бизнес-леди,женская проза,женские истории,случайная встреча2012 ru vetka FictionBook Editor Release 2.6 29 January 2013 http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=494633047d3c251-6a27-11e2-915b-002590591ed2 1.0 Литагент «Центрполиграф»a8b439f2-3900-11e0-8c7e-ec5afce481d9 Постель и все остальное Центрполиграф Москва 2012 978-5-227-03993-4

Эллина Наумова

Постель и все остальное

Глава 1

Речь пойдет о мужчине и женщине, и лучше сразу отдать дань коварной, но скучной психологии полов. А дальше воспринимать историю по-житейски в меру своей испорченности. Потому что жизнь – не скульптор с резцом, но дровосек с топором – никого не делает лучше. Равнодушнее, ленивее, трусливее, мельче в притязаниях – да. Люди называют это покоем, умением понять, способностью простить. И верят названиям, чудаки. Так вот, мужчине надобно уверовать, чтобы полюбить. А женщине – полюбить, чтобы уверовать. И это – единственная разница, достойная внимания.

Сорокалетний ОН был почти импотентом со всеми вытекающими отсюда явными последствиями. Ничего органического, просто тяжкий интеллектуальный труд, злая карьерная нервотрепка и алчные самовлюбленные бабенки, почему-то ужинающие в тех же ресторанах, где и он. А когда и где еще знакомиться трудоголикам? Скука – причина любого кризиса. И кризис среднего возраста есть ужас мужчины от того, что новизна исчезла. А без нее он реже хочет и может лишь в определенных, когда прекрасных, когда безобразных условиях. Женщины и врачи это знают. Но сами мученики упрямо полагают, что это называется «мне уже поздно записываться в космонавты». На самом деле все было не так уныло. Взять хотя бы внешние данные – высокий, не больше трех килограммов лишнего жирка, кареглазый шатен с совершенным овалом лица и не очень крупными правильными чертами. Казалось, надень на него длинный завитой парик, обвяжи шею белой кружевной салфеткой, и воочию увидишь европейского аристократа прежних веков. А без накладной гривы и жабо получался просто «ой, девочки, какой мальчик».

Тридцатилетняя ОНА была фригидной и со странностями. Но если ее заморочки и связывались с половой неудовлетворенностью, то интереснее и таинственнее, чем у мужчины. Во всяком случае, она так думала. Пока один коллега после какой-то рабочей стычки не проворчал ей в спину очень грубый аналог слова «недотраханная». Разум твердил, что это – аргумент профессионального бессилия. Самец не в состоянии признать свои доводы ничтожными, ярится и валит все на ее физиологию. Но сердце колотилось в ритме: «Э-то-вид-но-ты-ни-ко-го-не-об-ма-нешь». «А разве я пыталась обманывать? – спросила она себя. – Какое кому дело до моей личной жизни? Есть ли она у меня вообще?» И рухнула в яму-ловушку, вырытую во время прошлых самокопаний, кажется, переломав кости и сильно ударившись головой.

Шестнадцатилетняя максималистка – чудный возраст, который напропалую завышают, обвинила бы тетеньку в дешевом кокетстве. Такая красивая, стройная, в неслабом прикиде, образованная, что еще надо для счастья. Нет, наверное, в шестнадцать лет образование в этот список не входит никаким пунктом. Им в тридцать начинают разбавлять перечень собственных достоинств, когда стильная женщина уже не раз повторила на девичниках перед чужими свадьбами: «Да пропади пропадом эта красота, толку от нее нет, одни проблемы». Хотя, конечно, глупо было бы отказываться от высокого лба, серых глаз, бровей идеальной формы, приводивших в экстаз стилистов, крепенького прямого носа и губ, которым, кроме помады, ничего нужно не было. Обалденное впечатление смазывали широковатые скулы, упрямый подбородок и волосы, превосходные по фактуре, но неведомо как выкрашенные ею в светлый цвет. Именно в светлый, потому что для отливающего рыжиной блонда названия нет.

Они случайно встретились в баре. Догорала синим пламенем московская пятница, когда истомленный офисный люд топит память об очередной неаккуратно вымаранной из жизни неделе в терпких коктейлях. Массово дорвались до водки с ароматизаторами и консервантами, называется. Но пойло было деликатесом по сравнению с тем, чем его заедали. Об этом переговаривались все. На самом деле никто не собирался их травить, так экономили на качестве продуктов в расчете на молодой пьяный аппетит. В пределах допустимого. Но место было не из дешевых, посетители не из шикарных – баловали себя раз в неделю. И глушили критикой нежелание тратиться и вопрос, осуществились ли все их чаяния, или еще повезет.

«Интересно, в преисподней черти до сих пор бросают под сковородки дрова? Или уже пора представлять себя человечиной, тушенной в собственном соку, на газовой, а то и электроплите? Всякий грешник надеется, что ад – это абстракция, и легко соглашается с тем, что рай – тоже. Но рискните сказать такое „праведнику“. Лично сожжет живьем на всякий случай», – мельком подумала она, потому что с танцпола в дымину пьяный расхристанный клерк орал:

– Люди, радуйтесь! Конец света близок! На пороге, гад! Как только наше поколение вымрет, так он сразу и наступит! Насколько же нам меньше в смоле кипеть, чем пращурам! Мы везучие-е-е!

Он тоже слышал все это и бездумно приветливо кивал восторгу, наполнявшему ломкий хрипловатый голос. Смысла, правда, не улавливал. Потом вышел на улицу покурить и встал рядом с ней. Лишь они вдвоем издевались над легкими в тот момент. Она делала последнюю затяжку, и он, чтобы не потерять слушательницу, быстро сказал:

– Хотел купить сигареты. А в киоске, на том месте, где их обычно выставляют, на грязной, разумеется, картонке накарябали: «Курева нет. Курить, между прочим, вредно». Вам смешно?

– Нет, – ответила она. – Я вообще не понимаю, по какому праву третируют курильщиков. На продуктах не пишут: «Жратва убивает». На спиртном: «Алкоголь – яд». А вред столь же очевиден. Противно, когда под видом заботы о моем здоровье заставляют раскошелиться табачные компании.

– По-моему, это своеобразная игра. Чем больше угроз печатают на пачках, тем дороже сигареты, но против сверхприбылей никто не возражает. Цена якобы ограничивает спрос, следовательно, чем она выше, тем лучше. Но я все о своем частном случае. Вы представляете, некоторые подходили за сигаретами, читали и хихикали, – проворчал он.

– Ну, у юмора тоже уровни есть. Я знаю, над чем порой люди смеются. – Горечь тона выдала какую-то личную историю.

Ему понравилось, что она не дежурно разговаривает, и, выбросив окурок в урну, он не промолчал:

– Эти люди продают табак – дорогой, обеспечивает большую прибыль. Пакет сока, баллон минералки стоит дешевле пачки. Кем надо быть, чтобы так шутить с покупателями? Идиотами?

– Хамами. И они не шутят, а глумятся. Пиши любую гадость, но зависимые люди все равно купят сигареты. А вы знаете какой-нибудь хороший анекдот? Я тоже не прочь посмеяться.

Он знал, и не один, поэтому продолжил рассказывать за стойкой, потом за столиком. В итоге оба оказались крепко выпившими. Каждый четко осознавал, что не избалован возможностями заполучить милого, опрятного и веселого партнера на одну ночь. Остальное, как водится, причудливо расплывалось в алкогольном тумане. Поехали на такси к ней. Еще в машине он принялся расстегивать ее лифчик. И дома она восхищенно сообщила:

– Ты – уникум! Разогнул крючки! А они такие… итальянские… Такие… стальные!

В юности оба занимались примерно тем же в таком же состоянии и полагали нормальным, то есть клевым. Потом начали стесняться окружающих. Еще позже стыдиться себя. А теперь наступила циничная вторая молодость под девизом: «Что естественно, то не безобразно».

Они бестолково мешали друг другу раздеваться, затем порядком намучились в кровати и уснули, потому что сил не было. Утром расстались тепло. Оба про себя гордились тем, что в нервозной толпе испытали взаимную симпатию и обоюдное влечение. Что бесстрашно разделили постель, назвали только свои имена и не пытались выяснить друг о друге больше. Словом, мужчина и женщина ощущали полноценность, которую не мыслили без способности исполнить хоть какое-нибудь свое желание, не задумываясь о последствиях. Они были достаточно умны и опытны, чтобы знать: прежде чем их руки в баре соединились, и ее, и его мозг незаметно обработал сотню мелких признаков, сулящих безопасность авантюры. Но это уже было запоздалым актом самоуспокоения. Ибо мозг визуально не определяет наличие пагубных микробов в чужом организме. И слабовато разбирается в потребности искалечить, убить или ограбить, которая ранним утром иногда властно подчиняет себе одного из любовников. Поэтому неосознанное чувство благодарности за принятый до и после душ, без возражений натянутый презерватив, не похудевший за ночь бумажник в кармане пиджака, кольца с бриллиантиками, валяющиеся себе на тумбочке, за любезное предложение кофе и отказ от него выразилось мимолетным поцелуем возле входной двери.

Он забыл о произошедшем сразу. Впереди были выходные, наполненные телефонным трепом с теми, кто хотел общаться, но не собирался вылезать из дома, вероятным пивным баром с друзьями и главной роскошью – сном вволю, неописуемым удовольствием открыть глаза, мельком взглянуть на циферблат, пробормотать «еще пять минут» и зарыться в одеяло на сто двадцать. А поднявшись, вибрировать от радости, что не имеет значения, который час. Мажор по рождению, он так и не стал ни искусственным пиратом, ни настоящим плейбоем. Недавно бывшая подруга (ему тогда было двадцать, ей – двадцать пять) без улыбки сказала: «Не женился на мне? А я уже несколько лет не сержусь. Потому что ты, вольный стрелок, – замечательная партия для моей дочери». И он как-то совершенно понял: отныне свободные женщины его круга, независимо от возраста, будут не терпеливо заманивать его в силки брака, но рывком набрасывать лассо и волочь в ЗАГС по пыльной каменистой дороге. Что делать? Проституток он не терпел, содержанкам не доверял. Это – варианты для самоутверждающихся гопников от бизнеса. Оставалось знакомиться в ресторациях с такими же занятыми бизнес-леди. Да изредка заруливать в более демократичные бары. Единственная ночь без дальнейших обязательств с каждой дамой еще расслабляла и оказывала терапевтическое действие, но он, торопя события, уже боялся «истаскаться».

Она порой урабатывалась до мерзейшего состояния, когда хочется только спать, но не получается. Мозг зависал, как компьютер, – и не выключишь, и не поищешь что-нибудь более интересное. Ей бы вернуться от входной двери в постель и отоспаться, если не за всю свою разнесчастную жизнь, то хотя бы за последнюю рутинную неделю, ладно, за беспокойную ночь с пятницы на субботу. Подумаешь, «факир был пьян, и фокус не удался»! То, что пытался чудеса показывать, уже неплохо. Не девочка, переживет. Надо, надо было завалиться в кровать, чтобы на неделе не клевать носом в офисе. Ей тоже предстояли свои дни отдыха – прибраться, постирать, погладить. Почитать, посмотреть телевизор, пожевать чего-нибудь калорийного ночью пе ред экраном. Затарить холодильник йогуртом, листовым салатом и яблоками. Сходить с приятельницами в кино, а на следующий день в торговый центр, ни в чем конкретно не нуждаясь. И лучше, чтобы спутницы были разными, тогда создается впечатление широкого общения.

Она сварила себе кофе, быстро выпила и осталась сидеть на жестком кухонном табурете. Даже полные женщины этого не любят, а стройные обычно вертятся и проникаются уважением к словосочетанию «амортизационный слой». Зато у них всегда есть повод для спора, что лучше – положить на пыточные сиденья подушки или купить мягкие стулья. С подушек наволочки часто приходится стирать, а стулья не во всякую кухню помещаются, но эта аргументация не надоедает, потому что обрамляет главное: если женщина жалуется на табурет, значит, не толстая. Однако по мере того, как манекенщиц, будто в концлагерь, поместили на специальные каналы, а на остальных начали потихоньку раскручивать девушек с крепкими задами, стоны поутихли. Теперь скажешь где-нибудь про пикантный дискомфорт и услышишь: «Качать надо пятую точку, на упругих мышцах сидеть приятнее». Более того, с некоторых пор и на неудовлетворенность жаловаться – дурной тон. Продвинутые сразу вскидываются: «Ты до сих пор на мужика надеешься? А я йогой занимаюсь и сама процесс регулирую». Но ее как-то не тянуло регулировать. Или скручиваться часами в диких позах, терпя боль и заставляя себя редко дышать, чтобы потом несколько минут регулировать? Она застыла немым укором женской болтовне, сжав ладонями виски. Будто тяжелые мысли лезли сквозь череп и кожу наружу, шевеля волосы, а она пыталась запихнуть их обратно, давя все сильнее и сильнее. С этих позиций точно звучало, что повеселилась на свою голову. Почему-то до слез было жалко испорченный лифчик за пятнадцать тысяч. И хотелось определиться, кого ругать: торговцев, выдавших подделку за фирменное белье, или мужчину, которого хватило только на разгибание крючков. Да, еще один прокол, еще одно разочарование.

Раньше она по году, по два держалась вместе с кем-то, воздушные замки обживала на два дома. А тут стала работать по-взрослому, чтобы себя содержать и родителям помогать. И вскоре обнаружила, что нет ни сил, ни времени строить мужчинам глазки. В места развлечений они ходили с одной целью – снять женщину, трахнуться и приникнуть к компьютеру на неделю или месяц, кому на сколько естественной релаксации хватало. И то верно, когда себя обеспечиваешь, ты – человек с перспективами. А появится любовница, введет в расход, сразу опять покажешься себе ущербным неудачником. Что уж говорить о несчастье кормить-одевать жену и детей. При этом по городу слонялись, обнявшись, мужчины и женщины, мамочки гордо вышагивали с колясками, папы водили в зоопарк славных карапузов. Кем были эти люди? Вот среди ее подруг и знакомых из десяти самостоятельных баб с высшим образованием одна жила с мужем и ребенком, причем ссорились они ежедневно, одна была матерью-одиночкой и, в общем-то, подарила чадо своим родителям, и две разведенки нервно и трудно пахали на детей и нянь. Она принадлежала незамужнему и бездетному большинству и одиночества не страшилась. Но уже восемь месяцев у нее никого не было. Задергаешься тут.

Немало женщин махнуло рукой на жалких соотечественников и занялось иностранцами. Но ей не хотелось уезжать из страны. Надо было собрать себя в кучу и что-то предпринять. Рассудила здраво: как ни крути, все усилия направляются на соблазнение мужчины. Так не начать ли с этого? И если получится в койке, он сам потом не отстанет. Она не раз видела, как в баре или кафе образовывались пары из явно чужих людей, как уходили в ночь, целуясь. И к ней часто клеились, но она возмущенно отшивала нахалов. Решила терпеть и не посылать их подальше сразу. Как назло, за четыре барных вечера к ней не пристал ни один симпатичный парень. В пятый рядом оказался интеллигентный мужик лет пятидесяти. Похоже, он сам был новичком в такого рода флирте. И нес что-то невразумительное о равноправии и благотворном влиянии сексуальных утех на здоровье, уговаривая себя, а не ее. Она даже пожалела, что согласилась. Зачем теоретизировать о том, что просто сделать? Но когда до этого самого дела, наконец, дошло, партнером он оказался умелым и нежным. На прощание ни к селу ни к городу выдал: «Мы, люди, превратились в тупиковый путь эволюции – развивать больше нечего. Зато остальной природе есть что с собой делать. Еще несколько ядерных взрывов для ускорения процесса, и трава запоет, а собаки заговорят». Широких интересов человек. Она прыснула, вспомнив анекдот про баню: «Заодно и помоемся». Тут заодно и умненько побеседуем. Сказала: «Я тоже дарвинистка. Извини за смех, перенервничала». Он недовольно кивнул, но, видимо, поклонницами теории естественного отбора в наше время не разбрасываются – взял ее телефон. И не позвонил.

Миновало еще несколько пустых недель, и к ней подсел удалой ровесник. Очень понравился. С этим все равно кончилось бы близостью, только не на первом свидании.

Поэтому к нему она ехала в отличном настроении. Вошли в захламленную квартиру, она напряглась: можно было прибраться, отправляясь за незнакомой женщиной. Он снял ботинки и остался в носках. На левом была протерта пятка. Из дыры в правом торчал палец. Ее чуть не вырвало. Схватила пальто и выскочила за дверь, услышав в спину: «У, титька тараканья».

Больше она на недвусмысленные предложения в баре не реагировала. Суждено познакомиться с кем-то – пусть все будет по-человечески. Но напилась, привезла человека к себе. И только когда он ушел наутро, поняла, насколько ей хочется объяснить именно ему, что «она не такая». Убрала занемевшие руки с придавленных висков – в сосудах гулко запульсировала кровь. Надо было прекратить досадовать на себя – проку нет – и жить дальше.

В понедельник стало известно, что у анализирующей не важно что конторы – новый директор. Начальник отдела болел, поэтому на совещание пришлось идти ей – заместителю. Увидев в главном кресле своего пятничного любовника, она не поразилась и не испугалась. Симптомы шока, которые люди принимают за мужество. Только отвела глаза, хоть на миг ей и захотелось посмотреть на него долгим томным взглядом. Всего разок. Он тоже сделал вид, что не узнал ее. И не позволил дернувшемуся углу губ изобразить многозначительную усмешку. Но когда представлялись, оба радостно отметили, что в баре назвались собственными, а не вымышленными именами. Это ровным счетом ничего не значило, только ведь есть и неровный, с долями, счет.

«Уволить потаскушку сразу?» – подумал он, благословив народ на труд. И подчеркнул ее фамилию в распечатке списка тех, кто невеликой должностью отвечает за огрехи более крупных сошек. Вопрос был задан, ответу предстояло найтись самому. Он начал работать.

«Уволиться сейчас? Все равно он от меня избавится. Интересно, предложит по собственному, повод будет искать или банально контракт не продлит? Ну почему мне так не повезло? Оторвалась, называется. Может, он решит, что на трезвую голову я его не вспомнила? Так неохота бегать на смотрины в одинаковые фирмы», – размышляла она, усаживаясь за компьютер. Но горячку пороть не стала. В конце концов, завтра выйдет начальник отдела, и она не увидит этого директора до новогоднего корпоратива. И там лишь издали. Нет, инициативу проявлять не нужно. Если он мнительный, пусть сам выгоняет.

На самом деле рассуждать здраво обоим мешало смутное ощущение, будто они виделись задолго до разгульной ночи. Точно не пили. Точно не спали. Точно не работали вместе. А чем еще люди могут вдвоем заниматься? Говорить по душам? Не то. Скандалить? По какому поводу? Ей не хотелось терять место, и она предпочла на этом закруглиться. Чего только не померещится, когда вдруг обнаруживается, что то ли ты давеча сняла босса, то ли босс тебя.

Но он не отмахнулся и вспомнил. Память через год и более после события выдавала ему некий «фильм» по мотивам. Конечно, если событие чувствительно его задевало и вынуждало обдумать себя. То есть нудный анализ заканчивался творчеством. Хорошо, что некому было оценить качество – шедевров не случалось. Добротный рабочий материал целиком – со всеми ссылками, справками, счетами. Может, это и не творчество было, а компьютеризация? Но в любом случае намекало на какую-то одаренность, что очень помогает в пору возрастных кризисов. И еще избавляет от неизбежного стыда, если морально ты был не на высоте. Когда перед глазами все участники не слишком красивой истории, винить одного себя во всем может только законченный эгоист – ему все равно, в чем быть первым.

Как-то он поведал другу о своей особенности – видеть это таинственно связное «кино». «Лучшее кино – красное вино, – суеверно пробормотал тот. – Я бы при такой памяти удавился. Ненавижу даже цепочки писем в электронной почте. На кой мне все, чем мы с адресатом обменялись, сколько раз, когда и в котором часу? Я хочу только то, что сию минуту вертится… Слушай, а теперь вертится не на языке, а на кончиках пальцев, которыми печатаешь… Дожили до изменений в анатомии!» Это энергичное выступление отвратило его от привычки выпивать рюмку конь яку на ночь. Еще пристрастишься, начнешь дозы увеличивать, с крепостью экспериментировать, натворишь мерзостей в бессознательном состоянии, а потом будешь прикован к бездарному дешевому сериалу. Как в молитве говорится, избави от лютых воспоминаний и предприятий!

На сей раз он увидел собственную постель, что несказанно его изумило.

Глава 2

1

Просторная, современно и дорого обставленная спальня. На разных краях огромной кровати, отвернувшись друг от друга, спят мужчина и женщина. Мужчина просыпается, берет с прикроватной тумбочки наручные часы, щурясь, смотрит на циферблат и с видом человека, привыкшего общаться с самим собой, хрипловато говорит:

– Одиннадцать. Ни рано ни поздно. Суббота задалась.

Говоря это, он перекатывается с левого бока на спину, поворачивает голову к окну и, вскрикнув от неожиданности, резко садится. Женщина просыпается, поворачивается на спину, потом на левый бок. У нее короткие русые волосы, нос сапожком и светло-голубые глаза – не наливаются они густой синевой у русских женщин. Обычное лицо. Но чистая гладкая кожа абрикосового оттенка и здоровый румянец с нежно размытыми границами делают его красивым. Увидев источник шума, она удивленно приподнимается на локте и с классическим стоном «О-о-о!» валится на подушку.

Мужчина:

– Кто вы? Как вы здесь оказались? Это – розыгрыш? Чей? Зачем?

Женщина:

– Я? Черт его знает… Хотя погодите… Иринка затащила меня на вечеринку. Ой, в рифму получилось. Это тревожный симптом… Я с детства…

Мужчина:

– Короче. Ваши детские воспоминания мне не нужны.

Женщина:

– Разумеется, извините. Там, где мы собрались, то есть тут, должен был быть ее приятель… Костя… Константин… Такой необязательный тип, и как она его терпит? Он тогда еще не пришел. А потом вообще не пришел. Но нашлись общие знакомые, то есть знакомые общих знакомых, и уже вроде не чужая компания. На вечеринках всегда так. Пока ждешь друзей, все гости становятся приятелями. Даже интересно с новыми людьми. И мы с Иринкой остались… Нет, можно было уйти в кино, но настроились пообщаться. Вы понимаете? Странно… Я мало пью, честное слово. Все пойло, даже самое дорогое, – или горькое, или кислое. Клянусь, ничего вкусного среди горячительных напитков я не обнаружила. Обычно пригублю, чтобы сторонники всеобщего равенства в скотстве отстали. Они, как сами опьянеют, перестают следить за другими. И я целый вечер брожу со своим первым и последним стаканом… Но неделя выдалась адская. Представляете, часов восемь обсуждаем идеи сценариев коллективно, затем кофе, и с полуночи до рассвета пишу сама… Наверное, переутомилась, и организм слишком серьезно отнесся к алкоголю. Вы что, меня сняли? Это со мной впервые, жалко, что ничего не помню.

Он был потрясен ее многословием:

– Не имею обыкновения водить к себе незнакомых нетрезвых женщин.

Она в прежнем темпе, увлеченно подхватывает:

– Ну да, знакомых, приведя, на месте подпаиваете. Тоже метод… Не одобряю, но дело ваше. Лишь бы им нравилось… Как все-таки унизительна и мерзка амнезия. Я всегда ухожу с тем, с кем пришла. Но вы явно не Иринка. Значит, я вырубилась, и она меня бросила. Подруга называется! А если бы не бросила? Представляете, еще Иринка тут посередине… Мне-то знакомое лицо не помешало бы, но вам наверняка скорую пришлось бы вызывать. Нет, мы натуралки, не подумайте чего… А если вы наоборот, тоже не страшно… Каждый такой, какой есть… Терпимость – наше с Иринкой кредо. Хотя ее иногда заносит в нравоучения… Поработайте-ка день за днем со старым брюзгливым шефом, которому все не так. Тоже начнете Библию цитировать.

Мужчина по мере ее путаного выступления справляется с удивлением, но крайне раздражается – ерзает, нервно потирает руки и, наконец, требует:

– Объясняйтесь короче. Лаконичность – сестра таланта. Но и ваша бездарность должна иметь границы. Я с наслаждением спустил бы вас с лестницы, только мне необходимо выяснить, как нетрезвой дуре удалось проникнуть в мою квартиру.

Женщина опять готова продемонстрировать упражнение «глаза на лбу»:

– В вашу?! Разве это – ваша квартира? Странно. Вчера хозяином представился совсем другой мужик. Старше вас. И толще. Но веселее и симпатичнее. А, поняла! Ваш друг… Или папа… Знаете, сейчас полно сообщений о тринадцатилетних отцах… Выходит, они всегда были, просто о них не писали в газетах… Словом, он позвал гостей и оторвался. В ваше отсутствие, на вашей территории, как водится, за ваш счет. Вы пришли домой поздно, изволили гневаться, разогнали компанию, отправили родителя на моторе восвояси, прибрались и легли спать.

Он, что называется, темнеет лицом, но врожденное чувство юмора опережает гнев:

– Лег, не заметив вас в своей постели?

Она отзывается не без кокетства:

– Я маленькая. Худая, потому что вечно поесть не успеваю. Или забываю, когда перехочу. Засыпаю, свернувшись калачиком. Могу сойти за складку на пуховом одеяле, особен но в темноте. Поэтому не вздумайте извиняться за то, что не заметили.

Он буквально взвивается, распрямляя спину:

– Извиняться? Мы с вами не в дверях театра столкнулись. И какое пуховое одеяло в июле? Вы не видите, что укрыты тонким покрывалом? Не наглейте и не забалтывайте меня. Я работал за компьютером в кабинете до двух ночи. Анализировал политическую ситуацию в стране и мире, кстати. Потом готовился ко сну, так сказать, при включенном свете. Да и, ложась, не мог не ощутить рядом постороннее тело, пусть и невменяемое. Или объясняйте, как попали в запертую изнутри на все замки и щеколду квартиру, мне, или я вызываю полицию. Впрочем, не исключено, что я ее в любом случае вызову. Она почти умоляет:

– Я не меньше вас заинтересована в том, чтобы вспомнить. А то еще поважусь проникать в чужие койки, уработавшись до бессознательного состояния. Полицейские же обхохочутся под ваш рассказ о запертой изнутри двери и молодой красавице в приличном белье, которую вы обнаружили у себя под боком…

Его сарказм нарочито груб.

– Красавице? В зеркало не забудьте посмотреться перед уходом.

Ее реакция безмятежно-естественна.

– Косметика размазалась? Странно, моя тушь не течет ни в ливень, ни в снегопад. Ее не всякое средство для снятия макияжа с первой попытки берет. Вот раньше, когда я по нищете студенческой всякой дрянью красилась, бывало, шарахались люди…

Мужчина начинает возмущенно:

– Прекратите делать вид, будто мы – персонажи двусмысленного анекдота. – И вдруг брезгливо спрашивает: – А вы ничем э-э-э… заразным не больны?

Женщина тоже беспокоится, но отнюдь не за него:

– А вы? Допускаете, что между нами что-то было?

Он зол и не собирается этого скрывать:

– Исключено. Но вы, можно сказать, с улицы… В тонком белье, на моей простыне…

Она пытается не бояться его ярости:

– По которой с меня на вас ползут и ползут миллионы болезнетворных микробов. С моей точки зрения, человечество погубит не ядерная война. Нас уничтожат взбесившиеся вирусы. Правда, будут встраиваться в наши гены, пока не возникнет мыслящий вирус. А миллиарды людей в ходе такой эволюции погибнут от жутких заболеваний.

Мужчина:

– Сомнительное удовольствие для вируса – стать мыслящим и уязвимым. А вам что вирусы, что микробы, что насекомые – все едино?

Женщина:

– А вы врач? Или, как его, микробиолог? Мы вообще сейчас должны были дружно отодвинуться друг от друга. Если бы при этом я свалилась на пол, вам стало бы легче.

Мужчина угрожающе:

– Не смешно. Еще раз спрашиваю, как вы здесь очутились?

Женщина устала острить, чтобы разрядить обстановку, и сдается:

– Господи, да не гоните так. Вы у себя дома. Я – неизвестно где. Дайте адаптироваться. А еще лучше – поспать еще часик. У вас такая кровать роскошная. У меня, в съемной конуре, жесткий-прежесткий диван. Пыточный агрегат какой-то. Стародавняя пуховая перина – моя мечта. Скажете, она негигиеничная?

Мужчина равнодушен к гигиеническому состоянию чужих перин и вяло бубнит:

– Скажу. Купите матрас. Что за манера из легко решаемых проблем делать трагедию. Да еще требовать сочувствия.

Женщина:

– Диван очень узкий, матраса на такой нет.

Мужчина:

– Разложите его. Наверняка ведь раскладывается.

Женщина:

– Теоретически. А практически тесно, и он краем упирается в платяной шкаф.

Он, передохнув на теме дивана, вновь свирепеет:

– Вы не находите, что это не мои проблемы? И вообще, хватит благоденствовать. Одевайтесь и по мере натягивания на себя тряпок вспоминайте, мышь летучая.

На ее лице – гримаса, будто она смутно что-то припоминает. Спрашивает быстро и с интересом:

– Почему летучая мышь? Вы намекаете, что я – дочь камергера? Или на то, что проститутка?

Мужчина:

– Знаете, как это называется в наркологии? Плоский алкогольный юмор.

Женщина:

– Давно лечились?

Мужчина:

– Даже не напивался никогда. Просто начитанный. А вы – уголовница, причем опытная. Дверь действительно неприступна снаружи. Я потратил на нее много денег. Стену взорвать проще, чем ее открыть. Следовательно, вы влетели в окно. Но назвать вас птицей язык не поворачивается. Мышь!

Женщина:

– А какой у вас этаж?

Мужчина с издевкой, почти по слогам:

– Четвертый этаж девятнадцатиэтажного дома. – И далее скороговоркой: – В нем живут те, кто не опускается даже до ипотечного кредита. И в подъезд проникают только жильцы и приглашенные гости. Вывод один – ваш сообщник обслуживает этот корпус. Какой-нибудь электрик.

Женщина с неподдельным ужасом закрывается от новой информации тонкими голыми руками:

– Ой, мамочка… Четвертый… Девятнадцатиэтажного! Слушайте, а можно душ принять? Иначе я соберусь за секунду и не успею ни до чего правдоподобного додуматься. Из тряпок, как вы выражаетесь, у меня только платье. Так, вон оно висит на спинке стула. Из обуви – босоножки. Угу, стоят возле кровати. Из аксессуаров – маленькая атласная сумочка… Где она? А, смотрите-ка, в кресле. Нет, не подумайте, что я время тяну. Просто успокаиваю вас тем, что летаю налегке. Но знаете, все остро необходимое при мне. Даже зубная щетка.

Его возмущение теряет границы.

– Ага, не случайно проникли! Акция спланирована! И сообщники неизбежно есть! Где мой сотовый…

В ее испуге сквозит отчаяние.

– Какая еще акция? Ну, какая?! Не суетитесь вы, очень прошу. Я перед встречей с Иринкой возле метро купила новую зубную щетку. Домой. Моя совсем разлохматилась. Наверное, вы свою раз в неделю меняете? Правильно! Ученые говорят, что лучше вообще зубы не чистить, чем старой щетиной проталкивать микробы в ткани, которые корни зубов окружают. Это ужасно вредно для сердца. Ладно, не сатанейте, закругляюсь. Мне десять минут делать было нечего. А про полеты налегке я пошутила. Неудачно, конечно. Но в моем унылом положении лучше не получается. Между прочим, почему вы не вскочили и не бросились к телефону? Голым спите? Застеснялись? Очень выражена утренняя эрекция? Так это нормально, все-таки даму рядом с собой обнаружили.

Он невольно широко улыбается, а затем нехотя суровеет:

– Вы – пошлячка, девушка. И психологические трюки у вас дешевые.

Она, уловив его колебания, пытается наступать:

– То-то вы расплылись в самодовольной ухмылке.

Мужчина:

– Пошлость заразительна.

Женщина, сочувственно вздохнув:

– Бедняга. Для вас люди – источник заразы. С них микробы атакуют. Их пошлость залетает к вам в невинный рот, вылетает из него и нагло притворяется вашей собственной. А по доброй воле вы изрекаете лишь высокие истины. Опиши мне вас кто-нибудь, я сказала бы, что вы – зануда. Скучнейший, потому что бывают еще забавные. А встретились, и благодарю судьбу. Любой менее брезгливый давно изнасиловал бы. Так вы позволите принять душ? Умыться? Зубы почистить? В туалет сходить?

При перечислении этих естественных человеческих надобностей он смягчается:

– Это вы – бедняжка, раз полагаете, что любой мужчина готов взгромоздиться на любую полуголую приблуду. Довели вас рекламные призывы быть сексуальной любой ценой. Использовала такой шампунь, сякой крем, ту пудру, эту помаду, напялила короткую юбку – и тебя захотели даже фонарные столбы. Кто не хочет бесплатно, тот импотент или гомосексуалист. Кто за то, чтобы скрыть, что не хочет, готов заплатить, тот муж. Ну, а тот, кто хочет, – кобель и подонок. Что-то я разошелся… После такой речи неловко отказать вам в водных процедурах и запретить доступ к унитазу. Санузел прямо по коридору. Только не забывайте, что я вас не приглашал. Скоренько, все скоренько. И приходите потом в кухню кофе пить.

Тут она пасует и не успевает настроиться на мирное сосуществование:

– Спасибо, вы так великодушны, если учесть, что после моего ухода придется все дезинфицировать, чтобы самому воспользоваться. – Он опять хмурится, и она вписывается в поворот событий: – Нет, правда, спасибо. Я не задержусь. Взгляните пока, что там с окнами. Может, под ними подъемный кран стоит? И запоры свои на двери проверьте. Вдруг все-таки вы меня впустили?

Женщина левой рукой придерживает одеяло на груди, а правую тянет к платью на спинке стула, но он слишком далеко. Мужчина отворачивается. Она встает – на ней лиф чик и трусики. Надевает простое светлое летнее платье, сует ступни в босоножки на высоком каблуке, не застегивая ремешков. Чуть шаркая в расстегнутой обуви, подходит к сумочке, открывает ее и достает зубную щетку в упаковке. Оборачивается к мужчине, помахивая щеткой. Потом, вздохнув, вынимает из сумочки паспорт и протягивает ему. Он отрицательно мотает головой. Она кладет паспорт в сумочку, сует ее под мышку и выходит из спальни, прикрыв дверь.

Мужчина тоже откидывает одеяло и поднимается. Он в пижамных штанах. Снимает с вешалки домашний халат, но, подумав секунду, возвращает его на место и выбирает джинсы и легкий пуловер. Опасливо косится на дверь и скрывается за ширмой. Вскоре выходит оттуда одетым и тоже покидает спальню.

2

Тоже современно и дорого обставленная кухня. Мужчина наливает кофе из турки в чашки. Входит женщина. Она тщательно одета, подкрашена. Волосы слегка влажные. Не дожидаясь приглашения, усаживается на табурет. Мужчина довольно непринужденно улыбается ей и пододвигает чашку:

– Я дома не ем, так что угощать вас нечем. Впрочем, и не обязан. Но у меня есть вино. Опохмеляться будете? Может, таким не хитрым способом вернем вам память?

Женщина, вымывшись и освежив макияж, исполнилась достоинства:

– Благодарю, реанимации контрастным душем достаточно. Я еще ни разу в жизни не опохмелялась.

Мужчина:

– Какие ваши годы, все впереди.

Женщина:

– Говорю же, я вчера не столько опьянела, сколько одурела. Звучит двусмысленно, но я не наркоманка. Какой ароматный кофе. И вкусный. Знаете, я думала, что люди просто выпендриваются, говоря «вкусный – не вкусный». Для меня он весь был одинаковый – горький и пахнущий кофе. Пока я однажды настоящий, хороший, естественно дорогущий, не попробовала. Ну, почему вы все время кривитесь? Да, красилась дрянной косметикой, пила мерзкий кофе. Не все же рождаются богатыми. Вариант предпочтительный, но не обязательный. А большинство людей, между прочим, до смерти используют дешевку и счастливы, потому что уверены, что «все оно одинаково». Вы проверили замки? Так хочется надеяться, что я их взломала, что не через кирпич, дерево и металл просочилась…

Мужчина:

– С замками – порядок. Открытой оказалась балконная дверь. Как я забыл про нее? Только не врите, будто были приглашены на романтический ужин жильцом из соседней квартиры справа от моей. Будто вдруг из командировки вернулась его жена, любовник грубо вытолкал вас на балкон, с которого вы, рискуя жизнью, и перебрались на мой. Кажется, я что-то подобное в кино видел. Я только что созванивался с соседом. Он – милейший пожилой человек. Они с супругой воспитывают двоих внуков от первого брака дочери. А та работает в Америке, обеспечивает родных материально. Все дома, у всех все нормально. Так откуда взялись вы? Вас в самом деле доставили именно к моему балкону с помощью какого-то подъемного механизма? Зачем?

Она смущенно, но поразительно искренне врет:

– Хотела провести ночь рядом с кумиром. Я пылко люблю вас вот уже два года…

Он смеется:

– И откуда же вы знали про чуть приоткрытый балкон?

Смех почему-то ее не радует, и ответ звучит минорно:

– Часами наблюдала за вашими окнами в сильный бинокль…

Мужчина впадает в ярость и вопит:

– Хватит! Прекратите, наконец!

Кажется, он сам не рад неожиданности и силе приступа. Вскакивает, делает резкий шаг к музыкальному центру и включает его. Кухня сотрясается от роковой композиции. Он с минуту стоит спиной к оккупантке, сжимая кулаки, затем медленно поворачивается лицом, которому чудом умудрился придать бесстрастное выражение. Она явно сама себе главная врагиня, потому что заявляет:

– Мой папа этот грохот и вой тоже обожает.

Мужчина держится в рамках насмешливой приветливости из последних сил:

– Да, у любого чудовища есть родитель. У вашего – хороший музыкальный вкус.

Женщина, стараясь не вызвать новой бури, осторожно пробует льстить:

– Я ничего такого не имела в виду насчет возраста. Просто думала, что человек вашего уровня в кухне классику слушает.

Предположение вызывает не тот эффект, на который она рассчитывала.

– Кофеек под Рахманинова? Супчик под Шостаковича? Или вы настолько безнадежны, что считаете симфонии Моцарта попсой для завтрака? Пошлость, снова пошлость. – На сей раз у нее хватает ума промолчать. И он почти спокойно говорит: – В рок-музыке тоже давно есть классические произведения.

Женщина, будто опомнившись:

– Извините. Действительно безобразие. Сижу тут, пью ваш кофе и дурочку валяю. Конечно, я вспомнила, каким образом к вам попала. Но это настолько дико… Мне очень неловко. Нет, мне стыдно. Отпустите меня, пожалуйста, без объяснений. Клянусь, безопасности вашего жилища мой визит не угрожает. Я безобидная сценаристка, фрилансер. Никто не нанимал меня для съемок микрофильма в вашей квартире или для установки жучков. Вы же нормальный человек, понимаете, что для этого используют совсем других людей.

Он возвращается к музыкальному центру и выключает его с каким-то сожалением. Задумчиво тянет:

– Ну почему же… Всяких используют. И учат профессионально дурочку валять.

