Эд Макбейн. Удар молнии Вече Москва 1999 5-7141-0296-7 Ed McBain Lighting 87-th Precinct

Эд Макбейн

Удар молнии

Глава 1

Детектив Ричард Дженеро не любил ночных вызовов. По правде говоря, ночной город пугал его. В этом городе, едва солнце зайдет, с тобою все может случиться. Даже, если ты полицейский. Он знал множество полицейских, с которыми ночью всякое случалось. Как-то так выходило, что если полицейский попадал в переделку, то ночью чаще, чем днем. Это была железная закономерность, которую он познал за время работы в полиции. И Дженеро сформулировал на этот счет правило, и правило гласило: «Никогда не отправляйся на задание ночью». Но следовать этому правилу было невозможно, если только не хочешь, чтобы коллеги считали тебя мокрой курицей.

Однажды холодной декабрьской ночью, еще в бытность свою простым патрульным, Дженеро обходил свой участок и неожиданно заметил, что в подвальном помещении горит свет. Как положено хорошему полицейскому, он отправился посмотреть, в чем дело, и обнаружил мертвого ребенка. Лицо у него посинело, а вокруг шеи была обмотана веревка. Вот такие вещи приключались с ним ночью. В другой раз, впрочем, это даже не было ночью, это было днем: с полицейскими много чего случается и в дневное время. Он обходил участок, помнится, шел дождь, и Дженеро заметил, как кто-то отбегает от автобусной остановки, и когда он подобрал сумку, которую этот человек выбросил на тротуар, в ней оказалась человеческая рука! Рука человека! Отрезанная по кисть рука — на тротуаре в сумке, которые выдают в самолетах! Да уж, с полицейскими много чего происходит и днем, и ночью. В общем, рассуждал Дженеро, в этом городе никогда не чувствуешь себя в безопасности, и время тут ни при чем. С Кареллой он чувствовал себя ненамного спокойнее.

Сегодня они отправились по делам ночью, потому что расследовали одну колясочную кражу, а пострадавший работал ночным сторожем на стройке. Далеко не сразу Дженеро узнал, что вор-колясочник это вовсе не тот, кто крадет детские коляски. Коляска на воровском жаргоне означает квартиру. Вор-колясочник чистит квартиры, причем, как правило, днем, когда большинство квартир пустует: меньше всего вору хочется встретиться с какой-нибудь старушенцией, которая начнет вопить как резаная. И по той же причине в казенные помещения колясочники заходят ночью, когда все уже ушли домой, в том числе и уборщица. Вот надежное правило, которому следуют умные воры: «Никогда не заходи в помещение, когда там кто-нибудь есть».

В данном случае вор зашел в квартиру в два часа пополудни, спокойно вытащил шнур телевизора из розетки, и вдруг совершенно неожиданно в дверях спальни возник какой-то тип в пижаме и спросил: «Что это, черт подери, ты здесь делаешь?» Тип оказался ночным сторожем; по ночам работает, днем спит. Вор кинулся наутек. Сегодня Дженеро и Карелла пришли на стройку, чтобы показать сторожу кое-какие фотографии из полицейского досье, хотя надежное правило умного полицейского гласило: «Никуда не отправляйся ночью, даже если рядом с тобой Карелла». Ведь Карелла не супермен. Он даже не Бэтмен.

Карелла ростом был метр восемьдесят — метр восемьдесят пять. Дженеро не слишком-то хорошо определял рост. Весил Карелла, по его расчетам, около восьмидесяти килограммов, но и тут верным глазом Дженеро не отличался. У Кареллы были карие, чуть скошенные, как у Чинка, глаза, и походка бейсболиста. Волосы были лишь немного светлее глаз, и Карелла никогда не носил шляпу. Им случалось попадать под настоящие ливни, и Карелла всегда вышагивал с непокрытой головой, так, словно ему наплевать на простуду. Дженеро любил работать в паре с Кареллой, потому что считал, что в случае чего на него можно положиться. «В случае чего», — сама мысль о «случае» весьма нервировала Дженеро, но уж нынче-то ночью, думал он, ничего не может случиться, потому что, когда они закончили показывать потерпевшему фотографии, было уже три часа утра. Он рассчитывал, что скоро они вернутся к себе в отделение, выпьют кофе, перехватят пару сэндвичей, займутся бумажной работой и начнут поджидать дневную смену, которая появляется обычно без четверти восемь.

В октябре редко бывают такие нежные ночи, как сегодня. Выходя с территории стройки, Дженеро поспешил опередить Кареллу; ему, вроде, послышалось, что по ободу котлована снуют крысы, а если он что и ненавидел больше пауков, так это крыс. Особенно по ночам. И даже в такие мягкие октябрьские ночи, как нынешняя. Он глубоко вдохнул осенний воздух, испытывая истинное облегчение оттого, что выбрался за пределы огороженной площадки, где громоздились кучи земли, зияли ямы и повсюду были разбросаны разные металлические предметы. Здесь немудрено было споткнуться и сломать шею, а во тьме тебя могут сожрать крысы.

По одну сторону стройка тянулась во всю длину улицы, а на противоположной стояли пустые дома. Владельцу надоело платить налоги, и он просто бросил жилище. Окнами опустевшие квартиры выходили на стройку, и при свете луны выглядели как привидения, измазанные сажей. Дженеро передернуло. Он готов был поспорить, что в этих нежилых помещениях притаились тысячи крыс, смотрящих на него через пустые глазницы окон. Он вытащил из кармана пиджака пачку сигарет. В такую теплынь пальто не нужно, и уже собирался прикурить, как что-то на улице бросилось ему в глаза.

Карелла как раз проходил через ворота стройки позади него. Дженеро показалось, что он видит человека, висящего на фонарном столбе.

Шея человека была захлестнута длинной толстой веревкой, его тело медленно вращалось в неподвижном октябрьском воздухе.

Спичка обожгла пальцы. Дженеро бросил ее, и тут как раз Карелла заметил тело и веревку. Дженеро захотелось убежать. Ему вовсе не нравилось находить мертвые тела, или даже части мертвых тел; он питал глубочайшее отвращение к трупам. Дженеро часто заморгал, раньше ему никогда не приходилось видеть, чтобы люди вот так висели, разве что в вестернах, и он решил, что если поморгать, то видение исчезнет. Перестав, наконец, мигать, Дженеро увидел, что Карелла бежит к столбу, а тело все еще висит, болтается в воздухе и вращается.

— Это как прикажете, черт побери, понимать? — спросил Монро. — Дикий Запад?

Он смотрел на висящее тело. Напарник смотрел в том же направлении, прикрывая глаза от света матовых ламп на столбе. В этой части города их установили только в прошлом месяце, решив, что яркий свет предотвратит преступления. Ну, так и получите мертвое тело на фонарном столбе.

— Это Французская революция, — ответил Моноган. — Вот что это такое.

— Во время Французской революции рубили головы, — уточнил Монро.

— Вешали тоже, — сказал Моноган. Оба, несмотря на теплую не по сезону погоду, были облачены в пальто. В черные пальто. В этом городе черное пальто стало для полицейских из отдела по расследованию убийств правилом. Традицией. Светло-серые из мягкого фетра шляпы с сильно загнутыми вниз полями частью традиции не были, но Моноган и Монро тем не менее носили их. Дженеро нравились шляпы. Мать всегда говорила ему, что нужно носить шляпу, даже в самые жаркие дни, а в такие дни особенно, потому что тогда не получишь солнечного удара. Сегодня не так уж жарко, просто погода для октября необычно мягкая. Но Дженеро все равно надел шляпу. Лишняя предосторожность никогда не помешает.

— У вас здесь линчуют, так что ли? — спросил Моноган, обращаясь к Карелле.

— Да, всякого дерьма хватает.

Он смотрел на подвязанное к веревке, медленно вращающееся тело. Как всегда, правда, только на очень краткий миг, он ощутил такую боль, словно нож в глаз воткнули. «Вот гнусность», — подумал он.

— Точно, у вас здесь Французская революция, — продолжал Моноган.

— У вас здесь Дикий Запад, — тихо отозвался Монро.

— Славные колготки, беленькие, — заметил Моноган, заглянув под юбку.

С одной ноги у мертвой девушки свалилась туфелька на тротуар. Красная, под цвет блузки, на высоком каблуке. Юбка была пшеничного цвета, как и волосы. Колготки, как отметил Моноган, белые. Она висела прямо над головами у детективов, медленно вращаясь на конце веревки. Одна нога оставалась обутой.

— Сколько ей, как думаешь? — спросил Моноган.

— Отсюда не скажешь.

— Давай снимем ее.

— Нет, — вмешался Карелла. — Надо дождаться судмедэксперта.

— И ребят из фотолаборатории, — добавил Дженеро.

Полицейские стояли у фонарного столба, глядя на мертвую девушку. Постепенно собралась толпа, хотя было только четверть четвертого утра.

Начали собираться люди. В этом городе, будь то день или ночь, всегда найдутся те, кто не спит. «Прямо как заговорщики, — подумал Дженеро, — в любое время бодрствуют». Четверо патрульных, что откликнулись на вызов Кареллы по телефону 10-29, деловито сооружали ограждение, стараясь оттеснить толпу. Кто-то из зрителей решил, что висит не настоящая девушка — муляж или что-нибудь в этом роде, и поделился своими соображениями: «Наверное, снимают кино или что-нибудь такое. Телефильм. В этом городе постоянно что-нибудь снимают. Это очень красивый город». Девушка по-прежнему вращалась на веревке.

— Как можно повесить человека на улице, — спросил Монро, — чтобы никто не увидел?

Кареллу тоже интересовал этот вопрос.

— Может, она сама повесилась? — предположил Моноган.

— Тогда куда делась лестница или какая-нибудь другая подставка? — спросил Монро.

— У нас здесь, на Восемьдесят седьмом участке, вполне можно повеситься, а потом кто-нибудь стащит лестницу.

— Так или иначе факт повешения налицо.

— Как это — «факт повешения»?

— Когда человек вешается, говорят, что произошло повешение.

— С чего это ты взял?

— Это все знают.

— Факт повешения?

— Вот именно.

— Звучит как-то неправильно. Факт повешения.

— Тем не менее, это так.

— Ну а вешая пиджак на вешалку, ты что же говоришь: «Я произвел повешение пиджака»? Нет, ты скажешь просто: «Я повесил пиджак».

— И это совсем другое дело.

— Как это другое?

— Другое, потому что, когда кого-то вешают или кто-то вешается, этот кто-то называется повешенным, а не висящим.

Кто из них прав, Дженеро не знал, но разговор ему понравился. Карелла, как всегда, с непокрытой головой, расхаживал вокруг столба, поглядывая на тротуар и на полотно улицы. «Что он там собирается отыскать? — подумал Дженеро. — Обычное содержимое канавы: окурки, обертки от жвачки, смятые бумажные стаканчики. Городской хлам».

— Ладно, что будем делать? — спросил Моноган. — Глупо же торчать тут, пока не появится судмедэксперт. — Он посмотрел на часы. — Ты когда его вызвал, Карелла?

— Без трех три.

— А секунд сколько было?

Моноган расхохотался. Дженеро посмотрел на часы.

— Двенадцать минут назад, — уточнил он.

— Ну так и где же этот деятель?

Воспользовавшись тем, что один из патрульных отвернулся, из толпы зрителей, скопившихся за загородкой, выступил один человек и решительно зашагал к детективам, сбившимся в кучку около столба. Он был явно делегирован публикой. Делегат, как и большинство жителей этого города, когда обращаются к полицейским, принял почтительный вид.

— Извините, сэр, — обратился он к Моногану, — не можете ли вы сказать мне, что здесь произошло?

— Отвяжись, — раздраженно ответил Моноган.

— Вернитесь за ограждение, — попросил Монро.

— Юная дама мертва? — спросил мужчина.

— Нет, она учится летать, — съязвил Моноган.

— Она обвязалась ремнем безопасности и учится летать, — подхватил Монро.

— Вот-вот взмахнет руками. Возвращайтесь на место и оттуда все увидите, — продолжал Моноган.

Человек поднял голову и посмотрел на вращающееся тело. Ему не показалось, что девушка учится летать. Но так или иначе, он вернулся за ограждение и передал услышанное остальным.

— Тут раньше вешали? — спросил Моноган Кареллу.

— Имели ли место факты повешения? — уточнил Монро.

— Двое или трое повесились, — ответил Карелла. — Но на этот случай ничего похожего.

— Для настоящего повешения нужна настоящая подставка, — пояснил Монро. — Твои самоубийцы что, — взбираются на стул, обвязывают шею веревкой и спрыгивают на пол? Так не повесишься, так задушишься. А для повешения нужна хорошая подставка.

— Как это? — удивился Дженеро. Ему было интересно. «Слушай внимательно, — говорила ему мать, — только так чему-нибудь научишься».

— Потому что, когда вешают по-настоящему, веревка... узел...

— Здесь-то настоящий, профессиональный узел, — проговорил Моноган, взглянув наверх.

— Подставку выбивают из-под ног, узел затягивается на шее, ломаются позвонки, вот как это делается. Но нужна высокая подставка, метра два или больше, потому что иначе веревка просто удушит. На свете полно самоубийц-любителей, они просто удавливаются. Чтобы убить себя как следует, надо знать, как это делается.

— У меня был один случай — парень загнал себе нож в сердце, — вспомнил Моноган.

— Ну и что?

— Да так, к слову пришлось.

— Да, всякое бывает, — заметил Дженеро, стараясь говорить как человек бывалый, много повидавший.

— Да уж точно, сынок, — благосклонно поддержал его Моноган.

— А вот и наш трупный доктор, — сказал Монро.

— Самое время, — откликнулся Моноган, в очередной раз взглянув на часы.

Помощника судебного медицинского эксперта звали Пол Блейни. Вызвав сюда, его оторвали от покера, который затянулся на всю ночь. Особенно это не понравилось ему потому, что звонок раздался как раз, когда он собрал фул — три короля при двух тройках. Он настоял, чтобы сдачу доиграли, и проиграл, налетев на каре в валетах. Блейни был коротышка с жидкими черными усиками, глазами, которые при определенном освещении казались фиолетовыми, и совершенно лысым черепом, сверкавшим под матовыми лампами. Он коротко кивнул всем четверым и, подняв голову, посмотрел на девушку.

— Ну, и что от меня требуется? — спросил он. — Хотите, чтобы я взобрался на столб?

— Говорил же я, что надо снять ее, — сказал Моноган.

— Да лучше бы подождать ребят из лаборатории, — возразил Карелла.

— Зачем?

— Они захотят осмотреть веревку.

— Ты когда-нибудь слышал, что на веревке остаются отпечатки пальцев? — спросил Моноган.

— Нет, но...

— Ну так и давайте снимать ее.

Блейни заколебался. Он снова посмотрел на мертвое тело, потом перевел взгляд на Кареллу.

— Может, они знают, что это за узел? — предположил Карелла.

— Этот узел завязан профессионалом, — сказал Моноган. — Это всякому ясно. Ты что, в кино не ходишь? Телевизор никогда не включаешь?

— Да нет, я про другой конец говорю. Про тот, что обвязан вокруг столба. Другой конец веревки, понимаешь?

Блейни взглянул на часы.

— А я играл в покер, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Через десять минут подъехала машина летучего отряда. К этому времени тут уже были три радиофицированных полицейских автомобиля и машина скорой помощи. Люди за оградой затаили дыхание. Всем не терпелось увидеть, как будут опускать мертвую девушку на землю. Надо ведь выяснить, впрямь ли она мертва или здесь просто снимают кино. Никто среди зрителей не видел прежде человека, висящего на столбе. А большинство вообще не видели, чтобы кто-нибудь висел, неважно, где. А вот девушка висела и выглядела как взаправдашняя, и еще выглядела как мертвая. Ребята из фотолаборатории сделали снимки тела, пофотографировали вокруг фонарного столба и принялись за обмотанную вокруг него веревку. Поговорив накоротке с Кареллой, они решили, что узел лучше не трогать; тело можно снять и не развязывая, а в лаборатории они займутся этим узлом более основательно. Сейчас веревку можно просто перерезать.

Моноган, заложив руки в карманы и согласно кивая, расхаживал с видом праведника: разве он с самого начала не предлагал так сделать? К этому времени подошла машина срочных вызовов, сержант отцепил от борта лестницу и спросил у одного из техников, где обрезать веревку. Техник ткнул в точку где-то посредине: между узлом, который был завязан на шее девушки, и тем, который прикреплял веревку к столбу. Полицейские растянули внизу страховочную сетку, сержант влез на столб и перерезал веревку острым ножом. Тело упало на сетку. Толпа за загородкой шумно вздохнула.

Блейни осмотрел тело девушки, констатировал смерть, предположительно, до вскрытия, от перелома шейных позвонков.

Было начало пятого утра, когда машина скорой помощи повезла тело девушки в морг.

* * *

Первый раз — всегда самый легкий. Действует эффект полной внезапности, никому из этих женщин и в голову не приходит, что такое может случиться с ними, пусть даже в этом городе, где, как им, несомненно, известно, такое случается сплошь и рядом. Все, что от него требуется, — подстеречь их, показать им нож, — и они тут же раскисают.

Но потом все становится труднее, намного труднее. Требуется большое терпение.

Иные, после первого раза, носа из дома не кажут; так напуганы первым случаем, так боятся, что он может повториться. Через несколько недель, иногда через месяц они снова появляются на улице, как правило, в сопровождении мужа или приятеля, и только днем. Ночью все еще боятся. Требуется терпение.

И еще... Надо сверяться с календарем.

В конце концов, после первого раза они оправляются от удара и снова отваживаются ходить в одиночку в темноте. А он ждет, конечно, он поджидает их, и шок на этот раз получается еще сильнее, ведь молния в одно и то же место дважды не ударяет, верно? Наверное. Ударяет. И во второй раз, если его узнают, а некоторые узнают, обычно умоляют отпустить. Это они-то, кто, дай им только волю, любого обратают, умоляют отпустить их с миром. В этом и состоит весь юмор ситуации. И никто из них не знал, что он сверяется с календарем и что каждое его нападение четко расписано по времени.

После второго раза они выглядят жалкими развалинами. Одни переезжают в другой район, иные вообще бегут из города. Третьи отправляются на длительный отдых. Четвертые испуганно вздрагивают, заслышав, как в трех кварталах от них просигналит автомобиль. Они начинают казаться себе беззащитными жертвами какой-то таинственной злой силы, которая из всей женской половины города выбрала именно их своей мишенью. Одна наняла охранника. Ну а остальные? Что же, все забывается, и жизнь идет дальше. Сначала выходишь на несколько часов из квартиры днем, от дома стараешься не удаляться, затем эти часы растягиваются, а маршруты удлиняются, и вот уже ты живешь прежней, нормальной жизнью, хотя все еще боишься ночи и, как стемнеет, выходишь только в сопровождении друзей или родственников. Наконец, тебе кажется, что ты снова в безопасности, все позади, и после того, как выходишь несколько раз одна вечером на улицу и ничего с тобой не случается, решаешь, что все осталось в прошлом: да, верно, попалась ты дважды, но, пусть хоть миллион лет пройдет, в третий раз это не повторится. Но ты не знаешь, что он следит за календарем и что это случится снова, потому что он очень терпелив, и торопиться ему некуда.

В третий раз одна отбивалась так, будто жизнь ее зависела от того, возьмет он ее или нет. Эту пришлось полоснуть. Он полоснул ее ножом по лицу, и тут же она кончила визжать и, всхлипывая и истекая кровью, перестала сопротивляться. Другая в третий раз предлагала совершенно фантастические деньги, лишь бы он отпустил ее. Но он взял свое, а через неделю снова достал ее, на этот раз у нее дома, он знал, что она живет одна, и добился своего в четвертый раз. Это был рекорд. После третьего раза обычно ничего не получалось, потому что теперь они понимали, что выбирают их не наугад, что они не случайные жертвы, за ними охотятся специально, и если было три случая, то может быть и четыре, и пять, и десять, и нет силы, способной помешать ему добиться того, чего он хочет.

Ему же требовалось только терпение. И не забывать про календарь. Фиксировать даты. Только однажды ему удалось добиться полного успеха с первого раза.

Потом он не выпускал ее из вида. Он знал, куда она отправилась. Он знал, что успех на его стороне. Тогда он оставил ее, и только издали наблюдал. А позднее убедился, что ей пришлось делать именно то, что он наметил с самого начала, и, увидев ее месяц спустя, да и то издали, испытал ликующее ощущение триумфа, и понял, что его план надежен и что он будет добиваться успеха снова и снова.

Сегодняшнюю звали Мэри Холдингс. Он изнасиловал ее дважды. Первый раз в июне. Для точности, десятого июня, в пятницу вечером, он отметил день и дату в календаре. Она поздно отправилась за покупками и вышла из магазина с сумкой, полной продуктов. Тут-то он уволок ее с тротуара на затемненную аллею. Он показал ей нож, приставил к горлу, и она сдалась без звука, а свертки раскатились из порванной сумки по мостовой. В отличие от большинства, после первого раза она не сдалась. Уже через неделю ее снова можно было увидеть на улице, одну и вечером. Но теперь она была поосторожнее. Даже несколько вызывающе боролась она со страхом, не отворачиваясь от того, что случилось, отказываясь поддаться испугу, полная решимости жить, как жила до его появления.

В следующий раз он изнасиловал ее шестнадцатого сентября, снова в пятницу. И снова сделал отметки в календаре. Она пошла в кино с подругой, на ранний сеанс. Фильм кончился в половине или без четверти десять. Она проводила подругу домой и двинулась вверх по улице, в сторону ярко освещенного перекрестка, а он тут как тут. И снова она не издала ни звука. Но на сей раз вся задрожала как осиновый лист, когда он разодрал ей колготки и засунул.

Шестнадцатое сентября было три недели назад.

И все это время он старался не выпускать ее из вида. Отметил, что теперь она и днем не выходит одна. А уж в темноте — только с мужчиной, иногда с двумя. Он по одному виду мог сказать, что она все еще начеку, все время оглядывается, переходит на другую сторону, если видит, что навстречу идет мужчина. Очень насторожена, очень аккуратна; явно решила не допустить ничего подобного в третий раз.

В прошлую субботу он проследовал за ней в центр, к главному полицейскому управлению. Наверное, хочет поподробнее рассказать о тех двух случаях. Дождавшись, пока она выйдет, он снова последовал за девушкой, и с удивлением увидел, что она входит в оружейную лавку, показывает хозяину какую-то бумажку и начинает разглядывать пистолеты, которые тот достает из-под прилавка. Стало быть, в управлении ей понадобилось разрешение на ношение оружия! Она покупает пистолет! Увидев, что выбор сделан, он улыбнулся. Он понял, что скоро она снова выйдет из дома, и снова вечером, и снова одна, только на сей раз в сумочке будет пистолет и она будет думать, будто защитилась от него.

Но он ошибся.

Всю эту неделю она безвылазно просидела дома. Ночной город, похоже, и впрямь доконал ее, она носа не рискует показать одна, а впрочем, и не одна, и в придачу пистолет в сумочке. Явно не хочет рисковать. Листки календаря с шелестом переворачиваются. Неделя летела быстро, и седьмое октября приближалось неудержимо. Он знал, взять ее можно будет только дома, как это уже было с той, что попалась ему четыре раза. Сегодня как раз седьмое октября, наконец-то день настал: хорошее время, хотя, собственно, седьмое только наступает, всего без четверти пять утра. Сегодня у нее будет третье представление. Потом еще раз или два, и все. Готова. Разве что в Монголию сбежит.

Сегодня он возьмет ее в ее собственной кровати.

Глава 2

Женщина-полицейский проводила Мэри Холдингс в госпиталь, в морг которого для последующего вскрытия менее трех часов назад привезли неопознанную висельницу. Звали женщину-полицейского Эстер Файн. Приземистая, крепко сбитая, ростом и бицепсами она напоминала борца; ей было двадцать восемь лет, с лица все еще не сошли угри, прямо-таки не женщина, а огненно-красный пожарный кран. Подобно многим своим коллегам-мужчинам, она была убеждена, что никого не насилуют против собственной воли, а уж три раза за пять месяцев тем более. О том, что Мэри Холдингс изнасиловали трижды, ей сказали еще в отделении. У Эстер Файн была одна заветная мечта — разжиться Магнумом 357 калибра — в этом городе такой тип оружия был запрещен полицейским управлением. Иногда она подумывала о том, чтобы перебраться в Техас или в Хьюстон. Уж там-то знают, какое оружие нужно полицейскому офицеру, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Пластиковая коробка имела десять сантиметров в ширину, пятнадцать в длину и три в глубину; крышка открывалась при повороте двух пластмассовых кнопок в противоположные стороны. Сверху и сбоку у одного из углов была прикреплена узкая лента с надписью: «Опечатано. Разрезать здесь». Еще сверху был приклеен разграфленный лист бумаги, указывающий на назначение и содержимое коробки: «Джонсон. Дело об изнасиловании. Вещественные доказательства». Медсестра спросила у Эстер номер дела. Эстер ответила, и та заполнила соответствующую графу. Она спросила Мэри, как ее зовут, и внесла имя в графу: «Имя объекта». Потом спросила, какое правонарушение совершено. «Изнасилование», — резко бросила Эстер, хотя сама ни на йоту в это не верила. Сестра заполнила графы «Дата происшествия» и «Время происшествия». Затем расписалась и обозначила место «Главный муниципальный госпиталь». После этого она взяла скальпель и срезала печать.

Внутри оказались инструмент для взятия анализов, два стекла для исследования мазков в контейнере, пластмассовая гребенка, мешочек для лобковых волос, белый заклеенный конверт, помеченный литерой "А", и еще один такой же конверт с литерой "Б", целлофановый мешочек, содержимое которого составляли марлевая подушечка, голубая губка, буклет со сводом правил и две полоски бумаги, на которых белым на темном фоне было напечатано:

«Внимание! Не вскрывать! Полицейская печать».

Сестра, бравшая анализы, с правилами была знакома. Мэри Холдингс тоже.

Дрожа всем телом, Мэри села в гинекологическое кресло и сняла порванные колготки. Сестра велела ей не нервничать, больно не будет; в ответ Мэри пробормотала что-то невнятное, опустила ноги на специальные подставки и глубоко, безнадежно вздохнула. При помощи соответствующего инструмента сестра взяла два вагинальных мазка и нанесла их на стекла, предварительно подсушив последние, как положено по инструкции; затем положила стекла обратно в пластмассовый контейнер. Потом она вновь написала имя Мэри в графе «Объект» анкеты, прикрепленной к контейнеру, проставила дату, расписалась и положила контейнер в целлофановый пакет. Нажав на педаль мусорного ведра, она выбросила использованные инструменты.

— Нам понадобятся эти колготки, — сказала Эстер.

— Что-что? — переспросила сестра.

— Как вещественное доказательство.

— Что ж, вам виднее.

— Это уж точно. — Эстер подобрала колготки и положила их в пакет для вещественных доказательств. Колготки были черного цвета, обшитые черным кружевом, и это только укрепило уверенность Эстер, что никого не насилуют против собственной воли.

Инструкция на конверте «Лобковые волосы» была напечатана красными буквами. Здесь были те же графы, что и в анкете, прикрепленной к пакету для вещественных доказательств. Сестра заполнила анкету, продублировав уже внесенные сведения, затем вскрыла конверт и подставила его под влагалище Мэри. Она провела несколько раз пластмассовым гребнем по лобковым волосам, так, чтобы несколько волосков упали в раскрытый конверт. Затем положила туда же гребень, заклеила конверт и вместе с контейнером положила его в общий пакет.

Поскольку несколько лобковых волосков могли пристать к телу, сестра взяла специальные щипчики, отрезала кусочек губки и легко протерла им весь лобок. Далее, еще раз продублировала уже дважды сделанные записи, положила щипчики назад в общий пакет, а губку, вслед за инструментом, бросила в мусорную корзину. Мэри все еще дрожала. Казалось, ей теперь до конца жизни не успокоиться.

— Нам понадобится еще один образец ваших лобковых волос, — сказала сестра. — Сами сделаете, или хотите, чтобы я?

Мэри кивнула.

— Так как же, дорогая? — не поняла сестра.

Мэри покачала головой.

— Хотите, чтобы я?

Мэри снова кивнула. На втором конверте слова «Лобковые волосы» были напечатаны синими буквами. Отличие заключалось только в том, что вместо знака "А" и слова «Вычесывание» здесь стоял знак "Б" и слово «Стандарт». Повторилась все та же процедура с заполнением карточки, а затем сестра решительно дернула несколько лобковых волосков Мэри. Отрезать запрещалось; сестра вырвала десять-двадцать волосков. Мэри издала краткий, судорожный вздох. Сестра положила их в конверт и заклеила.

— Ну вот, почти все, — сказала она.

Эстер Файн внимательно наблюдала за происходящим. Сестра открыла пластиковую коробку, на которой было написано: «Семенная жидкость», вынула маленькую синюю наклейку, пропитала марлевую подушечку дистиллированной водой, обтерла Мэри лобок и спросила:

— Мне проверить пробы здесь или этим займутся в лаборатории?

— На этот счет мне никто ничего не говорил, — откликнулась Эстер.

— Может, сделаем все здесь и покончим с этим? — спросила сестра.

— Почему бы нет?

Сестра надорвала голубоватую пачку, в которой оказалась бумага, пропитанная активированной фосфорной кислотой, и прижала на секунду листок к подушечке. Затем отлепила листок и посмотрела на него.

— Ну, и что все это значит? — спросила Эстер.

— Если там есть семенная жидкость, цвет сразу изменится.

— И какой цвет должен быть?

— Да вот же, все видно.

Бумага приобрела густой алый оттенок — в точности повторяющий цвет шрифта на пластмассовой коробке.

— Итак? — спросила Эстер.

— Реакция положительная, — ответила сестра и положила холщовую подушечку вместе с пачкой бумаги назад в целлофановый мешок.

— В лаборатории, наверное, проведут еще один анализ, но вообще-то и так все ясно. Спасибо, дорогая, — она повернулась к Мэри, — вы прекрасно себя вели.

Теперь все вещественные доказательства были на месте. Сестра привинтила на место крышку, взяла две красные полицейские печати, сняла защитную пленку.

— Вы свидетельница, — сказала она Эстер, передала ей запечатанную коробку и выбросила в урну инструкцию. — Все, дорогая, — обратилась она к Мэри. — Можете идти.

— Куда?

— Назад, в участок, — сказала Эстер. — Должен подойти детектив из отдела, расследующего изнасилования.

Мэри села.

— Я... — она растерянно поглядела по сторонам.

— Да, дорогая? — спросила сестра.

— Колготки. Где мои колготки?

— Вот они. Это вещественное доказательство.

— Но я же не могу без колготок.

Эстер посмотрела на сестру и неохотно протянула Мэри большой пакет с вещественными доказательствами. Мэри принялась натягивать свои разорванные колготки, а Эстер прошептала на ухо сестре:

— Форточку нужно лучше закрывать.

Мэри, вроде, не услышала этих слов.

* * *

Когда в инспекторской Восемьдесят седьмого участка появилась женщина-полицейский из отдела по расследованию случаев изнасилования, здесь было еще относительно тихо. Правда, часы показывали только восемь утра.

Ночная смена свое отработала, и Дженеро поспешил домой, оставив Кареллу печатать рапорт. Полицейские из дневной смены, готовясь приступить к работе, пили традиционный кофе.

Это были Коттон Хейз, Берт Клинг, Мейер Мейер и Артур Браун, но Мейер и Браун только расписались в журнале и тут же ушли допрашивать жертву вооруженного ограбления. А Хейз и Клинг устроились за столом последнего — один уселся на стул, другой облокотился на угол. Оба пили кофе из бумажных стаканчиков, когда вошла их коллега из отдела изнасилований.

— Насчет Мэри Холдингс с кем поговорить? — спросила она.

Хейз повернулся к турникету, ведущему в комнату. На вид женщине было года тридцать четыре — темноглазая брюнетка в очках. Из-под расстегнутой куртки защитного цвета виднелось синее платье, на ногах — под цвет ему туфли на невысоких каблуках. На плече болталась голубая сумка, женщина прижимала ее к бедру.

— А что, изнасилование? — поинтересовался Хейз.

Женщина кивнула и прошла в комнату.

— Меня зовут Энни Ролз, — представившись, она двинулась к мужчинам.

Карелла, писавший что-то у себя за столом, на секунду поднял голову и тут же вернулся к машинке.

— Лишней чашечки кофе не найдется? — поинтересовалась она.

— Коттон Хейз, — Хейз протянул руку.

Энни крепко пожала ее и посмотрела ему прямо в глаза. «Метр восемьдесят, наверное, с небольшим, — прикинула Энни, — глаза голубые, рыжий, а над левым виском в волосах светлая полоска, наверное, след от ожога». А Хейз подумал, что не прочь бы с ней переспать. Ему такие нравились: стройные, узкобедрые и с маленькой грудью. «Интересно, в каком она чине, — мельком подумал Хейз, — может быть, выше моего».

— Берт Клинг, — протянул руку Клинг и кивнул: мол, кофе сейчас будет.

«Вроде, славные ребята, — подумала Энни. — Этот Клинг ростом почти с Хейза, и такой же широкоплечий, волосы светлые, а глаза, пожалуй, карие; на вид парень с фермы. Да и тот, что склонился над машинкой, тоже ничего себе, только есть в его внешности что-то китайское. И к тому же на левой руке у него обручальное кольцо».

— Это к вам обратилась потерпевшая? — спросила Энни.

— К О'Брайану. Но он уже ушел, — откликнулся Хейз.

— Вам какой кофе? — спросил Клинг.

— Не слишком крепкий, сахару — одну ложку. Клинг двинулся к кофеварке в дальнем конце коридора. Карелла все еще печатал.

— И где же жертва? — спросила Энни.

— Ее повезли в муниципальный госпиталь.

— Мы раньше не встречались? — поинтересовалась Энни.

— Вряд ли, — сказал Хейз и улыбнулся. — Иначе я бы запомнил.

— А мне кажется, встречались, и именно здесь. У вас ведь, вроде много изнасилований?

— Да нет, процент обычный.

— А все же, сколько?

— В неделю? В месяц?

— В год.

— Надо посмотреть досье.

— По городу у нас в прошлом году было тридцать пять тысяч случаев. В среднем по стране — семьдесят пять.

Появился Клинг с кофе.

— У меня подруга работает в отряде специального назначения, — сказал он. — Они там вроде как подсадные утки.

— Вот как? И как же ее зовут?

— Эйлин Берк.

— Ну да, конечно. Мы встречались. Такая высокая, рыжая, с зелеными глазами?

— Точно.

— Красивая девушка, — сказала Энни. — Клинг довольно улыбнулся. — И работает, говорят, классно.

«Он назвал Эйлин подругой. Теперь это синоним для любовницы, даже полицейские его используют. Тоже мне, конспираторы, — подумала Энни».

Дверь снова открылась, и в инспекторскую вошли Эстер Файн с Мэри Холдингс. Эстер поискала глазами О'Брайана и, убедившись, что он уже ушел, растерянно посмотрела на присутствующих.

— Кому отдать это? — спросила она, протягивая коробки с вещественными доказательствами.

— Мне, — откликнулась Энни.

Эстер посмотрела на нее.

— Энни Ролз, детектив первого класса, — представилась Энни. — Из отдела по расследованию изнасилований.

«Стало быть, она и впрямь выше меня чином», — подумал Хейз.

— Я заполнила все, как положено, — сказала Эстер, указывая на табличку, приклеенную к крышке коробки. Под строкой «Содержимое» были три пустые строчки, которые надо было заполнить. Напротив «Получено от» Эстер вписала: «Хилари Баскин. Муниципальный госпиталь». И далее: «Получатель» — Эстер Файн и номер полицейского жетона; дата — 7 октября; время — 7.31. Здесь Эстер обвела в кружок слово «утра». Ниже повторялись те же вопросы, но эти строки заполнила уже Энни, подтверждая, таким образом, получение коробки.

— Где я могу поговорить с мисс Холдингс наедине? — спросила она.

— Комната для допросов в конце коридора, — ответил Хейз. — Я провожу вас.

— Не хотите ли чашечку кофе, мисс Холдингс? — спросила Энни.

Мэри отрицательно покачала головой.

Вслед за Хейзом они вышли в коридор. Эстер переминалась с ноги на ногу в надежде, что и ей предложат кофе. Предложения, однако, не последовало, и она удалилась.

В комнате для допросов Энни мягко сказала:

— Для начала, если не возражаете, кое-какие формальности.

Мэри Холдингс промолчала.

— Ваше полное имя, пожалуйста.

— Мэри Холдингс.

— И ничего посредине?

Мэри покачала головой.

— Ваш адрес, пожалуйста.

— Лэрэми Кресчент, дом 1840.

— Квартира?

— 12 "в".

— Возраст?

— Тридцать семь.

— Не замужем? Замужем? Разведены?

— Разведена.

— Ваш рост, пожалуйста.

— Метр шестьдесят семь сантиметров.

— Вес?

— Шестьдесят килограммов.

Энни оглядела ее. Волосы рыжие, глаза голубые. Пробежав глазами оставшуюся часть страницы, Энни снова подняла глаза.

— Не расскажете ли мне, что произошло, мисс Холдингс.

— Опять тот же самый, — сказала Мэри.

— Что-что?

— Тот же самый мужчина. Что и в первые два раза.

Энни внимательно посмотрела на нее.

— Вы хотите сказать, что вас изнасиловали в третий раз?

Мэри утвердительно кивнула.

— И всякий раз один и тот же мужчина?

Мэри снова кивнула.

— И вы узнали его?

— Да.

— А вы знаете этого человека?

— Нет.

— Но вы уверены, что это один и тот же?

— Да.

— Можете описать его? — Энни вынула из кармана записную книжку.

— Я уже сделала это. Дважды.

Она явно начинала злиться. Энни знала эту злость, она наблюдала ее сотни раз. Поначалу шок вперемешку со страхом, а потом злость. Только сейчас все сложнее, потому что в третий раз.

— Ладно, попробую посмотреть в досье, — сказала Энни. — А первые два раза были на территории этого же участка?

— Да.

— Тогда не буду вас беспокоить, в досье точно...

— Да.

— Так как же все-таки это случилось?

Мэри ничего не ответила.

— Мисс Холдингс, вы слышите меня?

Молчание.

— Я хочу помочь вам, — мягко произнесла Энни.

Мэри кивнула.

— Можете сказать мне, где и когда это случилось?

— У меня дома.

— У вас дома?

— Да.

— И как же он вошел?

— Понятия не имею.

— Дверь в квартиру была заперта?

— Да.

— Черный ход есть?

— Да.

— Мог он им воспользоваться?

— Я не знаю, как ему удалось войти. Я спала.

— Так, стало быть, все случилось по адресу Лэрэми Кресчент, дом 1840, квартира 12 "в"?

— Да.

— Есть у вас внизу дежурный?

— Нет.

— А дом вообще как-нибудь охраняется?

— Нет.

— Он взял что-нибудь в квартире?

— Нет. — Мэри немного помолчала. — Ему была нужна я.

— Так, говорите, вы спали...

— Да.

— Можете сказать, что на вас было?

— А какая разница?

— Нам понадобится одежда, которая на вас была, когда он...

— На мне был длинный бабушкин халат и колготки. — Мэри снова помолчала. — После первого раза я... всегда надевала на ночь колготки.

— Первые два случая... Они тоже были у вас дома?

— Нет. На улице.

— Так, стало быть, он впервые оказался в квартире?

— Да.

— И вы уверены, что это один и тот же мужчина?

— Уверена.

— Хотелось бы получить колготки и халат, которые на вас были. Лаборатории понадобится...

— Колготки сейчас на мне.

— Вы хотите сказать, те самые колготки...

— Да.

— Те самые колготки, которые были на вас, когда он...

— Да. Я... Я накинула платье... надела туфли...

— Когда?

— Как только он ушел.

— А в котором часу это было, вы припомните?

— Прямо перед тем, как я позвонила в полицию.

— Хорошо, но когда это было?

— Около семи.

— А когда он у вас появился?

— В начале шестого.

— Стало быть, он пробыл у вас почти два часа.

— Да, — кивнула Мэри. — Да.

— А когда вы обнаружили, что он у вас дома?

— Я услышала какой-то шум, открыла глаза. Он стоял рядом. И не успела я... как он взобрался на меня.

Она закрыла глаза и покачала головой. Энни знала, что следующие вопросы будут трудными, знала она и то, что большинство в таких случаях начинают только злиться. Но новый уголовный кодекс штата квалифицировал изнасилование первой степени следующим образом: «Насильником считается мужчина, осуществляющий половой акт с женщиной, которая: 1) уступает принуждению; 2) не может оказать сопротивление, будучи не способной к нему физически; 3) младше одиннадцати лет от роду».

Поэтому приходилось задавать вопросы.

Новое определение ничуть не расширяло прежнее, по которому насильником считался мужчина, «который совершает половой акт с женщиной, не являющейся его женой, против ее воли и без ее согласия». И старая, и новая редакции статьи вполне допускали изнасилование собственной жены, ибо в соответствующей статье нового кодекса «лицо женского пола» определялось как «любое лицо женского пола, не состоящее в брачных отношениях с субъектом». В старом кодексе говорилось: «Когда ее сопротивление преодолевается силой либо угрозой нанесения телесных увечий». В новом кодексе «принуждение» определялось как «применение физической силы, преодолевающей настоящее сопротивление; либо угроза, явная или подразумеваемая, которая порождает страх немедленной смерти или серьезного физического увечья». В обеих редакциях бремя доказывания возлагается на жертву. А между тем, в прошлом году в стране, согласно статистике, было зафиксировано около семидесяти восьми тысяч случаев изнасилования, и детективам, вроде Энни Ролз, которые и так работают как лошади, приходилось задавать тяжелые вопросы женщинам, которым и без того нелегко.

Она глубоко вздохнула.

— Говорят, что он был «на» вас...

— Он был на кровати, он влез на меня.

— То есть, вы хотите сказать, лег на вас?

— Нет. Он о-с-седлал меня.

— Вы услышали шум, он разбудил вас...

— Да.

— И почувствовали, что он взобрался на вас, оседлал.

— Да.

— И что дальше?

— Я потянулась. Я попыталась дотянуться до н-н-ночного столика. У меня там в ящике пистолет. Я хотела д-д-остать его.

— А разрешение на хранение оружия у вас есть?

— Да.

— Хотели достать пистолет.

— Да. Но он схватил меня за запястье.

— На какой руке?

— На правой.

— А левая была свободна?

— Да.

— И вы не пытались защититься левой?

— Нет.

— Вы не пытались его ударить?

— Нет. У него был нож.

«Хорошо, — подумала Энни. — Нож. Принуждение. Если, конечно, все это не фантазия».

— Что за нож?

— Тот же самый нож, что и впервые два раза.

— Да, но что все-таки за нож? Лезвие какой длины, не скажете?

— Понятия не имею, черт побери, знаю только, что это был нож! — яростно крикнула Мэри.

— И он угрожал вам этим ножом?

— Он сказал, что стоит мне издать хоть звук, и он прирежет меня.

— Точно так и сказал?

— Если я закричу или если я издам хоть звук, не помню в точности.

«Угроза, явная или скрытая, — отметила про себя Энни. — Страх немедленной смерти или серьезного физического увечья».

— Так, что дальше?

— Он... расстегнул халат.

— Вы сопротивлялись?

— Он приставил мне нож к горлу.

— И не отнимал его?

— Да. Пока...

— Да?

— Он... ну, когда... когда расстегнул халат... засунул мне нож между ног. Он сказал, что воткнет его мне в... в... словом, в меня... если я... если я хоть пикну. Он... он разрезал колготки... разрезал на мне колготки ножом... и... и потом он... потом...

Энни опять глубоко вздохнула.

— Вы говорите, он пробыл у вас два часа.

— Он кончал и снова начинал, без п-п-перерыва.

— Он говорил что-нибудь в это время? Что угодно, так, чтобы можно было понять, кто это...

— Нет.

— А имени своего он, случайно, не назвал?

— Нет.

— Или откуда он...

— Нет.

— Ничего-ничего?

— Ничего. То есть пока он... пока...

— Пока он насиловал вас, мисс Холдингс, — сказала Энни. — Вполне можно произнести это слово. Этот сукин сын насиловал вас.

— Да, — выдохнула Мэри.

— Не говоря ни слова?

— Пока... насиловал — нет.

— Мисс Холдингс, я вынуждена задать еще один вопрос. Он не понуждал вас к извращениям?

Это, собственно, была цитата из уголовного кодекса, устанавливающего максимум двадцать пять лет заключения за насильственную содомию, одно из преступлений категории Б. Если его поймают и предъявят обвинение и в изнасиловании, и в содомии, остаток лет он проведет за решеткой.

— Нет, — ответила Мэри.

Энни кивнула. Ясно. Просто изнасилование первой категории. Двадцать лет, если дадут по максимуму. А если попадется добросердечный судья — три года. А год хорошего поведения в тюрьме, и вот он снова на воле.

— Уходя, он сказал, — начала Мэри, — он...

— Да?

— Он... сказал...

— Так что же он сказал, мисс Холдингс?

— Он...

Мэри закрыла лицо руками.

— Ну, пожалуйста, что он сказал?

— Он с-с-сказал: «Я вернусь».

Энни посмотрела на нее.

— Он улыбался, — добавила Мэри.

Глава 3

Пухлую почтовую бандероль, адресованную Восемьдесят седьмому участку, доставили в четверг утром, одиннадцатого октября. Сержант Дэйв Мерчисон принял ее за столом дежурного вместе со всей остальной почтой. Подозрительно осмотрев бандероль, Мерчисон приложил ее к уху, не тикает ли? По нынешним временам запросто могут бомбу по почте отправить, особенно, если нет обратного адреса.

Тиканья он никакого не услышал, но это ничего не значило. Теперь научились собирать и совершенно беззвучные взрывные устройства. «Может, позвонить ребятам из отдела по обезвреживанию», — подумал он. Но с другой стороны, хорош он будет, если заставит их тащиться в такую даль и выяснится, что в пакете шоколадный набор или что-нибудь в этом роде. Однако же Мерчисон уже давно служил в полиции и хорошо знал, что главное в их деле — прикрыть фланги. Он поднял трубку и набрал номер капитана Фрика.

На территории Восемьдесят седьмого участка работало сто восемьдесят шесть полицейских в форме и еще шестнадцать детективов в штатском. И всеми ими командовал капитан Фрик. Большинство из его подчиненных находили, что Фрику уже давно пора на пенсию, если не по возрасту, то по уму. А иные вообще считали его совершенным дебилом, который и ботинки утром сам завязать не может, не то что принимать решения в ситуациях, когда на весах, быть может, жизнь людей, а с такими ситуациями в этом районе сталкивались то и дело. У Фрика были седые волосы. Они всегда были седыми. Он считал, что они выгодно оттеняют его синий мундир. Он и вообразить не мог свою работу без синего мундира, который так замечательно дополнял его благородную седину. И еще — золотая оплетка. Ему нравилось, что на мундире у него золотая оплетка. И ему нравилось, что он полицейский. С другой стороны, ему не нравилось, когда всякие дежурные сержанты говорят ему, что с утренней почтой принесли подозрительный пакет.

— Как это понять, «подозрительный»? — спросил он у Мерчисона.

— Нет обратного адреса.

— А с какого почтового отделения отправили?

— Из Калмз Пойнт.

— Это на другом участке.

— Так точно, сэр.

— Ну так отошлите его назад. Мне он тут меньше всего нужен.

— Отослать куда, сэр?

— В Калмз Пойнт.

— Да, но куда именно в Калмз Пойнт? Обратного адреса-то нет.

— Отошлите его в почтовое отделение. Пускай там сами разбираются.

— А вдруг эта штука взорвется?

— Почему это она должна взорваться?

— Может, там бомба? Вдруг мы отошлем эту штуку назад на почту, а она там взорвется и убьет сотню служащих? Как мы тогда будем выглядеть?

— Так что вы, собственно, собираетесь делать? — Фрик посмотрел на ботинки и решил, что их неплохо бы почистить. В обеденный перерыв надо сходить к чистильщику, он там рядом с парикмахерской сидит.

— Как раз об этом я вас и спрашиваю, сэр. Что мне делать?

«Ответственность, — подумал Фрик, — вечно эта ответственность. Надо прикрыть фланги. На тот случай, если потом начальство будет доставать. Никогда не знаешь, какая им вдруг вожжа под хвост попадет. Это как удар молнии».

— Ваше мнение, сержант? — спросил он.

— Я как раз хотел бы узнать ваше мнение, сэр.

— Полагаете, надо обратиться в отдел по обезвреживанию?

— Вы так считаете, сэр?

— Ладно, все это яйца выеденного не стоит. Уверен, что вы сами справитесь с этим делом.

— Да, сэр, и как же мне следует с ним справиться?

Оба прекрасно умели прикрывать фланги. Сейчас они, похоже, уперлись в тупик. Фрик раздумывал, как бы ему придумать такие слова, которые были бы приказом, но как приказ не звучали. А сержант надеялся, что Фрик не прикажет, чтобы пакет вскрыл он, Мерчисон. Даже если там нет бомбы, все равно, стоит открыть эту чертову бандероль, и на стол тебе, на твои чистенькие синие брюки посыплется всякая дрянь — куски засохшего клея и так далее.

— Делайте, как считаете нужным, — сказал Фрик.

— Хорошо, сэр, я скажу, чтобы бандероль отнесли вам в кабинет.

— Ни в коем случае, — немедленно откликнулся Фрик. — Не нужна мне здесь эта паршивая бомба.

— Так куда же мне отослать ее?

— Я уже сказал. На почту.

— Это ваш приказ, сэр? И ничего, если она потом взорвется на почте?

— Не взорвется, если сначала на нее посмотрят эксперты из отдела по обезвреживанию. — Едва произнеся эти слова, Фрик сообразил, что сержант обеспечил свои фланги лучше, чем он.

— Благодарю вас, сэр. Сию минуту звоню в отдел по обезвреживанию.

Фрик уныло подумал, что, не окажись в пакете бомбы, парни из отдела по обезвреживанию месяцами хохотать будут, мол, эти трусливые зайцы из Восемьдесят седьмого участка, стоило им получить бандероль без обратного адреса, тут же спасательную команду вызывают. Он почти хотел, чтобы в этом чертовом пакете оказалась-таки бомба. Он почти хотел, чтобы она взорвалась до того, как приедут эти парни.

Но бомбы никакой не оказалось.

Выходя из управления, ребята из отдела по обезвреживанию только что на землю не падали от хохота. Покачивая головой, Фрик смотрел из окна своего кабинета, как они уходят, и Бога молил, чтобы в ближайшие несколько недель не наскочить на какое-нибудь начальство.

В почтовой бандероли оказалась дамская сумочка. В ней были гигиенический пакет, гребешок с длинной ручкой, пудреница, пачка жевательной резинки, чековая книжка, блокнотик, шариковая ручка, помада, темные очки и бумажник. Ключей не видно. Детективам это показалось странным. Нет ключей. В бумажнике было четыре десятидолларовые банкноты, одна пятидолларовая и две по одному доллару. Тут же оказалось удостоверение студентки Рэмсейского университета, где был указан адрес девушки. Жила она здесь, в городе. Имя, как явствовало из студенческого билета, Марсия Шаффер. Под пластиком, в который был закатан билет, обнаружилась фотография девушки.

На фотографии она улыбалась.

Но на фотографиях, которые сделали люди из полицейской фотолаборатории в пятницу утром седьмого октября, она не улыбалась.

Во всем остальном фотографии были совершенно идентичны.

* * *

Клинг с Кареллой рассматривали фотографии, когда у входа в инспекторскую появился Мейер. Они притворились, что не узнают его. Дело в том, что на нем был парик.

— Да, сэр, чем можем быть полезны? — спросил Карелла, подняв голову.

— Да ладно тебе, — Мейер двинулся к турникету.

Клинг вскочил и бросился ему наперерез.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он, — но посторонним вход воспрещен.

— Прошу, сэр, изложите ваше дело, — сказал Карелла.

Мейер молча протискивался через турникет.

Клинг вытащил пистолет.

— Ни с места, сэр!

Карелла тоже обнажил ствол:

— Еще раз, сэр, изложите ваше дело, — он угрожающе двинулся вперед.

— Да это же я, — сказал Мейер, — кончайте этот балаган.

— Я — кто, сэр? — продолжал Клинг. — Что вам, черт побери, здесь нужно?

— Мне нужно, чтобы вы перестали корчить из себя идиотов. — Мейер прошел к себе за стол.

— Да ведь это же Мейер, — с притворным изумлением воскликнул Карелла.

— Точно, будь я проклят, — подхватил Клинг.

— Но у тебя же волосы, — сказал Карелла.

— Да что ты говоришь? Ну и что в этом особенного? Люди, бывает, покупают парики, это еще не повод для веселья.

— А разве мы смеемся? — спросил Клинг.

— С чего ты взял, что мы смеемся? — подхватил Карелла.

— Это настоящие волосы? — не унимался Клинг.

— Да, это настоящие волосы, — раздраженно ответил Мейер.

— Ну, ты и вправду нас разыграл, — сказал Карелла.

— А откуда они, эти настоящие волосы? — допытывался Клинг.

— Я-то почем знаю? Люди продают волосы, потом из них делают парики.

— Это что, волосы девственницы? — доканывал Клинг.

— С головы или с лобка? — поинтересовался Карелла.

— Кончится когда-нибудь этот балаган? — Мейер покачал головой.

— Да, он у нас красавчик, — улыбнулся Клинг Карелле.

— Глаз не отведешь.

— Что, все утро будем продолжать? — осведомился Мейер, подавляя вздох. — Нечем больше заняться? Я слышал, у вас на прошлой неделе убийство было? Почему бы вам не арестовать убийцу?

— Когда злится, он неотразим, — сказал Клинг.

— Эти пронзительно голубые глаза, — подыграл Карелла.

— И эти вьющиеся каштановые волосы, — продолжал Клинг.

— И вовсе они не вьются, — Мейер уже завелся.

— Сколько эта штука стоит? — спросил Клинг.

— Не твое дело.

— Лобковые волосы девственницы, должно быть, стоят целое состояние, — сказал Карелла.

— Наверное, очень трудно достать, — заметил Клинг.

— Слушай, а Саре-то нравится эта хреновина у тебя на голове? — поинтересовался Карелла, и они оба покатились от хохота.

— Страшно остроумно, — сказал Мейер. — Типичный солдатский юмор. Человек покупает парик...

— Это кто сидит на моем стуле? — пророкотал чей-то голос из-за турникета, и в инспекторскую вошел Артур Браун, здоровенный, около двух метров ростом и весом в сто килограммов, чернокожий детектив. Приятное лицо его выражало удивление.

— Кого это мы видим? Лютик ты наш. Какие у тебя славные локоны, Лютик.

— Так, еще один явился.

Браун двинулся к Мейеру и обошел вокруг стола, разглядывая парик. Мейер даже головы не поднял.

— Не давит? — спросил Браун.

— Он взял его на прокат в зоомагазине, — уточнил Клинг.

— Ужасно смешно, — сказал Мейер.

— Выглядит, словно птичка накакала на голову, — продолжал Браун.

— Ужасно смешно, — повторил Мейер.

— Ты причесываешься или снимаешь эту штуку?

