Предисловие

Фрэнк Харди — один из наиболее талантливых современных писателей Австралии, вышедших из среды рабочего класса. Научившись писать о своих собратьях, он завоевал их любовь и признание смелой и решительной защитой интересов народа против наглой власти монополий. Фрэнку Харди-писателю не пришлось колебаться в выборе своего пути. Человек, познавший нищету и тюрьму в стране «всеобщего благосостояния», легко нашел этот путь вместе с теми, кто отдает все силы своего ума и сердца делу освобождения трудящихся от капиталистического рабства и эксплуатации, Ф. Харди с законной гордостью называет себя «потомственным австралийским рабочим». Эта гордость тем более оправдана, что, став всемирно известным писателем, Ф. Харди не порывает тесной связи с рабочим классом своей страны и в трудные моменты жизни неизменно находит его крепкую поддержку.

Родился Ф. Харди в 1917 году в небольшом городке Южный Крест на западе Австралии в семье рабочего-социалиста. В раннем детстве он не раз слышал от своего отца о русской революции, о советской власти. По словам писателя, отец его не был силен в теории, но инстинктивно, чутьем рабочего, он понимал огромное значение русской революции для трудящихся всех стран и горячо поддерживал ее.

В тяжелые годы экономического кризиса тридцатых годов Ф. Харди был вынужден покинуть школу и начать трудовую жизнь. Это была суровая пора его жизни, полная лишений и горьких разочарований. Еще неоперившийся юнец, с отзывчивым и нежным сердцем, вступил он в хмурый мир, где люди работали в постоянном страхе за завтрашний день или тщетно искали работу. Выбирать не приходилось, и Харди принимался за любое дело, которое подвертывалось ему: мыл грязные бутылки на химическом заводе, работал в лавке бакалейщика, на молочном заводе, батрачил на ферме, а позже, скитаясь по южной Австралии, он испробовал много других профессий.

Эта суровая школа не пропала даром, она закалила характер будущего писателя, воспитала в нем мужество, любовь к людям труда и глубокое понимание их чувств и мыслей, она подготовила его к серьезному шагу, оказавшему решающее влияние на всю его дальнейшую судьбу. В 1940 году Фрэнк Харди вступил в Коммунистическую партию Австралии, и с тех пор творчество его стало неразрывно связано с его общественной и политической деятельностью. Коммунистическая партия воспитала в нем подлинного борца за мир, смелого и решительного защитника интересов рабочего класса, научила его ценить дружбу, товарищей. Во время второй мировой войны Ф. Харди служил в рядах австралийской армии.

Фрэнк Харди начал свою литературную деятельность в 1944 году маленькими рассказами и статьями, публиковавшимися в рабочей печати. Одновременно он много читал, пристально изучал классиков мировой литературы и особенно творчество основоположника социалистического реализма А. М. Горького.

С рассказами Ф. Харди советский читатель хорошо знаком — они печатались в наших журналах и различных сборниках. Всех их объединяет одно — глубокая заинтересованность в судьбе простого человека. Писать не только о простом человеке, но и для него — эту традицию прогрессивной австралийской литературы унаследовал Ф. Харди. Рассказы его привлекают новизной и живостью таланта, задушевностью юмора и теплотой чувства, с которым он описывает своих героев — простых людей, большей частью австралийских рабочих.

Творческий диапазон Фрэнка Харди весьма широк. Мастер короткого рассказа, автор нескольких романов и пьес, он является в то же время талантливым публицистом и литературным критиком. Его перу принадлежит много острых и злободневных статей и очерков, в которых он отстаивает интересы рабочего класса и национальной независимости своей страны, разоблачает реакционную проамериканскую политику империалистических кругов австралийской буржуазии, наносит меткие удары по врагам мира и социализма.

Литературно-критические статьи и выступления писателя по вопросам художественного творчества сыграли немалую роль в укреплении позиции прогрессивной литературы в Австралии. В этих статьях и выступлениях он развивает аргументированную и яркую защиту принципов социалистического реализма, разоблачает антиобщественную сущность современной буржуазной литературы.

Ф. Харди — один из организаторов Австрало-азиатского книжного общества, которое ставит перед собой важную и благородную задачу сделать искусство достоянием народа, приблизить писателя к народным массам и противопоставить новую литературу деморализующему влиянию литературы, импортируемой из США и Англии.

В 1951 году Ф. Харди впервые побывал в Советском Союзе. Результатом этой поездки явилась его книга «Путешествие в будущее». В ней Ф. Харди рассказал своему народу о великих преобразованиях в Советском Союзе, о созидательном труде советских людей и их борьбе за мир и дружбу между народами всех стран. Он убедительно опроверг ложь буржуазной прессы об агрессивности Советского Союза и доказал, что СССР более всего заинтересован в прочном мире на земле и мирном развитии своей страны.

В одном из своих выступлений вскоре после возвращения на родину из поездки в СССР Ф. Харди говорил: «Я видел новую цивилизацию. Она основана на мире и братстве людей. Она открывает возможность применения энергии и осуществления чаяний миллионов в величайшей программе мирного строительства, какую когда-либо знал мир. Я видел начало коммунизма».

Роман «Власть без славы» — первое крупное произведение Фрэнка Харди, сразу же поставившее имя автора в ряд наиболее выдающихся представителей современной прогрессивной литературы мира. Роман вышел в 1950 году и вскоре был переведен на многие языки. Выход этого произведения в свет сопровождался ожесточенной политической борьбой. По свидетельству крупнейшей современной австралийской писательницы К.-С. Причард, «ни одно литературное произведение, опубликованное в Австралии, не имело столь сенсационного успеха и не вызывало такого широкого общественного отклика, как роман Фрэнка Харди „Власть без славы“».

Примечательна история издания этого романа. Ф. Харди четыре года работал над книгой, но когда она была закончена, ни одно издательство не решалось ее напечатать ввиду резко разоблачительного характера этого произведения. Роман вышел — нелегально. Помогли издать его рабочие, которые вручную сшивали и переплетали отдельные тома. Первое издание — восемь тысяч экземпляров — разошлось очень быстро. Сразу же возникла необходимость во втором издании, но печатная машина, на которой производился набор, была при налете полиции на типографию выведена из строя. Ни одна типография Мельбурна не решалась издать книгу, боясь угроз полиции и гангстеров. И снова на помощь пришли друзья Харди — рабочие, помогавшие напечатать роман в типографии лейбористской партии, — разумеется, вопреки воле ее руководства, постановившего уничтожить весь тираж. Тогда печатные листы были тайно вывезены из типографии и распределены между рабочими, членами профсоюза, сшивавшими и переплетавшими книгу у себя дома в предместьях Мельбурна. Так, вручную, были сброшюрованы и переплетены шестнадцать тысяч томов романа. Книга распространялась на заводах, шахтах, кораблях, где были организованы передвижные библиотеки романа «Власть без славы». Некоторые дельцы, которых прельщала прибыль, продавали книгу по двойной цене в своих книжных лавках.

Вскоре после выхода первого издания романа Фрэнк Харди был арестован и брошен в тюрьму по обвинению в «преступной клевете». Основанием послужил английский закон трехсотлетней давности. Автору ставилось в вину, что он в своем романе клеветнически изобразил семейные отношения мельбурнского миллионера Джона Рэна, затронув честь его жены, семидесятипятилетней дамы, которая и предъявила иск писателю.

В действительности реакционные круги стремились помешать выходу второго издания романа Ф. Харди и создать прецедент для расправы со всяким, кто в дальнейшем посмел бы выступить с подобными разоблачительными произведениями. Против Харди была поднята кампания злобной клеветы и травли. Реакционная пресса неистовствовала, кричала о «коммунистической опасности», стараясь опорочить книгу и ее автора в глазах народа.

Фрэнк Харди настолько метко и правдиво изобразил в своем романе важнейшие стороны общественной и политической жизни страны, ее политических деятелей, государственных чиновников, финансистов, что у австралийского читателя невольно возникали аналогии с реальными событиями и живыми лицами, широко известными по всей Австралии. Во время судебного следствия по делу Харди и его романа в австралийской прессе появился даже целый список имен живых людей, которые будто бы послужили прототипами для героев романа «Власть без славы». В этом списке, кроме миллионера Рэна, который являлся прототипом главного героя Джона Уэста, фигурировал один из бывших лейбористских премьеров, начальник полиции, католические епископы и многие другие известные лица.

Такое сходство не было, конечно, случайным. Ф. Харди тщательно документировал свой роман, выбрал наиболее типичные общественные явления и придал героям романа наиболее характерные черты своих современников. Это вызвало ярость реакционных кругов Австралии, пытавшихся засадить Ф. Харди в тюрьму, обвинив его в злостной клевете. Применение с этой целью закона чужой страны, относившегося к XVII столетию, когда Австралии как государства еще и не существовало, было верхом цинизма буржуазного «правосудия».

В ответ на происки реакции, затеявшей этот процесс, длившийся девять месяцев, рабочие и интеллигенция создали «Комитет защиты Харди», в который входило много различных общественных организаций. Комитет развернул широкую кампанию по разъяснению политического смысла травли, поднятой правящими кругами против романа «Власть без славы» и его автора. На массовых митингах, в петиции, под которой было собрано до десяти тысяч подписей, требовали немедленного освобождения писателя и отмены старого английского закона, по которому каждого честного писателя или журналиста, вздумавшего написать правду об Австралии, могли обвинить в злостной клевете.

В результате этой кампании, охватившей всю страну и встретившей широкий отклик за ее пределами, Фрэнк Харди был выпущен на поруки, а затем и оправдан.

В развернувшейся борьбе Ф. Харди проявил большое мужество и стойкость, понимание своей роли писателя — борца, отстаивающего передовые общественные идеалы. Он черпал это мужество в сознании своей неразрывной связи с народом, с рабочим классом. «Мы испытали на себе, — писал он, — жалящую ненависть миллионеров, реакционных политиков, полицейских, злобный яд угрожающих подметных писем и телефонных звонков, но мы выстояли и выстоим. Мы сильны, потому что сильны рабочие, которые стоят за нас»[1].

Широкий охват современной австралийской действительности в романе «Власть без славы» наряду с глубоким и правдивым изображением судеб отдельных героев делают это произведение выдающимся явлением австралийской литературы. Этого факта не могла не признать и буржуазная пресса. В одном из журналов была опубликована статья по поводу романа Харди под характерным заголовком «Книга, поколебавшая устои Австралии».

Австралийская литература еще не знала произведения, в котором с такой полнотой и художественной силой была бы отображена картина общественной и политической жизни страны на протяжении шестидесяти лет ее развития, начиная с 90-х годов прошлого столетия и до конца первой половины нашего века.

В центре романа — образ Джона Уэста, миллионера, представителя современного монополистического капитала, добившегося богатства и власти путем подкупа, политического обмана и насилия. Писатель тщательно прослеживает историю его восхождения к власти и его духовную эволюцию, связывая это с описанием важнейших событий в политической и общественной жизни Австралии.

Джон Уэст начал свою карьеру в одном из грязных и нищих предместий Мельбурна в качестве содержателя тайного тотализатора, действовавшего под вывеской чайной лавки.

Азартные игры с давних пор широко распространены в Австралии. Игра на скачках пользуется особой популярностью среди австралийцев. В национальном музее в Мельбурне установлено даже чучело знаменитой скаковой лошади. В руках владельцев игорных заведений азартные игры — очень доходная статья. Они служат верным средством выколачивания последних шиллингов у бедняков, потому что именно среди необеспеченной части населения эти игры особенно процветают. Причем огромное количество игроков в стране пользуется услугами нелегальных букмекеров — содержателей тайных игорных притонов. Принцип так называемого «частного предпринимательства» не имеет границ дозволенного. Все хорошо, что ведет к обогащению, что приносит выгоду и власть, даже если это влечет за собой несчастье миллионов людей.

Джон Уэст вначале принимал ставки на лошадей от своих товарищей, таких же, как он, бедняков и безработных, которых постоянно прельщала надежда на выигрыш. Но, как правило, отчаявшиеся игроки проигрывали свои последние гроши, а в выигрыше всегда оставался ловкий мошенник Джон Уэст. Постепенно расширяя свое предприятие, он приобрел значительный капитал.

Подкуп полицейского был первым шагом Джона Уэста на пути к власти и богатству. Взятка, которую он дал констеблю, явившемуся к нему в лавочку с обыском, окрылила его, пробудила в нем смутное сознание власти и веру во всемогущество подкупа. Затем, чтобы укрепить свою власть и приумножить богатство, он обратился к политике. Нанятый им ловкий и преуспевающий адвокат советовал ему заняться политикой: «Вы человек состоятельный, и ваше состояние увеличивается с каждым днем. Должен вам сказать, что любой богатый человек может оказывать влияние — прямое или косвенное — на парламент, ибо он существует для удовлетворения нужд богатых». И Джон Уэст вносит в фонд местной лейбористской партии крупные денежные суммы, подкупая нужных людей, проводя в парламент штата угодных ему кандидатов.

Так, постигая законы капиталистических джунглей, Уэст все более убеждался в том, что всякий, кто обладает деньгами, хитростью и властью, может не бояться ни полиции, ни суда. Талант, славу и влияние можно купить. Людей можно подкупить или запугать. Руководствуясь этим принципом, Уэст в широких масштабах подкупает правительственных чиновников, судей, полицию, покупает парламентские мандаты, смещает неугодных ему министров и назначает тех, кто покорно и с готовностью выполняет его волю,

«Из своей невзрачной конторы Джон Уэст, словно спрут, протягивает щупальцы к самым разнообразным людям: тут и спортсмены, и судьи, и гангстеры, и члены городского совета, и руководители профсоюзов, и прежде всего политические деятели. Он использовал способности людей, истощал все силы их ума, с беспощадной прозорливостью направлял их в своих целях. Такими марионетками в его руках были главным образом лейбористы…»

Финансируя лейбористскую партию, он бесцеремонно вмешивался в ее внутренние дела. От его воли зависело назначение того или иного лидера партии, он отбирал угодных ему депутатов в парламент, инструктировал их и диктовал выгодные ему законы, влиял на «желтые» профсоюзы.

С теми же, кого нельзя подкупить или запугать, он безжалостно расправляется, устраняя всякого, кто становится преградой на пути к его обогащению. Для этого он без зазрения совести пользуется услугами шайки отъявленных бандитов, готовых ради денег на любое преступление. Гангстеризм — порождение загнивающего буржуазного общества — легко совмещается в практике Уэста с легальными приемами политических махинаций. Будучи уже крупным капиталистом, он принимает личное участие в налете на помещение одного из профсоюзов, с тем чтобы похитить урны с избирательными бюллетенями и сорвать выборы кандидата рабочих.

Во время избирательных кампаний агенты Уэста запугивали избирателей и соперников своих кандидатов, а при необходимости не останавливались и перед физической расправой. Они покупали членские билеты у продажных профсоюзных деятелей и пускали в ход голоса отсутствующих или даже умерших членов профсоюза, а если этого было недостаточно, то «начиняли» урны фальшивыми бюллетенями.

Содержатель тайного игорного притона, ловкий мошенник и гангстер становится наконец почтенным капиталистом, владельцем рудников, крупнейших ипподромов, спортивных клубов и стадионов, ресторанов, газет и т. п. Пожертвованиями на нужды церкви и филантропические мероприятия он снискал себе репутацию благородного гражданина и демократа. В годы войны он даже прослыл «ура-патриотом».

В своей политической деятельности Уэст не делал особых различий между партиями, считая эти различия лишь видимостью. Щедрый покровитель лейбористской партии, он, однако, когда ему было выгодно, охотно поддерживал и кандидатов других партий, раздавая подачки различным политиканам.

Избирательная кампания в пользу лейбористского лидера, пришедшего к власти в федеральном правительстве в 1929 году, стоила Джону Уэсту двадцати пяти тысяч фунтов. Уэст не любил поддерживать тех, кто имел мало шансов пройти в правительство. Когда он видел, что политическая ситуация складывалась не в пользу лейбористов, он поддерживал их противников. Так, в 1949 году Уэст дал на предвыборную кампанию десять тысяч фунтов либералам и лишь тысячу фунтов лейбористам. И он не ошибся, либеральная партия победила на федеральных выборах, и Мензис занял пост премьер-министра. Так называемые «социалистические пункты» лейбористской программы, предусматривавшие социализацию производства, банков и распределения, мало его беспокоили, так как он отлично знал истинную цену тем, кто руководил политикой лейбористской партии. Уэст боялся лишь коммунистической партии, представителей которой ему не удавалось ни запугать, ни подкупить. В ней он видел единственную угрозу своей власти и богатству.

Для укрепления своей власти Джон Уэст использовал также влияние католической церкви. Уэст и архиепископ Мельбурна Мэлон проявляют трогательное единодушие по отношению к коммунистам и лейбористской партии. Мэлон — верный проводник политики Ватикана, делает свою ставку прежде всего на лейбористскую партию, рассматривая ее в качестве главного орудия политического влияния католической церкви на массы. Архиепископ Мэлон, как и Джон Уэст, играет немалую роль в определении политики лейбористской партии. Архиепископ напоминает лейбористскому премьер-министру Саммерсу, этому «благочестивому католику», о его долге руководствоваться в своей политике «первейшим и основным принципом», сформулированным самим папой Львом XIIIв 1891 году, — «принципом неприкосновенности частной собственности». Саммерс благоговейно выслушивает наставления Мэлона и с твердостью заявляет: «Пока я возглавляю фракцию, у нас будет царить здравый смысл, а не социализм».

Фрэнк Харди наносит в своем романе сокрушительный удар по реформистским иллюзиям, которые живут еще в рабочем движении Австралии. Он раскрывает сущность лейбористского движения и политики лейбористской партии во всех ее аспектах: подлинное отношение руководителей этой партии к борьбе рабочего класса за свои интересы, к социализму, к вопросам международной политики и т. д.

Идея создания партии рабочего класса возникла в Австралии в 1890 году во время большой, но неудачной забастовки моряков. Предполагалось, что если рабочий класс будет иметь своих представителей в парламенте, то это позволит решить все проблемы. Однако это не привело, да и не могло привести к созданию государства рабочего класса, так как лидеры лейбористской партии стремились к сотрудничеству с капиталистами в рамках существующего государственного аппарата.

Лейбористская партия не раз приходила к власти как в федеральном правительстве, так и в правительствах отдельных штатов, однако каждый раз рабочий класс, возлагавший свои надежды на эти правительства, оказывался обманутым. Ф. Харди наглядно показал в своем романе предательскую роль правого руководства лейбористской партии на всем протяжении ее деятельности. «Лидеры лейбористской партии, вместо того чтобы защищать интересы рабочих, которые избирали их в парламент, действовали почти так же, как либералы», — пишет Ф. Харди.

Так федеральное лейбористское правительство во главе с Хьюзом, пришедшее к власти в годы первой мировой войны, попыталось провести законопроект об обязательной воинской повинности, за что премьер получил прозвище «Хьюз-вояка». Законопроект был провален на референдуме, и в результате этого в лейбористской партии произошел раскол и главные лидеры ее переметнулись в партию открытой реакции. Результаты этого референдума привели Уэста в ярость. «Зачем понадобилось Хьюзу, — думал он, — вообще затевать этот референдум? Неужели он не мог сначала ввести воинскую повинность, а потом уже опрашивать народ?»

В период экономического кризиса 1929–1933 годов австралийский народ снова обратился к лейбористской партии. Было создано федеральное лейбористское правительство во главе с премьером Скаллином (в романе он действует под именем Саммерса). В большинстве штатов Австралийского союза также были созданы лейбористские правительства. Однако эти правительства не смогли разрешить в интересах народа проблем экономического кризиса. Напротив, была принята программа банкиров и капиталистов, известная под названием «плана премьеров». План этот предусматривал прежде всего резкое сокращение ассигнований на оплату труда и социальное обеспечение, то есть переложение всех тягот кризиса на плечи трудящихся.

Лейбористская партия вследствие этого потеряла поддержку масс и снова раскололась на враждующие между собой фракции, а ряд ее лидеров снова перешел в лагерь реакции.

В годы второй мировой войны, когда над Австралией нависла угроза непосредственного вторжения японских империалистов, трудящиеся объединились вокруг лейбористской партии, что способствовало общей победе свободолюбивых народов над фашизмом.

В послевоенные годы народ надеялся, что лейбористская партия поведет миролюбивую внешнюю политику, будет стремиться улучшать благосостояние трудящихся. На деле же оказалось, что лейбористское правительство пошло в форватере империалистической агрессивной политики гигантских монополий и банков США. Внутри страны оно проводило линию срыва забастовок, отклонения законных требований профсоюзов и вообще всяческого урезывания демократических прав народа. Подобная политика лейбористских лидеров способствовала усилению реакции и в конечном счете приходу к власти в 1949 году реакционного правительства Мензиса.

В романе представлена целая галерея необычайно правдивых и точных портретов лейбористских главарей, предающих интересы народа оптом и в розницу. Многие из них смотрят на политику как на средство сделать карьеру, обогатиться. Таков Тэд Тэргуд, беспринципный, прожженный политикан, меняющий православное вероисповедание на католичество, с тем чтобы обеспечить себе поддержку лейбористов-католиков и помощь всесильного Джона Уэста, который слыл ярым католиком; таков Томас Трамблуорд, с равнодушием циника относящийся к социализму и борьбе рабочего класса и озабоченный только личным благополучием. Многие из них, подобно Саммерсу, а еще ранее Хьюзу, давно растеряли свои «социалистические» идеалы и открыто проводят политику монополий.

Но большинство лейбористских заправил вообще не имеют никаких принципов и убеждений. Они служат тем, кто лучше оплачивает их предательство. Это люди типа Боба Скотта, человека, который «говорил, как социалист, а действовал, как гангстер», или Ласситера и Ренфри — сподвижников Джона Уэста во всех его грязных политических махинациях, живущих исключительно подачками своего босса.

Чрезвычайно любопытна фигура лейбористского лидера Фрэнка Эштона, талантливого публициста и оратора, представителя левого крыла лейбористской партии. Сын бедных родителей, он в детстве испытал много невзгод, много скитался по белому свету в поисках работы и видел страдания обездоленных людей. И эти воспоминания раннего детства иногда воскресали в его памяти и тревожили его нечистую совесть в ту пору, когда он уже стал при поддержке Джона Уэста членом парламента штата Виктория, а затем и членом федерального парламента.

Политическая карьера Фрэнка Эштона во многом типична для большинства лейбористских деятелей. Он не избежал тлетворного влияния буржуазного парламентаризма, как и другие его коллеги депутаты-лейбористы. В то же время в его душе сохранились искры пролетарской солидарности, которые в моменты острых социальных схваток могли воспламеняться и на некоторое время даже брать верх над личными слабостями.

Когда-то в молодости он вместе с Томом Манном разъезжал по стране, выступая на митингах с горячими речами в защиту социализма. В 1919 году он побывал впервые в России и почувствовал огромный размах русской революции. Тогда он открыто восхищался Лениным и большевиками, но после того как он добился почетного положения и привилегий члена парламента, его революционный пыл ослаб. Он привык жить на широкую ногу, сорить деньгами, и Джон Уэст не раз оплачивал его долги, требуя от него взаимных услуг. Эштон понимал эту позорную зависимость от миллионера, но не мог порвать с ним до конца жизни.

Он понимал, что лейбористские лидеры вроде Хьюза и Саммерса предают интересы рабочего класса и что социалистическая программа лейбористской партии не более как ширма для прикрытия их оппортунизма. «Эти люди не социалисты. Они просто политиканы, многие из них впервые купаются в лучах славы и власти и смотрят на политику как на средство сделать карьеру», — говорит он. Однако делая эти правильные выводы, Эштон не порывает с лейбористами и отказывается вступать в коммунистическую партию. Эштону было слишком дорого его мещанское благополучие, он боялся нищеты и в свое оправдание тешил себя мыслью, что лейбористскую партию возможно превратить в настоящую социалистическую партию.

Уже на склоне лет Эштон вынужден был признать, что слишком долго цеплялся за эту иллюзию и только понапрасну растратил свою жизнь, что «путь лейбористов — это путь правых», а «между лейбористской партией и ее противниками разница лишь в ярлыке». Беседуя с одним из своих почитателей, молодым членом лейбористской организации, Эштон советует ему: «Если ты стремишься к социализму, а не к парламентскому креслу, то ты избрал не ту партию. Лучше иди к коммунистам». Но сам Эштон не нашел в себе мужества решительно порвать со своими заблуждениями и стать на правильный путь защиты интересов рабочего класса. Его карьера, непоследовательного, колеблющегося мелкобуржуазного политика, завершилась бесславно. Дряхлый, умирающий старик, Эштон уничтожает в своих мемуарах главы, посвященные разоблачению деятельности Уэста, с тем чтобы не быть неблагодарным к человеку, который так много сделал для его возвышения.

Как бы подводя итог всей его бесплодной жизни и борьбы, Фрэнк Харди упоминает, что после смерти Эштона Уэст назвал именем этого политического деятеля… одну из своих скаковых лошадей. «Этой лошади, — иронически замечает Ф. Харди, — не суждено было взять ни одного приза за все время, пока она принадлежала Джону Уэсту».

…Решив стать самым могущественным человеком в Австралии, Джон Уэст все свои помыслы сосредоточил на том, чтобы расширить и укрепить свою империю, «кровавую империю», как говорил его старший сын. Уэст не останавливается ни перед чем, чтобы достигнуть вершины власти. Он считал, что власть, осуществляемая издали, дает ему большее удовлетворение, поэтому «ему не нужна была слава, он хотел только власти — власти без славы». Он развил в себе крайнюю жестокость и мстительность. Карать всякого, кто осмеливался воспротивиться его воле, стало его привычкой, потребностью.

Уэст выбирал себе помощников среди подонков общества и возводил их на высокие посты: тем вернее они служили его целям. Он ценил людей лишь в той мере, в какой они могли служить его эгоистическим намерениям. Среди своих знакомых он не имел друзей, с кем он мог бы быть вполне откровенным.

Непреклонность и деспотизм проявлялись Уэстом не только в политике и деловых отношениях, но и в семье. Как всякий деспот, он был глубоко убежден в своей непогрешимости и правоте и поэтому не терпел ни малейшего неповиновения или проявления самостоятельности.

Но судьба всех деспотов одинакова — вокруг них образует я пустота. Так случилось и с Джоном Уэстом. Жестокость и эгоизм Уэста толкают на путь измены его жену, жизнь которой он изуродовал и превратил в сплошную цепь невыносимых страданий. Он выгнал из дому свою старшую дочь Марджори за то, что она против его воли вышла замуж за немца. Марджори погибла во время войны в фашистском концентрационном лагере в Германии. Старший сын Уэста, обозленный тем, что его заставили идти по стопам отца, которого он презирал как бесчестного и жестокого человека, опустился и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Покинула Уэста и младшая, любимая его дочь Мэри. Ее угнетала обстановка бездушия, царившая в доме отца, а также праздность и бесцельность существования дочери миллионера. Мэри нашла свой путь, приняв участие в рабочем движении, вступив в коммунистическую партию. Перед ней открылись новые горизонты, она пошла по пути смелых людей, чтобы добиться счастья для всего человечества и покончить со злом, которое причиняют алчные и жестокие люди, подобные ее отцу.

История жизни Джона Уэста развертывается в романе Ф. Харди как беспощадное разоблачение всей капиталистической системы, порождающей дух взяточничества и коррупции во всех сферах государственной и политической жизни Австралии. Именно эту цель поставил перед собой, автор. В одной из своих статей Харди писал: «Целью моей книги было развенчание мифа о „демократическом западном государстве“ и разоблачение предательской роли социал-демократии в австралийском рабочем движении»[2].

Полное моральное банкротство Уэста и крушение созданной им «кровавой империи» — таково логическое завершение его жизненного пути, наглядно подтверждающее историческую обреченность Уэста и того общественного порядка, который его породил.

В последних главах Уэст предстает как человек, потерявший уверенность в правильности избранного им пути. Достигнув вершины могущества, он не чувствовал удовлетворения. Жестокостью своей он разрушил семью. Его сыновья не хотели и не способны были управлять империей, созданной им. Цель, которую он поставил перед собой — «стать самым могущественным человеком в Австралии», — оказалась недостижимой для него. Он не добился контроля над важнейшими отраслями промышленности и банками и не смог проникнуть в замкнутый круг «почтенных» миллионеров, являющихся подлинными хозяевами страны.

Представитель семейства одного из таких миллионеров говорит Уэсту: «Вы один из самых богатых и влиятельных людей Австралии — вы лично. Но подлинной властью обладают лишь крупные финансовые концерны. Они… всегда распоряжаются той партией, которая находится у власти… Они контролируют банки, тяжелую промышленность. Они хозяева страны».

Уэстом овладевал страх, когда он размышлял о будущем. Он видел, что его политическое влияние шло на убыль. В штате Виктория, где он когда-то чувствовал себя полноправным хозяином, коммунисты одерживали в профсоюзном движении победу за победой. Коммунистов он более всего боялся и ненавидел. Это люди, к которым ушла его любимая дочь Мэри, бросив его, Уэста, презрев его богатство и власть. Как же велика моральная сила этих людей, если они увлекли даже его дочь! Он считал, что коммунисты разрушили его личное счастье. Но еще больше Уэст боялся и ненавидел коммунистов за то, что они посягали на «священный принцип частной собственности».

Этот страх перед будущим, который испытывал Уэст на склоне лет, перерастал в боязнь за свою жизнь. Он ложился спать лишь с заряженным револьвером под подушкой. Боясь быть отравленным, он купил для себя козу, которую сам доил и носил при себе бутылку с козьим молоком, чтобы не есть пищу, приготовленную вне дома.

В фигуре Джона Уэста писателю удалось нарисовать образ большой художественной силы. В мировой литературе XIX и XX веков создано немало ярких и разнообразных представителей капиталистического предпринимательства. Мы знаем их по произведениям Диккенса, Бальзака, Золя, Драйзера, Горького, Арагона и многих других писателей. Джон Уэст займет свое достойное место среди героев капиталистической наживы, созданных этими писателями. В мировой литературе этот образ — несомненно новое явление, отражающее, если можно так сказать, современный этап капиталистического бизнеса, связанного с откровенным гангстерством и продажностью, господствующим ныне во всех сферах капиталистического общества и свидетельствующим о крайнем его разложении.

Растлевающей власти и богатству Джона Уэста противостоят прогрессивные силы, представленные в романе в лице Тома Манна, руководителя Социалистической партии штата Виктория, и его двух соратников: Эдди Корригана и Перси Лэмберта, секретаря союза моряков Джона Сомертона, левого лейбориста Мориса Блекуэла, коммунистов Джима Мортона и Бена Уорта, журналиста Клайва Перкера, горного инженера Дженнера и других.

Эти персонажи не получили в романе, быть может, достаточного художественного развития, но писатель и не ставил перед собой такой задачи. Она найдет свое решение в последующих произведениях Ф. Харди.

В этом же романе он сосредоточил свое внимание на разоблачении сил, препятствующих прогрессу человеческого общества, мешающих мирной жизни и счастью миллионов трудящихся в капиталистическом мире. Но мужество, честность и самоотверженность людей, противостоящих этим враждебным силам, с полной определенностью убеждают нас в том, что на их стороне правда, им принадлежит будущее. Это те люди, которых не смог ни подкупить, ни запугать Уэст и его шайка гангстеров. Они сильны своей верой в торжество дела рабочего класса, в победу справедливости над ложью и обманом, распространяемыми господствующими классами.

«Власть без славы» — первая часть задуманной писателем серии произведений, посвященных важнейшим проблемам нашей эпохи. В послесловии к мельбурнскому изданию романа Фрэнк Харди так определил свою задачу в связи с работой над этой серией: «Я буду писать, имея в виду основной непреложный факт нашего времени: что капитализм выполнил свое историческое назначение, гибнет в конвульсиях и на смену ему приходит более совершенный общественный уклад — социализм, при котором низменные наклонности человека постепенно исчезнут и пышно расцветут его безграничные способности и душевное богатство».

В тяжелых условиях приходится работать прогрессивным писателям Австралии. Перед ними возникает не только сложная, подчас неразрешимая проблема издания правдивых книг о жизни своего народа, но и проблема более или менее сносного существования. Нередко видные австралийские писатели вынуждены заниматься работой, отнюдь не связанной с литературой, чтобы обеспечить себе необходимый заработок. В 1960 году Фрэнку Харди, писателю с мировым именем, пришлось работать помощником кочегара на грузовом судне, чтобы заработать денег и приняться за новый задуманный им роман из морской жизни.

Но как бы ни были тяжелы эти условия, прогрессивная австралийская литература одерживает крупные победы и находит путь к сердцам миллионов простых людей. Ярким примером этому служит роман Фрэнка Харди «Власть без славы», получивший столь широкую известность в Австралии и далеко за ее пределами.

Роман Фрэнка Харди — произведение социалистического реализма, обладающее высокими художественными достоинствами. В романе содержится глубокий анализ основных направлений социальной борьбы в современном буржуазном обществе и раскрываются те силы, которые решат в конечном счете исход этой борьбы. Оно дает читателю яркое и многостороннее представление об австралийской действительности наших дней.

П. ФЕДУНОВ

^{ЧАСТЬ ПЕРВАЯ}

ДОРОГА К ВЛАСТИ

_{(1890–1907)}

Рабочий человек, который отрекается от своего класса, стремится преуспеть и подняться выше него, вступает на путь лжи.

Чарльз Кингсли

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Люди сами делают свою историю, но они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого.

Карл Маркс

Хмурым зимним днем 1893 года на пороге лавки под вывеской «Торговля чаем П. Каммина» стоял коренастый, чисто выбритый молодой человек. На нем был хороший костюм, целлулоидовый воротничок и темный галстук. Лавка помещалась на Джексон-стрит, главной улице пригорода Керрингбуш, расположенного неподалеку от Мельбурна, столицы колонии Виктория. В единственной маленькой витрине виднелся забытый цибик чая с прислоненным к нему картонным ярлыком.

Молодой человек подбрасывал на ладони левой руки блестящий золотой соверен. Против него на тротуаре стоял дюжий полицейский и, не отрываясь, следил за золотой монетой, которая все снова и снова взлетала вверх и падала на подставленную ладонь.

Наконец полицейский заговорил:

— Ваша лавка в моем участке. К нам поступили жалобы, что здесь работает тайный тотализатор.

Зимний ветер, врываясь в дверь лавки, трепал брюки молодого человека, и было, видно, что у него очень кривые ноги.

Издали именно эта кривоногость казалась самой разительной чертой его наружности, но при ближайшем рассмотрении сильнее всего поражали его глаза. Холодные, непроницаемые, словно отлитые из стали, они были слишком близко поставлены, глубоко сидели в орбитах и глядели колюче и зорко. Большие уши, расположенные очень низко на грушевидном черепе, придавали его лицу хищное выражение, усугубляемое выдающимся вперед подбородком; над высоким покатым лбом, точно петушиный гребень, торчал клок волос. Нос у него был прямой и острый, губы тонкие и всегда плотно сжатые. Ему было двадцать четыре года; звали его Джон Уэст.

Позади Джона в полутемной лавке стоял его брат Джо. Он был на год моложе Джона и сложением напоминал старшего брата, но в наружности его не было ничего примечательного.

Так же как и полицейский, он не спускал глаз с монеты, которая, поблескивая в полумраке, взлетала вверх и снова падала на ладонь Джона.

Джон Уэст ответил не сразу.

— Я вам уже сказал, — проговорил он громко и с расстановкой, — что здесь торговля чаем и больше ничего. — Глаза его не следили за монетой — они впились в лицо полицейского. — Взгляните сами, констебль Броган: в окне — цибик, на полках и под прилавком ящички и пачки чая. Торговля чаем. Кто-то наговорил на меня. Вам нужно только доложить, что произошла ошибка, и все уладится.

— Видите ли, мистер Уэст, мы обязаны расследовать все заявления. Нам сообщили, что почти каждый день и особенно по субботам в этой лавке полным-полно народу, но никто не покупает чаю. Я, может, и верю, но… гм… мне приказано обыскать лавку. — Броган наконец отвел глаза от взлетающей монеты и посмотрел Джону прямо в лицо. Тот, словно прочитав в глазах полицейского некий сигнал, внезапно перебросил ему золотой; полицейский подставил руку и ловко поймал монету. После этого констебль воровато оглянулся по сторонам и, покраснев как рак, опустил голову.

— Вы сами видите, что вас обманули, — сказал Джон Уэст. — Здесь просто торгуют чаем. Так и доложите, и все уладится.

Джо Уэст, напряженно следивший за разговором брата с полицейским, глубоко перевел дух, когда тот, сунув монету в карман, проговорил:

— Я доложу, что здесь торгуют чаем — и все.

Констебль Броган потоптался на месте, открыл было рот, словно собираясь что-то добавить, потом повернулся и зашагал прочь.

Джон Уэст дал констеблю отойти подальше, потом сказал брату:

— Я говорил тебе, что сумею все уладить, но я никак не думал, что это так просто. — Голос его, ровный и спокойный во время разговора с полицейским, теперь звучал глухо и напряженно. — Пойду потренируюсь в футбол. Запри лавку и смотри не забудь унести все билеты домой. — Он прошел в комнату за лавкой и вернулся со шляпой в руке. — Скажи маме, что я буду дома к шести.

Джон Уэст быстро зашагал по улице. Когда с ним поравнялся трамвай, он вскочил на открытую площадку. Трамвайная линия между Керрингбушем и Мельбурном была проложена недавно, и всякий раз, когда мимо проносился громыхающий, дребезжащий вагон, прохожие останавливались, чтобы поглазеть на это новшество.

Джон Уэст следил за руками вожатого, передвигающего рычаги, но мысли его были заняты не техническим устройством трамвая. Он испытывал какое-то новое чувство, какую-то окрыленность, еще не понимая толком, откуда она. Он знал одно: чувство это вызвано тем, что ему удалось сунуть взятку полицейскому.

Когда мода на тайные тотализаторы докатилась из Сиднея до Керрингбуша, многие, в том числе и его брат Джо, пробовали заняться этим делом, но полиция постоянно накрывала их. А вот он, Джон Уэст, сумел подкупить полицию. От этой мысли в нем пробуждалось смутное сознание власти. Какие-то новые жизненные силы заиграли в нем, как только он заставил полицейского отказаться от обыска. Раньше он думал, что полицейских надо бояться, что это люди, которые карают нарушителей закона, а теперь оказалось, что он может сторговаться с ними — по крайней мере с одним из них — за золотую монету.

Мимо проносились знакомые с детства картины, но он не замечал их: запертые на замок лавки с закрытыми ставнями; старые ветхие дома; ряды строений поновее; там и сям — брошенные недостроенные здания; надписи в окнах — «сдается»; кучка оборванных безработных перед станцией, где конка меняла лошадей, когда еще не был проведен трамвай; исхудалые дети, тихо играющие в канавах; старик пастух, гонящий коров с берега реки; закрывшаяся обувная фабрика; подводы, коляски, одноколки; длинная очередь угрюмых людей перед домом Армии Спасения, дожидающихся выдачи даровой тарелки супа; мужчины с бакенбардами, в цилиндрах, толпящиеся у запертых дверей банка, все еще надеясь на чудо, несмотря на объявление «Закрыто ввиду реконструкции». Джон Уэст слышал накануне, что несколько банков лопнуло и что «тяжелые времена», длившиеся уже три года, станут теперь еще тяжелей.

С самого детства, проведенного в Керрингбуше, Джону Уэсту знакомы были только темные, унизительные и отталкивающие стороны жизни.

В этом нищем, грязном пригороде семья его была одной из самых бедных. Дружил он и с рабочими, и с безработными, но охотнее всего водился с хулиганами.

Еще когда он и его два брата были мальчишками, полицейские частенько заглядывали к ним в дом; потом они попали в шайку воришек, и им нередко приходилось скрываться от полиции. А шесть лет тому назад пришли двое полицейских, надели наручники на старшего брата, Арти, и увели его.

Мать Джона Уэста, ирландка по происхождению, вскоре после приезда в Австралию вышла замуж за сына досрочно освобожденного каторжника. Тогда это была миловидная, с золотистыми кудрями девушка, но безысходная нужда и жизнь с пьяницей мужем быстро подорвали ее здоровье, избороздили лицо морщинами и посеребрили волосы.

Семейство Уэст ютилось на убогой улочке за Джексон-стрит, в ветхой бревенчатой лачуге с крохотным заросшим палисадником, зажатым между деревянным забором и крыльцом. Вдоль дома, с правой стороны, узенькая дорожка вела в тесный дворик.

На те гроши, которые уделял ей муж, миссис Уэст как-то ухитрялась сводить концы с концами. Утешение она находила только в своих трех сыновьях. Она по мере сил удовлетворяла их скромные потребности, но не могла дать им ничего, кроме самой необходимой пищи и одежды. По субботам она мыла их в корыте — в Керрингбуше ванна была невиданной роскошью. Она заботливо растила мальчиков, радовалась их первому лепету, восхищалась их умением забавляться без игрушек. Их послушание умиляло ее, а капризы, упрямство и шалости приводили в отчаяние. Когда они подросли, она послала их в школу; там они выучились грамоте и озорству.

Потом мальчики стали взрослыми, и с такой любовью посеянные семена принесли матери горькие плоды. Сыновья отдалились от нее, вышли из-под ее надзора. Когда они еще ходили в школу, ей не раз удавалось убедить себя, что они все-таки неплохие ребята. Правда, они то и дело пропускали уроки, особенно старший — Артур. Арти вообще был упрямец: уговоры, внушения, даже побои не действовали на него.

Мальчики росли во время земельного бума восьми десятых годов, когда население Мельбурна увеличилось до пятисот тысяч человек с лишним, а на том месте, где лет пятьдесят назад стояли одни палатки да три-четыре неприглядных каменных строения, вырос большой столичный город с красивыми зданиями. В пригородах, среди старых лачуг, появились тысячи новых домов. Воловьи упряжки, некогда тащившиеся по ухабистым дорогам, сменились конками и трамваями, плавно катившими по гладким железным рельсам, и поезда сновали взад и вперед между пригородами и сельскими округами. Коренных жителей страны уже не было видно; если изредка и встречался темнокожий туземец, то он просил милостыню или рылся в мусорном ящике, отыскивая объедки. А между тем до 1835 года, когда пришли белые, здесь, на берегах реки Ярры, темнокожие люди охотились и рыбачили, строили свои хижины и созывали совет племени. Те из них, кто не бежал в глубь страны, спасаясь от беспощадной цивилизации белых, развратились от соприкосновения с ней.

В восьмидесятых годах экспортная цена на шерсть была высокая. Земельные участки и дома баснословно поднялись в цене. Строительные компании напропалую спекулировали землей и подрядами, заключая контракты, зачастую остававшиеся на бумаге. Через земельные банки они продавали свои ничем не обеспеченные, дутые акции.

Во всем чувствовалось процветание. Мельбурн стали именовать «волшебной столицей — жемчужиной Юга».

В те годы пышным цветом расцвело и хулиганство. Чуть только темнело, молодые парни целыми шайками начинали слоняться по улицам; они били окна, барабанили в двери, приставали к прохожим, особенно к женщинам; иногда воровали, грабили, а бывали даже случаи изнасилования и убийства.

Джон и Джо Уэст вступили в местную шайку, а Артур примкнул к пресловутым «бувароос», где он оказался чуть ли не единственным членом банды, еще не сидевшим в тюрьме.

Тогда-то полиция и стала наведываться к Уэстам. Мальчиков беспрерывно подозревали в краже фруктов, битье стекол или еще какой-нибудь хулиганской выходке.

Миссис Уэст жила в вечном страхе, но все еще не теряла надежды, что сыновья уступят наконец ее настойчивым просьбам и подыщут себе честную, постоянную работу. Джон и Джо, хотя и с перерывами, но все-таки работали, Арти же никогда — он ухитрялся доставать деньги какими-то другими способами.

Предчувствие неотвратимой беды, все сильней и сильней терзавшее миссис Уэст, вскоре сбылось — Арти оказался замешанным в преступлении, более позорном, чем кража, чем грабеж или даже убийство: вместе со своими друзьями он был арестован по обвинению в изнасиловании.

Ужас и стыд охватили миссис Уэст при этом известии. Арти не отпустили на поруки, и она пошла навестить сына в тюрьме.

— Артур, скажи, что это неправда, — молила она. Артур не отвечал, он даже не смотрел на мать. Ему было стыдно, но он держался нагло и вызывающе.

Целую неделю миссис Уэст преследовало страшное видение: шестеро мужчин, и среди них Арти, тащат женщину в темный угол… И все же она пошла в суд и просила за сына. Она говорила, что он не такой уж плохой парень. Просто ему не повезло. Будь у него хорошая постоянная работа, и он был бы хороший. Жестокость приговора ужаснула ее: «смертная казнь через повешение». Но приговор был смягчен, его заменили наказанием плетьми и двенадцатью годами тюремного заключения. Артура Уэста увели в тюрьму, и там он получил пятьдесят ударов девятихвосткой по голой спине.

По ночам миссис Уэст иногда снилась эта картина или еще более ужасная — изнасилование, в котором участвовал ее сын (чему она всеми силами старалась не верить). Когда она навещала Арти в тюрьме, он выказывал только злобу и горечь, но она твердо решила помочь ему снова стать человеком, после того как он отбудет срок. Она говорила себе, что если и не в ее власти уничтожить рубцы на спине сына, то она поможет ему залечить рубцы, которые исполосовали его душу.

Миссис Уэст вся как-то съежилась от унижения, от злых пересудов за ее спиной. Муж ее после суда стал пьянствовать еще сильнее. Она кормила его — и только. Все ее заботы, все внимание принадлежали Джону и Джо; ею владела отчаянная решимость — уберечь их от беды.

В душе Джона Уэста преступление брата и понесенная им кара вызвали разнообразные чувства: стыд и жгучую обиду за семью, от которой отвернулись все соседи; еще больший, чем раньше, страх перед полицией и ненависть к ней; и еще одно чувство, смутное, затаенное, — желание во что бы то ни стало выбраться наверх, не остаться на дне. Джо отнесся к судьбе Арти со свойственной ему беспечностью: он недолго размышлял о ней. Отец же проявил полное равнодушие — в наказании плетьми он не видел ничего страшного: у его собственного отца тоже были рубцы на спине.

За день, за два до посещения тюрьмы миссис Уэст говорила мужу и сыновьям: «Вы пойдете со мной навестить Арти?» В другие дни имя старшего сына никогда не произносилось в семье. Джон или Джо иногда сопровождали мать, но отец ни разу не ходил на свидание с Арти.

Когда оба сына получили наконец работу на одной из обувных фабрик, миссис Уэст свободно вздохнула. «Они хорошие мальчики, — говорила она себе, — нужно только, чтобы им повезло».

Миссис Уэст не покидала надежда, что ее Джона ждет удача. В детстве он был такой славный ребенок, а когда подрос, стал мальчиком серьезным, неглупым, хотя несколько робким и безответным. Из-за постоянного недоедания он заболел рахитом, и ноги у него так и остались кривыми. В школе он учился лучше своих братьев. Арифметику и грамматику одолевал без труда, хотя и не отличался особой одаренностью. Зато он проявлял большие способности во всем, что касалось коммерции: когда школьники менялись своими скромными сокровищами, он никогда не оставался в убытке. Он хорошо играл в мраморные шарики и постоянно выигрывал. А когда ему шел одиннадцатый год, он смастерил себе ручную тележку и стал выполнять поручения матери и соседей; с соседей он брал плату за услуги — деньгами или натурой.

В первые годы ученья ему сильно доставалось от одноклассников. Иногда, вернувшись из школы, он горько плакал, уткнувшись в колени матери; но в старших классах все понемногу изменилось. Он сумел объединить вокруг себя крепких, сильных ребят, и они теперь дрались за него. Они служили ему надежной защитой, а случалось — и орудием мести для расправы с врагами.

Джон не раз говорил матери, что когда-нибудь он заработает кучу денег; тогда он позаботится о ней, и ей больше не придется трудиться с утра до ночи, не зная ни минуты отдыха. Она тешила себя мыслью, что так оно и будет.

Окончив школу, Джон сколотил тележку побольше и стал зарабатывать деньги, доставляя дрова со склада; кроме того, он занялся торговлей голубями. Он всегда старался отложить немного про черный день; прятал деньги в мешочек, часто пересчитывал их, а ночью клал под подушку. Он не пил, не курил, на девушек не тратился. Единственное, что он позволял себе, — это изредка поставить три пенса на лошадку. Но вскоре он обнаружил, что это невыгодно и что на скачках наживаются одни «жучки». Тогда он нанялся в агенты к одному букмекеру и стал собирать ставки среди своих товарищей — рабочих обувной фабрики; с каждой ставки он получал комиссионные, и к концу недели у него скапливалось несколько шиллингов сверх жалованья.

Джо скоро уволили, но он, видимо, об этом не тужил. Миссис Уэст пришла к убеждению, что Джо — просто лентяй. Джон проработал на фабрике до 1889 года, когда наступили тяжелые времена.

В 1889 году цены на шерсть упали, рынок был перенасыщен, земля и прочее недвижимое имущество обесценились. Экономический кризис начался с краха крупнейших строительных компаний; английские капиталисты, терпя убытки из-за кризиса, уже разразившегося в Англии, и зная, что в австралийской колонии дела идут все хуже и хуже, перестали вкладывать свои капиталы.

Безработица приняла угрожающие размеры. Спекулянтов, дельцов и банкиров охватила паника. Уделом безработных стали голод и отчаяние. Профсоюзы ответили на кризис волной забастовок. Самой крупной из них была стачка моряков 1890 года.

Экономический кризис не замедлил обрушиться всей своей тяжестью и на Керрингбуш; большая часть его тридцатипятитысячного населения осталась без средств к существованию. Почти все рабочие обувной фабрики, среди них и Джон Уэст, были уволены. Семейство Уэст, так же как и семьи других рабочих, еще глубже увязло в трясине нищеты.

Не удивительно, что Джон Уэст ликовал, успешно всучив полицейскому золотую монету. Теперь он мог утолить жажду власти, которая неприметно росла в нем все эти годы.

Надежда выкарабкаться из ямы, куда его бросила нужда и собственная беспомощность, впервые блеснула перед ним на втором году кризиса. Он хорошо помнил, как это случилось.

Была весна 1890 года. Он играл в карты со своими приятелями под навесом сарая на заднем дворе. Восемь оборванных парней сидели на ящиках вокруг самодельного стола и резались в покер.

На одном конце стола сидел он сам и сдавал карты. Ему недавно минуло двадцать один год, но он больше походил на подростка, чем на взрослого мужчину. Его темный костюм, купленный несколько лет назад, был потерт и изношен; вдобавок он успел из него вырасти. Рубашка тоже истрепалась; ни воротничка, ни галстука не было; от башмаков осталась одна рвань, но тем не менее было видно, что их чистили каждый день.

Если не считать серых непроницаемых глаз и кривых ног, скрещенных под столом, Джон Уэст мало походил на человека, который три года спустя подбрасывал на ладони соверен перед носом констебля. Стасовав замасленную колоду, он проворно и аккуратно сдал всем по пяти карт.

Слева от него сидел Джо; на нем были бумажные штаны и поношенная фланелевая рубашка.

— Сколько тебе, Джо? — спросил Джон, обращаясь к брату.

— Давай две, — ответил Джо.

Джон бросил ему две карты. Как и остальные, он играл без всякого увлечения. Покер — чисто азартная игра, а ни у кого из игроков не было денег.

— А тебе, Боров? — спросил он соседа Джо.

— Ну, давай три, — сказал Боров. Видимо, никто не помнил его настоящего имени. Под этой кличкой он давно уже обрел безымянность, присущую многим уголовникам. Боров был профессиональный вор и грабитель. Только год назад он отбыл двухлетнее тюремное заключение за соучастие в грабеже. Это был толстый, почти тучный мужчина, с пухлым носом «пятачком», заслужившим ему его прозвище. В наружности его было мало человеческого. Плешины на голове свидетельствовали об отвратительной болезни, которой он страдал. Его огромные волосатые ручищи торчали из коротких рукавов грязной рубашки; толстые пальцы неловко держали карты.

— А, черт, дай все пять, — сказал следующий партнер, Мик О’Коннелл. — Не идет и не идет карта. Несчастной пары, и той не дождешься.

Мик О’Коннелл, полный ирландец лет тридцати, не отличался ни опрятностью, ни чрезмерной честностью; говорил он с сильным ирландским акцентом, любил пошутить и был азартнейшим игроком. Его считали прирожденным лодырем. До полудня он валялся в постели и вообще засыпал в любое время и в любом месте. Лицо у него было круглое, румяное, рот большой. Мик, подобно некоторым другим безработным, умудрялся как-то существовать и даже кормить свою жену и четверых детей.

— С меня хватит, надоело, — сказал пятый игрок, Эдди Корриган, бросая карты на стол. Одет он был так же плохо, как и остальные, но производил приятное впечатление; это был австралиец ирландского происхождения — высокий, крепкий парень лет двадцати пяти, с правильными чертами лица и шапкой черных кудрей.

— А тебе сколько, Ренфри? — даже не взглянув на Корригана, спросил Джон Уэст, обращаясь к косоглазому подростку, одетому в бумажные брюки и замызганную рубаху; на голове его красовался рваный цилиндр.

— Давай четыре! Что же нам еще делать, как не просиживать штаны за картами? — ответил Ренфри. Он наклонил голову набок и прищурил косой глаз, пытаясь придать своему глуповатому лицу хитрое выражение. — Конечно, играй мы на деньги, я не стал бы прикупать четыре карты, когда другие берут по две и по три. Нет, Роберт Ренфри не из таковских.

— А мне три, — сказал Барни Робинсон. Этот был среднего роста, коренастый. Его круглое добродушное лицо обрамляли бакенбарды, а огромные усы с закрученными вверх кончиками придавали ему лихой вид. Он был полуграмотен, как и остальные, но одержим жаждой знания; поэтому он без разбора глотал любые книги, попадавшиеся ему под руку. Обтрепанный пиджак его был расстегнут, ибо на нем не осталось ни единой пуговицы. — Мой желудок начинает бунтовать, — добавил он. — Пора бы податься в ратушу — получить жратву.

— А ты ходи по утрам в Армию Спасения, — посоветовал Мик О’Коннелл. — Посидишь там с часок, послушаешь, как хвалят господа бога, а потом тебе дадут такой обед, какой и в Дублине не скоро сыщешь. Я и сам наедаюсь, да еще кое-что жене и детишкам приношу.

— Я прикуплю три, Джек, — сказал последний игрок, худой и бледный парнишка по имени Джим Трэси; он походил на узел тряпья, втиснутый между Барни Робинсоном и Джоном Уэстом.

Когда Джон Уэст, отсчитав три карты, протянул их Джиму, на кухонном крылечке появилась миссис Уэст — маленькая, худая, сутулая. Седые волосы ее были гладко зачесаны назад, лицо покрыто морщинами, губы крепко сжаты. Видно было, что эта когда-то кроткая, приветливая женщина постепенно становилась раздражительной и сварливой.

— Джон, Джо, сейчас же наколите мне дров! — крикнула она сердито. — Неужели я все сама должна делать?

— Ладно, мама, сейчас наколю, — рассеянно ответил Джо. — Подожди минутку.

Игра продолжалась, партнеры делали воображаемые ставки. Три туза Джона Уэста выиграли, и колода перешла в руки Джо.

Миссис Уэст, ворча себе под нос, подошла к кучке дров, лежавшей во дворе, взяла в руки топор с треснувшим топорищем и ожесточенно принялась колоть.

— В жизни своей не видала таких лодырей, — возмущалась она. — Два полена расколоть и то трудно, бесстыдники!

Игроки, услышав ее воркотню, оглянулись, но тут же снова занялись покером. Из-под топора вылетела щепка и попала миссис Уэст прямо в лицо; на щеке показалось немного крови. Она вытерла щеку передником и снова яростно заработала топором.

— Брось, мама. Я сейчас наколю, только дай доиграем, — сказал Джо, на минуту отрываясь от карт.

— Дождешься тебя, как же! До вечера печку не истопишь.

Она собрала в передник наколотые дрова, щепу и пошла обратно к крылечку.

— Лучше бы шли работу искать, чем целый день за картами сидеть, бездельники несчастные! — крикнула она через плечо.

— А вы, миссис Уэст, верно, с левой ноги нынче встали, — заметил Мик О’Коннелл.

Миссис Уэст остановилась.

— Ты бы помалкивал, Мик О’Коннелл. Тебе здесь совсем не место. Шел бы домой, к жене. Или работы поискал, позаботился о малых ребятах. — На пороге кухни она обернулась, посмотрела на игроков и вдруг сказала: — Я, помнится, говорила тебе, Боров, или как тебя там… чтобы ты сюда не ходил. Нам тут арестантов не нужно.

— Ах, не нужно? А ваш собственный сынок кто? Ваш-то Арти не арестант, что ли?

Миссис Уэст зашатало от этих слов, точно ее ударили по лицу. Джон Уэст вскочил и, перегнувшись через стол, схватил Борова за шиворот.

— Замолчи! Не смей этого говорить маме!

— Ты чего лезешь, сморчок? — Боров одним движением сбросил руку Джона и, поднявшись, в бешенстве уставился на него. — Отстань от меня, не то кости переломаю. — Он размахнулся огромной ручищей и так сильно толкнул Джона в грудь, что тот повалился на ящик, служивший ему стулом.

Остальные игроки, не вмешиваясь, внимательно следили за дракой. Миссис Уэст испуганно вскрикнула, когда Боров кинулся на Джона. Джон отпрянул назад, опрокинув ящик. Гнев его сменился страхом. Боров так стремительно бросился на своего противника, что стол перевернулся, раскидав игроков во все стороны. Боров вцепился Джону в плечо и уже замахнулся кулаком, но Эдди Корриган, поднявшись на ноги, перехватил удар и, сжав Борова в своих могучих объятиях, скрутил ему руки за спину. Пока они боролись посреди двора, Джон Уэст стоял поодаль, наблюдая.

— Садись на свое место и играй, — сказал Корриган, отпуская Борова.

Боров нерешительно поглядел на него, потом повернулся к Джону Уэсту и сказал:

— Только тронь меня еще раз, я те шею сверну.

Миссис Уэст постояла на крылечке, глядя, как игроки снова устанавливают стол и ящики и рассаживаются по местам. Потом она вернулась в темную кухоньку, подбросила дров в печку и принялась готовить скудный ужин. На душе у нее было тяжело. За последнее время нежная забота о детях, попытки ласковым внушением наставить их на путь истинный сменились бесплодными попреками. Она дала волю своему раздражению и сама вызвала оскорбительный ответ Борова. Впервые за много лет ей напомнили о преступлении Арти. Она всегда сторонилась людей, боясь услышать жестокие слова о позоре своей семьи.

Уже год, как Уэсты терпели крайнюю нужду. Надежды найти работу почти не было. Джон продал своего последнего голубя, а тележка его совсем развалилась. До сих пор Уэстам удавалось не слишком много должать за квартиру, но теперь хозяин грозил выселением. Миссис Уэст с тоской думала о том, что же они завтра будут есть. Она еще не обращалась в благотворительные учреждения, но скоро придется и ей смирить свою гордость, чтобы получить немного супу и хлеба в ратуше, в Армии Спасения или у церковного совета методистов. О, господи! Что же будет? Когда кончатся эти тяжелые времена?

Игра в покер прекратилась. Игроки лениво переговаривались между собой, только Джон Уэст молчал, погруженный в глубокое раздумье.

Мик О’Коннелл рассказывал:

— Побывал и я как-то на распродаже участков, видел, как всякие спекулянты покупали землю заглазно и на радостях дули даровое шампанское. А теперь им крышка, вот они и хнычут и бесятся, а то и пулю в лоб пускают.

— Эти паразиты оттого и кончают с собой, что привыкли жить в богатстве, — сказал Барни Робинсон. — Бедности не выдерживают, вот и пускают себе пулю в лоб. Верно?

— Это-то верно, — вмешался Эдди Корриган. — Но что будет с теми, кто внес в строительную компанию деньги за дом? Я бы на их месте всех членов правления засадил в тюрьму за грабеж. Хорошо, что объявлена забастовка. Пусть все эти мошенники знают, что рабочие не желают отдуваться за их грехи.

— Чепуха эти забастовки, — презрительно сплюнул Боров. — Шесть лет назад мы тоже бастовали, когда я работал на обувной фабрике, а какой из этого вышел толк?

Боров только один раз за всю свою жизнь попробовал жить честным трудом; но вскоре после того, как он поступил на фабрику, началась забастовка кожевников 1884 года, в которой ему волей-неволей пришлось участвовать. Он немедля вернулся к прежнему образу жизни и отправился вместе с другими громилами в Сидней, где они совершили неудачный налет на банк.

— Вот и теперь половину рабочих уволили, — закончил он.

— Их все равно уволили бы, потому что времена такие. А в ту стачку мы все-таки добились повышения заработной платы, — возразил Эдди Корриган.

— Конечно, рабочие должны бороться, — заметил Джон Уэст, все еще раздумывая над чем-то и, видимо, собираясь поделиться своими мыслями с приятелями. — Вся беда в том, что у хозяев много денег. Чтобы сладить с хозяевами, надо самим иметь уйму денег.

— Если бы у рабочих было много денег, они не стали бы бороться с хозяевами, — сказал Корриган.

— Взять хотя бы забастовку моряков, — продолжал Джон Уэст. — Что она им даст? У хозяев слишком много денег. Вот я и говорю — чтобы бороться с хозяевами, нужны деньги.

— Рабочие никогда ничего не добьются, — равнодушно сказал Ренфри. — Каждый пусть думает о себе, а на других наплевать.

— Ну, уж это ты врешь! — возмутился Корриган. — Рабочие только тогда и добьются чего-нибудь, когда будут держаться вместе.

— Рабочие должны войти в парламент и издавать такие законы, какие им нужны, — заявил Барни Робинсон, повторяя слова, которые все чаще и чаще раздавались в то время по всей Австралии.

Тут Джон Уэст решился наконец высказать свою мысль.

— Я так понимаю, что все вы на мели? — спросил он нерешительно.

— Ничего подобного, — усмехнулся Мик О’Коннелл. — Мы все работаем, и правительство выплачивает нам по десять золотых в неделю.

— Если ты что-нибудь придумал, так выкладывай скорей, — оживился Ренфри.

— Придумать-то я придумал. Помните, я как-то работал агентом у букмекера? Букмекерством можно заработать много денег. — Джон Уэст явно старался заранее убедить своих друзей в том, что его идея вполне разумна, чтобы они не подняли его на смех.

— Нужно иметь хоть какой-нибудь капиталец для начала, — заметил Ренфри.

— Знаю, — продолжал Джон Уэст. — Но я придумал, как добыть денег. А когда я открою контору, вы все можете стать моими агентами. Подработаете немного.

— А как добудешь? Починишь свою тележку и начнешь собирать гроши, пока не накопишь полный мешок золотых? — пренебрежительно спросил Боров.

— Мешок не мешок, а несколько золотых я сумею добыть. И если вы мне поможете, то и вам кое-что перепадет.

Все смотрели на Джона Уэста со смешанным чувством недоверия и надежды. Верно, ему случалось иногда раздобыть для себя несколько шиллингов, но — соверенов?!

Джон Уэст заговорил более решительным тоном:

— Голубей вы все держали, верно?

— Что ты задумал? — спросил Джо Уэст. Его нисколько не удивило, что Джон до сих пор не сообщил ему о своей идее. Хоть они и жили в одном доме и спали в одной комнате, но были братьями только по названию.

— Так вот, — ответил Джон Уэст, — я придумал, как добыть денег, чтобы открыть букмекерскую контору. Через две недели будут состязания почтовых голубей между Уоррагулом и Мельбурном.

— Да, — со вздохом сказал Барни. — У меня был голубь, который мог бы взять первый приз, но на днях мы его съели.

— А я сам перегоню любого голубя, вот увидите, — ухмыльнулся Мик О’Коннелл.

Джон Уэст пропустил насмешки мимо ушей.

— Мы будем принимать пари на эти гонки, — сказал он. — Или, точнее, пари буду принимать я, а вы будете собирать для меня ставки.

— А денег где возьмешь? — спросил Ренфри, свертывая папиросу; табак он доставал из окурков, подобранных на улице. Он закурил и выдохнул зловонный дым, к великой зависти остальных курильщиков.

— Денег не нужно. — Опершись обеими руками на край стола, Джон Уэст заговорил уверенно, с апломбом — Есть один голубь, Уарата, — он наверняка придет первым. Мы будем принимать ставки не на него, а на других голубей.

— Откуда ты знаешь, что он придет первым? — спросил Барни Робинсон.

— Знаю, и все тут.

— Жульничество? — спросил Эдди Корриган.

— Да нет. Этот самый Уарата на испытаниях покрыл дистанцию в рекордное время. Он придет первым! — Джон Уэст невольно понизил голос и оглянулся через плечо. — Все будут ставить на Уарату. Мы будем принимать ставки на всех голубей, кроме него. Деньги верные. Вы будете получать по десять процентов с собранных вами ставок. А на остальные деньги я открою букмекерскую контору, и вы будете моими агентами, понятно?

Джон Уэст видел, что все слушают его с большим, вниманием, и чувствовал себя польщенным.

— Почему ты так уверен? Жульничество готовят? — настаивал Эдди Корриган.

— Не совсем так. Просто страхуются. На случай если у Уараты окажется сильный соперник, у них припасен другой голубь, в точности такой же и под тем же номером. Они всегда смогут подменить Уарату. Мы будем принимать любые ставки — три пенса, даже один пенс. Весь Керрингбуш помешался на голубях. Мы будем обходить кабаки, заглядывать во все дома, где есть голубятни. Вы получите десять процентов. А я открою контору. И мы начнем принимать ставки на лошадей. Вы будете работать для меня на тех же условиях, но комиссионные я буду вам выплачивать только за проигранные ставки.

— Ну конечно, в точности на тех же условиях, — съязвил Мик О’Коннелл. — Все будут проигрывать, потому что не будем же мы принимать ставки на фаворита, так, что ли? Премного благодарен, мистер Уэст. Сочту за честь участвовать в вашей затее.

— Я согласен, Джек, — сказал Ренфри. Он мог бы и не говорить этого: все и так знали, что он — правда, без особого успеха — берется за любое дело, лишь бы раздобыть денег, не утруждая себя работой.

— Не нравится мне это, — сказал Барни Робинсон, — Ведь, говоря по совести, это чистейший обман. Но таким людям, как мы, особенно выбирать не приходится.

Все остальные, кроме Трэси и Корригана, выразили согласие. Джон Уэст, преисполненный чувства превосходства, гордо поглядывал на приятелей. Но тут Корриган сказал:

— Значит, вы, ребята, пойдете вымогать деньги у людей, которым и так есть нечего? Зная наперед, что гонки подтасованы? — Он повернулся к Джону Уэсту: — А тебе понравилось бы, если у твоей матери выманили бы три пенса?

Джона Уэста поразили слова Эдди, и он на минуту замялся; потом сухо ответил:

— Это к делу не относится. Хочешь немного подработать, да или нет? Решай как знаешь.

— Я уже решил. Хоть и туго мне с семьей приходится, а не стану я обирать таких же бедняков, как я сам.

— Ну, а ты? — обратился Джон Уэст к Джиму Трэси. — Ты тоже такой гордый, как Эдди?

— Какая уж тут гордость, Джек. Но Эдди дело говорит. Ведь люди проиграют наверняка.

Корриган был другом Джима Трэси. Они оба работали на обувной фабрике, когда началась забастовка. Он чувствовал, что Корриган прав. Джим Трэси собирался жениться, но наступил кризис, и он остался без работы. Теперь они с матерью почти голодали; ему хотелось помочь матери, а главное — ему хотелось жениться.

Рассеянно запихивая в рукав бахрому обшлага, он добавил:

— Вот если бы мы собирали ставки с богатых, это бы еще куда ни шло. А то мы у нищих последний кусок изо рта вырываем.

— А что же нам делать? Сидеть сложа руки и подыхать с голоду? — огрызнулся Джон Уэст. — Как хочешь, но ты должен подумать о матери и о своей крале. О них ты должен заботиться.

Тонкое и одухотворенное, но безвольное лицо Трэси омрачилось. Он явно боролся с собой. Наконец он сказал смущенно и нерешительно:

— Пожалуй, ты прав, Джек. Я согласен.

— Ну и дурак же ты, Джим! — воскликнул Корриган. — Я сам не святой и люблю побиться об заклад с приятелем; знаю: если людям охота азартничать — без букмекеров не обойдется… Но ведь это просто разбой среди бела дня!

Он вышел из-под навеса и исчез за углом.

Трэси сидел молча, потупив глаза. Джон Уэст с несвойственным ему многословием и самоуверенностью распределял между своими будущими агентами сферы их деятельности и раздавал листы бумаги со списком голубей, написанным его собственным корявым почерком. Против имени каждого голубя были оставлены графы для записи ставок и для фамилии злополучного игрока, который мог выиграть только чудом.

Ренфри заметил, что Уарата тоже значится в списке. — Ты же сказал, Джек, что мы не будем принимать ставки на Уарату. А если кто-нибудь захочет поставить на него? — спросил он.

Джон Уэст разъяснил, что выкинуть Уарату никак нельзя, иначе клиенты могут заподозрить, что дело нечисто.

— Если кто-нибудь захочет ставить на Уарату, говорите, что на него и так уже принято много ставок и никакой выдачи не будет, даже если он прилетит первым, — поучал он. — А еще лучше: говорите, что Уарата, вероятно, будет вычеркнут из списка или что знатоки по секрету советуют ставить на другого голубя. Говорите что угодно, мне все равно, но только не принимайте ставок на Уарату.

Когда стали сгущаться сумерки, миссис Уэст снова появилась на крыльце и крикнула:

— Джон, Джо! Сейчас же идите ужинать!

Вечерняя трапеза в доме Уэстов не отличалась роскошью: тарелка супу, хлеб, немного повидла и неизменная кружка чаю. Оба сына и мать уже принялись за суп, когда с заднего крыльца, пошатываясь, вошел невысокий толстый мужчина с багровым лицом, обросшим щетиной. Он взял тарелку с супом, оставленную ему на плите, и сел за стол.

— Опять похлебка, — проворчал он, нехотя принимаясь за еду.

— А ты чего ждал? — огрызнулась миссис Уэст.

— Да, чего ты ждал? — сердито повторил Джон Уэст. — Чем привередничать, лучше бы деньги домой приносил.

— А ты думай, что говоришь, не то в ухо дам. Что-то я не вижу, чтобы вы с Джо больно много работали.

Миссис Уэст вмешалась и водворила тишину. В комнате было уже темно. Она встала из-за стола и зажгла старую керосиновую лампу.

— Керосин весь, — сказала она. — Пусть уж погорит напоследок.

Безлунная ночь спустилась над Керрингбушем. На улицах вспыхивали газовые рожки, постепенно, один за другим, сначала на Джексон-стрит, потом по всему пригороду. Кое-где в окнах, словно глаза лихорадочных больных, зажглись тусклые огни.

Семья Уэст, чтобы не тратить последние капли керосина, рано легла спать. Джон Уэст долго лежал без сна, думая о предстоящих гонках голубей.

Голубь Уарата в самом деле вышел победителем на состязании, и Джону Уэсту, после уплаты агентам комиссионных, осталось чистыми одиннадцать соверенов.

Два соверена он отдал матери. Она догадывалась, каким путем ему достались эти деньги, но не такое было время, чтобы отказываться от них. Оставшиеся деньги он то и дело считал и пересчитывал, а затем пустил их в оборот, осуществляя свой план букмекерства на скачках.

Дело это оказалось и более сложным и менее выгодным, чем он предполагал. На столичном ипподроме конные состязания происходили почти ежедневно. Джон Уэст думал, что достаточно узнать из газет список участников и принимать ставки от клиентов. Но он ошибался.

Джон Уэст был новичком в хитроумном искусстве букмекерства, но он быстро овладел им. Ему приходилось слышать о букмекерах, которые терпели крах. Сначала он думал, что они сами в этом виноваты: отвечают на пари такими суммами, какими не располагают; но очень скоро Уэст понял, что могут быть и другие причины, вынуждающие букмекера прикрыть свою лавочку и даже переменить место жительства.

Как это ни странно, лошадь, на которую ставили клиенты, иногда действительно приходила первой, и нужно было раскошеливаться. Особенно скверно дело обстояло в тех случаях, когда первой приходила «темная лошадка», о вероятной победе которой кое-кому было известно заранее. Бывало и так, что какой-нибудь клиент в продолжение некоторого времени делал ставки наличными, стоически проигрывая то три пенса, то шесть пенсов, а то и шиллинг; а затем он делал ставку в кредит и, проиграв ее, платить отказывался. Попытки получить с него деньги почти неизменно оказывались тщетными, ибо, как говорится, на нет и суда нет. В довершение всего такой клиент сплошь да рядом переходил к другому букмекеру, конкуренту Джона Уэста, и делал там ставку наличными, и никто не мог ему в этом помешать. Кроме того, Джон Уэст подозревал, что его агенты далеко не так расторопны и честны, как ему бы хотелось. Джо, пожалуй, не обманывал его, но зато был на редкость ленив. Он работал ровно столько, сколько нужно, чтобы получить немного денег, а потом «шабашил» и отправлялся в бильярдную или пивную.

Джон Уэст ничуть не сомневался, что Мик О’Коннелл и Боров жульничают, утаивая от него кое-какие проигранные клиентами ставки. Ренфри слишком неосмотрительно заключал пари, вопреки требованию Джона Уэста работать только наверняка. Мало того, Ренфри сам делал ставки у других букмекеров и постоянно просил деньги вперед, в счет комиссионных. Барни Робинсон слишком миндальничал с клиентами, принимая ставки в кредит, и большинство безнадежных счетов приходилось на его долю. Он оправдывался тем, что надо же, мол, дать ребятам возможность отыграться. Джим Трэси стыдился своей работы, он мало собирал ставок и так же, как Барни, мирволил клиентам; с другой стороны, пользы от него было, пожалуй, больше, чем от других, потому что он хорошо знал грамоте и умел считать. В его ведении находилась бухгалтерия и все расчеты с клиентами.

Агентам Джона Уэста так мало перепадало денег, что при первой возможности они устраивались хотя бы на временную работу. Да и сам он как-то, после неудачных для него скачек, к великой радости своей матери, поступил на обувную фабрику. Это не уменьшило прибылей Джона Уэста: ставки бывших постоянных клиентов он возмещал ставками товарищей по работе.

Через год капитал Джона Уэста составлял уже сумму в тридцать пять соверенов, несмотря на то, что за это время он дважды разорялся дотла. Однако ему везло, и оба раза он быстро и с лихвой сумел вернуть потерянное.

Все же положение его было шаткое. С 1892 года начались неприятности с полицией. Борова поймали с поличным и оштрафовали. Джим Трэси, только что женившийся, так перепугался, что почти прекратил работу. Никакие заверения Джона Уэста, что он сам уплатит за него любой штраф, не могли заставить Джима пойти даже на самый малый риск. Зимой 1892 года Джо бросил работать на брата и открыл собственный тотализатор на пустыре в конце Джексон-стрит. Несмотря на то что дело велось им крайне безалаберно, он все же преуспевал до тех пор, пока полиция не накрыла его. Он был приговорен к штрафу в пятнадцать соверенов (все его достояние), причем судья предупредил, что в следующий раз его на полгода посадят за решетку.

Игра на скачках процветала в Керрингбуше, и частные тотализаторы пользовались особенной популярностью. Держать тотализатор значило работать без риска — определенный процент взимался с каждого выигрыша, независимо от того, какая лошадь взяла приз. В этом смысле тотализатор был выгодней букмекерства. С другой стороны, держать тотализатор было гораздо опаснее. Приходилось показывать клиенту списки лошадей с обозначением количества и размера ставок, чтобы он мог прикинуть свои шансы; когда же полиция устраивала облаву на тотализатор, будь то в помещении или под открытым небом, эти списки попадали ей в руки и служили неопровержимой уликой на суде.

С начала 1893 года для Джона Уэста наступила полоса невезенья. Кое-кто из его разорившихся клиентов снова стал выигрывать. Заветный мешок с деньгами тощал на глазах. Тогда Джон Уэст изобрел систему перестраховки: в день скачек он собирал своих агентов на углу Джексон-стрит, возле галантерейной лавки, и с помощью Джима Трэси проверял заключенные ими пари. Затем, торопливо подсчитав шансы, бежал к ближайшему конкуренту и сам ставил на лошадей, победа которых могла бы принести ему большие убытки. Эта система обеспечила Джону Уэсту постоянный приток барышей; его капитал снова стал округляться и скоро превысил сумму в сто соверенов.

Джо разъяснил брату все преимущества тотализатора перед букмекерством, и Джон Уэст, которому не терпелось разбогатеть по-настоящему, ломал голову, как бы так устроить, чтобы держать тотализатор и не попасться в руки полиции. Многие в Керрингбуше пытались это сделать, но безуспешно. К началу 1893 года во всем пригороде не осталось ни одного тотализатора. А между тем желающих поиграть было много. Разве люди не продолжали делать ставки даже тогда, когда ежеминутно можно было ждать облавы?

Джон Уэст заслужил добрую славу как исправный плательщик, и у него была большая клиентура, но он понимал, что на букмекерстве не разживешься. Мысль о тотализаторе неотступно преследовала его. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь выхода.

Он и сам толком не знал, чего он добивается. Он хотел быть богатым, хотел, чтобы его боялись и уважали. Со дня состязания голубей, когда первый приз взял Уарата, Джон Уэст преобразился. Он видел, что его агенты, даже Боров, относятся к нему с почтением. Они чувствуют его могущество, его власть над ними. И ему хотелось обладать еще большей властью. Если бы только найти способ, как открыть тотализатор и не попадаться полиции, весь Керрингбуш делал бы у него ставки.

Целый месяц он раздумывал над этим. И вот однажды ночью его осенило: надо открыть лавочку и, пользуясь ею как ширмой, обмануть полицию. От волнения он не мог заснуть и утром встал ни свет ни заря. Потом поделился своей идеей с Джо.

— Дело рискованное, — сказал Джо. — Да и накладно. Чем ты будешь торговать? Бакалеей? А на что товар купишь? И целый день за прилавком стоять?

— Надо придумать, чем торговать, чтобы работы было мало и денег требовалось немного, — упрямо возражал Джон Уэст. И придумал.

Три дня спустя он с решительным видом шагал по Джексон-стрит. Остановившись перед домом под номером 136, он заглянул в запыленное окно, где виднелся брошенный цибик чая.

Отлично, подумал он. Чайная лавка, за лавкой комната, черный ход в переулок.

Дойдя до угла, он зашел в мануфактурную лавочку, где за прилавком сидела толстая, средних лет женщина.

— Миссис Смит, — обратился к ней Джон Уэст, — пустующая лавка в доме сто тридцать шесть по Джексон-стрит ваша?

— Угадали, молодой человек. Торговля шла так плохо, что я прикрыла ее с месяц назад.

— Так вот, я хотел бы снять у вас это помещение. Я там хочу открыть торговлю чаем.

Вот каким образом поздней осенью 1893 года Джон Уэст открыл тотализатор в доме номер 136 по Джексон-стрит в Керрингбуше.

Успех превзошел все его ожидания: он и его помощники еле справлялись с работой.

Почти два месяца просуществовала «Торговля чаем П. Каммина», прежде чем констебль Броган явился с приказом произвести обыск. Доходившие до ушей Джона Уэста слухи относительно продажности местной полиции подтвердились, когда констебль поймал золотую монету и спрятал ее в карман.

Это был первый крупный шаг Джона Уэста на его пути к власти.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наш век снисходителен к плутам.

Бальзак

Накануне розыгрыша кубка Мельбурна 1894 года Патрик Девлин, начальник сыскной полиции, сидел под вечер за своим столом в керрингбушском отделении. Это был большой, тучный мужчина — его огромное рыхлое тело так и выпирало из мундира. Перед ним стоял дюжий полицейский.

— Ну как, Грив, — сказал Девлин, — все готово для облавы?

— Так точно, сэр. Согласно вашему приказу, за лавкой установлено наблюдение. Замечено свыше шестидесяти человек — взрослых и подростков, — входивших в лавку. Я поставлю часть своих людей в переулке у черного хода, остальные войдут с улицы.

— А братья Уэст в помещении?

— Точно не знаю, сэр, но один из констеблей говорит, что видел, как Джон Уэст вошел в лавку часа два тому назад.

— Превосходно. Надеюсь, мы накроем его с поличным. Джон Уэст — это гвоздь всего спектакля, — сказал Девлин, грузно вставая с кресла. — Уже девятый час. Пора собираться.

«Вот не было печали», — ворчал про себя Девлин, усаживаясь рядом с Гривом в одноколку, дожидавшуюся у подъезда.

Лично он не питал вражды к Джону Уэсту. Не зависящие от него обстоятельства заставили его устроить облаву на «Торговлю чаем П. Каммина». Жалобы поступали от пасторов, от женщин, встревоженных тем, что мужья их проигрывают свой скудный заработок, от людей, которые сами не играли на скачках и осуждали азартные игры вообще. Все эти жалобы дошли до городских властей. И наконец констебль Грив — набожный методист, не игрок — в надежде на повышение в чине подал рапорт о том, что Броган и по меньшей мере еще один из полицейских покровительствуют Джону Уэсту и не предпринимают никаких попыток прикрыть его тотализатор.

Девлин давно подозревал, что Джон Уэст подкупил постового и, быть может, еще кое-кого из полицейских; однако Уэст ни разу не пробовал задобрить его, Патрика Девлина. Но скажите на милость, что толку быть начальником, если все доходы достаются рядовым полицейским? А может ли человек содержать жену и девятерых детей, да еще сберечь кое-что на выпивку и на покупку клочка земли с домиком — и все это на грошовое жалование начальника отделения? Этот молокосос Джон Уэст порядка не знает. Надо его проучить!

Решившись на облаву Девлин приступил к делу с ловкостью и энергией, которые в иных случаях умел проявлять. Он принял меры, чтобы полицейские, подозреваемые в дружеских чувствах к Джону Уэсту, не знали о готовящемся налете. Вывеска на лавке не могла ввести в заблуждение Девлина. Черта с два, да этот облезлый ирландец Пэдди Каммин и на собачью конуру не раскошелится! Он усмехнулся, вспомнив, каким образом ему удалось установить, что плату за помещение вносит либо Джон, либо Джо Уэст. Больше всего Девлина смущал вопрос, как подкрасться к лавке, чтобы не заметили сторожа, расставленные вокруг всего квартала. Грив сообщил ему, что накануне больших состязаний в лавке всегда толпятся игроки. Значит, облаву надо устроить вечером. А что может быть лучше, чем вечер накануне ежегодного розыгрыша кубка Мельбурна? Удачно выбранное время — половина дела.

Когда одноколка приблизилась к «Торговле чаем П. Каммина», Девлин вынул пистолет из кобуры и удостоверился, что он заряжен. Кто его знает, может, и понадобится. Говорят, ребята Джона Уэста — народ отчаянный.

Разношерстная толпа мужчин и юношей заполняла лавку и комнату позади нее. Большинство пришло сюда делать ставки: завтра предстоял большой спортивный день — розыгрыш кубка Мельбурна и других крупных призов. Но пришли и такие, кто сам никогда не играл или не имел денег на ставку, пришли просто потому, что больше некуда было пойти, чтобы повидаться и поболтать с приятелями. Здесь собрались люди разного обличья и возраста, старые и молодые, даже безусые подростки лет четырнадцати — пятнадцати. За редкими исключениями, все они были бедно одеты; один-два хороших костюма, мелькавших в толпе, казалось, попали сюда по ошибке. В помещении стоял глухой шум от гула голосов и шарканья ног.

Тусклый свет керосиновых ламп отбрасывал черные длинные тени, скользившие по стенам, словно страшные призраки. На полках позади прилавка лежал чай в пачках и жестяных коробках. Вначале бывало, что простодушные покупатели заходили в лавку и спрашивали чай, но уже много месяцев прошло с тех пор, как продажа чая прекратилась.

За прилавком стояли Барни Робинсон и Мик О’Коннелл, а также сам фиктивный владелец этого странного заведения — Патрик Каммин. Это был человек лет тридцати пяти, высокого роста, до крайности изможденный и худой. Он принимал ставки, выдавал билетики и делал записи на большом разлинованном листе бумаги; Мик и Барни, без умолку болтая, отмечали на куске картона, прибитом к стене, сколько на каждую лошадь поставлено.

Пэдди Каммин, узнав, что его дальний родственник, Джон Уэст, успешно занимается букмекерством, стал проситься к нему на службу. В то время Джон Уэст как раз подыскивал человека, который согласился бы поместить свое имя на вывеске магазина; он предложил эту сомнительную честь Пэдди, и тот с готовностью принял предложение.

Мик О’Коннелл и Барни Робинсон с любопытством приглядывались к своему новому коллеге. Мик говорил, что в жизни не видел такого чуднóго ирландца. Пэдди был медлителен, неповоротлив, не курил, не пил, не играл в азартные игры и зажимал каждый заработанный им грош. «Нет на свете скупее скупого ирландца», — заявил Мик, после чего Каммина прозвали «скупердяем». Особенно медленно работали у Пэдди мозги; это было видно по тому, как долго и нудно он записывал ставки, с каким трудом производил самые простые вычисления. Не красуйся его фамилия на вывеске, Джон давно выгнал бы его, уверял Мик. А Барни Робинсон клялся, что с Пэдди невозможно разговаривать, потому что на любой вопрос он отвечает никак не раньше, чем через полчаса.

В комнате за лавкой ставки принимали Джон Уэст и Ренфри, а Джим записывал их на большие листы картона, прибитые к стене позади стола. На листах печатными буквами от руки были написаны имена лошадей каждого заезда, а в графе против имени указывалось количество ставок, так что клиенты могли тут же подсчитать, какова будет выдача на ту или иную лошадь, если она выиграет скачку. Клиенты не знали, что Джон Уэст снимает в свою пользу одну треть с общей суммы ставок, но, исходя из опыта прошлых скачек, могли приблизительно подсчитать, сколько будут выдавать за победителя.

В толпе сновал Боров, выполняя возложенные на него обязанности блюстителя порядка. В задней комнате те же функции выполнял бывший боксер, по прозванию Дик Капуста. Это был дюжий парень необычайной физической силы, и его уши, надбровья и переносица свидетельствовали о том, что в бытность свою боксером он отличался не столько мастерством, сколько выносливостью.

Внезапно послышался резкий стук в дверь. Боров стал проталкиваться к выходу. Громкий голос потребовал: «Именем королевы, откройте!»

Поднялась суматоха. Все как безумные заметались по комнате, толкаясь и налетая друг на друга.

— Полиция!

— Бежим!

— Через черный ход, скорей, скорей!

Наиболее сильным и проворным удалось выбраться из давки; они выбежали во двор черным ходом и стали перескакивать через забор, но попадали прямо в объятия поджидавших их полицейских.

Дверь с улицы рухнула, и в лавку вошли несколько полицейских, предводительствуемые Девлином и Гривом.

— Вы все арестованы! И советую вам не скандалить! — заявил Девлин.

Джон Уэст и его помощники попытались было припрятать билеты и сорвать со стен уличающие их картонные щиты, но не успели. Джим Трэси побледнел как полотно. Жена постоянно твердила ему, чтобы он послушался совета Эдди Корригана и бросил тотализатор. Что-то она теперь скажет?

Страх охватил Джона Уэста. Он бросился к двери, неистово расталкивая толпу, выскочил во двор лавки, перемахнул через забор и попал не в переулок, а во двор соседнего дома.

Он услышал голос Барни Робинсона:

— Джим, Мик, скорей! Бегите за Джеком через двор тетки Моран!

Кто-то крикнул:

— В переулке засада!

Барни Робинсон и Джим Трэси благополучно выбрались вслед за Джоном, но Пэдди и Мика полицейские успели задержать.

Джон Уэст, Барни, Джим и еще четверо спаслись через соседний двор, а Ренфри и нескольким игрокам удалось, увернувшись от полиции, выбраться в переулок.

В лавке Боров ожесточенно сопротивлялся, но трое дюжих полицейских одолели его. Кое-кто из клиентов, отчаявшись спастись бегством, похватали с полок пакетики и уверяли, что зашли в лавку купить чаю, но никто их не слушал.

Не прошло и десяти минут, как более пятидесяти мужчин и подростков были арестованы, погружены в повозки и отправлены в тюрьму.

По дороге арестованные кричали прохожим:

— Ради бога, возьмите нас на поруки, а то мы не увидим розыгрыша кубка!

Составление протоколов и освобождение задержанных под залог продолжалось до полуночи. Большинство было отпущено. Джон Уэст внес залог за Мика О’Коннелла, Борова, Дика Капусту и Пэдди.

Невзирая на полицейскую облаву, день розыгрыша кубка Мельбурна оказался рекордным днем для тотализатора Джона Уэста. Непрерывный людской поток вливался в двери лавки и, миновав двор, через переулок выходил на Бэгвилл-стрит, где толпы клиентов поджидали почтовых голубей; эти голуби принадлежали Джону Уэсту, и после каждого заезда один из них прилетал из Флемингтона с табличкой результатов скачки. Когда птица показывалась над голубятней во дворе лавки, толпа бросалась к воротам, чтобы поскорей узнать, какая лошадь пришла первой. После этого счастливцы, поставившие на победителя, входили с черного хода в лавку, и там Джим Трэси и Джон Уэст, подсчитав выдачу, уплачивали деньги.