Женщина снова приободряется:

– Точно. И кофе пить учат. Угораздило меня нарваться на параноика. Ой, слушайте, я недавно Фрейда читала. Один больной паранойей уверял, будто все поголовно хотят от него избавиться. Фрейд: «С чего вы взяли?» А пациент ему: «Я на днях уезжал в поезде, так, когда он тронулся, каждый человек на перроне делал мне соответствующий прощальный жест». У вас, конечно, еще не та стадия, но ведь все в нас развивается.

Мужчина:

– Мне иногда кажется, что только клинические идиоты на самом деле психически здоровы. Как вас зовут?

Женщина теряется и краснеет:

– Что?

Мужчина:

– Ваше имя?

Женщина:

– Зачем вам? А, ладно, имеете право знать. Таня. Татьяна. В нашей семье всех внучек называют в честь бабушек Татьянами. То есть дать дочери другое имя может только Татьяна. И эта, с другим именем, назовет свою девочку снова Таней. Понимаете?

Мужчина, недоверчиво прищурившись:

– Принцип понял. Кажется, колдовские способности передаются именно от бабушки к внучке? Радуйтесь. На кострах теперь не сжигают. А в этой припадочной стране спрос на таких, как вы, никогда не снизится. До Фрейда не дорастем, это точно. Хотя для Запада он давно всего лишь отправная точка.

Печальное выражение лица не красит женщину, будто смазывая черты, но слова она произносит твердо:

– Лучше быть отправной точкой, чем многоточием в конце. А по поводу бабушек и внучек… Все, что лишает беззаботности, передается через поколение. Даже рак.

Мужчина:

– Про рак не знал. Достоверная информация? Половой признак играет роль? От бабки к внучке, от деда к внуку? Молчите, сам проверю на досуге. А если у беззаботной мамы с другим именем родятся две девочки? Од на будет Татьяной. А вторая? Женщина:

– Да, старшая будет Татьяной. А младшая кем угодно. Она все равно не унаследует. Только я представления не имею что. Об этом каждая следующая Таня узнает, когда предыдущая на смертном одре. На всякий случай есть еще письменное завещание, предназначенное только Татьянам. Моя бабуля еще жива и здорова.

Мужчина заинтригован и, судя по мимике, сам не одобряет своего любопытства, с которым спрашивает:

– А если мальчик родится? Его нарекут Тань? Татиан?

Женщина:

– Нет, просто будут рожать до победного, то есть до ребеночка женского пола. Но почему-то из поколения в поколение первыми появляются на свет девчонки. Моя тетя, мамина сестра, так хотела сына… Вернее, ее муж требовал. Трех дочек ему было мало. И четвертым родился мальчик. Только он оказался умственно отсталым.

Мужчина наконец-то развеселился по-настоящему:

– Достаточно. С вашей наследственностью все ясно во всех аспектах.

Женщина:

– Не смейтесь! Тете было уже лет сорок, когда она рожала последнего. А ведь с годами риск неполноценности в потомстве возрастает. Потом, есть еще отцовская линия, хоть ее муж и отрицает, что у предков были проблемы. Если в вашем роду все проверяли наследственность женихов и невест, прежде чем окольцеваться, и производили по одному малышу в юном благодатном возрасте, это не значит, что гены безупречны.

Мужчина:

– А я собственные гены и не обсуждаю. Просто комментирую чушь, нести которую вас никто не принуждает. Вы вообще поразительно болтливы. Но вопля «Хватит, пошла вон!» вы из меня таким способом не выжмете. Так как вы попали ко мне?

Запальчивость в собеседнице еще не угасла.

– Меня с пятого этажа на веревке спустили, вот! Эти кретины решили под предлогом поиска простыней то ли покурить, то ли выпить… Ой… Вот я и проговорилась. А вы хитрый, запутали меня с именами.

Голос мужчины сначала громок, затем переходит в басовитый ор и лишь к концу тирады перестает распирать берега гортани:

– Кто кого запутал? Это вы вашими странными родственничками отвлекали мое внимание. Отвечайте, наконец, какие кретины? То есть тут все ясно, давайте их фамилии и адреса. На какой веревке? Откуда в нормальном доме веревка, способная выдержать вес человека? Только не уверяйте, что каждый держит на случай, если ему приспичит вешаться. И какая связь между простынями, выпивкой и курением? Сосед с пятого этажа напился до умопомрачения и решил пошутить? Так мы с ним едва знакомы. Или ограбить, потому что на водку не хватило? Это ближе к истине. Когда, когда мы, наконец, расслоимся по-настоящему? Кажется, человек, купивший квартиру в новом доме, способен зарабатывать, а значит, серьезен и ответствен. Но нет, что в трущобах творится, то и здесь. Все-таки надо было в старом добром центре поселиться. Один нюанс: я там родился и вырос, любое место ассоциируется с родительским домом. Захотелось расширить владения. И вот начались сюрпризы.

Женщина:

– Не расстраивайтесь, вы разумно и вовремя вложили деньги. И не кокетничайте, тут вовсе не окраина. А по поводу центра ошибаетесь. Мой знакомый снимает, то есть фирма ему снимает, квартиру на Тверской. Так за одной стенкой регулярно избивают женщину, и она душераздирающе голосит, за другой постоянно ревет музыка и вопит обкуренный молодняк. Да, еще мусор выбрасывают в окна по ночам. А какой подъезд грязный!

Мужчина не замечает, каким напыщенным стал его тон.

– Отпрыски семей без традиций не ценят духа старых стен. Это относится к тем, кто сдает. О съемщиках и говорить противно. Ладно, не до обсуждения московских реалий. Ненавижу застекленные лоджии, но придется превратить свою в клетку. Очевидно, что сосед у меня проблемный. Сейчас поднимемся к нему и все выясним. Хотя без полиции соваться в вертеп не стоит…

Глаза женщины наполняются слезами, кончик носа краснеет.

– Пожалуйста, не надо. Ведь вам совсем не хочется связываться со стражами нынешнего беспорядка. Хозяин квартиры ни в чем не виноват. Мы были ему не интересны, он рано наклюкался и заснул, все произошло без его ведома, а тем более участия. Выслушайте, прошу вас. Мужчина:

– Я наслушался до тоски зеленой. Вы мне все о себе рассказали.

Ехидная натура женщины побеждает даже рыдания.

– А вы мне и того больше.

Мужчина тоже не сдерживает насмешки:

– Что именно, прозорливица доморощенная?

Женщина:

– Я отвечу, но только потом, чур, не смущаться и не злиться. Вы не специально. Просто создали шаблоны хвастовства и привыкли: зашла речь о работе вообще – упомяни собственную престижную. О квартире заговорили – отчитайся, что коренной москвич, да не из спального района. Или это не хвастовство, а сигнал для понимающих – я свой по происхождению, воспитанию, образованию. Смотрите, вы родились и выросли в центре. Можно было бы обмануться рассуждением о семьях без традиций, чьи отпрыски не ценят духа старых стен, и мысленно поселить вас в коммуналку к аристократам духа. Но те не говорят таким человеконенавистническим тоном! Кто у вас дедушка? Советская шишка? Из тех, кто приватизировал кусок социалистической собственности без риска для здоровья, пока остальные конкурентов в асфальт закатывали и расстреливали? Впрочем, другой собственности тогда не было, все рвали в клочья одно одеяло. Значит, ваш папа унаследовал шикарную квартиру и занимается бизнесом на приватизированных станках. Или нефтяных скважинах. Самому-то престарелому заслуженному коммунисту, пардон, западло, если он жив. А вы, внук элитного партаппаратчика, сын богатого капиталиста, уже можете позволить себе анализировать политическую ситуацию в стране и мире. Аналитика – удел господ и со связями, и с деньгами. Как любое прибыльное дело. Вы даже сообщили, что в вашем монолитно-кирпичном доме люди «до ипотечных кредитов не опускаются». Прямо все девятнадцать этажей в этом и пяти соседних зданиях всеми куплены легко? Никто не поверит. Но что правда, то правда, получить такой кредит может не всякий. Хотя вы же не собирались мерзко лгать? Вы хотели сказать, что сами обошлись уже имеющимися на вашем счете в банке средствами. Ну, возможно, папа немного подкинул.

Мужчина:

– Так и есть, изображаете ясновидящую. И выдаете газетные штампы. Вы совершенно не способны говорить по делу. Поэтому беседуйте с полицейскими, играйте в психоанализ с ними.

Отчаяние женщины все-таки прорывается наружу.

– Не надо! Клянусь, только суть и быстро. Я лингвист по образованию, я сумею. Значит, мне нестерпимо захотелось домой. Позвала Иринку. Она сначала согласилась, а по том исчезла где-то в недрах квартиры. Костю своего ждать. Он с ней как со скотиной обращается, а она, дура… Ой, извините, больше не отвлекусь. Я чувствовала, что умираю с одного коктейля, мне так плохо стало в чужой пьяной толпе. Только в ней и сообразила, насколько устала от людей и трепа. Собралась уйти по-английски и обнаружила, что дверь заперта, а ключа нет. Обратилась к одному, другому – никто не в курсе. Хозяин дрых к тому моменту беспробудно. А на меня накатило – ухожу! Разревелась, кричала, что, если не выпустят, с балкона спрыгну. Ну, кто-то сильно окосевший меня и пожалел. Говорит, зачем прыгать? Ты худышка, легкая, а мы – мужики накачанные, тренированные, сильные. Обвяжем веревкой и спустим. Всего-то пятый этаж. Альпинисты мы или не альпинисты? Все заорали: «Альпинисты! Лучше гор могут быть только горы! Первым делом, первым делом самолеты!» Вышли на балкон, посмотрели вниз – показалось, невысоко. Восемь крепких рук обеспечили бы мой спуск за несколько минут. Этот, инициатор, то ли знал, где у хозяина бельевая веревка, то ли случайно нашел в шкафу два мотка. Сложили каждый моток вдвое, обвязали вокруг моей талии, соорудили узлов десять для надежности. Дали кухонный нож, чтобы на земле я «перерезала страховку». Все перекрестились, взялись за концы веревки, я перелезла через край лоджии, повисла, вроде нормально, освобождение было совсем близко. И тут они принялись спорить, до второго или третьего этажа смогут меня спустить без удлините ля. Решили привязать четыре конца, которые дер жали в руках, к перекладине, и отправиться на поиски каких-нибудь простыней. Бросили мне вниз, чтобы не волновалась, не дергалась и ждала. Потом действительно как-то закрепили концы и ушли. Я мгновенно протрезвела. Сообразила, что вишу на уровне вашей лоджии, она, слава богу, не остеклена, и необходимо зацепиться за край и подтянуться. Удалось чудом. Когда я сползла на пол, мимо пролетели два отвязавшихся конца веревки сверху. А петля, которая была на мне такой тугой, что дышать мешала, свободно снялась через бедра. Я в сердцах выбросила нож. И почувствовала, что меня колотит, голос подать я не в состоянии, ноги подкашиваются, голова кружится. Альпинисты паршивые вернулись и очень удивились. Рассудили здраво: трупа моего на земле нет, веревка хоть частично, но держится, получается, я передумала, взобралась назад и пошла с горя квасить. Они, естественно, двинулись следом. А два оставшихся конца веревки сами собой тоже развязались, и она упала на землю. Со мной что-то страшное начало твориться – искры из глаз посыпались и будто кто-то позвал по имени. Помню, что попыталась лечь на бетонный пол… Больше ничего не помню. Надо полагать, сомнамбулически обнаружила, что дверь в комнату открыта, вошла… Извините… Ну, простите вы меня, пожалуйста!

Морщины сосредоточения на лбу мужчины разглаживаются, и он грустно произносит:

– Почему для других наша жизнь должна быть чем-то святым, если мы сами ее не ценим и не бережем? То, что вы вытворили, отвратительно. У вас совесть есть? Вы же Татьяна!

Теперь женщина недоуменно морщит лоб и осторожно подтверждает:

– Да, Татьяна. Это звучит как-то особенно гордо? К чему-то необыкновенному обязывает? Или вы про перевод с греческого? Повелительница. Ну и что? Чем и кем рекомендуете повелевать? Собой? Так я только этим и занимаюсь. А, простите, как вас зовут? И насколько вы соответствуете?

Ответ звучит настолько гордо, что становится смешно:

– Я – Арсений, это в переводе с того же греческого означает мужчина. Соответствую вполне. И во всех смыслах. Но не обо мне речь. Вас рожали, называли, берегли, чтобы передать какие-то секреты. Некая связь не должна прерываться. Вы – избранная. Как бы ни опошлили избранничество писатели-фантасты, в передаче знаний один на один, от старой к малой, что-то есть. Мужество неразглашения тайны длиною в жизнь вызывает уважение.

Татьяна после покаяния готова восстановить равновесие, напав на Арсения:

– Да, чувствуется, вы сильно мучились поисками собственного предназначения! Страдали прямо! Материальной обеспеченности было мало. Грезили избранничеством? А не думали, каково избранным? Они же невольники. Им же всегда передают крест! Долю навязывают. Обрекают.

Арсений, похоже, задет за живое:

– Вот-вот. Крест под названием «ответственность» и связанные с ней самоограничения. Вам еще ничего не передали, а уже истерика. Долю ей навязали! Не напиваться до чертиков и не позволять себя гробить другим алкоголикам! Не все избранные достойны, да?

Татьяна взрывается:

– Вы о чем говорите? О выборах председателя какого-нибудь правления? О назначении на руководящую должность? Так оттуда и достойных, и недостойных увольняют за милую душу. Все, теперь мне надоело! Вызывайте свою полицию. Арсений! Мужчина! К соседу один сходить боитесь!

– Ну, вы, извините, и дура, – обескураженно, словно забыв о том, что многократно провозгласил это раньше, говорит он.

Она уже не обращает внимания на обидные слова:

– Верю, досадно. Вам, ответственному, мудрому, богатому, ни фига, кроме денег. А мне, безответственной, бездомной нищей дуре, – тайное знание. Ничего, переживете.

Арсений:

– Бесспорно, переживу! «Ни фига, кроме денег»! Будто меня не воспитывали, не учили, ограждали от искусства – книг, картин, музыки, фильмов. Это, по-вашему, фиг? Уму непостижимо. Влезла ко мне через балкон, а я ее ободряю. И не смеюсь над тайным знанием, которое наверняка есть текст заговора зубной или головной боли на плохом старославянском. Так она обнаглела и разошлась! Хамка!

Татьяна начинает плакать. Тихие редкие всхлипывания перерастают в горестный скулеж. Арсений скрещивает руки на груди, молча отступает на пару шагов и словно любуется ее реакцией. Потом выходит в прихожую, открывает входную дверь. В подъезде шумно. Он пересекает лестничную площадку, задирает голову и смотрит вверх. Потом возвращается к своей квартире, останавливается возле двери, приваливается плечом к косяку в явной готовности слушать. Через пару минут рядом оказывается Татьяна и тоже прислушивается.

3

Лестничная площадка того же дома. Напротив квартиры, где вчера была вечеринка, довольно многолюдно – полицейский в форме, слесарь с ящиком инструментов, две пожилые женщины, явно соседки.

Первая соседка чуть ли не наскакивает на полицейского:

– Да, я вас вызвала. Я вас все утро вызывала, если точнее. Вы не спешили, хотя и являетесь нашим участковым. Это – первый ночной дебош в доме. Они орали, постоянно молотили в дверь изнутри. Правда, Надежда Эдуардовна?

Вторая соседка:

– Правда. Мы не позволим… – Смущается и быстро поправляется: – Нам не хотелось бы скандалов, поэтому не позволяйте им шуметь.

Хрипловатый голос полицейского не грешит энтузиазмом:

– И часто здесь гуляют?

Первую соседку его реакция сердит.

– Я же сказала – дебош впервые. Вы меня слушаете? Это возмутительное невнимание! Принимайте меры. Пусть знают, что все безобразия будут немедленно пресекаться.

Вторая соседка:

– Собственно, разумеется, это обременительно, когда шумят… Но, понимаете ли, люди… Они стучатся из квартиры и кричат, чтобы их освободили… Они молят о помощи…

Первая соседка:

– Так вы им сочувствуете, Надежда Эдуардовна? Или мне, глаз не сомкнувшей?

Вторая соседка:

– Всем я сочувствую. Представьте, что вас откуда-то не выпускают.

Первая соседка:

– Какая низость с вашей стороны.

Полицейский, довольный легкой сварой дам, поворачивается к слесарю:

– Тебя, Петр, тоже эта женщина вызвала?

Слесарь еле слышно:

– А вот хрен ей, в субботу и забесплатно. – Откашливается и громко докладывает: – Хозяин звонил по телефону. Они ключ потеряли еще с вечера. Сегодня тоже не нашли. Попросил вызволить. Да я вот гляжу, замок дорогущий, в дверь впаян. Значит, надо долбить косяк. То есть ребят вызывать с техникой. А вдруг тем временем ключ обнаружится? Потом я же и виноват окажусь, что попортил? Потолкуй с хозяином, Алексей Дмитриевич. Он точно от своих слов не откажется?

Из квартиры раздаются приглушенные крики:

– Да ломай уже, ломай!

Полицейский:

– Кто хозяин? Пусть один хозяин говорит!

Голос из-за двери:

– Я хозяин, я. Открывайте как-нибудь, выпустите моих гостей! Я больше не могу видеть их рожи, я устал, меня тошнит!

Полицейский слесарю:

– Давай, Петр, раз такое дело. А то еще или он за гостей примется, или они за него. Ломай.

На лице слесаря отражаются все рухнувшие надежды его жизни.

– Тут бетон надо долбить…

На этаже останавливается лифт, из кабины на площадку выходит молодая блондинка, слышит лепет слесаря и властно обещает:

– Я вам подолблю! Я вам сломаю! Мало не покажется! Что здесь происходит?

Полицейский:

– А вы кто?

Блондинка:

– Хозяйка.

Слесарь хихикает, как подросток:

– Возвращается жена утром из командировки.

Блондинка:

– Что вы бормочете? В ваших услугах я не нуждаюсь.

Слесарь:

– Ничего. За вызов в выходной заплатите. Я с семьей завтракал, меня из-за стола, между прочим, выдернули.

Ответ хозяйки звучит, мягко говоря, зловеще:

– Тогда ждите. Кто выдергивал, тот и заплатит. Всем и за все.

Первая соседка:

– Вы уж, милочка, призовите супруга к порядку. Целую ночь покоя не было. Участкового пришлось звать, вот до какой степени буянили.

Блондинка:

– Бабуля, идите к себе и отоспитесь. Вам никто за беспокойство платить не будет.

Вторая соседка укоряет:

– Боже мой! Как вам в голову такое пришло!

Уходит к себе.

Первая соседка:

– Бежите с поля боя, не добившись справедливости, Надежда Эдуардовна? Какая низость с вашей стороны!

Тоже уходит к себе.

Блондинка, не обращая внимания на участкового, достает из сумочки ключи и отпирает дверь. На площадку выскакивает плотный немолодой человек в помятом костюме и залепляет ей увесистую пощечину с выкриком:

– Ты где шлялась?

Она привычно размахивается и тоже одаривает его оплеухой. Несколько лиц, выглядывающих из двери за спиной хозяина, быстро исчезают за косяками.

Блондинка:

– Где я шлялась? Я вчера полтора часа под запертой дверью проторчала. И какие-то мудаки мне орали, что ни тебя, ни ключа нет. А я, видишь ли, сумку со своими ключами у мамы забыла. Пришлось снова ехать к ней. И конечно, она меня больше не отпустила.

Злорадство хозяина, кажется, плещется в стенах подъезда.

– Мама в курсе? Я отмщен за все! Очень хорошо! Наконец-то будет повод рассказать ей, как и с кем ты проводишь время! Я специально попросил своего секретаря-референта пригласить людей твоего возраста и, так сказать, образовательного уровня, а их – чувствовать себя как дома. Это было ужасно. Зато теперь я точно знаю, каковы твои развлечения. А то с моими ровесниками ей скучно! Аристократка в купеческой среде! Со своими весело? Сама же назвала их мудаками! Я так хотел, чтобы, вернувшись домой, ты полюбовалась на них. И хватит врать, будто в твоей компании только о мировом кинематографе за чашкой кофе рассуждают. Я все сам видел и слышал.

Реакцию блондинка выдала сложную. Сначала – вкрадчивый полушепот:

– Ты совсем не понимаешь, что это – не моя компания? Что люди одного возраста бывают разными? Или отказываешься понимать? – И затем торжествующий визг: – Значит, ты экспериментировал? Пытался меня понять? Душу мою разгадать? Сволочь! Я сейчас посмотрю, каких баб подогнала тебе твоя секретутка! Он специально попросил своего секретаря-референта! Будешь моей молодостью и образовательным уровнем оправдывать свои оргии?

Полицейский:

– Вы бы, граждане, зашли в дом и там беседовали.

Слесарь:

– Нет, пусть за беспокойство заплатят.

Из квартиры гуськом выходят шестеро – четверо парней и две девушки – шатенка и брюнетка. Вид у всех не очень свежий, будто неделю в поезде тряслись, и одинаково возмущенный.

Брюнетка с ходу начинает презрительно втолковывать блондинке:

– Нас, между прочим, никто ему не подгонял. Нас, между прочим, пригласили от имени Костика. Мы давно бы отсюда сбежали, но твой красавец ужрался и заснул. А ключ исчез. И учти, кроме тебя, с этим боровом никто не ляжет.

Хозяйке реплика доставляет удовольствие, которым она щедро делится с мужем:

– Слышал? Боров! И я у тебя единственная! Ты соображаешь, сколько ты мне должен за мое терпение?

Хозяин:

– Уж не меньше, чем ты мне. А вы, свиньи неблагодарные, убирайтесь. Плохо ли повеселились на халяву?

Один из парней:

– Ну, ты полегче. Как фамилия твоего секретаря? По какому принципу он нас отбирал? Явно ведь знакомый одного-двух наших общих знакомых. Говори, я набью ему морду. И тому из своих, кто обо мне всяким там треплет. А если не скажешь, тебе набью. За угощение не благодарю, мы за него тут ночь отсидели, как в каталажке.

Хозяин:

– Чтоб вам в настоящей каталажке век ночевать. Признавайтесь, у кого ключи в кармане? Думаете, умнее меня? Я дверь сегодня менять буду.

Блондинка:

– Слушай, ты, экспериментатор! Запихивай их всех обратно, пусть мент, тьфу, полицай каждого обыщет. Погоди, да ты сам ключи спрятал, чтобы сменить дверь и под эти траты не пустить меня в Италию на распродажу. Господин полицейский!

Тот, разобравший и «мент», и «полицай», мрачно усмехается:

– Прежде чем кого-то запихивать и обыскивать, гражданка…

Хозяин:

– В Милан я б тебя и так не пустил. Пошли все вон, не могу больше.

Гости угрожающе галдят. Блондинка истошно кричит:

– Ты меня не пустишь? После сегодняшнего ты потерял все права на меня!

Наконец шум перекрывает звонкий голос шатенки:

– Ребята, плевать, с ключами вышла трагическая случайность. Вряд ли их кто-то из нас взял да еще с целью последующего грабежа. Глупо ведь. Вы что, не соображаете, мы не вызывали полицию, только слесаря. Значит, полицейский тут из-за трупа! Неужели Танька погибла? Под балконом тело нашли, да?

Все замолкают и оборачиваются к ней. Она на глазах публики заметно бледнеет.

Блондинка прижимается к своему борову и демонстрирует слабое знание зоологии:

– Допрыгался, козлик? Собираешь проходимцев, даришь им ключи от бронированной двери и баб с балкона по пьяни сбрасываешь? А вот среди моих друзей это не принято.

Оживляется полицейский и вкрадчиво интересуется:

– О каком трупе речь ведете?

Шатенка торопливо, будто ее не хотят слушать, объясняет:

– Со мной пришла моя подруга, Танька. То есть Татьяна, порядочная и трудолюбивая девушка, между прочим, не сомневайтесь. Через какое-то время ей очень захотелось домой. А ключ уже потерялся. Она разревелась, начала на запертую дверь кидаться. Ребята прониклись, пьяные – все душевные, обвязали ее веревкой и стали спускать с балкона на землю. Потом отлучились, чтобы взять простыни – думали, веревка коротковата…

Один из гостей:

– Да мы ее в две веревки обвязали, четыре конца хорошо закрепили на перекладине, узлы не могли сами развязаться!

Второй гость сильно толкает его локтем в бок. Парень испуганно замолкает.

Шатенка смотрит на них голодной волчицей и снова обращается к полицейскому:

– Они вернулись, а Таньки нет. И веревки тоже. Но на асфальте тела не было, точно. Хотя я сама не участвовала, это они клянутся… Я задремала. Утром зову ее, ищу… Бесполезно. Тогда они вспомнили, что спускали с балкона девушку. Но решили, что она струсила и взобралась по веревке в квартиру. А ее нет. И что мне теперь делать? Куда заявлять?

С лестничной площадки снизу раздается голос Татьяны:

– Иринка, я здесь, не бойся. Я спрыгнула в лоджию на четвертом этаже. Не ждать же было, пока меня уронят.

Расталкивая народ, Иринка несется вниз по лестнице с радостным воплем:

– Танька! Ты жива! И не выгнали тебя хозяева? Ночевать оставили? Господи, какие люди замечательные! В таком доме, а добрые! Зато в нашей панельке сволочь на сволочи и все хором богатых ругают!

Полицейский, кряхтя, свешивается через перила и кричит:

– Гражданин, вы хозяин? У вас претензии к девушке есть? Она могла погибнуть, если бы меры к своему спасению не приняла.

Покорный голос Арсения снизу:

– Нет претензий. Я убедился, что этот бред – правда. Татьяна, Ирина, вы свободны. Прощайте наконец-то.

Женские голоса как ни в чем не бывало продолжают щебетать:

– Тань, Тань, и ты прямо к нему среди ночи с балкона вошла? А он?

– Ой, Ир, погоди, я тебе все-все расскажу.

– И почему он тебя через дверь не выпустил? Чем вы до утра занимались?

Полицейский и слесарь наблюдают за происходящим на площадке внизу. Остальная компания рассредоточилась – гости поближе к лифту, хозяева отступают к открытой двери квартиры. Снизу раздается другой мужской голос:

– Арсений! Что случилось?

Голос Арсения:

– Папа! Какими судьбами? Я тебя не ждал.

Голоса Ирины и Татьяны:

– Здравствуйте!

Голос папы:

– Здравствуйте, здравствуйте. Ира, то есть Ирина Сергеевна! Что вы здесь делаете?

Голос Ирины:

– Ой, Евгений Владиславович! Это такая долгая и глупая история…

Голос Арсения, по-мальчишески ломкий от изумления:

– Папа, вы знакомы?

Насмешливый голос папы:

– А вы? Голос Арсения:

– Так, зайдите все в квартиру. Хватит цирковых представлений.

Внизу хлопает дверь. Восхищение блондинки беспредельно.

– Надо же! Куда ни плюнь, всюду жизнь. И как мир тесен. Мой боров ей в сексуальные партнеры не годится! И тут же нарывается на своего борова. – Поворачивается к мужу и ласково зовет: – Пойдем, горе мое. Расскажешь, из какого публичного дома баб приглашал… Ира, то есть Ирина Сергеевна! Анекдот.

Брюнетка:

– Заткнулась бы ты. Меня лично пригласил друг моего друга.

Один из гостей:

– Хватит уже, мы выяснили, как тут оказались.

Блондинка:

– С вами, девочки, ясно все. Одна по балконам к мужикам лазает. Вторую каждый мужик знает. Третья… Друг моего друга! А ты ничего, раз тебя рекомендуют друзьям.

У брюнетки давно сдали нервы, поэтому ей не удается остановиться:

– Ты мне сказала, что я шлюха? Довольна? Но это твое мнение. Зато тебя твой потасканный самодур может пустить в Италию, может не пустить. Даже домой может не пустить, если напьется. И это не мнение постороннего, это – факт. Дешево продалась, да не на один раз, а на всю жизнь.

Мужу достается от блондинки снова:

– Доволен, гад?

Гад впадает в мечтательность:

– Да, спасибо. Вот если бы еще на новую дверь не тратиться… Может, они все-таки меняют только замки?

Компания гостей, посмеиваясь, загружается в отверзший двери лифт. Слесарь бросается наперерез паре хозяев:

– Погодите, а за вызов заплатить? Я с семьей завтракал…

Муж хлопает себя по карманам. Жена демонстративно вздыхает, достает из сумочки купюру и подает ему.

Слесарь недовольно борется с судьбой:

– Полтинник? А сколько времени я потерял?

Блондинка:

– А как бесплатно развлекся?

Слесарь зло:

– Мы бесплатно и не такое видели. Мне деньги нужны, я сам тогда развлекусь.

Блондинка слесарю:

– Свободен! – Мужу: – Пошли!

Они уходят в квартиру.

Полицейский смотрит на двери лифта, но почему-то начинает спускаться по лестнице. Слесарь плетется следом и бубнит:

– Ладно, Дмитрич вон вообще ничего не заработал. Дерьмовая у него работенка.

4

В прихожей-холле квартиры Арсения стоят сам Арсений, Татьяна, Ирина – молодая женщина в очень открытом и очень коротком сарафане, в босоножках на шпильках, и Евгений Владиславович – лощеный моложавый мужчина лет шестидесяти в превосходном импортном костюме. Евгений Владиславович, не обращая внимания на сына и Татьяну, распекает Ирину:

– Ирина Сергеевна, я звонил вам вчера вечером, сегодня утром. Вы – недоступный абонент. А через два часа у меня встреча с Григорьевым. Представьте себе, он заинтересован, он по дороге в аэропорт заедет в наш офис. Я же не могу связаться со своим личным помощником. Да, я разрешил вам отдохнуть в эту субботу. Но обстоятельства изменились. Вы не желаете больше работать в фирме?

Ирина машинально улыбается и покаянно никнет головой:

– Евгений Владиславович, простите! Я отключила сотовый буквально на полчаса за десять минут до полуночи! А потом этот форс-мажор с ключами! И забыла включить! Но раньше я все равно не выбралась бы из этой проклятой ловушки. Давайте считать, что ваша потрясающая интуиция привела вас секунда в секунду как раз туда, где я была. Надо же, Григорьев решился. А мы с вами даже список участников с нашей стороны не… Пойдемте куда-нибудь, я восприму все руководящие указания. Если мне дадут кофе, сразу же смогу их творчески реализовывать.

Она решительно направляется по длинному узкому коридору в глубь квартиры и толкает первую попавшуюся дверь.

Евгений Владиславович комментирует то ли для Арсения, то ли для себя лично:

– Все правильно, только требование кофе лишнее. Сколько же сил и времени надо, чтобы вышколить женщину. То есть личного помощника.

Он бросается вслед за Ириной, скрывается в комнате и захлопывает за собой дверь.

Уже хронически изумленный Арсений с вялым возмущением обращается к Татьяне:

– Кто эта Ирина Сергеевна? Что происходит? Там же моя спальня.

Татьяна впервые за утро кажется расслабившейся.

– Происходит экстренное рабочее совещание. Ирина Сергеевна и есть моя подруга Иринка, о которой я вам все уши прожужжала. Видите, как волновалась за меня? «Где труп? Куда заявлять?» Строгая и деловая, да? Сразу видно, девушка – личный помощник крутого бизнесмена. И этот крутой мэн, как только что выяснилось, ваш папа. Нет, правда, здорово иногда убедиться, что подруге не наплевать, где мое безжизненное тело.

Арсений:

– Опять ваш утомительный треп!

Татьяна:

– Неужели вы еще не поняли, что это – защитная реакция? Я тяну время и пытаюсь найти вежливую форму выражения правды. Не даете найти? Слушайте как есть. Обвиняли меня в пошлости? А пошляк – вы. Законченный. Иринка просто двинулась по коридору, она представления не имеет, спальня за первой дверью или нет. Встреча с этим самым Григорьевым скоро, ей еще работать в интенсивном режиме, поэтому не все ли равно, где они с боссом переговорят несколько минут? Во-первых, вы безошибочно связали возраст папы – седина в бороду, бес в ребро – с молодостью и секретарством Иринки. А у нее, между прочим, красный диплом по специальности «персональный ассистент руководителя». Не улыбайтесь сардонически, я за слова не поручусь, но смысл этот. Начиталась в детстве о Делле Стрит – доверенном секретаре Перри Мейсона.

Рык Арсения впечатлил бы и львиц в прайде.

– Я читал Гарднера, не заговаривайте мне зубы теперь уже не за себя, а за нее.

Будто не слыша, Татьяна гнет свое:

– Иринка чуть не умерла от счастья, когда выяснила, что теперь этому в универе учат. Понимаете, ее родители требовали, чтобы она высшее образование получила, а у прежних-то секретарш среднее. Во-вторых, вы таким тоном воскликнули: «Там же моя спальня!» – будто не исключаете, что они сейчас перепихиваются на вашей кровати. Словом, извращенцы. Ну, а кто вы после этого?

Арсений, злясь:

– Человек, который считает, что, случайно ворвавшись в чужую спальню, нужно если не смутиться, то хотя бы сразу оттуда выйти. И спросить хозяина, где можно поговорить.

Татьяна со смешком интересуется:

– Вас папа так воспитал? Тактичный человек, который знает, что кофе в чужом доме требовать неприлично. Но он двинулся за Иринкой, зная, что идет в спальню. Но по-простому захлопнул дверь. Потому что он и отходить от нее не собирался. Так и стоят оба в шаге от порога. Им в головы не пришло не то что ложиться в вашу постель, но и смотреть в ее сторону. Вы же отца родного компрометируете. Получается, он в состоянии трахнуть секретутку в любое время, в любом месте, не стесняясь ни сына, ни незнакомых свидетелей, в данном случае меня? И часто такое происходит? С Иринки-то взятки гладки.

Арсений явно готов заорать Татьяне: «Вон отсюда!», а то и вышвырнуть ее из квартиры собственноручно. Но тут в холл возвращаются Евгений Владиславович и Ирина. Меньше всего они похожи на любовников – сосредоточенные, хмуроватые. Только взлохмаченные распущенные волосы и сарафан Ирины, сильно напоминающий купальник, к которому привязан тонкий платок, мешают воспринимать ее серьезно. Начальник продолжает командовать:

– Ирина Сергеевна, десять минут, а лучше пять на приведение себя в порядок… – Манит сына: – Я к тебе по делу. Пойдем. – Затем резко поворачивается и уверенно направляется к арке, ведущей из холла в кухню.

Арсений делает шаг за отцом, но Ирина преграждает ему путь:

– Где ванная? Я очень спешу.

Арсений тупо показывает рукой на дверь.

Ирина быстро за ней скрывается. Татьяна, пытавшаяся сохранять нейтральное выражение лица, не выдерживает и прыскает:

– У вас есть психоаналитик? Запишитесь на прием немедленно. Вторая незнакомка в вашей ванной за одно утро, второй комплект микроорганизмов на эмали и кафеле. С ума сойти можно. Скажу в утешение, что Иринка чистоплотна, разборчива в связях и вообще за здоровьем следит.

Снова создается впечатление, что Арсений бросится на Татьяну с кулаками, но раздается голос Евгения Владиславовича, нетерпеливо и строго призывающий сына. Тот невнятно чертыхается и идет на зов.

Татьяна остается одна в холле. Застегивает все еще расстегнутые босоножки. Берет с тумбочки свою сумку, вынимает расческу, причесывается перед настенным зеркалом, возвращает расческу в сумочку. Оглядывает холл, собираясь уйти. Бормочет себе под нос:

– Так, Иринке не до подруг, звякнет, когда сможет. Сейчас ее шеф уволочет, и Арсений прирежет меня за все сразу. Пора выметаться. Что я здесь делаю, собственно?..

Дверь ванной приоткрывается, оттуда выглядывает слегка прикрытая полотенцем Ирина:

– Тань, раздевайся, давай скорее платье.

Татьяна:

– А я в чем домой пойду? В твоей фикции не то что верхней одежды, но и нижнего белья? Да меня же изнасилуют в метро!

Ирина:

– Брось, никто не покусится. Негласный договор. В жару в мегаполисе женщины прикрывают бюст и попу, а мужики считают цветные трусы шортами и собственную шерсть на груди майкой. Мы на них не кидаемся, они – на нас. Все воспылавшие цивилизованно договариваются.

Татьяна:

– А в твоем трудовом договоре нет пункта, согласно которому фирма обеспечивает тебя тряпьем в ситуации, как сейчас? Кстати, сын твоего босса решил, что папа, которого ты за три минуты удовлетворила в спальне, по дороге в офис купит тебе все, что попросишь.

Ирина:

– Кретин. Он и его маме-то через раз не дает денег на кожаные сумки – у нее на них бзик, то есть покупка каждой сумки производит терапевтический эффект. Плюет на лечение нервов супруги, плюет. А мне не желает повышать зарплату и выписывать премии, хоть увольняйся. Думаешь, кто будет виноват во всем? Я! Горбатясь на него, надо каждую секунду быть готовой к подвигу. А я позволила себе не быть. Тань, шевелись, иначе я останусь безработной.

Татьяна:

– Понятно. А ситуацию «как сейчас» в договоры не включают, потому что юристы не в силах такое даже выдумать. Ох, Иринка, чего не сделаешь не в службу, а в дружбу.

Татьяна скрывается в ванной. Через несколько минут оттуда появляется Ирина: гладко причесанная, в легком, длиною до колен, светлом элегантном платье. Личный помощник, как с картинки. Следом выходит Татьяна, которую легкомысленный сарафан преобразил до неузнаваемости. Она похожа на школьницу, дорвавшуюся до гардероба проститутки. Татьяна поправляет сзади подол, пытается оттянуть его вниз и громко ворчит:

– В негласном договоре сказано попу закрывать. А у меня ощущение, что я договор нарушила. Может, пришпилить туда бумажку с текстом, дескать, простите, мужики, я не виновата. Желающим разобраться ответят по такому-то номеру телефона. Спросить Ирину.

Подруга уже не реагирует и зовет во весь голос:

– Евгений Владиславович, я готова!

Шеф сразу выходит из кухни:

– Наконец-то. Поехали.

Татьяна при появлении отца с сыном отступает за угол коридора. Они ее не видят и вряд ли помнят о ее существовании. Арсений, недоверчиво изучая метаморфозу облика секретарши, открывает входную дверь, выпускает Евгения Владиславовича и Ирину, которая коротко и сухо прощается. Закрыв дверь, он на миг прислоняется к ней спиной и закрывает глаза. Когда открывает, видит перед собой Татьяну. Делает вид, что хочет попятиться, но некуда.

– Я думал, такие ситуации с переодеваниями давно исчерпаны низкосортным кинематографом.

Татьяна:

– Утешьтесь тем, что сначала они были предметом театрального искусства, потом великого кино и уж напоследок застряли в сериалах. Извините. Это действительно уже чересчур. Короткие прозрачные сарафаны – не мой стиль. Но Иринка и так достаточно взбесила шефа. Если бы она еще и за рабочей одеждой домой попросилась, он уволил бы ее. Знаете, я сейчас уйду, но дозвольте последнее слово молвить. Вы так свысока говорили о покупке этой квартиры без кредита, о нежелании жить в центре, потому что он вам надоел. А на самом деле квартиру вам купил папа, где смог, где счел нужным. Поэтому он так по-хозяйски распоряжается здешним пространством и вами. В стране произошел государственный переворот, это всегда передел власти и денег. Ваш дедушка не растерялся, ваш папа приумножил, золотые же мужики. Вы – счастливчик. Так почему комплексуете? Пользуйтесь и радуйтесь.