— Хватит, умники, — проговорил Мейер, покачивая головой.

Все утро ему было не по себе. Он знал, что его ожидает, когда появится на работе в этом парике. Лучше уж оказаться с глазу на глаз с вооруженным грабителем, чем с этими умниками. Мейеру безумно хотелось курить, но он обещал дочери бросить.

— Что это понадобилось здесь ребятам из отдела обезвреживания? — спросил Браун.

«Ну, слава Богу, — подумал Мейер, — наконец отвязались».

— Ложная тревога, — откликнулся Карелла. — Тебе бы надо косички заплетать, — повернулся он к Мейеру.

Тот только вздохнул.

— Так все-таки что они здесь делали? — настаивал Браун.

— Не забудь надеть его, когда пойдешь на бал к губернатору, — сказал Клинг.

— Антисемиты, — бросил Мейер и рассмеялся вместе со всеми.

— А что, губернатор опять дает бал? — осведомился Браун, и все снова захохотали.

— Фотографию видел? — спросил Карелла.

— Какую фотографию? — не понял Браун.

— Там была не бомба, а сумочка, — пояснил Клинг. — Кто-то послал нам сумочку той девушки, что была повешена.

— Это правда?

— Фотографию и удостоверение личности, — сказал Карелла.

Все четверо переглянулись.

Они разом подумали об одном и том же. Они подумали, что кто бы ни повесил девушку на столбе, кому-то захотелось, чтобы они ее обязательно обнаружили. За последние три дня они весь город обегали, лишь бы зацепиться за что-нибудь, чтобы начать расследование. И вот, присылают сумочку с удостоверением. Только одному человеку на белом свете могло прийти в голову помочь полицейским. То есть как бы помочь. Никому не хотелось произносить его имени вслух. Но имя это было им известно.

— Может, кто-нибудь нашел сумочку? — предположил Браун.

— Читал об этом случае в газетах и решил послать нам сумочку.

— А ввязываться не захотел, потому и не оставил обратного адреса.

— В этом городе никто не хочет ни во что ввязываться.

— Все может быть, — сказал Карелла.

Но все они считали, что это дело рук Глухого.

* * *

Врач, проводивший вскрытие в медицинском исследовательском центре, согласился с первоначальным диагнозом Блейни, но кое-что добавил: смерть наступила в результате не только перелома верхних шейных позвонков, но и перелома позвоночного столба, что характерно для тех случаев, когда повешение производится по приговору суда. Кроме того, он установил, что смерть наступила за восемь часов до того, как Дженеро с Кареллой вышли со стройки и обнаружили тело на фонарном столбе.

Говоря по телефону с Кареллой, врач из медицинского центра сказал, что, по его мнению, убийство произошло где-то в другом месте — девушку могли повесить, а могли просто переломать шейные позвонки и позвоночник, а потом перенести туда, где она была обнаружена. Собеседник Кареллы тщательно избегал слов «место преступления». С его точки зрения, на самом-то деле преступление было совершено не на этой пустынной улице с покинутыми домами и стройкой с ее ямами и кучами вырытой земли. Да, Карелла и сам так думал. Ни он, ни Дженеро, направляясь к ночному сторожу, не видели, чтобы кто-нибудь висел на столбе.

Адрес на студенческом удостоверении покойной тоже работал на версию, что девушка была убита в каком-то другом месте, и только потом тело перенесли на территорию Восемьдесят седьмого участка, которому всегда так везло. Девушка жила в многоквартирном доме, милях в четырех от границы участка, неподалеку от оживленного торгового центра. Костюмный Город — так издавна называли этот район, посреди которого теснились мастерские и салоны, торговавшие готовой одеждой, спрос на которую был во всей стране, да и во всем мире. Но к северу отсюда большие дома сносились, и на их месте росли роскошные особняки и дорогие рестораны, создававшие ту особую атмосферу, которую так любят люди из шоу-бизнеса, предпочитающие жить рядом с театрами.

Ни Карелла, ни Хейз, с которым он дежурил сегодня, — Дженеро повезло, он давал в суде показания по делу разносчика гамбургеров, у которого не было лицензии на торговлю, — не знали, насколько верна статистика торговли наркотиками на территории этого участка. Говорили, что в последнее время она процветает. У них и своих дел было по горло. Одно из них и привело их сегодня сюда. Это был один из тех ясных солнечных дней, которыми октябрь нередко одаривает жителей этого города. Оба были рады, что удалось вырваться с участка. В такие дни прямо-таки не устаешь влюбляться в этот город.

Убитой, как явствовало из студенческого билета, не было еще и 21 года, жила в одном из немногих сохранившихся в этом районе домов — в пятиэтажном здании из бурого кирпича, на котором отпечатались следы столетней копоти и угольной пыли. В одних пиджаках, с обнаженными головами Карелла и Хейз поднялись на крыльцо и позвонили управдому.

— Как тебе парик Мейера? — спросил Карелла.

— Что за парик? Брось разыгрывать.

— Так ты не видел его?

— Нет. У него что, парик завелся?

— Угу.

— Знаешь, зачем индейцу понадобилась шляпа? — спросил Хейз, и тут как раз открылась дверь.

На пороге стояла девица метров двух ростом. Им, по крайней мере, казалось, что в ней два метра. Обоим детективам пришлось задирать головы, а ведь ни тот, ни другой не были коротышками. Лет двадцать, решил Карелла, может, двадцать два. Стриженые каштановые волосы, блестящие карие глаза и тонко очерченное хищное лицо. На ней были джинсы и фирменная фуфайка Рэмсейского университета, а в руках полотняная сумка с надписью «Книги».

— Полиция, — представился Карелла и показал жетон. — Нам нужен управдом.

— Здесь нет никакого управдома, — сказала девушка.

— Но мы ему только что позвонили.

— Звонок к управдому есть, но это еще не значит, что есть и он сам, — ответила девушка, поворачиваясь к Хейзу.

Тому показалось, что она снисходительно прикидывала его рост. Слишком мал для нее. И слишком стар. А может, слишком глуп. Он едва заметно повел плечами.

— В этом доме вот уже год нет управдома, — объясняла девушка. И поскольку люди в этом городе больше всего обожают при любой возможности насолить полицейским, добавила: — Может, поэтому здесь и воруют почем зря.

— Это не наш участок, — словно оправдываясь, сказал Хейз.

— Так что же вы здесь делаете?

— Вы здесь живете, мисс? — спросил Карелла.

— Ну разумеется, я здесь живу. А, по-вашему, я разношу здесь бакалейные товары?

— Вы знаете девушку из этого дома, ее зовут Марсия Шаффер?

— Конечно. Слушайте, она живет в квартире три "а", может, прямо с ней и поговорите? А то я опаздываю на занятия.

— Когда вы видели ее в последний раз? — спросил Карелла.

— В четверг, в университете.

— В Рэмсейском университете? — уточнил Хейз, глядя на ее фуфайку.

— Вы на редкость проницательны.

— Вы вместе шли в университет?

— Снова в точку.

— Вы давно знаете ее? — спросил Карелла.

— С первого курса. Сейчас я на третьем. И она тоже.

— Она здесь родилась? Я имею в виду здесь, в городе?

— Нет, в Канзасе есть городок, называется Баффало Данг.

— А вы?

— Родилась и выросла здесь.

— Да, это и по выговору чувствуется.

— Чем я горжусь, между прочим.

— Что на ней было в прошлый четверг, когда вы видели ее?

— Спортивный костюм. А что? Мы с ней в одной легкоатлетической команде.

— В котором часу это было?

— В четыре у нас была тренировка. Да в чем дело-то?

— А после этого вы виделись?

— Мы вместе поехали домой на метро. Слушайте...

— А после этого четверга вы ее видели?

— Нет.

— А не видели, уходила она из дома в четверг вечером?

— Нет.

— Вы в какой квартире живете?

— Три "б", напротив Марсии.

— А она жила, вы говорите, в три "а"?

— Почему жила! Она и сейчас живет там?

— Вы никого не видели у дверей ее квартиры в тот четверг? Или, может, слышали, как стучат?

— Нет, — глаза у нее сузились. — Слушайте, к чему все эти вопросы?

Карелла набрал воздух в легкие.

— Марсия Шаффер мертва, — сказал он.

— Не говорите ерунды.

Оба детектива пристально посмотрели на нее.

— Да нет же, она жива, — сказала девушка.

Они по-прежнему не сводили с нее глаз.

— А вас как зовут, мисс? — спросил Карелла.

— Дженни Комптон, — ответила она и тут же добавила: — Но Марсия вовсе не мертва, это какая-то ошибка.

— Мисс Комптон, у нас есть все основания полагать, что мертва...

— Нет, — Дженни решительно покачала головой.

— Мисс Шаффер жила здесь? — спросил Хейз.

— Не жила, а живет. Третий этаж, квартира три "а". Она вовсе не мертва.

— У нас есть фотография.

— Она не жертва, — упрямо повторила Дженни.

— Это Марсия Шаффер? — Карелла показал ей глянцевую фотографию, которую увеличили в фотолаборатории. Зрелище не для слабонервных. Дженни отпрянула, словно ее ударили в лицо. — Это Марсия Шаффер? — повторил Карелла.

— Похожа, но Марсия жива, — сказала Дженни.

— А это тоже Марсия Шаффер? — спросил Карелла и показал Дженни студенческий билет.

— Да, это Марсия, но...

— Здесь есть адрес...

— Да Марсия живет здесь, именно живет, я знаю, что она вовсе не мертва.

— А откуда вы, собственно, это знаете, мисс Комптон? — спросил Хейз.

— Она не мертва, — повторяла Дженни.

— Мисс Комптон...

— Я видела ее в прошлый четверг днем, не может же она... ради всего святого...

— Ее убили в тот же четверг, позднее.

— Я не верю, не верю, что она мертва, — Дженни внезапно залилась слезами. — Проклятье, зачем вам понадобилось приходить сюда?

Она была двух метров ростом, эта девушка, у нее повадки и язык жительницы этого города, но сейчас похоже было, что ей в самую пору отправляться в детский сад: правой рукой она прикрывала зареванное лицо, а левой стиснула сумку для книг, стояла чуть скособочившись, все никак не могла подавить слезы. Детективы стояли, ничего не говоря, ощущая и смущение, и неловкость, и свою чрезмерную взрослость при виде этой девчушки, которая безудержно рыдает, не стесняясь их присутствия.

Они ждали.

— Проклятье, — повторила Дженни, — ну скажите же, что это неправда...

— Мне очень жаль, — произнес Карелла.

— Но как... как?... — Она шмыгнула носом, потянулась к сумке, достала пачку бумажных салфеток, вынула одну, высморкалась и приложила салфетку к глазам.

— Как это случилось?

Об убийстве никто никогда не думает, разве что те, кто его совершает. Всегда думают об автомобильной катастрофе или о несчастном случае в метро, там то и дело попадают под поезд или в зубья эскалатора. Вот что приходит людям в голову, когда говоришь им, что человек мертв. Убийство — никогда. А если прямо говоришь им, что человека убили, что он не просто мертв, а его именно убили, если они знают, что было совершено убийство, то всегда думают о пистолете или о ноже, или о яде; могут убить и голыми руками, забить до смерти, задушить. А сейчас человека повесили. Как объяснить это? Или во всяком случае сделали так, чтобы заставить поверить, что повесили? Как объяснить девушке двадцати лет, которая шмыгает носом и утирается рваной бумажной салфеткой, что ее подругу нашли висящей на этом чертовом фонарном столбе?

— Перелом шейных позвонков, — Карелла решил использовать формулу медэксперта. — И позвоночника.

— О, Боже мой!

Он все еще не сказал девушке, что это было сделано насильно. Она вопросительно посмотрела на него, постепенно соображая, что двое детективов не пришли бы сюда и не стали бы задавать вопросы, если бы речь шла просто о несчастном случае. Нет, не что-то, а кто-то был причиной смерти Марсии Шаффер.

— Ее убили, да? — спросила Дженни.

— Да.

— Когда?

— В четверг вечером. Медэксперт считает, что где-то около семи.

— О, Боже, — снова сказала Дженни.

— Так в четверг вечером вы ее точно не видели? — спросил Хейз.

— Нет.

— А она не говорила, что собирается делать, я имею в виду в тот вечер?

— Нет. А где... где вы нашли ее?

— В северной части города.

— На улице? Кто-то набросился на нее на улице?

Карелла вздохнул.

— Она висела на фонарном столбе.

— О, Боже, — Дженни снова залилась слезами.

Глава 4

Дэниэл Маклолин был невысокого роста толстячок лет эдак под шестьдесят. На нем были темные просторные брюки, коричневые туфли, на редкость кричащая спортивная куртка, рубаха персикового цвета, галстук, на вид точь-в-точь от Джексона Поллока, только еще более пестрый, и темно-коричневая соломенная шляпа с узкими полями и пером в тон рубахе. Тяжело дыша, то и дело отирая лоб, с которого катились крупные капли пота, он подошел к полицейским, ожидающим его у подъезда. Бросив на них беглый взгляд, он перевел свои карие глазки на мусорные баки, тянувшиеся от железных перил вдоль всего фасада. Казалось, ему нравится, что они доверху набиты разного рода хламом, даже на тротуар кое-что вываливается.

От Дженни полицейские узнали, что они с Марсией поселились в этом доме примерно в одно и то же время, больше двух лет назад, когда поступили в Рэмсей по спортивной стипендии. А до того Марсия и вправду жила в небольшом городке штата Канзас, только не в Баффало Данг, как сказала Дженни, когда все еще было так хорошо и славно и не омрачено вестью о страшной гибели, а в местечке, которое называлось Манхэттен; местные жители прозвали его Яблочком.

По словам Дженни, владелец дома — вот этот самый Дэниэл Маклолин, который наслаждался сейчас видом всякого дерьма, вывалившегося из мусорных баков, в течение всего последнего года, а может и больше, пытался избавиться от жильцов, чтобы поделить старые большие квартиры надвое и тем самым получать с аренды побольше. Пока у него это, в общем, не получилось. Кроме одной старушки, которая переехала в богадельню, остальные жильцы наотрез отказались уезжать из района, сделавшегося внезапно весьма престижным: ведь за такие деньги квартиру снять совершенно невозможно, разве что на какой-нибудь занюханной окраине, где, собственно, многие из них и выросли. В попытке избавиться от жильцов, которые съезжать не хотели, Маклолин сначала уволил управдома, а затем сам занялся в высшей степени продуктивной деятельностью по управлению домом, в результате которой вода переставала идти в самое разное время суток, мусорные баки не освобождались, отопление не включалось до пятнадцатого октября, а это был по закону крайний срок. Сегодня было только одиннадцатое: скоро станет ясно, будет горячая вода в положенный срок или нет; впрочем, при такой погоде это был вопрос, скорее, академический. Но с мусорными баками было явно не все в порядке.

— Это вы меня вызывали? — спросил Маклолин, поднимаясь по ступеням.

— Мистер Маклолин? — выступил вперед Карелла.

— Он самый, — руки Маклолин не протянул. — Должен сказать, что мне вовсе не улыбается тащиться в такую даль только ради того, чтобы привезти эти треклятые ключи.

— Но ведь иначе нам не попасть в квартиру, — заметил Хейз.

Они позвонили ему перед тем, как зайти перекусить в грязную забегаловку на углу, хотя вокруг было полно отличных французских ресторанов. Каждый заказал себе по гамбургеру с жареной картошкой и по стакану кока-колы. Во время обеда Карелла собирался спросить Хейза, зачем все-таки индеец купил себе шляпу, но мысли его были заняты тем, что обычный рацион полицейского наверняка показался бы европейским рестораторам чем-то совершенно несъедобным. А потом, в час дня, притащился Маклолин и принялся ныть, что ему пришлось тащиться Бог знает откуда, а контора-то у него была всего в шести кварталах.

— Начать с того, что мне очень не нравится, что она умерла, — сказал Маклолин. — Свободная квартира мне не помешает, но вдруг никто не захочет снимать ее, потому что здесь жила девушка, которая умерла?

— С убийством всегда проблемы, — сказал Карелла.

— Это точно. — Маклолин явно не уловил сарказма. — Ну хорошо, вот ключи, пошли. Надеюсь, мы не проторчим здесь вечность.

— Час-два, наверное, — уточнил Хейз. — Но вам не обязательно оставаться с нами. Просто оставьте ключ, потом вам вернут его.

— Не сомневаюсь, — сказал Маклолин, хотя в душе как раз сомневался, подозревая вора в каждом полицейском этого города.

— Я провожу вас, пошли.

Что Дженни Комптон сказала правду, стало ясно сразу, как только они оказались в небольшом вестибюле на первом этаже. С потолка свисал простой патрон. Замки на некоторых почтовых ящиках сломаны. Стекло на внутренней двери треснуло, а ручка поворачивалась от малейшего прикосновения.

Красноречивым свидетельством борьбы Маклолина со своими неуступчивыми жильцами был также грязный и до дыр протертый линолеум в холле, немытые окна на всех этажах, расшатанные перила и обнаженная проводка. «Да, любому из жильцов, — подумал Карелла, — достаточно просто позвонить в аппарат уполномоченного по правам человека». Он обменялся взглядами с Хейзом, тот мрачно кивнул. Маклолин остановился у квартиры три "а", пошарил в карманах в поисках ключа, отпер дверь и попеременно посмотрел сначала на одного полицейского, потом на другого, словно пытаясь путем такого беглого осмотра определить характер обоих.

— Слушайте, у меня много дел, — сказал Маклолин. — Если я оставлю ключи, вы и вправду вернете их?

— Честное скаутское, — с кислым видом сказал Хейз.

— Моя контора на Бауэр-стрит, — уточнил Маклолин, протягивая ему ключи. — Впрочем, вы и так знаете, вы ведь звонили мне туда. В случае претензий со стороны родственников девушки я не несу ответственности за тот ущерб, который вы можете нанести.

— Мы будем аккуратными, — сказал Карелла.

— И не забудьте вернуть ключи.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке.

— Да уж, надеюсь, — с этими словами, покачивая головой, Маклолин начал спускаться.

— Миляга, — усмехнулся Карелла.

— Да, замечательный человек, — откликнулся Хейз, и они вошли в квартиру.

Как Дженни и говорила, квартира оказалась побольше, чем в новых городских домах. Сразу за входной дверью был просторный холл, а за ним внушительных размеров гостиная. Квартира казалась еще больше оттого, что мебели в ней было не много — обычное, в общем, дело, когда учишься на стипендию. У одной стены был диван, рядом с ним два складных стула.

Напротив — окно во всю стену, сейчас через него в комнату потоками вливался свет октябрьского солнца. Под окном были расставлены горшки с цветочными растениями. Хейз потрогал землю: похоже, давно не поливали.

— Ты ведь не думаешь, что Маклолин так же сильно хотел, чтобы она съехала отсюда? — обратился он к напарнику.

— Да нет. Уж не знаю, кто ее повесил, но человек это довольно сильный.

— Ну, жирный еще не значит слабый.

— А что, тебе он показался убийцей?

— Нет.

— Но что-то в нем все-таки есть.

— Пожалуй. И уж точно он из кожи вон лезет, чтобы выпихнуть всех отсюда.

— Надо бы сделать пару звонков, пусть за ним посмотрят. Не хочется мне отпускать этого сукина сына.

— Ты никого не знаешь в мэрии?

— Я — нет, но, может, Ролли Шабре знает.

— Может быть.

Речь шла о помощнике городского прокурора, с которым раньше обоим приходилось иметь дело. Они меряли шагами комнату, ничего особенно не ища, скорее, просто принюхивались, как животные на воле, когда попадали в незнакомое место. Формально преступление было совершено не здесь: формально оно было совершено в четырех милях отсюда, где на фонарном столбе было обнаружено тело. Но ведь высказал же медэксперт предположение, что девушку убили в каком-то другом месте и только потом перенесли сюда. Стало быть, нельзя исключить возможности, что убили ее здесь, в этой квартире, хотя, на первый взгляд, не видно никаких следов насилия. И все же оба задавались невысказанным вопросом. Хейз, наконец, озвучил его:

— Думаешь, надо вызвать специалистов? Пока мы тут не перевернули все вверх дном?

Карелла подумал.

— Совершенно не хотелось бы притрагиваться к тому, что может оказаться вещественным доказательством, — добавил Хейз.

— Да, наверное, так будет лучше, — и Карелла пошел к телефону. Поднимая трубку, он обернул ладонь носовым платком, а набирая номер подвижной группы по расследованию преступлений, вставил в мембрану тупой конец карандаша с ластиком.

Эксперты прибыли через двадцать минут. Встав посреди комнаты, они, на манер Хейза с Кареллой, принялись просто озираться и принюхиваться, как бы привыкая к атмосфере. Карелла и Хейз ни к чему не прикасались, даже на стул не присели, и стоять продолжали на том месте, откуда Карелла звонил.

— До нас здесь никого не было? — спросил один из экспертов.

— Никого, — ответил Карелла. — Для точности, мы здесь около получаса.

— Я имею в виду никого, кроме нас с вами.

— Да-да, я понял.

— Трогали здесь что-нибудь? — спросил второй эксперт.

— Только дверную ручку снаружи.

— Так что нам работать по полной программе? — спросил первый эксперт. — Пробы пыли? Пробы воздуха? По схеме 12-95, — он улыбнулся напарнику.

— Или, может, 13-50? — тот вернул улыбку.

— Мы не уверены, что преступление было совершено здесь, — сказал Карелла.

— Так какого же черта вы нас вызвали?

— Но это не исключено.

— Ладно, тогда пройдемся по верхам, — предложил второй эксперт.

— По-быстрому, — сказал первый. — По верхам, но основательно. — Он приложил палец к кончику носа, как бы поясняя, что имеет в виду.

— Дай-ка им лучше перчатки, — порекомендовал второй.

Первый вытащил две пары нитяных перчаток и протянул Карелле:

— Это на тот случай, если решите заняться исследовательской работой.

Карелла с Хейзом под бдительным присмотром экспертов натянули перчатки.

— Ну что, поехали, — сказал второй, и вместе с напарником отправился вниз к машине за инструментами, которые могли бы понадобиться при осмотре.

Карелла и Хейз разглядывали стоящие на каминной решетке напротив дивана спортивные трофеи Марсии Шаффер — серебряный кубок, серебряное блюдо, несколько медалей — все со школьных времен. Из гравированной надписи на блюде следовало, что три года назад Марсия побила рекорд штата по бегу. Тут же стояла фотография в рамке. На ней была изображена пара, скорее всего, родители девушки, и это напомнило Карелле, что он еще не позвонил в Манхэттен, штат Канзас. А надо бы, и поскорее. Хотя никакой радости этот звонок никому не доставит.

Вернулись эксперты. Один из них спросил:

— Слушай-ка, вы, часом, не морочите нам голову?

Второй эксперт поставил на пол сумку с инструментами и спросил в свою очередь:

— О чем речь-то? Убийство?

— Да, — ответил Карелла.

— Труп осмотрели? Все формальности уладили? Это я на тот случай, если мы тут чего-нибудь отыщем.

— Все сделано.

— Какие-нибудь следы взлома?

— Мы ничего не обнаружили.

— Тогда начнем с подоконника?

— Как знаете.

— Так что же здесь мы, черт подери, ищем?

— Следы присутствия человека, который мог здесь быть.

— Ну, так здесь мог быть весь этот город, — первый эксперт только головой покачал. Тем не менее они взялись за дело. Второй принялся даже насвистывать, стирая пыль с каминной решетки.

Дверной проем, но без двери, вел в единственную в этой квартире, но очень просторную спальню с высоким потолком и такими же большими окнами, как в гостиной. Выходили они на улицу. У стены стояла кровать, напротив — простой туалетный столик, в углу некрашенный письменный стол. На стене висели вымпелы Рэмсей и фотографии Марсии Шаффер в спортивном костюме. На них она так и сияла, излучая бодрость, здоровье, саму жизнь. На одной фотографии она рвет финишную ленту; волосы на ветру развеваются, мышцы рук и ног напряжены, она жадно захватывает воздух ртом. Через спинку стула была переброшена серая спортивная куртка с вышитыми алыми буквами названия университета на спине и спереди тоже нашивка: университетская печать. На столе — навалены книги. В машинку заправлен лист бумаги. Карелла бегло взглянул на него. Марсия писала работы по антропологии.

«Человек стоит один, — подумал он, — потому что только человек умеет стоять. Марсии Шаффер уже больше ни стоять, ни, тем более, бегать. Бегунью сбили на двадцать первом году жизни».

В платяном шкафу они обнаружили всякую одежду — несколько платьев и юбок, свитера на вешалках, лыжная куртка, пальто, джинсы, брюки, шерстяной спортивный костюм с университетской символикой. Ничего. Он открыл чемодан, стоявший в шкафу на полке. Он был пусть. Потрясли над полом мокасины, выходную обувь, беговые туфли, кроссовки. Ничего. Затем принялись методически перерывать ящик туалетного столика. Бюстгальтеры, колготки, комбинации, снова свитеры, трусики, наколенники, носки. В углу верхнего ящика они обнаружили коробочку с противозачаточными пилюлями.

Они вернулись в гостиную, где работали эксперты, и перерыли все ящики в бесплодных поисках записной книжки, календаря, дневника — чего-нибудь, где были бы расписаны дела и встречи. Нашлась только маленькая, в кожаном переплете книжка с именами, адресами и телефонами — скорее всего, друзей и родственников. Оказалось, у Марсии Шаффер немало знакомых в городе, но большинство — женщины, а Карелла и Хейз были далеки от мысли, что у женщины хватит сил поднять тело Марсии на двухметровую высоту и подвязать его к фонарному столбу. На букву "С" значился целый список номеров, но ни имен, ни адресов не было, только городской код и номер. Явно телефоны Манхэттена, штат Канзас. Придется Карелле позвонить ее родителям. И как можно скорее. Он вынужден будет сказать им, что их золотая девочка мертва.

Он тяжело вздохнул.

— Нашел что-нибудь? — спросил Хейз. Он рылся в мусорной корзине рядом со столом, изучая обрывки смятой бумаги.

— Нет, нет, — откликнулся Карелла.

Содержимое корзины составляли в основном рукописные заметки к работе, над которой работала Марсия, список бакалейных товаров, неоконченное письмо, начинавшееся словами: «Дорогие мамочка и папа, мне очень стыдно снова просить у вас денег...» Далее следовал столбик цифр, который Марсия перечеркнула и начала новый, явно стараясь как можно точнее представить свои расходы. Наконец, в корзине валялась визитка магазина, где продавалась пицца. Все.

Они прошли в ванную. На сушке были развешаны несколько простых светлых трусиков. У раковины лежал гигиенический пакет. Карелла попробовал вспомнить, не говорил ли чего медэксперт о менструации. Неожиданно он ощутил неловкость — роется в чужом белье. А ведь ему вовсе не хотелось как-то вмешиваться в частную жизнь Марсии Шаффер, а уж в ее женские дела тем более. В корзине под раковиной оказалась использованная гигиеническая салфетка. Он открыл ящичек для лекарств. Хейз тем временем рылся в бельевой корзине, вытаскивая и тщательно осматривая предмет за предметом.

— Смотри-ка, пятна крови.

— У нее были месячные, — отозвался Карелла.

— Все равно, пусть проверят в лаборатории.

— Ладно.

Хейз сгреб грязное белье в кучу и пошел спросить экспертов, что с ним делать. Они велели завязать его в наволочку. Карелла заглянул в ящичек для лекарств. Ничего особенного, скажем, наркотиков, он там обнаружить не рассчитывал, и не ошибся. Обычные лекарства, которые продают без рецепта, зубная паста, шампунь, лак для ногтей, расчески, щетки для волос, бинты, бандаж, она ведь была бегуньей, а они часто тянут мышцы; жидкость для полоскания рта, заколки, пряжки для волос и так далее. Джером Дэвид Сэлинджер не извлек бы ничего интересного из этого ящичка. Карелла закрыл дверцы.

На стене висел халат.

Карелла снял его с крючка и ощупал. Массивный, тяжелый халат цвета морской волны с белой каймой на манжетах и на капюшоне. Из этикетки следовало, что куплен он в одном из крупнейших универмагов города. Там же, на этикетке, был фирменный знак магазина и написано «чистая шерсть». Буква "Б" указывала на размер — большой.

Карелла ощупал карманы. В одном ничего не было, а в другом — едва начатая пачка «Мальборо» и золотая зажигалка. То и другое Карелла положил в пакет для вещественных доказательств. В этот момент в ванную вернулся Хейз с наволочкой, на которой была голубая метка.

— В сумочке сигареты были?

— Что-что?

— Я спрашиваю, не помнишь, в сумочке у нее были сигареты?

— Нет. А откуда там взяться сигаретам? Она же была спортсменкой.

— Вот и я о том же.

— Так в чем дело? Нашел что-нибудь? — спросил Хейз, складывая белье в наволочку.

— Пачку «Мальборо». И зажигалку «Данхилл».

— Это мужской халат? — Хейз поднял голову. — Похоже на то.

— А какого роста она была?

— Метр семьдесят.

Хейз снова посмотрел на халат.

— Не похоже, чтобы был ее, как думаешь?

— Да, слишком велик.

Хейз кивнул:

— В лаборатории им заинтересуются, как пить дать.

Эксперты все еще возились в гостиной, когда туда вошли Карелла с Хейзом и вернули перчатки. Перекрывая шум воздушного фильтра, Джо подмигнул напарнику и сказал:

— Помощники-то у нас что надо.

— Когда кончать-то думаете? — спросил Карелла.

— С этими женскими делами никогда не скажешь.

— Сможете, когда закончите, привезти нам ключи?

— А куда везти-то?

— В Восемьдесят седьмой.

— Ничего себе, — присвистнул второй эксперт, закатывая глаза. — У меня сегодня свидание. Ты как, Джон, возьмешь на себя эти ключи?

«Стало быть, его зовут Джон», — подумал Карелла.

— Не хочу я брать на себя никакие паршивые ключи, — сказал Джон.

— Ладно, тогда можете позвонить. Когда заканчивать будете? — спросил Хейз. — Мы пришлем патрульную машину.

— Смотри-ка, у них в Восемьдесят седьмом своя служба доставки, — сказал Джон, снова подмигнув напарнику.

— Какой у вас номер? — спросил тот.

— 377-8024.

Джон выключил воздушный фильтр.

— Ладно, сейчас запишу. — Он похлопал себя по карманам. — У кого есть карандаш?

Хейз вырвал страничку из блокнота и сам записал имя и номер телефона.

— Спросите любого из нас, — сказал он, — Хейза или Кареллу.

— Хейз? У тебя что, есть индейская кровь? — спросил Джон.

— Чистокровный индеец племени Мохок, — поддразнил Хейз.

— Ну так и почему же ты не работаешь на стройке? — спросил второй эксперт, и они с Джоном рассмеялись. Джон посмотрел на листок с номером телефона.

— Стало быть, на языке племени Мохок это пишется так?

— Так писал мой отец. Его звали Хейз-Быстроногий Олень.

— А тебя как зовут?

— Большой Бык, — ответил Хейз и вышел из квартиры вслед за Кареллой.

— Да, кстати, — спросил тот, когда они спускались вниз. — Так зачем тому индейцу понадобилась шляпа?

— Чтобы за своим вигвамом ухаживать.

— Ага, — понимающе заметил Карелла.

* * *

Он бежал в лучах заходящего солнца.

Выйдя из дома в четверть шестого, он буквально за десять минут доехал и поставил машину на Гровер авеню, у ограды парка. В этот час в парке не осталось мамаш с детскими колясками: молодежь играла в футбол, прогуливались, прижавшись друг к другу, парочки, сидели на скамейках, пытаясь читать при слабом освещении, старики. Вчера в это время в парке было больше народа, чем обычно. Вчера был День Колумба, или, во всяком случае, день, который официально отмечается как День Колумба, многие магазины и учреждения не работали.

Его весьма раздражало то, что годовщина великого человека отмечается не тогда, когда положено. День Колумба — двенадцатого октября. Так зачем же переносить его на два дня раньше? Ясное дело, для того, чтобы удлинить выходные. Ему-то это совершенно не нужно. Он сам себе хозяин, сам себе устанавливает расписание.

Что за чудесный день, право!

Без четверти шесть, а все еще видны все извилины и повороты дорожки, по которой он бежит, издали, со стадиона, доносятся чьи-то возгласы, все лучше чем ничего в этом городе бетона и стали. В последнее воскресенье октября часы переведут назад. «Прощай, лето, здравствуй, осень, — мелькнуло у него в голове, — и будет темнеть в пять, потом в пять тридцать». Но пока на землю ложились косые лучи солнца, над головой голубое безоблачное небо. Он любил октябрь, он любил этот город в октябре.

Он бежал ровно, некого побеждать, никаких призов, даже время не замеряется. «Разминка, вот и все, — думал он, — всего лишь разминка. Бежишь себе по парку, чтобы размяться». Высокий стройный мужчина в сером теплом спортивном костюме без меток, ровный шаг, дышится легко, получаешь удовольствие от сознания того, что сделал и будешь продолжать делать.

Поравнявшись с полицейским участком на противоположной стороне улицы, он остановился. Даже при слабом свете можно было различить цифры 87, выведенные белым на зеленых колоннах по обе стороны входа. Двое в штатском — оба без головных уборов, оба без пальто входили в здание. Правда, без пальто он детективов себе не представлял. А может, это вовсе не детективы? Может, простые граждане, пришедшие подать жалобу? В этом городе полно жителей, и у каждого свои беды. «Интересно, дошла уже посылочка или нет?» — подумал он.

Он отправил ее в субботу, весь город пересек на метро, чтобы бросить ее в ящик в Калмз Пойнте. Достаточно плоская, чтобы пролезть в щель, он специально позаботился об этом. Сначала взвесил ее дома и убедился, что марок на конверте достаточно. Вовсе не хотелось, чтобы бандероль не была доставлена по адресу из-за марок. Вернуть ее было невозможно, он специально не написал обратного адреса. Потому и не пошел в почтовое отделение. К чему вступать в разговоры с каким-нибудь глупым почтовым клерком, который откажется принять отправление, потому что на нем нет обратного адреса. Какие на сей счет существуют правила, он в точности не знал, но рисковать не хотел. Лучше бросить конверт в ящик. Почтальон, может, и пожмет плечами, но решит, что коль скоро марок достаточно, все оплачено правильно, отнесет посылку по адресу. Парни, что опустошают почтовые ящики, наверное, вовсе не смотрят на то, что вынимают. Но в почтовом отделении иначе. Клерк может заметить, что нет обратного адреса, и даже если надписывать его не обязательно, все равно обратит свое внимание. «Тут нет обратного адреса», — скажет он. И придется объяснять, что задумал сюрприз или что-нибудь в этом роде.

Слишком много объяснений. Его могут запомнить. Лучше просто бросить в ящик. Пакет плоский, влезет. Сейчас еще он не хотел, чтобы его запоминали. Времени пока вполне хватает, — а потом уж запомнят.

Вчера все почтовые отделения были закрыты и нигде вокруг не видно почтальонов; так что он в точности знал, что вчера посылку доставить не могли. Но сегодня — если только за выходной не скопилось слишком много почты, — сегодня ее принесут.

Интересно, как ею распорядятся.

Сумочка по почте.

Он улыбнулся, пытаясь представить их вид.

Может, в следующий раз он оставит указания прямо на месте.

Почему бы не облегчить им работу? Пусть с самого начала узнают имя жертвы. Переигрывать тоже не надо, пусть все же побегают, по крайней мере, до тех пор, пока дело не станет на конвейер. Пятничные газеты только упомянули о случившемся. В утренних вообще ни слова, а в дневных не видно первополосных заголовков. Только на восьмой полосе краткая информация: девушка повешена на фонарном столбе, вот и все. В следующий раз им станет ясно, что тут целый сценарий. И полицейские тоже сообразят, если только они не законченные идиоты. И заголовки в газетах обеспечены.

Он бросил еще один взгляд на полицейский участок и, улыбнувшись, возобновил пробежку.

«Скоро, — думал он, — скоро его узнают».

* * *

Женщины оценивающе разглядывали друг друга.

Энни Ролз слышала, что Эйлин Берк считалась лучшей подсадной уткой в спецотряде. А Эйлин Берк слышала, что Энни Ролз даст фору любому в отделе по расследованию изнасилований; раньше она занималась грабежами и как-то ухлопала налетчиков, собравшихся очистить банк в центре города. Перед Энни была женщина метр восемьдесят ростом, длинноногая, широкобедрая, рыжеволосая, зеленоглазая и с хорошо развитой грудью. А перед Эйлин была женщина с золотистыми глазами за стеклами очков, придававшими ей ученый вид, коротко постриженными черными, как вороново крыло, волосами, крепкой грудью и стройной мальчишеской фигурой. «На вид мы одного возраста, — прикинула Эйлин, — может, есть год разницы. И как это, интересно, — продолжала рассуждать она сама с собой, — такая женщина, так похожая на бухгалтера, могла вытащить табельное оружие и пристрелить двух несчастных мошенников, которым грозил от силы двадцатилетний срок?»

— Что скажешь? — спросила Энни.

— Говоришь, это не первый случай?

Они по-прежнему оценивали друг друга. Эйлин решила, что все это не просто дело случая. Если Энни Ролз захотела работать именно с ней и если ее лейтенант велел заняться этим делом, то, стало быть, так тому и быть. Они оба выше ее чином. И все равно, неплохо бы знать, с кем придется работать. А Энни прикидывала, впрямь ли Эйлин так хороша в деле, как ей рассказывали. Для подсадной утки она, пожалуй, слишком бросается в глаза. Стоит насильнику увидеть такую вот девицу, как все на свете забудет, лишь бы только заделать ее. Но на сей раз они имели дело с совершенно особым типом, и Энни не хотела, чтобы оно было испорчено любительской работой.

— Три женщины говорят, что один и тот же парень насиловал больше, чем один раз. И в каждом случае описание совпадает, — сказала Энни. — А может, и не только эти трое, мы еще не все заявления сличили.

— Когда начнется операция? — спросила Эйлин; ей хотелось знать, с кем придется работать и насколько умелы другие игроки. Ведь это ей, а не Энни Ролз, придется подставлять свою задницу.

— Уже начали. — Энни понравился вопрос. Она знала, что подвергает Эйлин опасности. Этот человек уже пускал в ход нож, у одной женщины остались шрамы на лице. Но ведь, с другой стороны, это ее работа. Если Эйлин не нравится спецотряд, пусть попросит перевести ее в какое-нибудь другое место. Энни, конечно, не догадывалась, что Эйлин и сама об этом раздумывает, только по совсем другой причине.

— Ищете по всему городу или в каком-то определенном месте?

— Повсюду и все время.

— Я же не могу раздвоиться.

— А ты и не одна. Но тебя я хотела использовать...

— Сколько?

— Шестеро, если мне удастся заполучить их.

— Шестеро, включая меня?

— Да.

— И кто же это?

— Вот список, посмотри, если хочешь. — Энни протянула лист бумаги с отпечатанными именами.

Эйлин принялась внимательно изучать его. Все эти женщины были ей известны. Большинство знали свое дело. Кроме одной. Но от высказывания своего мнения Эйлин воздержалась: зачем за глаза говорить дурное о человеке?

— Ясно, — пробормотала она.

— Какие-нибудь возражения?

— Да нет, — она колебалась. — Конни немного не хватает опыта, — осторожно заметила она. — Может, стоит использовать ее для какого-нибудь дела попроще? Она хороший работник, но ты говоришь, что у этого типа нож...

— И он уже раз пустил его в дело.

— Тем более, лучше использовать Конни для чего-нибудь попроще, — повторила Эйлин. Они прекрасно поняли друг друга. «Попроще» значит «побезопаснее». К чему подвергать риску женщину-полицейского, если с такими типами ей еще не приходилось сталкиваться?

— Сколько им лет? — спросила Эйлин. — Я имею в виду жертв.

— Насчет трех мы знаем точно. Минуточку, сейчас посмотрю, — Энни развернула другой лист бумаги. — Одной сорок шесть. Другой двадцать восемь. Третьей, ее зовут Мэри Холдингс, это субботний случай, тридцать семь. Он изнасиловал ее уже трижды.

— Один и тот же? Это точно?

— Так они говорят.

— И как, по их словам, он выглядит?

— За тридцать, черные волосы, голубые глаза...

— Белый?

— Белый. Ростом метр девяносто, впрочем, здесь показания расходятся. Скажем, между метр восемьдесят и метр девяносто пять. Весит примерно восемьдесят килограммов, хорошо сложен, сплошные мышцы.

— Какие-нибудь особые приметы? Шрамы? Татуировка?

— Никто ничего не заметил.

— Один и тот же... — повторила Эйлин, словно пытаясь убедить себя в реальности случившегося. — Весьма необычная ситуация, верно? Что это он все к одним и тем же возвращается?

— Да, странно, — согласилась Энни. — Вот я и подумала...

— Обычно твои клиенты...

— Вот именно.

— Обычно им наплевать, кто под руку попадается, это не имеет ничего общего с влечением.

— Да, похоже, он действует с разбором, а это совсем другая психология.

— Так каков же план? Прикрываем женщин или прочесываем город?

— Поскольку вряд ли это случайные жертвы, — начала Энни, — я хотела, чтобы ты...

— Словом, прочесывание отпадает, так?

Энни кивнула:

— Последняя — Мэри Холдингс — рыжая.

— Ага, ясно.

— Примерно твоего роста, чуть поменьше.

— Сложение мое?

— Я бы сказала, вид горничной, — продолжала Энни.

— А я бы сказала, вид коровы, — улыбнулась Эйлин.

— Ничуть, — Энни вернула улыбку.

— Стало быть, ты хочешь, чтобы я стала Мэри Холдингс, так?

— Мне кажется, это может сработать, а ты как думаешь?

— В отличие от тебя, я не знаю этой дамы.

— В общем-то, вы похожи. Вблизи-то он, конечно, разберется, но тогда будет уже поздно.

— Где она живет?

— Лэрэми Кресчент, 1840.

— Это территория Восемьдесят седьмого?

— Да.

— У меня там друг работает.

«Опять друг, — подумала Энни. — Любовник. Блондин-полицейский в инспекторской. Клинг, что ли? Берт Клинг?»

— Что, эта женщина работает? — спросила Эйлин. — Потому что, если она занимается компьютерами или...

— Она разведена, живет на алименты.

— Везет же человеку. Ладно, мне понадобится ее распорядок дня...

— Ну, об этом она сама тебе лучше расскажет.

— Хорошо, а ее-то мы куда денем?

— Послезавтра она улетает в Калифорнию. Там у нее сестра.

— Только дайте ей парик, когда она будет уезжать, а то вдруг он наблюдает за квартирой.

— Непременно.

— Как насчет других жильцов в этом доме? Они-то разве не сообразят, что я не...

— Мы подумали. Может, ты выдашь себя за ее сестру? Не думаю, что он будет разговаривать с соседями.

— Охрана там есть?

— Нет.

— Лифтер?

— Тоже нет.

— Словом, только я и они. Я имею в виду — соседи.

— И он, — напомнила Энни.

— Как насчет приятелей и все такое? Потом еще клубы или другие места, где ее знают?

— Всем друзьям она скажет, что уезжает. А если кто-нибудь позвонит, когда ты окажешься в квартире, представься сестрой.

— А что, если он позвонит?

— Пока не звонил, и не думаю, что позвонит. От нетерпения он не задыхается.

— Другая психология, — кивнула Эйлин.

— На наш взгляд, тебе стоит повторять ее обычные маршруты, вряд ли он будет заходить повсюду, куда ты заходишь. Зайди, например, в парикмахерскую, сделай маникюр, потом снова выйди на улицу. Если он где-нибудь поблизости наблюдает, стало быть, и дальше последует. Это должно сработать. Надеюсь, по крайней мере.

— Что-то новенькое для меня.

— Для меня тоже.

— Мне понадобится подробная разработка, — сказала Эйлин. — На Мэри Холдингс и двух других.

— Как раз мы ее заканчиваем. Только сейчас мы поняли, что в его действиях есть какая-то система. Я хочу сказать...

Эйлин впервые почувствовала какое-то колебание в уверенном тоне собеседницы.

— Просто я...

Энни снова заговорила не слишком уверенно:

— Две другие... одна живет в Риверхеде, другая в Калмз Пойнте, город большой. И только в субботу, поговорив с Мэри Холдингс, я поняла... то есть я хочу сказать, что раньше это просто не отмечалось. Что в этих насилиях есть какая-то система. Что он преследует одних и тех же женщин. В какой-то момент меня прямо озарило. Так что только теперь мы начали искать какие-то общие особенности у этих трех женщин, о которых мы точно знаем, что они стали его жертвами; может, и найдем что-нибудь, скажем, в их прошлом, из чего станет ясно, почему именно их он преследует. Будет какая-то зацепка.

— Компьютер используете?

— И не только для этих трех случаев, — кивнула Энни. — Мы прослеживаем все случаи насилия с начала года. И если обнаружится, что и раньше было что-то подобное...

— Когда у меня будет распечатка?

— Как только закончим.

— Я понимаю. Меня интересует, когда это будет.

— Я помню, что подставляешься ты, — мягко проговорила Энни.

Эйлин промолчала.

— И я помню, что у него есть нож.

Снова молчание.

— И я не хочу, чтобы ты рисковала больше, чем окажись на твоем месте я, — сказала Энни, и Эйлин подумала о двух вооруженных грабителях на мраморной лестнице банка в самом центре города.

— Когда начинать? — спросила она.

Глава 5

Следующее повешение случилось на Уэст Риверхед.

Утром четырнадцатого октября дежурная часть Сто первого участка получила сообщение. Не самый благополучный в мире участок, но видеть тело, висящее на фонарном столбе, еще не приходилось. Много с чем сталкивались здешние полицейские, но чтобы такое... Они были прямо-таки изумлены, а чтобы изумить полицейских из Сто первого, нужно, право, немало.

Уэст Риверхед был совсем неподалеку от Томас Авеню Бридж, по другую сторону которого располагалась Айсола. Здесь, в унылом, голом, как лунная поверхность, месте, жило около полумиллиона человек. Сорок два процента из них поддерживали существование за счет городской казны, а из тех, кто мог еще работать, только двадцать восемь процентов имели постоянное место. Вдоль замусоренных улиц тянулись покинутые дома без электричества и газа. По подсчетам, ночами здесь находили приют семнадцать тысяч наркоманов. В остальное время суток они рылись в мусорных баках. Конкуренцию им составляли стаи бездомных собак. Статистика Уэст Риверхеда была оглушительной: в прошлом году зарегистрировано двадцать шесть тысяч триста сорок семь новых случаев туберкулеза, три тысячи четыреста двенадцать дистрофии, шесть тысяч пятьсот два венерических заболевания. Из каждой сотни новорожденных трое умирали в младенчестве, а у тех, кто выживал, впереди была беспросветная нищета, бессильная ярость и тяжелая тоска. Такие вот места как раз и позволяли коммунистам злорадствовать и хвастливо утверждать, что их система обеспечивает людям лучшую жизнь. По сравнению с Уэст Риверхедом территория Восемьдесят седьмого полицейского участка казалась молочной фермой в Висконсине.

Здесь-то и оказались Карелла и Хейз, потому что какой-то умник из Сто первого вспомнил, что читал что-то о девушке, повешенной на территории Восемьдесят седьмого, и позвонил туда: кому же хочется наступать на пятки товарищам, расследующим такой же случай, и к тому же на черта нужна повешенная здесь, в Уэст Риверхеде, где и без того полицейские работают двадцать четыре часа в сутки? Экзотика? Потрясающе. Да, только кому нужна эта экзотика? Нет уж, пусть ребята из Восемьдесят седьмого сами копаются в этом дерьме.

Карелла и Хейз появились здесь в начале восьмого утра.

Группа из отдела по расследованию убийств уже была на месте. В этом городе любое преступление, большое или малое, даже административное нарушение расследовалось в участке, на территории которого было совершено; за исключением тех случаев, когда нечто явно похожее случалось на территории другого участка. Если речь шла об убийстве, соответствующий отдел внимательно следил за работой местных детективов, оказывая им любую необходимую помощь, но официально дело вели офицеры участка, принявшие сообщение, а отдел по расследованию убийств подчищал их работу. Карелла и Хейз как раз оказались этими счастливчиками, что и привело их сюда в этот солнечный октябрьский день. От такой удачи любой от радости до неба подпрыгнет.

Детектив Чарли Броган еще не ушел. Когда-то Карелла расследовал с ним целую серию убийств. На территории Сто первого участка орудовала банда подростков. Может, поэтому Чарли Броган и выглядел всегда таким изможденным. А может, потому, что расследовать убийства в этом районе было куда тяжелее, чем в любом другом месте города. Сегодня Броган выглядел еще более усталым, чем когда Карелла в последний раз его видел. Здоровенный тучный мужчина с пышной рыжей шевелюрой и двухдневной щетиной. На нем были бледно-голубая ветровка, темно-синие брюки и мокасины. Он сразу же узнал Кареллу, подошел, подал руку, потом поздоровался с Хейзом.

— Извини, приятель, что пришлось побеспокоить, — заговорил он, — но, по правилам, это, вроде, ваше дело.

— Наше, наше, — подтвердил Карелла и посмотрел на тело.

— В прошлый раз тоже была девушка, верно? — спросил Броган.

— Да.

— Мы пока не трогали ее: ждем медэксперта и других. Да и не знали, примете ли вы это дело.

— Подвижной отряд уже здесь? — спросил Хейз.

— Да, минуту назад подъехали. Сейчас, наверное, кофе пошли попить.

— Надо бы сохранить в целости узел, — сказал Карелла. — А в середине веревку можно резать.

— Хорошо, я скажу ребятам из срочной.

«Слава Богу, — подумал Карелла, — что никто не отпускает шуточек по поводу ее трусиков, такого же пронзительно голубого цвета, как небо, расстилающееся над фонарным столбом». Карелла посмотрел вслед Брогану, шедшему к машине скорой помощи. Тамошние полицейские неторопливо занялись лестницей и сеткой, извлекли резак. Было еще слишком рано, чтобы гореть на работе.

— Кто обнаружил ее? — спросил Карелла.

— Позвонил какой-то добропорядочный гражданин, — ответил Броган, — что для этого района почти чудо. Он живет в восьми кварталах отсюда. По пути на работу он заметил тело и позвонил. Можешь себе представить?

— И когда же это было? — спросил Хейз.

— Без четырех минут шесть. Ночная смена кончала работу, я печатал отчет. И вот тебе, пожалуйста, труп на фонарном столбе, — он засунул руку в карман и вытащил пакет для вещественных доказательств. — Вам это может понадобиться.

— А что это?

— По-моему, бумажник повешенной. Я не открывал, не хотел ни к чему прикасаться. Но что-то я не слышал, чтобы у мужчин бывали красные бумажники, а ты?

Полицейские из срочной снимали тело. Внезапно оно полетело вниз, и при падении вздулась юбка, обнажив длинные ноги. Под тяжестью трупа сетка провисла. Полицейские опустили ее на землю.

— Этот парень не слишком рисковал, что его увидят, а? — заметил Броган. — В этих домах никого нет, кроме крыс, собачьего дерьма да тараканов.

Появился помощник судмедэксперта. Вид у него был грустный.

Через пять минут он констатировал факт смерти и высказал предположение, что наступила она в результате перелома шейных позвонков.

* * *

Ее звали Нэнси Аннунциато.

Из удостоверения личности, оказавшегося в бумажнике, следовало, что она учится в колледже Калмз Пойнта, одном из пяти городских государственных колледжей. Находился он в другом конце города, по крайней мере, в часе езды на машине от Риверхеда, а на метро все полтора. Вряд ли кому-либо в здравом уме, рассуждали полицейские, придет в голову перевозить труп на метро, каким бы странным оно в последние годы ни сделалось и к чему бы ни привыкли пассажиры. Но исходя из предположения, что девушку убили в другом месте (как, судя по всему, и Марсию Шаффер) и что тело перенесли в этот райский уголок, можно было заключить, что убийца проделал весьма длинный путь, чтобы замести следы. Но зачем тогда он оставил тут бумажник с удостоверением личности владелицы?

Звонок в Манхэттен, штат Канзас, и разговор с отцом Марсии Шаффер нелегко дался Карелле, но там хотя бы не нужно было смотреть ему в глаза. Сейчас будет еще хуже. Из удостоверения личности следовало, что девушка жила в Калмз Пойнте, неподалеку от колледжа, и скорее всего, с родителями. Стало быть, придется встречаться. А это чертовски неприятно. Хорошо, что с ним Хейз, а не какой-нибудь осел, вроде Дженеро. Этот однажды спросил у жены убитого, не купила ли она уже место на кладбище. «О таких вещах, — сказал он, — полезно думать заранее». Потом Дженеро рассказал Карелле, что его мать уже позаботилась об этом и «для себя, и для отца». «Целую жизнь откладывали», — пояснил он. Интересно, чью жизнь?

По дороге в Калмз Пойнт они попали в пробку, так что приехали на место только через час с четвертью. Миссия им выпала еще более тяжелая, чем они представляли: только вчера у мистера Аннунциато случился инфаркт, и сейчас он находился в реанимации госпиталя Святого Антония, примерно в шести кварталах от дома. Жили здесь в основном итальянцы, шумная община, вроде той, в которой родился и вырос Карелла. Возгласы на улицах, шумные приветствия, даже дощатые двухэтажные домики с фиговыми деревьями вокруг. Все пробуждало воспоминания, почему-то такие же тяжелые, как и предстоящий разговор. Детского крика на тенистых улицах не было слышно, да его и никогда не слышно в итальянских кварталах. Едва у итальянского ребенка слезы на глаза навернутся, как тут же рядом оказываются мама, тетя, брат или сестра, бабушка и тут же его утешат. Миссис Аннунциато была немного похожа на Амелию, тетку Кареллы, и от этого у него стало еще тяжелее на душе.

Сначала миссис Аннунциато решила, что они пришли по поводу автомобильной аварии. У мужа случился инфаркт за рулем, и, потеряв управление, он врезался в машину, идущую впереди. Это она и сказала полицейским, едва те представились, добавив, что, помимо инфаркта, у мужа еще и небольшое сотрясение мозга. А теперь предстояло сказать, что мертва дочь.

Хейз сосредоточенно рассматривал кончики ботинок.

Частью на английском, частью на итальянском Карелла рассказал миссис Аннунциато, что произошло. Слушала она внимательно и недоверчиво. Начала расспрашивать подробности. Она была уверена, что это какое-то недоразумение. Они показали ей бумажник девушки. Она сразу же узнала его. Им не хотелось показывать фотографии, сделанные на месте происшествия. Глядишь, еще один инфаркт случится. В конце концов миссис Аннунциато разрыдалась и бросилась в дом за матерью. Та появилась буквально через минуту. Невысокая седовласая итальянка, вся в черном. Сквозь слезы она попросила полицейских рассказать все в подробностях. Обнявшись, женщины прислонились к стене дома и в голос заплакали. Собралась толпа. Раздался звон колокольчика — это по тенистой, обсаженной деревьями улице проехала машина с мороженым.

— Signore, — проговорил Карелла, — scusami, ma ci sono molti domande...

— Si, capisco, — сказала миссис Аннунциато, — parla Inglese, per piacere. Gracie, il mio Italiano non е il migliore. Мне надо задать вам несколько вопросов, синьора, понимаете, иначе нам не найти того, кто это сделал, lei capisco, signore?

