Элен Макклой

Две трети призрака

1

Когда Мэг Веси переходила в сумерках Медисон-авеню, не одна пара глаз смотрела ей вслед. Высокие каблучки-копытца придавали ее осторожной походке очаровательную грациозность, а запорошенный снегом воротник шубки не скрывал округлую линию разрумянившихся на морозе щек, довольно крупный рот, улыбавшийся даже во сне, и великолепные глаза газели, огромные, изумительной формы, затененные длинными черными ресницами.

На Пятьдесят восьмой улице Мэг вошла в ярко освещенный подъезд.

— Добрый вечер, — сказал привратник, сопровождая эти слова только ей предназначенной улыбкой.

Лифтер нажал кнопку, не ожидая, пока она назовет этаж.

Вдруг Мэг заметила оставленную кем-то в лифте газету. Лицо ее побледнело.

— Чарльз, это ваша газета?

— Да, мэм.

— Можно посмотреть?

— Возьмите ее, мисс Веси. Мне она ни к чему.

— Спасибо, Чарльз, — сказала Мэг, отметив про себя, как безжизненно и глухо прозвучал ее голос.

Она вышла из лифта и достала ключ. Дверь отворилась в полутемный коридор. Из гостиной донеслись голоса и смех, но она направилась в другую комнату.

Мэг вошла в кабинет, уют которому придавали серебристо-серые обои и оливковые шторы. И письменный стол с пишущей машинкой, и шкаф с картотекой, и шкафы с книгами — все было новое, блестящее и добротное. Даже царивший здесь беспорядок только подчеркивал изящество комнаты, производившей такое же впечатление, что и юная девушка, одетая с некоторой небрежностью.

Грудой сваленные в углу газеты были посыпаны сигаретным пеплом. Сиротливо ютилась на диване раздетая безволосая кукла. На скамеечке для ног остались следы собачьих зубов. Кошачьи когти потрудились над парчовой обивкой кресла, подлокотники которого, видно, служили иной раз пепельницей.

Выдвижная доска стола была завалена рукописями, магнитофонными лентами, письмами и картонными папками с грифом: «Август Веси, литературное агентство». Лист фирменной бумаги, лежавший возле телефона, был весь испещрен загадочными каракулями: «Позв. Тони? Н-Йорк соч. 2 Зап. поб. После 8 Лондон перезвонить».

Мэг вздохнула. Она по опыту знала, что всего за полчаса можно привести комнату в порядок, но сейчас у нее не было ни минуты.

Свертки полетели на диван, шляпка, пальто, перчатки — куда-то в сторону. Мэг села в кресло, предварительно смахнув с него какой-то телесценарий, вытащила из сумки очки в черепаховой оправе и принялась за газету.

Внимательно изучив фотографию, на которой хорошо видна была лишь копна светлых волос, и не поняв, изменилась Вера за четыре года или нет, Мэг стала читать.

ЗВЕЗДА ПРОТИВ СТУДИИ

Беверли-Хиллз, Калифорния, 12 декабря

Специальный выпуск

Прекрасная Вера Вейн не подписала контракт с Голливудом. Избранница судьбы предпочла любовь карьере и покинула студию.

— Мое место рядом с мужем, — заявила великолепная Вера, и мы увидели, как ее большие голубые глаза, покорившие миллионы любителей кино во всем цивилизованном мире, наполнились слезами. — Голливуд — это блестящая пустышка, в которой заправляет компания жуликов. В воскресенье я улечу отсюда и начну хозяйничать на нашей маленькой ферме в Коннектикуте. Мальчики, кто скажет мне, как вкуснее всего приготовить свинину с капустой?

На вопрос, не хочет ли мисс Вейн обзавестись детьми, она не задумываясь ответила: «Конечно. А кто этого не хочет?»

Муж Веры Вейн, писатель Амос Коттл, четыре года назад завоевал популярность, став автором бестселлера «Никогда не зови к отступлению». Его последний роман «Страстный пилигрим» посвящен проблемам религии. Супруги Коттл расстались три года назад.

Представитель студии заявил сегодня, что контракт с мисс Вейн не подписан из-за невозможности прийти к соглашению относительно гонорара.

Газета упала на пол. Помедлив немного, Мэг встала и подошла к столу. Адресной книги на месте не оказалось: наверное, Полли, которая начала учить буквы, утащила ее, а Магдалена, няня и кухарка одновременно, не в силах что-либо запретить своей любимице. Мэг набрала справочную и узнала телефон Амоса.

Потом она позвонила в Коннектикут, но номер не отвечал. Положив трубку, она с трудом отыскала почтовую бумагу и, не найдя ручку, села за пишущую машинку. Слова ложились на бумагу с той же стремительностью, с какой возникали у нее в голове.

Дорогой Амос! Я все знаю и очень беспокоюсь за вас. Гас тоже будет очень огорчен. Нам известно, что вы думаете об этой ужасной женщине. Как она осмелилась заявить репортерам, что возвращается к вам, после того как три года назад вы ясно дали ей понять, что никогда и ни при каких обстоятельствах не желаете ее больше видеть. Подвергать ваш талант такому испытанию, да еще когда вы начали новую книгу! Эта порочная женщина может вас погубить! Пожалуйста, напишите, не можем ли мы чем-нибудь помочь? Более неприятную гостью трудно себе представить, но я с радостью приму ее, если это даст вам возможность спокойно продолжать работу. Наверно, и Тони Кейн сможет вам помочь. У него уйма всяких знакомых. Хорошо бы достать ей какую-нибудь роль на Бродвее. Это удержит ее вдали от вас, хотя мне, признаться, жаль продюсера. Иметь дело с такой бездарной актрисой! Поскорее дайте о себе знать и не отчаивайтесь. Что-нибудь придумаем.

Ваша…

Красным карандашом Полли она написала «Мэг», потом нашла случайно завалявшийся в ящике конверт и напечатала на нем адрес.

Нахмурившись, она посидела минуты две неподвижно, потом, взяв чистый лист бумаги, опять начала печатать, но уже гораздо медленнее.

Дорогая Вера! Я только что узнала из газет, что вы собираетесь к нам вернуться. После всего, что произошло, я уверена, вам не хочется видеть Амоса, но Гас и я рады будем видеть вас у себя. У нас сейчас большая квартира и очень удобная комната для гостей. Надеюсь, вы не откажетесь провести у нас несколько дней, пока все образуется. Соглашайтесь.

Мы с Гасом жаждем послушать последние голливудские сплетни.

Искренне ваша Мэг Веси.

При слове «искренне» она скорчила гримасу. Зато уж карандашных каракулей тут не будет. Мэг отыскала ручку и аккуратно расписалась, подумав, почему вражда всегда вежливее дружбы.

Потом она отыскала еще один конверт и быстро напечатала на нем голливудский адрес. Лизнув марку, призадумалась, поспеет ли письмо до Вериного отъезда, но решила, что Вера, покидая студию, не преминет забрать почту.

Не слишком ли искренне она написала? Вера отлично знает, что на самом деле думают о ней друзья Амоса. А может, не знает? Попробуй догадайся, что делается за панцирем тщеславия, выкованным из розовых иллюзий, которыми Вера не делится даже с прессой. Любое неприятное событие — например, вялый отзыв в газете, — очень скоро силой воображения превращается в редкую удачу.

— Мамочка! — Дверь распахнулась, и в комнату влетел Хью. — Я не знал, что ты дома. Вышел в коридор, слышу, кто-то печатает. — В его словах прозвучали сначала удивление, потом упрек, потом прощение. — Джо Девлин пригласил меня в гости. У него есть собака! И еще черепашка. Они не знают, это она или он, и потому зовут ее Он-Она, и…

— Хью, подожди минутку. Дай мне дописать.

— Но, мамочка, я хочу надеть синий костюм, а Магдалена никак не может найти чистую рубашку, а…

Рубашка в конце концов нашлась в кукольном ящике Полли.

— И как она сюда попала? — пропела Магдалена.

Каждый изгиб ее крупного тела дышал сицилийской ленью

— Это вы должны знать! Если бы… — Мэг вовремя спохватилась.

— Если бы папа, и Магдалена, и Полли, и я были бы аккуратнее, — подхватил Хью. — Ты говорила это миллион раз. А когда ты была маленькой, ваш дом был в пять раз больше нашей квартиры, и все было в идеальном порядке, и никто ничего не терял, и…

— Ладно, Хью. Я рада, что ты помнишь.

— Мам-у-у-ля! — Пятилетняя Полли обладала величайшим талантом из всего делать трагедию, в точности как миссис Сиддонс, которая, даже покупая катушку ниток, могла довести и себя и продавщицу до слез. — Мам-у-у-ля, почему меня никто никогда не приглашает в гости? А я что буду делать?

— Может, порисуешь?

— Я весь день рисовала.

Тут из кабинета донесся радостный вопль Хью:

— Рождественские подарки! Ой, мамочка, кому это?

— Ума не приложу. А ты не знаешь? Полли тут же оказалась возле стола.

— А почему тут такие красивые красненькие и синенькие полоски? А почему самолетик?

— Полли, милая, никогда ничего не трогай на мамином столе. Этот конверт полетит на самолете, и мне нужно его поскорее отправить. — Мэг отняла у дочери конверт, вложила в него письмо и запечатала. — Хью, Девлины заедут за тобой?

— Да, через полчаса.

— Тогда собирайся живее. Опустишь письмо, ладно?

Однако собрать Хью было не простым делом. Стоило на минуту выпустить из рук гребенку или щетку для волос, зубную щетку или пасту, как они бесследно исчезали.

— Это воры, — объяснила Полли.

Гас приехал в самый разгар сборов и наблюдал за ними с вежливым безразличием. Он родился в Луизиане, и кровь французских предков подсказывала ему, что изысканная кухня Магдалены вполне компенсирует ее безалаберность. К тому же долгая холостяцкая жизнь в меблирашках сделала его по-цыгански нечувствительным к беспорядку.

Он никак не мог понять, почему сценарию не место в салатнице, если он прекрасно помнит, где его искать в случае надобности.

Мэг любила мужа и поначалу изо всех сил старалась наладить домашнее хозяйство, что ей, в конце концов, отчасти удалось. Она сердилась, возмущалась, приходила в ярость… например, когда они уезжали в Южную Америку и уже были упакованы все чемоданы, а паспорта куда-то запропастились.

Миссис Девлин появилась как раз вовремя. Чемодан был наконец закрыт, и не прошло пяти минут, как под обеденным столом отыскались ботинки. Хью отбыл, не забыв о письме, и оставалось только успокоить плачущую Полли. Когда Магдалена увела ее на кухню готовить обед, Гас обнял жену и поцеловал. В такие минуты Мэг всегда с благодарностью вспоминала о его французских предках.

— Наконец-то мы одни! Ну, что случилось?

— С чего ты взял? Ничего не случилось.

— Так я и поверил! У тебя лицо как открытое окно: видно все, что делается внутри.

— Ой! — спохватилась Мэг. — Я совсем забыла про письмо.

— Какое письмо?

— Сейчас покажу.

Конверт с адресом Амоса лежал на столе на том месте, где она его оставила. Рядом лежало письмо. Мэг взяла его, и слова заплясали у нее перед глазами: «Дорогая Вера! Я только что узнала из газет…»

Боже мой!

Неубранная комната, лихорадочные поиски ручки и бумаги, вторжение Хью и неуемное нытье Полли «А я что буду делать?», хаотические сборы… Все словно задались целью сбить ее с толку, и вот! Письмо Амосу ушло — к Вере, в конверте с ее адресом! Завтра утром Вера прочитает, что она неприятная гостья, на редкость бездарная актриса и порочная женщина…

2

Приезжая в Нью-Йорк за рождественскими подарками, Филиппа обычно ждала мужа в баре возле Центрального вокзала, чтобы вместе ехать домой. Сегодня ей повезло. Ее любимый столик оказался свободным, и, усевшись так, чтобы видеть часы и входную дверь, она заказала коктейль с шампанским.

Филиппа всегда старалась брать от жизни все самое лучшее. На плечах у нее была широкая накидка. Огромная черная сумка из крокодиловой кожи великолепно гармонировала с туфельками. Прелестное платье из черного джерси красиво облегало ее изящную фигурку. Шляпка с пестрыми фазаньими перьями и перчатки из мягкой замши дополняли туалет, а завершали его украшения из нефрита и бриллиантов. Даже кошелек, маленький, с золотой петелькой и алмазной пуговкой, напоминал скорее элегантную безделушку, не говоря уж о полированной деревянной сигаретнице, инкрустированной слоновой костью. Искусно вырезанное на ней изображение Аполлона и трех муз повторяло рисунок с аттической вазы.

В каштановых волосах то туг, то там словно вспыхивали отблески огненной губной помады, чуть заметная изумрудная краска на веках придавала серым глазам Филиппы оливковый оттенок. Лицом она напоминала императрицу Евгению на портретах — та же бледность, тот же безупречный овал и утонченный рисунок бровей, тот же восточный разрез глаз, надменный нос и пресыщенный рот.

Наконец появился Тони с двумя пухлыми папками под мышкой и торчащей из кармана газетой, и в глазах Филиппы промелькнуло раздражение. По ее мнению, президент фирмы «Саттон, Кейн и компания» должен был выглядеть совсем по-другому.

В писательскую среду Филиппу привело замужество. Родившись в семье финансового воротилы, она выросла среди владельцев апартаментов на респектабельной Пятой авеню и роскошных коттеджей на Хемптонских озерах, но Филиппу, подобно многим другим представителям третьего поколения, вовсе не интересовал скучный дедовский бизнес. Ее идеалом стала жизнь английской аристократии времен королевы Виктории, а потому привлекали лишь три развлечения: политика, спорт и искусство. Но в этих областях царили профессионалы, и у любителя шанса на успех почти не было. Филиппа попробовала что-то писать, но из этого не вышло ничего путного, кроме знакомства с младшим редактором «Дэниел Саттон и компания» Тони Кейном.

Чего только не делала ее мать, к тому времени овдовевшая, разве только не била дочь, чтобы предотвратить этот мезальянс. И судьба жестоко ей отомстила. Во время кризиса 1929 года она потеряла все состояние и с тех пор полностью зависела от Тони.

Очень скоро Филиппа поняла, что профессиональные писатели гораздо менее интересны в жизни, чем в своих книгах. Самые талантливые из них и, следовательно, самые выгодные для Тони, были, как правило, плохо воспитаны и весьма неприятны в общении. Казалось даже, что их успехи находятся в прямой зависимости от эксцентричности их поведения. В мире ее отца все было наоборот: финансовые воротилы не любили привлекать к себе внимание.

В конце концов, Филиппа, говоря о писателе, стала всегда добавлять слово «несносный». Откуда они приехали, кто их родители? Этого не знал никто. Они напивались на приемах, без конца просили денег, запутывались в любовных интригах и вслух рассуждали о вещах, о которых не принято упоминать в приличном обществе. И даже редкий блеск гениальности не оправдывал их в глазах Филиппы. С точки зрения финансовой эти люди тоже не вызывали доверия: сегодня они банкроты, завтра — принцы, а послезавтра?.. Даже превратившийся в процветающего издателя собственный муж казался ей авантюристом. Во-первых, он ничего не откладывал на черный день, тратил все, что зарабатывал. Во-вторых, постоянное общение с «несносными» сказалось — и не могло не сказаться — на нем тоже.

Из идеалов юности Филиппа сохранила только преклонение перед талантом. Человеку, которого все считали талантливым, она могла простить и эксцентричность, и даже вульгарность. Но обычная в кругу Тони эксцентричность без таланта была ей невыносима.

— Привет, Фил! — сказал Тони и, бросив папки с бумагами, пальто и шляпу в свободное кресло, уселся напротив жены. — Ну и денек! Мне двойной дибсон, — бросил он официанту.

Закурив сигарету, Тони принялся осторожно сквозь дым разглядывать жену. Глаза его оставались такими же ярко-голубыми, как в юности, хотя за последнее время Тони сильно обрюзг и в его светлых волосах заблестела седина.

— Ну, Тони, что случилось?

— Ничего. Просто у меня был тяжелый день и…

— Дорогой мой, я, кажется, не первый день твоя жена, и ты меня не проведешь. Надеюсь, ты не будешь просить о невозможном. Ну же, кто он? Очередное пугало из-за железного занавеса? Автор очередных «Двадцати лет в стране рабов»? В последний раз, помнится, у нас пропали чайные ложки. И не тогда ли был разбит бабушкин фарфоровый чайник?

— Да нет, совсем не то, — нетерпеливо ответил Тони, принимаясь за коктейль. — У Амоса неприятности.

— У Амоса? Ну что у него еще? — раздраженно спросила Филиппа. — Ты возишься с ним, как нянька. Даже дом ему купил поближе к нам. А он такой скучный.

— Но тебе ведь нравятся его книги, — возразил Тони.

— Только не последняя. Мне кажется, он выдохся.

— Не надо так говорить. — Тони нахмурился и отпил из бокала. — Даже думать так не смей. Амос значит для нас гораздо больше, чем ты можешь себе представить. За четыре года четыре книги, и каждая — бестселлер. Амос — единственный в своем роде. Только благодаря ему фирма «Саттон и Кейн» стала тем, что она есть сейчас.

— И мы не можем без него обойтись?

— Если честно — нет. — Голос Тони обрел необычную жесткость. — Да Амос и не уйдет от нас.

— А если «Даблдей» предложит ему больше?

— Ерунда.

— Почему? Тони вздохнул.

— Я говорю тебе, что Амос от нас не уйдет. Ему можно доверять. Он знает, сколько я для него сделал. Нет, сейчас меня беспокоит его жена.

— Вера? — Филиппа опустила глаза и стала закуривать сигарету. — Я думала, они развелись.

— Нет, Вера провалилась в Голливуде и хочет вернуться. Это напечатано в вечерних газетах.

— Ну а что я должна сделать? Отговорить ее?

— Нет, хуже. — Тони изобразил на лице самую обаятельную из своих улыбок. — Я позвонил в Голливуд и предложил Вере пожить у нас, пока она не устроится в Нью-Йорке. Понимаешь, мне нужно за ней приглядеть. Она согласилась, и я хочу, чтобы ты была с ней поприветливее.

Филиппа резким движением погасила сигарету, едва закурив, и сломала ее.

— Ну нет, Тони! Всему есть предел. Во-первых, приглашает всегда хозяйка. Во-вторых, я и дня не смогу прожить в одном доме с этой авантюристкой. Я сойду с ума… просто сойду с ума.

— Вера, конечно, не подарок, но все-таки ее можно вытерпеть. Во всяком случае, она не криклива. Вспомни ее мелодичный тихий голос. Тебя ведь раздражают женщины с пронзительными голосами, разве не так?

— Терпеть не могу ее вкрадчивый голос. Я все в ней ненавижу.

— И Амос тоже. Если она остановится у нас, то он увидится с ней всего один раз, в воскресенье. Почему-то он вбил себе в голову, что обязан ее встретить. Из аэропорта он привезет ее к нам, и мы вместе поужинаем.

— Поужинаем? И я должна все устроить за два дня? Тони, ты сошел с ума! Почему бы Вере не пожить у Гаса и Мэг в Нью-Йорке?

— Нет, Гас — добрый малый, и ему не справиться с такой дикой кошкой. Ее нельзя сейчас подпускать к Амосу, на носу Обед переплетчиков.

— Его пригласили?

— Я тебе разве не говорил? Амос получит премию «Самый американский писатель десятилетия». Десять тысяч долларов чистыми и на пятьдесят тысяч престижа и популярности. Вся программа вручения премии рассчитана на один день. Но Амос должен произнести речь, и по возможности хорошую.

— Тони, а ведь ты мне многого не рассказываешь, — задумчиво произнесла Филиппа. — Например, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Веру нельзя подпускать к Амосу? Не бросит же он работу, в самом деле? Вспомни, сколько замечательных книг написано не очень-то счастливыми людьми.

Тони тяжело вздохнул.

— Мне, видно, и впрямь нужно кое-что тебе рассказать. Но никому ни слова. Об этом знает только Гас.

— О чем?

— Когда Амос писал свою первую книгу, он еще лечился от алкоголизма. Неужели ты не догадываешься?

— Нет, я думала, он не пьет просто потому, что ему это не нравится.

— Даже слишком нравится, — мрачно ответил Тони. — Когда мы с ним встретились в первый раз, он еще лечился антабусом. Правда, потом он проявил необыкновенную силу воли. Вот уже четыре года он обходится без лекарств — и все в порядке, если не считать одного-единственного срыва, когда он жил с Верой.

— Вот почему ты пристроил ее в Голливуд!

— Конечно. Она постоянно держала в доме спиртное, демонстративно пила в присутствии Амоса, да еще смеялась над ним. Вот он и не выдержал. Но это ни в коем случае не должно повториться. Что тогда будет с телепрограммой? И вообще он погибнет.

— Даже Амос не заслужил такой женщины, как Вера… — растрогалась Филиппа. — Хотя, может быть… — Она улыбнулась. — Мужчине достается именно та женщина, какую он заслужил?

Еще несколько лет назад Тони непременно бы ответил: «Ну уж я-то ничем не заслужил такой женщины, как ты». Но сейчас он сказал:

— А как насчет женщин, они тоже получают тех мужчин, которых заслуживают?

— Безусловно. — Филиппа опять улыбнулась. — Хорошо, Тони. Я сделаю все, что смогу, но не думай, будто мне это так уж приятно. Кстати, ты уверен, что Амос не выносит Веру?

Тони заколебался было, но сказал:

— Надеюсь. Амос должен жить один, чтобы продолжать работать так же продуктивно. Что ж, монашеская жизнь нелегка, но писателю она полезна.

— И издателю тоже, — пробормотала Филиппа. — Все-таки мне кажется, что он выдохся… «Страстный пилигрим» — ужасно скучная книга.

— Скажите пожалуйста, какой знаток! — не сдержался Тони. — Мы продали сорок тысяч экземпляров еще до выхода книги. В июле она была отмечена клубом «Книга недели». Голливуд набавляет цену…

— Да, да, коммерческий успех. По инерции. Но с художественной…

— А вот Морис Лептон думает иначе. — И Тони развернул воскресную газету. — Смотри!

На первой странице Филиппе бросился в глаза заголовок: «Событие в американской литературе». С фотографии смотрел куда-то вдаль худощавый человек с короткой бородкой и неопределенными чертами лица. Филиппа отметила и расстегнутый воротник рубашки, и твидовый пиджак, и старую трубку.

— А где собака? — спросила Филиппа. — Писателей в твидовых пиджаках и с трубками всегда снимают с собаками.

— Собака была, — подтвердил Тони. — Но в «Тайме» решили отрезать ноги, чтобы обратить внимание на лицо.

— У Амоса нет собаки.

— Ну и что. Ред Николе, наш новый агент, кстати очень способный, взял ее напрокат.

— Твой мистер Николе неоригинален. К тому же Амос не курит и не пьет. Надо было дать ему в руки упаковку антабуса, а у ног положить Веру.

— Не смешно.

Оставив его слова без внимания, Филиппа начала читать вслух:

— «Страстный пилигрим». Амос Коттл. 450 страниц. Нью-Йорк. «Саттон, Кейн и компания». 3 доллара 75 центов. Рецензент Морис Лептон.

Ее взгляд упал на абзац, отмеченный красным карандашом.

Амос Коттл исследует наше общество, воспитанное на телепрограммах. У него зоркий глаз этнографа, изучающего нравы африканских пигмеев… Амос Коттл талантливо развивает традиции классического гуманизма, это писатель независимый, остроумный, может быть немного скептичный, но и способный на сострадание. Он, как магнитофон, улавливает ритмы современной речи, но в отличие от машины ищет всезначное и пользуется им как символом. В его романах — сама жизнь с ее убожеством и великолепием. Коттл не щадит читателя, живописуя грязь, пот, кровь, уродство, страсть, жестокость, однако, облаченные, как в бархат, в метафоры, они становятся подлинным искусством. Кто еще мог бы написать сегодня такую совершенную фразу: «Я резко заломил ему руку за спину, и слух мне царапнул сухой хруст тибии».

— Хорошая цитата, пригодится для рекламы следующей книги, — вставил Тони. — Старина Леппи! Что бы мы без него делали?

— Лептону, кажется, и правда нравится этот роман, — заметила Филиппа и перешла к справке об авторе.

Мистер Лептон — автор широко известного труда под названием «Зеленые всходы», который представляет собой обстоятельное исследование американской литературы 1900-1950-х годов. Постоянный автор многих критических журналов.

Потом опять вернулась к статье:

Ошибка исключена: Амос умеет писать. Он молод, и, возможно, у него еще будут неудачи, но он, несомненно, обладает качеством, выделяющим прирожденного писателя из среды поденщиков, которые толпятся сегодня на литературной сцене и, как сорняки, мешают расцвету настоящего таланта.

— Конечно, нравится, — подтвердил Тони. — Нет, Амос пишет совсем не дурно. Даже я иногда читаю его с удовольствием, и тебе он был вроде по душе. Не стоит спорить, Амос умеет писать.

— Лептон и впрямь мнит себя садовником, когда расчищает место для Амоса, — задумчиво произнесла Филиппа. — Кстати, Амос — единственный писатель, которого он так превозносит?

— У каждого критика есть свой любимец, — ответил Тони. — К счастью для нас, Леппи выбрал Амоса, и для публики они сейчас неразделимы. Так что Леппи тоже невыгодно, чтобы Амос провалился.

Филиппа посмотрела на часы.

— Пора идти, иначе мы не успеем на шестнадцать тридцать девять.

Как только они сели в поезд, мысли Филиппы обратились к предстоящему ужину.

— Тони, кого мы пригласим еще? У нас мало времени.

— Веси, конечно. Мне кажется, Вера без ума от Мэг и Гаса. Гас — литературный агент Амоса, и, даже если у них запланированы на воскресенье какие-то дела, они придут.

— Так. И всё? Ты же знаешь, у наших друзей выходные расписаны на много недель вперед.

Тони нахмурился.

— Амос сейчас неплохая приманка, и вряд ли кто-то упустит возможность с ним встретиться. А если пригласить ту вдову, ну, которая всю жизнь мечтала писать романы? Кстати, она и живет недалеко от нас.

— Одну?

— Можно с сыном. Вероятно, он дома на рождество. Он, насколько я помню, должен учиться в колледже. Ну, еще парочку романистов…

— Ни за что! — в непритворном ужасе воскликнула Филиппа. — Амос их всех ненавидит, а они ему завидуют. Неужели у тебя нет каких-нибудь других писателей в Коннектикуте?

— Есть, конечно. Но Амос не в их вкусе. Они все снобы.

— И все-таки пригласи. Не откажут же они своему издателю. Может быть, Виллинга? Он ведь тоже твой автор.

— «Психопатология политики», — задумчиво произнес Тони. — Эта книга вышла у нас в сороковых годах, еще при Дане Саттоне. Не бестселлер, конечно, но кое-что она нам дает. В некоторых медицинских школах она входит в дополнительный список…

— Вот и хорошо… Значит, я посылаю им приглашения. Итак: Амос, Вера, Веси, та женщина с сыном и Виллинги.

Тони вытащил из папки рукопись и углубился в чтение, а Филиппа продолжала размышлять вслух:

— Сделаем скромный холодный ужин. Салат, ветчина, индейка, фрукты, вино. Вначале хорошо бы виски с содовой. Только не сладкие коктейли, они давно уже надоели. К тому же и чай со льдом для Амоса будет не так заметен… Жалко, не успеют починить диванную подушку. Тоже мне… сочинитель… прожег дыру. Трудно было взять пепельницу…

— Тони?

Услыхав свое имя, Тони резко поднял голову, а Филиппа прервала монолог.

Они увидели перед собой невысокого стройного мужчину с болезненно бледным лицом, горящими черными глазами, обезьяньим ртом и великолепной формы головой. Филиппу поразил красивый музыкальный голос незнакомца. Мужчина смотрел на них с улыбкой человека, знающего себе цену. Всем своим видом он как бы говорил: перед вами человек необыкновенный.

— Леппи! — воскликнул Тони. — Вы откуда?

— Да вот, вошел на Сто двадцать пятой.

Только что отчитал лекции в Колумбийском университете. Я искал вагон для курящих и…

— Присаживайтесь, — опомнился Тони. — Вы знакомы с моей женой? Филиппа.

— Не помню, чтобы я имел удовольствие, — сказал Лептон и поклонился с изяществом, неожиданным для урода и явно прибавив ему привлекательности в глазах Филиппы, после чего сел в кресло.

— Вы были на нашей свадьбе, — с любезной улыбкой произнесла Филиппа. — Вы живете в Коннектикуте?

— Нет. Я еду на уикенд к Шэдболтам. Тони, вы знакомы с Шэдом? Ну, помните, он написал нечто вроде «Южного ветра»?

— А я только что читала вашу статью о последнем романе Амоса Коттла, — сказала Филиппа, желая привлечь внимание Лептона.

— А! — Лептон прикрыл глаза, но Филиппа успела заметить, что они заблестели еще ярче. — Наконец-то появился человек, который пишет по-настоящему. Он никому не подражает, всегда остается самим собой. Это и есть самобытность, которой так не хватает сегодняшней американской литературе.

— Он хорошо пишет, — вставила Филиппа, решив быть объективной к Амосу.

— Хорошо? Дорогая леди, он замечательно пишет. Я бы назвал его гением, если бы это слово не затаскали. В современной литературе нет никого, равного Амосу Коттлу. Тони, вас можно поздравить.

— Спасибо.

Тони изобразил на лице подходящую к случаю торжественность, но Филиппа знала, что его больше интересуют доходы от книг Амоса, чем их литературные достоинства.

— Коттл, наверное, очень одинокий человек. — Она опять услышала мурлыкающий голос Лептона. — Такой талант — как большое состояние. Он отрезает от остальных людей. В моем воображении я почти вижу монаха, погруженного в свои мысли, в… э… э…

— Искусство, — подсказала Филиппа. Наконец-то ей удалось задержать на себе его горящий взгляд.

— А вы и впрямь читали мою статью!

— Красиво. Мне нравится, как это звучит. Тони поморщился.

— Мне вообще нравятся слова, которые вы употребляете, — щебетала Филиппа. — Например, «всезначное». Будь это моя статья, я бы просто написала «значительное». Но у вас лучше. И подходит больше… А знаете, Амос не такой уж монах. Иногда он бывает очень забавным.

Лептон о чем-то задумался, потом посмотрел на Тони и сказал:

— Мне хотелось бы с ним как-нибудь встретиться. Интересно, такой же он обаятельный, как его герои?

— Разве вы не знакомы? — удивилась Филиппа.

— Леппи, в отличие от прочих критиков, не посещает коктейли у Шора, которыми отмечают выход в свет новых книг, — вмешался Тони.

— И по телевизору его не видели?

— У меня нет телевизора, — довольно сухо ответил Лептон. — Обхожусь без него.

— Вот уже полгода Амос раз в неделю выступает со своей программой, — объяснил Тони. — Он интервьюирует писателей. Нет-нет, не критикует, ни в коем случае — просто старается их разговорить и вызвать на откровенность.

— Ясно, не критикует. — И Лептон горько усмехнулся. — Я всегда говорил: телевидение и объективная литературная критика несовместимы.

Тут Филиппе пришла в голову великолепная мысль.

— Если хотите познакомиться с Амосом, я могу помочь. Мы решили устроить небольшую вечеринку в его честь. Приезжайте к нам в воскресенье часам к шести и привозите с собой Шэдболтов.

Лептон еще раз грациозно поклонился, и Филиппа подумала, почему у критиков такие очаровательные манеры, а так называемые художники слова обязательно дикие и невоспитанные?

— Не сомневаюсь, что Шэдболты с удовольствием примут ваше приглашение, если только они не заняты вечером. Понимаете, я уже предупредил их, что уеду в воскресенье. Я закажу такси и приеду один.

— Я могла бы заехать за вами, — предложила Филиппа, — если вы, конечно, не возражаете.

Лептон улыбнулся.

— Меня никогда не вдохновлял пример английского критика, который на протяжении всей своей длинной и скучной жизни ни разу не пожелал встретиться с писателем.

Какая у него симпатичная улыбка, подумала Филиппа, и она вспомнила старый анекдот о хвастливом повесе времен короля Эдуарда: «Пусть меня считают самым уродливым мужчиной в Европе, но стоит мне пробыть с женщиной полчаса наедине, и она моя, даже если мой соперник сам Аполлон». Ну а полчаса в обществе Мориса Лептона? Мысль эта приятно взволновала Филиппу, и она принялась обдумывать, что бы такое ей надеть, когда она поедет за ним к Шэдболтам. Морис Лептон, конечно, не в ее вкусе, по крайней мере не совсем… Она даже не уверена, может ли он ей понравиться, но…

В натуре Филиппы было что-то кошачье, и охота всегда доставляла ей удовольствие, независимо от того, какое чувство она испытывала к намеченной жертве: страсть, влечение или даже ненависть. Ей удалось устроить свою жизнь так, чтобы наслаждаться преимуществом замужней жизни, и радостями вольной охоты. Идеальная жизнь, считала Филиппа, — это все иметь и ничем не поступаться. И хотя у нее бывали промахи, пока все благополучно сходило ей с рук. Правда, иногда Филиппе мучительно хотелось узнать, а не догадывается ли о чем-нибудь Тони.

Лептон стал прощаться, и Филиппа чуть-чуть задержала его руку в своей. Их взгляды встретились, и необычное волнение охватило Филиппу. Она даже немного испугалась. Ища удовольствий, она старалась избегать любви и не терять власти над своими чувствами.

— Ну как тебе Леппи? — спросил Тони, когда поезд отошел от платформы.

— Не знаю, — ответила Филиппа, все еще находясь во власти бездонных глаз Лептона. — Мне кажется, он опасный человек.

— Опасный? Этот книжный червь? Да он лет двадцать не выходил на солнце, — рассмеялся Тони.

3

В воскресенье в полдень Амоса Коттла разбудили солнечные лучи, сквозь незанавешенное огромное окно упавшие на двуспальную кровать, где он лежал во влажной неразберихе простынь.

Амос протер опухшие глаза и, не желая вставать, прислушался к тишине пустого дома. Им владело беспокойство, причину которого он несколько минут не мог понять, а потом вспомнил: Вера… Сегодня он должен встретить Веру в аэропорту.

Амос медленно встал, нащупал халат, шлепанцы, долго изучал свое лицо в зеркале.

Большие грустные глаза, как у заблудившейся собаки, подумал он с горечью. Складки в уголках рта выдают затаенное страдание. Редкая поросль пестрой бороды милосердно скрывает едва намеченный подбородок. Неудивительно, что Мэг Веси с ним нянчится.

Она из тех женщин, которые любят возиться с несчастненькими. Ну разве, глядя на него, скажешь, что он один из самых знаменитых писателей современности? Интересно, были ли разочарованы его поклонники, когда обнаружили, что создатель образов настоящих мужчин, перешагивающих через похищения, кровосмешения и пытки, обладает такой негероической внешностью?

Неожиданно пришедшее на ум сравнение утешило его — автопортрет Ван Гога. Вот на кого он похож. Гений в болезненном обличье. При мысли о гении Амос горько усмехнулся.

Тяжело вздохнув, он пошел на кухню, достал из холодильника банку апельсинового сока, сварил кофе. Выпил сначала холодного, потом горячего. Я всегда один… но с Верой мое одиночество будет еще ужаснее. Она не приедет сюда, я не позволю.

Внезапно Амоса охватило отвращение к самому себе. Зачем я тут? Зачем ввязался во все это? Ощущение, что он попал в ловушку, усиливалось после каждого успеха. Что скажут Гас и Тони, если сегодня вечером он сообщит им, что решил выйти из игры? Попытаются ли они удержать его?

Все еще в халате и в шлепанцах, Амос подошел к двери, взял воскресные «Тайме» и

«Трибюн». Соседей он не стеснялся. Вокруг пять акров леса, так что хоть раздевайся и ходи нагишом. Ну а дом — его выбрал Тони — современный, одноэтажный, со стеклянными стенами. В этой сюрреалистической, неудобной для нормального человека стеклянной коробке Амос чувствовал себя выставленным напоказ и совершенно беззащитным, однако Тони считал, что жилище Амоса Коттла должно быть именно таким, а Амос тогда получил деньги за свой первый фильм… И вот он живет здесь — узником — неподалеку от красивого дома Тони, чтобы Тони мог заодно присмотреть за ним.

…С первой страницы литературного приложения к «Тайме» на Амоса смотрело его собственное лицо. Умно сработано. Этот парень действительно похож на писателя. Амос принялся за рецензию Лептона, и чтение постепенно его успокоило. Наверное, их мистификация все же неплоха, если такой интеллектуал, как Лептон, относится к ней серьезно. А остальные относятся серьезно к Лептону, так что после его похвалы можно продать не меньше сорока тысяч экземпляров второго тиража.

Отложив «Тайме», Амос взялся за «Трибюн». На первой странице он увидел тошнотворно-романтическую чепуху Шэдболта его фотографию двадцатилетней давности.

Листая газету, Амос обнаружил на четвертой странице небольшую рецензию.

Страстный пилигрим». Амос Коттл. 450 страниц. Нью-Йорк. «Саттон, Кейн и компания». 3 доллара 75 центов. Рецензент Эммет Эйвери.

Он стал читать:

Мистер Эйвери приобрел известность как автор книги «Похлебка на обед», в которой смело критикует популярные течения в современном романе.

Такое начало насторожило Амоса, как настораживает шорох ползущей змеи. Читать дальше расхотелось, но не читать он уже не мог.

Что может сказать добросовестный рецензент о новой книге усердного, более того, неутомимого мистера Коттла? Только одно: вся скудость и вся мишура современной литературы воплотились в многословной и претенциозной прозе этого неправдоподобно популярного писателя, отлакированные романы которого состряпаны по рецептам иллюстрированных журналов и, как липучка мух, притягивают к себе неискушенных читателей. Да, книги Амоса Коттла покупают и читают, несмотря на то что созданные им герои примитивны, принципы заменены предрассудками, действие от первой надуманной сцены до финального штампа скрипит как несмазанная телега, а его поделки из щепок и штукатурки лишь претендуют на то, чтобы казаться стальными конструкциями.

Единственное, что забавляет в последнем жалком опусе Коттла, — это типографские ошибки, которых тут множество, и все они не менее нелепы, чем, например, «наши Сонные Штаты». Издательству «Саттон, Кейн и компания» можно порекомендовать нанять других корректоров, а так же, как считает по крайней мере один критик, других авторов…

Амос со злостью отшвырнул газету. Черт с ним! Пусть Гас и Тони беспокоятся. Но их такие вещи никогда не огорчают. Гас говорит, что на рецензии никто не обращает внимания. И потом, Амос никогда не отождествлял себя со своими книгами. Но все-таки… Амос удивился своей ярости — ему даже захотелось схватить за горло этого Эммета Эйвери…

Снаружи донеслись какие-то звуки, и Амос испугался. Одиночество, столь необходимое ему для ощущения безопасности, сейчас будет нарушено. Он с беспокойством ждал.

Послышались легкие шаги, и у стеклянной двери возникла гибкая фигура женщины в серых брюках, зеленом свитере и зеленых туфлях. На бледном лице сияла улыбка, ярко-красные губы шевелились, произнося какие-то слова. Амос неохотно подошел к двери и отворил ее.

— Амос!

Женщина обняла его, и ему пришлось ответить на объятие. Их губы встретились. После довольно сдержанного поцелуя он отстранился.

— Фил, Тони знает, куда ты пошла?

— Нет, конечно. Я выгуливаю его боксера. Вот он, я его привязала.

— Черт-те что! В течение двух лет одно и то же каждый раз, когда ты идешь ко мне. Неужели Тони не догадывается?

— Уверена, что нет… Амос, что теперь будет?

— Не знаю, — сказал Амос и опустился на диван.

Связь с Филиппой с самого начала пугала его, но он боялся ей отказать. Кто знает, как бы она тогда настроила Тони? А теперь он боится с ней порвать. После каждой встречи с Тони в нем усиливается чувство вины, а так как видятся они часто, то оно становится невыносимым. Вина рождает страх.

— Скажи, Фил, ты уверена, что Тони ни о чем не догадывается?

— Конечно. Всякий раз, когда речь заходит о тебе, я говорю, что ты противный человек и что твоя писанина не стоит ни гроша. Он мне верит и боится, что ты узнаешь, как я о тебе думаю. Каждый раз он просит меня быть к тебе добрее.

Амос вздохнул.

— Все же мы не очень осмотрительны.

— Не волнуйся, Тони, — засмеялась Филиппа. — Его не меньше, чем нас, беспокоит приезд Веры. Он думает, что ты сорвешься.

