Эрик-Эмманюэль Шмитт

Одетта

Восемь историй о любви

Одетта Тульмонд

Спокойно, Одетта, спокойно.

Она была такая живая, нетерпеливая, восторженная, что казалось, будто она взлетает, отрываясь от брюссельских тротуаров, ускользая из коридора фасадов, минуя крыши, чтобы присоединиться к голубям в небе. Тот, кто видел, как ее легкий силуэт спускается с горы Искусств, ощущал, что в этой женщине с перышком, украшающим завитки волос, есть что-то птичье…

Она увидит его! Взаправду… Приблизится к нему… быть может, коснется, если он протянет руку…

Спокойно, Одетта, спокойно.

Хоть ей уже перевалило за сорок, ее сердце билось так же учащенно, как у девочки-подростка. На каждом пешеходном переходе, что заставлял ее дожидаться на тротуаре разрешающего сигнала, по ее бедрам пробегало покалывание, а щиколотки стремились взмыть ввысь, ей хотелось просто перепрыгнуть через ряды автомобилей.

Она дошла до книжного магазина, там вытянулась очередь, какие бывают только по особым случаям; ей сказали, что придется потерпеть минут сорок пять, прежде чем удастся предстать перед ним.

Из воздвигнутой в магазине пирамиды экземпляров, прекрасной, как рождественская елка, она взяла его новую книгу и завязала разговор с соседками. И все они являлись читательницами Бальтазара Бальзана, но ни одна не была столь прилежной, дотошной и страстной, как Одетта.

– Да ведь я прочла у него все-все, и мне все нравится, – говорила она смущенно, будто оправдываясь за свою осведомленность.

Обнаружив, что знает автора и его творчество лучше, чем другие, она ощутила громадную гордость. Потому что была скромного происхождения, потому что днем работала продавщицей, а по вечерам мастерила украшения из перьев, потому что знала, что не слишком образованна, потому что приехала на автобусе из Шарлеруа, заброшенного шахтерского городка, ей было не так уж неприятно, находясь здесь, среди столичных жительниц, обнаружить свое превосходство, превосходство истинного фаната.

В центре магазина, возвышаясь на помосте, Бальтазар Бальзан подписывал свои книги, пребывая в добром расположении духа, освещенный прожекторами, как на тех многочисленных телепередачах, куда его приглашали. После издания двенадцати романов – и стольких же триумфов – он уже не сознавал, нравится ему раздавать автографы или нет: с одной стороны, это утомляло его, поскольку сие занятие было повторяющимся и монотонным, с другой – он ценил встречи со своими читателями. Между тем подступившая усталость пробудила в нем аппетит к общению; он продолжал подписывать книги более по привычке, чем действительно желая этого, находя подобные моменты писательской карьеры затруднительными, поскольку было уже не столь необходимо лично способствовать продаже своих книг, но он все же опасался спада. Эти опасения касались и качества… В конечном счете, быть может, он со своим последним опусом вплотную приблизился к созданию «лишней книги», той, что не представляет собой чего-либо особенного, не является более необходимой, чем прочие. Но данную минуту ему не хотелось омрачать сомнениями, которые он испытывал по поводу каждой своей публикации.

Поверх незнакомых лиц он заметил красивую женщину, метиску, одетую в красновато-коричневый с золотистым отливом шелковый костюм, которая прохаживалась в одиночестве взад и вперед. Хотя она была поглощена телефонным разговором, но время от времени бросала на писателя игривые взгляды.

– Кто это? – спросил он у ответственного за мероприятие.

– Эта дама – ваш пресс-секретарь по Бельгии. Хотите, я вас познакомлю?

– Пожалуйста.

Обрадованный возможностью на несколько секунд прервать цепочку автографов, он задержал протянутую ему руку.

– Мне предстоит в течение нескольких дней заниматься вами, – прошептала несколько смущенная Флоранс.

– Весьма рассчитываю на это, – откликнулся он подчеркнуто пылко.

Пальцы молодой женщины поощряюще дрогнули в ответ на нажим его ладони, в зрачках промелькнула искорка согласия, Бальзан понял, что победил: ночь в отеле он проведет не в одиночестве.

Повеселевший, уже готовый к сексуальным битвам, он повернулся к следующей читательнице с людоедской улыбкой и спросил с вибрацией в голосе:

– Итак, мадам, чем могу служить?

Одетта была так удивлена мужественной энергией этого обращения, что мгновенно утратила дар речи.

– Мм… мм… мм…

Она была не в силах выдавить хотя бы слово.

Бальтазар Бальзан смотрел на нее и в то же время сквозь, с профессиональной любезностью.

– У вас есть при себе книга?

Одетта стояла неподвижно, прижимая к груди экземпляр «Молчания равнины».

– Хотите, я подпишу вам свою последнюю книгу?

Ценой колоссального усилия ей удалось изобразить положительную реакцию.

Он протянул руку, чтобы взять книгу; неверно истолковав его движение, Одетта отступила, наткнувшись на стоявшую сзади даму. Осознав свою ошибку, она резким жестом выбросила вперед руку с книгой, едва не угодив в писательский лоб.

– На чье имя писать?

– …

– Это для вас?

Одетта кивком подтвердила.

– Как вас зовут?

– …

– Ваше имя?

Одетта – была не была! – открыла рот и прошептала, сглотнув слюну:

– …детт!

– Простите?

– …детт!

– Детт?[1]

Чувствуя себя все более несчастной, на грани обморока она попыталась сквозь перекрытое горло в последний раз произнести свое имя:

– …детт!

Несколько часов спустя, в меркнущем свете, уступавшем темноте, что вздымалась от земли к небу, Одетта сидела на скамейке, не решаясь отправиться в Шарлеруа. Поверженная в уныние, она все читала и перечитывала титульную страницу, где ее любимый автор начертал: «Для Детт».

Ну вот, она умудрилась провалить единственную встречу с писателем своей мечты, теперь собственные дети будут смеяться над ней… И окажутся правы. Неужто найдется другая женщина ее возраста, которая не в состоянии назвать собственные имя и фамилию?

Но, едва поднявшись в автобус, она тотчас забыла об этом инциденте и весь обратный путь витала в облаках, так как первая же фраза новой книги Бальтазара Бальзана озарила ее светом и перенесла в другой мир, стерев все огорчения, стыд, болтовню соседок и шум машин, затмив грустный индустриальный пейзаж Шарлеруа. Благодаря книге она воспарила над всем этим.

Вернувшись к себе, она на цыпочках – чтобы никого не разбудить, а точнее, чтобы избежать расспросов о своем полном банкротстве – опустилась на кровать, уселась, подложив подушки, напротив прикрепленного к стене панорамного постера, изображавшего влюбленных у моря на закате дня. Она не могла оторваться от страниц книги и, лишь дочитав роман до конца, погасила лампу у изголовья.

Что касается Бальтазара Бальзана, то он провел ночь в куда более плотских утехах. Прекрасная Флоранс беспрепятственно раскрыла свои объятия, и перед этой черной Венерой с ее совершенным телом ему пришлось выложиться, чтобы выказать себя хорошим любовником; усилия потребовали немалого пыла, он ощутил, что член его тоже притомился; все это начинало тревожить его, и он уже задавал себе вопрос, вдруг это сказываются возрастные изменения.

В полночь Флоранс пожелала включить телевизор, чтобы посмотреть популярную передачу, посвященную литературе, где должны были расхваливать его книгу. Бальтазар вряд ли бы стал ее смотреть, если бы не представившаяся возможность насладиться восстанавливающим силы перемирием.

На экране появилась физиономия грозного литературного критика Олафа Пимса, и уж не знаю, какой инстинкт подсказал Бальтазару, что на него готовится нападение.

За красными стеклышками своих очков – очков матадора, приготовившегося наиграться с быком перед тем, как прикончить его, – критик напустил на себя скучающий вид, иными словами – он явно испытывал отвращение.

– Меня попросили включить в сегодняшний обзор последнюю книгу Бальтазара Бальзана. Что ж. Если бы это оказалось правдой, если бы можно было быть уверенным, что это действительно его последняя книга, тогда это была бы хорошая новость! Дело в том, что я ошеломлен. С литературной точки зрения книга просто катастрофа. Тут все наводит уныние: сюжет, персонажи, стиль… Все настолько плохо, неизменно плохо, одинаково плохо, что превратить это в своеобразное представление почти гениальный ход. Если бы можно было умереть от скуки, то вчера я бы умер.

Бальтазар Бальзан в номере отеля, голый с полотенцем на бедрах, приоткрыв рот, присутствовал на трансляции собственных похорон. Рядом, на постели, смущенная Флоранс дрыгалась, как червяк, силящийся выползти на поверхность.

Олаф Пимс преспокойно продолжал избиение.

– Тем более неловко говорить об этом, поскольку мне случалось встречаться с Бальтазаром Бальзаном, человек он любезный, вежливый, чистоплотный, с несколько нелепой внешностью преподавателя физкультуры, с которым все же можно общаться, – словом, человек, с которым жена разводится без скандала. – С легкой улыбкой Олаф Пимс развернулся к камере и продолжил, словно внезапно узрев напротив Бальтазара Бальзана: – Если вы столь сильно тяготеете к готовым клише, господин Бальзан, не стоит называть это романом, это словарь, да, словарь готовых выражений, словарь бессодержательных мыслей. А пока… вот чего заслуживает ваша книга… в мусорную корзину ее, и поскорее!

Разодрав экземпляр книги, который держал в руке, Олаф Пимс презрительно его отбросил за спину. Бальтазар воспринял этот жест как апперкот.

В студии ведущий программы, шокированный подобной грубостью, спросил:

– Однако как вы объясните его успех?

– Бедные души – они тоже имеют право на своих героев. Консьержки, кассирши и прочие парикмахерши, собирательницы ярмарочных куколок или сумеречных фото в его лице, несомненно, обрели идеального писателя.

Флоранс выключила телевизор и повернулась к Бальтазару. Будь она поопытнее как пресс-секретарь, то в подобных обстоятельствах ей следовало бы возразить: послушай, это озлобленный тип, для которого непереносим твой успех; он читает книги, и ему мерещится, будто ты клеишься к читателям; как следствие он видит демагогию там, где царит естественность; заподозрив, что за виртуозностью письма кроется коммерческая уловка, этот критик принимает твое стремление быть интересным людям за маркетинговый ход; более того, он подписывает собственный приговор, воспринимая публику как недостойное сборище недоумков; такое общественное презрение просто ошеломляет. Но юная Флоранс проявила бесчувственность; наделенная посредственным умом, она путала злобу и критическое чутье, для нее обедня была закончена.

Бальтазар в этот вечер впал в депрессивную фазу, и произошло это вовсе не случайно – он чувствовал на себе презрительный и разочарованный взгляд молодой женщины. Агрессивных комментариев в свой адрес он выслушал немало, но с жалостью он столкнулся впервые. Он вдруг ощутил себя старым, конченым, нелепым.

После этой ночи Одетта трижды перечитала «Молчание равнины» и решила, что это одна из лучших книг Бальтазара Бальзана. Она в конце концов призналась сыну Руди, парикмахеру, что провалила встречу с писателем. Он не смеялся над ней, он понял, что мать страдает.

– А чего ты ожидала? Что ты хотела ему сказать?

– Массу всего. Его книги хороши, но помимо этого они принесли мне благо. Лучший антидепрессант на свете. Жаль, что медицинская страховка не компенсирует их покупку.

– Ну, раз ты не сумела это ему сказать, остается написать ему.

– Тебе не кажется, что это странно – писать писателю?

– Отчего странно?

– Женщина, пишущая плохо, пишет писателю, который пишет хорошо.

– Ну есть же лысые парикмахеры!

Убежденная доводами Руди, Одетта устроилась в гостиной, она же и столовая, порывисто отодвинула свои разноцветные перышки и принялась за письмо.

Дорогой господин Бальзан.

Я вообще никогда не писала, хоть я и знаю орфографию, но во мне нет ни грана поэзии. А мне нужно немало поэзии, чтобы рассказать вам о том, что вы значите для меня. В самом деле, я обязана вам жизнью. Без вас я бы уже раз двадцать покончила с собой. Видите, как скверно я пишу: одного раза было бы достаточно!

Я любила лишь одного мужчину – моего мужа Антуана. Он всегда такой красивый, такой стройный, такой молодой. Невероятно, он совсем не меняется. Надо сказать, что вот уже десять лет, как он умер, причина в этом. У меня не возникло желания заменить его кем-то. Это и есть мой способ любить вечно.

Так что я в одиночку вырастила двоих детей, Сью Элен и Руди.

С Руди вроде все в порядке. Он парикмахер, зарабатывает на жизнь, он веселый, вежливый, приятели у него сменяются слишком часто, ну да ведь ему девятнадцать лет – пусть развлекается.

Другое дело Сью Элен. Сроду она недовольна. Она родилась со взъерошенными волосами. Даже ночью, во сне, она ворчит. Она связалась с одним кретином, вылитая горилла, все дни напролет чинит мотороллеры, но ни разу не принес в дом ни сантима. Вот уже два года как он обосновался у нас. Да еще есть одна проблема… у него воняет от ног.

Сказать по правде, до того как я узнала вас, жизнь моя часто казалась мне невзрачной, невзрачной – как день в Шарлеруа с его низким, нависшим небом, нелепой, как стиральная машина, что ломается в самый неподходящий момент; нелепой, как одинокая постель. Частенько ночью мне хотелось наглотаться снотворных и покончить со всем этим. И вот однажды я прочла вас. Для меня будто раздвинулись шторы, впустив дневной свет. В своих книгах вы показываете, что во всякой жизни, даже самой убогой, есть чему радоваться, смеяться, любить. Вы показываете, что маленькие люди вроде меня в действительности достойны уважения, так как любая крошечная радость достается им куда труднее, чем прочим. Благодаря вашим книгам я научилась уважать себя. И даже немного любить. Сумела сделаться нынешней Одеттой Тульмонд: женщиной, которая каждое утро с удовольствием раскрывает ставни и каждый вечер с удовольствием закрывает их.

Ваши книги мне следовало бы ввести внутривенно сразу после того, как умер Антуан, это позволило бы мне выиграть время.

Когда однажды – пусть это произойдет как можно позже – вы отправитесь в рай, Господь подойдет к вам и скажет: «Есть столько людей, которые хотели бы поблагодарить вас за то доброе, что вы сделали, господин Балъзан», – и среди этих миллионов людей буду я, Одетта Тульмонд. Одетта Тульмонд, которая – уж простите ей – была слишком нетерпелива, чтобы дожидаться этого самого момента.

Одетта

Едва она закончила, Руди выскочил пулей из своей комнаты, где флиртовал с новым приятелем; эти двое едва успели натянуть одежду, так им не терпелось объявить Одетте, что выудили в Интернете информацию: Бальтазар Бальзан вскоре будет подписывать свои книги в Намюре, неподалеку от Шарлеруа, «так что ты сможешь вручить ему свое письмо!».

Бальтазар Бальзан появился в намюрском книжном магазине не один, его издатель покинул Париж, чтобы оказать ему моральную поддержку, и этот демарш стал последней каплей.

«Если уж мой издатель соблаговолил потратить на меня несколько дней, значит, дело совсем плохо», – решил Бальзан.

Действительно, критики, как волки, охотятся стаями; атака вожака Олафа Пимса позволила развязать травлю. Те, кто до сих пор придерживал когти (либо свое безразличие по отношению к Бальзану), отныне ринулись на него. Даже те, кто вообще его не читал, стали беспощадны к успеху; те, кто не имел на этот счет своего мнения, тем более – ведь им следовало принять участие в полемике.

Бальтазар Бальзан оказался неспособен ответить им: это была не его территория. Он терпеть не мог нападательных действий, и ему недоставало агрессивности, ведь романистом он стал лишь затем, чтобы воспевать жизнь, ее красоту и сложность. Ожесточиться он мог лишь по крайне важным поводам, его собственный случай в этот разряд не входил. Единственной его реакцией было страдание, он пережидал, когда схлынет волна, в отличие от издателя, который как раз предпочел бы воспользоваться остервенением массмедиа.

В Намюре читателей должно было быть меньше, чем в Брюсселе, поскольку вот уже несколько дней считалось, что восторгаться Бальзаном – это «старомодно». Соответственно писатель был склонен проявлять большее внимание к тем, кто рискнул скомпрометировать себя.

Одетта, не читавшая газет и не смотревшая телепередач о культуре, пребывала в блаженном неведении по поводу обострения ситуации, она и не представляла себе, что писатель переживает столь мрачные часы. Принаряженная, хоть и не так шикарно, как в первый раз, Одетта, подбодрив себя бокалом белого вина, которое Руди заставил ее заказать в кафе напротив, трепеща предстала перед Бальтазаром Бальзаном.

– Добрый день, вы не узнаете меня?

– Уф… да… мы… мы виделись… так-так… в прошлом году… Помогите же мне…

Совсем необиженная, Одетта предпочитала, чтобы он оставался в неведении относительно ее нелепого появления в прошедший вторник, поэтому она пресекла его поиски.

– Да нет, я шучу. Мы никогда не встречались.

– Ну да, иначе бы я вспомнил. С кем имею честь?

– Одетта, Одетта Тульмонд.

– Как, простите?

– Тульмонд – это моя фамилия.

Бальтазар, разобрав эту комическую фамилию,[2] подумал, что она смеется над ним.

– Вы шутите?

– Простите?

Осознав свой прокол, Бальтазар нашелся:

– Надо же, скажите, какая оригинальная фамилия!

– Но не в моей семье!

Одетта протянула для подписи новый экземпляр книги:

– Вы можете написать просто: «для Одетты»?

Рассеянный Бальтазар захотел увериться, правильно ли он расслышал:

– Для Одетты?

– Да, тут мои родители мне явно подгадили!

– Послушайте, это очаровательно, Одетта…

– Это ужасно!

– Ничего подобного!

– Да!

– Это же прустовское.

– Пру?…

– Прустовское… «В поисках утраченного времени»… Одетта де Креси, женщина, в которую был влюблен Сван…

– Мне попадались лишь пудели, которых звали Одетта, – простодушно заметила собеседница. – Пудели. И я. Впрочем, что до меня, то все на свете забывают это имя. Может, чтобы меня лучше запомнили, следует надеть ошейник или завить волосы?

Он озадаченно посмотрел на нее, а потом рассмеялся.

Склонившись, Одетта протянула ему конверт:

– Возьмите, это вам. Когда я говорю с вами, то вечно ляпаю глупости, так что я вам просто написала.

Одетта сбежала в шорохе своих перышек.

Устроившись поудобнее в машине, которая увозила их с издателем в Париж, Баль-зан попытался было прочесть послание, но, увидев, что оно написано на аляповатой, на грани китча, бумаге, где лилии сплетались с розовыми гирляндами, которые поддерживали круглозадые ангелочки, даже не стал его разворачивать. Решительно Олаф Пимс был прав: он писатель для кассирш и парикмахерш, других фанатов он не заслужил! Вздохнув, он все же сунул конверт в пальто из верблюжьей шерсти.

В Париже его ждало нисхождение в ад. Его жена, вечно куда-то спешившая, поглощенная своей адвокатской карьерой, не выказала ни малейшего сострадания к тому, что с ним происходит, а еще он обнаружил, что их десятилетнему сыну в лицее приходится давать отпор маленьким мерзавцам, насмехающимся над отцом. Бальзан получал письма с выражением сочувствия, но не из литературной среды – возможно, по собственной вине, ведь он не был туда вхож. Затворившись в своей огромной квартире на острове Сен-Луи, перед телефоном, который не звонил, – и тоже по его вине! – ведь он не давал своего номера, Бальзан объективно взвесил все за и против бытия и заподозрил, что ставка проиграна. Конечно, Изабель, его жена, красивая, но холодная и резкая, наследница крупного состояния, куда более органично вписывалась в мир хищников, чем он (они даже договорились, что не исключают внебрачных связей, – в знак того, что в браке социальный цемент предпочтительнее любовного притяжения). Конечно, ему принадлежали завидные апартаменты в самом центре столицы, но если подумать, то вряд ли он любил эту квартиру. На стенах, окнах, стеллажах и диванах не было ничего выбранного им лично: всем этим занимался декоратор; в гостиной он водрузил рояль, на котором никто не играл (ничтожный знак весомого общественного положения!); его кабинет был рассчитан на то, чтобы произвести впечатление на журналистов, тогда как сам Бальтазар предпочитал писать в кафе. Он вдруг осознал, что живет среди декораций. Хуже всего, что это были не его декорации.

Чему же служили его деньги? Они являлись всего лишь знаком, что он пробился, что утвердился среди общественного класса, к которому не принадлежал изначально? Ничто из того, чем он обладал, реально не обогащало его, однако все кричало о богатстве. При широте его воззрений подобный диссонанс его не коробил, до поры до времени Бальтазара спасала вера в собственное творчество. Но именно оно-то и подверглось нападкам… Он усомнился в самом себе… Он терзался подозрениями, а удалось ли ему создать хотя бы один достойный роман? Только ли на ревности основаны злобные нападки критиков? А что если те, кто подписал ему приговор, правы?

Хрупкий, подверженный эмоциям, привыкший обретать равновесие в творчестве, он был не в состоянии достичь его в реальной жизни. Для него было непереносимо, что тот сугубо внутренний спор, что никогда не прекращался в нем: «Достаточно ли я талантлив для того, что мне предстоит сделать?» – был вынесен на всеобщее обозрение. Закончилось все тем, что однажды вечером после того, как одна добрая душа сообщила Бальзану, что его жена регулярно спит с Олафом Пимсом, Бальзан попытался покончить жизнь самоубийством.

Когда домработница-филиппинка обнаружила его лежащим без сознания, было еще не поздно. Врачам «скорой помощи» удалось вернуть его к жизни, и после нескольких дней, проведенных под наблюдением врачей, его поместили в клинику для нервнобольных.

Там Бальзан замкнулся в благодетельном молчании. Несомненно, через несколько дней он начал бы отвечать на вопросы ретивых и внимательных психиатров, стремившихся его выписать, если бы нежданный визит жены не нарушил курса лечения. Едва заслышав звук мотора, писатель почувствовал, что необходимо выглянуть в окно и удостовериться, что это действительно Изабель въехала в парк на своем бульдозерном джипе. В мгновение ока он собрал пожитки, прихватил пальто, выбил дверь, выходившую на внешнюю лестницу; спускаясь по ступенькам, он удостоверился, что у него есть дубликат ключей, затем прыгнул в машину Изабель и был таков. Жена как раз выходила из лифта.

В испуге несколько километров он проехал куда глаза глядят. Куда податься? Неважно. Каждый раз при мысли о том, что нужно попросить у кого-либо приюта, его отталкивала необходимость объясняться.

Остановившись у бензозаправки, он попытался взбодриться, заказав кофе, но напиток оказался чересчур сладким, к тому же ему передался привкус картона от стаканчика. И тут Бальзан нащупал утолщение в кармане своего пальто из верблюжьей шерсти.

Раскрыв конверт, он со вздохом развернул письмо, отметив, что поклонник не ограничился бумагой дурного вкуса, нет, он добавил к своему посланию красное сердце из фетра, обрамленное перышками. Он пробежал краем глаза начало, а дочитав до конца, заплакал. Вытянувшись на разложенном сиденье машины, он двадцать раз перечел его, пока не заучил наизусть. При каждом прочтении наивная и щедрая душа Одетты переворачивала в нем все, последние слова бальзамом проливались на сердце.

Когда однажды – пусть это произойдет как можно позже – вы отправитесь в рай, Господь подойдет к вам и скажет: «Есть столько людей, которые хотели бы поблагодарить вас за то доброе, что вы сделали, господин Бальзан», – и среди этих миллионов людей буду я, Одетта Тульмонд. Одетта Тулъмонд, которая – уж простите ей – была слишком нетерпелива, чтобы дожидаться этого самого момента.

С ощущением, что исчерпал успокаивающий эффект этих слов, он включил мотор и решил немедленно навестить автора этих строк.

В этот вечер Одетта Тульмонд готовила «плавучий остров», излюбленный десерт свирепой Сью Элен, своей дочери, преодолевавшей постпубертатный период. С зубным аппаратом, явно ее не украшавшим, та безуспешно пыталась устроиться на работу, бегала на собеседования, но тщетно, никто не жаждал предоставить ей постоянное место работы. Одетта взбивала в пену яичные белки, что-то напевая, когда в дверь позвонили. Раздосадованная тем, что приходится прервать столь деликатную операцию, Одетта быстро вытерла руки и, не тратя времени на то, чтобы набросить что-нибудь поверх простой нейлоновой комбинации, решив, что не стоит беспокоиться из-за соседки по лестничной площадке, пошла открывать.

Она застыла с открытым ртом перед Бальтазаром Бальзаном. Слабый, опустошенный, небритый, с дорожной сумкой в руке, он разглядывал ее с лихорадочным блеском в глазах, размахивая конвертом:

– Это вы написали мне это письмо?

– Да… но…

– Уф-ф, я нашел вас.

Одетта замялась в смущении, думая, что он станет ее ругать.

– Должен задать вам один-единственный вопрос, – вновь заговорил он, – мне бы хотелось, чтобы вы на него ответили.

– Да?

– Вы меня любите?

– Да!

Она сказала это не колеблясь.

Для него это был драгоценный миг, миг, доставивший ему наслаждение. Ему и в голову не пришло, что Одетта может быть смущена таким поворотом дела.

Последняя в затруднении потирала руки, не осмеливаясь высказать то, что ее мучило. В конце концов у нее вырвалось:

– Мои белки…

– Простите?

– Проблема в том, что я как раз взбивала в пену яичные белки, и, понимаете, пена, если промедлить, может…

Досадуя на себя, она жестом показала, как оседает яичная пена.

Бальтазар Бальзан, слишком взволнованный, не понял, о чем речь.

– На самом деле у меня есть еще один вопрос.

– Да.

– Можно вам его задать?

– Да.

– Правда?

– Да.

Потупившись, он спросил, не осмеливаясь взглянуть ей в глаза, глаза виноватого ребенка:

– Вы не позволите остаться у вас на несколько дней?

– Что?!

– Просто скажите, да или нет?

Размышление заняло пару секунд, а потом взволнованная Одетта воскликнула со всей непосредственностью:

– Да, но поскорее, пена осядет!

Подхватив дорожную сумку, она потянула Бальтазара в квартиру.

Вот так и получилось, что Бальтазар Бальзан обосновался в Шарлеруа, у Одетты Тульмонд, которая днем работала в магазине, а по вечерам делала украшения из перышек, и в Париже никто ничего не заподозрил.

– Что это вы делаете с перьями? – спросил он как-то вечером.

– Я расшиваю перышками танцевальные костюмы. Знаете, для музыкальных ревю, «Фоли-Бержер», «Казино де Пари», все это… ну, добавка к тому, что я получаю в магазине.

Бальтазар открывал жизнь, совершенно противоположную собственной: ни славы, ни денег, и меж тем это была счастливая жизнь.

Одетта была наделена даром радости. В глубине ее существа, должно быть, играл джаз-банд, непрерывно чередовавший развлекательные песенки и трепетные мелодии. Ни одна житейская сложность не могла выбить ее из колеи. Столкнувшись с проблемой, она искала решение. Поскольку смирение и скромность, составлявшие основу ее характера, ни в коем случае не позволяли ей прийти к заключению, что она достойна лучшего, то Одетта вовсе не ощущала лишений. Так что, подробно описывая Бальтазару кирпичный дом, населенный квартиросъемщиками, кои находились на попечении социальных служб, она говорила только о лоджиях, расписанных в пастельных тонах, о балконах, обрамленных искусственными цветами в пластиковых поддонах, о коридорах, украшенных макраме и геранями или изображениями моряка, курящего трубку.

– Если уж тебе повезло и ты поселился здесь, то тебе уже никуда не захочется переезжать. Только ногами вперед, в сосновом гробу… Этот дом – настоящий райский уголок.

Благожелательно настроенная по отношению к человечеству в целом, она жила в полном взаимопонимании с существами, трактовавшими себя в совершенно ином ключе, так как не судила их. Так, на своем этаже она сдружилась с четой краснокожих фламандцев, что регулярно приобретали абонементы в солярий, а также посещали клубы, где практиковался обмен партнерами; она по-братски относилась к сухому педанту, служащему мэрии, выдававшему безапелляционные суждения по любому поводу; обменивалась рецептами с юной американкой, матерью пятерых детей, у которой порой случались приступы гнева, когда она царапала стены. Одетта покупала мясо и хлеб у господина Вильпута, пенсионера, импотента и расиста, уверяя, что, хоть он и несет ахинею, все же это человеческое существо.

В семье она проявляла такую же открытость: разнузданная гомосексуальность ее сына Руди доставляла ей куда меньше проблем, чем Сью Элен, переживавшая трудный период. Несмотря на то что дочь ее все время отталкивала, она силилась помочь дочери улыбнуться, набраться терпения, сохранять доверие, она пыталась дать ей понять, что хорошо бы расстаться с ее дружком Поло, тупым паразитом, прожорливым и вонючим, которого Руди называл не иначе как «кистой».

Бальтазар был допущен в этот узкий мирок без единого вопроса, будто он был заезжим родственником, которому необходимо оказать гостеприимство. Он не преминул сравнить этот прием со своей собственной реакцией или реакцией жены в ответ на просьбы друзей приютить их в Париже. «А отели на что?!» – каждый раз восклицала в бешенстве Изабель, перед тем как внушить невежливым гостям, что в квартире настолько тесно, что всем будет неудобно.

Поскольку никто не задавал вопросов Баль-тазару, он тоже не спрашивал себя, что тут делает и еще менее – зачем остается. Отказавшись от вопросов, Бальтазар вновь обрел силы, не отдавая себе отчета, до какой степени эта благотворная смена социального и культурного окружения вернула его к собственным истокам. Бальтазар, не знавший отца и брошенный матерью при рождении, рос в разных не слишком богатых приемных семьях – храбрые люди по несколько лет воспитывали сироту вместе с собственными детьми. Совсем юным он рассудил, что нужно пробиваться наверх через учебу: его истинной стихией была интеллектуальная жизнь. За счет различных стипендий и грантов он выучил латынь и греческий, английский, немецкий и испанский, стремясь привить себе культуру, опустошал публичные библиотеки. Он подготовился и поступил в одну из лучших высших школ Франции – «Эколь нормаль суперьер», присовокупив к ней дипломы разных университетов. Эта академическая доблесть должна была увенчаться должностью преподавателя на факультете или чиновничьим кабинетом в министерстве – конформистской уступкой, если бы по пути он не открыл свой главный талант и не решил посвятить себя писательскому ремеслу. Любопытно, что в своих книгах он затрагивал вовсе не тот круг, куда получил доступ в результате своего социального восхождения, а среду, где провел ранние годы жизни: несомненно, это давало ключ к пониманию гармонии его творчества, его популярности и, разумеется, презрения интеллигенции. Будучи причислен к семейству Тульмонд, он вернулся к простым радостям жизни, к лишенным амбиций наблюдениям, к чистому удовольствию жить среди гостеприимных людей.