Бабушка кивнула. Крепко обняв дочь, она поглаживала ее по плечам, и вообще всячески старалась утешить.

— Когда вы видели Кэнси в последний раз? — спросил Карелла. — L'ultima volta che...

— Le notte scorsa, — ответила бабушка.

— Вчера вечером, — перевела миссис Аннунциато.

— A che ora? — В котором часу?

— Alle sei, — сказала бабушка.

— В шесть часов, — снова перевела миссис Аннунциато. — Она только что вернулась с занятий. То есть с тренировки.

— Scusi? С тренировки?

— Si, era una corridora, — пояснила бабушка.

— Corridora? — этого слова Карелла не знал.

— Бегунья, — пояснила миссис Аннунциато. — Она была в команде, cognesce? Come si chiama? La squadra di pista, capisce? Как это по-английски? Легкая атлетика. Она была в легкоатлетической команде.

В инспекторской их ждали два пакета из лаборатории.

Было еще только одиннадцать утра. Карелла и Хейз работали сегодня в ночную смену и должны были освободиться без четверти восемь. Но вот звонок из Сто первого, и пожалуйста. Сейчас одиннадцать, на столе Кареллы отчет из лаборатории, а в морге муниципального госпиталя очередной женский труп. В вычищенной, как медный пятак, сияющей инспекторской, в которую сквозь нагревшиеся уже оконные стекла проникали лучи октябрьского солнца, они вскрыли первый конверт. Мейер Май-ер печатал что-то у себя за столом. Хейз не сводил глаз с его парика, придававшего ему несколько щегольский вид. Мейер делал вид, что ничего не замечает.

В первом пакете были результаты анализа веревки и обоих узлов: на шее жертвы и на столбе. Веревка была сделана из волокна под названием сизаль. Производится оно из алоэ, произрастающего в Индии и некоторых районах Африки. Веревка из сизаля не такая прочная, как пеньковая, так называемая манильская веревка, которую делают из абаки на Филиппинах. Последняя диаметром примерно в три с половиной сантиметра выдерживает тяжесть весом в сто двадцать килограммов. Но в качестве замены часто используется и сизальская. К тому же Марсия Шаффер весила только пятьдесят шесть килограммов. Сама веревка была совершенно обычного типа: три нити, конечно, четырехжильная, не говоря уже о так называемой кабельной, которая выдерживает куда больший вес. Но для Марсии Шаффер вполне хватило и этой.

Специалист, составивший отчет, подробно объяснил, что из положения волокон легко заключить, в каком направлении натягивали веревку. Когда вешают по приговору суда или человек действительно кончает самоубийством, из-под ног у него выбивают опору и он обрушивается вниз. В результате этого волокна вытягиваются в сторону, противоположную движению. Когда же человека подтягивают к чему-нибудь, например, к суку на дереве или, как в данном случае, к лапе фонарного столба, волокна вытягиваются вниз, опять-таки в сторону, противоположную движению. То есть общее правило, сформулированное экспертом, гласило: усилие, направленное вниз, заставляет волокна подниматься, а усилие, направленное вверх, опускаться.

Карелла и Хейз согласно пожали плечами. Старая песня, все давно и хорошо известно.

— Если направление волокон, — продолжал эксперт, — на какой-то конкретной веревке подкрепляет версию настоящего повешения, это еще ничего не означает, ибо убийца мог сначала поднять уже мертвое тело и только потом затянуть на шее жертвы петлю. Впрочем, это очень трудно, потому что с тяжелым и не застывшим еще трупом крайне неудобно манипулировать.

Исходя из этого и учитывая направление волокон, эксперт пришел к выводу, что убийца закрепил петлю на шее жертвы, перебросил веревку через лапу фонарного столба и лишь затем поднял тело и обвязал свободный конец веревки вокруг столба.

Далее эксперт отметил, что узел, завязанный на шее девушки, сделан профессионально, такие используются при казнях по приговору суда. Это одна из разновидностей скользящего узла, именуемого иногда еще «бегунком», который путем восьми или девяти добавочных оборотов веревки превращается в петлю. В данном случае их было девять.

Эксперт не рассчитывал обнаружить каких-то отпечатков на веревке или узле, и не ошибся. С другой стороны, при более тщательном осмотре обнаружилось, что волокна веревки на пятьдесят пять процентов — шерсть, а на сорок пять — синтетика. Помимо того ему удалось установить, что к грубой поверхности узла пристали частицы эпидермы, которая идентифицируется как беспигментная кожа или, попросту говоря, кожа белого человека.

Здесь же была увеличенная фотография узла, с помощью которого веревка прикреплялась к столбу; то есть, собственно, не столько узла, сколько нароста, который обычно и используют, чтобы привязать веревку к кольцу, столбу или к перекладине. В данном случае это был так называемый «полунарост». По мнению эксперта, убийца использовал этот вид узла, ибо он куда быстрее и легче завязывается, даже, как в данном случае, когда используются два «полунароста». «Колодочный нарост», к примеру, бесспорно прочнее и надежнее, но, учитывая, что девушка весила всего пятьдесят шесть килограммов, убийца явно думал прежде всего о том, как бы побыстрее покончить с делом. В заключении отчета эксперт отметил, что этот тип узла хорошо знаком практически любому матросу или рыбаку на всем земном шаре.

В другом запечатанном конверте содержались результаты анализа халата и содержимого его карманов, найденного в квартире убитой.

При исследовании ткани обнаружилось, что халат, как и сказано на этикетке, сделан из чистой шерсти. Размер действительно, как отмечено там же, большой, то есть соответствующий сорок второму по американским стандартам. Карелла носил вещи сорок второго. Хейз — сорок четвертого. На халате было обнаружено значительное количество волосков, которые подвергли сравнению с образцами волос, взятыми с головы, ресниц, бровей и лобка покойной Марсии Шаффер. Выяснилось, что некоторые волоски с халата могут быть идентифицированы как волосы Марсии Шаффер — с головы, ресниц, лобка. Но есть и волосы, принадлежащие другому человеку. Лаборант назвал их «дикими».

У всех «диких» волос были сухие корни, в отличие от корней живых, свидетельствующих о том, что волосы выпали сами, а не были вырваны. Медуллярный индекс всех волос — что означает соотношение между собственно медуллярным диаметром и диаметром волос — выражался величиной 0,5, из чего следует, что волосы принадлежат либо человеку, либо обезьяне. Но состав медуллы отличался высокой степенью зернистости, а клетки остаются невидимыми без специальной водной обработки. Консистенция напоминает толстую муфту, пигмент — зернистый; на кутикуле просматриваются тонкие гладкие чешуйки, покрывающие друг друга в большей степени, нежели это характерно для волос животных. Волосы, говорилось в заключении, явно человеческие, и поскольку диаметр их составляет 0,07 сантиметра, принадлежат они взрослому. Длиной эти же самые волосы меньше восьми сантиметров, а это означает, что изначально они были либо на черепе, либо в бороде. Однако, поскольку медуллярный индекс этих волос составляет 0,132, говорит это, скорее всего, о том, что принадлежат они мужчине, ибо женский медуллярный индекс составляет 0,148. Более того, яйцевидная форма и периферийная концентрация пигмента волос позволяет установить, что этот мужчина был белым.

Карелла и Хейз взялись за телефонные справочники, разделив между собой все пять районов города. Повезло Хейзу: он нашел нужный адрес в справочнике Айсолы. Мартин Дж. Бенсон жил в доме сто шесть по улице Саус Боулдер. Уже выходя из инспекторской, Хейз обернулся и спросил Мейера:

— Тебе известно, что медуллярный индекс конского волоса составляет семь и шесть десятых?

Ничего смешного в этом неожиданном вопросе Мейер не нашел.

* * *

Булыжная улица получила свое название еще в те времена, когда город был голландским, задолго до того, как строительные работы превратили в булыжник толстые слои красноватой глины, которая могла бы подсказать иное название, впрочем, тоже нехитрое.

С наименованием улицы у практичных голландцев вообще возникли некоторые проблемы, ибо родина их не могла похвастать горными массивами. «Rolsteen» по-голландски означает «камень, скатившийся с вершины горы». Но камень, о котором идет речь, ниоткуда не скатывался, особенно, если принять во внимание, что в этой части города, как, впрочем, и в любой иной, гор не было вообще. На самом деле он, можно сказать, торчал прямо из земли, а голландцы, безусловно, первоклассно замостили пространство вокруг камня. Англичане, не мудрствуя лукаво, просто перевели название с голландского. Так появилась и доныне существует Булыжная улица, хотя теперь здесь, конечно, не видно ни булыжников, ни даже гальки.

Быть может, потому, что в давние времена, когда массивные валуны действительно существовали, улица располагалась прямо между ними, она и теперь тянулась всего на два квартала с востока на запад, а потом резко обрывалась. По обе стороны были лучшие в городе участки земли, а многие дома, разумеется, отреставрированные и находящиеся в превосходном состоянии, сохранились со времен голландцев. Ни у Кареллы, ни у Хейза не было знакомых, которые могли бы позволить себе жить на Булыжной. Но именно здесь жил отставной моряк Мартин Дж. Бенсон, и от детективов не ускользнуло то обстоятельство, что дом его находился всего в десяти кварталах от Рэмсейского университета.

Оказавшись здесь около полудня, Бенсона они не застали. Привратник, поливавший роскошные хризантемы, выставленные в огромных деревянных кадках у самой кромки тротуара, сообщил им, что обычно мистер Бенсон уходит на работу около половины девятого. Мистер Бенсон, продолжал он, работает в рекламном агентстве на Джефферсон авеню. Мистер Бенсон, добавил он, возглавляет мозговой центр агентства. Прозвучало это так, будто мистер Бенсон является самим Господом Богом. Название агентства «Коул, Купер, Лумис энд Бах». Привратник сообщил также, что под руководством мистера Бенсона, как главы мозгового центра, агентство провело исключительно успешную кампанию по рекламе «Даффи Датс», сорта конфет, о которых Карелла и Хейз даже не слышали. Поблагодарив привратника за ценные сведения, они двинулись к центру.

В приемной агентства «Коул, Купер, Лумис энд Бах» их встретила ослепительная блондинка, которую звали, если верить пластиковой карточке на столе, Дороти Хадд. Может, в честь нее и назвали столь успешный сорт конфет? На ней был розовый, с глубоким вырезом свитер, на несколько размеров меньше, чем нужно, и она, судя по всему, очень любила свои груди, о чем, в частности, свидетельствовала ее левая рука. Делая вид, будто теребит жемчужные бусы, спускающиеся прямо в ложбинку между грудями, Дороти всячески ласкала и поглаживала свои холмики. «Любопытно, — подумал Хейз, — какие знаки любви она выказывает им, например, на пляже, когда на ней только бикини?» При одной мысли о том, какова Дороти в постели, воображение его разыгралось; он представил себе, как она взбирается на него, поигрывая этими чудесными шарами. Он ничего не имел против ослепительных блондинок. Против ослепительных брюнеток — тоже.

Карелла, счастливый муж, предположительно был наделен иммунитетом против подобных соблазнов, так что, показав Дороти полицейский жетон, просто спросил, не может ли мистер Бенсон уделить им немного времени. Дороти, продолжая играть бусами, сказала, что мистер Бенсон только что ушел обедать и вернется не раньше трех. Карелла вежливо спросил, где обедает мистер Бенсон.

— Не знаю, право, — ответила Дороти.

— Может, секретарша знает?

— Наверное, — стреляя глазками, Дороти все играла, играла, играла бусинами, может, и непроизвольно, но Хейзу это явно не давало покоя. — Только и она обедает.

— А нельзя ли все же как-нибудь узнать, где его найти? — настаивал на своем Карелла.

— Попробую. — Дороти повернулась на вращающемся стуле и проследовала к двери, ведущей в кабинеты сотрудников. На ней была обтягивающая темная юбка, явно свидетельствующая о возвращении в Америку моды на мини. Хейз оценил и это. Едва она исчезла, как он выпалил:

— Так и съел бы.

— Я тоже, — присоединился Карелла, явно разрушая миф о мужчинах, которые обращают внимание только на своих жен.

Через пять минут Дороти вернулась и, улыбаясь, снова уселась на свое место. Левая рука немедленно принялась за привычное дело. Хейз, не отрываясь, смотрел на девушку.

— Мистер Периселло сказал, что мистер Бенсон обычно обедает в ресторане «Коуч энд Фор». Но именно обычно, а не всегда, так что, может, сегодня его там и нет. Почему бы вам не зайти в три? Или в любое другое время? — Она улыбнулась Хейзу.

Карелла поблагодарил Дороти и увлек напарника к двери.

— Я влюбился, — заявил тот.

* * *

В такие рестораны детективы второго класса с годовым окладом тридцать три тысячи семьдесят долларов не ходят. Спроектированный и оформленный армянским иммигрантом во втором поколении, он напоминал, в представлении строителя, английский постоялый двор начала XVII века — деревянные тумбы ручной резки, стропила, оцинкованные рамы, в которые вставлено стекло ручной работы, дощатый пол, в некоторых местах специально выщербленный для большей натуральности, и, наконец, пышногрудые официантки, облаченные в широкие сборчатые юбки и деревенские платья с высоким лифом, которые обнажали грудь еще больше, чем свитер Дороти Хадд. Хейз склонялся к мысли, что сегодня у него выдался удачный денек.

Карелла попросил хозяйку, стройную брюнетку в длинном темном платье и туфлях на высоких каблуках, что явно не соответствовало воспроизводимой здесь атмосфере Англии XVII века, отыскать мистера Бенсона и передать ему карточку, на обороте которой он только что нацарапал несколько слов. Под его пристальным взглядом она двинулась через зал к угловому столику, за которым сидели, оживленно переговариваясь, двое мужчин — блондин и лысый. Они наверняка обсуждали очередной блестящий рекламный проект. Хозяйка передала карточку блондину. Тот посмотрел на лицевую сторону, где под изображением печати полицейского управления стояли имя и должность Кареллы, а также телефон Восемьдесят седьмого участка, а затем перевернул квадратик картона и вгляделся в каракули Кареллы. Он о чем-то спросил хозяйку, и та указала на столик администратора, рядом с которым стояли Карелла и Хейз. Столик, по замыслу архитектора, должен был быть похож на письменный стол доктора Сэмюэля Джонсона с массивной чернильницей, все в духе старой доброй Англии. Бенсон немедленно поднялся, извинился перед сотрапезником и двинулся через зал к полицейским.

— Мистер Бенсон? — спросил Карелла.

— Да, а в чем дело? Я обедаю.

Росту в нем, прикинул Карелла, метр восемьдесят восемь, примерно столько же, сколько у Хейза, и плечи такие же широкие, и грудь колесом; глаза аспидно-черные, волосы пшеничные. Костюм на нем, Карелла готов был об заклад побиться, сделан на заказ, наимоднейший галстук, над левым карманом рубашки фирменный знак, на лацкане пиджака — вышитые инициалы М.Д.Б. Из-под рукавов пиджака виднеются французские манжеты, схваченные небольшими золотыми запонками с изумрудными вкраплениями. Розоватое кольцо на левой руке украшено изумрудом куда большего размера. Карелла пришел к выводу, что руководители мозговых центров рекламных агентств вполне зарабатывают на хлеб с маслом.

— Если хотите закончить обед, мы можем подождать, — предложил он.

— Да нет, давайте сразу покончим с этим, — отрезал Бенсон и принялся озираться в поисках места поспокойнее.

В конце концов он выбрал стойку бара — сооружение из дуба с металлической поверхностью. Во всю стену над ней были подвешены вниз горлом стаканы. Они поставили три табурета в дальнем конце стойки, прямо у старинного кассового аппарата из меди. Хейз и Карелла сели по обе стороны от Бенсона, а тот сразу же заказал неразбавленный мартини со льдом.

— Итак? — спросил он.

— Итак, знакомы ли вы с некоей Марсией Шаффер? — Карелла решил сразу взять быка за рога.

— Ага, так вот в чем дело, — сказал Бенсон и утвердительно кивнул.

— В этом самом, — ввернул Хейз.

— Так, в чем проблема? — спросил Бенсон.

— Вы знакомы с ней?

— Да. Я был с ней знаком.

— Были?

Теперь детективы задавали вопросы поочередно, заставляя Бенсона все время крутить головой.

— Ведь она умерла, разве не так? И именно поэтому вы здесь. Разве не так? Да, я был знаком с ней. В прошедшее время.

— И как давно оно прошло? — поинтересовался Карелла.

— Я не виделся с ней больше месяца.

— Нельзя ли поподробнее? — резко бросил Хейз.

Бенсон обернулся к нему:

— Наверное, мне лучше позвонить своему адвокату.

— Да нет, наверное, вам лучше никуда не трогаться, — возразил Карелла.

Бенсон немного отодвинул назад табурет, чтобы видеть обоих одновременно и не крутить головой.

— Как это поподробнее?

— Мистер Бенсон, — начал Хейз, — у вас есть голубой, из чистой шерсти халат с белой каймой на манжетах и воротнике?

— Есть. Кто кому здесь, собственно, морочит голову? Вы нашли мой халат дома у Марсии, и поэтому вы здесь, так? Ну так и нечего валять дурака.

— А золотая данхилловская зажигалка у вас есть?

— Да, она, наверное, осталась в кармане халата, так что ли? Но отсюда еще не следует, что я ее убил.

— А кто говорит, что вы ее убили? — осведомился Хейз.

— Разве кто-нибудь сказал, что вы ее убили? — подхватил Карелла.

— Я просто решил, что вы здесь, потому что...

— Мистер Бенсон, когда вы оставили этот халат у мисс Шаффер? — спросил Хейз.

— Я уже сказал. Больше месяца назад.

— А точнее? — попросил Карелла.

— По-моему, это было в День Труда. Мы с Марсией провели вдвоем уик-энд. В городе. Люблю проводить выходные в городе. Все уезжают, и в твоем распоряжении целый...

— Вы все выходные провели у мисс Шаффер?

— Да.

— И взяли с собой вещи?

— Да, то есть я имею в виду, что было необходимо.

— И халат тоже?

— Да. Наверное, я забыл, уходя, положить его в сумку.

— Забыли халат и зажигалку?

— Да.

— И не хватились зажигалки с самого Дня Труда?

— У меня не единственная зажигалка.

— Вы курите «Мальборо»?

— Да, я курю «Мальборо».

Карелла достал из бумажника карманный календарь, полистал его и заметил:

— День Труда был пятого сентября.

— Вам виднее — календарь-то у вас.

— Мне виднее. И с тех пор вы не виделись, так?

— Так.

— Как вы познакомились с мисс Шаффер, мистер Бенсон?

— Я был приглашен в Рэмсей прочитать лекцию о методах рекламы. Потом был прием, там я и столкнулся с ней.

— И вы начали встречаться.

— Да. Я человек свободный, так что не вижу в этом ничего предосудительного.

— Сколько вам лет, мистер Бенсон?

— Тридцать семь. И в этом тоже нет ничего предосудительного. Марсии был почти двадцать один. Должно было исполниться в следующем месяце. Так что малолетних никто не совращал, если вы это хотите сказать.

— А кто говорит о совращении малолетних? — осведомился Хейз.

— У меня сложилось ощущение, что вы оба осуждаете мой роман с Марсией. Впрочем, откровенно говоря, на это мне решительно наплевать. Мы чудесно проводили время вдвоем.

— Так отчего же вы перестали встречаться?

— А кто утверждает, что перестали?

— Да вы же только что сказали, что со Дня Труда, с пятого сентября, не виделись.

— М-да, это верно.

— И вы не пытались с ней связаться с тех пор?

— Нет, но...

— Позвонить, написать?

— С чего это я буду писать ей? Мы живем в одном городе!

— Но вы даже не позвонили.

— Может, и звонил, разве теперь вспомнишь?

— Но, так или иначе, с пятого сентября вы не виделись?

— Сколько можно повторять одно и то же? Да. День Труда. Пятого сентября, если это действительно пятое.

— Действительно.

— Ну и прекрасно.

Карелла посмотрел на Хейза.

— Мистер Бенсон, — сказал тот, — вы случайно не стриглись третьего сентября, в субботу?

— Нет, я никогда не стригусь по субботам.

— А когда стрижетесь?

— По вторникам. Каждый вторник у нас в два часа рабочее совещание, а в четыре я обычно иду в парикмахерскую.

— Каждый вторник?

— Нет, нет, раз в три недели.

— Стало быть, третьего сентября, в субботу, вы не стриглись?

— Нет.

— А когда вы стриглись в последний раз?

— В прошлый вторник.

— Это было четвертого октября, — заметил Карелла, сверившись с календарем.

— Пусть так.

— А три недели назад было тринадцатое сентября.

— С календарем не поспоришь.

— А еще три недели назад было двадцать третье августа.

— К чему это все, собственно? Вы что, хотите сказать, что мне пора в парикмахерскую?

— Мистер Бенсон, вы заявили, что оставили свой халат дома у мисс Шаффер пятого сентября и с тех пор не виделись.

— Верно.

— Стало быть, вы не виделись пятнадцатого сентября? Через два дня после стрижки?

— Нет.

— И шестого октября тоже не виделись? Опять-таки через два дня после того, как ходили в парикмахерскую?

— Ни в один из этих дней мы не виделись. В последний раз...

— Да, да, вы говорили — День Труда.

— Почему вы лжете нам? — мягко спросил Карелла.

— Прошу прощения?

— Мистер Бенсон, — начал Карелла, — к вашему халату пристали волоски, и лабораторный анализ показал, что вы стриглись за сорок восемь часов до этого. Вы утверждаете, что оставили халат у мисс Шаффер в День Труда, но третьего сентября не стриглись. Из этого следует, что халат был оставлен либо после более ранней, либо после более поздней стрижки, но никак не пятого сентября, когда, по вашим словам, вы не видели Марсию Шаффер в последний раз.

— Так почему же вы лжете нам? — спросил на этот раз Хейз.

— Может, мы и виделись после Дня Труда.

— Какого числа, вы говорите, это было? Я имею в виду предпоследнюю стрижку?

— Это вы нам скажите.

— Ладно, не имеет значения. Четырнадцатое, пятнадцатое. Все равно. — Он поднял бокал с мартини и поспешно отхлебнул.

— Но не на прошлой неделе, а? Не шестого октября?

— Нет, это точно.

— Вы не виделись с мисс Шаффер шестого октября, через два дня после последней стрижки? И в этот день вы не оставляли у нее своего халата?

— Нет, в этом я совершенно уверен.

— А где вы были шестого, мистер Бенсон?

— Какой это был день?

— Четверг. Четверг на прошлой неделе, мистер Бенсон.

— Разумеется, на работе, где же еще?

— Весь день?

— Да, весь день.

— Стало быть, вы не встречались с мисс Шаффер в четверг вечером?

— Нет, это совершенно точно.

— А в среду вечером?

Бенсон снова отхлебнул мартини.

— В среду вечером вы виделись? — настойчиво повторил Хейз.

— Пятого октября? — уточнил Карелла.

— Мистер Бенсон, вы слышите нас? — это Хейз снова вступил.

— В тот вечер вы встречались? — давил Карелла.

— Ну ладно, — Бенсон поставил бокал на стойку. — Ладно, виделись мы в среду вечером, был я у нее. Я пошел к ней домой сразу после работы, сначала мы поужинали, а ночь...

Детективы молчали, ожидая продолжения.

— А ночь, скажем так, провели в постели. — Бенсон вздохнул.

— А ушли вы когда? — спросил Карелла.

— На следующее утро. Я отправился прямо на работу. А Марсия пошла в университет.

— И это было в четверг утром, шестого октября?

— Да.

— А когда именно утром, мистер Бенсон?

— Я вышел из дома около половины девятого.

— А стриглись вы во вторник, в четыре?

— Да.

— Таким образом интервал получается сорок часов, — заметил Карелла.

— Ну что же, почти совпадает, — сказал Хейз. — А где вы были в четверг, примерно в семь вечера?

— Мне казалось, никто не обвиняет меня в убийстве, — заметил Бенсон.

— Пока нет.

— Так зачем же вам знать, где я был в четверг вечером? Ведь именно в это время убили Марсию, так? В четверг вечером?

— Да, именно тогда.

— Итак, где вы были в четверг вечером? — спросил Карелла.

— В районе семи, — уточнил Хейз.

— Ужинал с другом.

— Что за друг?

— Знакомая.

— Как ее зовут?

— Это беглое знакомство, мы в агентстве пересеклись.

— Она что, у вас работает?

— Да.

— Ее имя? — настаивал Хейз.

— Предпочел бы не называть.

Хейз и Карелла переглянулись.

— Сколько ей лет? — спросил Хейз.

— Да не в том дело. Она совершеннолетняя.

— Так в чем же?

Бенсон покачал головой.

— А что, в четверг вечером был только ужин? — спросил Хейз.

— Не только.

— Вы спали?

— Мы спали.

— Где?

— У меня дома.

— На Булыжной улице?

— Да, я там живу.

— В семь вы поужинали...

— Да.

— И когда пошли к вам домой?

— В девять.

— И отправились в постель?

— Да.

— Когда она ушла.

— В районе часа ночи, может, чуть позже.

— Как ее зовут, мистер Бенсон? — спросил Хейз.

— Слушайте, — начал Бенсон и вздохнул.

Детективы молчали.

— Она замужем, ясно?

— Ясно, — сказал Хейз, — замужем. Ее имя.

— Она замужем за полицейским. Слушайте, мне вовсе не хочется втягивать ее в эту историю. Речь, между прочим, идет об убийстве.

— Это вы нам говорите? — спросил Карелла.

— Я хочу сказать... хочу сказать, что слишком много говорят об этом деле. Еще и вчерашний случай...

— А, вы и об этом знаете? — спросил Хейз.

— Да, видел утром по телевидению. И если будет выглядеть так, что жена полицейского имеет какое-то отношение...

— Как это? — не понял Карелла. — А она имеет отношение?

— Я имею в виду, не надо даже имени ее называть в связи с этим делом. А что, если газетчики разнюхают? Представляете себе, жена полицейского? Они такое вокруг этого устроят...

— Мы никому не скажем, — пообещал Карелла. — Так как все-таки ее зовут?

— Предпочел бы воздержаться от ответа.

— Где работает ее муж? — спросил Хейз. — Этот самый полицейский?

— Предпочел бы воздержаться от ответа.

— Где вы были вчера вечером? — спросил Хейз, внезапно наклоняясь к Бенсону.

— Что?

— Вчера, вчера вечером. Слушай, Стив, какое вчера было число, посмотри в календаре.

— Что? — на сей раз переспросил Карелла. Повторять не надо было, он слышал вопрос. Но его удивило внезапное раздражение, прозвучавшее в голосе товарища. Ладно. Бенсон спит с женой полицейского. Не такая уж и сенсация в их департаменте. Взять хоть Берта Клинга, который недавно развелся, потому что жена изменяла. Так чего же злиться?

— Какое вчера было число? — нетерпеливо повторил Хейз. — Скажи ему.

— Тринадцатое октября.

— Где вы были тринадцатого октября.

— Ну... с ней, с этой женщиной.

— С женой полицейского?

— Да.

— И снова в постели?

— Да.

— А ты рисковый парень, верно? — с той же злостью заметил Хейз Глаза его сверкали, а рыжие волосы словно полыхали огнем — Так как ее зовут?

— Не скажу.

— Как зовут ее, мать твою так? — Хейз схватил Бенсона за локоть.

— Эй, — попытался вмешаться Карелла, — полегче.

— Как зовут ее? — Хейз еще крепче сжал локоть Бенсону.

— Не скажу.

— Мистер Бенсон, — тяжело вздохнул Карелла, — вы отдаете себе отчет...

— Отпустите руку.

— ...в том, что Марсия Шаффер была убита в прошлый четверг вечером...

— Да, черт бы вас подрал, мне это известно! А ну-ка, отпустите руку, — заорал он и попытался вырваться. Но Хейз по-прежнему сжимал его локоть.

— ...и что ваше алиби на тот вечер...

— Никакое это не алиби!

— И на другой вечер, когда убили еще одного человека...

— Я никого не убивал!

— Единственное, что может подтвердить это...

— Ее зовут Робин Стал, будьте вы прокляты, — выкрикнул Бенсон, и Хейз отпустил его.

Глава 6

Порой Коттону Хейзу действительно хотелось называться Большим Быком. Он ненавидел свою фамилию. Почему, сказать трудно. Хейз. Звучит почти как поц. Ненавидел он и свое имя — Коттон Никого на свете не зовут Коттоном, за исключением Коттона Мэзера, а он умер еще в 1728 году. Но отец Хейза был человеком глубоко верующим и считал, что Коттон Мэзер — это величайший из пуританских проповедников, и назвал сына в честь этого колониста, который искал Бога и охотился за ведьмами. А салемские процессы отец Хейза благополучно вычеркнул из памяти, он вообще легко забывал всяческие неприятности, решив, что это просто мелкая месть со стороны городка, которая понадобилась для изживания собственных страхов. Джеремий Хейз (почему, кстати, он не назвал сына Джеремий младший) просто освободил Коттона Мэзера от всякой ответственности за то, что тот превратил людей в фанатиков веры, и назвал сына в его честь. А почему, например, не Лефти? Хейз не был левшой, но все равно Лефти было бы лучше, чем Коттон. Лефти Хейз. Любой уличный воришка вздрагивал бы при этом имени.

Случалось так, что Хейз ненавидел всех, кто не был полицейским. Это относилось и к женам и любовницам полицейских. Если они не служат в полиции, то им неведомо, каково приходится там людям. Рассказываешь женщинам, что сегодня днем тебя едва не ухлопали, а они не прочь потолковать о маникюре, о новом лаке, который удлиняет ногти. Три часа назад тебя едва не прикончили из Магнума 357, а их ногти интересуют. Нет, тем, кто не служит в полиции, тебя не понять. Однажды Хейз сказал Мейеру, что в «Звездных войнах» все поставлено с ног на голову. Нельзя говорить: «Пусть с тобою пребудет сила», надо: «Пусть ты будешь там, где сила».

Те, кто остаются по ту сторону силы, просто слышать не хотят о полицейской службе. Все согласны, что в этом городе неплохо побывать, но кому хочется жить здесь? А те, кто живут, постоянно жалуются. Но не на то они жалуются, что действительно делает здешнюю жизнь по-настоящему тяжелой, а на работу, и так просто невозможную, если тебе выпала доля полицейского. Они не знают, что такое настоящая мерзость. Они даже слышать не хотят о мерзости в этом или любом другом городе. Эта мерзость белая как бумага, липкая, и к ней пристают личинки. Мерзость — это повседневная жизнь полицейского-оперативника.

Жены и любовницы полицейских понимают, что им приходится наблюдать мерзость двадцать четыре часа в сутки, но слышать про это не хотят. Они ходят в церковь и молят Бога уберечь их мужей и любовников, но по-настоящему знать о мерзости ничего не хотят. Иногда даже молятся, чтобы им не приходилось слушать о ней, знать о ней, об этой отвратительно-белой, как глист, как личинка, мерзости. Иногда они пытаются забыть о ней, изменяя мужьям с теми, кто в полиции не служит. Потом они отмаливают грехи, по крайней мере, им не приходится касаться руками этой мерзкой слизи.

Муж Робин Стил работал в Двадцать шестом, одном из центральных участков города. Он патрулировал улицы. Служил он пока всего три года, явно недостаточно, чтобы выгореть дотла, тем более в таком относительно спокойном районе.

Но вот уже полгода Робин Стил спала с Мартином Дж. Бенсоном.

Она подтвердила, что была с Бенсоном вечером шестого октября, когда муж был на дежурстве. Она подтвердила, что была с ним и вчера вечером, когда муж снова патрулировал улицы. Она просила ничего ему не рассказывать. Она сказала Карелле, что очень любит мужа и меньше всего хочет сделать ему больно. Она знает, что у него опасная работа, и не хочет, чтобы, занимаясь своим делом, он отвлекался на разные мысли. На вопрос Хейза, знает ли она, что у Бенсона есть и другие женщины, она сказала:

— Конечно, но это не имеет совершенно никакого значения.

«Ничто не имеет значения, — подумал Хейз. — Только вот кто-то вешает молодых девушек на фонарных столбах».

Наверное, он позвонит Энни Ролз, потому что ему захотелось побыть рядом с женщиной, которая одновременно была и полицейским. Ему захотелось отдохнуть немного, и чтобы при этом не надо было объяснять, что за адская у него работа. Ему захотелось побыть рядом с тем, кто знает, что такое мерзость. Сначала он подумал, не позабавиться ли с Дороти Хадд; жемчужные бусины, ловкие пальчики и все такое. Он даже нашел ее номер в телефонном справочнике. Д. Хадд: почему это, интересно, женщины всегда скрываются в справочниках за инициалами, ведь это только привлекает ходоков. И даже набрал первые две цифры, но затем повесил трубку. Ему не хотелось встречаться просто с женщиной в день, когда появился подозреваемый, и какой! Только у него прекрасное алиби.

Вместо этого он позвонил на центральную, представился и сказал дежурному, записавшему его имя и должность, что ведет дело с детективом Ролз из отдела по расследованию изнасилований; в считанные минуты он получил ее домашний телефон. «Она, наверное, замужем», — подумал Хейз, набирая номер. Правда, обручального кольца вроде не было. Но может, на такой работе обручальные кольца не носят. В трубке послышались гудки.

— Да, — раздался женский голос.

— Мисс Ролз?

— Да, я.

— Коттон Хейз.

— Кто-кто?

— Хейз. Из Восемьдесят седьмого. Вы у нас были на прошлой неделе по поводу этого случая изнасилования. Мы перекинулись парой слов...

— А, верно. Привет, Хейз. Рыжий.

— Он самый.

— Ну и как, поймали?

— Кого?

— Насильника.

— Нет. Сегодня во второй половине дня заходила Эйлин Берк. Ее вроде назначили.

— Знаю.

— Но, по-моему, она начинает только завтра.

— Верно. Я просто надеялась, что вдруг молния ударила сегодня или вчера.

— Увы.

Наступило молчание.

— Ну ладно... э-э... Какое-нибудь дело?

Хейз заколебался.

— Алло? — подула в трубку Энни.

— Да-да, я здесь, — он снова помолчал. — Слушайте, вы замужем или как?

— Или как.

Хейзу показалось, что она улыбается.

— Вы уже ужинали? Сейчас начало восьмого, так что, может быть...

— Нет, еще не ужинала. — Теперь-то она точно улыбалась. — Вообще я только вошла.

— Так как насчет... а?

— С удовольствием. Заедете за мной сюда или встретимся где-нибудь?

— В восемь вас устроит? — спросил Хейз.

Они поужинали в китайском ресторане, а потом зашли к Энни домой. Она жила в старом кирпичном здании на Лэнгли Плейс, недалеко от Тридцать первого, одного из старейших участков города, где в подвалах до сих пор топили углем. Она сказала, что, конечно, это благодаря ей, то есть тому, что она живет здесь, за последние три года в доме не было ни одной кражи. Наверняка, заметила она, разливая коньяк, публика прознала, что здесь живет женщина-полицейский.

На ней были простое синее платье и такого же цвета туфли на высоком каблуке. «Вряд ли, — подумал он, — Энни ходит так на работу». На вид она ничем не отличалась от обыкновенной горожанки: темные, коротко стриженые волосы, карие глаза за очками в черной оправе, золотая цепочка и кулон. А впрочем, нет. Простая горожанка не рискнет выйти на улицу с золотой цепочкой на шее. А женщина-полицейский, у которой в сумочке пистолет 38 калибра, позволить себе такое может. Но во всем остальном на полицейского она была не похожа; большинство женщин-полицейских в этом городе имели нечто общее с переносными громкоговорителями на деревенской ярмарке; такие же крикливые и здоровые, с большими пистолетами на боку, обоймами к ним и мощными задами. Энни Ролз была похожа на школьницу. Рассказывали, что она уложила двух грабителей в банке, но Хейз не мог представить себе этого. Не мог представить, как она принимает стойку, наводит пистолет и не убирает пальца с курка, пока эти ублюдки не рухнут на пол. Он попытался вообразить себе эту сцену и перехватывая протянутую рюмку с коньяком, сообразил, что прямо-таки воззрился на нее.

— В чем дело? — улыбнулась Энни.

— Да нет, ни в чем, просто вспомнил, что вы из полиции.

— Иногда мне хотелось бы об этом забыть, — откликнулась Энни.

Она уселась рядом с ним на диване, поджав ноги. Комната была обставлена весьма симпатично: напротив дивана, у стены, камин с кемельским углем, на стенах литографии, в крохотную кухню упирается длинный узкий стол, уставленный многочисленными сковородками и кастрюлями. Мебель, на взгляд, высшего качества. Хейз вспомнил, что как детектив первого класса она зарабатывает в год тридцать семь тысяч девятьсот тридцать пять долларов. Он отхлебнул коньяк.

— Хорош, — заметил он.

— Брат привез из Франции.

— А чем он занят?

— Занимался ввозом рыбы. Только не смейтесь.

— Что за рыба?

— Семга. В основном ирландская. Очень дорогая штука. Что-то порядка тридцати восьми долларов за фунт.

— Ничего себе. А причем тут Франция?

— Что? А-а. Так, более или менее случайная поездка. Нечто среднее между отдыхом и делом.

— Никогда не был во Франции, — с легкой завистью сказал Хейз.

— Я тоже.

— Зато во Франции был Лупоглазый.

— Лупоглазый?

— Фильм «Французский связник» смотрели? Не тот, в котором он отправляется во Францию, это дешевка. А первый.

— Да, тот был настоящий.

— Угу, один стоишь на морозе, да и вообще... Знаете, нечто похожее было с Кареллой.

— А кто такой Карелла?

— Парень, с которым мы расследуем эти убийства. Хороший полицейский.

— И что же с ним произошло?

— Его превратили в наркомана. Он тогда одно дело, связанное с наркотиками, вел, и его посадили на иглу. Как Лупоглазого во второй серии «Французского связника». Только с Кареллой это случилось еще до фильма. Я имею в виду, действительно случилось, не выдумки.

— А сейчас он как?

— Все нормально. Да, он был на крючке, но не так уж долго, и к тому же его заставили, это был не добровольный шаг.

— Словом, все позади?

— Ну да.

— Веселое дело. Работа полицейского, я имею в виду.

— Обхохочешься. А как вы на ней оказались?

— Думала, будет интересно. В общем, так оно и оказалось.

— Не согласен.

— Нет, почему же? Тогда я только что кончила колледж...

— Вы и сейчас выглядите студенткой.

— Благодарю.

— А в самом деле, сколько вам?

— Тридцать четыре, — немедленно откликнулась Энни.

Вот это он и любил в женщинах-полицейских. Никакого кокетства. Задал вопрос — получишь прямой ответ.

— И давно на этой работе?

— Восемь лет.

— Раньше вроде занимались ограблениями?

— Угу. А до того в надзорной службе. Это была моя первая работа в полиции. Затем ограбления, а сейчас изнасилования. А вы?

— О, я уж и не припомню, когда начал работать в Восемьдесят седьмом. Перед этим был в Тридцатом, ну, это, как на курорте.

— Это уж точно, — Энни кивнула и отхлебнула коньяк.

— Я многому научился у себя на окраине.

— Не сомневаюсь.

Они немного помолчали. Ему хотелось расспросить ее, где училась, чем занималась в колледже, не скучно ли было работать на надзоре, где занималась, пока отдел не был распущен. Этот отряд предотвратил сорок четыре вооруженных ограбления, пока начальник полиции не решил, что игра не стоит свеч. Интересно, застрелила она кого-нибудь на этой работе? Да о многом еще хотелось расспросить ее. Вроде бы теперь узнал ее поближе, но вопросы все равно остались, и немало. И тут он вдруг почувствовал себя совершенно легко и свободно и остановился на полуслове. Сказал лишь, словно они друг с другом вечно знакомы:

— Со временем она поглощает тебя. Работа.

— Да, — после продолжительного молчания сказала Энни. — Именно поглощает.

Они смотрели друг на друга.

Наконец Хейз встряхнулся.

— Ну что ж, — сказал он, глядя на часы. — Если у вас день был вроде моего...

— Да уж, досталось.

— Ладно, — и он неловко поднялся. — Спасибо за коньяк. У вашего брата хороший вкус.

— Спасибо за ужин.

Она осталась на месте, глядя на него снизу вверх и по-прежнему сидя, поджав ноги.

— Давайте как-нибудь повторим, — предложил он.

— С удовольствием.

— Допустим... Завтра у меня отгул. Может...

— До четырех я свободна.

— Может... а черт, и сам не знаю. Вы-то что предпочли бы?

— Право, не знаю, — улыбнулась Энни. — А вы?

— Мне нравится этот фильм, «Французский связник».

— И мне.

— На прошлой неделе я опять смотрел его по телевизору.

— И я.

— Да не может быть!

— Честное слово.

— Поздно ночью, да?

— Около двух.

— Вот те на. Сидим в двух разных концах города и смотрим один и тот же фильм.

— Какая жалость.

Глаза их встретились.

— Ладно, — сказал он, — я позвоню утром, идет? Попробую чего-нибудь придумать.

— Ладно, не будем играть в кошки-мышки.

* * *

Эйлин Берк была с Клингом в постели.

Они были вместе уже почти восемь месяцев, но сегодня было словно совсем по-новому, словно в первый раз. Совершенно обессилев, они обменялись традиционным заверением в том, что им обоим было замечательно, и Эйлин отправилась в ванную, а Клинг, как был, не одеваясь, открыл окно, через которое в комнату сразу же ворвался уличный шум; затем они снова вернулись в постель и легли, тесно прижавшись друг к другу. Эйлин лениво положила ему руку на грудь, а он нежно поглаживал ее по животу.

Помолчав немного, Эйлин заговорила:

— Я все думаю о работе.

Клинг тоже думал о работе. Он считал, что все эти повешения на территории Восемьдесят седьмого — дело рук Глухого.

— Да нет, я не об этом конкретном деле говорю, — сказала Эйлин. — Не о маскараде под названием «Мэри Холдингс».

— Ну да, эта девушка, которую изнасиловали.

— Я вообще о работе.

— Ты имеешь в виду работу в полиции?

— Мою работу в полиции.

«Это должен быть Глухой, — думал Клинг. — Это его почерк. Давно о нем ничего не слышно, но это, похоже, он. Кому еще придет в голову так облегчать им работу, подбрасывая документы?»

— Я про подсадных уток, — продолжала Эйлин.

Клинг вспоминал времена, когда Глухой впервые всплыл на поверхность. Тогда всем им, полицейским Восемьдесят седьмого, туго приходилось, они словно с тенью сражались. Все что было известно, так это что кто-то пытался наехать на одного мужика. Как же его звали? Мейер принял первое сообщение; в участок пришел человек, который рос еще с его отцом. Как же его звали? Хаскинс? Баскин?

— Мне все это начинает казаться унизительным, — продолжала Эйлин.

— Что именно?

— Да вот эта работа подсадной уткой. Помимо того, что это выглядит так, будто на животных силки ставят...

— Ну уж и силки, — не согласился Клинг.

— Да, конечно, но выглядит похоже. Получается так, что я выхожу на улицу в надежде, что меня изнасилуют, разве не так?

— Ясное дело, не так.

— Ну хорошо, попытаются изнасиловать.

— А в результате ты не позволяешь насиловать других.

— Ну да, да, — вздохнула Эйлин.

«Раскин, вот как его звали, — вспомнил Клинг. — Дэвид Раскин». Кто-то пытался вытурить его из чердачного помещения на Калвер авеню, выгнать из занюханного чердачка, где у него был склад одежды. Раскин занимался поставками одежды. Потом этот тип, что доставал его по телефону, никто не знал тогда, что это Глухой, начал посылать ему бланки, которые он не заказывал, потом служба продовольственного снабжения доставила ему складные стулья и еду, которой хватило бы на всю русскую армию, а потом в двух утренних газетах появилось объявление, что для демонстрации моделей одежды требуются рыжие. Тут-то они сообразили, что происходит: кто-то явно отсылал их к рассказу Конан Дойля «Лига рыжеволосых», и этот кто-то подписывался «L.Sordo», что по-испански означает «Глухой», и он старался помочь им заранее разгадать его планы.

Только на самом деле совсем он не собирался помогать. Он морочил им голову, как морочил голову Раскину: хотел, чтобы подумали, будто он хочет ограбить банк, который был в доме Раскина, прямо под его чердаком, а на самом деле нацелился совсем на другой. Просто играл с ними. Заставлял чувствовать себя дураками и неумехами. Устраивал веселую охоту на себя самого, а сам в это время продумывал ход, в душе хохоча над ними.

Когда Глухой объявился в Восемьдесят седьмом, в Кареллу в первый раз стреляли. И если это Глухой стоит за двумя повешенными.

— Чувствуешь себя чем-то вроде сексуального объекта, — гнула свое Эйлин.

— А ты и есть нечто вроде сексуального объекта, — Клинг легонько ущипнул ее.

— Да нет же, я серьезно.

И Эйлин пустилась в рассуждения о том, что не будь она женщиной, никто и не подумал бы поставить ее на такую работу в полиции, что уже само по себе унизительно. Ибо никому не придет в голову использовать в качестве приманки для насильника мужчину. Если бы Клинг прислушивался, наверняка возразил бы, что и мужчин бросают на такие дела, а помимо того, у насильников вообще другая психология. Им наплевать на твои округлости, им нет дела до формы твоих ног или бедер, им нужно только удовлетворить свою страсть, а страсть эта совершенно особая, она не имеет ничего общего с сексуальным влечением. Но умники из полицейского управления забрасывают ее на улицу, словно она крючок, на который попадет какой-нибудь лунатик и потащит ее в кусты, а уж там-то она приставит ему к виску пистолет. Все это и так чушь собачья, да еще после такой работы словно вся покрываешься какой-то мерзкой слизью, и, вернувшись домой, приходится прямо-таки наждаком стирать с себя всю эту грязь. И какого черта в отдел по расследованию изнасилований посылают такую женщину, как Энни Ролз, которая уложила двоих, когда занималась ограблениями? Что это такое, как не мужской шовинизм? Женщина-полицейский, мол, годится только для выполнения строго определенной работы, а мужчина может выбирать себе дело по вкусу.

— А ты какую работу предпочла бы — спросил Клинг.

— Может, попрошу перевести меня в отдел по борьбе с наркотиками.

— Ну что ж. Только там тебя будут использовать как подсадную утку для отлова торговцев героином.

— И все равно это не то.

Но Клинг по-прежнему думал о Глухом.

* * *

Он разметал на куски чуть не половину города, дабы отвлечь внимание полиции от своих банковских афер. Он повсюду закладывал бомбы самого разного типа. При этом его меньше всего интересовало, что в результате этих хитроумных сплетений вся жизнь идет кувырком и люди могут погибнуть.

То был первый раз.

Его Карелла старался вычеркнуть из памяти, потому что именно тогда в него стреляли. А он терпеть не мог вспоминать о себе как о мишени. Впрочем, и до этого в него стрелял один торговец наркотиками в Гровер-парке, и этот фейерверк Карелла тоже совсем не понравился. Потому, думаю, как, например, сейчас о Глухом он предпочитал вспоминать только второй и третий случаи, когда им пришлось схватиться. Даже поверить трудно, что этих случаев было всего три. В его представлении, да и в представлении большинства сослуживцев, Глухой был легендой, а у легенды нет происхождения, легенда вездесуща и вечна. От одной мысли о том, что Глухой может снова возникнуть, у Кареллы мурашки по коже бежали. При появлении Глухого, а это дело, бесспорно, несло на себе его печать, детективы из Восемьдесят седьмого начинали вести себя как кейстоунские полицейские из немого черно-белого фильма. Карелла не любил оставаться в дураках, но Глухой как раз и заставлял всех их чувствовать себя олухами.

Самая большая ирония, думал он, заключается в том, что тип, ставший злым гением Восемьдесят седьмого, представляется как глухой — может, действительно только представляется — и в то же самое время главный человек в его жизни, жена Тедди, и впрямь глуха. И говорить не может, во всяком случае, используя голосовые связки. Она произносит слова другим способом: при помощи рук, на редкость выразительного лица, глаз. И она «слышит» любое слово, произнесенное мужем, безотрывно глядя, как шевелятся губы или руки, когда он говорит на языке, которому она научила его еще в первые годы совместной жизни.

Вот и сейчас Тедди говорила с ним.

Они только что насладились друг другом.

И первые произнесенные ею слова были: «Я люблю тебя».

Она прибегала к необычному показу, изобразив нечто среднее между буквами "я", "л" и "т": правая рука прижата к груди, мизинец, указательный и большой пальцы оттопырены, а два оставшихся прижаты к ладони. Он ответил более привычным образом: сначала прижал кончик указательного пальца к груди, а после сжал руки в кулаки и накрест прижал их к груди; и наконец направил в ее сторону указательный палец. Это и должно было означать: «Я люблю тебя».

Они еще раз поцеловались.

Она вздохнула и принялась рассказывать ему, как провела день.

Он уже давно знал, что она ищет работу. После того, как родились близнецы, за домом присматривала, и весьма успешно, Тедди. Теперь Марку и Эйприл было одиннадцать, и большую часть дня они проводили в школе. Тедди наскучил теннис и обеды с «девушками». Она изобразила слово «девушки», проведя указательным пальцем по щеке, а чтобы дать понять, что имеется в виду множественное число, она несколько раз быстро ткнула пальцем в щеку. Больше, чем одна. Девушки. Но выражение глаз подчеркивало иронический оттенок. Себя она «девушкой» не считала, и уж тем более не считала себя одной из «девушек».

Прислушиваясь, а он действительно слушал, хотя на самом деле смотрел, Карелла вспоминал в то же время второе появление Глухого. И опять, волею случая, первый сигнал принял Мейер. Он в тот день дежурил. Звонил сам Глухой и грозил убить одного важного полицейского начальника, если до полудня ему не передадут пять тысяч долларов. Следующей ночью начальник был убит.

— Короче, я пошла в это агентство по продаже недвижимости на Камберленд авеню, — рассказывала с помощью рук, глаз и выражения лица Тедди. — Я прочитала объявление и отправила им письмо; там было все о моей работе до того, как мы поженились и родились близнецы.

Карелла вспоминал... Он познакомился с Теодорой Франклин, расследуя ограбление одной маленькой фирмы на самой границе территории округа. Она работала там письмоводителем. Ему достаточно было одного взгляда на красавицу с карими глазами и черными волосами, сидевшую за машинкой, чтобы сразу понять: с этой женщиной он хотел бы прожить всю оставшуюся жизнь.

— ...и мне назначили встречу. И вот все утро я наводила марафет, а потом отправилась.

Выражение было жаргонное, и, показывая его, Тедди согнула пополам указательный палец и дважды ткнула в кончик носа. Прошедшее время было продемонстрировано обычным образом. Карелла все понял и сразу же представил, как жена облачается в деловой костюм, надевает туфли на высоком каблуке, садится в автобус и отправляется на Камберленд авеню, примерно в двух километрах от дома.

С кончиков ее пальцев, с подвижного лица срывался поток слов. Оказывается, ничего подобного они не ожидали: видишь ли, я — глухонемая. Дама не слышит, дама не говорит, у дамы — при всем изяществе слога (письмо составлено в самых изысканных выражениях) и неотразимости облика нет ни языка, ни ушей. Так на что же она рассчитывает? И это несмотря на то, что она схватывала каждое слово, срывавшееся с толстых губ этого ублюдка, а это было нелегко, потому что он все время жевал сигару, и несмотря на то, что она хоть и давно не практиковалась, все еще печатала шестьдесят слов в минуту.

— Он решил, что я дурочка, — Тедди постучала костяшками пальцев по лбу. — Дерьмо, вот дерьмо, — для убедительности она показала каждую букву слова отдельно.

Он обнял ее.

Он собирался утешить ее, сказать, что в мире полно дураков, которые судят о людях по самым элементарным внешним проявлениям, но, не успев произнести ни слова, уловил энергичную жестикуляцию. Он «читал» язык пальцев и полыхающих глаз.

— Я не сдамся. Я непременно найду себе работу.

Она прижалась к нему, и он почувствовал, как она энергично затрясла головой. Потянувшись к ночному столику, он выключил свет. В темноте он слышал ее дыхание. Он знал, что она еще долго будет вот так лежать, продумывая следующий шаг. Неожиданно он снова вспомнил Глухого. Может, и он вот так лежит где-нибудь и обдумывает свой следующий шаг? Очередная жертва на фонарном столбе? Очередная спортсменка, которой так и не добежать до финишной ленты? Но какой во всем этом смысл?

Во второй раз он совершенно зря убил того полицейского начальника, а потом и вице-мэра, и еще дюжину случайных прохожих, оказавшихся рядом, когда машина вице-мэра взлетела на воздух. А потом пригрозил покончить и с самим мэром, это тоже входило в его грандиозный план. План? Вытянуть пять тысяч долларов у сотни самых богатых горожан. И весьма сомнительные аргументы, чтобы заставить их платить. Да, но ведь Глухой всех предупреждал заранее. И потом выполнял угрозы. А теперь грозился осуществить свои намерения без специального предупреждения. А что такое пять тысяч для тех, кто ворочает миллионами? А если заплатит только один из сотни, Глухой даже расходов своих не покроет. И что с того, что двоих он уже угрохал, не говоря уже о случайных прохожих? И что с того, что он собирается убить третьего — самого мэра? Все это часть общего замысла. Игра, развлечение. При каждом возникновении Глухого все прямо-таки за животики от смеха хватаются. Все, кроме полицейских из Восемьдесят седьмого.

Если эти юные девушки есть только часть какого-то более разветвленного плана, у Восемьдесят седьмого будет забот полон рот. Карелла даже содрогнулся и внезапно привлек к себе жену.

* * *

Сара Мейер раздумывала, как бы сказать мужу, что их дочери пора начать предохраняться. Мейер гадал, нравится ли жене его парик. Гадал он и о том, что неужели Глухой снова проник в их расположение. Не в буквальном смысле, конечно, ибо в данный момент они с Сарой лежали в постели, но в расположение участка, на территории которого молодых женщин вешают на фонарных столбах.

Мейер не любил Глухого. Такая уж ему выпала злая судьба, что во всех трех случаях Глухой связывался именно с ним первым. Ну, не совсем так. В первый раз с ним связался Дэвид Раскин, сообщивший о существовании Глухого, и тогда, как, впрочем, и сейчас, он в точности не знал, может, он вовсе и не глухой. Они многого не знали о Глухом. Например, кто это такой? Или где он был все эти годы? Или зачем вернулся? Если и впрямь вернулся. Майор надеялся, что это не так, но боялся, что это так.

Мейер всего лишь хотел спросить Сару, как он ей больше нравится: в парике или без? В постель он ложился без парика. Если она скажет, что с париком лучше, он выберется из постели и наденет его, а после займется любовью, да так, что чертям станет жарко. Впрочем, заняться любовью так, что чертям станет жарко, Мейер собирался в любом случае. О Глухом ему думать не хотелось. А вот о чудесных ногах Сары, о бедрах и груди, наоборот, очень хотелось.