— Если с кем и можно спиться, так это с Верой.

Филиппа села рядом с Амосом и прижалась к нему.

— Амос, это правда, что ты лечился?

— Да.

— Тони рассказал мне об этом в пятницу. Почему ты никогда не говорил?

— А зачем?

— Многие мужчины любят поверять свои секреты женщинам. Это сближает. — Филиппа повернула голову, и их глаза встретились. — Почему Вера решила вернуться?

Он отодвинулся и отвел взгляд.

— Думаю, у нее ничего не получилось, а я теперь гораздо известнее, чем тогда, когда она меня оставила. Может быть, она слышала в студии обо мне и о статьях Лептона и решила, что я сейчас что-то представляю собой. Если это так, то рецензия Эйвери в сегодняшней «Трибюн» должна ее отпугнуть.

— А если нет?

Амос пожал плечами.

— Откуда я знаю? Вот встречу ее и привезу к вам. Это я должен сделать. Потом вернусь сюда, а она останется. Все. Тони и Гас позаботятся, чтобы держать ее подальше от меня.

Филиппа с любопытством посмотрела на него.

— Почему ты такой пассивный, Амос? Вера вертит тобой как хочет. Зачем тебе ее встречать? Пусть едет Тони.

— Он предлагал, но я отказался. Я хочу встретиться с ней и показать, как она мне теперь безразлична.

— На твоем месте я бы ее ненавидела.

— Ты — возможно. А я… как это говорят — мне плевать на нее.

— Что ж, наверное, так лучше. Ненависть — тоже чувство, как и любовь, а вот безразличие может убить. Если она поверит, то оставит тебя в покое. Мне жаль ее.

— Тебе? Веру?

— И Веру, и любую женщину, которая имеет с тобой дело. — Филиппа сверкнула глазами. — Ведь я никогда по-настоящему не нравилась тебе?

— Я счастлив с тобой, — осторожно ответил Амос.

— Но ты меня не любишь?

Их взгляды опять встретились, и в его глазах она прочитала искреннее изумление.

— Фил, ради бога, что такая женщина, как ты, могла во мне найти? Я не молод, не силен, не весел, не галантен. Я даже не остроумен и не любезен. Иногда мне кажется, что ты влюблена не в меня, а в мои книги. Умные женщины часто подсознательно ищут в мужчине превосходство ума, так же как глупые — богатство или привлекательную внешность. Разве не так? Любовь интеллектуального мужчины придает остроту ощущениям? Только так я могу объяснить, почему тебя не мучает совесть. В истории талант всегда оправдывал адюльтер.

— Какое мерзкое слово.

— Талант или адюльтер? — Амос вздохнул. — Хорошо, пусть я не прав, но мне кажется, ты любишь свою любовь к гению, как другие любят богатство или власть. Понравился бы тебе Амос Коттл, будь он простым механиком в гараже? Сомневаюсь. Деньги и власть тебя не волнуют, потому что так или иначе ты всю жизнь имеешь с ними дело. Интеллект — совсем другое. Это загадка, которая внушает тебе беспокойство. Женщинам свойственно влюбляться в то, что выше их понимания. Скажи, разве я не прав?

— Какое это имеет значение? — Голос Филиппы слегка охрип, она наклонилась к Амосу и закрыла глаза. Губы ее приоткрылись, и Амоса охватило страстное желание.

— Никакого, — пробормотал он, дрожащими руками срывая с нее одежду.

Потом ему стало страшно. Дверь не заперта, и Тони мог беспрепятственно войти в любую минуту.

Филиппа искренне удивилась.

— Ты и вправду чувствуешь себя виноватым?

— Он столько для меня сделал!

— Да, он издал твою первую книгу, но ведь он на ней хорошо заработал.

— Тони так доверчив. Если он узнает, это станет для него трагедией. Что тогда? Вот отчего я не могу быть спокойным и удивляюсь твоему спокойствию.

— Вот как! Я не писатель, это они любят копаться в себе. Но иногда и они забывают о своей профессии и становятся просто людьми. Ты же — никогда. Ты только наблюдаешь и никогда не участвуешь. Ты только зритель и никогда — актер. Даже когда любишь, какая-то часть тебя будто отсутствует, ты не весь тут. Как будто чего-то не хватает. Почему ты никогда не рассказываешь мне о своей жизни? О матери, об отце, о твоей школе, о девочке, которую ты в первый раз поцеловал. Многие мужчины говорят об этом. Ты — никогда. Ладно… Лучше скажи, Вера могла бы тебя шантажировать, если бы захотела? Может, она что-то знает и потому так уверена, что ты ее примешь?

— Нет, Вера ничего не знает, — спокойно сказал Амос, но Филиппа заметила тревогу, промелькнувшую в его глазах. Ее выстрел попал в цель, и Амос всеми силами постарался это скрыть. Он встал и подошел к окну.

— Ну а кто-то другой, — настаивала Филиппа. — Ты никогда мне не рассказывал о своем прошлом.

— О нем написано на обложке моего романа, — сказал Амос и бросил ей книгу. Филиппа рассмеялась.

— Знаю я, как Тони сочиняет такие вещи.

— Но я дал ему факты, — резко парировал Амос. — Кстати, уже около трех. Возьми себе что-нибудь выпить, а я пока приму душ. Мне надо в аэропорт.

Услыхав плеск в ванной, Филиппа села на кровать и принялась — в который раз! — за биографию Амоса на обложке «Страстного пилигрима».

Амос Коттл родился в Китае в 1918 году, в семье методиста-миссионера. Закончив школу при миссии, он поступил в Пекинский университет. В дальнейшем жизнь опровергла пословицу: «Кому на месте не сидится, тот добра не наживет», ибо стала для Коттла богатым источником сюжетов. Коттл сменил множество профессий, был моряком, барменом, репортером в Голливуде, ковбоем, химиком, строителем. Во время Второй мировой войны служил на Тихом океане. Воспоминания об этом периоде его жизни легли в основу романа «Никогда не зови к отступлению». Амос Коттл женат на актрисе Вере Вейн. Большую часть времени Коттл живет в собственном доме в штате Коннектикут.

Задумавшись, Филиппа отложила книгу. Гладкие, банальные фразы мало что сказали ей о настоящем Амосе. Он никогда не говорил о своем детстве в Китае или своих скитаниях. Не очень чувствительная от природы, Филиппа вдруг ощутила пустоту, поняв, что ее связь с Амосом с самого начала была только физической. До сих пор она все еще ничего не знает о нем — и совершенно его не понимает. Теперь, когда приезд Веры ускорил кризис в их отношениях, невозможно предсказать, как он поведет себя дальше.

Неожиданно она почувствовала отвращение к Амосу. Разве он достоин ее любви? Она знала, что отныне отвращение будет расти. Она разлюбила Амоса, как когда-то разлюбила Тони…

Войдя в столовую, Филиппа увидела на полу скомканную «Трибюн», подняла газету и, разгладив страницы, внимательно прочитала рецензию Эммета Эйвери, которую мельком проглядела утром. Филиппа вспомнила, какую ярость эта заметка вызвала у Тони.

— Ничтожество! Подумать только, ведь это я познакомил его с издателем, потому что он нам не подошел. Вот он мне и припомнил!

Шум воды стих.

— Амос, я должна идти, — мягко сказала Филиппа. — Увидимся вечером.

— Мы приедем около пяти.

— До свидания.

Филиппа медленно шла по дорожке к дереву, где оставила собаку. Она никак не могла избавиться от неприятной мысли. Если предположить, что Морис Лептон впервые ошибся, а Эммет Эйвери прав… Тогда «искусство» Амоса Коттла — просто-напросто обман, необходимый, чтобы поднять тираж посредственных книг…

Филиппа не доверяла себе, когда речь заходила о вещах интеллектуальных. Ее мнение об Амосе сформировалось под влиянием таких людей, как Лептон. Секрет ее любви к Амосу прост. Коли она сама не может писать великих книг, то в ее власти служить тем, кто их пишет, — как жрицы служат избранникам своих богинь.

А что, если избранник не стоит того? Тогда жрица должна найти другого.

Неожиданно она вспомнила волнующую улыбку Мориса Лептона. Кто посмеет усомниться в его интеллекте? Да разве он позволит? Он — не Амос!

Боксер встретил ее, прыгая от нетерпения. Прежде чем отвязать собаку, Филиппа оглянулась на дом и подумала, что это была последняя встреча с Амосом. А Морис Лептон… Не может быть, нет, она не влюблена в человека, которого и видела-то всего два раза.

4

Мэг Веси, как и Амос, проснулась в воскресенье поздно и когда подошла к окну, то вместо выпавшего в пятницу снега увидела на улице слякоть. Краски этого унылого декабрьского дня были как будто взяты с палитры Утрилло. Мир показался Мэг пустой сценой, на которой скоро должна разыграться трагедия.

Она ничего не рассказала Гасу, хотя еще в пятницу показала ему заметку в газете и предназначавшееся Вере письмо.

— Не надо его посылать, — сказал Гас. — Вера, слава богу, будет жить у Кейнов. Мы приглашены к ним на воскресенье. Это затея Тони.

Мэг хотела было сказать Гасу о втором письме, но так и не смогла. Они тогда решили провести вечер вдвоем. Хью уехал к Девлинам. Полли рано легла спать. Не стоило портить такой вечер. Она расскажет завтра. Самое позднее — послезавтра. Обязательно.

Но в воскресенье у Полли поднялась температура, покраснело горло, и Мэг забыла обо всем на свете. Вызвали врача. Он прописал какой-то новый антибиотик и аспирин, если температура будет выше ста [1].

— Я никуда не поеду, — рыдала Мэг. — Поезжай один.

— Надо поехать, — уговаривал ее Гас. — Так будет лучше и для тебя, и для Полли. У нее ничего страшного. Врач ее осмотрел, а мы вернемся пораньше. Тебе все равно нечего здесь делать. Мерить температуру и давать таблетки может и Магдалена. Полли ее любит.

Мэг стала сдаваться.

— Там, наверное, будет забавно. Но ехать пятьдесят миль зимой, да еще оставив дома больного ребенка…

— Это не забава, а работа, — резко возразил Гас. — Мы должны быть с Амосом, пока тут Вера.

— Не беспокойся, мамочка, — вмешался Хью. — Я ведь тоже остаюсь. Если что-нибудь случится, я позвоню, и ты приедешь. — Видно было, что он наслаждается мелодраматической сценой, разыгрываемой родителями.

— Ничего не случится. Ничего не может случиться. Нас не будет всего несколько часов.

Мэг знала, что Гас тоже неохотно уезжает от больной дочери. Когда Хью болел, его никогда не оставляли одного, но к рождению Полли они уже знали, что повышенная температура у ребенка вовсе не признак тяжелой болезни.

Мэг нехотя прошла в свою комнату и надела черное бархатное платье. Черепаховый медальон на цепочке прекрасно сочетался с высоким гребнем. Мэг достала кольцо с большим рубином — подарок Гаса на комиссионные от первого фильма Амоса, — но даже оно не улучшило ей настроения. И мягкий густой мех шубки не спас от внутреннего холода.

«Я должна сказать, должна». И все-таки молчала.

Мэг попыталась представить лицо Веры, когда она получила письмо. Да, такой промах не исправишь извинением… «Простите меня, пожалуйста, за то, что я назвала вас бездарной актрисой и порочной женщиной. Вы же знаете, я имела в виду другое». Произошла кошмарная нелепость, и она означала объявление войны. Трудно представить, каковы будут ее последствия для Августа Веси, литературного агента.

Мэг всё знала о делах мужа. Она была дочерью издателя, сама писала рассказы и помогала Гасу, разбирая и прочитывая горы рукописей. Это она открыла Амоса Коттла, найдя его рукопись в куче других, которые Гас не удосужился посмотреть сам и дал ей. Но в финансовых делах Мэг ничего не смыслила и не имела ни малейшего представления, насколько Гасу необходим Амос.

Может, Вера не получила ее письмо? Предположим, она не заехала за почтой. Или голливудские секретарши не слишком заботятся о письмах киноактрисам, которые со скандалом покидают студию. Почтальон сломал ногу, или Верин самолет потерпел аварию… Мэг старалась переключиться на что-либо другое, но ей не удавалось. Огромный самолет в тумане врезается в гору, падает, объятый пламенем, и вместо нежного чарующего голоса слышен визг смертельно раненого животного…

Спустился туман, и это показалось Мэг плохим предзнаменованием. Снег на дороге напоминал кипы прессованного хлопка-сырца, а машины, которые можно было угадать лишь по свету фар, ехали слишком быстро для такой погоды. Мэг потеряла ощущение реальности. Ни с того ни с сего стала вспоминать свое завещание и заодно представлять, на ком женится Гас, если уцелеет…

Нет, так больше нельзя. Нужно сказать, пока они не приехали.

— Гас.

— Да!

Слова не шли с языка. Ладно, она попробует начать издалека.

— Гас, Амос любит Веру?

Гас колебался.

— Трудно сказать. По крайней мере, когда она уехала, он был счастлив. Разве ты не помнишь? Амос сам говорил. С тех пор он о ней не говорит, но чем-то Вера все же привлекла его, иначе бы он на ней не женился. Вопрос в том, будет ли она и теперь столь же привлекательна для него. Мне кажется, что иногда он по ней скучает, а может быть, это просто одиночество.

— Бедный Амос. — Слова Гаса тронули ее до слез. — Я раньше об этом не думала, а ведь он и правда очень одинокий человек. Ни семьи, ни друзей, только деловые знакомые вроде тебя и Тони. Он почти нигде не бывает и живет в таком большом и пустом доме.

— В наше время бывшему алкоголику трудно вести светский образ жизни. Редкая вечеринка обходится без выпивки, а просить имбирное пиво, когда все поглощают джин, неловко. А так никто и не догадывается о его болезни. Ты никому не говорила? — Конечно, нет. Даже Филиппе.

— Я думаю, Амос достаточно умен, чтобы не менять образа жизни. Он много пишет и много читает, иногда они с Тони играют в гольф, раз в неделю у него программа на телевидении. И никаких финансовых или семейных проблем. Идеальная жизнь для талантливого писателя.

Мэг искоса взглянула на него.

— Ты до сих пор веришь, что Амос очень талантлив?

— Тебе лучше знать, — ответил Гас. — Ты его открыла.

— Но это была первая его книга, и она здорово выделялась на фоне других рукописей. Последние его романы…

— Мэг, ты не можешь по-настоящему понять то, что написано после тысяча девятьсот десятого года. Амос — продукт своего времени, а тебе оно ненавистно. Он много пишет и ни разу не опустился ниже уровня первого романа, а это признак настоящего таланта. Успех пришел к нему сразу, после первой же книги, и все критики приветствовали его как восходящую звезду. Понимаешь, это не может быть случайно. В нем что-то есть, хотя я не могу сказать, что именно.

— Индивидуальность Коттла, — вздохнула Мэг. — Критику из сегодняшней «Трибюн» она не импонирует.

— Ты хочешь сказать, что эта статейка произвела на тебя впечатление? — Слово «статейка» Гас произнес, вложив в него все свое презрение. — Эммет Эйвери — соперник Мориса Лептона, вот он и хочет сбить с Лептона спесь, потому что тот из кожи вон лезет ради Амоса.

— Какая низость!

— Стоит ли из-за этого волноваться! Амоса критикуют в первый раз, и это пойдет ему на пользу. Писатель обретает прочное положение, только когда какой-нибудь известный критик напишет, что все созданное им гроша ломаного не стоит. Тогда поклонники бросаются на защиту обиженного любимца, и начинается ажиотаж.

— Ты говоришь так, как будто Тони сам отправил рецензию Эйвери в «Трибюн».

— С «Трибюн» это исключено, — сказал Гас. — Но будь у него такая возможность, он бы ею воспользовался.

Минут двадцать в машине царило молчание. Потом Мэг решилась и заговорила опять.

— Гас, — сказала она шепотом.

Гас, не отрываясь, глядел на габаритные огни идущей впереди машины.

— Что? — нетерпеливо спросил он.

— Почему ты так тревожишься за Амоса? У нас ведь есть и другие клиенты.

— Да, но Амос только один. — Гас улучил момент и обогнал машину. Мэг сидела затаив дыхание. — Мне кажется, ты не понимаешь, какую роль в нашем бюджете играет Амос, — продолжил он, когда вырулил снова в правый ряд. — В наше время что агентство, что издательство, как у Тони, находятся в одинаковом положении. Один удачливый автор, из года в год поставляющий бестселлеры, может нас обеспечить, и одна-единственная неудача — погубить. Амос исключительно плодовит. Четыре романа за четыре года. Иной раз я просто дрожу от страха, что он провалится, но пока он поставляет нам не только хлеб с маслом, но и пирог с вареньем. Его фильмы тоже приносят доход. Можешь считать, что это Амос оплачивает нашу квартиру, машину, шмотки, развлечения — все! Без него я смогу заработать не больше двадцати тысяч в год. Теперь вычти налоги и деловые расходы. Что останется? Мэг, мы все поставили на одну карту, и эта карта — Амос Коттл.

— Двадцать тысяч. — Мэг попыталась улыбнуться. — В тысяча девятьсот тридцать третьем году я считала бы, что это очень неплохо.

— Да, но теперешние цены не сравнить с тогдашними, к тому же у нас двое детей. Мы тратим куда больше, а привычка тратить — та же наркомания. Мы уже давно наркоманы. — Гас нахмурился. — Ума не приложу, куда бы нам спровадить Веру.

— Гас…

— Что?

— Мне надо тебе кое-что сказать.

Но Гас не слушал ее. Его мысли сосредоточились на Вере.

— Стоит только попросить ее оставить Амоса в покое, как она сделает все наоборот. Помнишь, Полли было два года. Мы тогда запретили ей прикасаться к еде, и она стала хорошо есть. Вера упряма, как двухлетний ребенок. Может быть, сказать ей, будто мы все очень хотим, чтобы она вернулась к Амосу, что она ему нужна, это ее долг, ее тяжкий крест? Может быть, тогда она его бросит?

— А она нам поверит?

— Поверит. В нашей ситуации только одно хорошо. Без этого мы погибнем.

— Без чего?

— Вера не имеет ни малейшего представления о том, как мы к ней относимся.

У Мэг перехватило дыхание.

— Что с тобой?

Она с трудом проглотила комок в горле.

— Ничего, все в порядке.

— Ты что-то хотела сказать, дорогая?

— Я? — Мэг колебалась. — Нет, я забыла.

— Тогда это неважно.

Наконец они увидели указатель поворота. Гас сбавил скорость, и Мэг с облегчением вздохнула. Стоит только свернуть с шоссе, а там уж можно ехать спокойнее.

Через десять минут они въехали в аллею, что вела к дому на холме, освещенному золотым светом. Старый фермерский дом, построенный из камня, — редкость в Новой Англии. Тони, который всегда жил и работал в Манхэттене, купив ферму, стал фанатиком сельской жизни. Он завел себе верховых лошадей, джерсейских коров, кур, свиней и даже голубей. Когда Тони заполнял деловые» бумаги, то обычно подписывал их «фермер и издатель», хотя прекрасно понимал, что вряд ли стал бы фермером, не будь он в первую очередь издателем. Служащие получали от Тони на Рождество домашние кексы и выращенных на ферме уток, а на Пасху — свежие яйца.

У подножия холма протекал ручей. Газон, за ним луг, потом роща, за которой прятались ближайшие дома. Этот зимний пейзаж с ярко освещенным домом был похож на гигантскую рождественскую открытку.

На выложенной гравием подъездной аллее стоял пока только маленький «остин» Филиппы. Гас запер машину и позвонил в дверь. Мэг дрожала в своей теплой шубке.

Дверь открыл негр в белой куртке. Мэг поднялась по знакомой лестнице в комнату для гостей, а Гас снял пальто и остался в холле. Когда Мэг вернулась, они вместе вошли в огромную гостиную, по сравнению с которой даже их большая квартира показалась бы тесной.

Филиппа была в сером бархатном платье. Ее уши, шею и руки украшали великолепные изумруды. Она стояла спиной к пылавшему камину рядом с источавшим галантность Морисом Лептоном. До чего уродливый и в то же время обаятельный человек, подумала Мэг, удивительное сочетание любезности и злобы.

Тони не было.

— Он опять звонит Амосу. — Голос Филиппы прозвучал неестественно напряженно. — Им уже пора приехать.

— На дороге туман, — сказал Гас. — Они могут задержаться.

Филиппа вздохнула и облокотилась на каминную доску.

— Амос — это такая ответственность. Страшно подумать, как он едет сейчас в тумане. Только теперь я понимаю, что переживает владелец лошади, выигрывающей на скачках.

Морис кивнул.

— Прекрасное сравнение. Что такое книга? Это очередной забег, который можно не выиграть. А от скачки до скачки какая-нибудь болезнь, несчастный случай или… — Его глаза сверкнули. — Кто-нибудь из соперников пробирается ночью в конюшню с гипосульфитом…

— А что сказать о чувствах матери… — Мысли Мэг вернулись к дочери. — Чем больше любишь людей, тем труднее жить.

— Амос прекрасно разрешил эту проблему, — произнесла Филиппа излишне резко. — Он не любит никого, кроме Амоса.

— Что вы, Фил, — сказала Мэг, — как вы можете так говорить? — А про себя добавила: «Особенно в присутствии Мориса Лептона, мнение которого так важно для Амоса».

— А кого он любит? — продолжала Филиппа. — Во всяком случае, не Веру.

Увидав входящего в комнату Тони, она замолчала. Тони был явно встревожен.

— Никого нет. Мы рассчитывали, что они приедут прямо к нам, но…

— Но Вере захотелось выпить, — пробормотала Филиппа.

— Даже Вера не сделает этого в первый же день, — чересчур громко возразил Тони.

— Кто еще придет? — спросила Мэг. Филиппа опять вздохнула.

— Разве за такой срок кого-нибудь соберешь. Будет одна вдова с сыном. Ей шестьдесят семь лет, она пишет роман, а ее сын приехал домой на каникулы. Они живут неподалеку от нас. Их фамилия Пуси. Еще будут Виллинги из Вестпойнта. Он один из авторов Тони.

— Виллинги? — переспросил Морис. — Это не Бэзил ли Виллинг?

— Вы его знаете?

— Да, он работает судебным психиатром, но мне кажется, он больше криминалист. Он служит в Нью-Йорке в прокуратуре и распутал несколько довольно странных дел.

— Значит, он детектив? — перебила его Филиппа. — Если бы я знала раньше, ни за что бы его не пригласила. Еще неизвестно, что он разыщет в нашем доме.

Все рассмеялись, а Тони сказал:

— Говорил я тебе, чтоб не закапывала труп в клумбе! В следующий раз, когда кого-нибудь убьешь, пользуйся мусоросжигателем.

Раздался звонок.

— Это, наверное, Амос, — сказал Гас таким тоном, каким произносят заклинания.

— И Вера, — добавила Мэг, почувствовав, как у нее похолодели руки и быстро забилось сердце. Она повернулась к двери и увидела отблески электрического света в медных волосах Веры.

Едва переступив порог комнаты, Амос споткнулся. Гас и Тони подозрительно рассматривали его покрасневшее лицо и мутные глаза.

— Боже милостивый, этот ублюдок пьян, — прошептал Тони.

— Погружен в свое искусство, — сказала Филиппа. — Ему не до нас.

5

Амос приехал в аэропорт, когда низкие серые облака уже закрыли солнце и оно казалось расплывшимся серебряным пятном, очень похожим на электрическую лампочку, если смотреть на нее через заиндевевшее окно.

Оставалось десять минут до прибытия самолета. В справочной ему сказали, что самолет прилетает по расписанию и встречающим надо подойти к выходу № 14 возле коктейль-бара. Хотя было всего четыре часа дня, в баре за стойкой сидели несколько мужчин, и несколько пар устроились за маленькими столиками. Амос смотрел на них со снисходительным презрением. Подумать только, и он когда-то был таким!

В ожидании самолета Амос совсем закоченел. Его фигура с засунутыми в карманы пальто руками, поднятыми плечами и спрятанной в воротник бородой производила странное впечатление. Сквозь огромную стеклянную стену было видно припорошенное снегом летное поле с разбросанными тут там грязными, похожими на пятна нефти дужами, блестевшими под лучами солнца.

Амосу вспомнилась скользкая дорога к аэропорту. Вдруг где-то на взлетной полосе лед подтаял и стал скользким, как масло? Тогда самолет занесет, и он потеряет управление. Закрутится на месте, потом перевернется. Огненный взрыв — и все проблемы будут решены без малейших усилий с его стороны. Он будет свободным, по-настоящему свободным первый раз в жизни. Заработает еще немного денег и уедет на Майорку…

Амос вздохнул и еще больше нахохлился. Ну и мысли лезут в голову! Что это? Подсознание, как болтают психоаналитики? Или дьявол? А может быть, и то и другое? Интересно, что думают психиатры о связи подсознательного и сверхъестественного? Наверное, ничего. Святость пьедестала, на который поставила себя медицина, всегда раздражала его. Наверное, тот, кто в древности назвал колдуна знахарем, чувствовал то же самое…

Погрузившись в размышления, Амос не заметил, как сел самолет, но Веру он увидел раньше, чем она — его, и у него было несколько секунд форы, чтобы ее рассмотреть. Лицо изменилось. Морщин пока не видно, но какое-то неприятное выражение потасканности заметно старит ее.

Вера свято следовала последнему слову парижской моды, утверждавшей китайский тип лица. Два пятна белой пудры должны придавать лицу прозрачность, хрупкость, черные линии делать глаза раскосыми, ярко-красная помада подчеркивать естественную линию губ, капризный изгиб над слабым узким подбородком. Но взгляд, который должен был казаться по-восточному томным, постоянно скользил с одного предмета на другой и не мог остановиться. Волосы, выбившиеся из-под большой меховой шляпы, показались Амосу потускневшими. У него не было возможности разглядеть фигуру Веры, закутанную в дорогой мех, но он видел цепкие ручки в замшевых перчатках и крошечные ножки в туфлях на высоченных каблуках. В одной руке Вера держала роскошный футляр для драгоценностей, другой махала ему.

— Амос!

Все так же сутулясь и даже не пытаясь изобразить улыбку, Амос пошел к ней навстречу.

— Дорогой, возьми это, пожалуйста. — Она протянула ему футляр, потом скорчила недовольную гримасу. — Ты не хочешь меня поцеловать?

— Нет.

Нелюбезный ответ словно повис в воздухе между ними.

— Милый, какой ты скучный! — Ее голос был таким мягким и бархатистым, таким нежным, что, казалось, помимо своей воли, она постоянно напоминала: я леди. Треугольной формы бледное лицо под толстым слоем косметики выглядело злым и сварливым, но стоило Вере открыть рот, как она преображалась. Амос никогда не мог понять: это искусство или шутка природы.

— Где же репортеры? — спросила Вера еще ласковее.

— Репортеров нет. Здесь не Голливуд.

— О… — Вера обвела взглядом зал ожидания и пожала плечами. — Ужасный день. Холодный, как смерть. А ты холодный, как день. Знаешь, Амос, я иногда думаю, что ты не такой, как все люди.

— Сверхчеловек? Или недочеловек?

Они двинулись к выходу, и Амосу пришлось подлаживаться под ее семенящую походку. В отличие от китаянок Вера не бинтовала ноги, но каблуки у нее были высоченные.

— Да нет, — нахмурилась она. — Просто какой-то незаконченный. В тебе чего-то не хватает…

— Чего же?

— Не знаю. Как будто ты вырезан из бумаги, плоский такой, одномерный.

Амос сделал вид, что понял ее буквально.

— Я вешу сто сорок семь фунтов, значит, у меня есть объем.

Вера смотрела мимо него на неоновую вывеску бара.

— О, Амос! Я так несчастна. Я бы хотела что-нибудь выпить, но ты, наверное…

— Пойдем, но пить я не буду, — спокойно ответил Амос.

— Спасибо, — сказала она и, ускорив шаг, бросила на Амоса хитрый взгляд. — Ты больше не боишься баров?

— Конечно, нет. Мне не хочется пить.

— Антабус?

— Нет. Отпала необходимость. И потом, надо быть совсем слабаком, чтобы не суметь сказать «нет» выпивке.

Они прошли через стеклянную дверь и сели за свободный столик. Подошел официант. Вера не стала ждать, пока Амос сделает заказ, — она никогда не давала ему сказать адрес таксисту или этаж лифтеру, — и быстро проговорила:

— Двойное виски.

Официант поглядел на Амоса.

— Имбирное пиво, пожалуйста.

Амос ощутил неловкость. Что подумал о нем официант? Почему на пороки обычно смотрят как на свидетельство мужественности? Может быть, большинство людей тайно верит, что мужчина не может быть добродетельным? Наверное, понятие нравственности было введено женщинами, и потому мужчины не приняли его.

Амос посмотрел на Веру. Она все еще разыгрывала из себя сирену, но в ее игру явно вкралась ошибка. Вера была неудачницей. Неудачливая сирена. Эти два слова несовместимы друг с другом. Вера неспособна стать настоящей актрисой, иначе она бы с большим тактом играла роль отставной звезды.

— Почему ты так смотришь, Амос?

Он опустил глаза и не ответил.

— Знаешь, то, что напечатано в газетах, правда. Я действительно хочу вернуться к тебе, если еще не поздно.

Амос отвернулся.

— Это невозможно. Мне нравится моя жизнь, и я не хочу никаких перемен. Зачем они мне? — Он взглянул на Веру. Ее глаза превратились в две узенькие щелки.

— Все дело в этих ужасных людях, — пробормотала она.

— Какие люди?

— Веси и Кейны. Они обращаются с тобой как со своей собственностью. Они меня не любят.

— Нет, ты ошибаешься. Тони и Филиппа устраивают сегодня в твою честь вечер. Потом ты поживешь у них, ладно?

— Не знаю. Я еще не решила.

— Тони сказал, что ты приняла его приглашение.

— Я могу передумать.

Амос попробовал уговорить ее.

— Тони и Филиппа все сделают, чтобы помочь тебе с театром.

— Конечно. Чтобы я была подальше от тебя. Я не хочу работать в театре. Я хочу быть с тобой. У актрисы тяжелая жизнь, а я хочу наслаждаться покоем. Я хочу быть женой знаменитого писателя.

Неумолимый, хотя и нежный голос Веры вверг Амоса в панику.

— Ты… ты не понимаешь, Вера. Почему ты не хочешь остановиться у Тони? Он…

— Взгляни.

Вера щелкнула замком футляра. Поверх коробочек с драгоценностями лежал бумажник и несколько писем. Вера взяла одно и бросила Амосу.

— На, читай.

Амос с удивлением посмотрел на письмо.

— На конверте твой адрес. «Дорогой Амос…»

— Правильно. Твоя очаровательная Мэг Веси так разволновалась, узнав о моем возвращении, что вложила в мой конверт не тот листок. Зато я узнала, что думают обо мне твои милые друзья. Амос, будем мы жить вместе или нет, но ищи себе другого издателя и другого агента, которые будут относиться ко мне с уважением. Ты должен это сделать. Все-таки я твоя жена.

Амос быстро просмотрел письмо и бросил его обратно через стол Вере.

— Извини, Вера. То, что ты предлагаешь, невозможно. Я не могу перейти к другому издателю и агенту.

— Почему?

Амос вздохнул.

— Во-первых, не хочу. Во-вторых, никто не сделает для меня столько, сколько они.

— Никогда в жизни не слышала подобной чепухи! — Голос, только что звучавший, как голубиное воркование, чеканил каждое слово. — Амос, я думаю о твоих интересах не меньше, чем о своих. У меня ведь есть копия твоего контракта с «Саттоном и Кейном». Я показала его агенту в Голливуде, и он сказал, что у любого другого издателя ты имел бы куда лучшие условия. Ты сам-то понимаешь, что Гас Веси срывает огромный куш со всего, что ты зарабатываешь? Ни один литературный агент не получает столько! Ты никогда не думал, что самый большой кусок пирога достается Тони, твоему издателю? Любой другой писатель получает больше тебя. Мой агент Джим Карп говорит, что «Саттон и Кейн» обманывает тебя. Вот почему я приехала сюда, когда покончила со студией. Джим говорит, что ты мог бы удвоить свой доход, если бы кто-нибудь по-настоящему занялся твоими делами. У него есть брат Сэм. Завтра я отвезу тебя в его контору в Нью-Йорке.

Амос смерил ее тяжелым взглядом и процедил сквозь зубы:

— Вера, не лезь в мои дела. Если нужно, я помогу тебе устроиться на сцену, но мы должны развестись. Я буду платить сколько надо, только не лезь в мои отношения с Тони и Гасом. Во имя…

— Почему, Амос? Дурацкая верность? Ты издал у них свою первую книгу, ну и что! Ты когда-нибудь требовал пересмотреть контракт? Они бы тебя не убили.

Амос, казалось, готов был заплакать.

— Вера, — хрипло произнес он, — занимайся своими делами. Я хочу…

Внезапно гримаса раздражения на лице Веры сменилась светлой улыбкой. К ним приближался кто-то из знакомых.

— Том Арчер! Вы знакомы с моим мужем Амосом Коттлом?

Амос неуклюже поднялся. Том Арчер был высоким, сухощавым и довольно неряшливым мужчиной. Молодость и доверчивость счастливо сочетались на его длинном простоватом лице.

— Здравствуйте, мистер Коттл. Я очень люблю ваши книги. Я возьму коктейль и, если разрешите, присоединюсь к вам.

— Конечно! — Вера опередила Амоса, и он вновь ощутил прилив ненависти. Продолжая стоять, он следил за долговязой фигурой.

Вера торопилась заговорить, и теперь за ее кажущимся спокойствием пряталась угроза.

— Том пишет для «Тайме», — зашептала она. — Он специалист по второму актерскому составу. Или ты позволишь мне сказать, что мы будем жить вместе, или я показываю ему твой контракт. Он его напечатает, и тебе придется поменять издателя.

— Он этого не сделает. Существуют законы о клевете.

— Какая клевета? В конце концов, он может написать: «Утверждают, что Амос Коттл недоволен контрактом с…»

— А при чем здесь театр?

— У тебя жена актриса, вот тебе и театр. Я ему скажу, что ты хочешь для меня пьесу и что возмущен тем, как «Саттон и Кейн» наживаются на твоих книгах…

— Тихо, Вера. Он тебя услышит.

— Пусть слышит. Ты не заставишь меня молчать. Я ненавижу Кейнов и Веси и хочу, чтобы все узнали, как они эксплуатируют твой талант.

— Вера! Забудь о моих делах. Тогда я разрешу тебе сказать Арчеру, что… — он помялся, — что мы будем жить вместе.

Вера широко раскрыла глаза. Уступка Амоса изумила ее, и она замолчала. Потом Амос увидел, как изумление сменилось решимостью, и понял ее мысли: когда мы будем жить вместе, я буду пилить его день и ночь, пока он не порвет с Гасом и Тони. Она запомнила каждое слово Джима Карпа о контракте Амоса и злилась на Мэг за ее письмо.

Вера не умела прощать.

Давно уже Амос не попадал в такую ловушку. Теперь ему не было стыдно своих мыслей о катастрофе. Если бы можно было убить Веру, он бы сделал это.

Том Арчер, улыбаясь, подошел к столику и увидел пустой бокал Амоса.

— О, я принесу вам что-нибудь. Что вы хотите?

Амос заколебался. Уже несколько лет он не чувствовал потребности в алкоголе. Старая привычка была забыта, хотя доктора думали иначе. Они уговаривали Амоса не слишком доверять лечению. Предупреждали, что первая же рюмка может опять разрушить его жизнь.

Неправда. Они все дураки. Они не знают, как он научился контролировать себя, как закалил свою волю. Он очень долго был паинькой, целых четыре года. Он ходил на литературные приемы с коктейлями и пил имбирное пиво или холодный чай. Зато вскоре воздержание стало даваться ему без усилия. Плевать ему на ядовитые шуточки и на молчаливый укор окружающих. Он прошел через многое — головную боль, разочарование, Усталость, — не утешаясь алкоголем; он воспротивился соблазну отметить свой успех, когда его телепрограмма впервые завоевала высокую оценку.

— Только шампанское, — упрашивал гость. Рискуя обидеть его, Амос отрицательно поучал головой. Неистребимая в дни нищеты и безысходности потребность в вине исчезла. Итак, пить или не пить.

Он уже сделал то, что, по мнению докторов, недоступно ни одному человеку. Говорят, что алкоголика нельзя вылечить, поскольку одна-единственная рюмка возвращает его в прошлое. Чепуха, он им докажет. Он сумел вылечиться полностью, когда понял великую психологическую тайну: человека от животного отличает воля — это инстинкт цивилизации.

Сейчас он сам себе хозяин, потому что знает себя лучше, чем доктора… Амос все время помнил о приеме по поводу вручения ему премии. Гас предупреждал его, чтоб он был особенно осмотрителен, но… Один глоток ничего не изменит… Кроме того, премия присуждена «самому американскому писателю» декады. А какой же он американец, если не пьет?

Как можно проверить свою волю, не подвергая себя опасности? Вот если он сейчас выпьет, а потом ни разу не прикоснется к рюмке, тогда он им всем покажет! Первая за четыре года рюмка будет и последней.

Эта мысль понравилась ему. Последняя на всю будущую жизнь… Лучше выбрать что-нибудь поприятнее.

Амос улыбнулся Тому Арчеру.

— Двойной виски — как моей жене.

Вера была поражена.

— Амос, ты…

— Не бойся. — Амос ощутил прилив бешенства. — Все будет в порядке.

— Ты за рулем, а на дороге снег и…

— Послушай, Вера, я сам себе хозяин. Чувствуя, что Том смотрит в их сторону,

Вера улыбнулась.

— Конечно, дорогой, но…

— Что «но»?

— Я не хотела. Когда мы пришли сюда…

— Ты никогда не хочешь. Все!

Вернулся Том. Улыбаясь, он поднял бокал.

— За ваше примирение, если, конечно, газеты не врут.

Вера изобразила застенчивое смущение.

— Не врут. Правда, Амос?

— Да.

— Значит, можно написать?

— Можно.

Амос глотнул виски. Оно было таким же, Как и раньше.

Амос тотчас почувствовал пение в крови, Расслабление и в то же время подъем, благословенное освобождение, экстаз.

Я освобождаюсь. От чего? От себя, конечно. От своего маленького, жалкого «я» — и становлюсь властелином бесконечности, где все возможно.

Амос улыбнулся Вере и Тому и пробормотал свои любимые строчки:

Испив, увижу Небеса,

Царей, пророков чудеса.

Услышу хоры в вышине

И родственные голоса

Травы, завидующие мне[2] …

Вера хихикнула.

— Это тоже можно опубликовать? — спросил Том и добавил: — Конечно, с разрешения автора.

Амос засмеялся.

— Разве в нынешних школах дети не учат то, что написано до тысяча девятьсот четырнадцатого года? Это уже давно напечатано.

Он осушил бокал, пробормотал что-то о зеленом винограде и предложил:

— Еще по одной на дорожку? Я угощаю!

6

В четыре часа дня Гизела Виллинг подошла к окну в спальне и увидела, что небо стало совсем свинцовым. За виноградной беседкой возле ручья, как стражи, стояли ряды голых ив, сгорбившихся под грузом снега. В них было столько безнадежности, что пришло на память известное изображение бегства Наполеона из Москвы. Таким вечером хорошо сидеть дома у пылающего камина со стаканом подогретого вина, а не ехать по темной, заснеженной дороге на какой-то дурацкий ужин. Гизела с тоской подумала о Манхэттене, его асфальтированных улицах, ярком освещении, автобусах и такси и даже о метро. Почему такие разумные люди, как она и Бэзил, решаются жить зимой за городом?

Она знала, что ее муж, выходец из Балтимора, был старомодно обязательным, когда дело касалось визитов. Ничто, кроме серьезной болезни, не могло считаться веской причиной для отказа от принятого накануне приглашения. Отступить в последний момент из-за плохой погоды, усталости или более интересного приглашения? Он никогда не поступал так сам и не прощал этого другим.

Бэзил Виллинг стоял в холле и прислушивался к порывам ледяного ветра, бьющегося об углы дома. Воскресный вечер создан для старых брюк, свитера, удобных разношенных туфель и легкого домашнего ужина. И спать надо ложиться пораньше, чтобы запастись силами на следующую неделю. По рассеянности он согласился на приглашение Кейна, переданное через Гизелу, и теперь придется тащиться в Вестон, чтобы провести вечер среди незнакомых и, наверное, смертельно скучных людей.