Легко и очень похоже Арсений передразнивает ее:

– Знаете, я сейчас вас наконец-то вышвырну, но извольте и мое слово выслушать. Как у вас все просто и скучно, как теоретически. Передел… Это не только обогащение. Это – самореализация, это – надежды, борьба, победы, поражения в гуще вообразивших себя достойными и способными граждан. Но и встреча любых двух людей есть передел чего-то. Вы молоды еще наблюдать со стороны. Силы есть, мозги есть? Участвуй те, решайте собственные проблемы. Все сразу станет интереснее. А то загнетесь на своем, то есть чужом диване, который даже разложить нельзя.

Татьяна:

– Обменялись пожеланиями здоровья и счастья на прощание? А теперь смотрите. Я больше не наблюдаю со стороны, я пробую решить собственную проблему. Но для этого мне необходим ваш совет. Хотя бы ваше мнение. Мы за много часов много друг другу сказали, и я думаю, вы – именно тот, кто мне поможет. У вас жизненный опыт, и вы еще способны комплексовать из-за того, чем остальные гордятся. И еще эффект попутчика – мы больше не увидимся, а речь идет о семейной тайне. Такое подругам не доверяют. Я уложусь минут в десять, честно. Ничем вас не обременю даже мысленно, гарантирую, вы забудете мой рассказ сразу. Ну? Давайте, прогоняйте! Орите, что я вас достала, что меня никто не приглашал, что вы заняты! И учтите, так поступают все, кому я с моими проблемами до лампочки, потому что им с меня взять нечего. Никто не желает выслушать человека хотя бы с задней мыслью: вдруг он мне пригодится. Слушают только того, кто нужен в данный момент. А у меня ничего нет, кроме способности письменно связать десяток слов. Прикиньте, сколько человек в Москве расположены со мной пообщаться? Я вынуждена наблюдать со стороны: меня никто к себе близко не подпускает. Разумеется, я делаю вид, что меня совершенно не занимает чужая «мышиная возня».

Словно открыв второе дыхание, Арсений интересуется:

– Все?

В отличие от него, у Татьяны, кажется, и с первым дыханием проблемы. Она шепчет:

– Все. Прощайте. Извините за вторжение.

Вглядевшись в нее, хозяин бодренько предлагает:

– Не выпить ли нам кофе на посошок?

Татьяна неприязненно:

– Почему вы меня не вышвыриваете? Так рвались.

Арсений:

– Потому что без чашки сладкого кофе вы вряд ли домой доберетесь. Страстный монолог, похоже, отнял у вас последние силы. Побелели, под глазами черные круги. Такое впечатление, что даже нос заострился. И вообще в этом отсутствии одеяния вы до неприличия худая. Еще не хватало, чтобы валялись в подъезде без чувств.

Татьяна:

– Спасибо. Главное, чтобы человек без чувств не остался. Вы изрекли истину. Простите, а у вас на самом деле даже хлеба нет?

Арсений:

– Нет. Но возможно, в жестянке остались итальянские галеты – кто-то из друзей со своим кормом приходил. Давненько, правда. Так что, если срок годности не истек…

Татьяна:

– Ой, они месяцев восемнадцать хранятся. А где полтора года, там и два, и три… Консервантам-то ничего не делается…

Арсений передергивает плечами и мрачно допытывается:

– До такой степени все химия? Полагаете, даже мука, масло и сахар искусственные? Хотя какие еще выдержат полтора года при комнатной температуре…

Татьяна и Арсений медленно идут от входной двери через холл в кухню.

5

В кухне Арсений тянется к музыкальному центру, но отдергивает руку. Молча варит свежий кофе. Татьяна тоже не издает ни звука, сидя за столом. Хозяин расставляет наполненные чашки, сахарницу, одну ложку для теперь уже званой гостьи. Достает из навесного шкафа яркую жестянку с галетами. Открывает ее и смущается – там пусто. Снова пытается оправдаться:

– Я не завтракаю и не обедаю. Только ужинаю. В ресторане с друзьями. Приучил себя, чтобы не жиреть.

Еле живая Татьяна неохотно поддерживает:

– Я тоже на диете. На ней, проклятой, одно плохо – пропустила случайно двухчасовое яблоко, в пятнадцать минут третьего – голодный обморок. Так я перед тем, как садиться за компьютер, обязательно калорий на сто что-нибудь съедаю. И перед тем, как на улицу выйти, тоже. Мой кошмар в том, что я среднего роста. И для поддержания идеального веса мне максимум полторы тысячи калорий можно. Если в течение дня перекусывать, на вечерние калории ничего не придумаешь, кроме тушеной зеленой фасоли и ржаных хлебцев. Надоедает страшно.

Арсений:

– А мне нравятся овощи. С майонезом или другим соусом. На оливковом масле.

Татьяна:

– В таком виде они и мне нравятся. Можно сказать, обожаю. Но в ста граммах оливкового масла девятьсот килокалорий, а майонеза – под семьсот. Вот и тушу на воде.

– Веселенькая жизнь, – сострадает Арсений.

– Диетическая, – слабо улыбается Татьяна. – Но не унывайте, у нас в России праздников, то есть поводов пожрать с чистой совестью, много. А кофе с сахаром хорошо пошел! Уф, спасибо, мне было очень, очень плохо. Ноги дрожали.

Арсений сидит напротив Татьяны, скрестив на груди руки, усмехается, словно жалея о том, что снова вынужден слушать ее болтовню, теперь уже по собственной глупости. Татьяна поднимает на него глаза:

– Пауза. Несколько минут. Это – не мой обычный, а особый треп, это – эйфория организма, который вновь избежал голодной смерти. Сейчас успокоюсь, посоветуюсь с вами и уйду. Простите, а можно еще кофе? Только негорячего и несладкого.

Арсений молча пододвигает Татьяне свою нетронутую чашку. Татьяна делает несколько глотков, затем спохватывается:

– А вы не хотите?

Он отрицательно качает головой.

Татьяна:

– Вы правильно настроились на безмолвие. Хорошее слово, да? Выслушайте меня без комментариев, пожалуйста. Я вас обманула. Моя бабушка умерла три месяца назад. И передала такое тайное знание, что я сама чуть за ней не последовала. Она заболела пневмонией, говорят, старики часто от нее умирают, если от рака не успели. Ее положили в больницу, в отдельную платную палату. Когда бабушке что-нибудь нужно, вся родня скидывается. Единственная привилегия избранной, кстати. И от той она норовит отказаться. Прогнозы врачей были оптимистическими. Наверное, сейчас медицина гораздо больше может, чем раньше, в смысле излечения пожилых. И вдруг она потребовала меня к себе. Я сразу приехала из Москвы, тут недалеко. Моя мама почему-то переполошила всех родственников. Уходя из дома, я краем уха слышала, что возле бабушкиной палаты объявлен общий семейный сбор, потому что «Татьяну потребовала». На лице Арсения такое выражение, будто сейчас он крикнет «прочь» или «долой».

– Остановитесь. Вы уверены, что мне, постороннему, можно такое рассказывать?

Татьяна:

– Не бойтесь, вам ничего не грозит, кроме небольшой потери времени. Но вы сегодня его уже столько потеряли. Хотя китайские философы говорят, что все в жизни есть бесконечный акт познания…

Арсений, пристукнув ладонью по столу:

– Вы опять намерены удариться в несущественные подробности?

Татьяна мирно:

– Так выслушайте не перебивая! В палате горел только ночник на стене. Бабушка полусидела в подушках и выглядела хорошо. Правда, губы были какими-то синеватыми. Заговорила она сипло, но отчетливо, связно, как всегда. Мол, Татьяна, пришел твой черед хранить тайну и семью. Не пререкайся, береги наши с тобой силы. Возьми пакет. Вскроешь через сорок дней после моей смерти. Передашь своей внучке. Господь с тобой. И вынула из-под одеяла большой довольно толстый пакет из прочной коричневой бумаги. В таких раньше бандероли отправляли. Я – в слезы. Твержу: «Ты не умрешь, не умрешь, не умрешь. Я возьму пакет, если хочешь, но на сохранение. Вернешься из больницы, и снова тебе отдам». А в душе такой ужас. Бабушка, мягкая, добрая, впервые в жизни глухо рыкнула: «Цыц!» Ужас стал паникой. И вдруг я спросила: «А если у меня внук родится?» Она: «Не страшно. Наши с тобой обязанности допускают творческий подход. Напишешь в своем отчете, будто время от времени, для освежения, что ли, тайны, хранителями должны становиться мальчики». Мне казалось, я обезумела. Сначала неуловимые мысли во множестве метались, потом такая тупость одолела. Я даже с трудом выговорила: «В каком отчете?» А бабушка сурово: «Вскроешь пакет – поймешь. Хватит, уходи. Дай с остальными попрощаться. Наверное, собрались, когда узнали, что я тебя потребовала. Когда моя бабка меня призвала, тоже все сбежались. Устала я, Танечка, любимая. Подойди ко мне, дай руку, вот так. Поклянись, что не предашь». Я, ревмя ревя: «Клянусь». Она: «Храни тебя Бог». Вы недавно сказали, что надо участвовать в жизни, тогда она будет интересной. Чистая правда. Потом я вспомнила, что раз пятьдесят видела подобные сцены в кино. Просто видела. А теперь внутри все кипит, и я рыдать начинаю.

Она всхлипывает.

Арсений растерян и предпринимает вторую попытку отказаться от роли исповедника:

– Не плачьте. Я, знаете ли, атеист. Материалист, можно сказать. В астрологию, колдовство не верю. Разумеется, во всем есть цикличность, зависящая от вращения небесных тел. Но и только. Для вас это все серьезно, а мне даже настроиться на сочувственный лад трудно. То есть я сочувствую, как человеку, вы пережили смерть бабушки. Словом, для меня это пересказ сцены из фильма, как для вас раньше.

Татьяна:

– Очень хорошо.

Почти грубо он пытается сорваться с крючка еще раз:

– То есть, напротив, я верующий, хотя и не религиозный. Как положено христианину, колдовства не признаю. Наверное, мне нельзя это слушать, чтобы не… Черт, как же это называется? Как? А, чтобы не оскверниться.

Татьяна:

– Ладно, чертыхающийся христианин, потерпите несколько минут. Я наполовину душу вывернула, назад у меня не получится. Когда я вышла из палаты, в коридоре действительно сидели все родственники. Они сначала вскочили и кинулись ко мне. А потом увидели пакет в руках. И представляете, одновременно отпрянули. Смутились, но обратно не шагнули. Стоим и смотрим друг на друга, будто чужие. Тут подошла моя мама, обняла за плечи, отвела в сторону, погладила по голове. Я снова заплакала. А она тихо сказала: «Поезжай домой, пакет спрячь, отдохни». И подала мне деньги. Это экономная, прижимистая даже мама! Я с непривычки отвела ее руку и забормотала про две автобусные остановки, которые я с детского сада про бегаю бегом в любую погоду. Она твердо заявила: «Бабушка велела на такси…»

Дома я пометалась, не зная, куда такие пакеты прячут. В итоге просто положила его в ящик письменного стола, рухнула на софу и заснула. Утром мама сказала, что бабушка умерла через час после моего ухода. Врачи так и не поняли, с чего состояние вдруг резко ухудшилось. Я обиделась, что не разбудили, не сообщили. А она посмотрела на меня странным долгим взглядом и объяснила: «Не решились беспокоить. Да ты, наверное, все знала, иначе разве заснула бы в такой вечер».

Арсений нервно, будто предупреждая несчастье:

– Я ведь никаких советов по поводу родственных отношений дать не смогу…

Но Татьяна полна решимости:

– Мне нужен совет по другому поводу. Поняла, вас напрягают детали. Перехожу к сути. Через сорок дней уже в Москве я сходила в церковь, помолилась, вернулась в свою конуру и вскрыла пакет. В нем оказались те самые «отчеты» всех Татьян. Первый был датирован серединой девятнадцатого века. Представляете? Я толком не поняла смысла ни его, ни послания второй Татьяны. Спасибо, третья в двадцатом году двадцатого столетия «перевела» их на относительно современный язык. И тут выяснилось, что я не ошиблась. Что наша тайна… Что это уж слишком… Если коротко, от первой Татианы собрался сбежать муж. С любовницей. Он был мелким помещиком, отцом пятерых дочерей, картежником и пьяницей. Почти разорил свою небольшую деревеньку, влюбился невесть в кого и, понимая, что развода не будет, решил удрать, продав все, что еще не проиграл. Дичь, да? Я тоже думала, что старые русские писатели все выдумывали, а ведь они так жили! Ладно, ни шагу в сторону. Татиана подслушала разговор мужа с разлучницей, крепко задумалась на трое суток, а потом перекрестилась, да и сообщила ему, что является хранительницей тайного знания, которое передаст внучке, а та своей внучке… Ничего больше не сказала, не угрожала. Я думаю, она немного умом тронулась и не мужа пугала, а себя подбадривала такой идиотской выдумкой. Но удивительное дело, мужик вдруг присмирел. Наверное, «сам дошел» до того, что речь идет о колдовстве и не эта, так следующая ведьма не его, так любовницу или их будущих детей изведет. Не только бабу свою, даже водку и карты бросил. Принялся хозяйство восстанавливать. И преуспел. И помер легко. А Татиана изобретенный с отчаяния способ доверила бумаге, побеседовала с внучкой, которую велела назвать своим именем, и вместе старуха с молодухой разработали ритуал на века. Можете смеяться, но с тех пор женщин в нашей семье мужья не бросали. Так же как и первый бедолага, пьянствовать и дебоширить остерегались, работали много и почему-то свои удачи и успехи относили на счет хранительниц Татьян. Но не только мужчины путали обычных женщин со святыми Татьянами. Сами внучки тоже постепенно менялись. Уже вторая Татьяна серьезно порассуждала в «отчете» о том, что избавила жен своего семейства от грехов обращения к гадалкам и колдуньям за приворотным зельем. Третья с пугающей непосредственностью описала, как после революции сестры и жены братьев отдавали ей лучшее, а чаще последнее, в ущерб себе и собственным голодным детям. Но смирением, терпением, молитвами за каждого она, видите ли, отработала все их жертвы. Ну, а четвертая и пятая, мои прапрабабушка и бабушка, не сомневались в том, что избраны от Бога, а не делегированы первой неуравновешенной и сообразительной Татианой запугивать родственников, чтобы на сторону и не глядели. Но времена меняются. Вот-вот кто-нибудь нарушит табу. Как говорится, позору не оберешься. Потому что, я думаю, лгущие ради общего блага Татьяны – это объяснимо и простительно. А вот поругание «тайного знания», которое таковым никогда не являлось, – позор. И я намерена сказать всем правду. Отпустить рабов предрассудков и страхов на волю. И прошу вашего совета. Вы, в конце концов, мужчина.

Обескураженный Арсений готов уже и от собственного пола отказаться, раз к нему взывают в такой ситуации.

– Э-э-э… Когда утром вы объяснили, как попали в мою кровать, я счел это, извините, проявлением белой горячки. Но рассказ о ваших предках… Вы на учете у психиатра не состоите? Нет, вы не обижайтесь, поймите меня, я – нормальный человек, мне такого не выдумать. Следовательно, только больному воображению дано… С другой стороны, четверо похмельных, обычных для субботы мужчин подтвердили, что спускали вас на веревке с балкона… То есть повесть об ухищрениях Татьян тоже может оказаться правдой. У вас даже речь была стилизованной… Слушайте, а ведь я сам едва не купился. Вы попали не скажу в десятку, но близко к центру мишени и с моей семьей, и с квартирой. Я суеверно подумал: «Вот и ведьма по воздуху прилетела. Неужели действительно есть потомственные колдуньи? Может, будущее предскажет?» Спасибо, рассеяли наваждение. Так что вас смущает в этой истории?

Татьяна:

– Ложь. Пусть во благо. Пусть во спасение. Но ложь. И глумление над избранничеством. Вы же сами прекрасные слова об ответственности избранных говорили.

Арсений:

– Позвольте, но все ваши предшественницы вели себя, жили как избранные. Насколько я понял, они учились, честно трудились, растили детей, да еще постились, молились, всем помогали. Что дурного в благополучии вашего рода? Может, оно действительно вымолено? Сейчас, когда церковь обрела голос, так сказать, восстановила в нашей памяти терминологию, это не представляется ни странным, ни забавным. Если перефразировать пословицу, не стоит семья без праведницы.

Татьяна:

– Той, которая лжет? Которая поклялась у смертного одра бабки невесть что хранить, затем прочитала бумаги и раскрыла обман. И не побежала к священнику, но продолжила исполнять нечестивую клятву. И соблазнила внучку поступать так же. Учились, честно трудились, растили детей – это не праведницы, а нормальные люди. Постились, молились, всем помогали – это не праведницы, а нормальные христианки. Вы церковь сюда не приплетайте. По церковным правилам гореть всем Татьянам в адском огне.

Мимические мышцы Арсения за этот день привыкли выражать удивление, да и голосовые связки тоже.

– Разве? Вы серьезно? А я думал, Бог милостив. Кстати, вы же сами неплохую идею выдвинули! Отправляйтесь к священнику. Начинайте всей семьей замаливать грехи Татьян. А лучше семью оставьте в покое, пусть хранит ее хотя бы еще в одном поколении гениальная выдумка первой Татьяны. Замаливайте сами, как посвященная, как избранная. Слабо?

Татьяна:

– Ой, я как-то не хочу к батюшке. Вы представьте только, они на исповеди молчали два столетия, тяжелейший грех на душу брали. А теперь я, такая далекая от церкви, пойду и заложу их? А вдруг их проклянут? Или что там могут сделать? Бабушка ведь сказала: «Поклянись, что не предашь». Прабабушка писала, что Бог все видит, слышит, знает. И если не остановил никого из них, значит, все богоугодно. В общем, вы видите, они себе оправдания находили легко. Да я не столько их обвиняю, сколько не хочу участвовать в обмане, втягивать своих детей и внуков.

Арсений:

– А чего вы от меня добиваетесь? Я еще раз попробую, но, если снова не угожу, не обессудьте. Когда ваши родственники собираются жениться или замуж, они избранников предупреждают об особенностях семьи? Или ставят перед фактом после бракосочетания? Прошу вас, не надо подробностей. Если «до того», то невесты и женихи со стороны добровольно принимают правила игры. Более того, рассчитывают что-то иметь с чужого избранничества. Если «после того», в критической ситуации перед разводом, то все-таки какой-то страх оказывается сильнее новой любви. Тогда это и не любовь. Вы все соучастники, господа. Лично мне нравится ваше стремление не врать. Но сама история – всего лишь оригинальный частный случай. Не слишком ли большое значение вы этому придаете? Ну, откроете истину, ну, разочаруете, ну, отреагируют ваши родные нервно. Выдержите, и не такое люди ради правды терпели. Дальше… Сознание большинства отстает от уровня развития науки и техники лет на триста, поэтому, думаю, у Татьян – хранительниц устоев есть будущее. С другой стороны, попадется один либо продвинутый, либо смелый, либо влюбившийся до одури. И сорвется с брачного крючка вашей сестры, дочки, племянницы, тетки. Тогда именно вас заподозрят в тайных пороках, в несоответствии высокому званию Татьяны. Вам в целях самооправдания придется обнародовать «отчеты». Опять глубокое разочарование плюс обвинение во лжи. Скандал в святом семействе неминуем.

– Издеваетесь, – не то спрашивает, не то утверждает Татьяна.

Арсений:

– Все это так абсурдно, что был бы не прочь. Но не получается. Я отлично понимаю, как вам противно лгать. Послушайте, любое мистическое избранничество – это на четверть стечение обстоятельств и на три четверти самовнушение. Если вы не возьмете себя в руки и не заставите поверить, что за два века на самом деле в роду выделилась ветвь хранительниц, вы кончите в сумасшедшем доме. Обратили же внимание, что невинный обман искупается все большей строгостью Татьян к себе. А вдруг вы прервете некое настоящее таинство?

Татьяна упирается намертво:

– Ничего нельзя построить на лжи.

Арсений:

– Историю почитайте, вокруг оглядитесь. Все ложь. Просто есть те, кто верит, будто она – правда. А есть те, кто называет вещи своими именами. Я призываю вас соответствовать первой Татиане. Она кашу заварила из лучших побуждений. Вы желаете из тех же побуждений вылить варево в унитаз. Так сделайте это изящно, красиво, ловко. Чтобы вас еще и поблагодарили.

Выкрик Татьяны «То есть опять лгать!» пугает Арсения. Он устало пытается закруглиться:

– Когда-нибудь жизнь заставит вас изолгаться вконец ради спасения собственной шкуры и шкур любимых людей. Когда-нибудь вы перестанете замечать, что лжете в малом, только бы не лгать в большом. Тогда вспомните сегодняшнее утро. Вас никто не торопит с решением, насколько я понимаю. Так не порите горячку. Прекратите истерику. Намекните для начала маме.

Понурившись, Татьяна выдыхает:

– Они с папой все время ругаются, у нее инфаркт будет, если я последнюю надежду разрушу. Гадко мир устроен. Спасибо вам за все. Пойду я.

Она поднимается и уверенно направляется в холл. Берет с тумбочки сумку, идет к выходу. Он уже распахнул дверь и с трудом сдерживает радостную улыбку.

Татьяна:

– Не поминайте лихом.

Арсений:

– Все наладится. Только не унывайте. Смена поколений штука болезненная. Институт семьи разрушается с тех пор, как женщин признали людьми. Но ведь не разрушился еще. Вдруг ваше семейство поднимается на какой-то более высокий нравственный уровень? А что? Не первый век живете по заповеди «не разводись» благодаря маленькой женской хитрости.

Татьяна, опустив голову, выходит на лестничную площадку. Арсений быстро захлопывает дверь. Оба поворачиваются и прижимаются к двери спинами.

Татьяна (усмешливо, жестко):

– Не поддался на провокацию. Не задал себе вопрос, почему я, такая молодая, умная и красивая, решила поплакаться именно ему. Когда люди советуются, они либо завуалированно просят денег, либо пытаются заинтересовать собой. Я о деньгах не заикалась. Я подумала, что, если он не оценил моей физической прелести, может, на моральную красоту западет. А нужна она счастливчикам его типа? Он наверняка уже ищет в компьютере фирмы, занимающиеся остеклением. Чтобы впредь ни одна тварь на его балконе от гибели не спаслась. Ничем эгоиста не проймешь. Ну и пусть.

Арсений (печально):

– Эффект попутчика! Он предполагает, что тому, кому вы плачетесь, на вас плевать. Вы – просто дорожное развлечение, материал для сравнения, и о вас забудут сразу по выходе из вагона. Забыть ее, забыть, забыть. Не думать о ее проблемах. Не думать о ее сумасшедших прабабках. Но как забудешь, если она умудрилась разбередить душу вечным – жалко, а помочь нечем. Лучше бы денег попросила, лучше бы денег…

Глава 3

Тревожно-любопытные взгляды новоявленных подчиненных не способствовали мозговой деятельности. И воспоминание настигло Арсения уже дома, когда реальность безликого пока личного кабинета осталась в современном офисном здании на расстоянии десятка забитых машинами вечерних улиц. Они давно перестали казаться нарядными в свете фонарей, в обрамлении разномастных витрин и реклам, которые на самом деле так однообразны. Пропала нахальная веселая уверенность места, дескать, я – лучшее, а кто меня не оценил, тот недоумок. И лезло с каждого дурно оформленного и подсвеченного сантиметра: здесь не хуже, чем у соседей, вы же умные люди, сами понимаете.

То, что творилось с городом, раздражало. Закрывший небо высотно-стеклянно-тонированным новоделом, он представлялся не вечно молодым, не моложавым, а тщетно молодящимся. Но героизм, с которым эта жертва пластических хирургов от архитектуры и санитаров от бизнеса силилась приучить жителей к себе любому, вызывал уважение. Арсений научился не вносить досаду на бестолковый мегаполис в свою квартиру площадью сто пятьдесят квадратных метров. Если надо было порыться в памяти, он легко расслаблялся на удобном диване безо всякой йоги и смотрел нужный «фильм». Последний сеанс оставил два чувства – давешнего страха и нынешнего удивления. Ведь тогда, семь лет назад, он боялся Татьяны. Еще сглазит, какую-нибудь порчу напустит. Храбрился, но куда денешься от ужаса перед тупой энергетической машиной под названием ведьма. А когда понял, что экстравагантные бабки нервной девушки – шарлатанки, обрадовался. Драма обернулась анекдотом. Был же у него друг с великим именем Александр, который пускал слезу, услышав про неуловимого ковбоя:

– Что, так быстро скачет?

– Нет, просто он совсем никому не нужен.

И чем горше тот плакал, тем смешнее становилось остальным. Не из жестокости – школьные перемены и летние лагеря остались далеко позади. Но Александр был широкоплечим мускулистым почти двухметрового роста добрым молодцем с обаятельной улыбкой и буйной шевелюрой, которой мужчины завидовали тайно, а женщины явно. Он неплохо делал деньги. И вдруг слезы из-за шутки о невостребованности. Сентиментальный гигант всегда комичен, особенно для пигмеев.

Удивился же Арсений, осознав, что все годы после разговора с Татьяной ему доводилось болтать только о политике, отпуске за границей и футболе. Про родственные дела и отношения все молчали. Какие там семейные тайны, нормальных семей вокруг не осталось. И когда мама заводила разговор о его женитьбе и своих внуках, Арсений впадал в ступор. Впервые он потерял связь с реальностью лет в десять. Случайно врезал футбольным мячом по попе красивой, улыбчивой девушке в белой юбке. Она сразу обернулась – лицо искажено яростью до вечного обезьяньего старчества. И, невыразимо точно поняв все про нее и весь человеческий род, он стоял и испуганно бормотал: «Ах, вот оно что».

Кругом распадались браки, словно по закону природы, и глупо было думать, что твой станет исключением. Сосед сверху, некогда постигавший мир жены, напиваясь с ее ровесниками, уже третью блондинку завел. Менял, как собачонок. А предыдущих то ли на улицу выгонял, то ли отдавал в хорошие руки, то ли продавал любителям. Впрочем, лишь бы не усыплял в клиниках. И прочие родственники всех знакомых Арсения исчезали с горизонта, стоило отказаться устраивать их на работу с астрономической зарплатой или не дать взаймы. Впрочем, как и попроситься на работу или рискнуть занять. Сразу делалось ясно – какие там кровные связи, гарантирующие близость взрослых занятых людей. Разве что завистливое детство и наследственные болезни общие. Да недвижимость, которую придется со временем скандально делить.

Все чокнутые Татьяны, берегущие громадную семью, – анахронизм, конечно, – представились вдруг откровением, зачем-то именно ему ниспосланным… с пятого этажа. И так захотелось узнать, врет еще последняя хранительница родне или уже нет? Что с ней, честной, вообще сталось?

Беда в том, что переспал он не с Татьяной, а с Ириной, игравшей роль Деллы Стрит при его папе, которого грешно сравнивать с артистичным Перри Мейсоном. Да и она, судя по теперешней должности, решила, что личная преданность начальнику – занятие малодоходное. Делла тоже в роскоши не купалась и радовалась возможности поесть в ресторане за счет босса. Но любила своего адвоката. Так была девушка близка с отцом? С сыном-то ей через семь лет повезло. Может, они на один женский тип западают? Вот вам и кровь, вот вам и гены. Мигом забыл про условность семьи.

Арсений достиг предела в бесплодном умствовании. Жгучее любопытство обозначило точку за грудиной, в которой все внешнее, даже его не касающееся переплавлялось в собственное. Он не был ни плохим, ни хорошим, но таким, каким орал на Татьяну и выставлял ее на улицу, каким завлекал Ирину в баре и собирался уволить ее в офисе, каким понимал папу и немного жалел маму на случай, если тот ей изменял. Он был готов действовать, как велят эмоции, а не как должно, то есть ожил. Принял душ, сварил кофе, выпил его в плетеном кресле на остекленной вскоре после ухода Татьяны лоджии и поехал к родителям.

Глава 4

Арсений был единственным ребенком, как его папа и мама в своих семьях. Бабушки и дедушки давно умерли. У матери где-то жили тетка и двоюродный брат, но они лет двадцать не общались, так что, может, уже и не жили. С год назад он повадился навещать своих с удручающей маму регулярностью. Она не выдержала и сказала:

– Я скучаю по набегам без графика. Помнишь, как ты скрывал, что поистратился и элементарно голоден? Чем сильнее хотел есть, тем дольше разговаривал с отцом и не шел за стол. А однажды ночью из аэропорта поехал не к себе, а к нам – соскучился. Я тогда чуть не умерла от счастья. А сейчас чувствую себя строчкой в твоем ежедневнике.

Сын понял и стал варьировать дни посещений, но от их частоты – раз в две недели – не отказался. Это случилось из-за его недалекой одноклассницы. Он с родителями был в театре. У папы за несколько дней между покупкой билетов и спектаклем изменились рабочие планы. И он смог позволить себе только действие до антракта. Предполагалось, что мама останется до конца и сын отвезет ее домой. Но театралка с полувековым стажем заскучала от модной пьесы и собралась уехать с мужем. Благо до дома и пешком было минут двадцать. Арсений же решил остаться. И отправился провожать маму с папой к машине. В холле они и столкнулись с дурно воспитанной женщиной, которая не видела его родителей лет пять, не больше. На обратном пути она схватила Арсения за рукав и сочувственно выпалила: «Как постарели Евгений Владиславович и Алла Петровна!» Чувствовалось, что она на самом деле удивлена и расстроена. Ему трудно далась последующая легкая болтовня про общих знакомых. Он ненавидел бывшую соученицу за бестактность, хотя и подозревал, что таковой мнится любая непосредственно высказанная правда. Нет, ну, если бы она не встречала родителей с выпускного бала. Или каким-то чудом оказалась у них дома ранним утром и наблюдала маму без прически и макияжа, а папу – до бритья и наложения на лицо льняных салфеток, промоченных то горячим, то холодным отваром тонизирующих трав. Ладно, если бы они были обычными пенсионерами, которыми из средств ухода за собой по карману только дешевые зубная паста, шампунь и мыло. Которые питаются черт знает чем. Но у родителей были средства. Они покупали все, что замедляет внешнее старение. И не ленились этим всем пользоваться. Оба были стройны, легки на подъем, со вкусом и дорого одеты. Арсений вообще считал, что за последние десять лет они стали по-настоящему холеными и в шестьдесят с лишним выглядели гораздо лучше самих себя в пятьдесят с хвостиком. Получается, это казалось, чудилось, мерещилось только ему?

До сих пор сорокалетнему чаду не удалось сформулировать, что оно чувствовало тогда и неослабно продолжало теперь. Жалость к любимым, которым не дано быть молодыми вечно? Боязнь сиротства? Смутное подозрение, что сам Арсений уже не взрослеет, но тоже стареет? Как же так, и мама, и папа, и он? Втроем? И этот невыразимый словами, немного забитый созданным им ритуалом визитов ужас гнал в отчий дом. Арсений исподтишка разглядывал близких и не замечал изменений. Разговаривал обо всем и не находил признаков угасания интеллекта. И понимал, что успокоиться совсем уже не сумеет.

В этот раз он поймал себя на том, что обрадовался бы, узнай, что отец спал с Ириной семь лет назад и сейчас занимается тем же. Что у матери пара любовников в разных концах света. Не надо родителей нравственных и примерных, сам не мальчик и не ангел, пусть будут сильными, пусть будут живыми!

Дверь открыл отец – бледноватый, но свежий и элегантный даже в домашнем пуловере. Изысканный состав пряжи этой кофты, разумеется, звал джентльмена соответствовать, но принудить-то не мог. Так что не в тряпке было дело.

– Привет, пап, я сюрпризом. Проезжал мимо.

– Прекрасно. Избавляешь себя от моих сожалений. Знаешь, столько раз проезжал мимо дома твоего деда, но остановиться, подняться времени не было. Обещал себе, что в следующий раз… И опять мимо… А потом так хотелось, но не к кому стало.

«Надо же, я со своим отношением к ним разбираюсь, а они печалятся о собственных родителях, – мелькнуло в голове Арсения. – Неужели и я когда-нибудь останусь без тех, кто знал меня в пеленках, в детсадовском костюмчике для утренника, в школьной форме?» На похоронах его бабушки отца обнял друг детства и по-бабьи взвыл: «Терпи, Женька, моя мама десять лет назад умерла, а до сих пор болит, до сих пор не отпустило!» «Нашел чем утешить. Все только свое и выплескивают. Остальные – повод», – неприязненно подумал юный Арсений. О чем думал отец, было неизвестно. Но теперь и его сиротский срок исчислялся десятилетием. Болит? Болит, раз казнится.

– У тебя все нормально? – спросил отец. – Приглянулось новое место? Или обычный вариант – люди тупые, вялые, безынициативные и неисполнительные? Отбираешь их – титаны, горы свернут, только покажи нужную гряду. А приступят к обязанностям, думаешь: куда смотрел, зачем взял? Многого мы достигли бы, сын, если бы нам не мешали наши подчиненные. Но как без них? Запомни, лучше тебя все равно никто ничего не сделает. Заставь хоть не портачить.

– Я еще не разобрался, кто есть кто в деле, – честно отчитался Арсений. – Но иллюзий не питаю. Мама дома?

– На благотворительном мероприятии. Я ее предупредил, что организаторы кажутся мне мошенниками, пусть хоть весь город к ним ломится. Но она накрасилась, расфуфырилась и упорхнула, – проворчал непритворно сердитый муж.

И Арсений рассмеялся. Все хорошо, так было всегда. И когда мама, доктор биологических наук, между прочим, упархивала на заседания кафедры. И когда расфуфыривалась в гости, куда занятой папа не мог пойти с ней. С чего он раскис? Во всем цивилизованном мире врачи, а не обыватели считают возраст до семидесяти пяти лет пожилым, а не старческим. Пока родители его достигнут, границу отодвинут до восьмидесяти или девяноста. Медицина-то развивается. Повезло жить во времена финансовых кризисов и научных прорывов.

– Слушай, пап, у меня в замзавотделах оказалась твоя бывшая секретарша, то есть личный помощник. Ты ведь раздвоил подавальщицу кофе и составительницу расписания?

– С самого начала, когда еще мало у кого до таких нюансов руки доходили. Престиж фирмы обязывает, сын.

– То, что ты девушку отпустил по собственному, уже не в ее пользу. Или уволил? Не жаждешь ли мести? Я в твоем распоряжении, – пошутил Арсений.

– Приятно слышать, – хохотнул отец. – Нет, спасибо, как говорится, не опущусь. Но о ком речь? У меня их штук пять было. Никак не найду породистую служебную овчарку, у которой способность быстро учиться, точно выполнять команды и скучать от безделья заложена в генах.

– Меняются времена, и ты вместе с ними. Молодец, не коснеешь, развиваешься. В бытность руководителем НИИ делил своих служащих на баб, женщин и дам. Я запомнил, потому что понравилось. Бабы ниже продуктивного труда, дамы выше, а женщины почему-то на две трети бездарны именно в той специальности, в коей дипломированы. Теперь, значит, суки… И никакие женские заграничные дипломы тебя не впечатляют?

– Они меня не обманывают. «Чем лучше я узнаю людей, тем больше люблю собак». Думаешь, только потому, что они преданы и тому, кто плохо их кормит? Не только. От них реально можно добиться того, чего хочешь, а от сотрудниц – ориентировочно.

– А милые дворняги тебя не устраивают?

– Нет. Их скромности и преданности хватает до тех пор, пока не отъедятся и не забудут, как в них прохожие камни бросали. По том наглеют. И дрессуре, кстати, поддаются неохотно. Так какая двортерьериха норовит тебя укусить? И как ты вообще узнал, что она у меня работала?

– Кусаться ей еще рано. Я ее вспомнил. Лет семь назад мой сосед запер гостей на ночь. Ты заехал меня проведать и обнаружил, что одна из них – твой ассистент. И увез ее на работу… Ирина Сергеевна…

– Да, да, Ира… Начинала девушка резво. Чего в университете не прошла, то в темпе добирала на практике. Москвичка, тушеваться не умела. Однажды я видел сценку: ремонтник возился с лифтом, а она стояла неподалеку с кем-то из сотрудниц и болтала. Мужика эти офисные фифы нервировали, и он спросил: «Ну что, работать будем или разговаривать»? Ира без паузы: «Мы – разговаривать, вы – работать». Понимаешь, это отсутствие паузы я в ней ценил. А через пару лет она вдруг написала заявление об уходе. Я молодых и незамужних обычно не удерживаю. Но у нее поинтересовался, чего не хватает, кроме счастья в личной жизни и денег, которых чем больше, тем меньше. Оказалось, ее утомило мое поведение. Всех сотрудников добром прошу задержаться сверхурочно, обещаю вознаграждение, а она при мне по двенадцать часов с одним выходным за зарплату и слова благодарности не слышала. Я ей попытался втолковать, что она – личный помощник. То, что для других в принципе одолжение, для нее – служебные обязанности. Да и другие не ей чета – штучные специалисты, которым мы все должны создавать условия труда и отдыха, чтобы дело шло. Не пойдет, с любым вмиг расстанусь и забуду, как звали. А ее место – за ней, пока я собственной и единственной персоной всем доволен, что бы вокруг ни происходило. Редкое место. Не захотела вникнуть. Значит, она не пропала, что называется, карьеру делает, выбивается в люди, которых просят и благодарят? Вот идиотка. Кстати, только она ушла сама. После нее троих выгнал. Теперь при мне твоя, Арсений, ровесница: напреподавалась в школе, наслушалась гадостей от родителей и директора, так что похвал не ждет. Если не орут, уже блаженство. Только когда говорит: «Евгений Владиславович, у вас через полтора часа встреча», мне слышится: «Иванов, к доске». Ну, да нет в мире совершенства.

Арсений снова посмеялся. Отец добродушно иронизировал, но был гораздо жестче, чем представлялся. Тем необычнее прозвучала следующая тирада:

– Плевать на Иру, она сама не знает, чего хочет. Помесь добермана с болонкой. С тобой на лестнице вторая была. Не разберешь, каких кровей намешано, но девушка гармоничная.

– Ты же ее мельком видел, – удивился Арсений.

– Если женщину надо долго разглядывать, чтобы заметить, что она приятная и стильная, то вряд ли она вообще женщина.

– И почему не сказал, что понравилась?

– Разве должен был? Я просто обрадовался, что у тебя вкус появился.

– Татьяна – сумасшедшая, пап. Опасная авантюристка с комплексами. Через десять минут после вас с Ириной ушла. Больше я ее никогда не встречал. Думаю, в Москве не прижилась и вернулась в свой городок неподалеку отсюда. Ты не провинциальность ли с гармонией уравнял? Вроде не в твоем духе…

Арсений не договорил, явилась мама. А с ней чай и сплетни о благотворителях, с которыми она провела вечер. Муж повеселел, сын успокоился, и никто не заметил, что она очень устала. «Скоро вернусь с какого-нибудь мероприятия, увижу, что Евгений не спит, и Арсений здесь, и непроизвольно подумаю: „Как некстати. Лучше бы нам встретиться завтра днем“», – пришло ей в голову. И на миг внутренности жестко скрутило от того, что она не испугалась этой мысли.

Наваждение длилось секунды. Она заставила себя поднять глаза, и на душе потеплело. Всю жизнь различала, когда на этой самой неявной душе теплеет, а когда светлеет. И надо признать, второе состояние было едва ли не интимным, невнятно-причинным, а первое – от хороших людей. Вон они, главные обогреватели, за домашним чаем с вечными плюшками. Лица уютные. Губы в сахарной пудре. Муж и сын. Кажется, ее присутствие до сих пор их тонизирует – улыбаются, интересничают, острят. Когда-то даже животы невольно подтягивали, а она всего-то просила не сутулиться.