Голуби приносили не только результаты состоявшегося заезда, но и другие сведения; это была тайна, известная только Джону Уэсту и ближайшим его приспешникам; на Флемингтонском ипподроме орудовал подручный Джона Уэста, прозванный Миком «Генерал», который, помимо результатов предыдущей скачки, сообщал о вероятных шансах той или иной лошади в следующем заезде.

Многие клиенты стояли перед папертью церкви на Бэгвилл-стрит, как раз напротив переулка, куда выходил двор лавки. Среди них были и женщины. Женщин не допускали в тотализатор, но они делали ставки через своих мужей или знакомых мужчин.

Джон Уэст надзирал за всем. Зорким взглядом следил он за цифрами на картоне, за выплатой денег и самолично помогал принимать ставки перед самым заездом, когда не хватало рук. Все знали его, и он знал всех и каждого. Он весело и приветливо разговаривал со своими клиентами, поздравлял счастливцев, сорвавших большой куш, и держался с той непринужденной бодростью, которая отличает владельцев игорных домов во всем мире.

Однако под этой самоуверенной личиной скрывались тревога и страх. Против дневных налетов полиции были приняты все меры предосторожности, но он упустил из виду возможность облавы в темноте. Справится ли он с Девлином?

Из всех тайных тотализаторов Керрингбуша уцелел только один — его собственный. Конкурентов у него не было. Капитал его округлился до пятисот соверенов, и он, после долгих колебаний, решил положить почти все свои наличные деньги в банк. Некоторые банки, лопнувшие во время кризиса, произвели «реконструкцию» и снова открылись. Реконструкция состояла в том, что вкладчикам выплатили наличными из расчета один шиллинг за фунт стерлингов, а на остальную сумму вклада выдали акции обанкротившихся банков. «Кто его знает, — раздумывал Джон Уэст, — могут ведь и снова лопнуть», — и поместил свои капиталы в нескольких банках. Все-таки меньше риску.

Он сам не понимал, на что пускался, когда подмазал констебля Брогана! Не прошло и недели, как к нему явился другой полицейский и пожелал обыскать лавку. Пришлось и ему сунуть соверен. Потом опять пришел Броган и опять получил соверен; а через две недели явился третий — и тоже получил соответствующую мзду. С тех пор Джон Уэст регулярно платил дань этой троице. Чем же все это кончится? Деньги-то они брали, а даже не предупредили его, что Девлин готовит облаву. Может быть, Девлин и не трогал бы его, если бы всякие святоши не вопили с кафедр и не поднимали шума в газетах, требуя запрещения азартных игр.

Джон Уэст предавался этим невеселым мыслям вплоть до последней скачки перед розыгрышем главного приза — кубка Мельбурна, когда поднялся такой ажиотаж, что и думать-то было некогда.

Лавка Каммина помещалась почти на углу Силвер-стрит, рядом с каретной мастерской, и перед ней, прислонившись к перилам крыльца, стоял Мик О’Коннелл и клевал носом. Он должен был следить, не покажутся ли полицейские на Джексон-стрит справа. Напротив него, возле лавки жестяника, стоял Боров, тоже полусонный, и следил за другим концом Джексон-стрит. Немного подальше, у поворота в переулок, на той стороне Джексон-стрит, стоял маленький щуплый человечек, окрещенный Миком «Трясучка», так как страдал пляской святого Витта. Он наблюдал за переулком, на случай если бы полиция неожиданно нагрянула оттуда. Прозвище свое он заслуживал вполне: стоя «на стрёме», он то вскидывал руку, то дергал шеей, то брыкался левой ногой.

Позади лавки в удобных наблюдательных пунктах стояли еще караульные и с большим или меньшим вниманием поглядывали по сторонам.

Боров был обижен и зол. Его сняли с почетной должности привратника и вышибалы и разжаловали в караульные, ибо Джон Уэст утверждал, что, прояви он больше ловкости, полицейских можно было задержать на несколько минут, а тем временем успели бы спрятать улики. Опала стоила Борову пяти шиллингов в неделю, но прошли те времена, когда он мог спорить с Джоном Уэстом. Он стоял неподвижно, прислонившись к стене; в углу рта торчала папироса, поношенная шляпа была заломлена набекрень. Время от времени он подымал глаза и лениво оглядывал улицу.

Вдруг он отошел от стены, заслонил глаза рукой, потоптался на месте, потом круто повернулся и со всех ног бросился бежать. Шляпа свалилась у него с головы, но он не остановился подобрать ее. Добежав до лавки, он вихрем ворвался в комнату.

— Джек! Джек! — закричал он, еле переводя дух. — Идут! Двое! Я видел их!

Джон Уэст выскочил из задней комнаты.

— Ты уверен?

— Конечно уверен. Старик Девлин и эта сволочь — Грив.

— Ты знаешь, что делать. Выгони всех. Скажи Джо, чтобы убрали все билеты, щиты и деньги.

Боров выбежал во двор с криком;

— Полиция! Уходите все! Они идут сюда!

Клиенты не стали дожидаться второго сигнала. Они ринулись к открытым воротам, чертыхаясь, толкая и давя друг друга. В один миг паника передалась толпе, собравшейся в переулке и на Бэгвилл-стрит.

Джон Уэст сгреб деньги со стола в задней комнате, но впопыхах забыл маленький столбик серебряных монет: когда он выбежал в первую комнату, чтобы взять деньги с прилавка, Боров прошмыгнул в дверь со двора, схватил серебро, сунул в карман и кинулся к воротам; выбежав в переулок, он наскоро, кое-как притворил их за собой.

Через несколько минут в лавке Каммина и вокруг нее не осталось ни души; даже караульные — и те скрылись. Только Джон и Джо, торопливо совещаясь, стояли за прилавком. Джо сохранял спокойствие, но его брат был бледен и весь трясся.

— Ты уверен, что все билеты и картоны убраны? — спросил он.

— Да, да, все в порядке. Не трусь ты, ради бога, — отвечал Джо.

— Говорить с ними буду я, — сказал Джон Уэст, немного успокоившись. — Они ничего не могут сделать. Не могут доказать, что лавка принадлежит нам. Улик здесь нет никаких. — Они прошли в заднюю комнату и стали ждать. Вскоре послышались шаги. В лавку вошел Девлин, за ним Грив. Джон Уэст вышел к ним и стал за прилавком.

— Добрый день, начальник. Хороша нынче погода, — сказал Джон Уэст. Голос его слегка дрожал.

— Погода-то хороша, но я пришел к вам не о погоде говорить, милейший. — Вид у Девлина был суровый; он держался очень прямо, ремень на его толстом животе, казалось, вот-вот лопнет. Позади него Грив переминался с ноги на ногу.

Глаза Джона Уэста так и впились в лицо Девлина.

— А что же вам от меня нужно? — спросил он почти спокойным голосом.

— Я пришел арестовать вас.

— За что?

— Вы знаете, за что. За то, что у вас здесь тайный тотализатор.

— У вас нет доказательств. — Джон Уэст уперся кулаками в бока. Он был без шляпы, и его большие, низко посаженные уши, удлиненный череп и колючие глаза придавали ему сходство с затравленным зверем. — Можете обыскать помещение. Вы ничего не найдете. Эта лавка принадлежит Пэдди Каммину, которого вы вчера арестовали.

— Обыск я делать не буду — ни к чему. У меня имеются все нужные доказательства. Где ваш брат?

— Поищите.

— Вы здесь, Джо Уэст? — крикнул Девлин.

Джо вышел в лавку.

— Вы тоже арестованы.

Джо промолчал.

Джон Уэст окинул взглядом комнату, словно ища лазейку, через которую можно было бы улизнуть, потом снова уставился на Девлина.

— Берегитесь, я могу сообщить суду кое-что, что вам не понравится, — проговорил он.

— Ничего вы на суде не скажете, — возразил Девлин, однако досадливо поморщился. И не желая без нужды восстанавливать против себя Джона Уэста, прибавил: — Я действую на основании полученного приказа, так что со мной нечего торговаться. Вы и ваш брат являетесь владельцами этой лавки. Именно за вами мы и приходили вчера вечером.

Девлин вытащил из кармана наручники, быстро перегнулся через прилавок и защелкнул кольцо на запястье Джона Уэста.

Джон Уэст поднял руку и поглядел на железное кольцо, потом снова перевел глаза на Девлина; взгляд его выражал страх, злобу и стыд.

— Ты еще пожалеешь об этом, сукин сын, — прорычал Джон Уэст.

— Молчи, Джек, — спокойно сказал Джо.

— Не советую вам ругаться, Уэст, — сказал Девлин, побагровев. — Не то против вас будет два обвинения вместо одного. Идите сюда, Джо.

Джо стал подле брата, и второе кольцо Девлин защелкнул на его запястье.

— Так, красавцы мои, пойдете вместе, на случай если ваша шайка вздумает отбивать вас. Наденьте Шляпу, мистер Уэст, и заприте свою лавку.

Джону Уэсту приходилось слышать, что Девлин не лишен благоразумия.

— Послушайте, начальник, — сказал он. — Вы уже сделали свое дело вчера вечером. Какой вам смысл заходить так далеко? Я человек щедрый. Может быть… гм… мы с вами… поговорили бы?.. Как вы думаете?

Девлин, казалось, начал колебаться; потом оглянулся на Грива с таким видом, словно был недоволен его присутствием.

— Да, — наконец сказал он угрожающе. — Мы с вами поговорим в участке о том, какой залог вам придется внести, чтобы вас отпустили на поруки.

Девлин и Грив повели братьев Уэст по Джексон-стрит.

Когда Девлин уже подписывал протокол, в участок явился Ренфри. Джон Уэст незаметно сунул ему деньги, и тот внес залог за освобождение на поруки.

— Есть новости, — шепнул Ренфри, когда все трое вышли из участка и направились вниз по Джексон-стрит. Ренфри считал себя правой рукой Джона Уэста и всегда старался показать свое усердие и расторопность.

— Я все разузнал, Джек, — сказал он. — Девлин строит обвинение на словах мисс Смит. Это дочь старой карги, у которой мы снимаем лавку. Она сказала ему, что за наем платишь ты или Джо. А у Девлина есть улики, что в этой лавке работает тотализатор. Значит, выходит, что вы оба держите тотализатор, понимаешь? — Он прищурил левый глаз и сбоку посмотрел на своего патрона.

— То-то я удивился, почему он так уверенно говорит. Ты откуда это знаешь?

— Броган сказал.

— А почему он не предупредил нас?

— Говорит, не знал. Говорит, Девлин сообщил ему только после облавы.

Джон Уэст мучительно искал выхода. На сей раз, вероятно, дело кончится штрафом, но если Девлин добьется обвинительного приговора, он будет устраивать облавы до тех пор, пока не прикроет тотализатор.

— Надо заставить эту девчонку взять обратно свои показания, — проговорил Джон Уэст.

Настроение его менялось несколько раз с той минуты, как Девлин вошел в лавку. Почувствовав, как железное кольцо замкнулось на его запястье, он вспомнил тот день, когда полиция надела наручники на Арти и увела его. По дороге в участок стыд и унижение заглушили все другие чувства. Он думал о матери, о том, как она будет горевать, узнав об аресте сыновей. Но, придя в участок, он успокоился, — чего ради волноваться, — и его охватила апатия. «Ну, приговорят к штрафу, только и всего», — говорил он себе.

Теперь ему предстоял выбор: он мог подчиниться необходимости и прикрыть тотализатор, но это значило бы снова стать нищим, беспомощным. Нескольких сотен соверенов ненадолго хватит. Нет, нет, он не сдастся, он должен выиграть это дело. Он не откажется от тотализатора, он будет по-прежнему загребать деньги и когда-нибудь станет богачом, даже миллионером!

Джон Уэст остановился перед лавкой миссис Смит и сказал Ренфри:

— Я сам займусь этим. Зайдешь ко мне на квартиру в восемь часов.

Миссис Смит, уже знавшая об аресте братьев Уэст, была перепугана насмерть. Джон Уэст и сам нервничал, но, заметив ее страх, заговорил с ней свысока, тоном превосходства, что доставляло ему немалое удовольствие. Он заявил, что миссис Смит так же в ответе за это дело, как он и Джо. Пусть она поостережется, не то и она и дочь ее тоже попадут в беду. Миссис Смит, обливаясь слезами, ответила, что Девлин приходил в ее отсутствие, что дочь ее дала показания и что девушке ничего другого не остается, как подтвердить их на суде.

Холодные глаза Джона Уэста внимательно изучали плаксивое лицо миссис Смит. «Польстится на деньги, старая карга», — подумал он.

— Послушайте, миссис Смит, — заговорил он решительно. — Если меня заставят закрыть дело, вам придется искать съемщика для вашей лавки, а это будет нелегко. Так вот — я предлагаю вам двойную плату, но ваша дочь должна заявить на суде, что она не знает, кто платит за помещение, и что она не говорила, будто Джо и я вносим плату.

— Но это будет лжесвидетельство! — утирая слезы, возразила миссис Смит. — Мы честные женщины. Мы не знали, что вы держите тотализатор.

— Суд вам не поверит, да и я не верю, — ответил Джон Уэст. Он вытащил из кармана кошелек, не спеша отсчитал десять соверенов и выложил их на прилавок. — Это вам от меня подарок. Еще я хочу снять и тот ваш дом, который выходит в переулок. Он все равно у вас пустует.

Миссис Смит в нерешительности смотрела на соверены. Потом ее широкая рука с короткими пальцами медленно потянулась к золотым монетам и одну за другой подобрала их.

— Сюзен! — крикнула она дочери. — Пойди сюда.

Дома Джон Уэст застал свою мать в постели. Она горько плакала. Он остановился на пороге, не решаясь войти.

Весть об аресте сыновей очень быстро дошла до миссис Уэст. Что же теперь будет? Ограничится ли дело штрафом или их посадят за решетку? Неужели ей придется навещать в тюрьме всех троих?

Процветание Джона положило конец ее тревогам и лишениям. В доме появилась новая мебель, рядом с которой старая казалась еще более убогой, на кухне переложили печку, все семейство щеголяло в обновках, ели сытно и вкусно. Миссис Уэст уже не жаловалась на судьбу, не попрекала сыновей; здоровье ее улучшилось, она чувствовала себя бодрей; однако мысль о бедняках, проигрывающих последние гроши в тотализаторе, иногда тревожила ее совесть, и тогда она просила сыновей бросить это дело и подыскать себе настоящую, честную работу. На это Джон обиженно возражал, что «все любят азарт», что если он не будет принимать ставок, люди все равно найдут кого-нибудь другого, а он по крайней мере честно выплачивает выигрыши. Эти доводы на время успокаивали миссис Уэст, но мало-помалу ее все больше тревожило будущее. Партнеры и подручные, которыми окружил себя Джон, внушали ей сильнейшие подозрения. Вообще было что-то в ее сыне Джоне, чего она не понимала, что-то чуждое и пугающее.

Джон Уэст на цыпочках подошел к постели, тронул мать за плечо и принялся было утешать ее, но в ответ она, истерически всхлипывая, стала заклинать его, чтобы он прикрыл тотализатор, даже если суд оправдает их. Она обнимала его, слезно умоляя не делать ничего такого, что может принести их дому еще новый позор. Ему очень хотелось успокоить ее, но он не мог сказать ей ничего утешительного. Так и не ответив матери ни слова, он прошел в свою комнату, где Джо, угрюмый и подавленный, сидел на своей кровати.

— Нечего трусить, — сухо сказал Джон Уэст. — Мы выпутаемся из этого дела.

— Тебе легко говорить, — возразил Джо. — У тебя это первый привод. А мне могут дать шесть месяцев. Мама очень расстроена.

На другое утро Джон Уэст отправился к местному адвокату, и тот согласился взять на себя защиту.

Потом Джон Уэст велел Ренфри, Мику О’Коннеллу и Пэдди Каммину сообщить агентам и клиентам, что он уплатит штраф за всех, а кроме того, так как полиция сорвала игру, вернет деньги, поставленные на участников розыгрыша кубка Мельбурна. Несколько сердитых клиентов уже являлись на дом к Джону Уэсту и требовали денег за взявшую приз лошадь Таркулу. Джон объяснил им, что накануне скачек полиция захватила часть билетов и записей. В будущем, сказал он, в случае полицейского налета все ставки будут выдаваться обратно, а за всех присужденных к штрафу он сам будет вносить деньги. Кажется, этого достаточно? Он, разумеется, не сообщил им о том, что заранее знал, как дорого обошлась бы ему победа Таркулы. Облава сберегла ему много денег, и они-то и пойдут на уплату штрафов.

В тот же день состоялось слушание дела Пэдди Каммина, Мика О’Коннелла и остальных пятидесяти трех обвиняемых.

Всем, кто присутствовал в зале суда, даже тем, кто впервые видел седобородого судью, было ясно, что старик почти ничего не слышит: с начала и до конца заседания он не отнимал руки от левого уха; однако сумел-таки разобрать, что все подсудимые признали себя виновными. Появление главного обвинителя, начальника сыскной полиции Девлина, было встречено приглушенным свистом и бранью. Судья этого не услышал, но Девлин побагровел от ярости. Зал суда был битком набит клиентами тотализатора и бездельниками, ищущими развлечений. Настроение в публике царило благодушное и смешливое. Показания Девлина и предъявление им билетов и других вещественных доказательств сопровождалось шутками и взрывами смеха. К величайшей радости Джона Уэста, Девлин не упомянул о том, как его пытались подкупить.

Констебль Грив давал показания ровным негромким голосом. Старик судья вытягивал шею, прикладывал ладонь к уху и хмурил брови, силясь разобрать его слова.

— Старичок-то глуховат! — сказал Мик О’Коннелл. — Ни черта не слышит, хоть говори ему, хоть нет! Ничего нам не будет! — Слова его вызвали одобрительные крики и дружный хохот в публике и даже на скамье подсудимых. Судья, видимо, не слышал, что именно сказал Мик, но смех достиг его слуха; он стукнул молотком по столу и прокричал:

— Соблюдайте тишину и порядок!

Слушание дела затянулось до вечера. Каждого из обвиняемых присудили к десяти шиллингам штрафа, но Пэдди Каммин, ввиду того что его имя красовалось на вывеске, удостоился особой чести: с него взяли двадцать пять фунтов стерлингов.

На другой день уже сам Джон Уэст сидел на скамье подсудимых и, крепко сжав руки, в упор смотрел на перепуганную Сюзен Смит, тихим дрожащим голосом дававшую свидетельские показания. Она заявила, что не говорила Девлину и вообще никому, что Джон или Джозеф Уэст платит за наем помещения в доме номер 136 по Джексон-стрит. Девлин был ошеломлен. Он напомнил мисс Смит об их разговоре, обвинял Джона Уэста, что тот оказал давление на свидетельницу, но замолчал, когда судья — не тот, который слушал дело накануне, — потребовал доказательств.

И все же Джон Уэст с опаской поглядывал на судью: лицо его было сурово, да и слышал он отлично.

— Не робей, Джек! — крикнул кто-то в зале, когда очередь дошла до Джона Уэста. Он весь дрожал от волнения, но упорно отрицал, что держит тотализатор. Джо тоже не признал себя виновным. Потом защитник заявил, что братья Уэст не могут быть признаны виновными, так как накануне Патрика Каммина оштрафовали на гораздо большую сумму, чем остальных подсудимых, именно за то, что дело велось под его именем.

Во время перерыва Джон Уэст, в ожидании приговора, вышел на каменное крыльцо; его окружили служащие и постоянные клиенты тотализатора. Он был в безупречно сшитом новом костюме и новой щегольской шляпе. Держался он бодро и уверенно, но на душе кошки скребли. Джо стоял в стороне, бледный и молчаливый.

Когда заседание возобновилось, судья, иронически отозвавшись о свидетельстве мисс Смит, заявил, что нужно положить конец азартным играм и что, по его глубокому убеждению, лавка в доме 136 по Джексон-стрит стала местом сборища подозрительных личностей. Эти слова вызвали недовольство публики, многие из присутствующих сочли себя оскорбленными и не преминули выразить свое негодование громким свистом и выкриками, прекратившимися только после того, как судья пригрозил очистить зал. Джон Уэст сидел неподвижно, выпрямившись, а Джо весь дрожал и в отчаянии ломал руки.

— Признаю обвиняемого Джона Уэста виновным в содержании игорного притона в доме номер сто тридцать шесть по Джексон-стрит в Керрингбуше. Он приговаривается к штрафу в размере пятидесяти фунтов или к тюремному заключению сроком на три месяца.

В публике послышался ропот. Джон Уэст вскочил на ноги, словно собираясь протестовать, но, ничего не сказав, медленно опустился на место.

— Признаю обвиняемого Джозефа Уэста виновным в том же преступлении. Приговаривается к штрафу в размере двадцати пяти фунтов или к тюремному заключению сроком на один месяц. Предупреждаю, что если тот или другой из обвиняемых еще раз предстанет передо мной по такому же делу и будет признан виновным, я отправлю его в тюрьму — без права на замену штрафом.

Джон Уэст был словно в тумане, когда подошел к судейскому столу, чтобы заплатить штраф за себя и за брата. Он чувствовал себя жертвой вопиющей несправедливости. С ним поступили подло, говорил он себе, но он никогда не сдастся. Выйдя на улицу, он на все выражения сочувствия отвечал с вызовом:

— Тотошка вновь откроется, об этом не беспокойтесь!

Домой он пошел один, погруженный в глубокие думы.

По дороге он поравнялся с кучкой оборванных людей, дробивших камень на краю мостовой. Работали они вяло, без всякой охоты. Один из них выпрямился и, опираясь на свой молот, рассматривал мозоли на руках. Увидев Джона Уэста, он крикнул:

— Эй, Джек, чем кончилось дело?

Джон Уэст остановился.

— Пятьдесят монет с меня, а с Джо — двадцать пять.

— Многовато, а?

— Да, но меня этим не испугаешь. Опять открою дело. Ну, а ты как?

— Плохо, Джек. Долго шатался без работы. А теперь — сам видишь. Безработных пристроили чинить дороги и засыпать канавы на Райли-стрит. Но платят гроши, да и ненадолго это. Я подумываю, если лучше не станет, не податься ли мне на запад, в Калгурли.

— Что-то не похоже, чтобы скоро стало лучше, — не было бы хуже! А в Калгурли, говорят, золото прямо под ногами валяется.

Джон Уэст, сунув руку в карман, подошел поближе к каменщику.

— На, возьми. Купи чего-нибудь жене и ребятишкам, — сказал он, протягивая ему несколько серебряных монет.

— Спасибо, спасибо тебе.

Джон Уэст зашагал дальше. Он услышал, как каменщик сказал:

— Хороший парень Джек Уэст. Редкая душа!

Джон Уэст шел вразвалку, самодовольно улыбаясь.

Уж он-то всегда поддержит человека в беде! Он становился известной личностью. «Джек Уэст в гору пошел», — говорили о нем с завистливым восхищением, отдавая должное и его успехам и щедрости.

Заглянув в переулок, мимо которого он проходил, и увидев, что из одного дома выносят ветхую, убогую мебель и грузят ее на подводу, Джон Уэст остановился.

«Отбирают за долги у какого-нибудь несчастного бедняка», — подумал он. Из дома вышла высохшая, изможденная женщина и стала просить, чтобы ей оставили хотя бы две койки с постелями. Джон Уэст, поколебавшись, сделал несколько шагов по переулку. Он еще не решил, как ему поступить. Вдруг он увидел, что к женщине подходят двое мужчин — в одном из них Джон узнал Эдди Корригана. Оба громко заспорили с людьми, конфисковавшими имущество. Подъехала одноколка, из нее вышли двое полицейских и вмешались в спор. Джон Уэст остановился в нерешимости. Нет, лучше держаться подальше от полиции; пусть Эдди Корриган заступается за эту женщину, если ему уж так приспичило! Он повернулся и зашагал к дому.

* * *

Прошло три месяца, и в лавке Каммина появились заметные признаки оживления.

Дверь на улицу была заперта на все засовы, но внутри помещения Мик О’Коннелл подметал пол, вздымая тучи пыли. В задней комнате за столом сидел Джон Уэст и, сдвинув шляпу на затылок, складывал мелкие монеты в аккуратные столбики. Вокруг стола расположились Ренфри, Барни Робинсон, Пэдди Каммин и некое новое лицо, прозванное Миком «Франт Алек».

Алек успешно спекулировал земельными участками, пока не пришел конец земельному буму. С тех пор он перебивался кое-как любыми способами, только не при помощи работы. После полицейской облавы Джим Трэси вернулся на обувную фабрику, а на его место Джону рекомендовали Алека. Франт Алек все еще носил гетры, сюртук и цилиндр, как в те давно минувшие дни, когда он пил шампанское и спекулировал землей. Теперь все на нем обтрепалось и поизносилось, а башмаки разорвались, но тем не менее он еще пытался выглядеть щеголем и цедил слова, как английский лорд.

На стене позади Джона Уэста висели большие листы белого картона; на них красными чернилами были аккуратно выведены имена лошадей. На столе стопками лежали билеты. Во дворе, под голубятней, у самого забора, был пристроен сарайчик длиной в двадцать пять футов, шириной — в четыре. Сарайчик был открытый, а пол поднят на фут над землей. Боров приколачивал к задней стенке огромные листы картона для записей. Двор весь зарос травой, и Дик Капуста, ворча и обливаясь потом под жаркими лучами утреннего солнца, расчищал его лопатой.

В конце двора Трясучка, которому болезнь не мешала ловко действовать инструментами, устраивал широкую потайную калитку в заборе, отделявшем двор лавки от двора пустого дома, также снятого Джоном Уэстом у миссис Смит. Здесь Трясучка жил безвозмездно, отрабатывая в тотализаторе плату за квартиру; кроме того, и дом его, и двор должны были служить путем спасения в случае полицейского налета.

Джон Уэст окинул взглядом своих помощников и сказал:

— Помните, что с каждой выдачи вы будете снимать только десять процентов и мелочь. Например, если выдача, скажем, три шиллинга и один пенни, вы выплачиваете три шиллинга; если три шиллинга и одиннадцать пенни — все равно платить надо три шиллинга.

— Понятно, дорогой мой, — ответил Алек. — Думается мне, что в общем это составит никак не меньше пятнадцати процентов.

Джон Уэст свирепо глянул на него. Не будь Алек хорошо грамотен, Джон ни за что не стал бы держать этого ломаку, этого опустившегося щеголя.

— А раньше мы снимали тридцать три с третью процента, — сказал Барни Робинсон и удостоился не менее свирепого взгляда.

Джон Уэст не хотел, чтобы клиентам стало известно, какие огромные проценты он взимал с них до закрытия тотализатора. Сейчас он умерил свои аппетиты только потому, что у него появились конкуренты. Две недели назад на Джексон-стрит открылись еще два тотализатора; владельцы, вероятно, рассудили, что успеют нажить уйму денег, прежде чем полиция накроет их.

— Я снимал треть только вначале, пока не стал на ноги. А теперь я буду брать меньше всех, а выплачивать больше всех. Моим клиентам не на что будет жаловаться. Судя по всему, Рэйен и Коэн берут не меньше двадцати процентов. Со мной они не смогут тягаться.

— Все равно, — сказал Барни Робинсон, — клиенты не проиграют больше того, что у них есть. А это уж ты из них будешь выкачивать каждую неделю, какой бы процент ни был.

Джон Уэст опять сердито глянул на Барни. Сразу видно, что он поработал на фабрике и снова подпал под влияние Корригана. За последнее время с работой стало немного легче: после закрытия тотализатора не только Джим Трэси, но и Робинсон, и Джо Уэст устроились на обувной фабрике. Ренфри работал в железнодорожных мастерских.

— Можешь уходить отсюда, если тебе не нравится, — сказал Джон Уэст.

— Надо же мне что-нибудь делать, пока мы бастуем.

— Ах, вот оно что! Ты только хочешь попользоваться у меня, пока идет забастовка. Того гляди, и Джо и Трэси явятся сюда просить работы.

Барни промолчал. Он смущенно подкрутил кончики усов, достал из кармана книжку и начал читать.

— Ты мне прямо скажи, остаешься у меня или нет? — настаивал Джон Уэст. — Я не хочу, чтобы мои служащие все время то приходили, то уходили.

— Я останусь, Джек, — уныло сказал Барни. Он ухаживал за Флорри, работницей на фабрике. Он собирался жениться на ней, и мысль о браке, видимо, омрачала его обычную жизнерадостность. Флорри, конечно, рассердится, если он вернется к Джону Уэсту; но кормиться чем-то надо во время забастовки? И даже не будь забастовки — разве с его грошовым заработком можно жениться, содержать семью?

Воцарилось молчание, и слышно было только звяканье монет, которые Джон Уэст любовно, словно лаская их, ссыпал в холщовые мешочки. Убрав деньги, он сказал:

— А все-таки это ненадежное место. Нужно сделать потайной выход здесь, у самого стола.

— Вот обрадуется миссис Моран, когда мы начнем сигать через ее кухню, — фыркнул только что закончивший уборку Мик О’Коннелл, усаживаясь на свободный стул и вытирая вспотевшее лицо грязной рукой.

— Вовсе не через кухню, а через двор.

— Невелика разница. А у нее такой язык, что хоть святых вон выноси! — Мик не забыл, как ему и Борову досталось от миссис Моран, когда они вздумали посвистать Нелли, ее хорошенькой дочке.

Джон Уэст не слушал Мика.

— Да, да, — продолжал он, — нужно сделать выход здесь и еще один — в задней стене сарая. Иначе нам не уйти со всем нашим добром в случае налета. Клиенты — те смоются через калитку во двор Трясучки. А нас полиция застукает раньше, чем мы успеем унести билеты и щиты.

— Вы совершенно правы, дражайший, — прогнусавил Франт Алек, — победа достанется быстроногим.

— А здорово ты это придумал, Джек, — с восхищением глядя на своего патрона, сказал Ренфри. — Только бы уговорить миссис Моран.

— Я сегодня буду на благотворительном базаре. Миссис Смит обещала познакомить меня с миссис Моран и с ее дочкой Нелли. — Джон покраснел, произнося имя девушки, но все сделали вид, что не замечают его смущения.

— Вот ты и поухаживай за Нелли, — посоветовал Мик. — Хороша девчонка. Не хуже наших красоток в Ирландии. Можно позавидовать тому, с кем она спутается.

Джон Уэст вспыхнул до корней волос; уши стали багрово-красными.

— Слушай, О’Коннелл, — в бешенстве проговорил он, — попридержи язык, не то я тебя выгоню в два счета!

В комнате сразу стало очень тихо, словно в фабричном цеху, когда вдруг останавливаются все машины. Но неугомонный Мик тут же заговорил снова:

— А ты читал в газете, как судили твоего дружка Эдди Корригана? — Он засмеялся, но смех его прозвучал натянуто. — Приговорили к штрафу за то, что ни на шаг не отставал от хозяина.

Джон Уэст вопросительно посмотрел на Мика; но тут вмешался Барни Робинсон.

— Ничего в этом смешного нет, — сказал он.

— Я не читал. В какой газете? — спросил Джон Уэст.

Ренфри вытащил из кармана номер «Века».

— Вот, пожалуйста, — сказал Мик, — я сам читал.

— Врешь, — сердито проворчал Робинсон, — ты и читать-то не умеешь. — После этого Мик умолк, видимо признав себя побежденным.

— Вот здесь. Видишь, Джек? — сказал Ренфри. — Старик Данн напечатал объявление, что безработные могут присылать ему письма с просьбой о работе. А потом он ходил к ним на дом. Он хочет открыть новую фабрику, чтобы сорвать забастовку. А Корриган и его товарищи ходили за Данном по пятам.

Ренфри достал узенький футляр, открыл его и с гордостью надел очки в дешевенькой оправе. У него с детства было слабое зрение, но покупка очков только недавно оказалась ему по карману. Мик О’Коннелл непрестанно дразнил его. «У тебя кривые очки», — то и дело говорил ему Мик, на что Ренфри неизменно отвечал; «Неправда» — и, сняв очки с носа, объяснял Мику, что одно стеклышко толще другого потому, что один глаз у него косит.

Ренфри приготовился было читать, но заговорил Барни Робинсон:

— Так вот, Корриган ждал у дверей, когда старый черт выйдет, а потом заходил в дом и объяснял рабочему, что нехорошо быть штрейкбрехером. Он молодчина, Эдди Корриган!

Барни вызывающе посмотрел на Джона Уэста:

— И если ты желаешь знать, то я сам ходил вместе с ним и помогал ему.

— Вот послушайте, — сказал Ренфри и прочел торжественным голосом:

«Странный приговор. Эдуарда Корригана сегодня судили по обвинению в неотступном следовании за Джоном Данном. Обвинительный приговор вынесен на основании закона о взаимоотношениях хозяев и слуг…»

Джон Уэст выхватил газету из рук Ренфри и про себя прочел заметку. Он злорадствовал. Правда, Корриган дружил с ним еще в школе и всегда заступался за него; но Корриган отказался участвовать в тайном тотализаторе и уговаривал служащих Джона Уэста не работать на него. А главное — поведение Корригана постоянно напоминало ему о том, что в жизни есть другие цели, кроме богатства, и что бороться нужно именно за них.

Джон Уэст сложил газету.

— Пойду посмотрю, кончили ли там писать таблицы. Я скоро вернусь.

Боров запер ворота за своим хозяином.

Когда оба конкурента Джона Уэста завели тотализаторы, он решил снова открыть свой и, чтобы вытеснить их, снизил процент, взимаемый со ставок.

Джо пытался отговорить брата:

— Неужели ты рискнешь еще раз? Ты же знаешь, если тебя посадят в тюрьму, это убьет маму. — Джон отвечал советом — не совать нос в чужие дела.

Адвокат Джона объяснил ему, что полиция, раньше чем привлечь его к суду, должна сделать новый налет и найти новые улики. Значит, ему ничего не грозит, нужно только похитрее заметать следы. Дело, конечно, рискованное. Если он попадется — тюрьмы не миновать! Нужно во что бы то ни стало заставить миссис Моран согласиться на устройство потайного выхода из задней комнаты. Тогда он может спокойно сидеть у самой двери и в случае налета сумеет спастись бегством. А для служащих надо проделать дверь в стене сарая.

Джон Уэст бодро шагал по улице, как вдруг на него с размаху налетел выскочивший из-за угла Эдди Корриган.

— Виноват, — сказал Корриган и, узнав Джона Уэста, прибавил: — Это ты, Джек? Как поживаешь?

— Неплохо, — ответил Джон Уэст. Он заметил, что потрепанная одежда Корригана мешком висит на его могучей фигуре и что от него остались кожа да кости. — Я слышал, ты попал в беду за то, что преследовал Данна.

— Да, этот прохвост нанимал штрейкбрехеров для своей новой фабрики.

— Это тебе урок. Не возись с забастовщиками и штрейкбрехерами.

— Ошибаешься, Джек. Напротив. Безработные держатся стойко, хотя на каждого бастующего приходится десять человек, которые ищут работы.

— А хозяева все равно сильнее вас. У них денег много. Чтобы бороться с хозяевами, нужны деньги.

— Я слышал, у тебя денег куры не клюют, но что-то не вижу, чтобы ты боролся с хозяевами.

— Напрасно смеешься. Не беспокойся, я достаточно делаю для бедных. Я никогда не отказываю в помощи беднякам.

— Ты возвращаешь им часть того, что они отдают тебе, так, что ли?

— Нет, не так. Ты сам говорил, что все любят азарт. А я никого не обираю.

— Ну, ладно, Джек. Пусть будет по-твоему. Мне пора. Мы узнали, что Франклин собирается открыть фабрику и набирает туда штрейкбрехеров. Нам нужно образумить тех мерзавцев, которые согласятся работать там. — Корриган многозначительно ударил могучим кулаком по ладони.

— Не круто ли? Я сам против приема на работу не членов профсоюза, но все-таки чем они виноваты? Ведь есть такие, которые годами сидят без заработка.

— Я никому не прощаю штрейкбрехерства. И не жалею штрейкбрехеров. — Корриган повернулся, собираясь идти. — Мне пора, Джек.

На мгновенье в душе Джона Уэста пробудились какие-то отголоски усердно подавляемой человечности. Он должен был признаться себе, что невольно восхищается Корриганом, хотя и не согласен с ним. — Как жена и ребятишки, Эдди? — спросил он более дружелюбно.

— Ничего, живем сносно, Джек. Сейчас, конечно, трудновато приходится.

Джон Уэст достал из кармана соверен и попытался всунуть его Корригану в руку.

— Возьми, — сказал он. — Купишь чего-нибудь жене и детишкам.

Корриган отдернул руку.

— Нет, спасибо, Джек. Обойдемся и так.

— Ну, тогда возьми в стачечный фонд. Постой, вот тебе еще соверен. Почему вы сами не пришли ко мне? Я давно бы дал.

— Это дело другое, Джек. Большое спасибо. Твои деньги пойдут семьям бастующих.

Они попрощались и разошлись. Мысли Джона Уэста обратились к предстоящему посещению благотворительного базара; весь день он только об этом и думал, даже позабыл о тотализаторе.

Джон всегда очень заботился о своей наружности и о своем туалете, но в этот вечер он особенно постарался. Не удовольствовавшись утренним купаньем, он еще раз спустился к реке, прихватив мыло и полотенце. (Ванны у Уэстов не было — не помещалась в крохотном домике.) После этого он тщательно побрился. Потом долго раздумывал, надеть ли ему новый серый костюм или тоже новый, но темный. В конце концов он остановил свой выбор на темном.

Завязав галстук, он постоял перед зеркалом, критически разглядывая узел при свете керосиновой лампы. Нет, не годится. Он снял галстук и снова принялся завязывать его. Только на третий раз узел вполне удовлетворил его.

Труднее всего было сделать прическу. Вихор, который он всегда зачесывал назад, ни за что не хотел ложиться как следует. Джон смочил его водой и наконец при помощи щетки и гребня добился успеха. Потом надел шляпу, пальто и, на шаг отступив от зеркала, стал любоваться собой, повертываясь то так, то этак. Никаких сомнений: во всем Керрингбуше не сыщешь франта, который одевался бы лучше Джона Уэста!

Он вышел на кухню, где в старой качалке возле печки сидела его мать и шила.

— Джон, — негромко сказала она, — надеюсь, ты не забыл о том, что я просила тебя не открывать…

— После, после, мама, — прервал он ее. — Я очень тороплюсь. — Ему не хотелось ссориться с матерью. По-своему он любил ее. Жаль было огорчать старуху, но он отлично знал, что не послушает ее и что рано или поздно придется сказать ей про тотализатор.

Он вышел на Джексон-стрит и направился к церкви святого Иосифа, в одном из помещений которой был устроен базар. От волнения его пробирала дрожь, сердце колотилось. Джон Уэст радовался знакомству с миссис Моран, потому что хотел получить от нее согласие на потайной ход, но он радовался и знакомству с ее дочерью. Нелли была очень недурна собой. Встречая ее на улице, он любовался плавным колыханием ее длинного платья; нравилось ему и то, что, когда он проходил мимо ее дома, она, стоя на крылечке, дарила его благосклонным взглядом. Он обратил на нее внимание месяца три спустя после открытия тотализатора, но, хотя встречался с ней довольно часто, ни разу не заговаривал. Пока что он потихоньку наводил о ней справки. Он знал уже, что она окончила монастырскую школу и часто гостит в деревне у своей тетки. Раза два он видел ее верхом на лошади, взятой напрокат в школе верховой езды. Ей очень шла амазонка, и она свободно и ловко сидела в седле. Миссис Моран держала в конце Джексон-стрит небольшой магазин дамских нарядов и шляп. Джон Уэст догадывался, что у старухи, как и у всех, торговля идет вяло и что ей нелегко сводить концы с концами. Отца Нелли, видимо, не было в живых.

С каждым шагом волнение Джона усиливалось. Сегодня он познакомится с Нелли Моран. Вот уже несколько месяцев ему казалось, что он влюблен в Нелли, и он решил непременно жениться на ней. По ночам он видел ее во сне.

С женщинами Джон Уэст все еще был робок, как мальчишка. Сестер у него не было; ни друзья, ни книги не научили его, как нужно обращаться с прекрасным полом. Его часто одолевали романтические мечты, но когда ему приходилось наяву разговаривать с молодой женщиной, у него от смущения и страха язык прилипал к гортани.

Работая на обувной фабрике, он познакомился с девушкой весьма веселого нрава, на которую все работницы посматривали неодобрительно; зато среди мужчин у нее было немало друзей. Джон Уэст решил попытать счастья у этой неразборчивой девицы. Как-то зимой, после работы, он уединился с ней в уголке темного фабричного двора. Ее толстые губы прижимались к его губам, а он весь дрожал от испуга и волнения. Потом он не испытал ничего, кроме стыда и смертельного страха. Он не спал всю ночь. Что, если он заболел самой страшной болезнью, какая только существует на свете? Утром он заглянул в медицинский справочник, который его мать хранила у себя в спальне, но не нашел там ничего вразумительного. Целую неделю его терзал страх: он вообразил, что у него появились первые симптомы болезни. Показаться врачу? Но ему было слишком стыдно, да и где было взять денег на врача? Он вспомнил слова Борова о том, что заболеть — минутное дело, а потом всю жизнь не развяжешься. Но прошел еще месяц, «симптомы» исчезли, а вместе с ними все тревоги и страхи.

Он поклялся больше никогда не прикасаться к таким женщинам, а дожидаться встречи с красивой чистой девушкой, образ которой иногда мерещился ему во сне, и во благовремении жениться на ней.

Оставив пальто и шляпу в передней, Джон Уэст нерешительно вошел в зал и остановился у самых дверей. Он сразу увидел миссис Смит, которая восседала в павильоне, где торговали фруктами. Видимо, она попыталась, хотя и без особого успеха, скрыть ухищрениями туалета свои пышные формы.

Это был обычный благотворительный базар, устраиваемый церковью, — с павильонами, лотереей, призами, шумной, празднично разодетой толпой. Женщины щеголяли в платьях со шлейфами и высоченных шляпах; мелькали крахмальные воротнички мужчин, нафабренные усы и бакенбарды.

Уэсты были католиками. Пока Джон и Джо были детьми, мать почти каждое воскресенье водила их на богослужение в церковь святого Иосифа. Она посылала их на исповедь и к причастию, но когда мальчики поступили в школу, она сама реже стала посещать церковь и уже не брала их с собой. В школе они не получили религиозного воспитания, так что Джон и Джо Уэст числились католиками только формально. За последние годы миссис Уэст снова пристрастилась к церковным службам, но, невзирая на ее просьбы, — впрочем, довольно редкие, — сыновья никогда не сопровождали ее.

— Добрый вечер, миссис Смит, — сказал Джон.

— A-а, здравствуйте, мистер Уэст.

Он смущенно переминался с ноги на ногу и, не зная, что сказать, только пуще краснел.

— Э-э-э… очень много народу, миссис Смит. Кучу денег соберут.

— Да, мистер Уэст, народу очень много. А вон там, видите, мисс Моран.

— Да, да, вижу.

Нелли Моран продавала всякие безделушки в павильоне возле боковой двери. Длинное платье с узким лифом в обтяжку очень шло ей; каштановые волосы были собраны в пышный узел, над ним возвышалась разукрашенная лентами шляпка. «Совсем как красавица с репродукций, выставленных в витрине торговца картинами на Джексон-стрит», — подумал Джон Уэст.

Миссис Смит подвела его к Нелли, но им пришлось подождать минуты две, пока она освободится от покупателей. Сердце у Джона Уэста бешено колотилось, под ложечкой сосало, большие уши горели.

— Нелли, я хочу тебя познакомить…

— Здравствуйте, миссис Смит. Как много народу, правда?

— Да, много. Нелли, ты не знакома с мистером Уэстом?

— Нет, как будто не знакома.

— Познакомьтесь: мистер Джон Уэст — мисс Нелли Моран.

— Добрый вечер, мистер Уэст, — застенчиво пролепетала Нелли.

— Хм… добрый вечер, мисс Моран. Э-э-э… какая куча народу!

— Да, народу очень много.

— Э-э-э… много денег выручите.

— Да, и на доброе дело.

— Верно, верно.

Щеки Нелли заливала краска, и Джон был уверен, что знакомство с ним весьма ее обрадовало; однако даже эта мысль не помогла ему пересилить робость.

— У нас и лотереи есть, мистер Уэст, — сказала миссис Смит. — Вы что разыгрываете, Нелли?

— У нас два розыгрыша. Билеты по три пенса. Один приз…

— Дайте мне билетов на соверен, — прервал ее Джон Уэст, доставая золотую монету. Вот чем он поразит Нелли: купит на целый соверен билетов и даже не спросит, какие призы разыгрываются!

Нелли Моран не скрыла своего изумления:

— Ах, боже мой! Спасибо, мистер Уэст, это просто чудесно!

Покупатели снова заполнили павильон, и Нелли Моран, извинившись, занялась ими. Джон Уэст, пообещав зайти попозже, стал бродить по базару. Нашлись у него и знакомые, но они, видимо, были удивлены его присутствием. Среди них оказался сам начальник сыскной полиции Девлин в штатском платье.

— A-а, дорогой мой, — приветствовал он Джона Уэста, пожимая ему руку. — Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь. Рад, весьма рад, что и вы вносите свою лепту на доброе дело.

— Я всегда жертвую на добрые дела, — сухо ответил Джон Уэст. — Можете спросить кого хотите.

— И добрые дела бывают разные. А восстановление храма божия — самое доброе из добрых дел.

Джон Уэст кивнул в знак согласия. «Не так бы Девлин со мной заговорил, — подумал он, — если бы знал, что завтра утром откроется „Торговля чаем П. Каммина“».

Девлин повернулся к стоявшему поблизости священнику.

— Ваше преподобие, вы, кажется, не знакомы с мистером Уэстом. Мистер Уэст, познакомьтесь — это отец О’Тул.

Отец О’Тул, тучный, краснолицый ирландец, принадлежал к той породе католических патеров, которые не отказывают себе в земных утехах и ухитряются проводить жизнь в беспечной праздности. Нос его украшали багровые и синие прожилки, дряблые щеки отвисли, нижние веки припухли, толстые чувственные губы выпячивались. И все же лицо его было довольно приятным и источало благоволение ко всем людям, в особенности к католикам.

С первых же слов патер попросил Джона Уэста сделать пожертвование на ремонт церкви, и когда тот расщедрился на пять соверенов, преподобный отец весь просиял, а не менее сияющий Девлин выразил свое полное одобрение.

Базар кончился, гул голосов и шарканье ног утихли, устроители прибирали зал; Джон Уэст подошел к Нелли и скромно, но решительно попросил позволения проводить ее.

— Я здесь с мамой, — ответила она. — Вам придется провожать нас обеих.

Джон Уэст вспомнил о потайном ходе и обрадовался случаю. Миссис Моран уже направлялась к ним. Это была видная рыжеволосая женщина; время пощадило ее: фигура не утратила еще стройности, лицо было свежее, без морщин; она казалась не Матерью, а скорее старшей сестрой Нелли.

— А вот и мама! Мама, познакомься — это мистер Уэст.

— Не трудись, я его знаю. И его самого, и его пресловутую лавку, — сказала миссис Моран весело и, видимо, без всякой задней мысли.

— Я веду дело честно, у меня никто не остается в накладе, — обиженно возразил Джон Уэст.

— Это мне не известно, молодой человек. Но я предпочла бы, чтобы ваши люди не бегали через мой двор, когда к вам приходит полиция. Я видела их в тот вечер.

— Очень сожалею, — сказал Джон Уэст. — Это было сделано без моего разрешения.

— Так пусть это будет в последний раз. Ваш тотализатор отравляет мне жизнь. Весь день я слышу топот ног и гул голосов. Хорошо еще, что я не разбираю слов, но когда кто-нибудь громко кричит, я такое слышу, что боже упаси. Боюсь, мистер Уэст, что среди ваших служащих и клиентов есть очень плохо воспитанные люди.

Она говорила шутливым тоном, словно стараясь смягчить смысл своих слов. Джон Уэст пробормотал невнятные заверения в том, что впредь не будет так шумно.

Домой они шли не спеша, разговаривая о погоде и о базаре. Джон упомянул о пожертвованных им пяти соверенах, в расчете на то, что расположение к нему матери и дочери с лихвой окупит понесенные издержки. Он решил повременить со своей просьбой относительно потайного хода. Он шел рядом с Нелли, и ее близость волновала его. Ему хотелось поговорить с ней наедине, но когда они подошли к крыльцу, миссис Моран сказала:

— Ну, Нелли, пора спать. Спокойной ночи, мистер Уэст.

Два месяца спустя миссис Моран согласилась на устройство двух потайных выходов из лавки Каммина. За это Джон Уэст обязался ежемесячно уплачивать по соверену. Она дала согласие явно скрепя сердце, и это подтвердило догадку Джона Уэста, что ей приходится туго. Два других тотализатора работали вовсю, и между тремя владельцами шла бешеная конкуренция.

Джон Уэст, который отличался большой распорядительностью и удерживал в свою пользу меньший процент со ставок, очень быстро переманил к себе клиентов, и его оборотный капитал округлился до тысячи фунтов. Нередки были и драки между соперничающими группами, но и тут победа оставалась за лагерем Джона Уэста главным образом благодаря таким его соратникам, как Боров, Дик Капуста, Ренфри и Мик О’Коннелл.

Через неделю после открытия тотализатора между Джоном и миссис Уэст произошла жестокая ссора. Джон обозлился и заявил матери, что ему наплевать, нравится ей его дело или нет: он может уйти из дому и жить где-нибудь в другом месте. Она заплакала и попросила его остаться. Мало-помалу она снова впала в угрюмую озлобленность, и атмосфера в доме опять стала натянутой и напряженной.

На фасаде лавки все так же красовалась вывеска, все так же виднелся в витрине покрытый пылью, никому не нужный цибик чая, но входная дверь всегда была на запоре и укреплена цепями и толстыми железными прутьями. Клиентов пускали только с черного хода.

За три месяца дело Джона Уэста приобрело такой размах, что он снова взял на службу своего брата Джо и Джима Трэси. Произошло это за месяц до прекращения стачки на обувной фабрике, кончившейся компромиссом с хозяевами. Джо вернулся к работе в тотализаторе, уверовав в то, что полицейских налетов больше не будет, а Джима Трэси толкнула на это нужда.

Усилившаяся эпидемия игорного азарта вызвала новую волну возмущения: с церковных кафедр гремели обличительные проповеди, в редакцию местной газетки сыпались протесты; даже мельбурнская пресса раза два упомянула о тотализаторах в Керрингбуше.

Целых полгода Джон Уэст соблюдал крайнюю осмотрительность; но затем он пришел к выводу, что Девлина, видимо, так поразила щедрая помощь, оказанная Джоном католической церкви, что он решил пожаловать ему неприкосновенность. Джон Уэст стал пренебрегать мерами предосторожности. И вот однажды, субботним вечером, в середине 1895 года, запряженная четверкой карета, битком набитая людьми, промчалась по Джексон-стрит и свернула на Силвер-стрит. Когда полицейские стали выскакивать из кареты у задних ворот лавки, караульный Джона Уэста узнал в одном из них самого констебля Грива. Поднялась суматоха, все успели сбежать во двор миссис Моран, кроме злополучного Джима Трэси. В довершение беды он держал в руках пачку билетов и три картонных щита, которые и послужили вещественными доказательствами его вины. Но если в лавке Каммина полиции удалось задержать только Трэси, то налет на два другие тотализатора оказался успешнее: один из владельцев был арестован самим Девлином, другой — констеблем Броганом.

Поздно вечером Джон Уэст взял на поруки насмерть перепуганного Трэси. Джон попытался подбодрить его, посулив уплатить за него штраф, но Джим поплелся домой к жене весь бледный и дрожащий от страха.

Столичные газеты напечатали подробный отчет о суде над владельцами тотализаторов, и это событие вызвало большой интерес в самом Керрингбуше и за его пределами.

Суровый молодой судья, который в прошлый раз судил Джона и Джозефа Уэст, в своем заключительном слове упомянул о «преступнике, не сидящем на скамье подсудимых», и приговорил всех обвиняемых к трем месяцам тюрьмы, без замены штрафом. Изумлению и злобе Джона Уэста не было границ. Джим Трэси побледнел как полотно и почти в обмороке упал на скамью.

Джон Уэст видел, как Джим, унылый и пристыженный, прощался с женой. Миссис Трэси, маленькая, бедно одетая, уже поблекшая женщина, обняла мужа и, еле держась на ногах, судорожно всхлипывая, вышла из притихшего переполненного зала суда. Джон Уэст догнал ее и сделал неловкую попытку сказать несчастной женщине что-нибудь в утешение. Она подняла голову, посмотрела на него из-под прядей волос, упавших ей на лоб, и сказала, с трудом подавляя рыдания, но смело и гневно:

— Ну, теперь вы довольны?

Однажды вечером, месяца полтора спустя, констебль Броган в штатском платье явился к Джону Уэсту на дом с черного хода.

— Можно поговорить с вами с глазу на глаз? — спросил он, когда Джон Уэст отпер дверь.

Они обогнули дом и подошли к воротам.

— Девлин не посылал меня, но… — запинаясь, заговорил Броган.

— И вы, и ваш Девлин можете катиться ко всем чертям, если желаете знать! — сказал Джон Уэст. «Вот собака, — подумал он, — сколько перебрал у меня денег, а что толку?»

— Э-э-э… Вы меня не поняли, — поежившись, продолжал полицейский. К Джону Уэсту он относился так, как любой взяточник относится к дающему взятку: угодливо, но зная наперед, что, как ни старайся, будешь получать щелчки.

— Отлично понимаю, — сказал Джон Уэст. — Вы боитесь, что я расскажу про деньги, которые я вам платил.

Джон Уэст вовсе этого не думал. Но его душила злоба, оттого что пришлось прикрыть тотализатор и унизиться до букмекерства; ему хотелось хоть чем-нибудь отомстить полиции.

— Этого вы не сделаете, — возразил Броган.

— Вы уверены? А вот увидите.

Броган — игрок, пьяница и распутник — постоянно нуждался в деньгах, и без соверена, который он раньше ежемесячно получал от Джона Уэста, ему обойтись было трудно. Поэтому он предпочел не ссориться и продолжал как ни в чем не бывало:

— Вы этого не сделаете, когда услышите, что я вам скажу. Так вот: начальник не посылал меня, но я думаю, вы можете спокойно открыть свой тотализатор.

— Как так?

— А так, что это будет стоить вам пять соверенов в неделю, и все устроится.

— Что? Пять соверенов Девлину и по пяти соверенов каждому постовому? Ну, знаете, мне надоело платить за то, чего я не получаю.

— Пять соверенов за всё про всё. Постовой — только один. Это я сам. Значит, кроме меня и Девлина, никто вас не тронет. Платите мне пять соверенов в неделю, и я ручаюсь, что все будет в порядке.

— А откуда я знаю, что Девлин не помешает? Вы сами сказали, что он не посылал вас ко мне.

— Видите ли, собственно говоря, Девлин не участвует в этом деле. — Броган многозначительно кашлянул. — Ему неудобно, сами понимаете. Но если вы будете платить мне по пять соверенов в неделю, Девлин не станет вас беспокоить. Я знаю, что говорю. Открывайте лавочку — сами увидите. Понятно, потом, может быть, вам придется еще кое-кого поблагодарить. Без этого нельзя.

— Еще бы! — сказал Уэст. — Ну ладно, я уж вижу, что вы решили разорить меня. Приходите завтра вечером. И смотрите — без глупостей: я вовсе не желаю, чтобы полицейские со всего Керрингбуша сбежались ко мне за подачками.

— Будьте покойны, мистер Уэст.

Они расстались, и Джон Уэст отправился спать в сильнейшем волнении. Как раз теперь, когда он уже готов был признать себя побежденным, надежда снова блеснула перед ним. Он похвастался перед своими служащими и клиентами, что он только притаится на время и еще покажет себя проклятым ищейкам. И что же? Оказывается, это была не похвальба, а сущая правда.

Разговор с Броганом воскресил его веру во всемогущество подкупа. Все люди продаются, разница только в цене. Он решил отныне неизменно придерживаться этого принципа.

Завтра же он соберет своих служащих, и в будущую субботу тотализатор снова заработает. Теперь уж его не заставят прикрыть лавочку. Он пойдет на любой риск — пусть хоть в тюрьму сажают. А если кто вздумает мешать ему, того он либо подкупит, либо смахнет со своего пути.

Прошло шесть недель. Однажды вечером в лавке, за крепко запертыми дверями, собралось человек двадцать пять. Дело было в пятницу. В субботу на ипподроме Муни Вэлли должны были состояться скачки, и клиенты Джона Уэста, шумно обсуждая возможный исход состязаний, делали ставки. Погода стояла ненастная, завывал ветер, в окна хлестал дождь.

Джон Уэст сидел за столом в задней комнате, спиной к потайной двери, и писал на листе картона при свете настольной керосиновой лампы.

Тотализатор, вновь открытый полтора месяца назад, работал без помех. Сначала Джон Уэст опасался, что Броган действовал без ведома и согласия своего начальства, и старался как можно чаще встречаться с Девлином на улице. Неизменная любезность начальника полиции не оставила в душе Джона Уэста и тени сомнения, что Девлин получает львиную долю той суммы, за которой Броган аккуратно являлся каждую пятницу.

В первое время после открытия тотализатора миссис Уэст пролила много слез, но сын убедил ее, что никакие полицейские налеты ему теперь не грозят. Она, видимо, поверила его словам, а может быть, покорилась необходимости, и домашние ссоры по этому поводу прекратились.

За последние шесть недель произошло только одно неприятное событие: оба конкурирующих с Джоном Уэстом тотализатора тоже открылись, невзирая на вынужденное отсутствие владельца. Джон Уэст подозревал, что Девлин и Броган приложили к этому руку. Впрочем, его тотализатор работал лучше всех и пользовался заслуженной любовью клиентов; доходы уже равнялись сорока соверенам в неделю.

Раздался стук в дверь черного хода. После открытия тотализатора прежний условный стук был изменен, а сейчас стучали по-старому. Джон Уэст поднял голову, прислушиваясь. Боров помедлил немного, потом подошел к двери и отодвинул засов.

В комнату вошел человек столь необычного вида, что не только Боров в недоумении уставился на него, но глаза всех присутствующих немедленно обратились в его сторону. Росту он был небольшого, сутулый, с узкой впалой грудью; насквозь промокшее рваное пальто складками висело на страшно исхудалом теле. Глаза глубоко ввалились, голова была выбрита. Он походил на утопленника, и все с ужасом, в зловещей тишине, не отрываясь смотрели ему в лицо. Никто его не узнавал.

Вошедший сделал несколько шагов и остановился перед столом, за которым сидел Джон Уэст. Освещенная с одной стороны настольной лампой, с другой — светом, падающим из открытой двери в лавку, фигура пришельца казалась еще более нелепой и жуткой.

Джон Уэст, напряженно выпрямившись, с минуту удивленно вглядывался в незнакомые черты, но вдруг точно судорога прошла по его лицу — он узнал.

— Боже мой! — хрипло проговорил он. — Джим Трэси! — Звук собственного голоса успокоил его, он откинул голову и громко, отрывисто засмеялся.

— Ничего смешного тут нет, Уэст!

Все по-прежнему молчали, не спуская глаз с Джона Уэста и Джима. В лавке тоже затихли голоса, и несколько человек подошли к открытой двери.

Смех застрял в горле Джона Уэста.

— Ничего смешного тут нет, сволочь кривоногая!

— Зря ты так говоришь, Джим, — неуверенно сказал Джон, бросив быстрый взгляд в сторону Борова. Тот немедленно пришел в движение и стал позади Трэси, готовый действовать.

— Вовсе не зря! Ты платил мне паршивый соверен в неделю, а когда меня засадили, ты хоть подумал о моей жене и ребенке? Если бы не Эдди Корриган и его жена, они умерли бы с голоду! — Трэси был вне себя от ярости, он уже не говорил, а кричал, пронзительно, надсадно — Зачем вы, ребята, ему верите? Он же вас обирает. А когда его служащих сажают в тюрьму, он и гроша не дает их семьям!

Джон Уэст растерялся. Плохо дело. Это может повредить его репутации. Трэси прав — он совершенно забыл о его существовании.

— Откуда я мог знать, что твоя жена бедствует? Она ко мне не обращалась, — смущенно заговорил он. — А ты можешь завтра же приступить к работе и будешь получать вдвое больше, чем раньше. Я ведь всегда готов помочь, тебе это известно. Я просто не знал.

— Не знал! Лучше скажи — не хотел знать! Работать я к тебе не пойду, хоть плати ты мне пятьдесят золотых в неделю. Я уезжаю в Калгурли.

Джон Уэста корчило от презрительных слов Трэси.

— А раз так, то ступай хоть к черту на рога! — злобно выкрикнул он.

Трэси поднял руку и наотмашь ударил Джона Уэста по щеке.

— Я сейчас уйду, но раньше я проучу тебя! Вставай, выходи!

Джон Уэст отшатнулся, озираясь по сторонам, взглядом взывая о помощи. Боров набросился сзади на Трэси и стал выворачивать ему правую руку за спину. Но Трэси не сдавался. Отчаянно отбиваясь, он продолжал кричать клиентам, глядевшим на него с удивлением и страхом:

— Он начал свое дело с жульнических гонок голубей. А лотом с каждой ставки снимал тридцать три с третью процента!

Внезапно он вырвался из рук Борова, вильнул в сторону и кинулся через стол на Джона Уэста; тот отскочил назад, опрокидывая стул.

Боров снова схватил Трэси и с помощью Дика, прибежавшего из лавки, потащил его к выходу.

Трэси попробовал сопротивляться.

— И это еще не все! — кричал он. — Уэст скрывает от вас, кого вычеркивают из заезда, и вы ставите на лошадей, которых и на старт не выводят. Голуби приносят ему эти сведения, а он не объявляет их! Это истинная правда! Я знаю. Каждый день он обворовывает вас!

Продолжая отчаянно отбиваться, он проклинал Джона Уэста, пока его не подтащили к двери. Боров, не выпуская Джима, распахнул дверь одной рукой, и вместе с Диком они с размаху выбросили его на темную, мокрую от дождя мостовую; потом тщательно заперли за ним дверь.

* * *

Следующий год был для Джона Уэста годом непрерывного процветания.

В ответ на выпад Джима Трэси он объявил, что впредь все его служащие, арестованные в лавке, будут получать от него в виде возмещения пятьдесят фунтов в течение первых трех месяцев заключения и сто фунтов ежемесячно за время, превышающее этот срок. Он пустил слух, будто дал денег Трэси на проезд до Калгурли. Разоблачения Трэси принесли выгоду клиентам — Джон Уэст перестал утаивать имена лошадей, вычеркнутых из заезда.

Дело шло бойко, доходы выросли до пятидесяти с лишним соверенов в неделю, оборотный капитал превысил пять тысяч фунтов. Так велика была слава Джона Уэста, что даже игроки, которые жили не в Керрингбуше, стали приходить к нему или делали ставки по телефону, с недавнего времени заменившему почтовых голубей. Нередко крупные столичные букмекеры, боясь зарваться, передавали часть принятых ими ставок «многообещающему Джеку Уэсту».

Единственное, что омрачало жизнь преуспевающего Джона Уэста — это его сердечные дела. Раз в месяц он являлся к миссис Моран с условленной платой за пользование ее двором; во время этих визитов Нелли обходилась с ним весьма любезно; когда они встречались на улице, — а он старался встречаться с ней как можно чаще, — она краснела и приветливо отвечала на его робкий поклон. Он даже стал ходить в церковь и иногда возвращался оттуда вместе с Нелли и ее матерью. Вскоре он узнал, что у Нелли имеется еще один поклонник — школьный учитель, с которым она бывает на танцевальных вечерах и в театре. Но Джон твердо решил не отступать. Наконец он тоже пригласил ее в театр, на водевиль! Она согласилась, но, увы, мать ее отправилась вместе с ними.

Он уже подумывал, не выучиться ли ему танцевать, но от этого намерения его удержал страх показаться смешным и распространенное в их компании убеждение, что танцы — пустое баловство.

Однажды, когда Джон Уэст сидел в лавке и тешил себя любовными мечтами, во дворе появился Девлин; вести, которые он принес, круто изменили ход мыслей Джона Уэста.

Сперва он услышал голос Мика О’Коннелла:

— За чем пожаловали, начальник? У нас, как нарочно, распродажа со скидкой. Но вам, человеку солидному, многосемейному, может быть, желательно взять семифунтовую коробку? Чай-то не какой-нибудь — от Грифина. Как сказано на этикетке: «Грифина марка — лучше нет подарка», и хоть я-то лично предпочитаю стаканчик виски, а все же скажу…

— Помолчи, — прервал его голос Девлина. — Ты что, во сне бредишь или пьян? Вставай, скажи Джеку Уэсту, что мне нужно его видеть.

— Незачем мне вставать. Добро пожаловать, как мухе говаривал паук. Ступайте прямо к нему. Он сидит в своей конторе — денежки считает.

Джона Уэста несколько удивило посещение Девлина: после первого налета на тотализатор тот ни разу не появлялся в лавке.

— Что случилось, начальник?

— А то случилось, что и вам и мне грозит беда. Все говорят, что я потакаю вашему заведению, и шлют в газеты письма… До того дошло, что полицейское управление в Мельбурне заинтересовалось нашими тотализаторами. Я получил достоверные сведения, что там собираются устроить облаву и на вас, и на Рэйена и Коэна.

Джон Уэст откинулся на спинку стула, положил ладони на стол и задумался. Потом он вытащил из кармана маленький револьвер и стал вертеть его в руках.

Девлин, еще более разжиревший за последний год, тяжело шлепнулся на стул и вытер пот со лба.

— Говорил ведь я, что для отвода глаз нужно иногда устраивать облавы. Да, пожалуй, и сейчас не поздно. Я сделаю налет на все три тотализатора в будущую субботу.

Джон Уэст поднял свои непроницаемые глаза и в упор посмотрел на Девлина.

— Понятное дело, — продолжал тот, — я задержу только кое-кого из ваших людей. Ни вас, ни Джо я не трону.

— Я уже говорил вам, Девлин, — никаких налетов. Если еще раз кто-нибудь попадет под суд за то, что работал здесь, — я пропал. Устраивайте облавы на других, а меня оставьте в покое!

— Как же это можно, Джек? В Мельбурне говорят, что я с вами друг-приятель, что я и не стараюсь изловить вас, потому что вы мне за это платите. Уж молчали бы мельбурнцы, сами-то хороши. Лет десять назад правительственная комиссия расследовала дела о взяточничестве в полиции. Ну, ну, скажу я вам, — открылись там делишки! Огласки, само собой, это не получило. — Девлин совсем разгорячился. — Туда же! Наговаривают на Патрика Девлина! — продолжал он тоном оскорбленной невинности. — Да я просто святой по сравнению с мельбурнскими ловкачами.

— Значит, в управлении есть люди, которые взяли бы… то есть, я хочу сказать, с которыми можно договориться. Так почему бы не воспользоваться этим!

— Нет, нет, Джек, ни за что! Я и так очень рискую. На большее я не пойду! — Девлин наклонился к Джону Уэсту и заговорил почти просительным тоном: — Джек, вы бы закрыли свое заведение! Ведь вы и так много нажили. А то мы хлопот не оберемся…

— За кого вы меня принимаете? — Джон Уэст вызывающе приблизил свое лицо к лицу Девлина. — Тотализатор будет работать до тех пор, пока я сам не захочу, закрыть его. А я и не подумаю закрывать его сейчас только потому, что вы струсили! И мне очень не нравится, что покровительство полиции обходится мне все дороже и дороже. Я платил Брогану и еще кое-кому, а облаву у меня устроил Грив. Теперь я плачу вам, Брогану и некоторым другим, а изловить меня хочет мельбурнская полиция. Где же этому конец?

— Ну, хорошо, — нерешительно сказал Девлин. — Пусть пока между нами все остается по-старому. Может быть, немного погодя я сумею договориться с кем-нибудь в Мельбурне.

— Сами понимаете, мне нет смысла платить за то, чего я не получаю. Если мельбурнская полиция не оставит меня в покое — зачем же я буду платить вам деньги?

Девлин и раньше замечал, что Джон Уэст с каждым днем наглеет и уже не стесняется говорить с циничной откровенностью. Он явно считал, что начальник полиции целиком и полностью в его власти. Девлин сделал слабую попытку возмутиться:

— Уж больно вы заважничали, как я на вас погляжу! Кто помог вам нажить капиталец? Попробуйте только порвать со мной, и я расскажу всему свету о том, что вот уже несколько лет творится в Керрингбуше…

— Не расскажете. Слишком вам своя шкура дорога, — ответил Джон Уэст, подбрасывая на ладони револьвер. — Все останется по-старому, но вы должны во что бы то ни стало предупредить меня о налете мельбурнцев.

— Хорошо. Как только что-нибудь узнаю, немедленно сообщу вам. А вы не сердитесь, что я пошумел немного. Просто очень расстроен сегодня.

Джон Уэст пропустил мимо ушей извинения Девлина. Губы его были плотно сжаты, глаза полузакрыты.

— Так вот, не сердитесь. Я постараюсь узнать, когда они намерены нагрянуть. Думаю, что медлить они не станут. А вы будьте осторожны: как бы сюда не проникли шпики под видом клиентов. Это делается для того, чтобы потом на суде предъявить билеты как вещественное доказательство.

Джон Уэст поднял голову.

— Понимаю, — сказал он. — Ну что ж, мы сумеем принять их! Всех будем проверять у ворот, и только того пустим, за кого поручится кто-нибудь из завсегдатаев. — Он говорил с твердостью, постукивая кулаком по столу. — Я удвою караул вокруг лавки. А вы глядите в оба, не зевайте и держите язык за зубами. Остальное предоставьте мне.

После ухода Девлина Джон Уэст остался сидеть за столом, погруженный в невеселые мысли. Так. Значит, теперь придется воевать еще и с мельбурнской полицией!

Он с тревогой думал о будущем, но вместе с тем гордился своей ролью и был преисполнен решимости.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Все те, чьим интересам противоречит законность, помышляют лишь о том, как бы в своих делах обойти законы.

Бальзак

На Джексон-стрит показался запряженный парой рослых лошадей огромный воз сена. Воз проехал мимо караульных Джона Уэста, но они не обратили на него внимания, так как зорко высматривали полицейских.

Воз свернул на Силвер-стрит и остановился у въезда в переулок. Вдруг сено судорожно зашевелилось и из него выскочили двенадцать дюжих молодцов, вооруженных дубинками, а один из них даже держал в руках топор. Прежде чем карауливший на углу Трясучка успел крикнуть, шесть молодцов ринулось по переулку к задним воротам. Здесь Боров и Дик попытались задержать их, но были мигом оттеснены. Остальные шестеро беглым шагом обогнули дом, и в ту минуту, когда первая шестерка ворвалась во двор, входная дверь задрожала под сильными ударами.

Невообразимая суматоха поднялась в лавке. Джо Уэст и Ренфри, находившиеся в задней комнате, мгновенно бросили работу и, толкая друг друга, выскочили через потайную дверь в соседний двор. Мик О’Коннелл прибежал со двора лавки и уже собирался последовать за ними, но вдруг вспомнил, что если его арестуют и приговорят к трехмесячному заключению, то Джон Уэст будет выплачивать ему по пятьдесят фунтов в месяц; он с минуту подумал и вернулся во двор.

Когда полицейские ворвались в ворота, толпившиеся во дворе клиенты рассыпались, словно кегли от меткого удара. Но никто не пытался задержать их. Барни Робинсон вместе с Алеком сбежал через потайную дверь в задней стене сарая, не забыв все же крикнуть Джону Уэсту, надзиравшему во дворе за порядком:

— Берегись, Джек!

Прибежавший Трясучка стоял посреди двора и выкрикивал несколько запоздалые предостережения:

— Все вон отсюда! Ищейки здесь! Они спрятались в сене! Бегите прочь!

Боров и Дик, набив полные карманы деньгами, лежавшими в сарае на полке, кинулись через потайную калитку во двор Трясучки, а оттуда на кухню, где и уселись пить чай с его женой.

Джон Уэст побежал было за ними, но трое полицейских преградили ему путь. Он вильнул в сторону и со всех ног помчался к сараю; тут двое полицейских чуть не схватили его. Однако ему удалось увернуться и от них и добежать до задней двери; но там его ждали шестеро полицейских, взломавших топором дверь на улицу.

Мик О’Коннелл, подбоченясь, стоял посреди двора и ждал, когда его арестуют, а Трясучка бегал по двору и кричал, чтобы клиенты (которые, кстати, уже успели разбежаться) уходили через задние ворота в переулок. Трясучка тоже надеялся попасть в тюрьму этак месяца на три.

Джон Уэст внезапно остановился, беспомощно озираясь, точно карманник, загнанный в тупик; двое полицейских схватили его за руки.

— Что вам нужно? — спросил он, надеясь, что они примут его за клиента.

— Сам знаешь, что! Мы — полиция!

Пэдди Каммина, который оказал ожесточенное сопротивление, втащили во двор, а Мика О'Коннелла с Трясучкой взяли за шиворот и выбросили в переулок. Мик поднялся на ноги, стряхнул с себя пыль и проговорил с обидой:

— Ну и страна! Даже под арест попасть, и то не дадут!

В лавке зазвонил телефон, и один из полицейских снял трубку.

Джон Уэст услышал, как он спросил:

— Кого? Джека? Какого Джека? A-а, вы хотите поставить два шиллинга на Киркби в скачке с препятствиями? Так вот — говорит полиция. Больше вы здесь играть не будете!

— Я тут совершенно ни при чем. За что вы меня арестовали? — испуганно бормотал Джон Уэст. — Я только клиент.

Несмотря на его протесты, Джона обыскали и вместе с Пэдди повели через лавку на улицу; там стояла двуколка, в которой уныло сидели мистер Рэйен и мистер Коэн. По дороге в участок они рассказали, что и у них побывал воз с сеном.

В участке на Рассел-стрит дежурный сержант отказался выпустить их на поруки до утра.

В эту ночь Джону Уэсту не спалось. Он лежал в темной, пахнувшей плесенью камере и чувствовал, что рухнули все защитные барьеры, которыми он оградил себя. Душа его была в смятении. Сначала он мучительно живо вспоминал тот день, когда полиция явилась к ним в дом и забрала Арти. Потом стал думать о матери, о ее скромном мужестве, о стойкости, с какой она переносила полную лишений жизнь, о позоре, о горьких разочарованиях, постигших ее. Он хотел бы зачеркнуть прошлое — и позор, выпавший на долю старшего брата, и свои ссоры с матерью, но упрямо гнал от себя мысль, что ради нее он должен закрыть тотализатор. Он думал о Нелли Моран и рвался к ней всем своим существом. Боится она его, что ли? Должно быть, он внушает подозрение и ей, и ее матери. Они переехали в другой дом — разумеется, для того, чтобы не жить рядом с его лавкой. Ну, погодите! Все равно он женится на Нелли, и даже очень скоро!

Перед рассветом он уснул тяжелым, беспокойным сном, и ему приснилось, что он стоит в судебной камере, окруженный толпой судей. Все они указывают на него пальцем и говорят хором: «Ты сядешь в тюрьму вместе с братом, и твоя мать умрет со стыда!»

А потом он увидел во сне, что за ним по длинной-длинной улице гонятся полицейские; они стреляют в него; бежать больше нет сил, и он знает, что его сейчас схватят. Ноги отказываются служить, а впереди стоят Нелли и его мать; обе плачут и просят его бежать скорей, скорей. Но чем отчаянней он пытается бежать, тем более отдаляется от них, и тем ближе надвигаются полицейские; их сотни, и все они стреляют в него. Потом его хватают чьи-то руки и волокут к столбу, а к столбу привязан его брат Арти. Огромный страшный человек опускает плеть на костлявую спину Арти, и на ней выступают багровые полосы. Арти выкрикивает ругательства, проклинает своих мучителей. Кровь течет по его спине и собирается лужицами на каменном полу вокруг ног Джона. Он кричит: «Стойте! Я Джон Уэст! Я миллионер! У меня власть! Я не позволю вам сечь моего брата!»

Но кошмар продолжается: Джона схватили, и он, вырываясь, слышал голос, считающий удары: «Тридцать девять, сорок, сорок один…» А другой голос сказал: «Когда он получит свои пятьдесят, мы и тебе дадим столько же. Какой ты миллионер? Ты всего-навсего хулиган из Керрингбуша, и к тому же трус! Сейчас получишь пятьдесят ударов!»

Его потащили к столбу, и он увидел свою мать и Джо; они плакали, а голос считал: «Сорок семь, сорок восемь, сорок девять…»

Тут Джон Уэст закричал и проснулся; он был весь в поту и дрожал как в лихорадке, волосы на голове встали дыбом.

Тусклый рассвет вползал в камеру. Джон быстро пришел в себя. Дурной сон словно освободил его от всех страхов и угрызений совести. Он стал думать о том, что ему предстояло сделать. Прежде всего но должен сохранить спокойствие, должен составить план действий. Как-нибудь он отвертится от обвинения, а потом превратит свой тотализатор в неприступную крепость. Разработкой этого плана он и был занят, когда пришли Джо и Ренфри и внесли за него залог.

Вечером он отправился в маленький домик, где теперь жил Барни Робинсон с молодой женой.

Он застал Барни, Джо, Пэдди Каммина и Ренфри в опрятной, но бедно обставленной комнате.

— Не нравится мне это дело, — заговорил Джо, — уж больно риску много. По-моему, лучше нам вернуться к букмекерству.

Джон Уэст промолчал.

— Не знаю, — сказал Ренфри, поправляя очки. — Мы подкупили здешних ищеек; почему бы нам не подкупить и столичных? Говорят, все продаются, разница только в цене. — Он искоса поглядел на своего патрона, стараясь прочесть его мысли, но лицо Джона Уэста словно окаменело.

— Кто их знает? Может, они там, в Мельбурне, не такие сговорчивые, — вмешался Барни. — Если даже Джек выкрутится из этого дела, дальше-то что? Как мы от них убережемся? Разве что караулить день и ночь. И не миновать драки с полицией. И Боров, и Дик, и этот новый, одноглазый, как его… ходят с оружием. Все может случиться, так и до беды недалеко.

— Верно ты говоришь, Барни, — поддержал его Джо. — Пусть сейчас Джека не посадят — все равно: рано или поздно мы все кончим тюрьмой, если не прикроем тотошку. Джек нажил большие деньги; пора ему завести свое дело.

Внезапно Джон Уэст наклонился вперед.

— Завести свое дело? — крикнул он. — Я уже завел свое дело, и никакие ищейки и шпики из Мельбурна не заставят меня бросить его! Ты и Барни всегда были кисляями. Если вы трусите, убирайтесь вон! Катитесь ко всем чертям!

Барни молча изучал свои башмаки и теребил усы. Джо сказал примирительно:

— Нечего лезть в бутылку.

Пэдди Каммин, уже сообразивший, куда клонится разговор, подхватил последние слова Ренфри.

— Да, — веско заявил он, — купить можно любого, а адвоката и подавно. Там видно будет, что мы сделаем после суда, пока что надо пораскинуть умом, как нам отвертеться от тюрьмы. Мой брат работает у Дэвида Гарсайда, а это самый замечательный адвокат на свете. Не кого-нибудь, а самого Неда Келли защищал, вот он какой!

Джон Уэст с живостью повернулся к Пэдди.

— Дэвид Гарсайд? Ты думаешь, он захочет защищать нас? Он бы сумел, конечно. А наши здешние адвокаты никуда не годятся.

После некоторого раздумья Пэдди ответил:

— Да он кого хочешь будет защищать, лишь бы заплатили побольше. У меня-то денег нет, но я поговорю с братом. Ты его не знаешь, Джек, хоть он тебе и родня. Хороший парень, образованный и все такое.

От мысли, что такой могущественный человек, как адвокат Гарсайд, может взять на себя его защиту, Джон Уэст заметно смягчился.

— Я человек слова, Пэдди, — торжественно заявил он. — У тебя будет хороший защитник, а если тебя посадят в тюрьму, я буду три месяца платить тебе по пятьдесят фунтов, а потом и по сто.

Великодушное обещание патрона привело Пэдди в восторг; он быстро-быстро закивал головой и залился радостным смехом.

— Завтра же пойду к Гарсайду, — сказал Джон Уэст. — Мы выиграем это дело, а потом покажем столичным ищейкам, что и мы кое-что умеем. А вы, — продолжал он, глядя на Джо и Барни, — решайтесь на что-нибудь. Если трусите — так и скажите!

— Я тебя не брошу, Джек, ты и сам это знаешь. Разве только станет уж очень опасно. Я беспокоюсь за мать. Что она скажет?

Джон Уэст помолчал, потом ответил негромко:

— О матери я уж сам позабочусь. Ну, а ты, Барни?

Барни украдкой оглянулся на дверь и, понизив голос, ответил:

— Там видно будет, Джек. Пока что я, как всегда, буду собирать ставки на фабрике, а в субботу вечером работать в лавке.

Вошла Флорри, жена Робинсона, с чаем и булочками. Барни очень церемонно, явно гордясь своей подругой жизни, представил ее гостям. Это была крепкая, миловидная женщина, с тяжелым узлом пепельных волос на затылке. Она довольно приветливо поздоровалась со всеми, однако Джон Уэст прочел в ее взгляде холодность и недоверие.

Поставив перед каждым из гостей чашку чая с булочкой, Флорри села на диван рядом с Барни.

— Слушай, милый, — сказала она, — ты же уверял меня, что больше не работаешь в тотализаторе. Я слышала, что вы здесь говорили. Вы так кричали, что я не могла не слышать. — Она говорила без злобы, но с явной обидой в голосе.

Барни опустил голову, словно провинившийся школьник.

— Видишь ли, дорогая моя, я думал, что большой беды не будет, если я стану работать только по субботам.

— Ты мое мнение знаешь, Барни, — ответила Флорри. — Хорошо иметь немного лишних денег. Но, по-моему, лучше мучиться и жить на твое жалованье, пока не станет легче, чем прирабатывать таким путем.

Барни ничего не ответил, но Джон Уэст сказал:

— Я веду дело честно. Все любят играть на скачках. Не у меня, так у другого будут ставить.

— До этого мне дела нет, — сухо сказала Флорри. — Я только знаю, что Барни не дурак какой-нибудь, и я хочу, чтобы он добился чего-нибудь лучшего. А пока что обойдемся и его заработком.

Джон Уэст не имел ни малейшего желания спорить. Слова Пэдди о Дэвиде Гарсайде окрылили его надеждой. Он допил чай, извинился перед хозяйкой и вышел вместе с Джо.

Дом Уэстов был погружен во мрак и безмолвие; слышался только храп старика. Братья, стараясь не шуметь, пробрались в свою комнату, быстро разделись в темноте и легли. Особенно торопился Джон: он до смерти боялся, как бы мать не окликнула его.

На другое утро за завтраком миссис Уэст не проронила ни слова, и ее лицо приняло прежнее сурово укоризненное выражение. Она ничего не сказала сыну. Джон молча взял шляпу и отправился в Мельбурн.

Если существовал во всей колонии Виктория адвокат, чьи советы и помощь могли содействовать победе Джона Уэста над мельбурнской полицией, то это был Дэвид Гарсайд. Человек уже немолодой, лет пятидесяти, он успел накопить огромный опыт в юриспруденции и заслужить славу блестящего адвоката. В 1878 году, в самом начале своей карьеры, он выступал защитником на процессе Неда Келли, после того как знаменитого преступника наконец изловили в Гленровене. Гарсайд вместе со своим братом собрал шестьдесят тысяч подписей под петицией, требовавшей оправдания Келли, но Келли все же повесили, пока десятитысячная толпа дожидалась решения его участи под стенами мельбурнской тюрьмы.

Гарсайд был одним из защитников, когда судили членов правления первой обанкротившейся строительной компании. Остроумие его так и сверкало в мрачном полутемном зале суда; под его беспощадным перекрестным допросом от свидетелей обвинения только клочья летели. Грабители, злостные спекулянты землей, мошенники, убийцы и жулики — все были равны для Дэвида Гарсайда. Он защищал их виртуозно, с увлеченьем и блеском. Почему же не приобщить к своей клиентуре и владельца пресловутого тотализатора в Керрингбуше?

Джона Уэста ввели в просторную контору на первом этаже большого солидного здания. Гарсайд оказался человеком незаурядной наружности: высокий, плечистый; седина, кое-где мелькавшая в длинных волосах и бороде, придавала ему чрезвычайно почтенный вид; из-под густых бровей глядели блестящие проницательные глаза; весь его облик и поведение говорили о необыкновенной живости характера и о глубокой, непоколебимой вере в самого себя. Когда он встал из-за большого кедрового дерева стола, Джон Уэст тотчас же заметил, что адвокат одет с иголочки и по последней моде. Не ускользнули от его внимания и цилиндр, и адвокатский парик, и тросточка, висевшая на вешалке в углу кабинета. Вокруг стола с трех сторон высились огромные книжные шкафы, заставленные преимущественно трудами по правоведению. Гарсайд торопливо обошел стол и крепко пожал руку Джону Уэсту.

Выступал ли Гарсайд перед присяжными или просто беседовал с клиентом, он никогда не стоял на месте, и руки его не знали покоя. Безостановочно шагая взад и вперед, он то закладывал их за спину, под полы сюртука, то воздевал их, то воинственно тыкал в воздух указательным пальцем, то ударял кулаком по ладони.

— Насколько я понимаю, вы пришли посоветоваться относительно предъявленного вам обвинения, — начал Гарсайд. — Я читал об этом в газетах. Беру я недешево, но я знаю, что вас это мало беспокоит. Я принадлежу к числу людей, которые считают, что азартные игры следовало бы узаконить; азарт не должен быть привилегией богачей; нельзя ограничивать его официальным тотализатором на Флемингтонском ипподроме и игрой в карты на балах и в клубах. Закон об азартных играх в нашей колонии оставляет много лазеек, мистер Уэст. Мне они отлично известны. Я неоднократно с успехом пользовался ими. Возьмем, к примеру, ваше дело. Полиция обманула бдительность ваших людей, стоявших… э-э… как это у вас называется?

Он остановился, нетерпеливо щелкая пальцами.

— На стрёме, — поспешил подсказать Джон Уэст, подавленный великолепием прославленного адвоката.

— Вот, вот, на стрёме. Очень выразителен этот ваш блатной язык, очень, очень выразителен. — Гарсайд с минуту молча шагал по комнате, а Джон Уэст как зачарованный неотступно следил за ним взглядом. — Итак, как я уже сказал, полиция застала вас врасплох, проявив большую изобретательность. Но повторить этот трюк ей не удастся. Помните это! Далее: полиция захватила картонные щиты и билеты, но я могу внушить суду, что эти предметы не служат уликами против вас и Каммина. Кстати, Каммин — брат одного из моих клерков и, кажется, ваш родственник?

— Да, это он посоветовал мне… — начал Джон Уэст.

— Будьте уверены, что он в счастливый час посоветовал вам обратиться ко мне. Так вот: суд может не принять щиты и билеты в качестве вещественных доказательств. Практика показала — прецедентов имеется сколько угодно, — что полиции необходимо выставить свидетелей-шпиков, которые могли бы предъявить билеты и опознать обвиняемых. На вашем процессе безусловно появятся несколько таких мерзавцев. Что может быть гнуснее шпиона, в каких бы целях его ни использовали! Первая наша задача — это воздействовать на шпика или на шпиков и заставить их отказаться от своего пагубного намерения.

Джон Уэст просто рот разинул: он все время ломал голову, как бы намекнуть Гарсайду, что в случае нужды он не пожалеет денег на взятку. И вдруг Гарсайд первый заговорил о подкупе.

Гарсайд остановился и торжествующе посмотрел на своего клиента.

— Ага! Я вижу, вы удивлены, мистер Уэст. Многообразны факторы, определяющие исход судебного дела. — Он снова зашагал из угла в угол. — Первое условие — это заручиться помощью опытного и талантливого защитника. Вы найдете его в моем лице, мистер Уэст. Затем — участники процесса: свидетели обвинения — в вашем деле это шпик или шпики; полицейские; судья или судьи; прокурор; и, наконец, присяжные, если дело будет разбираться судом присяжных. Всех этих людей нужно принять в соображение. Доведись мне защищать убийцу самой английской королевы, я не сомневался бы в оправдательном приговоре, если бы знал наперед, как будут держать себя во время судебного разбирательства все эти личности, и имел бы возможность оказывать влияние на их слова либо путем умелых маневров в самом зале суда, либо путем эффективных средств вне его. Но прежде всего позвольте мне разъяснить вам, какие законы против игорных притонов действуют в нашей колонии. Составители этих законов явно не отличались умом. Будь это моих рук дело, мистер Уэст, вы сейчас стояли бы на пороге тюрьмы. Уж я бы вам лазейки не оставил! А так у полиции руки связаны. Все, что она может, — это сделать налет, забрать вещественные доказательства, а потом выставить на суде одного или нескольких своих агентов, которые предъявят билеты и опознают обвиняемого или обвиняемых.