Сару беспокоила их единственная дочь Сьюзен, которой было шестнадцать. Вернее говоря, ее беспокоила наследственность. Муж тысячи раз говорил ей, какие у нее чудесные ноги, бедра и грудь. Насчет ног и бедер она была не вполне уверена, а вот по части груди вполне соглашалась и не знала большего удовольствия, чем когда ее поглаживали. Тут и встает вопрос наследственности. Что касается старшего сына, Алана, она не волновалась. И что касается младшего, Джеффа, — тоже. Алану было семнадцать, а Джеффу тринадцать, и в отношении них ее волновали только наркотики, впрочем, стоит прикоснуться к этой гадости и Мейер шею им свернет. Но наследственность — это наследственность.

Сьюзен явно унаследовала чудесные ноги, бедра и грудь матери. Она унаследовала и ее чувственные губы, голубые глаза отца и матери, и Бог знает чьи светлые волосы, и все это вместе взятое создавало образ весьма привлекательной юной особы, которая, надеялась Сара, может быть, не так уж любит, когда ей ласкают грудь.

В силу всех этих обстоятельств Сара хотела предложить Мейеру, чтобы они вместе попросили семейного врача выписать для Сьюзен пилюли. Сара не знала, девственница ли еще ее дочь. В последние несколько месяцев Сьюзен была чрезвычайно замкнута во всем, что касалось ее частной жизни, из чего, возможно, следует, что какой-нибудь горячий ковбой из школы уже подверг ее обряду посвящения. Либо Сьюзен сама серьезно обдумывает, не пройти ли ей этот обряд. В любом случае Сара вовсе не хотела, чтобы ее дочь забеременела в шестнадцать лет.

Проблема, однако, состояла в том, как все это объяснить Мейеру.

Они заговорили одновременно.

— Слушай, я вот о чем думаю...

— Знаешь ли, Сара...

Оба замолчали.

— Давай, — сказал Мейер, — сначала ты.

— Нет, ты.

Мейер глубоко вздохнул.

— Они все время смеются надо мной из-за этого парика.

— Кто они?

— Ребята.

— Ну и что?

— Все ребята.

— Ну и что?

— Ну и... Сара... А тебе нравится парик?

— А мне он и не должен нравиться, он ведь у тебя на голове.

— Но как тебе кажется, мне в нем лучше или нет?

Сара погрузилась в раздумье, которое показалось Мейеру слишком продолжительным.

— Мейер, — сказала она наконец, — я люблю тебя с волосами или без волос. Для меня ты — это ты, и при чем здесь волосы? Можешь ходить лысым, можешь носить этот парик, можешь купить другой, например, светлый или рыжий, можешь отрастить усы или бороду, можешь выкрасить ногти на ногах, я все равно буду любить тебя. Потому что я люблю тебя, — заключила она.

— Я тоже люблю тебя. — Мейер немного помолчал. — Но парик-то тебе нравится?

— Честно?

— Честно.

— Я люблю целовать твою блестящую лысую макушку.

— Тогда я сожгу парик.

— Да, сожги его.

— Завтра.

— Когда хочешь.

— Ладно, — сказал Мейер. Однако он не был уверен, что на самом деле сожжет его. Самому-то ему парик нравился. В нем он выглядел настоящим детективом. А он любил выглядеть настоящим детективом. Он любил быть детективом. Только не тогда, когда поблизости Глухой. И какого черта ему снова понадобилось? Если, разумеется, это Глухой. А кто, кроме него, будет вешать девушек на фонарных столбах и оставлять на месте преступления документы, чтобы облегчить им работу? Нет, скорее всего это все же Глухой. Интересно, а Глухой носит парик? Глухой — блондин. Карелла хорошо рассмотрел его, когда в него стреляли. Высокий блондин со слуховым аппаратом. Но, может, светлые волосы — это парик? И, может, Глухой лыс? И называть его надо Лысым? А самого Мейера не называют ли за глаза Лысым Детективом? Может, на территории Восемьдесят седьмого он известен как Лысый Детектив? И во всем городе тоже? И даже во всем мире? Такой известности ему вовсе не хотелось. Он хотел, чтобы его знали как Мейера Мейера. Чтобы он был самим собой.

Сара меж тем что-то говорила.

Начало он пропустил, речь шла о людях, которые с годами делаются красивыми и, естественно, привлекают к себе внимание. Он вспомнил последнее появление Глухого. Почему этот мерзавец не выбрал какой-нибудь другой участок? Почему именно Восемьдесят седьмой? Посылал им фотографии. Дублировал посылки. Помогал им. Ну, не так, чтобы очень, филантропом он не был. Но бросал вызов: пошевелите мозгами, сообразите, что означают эти фотографии, и тогда поймете, какова моя цель на сей раз. Они разобрались и решили, что фотографии означают, что он собирается ограбить еще один банк. И он действительно это сделал. Дважды. Он послал людей, зная, что их поймают, если в полиции верно расшифровали фотографии, а потом, через полтора часа, отправил новую команду. И у него почти все получилось. На сей раз он назвал себя «Taubman», что по-немецки означает «Глухой». Der Taube Mann. А, черт, лучше бы это все-таки был не он.

— Ну, что скажешь? — спросила Сара.

— Надеюсь, это не он, — громко отозвался Мейер.

— Кто?

— Глухой.

— Ты слышал, что я сказала?

— Ну да, разумеется, я...

— Или, может, это ты глухой?

— А в чем, собственно, дело?

— Я говорила о Сьюзен.

— Ну и что?

— Ей шестнадцать.

— Я знаю, что ей шестнадцать.

— Она красива.

— На мать похожа.

— Спасибо. За ней начинают ухаживать мальчики.

— Они ухаживают за ней с двенадцати лет.

— И тебе это известно?

— Конечно, известно. Я что, слепой? Вообще-то я сам собирался поговорить с тобой. Может, ей пора сходить к доктору?

— К доктору?

— Ну да. Он пропишет пилюли.

— О Боже.

— Может, тебе это не понравится...

— Нет, нет, почему же?

— ...но, по-моему, лучше застраховаться. Ведь сейчас не средневековье.

— Это мне известно.

— Так ты поговоришь с ней?

— Поговорю. — Сара немного помолчала, а потом прошептала прямо ему в ухо: — Я люблю тебя, известно тебе это? — и поцеловала его в блестящую лысую макушку.

* * *

Хейзу нравилось раздевать женщин.

Особенно нравилось ему раздевать женщин в очках. Снять очки, ведь это почти то же самое, что раздеть женщину догола. Стоит только снять очки, и она выглядит особенно желанной и податливой. Ему нравилось целовать прикрытые веки женщин, чьи очки он только что снял. Но едва он притронулся к очкам Энни, как его остановили, мол не надо. Они перешли в спальню. Прихватив с собой рюмки с коньяком, они присели на край большой двуспальной кровати. Осторожно, как бы изучая друг друга, поцеловались. Тут Хейз как раз и потянулся к очкам, но, кажется, начало не обещало ничего хорошего. Если женщина не дает тебе снять даже очки, то как же дело дальше пойдет?

Когда Хейзу было семнадцать, у него была девушка, и однажды он повел себя чрезвычайно умным, с его точки зрения, образом. Он осторожно снял у нее с носа очки и подул на обе линзы. Когда девушка спросила, зачем это, Хейз ответил: «Чтобы ты не видела, чем заняты мои руки». Девушка тут же потребовала отвезти ее домой. С тех пор он больше не дул на линзы очков. Так можно лишь запутать ситуацию. Ситуация с Энни Ролз, казалось, была обещающей, но вот она велела ему убрать руки, и он решил, что сделал какую-нибудь глупость, простительную разве что зеленому юнцу. Хейз в растерянности посмотрел на Энни.

— Я хочу видеть тебя, — прошептала она.

Он снова поцеловал ее. Губы ее, мягкие и ждущие, слегка раскрылись, и стало нечем дышать. «Интересно, — бегло подумал Хейз, — как бы Сэм Гроссман из лаборатории объяснил такого рода вакуум: губы прижаты к губам, на вдохе они всасываются друг в друга, а затем в ход идут языки-разведчики». Неожиданно Хейз понял, что все у них будет хорошо, а очки — дело десятое.

Первый раз — самый главный. Он всегда весьма скептически выслушивал умников в полицейском участке, которые рассуждали, что, мол, секс становится лучше от раза к разу, научишься всяким штукам и тому подобное. Его собственный опыт подсказывал, что если в первый раз пошло что-то не так, то во второй раз будет только хуже, а в третий — вообще катастрофа. В полиции есть поговорка: скверная ситуация может сделаться только еще хуже. Вот и в сексе так же. Он целовал Энни, голова у него слегка кружилась, и это было верным признаком того, что все будет в порядке. Он и припомнить не мог, когда это у него так же вот кружилась голова от одних поцелуев. «В устах твоих сам Бог», — промелькнуло у него в голове, и он не мог вспомнить, это Шекспир или какой-нибудь фильм с участием Спенсера Трейси и Кэтрин Хепберн. «В устах твоих сам Бог», — снова пронеслось у него в голове, и он повторил фразу вслух.

— Генрих Пятый, — прошептала Энни и снова поцеловала его.

Удивительно, право, как у него кружится голова. Даже не просто кружится, а шумит. Сегодня уже мало кто умеет целоваться по-настоящему. Люди просто поспешно проскакивают через поцелуи, словно это занавес, словно вступление, через которое надо непременно пройти, прежде чем начнется настоящий спектакль. «Генрих Пятый»? Оттуда эта строка? Когда-то он знал, точно знал, но теперь забыл. Разве Энни специализировалась на английской литературе в колледже? Скорее, на поцелуях. Право, ему нравилось целовать ее и не хотелось останавливаться. Никогда еще в жизни не казалось ему, что он готов вот так провести целую ночь, в одних поцелуях, а теперь возникло такое ощущение. Он понял, что помимо поцелуев существует и кое-что еще, но чувство такое все равно не проходило.

Однажды, когда ему было девятнадцать, у него была девушка, которая очков не носила. Как-то он придумал одну шутку, которая тоже показалась ему очень умной. И результат получился почти таким же. Он потрогал лацкан пиджака, который был на девушке, и спросил: «Неужели это шерсть»? Потом потрогал воротник блузки и спросил: «Неужели это шелк»? Потом сунул ей руку в вырез блузки, потрогал грудь и спросил: «Неужели это фетр?» Девушка не попросила отвезти ее домой, как та, в очках. Она просто вышла из машины и пошла пешком.

«А что, если потрогать грудь Энни», — подумал Хейз. Целоваться с ней было замечательно, но теперь хотелось и потрогать, и совсем недурно было бы начать с груди. Рука его уютно устроилась под подбородком у Энни, он жадно впивал ее поцелуи. Но вот рука осторожно соскользнула вниз, миновала шею, прошлась вдоль ключицы, ощупала по дороге шелковую, вроде, ткань синего платья, и добралась до левой груди...

— Не надо, — сказала Энни.

Он сразу же подумал, что есть вещи, которым взрослые мужчины никогда не научатся, словно навек они остались юными жеребцами. Он подумал также, что, наверное, ошибался, полагая, что все идет хорошо. Может, Энни из тех женщин, которым вполне достаточно просто целоваться всю ночь напролет? Он и сам был готов к этому еще минуту назад, но теперь уже не готов; в конце концов, они взрослые люди, и они у себя дома, хотя, впрочем, дом этот ее, а не его. Он растерялся. Голова продолжала кружиться.

— Я хочу, чтобы ты сначала раздел меня, — прошептала Энни.

Тут он чрезвычайно возбудился, пожалуй, никогда в жизни так не было, возбудился сильнее, чем тогда, в первый раз, на крыше с Элизабет Паркер. Всякий раз, встречая в инспекторской Энди Паркера, он вспоминал Элизабет, хотя в родстве эти двое не состояли. Ему тогда было шестнадцать, и Элизабет приходилось всему учить его. Сильнее, чем на званом обеде, когда замужняя женщина, его соседка по столу в зеленом платье с вызывающе глубоким вырезом, положила ему под столом руку на бедро и, отправляя в свой очаровательно-порочный ротик очередную креветку, прошептала: «А вам часто приходится обнажать оружие, детектив Хейз?»

В своем простом синем платье Энни Ролз была похожа на учительницу. Очки на носу, слабая улыбка. Она повернулась к нему спиной, словно собиралась написать что-то на классной доске. «Молния», — и она наклонила голову, хотя волосы у нее были коротко пострижены и вполне обнажали тонкую шею там, где застегивался язычок молнии. Он почувствовал, что она вся дрожит. Он потянул вниз язычок, обнажив бюстгальтер, тоже синего, хотя и чуть бледнее, чем платье, цвета, только оттенявший ее бледную кожу. Он потянулся к застежке, но Энни в третий раз повторила: «Не надо», и, повернувшись к нему лицом, выскользнула из платья, волнами опустившегося на пол.

Белье у нее было прямо с рекламной полосы «Пентхауза». Учительница исчезла вместе со смятым платьем на ковре, а суровый полицейский в мгновение ока превратился в богиню секса из порнографического журнала. Высокую грудь облегал бюстгальтер из тончайшего нежно-голубого цвета шелка; под ним угадывались уже затвердевшие соски. У ложбинки между грудями обрывались, словно в поисках убежища, золотая цепочка и кулон. Прозрачные трусики были подвязаны к поясу из той же нежно-голубой ткани, плотно прилегающей к мускулистым бедрам; в промежности угадывался бугорок, оттененный треугольником черных лобковых волос. Скинув защитную оболочку в виде синего платья, она неожиданно оказалась совсем не такой худощавой, как выглядела; округлые бедра, женственные ноги красивой формы, выгодно подчеркнутые голубыми нейлоновыми чулками, спускавшимися к лодыжкам и терявшимися где-то внизу в туфлях на высоком каблуке из первоклассной кожи.

Из-под трусиков небрежно выбивались черные волоски.

Тут-то у него и произошла мощная эрекция. Взгляд ее скользнул вниз, отметил взбунтовавшуюся под брюками плоть.

Он потянулся к ней, то ли вдыхая, то ли просто воображая острый запах мускуса.

— Не надо.

Он остановился.

У него вдруг возникло ужасное ощущение, что все получится так, как тогда в Лос-Анджелесе, куда он доставил одного вооруженного грабителя и двадцатитрехлетняя телевизионная старлетка исполнила перед ним полный сеанс стриптиза, а потом выставила вон, запечатлев на щеке беглый поцелуй. «Эта седая прядь у тебя, право, очень симпатична, милый», — сказала она, закрывая дверь. Правда, перед этим он недурно провел время в обществе грабителя на борту самолета; этот парень, даже и в наручниках, сохранил удивительное чувство юмора.

— А теперь ты, — прошептала Энни.

Она помогла ему снять пиджак, развязала галстук и вытащила его, словно плетку, из-под воротника. Расстегнула верхнюю пуговицу на рубахе. За ней последовали все остальные. Поцеловала в грудь и вытащила низ рубахи из-под брюк. Расстегнула рукава. Помогла снять рубаху и швырнула ее куда-то в угол комнаты, где она приземлилась рядом с синим платьем. Стащила подтяжки, расстегнула верхнюю пуговицу на брюках и потянула за молнию.

Пять минут спустя они были в постели.

Хейз был совсем голым. На Энни остались цепочка и кулон. Надо будет как-нибудь спросить, почему она не сняла их. Но пока ему достаточно того, что он прижимается к другому человеческому существу и на всю оставшуюся ночь у него не будет других забот, кроме как любить ее. Оказалось, она кричит, и это немного смутило его. Последний раз с ним кричала одна стенографистка из суда, которая, между прочим, тоже носила очки. Она и в постель забралась в очках. И при каждом очередном оргазме кричала так, что мертвые могли бы проснуться. И Энни кричала почти так же громко и с такой же регулярностью. Но беспокоиться не надо, ведь она ему сказала, что все в доме знают, что она служит в полиции. А он совсем забыл про это.

Совсем забыл он и про то, что человек, который вешает на территории их участка молодых девушек, вполне может оказаться Глухим.

* * *

У Артура Брауна мелькнула было, но тут же исчезла мысль, что «фонарный убийца», которого все они ищут, Глухой. Браун, как и другие, не склонен был недооценивать Глухого, однако же в его глазах убийца это убийца, и все они для него равны; это скверные парни, а он хороший парень, и к тому же как раз сейчас он собирался завлечь в постель собственную жену.

Дочь Брауна, Конни, уже спала. Жена, Каролина, в маленькой гостиной смотрела телевизор. А Браун был в ванной, обтираясь досуха после продолжительного горячего душа. Он посмотрел в зеркало, и оттуда ему подмигнул все тот же симпатичный Артур Браун. Он улыбнулся в ответ. Чувствовал ныне вечером он себя превосходно. Нынче вечером он прокатит Каролину к луне, к звездам и обратно. По-прежнему улыбаясь, он вошел в спальню. Мокрое полотенце он повесил на спинку стула. Заметив на полу брошенную Каролиной утреннюю газету, наклонился и расправил ее. В центре разворота он проделал дырку и улыбнулся во весь рот.

Когда Браун вошел в гостиную, на нем была только утренняя газета. Сквозь дырку отважно выглядывал восставший член. Каролина подняла глаза.

— Ого.

Подражая неграм из Черного пояса, Браун с сильным акцентом сказал:

— Эй, мэм, правду белые говорят, что у нас член не чета ихнему?

— Да не сказала бы, вроде.

— А поточнее?

Каролина подошла к нему и на клочки разорвала газетный лист.

Глава 7

Со своего места на трибуне он с одного взгляда мог сказать, что Дарси Уэллс вполне сгодится. Даже больше, чем две другие. Это было видно уже по разминке.

Снова был ясный октябрьский день, и совершенно безоблачное небо сияло над университетским стадионом пронзительной голубизной. За гаревой дорожкой расстилалось футбольное поле, а дальше виднелась нависавшая над учебными зданиями каменная башня. Совсем недурной университетский городок для такого мегаполиса, как этот, где не так-то легко отыскать просторные лужайки и тенистые кварталы. Он прогуливался здесь по воскресеньям, пытаясь проникнуться атмосферой, привыкая к месту, стремясь почувствовать себя здесь совершенно своим. Тут-то он и заметил эту девушку. Вообще-то с женщинами он всегда себя чувствовал легко. Женщины льнули к нему. Им нравилась в нем совершенная раскованность, быть может, даже на грани эксцентрики, но что важно — он им нравился. А вот с мужчинами у него всегда возникали проблемы. Мужчинам не по душе были его маленькие выходки. Например, когда, насытившись и чувствуя некоторую усталость, он выходил, ни слова никому не говоря, из ресторана. Или когда отказывался участвовать в дурацкой похвальбе относительно подвигов на любовном фронте. Мужчины раздражали его. Ему нравились женщины.

Он наблюдал за девушкой.

До начала сезона было еще далеко. Январь, если она будет соревноваться в закрытых помещениях; март, когда начнутся главные состязания на открытом воздухе. Разумеется, бегун должен поддерживать форму и тренироваться круглый год. А женщины не меньше, чем мужчины, даже наоборот. На ней был тренировочный костюм бордового цвета с темно-синим знаком "С" с левой стороны и названием университета на спине. Она уже сделала три круга: первый неторопливо, он засек — три минуты, а затем, увеличивая скорость и доведя ее на третьем круге до двух. Теперь пошла на четвертый: первые пятьдесят метров она прошла в прогулочном темпе, следующие уже в настоящую силу, а последние — на предельной скорости. Несколько мгновений она постояла, выравнивая дыхание, а затем начала упражнения для рук. Тридцать секунд — левая, тридцать — правая. Далее наклоны вперед-назад, влево-вправо, вращения пояса, минута на приседания и минута на ускорения. Она хорошо знала всю систему, эта девчушка. Затем она легла на траву рядом с дорожкой и, подложив руки под бедра, принялась имитировать езду на велосипеде. Это заняло полминуты. Далее сгибание-разгибание ног. В ее исполнении эти элементарные упражнения выглядели крайне изящно. Из этой девушки может получиться отличный спринтер. Появилась еще одна. Может, участница команды, а может, просто приятельница, зашедшая посмотреть на тренировки. На этой не было спортивного костюма: юбка-шотландка, гольфы и голубая водолазка. Хорошо бы она не болталась рядом, когда он подойдет к Дарси. Сегодня среда, середина обычной рабочей недели. В понедельник она, разумеется, тренировалась в коротком спринте — шестьдесят или сто двадцать метров, в зависимости от программы. Вчера, скорее всего, девять раз по двести метров. После двух первых забегов — полкруга обычным шагом для восстановления, а после третьего, шестого и девятого — полный круг. В большинстве программ интенсивность тренировок возрастает к концу недели, достигая пика в пятницу и завершаясь в субботу тяжелоатлетическими упражнениями. Воскресенье — выходной, даже Бог не работает по воскресеньям, а в понедельник — все сначала. Разумеется, никакие предсезонные тренировки не могут сравниться по интенсивности с нагрузками самого соревновательного цикла. Дарси Уэллс просто восстанавливала форму после мертвого сезона. Он представил, как она бегает по сельским дорогам в Огайо, где ее дом. В газетах о ней отзывались очень высоко. Ее лучшее время на стометровой дистанции было двенадцать и три. Совсем недурно, если принять, что недавний мировой рекорд Эвелин Эшфорд десять, семьдесят девять. «Я ни о чем не думала, просто бежала, — говорила журналистам Эшфорд в Колорадо Спрингс. — Да и то проснулась только на последних двадцати метрах. Когда разорвала ленточку, думала, что ничего особенного, наверное, одиннадцать и одна». Десять, семьдесят девять! Когда ей сказали, она долго не могла поверить: «Этого просто не может быть! Не может». Ладно. Эвелин Эшфорд не каждый день рождается, до нее далеко. Даже у Жанетт Болден лучший результат в университете был одиннадцать, шестьдесят девять, и лишь в соревнованиях на приз компании «Пепси-кола» она сделала одиннадцать, восемнадцать, придя второй вслед за Эшфорд. Одиннадцать секунд — вот барьер, который надо взять! Привет от Вильмы Рудольф. Но Дарси Уэллс еще молода, она всего лишь на первом курсе здесь, в колледже Конверс, и у нее есть все данные. Тянет на олимпийский уровень. Жаль, что ее придется убить.

Ей явно не терпелось закончить разговор с подружкой. Надо возвращаться к тренировке. А та никак не могла кончить болтовню, но, наконец, улыбнулась и, помахав на прощанье, удалилась. Даже отсюда можно было почувствовать, что Дарси облегченно вздохнула. Она сняла тренировочный костюм и, аккуратно свернув его, положила на скамью около дорожки. Теперь на ней были майка без всяких меток и трусы с небольшими вырезами по бокам для легкости движений. Она немного постояла на старте, внимательно глядя на дорожку, затем уперлась левой ногой прямо в линию, склонилась, отвела назад правую ногу и левую руку и, подняв правую, приняла высокий старт.

Он снова щелкнул секундомером, замеряя время на более длинных отрезках. Сегодня был третий день, и она увеличила вчерашнюю дистанцию вполовину, пробегая каждый раз триста метров: сорок пять секунд бега, затем пять минут отдыха после каждых трех отрезков. На майке и трусах постепенно начали проступать пятна пота. Он внимательно наблюдал, как она открыла сумку, вытащила стартовые колодки и поставила переднюю примерно в сорока сантиметрах от линии старта. Затем отмерила расстояние до задней и тщательно проверила установку. Она встала, вдохнула свежий осенний воздух, положила руки на бедра, постояла немного и опустилась на колено.

Она была в прекрасной форме.

Какой-то тренер в Огайо неплохо обучил ее.

Он почти слышал, как она беззвучно командует себе на старт.

Левая нога упирается в заднюю колодку. Правая — в переднюю. Руки за линией старта едва касаются земли. Центр тяжести перенесен на левое колено, правую ногу и обе руки. Голова поднята. Взгляд упирается в какую-то точку примерно в метре от линии старта.

Внимание!

Бедра приподняты. Все тело подается вперед, плечи прямо над линией старта. Подошвы прочно упираются в колодки. Взгляд прикован к тому же месту в метре от старта. Пружина, готовая распрямиться.

Марш!

И он, и она словно услышали выстрел стартового пистолета, и руки ее внезапно пришли в движение, правая рванулась вперед, левая назад, ноги одновременно оттолкнулись от колодок, первый шаг левой особенно важен. И вот бег начался!

О, Боже, как у нее здорово получается!

Он прикинул, что на первые шесть забегов по шестьдесят метров она в среднем затрачивала девять секунд, отдыхая после каждого. Теперь она уже по-настоящему вспотела и, подойдя к скамейке, вынула полотенце из сумки и принялась энергично обтираться. Покончив с этим, она надела спортивную куртку. День клонился к закату, стало прохладно.

Он улыбнулся и положил секундомер обратно в карман пиджака.

Она уходила со стадиона, задумчиво склонив голову. Даже куртка пропиталась потом, и ее длинные ноги никак не могли просохнуть. Он окликнул ее:

— Мисс Уэллс?

Она остановилась, удивленно посмотрев на него своими голубыми глазами.

— Кори Макинтайр. Из «Спортс ЮЭсЭй».

Она по-прежнему разглядывала его.

— Вы что, разыгрываете меня? — спросила она.

— Ну что вы, — улыбнулся он и полез за бумажником. Оттуда он извлек и протянул ей небольшую заламинированную карточку. Из нее следовало, что Кори Макинтайр действительно является корреспондентом «Спортс ЮЭсЭй».

— Ничего себе!

— Ведь вас зовут Дарси Уэллс, я не ошибаюсь?

— Ну да, — кивнула она.

В ней примерно метр семьдесят пять, прикинул он, почти его роста. Она по-прежнему выжидательно глядела на него.

— Мы готовим материал для февральского номера, — начал он.

— Положим, — она все еще думала, что здесь что-то не так. А у него в руках все еще была корреспондентская карточка, и он даже почувствовал искушение снова показать ее ей, но все же устоял и спрятал карточку в бумажник.

— Материал о молодых спортсменках, — продолжал он. — Разумеется, не только о звездах-бегуньях...

— Ах, о звездах, — она театрально закатила глаза.

— Вас уже заметили, мисс Уэллс.

— Первый раз слышу.

— У меня на вас целое досье. В Огайо вы показали хорошее время.

— Да, пожалуй, ничего.

Лицо ее все еще блестело от пота. Кожа нежная и молодая, глаза сверкают. У спортсменов всегда так. Все они, мужчины или женщины, выглядят такими отвратительно здоровыми. Он завидовал ее молодости. Он завидовал ее режиму.

— Да нет больше, чем просто ничего.

— Ну, а сейчас, если мне удастся выбежать из двенадцати, я прямо на улице пущусь в танец.

— Сегодня вы выглядели неплохо.

— А вы что, смотрели?

— Замерял последнее время. Примерно девять секунд.

— Шестьдесят метров за девять секунд — это не очень-то...

— Для тренировки вполне.

— Да, но, чтобы сделать на ста двенадцать, нужно шестьдесят пробегать за семь.

— А у вас такая цель? Двенадцать?

— Ну одиннадцать, конечно, лучше, — она усмехнулась. — Но ведь это не Олимпийские игры.

— Пока нет, — улыбнулся он в свою очередь.

— Вот именно. А может, никогда и не будет.

— Ваш личный рекорд в Огайо был двенадцать и три, верно?

— Да, — она сделала гримасу. — Довольно бездарно, а?

— Да нет, вполне прилично. Посмотрите-ка, как другие бегают в вашем возрасте.

— Я смотрела. В прошлом году одна девушка из Калифорнии сделала одиннадцать и восемь.

— Эли Блэр.

— Точно.

— С ней у нас тоже будет интервью. Она сейчас учится в Лос-Анджелесе.

— Как это, интервью?

— Мне казалось, я уже объяснил.

— Да, но о чем все-таки речь?

— По-моему, понятно. Мы хотим напечатать интервью с вами.

— Где, в «Спортс ЮЭсЭй»?

— Да.

— Да ладно вам. — И она так сморщилась, что мигом сделалась двенадцатилетней девчонкой. — Я? В «Спортс»? Кончайте разыгрывать.

— А я и не говорю, что вы одна нас интересуете. Нас интересуют вообще спортсменки.

— Из университетов?

— Не обязательно. И не только звезды-бегуньи.

— Ну вот, снова звезды, — и Дарси опять закатила глаза.

— Мы будем писать о плавании, баскетболе, гимнастике. Вообще постараемся охватить как можно более широкий круг. И извините за назойливость, но среди нынешних молодых американских спортсменок мы ищем тех, кто завтра может стать звездой.

— До двенадцати и три на сотне — это, по-вашему, завтрашняя звезда?

— Мы, сотрудники «Спортс», — заговорил он назидательно, — разбираемся в том, что происходит в спортивном мире.

Она вновь внимательно посмотрела на него, пытаясь переварить услышанное.

— Жаль, что вы пришли именно сегодня, — проговорила она наконец. — Сегодня как раз у меня ни черта не получалось.

— По-моему, у вас прекрасный стиль.

— Прекрасный, скажете тоже. Шестьдесят метров за девять секунд, куда уж прекрасней.

— Вы много бегали нынешним летом?

— Каждый день. Кроме воскресений.

— И какая у вас система?

— А вас что, это действительно интересует?

— Да. Вообще-то, если у вас найдется немного времени сегодня вечером, я хотел бы потолковать поподробнее. Больше всего меня интересуют ваши цели и устремления и все, что найдете возможным рассказать о том, как зародилась страсть к бегу, о тренировках.

— Слушайте, вы всерьез?

— Не понял?

— Я хочу сказать, это скрытая камера или что?

Внезапно она обернулась, словно пытаясь отыскать эту самую скрытую камеру. Но на стадионе они были совершенно одни. Дарси задумчиво посмотрела на стоявший невдалеке дуб, словно камера спрятана именно в его листве. Пожав плечами и тряхнув головой, она вновь повернулась к нему.

— Скрытой камеры тут нет, — сказал он, улыбаясь. — Тут есть Кори Макинтайр из «Спортс ЮЭсЭй», и я беру интервью у молодых спортсменок для нашего февральского номера. Нас больше всего интересует легкая атлетика. Скоро открывается сезон. Ну и другие виды спорта...

— Хорошо, хорошо, — прервала она его и снова покачала головой. — Все еще не могу поверить.

— Так поверьте.

— Ну ладно, вы хотите взять у меня интервью, верю.

— Мы можем потолковать сегодня вечером?

— Завтра у меня экзамен по психологии.

— Жаль. А как насчет...

— Но я, в общем-то, все уже выучила. Так что давайте сегодня, только мне надо лечь пораньше.

— Может, поужинаем? Думаю, что одной встречи для интервью мне хватит, только надо, если вы не возражаете, договориться о времени для съемок.

— Съемки! Вот это да! — не сдержалась Дарси.

— Если не возражаете.

— Чего же возражать? Я просто все еще в себя не могу прийти от неожиданности.

— В восемь вечера вас устроит?

— Ясное дело.

— И начинайте думать, о чем я спросил.

— Да, да, цели, устремления.

— Ранний интерес к бегу...

— И это.

— Тренировки...

— Хорошо, хорошо, это будет нетрудно.

— Ну и, может, какие-нибудь истории, анекдоты... впрочем, вечером разберемся. Где мне подхватить вас? Или, может, встретимся прямо на месте?

— В общежитие можете за мной заехать?

— Я собирался пригласить вас в ресторан где-нибудь в центре, так что, может, лучше возьмете такси?

— Конечно, конечно. Как скажете.

— Не забудьте про квитанцию. «Спортс ЮЭсЭй» оплатит расходы.

— Ладно. Так где мы встречаемся?

— Ресторан «Марино» на углу Алстер и Саус Хейли. В восемь ровно.

— Кори Макинтайр, — сказала она. — «Спортс ЮЭсЭй». Как вам это нравится?

* * *

Мать и бабушка Нэнси как тени бродили по дому, а Хейз с Кареллой просматривали вещи бедной Нэнси в тиши ее спальни. Вызывать специалистов из лаборатории не было нужды — убийство явно произошло не здесь. И все равно они тщательно перебирали вещь за вещью, словно это были вещественные доказательства для суда. О Глухом ни один, ни другой не заикался. Если это он стоял за убийством Нэнси и Марсии, то, стало быть, придется искать джокер в целой колоде. Но пока хотелось бы думать, что убийства продиктованы какими-то человеческими мотивами, а не были измыслены в компьютеризированном мозгу Глухого.

Хейз просматривал расписание тренировок Нэнси.

Карелла листал ее записную книжку.

Нэнси была убита тринадцатого октября. Обследование трупа показало, что с учетом температуры тела, степени посинения и разложения, смерть наступила примерно в одиннадцать вечера. Убийца, позаботившись о том, чтобы девушку опознали, в то же время тщательно протер бумажник перед тем, как оставить его на месте. Так что остались только личные записи, чтобы определить, где она была и что делала в день убийства.

Из расписания тренировок следовало, что тринадцатого октября, в четверг, Нэнси Аннунциато встала в половине восьмого утра. Пульс в это время был пятьдесят восемь ударов в минуту. Лечь накануне она должна была в одиннадцать вечера. Беглый осмотр показал, что это обычное время сна, только в день убийства она в эту пору была где-то в городе. Утреннее взвешивание показало пятьдесят четыре килограмма. Место тренировки было обозначено так: открытая дорожка. С.П.С, покрытие — синтетика. Отмечена была и температура воздуха во время тренировочных занятий — три градуса выше нуля, погода ясная, безветренная, недушная. Началась тренировка в три тридцать.

Состояли занятия из обычной разминки, затем четыре ускорения на дистанции восемьдесят метров с низкого старта с краткими перерывами между каждым и полным кругом обычным шагом после последнего забега; четыре стопятидесятиметровых забега с высокого старта с переходом на шаг после каждого и, наконец, шесть забегов на шестьдесят метров, опять-таки с отдыхом после каждого. Таким образом, всего она пробежала тысячу двести восемьдесят метров, вес перед началом тренировки — пятьдесят четыре килограмма, после окончания — пятьдесят три. Под словами «степень утомленности» была нацарапана цифра пять — ровно середина по десятибалльной шкале. Закончилась тренировка в четверть пятого.

Мать Нэнси уже сказала им, что вернулась девушка с тренировки в шесть. Колледж был всего в пятнадцати минутах езды на метро от дома. Таким образом оставалось полтора часа неучтенного времени. Из записной книжки Нэнси никак нельзя было понять, на что она потратила эти полтора часа. Может, она приняла душ в университете и переоделась. На это ушло полчаса. А дальше? Отправилась в университетскую библиотеку? Остановилась поболтать с друзьями? Или же встретилась с человеком, который потом убил ее?

В записной книжке на этот день значилось: "Французский; Экзамен по биологии! «Спортс ЮЭсЭй».

— А что это такое? — спросил Карелла. — Журнал?

Хейз глянул на запись.

— Ну, да. У нее там целая куча их на столике.

— Может, в этот день его доставляют в киоск?

— И она записала для памяти, чтобы купить?

— Может быть. Посмотри, есть там у нее за прошлую неделю?

Хейз прошагал к столику, на котором валялись в беспорядке разные журналы.

— "Спортс иллюстрейтед", «Раннерз уорлд». Ага, вот он. «Спорт ЮЭсЭй». Номер за семнадцатое октября. Этот, что ли?

— Наверное. Они ведь вроде выходят на неделю раньше?

— Вроде так.

— Что-нибудь там есть особенное?

— Например?

— Ну, я не знаю. Скажем, наставление, как пробежать километр за тридцать восемь секунд.

Хейз принялся листать журнал.

— А они ведь, спортсмены эти, вкалывают на всю катушку, а? — походя обронил он.

— Это уж точно, — Карелла покачал головой.

— У меня бы инфаркт случился.

— Ну так что там? — снова спросил Карелла.

— Да в основном про футбол. — Хейз переворачивал страницу за страницей.

— Глянь-ка, ничего себе девчушка, — он показал Карелле фотографию молодой женщины в костюме для гребли. — Зад немного великоват, а так в полном порядке.

Он принялся листать журнал в обратном порядке.

— Эй, смотри-ка.

— А что такое?

Хейз показал Карелле страницу, на которой остановился.

Здесь был перечень сотрудников — журнала от главного редактора до репортеров и фотографов. Одна из фамилий — Кори Макинтайр — была обведена.

— Как это понять?

— Может, мать знает, — откликнулся Хейз.

Но миссис Аннунциато ничем не смогла им помочь.

— Кори Макинтайр? Нет, впервые слышу.

— И ваша дочь никогда не называла этого имени?

— Нет.

— А название журнала? «Спортс ЮЭсЭй»?

— Его она все время покупает. Да и другие тоже, где про спорт и про бег.

— Но почему имя обведено только в этом номере? — спросил Карелла. — В номере от семнадцатого октября.

— Понятия не имею.

Ей явно было не по себе от того, что она ничем не может помочь детективам. Что девочка убита, мужу она еще не сказала. Ее уже три дня как похоронили, а он все еще не знает, что дочери нет. А тут еще ей нечего сказать этим ребятам, которые нашли в журнале имя, обведенное рукой Нэнси.

— Может, звонил когда-нибудь или заходил? — настаивал Карелла.

— Да нет, не припомню. Нет, точно не было такого.

— Миссис Аннунциато, вы сказали, что в день убийства ваша дочь пришла домой в шесть вечера.

— Да, в шесть. — Она не хотела говорить об этом дне. Она еще ничего не сказала мужу.

— А не напомните ли еще раз, что на ней было?

— Обычная школьная форма. Юбка, блуза. Может, жакет.

— Но когда ее нашли, ничего этого на ней не было.

— Вот как?

— На ней было зеленое платье и зеленые туфли.

— Ясно.

— Она ведь, вернувшись домой, переоделась, так вы нам сказали?

— Да.

— В платье пошикарнее.

— Да.

— Потому что она куда-то собралась, так вы нам сказали?

— Да, она сказала, что уходит.

— Но куда, не сказала?

— Она никогда не говорит. В наши дни молодежь... — миссис Аннунциато покачала головой.

— Ни куда идет не сказала, ни с кем?

— Нет.

— Вы сказали, что она ушла в семь. Чуть позже.

— Да.

— У нее есть машина?

— Нет, она вызвала такси.

— Вызвала такси?

— Да.

— А из какой компании?

— Не знаю. Обычное желтое такси.

— Но куда едет, она вам не сказала?

— Нет. На утро ей надо было рано в университет?

— А вы были дома в тот вечер, когда ее убили?

— Нет, я была в больнице. В этот день у мужа случился инфаркт, и я была с ним в больнице. Его положили в реанимацию. В аварию он попал в девять, когда ехал домой.

— С работы?

— Нет, нет, из клуба. Он состоит в клубе. Вместе с друзьями, тоже каменщиками. У них клуб, они там встречаются раз в месяц.

— А ваш муж каменщик?

— Да. Каменщик. И он член профсоюза строителей, — добавила она, как бы повышая статус мужа.

— Инфаркт у него случился в девять часов вечера?

— В девять мне позвонили из больницы, и я сразу же отправилась туда.

— К тому времени ваша дочь уже ушла из дома.

— Да.

— Стало быть, она не знала, что отец попал в больницу?

— Нет, откуда же.

— Итак, вы поехали в больницу...

— Да.

— А когда вернулись домой?

— Я провела в больнице всю ночь.

— Всю ночь?

— Он ведь был в реанимации, — напомнила миссис Аннунциато.

— Ну хорошо, а утром когда вы вернулись?

— В начале десятого.

— Стало быть, вы не знали, что вашей дочери всю ночь не было дома?

— Нет.

— А ваша мать была дома в ту ночь?

— Да.

— И она ничего не сказала, когда вы вернулись? В том смысле, что Нэнси не было всю ночь?

— Да ведь это не в первый раз.

— То есть как? Вы хотите сказать, что Нэнси, бывало, не возвращалась домой ночью?

— Нынешняя молодежь... — миссис Аннунциато покачала головой. — Когда я была девушкой... да случись такое, отец убил бы меня. Но теперь... — она снова покачала головой.

— Итак, в том, что ваша дочь не вернулась в ту ночь домой, не было ничего необычного?

— Ну, я бы так не сказала. Не то, чтобы это было правилом. Но иногда, верно, случалось. Она говорит... она говорила нам, что останется у подруги. Ну, а там кто знает, подруга или друг? Лучше не спрашивать. В наши времена лучше не спрашивать, не знать. Она была хорошей девочкой, так что лучше не знать.

— И вы точно не знаете этого Кори Макинтайра? Дочь никогда не называла его имени?

— Никогда.

* * *

Из звонка в нью-йоркское представительство журнала «Спортс ЮЭсЭй» на Шестой авеню Карелла уяснил, что в редакции действительно есть такой репортер. Но живет Макинтайр в Лос-Анджелесе и обычно ему поручается обозревать спортивные события, происходящие в южной Калифорнии. Он был, по существу, спецкором. Карелла сказал собеседнику, что расследует дело об убийстве и был бы весьма признателен, если ему дадут адрес и телефон Макинтайра. Его попросили не вешать трубку. Через несколько минут ему сказали, что все в порядке, и выдали интересующую его информацию.

Ну, и что же теперь делать? Допустим, Макинтайр это тот, кого мы ищем. Допустим, он был здесь, в городе, шестого октября, когда кто-то убил Марсию Шаффер, а также тринадцатого октября, когда кто-то, предположительно тот же самый человек, убил Нэнси Аннунциато. Допустим, я позвоню ему и спрошу, где он был в эти дни, а он повесит трубку и сбежит в Мексику или куда-нибудь еще. Классно. Он перелистал свой телефонный справочник и нашел номера полицейского управления Лос-Анджелеса. Набрав нужный номер, он попросил соединить его с отделом расследований.

— Браниган, — послышался голос в трубке.

— Говорит детектив Карелла из Айсолы. Есть проблема.

— Слушаю.

Карелла рассказал об убийствах. Упомянул имя, отмеченное на экземпляре журнала в спальне у Нэнси Аннунциато. Сказал, что этот человек живет в Лос-Анджелесе, добавил, что, если это действительно убийца, телефонный звонок может вспугнуть его. Браниган слушал.

— Так что надо-то? — спросил он наконец. — Ты хочешь, чтобы мы взяли его на себя?

— Мне кажется...

— Положим, мы начнем с визита к нему, — продолжал Браниган. — И положим, этот парень скажет, что в один из этих вечеров он играл в кегли, а мы спросим, с кем он играл, и он назовет имена. Итак, отлично, начали с этого. Далее мы скажем, что отправляемся по адресам этих троих, которых, может, и на свете не существует, а наш герой что в это время делает? Если наш герой действительно убийца, он сбегает в Китай. То есть делает то, чего ты опасаешься. Так зачем же тратить время? Если он действительно убийца, он ведь не скажет нам, что как раз в эти два дня был на Восточном побережье и занимался этими девчонками, так? Особенно, если у него хватит мозгов понять, что у нас нет оснований для его ареста до того, как вы предъявите ему официальное обвинение.

— Я думал, если вы возьметесь за него как следует...

— У вас там есть наш уголовный кодекс, или вы работаете в России? Итак, пошли по новой, мы отправляемся к нему домой, и, оказывается, он не может толком объяснить, где провел эти два вечера, или, может, даже скажет, что был на Восточном побережье, что сомнительно, не такой уж он дурак. С чего это убийца, если он убийца, будет раскалываться перед полицейскими? Но допустим, его объяснения звучат не слишком убедительно. Так себе мясцо, недожаренный гамбургер. А мы просим его пройти с нами в участок, чтобы ответить на наши вопросы. Он надевает шляпу, мы доставляем его сюда, предлагаем присесть, объясняем его конституционные права, ведь это уже не расследование на месте преступления, это уже допрос человека, и формально он находится под юрисдикцией полиции, и мы обязаны ознакомить его с правами. Допустим, он отказывается отвечать на наши вопросы, и это одно из его прав. Что тогда? Думаешь, мы можем обвинить его в убийстве первой степени на основании твоего звонка?

— Так я, разумеется, не думаю.

— И ничего удивительного, потому что поменяйся мы местами, и это я попросил бы тебя заняться каким-нибудь парнем, ты бы сразу понял, на какие неприятности нарываешься, верно? Верховный суд не любит продолжительных допросов и содержания под стражей без права переписки. Если этот парень будет просто молчать, тогда что делать? Держать его, пока ты сам сюда не примчишься? Да мы тут же по уши в дерьмо залезем.

— Ясно, — сказал Карелла.

— Слушай, я понимаю твои трудности. Ты звонишь этому парню, начинаешь задавать вопросы, он сразу смекает что к чему и хватается за шляпу. Но, боюсь, тебе все же придется рискнуть. К тому же вполне может быть, что какой-нибудь тип в ваших краях просто увидел это имя в журнале и использовал его. А наш парень может быть чист как стекло.

— Может, и так.

— Карелла, рад был твоему звонку, но у нас у самих тут дел по горло.

На том конце провода раздался щелчок.

«Кто не рискует, тот не выигрывает», — подумал Карелла и взглянул на часы. Семь тридцать. В Калифорнии только половина пятого. Хейз сидел за своим столом, за отчетом о посещении дома Аннунциато. Оба работали сегодня с без четверти восемь утра. Карелла устал, больше всего ему сейчас хотелось чего-нибудь выпить и принять горячий душ. Он снова бросил взгляд на листок с адресом и телефоном Макинтайра. «Ладно, здесь все равно ничего не придумаешь», — решил он и потянулся к трубке. На четвертом гудке отозвался женский голос.

— Да?

— Попросите, пожалуйста, Кори Макинтайра.

— Это его жена. А кто его спрашивает?

— Детектив Карелла из Айсолы, Восемьдесят седьмой участок.

— Одну минуту.

До него донеслись неясные голоса. Впрочем, он услышал, как мужчина вполне внятно произнес: «Кто?» Карелла ждал.

— Да, — услышал он наконец.

— Мистер Макинтайр?

— Да, я, — в его голосе слышалось удивление, а может, настороженность?

— Кори Макинтайр?

— Да, он самый.

— Кори Макинтайр, сотрудник журнала «Спортс ЮЭсЭй»?

— Ну да же, да.

— Мистер Макинтайр, извините за беспокойство, но не говорит ли вам что-нибудь имя Нэнси Аннунциато?

Молчание.

— Мистер Макинтайр?

— Я пытаюсь вспомнить. Аннунциато?

— Да. Нэнси Аннунциато.

— Нет, не знаю такой. А кто это?

— А некая Марсия Шаффер известна вам?

— Нет, и такой не знаю. Послушайте, что все это...

— Мистер Макинтайр, вы не были на востоке тринадцатого октября? Это четверг. Прошлый четверг.

— Нет, в прошлый четверг я был здесь, в Лос-Анджелесе.

— А не припомните ли, чем вы занимались вечером?

— А в чем, собственно, дело? Диана, чем мы занимались в прошлый четверг вечером?

Издали до Кареллы донеслось: «Что?»

— В прошлый четверг вечером. Этот деятель хочет знать, что мы... Слушайте, — снова в трубку заговорил он, — а в чем все-таки дело? Будьте уж так любезны объяснить.

— Мы расследуем цепь убийств...

— Ну а я какое к этому имею отношение?

— Был бы признателен, если...

— Слушайте, я сейчас повешу трубку.

— Вот этого бы я не стал делать на вашем месте.

— А почему, собственно?

— А потому, что дома у последней жертвы убийства мы нашли журнал «Спортс ЮЭсЭй», в котором ваше имя было обведено кружком.

— Мое имя?

— Да, сэр. На странице с выходными данными. Ваше имя. Кори Макинтайр. Среди других штатных репортеров.

— Слушайте, кто это? Ты что ли, Фрэнк?

— Опять Фрэнк? — донесся далекий голос жены Макинтайра.

— Говорит детектив Стивен Льюис Карелла из Восемьдесят седьмого участка...

— Фрэнк, если это опять какой-то из твоих дурацких розыгрышей...

— Мистер Макинтайр, уверяю вас...

— Номер вашего жетона?

— 377-80-34.

— Из Айсолы звоните?

— Да.

— Я перезвоню, — сказал Макинтайр. — За ваш счет, — добавил он и повесил трубку.

Через десять минут раздался звонок. В приемной подтвердили звонок за счет Восемьдесят седьмого и переключили на Кареллу.

— Ладно, вы действительно полицейский. Так что там с моим именем в кружке?

— Журнал нашли в спальне у убитой.

— И что это означает?

— Именно это я и пытаюсь выяснить.

— Она что, была убита в прошлый четверг?

— Да, сэр.

— Скажи ему, где мы были, — теперь голос жены был слышен вполне отчетливо. Она явно была раздражена.

— Мы с женой были на ужине в Брентвуде, — сказал Макинтайр. — У мистера и миссис Джозеф Фодерман. Мы приехали к ним около восьми...

— Дай им адрес, — вмешалась жена.

— ...а домой отправились в начале первого. Там были...

— ...и телефон.

— Помимо хозяев, было восемь человек. Если хотите, могу дать их имена.

— Нет, это необязательно.

— А адрес Фодерманов?

— Достаточно телефона, сэр.

— Собираетесь позвонить им?

— Да, сэр.

— И сказать, что вы подозреваете меня в убийстве?

— Нет, сэр. Просто хочу убедиться, что вы были именно там в четверг вечером.

— Тогда сделайте мне одолжение, ладно? Скажите им, что какой-то тип с Восточного побережья пользуется моим именем.

— Непременно, сэр.

— И, честно говоря, хотелось бы знать, кто именно.

— И нам тоже. Итак, записываю телефон.

Макинтайр продиктовал номер и сказал:

— Извините за несдержанность.

— Не извиняйся, — донесся голос жены.

Трубку повесили.

Карелла вздохнул и набрал номер. Ему ответила женщина по имени Филлис Фодерман. Она сказала, что муж в больнице, и спросила, не может ли быть чем-нибудь полезна. Карелла представился, сказал откуда звонит и объяснил причину: похоже, кто-то использует имя Кори Макинтайра, и хотелось бы уточнить, где был в четверг тринадцатого октября вечером настоящий Макинтайр. Миссис Фодерман, не задумываясь, сказала, что в этот вечер Диана и Кори Макинтайр были у них на небольшой вечеринке; пришло еще шесть гостей, и все они могут подтвердить этот факт. Карелла поблагодарил и повесил трубку.

В этом городе все зарегистрированные такси должны представлять в Бюро по найму отчет, в котором указывается время вызова, адрес клиента, пункт назначения и время прибытия на место. Дело в том, что мало кто из пассажиров обращает внимание на имя и личный номер водителя, четко обозначенные на приборной доске. Позвонив в Бюро, они могут разыскать пакет или какие-нибудь личные вещи, оставленные по рассеянности в такси. Сопоставив все данные, Бюро выяснит имя и личный номер водителя и поможет найти пропажу. То есть такова теоретическая возможность. На самом деле, почти все забытое в такси исчезает через десять секунд. Но побочный эффект такой системы заключается в том, что полиция может по минутам и по километрам проследить маршрут каждой поездки.

Карелла позвонил в Бюро по специальной линии, работающей двадцать четыре часа в сутки. Привычный запрос — привычный ответ. Он назвался и сказал женщине на том конце провода, что ему нужно узнать, куда доставили пассажира, который вызвал такси на Лорел-стрит 207 примерно в семь вечера тринадцатого октября.

— Компьютер полетел, — послышалось в ответ.

— Да, а когда же он прилетит? — поинтересовался Карелла.

— А кто может это сказать?

— А вручную нельзя проверить записи?

— Нет, все заносится в компьютер.

— Я расследую убийство.

— Как и все мы.

— А домой вы мне можете попозже позвонить? Когда компьютер снова заработает?

— С удовольствием.

* * *

Дарси Уэллс велела таксисту ехать в ресторан «Марино» на углу Алстер и Саус Хейли и, расплачиваясь, попросила квитанцию. Ее она немедленно передала человеку, которого принимала за Кори Макинтайра из «Спортс ЮЭсЭй» и который уже ждал ее за столиком. Лет ему, решила Дарси, около сорока, и вид для такого старика вполне приличный. Лицо его почему-то казалось знакомым. Она подумала об этом еще на стадионе, когда они разговорились, но все никак не могла вспомнить, где же они виделись раньше.

— Вы знаете, а я проверила по журналам, — сказала она, а Кори подозвал официанта.

— Простите, не понял, — он наклонился к ней, словно не расслышав.

— Я говорю, хотела убедиться, что вы действительно... — Дарси улыбнулась. — Ну, вот и начала искать ваше имя на той странице, где дают список редакторов и все такое прочее.

— Ах, вот оно что. Ну и как же, я действительно?...

— Да, — Дарси смущенно отвернулась. — Извините, но... в общем, не каждый день вам в дверь стучатся корреспонденты «Спортс».

— Да, сэр, слушаю вас, — подошел официант. — Что вам предложить выпить?

— Дарси?

— Да у меня вроде как тренировки.

— Может, бокал вина?

— М-м... Честно говоря, даже и не знаю.

— Белого вина для дамы, пожалуйста, а я выпью виски со льдом.

— Слушаю, сэр, белое вино и виски со льдом. Принести вам меню сейчас или попозже?

— Попозже.

— Торопиться некуда, сэр, — сказал официант. Благодарю вас.

— А здесь мило, — сказала Дарси, осматриваясь по сторонам.

— Надеюсь, вы любите итальянские блюда.

— А кто же не любит? Просто приходится следить за калориями.

— У нас как-то была напечатана статья, в которой утверждалось, что спортсменам требуется вдвое больше калорий, чем всем нам, грешным.

— Вообще-то, честно говоря, есть я люблю, — призналась Дарси.

— Четыре тысячи калорий в день — дело для бегуна нормальное, — продолжал он.

— А кто считает?

— Ну ладно, — обрывая разговор на гастрономические темы сказал он. — Расскажите мне о себе.

— Знаете, странно, но...

— Можно включить магнитофон?

— Что? А-а. Не знаю, право, мне раньше...

Но он уже поставил карманного размера диктофон на столик между ними.

— Смотрите, если эта штука вас смущает, я могу делать заметки.

— Да нет, наверное, все в порядке, — она с любопытством смотрела, как он по очереди нажимает кнопки.

— Красный сигнал означает, что диктофон включен, зеленый, что идет запись, — пояснил он. — Вы что-то начали говорить.

— Только что ваши вопросы заставили меня задуматься. Правда, теперь ведь и не вспомнишь, когда мне понравилось бегать. Знаете, что сказала моя мама?

— Ваша мама?

— Да, когда я позвонила ей. Она сказала, что...

— Вы звонили ей в Огайо?

— Ну да, конечно. Ее маленькую Дарси не так уж часто интервьюируют.

— Она была рада?

— Еще бы! Едва не расплакалась от радости. Смотрите-ка, а ведь эта штука крутится, — она указала на диктофон. — В общем, она сказала, что я начала бегать, потому что за мной постоянно гонялся брат.

— Очень славная история.

— Но мне-то кажется... В общем, я по-настоящему задумалась об этом... и, по-моему, я начала бегать потому, что такое чудесное ощущение испытываешь... не знаю, понятно ли я говорю.

— Вполне.

— Белое вино, прошу вас, — подошел официант и поставил бокал перед Дарси. — И виски со льдом, сэр.

— Спасибо.

— А теперь можно принести меню, сэр?

— Чуть позже.

— Благодарю вас, — официант удалился.

— Я имею в виду, не просто физически... То есть и в этом смысле тоже, конечно. Словно все тело поет.