Одна ее подруга в начале второго, кажется, курса вышла замуж за деревенского увальня, даже звали Ваней, а не каким-нибудь Аскольдом. Он от переизбытка чувств и сил бросался ко всем подряд – вздыхать, ходить по улицам, держась за руки, а как только недотрога разрешит в щечку поцеловать, сразу жениться. Он знать не знал, что творится в квартирах, когда мама с папой на даче. Но ведь жил в общежитии, а там разврат не французскими духами пахнет. Или в те годы безобразия начинались к концу обучения? Или кучковались по комнатам, на стук не открывали, выдавая маленькие оргии за подготовку к зачету? Да, комитеты комсомола лютовали, за аморалку можно было и койко-места лишиться, и студенческого билета. Городские девчонки от него прятались, как могли. Компания была такая, что родители каждой были в состоянии сделать карьеру любому зятю. Рабоче-крестьянское происхождение и жажда университетских знаний еще и облегчили бы задачу. Но перед друзьями стыдно. А эта то ли влюбилась, то ли боялась остаться одна. У девочек бывает: красивая, умная, из хорошей семьи, но уверена, что ее никто никогда замуж не возьмет. Прошло пятнадцать лет, собрались отмечать это событие в ресторане. Шикарные мальчики пооблезли за своими диссертациями и явились в основном выяснить, кто, где и кем, – связи решали все. Девочки – половина разведена, половина на грани – скучали, нехотя пялились в фотографии жен и детей однокурсников и шептались, что подруга не решится притащить своего убогого в их интеллектуально окрепшую компанию. И вдруг та уверенно подплыла к столу вместе с роскошным и совсем молодым для своего звания милицейским генералом. Как он ухаживал за дамами, как поддерживал беседу. И не сдувал пылинки с жены, но просто не давал им на нее садиться. Вот вам и Ваня. Когда мужчины уходили курить, на чудотворницу яростно наседали: «Что надо делать?» Надеялись, она скажет про любовь. И услышали: «Для начала нужно выбрать хороший материал, потом лепить». – «Так не лепится!» – взвыл кто-то. «Меняй материал», – тяжело усмехнулась победительница.

Вспомнив тогдашние лица соучениц – на всех словно бесстыдница зависть голый зад показывала, – она развеселилась и даже в ладоши тихонько хлопнула.

– Еще чаю, милая? – привстал муж.

– Мама, тебе шаль принести? Не зябко? – встрепенулся сын.

Да, она тоже не лыком шита. Жестом показала, что ни в чем не нуждается. Они снова заговорили об американской политике. Про российскую было давно не модно. Женя сегодня молодцом, а вчера был бледен и глотал таблетки. Арику уже сорок. Когда женится? Ведь сам не успеет на внуков собственных посмотреть. Успел бы детей выучить!

Говорят, мужчине лучше нагуляться. Сын в этом преуспел. Лет с двадцати до двадцати пяти готов был жениться чуть ли не на каждой проходимке. Вспомнить страшно, кого только не таскал в дом: чем больше на сиротку похожа, тем лучше. Ее уговоры не помогали. Женя долго лишь посмеивался, а потом сказал: «Комплекс бога пестуешь, сынок?» Арик не понял: «Ты о чем, папа?» – «О том, что пристрастие к обогреву замерзших, кормлению голодных, просвещению глупых и устройству на ночлег бездомных девиц обсуждается у психиатра. Я не шучу, это – болезнь. Можешь посмотреть в медицинском справочнике». И как отрезало, о свадьбе было забыто. Сначала родители обрадовались – поумнел. Арик, пока жил дома, продолжал знакомить их со своими девушками, гораздо более приличными. Но и менял их стремительно. Одну отец просил не бросать – ее родственники были так полезны для его бизнеса. За двоих она вступалась – хорошие девочки, на лбу у каждой было написано «жена и мать», только у одной латиницей, а у другой кириллицей. Не внял, упрямец. И даже рассказывать о подругах перестал, отселившись в свою квартиру. Нет, обещал привести какую-то Галку, но так за десятилетие и не довел.

Знать бы, гарантирован ли он теперь от пресловутых кризисов семейной жизни? Они с Женей поженились сразу после университета, так что каждые семь лет брак норовил развалиться. Иногда ругались нещадно – ему работа мешала заниматься семьей, ей – семья работой. Иногда будто спотыкались на ровном месте, про себя решали, что из-за подножки другого, и молча злились. Иногда были в шаге от того, чтобы разбежаться, улыбаясь, пожелав друг другу здоровья, счастья и новой любви.

Однажды она порывалась изменить мужу с именитым женатым химиком. Биологи тогда как раз начали сотрудничать с ними, руководители институтов организовывали вал научных мероприятий, а ученые пытались сообразить, что им друг от друга нужно и как вырвать сотрудничество из душегубки идиотских планов и отчетов. Замыленные лаборанты возили пробирки из одной лаборатории в другую, когда двум диссертантам удавалось договориться о бартере: ты мне в кандидатскую результаты эксперимента, я тебе. Они с химиком уже были рангом повыше и встречались на конференциях. После обсуждали, как запрячь своих аспирантов в одну телегу. И дообсуждались. До вожделенного падения оставалось распить бутылку вина и поужинать в «Национале». Но уже возле шаловливо распахнутой дверцы такси она сказала: «Нет, не могу, у меня сын почти взрослый». – «Да, да, я понимаю, – грустно ответил он. – Спасибо за все». Вскоре он эмигрировал в Израиль, потом в Англию. Без семьи. И ей до сих пор было невдомек, что он мог понять, если она сама не знала, почему вырвались те слова.

Женя в это время стал настолько ласковым, что она застыдилась чувства к химику. У мужа было животное чутье на ее отсутствие, даже когда она уходила в себя на минуту, сидя рядом с ним. Только сейчас, на седьмом десятке, она начала подозревать, что главным было не то, что в себя, а то, что когда бок о бок. С мужем такого не случалось, если уж прикасался к ней, то увлекался и отдавался полностью. Она была уверена: он тоже не доводит до постели с другими женщинами. Но однажды стряслась настоящая беда.

Жене было столько же, сколько сейчас Арику. Или немного больше? Да, года сорок три. Он был директором крупного НИИ, смело осваивал хозрасчет, выезжал в загранкомандировки. При партийной должности его отца это было не сложно. Но только со стороны. А изнутри карьера трепала нервы, как всем.

Аура ненависти к блатным была ничуть не свет лее, чем теперь к олигархам. Она защищала докторскую, и они уже устали повторять друг другу: «Я тобой горжусь». Вообще устали, особенно Женя. Домой приходил поздно, заботливо посоветовав ей не ждать и ложиться. В субботу работал как проклятый. Воскресенье посвящал сыну. Интимные моменты случались не часто. Но будь близости еще меньше, она, поглощенная защитой, только обрадовалась бы.

В тот день утром к ней зашел рецензент ее диссертации и щедро поделился неприятностями – вечером надо ехать к врачу, ноги болят, вот-вот совсем откажут. Чем только не брали с соискателей. Сейчас тоже берут, но не всем подряд. Дать коллеге денег на такси тогда было немыслимо. У профессоров они были. Но отвезти, подождать и привезти обратно стоило дорого. Ей нужно было договариваться с мужем, чтобы или прислал свою служебную машину с водителем, или сам на их «жигулях» катал нездорового старца. А телефоны на кафедре, как назло, не работали – что-то случилось с кабелем. Ждать, когда его починят, было чревато. И она поехала на метро к Жене. Прошла мимо сонной вахтерши. Поднялась на второй этаж и миновала коридор, изредка здороваясь и приветливо улыбаясь. Тогда руководителям приходилось быть ближе к народу, и многие его остепененные представители, начиная с завлабов, знали супругу директора в лицо. Постучала в секретарскую, звонкого «войдите» не последовало. Она недовольно сдвинула брови: никто нигде не работает. У них в деканатах сидели непоступившие девчонки. Ради того, чтобы хоть с третьей-четвертой попытки оказаться студентками престижных факультетов. И те ухитрялись халтурить. Она аккуратно толкнула одну дверь – пусто. Вторая, в кабинет мужа, была полуоткрыта. Воспитание не позволяло окликнуть его или ворваться: человек мог думать, с кем-то разговаривать по селектору или лично. Приблизилась. Заглянула. Женька сопел, а не разговаривал.

Этот подлец обрабатывал на столе для совещаний свою двадцатилетнюю секретутку. Да как азартно. Это сейчас, когда попадаешь в растиражированную обстановку и ситуацию, включается защитный механизм и первое время кажется, что ты смотришь кино. Ее давняя приятельница из Владивостока позавчера жаловалась по скайпу: «Раньше я приезжала к тебе в Москву и ходила на Красную площадь. А теперь ощущение, будто хожу в телевизор, по которому ее показывают. Жуть». У каждого времени свои жути. Четверть века назад половой акт на узком коричневом полированном столе отечественного производства вживую смотрелся мощно. Она навсегда запомнила какое-то хлесткое дыхание мужа, влажный овал пота на его рубашке между лопатками, стрелку на приспущенных немецких колготках и сбитые набойки на каблуках девушки. И еще почему-то засохшие астры в вазе возле ее электрической пишущей машинки. Первая мысль тоже была не совсем ординарной: «А если кто-нибудь войдет и застанет меня за просмотром этой порнухи?» Воистину, что угодно, только не кандидат биологических наук, без пяти минут доктор, завороженно, с саднящим от сухости горлом подглядывающий за развратными действиями директора научно-исследовательского института с молодыми кадрами. Но ей и в го лову не пришло оттаскивать Женьку от девки, лепить пощечины и выкрикивать угрозы. Она просто неслышно удалилась к ближайшему телефону-автомату и позвонила мужу на работу. Он взял трубку сразу и отрывисто сказал:

– Алло, весь внимание, говорите.

– Жень, ты не очень занят? – спросила она.

Здесь, на взбалмошной, горьковато пахнувшей осенью улице все происходившее в стенах домов мнилось нереальным. Ей еще не было больно.

– Когда у меня получалось не очень, – вздохнул он.

Правда, застать его бездумно ковыряющим в носу не удалось. Она попросила машину. Он пообещал. Наконец в опустошенности возникло хоть какое-то желание. Ее непреодолимо потянуло бросить трубку. Она бросила. И испытала редкое наслаждение. Любящая женщина в ней еще обзывала его скотом и предателем, вопрошала, за что и доколе, и мстительно собиралась написать в заявлении о разводе вместо пристойного «не сошлись характерами» честное «он при мне оприходовал в рабочем кабинете сотрудницу». Но дисциплинированный мозг ученого исподволь вопрошал: «Ты действительно уйдешь от него? Если бы тебя не принесло без предупреждения, ты бы ничего не узнала. Скорее всего, никогда. Представь сегодняшний вечер: ты, Женька и семнадцатилетний Арик ужинаете. Но ты ничего не видела. А все случилось. Что конкретно изменило твое знание?» Оставалось согласиться, что ничего, кроме задетой гордости, ее не беспокоило. Защита на носу, не хватало только объясняться со своими и его родителями, выдумывать приемлемую для сына причину разрыва, исповедоваться перед друзьями дома и паковать вещи, не важно, их с Ариком или Женькины. Тем не менее уязвленное самолюбие могло победить. Его нокаутировало странное чувство – ей было интересно. Звучит дико, но было. Он что, вернется домой и будет невинно рассказывать ей, как прошел день? И в спальне не отвернется к стенке, если она приласкает? А если не приласкает, будет приставать? Такого она от себя не ожидала. Ей вовсе не хотелось терять мужа в свои тридцать девять. Честно говоря, ей хотелось его снова завоевать. Конечно, бывает, что мужчины насовсем уходят к девушкам со стрелками на колготках, в стоптанных туфлях и еще неизвестно, чистыми ли пятками. «От меня не уйдешь», – подумала она с ощущением, что процедила это сквозь зубы. И тут поняла, что должна скрыть свой визит от мужа. Даже если кто-то из знакомых, приветствовавших ее в коридоре, сегодня же расскажет ему, отпираться. Потому что одно дело – узнать об измене, ругаться, как полагается, собирать чемоданы и простить. И совсем другое – сделать вид, что не знаешь. Прощать было еще унизительнее, чем наблюдать судорожные движения бедер в вельветовых штанах, которые они вместе месяц назад случайно купили в ГУМе за десять минут до закрытия.

Но все оказалось не так просто. Секретарша вскоре уволилась, ее место заняла полная неухоженная женщина средних лет, но значения это не имело. Она подозревала мужа в связях со всеми. Это была даже не ревность, которая побуждает к разоблачениям. Что-то иное. Будто невесомо кувыркаешься под водой и уже немного беспокоишься, потому что надо вынырнуть и сделать вдох, но все медлишь: вдруг там, на воздухе солнце за тучу спряталось, вдруг дождь пошел. И нет в туче и дожде ничего смертельного, а только не надо тебе, чтобы они были, и все. Она похудела, сменила прическу и косметику, старалась как можно чаще бывать с ним вместе. Иногда пугалась сама себя. Профессор, заведующая кафедрой, морщин почти нет, а те, что наличествуют, легко замазываются крем-пудрой, стройная, обаятельная, прекрасно одетая. Коллеги ручки целуют и глазки строят, мужчины, правда, лет на десять – пятнадцать старше, норовят познакомиться и расстраиваются, узнав, что замужем. А она, сидя в гостях рядом мужем и женщиной, которую он, сам еще толком этого не понимая, обхаживал, то коленку ему будто ненароком показывала, то невзначай касалась обнаженной – стала носить платья без рукавов – рукой в массивных браслетах. Они всегда очень ему нравились. Видела, что ее коленка, ее рука во сто крат совершеннее, чем те же части тела заинтересовавшей мужа коровы. Но ему хоть бы хны – узрел что-то в этом ожившем от рюмки коньяка столбике и не замечал ухищрений жены.

Девяностые одарили ее покоем. Во-первых, Женя с помощью отца приватизировал свой НИИ, потом удачно его продал, и дальше она уже не вникала, что творил. Арик, который считал, что у мамы с папой любовь до гроба, выучился, стажировался за границей. Она за деньги мужа не дала сгинуть своей кафедре. Только ради этого стоило потерпеть много лет назад. Во-вторых, посмотрела документальный фильм. Несопоставимые вещи? Отнюдь. Телевизионщики, обалдев от волюшки и непаханой целины, резали правду-матку о семейных проблемах звезд, и никто их за это по судам не таскал. Не за клевету, но за вмешательство в личную жизнь надо было бы. До сих пор у нее перед глазами живет эпизод. Великая, без преувеличений, советская актриса, ее муж и известная в Европе женщина-режиссер едут в микроавтобусе. Судя по всему, выезд за иностранный город на экскурсию. Всем примерно по сорок. Актриса в форме, муж моложав, а спутница, то есть, вероятно, хозяйка, а они ей сопутствуют, коряга корягой – сидит по-мужицки и ехидно ухмыляется. А актриса как-то самозабвенно, отчаянно, ломко и неестественно жестикулирует, будто пьяной сдает вступительный экзамен в театральное училище. Хотя ей за грацию и пластику мир стоя аплодирует. Она сразу узнала и свою руку, и свою коленку, и, главное, свой взгляд, независимо скрывающий зависимость. В машине женщина занималась тем же, чем и она, – удерживала мужчину. Но какая женщина! И голос за кадром подтвердил: тогда у мужа был роман с режиссером, но затем они расстались, и в семье воцарился мир. «Ну, если даже богини вынуждены завлекать собственных неверных мужей, которых любят, то я оправдана перед самолюбием. Хвала разуму», – подумала она.

По дороге домой Арсений размышлял, почему его так нервировали зоологические аналогии отца. Сам же незадолго до встречи сравнивал блондинок с собачонками. Но он имел в виду не свое, а соседа отношение то ли к женам, то ли к подругам. А папа говорил от себя. Конечно, он использовал образы для уточнения смысла. Но все-таки неприлично так высказываться о женщинах. Нет, не то. Негоже так высказываться о женщинах при нем, Арсении. Если это была некая доверительность, то лучше общаться без нее. Интрижка на стороне могла считаться личным делом отца. Но лексика, которую он употреблял в разговоре с сыном, выражала отношение к нему. Не очень серьезное, между прочим. Арсений, который стеснялся материться вслух лет до тридцати, – просто речевой аппарат не в состоянии был воспроизвести некоторые слова, да и сейчас извинялся, если срывалось с языка, – остался недоволен. Он был из тех, кто не верил в совершенное содержание ущербной формы.

Глава 5

Лет в семь Ирину начали обучать игре на пианино. Преподаватель хвалил идеальный слух и прекрасные кисти рук, но через пару лет сказал маме:

– Не ждите многого от тандема дочь—фортепиано. Видите ли, для Ирочки настоящей музыкой являются не извлекаемые из инструмента звуки, а красивые слова – диез, бемоль, бекар… Учите ее иностранным языкам.

– А слух? А руки? – сердито воскликнула мама.

– Слух для лингвиста важен не меньше, чем для музыканта. Руки тоже как-то связаны с речевым центром. Младенцы, которым их пеленками не связывают, начинают говорить раньше и часто бывают красноречивы.

– Предлагаете не тратить у вас время?

– Нет, что вы! Это неоценимая тренировка души и мозга! И у девочки есть способности к музыке. Но к языкам у нее наверняка талант. Я только предостерегаю: не давите, не требуйте невозможного, а то возненавидит занятия. Пусть способности развивают талант, а не талант обслуживает способности. Вы согласны?

– Да. Для спорта Ира слишком болезненна, и, раз уж вы разрешаете не особенно напрягаться, пианино будет хорошим тренажером. Лучший способ оградить ребенка от улицы – это не оставить на нее ни минуты, – разочарованно и мстительно ответила мама.

Добрый человек, видевший сотни пытаемых роялем детей и тактично предлагавший достойный выход, оказался прав. Мама перевела дочь в английскую школу и сконцентрировалась на репетиторах по немецкому и испанскому. Но Ирина окончила и школу музыкальную. Надо было слышать, как ее мать на ежегодных концертах после экзаменов говорила другим: «Ну, вы-то своих в виртуозы готовите, а мы для общего развития учимся». И становилось ясно, что мечтать об исполнительской славе непристойно, а добиваться ее бесполезно. Вот играет девочка, круглая отличница, которая тратит на пианино столько же времени и сил, сколько и их балбесы. И надо ей это только для достижения определенного культурного уровня, а не для будущего заработка. Аристократическая роскошь во все времена.

Но мама, по сути, от них не отличалась. Ее подруга, узнав, что Ира «ходит на рояль», заявила: «Как непрактично! Я свою на флейту отдала. Будет голодать, выйдет в переход, поиграет часок и на хлебушек с молоком соберет». Мама холодно кивнула, а дома сказала Ирине: «Дудочка – это хорошо. Но с ребенком в переход не пойдешь. А языки – золотое дно. Бросит муж, останешься одна с маленьким, расклеишь в своем районе предложения о репетиторстве, и будут к тебе домой ученики приходить с конвертами. Благодать». Звучало все это чудовищно. Но тогда кончались девяностые и голодающая интеллигенция, как могла, устраивала будущее свои х детей. Те презирали родителей. С какого перепугу их будут бросать с младенцами на руках? Почему это равносильно голодной смерти? Недобитый совок. Да разве можно пропасть при капитализме? А мамы вечерами шептались с папами: «Только бы успеть бесплатно выучить в институте, только бы приватизировать квартиру, чтобы свой угол этим наивным революционерам оставить».

Ирина время от времени будила в памяти эти воспоминания. Английский ей действительно очень пригодился. Немецкий и испанский языки она понемногу забывала. Пианино беззвучно дряхлело в квартире родителей: мама не оставляла надежд засадить за него внуков. Но о десяти годах занятий музыкой Ирина никогда не жалела. Потому что встретилась с паузами. Стоило настроиться и закрыть глаза, как она ощущала себя маленькой девочкой, сидящей на крутящемся табурете перед роялем, и слышала голос учителя:

– Так, деточка, ручки над клавиатурой в полной готовности, кисти округлые, будто по половинке яблока в каждой держишь. Нет, не надо высоко поднимать, оторвала невесомо, чуть расслабила и держи над самыми клавишами. Мизинчики не оттопыривай. Считай про себя длительность паузы, опускай плавно и спокойно продолжай…

Когда она почувствовала, что это ее главная медитативная формула? Как? Наверное, однажды, когда не везло, когда не знала, что делать, случайно «взяла кистями по половинке яблока». Или принялась дышать под внутренний счет, как велит йога. Но с тех пор любая незадача стала восприниматься паузой, отмеченной в нотах неким гениальным композитором. Надо только правильно ее выдержать, чтобы длилась музыка.

Между высоким состоянием паузы и обыденной реакцией на неприятности была пропасть мук. Обычно Ирина покупала вечером после работы бутылку вина, тортик и шла к одной из двух лучших подруг, а то и к обеим сразу по очереди. Первая, одноклассница, была этакой нянюшкой, которая всегда горой за свою питомицу. У нее нельзя было ни денег занять, ни попросить связями тряхнуть за неимением таковых. Зато она ругала последними словами обидчиков Ирины. В середине печального рассказа о злоключениях могла расплакаться, а к концу радостного о победе – вскочить и пуститься в дикарский пляс. Хотя потом обязательно говорила, что никто Ирину не облагодетельствовал, просто оценили по заслугам, но все равно приятно в наше неблагодарное время.

Вторая, сокурсница, не рыдала, не плясала и ругала чаще всего саму Ирину: «А ты думала, все тебя обожают и желают добра? Непростительная глупость, поделом тебе». Зато потом выдавала нужную для преодоления беды сумму или бралась за телефон, чтобы договориться со своими знакомыми:

– Слушай, надо поддержать одну неподлую и толковую бабу… Да, наш человек… Нет, не подведет… Именно, именно – хорошие девочки часто плохо кончают. Так что помоги.

Однако после совещания у нового директора, Арсения Евгеньевича, Ирина отправилась домой. Одноклассница будет кричать, что он – подонок. Руководишь людьми – веди себя ответственно, не приставай в баре к женщинам. Проституток мало? На постоянную любовницу тратиться неохота? Жмот. А так и кайф словил, и уволит за милую душу, чтобы авторитет не страдал. Или чтобы до жены не дошло. Ты смотри, повадились трахаться без обязательств в любом возрасте! Но разве женщина от хорошей жизни одна под выходные коктейли глушит? От большого счастья вешается на незнакомцев? Разврата ищет с мужиками, которым, как говорится, одной бутылки мало, а одной бабы много? Любви она хочет, дает чуду шанс произойти! Как оно произойдет, если в норе сидеть? И вот напоролась на собственного шефа. Будто он не догадывался, что те, кого он в кабаках снимает, кто везет его к себе в чистоту и уют, где-то кем-то работают и сами себя обеспечивают! Ну, гад же, гад, гад! Все они одинаковы!

Сокурсница наверняка обзовет Ирину кретинкой: не ищи мужиков в питейных заведениях напротив рабочего офиса и напротив дома. Для умной женщины и деревня в три двора – мегаполис, исполненный укромных углов. А для такой, как Ирина, и Москва – деревня, в которой спрятаться негде. Потом деловито скажет, что ночь с шефом – нелепая случайность, издержки образа жизни молодой, привлекательной, одинокой и самостоятельной женщины. Паши тут наравне с мужиками, а то и больше, а то и лучше, но о постели по собственной инициативе и думать не моги. Так не пойдет. Затем посоветует делать вид, что не узнала разового любовника, и трудиться без проколов. Если же станет увольнять и намекнет, что не надеется на ее скромность и молчание, клясться, что она жизни не мыслит без своей работы, предана фирме, все понимает и будет нема. Более того, собиралась извиниться за свои художества. Ведь она неустанно отшивает мужчин. Но с ним пошла, потому что влюбилась с первого взгляда. Ее до сих пор трясет от его сексуальной мощи. Но она даже телефон не попросила утром, даже встретиться не осмелилась предложить. Потому что стеснялась своего порыва, который он мог принять за распущенность. Тут подруга вглядится в Ирину, махнет рукой, дескать, это – не для тебя. Другая еще и развела, и женила бы на себе неосторожно погулявшего типа, независимо от того, попытался бы он от нее избавиться или нет. И начнет искать ей работу по знакомым.

Ирина машинально сварила какао из поллитра молока – сама придумала заменять им антистрессовое мороженое, принесла ковш и чашку в комнату, включила телевизор, пометалась по основным каналам. Сплошная отвлекуха от насущного не могла отвлечь даже того, кто устал страдать из-за потери пуговицы. Блок культурных передач легко было заподозрить в том, что его создавали для пролетариев, которые до сих пор слушают по радио Козловского, Лемешева, Обухову и после работы участвуют в культпоходах. Развлечься одеждой? Модные каналы упорствовали в бесконечном повторении показов текущего сезона и видеоотчетов со съемок календарей на морских берегах. Везде было много тощей напудренной или намасленной голой плоти, которая мешала Ирине пить сладкое какао напоминанием о том, какой ценой достается стройность. Скелеты на подиуме хороши в тяжкие дни голодания, когда надо точно знать, что не ты одна над собой издеваешься. Ибо, вопреки очевидному, кажется, что все знакомые жрут, сколько влезет, и не толстеют. Она начала лениво думать, что бы посмотреть по видику или послушать из музыкального центра, но поняла, что даже встать и взять пульты не сможет. Переключилась на новости Си-эн-эн, пробормотав в адрес всех отечественных телевизионщиков: «Фиг вам рейтинги, халтурщики». Вроде была самая пора убрать ковш, выключить ящик и представить себя изучающей паузы девочкой.

Но какое там! В ней бушевали сразу прошлое, настоящее и будущее, как ветер, дождь и снег. И надо найти укрытие. Когда сама найдешь, так приятно думать, что все было слишком плохо и безысходно, но подключились неземные добрые силы и либо надоумили, либо погоду изменили. А если не найдешь, они почему-то совсем не помогают.

После университета Ирина устроилась в одну крупную фирму. Владельцем и генеральным директором был немолодой лощеный уравновешенный и строгий человек по имени Евгений Владиславович. Без слов умел дать понять, что на работе только он может делать что хочет, потому что желание у него одно – процветание детища. Байку про увлеченность образом нежной и трудолюбивой Деллы Стрит Ирина придумала для знакомых. Они, разумеется, шушукались о том, что кумиром на самом деле был мужчина типа Перри Мейсона, держали в романтических барышнях и с нетерпением ждали, когда жизнь примется разбивать ее иллюзии и запихивать осколки в глотку.

А Ирина просто не собиралась делать карьеру – унизительно, склочно, лживо, долго и на износ. Ей бы поработать до обеспеченного замужества, потом родить ребенка и, права мама, спокойно дома переводить книжки. Но и поучаствовать в каком-нибудь грандиозном деле, пока свободна, она была не прочь, считая себя масштабной личностью и такой ученой, которую учить – только портить. Громадная жилплощадь ее не прельщала – не любила комнат, в которые месяцами нет надобности заходить. Прислуга, живущая с ней в одном, пусть и большом, доме, ее сильно тяготила бы. Вероятно, у нее была слабовата печень: она хорошо, всем организмом, знала, что такое на дух не переносить чужого человека. Ирина наняла двух приходящих домработниц, чтобы отдраивали жилище до блеска по субботам. Каждая из баб обидчиво твердила, что одна справится, и получала не очень вежливый ответ: «Да, но вдвоем вы заканчиваете уборку и уходите в два раза быстрее». Точно, через час обе уже выметались, с ненавистью косясь друг на друга. Квартира ей досталась от бабушки и дедушки. От них же – кирпичный гараж возле дома. Машину она не водила – боялась, но вместилище автотранспорта не продавала, разумно приберегая все дорожающую собственность. В случае надобности ездила на такси, благо теперь по сотовому его можно вызвать с любого перекрестка. Ирина не любила тратить деньги на ерунду. Не стеснялась экономить. Не выносила завалов одежды в шкафу. Чтобы попасть туда, шмотка должна была выдержать страшный экзамен. От обуви требовалось еще больше. Но и это было игрой по сравнению с путем ювелирных украшений в ее шкатулки. Что поделаешь – врожденный вкус. Мало кто знает, как он бескомпромиссен и насколько трудно живется его обладательницам. Мир вещей – на девяносто девять процентов такая пошлятина. Поэтому обделить Ирину деньгами было трудно. Еще она считала, что поиски мужа неплохо вести в людном офисе – кандидатов много, знакомство с любым – не проблема, и, главное, никаких котов в мешках – все на виду, все про всех на слуху. В этом смысле должность личного помощника владетельного бизнесмена казалась идеальной.

По представлениям Ирины, заправлять делами солидной фирмы было рискованно и увлекательно. Люди в кругосветных путешествиях или на сафари искали то, что она собиралась найти, ассистируя крупному бизнесмену. Секретные расчеты, бурные обсуждения, мозговые штурмы, тонкие переговоры. А потом миллионы долларов прибыли! И она все это организовала не только на уровне вовремя поданного чая-кофе! О, пока бизнесмены хитрили друг с другом, она молча наблюдала, подмечала любую мелочь – гримасу, интонацию, косой или прямой взгляд – и потом наедине с боссом делилась впечатлениями. Нет, лучше скромно передавала ему на виду у всех папку с документами, в которую вложила записку об опасности. И шеф поднимал на нее полные благодарности глаза!

Реальность выдалась иной. Глава фирмы целыми днями читал бумаги в кабинете, прекрасно обходился без Ирины на совещаниях со своими, а на встречи с чужими брал только в качестве стенографистки. Зато, не окажись она на месте или на связи в любое время, когда ему взбрело в голову спросить какую-нибудь чушь, реагировал так, будто его предали. Основными ее занятиями стали тоскливое копание в Интернете, перевод англоязычных материалов, распечатка, заказ ресторанных столиков и билетов, бронирование гостиничных номеров. Отвратительнее же всего было утрясать дневное и недельное расписание Евгения Владиславовича. Эффектные в фильмах приказы начальника отменить встречу или достать кого-нибудь для переговоров хоть из-под земли сулили ассистенту в лучшем случае плаксивое отчаяние. Добро, если удавалось пересечься с личной помощницей это го ко го-нибудь, пребывающей в разуме. Но в большинстве своем стервы были такими бестолковыми и гонористыми, что хотелось настучать им трубкой по башке, прежде чем в сердцах ее бросить.

Тем не менее Ирина ошиблась не в работе, а в себе. Это – не вина, а беда всех умных. Она полагала, что сумеет либо привыкнуть к рутине, либо уйти, едва почувствует, что ей невмоготу. А начала не слишком достойно злиться на босса и получать от этого чувства удовольствие. Чем больше она тратилась эмоционально на то, что считала ерундой, чем дольше вынуждена была задерживаться вместе с Евгением Владиславовичем, который, казалось бы, напропалую бездельничал днем, чтобы активизироваться к ночи, тем меньше связи усматривала между вымотанными нервами и своей зарплатой. Но еще хуже было то, что ее за подвиги смирения и терпения не хвалили. Ирину доконали мелочи, из которых взрослые люди неторопливо и опасливо пытались складывать нечто большое. Они слишком серьезно и придирчиво относились к каждому фрагменту, вложенному другим, а сами портачили и не замечали этого. И еще девушку подвела наивная вера в то, что Евгения Владиславовича раз в сутки должно озарять великими идеями, потрясающими какие-то основы. Ну, хоть раз в месяц. Ладно, раз в полгода. Иначе зря она готовит ему скучное экономическое, политическое и юридическое чтиво, а он читает. Вообще все зря. И однажды Ирина уволилась. Босс пытался ее образумить россказнями о том, какая у нее завидная должность. Но не слишком ярко и энергично. Будь он ярким и энергичным, как Перри Мейсон, она никогда не покинула бы его.

Оказалось, что если вы легко и сразу нашли первую работу, то это было удачной случайностью, а не счастливой закономерностью. В поисках нового места Ирина металась три месяца. Как минутная стрелка, которую некто, поворачивая винтик, бесцельно гонит то вперед, то назад по скучному кругу циферблата. В итоге ее взяли в компанию, принадлежавшую азиатскому бизнесмену. Настоящему, а не бывше-союзному. Зарплата была вдвое меньше, чем в фирме Евгения Владиславовича, но упрямице срочно нужны были хоть какие-нибудь деньги. Она согласилась, твердя себе, что не перестанет искать более интересный во всех отношениях вариант. Поскольку виноватым в своих разочарованиях она назначила бывшего начальника, то о смене рода деятельности не задумывалась. Вновь нанялась личным помощником директора – женщины лет на пять старше себя. Уж пробовать, так все.

Судьба пыталась учить ее уму-разуму вообще и тому, что от добра добра не ищут, в частности. У Евгения Владиславовича действительно было современное размашистое дело – он поставлял сложное импортное оборудование. А тут творилось что-то невероятное. Иностранный бизнесмен тоннами привозил из своей высокоразвитой страны какие-то ракушки, косточки неведомых плодов, стеклянные бусины, перышки и красители. В Подмосковье было арендовано несколько комнат, в которых десяток усталых немолодых женщин окрашивали неказистую дешевку и нанизывали на леску. Все это называлось фабрикой по производству украшений и возглавлялось молодым улыбчивым директором. Более того, в несолидном заведении постоянно работал пожилой соотечественник хозяина. Платили ему не в России, и, казалось, единственной потребностью этого специалиста был ежемесячно привозимый ему с вьетнамского рынка мешок риса. Но что он творил! Зорко оглядывал привезенный мусор, подолгу – неделями – задумчиво катал в пальцах то стекляшку, то раковинку, а потом как-то вдруг соединял в невероятной красоты и оригинальности бусы. Затем колдовал, смешивая краски. И наши бабы должны были записывать пропорции, ибо, получив нужный оттенок, маэстро уже не мог вспомнить, чего и сколько добавлял. Окрашенный шедевр был образцом, который неустанно повторяли работницы, стремясь к нему приблизиться. Но все детали, как положено дарам природы, хоть немного отличались друг от друга. И точно по записям приготовленные краски почему-то были тусклее. Словом, никогда ни у кого не вышло не то что переплюнуть автора, но и сделать очень похожую вещь. А сухонький смуглый творец уже молча перебирал содержимое следующих ящиков.

В московском же офисе работало всего шесть человек. Секретарша, девица, отвечавшая за рекламу и сайт фирмы, бухгалтер, коммерческий директор – веселый мужик лет сорока, почти всегда пребывавший в разъездах по городу, генеральный директор – вышеупомянутая суровая тридцатилетняя худышка, и Ирина. Хозяин наведывался раз пять в год. Тогда Ирина поступала в его распоряжение в качестве переводчика при контактах с внешним миром. Но в основном он запирался у себя в кабинете то с одним, то с другим директором, которые сами владели скудным деловым английским, и они с раннего утра до поздней ночи что-то обсуждали. Официальная версия гласила, что мудрый делец зацепился за российский рынок, обживает нишу недорогой экзотической бижутерии и в трудах праведных ждет лучших времен. Когда они настанут и прибыли вырастут, все сотрудники, как пчелки, не покинувшие свой скромный улей, будут достойно вознаграждены. А новички начнут с грошовых окладов, и да хватит им старания и терпения, чтобы через годы получать хоть половину денег, назначенных тем, кто прошел с хозяином этап становления дела в чужой стране. Звучало красиво и даже правдоподобно: торговцы охотно брали дешевый товар и продавали большей частью на базарах России, Украины и Молдовы. Но Ирина уже не была слишком наивной. Ее русская шефиня всем рассказывала, что пять лет назад перебралась в Москву из Казахстана с одной дамской сумочкой, в которой лежали чистые трусики, документы и пустой кошелек. Через неделю – смайлик удачи – под мудрым руководством иностранца беженка принялась неусыпно бороться за право малоимущих женщин носить украшения из косточек съеденных кем-то фруктов. Неусыпно – в буквальном смысле слова. Она часто повторяла: «Мне надо подкрепиться. Я сплю по три-четыре часа в сутки. Если еще и кушать не буду, загнусь». Выжила и уже приобрела отличную квартиру и гараж безо всяких ссуд. Такого проституцией не заработаешь. Значит, ребята всем скопом не брезговали контрабандой. Много чего можно было зарыть в ракушки, бусинки и перышки. Либо наши соколы обворовывали бизнесмена так, что его мечте не суждено было осуществиться. И вторая попытка Ирины стать достойным своего красного диплома личным помощником руководителя бесславно провалилась. Она, как курьер, возила договоры для ознакомления будущим партнерам по Москве на метро, а какие-то документы для подмосковной фабрики на электричке. Владелец купил личные машины обоим директорам и бухгалтеру, но не завел служебный транспорт. С каждым днем с директрисой становилось все труднее ладить. Она вечно и демонстративно была недовольна помощницей. Однажды наорала за какие-то неточности на сайте, хотя Ирина не имела отношения к его оформлению. Потом громогласно упрекала в том, что та потратила полдня на фабрику, в то время как она дала ей на поездку туда два часа. «Сорок пять минут на электричке в один конец! Двадцать минут пешком до промзоны. Умножьте на два. И час в Москве до офиса, который вы перенесли к черту на кулички с таких же куличек, но в другом конце города! Это только дорога! Какие два часа?» – возмутилась Ирина. Начальница побагровела и ринулась в кабинет хозяина, который как раз приехал с инспекцией. «Вы третья, – хихикнула рекламщица. – Третья ассистентка, которая сорвалась, угостила ее правдой и на которую она ему жалуется. Две ваши предшественницы тоже сказали ей все, что думают, и уволились. Когда нет помощниц, она вяжется к секретаршам. Тоже не одну выжила». Ирина все поняла. Делать в офисе ей было нечего – с явными делами справлялись два директора, бухгалтер и эта девица. Плюс секретарь – надо же кому-то на звонки отвечать и кофе варить. С тайными – бухгалтер и два директора. А должность ассистента была навязана шефине хозяином, потому что та действительно работала по двадцать часов в сутки без выходных. Попробуй-ка совмещать легальный и нелегальный бизнес. Спорить с ним вредная двужильная бабенка не стала, наверняка долго благодарила за заботу. Но воспринимала любую помощь как конкуренцию. Поэтому изводила тех, кто призван был ее разгрузить, несправедливыми придирками и унизительными поручениями. Заодно подчеркивала свою уникальность и незаменимость перед владельцем. Он улетал в тот же вечер, пробиться к нему возможности не было, поэтому Ирина написала заявление об уходе утром. Шефиня мигом его подписала.

Тогда Ирина сходила к однокласснице и отвела душеньку в критике современного бизнеса. Выходило, что работать никто не умеет и не желает. Блатные дураки и мерзкие подхалимы делают глупости, а способные, честные, но бесправные сотрудники всем миром в авральном режиме ликвидируют последствия. И непонятно, как еще не накрылась медным тазом эта бездарная пародия на капитализм. «Нянюшка» горячо ее поддержала. На следующий день Ирина отправилась к сокурснице, выслушала длинную лекцию о вреде розовых очков для острого зрения и получила адрес нынешней своей аналитической конторы. Туда ее взяли без вопросов – уважали поручительницу.