Однако, беседуя с соседями, он обнаружил, что все в доме считают его любовником Одетты.

Когда он попытался это опровергнуть в разговоре с Филиппом, соседом, оборудовавшим спортзал в собственном гараже, тот попросил не держать его за идиота.

– Одетта вот уже столько лет не принимала в своем доме ни одного мужчину. И потом я тебя вполне понимаю – неплохо ублажить себя. Одетта – красивая женщина. Если бы она дала мне понять, что не против, я бы не отказался.

Сбитый с толку, чувствуя, что отрицание портит репутацию Одетты, Бальтазар вернулся в ее квартиру с новыми вопросами.

«Может ли статься, что я неосознанно хочу ее? Никогда об этом не задумывался. Это не мой тип женщины… слишком… не знаю… да нет, совсем нет… И потом, она моего возраста… Если бы я мог испытывать желание, то, естественно, к той, что моложе… В то же время здесь все ненормально. Впрочем, что я вообще здесь делаю?»

Вечером, когда дети отправились на концерт поп-музыки, он оказался с Одеттой наедине и взглянул на нее иначе.

В рассеянном свете торшера, в идущем ей пушистом джемпере, поглощенная нашиванием перышек на сетку, украшенную стразами, Одетта выглядела очень хорошенькой. Прежде он этого не замечал.

«Возможно, Филипп прав… отчего я не подумал об этом?»

Почувствовав, что ее рассматривают, Одетта подняла голову и улыбнулась ему. Смущение рассеялось.

Чтобы приблизиться к ней, он отложил книгу и разлил кофе в чашки.

– Одетта, у вас есть мечта?

– Да… поехать на море.

– На Средиземное?

– Почему на Средиземное? Здесь тоже есть море, может, не такое красивое, но более скромное, сдержанное… На Северное море, а?

Подсев поближе, чтобы взять чашку, он склонил голову к ней на плечо. Она дрогнула. Приободренный, он провел пальцами по ее руке, плечу, шее. Она затрепетала. Наконец он приник к ее губам.

– Нет. Прошу вас.

– Я вам не нравлюсь?

– Что за глупости… Конечно, нравитесь, но нет.

– Антуан? Воспоминание об Антуане?

Одетта опустила голову, утерла слезу и произнесла с огромной грустью, будто она тем самым предавала покойного мужа:

– Нет, это не из-за Антуана.

Бальтазар вывел из этого, что путь свободен, и вновь приник к губам Одетты.

Щеку обожгла звучная оплеуха. Затем, сменив гнев на милость, пальцы Одетты спустились по его лицу, лаская, стирая след удара.

– О простите, простите. Не понимаю. Вы не хотите…

– Причинить вам боль? О нет, нет!

– Вы не хотите спать со мной?

Ответом была вторая пощечина, потом ошеломленная Одетта вскочила с дивана, покинула гостиную и укрылась в спальне.

Назавтра, после ночи, проведенной в гараже Филиппа, Бальтазар решил уехать, дабы не усугублять и без того абсурдную ситуацию. В тот момент, когда машина выезжала на дорогу, он все же удосужился завернуть в парикмахерский салон, где работал Руди, чтобы всучить ему пачку банкнот.

– Мне нужно вернуться в Париж. Твоя мать устала, она мечтает поехать на море. Вот деньги, сними там дом, если хочешь. Но только не говори, что это от меня. Представь дело так, будто ты получил премию. Ладно?

Не дожидаясь ответа, Бальтазар вскочил в машину.

В Париже за время его отсутствия ситуация улучшилась, поскольку везде говорили уже о другом. Издатель не сомневался, что со временем Бальтазар вернет доверие читателей и массмедиа.

Чтобы не встречаться с женой, он ненадолго заскочил к себе – в этот час она находилась на работе, – черкнул ей пару слов, чтобы успокоить относительно своего нынешнего состояния, – впрочем, волновало ли ее это? – уложил чемодан и отправился в Савойю, где его сын вместе с классом катался на лыжах.

«Сниму-ка я комнату поблизости», – решил он.

Но едва встретившись с отцом, Франсуа не захотел расставаться с ним. После нескольких совместных лыжных прогулок Бальтазар осознал, что он, вечно отсутствующий отец, должен восполнить огромный дефицит общения и любви.

Более того, Бальзан не мог не признать, что сыну свойственны ранимость и вечное беспокойство, присущие ему самому. Маленький Франсуа пытался понравиться приятелям, подражая им. А между тем страдал оттого, что недостаточно является самим собой.

– Скоро каникулы, что ты скажешь насчет того, чтобы поехать на море? Со мной и только со мной?

В ответ ему в объятия бросился вопящий от радости мальчишка.

На Пасху Одетта в первый раз оказалась у моря. Оробевшая, она рисовала что-то на песке. Бесконечность вод, неба, пляжа казалась ей невиданной, невозможной роскошью; ей казалось, что на нее снизошла незаслуженная благодать.

Внезапно она ощутила жжение в затылке и принялась неотступно размышлять о Бальтазаре. Когда она обернулась, он стоял тут, на волнорезе, держа за руку сына.

Встреча после разлуки была бурной, но нежной, так как каждый опасался задеть другого.

– Я вернулся к вам, Одетта, потому что моему сыну необходимы уроки. Вы их по-прежнему даете?

– Что?

– Уроки счастья?

Бальзаны обосновались в снятом коттедже, будто так и надо было. И начались каникулы.

Когда жизнь потекла своим чередом, Одетта ощутила, что необходимо объяснить Бальзану те пощечины.

– Я не захотела переспать с вами, так как знала, что мы не будем жить вместе. Вы всего лишь эпизод в моей жизни. Вот вы появились, вот уехали.

– Я вернулся.

– Вы снова уедете… Я ведь не идиотка: у Бальтазара Бальзана, известного парижского писателя, и Одетты Тульмонд, продавщицы из Шарлеруа, нет будущего. Слишком поздно. Если бы мы были моложе лет на двадцать, тогда, быть может…

– Возраст не имеет ничего общего с…

– Имеет. Возраст означает, что наши жизни скорее позади, чем впереди, у вас один образ жизни, у меня другой. Париж – Шарлеруа, деньги – безденежье: ставки сделаны. Можно пересечься, а можно не встретиться больше никогда.

Бальтазар толком не понимал, чего ждет от Одетты; но она была ему необходима, это он знал точно.

В остальном их история решительно ни на что не походила. Быть может, Одетта была права, удерживая его от того, чтобы двинуться к банальности любовной связи? Однако она могла ошибаться… Может, она запретила себе думать о потребностях тела? Навязала нечто вроде нескончаемого вдовства после смерти Антуана?

Он особенно остро ощутил это однажды вечером, во время импровизированных танцев в доме рыбака. Вовлеченная в самбу, раскрепощенная благодаря музыке, Одетта двигалась чувственно, грациозно, кокетливо, обнаруживая необыкновенную женственность и сладострастие, которых он прежде не знал в ней. В эти минуты Бальтазар выписал несколько па вокруг нее и почувствовал между легкими касаниями плеч и нежным трением бедер, что мог бы легко очутиться с ней в постели.

В лунном свете она сделала невинное признание:

– Знаете, Бальтазар, я не влюблена в вас.

– А-а?

– Нет. Я вас люблю.

Он воспринял эту декларацию как самую прекрасную из всех, когда-либо слышанных, – даже более прекрасную, чем те, что он придумывал для своих книг.

Вместо ответа он протянул ей кожаную папку, заключавшую новый роман, который он начал писать после их встречи у моря.

– Это будет называться «Счастье как у других». Я здесь рассказываю о судьбе множества персонажей, которые ищут счастья и не находят его. Они терпят неудачу лишь потому, что унаследовали или усвоили не подходящие для себя концепции счастья: деньги, власть, переоценка брака, длинноногие любовницы, гоночные автомобили, двухуровневые апартаменты в Париже, шале в Межеве и вилла в Сан-Тропе, – сплошь клише. Несмотря на успех, они несчастливы, так как живут чужим счастьем, счастьем по чужому образцу. Этой книгой я обязан вам. Посмотрите начало.

В луче прожектора она узрела титульную страницу, там было написано: «Для Детт».

Она ощутила такую легкость, ей показалось, будто ее голова сейчас стукнется о луну. Сердце готово было разбиться. Сумев наконец сделать вдох, она прижала руку к груди и прошептала:

– Спокойно, Одетта, спокойно.

Хотя в полночь они обменялись поцелуями в щеку, пожелав друг другу приятных снов, по заключению Бальтазара, в оставшиеся два дня им неизбежно предстояло сделаться любовниками.

Назавтра его подстерегал скверный сюрприз. По возвращении с велосипедной прогулки вместе с Франсуа, Руди и Сью Элен, он обнаружил, что в гостиной его поджидают издатель и жена.

Едва завидев Изабель, он почуял недоброе и собирался ополчиться на нее. Одетта удержала его:

– Не бурчите на нее. Это я устроила эту встречу. Садитесь и угощайтесь пирогом. Домашний. Я пойду за напитками.

Последовавшая затем сцена в глазах Бальтазара была сюрреалистской. Ему, вовлеченному в кошмар, показалось, что Одетта выдает себя за мисс Марпл, когда та в конце расследования собирает вокруг чая и птифуров персонажей полицейского романа, чтобы разъяснить им суть дела и сделать выводы.

– Бальтазар Бальзан так помог мне своими книгами, – начала Одетта. – Я никогда не думала, что мне удастся отплатить ему за все, что он мне дал; вплоть до того момента, когда несколько недель назад по стечению обстоятельств он укрылся у меня. Вскоре ему предстоит вернуться в Париж, потому что в его возрасте и при таких заслугах не начинают новую жизнь в Шарлеруа. Однако он не смеет, потому что прежде всего стыдится, но, кроме того, он боится.

Она повернулась к Изабель, которая, казалось, скептически отнеслась к слову «боится».

– Боится вас, мадам! Почему? Потому что вы нынче не восхищаетесь им, как прежде. Вы должны гордиться вашим мужем: он сделал счастливыми тысячи людей. Быть может, среди них есть скромные секретарши и ничтожные служащие, вроде меня, но ведь в том-то все и дело! Ему удалось взволновать нас, перевернуть наше существование, нас, не слишком склонных к чтению, тех, кто – в отличие от вас – не столь высокообразован, и это доказывает, что он более талантлив, чем другие! Гораздо более! Знаете, мадам, Олаф Пимс, быть может, тоже пишет великолепные книги, но, чтобы их прочесть, мне потребуется словарь и несколько упаковок аспирина, и все затем, чтобы уразуметь, о чем он говорит. Это сноб, который обращается лишь к тем, кто прочел не меньше книг, чем он сам.

Она протянула издателю чашку чаю, метнув в него укоризненный взгляд.

– Теперь о вас, месье. Вы должны, прежде всего, защищать автора от тех людей из Парижа, которые оскорбляют его, портят ему настроение. Если вам повезло заполучить подобное сокровище, нужно оберегать его. Иначе стоит сменить профессию! Попробуйте лимонный кекс, я его специально испекла!

Затерроризированный издатель повиновался. Одетта вновь повернулась к Изабель Бальзан.

– Вы думаете, что он вас не любит? Что он вас больше не любит? Быть может, и он так думает… между тем я заметила одну вещь: вашу фотографию он постоянно носит с собой.

Изабель, тронутая простотой Одетты, опустив голову, искренне сказала:

– Он столько раз обманывал меня…

– Ах, мадам, если вы полагаете, что мужчина не должен допускать ни флирта, ни вздоха, не стоит выходить замуж, возьмите лучше собаку! И уж тогда нужно посадить ее на цепь. Подозреваю, что даже мой Анту-ан, которого я так любила и люблю двадцать лет спустя, лапал других женщин. Других, быть может, более смазливых или просто пахнущих иначе. Неважно, ведь умер он в моих объятиях. В моих. Глядя на меня. И это мое утешение навеки…

Какое-то мгновение она боролась с внезапно нахлынувшим чувством, потом заставила себя продолжить:

– Бальтазар Бальзан вернется к вам. Я делаю все, чтобы вернуть его вам, чтобы он вновь обрел форму, улыбался, смеялся, потому что, по правде сказать, нельзя позволить утонуть таким мужчинам – добрым, одаренным, неловким, щедрым. Я через два дня возвращаюсь в Шарлеруа, в свой магазин. Так вот, мне бы не хотелось, чтобы мой труд оказался напрасным…

Бальтазару было больно смотреть на Одетту, которая публично разрывала на клочки историю их любви. Ему так хотелось, чтобы она продолжалась, он ненавидел Одетту за это мучение. В ее лице, казалось, сквозили затаенная боль, растерянность, какое-то сумасшедшее выражение, но он чувствовал, что возражать ей бесполезно. Если уж она решила, что будет так, она от этого не отступится.

Перед отъездом в Париж, он совершил прогулку среди дюн вместе с Изабель. Оба они вовсе не были уверены, что им удастся возобновить семейную жизнь, но ради Франсуа решили сделать попытку.

Когда они подошли к дому рыбака, оттуда отъехала машина «скорой помощи», разрезавшая воздух завыванием сирены: у Одетты случился сердечный приступ.

Так как жизнь ее висела на волоске, все остались в Блекенблеке. И лишь после того как в реанимации заверили, что состояние Одетты больше не внушает опасений, издатель, Изабель и Франсуа отправились в Париж.

Бальтазару удалось продлить аренду коттеджа; он присматривал за Руди и Сью Элен, специально оговорив, что те должны скрывать от матери, что он по-прежнему здесь. – Позже… Когда она пойдет на поправку. Каждый день он отвозил детей в клинику и дожидался их в приемном покое среди зеленых растений в кадках, бабулек в халатах и пациентов, приклеенных к капельницам на стойках.

Наконец к Одетте вернулись силы, краски, настроения, она удивилась, заметив, что на тумбочку возле кровати кто-то поставил фотографию Антуана.

– Кто это сделал?

Дети признались, что инициатива исходила от Бальтазара и что последний остался в Блекенблеке и по-отечески заботился о них.

По волнению матери, по всплескам на кардиомониторах, по танцу зеленых диаграмм, показывавших биение пульса, дети поняли, что Бальтазар был прав, оставшись до выздоровления Одетты, они не сомневались, что ее болезнь была связана с тем, что она оттолкнула Бальтазара, – этого ее сердце не могло вынести.

Назавтра Бальтазар, взволнованный, как пятнадцатилетний подросток, проник в палату Одетты. Он преподнес ей два букета.

– Но почему два?

– Один от меня. Другой от Антуана.

– Антуана?

Усевшись возле ее кровати, Бальтазар с нежностью указал ей на фотографию мужа:

– Мы с Антуаном подружились. Он принял меня. Он считает, что мое чувство к вам дает мне достаточное право на его уважение. Во время вашей болезни он признался мне, что несколько поторопился, возрадовавшись; он решил, что вы присоединитесь к нему. Потом он рассердился на себя за столь эгоистичную мысль. Ныне – ради детей и вас – он радуется, что вам лучше.

– Что он еще вам сказал?

– Это вам не понравится…

Бальтазар почтительно склонился к Одетте и прошептал:

– Он поручил вас мне…

Пораженная Одетта зашлась в безмолвных рыданиях, растроганная до глубины души. Все же она попыталась пошутить:

– А моего мнения он не спросил?

– Антуан? Нет. Он полагает, что вы малость туповаты.

Он наклонился ниже и добавил с невыразимой нежностью:

– Я сказал ему, что согласен с ним.

Они наконец поцеловались. Тотчас кардиографы затрепетали, поднялась тревога, примчались врачи, потому что сердце Одетты захлебывалось от радости. Бальтазар, прервав поцелуй, прошептал, глядя на Одетту:

– Спокойно, Одетта, спокойно.

Ванда Виннипег

Кожа – внутри «роллс-ройса». Кожа – шофер и его перчатки. Из кожи – чемоданы и сумки, распирающие багажник. Из кожи – высунувшаяся из-за портьеры плетеная сандалия, возвещающая видение стройной ноги. Из кожи – ярко-красный костюм Ванды Виннипег.

Персонал почтительно склонил головы.

Ванда Виннипег пересекла порог, не бросив ни единого взгляда по сторонам, не удостоверившись, несут ли следом вещи. Могло ли быть иначе?

Служащие трепетали за стойкой отеля. Не в состоянии пронизать благоговением задымленные стекла очков Ванды, они принялись расточать формулы гостеприимства:

– Добро пожаловать, мадам Виннипег. Для нас большая честь приветствовать вас в отеле «Ройяль Эмерод». Мы сделаем все, чтобы ваше пребывание здесь было как можно более приятным.

Она приняла эти знаки высокого почтения как неизбежную мелочь положенной сдачи, не удостоив ответом. Служащие продолжили беседу, будто она принимала в ней участие:

– Салон красоты открыт с семи утра до двадцати одного часа, так же как зоны фитнеса и бассейна.

Она поморщилась. В панике менеджер поспешил предупредить могущую возникнуть проблему:

– Если вы настаиваете, мы, естественно, можем изменить расписание, подстроив его под ваши требования.

Прибывший в спешке директор, не отдышавшись, скользнул из-за ее спины и провизжал:

– Мадам Виннипег, какая огромная честь для нас, что вы остановились в отеле «Ройяль Эмерод»! Мы сделаем все, чтобы ваше пребывание здесь было как можно более приятным.

Поскольку он использовал то же клише, что и его подчиненные, у Ванды Виннипег появилась насмешливая улыбка, говорившая служащим: «А ваш патрон не слишком искусен, разве так мудрено было выразиться изящнее, чем вы?» – затем она снизошла до того, что протянула руку для поцелуя. Директор, не уловивший ее иронии, ничего не заподозрил, когда она соблаговолила ответить ему:

– Я в самом деле надеюсь, что не буду разочарована: принцесса Матильда так нахваливала мне ваше заведение.

Рефлекторно щелкнув каблуками – промежуточное движение между военным приветствием и движением танцора танго, благодарящего партнершу, директор парировал удар: он вдруг осознал, что в лице Ванды Виннипег он не только принимает одно из крупнейших в мире состояний, но и женщину, чье имя включено в Готский альманах.[3]

– Вы, естественно, знаете Лоренцо Канали?

Представляя своего любовника, она сделала жест в его сторону: красивый мужчина с длинными, будто навощенными темными волосами наклонил голову, даря полуулыбку, он в совершенстве играл роль принца-консорта, который вместе с осознанием своего высокого ранга впитал необходимость проявлять большую любезность, чем королева.

Затем Ванда удалилась в свои апартаменты, прекрасно зная, что ей вслед несется шепоток:

– Мне казалось, что она выше… Какая прелестная женщина! Правда ведь, она выглядит еще моложе, чем на снимках?

Едва войдя в апартаменты, она тут же ощутила, что здесь ей будет хорошо; между тем она со скептической гримасой выслушала директора, нахваливавшего достоинства номера. Несмотря на простор, на две отделанных мрамором ванные комнаты, изобилие расставленных повсюду букетов, качественные телевизоры, ценную мебель, отделанную маркетри, Ванда осталась верна избранной линии, ограничившись замечанием, что неплохо бы иметь на террасе столик с телефоном, на случай, если она оттуда вдруг захочет связаться с одним из своих агентов.

– Разумеется, мадам, вы правы, мадам, сию же минуту мы вам его установим.

Она удержалась от уточнения, что никогда им не воспользуется, ей достаточно и мобильника, так как намеревалась упорно изводить его, чтобы он служил как следует. Директор «Ройяль Эмерод» закрыл дверь с почтительным поклоном, посулив знатной постоялице златые горы.

Оставшись наконец одна, Ванда Виннипег вытянулась на диване, предоставив Лоренцо и горничной развешивать одежду по шкафам. Ей было известно, какое впечатление она производит, и она неизменно наслаждалась этим.

Ее уважали, поскольку она умела настоять на своем; поскольку она открывала рот лишь затем, чтобы высказать какое-либо неприятное замечание, ее боялись. Переполох, сопровождавший любое ее появление, основывался не только на ее богатстве, или известности, или безупречной внешности, но и на некой витавшей вокруг нее легенде.

Как же в результате ей удалось достичь всего этого? В соответствии с ее собственным заявлением все сводилось к двум принципам: суметь выйти замуж и суметь развестись.

С каждым новым замужеством Ванда все выше поднималась по общественной лестнице. Последний брак – пятнадцать лет назад – сделал ее нынешней Вандой Виннипег. Связавшись с миллиардером Дональдом Виннипегом, она сделалась знаменитой, снимки их свадьбы опубликовали газеты всего мира. Впоследствии фотографиями Ванды заполнились обложки глянцевых журналов, это произошло после развода, одного из наиболее скандальных и медиатизированных, развода, превратившего ее в одну из самых золотых женщин планеты.

С тех пор как жизнь рантье дала ей средства для воплощения любых желаний, Ванда Виннипег довольствовалась тем, что нанимала весьма квалифицированных людей для ведения всех дел; если те не справлялись, она избавлялась от них без сожаления.

Вошедший Лоренцо любовно проворковал теплым голосом:

– Ванда, какова наша послеобеденная программа?

– Сначала можно окунуться в бассейн, потом отдохнуть в спальне. Что скажешь?

Лоренцо немедленно перевел на свой язык оба приказания Ванды: вначале он любуется тем, как она проплывает свои два километра, а затем занимается с ней любовью.

– Отлично, Ванда, мне очень нравится эта перспектива.

Ванда Виннипег адресовала ему благожелательную улыбку: разумеется, у Лоренцо не было иного выбора, кроме как согласиться, но было весьма галантно с его стороны с удовольствием разыграть покорность.

На пороге ванной неуловимое движение Лоренцо заставило ее восхититься его великолепным ростом, изгибом спины. Она с наслаждением представила себе, как вскоре стиснет ягодицы этого самца.

Вот от чего я млею, поди знай почему!

Во внутренних монологах Ванда предпочитала изъясняться простыми фразами с вкраплениями простонародных оборотов, выдававших ее происхождение. К счастью для Ванды, кроме нее, их никто не мог слышать.

Лоренцо вернулся в льняной рубашке и облегающих плавках, готовый сопровождать ее в бассейн. Никогда еще у Ванды не было подобного спутника: он сосредоточивал свое внимание исключительно на ней, не заигрывал с ее подругами, ел то же, что она, вставал в те же часы, причем сохранял при этом прекрасное расположение духа. Неважно, нравилось ему все это или нет, он исполнял свою роль.

Если подвести итог: он был безупречен. Что означало, что и Ванда ничуть не хуже.

Так что она думала не о его внешности, а о его поведении: Лоренцо вел себя как профессиональный жиголо, а уж с жиголо Ванда умела обращаться. Еще несколько лет назад, столкнувшись с безупречной галантностью и вниманием Лоренцо, она заподозрила, что здесь отсвечивает голубизной. Однако сегодня почти не придавала значения тому, интересуют ли Лоренцо мужчины; если он отлично трахается, причем тогда, когда у нее возникает желание заняться любовью, то этого вполне достаточно. Чего же еще желать! И если он, как многие другие, скрывается в туалете, чтобы вкатить себе дозу препарата, позволяющего ему всегда быть к ее услугам, то что ей за дело до этого?…

Мы, женщины, умеем недурно притворяться… Так отчего бы нам не позволить им, в свою очередь, прибегать к мелким ухищрениям?

Ванда Виннипег достигла того счастливого момента своих жизненных упований, когда наконец ее цинизм превратился в своеобразную мудрость: освободившись от сковывающих ее моральных ограничений, она наслаждалась жизнью, воспринимая ее такой, какова она есть, и мужчин такими, как есть, без раздражения.

Взглянув в ежедневник, она проверила безупречно организованный ход своих каникул. Поскольку Ванда ненавидела скуку, она стремилась предусмотреть все: благотворительные вечера, посещение роскошных вилл, где отдыхали друзья из jet set,[4] массаж, открытие модных ресторанов, бутиков, костюмированные балы; здесь не было места импровизации; часы, отведенные шопингу или сиесте, были строго размечены. Весь ее персонал, включая и Лоренцо, имел копию ее расписания и должен был оказывать сопротивление светским прожигателям жизни, пытавшимся с их помощью заручиться присутствием мадам Виннипег на каком-либо обеде или вечеринке.

Успокоенная, она закрыла глаза. Однако в этот момент ее настиг запах мимозы. Она встревожилась, выпрямилась и беспокойно огляделась. Ложная тревога. Она стала жертвой собственного парфюма. Этот аромат напомнил ей, что часть детства она провела в этих местах, в то время она прозябала в бедности и звали ее отнюдь не Ванда. Никто не знал об этом и не узнает. Она совершенно преобразила собственную биографию, заставив всех поверить, что она родилась в России, где-то под Одессой. Акцент, расцвечивавший ее речь на пяти языках – так явственно подчеркивавший роковой тембр ее голоса, – способствовал упрочению этого мифа.

Вставая, она тряхнула головой, отгоняя воспоминания. Прощайте, всплывающие островки прошлого! Ванда контролировала все: свое тело, окружение, деловую и сексуальную жизнь, свое прошлое. Здесь ей предстоит провести восхитительные каникулы. К тому же она заплатила за это.

Неделя протекала просто волшебно.

Они порхали с «изысканных обедов» на «восхитительные ужины», не пренебрегая «божественными вечерами». Течение бесед в этой череде дней не предвещало ничего непредвиденного, поэтому Ванда с Лоренцо довольно быстро включились в обсуждение, как если бы провели лето на Лазурном берегу: преимущества привилегированного диско-клуба, возвращение трусиков-стрингов («Забавная идея, но, не правда ли, когда можешь себе это позволить…»), «удивительная игра», когда нужно с помощью мимики изобразить название фильма («Если бы вы видели, как Ник старался, чтобы мы угадали „Унесенных ветром"!»), автомобили, работающие на электричестве («Дорогая, для прогулок на пляж это просто идеально»), разорение Аристотеля Парапулоса и, прежде всего, катастрофа, случившаяся с личным самолетом «этих бедных Свитенсонов» («Самолет с одним мотором, нет, дорогая, как можно брать такой самолет, когда есть средства, чтобы заказать специальный рейс?!»).

В последний день вылазка на яхту Фаринелли («Ну да, он король итальянского сандала, хитрец с двойной моралью, он ни с кем не считается, кроме себя») увлекла Ванду и Лоренцо в мирные воды Средиземного моря.

Женщины быстро сообразили, в чем основное преимущество такой поездки: забраться на капитанский мостик, чтобы затем продемонстрировать – каков бы ни был их возраст – совершенную пластику тела, твердую грудь, тонкую талию и ноги без малейших признаков целлюлита. Ванда проделала это упражнение с той отлично отработанной естественностью, которую мастерски умела подавать. Лоренцо – решительно, образец! – окинул ее теплым влюбленным взглядом. Разве не забавно? Ванда стяжала несколько комплиментов, что привело ее в доброе расположение духа, и в этом состоянии, подкрепленном розовым провансальским вином, она вместе с развеселой группой миллиардеров высадилась на пляже Сален, где располагался ресторан «Зодиак».

Столик для них был накрыт в тени под соломенным тентом.

– Мадам и месье, не желаете ли взглянуть на мои картины? Моя мастерская находится в конце пляжа, если хотите, я готов сопроводить вас туда.

Естественно, никто и ухом не повел при звуках этого униженно молящего голоса. Просьба исходила от старика, державшегося на почтительном расстоянии. Все продолжали смеяться, громко болтать, будто его вообще не существовало. Ему самому показалось, что фразы его унеслись в пустоту, но он все же вновь завел шарманку:

– Мадам и месье, не желаете ли взглянуть на мои картины? Моя мастерская находится в конце пляжа, если хотите, я готов сопроводить вас туда.

На сей раз воцарилось недовольное молчание, означавшее, что занудливый приставала замечен. Гвидо Фаринелли бросил недовольный взгляд на хозяина ресторана, который, быстро вняв беззвучному внушению, приблизился к старику, ухватил его за руку и, ворча на него, выпроводил.

Беседа потекла свом чередом. Никто не заметил внезапной бледности Ванды.

Она узнала его.

Несмотря на прошедшие годы, на физическое одряхление – сколько ему теперь, должно быть, лет восемьдесят? – она вздрогнула, услышав знакомые интонации.

Она с ходу холодно отбросила это воспоминание. Она ненавидела прошлое. Особенно ту его часть, что была связана с этими местами, – ее нищенское прошлое. Ни на миг, с тех пор как она ступила на этот пляж, с его песком, изобиловавшим колкой черной каменной крошкой, – сколько раз она здесь проходила! – она не вспомнила о забытой всеми поре, поре, когда она не была еще Вандой Виннипег. Потом, несмотря на ее усилия, воспоминание вновь возникло, к немалому удивлению Ванды, обдав ее жарким ощущением счастья.

Незаметно она умудрилась рассмотреть старика, которого хозяин ресторана отвел подальше, выставив стаканчик пастиса. У "него по-прежнему было несколько потерянное выражение лица, как у ребенка, который не слишком понимает, как устроен мир.

О, даже в ту пору он не отличался острым умом. И это вряд ли сгладилось. Но как он был хорош!..

Она ощутила, что краснеет. Да, Ванда Виннипег, женщина с состоянием, измерявшимся миллиардами долларов, почувствовала жжение в горле, а щеки ее запылали, будто ей снова было пятнадцать…

Она безумно испугалась, что соседи по столу обратят внимание на колотившую ее дрожь, однако те были всецело поглощены беседой, орошенной розовым вином.

С улыбкой она предпочла отдалиться от пресыщенной компании и, укрывшись за темными стеклами очков, вернуться в свое прошлое.

Итак, ей было пятнадцать лет. Согласно ее официальной биографии, в этом возрасте она жила в Румынии, работала на табачной фабрике. Любопытно, что никто не догадался проверить эту деталь, которая представляла все в романтическом свете, превращая ее в этакую Кармен, вышедшую из низов. В действительности она в ту пору провела несколько месяцев недалеко отсюда, во Фрежюсе, ее поместили в спецзаведение для трудных подростков, по большей части выросших без родителей. Но если отца своего она никогда не знала, то ее мать – настоящая мать – в ту пору была еще жива; однако медики, стремясь оградить дочь от многочисленных рецидивов материнского пристрастия к наркотикам, предпочли изолировать девочку.

У Ванды тогда было другое имя, она звалась Магали. Она ненавидела это идиотское имя. Явно потому, что никто не произносил его с любовью. Уже в те годы она назвалась по-другому. Какое же имя она тогда выбрала? Венди? Да, Венди, так звали героиню «Питера Пена». Путь к Ванде…

Она отказалась от имени, равно как и от семьи. И то и другое казалось ей ошибкой. Совсем юной она ощущала себя жертвой смешения личностей. Должно быть, при рождении что-то перепутали, она чувствовала, что создана для успеха и богатства, а ее забросило в кроличью клетку на обочине большой дороги, к бедной, неопрятной, безразличной ко всему женщине, насквозь пропитанной наркотиками. Гнев, рождавшийся из чувства глубокой несправедливости, помог Ванде выстоять. То, что ей довелось пережить впоследствии, вновь поднимало чувство мести, стремление исправить ошибку судьбы.

