или три раза… Я не совсем понял: о чем он говорит и чего не надо было делать?

Он сидел, качая головой и закрыв лицо руками, очень долго, и я заподозрил, что он плачет. Я сам расстроился почти так же, как и он, и пожалел, что упомянул о том, что меня чуть не повесили. Так мы просидели довольно долго.

Я сказал ему, чтобы он не плакал. Я сказал ему, что мне не причинили ни малейшего вреда, я по этому поводу даже не расстраиваюсь. Но все-таки, сказал я ему, умер старина Рингер. Что было по моей вине.

Он поднял голову и сказал:

— Замолчи! Я не задавал тебе вопроса!

Что было верно. Он взял бумаги. Он сказал:

— Посмотрим, посмотрим… попытаемся, и да поможет нам Бог. Может быть, твое место в исправительном заведении.

Он позвонил в небольшой колокольчик, и леди, подскакивая, вбежала в комнату. Надо полагать, она все это время стояла под дверью.

Она сказала, чтобы я шел за ней. Я взял мешок, повесил на плечо и сказал «спасибо» — но не сказал «преподобие». Может, я и ублюдок и попаду в ад, но ускорять это дело я никак не собирался: еще не было решено, как таких правильно называть, «преподобиями» или «мистерами». Как говорил дедушка, никто тебя не тянет за язык, и лишний раз рисковать совсем незачем.

Когда мы выходили из комнаты, налетел ветер и с силой захлопнул окно. Леди вздрогнула и обернулась. Преподобие тоже обернулся и поглядел на окно. Я понял, что пришла весть обо мне, — из гор.

Моя кровать была в самом углу. Она стояла отдельно от всех остальных, кроме одной, которая была довольно близко к моей. Комната была большая, и в ней жило двадцать или тридцать мальчиков. Большинство из них были старше меня.

Мне было назначено помогать подметать комнату каждое утро и каждый вечер. Я справлялся с этим легко, но когда я недостаточно тщательно подметал под кроватями, леди заставляла меня переделывать заново. Что случалось довольно регулярно.

На кровати рядом с моей спал Уилберн. Он был намного старше меня. Ему было, может быть, лет одиннадцать. Он говорил, что двенадцать. Он был высокий и худой, и все его лицо было в веснушках. Он сказал, что его никто никогда не усыновит и ему придется здесь оставаться до тех пор, пока ему не будет почти все восемнадцать лет. Уилберн говорил, что ему на это наплевать. Он сказал, когда он выберется из приюта на волю, он непременно вернется и сожжет приют.

У Уилберна одна нога была короче другой. Это была правая нога, и она смотрела внутрь, отчего ее пальцы задевали левую при ходьбе, и вся его правая сторона как бы подпрыгивала.

Мы с Уилберном никогда не играли с другими во дворе. Уилберн не мог бегать, а я, наверное, был слишком маленький и не умел играть. Уилберн сказал, что ему на это наплевать. Он сказал, что игры — для младенцев. И это правильно.

Пока все играли, мы с Уилберном сидели под большим дубом в самом углу двора. Иногда, когда мяч улетал далеко во двор, я подбегал и ловил его, потом бросал обратно мальчикам, игравшим в игру. Бросал я хорошо.

Я разговаривал с дубом. Уилберн этого не знал, потому что я не говорил словами. Дуб был старым. С приходом зимы он потерял почти все говорящие листья и говорил обнаженными на ветру пальцами.

Он сказал, что ему очень хочется спать, но он не заснет, потому что должен послать деревьям гор весть о том, что я здесь. Он сказал, что отправит ее с ветром. Я попросил его передать Джону Иве. Он сказал, что так и сделает.

Я нашел под деревом голубой шарик. В него можно было смотреть, и если смотреть одним глазом и закрыть другой, было видно насквозь, и все казалось синим. Уилберн объяснил, что это такое, потому что я никогда не видел шарика.

Он сказал, что в шарики не смотрят, их бросают о землю; но если бы я его бросил о землю, кто-то отнял бы его у меня: ведь кто-то его потерял.

Уилберн сказал, кто нашел, смеется, кто потерял, плачет; одним словом, пусть все катятся к черту. Я положил шарик в мешок.

Время от времени все мальчики выстраивались в шеренгу в вестибюле, и леди и джентльмены приходили на них смотреть. Они выбирали, кого усыновить. Седовласая леди, которая нами распоряжалась, сказала, что я не должен становиться в шеренгу. В которую я и так не становился.

Я наблюдал за ними сквозь дверной проем. Можно было сразу определить, кого выбирали. Перед тем, кого хотели взять, останавливались и заговаривали с ним, потом все шли в приемную. Никто никогда не заговаривал с Уилберном.

Уилберн говорил, что ему на это наплевать, но ему было не наплевать. Каждый день, когда предстояло построение, Уилберн надевал чистую рубашку и штаны. Я наблюдал за Уилберном.

Когда он стоял в шеренге, он всегда улыбался всем, кто проходил мимо, и прятал свою короткую ногу за другую. Но с ним не заговаривали. Каждую ночь после построения Уилберн писал в постель. Он говорил, что делает это нарочно. Он говорил, что хочет им показать, что он думает об их проклятом усыновлении.

Когда Уилберн писал в постель, на следующий день седая леди заставляла его выносить матрас и одеяла во двор и класть на солнце. Уилберн говорил, что ему наплевать. Он говорил, что если ему будут слишком докучать, он нарочно будет писать в постель каждую ночь.

Уилберн спросил меня, что я буду делать, когда вырасту. Я ему сказал, что буду индейцем, как дедушка и Джон Ива, и буду жить в горах. Уилберн сказал, что будет грабить банки и приюты для сирот. Он сказал, что будет грабить еще церкви, если только обнаружит, где они держат деньги.

Он сказал что, скорее всего, будет убивать всех, кто содержит банки и приюты для сирот, но меня не убьет.

Уилберн по ночам плакал. Я никогда не подавал виду, что об этом знаю, потому что он засовывал в рот одеяло, из чего я понял, что он не хочет, чтобы об этом кто-нибудь знал. Я сказал Уилберну, что, скорее всего, он сможет вылечить ногу, когда выберется из приюта на волю. Я подарил ему свой шарик.

Службы в часовне шли вечером, в сумерках, перед самым ужином. Я не ходил в часовню и пропускал ужин. Что давало мне возможность смотреть на звезду Собаки. В комнате, на полпути к двери от моей кровати, было окно, и в него звезда Собаки была очень хорошо видна. Она восходила в сумерках, сначала как едва заметное мерцание, потом, по мере того как темнела ночь, становилась ярче и ярче.

Я знал, что бабушка и дедушка на нее смотрят. И Джон Ива. Каждый вечер я около часа стоял у окна и смотрел на звезду Собаки. Я сказал Уилберну, что если ему захочется когда-нибудь пропустить ужин, он может смотреть со мной, но его заставляли ходить в часовню, и он не хотел отказываться от ужина. Он ни разу не смотрел на звезду Собаки.