Он боролся с искушением попросить Гизелу позвонить Кейнам и придумать какую-нибудь дипломатическую болезнь, потому что знал: Гизеле такая глупость не понравится. Она родилась в Австрии, и у нее было чисто европейское чувство святости общественного долга. Бэзил любил свою жену и не хотел ее огорчать.

Услыхав на лестнице шаги, он поднял глаза. Черные волосы оттеняли бледное лицо Гизелы и ее прекрасные глаза. Длинное, простого покроя платье серого цвета, украшенное ниткой черного жемчуга. Кроме обручального кольца, никаких украшений. Улыбаясь, она спускалась по лестнице как реальное воплощение романтической мечты. Почему в наши дни американка стремится выглядеть шаловливой школьницей? У Гизелы было нечто более привлекательное для мужчины — женственность.

Маленькая Гизела в пижаме и тапочках бежала по лестнице вслед за матерью и с последней ступеньки прыгнула прямо в объятия отца.

— Вам правда нужно ехать?

— Боюсь, что да. И сейчас же. Мы опаздываем.

— Подожди, я оставлю Эмме телефон, — сказала большая Гизела и пошла на кухню.

Эмма взяла в свои руки хозяйство Виллингов, когда они переехали в Коннектикут. Раньше у Бэзила служил ее дед.

— Не беспокойтесь, мэм, — сказала Эмма. — На ужин у нас есть цыпленок и вафли, а в половине восьмого мы ляжем спать.

Гизела надела ботинки, набросила на плечи меховую накидку, взяла перчатки и вязаный шарф, поцеловала напоследок дочь в Теплые губки и поспешила к машине, где ее уже ждал Бэзил, соскабливавший с «дворников» лед.

Он взглянул на нее при свете фонаря.

— Ты похожа на юную русскую великую княжну урожая тысяча девятьсот четырнадцатого года.

— Настоящие русские княжны того времени, — ответила Гизела, — почти всегда одевались, как их английские гувернантки.

Несколько мгновений колеса крутились на льду, предательски прятавшемся под тонким слоем снега. Но Бэзилу удалось вывести машину на дорогу. В машине было тепло, уютно гудел мотор, фары просверливали светлые туннели в темноте. Они были на дороге одни и чувствовали себя почти как жители Аляски или Сибири. Плохая погода превращала их поездку в приключение.

— Что там будет? — спросила Гизела. — Все будут говорить о литературе и искусстве с большой буквы?

— Об искусстве и литературе обычно говорят издатели, — ответил Бэзил, — а художники и писатели — только о гонорарах и договорах. И еще будут сплетничать. Как, вы не знаете, что Том Джонс, тот, который всегда издавался у Липпинкоттов, перешел к другому издателю, а Мэри поехала в Лас-Вегас разводиться, чтобы выйти замуж за Билла Смита, агента Тома?

— Те, к кому мы едем, тоже против условностей?

— Еще как за! Никто так не придерживается условностей, как хорошо обеспеченные представители богемы.

Дорога пролегала по долине, и они видели только туман — серый, пенистый, неподвижный, как тяжелый дым, не пропускавший света дальше, чем на четыре-пять футов, отчего машина еле ползла.

Гизела решила не отвлекать мужа болтовней и стала думать о радостях своей жизни — Бэзил, маленькая Гизела, замечательный дом и даже предстоящий вечер. Может быть, он вовсе не будет таким скучным.

Через двадцать минут они добрались до Вестона и принялись читать имена на почтовых ящиках.

— Пока ты одевалась, я позвонил Тони, — сказал Бэзил. — Его ящик третий за вторым Указателем.

— Тони? Разве ты хорошо его знаешь?

— Мы довольно часто встречались, готовили мою книгу к печати. Но дело не в этом. Театральная манера называть всех без исключения по имени перешла и в литературную среду.

— А как мне прикажешь называть его жену?

— Черт! Как же ее зовут? Изабел? Нет. Франческа? Кажется, нет. Лучше не гадать. Послушаем, как ее будут называть другие.

— Вот ящик. Э.Ф. Кейн-младший.

— Энтони Френсис.

Бэзил повернул руль.

— Их дом на холме, — сказал он. — Надеюсь, они посыпают дорогу песком.

Вскоре Виллинги оказались возле каменного дома с ярко освещенными окнами. Бэзил нажал кнопку звонка, и, пока они ждали, холод пробрал их до костей.

Дверь отворил Вашингтон Ирвинг, самый известный поставщик продуктов и обслуживающего персонала в округе. Его приветствие отличалось таким естественным сочетанием достоинства и почтительности, какое бывает только у слуги-негра, а избавление прибывших от верхней одежды было настоящим священнодействием.

Через несколько минут Виллинги вошли в большую шикарную гостиную.

Полированный дубовый паркет под ногами, сияющий белизной высоченный потолок, три стены, выкрашенные в белый цвет, и сплошное стекло со стороны сада. В центре гостиной — бассейн с золотыми рыбками, окруженный растениями в медных ящиках. Изысканная обивка кресел и диванов, старинные люстры и никаких украшений. Свободное пространство и безукоризненный порядок. Здесь все на месте, подумала Гизела, все продумано и ничто не забыто. Нет ни книги на подлокотнике кресла, ни детской игрушки на коврике перед камином, ни начатой пачки сигарет на журнальном столике. Книг вообще не видно, детей, наверное, нет, сигареты — в большой сигаретнице из кедра с серебром, с инициалами Э. Ф. К.

Тони Кейн с двумя мужчинами стоял в стороне от других гостей возле фонтана. Они походили на заговорщиков. Три женщины и еще один мужчина расположились в другом конце комнаты. Все были как-то сами по себе и то ли смущены чем-то, то ли недовольны. Одна из дам отделилась от группы и в сопровождении мужчины подошла к Виллингам. Высоко поднятый подбородок и твердый шаг не могли скрыть едва сдерживаемую истерику.

— Вы, наверное, Гизела Виллинг? Я очень рада, что вы приехали. Я — Филиппа Кейн.

Филиппа была на несколько дюймов выше Гизелы, и ее глаза показались гостье такими же зелеными, как украшавшие ее изумруды.

— Здравствуйте, Бэзил, — продолжала Филиппа, — я так давно вас не видела. Вы знакомы с Морисом Лептоном?

Маленький смуглый мужчина улыбнулся.

— Я читал ваши работы, — сказал Бэзил. — Точнее, моя жена их читает. Она просто изучает «Книжные новинки недели».

— В поисках эссе Мориса Лептона, — добавила Гизела.

— Дорогая миссис Виллинг, я смущен вашим вниманием, — ответил Лептон. — Во-первых, вы сказали не «рецензии», а «эссе», во-вторых…

Бэзил увидел, что его жена, как всегда, сама в состоянии позаботиться о себе, и направился к хозяину дома. За то время, что они не виделись, Тони слегка потолстел, слегка постарел, но у него было все то же приятное лицо и та же искренняя улыбка, которые принесли ему удачу в издательском мире.

— Теперь, когда вы живете за городом, у вас должно быть больше времени, чтобы писать, — сказал он Бэзилу. — Как насчет еще одной книги? Что-нибудь вроде «Психопатологии измены»? Знаете, этакая мешанина из Фукса, Хисса, Вурджесса и Маклина, и добавить туда побольше подсознательного.

Бэзил покачал головой, и Тони представил ему двух других мужчин.

— С Гасом Веси вы, кажется, знакомы. А это Амос Коттл.

Гас Веси показался Бэзилу моложе Тони и годами, и какой-то понравившейся ему наивностью. Повернувшись к Амосу Коттлу, он понял, почему подумал о заговорщиках. Чествуемый писатель был совершенно пьян, и его издатель с агентом образовали заслон с явным намерением присмотреть за ним, чтобы он не выглядел дураком.

Амос старался изо всех сил. Он ухитрялся ровно держаться и довольно четко произносить слова, хотя его налитые кровью глаза никак не желали смотреть прямо.

— Счастлив познакомиться с вами, доктор Виллинг. Много лет назад я читал вашу книгу. Считайте меня вашим поклонником.

Последнее слово он произнес несколько невнятно и, на секунду прикрыв глаза, покачнулся.

Раздался звонок. В комнату в сопровождении юноши и мужчины вошла маленькая седая женщина в белых кружевах. Юноша явно похож на студента Йелля или Гарварда, у мужчины длинное, как будто вырезано из дерева, лицо и холодные серые глаза.

Может быть, кто-то из профессоров? Ничто в облике вошедших, как казалось Бэзилу, не могло объяснить выражения ужаса в глазах Тони.

Держась все так же напряженно, Филиппа подошла к двери.

— Миссис Пуси, как мило, что вы приехали, несмотря на погоду.

— Дорогая миссис Кейн, я бы ни за что не простила себе, если бы упустила возможность познакомиться с Амосом Коттлом, Сидни и… Дорогая миссис Кейн, надеюсь вы не против. Я позволила себе привезти к вам соседа. Мистер Эйвери. Эммет Эйвери. Он тоже пишет.

Ее слова прозвучали как гром среди ясного неба. Бэзил и Гизела удивленно переглянулись. Почему все замолчали? Отчего наступила тишина? Ясно одно: произошла какая-то катастрофа.

Филиппа Кейн еще больше выпрямилась и глубоко вздохнула.

— Конечно, миссис Пуси, — проговорила она бесцветным голосом. Каждое ее слово, словно камень, тяжело падало в тишине.

— Он тоже пишет, — повторила миссис Пуси, слегка запинаясь. — Я думала, если сегодня у вас запросто, то…

Морис Лептон поспешно заполнил паузу

— Вы прекрасно сделали, миссис Пуси. Уверен, многие здесь уже знакомы с Эмме-том Эйвери. Здравствуйте, Эммет. Как поживаете?

— Спасибо, Леппи, хорошо.

Двое мужчин, не подавая друг другу рук, пристально смотрели друг на друга. Было ясно, что между ними существует странное враждебное взаимопонимание, как будто оба знали одну и ту же тайну. Бэзилу вспомнилось, что кто-то из римских писателей утверждал: когда на улице встречаются два прорицателя, они подмигивают друг другу.

Миссис Пуси вновь обрела дар речи.

— Где же мистер Коттл? Я жажду с ним познакомиться, — объявила она тоном ребенка, требующего обещанную ему конфету. Филиппа, как лунатик, повела миссис Пуси к группе мужчин, стоявших возле бассейна. Гостья сияла.

— Мистер Коттл, вы не представляете, какое я испытывала наслаждение, когда читала «Никогда не зови к отступлению»… Моя племянница служила в Женском вспомогательном корпусе, и я все знаю о войне. Вы так прекрасно о ней написали. Прямо как «Война и мир», только еще лучше. Да-да, все так трогательно. Мне очень понравилась, а Ида нет. Я была очень рада, что Сандра его в конце концов заполучила, пусть они даже не могли пожениться. Это и называется реализмом. Знаете, мистер Коттл, мне кажется, что Сандра немного похожа на меня, ну конечно же, в молодости. Я хочу вас спросить, дорогой мистер Коттл, как вы начинаете роман? Для меня самое трудное — начало. Все мои друзья считают, что я пишу замечательные письма, и они советуют мне попробовать написать что-нибудь для газет. Но я все никак не могу найти время, и потом, я не знаю, с чего начать. А мне есть что вспомнить. В моей жизни происходили самые невероятные события. Знали бы вы только, как моя мачеха пыталась лишить меня наследства! Пруст и Фолкнер отдали бы все на свете за такой сюжет!

Пока миссис Пуси превозносила Амоса, тот тихо мурлыкал что-то себе под нос, но, когда она заговорила о себе, его глаза стали стеклянными.

— Как я начинаю писать роман? — переспросил он довольно грубо. — Я вам скажу, мадам. Я…

Но тут вмешался Гас:

— Амос, мне кажется, есть экземпляр «Никогда не зови к отступлению». Было бы замечательно, если бы вы надписали его и подарили миссис Пуси.

— О, мистер Коттл, неужели это возможно? Вы не представляете! Бедная провинциалка, и вдруг… Если бы действительно подарили мне книгу с вашей подписью, я… я…

Амос витиевато выругался. Все попытались сделать вид, что ничего не случилось, но Сидни решился вмешаться и спасти положение.

— Мама, как тебе не стыдно беспокоить своими глупостями великого художника.

— Сидни, дорогой, не груби мне, — сказала миссис Пуси, беспомощно глядя на Бэзила.

— Я должен принести извинения, мистер Коттл, — несколько напыщенно произнес Сидни. — Вряд ли маму можно назвать бедной да еще провинциалкой. Она родилась в Нэшвилле. Мой дед был биржевым маклером на Уолл-стрит.

— Но, Сидни, дорогой, я только…

— Мистер Коттл, — все так же торжественно продолжал юный Сидни, — я хочу сказать, что вы самый смелый и самый оригинальный писатель вашего поколения. Вы оставили далеко позади самого Фолкнера. Он писал беспорядочно, а вы поразительно лапидарны. Больше всего меня привлекает в вашем творчестве чувство формы. Все знают, что Голсуорси — не писатель, а фикция. В литературе он то же самое, что Сарджент в живописи. Но Голсуорси критик однажды сказал: «Форма — это жизнь». Я же думаю, что форма — это литература. Ваше органическое чувство контура напоминает мне биологический принцип…

Амос ненавидящим, совиным взглядом уставился на Тони.

— Что бы мне выпить? — сказал он, делая паузу после каждого слова.

Сидни замолчал.

— Сейчас, старик, сейчас, — поспешно проговорил Тони.

Он взял Бэзила под руку и увлек за собой.

— Я бы тоже выпил. А вы?

— После такого зрелища…

Тони тяжело вздохнул.

— Кошмар. Много лет считалось, что он вылечился. С тех самых пор, как начал писать. А сегодня опять. Бог знает, что теперь будет. Да! Вы же психиатр. Вдруг можно что-нибудь сделать?

— Нет, он должен сначала проспаться. Почему он запил?

— Понятия не имею. Может быть, это как-то связано с его женой. Вон она. Ее зовут Вера. Знаете, об одной старухе, которая собирала фрукты в саду, кто-то сказал: «Я не желаю ей зла, о нет, я только молю Бога, чтобы она упала с яблони и сломала себе шею!»

Бэзил уже много раз слышал эту шутку, но все же заставил себя улыбнуться. Маленькая головка на длинной гибкой шее привлекли его внимание и вызвала безотчетную неприязнь.

— Рядом с ней Мэг Веси. Интересно, что Вера сказала ей такого, что на Мэг лица нет?

Бэзил перевел взгляд на полненькую и живую, как фазанья курочка, брюнетку. Действительно, она казалась глубоко несчастной, хотя ее лицо было просто создано для улыбок.

Бар был в другом конце зала. Вашингтон Ирвинг внес поднос с бокалами, и все двинулись в том направлении.

— Что вы собираетесь налить Коттлу? — спросил Бэзил.

— Как всегда, чай со льдом. Цветом он похож на виски. Пойду посмотрю, чтобы слуга не ошибся.

Вашингтон Ирвинг уже положил лед в бокалы. Тони налил виски, Гас добавил содовой, и мужчины стали передавать бокалы Женщинам. Потом Тони наполнил один бокал жидкостью из кувшина.

— Пожалуйста, Амос.

Он сделал это так спокойно, что никто Ничего не заметил, даже Амос, с жадностью Схвативший бокал.

Но после первого глотка на лице Коттла появилась отвратительная гримаса, словно он был готов швырнуть бокал Тони в лицо. Не произнеся ни слова, он вылил содержимое бокала на пол, подошел к бару и налил в него виски.

Гас шагнул было за ним, но Тони мягко остановил его.

— Не надо, Гас. Ничего не поделаешь.

Эйвери громко рассмеялся:

— Как же теперь обед в честь Премии переплетчиков?

Лептон покраснел и с ненавистью посмотрел на Эйвери.

— Поговорите об этом с Амосом. А заодно спросите его, что он думает по поводу вашей рецензии в «Трибюн». Он сейчас как раз в том состоянии, чтобы сказать все без утайки.

— Он сейчас как раз в том состоянии, чтобы побить меня, — сказал Эйвери. — Вам бы этого хотелось, не так ли, Леппи? Вы и сами не прочь, только уж слишком малы ростом.

Филиппа подошла к Бэзилу.

— Бэзил, как нам справиться с этим кошмаром? — прошептала она. — И почему эта глупая женщина привезла сюда именно Эммета Эйвери? Мне кажется, Амос еще не знает, кто он. Нужно что-то сделать. Придумайте что-нибудь. Какую-нибудь игру, что ли.

— Шараду?

— Нет. Что-то такое, во что можно было бы играть сидя. Может, он заснет. Придумала! Две трети призрака!

Филиппа почти побежала к гостям, стоявшим возле бассейна. Вашингтон Ирвинг начал разносить свои знаменитые горячие бутерброды.

— Внимание, — сказала Филиппа, — все знают, как играть в две трети призрака?

— Какая прелесть! — воскликнула миссис Пуси. — Миссис Кейн, я не играла в эту игру с тех пор, как маленькой девочкой жила в Теннеси.

— Ты мне никогда не говорила, — заметил Сидни.

— Это совсем просто. — Тони тут же подхватил идею Филиппы. — Ведущий задает вопросы всем игрокам. Не ответивший один раз становится одной третью призрака, два раза — двумя третями и в третий раз — призраком, то есть выбывает из игры. Тот, кто продержится дольше всех, становится ведущим.

— Звучит ужасно по-детски, — протянул Сидни Пуси. — Я бы предпочел обсудить значение эстетического в индустриальном обществе, если мистер Коттл не возражает.

— Но Амос тоже захочет играть с нами, — в голосе Тони послышалась безнадежность. — И потом, это вовсе не детская игра. Все зависит от вопросов, а Амос с его находчивостью и знаниями особенно силен в таких играх.

— Отлично, вы у меня получите удовольствие, — пробормотал Амос. Ему явно надоел молодой Пуси.

Тони вмешался и сделал это как раз вовремя, чтобы предотвратить очередной пьяный выпад.

— Итак, начинаем, — сказал он одновременно вкрадчивым и повелительным голосом члена конгресса, выступающего на телевидении. — Я начну. Амос, кто автор «Английских бардов и шотландских обозревателей» [3]?

— Будь я проклят, если знаю, — сказал Коттл, глядя на Тони сквозь стекло бокала.

Эммету Эйвери показалось, что он ослышался, и он пристально посмотрел на Амоса.

— Ладно, — сказал Тони. — Амос, вы — одна треть призрака.

Амос утешился еще одной порцией виски. Морис Лептон взял ведерко и стал раскладывать по бокалам лед. Мэг Веси была последняя в этом круге.

— Мэг, где находятся островки Лангерхаса? — спросил Тони.

Мэг поморгала, потом неуверенно ответила:

— Индонезия?

— Неправильно. Вы тоже одна треть призрака. Амос, опять вам вопрос. Где находятся островки Лангерхаса?

— Ну конечно, в человеческом теле. Лангерхас был врачом.

На третий раз ему опять не повезло. Он не смог ответить на вопрос: «Кто написал «Бремя страстей человеческих» [4]?».

Бэзил видел, как волнуется Тони, которому вовсе не хотелось, чтобы Амос выбыл из игры и занялся выпивкой. Поэтому, когда нужно было задать очередной вопрос, Тони постарался придумать такую ерунду, которая была бы по зубам даже пьяному Амосу.

— Что такое заключение договора? — спросил он.

Амос сощурил глаза.

— Рабы на галерах были прикованы к скамьям и гребли, пока не умирали. А издатели и агенты стояли над ними и подгоняли их плетьми. Это и есть договор.

— Забавно, однако неправильно, — мягко ответил Тони. — Теперь вы три трети призрака и умираете. Вы умерли и выбыли из игры.

Амос бросил пренебрежительный взгляд на Тони и сказал:

— Возмутительно!

Бэзил выиграл первый тур и стал ведущим. Игра ему вовсе не нравилась, и втайне он соглашался с беднягой Пуси. К тому же ему, знающему, насколько ненадежен человеческий мозг, было тяжело смотреть на чествуемого писателя, который накачивал себя виски. Бэзил размышлял о том, как этот инцидент повлияет на отношение Мориса Лептона к следующим книгам Амоса, и ему казалось, что Тони думает о том же.

— Ну же, Бэзил, — поторопил Тони. Амос сидел с закрытыми глазами.

— Мистер Коттл, — тихонько позвал его Бэзил.

Амос не шевельнулся. Бэзил повысил голос.

— В какой войне наша страна потерпела поражение?

Амос сидел не двигаясь. Тони встал.

— Он, наверное, заснул. Надо уложить его в постель.

Но он не успел подойти к Амосу, как к нему подскочила Вера, вцепилась в плечо и принялась грубо трясти его.

— Амос, не валяй дурака, Тони пошутил. Голова Амоса безвольно болталась из стороны в сторону. Глаза были закрыты.

Вера, тяжело дыша, повернулась к Тони.

— Это вы сказали, что он призрак. — Ее нежный голос срывался на крик. — Вы сказали что он умер! Он мертвый!..

7

Прекрасный день, думала Мэг Веси, стоя у окна в столовой Кейнов, — сухой, холодный и солнечный. Голубое небо, лимонный отсвет солнца на белом снегу. Выкрашенные в белый цвет домики в Долине казались неотъемлемой частью зимнего пейзажа, а черные ставни придавали каждому домику законченность, как черный кончик хвоста — горностаю.

Зазвонил телефон, и Мэг опрометью бросилась в холл.

— Нью-Йорк заказывали?

— Магдалена? Я звоню от Кейнов. Ночью тут произошел несчастный случай. Умер мистер Коттл, и полиция настаивает, чтобы мы остались еще на один день. Я не стала звонить ночью, не хотела вас будить. Как Полли?

— Просто замечательно, — ответила Магдалена. — Она хорошо позавтракала. Температура только чуть-чуть выше нормальной, всего на один градус.

Мэг не была уверена, что Магдалена умеет пользоваться градусником.

— Вызовите врача. Пусть он посмотрит Полли, тогда мы будем знать наверняка. Думаем, к вечеру мы будем дома.

— Полли хочет с вами поговорить.

— Нет. Пусть лежит в постели.

— Она возле телефона в вашей кровати.

— Мамочка! — Даже если Полли была здорова, ее голос по телефону всегда казался тонким и несчастным. — Ты мне что-нибудь купила?

Полли постоянно занималась вымогательством, когда родители уезжали по вечерам из дома. Мэг знала, что должна быть твердой и отучить дочь от этого, но… дисциплина может подождать, пусть Полли сначала поправится.

— Нет еще, детка.

— Но ты купишь?

— Постараюсь, маленькая взяточница.

— А что такое взяточница? Тут трубку взял Хью.

— Мамочка, я только что прочитал газету, там…

— Хью, пожалуйста, не при Магдалене и Полли. Ты достаточно взрослый и должен понимать. Я сказала Магдалене, что Амос Коттл умер. И это все.

— Да, да, я понимаю. Но что делать, если она увидит газету?

— Постарайся, чтобы она не говорила с Полли на эту тему.

Хью вздохнул, потом сказал с затаенной радостью в голосе:

— Меня сегодня замучают вопросами!

— Может быть, тебе лучше остаться дома? — Мэг нахмурилась. Она знала любовь Хью к мелодраме и боялась, что когда-нибудь это плохо для него кончится.

— О, мамочка, не ходить сегодня! Это же трусость!

— Ладно, Хью, — Мэг совсем растерялась, — Иди в школу. Но помни, ты мало знал Амоса. Я не хочу, чтобы ты о нем сплетничал в школе. Чем меньше ты будешь о нем говорить, Тем лучше для всех нас.

— Хорошо, мамочка, я буду молчать. Я им только скажу: «Никаких комментариев», как сенатор. Представляю себе их любопытство! Вот здорово! Ну и денек мне предстоит! Учителя тоже будут лопаться от любопытства, но уж они-то ни о чем не спросят.

Мэг вернулась в столовую и налила себе Когда в доме были гости, Кейны всегда сервировали завтрак a l'anglaise[5].

Гости вольны есть, когда им заблагорассудится, но обслуживать себя они должны сами.

Она еще не успела выпить кофе, как в столовую вошла Филиппа, подтянутая, свежая, в темно-синих брюках и свитере. Мэг тут же вспомнила, что на ней шелковая пижама, которая ей велика, и халат нелюбимого зеленого цвета.

— Мэг, вы должны поесть.

— Не могу. Вера еще спит?

— Надеюсь. Я сказала Норе, чтобы она отнесла ей завтрак, как только услышит, что Вера проснулась. А я проголодалась. — Филиппа положила на тарелку яичницу с луком и подрумяненный хлеб. — Когда я волнуюсь, то всегда много ем. Хорошо, что нет Веры, а то бы я потеряла аппетит.

Тихо переговариваясь, Гас и Тони спускались по лестнице, но, войдя в комнату, оба замолчали. Вид у них был измученный. И У Тони — суровый.

— Доброе утро! — Голос Филиппы прозвучал почти весело.

— Почему вы не спрашиваете, как мы спали? — стараясь казаться спокойным, проговорил Гас.

— Ну и как?

— Конечно, замечательно. Свежий воздух…

Все, кроме Тони, улыбнулись.

— А что теперь будет с Премией переплетчиков? — спросила Филиппа.

Тони спокойно взглянул на нее.

— У нас в гостях Вера и Леппи, — сказал он. — Они могут войти в любую минуту, и мы должны играть спектакль для них. Никаких разговоров о делах.

— Спектакль? — растерялась Мэг. — А разве на самом деле… Мне и правда очень жалко Амоса. А вам нет?

— Конечно, да. Но кто-то должен собрать обломки, а их очень много.

— Бедный Амос, — вздохнула Филиппа. — Даже мертвый он лишь пешка в вашей игре, ведь так?

На лице у Гаса появился испуг.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал он.

На лестнице послышались чьи-то шаги, вошел Морис Лептон с газетой в руках. Есть он не стал и сразу развернул газету.

— Тут фото Амоса. Интересно, что теперь будет с собакой?

— С собакой? — Гас заглянул в газету. — А, понятно, — сказал он, узнав снимок. — Хороший некролог?

— Насколько он вообще может быть хорошим, если его пишет Фред Ньюэл. Он специалист по литературным некрологам. Здесь есть еще небольшая заметка.

Леппи стал читать вслух, тщательно выговаривая каждое слово:

Вестон. Коннектикут. Шестнадцатое декабря. Вчера жертвой отравления стал известный писатель Амос Коттл. Несчастный случай произошел в доме его издателя Энтони Кейна, президента фирмы «Саттон, Кейн и компания». Представитель полиции штата Коннектикут капитан Джеймс Дрю сообщает, что, по его мнению, вероятность несчастного случая равна вероятности преступного умысла. Миссис Коттл, известная больше как актриса Вера Вейн, была приглашена на прием вместе с мужем. Конечно, она убита горем. На ужине также присутствовали Морис Лептон и Эммет Эйвери, известные критики, и Август Веси, агент мистера Коттла. Амос Коттл завоевал известность как автор романа на военную тему «Никогда не зови к отступлению». Последний роман писателя — «Страстный пилигрим» — несколько недель назад выпущен издательством «Саттон. Кейн и компания». «Нью-Йорк таймс» отозвалась о нем, как о вехе в американской литературе. Мистер Коттл также вел еженедельную телевизионную передачу «Выставка Коттла». Некролог на странице двенадцать.

Лептон в полной тишине искал двенадцатую страницу. Потом продолжил чтение:

Смерть Амоса Коттла, происшедшая при загадочных обстоятельствах, — великое потрясение для литературного мира. Единственный сын Мартина и Аманды Коттл, методистов-миссионеров из Акрона, штат Огайо, родился 1 марта 1918 года в Китае. Учился в Пекинском университете. После окончания университета приехал в Соединенные Штаты, где в течение нескольких лет перепробовал множество профессий. Старожилы Майами еще должны помнить то время, когда он служил барменом в ночном клубе «Голубой грот». Постоянным посетителям клуба были известны его честолюбивые замыслы.

Бродячая жизнь Коттла закончилась в 1941 году с нападением на Перл-Харбор. Мистер Коттл был призван во флот и до конца войны прослужил на Тихом океане. Демобилизовавшись, Коттл купил лачугу в Адирондаксе, где написан свой первый бестселлер, роман «Никогда не зови к отступлению», изданный вес-Ной 1953 года. Скромное по объему, динамичное, реалистическое исследование жизни двенадцати пехотинцев, оказавшихся на тропическом острове в окружении враждебно настроенных японцев, получило признание. События, описанные в романе, происходят в течение суток. Повествование завершается смертью последнего солдата, так и не узнавшего о том, что им на помощь прибыло подкрепление. Жестокие сцены перемежаются отступлениями из довоенной жизни каждого из солдат.

Некоторые критики приняли роман в штыки из-за обилия солдатской ругани и откровенности физиологических подробностей, но в общем книга восхищает смелостью, с какой в ней описана современная война. В Голливуде по роману «Никогда не зови к отступлению' был снят незабываемый фильм со Спенсером Трейси в роли католического священника И Ритой Хейворт в роли японской гейши (Амос Коттл ввел эти персонажи в сценарий фильма).

За первой книгой последовали еще три — за три года. Клуб «Книга недели» назвал лучшим последний роман мистера Коттла «Страстным пилигрим». Морис Лептон в своей статье, опубликованной в «Нью-Йорк тайме», пишет…

— Дальше не стоит, — скромно сказал Леппи. — Но мне хочется показать вам еще кое-что.

Он достал из кармана лист отличной бумаги, которая заботами Филиппы не переводилась в комнате для гостей, исписанный красивым тонким почерком.

— Когда вы пошли спать, позвонил Лью и попросил срочно прислать ему для следующего выпуска «Книжных новинок недели» мои заметки об Амосе. Мне хотелось бы быть уверенным, что я нигде не соврал.

Леппи откашлялся.

АМОС КОТТЛ, КАКИМ Я ЕГО ЗНАЛ

Воспоминания Морис Лептон

Мос Коттл, как называли его друзья, был простым, непритязательным человеком, лишенным тщеславия и зазнайства. Ничто в его внешности не говорило об остром проницательном уме или властной тяге к творчеству. У изящного и хрупкого на вид Амоса были нежные глаза мечтателя. Холеная борода прятала чувственный рот. У него было явное сходство с «Автопортретом» Ван Гога — такие же впалые щеки, такой же тоскливый всепонимающий взгляд человека, посвятившего себя искусству.

К сожалению, друзьям было известно трагическое пристрастие Амоса к алкоголю, а также его Шестилетняя борьба с ним. Насколько она была успешной, можно судить по тому, что за четыре года он написал четыре книги, о которых будут помнить и тогда, когда большая часть современной литературы канет в Лету.

Если бы меня попросили одним словом охарактеризовать Амоса Коттла, я бы сказал, что он был человеком скромным. Я видел его всего один вечер, и весь вечер он старательно избегал разговоров о своей работе и тем более о своей жизни. Когда я спросил его, насколько полно вошел в его книги опыт юности, он печально улыбнулся и процитировал: «Я — часть того, что я видел». Амос с трогательной наивностью хотел, чтобы люди видели в нем обыкновенного человека, не лишенного простых слабостей, а не великого писателя, талант которого поднимает его над толпой.

Подобно многим талантливым людям, Амос был по-детски простодушен, ненавидел официальные приемы, предпочитая им немногочисленные компании близких друзей. Ему доставляли наслаждение незамысловатые салонные игры, и он отдавался им с пылом, редко встречающимся у взрослых. Непосредственность его отношения к людям и явлениям еще раз подтверждает, что гениальность неразрывна с эксцентричностью…

Амос уединенно жил за городом среди книг, лишь изредка нарушая свое одиночество игрой в гольф с соседом, который был также его издателем. Жена писателя — известная голливудская актриса Вера Вейн. Хотя профессиональные интересы часто разлучали супругов, они были по-настоящему преданы друг другу, и Вера разделила с Амосом последние минуты его жизни. У Амоса не было детей, и, мне кажется, он очень жалел об этом. Из него получился бы нежный отец.

Старые друзья Амоса говорят, что никогда не видели его сердитым. Внутренняя чистота защищала его от всех превратностей жестокой жизни. «Он был наименее эгоцентричным писателем из всех, кого я когда-либо знал», — сказал о нем издатель Тони Кейн, проработавший с ним не один год. Мос почти никогда не читал рецензии на свои книги. Он просто садился и писал еще один роман. Однако нельзя сказать, чтобы положительные рецензии не радовали его, а отрицательные не причиняли боль. «Этот парень, кажется, не понял, что я хотел сказать, — спокойно говорил он. — В следующий раз надо работать упорнее. Я хочу писать для всех».

Мос считал, что главное в работе писателя, это общение. «Я хочу заставить маленького человека посмотреть на мир глазами великого человека, — говорил он. — Я хочу, чтобы великий человек понял маленького человека. Если я помогу им найти друг друга, мой труд не пропал даром».

Амос презирал какие бы то ни было «измы». «Объяснение трагического положения человека в непостижимом мире заложено в самом человеке, — говорил он, — а не в кредо и не в кодексах».

Амос Коттл не отказывал в помощи начинающим писателям. Ни одна присланная ему рукопись не оставалась непрочитанной. К тому же, он частенько помогал начинающим писателям деньгами.

Наверное, настало время определить место Амоса Коттла в американской литературе. Горячее сердце, могучий ум, наблюдательный взгляд, чуткий слух — все это было у Амоса Коттла. Он обладал уникальным даром чувствовать несравненную музыку английского языка. Он писал прозу, каждая строка которой поет. Жесткая самодисциплина, присущая истинному художнику, очистила его стиль от всего наносного. Коттл был почти ясновидцем в понимании тайных уголков человеческого сердца. Он был близок к настоящему величию, и в его поколении другого такого писателя нет.

Леппи кончил читать. Молчание затянулось. Мэг, искренне тронутая услышанным, почувствовала, что у нее защипало глаза. Более сдержанная в проявлении чувств Филиппа налила себе еще чашку кофе и закурила сигарету.

Леппи посмотрел на Гаса и Тони.

— Ну? Что-нибудь не так?

— Отлично, — кивнул головой Тони. — Очень трогательно и вполне соответствует действительности.

Гас медлил. Он посмотрел сначала на Тони, потом на Леппи.

— Здорово. Настоящий Морис Лептон. Ни с кем не спутаешь, — сказал он наконец. — У меня только один вопрос. Может, не стоит упоминать, что Амос пил?

— Нет, стоит, — твердо сказал Легши. — Это обязательно вылезет наружу после вчерашнего вечера. Надо подготовить почву. Кажется, у меня это прозвучало и возвышенно, и человечно.

— Думаю, Леппи прав, — сказал Тони. — Когда человек умирает, ему прощают все. К тому же знаменитому писателю полагается иметь хотя бы один порок.

Его слова не убедили Гаса, но он промолчал.

— Привет!

Никто не слышал, как в комнату вошла Вера, и все, вздрогнув, обернулись к двери.

Веры были с собой кое-какие вещи, и теперь а ней было голубое платье с воротником из серебристой норки. Она уже тщательно уложила волосы и накрасилась, не оставив ни следа усталости или потрясения на лице. Только острый и холодный взгляд и неестественно напряженный маленький, слабый рот выдавали ее состояние.

— Вера, хотите кофе? — спросил Тони, вскочив со стула.

— Нет, спасибо. Я позавтракала. — Она достала сигарету, и Гас поднес ей зажигалку. — Я пришла, потому что считаю, нам пора поговорить о делах.

Тони нахмурился.

— Тогда нам лучше пойти в кабинет. Я уверен, мистеру Лептону неинтересно…

— Нет, я бы предпочла говорить при свидетелях.

Бледные щеки Тони стали пунцовыми.

— Мне надо многое вам сказать, но сначала я хочу ознакомиться с завещанием Амоса.

Тони с усилием сдержался.

— Сейчас я могу сказать вам одно. Амос назначил меня и Гаса своими литературными душеприказчиками.

В комнату вошла горничная и доложила о приходе мистера Виллинга.

— Я приму его в кабинете, — поспешно ответил Тони.

— Ой! — воскликнула девушка. — А я уже пригласила его сюда.

Тони осуждающе посмотрел на Филиппу, но было поздно. В дверях уже появился Бэзил Виллинг.

— Я вам не помешал?

— Нет, нисколько, — торопливо проговорила Вера. — Я рада, что вы пришли. Мне хотелось бы выяснить, какое Амос оставил завещание.

— Нора, принесите нам кофе, — сказала Филиппа. — Присаживайтесь, пожалуйста, мистер Виллинг. Вера, не могли бы вы повременить с разговором о делах?

— Нет, я хочу знать, что меня ждет. Телепередач больше не будет, книг тоже. Что остается?

— Думаю, какое-то время доход будет солидным, — вмешался Гас. — Уже подготовлены три переиздания книг Амоса, его последний роман только что вышел в переплете. Смерть Амоса вряд ли повредит продаже, думаю, даже наоборот…

Тони кивнул.

— Сегодня утром я как раз подумал, что можно издать полное собрание сочинений. Кожаный переплет, золотой обрез и предисловие Мориса Лептона…

— Все это хорошо, — перебила его Вера, — но если не будет новых романов, это долго не продлится.

— Собственно говоря, — Тони повернулся к Гасу, — вы мне говорили, что у Амоса есть много неопубликованного.

Гас кивнул.

— Амос только что закончил еще один роман. Есть один черновой вариант, несколько рассказов и две-три ранние работы. Раньше я не советовал ему их печатать, а теперь, если немного подредактировать… Есть еще кое-какие заметки, но их надо разбирать.

— Вы уверены, что его смерть не повлияет на продажу?

— Повлияет. Его книги будут больше покупать, — ответил Тони.

— В кино все не так, — сказала Вера. — Зрители не любят видеть тень мертвого актера.

— Ну это в кино, — сказал Лептон. — Тони, разрешите мне взглянуть на рукописи. Я бы мог помочь вам разобрать их.

— Спасибо, Леппи, — сказал Тони. — Мы, наверное, обратимся к вам за помощью. Лучше вас никто не понимал Амоса Коттла.

— Думаю, не стоит печатать того, что недостойно зрелого Амоса, — добавил Лептон. — Если…

— Послушайте, — перебила его Вера, — печатайте все, что может дать деньги. Мое слово для вас что-нибудь значит?

— Нет, — отрезал Тони. — Но вы будете получать свою долю.

— И все? — злобно спросила Вера. — Подумайте еще раз, мистер Кейн. У вас будет разговор с моим агентом Сэмом Карпом. Я не мечтательница, как Амос, и не так предана вам, как он. Я отказываюсь от контракта, по которому большую часть получаете вы. К тому же, — она повернулась к Гасу, — мне вовсе не нужен агент. Я вас увольняю.

— Боюсь, вам это не удастся, — устало произнес Тони. — Пункт об агенте оговорен в каждом контракте. В нем указано, что все деньги выплачиваются Амосу через агентство Августа Веси.

Вера пришла в бешенство.

— Это относится к старым книгам, а не к новым. Мои интересы будет представлять Сэм Карп. Пусть вы литературный душеприказчик, но агентом вы не будете.

— Вера, пожалуйста, замолчите, — сказал Гас. — Доктору Виллингу неинтересно…

— Не обращайте на меня внимания, — спокойно ответил Бэзил и взял чашку кофе.

Тут Вере пришла в голову еще одна мысль.

— Тони, Амос мне сказал, что ему присудили Премию переплетчиков.

— Да, но…

— А какая разница? Разве не вручают премии посмертно?

— Это идея, — согласился Тони. — Я сегодня позвоню Слоуну Северингу и узнаю, как они на это посмотрят. Может быть, они разрешат получить премию издателю Амоса…

— Издателю Амоса? — Вера нервно рассмеялась. — А почему не вдове Амоса? Немножко известности мне бы не помешало.

— Тогда не стоит и говорить, — ответил Тони. — Слоун никогда не согласится. Вы должны быть в трауре.

Мэг негодующе посмотрела на Веру.

— Неужели вас ничего не интересует, кроме денег?

Прежде чем Вера успела ответить, Тони сказал:

— Лишний вопрос, дорогая. Мы все знаем, что Амос, подобно многим талантливым людям, женился неудачно. Будь он жив, он бы с ней развелся.

— Нет! — закричала Вера. — Как вы смеете! Лептон с любопытством посмотрел на Тони.

— А я так понял, что Вера и Амос помирились.

— Газетная версия, — объяснил Тони. — С Верой не возобновили контракта, и она решила вернуться к Амосу. Он был великодушен или слаб, и согласился.

Объяснение Тони, казалось, удовлетворило Лептона.

— Великие художники всегда славились своей слабостью в отношениях с женщинами, — проговорил он.

Вера была вне себя от злости.

— Тони Кейн, я могу вернуться в Голливуд, когда пожелаю!

Тони повернулся к Бэзилу.