Ванда поняла, что придется пробиваться самой. Она не могла представить себе будущее в точных деталях, но знала, что не станет рассчитывать на ученые дипломы, ее шансы были подорваны хаотическим образованием, к тому же с тех пор как она угодила в исправительное заведение, ей в основном попадались преподаватели, куда более озабоченные поддержанием дисциплины, чем педагогическим содержанием курса. Воспитатели стремились внушить детям правила поведения, а не научить их чему-то конкретно. В итоге Ванда поняла, что в поисках выхода отсюда можно рассчитывать только на мужчин. Она нравилась им. Это было очевидно. И ей нравилось нравиться.

При первой же возможности она сбегала из своего интерната и, вскочив на велосипед, отправлялась на пляж. Открытая, снедаемая любопытством, жадная до новых знакомств, она была самозванкой, придумавшей, что они с матерью живут неподалеку. Она была хорошенькая, поэтому ей верили, полагая, что она из местных.

Как многие девочки-подростки ее возраста, она жаждала заняться любовью с мужчиной, преодолеть сложный барьер: ей это казалось чем-то вроде диплома, который должен был ознаменовать окончание отрочества, диплома, позволяющего броситься в настоящую жизнь. Правда, ей хотелось, чтобы это был настоящий мужчина, а не сопляк-однокашник. Уже тогда достаточно амбициозная, она сомневалась, что пятнадцатилетний прыщавый парнишка сможет научить ее чему-то стоящему.

Она изучила рынок мужчин с той скрупулезной серьезностью, с которой позже на протяжении жизни будет подходить к деловым вопросам. В ту пору на территории в пять километров прибрежного песка был лишь один мужчина, выделявшийся на общем фоне: Чезарио.

Ванда внимательно выслушала признания женщин, подтверждавших его репутацию совершенного любовника. Женщины обожали загорелого, высокого, спортивного Чезарио, от природы обладавшего безупречной внешностью – в чем нетрудно было убедиться, поскольку, живя прямо на пляже, он расхаживал в основном в одних плавках. Однако сам он также обожал женщин и занятия любовью.

– Он сделает тебе все, малышка, все – будто перед ним королева! Он будет целовать и вылизывать тебя повсюду, будет покусывать уши, ягодицы, даже пальцы ног, заставляя тебя стонать от удовольствия, и так часами… Послушай, Венди, все просто: нет другого мужчины, что ловил бы такой кайф от женщин. Только он. Ну, вот единственный его недостаток – это то, что он вообще ни к кому не испытывает привязанности. В душе он одиночка. И никому из нас не удалось его удержать. Заметь, что нас это устраивает, видишь ли, можно время от времени вновь попытать счастья. Даже если ты замужем… Ах, Чезарио…

Ванда изучала Чезарио, будто ей предстояло выбрать университет.

Он нравился ей. И не только потому, что женщины расхваливали его достоинства. Он ей в самом деле нравился… Его гладкая, лоснящаяся, как расплавленная карамель, кожа… Его зеленые глаза с золотистыми искорками, белки, отливавшие перламутровой белизной, словно раковина… Светлые волоски, золотящиеся в солнечном свете, сияющей аурой подчеркивали контуры его тела… его торс, стройный, ладно скроенный… Но главное – зад, твердый, упругий, плотский и вызывающе соблазнительный. Глядя на Чезарио со спины, Ванда впервые осознала, что мужские ягодицы влекут ее, так же как мужчин влечет к себе женская грудь: это влечение жалило ее внутренности, жгло тело. Когда Чезарио проходил мимо, руки ее жаждали удержать его бедра, коснуться и сжать их, лаская.

Увы, красавец Чезарио почти не обращал на нее внимания.

Ванда выходила с ним в море на его суденышке, заигрывала с ним, предлагала то стакан воды, то мороженое… Однако он, выждав некоторое время, неизменно отвечал с раздражающей вежливостью:

– Спасибо, Венди, очень мило с твоей стороны, но мне ничего не нужно.

Ванда приходила в бешенство: даже если он не нуждается в ней, то ей-то он нужен! Чем упорнее он оказывал сопротивление, тем сильнее это распаляло ее желание: это должен быть он и никто другой. Ей хотелось ознаменовать начало своей женской жизни с самым красивым мужчиной, даром что бедным; время спать с физически непривлекательными богачами наступит позже.

Однажды ночью она написала ему длинное любовное письмо, исполненное пламенных признаний и надежд, она перечла его и растрогалась сама: несомненно, она выиграет этот поединок. Разве он сможет устоять перед этим любовным залпом?! Когда она встретила его после вручения письма, лицо у него было суровым, он холодно предложил ей пройти с ним на понтон. Они уселись на пирсе, опустив ноги в воду.

– Венди, ты написала мне очаровательное письмо. Я польщен. – заговорил он. – Ты очень славная. И страстная…

– Я не нравлюсь тебе? Я кажусь тебе смешной, ведь так?

Он разразился хохотом.

– Нет, вы поглядите на эту тигрицу, готовую впиться в глотку! Надо же, как хороша. Даже чересчур. В этом-то и загвоздка. Я тебе не какой-нибудь подонок.

– Что это значит?

– Тебе всего пятнадцать лет. С виду и не скажешь, это верно, но я-то знаю, что тебе всего пятнадцать. Надо подождать…

– Но я не желаю ждать…

– Если не желаешь, тогда делай все, что взбредет в голову с кем угодно. Но я бы тебе советовал подождать. Нельзя заниматься любовью невесть как и с кем попало.

– Вот поэтому я и выбрала тебя! Удивленный ее пылом, Чезарио посмотрел на нее иначе.

– Послушай, Венди, я взволнован, можешь не сомневаться, что, если бы ты была постарше, клянусь, я бы тотчас согласился, немедленно. Или, скорее, тебе и упрашивать бы не пришлось, это я бы бегал за тобой. Но в том-то и штука, что тебе еще надо расти…

Ванда расплакалась, тело ее горестно поникло. Чезарио робко попытался утешить ее, стараясь в то же время удерживать на расстоянии, поскольку она тут же хотела приникнуть к нему.

Несколько дней спустя Ванда вновь появилась на пляже, с выношенной за эти дни уверенностью, что она нравится ему и она его заполучит!

Она обдумала ситуацию и поставила себе цель – завоевать его доверие.

Разыгрывая полного решимости подростка, прекратив возбуждать его и домогаться, она заново принялась изучать его – на сей раз в психологическом аспекте.

В тридцать восемь лет Чезарио принимали за того, кого в Провансе называют glan-deur – бездельник: красивый парень, пробавляющийся чем придется, – к примеру, ловлей рыбы, он только и думает о том, чтобы позагорать, искупаться, приударить за девушками, не строя далекоидущих планов на будущее. Однако в данном случае все оказалось не так, у Чезарио была одна страсть: он писал картины. Его деревянная лачуга, расположенная на обочине ведущей к пляжу дороги, была завалена досками и подрамниками – денег, чтобы платить за загрунтованные холсты, у него не водилось. Хотя никто не считал его художником, так, дилетантом, но сам Чезарио мнил себя живописцем. Он не женился, не создал семьи, довольствуясь временными подружками, – это было жертвоприношение, способствовавшее тому, чтобы полностью отдаться призванию художника.

К несчастью, достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что результат не стоил затраченных усилий. Кисть Чезарио порождала сплошь мазню, у него не было ни воображения, ни чувства цвета, ни таланта рисовальщика. Несмотря на часы, без остатка отдаваемые работе, он не продвинулся ни на шаг, поскольку неразлучной спутницей его страсти к живописи была полная неспособность к здравой оценке: он принимал свои сильные стороны за недостатки, и наоборот. Собственную неумелость он трактовал как стиль; спонтанное равновесие, которым порой отличались его объемы в пространстве, он умудрялся разрушить на том основании, что это «слишком классично».

Творений Чезарио никто не воспринимал всерьез, ни владельцы галерей, ни коллекционеры, ни пляжные завсегдатаи и уж менее всех его любовницы. Для него подобное безразличие служило гарантией подлинности его гения: значит, он должен следовать своим путем к заслуженному признанию, быть может посмертному.

Обдумав все, Ванда решила сыграть на этом. Впоследствии она применяла аналогичную технику, чтобы обольщать мужчин, используя метод, который в умелых руках порой внезапно приводит к полному триумфу, а именно лесть. Чезарио не нуждался в комплиментах по поводу его внешности – он посмеивался над собственной красотой, так как знал о ней и умел пользоваться, – стало быть, следовало проявить интерес к его искусству.

Проглотив залпом несколько книг, позаимствованных в библиотеке интерната, – история искусства, энциклопедия живописи, биографии художников, Ванда вновь заявилась в его лачугу, вполне вооруженная для беседы. Она быстренько подтвердила Чезарио то, что, как он полагал, составляло его сокровенную тайну: он проклятый художник; подобно Ван Гогу, он сносит сарказм современников, чтобы затем насладиться славой; но в ожидании этой славы он не должен ни на секунду усомниться в собственном гении.

У Ванды вошло в привычку сидеть рядом, пока он «творил». Вскоре она сделалась экспертом и искусно несла бред при виде картин, напоминающих паштет из масляных красок.

Чезарио, столкнувшись с новой Вандой, был взволнован до слез. Он более не мог без нее обходиться. Она воплотила для него все то, на что он и не смел надеяться: родственную душу, доверенное лицо, импресарио, музу. С каждым днем он нуждался в ней все больше, с каждым днем он все прочнее забывал о ее юном возрасте.

Произошло то, что должно было произойти: он влюбился. Ванда поняла это раньше его и вернулась к прежним соблазнительным нарядам.

Она сообразила: теперь он страдал от того, что не может прикоснуться к ней. По чести – ведь он, в сущности, был славным парнем, – ему пришлось сдерживать себя, ведь и его тело и душа изнывали от желания поцеловать Ванду.

Ей оставалось, таким образом, лишь нанести завершающий удар.

Она не навещала его целых три дня (сюжет о том, как он места не находил от беспокойства и как ему недоставало ее). На четвертый, поздно вечером, почти ночью, она в слезах ворвалась в его лачугу.

– Это ужасно, Чезарио, я так несчастна! Мне хочется покончить с собой.

– Что случилось?

– Моя мать объявила, что мы уезжаем в Париж. Мы больше не увидимся.

Все было разыграно как по нотам: Чезарио обнял ее, чтобы утешить; она была безутешна; он тоже; он предложил выпить по глотку, чтобы прийти в себя; после нескольких порций алкоголя, моря слез и прикосновений, когда он уже не мог сдерживать себя, они занялись любовью. Ванда восторгалась каждым мгновением той ночи. Местные девушки были правы: Чезарио обожествлял женское тело. Когда он уложил ее на кровать, ей показалось, что она богиня, поставленная на пьедестал; ее культу он служил до самого утра.

На рассвете она, естественно, исчезла, с тем чтобы вернуться вечером, как и накануне, в состоянии отчаяния. Потерявший голову Чезарио попытался утешить девушку, удерживая ее на дистанции, но посде множества беглых прикосновений, объятий, рыданий и слез, осушенных губами на веках или подбородке, он вновь обезумел, утратив моральные принципы, что и позволило ему любить девушку со всей энергией и силой страсти.

Когда у Ванды наконец появилось ощущение, что она обрела энциклопедические познания в сфере отношений между мужчиной и женщиной в постели – так как закончилось все тем, что он обучил ее всему, что нравится мужскому полу, – она исчезла.

Вернувшись в интернат, она больше не виделась с Чезарио, совершенствуя искусство наслаждения в компании нескольких новых знакомых. Чуть позднее она с облегчением узнала, что ее мать скончалась от передозировки.

Освободившись, она затерялась в Париже, окунулась в мир ночного города и, опираясь на мужской пол, начала свое восхождение по общественной лестнице.

– Так что – вернемся на яхту или устроимся в шезлонгах на пляже? Ванда… Ванда! Ты меня слышишь? Вернемся на яхту или ты предпочитаешь шезлонг на здешнем пляже?

Ванда снова открыла глаза, пренебрежительно посмотрела на Лоренцо, обеспокоенного тем, что она выключилась из беседы, и раскатисто провозгласила:

– А что если пойти посмотреть картины этого местного художника?

– А что, давайте, это, должно быть, полная жуть! – воскликнул Гвидо Фаринелли.

– Почему бы и нет. Наверное, это забавно! – тотчас подхватил Лоренцо, который не упускал случая засвидетельствовать свою услужливость.

Группа миллиардеров, сочтя вылазку забавной, последовала за Вандой. Та обратилась к Чезарио:

– Это вы предлагали посетить вашу мастерскую?

– Да, мадам.

– Ну так вот, мы могли бы воспользоваться вашим предложением прямо сейчас.

Старик Чезарио не сразу отреагировал. Привыкший к тому, что его игнорируют или гонят в шею, он несказанно удивился, когда с ним вдруг заговорили любезно.

Пока владелец ресторана, отведя старика в сторонку, объяснял ему, кто такая знаменитая Ванда Виннипег и какую честь ему оказали, Ванда обозрела урон, нанесенный временем тому, кто некогда был самым красивым мужчиной на пляже. Редкие седые волосы, кожа, изрядно пострадавшая от солнца, которое год за годом постепенно превращало некогда упругую плоть в дряхлую, испещренную пятнами, сморщенную на локтях и коленях. Согбенное, истощавшее, бесформенное тело ничем не напоминало атлетический торс прежнего Чезарио. Только устрично-зеленые зрачки сохранили прежний редкий оттенок, хотя блеск был уже не тот.

Хотя Ванда не слишком переменилась, она тем не менее не опасалась, что он ее узнает. Высветленные волосы, низкий голос, русский акцент, темные очки, а главное – богатство – практически исключали малейшую возможность идентификации.

Первой проникнув в хижину Чезарио, она немедленно возвестила:

– Это великолепно!

Ей потребовалась всего минута, чтобы изменить настроение спутников: нельзя было позволить им взглянуть на эту мазню собственными глазами, они должны были проникнуться ее мнением. Перебирая картинки, она заставляла их удивляться и восхищаться. На целых полчаса обычно малоразговорчивая Ванда преисполнилась энтузиазма, она сделалась говорливой, лиричной – словом, неузнаваемой.

Лоренцо не верил своим ушам.

Более всех был ошеломлен Чезарио. В немой растерянности он пытался понять, происходит ли все наяву; он ожидал жестокой насмешки или саркастических наблюдений над его шедеврами, что убедило бы его, что все эти люди пришли, чтобы посмеяться над ним.

Однако богачи сыпали восторженными восклицаниями – восхищение Ванды оказалось заразительным.

– Не правда ли, это оригинально?…

– На первый взгляд, это может показаться неумелым, в то время как перед нами мастерская живопись.

– Таможенник Руссо, или Ван Гог, или Роден, вероятно, производили такое же впечатление на своих современников, – заверила Ванда. – Ну что ж, не будем злоупотреблять временем маэстро, сколько?

– Простите? – промямлил Чезарио.

– Сколько вы хотите за эту картину? Просто мечтаю повесить ее в моей нью-йоркской квартире, точнее, напротив моей кровати. Итак, сколько?

– Ну, не знаю… сто…

Произнеся эту цифру, Чезарио тут же пожалел об этом: зачем он запросил так много, сейчас рухнут все его надежды!

Для Ванды сто долларов были сущей безделицей, столько она собиралась завтра сунуть на чай портье отеля. Чезарио же благодаря вожделенной сотне мог погасить долг за краски.

– Сто тысяч долларов? – переспросила Ванда. – Что ж, сумма кажется мне разумной. Беру.

У Чезарио гудело в ушах, его едва не разбил апоплексический удар, он ломал голову, верно ли расслышал цифру.

– А эту вы отдадите за ту же цену? Она отлично подчеркнет белизну стены в моей гостиной в Марбелье… О, пожалуйста…

Чезарио машинально кивнул.

Тщеславный Гвидо Фаринелли, которому была известна репутации Ванды как гения выгодных сделок, не мог остаться в стороне, и его выбор пал на еще одну мазню Чезарио.

Когда он попытался несколько сбить цену, Ванда остановила его:

– Дорогой Гвидо, прошу вас, не надо, не стоит торговаться, когда перед вами подобный талант. Иметь деньги несложно и легко, тогда как талант дается далеко не каждому…

Она повернулась к Чезарио:

– Это просто судьба. Долг. Миссия. Это оправдывает все жизненные лишения.

Пробил час расплаты, она выписала чеки, уточнив, что ее шофер заедет вечером за картинами. Чезарио, лишившись дара речи, застыл как громом пораженный. Свершилось то, о чем он грезил всю свою жизнь, а он так и не нашелся что сказать, хорошо еще, хоть не сбежал с перепугу. Слезы подступили к горлу, ему хотелось задержать эту прекрасную женщину, рассказать ей, как тяжко дались ему эти восемьдесят лет без внимания и признания, рассказать о долгих ночных часах, когда он плакал, твердя себе, что в сущности он может быть всего лишь жалкое ничтожество. Благодаря ей он освободился от гнета нищеты, долгов, наконец уверовал, что его мужество и терпение не были напрасны, что он не зря упорствовал.

Она протянула ему руку:

– Браво, мсье, горжусь нашим знакомством.

Прекрасный дождливый день

Она хмуро смотрела, как капли дождя падают над лесом в Ландах.[5]

– Какая мерзкая погода!

– Милая, ты не права.

– Не права? Да ты высунь нос наружу. Увидишь, как поливает!

– Вот именно.

Он прошел по террасе к мокрому саду и встал перед водяной завесой, запрокинув голову, прикрыв глаза, раздув ноздри, навострив уши, опустив подбородок, чтобы лучше ощущать влажный ветер на лице, и прошептал, вдыхая запах ртутно-серебристого неба:

– Какой прекрасный дождливый день.

Казалось, он говорил искренне.

В тот день она окончательно уверилась в двух вещах: он вызывает у нее глубокое раздражение, и, если ей это удастся, она никогда с ним не расстанется.

Элен не могла припомнить, довелось ли ей хоть раз в жизни познать минуту совершенства. Ребенком она уже озадачивала родителей своим поведением – постоянно убирая свою комнату, переодеваясь при появлении малейшего пятнышка на одежде, заплетая идеально симметричные косы… Когда ее повели на балет «Лебединое озеро», она содрогнулась от ужаса: никто, кроме нее, не заметил, что балерины выстроились не по прямой линии, что пачки после прыжков опускались не одновременно и что неоднократно какая-нибудь из балерин – каждый раз другая! – нарушала общее движение. В школе она аккуратно следила за своими вещами, и несчастный, возвращавший ей книжку с загнутыми страницами, доводил ее до слез, срывая в потайном уголке сознании тонкую пелену доверия, оказанного ей человечеству. Подростком она заключила, что природа ничем не лучше людей, когда заметила, что ее груди – восхитительные, по общему мнению, – не вполне одинаковы, что одна ступня тридцать восьмого размера, а другая упрямо влезает только в тридцать восьмой с половиной. К тому же, несмотря на все ее усилия, рост ее по-прежнему оставался метр семьдесят один – ну что это за цифра, метр семьдесят один? Закончив школу, она поступила на юрфак университета, где посещала лекции скорее в поисках женихов, чем знаний.

Немногие девушки имели столько же романов, сколько Элен. Те, что почти достигали ее уровня, коллекционировали любовников из сексуальной ненасытности или умственной неустойчивости; в основе же коллекции Элен лежал идеализм. Каждый новый парень казался ей наконец тем самым; по первости знакомства, в очаровании разговоров она видела в нем те качества, о которых мечтала; несколько суток спустя иллюзия рассеивалась, он представал перед ней таким, каким был на самом деле, и она покидала его с той же решительностью, с какой прежде манила к себе.

Элен страдала, желая объединить два несовместимых качества: идеализм и трезвость взгляда.

Находя каждую неделю нового прекрасного принца, она, в конце концов, прониклась отвращением и к мужчинам, и к себе самой. За десять лет восторженная и наивная девушка превратилась в циничную тридцатилетнюю женщину, лишенную иллюзий. По счастью, это никак не отразилось на ее внешности; лицо сияло в обрамлении светлых волос, спортивная подвижность сходила за веселый нрав, а светлая кожа сохраняла бархатистый пушок, притягивая поцелуи каждого встречного.

Антуан увидел ее на встрече адвокатов и сразу влюбился. Она позволила ему пылкое ухаживание, так как он был ей безразличен. Тридцать пять лет; некрасив, но и не уродлив, симпатичный, светловолосый, со светлыми глазами, смуглый, пепельные волосы, примечателен в нем был только рост; он словно извинялся, что выше всех, постоянно улыбаясь с двухметровой высоты и слегка сутулясь. Его обычно превозносили за необыкновенный ум, но Элен не слишком впечатлял интеллект, ибо она считала, что и сама не лишена его. Он звонил, посылал остроумные письма, цветы, приглашения на оригинальные вечеринки и оказался так остроумен, пылок и настойчив, что Элен – от нечего делать и из-за отсутствия подобного гигантского экземпляра в ее гербарии – позволила ему увериться, что его обаяние сработало. Они провели вместе ночь. Счастье, которое при этом испытал Антуан, было несоизмеримо с удовольствием, полученным Элен. Тем не менее она позволила ему продолжать.

Их связь длилась уже несколько месяцев.

По его словам, то была настоящая любовь. Каждый раз, когда они ужинали в ресторане, он не мог удержаться от того, чтобы в красках не описать их будущее: он, адвокат, за которым охотился весь Париж, видел ее своей женой и матерью своих детей. Элен молча улыбалась. Из уважения к ней или из боязни услышать ответ он не решался ее торопить. О чем же она думала?

А она на самом деле даже и не знала, как сформулировать свои мысли. Конечно, роман длился дольше, чем обычно, но ей не хотелось признать это и сделать надлежащие выводы. Она находила его… – как бы это сказать? – «приятным», да, она не могла выбрать более сильное или теплое слово, чтобы описать то ощущение, которое пока что удерживало ее от разрыва. Раз она вскоре все равно оттолкнет его от себя, зачем торопиться?

Чтобы уверить в этом саму себя, она составила опись недостатков Антуана. Внешность: тело его было худым только на вид: раздевшись, он обнажал почти детское пузико, животик, которому явно предстояло увеличиться в ближайшие годы. Секс: он предпочитал длительность частым повторам. Ум: блестящий, о чем свидетельствовали его карьера и дипломы, хотя на иностранных языках он говорил куда хуже ее. Нрав: он был простодушен и доверчив до наивности.

Но ни один из этих изъянов не мог оправдать немедленного разрыва отношений; недостатки Антуана даже умиляли Элен. Небольшая жировая подушечка ниже пупка казалась утешительным оазисом на мужском жестком теле; ей нравилось класть на нее голову. Долгие минуты наслаждения и следовавший за ними глубокий сон подходили ей теперь больше, чем бессвязная ночь, проведенная с каким-нибудь жеребцом в череде удовольствий и передышек. Предосторожности, к которым он прибегал, отваживаясь заговорить на иностранных языках, с лихвой компенсировались его бесподобным французским. Его чистосердечие было для Элен отдохновением; в людях она сперва замечала посредственность, ограниченность, трусость, зависть, неуверенность, страх; без сомнения, все эти чувства не были чужды ей самой, и именно поэтому они внушали ей такое отвращение у других; Антуан же приписывал людям благородные намерения, доблестные идеалы, будто ему никогда не доводилось приподнять крышку кастрюльки, где томятся наши мысли, и увидеть, как они копошатся в вонючем паре.

Поскольку она отказывалась от официальной встречи с его родителями, субботы и воскресенья они проводили в городских увеселениях: кино, театр, рестораны, прогулки по книжным лавкам и выставкам.

В мае череда нерабочих дней побудила их совершить вылазку: Антуан повез ее в Ланды, на виллу, умостившуюся между сосновым лесом и пляжем с белым песком. Привыкшая к нескончаемым семейным каникулам на Средиземноморском побережье, Элен была рада открыть для себя грохочущие океанские волны и понаблюдать за серферами; она даже собиралась пойти позагорать на нудистском пляже в дюнах…

Увы, сразу же после завтрака разразилась гроза.

– Какой прекрасный дождливый день, – сказал он, облокотившись на балюстраду, открывавшуюся в парк.

В то время как у нее создалось впечатление, что ее завлекли в тюрьму с решетками из дождевых потоков и заставили часами изнывать от скуки, он приветствовал новый день с тем же аппетитом, как если бы окружавший их пейзаж был залит солнечным светом.

– Какой прекрасный дождливый день.

Она спросила, чем же дождливый день может быть замечателен: он перечислил все оттенки неба, деревьев и крыш, которые они увидят во время прогулки, заговорил о неподвластной человеку мощи океана, что откроется им, о зонтике, под которым так здорово шагать, тесно прижавшись друг к другу, о радости, с которой они укроются здесь, чтобы выпить горячего чаю, об одежде, сохнущей около огня, о том, как они, предавшись сладкой истоме, займутся любовью, снова и снова, о том, как под одеялом они будут говорить по душам, словно дети, укрывшиеся в палатке посреди разбушевавшейся природы…

Она слушала. Счастье, которое он так остро испытывал, казалось ей абстрактным. Она его не ощущала. Однако абстракция счастья все же лучше, чем его отсутствие. Она решила ему поверить.

В тот день она попыталась проникнуть в мировоззрение Антуана.

Гуляя по деревне, она старалась обращать внимание на те же детали, что и он: видеть старинную каменную стену, а не проржавевшую водосточную трубу, очарование мощеных улочек, а не их неудобство для пешеходов, китчевые – но вовсе не нелепые – витрины магазинов. Разумеется, не так-то просто было прийти в восторг от работы гончара (зачем, спрашивается, месить глину в двадцать первом веке, когда в магазинах полно пластиковых мисок?!) или увлечься плетением ивовой корзинки – это напоминало ей ужас школьных уроков домоводства, где ее заставляли мастерить старомодные подарки, которые никогда не удавалось сбыть во время праздников. Она с удивлением обнаружила, что антикварные лавки не навевали на Антуана тоску; он понимал ценность старинных вещей, тогда как Элен чуяла исходивший от них запах тлена.

Шагая по пляжу, который порывы ветра не успевали высушить между двумя ливнями, она, утопая в песке, вязком как цемент, ворчала:

– Море в дождь, вот уж спасибо!

– Ну, в конце концов, что же ты любишь? Море или солнце? Посмотри, вокруг вода, горизонт, бескрайнее пространство!

Она призналась, что никогда раньше не замечала красоты моря и побережья, довольствуясь солнечным теплом.

– У тебя бедное восприятие! Как можно сводить пейзаж к солнцу?

Она согласилась, что неправа. Рядом с ним она с легкой досадой осознала, что его мир куда богаче, так как он всегда искал что-то удивительное и всегда находил его.

Они зашли пообедать в ресторан, который, несмотря на некоторую роскошь, был задуман в фольклорном стиле.

– Тебя это не смущает?

– Что?

– Что все это ненастоящее – ресторан, мебель, обслуживание? Что весь интерьер рассчитан на простаков вроде тебя. Может, это и высококлассный туризм, но это все-таки туризм!

– Это место настоящее, блюда тоже, и я в самом деле нахожусь здесь с тобой.

Его искренность ее обезоружила. Но она все-таки продолжала настаивать:

– Так значит, тебя здесь ничто не шокирует?

Он незаметно огляделся.

– Мне кажется, что обстановка просто прелестна и люди довольно милы.

– Эти люди ужасны!

– С чего ты взяла? Самые обыкновенные люди.

– Ты посмотри на эту официантку. Она приводит меня в ужас.

– Ну что ты, ей двадцать лет, она…

– Да, именно в ужас. У нее близко посаженные глаза. Малюсенькие и посаженные очень близко к переносице.

– Ну и что? Я и не заметил. Она похоже тоже не замечает этого; она кажется уверенной в себе и своем обаянии.

– К счастью для нее, иначе ей бы пришлось покончить с собой! Или вон тот, сомелье: во рту не хватает зуба. Ты что, не заметил, что я избегала на него смотреть, когда он к нам обратился?

– Элен, не можешь же ты отказаться разговаривать с человеком из-за какого-то зуба?

– Очень даже могу.

– Он не становится от этого человеком второго сорта, недостойным твоего внимания. Ты шутишь, наверное: человечество не сводится к совершенным зубам.

Когда он переходил к подобным общетеоретическим выводам, настаивать казалось ей грубостью.

– Что еще?

– Ну, например, люди за соседним столиком.

– А с ними что не так?

– Они старые.

– Это что, недостаток?

– Ты хотел бы, чтобы я стала такой, как они? С дряблой кожей, вздутым животом, обвисшей грудью?

– Если ты позволишь, мне кажется, что я буду тебя любить, и когда ты состаришься.

– Не говори чепухи. А вон та девчонка?

– Что? Что может быть не так в несчастном ребенке?

– У нее явно плохой характер. А еще у нее нет шеи. Заметь, ее можно пожалеть… присмотрись к ее родителям!

– А что с родителями?

– Отец носит парик, а у матери базедова болезнь!

Он расхохотался. Он ей не верил, думая, что она специально подобрала эти детали для своего забавного скетча. Но Элен действительно было не по себе от того, что бросалось ей в глаза.

Когда юноша лет восемнадцати принес им кофе, Антуан склонился к ней.

– А он? Мне кажется, он недурен собой. Не вижу, в чем ты можешь его упрекнуть.

– Не видишь? У него жирная кожа и черные точки на носу. У него сильно расширенные поры!

– Однако я уверен, что все местные девушки ухлестывают за ним.

– К тому же он оставляет впечатление чисто внешней ухоженности. Осторожно! Сомнительная гигиена! Грибок на ногте ноги. При ближайшем осмотре здесь явно не обойдется без сюрприза.

– Ну, тут ты выдумываешь! Я заметил, что от него пахнет туалетной водой.

– Именно, это очень плохой знак! Туалетной водой себя обливают не самые чистоплотные юноши.

Она чуть было не добавила: «Поверь мне, уж я-то знаю, о чем говорю», – но оставила при себе этот намек на ее прошлую коллекцию мужчин; в конце концов, она не знала, что именно об этом известно Антуану, который, по счастью, учился в другом университете.

Он все смеялся, и она замолчала.

В последующие часы ей казалось, что она шагает по канату, натянутому над пропастью: стоит только отвлечься, и она упадет в пучину скуки. Несколько раз она даже ощущала ее глубину: скука словно тянула ее к себе, приказывала прыгнуть вниз, слиться с ней; у Элен кружилась голова, ей хотелось упасть. Поэтому она изо всех сил цеплялась за оптимизм Антуана, который с улыбкой неутомимо описывал ей мир таким, каким его ощущал. Она хваталась за его сияющую веру.

К вечеру, вернувшись на виллу, они долго занимались любовью, и он столь изобретательно старался доставить ей удовольствие, что, подавив раздражение, Элен решила закрыть глаза на тяготившие ее детали и сделать усилие, чтобы играть по его правилам.

К вечеру ее силы совсем истощились. Он даже не заподозрил, какую битву она вела на протяжении всего дня.

На улице ветер пытался переломить сосны, словно корабельные мачты.