Поначалу, в первые несколько раз, я целый день пытался что-нибудь придумать, чтобы вспомнить вечером, но потом оказалось, что в этом нет надобности.

Нужно было только смотреть, ничего больше. Дедушка послал мне напоминание о том, как мы с ним сидели на вершине горы, наблюдая рождение дня, и солнце касалось льда и искрилось. Я слышал его так ясно, будто он стоял рядом: «Она оживает!» И я, стоя у своего окна, отвечал: «Да, сэр, она оживает!»

Мы с дедушкой, глядя на звезду Собаки, снова были на лисьей охоте с Малышом Блю и Крошкой Ред, старым Рипитом и Мод. Мы так смеялись над старым Рипитом, что нам чуть не стало плохо.

Бабушка посылала напоминание о сборе корней и о случаях, когда она просыпала сахар в желудевую муку. И о том, как однажды она поймала нас с дедушкой на четвереньках посреди кукурузного поля, мычащими старому Сэму.

Она послала мне картину моего тайного места. Все листья опали и лежали на земле, коричневые, бурые и желтые. Красный сумах окаймлял тайное место, как кольцо огненных факелов, которое не впустит внутрь никого, кроме меня.

Джон Ива посылал мне картины оленей на высокой земле. Мы с Джоном Ивой смеялись, вспоминая, как я положил лягушку ему в карман. Картины Джона Ивы становились размытыми, потому что у него было сильное чувство, и оно было на что-то направлено. Джон Ива был в гневе.

Каждый день я следил за облаками и солнцем. Если было облачно, я не мог смотреть на звезду Собаки. Когда это случалось, я стоял у окна и слушал ветер.

Меня записали в школьный класс. Мы изучали счет, который я уже знал, потому что меня научил мистер Вайн. Учением заведовала высокая толстая леди. Она считала, что надо делать дело, и не соглашалась терпеть никаких глупостей.

Однажды она достала картинку, на которой стадо оленей выходило из небольшого ручья. Они прыгали друг на друга и, казалось, толкались, чтобы выбраться из воды. Она спросила, знает ли кто-нибудь, что они делают.

Один мальчик сказал, что они от чего-то убегают, скорее всего, от охотника. Другой мальчик сказал, что им не нравится вода и они торопятся из нее выбраться. Она сказала, что это правильный ответ. Я поднял руку.

Я сказал, что сразу понял, что они спариваются, потому что самцы оленей прыгают на самок; кроме того, по кустам и деревьям можно было определить, что это как раз то время года, когда они любят друг друга.

Толстая леди была потрясена. Она открыла рот, но ничего не сказала. Кто-то засмеялся. Она хлопнула себя по лбу, закатила глаза и уронила фотографию. Я сразу же понял, что ей плохо.

Шатаясь, она сделала шаг или два назад, прежде чем полностью овладела собой и пришла в чувство. Потом она подбежала ко мне. Все притихли. Она схватила меня за шею и принялась трясти. Ее лицо покраснело, и она начала кричать:

— Я должна была знать — мы все должны были знать… грязь!.. грязь!.. выйдет из тебя… ты!.. ты!.. маленький ублюдок!

Я нипочем на свете не мог понять, о чем это она кричит, хотя и хотел бы поправить дело. Она потрясла меня еще немного, потом обеими руками схватила меня за шею и выволокла из комнаты.

Мы пошли через вестибюль в приемную Преподобия. Она поставила меня ждать снаружи и закрыла за собой дверь. Я слышал, как они разговаривают, но не мог разобрать, о чем идет речь.

Через несколько минут она вышла из приемной Преподобия и пошла по вестибюлю, не глядя на меня. Преподобие стоял в дверях. Он сказал очень тихим голосом:

— Войди.

Я вошел.

Его губы разомкнулись, будто он хотел улыбнуться, но он не улыбнулся. Он постоянно проводил языком по губам. У него на лице были капли пота. Он сказал мне снять рубашку. Я так и сделал.

Для этого нужно было снять с плеч подтяжки, и когда я снял рубашку, мне пришлось обеими руками поддерживать штаны. Преподобие протянул руку и достал из-за стола длинную палку.

Он сказал:

— Ты рожден во зло, и я знаю, что в тебе нет раскаяния, но сейчас, с Божьей помощью, ты получишь урок, чтобы своим злом не причинять вреда добрым христианам. Ты не умеешь раскаиваться… но ты закричишь!

Он размахнулся и опустил палку мне на спину. В первый раз было больно; но я не заплакал. Бабушка меня научила. Однажды, когда я оторвал ноготь на ноге… она научила меня, как индеец терпит боль. Он позволяет уму тела уснуть и, придя в ум духа, выходит из тела и видит боль — вместо того, чтобы чувствовать боль.

Ум тела чувствует только боль тела. Ум духа чувствует только боль духа. И я позволил уму тела уснуть.

Палка хлестала и хлестала по моей спине. Через некоторое время она сломалась. Преподобие достал другую. Он здорово задыхался.

— Зло упорно, — сказал он, с трудом переводя дух. — Но, с Божьей помощью, справедливость восторжествует.

Он продолжал махать новой палкой, пока я не упал. Я не мог твердо стоять на ногах, но поднялся. Дедушка говорил, пока ты можешь стоять на ногах, скорее всего, ты справишься.

Пол немного накренился, но я сразу понял, что справлюсь. Преподобие совсем выбился из сил. Он велел мне надеть рубашку. Что я и сделал.

Рубашка впитала некоторую часть крови. Большая часть крови стекла по ногам в туфли, так как на мне не было белья, чтобы ее задержать. От этого мои ноги стали липкими.

Преподобие сказал, что я должен вернуться к своей кровати и неделю не есть ужина. Которого — ужина — я и так не ел. Еще он сказал, что я должен неделю не возвращаться в класс и не выходить из комнаты.

Было легче не надевать подтяжки, поэтому тем вечером, когда стемнело, я держал штаны обеими руками, когда стоял у окна и смотрел на звезду Собаки.

Я рассказал обо всем бабушке и дедушке, и Джону Иве. Я им сказал, что нипочем на свете не могу узнать, почему леди стало плохо и что нашло на Преподобие. Я им сказал, что готов исправить дело, но Преподобие говорит, что из этого все равно ничего не получится, потому что я рожден во зло и не сумею, как бы ни пытался.

Я сказал дедушке, что, очень похоже, я никак не могу справиться с ситуацией. Я сказал, скорее всего, нипочем на свете. Я сказал, я хочу домой.

Это был первый раз, когда я уснул, глядя на звезду Собаки. Уилберн разбудил меня под окном, когда вернулся с ужина. Он сказал, что ушел с ужина пораньше, чтобы меня проведать. Я спал на животе.

Уилберн сказал, когда он вырастет, выберется из приюта на волю и начнет грабить приюты и банки и всякое в этом роде, то первым делом убьет Преподобие. Он сказал, что ему все равно, если он и попадет в ад, — как я.