Сделав два огромных шага, он вплотную подошел к Джону Уэсту и стал над ним — высокий, словно башня, тряся бородой, сверкая глазами. — Однако, мистер Уэст, наши законы не определяют помещения. Вникните, вникните! Вот где загвоздка! Но я вижу, вы меня не понимаете. Я объясню вам по-другому. Полиция не может объявить вашу лавку притоном и поэтому не может заставить вас очистить помещение.

Глаза Джона Уэста блеснули.

— Ага! — воскликнул Гарсайд. — Поняли теперь? Пока этот закон действует, мистер Уэст, вы можете держать свою… э-э-э… чайную лавку хоть до второго пришествия. При условии, разумеется, — а это весьма вероятно, — что суд оправдает вас или, в худшем случае, приговорит к штрафу; тогда ваши клиенты убедятся, что, имея дело с вами, они почти ничем не рискуют. А вы, со своей стороны, должны позаботиться о том, чтобы лишить полицию возможности, во-первых, засылать своих шпиков в ваше заведение и, во-вторых, делать успешные налеты на ваше заведение.

Джон Уэст успел уже отчасти преодолеть свое смущение и благоговейный трепет.

— Им просто повезло, — сказал он. — Когда меня предупредили, что столичная полиция хочет накрыть меня, я удвоил охрану, поставил у ворот людей для проверки посетителей, а перед полицейским участком дежурил велосипедист, чтобы предостеречь меня, как только полицейские двинутся в Керрингбуш. На этот раз они перехитрили меня. Но если вы меня вытащите из этого дела, я ручаюсь вам, что никаких шпиков и никаких облав в моем заведении больше не будет.

— Так, так, мистер Уэст, отлично! И, судя по тому, что я слышал, вашему слову можно верить. — Гарсайд уселся на стул, оперся локтями на стол и, скрестив руки под подбородком, наклонился к Джону Уэсту. — Повторяю: первый наш шаг — это воздействовать на шпика или на шпиков и заставить их раскаяться в своих злонамеренных кознях. Мы должны немедленно узнать всю их подноготную. Предоставьте это мне. Полицейский, который ведет следствие, — забыл его имя, но это не суть важно, — человек честолюбивый и не слишком сговорчивый. Не поймите меня превратно, мистер Уэст, я не хочу сказать, что он добродетелен. Просто он честолюбив и рассчитывает на то, что закрытие пресловутого тотализатора в Керрингбуше принесет ему славу. Будь это любой другой, я сговорился бы с ним. Разумеется, мой гонорар соответственно повысился бы. Когда я узнаю, какой именно судья будет слушать дело, я, быть может, сумею склонить его на нашу сторону. Однако он ничего не сможет сделать, если мы не дадим ему достаточных оснований для того, чтобы опровергнуть обвинение и оправдать вас.

Гарсайд широко раскрыл глаза и ткнул в Джона указательным пальцем.

— О, вам еще многому нужно учиться, мистер Уэст! Во всем мире полицейский сыск зиждется на платных доносчиках. Обезвредьте доносчика — и вы обезвредите всю сыскную полицию. Полиция раскрывает преступления при помощи целой армии доносчиков, завербованных в уголовном мире. Большинство сыщиков — дурачье; без доносчиков они как без рук. Каждый карманник, содержатель дома свиданий, громила или любой другой преступник может временно пользоваться неприкосновенностью, если он доносит полиции о преступлениях своих коллег. Обыкновенно доносчиком становится какой-нибудь мелкий правонарушитель, запуганный полицией. Лягавый — мне нравится это выражение, оно очень образно! — является связующим звеном между полицией и уголовным миром, причем и тут и там его презирают. Обычно qhh продаются тому, кто больше даст!

Дэвид Гарсайд встал и проводил Джона Уэста до дверей.

— Я свяжусь с одним моим… э-э-э… приятелем в сыскной полиции. Вы позвоните мне завтра утром, может быть я сообщу вам, как найти шпика или шпиков, состряпавших ваше дело. Кстати, вы ведь не новичок, вам уже приходилось обрабатывать свидетелей. Я отлично помню, что газеты писали о том, как вы заставили одну девушку изменить свои показания на суде. И все-таки вас осудили. Все-таки осудили! Никаких доказательств не было, что вы владелец тотализатора. Прочитав приговор, я сказал самому себе: если бы защиту в этом процессе вел я, его не посмели бы признать виновным. Но все вы в своих пригородах доверяетесь всяким молокососам. Сколько раз, читая о судебных решениях, я думал: вот еще бедняга, который сел в тюрьму только потому, что не догадался пригласить в защитники Дэвида Гарсайда.

Он покачал лохматой головой, словно скорбя об участи убийц, воров и других злоумышленников, которые томились в тюрьме за то, что не проявили достаточной предусмотрительности при выборе адвоката. Вдруг он распахнул двери и схватил Джона Уэста за руку.

— До свидания, мистер Уэст. Позвоните мне завтра. И не беспокойтесь, все уладится наилучшим образом. Дэвид Гарсайд не подведет вас!

Джон Уэст возвратился в Керрингбуш пешком, пройдя добрые две мили бодрым, энергичным шагом. Всю дорогу он думал о безграничных возможностях, открывавшихся перед ним благодаря знакомству с Гарсайдом.

Судебное дело о тайных тотализаторах в Керрингбуше кончилось для Рэйена и Коэна тем, что каждого из них приговорили к месячному заключению и штрафу в размере ста фунтов. Покидая зал заседаний, оба решили, что держать тотализатор хоть и прибыльно, но слишком рискованно, и уж лучше потихоньку заниматься букмекерством в каком-нибудь укромном кабачке.

Патрик Майкл Элоизиус Каммин (таково было полное имя Пэдди) предстал перед судом отдельно от Джона Уэста. Во время допроса он отвечал медлительно, подолгу раздумывая, прежде чем вымолвить слово; выведенный из терпения судья пригрозил обвинить его в злом умысле и покарать за неуважение к суду, если он не потрудится отвечать быстрее.

Двое свидетелей показали, что они ставили на лошадей в лавке Каммина и опознали Пэдди как одного из владельцев. Пэдди приговорили к ста фунтам штрафа. Джон Уэст не сомневался, что Пэдди избежал тюрьмы только благодаря усилиям Дэвида Гарсайда; но адвокат этим не удовольствовался — он тут же объявил, что намерен подать апелляцию.

Невзирая на связи в главном полицейском управлении, Гарсайд не сумел установить местопребывание свидетелей обвинения. Поэтому он посоветовал Джону Уэсту выследить их, когда они выйдут из здания суда после слушания дела Пэдди. Слежка была поручена Борову и Дику Капусте; они обнаружили, что обоих шпиков поместили в гостинице глухого городишки, удаленного на несколько сот миль от Мельбурна. На другой же день к ним отправились Джон Уэст и брат Пэдди, Дэнни Каммин, — такой же худущий, как Пэдди, но гораздо более сообразительный. Джон Уэст вручил насмерть перепуганным шпикам по двадцать соверенов и посоветовал им исчезнуть, ибо «у нас в Керрингбуше знают, что делать с лягавыми».

Сенсационный процесс Джона Уэста начался при переполненном зале. Подсудимый и его адвокат были неприятно удивлены тем обстоятельством, что только один из свидетелей обвинения внял совету Джона Уэста: второй, опасливо озираясь, сидел между двумя дюжими полицейскими.

Почти в самом начале заседания этот свидетель обвинил подсудимого в даче взятки.

Джон Уэст вскочил со своего места.

— Это ложь! Ложь! — закричал он.

Дэвид Гарсайд, схватив своего подзащитного за полу, заставил его сесть и затем обратился к прокурору с вопросом, на чем основано столь тяжкое обвинение, а затем приступил к перекрестному допросу. Свидетель давал показания дрожащим голосом. Дэвид Гарсайд с неподражаемым спокойствием категорически отверг обвинение и задал вопрос:

— Вы сказали, что это произошло в четверг или пятницу на прошлой неделе. В какой же именно день это произошло?

Свидетель отвечал, что точно не помнит. При этом он боязливо косился на Джона Уэста и вспоминал слова «у нас знают, что делать с лягавами…»

Дело было отложено, чтобы дать полиции время разыскать второго свидетеля.

Об этом первом заседании суда газеты напечатали пространные отчеты, однако о дальнейшем ходе процесса печать стыдливо молчала и к концу его ограничилась кратким сообщением об исходе дела. Репортеры из отделов судебной хроники многих фактов не знали, а если и знали, предпочли держать их про себя, так как Джон Уэст, по совету Дэвида Гарсайда, воздействовал на них и убедил не вдаваться в подробности.

Пропавший свидетель так и не нашелся. Его коллеге преподали наглядный урок, доказав тем самым, что в Керрингбуше, несомненно, знают, что делать с доносчиками. Боров, Дик и Ренфри, выбрав для расправы место за мельбурнским кладбищем, сперва сломали ему руку, а потом избили до бесчувствия.

Дело несколько раз откладывалось, причем судья проявлял подозрительное равнодушие к причинам, которые помешали свидетелям обвинения явиться на суд. Наконец после долгих проволочек дело против Джона Уэста было прекращено. Немного спустя высшая судебная инстанция оправдала и Пэдди Каммина.

* * *

— Ура Джеку Уэсту! Ура! Ура!

— Да здравствует Джон Уэст! Ура!

Приветственные крики неслись из повозок, проезжавших мимо лавки Каммина: рабочие с женами и детьми отправлялись за город на спортивный праздник. Угощение, а также призы были пожертвованы Джоном Уэстом. Он не жалел денег на такие развлечения и даже устраивал поездки в горы, за двадцать миль от Керрингбуша, Для сбора ягод. Среди рабочих, сидевших в повозках, было много завсегдатаев тотализатора. Джон Уэст приобрел славу щедрого человека не только среди своих клиентов, но и среди тысяч других жителей Керрингбуша, и даже за пределами его.

Сейчас он стоял на пороге лавки, скрестив руки на груди, широко расставив ноги; на нем был дорогой серый костюм и неизменный черный котелок. В ответ на приветствия он весело махал рукой, глядя, как повозки катят дальше по Джексон-стрит.

Был теплый солнечный день; Джон Уэст чувствовал себя как нельзя лучше. После почти целого десятилетия нужды и отчаяния времена стали меняться к лучшему. Безработица уменьшилась, а чем больше было денег у рабочих, тем больше доходов получал Джон Уэст. Его состояние равнялось уже пятидесяти тысячам фунтов, считая наличный капитал, движимое и недвижимое имущество. Этим стремительным обогащением он прежде всего был обязан Дэвиду Гарсайду. Это он объяснил Джону Уэсту, что капитал, положенный в банк, расти не будет; для этого нужно заставить других работать на себя, — иными словами, вложить деньги в какое-нибудь дело. Джон Уэст, вопреки всем заверениям адвоката, боялся покупать акции; он хотел поместить свои деньги во что-нибудь вещественное, осязаемое, что принадлежало бы только ему. Поэтому он приобрел жилые дома — десятки домишек, главным образом в Керрингбуше. Платил он за них по пятьдесят фунтов, а теперь цена на них уже удвоилась, так как спекуляция земельными участками понемногу оживала. Кроме того, он вложил довольно крупные суммы в небольшие торговые предприятия. Если какой-нибудь оборотистый житель Керрингбуша хотел «открыть свое дело», он мог быть уверен, что Джон Уэст отнесется к нему весьма благосклонно и «выложит деньги», выговорив себе «всего-навсего» пятьдесят один процент с будущих доходов. Он даже купил две гостиницы — одну в Мельбурне, другую в Керрингбуше; дела в этих гостиницах шли хорошо, и, помимо своего основного назначения, они служили Джону Уэсту отделениями тотализатора. Десятки парикмахеров в Керрингбуше и вне его работали в качестве агентов Джона Уэста на комиссионных началах.

Джону Уэсту нравилось, что рабочие кричат ему «ура». Он гордился своей популярностью. Его тотализатор пользовался доброй славой: Джек Уэст не обманет, слово держать умеет и всегда выручит из беды. Не последнюю роль в его популярности играли щедрые пожертвования на спортивные клубы и благотворительные учреждения.

Когда повозки скрылись из глаз, он дошел до перекрестка и, обогнув каретную мастерскую, направился к черному ходу своей лавки. На углу переулка и перед воротами толпился народ. Джон Уэст весело поздоровался с завсегдатаями лавки. Группы людей, оживленно разговаривая, стояли по всему кварталу. Оборот тотализатора за последнее время увеличился во много раз; игроки приезжали из соседних пригородов и даже из Мельбурна. Трамваи по Джексон-стрит шли переполненные, в особенности по субботам.

Двор, в который вошел Джон Уэст, мало походил на старый двор лавки Каммина. Теперь клиенты входили через спускную дверь, вделанную в крепкий деревянный забор; по верху забора в три ряда была натянута колючая проволока. Над дверью виднелась надпись «Склад дров и угля», а за дверью были сложены штабеля дров и кучами насыпан уголь.

В глубине двора высился второй забор, также защищенный колючей проволокой. Такая же опускная дверь вела во внутренний двор лавки, весьма искусно скрытый от посторонних глаз. Место для этого дворика было выкроено путем уменьшения дворов при соседних домах. Так как все эти дома теперь принадлежали Джону Уэсту, то ему нетрудно было передвинуть заборы, обнести новый двор высокой стеной и проделать в ней потайные выходы во дворы всего квартала. Кроме того, к стене были прислонены три стремянки. В соседних домах безвозмездно проживали служащие тотализатора; это счастье досталось им по жребию; причем каждая жеребьевка была подстроена так, чтобы счастливый билет наверняка попал в руки преданного и надежного сподвижника Джона Уэста.

Много хитроумных нововведений защищали служащих и клиентов тотализатора от непрошеного вмешательства полиции. Для приема ставок было пристроено специальное помещение: длинный сарай с приподнятым на два фута полом. Три железные трубы диаметром в два дюйма соединяли деревянные столбы, поддерживавшие крышу с открытой стороны сарая. В конце его имелся отгороженный досками закуток с решетчатым окошком, выходившим в заднюю комнату лавки. В полу первой комнаты был прорезан люк, под которым начинался подземный ход, соединявший лавку с кухней одного из соседних домов. О существовании этого подземного хода знал только Джон Уэст да те служащие тотализатора, которые почти полгода рыли его.

Вход на дровяной склад охраняли Боров и Дик Капуста; они пропускали только тех посетителей, которых знали в лицо или за которых ручался один из завсегдатаев.

Перед входом во внутренний двор охрану несли два субъекта самого отталкивающего вида: справа стоял Одноглазый Томми, которому много лет назад в уличной драке выбили глаз и так исковеркали все лицо, что на нем как бы застыла омерзительная усмешка. Одноглазый Томми имел на своем счету длинный список самых разнообразных преступлений. Не уступал ему в этом и его коллега, стоявший слева, метко прозванный «Горилла»; его уголовное прошлое включало два года тюрьмы и наказание плетьми за покушение на изнасилование и два года — за оскорбление действием. Скандалы в тотализаторе не были редкостью, но эта достойная четверка беспощадно расправлялась с нарушителями спокойствия. Они же по очереди охраняли тотализатор ночью; в их обязанности, кроме того, входило вразумление тех игроков, которые делали ставки по телефону и не всегда торопились со взносом денег.

В сарае орудовали четыре человека в длинных черных плащах и масках. Из-под одной маски слышался приглушенный голос, говоривший с ирландским акцентом:

— На этот дубль больше не принимаем, дружок, но я могу предложить вам фаворита в скачке с препятствиями и Китти в заезде на полтора круга. Недурно, а? Не желаете? Ну, дело ваше, пеняйте на себя! Вам угодно Китти и Файрфлай? Да ведь Файрфлай отстанет, хоть бы она стартовала сию минуту. Но мне-то что — лишь бы денежки с вас получить!

Остальные трое под многоголосый гул, стоявший во дворе, принимали деньги, выдавали билеты и записывали ставки на больших картонных щитах, висевших позади них. На стене сарая, обращенной во двор, красовалась надпись:

«Кричать и ругаться разрешается только одному служащему нашего заведения, который нарочно для этого нанят. Для тявканья и лая держим собаку. Наш вышибала одержал семьдесят пять побед на ринге и превосходно стреляет из револьвера. Гробовщик приходит каждое утро за очередными заказами.

Тотализатор Уэста. Джексон-стрит, 136, Керрингбуш».

Эту надпись сочинил Барни Робинсон, когда Джон Уэст велел ему вывесить объявление, запрещающее драться и скандалить. Пониже первой имелась еще одна надпись, смысл которой был ясен для всех:

«Агент, принимавший ставки в кредит, вчера умер».

Три телефона, установленные в задней комнате, звонили беспрерывно. Джо Уэст, Барни Робинсон — он опять работал полную неделю в тотализаторе, убедив свою жену, что полиции бояться нечего, — и Франт Алек то и дело снимали трубку и принимали заявки от клиентов.

Джон Уэст все еще держал велосипедиста перед полицейским управлением в Мельбурне; покровительство полиции стоило ему пятьдесят соверенов в неделю. Кроме Девлина, Брогана и других местных полицейских, добрый десяток столичных сыщиков — по рекомендации Дэвида Гарсайда — состоял у него на жалованье.

После введения всех этих мер предосторожности полицейскому агенту удалось подобраться к тотализатору только однажды, да и то его даже в ворота не пустили. Одноглазый Томми узнал в нем лягавого; Боров и Горилла немедля пошли за ним по пятам и по приказанию Джона Уэста «хорошенько проучили подлеца, чтобы впредь неповадно было»: избили его до полусмерти. Все же тотализатор один раз подвергся налету, предпринятому констеблем Гривом по собственному почину, без согласия Девлина. Грив перелез через забор и незамеченным проник во двор. Однако эта затея не дала ему ничего, кроме разорванных штанов и огнестрельной раны. Пуля, пущенная из револьвера Борова, который в ту ночь стоял на карауле, раздробила констеблю запястье, и его уволили на том основании, что он негоден к службе в полиции. Бывший констебль Грив незамедлительно покинул Керрингбуш в сопровождении перепуганной молодой жены. С тех пор, к великой радости клиентов Джона Уэста, о них не было ни слуху ни духу.

Во дворе тотализатора толпились игроки; они обсуждали шансы на выигрыш, читали и перечитывали газетные отчеты и журнальные статьи о конно-спортивных состязаниях, делали ставки. На их возбужденных лицах отражались самые противоречивые чувства: надежда сменялась страхом, ликование — отчаянием.

Соблазн выигрыша — вот что разжигало азарт этих людей. Большинство из них были бедняки: рабочий в бумажных брюках, ставящий гроши за себя и за своих товарищей; безработный с лихорадочно горящими глазами, который только что заложил обувь своих детей, чтобы наскрести денег на ставку, — он непременно проиграет, потому что доведенные до отчаяния игроки всегда проигрывают последнее. Лишь изредка мелькают в толпе явные счастливцы; вот молодой щеголь, профессиональный игрок — он явился сюда, чтобы поставить на «темную лошадку». А там мужчина средних лет, с резкими чертами лица и бегающими глазами — жучок, который дает советы простодушным игрокам, уговаривая их поставить на «верную» лошадь и в обмен на совет считать его в доле; так как советы он всем дает разные, то каждая скачка приносит ему выигрыш; этим он и живет. А перед решетчатым окошком стоит очередь счастливцев, угадавших победителя.

Когда Джон Уэст проходил мимо охраны, Горилла сказал ему хриплым, дрожащим от страха голосом:

— Джек, сдается мне, у нас тут шпик объявился.

— Верно, верно, — подтвердил Одноглазый, угодливо скаля зубы.

— Говорит, что звать его Стэси. Не иначе как сыщик.

— Зачем же вы его пустили?

— Он прошел в ворота рядом с одним из наших. Я думал, они вместе, — виновато ответил Горилла. За последнее время и он, и остальные караульные заметно разленились.

— Неужели вы не можете быть внимательней? Сказано ведь вам, никого из посторонних не впускать без поручительства.

— Знаю, знаю, Джек. Но эта сволочь обманула меня.

— Смотри, больше не зевай! Если он придет еще раз, гони в шею!

— Прийти-то он придет. Его лошадь выиграла.

— А почему ты думаешь, что он шпик?

— Боров узнал его, когда он выходил. Говорит, что давнишний шпик.

— Если Боров так говорит, значит верно. А почему же он не узнал его, когда тот входил? Вот что я желал бы знать. — Джон Уэст не на шутку рассердился. — Только одно от вас и требуется — не пускать чужих. Так делайте свое дело, не то вы у меня живо вылетите! Из-за вашего ротозейства жди теперь неприятностей. Если по вашей милости будет налет, вам обоим не поздоровится.

Не успел Джон Уэст войти в лавку, как у ворот поднялся шум.

— Не войдешь! — кричал Боров бледному оборванному человеку.

— Почему не войду? — спросил тот, пятясь от наступающего на него Борова, за спиной которого стоял Дик.

— А потому, что мы не пускаем сюда лягавых, вот почему. Я тебя знаю, Стэси, ты полицейский шпик!

— Неправда, никакой я не шпик, — запротестовал Стэси, испуганно озираясь по сторонам.

Боров подошел к нему вплотную, схватил его за плечо и сказал:

— Тут один человек хочет повидать тебя.

— Кто?

— Джек Уэст! Он умеет обращаться с такими, как ты!

От одного упоминания этого грозного имени в маленьких глазах Стэси отразился панический страх; он вырвался из рук Борова и стремглав бросился вон из переулка.

Боров хотел было бежать за ним, но Дик сказал:

— Пусть, пусть его. И не надо ничего говорить Джеку, а то и нам влетит.

Стэси, задыхаясь, выскочил на Джексон-стрит и пробежал еще шагов триста; только после этого он оглянулся и удостоверился, что никто его не преследует. Не теряя времени, он прыгнул в проходивший мимо трамвай. Скверно, что я потерял свой выигрыш, думал он. Но еще хуже, что Джек Уэст узнал про меня. И угораздило же меня послушаться полицейских и ввязаться в это дело.

Вечером Джон Уэст и несколько его служащих сидели в лавке и подсчитывали барыши. В задней комнате Боров и Одноглазый дожидались своего хозяина, чтобы проводить его домой под вооруженной охраной.

— Что мы сегодня сделали на дублях? — спросил Джон Уэст, поднимая глаза от монет, которые он столбиками складывал на столе.

— Опять остались в накладе, — ответил Билл-Скелет, новый, недавно нанятый служащий.

— Тут что-то неладно. Мы всегда оставляем себе несколько верных комбинаций. Но и вчера и сегодня мы просчитались. Кто сегодня принимал ставки на дубль?

— Мик принимал.

— А где он?

— Он сегодня рано ушел.

— Ах, вот как! Ну-ка, посмотрим, что у него записано.

Джон Уэст внимательно проверил запись дублей.

— По-моему, Мик что-то затеял, — сказал Франт Алек. — Как бы он не отбыл еще сегодня в неизвестном направлении.

Вся мебель О’Коннелла, кроме кухонной, была беспорядочной грудой составлена во дворе: три железные койки с черными пятнами на тех местах, где облупилась светло-желтая краска; три грязных тюфяка; жалкие остатки гарнитура — потертый диван и кресла с вылезающим из-под рваной кожаной обивки конским волосом; шкаф на трех ножках — четвертую заменял кирпич, обернутый в коричневую бумагу; колченогий круглый стол, старый сундук и два ящика, полные всякого барахла. Здесь была фотография Мика с женой, снятая в день их свадьбы; портреты детей, родственников и свойственников; треснутое зеркало; наконец, бесконечное множество религиозных картинок с изображением разных святых и две большие литографии: на одной — Христос в терновом венде, на другой — богоматерь с младенцем на руках.

За столом на кухне сидели шестеро бледненьких детей, чисто вымытых и одетых в разнообразные тряпки, служившие им праздничным нарядом. Сам Мик О’Коннелл напялил на себя свой единственный шерстяной костюм, давно уже ставший ему тесным. Он шагал из угла в угол, ежеминутно выглядывая в темный двор. Керосиновая лампа тускло освещала закопченный потолок, облупившиеся стены и полки, украшенные фестонами из газетной бумаги.

Жена Мика сидела в конце стола, спиной к догоравшему очагу; перед ней стояла тарелка с остывшим супом, у груди лежал новорожденный. Она была маленького роста, худая, и лицо ее уже бороздили морщины. Выбившиеся пряди черных волос падали ей на плечи.

Миссис О’Коннелл пыталась вознаградить себя за горе и нищету своей беспросветной жизни строгим соблюдением католических обрядов. Каждое воскресенье она слушала обедню и причащалась, а накануне ходила к исповеди, и все, кто знал ее, недоумевали — в каких грехах может каяться эта тихая, незлобивая женщина. Она принимала заветы религии буквально, чего не требовали даже отцы церкви; она слепо верила во все догмы и, в отличие от многих священнослужителей и их прихожан, питала отвращение к пьянству и азартным играм. Она была уверена, что Мик совершает тяжкий грех, работая в тотализаторе. Каждый день, утром и вечером, она молилась пресвятой деве о спасении мужа, по воскресеньям после обедни ставила свечки и всю неделю приставала к Мику, просила, требовала, чтобы он увез ее с детьми куда-нибудь, где они могли бы жить на своем клочке земли и дышать свежим воздухом, как она жила когда-то в молодости.

Она уже примирилась с мыслью, что мечте ее не суждено сбыться и что на то воля божия; когда же два дня назад Мик объявил ей, что они уедут в Западную Австралию, она едва поверила своему счастью. Бросившись на колени, она возблагодарила господа и пресвятую деву. Накануне Мик пришел с пятьюдесятью соверенами в кармане, а сегодня принес еще столько же; тогда радость ее омрачилась подозрением. Откуда у него деньги? Он сказал ей, что утаил один билет на дубль.

На самом деле Мик утаил не один билет. Чтобы обмануть Джона Уэста, он вошел в компанию с тремя приятелями. После каждого заезда Мик проверял, есть ли ставки дубль на победителя этой скачки и на победителя одной из предыдущих; если таких ставок не было, то он выдавал соответствующий билет кому-нибудь из своих компаньонов.

— Мик! Откуда у тебя деньги? — чуть ли не в сотый раз спрашивала жена.

— Я же тебе сказал — я утаил один билет вчера и один сегодня. Довольно приставать ко мне! — Мик подошел к двери и опять выглянул в темный двор. — Черт бы подрал этого извозчика: обещал приехать к семи часам, а сам пропал. Еще по его милости на поезд опоздаем.

«Если Джек Уэст сегодня займется проверкой, — думал Мик, — то он прискачет сюда раньше, чем мы уедем». Его всегда румяное лицо было бледно, обычно насмешливое выражение сменилось жалким, испуганным.

— Все уложено? — спросил он, садясь за стол и нехотя принимаясь за еду.

— Да, Мик, все. Не так-то уж это много, видит бог. — Она тихо заплакала.

— Не плачь, родная, — с неожиданной нежностью сказал Мик. — Мы с тобой заживем на Западе. Там, говорят, золото так и валяется под ногами.

— Я боюсь, Мик, боюсь! Откуда у тебя деньги? — Она схватила его за руку, и он обнял ее, стараясь успокоить; дети молча смотрели на них.

— Не надо плакать, мама, — сказала одна из девочек, — мы же едем гулять. Никто не плачет, когда едет гулять.

Миссис О’Коннелл сдержала слезы и прижалась головой к плечу мужа.

Молчание нарушил голос, раздавшийся во дворе, у открытой двери.

— Уезжать собрался, Мик? — Вопрос прозвучал угрожающе.

Мик круто повернулся на стуле: в дверях стоял Джон Уэст. Тень от котелка падала на его нахмуренное лицо.

— Н-нет, нет, Джек.

Джон Уэст шагнул в комнату. Боров и Одноглазый молча вошли за ним и стали по обе стороны, сжимая в карманах рукоятки револьверов.

В одно мгновение картина изменилась: миссис О’Коннелл выпрямилась, прикрыла грудь и крепко прижала к себе ребенка, расширенными от ужаса глазами глядя на непрошеных гостей. Один из детишек захныкал, остальные, ничего не понимая, с удивлением рассматривали чужих. Мик весь скорчился от страха.

— Так что же? Решил ночевать во дворе?

— Н-нет, Джек, нет.

— Н-нет, Джек, нет! — передразнил его Джон Уэст. — Так-таки не едешь? — Он сделал еще шаг и, грозно воззрившись на Мика, спросил: — Где деньги?

— Какие деньги, Джек? Нет у меня никаких денег, ты же знаешь, — глухо проговорил Мик. Он тяжело поднялся со стула и оперся руками о спинку, не отрывая глаз от лица Джона Уэста.

— Давай их сюда! Давай сюда деньги!

— Нет у меня денег, Джек. Откуда? Ты же мне платишь по два золотых в неделю.

Джон Уэст обошел вокруг стола и остановился перед Миком. Тот попятился к очагу.

Еще один малыш громко заплакал. Миссис О’Коннелл встала и взяла его на руки. Проходя по комнате, она со страхом косилась на Одноглазого Томми. В тусклом, неверном свете его лицо казалось страшной маской. Она снова опустилась на стул, качая младенца и утешая плачущего мальчика.

— Говорят тебе, отдавай деньги! Деньги, которые ты украл на дублях. Давай сюда!

Мик сунул руки в карманы брюк, все еще глядя немигающими глазами в лицо своего патрона. Он вытащил две пригоршни соверенов и отдал их Джону Уэсту; тот передал деньги Борову.

— Считай!

Вдруг во дворе застучали колеса и грубый голос сказал:

— Эй, я здесь!

— Ага! Не собираешься уезжать! Так слушай: даю тебе двадцать четыре часа, чтобы убраться из Керрингбуша — нет, из Виктории! И не вздумай возвращаться.

— Я не могу теперь ехать, Джек. У меня денег нет.

— Здесь только тридцать девять монет, Джек, — вмешался Дик.

— Только-то? Это не все. Обыщите его!

Он посторонился, и оба телохранителя, зажав Мика в углу, бесцеремонно обыскали его.

— Костюм не разорвите, ребята, — сказал Мик, делая слабую попытку отшутиться.

Миссис О’Коннелл вдруг заговорила:

— Да покарает тебя господь и пресвятая богородица, Джон Уэст. Ты — погибель для всех, кто приближается к тебе. Очень ты храбрый, когда твоя шайка с тобой.

Джон Уэст повернулся к ней. Она спокойно выдержала его взгляд, потом отвела глаза.

— Твой муж — вор, — сказал он.

— Если он стал вором, так в этом ты виноват!

— Вот еще деньги, Джек, — сказал Одноглазый, вручая Джону Уэсту мешочек, в котором звякали монеты.

— Бери, дьявол, бери! — вскрикнула миссис О’Коннелл. — Не нужны мне твои окаянные деньги, которые ты выманил у бедняков. Бери! Бери и ступай вон! Моли бога, да смилуется он над тобой!

Мик заметил, что слова жены несколько смутили Джона Уэста.

— Как же я уеду, Джек, если ты отберешь все деньги?

— Отдайте ему тридцать девять соверенов, — проговорил Джон Уэст. — Пусть подавится ими! Нам важнее отделаться от вора. — Он снова повернулся к Мику: — Убирайся, пока цел, и чтобы я больше тебя не видел!

Все трое вышли из комнаты; проходя по двору, они слышали всхлипывания миссис О’Коннелл и голос Мика, говорившего извозчику:

— Ко мне заявился сам сатана и ангелы его!

На обратном пути в лавку Джон Уэст сказал своим спутникам:

— Не смейте болтать про это. Никому ни слова!

Он очень скоро забыл и про Мика О’Коннелла, и даже про полицейского агента, проникшего в тотализатор, ибо сегодня ему предстояло свидание с Нелли Моран.

Он принарядился как только мог и в радостном волнении зашагал по Джексон-стрит. Но с каждой минутой его уверенность в себе убывала. Он знал, что Нелли ждет его: когда он сказал ей, что сегодня вечером принесет плату за помещение, она не воспротивилась его визиту, хотя Джону было известно, что матери ее не будет дома.

Каждый раз, когда он приносил деньги, он пытался завязать с Нелли дружеский разговор, но это всегда происходило в присутствии миссис Моран, которая принимала его хотя и любезно, но довольно холодно. Пять раз он приглашал Нелли в театр или на концерт, но мать ее неизменно сопровождала их.

Джон Уэст ничуть не сомневался, что Нелли отвечает ему взаимностью; об этом достаточно красноречиво говорили взгляды, которые она иногда бросала на него. Вся беда в матери, твердил он себе. Миссис Моран против их брака из-за тотализатора. Она недавно переехала в новое помещение, нетрудно догадаться почему: не желает, чтобы ее дом служил лазейкой для спасения от полиции. Однако это не мешает ей по-прежнему получать по соверену в месяц. У него денег много; он может жениться на любой красавице с приданым, даже на какой-нибудь иностранке. Деньги говорят на всех языках. Но что хорошего — жениться на богатой? Муж должен иметь свои собственные деньги и распоряжаться ими. А богатую жену к рукам не приберешь. К тому же он любит Нелли Моран, и он непременно женится на ней, нравится это ее матери или нет. Сегодня все должно решиться. Сегодня он останется с ней наедине. Он поцелует ее — и предложит ей руку и сердце.

Нелли Моран тоже волновалась, ожидая прихода Джона Уэста. Теперь она жила с матерью на той же Джексон-стрит, но подальше от лавки Каммина, в двух комнатках при магазине дамского платья. Она сидела у камелька в скромной, но уютной кухне и шила. Как только мать ушла из дому, Нелли принарядилась: высоко взбила волосы, воткнула в прическу два затейливых гребня и надела платье с узким лифом, соблазнительно обтягивавшим ее полный бюст.

Сердце у нее сильно билось, щеки горели. Сегодня он придет и она будет наедине с ним, с мужчиной, у которого такие загадочные глаза, как будто из-за них на тебя глядит другая пара глаз, и потому так трудно выдержать его взгляд или прочесть его мысли. Почему ее влечет к Джону Уэсту, вопреки предостережениям матери и собственным тайным страхам? Любовь ли это? Или взгляд его обладает такой силой, что вынуждает ее волей-неволей отвечать на его молчаливое ухаживание? А почему бы ей и не полюбить его? Он недурен собой, отлично одевается, богат. И сложен неплохо — стройный и крепкий. Отчего же какой-то внутренний голос удерживает ее? Отчего ее мать деликатно, но решительно отваживает его?

Джон Уэст и привлекал и отталкивал Нелли. Временами ей казалось, что он именно тот возлюбленный, о котором она всегда мечтала; а иногда он ей внушал какой-то смутный страх. И предстоящее свидание пугало ее. Конечно, она поступила дурно, скрыв от матери, что сегодня вечером придет Джон Уэст.

Она чувствовала, что за его робостью таится непреодолимая сила. Сегодня он скажет ей о своей любви! И не так, как говорил его единственный предшественник, желания которого ограничивались братским поцелуем на прощание.

Нелли ждала, обуреваемая то радостью, то страхом и сомнениями. Когда щелкнула калитка, сердце у нее замерло. Послышались шаги, затем уверенный стук. Нелли открыла дверь.

— Добрый вечер, мистер Уэст, — пролепетала она.

— Добрый вечер, — ответил он, снимая котелок.

Она посторонилась, и Джон вошел в комнату.

— Садитесь, пожалуйста, — еле слышно проговорила она.

Он положил шляпу на стол и сел, не спуская с нее глаз.

Потом вынул кошелек, достал соверен и сказал:

— Вот плата за помещение.

Нелли взяла монету, положила ее на полку, потом села напротив него у камина. Она принялась было за шитье, но руки у нее так дрожали, что она больно укололась.

— Ой, — невольно вскрикнула она, разглядывая палец, на котором показалась капля крови.

Джон Уэст проворно пододвинулся к ней, держа в руках белоснежный носовой платок.

— Позвольте мне… — сказал он.

Он взял ее за руку и стал прижимать платок к крошечной ранке. Искушение оказалось слишком сильным; он вмиг поборол остаток робости и, уронив платок на пол, схватил Нелли за плечи и поцеловал прямо в губы.

Она пыталась вырваться. Но сердце у нее колотилось, дыхание перехватило, и она невольно поддалась его порыву.

Наконец она отстранила его и поднялась со стула.

— Нет, нет, мистер Уэст, мы…

— Для вас я не мистер Уэст. Зовите меня Джон. Нелли, я люблю вас.

Он снова сжал ее в объятиях, ища губами ее губ. Сначала она отворачивалась, потом вся обмякла и перестала сопротивляться. Он целовал ее щеки, глаза, шею. Долго сдерживаемая страсть ударила ему в голову, и он осмелел.

— Нет, нет, Джон! — сказала она, выпрямляясь.

Он опять прильнул к ее губам, и она, в самозабвении, отвечала на его поцелуи. Им овладело всепоглощающее чувство любви, страсти, могущества и силы.

— Не надо, Джон, — прошептала она, когда он наконец выпустил ее из своих объятий.

Он взял ее лицо в свои ладони и сказал, глядя на ее пылающие щеки, на влажные глаза и красные губы:

— Нелли, я люблю вас. Я куплю вам драгоценности и нарядные платья, большой красивый дом, верховых лошадей. И вы меня любите. Вы будете моей женой!

— Ах, Джон. Кажется, я люблю вас. Милый, если это не любовь, то что же?

Он снова обнял ее.

— Это и есть любовь, дорогая, — сказал он, жадно целуя ее. Но она решительно остановила его.

— Джон, прошу вас. Так нельзя. Все в свое время. А так — нехорошо.

Он овладел собой. Цель достигнута. Он покорно сел и сказал:

— Простите.

Она поправила сбившуюся прическу.

— Давайте чай пить, — сказала она, передвигая чайник поближе к огню.

— Ну что же, выпьем чаю, — согласился он. — Я подожду возвращения миссис Моран и испрошу у нее согласие на нашу помолвку.

Нелли не ответила. Она вся дрожала, голова у нее кружилась. На душе было тревожно и смутно.

* * *

В шикарной новой коляске Джона Уэста, катившей по Джексон-стрит через несколько дней после его объяснения с Нелли, сидели трое. Джон правил; миссис Уэст плакала, прижавшись в угол, а между ними сидел человек неопределенного возраста, одетый во все новое и добротное, но как будто с чужого плеча. У него были моржовые седые усы, сутулые плечи, а голова опущена так низко, что поля черной шляпы скрывали глаза. Двенадцать лет прошло с тех пор, как его увели в тюрьму. Там он получил пятьдесят ударов плетью. Человек этот был не кто иной, как Артур Уэст; он отбыл срок заключения, и брат вместе с матерью везли его домой.

Миссис Уэст взяла Артура за руку и ласково сказала:

— Артур, ты едешь домой. Кончились твои мучения. Мы все будем ухаживать за тобой. — Эти слова она повторяла сыну с той минуты, как они сели в коляску. Что же касается Джона Уэста, то он упорно молчал и глядел только на дорогу.

Артур поднял голову, посмотрел на мать, потом на брата. Его глубоко посаженные глаза были безжизненны, как глаза куклы. Взгляд этих мертвых, свинцовых глаз выражал одну только холодную злобу и бессердечие, которое столь часто создает пропасть между человеком, перенесшим телесное наказание, и другими людьми и толкает его на преступление.

Артур Уэст молча опустил голову. Выход из тюрьмы не принес ему освобождения: у тюремных ворот он едва устоял перед искушением убежать обратно в свою камеру. Он чувствовал себя как путешественник, выброшенный на пустынный берег.

Рубцы на спине Артура Уэста не изгладились, как не изгладилась и память о жестоком наказании. С той минуты, когда был произнесен приговор, осудивший его на двенадцать лет тюрьмы и пятьдесят ударов плетью, он думал только о предстоящей экзекуции. Чувство стыда за совершенное преступление исчезло. Все заслонила мысль об ожидавшей его пытке. Он ничего не ел и целыми часами, словно в забытьи, лежал на койке. Спать он боялся, потому что во сне ему мерещились плети, и он просыпался от собственного крика, весь в поту, дрожа как в лихорадке. Накануне страшного дня он решил покончить с собой. Сделав петлю из простыни, он надел ее на шею и привязал конец к прутьям оконной решетки. Но мужество изменило ему. Жизнь казалась слишком драгоценной даже приговоренному к наказанию плетьми.

На другой день два угрюмых надзирателя вывели его из камеры. Он повис между ними, и ноги его безжизненно волочились по холодному каменному полу коридора. И тут из двери одной камеры раздался голос: «Ничего, ничего, сынок, скоро отделаешься».

Несчастный оглянулся и увидел лицо говорившего — лицо последнего человека, к которому Артур Уэст когда-либо в жизни мог питать чувства благодарности и дружбы.

Его повели в больницу, где врач удостоверил, что он в состоянии перенести наказание. Потом его раздели до пояса, потащили во двор и ремнями привязали к столбу. Точно в кошмаре услышал он слова приговора, который зачитывал комендант тюрьмы. Потом наступила тишина, показавшаяся Артуру бесконечной, и резкий голос крикнул: «Гляди вперед! Раз!»

Первый удар словно рассек ему спину пополам, и жгучая ненависть поднялась в нем от мысли, что человек может подвергать человека таким мукам и такому унижению. Удары сыпались на него, голос коменданта мерно отсчитывал их; с каждым взмахом плетей тело Артура все более обмякало, и если бы не поддерживавшие его ремни, он упал бы к ногам палача. Потом его перестала мучить нестерпимая боль и он только смутно ощущал струйки крови, стекавшие с его спины и капавшие на землю. Еще до конца экзекуции он потерял сознание и очнулся только в своей камере. Его охватило болезненное желание посмотреть, что с ним сделали. Медленно, с трудом он повернул голову через плечо. Увидев кровоточащее обнаженное мясо, он снова лишился чувств. Когда он окончательно пришел в себя, он понял, что все люди стали для него чужими.

Двенадцать лет, проведенные в тюрьме, не притупили ненависти, владевшей Артуром, только загнали ее глубоко в его душу, так глубоко, что никакая сила на земле не могла исторгнуть ее и развеять.

Миссис Уэст понимала состояние своего сына.

— Не бойся, Арти, — твердила она, всхлипывая. — Ты едешь домой, и мы будем за тобой ухаживать.

Домой они приехали под вечер. Миссис Уэст вытерла слезы и поспешила на кухню — приготовить давно задуманный праздничный обед. Она бережно усадила сына и, возясь у печки, заботливо и нежно посматривала на него и заговаривала с ним. Пришли отец и Джо и смущенно поздоровались с Артуром.

Праздничный обед не удался. Мрачная молчаливость Артура угнетала всех, и слова мистера Уэста о том, что хорошо быть снова на свободе и у себя дома, не улучшили настроения.

Когда встали из-за стола, все три брата ушли в свою комнату, и Джон Уэст рассказал Артуру про тотализатор. Артур, казалось, плохо понимал объяснения Джона. Он молча сидел на новой койке, которую для него с трудом втиснули в маленькую комнатку. Разговор вскоре оборвался, и наступило неловкое молчание. Артур погладил седые усы, потом потер ладонью коротко остриженную седую голову. Он, видимо, размышлял над словами брата. Вдруг он сказал:

— У тебя есть связи, Джек. Так вот, помоги мне вызволить Дика.

— Какого Дика?

— Дика Брэдли. Он мой друг. — Артур Уэст даже оживился немного. — Ты же знал его в школе. Мы вытащим его. У нас уже все обдумано. Покажем этим мерзавцам!

Джон Уэст испугался исступленной злобы, прозвучавшей в голосе брата.

— Хорошо, — сказал он. — Мы вытащим его. Но только помни: ты работаешь на меня, понятно? Слушайся меня во всем, и тебя никто не тронет. Помни это. Слушайся меня и работай в моем тотализаторе.

— Ладно, — ответил Артур Уэст. — Если ты обещаешь вытащить Дика Брэдли. Мы уже все обдумали. Покажем этим мерзавцам!

Братья стали укладываться спать. Джон и Джо заметили, что Артур, раздеваясь, избегал поворачиваться к ним спиной.

* * *

Однажды темным вечером Джон Уэст и Дэнни Каммин выехали из Керрингбуша по важному делу.

На позапрошлой неделе запряженный четверкой экипаж во весь опор промчался по Джексон-стрит, свернул в переулок и круто остановился на углу. Десять полицейских и два сыщика спрыгнули на землю и бросились к воротам дровяного склада. Они тут же арестовали всех трех караульных. Джон Уэст, сидевший в конторе за письменным столом, вовремя услышал крик: «Полиция!» Не прошло и пяти минут, как он очутился на кухне небольшого дома в соседнем квартале, пробравшись туда подземным ходом.

После того как задержанных освободили под залог, Дэвид Гарсайд установил, что налет был сделан по доносу Артура Стэси и что полиция прячет его в одном из глухих переулков Карлтона.

В ближайшую пятницу после налета Джон Уэст и Дэнни Каммин побывали у Стэси и посулили ему десять соверенов, если он покажет на суде, что в жизни не бывал в тотализаторе и никогда ни о чем не заявлял полиции. Они выложили насмерть перепуганному Стэси задаток в два соверена, и он обещал подумать. Посетили они его и в прошлую субботу, и в воскресенье, и каждый раз убеждались, что Стэси виляет, хитрит и уклоняется от прямого ответа.

Джон Уэст и его спутник молчали всю дорогу; кругом было тихо, слышалось только цоканье копыт. Когда впереди показались окраины Карлтона, Джон Уэст сказал:

— Не нравится мне это дело. Что-то он крутит. Шпик всегда останется шпиком, того и гляди опять перекинется к полиции.

— Верно, — согласился Каммин. — Нас он боится, но, должно быть, и полиции боится не меньше. Увертливая крыса. На него надеяться нельзя.

— Не советую ему хитрить со мной.

— Незачем дольше тянуть. Сегодня же надо кончать — так или этак.

— Да, и разговаривать будем на улице. С него станется заманить нас в ловушку. Предложим ему поездку на курорт.

Оба засмеялись. Джон Уэст уже условился с Одноглазым, что тот повезет Стэси на взморье якобы для отдыха, а там «устроит» его на пароход, идущий в Европу.

В это время Артур Стэси вел серьезную беседу с двумя молодыми сыщиками — Уильямсом и Армфилдом. Беседа происходила в тускло освещенной каморке; сыщики сидели на потертом кожаном диване, а Стэси, облаченный в поношенный синий костюм, примостился на единственном стуле.

— Они должны быть здесь с минуты на минуту, — сказал худой, долговязый Уильямс. — Нам пора спрятаться. А ты смотри, никаких шашней!

— Вы только, ради бога, поосторожней. Говорят, Уэст без револьвера не ходит, — захныкал Стэси.

— Не бойся, ему и револьвер не поможет, — сказал короткий и толстый Армфилд. — А тебе мы предлагали оружие, ты сам отказался. Так помни: мы станем под тем окном, где стекло разбито.

— И не забудь, что я тебе говорил, — сказал Уильямс. — Не соглашайся сразу, нам надо иметь побольше улик. Если подгадишь — берегись!

Сыщики вышли черным ходом и заняли наблюдательный пункт под окном.

Немного погодя Стэси услышал стук и, отворив скрипучую дверь, ведущую на улицу, тут же отскочил в сторону, словно ожидая, что его сейчас огреет по голове какой-нибудь бандит из уэстовской шайки. Но перед ним всего-навсего появилась довольно благодушная физиономия Дэнни Каммина.

— Выйди-ка на минутку. Джек Уэст ждет тебя в своей коляске, вон там, через дорогу.

— Нет, нет, не могу. Я болен. Вся эта канитель так допекла меня, что я совсем расхворался, еле на ногах стою.

Каммин посмотрел на бледное, осунувшееся лицо Стэси и, видимо, поверил его словам. Он нерешительно постоял на пороге, потом ушел и несколько минут спустя вернулся с Джоном Уэстом. Стэси провел их в ту же скудно обставленную комнату; Джон Уэст и Каммин расположились на том же облезлом диване, а Стэси снова уселся на стул.

Джон Уэст, опасливо озираясь, спросил:

— Приходили еще?

— Вчера вечером были. Я сказал им, что покажу на суде, как нужно.

— Правильно. Говори им, мерзавцам, что вздумается, — вмешался Каммин.

— Ты, видно, болен, — сказал Джон Уэст. — Тебе надо отдохнуть. Поехал бы ты в Куинсклиф, да и пожил там, пока не кончится дело. Все расходы я беру на себя.

— Не могу. Не могу я уехать. Меня не отпустят.

— А ты разузнал, есть ли еще свидетели? — спросил Джон Уэст, подозрительно поглядывая на Стэси.

— Нет, не узнал. Это очень трудно. Очень, очень трудно.

— А ты все-таки постарайся. Это необходимо. Что толку, если ты покажешь, как надо, а потом выскочит другой свидетель и начнет показывать против нас.

Стэси то и дело боязливо оглядывался на окно, за которым, пригнувшись, стояли сыщики, пытаясь в потемках записать подслушанный разговор. Джон Уэст и Каммин были на чеку, Уильямс и Армфилд нервничали, а Стэси, весь в поту, дрожа от страха и нетерпения, судорожно сжимал и разжимал кулаки.

Джон Уэст наклонился вперед и заговорил наставительно:

— Теперь слушай: когда тебя вызовут, ты скажешь, что никогда не заходил во двор тотализатора, — они не могут доказать, что ты бывал там, — и говори, что не делал заявления. Тебя не собьют на допросе, ты не дурак. — Эта нарочито подпущенная лесть не возымела никакого действия. Стэси так трясло от страха, что ничто уж не могло придать ему бодрости. — Тут-то Уильямс и почешется, верно?

— Д-да, — уныло подтвердил Стэси.

— Так вот, запомни: ты будешь говорить, что во дворе ты не был и заявления не делал. А если тебя спросят, откуда у тебя билеты, ты скажешь, что купил их у мальчишки на улице. Что мальчишку этого зовут Джо и что он сказал тебе, будто эти билеты выиграли, и показал тебе, где надо получать выдачу. Ты дал мальчишке шиллинг и пошел получать деньги. Но у ворот стоял молодой парень, и он сказал тебе: «Здесь никакого тотализатора нет». Этот парень будет на суде, и ты опознаешь его. Так и заявишь: «Да, это тот самый». Если спросят, видел ли ты во дворе покупателей, ты ответишь: «Да, были двое или трое. Они покупали дрова». Потом ты скажешь, что обозлился, потому что не получил денег, и пошел к Уильямсу, отдал ему билеты и сказал, что купил их на дровяном складе, но это неправда.

— А что я получу за это?

— Я же тебе говорил, — с досадой ответил Джон Уэст. — Десять золотых, если будешь хорошо показывать, а если наших оправдают — двадцать.

— Маловато как будто.

— Да за что же больше-то? Всего только два слова сказать. Пустячное дело.

«Когда они наконец войдут?» — думал Стэси.

— Пока что я получил только два соверена. А остальные когда? — сказал он.

— Мое слово верно. Я никогда никого не обманываю! — крикнул Джон Уэст. Он был оскорблен в своих лучших чувствах. — Можешь не сомневаться, меня все знают. Я сказал, что ты получишь десять золотых, — значит, ты их получишь; а оправдают наших — получишь двадцать. — Он полез в карман и достал шесть соверенов, хотя не имел намерения давать Стэси деньги, пока тот не докажет свою «честность» на допросе. — Вот, возьми еще шесть. Рассчитаемся после суда.

Стэси спрятал деньги, а Джон Уэст и Каммин поднялись с дивана, собираясь уходить.

— Имей в виду, это не последние деньги, которые ты можешь у меня заработать, — сказал на прощанье Джон Уэст. — Не забудь же, что я тебе говорил. Завтра вечером мы опять приедем, чтобы уж окончательно обо всем условиться.

Тут оконная рама молниеносно взлетела вверх, и в комнату прыгнул сначала Уильямс, держа револьвер в вытянутой руке, за ним Армфилд.

— Никуда вы не приедете ни завтра, ни послезавтра. Вы оба арестованы!

И прежде чем застигнутые врасплох посетители успели подумать о бегстве, сыщики надели на них наручники.

— Что это значит? За что меня арестовали? — растерянно пробормотал Джон Уэст.

— По обвинению в подстрекательстве Артура Стэси к лжесвидетельству путем уговоров и подкупа. Мы слышали все, что здесь говорилось. Довольно вы поцарствовали, Джон Уэст. Теперь не отвертитесь. Получите оба по пяти лет!

— Ну, держись, Стэси! — крикнул Джон Уэст, потрясая скованными руками. — Поплатишься ты за это! Поплатишься!

— Никто не поплатится, кроме вас, — сказал Уильямс. — Давай сюда деньги, Стэси. Ну, пошли!

Джон Уэст и Каммин покорно последовали за сыщиками, а Стэси остался наедине со своими страхами. Арестованных доставили в карлтонское отделение полиции в собственном выезде Джона Уэста.

Вскоре после полуночи мистер и миссис Уэст были разбужены оглушительным стуком в парадную дверь.

Миссис Уэст приподнялась в постели.

— Кто там? — крикнула она.

— Полиция! Открывайте!

Она соскочила с кровати, набросила на ночную сорочку старое пальто. Муж ее заворочался, протер глаза и спросил сонным голосом:

— Что такое?

— Полиция стучится, господи помилуй!

Джо вышел было из своей комнаты, но миссис Уэст велела ему снова лечь в постель, а сама пошла отворять. Несколько минут спустя она вернулась в спальню и сказала мужу:

— Джона арестовали и Каммина из конторы адвоката. За подкуп свидетеля. Поезжай в Карлтон и внеси залог. Деньги лежат у Джона в комнате. Спаси нас бог!

И в ее тяжком вздохе была та покорность судьбе, с какой говорят о смерти человека, умершего после долгой болезни.

Мистер Уэст вылез из постели, отхлебнул из бутылки, стоявшей на комоде, и молча начал одеваться. В последнее время нрав его сильно изменился: он реже выпивал и старался жить в мире со всеми домочадцами, дабы войти в милость к своему преуспевающему сыну.

— А я-то надеялся, что эти напасти для нас кончились, — причитала миссис Уэст. — Только что выпустили бедного Арти, а теперь, того и гляди, посадят Джона. Боже мой, боже мой, почему он не может бросить свой тотализатор!

— Нашего Джека не посадят. Вывернется.

— Не знаю. Дело, кажется, нешуточное. Неужели опять мне терзаться, опять слезы лить о сыне-арестанте, как все эти двенадцать лет, пока Арти сидел?

— Да брось ты! Джека не посадят в тюрьму. У него большие связи. Вот увидишь, через час он будет дома. Да не реви ты, Христа ради!

После ухода мужа миссис Уэст, как была — в пальто поверх ночной сорочки, прилегла на кровать и горько заплакала. Она давно примирилась с занятием Джона. Вмешательство полиции возмущало ее. Почему преследуют ее мальчиков? Но тут в уме у нее мелькнул другой, еще более мучительный вопрос: почему ее мальчики совершают поступки, которые приводят их на порог тюрьмы?

Голова у миссис Уэст теперь была совсем седая. Ей шел пятьдесят шестой год, но она выглядела и чувствовала себя на десять лет старше. Месяц тревог и лишений старит тело и душу быстрее, чем год безмятежного счастья, а она знала много-много месяцев тревог и лишений. Слезы, тихие неиссякаемые слезы безутешного горя, не приносящие облегчения, текли ручьем. Когда перед рассветом муж вместе с Джоном вернулся домой, она все еще плакала.

— Джон! Джон! Что случилось? — негромко крикнула она сыну.

В ответ она услышала его голос из комнаты мальчиков:

— Все обойдется. Ложись спать. Время позднее.

Но она глаз не сомкнула до самого утра, терзаясь горькими, тревожными думами.

Джон Уэст тоже не спал эту ночь. Он то со страхом думал о грозившей ему тюрьме, то ломал голову — как бы выпутаться из беды. Подобно всем тем, кто не в ладу с законом, он пуще всего боялся и ненавидел полицейских шпиков. Артур Стэси казался ему воплощением зла. Стэси — вот кто должен ответить за свое предательство, кто должен понести кару. Под утро он уже ни о чем другом не думал: неистовая жажда мести овладела всеми его помыслами.

Он поднялся рано, молча позавтракал и взялся за шляпу. Арти проводил его до калитки; так далеко от дома он еще ни разу не решался показываться после своего возвращения.

— Что-нибудь неладно, Джек? Могу я помочь тебе?

— Нас арестовали — меня и Каммина из конторы адвоката; кстати, он наш родственник. За подкуп этой сволочи, полицейского шпика, который приходил перед налетом делать ставки.

— Могут закатать, — сказал Артур. — Значит, этот лягавый и будет главным свидетелем против вас и против задержанных при налете?

— Ясно.

Артур Уэст помолчал, задумчиво поглаживая седые усы. Его седые волосы немного отросли, и он старательно зачесывал их назад, но они все-таки стояли торчком. Вдруг он сказал спокойно и веско:

— А почему бы тебе не убрать мерзавца? Мертвые не разговаривают.

Джон Уэст вздрогнул и пристально посмотрел на брата. Потом сказал нарочито беззаботным тоном:

— Пустяки, все обойдется. Сейчас пойду к моему адвокату. — Он любил называть Дэвида Гарсайда «мой адвокат». — Скажи матери, что к обеду я вернусь.

Он пешком отправился в город и застал Гарсайда в его кабинете; адвокат сидел за своим огромным письменным столом и читал утреннюю газету.

— Плохо наше дело, мистер Уэст, плохо, — приветствовал он своего клиента. Он всегда говорил «плохо наше дело» или «наше дело верное», или «мы сделаем так-то», считая, что это усиливает доверие к нему клиентов. — Я уже все знаю из газет. Промахнулись, мистер Уэст, промахнулись, уж не взыщите. Как вы не догадались, что это ловушка? Вы должны еще раз повидать Стэси и поправить дело.

— Где же я теперь его найду?

— Где хотите, а только найти его надо, мистер Уэст. Иначе и вы, и мой лучший помощник окажетесь гостями ее величества сроком до пяти лет.

— Но вы ведь говорили, что у вас есть связи среди судей?

— Среди мировых судей, мистер Уэст. А это дело пойдет выше, — возразил Гарсайд, вставая и начиная мерить шагами комнату. — Его передадут из карлтонского суда в верховный суд. А там совсем другой народ. Там судей и числом поменьше, и жалованья они получают побольше. Однако если нам повезет и слушать наше дело назначат человека покладистого, то, может быть, что-нибудь и придумаем. Разумеется, в соответствии с бóльшими трудностями сильно возрастет и мой гонорар.

Певучий, богатый модуляциями голос адвоката разливался по комнате. Вдруг Гарсайд остановился перед Джоном и сказал, выразительно подняв косматые брови.

— Но, мистер Уэст, даже если нам посчастливится и судья попадется сговорчивый, мы должны помочь ему, должны облегчить ему задачу. Ни один из них не пойдет на скандал. Откровенно говоря, мистер Уэст, я предпочитаю судебный процесс, в котором сражаешься с достойными противниками. Когда все на высоте — и судья, и прокурор, и свидетели, и присяжные. Тогда это состязание в ловкости и силе, великая битва, где защитник может развернуться, показать блестящую тактику, высокое ораторское искусство, тонкую игру ума. Ах, если бы все процессы были таковы! — Он грустно покачал головой. — Увы, моя обязанность — насиловать правосудие ради моих подзащитных! Но я отвлекся в сторону. Итак, молодой человек, для вас ясно, что, независимо от… гм… сговорчивости судьи, вам необходимо разыскать Артура Стэси.

— Предположим, я его найду. А если он опять нас обманет?

— Слушайте, мистер Уэст. Все шпики становятся шпиками от страха перед полицией. Шпик берет мзду, которую ему предлагают, не только ради денег, но потому, что боится еще раз попасть под арест. Но подумайте, мистер Уэст: точно так же, как наш милейший Стэси был подкуплен или застращен полицией, он можег быть подкуплен или застращен вами. Он продается тому, кто больше даст или кто на него нагонит больше страху. — Гарсайд испустил глубокий вздох. — Знаете, мистер Уэст, иногда мне даже жаль этого Артура Стэси и ему подобных. Но мы не можем позволить себе излишней чувствительности. Я советую вам разыскать Стэси и, если подкуп не удастся, припугнуть его.

— Припугнуть? Да я убью эту мразь! — злобно прошипел Джон Уэст. Гарсайд испытующе посмотрел на своего клиента. «И убьет, с такого станется», — подумал он.

— Как вы думаете, где его искать? Может быть, выследить сыщиков?

— Весьма здравая мысль, мистер Уэст. Я сейчас же узнаю вам адрес одного из наших уважаемых противников. — И Гарсайд, изящно взмахнув рукой, снял телефонную трубку.

В понедельник сыщики Уильямс и Армфилд, виновники всех тревог Джона Уэста, поднялись спозаранку.

Еще не прошло и году, как эта внешне столь неподходящая друг к другу пара перешла на службу в сыскное отделение по личному желанию начальника полиции; и хотя старик не отличался словоохотливостью, они все же поняли, что мало кто из сыщиков пользуется его доверием. Он сказал, что сам будет руководить их работой, и велел им держать язык за зубами, особенно в присутствии некоторых коллег.

Когда жалобы на эпидемию азартных игр в Керрингбуше и других районах стали особенно настойчивы, начальник полиции послал Уильямса и Армфилда сделать налет на тотализатор Джона Уэста.

По ходатайству Дэвида Гарсайда задержанных во время налета отпустили на поруки и дело их было отложено на месяц. Джону Уэсту и Дэнни Каммину предстояло явиться в карлтонский суд на будущей неделе.

Уильямс и Армфилд были люди честные и чистосердечно верили, что свои обязанности нужно выполнять мужественно и нелицеприятно. После ареста Уэста и Каммина они поместили Стэси в пустом доме, неподалеку от его прежней квартиры, скрыв это от всех, кроме начальника полиции и надежных полицейских, день и ночь охранявших несчастного шпика. Так как Стэси живостью ума не отличался, то сыщики написали ему на бумажке все, что он должен был сказать на суде, и Стэси в поте лица старался затвердить свои показания наизусть. Глупость была не единственным его пороком — такого труса свет не видал; он совсем ошалел от страха, и сыщики опасались, что если слушание дела отложится, он слова путного не сумеет выговорить.

Когда сыщики свернули на улицу, где жил Стэси, еще только начинало светать. Их обогнала повозка молочника, и они слышали, как он гремел бидонами и жестянками, разнося молоко по квартирам.

Вдруг Уильямс нагнул голову и посмотрел на своего спутника, доходившего ему до плеча.

— Он у Стэси тоже был? Зачем Стэси заказывать молоко? Мы доставляем ему все, что нужно, да он почти ничего в рот не берет.

— Странно. Молочник заходил к нему. Чего констебль у ворот смотрит? — Они прибавили шагу.

Стэси лежал в постели, прислушиваясь к возне опоссумов на чердаке и крыс под полом, обессиленный, испуганный, и проклинал тот день, когда стал полицейским шпиком. Вдруг он услышал стук в дверь, и чей-то голос тихо сказал:

— Ты здесь, Стэси?

Стэси задрожал всем телом, но не ответил. Стук повторился, и голос так же тихо повторил вопрос; потом наступила пауза, после чего Стэси услышал легкий шорох, словно кто-то просовывал бумажку в щель под дверью. Потом на крыльце и по двору послышались торопливые шаги. Стэси встал с кровати и трясущимися руками засветил фонарь. Выглянув в окно, он увидел молочника, который выбегал из ворот, минуя ничего не подозревающего полицейского и обоих подошедших к дому сыщиков. Он услышал, как они что-то сказали молочнику, но тот, не останавливаясь, вскочил на козлы, и повозка помчалась во весь дух. Стэси с фонарем в руке пошел отворять. На полу перед дверью лежала записка, и он подобрал ее.

Когда сыщики вошли к Стэси, он стоял возле кровати и дрожал как осиновый лист. Грязная ночная рубаха висела на нем мешком, от щек остались одни темные ямы, глаза, казалось, вот-вот совсем провалятся.

— Кто это приходил? — спросил Армфилд.

— Н-не з-знаю. Кто-то постучал. Я встал с постели, но они убежали.

— Что ты прячешь за спину?

— Н-ничего.

— Давай, давай, — вмешался Уильямс. — Что у тебя в руке?

Стэси попятился.

— Ничего. Просто бумажка.

— Дай сюда! — Уильямс шагнул вперед и протянул руку.

Стэси нехотя отдал записку, и Уильямс, подняв фонарь, прочел каракули, нацарапанные карандашом: «Посмей только показывать против Джека Уэста, пожалеешь».

Уильямс повернулся к Армфилду.

— Пойди скажи констеблю, чтобы никого не впускал.

— Кто это был? — спросил Стэси.

— Не знаю. Я не успел разглядеть его, — солгал Уильямс. На самом деле он видел лицо молочника с безобразной застывшей улыбкой и красной впадиной вместо правого глаза.

— А теперь оденься. — Заметив, что Стэси дрожит как в лихорадке и судорожно всхлипывает, он добавил: — Возьми себя в руки. Я сейчас разведу огонь и зажарю тебе яичницу с салом. А ты изволь съесть ее. Вот уже неделя, как у тебя куска во рту не было.

Когда Джон Уэст сказал Дэвиду Гарсайду, что он убьет Стэси, это было всего лишь фигуральное выражение овладевшей им ярости. Тогда мысль об исполнении этой угрозы не приходила ему на ум, но чем ближе надвигался день суда, тем сильнее она соблазняла его.

Благополучие и даже самая жизнь его ближних мало беспокоили Джона Уэста: он интересовался людьми только в той мере, в какой они могли содействовать укреплению его власти. И все же мысль об убийстве несколько смущала его: он не думал, что способен хладнокровно посягнуть на человеческую жизнь, погасить ее, как пламя свечи. Но вскоре он обнаружил, что эта мысль приносит ему облегчение, что злоба уже меньше душит его. Тот душевный покой, который обретает покаявшийся грешник, Джон Уэст находил только в изобретении жестокой кары для каждого, кто дерзал ослушаться его.

Он, конечно, не сам расправится с Артуром Стэси: страшно убить человека своими руками. И какая в этом нужда? Любой из его шайки охотно возьмет это на себя. Вот хотя бы Боров, или Одноглазый Томми, или Горилла, да хотя бы и Арти; нет сомнений, что Арти не шутил, когда советовал ему «убрать» Стэси.

Но после дерзкого посещения Стэси Одноглазым под видом молочника того опять переселили, и не было никакой надежды не только убить его, но и узнать, где он прячется. Итак, если только Гарсайд не сумеет повлиять на судью или не совершит юридического чуда (а в этом, по уверению Гарсайда, не было бы ничего невероятного), Джону Уэсту грозило разорение и тюрьма.

Он знал, что Нелли Моран и ее мать очень встревожены его арестом и предъявленным ему обвинением. Хорошо, что удалось выманить у старухи согласие на помолвку до скандала, думал он, отправляясь за два дня до суда к невесте. Он видел, что Нелли в последнее время словно побаивается его, но ни она, ни миссис Моран и не заикались о том, что брак не может состояться. Впрочем, миссис Моран упорно сопровождала их повсюду, а в те редкие мгновения, когда они оставались наедине, Нелли уже не поощряла его пылкой страсти, как в вечер объяснения; она напрямик объявила ему, что «идти дальше поцелуев» — великий грех. Джона разбирало нетерпение, и он поклялся, что заставит будущую тещу сократить искус «жениховства» и как можно скорее сделает Нелли своей женой.

Он застал хозяек на кухне: миссис Моран гладила. В магазине зазвонил колокольчик, и Нелли пошла отворять.

— Ну, как ваши дела? — спросила миссис Моран, — Сколько с вами хлопот вашему ангелу-хранителю.

— Я сам себе ангел-хранитель.

— Как можно так говорить? Это богохульство. Удалось вам столковаться с этим подлецом, с Артуром Стэси?

— Нет. Не могу до него добраться.

— Как вы думаете, он католик? — задумчиво проговорила миссис Моран и тут же с благочестивым ужасом добавила: — Боже упаси!

Джон Уэст так и подскочил.

— Верно! Может быть, и католик. Очень может быть. Я и не подумал об этом.

Миссис Моран многозначительно глянула на него.

— Мы, католики, должны держаться вместе. И если Стэси католик и вы поговорите с ним, а еще лучше — если с ним поговорит священник, он, вероятно, возьмет назад свое заявление.

— Все может быть, — ответил Джон Уэст. «Католик он или нет, — подумал он, — кто, как не священник, сумеет добраться до него, если только я найду такого, который согласится пойти к нему».

Джон Уэст имел весьма слабое представление об особах духовного звания. Для него это были люди не от мира сего. Они внушали ему благоговейный трепет, и он не дерзал исповедоваться им в своих грехах, к великому огорчению Нелли и ее матери. Он знал только, что приходский священник, отец Логан, обращается с ним крайне почтительно и частенько выпрашивает у него пожертвования на бедных.

Миссис Моран бросила гладить и заговорила, не снимая руки с остывшего утюга:

— Я председательница женской общины при церкви святого Иосифа и лично знакома с самим архиепископом Балларатским. Он раньше был священником здесь, в Керрингбуше. И отец Логан иногда заходит к нам на чашку чаю.

Миссис Моран явно гордилась своими клерикальными связями. Она немного помолчала и, видимо, приняв решение, которое далось ей не без внутренней борьбы, продолжала:

— Отец Логан — мой большой друг, и он хорошо знает отца Кэрролла, а отец Кэрролл — приходский священник в Карлтоне. Так вот, этот самый отец Кэрролл хоть и очень достойный и благочестивый патер, но любит и выпить и на скачках поиграть. Если бы вы поговорили с отцом Логаном, а отец Логан поговорил с отцом Кэрроллом, а отец Кэрролл поговорил бы с Артуром Стэси — глядь, что-нибудь бы и вышло. Вдруг Стэси и в самом деле католик, от чего боже упаси!

Джон Уэст, ни минуты не медля, распрощался и пошел разыскивать отца Логана.

На другой день, к великому удивлению Артура Стэси, один из его телохранителей ввел к нему в комнату тучного, еще не старого патера и, почтительно поклонившись, вышел.

— Я отец Кэрролл, сын мой. Узнав, что ты получил крещение в лоне нашей церкви, я добился, чтобы меня допустили к тебе. Я пришел узнать, не нуждаешься ли ты в наставлении и помощи служителя божия.

Стэси сел на кровать, а патеру предложил единственный стул, на котором тот и поместился, впрочем, не без труда. Стэси отнюдь не отличался набожностью, но все же появление священнослужителя произвело на него некоторое впечатление.

— Н-нет, ваше преподобие, спасибо, мне ничего не нужно, — сказал он, но его несчастный вид никак не вязался с его словами.

— Ты много лет пренебрегал своими религиозными обязанностями (да простит тебя бог!). Но ты ведь все-таки исповедуешь католическую веру?

— Конечно, ваше преподобие, — поспешил ответить Стэси. — Я опять буду в церковь ходить и приобщаться святых тайн, как только вся эта кутерьма кончится.

— Да благословит тебя бог, сын мой, — сказал патер, возводя очи к потолку, словно благодарил небо за то, что заблудшая овца готова вернуться в его паству. — Так вот, поговорим об этой… о твоем дельце. Скажи мне, ты знал, что и Уэст и Каммин нашей веры?

— Нет, не знал, ваше преподобие. Ей-ей, не знал.

Патер украдкой оглянулся и продолжал, понизив голос:

— А ты знал, что оба сыщика, которые тебя мучают, — оранжисты?[3] Ну, протестанты, масоны, понимаешь?

— Н-нет. Не знал.

— Вот видишь. Теперь скажи мне, сын мой, хорошо ли ты поступаешь, помогая двум окаянным оранжистам навлечь такую беду на двух добрых католиков — Джона Уэста и Дэнни Каммина?

— Я, ваше преподобие, об этом и не подумал.

— Конечно, не подумал. Нам всем случается поступать опрометчиво. Ну, а теперь, когда ты понял, твой долг, как верного сына нашей церкви, представ перед судом, отрицать вину подсудимых и помочь двум почтенным католикам выпутаться из беды.

— Так ведь это же лжесвидетельство, ваше преподобие. А лжесвидетельство — грех.

— Нет, сын мой, не грех. Тебе не нужно лгать. Ты только скажешь, что все это дело — злостный заговор против Уэста и Каммина, и, видит бог, так оно и есть. Это не ложь. Только это ты и скажешь, больше ничего.

— Но если я так покажу, ваше преподобие, мне самому несдобровать.

— Нет, сын мой, не бойся. Об этом я позабочусь, — без запинки пообещал отец Кэрролл. — Видишь ли, Джон Уэст ведь ничего особенно дурного не делает. Надо бы разрешить тотализаторы, а не устраивать какие-то налеты, выставлять свидетелей и все такое.

— Вы это точно знаете, ваше преподобие, что мне ничего не будет, если я так покажу?

— Совершенно точно, сын мой. Я же тебе говорю, ты только скажешь: все это дело — злостный заговор.

— Хорошо, ваше преподобие, так я и сделаю. Я просто скажу, что все это дело — злостный заговор против Уэста, Каммина, а заодно и против меня.

Когда отец Кэрролл направился к двери, Стэси вскочил и ухватился за рукав его сутаны.

— Уэст знает, где я?

— Он тебя не тронет, если сделаешь, как я велю.

— Хорошо, ваше преподобие. Передайте Уэсту, что я не подкачаю!

Артур Стэси сдержал слово и «не подкачал». Во время слушания дела в карлтонском суде, не успели его вызвать для дачи показаний, как он выпалил: «Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, против того, другого парня, и против меня. Все это враки!»

После короткого разбирательства дело было передано в верховный суд.

Зал заседаний верховного суда был набит до отказа; владельцы тотализаторов со всей округи пришли послушать, сдержит ли Джон Уэст свое обещание «научить ищеек уму-разуму». Дэвид Гарсайд был в блестящей форме: он превзошел самого себя. Публика с восхищением следила за каждым его словом, за каждым жестом. Он начал с того, что отвел двадцать человек, прежде чем согласился на состав присяжных. Парик его съехал на сторону, ежеминутно грозя свалиться с головы; он становился в позу, воздевал руки и декламировал, словно актер в шекспировской трагедии. Перекрестный допрос Уильямса и Армфилда он вел с беспощадным искусством.

Молодые, неискушенные сыщики очень скоро попались в расставленные им сети: Гарсайд заставил Армфилда показать, что они с Уильямсом подробно записали в потемках, как обвиняемый подкупал Стэси, а за полчаса до этого Уильямс признал, что они только приблизительно записали то, что показывали после. Торжествующий Гарсайд повернулся к судье и провозгласил: «Ваша честь, прошу вас признать, что эти свидетели дают противоречивые показания». Собственно говоря, его честь и просить-то не нужно было, ибо он обещал Дэвиду Гарсайду сделать все, что в его силах, чтобы повлиять на присяжных, лишь бы улики против подсудимых не оказались чрезмерно неопровержимыми. В награду за это он потребовал четыреста соверенов.

Джон Уэст сидел на виду у всех, за столом защитника, рядом с Дэнни Каммином. Одна только мысль беспокоила его: с присяжными не было «договоренности». Правда, Гарсайд заверил его, что читает в их душах, как в открытой книге, и что подобранный им состав не отказал бы в пересмотре дела даже известному своей свирепостью убийце Димингу. Джон Уэст не спускал глаз с двух рядов стульев, на которых расположились двенадцать присяжных, внимательно следивших за разбирательством. Может быть, и сейчас еще не поздно подмазать кое-кого из них, думал он.

Вызвали свидетеля Артура Стэси; он встал, повторил слова присяги и заявил:

— Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, того, другого парня, и против меня. Все это враки! — Так ему велели говорить, и так он, не задумываясь, и сказал.

В публике раздался дружный смех. Когда веселье улеглось, Стэси мрачно добавил:

— Я совсем расхворался. Все худею и худею. — Правдивость этого показания была столь очевидна, что публика встретила его еще более оглушительным хохотом, и судья пригрозил очистить зал.

Отвечая на настойчивые вопросы прокурора, Стэси начал сбиваться и путать, так что Джон Уэст испугался, как бы он не выложил все начистоту. Дэвид Гарсайд то и дело вскакивал и заявлял протест по поводу чуть ли не каждого вопроса прокурора. Стэси признал, что Джон Уэст дал ему несколько соверенов в то время, как сыщики дожидались под окном; но эти деньги, как он объяснил, заикаясь, были даны ему в обмен на обещание узнать, есть ли другие свидетели, а если есть, то кто они.

Во время перекрестного допроса Гарсайд устроил так, что Стэси опять повторил затверженный им урок. Потом Гарсайд спросил, не было ли со стороны сыщиков попыток повлиять на его показания. Стэси, растерянно оглянувшись на Уильямса и Армфилда, сказал, что такие попытки были.

— Они написали для вас показания на бумажке?

— Да.

— Почему же вы показываете другое? Потому что это вранье?

— Вот-вот, потому что это вранье, — подхватил Стэси и повторил, как попугай: — Это дело — злостный заговор против мистера Уэста, того, другого парня, и против меня.

На этом заседание суда закрылось. Следующее заседание было назначено на завтра, в два часа дня.

Вернувшись вместе со своим подзащитным в контору, Дэвид Гарсайд сказал:

— Нет никакого смысла, мистер Уэст, подъезжать к присяжным. Во-первых, это рискованно, а во-вторых, ни к чему. Поберегите свои деньги! Мы и так уж зря потратились на судью. После моей защитительной речи ни один суд не признает вас виновным.

Так оно и вышло. Подводя итоги, судья указал, что мало вероятности, чтобы обвиняемый дал восемь соверенов совершенно чужому человеку, даже не уточнив, за что, собственно. И уж во всяком случае сыщики повели дело из рук вон плохо. Даже если они не лгут, трудно вообразить себе более глупое поведение. Достаточно сказать, что они написали показания для свидетеля Стэси в трех экземплярах и по очереди разучивали их с ним.

— Они объясняют это тем, что хотели точно придерживаться правды. Одно из двух: либо их объяснение притянуто за волосы, либо, — тут судья повернулся к присяжным, — все обвинение вообще состряпано на основании ложных показаний. В таком случае остается предположить, что сыщики возбудили дело против подсудимого, чтобы выслужиться. А если так, — судья негодующе повысил голос, — значит, вся полицейская система насквозь прогнила. Впрочем, — заключил он, — пусть присяжные сами принимают решение.

Присяжные не замедлили вынести приговор: «Нет, не виновен».

Джон Уэст покинул зал суда, окруженный своими поклонниками, на время забыв о мести Артуру Стэси и даже питая к нему чувство благодарности.

Однако не прошло и месяца, как несчастный шпик снова стал предметом его ненависти.

— А почему бы тебе не стукнуть его по голове завтра, когда он явится в суд? — спрашивал Джон Уэст, обращаясь к Одноглазому Томми. — Просто стукнуть по голове, потом сунуть его в пролетку, увезти подальше и спрятать где-нибудь.

Разговор происходил в соседнем с тотализатором доме, в котором жил Одноглазый. В грязной, закопченной кухне собрались, кроме хозяина и Джона Уэста, Джо и Арти Уэст, Боров и Ренфри.

Власть того рода, какую шаг за шагом приобретал Джон Уэст, — власть ради власти, господство над людьми ради господства — неизбежно порождает мстительность. Им владело неудержимое желание покарать тех людей, которые причинили ему столько хлопот. Он подал жалобу, обвиняя обоих сыщиков в лжесвидетельстве, причем сослался на старый закон, давно забытый всеми, кроме Дэвида Гарсайда. Но, вопреки доблестным усилиям адвоката, сыщиков оправдали. Между тем дело о задержанных при налете служащих тотализатора шло своим чередом и откладывалось после каждого заседания. Шайка Джона Уэста тщетно разыскивала жилище Артура Стэси. На этот раз сыщики надежно упрятали его где-то за городом.

— Брось ты это, Джек, — советовал Джо Уэст. — Какой смысл возиться с каким-то несчастным шпиком? Он же выгородил тебя и Каммина. Что тебе еще от него нужно? Оставь его в покое.

— Как бы не так! Никто не смеет обманывать меня, никому это не сойдет с рук.

— Так ведь не вышло у тебя с жалобой на сыщиков! Только зря деньги бросаешь.

— Ничего не зря! Все-таки они повертелись! А как только новый начальник полиции примет должность, их переведут в провинцию. Пусть знают, как арестовывать меня, чтобы выслужиться! И Стэси тоже свое получит.

— Если ты что-нибудь учинишь над Стэси, тебя опять могут арестовать, — настаивал Джо. — Оставь его в покое.

Джон сердито посмотрел на брата:

— А ты разве не слышал, какую чушь он молол сегодня в суде? Рассказал, как к нему приходил отец Кэрролл! Черт его знает, что он еще наговорит, если мы не уберем его.

Артура Стэси под вооруженной охраной привезли в город, чтобы он выступил свидетелем обвинения по делу Билла-Скелета и двух других подсудимых. Он не только показал, что ставил на лошадей в тотализаторе, но и подтвердил, что именно эти люди, сидящие на скамье подсудимых, продали ему билеты. Правда, тогда они были в масках, но это обстоятельство ничуть не смущало Стэси: он заявил суду, что узнает их когда и где угодно. После того как благодаря его стараниям Джона Уэста и Каммина оправдали, Стэси считал себя вправе поработать и на Уильямса и Армфилда. Вообще он заметно приободрился; видимо, к нему вернулся и аппетит и сон, как только он проникся уверенностью, что Уэст и его шайка теперь не тронут его.

На этом процессе Стэси неожиданно обнаружил юмористическую жилку. Ему явно нравилось, что публика покатывается со смеху, даже когда причиной всеобщего веселья была его собственная глупость или крайнее невежество. Так, например, он с самым серьезным видом заявил, что сыщики увезли его в деревню, чтобы он мог «поправить свое здоровье». Когда же Дэвид Гарсайд спросил его, состоит ли он на службе в полиции в качестве тайного агента, он ответил, что уже много лет работает на полицию «в свободное время»; но как только процесс кончится, он займет пост «анимистратора» в таможне, обещанный ему Армфилдом…

Это заявление было встречено дружным хохотом. Стэси, окрыленный успехом, решил не ограничивать себя заданным уроком и пустился в импровизацию.

— Все это дело — злостный заговор против мистера Уэста, того, другого парня, и против меня, — начал было он для разгона, но тут же спохватился и поправился: — Это я не про сейчас, а про тот суд. — Вопреки внушению судьи, чтобы свидетель не отвлекался от сути дела и только отвечал на вопросы, Стэси продолжал: — Я всегда говорю правду, к тому же я католик. Вот мистер Уэст послал ко мне отца Кэрролла, и с тех пор я одну только правду и говорю. — После того как улеглись крики и взрывы смеха, вызванные этим сенсационным сообщением, дело было отложено до следующего дня.

А вечером Джон Уэст созвал совещание, на котором предстояло решить, как «отделаться» от Стэси.

— Вот что можно сделать, Джек, — предложил Одноглазый. — Только за это надо взяться вчетвером. Один стукнет его по голове, двое подхватят его и бросят в пролетку, а четвертый будет править. У меня резвые лошадки. Сам черт не догонит.

— Плевое дело, — поддакнул Боров.

— Так ему, мерзавцу, и надо, — сказал Ренфри.

— Я дам ему по голове, я! — с азартом вызвался Арти.

— Нет, ты не пойдешь. Дик пойдет. Ты в это дело не суйся, — осадил его Джон Уэст.

Артур Уэст нахмурился и обиженно замолчал.

— Надо все как следует обдумать, — продолжал Джон.

— Смотри, угодишь в тюрьму за это, — сказал Джо. — Что с тобой? Рехнулся ты, что ли? Засыплешься, как пить дать!

Джон Уэст презрительно посмотрел на брата.

— Опять трусите, мистер Джо? По-вашему, я попаду в тюрьму за это? Как раз наоборот. Если я позволю таким мерзавцам, как Стэси, безнаказанно выдавать меня, вот тогда-то я и попаду в тюрьму!

— Ты сдурел, Джек. Просто сдурел.

Все молча и напряженно следили за перепалкой между братьями.

— С кем ты разговариваешь? Нельзя ли полегче! Если тебе не нравится, как мы разделываемся с лягавыми, можешь убираться. Ступай вон, а мы посмотрим, как ты без нас обойдешься.

Джо направился к двери, но прежде чем выйти из комнаты, помедлил немного и сказал:

— Арти, пойдем домой. — Однако тот не ответил, и Джо, закрывая за собой дверь, услышал голос Одноглазого: — А что мы потом с ним сделаем, Джек? Засунем его в мешок с камнями и бросим в Ярру?

— Нет, это слишком опасно, — ответил Джон Уэст. — Лучше привезите его сюда. Тут вы его свяжете, заткнете ему рот и пусть сидит здесь, пока дело не будет прекращено.

На другое утро Артура Стэси привезли в керрингбушский суд, где он надеялся еще раз позабавить многочисленную публику. Он вышел из кареты в сопровождении двух полицейских. Когда они ступили на тротуар, подъехала другая карета, из нее выскочил человек в надвинутой на глаза широкополой шляпе; нижняя часть лица была повязана носовым платком. Это был Артур Уэст — он тайком от брата уговорил Одноглазого взять его с собой. Артур нагнал Стэси и хватил его по голове железным бруском. Стэси свалился наземь. Прежде чем полицейские успели опомниться, Дик Капуста и Боров, следовавшие за Артуром Уэстом по пятам и тоже повязавшие лицо платком, подхватили свою жертву, втащили ее в карету и умчались.

Прошло три месяца. Как-то в субботу под вечер, осенью 1900 года, в контору Джона Уэста явился Одноглазый.

— Что скажешь, Томми?

— Когда ты едешь в свадебное путешествие, Джек?

— Недели через три. В Новую Зеландию.

— Послушай, Джек, что же мне делать с этим типом? Житья от него нет. Прямо рехнуться можно. Не стану я больше держать его у себя. Дело давно прекращено. Куда же мы его денем?

— А я и забыл про него. Как он?

— Да плох, Джек. Ничего не лопает, и рвет его с утра до вечера. В доме такая вонь стоит, точно в дубильне.

— Орет еще?

— Нет, бросил. Я пригрозил, что перережу ему глотку. Сперва он орал целый день, ну, я и заткнул ему рот, как ты велел. А теперь, когда я вынимаю кляп, он уже не кричит, только стонет. От него остались кожа да кости, и весь-то он завшивел и все хнычет; просит, чтобы позвали к нему его девушку и священника. Я сказал ему, что ни одна честная женщина и ни один служитель божий не захочет иметь с ним дело. Если ты не заберешь его, я выпущу ему кишки, верно тебе говорю.

Похищение Артура Стэси удалось как нельзя лучше. Полицейская карета очень скоро отказалась от погони, пленника доставили в заранее приготовленное место и продержали до темноты. Потом его перевезли в дом к Одноглазому Томми.

Рану на голове Стэси кое-как промыли и перевязали, а сотрясение мозга оставили без внимания. Через несколько недель он превратился в безнадежного идиота.

В газетах об этом происшествии не было ни слова; только время от времени кратко сообщалось, что дело о тотализаторе в Керрингбуше не может слушаться потому, что главный свидетель обвинения таинственно исчез. Наконец дело было прекращено. Полиция тщетно разыскивала похитителей и их жертву: розыском руководили начальник сыскной полиции Девлин и мельбурнский сыщик — друг и приятель Дэвида Гарсайда!

Джон Уэст задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Надо как-нибудь отделаться от него. Держать его здесь рискованно.

— Давай, я стукну его по голове, суну в мешок с камнями и брошу в Ярру.

— Опасно. Да и не хочу я начинать свой медовый месяц, имея на совести такое дело, — ответил Джон Уэст. Он говорил спокойно и рассудительно, словно речь шла о том, куда девать ящик с мусором или еще что-нибудь в этом роде.

— Помнишь, ты говорил, что можешь посадить его на судно, идущее в Европу? Оно случайно не здесь сейчас?

— Нет. Но на днях прибыл пароход с контрабандным кокаином. Я слышал, что капитан берется за такие дела.

В ближайшую среду, на рассвете, Артур Стэси, побритый и прилично одетый, взошел на борт небольшого торгового судна; капитан слыл отчаянным головорезом, под стать ему был и экипаж. Судно бороздило моря, развозя по всему миру наркотики и доставляя женщин в публичные дома Востока. Только сутки спустя после того, как судно вышло в море, Стэси, изнывая от голода и жажды в грязном трюме среди крыс, понял наконец, что он едет не на курорт, как ему сказали.

Капитан считал Стэси просто-напросто сумасшедшим. Стоит ли с ним возиться? Да и тот одноглазый детина сказал, что он «ни под каким видом не должен возвращаться в Австралию, хоть бы вам пришлось его убить». Поэтому, когда Стэси в тропиках заболел малярией, его недолго думая бросили за борт на съедение акулам.

В день гибели Стэси Джон Уэст и Нелли Моран, обвенчавшись в церкви святого Иосифа, сели на пароход и поехали в Новую Зеландию, дабы провести там идиллический медовый месяц. О существовании Стэси Джон Уэст давно забыл.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Гангстеры держатся тем, что дают взятки и оказывают помощь политиканам в день выборов.