— Понимаю.

— Но тут еще и душа, вроде, участвует. Во время бега я ни о чем другом думать не могу, только о беге.

— Ясно.

— Просто голова для всего другого закрыта, понимаете?

— Да.

— В голове все так чисто, светло. Я слышу только собственное дыхание, а больше ничего не слышу во всем мире.

— Да.

— А всякие там проблемы, всякая там чушь, она просто исчезает, понимаете? Это как если бы... словно снег идет где-то у меня в голове и покрывает белым весь мусор, смывает всю грязь, и все становится чистым, светлым и свежим. Вот что я чувствую во время бега. Словно во всем мире Рождество. И все бело и прекрасно.

— Да, — сказал он, — понимаю.

* * *

Карелла снова позвонил в Бюро по найму, на сей раз из дома.

Было девять тридцать. Близнецы уже спали, а Тедди устроилась напротив него в гостиной, внимательно изучаю колонку «Требуется» в вечерних и утренних газетах, делая пометки время от времени. На сей раз к телефону подошел мужчина. Карелла попросил позвать свою прежнюю собеседницу.

— Ее нет. Она ушла домой в восемь. Я отпустил ее.

— А как там компьютер поживает?

— Как это понять «поживает»? Прекрасно поживает. А как еще ему поживать?

— Когда я звонил в половине восьмого, он не работал.

— А сейчас работает.

— Она не передала вам, что я жду звонка? Говорит детектив Карелла. Я веду дело об убийстве.

— Нет, вроде не вижу никаких записок.

— Ладно, это по поводу вызова по адресу Лорел-стрит, 207...

— Дата?

Карелла представил себе, как этот человек сидит у себя перед компьютером и нажимает кнопки.

— Тринадцатое октября.

— Время?

— Примерно семь вечера.

— Лорел-стрит, 207, — повторил мужчина.

— Да.

— Есть, нашел.

— И куда же они поехали?

— Саус Хейли, 1118.

— Это в Айсоле?

— Да.

— В котором часу доехали до места?

— Без четверти восемь.

— А что там находится, у вас не отмечено? Жилой дом? Учреждение?

— Только адрес.

Спасибо.

— Не за что. — В Бюро повесили трубку.

Карелла на секунду задумался, а потом принялся перелистывать записную книжку в поисках телефона пожарной охраны. Среди абонентов, с которыми приходится связываться всего чаще, этого номера не оказалось. Карелла позвонил к себе в участок. Дежурил сержант Дэйв Мерчисон. Заметив, что сегодня относительно спокойный вечер, он осведомился, чем может быть полезен. Тот объяснил, что ему нужны пожарные.

Им он позвонил без двадцати десять.

— Пожарная охрана, — послышалось в трубке.

— Говорит детектив Карелла из Восемьдесят седьмого участка. Я расследую дело об убийстве.

— Ясно, слушаю.

— У меня есть один адрес, и мне надо знать, что это, жилой дом или учреждение.

— Так, Саус Хейли. По-моему, это территория Сорок первой команды. Я дам вам номер, и там вы узнаете все, что нужно. Секунду.

Карелла принялся ждать.

— Вот, пожалуйста. 9143700. Да, кстати, если капитан Хейли все еще работает у вас, передавайте привет.

— Непременно, спасибо.

Теперь Карелла звонил в Сорок первую. Было без четверти десять.

— Сорок первая. Леман.

— Говорит детектив Карелла, Восемьдесят седьмой.

— Привет, Карелла.

— Я тут расследую убийство.

— Ах, вот как?

— ...и мне нужно знать, что это за адрес — Саус Хейли, 1118. То есть что там находится. Жилой дом? Учреждение?

— Я плохо слышу, Карелла, — сказал Леман. — Эй, вы, потише нельзя? — Это была реплика в сторону, а в трубку Леман сказал:

— Тут в покер играют. Так какой адрес?

— Саус Хейли, 1118.

— Сейчас посмотрю на карте. Минуту.

Карелла ждал. Из трубки донесся приглушенный расстоянием возглас: «О матерь Божья!», и Карелла живо представил себе, как кто-то с фулом на руках налетел на флеш-рояль.

— Слушаете? — спросил Леман.

— Угу.

— Так, дом 1118 по Сайс Хейли — это шестиэтажное здание, на верхних этажах офисы, на первом — ресторан.

— А как он называется?

— "Марино". Я там никогда не бывал, но, говорят, готовят неплохо.

— Большое спасибо.

— Тут у одного четыре туза собралось, — сказал Леман и повесил трубку.

Карелла перелистал телефонный справочник Айсолы. Набрав номер ресторана «Марино», он представился и спросил:

— Скажите, нельзя ли по вашим записям кое-что проверить? Меня интересует тринадцатое октября, это прошлый четверг.

— Разумеется, а время?

— Восемь вечера или что-то около этого.

— Имя?

— Макинтайр, Кори Макинтайр.

Было слышно, как шелестят страницы.

— Да, есть. Макинтайр, восемь часов.

— Столик на сколько персон?

— На две.

— А с кем он был, не помните?

— Боюсь, что нет, у нас ведь столько посетителей, как же тут... Впрочем, минуту. Как его, вы говорите, зовут? Макинтайр?

— Точно.

— Секунду.

Снова послышался шелест страниц.

— Да, так я и думал, — сказал человек из ресторана.

— Что именно?

— Они сейчас здесь.

— Что?

— Да, заказал столик на двоих, на восемь вечера. Стол номер четыре. Подождите минуту, ладно?

Карелла ждал.

Человек из ресторана снова взял трубку:

— Очень жаль, но пять минут назад он ушел.

— А с кем он был?

— Официант сказал, что с девушкой.

— О Боже мой! Вы когда закрываетесь?

— В половине двенадцатого, в двенадцать, как когда. А что?

— Пусть официант не уходит, — резко сказал Карелла и повесил трубку.

* * *

Подземный гараж был в двух кварталах от ресторана. Цены за стоянку здесь, в самом центре города, были запредельные, но, как явствовало из объявления на стене, если в течение пяти минут после оплаты машину не выведут на улицу, деньги возвращаются. Прошло семь. Послышался шелест шин — это сторож, одетый так, словно собирался принять участие в соревнованиях на Гран-при, одолевал повороты в надежде поспеть вовремя, а то недолго и работу потерять. «Интересно, — подумал он, — они что, и впрямь вернут деньги?» Но из-за двух или трех минут он спорить не собирался. Сегодня не должно быть никаких задержек.

— Вам совсем не обязательно провожать меня до общежития, — сказала Дарси. — Я вполне могу взять такси.

— Ну что вы, как можно.

— Или на метро поеду.

— На метро опасно.

— Но я всегда езжу на метро.

— И совершенно напрасно.

Из-за последнего поворота показалась его машина. За рулем был пуэрториканец лет пятидесяти. Вылезая из кабины, он сказал:

— Тютелька в тютельку. Пять минут.

Спорить он не стал. Протянув сторожу пятьдесят центов чаевых, он придержал дверь для Дарси, захлопнул ее и занял водительское место. Это был «Мерседес-Бенц 280» пятнадцатилетней давности. Он купил его, когда денег было еще навалом. Реклама в газетах, коммерческие ролики для телевидения. Это было тогда. Сейчас — иначе.

— Пристегнитесь, — скомандовал он.

* * *

Хейз только улегся в постель с Энни Ролз, как зазвонил телефон. Он взглянул на часы. Без десяти десять.

— Пусть его, — сказала Энни.

Хейз заглянул ей в глаза. Его глаза сказали: «Нельзя». В ее глазах он прочел согласие. Такова уж эта работа! Он повернулся и поднял трубку.

— Хейз.

— Коттон, это Стив.

— Привет.

— Надеюсь, не помешал.

— Нет, нет, — откликнулся он и скосил глаза на Энни. На ней были только золотая цепочка и кулон. Она поигрывала ими. Он собирался спросить ее еще тогда, на прошлой неделе, в первую же ночь, но не спросил. Он собирался спросить ее сегодня, когда она даже в душе не сняла цепочку и кулон, но опять не спросил.

— Да, Стив, в чем дело?

— Наш клиент только что ушел из ресторана «Марино» на Саус Хейли, 1118. Можешь сейчас поехать туда и поговорить с официантом, который его обслуживал?

— Что за спешка?

— Он был с девушкой.

— Проклятье, еду.

— Встретимся на месте. Постараюсь быть там как можно раньше.

Оба повесили трубку.

— Надо идти, — сказал Хейз, вылезая из кровати.

— Мне ждать тебя? — спросила Энни.

— Не знаю, на сколько задержусь. Может, придется преследовать.

— Буду ждать, — Энни помолчала. — Если засну, разбуди. — Снова короткое молчание. — Ты знаешь, как это делается.

— Правда, очень мило с вашей стороны, — сказала Дарси. — Такой крюк.

— Ну надо же хоть как-то отблагодарить вас за чудесное интервью.

Они ехали по набережной, двигаясь в восточном направлении, в сторону университета. Только что пересекли Хэмилтон Бридж. Огни на мосту и на пирсе ярко освещали темные воды реки. Издали донесся гудок баржи. На противоположном берегу реки, где уже был другой штат, высокие башни бросали отважный, но безнадежный вызов городскому пейзажу, расстилавшемуся перед ними. Часы на приборной доске показывали десять ноль семь. Движение было более оживленным, чем он рассчитывал. Обычно служивый люд разъезжается между пятью и шестью, театральная публика между одиннадцатью и двенадцатью. Он не сводил глаз с дороги. Сегодня он меньше всего хотел попасть в аварию. Не хватало еще вляпаться в какую-нибудь историю и упустить ее, когда цель так близка.

— Вам от меня больше ничего не надо? — спросила Дарси.

— Это было очень хорошее интервью. Очень содержательное.

— Скажете тоже.

— Я серьезно. Вы умеете выразить самые потаенные чувства. А это очень важно.

— Думаете?

— Иначе бы не говорил.

— Ну что ж... А с вами так легко говорить. У вас так все... Не знаю, как сказать. Словом, слова сами текут, когда говоришь с вами.

— Спасибо.

— Можете сделать мне одолжение?

— Разумеется.

— Глупо, конечно.

— Глупо, не глупо — посмотрим. В чем дело-то?

— Можно мне... можно мне послушать, как звучит мой голос?

— На пленке, что ли?

— Да. Глупо, правда?

— Нет, совершенно естественное желание.

Он полез в карман пиджака и протянул ей диктофон.

— Видите кнопку, на которой написано «Перемотка»? Нажмите ее.

— Вот эту?

Она на секунду скосила глаза.

— Именно. Впрочем, подождите, сперва надо включить.

— Включила.

— А теперь перематывайте.

— Ладно.

— Нажмите «Воспроизведение».

Она нажала нужную кнопку, и в машине, прямо на середине фразы, зазвучал ее собственный голос:

— ...даже думать об Олимпиаде сейчас, понимаете? Да я и мечтать об этом боюсь...

— О Боже, ну и голос! — воскликнула Дарси.

— ...Да я никогда всерьез об этом и не думала. Сейчас я думаю только о том, чтобы показать лучшее, на что я способна. Вот если выбегу из двенадцати, тогда, может...

— Прямо детский сад какой-то, — она нажала кнопку «Стоп». — И как у вас только хватило терпения слушать всю эту чушь?

— Почему же, очень поучительно.

— Хотите снова спрятать ее или можно оставить здесь, на сиденье?

— Прокрутите, пожалуйста.

— А как?

— Нажмите кнопки «Вперед». И пусть крутится, пока не начнется чистая пленка.

Она принялась орудовать кнопками и в конце концов дошла до конца записи.

— Ну вот, кажется, все, — сказала она и выключила диктофон. Положить вам в карман?

— Пожалуйста.

— Эй, мы пропустили поворот, — воскликнула Дарси.

— Я хочу кое-что показать вам, — сказал он. — Минутка лишняя есть?

Они проехали под знаком, указывающим поворот на Холлис-авеню и университет Конверс.

— Конечно, — ответила она и тут же как бы поправилась: — Пожалуй, а что это такое?

— Памятник.

— Памятник? — она удивилась. — Что за памятник?

— А вы не знали, что в этом городе есть памятник бегуну?

— Нет. Да вы, должно быть, шутите. Кому это придет в голову ставить памятник бегуну?

— Вот-вот, я так и думал, что удивлю вас.

— Ну, и где этот бегун?

— Здесь, поблизости. Ну так как, есть время посмотреть?

— Ого! Еще как. Разве от такого можно отказаться? — И, поколебавшись, она добавила: — Знаете, вы забавный. Правда-правда, с вами ужасно забавно.

На своей машине у Кареллы не было сирены. Хотя и мчался он на предельной скорости, проскакивая на красный и лишь за тем следя, чтобы не сбить кого-нибудь да не врезаться в машину, все равно добрался до ресторана только через полчаса. К тому времени Хейз уже поговорил с официантом и начал расспрашивать метрдотеля, принявшего у Макинтайра заказ на столик. Увидев входящего Кареллу, Хейз извинился перед собеседником и поспешил к коллеге. Карелла дышал так, будто всю дорогу бежал, а не ехал.

— Ну, что мы имеем? — спросил он.

— Немного. Позвонил парень, назвавшийся Кори Макинтайром.

— ...который в это время был в Лос-Анджелесе, — перебил Карелла.

— Да, и тот же самый парень, который был здесь на прошлой неделе и называл себя Макинтайром. Метрдотель подтвердил это, но в предыдущих заказах этого имени не обнаружил. Никакого Макинтайра до прошлой недели не было.

— Как он выглядит?

— По словам официанта, лет около сорока. Рост порядка ста восьмидесяти, вес около семидесяти килограммов, шатен, карие глаза, усы. Шрамов или татуировки не заметил. На нем были темно-коричневый костюм, коричневый галстук, коричневые башмаки. Гардеробщица сказала, что пальто он не сдавал.

— А за ужин как он расплатился?

— Здесь нам не повезло, Стив. Наличными.

— Как насчет девушки?

— По словам официанта, ей лет восемнадцать-девятнадцать. Стройная... нет, он сказал — жилистая. А я-то думал, только мужчины бывают жилистыми. — Хейз передернул плечами. — Ладно, пусть будет жилистая. Высокая, метр семьдесят или метр семьдесят пять. Черные волосы, голубые глаза.

— Имя официант не расслышал?

— Дарси. Он спросил, что они выпьют, и этот парень повернулся к ней: «Дарси?» Девушка сказала, что, вроде, ей пить не полагается, у нее тренировки.

— Еще одна спортсменка? Только этого нам не хватало.

— Еще одна бегунья, Стив.

— А откуда это известно?

— Официант слышал, что они разговаривали о беге. Мол, на дорожке такое прекрасное ощущение. Он как раз принес напитки. Девушка пила белое вино, а парень виски со льдом.

— А свидетель надежный? — спросил Карелла.

— Более чем. У него слоновья память.

— Что-нибудь еще?

— Этот парень записывал ее. Поставил на стол диктофон, во время еды выключил, но когда принесли кофе, снова включил. Официант сказал, что он все время задавал ей вопросы, что-то вроде интервью.

— А фамилию девушки он не расслышал?

— Ты что, на чудо надеешься?

— Что на ней было?

— Красное платье и красные туфли на высоких каблуках. Красная заколка в волосах. Волосы зачесаны назад. Не хвост, а просто зачесаны назад и схвачены заколкой.

— Нам бы этого официанта на службу, — заметил Карелла. — А как они уходили?

— Привратник спросил их, не нужно ли такси, но наш клиент отказался.

— Так что, они пешком пошли? Или в машину сели?

— Пешком.

— В какую сторону?

— На север. В сторону Джефферсон-авеню.

— Так, может, они еще идут? — спросил Карелла. — Это что за участок? Милтаун Саус, что ли?

— Нет, наверное. Милтаун Норт.

— Ладно, давай свяжемся по радио с обоими. Если они все еще на улице, патруль может их заметить.

— А ты знаешь, сколько здесь в округе гаражей? Что, если они уехали на машине?

— Ну ладно, это наша работа, — отрезал Карелла.

* * *

Он свернул с дороги прямо у границы, отделяющей Айсолу от Риверхеда, и двинулся на юг, в сторону реки Даймондбек и парка, окаймляющего ее северный берег. Памятник, о котором он говорил, был в этом парке. Вряд ли кто из жителей города, заметил он, знает про этот памятник. Вообще-то она с любопытством озиралась вокруг, но в то же время было видно, что чувствует она себя в этом районе неуютно. Справа показался рыбный базар. Окна его выбили какие-то варвары, а белые некогда стены были испещрены всякими надписями. Дальше показалось старинное здание, в котором сейчас располагался Восемьдесят четвертый участок, у входа в который по обе стороны ярко горели зеленые фонари. Он нарочно выбрал эту дорогу, надеясь, что вид полицейского участка ее успокоит. Он проехал мимо полицейских машин, припаркованных у самого тротуара. Со ступенек спускался полицейский в форме.

— Несколько утешает, верно?

— Еще бы. Местечко то еще.

В свое время это было вовсе неплохое местечко, но с годами пришло в разорение и теперь вполне напоминало другие районы города в этом же роде — улицы замусорены, дома разваливаются, а во многих вообще никто не живет. Много лет назад, когда полицейское управление решило разместить здесь один из своих участков, Бридж-стрит представляла собой оживленное место с кучей торговых лавок по обеим сторонам, а центром торговли был как раз огромный рыбный рынок неподалеку от реки Харб, чистые в ту пору воды которой ежедневно поставляли свежую рыбу. Теперь река совершенно загрязнилась, а жить в этом районе стало практически невозможно. Непонятно, откуда взялось это название Бридж-стрит — Мостовая улица. Ближайшие мосты были к востоку и западу. Хэмилтон бридж соединял два берега реки Харб и одновременно два штата. Мост поменьше был перекинут через Дьявольский ручей и соединял Риверхед с Айсолой. А на реке Даймонд, что текла вдоль парка, вообще не было никаких мостов, здесь под прямым углом пересекались Бридж-стрит и Таррит-роуд — Башенная дорога. Башен здесь тоже не видно, хотя, может, во времена голландцев и англичан были. Ладно, так или иначе Бридж-стрит, уткнувшись в Таррит-роуд, обрывалась, а по другую сторону был вход в Бридж-стрит Парк.

— Ну, вот и приехали, — сказал он.

Часы на приборной доске показывали десять тридцать семь.

— Тут, видно, привидения водятся, — с нервным смешком сказала Дарси.

— Да нет, здесь достаточно полиции.

Это была ложь. Он приходил сюда трижды и ни разу не обнаружил на дорожках парка ни единого полицейского, при том, что участок был рядом. Больше того, парк считался опасным местом и нечасто можно было увидеть здесь пешеходов после девяти вечера. Во время разведывательных вылазок он видел только двух: матроса и проститутку, которая, похоже, делала минет.

Он поставил машину в некотором отдалении от освещенного места, вышел и открыл дверцу, где сидела Дарси. Когда она выходила, он незаметно сунул руку в карман и включил диктофон.

— А памятник-то будет виден? — спросила она. — Здесь так темно.

— Да нет, там есть фонари.

И действительно, фонари в парке были. Уличные фонари старой конструкции — тонкостенные, вертикально уходящие вверх трубы, венчающиеся убранными в стеклянные шары лампами. И никаких тебе ламп. Он считал это недостатком. На сей раз он решил повесить очередную жертву прямо на месте убийства, в пустынном парке, на территории другого полицейского участка.

Со стороны Таррет-Роуд парк окаймляла низкая каменная стена, а в дальнем конце, у реки Даймонд, вырос высокий забор. Но в такую даль он ее не поведет. Он собирался расправиться с ней прямо здесь, едва они отойдут немного от входа. А вход был сделан прямо в стене, каменные столбы, обозначающие его, росли как бы из нее. Венчались они все теми же шарообразными абажурами, только лампы не горели: он разбил их два дня назад. И тротуар, и дорожка, которая вела в глубь парка, были почти в полной тьме.

— Напрасно фонарь с собой не взяли, — сказала Дарси.

— Варвары, — откликнулся он. — Но ничего, там есть фонарь.

Они вошли в парк.

— А кому, кстати, памятник-то? — спросила она.

— Джесси Оуэнсу.

И снова он солгал. Единственным памятником в парке была конная статуя безымянного полковника, который, если верить надписи на постаменте, героически погиб в битве при Геттисберге.

— Неужели правда? Но ведь он, вроде, из Кливленда.

— Так, стало быть, имя вам известно?

— Ну конечно. Он всех обставил... когда это было?

— В 1936 году. На Олимпиаде в Берлине.

— Точно. Выставил Гитлера со всеми его расовыми теориями полным дураком.

— Десять ноль шесть на сотке, — кивнул он. — А на двухстах установил мировой рекорд. Заодно и четыреста метров выиграл.

— Не говоря уже о прыжках в длину.

— А вы и впрямь его знаете, — довольно улыбнулся он.

— А как же, я все-таки бегунья, — и как раз в этот момент он бросился на нее.

Он хотел проделать все так же быстро и легко, как и с двумя предыдущими. Захват руки, в результате которого она и не падает на землю, и не переламывается в поясе, но вся тяжесть тела переносится на левую ногу, и остается неприкрытым бок. Левая рука у нее дернется вверх, и тогда он поднырнет под нее, и не успеет она головы повернуть, как он захватит полунельсоном шею. Резко развернув ее на сто восемьдесят градусов, он подхватит ее справа и, полностью зажав шею, замкнет нельсон. Затем он с силой надавит ей на голову, так, чтобы подбородок уперся в грудь, и сломает позвоночник.

Полный нельсон, ввиду опасности приема, разрешалось использовать только на соревнованиях борцов, да и то с ограничениями: угол захвата не должен превышать девяносто градусов по отношению к позвоночному столбу. Едва руки сомкнутся за головой соперника, требуется переместить тяжесть тела на бок, чтобы получился необходимый угол, и только потом можно давить. Но для него не было никаких ограничений. У него одна забота — сделать свое дело эффективно, беззвучно и, по возможности, быстро. Прежний опыт показывал, что на всю операцию достаточно двадцати секунд. Но на сей раз получилось не так.

Едва он захватил ее кисть, как девушка вскрикнула и моментально сделала шаг назад, пытаясь освободиться. Вновь притянув ее к себе, он старался просунуть ей руку под мышку, чтобы сделать полунельсон, но она двинула ему свободной рукой под ребра и, оказавшись к нему вполоборота, наступила на ногу своими высокими каблуками.

Было очень больно, но он не ослаблял хватки. Они боролись яростно и беззвучно, ноги выбивали чечетку на тонком лиственном покрове, и в свете стоявшего фонаря тела их отбрасывали на землю изгибающиеся тени. Она не давала ему пролезть себе подмышку. Она хотела освободить кисть, оторваться от него, и колотила, когда он пытался нырнуть ей под руку и замкнуть захват. Когда они сблизились в очередной раз, Дарси вцепилась ему в лицо, и тут он нанес ей сильный удар. Он пришелся прямо в грудь, и она задохнулась. Он ударил еще раз, теперь в лицо, и продолжал в ярости избивать, вымещая зло за то, что она не дает ему делать свое дело и сопротивляется, вместо того, чтобы помочь ему покончить с собой. Кулак его покрылся кровью, кровь брызнула и девушке на платье, превратив его цвет из красного в пурпурный. Она пыталась захватить побольше воздуха, глаза ее расширились от страха. Он ударил ее в зубы, да так, что один из передних сломался, и, подхватывая падающее тело, поспешно просунул ей руки подмышки, полностью захватил шею и прижал ее к себе спиной. Не давая ей упасть, он сомкнул пальцы рук у нее на шее, сзади, расставил пошире ноги, чтобы равномерно распределить вес тела, и крепко надавил.

Он услышал сильный треск. Это переломился позвоночник.

В тишине октябрьской ночи он прозвучал словно винтовочный выстрел.

Девушка обмякла у него в руках.

Он кинул быстрый взгляд вперед, нет ли кого на дорожке? Подхватил ее под руки и двинулся в сторону входа в парк.

Там, под разбитым фонарем, стоял какой-то человек. При свете уличного фонаря ломаная тень от его фигуры падала на землю.

Человек поднял голову и стремглав бросился прочь.

Глава 8

— Так, так, — проговорил детектив первого класса Оливер Уикс.

Нечасто в этих краях увидишь белых. Белые здесь, в Даймондбеке, либо полицейские, либо почтальоны, либо мусорщики, ну и, бывает, еще заходят сюда подцепить какую-нибудь потаскушку. Еще реже увидишь здесь белую женщину. Много тех, кого Олли называл «Подойди ко мне, милок», но, конечно, это были не белые. К тому же, если в жилах у тебя течет хоть капля черной крови, ты не белый, во всяком случае, так считал Олли Уикс. Словом, редко увидишь здесь белую девушку в восемь утра, особенно, если она висит на фонарном столбе. Умники из отдела по расследованию убийств тоже так считали. И все они как раз говорили о том, какая эта редкость, когда подъехал человек из судмедэкспертизы. Он, напротив, заметил, что не такая уж это невидаль.

— Вы что, газет не читаете, телевизор не смотрите? — спросил он. — Вам что, не известно, что за последние две недели еще две девушки были обнаружены в таком же щекотливом положении, висят себе на фонарном столбе, и каждый может заглянуть под юбку.

Все собравшиеся тут полицейские заглянули под юбку убитой девушки. На ней были красные трусики.

— И все равно, — упрямо заметил Олли, — у нас в Восемьдесят третьем редко увидишь мертвого, если только ты не черномазый.

Один из патрульных, огораживавших место преступления, был черным. Он никак не реагировал на оскорбительное замечание Олли, потому что Олли был выше его чином и к тому же Толстяк Олли Уикс не знал, что слово «черномазый» имеет оскорбительный оттенок. Просто такой у Толстяка Олли Уикса был язык. Обидеть он никого не хотел. Он всегда так и говорил. «Да, черномазые у меня в лучших друзьях ходят», — любил повторять Толстяк. И действительно, лучшим детективом Восемьдесят третьего, исключая, разумеется, себя самого, Олли считал черномазого. Да он любому скажет, что Парсонс, эта падла, один из лучших черномазых полицейских во всем городе.

Опустив девушку на землю, детективы и медэксперт тесно сгрудились вокруг нее.

— Ничего себе обработал ее, а? — заметил один парень из отдела по расследованию убийств. Его звали Мат-сон.

— Да, половину зубов вышиб, — сказал другой, по имени Мэнсон. Не лучшее имя для полицейского, и его всегда этим подкалывали.

— Похоже, и нос сломал.

— Не говоря уж о шее, — вмешался эксперт. — Кто ее нашел?

— Я, — сказал Олли. — Везет же человеку.

— Смерть наступила в результате перелома шейных позвонков.

— А что это у нее на платье, кровь? — спросил Мэн-сон.

— Нет, малиновый сок, — сказал Олли. — Ты совсем дурак, что ли?

— Где, где? — заинтересовался Матсон.

— А вот там, на груди, — сказал Мэнсон.

— Славные розочки, — вздохнул Матсон.

— Впервые слышу это выражение, — сказал Мэнсон.

— Розочки? Да все так говорят.

— Впервые слышу. Розочки?

— Когда я был мальчишкой, все называли их розочками, — оскорбленно заявил Матсон.

— А где ж это ты рос? — поинтересовался Олли.

— В Калмз Пойнте.

— Чушь какая-то, — заключил Мансон.

— Может, захотите сравнить с теми двумя, — проговорил медэксперт.

— А что, у нее есть запасная пара? — спросил Матсон, пытаясь выбраться из неловкого положения, в которое он попал из-за этих розочек. Но ведь действительно, когда он был подростком, все так говорили.

— Я о двух других жертвах.

— Эй, парни, что-нибудь еще нужно? — спросил подошедший негр-патрульный.

* * *

Мейер сидел за столом и печатал. Парик был на нем. Он все время немного съезжал в сторону, что придавало Мейеру несколько зловещий вид. Подняв голову, он увидел у входа в инспекторскую чью-то массивную фигуру. На мгновение ему показалось, что это Толстяк Олли Уикс. Он прищурился. Действительно, Толстяк Олли Уикс. Мейеру сразу же захотелось в душ. От Толстяка всегда несло как из выгребной ямы, и все, кто приближался к нему, всегда удивлялись, отчего он не обсижен мухами. Помимо того, Уикс был фанатиком. Мейеру вовсе не хотелось встречаться с ним сегодня. Вообще-то не только сегодня. Но так или иначе он был здесь, большой, как Будда. Пробило десять утра.

— Есть кто? — прогудел он от турникета и вошел в инспекторскую. Мейер был сегодня один. Он ничего не ответил, просто проследил взглядом за Олли, который двинулся к столу. Маленькие поросячьи глазки на круглой поросячьей морде. Над брючным поясом покачивается здоровенный бурдюк. Смятая спортивная куртка, как будто он в ней спал целую неделю. Толстяк Олли Уикс плыл в сторону стола, как дирижабль.

— Детектив Уикс, — заявил он, показывая жетон. — Из Восемьдесят третьего.

— Да неужели? — спросил Мейер. Это еще что такое? Они ведь с Олли знакомы, как-то работали на одном деле.

— Я уже здесь бывал, — продолжал Олли.

— Да ну?

— Да, я всех здесь знаю. Тут еще работал один маленький лысый еврей.

Мейер спокойно отнесся к тому, что его назвали лысым — он и был лысым без парика; спокойно он отнесся и к тому, что его назвали евреем — он и был евреем; но когда тебя при росте за метр восемьдесят пять называют маленьким... К тому же в самом этом сочетании слов, как Олли произнес «маленький лысый еврей», было что-то оскорбительное.

— Я и есть этот маленький лысый еврей, — пояснил Мейер. — И кончай эту лабуду, Олли.

Поросячьи глазки Олли широко раскрылись.

— Мейер? Ты Мейер? Да пропади я пропадом! — он принялся кружить вокруг стола, внимательно рассматривая парик. — Очень идет тебе, — сказал он наконец. — Ты уже не похож на еврея.

Мейер промолчал. «Да, вот его-то мне как раз и не хватало, — подумал он. — Именно его».

— Я собирался позвонить тебе, — сказал Олли.

«Хорошо, что не позвонил», — подумал Мейер.

— Слушай, это верно, что какой-то парень написал книгу и использовал твое имя?

— Это была женщина.

— Да, женщина, и она использовала в своей книге твое имя?

— Да, она дала его одному из персонажей.

— Это еще хуже. Я почему спрашиваю... Ты слышал о «Блюзах Хилл-стрит»? Это по телеку показывали.

— Ну, знаю.

— Тут на прошлой неделе давали повтор. Я случайно включил ящик, и, по-моему, там действует один малый, которого они слямзили с меня.

— Как это, слямзили с тебя?

— А так. Я про этого легавого. Который наркотиками занимается...

— Но ты-то наркотиками не занимаешься, Олли.

— А то я не знаю, чем я занимаюсь! Но я занимался этим делом, как и ты, между прочим. Собственно, так мы и познакомились. Помнишь, эти гады провозили контрабандой это дерьмо внутри деревянных зверюшек? Мы тогда вместе работали.

— Помню.

— Это было задолго до «Блюзов Хилл-стрит». Да, сама эта затея тогда еще и в голову никому не приходила.

— Ладно, так в чем дело, Олли?

— А дело в том, что этого парня... ну, парня из передачи, зовут Чарли Уикс. Не Олли, а Чарли. Похоже, правда? Чарли, Олли. И фамилия одинаковая. Уикс. Очень-очень похоже...

— И все же...

— Там есть еще один малый, еврей, зовут его Голдблум, ну, из этих, пейсатых, знаешь? Так вот, он говорит своему боссу, того Фурилло зовут, что Уикс любит пострелять, особенно, когда мишень черная. А сам Уикс говорит так: «Молчать, черномазые, или я башку вам оторву». И еще он бьет подозреваемых. В общем, полное дерьмо, этот Чарли Уикс.

— Ну и что?

— Выходит, и я дерьмо? Выходит, Олли Уикс — дерьмо? А разве Олли Уикс из тех легавых, что дурно обращаются с подозреваемыми?

Мейер промолчал.

— Разве среди легавых найдешь такого, кто уважал бы черномазых больше, чем Олли Уикс?

Мейер опять промолчал.

— Словом, я хочу подать в суд на компанию, которая сняла «Блюзы». За то, что они дали имя, почти такое же, как у меня, легавому, который палит по неграм и избивает людей на допросах. Из-за этого у настоящего легавого могут быть неприятности, пусть даже зовут его Олли Уикс, а не Чарли, как на этом их телевидении.

— Ну что ж, я думаю, можешь подавать в суд, — равнодушно сказал Мейер.

— А ты подавал?

— Ролли отсоветовал мне. Ролли Шарбе из городской прокуратуры.

— Да, знаю его. Отсоветовал, говоришь?

— Он сказал, что я должен быть польщен.

— Ну и ладно, а я совершенно не польщен, — заявил Олли. — Нельзя заходить слишком далеко, я прав? Вообще-то я хотел поговорить с Кареллой, потому что его интересы тут тоже задеты.

— Это каким же образом?

— А что, разве Фурилло не похож на Кареллу? Что, у итальяшек во всем мире так уж много имен, в которых были бы три гласных и четыре согласных, да еще две из этих согласных совпадают? Карелла и Фурилло — да это почти одно и то же, как Чарли Уикс и Олли Уикс. Карелла все время носит жилет?

— Только когда предполагает, что может начаться стрельба.

— Нет, я имею в виду обычный жилет, который в костюм входит. Потому что этот малый, Карелла, то есть я хотел сказать Фурилло, — он прямо-таки не снимает жилета. Короче, Карелле стоило бы этим заняться.

— Чем, жилетами?

— Нет, фамилиями. Как ты думаешь, эти парни о нас что-нибудь слышали?

— Какие парни?

— Ну те, из Калифорнии, которые сделали эту передачу и нахватали кучу призов за нее? Думаешь, они когда-нибудь слышали о Стиве Карелле и Олли Уиксе?

— Вряд ли.

— Ну конечно, мы не знаменитости, ни он, ни я, но работаем-то мы уже давно. Черт знает сколько! В общем, не думаю, что это просто совпадение.

— Ну, так и подавай на них.

— Но ведь это будет строить мне целого состояния. К тому же и Стив, и я будем здесь, когда эта чертова передача уже превратится в кукурузные хлопья.

— В кукурузные хлопья?

— Ну да, которые в жестянках продают. Пленка и так далее... Все быстро превратится в кукурузные хлопья.

— И за этим ты пришел сюда? Чтобы спросить меня...

— Да понимаешь ли, мне это давно не дает покоя. Уж очень там, в этих «Блюзах», все похоже на нас. Даже их воображаемый город и то похож на наш город. Слушай, Мейер, как ты считаешь, мы настоящие легавые?

— Пожалуй, да.

— Тогда у них все просто выдумка. Так или не так? А имена вроде наших и город вроде нашего. Это несправедливо, Мейер.

— А кто сказал, что должно быть справедливо? — спросил Мейер.

— Иногда ты бываешь просто неузнаваем. Вроде ты, а вроде и не ты вовсе.

Мейер тяжело вздохнул.

— Так что же тебе здесь нужно? — спросил он. — Если ты не собираешься подавать в суд...

— У меня труп с утра болтался на фонарном столбе. И вот что я нашел на месте. — Олли швырнул на стол Мейеру кассету.

* * *

Из-за стола Энни Ролз открывался вид на большую часть северной оконечности острова Айсола. Небо было голубым и безоблачным. Казалось, что небоскребы утыкаются в него своими шпилями. Интересно, долго еще сохранится такая погода? Было уже двадцатое октября, и обычно в такое уже ощущается приближение ноябрьских холодов.

Отдел по расследованию изнасилований помещался на шестом этаже нового здания полицейского управления в самом центре города. Огромное строение из стали и стекла, возвышающееся над всей округой и подавляющее дома поменьше, в которых располагались различные городские службы. До того, как это новое здание было выстроено, их отдел находился на территории одного из старейших полицейских участков города, в ветхом доме, неподалеку от моста через реку Хайвэй. Тогда жертвы изнасилований неохотно обращались в полицию. Они подозревали, и, зачастую, не без оснований, что здесь им придется не легче. Одного взгляда на облупленные стены дома на Декатур-стрит было достаточно, чтобы отвратить многих от малоприятной беседы со специалистами, которые занимались такими преступлениями. Теперь таких страхов возникать как будто не должно. Новое здание выглядело стерильно чистым, словно больница, потому у несчастных женщин возникало ощущение, что говорят они с врачами, а не с полицейскими, которые, как они совершенно справедливо считали, принадлежат к воинским формированиям или во всяком случае к чему-то очень похожему. Энни благодарила судьбу за новое здание и за новые помещения в нем. Это облегчало ее работу.

И компьютер тоже.

Она чистую правду сказала Эйлин Берк, что с помощью компьютера выясняет, не было ли других повторных насилий, кроме тех, о которых с уверенностью говорили три женщины. Она не зря сказала, что в компьютер внесены данные на самих жертв, чтобы поискать некоторые общие особенности, которые заставляют насильника гоняться именно за ними.

Что касается первой проверки, она попросила оператора, человека со странным именем Бинки Баулз, начать буквально с первых чисел января, хотя первая из трех жертв, твердо уверенных, что это был один и тот же мужчина, заявила в полицию только в апреле, то есть полгода назад. Файлы со сведениями обо всех зарегистрированных насилиях были уже внесены в компьютер. Бинки оставалось только нажать нужные клавиши, чтобы на мониторе появилось имя женщины, ставшей жертвой второго или третьего, четвертого и даже пятого насилия. К немалому удивлению Энни, таких случаев обнаружилось тринадцать.

Первую жертву звали Лоис Кармоди, она впервые обратилась в Сто двенадцатый полицейский участок седьмого марта. Ее имя возникало еще три раза, все на территории того же участка. Последняя в перечне — Дженет Рейли. Она была изнасилована второй раз только на прошлой неделе, через четыре дня после того, как Мэри Холдингс оставила заявление в Восемьдесят седьмом. Оба инцидента с Дженет Рейли произошли на Риверхеде. Тот, кого они искали, если это и в самом деле был один и тот же человек, работал весьма интенсивно. Такое впечатление, что выбирал он свои жертвы наугад, и при этом во всех пяти крупных районах города. Так что фактор места Энни исключила.

Затем работа Бинки сделалась потруднее.

Выводя файлы с информацией о каждой из тринадцати женщин, он отдельно фиксировал данное ими описание мужчины и далее разбивал данные по графам: цвет кожи, возраст, вес, рост, цвет волос, цвет глаз, особые примеры: шрамы, татуировка, а также оружие, если таковое имелось. Энни хотела было, чтобы он добавил еще одну графу: во что был одет преступник, но потом решила, что в этом нет смысла. Одежду меняют в соответствии со временем года, а первое из заявленных изнасилований было в марте. Бинки составил список жертв в хронологическом порядке. Вот как он выглядел:

ЖЕРТВЫ

ПРЕСТУПНИКИ

Лоис Кармоди

1) Белый... 30... 80... 180... вол кор... гл. гол. Ос. прим.: нет

2) Те же приметы

3) Те же приметы

4) Те же приметы

Мэри Джейн Моффит

1) Черный... 19... 100... 200... Вол. черн... гл. кар. Ос. прим.: шрам над лев. гл.

2) Белый... 27-30... 90... 170...

Бланка Диас

1) Белый... 25-30... 100... 200... вол. шатен... гл. гол. Ос. прим.: нет... нож

2) Те же приметы

3) Те же приметы.

Патриция Райан

1) Белый... 30-35... 80... 180... вол. шатен... гл. гол. Ос. прим.: нет... нож

2) Те же приметы

3) Те же приметы

Ванесса Хьюз

1) Белый... 21... 100... 200... вол. шатен... гл. гол. Татуировка: слово «любовь» на левой руке... ледоруб

2) Черный... 25-30... 120... 220... вол. черн... гл. карие. Ос. прим: нет... кухонный нож.

Вивьен Шаброн

1) Белый... 30-35... 100... 180... вол. шатен... гл. гол. Ос. прим: нет... бритва

2) Те же приметы

3) Те же приметы

Элен Рейнольдс

1) Черный... 42... 100... 190... вол. черн... гл. карие. Ос. прим: нет... кухонный нож

2) Мулат... 17... 100... 170... вол. черн... гл. карие. Ос. прим: изображение цветка в паху... пистолет

Анджела Феррари

1) Белый... 32... 100... 190... вол. шатен... гл. гол. Ос. прим: нет... бритва

2) Те же приметы

3) Те же приметы

4) Белый... 32... 75... 175... вол. св... гл. зел. Ос. прим: нет

Терри Купер

1) Белый... 32... 100... 180... вол. шатен... гл. гол... Ос. прим: нет... бритва 2) Те же приметы

Сесили Бейнбридж

1) Белый... 30... 100... 180... вол. шатен... гл. гол... Ос. прим: нет... бритва.

2) Те же приметы

Клара Престон

1) Белый 50-55... 70... 140... вол. черн... гл. карие. Ос. прим: шрам на большом пальце... пистолет

2) Белый... 16... 70... 140... вол. шатен... гл. карие. Оружие: нет

Мэри Холдингс

1) Белый... 30... 80... 180... вол. шатен... гл. гол. Ос. прим: нет... бритва

2) Те же приметы

3) Те же приметы

Дженет Рейли

1) Белый... 28... 110... 200... вол. шатен... гл. гол. Ос. прим: нет... бритва

2) Те же приметы

Из этого списка Энни сразу же исключила тех, кого с очевидностью насиловали разные мужчины, например, белый и черный, или лица, чьи приметы слишком явно не совпадают; это случайное совпадение, что вполне может быть в этом городе, где полно полоумных. Четверо, таким образом, твердо отпали, а против имени Анджела Феррари Энни поставила вопросительный знак: ее насиловали четырежды, но последний тип, судя по ее описанию, заметно отличался от первых трех, а вернее, от одного, потому что его приметы повторялись. Таким образом осталось восемь с половиной кандидатов.

Каждая из девяти женщин говорила, что насильник был белый, шатен, голубоглазый, без особых примет и с бритвой в кармане.

Шестеро отметили, что рост нападавшего был метр восемьдесят.

Четверо, что два метра.

Двое, что метр семьдесят.

Вес, согласно показаниям жертв, колеблется между семьюдесятью и девяноста килограммами, при этом большинство склоняется к девяносто килограммам.

Что касается возраста, то одной он показался двадцативосьмилетним, другой — между двадцатью пятью и тридцатью, трем — тридцатилетним, еще двум — тридцатидвухлетним и, наконец, двум оставшимся — между тридцатью и тридцатью пятью

Таким образом, можно было с большей степенью вероятности утверждать, что речь идет о белом мужчине примерно тридцать лет, ростом метр восемьдесят и весом в девяносто килограммов, голубоглазом шатене, без особых примет вроде татуировки или шрамов. Столь же очевидно, что он носит бритву и что, по крайней мере, однажды, в случае с Бланкой Диас, пускал ее в ход. Составив таким образом словесный портрет насильника, Энни передала его Бинки, засадив его за довольно нудную работу: надо было просмотреть на компьютере все зарегистрированные случаи насилия на предмет обнаружения мужчины или мужчин, которые отвечали бы этому портрету.

Далее она перешла к самим жертвам, пытаясь отыскать нечто общее, что превращало их в жертвы одного и того же преступления. Просмотрев массу записей, она составила из них еще одну таблицу.

Просмотрев внимательно таблицы, Энни сделала несколько заметок. Надо, чтобы Бианки и эти данные ввел в компьютер. Итак, большинство жертв белые; две — афро-американки; одна — пуэрториканка; все они католического вероисповедания; три замужем, четыре не замужем, две разведены; у пятерых нет детей, у одной — четверо, еще у одной — трое, у оставшихся — по два ребенка; по происхождению большинство из них — ирландки; возраст колеблется от девятнадцати до сорока шести, а в среднем, как у самого насильника, примерно тридцать.

Энни снова поглядела на таблицу.

Странно, что все они католички. Необычно и то, что ни в одном случае не было извращений. Обычно бывает иначе. Интересно, удастся ли Бинки Баулзу найти человека с бритвой в кармане, который бы соответствовал описанию и у которого на уме только обыкновенное насилие?

Нужна была дополнительная информация.

Энни снова взялась за досье, попутно делая заметки, и в конце концов составила еще одну таблицу, которую Бинки тоже предстояло ввести в компьютер.

Да, пестрая компания. Домохозяйки, студентки, работницы, почтальонша, переводчики. Кого только нет! Даже бывшая сотрудница бюро путешествий, Мэри Холдингс, живущая ныне на алименты. Трое — местные уроженцы, остальные — откуда только не понаехали. Образование — от начальной школы до магистра. Клубы и организации, увлечения — тоже диапазон, дай Бог. Взять хоть Анджелу Феррари. Что за женщина! Всего тридцать четыре года, семья, двое детей, степень магистра, да при этом еще такое количество общественных дел, с которым бы целая муравьиная колония не справилась. А Дженет Рейли? Девятнадцать лет, студентка-первокурсница, и такое количество разных внеклассных занятий, которого хватило бы на целый курс. И вот этот сукин сын... Дженет он изловил дважды. Анджелу четыре раза. Стоп, минуточку. Именно Анджела описывает этого типа по-разному. Откуда-то появился блондин двадцати одного года, ростом метр семьдесят пять, весом в семьдесят пять килограммов, с зелеными глазами и без оружия? Может, у нее просто в глазах потемнело? Или какой-нибудь другой сукин сын решил поиметь женщину, которую уже много раз насиловали? Мало ли таких, кто поспешает в стан победителей, стараясь примазаться к чужой славе?

Она снова посмотрела на распечатку.

Лоис Кармоди. Изнасилована четырежды одним и тем же человеком.

Бланка Диас, сорокашестилетняя домохозяйка, мать четверых детей — трижды. Патриция Райан — трижды.

Вивьен Шарбон — трижды.

Анджела Феррари — трижды одним и тем же, четвертый раз — другим.

Сесили Бэйнбридж — дважды.

Мэри Холдингс — трижды.

Дженет Рейли — дважды.

Откуда эта охота за одной и той же женщиной?

Откуда?

Энни снова начала копаться в полицейских досье, пытаясь отыскать какие-нибудь признаки системы, отыскать связь. Все случаи насилия произошли в вечернее время. Правда, к Мэри Холдингс мерзавец заявился, формально говоря, утром следующего дня, седьмого октября, в пятницу, но фактически было еще совсем темно. Она снова перелистала досье Мэри. Первый раз ее изнасиловали в пятницу, десятого июня; следующий — в пятницу, шестнадцатого октября.

Ладно. Может, просто совпадение?

Теперь Дженет Рейли.

Первый раз — вечером во вторник, тринадцатого сентября, а второй — чуть больше недели назад, одиннадцатого октября, опять-таки вечером во вторник.

Так, так... Спокойно... По порядку. Надо сличить все даты. Нужен календарь. Где же он, черт возьми?

Энни выдвинула верхний ящик стола, пошарила внутри, нашла какой-то календарь, уже испещренный многочисленными пометками, вернула его на место и открыла записную книжку на первой странице, где были календари на этот и следующий годы. В соседней комнате был ксерокс. Энни сделала дюжину копий календаря, по одной на каждую жертву, и три про запас. Вернувшись за стол, она пометила именами жертв все копии и принялась обводить кружками даты. Добравшись до Анджелы Феррари, Энни заколебалась. Три даты не вызывали сомнений — одиннадцатое апреля, тридцатое мая и тринадцатое июня. Но в четвертый раз, двадцать восьмое июня, вроде, был другой, джокер, выражаясь карточным языком. Под этим числом Энни поставила знак вопроса и двинулась дальше.

Она снова выписала все имена на отдельный лист бумаги и, сверяясь с календарем, составила еще одну таблицу.

Лоис Кармоди: 7 марта, 4 апреля, 25 апреля, 9 мая. Понедельники.

Бланка Диас: 15 марта, 12 апреля, 3 мая. Вторники.

Патриция Райан: 23 марта, 20 апреля, 25 мая. Среды.

Вивьен Шаброн: 31 марта, 19 мая, 2 июня. Четверги.

Анджела Феррари: 11 апреля, 30 мая, 13 июня. Понедельники.

Джокер. Вторник.

Терри Купер: 1 мая, 19 июня. Воскресенья.

Сесили Бейнбридж: 7 мая, 4 июня. Субботы.

Мэри Холдингс: 10 июня, 16 сентября, 7 октября. Пятницы.

Дженет Рейли: 13 сентября, 11 октября. Вторники.

Так. Дни недели в каждом случае совпадают. Но что это должно означать? Может быть, этот подлец выбирает числа, предварительно изучив распорядок жизни своих жертв? Может, у Вивьен Шаброн по четвергам собрания в Союзе женщин Франции? А Лоис Кармоди играет в теннис по понедельникам? А у Дженет Рейли спевки по вторникам? Как бы это узнать?

Она снова пробежала глазами календарь.

Вивьен Шаброн первый раз изнасиловали в последний день марта, затем семь недель спустя, девятнадцатого мая, и в третий раз еще через две недели, второго июня. День один и тот же — четверг. Терри Купер: первое мая, затем семь недель спустя. Воскресенье. Патриция Райан: двадцать третьего марта, затем через четыре недели, двадцатого апреля, и еще через пять недель, двадцать пятого мая. Среда. Вроде, никакой системы. Но тут взгляд Энни упал на страничку календаря, помеченную именем Лоис Кармоди, первой в ряду жертв многократных изнасилований.

Понедельник, седьмого марта.

Понедельник, четвертого апреля. Интервал — четыре недели.

Понедельник, двадцать пятого апреля. Интервал — три недели.

Понедельник, девятого мая. Интервал — две недели.

Энни задумчиво посмотрела на календарь. Четыре недели, три, две... Если бы он подловил ее в четвертый раз, то через одну неделю?

Так, посмотрим Анджелу Феррари.

Первый раз — одиннадцатого апреля. Через четыре недели — значит, девятого мая. Но в тот день ничего не было. Через три недели после девятого мая — тридцатое того же месяца. Так, точно, тридцатое и есть. И еще через две недели — тютелька в тютельку, тринадцатого июня.

Ладно, запомним. Поехали дальше.

Сесили Бейнбридж: первый раз — в субботу, седьмого мая. Следующий — через четыре недели, в субботу, четвертого июня. Бланка Диас — тот же порядок: первый раз — пятнадцатого марта, следующий — через четыре недели, двенадцатого апреля, следующий — когда он пустил в ход нож — еще три недели спустя, третьего мая. Мэри Холдингс... тут, похоже, какие-то сбои. Первый раз ее изнасиловали в пятницу, десятого июня, а в следующий — только шестнадцатого сентября, тоже в пятницу. Так, подсчитаем. Через четыре недели было восьмое июня. Еще через три — двадцать девятое июля. Через две недели после этого — двенадцатое августа. Неделей позже девятнадцатое. И все по новой. Через четыре недели — шестнадцатого сентября, как раз, когда Мэри Холдингс вторично сделалась жертвой насилия. А в третий раз — ровно через три недели.

Дженет Рейли: в первый раз тринадцатого сентября, во второй — одиннадцатого октября, ровно через четыре недели.

Но если основа системы в этом — недельный цикл — то как в нее вписываются случаи с Вивьен Шаброн, Терри Купер и Патрицией Райан? Там, вроде, ничего похожего не просматривается.

Вивьен Шаброн: первый раз тридцать первого марта. Отсчитываем четыре недели — двадцать восьмого апреля. Ничего. Но через три недели — девятнадцатого мая, и в этот день он достал ее, а в третий раз — через две недели, второго июня!

Так. Так.

Терри Купер: первого мая, затем — через четыре недели, двадцать девятого — ничего, еще через три — девятнадцатого июня он ее подстерег.

«Ну а теперь ты, Патриция, не подкачай», — Энни обратилась к последнему листку календаря.

Патриция Райан: двадцать третьего марта. Через четыре недели — двадцатого апреля. Есть кружок. Еще через три — одиннадцатого мая. Ничего. Ладно, пусть так. Далее — двадцать пятого мая, дата обведена кружком, а это ровно через две недели после одиннадцатого.

Может, дело не в том, чтобы каждый раз сохранялся один и тот же интервал, важно только... А так может быть?

Чтобы выдерживался именно недельный срок, и тогда не имеет значения продолжительность пауз? Иначе не понятно, почему он нападал на них в разные дни, но в строго определенные для каждой из жертв? Что же это, подлец составил индивидуальное расписание? Для каждой свой срок и свой порядок, главное только не дублировать недельный цикл, определенный для каждой из жертв в отдельности. А так можно пропустить неделю, две, шесть, не важно. Остается только следить, чтобы не был нарушен общий цикл. Но какой в этом смысл? Что за безумца они ищут? Энни свела все данные воедино и составила еще один, последний календарь, так и озаглавив его «Общее».

Насилия начались в марте, и было их в этом месяце четыре, с четким интервалом в восемь дней. Лоис Кармоди — седьмого, Бланка Диас — пятнадцатого, Патриция Райан — двадцать третьего, Вивьен Шаброн — тридцать первого.

В апреле, четвертого, он снова подкараулил Лоис Кармоди, одиннадцатого — Анджелу Феррари, двенадцатого — Бланку Диас, Патрицию Райан — двадцатого и, в очередной раз, Лоис Кармоди — двадцать пятого.

Две новые жертвы добавились в мае — Терри Купер и Сесили Бейнбридж. Всего за месяц семь случаев.

В июне новая вспышка сексуальной энергии — пять изнасилований. Появилась новенькая — Мэри Холдингс, взамен Лоис Кармоди, которую после четырех успешных акций, соответственно через четыре, три и две недели, оставили в покое.

В июле и августе была тишина.

Или, по крайней мере, в полицию никто не заявлял.

В сентябре — снова Мэри Холдингс, и очередная жертва — Дженет Рейли.

В октябре, на сегодняшний день, Мэри и Дженет.

Как понять июльско-августовское затишье?

И кто на очереди? Те, кого он изнасиловал пока два или три раза? А цель — четыре? Почему четыре? Или, может быть, они еще ничего не знают, и он уже в пятый раз изнасиловал Лоис Кармоди?

Слишком много вопросов, и один из них главный.

Почему именно эти женщины?

Почему?

* * *

В безветреный октябрьский полдень солнце, проникающее в инспекторскую через открытые окна, грело почти как в августе. Четверо детективов сгрудились вокруг стола Мейера, вслушиваясь в слова, слетавшие с ленты диктофона. Олли Уикс уже прокручивал пленку, однако и он был сейчас сосредоточен. А для Кареллы, Мейера и Хейза это было первое прослушивание, и каждый из них старался вспомнить, как звучит голос Глухого.

Разговаривали двое.

Дарси Уэллс и человек, называвший себя Кори Макинтайром.

* * *

Макинтайр: Красный сигнал означает, что диктофон включен, зеленый — что идет запись. Вы что-то начали говорить...

Дарси: Только, что ваши вопросы заставили меня задуматься Правда, теперь ведь и не вспомнишь, когда мне понравилось бегать. Знаете, что сказала моя мама?

Макинтайр: Ваша мама?

Дарси: Да, когда я позвонила ей? Она сказала...

Макинтайр: Вы звонили ей в Огайо?

* * *

— Вроде, немного занервничал? — вставил Олли.

— Тсс-с, — осадил его Карелла.