Вечером при свете свечей, под балками старинного потолка, они пили пьянящее вино, от одного названия которого у нее текли слюнки, и он спросил ее:

– Я рискую стать самым несчастным мужчиной на свете, но все же хочу, чтобы ты ответила: ты будешь моей женой?

Она была на грани нервного срыва.

– Стать несчастным, ты? Ты на это не способен. Ты все воспринимаешь с хорошей стороны.

– Уверяю тебя, если ты мне откажешь, мне будет очень плохо. Я возлагаю на тебя все свои надежды. Ты одна можешь сделать меня счастливым или несчастным.

Все это было в общем довольно банально, обычное для предложения руки и сердца пускание пыли в глаза… Но произнесенные им, двухметровым концентратом позитивной энергии – девяносто кило готовой к наслаждению плоти – эти слова ей льстили.

Она задумалась, не может ли счастье быть заразным… Любила ли она Антуана? Нет. Он возвышал ее в собственных глазах, он забавлял ее. И раздражал своим неисправимым оптимизмом. Она заподозрила, что на самом деле терпеть его не может, настолько они разные. Можно ли выйти замуж за тайного врага? Разумеется, нет. С другой стороны, что еще ей нужно, ей, каждое утро встававшей не с той ноги, находившей все уродливым, несовершенным, бесполезным? Ее противоположность. Кто-кто, а Антуан уж точно был ее полной противоположностью. Любить она его не любила, но было ясно, что он ей необходим. Он или кто-то, похожий на него. Знала ли она таких? Да. Наверняка. В тот момент ей не удалось припомнить ни одного имени, но ведь она могла еще подождать, да, лучше подождать еще немного. Но сколько? Другие мужчины, будут ли они так же терпеливы, как Антуан? Хватит ли у нее самой терпения ждать? Ждать – чего именно? На мужчин ей было наплевать, выходить замуж она не хотела, плодить и выращивать детей не входило в ее намерения. К тому же похоже, завтра тучи не развеются, и ей будет еще труднее противостоять скуке.

По всем этим причинам она быстро ответила:

– Да.

По возвращении в Париж они объявили о помолвке и предстоящей свадьбе. Знакомые и родственники Элен воскликнули:

– Как ты изменилась!

Вначале Элен не отвечала; затем, пытаясь узнать, как далеко они могут зайти, она стала их подстрекать:

– Да что ты? Ты так думаешь? Неужели?

Угодив в ловушку, они пускались на вариации:

– Да, мы бы никогда не подумали, что найдется мужчина, который тебя увлечет. Раньше никто и ничто не было для тебя достаточно хорошо. Даже ты сама. Ты была безжалостна. Нам казалось, что ни мужчина, ни женщина, ни собака, ни кошка, ни золотая рыбка не способны заинтересовать тебя дольше, чем пару минут.

– Антуану это удалось.

– В чем же его секрет?

– Не скажу.

– Может, это и есть любовь! Видно, никогда не стоит отчаиваться.

Она не возражала.

На самом деле она одна знала, что нисколько не изменилась. Просто она молчала, вот и все. В ее сознании жизнь по-прежнему представлялась невзрачной, дурацкой, несовершенной, полной разочарований, неудовлетворительной; но теперь ее суждения оставались при ней.

Что дал ей Антуан? Намордник. Она больше не показывала зубы и держала свои мысли при себе.

Элен всегда знала, что не способна положительно воспринимать действительность, она продолжала видеть в каждом лице, столе, спектакле непростительную ошибку, мешавшую их оценить. Ее воображение продолжало переделывать лица, поправлять макияж, выравнивать скатерти, салфетки, столовые приборы, разрушать перегородки и возводить новые, выбрасывать мебель на помойку, срывать занавески, заменять в постановке исполнительницу главной роли, вырезать весь второй акт, удалять развязку фильма; когда она встречала новых людей, она, как и раньше, обнаруживала их глупость или слабости, но больше не говорила о своих разочарованиях.

Год спустя после свадьбы, которую она описывала как «самый прекрасный день своей жизни», она родила ребенка, которого сочла уродливым и мягкотелым, едва ей его протянули. Антуан тем не менее называл его «Максим» и «моя радость»; она заставила себя ему подражать; с тех пор несносный писающий, какающий и вопящий кулек, который до этого разодрал ее внутренности, на несколько лет превратился в предмет ее забот. За ним последовала крошка «Береника», чей неприличный пучок волос на макушке она тотчас же возненавидела, хотя вела себя как примерная мать.

Элен настолько себя не выносила, что решила погрести свое мнение поглубже и при любых обстоятельствах воспринимать все глазами Антуана. Она жила на поверхности его существования, внутри себя удерживая в пленницах женщину, продолжавшую презирать, критиковать, порицать; та тщетно стучала в дверь камеры или кричала в форточку.

Антуан взирал на Элен с безграничной любовью; гладя ее по спине или целуя в шею, он шептал: «Женщина моей жизни».

– Женщина его жизни? В сущности, это не так уж и много, – говорила пленница.

– Это уже хорошо, – отвечала надзирательница.

Вот так. То было не счастье, а лишь его видимость. Счастье по доверенности, счастье под влиянием.

– Иллюзия, – говорила пленница.

– Заткнись, – отвечала надзирательница.

Когда сообщили, что Антуан, прогуливаясь по садовой аллее, вдруг рухнул на землю, Элен взвыла.

Она бежала по саду, пытаясь опровергнуть то, что только что узнала. Нет, Антуан не может быть мертв. Нет, Антуан не мог рухнуть при солнечном свете. Нет, Антуан, хотя у него было слабое сердце, не мог вот так запросто перестать жить. Разрыв аневризмы? Какая нелепость… Ничто не могло уложить на землю такую тушу. Сорок пять лет, это не возраст для смерти. Какие идиоты. Сборище лжецов!

Но, бросившись на колени, она сразу заметила, что это больше не Антуан, а лежащий возле фонтана труп. Другой. Манекен из плоти и крови. Похожий на Антуана. Она больше не чувствовала энергии, исходившей от него прежде, того электроаккумулятора, от которого ей было так необходимо подзаряжаться. То был холодный и бледный двойник.

Она заплакала, съежившись, сжимая уже холодные руки, которые подарили ей столько радостей. Врач и медсестры были вынуждены силой разъединить супругов.

– Мы понимаем, мадам, мы понимаем. Поверьте, мы все понимаем.

Нет, они ничего не понимали. Она никогда бы не почувствовала себя ни женой, ни матерью, если бы не Антуан; как же ей теперь быть вдовой? Вдовой без него? Если он исчезнет, как ей себя вести?

На похоронах она не соблюдала никаких приличий, поразив толпу своим яростным горем. У могилы, пока его тело не опустили внутрь, она легла на гроб и вцепилась в него изо всех сил, пытаясь его удержать.

Лишь настойчивость родителей, а затем и ее детей – пятнадцати и шестнадцати лет – помогла оторвать ее от гроба.

Он погрузился в землю.

Элен полностью замкнулась в себе.

Близкие говорили об этом ее состоянии как о депрессии. На самом деле все было гораздо серьезнее.

Теперь она наблюдала за двумя затворницами. Ни одна из них не имела права высказаться. Ее немота была символом желания перестать думать. Перестать думать, как Элен до Антуана. Перестать думать, как Элен Антуана. Обе прожили свое, и у нее не было сил, чтобы придумать третью.

Она говорила мало, ограничиваясь обыденными здрасьте-спасибо-добрый вечер, следила за собой, неделями носила одну и ту же одежду, и ожидала ночи как избавления, хотя, когда ночь наконец наступала, ей не удавалось заснуть, и она вязала перед телевизором, не обращая внимания на мелькающие картинки, заботясь лишь о количестве петель. Благодаря Антуану она ни в чем не нуждалась – у него были вклады, солидная рента, недвижимость – поэтому довольствовалась тем, что раз в месяц притворялась, что слушает семейного бухгалтера. Их дети, перестав лелеять надежду на выздоровление матери, пошли по следам отца и поступили в лучшие заведения Франции, с головой уйдя в учебу.

Прошло несколько лет.

Несмотря на возраст, Элен все еще была красива. Она следила за своим телом – за весом, кожей, мускулатурой, гибкостью – точно так же, как старательный коллекционер вытирает пыль с фарфоровых статуэток в витрине. Когда она вдруг встречала свое отражение в зеркале, она видела музейный экспонат, достойную, печальную, хорошо сохранившуюся мать, которую изредка показывают на семейных сборищах – свадьбах, крестинах и прочих шумных инквизиторских церемониях, которые она едва выносила. С ее губ по-прежнему не слетало ни слова. Она ни о чем не думала, ничего не хотела выразить. Никогда.

Однажды ей ни с того ни с сего пришла мысль.

А не отправиться ли мне путешествовать? Антуан обожал путешествия. Вернее, путешествия были его единственным желанием, помимо работы. Раз ему не удалось осуществить свою мечту, я могла быть сделать это за него…

Она не желала знать, что ее побудило к этому: она ни секунду не подумала, что то есть знак возвращения к жизни или что она действует из любви. Если бы Элен представила, что, собирая чемодан, пытается вновь обрести добродушное мировоззрение Антуана, она бы запретила себе продолжать.

Наскоро попрощавшись с Максимом и Береникой, она отправилась в путешествие, которое заключалось в переездах из одного шикарного отеля в другой, и так по всему свету. Она побывала в роскошных апартаментах в Индии, России, Америке и на Ближнем Востоке. Каждый раз она засыпала с вязанием в руках перед экраном, откуда доносились звуки чужого языка. Каждый раз она заставляла себя посетить несколько экскурсий, иначе Антуан бы ее упрекнул; но то, что представало взору, ее не впечатляло: в трехмерном пространстве Элен убеждалась в правдивости открыток, продававшихся в холле отеля, не более того… В семи чемоданах, обтянутых бледно-голубым сафьяном, она перевозила лишь свою неспособность жить. Только переезды из одного места в другое, перелеты из аэропорта в аэропорт, сложности с пересадками могли на мгновение заинтересовать ее: это давало ей ощущение, будто что-то вот-вот произойдет… Но, едва добравшись до места назначения, она вновь попадала в знакомый мир такси, носильщиков, портье, лифтеров, горничных, и все вновь вставало на свои места.

Ее душевная жизнь богаче не стала, но жизнь внешняя приобрела какие-то очертания. Разъезды, прибытие в незнакомое место, отъезд, необходимость изъясняться, новизна банкнот, выбор блюд в ресторане. Вокруг нее все находилось в движении. Но внутри она пребывала все в той же апатии; дорожные приключения убили обеих ее пленниц; теперь больше никто не размышлял в ее сознании, ни угрюмая Элен, ни жена Антуана; и эта почти тотальная смерть была более удобна для нее.

В этом состоянии она прибыла на мыс Доброй Надежды.

Почему это вдруг произвело на нее впечатление? Из-за названия – обещавшего, что самое трудное позади?… Потому ли, что в студенческие годы ее интересовали события в Южной Африке, и она даже подписала несколько петиций в защиту равенства между чернокожими и белыми? Потому ли, что Ан-туан как-то хотел купить там виллу с тем, чтобы провести на ней последние годы жизни? Она никак не могла разобраться… Что бы то ни было, выйдя на террасу отеля, нависавшую над океаном, она заметила, что сердце ее забилось быстрее.

– «Кровавую Мэри», пожалуйста.

Она опять удивилась: она никогда не заказывала «кровавых Мэри». Она даже не помнила, нравился ли ей этот коктейль.

Поглядев на темно-серое небо, Элен заметила, что почти черные, тяжелые облака вот-вот взорвутся грозой.

Неподалеку от нее стоял мужчина и тоже наблюдал за игрой сил природы.

Элен почувствовала, что у нее покалывает щеки. Что происходит? Кровь прилила к лицу; вена на шее запульсировала; биение сердца участилось. Она стала хватать ртом воздух. Неужели сердечный приступ?

Почему бы и нет? Надо же когда-нибудь умереть. Ну же, час настал. Тем лучше, если это случится здесь. На фоне этого грандиозного пейзажа. Все должно прекратиться именно здесь. Так вот почему, когда она поднималась по ступеням, у нее возникло предчувствие какого-то важного события.

Элен медленно разжала кулаки, успокоила дыхание и приготовилась к смерти. Закрыв глаза, она откинула голову назад и решила, что готова: она согласна умереть.

Но ничего не произошло.

Она не только не потеряла сознание, но, открыв глаза, была вынуждена отметить, что чувствует себя лучше. Да что такое?! Неужели нельзя приказать своему телу умереть?! Неужели нельзя угаснуть, вот так, легко, будто выключить свет?

Она бросила взгляд в сторону мужчины.

Он был в шортах, из-под которых виднелись сильные красивые ноги, мускулистые, стройные. Элен уставилась на его ступни. Сколько времени прошло с тех пор, как она последний раз смотрела на мужские ноги? Она и забыла, что когда-то ей нравилось зрелище мужских ног, их столь противоречивая сущность – твердость в пятках, нежность в пальцах, ступни сверху гладкие, снизу шероховатые, устойчивые, чтобы нести вес тела, чувствительно реагирующие на ласки. Ее взгляд скользнул вверх, от икр к бедрам, следуя за скрытыми в них силой и упругостью, и она с удивлением отметила, что ей хочется дотронуться до этой кожи, покрытой светлыми волосками, словно нежным муссом.

Проехав полсвета, Элен повидала множество разных одеяний и сочла, что ее сосед довольно смел. Как может он вот так выставлять напоказ ноги? Разве прилично появляться в таких шортах?

Она взглянула на него еще раз и поняла, что неправа. Шорты были самые обыкновенные, точно такие же носят сотни мужчин. Так значит, это он сам…

Почувствовав на себе ее взгляд, он повернулся в ее сторону. Улыбнулся. Его загорелое лицо пересекало несколько глубоких морщин. И что-то тревожное сквозило в зеленых глазах.

Смутившись, она улыбнулась ему в ответ и вновь уставилась на океан. Что он подумает? Что она пытается его завлечь? Какой ужас! Ей нравилось выражение его лица – честное, искреннее, ясное, хотя его черты выдавали склонность к унынию. Возраст? Мой. Да, что-то вроде моего, сорок восемь… Может и меньше, судя по загару, морщинам и спортивному телосложению, он явно не злоупотреблял солнцезащитным кремом.

Вдруг над террасой повисло молчание; насекомые, жужжавшие в воздухе, замолкли; и через четыре секунды первые капли тяжело упали на пол. Раздались раскаты грома, торжественно подтверждая начало грозы. Контрасты стали резче, цвета насыщеннее, влажность окутала их, словно пенящаяся волна, накатывающая на берег во время прилива.

– Какая мерзкая погода! – воскликнул мужчина.

Она сама удивилась, услышав свой ответ:

– Вы ошибаетесь. Нужно говорить не «какая мерзкая погода», а «какой прекрасный дождливый день».

Мужчина повернулся к Элен и внимательно посмотрел на нее.

Казалось, она говорит искренне.

В эту минуту он окончательно уверился в двух вещах: он желал эту женщину больше всего на свете и, если ему это удастся, он никогда с ней не расстанется.

Незваная гостья

Ну в этот раз она точно ее видела! Женщина прошла вглубь гостиной, удивленно на нее уставилась, а потом скрылась в дверях кухни.

Одиль Версини никак не могла решить: броситься ли ей в погоню или бежать из квартиры со всех ног?

Кто была эта незваная гостья? Она появлялась уже по крайней мере в третий раз… Предыдущие вторжения были столь мимолетны, что Одиль подумала, что ей все почудилось, но на сей раз они с гостьей обменялись взглядами; ей даже показалось, что та, сдержав изумленный возглас, убегая, гримасничала от страха.

Прервав свои размышления, Одиль бросилась вслед за ней, крича:

– Стойте, я вас видела! Прятаться бесполезно, отсюда нет выхода!

Одиль ворвалась в комнату, потом в другую, обследовала спальню, кухню, туалет, ванную комнату: никого.

Оставался только платяной шкаф в глубине коридора.

– Вылезайте! Вылезайте, или я позову полицию!

Из шкафа не доносилось ни звука.

– Что вы делаете у меня дома? Как вы сюда попали?

Глухо.

– Ну как хотите, но я вас предупреждала.

На Одиль вдруг накатила волна страха: чего от нее хотела незнакомка? Дрожа, она попятилась, оказавшись в прихожей, схватила телефонную трубку и, с перепугу нажимая не на те кнопки, наконец набрала номер полиции. «Ну скорее же, – думала Одиль, – а то она вот-вот выскочит из шкафа и нападет на меня». Наконец ей удалось прорваться сквозь различные приветствия и объявления электронного коммутатора, и до нее донесся хорошо поставленный чиновничий голос:

– Полиция города Парижа, шестнадцатый округ, я вас слушаю.

– Приезжайте скорее! Ко мне влезла женщина. Она спряталась в шкафу и отказывается выходить. Скорее. Умоляю, может, она просто сумасшедшая, а может, и убийца. Поторопитесь, мне страшно.

Полицейский записал ее имя и адрес и заверил, что патруль прибудет через пять минут.

– Алло, алло, вы еще на связи?

– Мм…

– Мадам, с вами все в порядке?

– Оставайтесь на проводе. Вот так. Тогда вы сможете мне сообщать, что происходит. Повторите то, что я вам сказал, как можно громче, чтобы эта женщина вас услышала и знала, что к вам идут на помощь. Давайте. Прямо сейчас.

– Да, господин полицейский, вы правы, я останусь на связи, так что эта особа не сможет ничего предпринять без вашего ведома.

Она выкрикнула эту фразу так громко, что едва не оглушила себя. Достаточно ли отчетливо это прозвучало? Главное, чтобы, несмотря на расстояние, дверцу и толщу висящих в шкафу пальто, незнакомка услышала ее слова и отказалась от действий.

В полутьме квартиры все казалось неподвижным. Однако спокойствие страшило ее больше, чем любой звук.

Одиль прошептала в трубку:

– Вы еще там?

– Да, мадам, я с вами.

– Мне… мне страшновато…

– Есть ли у вас под рукой что-нибудь, чем можно обороняться?

– Нет, ничего.

– Нет ли рядом какого-нибудь предмета, которым вы сможете пригрозить, если эта особа проявит неосторожность и решит напасть?

– Нет.

– Трость? Молоток? Статуэтка? Оглядитесь вокруг.

– Ах да, здесь есть бронзовая статуэтка.

– Возьмите ее в руки и притворитесь, что это оружие.

– Что, простите?

– Скажите, что держите в руках пистолет вашего мужа и что вы ничего не боитесь. Громко.

Вдохнув поглубже, Одиль неуверенно проблеяла:

– Нет, господин комиссар, я не боюсь, у меня есть пистолет моего мужа.

Она вздохнула, с трудом сдержавшись, чтобы не описаться от страха: это прозвучало так робко, что незнакомка ни за что ей не поверит.

Голос в телефонной трубке спросил:

– Ну что, какова реакция?

– Никакой.

– Очень хорошо. Она напугана. Она не двинется с места, пока не приедут наши.

Через несколько секунд Одиль уже говорила с полицейскими по домофону. Она открыла входную дверь и стала ждать, пока лифт довезет их до десятого этажа. Наконец лифт остановился и оттуда вывалились три. добрых молодца.

– Вон там, – указала она, – в платяном шкафу.

Одиль задрожала, когда они, с оружием наизготовку, направились в конец коридора. Чтобы избежать зрелища, которого ее нервы явно бы не выдержали, она укрылась в гостиной, куда смутно доносились угрозы и предупреждения.

Она привычным жестом достала сигарету и подошла к окну. Хотя было только начало июля, газоны уже пожелтели, а с деревьев начали падать порыжевшие листья. Летняя жара накатила на площадь Трокадеро. Жара охватила всю Францию. Каждый день она упражнялась в своем смертельном искусстве; каждый день в новостях передавали о новых жертвах: бомжей находили на раскаленном асфальте, старики мерли как мухи в домах престарелых, младенцы погибали от обезвоживания. Погибших животных, цветов, овощей, деревьев было не счесть… Кстати, вон там, на газоне в скверике, кажется, лежит мертвый дрозд. Неподвижный, словно нарисованный пером, со странно заломленными лапками. А жаль, дрозды так красиво свистят…

Подумав обо всем этом, она, вспомнив о предосторожности, налила воды в высокий стакан и выпила. Конечно, эгоистично с ее стороны думать о себе, когда вокруг гибнет столько людей, но разве можно поступить иначе?

– Мадам, прошу прощения… Мадам!

Полицейские, столпившись у порога гостиной, уже несколько минут пытались отвлечь ее от размышлений о бедственных последствиях летнего зноя. Обернувшись, она поинтересовалась:

– Ну, так кто это был?

– Там никого нет, мадам.

– Как это никого?

– Смотрите сами.

Она последовала за ними. Шкаф был набит одеждой и коробками с обувью, но незваной гостьи там не оказалось.

– Так где же она?

– Если хотите, мы поищем ее вместе с вами.

– Разумеется.

Полицейские прочесали все сто двадцать квадратных метров ее квартиры: женщины нигде не было.

– Ну в конце концов, согласитесь, все это странно, – заявила Одиль, зажигая сигарету. – Эта женщина прошла по коридору, наткнувшись на меня, испугалась и убежала куда-то в дальние комнаты. Как она могла выйти?

– А черный ход?

– Дверь всегда закрыта на ключ.

– Пойдемте посмотрим.

Они проследовали на кухню и убедились, что дверь, выходящая на черную лестницу, закрыта.

– Вот видите, – заключила Одиль, – она не могла выйти через черный ход.

– Могла, если у нее были ключи. Иначе как бы она сюда попала?

Одиль пошатнулась. Полицейские, поддержав ее за локти, помогли ей сесть. Она начала осознавать, что они правы: женщина, проникшая в ее квартиру, должна была иметь дубликат ключей, чтобы входить и выходить, когда ей вздумается.

– Какой ужас…

– Вы можете описать эту женщину?

– Старуха.

– Кто, простите?

– Ну да, пожилая женщина. С седыми волосами.

– Как она была одета?

– Не помню. Совершенно обыденно.

– Она была в платье или в брюках?

– Кажется, в платье.

– Это совершенно непохоже на обычных воров и взломщиков. Вы уверены, что это не одна из ваших знакомых, может, вы ее просто не узнали?

Одиль взглянула на них с пренебрежением.

– Я отлично понимаю ваше замечание, это логично при вашей профессии, но заметьте, что в свои тридцать пять лет я далека от преклонного возраста и не страдаю слабоумием. Дипломов об образовании у меня явно побольше, чем у вас, я независимый журналист, специалист по ближневосточной политике, я говорю на шести языках и, несмотря на жару, нахожусь в отличной форме. Будьте добры, поверьте, я не имею обыкновения забывать, кому доверила ключи от своей квартиры.

– Извините нас, мадам, мы должны принимать во внимание все гипотезы. Иногда мы имеем дело с людьми незащищенными, которые…

– Разумеется, я утратила хладнокровие…

– Вы живете одна?

– Нет, я замужем.

– Где находится ваш муж?

Она с удивлением взглянула на полицейского: она вдруг осознала, что этого простого вопроса – «где ваш муж?» – ей не задавали уже давно.

Она улыбнулась:

– В поездке по Ближнему Востоку. Он готовит репортаж.

Полицейские в изумлении выпучили глаза, видимо из уважения к профессии ее мужа. Старший по званию тем не менее продолжил расспросы:

– А может, как раз ваш муж одолжил ключи кому-нибудь, кто…

– Что вы себе вообразили? Он бы меня предупредил.

– Не знаю.

– Да, он бы меня предупредил.

– Не могли бы вы ему позвонить, чтобы удостовериться в этом?

Одиль покачала головой.

– Он не любит, когда ему звонят на другой конец света. Тем более из-за истории с ключами. Это просто смешно.

– С вами раньше такого не происходило?

– Вы имеете в виду появление старухи? Да. Я ее вижу, по крайней мере, в третий раз.

– Уточните, пожалуйста.

– В прошлый раз я подумала, что мне просто померещилось, что это невозможно. Именно то, что сейчас предположили вы. Но теперь я точно знаю, что это не сон: она меня так напугала. Заметьте, я ее тоже!

– В таком случае могу дать вам лишь один совет, мадам Версини: смените замок. Тогда вы сможете спать спокойно. Позже, когда вернется ваш муж, вторжение объяснится. Но до тех пор это позволит вам спать спокойно.

Одиль согласилась, взяла новую пачку сигарет, включила любимый телеканал, по которому беспрерывно шли новости, и принялась распутывать эту головоломку и так и эдак.

Через час, поняв, что все ее предположения ни к чему не ведут, она взяла телефонную трубку и договорилась, чтобы на следующий день в квартире сменили замок.

Две тысячи двести погибших. Это смертоносное лето.

Надежно спрятав ключи в карман юбки и уверившись, что с новым замком ей ничто не грозит, Одиль предалась размышлениям о непредвиденных эффектах погоды. Высохшие реки. Рыба, гниющая на песке. Стада, изнемогающие от жары. Разгневанные фермеры. Ограничения на воду и электричество. Больницы переполнены. Студентов-медиков, проходящих практику, срочно именуют врачами. У похоронных агентств нет отбоя от клиентов. Могильщики вынуждены прервать отпуск на море. Зеленые призывают бороться с потеплением климата. Она следила за каждым выпуском новостей, будто то был самый занимательный сериал, в жажде все новых перипетий, новых катастроф, почти расстраиваясь, когда ситуация оставалась стабильной. Она даже не осознавала, что с наслаждением подсчитывает число жертв. Страшная жара ее не касалась, зато отвлекала от летней скуки.

На рабочем столе лежало несколько недомученных статей и рукопись будущей книги. Ей не хватало энергии их доделать, прежде чем главные редакторы начнут обрывать телефон. Странно, что они до сих пор этого не сделали… Может, их тоже сразила жара? Или они все умерли? Как только у нее найдется минутка – или желание – она им позвонит.

Она переключила несколько арабских каналов, оскорбившись, что те не уделяют никакого внимания ситуации в Европе. Конечно, для них жара – это пустяк…

Она добросовестно решила выпить стакан воды. По дороге на кухню Одиль опять испытала странное чувство, что незнакомка здесь!

Она сделала несколько шагов назад, быстро огляделась вокруг. Ничего. Однако ей показалось… На четверть секунды она отчетливо разглядела лицо старухи, видимо, это было отражение в зеркале, на лампе или на лакированном комоде. Изображение запечатлелось в ее мозгу.

В течение следующего часа она тщательно обыскала квартиру. Затем она по меньшей мере десять раз проверила, что прежние ключи не могут отпереть новые замки. Наконец успокоившись, она пришла к выводу, что старуха является плодом ее воображения.

Она вернулась в гостиную, включила телевизор и тут-то, по пути к дивану, ясно увидела ее в коридоре. Как и в прошлый раз, старуха на мгновение застыла, затем в панике скрылась.

Одиль бросилась на диван и схватила телефонную трубку. Полиция пообещала приехать как можно скорее.

В этот раз ожидание полиции Одиль переживала иначе. Раньше ее страх имел некую определенность, он был вызван незнакомкой, спрятавшейся в шкафу, и ее намерениями. Теперь страх уступил место ужасу. Одиль пыталась разгадать загадку: каким образом незнакомка умудрилась вернуться, хотя все замки сменены?

Полицейские обнаружили ее в состоянии полнейшего шока. Поскольку они уже приезжали накануне, они знали, что искать.

Она даже не удивилась, когда, закончив обыск, они зашли в гостиную и объявили, что никого не нашли.

– Это ужасно, – пыталась объяснить она. – Замки сменили сегодня утром, нового комплекта ключей нет ни у кого, кроме меня, но эта женщина таки нашла способ войти и выйти.

Полицейские сели напротив нее, чтобы записать показания.

– Мадам, простите нашу настойчивость: вы действительно уверены, что снова видели эту пожилую женщину?

– Я знала, что вы это спросите. Вы мне не верите… Я бы тоже себе не поверила, если бы сама этого не пережила. Я не могу вас осудить за то, что вы принимаете меня за сумасшедшую… я все понимаю… даже слишком хорошо понимаю… Вы наверняка посоветуете мне обследоваться у психиатра, нет, не отрицайте, именно это я бы и сказала на вашем месте.

– Нет, мадам. Мы придерживаемся фактов. Эта старуха была та самая, что и вчера?

– Только одета по-другому.

– Она вам кого-нибудь напоминает?

Этот вопрос подтвердил опасения Одиль:

полицейские думают, что ее случай относится к области психиатрии. Невозможно их осуждать.

– Если бы вас попросили описать, на кого она похожа?

Одиль задумалась: если признаться, что она слегка напоминает мне собственную мать, они окончательно уверятся, что я сумасшедшая.

– Ни на кого. Я ее не знаю.

– По-вашему, чего она добивается?

– Не имею ни малейшего представления, я же вам сказала, что не знаю ее.

– Чего вы опасаетесь?

– Послушайте, уважаемый, не пытайтесь заниматься доморощенным психоанализом! Вы не психотерапевт, а я не больная. Эта особа не является проекцией моих страхов или фантазмов, просто она по неизвестным мне причинам забирается в мою квартиру.

Видя, что Одиль вышла из себя, полицейские принялись сумбурно извиняться. Вдруг Одиль осенило.

– Кольца. Где мои кольца?

Она подошла к комоду, стоявшему рядом с телевизором, открыла ящик и торжественно показала пустое блюдо.

– Мои кольца исчезли!

Отношение полицейских тут же изменилось. Они больше не принимали ее за полоумную, ее дело снова попадало в ячейку знакомой им рутины.

Она перечислила и описала кольца, не удержавшись, указала, по какому случаю каждое из них было подарено ей мужем, и поставила подпись под протоколом.

– Когда должен вернуться ваш муж?

– Не знаю. Обычно он меня не предупреждает.

– Вы справитесь, мадам?

– Да-да, не волнуйтесь, все будет в порядке.

После отбытия полиции все вновь стало обыденным, незнакомка превратилась в обычную воровку, обладавшую невероятной сноровкой; но эта банальность нанесла последний удар нервам Одиль, и та залилась слезами.

Две тысячи семьсот погибших от жары. Правительство подозревается в сокрытии реальных данных.

Одиль тоже была в этом уверена. По ее собственным подсчетам, количество жертв должно было возрасти. Только сегодня утром она собственными глазами видела двух мертвых воробьев возле водосточной трубы.

В дверь позвонили.

Поскольку домофон до этого молчал, значит, это либо кто-то из соседей, либо муж. Последний обычно звонил в дверь, чтобы не испугать Одиль, хотя у него были свои ключи.

– Боже мой, только бы это был он!

Открыв дверь, она пошатнулась от радости.

– О, дорогой, как я рада тебя видеть. Ты приехал так вовремя!

Она бросилась к нему в объятия и хотела поцеловать в губы, но он уклонился, лишь крепко прижав ее к себе. «Он прав, – подумала Одиль, – что это я так расчувствовалась».

– Как ты? Как твое путешествие? Где ты побывал?