Майкл Голд

Вернувшись из Новой Зеландии в Керрингбуш, Джон Уэст узнал важную новость: Дэвид Гарсайд звонил по телефону в контору тотализатора и просил передать Джону Уэсту, чтобы тот сейчас же по приезде пришел к нему. Дело, видимо, было серьезное, ибо до сих пор Гарсайд никогда не вызывал его к себе.

Во время своего свадебного путешествия Джон Уэст чувствовал себя почти счастливым. Он переживал нечто вроде раздвоения личности; та половина его существа, которая сопровождала Нелли Моран в Новую Зеландию, оказалась даже довольно симпатичной. Сомнения, одолевавшие Нелли относительно ее выбора, быстро рассеялись. Они посетили Веллингтон и Окленд, осматривали горячие ключи и дымящиеся кратеры в Роторуа. Бывали на бегах и на скачках, и Джон Уэст с гордостью узнал, что слава о его тотализаторе достигла Новой Зеландии.

Радости медового месяца подействовали на него умиротворяюще; сердце его слегка оттаяло. Не то чтобы он в чем-нибудь раскаивался: Джон Уэст не склонен был философствовать и никогда не оглядывался на прошлое. Мысли его неизменно вертелись вокруг настоящего и будущего.

Гарсайд принял Джона Уэста немедленно.

— Без вас тут было жаркое дело, мистер Уэст, — начал он, по своему обыкновению шагая из угла в угол. — Вы еле избежали опасности. Генеральный прокурор внес в парламент законопроект об игорных притонах и запрещении тайного букмекерства. Исаак Исаакс, молодой юрист, очень умело составил проект. Выступая в защиту его, он, между прочим, заявил, что эпидемия азарта приняла в нашей колонии угрожающие размеры и что ныне действующий закон, запрещающий азартные игры, недостаточен. Цель нового закона — дать в руки полиции более действенные средства для борьбы с игорными притонами и тайным букмекерством.

Джон Уэст, который уже несколько раз пытался прервать адвоката, испуганно спросил:

— А закон прошел?

— После ожесточенных дебатов он был отклонен большинством одного голоса. Одного голоса, мистер Уэст! И если бы не мои связи с либералами и консерваторами, законопроект был бы принят. Обратите ваше внимание на господ парламентариев, мистер Уэст! Среди лейбористов и либералов много противников законопроекта, но консерваторы хотят, чтобы азартные игры остались привилегией богатых, и они могут сделать еще одну попытку протащить закон. А потом они будут говорить избирателям: пусть тысячи голодают — зато мы прихлопнули тотализатор на Джексон-стрит.

Джон Уэст хотел было сказать, что этого никогда не случится, но Дэвид Гарсайд продолжал говорить, энергично размахивая руками и все быстрее шагая по комнате.

— Кстати, Исаакс очень живо описал ваше помещение. Очень, очень интересно. Большая изобретательность. Как-нибудь приеду посмотреть вашу крепость.

Гарсайд круто остановился. Хмуря косматые брови, мотая головой, так что борода его развевалась во все стороны, он простер указательный палец и ткнул Джона Уэста в грудь.

— Запомните, молодой человек: отныне вам придется вдвойне остерегаться полиции!

— У меня не то десять, не то двенадцать сыщиков на жалованье, — возмутился Джон Уэст. — Пусть только посмеют!

— Вот в том-то и дело, мистер Уэст. Дать взятку легко, но одна взятка тянет за собой другую, и этому конца нет. А кроме того, имейте в виду: наш милейший начальник полиции намерен, перед тем как покинуть свой пост, назначить Дэвида О’Флаэрти главой отдела, который ведает азартными играми. А подкупить О’Флаэрти ничуть не легче, чем дать взятку монументу Георга Вашингтона! Убедительно советую вам: займитесь политикой. Вы человек состоятельный, и ваше состояние увеличивается с каждым днем. Должен вам сказать, что любой богатый человек может оказывать влияние — прямое или косвенное — на парламент, ибо он существует для удовлетворения нужд богатых. Итак, советую вам — хотя, вероятно, время еще терпит — принять усиленные меры против налетов полиции. Законопроект был внесен по настоянию О’Флаэрти. Это он внушил генеральному прокурору, что существующий закон нуждается в поправках.

Гарсайд взял со стола разрезальный нож и театральным жестом взмахнул им перед Джоном Уэстом.

— Остерегайтесь, мистер Уэст. Близок день, когда ваш тотализатор попадет под огонь и парламента и О’Флаэрти. Берегитесь! Будьте начеку!

Дэвид Гарсайд проводил Джона Уэста до дверей, так и не дав ему рта раскрыть.

— Я опаздываю, мистер Уэст. Я вызвался защищать несчастную мать, которая убила своих детей-близнецов. Бедные малютки умерли бы с голоду, если бы она в порыве отчаяния не прекратила их мучений. Бедняжка, я должен добиться ее оправдания. — Уже закрывая дверь за своим посетителем, он грустно покачал головой и сказал: — Ах, мистер Уэст, иногда я жалею, что занимаюсь юриспруденцией, а не политикой. Уж я докопался бы до причин нищеты, нашел бы виновников и всех бы их повесил. Да, да, повесил! Впрочем, все это пустые слова. Я много лет был членом либеральной партии и убедился, что ничего не могу сделать — только произносить речи. Это были, разумеется, прекрасные речи, но все же — только слова. — Он покачал головой, кинулся к вешалке, схватил цилиндр и трость. — Я заговорился с вами, мистер Уэст. Меня ждет несчастная женщина.

Джон Уэст направился к лестнице, но Гарсайд обогнал его, тряся бородой и бормоча себе под нос:

— Дэвид Гарсайд спасет бедняжку от виселицы!

Добежав до лестницы, он обернулся к Джону Уэсту и предостерегающе поднял трость.

— Помните, мистер Уэст! Берегитесь! Будьте начеку! — После этого он бросился вниз, перепрыгивая через две ступеньки; фалды сюртука развевались; левая рука придерживала цилиндр, правая помахивала тростью.

На обратном пути в Керрингбуш Джон Уэст шагал не спеша и размеренно: восемь шагов — вдох через нос, восемь шагов — выдох через рот (он вычитал в «Домашнем враче», что этот способ ходьбы чрезвычайно полезен). В голове у него уже мелькали планы, как предотвратить эту новую опасность, грозившую лишить его власти. Из страха потерять власть он бросил золотой Брогану, подкупил Девлина и столичных сыщиков, нанял Гарсайда, давал взятки и запугивал свидетелей. Новая угроза привела его к мысли о необходимости приобрести политическое влияние. Как всегда, ради сохранения и защиты власти нужно было расширять ее.

Для колонии Виктория 1901 год был поворотным годом: в первый день января она стала штатом Австралийского Союза. Для Джона Уэста этот год стал поворотным потому, что он обратился к новому источнику власти — к политике.

До сих пор политика не интересовала его. Голосование на выборах было необязательным, и он даже близко не подходил к урнам. За последние годы он несколько раз жертвовал деньги в фонд керрингбушской лейбористской организации, но делал это из чисто деловых соображений.

Помимо скачек, приносивших ему львиную долю его доходов, мало что занимало Джона Уэста. Он не танцевал, не пил, не курил, не играл на бильярде; концерты и театры посещал редко. За всю свою жизнь он прочёл только две книги: «Домашний врач» — медицинский справочник матери — и «Хрестоматию», которую как-то одолжил ему Барни Робинсон. Газеты он, правда, читал, но довольствовался спортивной хроникой и отделом происшествий. Когда-то он увлекался футболом, но давно забросил и это, потому что играл плохо, а положение игрока, которого то и дело выставляют из команды, не подобало человеку солидному, со средствами. Он много ходил пешком, любил поплавать, но делал это не ради спорта, а потому, что заботился о своем здоровье.

Однако футбольные матчи да еще состязания боксеров остались его любимыми развлечениями. Керрингбушский футбольный клуб имел в его лице самого щедрого покровителя и восторженного приверженца. Зимой, по субботам, он частенько покидал свою контору и отправлялся в Мельбурн на спортивные состязания; если в финале участвовала керрингбушская команда, он ставил на нее большие деньги, предварительно «обезопасив» кое-кого из команды противника. Где бы в столице ни происходила интересная встреча боксеров, он неизменно появлялся среди зрителей. Чем больше при этом лилось крови и летело клочьев волос, тем большее удовольствие он испытывал.

Но в тот вечер, когда закончились первые выборы в федеральный парламент Австралийского Союза, политика уже занимала прочное место в кругу интересов Джона Уэста.

— Как ты думаешь, Джек, пройдет наш кандидат? — спросил Ренфри своего патрона по дороге в Мельбурн; они решили подождать результатов выборов перед редакцией газеты «Век», где должны были выставляться имена избранных депутатов.

— Нет, по-моему, не пройдет. Да и много ли пользы от одного мандата в федеральном парламенте? Меня больше интересует парламент штата. От него зависят законы об азартных играх.

Кандидат, о котором они говорили, был независимый либерал, выставивший свою кандидатуру в избирательном округе, куда входил и Керрингбуш. Этот агент по продаже недвижимости, возмечтавший о политической карьере, принадлежал к числу тех клиентов тотализатора, которые делали ставки по телефону. Джон Уэст, узнав о честолюбивых замыслах своего клиента, предложил поддержать его кандидатуру и взять на себя все связанные с этим расходы. В обычное время агент по недвижимости выступал против программы лейбористской партии; однако с приближением выборов он стал все чаще и чаще называть себя «истинным другом рабочего класса». Сделал он это по совету Джона Уэста, который очень скоро сообразил, что кандидату от промышленного района необходимо заручиться голосами рабочих.

— Тогда почему же ты не подождал выборов в парламент штата? — спросил Ренфри. На нем был шикарный клетчатый костюм и начищенные до блеска башмаки; котелок, лихо сдвинутый набекрень, держался на одном ухе, во рту торчала толстая сигара. Ренфри обладал всеми недостатками человека, выросшего среди нищеты и невежества, и не сохранил ни одной хорошей черты, присущей людям труда. У Джона Уэста Ренфри был в большой милости; благодаря его стараниям тотализатор на Джексон-стрит пользовался широкой популярностью среди рабочих железнодорожных мастерских. Со своей стороны, Ренфри платил своему хозяину собачьей преданностью и восторженным преклонением. Его угодливость и неумеренная лесть оказывали живительное действие на самочувствие Джона Уэста.

Теперь на Ренфри была возложена ответственнейшая задача: вступить в керрингбушскую лейбористскую организацию и через нее добиться политического влияния для Джона Уэста.

— Я же тебе говорил: он очень хотел баллотироваться; за предвыборную кампанию люди узнали его, ну него будет больше шансов пройти в парламент штата.

— Понимаю, Джек, понимаю. Это ты здорово придумал.

Вдруг Ренфри весь сморщился от боли и, взяв в руки правую ногу, заскакал на левой, словно кошка, попавшая на раскаленные кирпичи.

— Не сесть ли нам в трамвай, Джек? У меня так болят ноги в новых башмаках, просто смерть моя!

— Тебе полезно пройтись пешком, — сказал Джон Уэст, останавливаясь и со снисходительной усмешкой глядя на прыжки Ренфри. — Ты слишком мало двигаешься. Да и спешить нам некуда.

— Но какой смысл мучиться, когда трамваи так и шмыгают мимо нас, — пытался протестовать Ренфри.

Когда они добрались до окраины города и, свернув на Коллинз-стрит, пошли под гору, Ренфри повеселел.

— А все-таки он может пройти, Джек. Недаром мы старались. Как мы орали и хлопали ему! А когда выступал лейборист, мы ему просто говорить не давали. Да еще распустили слух, что он масон, за которого ни один католик голосовать не станет, и всех уговаривали поддержать нашего кандидата. А сегодня на всех избирательных участках мы рассовывали листовки «За кого голосовать». Неужели после этого он не пройдет?

— Не пройдет, Ренфри, вот увидишь. Пройдет лейборист. Значит, в парламенте штата освободится место для депутата от Керрингбуша. И мы будем делать ставку на кандидата лейбористской партии. Ты должен ввести как можно больше наших людей в их местную организацию, чтобы он непременно прошел, когда будут дополнительные выборы в парламент штата. Держаться нужно за лейбористов.

— Я все это сделаю, будь покоен. У меня уже есть на примете десятки людей и в Керрингбуше, и по всей округе: им только мигни, и они все станут лейбористами. Но вообще говоря, кандидаты-лейбористы для тебя не годятся, Джек. Вот хотя бы этот, который соперничает с нашим: ни взятки он не возьмет, ни дела твоего не поддержит — какой в нем толк? Почитай-ка, что пишут в профсоюзной газете «Набат».

— Знаю, но есть и такие лейбористы, которые поддержат меня. Например, этот молодой журналист Эштон — он печатается в «Набате». Настоящий лейборист, а говорят, он против того, чтобы на скачках могли играть одни богачи. На будущий год я проведу его в парламент штата. Но мало поддерживать одного кандидата. Голосуют чаще всего за партию, а не за какого-нибудь человека. А мы должны сделать так, чтобы лейбористская партия выставила кандидатуры нужных нам людей, что бы там ни говорили профсоюзы и «Набат».

Как и предсказывал Джон Уэст, его кандидат провалился. Победу одержал лейборист. После этого Джон Уэст сосредоточил все свои помыслы на лейбористской партии. Он не обладал фантазией: до его сознания доходило только то, что содействовало усилению его власти, что можно было использовать для личных целей. Он почти ничего не знал ни об истории, ни о характере лейбористского движения в Австралии.

Лейбористская партия Виктории была создана под названием «Политический совет» в 1890 году, в период разочарования, вызванного поражением забастовки моряков. Политический совет был организован по решению руководства профсоюзов, чтобы проводить своих кандидатов в парламент. Профсоюзы стремились укрепить свое влияние в парламенте, так как до этого парламент неизменно становился на сторону предпринимателей в любом конфликте между трудом и капиталом. Политический совет выставлял своих кандидатов от промышленных районов на протяжении всего минувшего десятилетия, и когда в 1901 году он вошел в состав лейбористской партии Австралии, лейбористы имели уже четырнадцать мест в парламенте штата Виктория. Некоторые пункты их программы поддерживала и часть либералов: восьмичасовой рабочий день, арбитраж в промышленности, запрещение иммиграции для лиц азиатских национальностей, раннее закрытие ресторанов и так далее.

Но лидеры лейбористской партии, вместо того чтобы защищать интересы рабочих, которые избрали их в парламент, действовали почти так же, как либералы. Это вызвало такое возмущение, что Совет профсоюзов в 1899 году принял резолюцию, запрещающую лейбористским членам парламента присутствовать на заседаниях Совета; их обвиняли в том, что они «вползают в парламент на спинах рабочих, а потом действуют по своему усмотрению и в своих интересах».

В том же 1901 году лейбористская партия обязала своих членов — депутатов парламента — голосовать единым блоком по всем вопросам, касающимся профсоюзов и рабочего класса. Лейборист, не подписавший такого обязательства, не мог выставить свою кандидатуру в парламент.

Первые лейбористские члены парламента были в прошлом лидерами профсоюзов; многие из них смотрели на свою профсоюзную деятельность как на трамплин для политической карьеры, первым этапом которой и было избрание в парламент. Но к концу девяностых годов многие представители мелкой буржуазии, чтобы попасть в члены парламента, примкнули к лейбористской партии. Поэтому среди ее лидеров оказалось немало лавочников, адвокатов, фермеров, земельных агентов и им подобных людей.

Но обо всем этом Джон Уэст ровно ничего не знал. Он просто решил использовать лейбористскую партию для своих личных целей.

* * *

За Джексон-стрит, на другом берегу реки Ярры, круто вздымается в небо горный кряж. В первые же годы двадцатого столетия у подножья этих гор выросли особняки богачей. Солидные, пышно разукрашенные здания, казалось, с тайным злорадством смотрели через реку на жалкие лачуги бедняков Керрингбуша.

Среди этих особняков был и белый двухэтажный дом с тремя высокими колоннами. За ним росли ветвистые деревья, перед крыльцом расстилался хорошо ухоженный газон. Однажды утром, часов около восьми, из двухстворчатых ворот особняка вышел Джон Уэст и быстро зашагал под гору, в сторону Керрингбуша.

Джон Уэст прочно занял свое место среди владельцев особняков на берегу Ярры. Вскоре после свадьбы он переехал сюда с Нелли, оставив миссис Моран на Джексон-стрит в ее комнатке при магазине. Но богатый особняк еще не залог счастья для его обитателей: по крайней мере в этом доме царили раздор и взаимное озлобление.

Нелли ждала своего первого ребенка. «Если бы только она поменьше ныла и не жаловалась без конца, — размышлял Джон Уэст. — Можно подумать, что до нее ни одна женщина не рожала детей!»

С тех пор как Нелли забеременела, она стала капризна и раздражительна; для Джона она потеряла всю свою привлекательность. Хватит с него ее капризов и жалоб! Он так и сказал ей сегодня за утренним завтраком и ушел, хлопнув дверью. В конце концов у нее прекрасный дом, целый штат прислуги и вообще все, чего душа желает. Могла бы не хныкать, не жаловаться, что ее тошнит и что трудно вынашивать ребенка… да кстати бросила бы совать нос в его дела и слушать всякие сплетни.

Спустившись к реке и перейдя мост, Джон Уэст отогнал от себя мысли о жене. Хотя на конечной остановке стоял готовый к отправке трамвай, он прошел мимо и зашагал по Джексон-стрит. Ему предстояло серьезное дело. Можно было нажить тысяч пятьдесят, и притом без всякого риска. По крайней мере так уверял Генерал.

Генерал был импрессарио и тренер велосипедного спорта. На прошлой неделе он сообщил Джону Уэсту, что всеавстралийские велогонки может выиграть некий велосипедист, на которого букмекеры принимают пари из расчета десяти и даже пятнадцати против одного; разумеется, кое-какие меры предосторожности не мешает принять.

Этот велосипедист, которому решили обеспечить победу на всеавстралийских гонках, был знаменитый американец ирландского происхождения — Плаггер Пит Мэнсон. Его-то Генерал и должен был привести к Джону Уэсту сегодня в девять часов утра.

Мэнсон все еще слыл сильнейшим мировым велогонщиком, но пора его расцвета миновала. Ему уже пошел сорок второй год; возраст сказывался на его выносливости, и он уже не мог развивать прежнюю скорость. Слава его закатывалась. Спортивные журналы писали, что Плаггер «явно староват».

До своего приезда в Австралию в 1895 году Мэнсон выходил победителем из всех состязаний — от гонок на одну милю до шестидневных пробегов — и в Америке и в Европе. Он не только ставил рекорды скорости и показывал чудеса выносливости; никто лучше Мэнсона не знал все трюки, при помощи которых можно доконать соперника. Пребывание его в Австралии превратилось в триумфальное шествие; одержал он победу и нал чемпионом этой страны. Потом с ним случилась беда. Один из его соперников «срезал дорожку». Когда гонки закончились, Мэнсон подбежал к нему и ударил его по лицу. За это Мэнсона на два месяца лишили права участвовать в состязаниях, и он пропустил всеавстралийские велогонки 1896 года, которые он твердо надеялся выиграть. Это был тяжелый удар для него. С тех пор победа на этом празднике велосипедного спорта стала его заветной мечтой.

Имя Плаггера Пита Мэнсона было у всех на устах. Восхищались его темпом, выдержкой, смелостью; изумлялись введенным им новшествам — креплению на педалях (а что, если он упадет?) и до отказа надутым шинам (вот увидите, лопнут!).

Плаггер Пит знал также и все способы выжимания денег из велосипедного спорта. Не раз случалось ему жульничать на гонках.

В 1897 году Мэнсона снова лишили права участвовать в состязаниях на двенадцать месяцев, и он опять пропустил всеавстралийские гонки. С горя он уехал обратно в Америку, но в 1899 году вернулся, все еще не теряя надежды одержать желанную победу. Однако и на этот раз ему не повезло; а между тем богатство его быстро таяло.

Мэнсон был азартнейший игрок. Ночи напролет просиживал он за покером, а затем, поспав всего несколько часов, как ни в чем не бывало, выигрывал трудные гонки. Спорт был для него тоже азартной игрой: в каждой гонке он ставил крупные суммы либо на самого себя, либо на одного из своих соперников. Где бы он ни появлялся, вокруг него всегда толпились картежники, «жучки» и прихлебатели.

Мэнсон и Генерал точно, минута в минуту, явились в лавку Каммина. С самого приезда Мэнсона в Австралию Генерал состоял при нем в качестве тренера и импрессарио. Генерал чрезвычайно гордился своей близостью к прославленному Плаггеру Питу; он торжественно представил его Джону Уэсту.

— Рекомендую, — сказал он глубоким басом, — Плаггер Пит Мэнсон, — и продолжал, словно чревовещатель, высоким визгливым фальцетом: — Мы пришли потолковать об известном вам деле.

Резкие переходы голоса Генерала с низких нот на высокие создавали столь неотразимо комический эффект, что, когда телефон заменил почтовых голубей, летавших между тотализатором Джона Уэста и столичным ипподромом, Генерала пришлось уволить. Но Джон Уэст и Мэнсон давно привыкли к причудам его голосовых связок и даже не улыбнулись.

Джон Уэст и Мэнсон пожали друг другу руки. Чемпион был среднего роста, но при этом могучего телосложения. Шагал он словно на ходулях. Казалось, каждая мышца его тела создана для езды на велосипеде. Черное пальто ловко сидело на нем, шляпы он не носил. Светло-каштановые волосы, уже тронутые сединой на висках, были коротко острижены, на лоб спадала челка. Лицо его выражало тупое упорство одержимого азартом игрока.

Когда все уселись вокруг стола, Джон Уэст спросил:

— Итак, джентльмены, каковы ваши предложения?

Генерал с важностью наклонился вперед. Это был маленький кругленький человек, очень румяный, со вздернутым носиком. Он носил черный котелок с высокой тульей и загнутыми кверху полями и вообще производил несколько смешное впечатление. Однако он пользовался славой первоклассного тренера и массажиста.

— Дело вот в чем, Джек, — заговорил он, на сей раз начиная с фальцета и затем переходя на бас. — Можно устроить так, что Плаггер выиграет всеавстралийские гонки. Букмекеры не скупятся. Они отвечают за Пита десятью и пятнадцатью против одного. Если взяться за дело с умом, — добавил он многозначительно, — можно нажить состояние.

Джон Уэст знал по опыту, что в таких переговорах лучше всего задавать вопросы, самому говорить мало и пускать в ход магнетическую силу своих глаз, которые он и устремил на Генерала.

— Ты уверен, что можно подстроить гонки?

— Ничего нет легче, мы… — запищал было Генерал.

— Постой, Генерал, — заговорил Мэнсон глубоким звучным голосом. — Разрешите объяснить, мистер Уэст. У меня достаточно шансов выиграть гонки без всяких мер предосторожности; но я сам хочу поставить на себя крупную сумму, чтобы отомстить букмекерам за то, что они сделали со мной в прошлом году. Вы, вероятно, слышали об этом.

Джон Уэст утвердительно кивнул головой.

— В велогонках всегда выгодно поддерживать того, у кого и так много шансов победить, — продолжал Мэнсон, — а для верности не мешает договориться заранее кое с кем из его соперников.

От Джона Уэста не укрылось, как упорно Мэнсон возвращается к тому, что у него и без жульничества много шансов на победу. Ясно было, что чемпион не хотел признаваться даже самому себе, что силы его идут на убыль.

— Но ведь вы будете стартовать со всеми. А некоторым из участников дадут фору, — сказал Джон.

— Да не верьте вы всем этим писакам, что я выдохся. Я еще покажу им, чего я стою.

— Плаггер в отличной форме, — поддакнул Генерал.

— Хорошо, — сказал Джон Уэст, — допустим, что все шансы на вашей стороне. А при чем тут я?

Мэнсон начал горячо излагать свой план:

— До гонок еще три месяца, а по всей Австралии уже заключают пари. Вы можете ставить на меня сколько вам вздумается, предела нет. Ваши деньги принесут вам вдесятеро больше: поставите пять тысяч — получите пятьдесят. Но только не ставьте сразу помногу, а то цена упадет слишком быстро. А я прошу только тысячу фунтов, если я выиграю гонки; проиграю — ничего не нужно.

— Тысяча фунтов — деньги не малые.

— Да и пятьдесят тысяч — не безделица.

— А кто заплатит вашим соперникам?

— Вы, конечно.

— Значит, весь риск несу я один. А во что это обойдется?

— Для верности нужно обезопасить кое-кого в начале гонок, кое-кого в полуфинале, а если удастся, то в финале — всех участников. Все это вместе будет стоить около тысячи фунтов.

— Предположим, что кто-нибудь из вышедших в финал окажется несговорчивым. Тогда я потеряю шесть тысяч. Многовато.

— Я же вам говорю, мистер Уэст, что я и так могу побить их, будь они даже все чемпионы, — Мэнсон постучал себя пальцем в грудь. — Плаггер Пит еще не выбыл из строя! Вот увидите!

— Ладно, согласен. Я разошлю агентов во все столицы штатов и во все крупные города Виктории. Я поставлю на вас столько, сколько никто никогда ни на кого не ставил. С ваших соперников вы возьмете расписки — в делах нужен порядок. Я проверю их и затем уничтожу. Свою тысячу вы получите тотчас же после гонок. Я — человек слова, это всякий вам подтвердит.

— Отлично, мистер Уэст, — сказал Мэнсон, вставая. На его неподвижном лице даже заиграла улыбка. — И можете спать спокойно. Я этих молокососов обогнал бы на одной педали. Того и гляди, поставлю новый рекорд!

* * *

— Вон! Проваливай, мошенник, эксплуататор женского труда! — хриплый бас Дика Капусты, словно рев разъяренного быка, покрывал гул голосов в ратуше Керрингбуша.

Выкрики Дика относились к выступавшему с речью кандидату лейбористской партии от керрингбушского избирательного округа на дополнительных выборах в парламент штата. Оратор тщетно пытался заставить себя слушать — голос его тонул в криках, возгласах и свисте. Будь он консерватор или либерал, никого бы не удивило, что ему не дают говорить: в начале века, после горьких разочарований минувшего десятилетия, вера в новую лейбористскую партию была так сильна, что ни один оратор, выступающий против лейбористского кандидата, не мог рассчитывать на благожелательную аудиторию в рабочих кварталах. Но на этих выборах получилось наоборот, ибо против кандидата лейбориста выступал ставленник Джона Уэста.

Джон Уэст, невозмутимый и бесстрастный, молча сидел в самой середине переполненного зала. Разыгравшийся скандал был подготовлен им самим с помощью Ренфри.

Лейбористский кандидат, рослый и крепкий мужчина, видимо, больше привык носить рабочий комбинезон, чем синий костюм, в который он облачился ради предвыборного собрания; лицо его пылало гневом, и он, очевидно, решил во что бы то ни стало довести свою речь до конца.

Этим собранием завершалась ожесточенная предвыборная борьба, и чувствовалось, что дело неминуемо дойдет до потасовки. В зале было около пятисот человек, большинство из них поддерживало кандидатуру лейбориста. Но во всех углах кучками стояли люди Джона Уэста, числом более сотни, и по команде Дика ежеминутно прерывали оратора.

— Вон отсюда! — опять закричал Дик. — Эксплуататор женского труда!

Его возгласы подхватили другие члены шайки, среди них Боров, Пэдди Каммин, Одноглазый Томми и Горилла. Сам Ренфри не присутствовал на собрании: ему как члену местной лейбористской организации неудобно было бы срывать выступление кандидата-лейбориста; к тому же Ренфри накануне отправился в свадебное путешествие, сочетавшись законным браком с одной жительницей Керрингбуша, по его настоянию принявшей католичество. Отсутствовал и Барни Робинсон: горячий сторонник лейбористской партии, он не способен был освистать лейбориста; однако еще менее был он способен рукоплескать ему на глазах у Джона Уэста.

Когда шум немного утих, оратор выкрикнул:

— Женский труд, на который здесь намекают, — это помощь молодых девушек, которые добровольно взяли на себя распределение листовки, чтобы поддержать мою кандидатуру, кандидатуру лейбориста…

— У мужчин хлеб отбивают! — крикнул в ответ Дик.

— У каких мужчин? Не у тех ли, которых кормит тайный тотализатор? Которые играют на религиозных предрассудках?

Шум в зале усилился. Со всех сторон неслись крики, угрозы, даже непристойная брань.

Джон Уэст был недоволен ходом предвыборной кампании. С помощью Ренфри и других доверенных лиц он добился того, что кандидатура его ставленника была выдвинута местной лейбористской организацией без голосования. Но газета «Набат» раскрыла эту махинацию и потребовала баллотировки. Баллотировка состоялась на общем собрании, и кандидат Джона Уэста провалился. Тогда он стал именовать себя «независимым» лейбористским кандидатом. Этот трюк многих сбил с толку. Ренфри и вся его шайка усиленно взывали к религиозным предрассудкам избирателей, убеждая католиков голосовать за того, кто исповедует истинную веру.

Кандидат-лейборист выпустил листовку, разоблачающую «обман избирателей, беспринципное злоупотребление религиозными чувствами» и «хулиганские приемы борьбы агентов тайного тотализатора». После этого настроение резко изменилось в пользу лейбористского кандидата. Взбешенный Джон Уэст послал в газеты заявление с просьбой опубликовать его в день выборов. В этом заявлении он призывал всех, «кто любит честную игру и справедливость, не верить клевете, распускаемой про него».

Оратор, воспользовавшись минутой затишья, начал было излагать лейбористскую программу, но Дик Капуста не унимался.

— Пошел вон, мошенник, не нужен нам в парламенте эксплуататор женского труда! — надрывался он. Джон Уэст внушил ему, на что особенно нужно напирать, и он тупо повторял одно и то же.

Впереди Дика сидел Эдди Корриган; он повернул голову и крикнул хулигану в лицо:

— Перестань орать мне в ухо! Я пришел слушать лейбориста! Заткни глотку или я сам заткну ее тебе!

— Заткнешь? — завопил Дик, вскакивая на ноги и приближая свое обезображенное боксом лицо к лицу Корригана. — А кто станет тебе помогать?

— Обойдусь и без помощи! — крикнул в ответ Корриган.

— Так вот же, получай! — И, раньше чем Корриган успел заслониться, увесистый кулак Дика треснул его по переносице. Кровь брызнула на обоих противников.

Они сцепились и, упав на пол, забарахтались в проходе между стульями. Вокруг них мгновенно собралась толпа; все кричали, ругались, лезли друг на друга с кулаками. Дику крепко доставалось, и он уже не рад был, что ввязался. Он и Корриган успели подняться на ноги и тузили друг друга по всем правилам бокса. Но у шайки Джона Уэста был большой опыт потасовок, и она, вероятно, взяла бы верх, если бы полицейские при помощи дубинок не проложили себе путь в самую гущу свалки и с грехом пополам не восстановили порядок. Джон Уэст, как только началась драка, предусмотрительно пересел в самый задний ряд.

Шум улегся не сразу. Участники драки, с подбитыми глазами, с измазанными кровью лицами, в разорванной одежде, все еще выкрикивая ругательства, снова уселись на свои места.

Оратор попытался было продолжать, но выкрики не прекращались. Собрание пришлось закрыть. На улице, перед зданием ратуши, завязывались новые стычки; Дик с багрово-синим распухшим глазом предложил Корригану додраться. Тот принял вызов, но помешала полиция. Рабочие стояли кучками, обсуждая шансы кандидатов, причем и тут дело не обходилось без жарких споров и даже мордобоя.

Когда Джон Уэст вышел, Эдди Корриган сунул ему в руку листовку. Уэст остановился у первого фонаря и начал читать. Листовка призывала рабочих Керрингбуша «сомкнуть ряды» и поддержать кандидатуру лейбориста, выдвинутого партией. Это была статья, перепечатанная из «Набата»; в ней говорилось, что некоторые лейбористские лидеры саботируют предвыборную кампанию, предают дело рабочего класса и что в этом чувствуется рука Джона Уэста.

«Люди, которые живут на доходы с незаконных предприятий, — читал Джон Уэст, — используют весь свой опыт, накопленный за долгие годы близкого знакомства с изнанкой жизни, чтобы пересадить в штат Виктория политические нравы нью-йоркского Таммани-холла[4] и таким образом провалить неугодную им кандидатуру лейбористской партии. Избирателей уговаривают отдать свои голоса кандидату, который случайно принадлежит к той же религии, что и они. Даровое пиво, личные и деловые связи, угрозы, ложь и всяческая клевета…»

Джон Уэст скомкал листовку и яростно швырнул ее в канаву.

— Вот зараза эта редакция «Набата», — проворчал он.

Но вопреки усилиям «Набата» на выборах прошел ставленник Джона Уэста, хоть и ничтожным большинством, и это был первый «подручный Уэста», захвативший место в парламенте.

Две недели спустя во двор тотализатора опрометью вбежал Ренфри, размахивая свежим номером «Набата», и с разбегу влетел в кабинет Джона Уэста.

— Джек, Джек! — кричал он. — Ну и сволочь этот «Набат»! Смотри, что тут напечатано: «Записки бывшего полицейского агента». Ты только послушай!

Он надел очки и, прищурив кривой глаз, начал читать:

«Констебль, совершивший успешный налет на тайный тотализатор Уэста, был ночью подстрелен. По официальной версии, его убил грабитель. Сыщики, которым было поручено разыскать мнимого убийцу, насколько нам известно, так и не напали на его след, но „Набат“…»

Тут Джон Уэст, грозно нахмурив брови, выхватил у Ренфри газету и стал лихорадочно просматривать статью.

«Двое сыщиков были обвинены в лжесвидетельстве только на основании показаний Джона Уэста и его родственника…»

«Откуда они все это знают? — думал Джон Уэст. — Дело дрянь!»

«…Начальник сыскной полиции, сдавая дела О’Флаэрти, сказал: „Желаю удачи. Когда парламент проведет закон, который даст вам право войти в любой дом в Керрингбуше при помощи лома и топора, тогда, может быть, вы и изловите Джона Уэста“».

«Парламент проведет закон! И газета лейбористская. Надо принять меры».

«…По слухам, переписка между обоими агентами и начальником сыскной полиции представила бы большой интерес для любого энергичного члена парламента, который пожелал бы открыть глаза обществу… Говорят, с ними расправились за то, что они имели дерзость застать почтенного Джона Уэста на месте преступления, когда он подкупал свидетеля. Один из них был переведен в провинцию, другого уволили под первым попавшимся предлогом».

Джон Уэст прочел статью от начала до конца. «„Бывший полицейский агент“. Кто бы это мог быть?» — бормотал он про себя.

Он так и не узнал, что автором статьи был не кто иной, как сыщик Уильямс, служивший теперь в захолустном городишке.

Когда первый приступ бешенства прошел и Джон Уэст снова обрел способность рассуждать, он окончательно решил впредь поддерживать только кандидатов лейбористской партии и во что бы то ни стало заставить замолчать «Набат».

* * *

— Мик Лэвер никак не соглашается, Джек. Говорит, что поставил на самого себя.

Ренфри вынул окурок сигары изо рта и сплюнул.

— Ну сколько он мог поставить! От силы сотню фунтов. Предложи ему три. А то он испортит мне все дело. Если Плаггера Пита побьют, я потеряю уйму денег. А у Лэвера есть шансы. Особенно надеяться на Пита нельзя, сам знаешь.

— Ничего не поможет, Джек. Я уже давал Лэверу четыре сотни, а он говорит: и за четыре миллиона не соглашусь.

— Вот как?

— Да. Говорит: крупные пари и жульнические гонки губят велосипедный спорт.

Разговор этот происходил между Джоном Уэстом и Ренфри в присутствии Генерала по дороге из Керрингбуша на Мельбурнское крикетное поле, где должен был состояться финал всеавстралийских велогонок 1901 года.

— Вот как? — Спокойный, ровный голос Джона Уэста, как Ренфри знал по опыту, не предвещал ничего хорошего: когда Джон Уэст говорил таким тоном, это означало, что он решился применить самые крутые меры. — Тогда надо обезвредить его. Устрой это. Условься с другими гонщиками, пусть сделают так, чтобы он остался за флагом.

— Как бы чего не вышло, Джек. И сейчас уже поговаривают, что Мэнсона протаскивают. Букмекеры стонут, потому что все ставят на Мэнсона, а других и знать не хотят.

— Говорят тебе, устрани Лэвера. Поговори с другими гонщиками!

— Не волнуйтесь, Джек, — заговорил Генерал. — Предоставьте это самому Плаггеру. Он все трюки знает. И не забудьте, он сейчас в форме. Он показал отличную скорость в четверти финала и в полуфинале.

— Лэверу дают фору, и он хорошо идет. Я считаю, что Плаггеру ни за что не обойти его. Скажи Мэнсону, что Лэвера надо устранить. Пусть другой раз не мешает мне.

Остаток пути они проделали в полном молчании.

На стадионе Генерал немедленно отправился выполнять свои служебные обязанности, Джон Уэст крикнул ему вслед:

— Не забудь, что я тебе говорил! — Потом он повернулся к Ренфри и сказал с раздражением: — И ты и Генерал просто осрамились в этом деле!

— Мы не виноваты, Джек. Мы старались как могли. Но ведь Плаггер в наилучшей форме. Он и так победил бы, даже будь все гонщики для него опасны, а у него только один соперник.

— Неужели ты думаешь, я стал бы тратить тысячу фунтов, если бы думал, что Плаггер может побить любого гонщика? Если бы не жульничество, все шансы были бы на стороне Лэвера. Плаггер не может давать ему двести пятьдесят ярдов форы. Но ты, как всегда, все сделал шиворот-навыворот. Уже в газетах кричат о подкупах и подтасовках.

— А чего же ты ожидал, Джек? Люди догадываются, но я тут ни при чем.

— Все равно, ничего нам не сделают. Я пожертвовал клубу пятьсот фунтов на прошлой неделе. С членами правления я поладил. Но я не хочу сплетен и не хочу, чтобы Лэвер имел шансы на победу.

Подбежал запыхавшийся Генерал и торопливо начал шептать:

— Все в порядке, Джек. Они постараются подбить его на старте; если не выйдет — загородят дорогу. Если он все-таки вырвется вперед, как в четверти финала, они дадут ему лидировать, а сами будут подтягивать к нему Плаггера. Вести будут все по очереди, а Плаггер просто подкатит к финишу.

— А если они не догонят Лэвера? Нельзя давать ему вести! Убрать его надо!

На финал всеавстралийских велогонок собралось сорок тысяч зрителей, но они легко разместились на трибунах и на просторном внешнем кругу стадиона. Гоночная дорожка и грунт были в отличном состоянии, хотя многие знатоки уверяли, что трава слишком скользкая и повороты опасны.

Букмекеры громко выкрикивали условия пари. Толпа бурлила от нетерпения. Мужчины явились в самых разнообразных нарядах: кто в темной тройке и котелке, кто в светлом костюме и соломенной шляпе. Усы были всех видов, фасонов и размеров. Дамы, которых было немного, щеголяли в длинных платьях и огромных шляпах с перьями и закрывались от солнца зонтиками.

Джон Уэст и Ренфри расположились поближе к финишу.

Шестнадцать гонщиков — участники финала — вышли на дорожку под аплодисменты публики. Они подвели свои машины к старту, где их сфотографировали и где уже дожидались толкачи. На гонщиках были пестрые фуфайки с короткими рукавами и черные шерстяные штаны. У каждого на спине висел квадратный лоскут с номером.

— Плохое начало, Джек!

— А что такое?

— Вон, гляди: Трампер сзади на два очка, — ответил Ренфри, показывая через плечо на деревянный щит, где отмечались результаты происходивших в Сиднее крикетных состязаний между Англией и Австралией. Джон Уэст даже не обернулся: он поставил шестьдесят тысяч на велогонки, и его очень мало трогало, кто выиграет крикетный матч.

Раздался выстрел стартера.

Не успели гонщики сделать полкруга, как один из них подлетел к шедшему впереди Мику Лэверу, сильно накренил свою машину и задел его локтем. Машина Лэвера завихляла. Толпа ахнула. Лэвер каким-то чудом удержался в седле, но отстал; передние поднажали, и пока он снова набирал скорость, его нагнал шедший в хвосте Мэнсон.

Внезапно, под восторженные крики зрителей, Лэвер сделал стремительный бросок, на бешеной скорости взял поворот и закончил первый круг голова в голову с лидерами.

Лэвер гнал как одержимый. Он знал теперь, что должен вести, иначе его подшибут. Поэтому круг за кругом он шел на полной скорости, не снижая темпа. Когда до конца гонок оставалось два круга, он все еще был впереди на сорок ярдов и не обнаруживал признаков усталости. Зрители, затаив дыханье, следили за бешено вертящимися колесами, за неутомимым лидером, отчаянно боровшимся за победу, и за остальными гонщиками, которые по очереди вели гонку, изо всех сил стараясь нагнать его. Трое из участников, которым предложенный темп оказался не по силам, съехали с дорожки.

До конца оставалось полтора круга; Лэвер все еще удерживал дистанцию в двадцать ярдов. Три машины вырвались вперед; двое гонщиков, отдохнув, со свежими силами вели Мэнсона. Лэвер заметно выдыхался, но промчался мимо Джона Уэста и Ренфри, все еще впереди других на пятнадцать ярдов.

— Не догонят! Нет, не догонят! Ну, если Мэнсона побьют, держись! Гроша ломаного от меня больше не увидишь! Ни ты, ни Генерал! — кричал Джон Уэст, грозя Ренфри кулаком.

— Догонят, Джек! — кричал Ренфри в ответ. — Видишь, Лэвер уже сдает!

— Ничего он не сдает! Передышку делает. У него еще сил хватит.

— Но Мэнсон-то совсем свежий. Его же вели все время, — возражал Ренфри, хоть и не слишком уверенно.

Гонщики, ведущие Мэнсона, выдохлись, и Плаггер Пит, обойдя их, изо всех сил припустил за Лэвером, который был единственным препятствием на его пути к заветной цели — выиграть всеавстралийские велогонки, прежде чем уйти на покой. Оставалось пройти полкруга. Пять лет назад Мэнсон обогнал бы Лэвера так же легко, как если бы тот стоял на месте, но сейчас он только огромным усилием воли мог заставить свои одеревеневшие ноги работать с нужной скоростью.

— Плаггер кончается! — крикнул Джон Уэст.

— Догоняет, Джек, догоняет!

— Погоди! Лэвер отдохнул, он сейчас покажет ему.

Мэнсон уже почти догнал своего соперника; Лэвер был впереди только на одно колесо, и победа Мэнсона казалась решенной. Но тут Лэвер, низко пригнувшись к рулю, собрав последние силы, сделал стремительный бросок. Мэнсон ожидал этого и тоже сделал бросок, однако Лэвер остался впереди и даже увеличил дистанцию между ними на несколько дюймов.

Джон Уэст застыл на месте. Рев охрипших голосов уже не прекращался. Мэнсон приготовился к последней схватке. Он был опытный гонщик и десятки раз финишировал в упорной борьбе. В пятидесяти ярдах от столба он выдвинулся вперед — сначала на одно колесо, потом почти на два. Одно мгновение казалось, что Лэвер догонит его, но чудовищное напряжение наконец сказалось, и он окончательно сдал.

Плаггер Пит Мэнсон пришел первым, обогнав Лэвера на два колеса.

Обезумевшая толпа в исступлении рукоплескала своему кумиру. Шляпы летели вверх, сотни зрителей, перепрыгнув через ограду, бежали по полю. Мика Лэвера мгновенно забыли. У всех на устах было имя Плаггера Пита. Когда он сошел с машины, его подхватили на руки и понесли к трибуне почетных гостей клуба, где сидели члены федерального правительства и губернатор штата Виктория.

Оркестр заиграл туш: «Вот герой-победитель идет».

Генерал проталкивался сквозь толпу, испуская истерические вопли то басом, то фистулой. Мэнсон повернулся к нему и закричал:

— Это самое большое торжество за всю мою жизнь!

Ренфри прыгал как сумасшедший до тех пор, пока у него с головы не скатился котелок. Он высоко подкинул его ногой и поймал на лету; совсем ошалев от радости, он вскочил Джону Уэсту на спину и вместе с ним упал наземь.

— Что я тебе говорил, Джек? — орал он.

Джон Уэст поднялся на ноги.

— Брось дурить, — буркнул он, отряхивая с себя пыль, весь красный от досады. — Надо быть начеку. Еще, может быть, гонки будут опротестованы.

На другой день к вечеру Плаггер Пит Мэнсон с квитанционной книжкой в одной руке и револьвером в другой стоял возле своей кровати в номере мельбурнской гостиницы. На кровати лежала груда золотых монет. У дверей стоял Генерал. По одежде обоих можно было безошибочно заключить, что ночь они проспали не раздеваясь. Глаза у них опухли и покраснели. Генерал слегка пошатывался, дряблые щеки вздрагивали, а губы были так плотно сжаты, словно он боялся, что его желудок возмутится и отдаст обратно свое содержимое. Судорожные усилия Генерала казаться трезвым только еще яснее выдавали его состояние; но Плаггер Пит, чей железный организм был отлично приспособлен к потреблению спиртных напитков, довольно твердо держался на ногах, хотя галстук его съехал на сторону, а волосы свалялись.

Внезапно Генерал выпрямился и, приосанившись, насколько это позволяли обстоятельства, с размаху распахнул дверь настежь. Скосив глаза на бумажку, которую держал в руке, он выкрикнул самым высоким фальцетом:

— Матиесон!

В открытую дверь видна была группа людей, дожидавшихся в коридоре. Один из них вошел в комнату. Увидев револьвер Мэнсона, он слегка вздрогнул, однако подошел к кровати, как только Генерал захлопнул дверь.

Мэнсон произнес хрипловатым с перепоя голосом:

— Ваше имя Матиесон, и я обещал заплатить вам восемьдесят соверенов, если я выиграю велогонки?

— Правильно.

— Потрудитесь расписаться вот здесь, и вы получите деньги. — Матиесон расписался, а Плаггер принялся непослушными пальцами отсчитывать монеты. Затем Генерал, тоже не без труда, открыл дверь, и Матиесон удалился.

Эта сцена повторилась тринадцать раз. Менялся только регистр голоса Генерала, фамилия посетителя и размер вручаемой суммы. После этого главные действующие лица проследовали вниз по лестнице в бар, где и продолжали праздновать победу.

Это было только первое звено в длинной цепи загадочных происшествий, последовавших за всеавстралийскими велогонками 1901 года. Один из гонщиков, как сообщили газеты, выразил готовность заявить под присягой, что гонки были подтасованы и что ему предлагали взятку, убеждая его сдаться без боя.

Несмотря на влияние, которым Джон Уэст пользовался среди заправил велоспорта, дело дошло до расследования; однако он успел получить с букмекеров весь выигрыш по заключенным на Мэнсона пари. Гонщик, который опротестовал гонки, был, разумеется, Мик Лэвер. Во время разбирательства ему не дали даже рта раскрыть, и скандал кончился ничем.

Публика узнала об этом только по скудным сообщениям прессы. Тем не менее никто не сомневался, что было допущено жульничество, и многие любители велогонок заметно охладели к этому виду спорта.

Газеты сообщили и о том, что Генерал (его полное имя было Роберт Гордон Китченер) вчинил Мэнсону иск в сумме ста фунтов ввиду нарушения ответчиком условий договора. Джону Уэсту удалось избежать огласки, и полные отчеты о ходе процесса не были опубликованы. Все же стало известно, что Генерал требовал сто фунтов, якобы недоданных ему Мэнсоном из обещанных двухсот. Однако лишь немногие знали об испытании, которое выпало на долю бедняги Мэнсона: ему пришлось показать под присягой, что ни один из гонщиков не получал от него никаких денег за какие-либо услуги, имеющие касательство к гонкам.

Вскоре после всеавстралийских велогонок Джон Уэст исполнил просьбу своего брата и финансировал попытку освободить из тюрьмы Ричарда Брэдли. Сделал он это весьма неохотно. Он едва помнил своего бывшего товарища: Брэдли был несколькими годами старше его, и в школе Джон с ним не водился. Брэдли покровительствовал Артуру в тюрьме, и этим объяснялась твердая решимость Артура во что бы то ни стало вызволить Брэдли. На просьбы брата Джон Уэст всегда отвечал туманными обещаниями помочь, как только представится удобный случай.

Джону Уэсту непонятен был тот мир, в котором живет преступник, отведавший плетки палача. Артур Уэст и Ричард Брэдли были членами того страшного братства, эмблемой которого служат рубцы на спине. В долгие годы заключения, когда они работали бок о бок в тюремной сапожной мастерской, их связывало глубокое, хоть и безрадостное, чувство дружбы.

Когда Артур пришел в контору тотализатора и сказал, что все готово для освобождения Брэдли и еще одного заключенного, Джона Уэста взяло сомнение. На что ему два бежавших из тюрьмы арестанта, за поимку которых будет назначено вознаграждение? Одна только обуза, а пользы никакой. Ради чего рисковать?

— Брэдли — как раз такой человек, какой тебе нужен, — угрюмо сказал Артур. — И крови не боится и молчать умеет.

— Деньги я дам, — решительно ответил Джон, — а большего не жди. Моим людям в это дело ввязываться опасно, и прятать твоих друзей у нас здесь тоже нельзя. Полиция непременно пронюхает, и подозрение падет на тебя. Я тебе же добра желаю. Ты только слушайся меня, и все будет хорошо.

— Не боюсь я полиции! Давай деньги, если больше ничего сделать не хочешь. Мне нужно двадцать монет для Дика и его товарища и пятьдесят для сторожей, которые помогут им бежать.

Джон Уэст молча протянул ему деньги. Артур с жадностью схватил их.

— Я все устрою. Дело не может сорваться. Им передадут два костюма — материя легкая, так что сверток будет маленький, — флягу с водой, веревочную лестницу и еду.

— Это зачем? Еду после будешь доставлять.

— Не в этом дело! Они будут прятаться в тюрьме целые сутки, а может быть, двое суток. Видишь ли, когда в прошлом месяце двое бежали, их хватились только за ужином. Ну и Дика с Вудом хватятся только за ужином и подумают, что их уже нет в тюрьме. А они будут прятаться на чердаке над шерстобитней. А когда суматоха уляжется, сторожа, которых мы подкупим, проведут их к внутренней стене. Они влезут на нее по веревочной лестнице, затем махнут на крышу, а оттуда через вторую стену. Я думал, что Одноглазый будет стоять под стеной и держать лестницу. Ну, а теперь, значит, возьмем кого-нибудь другого. Лестницу я спрятал в ручей, у самой тюрьмы. Дик и Вуд залезут на чердак в субботу днем, а выйдут на волю в воскресенье, а то и в понедельник вечером.

Артур повернулся и пошел к двери. «Помешанный, просто помешанный», — подумал Джон Уэст. Артур и в самом деле походил на душевнобольного: неряшливая одежда, сутулые плечи, быстрые, судорожные движения, седые волосы и усы, пустые, как у куклы, глаза.

В понедельник утром Джон Уэст узнал из газет, что попытка к бегству не удалась. Один карманник-рецидивист, отбывавший очередное наказание в Пентриджской тюрьме, в субботу получил наряд — вычистить шерстобитню. Он услышал какие-то подозрительные звуки над головой, и немного трухи упало ему на плечи. Он сообщил об этом надзирателю.

Карманник скорее дал бы отрезать себе руку, чем стать доносчиком. Но он явился невольной причиной поимки Брэдли и Вуда, и всю жизнь над ним тяготело подозрение, что он выдал их тюремному начальству.

Артур Уэст в тот день пришел во двор тотализатора убитый горем, со слезами на глазах, словно сирота, над которым посмеялись, обещав ему возвращение матери.

* * *

Одним из кандидатов лейбористской партии, избранных в парламент штата на выборах 1902 года, был поддержанный Джоном Уэстом молодой журналист и талантливый оратор Фрэнк Эштон.

В тот вечер, когда стали известны результаты голосования, зал керрингбушской ратуши был переполнен. Все стулья были заняты, в проходах толпился народ. Вокруг трибуны люди стояли плотным кольцом, а в двери ломились все новые и новые избиратели, желающие попасть на собрание. Окна были раскрыты настежь, и в них виднелись головы тех, кто, отчаявшись попасть в зал, решил хотя бы с улицы послушать оратора. Эштон, встреченный громом аплодисментов, взошел на трибуну.

— Леди и джентльмены, — начал он внятным, звучным голосом. — Леди и джентльмены и братья-рабочие!

Его слова и жесты действовали на слушателей гипнотически. Одет он был просто, крахмальный воротничок и галстук казались лишними на нем. Длинные волосы, разделенные прямым пробором, обрамляли его широкий лоб и пышными кудрями спускались на уши. Энергичный подбородок, полные чувственные губы, проницательные, пытливые глаза — все в этом лице выдавало натуру впечатлительную и пылкую. Он стоял на трибуне в несколько театральной позе, подняв руки, и ждал, когда зал утихнет. Потом он обеими руками поерошил свои кудри, что делал всегда, перед тем как заговорить, — готовясь околдовать слушателей своим пламенным красноречием, вскоре заслужившим ему по всей Австралии славу блестящего оратора.

Он медленно опустил руки и выдержал длинную паузу, во время которой в зале царила мертвая тишина.

— Поистине это счастливая минута в жизни человека, отдавшего себя делу бедных и обездоленных — великому делу рабочего класса!

Оратор произнес эту торжественную фразу, внушительно кивая красивой головой, словно хотел подчеркнуть каждое слово. Лейбористы, составлявшие большинство собрания, зааплодировали; сторонники консерваторов и либералов, слушавшие Фрэнка Эштона впервые и не подпавшие еще под его обаяние, промолчали.

— Я хорошо помню, как я приехал в эту прекрасную страну: несчастный подросток, юнга с грузового судна, который бежал от нищеты Старого Света, чтобы найти счастье в Новом.

Нищета Старого Света! Фрэнк Эштон хорошо помнил, как он ребенком ехал с матерью в поезде, как они ночью пришли в огромный сарай, где среди мешков с овсом жил вместе с крысами его новый отец. Чтобы крысы не загрызли мальчика, мать всю ночь напролет просидела у стола, на котором его уложили, завернув в рваное тряпье. После он узнал, что калека с деревянной ногой, добрый и ласковый, не хотевший, чтобы мать поселилась в таком убогом жилище, был его отчим. Родной отец Фрэнка умер за несколько месяцев до его рождения. Помнил он и то, как его новый отец отделывал ветхий сарай, стараясь приспособить его для жилья, но вскоре потерял место, и им пришлось выехать.

Потом они втроем кочевали по Англии в поисках работы. Земля под ногами была твердая от мороза, ноги — ледяные; никто не хотел брать калеку с деревянной ногой. Однажды в каком-то городе они примкнули к демонстрации безработных и вместе со всеми шагали по улице.

Демонстранты выкрикивали лозунги, требуя хлеба, и отчим сказал, что надо требовать работы, а не милостыни. Когда скудные сбережения семьи уже подходили к концу, он получил наконец работу в шахтах Скарборо.

Фрэнк Эштон помнил, как они жили в бараке вместе с другими шахтерами. У каждого шахтера за бараками был свой огородик. Отчим усердно ухаживал за своими грядками, сажал овощи и даже держал поросенка. Фрэнк ходил в школу соседней деревни за две мили от дома и почитал себя счастливым. Но потом началась забастовка. Если шахтера увольняли с работы, его выгоняли из барака и отнимали огород. Та же участь ждала и бастующего шахтера. Но бастуют все шахтеры, думал мальчик, — значит, должна быть какая-нибудь причина. Отчим говорил, что им снизили оплату. Потом хозяева шахт выселили бастующих из бараков, и Фрэнк с матерью и отчимом жили в палатке из мешковины; но забастовка продолжалась.

Отчим, видимо, был одним из руководителей забастовки. Фрэнк помнил, как приходил священник из соседней деревни и убеждал шахтеров вернуться на работу, потому что это долг каждого доброго христианина, и упрекал их за то, что они причиняют столько страданий своим женам и детям. Помнил, как отчим возражал священнику, как проклинал церковь, которая всегда заодно с хозяевами и требует, чтобы шахтеры, точно побитые псы, поплелись обратно в грязные, душные бараки и вернулись в шахты, где они за жалкие гроши работают, ежечасно рискуя жизнью.

Священник обозвал отчима язычником и смутьяном. Когда мать Фрэнка стала давать уроки музыки, священник убеждал родителей не доверять своих детей этой женщине, потому что муж ее атеист. В ответ на это отчим сложил песенку для шахтеров:

Отчим, как и большинство его товарищей, не вернулся на шахту и, когда кое-кто из шахтеров сдался и возобновил работу, предпочел отрясти прах от ног своих.

Память об этих днях раннего детства жила в душе Фрэнка Эштона, когда он говорил с трибуны перед своими избирателями. Вспомнил он и Лондон, Лондон трущоб и голода. Мать определила его в школу, посылала в церковь, где он пел в хоре. А потом родился младенец. Как будто и брат Фрэнку, а все-таки не брат.

Когда младенец немного подрос, Фрэнк решил бежать из дому и уйти в море. Быть может, он бежал от голода или потому, что брат его был сыном калеки с деревянной ногой, очень доброго и ласкового, но все-таки — не родного отца. Фрэнк убежал в порт и спрятался на борту судна, но его обнаружили и высадили на берег. Он пришел домой среди ночи и, остановившись под кухонным окном, услышал, как мать его плачет, а отчим утешает ее: «Не плачь, Керри, есть захочет — придет».

Фрэнку Эштону очень хотелось есть, но он отошел от окна, вернулся в порт и там уснул на каких-то мешках. Проснулся он от боли — крысы кусали ему уши и пальцы. Он влез в четырехколесную тележку, но крысы последовали за ним и по ручкам тележки опять добрались до него. Иззябший, перепуганный, он поднялся на борт какого-то судна; там сторож напоил его чаем с сухарями и пообещал спрятать. Он так и уснул стоя, и сторож уложил его спать в камбузе. Утром, когда Фрэнк проснулся, судно уже было в открытом море, на пути в Мельбурн. Фрэнка изругали на чем свет стоит, потом заставили работать. Научили завязывать узлы и концы каната. По ночам он плакал на своей узенькой койке от усталости и тоски.

Когда пароход прибыл в Мельбурн, капитан пригрозил Фрэнку, что увезет его обратно в Англию; он удрал, и целых четыре года проработал на судах, курсирующих между Австралией и Северными островами, и в конце концов опять очутился в Мельбурне.

— В Мельбурне я впервые принял участие в борьбе рабочего класса. Сначала в союзе моряков, потом в союзе трамвайных служащих. Я изучал профсоюзное движение, деятельность лейбористской партии. Потом я работал комендантом в школе для рабочих и там начал читать книги, учиться. Я слушал речи всех стойких борцов за дело рабочих; слушал их на улицах, на собраниях, на берегу Ярры; я тоже решил посвятить себя делу рабочих, делу социализма. Да, друзья мои, я боролся за великое дело рабочего класса. Помню, как нам пришлось сражаться за кооперативы. В этом самом избирательном округе я удостоился чести быть секретарем лейбористской федерации штата Виктория, которая организовала кооперативные лавки…

Восторженные аплодисменты прервали речь оратора.

— Тогда мы в конечном счете потерпели поражение, но многое было достигнуто. Потом мои друзья стали склонять меня вступить на политическое поприще.

Снова аплодисменты и приветственные крики. Быть может, кое-кто из сидящих в зале лейбористов и знал, что Фрэнк Эштон и некоторые его собратья по ныне уже не существующей федерации поклялись никогда не баллотироваться в члены парламента, ибо таким путем социализма не достигнешь. Но теперь все — и сам оратор, и его слушатели — были увлечены новой идеей, завладевшей умами рабочих: что все пойдет на лад, если они пошлют своих представителей на штурм парламента.

— Что касается нынешних выборов, то ни та, ни другая группа избирателей не может сказать, что она лишена своих прав, потому что распределение голосов обеспечило представительство и той и другой партии.

Присутствующие либералы в знак одобрения придвинулись ближе к трибуне.

— Я сражался за великие принципы лейбористской партии, и ради блага всех мужественных рабочих, которые боролись за меня, я буду до конца отстаивать эти принципы.

Он повернулся к дальнему углу зала, где сидел кандидат правящей либеральной партии, тоже прошедший в парламент, ибо существующая избирательная система допускала на основе пропорционального представительства избрание двух депутатов от одного и того же округа.

— Представитель либеральной партии, со своей стороны, будет, разумеется, отстаивать иные взгляды, иные убеждения.

Снова раздались аплодисменты, и на сей раз либералы присоединились к овации. Что могло быть корректнее этих слов? Даже немногие сторонники консерваторов, слушая оратора, отметили полное отсутствие в его речи тех выпадов, которых можно было ожидать от лейбориста, годами клеймившего капитализм на уличных перекрестках, на берегу Ярры и на страницах «Набата».

Фрэнк Эштон поерошил свои кудри, ожидая, когда утихнет шум в зале.

Политическая карьера отвечала его честолюбивым устремлениям; поэтому он — по крайней мере на этот вечер — сменил свою обычную непримиримость к противникам лейбористов на подчеркнуто вежливое дружелюбие, надеясь, что такая политика привлечет к лейбористской партии голоса либералов на будущих выборах.

— Я хочу от всей души поблагодарить всех мужественных борцов, которые так стойко сражались за мое место в парламенте…

Он сделал движение рукой, словно ловя что-то в воздухе, и подошел к самому краю трибуны.

Аудитория была окончательно покорена. Нельзя сказать, чтобы произношение оратора отличалось особенной чистотой и правильностью, но говорил он пламенно, а его певучий голос ласкал слух.

— Завтра утром я наскребу денег и по таинственным глубинам морской пучины пошлю радостную весть седовласой чете моих родителей в величайшую в мире столицу, столь давно покинутую мной. Пусть узнают они, что их сын, который ребенком оставил семейный очаг и отправился за море искать счастье, — что этот сын не посрамил их седин.

Кого обманывал Фрэнк Эштон — своих слушателей или самого себя? В кармане у него лежало несколько фунтов — остатки той суммы, которая была получена от Джона Уэста, владельца тотализатора в Керрингбуше. Фрэнк Эштон не без краски стыда взял деньги Джона Уэста, но успокаивал свою совесть тем, что если он пройдет в парламент, то принесет много пользы делу рабочего класса. Лейбористская партия была небогата. Джон Уэст предложил помощь. Что за беда, если он в свою очередь поможет Уэсту отбиться от врагов? Что за беда, если он заставил «Набат» прекратить нападки на Уэста?

— Да, друзья мои, пусть мои родители узнают, что я достоин их любви, так же как мои избиратели, оказавшие мне ныне столь великое доверие, узнают, что это доверие я оправдаю.

Зал разразился неистовыми аплодисментами, криками, одобрительным свистом, и оратор, медленно отступая, отошел в глубину трибуны, где царил таинственный полумрак.

В ближайшее воскресенье Джон и Нелли Уэст присутствовали на богослужении в фешенебельной церкви по соседству с их особняком. Нелли, опустившись на колени, сосредоточенно следила по английскому молитвеннику за латинскими словами, которые нараспев произносил священник и подхватывали мальчики при алтаре. На руке у нее висели длинные четки.

Джон Уэст тоже стоял на коленях, но вид у него был рассеянный; чтобы не запачкать брюки, он постелил на пол свой носовой платок. Служба не интересовала его, он не понимал ни одного слова, да и не старался понять. Он аккуратно посещал церковь, не пропуская ни одного воскресенья, но делал это только для того, чтобы умиротворить Нелли и извлечь для себя выгоду — католики всегда стояли за своих единоверцев. Если он и молился, то лишь о ниспослании земных благ, которых он и сам добивался, не считаясь ни с кем и ни с чем. Впрочем, зажженные свечи, покрытый цветами алтарь, картины «страстей господних» на стенах, статуи святых и богоматери в полутемных нишах — вся эта мистика иногда и на него действовала, но сегодня мысли его были далеко.

Парламентские выборы приблизили его к желанной цели — добиться решающего влияния в законодательном органе штата. Он уже приобрел известность как самый богатый и самый щедрый покровитель лейбористской партии во всем штате Виктория. Но он поддерживал не только кандидатов-лейбористов; он не отказывал в помощи и тем кандидатам либеральной партии, которых склонил в его пользу Дэвид Гарсайд. Только с консерваторами Джон Уэст не знался совсем: те были заядлые святоши, настаивавшие на закрытии его тотализатора.

Тихо зазвонил колокольчик, и один из мальчиков в красно-белой одежде поднялся на ступеньки алтаря, перед которым стоял священник в полном облачении, и унес библию. Молящиеся встали с колен. Нелли подтолкнула локтем Джона Уэста, и он, очнувшись от раздумья, медленно поднялся.

Из четырнадцати избранных депутатов восемь провели предвыборную кампанию за его счет. На них можно положиться в случае новых попыток изменить закон об азартных играх; да и большинство других лейбористов не подведут. Политические интересы Джона Уэста пока еще ограничивались заботой о том, как защитить тотализатор. Многие лейбористы, по всей видимости, разделяли мнение Дэвида Гарсайда, что азарт не должен быть привилегией богатых. Были, правда, и такие лейбористы, которые думали иначе, но они составляли меньшинство, и ему объяснили, что это экстремисты из социалистической фракции. Но ведь Эштон тоже социалист, а вот помог же и обещал провалить любой законопроект, направленный против тотализатора.

Джон Уэст обнаружил, что политика — дело весьма сложное; но он уже начал разбираться в ней. Предвыборная кампания многому научила его, и он на всю жизнь запомнил правило, что финансировать нужно только того кандидата, который может рассчитывать на большинство голосов и при выдвижении его кандидатуры и на самих выборах.

Нет никакого смысла бросать деньги на человека, не имеющего шансов пройти. Несколько кандидатов, поддержанных им, уже провалились, в том числе керрингбушский «независимый либерал», который опять потерпел поражение во время предварительной баллотировки, и Боб Скотт, с которым Джон Уэст когда-то вместе работал на обувной фабрике.

Скотт стал теперь видным членом мельбурнского Совета профсоюзов. Он сам был клиентом Джона Уэста и, конечно, с пеной у рта защищал бы тотализатор в парламенте. Его кандидатуру от одного из промышленных округов выдвинули лейбористы, но прошел не он, а бывший член лейбористской партии, который все еще пользовался широкой популярностью среди рабочих.

Джон Уэст вспомнил речь Боба Скотта после оглашения результатов. «Боб Скотт побежден, но дело рабочего класса никогда не будет побеждено». Неужели Боб Скотт и вправду так думает? Впрочем, не все ли равно, пусть только защищает тотализатор в парламенте, когда попадет туда. «Боб Скотт будет драться за дело рабочего класса до последнего издыхания. Он будет драться против консерваторов и против капиталистических хищников, которые ведут штат Виктория к гибели!» Так он говорил, но Джон Уэст был уверен, что Скотт просто честолюбивый молодой человек, домогающийся депутатского кресла.

Джон Уэст не всегда улавливал смысл возвышенных, революционных идей, которые высказывали его ставленники и которые так не вязались с тем, что они говорили ему с глазу на глаз. Но одно ему было ясно: лейбористская партия будет расти и крепнуть; и чем скорее это будет, тем лучше, так как лейбористы еще и сейчас составляли самую малочисленную группу в парламенте.

Все молящиеся сели, а Джон Уэст остался стоять, и Нелли пришлось потянуть его за полу сюртука.

Богослужение медленно близилось к концу.

Когда супруги вышли из церкви, Нелли крепко ухватилась за руку мужа. Она плохо понимала его и слегка побаивалась. Ее одолевали сомнения, в которых она едва смела признаться самой себе. Все время ее беременности он был угрюм и раздражителен; ему хотелось иметь сына, а родилась девочка, и он почти не обращал внимания на свою дочурку Марджори. О делах мужа Нелли знала мало, и то только по газетам или по случайно доходившим до нее слухам. Сам он с ней никогда ни о чем не говорил, а если его помощники приходили к нему на дом, он даже не знакомил их с ней. Но она и не желала знакомства с ними: они внушали ей страх и отвращение. Зачем она вышла за него? Зачем он женился на ней? Ничто не связывало их, кроме его страсти к ней, да и та, видимо, уже остывала.

Вернувшись домой, Джон Уэст уселся в гостиной на первом этаже с намерением почитать спортивный отдел субботних газет, но он никак не мог сосредоточиться — мысли его упорно возвращались к парламентской игре.

Политиканство нравилось ему; устраивать поддержку кандидатур, посылать своих скандалистов на собрания и митинги, принимать знаки уважения от политических карьеристов — все это увлекало Джона Уэста.

Когда-нибудь он приберет к рукам парламент штата. Он добьется защиты тотализатора и тем самым расширит свою власть. Власть, которая действует за кулисами, власть, которая диктует свою волю парламенту!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Страх может внушать лишь тот, кто обладает достаточной властью, чтобы творить зло.

Бальзак

Зимой 1903 года, как-то под вечер, в лавке Каммина сидели двое посетителей: Пэдди Вудмен — низенький, толстый и веселый, и Скуош Льюис — долговязый, худой и мрачный; Пэдди был католик, Скуош — масон. Они ни в чем не походили друг на друга, кроме одного: оба отлично умели выманивать деньги у игроков.

— О’Флаэрти — с одной стороны, святоши — с другой, прихлопнут ваше дело, — говорил Пэдди Вудмен. На нем был щегольской клетчатый костюм, желтый жилет и галстук бабочкой. Котелок он держал на одном колене. Его лысина блестела под газовым рожком, как фарфоровое яйцо. — О’Флаэрти прикончил нас, прикончит он и вас, если мы все втроем не приберем к рукам этот клуб. С О’Флаэрти шутки плохи. Может быть, он и ирландец, но во всяком случае не из Южной, а из Северной Ирландии. Все они там оранжисты и предатели.

— Ошибаетесь, — вызывающе ответил Джон Уэст. — Никто меня не прихлопнет, даже О’Флаэрти. Мы можем сделать с вами дело, если оно мне подойдет. Но я на боюсь ни вашего О’Флаэрти, ни святош.

На самом деле Джон Уэст очень даже боялся всех, в особенности О’Флаэрти.

Вудмен начал тереть ладонью свою лысину, что делал всегда, когда бывал озабочен.

— Вам прямая выгода объединиться с нами, — вмешался Скуош Льюис. — Тогда вам и О’Флаэрти будет не страшен. — Льюис был одет скромнее Пэдди, но во рту у него торчала толстая сигара, от которой дым расходился по всей комнате. Ноги у него были такие длинные, что казалось, он двигается на ходулях. — Вы только подумайте, мистер Уэст. Если О’Флаэрти прихлопнет тотализатор, у вас останется заместо него Конноспортивный клуб.

— Заместо! — фыркнул Вудмен. — Вместо, а не заместо. Вы уж извините, мистер Уэст.

— Но как же можно назвать наш клуб Конноспортивным? Ведь настоящий клуб продолжает существовать, только в другом помещении. Полиция не добилась в суде его закрытия.

— Правильно. Но мы назовем его Столичный конноспортивный клуб. Отлично звучит, по-моему: Столичный конноспортивный клуб, секретарь — Патрик Вудмен. А делать я ничего не буду, только заведу на чердаке притончик.

Одно время Скуош и Пэдди очень выгодно промышляли в Сиднее, пока их не накрыла полиция. Вернувшись в Мельбурн, они и здесь устроились недурно, но начальник сыскной полиции О’Флаэрти тоже не дал им как следует развернуться. Тогда они решили использовать солидный и респектабельный Конноспортивный клуб как ширму для игорного притона. Им удалось выселить клуб из облюбованного ими помещения, и теперь они надеялись, заключив союз с прославленным Джоном Уэстом, вести свое дело беспрепятственно и успешно.

Переговоры продолжались с полчаса. Джон Уэст хитрил, придирался, выторговывал, но в конце концов согласился взять на себя часть помещения с условием, что все трое будут считаться владельцами Столичного конноспортивного клуба.

Проводив посетителей, Джон Уэст удовлетворенно потер руки. Пусть теперь О’Флаэрти делает что хочет! Девлин предостерегал, что О’Флаэрти в ближайшем будущем сделает налет на тотализатор и добьется закрытия его, вопреки всем лазейкам, какие оставляет закон. Пусть попробует! А закрыть Столичный конноспортивный клуб будет еще труднее, чем прихлопнуть тотализатор.

Джон Уэст достал газету из ящика и разложил ее на столе.

«Очаг спортивного азарта», — гласил заголовок. — «Блестящая постановка дела. Владельцы смеются над законом. Любопытные подробности». Он в десятый раз перечел статейку. Она была написана в дружественном тоне; автор описывал тотализатор, сарай во дворе, где ставки принимали люди в масках. Он чувствовал, что опубликование этой статьи поможет ему в предстоящей войне с О’Флаэрти.

В лавку вошел рослый мужчина, еще молодой, ровесник Джона Уэста, с длинным худым лицом; одет он был хорошо, но во всем его облике чудилось что-то двусмысленное. Звали его Беннет. Впрочем, фамилия посетителя была менее известна, чем его прозвище — «Вор-джентльмен». В этот вечер обычная самоуверенность покинула его: лицо выражало беспокойство и досаду.

Поздоровавшись с Джоном Уэстом, он сел на стул, сдвинул шляпу на затылок и вытащил из кармана письмо.

— В Новой Зеландии добрались до моего брата, — сказал он. — Будут неприятности. Читайте! — Его нижняя челюсть отвисла, точно у куклы чревовещателя.

Беннет передал письмо Джону Уэсту. Тот прочел:

«Вчера вечером, на заседании Новозеландского бегового общества Г. Беннет, он же Смит, и кобыла Нелли У., она же Диана, пожизненно лишены права участвовать в рысистых испытаниях. Вынесено постановление обратить внимание Австралийского бегового общества на поведение президента Общества У. Беннета, выдавшего лицензию и удостоверение Г. Беннету на имя Смита. Новозеландское беговое общество рекомендует освободить У. Беннета от обязанностей президента Общества и впредь не будет признавать никаких документов, подписанных вышеозначенным У. Беннетом…»

Содержание письма ничуть не удивило Джона Уэста. Во время своего свадебного путешествия по Новой Зеландии он заинтересовался бегами и, вернувшись домой, купил трех рысаков. Одну кобылу он назвал Нелли У., чем оказал своей супруге большую честь: она возглавила длинный список избранных особ, именами которых Джон Уэст награждал своих беговых и скаковых лошадей. Благодаря заботам одного из лучших в стране тренеров Нелли У. взяла несколько призов в Мельбурне. После этого ей пришлось давать фору своим соперникам, что оказалось ей не по силам. Джон Уэст, видя, что она больше не имеет шансов на победу в Мельбурне, отправил кобылу с Вором-джентльменом в Новую Зеландию, переименовав ее в Диану.

Получить нужные бумаги для регистрации лошади оказалось проще простого: Вор-джентльмен совмещал должность секретаря Мельбурнского бегового клуба с должностью президента Австралийского бегового общества, и на нем лежала обязанность подписывать регистрационные документы лошадей, участвующих во всеавстралийских и заокеанских состязаниях. Кобыла взяла несколько призов в Новой Зеландии, на чем Джон Уэст и братья Беннеты сорвали солидный куш. Жульничество было обнаружено только после возвращения мнимой Дианы. Два новозеландских любителя бегов, посетивших Мельбурн, опознали Нелли У. и сообщили об этом в Новозеландское беговое общество.

— Ну и что же? — спросил Джон Уэст.

— А то, что я потерял место президента и, вероятно, меня пожизненно лишат права занимать официальные должности.

— Что за беда? Мы свое взяли. Будете пускать своих лошадей от чужого имени.

— Но все знают, что вашу жену зовут Нелли и что кобыла принадлежит вам. Вас тоже могут лишить прав.

— Сомневаюсь. Ну а если даже? Запишу кобылу на кого-нибудь, и все тут.

— Все равно, Мельбурнский беговой клуб вряд ли захочет иметь с вами дело после этого, — настаивал Беннет.

Джон сердито стукнул ладонью по столу.

— Вы секретарь клуба или нет? Ну, и оставайтесь им.

— Я могу остаться секретарем только в том случае, если вы поможете замять это дело.

— Ладно, будет сделано. Беда ваша в том, что вы чуть что сразу пугаетесь. Вы знайте свое: добивайтесь, чтобы Мельбурнский клуб пошел на сделку со мной.

— Это не так-то легко, Джек. Дорого обойдется.

— Дорого? Все обходится дорого! Депутаты меня сосут, и полиция меня сосет, и церковь, а теперь еще клуб будет сосать.

— Если вы приберете к рукам беговой клуб — вы наживете состояние, вы же отлично это знаете.

— Так вот, старайтесь! Делайте, как я велю. У клуба слабовато с финансами. Устройте так, чтобы он обанкротился, а потом обратитесь ко мне за помощью. Я уже говорил с президентом клуба, с Лэмменсом. Подходящий молодой человек.

— Да, неплохой. Но только вы поосторожней с ним, Джек. Он, должно быть, дока. Что-то уж больно тихий. Подстроит что-нибудь, и оглянуться не успеете.

— Не бойтесь. Я знаю, чем его взять. Из него выйдет отличный управляющий, когда клуб будет в моих руках. И не удивляйтесь, если я сам займусь букмекерством на бегах. Сам буду устраивать бега и сам буду пари принимать — вот моя программа.

— Не велика ли, Джек?

— Нет, не велика для Джека Уэста! Вы читали заметку о тотализаторе в «Вестнике»?

— Читал. Вам понадобится поддержка всей прессы, чтобы отбиться от святош. Вот и на сегодня у здешней их шайки назначено собрание. Они точно взбеленились все против тотализатора. Что вы думаете предпринять, Джек?

— Это меня мало беспокоит. Сегодня они собираются в протестантской церкви. Я послал кое-кого из моих ребят, чтобы там не соскучились.

«Местная шайка святош», как Беннет весьма непочтительно назвал «Керрингбушское общество трезвости и борьбы за чистоту нравов», и в самом деле точно «взбеленилась». Члены правления писали в газеты; посылали делегации к премьер-министру; проповедовали в протестантских церквах; созывали митинги. Именно такой митинг и открылся в то самое время, когда Беннет прощался с Джоном Уэстом.

Церковь была переполнена; его преподобие мистер Оуэн, благочестивый и смиренный пастор с аскетическим лицом, взошел на кафедру. Ему очень не нравилась шумная компания, рассевшаяся в задних рядах. Он заговорил высоким пронзительным голосом и начал излагать программу Общества таким тоном, словно читал воскресную проповедь.

— Возлюбленные братья, цели этого Общества, основанного нашими виднейшими согражданами, таковы: во-первых, запрещение всех видов азарта; во-вторых, утверждение парламентом всех лицензий на торговлю спиртными напитками. — Пастор боязливо поглядел поверх очков на задние ряды и пискливо откашлялся; но, к его удивлению, никто не бросился к кафедре и не запустил в него гнилыми овощами. — Кхм… в-третьих, строгое соблюдение воскресного дня; в-четвертых, запрещение продажи непристойных книг; в-пятых, борьба против притонов и за чистоту нравов. — Оуэн продолжал дрожащим голосом: — Я получил частное секретное сообщение о том, что кучка скандалистов попытается нарушить порядок и сорвать наше собрание. Такая попытка была бы глупостью. Кто, взирая на то, что творится вокруг нас и в нашей собственной среде, может не видеть разврата, в котором мы погрязли, и отрицать необходимость созданного нами Общества? Кто? — Он снова бросил взгляд на задние ряды, но там все сидели спокойно и переговаривались только шепотом. Оратор приободрился. — Как я уже говорил, главная цель Общества — это закрыть тотализатор на Джексон-стрит, ибо это вопиющее зло, это вампир, сосущий кровь и разоряющий домашние очаги!

Тут из задних рядов раздалось рычание, эхом отдавшееся во всех углах церкви:

— Валяй, валяй! Выкладывай!

Его преподобие поднял голову и с опаской поглядел на хулигана: здоровый, рослый детина с ушами точно капустные листья. Ясно, он привел свою шайку, чтобы учинить скандал. Собрание будет сорвано, как все предвыборные собрания, на которых выступают против кандидатов Джона Уэста.

Все члены Общества и покровители его, сидевшие в первых рядах, повернули головы, а оратор, собрав все свое мужество, продолжал с отчаянной решимостью:

— Тотализатор поощряет лентяев, это разбойничий вертеп, где занимаются грабежом! — Сторонники Общества вяло и неуверенно похлопали. Хулиганы в глубине церкви заорали и зашикали.

— Лично я ничего не имею против мистера Уэста, почтенного владельца тотализатора. Напротив, я слышал о нем много хорошего. Он широко известен своими щедрыми пожертвованиями на добрые дела.

Одобрительные крики в задних рядах; жидкие хлопки на передних.

После этой уступки, сделанной противникам, Оуэн, дабы умиротворить своих сторонников, начал усиленно нападать на тотализатор, требуя немедленного и решительного вмешательства полиции. В задних рядах состоялось торопливое и очень шумное совещание. Оратор испуганно озирался по сторонам, словно ища путь спасения, и, видимо не найдя его, продолжал:

— Я надеюсь, леди и джентльмены, что сегодня здесь не произойдет ничего такого, что могло бы опорочить добрую славу храма господня.

Дик Капуста поднялся на ноги.

— Я хочу задать вопрос! — крикнул он.

— После, мой друг, после, в положенное время.

— Вот как? Рот зажимаете?

В первом ряду встал молодой человек и выступил в поддержку Общества. Он заверил собравшихся, особенно тех, кто сидел в задних рядах, что «лично против мистера Уэста он ничего не имеет», но стоит за закрытие тотализатора и запрещение всех видов азарта.

— Я сам, — заявил он, — был когда-то клиентом тотализатора мистера Уэста, но потом я решил, что лучше знаться с Иисусом Христом.

После того как молодой человек, покинувший Джона Уэста ради Иисуса Христа, сел на свое место, Оуэн, под крики и шиканье, снова начал обличать игорный азарт.

Тогда Дик Капуста, вспомнив, что Джон Уэст настоятельно советовал воздержаться от применения силы, сказал со вздохом:

— Да ну их! Пускай болтают, — и удалился вместе со своей шайкой.

Месяц спустя во всех газетах штата Виктория появилось широковещательное объявление; сочинил его Барни Робинсон.

«ДЖОН УЭСТ

имеет честь уведомить, что он ведет дела по розыгрышу кубка Эпсом и кубка Метрополии в ординаре, в двойном и прочее.

Столичный конноспортивный клуб, Бурк-стрит, 224, Мельбурн. Телефон 3 103. Телеграфный адрес: Джон Уэст, Мельбурн. (На письменные запросы отвечаем без задержки.)»

Помещение клуба на Бурк-стрит отличалось некоторой пышностью. В первом этаже была бильярдная, буфет, кафе для членов клуба и гостиная, обставленная широкими диванами и креслами. На стенах висели фотографии лошадей, жокеев, наездников, боксеров и футболистов. На столиках лежали газеты и спортивные журналы. На полке в углу, несколько нарушая общий стиль, красовался комплект Британской энциклопедии. На этом настоял Барни Робинсон, уверявший, что «так будет поприличней», и его часто можно было видеть погруженным в чтение объемистого тома.

В одной из комнат второго этажа обосновался игорный притон Скуоша Льюиса и Пэдди Вудмена. В соседней, более просторной комнате Джон Уэст промышлял букмекерством; он и его клерки, стоя за длинным прилавком, принимали пари от членов клуба и отвечали на телефонные звонки. Членский взнос был всего один шиллинг в год. Пэдди и Скуош официально числились распорядителями клуба.

Назначение, которому служило здание клуба, вполне соответствовало его истории. В восьмидесятых годах английский боксер Джем Мейс открыл здесь спортивную школу. После него Скуош Льюис и Пэдди Вудмен под видом парикмахерской держали в этом помещении игорный притон. В 1890 году партнеров постигла временная неудача и они переселились в Сидней.

Преемником их оказался некий Саки, именовавший себя: «эксперт по скачкам и импортер сигар». Саки преобразил нижний этаж в табачную лавку, а наверху открыл букмекерскую контору. В своих рекламах он извещал будущих клиентов, что он импортирует сигары высшего качества, покупает и продает лошадей на комиссионных началах, принимает пари. Но полиция не посчиталась ни с чем, и в 1896 году Саки был арестован. Отбыв срок заключения, он отправился в Сидней, надеясь, что там полиция не помешает ему украшать витрину табачной лавки букмекерскими таблицами.

Опустевшее помещение занял молодой еврей, уроженец Англии, Соломон Соломонс. При нем клуб процветал; он стал местом сбора всех мельбурнских лошадников; владельцы конюшен, заводчики, тренеры, барышники там ели и пили, играли на бильярде, резались в карты. Но для Соломонса все это служило только ширмой, за которой он развивал свою деятельность величайшего в Австралии «жучка». Лаконичный адрес, «Сол Соломонс, Мельбурн», был известен тысячам клиентов, крупных и мелких. Никого, видимо, не интересовало его прошлое. По приезде из Англии он занялся в Сиднее благородным промыслом карманника, за что и угодил в тюрьму. Выйдя на волю, он перекочевал в Мельбурн, но там его опять арестовали — за попытку заложить часы: оказалось, что часы принадлежат кому-то другому. Во время своего второго пребывания в тюрьме он, поразмыслив, пришел к выводу, что, вероятно, есть более легкие способы зарабатывать деньги; когда кончился срок заключения, он женился на богатой еврейке, открыл букмекерскую контору и вскоре прославился как «титан скаковой дорожки».

Соломон царствовал во всей славе своей до середины 1903 года, когда Скуош Льюис и Пэдди Вудмен, сговорившись с домовладельцем, в три раза увеличили плату за помещение, добились выселения Соломона и вошли в компанию с Джоном Уэстом.

Полгода спустя после открытия Столичного конноспортивного клуба, как-то под вечер, по Бурк-стрит шествовал начальник полиции штата Виктория Томас Каллинан. Это был рослый, крупный мужчина с наклонностью к полноте. Одевался он щеголем; высокий цилиндр прикрывал седые, редеющие волосы, на ходу он размахивал элегантной тросточкой.

Назначение на должность начальника полиции было мечтой всей жизни Томаса Каллинана. По натуре честолюбивый и тщеславный, он мысленно упивался могуществом и видным положением в обществе, которые сулил ему столь высокий пост. Когда же эта мечта сбылась, его постигло горькое разочарование. Оказалось, что новые обязанности не только не принесли ему никаких благ, а, напротив, отравили ему жизнь.

Каллинан принадлежал к числу тех столичных полицейских, которые первыми продались Джону Уэсту; и теперь, когда Каллинан стал во главе полиции штата, Уэст доказал, что он денег зря не бросает. Каллинан очутился всецело во власти Джона Уэста и вырваться из его лап не было никакой возможности. Уже ходили слухи, что даже высшие полицейские чины находятся «под влиянием» Джона Уэста; консерваторы вносили запросы в парламент по поводу неприкосновенности, которой пользуются тотализатор на Джексон-стрит и Столичный конноспортивный клуб. Святоши требовали немедленного принятия решительных мер против эпидемии азарта, против царства террора, установленного Джоном Уэстом, который уже не стеснялся открыто прибегать к насилию.

Месяц тому назад недавно поступивший в полицию сыщик, которого О’Флаэрти взял в свое отделение со специальной целью — пробраться под видом клиента в тотализатор, — был выброшен из этого заведения с подбитым глазом, с синяками и ссадинами на теле. Несколько дней спустя второй сыщик, которому было поручено такое же дело в Столичном конноспортивном клубе, подвергся нападению шестерых молодчиков в масках, когда он выходил из трамвая около своего дома; его били железным прутом, пинали ногами в лицо и голову, а потом бросили бесчувственное тело в канаву. Пострадавший все еще находился в больнице, и ему грозила опасность остаться калекой на всю жизнь.

Томас Каллинан понимал, что если бы ему удалось умерить пыл О’Флаэрти, Джон Уэст отказался бы от таких беззастенчивых актов насилия, но О’Флаэрти и слушать ничего не хотел. Он даже намекал, что ему известна позорная сделка начальника полиции с Джоном Уэстом.

— Дэвид О’Флаэрти — начальник отдела борьбы с азартными играми, — заявил он. — И Дэвид О’Флаэрти доберется до Джона Уэста, сколько бы ни раздавал он взяток и сколько бы лазеек ни оставлял ему закон.

Каллинан остановился перед гостиницей «Королевский дуб». Прижавшись к стене, чтобы свет уличного фонаря не падал на него, он боязливо огляделся по сторонам и потом юркнул в подъезд. Он торопливо поднялся по лестнице, прошел коридор и тихо постучал в последнюю дверь.

Все так же боязливо озираясь, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока не услышал голос Джона Уэста: «Войдите!» Каллинан быстро проскользнул в дверь, снял шляпу и опустился на стул.

Комната была тесная, скудно обставленная. Джон Уэст сидел за письменным столом, а справа от него, в полутемном углу, — брат его Артур. На стене висели три фотографии: рысистой кобылы Нелли У., одного известного боксера и футболиста в черно-белой фуфайке керрингбушского клуба. Джон Уэст пользовался этой комнатой преимущественно для свиданий с чинами полиции и другими людьми, не желавшими показываться в клубе или в тотализаторе.

— Надеюсь, никто не видел, как я прошел к вам, — начал Каллинан, смущенно играя шляпой и палкой.