После этого каждый вечер, когда сумерки зажигали звезду Собаки, я говорил дедушке, бабушке и Джону Иве, что хочу домой. Я не смотрел картин, которые они посылали, не слушал. Я им говорил, что хочу домой. Звезда Собаки краснела, снова белела, потом опять становилась красной.

На третий вечер звезда Собаки скрылась за тяжелыми тучами. Ветром повалило электрический столб, и в приюте стало темно. Я знал, что они услышали.

Я стал их ждать. Зима вступала в свои права. Ветер становился все резче и по ночам завывал вокруг приюта. Некоторым это не нравилось, но не мне.

Во дворе я теперь проводил все время под дубом. Он должен был спать, но сказал, что не спит, не спит из-за меня. Он говорил медленно… и тихо.

Однажды поздно вечером, когда мы уже почти должны были идти внутрь, мне показалось, что я увидел дедушку. Это был высокий человек, и на нем была черная шляпа. Он уходил по улице. Я подбежал к железным воротам и стал кричать:

— Дедушка! Дедушка!

Он не обернулся.

Я бежал вдоль ограды, пока она не кончилась. Он уже исчезал из виду. Я крикнул изо всех сил:

— Дедушка! Это я, Маленькое Дерево!

Но он не услышал. Он скрылся из виду.

Седоголовая леди сказала, что приближается

Рождество. Она сказала, что мы все должны быть радостными и петь. Уилберн сказал, что в часовне они только и делают, что поют. Он сказал, что им теперь приходится разучивать слова, а любимчики толпятся вокруг Преподобия, как цыплята вокруг наседки, и ревут песни, завернувшись в белые простыни. Я слышал, как они поют.

Седоголовая леди сказала, что скоро придет Санди Кляуз. Уилберн сказал, что это дерьмо собачье.

Два каких-то типа принесли дерево. На них были костюмы, как у политиков. Они смеялись, ухмылялись и говорили:

— Смотрите-ка, ребята, что мы вам принесли! Разве это не чудесно? Ну разве не чудесно? Теперь у вас есть своя собственная рождественская елка!

Седоголовая леди подтвердила, что это вполне чудесно, и велела нам всем сказать двум политикам, что это вполне чудесно, и поблагодарить их. Что все и сделали.

Я промолчал. Совсем незачем было рубить это дерево. Это была сосна мужского пола, и теперь она медленно умирала в этом зале.

Политики поглядели на часы и сказали, что долго оставаться не могут, но хотят, чтобы все мы были радостными. Они сказали, что хотят, чтобы каждый взял ленту из красной бумаги и повесил на дерево. Все, кроме меня и Уилберна, так и сделали.

Политики ушли, завопив в дверях:

— Счастливого Рождества!

Некоторое время мы все стояли вокруг дерева и смотрели на него.

Седая леди сказала, что завтра будет рождественский вечер, поэтому около полудня придет Санди Кляуз и принесет подарки. Уилберн сказал:

— Разве не странно, что Санди Кляуз придет на рождественский вечер в полдень?

Седоголовая леди посмотрела на Уилберна и нахмурилась. Она сказала:

— Уилберн, ты это говоришь каждый год. Ты же сам прекрасно знаешь, сколько разных мест должен обойти Санди Кляуз. Ты также знаешь, что он и его помощники сами имеют право в рождественский вечер быть дома, со своими семьями. Ты должен быть благодарен, что они вообще нашли время — какое-то время, — чтобы прийти и принести вам Рождество.

Уилберн сказал:

— Дерьмо собачье.

И действительно, на следующий день к дверям подъехали четыре или пять машин. Из них вышли мужчины и леди, и у них в руках были свертки. На них были смешные маленькие шапочки, а у некоторых в руках были колокольчики. Они звонили в колокольчики и вопили:

— Счастливого Рождества!

Они вопили и вопили без конца. Они сказали, что они помощники Санди Кляуза. Санди Кляуз вошел последним.

Он был одет в красный костюм, под которым были набиты подушки, перевязанные ремнем. Борода у него была не настоящая, как у мистера Вайна; она была привязана к голове и болталась у подбородка. Когда он говорил, она не двигалась. Он вопил: «Хо-хо-хо!» — и никак не мог остановиться.

Седоголовая леди сказала, что все мы должны радостно вопить им в ответ: «Счастливого Рождества!»

Что мы все и делали.

Одна леди дала мне апельсин, за который я ее поблагодарил. Но она никак не отходила от меня и все повторяла:

— Разве тебе не хочется съесть хорошенький апельсин?

И я его съел, пока она на меня смотрела. Апельсин был вкусный. Я еще ее поблагодарил. Я сказал, что апельсин был вкусный. Она спросила, не хочу ли я еще один апельсин. Я сказал, что не возражаю. Она куда-то ушла, но апельсин так и не принесла. Уилберну досталось яблоко. Оно было не такое большое, как те, которые всегда забывал в кармане мистер Вайн.

Теперь я жалел, что не сохранил половину апельсина, как сделал бы, если бы эта леди не стояла у меня над душой. Я выменял бы на нее часть уилберновского яблока. Яблоки я любил куда больше.

Тут все леди зазвонили в колокольчики и завизжали:

— Сейчас Санди Кляуз будет раздавать подарки! Соберитесь в круг! У Санди Кляуза кое-что для вас припасено!

Мы собрались в круг.

Санди Кляуз по очереди вызывал всех по имени, и каждый должен был выйти вперед и получить у него подарок, а потом постоять, пока он трепал его по голове и растирал волосы. Потом нужно было его поблагодарить.

Тут та или другая леди набрасывалась на получившего подарок с криками:

— Открой же подарок! Ну разве тебе не хочется открыть хорошенький подарок?

Что вносило в раздачу подарков сумятицу, потому что леди метались и носились как угорелые, преследуя каждого по пятам.

Я получил подарок и поблагодарил Санди Кляуза. Он растер мне голову и сказал:

— Хо-хо-хо!

Леди тут же завизжала, чтобы я его распечатал. Что я и так пытался сделать. Наконец мне удалось снять упаковку.

Внутри оказалась картонная коробка с изображением какого-то зверя. Уилберн сказал, что это лев. В коробке была дырочка. Нужно дернуть за веревочку, сказал Уилберн, и коробка будет рычать как лев.

Веревочка была порвана, но я ее починил. Я завязал узелок. Узелок плохо проходил в дырочку, отчего рычанье у льва получалось неважное. Я сказал Уилберну, что, по-моему, выходит больше похоже на лягушку.

Уилберну достался водяной пистолет. Он протекал. Уилберн пытался из него стрелять, но вода лилась почему-то в основном на пол. Уилберн сказал, что может пописать гораздо дальше. Я сказал Уилберну, что, скорее всего, пистолет можно будет починить, если раздобыть сладкой камеди; вот только я не знал, есть ли поблизости камедное дерево.

Мимо прошла еще одна леди, раздавая леденцы. Я получил свой. Потом она опять набрела на меня и дала мне еще один. Я разделил излишек с Уилберном.

Санди Кляуз завопил:

— До свиданья, ребята! До следующего года!