Работала она много, уверенно и хорошо, хотя общая с пятью сотрудницами комната раздражала. Выручал компьютер, уткнувшись в который можно было ничего не замечать. Года через три неожиданно уволилась заместитель начальника их отдела Катя. И перед самым уходом разоткровенничалась. Позже Ирина узнала, что к тому времени та уже рекомендовала ее на свое место. Следовательно, неожиданная исповедь была предупреждением. Умница москвичка блестяще окончила социологический факультет университета, аспирантуру, защитилась и явилась независимо анализировать все, что нужно клиентам, в частную фирму. Сначала ее шокировали жестокие подставы менеджеров, которым надо было по-звериному выжить любой ценой. Они сваливали на ближних свои просчеты и приписывали себе чужие успехи, не стыдясь глядеть друг другу в глаза. Трусость, некомпетентность и подлость были обычными рабочими качествами, и руководство благосклонно смотрело на это взаимоуничтожение, чтобы слегка повысить в должности то го, кто сожрал больше всех коллег. Она легкомысленно отнесла это к гримасам нашего младенческого капитализма. Убеждала себя, мол, на свете много людей одаренных, к примеру, голосом и слухом. Но звездами становятся единицы, причем не всегда самые красивые и голосистые. Потому что знают: дар – сам по себе, он служит людям, а вот носитель дара служит только ему. И топчет, и раскидывает бездарей, у которых нет предназначения, одни неуемные амбиции, зависть и жажда задвинуть того, кто талантлив. Война – если не ты, то тебя. И так в любой сфере деятельности.

Катя воевала, пахала как проклятая, меняла таких же занятых, как сама, любовников и презирала их никчемных жен. И вдруг осознала, что ее материальный предел – трешка по ипотеке, за которую расплатишься через двадцать лет, якобы иномарка отечественной сборки, три дня в Чехии и десять в Анталии ежегодно и одинокий домашний ужин из довольно дорогих продуктов ежедневно. До старости. А в ней, мерзкой, и на бензин не хватит, и выезды за границу отменятся, и продукты будут самыми дешевыми. Замужество с олигархом не светит, ловля богачей – отдельная профессия, где есть свои чемпионки и неудачницы. Выходить за такого же менеджера неохота. С какой стати стирать, убирать, готовить и мучиться с детьми, если вкалываешь, как он, и получаешь столько же. Заниматься домом и трястись над каждой его копейкой, чтобы семья не голодала? Идиотизм, когда сама в состоянии зарабатывать. «Все наши, кто выбился из общей массы, прочно сидят на антидепрессантах, – говорила она Ирине. – И насмехаются над алкашами работягами и наркоманами артистами. Я не знаю, что делать. Но мне нужен перерыв. Хочу поверить, что есть на свете что-то радостное, а не терпимое от таблетки до таблетки. Наверное, я слабая. И не рок меня дальше не пускает, а я сама с дистанции схожу. Надо верить в перспективы, даже если сейчас их не видно. Но не могу».

Ирина работала на ее месте уже полгода. Все оказалось не так страшно. Она разочаровалась в деле, которое считала своим. А это, новое, пока таковым не стало. Истерические происки горе-карьеристов из отдела разбивались о безмятежность человека, сознательно занявшего не свое место и готового в любой момент уступить его любому, предъявившему купленный билет. Она насмешливо следила за молодой ассистенткой директора. Та, деловитая, ходила по коридорам задрав нос, а в туалете жаловалась подружкам на капризы босса, его бестолковые задания, свои частые переработки и маленькую зарплату.

Ирине наконец-то было спокойно. Но нелепый случай все испортил. Ей хронически не везло с любовниками и начальством. И вот апогей – любовник и начальник в одном симпатичном, но хмуром лице. Она махнула остатки какао и услышала звонок в дверь. Посмотрела на часы – одиннадцать вечера. У соседей что-нибудь случилось? Бедняжка была настолько взвинчена своими мыслями, что распахнула дверь, не взглянув в глазок. На пороге стоял смущенный Арсений Евгеньевич, который только неделю назад целую ночь был просто Арсением и не должен был повториться в ее жизни. Все-таки решил, что порядочнее будет велеть ей уволиться по собственному на ее же территории. Вот скотина. Жалкий чистоплюй. Как к нему обращаться-то? По имени-отчеству или по имени? А, не все ли равно, как ни назови, от нее ничего не зависит.

И вдруг Ирина ощутила спасительную легкость. Все конторы одинаковы. Все мужики одинаковы. Разве их жалко терять? А вот себя жалко. И эту минуту тоже.

– Проходи, – весело сказала она, втянула его в прихожую и грациозно захлопнула ногой дверь. – Знаешь, я понимаю, что ты пришел лично уведомить меня об увольнении. Это мило с твоей стороны. Но мне плевать.

Он то ли не собирался объяснять свое явление, то ли не успел. Ирина прижалась к нему и с неожиданной для себя жадностью поцеловала в губы. На поцелуй в отличие от тирады он ответил адекватно.

Глава 6

Арсений сидел в кровати и с интересом озирал квадратную спальню обычной сталинки – образец самовыражения закоренелой минималистки.

– Гостиничный неуют? Не хватает думочек, вазочек, лампочек, шкатулочек и фарфоровых безделушек? – спросила Ирина и водрузила ему на колени мельхиоровый поднос с кофейником, двумя чашками, сахарницей и московской плюшкой. Цивилизованно разрезать ее не получилось – хозяйка утром отщипывала кусочки со всех сторон. Пришлось ломать булку на мелкие бесформенные кусочки – деревенский стиль, если удастся найти плетеную маленькую хлебницу. А у Ирины другой попросту не было.

– Зачем мне вазочки и шкатулочки, причем твои? – рассмеялся самозваный гость.

– Я целыми днями в офисе, беспорядок ненавижу и думаю, что тратить свободное время на уборку преступно. Однажды взяла да и выбросила все, что собирает пыль и слишком хрупко для энергичной чистки пылесосом.

– Умница, – одобрил Арсений и налил себе немного кофе. Секунду помедлил и наполнил чашку Ирины.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Выпить не предлагаю, спиртного дома не держу.

– Умница. Я за рулем.

То, что он реагировал на нее пусть добрым, но единственным словом, злило. То, что он не собирался ночевать, радовало. Ирина нервничала и будто оправдывалась в пятничной ночи. Можно было не объяснять про безделушки. Не подчеркивать отсутствие крепких напитков. Дескать, я живу работой и на работе, чистоплотна, не алкоголичка. Тьфу! Впрочем, она это же и любимому-разлюбимому сообщила бы. Но не чувствовала бы себя так скверно. Пора было приложиться к кофе и молча собраться с мыслями. Вместо этого разумного действия она снова открыла рот:

– Ты извини, сегодня я была не в форме.

– Если в прошлый раз я не соответствовал, тоже извини, – весело откликнулся Арсений. – Все-таки сильно набрались. Я судил по тому, как сегодня ты меня встретила. Думал, понравилось.

– Понравилось, понравилось, – торопливо перебила Ирина. – Надо же, всего-то пере ставила местами «сегодня» и «я». И вместо покаяния получился упрек. Знаешь, мне первая ночь не очень помнится. Я так хотела сегодня на трезвую голову… А в итоге от меня лесом пахло.

– Лесом? – удивился Арсений и как-то подобрался и посуровел.

– Зареклась не цитировать анекдотов! Вредная привычка! – с неподдельной горечью воскликнула Ирина. – Год назад написала сестре в эсэмэске: «Отдохните так, чтобы было о чем вспомнить под капельницей». Она тогда с семьей была в Турции. Я подразумевала вино рекой и капельницу с детоксом, мол, оторвитесь по полной программе. А она не в теме и решила, что я им всем желаю отравиться едой. Представляешь? С тех пор со мной не разговаривает. И опять старый анекдот: «Когда от женщины лесом пахнет? Когда она лежит, как бревно».

– Не знал такого, – протянул Арсений. – Но тоже в голове что-то про опасность, исходящую от тебя, мелькнуло.

– Правда? Значит, сестра не чокнулась? Слушай, когда ты меня целовал, я вдруг подумала: «Точно решит, будто я его соблазняю, чтобы не потерять место». И как будто воздуха вокруг не стало: лишь бы ты побыстрее кончил, я написала заявление об уходе, и больше мы не виделись.

– По-моему, ты зациклена на трудоустройстве, Ира. Неужели так трудно молодой, образованной, с опытом работы женщине продать свои способности?

– На пособие по безработице я не претендую. Конечно, найду что-нибудь, может, еще и получше. Но мне обидно! Из-за того, что два взрослых человека по обоюдной симпатии переспа… то есть были близки, один уволит другого.

– Да не собираюсь я тебя увольнять! – нетерпеливо отмахнулся Арсений. – И вы, женщины, смеете твердить, что мужчины все в делах и не в состоянии расслабиться даже в постели? А у вас мысли сплошь романтические и чувства только нежные?

– Это потому, что мужчины, о которых ты сейчас говоришь, все женаты, а женщины не замужем, – взвилась Ирина.

– Умница, – вновь принялся за свое рассерженный любовник. – Обо всем поразмыслила, все сформулировала и довольна.

– Не довольна!

– А я, между прочим, холост. И никогда в браке не состоял.

– Да, ты опасный, коварный, хитрый, жестокий, непобедимый враг. Я сварю еще кофе.

Обличительница схватила поднос и умчалась в кухню. Полы халатика во время маневра с посудой распахивались, но оба этого не заметили. Арсений потянулся за рубашкой. Его добродушие иссякло. Всего десять минут назад он был благодарен Ирине. Она вовремя и качественно повисла у него на шее, не дав спросить, что сталось с Татьяной и где ее найти. Ничего безумнее придумать было нельзя: мало им пятницы, еще и про свое сотрудничество с его папой пусть вспомнит и про ночь, которую он провел с ее подругой. А подруга могла про это невесть что плести. Но Арсений разум и не задействовал. Просто захотел хоть что-нибудь узнать о Татьяне, и ринулся по адресу, где точно должна была быть информация. Теперь они классически поссорились, нужно было воспользоваться этим и уйти. Но Ирина ворвалась в спальню без обещанного стимулятора, запрыгнула на кровать и мирно попросила:

– Не сердись. Я действительно с работой чересчур занудила. Мне в твоем аналитическом центре хорошо. Я всего две организации сменила. Вторая – отвратная, даже говорить противно. А первая… Как бы тебе объяснить? Я не хотела бы жалеть о том, что ушла оттуда. Но чуть хуже нынешнего место попадется, и начну локти кусать.

– Мне показалось, что ты из тех, кто не оплакивает упущенный шанс, а ищет новый, – вновь заинтересовался Арсений, который почему-то решил, что «отвратная организация» – это фирма отца.

– Одно другому не мешает. Я легко попала туда после универа. Наверное, слишком легко. Работала личным помощником владельца и директора. Но больше думала о том, чтобы интересно было, чем о зарплате и соцпакете. Как я там скучала! Какими мелочами занималась! Мне казалось, что уборщица более полезное дело делает, чем я. А шеф…

– Приставал? – не выдержал преамбулы Арсений.

– Ревниво прозвучало, – вздохнула Ирина. – Вот ты будешь склонять свою ассистентку к сексу? При том что это удобно – в любое время никуда бегать не надо. Полезно – разряжает при стрессе. Бесконфликтно – вы единомышленники, прекрасно друг друга понимаете, но не знаете ничего лишнего.

«Я ревную ее к папе?» – изумился Арсений. И поторопился ответить:

– Не буду. Когда склонял тебя, представления не имел, что ты моя сотрудница.

– И Евгений Владиславович не из анекдотических начальников. Если бы завел любовницу, то из своего круга. Он действительно в офисе пахал. И потом, знаешь, там жена руку на пульсе крепко держала. Регулярно наведывалась без предупреждения. Вроде денег на новую сумку попросить, вроде запала на них, кожаные, в бутике напротив офиса. А сама всегда с одной и той же не очень модной, будто для музея их покупала. Ненадолго заходила. Но наметанным дамским взглядом всех оглядит, шефа протестирует какими-то только ей известными вопросами и уйдет с высоко поднятой головой.

Час от часу не легче. Представить себе независимую, исполненную достоинства, всего год, как переставшую заведовать кафедрой маму, которая явно пасет мужа, Арсению было труднее, чем папу, который насилует секретаршу. Он ненавидел Ирину, почему-то сочтя, что она втянула его в эту бабскую историю. Неужели каждую девочку мамаша учит контролировать законного супруга? Неужели у них совсем гордости нет? Сами же говорят: «Если мужчина хочет уйти, его не удержишь, а если не хочет – не выгонишь». Это Арсению одна подруга равнодушно бросила, когда он прощался с ней, ожидая истерики.

– Ты чего скривился? – насторожилась Ирина. – Знаешь, в нашей семье никто ни за кем не следил. А разъяснила, что надо и зачем, мать соседской девочки. Свою жизни учила, и мне перепало. Мне стало плохо от ее науки, я начала спорить: «Если двое любят, то они не опустятся до измен. А если опустились, то разве набегами и скандалами вернешь чувство? Разве взаимные издевательства совместимы с любовью?» Она своей дочке: «Надеюсь, ты будешь умнее и счастливее, чем эта идеалистка». Я тогда ощущала себя чистой, мудрой, душевно развитой. Потом насмотрелась на семьи и поняла – в браке двое живут долго, часто принимают желаемое за действительное, делают глупости, которые через некоторое время самим не в радость. В общем, надо быть бдительной, ничего унизительного в этом нет.

– Трудно быть женщиной.

– А то мужчины не следят за женами, когда подозревают в неверности.

– Так что там с первой работой? Нас куда-то не туда повело, – опомнился Арсений, который нутром почуял – можно еще и про Татьяну что-нибудь выяснить.

Он не любил кардинально менять планы, уважая затраченную на их возникновение энергию. Ему не хотелось видеть и слышать женщину, однажды нарушившую неприкосновенность его жилища. Тем не менее он старался вывести Ирину на разговор о ней. Зачем?

Этот вопрос Арсений считал самым каверзным. Испытание вопросом «почему?» достойно выдерживала половина тех, кому он его задавал. Но, объясняя зачем, свободомыслящие мудрые люди превращались в ханжей и глупцов. А остроумные обаятельные интеллектуалы – в лишенных чувства юмора приземленных зануд. Поэтому самого себя Арсений старался в неудобное положение не ставить. Просто, как выяснилось, странная Татьяна цельно обитала в его памяти. Она была такой, как семь лет назад, и могла остаться на всю его жизнь. А он сильно изменился. Уже мог напиться в баре и не брезговал незнакомками, как минимум. Ирина тоже бросила помогать лично директору и подалась в заместители начальника отдела. Из подозреваемой в связи с отцом секретутки превратилась в любовницу сына. Это было нечестно.

Состояние Татьяны, как неизвестной величины, почему-то казалось привилегированным. С какой стати? В конце концов, из-за нее он теперь не может решить, кто ему Ирина. Женщина на одну ночь, оказавшаяся подчиненной? Это – курьез. О подобном болтают с мужчинами после пары рюмок водки. Но тогда зачем им было встречаться семь лет назад возле его квартиры? Не будь Татьяны, убралась бы она из подъезда, не столкнувшись ни с ним, ни с отцом. Опять проклятое «зачем». И Арсений благоразумно вернулся в реальную женскую спальню. Ирина, оказывается, увлеченно вскрывала причины несуразности отечественного бизнеса:

– Нас погубит гордыня! Хозяева не желают подчиняться обстоятельствам и законам – думают, деньги сильнее; наемники – хозяевам – думают, они умнее. Все задания подвергаются критике и бесят до желания убить того, кто их надавал. Какое уж тут четкое исполнение. Наш человек не умеет оставлять себя, любимого, ранимого, прекрасного, дома и на работу являться всего лишь специалистом. Да еще в поте лица доказывать каждую минуту, что специалист хороший. Нет, он непревзойденный профи по определению…

– Ира, у тебя много друзей? – тихо и досадливо перебил Арсений. – Со старыми не рвешь? Новые появляются? Скажем, из времен работы в первой фирме, не из самой фирмы, а из ее наивных времен, кто-нибудь остался? Если нет, куда делись? У меня в этом смысле только убыль, причем какая-то беспричинная.

Она тревожно взглянула из-под растрепанной челки, и в глазах трогательно мелькнула надежда. Любовник, который во второй раз сам явился, не хочет болтовни на стандартные темы, намекает на задушевное общение. Даже поверить страшно. Он все понял, но не устыдился своего маневра. Его не интересовало мнение Ирины о смертных грехах россиян. А она заговорила гладко, но медленно. Наверное, обдумала давно и теперь старалась придерживаться сути, на ходу отсекая лишнее.

– Я, Арсений, легко схожусь с людьми. Но подружиться со мной трудно. Тогда, сразу после универа, мне хватало студенческих связей. И школьные были еще свеженькими. Но как-то на вечеринке мы познакомились со славной девушкой Таней. И стали у общих приятелей часто видеться. Я приезжих не жалую – у них на лбах написана жажда преуспеяния любой ценой. То есть они считают, что рождение в провинции – уже громадная и жуткая цена, которую они заплатили авансом. Поэтому теперь им все дозволено. Суетятся, смешно подличают, мелко ненавидят ни в чем не повинное коренное население. Разве это не признаки ущербности? Чего же на правду обижаться? Будто мы, москвичи, виноваты, что у нас нет комплекса неполноценности. У кого был, уехали в Европу и Америку. Но Танька была другой. Свой город ее не напрягал. Она так увлеченно про его историю говорила, такие красивые фотографии показывала – сама снимала. Приехала учиться в Москву. А почему нет? У них там только педагогический и какой-то технический, будто высшее образование, учитель и инженер – синонимы. Начала писать еще на втором курсе, прибилась к мыльным сценаристам. Надо ведь на жизнь зарабатывать. Кончила институт, естественно, осталась – работа есть, культуры и искусства вокруг хоть отбавляй… У нее была забавная особенность. Когда надо что-то важное прикинуть, решить быстро и не в одиночестве, люди требуют: «Отстаньте все, дайте сообразить» – и замолкают. А Танька, наоборот, трепалась о всякой ерунде. Как ей удавалось много говорить об одном и мощно думать о другом одновременно, я не знаю. Спросила как-то. Она засмеялась: «Главное в такие моменты выкладывать что-то бытовое, до деталей знакомое, то есть про себя. И не лгать». И до меня дошло. Она, как все сочинители, постоянно видоизменяла свои рассказы. Иногда в третьем повторе от вчерашней действительности ничего не оставалось. А бывало, выдумывала какие-то примеры из своей и чужой жизни, лишь бы диалог получился интересным. Не написанный, а обычный, со мной, например. Врунья? Нет. Поверь, никогда не приукрашивала себя и не очерняла других. Высмеять могла, причем безжалостно. Умная, сволочь. Так вот, только отключаясь и ища какой-то выход, она говорила про себя чистую правду. Наверное, и твердила-то ее в бессознанке, часто не к месту или не тому собеседнику, чтобы не забыть…

Арсений воспрянул духом. В точку, Ирочка! Так все и было! Пока Татьяна решала, признаваться в пьяной выходке или разжалобить его, чтобы отпустил без вопросов, она именно несла чушь «не к месту и не тому собеседнику», но про себя одну и честную. А когда ситуация разрешилась, попыталась его собой заинтриговать. И выдумала байку про семейные тайны. Мыло! Сериал! Ну и фантазия у девушки. Ничего святого. Ради красного словца не пощадила родного отца. А также мать, тетку, дядю, племянников, бабушку, прабабушку, прапрабабушку и прапрадедушку. И в конечном счете себя, ибо выглядела потомственной дурой. Упорный дознаватель был почти счастлив. Больше Татьяна его не волновала.

– Ира, подробности про незнакомую девицу утомительны. Как у тебя с друзьями? – решительно спросил он.

Ирина споткнулась на полуслове и впала в явную растерянность, не понимая, чего он добивается. И тут зазвонил ее сотовый.

– Извини, пожалуйста, – с облегчением сказала она. Взяла телефон с тумбочки, посмотрела на дисплей и, что называется, вытаращила глаза. Несколько раз судорожно сглотнула, жестами показала Арсению, что выйдет, нажала кнопку приема и уже возле двери приглушенно сказала: – Здравствуйте, Евгений Владиславович. Сколько лет, сколько зим… Да, да, вы сохранили мой номер в своем мобильном, я ваш в своем…

Хорошо, что она уже не видела любовника. И он себя тоже. Арсений ощутил все свое тело как тугой, а сразу потом окаменелый ком. Мышцы лица застыли, вероятно, в особенно неестественной гримасе, потому что наливались болью. Ирина не ушла дальше соседней комнаты, он стал жадно прислушиваться, и это переключение внимания спасло от судорог, или что там еще бывает после такого напряжения и ужаса – ты больше никогда не сможешь пошевелиться. Инфаркт? Через несколько секунд отпустило. И он, стерев ватной ладонью испарину со лба, подумал: «Они меня со свету сживут», никого конкретно в виду не имея. А главная из «них» ворковала:

– Ну что вы, Евгений Владиславович, кто же в Москве спит в половине первого ночи… Никакой иронии, констатация факта. И я отлично помню, что вы в работе забываете о времени суток. Да, да, беретесь за трубку, видите на экране, который час, удивляетесь, что уже так поздно, и все равно звоните наудачу… Что? И вы отлично помните, как я отказывалась звонками «будить добрых людей» в десять вечера, и вам самому приходилось? Утверждала, что ради бизнеса не могу искоренить в себе все мамино воспитание разом?.. Кто вам нужен? Татьяна, которая одолжила мне нормальное платье? Когда?.. Ах, то недоразумение с потерей ключей на вечеринке… Сейчас я отправлю вам ее номер… Разумеется, сошлитесь на меня как на источник информации. Только умоляю, позвоните ей утром. Во всяком случае передайте, что я вас об этом попросила… Совсем не обременительно, всегда рада помочь… До свидания.

Судя по тому, как она задержалась, не только отец получил эсэмэску с координатами Татьяны, но и та – с отчетом о неожиданности. У Арсения была возможность встать, размяться и одеться. Ирина его озадачила: ни звука лишнего, вроде ну и совпадение, я как раз Таню вспоминала. Вышколил ее отец, а ведь не очень долго она у него трудилась. И похоже, действительно жалела о том, что по молодости сочла первую свою работу скучной. Ей не нравились словосочетания «личный помощник» и «персональный ассистент». То ли дело старомодное «доверенный секретарь». От того, что ничего путного ей не доверяли, девушка и страдала.

Наконец Ирина вернулась в спальню. Расстроенный вид безупречной собеседницы отца не вязался с только что звучавшим предупредительным голосом. И короткий халатик нелепо смотрелся на женщине, которую даже полуночный звонок бывшего шефа через годы после ее ухода из фирмы не вывел из равновесия. Увидев Арсения в брюках, рубашке и пуловере, она опустила глаза, будто хотела убедиться в том, что он и носки надел. А когда подняла, в них стояли слезы.

– Неужели люди совсем перестали считаться с другими? – отрывисто спросила она. – Это мой первый начальник, Евгений Владиславович. Семь лет от него не было ни слуху ни духу, что естественно. И вдруг звонит среди ночи и просит телефон моей подруги. Точно таким же тоном, каким приказывал немедленно вызвать к нему кого-ни будь. Я как раз тебе о ней говорила, он нас прервал.

– Он всех твоих подруг знает? – криво усмехнулся Арсений.

– Нет, конечно. Но там такая история случилась… Мы с ней застряли на одном мероприятии… Прости, бредовое приключение с альпинизмом, нормальному человеку его даже пересказывать неловко. Вкратце, шеф столкнулся со мной и Танькой на лестнице в подъезде своего сына. Чистая случайность. И почему-то обратил на нее внимание. Мы с ним поехали в офис готовить договор с одним капризным партнером, и в машине он начал про нее расспрашивать. Я сказала, что сценаристка. Он обрадовался – понадобится реклама, можно обратиться к профессионалу за текстом. Больше мы с ним никогда о ней даже не заикались. И вдруг реклама понадобилась! И он про Таньку вспомнил! Недооценила я его способностей в свое время…

Ирина внимательно и задумчиво посмотрела на Арсения – теперь ей проще было узнать в нем сына Евгения Владиславовича, чем не узнать. В эту минуту он всей кожей понимал мошенников на грани разоблачения. Оно мнилось концом света, который необходимо предотвратить каким угодно способом. Решить проблему метким выстрелом в лоб Ирине было нельзя. Оставалось бегство. Но терять лицо перед женщиной, с которой только что…

– Кто-то давным-давно обещал кофе и даже ходил за ним, – напомнил он.

– Прости, странный вечер. Я в комнату подам, – вскинулась деморализованная хозяйка, как-то гадливо положила мобильный и вышла.

Арсений без зазрения совести нашел в нем имя Татьяны, быстро забил в память своего телефона ее номер и устроился на диване в гостиной.

– Мистика, понимаешь, другого объяснения нет, – твердила Ирина, прихлебывая горячий свежий кофе. – Сначала чудесным образом возникаешь ты, потом мы болтаем именно про Евгения Владиславовича и Татьяну. И вдруг он сам звонит и просит номер ее телефона. Мистика!

Арсений только усмехался. Он поднял и погнал волну своих воспоминаний, цепкая память отца выхватила из нее приятную сценаристку, некогда оставленную про запас. Может, уже забраковал тексты писак, найденных помощниками, и решил сам разыскать умелицу? Потому что именно сейчас возникла нужда в оригинальном рекламном ролике. А когда дело требует, позвонишь и много лет назад уволившейся сотруднице. Какие там чудеса – обычное эффективное использование людей в бизнесе. Он отставил чашку с почти нетронутым горьким напитком и направился в прихожую. Ирина выскочила следом. Безумная мысль о таинственном вмешательстве неких сил в судьбу женщины, проводящей в офисе большую часть жизни, явно взбодрила ее.

– Теперь можешь меня увольнять, – сказала она. – Евгений Владиславович дал мне повод обратиться к нему, если что. К себе не возьмет, так рекомендует кому-нибудь.

– Ты до сих пор веришь, что хоть один из работодателей это сделает? Наивная! Не так уж далека ты от себя, прошляпившей хорошую должность. Работай-ка со мной, – снисходительно разрешил он.

– Если бы я сегодня сознательно добивалась этого «работай-ка со мной», то чувствовала бы себя триумфаторшей, – вздохнула Ирина. – А так просто счастлива, что ты пришел. Оглядела его в плаще и добавила:

– То есть приходил.

Он был обычным мужчиной и после тридцати пяти начал сентиментально воспринимать такие признания. Пусть теплого чувства хватало ненадолго, но благодарный поцелуй женщине Арсений дать успевал. Ирина потерлась носом о его плечо и разжала кулаки, в которых сжимала лацканы.

Арсения по пути к машине донимало ощущение, будто папа, как в детстве, играл с ним в догонялки.

– Женя, поддайся Арику. Разве пристало взрослому мужчине соревноваться с ребенком? Что ты носишься на полной скорости! – возмущалась мама.

– Пусть рассчитывает мою траекторию, кидается наперерез, тогда я, конечно, поймаюсь. Должна же голова помогать слабым ногам. Я учу его основам стратегии, не мешай, – говорил запыхавшийся отец.

– Нельзя научить, не объяснив и не показав, Женя. Смотри, он опять ушел играть кубиками. Можешь бегать один.

И вот свершилось. Папа объяснил, что Ирина и Татьяна – суть дворняжки, одна с претензиями, вторая – без, чем ему и мила. А затем показал, как легко обе отзываются на свист. Ирина инстинктивно. С Татьяной, конечно, не наверняка. Но если она по-прежнему кропает тексты, то вряд ли откажется подхалтурить в рекламе. А сын завалился в койку со своей подчиненной, теперь уже осознанно. Хотя собирался просто узнать телефон ее подруги. И не догадался бы сам тайком заглянуть в список имен мобильного. Такого учи – не учи… «Я не склонен к абстрактному мышлению, папа. Я увязаю в конкретике. Какой из меня стратег», – подумал Арсений. Он не намеревался больше встречаться с Ириной в одной квартире и в одной постели. И связываться с Татьяной тоже. Тут его осенило. Ненормальная сценаристка, услышав заманчивое предложение отца, может созвониться с бедовой подружкой юности и пуститься в воспоминания о том, как впервые увидела ее шефа в подъезде. Упомянет Арсения. И включит безжалостный свет в темной от страха потерять работу голове Ирины. Тогда придется разыгрывать муки узнавания. И делать вид, будто он совершенно запамятовал, как однажды к нему через балкон проникла женщина и легла спать рядом. «Надоели эти дурацкие хитрости. Плюнуть на обеих баб немедленно. Отдыхать, – велел себе Арсений. И себе же по жаловался: – Утомили».

А Ирина, убирая со стола, витала в прошлом. Пару лет назад у нее был настоящий роман с обеспеченным веселым парнем. Думала, поженятся, но, как обычно, не сошлись характерами. Она сообразила, что он эгоист, он – что она эгоистка. И разбежались на поиски жертвенных натур. Но тогда, в Варшаве, они сидели за ресторанным столиком у окна. Давно царил вечер, но не роскошно, а давяще. Лил непроходимый дождь, и городские огни отражались в асфальте. Эти отражения были четче и ярче, чем их размытые тусклые оригиналы. На улицу не торопились, и разумный официант спросил, не выпьют ли господа еще. «Принесите что-нибудь по своему выбору», – заказал ее спутник. Он принес нечто желтоватое. Ирина отхлебнула, презрев соломинку, одобрительно кивнула и поинтересовалась: «Как этот коктейль называется?» – «Великолепная Ирэн», – ответил официант. Они смеялись, будто школьники на взрослом фильме. Потом сутки из гостиничной кровати не вылезали. Ведь любимый мальчик со дня знакомства называл Ирину Ирэн! Случайно. Прекрасно. Ту историю она тоже назвала мистической. Но как же давешняя отличалась от сегодняшней. «Кажется, я впервые чего-то добилась через постель, – подумала Ирина. – Нет, если тебе на роду написано быть доверенным секретарем с российской обязаловкой приправлять работу сексом, то ты свое предназначение выполнишь, даже будучи замзавначальника отдела».

Глава 7

На вечеринке, в порожистом течении которой когда-то исчезли ключи, зашел разговор о возможностях: не потеряй мы семьдесят лет на социализм… И тогда еще вменяемый хозяин, из банальной мужицкой ревности ненавидящий поколение молодой жены, зло крикнул:

– Ну, и где бы вы жили и кем бы вы были, потомки крепостных крестьян и мелких лавочников? Кем были бы ваши родители, не казни, не вышли большевички тогдашних хозяев жизни? Думаете, получили бы образование и разбогатели? Ха-ха! Тут каждый революционер последней волны тоже свергал коммунистов, чтобы вне их идеологии обязательно преуспеть. Он жаждал свободы творчества и свободы рынка. Много их преуспело на рынке? Не-е-ет, вечные детишки. В человеческом обществе есть избранные. Вот они исполняют свое предназначение при любом строе, любой власти и любыми средствами.

Произнося эту речь, хозяин брызгался слюной и часто прихлебывал из вместительного стакана бесцветную жидкость. Все принимали ее за минералку. Но, судя по тому, что, окончив говорить и пить, он гордо удалился и заснул беспробудным сном, там была водка. Танька, услышав про избранных, почему-то сошла с лица, напряглась, впала в глубокую задумчивость и скоро начала буянить, требуя, чтобы ее выпустили из квартиры. Ирине же было все равно: мало ли теорий, объясняющих, почему одни в шоколаде, а другие в дерьме по уши. Ее больше заинтересовал модно одетый парень с универсальным лицом киногероя. Правда, теперь красавцев на экраны не пускают, чтобы обычные не очень страдали. И зря – девчонки, насмотревшись на идеал, меньше будут унижаться перед всякими. И старушки, отказывающие себе в мыльных операх, чтобы «зрения до смерти хватило», ради такого рискнут остатками здоровья. Дискриминация! Мужчинам продолжают в мелодрамах показывать красоток. Дескать, разве они поверят, что можно до смерти влюбиться в мартышку. У них – кино, а у женщин – как в жизни – лишь бы человек был хороший. Об этом Ирина начала думать недавно. А тогда народ возмущенно загалдел вслед ушедшему цинику, и породистый юноша как-то авторитетно сказал:

– Не заморачивайтесь вы этой чушью. Важно другое. Если бы всемирная, всеобщая, подчеркиваю, история пошла иначе, нас бы не было. Именно нас, род человеческий, конечно, не прервался бы.

Наверное, не будь философ столь эффектным внешне, Ирина и на его слова не обратила бы внимания. Ее тогда больше занимало, почему не явился бойфренд Костя. Но раз уж вслушалась, то дала себе труд припомнить, в какие годы, где и как знакомились друг с другом ее пра– и просто бабушки и дедушки, мама и папа. Парень не лгал – их уносили навстречу друг другу обстоятельства – чаще войны и голод. Но и желание поразвлечься тоже. Одна барышня упросила батюшку взять ее в Москву на торжества по случаю коронации государя императора – хоть одним глазком посмотреть. Там на нее во все глаза посмотрел сын батюшкиного университетского товарища. Нет, все чинно и пристойно было, но могло ведь и не быть, останься она в Нижнем. А один римский юноша в начале двадцатого века приехал с театральной труппой, да так и не вернулся на родину, чем обеспечил русским потомкам италийские корни. Ирину с детства терзал комплекс упущенных возможностей: бабушка говорила, что отказала богатому и вышла замуж за бедного, который таким и остался; папу звали в аспирантуру, но он распределился на завод. Вот если бы они не прощелкали, и самим было бы хорошо, и детям… Таких претензий к близким у Ирины накопилось много – они жили неправильно с потрясающим упорством. А тут мгновенно сложились добрые отношения с прошлым. В какой-то мере все на свете веками происходило для того, чтобы она родилась. Так мило со стороны пращуров. Дальше в рассуждениях и настроениях она не пошла. Давно решила, что для углубленных теоретических занятий человеку дана старость. Терпеть не могла дедов и бабок, которые не заметили разницы между своим рассветом, полуднем и закатом. И зажила, как все, создавая проблемы и решая их. Ирина была сама себе психотерапевтом. Но никогда не бралась спасать других выстраданными методами.

Приход Арсения был отличным поводом для того, чтобы наутро ступить босыми ногами на грешную землю, то есть теплое ковровое покрытие. И это «то есть» слишком много говорит о человечестве, но надо просыпаться не столь раздраженной, чтобы баловать себя вечными мыслями до завтрака. А Ирина, еще продирая глаза, чувствовала недовольство жизнью. Ее задела жалость мужчины уже не на одну, а на две ночи. Дескать, сиди, наивная, в замначальницах и не рыпайся. Она вспомнила, как знакомая пришла работать секретарем в маленькую фирму – пять человек в офисе, включая ее и гендиректора. Пообвыкнув, девушка начала сплетничать с водителем шефа.

– Лилия Петровна, божий одуванчик, наш бухгалтер…

– Она – финансовый директор.

– Иди ты! А Паша, юрист…

– Он – заместитель генерального.

– Елки, но Валера-то, инженер…

– Он – коммерческий директор.

– Блин, по ходу тут все начальники, я одна подчиненная, – расстроилась выпускница филфака и написала заявление об уходе.

«Тоже мне счастье – вечная конторщица в аналитическом центре, – думала Ирина. – Нет, прав был Евгений Владиславович, надо подчиняться одному и самому главному руководителю. Хорошая я помощница, раз он сохранил мой номер на годы. И помнит тех, о ком я ему рассказывала. Вот возьму и схожу к нему сама. Танька ему понадобилась, как же! Она – предлог, он и звонить ей не станет. Намучился с безответственными идиотками, думал, я, услышав его голос, сразу попрошусь обратно. И попрошусь, раз Арсений холост». Это и было причиной причин. Любовник вернулся по доброй воле. Сообщил, что никогда не был женат. Увольнять отказался. В каких еще ситуациях надеяться на замужество? Но Ирина и чистой кожей, и здоровым нутром, и даже корнями своих густющих от проветривания в любую погоду московских волос чувствовала: служебный роман не для него – щепетилен очень. Наверняка вздохнет с облегчением, если она куда-нибудь устроится. Заодно и покажет ему, что работу ей найти – не проблема. Просто лень было суетиться. Но если сам ночью пришел… Если свободен… Под лежачий камень вода не течет, надо действовать.

Она подошла к окну и отдернула штору. Простора хотелось, чтобы фантазия разыгралась. Лучший способ почувствовать себя человеком – расправить плечи, поднять голову и посмотреть вдаль. Сначала Ирина неосознанно так делала, а потом стала практиковать, когда надо было на что-то решиться, но апатия или трусость одолевали. Взгляд уперся в безобразную коробку строящегося напротив дома. Как быстро эти одинаковые монстры теперь вытягиваются, неделю назад еще была перспектива. И что делать? Ящик включать, искать канал с каким-нибудь обворожительным морским видом? Врут про гибель телевидения. Наоборот, экран скоро станет единственным настоящим окном в городских квартирах. Кожа и ноздри ничего не ощущают, зато тонны и километры воды живут, плещутся с неповторимым шумом. Ирина подняла глаза – равномерно голубой клок неба, будто искусственный. Эпоха смога. «Наверное, современные красители вот-вот отобьют у нас желание лицезреть природные краски, – вздохнула потомственная горожанка. – Люди тысячелетиями воспевали, скажем, небесные оттенки и развивали химию.

Много-много всего развили, чтобы освободить время для лицезрения. А времени почему-то все меньше и меньше. И оттенки все беднее и беднее. Грустно. Надо собираться на работу». Как говаривала ее сокурсница, убедилась, что не робот, что еще способна чувствовать, и хорошо, и беги себе дальше.

Начальник отдела, седой бодрячок за шестьдесят, быстро– и прямоходящий гимн интеллектуальному труду в сочетании с активным образом жизни, встретил ее широкой улыбкой. Как только наши обеспеченные узнали частных стоматологов, показывать зубы стало хорошим тоном. Все-таки похвастаться лучшим в себе и скрыть худшее – основной человеческий инстинкт. Питание и спаривание – за ним.

– Как вам новый руководитель, Ирочка? – спросил он.

– Никак, – ответила она. – Вам с ним контактировать, сами и разбирайтесь. Выздоровели? Все хорошо?

Он недовольно кивнул. Дурацкая ситуация. Не спросить о здоровье у человека, который несколько дней бюллетенил, невежливо. Если этот человек мнительный аскет и пенсионер, а ты вроде ждешь, когда он тебе свое рабочее место освободит, вопросы о самочувствии его злят. Но Ирина никак не могла заставить себя расцветать улыбкой при виде героя, мужественно преодолевшего очередное легкое недомогание, и констатировать с едва заметным удивлением и восхищением: «Отлично выглядите». А тот, кто не в силах порадовать начальство чем-то, кроме самоотверженного труда, карьеры никогда не сделает. «Не надо мне вашей лестницы к инфаркту, сами карабкайтесь наперегонки», – подумала Ирина и сказала:

– Я задержусь после обеда, но вернусь обязательно. Разрешите? Надо в банк съездить, отвезти мои договоры, а они по будням до шести, по выходным не работают. Вы же знаете.

– В одной стране живем, – вздохнул он.

Ирину сердила эта манера – разрешил или нет, не поймешь. «Ты уж, демократ чертов, или вели не отпрашиваться, а просто ставить в известность, или дай понять, что благословляешь на вынужденное отсутствие», – подумала она, запамятовав, что на самом деле лгала про банк, что многие врали, отлучаясь из офиса, и что начальник об этом знал.