— Вот ваши деньги. Они ждут вас уже две недели, — сказал Джон Уэст, выдвигая ящик стола.

— Я не за деньгами пришел, Уэст. Лучше бы мне никогда не дотрагиваться до ваших грязных денег.

Джон Уэст медленно задвинул ящик обратно. Артур устремил на Каллинана взгляд, полный угрюмой ненависти.

— Наш разговор не для посторонних, — сказал Каллинан.

— Я думал, — ответил Джон Уэст, — что вы знакомы с этим джентльменом.

— Не имею чести.

— Напрасно. Это мой брат, Артур. Арти, рекомендую: его благородие начальник полиции.

Артур Уэст молча мотнул головой.

Каллинан пробормотал:

— Я, кажется, слышал о вас.

— Не слышали, так услышите, — ответил Артур Уэст.

Каллинан переводил взгляд с одного на другого. Джон — беспощаден, молчалив, хитер. Артур — неуравновешен, озлоблен, жесток. За время своего долгого знакомства с преступным миром Каллинану приходилось иметь дело с самыми отчаянными людьми; но он понимал, что более опасных субъектов, чем эти двое, даже и он не видывал.

Джон Уэст первый прервал молчание.

— Так вы испугались святош?

— Нет.

— Тогда почему вы не хотите взять деньги?

— Почему? Да потому, что нет возможности покрывать вас. Вы слишком далеко заходите. Стреляете в полицейских, подкупаете свидетелей, калечите своих врагов. Вот почему. Придется вам отвечать перед законом, Уэст.

— Вы думаете, это очень умно с вашей стороны — говорить мне такие вещи?

— Давно бы мне следовало вам это сказать.

— Вы знаете, что большинство ваших людей другого мнения?

— К несчастью, да. Но достаточно и таких, которые жаждут свалить вас. Так что не особенно надейтесь.

— На закон вам трудно будет опереться. У вас не хватит власти свалить меня.

— А может, и хватит.

— Если вы рассчитываете на поддержку правительства, то вы ошибаетесь, — сказал Джон Уэст, скорее с надеждой, чем с убеждением.

— Все равно, закон не закон, а вам придется иметь дело со мной. Со мной и с Дэйвом О’Флаэрти.

— Не боюсь я вашего О’Флаэрти, — сказал Джон Уэст. Он вынул из ящика аккуратно перевязанную пачку банкнот и помахал ею перед носом начальника полиции. — Это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Вы напрасно волнуетесь из-за святош; наплевать на все их делегации! Премьер сказал им, что полиции пришлось бы нарушить закон, чтобы добраться до меня.

— Очень может быть, что О’Флаэрти не остановится перед нарушением закона, лишь бы добраться до вас.

Джон Уэст бросил пачку банкнот в ящик стола.

— Как угодно. Вы знаете, что я не прощаю никому, кто меня предает?

— Вы мне грозите? Мне — начальнику полиции?

— Понимайте, как хотите. Подумаешь — начальник полиции! Не впутывайтесь вы в это дело. Пусть все идет своим чередом. Вы со мной не справитесь, Каллинан. Не советую вам и пытаться. Вы же брали у меня деньги. Как вам понравится, если это получит огласку?

— Вы не осмелитесь.

— Не будьте так уверены. Если вы очень меня прижмете — сами увидите.

Каллинан сбавил тон.

— Вот что я могу вам предложить: закройте свой тотализатор, а я уговорю О’Флаэрти не трогать вашего клуба.

— Не пойдет! И тотализатор, и клуб будут работать, и все ищейки со всей Австралии не заставят меня прикрыть их!

— Ну что ж, — уныло сказал Каллинан, — если вы этого хотите, пеняйте на себя. Не помогут вам ни ваши подземные ходы, ни ловкие адвокаты, ни шайки головорезов, ни подкупленные сыщики и политиканы. — Эти слова должны были звучать вызывающе, но Каллинан произнес их без всякого пыла, ибо он пришел сюда отнюдь не для того, чтобы порвать с Джоном Уэстом. Напротив, он надеялся путем взаимных уступок прийти к какому-нибудь соглашению. А вместо этого попал в дурацкое положение.

Каллинан встал и нерешительно направился к двери. Ему вовсе не хотелось, чтобы разговор на этом кончился. Не хотел этого и Джон Уэст.

— Зачем нам ссориться, — сказал Джон Уэст с елейной ноткой в голосе, — ведь мы с вами одной религии, правда?

Начальник полиции стремительно шагнул к столу.

— Религия! Уж лучше молчали бы! Вам церковь нужна только для того, чтобы извлекать из нее выгоду, В вас нет и намека на благочестие. И если вы рассчитываете на свои клерикальные связи, то у меня их не меньше.

— Сколько вам лет, Каллинан?

— Не ваше дело.

— Вам за шестьдесят, да? И многим не понравилось, что вы повысили предельный возраст до шестидесяти пяти, чтобы самому не подавать в отставку? Полиция шумит, да? Там немало людей, которые не прочь занять вашу должность? Так вот, я тоже считаю, что в шестьдесят лет пора подавать в отставку. Я думаю использовать все свое влияние, чтобы добиться восстановления прежнего срока, и тогда начальник полиции и с ним все старикашки вылетят вон!

Каллинан выпрямился.

— В вас нет ни чести, ни совести, Уэст. Да пошлет мне бог силу побороть вас. — Он вышел, хлопнув дверью.

Джон Уэст остался сидеть за столом, погруженный в раздумье. Немного погодя Артур поднялся на ноги и сказал:

— Я избавлю тебя от этого мерзавца, Джек!

Джон Уэст медленно поднял голову и посмотрел на брата.

— Нет. Слишком рискованно. Можно отделаться от шелудивого пса и не убивая его.

Прошло недели две, и однажды, в четвертом часу ночи, по Джексон-стрит в Керрингбуше проехали три повозки и остановились на расстоянии пятисот ярдов от лавки Каммина. Из повозок вылезли дюжие молодцы, одетые в штатское; все они были вооружены карабинами и револьверами; в руках они держали кто топор, кто лом, кто фонарь. В полной темноте они столпились вокруг Дэвида О’Флаэрти, чья огромная фигура возвышалась даже над самым рослым из них.

— Так вот, ребята, — сказал О’Флаэрти. — Вы слышали мой приказ. Выполните его в точности. И помните: если натолкнетесь на сопротивление, стреляйте!

Дэвид О’Флаэрти чувствовал себя в своей стихии. Первое ответственное дело, порученное ему, когда он возглавил сыскную полицию, была борьба с шайкой Келли, оказавшей отчаянное сопротивление в Гленровене; теперь он возьмет приступом крепость Джона Уэста, в сравнении с которым, по мнению О’Флаэрти, Нед Келли был просто джентльменом.

Насилие, совершенное над его лазутчиками, укрепило решимость О’Флаэрти положить конец царству Джона Уэста, тем более что изменившееся поведение Каллинана сильно облегчало эту задачу. О’Флаэрти был твердо убежден, что нашел верный способ добиться успеха, вопреки несостоятельности закона об азартных играх. Прокуратура придерживалась того же мнения. Он решил захватить дровяной склад и помещение лавки, а если Джон Уэст потребует свою собственность обратно, его арестуют как владельца тотализатора. Если же Уэст не станет требовать возврата помещения, полиция останется там до второго пришествия.

О’Флаэрти построил своих людей колонной в десять рядов, по три человека в ряд, и повел к тотализатору. Все были возбуждены до последней степени. Они знали, чего можно ожидать от подручных Джона Уэста, если эти отчаянные головорезы окажут сопротивление. Большинство шагало решительно, и лишь немногие поддались страху; впереди, окрыленный надеждой на победу, храбро выступал О’Флаэрти.

Во дворе тотализатора Одноглазый Томми дремал, сидя на ящике перед костром, а Боров, Горилла и Дик Капуста спали в открытом сарае, завернувшись в одеяла. Голова Томми свесилась на грудь, здоровый глаз закрылся, пустая глазница осталась устремленной на догорающее пламя.

Внезапно задние ворота затрещали под ударами топоров, ломов и кирок. Через несколько мгновений во двор ворвался О’Флаэрти с топором в одной руке и револьвером в другой. За ним по пятам бежали вооруженные люди.

Томми вздрогнул, выпрямился и потер свой единственный глаз. Горилла и Дик заворочались во сне, но Боров продолжал храпеть.

Когда до сознания Одноглазого дошло, что происходит, он вскочил на ноги. Горилла и Дик, сонно хлопая глазами, приподнялись. Затрещали вторые ворота, ведущие во двор тотализатора, и перед сараем появились какие-то темные фигуры.

Одноглазому сопротивляться не пришлось: во-первых, он все еще не очнулся от сна, а во-вторых, по ту сторону костра был такой густой мрак, что он ничего не мог разглядеть. Револьвер он, правда, успел вытащить, но на него сразу накинулись несколько человек и обезоружили его.

Горилла и Дик тоже вскочили на ноги, и даже Боров проснулся. Они попытались сбежать, прыгая через загородки сарая, но угодили прямо в объятия полицейских.

Послышались удары по входной двери в лавку. Но дверь не поддавалась, и только после того как полицейские, проложив себе дорогу в лавку со двора, сбили замки, засовы и цепи, защищавшие дверь изнутри, доступ в контору Джона Уэста был открыт.

Достигнув своей цели, полицейские самым бесцеремонным образом вытолкали четверых стражей тотализатора через задние ворота в переулок. Крепость на Джексон-стрит пала.

Через полчаса мирный сон Джона Уэста был нарушен громким стуком. Нелли пошевелилась и тихо застонала во сне. Она опять была беременна и спала плохо, беспокойно ворочаясь с боку на бок. По настоянию Джона Уэста обе наружные стены спальни были удалены, и супруги, таким образом, спали на свежем воздухе.

Джон Уэст приподнялся, вытащил из-под подушки револьвер и вскочил с постели. Он надел ботинки, накинул на плечи пиджак и, медленно пробираясь в потемках через будуар, примыкающий к спальне, вышел на площадку лестницы. Кто-то неистово колотил в парадную дверь. У Джона Уэста сердце замирало от волнения и страха. Кто мог прийти в такую пору? Полиция? Какой-нибудь враг? Он медленно стал спускаться вниз, останавливаясь на каждой ступеньке. «Надо было бы и здесь поставить охрану», — подумал он.

Когда он дошел до конца лестницы, стук послышался снова — настойчивый и грозный.

Джон Уэст осторожно подкрался к двери и, низко пригнувшись, вытянул вперед дрожащую руку, в которой держал револьвер. Он надеялся, что прислуга, спавшая в другом конце дома, ничего не услышит и не проснется. Он стоял перед тяжелой, украшенной резьбой дверью и ждал. Через минуту, показавшуюся ему вечностью, стук раздался снова. Волосы у него стали дыбом, язык прилип к гортани. Когда он наконец заговорил, голос его прозвучал так громко и резко, словно щелкнул бич пастуха.

— Кто здесь?

— Я, Томми. Ищейки захватили тотализатор. Они и сейчас там, их тьма-тьмущая. Ради бога, идите скорей!

Сперва Джон Уэст даже не понял, в чем дело, так сильно он обрадовался, что за дверью его не подстерегает непосредственная опасность. Он весь обмяк, и рука с револьвером опустилась. Только тут он заметил, что весь дрожит.

— Хорошо, — сказал он, — сейчас приду. Подожди меня.

— Только, ради бога, поскорей.

Джон Уэст направился к лестнице.

— Джон, Джон, где ты? Что случилось? — донесся до него голос жены с верхней площадки.

— Ничего не случилось. Это ко мне приходили.

Нелли громко заплакала. Когда он вошел в спальню, она уже лежала в постели, сотрясаясь от рыданий.

— Зачем к тебе приходят среди ночи? — спросила она, с ужасом глядя на мужа. — И зачем тебе револьвер? Зачем ты кладешь его под подушку? И зачем брал сейчас с собой?

Джон Уэст торопливо одевался.

— Мне нужно уйти, — сказал он и, оставив Нелли в слезах, побежал к входной двери, где его ждал Одноглазый.

Они сели в пролетку Томми и помчались под гору, по дороге на Керрингбуш. Томми рассказал, как все произошло, и под строгим допросом Джона Уэста очень скоро сознался, что накануне вечером билеты, расписки и другие вещественные доказательства не были унесены из тотализатора. Теперь, когда панический страх Джона Уэста прошел, он весь кипел от ярости.

На кухне Трясучки они застали, кроме хозяина, Борова, Дика Капусту, Гориллу, Джо и Артура Уэста. Все они сидели вокруг стола, на котором горела керосиновая лампа. Увидев Джона Уэста, Трясучка вскочил и уступил ему место. Сам он уселся на пол рядом с Одноглазым.

Все молчали, выжидательно и боязливо поглядывая на Джона Уэста.

— Ну? Зачем это вы их впустили?

Никто не ответил. После продолжительного молчания заговорил Джо Уэст:

— А что они могли сделать? Тех была целая орава — человек тридцать, вооруженных до зубов.

— Они могли не спать. Если бы они встретили ищеек у ворот и пригрозили револьверами, те бы ушли. Знаю я этих вояк — все они трусы!

— Мы не виноваты, Джек, — оправдывался Боров. — Мы и оглянуться не успели.

— Врешь! Одноглазый говорит, что вы спали. За что я вам деньги плачу? А билеты, а щиты? Кто вчера вечером должен был унести их?

— Я должен был, Джек, — покаялся Дик. — Но полиция уж сколько лет не приходила, и мы никак не ожидали…

— Я предупреждал вас, что она придет. Я удвоил охрану. Я велел вам глядеть в оба, — сказал Джон Уэст, постукивая пальцами по столу. — Так-то вы меня слушаетесь? Ты должен был унести улики, Дик? Отлично, ступай и принеси их!

— Да что ты, Джек! Там же полно этих сволочей!

— Пеняй на себя. Надо было вчера это сделать. Лезь через забор и беги к сараю. Если билеты еще там, хватай их и беги обратно. Маски и балахоны брось, это не улики.

— Можно напасть на них и выгнать оттуда силой, — сказал Артур Уэст.

— Не мели вздора! Теперь поздно подымать стрельбу.

— Слушай, Джек, ну как же я туда пойду? Они же подстрелят меня, — хныкал Дик.

— Либо ты пойдешь, либо ты у меня больше не служишь.

Бывший боксер беспомощно озирался по сторонам, ища поддержки, но все только хмурились, и никто не замолвил за него ни словечка. Джон вышел во двор. Уже совсем рассвело, и вокруг тотализатора кучками собирался народ, видимо ожидая, что вот-вот появится Джон Уэст и поведет свое войско на штурм захваченной крепости.

Взобравшись на пустой ящик, Джон Уэст заглянул через забор во двор тотализатора. Там группами стояли полицейские и сыщики. Он быстро оценил обстановку: был один шанс на тысячу, что Дику удастся добежать до сарая и схватить уличающие билеты, если они еще там, где оставались накануне.

Он вернулся в дом и сказал Дику:

— Ступай. Если все еще на месте, — может, и удастся.

— Брось, Джек! Не могу я этого сделать.

— Ступай, говорят тебе! Лезь через забор, не то выгоню!

Дик Капуста медленно подошел к забору, влез на ящик и тоже заглянул в соседний двор. Потом с решимостью отчаяния махнул через забор и, низко нагнув голову, бросился к сараю.

Остальные, затаив дыхание, ждали на кухне. Они услышали испуганный крик Дика:

— Не стреляйте! Не стреляйте!

Джон Уэст выбежал во двор, взобрался на ящик и еще успел увидеть, как трое дюжих полицейских выводили Дика из ворот.

В тот же день Джон Уэст держал совет с Дэвидом Гарсайдом. Адвокат уговорил его не требовать возврата помещения в судебном порядке и обещал притянуть О’Флаэрти к суду за самоуправство.

Ночью Джон Уэст лежал без сна, стараясь побороть страх и сомнения. Чем могущественнее он становился, тем сильнее жаждал власти. Он давно постиг подлинные законы, управляющие тем обществом, в котором жил. Победа достается сильным. Тот, кто обладает деньгами, хитростью и властью, может не бояться ни полиции, ни суда. Талант, славу и влияние можно купить. Людей можно уговорить, подкупить, запугать, принудить. Сознание своей власти — величайшее наслаждение. Других помыслов у него не было.

Для начала он не отказал себе в удовольствии подразнить полицию. Он послал упирающегося Пэдди Каммина потребовать обратно «свою» чайную лавку и «свой» дровяной склад. Пэдди, с топором на плече, подошел к задним воротам и грозным голосом приказал впустить его. Дэйв О’Флаэрти сердито ответил ему, что помещение занято полицией впредь до особого распоряжения, а если Джон Уэст желает получить свой тотализатор, пусть придет и возьмет!

На другой день тотализатор уже опять работал полным ходом в одном из домов на Бэгвилл-стрит, под самым носом у полиции.

Известие о том, что полиция захватила тотализатор Джона Уэста, появилось во всех газетах — не только в столице, но и в других городах, даже столь отдаленных, как Сидней. Печатались подробные заметки с фотографиями и портретами; происшествие описывалось главным образом с юмористической стороны, но начальнику сыскной полиции Дэвиду О’Флаэрти и другим противникам Джона Уэста было не до смеху.

Карать тех, кто дерзал становиться на его пути, стало потребностью для Джона Уэста. На то у него и власть, чтобы мстить своим врагам! А за орудиями мести ходить недалеко: в тотализаторе и в клубе найдется свыше ста головорезов, которым только мигни…

Джон Уэст узнал, что владелец одной лавочки, расположенной по соседству со Столичным конноспортивным клубом, работает на О’Флаэрти и следит за тем, кто входит и выходит из клуба. По приказу Джона Уэста в витрину лавки запустили кирпичом; с тех пор не успевал лавочник вставить новое стекло, как оно опять разлеталось вдребезги. За О’Флаэрти и другими сыщиками была установлена круглосуточная слежка. Общественные деятели Мельбурна и Керрингбуша, которые публично поносили Джона Уэста, стали получать анонимные письма, содержащие самые страшные угрозы. Здание, в котором помещалась сыскная полиция, было взято под наблюдение. Лазутчики Джона Уэста узнавали приметы всех новичков-констеблей, проходивших обучение в школе сыщиков, и если кто-нибудь из них в штатском платье появлялся у дверей клуба, его тотчас вышвыривали.

Протестантские пасторы подрядили одного журналиста выпустить памфлет, в котором он разоблачал продажность сыскной полиции и требовал принятия решительных мер против Уэста — «этого паразита, сосущего кровь бедняков». На журналиста напали какие-то люди в масках и чуть не убили его. Один из бандитов, Артур Уэст, ударил его по голове железной палкой, и если бы не карниз окна, смягчивший удар, все было бы кончено. Журналиста чуть живого увезли в больницу.

А тотализатор по-прежнему был занят полицией. Джон Уэст, через преданных ему людей, начал кампанию в печати. «Век» советовал узаконить тотализатор и приводил примеры, когда Джон Уэст выплачивал за победителя скачки ничуть не меньше, чем держатели легальных букмекерских контор. В «Вестнике» появилась передовая, осуждающая никому не нужный захват тотализатора, где теперь за счет налогоплательщиков содержались три смены полицейских, по двадцать человек в каждой. Однако страницы «Аргуса» так и пестрели выпадами против Джона Уэста.

О’Флаэрти, связанный по рукам и ногам юридическими формальностями, уже несколько месяцев тщетно дожидался, когда Джон Уэст потребует обратно свою собственность. Охрана тотализатора постепенно была ослаблена и наконец сведена к одному часовому.

Тут-то Джон Уэст и решил отбить свою крепость.

Однажды ранним утром одинокий страж тотализатора вышел из помещения во двор дровяного склада. В мгновение ока пять человек в масках перепрыгнули через забор, набросились на полицейского и стали осыпать его ударами. Кто-то приставил револьвер к его животу. Полицейский храбро защищался, но люди в масках отобрали у него ключи, подбили ему глаз и выбросили на Бэгвилл-стрит.

На другой день эта новость появилась во всех утренних газетах. Затем Артуру Уэсту, Горилле, Борову, Дику и новому служащему тотализатора — Долговязому Биллу — предъявили обвинение в насилии. Дэвид Гарсайд, по чьему совету была предпринята эта операция, блистательно провел дело в суде. Он раскопал какой-то допотопный английский закон, на основании которого доказал, что полицейский нарушил священные границы владельца тотализатора. Суд оправдал обвиняемых.

Джон Уэст вышел из этой битвы, прославившись на всю Австралию. Его имя было у всех на устах. Святоши, ополчившиеся против всех видов азарта, обрушивали громы и молнии на голову Джона Уэста; социалисты и радикальная сиднейская газета «Бюллетень» клеймили его как вора и грабителя, обирающего бедняков; однако даже «Бюллетень» должен был признать, что «на улицах Мельбурна больше оглядываются на Джона Уэста, чем на генерал-губернатора».

Репутация щедрого благотворителя, которой издавна пользовался Джон Уэст, восторжествовала над всеми обличениями. Он рассыпал милости направо и налево. Одному давал немного денег на обед, другому советовал поставить на верную лошадку; проигравшиеся клиенты иногда получали несколько монет «на счастье»; случалось, что женщина, одетая в лохмотья, останавливала его на улице и показывала неоплаченный счет за квартиру, и он погашал его. Он много жертвовал на католическую церковь, на благотворительные общества; имя Джона Уэста стало для многих чуть ли не синонимом отзывчивости и великодушия.

Он управлял своей империей с ловкостью и дальновидностью, изумлявшей его приспешников. К видам спорта, которым он покровительствовал, прибавились еще состязания пони и бокс. Беннет помог Джону Уэсту прибрать к рукам Мельбурнский беговой клуб, а новый секретарь клуба Фрэнк Лэмменс поступил к нему на службу, заняв должность устроителя еженедельных рысистых испытаний и помощника директора Столичного конноспортивного клуба.

Джон Уэст вынашивал план убрать Каллинана с поста начальника полиции. Через своих людей среди полицейских он раздувал недовольство, вызванное повышением предельного возраста службы до шестидесяти пяти лет. Даже когда это недовольство разрослось в массовое движение нижних полицейских чинов за повышение жалованья, за лучшие условия работы и за назначение правительственной комиссии по расследованию злоупотреблений в полиции, Джон Уэст не отступился. Он использовал эту кампанию для устрашения начальника полиции. Дэвид Гарсайд добился того, что премьер-министр принял делегацию полицейских. Гарсайд предусмотрительно говорил только о предельном возрасте, но у Томаса Бонда, премьера штата Виктория, были свои коварные замыслы.

Будучи главой консервативного правительства, Бонд заботился только об интересах крупных дельцов, банкиров и скотопромышленников. Протест полицейских он решил использовать как ход в политической игре. Джон Уэст становился опасен, а Каллинан — неудобен. Надо и возраст снизить и комиссию назначить. Вот как наживают политический капитал!

— Предельный возраст службы в полиции будет снижен, когда я сочту нужным, — ответил он делегации.

Дэвид Гарсайд, докладывая Джону Уэсту о приеме, сказал, что, пожалуй, они пересолили. Бонд — человек хитрый. Снизить возраст он, может быть, и снизит, но, того и гляди, назначит комиссию и даже проведет новый закон в помощь О’Флаэрти.

Между тем Джон Уэст все больше и больше втягивался в политику. На выборах в федеральный парламент 1904 года мандаты получили только шесть кандидатов от лейбористской партии, но зато в парламент штата Виктория прошло восемнадцать лейбористов, среди них Фрэнк Эштон, Боб Скотт и сам Дэвид Гарсайд, по настоянию Джона Уэста вернувшийся к политической деятельности.

Сначала адвокат упирался; он заявил, что не станет баллотироваться по лейбористскому списку и не подпишет обязательства голосовать в парламенте вместе со всей фракцией. «К черту! Дэвид Гарсайд не позволит, чтобы им командовали какие-то профсоюзники!»

Но Джон Уэст настоял на своем. Прошли те времена, когда он робел перед всесильным адвокатом; теперь он был самым крупным его клиентом, и Дэвид Гарсайд повиновался беспрекословно, как и все приспешники Джона Уэста, купленные им по дорогой или сходной цене.

Из восемнадцати лейбористов, избранных в парламент, десять пользовались щедротами Джона Уэста. Кроме того, он мог рассчитывать на голоса двенадцати либералов. Если новый законопроект, направленный против азартных игр, будет внесен в парламент, около тридцати членов проголосуют против, но за премьер-министром Бондом сплоченными рядами стояли тридцать восемь консерваторов. Положение оставалось напряженным.

* * *

— Как думаете, Джек, кто возьмет кубок Каулфилда? — окликнул Джона Уэста кто-то из рабочих, с которыми он встретился однажды утром по дороге в Столичный конноспортивный клуб.

— Думаю, мой Шелест придет первым, — великодушно сообщил Уэст.

— Спасибо за совет, Джек. Я поставлю на него.

— Ставь, ставь, не прогадаешь. Если Шелест будет в форме, непременно придет первым.

В самом деле, у Джона Уэста были все основания верить, что приз достанется Шелесту. Он решил принять для этого все меры и сорвать такой куш, что по сравнению с ним деньги, которые ему принесла победа Плаггера Пита Мэнсона на всеавстралийских велогонках, покажутся сущей безделицей.

Шелест — чистокровный жеребец-четырехлетка, последнее приобретение Уэста — находился на попечении первоклассного тренера. Вместе с тем едва ли Шелест мог претендовать на положение фаворита в предстоящих состязаниях; и Джон Уэст заключил на него пари по всей Австралии, рассчитывая подкупить тех жокеев, чьи лошади имели шансы прийти первыми. Он распорядился также, чтобы служащие тотализатора и клуба не принимали слишком много ставок на Шелеста, но по возможности отсылали игроков к Солу Соломонсу.

А пока Джон Уэст шагал по Бурк-стрит, в холле Столичного конноспортивного клуба разыгрывалась не совсем обычная сцена. Человек десять служащих в волнении обступили Барни Робинсона, а он, усевшись на диване, читал вслух статью из «Аргуса».

Джон Уэст «Аргуса» не читал. Он называл его «гнусной газетенкой святош-тори». Это была единственная газета, которую он не терпел у себя в доме — и недаром: достаточно было взглянуть на статью, которую читал Барни; она называлась «Эпидемия азарта. Царство террора», и в ней подробно описывались приемы, которыми пользуется Джон Уэст, чтобы упрочить и защитить свое заведение.

Барни уже почти дочитывал статью:

«…запугивание и акты насилия действовали столь безошибочно, что суду так и не удалось получить удовлетворительные свидетельские показания. Какие-то личности снова и снова следовали по пятам за помощниками О’Флаэрти, почта приносила им анонимные письма, полные самых свирепых угроз. Так действуют люди, чья единственная цель — наживаться на мани… маниакальной страсти к азарту».

Барни запнулся, потом пояснил:

— Это, стало быть, кто на игре с ума сходит.

«…У многих из этих людей весьма темное прошлое… гм… иные из них были под судом, некоторые сидели в тюрьме и подвергались телесному наказанию…»

Барни покосился на Артура Уэста; тот насупился, лицо его исказила злобная гримаса.

— Вот так штука! — крикнул вдруг Дик Капуста. — Глядите, тут все наши приговоры. Вон, так и сказано: «Уголовное прошлое двадцати подручных Джона Уэста».

— А ну, дайте взглянуть! — вмешался Боров. — Вот это про меня: «Осужден за участие в грабеже на два года каторжных работ». Ах ты черт меня подери!

Артур Уэст сидел мрачнее тучи. Пэдди Вудмен крепко потер свою лысину.

— Вот так реклама для нашего заведения! — сказал он.

Никто не обратил на него внимания — все сгрудились вокруг Барни, каждый тянул газету к себе.

— А вот про меня: полгода за мошенничество и полтора года за укрывательство краденого.

— Тридцать одна судимость! Это у кого все?

— А где про меня? Дайте-ка поглядеть!

На Барни наседали со всех сторон, газету измяли. Он стряхнул всех с себя и встал.

— Ну, вот что: я разложу газету на полу — и смотрите все сколько влезет. Мне это неинтересно, я под судом не был.

Хотя Барни Робинсон и не имел отношения к «царству террора», им с Флорри обоим было не по себе. Флорри снова и снова упрашивал его навсегда распрощаться с Уэстом, и он послушался бы, если бы не то обстоятельство, что Джон Уэст поручил ему сочинять рекламные объявления для боксерских и иных состязаний.

Барни расправил смятый газетный лист и расстелил его на полу. Все кинулись к газете: кто стал на колени, кто вытягивал шею, заглядывая из-за чужого плеча.

— Джека теперь начнет донимать полиция, — сказал Пэдди Вудмен Артуру Уэсту.

В эту минуту в дверях появился Джон Уэст.

— Это про меня, говорят тебе!

— Нет про меня! Тебя не судили за оскорбление действием.

— А вот про меня: полгода за кражу и три года каторги и плети за нанесение увечья — ясно, про меня.

Все кричали, перебивая друг друга; только Артур Уэст и Пэдди Вудмен с мрачным видом сидели на диване, да в кресле на другом конце комнаты Барни Робинсон с увлечением читал том Британской энциклопедии.

Джон Уэст смотрел на все это, брезгливо поджав губы.

— Когда кончите, потрудитесь приняться за дело! — сказал он.

В комнате сразу стало тихо; все вскочили, как напроказившие дети, и, не говоря ни слова, пошли наверх; измятый «Аргус» остался на полу.

Джон Уэст подобрал газету, аккуратно ее сложил и хотел было бросить на стул, но тут Артур сказал:

— Советую тебе прочесть, что там написано. Про царство террора.

Джон Уэст отыскал статью, внимательно прочел, потом со злостью скомкал газету и швырнул в угол.

— Пойдем наверх, Арти, — негромко сказал он и, обернувшись к Барни, прибавил: — Брось ты наконец свою дурацкую книгу! Пойдем, я хочу потолковать с вами насчет встречи между Сквирсом и Диком.

— Верно, Джек, — отозвался Барни, бережно ставя том энциклопедии на место. — У меня уже и объявления готовы.

Джон Уэст заключил контракт с многообещающим молодым боксером-тяжеловесом Бертом Сквирсом и, за неимением более достойного противника, избрал первой его жертвой Дика Капусту.

— Знаешь, Джек, что я вчера слышал? — говорил Барни, подымаясь по лестнице. — Сол Соломонс рассчитывает, что его Гладстон возьмет кубок Каулфилда. Кто хочет на Гладстона ставить, он всех посылает к нам.

Джон Уэст нахмурился.

— Фрэнк Лэмменс тут? — спросил он вместо ответа.

— Тут.

— Обожди-ка у меня в кабинете, Барни. Я приду поглядеть объявления. Надо расписать Дика вовсю. Пускай думают, что он настоящий боксер.

В сопровождении Артура он прошел в кабинет Лэмменса, который, как и его собственный, примыкал к залу на втором этаже, где принимали ставки. Навстречу им из-за стола поднялся Фрэнк Лэмменс — высокий, стройный, с холодным, бесстрастным лицом; он был немного моложе своего патрона. Фрэнк Лэмменс был рыжеват, а потому неизменно одевался в коричневые тона; его отличала сдержанность и неторопливость в движениях, даже некоторая важность.

Джон Уэст доверял этому человеку, как никому другому. Лэмменс уже успел на деле доказать, что он энергичен, проницателен, безжалостен и умеет держать язык за зубами. Благодаря его усилиям Столичный конноспортивный клуб был теперь официально зарегистрирован как спортивное общество, в котором сам он исполнял роль секретаря, а Ренфри — председателя.

— Читали сегодня «Аргус», Фрэнк? — спросил Джон Уэст.

— Да, мистер Уэст, у меня есть номер для вас.

Лэмменс снова сел за стол и протянул патрону газету.

— Я уже читал, — сказал Джон Уэст. — Узнайте, кто это написал, и пускай им займется Арти с ребятами.

— Очень хорошо, мистер Уэст. Я как раз это и хотел предложить. Если такие выпады оставлять безнаказанными, нам никогда покоя не будет.

Лэмменс взял себе за правило всегда заранее угадывать мысли патрона и затем действовать соответственно. Он твердо решил сделаться необходимым Джону Уэсту, стать его правой рукой. Он не искал известности, предпочитая тайную власть и темные закулисные интриги. Он готов был со спокойной совестью, ни о чем не спрашивая, выполнить любое желание Джона Уэста.

— Что именно с ним сделать, мистер Уэст? — спросил он.

— Мне все равно, лишь бы он больше не писал таких статей.

— Хорошо, мистер Уэст, предоставьте это мне.

Джон вышел в соседнюю комнату, где его ждал Барни Робинсон, а Лэмменс обернулся к Артуру.

— Я наведу справки в редакции «Аргуса», — сказал он, — и тогда вы с ребятами можете приниматься за дело.

* * *

Джон Уэст и Ренфри стояли перед трибуной, предназначенной для членов клуба, среди зрителей, собравшихся на розыгрыш кубка Каулфилда 1904 года.

День выдался великолепный. Зеленая трава, яркие цветы, взволнованная толпа за белыми перилами образовали красочный фон для чистокровных скакунов, выведенных на старт.

— Пошли!

— Демас ведет, — сказал кто-то позади Джона Уэста.

— Верно. И ведет не так, как полагается, это уж я знаю, — крикнул в ответ другой. — Что-то тут неладно!

— Слыхал? — негромко спросил Ренфри, наклоняясь к Джону.

Лошади быстро прошли первую половину круга — полторы мили — миновали первый столб; Демас все еще вел, к немалому смятению всех, кто на него ставил; ко второму столбу он выдохся и уступил лидерство другому. Лошади пронеслись мимо третьего столба к повороту на прямую, и на лидера начал наседать могучий Эмир. Гладстон, фаворит Сола Соломонса, шел вплотную за ними; Шелест, как было предусмотрено, шел пятым.

Толпа ревела все оглушительней: каждый выкрикивал имя «своей» лошади.

— Все идет как по маслу, Джек! — завопил Ренфри. — Вот как все выдохнутся, тут Шелест и припустит!

— А что же Гладстон? Почему он не пускает Гладстона? Я ведь ему велел пустить до поворота!

— Вон, пошел! Пошел, Джек!

Ренфри был прав: когда лошади брали поворот на прямую, за четыреста метров до финиша, Гладстон, обойдя лидеров, вырвался вперед.

В сотне ярдов от Джона Уэста и Ренфри, неподалеку от финиша, у перил стоял Сол Соломонс с одним из своих служащих. Соломонс был человек еще молодой, лет тридцати с небольшим, плотный, хорошо одетый, в котелке, прикрывающем уже плешивую голову. Он казался спокойным, но в душе у него бушевала буря. Он считал — и не без основания, — что Гладстон наверняка придет первым, и ему, разумеется, и в голову не приходило, что его жокей «работает на Джона Уэста». Когда Гладстон вырвался вперед, маска видимого спокойствия изменила Соломонсу.

— Что этот дурак делает? Что он делает? — в ужасе крикнул он, схватив спутника за руку. — Я же велел ему придерживать до последнего столба.

Он недаром встревожился. Эмир не сдавался, он нагнал Гладстона и обе лошади голова в голову устремились к финишу.

— Эмир! Гладстон! — выкликали тысячи голосов, когда обе лошади поравнялись с последним столбом перед финишем.

И тут маленький гнедой Шелест рванулся вперед, без труда обошел Эмира и Гладстона и пришел к финишу на добрых три корпуса впереди, среди оглушительных криков беснующейся толпы.

Зрители обступили Джона Уэста, его наперебой поздравляли.

— Было на что поглядеть, Джек! Ваш жокей молодчина.

— Я ставил на вашу лошадку. Спасибо за совет, Джек!

— Весь Керрингбуш на него ставил. Дай вам бог здоровья, Джек!

Полицейский, стоявший неподалеку, весело подбросил в воздух свою каску и крикнул:

— Мы все на него ставили! Джек Уэст сказал нам, что Шелест хорошая лошадка!

Джон Уэст улыбался, пробираясь сквозь толпу к столику, где ему должны были вручить кубок.

В ближайшие дни газеты ни словом не обмолвились о том, что на скачках произошло что-либо неладное. Торжественно сообщалось, что мистер Джон Уэст вручил треть приза жокею и две трети — тренеру; опубликовано было его письмо к мэру Керрингбуша; в письмо был вложен чек на пятьсот фунтов, которые мистер Джон Уэст жертвовал на бедных. Наконец, подробно описывалось празднество в Столичном конноспортивном клубе, где многие видные граждане, и в том числе четыре деятеля лейбористской партии, пили за здоровье мистера Уэста.

Первый намек на какие-то махинации при розыгрыше кубка Каулфилда появился в «Бюллетене». В очередном номере говорилось:

«Вызывает удивление, что жокеи обоих фаворитов — Эмира и Гладстона, — вместо того чтобы приберечь силы своих великолепных скакунов для финиша, рванулись вперед еще до поворота, хотя у них были большие шансы на победу».

Газета язвила по поводу великодушия Джона Уэста, осыпающего бедняков благодеяниям за счет победы Шелеста; его называли «малопочтенным гражданином, эксплуататором бедняков». Делались намеки на то, что при розыгрыше кубка Каулфилда не обошлось без мошенничества; в конце заметки говорилось, что политическим деятелям, которые выпивали на торжественном ужине в Столичном конноспортивном клубе, «должно быть стыдно».

Вслед за этим в печати появилось сообщение, что Скаковой клуб штата Виктория, под контролем которого находились четыре столичных ипподрома и все провинциальные скаковые клубы, намерен привлечь к ответственности некоего владельца конюшни, поскольку один известный жокей заявил, что названный владелец замешан в мошенничестве, имевшем место на недавних крупных состязаниях.

— Не думаю, чтобы клуб пошел на скандал, — заметил Джон Уэст, прочитав эту заметку. — Наверно, они просто не будут принимать моих лошадей. Ну, так я буду пускать моих лошадей под чужим именем, только и всего.

Через некоторое время, негласно расследовав обстоятельства победы Шелеста, Скаковой клуб объявил, что Джон Уэст пожизненно лишается права пускать своих лошадей на скачках. Джон Уэст и впредь ухитрялся через подставных лиц пускать своих лошадей, но на всю жизнь остался врагом Скакового клуба штата Виктория.

В ближайшие месяцы ему пришлось вести тяжелые бои сразу на многих фронтах.

Попытка запугать Каллинана обратилась против него же. Премьер-министр Бонд оставил предельным возрастом для службы в полиции не шестьдесят, а шестьдесят пять лет и назначил правительственную комиссию по расследованию злоупотреблений в полиции. Джону Уэсту и Дэвиду Гарсайду удалось провести в комиссию кое-каких желательных им лиц, в том числе трех лейбористов, весьма расположенных к Джону Уэсту. Гарсайд утверждал, что среди консерваторов, занимающих правительственные посты, среди высших чиновников, среди крупнейших виноторговцев и прочих тузов слишком многие чересчур тесно связаны с продажной полицией штата, а потому комиссия, как это уже не раз бывало, вероятно ограничится заключением самого невинного свойства.

— Вот увидите, Бонд распустит эту комиссию и еще будет рад, что дешево отделался, — заметил Гарсайд.

— Пусть только вызовут меня для объяснений, — ответил Джон Уэст. — Теперь уже я буду их топить. Я узнаю всю их подноготную, про них будут кричать в парламенте, в правительственной комиссии, на всех перекрестках! Все эти святоши просто трусы. Посмотрим, как это им понравится!

С каждым днем Джон Уэст все яростней ненавидел начальника сыскной полиции О’Флаэрти. О’Флаэрти по-прежнему подсылал шпионов в тотализатор и в клуб. О’Флаэрти по-прежнему добивался изменения закона об азартных играх. О’Флаэрти дал в редакцию «Аргуса» материал для разоблачительной заметки.

Вскоре судьба доставила Джону Уэсту удобный случай для решительного наступления на Скаковой клуб штата Виктория. Ему стало известно, что владелец Эпсомского ипподрома оказался без гроша и не смог выдать хозяину лошади, завоевавшей золотой кубок, ни самый кубок, ни призовые деньги.

Узнав об этом, Джон Уэст навестил Бенджамена Леви, владельца Эпсомского ипподрома и еще двух не зарегистрированных.

Бенджамен Леви-отец, так называемый Бен-старший, и Бенджамен Леви-сын — Бен-младшнй — ждали его в конторе своего мебельного магазина.

Джон Уэст через стол внимательно оглядел обоих. Бен-младший был маленький, толстый, кудрявый и смуглый, с круглой головой и покатыми плечами; дорогой костюм на нем, бог весть почему, казался грязным и помятым. Рядом сидел Бен-старший — совершенно лысый, иссохший, дряхлый, явно впавший в детство.

— Так по-вашему, — сказал Бен-младший, складывая на столе пухлые руки, — только потому, что Эпсом-клуб не может сегодня выложить кубок или призовые деньги, мы позволим вам устраивать скачки на моих ипподромах?

— На твоих ипподромах? — прохрипел Бен-старший голосом, исходившим откуда-то из самой глубины его костлявой груди. — Ты хочешь сказать, на моих ипподромах? Они пока что еще мои!

Бену-старшему было за восемьдесят, но он наотрез отказался передать бразды правления Бену-младшему или еще кому-нибудь из своих детей, — у него было четыре сына и дочь.

Бенджамен Леви-старший некогда прибыл из Англии и открыл в Мельбурне магазин подержанных вещей. За десять лет, хозяйничая в этой лавке, он нажил двадцать тысяч соверенов, а кроме того — покорную труженицу-жену и пятерых детей. Потом жена умерла, и Бен перенес всю свою сердечную привязанность на торговлю контрабандным табаком; на этом деле он приобрел еще тридцать тысяч соверенов и нескольких любовниц. В восьмидесятых годах, когда началась строительная горячка, Бен-старший занялся мебелью и первым в Виктории завел продажу в рассрочку. Он скоро поглотил большинство мелких мебельных фирм и фактически захватил монополию в этом деле. За восемь лет он стал миллионером, но в девяностых годах разразился кризис, и он потерял больше половины своего состояния.

Недавно Бен-старший женился на восемнадцатилетней ирландке из керрингбушских трущоб. Этот новый брак таил в себе грозную опасность для его детей. Старик осыпал молодую жену подарками, и его сыновья и дочь опасались, что он изменил завещание в ее пользу. И вот неделю назад они похитили старика отца и привезли его домой, где он согласился написать новое завещание и оставить жене только одну маленькую фабрику и небольшую сумму денег, при условии, что дети снова отпустят его к молодой супруге.

Теперь Бен-старший пытался при помощи слухового рожка уследить за ходом переговоров, которые вели Джон Уэст и Бен-младший.

Состязания пони пришли в упадок, доказывал Джон Уэст. Призы становятся с каждым годом ничтожнее, все дело прогнило сверху донизу. А вот он навел у себя полный порядок на скачках и намерен то же проделать с состязаниями пони. Он увеличит призы, покончит с жульничеством, заинтересует публику. Джон Уэст говорил так, как будто все уже решено и подписано: он берет себе три ипподрома. Он облагородит этот вид спорта, и притом все они разбогатеют — и он и семейство Леви.

— Не спешите так, мистер Уэст, — прервал его Бен-младший. Расчетливый, хитрый и цепкий, он предпочитал сам задавать тон во всякой сделке. — Нужно сперва кое о чем уговориться. Вы получите Эпсомский ипподром, если купите третью часть земли.

— Что ж, согласен, — сказал Уэст. «Уж не хочет ли он меня этим испугать?» — подумал он. — А как насчет двух других? У вас ведь есть еще один собственный ипподром, а третий вы арендуете у Ролстонского муниципалитета, верно?

— И об этом можно подумать. Но только учтите, что на них имеются арендные договоры с двумя… как бы это сказать… клубами.

— Стало быть, если я договорюсь со всеми тремя клубами, вы согласны передать мне ипподромы?

— Да, не возражаю. Еще один вопросик, мистер Уэст. Вы слыхали когда-нибудь о продаже в рассрочку? — При этих словах Бен-младший лукаво улыбнулся. — Это, знаете ли, величайший бизнес на свете, даже выгоднее тотализатора.

— Мой тотализатор — дело чистое и честное.

— Моя продажа в рассрочку — тоже. Тут ведь как получается? Покупает человек, к примеру, рояль. Дает несколько соверенов задатку, а остальное выплачивает понедельно. И сверх того мы взимаем десять процентов — по крайней мере покупатели так думают. Десять процентов в год со всей суммы — понимаете? Они платят десять процентов и с тех денег, которые уже выплачены. Хитро, правда? Так что ваш тотализатор — детская игрушка, мистер Уэст.

И он хихикнул, очень довольный.

Тут вмешался Бен-старший. Он на все лады вертел свой слуховой рожок, пытаясь не потерять нить разговора, и теперь сам обратился к Джону Уэсту.

— Вот видите, мистер Уэст, — сказал он пронзительным, скрипучим голосом, — Скаковой клуб нас обоих выставил за дверь пожизненно.

— Разве?

— Да, да, мистер Уэст. Не вы один умеете мошенничать на скачках. — Он засмеялся и с гордым видом помахал рожком. — Один раз я, то есть мы с Беном, привезли лошадь из Англии. Отличная была лошадь, известный фаворит. Переменили ей имя. Так эта лошадь сколько раз приходила первой, сколько призов взяла в Западном округе! А потом Скаковой клуб штата Виктория проведал, в чем дело, и пожизненно лишил нас прав. Вот комедия! Я пускал своих лошадок на бегах и на состязаниях пони в Элстернвике, но потом муниципалитет мне запретил. Люди жаловались, что много шуму и скандалов. Рози, моя дочка, мне и говорит: «Папа, довольно тебе заниматься бегами да скачками, мебелью торговать гораздо приличнее». Ну, я и сказал ей: «Хорошо, дочка, хорошо». Взял да и сдал в аренду все три ипподрома. Потому что Рози говорит, что это неприличное занятие — много шуму, знаете, и все ругаются…

Бен-младший нетерпеливо прервал отца:

— Так вот, мистер Уэст, может быть, вы вложите немного денег в наше дело — мебель в рассрочку? Не слишком много, а так, знаете, ровно столько, чтобы вы получили хороший барыш. Дела, знаете, идут неважно. Иной раз покупатель не может расплатиться, забираешь мебель обратно, а она уже потрепанная. А бывает, что неплательщик сбежит и мебель с собой увезет. В последнее время много было убытку, но теперь скоро все пойдет на лад, и мы с вами разбогатеем. Мы ведь монополисты, монополистами и останемся, а дело приносит миллионы. Отчего же вам не попользоваться, мистер Уэст? Понимаете ли, у нас большая часть капитала связана. А наше дело такое, что все время надо расширяться.

— Так какие же ваши условия, мистер Леви?

— Вложите, скажем, пятьдесят тысяч фунтов в наши предприятия и тогда получайте в аренду три ипподрома. Вы купите треть земли под Эпсомским ипподромом и дадите отступного трем владельцам. Как, согласны?

— Многовато запрашиваете, мистер Леви, — сказал Джон Уэст, а про себя подумал: «Эта продажа в рассрочку наверняка штука выгодная; не ждал я, что с Леви так легко будет сторговаться». — Ну что ж, по рукам, — прибавил он. — Я скажу моему поверенному, пусть он займется этим.

— Ах, это мистер Дэйви Гарсайд? Нет, знаете, мистер Уэст, уж очень он у вас хитер. Пускай лучше мой поверенный набросает соглашение, а мистер Гарсайд потом его посмотрит.

— Как вам угодно. Мне нужно только одно: заключить честную сделку, и притом поскорее.

Джон Уэст ушел из конторы отца и сына Леви в наилучшем расположении духа. Теперь держитесь, господа из Скакового клуба!

Ему уже мерещились газетные объявления, подписанные его именем, расклеенные повсюду афиши с подковой, а в подкове — его портрет. Он уже видел быстрых, как ветер, пони, мчащихся по беговым дорожкам, и слышал восторженный рев толпы. У него будет целая армия букмекеров, свои пони, свои лошади, которых он будет пускать на состязаниях через подставных лиц. Вокруг ипподрома он устроит киоски, а на самом ипподроме — ресторан, буфеты, бары; и если только клуб и тотализатор тоже будут работать полным ходом, в его руках окажется все нелегальное букмекерство. Он облагородит весь конный спорт!

Наконец-то почтенные джентльмены из Скакового клуба штата Виктория узнают, что такое достойный соперник! Он им покажет, как закрывать ему, Джону Уэсту, доступ на их ипподромы!

* * *

Барни Робинсон ликовал. Он удостоился повышения: получил высокий пост заведующего рекламой всех предприятий Джона Уэста. После разоблачений «Аргуса» Флорри чуть было не заставила его сделать окончательный выбор — или она, или Джон Уэст, — но тут Барни получил повышение, и Флорри уступила: ведь он был так горд и счастлив!

Барни сидел у себя в кабинете — комнатке на первом этаже, грыз карандаш и теребил усы. Да, так хорошо: «Решительный бой за первенство между могучими, крепкими, здоровыми молодцами равной силы и сложения и высокого класса». Лучше не придумаешь. Публика будет валом валить. Разошлю во все газеты.

Он поднял глаза. Мимо по коридору шли Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс. Барни схватил свои листки и кинулся к ним.

— Послушай, Джек! — оживленно начал он. — Я написал объявление насчет бокса и насчет состязаний в беге. Вот, слушай, это насчет бокса:

«Тим Мэрфи против Билла Сквирса. Главный павильон выставки. С того дня, как в Викторию приехал Сквирс, всем стало ясно: у нас есть настоящий чемпион. Воочию убедясь в его умопомрачительном мастерстве, мы невольно спрашивали себя, увидим ли мы его когда-нибудь в схватке с достойным противником? И вот — словно в ответ — явилась новая звезда! На небосклоне боксерского искусства взошла звезда первой величины. Это Тим Мэрфи. Он вернулся на родину во всеоружии всех новейших достижений американского ринга. С невероятной быстротой и поразительной легкостью он затмил менее яркие светила и отважно…»

— Все это хорошо, Барни, — нетерпеливо прервал Джон Уэст. — Но встречу придется немного отложить. Мэрфи что-то заупрямился.

— Ну что ж, пускай с Биллом дерется кто-нибудь другой.

— Кто? Мы не можем опять садиться в лужу, как тогда с Диком. Сквирс на это не пойдет. Нам придется ждать Мэрфи. Разве что удастся выписать Джефриса из Америки или Майка Уильямса из Англии. Я им предложил по тысяче за одну встречу со Сквирсом.

И Джон Уэст направился к лестнице.

— Погоди, Джек, я еще прочту тебе объявление насчет состязаний в беге.

— Читай Фрэнку, мне некогда.

На мгновение физиономия Барни вытянулась. Потом он обернулся к Лэмменсу.

— Вот послушайте. Я напечатаю в газетах большое объявление, разрекламирую всех участников Западной тысячи и всех других состязаний. А начну вот с чего, слушайте! — И Барни с пафосом продекламировал:

«Отовсюду, с самых далеких окраин, из всех уголков нашей великой страны съезжаются крепкие и отважные молодые австралийцы, воодушевленные надеждой выйти победителями на этом единственном в своем роде спортивном празднике и получить ценный приз. Здесь чемпионы — „Бегун со Снежной реки“, победитель „Разлива“, цвет „Наших избранников“. Шестьсот тридцать пять загорелых, мускулистых юношей, краса и гордость нации, заявили о своем желании…»

Лэмменс сухо прервал его:

— А вы написали объявление об эпсомских скачках?

— Вот оно, — ответил Барни и подал Лэмменсу большой лист.

Тот стал читать со скучающим видом:

«Состязания пони и шотландок. Эпсом, единственный и непревзойденный Эпсом. Эпсом, живописный Эпсом, излюбленный Эпсом. Понедельник. Понедельник. Понедельник. Новая дирекция. Выдача повышена. Честные сделки. Тщательная проверка. Строжайший надзор. Флемингтон в миниатюре».

— Ладно, сойдет, — сказал Лэмменс, причем на его длинном лице не отразилось ни малейшего восторга.

Лэмменсу не нравились рекламы Барни. «Робинсон всегда пересаливает», — говорил он Джону Уэсту.

Уязвленный Барни вернулся к себе и погрузился в очередной том Британской энциклопедии.

Наверху, в длинном зале, было шумно: возбужденные голоса игроков и выкрики клерков, которые, стоя перед огромными досками, занимались вычислениями и отвечали на телефонные звонки, — все сливалось в сплошной гул.

Зазвонил один из телефонов. Джон Уэст прошел за стойку и снял трубку.

— Да, — сказал он. — Слушаю.

Вокруг замолчали.

— Они уже на старте, — громко сказал Джон Уэст. — Заключайте пари! Помните, никаких ставок после того, как они выйдут на прямую.

Несколько игроков протиснулись к стойке. А Джон Уэст тем временем повторял вслух описание того, что происходило на Эпсомском ипподроме. Недавно он ввел эту систему передачи прямо с ипподрома, за двадцать лет предвосхитив практику радиовещания.

Толпа теснилась к стойке, чтобы лучше слышать. Народ был самый разношерстный: модные щеголи — любители конного спорта; безработные; рабочие, пришедшие сюда в свободный день; люди неопределенных занятий; конторщики; всякого рода уголовные личности, которые, если не сидели в тюрьме, играли днем в клубе, а по ночам — в игорном притоне.

По субботам посетителей было больше, но подавляющая масса пари заключалась по почте или по телефону. Клуб приносил свыше пятисот фунтов прибыли в неделю.

— Старт! — сказал Джон Уэст. — Ведет Динкам, за ним Кэти, потом Королева Бесс и Принц…

Игроки торопливо делали последние ставки.

— Как на Динкама?

— До старта ставили два против одного. А как сейчас Динкам, Джек?

— Считайте так на так.

— Ставлю шесть монет.

— Динкам все еще ведет. Королева Бесс вышла на второе место — сзади Динкама на два корпуса. Третий — Принц. Сэмми Бой обходит. — Джон Уэст поднял руку, точно полицейский на перекрестке. — Повернули на прямую! Ставки больше не принимаются!

Игроки слушали, кто охваченный азартом, кто с отчаяния надеясь на невозможное. Когда Джон Уэст объявил результат скачки, поднялся неистовый шум; те немногие, кто ставил на победителя, разразились восторженными воплями, те, кто проиграл, — возгласами досады и горя. Джон Уэст повесил трубку и вышел из-за стойки.

— Зайдем на минуту в кабинет, Пэдди, поговорим, — сказал он Пэдди Вудмену.

Они прошли в кабинет и сели за стол друг против друга.

— Меня немного беспокоит комиссия по расследованию, Джек, — сказал Пэдди.

— Можете не беспокоиться. Мы теперь предоставим эту комиссию Дэйви Гарсайду. А вот меня беспокоят лягавые. Тут и сейчас один торчит, он уже несколько месяцев шляется в клуб и собирает улики.

Услышав эту новость, Пэдди энергично потер ладонью лысую макушку. Барни Робинсон уверял, будто Пэдди оттого и облысел: слишком усердно растирал голову в минуты душевного расстройства.

— Как же так, Джек? Вы уверены? Откуда вы знаете?

— Один сыщик сказал.

— А кто этот лягавый, вы знаете?

— Догадываюсь.

— Да как же он сюда пробрался? А для чего же тогда наши втерлись в школу сыщиков? Прозевали, значит?

— Уж как-то пробрался. О’Флаэрти тоже не дурак. Это его рук дело, черт его подери.

— Что же вы будете делать, Джек?

— Я думаю, это Бэдсон. Он сейчас тут. Вчера, когда мне сказали про это, мы с Фрэнком пошли к нему на квартиру, но не застали, а от его матери ничего не удалось узнать. Вот я с ним сейчас потолкую. Мы его спросим напрямик.

Джон Уэст вышел в зал и отыскал высокого молодого человека в длинном черном пальто.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал он.

Тот покраснел, но, не споря, пошел за Джоном.

— Боров, поди-ка сюда на минуту, — на ходу бросил через плечо Джон Уэст.

В кабинете Уэст уселся за стол; Пэдди Вудмен стал рядом.

— Ваша фамилия — Бэдсон?

— Да, — смущенно ответил Бэдсон, оглядываясь в поисках стула.

— Вы служите в полиции? — в лоб спросил Джон Уэст.

Бэдсон промолчал, вертя в руках шляпу; вошел Боров и остановился у него за спиной.

— Неужели вы опустились так низко, чтобы пойти служить в полицию? — спросил Пэдди.

— Если это должен быть разговор с глазу на глаз, пусть эти люди уйдут, — сказал Бэдсон.

— Это мое дело, кто уйдет, а кто останется, — отрезал Джон Уэст.

— Зачем вы вчера вечером приходили ко мне на дом? — спросил Бэдсон.

— Приходил узнать, не выиграл ли ваш билет, — солгал Джон Уэст. — Но вы не ответили на мой вопрос. Вы служите в полиции?

— Нет.

— Разрешите вас обыскать?

Бэдсон положил шляпу на стол, медленно снял пальто, пиджак и жилет и протянул все это Джону Уэсту; тот с сомнением посмотрел на него, потом стал обшаривать подряд все карманы: немного денег, несколько клочков бумаги, пачка табаку, железнодорожный билет и еще кое-какая мелочь, но ничего уличающего.

Джон Уэст поднялся из-за стола, подошел к Бэдсону и в одном из брючных карманов обнаружил записную книжку. Он быстро перелистал ее, затем внимательно просмотрел каждую страничку, но они были чистые, не исписанные. Он со злостью швырнул книжку на стол и начал ходить из угла в угол, точно зверь в клетке.

— Я же знаю, вы из тех лягавых, что работают на О’Флаэрти. Я вам точно могу назвать день, когда вы нанялись в полицию. Я все знаю!

Бэдсон беспокойно следил за каждым его движением.

— Нечего мне зубы заговаривать. Мне все известно. С тех пор как я открыл клуб, О’Флаэрти нанял тридцать человек, чтобы шпионить за мной. А через полгода их всех вышибли. — Джон Уэст с угрожающим видом остановился перед Бэдсоном. — И вас тоже вышибут. Этому О’Флаэрти шею свернуть надо за то, что он зря губит таких вот парней. — Уэст уже почти кричал. — Будь я его родным братом, я все равно бы ему шею свернул. Слышите? Ему надо шею свернуть!

— Но я же вам сказал, что не служу в полиции и не знаю никакого О’Флаэрти, — с отчаянием произнес Бэдсон, косясь через плечо на Борова.

Джон Уэст с размаху стукнул кулаком по столу.

— Довольно врать! Говорят тебе, я все знаю: ты — полицейский, подлый шпик, лягавый.

— Но тогда… тогда зачем же вы меня спрашиваете? — запинаясь, пробормотал Бэдсон.

— Слушайте, — более мирным тоном заговорил Джон Уэст. — Вы обманули меня. Вы работаете на О’Флаэрти. Я это знал с первого дня; я сказал об этом правлению, но все-таки мы вас не трогали. Мы поступим с вами по-хорошему. О’Флаэрти еще месяц-другой будет выматывать из вас душу за шесть шиллингов в день, потом он вас вышвырнет на улицу. Послушайте моего совета, бросьте его. Пускай найдет себе других подручных для этого грязного дела. Идите ко мне работать. Я человек щедрый. Скажите О’Флаэрти, что здесь обыкновенный клуб и у меня тут только один пай. А я дам вам двадцать пять фунтов и место на пять фунтов в неделю на одном из моих ипподромов. Что вы на это скажете? Приятная, легкая служба на ипподроме и никаких хлопот.

Бэдсон явно колебался. Двадцать пять фунтов сразу да еще пять в неделю — деньги нешуточные; но тут же у него мелькнула мысль об О’Флаэрти, и этого было достаточно.

— Нет, благодарю, — сказал он. — Я ведь вам уже сказал, что я никогда и в глаза не видал О’Флаэрти.

Джон Уэст смерил его презрительным взглядом.

— Опять вранье! Я же знаю, вы просто подлый шпик. Да кой черт, ваша собственная мамаша вчера сказала мне, что вы служите в полиции.

— Неправда! — с жаром воскликнул Бэдсон. — Моя мать не могла этого сказать. Она только спросила у вас совета насчет сегодняшних скачек, так она мне сказала. Вы ей назвали трех лошадей. И самое интересное, что все три остались за флагом.

— Ах, вот оно что? Да вы ловкач! Что ж, все равно вы с О’Флаэрти зря стараетесь. Ни один судья в нашем штате не примет ваших заявлений. Вы что думаете, что можно тут за мной шпионить и это так и сойдет вам с рук?

Бэдсон побледнел. Он явно и злился и трусил. Он оглянулся на Борова, потом на Пэдди Вудмена.

— Ну, знаете, Уест, вы тоже не так хитры, как вам кажется, — сказал он.

— Это мы увидим. Выставь его за дверь, Боров!

Джон Уэст взял со стола одежду Бэдсона, швырнул ему в лицо и вышел, хлопнув дверью. Он быстро прошел к Фрэнку Лэмменсу.

Когда дверь за ним закрылась, Пэдди Вудмен по привычке изо всей силы потер ладонью лысину, а Боров сказал Бэдсону:

— Надевай-ка свое пальто и убирайся отсюда, И больше не показывайся. Да поживее, а то я спущу тебя с лестницы. Нам тут лягавые не ко двору.

А тем временем Джон Уэст говорил Фрэнку Лэмменсу:

— По-моему, Бэдсон — лягавый, это факт. Я только что с ним говорил, выкинул его за дверь. Позаботьтесь, чтоб он больше сюда не пробрался.

— Разумеется, мистер Уэст.

— Я решил избавиться и от Бэдсона и от О’Флаэрти, — негромко, с расстановкой произнес Джон Уэст.

Долгие месяцы его душила бессильная злоба при одной мысли об О’Флаэрти. Уверенность, что Бэдсон — шпион, довела его до белого каления; только строя планы мести, он мог дать выход своему бешенству. О’Флаэрти подослал сюда Бэдсона, Они оба должны получить по заслугам. А он — он будет цел и невредим. Он все может!

Фрэнк Лэмменс не выразил ни малейшего удивления.

— Вы хотите сказать… нам надо будет… принять меры против них? — сказал он.

— Да, и поживее. Я не желаю больше терпеть О’Флаэрти. Вы читали, что он вчера заявил в правительственной комиссии?

— Да, я с вами согласен, нам не следует дольше терпеть это.

— Так вот. Предоставляю это дело вам. Только не поручайте это никому из наших. В Мельбурне сколько угодно людей, которые за грош собственную мать зарежут. На днях я еду в Сидней. Вернусь через две недели. Покончите с этим делом, пока я в отъезде. Да будьте поосторожнее. Никому ни слова. Подберите людей на стороне. Да, мистер О’Флаэрти, пора вас научить уму-разуму!

* * *

Часы на далекой башне пробили час, когда толстяк Дэйв О’Флаэрти грузным, медлительным шагом подходил к своему дому на окраине города.

Чем больше я хожу, тем больше жирею, думал он. Эти доктора только языком трепать умеют. «Вам необходим моцион!» Экая чушь!

Стояла светлая и теплая летняя ночь. Дэйв пыхтел и то и дело вытирал платком лицо и шею. Вдруг он услыхал чьи-то шаги за спиной. Он не обернулся. Опять молодчики Джона Уэста провожают меня до дому. Очень мило с их стороны.

Положить конец блестящей карьере Джона Уэста! Дэйв О’Флаэрти просто уже ни о чем другом думать не мог. Обычно он без страха и снисхождения исполнял роль блюстителя закона. Он не задумывался ни над законами, ни над их нарушителями. Раз человек нарушил закон, его надо вызвать в суд или арестовать, только и всего. Но на Джона Уэста он понемногу стал смотреть, как на кровного врага.

О’Флаэрти для верности лишний раз потрогал револьвер. Уже много месяцев он замечал за собой слежку и пришел к заключению, что Джон Уэст просто хочет знать о каждом его шаге; едва ли заправилы Конноспортивного клуба решатся применить к нему насилие: ведь всем известно, что он их ярый противник.

Деятельность комиссии по расследованию злоупотреблений в полиции просто бесила О’Флаэрти. Ничего она не сделает, эта комиссия. Она добилась лишь того, что поставила Каллинана и некоторых других высших полицейских чинов в неловкое положение. Уэсту она особенно не помешает, это ясно. Бедняга Каллинан! Опять вытащили на свет божий все его старые грехи времен комиссии 1881 года, да еще кое-какие грехи, которые накопились с тех пор, вроде истории с винно-водочной лавкой или тайного посещения Уэста в гостинице. И все равно не нашлось охотников разоблачить все сделки Каллинана с хозяином тотализатора. Ни перед одной комиссией, кажется, так не врали и так упорно не отмалчивались, как перед этой. Что ж, я ничего другого и не ждал.

Каллинан замял дело Уильямса и Армфилда. Хитрая собака наш начальник, но и трус же! Не комиссия разоблачает Уэста, а Уэст с Гарсайдом используют ее для разоблачения других. Еще удивительно, как это они не постарались и меня запутать. А какая торговля из-за отпусков, повышений, из-за жалованья и предельного возраста службы! Будем надеяться, что хоть жалованье увеличат. Тогда и взяток меньше будет. И мне тоже прибавка не помешает. Если условия станут лучше, так и людей получше можно будет подобрать.

Дэйв О’Флаэрти исподтишка оглянулся через плечо: примерно в сотне шагов позади, под уличным фонарем, промелькнули две неясные фигуры. «Как видно, они решили проводить меня сегодня до самых ворот», — подумал он.

Тоже выдумали — назначить комиссию для проверки полиции штата Виктория и не вызвать Джека Уэста! Что за балаган без Петрушки? Ладно, я еще поймаю его и при теперешнем законе. Дэйв О’Флаэрти не нуждается ни в новых законах, ни в комиссиях, чтобы поймать Уэста. Скоро мы возьмем его в оборот — тогда поглядим, как он запляшет.

А ведь они всё идут за мной. Скверно! Обычно они отстают, когда я подхожу к дому. Бэдсон уверен, что они затевают на него покушение. Очень возможно. Когда Уэст присылает угрожающие письма, жди неприятностей. Ну, ничего, Бэдсона упрятали далеко, даже подручным Уэста до него не добраться.

О’Флаэрти нащупал в кармане несколько билетов тотализатора. Констебль Бэдсон неплохо поработал. На сей раз Уэсту крышка. Нужен новый закон, чтобы прикончить его карьеру, а лишнее судебное дело против него подтолкнет наших законодателей.

Дэйв О’Флаэрти повернул за угол; по одной стороне улицы тянулись небольшие дома, по другой — общественный парк. Он вошел в ворота двухэтажного дома. Несколько минут он постоял на темном крыльце, потом осторожно заглянул через чугунную ограду. На углу, шагах в пятидесяти, стояли две темные фигуры.

О’Флаэрти вошел в дом, зажег газовый рожок в гостиной, выходящей окнами на улицу, и снял сапоги. Подымаясь по лестнице, он услышал ровное дыхание жены и детей, спавших в комнатах наверху.

«Надо надеяться, шайка Уэста ничего такого не затевает, — подумал он. — А время для этого самое подходящее, ведь их атаман сейчас в Сиднее».

О’Флаэрти тихонько прошел в спальню и разделся, не зажигая огня. Жена его грузно повернулась на кровати.

— Это ты, Дэйв? — прошептала она.

— Я, Мэгги.

— Опять ты так поздно. Я уж беспокоилась. Хотела дождаться тебя, да, видно, задремала. Сколько времени?

— Второй час.

Надевая ночную сорочку, Дэйв ушиб колено о ножку кровати и тихонько выругался. Он лег было, но снова поднялся, достал из кармана брюк револьвер и сунул его под подушку.

Мэгги дышала ровно и глубоко — она уже опять уснула. А он тихо лежал в темноте; сон не шел, хоть он и устал до полусмерти. И чего они стоят там, на углу? Может, все-таки что-то затевают? Среди бела дня от таких мыслей отмахиваешься, а вот когда лежишь тут в темноте, зная, что они подкарауливают, может быть замышляют что-нибудь… Они не остановятся ни перед чем, даже перед убийством. Э, приятель, брось расстраиваться по пустякам, не посмеют они тронуть Дэйва О’Флаэрти. Да, но Уэст сейчас в Сиднее. Может, он нарочно уехал, чтобы обеспечить себе алиби…

Мысли его стали путаться и, несмотря на смутную тревогу, он наконец уснул глубоким сном безмерно уставшего человека.

Теплая летняя ночь окутывала дом, тихий и темный. Двое в кепках, надвинутых на самые брови, подкрались к забору. Из окна в первом этаже все еще падал свет. Стараясь не попасть в полосу света, зловещие фигуры прижались к стене.

Раздался звон разбитого стекла. Миссис О’Флаэрти привскочила в постели.

— Дэйв, Дэйв! — позвала она дрожащим, прерывающимся шепотом. — Проснись, Дэйв! В доме кто-то ходит!

Она отчаянно трясла мужа за плечо. Наконец он проснулся и тоже сел, протирая глаза.

— Что такое, Мэгги?

— В доме кто-то ходит. Я слышала, как будто стекло разбилось. И, кажется, в гостиной свет.

Дэйв О’Флаэрти выхватил из-под подушки револьвер и спустил ноги с кровати.

— Кажется, это я оставил свет в гостиной, — сипло прошептал он. — Может быть, тебе просто послышалось?

— Да нет же, я проснулась от шума, — ответила жена; он на цыпочках пошел к двери. — Бога ради, Дэйв, осторожнее!

Дэйв О’Флаэрти подкрался к окну. Два человека бежали под деревьями парка напротив. Он поднял револьвер, но они уже скрылись в темноте.

Миссис О’Флаэрти смутно различала силуэт мужа у окна, поднятый револьвер в его руке.

— Что такое, Дэйв? Что там?

— Ты права, — негромко сказал он. — Сегодня двое шли за мной по пятам до самого дома, а сейчас они удрали через парк. Пойду вниз, посмотрю, что это был за шум.

Едва он договорил, оглушительный взрыв раздался в ночной тиши, дом содрогнулся, пол затрясся под ногами, со стен попадали картины. Миссис О’Флаэрти пронзительно взвизгнула и натянула на голову одеяло. В доме послышались крики, стоны, словно на поле битвы, усеянном ранеными. На мгновенье Дэйв О’Флаерти окаменел, потом опрометью выбежал из комнаты; в коридоре он столкнулся со старшим сыном, юношей лет восемнадцати; тот кричал что-то невнятное.

Внезапно Дэйв услышал треск пламени; клубы дыма вползали по лестнице. Миссис О’Флаэрти выбежала из комнаты с криком:

— Дети! Дэйв, бога ради, спасай маленьких!

Пламя трещало все сильнее, все яростней. Фантастические тени плясали по стенам, дым на верхней площадке становился гуще. Чувствовался едкий запах газа.

Дэйв схватил сына за плечо и встряхнул:

— Возьми себя в руки, сынок. Беги, только не с переднего крыльца, там горит, а черным ходом. Вызови пожарных. Живей! Живей!

Сам Дэйв бросился спасать младших детей. Кашляя и отплевываясь, он ощупью пробирался сквозь дым в детскую, откуда доносился громкий плач малышей; Мэгги уже выводила на верхнюю площадку лестницы насмерть перепуганную старшую дочь — девочку лет пятнадцати.

О’Флаэрти вынырнул из клубов дыма, неся в охапке обоих детей, и начал спускаться по лестнице; жена и старшая дочь шли за ним. Вся гостиная была уже охвачена пламенем, огненные языки вырывались в коридор. Дэйв скомандовал:

— Бегите через черный ход!

Огонь уже настигал их, они задыхались в дыму… но вот наконец и дверь!

Десятки людей, полуодетые, кто в чем, собрались вокруг горящего дома. Соседки утешали миссис О’Флаэрти и детей; несколько добровольцев под командой Дэйва пытались хоть что-нибудь вытащить из огня.

— Я думал, землетрясение, ей-богу! — сказал кто-то.

Прибыла местная пожарная команда; на огонь направили слабую струю воды; несколько пожарных подошли к черному ходу и стали помогать Дэйву вытаскивать вещи. Весь фасад дома пылал, густые клубы дыма поднимались к небу.

Через полчаса от дома остались только четыре каменных стены. На место происшествия явились репортеры. Они нашли Дэйва О’Флаэрти на заднем дворе — он был в ночной сорочке, весь черный от дыма и сажи. При тусклом свете фонаря репортеры поспешно раскрыли блокноты.

— Кого вы подозреваете в этом подлом покушении на вашу жизнь? — спросил один из них.

— Никаких сомнений быть не может, — решительно ответил О’Флаэрти, — это устроили люди, занимающиеся незаконным букмекерством, которых я преследовал по долгу службы. Они установили слежку за мной и за моим домом. Я ждал чего-нибудь в этом роде. Я знал, что настанет мой черед. Человеку, который выступал в печати против азартных игр, проломили голову. У лавочника, который помогал полиции, четыре раза били стекла. Еще на одного напали и изувечили на всю жизнь. Я вам точно говорю, тут у нас, в Мельбурне, есть шайка тамманистов, они на все способны. — Дэйв в гневе повысил голос. — С ними можно только одним путем покончить — издать новый закон. Может быть, этот случай откроет парламенту глаза. А уж если нет, тогда, стало быть, бандиты, которые издеваются над законами, могут делать с нами что хотят!

Явились двое полицейских, и Дэйв вместе с ними и с начальником пожарной команды тщательно осмотрел дымящиеся развалины, оставшиеся на месте его скромной гостиной. Они установили, что окно гостиной было разбито и через него брошена в комнату бомба: бутылка из-под пива, наполненная порохом, с привязанным фитилем.

— Они увидали в комнате свет и решили, что я еще тут, — сказал Дэйв О’Флаэрти.

— Если б вы были здесь, начальник, от вас бы и мокрого места не осталось, — сказал один из полицейских.

На другой день люди с изумлением и страхом читали в газетах подробности покушения на О’Флаэрти, описания взрыва и пожара. А еще через двадцать четыре часа во всех газетах появились редакционные статьи, направленные против «эпидемии азарта»; правительство обещало пятьсот фунтов награды за сведения, которые помогут найти виновника преступного покушения; начальник полиции Каллинан торжественно заявил, что он в ужасе от случившегося; а Джон Уэст уже возвращался домой из Сиднея.

В день, когда ожидалось возвращение Джона Уэста, настроение в клубе было самое мрачное. Франт Алек и Барни Робинсон играли на бильярде, но мысли их были далеко; оба давали промах за промахом, счет подвигался медленно, да и разговор не вязался.

Барни был угнетен и подавлен сознанием вины, и притом Флорри сказала, что если он не бросит немедленно Уэста, так она бросит его, Барни. Как ни нравится ему заведовать рекламой, а она предпочитает видеть его снова рабочим на обувной фабрике, кем угодно, лишь бы только не служащим Джона Уэста.

Хоть у них и не было доказательств, ни Барни, ни Алек не сомневались в том, кто именно затеял покушение на О’Флаэрти; не сомневался в этом и Долговязый Билл, который бесшумно прибирал пустой соседний зал. В кафе тоже было безлюдно, пустовал и игорный притон наверху. Далее в помещении, где заключались пари, не было обычного оживления. Только горсточка игроков, из самых закоренелых, обсуждала последние сплетни и слухи. За длинной стойкой орудовали всего два клерка. Телефоны безмолвствовали. В кабинете Фрэнка Лэмменса собрались Одноглазый Томми, Пэдди Вудмен, Скуош Льюис, Артур Уэст, Боров и Ренфри, который лишь недавно бросил работу в железнодорожных мастерских и безраздельно перешел в распоряжение Джона Уэста. Все они в страхе ждали чего-то, как ждут суда люди, обвиненные в тяжком преступлении.

Пэдди Вудмен чаще обычного потирал лысину.

— Если эту штуку учинил Джек, так это уж чересчур, — сказал он.

— Я же говорил, надо было эту собаку давным-давно прикончить, — отозвался Артур Уэст, беспокойно теребя седые усы. — Надо было мне его пристрелить — и крышка!

— Да, влипли мы теперь, — сказал Ренфри, поправляя очки. — Я так и жду, что О’Флаэрти ввалится сюда и всех нас арестует.

— Да-а, нас могут притянуть за это дело, — вздохнул Скуош Льюис, откинувшись в кресле и далеко вытянув длинные ноги. — Даже и Джек, пожалуй, не отвертится! Даже и Джек Уэст!

— Эти двое, которые бросили бомбу, трясутся теперь, как овечий хвост, — вмешался Боров. — Я одного видел сегодня. Они хотят удрать за море.

— Так ты знаешь, кто бросил бомбу? — спросил Пэдди Вудмен.

— Нет, — поспешно соврал Боров.

— Джеку пора бы прийти, — сказал Одноглазый Томми, посмотрев на часы.

В эту самую минуту Джон Уэст в сопровождении Фрэнка Лэмменса подымался по лестнице. Они пересекли зал и вошли в кабинет. Лэмменс плотно притворил за собою дверь.

— Скуош, Пэдди, мне надо поговорить с ребятами, — сказал Джон Уэст.

Когда они вышли, он оперся обеими руками на стол.

— Кроме детских хлопушек, вы ничего придумать не могли? — со злостью фыркнул он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Все молчали, стараясь избегать его свирепого взгляда.

В Сиднее Джон Уэст не знал ни минуты покоя. Каждый день он искал в газетах известия о покушении на О’Флаэрти. Издали все представлялось ему в ином свете, и он уже жалел о том, что распорядился прикончить О’Флаэрти и Бэдсона. Никогда еще он не шел на такой огромный риск, но ведь невозможно было терпеть, чтоб О’Флаэрти и дальше безнаказанно ставил ему палки в колеса! Он — король букмекеров Австралии. По подсчетам его банкира, он теперь получает пять тысяч фунтов дохода в неделю. Нельзя же, чтобы какой-то О’Флаэрти оборвал такую блестящую карьеру. И все же Джона Уэста терзал страх: что, если подозрение падет на него? Он не спал по ночам и в иные минуты готов был вернуться в Мельбурн и отменить свой приказ.

А потом появились первые сообщения о поджоге. Ярость и страх овладели Джоном Уэстом: ярость оттого, что попытка не удалась, и страх перед возможными последствиями для него самого.

— Меня могут арестовать, понимаете вы или нет? Вы что, воображаете, что я так и сяду за решетку из-за каких-то остолопов?

Он обвел взглядом комнату. Его подручные никогда еще не видели его в таком бешенстве. Их молчание еще больше разъярило его.

— Какого черта вы тут сидите, разинув рот! — заорал он, грохнув кулаком по столу. — Надо же как-то выкручиваться! Вот Фрэнк говорит — может, удастся свалить это дело на других двух букмекеров: О’Флаэрти им тоже насолил.

— Мы уже сами про это думали, — сказал Боров. — Они тут болтали, что покажут этому О’Флаэрти. Вот мы и подумали: может, им и пришить это дело?

— Думали! Здесь, кроме меня, и думать-то некому. Вы только и надумали, что хлопушку бросить! Бэдсона не нашли, по О’Флаэрти промазали. Если б вы делали всё, как велел Фрэнк, вы бы прикончили О’Флаэрти. Ладно, впредь вы будете слушаться Фрэнка. Зарубите себе на носу: когда я в отъезде, Фрэнк здесь хозяин. Посамовольничали, хватит.

— Те ребята уверяли, что их бомба его убьет, — сказал Артур Уэст. — Если б Фрэнк меня пустил, уж я бы сумел прикончить эту собаку.

Джон Уэст не обратил внимания на слова брата.

— Слушайте, вы! Если кто и засыплется на этом деле, так только не я! — сказал он. — Поняли? Кто угодно, только не я! Но смотрите, как бы не засыпался кое-кто из вас. — Он с силой толкнул сидевшего ближе всех к нему Ренфри: — Дай сесть — не видишь, я устал!

Ренфри поспешно вскочил. Джон Уэст сел в конце стола и глубоко задумался. Надо сохранять спокойствие! Немного погодя он вытащил из кармана солидную пачку денег и протянул несколько бумажек Борову.

— Слушай, Боров. Разыщешь этих дураков, дашь им по сто фунтов на брата и пускай уезжают из Австралии, да чтоб не вздумали возвращаться. Оставлять их тут опасно — как бы О’Флаэрти не наткнулся на них, еще болтать начнут. Дальше. Надо выставить все в таком виде, как будто это дело тех двух букмекеров. Пошлем анонимное письмо полицейскому, который тогда вместе с О’Флаэрти арестовал их, — напишем, что придет и его черед, что-нибудь в этом роде. Томми, узнай, как его там зовут, и пошли письмо. Подвели нас всех под обух, а я теперь отвечай.

— Я сам все сделаю, мистер Уэст, — спокойно сказал Лэмменс. — Если бы мои распоряжения были исполнены, О’Флаэрти лежал бы сейчас в могиле.

— Вот что, Фрэнк. Я пошлю письмо во все газеты. Барни сейчас нам его сочинит. Пойдем к нему. А вы все слушайте: кто еще раз даст маху или начнет болтать — душу выну!

Голос его звучал хрипло, лицо исказилось от такой свирепой, безудержной злобы, что даже этих головорезов пробрала дрожь.

Назавтра в газетах появилось письмо Джона Уэста, написанное Барни Робинсоном без большой охоты, но в самых цветистых выражениях. Письмо опровергало какую-либо причастность Джона Уэста к случившемуся, поскольку он как раз в это время находился в Сиднее, и кончалось довольно неожиданно: он, Джон Уэст, готов заплатить тысячу или хотя бы даже миллион фунтов стерлингов всякому, кто докажет, что он, Джон Уэст, так или иначе замешан в этом преступлении. Джон Уэст пока еще не совсем миллионер; но он скоро им будет. Смешно обвинять миллионера в покушении на убийство!

Печать яркими красками расписывала и еще одну новость: полицейский, который недавно вместе с О’Флаэрти арестовал двух владельцев тайных тотализаторов, получил анонимное письмо с предупреждением: «Берегись, теперь твой черед!»

На следующий день было опубликовано письмо известного сенатора-лейбориста, члена федерального парламента. Уроженец Куинсленда, этот сенатор одним из первых попал под влияние Джона Уэста, купившего в Куинсленде два ипподрома и уже успевшего оказать известное давление на лейбористскую партию этого штата.

В своем письме сенатор высмеивал намеки О’Флаэрти, будто покушение на него подстроено Джоном Уэстом, и заканчивал так:

«На месте мистера Уэста я бы напрямик спросил начальника сыскной полиции О’Флаэрти, его ли он имел в виду, выступая со своим грозным обвинением, и действительно ли он полагает, что мистер Уэст был осведомлен об этом преступлении, поощрял преступников или действовал с ними заодно».

На это последовали два совершенно различных ответа.

Начальник полиции Каллинан торжественно выразил уверенность в том, что мистер Уэст не имеет ни малейшего отношения к преступлению, о котором идет речь. О’Флаэрти же от всех доводов сенатора не оставил камня на камне. «Это преступление — на совести мистера Уэста и его друзей», — писал в заключение О’Флаэрти.

Ответное письмо Джона Уэста было выдержано в самых мирных тонах: у мистера Уэста, видите ли, есть своя теория относительно того, кем, как и почему было совершено покушение, и если начальнику сыскной полиции угодно будет навестить его, мистер Уэст охотно поделится с ним своими соображениями.

Дэйву О’Флаэрти оказалось угодно навестить мистера Уэста в тот же день. Джон Уэст принял его в своем кабинете на втором этаже.

— Вы говорите, у вас есть свои соображения относительно покушения на меня. Что же это за соображения? — спросил О’Флаэрти, усевшись напротив Джона Уэста. О’Флаэрти был в штатском; в руках он держал мягкую шляпу и машинально поглаживал ее.

— Сейчас объясню, начальник, — спокойно ответил Джон Уэст. — Читали вы в газетах о полицейском, которому прислали угрожающую анонимку?

— Читал. — О’Флаэрти тщательно исследовал анонимное письмо со всех сторон и пришел к убеждению, что это обман.

— А знаете ли вы, — продолжал Джон Уэст, — что этот самый полицейский участвовал в аресте тех двух букмекеров — помните, которых недавно забрали?

— Знаю. И что из того?

— Ну, это вы сами сообразите.

Багровое лицо Дэйва О’Флаэрти побагровело еще больше, он весь подался вперед и стукнул кулаком по столу.

— Послушайте, Уэст! Я уже давно все сообразил. И я вам говорю, что это просто подлая попытка свалить все на ни в чем не повинных людей!

Джон Уэст хотел что-то возразить, но О’Флаэрти и рта раскрыть ему не дал.

— Вы всегда так, Уэст, — с жаром продолжал он. — Только на этот раз вы хватили через край. Я до вас доберусь. Ваш клуб и тотализатор я прихлопну. А кроме того, я вас скоро посажу за решетку, ибо вы соучастник неудавшегося убийства, это вы подстроили покушение на меня. Кончилось ваше царство террора!

Джон Уэст отшатнулся, словно его ударили по лицу. Прежде чем он успел выговорить хоть слово, О’Флаэрти встал и вышел, хлопнув дверью.

Дэйв О’Флаэрти не знал, сумеет ли он осуществить свои угрозы. Но уж если ему это не удастся, то никак не по недостатку рвения.

Он ушел, оставив своего собеседника перепуганным до последней степени. Джон Уэст даже не в силах был подняться и сидел за столом бледный, как привидение. Может быть, О’Флаэрти только пугает? Как всякий преступник, которому грозит суд, Джон Уэст лихорадочно соображал, какие против него могут быть улики. Кто проболтался, кто выдал? Может быть, Боров соврал, не отправил неудачливых убийц за границу? Может быть, какой-нибудь агент О’Флаэрти подслушал под дверью, когда они уговаривались сочинить анонимку и свалить вину на других? Всевозможные страхи и подозрения терзали его. От обычной дерзкой самоуверенности и следа не осталось. Надо бежать, бежать немедленно. Уехать из Австралии. Перевести все деньги за границу и удрать куда-нибудь, где О’Флаэрти не сможет добраться до него.

Он наконец поднялся и нетвердой походкой прошел в кабинет Фрэнка Лэмменса.

— Приходите ко мне сегодня вечером, часам к восьми, Фрэнк, — ладно?

В этот вечер Джон Уэст вернулся домой в совершенном смятении. Страх разрушил все стены, которые он возвел вокруг себя за последние годы.

С тех пор как он возвратился из Сиднея, кусок не шел ему в горло, он не мог ни есть, ни спать, ни заниматься делами; ни словом не обменялся он с Нелли. Мать прислала записку, что хочет видеть его, — он не ответил.

Прежде он выслушивал жалобы Нелли с язвительной усмешкой, теперь его страшила неминуемая ссора. Уже много дней Нелли ходила молчаливая и суровая. Она словно все время исподтишка следила за ним — в немом ужасе, в твердой уверенности, что он виновен. Атмосфера в доме стала такая гнетущая, что старшая девочка, шестилетняя Марджори, и та, видимо, начинала это чувствовать.

Пока не распространились вести о брошенной бомбе, Нелли жила сравнительно спокойно; она понемногу примирилась со своим замужеством, привыкла к роли супруги «видного любителя спорта, ревностного приверженца католической церкви». Она научилась не обращать внимания на сплетни, не замечать сдержанности, с какой относились к ней в церковных благотворительных обществах. Она гнала от себя дурные предчувствия, прилежно занималась хозяйством, распоряжалась прислугой. Она была любящей матерью и в своих двух девочках находила радость и утешение. В первые годы замужества ее приводили в трепет то и дело прорывавшаяся грубость и деспотизм мужа; но в последние годы Джон Уэст давал себе волю только в клубе и тотализаторе, чтобы держать в страхе своих подчиненных, да так, чтобы они даже в его отсутствие не смели ослушаться. А дома он теперь вел себя сдержанно и строго — был достаточно вежлив, хотя и не терпел противоречий.

После покушения на О’Флаэрти Нелли каждый день навещала свою мать. Миссис Моран притворялась, что не разделяет ее тревог и опасений и твердо верит в невиновность Джона Уэста; но как раз накануне, видя отчаяние дочери, она не выдержала и, обняв Нелли, сказала с горечью:

— Дочка моя, зачем только я позволила, чтобы ты за него вышла!

Нелли расплакалась.

— Не падай духом, девочка, — сказала миссис Моран. — Помни о детях. Приходи ко мне в воскресенье, и мы решим, что делать.

В тот вечер, когда Джон Уэст позвал к себе Фрэнка Лэмменса, Нелли сидела в пышно обставленной столовой, дожидаясь мужа к обеду. Бледная и усталая, она все же была очень хороша, и изящно сшитое белое платье чрезвычайно шло ей. Ее младшая дочурка уже спала в детской наверху; старшая, Марджори, прибежала проститься перед сном.

— Спокойной ночи, мамочка! Я иду спать.

Она забралась к Нелли на колени и поцеловала ее.

— Ты плакала, мамочка?

— Я? Плакала? Нет, детка, я устала, только и всего. Я тоже скоро лягу спать. Ну, иди и не забудь помолиться на ночь.

— Мамочка, а почему ты грустная?

Няня, пришедшая вместе с девочкой, смущенно ждала у двери. Нелли проглотила слезы.

— Я не грустная, детка, просто я устала. — Она поцеловала девочку и погладила ее по головке.

Потом няня увела Марджори наверх, а Нелли высморкалась и вытерла глаза; и тут она услышала шаги мужа.