Счастливого Рождества!

Все леди и мужчины завопили то же самое и зазвонили в колокольчики.

Они вышли в парадное, расселись по машинам и уехали. После этого показалось, что стало очень тихо. Мы с Уилберном сидели на полу у своих кроватей.

Уилберн сказал, что леди и мужчины приехали из городской ратуши или из деревенского клуба. Он сказал, что они являются в приют каждый год, чтобы потом можно было со спокойной совестью напиться. Уилберн сказал, что ему все это надоело. Он сказал, что когда он вырастет и выберется из приюта на волю, то ни за что на свете не будет обращать на Рождество ни капли внимания.

Перед самыми сумерками все ушли в часовню на рождественскую службу. Я остался один, и когда стало темнеть, до меня донеслось пение. Я стоял у окна. Воздух был прозрачен, и ветер стих. Они пели о звезде, но это была не звезда Собаки, я специально прислушался. Я смотрел, как звезда Собаки восходит и разгорается ярче.

Все оставались в часовне и пели очень долго, и я получил возможность смотреть на звезду Собаки, пока она не взошла высоко. Я сказал бабушке и дедушке и Джону Иве, что хочу домой.

На Рождество у нас был праздничный ужин. Каждый получил по куриной ножке и шейке. Уилберн сказал, так каждый год. Он сказал, очень похоже, где-то выращивают специальных цыплят, у которых нет ничего, кроме ног и шеи. Цыпленок мне понравился, и я съел все.

После ужина мы могли делать, что хотим. На улице было холодно, и все остались внутри, кроме меня. Я взял с собой коробку, прошел через весь двор и сел под дубом. Я сидел очень долго.

Было уже темно, и мне нужно было возвращаться. Я повернулся к главному зданию.

И увидел дедушку! Он вышел из приемной и приближался ко мне. Я выронил коробку и со всех ног побежал к нему. Дедушка стал на колени, и мы обнялись. Мы не разговаривали.

Стало темно, и я не видел дедушкиного лица под шляпой. Он сказал, что пришел меня проведать, но должен возвращаться домой. Он сказал, что бабушка не смогла приехать.

Мне хотелось уйти с дедушкой — больше всего на свете, — но я боялся причинить ему неприятности. Поэтому я не сказал, что хочу домой. Я подошел с ним к воротам. Мы снова обнялись, и дедушка пошел прочь. Он шел медленно.

С минуту я стоял и смотрел, как он уходит в темноту. Мне пришла в голову мысль, что, скорее всего, дедушке будет трудно найти станцию. Я пошел за ним следом, хотя сам не знал, где находится эта станция. Я решил, что, может быть, все равно смогу помочь.

Мы прошли немного по дороге — дедушка впереди, я на некотором расстоянии, — потом пошли по каким-то улицам. Я увидел, что дедушка переходит улицу и входит на станцию. Я остановился, где был, на углу.

Было тихо. В рождественский вечер на улице почти никого не было. Я немного обождал, потом крикнул:

— Дедушка! Скорее всего, я могу тебе помочь прочитать буквы на автобусе.

Дедушка ни капли не выглядел потрясенным. Он подозвал меня знаком. Я подбежал. Мы долго стояли на краю станции, но я никак не мог разобраться в надписях.

Прошло совсем немного времени, и громкоговоритель сам объявил дедушке, какой ему нужен автобус. Я подошел вместе с ним к дверям. Двери были открыты, и с минуту мы постояли. Дедушка смотрел куда-то в сторону. Я потянул его за штанину. Не схватился за него, как после похорон мамы, но все равно потянул. Дедушка посмотрел на меня. Я сказал:

— Дедушка. Я хочу домой.

Дедушка долго смотрел на меня. Потом он нагнулся, схватил меня на руки и посадил на верхнюю ступеньку автобуса. Он встал на нижнюю ступеньку и вытащил кошелек с застежкой.

— За меня и моего ребенка, — сказал дедушка. Он сказал очень твердо. Водитель поглядел на него, но не засмеялся.

В автобусе мы с дедушкой прошли в самый конец. Мне хотелось, чтобы водитель поскорее закрыл двери. Наконец двери закрылись, и мы поехали. Станция осталась позади.

Дедушка обнял меня обеими руками и посадил на колени. Я положил голову ему на грудь, но не заснул. Я смотрел в окно. Оно было покрыто изморозью. В задней части автобуса не топили, но нам было все равно.

Мы с дедушкой ехали домой.

Смотри! — вот до самого неба вздымаются горы,

Окаймляя рождение дня, заграждая солнце;

Собирая в складки туман у ее колен.

А она звенит на ветру переборами

пальцев-ветвей,

Потирая спину о небосвод.

Вот, видишь, катятся валы облаков,

лаская ей бедра,

Роняя шепот и вздох, как капли, с ветвей;

Вот, слышишь, в долах ее чрева

шевелится жизнь;

Ты знаешь тепло ее тела; и сладость ее дыхания;

И крик, и грохот, и гром — ритм ее любви.

В ее животе пульсируют вены воды,

И кормят соками корни, сосущие жизнь,

И струятся потоком из грудей, дающие жизнь

Ее детям, спящим, как в колыбели, в ее любви.

А она добавляет Свой голос, музыку духа,

Песню без слов, песню бегущей воды.

Мы с дедушкой едем домой.

Снова дома

Мы ехали много часов подряд — мы с дедушкой. Я так и сидел, положив голову ему на грудь. Мы ничего не говорили, но и не засыпали. Автобус два или три раза останавливался на станциях, но мы с дедушкой не выходили. Может быть, мы боялись: вдруг что-то случится и нас удержит.

Когда мы с дедушкой вышли из автобуса на обочину дороги, ночь уже кончилась, но еще не рассвело. Было холодно, и на земле был лед.

Мы пошли по дороге и через некоторое время повернули на фургонные колеи. Я увидел горы. Они высоко громоздились впереди, темнее темноты вокруг нас. Я чуть не бросился бежать.

К тому времени, как мы свернули с фургонных колей на тропу ущелья, темнота стала таять в сероватом свете. Вдруг я сказал дедушке, что что-то не так. Он остановился:

— Что случилось, Маленькое Дерево?

Я сел на землю и стащил туфли.

— Скорее всего, я не почувствовал тропу, дедушка, — объяснил я. Земля была теплая на ощупь, она побежала вверх по моим ногам и по всему телу.

Дедушка засмеялся. Он тоже сел. Он стащил свои туфли и засунул в них носки. Потом он встал и что было силы швырнул туфли назад, в сторону дороги! И завопил:

— Сами стучите своими башмаками!

Я швырнул свои туфли туда же и завопил то же самое. И мы с дедушкой стали смеяться. Мы смеялись так, что я не смог устоять на ногах и упал, и дедушка сам чуть не катался по земле, и у него по лицу бежали слезы.