— Не знаю, как мне извиняться за все, что вам пришлось тут услышать…

— Это я должен извиниться, — ответил Бэзил. — Все это очень интересно, но я не сказал вам, что мне поручили расследовать обстоятельства смерти Амоса Коттла. Искушение было слишком велико. У следователя редко выпадает возможность услышать, как свидетели говорят между собой.

— Следователь… — Тони был изумлен, как и все остальные.

— Вы же знаете, — сказал Бэзил, — я в течение многих лет был связан с криминальной Полицией. Практически считаюсь их сотрудником. Убийство произошло в Коннектикуте, но большинство присутствующих Живут в Нью-Йорке или там работают, поэтому полицейские управления обоих штатов решили действовать вместе. Я служу в Нью-Йорке, и капитан Дрю просил меня взять на себя функции офицера связи. Сейчас я вынужден задать вам несколько вопросов, они непохожи на те, которые вам задавали сегодня ночью.

Мэг посмотрела на него с ужасом.

— Вы сказали… убийство. В утренней газете говорилось о возможности несчастного случая.

— Утром у нас почти не было информации, — ответил Бэзил. — Сейчас мы знаем немного больше. Думаю, иногда бывает полезно рассказать кое-что всем, так или иначе замешанным в деле. Я действую с разрешения капитана Дрю. Амоса Коттла отравили банальным цианистым калием. Умерший был пьян, и поэтому обычные симптомы отравления остались незамеченными.

В комнате воцарилась почти осязаемая тишина.

— Едва ли нужно объяснять, — продолжал Бэзил, — что яд неслучайно оказался в бокале Амоса. Мы предполагаем убийство, более того, преднамеренное убийство.

Обезьянья усмешка Лептона казалась еще более злобной, чем обычно.

— Думаю, нам придется с этим согласиться, — сказал он. — Только убийца может придти на вечер с цианистым калием в кармане.

— Разве цианистый калий можно купить? — спросил Гас.

Мэг недоверчиво посмотрела на Бэзила.

— Вы хотите сказать, что яд был в чае? Его готовили специально для Амоса.

— Вчера вечером Коттл не пил чая, — напомнил ей Бэзил. — Он вылил его на пол и пил только виски. Мое положение как следователя уникально в том смысле, что я сам был свидетелем всего происшедшего. Подозреваю, что убийца намеревался отравить чай, но, увидев пьяного Амоса, не стал этого делать. Ему пришлось срочно изменить план и положить яд в бокал Амосу.

— Но Коттл должен был это заметить, — возразил Гас.

— Коттл был слишком пьян. Следы яда не обнаружены ни в графине с виски, ни в сифоне с водой.

— Откуда убийца мог знать о чае? — воскликнул Тони. — Об этом не знал никто, кроме меня, Филиппы и Гаса.

— И Веры, — добавила Филиппа. — Она видела, что на наших вечерах Амос пьет чай.

— Но я же не могла знать заранее, что на приеме он тоже будет пить чай, — возразила Вера. — К тому же он не стал его пить.

— Давайте посмотрим правде в глаза, — сказал Гас. — Доктор Виллинг предполагает, что один из нас пятерых, кто знал о чае, отравил Амоса.

— Вовсе не обязательно, — возразил Бэзил. — Кто-то мог случайно обратить внимание на то, что Амос пьет чай, и рассказать об этом, даже не подозревая о причине такой оригинальной привычки. Ясно одно: преступник находился рядом с Амосом, когда тот наливал себе виски.

— Но мы все были рядом, — уточнил Гас.

Мэг вздрогнула.

— Вы сказали, что цианистый калий действует быстро. Как быстро?

— Через несколько секунд.

— Но к Амосу в течение нескольких минут перед его смертью никто не подходил. Разве вы не помните, мы все играли в две трети призрака?

Бэзил кивнул.

— Полиция предполагает, что могла быть капсула. Это, кстати, объясняет, почему в его бокале остался только слабый след яда, тогда как в желудке нашли огромную дозу.

— Растворяющаяся капсула? — переспросил Лептон. — Если убийца предполагал отравить чай, ему нужна была капсула, растворяющаяся в воде. Та же капсула могла не раствориться в виски. Помните, в бокале Амоса было чистое виски. Ни содовой, ни воды.

Бэзил улыбнулся.

— Этим сейчас занимаются химики. Пока они не дадут точного ответа, мы не узнаем, как был убит Амос Коттл. Но мы уверены в существовании капсулы. Коттл успел выпить больше половины того, что было в его бокале, и к тому же к нему никто не подходил минут десять-пятнадцать.

— Невероятно! — воскликнул Тони. — Я уверен, это самоубийство. Ни у одного человека в мире не было причины убивать Амоса Коттла, и меньше всех у нас. Вера права, мы с Гасом зарабатывали на Амосе кучу денег. Зачем же нам или нашим женам его убивать?

— Чтобы срубить сук, на котором мы сидим, — ласково произнесла Филиппа.

Тони не обратил внимания на ее слова.

— Мистер Лептон — один из восторженных почитателей Амоса. Прочитайте его статью в воскресной «Таймс».

— Я читал ее вчера, когда вернулся домой, — сказал Бэзил, — и не нашел никаких Мотивов для убийства. Но я читал и статью Эйвери.

— Да, Эммет не жалует Амоса, — согласился Тони, — но вряд ли можно предположить, что критик убивает романиста за то, что ему не нравятся его книги.

— Однако это было бы лучше, чем писать такую статью, — вставил Лептон. — Благороднее заколоть свою жертву кинжалом, чем мучить ее.

— Но как после такой статьи Эйвери оказался здесь? — спросил Бэзил.

— Бесподобная миссис Пуси привезла его к нам без приглашения, — заметила Филиппа. — Несмотря на все свое литературное жеманство, Пегги Пуси не читает критических статей, а ее сын проспал утренние газеты. Она уже принесла нам извинения. Вчера вечером она мне сказала, что думала, будто все писатели дружат друг с другом.

— Боже мой, — не выдержал Гас.

— Эта Пуси никогда раньше не видела Амоса, — продолжал Тони. — Так же как Эммет и Леппи… мистер Лептон.

— Леппи? — переспросил Бэзил. — Вы давно знакомы?

Филиппа рассмеялась.

— Дорогой Бэзил, мир писателей и издателей весьма невелик. Все знают всех. Многие так или иначе наследовали чьи-то дела, и в третьем поколении происходит настоящее кровосмешение, как в средневековые династиях.

— Но ведь Коттл ни разу не видел ни Лептона, ни Эйвери?

— Амос был художником, — сказал Тони. — Он вел уединенный образ жизни и полностью посвящал себя работе. Он родился в другом мире в отличие от нас всех, и у него не было контактов с писателями и издателями, пока он сам не начал писать четыре года назад. Отец Мэг служил редактором в старом «Некто», отец Эйвери был финансистом, специализировавшемся на делах издателей и писателей, и знал о них больше, чем кто-либо. Эммет несколько лет с ним работал, пока не стал критиком. Отец Леппи владел большой переплетной фирмой в Чикаго, и его лучшие издания сейчас — коллекционная редкость. К несчастью, он был слишком художником, чтобы делать деньги, и Леппи занимается этим только как хобби. Мой отец продавал книги. Отец Гаса много лет был редактором у Скриббнеров. Мы все — насекомые в волосах литературы, кроме Филиппы.

— Еще Веры и Пуси, — добавила Филиппа.

— Значит, в семье Амоса не было никого, кто был бы близок к литературным кругам? — продолжал докапываться Бэзил.

— Никого. Его биография напечатана на обложках «Страстного пилигрима» и «Отступления».

— «Отступления»?

— Ну да, его первого романа «Никогда не зови к отступлению». Мы никогда не называем его полностью. Или «НЗО», или «Отступление». Сегодня биографию Амоса напечатали все утренние газеты. Такова жизнь. Редакторы, издатели, продавцы могут иногда родить критика, но оригинального писателя — почти никогда. Его появление непредсказуемо.

— Можно наследовать вкус, даже способности, — сказал Лептон, — но талант — никогда.

— Вы думаете, Амос Коттл был талантлив? Леппи пожал плечами.

— Я думаю, да. Эммет думает иначе. Время покажет. Потому издательское дело и попахивает спекуляцией, что нет точного критерия.

— Амос обладал умением писать книги, которые продавались, — добавил Тони. — Что еще нужно издателю?

Бэзил подождал, пока они выговорятся, и мягко продолжил:

— Я прочитал биографическую справку на обложке «Отступления». Вчера вы мне сказали, что Амос Коттл — его настоящее имя. Я указал капитану Дрю на эту заметку, и мы решили собрать нужные нам сведения, опираясь на изложенные в ней данные. Пеки, конечно, далеко от нас, но мы запросили полицию в Акроне, канцелярию протестантской церкви, военно-морской департамент и ночной клуб в Майами.

Бэзил сделал паузу. Все молчали как завороженные.

— В городе Акрон не зарегистрировано ни одного жителя по фамилии Коттл, нет записи о рождении и женитьбе Мартина Коттла. Методистская церковь и не подозревает о том, что некие Мартин и Аманда Коттл в тридцатые годы жили в Китае. «Голубой грот» был открыт в тысяча девятьсот тридцать пятом году, но у них никогда не работал человек по имени Амос Коттл. Получается, Амос Коттл никогда не существовал.

Бэзил в упор смотрел на Гаса и Тони.

— Что вы знаете о человеке, который называл себя Амосом Коттлом? Кто он такой?

8

Лицо Тони было похоже на маску игрока в покер. Более эмоциональный Гас не смог удержаться от иронической гримасы — так стремительно скользящая по земле тень облака предупреждает о надвигающемся ветре. В сверкающих глазах Мориса Лептона появилось изумление. Мэг совершенно растерялась. Она не могла уловить сути происходящего — события развивались слишком быстро, как будто киноленту пустили с повышенной скоростью И все кадры слились в одно расплывшееся пятно. Более уравновешенная Филиппа не отводила глаз от Бэзила. Вера была единственная, кто ответил на его вопрос:

— Во имя всего святого, что вы сказали, мистер Виллинг? — Ее голос впервые прозвучал пронзительно и грубо.

Бэзил посмотрел на Тони.

— Итак?

Тони бросил взгляд на Гаса, явно сигнализируя, что пришло время привести в исполнение некий план «X», и требуя поддержки.

Гас укоризненно посмотрел на него.

— Если бы вы вчера сказали доктору Виллингу, что Амос Коттл — псевдоним!

— Откуда я знал, что его убьют? — парировал Тони. — Не будь он мертв, это не имело бы значения. Кто и когда проверяет биографические данные?

Гас вздохнул.

— Сведения дал сам Амос, а теперь…

Тони тоже вздохнул.

— Гас, это бесполезно. Рано или поздно полиция узнает все от доктора Клинтона. Бэзил — единственный, на кого мы можем рассчитывать в суде, так что лучше открыть ему все карты, пока еще есть шанс.

Гас пожал плечами.

— Ладно, рассказывайте.

— Как прикажете вас понимать? — спросил Лептон. — Значит, биография Амоса выдумана? Я и не подозревал, что у вас такой талант.

— Надеюсь, договор с телевидением подписан? — пробормотала Филиппа.

Тони игнорировал выпад жены и, расправив в плечи, как бы собираясь с силами, чтобы честно ответить на вопрос Бэзила, повернулся к нему.

— Так вот, Бэзил, — Тони старался говорить как можно искреннее, — мы все расскажем. Правду знаем только мы с Гасом. Даже Мэг и Фил ничего не знают. Мы считали, что, если о нашей тайне станет кому-нибудь известно, она перестанет быть тайной. Поэтому мы с самого начала решили ничего не говорить нашим женам. Надеюсь, это не пойдет дальше. Во всяком случае, все присутствующие, кроме Бэзила и Леппи, в этом заинтересованы.

— Леппи тоже заинтересованное лицо, — вмешался Гас. — На таланте Амоса он сделал себе имя. Не думаю, что новые факты повлияют на его мнение о работах Амоса. Какое это имеет значение для творчества?

— Нет, конечно, — сказал Лептон, — можете на меня рассчитывать.

— А на вас, Бэзил? — спросил Тони.

— Мне трудно что-либо обещать, — ответил Бэзил. — Могу только надеяться, что убийца будет арестован и суд пойдет вам навстречу.

Тони тяжело вздохнул.

— Амос Коттл — человек без прошлого. Мы не имеем ни малейшего представления, кто он и откуда.

— Неужели это возможно?

— Чтобы все объяснить, я должен вернуться в тысяча девятьсот пятьдесят второй год. Мэг, будьте добры, расскажите, как вы открыли Амоса.

— Все очень просто. — Голос Мэг звучал необычно тонко. — До войны Гас работал на радио. Когда война закончилась, он решил основать агентство. Мы жили тогда в ужасном районе, и Гас снимал угол в конторе преуспевающего приятеля. Заодно он подрабатывал на радио как внештатный сотрудник. Гас понимал, что надо спешить, пока телевидение не вышло на широкую дорогу, ведь он не был уверен, что сумеет на него переключиться и конкурировать с теми авторами, которые начали работать, когда он еще служил в морской пехоте. Агентство было нашей единственной надеждой, но у Гаса не хватало времени читать рукописи, тем более что почти все они были чудовищны. Это были сочинения любителей типа Пуси или профессионалов, выгнанных из всех издательств. Пока Гас сочинял пьесы, я, уложив малышей и вымыв посуду, принимаюсь за дело.

Однажды ночью, когда Гас спал, я еще сидела за работой и вдруг среди ужасной дряни нашла старую папку. На обложке я прочитала: «Поле боя. Амос Коттл». Я еще подумала, какое забавное имя для писателя! Все же я решила ее полистать. Нет, не всю. Страниц пятьдесят, чтобы утром Гас мог со спокойной совестью отправить ее обратно. Не обязательно съедать яйцо до конца, чтобы понять, тухлое оно или нет…

Но получилось иначе. Я просидела до утра, вчитываясь в каждое слово. Я позабыла про усталость и про то, что ровно в шесть проснется Полли. Я забыла о том, что мы почти разорены и у нас нет уже сил бороться. Когда я дочитала последнюю страницу, запел жаворонок. По крайней мере, я думаю, это был жаворонок. Тогда я поглядела в окно и увидела такое чистое небо, какого никогда не видела. И жаворонок, и небо, казалось, говорили мне, что я права. Это было одно из тех мгновений, когда уже то, что ты живешь, доставляет радость. Такое редко бывает после тридцати лет.

Вот… Я поняла, что Амос написал необычную книгу. С тех пор наша жизнь изменилась.

Гас продолжил ее рассказ:

— За завтраком Мэг мне все рассказала. Страниц пятьдесят мне удалось прочитать в поезде, но на меня они не произвели такого впечатления, как на нее, хотя я понял, что это первая стоящая рукопись, попавшая к нам в руки. Она была длинновата, поэтому я сразу решил, что ее надо сократить страниц на сто. Кроме того, мне не понравилось заглавие.

Я написал автору довольно сдержанное письмо, сообщил, что покажу его роман издателям. Мне было понятно, что говорить о необходимости сокращения преждевременно. Начинающий автор пойдет на это, только если его поманить контрактом с издателем.

Дальше наступила очередь Тони.

— Гас привез мне рукопись через два дня после того, как ее прочитала Мэг, потому что я работал редактором у Саттона. Он еще был жив. С Гасом и Мэг мы знакомы с незапамятных времен, но в их затею с агентством я не верил. У них не было денег, чтобы выжить и закрепиться в деловом мире.

— Ни гроша, — вставил Гас.

— До этого, — продолжал Тони, — он мне как-то приносил сборник рассказов, но их можно было печатать только как пародии. Я отдал рукопись одной из наших девиц, натаскивал на «первого читателя», экой элегантной девице, дочери одной богатой приятельницы Филиппы с Уолл-стрит. Ее отзыв был достаточно прохладным. Она училась на курсах английской литературы и относилась ко всем без исключения рукописям одинаково: исправляла грамматические ошибки и вымарывала любое необычное слово. Поручая ей рукопись, я сильно рисковал.

— Так Андре Жид отверг рукопись Пруста, — задумчиво проговорил Лептон. — У кого он тогда работал? У Галлимара?

— К несчастью, — продолжал Тони, — эта девица была намного образованнее нашей публики, для которой мы работаем, и мне приходилось внимательно читать ее отзывы. Первую книгу Амоса она оценила на «читабельно», но ее так и подмывало вычеркнуть все «чертовски», уменьшить количество «я бы» и «он бы» и заменить «лезть на рожон» — на «подвергать себя опасности». Ее преподаватели могли гордиться своей ученицей, но какой пехотинец говорит на ее безукоризненном языке? Кроме того, рядом с каждым неприличным словом она ставила знак вопроса.

Если она писала «читабельно», я всегда просматривал рукопись сам. Вечером я захватил ее домой, но Фил устроила вечеринку, потом нашлись какие-то дела, и я вспомнил о ней только через три недели. Мне позвонил Гас, и так как я чувствовал себя виноватым перед старым другом, то в тот же вечер сел ее читать. Я еще подумал, что бы сказать Гасу, если рукопись мне не понравится.

— Так вот, — Тони вздохнул, — у нас в Манхэттене не было жаворонков, да и небо никогда не радовало нас голубизной, но я читал всю ночь. Фургоны с молоком поехали по улицам, а я все читал. Признаюсь, я уже тогда подумал, что эта книга будет бестселлером. За завтраком я рассказал о рукописи Фил. Она очень обрадовалась, потому что всегда любила Гаса и Мэг и знала, как им трудно приходится. Она наливала в чашку кофе и вдруг сказала: «Почему бы не назвать роман «Никогда не зови к отступлению»? Ведь он о войне. А «Гроздья гнева» [6] — это уже было». Сначала я ее не понял, а потом до меня дошло…

— «Роланда рог трубил, что никогда не даст сигнала к отступленью… [7]» — промурлыкал Лептон.

— У меня дрожь пробежала по спине, и я сказал Фил, что она молодец. Пришел в контору и тут же позвонил Гасу, попросив его назначить автору встречу на три часа. Не прошло и пятнадцати минут, как Гас мне перезвонил и сказал, что у него возникло какое-то затруднение. Он хотел немедленно прийти ко мне. Когда я его увидел, мне показалось, что он похож на умирающую Венеру.

— И неудивительно! — воскликнул Гас. — Понимаете, рукопись пришла по почте. В обратном адресе не было ничего необычного. Я узнал номер телефона и позвонил. Мне ответил приятный женский голос: «Уиллоуз! Доброе утро». Я сказал, что хотел бы поговорить с мистером Коттлом, но в ответ услышал: «Пациентам не разрешается пользоваться телефоном. Вы можете навестить мистера Коттла в наши приемные часы, от двух до четырех». На мой вопрос, куда я попал, она ответила: «Это клиника. Вы родственник или знакомый мистера Коттла?» Я назвал себя, и девушка посоветовала мне обратиться к доктору Клинтону, что я и сделал. У доктора Клинтона был бесстрастный голос. Так, наверное, Бог говорит с букашкой. Он сообщил мне, что «Уиллоуз» — клиника для нервнобольных. Большинство его пациентов — алкоголики из обеспеченных семейств, но у него есть и несколько бесплатных пациентов, чья болезнь интересна для него с профессиональной точки зрения. Больным разрешается рисовать и писать, это полезно как трудотерапия. Да, он посоветовал Амосу Коттлу написать книгу, но он не знал, что тот отослал ее агенту. Должно быть, ему помог кто-то из посетителей.

Дальше стал рассказывать Тони:

— Кончилось тем, что мы с Гасом в тот же день поехали в клинику. Я знавал издателя, который опубликовал книгу человека, сидевшего в тюрьме, и не видел причин для беспокойства. К тому же я бы сам отправил в больницу некоторых известных писателей, так почему бы не сделать известным того, кто уже там находится? Сначала мне хотелось побольше узнать об Амосе Коттле, и мы пошли к доктору Клинтону.

Он очень удивился, узнав, что мы хотим издать роман Амоса, и обрадовался. Мне кажется, он гордился тем, что вылечил Амоса, Да еще настолько, что тот смог написать книгу. Я спросил его, чем болен Амос, но он стал запинаться и что-то мямлить, пока я не заявил ему, что должен знать правду. Мне хотелось знать, будет ли Амос в состоянии писать еще или это, так сказать, одиночный выстрел.

Клинтон сказал, что не привык говорить о болезнях своих пациентов с посторонними, но в данном случае его оправдывает необычность ситуации. Потом он рассказал, что около двух лет назад Амос, весь окровавленный и с раной на голове, брел по шоссе, пока на него не наткнулся полицейский. По следам шин определили, что какую-то машину занесло и она сбила Амоса. Одежда на нем была вся в грязи. То ли из-за удара, то ли из-за выпитого, но Амос был невменяем. Полицейский утверждал, что Амос долго шел посреди шоссе, и все машины его объезжали, пока одну машину не занесло. Водитель, вероятно, испугался и удрал. Его так и не нашли. Это произошло четырнадцатого октября тысяча девятьсот пятидесятого года. Амоса привезли в ближайшую больницу. Врач поставил диагноз: сотрясение мозга, отягченное алкоголизмом. Он обработал рану, и, только после того как Амос проспался, полицейскому разрешили его допросить. По-видимому, Амос жил совсем в другом месте, в этом районе его никто никогда не видел. Ни документов, ни меток на белье у него не было. Через тридцать шесть часов полицейский пришел опять. Амос производил впечатление нормального человека, если не считать полную амнезию. Он не помнил даже своего имени.

— А Амос Коттл? — спросил Бэзил.

— Амос сам выбрал это имя, когда начал писать роман, — продолжал Тони. — Почему именно это, никто не знает. И хотя оно не очень подходящее для писателя, мы разрешили ему его оставить. Доктор Клинтон боялся, что любая перемена в жизни может быть для Амоса губительна. Он настаивал на том, что Амос совершенно здоров, видимо, получил хорошее образование и помнит все, что когда-либо изучал. Ему не надо было начинать жизнь сначала. К тому же у него был сильный характер. Амос сумел вылечиться от алкоголизма. Теперь же доктор Клинтон мне сказал: «У меня нет возможности долго держать его в больнице. Но я боялся его выписать, потому что не представлял, как человек без прошлого сможет обеспечить себя. В наше время у каждого должны быть какие-то Документы. Более того, он неприязненно относится ко всему, что связано с наукой, в частности с медициной и психиатрией. В победнее время он помогал нашей уборщице, потому что не хотел быть в тягость. Амос послушен, прилежен, но слишком образован для такой работы. Единственное, в чем он проявил инициативу, — написал роман. Если он сможет зарабатывать себе на хлеб, у меня нет оснований держать его здесь. Он больше во мне не нуждается. Я ничего не могу для него сделать». Конечно, спросил у Клинтона, можно ли вернуть Амосу память, на что врач ответил:

«Думаю, нет. Вспомните Каспара Хаузера [8]. Непродолжительная амнезия могла быть результатом алкоголизма, но дело усугубилось раной на голове. Наверное, у него было более сильное сотрясение мозга, чем мы думали. Впрочем, может быть, именно алкоголизм и травма привели к амнезии. Скорее всего, он пил, желая освободиться от каких-то неприятных воспоминаний, и сотрясение мозга довершило эту работу. Известно, что даже нормальные люди вырабатывают в себе частичную амнезию, если хотят о чем-то забыть. Поэтому, например, солдатам лет через десять война кажется гораздо романтичнее, чем она была в действительности». В тот момент я думал, не было ли чего преступного в прошлой жизни Амоса. Но Клинтон сразу отверг это предположение. Теперь я об этом вспомнил. Может быть, с ним свели счеты?

— Нет, — сказал Гас, — он не похож на преступника. Я тоже об этом подумал. Потом увидел его слабый подбородок, болезненный рот, хрупкую фигуру и вопрошающий взгляд. Тогда в нем было что-то детское, только держался он спокойнее и незаметнее чем дети.

— Короче говоря, — резюмировал Тони, — Амос казался тем, кем он был, — неполноценным человеком, личностью без прошлого.

— Две трети призрака, — сказал Гас. — Вот кем был Амос.

— Или одна треть, — уточнил Тони. — К тому времени, когда мы с ним встретились, ему было лет тридцать-тридцать пять, из них два года он провел в клинике. Интеллектуально и физически он был взрослым мужчиной, а эмоционально — шестилетним ребенком.

— Может быть, он служил в армии? — спросил Бэзил. — Все-таки его первый роман о войне.

— Киплинг, — резко возразил Тони, — много писал об английской армии, но никогда не служил в ней. Клинтон считал, что если Амос и был на Тихом океане, то в какой-нибудь гражданской должности или как представитель международной организации. Он не смог бы пройти медицинский контроль даже во время войны. Рентгеновский снимок показал давний дефект позвоночника. Какие-то хрящи были почти полностью стерты, поэтому он быстро уставал. Амос не годился для армейской службы. Правда, он мог работать в столовой, — Тони цинично усмехнулся, — и слышать разговоры солдат. Писатели редко испытывали на себе то, о чем пишут. В этом разница между профессионалами и любителями. Профессионалу плевать на детали, в которых читатель понимает не больше его. Эмоции — вот что его волнует. Не сами факты, а как люди реагируют на эти факты. Хорошее воображение встречается гораздо реже, чем хорошее знание жизни.

— Писать о том, чего сам не испытал, — проговорил Лептон. — Вероятно, это дает перспективу. Индийские художники писали свои картины только по памяти.

— Итак, — опять заговорил Тони, — я купил кота в мешке. Я обещал Гасу и Клинтону, что напечатаю роман Амоса, но дальнейшие события предугадать трудно. Что может издатель? Я вручил Амосу неплохой аванс, и он оплатил свое пребывание в клинике, где должен был оставаться, пока мы не увидим, как будут развиваться события. Теперь ему не надо было работать уборщиком, и он согласился сразу же приняться за новый роман.

— Остальное вам известно, — сказал Гас. — Первая книга Амоса принесла нам тройной успех. Во-первых, она стала бестселлером, во-вторых, на нее пал выбор клуба «Книга недели», в-третьих, по ней был снят фильм. Через полгода деньги буквально потекли к нам рекой.

— Тогда, — вмешался Тони, — у нас состоялась последняя консультация с доктором Клинтоном. Он сказал, что Амосу незачем оставаться в клинике, и посоветовал забыть о его прошлом. Нам нужно было только следить, чтобы Амос не пил, но он производил впечатление вылечившегося человека, насколько вообще может быть вылечен алкоголик. Клинтон посоветовал нам поселить Амоса за городом, чтобы было меньше искушений. Я всегда мечтал жить в Коннектикуте, поэтому, не задумываясь, бросил квартиру в Нью-Йорке и за бесценок купил эту виллу. Мне казалось, Амос чувствовал себя здесь счастливым.

— Неправда, — с горечью произнесла Вера. — Как можно быть счастливым на его месте? Он… как вы его назвали? Ценная собственность. Привидение, работающее на своих хозяев. У него не было своей жизни.

— Он говорил вам, что не помнит своего прошлого? — спросил Бэзил.

— Нет, никогда, — призналась Вера, — но теперь я понимаю то, чего не понимала Раньше. Когда я предложила Амосу перейти к другому издателю, он отказался. Он зависел от Тони. Как может быть счастлив человек, попавший в такую ситуацию? Он был вещью, и Тони использовал его. Как он сказал? Две трети призрака? — Она возмущенно поглядела на Тони. — Вам не понравилось, что он на мне женился, и вы от меня избавились. Вы знали, что у меня хватит глупости уехать в Голливуд, хотя мы были женаты всего три месяца.

— Вера, с вами он бы опять запил, — ровным голосом сказал Тони. — Вы бы его убили.

— Во всяком случае, оттого убийства он бы получил удовольствие, — огрызнулась Вера. — В его жизни было мало приятного. Работа и холодный чай. Я не верю, что вы любили Амоса. Вы просто использовали его для своих целей.

В том, что она сказала, было много правды, и Тони смутился. Однако Филиппу было не так-то просто запугать.

— Но вы ведь тоже его не любили? — ласково промурлыкала она. — Вы тоже использовали его для своих целей. Или хотели использовать.

Вера посерела от злости.

— Как вы смеете так со мной разговаривать? Я любила Амоса. Я была его женой.

— Это вы так думаете. — Филиппа, улыбаясь, наносила удар за ударом.

Вера хотела было что-то сказать, но промолчала.

— Я вижу, вы поняли, — улыбнулась Филиппа. — Если Амос был раньше женат и его жена жива, тогда…

— Я никогда не думал, что мы могли принести Амосу вред, — вздохнул Гас. — Мне казалось, мы поступили правильно. Мы не виноваты в его амнезии. Но писать романы все же лучше, чем мыть полы. Я не хочу сказать, что испытывал к Амосу горячую любовь. Трудно относиться нормально к человеку, который не помнит своего прошлого.

— А мне он нравился, — сказала Мэг. — Правда, я ничего не знала об амнезии. Может быть, поэтому я всегда относилась к нему как к совершенно здоровому человеку. Он был более скрытный, чем большинство людей, и иногда казался таким… таким потерянным… Мне было его жаль. Он вкладывал так много сил в творчество, что их не осталось на жизнь. Казалось, он живет как бы вместо кого-то другого. Наверное, в этом секрет его успеха. Он жил в своих книгах, потоку что у него не было другой жизни, и в нем была та непредубежденность, которая невозможна для нормального человека.

— Вы все подло наживались на его болезни, — бросила Вера. — Вы бы не получили Только денег, будь он здоров.

— У нас были свои расчеты, — торопливо ответил Тони. — Что касается телепрограммы, то рекламное агентство организовал я, и я же проделал всю черновую работу. Я спланировал программу, писал сценарии и честно отрабатывал свою долю.

— А в кино? — настаивала Вера. — Или это вы написали сценарий для «Катамаунта»?

— Нет, но мы с Гасом делали для Амоса гораздо больше, чем для любого другого писателя, так как боялись, что он снова начнет пить. Мы заслужили свою часть в его доходах хотя бы тем, что все время опекали его, отрываясь от своей работы. И потом, он, кажется, не возражал.

— Ну так я возражаю! — заявила Вера. — То, что вы делали для него, вы делали по собственному желанию. Он вас не просил. И деньги он должен был получать на тех же основаниях, что и другие авторы. Сэм Карп сказал, что гонорары Амоса просто смехотворны. Тони Кейн, вы его обирали!

— А раньше у Амоса бывали запои? — спросил Бэзил.

— Один раз, — ответил Тони. — Когда он жил с Верой. Она права. Я действительно нашел ей работу в Голливуде, чтобы она оставила Амоса в покое.

— Был еще один случай, когда он захотел выпить, — сказала Мэг.

Тони удивленно посмотрел на нее.

— Это случилось два года назад. Как-то весной Амос оказался в городе, и мы с ним шли по Пятьдесят седьмой улице. На углу Мэдисон-стрит мы остановились. Зажегся зеленый свет, но Амос не двинулся с места. Так продолжалось несколько секунд, а потом он сказал: «Я хочу выпить». Он пошел в бар. Вечер был теплый, и я решила, что ему захотелось лимонада. Мы сели за столик, позвали официантку, и Амос заказал виски со льдом. Тогда я начала ему что-то говорить и заставила принять таблетку. Насколько я знаю, до вчерашнего вечера он не пил.

— А на что он смотрел тогда, как вы думаете? — спросил Бэзил.

— Вряд ли на что-то определенное, — ответила Мэг. — Мне показалось, он о чем-то думает.

— Куда все-таки был направлен его взгляд?

— На противоположную сторону улицы. Там аптека.

— Он смотрел на аптеку?

— Нет, выше.

— На небо?

— Нет. Скорее, на верхние этажи. Но он вряд ли их видел. У него был взгляд человека, который старается что-то вспомнить.

— Или человека, который что-то вспомнил?

Воцарившаяся в комнате тишина вернула Бэзила к реальности. Прежде чем Мэг ответила на его вопрос, он повернулся к Тони.

— Вы когда-нибудь встречали людей, которые знали Амоса раньше?

— Нет, — сказал Тони.

— А вы, Гас?

— Тоже нет.

— Даже когда он стал работать на телевидении?

— Вы правы, — проговорил Тони, приподняв одну бровь. — Мы тоже боялись осложнений. Но предложение было слишком выгодным. Тогда я посоветовал Амосу отрастить бороду. Она очень изменила его лицо. К тому же и пьянство сыграло свою роль.

— Не может так быть, что Амоса узнали, а вы этого не заметили? Кто-то пришел из прошлого и убил его?

— Все может быть, но зачем убивать человека через столько лет?

— Например, из-за собственности, — сказал Бэзил. — Прежний Амос Коттл исчез лет шесть назад. Представьте, его объявили мертвым и кто-то унаследовал его собственность. Или, например, его бывшая жена еще раз вышла замуж. Потом его видят по телевизору, и тот человек начинает жить в постоянном страхе, что в любой момент все его благополучие может рухнуть. Вот вам и мотив для убийства. К тому же преступника нельзя найти, потому что ничто не связывает его с известным писателем Амосом Коттлом.

— Все может быть, — повторил Тони. — Однако Амос был убит тут, и все присутствовавшие при этом известны. Уж не Пуси ли это или Эммет Эйвери?

— Или я. — На лице Лептона появилась злобная усмешка. — Я тоже видел его в первый раз.

— И перед встречей запаслись цианистым калием? — спросил Тони.

— А телевизор? — нашелся Лептон. — У меня-то нет телевизора, а вот у Пуси и у Эммета наверняка есть.

— Я непременно приму это к сведению, — сказал Бэзил и улыбнулся.

Лептон ответил ему поклоном.

— Я, конечно, не психиатр и не сын психиатра, но вдруг Амос что-то вспомнил и никому об этом не сказал, даже своим ангелам-хранителям?

Гас удивленно посмотрел на него.

— А зачем ему было молчать?

Лептон пожал плечами.

— Может быть, ему захотелось своей жизни или нравилось иметь от вас тайну. А вдруг его прошлое было таким, что о нем совестно рассказывать?

Бэзил с интересом поглядел на Лептона.

— Вы думаете, он все вспомнил и, ничего не сказав компаньонам, разыскал своих старых товарищей? И кто-то из них его убил?

— Почему бы и нет? — сказал Лептон, которому все это показалось вдруг весьма забавным. — Человек без прошлого достаточно уязвим, разве не так?

— Как вы познакомились с Амосом? — спросил Бэзил Веру.

— На телестудии. Я работала там ассистентом. Как раз вышла его очередная книга, и мне поручили готовить программу Амоса. В первый раз он приходил с Гасом, и нам познакомиться не удалось. А в другой раз Амос был один: Гас остался дома с больным ребенком.

— Я виноват, — пробормотал Гас.

— Так мне удалось познакомиться с Амосом. — Вера самодовольно улыбнулась. — После передачи он пригласил меня поужинать с ним. В тот вечер Амос ничего не пил, но мне заказал бутылку шампанского. Потом он стал жаловаться на одиночество, ну а остальное совсем просто.

— Бедный Амос, — произнес Тони, и в его взгляде появилась злоба. — Можете себе представить, что было с нами, когда мы получили телеграмму: «Два дня назад зарегистрировали брак». Я полетел в Эншвил и поспел как раз вовремя, чтобы привести Амоса в чувство к очередной передаче. Вскоре мне подвернулся контракт с Голливудом для Веры. Она прожила с Амосом три месяца, и за это время он не написал ни строчки, только пил.

— Я ему говорила, что он должен работать! — крикнула Вера. — Я не хотела, чтобы он бездельничал. Откуда мне было знать, что, выпив рюмку, он уже не мог остановиться?

— Вы его раздражали! — с горячностью вмешалась Филиппа. — Он сам это сказал, когда вы уехали.

— Я вам не верю, — возразила Вера, однако в ее глазах мелькнуло сомнение. — Амос вас никогда не любил! Он бы не стал вам ничего рассказывать!

Лептон попытался отвлечь ее внимание.

— Ни один более или менее талантливый человек не создан для семейной жизни. Вы не виноваты в том, что раздражали Амоса. С любой другой женщиной было бы то же самое. Амос по натуре холостяк. К тому же он обладал незаурядным интеллектом, а то, что вы могли ему дать, было, мягко говоря, неинтеллектуальным. Будь вы его любовники, все могло быть иначе. Но, став его женой, вы сразу же обрекли себя на неудачу. Есть мужчины, которые ни одну женщину не могут вынести в ежедневных дозах. Да и почему надо такой ценой платить за минутное удовольствие?

— Так может говорить только холостяк, — заметила Филиппа.

Вера величественно выпрямилась.

— Доктор Виллинг, вы видите, как эти люди меня ненавидят! Долго мне еще оставаться тут и терпеть оскорбления?

— Ненависть — это уж слишком, — протестующе сказал Гас. — Нам был не по душе ваш брак с Амосом, но вы не имеете права…

— Я имею право думать все, что мне нравится! — заявила Вера. — А вот вы знаете, что думает ваша жена обо мне? Она думает, что я бездарная актриса и порочная женщина! Это ее слова!

— Непохоже, чтобы Мэг… — Гас повернулся к Мэг.

Яркий румянец придал Мэг неописуемое очарование.

— Это правда. Я… Я не думаю, что это что-нибудь изменит, но приношу вам свои извинения.

— Не изменит. — Вера злобно смотрела на Мэг. Она совсем потеряла над собой контроль, и в ее голосе уже не было нежности. — Вы за все заплатите мне, даже если это будет стоить мне жизни!

— Когда ты это сказала? — спросил Гас.

— Когда узнала о возвращении Веры. Я написала Амосу письмо. — Ее голос срывался. — А потом написала Вере и предложила пожить у нас. Я очень волновалась, и письмо к Амосу оказалось в Верином конверте.

— Теперь видите? — В глазах Веры вспыхнуло торжество. — Доктор Виллинг, я бы хотела вернуться в Нью-Йорк.

— Пожалуйста, — ответил ей Бэзил. — Капитан Дрю просил передать, что вы можете покинуть дом, но еще на несколько дней вам придется остаться в Нью-Йорке или Коннектикуте.

— Прекрасно! — обрадовалась Вера. — Пойду наверх и уложу вещи. — Она обвела взглядом присутствующих. — А теперь, может быть, вы хотите знать, что я о вас думаю?

— Нет, — быстро ответила Филиппа.

— Вы, как пиявки, пили кровь Амоса. Я уверена, его убил один из вас, и я узнаю, кто это. Веси, пусть я бездарная актриса, но вы еще увидите, какой я могу быть порочной женщиной. — Взгляд Веры остановился на Тони и Гасе. — Завтра утром Сэм Карп назовет вас литературными палачами и предложит или заменить контракт, или судиться.

— Какие у вас для этого основания? — Тони был в ярости.

— У Сэма есть очень толковый адвокат. — С этими словами Вера торжественно выплыла из комнаты.

Никто не сделал попытки остановить ее. Никто не произнес ни единого слова, пока на лестнице были слышны шаги.

— Голливудские замашки, — проворчала Филиппа. — Золушка в голубом шелковом платье с норкой, очаровательная и пылкая дочь народа осуждает высокомерных богачей.

— Я и не знала, что Вера умеет кричать, — сказала Мэг.

— Теперь узнали.

Мэг печально улыбнулась Гасу.

— Мне очень жаль, что так получилось с письмом.

Гас взял ее за руку.

— Теперь это неважно.

— Вам было бы легче справиться с Верой, если бы не мое письмо, — покачала головой Мэг. — Боюсь, она еще доставит вам уйму хлопот.

— Какая разница? — вмешался Тони. — В суде она все равно проиграет. У нас тоже есть толковые адвокаты, и они основательно изучили все контракты, прежде чем я подписал их.

Мэг встала. Сейчас она выглядела гораздо спокойнее, чем раньше.

— Меня ждет Полли. Если я вам больше не нужна, доктор Виллинг, то пойду переоденусь.

Бэзил попрощался с Филиппой и в сопровождении Тони и Гаса пошел к двери.

— Думаю, мы еще увидимся, — без энтузиазма проговорил Гас.

— Скорее всего, да, — сказал Бэзил, внимательно глядя на Тони. — Сомневаюсь, что можно распутать этот узел, ничего не зная о Коттле. А где одежда, в которой он поступил в больницу?

— Не знаю, — ответил Тони.

— Может, полиция ее сохранила? — предположил Гас.

— Вряд ли, — сказал Бэзил. — Следов на шоссе тоже не отыщешь через шесть лет. Мне еще никогда не приходилось сталкиваться с таким полным отсутствием чего бы то ни было. Придется поискать улики, над которыми время не властно.

— Какие? — спросил Тони.

— Те, что в романах Амоса. В его четырех книгах, не считая рукописей, должны быть упоминания о том, где он родился, в какой Семье и так далее.