Джон Уэст не поднялся, как обычно, наверх, чтобы умыться. Он вошел в столовую, свесив голову на грудь; всегда непослушная прядь волос теперь уныло падала на лоб; плечи опустились; руки безжизненно болтались, глаза еще глубже ушли в орбиты, и под ними легли темные круги. Он занял свое место во главе стола, не глядя на жену, но чувствуя, что она не отрываясь смотрит на него.

«Почему она молчит? — думал он. — Может быть, она что-нибудь знает? Разве не бывало, что жены выдавали своих мужей?»

Не подымая глаз, он сказал:

— Сегодня вечером придет мистер Лэмменс. И запомни, если кто спросит, у нас сегодня никого не было.

Нелли встала.

— Он придет сюда? Ты же знаешь, я не люблю, когда эти люди приходят к нам в дом.

Он наконец посмотрел на нее.

— А чем они плохи? Почему им не прийти, если я их приглашаю?

Она обошла стол и встала перед мужем.

— Не беспокойся, я его даже не увижу. Я не желаю встречаться с ворами. С ворами и… убийцами!

Она произнесла это слово так, точно плюнула ему в лицо. Джон Уэст вскочил и схватил ее за плечи. Глаза его расширились от страха.

— Убийцами? Какими убийцами?

Она почувствовала, как дрожат его руки, вцепившиеся ей в плечи. Он не рассвирепел, не стал кричать на нее. Он избегал ее взгляда. Она вырвалась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Не могу я больше этого выносить! — крикнула она. — Это ты велел им убить О’Флаэрти? Ты? Отвечай, Джон! Ты велел?

Она прочла правду в его глазах, потом он потупился и весь как-то обмяк, сгорбился. У Нелли вырвалось громкое рыдание, и она, плача, вышла из комнаты. Она прошла по коридору, неслышно ступая в комнатных туфлях по гладкому блестящему паркету, потом стала медленно подыматься по широкой лестнице.

Джон Уэст двинулся было за нею.

— Нелли! — позвал он, потом остановился в нерешимости и вернулся в столовую. Горничная заметила, что он почти не притронулся к еде.

В этот вечер они с Фрэнком Лэмменсом добрый час обсуждали создавшееся критическое положение. В присутствии своего ближайшего и надежнейшего помощника Джону Уэсту удалось овладеть собой. В Лэмменсе он не сомневался. С Лэмменсом он мог откровеннее, чем с кем бы то ни было, делиться своими страхами. Если здесь станет чересчур опасно, он уедет за границу. Пусть Лэмменс подготовит все на случай его отъезда и присмотрит пока за делами. А когда гроза минет, он вернется.

Затем Джон Уэст пожаловался на бессонницу, на мигрени и на боли в области сердца. Лэмменс хорошо знал, что Уэст помешан на своем здоровье. И, уверенный, что все эти боли — плод расстроенного воображения, он все же сочувственно посоветовал обратиться к врачу.

На прощанье Лэмменс сказал:

— Я думаю, что вам следует повидаться с Гарсайдом. Он человек опытный, он может дать дельный совет.

Настроение Джона Уэста сразу поднялось. В самом деле, как это он не подумал о своем адвокате?

Утром он отправился на Коллинз-стрит к врачу. Тот заверил пациента, что ничего серьезного нет, однако порекомендовал морское путешествие. Как ни был Джон Уэст крепок, живуч и энергичен, его все же подкосили долгие часы, проведенные в неотступной тревоге, да и все волнения и страхи последних дней.

Прямо от врача он направился к Дэвиду Гарсайду.

Гарсайд, вопреки своему обыкновению, был мрачен и подавлен, но прежде чем Джон Уэст нашелся, с чего начать, он деловито заговорил:

— Я все эти дни ждал вас, мистер Уэст. Положение чрезвычайно серьезное. Я не спрашиваю, распорядились ли вы насчет этого подлого покушения, когда уезжали в Сидней. Обычно, прежде чем взяться за какое-либо дело, я спрашиваю своего подзащитного, виновен ли он или нет, но сейчас я не настаиваю на ответе. Прямых виновников преступления и всех, кто знает, что вы с ним связаны — если предположить на минуту, что вы связаны с этим преступлением, — надо заставить молчать и по возможности держать подальше от О’Флаэрти. Этот О’Флаэрти — совершенный невежда, но он хитер, и здравого смысла у него вполне достаточно. Он пустил в ход старый-престарый трюк: сделал вид, будто у него в руках все улики, чтобы арестовать вас. А вы попались на удочку — вам уже кажется, что он знает то, чего он знать не может, и вы, пожалуй, наговорите ему лишнего, воображая, будто это для него уже не новость. Ваши люди, несомненно, совершат ту же ошибку. Поэтому мой совет: позаботьтесь о том, чтобы никому из ваших подчиненных не пришлось говорить с О’Флаэрти.

— Хорошо, с ними я потолкую. Те двое уже отправлены за границу, — сказал Джон Уэст, невольно выдавая себя перед Гарсайдом. Голос его прозвучал хрипло. Гарсайд видел, что он сам не свой. — Кстати, я и сам собираюсь уехать. Одному из моих боксеров, Биллу Сквирсу, предлагают заграничное турне, и я думал поехать с ним в качестве импрессарио, пока тут все не уляжется. Да и врач мне советует для поправки здоровья съездить за границу. Он считает, что я сильно переутомился.

Гарсайд рассмеялся, надеясь развеселить своего клиента.

— Переутомились? Это прелестно! Ясное дело, вы утомились, а потому вам надо уехать подальше, чтобы не пришлось томиться в тюрьме!

Джон Уэст нахмурился. Гарсайд тотчас сделал серьезное лицо.

— Извините, мистер Уэст, но чувство юмора никогда не покидает меня. Не стоит расстраиваться. Вы слишком много работаете, и тревоги последних дней тоже не прошли даром. Я далеко не уверен, что О’Флаэрти сумеет припутать вас к этому делу. Объявите, что вы намерены съездить за границу, но, может быть, вам еще и не придется ехать. Я наведу кое-какие справки. Зайдите ко мне опять в четыре часа. А пока что не падайте духом! Нам ведь это не в новинку!

Однако по некоторым зловещим признакам Джон Уэст предполагал, что О’Флаэрти твердо решил «припутать его к этому делу». Накануне он допросил Борова и произвел обыск в доме одного из сбежавших поджигателей. И Джон Уэст сообщил представителям печати о своем намерении повезти Сквирса за границу, где тот надеется завоевать звание чемпиона мира.

Когда Джон Уэст снова зашел к Гарсайду, он застал его в отличном расположении духа: в департаменте юстиции ему твердо заявили, что за недостатком улик О’Флаэрти, по крайней мере временно, отказался от мысли преследовать кого-либо в связи со взрывом бомбы и намерен только во что бы то ни стало добиться запрещения клуба и тотализатора.

Джон Уэст вздохнул с облегчением. Недавнего страха как не бывало. Он хрипло рассмеялся.

— У Дэйва О’Флаэрти пороху не хватит, — сказал он, тряхнув головой и расправляя плечи. — Где уж ему одолеть Джека Уэста. Джек Уэст — сила!

Утром следующего дня Бэдсон, на сей раз в полной полицейской форме, явился в Столичный конноспортивный клуб и вручил судебные повестки нескольким его членам, в том числе самому Джону Уэсту, Фрэнку Лэмменсу и Ренфри.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Новые условия требуют новых правил и новой тактики.

Лисандр

— Мои враги говорят, что я намерен покинуть страну, чтобы спастись от суда, — сказал Джон Уэст на банкете, устроенном Столичным конноспортивным клубом. — Так вот — никуда я не уеду! Для меня мое доброе имя дороже здоровья. В таинственных намеках, в сплетнях, которые ходят на мой счет, нет ни слова правды. Это гнусная ложь! Теперь все знают, что я не имел никакого касательства к покушению на О’Флаэрти. Все знают, что я никогда никого не подкупал — ни судью, ни кого бы то ни было.

Присутствующие на банкете — спортсмены, служащие тотализатора и клуба, несколько политических деятелей и журналистов — восторженно зааплодировали.

— Я останусь здесь и буду бороться против святош и против правительства.

— Ура Джону Уэсту! Долой святош!

— Но Берт Сквирс поедет за океан и потягается с сильнейшими чемпионами мира в Нью-Йорке, Лондоне и Париже. Будем надеяться, что он вернется победителем.

Гром аплодисментов. Берт встал во весь рост и поклонился.

— Нашего чемпиона в качестве импрессарио будет сопровождать не кто иной, как мистер Барни Робинсон.

Все единодушно захлопали. Пользующийся всеобщей любовью мистер Робинсон, точно боксер после победоносного матча, пожал самому себе руку, после чего произнес длинную речь, уснащая ее аллитерациями, перевранными латинскими цитатами и французскими словечками.

Потом усердно пили за здоровье Джона Уэста, за успехи Берта Сквирса и за многое другое, пока от обильного запаса крепких напитков не осталось и капли.

За два минувшие месяца здоровье Джона Уэста восстановилось. Прежняя энергия, самонадеянность и жажда власти вернулись к нему. Он заботился о настоящем и строил планы на будущее; враги снова почувствовали всю силу его непоколебимой решимости.

Покушение на О’Флаэрти было забыто; оно оставило след только на отношениях Джона с женой: супруги все больше и больше отдалялись друг от друга; Нелли отгородилась от мужа стеной молчания и страха.

Много любопытных собралось в зале суда, чтобы посмотреть на поединок между правосудием и объединенными силами Уэста и Гарсайда, когда начался процесс Столичного конноспортивного клуба.

— Защитник, разумеется, будет утверждать, что Столичный конноспортивный клуб ничем не отличается от легальных клубов, — начал свою речь прокурор. — Для отвода глаз принимаются всевозможные меры. В прошлом году клуб официально превратился в общество на паях и всем членам-пайщикам были выданы расписки. А недавно в клубе даже стали заниматься политикой. Один из ближайших друзей мистера Уэста, член лейбористской партии, не погнушался участвовать в этой недостойной комедии и прочитал в клубе лекцию о демократическом социальном строе перед слушателями, которые явились в клуб отнюдь не за этим. Но что же им оставалось делать?..

Слова прокурора вызвали смех в зале, и он с удвоенной энергией принялся разбивать все предполагаемые доводы защиты. Но он плохо знал своего противника.

Прежде всего Гарсайд добился того, что дело было отложено на три дня, чтобы дать ему время подготовить защиту. Джон Уэст воспользовался передышкой для подкупа второго свидетеля обвинения, который вместе с констеблем Бэдсоном шпионил в клубе. Подкупленный свидетель согласился опознать вместо Ренфри другого человека и заявить, что не делал ставок у Джона Уэста, а только видел его в клубе, причем должен был указать число и месяц, когда Джон Уэст находился в Сиднее.

Затем Дэвид Гарсайд сотворил чудо: он привел в суд двойника Ренфри.

— Это и есть обвиняемый Ренфри?

— Как будто он.

— Так как же? Он или не он?

— Да, он!

— А вот и не он! Далее: вы показали под присягой, что четырнадцатого августа обвиняемый Уэст принимал пари в клубе и что вы получили от него билет — вот этот: шесть шиллингов против двух на Кисмета. А четырнадцатого августа Уэст находился в Сиднее и не мог принимать пари в Мельбурне.

Джон Уэст вцепился обеими руками в сиденье стула.

— Этот билет получен от Уэста. Я велел одному человеку — его зовут Джек, он работает, кажется, в Королевском театре — пойти в клуб и заключить пари. Он дал мне билет и сказал, что получил его от Уэста.

Джон Уэст откинулся на спинку стула. «Старая песня, — подумал он. — Все ищейки одинаковы: сначала припугни их, потом предложи денег, и они готовы на все».

— Но вы говорили, что в тот день Уэст принимал пари в клубе и что вы сказали: «На Кисмета, Джек, шесть против двух». Это правда?

— Правда. Я сказал: «На Кисмета, Джек, шесть против двух». Джек — это тот человек, который получал для меня билет.

Дэйв О’Флаэрти, сидевший в первом ряду, приподнялся и открыл было рот, собираясь возражать, но промолчал и, весь красный, снова опустился на стул.

— Вы показывали: «Я сказал шесть против двух, Джек, на Кисмета, и Уэст дал мне билет, а я положил билет в карман». Это правда?

— Джек Уэст не давал мне билета. Но это его билет.

Гарсайд почти вплотную подошел к сбитому с толку свидетелю.

— Это ложь! Злостная ложь! Вы показывали, что видели Джона Уэста за стойкой и что он принимал пари.

— Я не говорил, что я видел, как он принимает пари.

Толстый плешивый судья поднял удивленные глаза и пробормотал:

— Свидетель показал под присягой, что пари принимал Уэст и его служащие.

Гарсайд продолжал:

— В протоколе от тринадцатого сентября записано: «В комнате была длинная стойка, а за ней стоял Уэст и еще другие люди и принимали пари».

— Я… я не говорил, что он принимал пари.

— Вы видели, чтобы Уэст принимал хоть одно пари?

— Нет.

Прокурор нахмурился.

— Ваша честь, мне придется просить суд объявить этого свидетеля злонамеренным.

— И вы собираетесь обвинить подсудимого на основании показаний злонамеренного свидетеля? — торжествующе бросил Гарсайд.

— Свое отношение к показаниям свидетеля определит суд, — сказал прокурор.

Судья несколько оживился.

— По-моему, защите удалось установить правду путем перекрестного допроса, а вы желаете объявить свидетеля злонамеренным.

— Я считаю, что показания свидетеля были подготовлены.

— Я надеюсь, что суд не допустит такого утверждения, — вмешался Гарсайд.

— Если у прокурора нет доказательств, я не могу принять это утверждение, — заявил судья.

— Доказательств у меня нет, — пожал плечами прокурор.

Джон Уэст, улыбаясь, скрестил руки на груди.

На другой день почти все заседание суда было посвящено допросу Алберта Бэдсона. Он подробно рассказал о своей работе в Столичном конноспортивном клубе. Никакие маневры защитника не смогли ни сбить его с толку, ни очернить.

Дэвид Гарсайд в пространной защитительной речи доказывал, что за всю жизнь не видел обвинения, которое было бы так явно высосано из пальца, как это.

Судья сказал, что первый свидетель, видимо, человек робкий и бестолковый, но Бэдсон — «свидетель, достойный доверия», и к тому же он предъявил целые пачки букмекерских билетов.

— Его показания недвусмысленны и неопровержимы. Обвиняемый Уэст, видимо, душа всего заведения. Принимал ли Ренфри пари в день, означенный свидетелем, и занимается ли этим Лэмменс, не доказано, поэтому оба они судом оправданы. Что касается остальных обвиняемых и Джона Уэста, то они признаны виновными и приговариваются каждый к штрафу в размере ста фунтов.

Дэвид Гарсайд тут же объявил, что намерен подать апелляцию.

Когда в высшей инстанции речь зашла о том, что это далеко не первый приговор, вынесенный Джону Уэсту, судья торжественно вопросил:

— Разве не сказано — кто старое помянет, тому глаз вон? — После двухчасового разбирательства он объявил, что ему ничего не остается, как отменить приговор, и это была сущая правда! Ибо судья дал слово Дэвиду Гарсайду, что именно так он и поступит, если ему будет уплачено двести фунтов.

О’Флаэрти, взбешенный исходом дела, заставил начальника полиции Каллинана еще раз обратиться к премьеру и министру внутренних дел с ходатайством о пересмотре закона, запрещающего азартные игры.

Джон Уэст, уже торжествовавший победу, снова струсил, когда его преподобие мистер Джоггинс публично обвинил судью в продажности и послал премьеру письмо, требуя, пока Уэст не сбежал, срочно назначить гласное расследование. За последние месяцы еженедельные «приятные воскресные вечера» в церкви Уэсли ничего приятного не приносили Джону Уэсту. Джоггинс пользовался ими как форумом для филиппик против него. Не довольствуясь этим, Джоггинс во всех пригородах устраивал собрания, на которых громил «рожденных дьяволом близнецов — пьянство и азарт» и требовал введения нового закона для борьбы с нелегальным букмекерством.

На обвинения Джоггинса судья ответил через печать, заключив свое заявление простодушным вопросом: «Неужели судья, который за деньги согласился вынести определенное решение, стал бы тратить два часа на разбирательство?»

После этого, где бы Джоггинс ни проповедовал — в церкви Уэсли или на собраниях в пригородах, оконные стекла всякий раз разлетались вдребезги. По ночам у него то и дело звонил телефон и какие-то незнакомые голоса настойчиво предупреждали его, что если он не прекратит свою агитацию, ему придется плохо.

Насмерть перепуганный Джоггинс выпросил себе полицейскую охрану и написал премьер-министру, что берет обратно свою жалобу на решение суда, однако настаивает на пересмотре закона об азартных играх.

Вот тогда-то Джон Уэст и устроил банкет, на котором объявил во всеуслышание, что остается в Австралии.

* * *

— Ну, уж эти такие тухлые, что сквозь скорлупу воняют, — сказал Дик Капуста, показывая Джону Уэсту бумажный пакет с яйцами. Дело происходило в бильярдной Столичного конноспортивного клуба, где, кроме Джона Уэста и Дика, собрались Барни Робинсон, Боров, Ренфри, Скуош Льюис, Долговязый Билл, Пэдди Вудмен и еще человек двенадцать.

— Моя жена целых два месяца копила тухлые яйца, на случай если понадобятся, — похвастался Льюис.

— Так помните: войдете все поодиночке, а пакеты хорошенько спрячьте.

— Понятно, Джек.

— И сначала кричите с места и только после этого бросайте яйца. Особенно кричите про то, что Джоггинс спутался с одной женщиной и что она ждет ребенка. Полезайте на левую галерку. Оттуда очень удобно бросать яйца.

— Я не стану бросать яйца, — сказал Барни Робинсон. — Я сяду в партере и буду прерывать оратора с места. — Барни не имел ни малейшего желания попасть в лапы полиции накануне путешествия за океан. После покушения на О’Флаэрти он ушел от Джона Уэста; но когда тот предложил ему должность импрессарио Сквирса, он согласился, хотя Флорри лишь скрепя сердце одобрила это решение.

Когда все ушли, набив карманы тухлыми яйцами, Джон Уэст спросил Барни Робинсона:

— Сколько билетов ты велел напечатать?

— Сотню штук, и почти все разошлись. Джоггинса хватит удар, когда он узнает, что мы у него стянули пригласительный билет и наделали таких же. Это просто coup d’Etat[5], как говорят французы.

В это время сам мистер Джоггинс приближался к зданию театра под охраной двух высоченных полицейских. Его преподобие сильно волновался; шел он вприпрыжку, словно подошвы у него были на пружинах; на каждый шаг полицейских приходилось два его шажка, и по сравнению с ними он казался просто карликом.

Джоггинс являл собой законченный тип «святоши»: маленького роста, с худым бледным лицом и фанатическим огоньком в глазах. Для него семь смертных грехов были: карты, пьянство, игра на скачках, сальные анекдоты, содержание домов терпимости, разврат и общение друг с другом юношей и девушек. Джона Уэста он считал самим сатаной, а всю шайку — ангелами его. Джоггинс открыто хвастал тем, что ведет счет посетителям Столичного клуба и заведения мадам Брюссельс. Он, не краснея, признавался, что летними вечерами шныряет по паркам и по берегу реки, подглядывая из-за кустов за парочками.

Его преподобие метал громы и молнии, клеймя азарт и пьянство, однако весьма равнодушно взирал на то, что беднота ютится в трущобах и терпит нужду, а богачи наслаждаются жизнью в роскошных особняках. Он объявил крестовый поход против греховности неимущих и милостиво отпускал грехи имущим. Если существуют бедные — на то «воля божия». Пусть бедняк смиренно переносит испытания, и он будет вознагражден на том свете.

«Блаженны нищие, яко тех есть царствие небесное»; а пока что на земле они «всегда с нами», и поэтому нужно благодетельствовать им словом божиим, даровой похлебкой и гнилыми яблоками, а то и выдать одеяло в зимнюю стужу. Но главное — ладо оградить бедняка от самых страшных зол: от азарта, пьянства и распутства.

Самого себя Джоггинс, однако, не сумел уберечь от соблазна и вступил в тайную связь с молоденькой учительницей воскресной школы. Он не мог ни афишировать этой связи, ни заявить о своем намерении жениться, ибо во что бы то ни стало хотел сохранить ореол воинствующего безбрачия.

Как многие тупые, ограниченные люди, Джоггинс не лишен был своего рода безрассудной храбрости. Он в самом деле организовал массовое движение против всех видов порока; особенно доставалось от него игорным притонам Джона Уэста.

— Народ просто валом валит сегодня, — сказал Джоггинс, увидев, что толпа заполонила весь тротуар перед театром. — А головорезов Уэста нет и не будет, потому что вход только по пригласительным билетам.

Они вошли с черного хода, и оба полицейских уселись за кулисами. Священник, который должен был открыть собрание, сказал Джоггинсу:

— Зал полон до отказа. Хвала господу, сегодня по крайней мере здесь только наши сторонники.

Они посмотрели сквозь отверстия в занавесе на переполненный гудящий зал. Маленькие глазки Джоггинса быстро оглядели публику. Несомненно, сегодня гораздо больше, чем обычно, хорошо одетых, приличных людей. Но… возможно ли? О, господи! Он, он, конечно он!

— Ваше преподобие, — прошептал Джоггинс, — взгляните на задний ряд. Это же Ренфри. Ей-ей, он. Вон там, видите? Сигару, разбойник, курит!

— Боже милостивый, а ведь верно, он! И с ним вся шайка Уэста. Откуда у них билеты?

— Украли, должно быть. Как только бог терпит такое злодейство? — Джоггинс вздохнул и прибавил с видом мученика: — Они рассажены по всему залу. Быть беде!.

Двери пришлось закрыть раньше назначенного часа, Джоггинс и председатель боязливо подошли к столу, поставленному посреди сцены, а представители прессы и полногрудая певица, которая должна была выступать в этот вечер, уселись за ними у стены, Джоггинс дрожащими руками налил себе воды в стакан, а председатель объявил, что мистер Джоггинс, который слишком хорошо известен, чтобы нужно было рекомендовать его публике, будет говорить сегодня «о Мельбурне, погрязшем в грехах и безумствах».

Джоггинс начал свою речь; голос его звучал, как всегда, пронзительно громко, но обычного пыла не чувствовалось.

— Мы здесь, в Мельбурне, стоим на перепутье…

— Вот я покажу тебе перепутье… — послышалось рычание с левой галерки.

— Настало время сделать выбор…

— Отвечаю за твой выбор десять против одного, — крикнул Барни Робинсон из партера, под дружный хохот публики.

— Уже много лет жизнь штата Виктория, политическая, общественная и частная…

— Ты пустомеля, Джоггинс! — во все горло заорал Дик Капуста. После этого началось столпотворение. Полицейские выстроились на сцене.

— Господь сошел на землю к своему народу…

— Хвала господу, — пропел Барни, подражая торжественному тону Джоггинса.

— Я хочу поведать вам правду о тотализаторе в Керрингбуше, — продолжал Джоггинс.

— Этот тотализатор для бедняков! — рявкнул Боров.

— Уэст нажил огромное состояние на бедняках, — кричал Джоггинс. — Я сам видел, как две тысячи человек за один день вошли в тотализатор, и среди них были дряхлые старики и безусые мальчишки.

— Значит, он пользуется всеобщей любовью, — отпарировал Ренфри из последнего ряда, где он сидел вместе со своими помощниками. К нему подскочили трое полицейских и бесцеремонно вывели из зала.

— Азартные игры — величайшее зло нашей страны, — продолжал Джоггинс. Страх его прошел, и он вызывающе смотрел на толпу, но старичок председатель подле него весь дрожал.

— А что вы скажете о бирже и биржевиках? Почему вы не нападаете на богатых? — раздался голос одного социалиста, который получил подделанный билет от Барни Робинсона.

— Да! — крикнула женщина, сидевшая рядом с социалистом. — Почему вы не говорите о дельцах, которые грабят рабочих?

— Первый раз в жизни слышу, чтобы женщина подняла голос в защиту порока.

Шум в зале становился все громче; Скуош Льюис встал на левой галерке во весь рост и стоял до тех пор, пока Джоггинс не обратил на него внимания.

— Я хотел бы задать вопрос.

— Какой вопрос?

— Почему вы долгов не платите? — внушительно спросил Скуош.

— Вон! Вон! За дверь его! — завопили приверженцы Джоггинса, а сторонники Джона Уэста орали: — Да, да, почему ты долгов не платишь? Почему не отдал семнадцать фунтов?

Джоггинс растерялся было, но тут же нашел выход из положения.

— Шайка Джона Уэста собирает сплетни, чтобы очернить меня!

— Так вы отрицаете, что должны семнадцать фунтов?

— Я видел сегодня своего кредитора, и он дал мне расписку, что я ему ничего не должен.

— Выгнать скандалиста! — кричали сторонники Джоггинса.

— Ладно, могу и уйти, — сказал Скуош, видя, что к нему подходят трое полицейских. «Лучше убраться подобру-поздорову, — думал он, — не то еще арестуют».

— Почему люди предаются азарту? — вопрошал Джоггинс, пока долговязого Скуоша выводили из зала.

— Почему кошка молоко лакает?

— А почему ты доишь соседскую козу, Джоггинс?

Потом поднялся социалист и предложил Джоггинсу поставить вопрос о национализации всех игорных притонов, включая биржу и Скаковой клуб штата Виктория.

Джоггинс ответил отказом, и тут Дик, вскочив на ноги, крикнул с левой галерки:

— Когда ты женишься на своей девушке, на Миллисент Смит?

Публика бушевала; у Джоггинса язык прилип к гортани. Как они узнали про Миллисент? Жениться? Боже мой, это ужасно! Когда шум немного улегся, он сказал:

— Итак, я говорю…

— А что говорит Миллисент Смит? — прервал его Дик.

Джоггинс был явно огорошен, но все-таки продолжал:

— Люди начинают понимать, что в самом сердце нашего штата таится столько зол…

— Хуже тебя нет!

— Навозный жук!

— Взгляните на ночной Мельбурн. Вот когда здесь царит зло. — Джоггинс продолжал разглагольствовать, хоть и без особого пыла, а председатель уныло теребил бахрому скатерти и с опаской поглядывал на левую галерею, откуда сыпались самые сокрушительные удары противника. Приверженцы мистера Джоггинса, хотя и были в большинстве, начинали сожалеть о том, что не остались дома.

— Вы сами убедитесь, что наш город погряз в пороках. Разве не правда…

Речь оратора была прервана хором сиплых голосов, затянувших: «Мы вздернем мистера Джоггинса на первом попавшемся суку!»

Тогда сторонники его преподобия, собравшись с духом, стали аплодировать ему, а один из них крикнул:

— Задайте им хорошенько, мистер Джоггинс!

— Еще кто кому задаст!

Хор снова запел: «Он ушел туда навеки, где не пьют, не едят…»

Джоггинс молчал, переминаясь с ноги на ногу, пока пение не кончилось. Потом он начал снова.

— Как только наступает темнота, многие жители нашей столицы с головой окунаются в разврат. Здесь, в самом Мельбурне, разверзается ад!

— А Джоггинс — сам сатана!

— Когда же свадьба, ваше преподобие? Ведь девушка-то скоро родит! — не унимался Дик, как всегда, строго придерживаясь полученных указаний.

— Ты пьяница, пропащий человек! — крикнул выведенный из терпения Джоггинс. В зале поднялся невообразимый гам. Отчаявшись перекричать скандалистов и связно закончить свою речь, Джоггинс стал задавать публике вопросы.

— Какую память оставите вы после себя, когда всевышний призовет вас?

— Лучшую, чем ты оставил в Балларате!

— Я не стыжусь ни единого совершенного мною поступка. Вам бы следовало это знать, потому что вы наняли сыщиков, чтобы все про меня разнюхать.

— И разнюхали про мисс Смит!

— И про твои долги!

— Всегда ли голос, дарованный богом, подается во славу его? — вопросил Джоггинс.

— Еще бы! — крикнул Барни Робинсон. — Я голосую за лейбористскую партию.

На минуту крики смолкли, и Джоггинс успел сказать еще несколько слов, но яйцо, метко пущенное Диком, угодило оратору в переносицу. После этого тухлые яйца дождем, посыпались на сцену, распространяя нестерпимый смрад. Джоггинс, председатель, репортеры и певица оказались с ног до головы залиты вонючей жидкостью. Один из репортеров, рыцарски защищая свою даму перевернутым стулом, увел певицу за кулисы.

Главной мишенью был Джоггинс, и его мучители маху не давали. Яйца разбивались на его лице, на груди, заливали ему глаза и растекались по костюму. Наконец он обратился в бегство. Сторонники его, зажимая нос, показывали на левую галерку и кричали:

— Вон они, вон они!

Полицейские бегали взад и вперед, разыскивая нарушителей порядка. Четверо, поднявшись на галерку, задержали Дика и одного из его подручных.

Обстрел тухлыми яйцами продолжался еще минут пять, затем Джоггинс вышел из-за кулис и объявил, что «все грешники предстанут перед судом божиим». Вместо ответа в него снова полетели яйца, и он, закрыв собрание, удалился из зала в сопровождении двух своих телохранителей и еще трех полицейских.

* * *

У кухонного очага, в старой качалке, сидела мать Джона Уэста и вязала носки для Джо, близко, сквозь очки, приглядываясь к вязанью.

Миссис Уэст любила свою старую качалку и ни за что не соглашалась расстаться с ней — даже теперь, когда щедрость сыновей, в особенности Джона, позволила бы ей приобрести самое лучшее кресло во всей Австралии.

Старая потрепанная качалка, старуха со спицами в руках казались случайно уцелевшими реликвиями минувшего века. На столе горела керосиновая лампа, огонь в очаге ярко пылал, но старуха накинула на плечи старый, траченный молью платок, потому что хоть мебель в квартире была новая, но сквозь щели по-прежнему проникал холодный ветер. Миссис Уэст шел еще только седьмой десяток, но лицо ее бороздили глубокие морщины, глаза ввалились и подернулись желтоватой пленкой — она была почти слепая. Тонкие бескровные губы были плотно сжаты, уголки рта скорбно опущены.

На заднем крыльце послышались шаги. Вошел Джо, снял шляпу и положил ее на стол.

— Здравствуй, мама, — сказал он негромко, усаживаясь на стул напротив матери.

— А где же Мэртл, Джо?

— У малыша насморк, она побоялась выносить его в такой холод.

— Верно, верно, Джо. Надо беречь нашу крошку.

Все три сына миссис Уэст теперь были женаты: Джо взял «славную, простую девушку», и свекровь очень ее любила. К Нелли Моран у нее не лежала душа: уж очень важная, никогда и не заглянет к одинокой старухе. Про жену Артура тоже ничего хорошего не скажешь: крикливая, грубая. Только раз пришла к свекрови, да и заявила напрямик: «Уж и сокровище мне досталось! Когда я увидела в первый раз рубцы у него на спине, я не знала, что сказать, ну и засмеялась. А он схватил меня за горло и говорит: „Перестань смеяться — убью“. И убил бы. Вот оно как — собственного мужа пуще огня боюсь».

Старуха молча вязала, покачиваясь в кресле; молчал и Джо.

Наконец она спросила:

— К чему присудили служащих Джона за тухлые яйца?

— К штрафу по сто фунтов с рыла. Джек заплатил за всех.

— Как ты думаешь, Джон когда-нибудь прикроет тотализатор и клуб?

— Вряд ли, мама. Разве что пройдет новый закон и его заставят прикрыть их.

— Дал бы бог, Джо. Тогда Джон избавится от Борова и от всех других разбойников, займется другими своими делами. Вот хорошо бы!

Джо промолчал. Он сочувствовал матери, понимал, как ее мучает долгая связь Джона с уголовниками. Но, с другой стороны, должность управляющего тотализатором, которую занимал Джо, была легкая и приятная. Полиция больше не причиняла никаких хлопот. Плохо ли получать хорошее жалованье и почти ничего не делать? Под его началом было двадцать человек, среди них Пэдди Каммин, Франт Алек, Трясучка, Билл-Скелет и другие «славные ребята». Из головорезов остался только Горилла — без вышибалы не обойдешься.

Миссис Уэст всегда была рада приходу Джо. Она любила посидеть с ним у очага в этой кухне, где она столько долгих лет воевала с бедностью. Теперь эта война кончилась. Джон положил ей конец. Но старуха с сожалением вспоминала о далеком прошлом, когда сыновья еще были маленькими и по всему дому — грязному и тесному — раздавался их звонкий смех или сердитый плач. Хорошее это было время, когда Артур еще не попал в беду, а Джон не занимался букмекерством.

Она так и не сумела сблизиться с Арти после его выхода из тюрьмы, и в последние годы редко видалась с ним. Он был все такой же угрюмый и озлобленный, чужой какой-то; но она по-прежнему болела за него душой и все еще пыталась помочь ему. Вот если бы ему попалась хорошая жена, может все и обошлось бы. А так — бог весть, чем он кончит. Он надеется на заступничество Джона — не натворил бы чего. А тут еще люди говорят, будто Дик Брэдли из тюрьмы вышел!

— Джо, правда, что Дика Брэдли выпустили?

— Что? Не знаю. Откуда мне знать?

— Знаешь, Джо. Правда или нет?

— Правда.

— Арти видел его?

— Видел. — Джо упорно смотрел в огонь, смущенно шевеля пальцами.

— Спаси господь и помилуй! Поговорил бы ты с Джоном. И так уж бомбы бросают, избивают людей, скандалят. А теперь, когда Брэдли на воле, и не знаю даже, что будет!

— Джон не станет с ним связываться. Брэдли просто дурак. На что он Джону?

— Зато он Арти нужен. Ты сам это знаешь, слышал, как Арти про него говорит. Ты скажи Джону. Ах, если бы он закрыл и тотализатор и клуб, выгнал бы всех своих арестантов и пристроил Арти к делу, ну хоть на скачках или бегах! Непременно поговори с Джоном. Прошу тебя, Джо, ради всего святого, поговори с ним!

Джо поднял глаза и с тоской посмотрел на мать. Все еще надеется, все еще терзается, просит, подумал он. Зачем? Поздно об этом говорить. Пора бы уж и примириться.

Беспечный по натуре, Джо и к матери относился без глубокого чувства, хотя и любил ее. Но что он мог поделать? Он давно уже решил, что самое лучшее — принимать жизнь, как она есть. Скрыть что-либо от матери братьям Уэст никогда не удавалось; она знала о них все, но цеплялась за надежду, что когда-нибудь Арти и Джон станут хорошими людьми.

— Ты должен поговорить с Джоном, — повторила миссис Уэст.

— Он сказал, что, может быть, зайдет сегодня.

Они снова умолкли. Слышалось только тиканье часов на полке да гудение огня в очаге. Потом во дворе раздались шаги.

В комнату вошел Джон Уэст.

— Добрый вечер, мама, — сказал он весело, снимая шляпу. — Как у тебя тепло! А сегодня такой мороз.

Не снимая пальто, он подошел к огню погреться. И дорогое пальто, и ловко сшитый темный костюм выдавали в нем человека со средствами, который любит и умеет одеваться. Дешевенький костюм Джо, потертая шаль старухи, старая качалка, очаг и закопченные стены — все это было здесь к месту; а щегольство Джона Уэста и новая купленная им мебель принадлежали другому миру. Миссис Уэст отлично это чувствовала.

Джон Уэст откинул со лба прядь рыжеватых волос, и для матери он снова стал маленьким мальчиком, ее любимым сыном. Но этого ей было мало.

— Я только на минутку, мама, — сказал Джон. — Дела не ждут. Как твои глаза?

— Да все так же.

— Надо обратиться к другому врачу, Твой врач, по-моему, никуда не годится. А как насчет финансов?

— Денег мне не нужно, Джон. — Миссис Уэст наклонилась вперед и схватила сына за руку. — Джон! Почему ты не закроешь тотализатор и клуб? Почему не разгонишь всю шайку? Ведь я же так просила тебя!

Джон посмотрел матери в лицо, и его холодные серые глаза чуть потеплели.

— Я прошу тебя, Джон, ради меня, ради твоей родной матери. — Миссис Уэст показалось, что во взгляде сына промелькнуло что-то, напомнившее ей те далекие времена, когда она плакала в этой самой кухне оттого, что нечем было накормить семью, а Джон утешал ее: «Я вырасту большой и наживу много денег. Я буду заботиться о тебе, мама. Тебе будет хорошо».

— Устрой Арти на работу и не давай ему водиться с Диком Брэдли.

Джон Уэст выпрямился; взгляд его снова стал непроницаемым и бесстрастным.

— Так это тебя беспокоит? Ну что ж, поговори с Арти. Меня это не касается.

— С Арти говорить бесполезно. Ты отлично это знаешь, Джон.

— Все равно, мама, это не мое дело. Не разорваться же мне! И с какой стати я закрою тотализатор и клуб? Рабочие любят поиграть на скачках, и что же в этом плохого? Я же говорил тебе, не верь ты глупостям, мало ли что пишут в газетах. Это все вранье.

— Не все, Джон.

Джон Уэст вынул из кармана конверт и сунул его матери в руку.

— Возьми мама. Купишь себе что-нибудь — новое платье, что ли.

Миссис Уэст хотела было отказаться, но передумала. Какой смысл? Даже любовь-к родной матери выражалась у него в денежных знаках.

Неловкое молчание прервал голос Артура Уэста, донесшийся с переднего крыльца.

— Здравствуй, Барни! Как поживаешь?

Голос Робинсона ответил:

— Замерз, как блоха на дохлом белом медведе.

— Это Барни Робинсон? — спросила миссис Уэст.

— Да, он ждет меня в коляске.

— Позови его, Джон. Я напою вас чаем. Барни мне всегда нравился; я сто лет его не видала. Он, кажется, скоро уезжает в Америку?

— Да, скоро. Но сейчас нам некогда садиться чай пить, — ответил Джон Уэст.

Вошел Артур, снял пальто и шляпу и коротко бросил матери:

— Здравствуй.

— Ну, мне пора, — сказал Джон. Он надел шляпу и поспешно вышел из комнаты.

Он сел в коляску рядом с Робинсоном. Миссис Уэст, вышедшая на крыльцо, крикнула:

— Здравствуй, Барни.

— A-а, моя старая любовь, — отозвался Барни. — Как поживаете, миссис Уэст?

— Помаленьку.

— Я так и не дождался, когда вы разведетесь со своим стариком, — пошутил Барни. — Вот и пришлось взять другую. Моя Флорри недурна, а все-таки не то, что старая любовь!

Миссис Уэст засмеялась. Джон Уэст крикнул из темноты:

— Иди, иди домой, мама, простудишься.

Когда послышался стук копыт по мостовой, старуха, держась за стены, вернулась на кухню. Джо встал, помог матери устроиться в кресле, снова сел и начал мешать огонь в очаге.

Артур молча поглаживал седые усы. Миссис Уэст с минуту напряженно всматривалась в его лицо, потом сказала:

— Артур, прошу тебя, не водись ты с Брэдли.

Он поднял голову и загоревшимся взглядом посмотрел на мать.

— Дик Брэдли заботился обо мне в тюрьме, — сказал он. — Он мой лучший друг, и я не брошу его.

Старуха отвела глаза от лица сына и снова принялась за вязанье. Комок подступил ей к горлу, она еле удерживалась от слез.

Сыновья посидели недолго. Джо сказал, что беспокоится, не заболел ли ребенок, и Арти ушел вместе с братом.

Миссис Уэст, опустив вязанье на колени, долго смотрела в огонь. Потом она горько-горько заплакала, как плачет человек, хороня свою последнюю надежду.

Джон Уэст и Барни Робинсон подъехали к дому Боба Скотта, недавно снова избранного в парламент штата Виктория.

Когда гости расположились в гостиной, Джон Уэст спросил хозяина:

— Вы уже говорили с Эштоном?

— Говорил, но только он не согласен.

Боб Скотт, приземистый курчавый молодой человек довольно приятной наружности, был чрезвычайно энергичен и обладал незаурядным даром красноречия. Невежда, демагог, игрок и карьерист, он как нельзя лучше подходил к уготованной ему роли — служить рекламой для «демократических убеждений» Джона Уэста и его «беззаветной любви» к рабочим.

— Видите ли, дело довольно сложное, — продолжал Боб. — Лейбористы будут голосовать против пересмотра закона об азартных играх, потому что новый законопроект защищает интересы имущих классов, в частности интересы Скакового клуба. Но что касается вашего плана, я сомневаюсь в его успехе. Пока что я завербовал только шесть человек; ну для начала этого хватит. Мы назовем нашу организацию партией «христианских социалистов» — такая была когда-то в Мельбурне. В воскресенье мы созовем митинг в театре «Бижу». Я заказал знамя — на зеленом фоне белая карта Австралии. Мы будем агитировать за «белую Австралию» и прочее. Будем нападать на Джоггинса, скажем, что он бездельник и не мешало бы ему поработать. И уж если искоренять азарт, то нужно начинать со Скакового клуба штата Виктория.

— Отлично. Мне нужна эта организация только для того, чтобы показать, что социалисты и лейбористы против Джоггинса. Старайтесь, старайтесь, я в долгу не останусь.

— А резолюцию собрания вы заготовили?

— Да. Она с тобой, Барни?

— Со мной. Сейчас прочту вам.

Барни вытащил из кармана сложенный лист бумаги и торжественно начал читать:

— «По мнению почтенного собрания свободных и богобоязненных граждан, гнусавые ханжи и святоши, которые поносят бедняка и призывают на его голову божью кару только за то, что он в кои-то веки поставит шиллинг на лошадку, а сами пресмыкаются перед раззолоченными биржевиками и плутами из Скакового клуба штата Виктория, являются постоянной угрозой порядку, покою, прогрессу и процветанию…»

Барни сделал паузу и, самодовольно покручивая усы, дал время своим слушателям оценить подпущенную им аллитерацию.

— «Они хотят, чтобы у нас было смешанное население, чтобы у нас верховодили желтокожие. Они стоят за труд по вольному найму, за оплату рабочим по десять шиллингов в неделю; за четырнадцатичасовой рабочий день, за потогонную каторжную систему и за всяческое политическое и экономическое рабство; они хотят еще больше раскормить жирных свиней. Во имя мира, порядка и честного управления страной мы требуем их немедленного изгнания из Австралийского Союза…»

— Ну и обозлятся же святоши! — воскликнул Скотт.

— Это годится, — сказал Джон Уэст. — Нам непременно нужно заручиться широкой поддержкой рабочих, Нужно показать, что у моего тотализатора и у моего клуба друзей не меньше, чем врагов. Упирайте на лицемерие святош. Говорите, что вы не против религии, но церковь обещает человеку все блага только на небе, а если бедняк ставит на лошадь, то у него есть надежда приобрести блага на земле, где они ему как раз и нужны, Нападайте на церковников, кричите, что они строят пышные соборы, а у рабочих нет даже крыши над головой.

— На церковников-то я буду нападать, не беспокойтесь, — сказал Скотт. — А как быть с католиками?

— Католическую церковь не трогайте. Она не против азарта.

В воскресенье театр «Бижу» был переполнен. Публика вела себя шумно, но миролюбиво: со всех сторон слышались беззлобные шутки, дружественные возгласы, смех. Сочинение Барни Робинсона было зачитано и поддержано несколькими ораторами. Все они в меру сил поливали грязью Джоггинса и его сторонников среди протестантского духовенства. Над трибуной висело полотнище с надписью: «Христианские социалисты».

Боб Скотт произнес воинственную речь; он стучал кулаком, кричал и жестикулировал, как одержимый. Он обозвал Джоггинса и его приверженцев ханжами, политическими шарлатанами, которые обрушиваются на тотализатор, но боятся нападать на Скаковой клуб или на фондовую биржу.

— Взгляните на церкви! — гремел он, изо всех сил колотя по столу. — Миллионы расходуются на возведение роскошнейших храмов, а бедняки ютятся в лачугах. Если бы Христос сошел на землю, он сказал бы: «Я буду строить дома для бедных». Голос Боба дрогнул от притворного волнения. — Пусть джоггинсы попробуют поработать!

В тот же вечер Джоггинс разразился новой филиппикой против Джона Уэста в театре «Водевиль».

На следующий день сэр Сэмюэл Гиббон, министр внутренних дел штата, объявил, что он намерен провести закон, который позволит полиции закрыть все тайные тотализаторы и игорные притоны.

Джон Уэст удвоил свои усилия, вербуя сторонников в рядах лейбористов. Он теперь, как никогда, нуждался в широкой поддержке. Он действовал успешно, но ему случалось натыкаться и на сопротивление. Некоторые низовые лейбористские организации принимали резолюции, осуждающие «политических деятелей, которые открыто поддерживают своим авторитетом азартные игры». Такую резолюцию приняли и керрингбушские лейбористы; секретарь организации, мистер Ренфри, недвусмысленно выразил свое несогласие с резолюцией, разразившись площадной бранью по адресу собрания. Оправдываясь перед Джоном Уэстом, он объяснил, что резолюция была внесена социалистами — левым крылом лейбористов. Он пообещал во что бы то ни стало протащить в организацию «нужных людей».

В понедельник утром Барни Робинсон, расположившись в холле Столичного клуба, просматривал номер «Века». Одна статья, видимо, заинтересовала его, и он, сорвавшись с места, побежал показывать ее Джону Уэсту, Ренфри и Фрэнку Лэмменсу.

В статье описывалась демонстрация безработных, организованная руководителем социалистической партии штата Виктория — Томом Манном.

Манн — видный деятель английского профсоюзного движения, приехал в Мельбурн несколько лет тому назад и вступил здесь в лейбористскую партию. Быстро разочаровавшись в политике австралийских лейбористов, он покинул их ряды и основал социалистическую партию штата Виктория. Органом новой партии была еженедельная газета «Социалист».

Эдди Корриган, один из ближайших помощников Тома Манна, сообщил Барни Робинсону о готовящейся демонстрации, и Барни, снедаемый любопытством, впервые после своего венчания отправился в церковь, где должны были собраться демонстранты.

Фешенебельные прихожане этой церкви не знали, что их ожидает, когда, покинув свои чопорные дома, отправились на поклонение богу, столь милосердно прощавшему вое прегрешения богачей. Правда, Том Манн предупредил священника, что придут безработные, но его преподобие никому ничего об этом не сказал, вероятно надеясь, что это всего-навсего глупая шутка.

Демонстранты во главе с Томом Манном прошли по городу от Дома профсоюзов до церкви и стали подниматься по широкой лестнице на паперть. По внешности Том Манн больше походил на духовную особу, чем на вождя угнетенных. Он был среднего роста, одет в темный костюм строгого покроя; правильные черты лица, ласковый и вместе с тем твердый взгляд голубых глаз, энергичный рот и густые черные усы невольно привлекали внимание.

За ним шел Эдди Корриган в своем лучшем, воскресном костюме и Перси Лэмберт — правая рука Манна, коренастый круглоголовый юноша с широким подбородком и приподнятыми уголками губ, словно он постоянно усмехался про себя. Лэмберт нес красный флаг. Церковный сторож выбежал на паперть и сказал: «Флаг оставьте здесь!» Взяв флаг из рук Лэмберта, он поставил его в угол за дверью.

Том Манн вошел в полупустую церковь, демонстранты — за ним.

Другой церковный сторож прошептал:

— Для вас оставлены задние скамьи.

Молящиеся поднимали глаза от молитвенников и со страхом смотрели на благопристойного предводителя безработных и его оборванных, небритых спутников.

— Вот как? — возразил Манн. — А мы вовсе не намерены торчать сзади. Пройдем вперед, товарищи! — Больше ста человек сели в передних рядах, остальные расположились в задних, а кому не хватило места, толпились на паперти и на лестнице. Некоторые из молящихся, брезгливо поджимая губы, поднялись и пересели подальше от безработных.

— Христос сказал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное». Да будут же богачи нищими духом, — начал священник, как истый твердолобый консерватор решив, что этим он зажмет рот непокорным. Но слова его возымели обратное действие: со всех сторон поднялся приглушенный ропот. — Возлюбленные братья, — продолжал он, — если бы люди утратили веру в царство небесное, то никто не стал бы повиноваться властям.

— Христос сказал: «Продай имение твое, и раздай нищим», — вскакивая на ноги, крикнул Эдди Корриган. Кое-кто из безработных захлопал, но большинство вопросительно смотрели на Тома Манна.

— У нас в Мельбурне не работает только тот, кто не хочет работать! — крикнул священник.

Поднялся шум; Лэмберт, сидевший рядом с Манном, встал со своего места.

— Расскажите нам правдивую историю Христа, и мы будем спокойно слушать, — сказал он и снова сел.

Лицо Тома Манна оставалось невозмутимым, хотя он и сомневался в успехе организованной им демонстрации. Он надеялся, что священник обратится с проповедью к безработным и выслушает их требования. Демонстрация должна была не только облегчить нужду безработных, но сплотить их, показать им собственную силу.

Но перепуганный священник торопливо благословил свою паству и укрылся в ризнице.

— Здесь сотни голодных! — крикнул ему вслед Лэмберт. Послышались звуки органа, и молящиеся, боязливо озираясь, стали проталкиваться к выходу, провожаемые насмешливыми замечаниями безработных.

Манн сделал знак, чтобы все оставались на местах, а сам пошел за священником, но у дверей ризницы его остановили три сторожа.

— Да здравствует социальная революция! — крикнул Лэмберт, и в ответ раздался такой страстный и грозный крик толпы, что стены церкви задрожали.

Том Манн сказал, обращаясь к сторожам:

— Я хочу, чтобы священник поговорил а этими людьми и выслушал их. Передайте ему это, и пусть он откажет.

— Ничего передавать мы не будем! — ответил один из сторожей, и все трое схватили Манна за руки. Манн стал вырываться, толпа готова была броситься на сторожей. Атмосферу разрядил Барни Робинсон. Он пришел в церковь как посторонний зритель, но не удержался и громко провозгласил нараспев, подражая голосу священника: — Сказано в писании: «Дом мой — домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников».

Послышались одобрительные крики, и толпа подхватила: «Вертеп разбойников, вертеп разбойников!» Его преподобие, стоя за дверью, все это слышал и, потеряв голову от страха, послал за полицией.

Сторожа отпустили Тома Манна; он вывел безработных из церкви и обратился к ним с краткой речью:

— Вы сейчас видели своими глазами, что они называют «идти по стопам Христа», Мы пришли сказать богатым прихожанам этой церкви, что тысячи людей в Мельбурне голодают, тогда как богачи живут в роскоши, и что же? Они бежали от нас. Здесь нам больше делать нечего! Но это не последняя наша демонстрация. Борьба за социализм будет продолжаться.

— Вон торгашей и менял из храма! — крикнул Эдди Корриган.

Толпа подхватила его крик, потом запела «Красное знамя» — английскую революционную песню, которую Том Манн привез в Австралию:

Эта демонстрация и описывалась в статье, которую Барни прочел вслух.

— Вот это здорово, так и надо! — сказал он, кончив читать.

— Вероятно, весело было, — заметил Ренфри.

Лэмменс промолчал. Джон Уэст сначала не слушал Барни, но к концу статьи, видимо, заинтересовался.

Барни был в полном восторге.

— Вот это нам и нужно! К власти должны прийти рабочие. Том Манн — замечательный человек! Нужно бороться за социализм.

— Ну, не знаю, — возразил Джон Уэст. — Манн слишком далеко заходит. Он хочет ниспровергнуть существующий строй.

— А как же иначе? В этом единственная надежда рабочих. И чем скорее это будет, тем лучше, — сказал Барни.

— Ничего подобного, — сердито ответил Джон Уэст. — Я тоже за социализм, но только не за такой, какого хочет Манн.

— Боишься, что он прикроет тотализатор и клуб, если придет к власти? — съязвил Барни. Проездной билет в Америку, лежавший у него в кармане, придавал ему храбрости, и он даже дерзал высказывать свое мнение.

— Это здесь ни при чем. Но у Тома Манна, вероятно, много последователей.

— Еще бы! И с каждым днем их становится все больше и больше. Ты поглядел бы, какие толпы собираются, чтобы послушать его, на берегу Ярры или по воскресеньям в «Бижу».

— Да, да, сторонников у него, должно быть, много. В театре «Бижу», говоришь? А что он думает об азартных играх?

— Я слышал, как он говорил, что причина азарта — неуверенность в завтрашнем дне и что при социализме эта неуверенность исчезнет. И что жилищная нужда и безработица худшее зло, чем азартные игры.

— Вот как? Так и сказал?

В следующее воскресенье к десяти часам вечера Том Манн закончил свой доклад, и тысячная толпа стала выходить из театра «Бижу». Манн протолкался к дверям и остановился у подъезда, разговаривая с окружившими его друзьями и отвечая на вопросы слушателей.

— На, возьми. Это для борьбы, и да благословит тебя бог, — сказал бледный худой старик; его держала под руку маленькая, бедно одетая женщина.

Они уже много месяцев не едят досыта — ни он, ни его жена, подумал Том Манн. Вернуть? Дает шиллинг, а у самого щеки втянуло от голода. У жены слезы на глазах.

— Спасибо, — сказал Том. — Вот такими шиллингами мы изменим мир.

Толпа поредела. Последние слушатели вышли из зрительного зала, и огни в театре погасли. К Тому Манну подошел Перси Лэмберт.

— Хорошо прошел митинг, Том. Ты домой?

— Да, домой. Увидимся завтра утром, в восемь.

Лэмберт ушел, и Том Манн остался наедине со своими мыслями; он думал о жителях Мельбурна и его пригородов, о бездомных, которым негде ночевать, о безработных, которым нечем утолить голод. Он мысленно видел их искаженные отчаянием лица, слышал жалобный плач больных голодных детей. Если бы только я мог объяснить всем людям, что мы, социалисты, знаем, где выход! Выход этот — социализм! Но как трудно это объяснить. Потребуются годы неустанного труда, пропаганды и организационной работы, чтобы вооружить людей этим знанием. Сколько еще предстоит дела и как нас мало! И как мало у нас денег для борьбы!

— Вы Том Манн? — прервал его мысли негромкий голос. Он и не заметил, что какой-то человек вышел из темного угла подъезда и следовал за ним по пятам.

Незнакомец был выше ростом, чем Том Манн, но более хрупкого сложения. Широкополая шляпа, низко надвинутая на лоб, скрывала его глаза.

— Да, я Том Манн.

— Я принес вам чек на тысячу фунтов для помощи безработным.

Смысл этих слов не сразу дошел до сознания Тома.

— Вот это хорошо, — проговорил он наконец. — Наша организация сильно нуждается в средствах, необходимых для оказания материальной помощи безработным. Это очень, очень хорошо!

Незнакомец протянул Тому конверт. Том заглянул ему в лицо.

— А кому мы обязаны столь щедрым даром?

— Мистеру Джону Уэсту.

Том Манн, который уже открыл было конверт, остановился.

— Мистеру Джону Уэсту?

— Да, ему. Он велел передать вам чек. Деньги предназначены для безработных, а как вы распорядитесь этой суммой, его не интересует.

— Так… Мистер Джон Уэст. Это ему принадлежит тотализатор в Керрингбуше и Столичный конноспортивный клуб?

— Да.

Манн с минуту молчал, не зная, что сказать. Никто лучше него не понимал, какова связь Джона Уэста с лейбористской партией, да и Эдди Корриган многое рассказал ему о короле букмекеров.

— Простите! — сказал Том Манн, вежливо, но решительно, возвращая конверт с чеком. — Очень сожалею, но я не могу принять этих денег. Если мистер Уэст желает оказать помощь безработным, пусть он это делает сам.

Незнакомец, видимо, не ожидал отказа.

— И передайте ему, что социалистическая партия штата Виктория не примет эту тысячу фунтов, которую он шиллинг за шиллингом и пенни за пенни выманил у рабочих.

Том Манн круто повернулся и пошел прочь, а Фрэнк Лэмменс — ибо это был он — так и остался стоять на тротуаре с разинутым ртом.

Через несколько дней делегация безработных подошла к Столичному конноспортивному клубу. Ее провели в бильярдную, где Джон Уэст и Фрэнк Лэмменс в присутствии репортеров выслушали главу делегации.

— Такие люди, как вы, не нуждаются в милостыне, вам нужна работа, — внушительно сказал Джон Уэст. Он повернулся к Фрэнку Лэмменсу. — Не найдется ли для них какого-нибудь занятия на наших спортивных предприятиях?

— Может быть, и найдется, мистер Уэст. Но крайней надобности нет, — солидным тоном ответил Фрэнк. — Мы могли бы устроить, скажем, человек десять — пятнадцать.

— Пятнадцать? Нет, нет — тридцать! Непременно тридцать! — решительно заявил Джон Уэст под жидкие хлопки делегатов. — Мы можем принять человек шесть или восемь маляров, а остальных — чернорабочими. Это хоть немного облегчит положение. В самом деле, очень грустно видеть, что для таких крепких, сильных молодцов, которые хотят работать, работы не находится. Я считаю, что долг правительства — найти работу для всех желающих работать.

— Вот ему бы и быть премьером, — громким шепотом произнес маленький худосочный человек, стоявший в заднем ряду.

— Я считаю, что долг каждого гражданина заботиться о том, чтобы все люди могли заработать на кусок хлеба с маслом для жены и детей. Поэтому я прошу вас выбрать из своей среды тридцать человек, и я обеспечу их работой на три месяца.

Делегаты захлопали, и кто-то сказал!

— Вот это благородно!

— Мы установим свою систему сотрудничества. Без еды и без теплой одежды вы не работники, поэтому я выдам вам сто фунтов вперед, а вы потом выплатите мне эти деньги из своего жалованья. — Этот щедрый филантропический жест был встречен громкими аплодисментами. — Бесполезно утверждать, что у нас нет безработицы. Вы знаете, что она есть! И я это знаю. Все мы это знаем! Я сам страдал от нее так же, как и вы. Причина безработицы — в плохой системе управления.

— Верно! Вот это верно!

— Безработица будет продолжаться до тех пор, пока система управления не будет улучшена. За работу мы будем платить по тарифу, установленному для каждого разряда рабочих. А сейчас, чтобы хоть немного облегчить ваше положение, я дам сто фунтов.

— Вот это дело! — сказал глава делегации.

— И деньжищ у него, должно быть! — заметил другой.

Глава делегации поблагодарил мистера Уэста за «великодушие» и последовал за ним в кабинет, где ему был вручен чек на сто фунтов.

Газеты на все лады восхваляли щедрость Джона Уэста, и только «Бюллетень» поместил враждебную заметку:

«Джон Уэст уделил безработным сто фунтов из своего богатства, легко нажитого на таких же бедняках, как они; эта сумма послужила лишней рекламой для его нелегального предприятия. Разница между миллионером Уэстом и другими миллионерами только в том, что он запросто разговаривает с беднотой, чего те не делают».

Джон Уэст пришел в бешенство от «бесстыдства экстремистской газетки».

Между тем в парламенте штата началось прохождение законопроекта, запрещающего азартные игры. Никто не сомневался, что дело кончится закрытием тотализатора и клуба и что число состязаний на трех ипподромах Джона Уэста будет сильно сокращено. Законопроект содержал шестьдесят статей. Во-первых, он точно устанавливал признаки, по которым определялось помещение нелегального игорного дома. Кроме того, он предусматривал арест лиц, застигнутых в помещении, а также хозяина или съемщика его. Была даже статья, согласно которой клиент, проигравший ставку в тайном тотализаторе, имел право через суд требовать свои деньги обратно. По новому закону разрешение на открытие новых конноспортивных клубов и устройство состязаний должно было всецело зависеть от министра внутренних дел.

Когда Сэмюэл Гиббон излагал в парламенте внесенный им законопроект, его то и дело прерывали. Реплики с мест так и сыпались из рядов лейбористов и либералов; особенно старались Гарсайд и Скотт. Со всех сторон раздавались требования — не смешивать тайный тотализатор с состязаниями пони.

Во время первого чтения против законопроекта выступил Дэвид Гарсайд. Когда он начал выгораживать Джона Уэста, один из членов правительственной партии крикнул:

— Он подкуплен Джоном Уэстом! Это его ставленник!

Дэвид тряхнул мохнатой головой, притворяясь глубоко оскорбленным.

— Мистер Уэст — один из моих клиентов и, как всякий клиент, оплачивает мои услуги, — с достоинством сказал он.

Фрэнк Эштон выразил точку зрения лейбористов, задав министру вопрос, почему закон об ограничении иммиграции и другие не менее важные законы откладываются ради закона об азартных играх.

Лейбористы голосовали против законопроекта, зная, что у большинства рабочих он не встретит одобрения. Кроме того, они знали, что консерваторы и та часть либералов, которая поддерживала их, просто хотели новым законом отвлечь внимание от того обстоятельства, что они не удосужились провести более насущные социальные реформы. Но кое-кто из лейбористов, в том числе и Боб Скотт, выступали против законопроекта из меркантильных соображений: Джон Уэст щедро оплачивал их образ мыслей.

Банкирский дом, который вел дела Джона Уэста, сообщил своему клиенту, что капитал его округлился до миллиона. Главными источниками его доходов по-прежнему были тотализатор, клуб и конские состязания. Новый законопроект грозил ему крупными убытками. Джон Уэст решил во чтобы то ни стало провалить его или по крайней мере смягчить.

Отлично понимая, что новый закон пойдет на пользу Скаковому клубу штата Виктория, и все еще злобясь на его заправил за «пожизненное отлучение», Джон Уэст обратился к премьеру с предложением арендовать Флемингтонский ипподром за двадцать пять тысяч фунтов в год. Это предложение вызвало сенсацию.

Флемингтон был штаб-квартирой привилегированного Скакового клуба, который по традиции пользовался ипподромом за символическую плату — два зерна перца в год. Любители конного спорта колебались, не зная, кому отдать предпочтение. С одной стороны — Джон Уэст, который открыто наживался на бегах и скачках, с другой — Скаковой клуб, преследовавший якобы чисто спортивные цели; однако люди, которые там хозяйничали, составили себе состояние либо игрой на скачках, либо коннозаводством. Члены правления клуба, как и Джон Уэст, жаждали денег и власти и, так же как он, были застрахованы от нескромных вопросов собственных служащих.

Премьер Бонд наотрез отказался от предложения Джона Уэста, заявив, что его вполне устраивает Скаковой клуб штата Виктория.

Джон Уэст всеми средствами боролся против законопроекта и в парламенте и вне его, однако без особого успеха. И вдруг, когда дебаты уже подходили к концу, его осенила блестящая идея.

Он вызвал к себе Боба Скотта, Фрэнка Лэмменса, Ренфри и Дэвида Гарсайда. Теперь адвокат уже не решился бы предложить Джону Уэсту прийти к нему в контору.

Все собрались в новом помещении, которое Джон Уэст недавно снял под контору для своих многочисленных спортивных предприятий. Помещение было небольшое, скудно обставленное: стойка, несколько стульев вокруг стола, на стенах — обычные спортивные фотоснимки.

— Ну-с, джентльмены, — весело приветствовал их Джон Уэст, — как продвигаются дебаты?

— Неважно, — ответил Гарсайд. Знаменитый адвокат явно старел: он утратил былую живость, и его борода, волосы и брови поседели. — В лучшем случае нам удастся путем обструкции задержать принятие закона до весенних состязаний. Ведь вы этого и хотите?

— А вы что скажете, Боб?

— Боюсь, что Дэйви прав. Но я надеюсь, что вам не очень сократят число состязаний на ваших ипподромах.

— Вот, вот. Это самое главное. Затягивайте дебаты до весны. И добейтесь для меня не меньше шестидесяти состязаний в год. Но должен вам сказать, что у меня есть идея: мне кажется, мы можем провалить законов проект.

— Да что вы, Джек? Каким образом? — оживился Боб. Дэвид Гарсайд погладил седую бороду и искоса взглянул на Джона Уэста, словно спрашивая; «Ну, что ты еще надумал?»

— Новый закон — на руку Скаковому клубу и во вред мне. Так. Теперь, допустим, мы внесем такие поправки, что он станет помехой для Скакового клуба. Тогда клуб заставит Бонда и Гиббона отклонить его. Верно?

— Верно, Джек! — подтвердил Боб.

— Завтра же один из вас перекинется к святошам и внесет предложение — запретить азартную игру повсюду, включая и Флемингтонский ипподром.

— Вы просто гений, Джек! — воскликнул Боб Скотт, никогда не упускавший случая польстить своему покровителю.

— А ведь это может выйти, — сказал Гарсайд.

— Конечно может. Вы только подумайте! — с увлечением продолжал Джон Уэст. — Насколько мне известно, законопроект для Бонда и Гиббона составлял Суинтон. Он прикидывается святошей чистой воды, а на самом деле он член правления Скакового клуба. Как только вы внесете поправку, клуб перестанет поддерживать законопроект — и его провалят. Консерваторы не пойдут на то, чтобы запретить богачам играть на легальных ипподромах.

— Ну еще бы! — подхватил Скотт. — И вот что я придумал: мы внесем поправку, запрещающую публиковать условия пари до или после состязаний. Тогда и Сол Соломонс и все букмекеры Скакового клуба будут против. Наша возьмет!

— Ух ты! — возликовал Ренфри. — Того и гляди, Джоггинс перейдет к нам!

— Я могу подготовить поправку, — вызвался Гарсайд.

— Нет, нет. Этим займется Эштон. Так будет лучше. К вам могут отнестись с подозрением. И так уже много сплетен ходит.

— Пожалуйста, как вам угодно.

— Эштон скоро должен быть здесь. Я его жду.

— В таком случае разрешите мне удалиться. Он меня не любит, и я плачу ему тем же. Наглость какая! Назвать меня публично, на заседании парламента, предателем только за то, что я баллотировался по списку лейбористов, а потом перешел к либералам. Да я с самого начала именно этого и хотел.

Джона Уэста не интересовали политические взгляды его ставленников, лишь бы они выполняли то, что от них требовалось. Он был доволен и Эштоном и Гарсайдом. Оба они отлично боролись против законопроекта об азартных играх. Чего же ему еще!

Он не стал задерживать Гарсайда.

— Как хотите, только сегодня на заседании парламента не забудьте переменить тактику.

— Будьте покойны, не забуду.

Когда Гарсайд ушел, Ренфри спросил Джона Уэста:

— Много сплетен собрал про Гиббона и Суинтона?

— Хватит. Гиббона я прижму, Я узнал, что он работает на пару с одним крупным букмекером, а еще он совладелец заведений мадам Брюссельс. Это факт! Теперь я ему покажу! Попляшет он у меня! Барни все это написал до своего отъезда. Думаю дать в «Истину». Джон Нортон зол на святош. Он напечатает.

— Ну, а про Суинтона?

— Про него ничего такого не знаю. Только вот рабочим оплату снизил, когда строили плотину. А вот про Бонда — сколько угодно. Он как-то раз забыл свой жезл спикера в одном из домов мадам Брюссельс. Но я пока что его не трогаю. Посмотрим, что он ответит нашей делегации о числе состязаний.

— Против Суинтона и я ничего не выкопал, — со вздохом сказал Ренфри. — Не курит, не пьет. Небось, на собственную жену — и то не глядит.

Между тем Фрэнк Эштон уже подходил к конторе Уэста. Широкий лоб Фрэнка был нахмурен. Джон Уэст звонил ему дважды: вчера он сказал, что поставит за него на верную лошадку; на какую, не может сообщить по телефону, потому что агенты Джоггинса подслушивают его телефонные разговоры. Интересно — взяла она скачку? И сколько он поставил? Придется поверить ему на слово.

А сегодня утром Джон Уэст опять звонил и просил прийти к нему в контору по важному делу. Ну что ж, послушаем, какое такое важное дело, но сдается мне, что мистер Уэст и мистер Эштон скоро разойдутся в разные стороны. Помочь ему провалить законопроект — это еще куда ни шло, но…

— Вы хотели видеть меня, мистер Уэст? — спросил он, усаживаясь на стул, на котором только что сидел Гарсайд.

— Да. Как, по-вашему, закон пройдет?

— Судя по всему, он будет принят и утвержден без существенных поправок.

— А если будет предложена поправка о запрещении игры даже в Флемингтоне?

— Думаю, кое-кто из министров пойдет на это. Суинтону и другим нельзя будет возражать, потому что выступали они очень резко. Трудно сказать наперед. О такой поправке я не подумал. Впрочем, сомневаюсь, чтобы это помогло. Бонд — человек неглупый. Поставит поправку на голосование, и ее провалят.

— А может, Бонд ее поддержит, — вставил Скотт.

— Вот вы подготовили бы поправку и сегодня же внесли предложение, — сказал Джон Уэст. — Если в законопроекте будет предусмотрено запрещение всех видов азарта, то мы должны поддерживать его, а не проваливать.

Эштон смущенно топтался на месте и, видимо, хотел как можно скорее выбраться из конторы Уэста.

— Хорошо, мистер Уэст, я внесу предложение о поправке, как только откроется заседание палаты, — сказал он и направился к двери.

— Кстати, мистер Эштон, я чуть было не забыл. Принц Чарлз выиграл. Я не мог назвать имя лошади по телефону. В последнем заезде. Выдача — семь к одному. Я поставил за вас десять монет. Получайте семьдесят фунтов. — Джон Уэст протянул Эштону конверт. Тот помялся немного, однако деньги взял.

— Весьма благодарен, — проговорил Фрэнк Эштон и торопливо вышел. Лицо его пылало от стыда.

Фрэнк Эштон отлично понимал, что деньги, врученные ему Джоном Уэстом, — просто замаскированная взятка. Это уже совсем не то, что позволить владельцу тайного тотализатора взять на себя расходы по предвыборной кампании. Чем это кончится? К лицу ли такое поведение политическому деятелю, который только что объездил весь штат вместе с Томом Манном, публично прославляя социализм и клеймя язвы капитализма во всех городах и селениях?

Полученные от Уэста семьдесят фунтов пойдут на оплату самых неотложных долгов. Когда-то он обходился весьма скромными средствами; но после избрания как-то так получалось, что оклада члена парламента не хватало на жизнь. Вскоре после своего первого успеха на политическом поприще он женился, и теперь у него уже было двое ребятишек. Он пристрастился к игре, любил выпить с приятелями, пообедать в дорогом ресторане. Но не это было главной причиной плачевного состояния его финансов.

Фрэнк Эштон не умел отказывать, когда к нему обращались за помощью. Любого члена парламента находящиеся в его избирательном округе спортивные и благотворительные общества осаждают просьбами о покровительстве — вежливый способ добиваться пожертвований. Фрэнк Эштон неизменно отзывался на такие просьбы. Не отказывал он и все растущей армии безработных; он очень скоро приобрел славу человека, у которого всегда можно «перехватить на обед». Не все, кто останавливал Фрэнка на улице, в самом деле нуждались; были и просто мошенники, которые злоупотребляли его щедростью.

Друзья Фрэнка Эштона не раз видели, как он на прогулке за полчаса успевал раздать немалую сумму денег, причем часто даже не ожидая, чтобы его попросили о помощи. Когда над этим смеялись, он отвечал с улыбкой: «Моя цель — уничтожить бедность в будущем; значит, я должен помогать беднякам уже сейчас». Постоянное безденежье приводило в уныние Марту, его жену; это была очень обыденная, вечно ноющая женщина, не понимавшая ни пылкой натуры своего мужа, ни его политических убеждений.

Когда открылось заседание палаты, Джон Уэст сидел на галерке, отведенной для публики. Все члены парламента стоя приветствовали спикера; затем была прочитана молитва, и началось второе чтение законопроекта. Фрэнк Эштон взял слово и, привычным жестом отбросив волосы со лба, сказал:

— Господин председатель, я хочу внести следующую поправку: «Палата представителей считает, что закон, запрещающий азартные игры, должен касаться всех без исключения классов, организаций и частных лиц и распространяться также и на официально зарегистрированные спортивные общества. Иначе новый закон явится лицемерным мероприятием, которое якобы должно отразить желание избирателей, а на самом деле обманывает их».

Бонд наклонился к Гиббону, и они начали оживленно шептаться.

Последовали продолжительные дебаты о приемлемости внесенной поправки, во время которых Боб Скотт подбивал своих коллег изображать из себя поборников нравственности и ратовать за полное искоренение азарта.

— Не пора ли прекратить обструкцию? — саркастически бросил Бонд.

Наконец лидер лейбористов предложил еще раз обсудить поправку на заседании фракции.

— Лучше обсудить поправку в конторе Джона Уэста! — крикнул Бонд, известный своим непарламентским поведением.

Тут вскочил Дэвид Гарсайд и начал доказывать, что поправка вполне приемлема как она есть и нечего ее больше обсуждать. Как всегда, он утверждал, что более сведущ в вопросах парламентской процедуры, чем спикер, председатели парламентских комиссий или кто бы то ни было еще.

Фрэнк Эштон вторично взял слово и сказал с иронией:

— Я хотел бы, чтобы кабинет проявил больше искренности в данном вопросе. Если желательно оградить бедняка от зол азартных игр, неужели мы при помощи нового закона ввергнем богачей в омут порока? Кроме того, я требую, чтобы премьер взял обратно свой намек, будто бы поправка была составлена не мной, а посторонним лицом. Это непристойно и не соответствует истине. Я готовил поправку в присутствии секретаря палаты.

— Если мое замечание может дать повод к малейшей обиде, то я беру свои слова обратно, — ответил Бонд с ехидной улыбкой. Выпад был сделан — довольно пока и этого.

Когда лейбористы вышли из зала, лидер фракции резко спросил Эштона, почему тот внес поправку, не обсудив ее с ним. Лидер побаивался Джона Уэста и не мог не считаться с его влиянием в лейбористской партии, но все же Эштон явно хватил через край. Фрэнк Эштон отвечал односложно. Он всегда был преданным лейбористом, и теперь совесть мучила его; и когда лидер напрямик заявил ему, что поправку надо взять обратно, он не стал спорить.

Эштон вернулся в зал, в третий раз взял слово и отказался от своего предложения. Бонд удовлетворенно ухмыльнулся. Джон Уэст испепеляющим взором глядел на Фрэнка. Затем поднялся Боб Скотт и предложил поправку, запрещающую опубликование условий пари. Премьер Бонд, торжествуя победу над своим врагом — Эштоном, на радостях нечаянно принял поправку. На другой день в газетах появилось письмо за подписью секретаря Скакового клуба, в котором резко критиковалась новая статья закона.

Премьер Бонд немедленно забаллотировал поправку Скотта. Потом сторонники Джона Уэста начали обструкцию, чтобы оттянуть принятие закона. Дэвид Гарсайд лез из кожи вон; при каждом удобном и неудобном случае он вскакивал и произносил длиннейшие речи. Наконец он поставил новый рекорд для Австралии — проговорил тринадцать часов подряд, цитируя исторические документы, правила парламентской процедуры, свод законов и античную поэзию и обливая грязью по очереди всех членов правительства.

К концу ноября 1906 года новый закон, запрещающий азартные игры, вошел в силу. Керрингбушский тотализатор и Столичный конноспортивный клуб оказались под запретом. Число конных состязаний, разрешенных Джону Уэсту, сократилось со ста пятидесяти двух до сорока восьми в год. Могло быть хуже, разумеется, но Джона Уэста это не утешало: он считал, что могло быть лучше, а раз так — Гиббон, Суинтон и Бонд должны поплатиться за то, что смеют его преследовать.

Первой своей жертвой он избрал Гиббона и передал в редакцию «Истины» статью, сочиненную Барни Робинсоном. Затем он послал за Фрэнком Эштоном.

— Вы желали меня видеть, мистер Уэст?

— Я хочу, чтобы вы завтра огласили это в палате.

Эштон пробежал глазами напечатанные на машинке листки.

— Простите, — сказал он, — если вы хотите, чтобы лейбористы выступили с этим, вам придется поговорить с лидером.

— Я говорил с ним. Он дурак. Ответил мне, что не может использовать мой материал, потому что там одни пошлости.

— Без согласия лидера я ничего сделать не могу, — сказал Эштон, смущенно ероша волосы.

— Не дурите! Гиббон — святоша и лицемер. Он стоит того, чтобы его разоблачили.

— Безусловно. Но я не могу действовать наперекор лидеру нашей партии.

— Ах, так? — глаза Джона Уэста сузились от ярости. — Придется мне подумать о том, чью кандидатуру поддерживать на будущих выборах.

— Это — ваше личное дело, — сухо сказал Эштон и быстро вышел, весь красный от смущения и гнева.

Джон Уэст посмотрел ему вслед и сердито пожал плечами.

Сэр Сэмюэл Гиббон был высок ростом, носил бакенбарды, а нос его напоминал клюв попугая. В это утро, сидя, как обычно, в своем кабинете, он никак не мог сосредоточиться на текущей работе; его терзала тревога: Джон Уэст публично заявил, что намерен разоблачить «лицемерие и двуличность» Гиббона.

Мрачные мысли Гиббона были прерваны появлением самого премьера. Бонд приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Очки его были сдвинуты на лоб, в глазах мелькал озорной огонек, бородка подергивалась.

— Вы уже видели последний номер «Истины», Сэм?

— Никогда не читаю этой газеты, — рассеянно ответил Гиббон.

— Я думал, что найду у вас сегодняшний номер.

— Да нет его у меня.

Бонд, ухмыляясь, прикрыл дверь.

«Какого черта он просит у меня „Истину“? — спросил себя Гиббон. — Боже мой! Неужели… Да нет, не может быть! Они не посмеют!»

Он выскочил из комнаты, бросился на улицу и купил газету в ближайшем киоске.

О, господи! На первой полосе!

Вернувшись в кабинет, он сел за стол и, отдуваясь, начал читать. Он весь трясся, словно получил тяжелую рану в живот.

«РАСПУТСТВО И БАРЫШ, — гласил заголовок. — Открытое письмо сэру Сэмюэлу Гиббону.

Вы корчите из себя праведника. Неоднократно, будучи мэром Мельбурна, вы председательствовали на собраниях и митингах, созванных для борьбы против греха и порока, за нравственное обновление мужчин и женщин… Теперь, в качестве члена правительства, вы провели закон, запрещающий азартные игры, тайную продажу спиртных напитков и другие виды поощрения порока. По-видимому, вам пришлось поступиться своими частными интересами ради добросовестного выполнения общественного долга…»

Гиббон так судорожно комкал в руках газету, что казалось, она вот-вот разорвется.

«…вы сами являетесь владельцем нескольких кабаков, и вам принадлежат закладные на помещения многих других. Таким образом, вы лично заинтересованы в торговле спиртными напитками. Кроме того, мне известно из достоверных источников, что вы агент и юрисконсульт землевладельца Джо Джонсона, который не обрабатывает свои земли, а ведет букмекерство в грандиозных масштабах и имеет в Мельбурне недвижимую собственность, включая несколько ресторанов. Если людская молва — не пустая болтунья, как принято думать, то этому гиганту корысти принадлежат и другие дома, которые пользуются еще худшей славой, чем самые подозрительные кабачки, ютящиеся в темных закоулках».

Сэр Сэмюэл глухо застонал и стал читать дальше:

«…вы не раз давали деньги в долг самой недостойной и безнравственной женщине в Мельбурне — мадам Брюссельс, этому воплощению разврата, которая много лет живет за счет позора своих сестер по греху и чье заведение вот уже свыше четверти века чернит хваленую праведность нашей „волшебной столицы“…»

Гиббон не дочитал статьи. Хуже этого уж ничего быть не может. Отшвырнув газету, он погрузился в мрачное раздумье. Под ложечкой у него сосало, словно он уже несколько дней ничего не ел, и весь он дрожал мелкой дрожью.

Невозможно предстать в палате перед лейбористами после этого! Сейчас же подать в отставку и навсегда уехать из Австралии! Раз его двойная игра разоблачена, какой смысл упорствовать? У него есть титул, есть состояние, а политика ему и так надоела. Чем скорее океанские воды лягут между ним и Мельбурном, тем лучше. Неизвестно, что еще может придумать Джон Уэст. Не стоит дожидаться, когда он бросит бомбу в твою гостиную. От одной этой мысли у Гиббона волосы стали дыбом.

Премьер снова приотворил дверь.

— Ну, раздобыли номер «Истины», Сэм?

— Чему вы рады? — огрызнулся Гиббон. Он терпеть не мог Бонда: вечно язвит, паясничает, — Как бы вам не заплакать!

— А что?

— Вот напишут про ваши земельные махинации или про спикерский жезл, который вы забыли у мадам Брюссельс.

Улыбка сошла с лица Бонда. А ведь верно, чем черт не шутит! Он стал лихорадочно перебирать в памяти происшествия последних дней. Боб Скотт на вчерашнем заседании назвал его земельной акулой! А все этот законопроект. И дернул же черт внести его!

— Уэст не посмеет!

— Как сказать! Я бы не поручился.

Бонд предпочел переменить разговор.

— Звонят уже, идем в палату?

— Вы что? Воображаете, что после этого я появлюсь перед Скоттом и Гарсайдом и перед всей этой шайкой?

Не прошло и недели, как сэр Сэмюэл Гиббон навсегда покинул Австралию. Вскоре за ним последовал премьер-министр Бонд, решивший провести полгода вдали от родины.

Третья жертва, намеченная Джоном Уэстом, оказалась менее податлива. Сэр Джордж Суинтон намекнул, что лейбористы, возражавшие против закона об азартных играх, были подкуплены. Джон Уэст объявил, что на предстоящих выборах будет поддерживать независимого кандидата и провалит кандидатуру Суинтона, В ответ на это Суинтон удвоил выпады против Уэста, а тот предупредил, что ответит на все обвинения на собрании, где Суинтон будет выступать со своей последней предвыборной речью.

Тысячная толпа, до отказа переполнившая зал, с удивлением рассматривала элегантно одетых молодых людей, в несколько рядов сидевших на эстраде позади Суинтона и председателя собрания. В проходах стояли полицейские.

Джон Уэст стоял в задних рядах, окруженный своей многочисленной шайкой во главе с Ренфри и Диком. Джон Уэст был уверен, что Суинтону не удастся подкрепить свои нападки доказательствами, и считал себя несправедливо оклеветанным. Настроение у него было самое боевое.

План, разработанный Джоном Уэстом, состоял в следующем: как только откроется собрание, он пройдет на эстраду и будет записывать слова Суинтона; потом он потребует, чтобы Суинтон привел доказательства. Затем Дик Капуста поведет сотню испытанных драчунов на приступ эстрады; Суинтона и председателя изобьют, а дальше вести собрание будет Джон Уэст.

Увидев, что председатель встает, чтобы открыть собрание, Джон Уэст прошел по среднему проходу на эстраду, уселся на стул и положил шляпу на пол, опасливо оглядываясь через плечо. Под приветственные крики из первых рядов и шиканье из последних оратор начал свою речь.

— Господин председатель, уверенно произнес Суинтон. Он привык выступать в сложной обстановке. В девяностых годах он слыл радикалом, но по мере усиления лейбористской партии все сильнее тяготел к консерваторам.

— Ура Джеку Уэсту! — заорал Дик Капуста, и задние ряды подхватили его крик.

Суинтон несколько оторопел, но все же заставил себя улыбнуться…

— Я прошу только беспристрастия и справедливости, — проговорил он.

— Вот мы тебе покажем справедливость! — крикнул чей-то хриплый бас.

— Я буду говорить напрямик, — продолжал Суинтон. — Мой соперник представляет худшие элементы мельбурнского населения. Его поддерживают одни игроки и пьяницы.

— Ты скажи про Джека Уэста! — не унимался Дик.

— Я убежден, что мистер Уэст хочет захватить в свои руки парламент, чтобы добиться отмены нового закона об азартных играх. «Надеюсь, сидящие за мной боксеры-любители не хвастали, когда уверяли, что умеют драться», — подумал Суинтон.

— Мой соперник — не член лейбористской партии. По-видимому, никто вообще не знает, кто он такой. Известно только, что его поддерживает владелец керрингбушского тотализатора.

Джон Уэст торопливо записывал. Лицо его выражало праведный гнев.

— Меня могут спросить: разве мистер Уэст не имеет права выдвигать любую кандидатуру, если она кажется ему подходящей?

В задних рядах захлопали.

— Разумеется, мистер Уэст имеет на это полное право. Он мне не друг и имеет полное право выдвинуть кандидата из своих друзей.

— А кто урезал жалованье рабочим? — крикнул Дик, и толпа из задних рядов двинулась по проходам к эстраде.

— Хотим Джека Уэста! — закричали хором несколько голосов.

— Мистер Уэст имел дерзость распространить среди избирателей этого округа длинное письмо, в котором восхвалял кандидата как покровителя честного предприятия и благородного спорта.

Шайка Уэста угрожающе зарычала. Сторонники Суинтона молчали, не решаясь открыть рот.

«Почему он не заговаривает о взятках?» — думал Джон Уэст, оглядываясь на мускулистых щеголей за своей спиной.

— Благородный спорт — это нелегальные скачки, а честное предприятие — керрингбушский тотализатор! — с решимостью отчаяния бросил Суинтон.

Поднялся оглушительный рев. Все чувствовали, что драки не миновать.

— Раз… два… три… четыре… — начала считать шайка Уэста, мешая оратору.

Суинтон еще несколько минут пытался перекричать шум, но увидев, что это безнадежное дело, махнул рукой и опустился на стул.

Джон Уэст встал и опять украдкой оглянулся. По знаку председателя из глубины эстрады вышло трое боксеров, и это заставило Джона Уэста снова сесть. Шайка Уэста, возглавляемая Диком, кинулась вперед.

— Дайте Джеку Уэсту сказать! Дайте сказать!

— Мистер Уэст здесь не получит слова! — сердито крикнул председатель. — Пусть нанимает для себя другое помещение!

Дик повел свой отряд сквозь толпу растерянных сторонников Суинтона. Полицейские нерешительно топтались на месте.

— Ура Джеку Уэсту!

— Пусть только Суинтон выйдет на улицу, уж мы доберемся до него!

Шайка Уэста еще подвинулась вперед. Несколько человек предусмотрительно покинули зал, опасаясь скандала.

Председатель сказал дрожащим голосом: — Мистер Уэст, если желает, может задать вопрос.

Джон Уэст встал со своего места под неистовые вопли своих приверженцев, стеной стоявших перед эстрадой. Он слегка трусил, но голос его, как всегда, звучал уверенно и внятно.

— Мистер Суинтон обвинил меня в том, что я даю взятки членам высшего органа нашей страны. Я требую, чтобы он привел доказательства. — Джон Уэст вытащил чек из кармана: — Ставлю пятьсот фунтов, что он ничего не докажет!

Он вызывающе повернулся к Суинтону. Председатель взял Джона Уэста за плечо.

— Не смей трогать его, дрянь! — рявкнули Дик и его отряд.

Джон Уэст бросил чек на стол.

— Принимаете пари? Если вы не трус, встаньте и повторите свои обвинения. — Джон Уэст даже побелел от злобы и волнения.

У Суинтона вид был растерянный; глаза его, и без того навыкате, чуть не вылезали из орбит.

Наконец он встал и пролепетал извиняющимся тоном:

— Я не заявлял, что Уэст давал взятки членам парламента.

— Неправда! Джек Уэст говорит, что заявлял! — загремел Дик.

Толпа неистовствовала; люди толкались, напирали на эстраду.

Джон Уэст повернулся лицом к залу.

— Кто внес в девятьсот втором году предложение снизить заработную плату рабочим? Он или не он?

— Не могу же я помнить все свои предложения, — пробормотал Суинтон.

Джон Уэст выхватил из кармана газету и помахал ею под носом у Суинтона. Он уже себя не помнил и не остановился бы ни перед чем.

— Так почитайте, что здесь написано!

— Но я недавно поднял оплату на шиллинг в день, — защищался Суинтон.

— Отвечайте прямо — да или нет? — закричал Джон Уэст.

— Отвечайте прямо! — подхватила толпа.

Заговорил председатель; Джон Уэст перебивал его; толпа кричала, выла, ревела. В середине зала поднялся небольшого роста человек и робко провозгласил ура в честь Суинтона. Одноглазый Томми схватил его за шиворот, выволок в проход и потащил к дверям. Боксеры-любители, получившие приказ действовать только в случае нападения на эстраду, молча выжидали.

Председатель, стараясь перекричать шум, увещевал Джона Уэста. Дик Капуста, решив, что Джону Уэсту не дают говорить, бросился на эстраду, крича во все горло: «Лезь, лезь, хватай их!» Он оказался менее наблюдательным, чем Джон Уэст, и не заметил, что эстрада полна людей. Ему велели взять эстраду приступом — значит, и рассуждать нечего.

— Караул! Помогите! — завизжал насмерть перепуганный председатель.

Полицейские в боковых проходах стали проталкиваться вперед. Дик уже стоял на эстраде. Боксеры только этого и ждали. Два дюжих молодца подхватили Дика и как щепку швырнули обратно в толпу его подручных.

Железные руки схватили Джона Уэста за плечи. Кое-кто из его людей сумел взобраться на эстраду и вступил в бой с молодцами Суинтона.

Полиция была бессильна — протолкаться сквозь толпу оказалось невозможно. Вся оставшаяся публика стоя подбадривала криками франтоватых спортсменов. На эстраде драка шла полным ходом. Головорезам Джона Уэста крепко доставалось. Даже не успев еще влезть на эстраду, они получали удар по голове и валились обратно в зал.