Мы сами толком не знали, над чем смеемся, но это было самое смешное из всего, над чем мы смеялись раньше. Я сказал дедушке, что если бы люди нас увидели, то сказали бы, что мы напились виски. Дедушка сказал, что он тоже так думает… но, может быть, мы и вправду пьяны — в каком-то смысле.

Когда мы шли по тропе, у восточной кромки появилось первое прикосновение розового. Потеплело. Сосновые ветви склонялись над тропой и касались моего лица, проводили пальцами по телу. Дедушка сказал, они хотят убедиться, что это правда я.

Я услышал ручей: он напевал. Я подбежал к нему и лег лицом к самой воде. Дедушка ждал. Ручей легонько шлепнул меня, окатил голову, потрогал — и стал петь громче и громче.

Было уже довольно светло, когда мы увидели наше бревно через ручей. Поднялся ветер. Дедушка сказал, что он не стонет и не вздыхает; он поет в соснах и рассказывает всем в горах, что я вернулся домой. Залаяла старая Мод. Дедушка крикнул:

— Цыц, Мод!

И тут через бревно бросились собаки.

Все они прыгнули на меня разом и сбили меня с ног. Они облизывали мне лицо, и сколько я ни пытался подняться, всякий раз одна из них прыгала мне на спину, и я снова валился на землю.

Крошка Ред принялась отплясывать, подпрыгивая всеми четырьмя лапами и переворачиваясь в верхней точке прыжка. При каждом прыжке она взвизгивала. За ней стала повторять Мод. Старый Рипит тоже попытался, но свалился в ручей.

Мы с дедушкой кричали и шлепали собак, продвигаясь к бревну. Я посмотрел на веранду, но бабушки там не было.

Когда я был на середине бревна, мне стало страшно, потому что она все не появлялась. Что-то подсказало мне обернуться. И я ее увидел.

Было холодно, но на ней было только платье из оленьей кожи, волосы сияли на утреннем солнце. Она стояла на склоне горы, под голыми ветвями белого дуба, и наблюдала, как будто ей хотелось посмотреть на нас с дедушкой, оставаясь незамеченной. Я закричал:

— Бабушка!

И свалился с бревна. Было не больно. Я стал плескаться в воде, и после утреннего холодка вода была теплая.

— У-уу-и-ииииииии! — Дедушка подпрыгнул, расставил ноги в воздухе и плюхнулся в воду. Бабушка сбежала с горы прямо в ручей, нырнула и подплыла ко мне, и все мы катались, брызгались и вопили… и, наверное, немного плакали.

Дедушка сидел в ручье и подбрасывал руками воду. Все собаки столпились на бревне и смотрели на нас, совершенно всем этим потрясенные.

Наверное, они думают, что мы сошли с ума, сказал дедушка. Собаки тоже прыгнули в воду.

Высоко на сосне закаркала ворона. Она взлетела, сделала низкий круг над нами, потом, не переставая каркать, полетела в ущелье. Бабушка сказала, ворона хочет всем рассказать, что я вернулся домой.

Бабушка повесила желтую куртку сушиться у камина. Она была на мне, когда дедушка пришел в приют. Я сходил в свою спальню и надел рубашку и штаны из оленьей кожи… и мокасины.

Я выскочил из дома и свернул на тропу ущелья. Собаки пошли со мной. Я оглянулся назад и увидел, что дедушка и бабушка стоят на веранде и смотрят. Дедушка был все еще босиком, и он обнимал бабушку за плечи. Я бросился бежать.

Когда я пробежал мимо сарая, старый Сэм фыркнул и немного потрусил за мной. По всей тропе ущелья и по Теснинам — всю дорогу до Висячего Пролома — я пробежал бегом и не хотел останавливаться. Ветер пел и летел со мной, и на деревьях белки и еноты и птицы выглядывали, чтобы посмотреть на меня и крикнуть, когда я пробегал мимо. Было ясное зимнее утро.

Потом я медленно вернулся по тропе и нашел свое тайное место. Оно было точно как картина, которую прислала мне бабушка. Земля под голыми деревьями была укрыта толстым слоем бурых листьев, а вокруг смыкался красный сумах, так что никто не мог заглянуть внутрь. Я долго лежал на земле, слушая ветер и разговаривая с сонными деревьями.

Сосны шептали, и вступал ветер, и вместе они пели: «Маленькое Дерево вернулся домой… Маленькое Дерево дома! Слушайте нашу песню! Маленькое Дерево с нами! Маленькое Дерево дома!» Они напевали тихонько, и песня становилась громче, и ручей тоже им подпевал. Собаки тоже заметили, потому что перестали обнюхивать землю и замерли, подняв уши, прислушиваясь. Собаки знали; они подошли ко мне поближе и легли, удовлетворенные этим чувством.

Весь этот короткий зимний день я пролежал в тайном месте. И мой ум духа больше не болел. Я был отмыт дочиста песней чувства ветра и деревьев, и ручья, и птиц.

Они не понимали, как устроен ум тела, и им было все равно, — как все равно людям ума тела, которые не понимают их. И они не говорили мне об аде, и не спрашивали, откуда я пришел, и ничего не говорили ни о каком зле. Они не знали таких слов-чувств; и очень скоро я тоже их забыл.

Солнце садилось за кромками гор, и последний столб света падал в Висячий Пролом. Мы с собаками пошли по ущелью домой.

Когда в ущелье очертания смягчились и краски потускнели, я увидел на заднем крыльце бабушку и дедушку: они сидели лицом ко мне, смотрели в ущелье и ждали. Я поднялся на крыльцо, они наклонились, и мы обнялись. Нам не нужны были слова, и поэтому мы их не говорили. Мы знали. Я был дома.

Когда вечером я снял рубашку, бабушка увидела шрамы от палки и спросила меня о них. Я рассказал ей и дедушке, но сказал, что это было не больно.

Дедушка сказал, что даст знать верховному шерифу, и никто никогда за мной больше не придет. Я знал, что если дедушка решил и сказал — значит, никто не придет. Дедушка сказал, лучше будет ничего не говорить Джону Иве. На что я сказал, что не буду.

У очага тем вечером дедушка все рассказал. Как у них стало появляться плохое чувство, когда они смотрели на звезду Собаки, и однажды в вечерних сумерках в дверях стоял Джон Ива.

Он пришел к дому через горы. Он ничего не сказал. Он поужинал с ними в свете очага. Они не зажгли лампы, и Джон Ива не снимал шляпы. Той ночью он спал в моей постели, но когда они встали утром, сказал дедушка, Джона Ивы уже не было.

В следующее воскресенье, когда они с бабушкой были в церкви, Джон Ива не пришел. На ветке большого вяза, у которого мы обычно встречались, дедушка нашел пояс с сообщением. В нем говорилось, что Джон Ива вернется и что все хорошо. В следующее воскресенье пояс был еще на прежнем месте, но еще через неделю Джон Ива ждал их под вязом. Он не сказал, где был, и поэтому дедушка не спросил.