* * *

Дарси: ...не так уж часто интервьюируют.

Макинтайр: Она была рада?

* * *

— Точно, в штаны наложил от страха, скажу я вам, — упрямо продолжал Олли. — Девочка позвонила матери, чтобы сказать, кто пригласил ее поужинать.

— Будешь болтать или дашь нам дослушать? — раздраженно спросил Хейз.

— А, да все это ерунда, тут и слушать нечего. Она рассказывает о брате, потом еще болтовня насчет того, как потрясающе чувствуешь себя на дорожке... вот, пожалуйста.

* * *

Дарси: ...такое чудесное ощущение испытываешь... не знаю, понятно ли я говорю.

Макинтайр: Вполне.

* * *

— Да уж, этот парень все понимает, — сказал Олли. — Насчет бега он знает все.

— Ты когда-нибудь заткнешься? — прошипел Мейер.

— А на черта вам нужна вся эта чушь? Сейчас подойдет официант, спросит, что они будут пить, когда принести меню, а дальше... Вот, слушайте, если хотите. Этот малый опять все поддакивает, когда она рассказывает, какое необыкновенное чувство... Интересно вам?

* * *

Дарси: Словно снег идет где-то у меня в голове и покрывает белым весь мусор, смывает всю грязь, и все становится чистым, светлым и свежим. Вот что я чувствую во время бега. Словно во всем мире Рождество. И все было прекрасно.

Макинтайр: Да, понимаю.

* * *

— Тут он его выключил, — сказал Олли, — а потом снова включил. Но они по-прежнему играли в вопросы-ответы насчет бега, и один раз она назвала его «мистер Макинтайр», а ведь ты, Стив, сказал, что он был в это время в Лос-Анджелесе, так?

— Да.

— Я тут отметил место, которое действительно надо послушать, а все остальное можно пропустить. Для меня-то все это чушь собачья. Так как, можно прокрутить немного?

Не дожидаясь ответа, Олли включил перемотку. Он немного проскочил нужное место и принялся манипулировать кнопками, пока, наконец, не нашел, что хотел.

— Все, — сказал он. — Теперь слушайте.

* * *

Макинтайр: Ну что ж, Дарси, не знаю уж, как благодарить вас. Именно это мне и нужно было.

Дарси: Правда?

Макинтайр: Честное слово. Не желаете ли еще кофе?

Дарси: Нет, спасибо, мне пора. Который час, между прочим?

Макинтайр: Без четверти десять.

* * *

— Вот он называет время, — сказал Олли. — Очень мило с его стороны.

* * *

Дарси: ...не думала, что так поздно. Мне еще нужно немного подготовиться к завтрашнему экзамену.

Макинтайр: Если хотите, я доброшу вас до общежития.

* * *

— Вот, слушайте, — вставил Олли.

* * *

Дарси: Да нет, зачем же?

Макинтайр: Я оставил машину здесь, рядом, около Джефферсон-авеню. Давайте дойдем до гаража...

Дарси: Ну что же, большое спасибо.

Макинтайр: Сейчас, только расплачусь.

* * *

— Здесь он выключил диктофон, — сказал Олли.

— Больше ничего нет?

— Есть. Но этот малый сказал, где гараж, так что найти его не так-то трудно. Как по-вашему? Прямо за углом, рядом с Джефферсон. Сколько там гаражей?

— Мы уже прочесали целую дюжину, — сказал Хейз.

— Что ж, тем лучше, меньше осталось. Вы телефонные книги смотрели?

— Да, в этом городе нет ни одного Макинтайра.

— Стало быть, он просто использовал имя этого парня из Калифорнии, так?

— Похоже на то.

— Больше он его не будет использовать.

— Почему это?

— А вот послушайте, — Олли указал на диктофон. — Похоже, он снова включил его перед самым убийством. Прямой репортаж. Этот малый явно полоумный.

* * *

Дарси: А памятник-то будет виден. Здесь так темно. Макинтайр: Да нет, там есть фонари. Дарси: Напрасно фонарь с собой не взяли. Макинтайр: Варвары. Но ничего, там есть фонарь.

* * *

— Как ты думаешь, где они?

Тсс-с...

* * *

Дарси: А кому, кстати, памятник-то?

Макинтайр: Джесси Оуэнсу.

Дарси: Неужели правда? Но ведь он, вроде, из Кливленда.

Макинтайр: Так, стало быть, имя вам известно?

Дарси: Ну конечно. Он всех обставил... когда это было?

Макинтайр: В 1936 году. На Олимпиаде в Берлине.

Дарси: Точно. Выставил Гитлера со всеми его расовыми теориями полным дураком.

Макинтайр: Десять ноль шесть на сотке. А на двухстах установил мировой рекорд. Заодно и четыреста метров выиграл.

Дарси: Не говоря уже о прыжках в длину.

Макинтайр: А вы и впрямь его знаете.

Дарси: А как же, я все-таки бегунья.

* * *

— А теперь главное, — сказал Олли.

Послышался шум борьбы, тяжелое дыхание, какой-то странный скрежет, глухой стук, еще и еще один, снова прерывистое дыхание, и снова звуки яростной схватки.

— Он душу из нее вынимает, — сказал Олли. — Посмотрели бы вы на нее, когда мы нашли ее.

В этот момент раздался резкий щелчок.

— А это еще что такое? — спросил Мейер. — Он выключил диктофон?

— Нет, сэр, — ответил Олли.

— Но мне послышалось...

— Тебе не послышалось. Он свернул девчонке шею.

Беззвучно шелестела лента диктофона. Десять секунд, двадцать. Затем послышался звук быстро удаляющихся шагов. Хлопнула дверь машины. За ней другая. Звук включенного двигателя. И сквозь его шум — голос Макинтайра:

— Привет, ребята, это снова я. И не в последний раз. Правда, о Кори Макинтайре вы больше не услышите. До встречи.

Тишина.

Детективы переглянулись.

— Теперь все? — спросил Хейз.

— Все, — ответил Олли.

— Похоже, он хочет, чтобы его поймали, — заметил Мейер.

— Мне тоже так кажется, — согласился Олли, — иначе зачем ему оставлять нам пленку, где говорится о гараже? И к тому же потом, когда у нас будет кто-нибудь на серьезном подозрении, можно сличить голоса. Первое, что нам надо сделать...

— Нам? — поинтересовался Карелла.

— Конечно, нам, — продолжал Олли. — Мне не нравится, когда всякие поганцы убивают девушек. Я буду работать с вами.

Детективы внимательно посмотрела на него.

— Вот потеха-то, — сказал Олли. Прозвучало это не слишком обнадеживающе.

Глава 9

Дневной выпуск самой популярной городской газеты появился в киосках в половине двенадцатого. Название во всю первую полосу: «Третье убийство».

Под заголовком фотография Дарси Уэллс на фонарном столбе. Чуть ниже несколько строк: «Девятнадцатилетняя Дарси Уэллс, первокурсница и лучшая спортсменка университета Конверс, стала третьей жертвой Дорожного убийцы».

Эта газета всегда придумывала убийцам клички, которые могут прийтись по вкусу широкой публике: тут следовали лондонским образцам, где подобного рода стиль давно в ходу. Полиции это не нравилось. Такие фокусы не слишком помогают понять психологию убийцы, скорее, осложняют работу, порождая обвал телефонных звонков или писем от всяких полоумных, представляющихся то «Грозой сиделок», то «Секачем», то «Киллером 32 калибра» или кем-то еще с легкой руки газетчиков. Теперь нашли имя и их клиенту. «Дорожный убийца». Верх остроумия. Только работать мешают. Статья напоминала дешевый детектив, наскоро слепленный ремесленником:

«Сегодня, едва рассвело, полицейские из Восемьдесят третьего участка обнаружили третью жертву целой серии убийств, совершенных, в чем никто уже не сомневается, одним и тем же человеком. В каждом случае это молодая девушка. В каждом случае это звезда университетского спорта. В каждом случае жертву обнаруживают на фонарном столбе со сломанными шейными позвонками в разных концах города. По городу бродит Дорожный убийца, и никто, в том числе и полиция, не знают, когда он нанесет очередной удар».

Дальше в деталях описывались убийства Марсии Шаффер и Нэнси Аннунциато, а на шестой полосе публиковался очерк о Дарси Уэллс и беседа с ее родителями, проживающими в Коламбусе, штат Огайо. Сведения для очерка были явно почерпнуты из личного дела девушки, хранившегося в канцелярии университета Конверс. Собственно, говорилось только о ее школьных годах да спортивных успехах. В полосу была заверстана фотография Дарси на школьном выпускном вечере, а подпись под фотографией гласила: «Жертва номер три Дарси Уэллс».

Беседа с родителями проходила по телефону, около девяти утра, скорее всего, сразу после того, как дежурному по Восемьдесят третьему сообщили, что обнаружен труп девушки, повешенной на фонарном столбе. Журналист, разговаривавший с Робертом Уэллсом и его женой Джессикой, сообщил, что был первым горе-вестником и что в течение пяти минут мать и отец во весь голос рыдали и не могли сказать ни одного слова. Но он с упорством бульдозера донимал их и наконец кое-что вытащил. Родители со слезами на глазах рассказывали о доброй, трудолюбивой девушке, которая, несмотря на свое увлечение спортом, вполне прилично закончила школу, да и в университете учится неплохо. Едва сказав «в университете», они снова разрыдались, осознав, что больше уже нет никакого университета, что их дочь стала третьей жертвой безжалостного Дорожного убийцы.

Старший брат Дарси, Бозли, или Баз, Уэллс работал программистом в местном отделении «АйБиЭм». «Дома, — сказал он, — у нее не было постоянных поклонников, но ее любили, она была популярна, и у нее было много друзей». Насколько было известно родителям, и в университете у дочери не было постоянного друга. Они сказали, что недавно к ней обратились с просьбой об интервью из журнала «Спортс ЮЭсЭй». Они, вроде, готовили материал о подающих надежды молодых спортсменках. Кажется, интервью было назначено именно на тот вечер, когда Дарси убили. Имени журналиста Уэллсы не запомнили. Газетчик по собственной инициативе позвонил в нью-йоркскую редакцию «Спортс» и там ему сказали, что ничего не знают о планах подготовки такого материала.

"Таким образом, — заключал автор газетную публикации, — вполне можно допустить, что Дорожный убийца, чтобы не вызвать подозрений у своих будущих жертв, выдает себя за сотрудника «Спортс ЮЭсЭй».

«Что да, то да», — подумал Олли, проглядывая статью.

Он сидел в машине рядом с Кареллой. Минут десять назад они выехали из участка и сейчас направлялись в сторону центра. Хейз устроился сзади. Ему не нравилось, что Олли занял его обычное место, но в то же время Ко-релле он не завидовал. Недаром тот опустил окно. Ему сейчас необходимо проветриться.

— Слушайте, — Олли принялся читать вслух. — «Если суть дела действительно в этом...»

— В чем в этом? — осведомился Хейз.

— Кто-то прикидывается репортером из «Спортс», — пояснил Олли и вернулся к чтению. — «Если суть дела действительно в этом, то полицейским, которые, похоже, совершенно не знают, что делать, стоит принять это во внимание. А может, им посоветовать всем молодым спортсменкам в университетах и колледжах не раскрывать объятия всяким репортерам и обозревателям».

Альф Мисколо из Восемьдесят седьмого уже отпечатал и размножил по поручению лейтенанта Бернса циркулярное письмо во все университеты и колледжи города и теперь раздумывал, не стоит ли его разослать и по школам.

— Тут еще кое-что есть, — продолжал Олли. — Этот парень, вроде, вспомнил, что от него не советов полиции ждут, а беседы с папочкой и мамочкой. Слушайте. "Под конец нашего разговора миссис и мистер Уэллс снова разрыдались. От их горя гудели провода, связывающие наш город с Коламбусом, штат Огайо, и это горе разделяем мы все, и это горе обретает голос: «Отыщите Дорожного убийцу».

— Нет слов, — проговорил Хейз.

— На соседней странице, — продолжал Олли, — фотографии двух других. Выглядят они на этих чертовых столбах прямо-таки как рождественские украшения. Вообще, вся эта дрянная газета заполнена историями об убийствах. Тут есть даже ссылки на легавых из Нью-Йорка, которые расследовали убийства, совершенные бандой «Сыновья Сэма», и на парня, который писал о них в тамошних газетах. Заголовок «Психологическое сходство». Странно, что они не вспомнили Джека Потрошителя. Если уж после этого наш клиент не забьется в нору, тогда и не знаю, что его может загнать туда. Хорошо еще, родители не вспомнили имени. Иначе Кори Макинтайра из Лос-Анджелеса просто по стене размазали бы.

Олли сложил газету и швырнул ее на заднее сиденье. Упав на колени Хейзу, она соскользнула на пол.

— Ладно, дай срок, и они все забудут, — проговорил Хейз.

— Хочешь быть полицейским, — не унимался Олли, — ну так и иди в полицейские. А если ты репортер, то заткни рот и не суйся не в свое дело. Ты хоть помнишь, куда мы едем? — спросил он Кареллу.

— Помню, не беспокойся.

— Вы по каким гаражам уже прошлись?

— У меня тут список, — откликнулся Хейз.

— Тот, куда мы едем, совсем недалеко от ресторана прямо за углом.

— Да, мы, по-моему, все объехали в радиусе пяти кварталов.

— А нужный, наверное, пропустили, Рыжий?

Хейз не любил, когда его называли Рыжим. Уж лучше Лефти. А еще лучше Большой Бык.

— Меня зовут Коттон, — ласково напомнил он.

— Дурацкое имя, — парировал Олли.

В душе Хейз с ним согласился.

— Пожалуй, я все же буду называть тебя Рыжим, — настаивал Олли.

— Хорошо. А я буду называть тебя Филлисом.

— Филлисом? А это-то ты откуда взял? Филлис? Тут можно припарковаться, — обернулся он к Карелле.

— Вижу.

— Это я на всякий случай. Если вы, ребята, умудрились не найти гараж рядом с рестораном, то кто знает, может, и парковку провороните.

Карелла остановился. На тот случай, если какому-нибудь чересчур ретивому патрулю придет в голову пополнить дневную добычу штрафных талонов, он поставил на крышу мигалку. Все трое вышли из машины, и Карелла запер дверцы. От приятелей из Шестьдесят первого он слышал историю о том, как у них увели машину прямо от винной лавки, пока они допрашивали хозяина по поводу недавнего вооруженного ограбления.

— Так, где это мы? — осведомился Олли. — Ресторан на углу Альстер и Саус Хейли?

— Альстер и Баус.

— Ладно, неважно. В любом случае танцевать надо оттуда, от ресторана. Пойдем на угол, ближайший к Джефферсон, а там разойдемся и будем прочесывать подряд все гаражи с обеих сторон. Ведь он сказал: «На углу, около Джефферсон». Так?

— Так-то так, — откликнулся Карелла. — Но «на углу» может означать что угодно.

— На углу — это на углу. Как, Рыжий, прав я?

Хейз поморщился:

— Олли, я же сказал тебе, что не люблю, когда меня называют Рыжим.

— Ну а если я буду называть тебя Коттоном, это тебе понравится?

— Да.

— Ладно. Только, скажу тебе, если бы у меня было такое дурацкое имя, то лучше бы меня называли как-нибудь иначе. Что скажешь, Стиви-малыш? Я прав?

Карелла промолчал.

Детективы двинулись по улице к ресторану.

— Шикарное местечко, — заметил Олли. — У этого малого куча денег, если перед тем, как придушить, он угощает здесь своих девчонок. Ну как, ребята, пошли со мной? Я покажу вам, как надо находить гаражи.

Они прошли квартал от угла, потом еще полквартала к северу, в сторону Джефферсон. В этот гараж Карелла с Хейзом вчера заходили. Тогда они разговаривали с коротышкой пуэрториканцем по имени Рикардо Альбареда, который не мог вспомнить ни девушки в бордовом платье, ни мужчины в темно-коричневом костюме, с коричневым галстуком и в коричневых башмаках. Мало того, они, благодаря приметливому официанту, дали и другие приметы: рост метр семьдесят пять — метр восемьдесят, вес семьдесят килограммов, карие глаза, шатен, усы. И все равно Альбареда ничего не смог вспомнить.

Он и сегодня был на дежурстве. Обычно он работает в дневную смену, но вчера ему пришлось подменить заболевшего друга. Вернулся домой только в два ночи, а к восьми снова на работу, так что устал страшно. Все это он выложил детективам на своем странном англо-испанском наречии.

— Послушай-ка, — начал Олли, — ты работаешь в этом поганом гараже, понимаешь по-английски? И эти двое здесь были, и я хочу, чтобы ты сию же минуту вспомнил это, иначе я всю душу из тебя вытрясу. Ясно?

— Если я умею вспомнить их, то умею, — сказал Альбареда. Передернув плечами, он посмотрел на Кареллу.

— Мы его вчера целый час допрашивали, — сказал он. — Не может вспомнить, что тут поделаешь?

— То вчера, а то сегодня, — пояснил Олли. — И сегодня здесь, — он повернулся к Альбареде, — детектив Олли Уикс, а он не любит, когда ему говорят нет, если только не хотят нарваться на неприятности. Можно, например, загреметь только за то, что плюешь на тротуар.

— Я не был плевать на тротуар.

— Вот как дам тебе сейчас по зубам, так ты кровью захаркаешь весь тротуар, а это нарушение закона.

— Слушай, Олли, — начал было Хейз.

— Рыжий, не вмешивайся! Итак, — снова повернулся он к Альбареде, — вчера, без четверти десять. Девушка в бордовом платье, сегодня ее фотографию напечатали все газеты, ее убили, это ты понимаешь, идиот? И с ней был мужчина, примерно вдвое старше ее. С усами, вроде твоих, ясно, Панчо? А теперь давай, вспоминай.

— Я не упоминал никого с такими усами, что у меня, — сказал Альбареда.

— А как насчет девушки в бордовом платье?

— И ее не упоминаю.

— Что, у вас было так много девиц в бордовом без четверти десять? И что ты делал в это время, Альбареда, что даже не заметил девушку в бордовом? Разглядывал «Плейбой» в туалете?

— Да мы тут имеем много девушка в бордовом, — как бы извиняясь, сказал Альбареда.

— И все они были здесь без четверти десять? Ну, эти, в бордовом?

— Нет, не в тот вечер. Я вообще говорю.

— А кто еще с тобой был здесь вчера? Или только ты один, латинос несчастный?

— Два. Нужно было три, но...

— Ну да, ну да, твой приятель заболел и пошел домой. Так кто еще здесь был?

— ...поэтому нас было два.

— Почему поэтому?

— Потому что еще один, другой, должен был быть, но он тоже заболел.

— Прямо-таки эпидемия, а? И что же с вами всеми приключилось, болезные вы мои? Ну ладно, кто с тобой дежурил вчера?

— Анибал.

— Анабелла?

— Анибал. Анибал Перес. Он всю дорогу в ночную.

— Ах, в ночную? А у тебя есть его телефон?

— Si, есть.

— Ну так позвони ему. Скажи, чтобы он пошевелил задницей и через десять минут был здесь, а то я его повешу на фонарном столбе.

— Он далеко жить, в Маджеста.

— Пусть возьмет такси. Или, может, он хочет, чтобы к его подъезду подали полицейскую машину?

— Иду звонить, — поспешил Альбареда.

Перес приехал через сорок минут. Вид у него был совершенно растерянный. Что за переполох? Он посмотрел на Альбареду, может, тот подскажет, потом перевел взгляд на полицейского, который оказался ему наиболее симпатичным, к тому же он такой же толстяк, как и сам Перес.

— В чем дело-то? — спросил он.

— Ты был здесь вчера без четверти десять?

— Si, да.

— Говори по-английски, — загремел Олли, — ты в Америке. А моих двух друзей видел?

— Нет.

— Он наверху был, когда они пришли, — вмешался Альбареда.

— Ну и гуси вы, — повернулся Олли к Карелле, — даже не почесались посмотреть, нет ли здесь кого еще. Ладно, Панчо, — видно, Олли забыл, что и Альбареду называл так же, — теперь ты внизу, а нам нужно знать, не видел ли ты вчера без четверти десять или около того молодую девушку с мужиком лет сорока, шатена с карими глазами и усами, вроде как у твоего приятеля?

— Si.

— Я же велел тебе говорить по-английски. Итак, ты их видел?

— Да.

— Девятнадцатилетнюю девушку? В бордовом платье?

— Да.

— И мужика лет сорока в коричневом костюме?

— Да.

— Так, ладно, уже кое-что. А какая у него была машина?

— Не помню.

— Но ведь это ты выводил ее?

— Я.

— Так что это была за машина?

— Не помню. У нас здесь полно машин. Я вывожу их, я загоняю их, а вы хотите, чтобы я помнил, что это за машина.

— Эй, парень, сбавь-ка тон, ты со мной говоришь, ясно, Панчо?

— Да, сэр.

— Так-то лучше. Стало быть, не помнишь?

— Нет.

— Но это была большая машина или маленькая?

— Не помню.

— Вы прямо два сапога пара. Где вы тут квитанции держите?

— Что?

— Квитанции, квитанции. Ты что, хочешь, чтобы я говорил по-испански? Или здесь все-таки Соединенные Штаты?

— Пуэрто-Рико это тоже Соединенные Штаты, — с достоинством возразил Перес.

— Это ты так считаешь, — рычал Олли. — Когда у вас ставят машину, вы выдаете билетик, так? И там вы проставляете номер машины, причем и снизу, и сверху, так? А потом вы отрываете нижнюю часть и отдаете клиенту, и он предъявляет ее, когда возвращается за машиной, так? Пока все ясно. И эта штука, которую вы даете клиенту, называется квитанцией. Так, поехали дальше. Верхнюю половину билета вы кладете в ящик, и когда клиент возвращается со своей половиной, вы их складываете и сразу видите, на каком этаже машина. Итак, где квитанции?

— Ага, — произнес Перес.

— Ну, слава Богу, дошло. Так где же?

— В кассе. Вам нужны вчерашние билеты?

— А о чем еще мы, по-твоему, говорим? На этих билетах вы ставите печать, верно? А на печати время — когда поставили машину, когда взяли. Ну так вот, мне нужны все билеты, которые вы выдали между восемью и без четверти десять. Не очень трудно, а? Вообще-то этим должны были заняться мои друзья еще вчера, но лучше поздно, чем никогда, итак? Ладно, пошли смотреть билеты.

— Они у кассира, — предупредил Перес.

Кассиром оказалась негритянка лет тридцати. Она подняла голову навстречу детективам, когда те вошли в ее маленькую конторку. Олли подмигнул Карелле и сказал:

— Привет, крошка.

— Я тебе не крошка, да и никому другому.

— Так ты хочешь сказать, что ты не сладкая моя?

— Ладно, в чем дело?

— Полиция, мисс, — вмешался Хейз и показал жетон. — У нас есть основания думать...

— Нам нужны корешки квитанций за вчерашний вечер, — пояснил Олли. — От восьми до без четверти десять.

— А мы их не раскладываем по времени.

— А как раскладываете?

— По номерам на билетах.

— Ладно, тогда давай все билеты, мы сами их перешерстим.

— Здесь? — удивилась кассирша. — У меня работа.

— У нас тоже, — отрезал Олли.

Они сидели часа два. Сначала разложили квитанции между собой, отсеяв сначала те, где время парковки было от половины восьмого до восьми, а потом те, где отмечалось время отбытия, где-то между без четверти десять и десятью. В конце концов у них оказалось три корешка с номерами:

«Шевроле» — 38L47232;

«Бенц» — 604J29;

«Кадиллак» — WU3200.

— Ну, теперь дело в шляпе, — сказал Олли, откинувшись на стуле.

* * *

Эйлин Берк не нравилась эта работа. Прежде всего ей не нравилось быть не собой. Далее, ей не нравилось жить в чужой квартире. И наконец весь этот маскарад не нравился ей потому, что нельзя было встречаться с Бертом Клингом. Это Энни ее предупредила, что пока она играет роль Мэри Холдингс, о Берте лучше забыть. Если насильник увидит ее с незнакомым мужчиной, то вполне может почуять ловушку. Так не пойдет. Эйлин была наживкой. А если крыса учует, что сыр прогорклый, то ее и след простынет.

Квартира Мэри была обставлена, на взгляд Эйлин, в викторианском стиле с элементами Петера Лорре. То есть в каком-то смысле она напоминала замок графа Дракулы, только без его теплоты. Стены были выкрашены в зеленый цвет, как в любом полицейском участке города. Полы в гостиной и спальне были устланы персидскими коврами, только теперь они превратились в лохмотья, хотя явно знали лучшие времена. И хаос в квартире царил невообразимый, впрочем, тут приложила руку и сама Эйлин.

В этом был свой умысел.

Проведя с Мэри несколько дней, прежде чем та отправилась на Лонг-Бич, Мэри убедилась, что она совершенная неряха. Может, дело тут в разводе. А может, в изнасилованиях. Так или иначе, в квартире был беспорядок страшный. Переступив порог первый раз, Эйлин сразу увидела разбросанные повсюду комбинации, блузки, свитера и брюки. Они валялись на полу, на диванах, туалетном столике, висели на спинках стульев, в ванной на сушке, словом, везде. По полу змеились колготки и чулки. «Я убираюсь по субботам или воскресеньям, — заметила Мэри, — какой смысл каждый день возиться?» Эйлин просто кивнула. В конце концов, она здесь не для того, чтобы учить, а для того, чтобы вжиться в образ. Первый раз они встретились в среду утром, двенадцатого октября. Теперь Эйлин надо было освоиться в квартире и привыкнуть к распорядку жизни Мэри. Через день, четырнадцатого, Мэри уехала в Калифорнию, оставив квартиру в таком состоянии, словно тут была на постое целая рота таких же нерях, как она. В субботу Эйлин прибралась.

С тех пор прошло пять дней.

Теперь квартиру захламляла ее собственная одежда. Она приносила вещи одну за другой в течение нескольких дней, обычно в магазинных сумках, так, чтобы никто ничего не заподозрил. Грязные тарелки в мойке теперь тоже ее тарелки. Ведь был только четверг, а Мэри обычно убирает в субботу или в воскресенье. Опять же, на тот случай, если кто следит, пусть выглядит все как обычно. Если следит. Уверенности в этом не было, но хотелось бы. А иначе, что ей здесь делать?

Окна гостиной выходили на улицу. Эйлин раздвинула шторы как только появилась в квартире. Если кто следит, пусть видит, что она здесь. Впрочем, со стороны спальни следить удобнее. Окна здесь задернуты занавесками. Их не мыли, наверное, лет сто, и выходили они во двор, и напротив, метрах в шести, стоял другой дом. Если спрятаться там или залезть на крышу, все видно. Эйлин надеялась, что у того, кого она ждала, был бинокль. Она надеялась также, что у него хорошее зрение, и наконец Эйлин надеялась, что он не заставит ее ждать слишком долго. В субботу она соберет намеренно разбросанное по квартире белье и отнесет его в прачечную, которая находилась в подвальном помещении дома. А в воскресенье все начнется сначала, с нулевой, так сказать, отметки. Но сколько ей удастся продержаться в этом бедламе, трудно сказать. По сравнению с этой, ее собственная квартира могла показаться монашеской кельей.

Полчаса назад она как раз жаловалась на весь этот ужас Клингу по телефону. Тот терпеливо выслушал и выразил надежду, что скоро все это закончится. Сказал, что скучает, спросил, как считает Энни, долго ли еще, по ее мнению, ей придется жить в чужой квартире и надевать на ночь чужую рубашку...

— Рубашка у меня своя.

— А вдруг он наблюдает за тобой? Увидит незнакомую рубашку и подумает, что здесь что-то не так.

— Мэри вполне могла купить пару новых. Ведь она целыми днями болтается по магазинам. Встает Мэри в девять, затем два часа у нее уходит на душ и туалет. Вот и все утро нашей Мэри. Только не спрашивай, зачем ей надо два часа на душ и туалет. Когда лейтенант звонит по срочному делу, я готова уже через десять минут, свежая, как маргаритка, и чистая, как родник.

— Знаю я эти срочные дела.

— Ладно, не болтай глупости. В общем, в одиннадцать Мэри выходит из дома и до часа шатается по магазинам. Я тоже сегодня утром прошла по четырем и едва не купила тебе трусы. Выглядели они очень сексуально.

— Почему едва? Почти подарок это не подарок.

— Я подумала, что если за мной следят, то могут удивиться, зачем это я покупаю мужские трусы.

— Ты еще ничего такого не заметила?

— Нет. Но чувство такое, что он где-то рядом.

— Что за чувство?

— Просто чувство. Особенно, когда обедаю, ведь Мэри обедает ровно в час каждый день, то есть по будням. По выходным она не заводит будильник, спит, сколько спится.

— Может, я как-нибудь заберусь в твою берлогу в воскресенье утром? Под видом, ну, например, водопроводчика.

— Прекрасная мысль. Трубы, уж ты поверь, тут и вправду текут. В общем, когда я сегодня обедала...

— Да, и что же случилось?

— ...у меня было чувство, что он где-то поблизости.

— В ресторане?

— Мэри не ходит по ресторанам. Она ест в диетических кафе. За последнюю неделю я столько брюссельской капусты съела, сколько...

— Ну и что, он там был?

— Не знаю. Говорю же тебе, это только чувство. Там, в основном, женщины, но было шестеро мужчин. Правда, троих надо сразу исключить. Они совершенно не подходят под описание, которое есть в полиции. Белый, за тридцать, метр восемьдесят, шатен, голубые глаза, шрамов нет, татуировки тоже.

— Так в этом городе каждый третий такой.

— А то я не знаю!

Наступило продолжительное молчание.

— У меня замечательная идея, — сказал наконец Клинг.

— Относительно этого типа?

— Нет, относительно нас с тобой.

— Ну-ну.

— Хочешь узнать, какая?

— Конечно.

— Почему бы тебе не принять душ...

— Угу.

— А потом надеть ночную рубашку...

— Угу.

— А потом не нырнуть в свою славную теплую кроватку...

— В кроватку Мэри, ты хочешь сказать.

— Хорошо, в кроватку Мэри. А потом я снова позвоню тебе. Как идея?

— Но я еще не хочу спать. Сейчас всего десять.

— Ну так что? Мэри по будням встает в девять, так? К тому же я не сказал, что тебе надо спать.

— А, ясно. Ты собираешься сделать похабный звонок, так что ли?

— Ну, таких слов я бы не употреблял.

— Да? А какие слова ты бы употребил, грязный старикашка?

— Грязный — да, но не старикашка. Ну так как?

— Конечно, только дай мне полчасика.

— Полчасика?! Ты же только что говорила, что когда по срочному делу звонит лейтенант, ты готова уже через десять минут, и при этом, как огурчик? Зачем же тебе сейчас целых полчаса?

— Но я же ожидаю похабного телефонного звонка. А это значит, мне надо надушиться, — и с этими словами Эйлин повесила трубку.

Она уже пустила душ, но тут снова зазвонил телефон. Странно. Непохоже на Берта. Зачем звонить через пять минут, когда договорились через тридцать? Ладно, обойдутся. Она решила не подходить. Телефон продолжал звонить, не умолкая. Завернувшись в полотенце, она вышла из ванной и через спальню, умело маневрируя между завалами белья, которые сама же тут и устроила в подражание Мэри, проследовала в гостиную, где по-прежнему надрывался телефон. Она подняла трубку.

— Да?

— Эйлин?

Голос женский.

— Да?

— Это Мэри Холдингс.

— А, привет, прошу прощения, не сразу узнала вас.

— Я не помешала?

— Да нет, я просто в душе была, поэтому так долго не подходила. Вы из Калифорнии?

— Да. Не хотелось бы вас беспокоить, но...

— Да ну, что вы. В чем дело?

— Видите ли, пятнадцатого я должна платить за квартиру. А чековую книжку, ну, чтобы платить по счетам, которые перешлют сюда, взяла с собой...

— А вы что, сказали на почте, чтобы вам пересылали корреспонденцию? — быстро спросила Эйлин.

— Ну... да.

Повисло молчание.

— А что, не надо было? — заговорила Мэри.

— Да нет, все в порядке.

Пожалуй, не все в порядке. Каждое утро Эйлин, следуя привычкам Мэри, спускалась к почтовому ящику, с удивлением обнаруживая в нем только журналы и квитанции. Странно, потому что, даже если Мэри не пишут друзья и родственники, должны приходить счета. Теперь все ясно. Мэри предупредила на почте, чтобы такого рода корреспонденцию ей пересылали на Лонг-Бич. Но если насильник следил за Мэри, разве он не мог последовать за ней на почту? И если так, он вполне мог заметить, что она заполняет карточку на изменение адреса. И если так, он вполне мог догадаться, что в квартире Мэри живет сейчас совсем не Мэри. Эйлин все это совершенно не нравилось.

Молчание затянулось.

Наконец Мэри сказала:

— Вроде бы я заплатила перед отъездом. Обычно я плачу за два-три дня вперед. И посылаю чек в компанию, которой принадлежит дом. Этой «Рейнолдс Риэлти инк».

— Угу.

— А за квартиру я выписываю чеки из большой. Знаете, там три чека на каждой странице?

— Угу.

— Так что мне здесь никак не проверить, заплатила я или нет. А не хотелось бы, вернувшись в город, обнаружить, что меня выгнали из дома или что-нибудь в этом роде.

— Понятно. Ну так и...

— Можно попросить вас?...

— Разумеется.

— Вы ведь в гостиной? Телефон-то там.

— Да.

«И залила водой все твои персидские ковры», — мысленно добавила Эйлин.

— На столике с телефоном...

— Угу.

— В нижнем ящике справа...

— Угу.

— ...должна быть моя большая чековая книжка. Та, что я не взяла с собой. Чтобы оплачивать счета, хватит и маленькой, так я решила.

— Угу.

— Вас не слишком затруднит посмотреть, заплатила я за квартиру или нет. Если заплатила, то двенадцатого или тринадцатого, что-нибудь в этом роде. Взгляните, пожалуйста.

— Разумеется, секунду.

Эйлин выдвинула нижний ящик и нашла в нем среди всяких папок и бумаг чековую книжку.

— Нашла, — сказала она, — сейчас посмотрю.

Вытащив из-под стола табуретку, она уселась, зажгла настольную лампу и открыла чековую книжку.

— Так, двенадцатого или тринадцатого...

— Что-нибудь в этом роде, — подтвердила Мэри.

— Седьмое октября, — вслух проговорила Эйлин, листая корешки, — девятое... Как вы сказали название фирмы?

— "Рейнолдс Риэлти инкорпорейтед".

— Одиннадцатое... Ага, есть. Двенадцатое октября, «Рейнолдс Риэлти», шестьсот четырнадцать долларов. На корешке указано, что оплатить необходимо до пятнадцатого октября. Похоже, все в порядке.

— Ну слава Богу, — с облегчением вздохнула Мэри. — А то я и вправду боялась, что они врежут новый замок или что-нибудь еще придумают. Возвращаюсь домой и... — Она помолчала. — А как вы думаете, когда это будет? Я имею в виду, когда я смогу вернуться? У вас-то как дела?

— Пока никак, — ответила Эйлин.

— Видите ли... сестра у меня чудесная женщина, и она счастлива меня видеть и все такое... но я здесь уже почти неделю.

— Я прекрасно понимаю.

— ...и, похоже, я начинаю злоупотреблять гостеприимством.

— Ясно.

— Она-то ничего не говорит, конечно...

— Да-да, понимаю.

— Но такие вещи сама ощущаешь...

— Конечно.

— Ну, так и... сколько это еще продлится, как вы думаете? Я хочу сказать, сколько вы там на вахте еще собираетесь оставаться? Если он не появится в ближайшее время?

— Об этом мне надо будет поговорить с детективом Ролз, — сказала Эйлин. — Право, не знаю, какие у нее планы. Может, я перезвоню вам завтра?

— Разумеется, спешки никакой нет. Сестра вовсе не выбрасывает меня на улицу. Просто хотелось бы знать.

— Постараюсь выяснить. И перезвоню.

— У вас ведь есть мой здешний номер?

— Да-да, вы оставляли.

— Ну, что ж, — сказала Мэри, — всяческих вам успехов.

— Спасибо.

— Всего доброго.

— До свиданья, Мэри.

Послышался сигнал отбоя. Эйлин повесила трубку и посмотрела на часы. Если не поторопиться, она рискует пропустить первый похабный звонок в своей жизни. Едва она двинулась в сторону ванной, как телефон зазвонил снова. Эйлин опять взглянула на часы. Берт? На пятнадцать минут раньше? Или Мэри что-нибудь еще надо посмотреть в чековой книжке? Она вернулась к столу и взяла трубку.

— Да?

— Эйлин?

На сей раз она сразу узнала голос.

— Привет, Энни, как ты?

— Я-то что. Вот ты как?

— Барахтаюсь. Что-нибудь не так?

— Есть минутка?

— Разве что минутка, — сказала Эйлин и в третий раз посмотрела на часы.

— А что, какие-нибудь планы на вечер?

— Вроде того.

Она не стала делиться ими с детективом первого класса Энни Ролз. Да, собственно, и о самих этих планах она имела весьма смутное представление.

— Что, в город идешь или?...

— Да нет, сегодня никуда не иду. Вчера ходила в кино.

— Ну и что, так и не появился?

— Нет.

— А ты была одна?

— Совершенно.

— Мне очень жаль, но...

— Да ладно, не переживай. Мне только что звонила Мэри Холдингс, она...

— Из Калифорнии?

— Да. Она хочет знать, когда я освобожу площадь.

— Может, раньше, чем ты думаешь.

— А ты что, сворачиваешь операцию?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— Тут у меня есть кое-что интересное, — и Энни рассказала, что, просматривая компьютерные распечатки, нашла, вроде, некую закономерность. Эйлин в очередной раз посмотрела на часы. Механически пододвинув блокнот, она принялась делать заметки. Энни между тем продолжала свой рассказ о недельных циклах. Не отрывая трубки от уха, Эйлин выписала даты, связанные с Мэри Холдингс: десятое июня, шестнадцатое сентября и седьмое октября.

— Не сходится, — сказала она. — Слишком большой разрыв между июнем и сентябрем.

— Да, но если отсчитывать назад по неделям... Календарь у тебя есть?

— Момент. — Энни раскрыла первую страничку чековой книжки Мэри. — Есть, давай.

— Давай считать вместе. Изнасилование номер один десятого июня. Прибавляем четыре недели — восьмое июля. Еще плюс три — двадцать пятое июля. Ты слышишь меня?

— Да, конечно, а что? — удивилась Эйлин.

— Так, ладно. Прибавляем еще две недели — двенадцатое августа. Затем — девятнадцатое. Конец цикла. Теперь понимаешь?

— Ничего пока не понимаю.

— Тогда слушай дальше. Через четыре недели после девятнадцатого августа — пятнадцатое сентября... а теперь посмотрим на листок с датами.

— Так, есть шестнадцатое сентября.

— А следующий раз?

— Седьмого октября.

— То есть ровно через три недели. А теперь добавь еще две.

— Двадцать первого октября.

— А это завтра.

— Так ты думаешь...

— Я думаю... Слушай, откуда нам знать, как у этого типа мозги работают? Может, никакой системы вовсе нет, может, все это только совпадение. Но если система есть, то Мэри Холдингс — единственная, кого он подлавливал в пятницу, а завтра пятница, и к тому же последний раз он ее изнасиловал ровно две недели назад.

— Ясно.

— Словом, я хочу сказать...

— Все, поняла.

— Я хочу сказать, чтобы завтра ты была предельно осторожна.

— Спасибо.

— Может, тебя прикрыть?

— Боюсь, спугнем. Буду справляться сама.

— Эйлин... право, будь поосторожнее.

— Ладно.

— У него нож.

— Помню.

— Так что... ну, сама знаешь. Если он вытащит нож, в разговоры не вступай, бей с ходу.

— Ясно. — Эйлин помолчала. — Слушай, а когда, ты думаешь, он может возникнуть?

— Раньше это всегда было вечерами.

— Словом, у меня впереди целый день на то, чтобы походить по магазинам, пообедать в диетическом кафе, а после заглянуть, скажем, в музей, верно?

Энни рассмеялась, но тут же осеклась.

— Пока будешь заниматься всем этим, гляди в оба. Если он собирается сделать это завтра, то наверняка с самого утра будет следить за тобой.

— Ясно.

— Ты уверена, что тебе не нужно прикрытие?

Уверена Эйлин не была. Однако сказала:

— Я не хочу упустить его.

— Я не имею в виду мужчин. Мы можем послать пару полицейских-женщин.

— А ну как он их учует? Мы слишком близки к цели, Энни.

— Ладно. Но запомни, что я сказала. Если он вытащит нож...

— Все ясно. — Эйлин в очередной раз взглянула на часы. — Это все?

— Удачи тебе, — и Энни повесила трубку.

«Снова желают удачи, и все в один и тот же вечер, — подумала Эйлин, кладя трубку. — А удача мне не помешает, это уж точно». Почти половина одиннадцатого. Уж чем-чем, а пунктуальностью Берт отличается. Эйлин прошла в спальню, раздумывая, не надеть ли ночную рубашку. Нет, лучше трусы, решила она. Она уже собиралась задернуть шторы, когда вновь зазвонил телефон. Она вернулась в гостиную и подняла трубку.

— Да?

— Это я, малыш.

— Да, Берт, я как раз...

— Слушай, тут такое дело... Нам только что позвонили из автоинспекции и передали имена и адреса... ну, этих типов, которые, может, связаны с повешениями. И шеф посылает меня вместе с другими на охоту.

— Ясно.

— Так что... В общем, боюсь, придется отложить.

— Похоже на то.

— Может, завтра.

— Опробуем.

— Ладно, мне надо бежать. Мейер заедет за мной через пять минут.

— Хорошо, милый. Смотри там, поосторожнее.

— Ты тоже.

Берт отключился. Эйлин повесила трубку и направилась в спальню. Задергивая шторы, она вдруг сообразила, что все равно у них бы ничего не получилось — в спальне-то аппарата нет.

Эйлин со вздохом потянула за шнур.

* * *

С того места, где он примостился, прижавшись к ограждению на крыше и приставив к глазам бинокль, было видно, как закрываются шторы. На месте ярко освещенной комнаты возник квадратик тусклого света, почти такой же непроницаемый, как кирпичная стена.

Он следил за ней с наступления сумерек. Лучше бы, конечно, целый день, но это было невозможно. До четырех, иногда до пяти он бывал ежедневно занят. Даже вечером нелегко было ускользнуть, всякий раз приходилось искать предлоги. А злоупотреблять отлучками не следовало, потому что даты в календаре всегда были отмечены с абсолютной точностью. И что бы так в эти дни ни возникало, он всегда скажет: нет, очень жаль, но у меня сегодня дела. Какие и где — неважно. Эти предлоги были куплены. Иногда приходилось торговаться, но в конце концов своего он добивался. Он был целеустремленным человеком, и те, кто с ним имел дело, давно уже убедились, что уж если он чего решил, с места его не сдвинешь.

Мэри Холдингс тоже должна была теперь это знать. Уже три раза. Завтра будет четвертый. Вообще-то достаточно, но еще лучше пять. Если прижал их пять раз, значит все они твои, стоит только захотеть. «Снова что ли забраться к ней домой», — подумал он. Пожалуй, все-таки нет. Слишком рискованно. В прошлый раз, когда взбирался по этой чертовой пожарной лестнице, едва не свалился. Правда, вышел через дверь, куда спокойнее, сбежал вниз по лестнице, поболтался вокруг, пока не подъехала полиция, он был уверен, что она вызовет полицию, каждый раз так.

Завтра он постарается подловить ее на улице. Если, конечно, она выйдет. Вчера она ходила в кино, и домой шла пешком. Вот тут-то ее и прижать, но лучше следовать календарю. Ничего нельзя отдавать на волю случая. Если выработал план, следуй ему. Тем более, что сейчас их не так много. Если не сверяться с календарем, можно запросто запутаться, и тогда весь план рухнет. Даже если подворачивается удобный случай, лучше не уступать соблазну и повиноваться расписанию.

Какая-то вы сегодня очень деловая, мисс Мэри Холдингс.

Ишь, расхаживает по квартире, словно сама ждет его. А может, действительно ждет. Проклятые лицемерки, все вы такие. Все одного хотите, только оправдания разные придумываете. Пытаются, видите ли, очистить акт, придать ему высокий смысл, и других в том же хотят убедить. Отрицают секс как цель в себе. И не важно, что они на деле испытывают, не важно, чем занимаются наедине с собой, когда ему удается подглядеть в замочную скважину. Это, мол, все можно забыть. В мыслях своих они чисты, но вот в сердце...

Сердце — это дело другое. Сердце и щелочка между ног. Наплевать на то, что они напридумывают. Сердце и щелочка — вот настоящие их хозяева. Взять хоть Мэри Холдингс. Раздевается, а шторы открыты. А дом напротив? Любой может увидеть. Даже без бинокля видно, что она выставляет все напоказ. И это та самая Мэри Холдингс, которая проповедует иди, отрицающие сексуальность в пользу женственности. У зверей в лесу такая же женственность. Вот, пожалуйста, прошла мимо открытого окна, а на самой ничего, кроме полотенца на поясе... Так, вернулась в спальню и натянула трусы. Стоит перед зеркалом, собою любуется, а шторы все еще не задернуты. Опять вышла, на сей раз в гостиную — он знает план квартиры, был тут.

И не только в квартире, а кое-где еще.

Три раза.

Завтра Мэри Холдингс ожидает четвертый.

Завтра вечером.

Глава 10

Вечером, когда убили Дарси Уэллс, трое мужчин оставляли машины в угловом гараже неподалеку от ресторана «Марино» между восемью и десятью. Лейтенант Бернс решил, что лучше всего наведаться ко всем трем сегодня. Если один из них убийца, до завтра ждать нельзя. Но даже если все трое чисты, сегодня застать их легче, чем завтра утром. Завтра пятница, рабочий день, и если все трое работают, то утром можно проездить зря, разговаривать придется с теми, кто откроет дверь, а дальше — разъезжаться по рабочим адресам. Нет, лучше сегодня вечером. Ранняя пташка червяка ловит, и к тому же нерешительный всегда проигрывает. Так рассуждал лейтенант Бернс.

Пятеро детективов, составляющих три группы, предпочли бы спокойно почивать дома, а не рыскать по всему городу в поисках человека, который всего лишь может оказаться виновным.

«Виновный» — так обычно выражался Олли Уикс.

Он был шестым для ровного счета, по двое в каждой группе; и, в отличие от других, предпочитал охоту в городских джунглях вечеру в своей квартире, которая, даже по его меркам, была грязноватой. У лейтенанта Бернса были сомнения насчет формальностей, но Олли нажимал на то, что третий труп обнаружен на территории его участка и это дает ему право на участие в операции. «К тому же, — ненавязчиво заметил он, — я отыскал эти квитанции в гараже, а без них никакая автоинспекция не нашла бы имен и адресов, так что давайте покончим с этой бодягой, а, лейтенант?»

Полицейские разъехались в разные стороны около половины одиннадцатого. Карелле повезло: в напарники ему достался Олли Уикс. Сегодня Олли был одет слишком опрятно. На нем была толстая драповая куртка и охотничья шапка. Погода с заходом солнца испортилась; похоже, октябрьскому медовому месяцу пришел конец. Карелла, одетый, как и утром, озяб. Под откосом дороги они обнаружили брошенную машину без номеров. «Хорошо бы в машине была исправная печка», — подумал он. Но печка не работала.

Владелец «Мерседес-Бенц» номер 604J29 жил в двух шагах от участка. Его звали Генри Лайтел.

— Что-то знакомое, — сказал Олли. Он сидел за рулем. Карелла устроился рядом и упорно пытался привести в действие обогреватель. — А тебе как, не приходилось слышать это имя? Генри Лайтел.

— Нет. Да ладно, черт с ним, давай побыстрее.

— Вам, парни, новые машины не помешали бы, — заметил Олли.

Карелла проворчал что-то невразумительное, поднял воротник спортивной куртки и попытался натянуть его на голову.

— У меня всегда в багажнике что-нибудь теплое, — не умолкал Олли. — Вдруг похолодает или дождь пойдет. В этом городе никогда не знаешь, чего ждать.

— М-да, — процедил Карелла.

— Знаешь, что надо было сделать? Надо было взять мою машину вместо этой развалюхи. У нас в Восемьдесят третьем новенькие «меркурии» и «форды». Лейтенант всегда проверяет, когда мы возвращаемся с задания, смотри, чтобы ни царапинки. Да, у себя в Восемьдесят третьем мы жить умеем. Знакомое имя, Генри Лайтел. Может, актер?

— Ничего не могу сказать, — откликнулся Карелла.

— Лайтел, Лайтел. Точно, так кого-то зовут. Карелла воздержался от комментариев в том смысле, что уж один-то человек на самом деле носить это имя.

— Правда, «Генри» меня смущает, — продолжал Олли. — Ну-ка, напомни, куда едем.

— Холмс, 843.

— Холм — как Шерлок Холмс?

— Да.

— Если возьмем медведя, то шкура пополам, идет? — спросил Олли. — Он будет общий, то есть ваш и наш.

— Ты что, нацелился стать начальником полиции? — спросил Карелла.

— Нет, меня вполне устраивает моя работа. Но справедливость есть справедливость.

— Не замерз? — сменил тему Карелла.

— Кто, я? Ничуть. А ты?

— Я да.

— Обещали дождь.

— А что, от этого станет теплее?

— Да нет, я просто так.

Они немного помолчали.

— Мейер не говорил тебе про «Блюзы Хилл-стрит»?

— Нет.

— Ну что, надо подать на них в суд?

— Нет. А кто судиться-то будет?

— Да, я думал, мы с тобой.

— Это еще почему?

— Тебе не кажется, что «Чарли Уикс» звучит почти как «Олли Уикс»?

— Нет. «Чарли Уикс» звучит похоже на «Чарли Уикс».

— А по-моему, почти одно и то же.

— Ну, тогда «Ховард Хантер» это почти то же, что «Ивен Хантер».

— Совсем другое дело.

— Или «Артур Гитлер» почти то же, что «Адольф Гитлер».

— Тебе бы только шутки шутить. К тому же на что хочешь спорить готов, что сейчас во всем мире нет человека с таким именем. Даже в Германии. Может, когда и звали так, но они давно переменили фамилию.

— А тебе кто мешает? Если «Чарли Уикс» беспокоит тебя, сделайся Олли Джонсон или кем-нибудь еще.

— А почему бы Чарли Уиксу не сменить фамилию? И почему бы Фурилло не сменить фамилию?

— Не вижу ничего общего между Фурилло и Кареллой.

— Чего это ты такой сердитый сегодня?

— Я не сердитый, а замерз.

— Мы собираемся взять медведя в берлоге, а он злится.

— Я не уверен, что медведь в берлоге.

— Ну, а я это нюхом чую. Приехали.

Уикс пристроился рядом с грузовичком, стоявшим у тротуара напротив дома, где жил Генри Лайтел. Это было шестиэтажное кирпичное здание без привратника. Они вошли в подъезд и принялись изучать список жильцов на дверной панели.

— Так, Лайтел Г., — прочел Олли. — Квартира шесть "в". Последний этаж. Надеюсь, тут есть лифт. Так как насчет фамилии? Неужели не можешь вспомнить?

— Нет, — ответил Карелла. В подъезде было ничуть не теплее, чем на улице; тот же холодный, влажный, до костей пронизывающий воздух, который и впрямь обещает осенний дождь.

Олли нажал на кнопку звонка рядом с почтовым ящиком. Тишина. Он снова надавил на кнопку. Никакого ответа.

— Похоже, в этом притоне привратника не держат? — заметил Олли, снова присматриваясь к панели. — Точно, нет, — и наугад нажал другую кнопку. Внутренняя дверь автоматически открылась. Олли схватился за ручку и широко распахнул ее.

— Ну вот, хоть в чем-то повезло, — сказал он, направляясь к маленькому лифту в глубине холла. Он нажал кнопку вызова.

— В этих старых развалюхах лифты ползают как черномазые в августе.

— Хочешь, дам совет? — спросил Карелла.

— Да, а что такое?

— Никогда не ходи на задания с Артуром Брауном.

— Почему? А-а, ты про черномазых. Так это просто фигура речи.

— Браун, пожалуй, не согласился бы.

— Еще чего. У него хорошее чувство юмора. И к тому же, что я такого сказал? Это просто фигура речи.

— Мне не нравятся твои фигуры речи.

— Да ладно тебе, — Олли потрепал Кареллу по плечу. — И чего это ты такой сердитый сегодня, Стиви-малыш? Ведь мы на медведя идем.

— И пожалуйста, не называй меня Стиви-малыш.

— А как тебя называть? Фурилло? Ты хочешь, чтобы я называл тебя Фурилло?

— Меня зовут Стив.

— А Фурилло зовут Фрэнк. Но сержант называет его только Фрэнсисом. Может быть, тебя звать Стивеном? Эй, Стивен, хочешь я буду звать тебя Стивеном?

— Я хочу, чтобы ты звал меня Стивом.

— Ладно, Стив, пусть будет так. Тебе нравятся «Блюзы Хилл-стрит», Стив?

— Я не люблю фильмы про полицейских.

— Ну ладно, где этот чертов лифт?

— Хочешь, пойдем пешком?

— На шестой этаж? Ни за что.

Наконец лифт подошел. Детективы вошли внутрь, и Олли нажал на кнопку шестого этажа. Двери закрылись.

— С такой скоростью мы доберемся до места только во вторник, — заметил Олли.

На шестом этаже они отыскали нужную квартиру. Она была прямо напротив лифта.

— Давай-ка, подойдем с обеих сторон, — предложил Олли. — Может, наш Лайтел — костолом?

В правой руке у него уже был пистолет.

Они подошли к двери. Карелла слева, Олли справа. Олли нажал на кнопку. Внутри послышался мелодичный звук. И все. Олли нажал снова. И снова мелодия. Он прижал ухо к двери. Тишина.

— Тихо, как на кладбище, — сказал Олли. — А ну-ка, отойди.

— Зачем это?

— Сейчас высажу дверь.

— Ты не сделаешь этого, Олли.

— Кто сказал? — и Олли приготовился.

— Олли...

Удар пришелся точно в замок. Пружина соскочила и дверь отворилась внутрь. В квартире было темно.

— Есть кто? — Олли двинулся внутрь пружинистой походкой полицейского, как бы прокладывая себе путь пистолетом. — А ну-ка, зажги свет.

Карелла пошарил по стене в поисках выключателя. Раздался щелчок, и комната осветилась.

— Полиция! — заорал Олли явно в пустоту. — Прикрой меня, — бросил он Карелле и двинулся в глубь квартиры. Карелла поднял пистолет, целясь куда-то перед Олли. Олли включил свет в гостиной. Тут никого не было. На стене висела большая картина, изображавшая бегуна с номером десять на майке. Он как бы летел над дорожкой, работая руками, как крыльями. Похоже на серию фотографий, которые этот малый, Карелла забыл его имя, опубликовал в «Плейбое». В гостиную вели две двери! Обе они были закрыты. Не говоря ни слова, детективы подошли к ним. Олли — к той, что справа, Карелла — слева. И там и там были спальни, и ни там, ни там никого не было.

— Ну-ка, давай осмотримся здесь, — предложил Олли.