Отработала до перерыва и бросилась в метро. Ей и в голову не пришло зайти в кафе обедать. Она действительно собиралась сгонять к Евгению Владиславовичу быстро. Если сам позвонил, значит, играть в шарады не придется. Она ему: «Ошиблась, уволившись. Хочу назад». Он: «Рад, что поумнела. Беру». Тогда бегом к Арсению с заявлением об уходе. И сразу предложить обмыть ее новую старую работу. Он все поймет, он оценит ее жесткий рывок к бывшему шефу. Отдалиться, чтобы сблизиться. Будто не пьяный рок лбами столкнул в баре, а потом в его кабинете, но сами плавно и красиво двигались навстречу друг другу. До этого не всякая женщина додумается. Кстати, уж и Евгению Владиславовичу можно будет сказать, мол, большое видится на расстоянии. Вроде и уходила только для того, чтобы познать его истинный масштаб. Прямо какое-то возвращение блудной дочери. Но по зову отца, а не с голодухи. И ведь расслышала она, умница, этот зов сквозь какой-то бред про нужду в сценаристке Татьяне.

«Я приготовила полезный завтрак. Молодец. Погуляла с мужем и детьми на свежем воздухе. Молодец. Позаботилась о вкусном обеде. Молодец. Но кто позаботится обо мне и моей печени?» – вопрошала жена и мать, загримированная под тургеневскую девушку. «Психиатр, – ответила в телевизор Ирина. – Сама себя хвалишь и жаждешь благодарности от тех, кого в поте лица идеально обслуживаешь. Тебе надо либо лечиться, либо разводиться с бездушным скотом мужем, либо начать раздавать подзатыльники своим счастливым детям. А лучше запряги всех, пусть помогают». Скажи ей кто-нибудь, что, превознося себя за еще не осуществленные идеи, она мало чем отличается от героини рекламной фигни, убила бы. Ну, обхамила, скорее. Однажды в электричке незнакомый дедок развлекал ее притчей про бедную, но умную мамашу. Та сварила пятерым детям пять последних в доме яиц, раздала и всхлипнула: «Кушайте, ангелочки, кушайте, а мама потерпит, ей сегодня есть нечего». Добрые малыши отдали родительнице по половинке каждый. Попутчик так заливисто хохотал! Так радовался женской находчивости. И заговорщицки подмигивал Ирине. «Дурак старый!» – крикнула она и выбежала в тамбур. Ее колотило, как припадочную. Еле успокоилась. «Я ведь с тобой мудростью делился. Кому ни рассказывал, все смеялись. Извиниться не хочешь, дочка?» – спросил дед, проходя мимо Ирины на выход. «Я жалею твою дочку до слез!» – завопила она и ринулась обратно в вагон. При случае поведала эту историю «нянюшке»-однокласснице. Та потупилась: «Ириша, нельзя же так с божьим одуванчиком». – «Можно, – твердо сказала Ирина. – Словами можно». – «Подумала бы про него что угодно, мне сказала, и была бы права. А так – нет. Христос запретил называть брата – пустым или никчемным, то есть, в сущности, дураком. Вдруг он именно таким провидению нужен», – строго напомнило воплощенное мягкосердечие. «Зачем? Как источник каких-нибудь мутаций? Так гены детям передал и свободен! Но это – не про него. Он вовсе не пустой. В нем полно дерьма. И дело у него есть – блудливо тешит одиноких пассажирок в электричке, те покатываются над его байками. Знаешь, если открыл рот, чтобы говорить с человеком, надо быть готовым выслушать любой ответ».

Сама она, как вскоре выяснилось, к любому ответу готова не была. Не удосужилась даже заранее созвониться с кем-нибудь из знакомых в офисе Евгения Владиславовича. Не сомневалась, что любой из прежних сослуживцев ей пропуск закажет. Но люди отнекивались – к кому направляешься, у того и проси. А нынешняя овчарка шефа вообще про лаяла, что день и часы приема по личным вопросам не изменились. Записать на следующую неделю? «Завтра же вылетишь отсюда, дрянь тупая, утка неуклюжая», – подумала Ирина, забыв, что в глаза не видела бдительную помощницу. И набрала по сотовому номер бывшего начальника, предвкушая дефиле упругим шагом по подиуму светлого коридора.

– Слушаю, Ира, только покороче, занят, – деловито и равнодушно сказал Евгений Владиславович.

– Здравствуйте. Я здесь, в вестибюле. Пришла поговорить с вами, жду пропуск.

– От кого?

– От вас.

– Я занят. И предмет разговора у нас через столько лет вряд ли есть.

– Но как же, Евгений Владиславович, – растерянно заблеяла Ирина, – вы же звонили насчет Татьяны, и я…

– Да, она сегодня у меня была. Я поговорил о рекламном сценарии, а потом решил взять ее личным помощником. Нынешняя барышня станет референтом. Обе довольны и рассыпались в благодарностях. Все, Ира, до свидания. Остальное узнавай у своей подруги.

Из мобильника не доносилось ни звука. Лучше бы трубка стационарного телефона, как добросовестная плакальщица, экономя силы, голосила равномерными длинными гудками. Ирина представила Татьяну, распушившую перед заказчиком хвост. Кто сказал, что у человека он рудиментарный орган? Еще какой развитый и вовсю действующий. А хвост-то у Таньки тощий и облезлый – сплошные комплексы. Но жизнь научила шерсть честолюбия дыбом ставить. Да при чем здесь Татьяна? Выложилась на самопрезентации и получила по заслугам. Она давно мечтает сменить нерегулярные гонорары на зарплату и пописывать сценарии ночами и в выходные. Говорит, в качестве приработка они самое то. Воистину оказалась в нужное время в нужном месте, дешевая сочинительница мыльных опер. И Евгений Владиславович в своем праве. Увидел толковую симпатичную девку и нанял. Ирина верно почуяла, что шеф ищет новую помощницу. Но не успела, надо было с утра сюда бежать. Татьяна у шефа прочно ассоциируются с ней, вот он и поторопился. Наверное, думает, что Ирина Сергеевна давно преуспела и назад ни за какие деньги не вернется. Хорошо, что не попросилась, пусть теперь шеф гадает, зачем являлась. А для Татьяны надо версию придумать, все равно ведь узнает, что Ирина заказывала пропуск. Ну, можно сказать, что не совсем поняла Евгения Владиславовича, думала, что он хочет у нее что-то выспросить насчет способностей подруги. Между прочим, Ирине ничего не стоило соврать ему, будто той и след давно простыл. Идиотская привычка секретарствовать: требует шеф чей-то телефонный номер – быстренько найди и выдай, не размышляя о последствиях для себя лично. Профессиональная особенность, можно сказать. Ну, пусть теперь Татьяна попробует угождать. А она, Ирина, еще сядет на место того, кого сей час замещает. Ей торопиться некуда, а он, как ни хорохорься, в возрасте. Что там надо делать? Всего-то не спрашивать о здоровье, а постоянно утверждать, что он – титан? И Арсений только рад будет, что она не ушла, вняла его совету не искать добра от добра. Пусть осваивается в агентстве на ее глазах. А то, как пронюхают женщины, что он холост, такое начнется. Все к лучшему. Иногда выживают те, кто добирается до желанного, но опасного места последним…

В таком духе Ирина утешала себя всю обратную дорогу, которой и не заметила. Она не обратила внимания на странный взгляд охранника, входя в здание аналитического центра. Только злорадно отметила, что здесь у нее электронный пропуск. Осознание происходящего вокруг наступило в коридоре седьмого этажа. Почему-то впереди нее и по бокам сновали женщины и настойчиво интересовались, что стряслось. Приглашали в свои комнаты на валерьянку. Звали к умывальнику. Ерунда какая-то, она давно взяла себя в руки. Она спокойна, работоспособна, кажется, даже не задержалась. Она явилась побеждать, а не хлебать чужую валерьянку. Зачем им вообще на работе лекарства? Вдруг бабы едва ли не отпрыгнули от нее, прижались к стенкам и лица сделали разнообразными, от испуганных до ехидных. Перед Ириной возник Арсений. Она не успела сказать ему: «Привет».

– Ирина Сергеевна, что с вами? Вам нужен врач? Что-то дома случилось?

Ирина от изумления нечленораздельно забормотала.

– Зайдите ко мне, – приказал Арсений и втолкнул ее в дверной проем, из которого секунду назад, оказывается, вышел. Секретарши в предбаннике не было, он ловко доволок Ирину до территории, с которой всего пару дней руководил аналитиками всех мастей, плотно закрыл дверь и сильно тряхнул за плечи: – Надралась, голубушка? Так вот в чем твои проблемы!

От возмущения Ирина онемела. Поэтому молча дыхнула на него. И неожиданно для себя, простившей всех, нет, никакой вины перед собой ни в ком не увидевшей, хрипло сказала:

– Сволочи! И Евгений Владиславович, и Танька. Как же я их ненавижу, ты бы знал! Почему вокруг меня такой ажиотаж?

Арсений, как слепую, подвел ее к зеркалу. Там Ирина сначала увидела его грозно-растерянный лик, а потом свои красные от слез, неимоверно распухшие веки, искусанные губы и волосы, которые уложить таким образом можно было, только если долго их на себе рвать.

– Это я? – вырвалось у спокойной, трудоспособной, близкой ко всем победам женщины. – Вот что сделали со мной проклятые мичуринцы! Евгений Владиславович и Танька! Нет, ты сам подумай: звонить мне ночью через семь лет, требовать номер, звать ее, а она, скотина, хоть бы эсэмэску прислала, что они сразу договорились встречаться, что он ее уже взял на мое место! Он думает, что хозяин мира? Она считает себя пупом земли? А надо мной можно издеваться, да? О, я отомщу за этот день, как я им отомщу!

Арсению нелегко далось приведение сотрудницы и любовницы в чувство. То есть она находилась в чувстве боли и не желала иного. Наконец умылась, причесалась и связно поведала о своих мытарствах.

– Клянусь, я не психопатка. Но так отвратительно со мной еще никто себя не вел, – пылко закончила Ирина. Потом задумчиво сказала: – Я представить себе не могла, что это возможно: отлично контролировать себя внутри, даже какие-то моральные принципы реализовывать – всех оправдывать, а снаружи невменяемо реветь.

– Я тоже не понимаю, как тебя, сильную нормальную женщину, угораздило, – тихо сказал Арсений. Особого сочувствия в его голосе Ирина не услышала. – Ведь мы вчера договорились работать вместе. Ты мне не поверила? Вот это цинизм! Но у циников не бывает нервных срывов. А тебе впору лечиться. Зачем тебя понесло в фирму?

Еще минуту назад Ирина могла ляпнуть, что хочет выйти за него замуж и решила отдалиться, чтобы приблизиться уже вплотную. Но теперь, опомнившись, ворчливо сказала:

– Мне показалось, что ты оставил меня из какой-то ложной жалости.

– А что такое ложная жалость? – озадачился Арсений.

Она только обреченно махнула рукой. И тут осознала, что действительно сделала пусть глупость, но ради него. Можно подумать, кто-нибудь когда-нибудь собирался совершить идиотский поступок. Все считали, что действуют умно. «Я влюбилась? – подумала Ирина. – Господи, сколько раз молила: пошли любовь, хоть безответную, пошли эту легкую тяжесть, сладкую горечь, только бы знать и ощущать, что стоит подумать о нем, и все исчезнет, и воспарю, и полечу. На минутку, пока не вспомню, что он меня не любит, но эта минутка стоит месяцев здравого ума и трезвой памяти. Неужели послал? А как еще можно объяснить мое временное помешательство? Единственное объяснение – я испугалась, что, раз у меня не получилось мигом сменить работу, придется остаться здесь. А остаться здесь было тогда равнозначным потере Арсения. Какая странная любовь – петь не хочется, а головой о стенку биться я не прочь». Она не предполагала, что он внимательно смотрит в ее темечко. Подняла тяжелую голову. Глаза в глаза. Арсений увидел сияющие серые плошки, исполненные чем-то неимоверным. Ирина смутилась, и мгновенно на ее лице появились тяжелые красные веки вокруг усталых пустых глаз человека, пережившего шок.

Но они оба уже поняли, что ее взгляд – это такая обнаженка, по сравнению с которой женщина в гинекологическом кресле посреди городской площади – ерунда. Любая голая правда, выраженная нецензурными словами, – ничто. Этот взгляд сделал презренными и долгий секс, и емкие разговоры по душам. Но в следующую секунду оба ощутили небывалое возбуждение. Человеческая природа юно, яростно бунтовала против общения взглядами. Когда-то Арсений спрашивал себя, что ему жальче всего будет потерять – зрение, обоняние или слух? Именно жальче, о практических вещах речь не шла. Так психолог готовил группу обеспокоенных людей к мыслям о возможной инвалидности. Только что случились теракты в Москве, и длилась череда авиакатастроф. Потеря зрения вызывала у всех ужас. Только Арсений честно сказал, что не сможет жить без прикосновения ветра к щеке и дождя, барабанящего по макушке. Народ глядел на него, как на извращенца. Возможно, Ирина была такой же.

Они не смогли противиться неожиданному сильному влечению. Использовали не по прямому назначению стол в начальничьем кабинете. Получилось все на нем гораздо лучше, чем в кровати. Тем не менее любовники были изумлены ощущением нормальности того, что произошло. Слова «пошлость» и «похоть» остались в их лексиконе для других ситуаций. И теперь нельзя было исключить, что количество таковых может начать быстро уменьшаться.

Ирина опомнилась чуть раньше и нарочито буднично сказала:

– Я пойду. Не волнуйся, работать пойду, не домой.

– Да и с какой стати домой в разгар рабочего дня? – неуклюже пошутил он. И почти без паузы: – Слушай, Ир, отправляйся к себе, поспи, успокоительных каких-нибудь попей, музыку включи, комедию любимую, отдохни. Правда, настоящей жалостью жалко, а не ложной. Выдумала же! Я, когда увидел тебя перед собой в коридоре, подумал, ты ко мне в кабинет шла.

– Ага, в сопровождении десятка твоих подчиненных. Испугался скандала?

– Разве для него есть повод? Нет, решил, что с твоими близкими не все ладно.

Ирина улыбнулась и молча направилась к двери. Взявшись за ручку, обернулась:

– Извини, больше ревмя реветь в коридоре не буду. Я иду к себе в отдел. А может, правильно, что женщинам неохотно доверяют руководящие должности? Еще истечет слезами на ковре у какого-нибудь босса, думая, что с умным видом рапортует об успехах.

– Видела бы ты, какие истерики мужчины закатывают, – напутствовал ее Арсений.

Обнаружив, что дверь была не заперта, Ирина, как школьница, не выучившая урок и не вызванная к доске, подумала: «Пронесло». Хотя по большому счету ее и вызвали, и спросили, и пятерку поставили. Она торопливо выбралась за порог. Состояние было такое, будто пару ночей не спала, пару дней не ела, уже перестала хотеть спать и есть и слабо недоумевала: неужели так можно жить? Войдя к непосредственному начальнику, она гипнотически на него уставилась и ровно сказала:

– Вы представить себе не можете, что со мной делали в банке.

– В одной стране живем, – усмехнулся он. – Ирочка, не берите кредитов, мой вам совет.

После работы Ирина поехала к родителям, то есть к маме, отец разнообразил жизнь в командировке. В шестьдесят он клял свою должность начальника цеха последними словами. А в нынешние шестьдесят пять наслаждался ею. Стоило перестать мечтать о кресле главного инженера и бояться увольнения, как стало хорошо работать. К подругам Ирине опять не хотелось. Не то чтобы рассказывать о прилюдном нервном срыве было неловко. И сама еще не такое выбалтывала, и от них всякое слышала. Просто ей казалось, что они ее нынешнюю не узнают. Она бежала к ним, когда в ней что-то трещало по швам, чтобы зацепили на живульку, не дали расползтись. «Нянюшка»-одноклассница материла бы Евгения Владиславовича и всю его контору. И вывод сделала бы правильный: умница, Ириша, что ушла оттуда, пусть без тебя свой ад зарабатывают, мерзавцы. Жесткая сокурсница объяснила бы, что шефу по телефону надо было свысока бросить: я не против с вами работать, оформляйте, тогда любую рекламщицу из-под земли достану. А отказался бы – не давать Танькин номер и посоветовать смотреть на часы, прежде чем беспокоить людей. На том Ирина и продержалась бы, пока не успокоилась. Но уже два дня, с тех пор как в понедельник она увидела Арсения в офисе, внутренняя ткань податливо, чуть шурша, рвалась. Какая там живая нитка, хоть в две иголки подруги трудись, не спасут. Все надо было перекраивать, аккуратно и крепко сшивать, а потом уж демонстрировать девчонкам. Она и матери бесформенные лоскутья не показывала бы. Но коротать дома одинокий вечер было невмоготу. В баре она точно напилась бы с тоски. Иногда помогал темный зал кинотеатра и чужие горести на экране. Только сегодня ничьи беды ее не трогали и не отвлекали от собственных.

Мать, шестидесятилетняя приятная дама с двумя высшими образованиями и мизерной пенсией, смотрела новости. По лицу было видно, что явление дочери ее раздосадовало.

– Помешала? Извини. Ты смотри, я пока отдохну, – шепнула Ирина.

– Да уже половину пропустила, пока дверь открывала. Ничего, позже по другому каналу доберу, слова везде одинаковые, но к ведущим почему-то привыкаешь, – мужественно сказала та и выключила телевизор. – Ты так редко забегаешь. Пойдем чайник поставим. Почему кислая? Устала? Вся в меня. Я тоже на работе пахала, а не сплетничала. Знаешь, что губит любое дело? Человеческая безответственность!

– И глупость, – не слишком вдохновенно поддержала дочь.

– Глупость? Нет, она бывает скромной и доброй. Наглость – корень всех зол! Представляешь, подвожу тележку в магазине к столу. Хочу сложить продукты в пакеты. На четвертинке стола какой-то жирный мужик поставил свою авоську и пересчитывает деньги. А на трех четвертях расположилась шапка из чернобурки. Громадная, мех еще приличный, хотя и не новая. Владелица шапки тут же – старуха немного за семьдесят, но подкрашена и как-то взбудоражена, хоть и совершенно трезва. Я мельком взглянула на нее и поняла – не в себе бабка. Тут как раз мужик отошел. Не успела я на освободившееся место пакет пристроить, как она лихо двинула свой малахай, и он вообще весь стол занял. Я молча, на самом краешке стала укладываться. Она: «Вы мне тут шапку не заденьте». Я ей: «А вы ее убрать не желаете?» Она: «Еще чего!» Я уже рот открыла, чтобы объяснить, как ведут себя нормальные люди в общественном месте, и ту подошел старик – высокий, красивый, эффектный. Я его видела возле полок с китайской лапшой. Видимо, расплатился в кассе и пришел звать свою ненаглядную маразматичку. Представляешь, заворковали, глаз друг с друга не сводят, и все так органично, что душа за них радуется. Он ей согнутую в локте руку подает, она на нее опирается, лучась восторгом и гордостью. Честное слово, все высокопарные слова – в точку, иначе не описать. Он ей: мадам, вы ничего не забыли? Она: ах! Взяла свою шапку, нахлобучила на голову, и они выплыли на свет божий. Я быстренько закончила, и за ними. Идут, болтают, головы друг к другу клонят. У него потертая дубленка, головной убор – седины, не смотря на морозец. У нее обтерханная шубейка и эта шапка, которую лет двадцать пять не носили, но проветривали и берегли. Мне их жалко стало. А ведь трогательная бабка на самом деле хамка. Вот скажи, чего она добивалась? Чтобы мы с ней поскандалили и ее рыцарь за нее вступился?

– Кто ее знает. Может, хотела привлечь твое внимание к своему счастью. Явно же чокнутая, – отмахнулась Ирина. – Мам, с чего ты про облезлую чернобурку вспомнила? Лето на дворе.

– Не знаю, – сердито бросила мать. – У тебя вид какой-то изможденный, навеял. Нет, ну скажи, почему она именно мне решила нахамить?

– Да потому, что ты одна там стояла! Потому что не рыкнула сразу: «Убери эту облезлую шкуру, иначе я на нее сметану вылью». Хватит изводиться. Ма-ам, птицы!

– Какие еще птицы?

– Вспомни, мне было лет девять. Вам с папой постоянно задерживали зарплату, и у нас с тобой осталось несколько рублей на полбуханки черного. Есть хотелось. Тоска. Я увязалась с тобой в супермаркет. И ты всю дорогу говорила, как нарежешь хлеб тонкими полосками, натрешь чесночком и румяно обжаришь в подсолнечном масле. Мне стало казаться, что мы сорвались из дома ради какого-то деликатеса от пресыщенности. А в магазине, будь прокляты наши торговые точки, с одним хлебом долго ждали в очереди. Какая-то стерва набила корзину колбасами, сырами, шоколадом, вином. И выкладывала все медленно, и расплачивалась, будто сонная. Потом нас же и обхамила без повода. Я сразу сникла: хлеб был хлебом, нищета нищетой. На обратном пути мы вдруг услышали птичий щебет, мощный такой, жизнерадостный. Ты засмеялась: «Март!» Мы завертели головами – откуда? И увидели прямо перед собой голый куст, а на нем – множество чирикавших воробьев. Что ты тогда сказала?

– Не помню, – вздохнула мать, которой эта длинная сентиментальная мура представлялась бессмыслицей.

– Ты развеселилась: «Этот куст в жизни важнее, чем все суки с корзинами жратвы. Они и злые такие потому, что питаются неправильно». Я же у тебя училась.

– Словам «суки» и «жратва»? Не верю. А в остальном… Когда ты была маленькой, я держала себя в руках. Показывала, как надо реагировать. Когда хотелось крикнуть «черт с ними!», спокойно говорила «Бог им судья». Воспитывала, если хочешь. Но на самом деле мне было и обидно, и больно, и зло брало. И разораться тянуло страшно. Сейчас, бывает, ору, когда твоего папы рядом нет. Устала прощать. Думаю, всю жизнь поощряла хамов, вместо того чтобы давать отпор.

– Это ты-то поощряла? Твоим-то умом и сарказмом? Давно в овечки безответные записалась?

– Нервы вконец истрепаны, – потупилась мать, но по увядающему лицу скользнула гримаска удовлетворения вопросами.

И прорвало запруду. Она начала рассказывать, сколько душевной боли испытала. Дочь завороженно слушала, но про себя отмечала, что и это уже сама чувствовала, и тем страдала. Все муки были ей знакомы, даже никчемность, даже беспросветность. Энергичное выражение сочувствия кивками и возгласами матерью охотно принималось. Но когда Ирина вставляла слово понимания, она отмахивалась, дескать, куда тебе ТАКОЕ вынести, не примазывайся ко мне. Наконец твердо сказала:

– Дочка, я всегда буду на двадцать восемь лет старше тебя, и мне всегда будет на двадцать восемь лет тяжелее, чем тебе. Мы не уравняемся в страданиях.

«Да, у меня в мои двадцать во сто крат хуже было, чем у тебя сейчас», – думала Ирина. Наконец до нее дошло: они обе способны понять друг друга, но ничем не могут друг другу помочь. А если не помогать, то понимание не считается. Остаются сочувствие и жалость, но они всегда были. Их и к чужим испытываешь. И от того, что, будучи вдвое моложе, она до оказавшегося чистым и сухим донышка понимает маму, но та не верит, что дочь ее понимает, Ирине стало жутко. Она наспех выпила чаю и засобиралась домой. Как ни крути, единственным человеком, с которым она теперь позволяла себе откровенность, был почти незнакомый Арсений. А ведь совсем недавно Ирина с подругами высмеивала непроходимых идиоток, которые доверяют мужчинам свои тайны. И мама твердила: «Рассказывай мужчине о себе только хорошее, иначе любовь пройдет, он тебя твоими же словами уничтожит». И вот свершилось – ни матери, ни подругам она больше не верила. Только Арсению. «Он наверняка ничего в моих муках не понял, зато на столе помог расслабиться и забыть обиды, – взыграл унаследованный от мамы сарказм. – Если действенно помогать, то непонимание не считается».

– Кстати, Иринушка, – оказалось, что мама со своих душевных травм на дочкины незадачи переключается автоматически, – я в воскресенье была в храме. И обратила внимание – там мужчин стало едва ли не больше, чем женщин. Причем молодых! Такие все чистые, красивые, с ухоженными бородками и одухотворенными лицами. У них потребность в вере, а не во всяких гадостях. Это подонки богослужения игнорируют. Ты бы начала по воскресеньям в церковь ходить, познакомилась бы с хорошим человеком после службы. Ведь обжигаешься постоянно, потому что не там спутника жизни ищешь.

– Разве в церкви об этом думают? – усмехнулась Ирина.

– Я же сказала, когда выйдешь, на улице.

– Знаешь, это мерзостью отдает. Только что были братьями и сестрами, а вышли на крыльцо и резко завожделели друг друга.

– Дочь, одна ведь останешься. Как говорится, будь проще, и все подтянутся к тебе.

– Кто проще нищих и бездомных, мамочка? А разве к ним очередь стоит, чтобы пообщаться? Плюс ко всему ты какой уровень доходов этим одухотворенным верующим приписываешь?

– Хорошо все одеты, не волнуйся, меркантильная моя девочка. И разъезжаются многие на дорогих машинах.

– Вот! Эти россияне отлично знают, скольких им пришлось обворовать, растлить подкупом, разорить, возможно, даже убить, прежде чем Бог даровал богатство. Я бы согласилась на такого атеиста, мамочка. Но на воцерковленного христианина – никогда.

– Тебя не переспоришь. Но учти, ты не первая самая умная, которая будет локти кусать и слезы лить, – вздохнула мать и холодно блеснула глазами.

Ирина поняла, что ее терпение со смирением на исходе, и поспешила удрать. Она чувствовала себя бодрой и жадной. Впрочем, жадность – это когда невмоготу отдать. Алчность – когда до зарезу надо взять. Ирина взалкала. Пьяный мужчина, с которым она, пьяная, сошлась в кабаке, трахнулась без наслаждения пару раз и лишь с третьей попытки на рабочем столе испытала что-то вроде оргазма, должен был принадлежать ей. И кроме этого, отныне ничего на свете ее не занимало. Она понимала, что в таком адском одиноком напряжении предстоит жить секунды, минуты, дни. И даже самый удачный секс с Арсением обеспечит передышку на час-другой, а потом снова накатит мука мученическая. Но, как всякий, кто любил, она безоглядно радовалась поре, когда все теряет смысл и обретается новый, единственный. Да, потом он начнет колотиться обо все, что из него выкинули, – быт, деньги, здоровье, работа, друзья, родственники. И конечно, вберет их в себя. И, еще любя и уже почти не веря, будешь надеяться, что рано или поздно единственный смысл перемелет эти включения и двое будут жить долго и счастливо и умрут в один день. Или не умрут вовсе.

«Мамочка, мамочка, ты говорила, что любить – значит не делать другому того, что не хотела бы себе. Теперь я тоже могу тебя научить. Не делать – это суть исполнения долга. А делать, делать, делать для другого то, что хочешь сама для себя, – это суть исполнения любви», – мысленно договаривала Ирина. И вдруг сообразила, что отныне это всего лишь привычка. Раз мать отказалась верить, что она ее понимает всей душой, то можно не стараться и быть понятой. Надо ставить точку. Пусть мама подсознательно сопротивляется тому, что дочке так же плохо, как и ей самой. Она во многом себе отказывала, чтобы было хорошо, но не уберегла от разочарований. Так и не надо ее терзать. «К черту психоанализ, – подумала Ирина. – С ним нельзя ни обижаться, ни сердиться на людей. Зато очень тянет их вылечить. А они жаждут исцелять тебя. И все возвращается на круги своя. К черту круги!»

Дома Ирина сразу легла спать. Точнее, уснула, едва захлопнув за собой дверь, а потом как-то добралась до кровати. У того, кто думает, что так не бывает, просто никогда не случалось Ирининого дня.

Глава 8

Замечательно раньше подсознательное называли – подспудное. В первом есть что-то унизительное: будто речь о жидкой грязи, под толстой истоптанной доской, лишь бы не вляпаться. А во втором – спокойствие и надежда. Словно огурчики в дубовой бочке гнетом придавили. Они еще засолятся и в дело пойдут. И нельзя в этот процесс вмешиваться, чтобы продукт не испортить. В подсознание же каждый лезет грязными руками, когда сознание достает, сволочь мутная. И как очистишь? Трудами праведными? Одни труды в жизни – и чтоб пожрать, и чтоб в башке просветлело. Сердца человеческие не выдерживают и прочие жизненно важные органы. Грустно все это.

После неожиданной столовой близости с Ириной Арсений чувствовал что-то вроде превращения подсознательного в подспудное. Его тайное само собой правильно организовалось. И расхристанные страхи не лезли скопом, вопя и толкаясь. Но входили по одному – умытые и причесанные. Здравствуй, дескать, мил-человек. Помысли, как отреагирует Ира, узнав, что Евгений Владиславович твой отец? Врать тебе предстоит. Заранее сказку выдумай поскладней. Или привет, Арсений. Смотри не привыкай на работе трахаться. Для этого спальня есть. Но в Ирину еще пару раз завернешь, и надо будет в свою приглашать. А она в ней когда-то воспринимала руководящие указания начальства. Девушка точно все вспомнит. Тебе оно надо?

Такого никому не надо, кроме подростков, да и те не догадываются, что иначе не станут взрослыми. Но Арсений не спешил отказываться от неприятностей. Его впечатлила звериная недоверчивость Ирины. Мало ли что обещал любовник, который без зова ввалился после полуночи. Утром встала, приняла решение и днем его осуществила. Не получилось? Бывает. Не обуздала самолюбие и впала в истерику? Это лучше тупой покорности обстоятельствам. И главное, он предложил ей уйти домой, а она надела трусики, одернула юбку и вернулась за компьютер. Она не воспользовалась его начальственной слабостью. И значит, слабости не было.

Мужчина есть мужчина. Отстреливайтесь с ним вместе от бандитов, сменяйте друг друга на комбайне, носите рояли на десятый этаж, пейте водку, дымите трубкой, водите самолет. Он все воспримет как должное. Но попробуйте трахнуться и как ни в чем не бывало вернуться к общественно полезному труду. Сильно удивите и заденете. Только не стоит повторять это дважды, в смысле возвращаться к труду. Лучше отпроситься в магазин. Иначе он столько гадостей за принципиально выпрямленной женской спиной наговорит, не отмоетесь… Нечто подобное Арсений случайно читал в Интернете, обманутый деловыми заголовками. Но к Ирине это не относилось. Она не была подлой, расчетливой, лживой. «Все-таки какая же она дура при всем своем уме», – думал Арсений, сразу после знакомства с коллективом выяснивший, справляется ли Ирина с работой. Справлялась – не придерешься.

Умильно-критичное настроение сохранилось до вечера. Арсений ужинал в ресторане, поглядывая на женщин. В наших дорогих кабаках их до неприличия мало, даже тех, кто с мужчинами. Последним в будни не до них. А расплачиваться за себя большинство дам не только не может, но и не хочет. Здесь на десяток хмурых бизнесменов набралась парочка спутниц. Арсений пытался сравнивать их с Ириной. И обнаружил, что не помнит, какая она издали. Не видел никогда, только нос к носу, а сегодня глаза в глаза. Облик не запечатлелся. В уличной текучке Арсений мог запросто пройти мимо нее. Мог не притормозить, голосуй она на тротуаре. Ничего похожего с ним еще не бывало. В голову пришло определение «неразборчивость в связях». И ушло, не дождавшись хоть какой-нибудь эмоции. «Есть иная разборчивость, высшая», – лениво подумал Арсений. В ситуации, когда не узнаешь любовницу на улице, основами таковой были запах Ирины, текстура ее кожи и прочее, что низводило высшее до животного. Но нельзя же быть умным и самоироничным двадцать четыре часа в сутки. И он попросил счет.

Утром Арсений строжайше запретил себе искать повод для вызова Ирины в кабинет. В тот момент он и не думал беречь ни свою, ни ее репутацию. Но знал наверняка, что не ограничится вопросами о самочувствии. Попытается уложить на стол. И все будет по-другому. Хуже, лучше – не важно. Ему необходимо было точно так же. А время усмешливо бормотало: «Перебьешься».

Он собирался позвонить ей из дома вечером. Девушку пора было приглашать на ужин. Поскольку ноутбук в таком случае третий лишний, Арсений решил быстро просмотреть личную электронную почту. Его забавляло, что теперь спам удаляют так, как недавно выбрасывали нераспечатанными конверты с рекламными листовками. «Из жизни исчезает зрелищность, – привычно и ровно думал Арсений. – Вот человек с изменчивым выражением лица энергично или рассеянно делит письма между столом и мусорной корзиной. Сами послания разные – цвет, толщина, форма. А вот он, ссутулившись, морды не видно, тычет пальцем в клавиши. Самому-то ему все равно, но наблюдателю скучно. Прогресс – враг наблюдателей? Смешно. Та-ак, Сашка совсем обленился, не то что навестить, трубку поднять не хочет. Что, я сподобился участия в затеянной им рассылке? Интересно, что он придумал». Арсений открыл письмо и улыбнулся широкому обращению: «Здравствуйте, люди». Глаза побежали по строчкам.

«Обращаюсь ко всем друзьям сразу, потому что ваши индивидуальности могут надолго отвлечь меня от сути – каждому свое приветствие, затем пошути или докажи, что шутить не намерен, а уж потом – к делу. Мне ненароком может почудиться, что и у меня есть личность. А ее нет – только привычки и заморочки. Даже объяснять свои действия – привычка, а прощаться – заморочка. Стоп, нельзя отвлекаться. Вы ребята занятые, но я о себе пекусь…»

«Обкурился? – нервозно скривился Арсений. – На него не похоже. Хотя плакал над анекдотом про никому не нужного ковбоя. Значит, тип склонен к философии. Напился и решил нас разыграть. Какое-то тяжелое начало, будто мобилизует всех и к чему-то обязывает. Не сорвется ли наш с Иркой ресторан?» От этого фамильярного школьного «с Иркой» ему стало веселее. Надо было скорее дочитывать пьяное послание.

«Я уже много раз садился за компьютер, чтобы набить такое письмо. Но ловил себя на том, что вопреки очевидному надеюсь – кто-то из вас примчится спасать меня с рецептом дальнейшего лечения и исцелит. Но болезнь моя неизлечима…»

«Болезнь? Какая? – вздрогнул Арсений. – Впрочем, если не в последней стадии, сейчас все можно лечить, особенно за границей. Что-то раскис наш Александр. Куда жена смотрит? А, все мы знаем куда. На инструкторов в фитнес-центрах. Ладно, черт с ней, у него друзья есть, поможем».

«Мне надо было дозреть до того, что никакого рецепта не существует, эффективно только избавление от всего любым способом. Следите за мыслью, кто еще не перетащил этот крик души в корзину. Я успешен в бизнесе. Думал, богатство дарует свободу и комфорт, потому что ты никому не завидуешь. Как бы не так. Цифры счетов громадные, но в реальности тот же бег наперегонки. Сначала азарт глаза застит, потом начинаешь различать впереди спины тех, с кем тебе никогда не поравняться. Да что я вам растолковываю! Главное, финансовых проблем у меня нет. Дальше. Я счастливо женат. Детей мы с Галкой не хотели. Я уже и не захочу, а она, если передумает, найдет от кого родить. Нет, не буду про нее, так же как и про вас. В кои-то веки я занят только собой и жалею одного себя. Понимаете, у меня с юности была мечта. Замечательная. Чистая. Не имеет значения, какая именно…»

«Ему что, на космический туризм не хватает? Желает, чтобы на Эверест отнесли на носилках? Скинемся, если вопрос жизни и смерти, – начал раздражаться Арсений. – В Ирининых вчерашних слезах мужского было больше, чем в его попытке быть загадочным и отстраненным».

«И я каждый день истово ждал, что мечта исполнится. Много усилий прилагал, терпел и верил. У меня появились деньги, квартиры, загородный дом, да зачем перечислять. Но я безо всего этого обошелся бы. А без той мелочи, безделицы по сравнению с остальным – нет. Повторяю, я ждал, активно борясь. И вдруг мне исполнилось сорок. И ничего уже не будет. Поздно…»

Арсений вспомнил глухие, но упорные слухи о том, что друг бездетен и перенес множество тяжелых дорогостоящих операций, чтобы продолжить род. Значит, это правда? А толку нет и врачи вынесли приговор? Так надо искать подпольного специалиста по клонированию. Или взять из детдома младенца со своей группой крови. Сейчас генетики подберут любому ближайшего родственника. Александр не видит просвета, но это не значит, что его нет.

«Честно говоря, еще с год можно было обманывать себя. Но я не захотел. Вспомнил про чудо. Стал истово молиться. Постился. Каялся. Энергетически разряжался полностью. Чуть сума не сошел…»

– Ты уверен, что не сошел? – вслух буркнул Арсений. В нем неприлично и остро разгоралось любопытство – что это за мелочь и безделица, ради которой стоит истязать себя в двадцать первом веке? Утомили неофиты. Во всех религиях одни методики общения с Абсолютом, как его ни называй, и один принцип – руководство наставника. Не лезь вглубь без учителя. Нет, сами идут на штурм омута. Пачками себя гробят. Самому можно мыслить. А в область сверхъестественного вводят за душу праведники. Что делать? Интересно, возьмется за него мамин духовник? Надо спросить.

«С каждой минутой пустота становилась все явственнее. Там, где у других был путь, у меня не было ничего. Бог не отозвался. Ни звуком, ни видением, ни намеком. Даже мой мозг не соизволил выдать какую-нибудь утешительную галлюцинацию. Но ведь когда-то Он отвечал на мои неумелые, торопливые молитвы, реально помогал! Я перетряс весь свой опыт. И увидел, что всякий раз, попросив Его о чем-то ночью, утром сам развивал бурную деятельность. Вера в Него не давала опускать руки. Иногда я переламывал обстоятельства, иногда кто-то другой ошибался в мою пользу. Так все и шло, я знал, что Он со мной. Только в одном я был абсолютно бессилен. Только в одном полностью зависел от Его милости. А Он равнодушно глядел на мои страдания. И я подумал, что мы слышим тех, кто не подох от голода, не был убит в войну, не погиб в катастрофах, не потерял детей, излечился от болезней. Они светло плачут и благодарят Бога. Но миллионы сдохли, погибли, потеряли и не излечились. Они ничего не расскажут. Что, все они как-то необыкновенно грешили? И разве они не плакали кровавыми слезами, молясь?..»

Арсений поморщился – еще один Колумб, стремясь в Индию, открывает Америку. Можно подумать, что раньше, когда его желания исполнялись, никто не страдал от богооставленности. Захотелось прекратить чтение. В конце концов, на эту тему попадались и более зрелые рассуждения. Но когда-то он битый час рассказывал другу об особенностях своей кинематографической памяти. Вряд ли это было интересно. Александр же слушал, потому что Арсению нужно было выговориться. Придется отдать долг. Он тронул мышку и облегченно выпрямился – один короткий абзац, и на волю.

«Я вспомнил, что в Евангелии открытым текстом говорится про меня. Есть злаки, посеянные Богом, а есть плевелы, высаженные врагом. Растут в одной земле, в общем воздухе, под одинаковым дождем и солнцем. Но первые от рождения призваны плодоносить, а вторые – нет. От рождения! Я плевел, и Бог меня попросту не знает и знать не желает. Он любит только своих избранных. Остальные обречены. Но я из тех обреченных, кто любит Его. Зачем мне жить? Чтобы есть, пить, испражняться, работать, совокупляться? Надоело. К чему я пришел? К тому, что реальной жизнь и любовь делает иллюзорный бог. А если его нет, то реальность превращается в иллюзию. Простите за все. Прощайте. Господи, всего миг, и этот кошмар кончится. Пусть начнется следующий, но только другой».