Он отвечал на ее расспросы, но она, должно быть, слушала его невнимательно; ей никак не удавалось спросить о самом главном. По нескольким недовольным взглядам и вздохам она поняла, что слегка его раздражает. Но ей никак не удавалось сосредоточиться, так он был красив. Может, это из-за того, что они так давно не виделись? Чем дольше она на него смотрела, тем неотразимее он ей казался. Тридцать лет, брюнет, ни одного седого волоса, загорелая гладкая кожа, красивые руки с длинными пальцами, мощная спина с узкой талией… Как ей повезло!

Она решила сразу выложить плохую новость.

– Нас обокрали.

– Что?

– Да. Украли мои кольца.

Она рассказала случай с незнакомкой. Он терпеливо ее выслушал, не задавая вопросов и ничего не ставя под сомнение. Одиль не без удовольствия отметила его реакцию, столь отличную от полицейских. «Он-то, по крайней мере, мне верит».

Когда она закончила, он направился в спальню.

– Хочешь принять душ?

Но он тут же вышел, неся шкатулку с драгоценностями.

– Вот они, твои кольца.

– Как это?

– Да, я просто посмотрел в трех-четырех местах, куда ты обычно кладешь их. Разве ты не проверила?

– Мне казалось… то есть, я была уверена, что… последний раз я положила их в ящик комода в гостиной… около телевизора… как я могла забыть?

– Ну не расстраивайся. С кем не бывает.

Он подошел к ней и поцеловал в щеку.

Одиль удивилась и собственной оплошности, и тому, что Шарль на нее так добродушно отреагировал.

Она поспешила на кухню, чтобы принести ему что-нибудь выпить. Возвращаясь с подносом в руках, заметила, что в коридоре никакого багажа.

– Где твои чемоданы?

– Почему у меня должны быть чемоданы?

– Ну ты же только вернулся из поездки.

– Я здесь больше не живу.

– Что?

– Я уже давно здесь не живу, ты разве не заметила?

Одиль поставила поднос и оперлась о стену, чтобы прийти в себя. Почему он с ней так резок? Да, разумеется, она заметила, что они видятся нечасто, но заявлять, что они не живут вместе… Что это…

Она тихо опустилась на пол и зарыдала. Он приблизился, обнял ее и снова подобрел:

– Ну же, не плачь. Слезами тут не поможешь. Мне не нравится, что ты в таком состоянии.

– Что я сделала? Что я такого сделала? Почему ты меня больше не любишь?

– Прекрати нести невесть что. Ты ничего не сделала. И я тебя очень люблю.

– Правда?

– Правда.

– Так же, как раньше?

Он помедлил с ответом, его глаза заволокло слезами, погладив ее по голове, он сказал:

– Может, даже больше, чем раньше…

Одиль, успокоившись, приникла к нему.

– Я пойду, – сказал он, помогая ей подняться.

– Когда ты вернешься?

– Завтра. Или дня через два. Пожалуйста, не волнуйся.

– Я не волнуюсь.

Шарль закрыл за собой дверь. У Одиль сжалось сердце: куда он пошел? И почему у него было такое грустное лицо?

Вернувшись в гостиную, она взяла шкатулку с кольцами и решила спрятать ее в комоде, стоявшем в спальне. В этот раз она уж точно не забудет.

Четыре тысячи человек во Франции пало жертвой жары.

Лето становилось решительно занимательным. Одиль следила за новостями из своей квартиры, где постоянно был включен кондиционер – когда Шарль его установил? – куря сигарету за сигаретой.

Она уже давно договорилась с консьержкой, чтобы та приносила ей продукты. Время от времени за дополнительную плату она же готовила ей еду – Одиль никогда не была хорошей кухаркой. Может, Шарль из-за этого от нее отдалился? Нет, это просто смешно…

Он впервые подверг ее подобному наказанию: вернувшись в Париж, поселился не дома. Она перебирала в памяти недавние воспоминания, подыскивая оправдания его поведению, но ничего не находила.

Огорчения этим не исчерпывались: старуха вернулась.

Несколько раз.

Каждый раз все то же: она возникала неизвестно откуда и так же исчезала.

Из-за нелепой истории с кольцами Одиль больше не решалась звонить в полицию: ей пришлось бы признаться, что она их нашла. Конечно, она могла вызвать их снова – даже если она и ошиблась, она никого не обманывала: после посещения Шарля она выбросила заявление о краже, адресованное страховой фирме…

Однако она чувствовала, что полицейские ей больше не поверят.

К тому же она наконец поняла, что именно привлекало незнакомку – и в это полицейские тоже ни за что не поверят! Незнакомка не представляла опасности, она не была ни воровкой, ни преступницей. Но она столько раз принималась за старое, что ее уловки перестали быть тайной: старуха появлялась в квартире, чтобы перемещать вещи с места на место.

Именно так. Каким бы странным это ни показалось, то была единственная цель ее визитов.

Кольца, которые Одиль считала украденными, через несколько часов находились в другой комнате; к тому же старуха перепрятывала их во все более невероятных местах – последний раз Одиль нашла их в морозильнике.

«Бриллианты в морозильнике! Как ей это только пришло в голову?!»

Одиль решила, что старуха, хотя и не была преступницей, действовала злонамеренно.

«А может, она просто сумасшедшая! Зачем так рисковать из-за каких-то колец! Однажды я ее застукаю на месте, и ей придется все объяснить».

Раздался звонок.

– Шарль!

Она распахнула дверь: на пороге действительно стоял Шарль.

– Какая радость! Наконец-то!

– Да, прости меня, я не смог вернуться так скоро, как обещал.

– Ничего страшного, ты прощен.

За его плечом возникла молодая женщина.

– Ты узнаешь Ясмин?

Одиль не решилась вызвать его неудовольствие, признавшись, что не помнит стройную элегантную брюнетку, вошедшую в квартиру вслед за ним. Как скверно – иметь плохую память на лица… «Без паники. Я вспомню», – подумала она.

– Разумеется. Входите.

Ясмин приблизилась, поцеловала Одиль в обе щеки, и, хотя Одиль так и не удавалось ее вспомнить, она почувствовала, что ненавидит ее.

Расположившись в гостиной, они заговорили о жаре. Одиль отважно участвовала в разговоре, хотя ее мысли то и дело отвлекались. «Это абсурд, мы светски рассуждаем о погоде в присутствии этой незнакомки, тогда как нам с Шарлем нужно столько всего друг другу сказать». Вдруг она прервала беседу и пристально посмотрела на Шарля.

– Скажи, тебе хочется иметь детей?

– Что?

– Ну да. В последнее время я думала, отчего у нас не ладится, и мне пришло в голову, что ты наверняка хочешь иметь детей. Обычно это желание приходит скорее к женщинам, чем к мужчинам… Так ты хочешь иметь детей?

– У меня есть дети.

Одиль подумала, что ослышалась.

– Что?

– У меня есть дети. Двое. Жером и Юго.

– Прошу прощения?

– Жером и Юго.

– Сколько им лет?

– Два и четыре года.

– Кто их мать?

– Ясмин.

Одиль повернулась к улыбавшейся ей Ясмин. «Одиль, проснись, ты бредишь, все это сон».

– Вы… вы… у вас двое детей?

– Да, – подтвердила интриганка, элегантно скрестив ноги как ни в чем не бывало.

– И вы без всякого стеснения приходите ко мне и с улыбкой мне это говорите? Вы просто чудовища!

То, что за этим последовало, Одиль помнила смутно. Она была просто подкошена горем, и между приступами плача и криками не успевала осознать, что происходит вокруг. Шарль несколько раз пытался ее обнять; она каждый раз резко его отталкивала.

– Предатель! Предатель! Все кончено, слышишь, кончено! Убирайся! Проваливай!

Однако Шарль упорно не уходил.

Пришлось вызвать врача, уложить Одиль на кровать и вколоть ей успокоительное.

Двенадцать тысяч жертв.

– Так им и надо! – радовалась Одиль перед телевизором.

За последние несколько дней ситуация только ухудшилась: Шарль, проявив самые гадкие черты своего характера, попросил ее покинуть квартиру.

– Никогда, слышишь, – ответила она ему по телефону, – ты здесь со своей вертихвосткой жить не будешь! По закону эта квартира моя. И даже не смей здесь показываться, я тебя не впущу. В любом случае, у тебя нет новых ключей.

По крайней мере, в этом был какой-то прок от незваной гостьи! Просто знак свыше!

Шарль несколько раз приходил, звонил в дверь, пытался вести переговоры. Она отказалась его выслушать. Он все настаивал на своем, прислал к ней врача.

– Одиль, – заявил доктор Маландье, – вы истощены. Не кажется ли вам, что несколько дней в доме отдыха не помешали бы? Там за вами будет надлежащий уход.

– Я сама прекрасно за собой ухаживаю, спасибо. Естественно, из-за всех этих проблем я запаздываю со сдачей статей, но я себя знаю: как только мне станет лучше, я за несколько ночей все напишу, не отрываясь от рабочего стола.

– Вот именно, почувствовать себя лучше… Не думаете ли вы, что в доме отдыха…

– В данный момент в этих домах люди мрут как мухи. Потому что там нет кондиционеров. А здесь есть. Вы что, не смотрите телевизор? В стране волна жары пострашнее циклона. Дом отдыха? Скорее дом страданий. Дом приговоренных к смерти. Дом мертвецов. Это он вас послал, чтобы меня прикончить?

– Одиль, ну что за чепуха! Если бы мы подыскали вам дом отдыха с хорошим кондиционером…

– Ну да, там меня будут пичкать лекарствами, пока я не превращусь в тыкву, а потом мой муж, воспользовавшись моей беспомощностью, въедет в эту квартиру со своей ведьмой! Да ни за что на свете! Арабка со своими отпрысками? Никогда! Вы вот, например, знали, что у них двое детей?

– Одиль, вы настолько дошли до ручки, что в один прекрасный день вас увезут насильно, и вашим мнением никто не поинтересуется.

– Вы все правильно поняли: придется применить силу. А до этого момента все останется по-прежнему. Теперь уходите и больше не возвращайтесь. Начиная с сегодняшнего дня у меня будет другой врач.

Этим вечером Одиль в гневе подумала: а не покончить ли с собой, и лишь мысль о том, что это будет на руку ее мужу и гадине Ясмин, удержала ее от этого шага.

«Ну, Одиль, опомнись. В конце концов, ты молода… сколько тебе? Тридцать два – тридцать три… вечно забываю. У тебя впереди целая жизнь, ты встретишь другого мужчину и создашь семью, родишь детей… Шарль тебя просто недостоин, хорошо, что ты это заметила сейчас. Представь, что бы было, если бы ты упорствовала до самой менопаузы…»

Вдруг ей захотелось поболтать с Фанни, лучшей подругой. Сколько времени она ей не звонила? С этой жарой она слегка потеряла чувство времени. Может, вместе со всей нацией она страдала от знойного оцепенения больше, чем она полагала, находясь в своей прохладной квартире? Она схватила записную книжку и тут же отшвырнула ее.

«Нет смысла проверять номер Фанни, уж его-то я помню наизусть».

Она набрала номер; ей ответил чей-то сонный голос.

– Да?

– Прошу прощения за беспокойство, я бы хотела поговорить с Фанни.

– Фанни?

– Фани Депре. Я ошиблась номером?

– Фанни умерла, мадам.

– Фанни! Когда?

– Десять дней назад. От обезвоживания.

Жара! Пока Одиль подсчитывала количество жертв перед телевизором, ей ни на секунду не пришло в голову, что ее подруга может оказаться в их числе. Она повесила трубку, не в силах говорить или расспрашивать.

Фанни, милая Фанни, школьная подруга, у которой уже, кстати, было двое детей… Два младенца… Какая трагедия! Она ведь была так молода, они родились в один год… Так значит, не только старики и дети становятся жертвами жары, но и взрослые люди, полные сил… Кто же ей ответил по телефону? Этот хриплый голос был ей незнаком… должно быть, какой-нибудь старый дядюшка.

Одиль в потрясении выпила целую бутылку воды и закрылась в комнате, чтобы выплакаться.

– Пятнадцать тысяч жертв, – объявил телеведущий с каменным лицом.

– И скоро будет пятнадцать тысяч и одна, – вздохнула Одиль, вдыхая сигаретный дым, – поскольку я не знаю, стоит ли жить в таком жутком мире.

– Никакой надежды на похолодание, на горизонте ни облачка, – продолжал журналист. Земля трескалась от боли.

У Одиль тоже не наблюдалось никаких улучшений. Теперь незнакомка появлялась несколько раз в день и так перемещала все ее вещи, что она ничего не могла отыскать.

После отъезда консьержки в отпуск в Португалию – в августе там должно скапливаться невероятное количество консьержек – продукты и готовую еду ей приносила племянница консьержки, наглая девица с вялой походкой, постоянно жевавшая жвачку и менявшая ремень в джинсах по нескольку раз в день, дура, с которой нельзя было и словом перемолвиться.

Шарль больше не показывался. Хотя, скорее всего, это он все время звонил по телефону. Одиль отвечала «нет», перед тем как повесить трубку. Он уже не так занимал ее мысли. Совсем немного. Это уже отошло в прошлое. Вернее, все было так, как будто его вообще не существовало. Теперь главное было записаться на новый учебный год в университет, однако, видимо из-за временного персонала, нанятого на период летних отпусков, ей никак не удавалось дозвониться до нужного человека. Ее это сильно раздражало.

Ей не терпелось взяться за учебу. Она либо смотрела информационный канал, либо работала, читала книги о Ближнем Востоке, упражнялась в языках, серьезно подумывая о том, как завершить диссертацию, к которой она начала писать введение.

До профессора, с которым она работала над диссертацией, было никак не дозвониться. Похоже на то, что климатический катаклизм парализовал всю страну. Все было не так. Ее родители тоже не отвечали на телефонные звонки. Скорее всего, все предпочли разъехаться в поисках мест попрохладнее.

«Надо этим воспользоваться, чтобы заняться существенными вещами, – думала Одиль, часами совершенствуя структуру параграфов и стройность фраз. – Даю себе неделю, чтобы закончить введение».

Все это ее так занимало, что она забывала о том, что следует пить побольше воды. К тому же кондиционер начал вести себя странно: она ставила его на двадцать градусов, а потом, промучившись несколько часов, обнаруживала, что стрелка стоит на тридцати – тридцати двух градусах, а один раз на пятнадцати! Она с трудом разыскала инструкцию, гарантию и позвонила в фирму, чтобы те прислали ей мастера по ремонту. Тот провозился полдня и пришел к выводу, что совершенно не понимает, в чем дело. Может, где-то был нарушен контакт, но каждый аппарат был проверен, и все прекрасно работало. Однако уже на следующий день датчики в каждой комнате показывали самые разные и невероятные цифры.

Одиль не стала перезванивать, так как поняла, чьих это рук дело: незваная гостья. Старуха, без сомнения, забавлялась тем, что за ее спиной меняла температуру.

Одиль чувствовала себя разбитой – от работы, жары, легкого обезвоживания, – поэтому она решила подстеречь незнакомку, застукать ее на месте преступления и разделаться с ней раз и навсегда.

Она уверилась, что в квартире никого нет, спряталась в шкафу со швабрами, выключила свет и стала ждать.

Сколько времени она так просидела? Она не знала. Похоже, старуха догадалась, что ее поджидают… Через несколько часов, изнемогая от жажды, Одиль выбралась из шкафа и направилась в гостиную. Там, непонятно почему, ей захотелось анисового ликера, она открыла дверцу бара, наполнила рюмку и, сделав глоток, вдруг заметила нечто странное.

На корешке одной из книг в книжном шкафу было напечатано ее имя: Одиль Версини. Взяв книгу с полки, она застыла в замешательстве, взглянув на обложку: название связано с темой ее диссертации, той, над которой она как раз работала. Однако текст был закончен и напечатан на четырехстах страницах престижным издателем, о котором она даже не осмеливалась мечтать.

Кто сыграл с ней эту шутку?

Она пролистала первые страницы и побледнела. То было содержание ее введения – того, над которым она в поте лица трудилась уже несколько дней, – но здесь оно было изложено гораздо полнее, автор явно владел материалом лучше нее.

Что происходит?

Оторвав взгляд от книги, она увидела незнакомку. Старуха спокойно и пристально смотрела на Одиль.

Нет, это уже переходит всякие границы.

Одиль вернулась к пресловутому шкафу, выхватила в качестве оружия клюшку для гольфа и кинулась обратно, чтобы объясниться с незваной гостьей.

Стоя перед окном с видом на сады Трокадеро, Ясмин смотрела на капли дождя, который наконец хлынул, примирив небеса с землей и остановив смертельное домино.

Комната, где она находилась, нисколько не изменилась, она была все так же заполнена книгами, в том числе изданиями, бесценными для любого, кто интересуется Ближним Востоком. Ни у нее, ни у ее мужа не было времени сменить обстановку и мебель. Они займутся ремонтом позже; а пока они, не задумываясь, покинули крохотную квартирку на окраине города, где они теснились с двумя детьми, и устроились здесь.

За ее спиной Жером и Юго обнаружили спутниковое телевидение и скакали с канала на канал.

– Класс, мама, здесь есть арабские каналы!

Их больше вдохновляла сама возможность перебирать кучу каналов, чем смотреть какую-либо конкретную передачу.

Муж подошел к ней сзади и поцеловал в шею. Ясмин развернулась и прижалась к нему. Они стояли, обнявшись.

– Ты знаешь, я тут полистала твой фотоальбом: с ума сойти, как ты похож на отца!

– Не говори этого.

– Почему? Тебя это огорчает, потому что он умер в Египте, когда тебе было шесть…

– Нет, меня это огорчает, потому что напоминает о маме. Она часто принимала меня за него, называла меня Шарлем.

– Не думай больше об этом. Вспоминай о той поре, когда она была здорова, блестящая журналистка, остроумная, живая – Одиль всегда производила на меня огромное впечатление. Забудь последние два года.

– Ты права. Живя здесь, в одиночестве, она из-за болезни Альцгеймера перестала узнавать себя… Ее воспоминания постепенно стирались, мысленно молодея, она принимала собственное отражение в зеркале за незнакомую старуху. Ее нашли с клюшкой для гольфа в руке перед разбитым зеркалом, она, наверное, хотела пригрозить незнакомке, а затем защититься, думая, что та ее сейчас ударит.

– Мы навестим ее в воскресенье.

Ясмин погладила его по щеке, приблизилась к его губам, и прошептала:

– Теперь это уже не так тяжело, Одиль сейчас живет в эпохе, когда еще не знала твоего отца. Теперь она вас больше не путает. Сколько ей сейчас лет, в ее воображении?

Он положил голову ей на плечо.

– Иногда я мечтаю, чтобы она превратилась в новорожденную, я мог бы взять ее на руки. И наконец сказать, как я ее люблю. Прощальный поцелуй. И первый для нее.

Подделка

Можно сказать, что существовало две разных Эме Фавар. Одна до разрыва, другая после.

Когда Жорж объявил, что уходит от нее, Эме потребовалось несколько минут, чтобы убедиться, что все это не привиделось ей во сне и что он не шутит. Да он ли это говорит? К кому обращается? Удостоверившись, что судьба таки нанесла ей этот удар, Эме решила убедиться, жива ли она. На этот диагноз у нее ушло больше времени: сердце будто перестало биться, кровь в венах застыла, каменный холод охватил все внутренности, и даже оцепеневшие глаза отказывались моргать… Но она все еще слышала его слова: «Понимаешь, милая, я так больше не могу, всему есть конец», все еще видела его – она заметила пятна пота под мышками, все еще чувствовала его запах – волнующий аромат: запах мужского тела, мыла и белья, освеженного лавандой. С удивлением и даже с некоторым огорчением она констатировала, что выжила.

Нежно, заискивающе, сердечно Жорж все говорил, пытаясь достичь двух противоположных целей: сказать, что он ее покидает, и уверить, что в этом нет ничего страшного.

– Мы были счастливы. Тебе я обязан лучшими моментами моей жизни. Знаю, что умру с мыслью о тебе. Но у меня есть семья. Разве ты могла бы любить мужчину, способного не моргнув глазом удрать, пренебрегши обязательствами, женой, домом, детьми, внуками?

Ей хотелось взвыть: «Да, я бы любила тебя и таким, я с первой нашей встречи жду, чтобы ты так поступил!» – но она, как всегда, промолчала. Не стоит его ранить. Только бы его не поранить. Счастье Жоржа было для Эме важнее собственного: вот так, забывая о себе, она и любила последние двадцать пять лет.

Жорж продолжал:

– Жена давно подумывала о том, чтобы к старости перебраться на юг Франции и провести там последние дни нашей жизни. А поскольку я через два месяца выхожу на пенсию, мы купили дом в Каннах. Переедем летом.

Больше, чем сам отъезд, Эме потрясли слова «последние дни нашей жизни». В то время как ей, своей любовнице, он описывал семейную жизнь как тюрьму, эти «последние дни нашей жизни» дали ей понять, что Жорж – в том, другом мире, куда вход ей был заказан, – все еще чувствовал себя мужем и отцом.

«Нашей жизни»! Значит, она, Эме, оказалась лишь небольшим отступлением, заключенным в скобки. «Нашей жизни»! Он шептал ей на ухо слова любви, его тело постоянно требовало ее, но, несмотря на все это, она была лишь мимолетным увлечением. «Нашей жизни»! В конечном счете та, другая – соперница, которой она боялась и которую ненавидела, – выиграла! Знала ли она, обустраиваясь с мужем в Каннах, что оставляет позади оглушенную, лишенную жизни женщину, которая целых двадцать пять лет мечтала занять ее место и надеялась на это еще несколько минут назад?

– Ответь мне, милая, скажи хоть что-нибудь…

Она посмотрела на него в упор. Ее глаза округлились. Что? Он стоит на коленях? Теребит ее руку? Что же еще предстоит? Он вот-вот заплачет… Вечно он рыдает передо мной… как мне все это надоело, мне никогда не удавалось его растрогать, потому что сначала приходилось утешать его. Очень удобно – вести себя по-мужски, лишь когда его это устраивает, а в остальных случаях, для собственного удобства, – по-женски.

Она взглянула на свежеиспеченного пенсионера у своих ног и вдруг почувствовала, что он ей совершенно чужд. Если бы мозг не твердил ей, что это Жорж, мужчина, которого она обожала последние двадцать пять лет, она бы вскочила с криком: «Кто вы? Что вы делаете у меня дома? Кто вам позволил до меня дотрагиваться?»

Именно тогда, в тот миг, когда она подумала, что он изменился, – она изменилась сама. Возвышаясь над хнычущим субъектом, пускающим слюни ей на колени, Эме Фавар преобразилась в новую Эме Фавар. Ту, что перестала верить в любовь.

В течение нескольких месяцев еще замечалось некое колебание между прежней и нынешней Эме – после неудавшейся попытки самоубийства она провела с ним еще одну ночь; но в августе, когда он переехал на юг Франции, новая Эме окончательно взяла верх над старой. Более того: она ее убила.

Она в остолбенении вглядывалась в свое прошлое.

Как я могла верить, что он меня любит? Ему просто нужна была красивая, милая и недалекая любовница.

Красивая, покладистая дурочка…

Красивой она была. До разрыва с Жоржем ей часто это говорили. Она лично так не думала… Как многие женщины, Эме получила в дар не тот тип красоты, которым восхищалась сама. Невысокая, стройная, с небольшой грудью, она всегда завидовала толстушкам с округлыми формами и комплексовала по поводу собственного роста и телосложения. После разрыва ее мнение о себе улучшилось и она стала считать, что «слишком хороша для любого мужчины».

Покладистой она была оттого, что не ставила себя ни во что. Она ничего не знала о мужчинах: вырастила ее мать, которая никогда не рассказывала об отце и обращалась с дочерью так, будто та мешала ей жить, а братьев и сестер у Эме не было. Поэтому, когда ее взяли секретаршей в фирму, которой руководил Жорж, она не смогла перед ним устоять: будучи значительно старше, он представал в ее девственных глазах одновременно и отцом, и любовником. Где только не умудряется свить гнездо романтика?! Ей казалось, что нет ничего прекраснее, чем любить мужчину, который ей недоступен…

Дурочка? В Эме, как и в любом другом человеке, ум и глупость соседствовали, но не соприкасались – в чем-то она могла быть односторонне блистательна, в чем-то туповата. Если на работе она была вполне компетентна, то в делах сердечных оказывалась совсем простушкой. Коллеги сто раз советовали ей порвать с этим мужчиной, а она столько же раз испытывала наслаждение, идя им наперекор. В них говорил голос разума? Она воображала, что отвечает сердцем.

Двадцать пять лет они делили рабочие будни, но не знали повседневной семейной жизни! Моменты, которые они урывками проводили вместе, были от этого еще более сладостны и драгоценны. Помимо поцелуев украдкой на работе, они виделись только вечером, у нее дома, под предлогом нескончаемого совета управляющих. За двадцать пять лет их союз не успел пообтрепаться.

Три месяца спустя после переезда на юг Жорж принялся ей писать. С каждой неделей его письма становились все пламеннее. Воздействие разлуки?

Она ему не отвечала. Ведь письма были посланы прежней Эме, а получала их нынешняя. А она лишь хладнокровно заключила, что Жорж уже успел заскучать со своей женой. Она с презрением пробегала взглядом по исписанным страницам приукрашенного прошлого.

Да этот пенсионер просто бредит! Если так пойдет и дальше, через три месяца окажется, что мы жили в Вероне и звали нас Ромео и Джульетта.

Она осталась на прежней работе, новый директор – особенно когда он ей улыбался – казался ей нелепым. Эме начала усердно заниматься спортом. Всю жизнь она не могла даже заикнуться о детях, поскольку у Жоржа они уже были. В сорок восемь лет она решила, что отпрыски ей ни к чему.

– Ради того, чтобы они украли у меня лучшие годы жизни, высосали всю кровь и испарились, оставив меня одну? Ну уж спасибо. Да и зачем нашей планете, задыхающейся от загрязнения окружающей среды и человеческой глупости, новые обитатели?

Дела в фирме пошли неважно, о господине Жорже, прежнем директоре, вспоминали с сожалением. После реорганизации и социального перепланирования Эме Фавар в пятьдесят лет осталась без работы, что ее нисколько не удивило.

Чередуя дебильные стажировки с инфантильными курсами, она вяло искала работу; денег стало не хватать. Не испытывая ни малейших приступов ностальгии, она отнесла шкатулку с драгоценностями в ювелирную лавку.

– Сколько вы за это хотите, мадам?

– Не знаю, назначьте цену сами.

– Да как сказать… здесь ничего ценного и нет. Так, бижутерия, ни драгоценных камней, ни золота, ничего, что я бы…

– Я так и думала, ведь это он мне их подарил.

– Он?

– Тот, кто притворялся мужчиной моей жизни. А дарил мне безделушки вроде тех, что испанские конквистадоры впаривали индейцам. И знаете что? Я была такой дурой, что мне это нравилось. Так что – это все не стоит ни гроша?

– Ни гроша.

– Какой мерзавец, не правда ли?

– Мадам, право не знаю. Разумеется, когда мужчина любит женщину…

– Ну?

– Когда мужчина любит женщину, он не станет дарить ей таких украшений.

– А! Вот видите! Я так и знала.

Она ликовала. А ювелир просто-напросто преподнес ей фразу, которую обычно использовал в совершенно другой ситуации: когда хотел склонить клиента к дорогой покупке.

В кошельке ее прибавилось несколько франков, но сердце было исполнено торжества: наконец-то специалист подтвердил ей, что Жорж был жалким мерзавцем.

Придя домой, она первым делом пооткрывала шкафы и тщательно разложила все подарки Жоржа. Даров было немного, и их ценность ее даже рассмешила. Кроличья шубка. Нейлоновое белье. Часы размером с таблетку аспирина. Неизвестной марки блокнот в кожаном переплете, до сих пор пахнущем козлом. Белье из хлопка. Шляпка, которую можно было надеть разве что на свадьбу при английском дворе. Шелковый шарф со срезанной этикеткой. Белье из черного латекса.

Упав на кровать, она не знала, плакать ей или смеяться. Она закашлялась. Так вот они, трофеи двадцатипятилетней страсти! Ее сокровища…

Чтобы не чувствовать себя так погано, она обратила свой гнев против него. Жорж под тем предлогом, что не может привлекать внимание жены регулярными неоправданными тратами, был не слишком щедр с Эме. Да что там щедр! Едва-едва в рамках приличия. Да даже и не так. Просто жмот!

А я-то им гордилась! Кичилась, что люблю его не за деньги! Вот дура! Я думала, что вдохновляю влюбленного, а на самом деле помогала скупердяю.

Зайдя в гостиную, чтобы дать корма своим попугайчикам, она остановилась перед картиной, висевшей над клеткой, и чуть не задохнулась от ярости.

– Мой Пикассо! Вот это уж точно доказательство, что он держал меня за идиотку.

На полотне были нарисованы различные формы – головоломка из лица – глаз здесь, нос сверху, ухо посреди лба, что должно было изображать женщину с ребенком. Он странно себя вел в тот день. Бледный, с обветренными губами, прерывающимся дыханием, он дрожа протянул ей картину:

– Вот, я наверстал. Теперь никто не сможет сказать, что я не был щедр.

– Что это?

– Пикассо.

Она сняла ткань, покрывавшую полотно, оглядела его и повторила, словно пытаясь себя убедить:

– Пикассо?…

– Да.

– Настоящий?

– Да.

Не решаясь дотронуться до картины, боясь, что от ее прикосновения она испарится, Эме пролепетала:

– Как это можно?… Как ты это сделал?

– Никогда меня не спрашивай об этом.

Тогда она приняла его молчание за скромность человека, разорившегося, чтобы сделать подарок своей даме. Позже, вспоминая его испуганный вид, она вообразила, что он ее украл. Но он так гордился подарком… И он был честным человеком.

Чтобы обезопасить ее, он посоветовал Эме выдать картину за подделку.

– Милая, понимаешь, невозможно, чтобы у секретарши, живущей в дешевом доме, был свой Пикассо. Тебя засмеют.

– Ты прав.

– Хуже того. Если кто-нибудь узнает правду, тебя обокрадут. Пока ты не решишь с ним расстаться, говори всем, что это копия. Это лучшая страховка.

Немногочисленным гостям, бывавшим у нее дома, она представляла картину так: «Мой Пикассо – копия, конечно», – для пущей убедительности сопровождая шутку смешком.

Теперь же хитрость Жоржа показалась ей поистине дьявольской: заставить ее говорить о Пикассо как о подделке, с тем чтобы лишь она одна верила в его подлинность!

Несмотря на это, в последующие дни она испытывала противоречивые чувства: с одной стороны, она была уверена, что ее надули; с другой, все еще робко надеялась, что ошибается. Но как ни кинь, разочарование неминуемо. Разочарование оттого, что она вдруг обеднела, или оттого, что ей придется отдать должное щедрости Жоржа.

Картина стала рингом, где боролись прежняя и нынешняя Эме: первая, поверившая в подлинность любви и Пикассо, вторая, видевшая и в том и в другом подделку.