Дедушка сказал, что верховный шериф прислал ему извещение, что его вызывают в приют, и он поехал. Дедушка сказал, Преподобие казался больным, и он сказал, что готов подписать бумагу о том, что отказывается от меня. Преподобие сказал, за ним два дня ходил по пятам какой-то дикарь, и этот дикарь в конце концов пришел к нему в приемную и сказал, что Маленькое Дерево должен вернуться домой, в горы. Дикарь не сказал больше ни слова и вышел. Преподобие сказал, что не хочет никаких осложнений с дикарями и всякими другими язычниками.

Теперь я понял, кого видел на дороге и кого принял за дедушку.

Дедушка сказал, что когда он вышел из приемной и увидел меня, он в тот момент уже знал, что меня отпускают; но он не знал, хочу ли я домой… или, может быть, мне больше нравится быть с другими детьми… и он дал мне решить самому.

Я сказал дедушке, что тут же понял, куда я хочу, в ту же минуту, когда оказался в приюте.

Я рассказал дедушке и бабушке об Уилберне. Я оставил свою картонную коробку под дубом, и я знал, что Уилберн ее найдет. Бабушка сказала, что пошлет Уилберну рубашку из оленьей кожи. Что она и сделала.

Дедушка сказал, что пошлет ему длинный нож, но я сказал дедушке, что тогда, скорее всего, Уилберн зарежет им Преподобие. Дедушка его не послал. Мы никогда больше не слышали об Уилберне.

Когда мы пришли в церковь в следующее воскресенье, я был на поляне первым. Я побежал впереди бабушки и дедушки. Я знал, что найду Джона Иву чуть в стороне, среди деревьев, и я нашел его на том самом месте, в старой черной шляпе с плоскими полями. Я подбежал к нему и обнял, обхватив за ноги. Я сказал:

— Спасибо, Джон Ива.

Он ничего не ответил, только протянул руку и дотронулся до моего плеча. Когда я поднял на него взгляд, его глаза мерцали, и в их черной глубине был свет.

Прощальная песня

Мы хорошо перезимовали; правда, мы с дедушкой едва успевали рубить дрова. Дедушка сказал, если бы я не вернулся — учитывая все обстоятельства, — они бы, вполне может быть, той зимой замерзли. Что было верно.

Морозы в ту зиму были сильные. В винокурне перед прогоном продукта нам почти каждый раз приходилось разводить костры, чтобы освободить трубы ото льда.

Дедушка сказал, что суровые зимы время от времени нужны: так природа наводит порядок и заботится о том, чтобы все хорошо росло. Лед ломал ветви деревьев, и зиму пережили только самые сильные. Слабые желуди и кинкапины, каштаны и орехи вымерзли, чтобы урожай в горах стал сильнее.

Пришла весна, и наступило время сева. Мы посеяли больше кукурузы, думая немного увеличить прогон продукта осенью.

Времена были тяжелые, и мистер Дженкинс сказал, что торговля виски идет в гору, тогда как все остальное идет на спад. Он сказал, надо полагать, теперь человеку приходится пить больше виски, чтобы забыть, как плохи его дела.

Летом мне исполнилось семь лет. Бабушка дала мне свадебный посох моих мамы и папы. На нем было мало зарубок, потому что они прожили вместе недолго. Я положил его в своей комнате, у изголовья кровати.

Лето уступило место осени, и однажды в воскресенье Джон Ива не пришел. В то воскресенье мы вышли на поляну, но не увидели его под вязом. Я долго искал его среди деревьев у поляны, звал: «Джон Ива!» Его не было. Мы развернулись и не пошли в церковь, мы пошли домой.

Бабушка и дедушка были встревожены, и я тоже. Джон Ива не оставил никакого знака; мы искали. Что-то случилось, сказал дедушка. Мы с дедушкой решили пойти и разыскать его.

Тем утром, в понедельник, мы вышли затемно. Когда забрезжил первый свет, мы уже оставили позади магазин на перекрестке и церковь. Дальше идти нужно было почти прямо вверх.

Это была самая высокая гора, на которую я в своей жизни взбирался. Дедушке пришлось замедлить шаг, и я легко поспевал за ним. Тропа, такая старая и незаметная, что ее едва можно было различить, тянулась вдоль отлогого хребта на другую гору. Она петляла по горе, но все время поднималась вверх.

Деревья были невысокие, сгорбленные и истрепанные ветром. У вершины горы склон рассекала ложбина, не настолько глубокая, чтобы назвать ее ущельем. На склонах росли деревья, землю устилал ковер сосновых иголок. Там было жилище Джона Ивы.

Оно не было построено из больших бревен, как наш дом, а сложено из более тонких жердей, в глубине, среди деревьев, под защитой склона ложбины.

Мы взяли с собой Малыша Блю и Крошку Ред. Увидев хижину, они подняли носы и завыли. Это был нехороший знак. Дедушка вошел первый; ему пришлось пригнуться, чтобы пройти в дверь. Я последовал за ним.

Внутри была только одна комната. Джон Ива лежал на оленьих шкурах, постеленных поверх молодых ветвей. Он был голый. Длинное медное тело иссохло, как старое дерево, рука безжизненно лежала на полу.

Дедушка прошептал:

— Джон Ива!

Джон Ива открыл глаза. Его глаза были далеко, но он улыбнулся.

— Я знал, что вы придете, — сказал он. — И по

этому я ждал.

Дедушка отыскал железный котел и послал меня за водой. Я ее нашел; тонкая струйка била из-под камней за хижиной.

У самых дверей было кострище. Дедушка развел огонь, над которым подвесил котел. Он бросил в воду полоски оленьего мяса, и, когда они сварились, приподнял Джону Иве голову, обняв полусогнутой рукой, и стал кормить его из ложки бульоном.

Я принес из угла одеяла, и мы укрыли Джона Иву. Он не открывал глаз. Настала ночь. Мы с дедушкой поддерживали огонь в кострище. Ветер свистел на вершине горы и завывал вокруг хижины.

Дедушка сидел перед костром, скрестив ноги, и отблески огня падали на его лицо, отчего оно становилось старше… и старше… и скулы начинали казаться каменными утесами, и глубокие тени под ними были как расселины, а потом остались видны только глаза, смотрящие в огонь; они были черны и горели — не как языки пламени, как тлеющие угли. Я свернулся у кострища и заснул.

Когда я проснулся, было утро. Огонь отгонял туман, клубящийся у двери. Дедушка все еще сидел у огня, будто не двигался с места, — хотя я знал, что всю ночь он поддерживал огонь.

Джон Ива пошевелился. Мы с дедушкой подошли к нему. Его глаза были открыты. Он поднял руку и указал наружу:

— Вынесите меня.

— Там холодно, — сказал дедушка.

— Знаю, — прошептал Джон Ива.

Дедушке было очень трудно поднять Джона

Иву на руки, потому что в его теле почти не было жизни. Я пытался помочь.

Дедушка вынес его в дверь, а я тащил позади них ветви. Дедушка вскарабкался по склону впадины на вершину и положил Джона Иву на ветви. Мы завернули его в одеяла и одели ему на ноги мокасины. Дедушка свернул оленьи шкуры и подложил ему под голову.