— Но Амос забыл свое прошлое! — изумленно воскликнул Гас.

— Да, он потерял память, но ведь она не было уничтожена, она просто перешла в подсознание. А подсознание, насколько я знаю, играет в творчестве большую роль. Не помня правды, он тем не менее не мог солгать. Пусть мои враги пишут романы!

— Теперь понятно. — В голосе Тони прозвучало беспокойство. — Любой автор каждой своей строчкой невольно выдает себя. Захочешь — не солжешь.

Бэзил кивнул.

— Даже та маленькая ложь, к которой прибегают ежедневно, — ключ к познанию лжеца, потому что это творение сознания и подсознания. Они участвуют в любом творческом акте. Так что можете себе представить, сколько интересного можно почерпнуть в четырех книгах!

— Значит, художественная литература — это ложь? — спросил Гас. — Или, как говорит моя дочь, сказка?

Бэзил рассмеялся.

— Лучше сказать, что и литература, и ложь — результат творческого акта, а создатель всегда раскрывает себя в своем творении. Я надеюсь, вы разрешите мне посмотреть рукописи Амоса?

Гас и Тони обменялись беспокойными взглядами.

— Думаю, вы сделаете это и без нашего разрешения, — наконец ответил Тони. — Выпишите ордер на обыск и… Ключи от дома Амоса в полиции. Надеюсь, вы не найдете там ничего, что повлияет на наши доходы…

Бэзил испытующе вглядывался в бесстрастное лицо Тони.

— Вы не очень доверяли Амосу Коттлу?

— Я даже себе не доверяю, — ответил Тони. После отъезда Бэзила Гас спросил:

— Я отвезу Веру?

— Нет. — Голос Тони был твердым. — Вера и Мэг не могут ехать в одной машине. Я подброшу ее до станции. Пойду посмотрю расписание.

Филиппа закурила сигарету.

— Ну и утро, — глубоко затянувшись, сказала она. — Вытащили из шкафа все скелеты.

— Ни одного не забыли? — спросил Лептон. Филиппа встала. Лептон тоже встал и, обойдя стол, подошел к ней. Его темные глаза, казалось, гипнотизировали ее.

— Вы с ним спали? — спросил он едва слышно.

Филиппа не привыкла к подобной прямолинейности и растерялась.

— А вы откуда знаете?

— Ваш взгляд, когда вы узнали, что Амос был всего лишь половиной человека. — Лептон откровенно изучал ее. — Ну и как это… Спать с двумя третями призрака?

Филиппа вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Я не призрак, — прошептал Лептон. Он обнял ее, и Филиппе показалось, что она теряет сознание.

— Морис… — прошептала она и отпрянула. Ей почудилось какое-то движение. Подняв глаза, Филиппа увидела в дверях Веру. Злобное торжество светилось в ее глазах.

Прежде чем они успели опомниться, Вера исчезла.

9

В два часа дня Бэзил выехал на дорогу, которая вела к дому Амоса Коттла. Он попросил Эммета Эйвери подъехать туда к трем, и таким образом у него был час общения с таинственным призраком.

Ключ Бэзил взял в полицейском участке. Он открыл дверь и был оглушен царившей в доме тишиной, хотя Тони предупредил его о звуконепроницаемых стенах. У Бэзила была своя теория. Он считал, что недостатки современной литературы — результат городского шума. Шелли никогда бы не написал свое стихотворение о жаворонке, если бы за его окном работал пневматический бур, а в доме напротив на всю улицу орало радио. Амосу было доступно то, что только немногие нынешние писатели могли себе позволить — тишина. К тому же он жил один. В этом доме на Амоса нисходило вдохновение.

И в этом доме Амос был несчастлив. Он заглушил отчаяние алкоголем и писал романы, которые спровоцировали публичную грызню критиков. Теперь, когда Амоса уже не было в живых, Бэзилу казалось, что дом заполнен неуловимым эхом прежних звуков. Вот если бы у него был какой-нибудь сверхчувствительный прибор, чтобы пробиться в прошлое и услыхать вчерашние голоса. Бэзил чувствовал, что дом хочет о чем-то ему рассказать.

Огромные окна как бы увеличивали комнату. Солнечный зимний день сиял совершенной белизной на фоне лазурного неба. Бэзил медленно обвел взглядом стены. Причудливое окно над камином привлекло его внимание. В нем была какая-то нарочитая алогичность, и оно производило зловещее впечатление, словно тщательно продуманное сумасшествие. Наверное, и дом, и мебель были выбраны Тони, который считал важным внешний вид манекена. Ни одна вещь ничего не говорила Бэзилу Виллингу о живом человеке.

В корзине для бумаг Бэзил обнаружил смятую салфетку с коричнево-красными пятнами. Кровь? Присмотревшись, он понял, что это следы губной помады необычного оттенка, слишком яркого для большинства женщин. Но не для Филиппы Кейн. Такую же помаду он видел на ее губах сегодня утром. Конечно, это ничего не доказывает, но может навести на размышления. Очевидно, Амос не был так одинок, как говорили Тони и Гас.

Бэзил быстро осмотрел кухню. Амос явно не был эпикурейцем. Ни в холодильнике, ни в шкафу ничего экзотического. Никаких соусов и приправ. Национальность Амоса перестала вызывать у Бэзила сомнения. Только американец может пить бразильский кофе и есть черствый хлеб, когда даже в супермаркетах продукты на любой вкус.

Бэзил не рассчитывал найти какие-нибудь существенные улики в доме Амоса, но не мог и предположить, что их не будет вовсе. Осталось осмотреть стол и книжные полки.

На полках в гостиной на самом видном Месте стояли разные издания книг Амоса. Здесь же — альбом с фотографиями и папки газетными вырезками, расположенными в хронологическом порядке.

Верхний ящик стола поразил Бэзила идеальным порядком. Стопки бумаги, копирка, большие и маленькие конверты, ручки, карандаши, ластики, неоплаченные и оплаченные счета, налоговые квитанции, чековые книжки. Во втором ящике лежали нанки, на которых было написано: «Договоры» и «Письма». В третьем — напечатанная под копирку рукопись, четыреста двадцать одна страница, в голубой папке с надписью: «Два края земли. Роман. Амос Коттл».

Наверное, это та самая рукопись, о которой говорили Гас и Тони. В ней не оказалось ни одной, даже незначительной, правки. Очевидно, Амос еще не успел посмотреть ее. Интересно, он сам ее перепечатывал или отдавал машинистке?

В других папках в этом ящике были рукописи уже напечатанных книг и сценариев. На каждой стояла дата. Первый сценарий был предназначен для январской передачи, а вся программа рассчитана на тридцать девять недель, исключая период отпусков.

Где же черновик романа, который Амос только что начал писать? Где его заметки и неопубликованные рассказы?

Бэзил начал с писем. Все они были деловыми. Ничего личного. Едва ли следовало рассчитывать на сентиментальность человека, потерявшего память. Эмоции — так или иначе продукт памяти, и они накапливаются по мере того, как идут годы. Амос же был ребенком, далеким от мира взрослых чувств.

Кладя папку с письмами на место, Бэзил сделал первое открытие.

Когда он задвигал ящик, он застрял. Бэзил что-то нащупал и вытащил наружу. Это был маленький кошелек из потрескавшейся и выцветшей кожи. Открыв его, Бэзил увидел сложенную салфетку. Он развернул ее. Внутри лежало массивное обручальное кольцо с надписью на внутренней стороне: «Г. М. от А. К. 6.10.48» и прядь волос, перевязанных белой ниткой. Волосы были того красивого каштанового оттенка, который на свету отливает бронзой. Ни один краситель не дает такого цвета. К тому же они были необыкновенно мягкими на ощупь. Здесь же лежал старый золотой наперсток с голубыми и розовыми незабудками по краю и причудливо выгравированной буквой «Г». Гертруда? Грета? Гретхен? Гризельда? А может быть, самое дорогое для него, Бэзила, имя — Гизела?

Бэзил долго не мог отвести взгляда от этих предметов. Наверняка они все принадлежали одной женщине. Но почему она рассталась с обручальным кольцом? Умерла или Развелась? Нет, мужчина не будет хранить прядь волос бросившей его женщины. Может быть, они принадлежали не Амосу, а бывшему хозяину дома? Нет. Вряд ли о них забыли бы при продаже. Скорее всего, они принадлежали Амосу. Помнил ли он, что они значили в его жизни? Абсурдно предполагать, что у человека, лишенного памяти, есть чувства. А вдруг он хранил эти вещи как единственный ключ к прошлому? Наверное, полиция нашла их у него в кармане, когда подобрала его на шоссе, и вернула ему, не сумев ничего выяснить. Ни Амос, ни доктор Клинтон ни разу не проговорились о них ни Гасу, ни Тони. Почему? Тони наверняка не стал бы публиковать книгу человека, который был ходячей загадкой. Человека, чье прошлое может в любой момент взорваться как бомба.

Стук в стеклянную дверь прервал размышления Бэзила, и он сунул кошелек в карман.

На фоне блекнущего неба стоял Эммет Эйвери. Бэзил открыл дверь.

— Так вот она, цитадель врага! — Холодные серые глаза Эммета с откровенным любопытством оглядели комнату и задержались на рукописи. — Посмертный Коттл?

Бэзил кивнул.

— Должны быть еще набросок романа, записная книжка и несколько рассказов, но я их не нашел.

— De mortuis [9] … — Эммет вздохнул. — Теперь нам придется быть с ним повежливее. Знаете, я столкнулся на станции с Тони и Леппи. Посмотрели бы вы на их рожи. Пришлось сказать, что я встречаюсь тут с вами. Им, конечно, было интересно зачем, но я и сам не знаю. Зачем я нужен вам, доктор Виллинг? В качестве подозреваемого? Или адвоката дьявола?

— Ни то, ни другое. Вы мне нужны в качестве эксперта. Тони Кейн сказал, что ваш отец был бухгалтером и лучше всех знал, как нужно составить договор. Вы тоже, кажется, с ним работали? Вот письма. Прочитайте их и скажите, что вы о них думаете. Садитесь, пожалуйста.

Эммет поудобнее устроился в кресле и открыл папку. Не дожидаясь приглашения, он принялся читать вслух, как будто то, что он увидел, позабавило его и ему хотелось с кем-нибудь разделить удовольствие. У Эммета был хорошо поставленный голос, и каждое слово он произносил громко и отчетливо.

Даниел Саттон и компания.

256 А, Четвертая авеню,

Нью-Йорк, 16. Нью-Йорк.

14 января 1952 года.

Мистеру Амосу Коттлу,

Уиллоуз, Стрэдфилд, Нью-Йорк

Дорогой мистер Коттл! Вата книга произвела большое впечатление на сотрудников издательства «Даниел Саттон». Однако нам кажется, что ее надо немного сократить и изменить название. У меня к тому же есть несколько мелких замечаний.

Во-первых, желательно исключить из книги десятую главу. Во-вторых, восьмую главу, написанную вами от лица японца, нужно переделать так, чтобы она была от лица американского солдата, который у вас погибает во второй главе. Думаю, вам будет нетрудно продлить ему жизнь до четырнадцатой главы. К тому же мне хотелось бы, чтобы вы включили в роман еще один персонаж — солдата с Юга, а то у вас есть солдаты с Севера, Запада и Востока, а с Юга нет ни одного. Надеюсь, вам это не составит труда. Хорошо, чтобы солдат было двенадцать. И последнее. Неплохо заменить ваших солдат на морских пехотинцев. О них никто ничего не писал. Если у вас есть возражения, поставьте меня в известность. Последнее слово, несомненно, за вами, но мы считаем, что сейчас самое время издать книгу о морской пехоте.

Если шести дней вам будет достаточно, то роман можно было бы издать еще в этом году. Если нет, придется его отложить до следующего года, но тогда, боюсь, он потеряет свою актуальность.

Искренне ваш

Энтони Кей

Копия письма отправлена Августу Веси.

Редактор

20 января 1952 года

Дорогой мистер Коттл!

Мы все же ждем ваш роман, но не более одного-двух дней. Успеете?

ОТЛИЧНО ОБСУЖДАЮ ДОГОВОР С ВЕСИ

ПРИВЕТ КЕЙН

2 февраля 1952 года

Мистеру Амосу Коттлу,

Уиллоуз, Стрэдфилд, Нью-Йорк

Дорогой Амос!

Посылаю вам договор в трех экземплярах на вашу книгу, которая теперь называется «Никогда не зови к отступлению». Тони Кейн подписал его вчера. Подпишите все три экземпляра, один оставьте себе.

Мне не очень нравится пункт 6В, по которому «Даниел Саттон» получает пятьдесят проценте всех прибылей. Я попытался было его оспорить, но Тони твердо стоит на своем. Он говорит, что первая книга — всегда риск для издательства, что они планируют шумную рекламу, что стоимость книги выросла после войны, что они работают себе в убыток и не продержатся, если не будут получать большую часть. Еще он сказал, что, если такие книги, как ваша, не будут приносить деньги, они не смогут издавать настоящие книги. Таким образом, бестселлеры должны помочь в издании шедевров американской литературы. Я ему заявил, что это жестоко по отношению к автору, и Тони с готовностью признал мою правоту. Если мы согласимся, то он отдаст вам все доходы от издания вашей книги в Италии и Финляндии. Думаю, это неплохо. Жду вашего согласия.

Привет вам от Мэг.

Всегда ваш Гас.

P.S. В последнем пункте речь идет обо мне как о вашем литературном агенте. Я буду вести все ваши дела за двадцать пять процентов. Это немного больше, чем обычно платят агентам, но сюда входят и все побочные расходы (например, машинистка, которую вы сейчас не можете оплатить, телефонные переговоры, телеграммы, плата другим агентам в Голливуде, Париже, Лондоне и т. д.). Я мог бы пересылать все счета вам, но, думаю, так в конечном счете будет выгоднее для вас и облегчит нам бухгалтерию.

В.

Эммет злобно усмехнулся.

— Боже мой! — сказал он. — А я-то всегда считал их приличными людьми.

— Теперь не считаете?

Лицо Эммета приняло обычное выражение.

— Если бы не закон о клевете, я бы назвал их самыми отъявленными мошенниками, которые когда-либо жили на свете. Тони — ловкий делец, но Гас-то, оказывается, еще хитрее. Двадцать пять процентов «облегчат бухгалтерию». Ну и ну! «Будет выгоднее». Простите, для кого? Сколько же должно быть телефонных переговоров с Голливудом, чтобы оправдать эти двадцать пять процентов за четыре года! Могу я взглянуть на договоры?

Время от времени Эммет снисходительно фыркал, как будто читал что-то пикантное.

— Неужели Коттл не слыхал о типовом договоре, разработанном профсоюзом? Нет пункта об истечении срока действия контракта. Договор на следующие две книги составлен на тех же условиях. Такое случалось лет пятьдесят назад, еще до кино и телевидения. Тогда действительно бывало, что автор попадал в бессрочное рабство… Гонорар Амоса — десять процентов розничной цены вне зависимости от продаж… Тони — пятьдесят процентов от первого тиража, переизданий, сокращенных изданий, фильмов, телепередач, от продажи за границей… Золотая жила! Я не знаю, кто убил Амоса Коттла, но только не Гас и не Тони.

— Итак, на ваш взгляд, это необычный договор?

— Необычный? Святой Петр! Когда-то начинающий автор шел на все, и издатели этим пользовались. Но сегодня — нет. И даже тогда агенты получали десять процентов. Здесь что-то не так! Письмо, конечно, не объяснение. Но что любопытно. После того как к Амосу пришел успех, Гас должен был сделать попытку заключить с Тони более выгодный договор, но он этого не сделал. Старый договор остался в силе. Единственное объяснение, которое можно этому придумать, — Тони предложил Гасу пятнадцать процентов откупных, чтобы тот заставил Амоса подписать договор. Чудовищно! Получается, что Гас ничуть не лучше других агентов, прикарманивающих деньги своих клиентов. И Тони тоже хорош мошенник!

— А если представить, что Амос раскусил их и собрался с ними порвать? Может ли это стать мотивом убийства?

Эммет некоторое время обдумывал слова Бэзила.

— Нет. Уверен, что нет. Нельзя доказать, что Гас и Тони действовали противозаконно. Кто сказал, что агенту надо платить не больше десяти процентов? Амос не смог бы предъявить иск. У него не было доказательств. Вот если бы о подобном контракте узнали в деловых кругах, то Гас и Тони, в конце концов, растеряли бы всех клиентов. Только это могло их испугать, но рисковать из-за этого головой они не стали бы, у них сейчас достаточно денег. Конечно, если Амос понял все и решил поискать себе другого агента и издателя… Нет, и тогда бы ему потребовался весьма ловкий адвокат, чтобы аннулировать прежний договор. Но, возможно, Тони уступил бы ради молчания Амоса. Потеря будущих книг Амоса, несомненно, большой убыток, но, убив курицу, не получишь золотых яиц.

— Амос был золотой курицей? Скажите, что вы о нем думаете как о писателе?

— Спросите лучше Леппи.

— Меня интересует ваше мнение. Как адвоката дьявола.

Эйвери закурил.

— Хорошо. Я попытаюсь быть объективным. Готов даже согласиться, что моя статья во вчерашней «Трибюн» была не совсем корректной. Тем не менее я не могу считать Амоса ни великим, ни просто хорошим писателем.

— А его успех?

Эммет пожал плечами.

— Если бы можно было предвидеть успех, издательства не разорились бы. Никто не знает, какую книгу будут покупать, а какую нет. Кое-что зависит и от удачно выбранного времени. Вот, например, повесть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда [10]» вышла под самый Новый год и с треском провалилась. Зато когда через несколько месяцев книгу переиздали, Стивенсон прославился. В любом другом бизнесе существуют объективные критерии. Производя сталь или зубную пасту, знаешь, что если они хорошего качества, их купят. Вы даже можете рассчитать прибыль. Издатель ничего не знает. С самого начала рукопись оценивается субъективно в зависимости от вкусов и капризов издателей. В наши дни считается высшим классом писать непонятно. Таким образом можно рассчитать литературный успех, но коммерческий — никогда. У высоколобых хотя бы есть литературная мода. У публики нет и этого.

— Мне бы хотелось, — сказал Бэзил, — чтобы именно вы объяснили причину успеха Амоса.

Эйвери ухмыльнулся.

— Популярный писатель сегодня — всегда жалкая копия великого мастера прошлого. Похоже на Третью авеню: предпоследняя парижская мода и баснословные цены. В литературе этот разрыв обычно бывает лет в тридцать. Амос появился как раз в тот момент, когда в моду стала входить проза двадцатых годов, отличавшаяся сбивчивой, намеренно усложненной манерой письма. Популярный писатель оперирует чувствами, не беспокоясь об интеллектуальном содержании, которое мудро оставляет литературной аристократии. Зато он как дома, когда пишет о насилии, нищете, сексе. Он немного не в ладу с грамматикой, но это только придает его диалогам остроту. Шагом вперед для популярной литературы был отказ от сюжета, стоивший и авторам, и читателям определенного психологического усилия… Теперь даже на телевидении и в дешевых журналах сюжетом жертвуют во имя настроения. Мастера делали это еще в двадцатые годы. В наше время единственным Пристанищем сюжета остался детектив. Мос как раз типичный популярный писатель своего поколения. Он — Фолкнер толпы. Любопытно другое. Почему вокруг его романов такой ажиотаж, когда каждый год на литературном рынке появляется не меньше дюжины точно таких же книг. Но о них немного пошумят, и через полгода они забыты.

— Реклама? — спросил Бэзил.

— Не совсем. С помощью рекламы книгу не продашь, зато можно продать фильм, и тогда уже фильм продаст книгу — нитка тянет иголку. Голливуд купил «Отступление» еще до выхода книги в свет, и ее коммерческий успех был обеспечен. Более того, можно было ждать золотого дождя, если Амос будет стряпать романы достаточно быстро. Именно в этом причина его успеха — в продуктивности. Он, не останавливаясь, упрямо делал одно и то же на одинаковом уровне все четыре года. Амос обладал качеством, которого не было у других писателей его типа, невероятной плодовитостью. Он должен был кончить телепрограммой и Премией переплетчиков. Проиграть он не мог, да еще с такими поводырями, как Гас и Тони. Поэтому я ненавижу его книги. Я ненавижу обман. Амос же — не исключено, что бессознательно, — умел дурить публику. И он заработав чертовски много денег, в то время как я делаю не больше ста пятидесяти долларов в неделю и больше делать не буду, потому что не умею стряпать ловкие попурри, да еще каждый год. Но если бы умел, стряпал бы!

— Но ведь Лептон производит впечатление умного человека. Почему он воспринимает Амоса всерьез?

Эйвери опять усмехнулся.

— Можете отнести это на счет профессиональной ревности, но я считаю Лептона и Амоса одного поля ягодами. Писания Лептона — тоже попурри, но только его обман не может быть бессознательным. Леппи — законченный циник. Он безнаказанно высмеивает большинство выходящих книг, потому что умеет делать это забавно. Но он достаточно умен и знает, что нельзя высмеивать все, поэтому… извините… я думаю, он берет «Паблишерз уикли» и, закрыв глаза, тычет в страницу булавкой. Та книга, в которую он попадет, становится предметом его похвал. Если популярность ее автора растет, Леппи его поддерживает. Если нет, он его бросает, публикуя при этом статью, в которой говорит, что мистер Икс не оправдал возлагавшихся на него надежд… Черт возьми! Любопытнейшая коллекция. — Некоторое время Эммет молча переворачивал страницы. — Представляете Амоса, с полной серьезностью наклеивающего сюда все рецензии подряд. Послушайте, что ему пишет Гас.

Амосу от Гаса.

Дорогой Амос! Эта рецензия будет напечатана в «Чикаго трибюн» на следующей неделе. Надеюсь, она тебя порадует. С приветом

Гас.

«НИКОГДА НЕ ЗОВИ К ОТСТУПЛЕНИЮ»

Роман Амоса Коттла «Даниел Саттон и компания»

3 доллара 75 центов.

Критик Марк Киттеридж

Я взял на себя смелость представить нашим читателям книгу молодого неизвестного автора, который, как мне кажется, заслуживает внимания. Мистер Коттл остро чувствует пустоту человеческой жизни, особенно в военное время. Сцены сражений пронизаны физически ощущаемым единством пули и страха.

Но, с другой стороны, роман излишне затянут и несомненно скучен. (Похоже на Киттериджа! Книга замечательная, но чертовски скучная! Боится рисковать.) Ретроспективны страницы, дающие представление о довоенной жизни морских пехотинцев, не идут ни в какое сравнение со сценами, в которых автор описывает войну. Вероятно, мистер Коттл, подобно многим современным романистам, сочиняя слащаво-сентиментальные и сексуально-порнографические эпизоды мирной жизни (которые серьезно вредят его произведению), заранее подумывал о Голливуде.

Желание Амоса Коттла показать своими персонажами, что он уважает чувства и южан, и северян и т. д., отдает меркантилизмом. Заглавие «Никогда не зови к отступлению» не соответствует содержанию романа, так как каждый из выведенных в нем бойцов рано или поздно становится готовым к отступлению, только отступать ему некуда, разве что в Тихий океан на съедение акулам. Роман стоило назвать совсем просто, например «Поле боя». К тому же книга читалась бы с гораздо большим интересом, если бы рассказывала о пехоте, а не о немногочисленной элите морских пехотинцев. Если же принять во внимание тот факт, что теперь японцы — наши союзники в борьбе против коммунизма, стоило бы ввести в текст хотя бы одну сцену, в которой главным действующим лицом был бы японский солдат. Мне кажется, эпизод с раненным в живот солдатом спорен с точки зрения вкуса. Художественная литература не должна злоупотреблять подробностями, могучими заинтересовать только медиков. Количество непристойностей, произносимых солдатом на войне, с точки зрения солдата Первой мировой войны, явно завышено. (Черт возьми, я и не знал, что Кит такой старый!)

Бэзилу показалось, что он забрел в мир, столь же эксцентрично перевернутый, как тот, который открылся Алисе в Зазеркалье.

— Объясните мне, ради бога, почему Гас считал, что эта рецензия должна обрадовать Амоса.

— Агент всегда считает, что чем больше критик написал об авторе, тем больше тот должен радоваться, — сказал Эйвери. — Но, кстати, для первой книги рецензия не так уж плоха. Тони извлек из нее максимальную пользу. Вот реклама.

Эйвери повернул альбом так, чтобы Бэзил мог видеть следующую страницу, заклеенную вырезанной из газеты рекламой. На ней был изображен огромного роста горнист в форме пехотинца, у ног которого на фоне неясно очерченных пальм, держась за окровавленный живот, лежал бородатый человек в лохмотьях. Внизу большими буквами было написано:

«НИКОГДА НЕ ЗОВИ К ОТСТУПЛЕНИЮ»

Роман Амоса Коттла

«Даниел Саттон и компания»,

3 доллара 75 центов

«Я взял на себя смелость представить нашим читателям книгу молодого неизвестного автора, который, как мне кажется…»

Марк Киттеридж, «Чикаго трибюн».

Эйвери перевернул страницу, и Бэзил прочитал следующее объявление:

«Катамаунт пикчерз» предлагает вам фильм, в котором все

ИЗУМИТЕЛЬНО, ПОРАЗИТЕЛЬНО, ПОТРЯСАЮЩЕ!

Спенсер Трейси и Рита Хейворт

в фильме

«НИКОГДА НЕ ЗОВИ К ОТСТУПЛЕНИЮ»

Сценарий Лена Гумрута

(по роману Амоса Коттла)

Вы увидите очаровательную японскую гейшу, умирающую из-за любви к американскому солдату!

Вы увидите соблазнительную сирену в порту Сан-Диего, укравшую последний доллар у морского пехотинца, отправляющегося в огненный ад войны! Вы увидите капеллана (Спенсер Трейси), отпускающего грехи атеисту, протестанту и еврею!

Вы увидите огнеметы! танки! напалмовые бомбы!

Наш фильм станет событием в жизни целого поколения американцев! «…Сексуально-порнографические эпизоды…», — написал Марк Киттеридж в «Чикаго трибюн».

Премьера сегодня в восемь часов вечера. Следующие просмотры — с часу дня завтра.

Стоимость билетов 2 доллара 95 центов, 2 доллара 45 центов,

1 доллар 45 центов. Билеты продаются.

— Кажется, мы только в Корее начали использовать напалм, — сказал Эйвери. — Но в Голливуде никого не интересуют детали.

Вспышки пламени окружали текст объявления. В них можно было угадать очертания корчащихся фигур.

Вдруг Бэзил поднял голову.

— Может быть, мне кажется… вы не чувствуете запах гари?

Эйвери отложил альбом.

— Кажется, да.

Они оглядели комнату. Стемнело, и они видели в оконном стекле лишь свои отражения.

— Должно быть, вы ошиблись, — сказал Эйвери.

— Нет. — Бэзил вскочил. — Смотрите.

Эйвери повернул голову. Через открытую дверь в спальню он увидел тонкую струйку дыма, просачивающуюся между половицами.

— Откуда это? — спросил Бэзил.

— Может, из кухни?

Бэзил вбежал туда первым. Из-под пола валил дым, кое-где уже пробивалось пламя.

— Вызывайте пожарных, потом поможете мне вынести бумаги Амоса.

Эйвери побежал к телефону. Бэзил вернулся в комнату. Ящик за ящиком, рукописи, рукописи… Рукописи уже опубликованных книг…

Эйвери вернулся, он был явно испуган.

— Эти бумаги действительно так важны?

В спальне уже горит пол.

— Уходите, если хотите, — сказал Бэзил. — Я должен спасти все, что смогу.

— Вы спятили, — начал уговаривать его Эйвери. — У Тони и Гаса наверняка есть вторые экземпляры и копии всех контрактов.

— А наброски, рассказы, записные книжки?

— Вам-то чего беспокоиться? Вы что, акционер компании «Саттон и Кейн»? Через минуту огонь будет здесь.

Эйвери был прав. Бэзил чувствовал, как пол под его ногами становится все горячее. Дым медленно просачивался сквозь каждую щель, у Бэзила начали слезиться глаза, в горле першило.

Он последний раз оглядел комнату. Поиски оказались напрасными. Где же черновики Амоса? Он смутно вспомнил, как Мэг говорила, будто Гас держит рукописи в салатнице.

Неожиданно длинный язык пламени выстрелил из-под пола и лизнул край нейлоновой занавески. Она вспыхнула.

Эйвери бросился к двери. Бэзил последовал за ним.

Они успели как раз вовремя. Огонь уже бушевал в окнах. С наслаждением они вдыхали чистый зимний воздух.

Эйвери пристально посмотрел на Бэзила.

— Это случайность?

— Не думаю, — пробормотал Бэзил. — Я говорил Тони и Гасу, что буду сегодня здесь, потому что меня интересуют неопубликованные работы Амоса.

— А я сказал Тони и Леппи, — добавил Эйвери, — что встречусь с вами. Но зачем пожар? Убить сразу двух зайцев?

— Нет. Кто бы это ни сделал, он знал, что мы успеем выйти.

— Тогда зачем?

— Он не хотел, чтобы мы здесь что-то нашли.

— Но что?

— Например, черновики Амоса. Или его записные книжки. Или, например, вот это. — Бэзил сунул руку в карман и вытащил кошелек.

— Не проще ли было выкрасть все бумаги? И черновики тоже?

— А если их не смогли найти? Кошелек я обнаружил случайно. Черновиков не нашел, как ни искал. Предположим, кто-то знал об этих вещах. Не найдя их, он устроил поджог, чтобы они исчезли вместе с домом.

— Все-таки я не понимаю, зачем кому-то беспокоиться, найдете вы черновики или старый наперсток или нет?

— Возможно, — Бэзил, казалось, размышлял вслух, — дом подожгли совсем по другой причине, прямо противоположной.

— Противоположной? — переспросил Эйвери. — Думаете, я что-нибудь понимаю?

— Думаю, что нет, хотя именно вы подали мне сегодня одну идею.

— Я? Какую?

В эту секунду пожарная машина, оповещая о своем прибытии мощной сиреной, Показалась на дороге и избавила Бэзила от необходимости отвечать Эйвери.

10

Во вторник утром, когда Вера проснулась в своем номере в отеле, небо было опять серым. У нее уже не было сил бороться с мрачным настроением, и она с тоской смотрела на унылый пейзаж за окном. Даже роскошный номер не радовал ее. За последние три года она привыкла к роскоши и воспринимала ее как нечто само собой разумеющееся.

Наконец ее узкие, но уже в сетке проступивших вен ноги скользнули в украшенные легкомысленными страусиными перьями домашние туфли. Поверх кружевной ночной рубашки Вера накинула отороченный мехом шелковый пеньюар нежно-голубого цвета, после чего сняла трубку и заказала в номер апельсиновый сок и кофе.

В гостиной Вера включила телевизор. По пятому каналу передавали новости:

…А теперь последние новости по делу Амоса Коттла. Вчера вечером дом писателя в Вестоне, штат Коннектикут, сгорел. Спасти удалось лишь несколько документов, вынесенных из огня доктором Бэзилом Виллингом, психиатром, и Эмметом Эйвери, известным критиком. Полиция штата Коннектикут имеет все основания подозревать, что дом был подожжен умышленно, однако личность преступника не установлена. На бирже…

Вера выключила телевизор и задумалась. Дом стоил, по крайней мере, тысяч пятьдесят. Страховка, наверное, на такую же сумму, но выплатят ли страховку, если дом подожгли? Сможет ли она?..

Зазвонил телефон.

— Кто это? Сэм? Вы вовремя пришли. Поднимайтесь. Я как раз собираюсь пить кофе.

Столкнувшись возле двери с официантом, Сэм пропустил его вперед, и тот вкатил в гостиную столик. Как у большинства представителей этой профессии, манеры официанта представляли собой смесь наглости и Показной вежливости. Циничным взглядом он отметил каждую деталь во внешности Веры и Сэма, как бы занеся в свой внутренний каталог их возраст, социальное положение, даже их тайные пороки. Но от вежливости не осталось и следа, когда Вера дала ему весьма скудные чаевые и заказала еще одну чашку кофе. Сэм, которому хотелось, чтобы его все любили, незаметно сунул официанту доллар.

Вера уселась за стол и стала пить кофе. Для нее было естественным взять себе единственную чашку, а Сэму пришлось ждать, хотя, не добавь он доллар, ждал бы напрасно. Это был один из тех случаев, когда бескорыстный порыв должен был немедленно вознаградиться…

Официант не спешил. Когда же он наконец явился, кофе оказался совсем холодным, и Сэм глотал его без всякого удовольствия, пока Вера облегчала душу, рассказывая о своих несчастьях. В глазах Сэма таилась печаль. Это были глаза мудрого человека. Однако Вера не могла отделаться от ощущения, что его глаза видят больше, чем ей хочется.

— Так-то, — произнесла наконец Вера и, отбросив со лба прядь медных волос, закурила сигарету. — Все в руках Гаса и Тони. Они называют себя литературными душеприказчиками. Это все, что я знаю. Если я не смогу от них избавиться, то хочу хотя бы получить сполна все, что мне причитается. Пусть Гас берет себе десять процентов, Тони — пятнадцать… Нет, лучше тоже десять. И потом, я хочу видеть завещание Амоса.

Сэм вздохнул.

— Да, детка, тебе нужен хороший адвокат, а не агент.

— Но вы сказали… — Вера почувствовала, как ее охватывает ярость.

— Детка, ситуация изменилась. Амос умер. Если бы он был жив, я мог бы переманить его к другому агенту и другому издателю, но даже тогда Гас и Тони имели бы все права на уже изданные книги. Поменять агента и издателя — все равно что поменять жену. Будущее меняется, но прошлое остается как было. Понимаешь? Так что… Но с той минуты, как человек умер, права на имущество неприкосновенны, пока не уладят все его дела.

— Значит, я связана по рукам и ногам? — Вера кипела от злости.

— Пожалуй, что так. Тони и Гас будут выплачивать тебе столько же, сколько платили бы Амосу, будь он жив. И все. Сейчас, когда Амос умер, изменить договор нельзя. Труп не может поставить под бумагами свою подпись.

— Черт возьми! — Вера была в ярости. — Значит, я не могу подать в суд?

— Да нет, подать в суд можно на кого угодно вот выиграть процесс — другое дело. Какие у тебя основания для суда?

— Вы же сами говорили — это чудовищно, Гас получает двадцать пять процентов, а Тони — пятьдесят. Может быть, подать в суд за вымогательство?

— Дьявольски трудно будет доказать, — сказал Сэм, покачав головой.

— Но тогда почему они получают больше, чем другие? Если это не вымогательство, то что?

Сэм пожал плечами.

— Амоса не назовешь деловым человеком. Что такое автор? Обычно ему нравится думать, что он ничего не смыслит в делах, так сказать, причислять себя к художественным натурам, джентльменам, короче говоря, ко всем, кто стоит выше грязного бизнеса. Кроме того, автор рад-радешенек, когда его печатают, и готов подписать все, что ему подсовывают. Издатели этим пользуются, но это скорее совращение, чем изнасилование, — сказал Сэм, довольный удачным сравнением. — Понимаешь, автор первой книги ужасно похож на девственницу, попавшую в лапы старого распутника-издателя, который прекрасно знает, что делает, и знает, что автор ничего не знает. Но какое ему до этого дело? Разве он отвечает за автора? Конечно, нет. Он ни к чему его не принуждает, разве лишь подталкивает в нужном направлении. У всех издателей есть бланки контрактов с отпечатанным текстом. Их они и подсовывают в первую очередь. Если автор или агент что-нибудь смыслят в делах, они берут ручку, вычеркивают половину пунктов и вписывают свои условия. Некоторые издатели и не пытаются возражать. Мне кажется, они даже больше уважают того автора, который знает себе цену. Кстати, мужчины тоже больше уважают тех женщин, которые знают, чего они хотят. Но если автор молод и глуп, то издатель делает с ним что хочет, не испытывая при этом ни злости, ни благодарности. Я думаю, что-то в этом роде произошло и с Амосом. Ему не повезло, потому что его агент не лучше его издателя. Они оба нечестные люди.

— Нечестные? — переспросила Вера, ухватившись за неосторожно вырвавшееся у Сэма слово. — Тогда…

— Ну, все относительно, — торопливо проговорил Сэм. — Взгляни на это дело с точки зрения агента. Он служит посредником между автором и издателем. Но кто для него важнее? Конечно издатель. С ним ему приходится сталкиваться чаще. У него не один автор, и завтра ему придется идти к тому же издателю с другой книгой. Что тогда?

— Но ведь автор платит ему деньги!

— Разумеется. — Сэм пожал плечами. — Но зачем автору агент, у которого плохие отношения с издателями? Агент тоже человек, и ему надо быть дипломатом. Он может добиться хороших условий для автора бестселлера, но тогда новых авторов ему придется отдать дешевле. Иногда он, наоборот, даже вынужден придержать бестселлер, чтобы издатель взял новичка.

— Но почему Гас не потребовал для Амоса лучших условий, когда он получил известность?

— Спроси у Гаса.

— Мне он ничего не скажет. Он и его жена меня ненавидят.

Поразмыслив немного, Сэм сказал:

— Думаю, тебе не стоит подавать на них в суд. Ты ничего не докажешь, хотя, признаюсь, все это кажется мне очень странным Как говорил мой отец, в этом деле больше скрытого, чем явного.

— Что это может быть, Сэм?

— Не знаю. То, что ты мне рассказала, кажется весьма любопытным. Два парня заправляют карьерой Амоса, как будто он не человек, а робот. Возможно, потому, что он потерял память и был не совсем нормальным. Ну и дела! В тридцать лет или, сколько ему было, сорок, не помнить ничего, кроме последних пяти-шести лет! Нет, судя по твоим словам, на полную амнезию непохоже. Есть, ходить, говорить, читать, писать он умел. Но не знать, кто ты? Кем был? Странно, что полицейские ничего не раскопали.

— Может, они не очень и старались, а Гаса и Тони устраивало все как есть?

— Наверное.

— Зато теперь полиция постарается.

— Детка, не очень-то этому радуйся. Вдруг у Амоса была жена?

Вера вздрогнула. Уже второй человек говорит ей об этом.

— Сэм, я прошу вас, пусть Гас и Тони заплатят мне сейчас, пока ничего не случилось, все, что возможно.

— Я постараюсь, — сказал Сэм, но его голос звучал не очень уверенно. — С имуществом и страховкой придется подождать, пока юристы все не выяснят и не установят личность Амоса. Может быть, у него есть другие наследники. Думаю, сообщать о его амнезии Не будут, поэтому дело может затянуться. Но в конце концов им придется раскрыть тайну. Интересно, кто же убийца…

— Что вы говорите?

— Нет, конечно, не ты.

— Сэм, как вы смеете?

— Ты ничего не выигрываешь, — невозмутимо продолжал Сэм. — Никто не выигрывает, а кое-кто много теряет.

— Разве нет других мотивов, кроме выгоды?

— Какие?

— Ненависть, страх, шантаж наконец. А вдруг Гас и Тони раскопали в прошлом Амоса что-то ужасное и шантажировали его? Чтобы не рисковать, они и заключили с ним такой договор?

— Убедительно. Но зачем им его убивать?

— Может быть, Амосу надоело, и он послал их к черту, не думая о последствиях.

Сэм задумался.

— В этом что-то есть. Как душеприказчики они остались владельцами его книг. Если бы он их бросил… Но, с другой стороны, мертвый Амос не может ничего написать.

— Бросив их, он все равно перестает для них писать. Какой им интерес оставлять его в живых?

— Он хотел их бросить?

— Нет, но я сразу стала уговаривать его это сделать.

— Они знали об этом?

— Я сказала Мэг, а она могла передать Гасу или Тони.

— Нет. Тот, кто убил Амоса, думал об убийстве заранее. — Сэм встал. — Да, детка, все очень запутанно. Теперь мы никогда не узнаем, что в действительности произошло между Амосом, Гасом и Тони. — Он грустно улыбнулся. — Я тебе рассказывал анекдот о человеке, который на пари послал анонимные письма пяти самым уважаемым гражданам города? Во всех письмах было написано одно и то же: «Немедленно уезжайте. Все раскрыто». Юмор в том, что на следующее утро ни одного из тех пятерых не было в городе. Интересно, что было бы, получи Гас и Тони такие же письма?

Вера не обратила на его слова внимания.

— Сэм, вы пойдете к ним сегодня?

— Детка, что это нам даст? Лучше подождать, пока завещание не вступит в силу.

— Ну а насчет роли на Бродвее?

— Как раз сейчас я веду переговоры. А поесть один кадр в телешоу. Сегодня в три проба. Продюсер — Джо Грималкин, так что лучше не опаздывать.