Работу было все не найти, поэтому ее пособие по безработице понизили. Идя на очередное собеседование, она не старалась хоть как-то подать себя в выгодном свете, сосредоточившись на том, чтобы не дать себя провести. Потенциональные работодатели видели перед собой суровую, сухую, замкнутую женщину с предельным возрастом, финансовыми требованиями, со сложным характером, не способную на компромисс, во всем подозревавшую стремление эксплуатировать ее. Она держала круговую оборону так плотно, что казалась агрессивной. Не отдавая себе отчета, она сама исключала себя из соревнования, в котором собиралась участвовать.

Истратив последние сбережения, Эме поняла, что если немедленно не отыщет решения, то неминуемо впадет в нищету. Она инстинктивно направилась к комоду, где хранились счета, нервно перерыла ящик, ища листок бумаги, где был записан телефон, и позвонила в Канны.

Ей ответила домработница, переспросила ее имя и исчезла в недрах огромного дома. Затем Эме услышала шум шагов и узнала короткое, встревоженное дыхание Жоржа.

– Эме?

– Да.

– Что случилось? Ты же знаешь, что нельзя звонить мне домой.

Она несколькими фразами описала сложившуюся ситуацию в апокалиптических красках. Еще чуть-чуть, и она принялась бы себя жалеть, но новообретенный цинизм облачил ее в доспехи, не дававшие ей расчувствоваться при мысли о своей печальной участи, а доносившееся из телефонной трубки безумное сопение Жоржа приводило ее в ярость.

– Жорж, прошу тебя, помоги, – выдохнула она.

– Продай Пикассо.

Она подумала, что ослышалась. Что? Он осмелился…

– Да, малышка, тебе придется продать Пикассо. Для этого я тебе его и подарил. Чтобы уберечь тебя от финансовых проблем, раз я не мог на тебе жениться. Продай Пикассо.

Она сжала зубы, чтобы не взвыть. Так он до самого конца будет держать ее за дуру!

– Иди к Танаеву, улица Лиссабон, двадцать один. Я его там купил. Смотри, чтобы тебя не провели. Спроси Танаева-старшего. Я не могу больше говорить – вернулась жена. Прощай, моя милая Эме, я все время думаю о тебе.

Он повесил трубку. Трус и предатель. И всегда таким был.

Вот так пощечина! Да какая! Так ей и надо! Не следовало ему звонить.

Чувствуя себя униженной, Эме подошла к картине и излила свой гнев:

– Никогда, слышишь, никогда я не пойду к какому-то торговцу, чтобы еще раз убедиться, что я дура, а Жорж подлец, мне это давно известно, спасибо!

Тем не менее два дня спустя, когда за неуплату счетов пригрозили вырубить электричество, она взяла такси и сказала:

– К Танаеву, улица Лиссабон, двадцать один, пожалуйста.

Хотя по указанному адресу находился лишь магазин детской одежды, она расплатилась с таксистом и, зажав тщательно обернутую картину под мышкой, вошла в подъезд.

– Он, наверное, работает где-то внутри, может, этажом выше.

Четырежды перечтя список жильцов по обе стороны лестницы, она попыталась найти консьержа или уборщицу, чтобы спросить новый адрес Танаева, но вдруг до нее дошло, что в богатых домах, в отличие от бедных, пользуются услугами анонимных служб уборки.

Перед тем как отправиться восвояси, она все же зашла в магазин одежды.

– Прошу прощения, я ищу Танаева-старшего, и мне казалось, что…

– Танаев? Да он уже лет десять как выехал.

– А! Вам известно, куда он переехал?

– Переехал? Такие люди не переезжают, они исчезают. Начинают все с новой страницы.

– Что вы имеете в виду?

– Когда награблено достаточно, добычу надо где-то спрятать. Бог знает, где он теперь – в России, в Швейцарии, в Аргентине, на Бермудских островах…

– То есть… Понимаете, несколько лет назад я у него купила картину…

– Сочувствую!

– Почему?

Продавец заметил, что лицо Эме вдруг лишилось всех красок, и пожалел, что сказал лишнее.

– Дамочка, послушайте, я в этом ничего не понимаю. Может, картина ваша замечательная и стоит кучу денег. Погодите…

Он порылся в коробке с бумагами и вытащил визитную карточку.

– Вот. Идите к Марселю де Бламинту, улица Фландр. Вот он-то уж точно эксперт.

Войдя в антикварный салон Марселя де Бламинта, Эме тут же почувствовала, как тают последние надежды. Тяжелые занавеси малинового бархата поглощали все звуки, что могли проникнуть из внешнего мира; подавленная величественными полотнами в вычурных золотых рамах, она поняла, что попала в чужую вселенную.

Внушительная секретарша, коронованная шиньоном, бросила на нее подозрительный взгляд поверх очков в роговой оправе. Эме невнятно изложила суть дела, показала картину, и валькирия-воительница провела ее в студию.

Марсель де Бламинт, прежде чем обратить внимание на картину, придирчиво осмотрел посетительницу. Она почувствовала, что ее оценивают с головы до ног, определяют, сколько стоит каждая надетая на ней вещь или украшение. Сама картина удостоилась лишь беглого взгляда.

– Где сертификаты?

– У меня их нет.

– Свидетельство о продаже?

– Это подарок.

– Вы можете его достать?

– Не думаю… Этот… человек исчез из моей жизни.

– Понятно. А продавец сможет его предоставить? Кто вам ее продал?

– Танаев, – прошептала Эме, испытывая стыд.

Он презрительно на нее взглянул, приподняв бровь:

– Это не сулит ничего хорошего.

– Но может, вы могли бы…

– Взглянуть на картину? Вы правы. Это единственное, что имеет значение. Бывает, что прекрасные вещи попадают к нам после самых странных приключений. Картина, только она имеет значение.

Он сменил очки и подошел к Пикассо. Осмотр продолжался долго. Он исследовал холст, ощупывал раму, измерял, разглядывал в лупу детали, отходил, начинал все сначала.

Наконец он положил ладони на стол.

– За консультацию можете не платить.

– Отчего же?

– Какой смысл добавлять горе к несчастью. Это подделка.

– Подделка?

– Подделка.

Чтобы не ударить в грязь лицом, она рассмеялась:

– Так я всегда всем и говорила.

Вернувшись домой, Эме повесила «Пикассо» на место, над клеткой с попугаями, и заставила себя трезво оценить ситуацию, что, кстати говоря, многим вообще не приходит в голову. Она осознала крушение, которое потерпели ее любовь, семейная жизнь, карьера. Осмотрев себя в большом зеркале, она констатировала, что ее тело благодаря спорту и макробиотическому режиму все еще красиво. Насколько его еще хватит? В любом случае тело, которым она так гордилась, предназначалось теперь лишь зеркалу, закрепленному на дверце шкафа, – больше она никому его доверять не желала.

Она направилась в ванную комнату с твердым намерением понежиться в пене, и неясной мыслью о самоубийстве.

Почему бы и нет? Какое-никакое решение. Что меня ждет в будущем? Работы нет, денег нет, мужа нет, нет и детей, а старость и смерть уже стоят на пороге. Что толку строить планы… Самое разумное покончить с собой прямо сейчас.

К мысли о самоубийстве ее привела логика, самой ей этого не хотелось. Ее коже мечталось о горячей пенной воде, язык грезил о дыньке и остатках ветчины, дожидавшихся на кухне. Проведя рукой по ноге безукоризненной формы, она распустила волосы, ощутив их шелковистую силу. Эме открыла кран и бросила в ванну шипучий шарик с запахом эвкалипта.

Что же ей остается? Пытаться выжить? Умереть?

Консьержка позвонила в дверь:

– Мадам Фавар, скажите, не сдадите ли вы вашу гостевую?

– У меня такой нет.

– Есть, та комнатушка с видом на стадион.

– У меня там швейная машинка и гладильная доска.

– Так поставьте туда кровать, и сможете сдавать студенткам. Университет здесь недалеко, постоянно кто-то спрашивает, не сдаются ли здесь комнаты… А у вас появится возможность дотянуть до конца месяца, пока не найдете работу, конечно.

Погрузившись в ванну, взволнованная Эме сочла своим долгом возблагодарить Господа, в которого не верила, за то, что тот решил ее проблему.

Следующие десять лет она сдавала гостевую комнату студенткам, учившимся в университете по соседству. Этот доход дополнял ее пособие и позволял дотянуть до выхода на пенсию. Она стала считать сдачу комнаты своей профессией и отбирала съемщиков столь тщательно, что могла бы написать шесть заповедей квартирной хозяйки:

1. Требовать оплату на месяц вперед и иметь точные и проверенные координаты родителей.

2. До последнего дня вести себя со съемщицей как хозяйка, терпящая незваную гостью.

3. Предпочитать старших сестер младшим: они покладистее.

4. Предпочитать мелкую буржуазию крупной: эти девушки чистоплотнее и не так наглы.

5. Никогда не выслушивать их рассказы о частной жизни, иначе они начнут приводить сюда кавалеров.

6. Предпочитать европейским девушкам азиаток: они более вежливы, незаметны, почти признательны хозяйке, и иногда даже дарят подарки.

Хотя Эме не привязалась ни к кому из своих постоялиц, ей нравилось жить не одной. Нескольких фраз в день ей вполне хватало, к тому же она обожала давать понять этим гусыням, что на ее стороне житейский опыт.

Жизнь могла бы продолжаться и дальше, если бы врач не обнаружил на теле Эме подозрительных уплотнений; ей поставили диагноз: рак на последней степени. Новость, которую она скорее угадала, чем узнала от врача, облегчила ей жизнь: больше не нужно бороться за выживание. Ее единственной дилеммой было следующее: сдавать или не сдавать гостевую комнату на этот учебный год?

Шел октябрь, и она как раз продлила сдачу комнаты на второй год юной японке, Кумико, учившейся на третьем курсе химического факультета.

Она призналась молчаливой студентке:

– Кумико, дело обстоит так: я очень тяжело больна, мне придется проводить много времени в больнице. Боюсь, не смогу оставить вас у себя.

Горе девушки так ее изумило, что она вначале приписала ее слезы страху очутиться на улице, но затем поняла, что та действительно огорчена ее несчастьем.

– Вам помогать. Приходить к вам в больница. Готовить хорошая еда. Ухаживать за вы. Даже если жить в общежитие, всегда иметь время для вы.

«Бедняжка, – подумала Эме, – в ее возрасте я тоже была наивной и доброй. Когда она поживет с мое, то сменит тон».

Смущенная и обезоруженная этим проявлением чувств, Эме не отважилась прогнать Кумико и продолжала сдавать ей комнату.

Вскоре она совсем не покидала больницу.

Кумико приходила к ней каждый вечер. То был ее единственный посетитель.

Эме не привыкла, чтобы о ней так заботились, и не знала, что с этим делать. Иногда улыбка Кумико ее радовала, словно бальзам, позволявший верить, что человечество еще не полностью испорчено; но иногда, увидев доброжелательное лицо японки, она восставала против этого вторжения в ее агонию. Неужели нельзя дать ей спокойно умереть! Кумико приписывала эти скачки настроения развитию болезни; с неослабевающим сочувствием она прощала больной ее грубость, оскорбления и приступы гнева.

Как-то вечером японка допустила промах, которого не заметила, но который полностью изменил поведение Эме. Врач признался больной, что прописанный ей новый курс лечения не оправдал надежд. Что это означает? Вам осталось немного. Эме и глазом не моргнула. Она испытала нечто похожее на вялое облегчение, вроде того, что чувствуют получившие помилование. Не нужно больше бороться. Не будет больше тяжких курсов химиотерапии. Пытка надеждой наконец-то закончилась. Оставалось только умереть. Поэтому Эме почти безмятежно сообщила Кумико о безрезультатности лечения. Но японка отреагировала более чем пылко. Слезы. Крики. Объятия. Вопли. Затишье. Снова слезы. Вновь обретя дар речи, Кумико схватила мобильник и сделала три звонка в Японию; полчаса спустя она торжествующе объявила Эме, что там, на ее острове, есть новейший, еще не испробованный в Европе курс лечения.

Эме лежала не двигаясь и устало наблюдала эти проявления чувств, выжидая, когда Кумико наконец уйдет. Девчонка осмелилась испортить ее грядущую смерть! Как она посмела так ее мучить, снова заводя речь о выздоровлении?

Она решила отомстить.

На следующий день, когда Кумико опять сунула свой желтый нос в ее палату, Эме распростерла руки и позвала ее:

– Моя милая Кумико, обними меня!

Слегка порыдав и пообнимавшись, Эме прерывающимся голосом выпалила этакое признание в любви с патетическим привкусом, согласно которому Кумико ей стала просто как дочь родная, да, дочь, которой у нее никогда не было, а ей так хотелось, дочь, не покинувшая ее в последние минуты жизни и благодаря чему она чувствовала, что не одна в мире.

– О, друг мой, моя юная, лучшая, единственная подруга!

Многочисленные вариации на тему дружбы наконец взволновали саму Эме так, что ей даже не пришлось сильно притворяться, и она разговорилась:

– Как ты добра, Кумико, ты добра, как я в ту пору, когда мне было двадцать лет, когда я верила в честность, в любовь, в дружбу. Ты так же наивна, как и я тогда, и наверняка однажды так же разочаруешься, как я. Знаешь, мне тебя жаль. Да не все ли равно? Держись, оставайся как можно дольше такой, какая ты сейчас! Время предательства и разочарований неминуемо наступит.

Вдруг она осеклась, вспомнив о своем плане. Месть. Она продолжала:

– Мне хочется тебя наградить и позволить тебе поверить, что есть на свете добрые люди, у меня есть для тебя подарок.

– Нет, не хотеть.

– Да-да, я оставлю тебе единственную ценную вещь, которая у меня есть.

– Нет, мадам Фавар, не надо.

– Надо, я завещаю тебе моего Пикассо.

Девушка застыла, раскрыв рот.

– Ты, наверное, заметила картину, которая висит над клеткой с попугаями, это Пикассо. Настоящий. Я выдаю его за подделку, чтобы не привлекать завистников и воров; но можешь мне поверить, Кумико, он самый что ни на есть подлинный.

Застывшее лицо Кумико приобрело мертвенно-бледный оттенок.

Эме пробила дрожь. Верит ли мне она? Не подозревает ли, что это ловушка? Понимает ли она толк в искусстве?

Слезы градом полились из раскосых глаз Кумико, и она с отчаянием простонала:

– Нет, мадам Фавар, вы оставлять Пикассо, я привозить вы новые лекарства из Япония.

Она мне поверила, с облегчением подумала Эме и тут же воскликнула:

– Это тебе, Кумико, тебе, я так хочу! Ну же, не будем терять время, мне осталось всего несколько дней. Держи, я уже приготовила бумаги для дарственной. Пойди найди пару свидетелей в коридоре, и я смогу умереть с чистой совестью.

В присутствии врача и медсестры Эме заполнила нужные документы; они поставили свои подписи. Кумико, сотрясаемая рыданиями, сунула дарственную в карман и пообещала вернуться утром. Она уходила невыносимо долго, посылая ей воздушные поцелуи до тех пор, пока не скрылась в глубине коридора.

Оставшись одна, Эме наконец испытала облегчение и умиротворенно улыбнулась, глядя в потолок.

«Бедная дурочка, – подумала она, – ты, наверное, на седьмом небе от радости, что разбогатела: какое разочарование тебя ждет, когда я умру. Вот тут-то ты поплачешь по-настоящему. Надеюсь, что отныне я тебя больше не увижу».

Бог, в которого Эме не верила, без сомнения, услышал ее просьбу, ибо на рассвете она впала в кому и несколько дней спустя скончалась, так и не придя в себя.

Сорок лет спустя Кумико Крук – самое крупное состояние Японии, королева косметической промышленности, некогда представительница ЮНИСЕФ, пожилая дама, обожаемая прессой за успех, обаяние и щедрость, так объясняла на пресс-конференции свои широкомасштабные гуманитарные акции:

– Я отдаю часть прибыли на борьбу с голодом и раздачу бесплатных лекарств неимущим в память о доброй подруге моей юности, француженке Эме Фавар, завещавшей мне на смертном одре картину Пикассо, продав которую, я и основала свою компанию. Хотя я была для нее всего лишь знакомой, она настояла на том, чтобы я приняла этот бесценный дар. С тех пор мне всегда казалось нормальным, что прибыль, которую приносит бизнес, в свою очередь помогает другим людям. Эта женщина, Эме Фавар, была воплощением любви. Она верила в человечность, как никто другой. Я унаследовала от нее это качество, и это, помимо картины Пикассо, был ее самый прекрасный дар.

Все, чтобы быть счастливой

По правде говоря, ничего бы не случилось, если бы я не сменила парикмахера.

Моя жизнь могла бы продолжаться мирно, в видимости счастья, если бы на меня не произвел столь сильное впечатление бешеный аллюр Стаей по возвращении из отпуска. Обновленная! Из горожанки на излете молодости, растворившейся в четырех детях, она благодаря короткой стрижке превратилась в прелестную спортивную и динамичную блондинку. На миг я заподозрила, что она укоротила ниспадающие пряди для того, чтобы скрыть следы удавшейся пластической операции – что проделывали все мои подруги, подвергшиеся лифтингу, – однако, убедившись при очередном взгляде, что ее лицо не претерпело никакого хирургического вмешательства, я пришла к выводу, что она нашла идеального парикмахера.

– Идеального, моя дорогая, просто идеального. «Лаборатория волос», улица Виктора Гюго. Да, мне говорили о нем, но, знаешь, с парикмахерами, как с мужьями: годами свято веришь, что у тебя-то самый лучший!

Удержавшись от саркастических замечаний по поводу тщеславия вывесок («Лаборатория волос», надо же!), я записала, что следует от ее имени обратиться к Давиду – «он гений, моя дорогая, настоящий гений!».

В тот же вечер я предупредила Самюэля о грядущей метаморфозе:

– Я подумываю о том, чтобы сменить прическу.

Удивленный, он несколько секунд разглядывал меня.

– Но зачем? Мне кажется, тебе и так хорошо.

– Ах, ты всегда всем доволен, даже никогда меня не покритикуешь!

– Ты упрекаешь меня в формальном подходе?… Ну а что тебе не нравится в собственной внешности?

– Все. Мне хочется перемен.

Он тщательно зафиксировал мое заявление, будто за его фривольностью проступали более глубокие мысли; этот испытующий взгляд побудил меня сменить тему разговора, а позже выйти из комнаты, так как мне вовсе не хотелось оказаться объектом для его проницательных розысков. Главное качество моего мужа – это внимательное отношение ко мне, доведенное до предела, что порой тяготит меня: любая оброненная мною фраза просеивается сквозь сито, анализируется, расшифровывается, причем так тщательно, что я шутя нередко доверительно сообщаю друзьям, что, похоже, вышла замуж за собственного психоаналитика.

– Жалуйся-жалуйся, – отвечают они. – Деньги у вас есть, он хорош собой, умен; он любит тебя и выслушивает все, что ты говоришь. Чего же вам еще недостает? Может, детей?

– Нет, не сейчас.

– Ну вот, стало быть, у тебя есть все, чтобы быть счастливой.

«Все, чтобы быть счастливой». Эту формулу я слышу чаще всего. Интересно, люди адресуют ее и другим или же приберегают только для меня? Стоит мне выразить свое состояние, позволив себе капельку свободы, мне тут же бросают в лицо пресловутое «все, чтобы быть счастливой». Такое впечатление, будто рявкают: «Заткнись! Ты не имеешь права жаловаться!» – и захлопывают дверь перед носом. Между тем я вовсе не собираюсь жаловаться, я всего лишь пытаюсь выразить точно – и с юмором – промелькнувшее ощущение собственной беспомощности… Быть может, это связано с тембром моего голоса, похожего на голос моей матери, в котором есть какая-то униженная плачущая нотка, что и создает ощущение, будто я жалуюсь? Или мой статус богатой наследницы, удачно вышедшей замуж, препятствует малейшему публичному проявлению сколько-нибудь сложных мыслей? Пару раз я опасалась, что, несмотря на все усилия, скрываемая мною тайна все же проступает в каких-то словах, но этот страх быстро улетучивался, так как я пребывала в уверенности, что в совершенстве владею собой. Никто на свете, кроме нас с Самюэлем – и нескольких специалистов, стреноженных профессиональной скромностью, – не ведал об этом.

Итак, я направилась в «Лабораторию волос», на улицу Виктора Гюго, и там мне действительно пришлось напоминать себе о чудесном преображении, свершившемся со Стаей, чтобы выдержать оказанный прием. Жрицы, облаченные в белые балахоны, забросали меня вопросами о здоровье, питании, занятиях спортом, заставили изложить всю историю моих волос, прежде чем выдать «баланс волосяного покрова»; вслед за этим меня оставили на десять минут среди индийских подушек с чашкой травяного отвара, отдававшего коровьим навозом, чтобы затем представить Давиду. Тот торжественно возвестил, что займется мною, будто зачисляя меня в некую секту после успешно пройденного испытания. Самое скверное – у меня возникло ощущение, будто я просто обязана поблагодарить его.

Мы поднялись этажом выше, в салон, выдержанный в простых и чистых линиях, обставленный в стиле «внимание! я вдохновлялся тысячелетней индийской мудростью!». Там армия босоногих весталок взяла меня на свое попечение: педикюр, питательная маска, массаж.

Давид внимательно изучал меня, а я тем временем рассматривала его рубашку, обнажавшую изрядно волосатую грудь, размышляя, действительно ли он парикмахер от бога. Он вынес вердикт:

– Я подрежу волосы, слегка притемню цвет у самых корней, потом мы плоско уложим их с правой стороны, а слева, напротив, придадим им объем. Настоящая асимметрия. Это вам пойдет. Иначе ваше столь правильное лицо покажется заключенным в тюремную камеру. Нужно высвободить вашу фантазию. Порыв ветра, скорее, порыв ветра! Неожиданность.

Я улыбнулась вместо ответа, хотя, если бы я посмела реагировать более непосредственно, я бы его просто пригвоздила к месту. Ненавижу всякого, кто угодил в цель, всякого, кто приблизился к моей тайне; между тем мне пришлось пренебречь этой ремаркой и воспользоваться любезно предложенной накидкой, чтобы придать себе обличье, которое как раз поможет скрыть эту тайну.

– Что ж, в погоню за приключениями! – провозгласила я, чтобы приободрить гения парикмахерского искусства.

– Не желаете, чтобы одновременно занялись вашими руками?

– С удовольствием.

И вот тут джинн был выпущен из бутылки. Давид позвал некую Натали, расставлявшую баночки на стеклянных полках. И при виде меня последняя выронила все, что держала в руках.

Тишину святилища волосяного покрова нарушил грохот бьющихся флаконов. Бормоча извинения, Натали бросилась собирать с пола осколки.

– Я и не предполагал, что произведу такой эффект, – пошутил Давид, стремясь свести все к банальному происшествию.

Я согласно кивнула, не поддавшись на его уловку: ведь я ощутила панику этой Натали, порыв ветра на своей щеке. Она испугалась именно при виде меня. Но почему? Мне казалось, что мы незнакомы – у меня хорошая память на лица, – но все же порылась в памяти.

Когда она поднялась с коленей, Давид произнес мягко, но с некоторым раздражением:

– Хорошо, Натали, а теперь мы с мадам ждем вас.

Она снова побледнела, стиснув руки.

– Я… я… Давид, мне что-то нехорошо.

Оставив меня на несколько мгновений, Давид спустился с ней в гардероб. Через несколько секунд он появился вновь, ведя другую сотрудницу.

– Вами займется Шакира.

– А что, Натали больна?

– Вероятно, женские штучки, – откликнулся он с неприязнью, адресованной всему женскому роду с его недоступными пониманию перепадами настроений.

Сообразив, что дал выход собственному женоненавистничеству, он, осекшись, вновь стал расточать очарование.

Покидая «Лабораторию», я вынуждена была признать правоту Стаси: этот Давид – гений по части стрижки и окраски волос. Задерживаясь перед каждой витриной, дарившей мое отражение, я видела прекрасную улыбающуюся незнакомку, что мне страшно нравилось.

Когда я вошла в гостиную, у Самюэля перехватило дыхание – надо сказать, что я постаралась предстать в наилучшем виде. Он не только засыпал меня комплиментами, вовсе не льстя мне в глаза, он решил повести меня в «Белый Дом», мой любимый ресторан, чтобы все узрели, на какой прелестной женщине он женат.

Вся эта радость пригасила воспоминание о вызвавшем панику эпизоде с маникюром. Однако я не собиралась выжидать, пока отрастут волосы, чтобы вернуться в «Лабораторию волос» за новой стрижкой, я решила воспользоваться другими предлагавшимися там процедурами. И все повторилось.

Трижды Натали при виде меня впадала в замешательство, она старалась не подходить ко мне, избегая и процедур, и приветствий.

Такое отношение удивило меня, так что я поневоле заинтересовалась этой женщиной. Ей, должно быть, было около сорока, как и мне, мягкий облик, тонкая талия при широких бедрах, худые плечи, длинные сильные руки. Склонив голову, чтобы производить свои манипуляции, она опускалась на колени, источая униженность. Хотя она работала в шикарном модном заведении, она в отличие от коллег не выдавала себя за посланницу империи роскоши, но держалась как преданная молчаливая служанка, почти рабыня… Если бы она упорно не избегала меня, я сочла бы ее вполне симпатичной… Обшарив укромные закоулки памяти, я убедилась, что мы никогда до этого не встречались; тем более трудно было заподозрить, что я могла стать причиной какой-либо профессиональной осечки. Возглавляя Фонд современного искусства, я не имела никакого отношения к найму персонала. Так что дело было именно в ней.

За несколько сеансов я прониклась страхом Натали: прежде всего, она стремилась сделаться для меня незаметной. По сути, она не испытывала ко мне ни ненависти, ни неприязни; просто при моем появлении ей почему-то хотелось стать прозрачной.

Я пришла к выводу, что она скрывает некий секрет. Будучи экспертом по части подделок, я не сомневалась в своем заключении. Вот так я совершила непоправимое: последовала за ней.

Я устроилась за занавесками пивного бара, расположенного на первом этаже, под «Лабораторией волос», водрузив на голову шляпу, скрыв лицо за большими солнечными очками, чтобы проследить за тем, как расходятся служащие. Как я и предполагала, Натали быстро распрощалась с коллегами и, оставшись одна, спустилась в метро.

Я углубилась за ней, поздравляя себя с тем, что предвидела такой поворот и заранее обзавелась билетами.

Ни в пути, ни во время пересадки она не заметила меня, настолько неприметно я держалась, – чему способствовал час пик. Балансируя в вагонной тряске, в людской толчее, я находила ситуацию абсурдной и забавной; никогда в жизни я не преследовала ни мужчину, ни тем более женщину, сердце мое отчаянно билось, как в ту пору, когда я ребенком открывала коробку с новой игрой.

Она сошла на площади Италии и направилась в торговый центр. Несколько раз я едва не столкнулась с ней, поскольку, хорошо ориентируясь там, она быстро заполняла корзину продуктами, идеально вписываясь в обстановку, как до этого в общественном транспорте.

Наконец, нагруженная пакетами, она свернула на улочки Бют-о-Кай. Этот квартал простонародья, некогда чреватый революционными взрывами, был застроен скромными домами для рабочих; в конце девятнадцатого века здесь селились бедные пролетарии, заброшенные, вытесненные из центра на окраины, оторванные от столичного шума; а ныне новые буржуа за бешеные деньги выкупали эти дома, чтобы, припоминая о затраченной сумме, пробуждать в себе гордое ощущение, будто они владеют частным особняком в самом сердце Парижа. Возможно ли, чтобы здесь проживала простая парикмахерша?

Я успокоилась, так как Натали, миновав обрамленные клумбами резиденции, углубилась в зону, оставшуюся вполне пролетарской. Склады. Фабрики. Пустыри, груды металлолома. Войдя в выцветшие дощатые ворота, она направилась вглубь двора, к серому домику с облезшими ставнями.

Ну вот. Мое расследование зашло в тупик. Хоть я и славно позабавилась, однако мало что узнала. Что еще можно было предпринять? Я высмотрела среди звонков шесть имен квартиросъемщиков, проживавших в этом дворе и его приделах. Ни малейшей зацепки; мимоходом обратила внимание на имя известного каскадера, припомнив, что видела репортаж о том, как он отрабатывает трюки в этом самом дворе.

Ну и что?

Я не продвинулась ни на шаг. Слежка развлекла меня, но улов оказался ничтожным. Я по-прежнему понятия не имела, почему эту женщину в моем присутствии одолевает паника.

В этот момент мне пришлось резко свернуть – я увидела нечто, заставившее меня опереться на стену, чтобы не упасть. Возможно ли? Может, я схожу с ума?

Я зажмурилась и вновь открыла глаза, будто стремясь стереть в сознании иллюзию, которую пожелало начертать мое воображение. Я пригнулась. Взглянула еще раз на приближавшийся силуэт.

Да. Это был именно он. Самюэль.

Самюэль, которого я встретила столько лет назад…

По улице стремительно и непринужденно несся юноша. Набитый книгами рюкзак на спине был не тяжелее, чем спортивная сумка. Плеер в ушах выпевал музыку, вписывавшуюся в мягкое покачивание его походки. Проходя мимо меня, он адресовал мне вежливую улыбку, пересек двор, затем скрылся в жилище Натали.

Я выждала несколько минут, прежде чем двинуться с места. Мой мозг тут же воспринял правду, но какая-то часть моего существа решительно сопротивлялась. Приятию реальности отнюдь не способствовало то, что при виде прошедшего мимо меня подростка с его белой гладкой кожей, ниспадающими волосами, длинными ногами, с его раскачивающимся шагом повесы я ощутила такое мощное притяжение к нему, словно внезапно влюбилась. Мне хотелось сжать его голову обеими руками и впиться в его губы. Да что со мной? Обычно я веду себя не так… Обычно я поступаю совершенно иначе… Случайная встреча с сыном собственного мужа, юношей, который выглядел как двойник того человека, каким Самюэль был лет двадцать назад, спровоцировала мою любовную экзальтацию. В то время как мне следовало бы испытывать ревность к этой женщине, я была готова броситься в объятия ее сына.

Решительно, я ничего не делаю нормальным образом. Вот именно поэтому и развернулась эта история…

Мне потребовались часы, чтобы найти дорогу домой. В действительности я шла вслепую, не сознавая, что делаю, до тех пор пока не наткнулась на стоянку такси и не вспомнила, что пора возвращаться. Какое счастье, что Самюэль в этот вечер задержался на конгрессе: я не смогла бы ни дать ему объяснений, ни потребовать от него того же.

В следующие дни я скрывала состояние прострации за надуманной мигренью, что заставило Самюэля теряться в догадках. Я новыми глазами наблюдала за тем, как он проявляет заботу обо мне. Знал ли он, что я знаю? Разумеется, нет. Даже если он вел двойную жизнь, ему было бы нелегко проявить подобную проницательность.