— Нет.

— Почему это?

— Мы даже в квартиру не имели права заходить, — пояснил Карелла.

— Но мы уже здесь, — парировал Олли. — Разве не так?

— Незаконно.

— Стив, Стив, — отечески покачал головой Олли. — Хочешь, я расскажу тебе маленькую сказку? Ты любишь сказки, Стив?

— Олли, а ведь ты играешь с Дре...

— Послушай сначала сказку, идет? Двое честных добросовестных легавых отправились как-то вечером потолковать с одним подозреваемым. Они пришли к нему в квартиру, а квартира была та самая, где мы с тобой сейчас, и знаешь, что они там обнаружили? Что какой-то воришка уже взломал замок и превратил квартиру черт знает во что. Как и полагается честным, добросовестным трудолюбивым легавым, они доложили о налете в ближайший участок и за тем отправились на боковую. Ну, как тебе сказка, Стив? Или ты не любишь сказок?

— Я люблю сказки. Хочешь, расскажу тебе одну? Она называется «Древо познания» и...

— Да-да, малыш, — перебил его Олли, явно подражая комику, — точно, точно, что-то слышал.

— Сказка эта про полицейского, который без всяких формальностей решил поискать ледоруб в коллекторе. Он довольно долго рылся в дерьме и наконец нашел этот чертов ледоруб, а на нем полно тех самых отпечатков, которые ему были нужны. Но доказательства свои он добыл незаконным путем, Олли, и окружной прокурор сказал ему, что он отведал от древа познания добра и зла и дело не приняли к слушанию, а убийца, может быть, по сей день, и даже в эту самую минуту, орудует этим ледорубом. Есть такое правило, Олли. Правило Древа Познания. Ты давно в полиции?

— Да-да-да, правило Древа Познания, — проворковал Олли.

— У нас нет ордера на обыск, — не отступал Карелла, — мы взломали дверь в квартиру американского гражданина, мы находимся здесь незаконно. Из этого следует, что любое свидетельство, нами добытое...

— Ясно, все ясно, малыш, — не унимался Олли. — Но ты все же не будешь возражать, если я немного осмотрюсь здесь? Трогать ничего не буду.

— Олли...

— Надеюсь, что не будешь, потому что я в любом случае, — перешел на свой обычный тон Олли, — собираюсь этим заняться, и прекрати читать мне мораль. Мы здесь для того, чтобы узнать, имеет ли отношение этот малый к убийствам. Если имеет...

— Мы здесь для того, чтобы выяснить, ставил ли этот парень машину...

— Это мы уже знаем! И не за тем сюда пришли.

— Мы пришли, чтобы поговорить...

— Ты же видишь, что здесь никого нет! Так с кем говорить? С четырьмя стенами?

— Надо обратиться к прокурору, пусть даст ордер на обыск. Это нормальный путь...

— Нет уж, мы обратимся к ежедневнику хозяина, посмотрим, где он может быть сегодня, разыщем его и уж тогда потолкуем с глазу на глаз.

— Ну да, а когда судья...

— А откуда ему знать, что мы заглядывали в ежедневник? Стив, ведь я уже сказал, что до нас здесь побывал воришка, и, уходя, мы спокойно наберем 10-21 и все доложим. А пока я пороюсь немного в столе, где ему еще держать ежедневник?

Под взглядом Кареллы Олли прошагал к письменному столу и выдвинул верхний ящик.

— Ну вот, видишь? Этот тип явно облегчает нам жизнь. — Олли обернулся и показал Карелле ежедневник. — Ну вот, видишь? Этот тип явно облегчает нам жизнь. — Олли обернулся и показал Карелле ежедневник. — Так, продолжал он, — посмотрим, что у него тут в октябре... — Он принялся листать ежедневник. — А теперь найдем двенадцатое октября, то есть сегодня. Так, так, так, а ну-ка, взгляни сюда, Стив. Очень интересный календарь.

На листке за шестое октября, когда была убита Марсия Шаффер, значилось ее имя, а под именем — название университета «Рэмсей». Тринадцатое октября — «Нэнси Аннунциато», а затем «Марино». И последняя, вчерашняя запись — «Дарси Уэллс» и снова «Марино».

— Ну как, видишь?

— Вижу.

— А что у него на сегодня записано, видишь?

А на сегодня значилось «Лоуэлла Скотт» и чуть пониже «Фолджер», что явно относилось к университету в районе Риверхеда.

Олли захлопнул ежедневник.

— Так минут за тридцать доберемся, а если врубим сирену, то и за двадцать. Сейчас позвоню насчет этой кражи, которую мы с тобой засекли, и вперед, пока он ей шею не сломал.

Как обычно, Брауну достался Даймондбек. Похоже, начальство делает это сознательно. Стоит выйти за пределы территории Восемьдесят седьмого, как чернокожих полицейских посылают в черные районы, вот как в Даймонд.

Нелегко здесь. Публика в этом районе не была на стороне закона и порядка, и черного полицейского здесь считают предателем общего дела. Правда, какого такого общего дела, Браун никогда не мог понять. Да и честные таксисты, священники, продавцы, почтальоны, стенографистки, секретарши и иной трудовой люд тоже, полагал Браун, могли бы поинтересоваться, какое такое общее дело у всех них может быть с сутенерами, торговцами наркотиками, проститутками, разного рода грабителями — от карманных воришек до вооруженных налетчиков. Единственное дело, которое он уважал, диктовало ему следующее: оставайся человеком в этом ублюдочном мире. А уж Даймондбек представлял собой выдающийся образец такого мира. Браун ни за что бы не стал здесь жить, даже если бы надо было зарабатывать на хлеб уборкой туалетов, чем он, по собственному ощущению, и занимался.

Из многолетнего опыта он знал, мало кто из чернокожих юристов, врачей, инженеров или архитекторов селился в Даймондбеке, или, во всяком случае, в этой части Даймондбека. Если уж они и забираются сюда, то лишь на самую границу района, ласково прозванную Булочкой. Если бы Артуру Брауну пришлось жить в Даймондбеке, он тоже постарался бы обосноваться в этом месте. Плохо, правда, что жили здесь исключительно черные. А Браун считал, что в однородном населении, о каких бы краях ни шла речь, есть что-то глубоко неправильное. За исключением, может быть, Китая. Впрочем, даже Китай несколько беспокоил Брауна. Как можно целыми днями ходить по улицам и не встретить ни одного человека со светлыми волосами и голубыми глазами? Неужели не надоедает видеть вокруг только черноволосых да косоглазых? Браун был доволен, что живет не в Китае и не в Даймондбеке. Но сейчас, двенадцатого октября, без десяти одиннадцать вечера, он здесь, в самом центре Даймондбека, и беседует с владельцем «Кадиллака» с номерным знаком WU3200.

Едва из автоинспекции поступили сведения насчет этого «Кадиллака», как они с Хейзом поняли, что интереса он не представляет. Официант в «Марино» сказал, что Дарси Уэллс была с белым. Может, в Даймондбеке и живут белые, но даже в этом случае — раз-два и обчелся. Можно было ставить сто против одного, что малый, который откроет им дверь, окажется черным, и тысячу против одного, что черный, разъезжающий в новом «Кадиллаке», делает деньги либо на наркотиках, либо на девочках.

Уилли Бартлет торговал девочками.

Им и пяти минут не понадобилось, чтобы выяснить, что вчера вечером он был в центре, подбрасывал приятельницу, но и эти пять минут были потрачены впустую, потому что у этого человека не тот цвет кожи.

«Но, может, — размышлял Браун, в этом городе у каждого черного не тот цвет кожи?»

* * *

Эйлин Берк не могла заснуть.

Сейчас было одиннадцать, и она поставила будильник на девять утра, что означало десять часов сна, если удастся отвязаться от всяких мыслей и спокойно заснуть. Этого было бы более чем достаточно. Когда они с Бертом спали у нее в постели или у него, больше шести часов, да и то в лучшем случае, не выходило. А сегодня она была в постели у Мэри, но заснуть не получалось, потому что всякие мысли лезли в голову. Сегодня Берт звонит в дверь, а за дверью, может, убийца... А завтра ей, а точнее Мэри, стучат в дверь, а за дверью насильник... Ни то, ни другое не помогало уснуть.

Плохо, что Берта сегодня отправили на задание. Чтобы он там ни придумал по телефону, Эйлин была уверена, поспалось бы ей после этого разговора хорошо. А если завтра все пойдет так, как рассчитала Энни, хороший сон ей ой как не помешает. Но мысли о завтрашнем дне как раз и не давали уснуть. И еще ей не давали покоя догадки Энни. Есть в них что-то. Или все эти четыре-три-две недели просто фантазия? Что толку гадать, надо самой еще раз пройтись по календарю. Все лучше, чем просто лежать и переживать, что будет завтра вечером, да и наступит ли этот вечер вообще.

Она зажгла ночник, отбросила одеяло и спустила ноги на пол. В квартире было холодно, октябрь как никак. Эйлин накинула халат и, лавируя между завалами грязного белья, прошла в гостиную.

Здесь она зажгла настольную лампу и выдвинула верхний ящик в надежде найти календарь побольше и поудобнее, чем календарик на первой странице чековой книжки Мэри. Но нашла она только пластиковый календарик, на котором были написаны имя и номер телефона прачечной, такие носят обычно в бумажнике. К тому же он за прошлый год. Эйлин выдвинула нижний ящик правой тумбы стола и достала все ту же большую чековую книжку.

Заметки, которые она делала, разговаривая с Энни, были тут же, на столе. Эйлин принялась считать недели. Похоже, Энни все же права. Даже учитывая летний мертвый сезон, схема просматривается четко. Завтра пятница, двадцать первое, и если их клиент действует по расписанию, Мэри Холдингс предстоит очередная встреча. Из чистого любопытства Эйлин начала листать чековую книжку, отмечая корешки счетов, которые Мэри оплатила в дни, когда стала жертвой насилия.

Десятое июня. Напряженная деятельность, куча счетов к оплате, ну и ежедневные рутинные покупки. Денежные переводы в разные магазины, оплата счетов телефонной компании, счета за свет. Эйлин насчитала десять чеков. Так, теперь посмотрим, что там было шестнадцатого сентября. Тоже немало. У этой дамочки, право, счетов хватает. На алименты, видно, живется неплохо. Арендная плата, театральный абонемент, далее чек, выписанный на организацию ГЦО, корешки чеков, оплаченных по счетам «Альберт Клинерз», «Ситизенс Сэйвинг Банк», «Америкэн экспресс», «Виза». Вот, вроде, и все.

Что это за ГЦО, хотелось бы мне знать. Похоже на общество в защиту прав граждан на ношение оружия? Ничего себе. Поддерживаешь местную организацию и в то же время облегчаешь жизнь воришкам всего мира. А может, Городской Центральный Отдел? Или Горькая Целлюлозная Отрава?

Эйлин пожала плечами.

Седьмого октября Мэри выписала шесть чеков: два, вполне естественно, в магазины, один в картинную галерею, еще один за ремонт телевизора, далее в пиццерию, и наконец 1650 долларов некоему Ховарду Московицу, судя по всему, терапевту.

Так что же это все-таки за ГЦО? Она вернулась к началу чековой книжки. Может, Мэри и раньше переводила деньги в эту самую ГЦО? И может, на каком-нибудь корешке она расшифровала название этой, безусловно, весьма достойной организации? Например, «Гордость Целой Округи»? Или «Готовая Целебная Пища»?

В течение нынешнего года Мэри отправила туда три перевода: сто долларов в январе, пятьдесят в марте и еще пятьдесят шестнадцатого сентября, в тот самый день, когда она стала жертвой насилия. Явно квартальные взносы. К сожалению, на всех корешках значилась только аббревиатура.

Эллин зевнула.

Все лучше, чем считать до ста.

Рядом с аппаратом лежала телефонная книга Айсолы Она открыла ее на букву Г и скользнула глазами по перечню:

Ага, вот:

«ГЦО Холл авеню, 832 388-7400».

Это где-то в центре. Надо попросить Энни проверить, что это за ГЦО. Три взноса в одну и ту же организацию! Может, это имеет значение.

Эйлин снова зевнула и, выключив свет в гостиной, побрела назад в спальню. Она повесила халат в изножье кровати, забралась под одеяло и на минуту задумалась. ГЦО? Ладно, спи. Эй, Морфей, куда же ты пропал? Она выключила ночник. На часах было десять минут двенадцатого.

Владелец «Шевроле» с номерным знаком 38L4371 жил в Маджесте. Мейер и Клинг добирались туда сорок минут. Остановившись у жилого массива, где был дом Фредерика Загела, Клинг бросил взгляд на часы. Двенадцать минут двенадцатого. Через пять минут они уже звонили в квартиру на третьем этаже.

— Кто там? — раздался женский голос. В нем явно звучала тревога. В этом городе любой стук в дверь после десяти вечера, особенно, когда знаешь, или считается, что знаешь, где дети, таил в себе угрозу.

— Полиция, — сказал Мейер. Выглядел он усталым; рабочий день выдался долгий и тяжелый. И ему совсем не хотелось стучатся кому-то в дверь, особенно, если за ней окажется убийца.

— Кто? — недоверчиво переспросила женщина.

— Полиция.

— Ага... Одну минуту.

Клинг прижался ухом к двери. Было слышно, как женщина несколько театральным шепотом говорит:

— Фредди, это легавые.

А тот, к кому она обращается, скорее всего, Фредди, он же, опять-таки, скорее всего — Фредерик Загел — спрашивает:

— Кто?

— Легавые, легавые, — нетерпеливо повторила женщина.

— О Господи, дай хоть одеться.

— Он одевается, — сообщил Клинг Мейеру.

— Угу.

Поверх пижамы Загел, если это был он, надел халат. На вид ему было лет двадцать пять, маленький такой толстячок, не больше ста пятидесяти восьми сантиметров ростом, лысый, с темно-карими глазами. Увидев лысину, Мейер посочувствовал: на нем-то был парик. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что это не их клиент. По словам официанта из «Марино», мужчине, который был с Дарси Уэллс, за сорок, ростом он не меньше метра восьмидесяти пяти, шатен с карими глазами. А там, кто его знает?! Официант мог и ошибиться. Поэтому детективы приступили к обычной процедуре.

— Фредерик Загел? — спросил Мейер.

— Да, я, чем могу?...

— Войти на минуту можно?

— Зачем?

Из-за спины выглядывала женщина, наверное, та самая, что ответила на стук, и, наверное, жена Загела. В волосах у нее были бигуди. Именно это и заставило Мейера предположить, что это жена, а не просто приятельница.

— Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов, — сказал Клинг. — Если, конечно, не возражаете.

— Вопросов о чем? — Загел стоял на пороге, напоминая то ли пожарный кран, то ли рассерженного англичанина, защищающего свой дом-крепость.

— О том, где вы были вчера вечером?

— Что-что?

— Вообще-то в квартире поговорить было бы удобнее, — заметил Клинг.

— Ну что ж, заходите, — и Загел, пропуская их, отступил в сторону.

Стоило детективам войти в квартиру, как жена Загела повернулась на каблуках, проследовала в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь. «Что ж, скромность украшает», — подумал Мейер.

— Э-э... может, присядете?

Детективы уселись на диван прямо напротив телевизора. На экране двое торговались из-за наркотиков. «Один из них, — подумал Клинг, — тайный наркоман. Когда по телевизору показывают двоих, торгующихся из-за кокаина, один всегда, как пить дать, оказывается тайным наркоманом. Интересно, Эйлин всерьез подумывает перейти в отдел по борьбе с наркотиками, — неожиданно подумал Клинг. — И что она сейчас делает?» Он-то сегодня вечером задумал вот что, он вот чего хотел от нее по телефону...

— ...машину в гараже в районе Саус Коламбиа? — говорил Мейер. — Между Гарден и Джефферсон, ближе к Джефферсон?

— Ну да, — с некоторым удивлением ответил Загел.

— Значит, там оставляли машину? А машина у вас «Шевроле» номер... какой там номер, Берт?

Клинг заглянул в записную книжку.

— 38L4721.

— Да, вроде так, — сказал Загел. — Впрочем, поди, запомни. Но, похоже, тот самый.

— И поставили вы машину в гараж в восемь вечера, так? — продолжал Мейер.

— Да, около восьми.

— А потом куда пошли, мистер Загел?

— К себе на работу.

— На работу? В восемь часов вечера?

— Да, сэр.

— А что там делать в такое время?

— Я забыл там кое-какие бумаги.

— Бумаги?

— Я бухгалтер. И в этот день по рассеянности оставил нужные бумаги в кабинете. А ими следовало заняться срочно. Вообще-то я много работаю дома. У нас на работе есть компьютер, но, честно говоря, я ему не верю. Вот я и беру распечатки домой и сверяю их с собственными расчетами, с теми, что я от руки делаю, понимаете? Так, чтобы не сомневаться.

— Итак, насколько я понимаю, — сказал Мейер, — вы поставили машину в гараж около восьми...

— Да.

— И пошли на работу за забытыми бумагами...

— Да.

— Мистер Загел, а в гараж за машиной вы вернулись в десять?

— Да, сэр.

— И что же, у вас ушло целых два часа на то, чтобы взять бумаги?

— Нет. Я остановился пропустить рюмочку. Там, неподалеку от работы, есть ресторан, а в нем очень симпатичный бар. Ну, вот я и зашел туда.

— А что это за ресторан?

— "Марино".

— Так вы вчера вечером были в «Марино»?

— Да.

— И долго просидели там?

— Пришел туда, наверное, в четверть девятого, и часов просидел. Немного выпил. Поболтал с барменом. Обычное дело.

— А когда вы ушли из «Марино», мистер Загел?

— Я же сказал вам, четверть десятого. Может, в половину.

— А в гараже были в десять?

— Да, около того.

— Так долго шли?

— Не знаю, право. Шел, не торопясь, останавливался у витрин. Вышел на Джефферсон, тоже поглазел на витрины. Вечер был такой славный, знаете ли.

— А когда забирали машину из гаража...

— Да?

— ...не заметили девушку в бордовом платье?

— Нет, никакой девушки в бордовом платье я не видел.

— Высокая девушка в бордовом платье. Метр семьдесят пять ростом...

— Это мой рост, и, по-моему, высоким его назвать трудно.

— Черные волосы, голубые глаза?

— Да нет же, я вообще никого в гараже не видел.

— А может, в ресторане? В ресторане вы ее не видели?

— В ресторан я и не заходил. Говорю же, я сидел в баре.

— Мистер Загел, — сказал Мейер, — имя Дарси Уэллс вам ничего не говорит?

— А-а, теперь все понятно.

— Что вам понятно, мистер Загел?

— Понятно, что вас сюда привело. Ясно, ясно. Это ведь девушка, которую прошлой ночью повесили на фонарном столбе. Ясно.

— А откуда вам это известно?

— Вы что, смеетесь надо мной? Об этом же во всех газетах написано. Не говоря уже о телевидении. Между прочим, только что передавали в последней программе новостей. Я как раз смотрел телевизор, уже пижаму надел, а тут, ребята, вы появляетесь. Так вот, о Дарси Уэллс, которую, как и двух других, провесили на фонарном столбе, много говорили. Надо быть глухим и слепым, чтобы не знать и не слышать об этом. Элен! — внезапно крикнул он. — Зайди сюда, пожалуйста, на минуту. Стало быть, вы думаете, это моих рук дело. Очень интересно.

На самом деле они вовсе не думали, что это его рук дело.

Правда всегда себя покажет, и голос ее прозвучит так же громко, как удар гонга. Тем не менее они внимательно выслушали Элен Загел, которая рассказала, что муж вчера ушел из дома примерно в двадцать минут восьмого, после ужина: он забыл на работе кое-какие бумаги, а они нужны ему были, чтобы сверить компьютерную распечатку с собственными подсчетами; вернулся он в половине одиннадцатого, может, без четверти, и от него немного попахивало спиртным. Он работал примерно до полуночи, а потом лег; она уже спала, но включенный им свет разбудил ее.

— Этого достаточно? — спросила Элен. — Можно вернуться в спальню?

— Да, мэм, конечно, большое спасибо, — ответил Мейер.

— Надо ж, колотятся в дверь, когда добрые люди уже давно спят, — проворчала Элен, закрывая за собой дверь.

— Весьма сожалеем, — сказал Мейер, обращаясь к Загелу, — но это наша работа.

— Да, да, не стоит извинений. Надеюсь, вы поймаете его.

— Постараемся, сэр, спасибо.

— А вопрос можно задать?

— Разумеется.

— На вас это что — парик?

— Гм... да, — неохотно ответил Мейер.

— Я тоже подумываю, что надо бы обзавестись. Только не таким. Я хочу настоящий купить. Когда не угадаешь, что на тебе парик, понимаете, что я имею в виду?

— Н-да.

— Что ж, спокойной ночи, — проговорил Клинг. — Спасибо, что уделили нам столько времени, мистер Загел.

— Спокойной ночи, — пробормотал Мейер.

По дороге к машине он не произнес ни слова. Пока они беседовали с Загелом, разыгрался настоящий ветер. Похоже, вот-вот начнется дождь.

— Я так по-дурацки выгляжу, Берт? — проговорил Мейер.

Клинг промолчал.

— Берт?

— Ну, как тебе сказать... Вообще-то, честно говоря, да.

— Так я и думал.

Мейер стянул парик, подошел к мусорным ящикам, поднял крышку одного из них и швырнул парик внутрь.

— Легко достался, легко расстанемся, — вздохнул он.

Но голове стало холоднее. Мейер надеялся, что дождь все же не пойдет.

Фолгер-роуд заимствовала свое название у университета Фолгер, расположенного у нижней оконечности широкого бульвара, который, постепенно поднимаясь вверх, упирался другим своим концом в самый крупный деловой квартал города. Карелла как-то пытался объяснить одному приезжему, что если выделить центральную часть Сан-Диего, то она просто растворится в любом из отдельно взятых районов, которые в совокупности своей и составляют этот город — единственный, разумеется, настоящий город в целом мире. Ну, это, пожалуй, было слишком сильно сказано. Карелла не бывал в Лондоне, Париже, Риме и Токио или в других людских муравейниках, которые, с его точки зрения, можно было бы назвать настоящими городами. Впрочем, этому малому из Мадли Бутс, штат Айова, не объяснить было, что такие части города, как Квартал или Эшли Хайтс, просто проглотят его городишко и даже не поперхнутся. Это можно понять, если только понимаешь, что такое город, если понимаешь, что квартал, который называется, допустим, Фолджер Роуд, с яркими огнями, магазинами, оживленным движением и людским потоком равен не менее чем восемнадцати городам вроде Милдью, штат Флорида, или Брокен Бэк, штат Аризона.

Да и сам университет был, пожалуй, размером с город, не меньше, скажем, чем Лост Соулз, штат Монтана. Основанный католической церковью в 1892 году, он состоял тогда из нескольких больших каменных зданий, окруженных незастроенными участками земли. Они, впрочем, и сейчас пустовали. «Риверхед» это вульгарная перелицовка названия «Рихерт», которое, в свою очередь, представляло собой усеченный вариант оригинала «Рихерт Фарма». В давние времена, когда мир был еще молод, когда в городе привольно поживали голландцы, земля, примыкающая к Айсоле, принадлежала некоему Питеру Рихарту. Рихарт был фермером, который к шестидесяти восьми годам устал вставать с петухами и ложиться, едва стемнеет. По мере того как город рос и раздвигал свои границы и нужда в участках за пределами Айсолы становилась все острее, Рихарт либо продавал, либо отдавал в дар свои владения. В конце концов он освободился от них вовсе, а сам переехал в Айсолу, где зажил беспечной жизнью толстого богатого бюргера. Рихарт Фариз сделалась просто Рихарт: впрочем, эта простота была кажущейся. Когда разразилась первая мировая война, название это, между прочим, голландское, а вовсе не немецкое, стало оскорблять чувства людей, и посыпались петиции с требованиями изменить его из-за слишком тевтонского звучания, что, возможно, привлекает сюда всяких Гансов, которые подло отрезают руки бельгийским детишкам. В 1919 году возник Риверхед, который сохранился и доныне — только другой, не тот, что был в 1892 году, когда католическая церковь решила забросить в эти окраинные земли зерна просвещения.

Ныне университет занимал площадь в двенадцать гектаров дорогой земли, за которую можно было бы выручить такие деньги, что Папа отслужил бы торжественную мессу, а потом исполнил бы небольшой танец на улицах Варшавы. Весь кампус был окружен высокой каменной стеной, на строительство которой у итало-американских вольных каменщиков ушло не одно десятилетие. Пятнадцать лет назад университет открыл свои двери для девушек; этого Папа со своим окружением явно бы не одобрил. Поговорив в административном здании с клерком, у которого постоянно слезились глаза, Карелла с Олли выяснили, что Луэлла Скотт действительно является студенткой университета и живет в общежитии для первокурсниц, которое называется Ханникэт.

Направляясь в общежитие по дороге, обсаженной с обеих сторон деревьями, Олли заметил:

— Неприлично как-то звучит, а? Это же католический университет. Ханникэт? Да, грязь какая-то.

Общежития в Фолджере были раздельные. Первокурсница, уткнувшаяся носом в учебник, услышала стук в застекленную дверь и подняла голову. Над столом висела табличка «Приемная». Олли кивнул, чтобы она открыла. Девушка покачала головой. Олли достал бумажник и прижал к стеклу полицейское удостоверение. Но девушка снова покачала головой.

— Здесь у них меры безопасности покруче, чем у нас в главном управлении, — сказал Олли, обращаясь к Карелле. И заорал во все горло:

— Полиция! Немедленно открыть дверь!

Девушка вышла из-за стола и направилась к двери.

— В чем дело?

— Полиция! — снова крикнул Олли. — Удостоверение видели? Ну так открывайте эту чертову дверь!

— Не имею права, — ответила девушка. — И перестаньте ругаться.

Их разделяло довольно толстое стекло, так что девушку было едва слышно.

— Это вы видели? — не снижая тона, проговорил Олли и снова вытащил удостоверение. — Мы полицейские. Открывайте дверь! Полицейские! Полиция!

Девушка прижалась носом к двери и принялась изучать документ.

— Я сейчас ее пристрелю, — сказал Олли. — Открывай!

Девушка наконец отперла дверь.

— Вход разрешен только учащимся, — строго сказала она. — В десять мы запираем дверь, и, чтобы войти после этого времени, надо иметь собственный ключ.

— Тогда, если вы никого не пускаете, зачем торчать за столом, где написано «Приемная»? — осведомился Олли.

— Приемная кончает работу в десять вечера.

— Ну, и чего вы здесь болтаетесь? — повторил свой вопрос Олли.

— Я сидела на приеме, но только до десяти. А сейчас я просто делаю домашнее задание. Соседки по комнате иногда включают радио.

— Ладно, вообразите на минуту, что вы все еще вахтер, — сказал Олли. — Некая Луэлла Скотт вам известна?

— Да, а что?

— Где она?

— Она живет на третьем этаже, комната шестьдесят два. Но сейчас ее нет дома.

— А где она?

— Пошла в библиотеку.

— Когда?

— Около девяти.

— А где библиотека? На территории университета?

— Ну разумеется, а где же ей еще быть?

— Как пройти туда?

— Так, пройдете два общежития, потом Бакстер, пересечете квадратную такую площадку, увидите небольшую крытую галерею, и сразу за ней библиотека.

— Она одна была? — спросил Олли.

— Что-что?

— Одна, спрашиваю, уходила отсюда?

— Да.

— Пошли, — бросил Олли.

— Это вы мне? — спросила девушка, но детективы уже выбежали наружу.

* * *

Узнать ее было не трудно. В команде всего три черные. Две другие уже кончали университет, он знал, какие они из себя по фотографиям в газетах, которые внимательно просмотрел в городской библиотеке. Луэлла Скотт была новенькой. Тощая девчушка, в чем только душа держится, но бегает быстро, как ветер. И умница. Только семнадцать, а уже студентка. Это хорошо, что ей только семнадцать. Из-за семнадцатилетней все городские газеты шум поднимут.

Да и сегодняшние из-за него на уши встали.

Он почти добрался до финиша.

Сегодня последний шаг.

И этот шаг называется Луэлла Скотт.

С того места, где он стоял, прижавшись к стволу старого клена, желтые листья которого трепетали на холодном ветру, хорошо были видны освещенные окна библиотеки, но Луэллу Скотт разглядеть он не мог. В библиотеку вела только одна дверь, девушка вышла в начале десятого, он следовал за ней от самого общежития, охрана в кампусе была поставлена неважно, разве что высокие каменные стены. А могли бы быть поосторожнее: в университете полно студенток, а по городу свободно расхаживают насильники. Вошла в начале десятого и выйти могла только здесь, больше неоткуда. А он тут как тут.

Он взглянул на часы.

Почти половина двенадцатого.

Чего это она там так долго делает?

Ну да, она же так много занимается. Да и вообще ленивые не поступают в университет в семнадцать лет. Мозги могут быть самые лучшие, да только, если не закопаться, как червь, в эти книги, ничего не поможет. Луэлла Скотт — умница, но все же лучше бы ей слишком долго в библиотеке не засиживаться. И пусть она действительно станет последней. Он надеялся, что сегодня пьеса будет доиграна. Ему не хотелось просто прийти в полицию и сдаться, решат еще, пожалуй, что он просто спятил. «Ладно, мистер, вы убили четырех девушек, это потрясающе, мистер, а теперь отправляйтесь-ка домой и включите телевизор, ладно?»

Если действовать грубо, она переломится как тростинка. Уж больно худая!

Вздернуть ее на фонарь будет совсем не трудно. Весит-то она, наверное, не больше пятидесяти килограммов. Откуда же у нее силы берутся так быстро бегать? А ведь быстра, видит Бог, быстра!

Он поднял голову.

Хоть бы дождь не пошел.

Правда, у дождя свои преимущества. В дождь на улице мало народа, можно спокойно делать свое дело. Этот малый вчера вечером, когда он тащил Дарси из парка, видел его. Вот и конец, решил он, ведь этот старый хрыч его видел. Так почему бы ему, прочитав утренние газеты, не пойти в полицию: «Эй, парни, а я видел этого типа. Он вчера вечером волок мертвую девушку из парка на Бридж-стрит, голову на отсечение даю, что он же ее и повесил на фонарном столбе». Впрочем, легавые, даже если он и впрямь пришел заявить, скорее всего, ему не поверили бы. «Да-да, мистер, конечно, видели, мистер, а теперь отправляйтесь-ка туда же, в парк, да проспитесь хорошенько». А может, и впрямь заявил, и легавые поверили ему, сказали газетчикам, что никаких следов пока нет, а сами принялись искать его. Дай-то Бог. Скорее бы уж они растрясли свои задницы и поймали его. Ему не терпелось увидеть газеты, где сообщат о его поимке. Это будет нечто!

Дорожный Убийца пойман!

Только скоро его не так будут называть, это уж как пить дать.

Молния.

Молния возвращается в газетные заголовки.

Сильный порыв ветра заколебал ветки на верхушке клена, и листья посыпались на землю золотым дождем. Подхваченные ветром, они устлали всю дорожку, ведущую к библиотеке. Где же ты, черт бы тебя подрал? Он начал нервничать. Он собирался прихватить ее совсем неподалеку отсюда, на обратном пути в общежитие, есть там, не доходя до квадратной площадки, темный такой участок дороги. Лучше места не найти. Кори Макинтайр — отыгранная карта, рисковать больше нельзя, а то им слишком просто будет. Подумают, пожалуй, что он умом тронулся. Нельзя, чтобы в газетах называли тебя сумасшедшим. Это одно...

Дверь в библиотеку открылась.

Луэлла, нагруженная книгами, появилась на ступеньках. Как она только тащит такую тяжесть? Ему захотелось подойти к ней и предложить помощь. Она обмотала вокруг шеи длинный шерстяной шарф, подняла воротник пальто горохового цвета, худенькая девчушка в гороховом пальто, которое, наверное, раньше носил ее брат или, может, еще кто из семьи, может, моряк, сейчас много черных идет служить в армию. Он попытался припомнить, может, что попадалось в прочитанных им материалах, был у нее брат-моряк или нет? Вроде нет, не было никаких моряков. Впрочем, легко забыть. Вот так же легко забыли и его.

Девушка спускалась по ступеням.

Она закашлялась. Может, простужена? Для бегуньи это плохо, надо лучше за собой следить, особенно, если ты такая худышка.

Она прошла мимо дерева.

Снова задул ветер.

Она не заметила его.

Он подождал, пока она не отошла метров на пятьдесят, а затем пристроился вслед. Хорошо, что под ногами шелестят листья, они заглушают звук шагов.

* * *

— Как она сказала называется это общежитие? — спросил Олли.

— Бакстер, — ответил Карелла.

— А где названия-то? Как отличить одно от другого?

— Она сказала, второе по ходу.

— А как отличить общежитие от любого другого здания?

— По-моему, вот это и есть Бакстер.

— Хорошо, а где эта чертова площадка? Тут все на одно лицо. Этот поганый университет на монастырь похож.

— Да вот же она, — перебил его Карелла. — Впереди.

* * *

Она прошла через колонны галереи, не догадываясь о его присутствии. На землю падали и вновь поднимались подхваченные порывом ветра жухлые листья. Впереди была часть дорожки, которую с одного, восточного, конца освещал единственный фонарь, а другой стоял только у площадки. Между ними была сплошная тьма. Он знал, как она проворна, так что надо хватать, пока не рванет с места, нельзя упускать ее. Да, она быстра, но он быстрее. Он подождал, пока она не пройдет под фонарем, а потом метнулся вперед с высокого старта. Шаги его громко отдавались в тишине, листья, словно напуганные, разлетелись по сторонам. Она услышала, но было слишком поздно. Она только еще оборачивалась, а он уже обрушился на нее.

Это было совершенно внезапно, глаза ее расширились от страха, челюсть отвисла, где-то в горле застрял крик — она зажал ей рот рукой.

Она укусила его.

Он отдернул руку.

Ночную тишину разорвал отчаянный крик.

* * *

Они уже пересекли площадку и, миновав фонарь, вступили на затемненную дорожку с западного конца, когда крик долетел до их ушей. Карелла потянулся к кобуре, а у Олли пистолет был уже в руках. Оба рванулись вперёд. Вдали, хоть и было темно, они разглядели сплетенные фигуры, мужчина навис над девушкой, она отбивалась, колотила его кулачками, а он пытался развернуть ее к себе спиной. Ветер подул сильнее, раскачивая ветви деревьев по обе стороны дорожки и швыряя в воздух огненные листья.

— Полиция! — заорал Олли и выстрелил в воздух.

Мужчина обернулся.

Лица его в темноте не разглядеть, они только видели, что он обернулся. На мгновенье Карелле показалось, что он собирается использовать девушку как щит, прижимая ее к себе спиной: одна рука, левая, у нее под мышками, правая обхватывает шею. Но тут он выпустил ее и бросился бежать.

— Девушка! — крикнул Карелла и устремился вслед за мужчиной.

Он хотел сказать: «Посмотри, как там девушка», или «Помоги девушке», но времени не было. Мужчина несся как ветер, срывающий листья с деревьев, и, пробегая мимо лежащей девушки, Карелла даже не обернулся посмотреть, понял его Олли или нет.

С такой скоростью он не бегал со школьных лет. Да и вообще бегом он не увлекался. Карелла играл за бейсбольную команду школы, и всерьез бегал только, когда надо было первым схватить мяч или добежать до третьей базы. Да и это было давно; а сейчас... только по телевидению и в кино полицейские гоняются по городу, как угорелые, за преступниками.

Мужчина бежал слишком быстро.

Карелла выстрелил в темноту, и вспышка вместе с последовавшим за нею грохотом подобно молнии и ночному грому совпали с началом дождя, словно, спустив курок, он освободил пружину, сдерживавшую наверху крышку какого-то резервуара. Дождь полил как из ведра. Он колотил по дорожке и по верхушкам деревьев и, вступив в союз с ветром, пробивая насквозь листья, водопадом обрушивался на землю. Карелла рвался сквозь дождь и падающие листья. Задыхался, сердце рвалось из груди, но знал, что Лайтела — если это Лайтел — ему не догнать, слишком уж он быстр.

Но вдруг, далеко впереди, он увидел, что тот поскользнулся на мокрой листве, закачался, пытаясь удержать равновесие, и упал. Он упал на дорожку, но левым плечом ударился об асфальт, покрытый мокрыми листьями, так что сила удара немного смягчилась. Он попытался подняться, но тут подбежал Карелла.

— Полиция! — сказал он, задыхаясь. — Не двигаться!

Лайтел улыбнулся.

— Что же вы так долго, ребята?

Глава 11

Все еще шел дождь, когда в Восемьдесят седьмом появился следователь окружной прокуратуры. Было около шести утра, и к этому времени Олли с Кареллой, на сей раз с ордером в кармане, произвели обыск у Лайтела по адресу Холмс-стрит, 843. Когда пришел следователь, некоторые из обнаруженных у Лайтела статей лежали на столе у лейтенанта Бернса. Стенографистка зафиксировала для протокола присутствие лейтенанта Бернса, детективов Кареллы и Уикса, а также заместителя окружного прокурора Ральфа Дженкинса. Тут же, на первом листе, была проставлена дата — двадцать первое октября, пятница — и время начала допроса — шесть часов пять минут утра. Дженкинс разъяснил Лайтелу его права. Лайтел подтвердил, что с правами ознакомлен, и сделал заявление, что в присутствии адвоката во время допроса не нуждается. Дженкинс начал допрос.

— Назовите, пожалуйста, ваше полное имя.

— Генри Луис Лайтел.

— Ваш адрес, мистер Лай...

— Возможно, вы знаете меня под именем Лайтела-Молнии. Так называли меня газетчики. Много лет назад.

— Да. Ваш адрес, мистер Лайтел?

— Холмс-стрит, 843.

— Здесь, в этом городе?

— Да, сэр.

— Вы работаете, мистер Лайтел?

— Да, сэр.

— Где именно?

— Видите ли, я бегун. Я хочу сказать, такова моя сущность. А чем я зарабатываю на жизнь, это совсем другой вопрос, к моей сущности это не имеет никакого отношения.

— Так чем же вы зарабатываете на жизнь, мистер Лайтел?

— Я исследователь.

— А точнее? Кто ваш работодатель?

— Я свободный исследователь. Моими услугами пользуются рекламные агентства, журналисты, да кто угодно, заинтересованный в получении той или иной информации.

— А служебное помещение у вас есть?

— Нет, я работаю дома.

— И расписание вы тоже сами себе устанавливаете?

— Да. Это единственное, что мне нравится в моей работе, она оставляет свободу. Я сам себе хозяин. Скажем, я стараюсь каждый день бегать...

— Мистер Лайтел, прошу вас вспомнить, где вы были и что делали вечером шестого октября. Это был четверг, две недели назад.

— Да, сэр, понятно. Я был с одной бегуньей из Рэмсейского университета. Она в легкоатлетической команде этого университета.

— Ее имя, пожалуйста?

— Марсия Шаффер.

— Говоря, что вы были с ней...

— Сначала я был у нее дома, представившись Кори Макинтайром из журнала «Спортс ЮЭсЭй», затем...

— Вы сказали мисс Шаффер, что вас зовут Кори Макинтайр?

— Да, сэр.

— А откуда вам известно это имя?

— Я нашел его в выходных данных журнала.

— И мисс Шаффер поверила, что вы представитель журнала?

— У меня было с собой корреспондентское удостоверение.

— А где вы его взяли?

— Сам изготовил. Когда-то я работал в рекламном агентстве. Это было восемь-девять лет назад, когда меня уже начали забывать. Я многому тогда научился в художественном отделе, так что такие штуки для меня ерунда.

— Какие штуки?

— Ну, вот такие карточки. Чтобы они выглядели как настоящие.

— А вы работали в художественном отделе рекламного агентства?

— Нет, нет. Но я был знаком с художниками, все время болтался рядом с ними. А с одним из ассистентов работал непосредственно. Я придумывал рекламы спортивных состязаний. Собственно, поэтому меня и взяли. Я знал спорт.

— Итак, если я вас правильно понял, восемь или девять лет назад вы работали в рекламном агентстве...

— Да.

— А когда вы занялись независимыми исследованиями, мистер Лайтел?

— Три года назад.

— И с тех пор только этим и занимаетесь?

— Мое главное дело — бег.

— Да, но зарабатываете вы...

— Зарабатываю я исследовательской работой.

— Вернемся к шестому октября. Вы пришли к мисс Шаффер и представились сотрудником «Спортс ЮЭсЭй»...

— Корреспондентом.

— Да, да, корреспондентом. И дальше?

— Я сказал, что мы готовим материал о молодых, подающих надежду спортсменках.

— Она поверила?

— Видите ли, о беге я знаю все. Да, она поверила.

— И дальше?

— Я пригласил ее поужинать. На предмет интервью.

— И вы на самом деле поужинали?

— Да. В небольшом рыбном ресторане неподалеку от ее дома. Там много хороших ресторанов, в один из них мы и пошли.

— В котором часу это было, мистер Лайтел?

— Рано. Часов в шесть, наверное.

— Вы отправились ужинать в шесть?

— Да. Чтобы было достаточно времени для интервью. Она страшно увлеклась этой идеей. Первое интервью в ее жизни.

— Что было дальше?

— Не понял.

— Я спрашиваю, что произошло после ужина?

— Я убил ее. Это я уже рассказывал детективам.

— Где вы убили ее?

— У себя дома. Я сказал, что хотел бы расспросить ее еще кое о чем, и пригласил к себе на рюмку коньяка. Она сказала, что коньяк пить не будет, потому что у нее тренировки. У бегунов, знаете ли, очень строгий режим; но от кока-колы или чего-нибудь в этом роде не отказалась бы.

— В котором часу вы привели ее к себе?

— Примерно в половине восьмого.

— Дальше?

— Она... она, по-моему, рассматривала картину у меня в гостиной, на ней изображен бегун; я подошел сзади и захватил ее двойным нельсоном. Когда-то, еще до бега, я увлекался борьбой. Но разве борьбу сравнишь с бегом? Борьба это единоборство, к тому же пыхтишь, потеешь, а бег...

— Вы убили ее, применив двойной нельсон?

— Да. Я сломал ей шею.

— В котором часу это было, мистер Лайтел?

— По-моему, около восьми.

— Лейтенант Бернс, если не ошибаюсь, эксперт определил, что убийство произошло примерно в семь вечера?

— Да, сэр, — отрапортовал Бернс.

— Что было потом, мистер Лайтел? — продолжал Дженкинс.

— Я включил телевизор.

— Вы...

— Я решил, что надо подождать, пока улицы опустеют. Так, чтобы можно было незаметно положить тело в машину. Веревка уже была в багажнике, я еще утром ее туда положил.

— И как долго вы смотрели телевизор?

— Примерно до двух ночи.

— И далее...

— Я отнес ее в машину. Сначала осмотрел улицу, у меня гостиная окнами выходит на улицу. Вокруг никого не было видно, и я отнес ее вниз и устроил на переднем сиденье. Казалось, она просто спит. Ну, я имею в виду, спит в машине.

— А дальше что было?

— Я привез ее сюда.

— Куда именно — сюда?

— В этот район.

— А почему именно в этот?

— Специально я не выбирал. Я искал какое-нибудь пустынное место и нашел это строительство. Там из домов все жильцы выехали. Я решил, что это подходящее место.

— Подходящее для чего?

— Для того, чтобы повесить ее.

— А зачем вы ее повесили, мистер Лайтел?

— Мне казалось, что так надо.

— Так надо?

— Да.

— Надо для чего?

— Просто надо.

— Мистер Лайтел, а молодую женщину по имени Нэнси Аннунциато вы тоже убили?

— Да, сэр.

— Нельзя ли немного подробнее?

— Все было так же, как и в первый раз. Я сказал, что представляю журнал «Спортс ЮЭсЭй», пригласил поужинать.

— А это когда было, мистер Лайтел?

— Вечером тринадцатого октября. Мы встретились у «Марино», очень славный ресторан в центре города. Жила она далеко, в Калмз Пойнт, но согласилась приехать. Мы встретились в восемь. Я заранее заказал столик на этот час. В основном мы покончили с интервью в ресторане, а затем пошли ко мне, точно, как в первый раз. Немного поболтали, она любила поговорить, эта Нэнси. Ну, а потом я... словом, вы уже знаете.

— Вы убили ее.

— Да. Опять двойной нельсон.

— В котором часу это было?

— В половине одиннадцатого, может, в одиннадцать.

— Лейтенант Бернс, это сходится с заключением эксперта?

— Да, сэр.

— Что было потом, мистер Лайтел? — вернулся к допросу Дженкинс.

— Все, как в первый раз. Я перенес ее в машину и принялся разъезжать по городу в поисках тихого места где бы можно было ее повесить. Сюда я возвращаться не хотел. Я уже и так пытался помочь здешним полицейским.

— Помочь?

— Да. Я отправил почтой ее сумочку. Правда, предварительно я вынул и выбросил ключи от ее квартиры.

— Зачем вам все это понадобилось?

— Хотел помочь.

— Помочь в чем?

— Просто помочь.

— По-вашему, это помощь — выбросить ключи?

— Да нет же, ключи я выбросил, чтобы все-таки не так уж было легко. Я говорю о сумочке. Я послал ее, чтобы можно было узнать имя девушки, понятно?

— А зачем вам надо было помогать полиции?

— Ну, просто хотелось. Но полицейские, прошу извинить меня, джентльмены, как-то слишком медленно шевелились. Поэтому я решил выбрать для Нэнси, территорию другого участка.

— Лейтенант Бернс, где обнаружили вторую жертву?

— В западной части Риверхеда, сэр. Это Сто первый участок, — пояснил Бернс.

— Вы туда отвезли Нэнси Аннунциато, мистер Лайтел?

— По-моему, да. То есть номера участка я не знал. Но верно, это было в Риверхеде, где стоят старые дома. В этой части Риверхеда.

— В западном Риверхеде?

— Да, кажется, это так называется.

— Мистер Лайтел, вы повесили Нэнси Аннунциато на фонарном столбе в западном Риверхеде?

— Да.

— В котором часу?

— Ночью.

— Точнее не можете сказать?

— Кажется, часа в три ночи.

— Лейтенант Бернс, когда в Сто первый поступило сообщение?

— Стив?... — обратился Бернс за помощью к Карелле.

— Детектив Броган отметил время: шесть ноль четыре утра, — подхватил Карелла.

— Под фонарем я оставил бумажник, — продолжал Лайтел.

— Зачем?

— Чтобы помочь. Я надеялся, что, может, полицейские этого участка немного, прошу прощения, порасторопнее.

— А почему вам хотелось, чтобы полицейские были порасторопнее?

— Ну, это вы и сами понимаете.

— Нет, не понимаю. Может, поясните?

— Хотел помочь, понимаете ли.

— Чему вы улыбаетесь, мистер Лайтел?

— Не знаю.

— Но ведь вы улыбаетесь?

— Да, наверное, улыбаюсь.

— Теперь — Дарси Уэллс. Вы ведь и ее убили?

— Да.

— Когда это произошло?

— В среду вечером.

— Девятнадцатого октября?

— По-моему, да.

— Вот, взгляните на календарь. Итак, девятнадцатого октября?

— Да.

— Как это произошло?

— Слушайте, так ведь можно до бесконечности, а на самом деле важно то...

— Да, что именно важно, мистер Лайтел?

— Я убил ее так же, как и остальных. Точно так же. Ресторан, интервью... Нет, кое-что было иначе. Я не приглашал Дарси к себе домой. Мне стало страшно, я боялся, что кто-нибудь увидит нас с ней...

— Но ведь вы говорите, что хотели помочь полицейским...

— Да. Но мне совсем не хотелось, чтобы соседи подумали, что я пристаю к молодым девушкам и всякое такое. Поэтому я повел ее в парк.

— И там убили ее?

— Да.

— Опять двойной нельсон?

— Да.

— А потом вы куда ее повезли, мистер Лайтел?

— В Даймондбек. Должен признаться, там мне было по-настоящему страшно. Кругом одни черные. Но все получилось, как надо. Я повесил ее на столбе.

— В котором часу это было, мистер Лайтел?

— Право, точно не помню. Без двадцати или без четверти одиннадцать.

— Мистер Лайтел, вы пытались вчера вечером убить девушку по имени Луэлла Скотт?

— Да, сэр. Я хотел убить ее.

— Если бы вам удалось это сделать, вы тоже повесили бы ее на фонарном столбе?

— Да, сэр, таков был мой замысел.

— Но почему?

— Не понял вопроса.

— Я спрашиваю, почему вы вешали всех этих девушек? Какой в этом смысл?

— Чтобы их можно было увидеть.

— Увидеть?

— Да, чтобы их заметили.

— А зачем вам нужно, чтобы их заметили?

— Но это же понятно.

— Мне не понятно.

— Так, чтобы все поняли.

— Поняли что?

— Поняли, что с ними произошло.

— Как это?

— Поняли, что их убил один и тот же человек.

— То есть вы?

— Да.

— Вы хотели, чтобы все знали, что это вы убили их?

— Нет, нет.

— Так чего же вы хотели?

— Да не знаю я, черт подери, чего хотел!

— Мистер Лайтел, я стараюсь понять.

— Ну чего, чего вы не понимаете? Я ведь уже сказал вам...

— Да, но вешая этих девушек...

— Таков был замысел.

— В чем его суть?

— Боже мой, я не знаю, как еще объяснить вам...

— Вы сказали, что вешали их, чтобы все заметили.

— Да.

— ...чтобы все поняли, что их убил один и тот же человек.

— Да.

— Но зачем вам это, мистер Лайтел?

— Это все? Потому что, если все...

— Мистер Лайтел, вам уже разъяснили, что вы имеете право оборвать допрос в любой момент. Вам надо только заявить, что не желаете отвечать на дальнейшие вопросы.

— Я готов отвечать на вопросы. Просто вы все время задаете не те вопросы.

— А на какие вопросы вы бы желали ответить, мистер Лайтел?

— Как насчет золота, вон того золота, что на столе лежит? Оно вас совсем не интересует?

— Под золотом вы имеете в виду медали, которые детективы Уикс и Карелла обнаружили у вас дома?

— Олимпийские золотые медали. Не бронзовые, заметьте, мистер, а золотые.

— Вы выиграли эти медали, мистер Лайтел?

— Бросьте разыгрывать меня. Вы что, с Марса прилетели?

— Это вы к чему?

— Сколько вам лет-то?

— Тридцать семь, сэр.

— Так сколько, выходит, вам было пятнадцать лет назад — двадцать два, не так ли? Телевизор вы когда-нибудь смотрели? О том, что происходило в мире, имеете представление?

— То есть, вы хотите сказать, что выиграли эти медали пятнадцать лет назад?

— Нет, вы только посмотрите! Три золотые медали, а ему хоть бы что!

— Я не болельщик, мистер Лайтел. Может быть, вы немного расскажете об этом?

— С удовольствием. Вот в этом все и дело, черт побери! Три золотые медали! Меня, между прочим, снимал сам Джонни Карсон. Молния Лайтел, вот как он представил меня публике. Да, все меня так называли. Все журналисты, освещающие игры. Моя фотография была на обложке любого мало-мальски приличного спортивного журнала в этой стране. Меня на каждом углу останавливали: «Эй, Молния, привет!», «Как делишки, Молния?» я был знаменит!

Однажды мы с Джонни придумали сценку, вроде забег был, короткий такой забег через съемочную площадку, и он снял свой знаменитый кадр, знаете его? Он еще даже не услышал выстрела стартового пистолета, а я уже пробежал половину дистанции. Реакция на выстрел это, знаете ли, великое дело. У Джесси Оуэнса была замечательная реакция. Он переднюю колодку ставил в двадцати сантиметрах от линии старта, а заднюю в тридцати. Ну, тут каждый подбирает, как ему удобнее. Бобби Морроу — он выиграл три золотые медали в Мельбурне в 1956 году — так он переднюю ставил в полуметре, а заднюю еще на двадцать пять сантиметров дальше. Это у каждого по-своему. Армин Хари первым пробежал сотню за десять секунд. Он расставлял их иначе. Тебя словно взрывом выбрасывает. «Взрыв» — бегуны всегда так выражаются. Если ты просто быстро срываешься с места, победы не видать. Надо взрываться как ракета.

Когда я выиграл свои три золотые, мне было только двадцать четыре года, и я летал, как молния. Отсюда и прозвище. Молния. Да, да, сэр, даже не взрыв. Гром и молния, и никому меня не догнать. Э, да что там говорить, три золотые! Сотня, двести и эстафета. Я бежал на последнем этапе. На передаче палочки мы бежали третьими, а итальянцы были на пять метров впереди. Джимми хорошо бежал, вот он все ближе и ближе, а я уже был готов взорваться, едва он передаст мне палочку. И я пробежал сотню за восемь и шесть. С ума сойти! Я вытянул эту безнадежно проигранную эстафету. Э, чего я только не выигрывал в свое время. Что угодно возьмите: школьные соревнования, университетские, первенство штата, первенство страны, показательные выступления, олимпийский отбор. Да, чего только не было!

А знаете, что это такое — быть победителем? Что это такое быть первым, лучшим в своем деле? Хоть какое-нибудь представление имеете? Да вы хоть отдаленно понимаете, каково это — чистая радость победного бега? Выходя на старт, вы хотите не просто победить соперника, вы убить его хотите, ясно? Вы в землю его хотите втоптать, вы хотите, чтобы он там, за вашей спиной, свалился, чтобы его всего вывернуло наизнанку, чтобы он понял, что сегодня он налетел на того, кто сильнее, и сдался, и проиграл! Вы выходите из раздевалки, приближаетесь к линии старта, и беговая дорожка тогда это целый мир. И вы уже, хоть и не начался еще бег, промчались по ней, вы уже пролетели по ней, словно молния. Вот вы пританцовываете в своих шиповках, топ-топ-топ, и дорожка податливо откликается, а потом свисток стартера, а вы по-прежнему переминаетесь с ноги на ногу и заглатываете воздух, и все внутри вас кипит и готово взорваться. Слышится команда: «На старт!», и вы прилаживаетесь к колодкам, и сейчас полетите, пусть только выстрел раздастся. А впереди — золото.

И все забыто. Меня забыли. А разные коммерческие клипы — Боже мой, какие деньги, какие деньги! Все хотели, чтобы я рекламировал их продукцию. Черт, меня сам Уильям Моррис отметил! Вы хоть знаете, кто такой Уильям Моррис? Это такое агентство, у них отделения в Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе, да вообще во всем мире. Они ищут таланты, и из меня хотели сделать кинозвезду! А что, запросто, клипов-то этих сколько было, да я с телевизионного экрана не сходил. Молния-Лайтел! «Вы меня считаете быстрым? Хо-хо! Поглядите только, как быстро бреет эта бритва!» — ну, и так далее. Чего я только не рекламировал?! Апельсиновый сок, витамины, да вообще мое имя Молния Лайтел сделалось частью домашнего быта. А потом... потом все кончилось. Уже никто ничего не предлагает. Видите ли, меня слишком много, зрители слишком привыкли к моему изображению на экране, и вот вы уже не кинозвезда и даже не герой телевизионной рекламы. Вы просто Генри Льюис Лайтел. И никто вас не знает.

Забыли.

Ну и... хочется напомнить о себе, ясно?