От неожиданности Арсений поперхнулся. Мысленно комментируя отрывки, он едва не упустил главное – Александр грозился покончить с собой. Чушь. Кризис веры – не повод для самоубийства. Или повод? После сорока ряд друзей Арсения поредел. Двое умерли от инфаркта, один погиб в автокатастрофе. Но никто не додумался убить себя сам. И почему? Чуда лично для Александра не устроили? А уж как он просил! Невероятно. Надо позвонить людям, которым друг пожелал здравствовать, выяснить, в какую больницу его отправил тот, кто первым открыл свой почтовый ящик. В котором часу этот ненормальный разослал прости-прощай? В полдень? Выбрал час! Знал ведь, что все днем пашут и в собственные компьютеры заглянут толь ко вечером. Необходимо выработать какой-то общий план, прежде чем искать этого горе-монаха. Не в морге же он в самом деле прохлаждается.

Арсений взялся за телефон. Кто-то еще не заходил в почту, кто-то, как и прочил Александр, не дочитал бредятины и, хохотнув: «Проспись», занялся другими сообщениями. Наконец, один осторожно предположил – что-то неладно, мобильный Сашки выключен. Все зашевелились и через десять минут выяснили: друг застрелился в половине первого у себя в офисе. Начали перечитывать письмо и угнетенно обсуждать, задействовав по несколько сотовых каждого, почту и скайп. Легкомысленных не нашлось, потому что все знали: деньги защищают от многого и многих, но не от самого себя. Вердикт вынесли единогласно – при всем уважении к заявлению покойного о невозможности бездуховного существования, до пули в висок его довела мерзавка Галка. Но ее надо поддержать дружбы с Александром ради.

– Тогда я отцу сообщу, он Сашку любил, и пойду к ней, – сказал Арсений. – А вы подтягивайтесь по мере возможности.

– Крепись там, – напутствовали его. – Но можешь кого-то из нас дождаться, вдвоем безопаснее. А лучше втроем. Бешеная же.

– У нее горе, наверняка присмирела, – заступился Арсений.

– Горбатую могила мужа не исправит, – непримиримо сказали друзья.

Оставалось это проверить. Но сначала Арсений позвонил папе. Евгений Владиславович искренне расстроился. А узнав о самоубийстве, посуровел:

– Если бы каждый Богом забытый себя уничтожал, человечества давно не было бы.

И сообщил Арсению, видно в назидание, что у всех болит. Очень сильно. Часто. И надо выстоять, переупрямить обстоятельства. Избитое, но единственно верное – ни шагу назад. Только так делаются сильными, только так становятся матерыми.

– Знаешь, кого мне жалко? Талантливых мужиков, которым здоровья не хватает. Вот перетерпели бы, и уже не сокрушить. А тут сердце подводит, – закончил он.

– А если Александр не хотел матереть?

– Вот его уже и нет, – отрезал старый мыслитель. – Но это – крайний случай. Большинство таких вечных юношей предпочитают медленно угасать от излишеств и безделья.

– Не сравнивай его с алкоголиками и наркоманами, папа, – запротестовал Арсений. – Он ждал чуда.

– Бизнесмен, которому за сорок, во времена Интернета и постоянного присутствия людей в космосе? Когда ты повзрослеешь, Арик? Он был религиозен, помнил, что самоубийство – смертный грех. И копил оправдания своей банальной жажды самоуничтожения. Хорошо получилось. Бог его не любит, потому что не знает, следовательно, прощение и вечная жизнь так и так не для него, и наконец-то можно пулю в лоб пустить. Как тебе втолковать? Считают, что Христос не мог умереть на кресте. Бог бессмертен. Отец должен был оставить Сына, чтобы тело на миг превратилось в обычное человеческое и скончалось. Понимаешь? И Александр так же. Сознательно терял веру, чтобы улучить момент и освободиться. Он своего добился. Хватит об этом. Спасибо, что напомнил про Иру. Я через нее отыскал Татьяну и взял на работу. Кажется, я жаловался тебе, что училка в качестве ассистента невыносима.

Папа так гладко раскрыл технологию добровольного ухода из юдоли страданий, так тонко намекнул, что от пресыщенности. В Арсении заныло подозрение – не раз обсуждал это с кем-то. Скольких же друзей похоронил он? Захотелось поежиться, да не получилось. Смена темы была кстати.

– Можно тебя попросить? Не говори Татьяне, что я узнал Ирину. Они наверняка общаются. Еще воспримет давнее краткое знакомство как аванс.

– Уже сказал, Арик. Надо было дать понять, что нашел я ее весьма необременительным образом. Зачем питать женскую гордыню? А что тебе до их разговоров? Мало ли, кто, кого, где встречал? Пусть Ира трудится себе, как трудилась. Кстати, она на днях прорывалась в офис. Я не принял, мне от нее ну жен был только телефон сценаристки. И почему ты так уверен, что она тебя не узнала? Но молчит, потому что и говорить тут не о чем. Ты – начальник, она – дурак, и ничто не поменяет вас местами.

На этом повороте Арсений не справился с самоопределением и самоуправлением. Если узнала, но молчит, при этом последними словами обзывая его отца и в спальне, когда тот звонил по поводу Татьяны, и в кабинете после безобразного, в общем-то, срыва, то ведет какую-то бесовскую игру. И как же он, любовник, молча кивая оскорблениям в адрес папы и залезая ей под юбку, выглядит в ее глазах? Из паники Арсения выдернули глаза Ирины – сияние доверчивости и восторга только для него. Нет, не может она так притворяться. Но час от часу не легче. Татьяна все равно напомнит Ирине, чей Арсений отпрыск. Чудо, что еще не подсуетилась. Придется врать – боялся ее вспугнуть и потерять. А врать ли? Сейчас это казалось ему чистой правдой. Будто сам он не за информацией о Татьяне ночью к ней ввалился. Но, кто знает, как она отреагирует? Нервы у девушки в виде паутины, а не канатов: он вчера видел ее после жалкого набега на офис папы.

– Сынок, ты что, в обмороке? – воззвал тот.

– Извини, отвлекся. Мне надо сейчас идти домой к Александру, то есть…

– Все, все, не накручивай себя уточнениями, привыкнешь. Не унывай, ладно? Самоубийцы были, есть и будут. Это диагноз. Вы ничем не могли ему помочь. Куда вам всем, вместе взятым, до Господа Бога! В общем, не от скромности парень умер.

– Па-ап, – укоризненно протянул Арсений.

– Да я ему хвалу воспел, – сказал отец. – Пока. Держись.

А за что держаться? Когда-то они были молоды и бедны. Родительская коммерция не в счет, мужчина на содержании и наследстве чахнет и дохнет. Годы прошли, почти все выбились в ненавистные малообеспеченному большинству люди. Но в трагические моменты продолжали отдавать вдове «деньги на похороны», будто на самом деле не на что было предать тело друга земле. А та брала, хотя могла бы и оскорбиться. Спасительный ритуал передачи зримой, шершавой на ощупь бумажной материи означал хоть какое-то делание там, где ничего поделать было нельзя. Арсений вынул из встроенного сейфа банковскую пачку купюр, сунул в карман и немного успокоился. Но чтобы не дергаться перед встречей с Галкой, надо было сделать себе укол, которым обездвиживают диких зверей. Такая у Александра была жена.

Чтобы хоть немного разобраться в первородном грехе, нужно встретить настоящую женщину, естество которой – страсть. Страсть как широкое понятие. Ничего общего с внешним совершенством неизбывная Ева не имеет, но всегда чем-то поражает. Галке достались средний рост, крепкий костяк, естественная поджарость, белоснежная кожа, черные волосы и зеленые глаза. Грудь была маловата и на невзыскательный вкус книжного червя. Зато пышные высокие бедра можно было по злобе назвать толстыми ляжками – усладой дальнобойщиков. Веселый компанейский нрав, презрение к быту, знание четырех иностранных языков и бесспорная эрудиция неплохо дополняли первое впечатление. Но и первое, и второе переставали иметь значение от щекочущего нервы третьего. Потому что именно оно было неоднозначным. Разгадке не поддавалось, то ли девушка – исступленная жрица бога любви Эрота, то ли в гриппозном ознобе сморкается в шелковый платок с его изображением, то ли водит на поводке собачонку с такой кличкой.

Арсений познакомился с ней, когда переехал от родителей в собственную новую квартиру. Вышел во двор, ошалев от разбора коробок с любимой маминой утварью – она слезно настояла, чтобы взял. И сразу увидел молодую особу в голубых джинсах, которая тащила к мусоросборникам большой тюк упаковочной бумаги. В глаза бросились добротные садовые перчатки, защищавшие девичьи руки. Туго обтянутая попа была горда и самодостаточна – на нее глаза бросались сами, послав перчатки подальше.

– Добрый день. Вы тоже новосел? – спросил он. – Давайте помогу.

– Я справлюсь. Да, все тут новоселы. Мы с родителями позавчера въехали, но работы еще выше крыши, – мелодично сообщила она и показала подбородком на соседний дом.

– Мне надо тренироваться, – настаивал Арсений, отнимая у нее тюк, – вечером предстоит свое носить. И одной ходкой я не обойдусь.

– Если у вас коробки, то дома складывайте. Там объявление висит о штрафах. И какой-то дед в кустах дежурит даже ночью. Сейчас увидите, он раскладушку поставил. Выскакивает и орет, что плоскостей в контейнер войдет много, а кубов мало. Геометр недоделанный.

– Вот незадача. Мне матушка надавала посуды, тряпок всяких и собственноручно об мотала тару несколькими слоями скотча. Чтобы сплющить такую коробку, липучку еще распарывать надо. Не подрядить ли деда за плату?

– Идея. Ну вот, обратно налегке. Спасибо. Только не думайте, что вечером я буду помогать вам с вашим мусором в знак благодарности.

– И в голову бы не пришло. Лучше звоните мне, когда соберете что-то на вынос. Как раньше говаривали, располагайте мной, сударыня.

– Пожалуй, забьем в трубки номера друг друга, – помедлив, решила она.

И Арсений возликовал, будто обошел на кастинге в сериал народного артиста.

Он звонил ей каждый день, предлагая свои услуги. Она ни разу ими не воспользовалась. И своей женской помощи по обустройству холостяцкой квартиры не предлагала. Тем не менее позже, когда они расстались, Арсений с неожиданной для себя гордостью сказал приятелю: «Я в свои тридцать лет выносил хлам любимой девчонки. Поджидал ее во дворе, чтобы удостоиться чести. Ты заметил, что переезд в новую квартиру чреват регулярными визитами на свалку?» Они тогда хорошо сидели в ресторане. И приятель взгрустнул: «Ты давно, ты во дворе. А мне соседка сейчас выставляет на лестничную площадку пакет с очистками. И я по пути на работу его выбрасываю. Но к себе не пускает, говорит, доверия не вызываю. Только в кино ходим. И как мы такие унижения терпим?» Арсений побледнел от ревности к методу унижения, считая его своей и Галкиной собственностью. Еле опомнился.

Разумеется, инициатива Арсения хозяйственными делами не ограничивалась. Когда немного обустроились, он пригласил Галку в гости. Она целомудренно отказалась. Он попробовал взять паузу, но не удержал больше трех дней. Тогда он еще днями и ночами считал. Снова позвонил. Галка еле согласилась кофе в баре выпить. Пришлось ухаживать по классическому варианту – цветы, концерт, ужин, цветы, обед, театр, цветы, браслет, ужин, цветы, колье, обед и так далее. Она принимала очень недешевые украшения, как дикарка стекляшки – радовалась оригинальной форме, цвету, но не каратам. Наконец количество свиданий перешло в качество секса – однажды она заскочила в шесть утра за забытой накануне книжкой. Он так просил ее валяться в постели до его возвращения с работы. Отказалась. Он порывался сказаться начальству больным. Галка усмехнулась:

– Я бы рада ответить тем же и прогулять занятия. Но если сегодня не сдам зачет, меня отчислят. Так что иди, иди, может, еще пригодится этот вечный фокус с температурой тридцать восемь и пять, которая почему-то всегда поднимается за ночь. И еще не дари мне больше драгоценностей, пожалуйста. У меня их столько! Ничего не дари, только себя.

Вот тогда он стал оперировать часами и минутами. С Галкой не существовало проблемы места. Ее не коробила близость на лужайках парков, в ванных комнатах знакомых, подъездах, лифтах, пляжных кабинках, такси. А само присутствие олицетворения не ведающей стыда за свои безобразия стихии возбуждало настолько, что Арсений не знал, где ему приспичит оскорбить общественную мораль. Эта доступность всегда и везде развращала по-настоящему.

Галка говорила, что учится в институте, оставляя за собой право жить по собственному расписанию и назначать встречи. Кажется, ни разу не согласилась на время Арсения. На самом деле она уже защитила диплом. Светлая голова – для усвоения школьных знаний ей потребовалось восемь лет, вузовских – четыре. Однако работать девушка не собиралась. Жизнь преподавателей и студентов ее альма-матер была гораздо завиднее блеклой судьбы мужчин из офисов, в которые она не трудоустроилась. Но тогда Арсений считал себя единственным обладателем и хранителем красивой, доброй, умной девочки со здоровой сексуальностью. И гораздо позже это самое здоровье проанализировал.

Женский темперамент, как освобожденный, истомившийся за века джинн, исполняет любые мужские желания, не траченные интеллектом. Одна беда, они довольно скоро иссякают. Потому что мужчине, чтобы удовлетвориться, не нужен пышный антураж и удушающие ароматы восточных благовоний. Джинн бьет копытом: «Чего изволите?» Утомленный разнообразием любовник: «Дай подумать». Услыхав слово, обозначающее умственный мыслительный процесс, джинн расстраивается и говорит: «Если не тянешь, запечатывай меня в кувшин и оставляй в людном, но приличном месте». Тогда накатывает жадность, повелитель колеблется, а джинн начинает скандалить. И приходится выполнять на сей раз его заветное желание. Казалось бы, нервная, но вполне пристойная история.

У самого Арсения все получилось гаже. На ночь Галка не оставалась, якобы не могла изводить старорежимных маму и папу. Они еще потешались над тем, что в советские времена старорежимными называли тех, кто получил воспитание до семнадцатого года, а теперь тех, кто до девяносто третьего. Он ушел с высокой должности в престижном аналитическом институте, чтобы работать дома. Ждал свою лихую студентку. А когда она являлась – неизменно голодная, ироничная, возбужденная, – терял нить времен. Дошло до того, что он, нудный аккуратист, сутками не заправлял постель, не подбирал с пола подушки и одеяла, не расправлял простыни, любуясь кавардаком, который она устроила. Галка – мастерица особого беспорядка. После ее ухода в квартире все было вверх дном. Но для приведения жилья в идеальный вид достаточно было задвинуть в ряд книги, скинуть в ящик комода вынутые оттуда безделушки, выпрямить шторы и отнести в кухню стаканы и тарелки, которые она бросала на столе, тумбочках, даже креслах. Необременительная уборка. Он уже не мог обходиться без этого живого теплого деятельного антидепрессанта. Собирался вести Галку к родителям и делать предложение. Они были близки год, а ощущался он как вся жизнь. Арсений иногда на недели забывал, что у него есть семья и друзья.

Однажды на какой-то конференции по внешней политике он познакомился с Александром. Удачливый бизнесмен соображал в теории. Во время перерыва они с Арсением пили кофе, а потом вместе вышли на улицу – так увлеклись обсуждением докладов и докладчиков. Машина Арсения была в ремонте, он стал ловить такси, но Александр предложил подвезти. В Москве это означает потерю нескольких часов, и надо быть очень материально полезным водителю, чтобы он еще и настаивал. А какой с Арсения навар? Бог тогда вознаградил Александра за умение симпатизировать и бескорыстие: дорогой выяснилось, что у них немало общих друзей. Они бывали на одних и тех же торжествах, но по случайности никто их друг другу не представил. А главное, они жили не просто в одной стороне – в одном дворе. Так в мегаполисе никогда не везет, но ведь повезло.

Арсений предложил остановиться возле ресторана.

– Э нет, я хочу выпить с тобой рюмку, как нормальный москвич в добром расположении духа, – рассмеялся Александр. – Не люблю доверять руль водиле по вызову. Предлагаю обзвонить ребят и созвать ко мне прямо сейчас.

– Я за, – поддержал Арсений.

Друзья поприкалывались над тем, как двум родственным душам одного пола удалось встретиться в ученой толпе, и согласились приехать обмыть. Собрались на удивление быстро, привычно метнули на стол еду из обильного холодильника, расселись. Тут раздался звонок в дверь. Александр пошел открывать и через минуту крикнул из прихожей:

– Моя любимая жена! Моя ненаглядная радость! Я сейчас принесу ей тарелку!

И в комнату вошла чуть встрепанная, заинтригованная неожиданными гостями, улыбающаяся Галка. С безымянного пальца правой руки, которую она подняла в небрежном общем приветствии, тускловато, как и пристало высокой пробы золоту, светило обручальное кольцо. Потом Арсений благодарил судьбу: Александр был в кухне, а у него вмиг так пересохло в горле, что он не мог издать ни звука. На лбу выступила испарина, жених чужой благоверной против воли чуть расслабился и обрел способность кожей чувствовать окружающих. Ему показалось, что еще два мужика запаниковали.

– Арсений, привет! – воскликнула Галка с невероятной естественностью.

– Вы знакомы? А почему мы только сегодня впервые пожали друг другу руки? – спросил Александр, появляясь в дверях с чистым прибором для своей ненаглядной радости.

– Потому что, когда переехали, мусор носила я, а не ты. Арсений джентльмен, если видел меня с тюком, помогал.

– Да я не мог тебя остановить! Просил: жди до вечера, пришлю людей, все уберут, – притворно нахмурился Александр. И повернулся к друзьям с обескураживающе глупой от счастья физиономией: – Но она не терпит беспорядка. Представляете, действительно почти всю упаковочную бумагу и пленку сама выбросила.

– Я еще пару тумбочек собственноручно собрала, так хотелось посмотреть на них в натуре. Знаете, мальчики, если я сейчас с вами выпью и наемся, неделя диеты пропадет. Возьму-ка я апельсины и запрусь в спальне. Музыку послушаю, книжку почитаю. У вас тут дружная компания, не соскучитесь.

Александр запротестовал было, но Галка и слушать не стала.

Они изрядно надрались в тот вечер. Когда выходили курить, Арсений зачем-то достал мобильник. Дисплей бесстрастно сообщал об одном непринятом вызове Галки. Она звонила как раз тогда, когда Александр ставил машину в гараж, а Арсений, как говорится, замечтался и не услышал музыки из кармана. Почему он оглох в тот момент? Сослался бы на форс-мажор, извинился, бросился к себе. Ребята точно так же пили бы, а он ласкал Галку и не знал, что она замужем за Александром. Придя домой под утро, Арсений плакал и разбрасывал подушки и одеяла. Но они не разлетались так, как от их любви. Он решил сложить их на кровать, облить бензином и поджечь прямо в спальне. Хорошо, что перед казнью вещей ему захотелось в туалет, после которого он мыл руки даже в редком пьяном беспамятстве. Присел в ванной на корзину с бельем и заснул. Проснулся, доволокся до кухни, нахлебался холодной минералки из баллона, с горестным стоном улегся на пол и храпел весь день.

Разбудил его грозный клекот дверного звонка. Кто-то давил на кнопку так сильно и упорно, что мертвый встал бы, чтобы убить хулигана. А Арсений был всего лишь пьяный, мятый, с отвратительным привкусом во рту. Едва он повернул ключ, дверь распахнулась и в нее шагнула свежая румяная Галка. Она прильнула к Арсению так, что он воочию увидел страницу школьного учебника физики, где описывалось взаимопроникновение атомов двух тес но прижатых друг к другу кусков металла.

– Уйди от греха, – взмолился он.

– Да что случилось-то? Я молчала про мужа, потому что не хотела тебя расстраивать. Сердце чувствовало, что ты неадекватно себя поведешь, когда узнаешь.

– Как поведу? – С бодуна Арсений узнавал не все иностранные слова.

– Вот так.

– Зачем ты меня обманывала?

– Объяснила уже – берегла, жалела.

– Я люблю тебя!

– И я тебя. Что могло измениться за одну ночь?

– Все, Галка, все. Сашка тоже тебя любит!

– И я его. Но не так, как тебя.

– А что же нам делать?

– Ничего не менять, быть вместе.

– И как я буду смотреть в глаза ему? Тебе? Своему отражению в зеркале?

– Давай потом разберемся в деталях.

– Не надо ни потом, ни сейчас. Уходи, пожалуйста.

– Слушай, Арсений, можно выстраивать треугольник и биться об углы. А можно свернуть все в шар…

– Уходи.

Не на ту нарвался. Она раздевалась, он швырял в нее одежду. Она хрипло шептала непристойности, он затыкал уши. Она подкрадывалась сзади и обнимала, он вырывался. Пах одновременно разносило в клочья и вытягивало в струну. Виски ломило. Сердце норовило вышибить из скелета грудину.

– Дай я хоть зубы почищу, – обреченно сказал он и кое-как прошаркал в ванную.

Там его вывернуло наизнанку. Из последних сил Арсений умылся и выполз в холл. Ему повезло, обнаженная Галка стояла там и прислушивалась.

– Если ты немедленно не уберешься отсюда, я позвоню Александру, пусть забирает свое добро, – без выражения пообещал он.

– Я думала, ты мужчина, а не тряпка, – скривилась она, но торопливо оделась. – Кстати уж, я сама могу сообщить ему, что ты меня изнасиловал когда-то. Он видит, что творится в моем присутствии со всеми вами.

Арсений был не в состоянии ответить. Галка выкатилась из дома шаровой молнией.

Как дались ему два часа жизни, лучше не вспоминать. Последующие тяжело, но можно. А эти – никогда.

Потребность раздружиться с Александром терзала его денно и нощно. Сказать по телефону: «Между нами все порвато, и тропинка затоптата» Арсений тогда, наверное, смог бы. Но дикую инициативу разрыва пришлось бы объяснять всем друзьям. Идиотизм. Тогда он додумался рассказать Александру правду. То есть обвинить Галку во всем, потому что действительно не знал, что она замужем. Но тогда он не оставлял рогоносцу повода набить сопернику морду, а это слишком жестоко. Потом Арсений решил совершить что-нибудь непотребное, чтобы другу стало противно с ним водиться. Но от несправедливости такого варианта у него давление подскакивало. Его обманули, унизили, он страдает и сам же вынужден очернять себя в глазах товарища по несчастью?

Когда-то у Арсения было безвыходное положение – долги, ссоры с отцом, упреки матери, клятвы какой-то шлюхи в том, что она от него беременна. Он немного выпил в баре и сидел на скамейке в сквере на окраине. Летнее солнце заливало Москву. Она, при всей своей многоцветности, казалась просторной и белокаменной даже на панельных задворках, а ему мерещилось, что вокруг глухие стены. Он видел в метре от себя щербатый от времени красный кирпич, потеки цемента, поднимал голову и вместо неба обнаруживал серую плиту. И вдруг то ли алкоголь подействовал, то ли реальное светило выжгло морок, но оказалось, что пространство разомкнуто. Он был свободен, мог беспрепятственно идти на все четыре стороны, только не знал, какую вы брать. Но догадывался, что все равно. С тех пор у Арсения появилась слабость к перекресткам. Он полюбил их все, мог часами стоять на любом углу и жадно всматриваться в движение людей и транспорта. Отдыхал от одиночной камеры, как тогда на скамейке. И как тогда чувствовал, что все пути равноценны. Ему легче не станет, потому что из головы ни Галку, ни Александра не изгонишь. Так зачем делать больно другу? И он оставил все как есть. Благо даже соседей разделяет слишком много дел.

Со временем обмолвками и какими-то собачьими взглядами на Галку, когда та была в ударе, подтвердилось его инстинктивное знание, что не один он из их компании с ней путался. Но похоже, ребята считали себя совращенными и перед Александром не виноватыми. Чем старше они становились, тем меньше Галка их замечала. У нее в ход пошли юные наследники миллионов и крепкие тренеры. Друзья женились, дети рождались. Арсений тоже закончил профессиональный анализ своей любви.

Думать, что жить таким галкам легко и весело, – не только глупо, но и грешно. У них же маниакально-депрессивный психоз в самом разрушительном варианте. Инопланетян, которые навещают не так часто, как хотелось бы, врагу пожелать можно. Но смены эйфории совокупления и неизбывной тоски в поиске и ожидании его – нет. С возрастом депрессивные промежутки опасно удлиняются: где набраться молодых бездумных кобелей. Только из их судьбы роковая женщина может вытеснить все и всех, кроме себя. Но и тем надо работать. В отличие от проституток маньячкам часто платят, чтобы секса с ними больше не было. Отступные идут на омолаживающий уход и покупку любовников, но только растягивают муки. И с наступлением менопаузы надо либо сдаваться психиатру, либо вешаться.

Но главное несчастье маньячек в том, что они случаются однажды. Повторно на их удочку никто не клюет. Как говорится, одного раза, который, правда, иногда годы длится, хватает. А секс-гигантессы тоже влюбляются, как все, в юности, молодости, зрелости. Чтобы остаться с любимым, они должны перестать быть собой, поэтому неизбежно расстаются. Но возобновлять отношения время от времени, когда похоть доканывает, тянет. Спаленные же ими изнутри мужчины шарахаются, как от чумных. Яд отверженности травит маньячек вернее, чем обычных женщин. Потому что сами они отвергать не умеют. Но ничего, живут. И бьются, как положено одержимым, не с собой, а со всем миром.

Сейчас Галке было двадцать девять. До встряхивающего мозги климакса – годы подлинного безумия, то есть в ее понимании настоящего счастья. Выглядела она превосходно – разгул гормонов красит. И все равно Арсений не верил, что самоубийство Александра на нее не подействует. Столько читал про катарсис. Когда ж ему наступать, если не теперь? Книжные постельные хулиганки начинали трудиться на поприще безвременно усопшего мужа, выходили замуж и рожали десяток детей, а то и в монастырь подавались. И она образумится страшной ценой. Ведь выучилась экстерном, наверняка в чем-то талантлива. Может, даже гениальна. Гении все на передок слабы, какое-то необычное перераспределение энергии.

С этой надеждой Арсений вышел во двор и остановился. Вон Сашин и Галкин дом. Около ста квартир, в которых живут люди, но для него там никого нет. Друг и любовница сделали это здание обитаемым навсегда, даже если он не воскреснет, а она переедет. Вокруг город городов, а возьми значимые лично для тебя строения, и получится у кого деревня, у кого райцентр. Он пошагал к Галке, искренно полагая, что их драма – это прошлое. Разное: у каждого своя обида и своя боль, своя ложь и своя правда. Общей была любовная горячка, но время обоих излечило. Не само, конечно, а люди, которые приносили и уносили другие радости и боли, тупя лезвие муки.

Галка была пришибленной – другого слова Арсений подобрать не смог. Она уже облачилась в какую-то широкую черную хламиду в пол. Глаза заплаканные, ни намека на косметику, плечи сведены, будто в ознобе.

– Соболезную и тебе, и себе, – растроганно сказал он. – Это так нелепо.

– Нелепо? Странное определение для потери смысла жизни и вышибленных в стену офиса мозгов. И знаешь, хорошо, что не в домашнюю стенку. – Ее голос невыносимо зазвенел, она сжала руками горло и не сразу продолжила. – Ты не говори ничего, ладно? Я сегодня уже столько пошлостей выслушала. Уж с тобой-то мы можем полноценно молчать.

Они стояли посреди комнаты. Галка невесомо и беззвучно опустилась в кресло, будто снятое платье бросили, и осталась в угловатой напряженной позе. Сжала губы, закрыла глаза. Арсений сел на диван и тоже смежил подрагивающие веки. А через несколько минут почувствовал ее руку на своей груди и ногу на своем колене. Он еще не пошевелился, не взглянул, но знал, что рука и нога голые. Почему-то больше всего он боялся, что увидит ее в белье. Но оказалось, что рукава и боковые швы ее бесформенного одеяния – суть разрезы. Красота матовой белой кожи на фоне свитка черного шелка на миг заворожила. В следующую секунду он оттолкнул ее и вскочил с дурацким вопросом:

– Ты чего?

– Я сейчас умру, – просто сказала она. – Я не выдержу. Помоги мне, умоляю. Клянусь тебе, я переиначу всю свою жизнь, я стану другой, строгой и мудрой, но сейчас, сию минуту помоги мне, будь человеком, будь моим лекарством, возьми меня. Последний раз, обещаю. Я больше никогда не приближусь к тебе, но облегчи мою душу…

– Душу? – тупо переспросил Арсений.

– Душу, – твердо ответила она. – Ну, хоть ты пойми, что душу, а не…

Матерное слово прозвучало на диво умиротворяюще. Арсений даже перестал пятиться.

И вдруг его осенило: Александр просил у Бога Галку для себя одного. С юности мечтал о такой любимой, только не предполагал, что настоящую страсть в женщине не утолить и всем миром. Какие там операции на пенисе, после них месяцами надо воздерживаться. Он не мог себе этого позволить. Все у него было в порядке с детородной функцией. Надеялся, что, родив, она угомонится. Но именно это ее и страшило. Действительно, мелочь по сравнению с гладом, мором и войной. Безделица по сравнению с вечностью. И катастрофа для него. Сколько он безрезультатно молился? Лет десять. Но вот стукнуло сорок, потенция начала слабеть и с годами сильнее стать не могла. Он не хотел превращаться только в ее кошелек. Ничего себе расклад: слабая грешная жена не могла остановиться, всемогущий Бог не хотел ее остановить. Так без кого из них Александр не смог жить? Без обоих?

Арсений шагнул к настороженно следящей за ним Галке:

– Александр все знал? Считал тебя больной, прощал, но ревновал и медленно свихивался?

Она неправильно расценила автоматический шаг, метнулась навстречу и не столько обняла, сколько впилась в него. Однако, когда он крепко взял ее за запястья и стал разжимать руки, неожиданно легко поддалась и чуть отступила. Женщина, без усилия соединив инстинкт с интеллектом, охотилась на мужчину. Но он еще надеялся спастись.

– Я старалась, чтобы знал поменьше. Но в мужском сообществе трепа больше, чем в женском. Сколько вокруг доброхотов. И все норовят открыть мужу глаза. Спешат осудить неверную жену. Особенно те, кто подкатывался ко мне с непристойностями и был послан.

«А что, есть такие, кому ты не дала?» – чуть не спросил Арсений. Но понял, что, разумеется, есть, слишком она молода и красива, и промолчал. Галка снова решилась напасть:

– Тебе известно, что я не ложусь в постель без любви. Не теряй времени. Тебя смущал только Александр. Он самоустранился. Ни тело его, ни тень здесь больше не появятся.

– Я переломался без тебя, – глухо сообщил Арсений.

– И молодец, сильный. А вот попробуешь разок и снова подсядешь.

– Я хотел о друге поговорить.

– Поздно. И не со мной. Твой друг включил меня в общую рассылку. Ни строчки лично.

– Галка, ты его убила.

– Прекрати. Последнее время я освобождала его, предлагала развестись.

Она протянула к нему руки, и они обнажились до плеч. Потом медленно стала приближаться. И эта сцена была гораздо безобразнее той, что разыгралась на прощание у Арсения, когда она сдирала с себя тряпки и бросалась на него. Он озверел от ненависти и жаждал пристукнуть Галку суровой высокоморальной отповедью. И никогда его возмущение не свернулось бы в границы, за которым живет прощение, хоть объяви ее невменяемой целый психиатрический институт. Но как-то странно заряженный сегодняшней Ириной и многолетней давности Татьяной, он ощущал в себе борьбу жалости с брезгливостью. Галка подошла вплотную, прижалась боком, разрез от талии разошелся. Арсений не мог двинуться с места, не свалив ее на пол. «Дрянь бездушная, чудовище похотливое», – кипел он, чувствуя, что возбуждается, и понимая, что ее обнаженное, увлажненное потом бедро тоже это знает. С трудом оторвал от себя неукротимое, омерзительное и прекрасное существо и прохрипел:

– Если тебе поможет опомниться только секс, обзвони других любовников. А меня уволь. Я не могу.

– Трус! Импотент несчастный! – завопила она. – Хочешь быть порядочным по отношению к трупу? А на меня, живую, плевать?

– Б…дь, – впервые сказал он в глаза женщине. – Извращенка. Допускаешь, что сознание мужа наблюдает за тобой из-под потолка, и распаляешься все больше.

– Да, пусть любуется, сволочь, козел рогатый, пусть ничего не может мне за это сделать, пусть, наконец, и ему будет больно, – со зловещей радостью подхватила идею она.

– А ну тебя! Разбирайся сама и с мертвыми, и с живыми, – сказал он.

Кинул на стол пачку денег и направился в прихожую.

– Ты, благодетель хренов, поддержал семью усопшего, да? Я дарила тебе право первой ночи. А сейчас сюда начнется паломничество. И мне будут навязывать утешение в спальне и балдеть от острых ощущений. И я принципиально заплачу за эти ритуальные услуги мне, полуживой, твоей матпомощью! Не жалко? – кривлялась Галка, догнав его и схватив за рукав.

Он остановился и опять же впервые в жизни ударил человека по лицу. Подростковые драки не в счет: вряд ли мятежные сгустки гормонов и глупости можно считать людьми.

Собственно, с этого ему и нужно было начинать, чтобы прекратить ее истерику. Но лучше поздно, чем никогда. Галка охнула, посерела и заплакала. Арсений хлопнул дверью, не ведая, что незримые психиатры неслышно ему аплодировали. Прав был, не взяв то, что норовило плохо лечь, и вернув болезненной пощечиной в физическую реальность.

Как он пересек двор и поднялся на свой этаж, Арсений не запомнил. Громадная волна, поднявшаяся в нем, быстро опала, нет, провалилась в тартарары. И воцарилась пустота. Наверное, такая же, о какой писал перед роковым выстрелом друг. Арсений понял, что должен спасаться. Выпил стакан коньяка глотками, бездумно слоняясь из угла в угол. И вдруг то, из-за чего он пришел к Ирине в понедельник, не уволив ее сразу ко всем чертям, вновь овладело им. Оно не сформулировалось, не разъяснилось, но властно, темно и жарко почувствовалось. Ему до сих пор нужна была эта женщина. Он не имел представления зачем. Но схватил со стола телефон.

– Татьяна? Здравствуйте. Это Арсений, к которому семь лет назад вы проникли через балкон. Эти обстоятельства дают мне право звонить? Я хотел бы с вами встретиться. Сейчас. Вы не откажетесь где-нибудь поужинать?

– Здравствуйте. Приключения вроде моего балконного не забываются. А после звонка вашего папы я уже ничему не удивляюсь. Послушайте, Арсений, чтобы идти в ресторан, мне надо одеваться, краситься. Плюс дорога туда и обратно. И уже восемь, а завтра первый рабочий день на новом месте. Если у вас неотложное дело, приезжайте сами. Лоджии у меня нет, на окнах решетки, но через дверь милости прошу.

– Спасибо. Куда ехать?

Оказалось, через полгорода. От своей машины и такси вечером проку не было. Да и не садился он за руль хмельным. Оставалось метро. Арсений давно в нем не был и не поверил бы, что вновь отправится туда за малоприятными ощущениями скученности и какой-то безысходности. Только охота пуще неволи, и подземкой ее не испугаешь.

Глава 9

В то утро, когда Арсений давал себе унылое обещание не вызывать Ирину, чтобы ненароком не повторить номер на столе, она ощутила все сомнительные прелести желания ввалиться к нему в кабинет, столкнуться с ним в лифте или хотя бы позвонить в обеденный перерыв из кафе. Давненько с ней такого не было, то есть на работе – никогда. К вечеру она настолько устала давить святые любовные порывы, что, встреться с ней Арсений в коридоре, шарахнулась бы и отползла от безвинного садиста и палача. Но житийствующий вдали от коллектива начальник на ее сухие, зудящие глаза не попался. На улице она опять испытала жажду увидеть его и собралась подкараулить на выезде из подземного гаража. Но сразу запрезирала себя. Тогда, собрав обломки женской гордости, Ирина направилась домой, твердя, что выбросит их обязательно, но не в ближайшую к их конторе урну, а возле своего подъезда.

Отныне она знала, что, влюбившись в Арсения, как альпинистка, начала карабкаться по горному склону. Прежде казалось, что движется по пересеченной, но равнинной местности от дерева к дереву. Издали красивое, мощное, а приблизишься – ни от зноя, ни от ливня не спасает. Изволь гулять до следующего. Но вот дышать стало трудно, в горле пересохло, в ушах забухали молотки, отблески ледников ослепили, а руки и ноги затряслись от напряжения. Значит, шла вверх. Тут ее будто по лицу ударили. Чувство, которое вызвал в ней Арсений, и есть вершина? Та самая, где благоговейно укрепляют флаг родины, откуда в эйфории преодоления и достижения озирают немыслимо прекрасную землю и еле сдерживаются, чтобы не шагнуть прямо в космос? Не может быть! Тогда все россказни про любовь – ложь неврастеников, себялюбцев с фантазией. Они выдумывали любимых, которые соответствовали масштабу их неуемной гордыни. А в реальности были обычными людьми.

Нет, правда, кто такой этот Арсений? Гений? Герой? Громовержец? Сорокалетний аналитик с квартирой и машиной, неизвестно чьего роду-племени. Ирина даже застыдилась той легкости, с какой недавно готова была, как от приличного дома, отказать от души и матери, и друзьям. Конечно, можно в него влюбиться, замуж выйти, детей родить. Но не ощущать же это добровольным покорением высочайшего на свете пика! Однако чем яростней она задувала внутреннее пламя, тем четче осознавала, что начхать ей на разум. Питается падалью жизненного опыта и еще смеет учить. То ли дело чувство – охотник, любитель свежатины. Его надо слушать. И что оно велит? Немедленно звонить Арсению, бежать к нему, вешаться на шею и расстегивать дрожащими пальцами брючный ремень. Ан нельзя. Вот и весь альпинизм. Вот и не состоялась очередная сексуальная террористка.

Как у большинства неприкаянных женщин, у Ирины был парень, который вспоминался при каждом расставании со следующим другом. В одном ключе – ах, зачем я, дура, его отшила, ох, как он меня любил, ух, почему мы не вместе. Причем чем больше случалось разочарований, тем идеальнее делался образ утерянного по юной глупости рыцаря. Он даже внешне менялся, будто Ирины любовные неудачи были для него пластическими операциями – тяжелел подбородок, выпрямлялся нос, увеличивались глаза. На очереди явно было использование цветных линз, искусственное сгущение шевелюры и ее осветление. В дорогие джинсы и кашемировый свитер она его давно переодела.

Нынешняя любовь вытворяла что-то несусветное, руша успокоительные каноны. Придя домой, Ирина стала лихорадочно возвращать своему эталонному мальчику тот вид, который был у него при первом свидании. А потом начала сравнивать не с потерянным, но только-только обретаемым Арсением. И пока тот крепким словом и вялым кулаком усмирял осатаневшую Галку, Ирина, распластавшись на кровати, бередила память.

Его звали Ринат. Московский татарин с непроизносимо длинной фамилией. Высокий, худой, удивлявший тонкими чертами лица не меньше, чем эрудицией во всякого рода художествах. Ему бы искусствоведением тешиться, а он защищал инженерный диплом. Естественно, в двухтысячном работать по специальности технарю было негде. Их познакомила одноклассница Ирины, которая встречалась с другом Рината. Кто бы мог подумать, что из тогдашней знатной оторвы, меняющей парней от горячечного любопытства – какие они, выйдет смиренно-терпеливая жена, мать и всеобщая нянюшка. Да, да, та самая, на плече которой Ирина до сих пор ревела, больно ударившись о жизнь. Роман одноклассницы и друга быстро обретал полноценность. Им, как водится, хотелось осчастливить ближних, чтобы не любопытствовали, а занимались сами собой. Раз сходили вчетвером в кафе, раз в кино, раз в пустую квартиру тетки друга. Влюбленные целовались, симпатизирующие друг другу танцевали и разговаривали. Ринат явно не собирался гнать лошадей, а Ирина кричать: «Ямщик, быстрее!» Чистые оба были, с идеалами.