Обеспокоенный моим состоянием, он изменил режим работы, чтобы каждый день приезжать домой к обеду. Если бы я собственными глазами не видела то, что видела, то вряд ли что-то заподозрила. Самюэль держался идеально. Если он ломал комедию, значит, это был величайший комедиант на свете. Его нежность казалась совершенно естественной; он не мог симулировать снедавшее его беспокойство или изображать, что чувствует облегчение, едва мне становилось лучше.

У меня появились сомнения. Не в том, что я видела его сына, а в том, что Самюэль продолжает встречаться с этой женщиной. А в курсе ли он? Что если ему неизвестно о рождении сына? Быть может, это старая связь, интрижка, завязавшаяся еще до нашей встречи. Быть может, Натали, огорченная известием о его женитьбе на мне, скрыла от него, что беременна и сохранила сына для себя. Сколько же лет этому юноше? Восемнадцать?… Стало быть, это случилось как раз перед тем, как мы влюбились друг в друга с первого взгляда… В конце концов я поверила, что все именно так и обстояло. Оставленная им женщина уже вынашивала ребенка. Несомненно, в этом и состояла причина ее страха при моем появлении; на нее буквально обрушились угрызения совести. Впрочем, она, сказать по правде, вовсе не выглядела дурной женщиной, скорее женщиной, одолеваемой меланхолией.

После недели выдуманной головной боли я решила, что пора идти на поправку. Мы с Самюэлем могли перестать морочить друг друга, я упросила его наверстать упущенное на работе; в ответ на это он заставил меня поклясться, что при малейшем недомогании я призову его.

В фонде я провела не больше часа, только чтобы удостовериться, что он прекрасно работает и без меня. Никого не предупредив, я погрузилась в чрево Парижа – села в метро и отправилась на площадь Италии, будто в это странное, чреватое неприятными открытиями место нельзя было попасть иначе как подземкой.

Ни настоящего плана, ни заготовленной стратегии, мне просто надо было подкрепить свою гипотезу. Довольно легко я отыскала неприметную улицу, где жил этот подросток со своей матерью, и устроилась на первой попавшейся скамейке, откуда можно было наблюдать за воротами.

На что я рассчитывала? Встретить кого-то из соседей. Поболтать с жильцами. Так или иначе навести справки.

После двух часов тщетного ожидания мне вдруг захотелось курить. Любопытное желание для женщины, которая вообще не курит. Да. Это меня позабавило. В сущности, я столько времени провела в своем замкнутом кругу, а тут пришлось преследовать незнакомку, садиться в общественный транспорт, копаться в прошлом мужа, ждать на скамейке. Я пустилась на поиски табачной лавочки.

Какие выбрать сигареты? Я не знала никаких марок.

– Мне те же, – сказала я продавцу, обслужившему одного из постоянных клиентов.

Он протянул мне пачку, ожидая, что я выложу ровно столько, сколько надо: порция курева по цене удовольствия. Я протянула банкноту, которая мне показалась соответствующей, на что он с ворчанием выложил в качестве сдачи кучу бумажек и монет.

Выходя оттуда, я наткнулась на него.

Самюэль.

Наконец-то юный Самюэль. Сын Самюэля.

Он рассмеялся моему удивлению.

– Простите, я напугал вас.

– Да нет, это моя оплошность. Не почувствовала, что за дверью кто-то есть.

Он посторонился, пропуская меня, затем попросил мятную жевательную резинку. Столь же любезный и хорошо воспитанный, как отец, невольно подумала я. Я ощутила к нему огромную симпатию; более того, нечто невыразимое… Мне, опьяненной его запахом, животной близостью, нестерпимо было видеть, как он удаляется.

Догнав юношу на улице, я окликнула его:

– Месье, месье, простите…

Озадаченный тем, что дама гораздо старше его назвала его «месье», – интересно, сколько он мне дал? – он, уверившись, что мой взгляд устремлен именно на него, подождал меня, остановившись на тротуаре напротив.

Я на ходу сымпровизировала:

– Простите за беспокойство, я журналистка, занимаюсь исследованием, касающимся современной молодежи. Не затруднит ли вас ответить на несколько вопросов:

– Как? Прямо здесь?

– Можно присесть где-нибудь в кафе, если вы не боитесь.

Он улыбнулся, заинтересованный.

– А для какой газеты?

– Для «Монд».

Одобрительный взмах ресниц означал, что он польщен возможностью сотрудничать со столь престижным изданием.

– Очень интересно. Но не знаю, можно ли меня рассматривать как типичного представителя современной молодежи. Нередко я ощущаю, что совершенно выбит из колеи.

– Для меня вы не представитель современной молодежи, а представитель себя самого.

Эта фраза убедила его, и он последовал за мной.

За чашкой кофе завязалась беседа.

– Вы не записываете?

– Я делаю это, когда информация уже не вмещается в памяти.

Он наградил меня восхищенным взглядом, вполне поверив в мой удачный блеф.

– Сколько вам лет?

– Пятнадцать!

Моя основная гипотеза была тут же сбита с налету. Ему пятнадцать, мы с Самюэлем уже два года как были женаты…

Пришлось сослаться на отсутствие сахара, чтобы встряхнуться, встать, подвигаться несколько секунд, чтобы прийти в себя.

– Чего вы ждете от жизни?

– Я обожаю кино. Хотел бы стать режиссером.

– А кого вы предпочитаете?

Стоило затронуть увлекательную для него тему, как юноша заговорил без умолку, что позволило мне обдумать следующий вопрос:

– Страсть к кинематографу – это у вас семейное?

Он рассмеялся:

– Нет, уж точно нет.

Он, казалось, возгордился тем, что вдолбил себе это пристрастие, а не унаследовал его.

– А ваша мать?

– Мама скорее предпочитает телесериалы, знаете, все эти запутанные сюжеты, что тянутся неделями, семейные тайны, незаконные дети, любовные преступления и все такое…

– А чем она занимается?

– Да так, то тем то сем. Она долго ухаживала за престарелыми людьми на дому. А теперь работает в салоне красоты.

– А отец?

Он замкнулся.

– Это входит в ваше исследование?

– Я вовсе не подбиваю вас на какие-то нескромные признания. Будьте уверены, в статье вы будете фигурировать под псевдонимом, я не упомяну ни о чем таком, что позволило бы распознать вас или ваших родителей.

– А правда, гениально! – оживился он.

– Меня прежде всего интересуют ваши отношения с миром взрослых, ваш способ его восприятия, как вы представляете свое будущее. Именно поэтому так показательны ваши отношения с отцом. Если он, конечно, жив, иначе прошу меня извинить.

Меня вдруг пронзила мысль, что, возможно, Натали, желая объяснить отсутствие отца, заставила его поверить в смерть Самюэля. Я испугалась, что задела за живое бедного мальчика.

– Нет, он не умер, – проронил юноша.

– А… Уехал?

Он колебался, пытаясь решить дилемму. Я страдала не меньше его.

– Да нет, мы часто видимся с ним… Но есть особые обстоятельства, и ему не нравится, когда о нем говорят.

– Как его зовут?

– Самюэль.

Я была совершенно подавлена. Я больше не могла сдерживаться, не могла продолжать играть свою роль. Я поднялась и двинулась к стойке якобы опять за сахаром. Скорее! Скорее же! Импровизируй!

Пока я усаживалась за столик, он передумал.

– В конце концов, вы ведь поставите другие имена, так что я могу вам все рассказать.

– Ну конечно, – сказала я, пытаясь справиться с дрожью.

Он откинулся на спинку диванчика, чтобы сесть поудобнее.

– Мой отец – человек не совсем обычный. Он живет отдельно от нас, хотя влюблен в мою мать вот уже шестнадцать лет.

– Почему?

– Потому что он женат.

– А у них есть дети?

– Нет.

– Тогда почему он не расстанется с женой?

– Потому что она сумасшедшая.

– Что, простите?

– Совсем чокнутая. Она немедленно покончит с собой. Даже еще хуже. Она способна на все. Мне кажется, он и боится ее, и в то же время жалеет. Зато к нам он относится замечательно, и ему удалось убедить и нас с мамой, и моих сестер, что он не может жить иначе.

– Ах, значит, у вас есть сестры?

– Да. Две младших сестры. Десять и двенадцать лет.

Хотя мальчик продолжал говорить, я больше не слышала ни слова, в голове все гудело. Я не уловила ничего из его дальнейшего рассказа, хотя именно это представляло для меня наибольший интерес; я упорно твердила себе: у Самюэля есть другой дом, он завел полноценную семью, а со мной остается, прикрываясь моей мнимой неуравновешенностью.

Удалось ли мне как-то объяснить ему свой поспешный уход? Не знаю. Во всяком случае, я вызвала такси и, едва захлопнулась дверца автомобиля, разразилась слезами.

Худшего периода, чем последующие недели, у меня еще не было.

Я утратила всяческие ориентиры.

Самюэль стал мне совершенно чужим. Все, что мне казалось в нем незыблемым: уважение, которое я к нему испытывала, доверие, на котором основывалась моя любовь, – все это улетучилось; он вел двойную жизнь, любил другую женщину в другом парижском квартале, женщину, которая родила ему троих детей.

Главным образом меня мучили дети. Здесь мне было нечем крыть. С женщиной, с соперницей, я в каком-то плане могла вступить в единоборство… но дети…

Я плакала с утра до вечера, не в силах скрыть это от Самюэля. Попытавшись наладить диалог и потерпев неудачу, он стал меня умолять пойти на прием к моему психологу.

– Моему психологу? Почему моему психологу?

– Потому что ты его посещала.

– Почему ты приписываешь его мне? Он что, специально создан для того, чтобы лечить меня? Меня одну?

– Прости. Я сказал «твой психолог», хотя следовало сказать «наш психолог», ведь мы оба годами ходили к нему.

– Да, для этого он и был нужен.

– Изабель, это было очень полезно, это позволило нам принять себя такими, какие мы есть, принять свою судьбу. Я отправлюсь на прием вместе с тобой.

– Но почему ты хочешь, чтобы я шла к психологу, я не сумасшедшая?! – кричала я.

– Нет, ты не сумасшедшая. Но все-таки, когда болят зубы, идут к дантисту, когда болит душа, идут к психологу. Ты должна довериться мне, я не хочу оставлять тебя в таком состоянии.

– Почему? Ты собираешься бросить меня?

– Что ты говоришь? Напротив, я заверяю, что не хочу оставлять тебя в таком состоянии!

– «Оставлять тебя». Ты сказал «оставлять тебя»?

– Изабель, ты и правда на грани нервного срыва. А у меня такое впечатление, что я скорее раздражаю тебя, чем успокаиваю.

– С этим не поспоришь!

– Ты что-то имеешь против меня? Скажи. Скажи, и покончим с этим.

– «Покончим с этим»! Вот видишь, ты хочешь бросить меня…

Он обнял меня и, несмотря на мою жестикуляцию, нежно прижал к себе.

– Я люблю тебя, слышишь? Я не хочу покидать тебя. Если бы я хотел, то давно бы уже сделал это. Когда…

– Знаю. Что толку говорить об этом.

– Но ведь неплохо поговорить об этом время от времени.

– Нет. Бесполезно. Табу. Входа нет. Никто не войдет. Кончено.

Он вздохнул. Прижатая к его груди, плечам, убаюканная тембром его теплого голоса, я начала успокаиваться. Но стоило ему уйти из дому, как я вновь начинала обмозговывать ситуацию. Что если Самюэль остается со мной из-за моего наследства? Человек посторонний ответил бы утвердительно, ведь Самюэль был просто советником в большой издательской группе, тогда как я унаследовала несколько миллионов евро и массу недвижимости. Однако мне было хорошо известно крайне щепетильное отношение Самюэля к моему капиталу: после нашей свадьбы он продолжал работать лишь для того, чтобы не зависеть от меня, чтобы дарить мне подарки из «собственных средств»; он отклонял любые попытки подбросить ему денег, в свое время настоял на том, чтобы мы подписали брачный контракт, подразумевавший раздельное владение имуществом. Ничего похожего на алчного, корыстного супруга-альфонса. Почему же он остался со мной, если на стороне его ждали эта женщина и дети? Может, он недостаточно любил ее, чтобы делить с ней жизргь? Да, может быть… Он не осмелился сказать ей… У нее такая банальная внешность… Он использует наш брак как предлог, чтобы его не захомутала эта маникюрша… А по сути предпочитает мое общество… Но дети? Я знала Самюэля: как же он смог противостоять желанию, настоятельной необходимости жить рядом со своими детьми? Причина, которая мешает ему, должна быть весьма весомой… Что же? Может, дело во мне? Но я не смогла дать ему детей… Стало быть, это малодушие? Малодушие, лежащее в основе характера? То малодушие, которое мои подруги считают основным свойством мужского пола… Не придя к концу дня ни к какому определенному выводу, я решила, что его юный сын, вероятно, был прав: должно быть, я впадаю в безумие.

Состояние мое ухудшалось. Состояние Самюэля тоже. По странной эмпатии вокруг его усталых глаз залегли темные круги; черты лица болезненно исказились, а когда он поднимался по лестнице нашего особняка, направляясь в мою спальню, откуда я уже не выходила, я слышала, как тяжело он дышит. Он просил, чтобы я откровенно объяснила, что тяготит меня. Естественно, это было бы наилучшим выходом, однако я отказывалась что-либо объяснять. С самого детства мне был присущ дар поступать противоположно тому, чего от меня ждали: я всегда избегала нормальных решений. Нет никаких сомнений в том, что, если бы я поговорила с ним или же он настоятельно потребовал этого, нам удалось бы избежать катастрофы…

Легкомысленная, черствая, оскорбленная, я замкнулась в молчании, рассматривая Самюэля как врага. Под каким бы углом я ни оценивала ситуацию, я неизменно приходила к мысли о его предательстве: он глумился и надо мной, и над своей любовницей или над их детьми. Испытывал ли он привязанность к слишком многим вещам или ни к чему вообще? Так кто же передо мной: нерешительный или самый циничный человек на свете? Кто он?

Я изводила себя. Потерянная, не в силах ни есть ни пить, я слабела на глазах, поэтому мне прописали курс инъекций витаминов, дошло до того, что пришлось ставить мне капельницы, чтобы избежать обезвоживания.

Самюэль утратил всякую бодрость. Иначе говоря, он отказывался заботиться о себе; страдающей стороной была я. Наслаждаясь его тревогой, так же как утрачивающая позиции любовница смакует последние любовные услады, я совершенно не думала о том, что мне следует преодолеть свой эгоизм и настоять на том, чтобы он позаботился о себе.

Наблюдавший меня прежде психолог, доктор Фельденхейм, явно подосланный Самюэлем, начал меня навещать.

Хотя мне очень хотелось выговориться, на протяжении трех сеансов я устояла против этого желания.

На четвертом, устав ходить вокруг да около, я выложила ему свое открытие: любовница мужа, дети, тайное семейное гнездышко.

– Ну вот, мы и добрались до сути, – подытожил он, – наконец-то вы выложили то, что вас мучает.

– Ах вот как? Вы полагаете, доктор? Это удовлетворило ваше любопытство? Для меня это ничего не изменит.

– Дорогая Изабель, рискуя удивить вас, а также лишиться возможности заниматься своим ремеслом, я вскрою секретные файлы: я уже давно знаю обо всем.

– Что?

– С тех пор как родился Флориан.

– Флориан? Кто это?

– Тот юноша, которого вы расспрашивали, сын Самюэля.

Услышав, с какой легкостью он говорит о том, что разрушило мой брак и мое счастье, я ощутила, как во мне закипает гнев.

– Стало быть, вас проинформировал Самюэль?

– Да. Когда родился его сын. Мне казалось, что эта тайна слишком тяжела для вашего мужа.

– Чудовище!

– Не делайте поспешных выводов, Изабель. Отдаете ли вы себе отчет, насколько вся эта ситуация сложна для Самюэля?

– Вы шутите? У него есть все, чтобы быть счастливым.

– Изабель, это вы можете говорить другим. Не забывайте, что я-то в курсе. Мне известно, что вас затронула столь редкая болезнь…

– Замолчите.

– Нет. Молчание порождает больше проблем, чем решений.

– В любом случае никто не знает, что это такое.

– Вагинизм? Но Самюэлю-то это известно. Он женат на прелестной, привлекательной, обольстительной женщине, он обожает ее, но ему ни разу не удалось заняться с ней любовью. Войти в нее. Никогда не удалось достичь наслаждения одновременно с ней. Изабель, несмотря на бесчисленные попытки, несмотря на лечение, ваше тело остается для него закрытым. Подумайте о неудовлетворенности, настигающей его время от времени!

– Время от времени? Да каждый раз, представьте себе! Каждый раз! Я возненавидела себя, пытаясь решить треклятую проблему, но это ничего не меняет. Порой я предпочла бы, чтобы он оставил меня тогда, когда мы впервые столкнулись с этим, а это произошло столько лет назад!

– Однако он остался с вами. Известно ли вам почему?

– Да. Из-за моих миллионов.

– Изабель, со мной это не пройдет.

– Потому что я сумасшедшая!

– Изабель, пожалуйста, со мной это не пройдет. Почему?

– Из жалости.

– Нет. Потому что он любит вас.

На меня опустилась плотная завеса тишины. Меня накрыло снежное покрывало.

– Да, он любит вас. Самюэль остается мужчиной, таким, как другие, обычным мужчиной, которому время от времени необходимо проникать в плоть женщины и иметь детей, однако он любит вас и продолжает любить. Он не может расстаться с вами. К тому же он не желает этого. Ваш брак обрекает его на монашеский образ жизни. Вот, собственно, почему у него возникло желание произвести несколько попыток на стороне. И однажды он встретил эту женщину, Натали; он вступил с ней в связь, затем родился ребенок, поначалу он думал, что сумеет расстаться с ней. Тщетно. Он был вынужден навязать своей новой семье необходимость жить на расстоянии, смириться с его отсутствием. Несомненно, дети понятия не имели об истинном положении дел, но Натали, она все знала и пошла на это. В довершение всего для Самюэля вот уже шестнадцать лет все обстоит весьма непросто. Он выкладывается на работе, чтобы добывать деньги на два дома, на подарки для вас и на жизнь тем, другим; он доводит себя до изнеможения, пытаясь быть ответственным и внимательным и к той, и к другой стороне; он вообще пренебрегает собой, он занят только вами и только ими. Добавьте к этому, что его гложет чувство вины. Вы думаете, ему хотелось жить вдали от Натали, от сына и дочек; ему хотелось столько лет лгать вам?

– Ну что ж, он сделал свой выбор! Пусть уходит! Пусть селится с ними! Я не стану препятствовать этому.

– Изабель, это он никогда не сможет так поступить.

– Почему же?

– Он любит вас.

– Самюэль?!

– Любит до самозабвения, страстно, неосознанно, непоколебимо.

– Самюэль?…

– Больше всего на свете…

С этими словами доктор Фельденхейм поднялся и ушел.

Переполненная новой нежностью, я отказалась от борьбы против себя самой, против чужака Самюэля. Он любил меня. Любил меня настолько, что скрывал свою двойную жизнь, он навязал ее той женщине, а она-то меж тем была способна открыть ему свое тело, дать ему детей. Самюэль…

В восторге я ждала его. Мне не терпелось обхватить его лицо и поцеловать его в лоб, чтобы поблагодарить за безупречную любовь. Я скажу ему о моей любви, о моем отвратительном себялюбии, способности усомниться во всем, гневаться, ревновать, о моей ужасной любви, гадкой и все же способной внезапно очиститься. Он узнает, что я поняла его, что ему не нужно ничего скрывать от меня, что я хотела бы выделить часть состояния для его семьи. Раз это его семья, значит, и моя тоже. Я сумею доказать ему, что в состоянии подняться над буржуазными условностями. Как он. Из любви.

В семь вечера заскочила Стаси, чтобы узнать, как я себя чувствую. Она удивилась, увидев меня улыбающейся и умиротворенной.

– Рада видеть тебя в таком настроении после недель безутешных рыданий. Ты преобразилась.

– Вовсе не благодаря «Лаборатории волос», – заметила я смеясь, – просто до меня наконец дошло, что я вышла замуж за прекрасного парня.

– Ты о Самюэле? Какая женщина не пожелала бы этого!

– Мне повезло, правда?

– Тебе? До неприличия. Мне порой нелегко поддерживать дружбу с тобой, ведь у тебя есть все, чтобы быть счастливой.

Стаси ушла от меня в восемь. Решив покончить с апатией, я спустилась вниз, чтобы помочь кухарке приготовить ужин.

В девять Самюэль не появился, но я подумала, что не стоит беспокоиться.

В десять я дошла до ручки. Я уже оставила двадцать сообщений на автоответчике Самюэля, тот исправно записывал их, но ответа не было.

В одиннадцать тревога заставила меня одеться, вывести машину и, не раздумывая, рвануть к площади Италии.

На Бют-о-Кай я обнаружила, что ворота открыты, увидела людей, снующих возле серого домика.

Я дошла до него, дверь была распахнута, я миновала прихожую, идя на свет. Натали, полулежавшую в кресле, окружили дети и соседи.

– Где Самюэль? – спросила я.

Натали подняла голову, она узнала меня. В ее темных глазах промелькнула паника.

– Умоляю вас, скажите, где Самюэль?! – повторила я.

– Он умер. Внезапно. В шесть вечера. Они играли в теннис с Флорианом, и у него случился сердечный приступ.

Ну почему у меня никогда не бывает нормальных реакций? Вместо того чтобы рухнуть на месте, рыдать, кричать, я повернулась к заплаканному Флориану, подняла его и прижала к груди, чтобы утешить.

Босоногая принцесса

Ему не терпелось снова ее увидеть.

Когда автобус, который вез театральную труппу, свернул на извилистую дорогу, что вела к сицилийской деревушке, он уже не мог думать ни о чем другом. Может, он и согласился на эти гастроли лишь для того, чтобы вернуться туда? А если нет, то что он здесь делает? Пьеса ему не нравилась, его роль в ней – и вовсе, к тому же за все эти огорчения ему был положен совершенно мизерный гонорар. Выбора у него, разумеется, не было: либо соглашаться на подобные ангажементы, либо навсегда расстаться с театральной карьерой и взяться за то, что его семья называла «настоящим делом». Так что он вот уже много лет не выбирал ролей. Его лучший период продлился всего лишь пару сезонов, да и своему взлету он был обязан своим изумительным внешним данным, которые до поры до времени затмевали деревянную манеру игры.

Тогда-то в деревне, венчавшей вершину скалистой горы подобно короне, он и встретил эту таинственную женщину. Изменилась ли она теперь? Наверняка. А может, и нет.

Впрочем, сам он почти не изменился. Фабио до сих пор сохранил облик первого любовника, хотя уже не был ни первым, ни любовником. Хороших ролей ему не доставалось, и не потому, что сдал – он все так же нравился женщинам, – а потому, что его внешность изрядно превосходила талант. Его это не слишком смущало, он часто говорил об этом с собратьями по сцене и с режиссерами, так как считал, что и внешность, и талант даются от рождения. Ему достался лишь один из двух даров. Что с того? Не всем суждена звездная карьера, он готов был довольствоваться малым. Ведь ему нравилось не играть на сцене – иначе он сумел бы стать лучшим, – ему нравился сам образ жизни. Путешествия, товарищи-актеры, игры, аплодисменты, рестораны, девушки на один вечер. Да, именно эта жизнь, а не та, что была ему предназначена. В одном можно было быть уверенным: он будет биться до последнего, чтобы избежать уготованного ему места на семейной ферме.

«Этот крестьянский сын красив, как принц», – писали в одной из посвященных ему статеек, когда он дебютировал в сериале, будоражившем всю Италию целое лето. Принц Леокадио. Его звездная роль. Та, что принесла ему тысячи женских писем – вызывающих, лестных, интригующих и неизменно влюбленных. Благодаря Принцу Леокадио он получил роль блистательного миллиардера во франко-немецко-итальянском сериале. Это его и погубило. Впечатление новизны, связанное с его внешностью, уже исчезло, а образ его героя – человека неумеренных страстей, двойственного, раздираемого противоречивыми чувствами, – требовал к тому же настоящего актерского мастерства. Уже во время съемок его окрестили Манекеном, затем прозвище подхватила и пресса, описывая его жалкую игру. После этого фильм попал на телеэкран лишь дважды: один раз в Германии и один во Франции, так как для показа в этих странах его дублировали профессиональные актеры, что способствовало поддержанию иллюзии хорошей игры. Больше ничего. Ничего примечательного. Как-то прошлой зимой он наткнулся на трансляцию «Принца Леокадио» на замшелом кабельном телевидении часа в четыре утра и увидел себя новыми глазами: он был потрясен нелепостью сюжета, слабостью партнерш, так же, как и он, ныне забытых. А главное, его поразили смехотворные костюмы его персонажа, ботинки на каблуках, объемная прическа, придававшая ему сходство с актрисами из третьесортных американских сериалов, прядь, спадавшая на правый глаз и затенявшая правильные черты лица. Короче говоря, лишь молодость – а ему тогда было двадцать – оправдывала его присутствие на экране.

За поворотом показалась горделиво возвышавшаяся средневековая крепость с внушительными высокими крепостными стенами и равелинами. Жила ли она еще там? Как же ему ее разыскать, ведь он не знает даже ее имени. «Зовите меня Донателлой», – прошептала она. Тогда он поверил, что так ее и зовут; годы спустя, размышляя над этой фразой, он осознал, что она предложила ему псевдоним.

Почему это приключение так его задело? Почему, пятнадцать лет спустя, он все еще грезил о ней, хотя с тех пор у него перебывали десятки женщин?

Скорее всего, оттого, что Донателла показалась ему таинственной и такой и осталась. Женщины пленяют нас, представая в оправе тайны, и перестают привлекать, как только она развеивается. Они считают, что мужчин интересует лишь то, что у них под юбкой. Какой просчет, ведь мужчин влечет скорее романтика, чем секс. Вам нужны доказательства? Мужчины чаще удаляются днем, чем ночью. Дни, занятые разговорами под безжалостным солнечным светом, обесцвечивают женщин куда больше, чем ночи, когда тела растворяются друг в друге. Фабио хотелось объявить женскому полу: оставьте ночи и избавьтесь от дней, лишь так вам удастся дольше удержать мужчину. Но он сдерживал себя, отчасти из предосторожности, чтобы их не спугнуть, отчасти из уверенности, что его не поймут: женщины углядели бы в этом утверждении свидетельство, что мужчины только и думают, как бы затащить их в койку, тогда как он пытался доказать, что все знаменитые донжуаны на самом деле мистики, как и он сам, пребывающие в вечной погоне за тайной, а такие всегда предпочтут скорее то, что женщина утаит, чем то, что она им уступит.

Донателла возникла перед ним майским вечером за кулисами городского театра, после представления. Со времени его триумфального дебюта на телевидении минуло два года, и его слава уже пошла на убыль. На телевидении ему больше ничего не предлагали, но благодаря несколько выветрившемуся реноме ему удалось получить главную роль на театральных подмостках: он играл в «Си-де» Корнеля, для него это превратилось в марафон рифмованных тирад, которые он старательно декламировал, не особо вникая в смысл. Его вознаграждением после спектакля было не чувство, что он хорошо сыграл, а то, что он, не споткнувшись, дотянул до финала, подобно спортсмену, преодолевшему слишком длинную дистанцию. Хотя это он осознал только теперь, а в ту пору понимал, что публике больше нравится его лицо, а может, даже ноги, выгодно обтянутые трико.

Перед спектаклем возле его гримерной кто-то поставил огромную плетеную корзину, наполненную желтыми и коричневыми орхидеями. Но никакой карточки не было. Во время представления, выжидая, когда придет его черед декламировать, Фабио невольно разглядывал публику, пытаясь понять, кто же преподнес ему столь роскошный подарок. Но, ослепленный прожекторами, он не мог как следует рассмотреть окутанных темнотой зрителей; к тому же еще эта чертова пьеса…

После вежливых аплодисментов Фабио улизнул в гримерную, быстро принял душ и опрыскал себя одеколоном, подозревая, что таинственный даритель вот-вот появится.

Донателла ждала его в коридоре за кулисами.

Очень юная, с длинными волосами, высоко приподнятыми надо лбом, она протянула Фабио изящную руку.

Проникшись рыцарским духом роли, он, не раздумывая, прикоснулся к ней губами, чего обычно никогда не делал.

– Это вы? – спросил он, имея в виду орхидеи.

– Это я, – подтвердила она, опустив глаза, обрамленные блестящими черными ресницами.

Струящееся платье из шелка или муслина (он не разобрал) – нечто легкое, воздушное, сверкающее, восточное, – платье, созданное для женщины с гибким и нежным, невесомым телом, струилось, подчеркивая красоту рук и ног. Браслет, похожий на те, что носят рабыни, украшал ее белую руку. Но слово «рабыня» было к ней неприменимо: скорее, госпожа, отдающая приказания рабам, подобно Клеопатре, способная превратить в раба любого, – да, это была Клеопатра, восседавшая на горной вершине, излучавшая властную силу, – чувственная и в то же время робкая, диковатая.

– Вы со мной отужинаете? Я вас приглашаю.

Нужно ли было отвечать на этот вопрос? Ответил ли он?

Фабио помнил, что предложил ей опереться на его руку, и они покинули театр.

Уже на улице, ступая по освещенным лунным светом старинным мостовым, он заметил, что она была босиком. Уловив его удивление, она опередила вопрос:

– Мне так вольнее.

Она заявила это с такой непринужденностью, что он не нашелся, что возразить.

Как восхитительны вечерние прогулки, когда в прохладе крепостных стен витают ароматы жасмина, укропа и аниса. Рука об руку они молча поднялись в самую высокую часть крепости. Там находилась неописуемо роскошная пятизвездная гостиница.

Когда она направилась ко входу, Фабио невольно подался вперед, чтобы ее удержать: он никак не мог себе позволить пригласить туда спутницу.

Донателла, казалось, угадала его мысли. Она заверила:

– Не беспокойтесь. Их предупредили. Нас ждут.

Все служащие отеля, выстроившись в два ряда, склонились перед ними, когда они вошли в холл. Проходя по этой своеобразной аллее в сопровождении очаровательной женщины, Фабио не мог избавиться от впечатления, что ведет невесту к алтарю.

Хотя других гостей в этом изысканном ресторане не было, они устроились в отдельном кабинете, чтобы насладиться прелестью уединения.

Метрдотель обращался к его спутнице с преувеличенной учтивостью, повторяя: «ваше высочество». Сомелье поступал так же. Шеф-повар тоже. Фабио пришел к выводу, что перед ним знатная дама, на несколько дней остановившаяся в отеле. Несомненно, благодаря высокому происхождению на ее чудачества закрывали глаза и позволяли являться к ужину босой.

Им подали икру и лучшие вина; изысканные яства сменяли друг друга. Беседа витала в высших сферах: они рассуждали о пьесе, о театре, о кинематографе, о любви, о чувствах. Фабио сразу понял, что личных вопросов следовало избегать, ибо принцесса замыкалась в себе при малейшем проявлении любопытства. Он также обнаружил, что приглашению на ужин обязан тем двум прославившим его сериалам; к превеликому удивлению, он понял, что в свете своих романтических ролей производит на нее столь же сильное впечатление, как и она на него.