Позади нас в небо вырвалось солнце и погнало туман искать тени в низинах. Джон Ива смотрел на запад. Через дикие горы и глубокие ущелья, сколько хватал глаз. В сторону Наций.

Дедушка сходил в хижину и вернулся с длинным ножом Джона Ивы. Он вложил нож ему в руку.

Джон Ива поднял его и указал на старую ель, согнувшуюся и искривленную. Он сказал:

— Когда я уйду, положите тело вон туда, поближе к ней. Она дала много молодых деревьев, она согревала меня и давала кров. Это будет хорошо. Пища даст ей еще два сезона.

— Мы это сделаем, — сказал дедушка,

— Скажи Пчеле [15], — прошептал Джон Ива, — в следующий раз будет лучше.

— Скажу, — сказал дедушка.

Он сел рядом с Джоном Ивой и взял его за руку. Я сел с другой стороны и взял его за другую руку.

— Я буду вас ждать, — сказал Джон Ива дедушке.

— Мы придем, — сказал дедушка.

Я сказал Джону Иве, что, вполне может быть, у него грипп; бабушка сказала, он гуляет практически всюду. Я ему сказал, скорее всего, нам удастся поставить его на ноги, надо только как-нибудь спуститься с горы. Я ему сказал, а там он может пожить с нами. Я сказал, все дело только в том, чтобы поставить его на ноги, и тогда он, более чем возможно, справится.

Он улыбнулся мне и сжал мою руку.

— У тебя хорошее сердце, Маленькое Дерево; но я не хочу оставаться. Я хочу уйти. Я буду тебя ждать.

Я плакал. Я сказал Джону Иве, нельзя ли что-нибудь придумать, чтобы он задержался еще ненадолго, — может быть, до следующего сезона, когда будет теплее. Я ему сказал, в эту зиму будет хороший урожай гикори. Я ему сказал, практически по всем признакам видно, что олень будет жирный.

Он улыбнулся, но не ответил.

Он стал смотреть далеко за горы, на запад, будто нас с дедушкой рядом больше не было. Он начал прощальную песню. Давая духам знать, что он идет. Песню смерти.

Низко она зазвучала у него в горле, и она поднялась выше, и она становилась все прозрачнее.

Скоро нельзя было различить, слышен ли это ветер или поет Джон Ива. Его глаза туманились, мышцы горла двигались все слабее.

Мы с дедушкой видели, как дух ускользает из его глаз все дальше в глубину. Мы почувствовали, что он покидает тело. Потом он исчез.

Ветер засвистел вокруг нас и наклонил старую ель. Дедушка сказал, это Джон Ива. Он сказал, у него был сильный дух. Мы провожали его глазами, глядя, как клонятся верхушки деревьев: сначала на гребне, потом ниже и ниже, и в воздух поднимаются стаи ворон и с карканьем летят вниз вдоль склона. Вместе с Джоном Ивой.

Мы с дедушкой сидели и смотрели, как он уходит все дальше и теряется из виду за кромками и горбами гор. Мы сидели долго.

Дедушка сказал, Джон Ива вернется, и мы почувствуем его в говорящих пальцах деревьев. Что так и будет.

Мы с дедушкой достали длинные ножи и выкопали яму. Как можно ближе к старой ели. Выкопали глубоко. Дедушка обернул тело Джона Ивы еще одним одеялом и опустил его в яму. Он положил в яму шляпу Джона Ивы и оставил длинный нож у него в руке; он крепко его сжимал.

Мы сложили над телом Джона Ивы груду камней. Дедушка сказал, мы должны надежно защитить его от енотов, потому что он решил, что пищу должно получить дерево.

Когда солнце садилось, мы с дедушкой — он впереди, я следом — стали спускаться с горы. Мы оставили хижину такой же, как нашли. Дедушка взял с собой оленью рубашку Джона Ивы, чтобы отдать бабушке.

Когда мы добрались до ущелья, было за полночь. Я услышал крик плачущей горлицы. Ответа не было. Я знал, что она плачет о Джоне Иве.

Когда мы вошли, бабушка зажгла лампу. Дедушка положил на стол рубашку Джона Ивы и ничего не сказал. Бабушка знала.

После этого мы не ходили в церковь. Мне было все равно, потому что Джона Ивы там не было.

Нам оставалось быть вместе еще два года — нам с дедушкой и бабушкой. Может быть, мы знали, что время на исходе, но мы не говорили об этом. Теперь бабушка всегда ходила с нами. Мы прожили наше время сполна. Осенью мы показывали друг другу самые красные листья, весной — самые синие фиалки, чтобы их точно не пропустил ни один из нас, и чтобы мы вместе могли ощутить вкус и разделить чувство.

Дедушкин шаг стал медленнее. Его мокасины при ходьбе немного шаркали. Я носил в своем мешке больше кувшинов с продуктом и брал на себя больше тяжелой работы. Мы не упоминали об этом.

Дедушка показал мне, как скашивать удар топора, чтобы продвигаться по бревну было легче и быстрее. Я собирал большую часть кукурузы, оставляя ему початки, до которых ему было легко дотянуться; но я ничего не говорил. Я помнил, что дедушка говорил о старом Рингере, — чтобы он чувствовал, что все же имеет достоинство. В ту последнюю осень умер старый Сэм.

Я сказал дедушке, может быть, нам стоит позаботиться о другом муле, но дедушка сказал, до весны еще далеко; обождем, а там будет видно. Мы чаще ходили на высокую тропу — мы с дедушкой и бабушкой. Для них восхождение стало медленнее, но они любили сидеть и смотреть на кромки гор.

Однажды на высокой тропе дедушка поскользнулся и упал. Он не поднялся. Мы с бабушкой свели его вниз с горы, поддерживая с обеих сторон, и он все говорил:

— Я сам справлюсь.

Но он не справился. Мы уложили его в постель.

Зашел Билли Сосна. Он остался и сидел с дедушкой ночь напролет. Дедушка хотел послушать его скрипку, и Билли Сосна играл. Там, в свете лампы, со своей самодельной стрижкой, изогнув вокруг скрипки длинную шею, Билли Сосна играл. Слезы катились по его лицу, и текли на скрипку, и капали на одежду. Дедушка сказал:

— Перестань плакать, Билли Сосна. Ты портишь всю музыку. Я хочу послушать скрипку.

Билли Сосна всхлипнул и ответил:

— Я не п-плачу. Я п-п-простудился.

Потом он отшвырнул скрипку, бросился к изножью дедушкиной кровати и зарылся лицом в простыни. Он дернулся и зарыдал. Билли Сосна ни в чем не славился умением сдерживаться. Дедушка поднял голову и закричал — слабым голосом:

— Проклятый идиот! Ты же размазываешь свой редигловский жевательный табак по всей постели!

Что он и делал.

Я тоже плакал, но так, чтобы дедушка не видел.

Дедушкин ум тела начал спотыкаться и засыпать. Его захватил ум духа. Он много говорил с Джоном Ивой. Бабушка обнимала его голову и шептала ему на ухо.