Один из боксеров, замахнувшись стулом, на котором раньше сидел Джон Уэст, с такой силой опустил его на череп Дика, что стул сломался, а Дик упал замертво. Сам Джон Уэст получил искусный удар в правую бровь, и все лицо его было в крови. Он не пытался дать сдачи и думал только о том, как бы унести ноги.

Суинтон и председатель шмыгнули за портьеры, висевшие в глубине эстрады, и спаслись черным ходом.

Молодцы Суинтона оттеснили неприятеля и обратили его в бегство.

Джон Уэст все же ухитрился подобрать свою помятую, продавленную шляпу. Костюм его выглядел не лучше. По лицу все еще текла кровь. Остатки разгромленной шайки собрались вокруг него и на руках вынесли из зала.

* * *

В надвигающихся сумерках короткого осеннего дня Джон Уэст стоял во дворе тотализатора, засунув озябшие руки в карманы пальто. В воздухе уже чувствовалось приближение зимы. Джо и остальные служащие только что ушли домой. Все движимое имущество было вывезено. Керрингбушский тотализатор окончил свое существование. Больше здесь не будут выкрикивать условия пари, не будут толкаться клиенты, торопясь сделать ставку.

От крепости Джона Уэста оставалась только колючая проволока на заборе, потайные ходы и сама лавка «Торговля чаем П. Каммина». Он усмехнулся: почти четырнадцать лет он прикрывался этой вывеской, и полиция не могла его одолеть. Джон Уэст даже расчувствовался, что с ним случалось редко. Здесь началось его восхождение к богатству и власти. Здесь он, Джо, Ренфри, Боров и… да, и Мик О’Коннелл соорудили первый помост под навесом, где заключались пари. Интересно, куда девался Мик? Должно быть, уехал на Запад добывать золото. Жаль, жаль его. Что ж поделаешь, не умел служить честно. Еще кто? Барни, конечно. Джон Уэст вспомнил обо всех, кроме Джима Трэси. Дрова тоже увезли. Четырнадцать лет они пролежали здесь, и ни одного полена мы не продали. Хорошо будут гореть в очаге на кухне у мамы.

Он подошел к забору и заглянул в соседний двор. Придется сдать эти домишки другим жильцам. Вон там он совещался со своими помощниками, как отвоевать обратно тотализатор, после того как его захватил О’Флаэрти.

И он отвоевал свою крепость! А теперь он покорно оставляет ее из-за кучки святош. Вот до чего дошло! Просто сложил свои пожитки и уходит без боя. И только потому, что прошел новый закон. Из-за кучки святош и несчастной бумажонки, которая называется «закон о запрещении азартных игр», он покидает свою крепость без боя.

Но закон еще нужно провести в жизнь! В этом все дело. Кто сказал, что он позволит провести его в жизнь? Все его служащие остались без работы. Да они просто взбесятся. А почему, собственно, они должны остаться без работы? Правда, дело о признании лавки и помещения клуба игорными притонами скоро будет слушаться в суде, и Дэвид Гарсайд посоветовал ему заранее тихо и смирно прикрыть их. Да полно, нужно ли это? Лавка принадлежит ему, а помещение клуба он может купить. Пусть полиция попробует применить закон! Дудки! Он силой будет защищать и лавку и клуб. И Дик Брэдли, и Арти, и десятки других только того и ждут. Так он и сделает. Еще посмотрим, так ли уж легко выгнать Джона Уэста.

Он расправил плечи и быстро зашагал к задним воротам; навесив замок и наложив засовы, он обогнул дом и вышел на Джексон-стрит.

Керрингбуш уже окутывал вечерний мрак, на безоблачном небе ярко горели звезды. Джон Уэст, погруженный в глубокое раздумье, пешком отправился домой.

На другой день, прежде чем он успел поделиться с кем-нибудь своим новым планом, за ним прислал начальник полиции Каллинан.

— Вы хотели меня видеть? — сказал Джон Уэст, садясь напротив Каллинана и впиваясь в него глазами.

— Да, — ответил Каллинан, развалившись в большом кресле за полированным письменным столом и стараясь изо всех сил разыграть непринужденность.

Рядом с Каллинаном сидел О’Флаэрти.

— Я вызвал вас по поводу тотализатора и клуба, мистер Уэст, — начал Каллинан самым любезным тоном. «Ну и трус», — подумал О’Флаэрти.

— А именно? — процедил сквозь зубы Джон Уэст.

Каллинан смущенно потеребил седой ус, потом взял со стола ручку и начал вертеть ее слегка дрожащими пальцами.

— Мне известно, что вы прикрыли их после того, как закон вошел в силу.

— Это не значит, что я не открою их опять. Суд может отклонить ваш иск о признании моих помещений игорными домами на том основании, что они больше не используются как таковые.

— Вы понимаете, мистер Уэст, что если вы откроете свои заведения, мы применим к вам закон?

— Вам придется еще выселить нас.

Каллинан явно хотел, чтобы этот разговор был окончательным и не привел к открытой вражде.

— Да, да, конечно.

О’Флаэрти со злостью посмотрел на своего начальника.

— Мы вас выселим в два счета, мистер Уэст. И если вы устроитесь в другом помещении, мы вас и оттуда выкинем.

Глаза Джона Уэста медленно обратились к О’Флаэрти. В них горела неукротимая ненависть.

— Вы уже пробовали захватить мое помещение, и я выгнал вас. И еще раз выгоню, если захочу!

— Разумеется, мистер Уэст, — пробормотал Каллинан.

Джон Уэст повернулся к нему.

— Если тотализатор и клуб не откроются вновь, — продолжал Каллинан, — мы вам ни в чем мешать не будем.

«Другими словами — делай что хочешь, хоть совершай убийство», — подумал О’Флаэрти.

«Каллинан боится, — решил Джон Уэст. — Его легко шантажировать; но О’Флаэрти… Эх, если бы те дураки не промазали с бомбой!» Он так резко наклонился к Каллинану, что тот даже отпрянул.

— Пора бы знать, что я человек могущественный и что я ничего не забываю и не прощаю.

Каллинан побагровел, но не нашелся что ответить и промолчал. Дэйв О’Флаэрти помахал указательным пальцем перед носом Джона Уэста и сказал внушительно:

— Бросьте ваши угрозы, Уэст. Если со мной что-нибудь случится, сыскное отделение будет знать, где искать виновных. В нашем архиве имеется несколько нераскрытых преступлений, и если вы будете брыкаться, мы можем снова заняться ими.

Джон Уэст вспыхнул.

— А если я открою тотализатор и клуб?

— Тогда я добьюсь решения суда о признании их игорными домами. А если не выйдет, обойдусь без решения. Новый закон дает мне такую возможность.

— А если я буду защищаться силой? Если я окажу сопротивление вам и вашей своре ищеек?

— Я вам скажу, что я сделаю. Я так и думал, что вы решитесь на это.

Каллинан открыл было рот, собираясь вмешаться, но О’Флаэрти, скривив толстые губы в злобной усмешке, продолжал:

— Я отвечаю за борьбу с азартными играми в штате Виктория. Если вы окажете сопротивление, Уэст, я вызову войска, я пущу в ход скорострельные винтовки и дальнобойные пушки, я смету с лица земли и ваш тотализатор, и Столичный клуб, а заодно и вас со всей вашей шайкой!

Джон Уэст сидел молча, не отрывая глаз от лица О’Флаэрти. Он знал, что О’Флаэрти не шутит.

Много дней пребывал Джон Уэст в состоянии мучительной нерешительности. О своем разговоре с полицейским начальством он не сообщил никому. Его первым побуждением было не уступать, драться до конца; но, поразмыслив, он вдруг понял всю нелепость такого решения. «Я миллионер, — думал он. — До каких пор меня будут травить судейские, разные святоши, парламент, О’Флаэрти? Закон не преследует других миллионеров. Чем я хуже их?»

Несколько дней он обдумывал свое положение и наконец решил круто изменить тактику. До сих пор вся его жизнь была цепью препятствий, которые приходилось преодолевать. Все, что он делал, он делал по необходимости, все поступки были навязаны ему обстоятельствами. Теперь он сам будет направлять свою судьбу.

Он много раздумывал над тем, что Барни Робинсон сказал ему месяца три назад. Когда Джон Уэст заметил, что Скаковой клуб штата Виктория, вероятно, подкупил министров-консерваторов, чтобы они провели закон о запрещении азартных игр, Барни сказал:

— Нет, Джек. Богачам незачем подкупать консерваторов. Это все люди свои. Понимаешь, Джек, крупные землевладельцы и капиталисты не подкупают политических деятелей. Зачем? Видные политические деятели и так получают свое. Вспомни строительную горячку: никто никого не подкупал. Спекулянты просто взяли политиканов в долю, и тогда это стало называться бизнесом. Лидеры консерваторов — сами крупные капиталисты, и законы они издают такие, какие нужны им и их друзьям-миллионерам. Они не преступают закона, а грабят под его крылышком.

Верно! Почему же он не может действовать, прикрываясь законами? Другие миллионеры богатеют так же молниеносно, как и он, только другими способами. Полиция их не трогает; политических деятелей они используют иначе. Ведь и он миллионер; отчего же ему не иметь таких же привилегий, не действовать так же безнаказанно, как все?

Новые планы на будущее складывались в его уме. Тотализатор и клуб закрыты. Не к чему опять открывать их. Остальные его предприятия вполне легальны. Что мешает ему стать почтенным бизнесменом, который не нарушает законов, а стоит выше их? Он будет действовать осмотрительнее, хитрее, чем другие крупные дельцы. В его распоряжении несколько ипподромов; он купит еще — по всей Австралии. У него есть дома, гостиницы; он купит еще несколько. Он импрессарио видных боксеров, футболистов и других спортсменов — он расширит свою деятельность и вытеснит всех остальных импрессарио. У него паи в различных предприятиях — он приобретет еще. Пойдет на биржу и купит акции золотых приисков, много разных акций…

Но политическое влияние все же необходимо. Он распространит его на все партии, может быть даже на консерваторов. Но главное — это лейбористская политическая машина. Когда-нибудь лейбористы будут заправлять всеми парламентами в Австралии, и это он, Джон Уэст, поставит их у власти. Он не ограничится штатом Виктория. Он добьется власти во всех штатах и в федеральном правительстве. Здесь, в штате Виктория, орудовать могут Боб Скотт и Ренфри, а по мере того как будут расти его коммерческие интересы в различных сферах бизнеса, он подберет подходящих людей и в других штатах. Настанет день, когда он один будет выдвигать кандидатов во все парламенты Австралии.

Размах собственных планов кружил ему голову: какое богатство, какую власть они сулили! Он сам будет законом!

Однако с полицией все же придется ладить. Нужно отделаться от Каллинана, и тогда никто не станет мешать. О’Флаэрти теперь ему не страшен. Полиция зависит от парламента. Министр внутренних дел ведает полицией, и он же дает разрешение на конные состязания! Вот когда министром будет его ставленник, ставленник Джона Уэста…

Без головорезов опять-таки не обойтись. Но пользоваться ими надо по-другому, осторожнее. Он оставит при себе только немногих: Артура, Дика Брэдли и еще этого, молодого… как же его зовут? Букмекерствует для меня; ловкий парень: и деньги считать может, и оружием хорошо владеет. Вспомнил: Тэннер, Пройдоха Тэннер. И еще несколько человек, с помощью которых можно действовать издалека, так, чтобы никто не знал.

Осенью 1907 года две заметки, появившиеся в печати, снова напомнили Джону Уэсту, что из всех австралийских миллионеров он один подвергается нападкам со стороны солидных газет.

«Бюллетень» писал:

«Остается только радоваться, что теперь, после закрытия тотализатора и клуба, Джон Уэст превратится в обыкновенного разжиревшего богача с ежегодным доходом в несколько тысяч фунтов, который приносит ему незаконно нажитой капитал; и, конечно, от его лицемерного сочувствия рабочим не останется и следа, поскольку их трудовые гроши не будут больше наполнять его карманы».

Через неделю вышел первый номер мельбурнского журнала «Одинокий волк», издаваемого «Бюллетенем». Он был почти весь посвящен убийственному жизнеописанию Джона Уэста под заголовком: «Уэст и его бандиты».

Статья начиналась литературным шедевром Барни Робинсона — письмом, которое он сочинил для прессы, когда Джон Уэст впервые заинтересовался беговым спортом:

«Неудача постоянно сопутствовала тем, кто доселе пытался оживить этот благородный спорт, и бескорыстные энтузиасты, которые преданы ему из любви к конному делу, равно как и те, кто вложил крупные суммы в акции и паи первоклассных коннозаводских предприятий, близки к отчаянию. Они взывают ко мне, чтобы я взял рысистые испытания под свое покровительство, и обещают всяческую поддержку и помощь моим усилиям привлечь к ним внимание публики…»

Дальше в статье говорилось:

«Вышеприведенное объявление Джона Уэста отлично характеризует этого господина и его преступную деятельность. Приглядимся к нему получше. Он начал с того, что принимал ставки на лошадей от своих товарищей по обувной фабрике. В пригороде Керрингбуш всегда было достаточно много нуждающихся, и молодых и старых, которых соблазняла надежда на выигрыш. Джон Уэст обирал их и таким образом приобрел капитал…»

Материал для статьи был получен от Дэйва О’Флаэрти и обработан самым остроумным фельетонистом «Бюллетеня». Он привел много ярких подробностей, живых эпизодов; кроме того, статья была иллюстрирована портретами Джона Уэста и фотографиями старого дома в Керрингбуше, в котором он родился, и роскошного особняка, в котором он обитал теперь.

Джон Уэст сидел в своем кабинете и, весь дрожа от ярости и унижения, читал:

«Умелая раздача денег принесла Джону Уэсту незаслуженную славу щедрого благотворителя, а его лицемерная игра на религиозных чувствах привлекла к нему симпатии определенной части верующих. Многие из сограждан Уэста относились к нему слишком беспечно и, хотя посмеивались над его повадками, все же принимали его за истинного демократа, потому что он был „против правительства“. Хорош демократ, который разжирел на заблуждениях и слабостях рабочего люда…

Джек Уэст мог бы без колебаний поручиться за неоценимые достоинства своих подчиненных. „Мой привратник, — сказал бы он, — в 1887 году был приговорен к двум годам каторжных работ, мой управляющий тотализатором отбывал наказание за воровство и другие неблаговидные поступки, пока не получил двенадцать лет за изнасилование, а мой единоутробный и единокровный родич, услугами которого я постоянно пользуюсь, входит в состав моей личной охраны, из коей одни подвергались порке, другие были приговорены к смертной казни. Вышеозначенный родич, увы, претерпел и то и другое“».

Джон Уэст резко выпрямился, и Фрэнк Лэмменс заметил, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в журнал.

«…за последние шесть лет грязные деньги Джона Уэста оказывали немалое влияние на выборы в парламенты отдельных штатов и даже в федеральный парламент. Не всегда эта агитация увенчивалась успехом, но неизменно сопровождалась буйством и хулиганскими выходками. У Джона Уэста весьма странные представления о чистоте политических нравов. Он открыто называет некоторых кандидатов „своими людьми“. Когда член лейбористской партии Боб Скотт выступал на созванном им предвыборном собрании, влияние Уэста выражалось столь оригинальным способом, что сторонние зрители не могли удержаться от смеха. Достаточно было задать кандидату каверзный вопрос, чтобы вместо ответа получить по физиономии от ближайшего соседа из шайки Уэста. Трудно себе представить более умилительное зрелище, чем толпа хулиганов, восторженно поддерживающая кандидатуру Скотта и других членов лейбористской партии.

…После назначения Томаса Каллинана на пост начальника полиции борьба с игорными притонами вообще и тотализатором Уэста в частности почти прекратилась…»

В статье подробно описывался захват тотализатора полицией, жульничество на всеавстралийских велогонках и при розыгрыше кубка Каулфилда; заканчивалась она довольно прозрачными намеками на то, что исчезновение Артура Стэси и бомба, брошенная в дом О’Флаэрти, — дело рук Джона Уэста.

Джон Уэст молчал, не подымая глаз. Немного погодя Фрэнк Лэмменс, уже успевший прочесть статью, решился заговорить.

— Мы этого не потерпим, — правда, мистер Уэст?

Ответа не последовало. Помолчав еще с минуту, Джон Уэст наконец поднял голову.

— А что прикажете мне делать? — огрызнулся он. — Рвать на себе волосы?

Лэмменс ничего не сказал. Он считал, что знает своего хозяина наизусть. Когда он такой, как сейчас, жди приказа. Остается только выполнить его. Но приказа не последовало.

— Стану я обращать внимание на такой вздор! — сказал Джон Уэст, сердито передернув плечами.

— Можно узнать, кто это писал, и…

Джон Уэст снова погрузился в молчание. Пока он читал статью, его душило бешенство, но оно успело смениться спокойствием, тем зловещим спокойствием, которое всегда помогало ему наносить ответные удары своим врагам. Но на этот раз у него были другие планы: он решил отложить мщение, выждать. Придет время, и все его враги будут у него под пятой. Он заставит замолчать все газеты. Он будет управлять всей страной. Но покамест он должен выждать. Глупо было бы сейчас нападать на автора статьи, глупо и опасно. Он дождется мщения: все они в свое время поплатятся.

— Что вы на меня уставились?

— Я… я думал…

— Вы думали, я полезу на стенку и подстрелю кого-нибудь? Ничего подобного, я буду ждать. Ждать, слышите или нет? — Джон Уэст ударил кулаком по столу. — Вы думали, я не стерплю этого? Ошибаетесь. Я буду ждать. Я уже все обдумал. Я заткну рот всем газетам. И я буду один править всей Австралией, слышите?

Лэмменс даже рот разинул от удивления.

Джон Уэст умолк и откинулся на спинку стула.

Несколько минут оба безмолвствовали. Потом Джон Уэст наклонился к Лэмменсу и сказал негромко:

— Фрэнк, соберите ребят, и пусть они скупят все номера этой дряни, какие еще имеются в Мельбурне.

— Слушаю, мистер Уэст.

— Еще напечатают — опять скупите.

— Слушаю, мистер Уэст.

Лэмменс ушел, и до его возвращения Джон Уэст просидел неподвижно, угрюмо перебирая в памяти все сказанное в статье.

— Я поручил это дело Ренфри. Он созовет тех, кого удастся найти, и они скупят все номера, — сказал Лэмменс, с непривычной робостью глядя на своего хозяина.

— Молодец, Фрэнк!

Джона Уэста точно подменили: голос его звучал приветливо, почти ласково.

— Видите ли, Фрэнк, нам нужно на время притаиться, — сказал он. — У меня есть план — грандиозный план! Скоро я вам все объясню.

Среди самых бедных и обездоленных людей всегда находятся такие, которым удается разбогатеть единственным доступным для них способом. Начинают они обычно с мелких краж или со службы в полиции в качестве тайных агентов или шпиков; потом, скопив немного денег, принимаются за всякие темные делишки; и наконец, став на ноги, торгуют контрабандным спиртом, содержат публичные дома, дают деньги в рост или букмекерствуют.

Так случилось и с Джоном Уэстом.

Если такой бедняк оказывается человеком хитрым, жестоким и бессовестным, он может стать миллионером. Во всяком случае, в Мельбурне 1893 года для этого имелись все возможности; но уже через пятьдесят лет такая карьера была бы почти немыслима, ибо к тому времени всеми богатствами страны уже владела кучка архимиллионеров.

Джон Уэст не знал, что такое власть и почему люди к ней стремятся, но жадно, хоть и безотчетно, тянулся к ней. Он силился понять, куда пройденный путь привел его. С тех пор как он стал обладателем миллионного состояния, он начал смутно сознавать, что его интересы совпадают с интересами других миллионеров. Его власть — власть классовая. В его руках все источники власти, которыми владеют миллионеры; но у него есть и свои источники, открытые им на его тернистом пути к богатству.

Так в уме Джона Уэста родился новый план, с помощью которого он рассчитывал добиться неограниченной власти.

Уже несколько дней спустя план этот обсуждался на дому у Артура Уэста в несколько странной, но теплой компании: кроме хозяина, присутствовали Дик Брэдли, Боров и Пройдоха Тэннер.

— Вот чего хочет от нас Джек. Что скажете? — спросил Артур Уэст.

Боров вытер свой «пятачок» тыльной стороной руки и сказал:

— Дело подходящее. И это нам не помешает подработать на стороне.

Тэннер сосредоточенно чистил ногти. На первый взгляд он казался обыкновенным бездельником и фатом; но злые, беспокойно бегающие глаза выдавали его истинную натуру. Сифилитик от рождения, он начал свою карьеру конюхом на скаковой конюшне; потом стал жокеем, но располнел, и это занятие пришлось бросить; был «жучком», карманником, взломщиком. Наконец занялся букмекерством для Джона Уэста. Отличился в нескольких «мокрых делах», проявив незаурядные организаторские способности. Он был общителен, приветлив, не лишен храбрости, словом — идеальный вожак юных злоумышленников.

— Что ж, — проговорил Тэннер, — план хорош, куда уж лучше. — А про себя думал: «Для меня в самый раз. Под крылышком Уэста соберу свою шайку. И на него буду работать, и себя не обижу».

Брэдли сидел молча, грузно облокотившись на стол. Он был небольшого роста, но широк в плечах, коренаст; щеки толстые, под глазами мешки; одна сторона его лица столь разительно отличалась от другой, что казалось, будто лицо его склеено из двух разных половинок. Сначала бедность, потом наказание плетьми и тюрьма сделали из него закоренелого преступника. Ходили слухи, что, когда его осудили в первый раз, Брэдли был невиновен. Так или иначе, теперь он стал самым опасным человеком в Австралии, признанным главарем всех уголовников, которому имя Джона Уэста служило залогом безнаказанности.

Брэдли молчал, и все смотрели на него, ожидая, что он скажет. Лицо его, как обычно, не выражало ничего: он способен был убивать и калечить людей с тем же равнодушием к своей жертве, с каким банкир отказывает в возобновлении закладной. Он так и не сказал ни слова. Но этого и не требовалось; все знали: если Дик Брэдли молчит — значит, он согласен.

Так в 1907 году Джек Уэст в сопровождении своего верного оруженосца Фрэнка Лэмменса вступил на путь завоевателя, решив сделаться самым могущественным человеком в Австралии.

После закрытия тотализатора около сотни людей остались без работы, но Джон Уэст не обращал ни малейшего внимания на их жалобы, пока дело не дошло до прямых угроз. Тогда он окружил себя охраной: Боров, Брэдли и Артур Уэст круглые сутки не отходили от него ни на шаг. Он стал бояться сумерек, неосвещенных улиц. Он узнал панический страх перед убийцами, притаившимися за углом. Однажды на него напали трое молодцов; его охране пришлось отстреливаться, и он еле избежал смерти.

Но даже опасности, грозившие ему на каждом шагу, не отвлекали Джона Уэста от его грандиозного плана. Он — миллионер! Он достигнет такой же власти и такого же почета, как и другие миллионеры, но он будет самым могущественным из них!

^{ЧАСТЬ ВТОРАЯ}

ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ ВЛАСТЬЮ

_{(1915–1931)}

Рабочий человек, который отрекается от своего класса, стремится преуспеть и подняться выше него, вступает на путь лжи.

Чарльз Кингсли

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Все гангстеры — патриоты.

Майкл Голд

— Видите ли, мистер Уэст, война тянется уже целый год, а количество новобранцев далеко не оправдывает наши ожидания, — сказал один из членов лейбористского федерального правительства Джону Уэсту.

Беседа происходила осенью 1915 года.

— Почему бы не ввести всеобщую воинскую повинность?

— Наша партия и рабочие против этого.

— Чего же вы от меня хотите?

— Мы желали бы, чтобы вы пошли добровольцем в армию, мистер Уэст. Наш премьер, мистер Хьюз, просил меня переговорить с вами. Мы знаем, что вы ярый противник Германии и заинтересованы в том, чтобы увеличить приток добровольцев.

— Это верно. Хуже немцев нет ничего на свете. Вы только загляните в газеты. Они пытают пленных и из трупов вытапливают сало. Конечно, они варвары. Однако я считаю, что принесу больше пользы, работая в тылу.

— Быть может, вы и правы, мистер Уэст. Я знаю о ваших пожертвованиях на военные нужды. Но мы все же хотели бы, чтобы вы пошли добровольцем в армию и помогли нам вербовать солдат. Видите ли, мы используем в качестве вербовщиков разных спортсменов — жокеев, боксеров и футболистов. Но почти все они люди штатские и не пользуются большим влиянием. У вас много сторонников. Если вы сами запишетесь в армию, да еще и выступите в качестве вербовщика, то вы сумеете привлечь тысячи солдат. Мы же гарантируем, что вас не отправят за океан и вы сможете уйти из армии в любой момент, когда пожелаете.

— А я бы не прочь поехать за океан. Из меня вышел бы хороший солдат. Но я думаю, что принесу больше пользы здесь, в Австралии.

— Вы и так уже много сделали, мистер Уэст. Ваш щедрый дар в пятьсот фунтов жене Джека произвел громадное впечатление.

— Всякий дал бы не меньше, когда речь идет о том, чтобы помочь жене первого из наших спортсменов, награжденного крестом Виктории. Если погибнет Англия, то погибнем и мы. Ведь те ребята, которые воюют за океаном, защищают наши домашние очаги.

— Вы правы, мистер Уэст. Но слишком уж много толкуют о том, что богачи уклоняются от военной службы. А вот если б вы вступили в армию…

— Ну ладно, я пойду в армию, раз это лучший способ помочь делу. Если мы проиграем войну, мы лишимся всего. Наше имущество, наши дома и семьи — все погибнет.

— Совершенно верно, мистер Уэст.

— Дайте мне неделю привести свои дела в порядок. Но не забудьте устроить так, чтобы меня не отправили на фронт, за океан, и чтобы я мог уйти из армии, когда захочу. Если вы это сделаете, тогда я смогу уйти из армии, как только увижу, что могу принести больше пользы в тылу.

Через неделю Джон Уэст сидел в гостиной своего особняка в мундире рядового австралийских имперских войск. Он получил недельный отпуск, но военная форма была ему в новинку, поэтому он носил ее и дома — правда, не надевая грубых солдатских башмаков. Он привык к ботинкам из мягкой кожи, и грубая обувь натирала ему ноги. Джон Уэст читал газету, а кругом валялись целые вороха разных газет и журналов. С того дня, как Уэст вступил в армию, он скупал все газеты и журналы, какие только мог достать. Почти вся пресса одобряла его поступление на военную службу. Только «Бюллетень», издававшийся в Сиднее, являлся исключением.

Газетные заметки доставляли Джону Уэсту немало удовольствия; за ним уже установилась репутация почтенного дельца, который ворочает миллионами. Действительно, у него почти не было оснований сомневаться в этом, если не считать случайных выкриков: «Читай „Одинокого волка“, Уэст!», которые ему иногда приходилось слышать на стадионе. Из всех откликов на его вступление в армию больше всего ему понравилась заметка в «Аргусе», органе консерваторов: «Самое замечательное событие в кампании по вербовке добровольцев»:

«Любитель спорта и владелец ипподрома». «Выдающийся патриотический поступок». «Владелец Шелеста, выигравшего кубок Каулфилда… в юности был первоклассным спортсменом».

Читая эту заметку, Джон Уэст призадумался, чего никогда с ним не бывало в молодые годы. Вот перед ним доказательство его огромной власти: можно ли было лучше отомстить «Аргусу», чем заставить эту газету напечатать — да еще на первой странице! — хвалебную заметку об Уэсте.

Заметка в газете «Голос труда» — таково было теперь новое название газеты «Набат» — не оставляла никаких сомнений в том, что многие лейбористы симпатизируют Джону Уэсту.

Репортер этой газеты сообщал:

«На прошлой неделе в городскую ратушу, где помещается пункт записи добровольцев, вошел плотный, небольшого роста человек, а всего через несколько минут Джон Уэст, владелец ипподрома, издатель газеты и обладатель крупного состояния, вышел оттуда уже рядовым солдатом. Он принес присягу сражаться в зловонных окопах Галлиполи, стрелять в других и подставлять свою грудь под пули, лежать под ураганом свистящих снарядов, любой из которых может мгновенно оборвать жизнь Джона Уэста…

Если Джон засядет в окопах Галлиполи и будет оборонять их так же решительно, как некогда он оборонял от полицейских свой тотализатор в Керрингбуше, то туркам не сдвинуть его с места. Желаем тебе успеха, Джон Уэст!»

Но Джон Уэст и без того уже достиг успеха. Сейчас он владел ипподромами в пяти штатах и в трех штатах держал в своих руках все состязания боксеров. Его предпринимательская деятельность развертывалась по плану, разработанному им еще в 1907 году. Теперь он издавал ежедневную газету в Квинсленде, владел гостиницами, шахтами, стадионами, ипподромами, театрами, кафе и доходными домами, занимался букмекерством, бегами и скачками, был пайщиком акционерного предприятия Бенджамена Леви по продаже мебели в рассрочку. По подсчетам Джона Уэста, его капитал составлял почти два миллиона фунтов.

За год войны Джон Уэст успел прослыть «ура-патриотом». Однако он упустил из виду одно очень важное обстоятельство: чем дольше тянулась война, тем решительнее протестовали против нее те самые люди, которые и служили источником его власти, источником надежд на ее дальнейшее расширение, — рабочие, католики, лейбористы. Они выступали против кровавой бойни, ярым сторонником которой Джон Уэст оставался вплоть до самого ее конца. Он видел, что у него нет ничего общего с людьми, по спинам которых он взобрался к власти.

Сейчас Джон Уэст сидел у камина и читал «Голос труда».

На стене гостиной висел портрет его матери. Горькие разочарования, пережитые ею, наложили глубокие морщины на ее поблекшее лицо. Она умерла несколько лет назад, и с тех пор Джона Уэста мучило сожаление, что между ними не было близости; ему хотелось бы вычеркнуть из жизни все то, что воздвигло между ними холодную каменную стену. Смерть отца нисколько его не тронула — он отнесся к ней так, словно прочел в газете о смерти совершенно незнакомого человека.

Ему казалось, что глаза матери грустно и тоскливо смотрят на фотографию ее трех сыновей, висевшую на противоположной стене, — фотографию, снятую давным-давно, когда все трое были еще детьми, — задолго до ужасного преступления Арти, до «тяжелых времен», до тайного тотализатора, задолго до того, как двое ее сыновей оттолкнули свою мать и опозорили ее старость.

Джон Уэст смотрел на портрет матери, и ему казалось, что в ее взгляде он читает упрек. Приход Нелли и старшей дочери Марджори, крепкой и цветущей четырнадцатилетней девочки, вывел его из задумчивости.

— Я сказала всем ребятам в школе, что мой папа теперь солдат и уезжает на войну, — сказала Марджори, подбегая к отцу.

Джон Уэст прижал к себе девочку, что было весьма редким для него проявлением отцовской нежности. У Джона Уэста было уже четверо детей — две девочки и два мальчика; все они росли, ничего не зная о прошлом своего отца, и Нелли воспитывала их как благочестивых католиков.

— Не бойся, никуда твой папа не уедет, — перебила девочку Нелли. — Ступай, Марджори, позанимайся, а потом пойдешь играть. — Девочка тотчас же послушно вышла.

— Почему это я не уеду? — сухо спросил Джон.

— Ты же сам говорил, что делаешь это лишь для приманки добровольцев.

— Так вот, могу тебе сообщить, что я твердо решил ехать за океан и драться!

Он ожидал, что эти слова произведут на жену впечатление. Ему пришлось, однако, разочароваться.

— Вот еще выдумал, — заметила она.

— Да, я так решил и уеду очень скоро. — Он встал и обнял Нелли, однако почувствовал, что драматический эффект не удался.

Она ответила:

— Что ж, дело твое.

Он крепко прижал ее к себе, но Нелли осталась равнодушной.

— Я вернусь, — сказал он. — Исполню свой долг и вернусь!

Нелли не находила в себе никакого сочувствия к мужу. Она давно уже не питала к нему ничего, кроме холодной ненависти. Их отчуждению еще больше способствовала его неверность. Четыре года назад он сошелся с актрисой, которая играла главную роль в обозрении, шедшем в одном из его театров. Они так афишировали свою связь, что об этом, как Нелли убедилась, говорила добрая половина Мельбурна. Нелли ничего не сказала мужу, но с тех пор стала с ним холодна как лед. Скандальная связь прекратилась с отъездом актрисы. Джон Уэст был рад, что все кончилось. Эта история подрывала его власть. Она давала его врагам козырь против него. Нет уж, больше никаких глупостей не будет, решил он про себя.

Через два дня Джон Уэст собрался ехать на север, в Сидней, а оттуда в Брисбэн, чтобы уладить некоторые дела. Предприятия, в которые были вложены его капиталы, находились главным образом в Мельбурне; он мог спокойно оставить их на попечение Фрэнка Лэмменса, но было необходимо повидаться еще с доверенными, банкирами и управляющими в других штатах.

Джон Уэст продолжал собирать газетные вырезки и так упивался ими, что начал даже верить, будто все это сущая правда; больше того, он стал серьезно подумывать, не отправиться ли ему и в самом деле на фронт, в Галлиполи.

В поезде он прочел стихи, помещенные в последнем номере газеты «Голос труда»:

Джон Уэст перечитывал эти стихи снова и снова. Конечно, он внесет свою лепту в общее дело борьбы с врагом. Он уже видел себя в жестоком бою среди месива грязи; кровь хлещет из пронзенной его штыком груди турка или, что еще лучше, ненавистного немца; брошенные им ручные гранаты точно попадают в цель; он представлял себя сначала бойцом, а потом в отпуску в Лондоне или Париже: по улицам маршируют колонны солдат, й он сам гордо шагает впереди с винтовкой и распевает «Типперери». Он представлял себе войну только в ее мишурном блеске, не думая об ее ужасах и разрушениях.

«Из меня выйдет хороший солдат, — думал он. — Я сумею выдвинуться, это можно устроить». Как всегда, Джон Уэст мечтал о грандиозном успехе. Он станет генералом, будет руководить сражениями, получит крест Виктории; он выиграет войну. На призывном пункте Джон Уэст сказал, что ему сорок лет; на самом же деле ему было сорок шесть. Смешно, ей-богу, — в последнее время он стал уменьшать себе года. Ну что ж, возраст человека определяется не количеством прожитых им лет, но его самочувствием, а большинству генералов больше сорока шести лет.

Прервав свои мечтания, он снова занялся чтением газеты. Его внимание привлекло письмо в редакцию. Письмо разозлило его. Оно напомнило ему о том, что некоторые лейбористы придерживаются иных взглядов. Автор письма протестовал против шумихи, поднятой вокруг вступления Джона Уэста в ряды армии, и утверждал, что Джон сделал это только потому, что в случае поражения он потеряет больше, чем кто-либо другой. Письмо заканчивалось так:

«Современное положение в Америке доказывает, что рабочему движению следует больше всего опасаться людей вроде мистера Уэста и пагубного влияния, которое они могут оказать на деятельность рабочих организаций. Если мы не хотим докатиться до того прискорбного беспомощного положения, в каком находится рабочий класс в Америке, где он не играет никакой роли в политике страны, мы должны решительно искоренять влияние таких людей».

Вернувшись в Мельбурн, Джон Уэст начал выступать на бесконечных митингах, устраиваемых с целью вербовки добровольцев. Вскоре он убедился, что уговаривать молодых людей становиться под боевые знамена — занятие трудное и неблагодарное. На первом же митинге он получил ясное представление о том, чего следует ожидать в дальнейшем. Митинг происходил днем, перед городской ратушей, где собралась толпа, привлеченная видом разукрашенного флагами высокого помоста и звуками военного оркестра.

Джона Уэста представили публике как известного любителя спорта и филантропа.

— Это что еще за кривоногий тип? Для солдата он как будто ростом не вышел! — сказал своему соседу какой-то оборванец, стоявший в первом ряду толпы.

— Теперь на это не смотрят, — отозвался тот, — теперь добровольца днем с огнем не сыскать. Это Джек Уэст. Я читал в газете, что он записался добровольцем. На днях уезжает.

— Ну и ехал бы себе поскорее, чем зря глотку драть.

— …Я поступаю так, как должен поступить каждый гражданин, годный к военной службе: я еду сражаться за свою родину, — неуверенно начал Джон Уэст. Ему и без насмешек было тошно.

— Эй! Чего же ты не едешь? Мы тебя не держим! — крикнул первый оборванец.

— Молчи ты, трус несчастный! — зашикала на него какая-то воинственно настроенная старая дама.

— У тебя-то, старая ведьма, небось нет сыновей, которых можно отправить на войну.

— А вот я сейчас позову полицию! Пусть все знают, что ты трус.

— Да, на днях я покидаю Австралию, — продолжал Джон Уэст, — но меня попросили перед отъездом принять участие в кампании по набору добровольцев. Нельзя терять ни минуты. Мы рассчитываем привлечь в армию тысячу спортсменов. Гарантируем, что ни один из тех, кто вольется в эту тысячу, никогда не будет знать, что такое нужда. Джон Уэст позаботится об этом! Как бы мы ни относились к Англии, но если ее разобьют, будем разбиты и мы. Все, что у нас есть, сейчас поставлено на карту…

— А мне нечего терять. У тебя всего полно, так ты и воюй, а сейчас заткни-ка свою глотку! — заорал второй оборванец.

Эти слова привели старую даму в полную ярость.

— Да замолчи же, трус ты этакий! — крикнула она.

Какой-то солидный, хорошо одетый господин, по виду делец, протиснулся вперед сквозь толпу, до отказа заполнившую тротуар и часть мостовой.

— Не мешайте оратору говорить, или я пошлю за полицией! — громко и внушительно сказал он. Этот солидный господин только что заключил контракт на крупные военные поставки, поэтому чувствовал себя ярым патриотом.

Реплики и пререкания публики привели Джона Уэста в некоторое замешательство, но он все же кое-как продолжал свою речь. Эндрю Фишер сказал: «Мы пошлем на фронт за океан всё — до последнего человека и до последнего шиллинга».

— А вот я так знаю одного парня, который не желает, чтоб его посылали, — хриплым голосом перебил первый оборванец.

— Верно! — громко поддержал его второй. — А в сберегательной кассе у него лежат несколько шиллингов, которые он и не подумает отсылать. Пусть английские томми сами за себя воюют.

Это замечание затронуло национальные чувства стоявшего в толпе рослого ирландца.

— Что верно, то верно, ребята! — крикнул он. — Уж лучше я буду воевать за свою старую Ирландию, если придется!

По толпе пробежал неодобрительный ропот. Солидный господин, позабыв о своем достоинстве, просто велел ирландцу «заткнуться». Воинственная дама заявила, что вся беда в том, что у нас нет всеобщей воинской повинности, а то бы всех лоботрясов заставили идти на войну.

Джон Уэст продолжал ораторствовать.

— …Австралия должна стать плечом к плечу с Англией. Если Англия будет разбита, все наше имущество и все наши близкие будут во власти немецких варваров! — с пафосом сказал он.

— Уж не стоит ли этот тип за всеобщую воинскую повинность? — поинтересовался первый оборванец, опять обращаясь не к Джону Уэсту, а к своему соседу.

— Сейчас спрошу. Эй, приятель, ты что — за воинскую повинность?

— Нет, — солгал Джон Уэст, — я убежден, что все порядочные люди в Австралии добровольно вступят в армию и поедут сражаться, как и я.

— Молодец, Джек! — крикнул кто-то из толпы, запрудившей уже всю мостовую и остановившей уличное движение.

Под одобрительные возгласы Джон Уэст прокричал:

— Я обращаюсь к первому из самых знаменитых австралийских спортсменов с призывом примкнуть к спортсменской тысяче и стать под боевые знамена!

Известный керрингбушский футболист, с которым договорились обо всем заранее, вышел вперед и вскочил на трибуну. Толпа сразу узнала его и приветствовала громкими криками, эхом отдававшимся вокруг. После того как Джон Уэст описал его футбольные подвиги и прирожденную храбрость, произошел неожиданный инцидент, усиливший драматический эффект этой сцены. На трибуну взобралась жена футболиста, порывисто обняла своего мужа и, всхлипывая, заголосила:

— Ох, милый! Вернись ко мне, вернись!

— Не бойся, дорогая! Война кончится прежде, чем я успею туда доехать, — успокоил ее муж. — Это просто славная прогулочка вокруг света.

Когда футболист вошел в здание ратуши, где ему предстояло пройти медицинский осмотр, один из скептиков крикнул вслед, что врачам не мешает обследовать его мозги.

Еще несколько добровольцев выступили вперед и поднялись на трибуну, и среди них был не кто иной, как Франт Алек собственной персоной, сильно обносившийся, но еще сохранивший приличный вид. С тех пор как закрыли клуб и тотализатор, ему упорно не везло. Он докатился до того, что стал «жучком» на ипподроме Джона Уэста; видимо, он считал, что это занятие дает ему право называться спортсменом.

Первый оборванец критически оглядел Алека.

— Этот облезлый франт до того отощал, что доктор, пожалуй, его не пропустит, как ты думаешь? — громко спросил он своего товарища.

— Черт его знает! Если бы на нем было еще немного побольше дырок, то из него вышла бы неплохая свистулька для военного оркестра. — Толпа громко захохотала.

Вызвалось еще около двадцати человек — футболисты, боксеры, тренеры и другие спортсмены. Успех митинга пришелся, видимо, очень не по душе двум оборванцам. Они стали вести себя еще более вызывающе.

— Тебе не случалось читать «Одинокого волка»? — обратился первый к своему товарищу.

— Нет. Мне-то нет, но я сейчас спрошу оратора. Ты читал «Одинокого волка», Уэст?

Джон Уэст побагровел, но ничего не ответил и снова стал усиленно вызывать добровольцев.

— Лучше записывайтесь, а то как бы он не бросил вам в окно бомбу, — посоветовал второй оборванец.

К великому смущению Уэста, два-три человека в толпе громко захохотали, видимо вспомнив эту старую историю.

Еще несколько спортсменов выступило вперед, и, пока они проходили в ратушу для медицинского осмотра, двое оборванцев затеяли между собой громкий разговор; при этом они так решительно протестовали против войны и высказывали такие политические суждения, какие вряд ли можно было услышать от случайных зевак. Было ясно, что они преследуют определенную цель.

— Как ты думаешь, будет введена всеобщая воинская повинность для отправки солдат за океан? — спросил первый.

— Рабочие на это нипочем не пойдут.

— А большинство, вроде меня, не согласится даже пойти и на обязательное военное обучение. Тюрьмы битком набиты людьми, которые сидят без всякого суда только за то, что отказались ехать в военные лагеря. Это повелось еще задолго до войны. Такой порядок ввело лейбористское правительство, и закон о мерах предосторожности во время войны — тоже, Смотри, как бы лейбористы не ввели у нас еще и всеобщую воинскую повинность. Только ИРМ[6] не допустит этого.

Упоминание об ИРМ часть толпы встретила гиканьем и насмешливым гоготом, а солидный господин осведомился, почему полиция терпит, чтобы разные бездельники шатались по городу и срывали военные мероприятия.

Воинственная дама презрительно фыркнула и угрожающе помахала зонтиком.

— Эти двое из ИРМ. Им Работать Мука — вот что значит их ИРМ!

Это заявление вызвало громкий хохот толпы; один из оборванцев не вытерпел, проворно взобрался на трибуну и объяснил, что ИРМ — это первые буквы названия их организации: «Индустриальные рабочие мира». Он призвал собравшихся не участвовать в войне, которая ведется из-за рынков. «Миллионеры вроде Уэста хотят заставить цвет нашей молодежи сражаться и умирать за них», — сказал оратор. Он сообщил, что в воскресенье на берегу Ярры состоится митинг, где члены организации ИРМ и социалистической партии расскажут правду о войне. Он призывал всех вступить в эту новую организацию, которая борется против введения всеобщей воинской повинности.

Несколько полицейских грубо столкнули его с трибуны и, захватив второго оборванца, силой оттащили обоих подальше от толпы, за угол. Но оборванцы не ушли: сначала они громко отругивались, всячески поносили митинг и его ораторов, а затем запели гимн ИРМ:

Но голоса их заглушил оркестр, и толпа хором запела: «Англия, родная, прекрасная страна, никакая сила тебе не страшна. Нет! Нет! Нет! Австралия всегда с тобой!»

Подобные сцены в разных вариантах повторялись почти всякий раз, когда Джон Уэст поднимался на трибуну; порою оскорбительных замечаний бывало гораздо больше, и они носили еще более озлобленный характер. Антивоенные настроения нарастали. Джон Уэст чувствовал, что его старания завербовать в армию тысячу спортсменов вредят его популярности.

Жизнь в военном лагере оказалась не легкой: учебные марши, строевое ученье и воинская дисциплина скоро стали Джону Уэсту невтерпеж. Он увидел, что в армии не принято уважать отдельные личности и что обещанные ему чины долго заставляют себя ждать: после полуторамесячной службы он был всего лишь простым капралом!

Взвесив обстановку, Джон Уэст убедился, что у него уже нет никакого желания ехать в Галлиполи. Он говорил, что сдержал свое слово, помог завербовать солдат-добровольцев в счет спортсменской тысячи и что в дальнейшем он отлично может способствовать победе и на положении штатского.

Газеты весьма серьезным тоном сообщили о том, что «в связи с инфекционной болезнью уха капрал Уэст освобожден медицинской комиссией от военной службы». Затем появились не соответствующие истине заметки о том, что капрал Уэст находится в госпитале, и вполне соответствующие истине — о том, что он пожертвовал попечительскому совету пятьсот фунтов для выдачи беспроцентных ссуд (не превышающих, однако, суммы в пять фунтов стерлингов) добровольцам, потерпевшим материальный ущерб из-за вступления в армию.

Сиднейский «Бюллетень» выразил то, что думали многие, поместив следующую заметку:

«К сведению наших читателей. Смеяться здесь совершенно не над чем! Капрал Дж. Уэст недавно проделал учебный поход в двадцать шесть миль и теперь страдает расширением вен, воспалением уха и еще чем-то и, говорят, в конце концов уже не едет в Галлиполи. Все же Уэст подал отличный пример — жаль только, что все это так быстро кончилось».

* * *

— Будет тебе врать, Арти, — сказал Джон Уэст. — Я ведь не вчера на свет родился! Знаю, чьих рук дело все эти кражи в Доме профсоюзов. Как раз сейчас я начинаю приобретать большое влияние в профсоюзах. Если они докопаются до правды — все пропало. Ты и твои ребята слишком далеко зашли. Ты думаешь, если я о тебе забочусь, так ты уже можешь делать что тебе вздумается?

Дело было часов в восемь вечера, тридцатого сентября 1915 года. Джон Уэст сидел в гостиной своего особняка в обществе старшего брата и высокого плотного мужчины с пышными волнистыми усами; звали его Роналд Ласситер.

Стремясь прибрать к рукам лейбористскую партию, Джон Уэст повел наступление на профсоюзы. Ласситер, член совета профсоюзов, секретарь профессионального союза строительных рабочих, был главным агентом Уэста в профсоюзном движении. Он состоял в лейбористской партии уже свыше двадцати лет и был точной копией Боба Скотта — человека, который говорил как социалист, а действовал как гангстер; именно такие люди и нужны были Джону Уэсту для его целей. Ласситер представлял собой странное сочетание преступника и радикала — довольно редкий тип политического деятеля, который развился в австралийском лейбористском движении и которому, несмотря на старания Джона Уэста, с течением времени суждено было почти исчезнуть.

Продвигая своих ставленников на различные должности в профсоюзах, Джон Уэст вместе с тем старался заполучить для своих целей таких людей, как Ласситер. Профсоюзные деятели, увлекавшиеся игрой на скачках, часто получали от него советы, на каких лошадей надо ставить, а любой профсоюз, если банк отказывал ему в кредите, мог получить у Джона Уэста ссуду (конечно, за обычные проценты). Оказывая подобные услуги, Джон Уэст надеялся получить поддержку лейбористской партии, в которой профсоюзные лидеры все еще пользовались немалым влиянием.

Ласситер молчал, не поднимая глаз, и вертел в руках свой котелок. Он все время боялся, что Джон Уэст узнает, кто повинен в этих кражах, и обрадовался, когда тот стал упрекать Артура, а не его. Ласситер целиком зависел от милостей Джона Уэста и крайне нуждался в его подачках.

Ласситер использовал профсоюз строителей для того, чтобы создавать «алиби» преступникам вроде Брэдли и Пройдохи Тэннера (как «строительные рабочие» и «члены профсоюза» они могли опровергать обвинение в бродяжничестве, часто предъявляемое им полицией). Недавно Артур Уэст и Ласситер решили, что не так уж трудно будет обшарить несколько сейфов в Доме профсоюзов; нередко в них оставляли на ночь членские взносы — многие сотни фунтов. Ласситер ухитрился выкрасть ключи от некоторых комнат, заказал по ним вторые и таким образом обеспечил себе доступ к сейфам.

— Ты платишь Тэннеру, Дику и другим, только когда они выполняют твои поручения. Что ж, по-твоему, в остальное время они должны с голоду подыхать, что ли? — возразил Артур Уэст.

— Во всяком случае — не грабить профсоюзные сейфы. Крали вы двое, а также Тэннер и Брэдли.

Разговор продолжался в довольно резком тоне. В последнее время Ласситер стал замечать, что могущество младшего брата начинает раздражать Арти, но в первый раз слышал, чтобы тот осмеливался дерзить Джону.

Джон Уэст вышел из себя, обругал и Артура и Ласситера, и после этого разговор внезапно принял другой оборот.

— Уж если вы такие ловкачи, черт бы вас драл, — сказал Джон Уэст, — так состряпайте еще одну кражу. Только одну.

— Не валяй дурака, — сказал Артур. — Здание под наблюдением полиции, на всех дверях теперь засовы, а то и железные прутья. Ключи нам теперь не помогут.

— Не важно. Я хочу, чтобы вы устроили еще одну кражу. Мне нужны книги и избирательная урна из сейфа…

— Я слышал, что Декстеру не повезло, — вмешался Ласситер. — Говорят, он ограбил кассу. — «Ох, и хитер же хозяин, — подумал он, — ведь к этому он все время и гнул».

— Да, и вдобавок потерял должность на последних профсоюзных выборах. Урна и профсоюзные книги лежат в сейфе. Я хочу, чтобы вы мне их оттуда добыли. Я хочу, чтобы вы это сделали сегодня ночью.

— Рискованное дело, — сказал Ласситер, покручивая нафабренные кончики усов.

— Мне нужно заполучить эту избирательную урну, тогда им придется снова проводить выборы. Декстер говорит, что сумеет подтасовать результаты. Добудьте мне книги, а Декстер их сожжет и подменит другими. Я дам ему денег, чтобы все было проделано без сучка, без задоринки. А рискованное это дело или нет — меня не касается.

— Хорошо тебе говорить, — проворчал Артур Уэст, — а рисковать-то придется нам, вот в чем беда.

— Я вам хорошо заплачу. А если кто и попадется, я его выручу, как и раньше выручал людей.

— А почему ты сам этим не займешься? — ехидно спросил Артур. Он сидел сгорбившись, поглаживая седые усы. Ласситер, молча глядевший на братьев, беспокойно ерзал на стуле, скрипевшем под тяжестью его грузного тела.

— Зачем мне это делать, когда я могу нанять людей?

— Все-таки, почему бы тебе не выкрасть урну самому, раз это нужно для твоей же выгоды? Ведь Декстеру хочешь помочь ты, а не я. Может, ты боишься?

— Я не боюсь никого и ничего на свете!

— Ну ясно, человек, который собирался ехать на войну и стать героем, ничего не должен бояться. Так, может, ты сам пойдешь туда сегодня ночью, только чтоб доказать, что ты не боишься?

Издевка, звучавшая в словах брата, задела Джона Уэста за живое. Глаза его сузились, а губы сжались, словно он еле удерживался от искушения плюнуть Артуру в лицо.

Ласситер не сводил глаз с Джона. Он и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь, даже Арти, посмел так разговаривать со всемогущим Джеком Уэстом, и был совершенно потрясен, когда тот ответил:

— Что ж, ладно, пойду и я с вами. Я никогда не требую от других того, чего не могу сделать сам.

Шесть часов спустя большой неуклюжий автомобиль, громыхая, проехал в направлении мельбурнского Дома профсоюзов. Автомобиль принадлежал Пройдохе Тэннеру, за рулем сидел он сам, а рядом с ним — Артур Уэст. На заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу, кое-как поместились Ричард Брэдли, Сэм Вуд (который вместе с Брэдли в 1902 году пытался бежать из Пентриджской тюрьмы) и Боров. Воротники пальто у всех были подняты, шляпы надвинуты на глаза, а нижняя часть лица обвязана носовым платком.

— Сейф открыть легко, — сказал Вуд. — Мы подложим под него бумаг и всяких книжонок, а потом стукнем что есть силы. Все равно что детскую копилку открыть. — Маленький, суетливый Вуд явно волновался.

— Не забудьте выгрести из сейфа все, что там есть, — сказал Арти, оборачиваясь назад. — Не только деньги, но и книги и урну. Все тащите.

— А зачем? — хрипло спросил Боров. — Подделывать их, что ли, будут?

— Не твое дело, — резко оборвал его Тэннер. — Сказано тебе: делай что велят и молчи. Много будешь знать — скоро состаришься.

Боров замолчал. В мельбурнском преступном мире слово Тэннера считалось законом. И тут не было ничего удивительного. Тэннер вошел в силу благодаря тайной поддержке Джона Уэста и собственной хитрости, коварству и дерзости. Он управлял крупнейшим в Мельбурне игорным притоном, держал в подчинении большую шайку взломщиков, карманников и убийц. Свое положение главаря он сохранял тремя способами: тщательно выполнял все поручения, которые Джон Уэст давал ему через Арти, подкупал шпиков и полицейских и, тайно от своих покровителей, сам состоял полицейским шпиком; он, не колеблясь, засадил бы любого из своей шайки в тюрьму, лишь бы спасти собственную шкуру. Все это не искупалось в нем ни одной хорошей чертой — он не знал, что такое угрызения совести. Это был лжец и хвастун, а если сила оказывалась на его стороне — и хладнокровный убийца. Был в его прошлом подвиг, которым он чрезвычайно гордился: пять лет назад, когда он подвизался вместе с Боровом, он сначала вырыл могилу для своей жертвы, а потом убил лавочника, чтобы стащить из его кассы несколько сот фунтов.

Тэннер скрепя сердце терпел Артура Уэста. Ничего не поделаешь: Артур добывал у Джона Уэста деньги, если кому-нибудь из шайки надо было срочно скрыться; Артур приносил от Джона Уэста деньги на судебные издержки. Правда, у Артура в голове не все в порядке, но это у всех, кто отведал плетей; зато Артур — брат Джона Уэста, его телохранитель и посредник.

— Помни, что я сказал, Дик, — немного погодя заговорил Артур Уэст. — Если проберешься внутрь благополучно, вылезай в то же окно, куда и влезал, на Лигон-стрит. Мы тебя будем ждать. Если влипнешь — беги куда хочешь, только поживее. Другая машина будет ждать на Виктория-стрит — выходи туда, если это окажется ближе всего. Постовой будет теперь настороже.

— Если он вздумает сегодня сунуть нос в Дом профсоюзов, — сказал Дик Брэдли, — то ему не жить.

— Все равно… в случае тревоги беги к другой машине, на Виктория-стрит, если выход на Лигон-стрит будет отрезан.

— А кто в другой машине? — спросил Вуд.

— Рон Ласситер и… — начал было Артур Уэст.

— Сказано, ни о чем не спрашивать! — рявкнул Тэннер. Еще как-то давно Фрэнк Лэмменс передал ему распоряжение своего хозяина о том, что ни один человек, кроме него и Артура, не должен знать, что он работает на Джона Уэста. Тэннер был крайне удивлен, узнав, что Джон Уэст сам примет участие в ночной экспедиции, и догадался, что присутствие этого человека во второй машине нужно держать в строгой тайне.

— Приказ получили, инструменты, оружие и маски тоже. Всё. Ступайте делайте свое дело, и никаких разговоров.

Автомобиль выехал на окраину темного, затихшего города и приблизился к Дому профсоюзов. Стояла ясная, прохладная ночь. Луны не было, на небе искрились бесчисленные звезды.

Следом за машиной Тэннера, ярдах в двухстах от нее, двигалась другая, принадлежавшая союзу строительных рабочих; ею правил Рон Ласситер. Джон Уэст сидел рядом с ним на переднем сиденье. Ласситер, в своем неизменном котелке, нервно затягивался сигаретой; его массивное туловище еле поместилось между спинкой сиденья и рулевой баранкой. Всю дорогу они молчали.

Джон Уэст надвинул свою широкополую шляпу на самые глаза. Нервы у него были напряжены до предела. Он проклинал себя за то, что принял вызов брата. Он сделал ошибку; надо было твердо держаться своего правила — действовать только через посредство нескольких человек, чтобы его отделяло от опасности несколько промежуточных ступеней. Риск был необходим для завоевания и сохранения власти, но ведь он всегда и платил другим за то, что они рисковали. А сейчас он почему-то сам принимает участие в рискованном, дерзком ограблении. Если что-нибудь случится, все его надежды на сказочную власть рухнут, и сам он, несмотря на все свои связи, может кончить тюрьмой.

Почему он согласился ехать? Только ли из-за насмешек Арти? Или причиной этому война? Война меняет жизнь, меняет людей. Может быть, недолговечные мечты о славе в Галлиполи вселили в него храбрость и тягу к приключениям?

— Знаете, Джек, — сказал Ласситер, прерывая ход его мыслей, — напрасно мы с вами поехали. Мало ли что может случиться, дело рискованное, и нам тут незачем торчать.

— Я сказал, что поеду, и поехал, — услышал Джон свой голос. — Ничего, обойдется. Мне даже жаль, что нельзя устраивать такие штуки почаще.

Спокойный тон Джона Уэста никак не соответствовал его настроению. Когда-то, в те тревожные дни после закрытия клуба и тотализатора, он поклялся никогда больше не доводить себя до такого положения, чтобы бояться физического насилия. Сейчас он снова испытывал этот страх. Что если поднимется стрельба? Что если полиция накроет грабителей? Тогда ему нужно бежать как можно скорее, потому что от Дома профсоюзов до полицейского участка рукой подать.

— Пройдоха остановился. Должно быть, увидел полицейского, — сказал Ласситер, круто затормозив машину. — Он говорил, что подождет, пока полицейский не завернет за угол.

Оба молча вглядывались в темноту; наконец передняя машина двинулась, и они поехали следом. Ласситер развернул машину и поставил ее на почтительном расстоянии от серого двухэтажного Дома профсоюзов.

Они видели, как машина Тэннера завернула на Лигон-стрит, и услышали, что она остановилась. Они ждали, затаив дыхание, напряженно прислушиваясь к тому, как трое взломщиков, торопясь и мешая друг другу, высаживали окно. Прошла, казалось, целая вечность; Джон Уэст и Ласситер сидели не шевелясь. Потом со второго этажа донесся глухой стук.

— Дьяволы, — хрипло сказал Ласситер, — их же в полицейском управлении слышно!

Стук продолжался минут пять.

— И чего они там так долго возятся, — возмутился Джон Уэст. — Вот остолопы, не могли получше заглушить стук! Такой шум подняли…

Оба перегнулись через спинку сиденья, не сводя глаз с угла Дома профсоюзов. Вдруг они увидели, что полицейский, шагавший вдоль стены, остановился, потом мелькнул на лужайке, скрылся за углом дома и, тотчас же появившись снова, бросился бежать по Рассел-стрит к полицейскому управлению.

— Скорей, — прошептал Джон Уэст, — скорей! Заводи машину!

Ласситер, отчаянно торопясь, непослушными руками включил мотор. Машина дернулась; Джон Уэст глянул в сторону и увидел три темные фигуры, бежавшие через улицу к Дому профсоюзов. Не успела машина отъехать, как затрещали револьверные выстрелы.

— Ух, черт, стрельбу подняли, — проговорил Ласситер. — Брэдли всех перестреляет!

Машина Тэннера стояла по другую сторону Дома профсоюзов.

— Он бежит назад и с ним еще двое, — сказал Артур Уэст. — Войдем следом за ними и бросимся на мерзавцев сзади!

— Не будь идиотом, — сказал Тэннер. — Наши выбегут с другой стороны, прямо к машине Рона Ласситера.

— По-моему, она только что уехала, я слышал шум.

Тэннер завел мотор, и с минуту оба сидели молча; потом и они услышали стрельбу.

— Я иду туда, — сказал Артур Уэст. — Надо выручать Дика Брэдли!

— Да не будь же идиотом! — повторил Тэннер. — Они, должно быть, уже уехали в машине Рона. — Он дал полный ход. Артур Уэст яростно протестовал, требуя, чтобы они немедленно шли на выручку Дика Брэдли, но Тэннер гнал машину вперед, все увеличивая скорость.

Машина мчалась как бешеная, а Артур Уэст кричал:

— Назад! Назад, Пройдоха, сволочь! Говорят тебе, Дик Брэдли остался там!

Но машина летела вперед.

* * *

Однажды утром, на пасхальной неделе в 1916 году, его преподобие Дэниел Мэлон, доктор богословия и прав, помощник престарелого Конна, архиепископа римско-католической мельбурнской епархии, крупными шагами расхаживал по участку, принадлежавшему великолепному собору святого Патрика.

Доктору Мэлону недавно минуло пятьдесят лет. Ирландец по национальности, он был высокого роста, худощав, с резкими чертами лица. Выдающиеся скулы и длинная верхняя губа создавали впечатление, что его рот расположен слишком далеко от вздернутого носа, и свидетельствовали о том, что он родился в краю старинных преданий, «камня лести» и трилистника[7]. Лицо его всегда сохраняло веселое выражение — казалось, под внешностью духовной особы ирландский темперамент бил в нем ключом. У него была чересчур длинная шея, но высокий отложной воротник скрывал этот недостаток.

Он обладал приятной внешностью и держался с достоинством. Смутить мог только слишком пристальный взгляд его глаз. Казалось, что в этих глубоко сидящих под мохнатыми полукруглыми бровями глазах мелькает лукавый огонек: но это происходило оттого, что глаза у его преподобия были разные: левый, всегда прищуренный, придавал хитрое и лукавое выражение его лицу, которое, не будь этого изъяна, казалось бы спокойным, умным и открытым.

— Ей-богу, этот человек пришелся мне по сердцу, — сказал однажды кто-то из прихожан, выслушав его проповедь. — И уж такой ирландец, что дальше некуда.

Доктор Мэлон действительно был таким ирландцем, «что дальше некуда»; более того, он гордился этим. Правда, в своей речи, произнесенной в соборе святого Патрика при вступлении в должность помощника архиепископа, он сказал: «Отныне я буду стараться заслужить репутацию хорошего австралийца и со временем надеюсь оправдать эту репутацию», но все же в груди Дэниела Мэлона билось ирландское сердце — такое ирландское, что дальше некуда. И вдали от родины сердце его преисполнялось еще большей нежностью к Изумрудному острову.

Со времени своего приезда в Мельбурн в 1913 году Дэниел Мэлон, будущий преемник старого архиепископа Конна, любимца всех католиков штата Виктория, ни в своих проповедях, ни в публичных выступлениях не дал повода думать, что намерен уделять особое внимание «ирландскому вопросу». Судя по всему, его политическая программа состояла из трех пунктов: трезвенность, государственные субсидии католическим школам и ожесточенное преследование разводов и смешанных браков.

На всех, с кем ему приходилось встречаться в Австралии, Дэниел Мэлон производил впечатление человека деликатного и мягкого. Но сегодня, прочитав газетные заголовки, он потерял всю свою кротость. Охваченный тревогой и гневом, он взволнованно шагал по аккуратно подстриженному газону. Как ни сильна была его вера в справедливость субсидий католическим школам, как ни восставал он против смешанных браков и против разводов, как ни глубоко верил в непогрешимость папы, непорочное зачатие, исповедь и святую троицу, для него не было ничего более справедливого и священного, чем борьба Ирландии за свою независимость.

Сообщения в сегодняшней газете заставляли его ирландское сердце обливаться кровью.

«Восстание в Ирландии. Серьезное положение в Дублине. Шинфейнеры[8] поднялись на борьбу. Почтамт и жилые дома заняты повстанцами. Среди солдат и полицейских есть убитые. Повстанцы захватили часть города».

Повстанцы захватили часть города! Ирландский народ снова требует свободы — и требует ее с оружием в руках! Только об этом важном событии и думал теперь Мэлон.

Он ничего не знал о колебаниях и неурядицах, предшествовавших восстанию. Он не знал о том, что накануне восстания ирландские националисты никак не могли прийти к соглашению между собой. Он забыл, что Британия вооружает протестантскую северную Ирландию. Ему неизвестно было о предательстве епископов и о желании Ватикана заключить сделку с Англией.

Вероятно, Мэлону следовало бы знать, какова будет точка зрения Ватикана; он мог бы сообразить, что Ватикан испугается, как бы ирландский народ, сбросив ненавистное иго английских землевладельцев, не ограничил заодно и власть крупнейшего землевладельца Ирландии — католической церкви. Но Мэлон думал только о борьбе ирландцев за независимость. Все остальное отступало на второй план; главное — повстанцы захватили часть города! Он забыл даже о деле О’Хики, в котором сам принимал участие. О’Хики выступил тогда открыто против епископов и Ватикана. Он требовал, чтобы в новом Католическом университете было введено преподавание гэльского языка. И именно тогда Дэниел Мэлон, монсеньёр Мэлон, ректор колледжа Мэйнут, сыграл довольно неблаговидную роль в заговоре, который привел к тому, что просьба О’Хики о справедливом суде в Риме осталась без последствий, а сам он стал жертвой злостной клеветы, был отлучен от церкви и умер, всеми покинутый.

Если бы сейчас, в 1916 году, доктор Мэлон жил в Ирландии, он, возможно, был бы настроен иначе, но он находился в Австралии, а повстанцы захватили часть Дублина, и Мэлона волновали патриотические чувства.

Видения кровавых боев, страх за старуху мать, оставшуюся в Ирландии, боль за судьбу своего народа, старая ненависть к Англии — все это проносилось в его голове бешеным вихрем. К этим мыслям примешивалось еще горькое ощущение бессилия и одиночества.

Он еще несколько раз перечитал газетные сообщения, потом быстро зашагал по лужайке к своему дому. Листья, красные и желтые, оранжевые и коричневые, ковром устилали траву и шуршали под ногами. В Мельбурне наступила осень, а в Дублине была весна, и повстанцы захватили часть города.

Мэлон прошел в свой кабинет и больше часу просидел за письменным столом в глубокой задумчивости. В эту ночь он не сомкнул глаз.

На следующее утро в газетах появилось заявление Конна — архиепископ скорбел по поводу кровавых событий и высказывал свое неодобрение шинфейнерам, прибегнувшим к насилию, — старик знал, что такова будет политика Ватикана, и сообщил об этом Дэниелу Мэлону, когда тот потребовал у него объяснений.

Они пререкались целый час. Дряхлый архиепископ оставался непоколебимым, несмотря на пылкую тираду против Англии, произнесенную его помощником, и просьбу о том, чтобы они по крайней мере держались нейтральной позиции, пока не выяснится, как смотрит на восстание их паства.

Наперекор старику, Мэлон выступил в печати с осторожной защитой восставших. «Я глубоко огорчен всем происшедшим и с величайшим прискорбием думаю о человеческих жертвах, — писал он, — но мы не должны забывать о фактах. Зная о том, что происходило в Ирландии до и после объявления войны, я не слишком удивлен этими событиями…» Дипломатически сославшись на то, что «архиепископ уже высказал свое отношение и, без сомнения, точно выразил мнение всех здешних католиков», Дэниел Мэлон осудил британское правительство за его уклончивую политику в отношении ирландского гомруля. «Надеюсь, — заканчивал он свою статью, — что те, которые уже сейчас требуют казней, сначала разберутся, кто же несет ответственность за это восстание».

До пасхальной недели 1916 года Дэниел Мэлон ни разу не высказывался публично о войне. Многие католики вступили в австралийскую армию, но немало было и таких, которые примкнули к движению против воинской повинности, приобретавшему все больший размах. Официальной, единой точки зрения на войну и воинскую повинность не существовало — католическая церковь держалась в стороне от всяких споров по этому вопросу. Но после ирландского восстания среди духовенства и ирландско-католической части рабочего класса усилились антибританские настроения. Дэниел Мэлон чувствовал, что атмосфера накаляется, и соответственно перестраивался на новый лад.

Совершенно по-другому отнесся к ирландскому восстанию Джон Уэст: он видел в нем помеху военным усилиям союзников и не замедлил высказать это. В последнее время он стал еще более рьяным патриотом. Только в первые часы, дни и недели после попытки ограбить Дом профсоюзов деятельность его в помощь войне временно отошла на задний план.

Газеты описывали ограбление в самых драматических тонах. Джон Уэст прочел первые сообщения об этом за завтраком. Между тремя полицейскими и тремя взломщиками произошла перестрелка — вот что значили слышанные им выстрелы. Первый полицейский вбежал на лестницу и крикнул: «Кто там? Сдавайтесь, полиция!» В ответ раздались выстрелы, и полицейский упал замертво. Второй полицейский включил на первом этаже свет и тоже побежал наверх. Боров и Дик Брэдли в темноте проскользнули мимо него и помчались по коридору, рассчитывая удрать в машине Тэннера (которая, кстати сказать, уже уехала), но наткнулись на третьего полицейского. Началась перестрелка. Брэдли получил две пулевые раны и, истекая кровью, пополз вверх по лестнице. Тем временем к полицейским прибыло подкрепление, и троих незадачливых взломщиков окружили. Брэдли и Боров, оба тяжело раненные, были отправлены в больницу. Вуд забрался на узкий балкончик второго этажа и притаился, надеясь пробраться оттуда к месту, где, по уговору, должен был ждать Ласситер со второй машиной; на этом балкончике его и схватили полицейские.

Голос Нелли заставил Джона Уэста оторваться от газеты:

— Где ты пропадал всю ночь?

— Нигде я не пропадал. Запомни это! Я не выходил из дому.

В то же утро Арти явился в контору сам не свой от страха, что Брэдли умрет; Арти твердо решил во что бы то ни стало помочь ему выпутаться. Да, Брэдли выстрелил первым и убил полицейского, сказал Арти, но пусть за это отдувается не он, а кто-нибудь другой. Арти презрительно отверг предположение о том, что Тэннера, Ласситера, Джона Уэста или его самого могут заподозрить в соучастии. Тем не менее Джон Уэст не желал рисковать. Когда троим арестованным предъявили обвинение в убийстве и в намерении совершить уголовное преступление, он, чтобы заткнуть рот обвиняемым, обещал им свое покровительство и взялся оплатить адвокатов. С тех пор он оказывал влияние на дело через посредство Фрэнка Лэмменса и Артура. Дэвид Гарсайд умер четыре года назад, поэтому ведение дела было передано лучшему после него адвокату.

Защита превратилась в дьявольский заговор против Борова. На предварительном следствии Брэдли и Вуд отрицали свою причастность к убийству полицейского. Правда, все шесть гнезд барабана револьвера Брэдли оказались пустыми, но он заявил, что стрелял просто для того, чтобы отвлечь внимание. Боров, которого уверили, будто с присяжными «договорятся», признал, что, защищаясь, выстрелил в полицейского. Ввиду этого признания, на которое Борова вынудили «покровители», его судили отдельно.

Два состава присяжных никак не могли решить вопрос — виновны ли Брэдли и Вуд в убийстве или нет и кто из них стрелял. Поэтому суд признал их виновными в покушении на кражу со взломом и приговорил одного к пяти, другого к шести годам тюремного заключения. Спор по поводу виновности подсудимых в убийстве возник между присяжными по той причине, что трое из них получили солидные взятки.

Не успел Боров опомниться, как его признали виновным в убийстве и приговорили к смертной казни; его предупредили, чтобы он не беспокоился, если ему вынесут такой приговор — это сущие пустяки, ибо Джон Уэст уже договорился, что будет подана апелляция. Непоколебимая вера Борова в способность Уэста повернуть по-своему любое судебное дело на сей раз не оправдалась: в помиловании было отказано, и Боров угодил на виселицу, так и не поняв, что сыграл роль козла отпущения. Так окончилась карьера человека, который двадцать пять лет назад угрожал Джону Уэсту, что «переломает ему все кости». Смерть его вызвала у Джона Уэста только чувство облегчения.

Брэдли и Вуд сидели в Пентриджской тюрьме, куда Артур заботливо носил Брэдли передачу — сигареты и еду.

Через месяц после пасхи Нелли напомнила Джону Уэсту, что он до сих пор не сделал обычного пасхального пожертвования на церковь. Он проворчал что-то насчет того, что из него выжимают все соки, и неохотно выписал чек. Увидев сумму — пять фунтов, — Нелли запротестовала:

— Что ты, Джон! Мы же всегда даем не меньше пятидесяти!

— Хватит с них на этот раз. Что я — сам деньги делаю?

В следующее воскресенье Джон и Нелли с двумя старшими детьми отправились к обедне в фешенебельную церковь неподалеку от их дома. Джон Уэст ходил к обедне почти каждое воскресенье, но исповедовался и причащался только раз в год — таков был установленный церковью минимум. Он терпеть не мог исповедоваться: в темной исповедальне он утрачивал ощущение своего могущества.

— Благословите, отец, я грешен — не исповедовался целый год.

Для исповеди он всегда выбирал церковь подальше от дома — из страха, что священник может его узнать. Он признавался только в самых обычных прегрешениях — в нечистых помыслах, сквернословии, неаккуратном посещении церкви и употреблении мяса по пятницам. Он никогда не каялся в подкупах, в жестоких расправах или в мошеннических аферах — да он и не считал все это за грех.

Обедня началась. Священник в красном облачении и мальчики при алтаре в белых с красным одеждах, произнося полагающиеся слова и делая должные движения, совершали службу. Нелли следила за обедней по требнику. Марджори и Мэри ерзали на скамье; Джон Уэст слушал рассеянно, но вместе со всеми вставал, садился и опускался на колени. В конце службы молящиеся гуськом потянулись к решетке алтаря за причастием. Джон Уэст смотрел, как его жена благоговейно закинула голову и открыла рот, чтобы проглотить овальную облатку, в которой, по ее убеждению, были заключены плоть и кровь Христовы.

Кончилось причащение, и священник подошел к кафедре, держа в руках записную книжку. Джон Уэст услышал обычное вступление: «Сегодня, в такое-то воскресенье после пасхи, читается евангелие от такого-то». Священник был новый и, как заметил Джон Уэст, в отличие от своего предшественника говорил с сильным ирландским акцентом. Джона Уэста начинало клонить ко сну — накануне, как обычно, он до поздней ночи просидел на боксерском состязании.

— Возлюбленные братья, сейчас я оглашу список пасхальных пожертвований. С прискорбием должен заметить, что общая сумма гораздо меньше прошлогодней. — Священник быстро прочитал список жертвователей: сначала шли имена тех, кто пожертвовал по пятьдесят фунтов, потом тех, кто дал двадцать, пятнадцать и, наконец, десять фунтов. Затем священник сделал паузу и произнес:

— Мистер Джон Уэст…

Джон Уэст почти не слушал священника, но при упоминании своего имени вздрогнул и выпрямился.

— Джон Уэст — пять фунтов, — объявил священник. — А мог бы дать гораздо больше!

В церкви воцарилась напряженная тишина, от которой звенело в ушах. Джон Уэст вцепился обеими руками в скамью, хотел было что-то сказать, но запнулся. Он встал и пошел к выходу, даже не преклонив колен перед алтарем. Нелли залилась краской до самых ушей, а девочки опустили головы. Священник продолжал свою речь. Молящиеся подталкивали друг друга локтями и перешептывались.

Выходя из церкви, Нелли не смотрела по сторонам. Она была оскорблена и унижена. Подумать только, сказать такую вещь! Нелли играла видную роль в церковных благотворительных обществах, а Джон всегда был более чем щедр.

Когда Нелли подошла к белому особняку, чувство унижения сменилось предчувствием неизбежной ссоры с мужем. Она нашла Джона в гостиной; он сидел в кресле под портретом матери. Нелли подошла было к мужу, но, взглянув на него, прошла мимо. Она поняла, что ярость его улеглась и он успокоился. Сейчас лучше его не трогать — она это знала по опыту.

Они не обменялись ни словом до самого завтрака. Наконец Джон Уэст сказал:

— С нынешнего дня никто из моей семьи не переступит порога этой церкви.

— Но, Джон, должны же мы исполнять свой долг перед богом. Дети…

— Если тебе и детям нужно ходить к обедне, можете выбрать какую-нибудь другую церковь. В последнее время наши святые отцы просто взбесились. Этот поп — ирландец. Он оскорбил меня потому, что я стою за войну и за воинскую повинность. В этом все дело. Ладно, посмотрим, как-то они проживут без моих денег. От меня им больше не получить ни гроша. И никогда в жизни я не войду ни в одну католическую церковь!

Слухи об оскорблении, которому подвергся в церкви Джон Уэст, очень скоро дошли до Мэлона. Архиепископ Конн заявил ему, что этот случай — еще одно доказательство крамольных шинфейнерских настроений, начинающих распространяться в штате Виктория даже среди духовенства. Старый архиепископ встревожился, что католическая церковь может потерять своего виднейшего покровителя.

Мэлон также этого боялся, но инцидент, происшедший в церкви, не мог не затронуть его ирландского чувства юмора. Он даже позволял себе втихомолку посмеиваться над конфузом Джона Уэста. Но у него имелись свои политические соображения, и поэтому он все же досадовал, что Джону Уэсту нанесли оскорбление в церкви. Главным политическим принципом Дэниела Мэлона было самоуправление для Ирландии, но клерикальное воспитание и собственный опыт научили его, что церковь должна иметь политическое влияние; ему понадобилось не много времени, чтобы убедиться, что в Австралии католическая церковь должна идти в ногу с лейбористской партией. Мэлон уже составил обширный план, в котором Джон Уэст занимал главное место. Словом, священник-ирландец очень некстати вылез со своим критическим замечанием.

С тех пор как Мэлон приехал в Австралию, он вместе с духовенством других штатов участвовал в создании так называемой Католической федерации; эта организация ставила себе целью добиваться правительственных субсидий для католических школ. Федерация даже выставляла на выборах своих кандидатов против тех лейбористов, которые были противниками субсидий. С другими лейбористскими кандидатами федерация вступала в переговоры, убеждая их поддержать законопроект о субсидиях. Большинство отказывалось; тогда Мэлон сделал публичное заявление, о чем ему вскоре пришлось пожалеть: он предложил католикам голосовать только за тех кандидатов, которые стоят за субсидии католическим школам.

Несколько лейбористских лидеров в своих предвыборных речах резко выступали против католиков. В день выборов в парламент штата лейбористам не удалось сохранить свои позиции, которых они добились на федеральных выборах, и некатолическое большинство лейбористской партии считало, что причиной тому — сектантские разногласия. До этого Мэлон подумывал об учреждении ассоциации рабочих-католиков, но теперь понял, что это еще больше ухудшило бы положение. Он и так уже способствовал расколу в лейбористской партии, а цели своей не достиг. Австралийские католики — в большинстве своем рабочие — были верными сторонниками лейбористской партии. Они явно были недовольны политикой Мэлона. Он решил восстановить свое положение в лейбористской партии, и помочь ему в этом безусловно мог Джон Уэст. Поэтому Дэниел Мэлон в ближайшее воскресенье отправился в особняк Уэста. Мэлон кое-что слышал о прошлом Джона Уэста и его темных делах, но это его не остановило.

Идти ему было недалеко: он жил как раз напротив дома Джона Уэста. Переходя широкую мостовую, Мэлон думал о состоявшемся на днях собрании католиков-лейбористов, которое прошло очень удачно. На собрании обсуждались ирландская проблема, вопрос о воинской повинности и, разумеется, о субсидиях католическим школам. Было решено приложить все усилия, чтобы привлечь в лейбористскую партию как можно больше католиков. Если вдобавок они смогут заручиться поддержкой политической машины Джона Уэста (имеющего такую силу в Керрингбуше и других промышленных районах и такое влияние на многих лейбористов в парламенте), то требование субсидий скоро станет одним из пунктов лейбористской программы. Подгоняемый этой мыслью, Мэлон зашагал еще решительнее.

Он слышал, что миссис Уэст глубоко обижена и что мистер Уэст пригрозил совсем отойти от церкви. Этого нельзя было допустить. Не стоит задирать нос и показывать свою независимость, когда дело касается такого человека. Однако когда Мэлон, постучав молоточком в дверь, услышал шаги по длинному коридору, ему стало не по себе. Чего доброго, Уэст еще разозлится — говорят, у него бывают припадки бешеной ярости. Он может забыть, что перед ним помощник архиепископа, и сказать что-нибудь вовсе не подобающее. Уже много лет Дэниела Мэлона называли не иначе, как «ваше преподобие», и все без исключения выказывали ему глубочайшую почтительность. Перспектива выслушивать оскорбительные слова, даже от миллионера, ни в какой мере его не устраивала. Надо только ни при каких обстоятельствах не терять самообладания и не задевать его патриотических чувств, думал он.

Нелли встретила его суетливо, даже подобострастно.

— О, пожалуйте, ваше преподобие! Надеюсь, вам недолго пришлось ждать? Мы сегодня отпустили слуг.

— Добрый день, миссис Уэст. Как ваши дети?

— Спасибо, хорошо, ваше преподобие. Входите же, пожалуйста. Позвольте взять вашу шляпу.

Нелли провела его в гостиную.

— Присядьте, прошу вас. Мистер Уэст сейчас выйдет.

Нервно комкая носовой платок, она села в громоздкое кресло, какие были тогда в моде. Вошел Джон Уэст.

— Добрый день, ваше преподобие, — произнес он сквозь зубы и сел. Неловкость, которую он всегда ощущал в присутствии духовных лиц, на этот раз сменилась враждебным чувством. Знаю, зачем ты явился, подумал он, только ничего у тебя не выйдет.

Мэлон вежливо ответил на приветствие. Джон Уэст заметил, что его гость тоже нервничает.

— Я вышел прогуляться, — солгал Мэлон, — и решил кстати проведать вас.

— Мы очень вам рады, ваше преподобие, — сказала Нелли и еще энергичнее затеребила носовой платок.

Только бы Джон не устроил скандала, думала она.

Почти целую минуту все сидели молча. Джон Уэст не сводил глаз с Мэлона, которому эта пауза показалась бесконечной. Пожалуй, лучше сразу приступить к делу, подумал он.

— Я от души надеюсь, что вы не станете придавать значения маленькому инциденту, случившемуся в прошлое воскресенье, — это так досадно, мои добрые друзья, так досадно…

— Рад слышать, что вы считаете это маленьким инцидентом, ваше преподобие, — бесстрастно заметил Джон Уэст.

— Гм… пожалуй, наоборот. Я отношусь к этому весьма серьезно. Ведь я настоял, чтобы того священника перевели в провинцию.

— Переводите его хоть в Тимбукту, ваше преподобие, мне все равно. В прошлое воскресенье я последний раз в жизни слушал обедню.

— Помилуйте, мистер Уэст, неужели мы должны грешить только потому, что грешат другие. Если отец О’Коннелл будет гореть в аду, то вам вовсе не обязательно следовать за ним. Вся эта история скоро забудется.

— Я никогда не забываю обиды, ваше преподобие. Я знаю, что меня оскорбили из-за этой ирландской заварухи. Мне нанесли оскорбление потому, что я патриот и хочу, чтобы Англия выиграла войну.

Дэниел Мэлон поежился, а Нелли попыталась что-то сказать.

— Мне не нравится, как церковь в последнее время относится к войне, — продолжал Джон Уэст. — Вы и все духовенство должны помнить, что если Англия будет разбита, будем разбиты и мы. Любая попытка помешать деятельности в помощь войне — просто государственная измена.

— Слишком сильно сказано, мистер Уэст. В конце концов Англия тоже не безупречна. Но большинство духовных лиц и мирян вполне разделяют ваши убеждения. Они вольны поступать так, как подсказывает им совесть.

— Вам ясно, что из-за этого случая я прекращаю оказывать церкви какую-либо финансовую помощь, ваше преподобие?

— Деньги — еще не все, мистер Уэст, — сказал Мэлон. — Даю вам слово, что подобный случай никогда не повторится.

— Конечно не повторится. Уж я об этом позабочусь.

* * *

Английские войска подавили ирландское восстание, но отголоски его прокатились по всему миру. В Австралии ирландское национальное движение, в течение десятилетий бурлившее под спудом, прорвалось наружу, и лидером его оказался Дэниел Мэлон.

Громом аплодисментов была встречена его речь на митинге в мельбурнской ратуше, устроенном всеавстралийской организацией помощи Ирландии, имевшей отделения во всех городах страны.

«…Великодушие и щедрость, которую вы проявите сегодня и в дальнейшем, послужат утешением для несчастных, что ютятся среди обугленных развалин на О’Коннелл-стрит, а это многолюдное собрание и ваше безграничное сочувствие придадут мужества и бодрости всем тем ирландцам, живым или мертвым, — ибо жив патриотизм! — которые любят Ирландию и которые даже в самые мрачные для нее времена не отчаиваются и не утрачивают веры в будущее своей страны.

…Нашу лояльность часто ставят под сомнение. Мы отвечаем: ирландцы настолько лояльны по отношению к империи, к которой они имеют счастье или несчастье принадлежать, насколько в данных обстоятельствах может быть лоялен уважающий себя народ. Я по крайней мере открыто признаюсь, что в сердцах ирландцев живет такая преданность Британской империи, какой она никогда не заслуживала, да и никогда не стремилась заслужить. Не желая ничего утаивать, я — от своего имени и, думаю, от вашего тоже — прямо заявляю, что невозможно будет познать глубину преданности, живущую в сердцах ирландцев, и завоевать их любовь до тех пор, пока Англия не дарует нам самоуправления. К этому сводятся просьбы и требования нашего сегодняшнего собрания».

Глаза Дэниела Мэлона были полны слез… Огромная толпа рукоплескала, топала ногами, кричала «ура», а он стоял неподвижно, выпрямившись во весь рост. Это было его первое выступление на таком многолюдном митинге. Он не знал, чем это для него кончится, да и не желал думать об этом.

Архиепископ Конн вел против него закулисную борьбу. Джон Уэст, занимавший центральное место в планах Мэлона, публично объявил себя его противником. Мэлон понимал, что может навлечь на себя недовольство Ватикана; правда, Ватикан — не сторонник протестантской Англии, но не в его обычае поддерживать народные восстания. И все же Дэниел Мэлон делал то, что считал своим долгом, и не думал о последствиях. Даже убедившись в том, что ирландское движение постепенно смыкается с борьбой против воинской повинности, он не отступил.

Когда премьер-министр Хьюз, недавно вернувшийся из Англии, провел референдум по вопросу о всеобщей воинской повинности, страна разделилась на два лагеря.

В городах и сельских местностях возникло движение протеста. Не против войны вообще — такой точки зрения придерживались только небольшие группы социалистов и «Индустриальные рабочие мира», — а против повинности отбывать военную службу за океаном. Протестовали профсоюзы, которые на протяжении всей своей истории были против введения воинской повинности; протестовали некоторые видные лейбористы; фермеры, которые боялись, что их сыновей заберут в армию; лавочники, опасавшиеся, как бы не остаться без приказчиков; интеллигенция, видевшая в новом законе покушение на свободу личности; ирландское меньшинство и австралийцы ирландского происхождения.

Лагерь сторонников воинской повинности поддерживала ежедневная пресса. Кроме того, на их стороне были богачи и спекулянты, извлекавшие огромные прибыли из этой кровавой бойни, большинство видных консерваторов и либералов, светские дамы, вязавшие носки для солдат и работавшие в отделениях Красного Креста, сыновья рабочих и фермеров, стекавшиеся под знамена и готовые пролить свою кровь ради того, чтобы «спасти мир для демократии», оранжисты и воинствующие протестанты, называвшие противников воинской повинности «нечестивыми католиками», которые «в угоду иезуитам готовы предать империю».

В каждом лагере появлялись свои лидеры — события порождали людей. Лагерю сторонников воинской повинности был необходим лидер, пользующийся влиянием среди рабочих. Ни один из консерваторов не мог претендовать на эту роль, но лейбористский премьер-министр Хьюз имел на нее право и не преминул им воспользоваться. Еще до окончания войны он заслужил прозвище «Хьюз Вояка», но бывшие товарищи предпочитали называть его «Хьюзом Крысой».

В лагере противников закона нашлось немало лидеров — в лице социалистов и членов ИРМ, Дэниела Мэлона, возведенного в сан архиепископа после смерти Конна, профсоюзных деятелей и некоторых наиболее радикально настроенных деятелей лейбористской партии.

В 1916 году, накануне первого референдума, в лейбористской партии произошел раскол по вопросу о воинской повинности. Эштон вышел из состава правительства. Хьюз заполнил собой эту брешь и предложил компромиссное решение: во время политической кампании в связи с референдумом каждый волен поддерживать сторонников или противников воинской повинности, но все должны будут безоговорочно подчиниться решению народа.

Только во время сильных политических бурь принципы и идеалы Фрэнка Эштона могли восторжествовать над его личными слабостями. Он с радостью окунулся в борьбу, отбросив в сторону все личные проблемы.