— О'кей, но один кадр… — Вера вздохнула. — Гроши.

— Для начала сойдет. Телевидение — хорошая реклама для талантов. Так или иначе, Подержим про запас. Пока…

Сэм ушел. Одиночество действовало на Веру хуже плохой погоды. Вера любила суматоху, компанию. После ухода Сэма она долго лежала в теплой ванне, потом надела бромное голубое платье от Диора, приколола сапфировую брошь. Что ж, если Сэм не захотел пойти в логово льва, она пойдет сама.

Контора «Саттон, Кейн и компания» находилась в старом издательском районе на Четвертой авеню и занимала два этажа в обшарпанном доме. Тони с презрением относился к мелким издателям, которые бросились арендовать конторы в Радио-Сити. Потом они все равно разорились.

Вера, брезгливо оглядываясь, вошла в лифт. Еще большую брезгливость она ощутила в приемной Тони. Голые серые стены, продавленный диван, стол, лампа, полки с книгами и какая-то обложка в рамке на стене вовсе не отвечали голливудским представлениям о конторе издателя. Вера вспомнила, что декоратор «Катамаунта» неплохо заработал на роскошном интерьере мраморно-стеклянного кабинета, в котором Рэй Милланд в белом костюме и с розовой гвоздикой в петлице просматривал корректуру, напевая что-то приятным баритоном.

Голливудское представление о жизни устраивало ее куда больше, чем сама жизнь. В течение многих лет она старалась переделать окружающую действительность по образу и подобию голливудских фильмов И почти достигла своего идеала во всем, что говорила, носила, думала, однако реальная жизнь продолжала упрямо сопротивляться. Шикарные декорации часто ускользали от нее, как теперь ускользала счастливая развязка.

В конторах некоторых нью-йоркских журналов Вера чувствовала себя уютнее. Книжные издатели просто-напросто боятся потратить лишний цент, и потому у них такие ужасные конторы. Жалкая конура с крошечным окошком! А секретарша! Бедняжка, как она умудряется одновременно печатать и отвечать на телефонные звонки! В приемной Рэя Милланда сидели три свежие, улыбающиеся дивы с накрашенными губами — секретарша, телефонистка и машинистка.

Вера напустила на себя строгий вид, а голосу придала обычное нежное звучание.

— Передайте мистеру Кейну, что его хочет видеть миссис Коттл.

— Ой… — вырвалось у секретарши. Ее глаза округлились от любопытства, и у Веры мелькнула мысль, что, наверное, нужно было надеть черное платье.

Вера прикинулась, что изучает картинку на стене, пока секретарша что-то невнятно бормотала в трубку. Вера гордилась своими манерами. Она умела держаться так, будто ее ничто не интересует, а на самом деле вслушивалась в каждое слово. Сейчас ей ничего не удавалось разобрать, и это ее раздражало.

— Миссис Коттл, мистер Кейн вас ждет. Я провожу вас.

— Благодарю, — сладким голоском произнесла Вера.

Тони занимал угловую комнату с окнами на две стороны. Ни один продюсер в Голливуде не потерпел бы ни потертых кожаных кресел, ни старого ковра, ни заваленного рукописями и книгами письменного стола. Что это кабинет Тони, а не какого-нибудь другого издателя, можно было узнать только по фотографии Филиппы и нескольким снимкам Амоса. Под одним из них, где Амос был изображен с трубкой в руке и лохматым псом у ног, аккуратным почерком было написано: «Лучшему из друзей и мудрейшему из издателей от Амоса Коттла».

Тони поднялся навстречу Вере. Гас, не вставая, подвинул ей кресло. Вера села, постаравшись принять изящную позу.

— Вы сегодня гораздо лучше выглядите, — добродушно сказал Тони.

— Спасибо, — произнесла Вера хорошо поставленным голосом. В Голливуде для этой сцены написали бы совсем другие слова. Что-нибудь вроде: «Крошка, ты выглядишь на миллион долларов!» Однако Вера поняла, что на свой старомодный лад Тони постарался сказать ей приятное, и ответила ему подходящей для такого случая застенчивой улыбкой.

— Тони, я пришла поговорить с вами о деньгах. На что я могу рассчитывать? — спросила Вера, стараясь произвести впечатление беспомощной женщины, которая целиком зависит от воли мужчины.

Тони переложил листы бумаги с места на место и откашлялся.

— До того, как завещание Амоса вступит в силу, ничего нельзя сказать точно. Мы с Гасом как раз изучали состояние дел на прошлую субботу. Есть несколько тысяч от продажи «Страстного пилигрима». Через несколько недель подоспеет второе издание, тогда будет еще. Около семи тысяч нам дал «Неуправляемый корабль». Через несколько месяцев мы получим кругленькую сумму от книжного клуба. Я обычно платил Амосу раз в полгода. Следующая выплата должна была быть в мае, но ввиду особых обстоятельств Могу предложить вам аванс, то есть то, что Полагается Амосу на сегодняшний день. Что-то около девяти тысяч. Премию я вам отдам, как только получу ее. Однако на второе издание «Страстного пилигрима» пока не рассчитывайте. Надо посмотреть, как его будут покупать. — Тони помолчал. — Понимаете. Вера, я готов рискнуть, пока не объявились другие наследники. Но если они объявятся, мне придется рассчитываться с ними из собственного кармана.

— У меня есть около трех тысяч телевизионных денег, — сказал Гас. — Это последнее. Из них тысяча сто двадцать пять долларов принадлежат Амосу, и вы можете их получить.

Эти условия были гораздо великодушнее тех, на которые рассчитывал Сэм. Будь он тут, то непременно полюбопытствовал бы, откуда такая неожиданная щедрость. Но Вера в силу своей ограниченности ухватила из всего сказанного только одну деталь.

— Тысяча сто двадцать пять долларов из трех тысяч! — Она со злостью смотрела на Гаса. — Немного, не правда ли? Полторы тысячи — Тони и триста семьдесят пять — вам.

— Таковы условия договора, — твердо сказал Гас.

Красивое лицо Тони превратилось в застывшую маску. Его голубые глаза посуровели.

— Берите или не берите. Ваше дело. Девять тысяч — совсем неплохо для женщины, особенно в первые месяцы вдовства, тем более что у вас есть собственные источники дохода. На мое предложение вы должны ответить сегодня. Может быть, завтра я уже не захочу рисковать. Если у Амоса есть другие наследники, тогда как минимум часть денег должна принадлежать им.

— Почему же вы отдаете их мне? — В голосе Веры, еще не утратившем нежности, послышалось рыдание.

— Потому что вы сидите без гроша, — грубо отрезал Тони. — Может быть, полиции и не удастся найти других наследников. А если они найдутся, я вычту эти девять тысяч из вашей доли доходов от посмертных изданий.

Твердое намерение Тони сделать все, как он сказал, не вызывало сомнений. Вере казалось, что перед ней каменная стена. Ей Даже не пришло в голову задуматься о его великодушии. В Голливуде любая четырехзначная сумма считалась мелочью, недельным заработком, а Гас и Тони предлагали ей на девять тысяч жить несколько месяцев. Придется уехать из отеля, отказать себе в весеннем гардеробе, а ведь ей надо начинать карьеру на Бродвее. В душе Вера бушевала, однако ее лицо оставалось спокойным. Только губы дрогнули. Она ненавидела Тони и Гаса так, как никого и никогда, даже Амоса.

Однако сейчас было не время спорить. И не время бороться. Сейчас надо думать. Вера резко повернулась к Гасу.

— Я думала о том, что будет с книгами Амоса дальше, и вспомнила, как Сэм Карп рассказывал мне о знаменитом писателе, который умер, будучи очень знаменит. Кажется, его звали Фрэнк Эймз, и он написал о капитане Доноване. Сэм говорил мне, что, когда он умер, его вдова и издатель объединились и наняли человека, который еще долго писал книги о капитане Доноване под именем Фрэнка Эймза. Почему бы нам с вами не нанять кого-нибудь, и пусть он пишет под именем Амоса Коттла.

Крутя в пальцах карандаш, Тони вздохнул.

— Потому что Амос в отличие от Фрэнка Эймза настоящий писатель.

— Но Фрэнк Эймз был очень знаменит!

— Правильно, и все же он был литературным поденщиком. Капитан Донован — полицейский. Фрэнк Эймз писал детективы, которые стали модными совершенно случайно благодаря нескольким фильмам. Детектив может написать любой человек. Это такая же работа, как у слесаря или плотника. Я всегда считал, что авторам детективов надо платить жалованье, а не гонорары. Пусть бы получали свое, а остальное — издателю, потому что его дело куда более рискованное. Когда Фрэнк Эймз умер, любой мог писать под его именем. Но, Вера, Амос был настоящим художником, и его искусство умерло вместе с ним. Он был единственным в своем роде. Никто не может писать, как Амос Коттл, потому что нельзя писать, как Толстой или Пруст.

— Я ничего не понимаю. — Вера была смущена. — В Голливуде что писатель, что слесарь — одно и то же. Если во время съемок что-то не ладится, режиссер звонит и говорит: «Пришлите писателя». При этом совершенно наплевать, какого именно писателя ему пришлют.

— Ну, у нас иначе, — с легким смешком сказал Гас. — Нам не все равно, какого писателя издавать. Не думаю, чтобы Тони когда-нибудь позвонил мне и сказал: «Есть возможность издать книгу осенью. Пришли-ка мне писателя».

— Мы старомодные люди, — вставил Тони.

— Вот именно! — Сладкий голос Веры приобрел кислый привкус, как в лимонных леденцах. Она встала и презрительным взглядом обвела комнату.

— Не будете ли вы так добры прислать мне чек в отель?

— Я прослежу, чтобы его отправили немедленно, — сказал Тони и, встав из-за стола, проводил ее до двери.

— До свидания, Гас, — сказала Вера, подарив ему на прощание долгий взгляд. — Не забудьте передать привет вашей очаровательной жене.

Гас покраснел.

Тони заставил себя проводить Веру до лифта. Они посетовали на плохую погоду, поговорили о последних испытаниях атомной бомбы. Это было похоже на перемирие во время войны. Пришел лифт. Нежно улыбаясь, Вера кивнула на прощание, а Тони еще несколько минут смотрел на закрывшуюся дверь, испытывая странное ощущение, что он видит Веру в последний раз.

Вера тоже испытывала странное ощущение, будто ее бросили на произвол судьбы. «Неуправляемый корабль» — так называется одна из книг Амоса. Вера подошла к газетному киоску, но этой книги там не было. В три часа проба на студии. Разве это роль? Долларов сто пятьдесят, не больше. Что же делать?

Она бесцельно побрела по Четвертой авеню, потом по Пятой, где ее внимание привлекли витрины магазинов. Женщины, которые живут в Калифорнии, мечтают попасть в Манхэттен. И вот она здесь, но у нее нет денег, чтобы что-нибудь купить… Заглядевшись на витрины, Вера прошла мимо отеля. Пришлось возвращаться обратно мимо маленьких магазинчиков с соблазнительно выставленными там твидом и кожей, льном и кружевами.

Вдруг на углу она увидела высокого человека, который смотрел на верхние этажи расположенного напротив дома. Она вспомнила, что видела его у Тони. Это был психиатр, работавший в полиции. Бэзил Виллинг.

Вера была уверена, что он ее не заметил. Он стоял совершенно неподвижно, уставясь в небо, как будто в облаках искал ответ на свой вопрос. Мечтатель, подумала про него Вера. И лентяй. Слоняется по улицам, вместо того чтобы работать. Разве такому раскрыть тайну смерти Амоса? В фильмах, которые видела Вера, следствие вели туповатые профессионалы или молодые веселые любители, которые танцевали, обменивались шутками с очаровательными подозреваемыми женского пола. Бэзил не походил ни на тех, Ни на других.

Вера исподтишка наблюдала за ним, пока он не повернулся и не пошел по направлению к Даун-тауну. Бэзил шел медленно, казалось, он просто гулял. Усмехнувшись, Вера подумала: слишком поздно… слишком поздно.

Вера торопливо пошла дальше, и ей вспомнилось, как называли когда-то первого Уолдорфа, владельца отеля, где она остановилась: «Роскошь — в массы». Говорили еще, что стоило выставить вечером туфли за дверь, и утром их можно было получить позолоченными. Она-то этого уже не узнает… Вера направилась было к администратору, чтобы отказаться от номера, как вдруг ее осенила идея. Идея была дерзкой, но… риск — благородное дело, а ей очень хотелось остаться у Уолдорфа. Она резко повернула к лифту.

Горничные уже убрали в номере, и в нем царил идеальный порядок. В любом другом отеле обслуживание наверняка не будет таким быстрым и незаметным. Вера села за письменный стол, придвинула к себе лист бумаги и улыбнулась, вспомнив шутку Сэма Карпа: «Немедленно уезжайте. Все раскрыто». Нет, это слишком грубо. Никакой точной информации у нее нет, значит, попробуем сыграть на необычности ситуации. Блеф! Разве это не забавно — шантажировать шантажистов? И она написала короткую записку.

Дорогой Тони! После того как мы с вами сегодня расстались, узнала всю правду об Амосе и обо всем остальном тоже. Спасибо за девять тысяч. Надеюсь получить еще один чек на такую же сумму. Искренне ваша

Вера.

Даже в полиции вряд ли смогут придраться к такому письму. В нем нет ни слова о том, что ей должны заплатить за молчание. Но Тони не глуп. Он все поймет. Во всяком случае, показывать письмо полицейским не станет.

Такую же записку Вера написала Гасу, требуя прислать ей дополнительный чек на 1825 долларов, потом подумала и решила послать письма на домашние адреса обоих, чтобы любопытные секретарши не сунули в них свой нос.

Довольная собой, она несколько минут сидела, не двигаясь и ни о чем не думая. Неожиданно ей пришла в голову еще одна идея. Вера взяла лист бумаги и написала:

Дорогая Филиппа! Буду рада, если вы навестите меня завтра во второй половине дня. Я пригласила Мориса Лептона.

Ловко. Ни один полицейский ничего не поймет и ничего не докажет. А Филиппе все будет ясно. У нее должны быть свои деньги.

По крайней мере, великолепные изумруды, что были на ней в тот вечер, наверняка ее собственные.

Дорогой мистер Лептон! Буду рада, если вы навестите меня завтра во второй половине дня. Я пригласила Филиппу Кейн.

Литературный талант не входил в число достоинств Веры, поэтому, найдя подходящую фразу, она использовала ее несколько раз.

Покончив с письмами, Вера спустилась в холл, купила марки и бросила конверты в почтовый ящик, после чего впервые за много дней с легким сердцем отправилась в бар, размышляя по дороге, что бы ей выпить перед ланчем.

Вера ошибалась, когда думала, что Бэзил Виллинг не заметил ее, просто в тот момент ему было не до нее. Ему очень не хотелось обмениваться с ней ненужными любезностями.

Бэзил стоял на том самом перекрестке, где были Амос и Мэг два года назад и Амос пережил душевное волнение, чуть было не приведшее его опять к запою. Что же так потрясло его? Встретил старого знакомого? Нет, вряд ли. Мэг говорила, что он смотрел на верхние этажи дома напротив. Узнал чье-то лицо в окне? Тогда бы он помахал рукой или улыбнулся тому человеку, или отвернулся. Но он ничего такого не сделал. Он просто стоял и смотрел. Что же он увидел? А может быть, этого уже нет?

Дом напротив не представлял собой ничего интересного: аптека в подвале и маленькие магазинчики и конторы, занимающие несколько этажей. Он не был ни очень новым, ни очень старым, ни бедным, ни богатым и походил на множество других домов в этом районе. Но, по крайней мере, когда-то в нем было нечто такое, что привлекало внимание прохожих. Или это могло привлечь внимание только Амоса?

Может быть, Бэзилу не нужно с таким вниманием рассматривать фасад? Надо взглянуть на него как-то иначе? И непонятное станет понятным?

Бэзил отвел глаза, посмотрел на облака в небе, потом бросил быстрый взгляд на дом и тотчас же обратил внимание на вывеску на четвертом этаже:

ГОРТЕНЗИЯ

HAUTE COUTURE

Она притягивала к себе взгляд, как косо повешенная картина. Европеец, приученный читать слева направо, сначала непременно заметит вторую строчку и только потом первую. Haute Couture. Гортензия. Такая вывеска наверняка вредит делу.

В рекламе пользуются всякими способами. Пишут собственные имена с маленькой буквы, воспроизводят скоропись, используют такой шрифт, что ничего невозможно понять. Но во всем этом есть какая-то цель. Здесь же никакой цели не было. Объяснить эту небрежность можно только тем, что у Гортензии когда-то была компаньонка и ее имя стояло впереди. Потом компаньонка умерла или отошла от дела, а у Гортензии не хватило денег, чтобы переделать вывеску.

Предположим, что именно эта вывеска привлекла внимание Амоса. Чем? Именем? Или он видел вывеску раньше? Кажется, что-то вырисовывается. По знакомому имени на вывеске взгляд обычно скользит без остановки. Но если что-то изменилось, человек наверняка остановится и начнет вспоминать, что там было раньше. Наверное, пропущенное имя что-то значило для Амоса,

Бэзил не думал, что в тот вечер к Амосу вернулась память. Даже если имя и имело какую-то связь с прошлым, он мог его и не вспомнить. Но подсознание было потревожено, что, вероятно, сказалось на мыслях и чувствах. Причем, сказалось так мучительно, что Амосу потребовалось успокоительное действие алкоголя.

Бэзил медленно пересек улицу. Подобно многим людям с острым умом, он ненавидел физическую активность и не находил ничего привлекательного в драках и погонях. Лифт поднял его на четвертый этаж, и на одной из дверей Бэзил увидел точно такую же надпись, как на фасаде:

ГОРТЕНЗИЯ

HAUTE COUTURE

Бэзил толкнул дверь и оказался в жалкой гостиной. Черная пыль Манхэттена осела на когда-то белых стенах, на полу лежал зеленый ковер с вытоптанной посередине тропинкой. Бэзил почувствовал жалость к хозяйке претенциозной вывески: упрямая швея, Несмотря на тяжелые времена, продолжает бороться с чудом массового производства.

Бэзил не успел позвонить в колокольчик, Как из-за занавески вышла маленькая пожилая женщина в черном платье. На поясе у нее висели ножницы и подушечка для иголок. Увидев мужчину, женщина удивилась.

— Извините, что побеспокоил вас, — сказал Бэзил. — Я всего на минутку. Не было ли у вас много лет назад компаньонки?

— Была, и что? — резко ответила женщина, поняв, что визит не сулит ей никакой выгоды.

— Давно?

— Шесть лет назад.

— Что с ней случилось?

Бэзилу показалось, что он уже слышит, как она спрашивает: «Какое вам дело?» Но, вероятно, женщине хотелось побыстрее отвязаться от докучливого посетителя и вернуться к работе, поэтому она ответила:

— Вышла замуж и уехала в Шотландию.

Она повернулась, чтобы уйти, но Бэзил остановил ее:

— Как звали вашу компаньонку?

На этот раз женщина не стала сдерживаться:

— Чего вы хотите?

— Я ищу человека, который потерял память, и мне кажется, он был знаком с вашей компаньонкой.

— Мы тогда назывались «Гризель и Гортензия». Ее и в самом деле звали Гризель. Гризель Стюард. А меня зовут Ханна, но нам показалось, что Ханна не очень подходит для Haute Couture. Имя Гризель тоже не очень подходит, но в нем есть что-то шикарное. Может быть, потому что оно шотландское и редко встречается.

Бэзил вытащил воскресную «Тайме» с фотографией Амоса и развернул ее так, чтобы не было видно подписи.

— Вы встречали этого человека?

Женщина несколько секунд рассматривала фотографию.

— Нет. Никогда.

— Может быть, он был тогда без бороды? — спросил Бэзил и прикрыл пальцем нижнюю часть лица Амоса.

— Подождите, он случайно не актер? Мне кажется, я его видела по телевизору.

— Вполне возможно. Но меня интересует, не встречали ли вы его раньше?

— Нет. А почему вы думаете, что я должна его знать?

— Не исключено, что он был знаком с Гризель Стюард.

— Может, и был, но я никогда не видела их вместе. Гризель не очень-то зналась с мужчинами. В Шотландии у нее остался жених, и они каждую неделю писали друг другу письма.

— Последний вопрос. Вы не знаете, не было ли в жизни Гризель какого-нибудь потрясения или трагедии?

— Нет. Единственное, что огорчало нас обеих, — это то, что мы никак не могли заработать денег. Мы знали, что на шитье много не заработаешь, но ни она, ни я не умели ничего другого. Мы рассчитывали шить на заказ, найдя нескольких постоянных клиенток, но ошиблись. Теперь я занимаюсь починкой и переделкой старого.

Бэзил откланялся и вышел на улицу. Может, Амос был знаком с Гризель? Тогда он мог обратить внимание на вывеску до того, как потерял память. Гризель — имя редкое, и увидишь его нечасто. Потом, когда он уже был Амосом Коттлом, странная вывеска встревожила его, это понятно. Откуда-то из подсознания выплыло пропущенное имя и напомнило о Гризель, которая много значила в его жизни. Наверное, от воспоминаний о ней он и старался освободиться. Тогда понятно, почему на кольце стоит буква «Г». Гризель была его трагедией, и она привела его к амнезии. Пожалуй, только так можно объяснить и возбуждение Амоса, и его желание напиться после нескольких лет сурового воздержания.

Вернувшись к себе в контору, Бэзил позвонил знакомому сотруднику полиции, который занимался розыском пропавших лиц.

— Вы уже, наверное, изучили все архивы. Есть результаты?

— Никаких. Скорее всего, этот парень явился к нам на летающей тарелке.

— Кажется, у меня есть кое-какая информация для вас. Забудьте об Амосе Коттле. Представьте себе обычное исчезновение.

— Хорошо. Давайте ваши данные.

— Мужчине, которого вы ищете, около тридцати лет. У него тяжелая болезнь позвоночника. Его инициалы «А. К». Он приехал со Среднего Запада, был врачом или студентом-медиком. Десятого июня тысяча девятьсот сорок восьмого года женился на женщине по имени Гризель. Вероятно, она родом из Шотландии. Ее девичья фамилия начиналась с буквы «М», она любила шить, и у нее были красивые каштановые волосы с медным отливом. Она умерла лет семь назад, и примерно в это время мужчина, которого Мы ищем, начал пить. Обстоятельства ее смерти, по-видимому, были необычными. Может быть, убийство или самоубийство.

— И это называется кое-какая информация? Черт возьми, да через несколько часов мы будем все знать. Врачи — люди известные, они не исчезают бесследно. Я сейчас же займусь этим. Если он работал в Нью-Йорке, то у него была лицензия на врачебную практику. Если к тому же Гризель умерла здесь, то это совсем просто. А ведь есть еще налоговые документы, страховки. Слава богу, что у нее необычное имя. Но даже если бы ее звали Мэри, то и тогда информации вполне достаточно. Вы уверены, что он был врачом?

— Да.

— И что об его исчезновении было заявлено шесть лет назад?

— Нет. То, что он исчез тогда, — это точно. Но вот было ли заявлено об этом, я не знаю.

— Странно.

— Да нет. Мы ищем человека, у которого не было близких друзей, или он растерял их, когда запил. Возможно, этот человек сознательно или бессознательно хотел убежать от чего-то ужасного.

Вернувшись вечером домой, Бэзил перечитал статью Лептона о последнем романс Амоса Коттла. Один отрывок привлек его внимание:

…Эдгар Вари, студент Чикагского университета, — главный герой романа Амоса Коттла «Страстный пилигрим». Действие начинается с того, что Варна исключают из университета за изнасилование студентки с Гавайев. Амос Коттл пишет об этом с деликатностью человека, понимающего, сколь трагичны могут быть отношения между людьми. И читатель следит за перипетиями излагаемых Коттлом событий затаив дыхание. Варн смиренно принимает обрушившуюся на него кару. Его огорчает лишь изменившееся отношение к нему друзей. Трогательное впечатление производят те страницы, где рассказывается, как Варн, отбыв срок, приглашает бывших друзей на вечеринку в свой бедный домишко. Однако к нему приходит только пьяный репортер-гомосексуалист. Варн с горечью понимает, что лицемерные друзья, эти снобы-буржуа, его отвергли, но даже тогда он находит в себе силы, чтобы думать о будущем. Варн становится барменом в одном южном ресторане, что дает Коттлу возможность нарисовать восхитительные портреты бродяг и проституток образы, вышедшие из-под пера Коттла, — земные, соленые, сдобренные озорным юмором и наделенные даром сострадания. Они непохожи на тех, кто бросил Варна в трудную минуту.

Однако легкая дорога к социальному признанию не удовлетворяет Варна. Его беспокойная душа ищет ответов на великие вопросы, которые человек издавна задает себе. Итак, Варн отправляется в паломничество к истокам знаний. Он читает все, что только попадает ему под руку. Поступает в Гарвардский университет на богословский факультет. Варн уже близок к цели, когда декан узнает о его прошлом.

Впервые Варна одолевают сомнения в непогрешимости Бога. Он отправляется в путешествие, которое приводит его сначала в Лондон, потом в Рим и на Дальний Восток, однако поиски его безрезультатны. В конце концов Вари умирает в одном из ночных клубов от сифилиса. Великолепно, волнующе написана исповедь Варна оказавшейся рядом с ним проститутке. «Я хочу с тобой проститься», — говорит он ей, но она даже не слушает его. И великая фута Коттла заканчивается плачем о жизни, которая вся — бесконечное падение. Равнодушная проститутка не слышит последних слов Варна. И он уходит в небытие, нелюбимый и забытый всеми…

Когда Бэзил отложил газету, его охватило сомнение. Может, Варн — автопортрет Коттла, в котором эротика заменила алкоголизм, а церковь — медицину? Со вздохом Бэзил решил, что ему придется прочитать роман Коттла. Однако браться на ночь глядя за четыреста пятьдесят страниц «Страстного пилигрима» Бэзилу не захотелось, и он отправился спать.

11

В среду нью-йоркская погода сыграла очередную шутку: мороза как не бывало, температура подскочила до отметки двадцать пять [11], засветило яркое солнце, и люди при встрече говорили друг другу: «Красавица весна выглядывает из-за зимы».

Утром, когда дети собирались в школу, квартира Веси напоминала сумасшедший Дом. В теплые дни, не успев проснуться, Полли до самого выхода на все лады варьировала одну и ту же тему:

— Мамочка, посмотри, как тепло на улице! Никто из наших девочек не носит рейтузы. Салли Стивенс ходит в носках. Почему мне надо надевать рейтузы? Я их не люблю, а на улице светит солнце.

Хью был достаточно взрослым, чтобы спокойно одеться и быстро съесть завтрак. Полли умела одеваться сама, но о спокойствии пока и думать было нечего. Ее аппетит напоминал капризный апрель. Так что Мэг всегда завтракала после ухода детей.

В то утро Мэг как всегда с тревогой прислушивалась к тому, что ее голос звучит все резче и резче, а сама она все больше напоминает кудахчущую курицу. Гас, не обращая внимания ни на что, спокойно пил кофе и просматривал почту. Хью вышел пораньше, чтобы подождать школьный автобус на улице. Мэг накинула пальто и вместе с Полли спустилась вниз. Ждали они недолго. Медленным, величавым шагом принцессы, идущей на коронацию, Полли подошла к автобусу. Она ни разу не обернулась, ни разу не помахала рукой. Такое могут позволить себе только малыши…

Мэг вздохнула. Сначала детей увозят в детский сад, потом в школу, потом Полли поедет на работу, потом будет замужество и материнство, потом что-то вовсе неведомое. Неизвестно, что готовит детям ненадежное время. Когда Мэг попыталась заглянуть в будущее Полли, она всегда видела уходящую маленькую фигурку. Уходящую в неизвестность, где не будет ни мамочки, ни теплых рейтуз. На мгновение Мэг захотелось броситься вслед за дочерью, обнять ее и удержать время хотя бы на одно мгновение, хотя бы на один лишний поцелуй.

Мэг вернулась в столовую. Гас все еще разбирал почту. Он протянул ей внушительных размеров конверт:

— Пожалуйста, почитай сегодня. Ума не приложу, что с этим делать.

— Что это?

— Роман. В нем есть все: и хватка, и очаровательный фон, и живые характеры.

— Что же тебя смущает?

— В нем есть сюжет, — сказал Гас и вздохнул. — Зачем же мне впустую тратить время? возмутилась Мэг. — Отошли его обратно.

— Знаю, знаю. — Гас покачал головой. — Я ему уже говорил, что романы с сюжетом трудно продать, но у него просто психическое отклонение. Не может человек написать роман, не всунув в него сюжет.

Гас принялся читать другую рукопись.

— Займись лучше письмами, — сказала Мэг.

— Посмотри их, пожалуйста, сама, — ответил Гас.

Она разложила письма на три стопки. Одно письмо было личное, на нем стоял адрес отеля. Мэг вскрыла его и стала читать.

Услышав возглас Мэг, Гас отложил рукопись и подошел к жене. Она протянула ему листок бумаги.

— Это от Веры.

Гас нахмурился.

— Гас, ради бога, о чем она пишет?

Он немного помедлил, потом сказал:

— Будь я проклят, если знаю.

— Это похоже на… шантаж, — прошептала Мэг.

— Так оно и есть, — согласился Гас. — Но я не буду покупать кота в мешке. Придется ей высказаться определеннее. Думаю, она решила блефовать.

— Это неразумно, — медленно проговорила Мэг. — Что она может знать такого, за что ты должен ей платить?

— Вера блефует, — повторил Гас. — Она злится, что я получаю двадцать пять процентов, вот и думает, будто я обманывал Амоса.

— Какая нелепость! — воскликнула Мэг. — Вы оба столько сделали для Амоса. Кем бы он был без вас?

— Интересно, Тони она тоже написала?

— Почему ты думаешь…

— Но Вере точно так же не нравятся его пятьдесят процентов.

— Эта женщина сошла с ума! — Голос Мэг прозвучал слишком резко, как будто она хотела возместить этим недостаток убежденности.

Гас стал складывать бумаги.

— Я, пожалуй, заскочу по дороге к Тони.

Он надел пальто, перчатки, взял в руки шляпу. Мэг принесла его сумку и подставила губы для поцелуя.

— Гас! — Она обняла его. — В ваших делах с Амосом правда не было ничего нечестного?

— Конечно, нет, — не колеблясь ответил Гас и улыбнулся. — Не беспокойся.

Гасу нравилось жить в центре города. Он пешком добирался до своей конторы, а когда было надо, и до контор своих деловых партнеров. Гас шел, наслаждаясь солнцем и теплом, с удовольствием посматривая на радостные лица прохожих. Древний скрипучий лифт поднял его на этаж, где помещалась контора Тони Кейна.

Секретарша встретила его улыбкой:

— Мистер Кейн только что пришел. Он вас ждет.

Гас всегда запросто проходил к Тони, но такое радушие все-таки удивило его.

— Мистер Кейн просил меня позвонить вам, — пояснила секретарша, — и сказать, что ему надо немедленно вас видеть.

Проходя по коридору, Гас видел в открытые двери склонившихся над столами мужчин и женщин. У Тони работали только молодые редакторы, недавние выпускники колледжей, потому что он платил меньше всех в Нью-Йорке. Накопив кое-какой опыт, его служащие переходили в другие фирмы, где получали сносные оклады, а Тони опять собирал у себя цвет студенчества. Он обучил больше редакторов, чем любой другой издатель.

— Привет, Гас! — Тони, засунув руки в карманы и дымя сигаретой, стоял возле окна и смотрел на улицу. — Не может быть, чтобы до тебя успели дозвониться. Телепатия?

— Совпадение, — ответил Гас и бросил на стол письмо.

— А… Ты тоже получил… Наша маленькая Вера удивительно предусмотрительна. Не желает упустить ни одного шанса.

Гас смотрел на Тони и думал, насколько тот сильнее его. Управлять издательством труднее, чем агентством. Когда Тони бывал чем-то раздражен, у него начинали топорщиться волосы и он выглядел совсем не таким мягким и покладистым, каким его знали друзья. Я бы не смог, думал Гас, долго выдержать, если бы мне каждое утро приходилось работать до завтрака.

— Копия мистеру Веси, — мрачно пошутил Тони, сравнивая оба письма. — Вера не грешит разнообразием, даже вымогая деньги.

— Что делать? — спросил Гас.

— На шантаж не может быть другого ответа, кроме «Печатай, и будь ты проклята!»

— Миллионы на защиту и ни цента на дань? — подхватил Гас.

— Правильно. А что нам терять? — Тони пристально посмотрел на Гаса. — Мы не делали ничего незаконного.

— Слава богу, — прошептал Гас.

— Если Вера жаждет скандала, она его получит, но ей он обойдется дороже, чем нам.

— Ты с ней поговоришь?

— Ни в коем случае. — Тони разорвал письмо на мелкие клочки и выбросил в корзину. — Все. Я уже забыл о письме и тебе советую. Если мы будем вести себя спокойно, Вера поймет, что ничем нас не задела.

— Разве не задела?

— Тебя — может быть, но не меня. Гас, чего нам бояться? Я согласен, что Амос был мне чертовски полезен, когда я давил на Дэна Салтона, чтобы он сделал меня своим компаньоном. Тогда он был моим козырем. Я сказал Саттону: «Мне надоело получать жалованье. Я хочу стать вашим компаньоном. Иметь свою долю прибыли». Дэн знал, что денег у меня нет, зато был сенсационный писатель, и если бы я ушел, то вместе со мной он потерял бы и Амоса. Для него это был бы тяжелый удар. Дэн умер через два года, и с тех пор я веду все дела фирмы. Сейчас у нас есть другие писатели не хуже Амоса: Брэстрит, Элен Гарбор и еще десяток других. Они нам приносят неплохие деньги. Если прибавить еще доходы от детективов и учебников, то я вполне могу обойтись и без Амоса Коттла.

Гас задумчиво кивнул. Тони был прав. Ежегодно Амос зарабатывал для него много денег, но сейчас «Саттон и Кейн» могли спокойно пережить его смерть.

— Ты тоже можешь жить спокойно, — продолжал Тони. — Гайлс Симпсон даст тебе престиж, а Ирвинг Кроссман и Артур Агат — деньги. Так что обойдешься без Амоса Коттла.

— Мне будет труднее, — возразил Гас. — Я помню, что в тот вечер сказал Мэг: «Такой автор, как Амос Коттл, может обогатить или разорить маленькое агентство».

— Даже если тебе придется немного умерить свой пыл, лучше сделать это, чем платить Вере, — резко сказал Тони. — А может быть, нам улыбнется удача и мы найдем другого Амоса Коттла.

— Ты так думаешь? — Взгляд Гаса стал жестким.

— Почему бы и нет? — Тони в первый раз улыбнулся. — Порви письмо и забудь о нем. Извини, мне надо работать.

— Ладно, — сказал Гас и направился к двери, но на полдороге остановился. — Насколько я понимаю, ты мне звонил, чтобы узнать получил ли я письмо?

— Правильно.

— Интересно, кому еще она могла написать?

— Не знаю. — Тони пожал плечами. Он уже решил, как себя вести, и ему было все равно, что будет делать Гас. А Гас, спускаясь в лифте, завидовал самообладанию Тони и думал о том, что же все-таки узнала Вера…

Ничто на свете не могло заставить Филиппу подняться с постели рано утром. Когда бы она ни проснулась, в девять или в двенадцать, если у нее в этот день не было гостей, то завтракала она в постели. Филиппа приобрела такую привычку во французской школе в Швейцарии и не могла, да и не собиралась отказываться от нее. Благоразумные французы никогда не считали, что завтрак в постели — роскошь. Самые дешевые студенческие отели в Сорбонне автоматически включали в число своих услуг cafe au lait [12] или шоколад с булочкой. Правда, французские завтраки далеко не самые лучшие в мире. К тому же если у клиента вдруг возникали материальные затруднения, в кофе могло оказаться слишком много цикория, а хлеб — слегка зачерстветь. Но Филиппе было все равно, лишь бы не готовить самой. Нет, она не против приготовить холодную закуску перед приходом друзей и, надев поверх вечернего платья шелковый фартучек, грациозно порхать по гостиной с салатницей — но только в том случае, если посуду потом помоет прислуга. Однажды она совершенно серьезно заявила Тони, что в бедности самое ужасное — самой готовить себе завтрак.

Как правило, жизнь все же дает то, чего мы больше всего хотим, и Филиппа всегда знала, что, когда она проснется, какая-нибудь Катрин, или Аманда, или Симонетта войдет в комнату с большим подносом, накрытым очаровательной вышитой салфеткой, на котором будет еще одна салфетка, вазочка с цветком, чашка баварского фарфора, серебряный кофейник, фрукты, яйцо, поджаренный хлеб. И все будет ровно настолько горячим или холодным, насколько полагается.

Та же девушка принесет и утреннюю почту, которую можно не торопясь просмотреть за второй чашкой кофе.

Горничная уже вынула все счета, проспекты и просьбы о благотворительности, чтобы вручить их вечером Тони. Филиппе же приносили только письма, адресованные лично ей, и еще приглашения, так что за завтраком она никогда не отказывала себе в удовольствии заочно посплетничать с друзьями. В это утро последним попало ей в руки письмо с вензелем отеля «Уолдорф». Она аккуратно вскрыла конверт оправленным в серебро ножом для бумаг и начала читать, но тут ее колени судорожно дернулись, и кофе пролился на салфетку. Филиппа терпеть не могла беспорядка на подносе: она отставила его в сторону, не кончив завтракать, и откинулась на кружевные подушки.

За всю свою жизнь она не получала ничего подобного, и ей даже в голову никогда не приходило, что ее можно шантажировать. Первые минуты Филиппа была в шоке и думала не столько об опасности, сколько об отсутствии у автора вкуса. Что ж, Вера выросла среди белошвеек в нью-йоркских трущобах и, как рожденный в грязи болезнетворный микроб, должна быть без сожаления уничтожена…

Но у Филиппы был трезвый ум, и она быстро пришла в себя. Уничтожить Веру ей будет также трудно, как боксировать с человеком, который никогда не слышал о правилах бокса. Да и какие у Веры могут быть правила! Она признает только силу.

Филиппа приняла ванну, оделась, правда, несколько быстрее, чем обычно, и посмотрела расписание. Если она успеет на следующий поезд, то во втором часу уже будет в Нью-Йорке.

Бросив свой маленький «остин» на станции, Филиппа в последнюю минуту вбежала в вагон. На Центральном вокзале она взяла такси и сказала шоферу адрес.

В первый раз она ехала к Морису домой. Даже в мыслях она не называла его Леппи. Это приятельское мужское прозвище унижало его в ее глазах.

Выйдя из такси, она одобрительно оглядела тихую улицу, одним концом упиравшуюся в парк, другим выходящую на набережную. Дом был большой, но не слишком. С вежливым швейцаром, мягким ковром в холле, лифтом и почти так же хорошо вымуштрованным, как в частном доме, лифтером.

С нарочитой развязностью она спросила, на каком этаже квартира Мориса Лептона, лифтер спокойно ответил: «Десять Б, мадам, направо». Это послужило для Филиппы убедительным доказательством происшедших в жизни перемен. Так или иначе, на нее это подействовало успокаивающе. Сегодня женщины ее возраста и положения, которое легко определить по платью и манерам, нередко поддерживают с мужчинами типа Мориса деловые контакты и запросто посещают их квартиры, не вызывая при этом скандала. Правда, Тони сказал бы, что эти женщины, как правило, не замужем, но откуда лифтеру знать, замужем она или нет. Найдя на двери маленькую перламутровую кнопку, Филиппа нажала на нее.

Морис сам открыл дверь. Он был в тапочках, домашних брюках и спортивной рубашке.

— Фил?! — удивился он.

Она улыбнулась, на секунду ощутив к Вере почти благодарность. Без ее мерзкого письма не так-то легко было бы найти предлог, чтобы вот так заявиться к нему домой. Она была сильно влюблена в него сейчас и испытывала неодолимое желание видеть его, прикасаться к нему, быть с ним рядом.

Филиппа прошла в гостиную, жадно оглядывая все вокруг. Комната была именно такой, как она представляла. Китайский ковер с бежевым рисунком, под цвет ковра фарфоровая посуда, красное и тиковое дерево, застекленные книжные шкафы, закрывающиеся на ключ, особые шкафы для редких изданий — короче говоря, ничего похожего на ужасные квартиры современных писателей с книжными полками, забитыми собственными изданиями и переизданиями, с несколькими бестселлерами в дешевых бумажных обложках на виду, копией какой-нибудь современной скульптуры и цветами в горшках.