За десертом он позволил себе завладеть ее рукой, чему она не воспротивилась. С новой утонченностью, достойной его персонажей, он поведал ей, что только и мечтает о том, чтобы заключить ее в объятия. Донателла затрепетала, опустила взгляд, вновь вздрогнула и едва слышно выдохнула:

– Следуйте за мной.

Они направились к парадной лестнице, ведущей к номерам, оттуда она провела его в свои апартаменты – Фабио никогда не видел ничего прекраснее; он был ошеломлен роскошью шелков и бархата, вышивок, персидских ковров, подносов из слоновой кости, инкрустированных кресел, хрустальных графинов, серебряных кубков.

Она прикрыла дверь и, неуловимым движением скинув с плеч воздушный шарф, дала понять, что готова предаться ему.

Было ли то воздействием пышного убранства, словно взятого из восточной сказки? Воздействием изысканных вин и яств? Или же причина была в ней, столь необычной, одновременно строптивой и владеющей собой, утонченной и дикой? Что бы то ни было, Фабио провел волшебную ночь любви, самую прекрасную за все отпущенные ему годы. И сейчас, пятнадцать лет спустя, он мог подтвердить это со всей уверенностью.

Утром солнечные лучи, проникнув сквозь затворенные ставни, пробудили его от сладостного сна, вернув к суровой реальности: ему предстояло проехать восемьдесят километров и отыграть в этот день два спектакля. В восемь тридцать утра его уже наверняка будут ждать в холле отеля, администратор труппы опять выйдет из себя и наложит на него штраф. Конец сновидениям!

Он торопливо оделся, стараясь не шуметь. Это было единственное, что могло продлить очарование минувшей ночи.

Перед тем как покинуть комнату, он приблизился к огромной кровати с балдахином, на которой раскинулась Донателла. Она еще спала – бледная, истонченная, почти худая, с легкой улыбкой на губах. Фабио не осмелился ее разбудить. Он мысленно попрощался с ней – помнится, у него мелькнула мысль, что он любит ее и никогда не перестанет любить, – и выскользнул из комнаты.

Автобус въехал в ворота крепости и повез труппу, выступавшую под названием «Зеленые улитки», к городскому театру. Директор вошел в фойе и с мрачным видом объявил, что распродана только треть билетов. Он словно обвинял их в этом.

Пятнадцать лет спустя… это правда, он не солгал себе, покидая тогда апартаменты Донателлы… Да, он все еще ее любил. Если не сказать больше.

Этому роману недоставало конца. Возможно, именно поэтому он еще длился.

В то утро, бегом спустившись с горы, Фабио вовремя вернулся в свой отель и успел собрать чемодан; режиссер занес в его номер захваченные из гримерной орхидеи. Фабио вскочил в машину – в ту пору, на правах героя-любовника, ему еще предоставляли лимузин с шофером, он не трясся, как теперь, в автобусе вместе со всеми – и заснул; он поклялся себе позвонить в гостиницу, где провел ночь, но нужно было репетировать, размечать выходы на сцене нового театра, играть, вновь играть.

Он все откладывал звонок. А потом уже не осмелился объявиться. Театральная текучка взяла свое, и все происшедшее стало казаться сном. А главное, перебирая воспоминания, он понял, что Донателла несколько раз намекнула ему, что их встреча будет единственной для обоих – чудом, лишенным будущего.

Зачем было ее тревожить? Она богата, знатного происхождения, наверняка уже замужем. Он решился принять отведенное ему амплуа: мимолетный каприз. Его забавляла эта роль: мужчина-предмет, игрушка в ее руках. Воплощение ее фантазий доставило ему немалое удовольствие; она попросила его об этом столь мило, столь изящно…

Звук мотора затих, они прибыли. До репетиции у труппы оставалось добрых два часа свободного времени.

Фабио оставил чемодан в тесном номере и отправился в ту гостиницу.

Взбираясь по крутым улочкам, он размышлял о нелепости своих надежд. Почему он вообразил, что вновь увидит ее? Но если тогда она остановилась в гостинице, значит, приехала издалека, и у него не было никаких оснований надеяться на новую встречу.

«На самом деле я иду вовсе не на свидание, – с горечью подумал он. – Это даже не расследование. Это паломничество. Я блуждаю по своим воспоминаниям о той поре, когда я был молод, красив и знаменит, о той поре, когда меня еще могла желать принцесса».

Он остановился перед входом в гостиницу. Отель произвел на него еще более сильное впечатление, чем в прошлом, так как теперь он знал цену вещам: чтобы останавливаться в подобных заведениях, нужно иметь немало денег.

Он не решался переступить порог.

«Они меня попросту прогонят. И слепому ясно, что у меня не хватит денег даже на коктейль в баре гостиницы».

Пытаясь приободриться, Фабио напомнил себе, что он актер и недурен собой: перевоплотившись, он наконец рискнул войти.

Оказавшись у стойки, он миновал молодых служащих и обратился к шестидесятилетнему портье, который не только мог работать здесь в ту пору, но наверняка обладал незаурядной памятью, свойственной людям его профессии.

– Прошу прощения, меня зовут Фабио Фабри, я актер. Я как-то останавливался в этом отеле лет пятнадцать назад. Вы работали здесь в ту пору?

– Да, сударь. Я тогда был лифтером. Чем могу служить?

– В то время здесь проживала молодая женщина, очень красивая… ее высочество. Вы ее не помните?

– У нас останавливаются многие особы королевской крови, сударь.

– Она просила называть ее Донателлой, хотя я думаю, что… Персонал обращался к ней как к «ее высочеству».

Портье принялся перебирать воспоминания.

– Так, посмотрим, принцесса Донателла, принцесса Донателла… Нет, к сожалению, это имя мне ни о чем не говорит.

– Но вы должны были ее запомнить! Очень юная и красивая, слегка эксцентричная. Например, она ходила босиком.

Эта деталь явно о чем-то говорила портье. Порывшись в памяти, он воскликнул:

– Понял! Это была Роза.

– Роза?

– Роза Ломбарди!

– Роза Ломбарди. Я так и думал, что она назвалась Донателлой лишь в тот вечер. Знаете ли вы, что с ней стало? Возвращается ли она сюда? Должен признать, что она не из тех женщин, которых легко забыть.

Портье вздохнул и, расслабившись, облокотился на стойку.

– Конечно, я ее помню. Роза… Она работала здесь официанткой. Ее отец, Пепино Ломбарди, мыл посуду в ресторане. Несчастная была так молода, а у нее обнаружилась лейкемия – знаете, болезнь крови. Мы все ее очень любили. Нам было так жаль эту девушку, что мы старались выполнять все ее желания. А потом Розу забрали в больницу. Бедняжка, сколько ей было тогда? Лет восемнадцать, не больше. Она с детства разгуливала по деревне босиком. А мы ради смеха звали ее босоногой принцессой.

Самая прекрасная книга на свете

Когда Ольга появилась в бараке, в них вспыхнула надежда.

Сухощавая, долговязая, держалась она, прямо скажем, не слишком доброжелательно. Темноватая смуглая кожа резко подчеркивала очертания скул и подбородка, локти остро торчали. Не удостоив взглядом никого из находившихся в бараке, она опустилась на отведенные ей нары, убрала свои нехитрые пожитки в деревянный ящик. Надзирательница проорала ей лагерные правила – Ольга восприняла их так, будто та пользовалась азбукой Морзе, – лишь когда та указала ей на парашу и рукомойник, чуть повернула голову. Затем после ухода надзирательницы вытянулась на нарах и, хрустнув пальцами, погрузилась в созерцание почерневших балок на потолке.

– Видали, какие у нее волосы? – прошептала Татьяна.

Заключенные не поняли, что она имела в виду.

У новенькой была густая грива курчавых упругих здоровых волос, из-за чего ее голова казалась в два раза больше. Обычно такая мощь и природное здоровье достаются африканкам… Однако в смуглом лице Ольги негроидных черт не было, и скорее всего она была уроженкой одной из южных республик, раз оказалась в этом женском лагере, куда режим отправлял тех, кто отклонился от линии партии.

– Ну да, волосы, что такого?

– Наверное, она с Кавказа.

– Ты права. Иногда у кавказских женщин на голове просто стог.

– У нее жуткие волосы.

– Да нет же, они великолепны. Вот у меня тонкие и прямые, а мне бы хотелось, чтобы они были такие, как у нее.

– Да я лучше умру. Волосы, как щетка.

– Нет, как волосы на лобке!

Заглушённые смешки последовали за замечанием Лили.

Татьяна нахмурилась и, заставив всех замолчать, пояснила:

– Может, тут кроется решение.

Покоряясь Татьяне, которая считалась у них за главную, хотя была такой же заключенной, как и они, женщины попытались сосредоточиться на том, что от них ускользнуло: какое решение, способное изменить жизнь политических отщепенцев, отправленных на перековку, могло быть связано с этой незнакомкой? В тот вечер пурга плотно замела лагерь снегом. Снаружи уже стемнело, буря пыталась погасить тусклое свечение фонаря. Стояла стужа, что вовсе не облегчало их размышлений.

– Ты хочешь сказать…

– Да. Я хочу сказать, что в такой шевелюре можно много чего спрятать.

Все почтительно смолкли. Наконец одна из заключенных догадалась:

– Думаешь, что у нее есть…

– Да!

Пышногрудая светловолосая Лиля, которая, несмотря на тяжелую работу, климат и скверную еду, оставалась такой же упитанной, как на свободе, позволила себе усомниться:

– Она должна была об этом подумать заранее…

– А почему бы и нет?

– Я, например, при аресте никогда бы об этом не подумала.

– Вот именно, я говорю о ней, а не о тебе.

Зная, что последнее слово, как всегда, останется за Татьяной, раздосадованная Лиля принялась подшивать обтрепанный подол своей шерстяной юбки.

Снаружи завывала метель.

Покинув товарок, Татьяна двинулась по проходу к нарам новенькой и встала в ногах, ожидая знака, что та ее заметила.

В печке едва горел огонек.

Реакции не последовало, и Татьяна решилась нарушить молчание:

– Как тебя зовут?

Низкий голос произнес «Ольга», хотя губы, казалось, остались неподвижны.

– Ты здесь за что?

Лицо Ольги не дрогнуло. Восковая маска.

– Похоже, ты, как и мы все, была любимой невестой Сталина, а теперь надоела вождю?!

Это была обычная шутка, почти что ритуал, с которым здесь обычно встречали вновь прибывших; но фраза, ударившись о ледяную броню незнакомки, отскочила.

– Меня зовут Татьяной. Хочешь познакомиться с остальными?

– Ну, времени у нас навалом.

– Это точно, время у нас есть… мы в этой дыре застряли на месяцы, годы, может, здесь и похоронят…

– Значит, время есть.

С этими словами Ольга закрыла глаза и отвернулась к стене, обхватив худые плечи.

Поняв, что больше из новенькой ничего вытянуть не удастся, Татьяна вернулась к подругам.

– Она не лыком шита. Это внушает доверие. Есть надежда, что…

Все – даже Лиля – решили подождать. Всю следующую неделю новенькая выдавала не больше фразы в день, и ту приходилось тянуть из нее клещами. Это поведение укрепляло надежды видавших виды заключенных.

– Уверена, что ей это могло прийти в голову, – сказала наконец Лиля, которая с каждым часом все больше верила в это. – Она точно из тех, кто все предусмотрит.

День принес немного света, но из-за тумана все казалось серым; когда он рассеялся, над лагерем навис непроницаемый щит темных гнетущих облаков, напоминающий армию часовых.

Поскольку никому не удавалось войти в доверие к Ольге, они понадеялись, что сумеют во время очередной помывки узнать, не прячет ли чего новенькая, – но было так холодно, что никто не делал поползновений раздеться; обсохнуть и согреться было невозможно, пришлось ограничиться быстрым умыванием. Как-то утром они обнаружили, что благодаря густоте Ольгиных волос капли скользят по ее шевелюре, не проникая внутрь, словно это непромокаемый головной убор.

– Ну что ж, – решила Татьяна, – придется рискнуть.

– Ты хочешь прямо просить у нее?

– Нет, показать.

– Представь, вдруг она донесет? Что если ее подослали, чтобы устроить нам ловушку?

– Непохоже, – сказала Татьяна.

– Совершенно непохоже, – подтвердила Лиля, завязав узел и оборвав нитку.

– Очень даже похоже! Разыгрывает тут суровую дикарку, глухонемую, которая ни с кем не водится: недурной способ втереться к нам в доверие!

Это выкрикнула Ирина, удивив других женщин, впрочем она и сама была поражена логичностью своих доводов.

– Вот если бы мне поручили разузнать что-то в женском бараке, – продолжила она, – я бы не нашла лучшего способа за это взяться. Держаться букой, ни с кем не заговаривать и таким образом со временем вынудить пойти на откровенность. Это ведь гораздо хитрее, чем вести задушевные беседы. Может, среди нас сейчас один из лучших агентов СССР.

Лиля, заслушавшись и вдруг поверив Ирине, вонзила себе в палец иголку. Она с ужасом глядела на выступившую капельку крови.

– Я хочу, чтобы меня немедленно перевели в другой барак!

Татьяна вмешалась:

– Ирина, ты здраво рассуждаешь, но это всего лишь твои догадки. А мне интуиция подсказывает другое. Этой можно доверять, она такая же, как мы. Может, более стойкая.

– Давай подождем. Потому что если нас застукают…

– Да, ты права. Подождем. И главное, попробуем довести ее. Надо перестать с ней разговаривать. Если Ольга доносчица, специально подосланная к нам, то она запаникует и попытается сменить линию поведения. Сделав это, она себя выдаст.

– Неплохо придумала, – поддержала Ирина. – Давайте вести себя, будто ее здесь нет, посмотрим, как она отреагирует.

– Это ужасно… – вздохнула Лиля, лизнув палец, чтобы тот поскорее зажил.

В течение десяти дней ни одна из заключенных барака номер тринадцать не заговорила с Ольгой. Та, казалось, этого сначала не замечала, потом, когда наконец до нее дошло, ее взгляд стал жестким, почти каменным; но она ни словом, ни жестом не нарушила молчание. Она приняла свою изоляцию.

Похлебав супу, женщины собрались вокруг Татьяны.

– Доказательства налицо, разве нет? Она не сдалась.

– Да, просто ужасно…

– Лиля, тебе все внушает ужас…

– Согласитесь, это кошмар: понимать, что все тебя отвергли, и не двинуть мизинцем, чтобы помешать бойкоту! Это почти не по-человечески… Да есть ли у нее вообще сердце, у этой Ольги?!

– Кто тебе сказал, что она не страдает?

Лиля на минуту перестала шить, воткнув иголку в ткань: она об этом не подумала. Ее глаза тут же наполнились слезами.

– Она чувствует себя несчастной из-за нас?

– Да она такой прибыла сюда и вряд ли здесь стала еще несчастнее.

– Бедняжка! Это по нашей вине…

– Мне все же кажется, что на нее можно рассчитывать.

– Да, ты права! – воскликнула Лиля, вытирая слезы рукавом. – Давайте поговорим с ней поскорее. Мне так больно при мысли, что она такая же заключенная, как и мы все, а мы лишь усугубляем ее горе, делая ее жизнь невозможной.

Посовещавшись несколько минут, женщины решили рискнуть и открыть свой план; Татьяне предстояло вступить в переговоры.

Лагерь вновь погрузился в сон; снаружи стоял мороз, в снегу между бараками порой проскакивали юркие белки.

Ольга, держа миску одной рукой, крошила черствую корку.

Татьяна подошла к ней:

– Ты знаешь, что раз в два дня тебе положена пачка папирос?

– Представь себе, заметила, я же курю!

Ответ, словно ракета, сорвался с ее губ, недельное молчание ускорило ее речь.

Татьяна заметила, что, несмотря на агрессивность, Ольга сказала больше, чем обычно. Должно быть, ей не хватало человеческого общения… Татьяна сочла, что можно продолжать.

– Раз ты все замечаешь, то наверняка заметила, что ни одна из нас не курит. Или что мы курим самую малость в присутствии надзирательницы.

– Хм, да. Нет. Что ты имеешь в виду?

– Ты не задумывалась, для чего нам папиросы?

– А, понятно, вы их меняете. Это же лагерные деньги. Ты что, хочешь мне их продать? Мне платить нечем…

– Ошибаешься…

– Если не деньгами, то чем расплачиваться?

Ольга неодобрительно покосилась на Татьяну, будто заранее отвергая то, что ей предложат. Поэтому Татьяна помедлила с ответом.

– Мы не продаем курево и не меняем. Мы используем папиросы для другого.

Почувствовав, что пробудила любопытство новенькой, Татьяна замолчала, зная, что выиграет, если вынудит Ольгу к продолжению разговора.

В тот же вечер, подойдя к Татьяне, Ольга долго смотрела на нее, словно прося нарушить молчание. Бесполезно. Татьяна хотела отыграться за тот первый день.

Наконец Ольга сдалась:

– Ну, так что вы делаете с куревом?

Татьяна обернулась и пристально на нее посмотрела:

– Там, на воле, у тебя кто-то остался?

Ольгино лицо исказила болезненная гримаса.

– У нас тоже, – продолжала Татьяна. – Мы скучаем по мужьям, но почему мы должны тревожиться за них больше, чем за самих себя? Они в других лагерях. Нет, то, что нас волнует, это дети…

Голос Татьяны дрогнул, она невольно подумала о своих двух дочерях. Рука Ольги сочувственно легла ей на плечо, большая, мощная, почти мужская ладонь.

– Татьяна, я понимаю. У меня тоже там осталась дочь. К счастью, ей уже двадцать один год.

– А моим восемь и десять…

Она осеклась, пытаясь удержаться от слез. Да и что она могла добавить?

Вдруг Ольга притянула ее к себе, и властная, жесткая Татьяна, вечная бунтарка, на несколько мгновений приникла к груди незнакомой женщины, та оказалась в чем-то сильнее и жестче ее.

Справившись с нахлынувшими чувствами, Татьяна вернулась к прежней теме:

– Папиросы нужны нам вот для чего: мы высыпаем табак, оставляя бумагу. А затем склеиваем кусочки, и получается настоящий лист. Смотри, я тебе покажу.

Приподняв половицу, Татьяна вытащила из тайника, набитого картошкой, хрустящую связку папиросной бумаги, где виднелись утолщения склеек, словно это был тысячелетней давности папирус, вследствие какой-то археологической сумятицы оказавшийся в Сибири.

Она осторожно положила драгоценную бумагу Ольге на колени.

– Вот. Ясно, что однажды одна из нас выйдет на свободу… И она сможет вынести наши сообщения.

– Хорошо.

– Догадываешься, в чем тут загвоздка?

– Да, я вижу, что страницы пусты.

– Они чистые с обеих сторон. Я пыталась писать кровью, одолжив у Лили булавку, но следы быстро исчезают… К тому же уколотое место долго не заживает. Говорят, это из-за недоедания. В медпункт идти не стоит, еще чего-нибудь заподозрят.

– К чему ты мне все это говоришь? Разве меня это касается?

– Ты что, не хочешь написать дочери?

Ольга помолчала с минуту, затем жестко бросила:

– Да.

– Так вот, мы тебе дадим бумагу, а ты нам дашь карандаш.

– С чего ты взяла, что у меня есть карандаш? При аресте письменные принадлежности отбирают в первую очередь. А нас столько раз обыскивали, с тех пор как мы здесь.

– Твои волосы… – Татьяна указала на густую шевелюру, обрамлявшую суровое Ольгино лицо. Она настаивала. – Когда я тебя увидела, то подумала, что…

Ольга жестом остановила ее и впервые улыбнулась:

– Ты права.

Под восхищенным взглядом Татьяны она пошарила где-то за ухом и, сверкнув глазами, вытащила из волос карандаш и протянула сестре по несчастью:

– Заметано!

Невозможно описать, какая радость грела женские сердца на протяжении следующих дней. Этот маленький свинцовый грифель стал их сердцем, их связью с прежним миром, дарованной им возможностью обнять собственных детей. Благодаря этому ощущению неволя становилась не столь тяжкой. Ощущение вины тоже. Некоторые из узниц некогда ставили политическую борьбу выше семейной жизни; теперь, когда они очутились в недрах ГУЛАГа, препоручив своих детей ненавистному обществу, с которым они сражались, женщины не могли не сожалеть о своей активности, подозревая себя в уклонении от родительского долга, считая себя скверными матерями. Не лучше ли было, по примеру прочих советских людей, молчать, сосредоточившись на домашних ценностях? Надо было спасать свою шкуру, спасать близких, вместо того чтобы бороться за всемирное счастье?

Хотя любая из женщин этого барака хотела бы исписать целую тетрадь, но карандаш-то был всего один. После жарких обсуждений они решили, что каждая имеет право на три листка, затем исписанные страницы прошьют нитками, собрав в тетрадь, которую при первой же возможности вынесут из лагеря.

Кроме того, каждая женщина обязывалась заполнить свои страницы без зачеркиваний, чтобы беречь карандаш.

В тот вечер, когда было принято решение, всех охватил энтузиазм, однако следующие дни оказались мучительными. Узницы страдали от невозможности втиснуть задуманное в три листка. Разве можно выразить все, что наболело, на этих клочках!..

Три странички самой сути, три странички завещания, призванные запечатлеть смысл их жизни, странички, которые донесут до детей их душу, ценности, за которые они боролись. Нужно было ясно и навеки сформулировать смысл их пребывания на земле.

Это предприятие обернулось пыткой. Каждый вечер с нар доносились рыдания. Кто-то лишился сна, кто-то стонал во сне.

Они использовали любую возможность трудового дня для того, чтобы обменяться соображениями по этому поводу.

– Я расскажу дочери, почему оказалась здесь, а не рядом с ней. Она поймет меня и, быть может, простит.

– Три листка неспокойной совести, которые призваны обеспечить спокойствие, ты правда думаешь, что это то, что надо?

– А я расскажу дочке, как встретила ее отца, пусть знает, что она родилась от счастливой любви.

– Ах вот как? А она тут же спросит, почему ты не продолжила эту счастливую историю вместе с ней?

– А мне хочется рассказать моим дочуркам, как я их рожала, ничего лучше в моей жизни не было.

– Да уж, мало не покажется! А вдруг они попросили бы тебя урезать эти воспоминания об их появлении на свет? Уж лучше рассказать им, что было потом.

– А я хочу написать им, что мне хотелось бы сделать для них.

– М-м…

В спорах выяснилась странная деталь: оказывается, у них всех родились девочки. Совпадение это их сперва позабавило, затем удивило, и закономерно всплыл вопрос: что если власти специально собрали здесь, в бараке номер тринадцать, только женщин, имевших дочерей?

Это мимолетное отклонение от основной темы не прекратило их терзаний, они по-прежнему не могли решить, что писать.

Каждый вечер Ольга извлекала карандаш и предлагала, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Кто хочет начать?

И каждый вечер в бараке воцарялось молчание. Ощущение утекающего времени становилось столь явственным, будто слышалось мерное падение капель со сталактита в пещере. Потупившись, женщины ждали, что кто-нибудь вызовется, крикнув: «Я!» – и это на время снимет общее напряжение, но, переглянувшись с подругами, даже самые храбрые, закашлявшись, отвечали, что еще подумают.

– Я вот-вот придумаю… может, завтра…

– О, я тоже, я уже почти решила, но все же пока не уверена…

Дни шли, то принося метель, то покрывая стекла новыми разводами изморози. Но никто из заключенных, два года дожидавшихся возможности заполучить карандаш, вот уже три месяца не мог решиться написать хоть слово.

Каково же было всеобщее удивление, когда в ответ на ритуальный вопрос Ольги, воздевшей вверх священный предмет, Лиля вдруг быстро проговорила:

– Давайте я начну.

Взоры остолбеневших женщин скрестились на светловолосой толстушке Лиле, самой взбалмошной и сентиментальной и в то же время нерешительной, одним словом, самой что ни на есть заурядной. Если бы в тринадцатом бараке поспорили, кто же осмелится наконец заполнить листки, то Лилю назвали бы среди последних. Скорее Татьяна, или, может быть, Ольга, или Ирина, но никак не Лиля, обычная, вечно потная бабенка.

Татьяна, не сдержавшись, пробормотала:

– Лиля, ты… ты это точно?…

– Да, кажется.

– Ты не… напутаешь, не собьешься… взяв наконец карандаш?

– Нет, я все обдумала: напишу без помарок.

Скептически поджав губы, Ольга доверила карандаш Лиле. Расставаясь с ним, она переглянулась с Татьяной; последняя подтвердила, что они, похоже, оплошали.

В последующие дни женщины из барака номер тринадцать каждый раз, когда Лиля уединялась в уголке, чтобы писать, пристально наблюдали за ней: протяжный вдох, взгляд в потолок и выдох, плечи горбятся, закрывая от всех то, что начертано на бумаге.

В среду она, довольная, заявила:

– Я закончила. Кто хочет взять карандаш?

Женщины не смели поднять глаза. Тогда Лиля спокойно проговорила:

– Ладно, я верну его Ольге, подождем до завтра.

Ольга только что-то невнятно пробурчала, когда Лиля спрятала карандаш в ее шевелюре. Любая другая на месте Лили, не такая добрая, зато более искушенная в сложностях человеческой натуры, давно бы заметила, что собравшиеся в бараке женщины поглядывают на нее с ревностью, к которой примешивается крупица ненависти. Как Лиля, которую они держали едва не за дурочку, сумела сделать то, на чем споткнулись другие?!

Истекла еще неделя, в продолжение которой женщинам каждый вечер предоставлялся шанс вновь попытать счастья.

Наконец, уже в следующую среду, в полночь, когда большинство женщин уже спали, Татьяна, устав ворочаться с боку на бок, в тишине добралась до Лилиной койки.

Та улыбалась, глядя в потолок.

– Лиля, умоляю, объясни, что ты там написала?

– Ну хорошо, Татьяна, ты правда хочешь прочитать?

– Да.

Что и как она собиралась читать? Свет уже погасили.

Татьяна скрючилась у окна. За протянувшейся по стеклу паутиной простирался чистый снег, в сиянии луны отсвечивавший голубым. Выворачивая шею, Татьяна су мела разобрать то, что было написано на Лилиных листках.

Лиля подобралась к ней поближе и тоном ребенка, наделавшего глупостей, спросила:

– Ну, что скажешь?

– Лиля, ты гений!

Татьяна обняла ее и расцеловала в пухлые щеки.

Назавтра Татьяна попросила Лилю о двух вещах: разрешить последовать ее примеру и разрешить рассказать всем о том, что та написала.

Лиля потупилась, залилась краской, будто ей преподнесли цветы, и, экая и мекая, выдавила из себя фразу, обозначавшую согласие.

Эпилог

Москва, декабрь 2005 года.

С изложенных выше событий прошло пятьдесят лет.

Человек, написавший эти строки, посетил Россию. Советский режим рухнул, лагеря канули в небытие, а то, что олицетворяло несправедливость, исчезло навсегда. В гостиной французского посольства в Москве я встретил актеров, которые вот уже несколько лет играли в театре мои пьесы.

Среди них оказалась женщина лет шестидесяти, она вдруг порывисто обняла меня – в этом жесте было что-то грубовато беспардонное и вместе с тем уважительное. Ее улыбка лучилась добротой. Невозможно было устоять перед сиянием ее фиалковых глаз… Я отошел вслед за ней к окну особняка, за которым простиралась освещенная Москва.

– Хотите, я покажу вам лучшую книгу на свете?

– А я-то надеялся, что сам когда-нибудь напишу ее, однако вы утверждаете, что уже слишком поздно. Какая жалость! Вы правда уверены в этом? Лучшая книга на свете?

– Да. Даже если другие смогут написать не хуже, эта все равно останется самой прекрасной.

Мы уселись на длинный потертый диван.

Она рассказала мне историю своей матери, ее звали Лиля, и она провела в ГУЛАГе многие годы, рассказала о том, что произошло с другими женщинами, находившимися в лагере вместе с ней, и, наконец, поведала историю книги, которую я вам только что изложил.

– Эта книга досталась мне. Дело в том, что моей матери пришлось первой покинуть тринадцатый барак, и ей удалось вынести тетрадь, зашив ее в юбки. Мама уже умерла, другие тоже. Но мы, дочери тех заключенных, время от времени встречаемся: пьем чай, вспоминаем своих мам и потом перечитываем книгу. Мне доверили хранить ее. Право, не знаю, что с ней будет, когда я умру! Может, ее возьмет какой-нибудь музей? Хотя вряд ли. А между тем это самая прекрасная книга на свете. Книга наших матерей.

Она придвинулась ко мне, будто хотела поцеловать, и пристально посмотрела в глаза.

– Хотите взглянуть на нее?

Мы договорились о встрече.

Я поднялся по бесконечно длинной лестнице, что вела в квартиру, где жила та женщина вместе с сестрой и еще двумя родственницами.

Посреди стола, накрытого к чаю, меня ждала книга – стопка прошитых клееных листков, которые за прошедшие годы сделались совсем ветхими и ломкими.

Меня усадили в старинное кресло с потертыми подлокотниками, и я начал читать лучшую книгу на свете, книгу, написанную заключенными тринадцатого барака, теми, кто отстаивал человеческую свободу в сталинских лагерях, обычными женщинами, которых Сталин счел опасными бунтовщицами. В этой книге каждая из них написала три странички для оставшихся на воле дочерей, которых, быть может, им не суждено было увидеть.

На каждой странице этой удивительной книги был рецепт какого-то домашнего блюда.

Послесловие

Эта книга – запретный труд.

Год назад мне представилась возможность снять фильм. Поскольку пришлось изрядно поработать, чтобы подготовиться к съемкам, освоить язык визуальных образов, кадров, звука, монтажных листов, писать было невозможно. Затем, накануне запуска фильма, мне протянули контракт, согласно которому мне запрещалось кататься на горных лыжах и заниматься прочими рискованными видами спорта; когда я его подписывал, мне дали понять, что хорошо бы отказаться и от литературных занятий, иными словами – не писать, тем более что у меня на это точно не будет времени.

Тут я завелся.

В период, пока шли съемки и монтаж, я в редкие выпадавшие на мою долю свободные часы отрывался от съемочной группы, утром за завтраком, по вечерам в номере отеля, – и записывал эти рассказы, которые уже давно засели у меня в голове. Я вновь, как в отрочестве, испытал радость потаенных писаний: исписанные страницы обретали вкус запретного плода.

Обычно проза ложится в основу фильма. Здесь все вышло наоборот. Мой фильм позволил появиться на свет этим рассказам, а когда я его закончил, то ситуация вновь вывернулась наизнанку: я решил переработать оригинальный сценарий в рассказ.

Фильм называется «Одетта Тульмонд», рассказ тоже. Хотя тот, кто интересуется кинематографом и литературой, тот, кому знакомы особенности этих форм искусства, заметит также отличия, так как я попытался рассказать эту историю на двух языках, используя совершенно различные средства: здесь – слова, там, на экране, – движущиеся образы.

Эрик-Эмманюэлъ Шмитт

15 августа 2006 года