Дедушка вернулся в ум тела. Он потребовал свою шляпу. Я ее принес, и он надел ее на голову. Я взял его за руку, и он улыбнулся.

— Было хорошо, Маленькое Дерево. В следующий раз будет лучше. Увидимся.

И он ускользнул, точно как Джон Ива.

Я знал, что это должно случиться, но не поверил. Бабушка лежала на кровати рядом с дедушкой, крепко его обнимая. Билли Сосна громко рыдал у изножья кровати.

Я выскользнул из дома. Собаки лаяли и выли, потому что они знали. Я пошел по ущелью и свернул на короткую тропу. Дедушка не шел впереди, и я понял, что мир подошел к концу.

Я ничего не видел, падал и поднимался, шел дальше и снова падал. Не знаю точно, сколько раз. Я пришел в магазин на перекрестке и рассказал мистеру Дженкинсу. Дедушка умер.

Мистер Дженкинс был слишком стар, и у него не было сил пойти самому, и он послал со мной своего взрослого сына. Он вел меня за руку, как маленького, потому что я не видел перед собой тропы и сам не знал, куда иду.

Сын мистера Дженкинса и Билли Сосна сделали ящик. Я пытался помогать. Я вспомнил, дедушка говорил, что человек должен помогать, когда люди пытаются что-то для него сделать; но от меня было мало толку. Билли Сосна так много плакал, что нельзя было полагаться и на него. Он зашиб себе молотком большой палец.

Они понесли дедушку по высокой тропе. Бабушка шла впереди, Билли Сосна с сыном мистера Дженкинса несли ящик. Мы с собаками шли следом. Билли Сосна все плакал, и из-за него мне самому было трудно сдерживаться, но я не хотел беспокоить бабушку. Собаки выли.

Я знал, куда бабушка ведет дедушку. Это было его тайное место: высоко на горе, где он наблюдал рождение дня, и никогда не уставал от него, и никогда не переставал говорить: «Она оживает!» — как будто каждый день рождался впервые. Может быть, так и было. Может быть, каждое рождение — особенное, и дедушка это видел и знал.

Это было то самое место, куда дедушка взял меня с собой в первый раз; и так я узнал, что дедушка любил * меня.

Когда мы опускали дедушку в землю, бабушка не смотрела. Она смотрела на горы, далеко-далеко, и она не плакала.

Там, на вершине горы, дул сильный ветер, и он развевал ее заплетенные в косы волосы, и они струились за ее спиной. Билли Сосна и сын мистера Дженкинса ушли. Мы с собаками некоторое время смотрели на бабушку, потом тихонько скользнули вниз по тропе.

Мы сели под деревом на полпути вниз и стали ждать бабушку. Когда она пришла, было уже темно.

Я попытался взять на себя и дедушкин груз, и свой. Я управлялся с винокурней, но я знаю, что продукт был уже не так хорош.

Бабушка достала все счетные книги мистера Вайна и подталкивала меня к учебе. Я один ходил в поселок и приносил новые книги. Теперь их читал я, сидя у камина, а бабушка слушала и смотрела в огонь. Она говорила, у меня получается хорошо.

Умер старый Рипит, а позднее, той же зимой — старая Мод.

Это случилось перед самой весной. Возвращаясь из Теснин по тропе ущелья, я увидел бабушку, сидящую на задней веранде, куда она вынесла кресло-качалку.

Она не смотрела на меня, пока я шел по ущелью. Она смотрела вверх, на высокую тропу. Я понял, что ее больше нет.

Она надела оранжевое с зеленым, красным и золотым платье, которое любил дедушка. Она написала печатными буквами записку и приколола к груди. В ней говорилось:

Маленькое Дерево, мне пора.

Как ты чувствуешь деревья,

чувствуй нас, когда прислушиваешься.

Мы будем тебя ждать.

В следующий раз будет лучше.

Все хорошо.

Бабушка

Я отнес маленькое тело в дом и положил на кровать, и я просидел рядом с ней весь день. Малыш Блю и Крошка Ред сидели со мной.

Вечером я пошел и отыскал Билли Сосну. Билли Сосна оставался всю ночь со мной и бабушкой. Он плакал и играл на скрипке. Он играл ветер… и звезду Собаки… и кромки гор… и рождение дня… и смерть. Мы с Билли Сосной знали, что бабушка и дедушка слушают.

На следующее утро мы сделали ящик, отнесли бабушку на высокую тропу и положили рядом с дедушкой. Я взял их старый свадебный посох и закопал концы в грудах камней, которые мы с Билли Сосной сложили в изголовье обеих могил.

Я видел зарубки, которые они сделали в память обо мне; в самом низу, у края. Это были глубокие и счастливые зарубки.

Я перезимовал — мы с Малышом Блю и Крошкой Ред перезимовали до самой весны. Весной я пошел к Висячему Пролому и закопал медный котел и змеевик винокурни. Я не успел научиться ремеслу как следует. Я знал, что дедушке бы не понравилось, чтобы кто-то другой пользовался винокурней, чтобы выдавать плохой продукт.

Я взял деньги, вырученные за виски, которые бабушка отложила для меня, и решил отправиться через горы на запад, в Нации. Малыш Блю и Крошка Ред были со мной. Однажды утром мы просто закрыли дверь и ушли.

Я спрашивал работу на фермах, и если с Малышом Блю и Крошкой Ред меня не брали, я шел дальше. Дедушка говорил, у хозяина есть перед собаками кое-какие обязательства. И это правильно.

В Арканзас Озаркс Крошка Ред провалилась под лед в ручье и умерла, как должна умереть собака: в горах. Мы с Малышом Блю добрались до Наций — где не было Наций.

Продвигаясь на запад, мы работали на фермах, потом на равнинных ранчо.

Однажды вечером Малыш Блю подошел к моей лошади. Он лег на землю и не мог встать. Он больше не мог ходить. Я поднял его, положил поперек седла, и мы повернулись спиной к заходящему солнцу Кимаррона. Мы поскакали на восток.

Я знал, что потеряю работу, если уеду вот так, не сказав ни слова, но мне было все равно. Я заплатил за лошадь и седло пятнадцать долларов, и они были мои собственные.

Мы с Малышом Блю искали себе гору.

И прежде чем занялся день, мы ее нашли. Гора была неказистая, больше похожая на холм, но Малыш Блю взвизгнул, когда ее увидел. Я принес его на вершину, когда солнце только-только показалось на востоке. Я рыл ему могилу, а он лежал и смотрел.

Он не мог поднять голову, но дал мне понять, что знает; он поднял ухо и следил за мной глазами. Потом я сел на землю и обнял обеими руками голову Малыша Блю. Он лизал мне руку, пока мог.

Недолгое время спустя он умер — легко, уронив голову мне на руку. Я зарыл его глубоко и обложил могилу камнями, чтобы защитить от животных.

Скорее всего, с его-то нюхом, он уже на полпути к горам.

Ему будет проще простого догнать дедушку.