Комната была угловая, окна выходили на Пятую авеню, в конце которой виднелись фонтаны, а высоко над ними — главное здание штата, похожее на призрачный замок, серый мираж…

Филиппа заметила в углу пишущую машинку.

— Тут вы и работаете? — восторженно спросила она.

— Да, — ответил Лептон и, улыбаясь, вынул лист из каретки.

— У вас не должно быть от меня секретов!

— Я никому не показываю черновые варианты, — сказал он, — не хочу, чтобы кто-нибудь видел незаконченную работу.

— Даже я? — Филиппа подошла к нему совсем близко.

— Даже вы, — ответил Морис с улыбкой, несколько смягчившей резкость его слов. Он обнял Филиппу и поцеловал в губы, однако в его поцелуе Филиппа не почувствовала страсти.

— Вы получили письмо от Веры?

— Получил. — Его лицо помрачнело. — Насколько я понимаю, вы тоже.

Филиппа кивнула.

— Какая глупость! Самая настоящая… Но нам-то что делать?

— А что сделает Тони, если узнает? — нахмурившись, спросил Лептон.

Филиппа попыталась улыбнуться, но у нее не получилось.

— Я думала об этом все утро. Вера, конечно, ничего не знает обо мне и об Амосе, так что ее единственный козырь против меня — это вы. Тони она не нравится, но…

— Но что?

— В нем есть цинизм. Он может поверить в самое плохое о человеке и, как все циники, очень боится быть обманутым. Лишь бы никто не подумал, что он наивен. Для него цинизм — своего рода защита. Его нельзя одурачить, потому что он никому не верит. До сих пор удача мне сопутствовала. Или я просто была осторожна. Но, может, он намеренно ничего не замечает. Однако если Вера заставит его обратить на меня внимание, он может стать очень неприятным и я наверняка потеряю свою свободу.

— А что он сделает со мной? — спросил Морис, невольно улыбаясь ее бессознательному эгоизму.

— О, никакого насилия не будет. Тони хорошо воспитан. Мне сейчас трудно сказать, как на него подействует ревность, но, думаю, если мы будем все отрицать, Тони и в голову не придет требовать развода. Наоборот, он будет нарочито демонстрировать свои дружеские чувства к вам, но вы ему не верьте. Он найдет повод поссориться, и, хотя эта ссора не будет иметь ничего общего со мной, вы все-таки перестанете встречаться, да и мы тоже… Если только тайно… Я уверена, Вера ждет какой-нибудь драмы в духе Голливуда: Тони стреляет в вас, я рыдаю, все судорожно дышат, хлопают ресницами и говорят незаконченными фразами по последней моде. Ничего такого, конечно, не произойдет, но реальность может оказаться и похуже. Приличия, конечно, мы соблюдем, однако, мой брак умрет, ваша дружба с Тони тоже, да и наша любовь…

Лептон кивнул

— Вам не откажешь в проницательности. Наверное, так все и будет.

— Если только… — произнесла Филиппа и умолкла в раздумье. — Если только я сама не попрошу у Тони развода.

Морис вздохнул.

— Во имя всего святого, зачем? — вырвалось у него.

Филиппа не заметила откровенного ужаса в его глазах и ответила:

— Тогда я смогу стать вашей женой.

Лептон помолчал. Пауза затягивалась.

Взгляд его был похож на взгляд хирурга, который уже решил, какой выбрать инструмент. Бледные щеки Филиппы залил румянец.

— Но я вам этого не предлагал, — буркнул он, выбрав грубость.

Филиппа стала похожа на человека, которому нанесли смертельный удар, но в возбуждении он пока не чувствует боли.

— Морис… — сказала она и подошла обнять его.

— Филиппа, вспомните о своем возрасте. — Лептон перехватил ее руки. — Я не зеленый юнец, да и вы не наивная дурочка. Кому, как не нам, знать, что все это не вечно. И у вас и у меня приятные моменты бывали и прежде, но не портить же себе из-за этого жизнь! У вас нет ни пенни, только то, что вам дает Тони, а у меня нет и не будет таких денег, к которым вы привыкли.

— Мне все равно.

— Но мне-то не все равно. Как вы думаете, почему я до сих пор не женился? Да потому, что мне не нужна жена. Я хочу быть свободным. Я хочу жить один на один со своей работой и со своими мыслями. Я хочу приходить и уходить, когда мне хочется, и не хочу никому подчиняться и ни на ком паразитировать. Я не нуждаюсь ни в жене, ни в ребенке, мне не нужны ни кошка, ни собака, ни канарейка. Я — это я, Морис Лептон, и все, что я прошу от человечества, — чтобы меня оставили в покое. Вы только что сказали — любовь. Да за всю свою жизнь я ни разу не любил. И не полюблю. Уж вам-то положено знать, что такое интеллектуальная жизнь. Человек всегда один и должен быть один. Если бы я женился на вас, то не вынес бы этого. Я сошел бы с ума!

Филиппа сделала шаг назад, и Лептон отпустил ее руки. Она побледнела еще сильнее.

— Я никогда никого не любила, пока не встретила вас.

— Ну что за глупость — из всех мужчин выбрать именно меня! Где ваш здравый смысл? Ведь я — мужской вариант старой девы. Для меня сущая мука даже несколько дней делить с кем-нибудь квартиру. Но главное не в этом. Я не хочу ссориться с Тони. Для критика он очень полезный друг.

— Почему бы вам не подумать об этом раньше?

— Я верил в ваш здравый смысл и уж никак не мог представить себе такую ситуацию. Послушайте, Филиппа, у нас один выход. Мы больше не будем видеться, и тогда не имеет значения, что Вера наговорит Тони. Он ей не поверит.

— А если я подтвержу ее слова?

В глазах Мориса вспыхнула ненависть, и он холодно проговорил:

— Тогда я вас убью. Непременно.

Она не успела ответить, как в передней раздался звонок.

Лицо Филиппы мгновенно стало бесстрастным. Еще секунду назад оно было искажено страданием, но теперь вновь стало прекрасным и непроницаемым.

— Вы кого-нибудь ждете? — спросила она спокойно.

— Нет.

Лептон открыл дверь. На пороге стоял Бэзил Виллинг.

— Я… — начал он, но, увидев Филиппу, умолк.

— А я как раз собралась уходить. — И Филиппа стала медленно натягивать перчатки.

— Пожалуйста, проходите, — пригласил Лептон с завидным самообладанием. — Весьма неожиданное удовольствие. Разрешите ваше пальто.

Бэзил сел, однако Филиппа как будто раздумала уходить.

— Может быть, вы тоже уделите мне несколько минут, миссис Кейн? — спросил Бэзил.

— Пожалуйста, называйте меня Филиппа, — улыбнулась она.

— Я хочу, чтобы вы оба мне помогли, — сказал Виллинг. — Я пришел потому, что хочу узнать профессиональное мнение о писательских способностях Амоса. Обвинение я уже выслушал в исполнении Эммета Эйвери, теперь мне хотелось бы послушать защиту.

— Леппи поможет вам в этом лучше меня. — Она в первый раз назвала его Леппи. — Определять количество золота в самородке — его профессия. Я же всего-навсего жена издателя.

— Думаю, Амос был великим человеком, — сказал Лептон. — Его оригинальность, возможно, результат не подверженного никаким влиянием мышления. Я с самого начала был заинтригован. Теперь мне кажется, что все объясняется его амнезией. Это был зрелый и, несомненно, образованный человек, значит, его интеллект сохранился, но эмоционально память наверняка ушла в подсознание — никаких условностей, предрассудков, пристрастий. Эйвери однажды назвал Амоса бесчеловечным, но мне кажется, он был сверхчеловеком.

— Тогда почему другие критики, например Эйвери и Киттеридж, относятся к нему иначе?

— Так уж им положено, — сказал, улыбаясь, Лептон. — Поймите, одни становятся критиками потому, что в них есть что-то садистское, другие становятся садистами потому, го они критики от рождения. Бывает и так. Садизм критика — это профессиональная болезнь, как силикоз у шахтера.

— Но вы тоже критик, — возразил Бэзил.

— Разве это обязательно должно мешать моей объективности? — рассмеялся Лептон.

— По-вашему, психология критика похожа на психологию убийцы? — спросил Бэзил.

Слово «убийца» вызвало некоторую напряженность, последовала пауза, но потом Лептон улыбнулся, как улыбается шахматист, который видит на несколько ходов дальше противника.

— Психология критика похожа на психологию отравителя. Это больной человек.

— Почему, Морис? Вы это серьезно? — не выдержала Филиппа.

— Разве вы, Филиппа, — криво усмехаясь, сказал он, — до сих пор не поняли патологию критики? Критик — это больной человек, потому что он — литератор, но живет разрушением литературы. Он как птица, разоряющая собственное гнездо, а это извращение. Если он честный человек, как я, то признает, что предпочел бы создавать, но… не может. Вот он и трансформирует свое бессилие в агрессию, но в книжном мире агрессию называют критикой и за нее платят деньги. Даже если критик хвалит книгу, он все равно разрушает ее, потому что ему нужно разложить ее на составные части, чтобы узнать, как она устроена. Анализ противоположен синтезу, ведь жизнь противоположна смерти. Биологи уже изучают своими приборами живую ткань, сохраняя ей жизнь, но книга — это такой хрупкий организм, что критик, разлагая ее на части, убивает ее прежде, чем рассмотрит в микроскоп. Никакая питательная среда не сохранит жизнь фразе, вырванной из контекста. А так как даже самые плохие критики любят литературу, то все мы похожи на любителей животных, которые вынуждены заниматься вивисекцией, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

— Значит, вы все же приносите пользу как литературные мусорщики? — подсказал Бэзил.

— Ну, мы, случается, хвалим плохие книги и ругаем хорошие, — возразил Лептон. — Мы слишком следуем литературной моде, нам трудно этого избежать. Нет, Виллинг, критик — это не мусорщик. Критик — это человек, который так впечатляюще оправдывает свои симпатии и антипатии, что непрофессионал думает, будто он размышляет и исследует. Но я также искренен в своей неискренности, как Сент-Бев… Интересно, насколько Эммет в своей статье прав? Знать бы, кем в действительности был Амос, но, к сожалению, мы этого никогда не узнаем!

— Узнаем, — сказал Бэзил.

— Вы так думаете? — спросил Лептон.

— Мне уже известно, что он был врачом, приехал с Запада, инициалы его были А. К., он пил и был женат на шотландке с каштановыми волосами, умершей пять лет назад. Она очень любила шить, ее инициалы Г. М., а звали ее Гризель.

— Эммет рассказал мне о наперстке, волосах и обручальном кольце, — сказал Лептон. — Но как вы узнали, что он был врачом?

— Очень просто. В тот вечер, когда мы играли в две трети призрака, он сказал что читал мою книгу «Психопатология политики». Несколько лет назад эту книгу включили в список дополнительной литературы для некоторых медицинских школ, больше ее никто не покупал. Тони вам это подтвердит.

— Слишком выборочно для памяти, — сказал Лептон. — Может, он обманывал нас, пытаясь скрыть что-нибудь позорное из своего прошлого?

— Думаю, нет. Амнезия всегда выборочна, даже если ее причина чисто физическая. Некоторые повреждения мозга могут давать немоту, а одна из ее форм настолько выборочна, что распространяется только на какие-то определенные части речи. Амос Коттл, которого вы знали, — не обманщик. Он был мертв только в эмоциональной сфере, во всем остальном он был совершенно нормальным человеком. — Бэзил печально улыбнулся. — Как жаль, что он был пьян, когда мы с ним встретились. Алкоголь настолько затуманивает истинную личность, что вес пьяные похожи друг на друга. Думаю, один из вас неплохо знал его. — Глаза Филиппы блеснули, но Бэзил продолжал как ни в чем не бывало: — А другой тщательно изучил его работы. Мне действительно кажется, что вы могли бы прояснить, каким он был человеком и писателем. Приходила ли вам когда-нибудь мысль, что он был врачом?

— Нет, — не задумываясь ответил Морис.

— Тогда нет… — в голосе Филиппы не было уверенности, — но теперь, после того, как вы сказали, я вспомнила. Он предупреждал меня, чтобы я не злоупотребляла снотворным. Так мог говорить только врач. Потом он, кажется, много знал о лекарствах и презирал патентованные средства. Однажды он сделал при мне удивительно аккуратную перевязку. Это когда Тони сломал руку. Прямо как на картинке в книжке. Я бы так не смогла, хотя училась оказывать первую помощь. Но интересно, почему врач мог бежать от своего прошлого.

— Причин может быть сколько угодно, — сказал Морис. — Но я не верю, что мы когда-нибудь докопаемся до истины. У вас нет почти никаких данных, Бэзил. Ну, имя жены, ее волосы, дата свадьбы, инициалы…

— Если он работал в Нью-Йорке, я это сделаю. Не так уж здесь много было врачей, Чьих жен звали Гризель.

— Допустим, но как вы узнаете, от чего он бежал? — воскликнул Лептон. — В медицинском кругу скандалы очень тщательно скрывают, и даже настоящее имя Амоса не поможет вам раскрыть убийцу или причину убийства.

Зазвонил телефон. Морис извинился и вышел из комнаты.

— Да, Лептон… Да-да, он здесь.

— Я взял на себя смелость, — пояснил, вставая, Бэзил, — сказать в полиции, что днем загляну сюда.

— В полиции? — Филиппа даже слегка задохнулась от неожиданности.

— Конечно. — Бэзил испытующе посмотрел на нее. — Убийство ведь пока не раскрыто.

Филиппа проводила его тревожным взглядом.

Морис вернулся в комнату и подошел к Филиппе.

— Не делайте глупостей, — сказал он. — Полиция еще какое-то время будет совать нос в нашу жизнь, но чем меньше они будут знать о вас, обо мне и Амосе, тем лучше.

— Вы не дадите Вере денег? — спросила она, глядя на свои руки.

— Зачем? Чтобы купить ее молчание? Но она станет ненасытной, а мне это не по карману, да и вам тоже. А вот, когда она поймет, что нас не так-то легко испугать, то попридержит язык.

— Вы ей напишете? Или, может быть, мне?

— Ничего не нужно писать. Я позвоню ей…

Они замолчали.

Бэзил вернулся в гостиную совсем другим человеком. Походка у него стала энергичнее, глаза блестели.

— Вы ошиблись, Лептон. Они нашли человека, скрывавшегося под именем Амоса Коттла.

Филиппа поднесла руку к горлу, а Лептон побледнел и стал похож на человека, которому угрожают заряженным револьвером.

Бэзилу была понятна причина смятения Филиппы. Она слишком близко знала Амоса, поэтому не могла хладнокровно отнестись к известию о его другой жизни и, стало быть, других женщинах. Но почему испугался Лептон?

12

«Лернер-мемориал «оказался вполне современной клиникой. В то время, когда ее решили строить, цены на землю в центре Манхэттена были уже недоступны для больницы, существующей на добровольные пожертвования, поэтому ее основатели двинулись дальше на северо-запад к самой границе города. Массивные белокаменные здания проектировались с простотой, присущей древнеегипетской школе, которая по необъяснимой причине в тридцатые годы стала именоваться модерном.

В западном крыле за тяжелой звуконепроницаемой дверью размещалась администрация. Из кабинета директора видна река, по вечерам залитая светом из окон, которые, как стеклянные столбы, соединяли пол с потолком. Мебель производила впечатление монашеской суровости: огромный пустой стол, три простых и неудобных кресла, выстроившиеся в ряд шкафы для картотек, телефоны и селектор. Ни ковра, ни картин, ни книг, ни даже пишущей машинки. Казалось, тысяча лет отделяет эту комнату от затейливых контор Уолл-стрит, похожих на аристократические гостиные с каминами, телевизорами, барами. Здесь же не было ничего лишнего и ничего приятного для глаз.

Бэзил подумал, что такая клиника похожа на средневековый монастырь. Это община людей, думающих и живущих совершенно иначе, чем их современники. Они легко мирятся с относительной бедностью, как бы расплачиваясь ею за внутреннюю свободу. Вечное всегда сохраняется теми, кто отвергает современность с ее пестрыми иллюзиями.

Директор клиники, Джордж Хансен, оказался женственным маленьким блондином, и Бэзил подумал, что если прикрыть его блестящую загорелую лысину женским париком, то он вполне сошел бы за учительницу или библиотекаршу лет пятидесяти. Темный, аккуратно повязанный галстук, подкрахмаленная безупречная рубашка, как будто только что вымытые руки — все говорило о человеке благонравном, педантичном, немного жестком, немного ограниченном, но безусловно способном выполнить любую административную работу с совершенной точностью.

— Доктор Виллинг? Насколько я понял, вас интересует история Алана Кьюэлла.

— Полиция считает, что это тот самый человек, которого я ищу, — осторожно сказал Бэзил. — Что бы вы могли рассказать о нем?

На столе перед Джорджем Хансеном лежала папка. Он раскрыл ее и стал читать.

— Алан Кьюэлл родился в штате Вермонт в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Вермонт! — Бэзил был потрясен. — Вы уверены?

— У меня есть документы. А почему бы ему не быть из Вермонта?

— Я думал, он с Запада.

— Насколько мне известно, он никогда не бывал на Западе. Окончил в Гарварде медицинский колледж и в тысяча девятьсот сорок восьмом году поступил на работу в нашу клинику. У него были определенные способности к хирургии. Женился, уже работая у нас, на подруге детства Гризель Макдоналд. Она тоже приехала из Вермонта, но двумя годами раньше, и вместе с подругой держала поблизости небольшой косметический салон.

— Вы знаете имя подруги?

— Алиса Хоукинс.

— Ее салон еще существует?

— Да, но теперь он занимает большое помещение на Пятой авеню, и имя его владелицы Алиса Армитаж. У Гризель Макдоналд были собственные сбережения, поэтому Алан смог жениться на ней, работая у нас стажером. Они снимали небольшую квартирку недалеко от клиники и производили впечатление счастливой пары. Потом Алана зачислили в штат, и их материальное положение несколько улучшилось. К сожалению, миссис Кьюэлл неожиданно умерла от перитонита. Операция была сделана слишком поздно.

— Почему?

— Мой дорогой доктор Виллинг, я не могу ответить на ваш вопрос. Я не был близко знаком с Кьюэллами. Однако всем известно, что аппендицит не всегда легко диагностируется. Возможно, это был как раз такой случай. Конечно, для молодого человека это была трагедия, и она пагубно подействовала на его психику. До того он производил впечатление человека общительного и приятного, а после смерти жены сделался угрюмым и нелюдимым, даже его коллеги жаловались, что с ним стало трудно работать. Нет, он не отлынивал от своих обязанностей, но его манеры, вернее отсутствие манер, производили неприятное впечатление. Так продолжалось несколько месяцев. Мы надеялись, что все наладится, но потом до меня дошли слухи, будто доктор Кьюэлл начал пить. Я прямо спросил его об этом, но он уверил меня, что на работе с ним этого не случается и если он пьет, то дома и один. Я указал ему на опасность выпивок в одиночку, особенно для врача, и попытался дать ему пару отеческих советов. Признаться, он начал меня беспокоить. По долгу службы мне приходится постоянно думать о репутации клиники, и я предвидел, что через несколько месяцев попрошу его покинуть нас, если он не возьмет себя в руки. Естественно, мне это было не по душе, но вмешалась судьба и я был избавлен от неприятной необходимости увольнять Кьюэлла.

— Что же случилось?

Хансен откинулся в кресле и посмотрел в окно. Бэзил чувствовал, что Хансен расслабился, так как покончил с самой трудной частью своего рассказа и не вызвал у следователя ни одного опасного вопроса. Теперь он не так тщательно подбирал слова, да и вся его манера говорить стала гораздо свободнее.

— Это случилось в такой же дождливый зимний вечер, как сегодня.

— Какого числа?

— Четырнадцатого октября тысяча девятьсот пятидесятого года. Перед тем как пойти домой, Кьюэлл зашел в бар купить сандвичи. С ним была одна из наших сестер, мисс Линтон, очаровательная малышка, очень преданная Кьюэллу. Ну, это касается только ее… Тогда в баре никто не обратил на него внимания, но потом она рассказывала, что он был более подавлен, чем обычно. Мисс Линтон пригласила его в кино, и он, к ее удивлению согласился. Потом он заплатил за сандвичи, и они вместе пошли к главному входу. Там он купил пачку сигарет, они обсудили, какой фильм пойдут смотреть, кажется «Гамлет» с Лоуренсом Оливье, и вышли на крыльцо. Шел проливной дождь, и Алан сказал: «Подождите меня здесь, пойду поймаю такси. Я быстро». Он надвинул шляпу на лоб, поднял воротник и бросился под дождь. Она подождала пять минут, десять, двадцать. Больше его никто не видел. Через двадцать минут мисс Линтон под зонтиком направилась к ближайшей стоянке такси. Там были две машины, и оба шофера часто поджидали здесь клиентов, поэтому Хорошо знали весь персонал клиники. Они сказали ей, что не видели мистера Кьюэлла, хотя подъехали не менее получаса назад. Она позвонила ему домой, но никто не снял трубку. Алан как будто растворился в дожде. Через двадцать четыре часа мы сообщили о случившемся в бюро розысков. Но все было безрезультатно. Ни у него, ни у его покойной жены близких родственников не было, и на полицию никто не нажимал. Знаете, как это бывает…

— Что вы можете сказать о финансовом положении Кьюэлла на день его исчезновения?

— В банке у него было около восьмисот долларов. Никаких долгов, за все уплачено, кроме разве самых последних счетов. У него не было ни машины, ни страховки.

— Кто-нибудь пытался получить эти восемьсот долларов?

— Нет. Когда его смерть была юридически признана, деньги отошли какому-то дальнему родственнику.

— Что вы думаете по этому поводу? Хансен глубоко вздохнул.

— Доктор Кьюэлл тяжело переживал смерть жены. К тому же он знал, что мы не одобряем его пристрастие к выпивке. Может быть, он вдруг понял, что больше не в состоянии себя контролировать. Я думал, он покончил с собой, а тело так и не нашли. Амнезия мне кажется менее вероятной, но и она возможна. Так сказать, неожиданный провал всех личных воспоминаний, подсознательная попытка убежать от прошлого и начать новую жизнь.

— Но почему именно в этот день? — допытывался Бэзил. — Допустим, самоубийство как кульминация долгих страданий, но амнезию должно было что-то спровоцировать.

— Ну, это уж по вашей части, хотя, по-моему, я слышал о случаях внезапной амнезии без явной причины — как конечный результат стресса. И потом, разве амнезия не психологическое самоубийство?

— Могла ли смерть жены, в которой он не был повинен, привести к такому крайнему напряжению? — упорствовал Бэзил.

Хансен пожал плечами.

— У каждого мозга свой предел… Доктор Виллинг, мне любопытно было бы узнать, что все-таки случилось с Кьюэллом? Знаете, это похоже на попытку сложить две половинки сломанной монеты. Подходит ли моя часть монеты к вашей?

— Представьте себе, что Алан Кьюэлл был найден следующим утром на Вестчестерском шоссе с пробитой головой и в состоянии полной амнезии.

— Вестчестерское? Что он там делал?

— В то время в Стрэдфилде была клиника для алкоголиков… Кьюэлл мог слышать о ней. Может, он направлялся туда?

— Ночью? Пешком?

— Он мог идти от станции. В такой дождь, вероятно, такси поймать было трудно.

— А рана на голове?

— Есть свидетельства, что его сбила машина.

— И это стало причиной амнезии?

— До сегодняшнего дня я был уверен в этом. Но как объяснить его поспешное бегство от мисс Линтон? Нет, думаю, амнезия наступила сразу после того, как он пошел искать такси. Правда, мы знаем только то, что рассказывала мисс Линтон, но вдруг она о чем-то умолчала?

— Что случилось с Кьюэллом потом?

— В клинике он вылечился от алкоголизма, правда, память у него не восстановилась, но ему удалось стать знаменитым писателем, Амосом Коттлом, которого отравили в прошлое воскресенье.

Хансен, сохранявший до сих пор невозмутимость, вздрогнул от удивления.

— Мне кажется, вы на ложном пути, доктор Виллинг.

— Почему?

— Такой человек, как Кьюэлл, пустой внутри, не может писать книги. Я не психиатр и могу ошибаться, но…

— Ну что ж, это легко проверить, — сказал Бэзил и достал фотографию Амоса.

Хансен судорожно вздохнул.

— Прошу прощения, доктор Виллинг… Это Алан Кьюэлл. Никаких сомнений… — Он прикрыл пальцем бороду. — Да. Это его брови, глаза, нос.

— Вы ни разу не видели его по телевизору?

— Я ненавижу телевизор.

— Может, ваши коллеги видели?

— Врачи довольно занятые люди… как вы знаете. Если это дневная программа…

— Она шла в четверг днем.

— Именно поэтому никто из нас ее не видел.

— А сестры? И та девушка, компаньонка Гризель Кьюэлл?

— Деловые женщины не смотрят телевизор днем. Вот дети, домашние хозяйки…

— Мне бы хотелось поговорить с сестрой, которая последней видела Алана Кьюэлла. Вы сказали, ее зовут мисс Линтон?

Хансон прищурился.

— К сожалению, мисс Линтон у нас больше не работает. Когда началась война в Корее, она уехала туда. Сейчас она в Японии.

Разговор закончился, но Бэзил ушел из клиники с неприятным чувством, что узнал меньше, чем рассчитывал. Это был лишь скелет истории Алана Кьюэлла. Чего же не хватает, чтобы он обрел плоть?

Вернувшись в контору, он позвонил своему приятелю Ламберту из отдела экспертиз.

— Ты, кажется, когда-то работал в «Лернер-мемориал»?

— Да, было дело.

— Ты знал там врача по имени Алан Кьюэлл?

— Нет. Я уволился до его прихода, но слышал о нем. Это он исчез шесть лет назад?

— Да. Ты хорошо знаешь доктора Хансена?

— Кто же не знает Присси!

— А теперь скажи, поставил бы он меня в известность о чем-нибудь совершенно законном, но бросающем тень на клинику?

— Ну конечно же нет. А ты сам как бы поступил?

Бэзил рассмеялся. Скептицизм Ламберта всегда был отрезвляюще откровенным.

У Алисии Армитаж все было совсем не так, как в «Лернер-мемориал». Ничего монастырского. Здесь торговали роскошью, поклонялись ей. Здесь, с радостью позабыв обо всем, тоже исповедовали веру — языческую, без аскетизма и схимы.

Здесь верили, что загадочный бог по имени Наука в образе симпатичного молодого человека в белом халате может любую женщину сделать молодой, очаровательной и желанной независимо от возраста, внешности или характера, только порадуйте его, намазав себе лицо бараньим жиром, волосы, губы, веки и ногти — краской, сбросив лишний вес и потратив кучу денег на платье.

Здесь в благоуханных, мягко освещенных, серебристых с бирюзой апартаментах с бархатистыми коврами на полах были диетические и витаминные бары, кабинки парикмахеров, маникюрш, массажисток, турецкие ванны и магазин, где продавали одежду и косметику. Здесь могли что угодно сделать с вашими волосами, покрасить их в любой цвет, могли лишить вас вашего лица и возродить его с помощью маски, придать телу формы пластиковых манекенов, выставленных в витринах магазинов, и в конце концов оставить вам примерно столько же индивидуальности.

Служители были одеты во все белое, а высшая жрица подчеркивала свою исключительность церемониальным одеянием из Черного крепа с тремя нитями жемчуга. Ее волосы отливали искусственной медью, лицо было белым, новомодное поклонение культу солнца, а ногти и губы — цвета свежей крови. Она служила витриной для своих товаров. Небольшие шрамы на висках объясняли отсутствие морщин, но карие глаза, глядевшие из-под черных и жестких от туши ресниц, излучали живость и ум, и еще надежность.

Она предложила Бэзилу сигареты в малахитовой сигаретнице и заговорила весьма непринужденно:

— Конечно, я знала Алана. Бедняга! Он так горевал после смерти Гризель. А теперь попробую вспомнить. Да, я встретилась с Гризель в Нью-Йорке в косметической школе, и она сказала мне, что помолвлена с молодым врачом из «Лернер-мемориал». Денег у него не было, и ей хотелось подкопить немного, чтобы они смогли пожениться. Тогда мы открыли маленький салон. Денег у нас хватало только на аренду, но я заняла немного, и работали мы как проклятые. Гризель познакомила меня с ним. У меня тогда тоже был приятель, и мы много времени проводили вместе. Каким был Алан? Легким. Он ненавидел скандалы и всегда старался соглашаться с тем, что говорили другие. Он много работал и был честолюбив, более честолюбив, чем Гризель, мечтавшая уехать обратно в Вермонт, жить там в большом доме, иметь много детей. Какой она была нежной и доброй! Она очень любила Алана и, мне кажется, была слишком хороша для него. Я никогда не могла понять, что Гризель в нем нашла. Наконец они поженились, но ей пришлось работать. Года через два я и Ирвинг как-то ужинали у них, и вдруг Гризель почувствовала ужасную боль. Клиника Алана была рядом, и мы бросились туда. Какой-то врач осмотрел ее и поставил диагноз — острый аппендицит, необходима срочная операция. Время было уже позднее, и, к несчастью, среди дежуривших врачей не оказалось хорошего хирурга. А Алан считался не хуже многих стариков.

— Вы хотите сказать, что Алан сам прооперировал свою жену? — с ужасом спросил Бэзил.

— Как вы догадались? Я слышала, что у врачей есть правило не оперировать своих родственников, и после этой ночи оно мне кажется совершенно правильным. Но тогда другого выхода не было. Алан считался там лучшим, правда, я заметила, что врачам это не понравилось. Я потом разговаривала с операционной сестрой, и она мне сказала, что это было ужасно, она никогда не видела ничего подобного. Сначала все вроде бы шло гладко — простерилизуйте здесь, дайте то… работа, ну, вы-то знаете. Но с той минуты, как Алан взял скальпель и сделал надрез, он… как бы сказать… совсем расклеился. Он все делал неправильно. Сестра сказала мне, что поначалу они ничего не поняли. Все было чудовищно. А когда поняли, было слишком поздно. Она умерла через час после того, как ее перевезли в палату.

— Как же я не догадался спросить у Хансена, кто ее оперировал! — воскликнул Бэзил. — Ведь именно этого вопроса он боялся все время, пока мы с ним разговаривали. А мне даже в голову не пришло!

— Я знаю, такое случается очень редко и клиники стараются все замять. Что будет тогда с доверием к врачам? Ведь хирурги не имеют права ошибаться. Они должны быть богами, и в девяносто девяти случаях все идет правильно. А это был сотый. Но самое ужасное, что Алан любил Гризель. Мне кажется, именно поэтому все так и произошло. Он был в состоянии шока, когда начал операцию. У него сдали нервы. Он потерял голову и раскромсал ее так, что исправить это было невозможно.

Но Бэзил сомневался. Он был достаточно знаком с психологией, чтобы понимать: даже в стрессовом состоянии нельзя сделать ничего такого, чего не хочет мозг. Значит, противоречие было в чувстве Амоса к Гризель? И разочарование, похороненное глубоко в подсознании, вышло на поверхность, когда он сделал первый надрез…

Теория Фрейда о подсознательной цели каждого ошибочного движения — только теория. Она основывается на огромном количестве доказательств, но когда-нибудь какой-нибудь психолог докажет, что это не вся правда о работе мозга и нервной системы. Алан засомневался в себе, и сомнение превратило его жизнь в пытку. Он не мог доискаться до истины. «Я убил ее, потому что подсознательно давно хотел ее убить?» Возлюбленная с детских лет, приехавшая за своим счастьем в Нью-Йорк. Его кругозор расширялся, ее оставался провинциальным. Нищета молодого врача и переутомление обоих, потому что она продолжала работать и после свадьбы… Отсутствие детей… Не была ли эта любовь часто встречающимся влечением юноши к нежной, решительной и преданной девушке, взаимопониманием, которое на самом деле было непониманием? Вполне вероятно, он хотел разорвать их отношения и не мог, потому что тогда стал бы Презирать себя. Или его удерживало обещание, которое, как долг чести, связывает сильнее брака? Оно приговорило Алана Кьюэлла к скучному супружеству, потому что он «ненавидел скандалы, всегда старался соглашаться с тем, что говорили другие…»

Так он стал убийцей. Ненаказанным убийцей, так в точности и не узнавшим, убил он или нет. Даже сильный человек вряд ли смог бы пережить такой удар, а Алан сильным не был, наоборот, он был трагически слаб. Он остался верен обещанию, данному Гризель, потому что, боясь причинить ей боль, не хотел причинить боль себе. Он был человеком, шедшим по пути наименьшего сопротивления.

— Что же было потом?

— Он больше не оперировал. Алана оставили в штате, но, мне кажется, просто ждали, когда утихнут разговоры, чтобы избавиться от него. Он стал пить. Иногда пил на работе, но Присси об этом не знал — сестры не выдавали. Они знали, что он спивается… а потом он просто исчез. Я думала, он убил себя, и уверена, так же думали в клинике. Должно быть, там были рады, что не нашли тело.

— Логично. Все сходится, — сказал Бэзил. — Сначала он пытался освободиться от воспоминаний при помощи искусственной амнезии — пьянства, а потом в тот вечер, когда сестричка пригласила его в кино…

— Линтон? Я ее помню. Отвратительная интриганка. После смерти Гризель она пыталась окрутить его, но не думаю, что ей это удалось. Он после той ночи вообще не смотрел на женщин. Тем более на Линтон, которая была в операционной, когда все произошло. Но она была слишком глупой, чтобы это понять, и постоянно докучала ему, например приглашала в кино. Иначе, как она говорила, он опять напьется, а на самом деле ей просто хотелось замуж.

— Вы сказали, она докучала Алану, — задумчиво проговорил Бэзил, — и была ему особенно неприятна, потому что все видела, постоянно напоминала ему о том, о чем ему хотелось забыть. Давайте поглядим, не сможем ли мы мысленно восстановить тот последний вечер. Ему не хотелось идти с Линтон в кино, но он согласился, потому что это был путь наименьшего сопротивления. Оставшись один на улице, он ужаснулся мысли провести с ней весь вечер. Нам известна только ее версия, но, возможно, она сказала ему нечто, переполнившее чашу его терпения.

— Наверно. Что-нибудь вроде: вам надо Перестать пить, а не то вас вышвырнут на Улицу.

— И он не пошел к стоянке такси, — продолжал Бэзил. — Может, он остановил машину и подумал, что ему вовсе не обязательно возвращаться к мисс Линтон. В какой-то степени это опять был путь наименьшего сопротивления. Вместо того чтобы вернуться и извиниться, в конце концов, что-нибудь придумать, он просто-напросто уехал, не сказав ей ни слова и избежав неприятной сцены. Пока все в его характере. Он был готов причинить ей боль, но не хотел при этом присутствовать. Люди, лишенные воображения, всегда так поступают.

— Но почему он не поехал домой?

— Он знал, что Линтон позвонит ему. Может, Алан поехал в бар и там напился. Если бы она была с ним, ему не удалось бы этого сделать.

— Но потом-то он мог поехать домой?

— Думаю, сидя в баре, он вспомнил, что ему сказала Линтон, и представил свое будущее, если все останется по-прежнему. И тогда-Тогда он сделал попытку покончить с кошмаром. Взял такси, приехал на Центральный вокзал и купил билет до Стрэдфилда.

— Почему до Стрэдфилда?

— В то время там была знаменитая клиника для алкоголиков. Алан мог слышать о докторе Клинтоне, так как в его больницу время от времени попадали и такие больные. Он поехал туда ночью, потому что хотел немедленной помощи. Он боялся ждать, боялся, что решимость его покинет. К тому же Алан был слишком пьян, чтобы размышлять, пустят его в клинику или нет среди ночи. Было темно, от станции он шел пешком по шоссе, и тут его сбила машина. Удар пришелся по голове и дал ему как раз то, чего он искал с тех пор, как убил жену, — нирвану. С какой благодарностью, должно быть, его сознание навсегда сбросило в подсознание страшный груз воспоминаний. Клиника Клинтона оказалась ближайшей больницей. Его привезли туда, и врачи поставили диагноз: алкоголизм, сотрясение мозга и амнезия. Они оставили его там из милости… но благодаря разным обстоятельствам он стал другим человеком.

— Кем?

— Писателем Амосом Коттлом, которого убили в прошлое воскресенье.

— Алан — Амос Коттл? Ну и ну! Скажите, если можно, он был убит как Кьюэлл или как Коттл?

— Вы думаете, кто-то узнал в нем Кьюэлла и покарал его за смерть Гризель?

— Возможно.

— Родители Гризель умерли. Замужняя сестра живет в Дирфилде, штат Массачусетс. Братьев у нее не было, а представить себе замужнюю сестру… Нет, это не она… Может быть, какая-нибудь другая детская любовь?

— Не знаю, но… звучит как-то уж совсем по-корсикански. Много лет спустя мстить человеку за то, что он неудачно прооперировал вашу детскую любовь?

— А может, кто-то не поверил, что это произошло случайно? К тому же ненависть к более удачливому сопернику…

— Но ведь прошло столько лет. Нет, я все равно не верю.

— Нормальным людям всегда трудно понять, как можно преднамеренно убить человека, — сказал Бэзил. — Мы можем представить себе любую случайность, но такое… Вот поэтому за преднамеренное убийство и назначается более тяжкое наказание. Так мы выражаем свое отвращение к тому, что для нас непостижимо и непростительно.

Вера все еще сидела в гостиной и смотрела телевизор, когда зазвонил телефон. Она чувствовала себя такой подавленной и одинокой, что почти обрадовалась, когда ей сообщили о приходе доктора Виллинга. Вера выключила телевизор, подкрасила губы и приоткрыла дверь в коридор.

Бэзил ей показался более утомленным и оттого, наверное, более серьезным, чем в последний раз. На ее настойчивые уговоры выпить он покачал головой.

— Я на минутку. У меня только один вопрос к вам. Знали ли вы когда-нибудь человека по имени Алан Кьюэлл?

— Он из Голливуда? — Бэзил не заметил никакой перемены ни в ее взгляде, ни в ее голосе.

— Нет, из Нью-Йорка.

— Я должна его знать?

— Наверное, нет. Вам что-нибудь говорит имя Гризель Макдоналд?

— Нет.

— Вам случалось видеть это раньше? — Бэзил выложил на стол кошелек из змеиной кожи, золотой наперсток, обручальное кольцо и каштановый локон. Взгляд Веры изменился.

— Амос хранил их в столе. Он говорил мне, что они принадлежали его умершей сестре.

— У меня есть основания думать, что они принадлежали его жене.

Глаза Веры вспыхнули.

— Вы имеете в виду… Теперь она будет получать деньги?

— Нет, она не доставит вам хлопот. Она умерла задолго до вашей встречи с Амосом.

— Тогда… Кто такой Амос?

— Врач по имени Алан Кьюэлл. — И Бэзил рассказал ей все.

— Похоже на правду, — согласилась Вера. — Амос знал разные латинские слова, названия костей и Смеялся над патентованными лекарствами. Он вполне мог быть врачом. Но какое это имеет отношение к его смерти?

— Пока не знаю. Возможно, здесь тупик. Его могли убить как Амоса Коттла, а вовсе не как Алана Кьюэлла.

— Но то, что он Кьюэлл, для меня ничего не меняет, так? — вкрадчиво спросила Вера. — Ведь я была его законной женой, значит, теперь я его законная наследница. Правда? И никто у меня этого не отнимет?

Теперь Вера окончательно успокоилась. Она все время боялась неожиданностей, которые могли поставить ее права под сомнение. Теперь она ничего не боялась. Прошлое Амоса не могло ей повредить.

Когда Бэзил ушел, Вера решила узнать, не было ли ей писем и не звонил ли кто. Нет, ничего. Даже Сэм не позвонил насчет просмотра. Наверное, не вышло. Он никогда не звонил, чтобы сообщить плохие новости, но, если новости были хорошие, голос его булькал от избытка чувств, и он кричал: «Все о'кей, детка!» О неудачах он предпочитал не вспоминать.

Когда Вера писала свои угрожающие письма, она никак не ожидала такого единодушного молчания, и оно действовало ей на нервы. О чем они думают? Что делают? Ничего? Непостижимо! Филиппа, Лептон, Гас и Тони — по крайней мере хоть один из них должен испугаться и ответить на письмо.

Может, они ответят завтра, а пока впереди целый вечер. Позвонить кому-нибудь из театральных знакомых? Она совсем забыла их за три года в Голливуде. Знакомые сами должны были бы позвонить ей, но они никогда не спешат звонить тем, кто провалился. Вера опять включила телевизор. На экране возникло лицо, губы беззвучно шевелились. Тогда она прибавила звук.