Марта горько жаловалась на то, что он никогда не думает о ней и о детях. Надо же выдумать такое — уйти в отставку и лишиться министерского жалованья! Будто мало того, что он играет в азартные игры и пьет и готов отдать последние деньги любому бродяге, стоит только тому попросить. Эштон пытался объяснить ей, что его принципы не позволяют ему оставаться в правительстве Хьюза.

— Принципы! — всхлипывала Марта. — Провались они, твои принципы. Жена и дети — вот что должно быть твоим главным принципом.

— Ах, Марта, — сказал он, — почему ты не можешь меня понять!

— Понять? — истерически злобно взвизгнула она. — Зато Гарриет понимает твои принципы. Да, да! Ты это и хочешь сказать. Гарриет понимает! Пусть лучше заведет себе собственного мужа и не морочит чужих своими принципами!

Перед самой войной Фрэнк Эштон, которого Марта окончательно оттолкнула от себя холодностью, мещанской ограниченностью и полной неспособностью понять его политические убеждения, прибавил к своей и без того сложной жизни еще одно осложнение — женщину по имени Гарриет.

В отличие от Марты, Гарриет обладала приятной внешностью, сочувствовала Эштону и живо интересовалась политикой лейбористов. Они познакомились на собрании низовой организации лейбористской партии; между ними завязалась тесная дружба, которая, как он вскоре убедился, была основана не только на общих политических интересах. Гарриет, красивая и цветущая, привлекала его как женщина, а он был не из тех, кто может устоять перед искушением. Вскоре их связало глубокое чувство, и они поклялись друг другу в любви. Гарриет говорила, что никогда не покинет его, независимо от того, разведется он с Мартой или нет, и он знал, что это правда.

Развестись с Мартой? В том-то и загвоздка: чтобы доказать все нравственное величие своей любви к Гарриет, он должен нанести удар Марте и стать чужим для своих двух сыновей. Иного выхода не было: эту старую, как мир, проблему никому еще не удавалось разрешить, не причинив кому-нибудь боли. Эштон не выносил сцен и объяснений и знал, что если он бросит Марту, то ему не дадут покоя угрызения совести. Марта не понимает его, но ведь она делает для него все, что может, и как-никак — она мать его сыновей. Но отказаться от Гарриет он тоже не мог, поэтому оставил все, как есть. Однако подобные ситуации не бывают неизменными: они развиваются сами собой. Марта стала кое-что подозревать и вскоре все узнала. Она непрестанно сокрушалась о своей судьбе и злобно пилила мужа, пока атмосфера в доме не стала совершенно невыносимой, и даже дети были в подавленном настроении.

В день своего выступления на митинге, созванном социалистами перед референдумом, Фрэнк Эштон был радостно взволнован: социалисты охотно приняли его в свой круг, а Гарриет придет сегодня на собрание и будет сидеть в первом ряду.

Когда он вошел в переполненный зал, раздались крики:

— А вот и Фрэнк Эштон! Пропустите его! Желаю удачи, Фрэнк! Задай-ка им жару!

Эштон вспомнил старые времена, «времена Тома Манна», он снова был среди своих.

Фрэнк Эштон не избежал тлетворного влияния, которое оказывает парламент на депутатов-лейбористов. Он видел, как это влияние разлагало его коллег — сначала в парламенте штата Виктория, а потом и в федеральном парламенте, членом которого он состоял с 1910 года. Они принимали мандат, полные решимости отстаивать интересы рабочих, которые послали их в парламент. Там с ними носились, это им льстило, и в конце концов они начинали считать себя выше рабочих; Эштон не раз слышал от некоторых лейбористов, что капиталисты и консерваторы — «неплохие люди, когда узнаешь их поближе». Их революционный пыл постепенно угасал под влиянием новых знакомств, сложностей парламентской процедуры, а в некоторых случаях и возможности разбогатеть с помощью взяток. На глазах Эштона многие из них превращались в «светских радикалов»; они превозносили на словах цели лейбористского движения, чтобы сохранить за собой места в парламенте, и отгораживались стеной цинизма от своих прежних идеалов. Многие из них, особенно в штате Виктория, завязли в раскинутой Уэстом паутине, из которой Эштону удалось спастись в 1906 году, после введения закона о запрещении азартных игр.

Избежав сетей Уэста, он, однако, не сумел избежать всех ловушек, подстерегающих лейбористов в буржуазном парламенте. Много лет Эштона тяготило то, что его социалистические идеи не находили отклика в лейбористской партии, но жалованье было ему необходимо, а положение члена парламента доставляло немалое удовлетворение. Но теперь он расскажет рабочим всю правду о предательстве лейбористов! Хьюз и его клика окончательно продались милитаристам, а отношение других к воинской повинности целиком зависело от взглядов большинства их избирателей.

Он, Эштон, по крайней мере поступает как подлинный представитель рабочих; дело дошло до того, что Хьюз наложил запрещение на его последнюю брошюру. Зато теперь он волен писать что угодно, волен организовывать и бороться, волен говорить что хочет, как в былые времена. Эштон знал, что обладает природным ораторским талантом; он мог завладеть любой аудиторией — в университете, в парламенте, на собрании лейбористов, в закрытом помещении, на берегу Ярры или на уличном перекрестке, — а сегодня он будет говорить как никогда.

За все время своей бурной карьеры он не произносил лучшей речи. Он бичевал Хьюза и лейбористов-ренегатов, поджигателей войны и спекулянтов, консерваторов и либералов; он бичевал всех, кто стоял за воинскую повинность. Осуждая воззвание, выпущенное Хьюзом, он сказал: «Если все люди того же мнения, что и я, то ни один человек не откликнется на это воззвание».

Он искал глазами Гарриет. Да, она здесь! Вот она, в первом ряду, миловидная, со вздернутым носиком, машет затянутой в перчатку рукой и вместе со всеми шумно выражает свое одобрение. Он покорил слушателей с первых же слов, они разделяли все его чувства. Возмущаясь репрессивными мерами, принятыми против социалистов и ИРМ, он сказал:

«Революцию делают не агитаторы. Революции зарождаются в сердце народа, а эти люди — народные лидеры, потому-то враги народа так ненавидят и боятся их.

Требование о введении воинской повинности выдвинуто у нас потому, что наш рабочий класс более развит, более сознателен и спаян крепче, чем в любой другой стране. Рабочие Австралии стали примером для всего мира. Я от души надеюсь, что все рабочие поймут: незаконный призыв в армию и требование воинской повинности имеют одну цель — бросить людей в кровавую бойню ради наживы богачей. Эта война ведется из-за рынков сбыта и из-за прибылей, она ничего не может дать рабочему человеку. Хьюз может прийти к победе, только уничтожив профсоюзы, поставившие его у власти, шагая по трупам тех, с кем он работал и дружил много лет. К победе он может прийти только по трупам наших молодых рабочих. Но рабочий класс Австралии даст достойный ответ Хьюзу! Планы Хьюза будут сорваны!»

На митинге присутствовал и Барни Робинсон. На следующий день он отправился на службу, в штаб-квартиру Джона Уэста, помещавшуюся на третьем этаже большого здания. Барни был ярым противником воинской повинности, но, работая у Джона Уэста в качестве заведующего отделом рекламы и агента по найму боксеров для его стадиона, он всегда находился в окружении «ура-патриотов» и сторонников воинской повинности.

Барни сидел за маленьким столиком в первой комнате конторы, позади стойки. Он мало изменился, разве только чуть-чуть постарел и заметно потолстел, а на висках и в усах его появилась седина. Он по-прежнему много читал и все так же любил подпускать аллитерации в своих рекламных объявлениях — словом, остался прежним Барни Робинсоном.

Деревянная табличка на стене извещала о том, что здесь находится официальная контора Боксерской компании, Мельбурнского бегового клуба и Скакового клуба штата Виктория. Налево помещался скудно обставленный кабинет Джона Уэста с табличкой на дверях: «Вход посторонним воспрещается». Под этой надписью виднелись следы стертых слов: «Рядовой Уэст». Барни написал это чернилами во время краткого пребывания Джона Уэста в армии; когда хозяин вернулся, приписка эта вызвала у него раздражение, и Барни пришлось стереть ее, но следы остались.

Из конторы вела дверь в кабинет, где сидел Фрэнк Лэмменс, исполнявший многочисленные и разнообразные обязанности. Сюда приходили политические деятели, бандиты, боксеры, журналисты, велогонщики, жокеи, тренеры и другие нужные Джону Уэсту люди; тут с ними вели переговоры и платили им за услуги.

Комнату направо занимал некий Ричард Лэм, быстро зарекомендовавший себя энергичным и совершенно безжалостным к людям администратором. Еще год назад Лэм служил клерком в агентстве по продаже недвижимости. Узнав, что Джон Уэст намерен открыть постоянный спортивный зал в Мельбурне, Лэм принялся вести переговоры о продаже огромного склада под шерсть в западной части города, заключил сделку и таким образом создал для себя должность управляющего боксерскими предприятиями Джона Уэста в штате Виктория.

Барни Робинсон недолюбливал Ричарда Лэма. Барни считал, что он, а не Лэм должен был бы сидеть в этой комнате направо. К тому же Лэм был масоном — паршивый нечестивец, козлиный наездник[9], как называл его про себя Барни. Сам Барни не помнил, когда он в последний раз был в церкви, но, как все католики, терпеть не мог масонов; однако Джон Уэст забывал об этой традиционной вражде, когда дело касалось дельных работников. Неприязнь, которую питал Барни к Лэму, усугублялась также различиями во взглядах и методах работы: Барни искренне увлекался спортом и заботился о благополучии своих боксеров, Лэм же точно придерживался принципов своего хозяина, сводившихся к безжалостному извлечению доходов любыми средствами.

Лэм и Барни были между собой на ножах. Лэм оказался круглым невеждой во всем, что касалось боксерских состязаний, но он очень быстро и без всякой помощи со стороны постигал все тайны этого спорта. Барни постоянно хлопотал о нововведениях, и почти всегда его хлопоты оказывались безуспешными. Он добивался повышения платы боксерам, участвующим в предварительных раундах и получающим по фунту за нокаут; он требовал увеличения процента выплаты боксерам, дерущимся в основных раундах, и, самое главное, более строгого медицинского надзора и запрещения допускать на ринг боксеров, перенесших сотрясение мозга.

Барни знал, что Лэм и Джон Уэст любят устраивать кровавые зрелища наподобие римских, поэтому предпочитают сводить боксеров, которые готовы разорвать друг друга в клочья. Травмированный боксер, получив удар по голове, начинает неистово молотить противника кулаками; это нравится публике, он слывет у нее «боевым парнем»; поэтому его то и дело выпускают в состязаниях, он очень быстро изнашивается и в конце концов бывает вынужден бросить бокс; всю остальную жизнь такой боксер ходит, волоча ноги, поматывает головой и размахивает кулаками, словно готовясь нанести удар воображаемому противнику. Барни утверждал, что скоро в Мельбурне таких живых развалин будет больше, чем в любом городе на земном шаре.

И все-таки Барни продолжал служить у Джона Уэста. Ему шел пятидесятый год, и здесь были сосредоточены все его интересы: он полюбил боксерские состязания и испытывал радость творчества, сочиняя свои крикливые, цветистые рекламы. Но и его и Флорри терзало тайное разочарование, невысказанное сожаление о том, что он растратил свой талант по мелочам в империи Уэста. Впрочем, это дало ему возможность совершить кругосветное путешествие.

Заграничное турне с Бертом Сквирсом в финансовом отношении было успешным, но в смысле спортивном оказалось неудачным. Сквирс был просто плохим боксером. Согласно плану, Барни устроил для него матч на первенство мира. Сквирс был нокаутирован в первом же раунде.

Потом для Барни Робинсона началась приятная поездка вокруг света. Нью-Йорк, Лондон, Париж. Он встречался с людьми из мира боксеров и театрального мира, бывал на званых вечерах, посылал Флорри открытки, цитировал в своих речах латинские изречения, немилосердно перевирая их, и время от времени писал Джону Уэсту, обещая ему дополнительные доходы, в случае если тот разрешит ему еще немного задержаться за границей; иногда эти обещания сбывались, а иногда и нет. Сквирс победил всего несколько раз; но даже когда он терпел поражение от более искусных противников, кошелек его все равно бывал туго набит.

Наконец они выехали на пароходе домой. По возвращении Барни нашел много перемен: тотализатор и клуб были закрыты, прежняя шайка разбежалась кто куда, а Джон Уэст постепенно приобретал репутацию человека солидного, пользующегося уважением в обществе. Это вполне устраивало Барни. Теперь он мог заняться своими любимыми рекламами, копаться в томах Британской энциклопедии и других книгах и обеспечить себе и Флорри спокойное и вполне почтенное существование. Пора наладить жизнь и для Флорри — она, как и он сам, с годами не становилась моложе.

Покидая Европу, Барни устроил Томми Бернсу, чемпиону мира в тяжелом весе, поездку в Австралию. Бернс согласился потому, что хотел удрать от негра-боксера, грозного Джека Джонсона, с которым он отказывался драться якобы из нежелания «пачкать руки о черную кожу». Как Барни и предполагал, Джонсон последовал за Бернсом в Австралию, но сколько ни старался Джон Уэст свести их в Мельбурне, ему это не удалось, ибо Бернс заломил неслыханную сумму за выступление, после которого, по его твердому убеждению, он уже не будет чемпионом мира.

Барни нашел другого противника Джонсону — молодого австралийца Билла Лонга. Лонг был молод и силен, но еще неопытен. Он участвовал в матче с одним из местных чемпионов и показал себя смелым боксером, хотя дрался не по всем правилам искусства. Барни решил, что Лонг достаточно высок и силен, чтобы драться с Джонсоном, поэтому однажды он вышел на середину ринга и попросил публику приветствовать троекратным «ура» Билла Лонга, чемпиона Брокен-Хилла, будущего соперника Джонсона. Лонг никогда в жизни не бывал в Брокен-Хилле, но решил, что Барни знает, что делает.

Широко разрекламированный матч между Лонгом и Джонсоном состоялся в 1908 году на одном из ипподромов Джона Уэста. Матч происходил под проливным дождем. Джонсон согласился дать Лонгу продержаться несколько раундов. Он и не подозревал, что ему грозит предательство. Ренфри, засекавший время, получил указание сделать все возможное, чтобы негр потерпел поражение, а судье, питавшему ненависть к цветным, велели применить «ирландский счет» и сжульничать, в случае если у Джонсона будут шансы на победу.

Состязание было фарсом с начала до конца. Джонсон явно играл со своим неумелым противником: скользя по рингу, как большая черная пантера, он легко отбивал удары Лонга локтями, плечами и перчатками или, качнув головой, заставлял его промахнуться. Когда Джонсон поскользнулся на мокром брезенте, публика ахнула, решив, что он получил нокаут, но Джонсон тут же поднялся на ноги, и односторонний матч продолжался. Барни часто говорил потом, что Лонг проморгал матч — если б он наступил на грудь Джонсону, когда тот упал, судья засчитал бы негру поражение.

После шестого раунда публика, не желая больше мокнуть под дождем, стала расходиться. Перед десятым раундом, когда боксеры вышли из своих углов на середину ринга, Джонсон протянул Лонгу обе руки в перчатках и пожал ему руку.

— Ведь это еще не последний раунд, — удивленно сказал Лонг.

— Нет, Билл, это последний, — ответил Джонсон, и так оно и было: не прошло и двух минут, как Лонг уже лежал на спине.

К великому огорчению Джона Уэста, другому предпринимателю удалось свести Джонсона и Бернса в Сиднее, в матче на первенство. У чемпиона азартных игр не было никаких шансов против более сильного и искусного противника. Джонсон, издеваясь над Бернсом, совершенно измотал его, а тот только ругался и проклинал все на свете. Победил негр.

Много воды утекло с тех пор. Джон Уэст купил спортивный зал в Сиднее и открыл еще два — в Брисбэне и Мельбурне, но Барни не получил ожидаемого повышения. Его оттеснили на задний план. В ответ на его жалобы Джон Уэст заявил, что, для того чтобы заведовать стадионом, у Барни не хватает деловой сметки.

Мысли Барни были прерваны появлением щеголевато одетого молодого человека.

Барни быстро встал из-за стола.

— А, Лу! Проходи сюда, — понизив голос, сказал он.

Молодой человек, держа шляпу в руке, прошел в конец комнаты; Барни с видом заговорщика наклонился к нему через стойку.

— Здравствуй, Барни, — негромко сказал молодой человек, сразу сообразив, что разговаривать нужно тихо. Он был невысокого роста, но широкоплеч, волосы у него были черные, прямые и жесткие, а широкое ирландское лицо сияло добродушием. Звали его Лу Дарби. На лице его не было никаких отметин, которые указывали бы на то, что он боксер, и однако он был одним из сильнейших боксеров, каких приходилось видеть Барни. Дарби еще не исполнилось двадцати одного года, а он уже одерживал победы над всеми приезжими боксерами, включая двух американских чемпионов мира.

Барни оглянулся через плечо на закрытые двери других комнат и зашептал на ухо Дарби:

— Ты с ними осторожно. Они все тут патриоты, ты же знаешь. Настоящие империалисты — по крайней мере так они говорят, чтобы угодить хозяину. Он хочет, чтобы ты вступил в армию. Для того он тебя и вызвал. Его еще нет.

— Все требуют, чтобы я вступил в армию. Старухи останавливают меня на улице. Кто-то присылает мне по почте белые перья[10]. А почему, спрашивается, я должен идти на войну? Я же сказал Уэсту, что не пойду в армию. Он уговаривал меня, еще когда сам был в армии и зазывал добровольцев.

— Пусть сами воюют, если им так хочется. Джек просто помешался на новобранцах. Верит всему, что пишут в газетах. С ним прямо говорить невозможно. Он в лепешку расшибется, чтоб уговорить тебя вступить в армию, вот увидишь.

— Да пошел он к черту!

— Вот так и держись. Ты для них — золотое дно, им не так-то просто тебя вышвырнуть. Стой на своем. А Джек совсем спятил, ей-богу. Вчера спрашивает меня: «Сколько тебе лет, Барни?» А я ему: «Да уж для армии я стар, если ты это имеешь в виду. А кроме того, — говорю, — страдаю плоскоступием». — «Трусостью ты страдаешь», говорит. Будь я проклят, вот уж никогда не думал, что Джон Уэст станет таким. Должно быть, миллионы ударили ему в голову.

— Ну, так пусть сам воюет за свои миллионы. У меня на руках мать и сестра, и я не пойду на войну, пока не заработаю столько денег, чтобы я мог обеспечить их на всю жизнь.

— Верно, не иди в армию, пока не станешь чемпионом мира. Я так и сказал Фрэнку Лэмменсу и Лэму: «У вас в руках чемпион мира, а вы его гоните на войну!»

За окном, спиной к которому стоял Дарби, послышались крики «ура», пение и музыка. Дарби обернулся и поднял штору. Барни тоже подошел к окну — внизу, на улице, толпа шумно приветствовала длинную колонну марширующих солдат. Гремел военный оркестр — над толпою плыл бравурный мотив «Типперери».

Дверь из кабинета Лэма открылась, и оба быстро обернулись.

— Хэлло, мистер Лэм, — сказал Дарби. — Меня вызвал мистер Уэст.

— Хэлло, Дарби. Мистер Уэст скоро придет. Подождите у него в кабинете. Готово у вас объявление, Барни?

Барни метнул на Лэма сердитый взгляд и вернулся за стойку. — Да, вон оно, на столе.

— Давайте сюда, — резко сказал Лэм. Ему было под сорок, но он выглядел моложе. Глаза у него были жесткие, губы тонкие, подбородок воинственно выдавался вперед. Лэм редко улыбался.

Распахнулась дверь, и в контору энергичным шагом вошел Джон Уэст.

— Привет, Лу!

— Добрый день, мистер Уэст.

В кабинете Уэста было пусто и голо — стол, четыре стула и несколько фотографий. На выбеленных стенах виднелись образовавшиеся от сырости подтеки, а оконные стекла давно уже нуждались в том, чтобы их вымыли.

Джон Уэст повесил шляпу, потом выдвинул ящик стола, вынул маленький пузырек, высыпал из него на ладонь две таблетки и, закинув голову, проглотил их с ловкостью, приобретенной долгой практикой.

В соседней комнате Барни перегнулся через спинку стула и вытянул шею, стараясь подслушать разговор.

Джон Уэст сел за письменный стол. — Вы еще не записались в армию, Лу?

— Нет, мистер Уэст. — Дарби нервно вертел в руках шляпу.

— Вы понимаете, что этого требует общественное мнение?

— Да, пожалуй.

— Вы понимаете, что бокс сейчас будет в загоне?

— Похоже, что так.

— Он снова войдет в силу, когда кончится война. Главное сейчас — выиграть войну, это вы понимаете?

— Иначе говоря, вы хотите, чтобы я пошел в армию?

— Вот именно. Нельзя все время поступать как хочется. Вы знаете, сколько я для вас сделал.

— У меня были крупные победы и до вас, мистер Уэст. Но так или иначе, я не хочу идти на войну, пока не накоплю денег, чтобы обеспечить мать и сестру на всю жизнь, на случай если меня убьют.

— Вас не убьют.

— Во всяком случае, я пока не собираюсь записываться в армию. Это мое последнее слово. Пока не выиграю еще несколько матчей и не заработаю денег — не запишусь.

— У вас и так дела были неплохи — должно быть, вы отложили несколько сотен.

— Отложил, мистер Уэст, но мне нужны не сотни, а тысячи. И, скажите на милость, чего ради я должен воевать за Англию?

— Потому что, если Англия будет разбита, будем разбиты и мы. Если победит Германия, то наше имущество, наши деньги, дома и семьи — все погибнет! — Джон Уэст стукнул кулаком по столу.

— А по-моему, что Германия, что Англия — один черт.

— Не болтайте ерунды. Немцы — варвары. Они пытают пленных и сжигают их живьем. Они хотят завладеть всем миром.

— А Англия им уже завладела. Посмотрите, что она натворила в Ирландии. Моя бабушка была там как раз в то время, она мне много порассказала. Я не желаю сражаться за Англию, пока не обеспечу себя.

— Если вы не вступите в армию, то следующий ваш матч будет последним до конца войны.

— Что хотите, то и делайте, мне все равно, только на войну я сейчас не пойду. — Дарби выдержал взгляд Уэста, устремленный на него через стол. — Я непременно буду чемпионом мира, мистер Уэст, и вы мне помешать не можете. И я побью всех боксеров на свете, вот увидите, даже если б мне пришлось для этого ехать в Америку. — Он нахлобучил шляпу и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Когда он проходил мимо Барни, тот зашептал: «Молодец, парень. Подожди, я выйду с тобой. Выпьем по чашке чаю».

— Ты это серьезно насчет Америки? — спросил Барни, когда они спускались по лестнице.

— Да, я еду в Америку, Барни. Теперь я окончательно решил.

* * *

Во время политической кампании, предшествовавшей референдуму о всеобщей воинской повинности, Дэниел Мэлон дал волю своим «ирландским настроениям». На собраниях и митингах, церковных празднествах и благотворительных базарах, на официальных завтраках и во время обедни он всегда находил повод высказаться против войны, называя ее гнусной войной, ведущейся из-за корыстных целей, и доказывал, что в интересах всего австралийского народа следует голосовать против всеобщей воинской повинности.

И все же его мучило смутное беспокойство. Он примкнул к антивоенной кампании прежде всего для того, чтобы помочь Ирландии, но вскоре обнаружил, что захвачен борьбой против воинской повинности, что его, словно стремительным течением, несет к левому крылу лейбористской партии — к тому лагерю, с которым исстари враждовала католическая церковь и с которым враждовал он сам в те времена, когда жил в Ирландии. Впервые он почувствовал духовное родство с этими людьми. Выступая однажды с той же трибуны, с которой выступал один видный социалист, открыто объявивший себя атеистом, Мэлон вдруг поймал себя на том, что этот человек вызывает у него восхищение. Когда премьер-министр Хьюз подвергал строгой цензуре или запрещал какую-нибудь рабочую газету или брошюру, Мэлон, к собственному удивлению, начинал энергично протестовать. Когда двенадцать лидеров ИРМ были брошены в тюрьму по обвинению в поджоге, он, неожиданно для себя, присоединился к мнению тех, кто утверждал, что это обвинение — просто клевета. Известия об успехе кровопролитной борьбы ирландских повстанцев стали доставлять ему удовольствие. Он начал даже презирать архиепископа Пертского, который был сторонником всеобщей воинской повинности.

Кампания бурно развивалась, приближался день второго всенародного голосования, и Мэлон нисколько не раскаивался в своих действиях; богатые и привилегированные изливали на него в своих газетах потоки ненависти, а бедные и обездоленные выражали ему дружеские чувства и всячески превозносили его. Когда были опубликованы результаты референдума, Мэлон пришел в неистовый восторг. Победа! Всеобщая воинская повинность не будет введена в Австралии!

Однако внутренняя тревога не оставляла его. Что скажет Ватикан? Мэлон понимал, что если Ватикан станет вообще поддерживать какую-либо сторону в этой войне, то, конечно, он будет стоять за победу Германии; но тем не менее Мэлон знал, что многие его выступления противоречат политике Ватикана.

Во время затишья, наступившего после конца кампании, Мэлон ощутил в себе желание отступить, вернуться к своим планам и добиться политического влияния в союзе с Джоном Уэстом. Он стал обдумывать, с какой бы стороны подойти к этому загадочному маленькому человеку, обладающему властью, необходимой для осуществления планов архиепископа Мэлона.

Но судьба распорядилась по-своему. После провала референдума в лейбористской партии произошел раскол. Хьюз перешел к консерваторам с намерением сформировать правительство, которое поставило бы себе целью выиграть войну и провести в течение годичного срока еще один референдум по вопросу о воинской повинности. Борьба за самоуправление для Ирландии также продолжалась. Пока что Дэниелу Мэлону некуда было отступать: поражение сторонников воинской повинности еще больше разжигало их ненависть к архиепископу Мэлону; его уже подхватил и уносил с собою стремительный поток тех бурных лет.

Результаты референдума привели Джона Уэста в ярость. Зачем понадобилось Хьюзу вообще затевать этот референдум? Неужели он не мог сначала ввести воинскую повинность, а потом уж опрашивать народ?

Но однажды утром, месяца два спустя, его вывело из себя событие совсем другого рода. Он прочел в газетах о том, что Лу Дарби уехал в Америку на торговом судне.

Джон Уэст бушевал в своей конторе, тыча газетой в лицо Лэму, Фрэнку Лэмменсу и некоему Снежку Бэкону — человеку, который в прошлом году помог Уэсту забрать в свои руки сиднейский стадион.

— Он не будет выступать в Америке! Уж я об этом позабочусь. Он струсит и сбежит оттуда. Подумаешь, великий боксер! — кричал Джон Уэст.

— Я слышал, будто он обратился к импрессарио Тексу Рикарду. Этого Рикарда я хорошо знаю! Я ему напишу, — сказал Бэкон, высокий угловатый блондин лет сорока с небольшим; пожалуй, это был самый универсальный спортсмен во всей Австралии: он приобрел известность как боксер, борец, наездник, — словом, отличался во всех видах спорта. С таким же успехом он занимался и коммерческими предприятиями. Он заведовал стадионом Джона Уэста в Сиднее, он организовал матч Бернса против Джонсона, в свое время устроил несколько матчей для Дарби и сам исполнял должность судьи. Спорт был его богом — спорт, организованный коммерчески, но все же честный и справедливый. Однако у Бэкона были две черты, которые вряд ли могли способствовать успеху Дарби в Америке: он изо всех сил стремился угодить Джону Уэсту и был «ура-патриотом», принимавшим деятельное участие в вербовке новобранцев.

— Я напишу Тексу Рикарду, — повторил Бэкон. — Он меня послушает. Я могу сообщить ему, что Дарби увиливает от военной службы.

— Что ж, мысль неплохая! Я проучу этого негодяя. Я поговорю с одним человеком из федерального правительства — можно будет сделать так, чтобы наше правительство обратилось к американскому и потребовало запретить Дарби въезд в Америку, — сказал Джон Уэст.

— Если хотите, я сейчас позвоню в парламент, — предложил Лэмменс.

— Надо сделать так, чтоб он совсем не смог выступать в Америке, — сказал Лэм.

Когда Фрэнк Лэмменс кончил разговаривать по телефону, Джон Уэст сказал:

— Хотел бы я знать, кто замешан в отъезде Дарби. Ведь кто-то должен был ему помогать. — Он вдруг щелкнул пальцами. — Стойте! А ну-ка… Барни сейчас здесь?

— Здесь, — сказал Лэм.

— Пришлите его ко мне. И оставьте нас одних на минутку.

— Барни, вас зовет мистер Уэст, — сказал Лэмменс, выходя вместе с Лэмом и Бэконом из кабинета.

Барни, не говоря ни слова, направился в кабинет.

— Закрой дверь.

Барни кое-как прикрыл дверь — руки его не слушались, — потом остановился перед Уэстом, покручивая усы и переминаясь с ноги на ногу.

— Кому ты на днях звонил по телефону и спрашивал, когда отходит пароход? Какому-нибудь репортеру, а?

— Да, Джек. Одному своему приятелю.

— На этом пароходе Дарби отбыл в Америку, а?

— Не валяй дурака, Джек.

— А ты не ври! Это ты вбивал Дарби в голову всякие антивоенные идеи. И я уверен, что эта поездка в Америку не обошлась без твоего участия. Ладно, можешь не отвечать. После всего, что я для тебя сделал, ты за моей спиной устраиваешь такие штуки.

Барни густо покраснел, потеребил кончики усов, потом стал молча вертеть в пальцах часы и цепочку.

— Ты понимаешь, что Дарби хотел увильнуть от призыва? Вот почему он удрал в Америку.

— Да ведь его нельзя осуждать за это, Джек. Он — выдающийся боксер, а война оборвала его карьеру. Что ж тут плохого, если он хочет попытаться стать чемпионом мира, прежде чем идти на войну?

— На войну? Он и не собирается воевать! Почему это он должен быть освобожден от обязательного военного обучения, к которому наше правительство призывает всех до единого? Только потому, что он, видите ли, Лу Дарби! Во время войны все равны между собой.

— Я что-то не замечал, чтоб война велась по этому принципу!

— Знаю, знаю, ты из недовольных, что с тобой толковать. Но только запомни одно: Дарби в Америку все равно не пустят.

— Как знать!

— А если он туда и попадет, так выступать он не будет. Уж я об этом позабочусь. Ему не дадут выступать в Америке, а я постараюсь, чтобы его отправили обратно и послали в армию, где ему и следует быть. И не воображай, что ты очень умный. Не такое уж ты сокровище, чтобы я не мог обойтись без тебя, если б захотел. Перестань дергать свои дурацкие усы. Ступай вон! Если тебе нечего делать, так у меня работы хватит!

* * *

В это время Нелли отчаянно пыталась вырваться из тисков своего несчастного, неудавшегося замужества.

Нелли шел тридцать восьмой год, она родила четверых детей, но выглядела гораздо моложе своих лет, а в душе оставалась мечтательной молодой девушкой. Она давно уже замкнулась в своем внутреннем мирке, где еще жили несбывшиеся девичьи мечты о любви.

Джон Уэст сдержал свое обещание и обеспечил ей полное материальное благополучие, и все же она была глубоко разочарована в муже. Джон Уэст оказался человеком с такой репутацией, что так называемые «респектабельные» богачи задирали перед Нелли нос; человеком, больше всего в жизни любившим власть, которую можно купить за деньги; человеком, лишенным сердца и считавшим, что женщине нужны только дети, слуги, богатый дом, дорогие наряды да религия.

Джон Уэст убил в Нелли всю преданность, все нежные чувства, которые она старалась вызвать в себе. О делах мужа она знала не много, но вполне достаточно, чтобы представить себе окружающую его атмосферу цинизма, бессердечия и жестокости.

Нелли полагала, что он любил ее и детей. Они не нуждались ни в чем. Насколько она знала, Джон больше не изменял ей после той истории с актрисой, но она не могла простить ему эту неверность. Если не считать его вспыльчивости и деспотического утверждения своего авторитета в семье, он держал себя дома вполне прилично. Он не жалел средств на образование детей; поощрял желание Мэри играть на рояле, а Марджори — учиться танцам и игре на скрипке и с гордостью демонстрировал их успехи перед гостями. Дети в свою очередь выказывали ему уважение и почтительность, но не больше. Они тоже оставались по ту сторону непроницаемой стены, которой окружил себя Джон Уэст во время своего восхождения к власти.

Каждый человек, который считает жену частью своей собственности и отводит ей роль самки-производительницы, рискует, что она взбунтуется против него при первом же удобном случае. Нелли Уэст не думала о мести мужу, но она безотчетно искала нежности и любви, которой не нашла в нем. Она созрела для попытки вырваться из духовной тюрьмы, в которую ее заключил Джон Уэст.

Случай представился зимой 1917 года. Джон Уэст пришел к выводу, что теперь, когда дети подросли, дом стал тесен, и решил пристроить новое крыло с несколькими спальнями, музыкальной комнатой, бильярдной и помещением для прислуги.

В последнее время Нелли нашла для себя спасение в кино — в мелодраматических приключениях и картинах романтической любви. Герой каждого фильма был ее героем, каждый любовник на экране — ее любовником; но сильнее всех ее воображение поразил знаменитый герой первых ковбойских кинокартин, американский актер Уильям Харт. Он стал предметом ее любовных мечтаний — ее храбрым и нежным рыцарем.

Когда подрядчик прислал рабочих, принесших с собой скрежет пил и лопат, стук молотков, запах опилок и известки, Нелли, невольно вздрогнув от удивления, вдруг заметила, что десятник — вылитый её герой. Он даже и одет был точь-в-точь, как тот: широкополая шляпа с плоской тульей, свободная клетчатая рубашка, широкий кожаный пояс и аккуратные черные сапоги! Так, благодаря случайному совпадению, настоящая жизнь слилась с выдуманной, и Нелли Уэст потеряла голову.

Увидев десятника в первый раз, Нелли подумала, что ей, вероятно, все это чудится, но потом услышала, как рабочие называли его Уильямом. Нелли узнала его имя — Билл Эванс. Постепенно у нее вошло в привычку стоять в кухне у окна и наблюдать, как он проворно и ловко работает или отдает дружеским, но твердым тоном приказания рабочим. Вскоре она поняла, что мечтает уже не о герое кинофильмов, а об этом высоком светловолосом человеке, которого ее муж нанял класть кирпичи.

Сначала это открытие ее встревожило. Она даже собиралась рассказать о нем священнику на исповеди, но не смогла принудить себя к этому. Потом она уже начала мечтать о том, как Билл Эванс станет ее любовником. Нелли пользовалась каждым удобным случаем, чтобы заговорить с ним. Джон Уэст хотел прослыть хорошим хозяином, поэтому велел Нелли следить за тем, чтобы рабочих по утрам и вечерам поили чаем, а среди дня кормили обедом. Три раза в день несколько человек приходили в кухню с жестяными котелками; за едой для каменщиков иногда заходил и Билл Эванс.

Мало-помалу Нелли стала осуществлять свои мечты; она то бросала на Билла многозначительные взгляды, то обращалась к нему со словами, отнюдь не соответствующими разнице их положений, и постепенно Эвансу стало ясно, что он ей нравится.

Вскоре она совсем потеряла голову и, словно молоденькая влюбленная девушка, перестала заботиться о том, что о ней подумают. Слуги начали кое-что замечать, пошли толки, а рабочие принялись поддразнивать Билла.

Сначала его смущали авансы, которые делала ему Нелли, потом начали забавлять и наконец заинтересовали. Но когда наступила весна, его стало тяготить ее увлечение. Эванс был изрядным ловеласом и, как все люди такого склада, отличался тщеславием и гордился своим успехом у женщин. Он не случайно одевался под Уильяма Харта: он делал это с тех пор, как обнаружил свое сходство с лихим ковбоем. Эванс принадлежал к той редкой породе мужчин, которые умеют одновременно быть и волокитами и хорошими мужьями: временами он погуливал, но тщательно заботился, чтобы какое-нибудь случайное увлечение не разрушило его семейную жизнь. Ему было уже за тридцать, он был женат и по-своему счастлив с женою. Ему нравились женщины со смазливыми мордочками и пышными формами, но на этот раз дело обстояло не так просто: его жена вот-вот должна была родить второго ребенка.

Так или иначе, а крутить любовь с супругой Джона Уэста было слишком рискованно; наверное, сам Уильям Харт не пошел бы на это. Билл Эванс решил, что на этот раз, в виде исключения, не следует пользоваться представившейся возможностью, и все-таки, как мужчина, он не мог не признать, что Нелли — лакомый кусочек. У нее четверо детей, однако она не уступит другим женщинам, хотя бы те были моложе ее лет на десять и не рожали ни разу. Сколько ей может быть лет? Наверное, под сорок. Не меньше. И все же она лакомый кусочек!

Однажды утром, когда Эванс, ловко орудуя лопаткой, клал кирпичи, он увидел Нелли, которая вышла из кухни с черного хода. Да, ничего не скажешь, хороша — выхоленная, нарядная, из тех, с которыми надо обращаться осторожно и ласково, шептать им на ушко всякие нежности, и тогда они тают в твоих объятиях. Ах, черт, она идет сюда!

Он сделал вид, будто поглощен работой, но отлично видел перед собой развевающееся белое платье и ощущал близость ее надушенного тела.

— Будьте добры, мистер Эванс, одолжите мне спички. Я хочу зажечь кипятильник.

— Гм… пожалуйста. — Голос его стал хриплым и словно чужим.

— Спасибо. Какое чудесное утро, правда? Я обожаю весну. Чувствуешь в себе такую бодрость.

Он знал, что каменщики, работавшие поблизости, следят за ними и прислушиваются.

— Гм… да, — запинаясь, произнес он.

Продолжая работать, он украдкой смотрел ей вслед. Она вошла в один из флигелей и через минуту вышла. Опять идет сюда!

Билл почувствовал, что она стоит возле него, и обернулся. Нелли протянула правую руку — на ладони ее лежала спичечная коробка. Билл бросил лопатку на землю, и Нелли осторожно вложила коробок в его руку.

— Спасибо, мистер Эванс, — сказала она слабым и дрожащим голосом. Потом повернулась и быстро пошла к дому.

Что такое? В коробке записка! «Приходите за чаем сами — приходите раньше остальных. Ваша Нелли». Боже милостивый!

Через полчаса Нелли стояла в кухне у окна и смотрела во двор. Она вся дрожала, а в голове ее вертелась одна мысль: он должен прийти, он должен понять и прийти. Если он понял, то должен явиться сейчас — остается лишь десять минут до прихода всех остальных.

В кухню вошла кухарка, толстая румяная женщина.

— Давайте-ка я приготовлю чай, миссис Уэст.

— Не беспокойтесь. Я сама. Кончайте свое дело в кладовой.

— Какое же беспокойство, мэдэм!

— Я сказала, что сама управлюсь, Мэри. Делайте, что вам сказано.

Кухарка опешила от резкого тона хозяйки. — Хорошо, мэдэм, я только думала…

— Делайте, что вам велят.

Кухарка вышла, прикрыв за собой дверь. Нелли увидела в окно Билла Эванса — он появился из-за угла окруженной лесами постройки. В руках у него был большой жестяной котелок. Он шел, то и дело оглядываясь по сторонам.

Нелли отошла от окна и, прислонившись к столу, устремила взгляд на дверь. Казалось, кровь в ее жилах стала горячее и заструилась быстрей от нахлынувшей на нее неудержимой и никогда еще не изведанной страсти.

Послышались шаги, потом стук в дверь.

— Войдите, — сказала она свистящим шепотом, и в дверях появилась фигура Билла, темным силуэтом выделявшаяся в ярком солнечном свете.

Он прищурился, силясь разглядеть Нелли в полутемной кухне.

— Я знала, что вы придете, — сказала она, тяжело дыша и откинувшись назад, так что ее каштановые волосы отлетели со лба.

— Ну что вы стоите? — проговорила она тихим зовущим голосом.

Билл открыл рот, но ничего не сказал, потом вдруг поставил котелок на пол и, сделав два шага, очутился возле нее. Руки его сомкнулись на ее талии, губы жадно впились в ее губы, а она обвила руками его шею, нечаянно сбив при этом с него шляпу. Они чуть не задохнулись в неистовом поцелуе и оторвались друг от друга, чтобы перевести дух. Нелли провела пальцами по его светлым волосам.

— Я вас люблю! Что я могу поделать — я люблю вас.

Он схватил ее за плечи и поглядел ей в глаза. В нем тоже пробудилась страсть, но ему было неловко и немного стыдно. Внезапно он отодвинулся от нее, поднял с полу шляпу и котелок для чая и хрипло сказал: — Что мы делаем? Давайте, я лучше налью чаю.

Нелли раскраснелась, волосы ее растрепались, из пучка на затылке выбились пряди. Она взяла котелок и налила из кипятильника чай. Схватив котелок, Билл пошел к двери.

— Тут стыдного ничего нет! Ровно ничего! — Нелли вытащила из-за корсажа клочок бумаги и сунула ему в свободную руку. — Будьте здесь вечером, в восемь часов.

— Нет. Не сегодня. Это не годится. Нельзя… Это… Мистер Уэст… Что он…

— Пустяки. Все будет хорошо. Вы должны прийти. Сегодня вечером, в восемь часов, — решительно повторила она, поправляя волосы.

Он хотел было что-то ответить, но за дверью, ведущей из кухни в дом, послышались шаги.

— Уходите, — сказала Нелли. — Я люблю вас. Вы должны понять. Вечером в восемь. Мы поговорим.

Билл колебался. Не успел он ответить, как в кухню вошла кухарка. Постояв минуту в нерешительности, Билл вышел. «Боже милостивый! — повторял он про себя, обходя окруженную лесами постройку. — Боже милостивый!»

Джон Уэст был мрачен, но не роман Нелли с Биллом Эвансом являлся причиной его дурного настроения. Он не видел никакой перемены в Нелли. Он не замечал, что она раз или два в неделю уходит в кино, не беря с собой детей; не замечал он и ее нервности, и того, что она разговаривает с ним сквозь зубы. Он привык смотреть на Нелли как на вещь, которая всегда тут и никуда не денется, как на неодушевленную принадлежность того мира, где он был властелином. Мысль о том, что она может ему изменить, никогда не приходила ему в голову.

Война тоже не вызывала у него особой тревоги — наоборот, после недавнего известия о вступлении Америки в войну его надежды на победу союзников стали еще радужнее.

Его тревожили совсем другого рода известия из Америки: умер Лу Дарби!

Газеты намекали на то, что дело тут нечисто: либо Дарби сам отравился, либо его намеренно или случайно отравили. И почему этот Дарби не вступил в армию, когда он, Джон Уэст, просил его об этом? Он остался бы жив и стал бы чемпионом мира. Теперь Джон Уэст уже раскаивался в том, что, разозлившись, с помощью Бэкона сделал все, чтобы связать Дарби по рукам и ногам. Они написали нью-йоркскому импрессарио, запугали его угрозами, пообещали денег и в конце концов заставили отказаться от устройства матчей для Лу Дарби, пока не кончится война.

Дарби отчаянно пытался сам организовать свои выступления, но письма Бэкона к Рикарду и начавшаяся в Америке военная истерия поставили перед ним непреодолимые препятствия. Потом нью-йоркские газеты, по наущению Уэста и Бэкона, начали травить Дарби, обвиняя его в уклонении от военной службы. Некоторое время юноша, которого многие австралийцы считали лучшим боксером, когда-либо надевавшим перчатки, был вынужден зарабатывать на хлеб, разъезжая по маленьким захолустным городкам и выступая в балаганах. Джон Уэст и Бэкон ликовали. Они хорошо проучили Дарби — теперь он вернется и вступит в армию, а после войны они выпишут из Америки чемпионов бокса и будут устраивать для него матчи.

Австралийские враги Лу без особого труда убедили американских импрессарио лишить молодого боксера возможности участвовать в матчах. Дарби наверняка завоевал бы звание чемпиона мира в среднем весе, а американских предпринимателей это вовсе не устраивало. В Америке боксерские состязания на звание чемпиона мира уже в те времена всегда проходили в атмосфере спекуляции и подкупа. Чемпионаты означали большой сбор и лишние доллары для предпринимателей; поэтому им было выгодно, чтобы все чемпионы жили в Америке.

Ни выступлений, ни друзей — только отчаяние и полное одиночество. Прошло еще немного времени, и пресса обоих континентов стала изображать Дарби трусом, убежавшим от военной службы. Потом, когда Америка под оглушительный рев фанфар вступила в войну, отравленные перья нью-йоркских писак наперебой старались оклеветать и погубить юношу, который не требовал ничего, кроме того, чтобы ему дали возможность следовать своему призванию.

Дарби отказался вернуться в Австралию; вместо этого он вступил в ряды американской армии. Но это уже ничего не могло изменить. Молодой боксер превратился в измученного, отчаявшегося и больного человека.

Австралийские любители спорта были возмущены, узнав, что Лу Дарби умер, отравившись пищей в американском военном лагере в Теннесси, где он проходил обучение перед отправкой во Францию.

Можно ли было сказать, что Джон Уэст и Бэкон виновны в гибели Лу Дарби? Видимо, Барни Робинсон считал, что это так, ибо Джон Уэст, придя однажды утром в контору, услышал, как он хриплым от горя и возмущения голосом говорил Бэкону:

— Ну, теперь, надеюсь, вы с Джеком довольны!

— Мы с Джеком тут совершенно ни при чем, — возразил Бэкон, тыча пальцем в газету, которую Барни бросил перед ним на стол. Лицо Бэкона стало белым, как его волосы. Он, как и все, был потрясен этим известием. Дарби всегда вызывал в нем восхищение, и он первый помог молодому боксеру попытать счастья в Сиднее. Внезапно он с ужасом осознал свою роль в заговоре против Дарби, и его охватило чувство огромной вины.

— Ни при чем? — переспросил Барни. Он ухватился за край стола, и лицо его искривилось, а глаза наполнились слезами. — Вы с Джеком затравили его. Я все знаю — вы его затравили потому, что…

Увидев входившего Джона Уэста, он осекся. Потом взял со стола газету и повернулся к нему.

— Вот! Ты видел это?

— Видел.

— Надеюсь, теперь ты доволен.

— Я? Что ты хочешь сказать?

— Надеюсь, ты доволен, что свел этого мальчика в могилу.

Джон Уэст поежился. С тех пор как он узнал о смерти Дарби, его несколько беспокоила совесть.

— Не будь дураком, — сказал он. — Я не виноват, что он съел какую-то отраву. У меня было твердое намерение сделать из него после войны чемпиона мира, чего бы это мне ни стоило.

— Чего бы это тебе ни стоило! — насмешливо передразнил Барни. — Слушай, я же знаю, что в боксе тебя интересует только нажива. И знаю, что, с тех пор как началась война, ты совсем рехнулся от страха потерять свои миллионы. Но ты хочешь, чтобы твои миллионы защищали другие, а Дарби тебя не послушался, и ты стал его травить — и затравил насмерть!

Барни был вне себя. Слова его больно задели Джона Уэста, и он стал оправдываться.

— Я действовал в интересах Дарби. Его смерть для меня большой удар. Я очень о нем заботился.

— Странно ты проявлял свою заботливость. Читая между строк, можно понять, что он покончил самоубийством, и вы оба довели его до этого.

— Пожалуйста, не разыгрывай тут мелодраму. Вернее всего, он отравился случайно, как пишут в газетах. А если нет — значит, тут замешаны американские импрессарио. Им было не по нутру, что Дарби приехал в Америку за званием чемпиона мира.

— Американским импрессарио нечего было бояться Лу. Он уже был одной ногой во Франции, — возразил Барни с несвойственной ему настойчивостью. — Я ведь тоже не дурак. Я отлично могу представить себе, как было дело. Недавно я получил от Лу письмо. Он тосковал по дому и с ума сходил от отчаяния и обиды. Я уверен, что он отравился сам. Ты только подумай! Чистейшей души человек, умный, развитой, энергичный и мужественный, и вот — довели до самоубийства.

Слеза повисла на ресницах Барни и покатилась по щеке. Он вытер ее тыльной стороной руки.

— Не хнычь! Ты же сам помогал ему уехать в Америку, что же ты себя-то не винишь?

— Он сам решил ехать в Америку. А что ему оставалось делать? Ты сказал, что ему тут больше не выступать, если он не запишется в армию. Война может длиться много лет. Что ж ему было делать, как не уехать в Америку? Всему виною то, что ты сделал после того, как он туда приехал, — вот что его погубило.

— Ну, ты не вздумай еще болтать об этом! Я не потерплю, чтобы мои служащие настраивали людей против меня. Дарби умер, и нечего хныкать над пролитым молоком, — резко сказал Джон Уэст. Затем вдруг переменил тон: — Ты просто очень расстроен, вот и все. Это пройдет. Забудь про это.

— Забыть? Нет, это уж ты забывай. У тебя есть много такого, о чем нужно забыть, поэтому ты уже наловчился забывать. А я никогда не забуду Лу Дарби и его несчастную судьбу. И не постесняюсь высказать то, что думаю.

— Ты бы лучше поостерегся. Ты, я думаю, понимаешь, что мы легко обойдемся и без тебя?

— Да. Понимаю, — тихо ответил Барни. Глубокое горе заставило прорваться наружу долго сдерживаемое презрение к Джону Уэсту. — Да, вы без меня легко обойдетесь, я вам больше не нужен, меня уже пора на свалку. Из всей нашей братии, помогавшей тебе выбиться на дорогу, когда голубь Уарата победил в состязаниях, остались только я и Ренфри, да и нас ты вышвырнешь вон, когда от нас больше не будет пользы. Ты выжил отсюда Мика О’Коннелла и Джима Трэси, а Боров, какой бы он ни был никудышный, по твоей милости кончил на виселице, да и Джо ты еще терпишь только потому, что он, как-никак, твой родной брат.

Барни говорил, сурово глядя Джону Уэсту в глаза, а Бэкон переводил напряженный взгляд с одного на другого; он заметил, что челюсти Джона Уэста сжались, а глаза сузились от злобы.

— С тех пор как ты открыл тотализатор, — продолжал Барни, — ты всех, кого знал, использовал для своих целей. Больше всего в жизни я жалею о том, что связался с тобой. Надо было держаться в стороне, как Эд Корриган.

— А вспомни-ка, чем кончил твой Корриган? Тюрьмой! Я слышал, что его посадили за то, что он был членом ИРМ и поджег фабрику или что-то в этом роде.

— Это было подстроено. Эдди не поджигатель! У него хватило мужества держаться своих убеждений, дай бог ему удачи.

— Слушай-ка, Робинсон. Я всегда подозревал, что ты против меня. Теперь я вижу, каков ты есть. Ты немало от меня получил, включая и заграничную поездку. Что ж, если уж ты такой умник, попробуй-ка найти себе другую работу.

— Слушай и ты, Уэст. Тебе не удастся выбросить меня на свалку, я тебе этого удовольствия не доставлю. С тобой у меня покончено. Можешь сейчас же принять мое заявление об уходе. Но — попомни мое слово — весь мир узнает правду о Лу Дарби. Об этом позаботится Барни Робинсон. Весь мир узнает, что Дарби довели до самоубийства два ура-патриотических жулика.

Прежде чем Джон Уэст успел ответить, Барни вышел из комнаты.

Он сдержал свое слово — вскоре начали распространяться слухи о том, что Дарби уехал в Америку потому, что ему пригрозили не выпускать его на ринг, если он не запишется в армию, и что причиной провала его американской поездки явились «интересы австралийских дельцов, наживающихся на боксе».

Гнев австралийских любителей спорта обрушился на Бэкона. Стоило ему выйти на улицу, как раздавались крики: «Вот убийца Лу Дарби!» Когда в Сиднее демонстрировался фильм, в котором универсальный спортсмен Бэкон играл главную роль, публика свистела, шикала и кричала: «Он убил Лу Дарби!» Вскоре Бэкон уехал в Америку и никогда больше не показывался в Австралии.

Джону Уэсту удалось избежать гнева поклонников Дарби. Во всей Австралии Барни смог найти лишь одну газету, которая согласилась опубликовать его заметку, но и та не решилась связать имя Джона Уэста с таким серьезным скандалом.

Однажды вечером Билл Эванс шагал по улицам, направляясь на свидание с Нелли в гостиницу, где она сняла для них комнату на имя мистера и миссис Смит. Он был в мрачном настроении. Нет, надо как-то положить конец этим шашням.

Нужно быть последним негодяем, чтобы изменить Мэртл как раз теперь, когда она ждет ребенка. Последнее время она стала такой подозрительной, и винить ее в этом нельзя. У нее был такой недовольный голос, когда она спросила: «Куда это ты уходишь, Билл? Неужели ты не можешь посидеть дома? Опять бросаешь меня одну».

Мэртл нервничает, то и дело плачет — точь-в-точь как перед рождением первого ребенка. Господи, да она с ума сойдет, если узнает! Неизвестно, что она может сделать, — чего доброго, еще загубит ребенка. Мэртл — хорошая жена, а его за такие штуки надо бы исколотить до полусмерти. А если узнает Джон Уэст… От этой мысли Эванса бросило в жар. Убьет, пожалуй. Ему не впервой. Билл представил себе извещение о своей смерти в газетах: «Вчера вечером в Ярре было найдено тело неизвестного мужчины». Боже милостивый!

Надо совсем с ума спятить, чтобы завести шашни с женой Джека Уэста. Нет, он, должно быть, и вправду рехнулся. Нелли! Она вызывала в нем и страсть и жалость. Он не чувствовал угрызений совести из-за Уэста — так ему и надо, пусть бы обращался с ней получше. Нелли не раз жаловалась на своего мужа — он угрюмый и раздражительный, говорила она, а в любви он просто животное — никогда ни капельки нежности. Он вовсе не религиозен, все это лицемерие; у него есть своя святая троица — Деньги, Собственность и Власть. Он плохой человек — у него на службе состоят убийцы и всякие преступники; Нелли не сомневалась, что он и сам убивал людей или подстраивал убийства. Она рассказывала Биллу о том времени, когда жизни ее мужа угрожала опасность, о его телохранителях и своей уверенности в том, что взрыв бомбы у О’Флаэрти — дело его рук.

Билл Эванс сошел с трамвая и, оглянувшись по сторонам, вошел в гостиницу. Как всегда, он страшно боялся, что его кто-нибудь узнает. Мистер и миссис Смит! Боже милостивый!

Билл отпер дверь и сел на кровать. Он давно уже перестал испытывать радостное волнение перед этими свиданиями. Он отведал запретного плода и теперь думал только о том, как бы избежать изгнания из рая. «Нужно сегодня же покончить с этой опасной историей», — твердил он себе.

Нелли запаздывала. Это на нее не похоже — неужели что-нибудь случилось? Он подошел к туалетному столику и от нечего делать стал шарить в ящиках, И к чему она делает ему подарки? Все равно он не может взять их домой и пользоваться ими. Рубашки. Галстуки. Часы. Ботинки. Носки. Белье. А в платяном шкафу висит отличный костюм. Боже милостивый! И учит его говорить, как англичане. Надо же ему строить из себя такого дурака!

А что можно с ней поделать? Она не вертушка — она уверяет, что изменяет Уэсту в первый раз, и я ей верю. Она в меня влюбилась. Хочет, чтоб я убежал с ней в Квинсленд или за границу. Положим, от Уэста нам нигде не скрыться. Он найдет нас на краю света. По правде говоря, она ведет себя чересчур смело. Ей уже мало свиданий в этой комнате — она хочет ездить со мной по воскресеньям за город и ходить в кино. Видно, так и будет продолжаться, пока не узнают Мэртл или Уэст, и тогда… Боже милостивый!

Он услышал знакомые шаги Нелли в коридоре, и в нем снова зашевелилась страсть. Он знал, что никогда не сможет порвать эту опасную связь; знал, что будет подчиняться ходу событий, пока кто-нибудь не положит этому конец — либо Джон Уэст, либо Мэртл, а может, и оба вместе!

Прошло лето 1917 года, а Джон Уэст все еще не подозревал о неверности жены. Смерть Лу Дарби уже изгладилась из его памяти, и вниманием его снова завладели деловые интересы и война.

Как-то, в ноябрьское воскресенье, к нему неожиданно явился архиепископ Мэлон. Джон Уэст был удивлен, но доволен, ибо недавно решил, что ему следует как можно скорее помириться с церковью. Уэст понимал, что момент для этого неблагоприятный, но находился в мирном настроении.

— Завтра в вашей конторе вас будут ждать депутаты от Католической федерации, мистер Уэст, — сказал архиепископ Мэлон. — Я решил, что мне следует прежде повидаться с вами. Они будут просить один из ваших ипподромов для большого митинга. Мы просили уступить нам территорию выставки, но получили отказ.

— Вы знаете мои убеждения, ваше преосвященство, — ответил Джон Уэст. — Если митинг устраивается для того, чтобы вызвать раздоры и помешать военным усилиям, то я не желаю быть причастным к нему.

Архиепископ Мэлон замялся.

— Вы всегда высказывали свою симпатию к ирландскому народу, мистер Уэст.

— А как же! У меня ведь мать ирландка. Славная была старуха.

Джон Уэст обернулся и поглядел на фотографию матери. Ему часто приходилось слышать, как она гневно осуждала Англию за угнетение Ирландии. Он не сомневался, что на теперешние события мать отозвалась бы точно так же, как большинство ирландских католиков в Австралии, но его ни на секунду не покидал страх за свое богатство — что будет с ним, если Англия проиграет войну?

— Ваша матушка, вероятно, была прекрасная женщина, мистер Уэст.

— Лучше всех матерей на свете. Она — потомок ирландского короля Брайана Бору.

Джон Уэст еще в детстве как-то раз услышал об этом от матери. Он никогда не верил в королевское происхождение миссис Уэст, но сейчас это показалось ему правдивым и веским доводом.

— Никто не питает такой симпатии к Ирландии, как я, — сказал он. — Но ведь сейчас война. Положение на фронтах улучшилось. Победа вот-вот будет в наших руках. Мы не должны допускать никаких раздоров. Я получаю сотни писем от солдат с фронта. От людей, которые записались в спортсменскую тысячу. Вот послушайте, я вам прочту одно из них.

Джон Уэст вынул из бумажника письмо и прочел вслух несколько выдержек.

Автор письма сообщал, что австралийцы — лучшие солдаты в мире, что только несколько австралийских дивизий могут спасти положение, что армия срочно нуждается в подкреплении.

— Вот что говорят наши ребята на фронте. У меня сотни таких писем. А вы хотите, чтобы я отдал свой ипподром для митинга, который может создать одни только раздоры.

— Никаких раздоров не будет. Это митинг сочувствия Ирландии.

— Сочувствие Ирландии мешает нашей победе. Посмотрите, что делается кругом. Стачки, скандалы на митингах. Агитаторы из ИРМ — люди опасные, а перед референдумом вы все-таки позволили им выступать с той же трибуны, с которой выступали и ораторы Католической федерации. Я уверен, что ваша затея на деле окажется митингом против воинской повинности. Вы знаете мои взгляды: если мы не наберем достаточно добровольцев, придется ввести воинскую повинность.

У Мэлона имелось немало убедительных возражений против воинской повинности, но он удержался и не высказал ни одного. Он только сказал:

— В этом нет никакой необходимости. Но наш митинг не имеет ничего общего со вторым референдумом.

— А по-моему, имеет, ваше преосвященство. Я уверен, что второй референдум, который состоится в будущем месяце, так же как и первый, даст отрицательный результат. Вы помогаете ИРМ и социалистам, которые хотят устроить здесь то же, что происходит сейчас в России. Поверьте мне, ваше преосвященство, это надо прекратить.

— Здесь ничего такого произойти не может. Мы никогда не выйдем из войны. Мы внесем нашу долю, но без введения всеобщей воинской повинности.

Любовь Дэниела Мэлона к Ирландии была так сильна, что его радовало все, что могло нанести удар по английскому империализму. Восстание русских рабочих и выход России из войны поставит Англию в затруднительное положение, поэтому Мэлон временно сочувствовал большевикам, но он не сказал об этом Джону Уэсту. Сейчас ему нужен ипподром, а позже понадобится поддержка Джона Уэста в лейбористской партии. У нового мельбурнского архиепископа были широкие замыслы.

Пока он искал новых доводов, чтобы убедить Джона Уэста, тот думал: все это не так просто. Ренфри говорит, что Католическая федерация десятками посылает своих членов в лейбористскую партию. Когда кончится война, мне понадобится их поддержка.

— Вот что я вам скажу, ваше преосвященство. Я дам вам ипподром бесплатно, если вы поручитесь мне, что на митинге не будут поощряться разногласия и если покажете мне резолюции, которые будут предложены на митинге. Скажите вашим депутатам, чтобы они завтра захватили с собой резолюции.

— Благодарю вас, мистер Уэст.

— Я делаю это только из любви к родине моей покойной матери.

Джон Уэст проводил Мэлона до двери и глядел ему вслед, пока фигура архиепископа в длиннополом сюртуке и цилиндре не скрылась за воротами. Тишина пасмурного теплого дня доставила Джону Уэсту приятное чувство удовлетворения. Когда-нибудь, думал он, вы, ваше преосвященство, вместе с вашими сторонниками дадите мне ту власть, какая мне нужна, чтобы управлять страной через посредство лейбористской партии.

* * *

Было первое воскресенье декабря, и хотя Мэртл Эванс была на последнем месяце беременности, тревожилась о том, что творится с Биллом, и чувствовала себя совсем больной, она, как обычно, принялась готовить рождественский пудинг. Делала она это машинально, просто по привычке. Она приготовила смесь для пудинга, не забыв положить в нее традиционные безделушки — крошечный металлический кошелек, две миниатюрные подковы и маленькую металлическую куколку.

Эвансы жили в Керрингбуше, в маленьком деревянном домике, меньше чем за милю от особняка Джона Уэста. Кухня у Мэртл была чистенькая и опрятная, хотя обои около плиты уже сильно закоптились. Маленькая фигурка Мэртл от беременности стала совсем бесформенной, но поблекшее личико еще сохраняло миловидность. Волосы то и дело падали ей на глаза, мешая работать. Смысл своего существования она видела в том, чтобы вести хозяйство и рожать детей. Пять лет супружеской жизни с Биллом прошли для нее счастливо, если не считать случаев, когда он, как сейчас, заводил шашни на стороне. Ясно как день, твердила она себе, у него опять завелась какая-то женщина. Это всегда плохо, а сейчас, когда она ждет ребенка… ну что за дурак! Билл нравится женщинам и сам никогда не может устоять перед хорошенькой мордашкой… Но в такое время!.. Любопытно, что это за женщина, которая путается с ее мужем, когда она, Мэртл, ждет второго ребенка.

Ревнивая ненависть к неизвестной особе, отбившей у нее мужа, зрела в ней вместе с ребенком. Она догадывалась, что люди уже сплетничают про это. Мэртл не осуждала Билла — она его обожала и знала, что он никогда не обидит ее, ни сына, ни второго ребенка, который шевелился у нее под сердцем. Билл, по-своему очень ее любивший, не завел бы другую женщину в такое время, если б та сама не вешалась ему на шею. Мэртл никогда не попрекала Билла открыто, она всегда жаловалась обиняком. От этого на душе у него становилось еще хуже. Мэртл знала — чтобы удержать такого мужчину, как Билл, она должна всегда следить за собой, стараться, чтобы годы и труд не свели на нет ее красоту и женскую привлекательность. Но разве может женщина с таким животом быть привлекательной для мужчины? Наверное, его теперешняя девка ни разу не рожала и не чувствовала такой потребности в нежной ласке человека, от которого она зачала ребенка, — уж наверно нет! Мысли о неизвестной женщине преследовали ее постоянно — даже в беспокойном сне, который овладевал ею под утро; после того как она всю ночь ворочалась, стараясь найти удобное положение, ей мерещилась эта другая в объятиях Билла.

С недавних пор нервы Мэртл уже не выдерживали постоянного напряжения: она не находила себе места, кричала на сынишку, Билла-младшего, и шлепала его из-за пустяков. Все же ей удавалось сохранять благоразумие и даже какую-то видимость спокойствия. Но если она когда-нибудь узнает, кто эта женщина, она выцарапает ей глаза, она задушит ее собственными руками.

Мэртл завернула приготовленный пудинг в салфетку. Надо кликнуть малыша с улицы. Он, конечно, придет грязный, весь в саже, как трубочист. Тяжело переваливаясь, она пошла к двери, но тут на порог упала чья-то тень, и в кухню, запыхавшись, вбежала толстая женщина с грубоватым лицом.

— Миссис Эванс, — еле выговорила она, задыхаясь, — уж и не знаю, как вам сказать… такое дело…

Мэртл поняла, что соседка хочет сообщить что-то важное; первая мысль ее была о ребенке.

— Боже, что случилось?.. Что такое?..

Женщина мялась, тяжело отдуваясь.

— Да Билл, ваш муж… мистер Эванс. Я… я прямо не знаю, как вам сказать… Он…

Мэртл почувствовала дрожь во всем теле. Билл убит, с ним что-то стряслось, боже мой! Забыв о своем положении, она подбежала к соседке.

— Ради бога, говорите же! Что с ним?

Пальцы Мэртл впились в толстые плечи соседки.

— Да успокойтесь, миссис Эванс, ничего с ним не случилось. Только я его видела… Ох, может, лучше и не говорить… Конечно, не мое это дело, только чувствую, совесть мне велит… — Толстуха немного помедлила, потом выпалила: — Я только что видела вашего мужа с одной женщиной там, в горах…

Мэртл с неожиданной силой стала трясти соседку за плечи и закричала:

— С какой женщиной? Вы ее знаете? Кто она такая?

Соседка испугалась ее истерического крика.

— Да не волнуйтесь же так, милочка, — пролепетала она. — Вам это вредно.

Мэртл снова встряхнула ее.

— Кто она? Вы же знаете. Скажите мне!

— Это… Боже, что я наделала! Это миссис Уэст, жена миллионера. Люди говорят, что они… я сама сегодня видела.

Мэртл выпустила ее. Миссис Уэст. Богатая женщина. У нее тоже есть дети. Ах, сука! Вот сука!

Мэртл не могла найти для соперницы другого слова. Она внезапно успокоилась, но это было как бы затишье перед страшной грозой. Спокойным голосом она спросила:

— Где вы их видели? Когда это было? — Она не чувствовала ни боли, ни обиды; в ней кипел вулкан ненависти, готовый извергнуться на голову этой женщины, этой суки — миссис Уэст!

— Можете вы позвать Билла с улицы и присмотреть за ним, пока я вернусь? — обратилась она к соседке.

— Конечно, конечно, но куда вы идете?

— Иду повидаться с миссис Уэст.

Не переодевшись, даже не пригладив волосы, Мэртл бросилась вон из дому. То бегом, то еле ковыляя, она добралась до трамвайной остановки. Дальше все было словно в кошмаре — ею владела одна только мысль: «Сука, ненавижу ее, убью проклятую суку!» Ничего вокруг себя не видя и не слыша, Мэртл пересела с трамвая на трамвай, вышла на конечной остановке, потом торопливо, спотыкаясь и всхлипывая, стала подниматься на холм, где стоял освещенный предвечерним солнцем белый особняк с пристройкой, окруженной лесами.

Джон Уэст сидел дома и читал спортивную газету. Накануне он был на скачках — он всегда посещал их летом, когда кончался футбольный сезон, — а вечером, как обычно, смотрел боксерский матч, сидя на своем постоянном месте возле самого ринга. Он слышал, как Нелли вошла в дом и поднялась по лестнице наверх. Она возвратилась с прогулки — ездила верхом в горы. Джон не понимал, что за удовольствие ездить за город — пустая трата времени. А уж ездить верхом для развлечения — вот вздор? Это можно делать только ради заработка.

Он прочел интересовавшие его сообщения и лениво просматривал газету, чтобы как-нибудь убить время. У парадной двери раздался звонок; горничная пошла отворять. Визгливый и взволнованный женский голос спросил миссис Уэст. Джон слышал, как горничная прошла вверх по лестнице, затем спустилась обратно.

— Миссис Уэст переодевается к обеду и сейчас сойдет вниз.

Вскоре послышались шаги Нелли. Потом Джон услышал истерический женский крик.

— Вы и есть миссис Уэст?

— Да.

Джон Уэст услышал звук пощечины и возглас Нелли. Хлопнула дверь, чужой женский голос что-то кричал, но Джон Уэст не мог разобрать слов. Он бросился к окну и, к своему удивлению, увидел, что незнакомая женщина гонится за Нелли, которая бежит через лужайку к черному ходу. Он быстро распахнул окно, вылез наружу и помчался им вдогонку.

Пробегая через веранду, он услышал крик женщины: «Сука! Ах ты сука!» Она схватила кирпич из кучи, попавшейся ей по пути, и швырнула его в бегущую Нелли. Кирпич не долетел. Тогда женщина подняла другой и на этот раз попала — кирпич ударил Нелли по ноге.

Джон Уэст стоял на веранде, остолбенев от удивления. Нелли остановилась и, всхлипывая, потерла ногу, но тут же снова бросилась бежать, ибо женщина, видимо не помня себя от ярости, схватила еще кирпич и с нечеловеческой силой запустила им в свою жертву. Да она сумасшедшая, подумал Джон Уэст.

Он подбежал к незнакомке, но, раньше чем он схватил ее за руку, она успела бросить еще камень и попала Нелли в плечо. Только сейчас Уэст заметил большой живот женщины. Бог ты мой, да она, видно, еще и на сносях! Чего это она взбесилась? Мэртл Эванс, крича что-то невнятное, увернулась от него и снова нагнулась за кирпичом. Джон Уэст крепко схватил ее за руки. Мэртл отчаянно вырывалась, он с трудом ее удерживал. Тем временем Нелли скрылась за углом дома.

— Успокойтесь, дамочка. Что это вам вздумалось вытворять такие штуки?

Миссис Эванс перестала вырываться.

— Вы мистер Джон Уэст?

— Он самый. Успокойтесь. Почему вы набросились на мою жену?

— Потому что она отбила у меня мужа. — Мэртл заплакала, и Джон Уэст чувствовал, как вздрагивает ее тело от неудержимых рыданий. Он начинал понимать, в чем дело, но отказывался поверить своей догадке. Мысли его путались.

— Вы, наверно, ошибаетесь, — сказал он.

— Нет, не ошибаюсь. Моя соседка видела их сегодня в горах. Ваша жена скверная женщина. Да, скверная. Она отняла у меня Билла как раз в то время, когда он мне нужнее всего. Как ей не совестно заводить с Биллом шашни, когда я жду ребенка!

Джон Уэст растерялся; кровь прилила к голове, рассудок словно оцепенел. Конечно, это сумасшедшая. Он должен добраться до сути дела. Женщина снова зарыдала.

— Да успокойтесь же, — сказал он. — Идите в дом и расскажите мне все. — Он повел ее к парадной двери. — Как вас зовут?

— Миссис Эванс, Мэртл Эванс. Мой муж у вас тут работает, он каменщик, — ответила она, горько плача.

Верно, какой-то Эванс работает у подрядчика десятником. Джон Уэст начинал верить этой женщине, но в мыслях его все еще не было ясности. Он подвел ее к парадной двери и позвонил.

Дверь открыла горничная.

— Скажите миссис Уэст, чтобы она пришла в гостиную, — сказал он ей. — Потом можете идти. Вы сегодня свободны до вечера.

Он усадил миссис Эванс в кресло. Она беспрестанно комкала в руках носовой платок — то кусала его кончики, то вытирала им глаза, то сморкалась. Запинаясь, она рассказала ему все, что знала.

Джон Уэст сидел неподвижно, призвав на помощь всю свою выдержку, чтобы сохранить внешнее спокойствие. У этой женщины нет доказательств. Он даст Нелли возможность опровергнуть это нелепое обвинение, а потом заставит ее поплатиться. Надо хорошенько наказать ее, вероломную, неблагодарную тварь.

Облегчив душу, Мэртл словно впала в забытье, и когда Нелли вошла в комнату, она даже не подняла глаз. При первом же взгляде на Нелли у Джона Уэста исчезли всякие сомнения в правоте слов миссис Эванс. Нелли, растрепанная, с покрасневшими глазами, боязливо вошла в комнату, словно непослушный ребенок, которого высекли за шалость. Она ухватилась за стол и тяжело привалилась к нему, словно изнемогая от слабости.

— Нелли, — сказал Джон Уэст, — ты, конечно, знаешь, что это миссис Эванс. Она предъявляет тебе очень серьезное обвинение. Я по справедливости хочу дать тебе возможность доказать, что она не права.

Нелли молчала, она даже не подняла головы и стояла, вцепившись в стол так крепко, что суставы пальцев побелели. Пряди волос выбились у нее из узла на макушке и свисали на лицо. Джону Уэсту она вдруг показалась отупевшей, больной проституткой. Он шагнул к ней — ему хотелось ударить ее по щеке, отколотить, свалить с ног, убить. Он стоял и в упор смотрел на нее, расставив ноги, подняв сжатые кулаки; с трудом овладев собой, он обернулся к Мэртл.

— Что ж, как видно, говорить больше не о чем, — сказал он. — Я отвезу вас домой, миссис Эванс.

Они вышли из комнаты; Нелли даже не шевельнулась.

Всю дорогу Мэртл Эванс сидела молча, сложив руки на коленях. Она совершенно обессилела, ей было стыдно, и мысли ее вернулись к Биллу. Он не виноват, твердила она про себя, он не виноват, я должна вернуть его любовь. Я прощу ему все. Она украдкой взглянула на Уэста. Руки его крепко сжимали баранку руля, он был бледен и не разжимал крепко стиснутых губ, но казался спокойным. Мэртл смутно припоминала, что Джон Уэст слыл таинственным и опасным человеком. Может, из-за нее жизни Билла теперь грозит опасность.

Уэст был неопытным шофером и вел машину медленно. Он не любил автомобилей. Теперь он избавится от этой машины и от слуг тоже. Нелли должна быть наказана, наказана, вертелось у него в мозгу, Нелли должна быть наказана. Вот как она отплатила ему за все, что он для нее сделал. Он женился на безнравственной женщине. Мать его детей путается с каменщиком. Это неслыханный вызов его могуществу. Это хуже, чем если бы кто-нибудь надул его в делах или отказался принять взятку, или если бы кто-нибудь, будучи у него в полном подчинении, вдруг взбунтовался против него.

Власть можно удержать, только жестоко наказывая бунтовщиков. Джон Уэст никогда не прощал неповиновения, не простит он и на этот раз. Ему не приходило в голову, что в поведении Нелли немало виноват он сам. Нелли была частью того мира, где он властвовал безраздельно; она была его собственностью, купленной и оплаченной. Она и сейчас его собственность. Он накажет ее. Она никогда больше не увидит Эванса; она останется с мужем и поймет наконец все безумие своего поведения. И будет наказана, наказана.

— Она будет наказана, миссис Эванс, — сказал он. — Не беспокойтесь, она будет наказана. Мои религиозные убеждения не позволяют мне развестись с нею, но она будет наказана.

— А Билл, мой муж? Вы не станете его наказывать, вы не убьете его?

— Нет. Он тоже заслуживает наказания, но я ничего ему не сделаю, только рассчитаю конечно. Само собой, он не может больше работать у моего подрядчика.

Нелли после их ухода медленно поднялась наверх. Сначала ее как бы сковало умственное и физическое оцепенение, но постепенно, при мысли о возвращении мужа, в душу ее закрадывался страх, и она стала приходить в себя. Последнее время она жила в мире мечтаний, она строила нелепые планы бегства с Биллом Эвансом, планы, от которых она отказалась бы, если б была способна здраво рассуждать. Раньше она могла как-то ладить с Джоном, теперь это уже невозможно, думала она. Что он с ней сделает? Он сдержал свою ярость, но что будет, когда он вернется домой?

Она должна дать ему отпор. Она должна защищаться, отвечать злобой на злобу, ненавистью на ненависть, оскорблением на оскорбление. Как и Мэртл Эванс, Нелли подумала о Билле — она должна спасти Билла от мужа и его наемных убийц. Дойдя до верхней ступеньки лестницы, Нелли решила, что Билла нужно отправить куда-нибудь, а потом она присоединится к нему. Отношения их зашли так далеко, что другого выхода быть не может; однако Нелли понимала, что Джон Уэст ни перед чем не остановится, чтобы помешать ей уйти из дому.

Боже, что мне делать? Что бы ни случилось, я теперь всегда должна ненавидеть его и, ненавидя, во всем давать отпор. Это возмущение было порождено в ней паническим страхом перед гневом мужа и стыдом, в котором она не хотела себе признаться. Возмущение, страх и стыд бурлили в ней ключом, и она уже не могла больше сдерживаться. Она вбежала через будуар в спальню и бросилась на кровать. Кипевшие в ней чувства прорвались наружу, и все тело ее сотрясалось от неудержимых рыданий. Когда в комнату вошел Джон, Нелли не подняла головы. Рыдания ее перешли в судорожные всхлипывания. Уэст стоял над ней с перекошенным лицом, тяжело дыша и стиснув кулаки.

— Убирайся отсюда, больше ты на этой кровати спать не будешь!

Нелли не тронулась с места. Тогда он подскочил к ней, рывком стащил с кровати и поставил на ноги.

— Сказано тебе, убирайся с кровати! Чем ты можешь оправдаться? Шлюха!

Растрепавшиеся волосы падали ей на покрасневшие от слез глаза, она стояла выпрямившись, высоко подняв голову, и молча, с вызовом смотрела ему в лицо.

Джон Уэст, потрясая кулаками, подступал к Нелли и кричал хриплым от бешенства голосом:

— Что ты можешь мне сказать? Ты предала меня, предала своих детей и свою религию! Что ты можешь сказать, ты… ты… — Он схватил ее за плечи и стал трясти. — Ну? Говори! Говори же!

Он ждал от нее какого-нибудь слова, за которое можно было бы ее ударить, но она молчала.

— Думаешь, я тебя сейчас выгоню и ты побежишь к своему паршивому каменщику? Как бы не так! Ты останешься здесь, в этом доме, при своих детях. Ты хочешь бросить детей, а я не позволю. Ты останешься здесь. Слышишь? Эванса я завтра же выгоню. И пусть не попадается мне на глаза. А ты должна на коленях вымаливать у бога прощение. Ты забыла про бога? Что ты скажешь на исповеди? — Слова его лились, как раскаленная лава. — Наверно, ты уже не первый месяц бегаешь к нему, как последняя девка. Я тебя из грязи вытащил, дал тебе все, а ты вот как мне отплатила! Ну ладно, ты еще поплатишься за это. Увидишь. Ты будешь наказана! — Внезапно он снова схватил ее за плечи. — Говори! — закричал он. — Говори, слышишь? — Он оттолкнул от себя словно окаменевшую Нелли и, отступив на шаг, со всего размаха ударил ее по лицу. Нелли невольно вскрикнула, но не двинулась с места.

— Может, теперь ты заговоришь?

— Ну бей, скотина, бей! Убей меня! У тебя ведь когда-то тоже была любовница, но это не считается. Теперь все кончено. Ты мне не запретишь ненавидеть тебя. Ты меня не заставишь остаться с тобой.

— Никогда ты не уйдешь из этого дома. Ты останешься тут и будешь выполнять свои обязанности, а если понадобится, я тебя запру. Слуг я рассчитаю. Машину продам. Ты будешь сидеть взаперти, пока не исправишься. Ты останешься тут. Я тебя проучу… Я… я порву все твои платья…

Он как сумасшедший ринулся в соседнюю комнату, распахнул дверцы большого шкафа и, выхватывая оттуда платья, костюмы, белье, стал с бешеной силой рвать их на клочки и разбрасывать по комнате. Бормоча под нос ругательства и проклятия, он рвал и рвал, пока весь пол не покрылся клочьями одежды.

Нелли подошла к двери и, скрестив на груди руки, смотрела на него, стараясь выразить взглядом презрение. Джон Уэст взглянул на нее, и это показное равнодушие снова пробудило его гнев. Быть может, если б она осталась в спальне, бешенство его иссякло бы после того, как он порвал ее платья, но при виде ее он еще больше рассвирепел и бросился к ней.

Встретив его яростный, угрожающий взгляд, Нелли вспомнила, что у него в кармане всегда лежит револьвер. Он убьет меня, мелькнуло у нее в уме. Она попятилась от него и вдруг сообразила, что в будуаре, в ящике туалетного стола, лежит другой револьвер — Джон каждый вечер клал его себе под подушку. Надо его взять!

Нелли сделала несколько шагов и столкнулась с ним на пороге. Она попыталась было проскользнуть мимо, но Джон Уэст ударил ее в лицо кулаком. От удара Нелли отлетела назад, он бросился за нею, стараясь схватить ее. Он налетел на нее с такой бешеной стремительностью, что толчок отшвырнул ее в другой конец спальни; она ударилась спиной о кровать и упала на пол, корчась от боли.

Он остановился как вкопанный и, порывисто дыша, глядел на нее. С огромным усилием Нелли приподнялась на локте.

— Лучше убей сразу, — сказала она слабым голосом. — Лучше убей, потому что у меня будет ребенок. Его ребенок. Его, слышишь? — Она застонала и снова тяжело повалилась на пол.

Джон Уэст стоял неподвижно, опустив сжатые кулаки, стиснув зубы и с ужасом глядя на жену. Потом весь он как-то обмяк и неуверенными шагами, словно лунатик, побрел к кровати.

Не обращая внимания на стоны Нелли, он сел на кровать, уронил голову на руки и в первый раз за сорок лет заплакал.

Так Нелли Уэст стала пленницей в белом особняке под Керрингбушем. С этого дня она ночевала не в спальне, а в соседней с будуаром комнате. Дверь в будуар заперли и с обеих сторон ее поставили тяжелые платяные шкафы. Там Нелли томилась, почти теряя рассудок от бессвязных горьких мыслей и страдая от сильной боли в позвоночнике, ушибленном при падении. Она редко покидала свою комнату и выходила из дому только к обедне по воскресеньям. Джон Уэст не разговаривал с нею. Он рассчитал прислугу и продал машину.

В тот же день, когда в белый особняк ворвалась миссис Эванс, Джон Уэст вызвал мать Нелли, и она осталась в доме вести хозяйство. Он рассказал ей о случившемся и коротко заявил, что Нелли должна быть наказана: она будет жить так, пока не искупит свой грех перед богом и Джоном Уэстом.

Миссис Моран не требовала никаких объяснений. Она согласилась остаться у зятя и вести хозяйство с помощью поденщицы. У нее было скоплено немного денег. Она закрыла свой магазин дамских нарядов и перебралась в этот дом, где царила странная, зловещая атмосфера, с намерением как-то разрешить семейную драму, угнетавшую всех его обитателей. Дети — старшей дочери было уже семнадцать лет — ходили подавленные и испуганные.

Сам Джон Уэст, преисполненный жалостью к себе, сознанием собственного унижения и планами мщения, стал еще молчаливее и бездушнее, чем прежде. Он побаивался огласки, но мало кто знал о похождениях Нелли, и не было человека, который осмелился бы намекнуть об этом Джону Уэсту. У него нашлось достаточно силы и выдержки, чтобы с обычной энергией продолжать заниматься делами. Его подчиненные заметили только, что он стал молчаливее и сдержаннее; на самом же деле в его душе не осталось ничего человеческого.

Нелли, заточенная в своей спальне, часто думала о Билле Эвансе и ухитрилась даже передать ему через свою мать немного денег, чтобы он мог уехать в другой штат. Билл уехал с женой и ребенком, даже не сообщив Нелли — куда. Горе и тоска совсем одолели ее.

Когда померкли последние надежды на то, что Билл хоть изредка будет давать о себе весточку, Нелли пошла на исповедь и покаялась в своих грехах. Ей стало немного легче, но будущее не сулило ей ни проблеска радости. Только мысли о детях и о ребенке, которого она носила под сердцем, — ребенке Билла, — поддерживали в ней волю к жизни.

Какое бы несчастье ни постигло самого великого или самого малого из человеческих существ, жизнь продолжает идти своим чередом. В мире, разъедаемом войной, одно событие сменяло другое. В Австралии второй референдум снова дал отрицательный результат — большинство высказалось против введения воинской повинности; усталость от войны усиливалась, а вместе с нею росло и количество противников воинской повинности. Союзные войска наконец предприняли решительное наступление, и в октябре 1918 года стали ходить слухи о близком заключении мира.

11 ноября 1918 года Джон Уэст сидел в своей конторе, занятый серьезным разговором с высоким, хорошо одетым человеком по имени Тед Тэргуд.

Джон Уэст сегодня остался ужинать в городе, чтобы повидаться с Тэргудом, ненадолго приехавшим из Брисбэна.

Тэргуд, известный под кличкой «Красный Тед» — этим прозвищем он был обязан скорее цвету своих волос, чем политическим убеждениям, — был казначеем при лейбористском правительстве штата Квинсленд. У него было смуглое лицо и необычайно толстые чувственные губы.

Тэргуд вдруг откинул голову, помахал серой шляпой, которую держал на коленях, и оглушительно захохотал:

— Ха-ха-ха!

Этот хриплый и громкий хохот был вызван словами Джона Уэста, заявившего, что он хочет, чтобы Рил, теперешний премьер Квинсленда, перешел в федеральное правительство, а Тэргуд занял его место.

— Но предположим, что у меня и Рила другие планы? Вы очень уж уверенно говорите.

— Я никогда ничего не предпринимаю, если я не уверен — не уверен до конца. По-моему, и вы и Рил должны быть очень довольны.

Холодная настойчивость в голосе Джона Уэста испугала Тэргуда.

— Мне это подходит, и я знаю, что Рил тоже не прочь стать премьер-министром федерального правительства. Меня просто рассмешило, что вы, не будучи даже членом партии, решаете за нас.

В Квинсленде лейбористская партия была у власти с начала войны. Это было первое правительство, над которым Джон Уэст мог осуществлять полный контроль во всем, где дело касалось его интересов. Но патриотическая поза во время войны несколько подорвала его влияние: премьер Рил и другие квинслендские лейбористы были яростными противниками воинской повинности. Теперь, когда война, видимо, подходила к концу, Джон Уэст собирался использовать свое растущее политическое влияние.

— Говорят, архиепископ Мэлон на днях сказал, будто Рил — единственный честный политический деятель Австралии; он видит в нем будущего федерального премьера, — заметил Тэргуд.

Джону Уэсту были хорошо известны виды Мэлона на Рила. Поэтому-то он и старался выдвинуть квинслендского премьера, но Тэргуду он этого не сказал.

— Вот как? Ну что ж, тем больше шансов у Рила.

— В лейбористских кругах считают, что если будут какие-либо перемены, то лидером станет Эштон.

— Эштон лидером не станет. Он человек искренний, но держится слишком уж крайних взглядов.

Тэргуд пошел к двери.

— Я буду ждать от вас сообщения, что Мэлгарской компании не удалось возобновить договор на рудники в Чиррабу; тогда я устрою так, чтоб завладеть их заявкой. Это здорово придумано. Мы сорвем большой куш, — сказал он, имея в виду сделку, которую они обсуждали до того, как заговорили о политике. Речь шла о двух квинслендских рудниках, в которые Джон Уэст вложил деньги. Вместе с Тэргудом он задумал махинацию, которая десять лет спустя кончилась скандалом, прогремевшим на всю страну.

Прежде чем Уэст успел ответить, оба услышали доносившиеся с улицы шум, крики и пение.

— Что это такое? — спросил Джон Уэст и выбежал в соседнюю комнату, окна которой выходили на улицу.

Мостовую запрудили шумные толпы народа, слышались ликующие выкрики, пение. Трамваи остановились, все уличное движение застопорилось. Мужчины и женщины, совершенно незнакомые друг с другом, обнимались и целовались. Казалось, весь город сошел с ума от радости. В окно долетела песня:

Другие голоса затянули «Типперери» и «Роза ничьей земли». Отовсюду неслись несмолкаемые крики «ура», восклицания, свист.

— Война кончилась!

— Подписано перемирие!

Джон Уэст схватил шляпу и выбежал на улицу — радостное возбуждение толпы передалось и ему. Предоставив Тэргуду одному добираться до вокзала, Джон Уэст присоединился к кричащей и поющей толпе: он бродил по городу в сгущающихся сумерках, с кем-то взволнованно разговаривал, совал попадавшимся ему на глаза солдатам деньги и называл их героями. В этот же вечер он ответил на письма солдат из спортсменской тысячи, много месяцев валявшиеся в ящике его письменного стола. Все его письма были проникнуты глубоким чувством; он писал каждому, чтобы в случае нужды тот непременно обратился к нему: Джон Уэст никого не отпустит с пустыми руками.

Итак, «война до победного конца» окончилась. Миллионеры и политические деятели, окруженные миллионами могил, уже готовились к распрям из-за дележа добычи. Тысячи белых крестов усеяли побережье близ Анзак Ков, высились среди качающихся на ветру маков в полях Фландрии — как немое свидетельство того, что молодая нация обескровлена, лишившись цвета своей молодежи.

Джона Уэста подхватила и понесла с собой волна ликования и радости, захлестнувшая весь мир. На время он забыл о жене, недавно родившей ребенка, которому не он был отцом. На несколько дней он забыл даже о своих грандиозных планах, которым помешала война и которые теперь он твердо решил осуществить.

_{Художник Б. Маркевич}