Ирина тогда не знала, что, если у молодого мужчины есть настоящие друзья, он сначала покажет свою девушку им, а уж потом родителям. Поэтому к приглашению в гости, где «соберутся наши», отнеслась легкомысленно, как к обычной вечеринке. За ней зашли одноклассница с другом, Ринат и еще два парня, груженные снедью и выпивкой. Был гололедный ноябрь, такой ветреный, что, казалось, дни сдувались с календарных листов. Но как весело компания шагала к метро, как дружно смеялась в поезде, какими чудными анекдотами развлекалась, сокращая путь голыми дворами. Наконец, добрались до панельной высотки, равнодушно озиравшей укоренившиеся вокруг нее приземистые строения.

Хозяином оказался приятный, с большим, хорошо очерченным ртом сын уехавших загорать и купаться в Египет родителей. Пять мужиков, две девушки и баул алкоголя – не очень надежное сочетание.

– Нас не изнасилуют? – шепнула подруге настороженная Ирина.

– Спятила? Не те люди, – тихонько прыснула та.

– Тебе хорошо, ты при своем вроде жены, и все это признают, – не отставала ничья гостья.

– Чего и тебе желаю…

На поверку два одиноких друга оказались старше Рината. Один гордо нес крест принадлежности к какому-то очень малочисленному на Земле народу и с восемнадцати лет неустанно повышал его численность в законном браке. Второй преподавал в университете, любил науку, спал с аспиранткой, а Ирину с подругой держал за двоечниц, изображавших отличниц. Зато с хозяином сладу не было. Под изобретательные комплименты и чувственную музыку он танцевал с Ириной целый час, кружа по двухкомнатным хоромам, даже в ванную ухитрился завлечь. Это называлось «танцэкскурсией по свободной территории». Болтал про театры, которые явно знал на уровне закулисья. Было интересно. Ирина думала, что творческой личности надоело пить за столом, вот и резвится. Потом в голову взбрело, что ее проверяют сладкоречивым мальчиком с развратными губами. Наверное, этот артистичный ловелас определяет устойчивость девиц к случайным связям по просьбе друзей. И самому в кайф, и информация абсолютно достоверная.

Однако проверка затягивалась, хватка становилась все крепче, дыхание все жарче, топтание в пустой комнате возле дивана все навязчивей, а ее нормальной длины свитер оказался вдруг таким коротким, что еле прикрывал голый живот.

– Я пойду курить, – сказала Ирина, отстраняясь.

– Ненадолго… И продолжим, – загадал он, томно прикрыв глаза.

– Жди, мечтатель…

Она зашла в кухню, где болтали и квасили остальные, взяла пачку и зажигалку. Ей спокойно дружески покивали, и тут Ирина разозлилась. Она вылетела на лестницу, сгоряча захлопнув за собой дверь. Минут через пятнадцать выбрались с сигаретами все, кроме хозяина.

– Ты чего одна так долго? – спросила подруга.

– А я больше туда не вернусь. Где Ринат? – зарычала Ирина.

Тот смирно приблизился – лицо донельзя расстроенное, взгляд моет грязный кафель под ногами.

– Ты зачем меня сюда пригласил и привел? – накинулась на него новоиспеченная мегера. – Ты меня, а не я тебя, напоминаю. Чтобы самому посидеть с друзьями в тепле? Чтобы какой-то мужик вцепился в меня намертво и не отпускал? Мне делать больше нечего, только выслушивать бред и танцевать в чужом доме? Так я сама выберу, где, с кем и под какую музыку!

По мере эффектного выступления народ, посмеиваясь, удалился в квартиру, а Ринат засиял – сначала робко, потом откровенно.

– Извини, Ирочка, это недоразумение, я сейчас разберусь, – быстро говорил он победоносным голосом. – Он нам не друг, скорее хочет им быть, родители уехали, и позвал. Ты ему сразу очень понравилась, он же искренне это все… Я не хотел вам мешать… Ты смеялась… Я же не знал, что он тебя не пускает, я думал, тебе хорошо с ним… А ты… Конечно, конечно, ты со мной…

Возле двери квартиры они наткнулись на младшего брата хозяина, который возвращался домой с тренировки. Лет двадцати кудрявый блудоглазый атлет не хуже старшего понимал, зачем мужчине внешность. Пока Ринат где-то в недрах квартиры объяснялся с любителем медленных танцев, братец, наскоро выпив, принялся неторопливо кокетничать с одноклассницей Ирины. Похоже, о собравшихся в доме людях он знал совсем мало, кто тут чей, представления не имел. А та, наговорившись с тремя мужчинами об их серьезных делах, проявила интерес к легкому ровеснику. Он явно умел рассказывать женщине лучшее о ней самой и показывать во всей красе лучшее в себе. Возлюбленный ее занервничал, намекнул, что пора уходить. Но она потребовала чаю с тортом, нет, шампанского, и наглый юнец одобрил ее изысканный выбор. Скандалом уже не пахло, воняло, как тлеющим сигаретным фильтром. Ирина поднялась и молча стала одеваться. Вернувшийся к людям бодрый Ринат без вопросов последовал ее примеру. Доцент и представитель древней нации грустно уставились на стол с почти нетронутыми деликатесами, переглянулись и обеднили его на бутылку водки, сырную и колбасную нарезки и банку маринованных огурцов. И все равно разгоряченные братья могли вызвонить знакомых девчонок, напоить и накормить до отвала. Так что их жалко не было.

Незадачливые гости стояли в прихожей и ждали одну девушку, которой хватило ума быстренько к ним присоединиться. На улице, не сговариваясь, разошлись в разные стороны – подруга с другом выяснять отношения, доцент с многодетным отцом наслаждаться водкой и закуской на свежем воздухе, а Ирина с Ринатом гулять и целоваться до одури.

Так они гуляли и целовались остаток ноября и декабрь. Встречать Новый год Ринат пригласил Ирину к себе. А у нее был выбор: дома, на даче с приятелями из параллельной группы или в квартире в Оружейном переулке с девчонками из своей. Мама, естественно, отпускала дочь в центр. Пришлось врать всем, обзванивать ребят, чтобы не терзали домашний телефон после полуночи, и в одиннадцать нестись к Ринату. Ладно, хоть не одной, а с одноклассницей, которая легко утихомирила своего ревнивца. Они подбежали к условленному месту, где ждали их замерзшие, отчаявшиеся парни, без пятнадцати двенадцать. Даже поздороваться толком было некогда, да и воздуха в легких не хватало, но счастливое лицо Рината компенсировало все. Они еще минут шесть рысью скакали до трехкомнатной конуры в окраинной новостройке. Не успев переодеть обувь, лишь скинув в какой-то угол шапку и дубленку, с исколотыми морозом щеками и кучерявящимися на влажном лбу прядями, Ирина очутилась за столом с бокалом шампанского. Осмотрелась по сторонам уже в новом году.

Кроме доцента и представителя редчайшего этноса, которые снова забыли дома вроде бы имеющихся жену и научную подругу, вокруг клубились ярким легким шифоном несколько юниц восьмиклассниц. Оказалось, подружки сестры Рината. Они не сводили глаз с Ирины и ее одноклассницы, которые оделись с претензией на элегантность, а потом морщили носы и шептались, дескать, хоть бы в вечерних платьях явились, и что только ребята в них нашли. «В вечернем платье в это убожество – одна комната девятнадцать, вторая двенадцать, третья девять метров? В минимум дешевой мебели? И есть салаты, которые вы покромсали в советский хрусталь? Реклама вас погубит, девочки», – думала Ирина, вспоминая, как пришла в их возрасте к двоюродной сестре в студенческую компанию – размалеванная, на шпильке, с открытой спиной и глубоким декольте. Люди в джинсах и майках очень смеялись. Только один парень проворчал: «Ладно вам, ребенок думал, что мы шикарные», но тоже заржал. Так вот у Ирины не было ощущения – перед ней дети. Разве что малолетки, которые убивают бездумно и жестоко, не совсем представляя себе, что такое боль и смерть. Очень уж презрительно и злорадно щурились.

– Они собирались к кому-то, но в последний момент все отменилось, – сказал Ринат, заметив, что Ирина в упор разглядывает девчонок. – Пойдем в другую комнату, пусть смотрят телевизор, моют посуду и ложатся спать.

Пошли к нему, где, побросав на пол диванные подушки, расположились взрослые.

Тут был хороший музыкальный центр, книги и диски на стеллажах, шампанское, коньяк, фрукты, шоколад. И легко болталось с умными людьми про все на свете. Потом устроили конкурс тостов. Затем парни показывали незатейливые фокусы, к примеру вонзая ножи в кочан капусты, ловко поставленный доцентом себе на голову, когда его накрывали пледом. И еще живые картины и шарады, танцы и пение под гитару. Все было мило от старания развлечь девушек, понравиться им. Наконец, свободные мужчины ушли «поговорить о жизни со школьницами», а пленники своих увлечений стали танцевать при свечах и целоваться. Ночь стремительно кончалась. Они зачем-то еще ходили по соседям и поздравляли их, потом, уже утром, катались с детской горки во дворе. Ни до, ни после у Ирины не возникало потрясающего ощущения, что все делалось только для нее, причем своими силами и талантами. Это была трогательная самодеятельность, удовольствие раскрепощения, открытие души без надрывных исповедей и притворства.

Ринат отправил ее домой на такси, она проспала весь день. Напрасно он тогда решил не беспокоить ее первого января, а может, вынужден был праздновать с родителями и сестрой. Просто вечером до нее добрались и девчонки из центра, и приятели с дачи. Кто-то из них привел с собой Костю. Они только взглянули друг на друга, и Ирина отдала ему все, что предназначала Ринату. Не физически, это случилось позже. Но нежно взращенная в ней одним готовность к безумию досталась второму, правда чем-то похожему внешне. Костя был гораздо обеспеченнее, но не в деньгах и связях дело. Ирина и сейчас могла бы поклясться в этом, а тогда в клятвах нужды не было – она знала себя и верила себе беззаветно. Останься она с Ринатом, он нашел бы способ заработать. Красть не хо тел, но светлая голова и железная воля не про пали бы. А в Косте сквозь лоск всегда просвечивал мелкий спекулянт. Ирина часто обманывала себя, но обманывалась редко. Что-то с ней тогда стряслось, вот и все. И ес ли бы смысл жизни был в том, чтобы согласно мотать головой, читая романы о таких же дурах, то она его обрела. Но и для этого ей еще предстояло расстаться с Костей. Ринат позвонил второго, радостный, куда-то звал, что-то невероятное обещал. И услышал правду. Умолял одуматься, кричал, что любит. Ирина попросила прощения и швырнула трубку, не успевшую нагреться в ее холодной ладони. Месяц от него не было ни слуху ни духу. Но однажды он встретил ее возле подъезда. Сказал, что не может так, что от нее зависит его судьба. «А что еще говорить любящему и преданному? Разве что оскорблять», – трудно подумала Ирина и снова тупо извинилась. Он круто развернулся и быстро, размашисто зашагал прочь. Она понимала, что дрянь, что надо его окликнуть и забыть про Костю, но только ссутулилась и поплелась домой. И уж там пару суток измывалась над собой, доказывая недоказуемое. Но убедила, что так лучше.

Сейчас Ирина понимала про них с Ринатом все, кроме одного. Как можно было столько топтаться на месте, обнявшись? И почему это называлось танцем? Десять минут своеобразного упражнения под музыку, и никаких прелюдий не надо. И еще ведь целовались как одержимые. Губы тогда были сумасшедше приятны на вкус, чем сильнее колола щетина, тем охотнее льнула к ней щека, из расстегнутого ворота рубашки обдавало жаром, и руки мальчика были тяжелыми, а не суетливо-легкими, как у карманника. Часами терпели и отрывались друг от друга едва ли не удовлетворенными. Ее бойфренды потом говорили, что им это дается тяжело. С Ринатом до обсуждения его состояния не дошло. А теперь и ей долго не устоять. Вот оно, равноправие. Недавно услышала из какой-то припаркованной машины старую песню на английском. Мелодия показалась смутно знакомой. Точно, это под нее они с Ринатом качались, прижавшись друг к другу, на всех вечеринках. Но почему такая ритмичная? Тело вспомнило те движения – тягучие и плавные. Постучала в окно, мужчина лет сорока пяти с готовностью его опустил.

– Простите, это современная версия?

– Вы о чем, девушка? Обо мне или о машине?

– О песне.

– Версия? Ну, пусть версия. Первая.

– Да нет, она медленнее была.

– Я еще тот меломан, гарантирую. Теперь у меня вопрос: что ж вы под нее делали, и в каком виде?

– Спасибо за консультацию.

«А ты догадываешься, что восприятие темпа зависит от состояния, – подумала Ирина. – Говорят, время замедляется. И музыка, значит, тоже. А что еще?»

Через какое-то время явилась одноклассница и мрачно вопросила: «Что ты наделала?» Оказалось, Ринат ушел в армию. Лейтенантом. Ноги не носили по улицам, где мог в любой момент встретить Ирину. Не хотел видеть тех, с кем ее знакомил. Изменницу пробрало ознобом, но она жестоко сопротивлялась. Идея, мол, неплохая. Офицерская бескормица и нищета, кажется, позади. Квартиры военным все равно начнут давать, кто же будет бесконечно провоцировать здоровых мужиков с оружием. И еще, в страшные годы разложения многие уволились, так что звания и должности получить будет легче именно тем, кто подрядится служить родине сейчас. Может, Ринат еще поблагодарит ее за такой поворот судьбы. «Ты ли это, Ира?» – изумилась подруга. И она твердо ответила: «Да. Я ни в чем одна не виновата. Виноваты всегда оба». – «Точно, оба, Ринат и Костя», – бросила взбешенная праведница. «Не вздумай донимать меня цитатами из его гарнизонных писем твоему», – предупредила Ирина. Ни одной цитаты она не услышала. Одноклассница вскоре поссорилась с адресатом, а помириться они не удосужились.

Ирина не вспоминала про Рината, пока Костя не предоставил ей достаточно материала для сравнений. Разница между мужчиной, который наполняет, прежде чем взять, и мужчиной, который только опустошает, а восстанавливаться предоставляет самой, была громадной. Ирина приняла бы его таким. Но этот вампир, этот эгоист переспал с Татьяной, которая после спуска на веревках в чужую квартиру будто чокнулась и жила по принципу «чем хуже, тем лучше». Они даже не пытались скрыть от Ирины свою близость. Подруги очень некрасиво разругались. У Ирины земля ушла из-под ног. Летя в отчаяние, она грозила кулаком жестокому Небу и проклинала бездушный человеческий род. Очухивалась долго и трудно. Ни земле-маме, ни небу-папе, ни людям дела до ее мук не было. Эка невидаль, подружка любовника отбила. Один знакомый смеялся над такими банальностями: шалава у шалавы случайную половую связь украла. Тут катастрофа на катастрофе, взрыв на взрыве, тысячи жертв, смерть мерзкие реальные очертания приобретает. О дележке мужика даже заикаться не пристойно. Ирина и не заикалась. Выстояла. И подытожила: «Если самой, одной, можно такое вынести, то и все остальное можно».

Тем временем Костя Татьяну бросил. Она зашла к Ирине в Прощеное воскресенье, несла какую-то околесицу про гнет семейной тайны, который довел ее до нервного срыва. Девушки ужасно напились, исплакались и, казалось, снова обрели былую дружбу. Несчастье сближает? Смотря какое. Они созванивались редко, но все же чаще, чем виделись. В основном у общих знакомых. И прекратить отношения сейчас мешало лишь то, что Татьяна боялась дать Ирине повод сомневаться в искренности своего раскаяния. А Ирина не желала дать Татьяне повод сомневаться в искренности своего прощения. После Кости у Ирины были мужчины. Они уходили, она уходила. И вслух изругивала себя за Рината до хрипоты, твердя, что уже десять лет могла бы быть счастлива. Одноклассница успела разок сгонять от мужа в объятия прежнего любовника и вернулась с рассказом, что Иринин эталон носит скромные погоны, женат на толстухе, у него дочка. Упрямица не образумилась. Добрая «нянюшка» принялась исподволь внушать: еще неизвестно, что эти десять лет сделали бы с их чувствами. Одно дело – воображать совместную жизнь, другое – жить. У них даже секса не было, и неизвестно, каков идеал в постели. Ирину не проняло. И вот грянул Арсений. В ночь с пятницы на субботу трахнулись, в понедельник утром встретились в офисе, вечером снова трахнулись. Во вторник, днем на столе, не раздеваясь, но глагол не подходит. Что они делали? Любили, вероятно. И можно отпустить Рината из истерзанной памяти. Если она потеряет Арсения, жалеть будет только о нем. Но надо, нужно, необходимо не потерять.

«Все-таки пора взглянуть на бабу, которая с маниакальным упорством перебегает мне все дороги, – решила Ирина. – Надираться, прощения просить, реветь обнявшись и скулить про саратовские огни, как в прошлый раз, не будем. Но имею же я право узнать, скажет ли она мне в лицо спасибо. По телефону поблагодарить не удосужилась ни днем, ни вечером. А ведь, в сущности, я ее трудоустроила. Нет, что-то есть в физическом уничтожении соперниц, прости господи». В тот момент она с нелепой завистью думала о балетных, подпиливающих друг другу каблуки и сталкивающих с лестницы. Не мучаются нимфы угрызениями совести, хоть ногу врагиня сломай, хоть шею.

Достоинства в таком поведении не было. Но, начав с Рината, Ирина играла на опережение. Расчетливо нарывалась на минувшие горести, будто делала профилактические прививки перед отъездом в не отягченную цивилизацией страну. Ей хотелось явиться без предупреждения и рассмотреть коварную Татьяну вблизи, когда ее маска висит на гвоздике возле входной двери. Может, удастся понять, почему сценаристка оказалась на Иринином месте и в постели Кости, и в фирме Евгения Владиславовича. При таком замещении женщины должны быть либо неотличимо похожи, либо откровенно, вызывающе различны. На кого потянет Арсения, если Ирина всего лишь катализатор, а не основное вещество в неведомой химической реакции? Конечно, она так не рассуждала. Тот, кто хоть на миг допустил, что не является основным веществом, бороться за место под солнцем не может. Просто чувствовала злое жестокое любопытство. Оделась, накрасилась и двинулась в подземку, слабо осознавая, что ее подташнивает от голода. Такси ей давно было по карману, но пробки страшили сильнее непролазного многолюдства. Еще не хватало тратить на дорогу, читай, жертвовать Татьяне лишнее время. Как пишут в квартирных объявлениях, пешком до метро три минуты, на машине – десять. И в мегаполисе огородами всегда быстрее.

Глава 10

Квартира располагалась на первом этаже убогой панельки, но до метро было всего минут пять ходу. Обитая черным дерматином, из которого кое-где торчал грязный ватин, хлипкая дверь смотрелась непристойно рядом с тремя современными мощными блестящими соседками. Заляпанного краской всех ремонтов звонка было противно касаться. Арсений подумал, что житие с таким входом может оказывать на человеческую психику не лучшее воздействие. И позвонил.

Татьяна открыла быстро. Черные джинсы, черная футболка, косметики нет, волосы если и покрашены, то в свой естественный светло-русый цвет. Раньше они закрывали полспины, она укоротила их до плеч, и в облике появилась какая-то бесшабашность, готовность рвануть вперед. Она стала более обтекаемой, но не поправилась, скорее отъелась качеством, а не количеством. Можно было с удивлением констатировать, что семь лет ее не изменили. Поставь рядом с двадцатитрехлетними, за них и сойдет. Но с недавних пор Арсений знал, что это обман зрения. Ему позвонила девушка, которую ностальгия пригнала из Америки. Он сам провожал ее туда пять лет назад после упоительной ночи из тех, какие горазда устраивать скорая разлука. Выдержала искательница корней трое суток из четырнадцати, обменяла билет и со словами «Вы себе не представляете, во что здесь превращаетесь» улетела. Смысл высказывания мог быть двояким. Если имелись в виду гостиничное и ресторанное обслуживание, пробки, уличная грязь, низкий культурный уровень и мрачные физиономии россиян, то спору нет. Но она не по-пуритански трахнулась со всеми, кто некогда был ей дорог. И если вела речь о преимуществе заокеанских любовников, то обижала. Как бы то ни было, Арсений не заметил в ее внешности и намека на прошедшие годы. А потом стал рассматривать фотографии с вечеринок, устроенных в ее честь. Там, где гостья была одна или в окружении мужчин, впечатление подтверждалось. Но рядом с более молодыми девушками все пять лет были с нею. Застывшее на снимке, лишенное ежесекундных мимических изменений лицо словно отяжелело и огрубело, хотя ни морщинки на нем не появилось.

Это знание позволило Арсению не всматриваться. Татьяна же изучала его дольше и пристальнее, как свое отражение в зеркале. И похоже, осталась довольной. Это «дольше» измерялось секундами и все равно ощущалось. Что-то творилось со временем, пока он стоял на пороге.

– Привет, – сказал Арсений и протянул ей букет и коробку конфет.

– Привет, – ответила Татьяна и взяла классический принос. – Не вздумайте снимать обувь, заходите в комнату, я сейчас – цветы в воду, чайник на плиту – минута.

– Мы не успели перейти на «ты»? Давайте исправим это недоразумение, – предложил он что-то из себя, раннего и неотразимого, – коньяк действовал.

– Дурное дело не хитрое, – засмеялась она. – Считай, что исправили. Проходи, проходи, тут не заблудишься.

«Да уж», – подумал он, делая два шага из прихожей. Татьяне понадобилось четыре, чтобы скрыться в кухне. Единственная комната действовала как удар в солнечное сплетение. Полированная низкая и широкая мебель семидесятых годов прошлого века, еще «достеночного» периода, жесткие кресла с деревянными подлокотниками, большой красно-коричневый ковер на стене, маленький сине-бежевый на полу. Сервант был выдвинут вперед на метр, за ним стояли покореженные листы фанеры. Вплотную к стройматериалам пристроили диван-кровать, и один конец спального места оказался за сервантом. В другой упирался неподъемный трехстворчатый шкаф. И всего три предмета из третьего тысячелетия – небольшой плоский телевизор, ноутбук и складная кровать с матрасом, которую Татьяна небрежно прикрыла большим шелковым платком. Значит, решила проблему сна. А говорила, невозможно. Интересно, как ей удается раскладывать предмет, который только в двадцати квадратных метрах пустоты мог бы сойти за компактный? Почему она вообще до сих пор из этого ада не переехала? Арсений, изредка видевший в малохудожественных, но все-таки не документальных фильмах съемное жилье, не был готов к реальности. Неужели у кого-то хватает наглости, не заменив свой хлам простенькой, но чистенькой мебелью из «Икеа», брать деньги за проживание тут? Сами должны платить жилицам за то, что, по сути, охраняют квартиры. Иначе все пустующие давно были бы захвачены.

Вошла Татьяна с чашками, в каждой – по пакетику чая. Затем еще носила чайник, сахарницу, вазочку с вареньем, розетки, ложки, конфеты, презентованные Арсением. Он все стоял посреди комнаты.

– Садись, – пригласила она. – Кресло двигай, на диване неудобно.

«Я помню», – чуть не сказал он. Теперь, когда она, молодая и энергичная, была рядом, обстановка перестала пугать. Наоборот, на него снизошло что-то вроде покоя. Будто забрел в юности с каким-нибудь приятелем к его бабушке. Тогда эти советские гробы веселили, а не угнетали.

– А я все здесь живу, – усмехнулась Татьяна. – Знаешь, в такой съемной квартире есть свои плюсы. Во-первых, цена приемлемая. Я не соблазняюсь более приличными условиями и почти накопила на однокомнатную. А может, с двушкой повезет. В таком же доме, такого же качества, но пустая и своя. Во-вторых, я узнала особый кайф плевать на чужое. Со своим извелась бы, то обои сменить хочется, то раковину, то что-то из мебели купить, то из электроприборов. Суета. В-третьих, волей-неволей пришлось заценить общественные места. Мне так хорошо в парках, музеях, кафешках с их пластиковыми интерьерами, даже в метро. Вообще хуже, чем здесь, нигде быть не может. Поэтому все время тянет уйти. Многие мои знакомые из домов не выходят, говорят, поводов нет. А у меня сам дом – повод.

Арсений смутно осознавал, что начинает заводиться. Опять же, как в юности, второй раз за вечер, независимо от собственной воли. Сначала курва Галка своего добилась – до сих пор было стыдно. Теперь Татьяна, которая ни сном ни духом, зачем он явился, да он и сам уже ни сном ни духом, только его штаны все явственней догадываются об истинной цели визита. До сих пор ничей оптимизм физического действия на него не оказывал. Контраст с депрессивной обстановкой влиял, что ли? Комментировать то, что Татьяна навыдумывала, чтобы себя успокаивать, было неохота. Ее молодость прошла в дыре, чужой дыре, из которой даже испорченную фанеру не разрешали убрать. Да и что толку, если сервант, диван и шкаф все равно вдоль стены не помещались. Хотя, если в родительском доме примерно то же самое, лучше ненавидеть этот. Она смотрела на него серьезно и вопросительно. Он молчал.

– Ой, у тебя же ко мне нетелефонный разговор, а я о своем болтаю.

Она не утратила способности задавать себе новую тему, если прежняя иссякала. И ее старомодное «ой», так бесившее Арсения семь лет назад, теперь умиляло.

– У тебя тоже нетелефонный, – с трудом выговорил он.

И с надеждой подумал: «Это коньяк. Сейчас самый глухой момент, мне нехорошо, но скоро все пройдет. Слава богу, что я счел неприличным нести к женщине на ночь глядя спиртное. И она не решилась мне предлагать».

– Точно! Если выдать жалобы квартирантки, потом с МГТС не расплатишься, – простодушно согласилась Татьяна.

Ясно было, что долго разговаривать по сотовому ей вообще не приходилось. Арсений был в незнакомом мире, где экономили деньги на связи.

– Можно чаю погорячее? – тянул время до выздоровления он.

– Конечно, сейчас.

Пока она возилась в кухне, мини-похмелье благополучно кончилось. Организм уяснил, что рюмашки для поддержания анестезии не будет, и сдался. Арсений съел прямо из вазочки несколько полных ложек смородинового варенья. Маленькая посудина почти опустела. Он смутился – алкоголь больше не будоражил наглость – и культурно размазал немного лиловатого сиропа по своей розетке, будто оттуда и лакомился. Вернулась Татьяна с новым заварочным пакетиком, какой-то баночкой для использованного и чайником. При виде льющегося в чашку кипятка Арсения бросило в пот. Он понял, что любая жидкость, кроме минералки, будет вызывать отвращение. Но не просить же сменить напиток. И не давиться же дымящимся чаем.

– Я, собственно, пришел узнать, чем кончилась история с твоим избранничеством? Ответь, пожалуйста, это очень важно. Я после объясню, зачем спрашиваю.

Главный принцип российского застолья – не можешь пить, не важно что, – заводи разговор. Татьяна, не ведавшая, каким законам подчинялся гость, вытаращила глаза. Гримаса испуга и недоумения смутила Арсения. «Неужели она все наврала тогда и теперь не может понять, о чем речь?» – неприятно поразился он. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Очевидно, Арсений поторопился счесть себя независимым от градусов, раз выпалил:

– Так ты тогда фантазировала, мягко выражаясь? Никакая ты не хранительница?

– Как ты мог такое подумать, а? – обиженно укорила Татьяна. – Зачем мне было тебе лгать про то, что я не хочу лгать своей семье? Чтобы остаться и попытаться тебя собой заинтересовать? Соблазнить? Покрасоваться честностью? Вызвать жалость? – Она вряд ли соображала, что с вопросительной интонацией называет реальные причины, но голос окреп. – Арсений, ты увидел убожество, в котором я существую, и заподозрил, что тогда мне взбрело в голову отдаться тебе и перебраться в твою квартиру? Я похожа на дебилку, которая в жизни разыгрывает историю про Золушку? Ты, наверное, в курсе, что там одна из сестер себе пятку топором отрубила, чтобы нога в туфельку влезла? Да, такая сказочка в неадаптированном виде. Я в принца не верю, Арсений, а в пятку – да. Но даже ради дворца на членовредительство не пойду. То есть не буду придумывать сомнительных повестей про своих родных. Ты представляешь, сколько лет прошло? Семь! Когда ты позвонил насчет ресторана, я была свято уверена, что мы будем говорить о Евгении Владиславовиче. Ты ведь в курсе, что он пригласил меня к себе работать? Или не поставлен в известность? Слушай, мне, профессиональной сценаристке, легче было вообразить, будто сын, пользуясь старым знакомством, обратится с какой-то просьбой, ну, там, за здоровьем отца бдительно следить, таблетки какие-нибудь по часам давать. Я просто не готова была к тому, что ты помнишь про бабушкино завещание.

– Извини, у меня действительно особенная память, – смутился он. – Дикая ситуация. Можешь не отвечать. Я пойду.

– Не спеши. Все, шок прошел. Только я не представляю, что ты надеешься услышать. Говорить-то, в сущности, не о чем. Вот когда я не знала, на что решиться, тогда было.

Арсений четко осознал: она не соблазнилась ужином, как напрасной тратой времени. Ей к завтрашнему дню надо красить ногти, накручивать волосы на бигуди, гладить платье, подбирать к нему туфли, складывать мелочи в сумку, как еще женщины готовятся к работе. Она пригласила его, думая, что он за первой и единственной чашкой чая попросит о какой-нибудь мелочи, важной для их семьи, и уйдет. А он расселся и затронул тему, на которую ей, скорее всего, невмоготу говорить. Заставил вспомнить неловкое приключение, о котором она старалась забыть. Татьяна позвала не мужчину из прошлого, а сына начальника из настоящего. В свои благословенные тридцать она чувствовала его желание, но ответить по-простому не могла. Слишком рано и опасно было все запутывать. Еще к обязанностям не приступила, а уже не отказывала родственникам шефа в гостеприимстве. Даже не спросила, откуда у него ее номер. Все, что связано с новым местом, воспринимала как должное. Умеет отец персональных ассистенток выбирать.

– Обиделся? – забеспокоилась Татьяна, подтверждая догадку о том, что ссориться с ним опасно для ее будущей карьеры.

– Нет, конечно, – задумчиво отозвался Арсений.

И подумал: «Если предложить ей интим и покровительство, согласится?» Напряжение в чреслах сигналило, что он мог и озвучить мысль. Второй принцип застолья: не можешь уложить женщину на стол – заводи разговор. Почему в наших принципах нет единственно разумного – откланяйся и иди домой, непонятно.

– В понедельник я размышлял о нынешних семьях. И вспомнил твою, нестандартную. Но беспокоить не решился. А сегодня днем застрелился мой женатый друг. И я напросился к тебе на разговор.

Он сам удивился, насколько мирно и обыденно выглядела эта причина без Ирины, взбудоражившей его до того, что он мотается по бабам, едва сдерживая похотливые порывы.

– А почему застрелился? – тихо и почему-то виновато спросила Татьяна.

Арсений вкратце изложил прощальную записку.

– Бедненький, – вздохнула она. – Надо же, приблизился вплотную к пустоте с большой буквы. Мог бы стать счастливым буддистом, это модно. А он Творца любил. И умер из-за неразделенной любви. Когда говорят, что Рождество или Пасху глупо отмечать уборкой и готовкой, я возражаю. Людям себе и близким лень устраивать праздники. А тут ради Бога стараются. Такую чистоту наводят, что, кажется, звенит. Прекрасно, да? И убить себя из-за того, что с неземным контакта нет, – подвиг. То есть у нас слабость веры и грех. Но все равно подвиг.

– Так просто? Слушай, а тебя совсем не напрягло, что взрослый бизнесмен…

– А разве взрослый бизнесмен и поиск истины несовместимы? Между прочим, во всем мире верующих становится больше.

– Техники народ боится, как раньше грозы, вот и ищет защиты, – пробормотал Арсений. Разговор поворачивал не туда, но он уже сомневался, стоит ли возвращать его к избранничеству.

Раздался звонок в дверь. Татьяна недоуменно подняла брови и встала:

– Я никого не жду, но узнаю, что случилось.

Арсений закостенел в неудобном, поднимающем бедра к животу кресле и уже давно мечтал сменить положение. Теперь можно было сесть на диван, чтобы заодно его было не видно из прихожей. Он испытал почти блаженство. Щелкнул замок.

– Здравствуй. Я была тут недалеко по делам. Решила заглянуть.

Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь. Значит, Арсений умирал под нарочито спокойный голос Ирины. «А сейчас явится папа, – промелькнуло у него в голове. – И они с Татьяной уйдут в ванную, чтобы обсудить распорядок завтрашнего дня». Арсений ждал, что Ирина узнает от подруги, кто он. Но своего участия в этом кошмаре не предполагал. Вспомнилась нелепица. Жена его друга подала на развод. Пока адвокаты возились с бумажками, он встретил милую девушку. Собрался жениться, как только освободится. И тут кто-то выложил в Интернет две последние фотографии супругов. На од ной они стояли лицом к лицу, очень близко, на второй развернулись к камере. Девушка взяла лупу, чтобы рассмотреть посмевшую бросить ее любимого стерву, и с воплем «Кобелина проклятый, она тебе нужнее, чем ты ей, при чем тут я!» убежала навсегда. Он показывал снимки ребятам и умолял объяснить, что случилось. Никто ничего не понимал. Наконец чья-то подруга тоже взяла лупу и долго смеялась. На фотографии, где мужчина и женщина отстранились друг от друга, его член распирал узкие джинсы.

– Я не одна, не обижайся. Если что-то срочное, давай выйдем, – услышал он голос Татьяны, будто издалека.

– Не отвлекайся, я заглянула на минутку.

В принципе и застать не надеялась, – ответила Ирина.

Щелкнул замок. Арсений хотел снова пересесть в кресло и почувствовал, что не в состоянии подняться. Отпустило через несколько минут, но контуженным. Он начал воспринимать происходящее, будто со стороны в готовом «фильме» о нем. Нечего было обдумывать, все было ясно. Материал одновременно снимался, просматривался, озвучивался и монтировался. И уже не важно было, есть ли в словах и жестах вторые, пятые, десятые смыслы. Первые-то не слишком волновали.

Татьяна:

– Ирина забегала. Первый секретарь Евгения Владиславовича. Помнишь? Мы теперь редко видимся, заняты, в разных концах города живем. Так что удивила, если честно.

Арсений:

– Иногда тянет к определенным людям. Сам тут такой сижу.

Татьяна:

– Ты другой. Ладно, проехали. На чем мы остановились?

Арсений:

– Когда ты рассказывала про семейную тайну, я не задал один вопрос. Тогда его у меня просто не возникло. Но ответ нужен. Ты твердила, что не намерена участвовать в обмане. Но ни словом не пожалела своих родственников. И мужчин и женщин. Они ведь тоже могут разлюбить. Смотри, у опостылевших очагов их держат страхом, им плохо. Ты хоть бы намекнула, что хочешь отпустить рабов на волю, за счастьем.

Татьяна (неожиданно резко и презрительно):

– Как я их отпущу? Они – не мои рабы, а суеверий. Думаешь, Татьяны грозились кого-то извести? Никогда! И мне не заповедовали. Все сами воображали некую кару за отступничество и награду за верность. Сами себя и боялись, и премировали. Сейчас я знаю, что еще было, кроме нежелания лгать и обрекать на это свою внучку. Наша семья превращалась в секту. И ей уже не хранительница была нужна, а повелительница. А спрос рождает предложение. У Татьян на святости крышу заметно сносило.

Арсений:

– Да, семья – секта, и все секты метят в большие семьи.

Татьяна:

– На бабушкину годину, когда все собрались, я объявила, что согласно завещанию мы все переходим в распоряжение своих ангелов-хранителей, как нормальные люди. Меня нарек ли Татьяной только для того, чтобы я огласила последний привет. Страшно было, казалось, сейчас меня какой-нибудь глас проклянет или сама сдохну. Но ничего, обошлось. Угадай, что начали творить рабы на свободе? Первым ушел от мамы мой папа. Это все.

Ее сухие глаза отчаянно договаривали: «Я думала, честность принесет мне радость. Но вдруг почувствовала себя никем. И чтобы то ли самоутвердиться, то ли уравняться в грехах с родными, которые пустились во все тяжкие, увела у Иринки Костю. И потеряла лучшую подругу. Мне до сих пор больно. Если бы тебя здесь не было, я впустила бы ее». Арсению не дано было прочитать этот нехитрый текст во взгляде дословно. Но то, что она хочет побыть одна, он уловил. Поблагодарил и ушел. Про таких визитеров Александр когда-то говорил: «Набегут, душу вывернут наизнанку, убегут, а я думай: „Зачем приходили?“»

Арсений спустился в метро – безлюдье, только на дальнем конце перрона маячили три бесцветные фигуры. Недоуменно взглянул на часы – ясно, полночь. На ближней к нему скамейке неподвижно сидела Ирина.

Бледная, ссутулившаяся, отрешенная, она казалась воплощением горечи, которую миллионы людей день за днем несут в подземку, чтобы растворить в грохоте, выкрикнуть в толчее или придавить задом на неожиданно освободившемся сиденье. Наверное, узнала его плащ на вешалке, и, раздавленная несправедливостью рока, страдала, ничего вокруг не замечая.

Приблизившись, Арсений увидел, что она слушает плеер с таким лицом, будто все это время в барабанные перепонки стучался похоронный марш. Он сел рядом. Ирина вынула из одного уха наушник.

– У меня с Татьяной ничего не было и быть не может, – внятно сказал Арсений.

Ирина равнодушно кивнула и протянула наушник ему. Надрывная глупая попса про любовь и разлуку тяжелым металлическим шариком вкатилась в ухо.

– Потанцуем? – Арсений надеялся, что движение убережет его от полного отупения и взбодрит Ирину.

Она снова молча кивнула. Медленно, держась друг за друга, чтобы не нарушить проводную связь с крохотным приборчиком, они встали. И потоптались, крепко обнявшись, в громадной мраморной зале с колоннами и рельсами секунд тридцать, пока не зашумел поезд. Ирина была абсолютно убеждена в этом.

Арсений утверждал, что ему и одной поездки в метро хватило с лихвой. На улице он сразу поймал такси и назвал шоферу адрес Ирины. Узнать его плащ она не могла. Он нанес визит Татьяне в кожаном пиджаке, который не снимал. Сама Ирина в невероятном чувственном раздрае, не понимая, зачем унизилась перед бывшей подругой, отправилась домой. Причем норовила по асфальту бежать бегом, чтобы неприятные места скорее остались позади. Он явился к ней в час ночи и рассказал все – про Татьяну, ее прабабок, отца, свою ревность, покончившего с собой друга и его неуемную вдову. А она бездумно сдала ему Костю с Ринатом.

Он улыбнулся. И им стало не до музыки и танцев.

Потом он уехал на моторе к себе – не показываться же в офисе в несвежей рубашке. А она завела будильник и радовалась, что спать осталось всего ничего. Впервые после заморочек с особой миссией доверенного секретаря ей невыносимо хотелось на работу.

© Наумова Э.Р., 2012

© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2012

© Художественное оформление серии, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2012