… сегодня вечером в восемь часов мы приглашаем вас на обед в честь вручения Премии переплетчиков. Премия в десять тысяч долларов будет вручена «самому американскому писателю десятилетия»…

Вера выключила телевизор. Она почувствовала себя еще несчастнее, чем раньше. Премия присуждена Амосу, а ее даже не пригласили на обед.

Тишина в номере стала невыносимой. Вера позвонила Сэму в контору. Автомат ответил, что он уехал в Нью-Рошель к жене и сыновьям. Там была совсем другая жизнь, не похожая на блестящую суету Манхэттена. Для Сэма, родившегося в городских трущобах, это была прекрасная жизнь, но Вера никак не могла его понять, хотя выросла в таких же трущобах Кливленда. Домашняя жизнь Сэма символизировала для нее все то, от чего она старалась убежать, и поэтому она никогда не звонила ему домой.

Однако впереди целый вечер. Пообедать в ресторане, а потом пойти в кино?

Такси привезло ее к французскому ресторану на Третьей авеню. Вера остановила на нем свой выбор, потому что кто-то когда-то сказал ей, что это самый дорогой ресторан в Нью-Йорке. Меню было написано от руки и по-французски, так что Вере пришлось положиться на вкус официанта. Ждала она долго, а потом не могла понять, что же все-таки ест. Выпив целую бутылку вина, Вера почувствовала, что ее клонит в сон. Она заказала черный кофе, от бренди отказалась. Баснословный счет убедил ее, что она в самом деле отлично пообедала.

Выйдя на улицу, Вера сразу поняла, что здесь не так-то легко будет поймать такси. Она привыкла, что под рукой всегда есть машина или человек, готовый побежать за машиной, и никогда не брала с собой ни плаща, ни зонта. Вот и сегодня на ней были изящные открытые туфли, шляпка из тюля и блестящий мех, который непременно поблекнет, если сильно намокнет. Сильные порывы ветра и потоки дождя очистили улицу от пешеходов. Швейцар раскрыл большой зонт и ушел искать такси, но вскоре вернулся: мадам придется немного подождать.

Но мадам вдруг перестала беспокоиться о туфлях, шляпке и мехах. В конце улицы она увидела неоновую рекламу: «Бенгальские уланы». Старый-старый фильм. Всё лучше, чем скучать в гостинице.

Вера закуталась в мех до подбородка и, наклонив голову, двинулась навстречу ветру. Пройдя примерно с квартал, она услышала позади шаги, но не оглянулась. С трудом пряча лицо от дождя, она думала о промокших туфлях и прилипших к ногам чулках, и о том, что надо вместо кино пойти в гостиницу, принять горячую ванну, а потом включить телевизор и посмотреть Обед переплетчиков. Наверняка Гас и Тони будут там. Их наверняка покажут, и тогда она увидит, как они выглядят после ее писем. А может, ей кто-нибудь позвонит? Вера круто свернула на темную и пустынную улицу, которая вела к Ленсингтон-авеню.

Человек, идущий за ней, ускорил шаги.

В первый раз в жизни Вере стало страшно. Ей вспомнились жуткие рассказы о Нью-Йорке, о бандах подростков, которые грабят и калечат людей на улицах. Нет, с ней этого не произойдет. Ну конечно же, нет. И потом, это шаги все-таки одного человека.

Подойдя куличному фонарю, Вера почувствовала облегчение. Ленсингтон-авеню, яркая, веселая, людная, была совсем рядом. Вера отважилась обернуться и обрадовано улыбнулась.

— Это вы!..

Неожиданно его рука обхватила ее шею, а пальцы зажали ей рот.

Женщина в открытом окне на другой стороне улицы отвернулась. Ей показалось, что они целуются, и она сочла неприличным подсматривать.

13

Когда Бэзил Виллинг женился и переехал в Коннектикут, он сохранил за собой холостяцкую квартиру в старом здании на Парк-авеню. Это было удобно, когда дела задерживали его в Нью-Йорке, как сегодня. Вместе со своим английским издателем Александром Маклином он собирался пойти на Обед переплетчиков. Бэзил и Александр встретились впервые много лет назад, когда издательство Маклина готовило к печати первую книгу Бэзила, но подружились они в разведке во время войны.

Бэзил надел обязательный фрак и уютно устроился возле камина в старой библиотеке, где белые панели удачно гармонировали с малиновыми занавесками. Для Бэзила библиотека была тем местом, где он находил ключ к решению многих дел, но ни одно из них не было таким трудным, как совершенное на его глазах убийство человека, известного под именем Амоса Коттла.

На кофейном столике лежали вещественные доказательства, те, что они с Эйвери вынесли из сгоревшего дома. У Бэзила не было времени прочитать все пять длинных романов, и теперь в ожидании Алека он решил еще раз просмотреть «Страстного пилигрима».

Гудел огонь, ветер сотрясал оконные рамы, барабанил дождь, а он читал, все глубже проникая в суть написанного. Фразы, которые прежде казались ему банальными, наполнялись новым смыслом, и Бэзил отмечал их на полях книги. Одно место в романе напомнило ему вступительную статью Лептона, и он подчеркнул абзац двойной чертой:

«У одной из женщин в романе, — писал Лептон, — была бабушка, хозяйка публичного дома в Бауэри в 1898 году. Старуха появляется всего один раз перед смертью и произносит всего одну фразу: «Я не желаю ему зла, я только прошу Бога, чтобы чертов ублюдок упал и сломал себе шею!» Что еще нужно для характеристики этой женщины? Здесь все: соленый юмор, земной реализм, презрение к ханжеству в конце правления королевы Виктории. Я так и вижу эту женщину, тогда молодую, на балконе театра, увешанную жемчугами и фальшивыми бриллиантами, в белых лайковых перчатках, стянувших жирные руки, с надушенными фиалками на закованной в корсет груди, в запачканной грязью юбке. Какой еще писатель, кроме Амоса Коттла, мог бы написать сегодня такое?

Постепенно любопытство Бэзила сменилось изумлением. Смутная мысль, мелькнувшая у него еще в доме Амоса, становилась ярче и отчетливее. Может, это и есть ответ на вопрос?

Чтение настолько захватило Бэзила, что он вспомнил об Алеке, только когда внизу прозвенел звонок…

— Входи, Алек, у нас еще есть время выпить, и я покажу тебе кое-что интересное.

Алек снял мокрое пальто, шляпу и, потирая руки, подошел поближе к огню. Высокий и светловолосый, он, несмотря на свою фамилию, был больше похож на англичанина, чем на шотландца.

У Алека был непоколебимый оптимизм человека, которому всю жизнь везло. Он унаследовал издательство отца и до тонкостей знал весь писательский мир по обе стороны Атлантики. Космополит от природы, он с легкостью переходил любые психологические границы и чувствовал себя одинаково дома в Нью-Йорке, Марокко, Лондоне или Париже.

Бэзил рассказал ему все, что знал о деле Амоса Коттла, умолчав лишь о своих догадках.

— Я никогда не встречался с Коттлом, — сказал Алек, — но зато знаком с Тони Кейном. В тысяча девятьсот сороковом году он оборвал все связи с Англией, так как был уверен в победе Гитлера. Не то чтобы Кейн был бы рад нашему поражению, он просто не хотел ничего терять.

— Похоже на Тони, — усмехнулся Бэзил. — Алек, мне в голову пришла невероятная мысль, и я бы хотел проверить ее на человеке, в совершенстве знающем литературный рынок. Конечно, это не единственная причина, почему я пригласил тебя, но, понимаешь, на обеде будут почти все, кто замешан в этом деле, а у меня есть предчувствие — что-то вылезет наружу… особенно если мы подтолкнем. Посмотри, я подчеркнул нужное. Здесь статьи, книги, письма. И скажи, конечно, если ты увидишь то, что увидел я.

Алек отпил виски, закурил сигарету и принялся за чтение. Прошло совсем немного времени, прежде чем Алек отложил книги и бумаги и посмотрел на Бэзила блестящими глазами.

— Фантастично! Невероятно! И все-таки… Клянусь Богом, это возможно.

— Думаешь, возможно?

— Почему бы и нет? У тебя есть серьезные аргументы?

— Давай сначала убедимся, что говорим об одном и том же. Назови те моменты, которые тебе показались наиболее важными или, скажем так, странными.

Алек фыркнул:

— Здесь, по крайней мере, десять чертовски странных пунктов.

— Десять? — переспросил Бэзил. — Давай посмотрим, сколько у меня. Первое. Имя Амос Коттл. Второе. Коттл не смог ответить на первый вопрос во время игры. Третье. Сцена с переломом руки в «Страстном пилигриме». Четвертое. Всего три месяца между первым письмом Тони к Коттлу и изданием «Отступления». Пятое. Анекдот Тони о старухе в яблоневом саду. Шестое. Военная служба Гаса. Седьмое. Невежество Тони в анатомии. Восьмое. Коттл ничего не писал, пока с ним была Вера. Девятое. Эйвери назвал работу Коттла смесью из всех плохих романов за последние тридцать лет. А десятое? У тебя на один пункт больше.

— Любовь Леппи к злым проделкам, — усмехнулся Алек. — Все это замечательно, но ведь мы до сих пор не знаем, кто убил Амоса Коттла.

Бэзил усмехнулся.

— Мне кажется, я знаю. А ты?

— Полагаю, да, — сурово произнес Алек. — Боюсь, что да. Бедняга, все оказалось напрасно!

— Подумай вот о чем, и это будет одиннадцатый пункт, — сказал Бэзил. — Отец Лептона был переплетчиком… Еще виски?

— Только быстро, а потом на обед. Теперь я не пропущу его ни за что на свете. Немножко похоже на то, как было когда-то в Германии. Но как ты собираешься это провернуть? — спросил Алек.

— Сначала ты займешь его разговором, и я смогу увести его от толпы, а потом будешь ждать нас в такси возле его дома. Если мы не появимся через полчаса, тогда поднимись наверх.

В этот день Ассоциация переплетчиков арендовала гостиную и обеденный зал в одном из самых больших отелей города. Когда приехали Бэзил и Алек, гости еще только начинали переходить из гостиной, где находился бар, в обеденный зал. По просьбе Бэзила Алек занял два места за столом, оставленном для фирмы «Саттон, Кейн и компания».

Алек узнал Тони и Лептона и улыбнулся им.

— Кто это с ними? — тихо спросил он Бэзила.

— Рядом с Тони его жена Филиппа. Потом Гас Веси, агент Коттла, с женой, ее зовут Мэг. А вот кто эта женщина между Лептоном и Тони? А… знаю. Это подопечная Гаса. Эллен Габор.

Гости торопливо поглощали обед из пяти блюд, который разносили бесчисленные официанты. Наконец, подали кофе, после чего поднялся один из мужчин, сидевших во главе длинного стола, и постучал ложечкой по бокалу.

— Когда я сегодня вечером ехал сюда, моросил дождь, и мне припомнилась одна коротенькая история…

Даже самый длинный анекдот кончается через десять минут, и аудитория щедрыми аплодисментами вознаградила оратора за его усилия.

— А теперь, леди и джентльмены… — мужчина сделал паузу, несколько обеспокоившую гостей, так как было непонятно, перейдет ли он к делу или расскажет еще одну коротенькую историю; некоторые незаметно заказывали официантам бренди. — … теперь как президент Ассоциации переплетчиков я с большим удовольствием представляю вам председателя комитета по премиям мисс Хермион Фетерстоун, которая одновременно является главой английского отделения одного из наших лучших женских колледжей. Уверен, вы все читали изящную маленькую новеллу мисс Фетерстоун «Кулик и я», не говоря о многочисленных восхитительных эссе в наших ведущих журналах. Итак, прошу вас, мисс Фетерстоун.

Раздались аплодисменты. Мисс Фетерстоун встала и заговорила высоким, режущим слух голосом. Эту женщину с серыми волосами, суровым выражением лица и тощим телом, одетую по моде двадцатилетней давности, все знали как карьеристку, зубами и когтями проложившую себе путь наверх в академическом мире, где конкуренция, особенно среди женщин, с честью может выдержать сравнение с конкуренцией в театральном мире. Ведь чем выше превозносили ее произведения студентки, которым она читала лекции, тем чаще отвергали ее издатели. Но здесь — здесь эти выскочки-издатели и их любимые «настоящие» писатели, которых они печатают, которым они даже платят деньги, — здесь они все сидят и слушают ее.

В комитет по премиям, кроме нее, входили еще Морис Лептон, Тони Кейн, Эллен Га-бор и Слоун Северинг от Ассоциации переплетчиков, но она была председателем, и ее имя чаще других появлялось в газетах.

Бренди сделал свое дело, и слушатели терпеливо слушали мисс Фетерстоун, которая начала свой обзор англоязычной литературы с Достопочтенного Беды [13]. Но постепенно шум в зале усиливался, и после очередного намека на позднее время мисс Фетерстоун, не отказав себе в удовольствии помянуть Томаса Харди и Генри Джеймса, добралась-таки до заключительной части своей речи:

— Наш комитет пришел к выводу, что на современной литературной арене есть только один писатель, обладающий подлинным даром гуманистического сострадания, даром возвеличивать человека и исторгать высочайшую музыку из самых обыкновенных слов. В то же время наш комитет испытывает самое горькое разочарование: в связи с непредвиденными обстоятельствами автор уже не сможет сегодня присутствовать на нашем обеде, поэтому я прошу его издателя, мистера Энтони Кейна, подойти ко мне и получить премию, присужденную самому вдохновенному летописцу нашего времени — Амосу Коттлу.

Подогретая бренди радость по поводу приближения к концу утомительной церемонии вылилась в шумные аплодисменты. Мисс Фетерстоун криво улыбнулась, поклонилась публике и очень довольная собой села на место.

— Господин президент, дамы и господа. — Голос Тони показался присутствовавшим необыкновенно красивым и проникновенным. — Для меня великая честь принять почетную премию Ассоциации переплетчиков, присужденную Амосу Коттлу. Я не буду огорчать вас описанием трагических обстоятельств его гибели, скажу только — будь Мое сейчас среди нас, это был бы выдающийся момент его жизни.

Голос Тони дрогнул, некоторым даже показалось, что слезы навернулись ему на глаза. В последовавших затем аплодисментах чувствовалась искренняя симпатия к говорившему. Только Бэзил и Алек знали, что волнение Тони вызвано вовсе не смертью Амоса Коттла.

Наконец официанты начали убирать посуду. Гости расхаживали между столиками, собирались небольшими компаниями, беседовали. И вдруг по залу, как порыв ветра по пшеничному полю, пронеслась какая-то новость. Сообщил ее Маклин, вернувшись из холла:

— Кто-то слышал сейчас по телевизору, будто вдова Коттла найдена мертвой на улице. Будто бы ее отравили цианистым калием. Кто бы мог подумать!

— Может быть, она пыталась кого-нибудь шантажировать? — предположил Бэзил. — Идем к Тони, пока они все не разбежались.

Тони встретил их радостно.

— Бэзил! Алек Маклин! Выпейте с нами напоследок. Алек, идите сюда, а для Бэзила я сейчас принесу стул. Что будете пить?

— Пока ничего, спасибо. — Бэзил огляделся. Вероятно, до этой половины зала еще не дошел слух о смерти Веры. Но один человек все равно должен был знать, что Вера умерла, — тот, который был ее убийцей.

— Алек, — продолжал беспечно Тони, — у меня есть для вас книга. Я вас знаю, вы ее напечатаете. Автор — француз. Мой переводчик никак не может придумать подходящее название, но на меня снизошло вдохновение, и я решил оставить как в оригинале. Типичное чтиво для снобов. Можно потешить свое тщеславие книжкой с французским названием, особенно если не знаешь французского. Помните, в американских газетах печатали комиксы с французскими подписями. Нет, в этом есть что-то волнующее: зайти в магазин и запросто купить книжку с названием «Bonsoir, Maltresse!».

— У меня к вам один вопрос, — тихо произнес Бэзил, оглядывая всех стоящих вокруг.

— Да? — Тони еще продолжал беспечно улыбаться, но остальные уже смотрели на Бэзила настороженно.

— Совсем простой вопрос, — как бы нехотя продолжал Бэзил. — Кто автор книг, подписанных Амосом Коттлом?

14

— Я не понимаю… — Лицо Тони помрачнело. — Я не понимаю, о чем вы говорите. Я…

— Не нужно, Тони, — устало произнес Бэзил. — Сейчас у меня даже слишком много доказательств. Во-первых, письмо, которое вы будто бы написали Амосу, принимая его первую книгу, датировано январем тысяча девятьсот пятьдесят второго года, а в марте она была уже выпущена. Такое было невозможно до войны, а в наши дни и вовсе невероятно: для издания книги требуется не меньше шести месяцев. Исключения можно пересчитать по пальцам. Но чтобы так быстро издали первый роман никому не известного автора, просто невероятно. Далее. Мне еще в день его смерти показалось, что у Амоса было медицинское образование. А теперь я точно знаю, что человек, которого вы называете Амос Коттл, — врач по имени Алан Кьюэлл. Правильный ответ на медицинский вопрос во время игры доказывает, что он сохранил интеллектуальную память и страдал лишь эмоциональной амнезией, а в «Страстном пилигриме» мы читаем: «Когда я изо всех сил заломил ему руку за спину, то услыхал сухой треск тибии». Ни один врач так не написал бы. Тибия — в ноге, а не в руке. Коттл — выходец из Новой Англии, однако его последний роман предполагает, что он уроженец Среднего Запада, оно чувствуется во многих фразах… Во время той же игры Коттл не смог назвать Байрона, автора «Английских бардов и шотландских обозревателей». Тот, кто придумал имя Амос Коттл в качестве псевдонима, должен хорошо знать автора поэмы, в которой есть такие строчки:

— Ах, Амос Коттл! О Фэб! Из множества имен

Лишь это — символ славы будущих времен!

Первый Амос Коттл, современник Байрона, уже давно забыт. А когда-то он ублажал читающую публику смесью банальностей, как это, по мнению Эммета Эйвери, делал Коттл сегодняшний. Кто-то из вас сыграл на том, что поколение, выросшее в современных школах, читает лишь то, что сочинено сегодня, и персонаж величайшего классика английской литературы останется неузнанным. Он оказался прав. Даже Эйвери ничего не понял. Сегодня эту поэму не читают даже те, кому полагается знать классическую литературу. Эйвери все же почувствовал что-то неладное — ведь Амос Коттл был компиляцией и мошенничеством, наглым надувательством. В литературе много таких мистификаций: Оссиан, Чаттертон, Сент-Бев. Сам прием псевдонима поощряет такие трюки, как «Молль Флендерс [14]» и т. д. Литературный ум предполагает склонность к фантазии и обману, и ему бывает трудно ограничить себя рамками книги. Психологическая общность лжи и выдумки понимается даже детьми, которые называют неправду сказкой…

Неудивительно, что Кьюэлл-Коттл не написал ни единой строчки в течение трех месяцев, пока с ним жила Вера. Он вообще ничего не писал, разве лишь письма, и Тони пришлось подыскать Вере работу в Голливуде. Ее возвращение должно было вас встревожить. Поживи она с ним хоть какое-то время, ей бы все стало ясно. К тому же Вера не из тех женщин, которые брезгуют шантажом, и вам нужно было держать ее подальше. В доме Коттла я не нашел ни черновиков, ни записных книжек, которые непременно оказались бы в доме настоящего писателя. Именно поэтому дом поспешили поджечь, пока я окончательно не убедился, что Коттл ничего не писал…

Так кто же из вас троих писал его книги? Первая была о морских пехотинцах, и это наводит на мысль о Гасе. С другой стороны, Лептон уж очень хвалит то место, где тибия — это кость руки, а мы знаем, как мало он сведущ в анатомии. Значит, и он тоже мог быть автором книги. Кстати, почему бы ему, чрезмерно хваля Коттла, не похвалить собственную работу? Вы однажды сказали мне, что художественная проза — более высокое искусство, чем критика, которую вы сравнили с обливанием серной кислотой. Ну какому критику это еще придет в голову? Нет, скорее так скажет писатель, ставший предметом критики…

Тот, кто писал книги Амоса, хорошо знает, как говорят у нас на Западе. Гас жил в Новом Орлеане, а Лептон родом из Чикаго, месте действия последнего романа Коттла. В то же время именно Тони постоянно повторяет анекдот о старухе из яблоневого сада, который Лептон расхвалил в своей статье. Я не понимаю только одного. Зачем вам понадобился Амос Коттл? Из-за телевидения? Может быть, вся эта история — современная версия «моего двойника, и как он меня погубил», доктора Хайда? Там ирландец заменял автора на лекциях, но однажды напился и провалил все дело. У меня, правда, есть одно объяснение. По-видимому, вы все трое в этом участвовали. Тони, Гас и Лептон — три трети призрака. Но ведь призраком, кажется, называют писателя, который тайно пишет вместо своего коллеги с именем. Тогда понятно и ваше финансовое соглашение. А иначе как поверишь, что такой порядочный агент, как Гас, берет двадцать пять процентов вместо десяти? Но стоит предположить, что Гас делал треть работы, и все встает на свои места: это единственный возможный способ получить четверть дохода, не вызывая ненужных вопросов у налоговых инспекторов. Четверть — потому что Кьюэлл-Коттл должен был все-таки иметь свою долю, и она выплачивалась ему как авторский гонорар. Тони получал пятьдесят процентов за то, что и писал, и публиковал, да еще ему надо было платить Лептону. Единственная sub rosa[15] 1 оплата, но здесь невозможно ничего придумать другого, тем более что Лептон к тому же расхваливал книги Коттла в прессе… Да, еще одна эксцентричная деталь. Самый знаменитый исторический триумвират состоял из Октавиуса Цезаря, Августа Марка Антония и забытого Лепидуса, которого вполне можно было бы звать Леппи, будь у римлян обычай называть друг друга уменьшительными именами. Итак, Гас, Тони, Леппи — три трети призрака, байроновский Амос Коттл. Дьявольская шутка.

Лептон сидел, склонив голову набок и поигрывая кофейной ложечкой.

— Тони, придется все рассказать.

— Леппи прав, — поддержал его Гас. — Придется. Тогда, быть может, все останется между нами.

— Хорошо, — согласился Тони. — Но сначала я хочу, чтоб Бэзил понял: здесь нет никакого мошенничества. Премия получена людьми, которые действительно работали и писали книги. Псевдоним — это еще не мошенничество. Псевдонимом можно даже подписать договор, и юридически он будет неоспорим.

— Значит, как я и думал, вы все трое в этом участвовали.

— Мне придется начать с тысяча девятьсот пятьдесят первого года, — сказал Тони. — Сколько времени прошло! Мы все трое — старые друзья. Наши родители и все знакомые наших родителей работали на книжном рынке. Меня взяли редактором в маленькое издательство, над которым постоянно висела угроза краха. Тогда его хозяином был Дэн Саттон, старый олух и мечтатель. У Леппи дела шли еще хуже. Он пытался жить на гонорары, потому что все свои деньги потратил, стараясь создать что-нибудь стоящее, но у него ничего не вышло. Правда, критики хвалили его книгу — сборник критических статей, — и гонорар за шесть тысяч проданных экземпляров он получил, но это было все. Леппи сидел на мели и впал в депрессию. Гас только что демобилизовался, а у него уже были жена и двое маленьких детей. Он работал на радио и очень боялся, что не сможет приспособиться к телевидению. Тогда он организовал литературное агентство и разрывался между ним и радио в надежде, что агентство начнет приносить доход прежде, чем телевидение совсем вытеснит радио. В один прекрасный день мы случайно встретились в баре на Третьей авеню. Будущее не сулило нам ничего хорошего. Тогда-то Гас и сказал: «Все дело в том, что каждый из нас достаточно умен и знает все, что нужно, о создании и продаже книг, но использовать свои мозги с прибылью мы не умеем. Если бы мы могли объединиться…»

— Вот тогда и родился Амос Коттл, — продолжил Лептон рассказ Тони. — Идею мне подали наши имена, вы правы: Гас, Тони, Леппи — триумвират. Мы ведь и раньше пытались писать. Иногда какую-нибудь рукопись принимали, и мы жили надеждой. Однако мы часто получали отказы и прекрасно знали, что участь профессионального писателя самая горькая в мире.

В тот вечер я сказал: «В нашем деле чертовски важно количество продукции. Только так рано или поздно можно преодолеть сопротивление издательств. Многие писатели терпят неудачу, потому что не могут писать с такой скоростью, чтоб их имена не забывались. А если объединить все написанное нами и подписать одним именем? Мы могли бы поставлять продукции в три раза больше, чем любой писатель». Мы уже дошли тогда до точки и не мечтали об успехе, но неожиданно все получилось хорошо. Детали были так тщательно продуманы, как если бы мы занимались военной стратегией. При удаче Тони мог уговорить Дэна Саттона опубликовать первую книгу неизвестного писателя. Я к тому времени стал достаточно популярен как критик и мог обеспечить книге восторженную рецензию. Но нам нужно было замести следы на случай, если кто-нибудь заинтересуется писателем Коттлом, и Гас стал его агентом. Мы сочинили целую историю о том, как нашли Амоса и так далее — вдруг в будущем он добьется славы и какая-нибудь ученая крыса, вроде Хермион Фетерстоун, захочет на нем заработать…»

— Итак, Гас должен был подбросить рукопись в кучу хлама, которую Мэг читала для агентства, и дать ей возможность открыть Коттла. Мы с самого начала решили не посвящать женщин в нашу тайну, потому что в противном случае она перестала бы быть тайной. Кроме того, Мэг была идеальной свидетельницей, если бы у кого-нибудь возникли сомнения. Все остальные рукописи, которые она читала в ту ночь, гроша ломаного не стоили, и наша не могла ей не понравиться. Все-таки мы трое что-то умели.

— Тони отдал рукопись девице, которая практиковалась у него, и только потом якобы взялся за нее сам. Это тоже было важно на случай, если бы кто-нибудь заинтересовался отношениями Тони и Амоса. А так — рукопись как рукопись из числа многих, постоянно поступающих в издательство.

Филиппа, не скрывая гнева, смотрела на Тони. В глазах Мэг были боль и упрек. Обе женщины думали о ежедневной четырехлетней лжи во имя сохранения мифа об Амосе Коттле.

— Прости. — Гас взял Мэг за руку. — Мы были тогда в ужасном положении. Надо же было что-то делать.

— Но ты мог рассказать, — ответила Мэг. — Ты должен был знать, что можешь положиться на меня. Как мне теперь доверять тебе? Столько лет лжи!

— Не лжи, а сказок, — вмешался Бэзил. — Сделайте скидку на литературный склад ума.

— Я всегда подозревал, — сказал Тони, злясь на Филиппу, — что ты восхищаешься человеком, которого принимаешь за Амоса Коттла. Ну, Фил? Ты всегда так старалась доказать мне, что тебе не нравятся ни он, ни его книги. Право, меня это забавляло. Я был уверен, что единственная причина этого обожания — якобы великий ум Амоса Коттла. А у бедняги была только половинка ума, да и то — была ли?

— Как же вы работали? — спросил Бэзил.

— Гас писал каждый год по роману, это был первоначальный вариант, который Тони потом обрабатывал, — объяснил Лептон. — Так мы смогли выпустить четыре книги за четыре года. Все же материал оставался еще довольно сырым, едва ли он представлял собой нечто большее, чем простенький сюжет с набросками неплохих эпизодов, поскольку воображения ни Гасу, ни Тони не занимать. Простите меня, но любой дурак может придумать сюжет. Даже сюжеты «Анны Карениной» и «Ярмарки тщеславия» ничего не стоят, если их пересказывать. Станет вещь литературой или нет, зависит от формы, и тут в дело вступал я. Тони наговаривал свою часть на магнитофон, когда оставался один в конторе. Гас тоже работал в конторе, но у него там была машинка. Я получал от них дешевые мелодрамы и переписывал их в модном современном стиле со всеми трюками, которые изучил, работая критиком. Так я делал литературу. Подобно Шекспиру, я брал выдуманные ими эпизоды. Помните, «Гамлет», куски из «Жизнеописаний» Плутарха, Холиншедские хроники. Я, как Шекспир, концентрировал свою внимание на форме.

— Какая скромность! — пробормотал Тони. — Я лично всегда считал наши опусы ужасными и не понимал, почему их покупают.

Леппи сделал вид, что ничего не слышал.

— А где вы нашли Коттла? — спросила Мэг.

— К этому я и веду, — ответил Леппи. — Как агент и издатель Коттла, Гас и Тони могли свободно встречаться и с ним, и друг с другом. Я же старался держаться от них подальше, хоть мы и старые товарищи. Если нужно было что-нибудь обсудить, мы встречались тайно, и я ни разу не видел Кьюэлла-Коттла до того вечера у Тони. Эффектно, не правда ли? Мы честно говорили, что Морис Лептон и Амос Коттл друг с другом незнакомы, и таким образом создавалась видимость объективности. Кьюэлл-Коттл обо всем знал. Ему все объяснили, и он был совершенно доволен. Это было больше того, на что он вообще мог рассчитывать. Человек без прошлого. В литературе и литературном бизнесе он ничего не смыслил, поэтому ему и в голову не приходило шантажировать Гаса или Тони.

— Интересно, что бы он получил? — вмешался Тони. — Знаменитый писатель Амос Коттл заявляет, что никогда не написал в жизни ни строчки и все его книги — плод труда его же агента, издателя и самого восторженного из критиков! Он выставил бы себя мошенником и навсегда лишил бы себя денег. Нет, он не стал бы блефовать… Только не Амос!

— Я не понимаю одного, — сказал Алек Маклин, обращаясь к Лептону, — если ваш стиль принес успех этим книгам, то почему вам не потратить ту же самую энергию для создания чего-то своего? Правда, напишете вы гораздо меньше, и у вас не будет столько денег, зато будет известность романиста. Для большинства писателей это очень много значит, больше, чем деньги.

— Дорогой Алек! — рассмеялся Лептон. — В вас говорит издатель. Вот если бы вы были писателем, то поняли бы меня. Это не мое время. Я написал несколько книг под своим именем, и все они были отвергнуты, потому что мои сюжеты не нравятся публике двадцатого века. Вот у Гаса и Тони все обстоит иначе. Я презираю мифы нашего времени, и читатель тут же обнаружит ложь. Искренность же, напротив, даже плохую литературу делает приемлемой. Моя ненависть к литературным стереотипам стимулирует меня как критика, поэтому я вполне искренне и с удовольствием могу писать пародии на современные романы. А что такое романы Амоса Коттла, как не пародии, в которых только болван Эммет Эйвери мог не заметить скрытый юмор? Он принял их за стилизацию, а безмозглая публика — и вовсе за великие романы.

Конечно, результат превзошел все наши самые смелые ожидания. Мы и не надеялись на Премию переплетчиков, да вообще не думали ни о какой премии, — вздохнул Лептон. — Месяца за три до первой публикации кто-то на телевидении прослышал, что фирма «Дэниел Саттон» собирается начать большую рекламную кампанию. Тони предложили пятьсот долларов за интервью с автором после выхода книги в свет. Он затянул переговоры и созвал совет. Пятьсот долларов тогда были для нас не слишком большой суммой, но ведь могло подвернуться что-то другое. Например, лекции. А еженедельная программа стала для нас просто-таки золотым дном. Упускать новые возможности было жаль, тем более, телевизионщик намекнул, что заинтересован в регулярных передачах, которые вел бы знаменитый писатель. Не могли же мы появиться на экране в роли Амоса Коттла. Нас слишком хорошо знали. К тому же я собирался прославлять книги Амоса Коттла в прессе, у Тони был бы скандал с Дэни Саттоном, и Дэн не дал бы ему столько денег, сколько Гас потребовал для Амоса.

Гасу это тоже было ни к чему. Его больше устраивала роль агента Амоса. Тогда он мог что-то требовать, делая вид, что Амос не нуждается в деньгах. Кроме того, мы еще в самом начале решили, что наш триумвират будет равноправным. Стань один из нас Амосом Коттлом на телевидении, он тут же получил бы преимущество перед другими.

А там шантаж… Избавиться от такого человека так же невозможно, как от киноактера, до того сроднившегося со своей ролью в сериале, что другого публика попросту не примет. Нам стало ясно, что надо найти четвертого человека и дать ему четверть наших доходов. Но при этом он не должен был писать, чтобы ему и в голову не пришло нас шантажировать. Нам требовался человек на роль Амоса Коттла. Единственная трудность заключалась в том, как найти человека без прошлого, который согласился бы взять на себя роль писателя.

— Теперь моя очередь, — сказал Тони. — Муж миссис Пуси когда-то лечился в клинике для алкоголиков. Так я познакомился с доктором Клинтоном. От него услышал о современном Каспаре Хаузере, которого нашли на дороге и привезли к нему в клинику. Я попросил у Клинтона разрешения повидаться с ним. Именно такой человек и был нам нужен: спокойный, кроткий, пассивный. Он идеально подходил нам. К тому же Клинтон был уверен, что, находясь под его пристальным наблюдением, он не будет пить. Это был уставший от жизни и смирившийся со своей участью получеловек — именно то, что нам требовалось для робота с именем Амос Коттл. Я не хотел, чтобы Клинтон знал правду, поэтому договорился напрямую с самим Аланом Кьюэллом. Он должен был писать роман якобы в качестве трудотерапии, то есть каждый день ему предстояло производить определенное количество шума у себя в комнате. Что он перепечатывал на машинке, телефонную книгу или что-то другое, понятия не имею. Естественно, ему не следовало показывать свою работу Клинтону, в крайнем случае пришлось бы сказать, что она уже послана в Нью-Йорк, в литературное агентство Веси. Но дней через тридцать он должен был «открыться» Клинтону. Отправлять Амосу ничего не пришлось, мы сами об этом позаботились.

— Я поехал на почту в Стрэдфилд, — сказал Гас, — и послал конверт на собственный адрес, а потом подложил его Мэг. Тони настаивал, чтобы я писал Кьюэллу-Коттлу письма как настоящему писателю, требуя исправлений. Копии писем он хранит у себя в конторе, а оригиналы были у Амоса. У него в столе лежал скоросшиватель с нашей перепиской, так что все выглядело как положено.

— Забавно было писать письма, — не удержался Леппи. — И еще один раз я позабавил себя пародией, когда писал биографическую справку для первой книги Амоса Коттла. Через пару лет нам стало окончательно ясно, что мы поймали удачу за хвост. Конечно же, мы не хотели ничего упускать, но это напоминало постоянно увеличивающийся снежный ком и стало даже немного пугать нас. Тони стал партнером Дэна Саттона и переименовал фирму в «Саттон и Кейн». Гас в качестве агента Коттла привлек других удачливых писателей, конечно, не таких, как Коттл, но агентство начало приносить доход. Моя жизнь тоже переменилась. Правда, нас испугала Вера, но Тони быстро сплавил ее в Голливуд. Ее теперешнее возвращение тоже не подарок, но ума у нее немного, к тому же она ничего не понимает в издательских делах, и мы, в конце концов, найдем способ поладить с ней.

— Его уже нашли сегодня, — сказал Бэзил. — Веру отравили. Я могу только предположить, что она что-то узнала или поняла, или сделала вид, что поняла, и попыталась заняться шантажом. Она оказалась весьма наивной и решила шантажировать убийцу, — думаю, не имея в достаточном количестве изобличающих его улик.

Тони прищурился.

— Но теперь-то вам все известно, и вы должны понять, что нам было незачем убивать Кьюэлла-Коттла. Даже сейчас мы хотели бы все сохранить в тайне. Весной у нас намечен выпуск еще одного романа, а на осень уже готов черновой вариант, ожидающий несравненного стиля Лептона.

Бэзил взглянул на Алека, и тот, кивнув, пробормотал, что пора уходить. Выйдя на улицу, Алек как бы случайно оказался в машине Тони, где уже сидели Фил, Гас и Мэг. Лептон, весело попрощавшись со всеми, подозвал такси и не стал возражать, когда Бэзил уселся рядом с ним.

Через десять минут они стояли перед книжным шкафом в квартире Лептона. Бэзил разглядывал красивые, с золотым тиснением книги, много лет назад вышедшие из мастерской Лептона-старшего.

— Выпьете? — спросил Лептон.

— Нет, спасибо.

— А мне, кажется, не помешает. — Лептон смешал что-то в высоком стакане и повернулся к книжному шкафу. — Нравятся? «Зеленая ива» с иллюстрациями Варвина Гобеля, «Тысяча и одна ночь» — Эдмонд Дюлак. Сегодня таких книг не издают, слишком дорого. Искусство иллюстрации умерло вместе с сюжетом. — Бэзил любовался плотной бумагой, цветной печатью, передающей множество оттенков, даже папиросной бумагой, аккуратно прикрывающей каждый рисунок. — Вот эта книга чудо как хороша…

— Да, — сказал Бэзил и провел пальцем по золотым завиткам на черном переплете тома Джорджа Макдоналда [16].

— Как вы узнали? — спокойно спросил Леппи, не отрывая глаз от бокала.

— У Гаса и Тони есть дело, и они будут процветать независимо от того, жив Амос или нет. А вас кормят гонорары. Теряя гонорары Амоса, вы теряете почти все. Узнав, что Вера возвращается к Амосу после провала в Голливуде, вы испугались. Она бы наверняка догадалась, что Коттл — никакой не писатель, и выудила бы из него правду — надо было только напоить его. Потом она стала бы вас шантажировать и могла бы обобрать до нитки. Но если Амос мертв, он молчит, и все может идти по-прежнему долгие годы. Литературные душеприказчики «открывали» бы все новые и новые труды — так сказать, неопубликованная Коттлиана. Этого хватило бы лет на пять-десять. Потом всякие переиздания, собрания сочинений… Умершие писатели могут быть весьма доходными для своих издателей и агентов. Вот почему вы предпочли мертвого Коттла.

— Но почему я? — пожал плечами Лептон. — Ведь Коттл кормил также Гаса и Тони.

— Вы сами говорили, что у критика ум садиста, и даже сравнивали психологию критика с нездоровой психологией преступника. Убийство — тоже садизм, поэтому убийцей должен быть критик, а не жалкий писака Гас или делец Тони.

— И как я это сделал?

— Ни в виски, ни в содовой яда не оказалось, его следы были обнаружены только в бокале. Что же остается? Лед. А лед по бокалам раскладывали вы. Яд действует быстро, и это навело вас на мысль о капсуле. Она должна была растворяться в воде и в виски, что же может быть лучше льда? Яд вы привезли с собой, и он был в ледяной капсуле.

— Как я его туда засунул?

Голос Лептона был по-прежнему ровным, но Бэзил чувствовал, что спокойствие дается ему нелегко.

— Ну, взяли не совсем замерзший ледяной кубик, положили туда яд и сунули обратно в морозилку. Вы могли его сделать у Шэдболтов после того, как они заснули. А привезти кубик еще проще, например, в пакетике из тех, что дают покупателям для замороженных продуктов. Дальше было гак. Вы положили свой кубик сверху в ведерко со льдом, а потом щипцами — помните, там были щипцы для льда? — в бокал Амосу.

— Но откуда у меня оказался цианистый калий?

Бэзил поглядел на золотое тиснение книги, которую до сих пор держал в руках.

— Цианидом пользуются при обработке золота. Так, во всяком случае, было во времена вашего отца. Наверное, вы сами иногда переплетаете книги. Скажите, Вера вас шантажировала?

Лептон кивнул:

— Да. Из-за Филиппы. Поэтому пришлось ее убить… Это было первое откровенное насилие в моей жизни. Отвратительно. Я думал, так надо для моей безопасности. Фил всегда искала в своих любовниках литературный талант. У нее хорошая интуиция. Она была любовницей Коттла, но начала в нем сомневаться. Когда мы с ней встретились, ее сразу потянуло ко мне. Подсознательно она догадалась, что в книгах Коттла ей нравился мой ум, что я тот самый, кого она искала. Я был польщен. Это походило на признание, а я не избалован вниманием как романист. Но… если бы Тони узнал, нашему триумвирату — конец. Он бы мне не простил. Я дурак, не надо было заигрывать с Фил, но… — Лептон пожал плечами. — Мы все совершаем ошибки. Эти слова могли бы стать отличным названием!

Бэзил выбил у него из рук стакан прежде, чем Лептон успел поднести его ко рту.

— Вы поедете со мной в полицейский участок к инспектору Фойлу. Думаю, Маклин уже ждет нас внизу. Я сказал ему, что мы спустимся минут через тридцать.

Лептон глядел на расползавшееся на китайском ковре пятно, от которого поднимался знакомый всем криминалистам слабый запах миндаля.

— Мне кажется, я сумею разыграть сумасшествие.

— И даже наверняка выйдете сухим из воды, — сказал Бэзил. — Разве может писатель быть нормальным?