— И поэтому вы совершили все эти убийства, мистер Лайтел? Чтобы напомнить о себе?

— Нет, нет.

— И поэтому вы подвешивали девушек к фонарным столбам? Чтобы была сенсация, чтобы...

— Нет, нет, да нет же.

— ...напомнить людям о своем существовании?

— Я самый быстрый человек в мире!

— Поэтому?

— Самый быстрый.

Детективы не сводили с него глаз. Лайтел не сводил глаз с трех золотых медалей на столе лейтенанта Бернса. Помощник окружного прокурора Дженкинс взял одну из медалей и задумчиво повертел ее в руках. Переведя вновь взгляд на Лайтела, он увидел, что тот пребывает где-то далеко, ожидая, наверное, выстрела стартера и прислушиваясь к приветственному реву стадиона, сопровождающему его молниеносный бросок на финиш.

— Желаете что-нибудь добавить? — спросил Дженкинс.

Лайтел покачал головой.

— Хотите что-нибудь изменить или исключить из протокола?

Лайтел вновь покачал головой.

Дженкинс повернулся к стенографистке:

— Тогда все.

* * *

В одиннадцать утра Эйлин позвонила Энни Ролз посоветоваться, что делать вечером. Дома остаться или выйти на улицу? Все еще лил дождь: это может изменить план клиента. Энни считала, что в квартиру он больше не сунется. Он, несомненно, в курсе, что о последнем случае заявлено в полицию, и не может исключать возможности, что дом под наблюдением. Энни считала, что этот тип попытается достать Эйлин на улице, и только в крайнем случае залезет в квартиру.

— Стало быть, ты хочешь выгнать меня на улицу, — сказала Эйлин. — Под дождь.

— К вечеру, вроде, должно быть еще хуже, — оправдывалась Энни. — Сейчас-то что, моросит просто, даже приятно.

— Что тут такого приятного?

— Все лучше, чем гроза.

— А что, вечером нас ждет гроза?

— По прогнозу так.

— Я боюсь молнии.

— Надень туфли на резиновой подошве.

— Непременно. А куда лучше пойти? Снова в кино? Я уже ходила в среду вечером.

— Может, в дискотеку?

— Нет, Мэри по дискотекам не ходит.

— Но ему может показаться подозрительным, что ты так часто ходишь в кино. Может, тебе поужинать пораньше? Если ему действительно так не терпится достать тебя, он может возникнуть как только стемнеет.

— Ты никогда не нарывалась на изнасилование на полный желудок?

Энни рассмеялась.

— Перезвони, ладно? Дай знать, что ты решила.

— Хорошо.

— Что-нибудь еще?

— Да, что такое ГЦО?

— А это что, загадка?

— Нет, в это самое ГЦО Мэри трижды за последний год переводила деньги. Я подумала, может, это охотничье общество или что-нибудь в этом роде.

— А, ясно. Ладно, посоветуюсь с компьютером.

— Контора у них здесь, в городе, — сказала Эйлин. — Как выяснишь, позвони. Хорошо? Хотелось бы все же знать.

Энни позвонила около часа.

— Ну что, хочешь получить полный отчет?

— Валяй.

— Только список длинный.

— А мне до половины седьмого все равно делать нечего.

— Да? И на чем же ты остановилась?

— Поужинаю в «Очо Риос», это мексиканский ресторан в трех кварталах отсюда.

— А тебе нравятся мексиканские блюда?

— Мне нравится, что это так близко. Значит, можно пойти пешком. А такси, глядишь, нарушит его планы. Я же говорила тебе, Энни, пусть все произойдет на улице, в квартиру мне его вовсе не хочется пускать. На улице больше простора, понимаешь, что я имею в виду?

— Смотри, тебе виднее.

— Я там сегодня похожу, попривыкну к месту. Вовсе не хочется, чтобы он выскочил из-за какого-нибудь угла, о существовании которого я даже не подозревала.

— Хорошо, — сказала Энни. — Ну, а теперь про это самое ГЦО. Список у меня длиной в километр, так что не трудись записывать. Так... что тут у нас... слушаешь? Государственный Центр Охраны. Охраны чего, интересно? Горох, цитрусы, орхидеи. Глина, цемент, опалубка. Глубокие церебральные отеки...

— Что, все это действительно существует?

— А как же? И плюс к тому: Глицинии. Цикламены Олеандры. И еще: Газели. Цыплята. Олени.

— Ну ладно, а на Холл-авеню что находится?

— Это я приберегла на десерт. Холл, 832, так?

— Да.

— Так, минуту... Вот. «Главная Ценность Общества».

— И что же это за ценность?

— Я звонила туда. Главная ценность общества — это дети. В данном случае еще не родившиеся дети. Попросту говоря, это общество по борьбе с абортами. Только они себя так не называют. Говорят, что выступают за сохранение жизни.

— Ага. Они что, как-нибудь связаны с союзом «Право на жизнь»?

— По-моему, нет. У них волне определенная и достаточно узкая сфера деятельности.

Наступило молчание.

— Думаешь, другие жертвы тоже могли делать взносы в эту организацию? — спросила, наконец, Эйлин.

— Попробую расспросить. Может, позвоню, а может, и встречусь. И если окажется, что да...

— Тогда, не исключено, что это ниточка.

— А может, и больше. Ты ведь знаешь, все эти католички.

— Нет, как раз этого я не знала.

— Тем не менее это так. А католички, по идее, не должны предохраняться.

— Да, они только за сроками следят. То есть некоторые католички.

— Большинство, я бы сказала. Ты католичка?

— А ты как думаешь? С моим-то именем.

— Ну и чем ты пользуешься?

— Пилюлями.

— Я тоже.

— Ладно, не о нас речь. Как ты думаешь, что это все могло бы значить?...

— Пока не знаю, надо поговорить с другими. И если окажется, что все они переводили деньги в ГЦО...

— Так, так, — промычала Эйлин.

Снова повисло молчание.

— Я очень надеюсь...

— На что?

— На то, — ответила Энни, — что Мэри была единственной. Джокер в колоде.

— Почему?

— Потому что иначе это было бы слишком омерзительно.

* * *

Тедди назначили прийти в юридическую консультацию к трем. Она пришла на двадцать минут раньше и до без десяти три прождала внизу: не хотелось выглядеть чрезмерно настойчивой. Но вообще-то она очень хотела получить эту работу. Лучше и не придумаешь. Одета она была скромно, но элегантно: неброский пиджак поверх блузы, обыкновенный галстук, бежевые колготки, под цвет пиджака коричневые туфли на высоком каблуке. После уличной мороси в холле показалось удушающе жарко, и, направляясь к лифту, Тедди сняла пальто. Ровно в три она появилась в приемной юридической консультации «Франклин, Логан, Гибсон энд Нулз» и протянула письмо от Филипа Логана. Секретарша попросила ее немного подождать. В десять минут четвертого она подняла трубку внутреннего телефона. Наверное, он зазвонил, но Тедди этого не услышала. Она сказала, что мистер Логан ее ждет. Прочитав сказанное по губам, Тедди кивнула.

— Первая дверь направо.

Тедди двинулась по коридору и постучалась.

Дождавшись приглашения войти, она открыла дверь и вошла в кабинет. Это была просторная комната с большим столом у окна и десятком кресел. В углу стоял чайный столик, вдоль трех стен расположились книжные шкафы. Четвертая была сплошь застеклена, и отсюда открывался чудесный вид на городские небоскребы. По стеклу стекали капли дождя. На стол падал свет от лампы, прикрытой абажуром.

Логан поднялся за столом, едва она вошла. Это был высокий мужчина в темно-синем костюме, белой рубашке и вязаном галстуке. Глаза были чуть-чуть светлей цвета костюма. На вид ему чуть за пятьдесят.

— Мисс Карелла, — начал он, — рад вас видеть. Присаживайтесь, пожалуйста.

Тедди устроилась в кресле прямо напротив стола. Он сел на свое место и улыбнулся. Улыбка получилась приветливой и широкой.

— Насколько я понимаю, вы... В общем, вы читаете по губам.

Тедди кивнула.

— Спасибо, что вы с самого начала сказали о своем пороке, — начал Логан, — в письме, я имею в виду. Очень ценю вашу искренность.

Тедди опять кивнула, хотя слово «порок» ее покоробило.

— Вы... это... словом, вы понимаете, что я говорю?

Она вновь кивнула и указала на блокнот с карандашом, лежащие на столе.

— Что? А, да, конечно, как же я сразу не сообразил?

И он придвинул к ней блокнот.

Она написала: «Я прекрасно понимаю каждое ваше слово».

Он взял блокнот, прочитал написанное и сказал:

— Хорошо, чудесно. Слушайте... может, подсядете поближе. Тогда нам не придется перебрасываться этой штукой.

Он живо поднялся из-за стола и подошел к ней. Тедди тоже встала. Логан придвинул кресло поближе к столу, и она снова села, сложив на коленях пальто.

— Так-то оно лучше, — сказал он. — А теперь поговорим. Ой, извините, я ведь повернулся к вам спиной! Вы меня поняли?

Тедди только улыбнулась.

— Знаете, непривычно как-то, — сказал он. — Ладно. С чего начнем? Вы понимаете, конечно, что нам нужна квалифицированная машинистка. Из вашего письма я понял, что у вас скорость шестьдесят знаков в минуту.

— "Сейчас, может, немного меньше", — написала Тедди.

— Это не страшно, навык быстро вернется. Знаете, как на коньках, когда долго не катаешься.

Тедди кивнула, хотя и не видела ничего общего между машинописью и коньками.

— А стеногра...

Тедди снова кивнула.

— Ну и, конечно, обычная канцелярская работа, уверен, что вы с ней справитесь.

Она выжидательно смотрела на него.

— Мы хотим, чтобы у нас работали привлекательные люди, мисс Карелла, — с улыбкой сказал Логан. — А вы очень красивая женщина.

Тедди кивнула в знак благодарности, без самодовольства, как она надеялась, и написала: «Я — миссис Карелла».

— О, прошу прощения, — извинился Логан. — Теодора, верно?

— "Меня обычно называют Тедди", — написала она.

— Тедди? Чудесно. Тедди. Это имя вам очень идет. Вы удивительно красивы, Тедди. Впрочем, наверняка это вам тысячи раз говорили.

Тедди протестующе затрясла головой.

— ...но повторить такой комплимент никогда не грех, как вы находите? Удивительно красивы, — еще раз сказал он, и их глаза встретились. Он слишком долго не отводил взгляда. Она почувствовала некоторое смущение и опустила глаза. Вновь подняв голову, она убедилась, что он все еще пристально смотрит на нее. Она поерзала на кресле. Он по-прежнему не отводил взгляда.

— Ладно, — сказал он наконец. — Работаем мы с девяти до пяти, платить вам будем для начала две тысячи двести пятьдесят. В понедельник с утра начать сможете? Или вам надо какое-то время, чтобы привести дела в порядок.

Она широко раскрыла глаза. Тедди и вообразить не могла, что все разрешится так просто. Она буквально онемела, то есть она и так немая, но тут было нечто большее, словно мозги застыли, а способность к общению растворилась где-то в глубинах сознания.

— Вы ведь хотите получить эту работу? — снова улыбнулся Логан.

Она кивнула, взгляд ее зажегся неудержимой радостью, руки пришли в движение. Она хотела выразить свою признательность, но поняв вдруг, что он ее не понимает, бессильно опустила их на колени.

— Так как насчет понедельника? — переспросил он.

Она кивнула.

— Прекрасно. С нетерпением буду вас ожидать. — И Логан внезапно наклонился к ней: — Уверен, что мы сработаемся, — сказал он, и рука его вдруг оказалась у нее под юбкой. Она резко выпрямилась и от неожиданности на секунду застыла с широко раскрытыми глазами. Он сжал ей бедро.

— А вы как считаете, мисс Кор...

Она изо всех сил ударила его, вскочила с кресла и оскалив зубы, двинулась к нему, уже занеся руку для следующего удара. Он потирал челюсть, а в голубых глаза его читались боль и некоторое смущение. Внутри нее скапливались слова, они готовы были пролиться водопадом да только выговорить их она не могла и стояла, дрожа от ярости и готовясь еще раз врезать ему как следует.

— Ну что ж, тогда все, — с улыбкой сказал он.

Она уже поворачивалась, едва сдерживая слезы, когда по губам прочитала еще кое-что:

— Ты сама все испортила, чучело.

И это последнее слово принесло ей нестерпимую боль, словно ножом по сердцу.

Она вышла на улицу, и слезы текли и текли у нее по щекам, смешиваясь с дождем.

* * *

До троих Энни не дозвонилась, но пятеро, с кем удалось связаться, подтвердили, что они платят взносы в ГЦО. Остаток дня она провела в хождениях по адресам оставшихся. Двоих она так и не застала дома, но Анджела Феррари подтвердила, что она выступает за сохранение жизни и поддерживает не только ГЦО, но и союз «Право на жизнь». Было уже почти шесть вечера, когда Энни позвонила в квартиру Дженет Рейли. Дженет была последней и самой молодой, всего девятнадцать лет. Студентка колледжа, она жила с родителями и как раз только что вернулась домой с какого-то собрания.

Родители не обрадовались появлению Энни. Оба они работали и вошли в квартиру буквально за несколько минут до возвращения дочери, а тут в дверь звонят полицейские. Их дочь стала жертвой насилия тринадцатого сентября. Она и так натерпелась страха, считали они, куда уж больше, но оказалось, может быть и больше — одиннадцатого октября все повторилось. Страх теперь сделался постоянным спутником жизни. И им вовсе не хотелось, чтобы дочь снова отвечала на вопросы полиции. Пусть ее, да и их тоже, оставят в покое. Больше ничего не надо; они хотели захлопнуть дверь перед носом у Энни и согласились впустить ее только после обещания, что это в последний раз.

Дженет Рейли сказала, что она переводила небольшую сумму в организацию под названием «Главная Ценность Общества».

Энни ушла от Рейли в десять минут седьмого. Из автомата на углу она позвонила Вивьен Шаброн, единственной пока еще не опрошенной. Но телефон по-прежнему молчал. Ладно, неважно, теперь она с уверенностью может сказать, что восемь из девяти переводили те или иные суммы на счет ГЦО, и, наверное, Эйлин это надо знать. Она снова бросила монетку и набрала номер Мэри Холдингс. Телефон прозвонил десять раз. Никто не подошел.

Эйлин уже ушла ужинать.

* * *

Музыкант ходил от стола к столу, перебирая струны гитары и напевая мексиканские песни. Остановившись у столика Эйлин, он спел ей «Челиту». «Жизнерадостная мелодия», — подумала она. Когда она входила в ресторан, небо над головой покрывалось густыми облаками. Около четырех дождь перестал, но едва наступили сумерки, на небе снова сгустились грозовые тучи. А в четверть седьмого, когда она вышла из дома, из-за реки, из соседнего штата, уже доносились раскаты грома.

Она пила кофе. Часы на стене показывали двадцать минут восьмого, когда небо прорезала первая вспышка молнии, ярко осветив зашторенное окно, выходящее на улицу. Тут же раздался оглушительный удар грома; Эйлин уже вжала голову в плечи в ожидании его, но все равно вздрогнула от страха. И тут же яростно полил дождь. Он барабанил по окнам и заливал тротуар. Задул пронизывающий ветер. Эйлин зажгла сигарету и, допивая кофе, неторопливо выкурила ее. В половину восьмого она расплатилась по счету и пошла в гардероб взять плащ и зонтик.

Плащ принадлежал Мэри. Эйлин он был немного тесноват, но зато, наверное, знаком ему; если пойдет дождь, а скорее всего, так оно и будет, видимость сделается скверной, а ей вовсе не хотелось упустить его только потому, что он ее не увидит. Зонтик тоже принадлежал Мэри. Тонкотканая цветистая штуковина, скорее, для украшения, нежели для защиты, особенно, если природа бунтует, как сегодня. А вот боты были свои. Резиновые боты со свободным верхом. Потому она их и выбрала. К лодыжке правой ноги она прикрепила незаметный снаружи небольшой браунинг, запасной пистолет. А основной, 38 калибра, которым были вооружены все полицейские, она носила в кобуре слева под мышкой, так, чтобы было удобно быстро вытащить.

Она оставила гардеробщице на чай доллар, надела плащ, поправила кобуру и вышла на улицу через двойную застекленную дверь, на одной стороне которой было выведено «Очо», на другой — «Риос». Сейчас стекло было залито дождем, так что название едва угадывалось. Едва дверь за ней закрылась, как сверкнула молния. Эйлин поспешно отступила назад, переждала удар грома, и снова вышла на улицу, подняв над головой зонтик.

Мощный порыв ветра едва не вырвал его из рук. Она повернулась по ветру, стремясь удержать в руках зонт и не дать ему вывернуться внутрь. Защищаясь им, как щитом, она пошла к углу. Еще днем она выработала маршрут: один квартал на запад, он выведет ее на залитую огнями авеню, сейчас почти полностью опустевшую из-за непогоды, а затем два уже не столь хорошо освещенных квартала на север, которые и приведут ее к дому Мэри. Вряд ли, полагала Эйлин, он появится на авеню. Но что касается этих двух кварталов...

Черт, напрасно она отказалась от прикрытия. Дура.

Но, с другой стороны, окружи себя охраной: допустим, одна идет в двух метрах впереди, другая на таком же расстоянии сзади... он ведь тут же почует неладное. Три женщины разгуливают под дождем, да еще в таком четком порядке. Точно, сразу бы заметил. Или, скажем, другой вариант: поставить их в каком-нибудь темном подъезде или на боковой улочке, где она ходила днем. А что, если и он был там же на разведке и заметил этих двоих? Шлюх в этих краях мало, да если и есть, точно не будут жаться к дверям в переулке, какая тут работа? Нет, сразу же смоется, а там лови ветра в поле. Не нужно никакого прикрытия. И все же плохо, что его нет...

Дойдя до авеню, где надо заворачивать за угол, она поглубже вздохнула.

Теперь кварталы будут длиннее.

Переулки всегда длиннее улиц. Может, вдвое длиннее. У него тут полно возможностей. Два длинных квартала.

Дождь заливался через отвороты бот. Сквозь нейлоновые колготки она чувствовала холод пистолета. Под колготки она надела еще и пояс. Надежная защита от ножа, ничего не скажешь, прямо-таки панцирь, только одного прикосновения хватит, чтобы разрезать его. Она удерживала зонтик обеими руками, иначе вырвет, такой разыгрался ветер. «А может, лучше выбросить к чертовой матери эту игрушку, — вдруг подумала она, — и тогда рука освободится?» «Если вытащит нож, никаких разговоров, бей, не раздумывая» — вспомнила она наставление Энни. А то она сама не знает.

Так, справа проход. Узкий проход между двумя домами, когда она проходила здесь днем, он был забит мусорными баками. Слишком узкий для этого дома? Он ведь не танцевать сюда явится, он придет насиловать, а в такой тесноте вроде неудобно. Тебя никогда не насиловали на крышке мусорного бака? — мелькнуло у нее в голове. «Бей, не раздумывая...» Темный подъезд дома в конце прохода. Следующий дом освещен, и тот, что за ним, тоже. Фонарный столб на углу. Сверкнула молния. Раздался удар грома. Поры ветра вогнул зонтик. Эйлин швырнула его в мусорный бак и сразу почувствовала, как по непокрытой голове изо всех сил заколотил дождь. «Зря шляпу не надела, — подумала она, — или пластиковый капюшон, он удобно завязывается на шее». Она нащупала под мышкой Тридцать восьмой.

Эйлин пересекла улицу.

На противоположном углу еще один фонарный столб.

А дальше — кромешная тьма.

Она знала, что скоро будет еще один проход между домами. Пошире, чем первый, даже на машине можно проехать. Приятное место для танго. Есть где развернуться. Рука сдавила ручку пистолета. Ничего. Никого не видно, и шагов сзади не слышно. А впереди освещенные дома. В такой дождь от них особенно веет домашним теплом. Впереди еще один проход, это уже совсем рядом с домом Мэри. А что, если они ошиблись? Что, если он вовсе не собирается сегодня на охоту? Она шла, сжимая пистолет под мышкой. Так, впереди лужа. Как бы обогнуть ее? Снова молния, она вздрогнула. Гром, и опять она отшатнулась, как от удара. Остался только один проход, темный и довольно широкий, правда, поуже, чем предыдущий. Мусорные баки. На одном сидит тощая вымокшая кошка, уставилась зелеными глазами, точно старается что-то разглядеть сквозь сплошную пелену дождя. Она бы удрала, будь здесь кто-нибудь, это уж точно. Эйлин пересекала проход, и тут он обрушился на нее.

Он налетел на нее сзади, зажав левой рукой шею и оторвав от земли. Падая, она успела сунуть руку под мышку и схватиться за пистолет. Кошка взвизгнула и соскочила с крышки мусорного бака, прошмыгнув между ног и растворившись в пелене дождя.

— Привет, Мэри, — почти шепотом произнес он, а она обнажила пистолет.

— У меня тут нож есть, Мэри, — правая его рука внезапно дернулась вверх, и она почувствовала, как в ребра ей, слева, там, где сердце, уткнулся острый металлический стержень.

— Брось пистолет, Мэри, — продолжал он. — Ты ведь не рассталась с ним, правда? Старый дружок, я его еще с прошлого раза помню. Ну так и брось его, резких движений не делай, мягко, медленно, брось его на землю, Мэри.

Он надавил на рукоятку ножа. Острие прокололо тонкую плащевую ткань, а за ней блузку и уперлось в ребра. Левой рукой он все еще держал ее за шею, не давая пошевелиться. В руке у нее был пистолет, но он держал ее слишком крепко, и к тому же острие ножа было все ближе и ближе.

— Ну! — прошипел он, и она разжала пальцы. Пистолет упал на землю. Молния прорезала ночную тьму. Раздался оглушительный удар грома.

Он потащил ее в глубину прохода, где было совсем темно, мимо мусорных баков, туда, где, возвышаясь в метре над землей, у стены стояла платформа, на которую опоражнивают содержимое баков. Сейчас она пустовала. Он легко приподнял ее и швырнул на платформу. Рука ее медленно потянулась к отворотам бот, где был спасительный браунинг.

— Не вынуждай меня пускать в ход нож.

Она выхватила пистолет и уже начала поднимать его, когда он ударил ее.

Она тут же выронила пистолет, а рука инстинктивно прижалась к щеке, на которой пламенем полыхал пожар. Пальцы тут же намокли, и она подумала было, что это просто дождь, но влага была липкой и густой, и она поняла, что это кровь. Он порезал ей щеку, кровь текла из щеки! И тут ее охватил страх, какого она еще никогда не испытывала.

— Ну вот, умница, — сказал он.

Снова сверкнула молния, и снова ударил гром. Теперь она ощущала нож у себя под платьем, не смея шелохнуться. Он словно дразнил ее, легонько поддевая ножом колготки. Она вся сжалась от ужаса, ожидая, что вот сейчас он снова пустит в ход нож, и на этот раз будет хуже, будет гораздо больнее. Раздался звук рвущегося нейлона. Он разрезал колготки, обнажив под ними пояс. Убедившись, что на ней сегодня много чего надето, он рассмеялся.

— Ага, поджидала меня? — все еще смеясь, сказал он и одним ударом разрезал пояс и трусы; теперь ничто не защищало ее от ночного холода, раздвинутые ноги дрожали, на лицо падал, смешиваясь с кровью, дождь и смывал кровь со щеки, которая все еще горела после удара. Ее глаза широко раскрылись от ужаса, когда он прижал лезвие ножа к влагалищу и спросил:

— Ну как, Мэри, хочешь, чтобы я и здесь немного поработал?

Она отчаянно затрясла головой: «Нет, пожалуйста, не надо». Сначала из горла вырвались какие-то нечленораздельные звуки, затем ей все же удалось выговорить:

— Нет, пожалуйста. — Она беспрестанно дрожала, ощущая, как нож медленно скользит по телу вверх и снова упирается в горло.

— Не надо, пожалуйста, не надо, довольно.

— Значит, не надо? А что надо? Может, ты хочешь, чтобы я тебя трахнул?

Она снова затрясла головой: нет, нет, не надо. Но вслух сказала: «Убери нож».

— Стало быть, ты хочешь, чтобы я трахнул тебя, а, Мэри?

«Нет, ни за что», — пронеслось в голове.

— Да, — сказала она.

— А ну-ка, скажи это вслух, Мэри.

— Убери нож, — сказала она.

— Вслух!

— Да, трахни меня.

— Хочешь от меня ребенка, а, Мэри?

«О, Господи, да ни за что, — подумала она, — ни за что, никогда».

— Да, — сказала она. — Я хочу от тебя ребенка.

— А вот и врешь, — рассмеялся он.

Где-то совсем близко ударила молния, и тут же страшный грохот расколол небо надвое.

Она все знала. Знала, как выцарапывать глаза, как ослепить этого подонка, как взять в рот и внезапно изо всех сил укусить. Она знала это и многое другое, от чего насильнику ой как не поздоровится. Но к ее горлу был прижат нож.

Нож упирался в ложбинку, и она буквально слышала, как отчаянно бьется пульс. Он полоснул ее по лицу, она чувствовала, что щека все еще нестерпимо горит и из глубокого и длинного пореза не переставая течет кровь. Дождь поливал ее лицо и ноги, юбка задралась до самой талии, спиной она ощущала холодный мокрый бетон платформы. Тут она почувствовала, как он входит в ее стылое тело, и испугалась, что он порвет ей все внутри, словно нож не к горлу приставлен, а бесчинствует там, внизу.

Она дрожала от стыда, страха, и бессилия, ей было больно, она зарыдала, она умоляла его остановиться, но боялась кричать, потому что тогда нож вонзится ей в горло с такой же неизбежностью, с какой владелец ножа вонзился в нее саму. И когда по его телу пробежала последняя дрожь, а кончик ножа мелко-мелко запрыгал на горле, когда он обмяк, она подумала только: «Ну вот, наконец все. Кончил». И стыд жаркой волной снова нахлынул на нее, и она испытала чувство чудовищного унижения и зарыдала еще сильнее, презирая саму себя. В этот момент ей ясно открылось, что никакой она не полицейский на задании; лежит она здесь, в темноте, вся одежда порвана, ноги раздвинуты, и внутри чья-то сперма. Нет. Не полицейский, а испуганная жертва, беспомощная, поруганная женщина. Накатила немыслимая боль и тоска, и она изо всех сил зажмурилась.

— Ну, а теперь отправляйся делать свой аборт, — сказал он и откатился в сторону.

Где, интересно, пистолет, то есть пистолеты?

Она услышала его поспешно удаляющиеся шаги.

Она лежала, не открывая глаз, и боль ощущалась во всем теле, и сверху, и снизу.

Она еще долго лежала.

А потом, спотыкаясь, вышла на улицу и из ближайшей будки позвонила в полицию.

С очередным ударом грома, уже не слыша его, она упала без чувств на землю.

Глава 12

Энни пылала жаждой мести.

Зная, что случилось с Эйлин накануне вечером, представляя, как лежит она в разодранной одежде, истекая кровью, под дождем в этом проклятом закоулке, она только одно себе твердила: «Этого сукина сына надо остановить, и дай ей Бог выдержки не пристрелить его, когда попадется, даже не узнав его имени». О том, что произошло с Тедди Кареллой вчера днем в кабинете у Филипа Логана, она не знала; она и со Стивом-то была едва знакома, помнила только, что сидел там за столом в инспекторской Восемьдесят седьмого, когда она впервые там появилась, полицейский, похожий на китайца. Но если бы она знала кого-нибудь из них, если бы знала, что Тедди вчера прошла свое боевое крещение, сочла бы, что все сходится, только Эйлин пришлось куда круче, чем Тедди.

Сержант Мерчисон позвонил ровно без десяти восемь, через пять минут после того, как патрульная машина Восемьдесят седьмого приняла вызов и обнаружила Эйлин, без сознания лежащей на тротуаре около телефонной будки. Энни молча выслушала Мерчисона, поблагодарила его, надела плащ и вышла на улицу. Гроза кончилась, но дождь упорно лил. К тому времени, как она добралась до больницы, на щеку Эйлин уже наложили двенадцать швов. Дежурный врач сказал, что ей дали успокоительное и сейчас она спит. Пусть ночь побудет под наблюдением, ведь когда ее доставили в больницу, она была в шоковом состоянии. Доктор не разрешил Энни пройти в палату, как она ни настаивала. Энни пошла домой, и на всякий случай, было уже почти десять, набрала номер ГЦО. Никто не ответил. Тогда Энни позвонила по домашнему телефону Полли Флойд, директора организации, с которой она уже разговаривала вчера. И здесь никто не подходил. Она упорно повторяла звонки до полуночи и, не добившись успеха, попыталась заснуть. Но так и промаялась до утра.

В девять она снова позвонила в ГЦО, но там по-прежнему никого не было. И в девять пятнадцать, и в девять тридцать. Тогда она в очередной раз набрала домашний номер Полли Флойд. Насчитав десять гудков, Энни уже собиралась повесить трубку, но тут Полли наконец подошла к телефону. Энни сказала, что им нужно встретиться на работе у Полли. Та ответила, что по субботам они не работают, все закрыто. Энни настаивала. Полли отнекивалась.

— Нет, откройте, — твердила Энни, — и пусть там к одиннадцати соберутся все ваши сотрудники.

Полли наотрез отказалась. Энни сделала глубокий вдох.

— Мисс Флойд, — сказала она, — сейчас в больнице находится офицер полиции, доставленный туда вечером с ножевой раной на лице. Пришлось наложить двенадцать швов. Я могу, конечно, отправиться к прокурору и получить ордер на обыск, но предупреждаю, если вы заставите меня это сделать, вам же будет хуже. Поэтому предлагаю...

— Это что, шантаж?

— Считайте, как угодно.

— Хорошо, я постараюсь собрать людей.

— Спасибо, — Энни повесила трубку.

ГЦО помещалось над дышавшим на ладан книжным магазином, на третьем этаже шестиэтажного здания. Энни пришла туда около одиннадцати. Небольшая приемная, в которую вела дверь с матовым стеклом, могла бы, пожалуй, сойти за контору какого-нибудь частного детектива, если бы не плакаты на стенах. На плакатах были представлены в увеличенном изображении различные стадии развития эмбриона. По верхнему обрезу каждого плаката тянулась надпись «Главная Ценность Общества». Буквы были выведены красным и выглядели словно капли крови. Полли Флойд сама напоминала зародыш на поздней стадии развития, крохотная с красным личиком и красной кожей на руках, постриженная под мальчика блондинка, которую, кажется, не только никто никогда не целовал, но даже и не хотел поцеловать. Впрочем, тут Энни могла ошибаться, в конце концов, вчера до двенадцати ее не было дома, а утром ей понадобилась целая вечность, чтобы доползти до телефона.

По всему виду Полли можно было сказать, что она глубоко уязвлена. Едва Энни появилась в приемной, как она начала толковать о полицейском государстве и честных гражданах, которым приходится...

— Весьма сожалею, — сказала Энни тоном, ясно свидетельствовавшим, что ни о чем она не сожалеет. — Но, как я и сказала вам по телефону, дело срочное.

— Но какое отношение имеет ваш полицейский к нашей организации? Если его ударили ножом...

— Ее.

— Пусть так, и все равно...

— Где ваши люди? — прервала ее Энни. Они стояли в приемной вдвоем, окруженные зародышами на картинках. Полли даже пальто не сняла. Очевидно, она считала, что свидание не затянется.

— Они у меня в кабинете.

— А сколько у вас человек работает?

— Четверо.

— Включая вас?

— Нет, кроме меня.

— Мужчины есть?

— Один.

— Вот на него-то мне и хотелось бы посмотреть.

Действительно, для начала надо именно это — посмотреть.

Уходя из дома полчаса назад, она позвонила в больницу справиться о состоянии Эйлин и, если возможно, поговорить с ней. Их соединили. Голос Эйлин звучал слабо и сонно. Она сказала, что чувствует себя неплохо, насколько это возможно, конечно. Ее описание вчерашнего бандита в точности совпало с описанием, которое дали предыдущие жертвы: белый, за тридцать, метр девяносто ростом, весом восемьдесят килограммов, шатен, голубые глаза, шрамов и татуировки нет.

А в кабинете Полли Флойд Энни обнаружила чернокожего лет шестидесяти, костлявого, ростом примерно метр семьдесят, с карими глазами, прикрытыми очками в роговой оправе и с редкими кустиками седых волос по окружности совершенно лысого черепа.

Помимо него, в кабинете было три женщины.

Энни попросила всех сесть.

Полли остановилась у самой двери. Ей явно не нравилось это вторжение на территорию ГЦО, а еще больше — на ее собственную территорию.

Энни спросила собравшихся, не знакомы ли им следующие имена: Лоис Кармоди, Терри Купер, Патриция Райан, Вивьен Шаброн, Анджела Феррари, Сесили Бейнбридж, Бланка Диас, Мэри Холдингс и Дженет Рейли.

Да, все собравшиеся слышали эти имена.

— Все они в разное время делали взносы в вашу организацию, — продолжала Энни. — Верно?

А вот на этот вопрос ответить никто не смог.

— Сколько у вас вообще вкладчиков? — спросила Энни.

Все посмотрели на Полли Флойд.

— Прошу прощения, но это наше внутреннее дело, — ответила она, все еще не отходя от двери. Пальто она так и не сняла. Руки сложила на груди.

— А у вас есть список вкладчиков? — поинтересовалась Энни.

— Есть, но эти сведения имеют конфиденциальный характер.

— Кто имеет доступ к этому списку?

— Все мы. Все наши сотрудники.

— Как же насчет конфиденциальности?

— На сотрудников это не распространяется.

— Пожалуй, — заговорил чернокожий мужчина с кустиками седых волос, — это не совсем...

— Так или иначе, — перебила его Полли, — полиции до этого списка не должно быть никакого дела.

Энни повернулась к мужчине.

— Извините, сэр, я не запомнила вашего имени, — сказала она.

— Элиезер Фитч.

— Люблю библейские имена, — улыбнулась Энни.

— Моего отца звали Элайджа, — улыбнулся в ответ Фитч.

— Итак, мистер Фитч, мы говорили о списке...

— Чтобы вы там ни расследовали, — опять вмешалась в разговор Полли, — мы не заинтересованы в огласке.

— В огласке?

— Да, в огласке. Мы не хотим, чтобы ГЦО хоть в малейшей степени была связана с нападением на полицейского.

— Которое, — подхватила Энни, — является преступлением третьей категории и карается заключением сроком от трех до пятнадцати лет. Изнасилование же...

— Изнасилование? — красное личико Полли вмиг побледнело.

— Изнасилование, мисс Флойд, является преступлением второй категории, и за него можно получить двадцать пять лет. Наша сотрудница была вчера вечером изнасилована. Помимо этого она получила ножевую рану, мисс Флойд. И у нас есть серьезные основания предполагать, что человек, на нее напавший, изнасиловал также девять других женщин, восемь из которых делали взносы в ГЦО. И я хочу знать...

— Я уверена, что эти взносы не имеют ничего общего...

— Откуда такая уверенность, Полли? — спросил Фитч.

К Полли Флойд вернулся естественный цвет лица.

Бегло посмотрев на нее, Фитч снова перевел взгляд на Энни.

— Мы продаем список наших вкладчиков, — сказал он.

— Кому? — живо спросила Энни.

— Любой ответственной организации, которая...

— Полли, ты же знаешь, что это не так, — сказал Фитч и опять повернулся к Энни. — Список мы представляем любому, кто делает достаточно приличный взнос.

— А какой взнос считается приличным?

— Не меньше ста долларов.

— Стало быть, если я переведу вам сто долларов и попрошу показать мне список...

— Вы получите его немедленно.

— При условии, — вмешалась Полли, — что вы сообщите нам, зачем он вам нужен.

— Это так, мистер Фитч?

— Мы посылаем его всякому, кто участвует или хотел бы участвовать в движении защитников жизни. Достаточно проявить серьезный интерес к этому движению, запросить список и выслать чек на сто долларов. И все.

— Ясно, — сказала Энни.

— У нас же не такая организация, как «Право на Жизнь», — как бы оправдываясь сказала Полли. — За нами нет гигантских корпораций и фондов. Мы только начинаем, нам всего два года, и приходится использовать любые способы, разумеется, в пределах морально допустимого. Думаю, что, предоставляя этот список тем, кто хотел бы работать с нами, ничего дурного мы не делаем.

— Сколько списков вы выслали в этом году? — спросила Энни.

— Понятия не имею, — сказала Полли.

— Не больше десяти, — уточнил Фитч.

— Все здесь, в городе?

— Большинство. Но не все.

— А в городе сколько?

— Не знаю, надо посмотреть записи.

— А имена и адреса у вас есть?

— Конечно.

— Хотелось бы взглянуть на них.

— Это фактически будет означать вмешательство в личную жизнь людей, которым такое вмешательство, возможно, совсем не по душе, — заявила Полли.

Энни посмотрела на нее. Можно было сказать, что советовать женщине, прерывать или не прерывать беременность, тоже необходимо рассматривать как вмешательство в личную жизнь, которое кому-то может не понравиться. Но эту мысль Энни не высказала. Она заметила лишь:

— Наверное, мне все же придется получить этот ордер.

— Пусть смотрит, — сказала Полли.

* * *

Эйлин сидела на кровати положив руки на колени, когда в палату вошел Клинг. Она была к нему спиной. По стеклу колотили капли дождя, искажая очертания близрасположенных зданий.

— Привет.

Она повернулась, и он увидел повязку на левой щеке. Толстый слой ваты и лейкопластырь. Она явно плакала: кожа вокруг глаз покраснела и вспухла. Улыбнувшись, Эйлин подняла в знак приветствия руку. И тут же рука бессильно опустилась, белая рука на белой простыне.

— Привет.

Клинг подошел к кровати и поцеловал ее в здоровую щеку.

— Ну, как ты?

— Да ничего, все в порядке.

— Я только что говорил с врачом, они обещают тебя сегодня выписать.

— Очень хорошо.

Клинг не знал, чтобы еще сказать. Он знал, что с ней приключилось, а что сказать, не знал.

— Здорово я выступила, — начала она. — Настоящий полицейский, ничего не скажешь. До того позволила запугать себя, что оба пистолета... — Она отвернулась. Дождь продолжал барабанить по окнам.

— Он изнасиловал меня, Берт.

— Знаю.

— Ну и... — голос у нее сел. — Ну, и что скажешь?

— Так и убил бы подонка, — сказал Клинг.

— Это понятно, но... как ты... как тебе то, что меня изнасиловали?

Клинг с удивлением посмотрел на Эйлин. Она все еще сидела, отвернувшись, словно хотела скрыть повязку, а заодно и рану — свидетельство ее капитуляции.

— Я хочу сказать... что я позволила ему изнасиловать себя?

— Ничего ты ему не позволяла.

— Я полицейский.

— Детка...

— Мне следовало бы... — Эйлин горестно покачала головой. — Я слишком перепугалась, Берт, — едва слышно закончила она.

— Это я за тебя боялся.

— Я думала, он убьет меня.

Эйлин наконец повернулась.

Взгляды их встретились. На глаза у Эйлин навернулись слезы. Часто заморгав, она подавила их.

— Но полицейскому нельзя бояться, Берт! Полицейский должен... я бросила пистолет! Когда он ткнул мне ножом под ребра, я так перепугалась, что бросила пистолет! Он уже был у меня в руке, а я его бросила!

— И я бы сделал то же самое.

— А в ботах у меня был спрятан запасной, маленький браунинг. Я достала его и уже взвела курок, и тут он... тут он полоснул меня по лицу.

Клинг молчал.

— Я и не думала, что будет так больно. Знаешь, когда подбриваешь волосы под мышками или на ногах, бывает, порежешься, ну поболит чуть-чуть, и все, а тут — по лицу. По лицу и, о Боже, Берт, как же было больно! Я знаю, что не красавица, но это единственное мое лицо, другого нет, и когда он...

— Ты неотразима, Эйлин, — прервал ее Берт.

— Уже нет, — Эйлин снова отвернулась. — И вот тогда, когда он ударил меня и я выронила второй пистолет... тогда я поняла... я поняла, что сделаю все, что он от меня захочет. Да, Берт, я позволила ему изнасиловать себя. Позволила.

— А иначе он прикончил бы тебя.

— Такая беспомощность была, такая отвратительная беспомощность, — Эйлин покачала головой.

Клинг не сказал ни слова.

— Ну и... — У Эйлин снова прервался голос. — Наверное, ты все время задаешь себе вопрос, а может, это я сама напросилась...

— Не городи чушь.

— А разве не об этом думают мужчины, когда их жен или подруг...

— Да, ты сама напросилась, — сказал Клинг. — Именно поэтому ты в том месте и оказалась, это твоя работа. Ты делала свое дело, Эйлин, и тебя ранили. И это...

— И еще меня изнасиловали! — Эйлин обернулась к нему. Глаза ее горели.

— И это тоже ранение.

— Нет! Бывало, и тебе доставалось на работе, но после тебя никто не насиловал! И в этом вся разница, Берт.

— Вижу, вижу я эту разницу.

— Сомневаюсь. Потому что иначе ты бы не полоскал мне мозги всеми этими разговорами о работе.

— Послушай, Эйлин...

— Он изнасиловал не полицейского, он изнасиловал женщину! Он меня изнасиловал, Берт! Потому что я женщина!

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! Да и как ты можешь понять? Ты мужчина, а мужчин не насилуют.

— Насилуют и мужчин, — кротко сказал он.

— Где? В тюрьме? Так только потому, что под рукой нет женщины.

— Мужчин тоже насилуют, — повторил Клинг, но распространяться на эту тему не стал.

Она посмотрела на него. Боль, застывшая у него в глазах, была, кажется, такой же сильной, как и та, что она испытала, когда этот мерзавец разрезал ей щеку. Эйлин не сводила с Клинга глаз, словно в самую душу его хотела проникнуть. Злость и отчаяние постепенно проходили. Перед ней Берт, а не какой-то безымянный враг, назовем его, скажем, «Этот». Перед ней Берт Клинг и в конце концов, он-то уж к насилию вовсе никакого отношения не имеет.

— Извини, — сказала она.

— Да ладно, о чем речь.

— Мне не следовало обрушивать все это на тебя.

— А на кого еще? — улыбнулся он.

— Нет, право, мне очень-очень жаль.

Она потянулась к нему. Клинг утопил ее маленькую ладонь в своих руках.

— Никогда не думала, что такое может случиться со мной, — вздохнула Эйлин. — Даже в самых страшных снах присниться не могло. Конечно, я побаивалась, всегда немного волнуешься...

— Ясное дело.

— Но что это в действительности может произойти, я ни секунды не думала. Помнишь, как я фантазировала насчет того, как меня изнасилуют?

Он кивнул.

— Да, фантазии остаются фантазиями до того самого момента, когда превращаются в действительность. Раньше я думала... мне казалось... в общем, чего там говорить, Берт. Мне было страшно. Даже с прикрытием было бы страшно. Но боялась я не того, что изнасилуют. Может, ранят, но не изнасилуют. Я ведь была полицейским, а как полицейского можно...

— Что значит была? Ты и есть полицейский.

— Да, да, Берт, и, пожалуйста, не сомневайся в этом. Помнишь, я говорила, как меня унижает, что приходится быть подсадной уткой? И что я буду просить о переводе на другую работу?

— Помню, конечно.

— Ну, так теперь меня калачом с места не сманишь.

— Отлично, — Берт поцеловал ей руку.

— Потому что... Ведь кто-то должен... Чтобы с другими женщинами того же не случилось. Кто-то должен...

— Да, — сказал Берт, — и этот кто-то — ты.

— Да, я, — Эйлин глубоко вздохнула.

Он прижал ее руку к щеке.

Несколько минут они просидели молча.

Эйлин снова отвернулась, но в последний момент остановилась и посмотрела Клингу прямо в глаза. И в третий раз голос изменил ей:

— А ты... ты будешь любить меня с этим шрамом?

* * *

Бывает, попадаешь в десятку с первого выстрела.

Начать с того, что список запрашивали не десять человек, как запомнилось Элиезеру Фитчу, а только восемь. Трое были из других городов: они собирались открыть местные отделения ГЦО, и им нужна была организационная поддержка. Пятеро — местные: группа в поддержку более строгого отбора книг для библиотек; группа, выступающая против права молодых девушек на гинекологическую консультацию без согласия родителей; группа противников эвтаназии — эти тоже заплатили сто долларов и запросили список вкладчиков ГЦО; и наконец организация, выступающая против принятия поправки о равных правах. И только один запрос был индивидуальным. В письме, полученном ГЦО, говорилось, что автор пишет статью для журнала «Наше право» и хотел бы связаться с людьми, поддерживающими это движение на предмет изложения их взглядов.

Звали его Артур Хейнз.

Сегодня суббота, и Энни рассчитывала застать этого человека дома. Жил он, судя по обратному адресу, в районе Маджесты, где недавно вырос целый комплекс коттеджей с садами. Когда Энни добралась до места, все еще моросил дождь. Дорожки были покрыты мокрыми листьями. Во многих окнах, хотя не было еще и часа дня, горел свет. Энни нашла нужный адрес.

Квартира на первом этаже трехэтажного кирпичного здания. Она позвонила в дверь. Портьеры в гостиной были отдернуты. Стоя у входной двери, Энни смутно различала, что происходит внутри. Две девочки, на вид шести и восьми лет, сидели на полу и с интересом смотрели по телевизору мультики. Услышав звонок, старшая слегка подтолкнула младшую: мол, иди, открывай дверь. Младшая сделала гримасу, поднялась с пола и зашагала к двери, исчезнув из поля зрения Энни. Откуда-то из глубины квартиры донесся громкий женский голос:

— Эй, откроет кто-нибудь дверь?

— Да, мама, ужа открываю. Кто там? — спросила девочка.

— Полиция.

— Сейчас.

Энни приготовилась ждать. Ей было слышно, как девочка объясняет матери, что это полиция, а та велит ей идти к себе в комнату смотреть телевизор.

— Простите, кто там? — на сей раз раздался голос хозяйки.

— Полиция. Откройте, пожалуйста.

Женщина, открывшая дверь, была, наверное, на восьмом месяце беременности и о виде своем явно не думала. Уже час дня, а на ней поверх нижнего белья все еще был купальный халат, и выглядит она, как чудовищно надувшийся пузырь: огромный живот выступает вперед, начинаясь где-то прямо под грудью; не женщина, а дирижабль, правда, с кукольным личиком и изогнутыми губками купидона. Ни помады, ни вообще косметики.

— Да, слушаю вас, — сказала она.

— Мне нужен Артур Хейнз, — откликнулась Энни. — Он здесь живет?

— Я — Лоис Хейнз, его жена. А в чем дело?

— Мне надо поговорить с ним.

— О чем?

Она возвышалась над порогом, как боевой слон. Ей явно не нравилось это субботнее вторжение.

— Хотелось бы задать ему несколько вопросов, — терпеливо сказала Энни.

— Каких вопросов? — упрямо повторила Лоис.

— Послушайте, мэм, можно мне войти?

— Прошу показать ваш жетон.

Энни открыла сумочку и извлекла жетон в пластиковой упаковке. Тщательно изучив его, Лоис сказала:

— Хорошо, но почему вы не можете мне сказать...

— Кто там, детка? — послышался мужской голос.

Из-за спины Лоис показался высокий темноволосый мужчина. Лоис, поворачиваясь к нему, слегка отступила в сторону, и теперь Энни могла хорошо его разглядеть.

Так, за тридцать. Не меньше ста восьмидесяти ростом. Восемьдесят килограммов, это уж как пить дать. Шатен. Голубые глаза.

— Эта дама хочет тебя видеть, — пояснила Лоис. — Говорит, что она полицейский.

Сочетание «дама-полицейский» позабавило Энни, но она даже не улыбнулась. Она сосредоточено разглядывала Хейнза, который с приятной улыбкой на лице приближался к двери.

— Ну что ж, входите, — предложил он. — Что это ты, Ло, держишь человека в дверях? Ты что, не видишь, что на улице дождь? Входите, входите, — и он протянул руку. Жена отступила в сторону. — А в чем дело? — обмениваясь с Энни рукопожатием, спросил Хейнз. — Я что, не там машину поставил? Я думал, по выходным можно парковаться на любой стороне.

— Не знаю, где вы поставили машину, мистер Хейнз, — сказала Энни. — Я здесь совсем по другому делу.

Все трое сгрудились в маленькой прихожей. Девочки, оторвавшись от телевизора, с любопытством смотрели на тетю-полицейского. Живьем они впервые видели женщину-полицейского. Впрочем, на полицейского она совсем не похожа. На ней обыкновенный плащ, а очки залиты дождем. На левом плече у нее висит кожаная сумка, а на ногах туфли на низком каблуке. Девочки решили, что она похожа на тетю Джози из Мэйна. Тетя Джози занимается благотворительной деятельностью.

— Да, а по какому же именно? — спросил Хейнз. — Чем мы можем быть вам полезны?

— Мы могли где-нибудь поговорить с глазу на глаз? — спросила Энни, взглянув на детей.

— Конечно, пошли на кухню. Детка, там еще есть кофе на плите? Чашку кофе выпьете, мисс... простите, не расслышал вашего имени.

— Детектив Энни Ролз.

— Ну что ж, прошу.

Они прошли в кухню и сели за стол. Лоис двинулась к плите, но Энни ее остановила:

— Спасибо, миссис Хейнз, кофе я не буду.

— Только что заварила.

— Нет, нет, спасибо, — повторила Энни. — Мистер Хейнз, вы обращались в организацию под названием Главная Ценность Общества с просьбой переслать вам список ее вкладчиков?

— Да, а что? — в голосе Хейнза явственно прозвучало удивление. Лоис стояла у плиты, внимательно глядя на мужа.

— И для чего вам понадобился этот список?

— Я работал над статьей об участниках движения в защиту жизни.

— Для журнала, верно?

— Да.

— Вы журналист, мистер Хейнз?

— Нет, я учитель.

— Где вы преподаете, мистер Хейнз?

— В средней школе.

— А где школа, здесь, в Маджесте?

— Да, всего в миле отсюда.

— И вы часто пишете в журналы, мистер Хейнз?

— Ну, — Хейнз замешкался и посмотрел на жену, словно решая, говорить ли правду. Она по-прежнему не сводила с него глаз. — Нет, не могу сказать, что слишком часто.

— Но именно эту статью вам хотелось написать?...

— Да. Мне нравится этот журнал, не знаю, попадался ли он вам на глаза. Он называется «Наше право» и издается одной некоммерческой организацией...

— И вы заплатили сто долларов в ГЦО, чтобы получить список, верно?

— Да.

— Ты дал кому-то сто долларов? — воскликнула Лоис.

— Да, дорогая, я же говорил тебе.

— Ничего ты мне не говорил. Сто долларов? — Лоис изумленно покачала головой.

— А сколько вы рассчитывали получить за эту статью? — продолжала Энни.

— Не знаю, право, сколько они платят.

— А в журнале знали, что вы пишете для них эту статью?

— Нет. Я собирался написать ее и просто предложить им.

— То есть просто послать?

— Да.

— В надежде, что ее напечатают?

— Да.

— Ну и как, написали вы эту статью, мистер Хейнз?

— М-м... нет... Так и не собрался пока. Знаете ли, у меня в школе полно всяких дел, помимо регулярных классных занятий. Вообще-то я преподаю английский, но еще курирую школьную газету, консультирую школьный театр и дискуссионный клуб. Словом, дел выше головы. Но обязательно напишу.

— Вы связывались с теми людьми, чьи имена нашли в списке ГЦО?

— Нет, пока нет. Но непременно встречусь с ними. Повторяю, как только у меня будет свободная минута...

— Так о чем, вы говорите, должна быть статья?

— Ну, как вам сказать? Об этом движении. О движении в защиту жизни. К чему стремятся, о чем думают... эти женщины... которые... ну, как сказать?...

— С каких это пор ты заделался таким жизнестроителем? — спросила Лоис.

— Просто меня это интересует.

Жена внимательно посмотрела на него.

— Давно интересует, — добавил Хейнз, откашливаясь.

— Впервые слышу. А чего это ты именно этой конторой заинтересовался? — Лоис обхватила живот, словно это был перезрелый арбуз.

— Лоис...

— Да, необычная новость для меня, — повторила она, театрально закатывая глаза. — Вы бы посмотрели на него, — обернулась она к Энни, — когда я сказала, что снова жду ребенка.

Энни внимательно наблюдала за ним.

— Я уверен, что мисс Ролз, — заявил Хейнз, — все это совершенно не интересно. Вообще-то говоря, мисс Ролз, или мне следует называть вас детектив Ролз?

— Как вам будет угодно, — сказала Энни.

— Тогда пусть будет мисс Ролз. Так вот, мисс Ролз, хотелось бы все же знать, что вас привело ко мне. Неужели мое письмо в ГЦО хоть каким-то образом... Не может же быть, что невинная просьба переслать список...

— Сто долларов за какой-то список! — воскликнула Лоис. — С ума сойти!

— Благодаря этому взносу нам скостят налоги, — сказал Хейнз.

— Благодаря взносу в какую-то сомнительную контору? — Лоис пожала плечами. — Да ни за что в жизни не поверю. Живешь с человеком десять лет, — повернулась она к Энни, — и, оказывается, по-настоящему не знаешь его.

— Бывает, — подхватила Энни. — Мистер Хейнз, не припомните, значились ли следующие имена в списке, полученном вами из ГЦО? — Она открыла блокнот и принялась зачитывать:

— Лоис Кармоди, Бланка Диас, Патриция Райан...

— Нет, эти имена мне не известны.

— Я не спрашиваю, известны ли вам эти имена, мистер Хейнз. Я спрашиваю, были ли они в списке.

— Надо посмотреть. Если, конечно, список не затерялся куда-нибудь.

— Вивьен Шаброн? — продолжала Энни. — Анджела Феррари? Терри Купер?...

— Нет. Ни с кем из них я не знаком.

— Сесили Бейнбридж? Мэри Холдингс? Дженет Рейли?

— Нет.

— Эйлин Берк?

На мгновение по его лицу мелькнула тень удивления.

— Нет, никого не знаю.

— Мистер Хейнз, — медленно выделяя слова, сказала Энни, — скажите, пожалуйста, где вы были вчера между половиной восьмого и восемью вечера?

— В школе. Ребята должны в пятницу вывесить газету. Ну вот, я и помогал им. Мы были в редакции школьной газеты.

— А в котором часу, я имею в виду вечером, вы ушли вчера из дома, мистер Хейнз?

— Видите ли, я вообще не возвращался домой обедать. Мне надо было проверить кое-какие работы, я занялся этим в преподавательской и прямо оттуда пошел в редакцию. Газета наша называется...

— А когда вы вчера вернулись домой, мистер Хейнз?

— Да школа рядом, в десяти минутах ходьбы. Я же говорил вам, всего километр, ну, может, чуть больше.

— Так и когда же вы вернулись, мистер Хейнз?

— В восемь, что ли? Не помнишь, Ло, в восемь или около того?

— Да нет, скорее, ближе к десяти, — сказала Лоис. — Я уже была в постели.

— Ну, в общем, в этом промежутке, — заторопился Хейнз. — Между восемью и десятью.

— Чтобы быть точным, без десяти десять, — поправила его Лоис. — Я как раз посмотрела на часы, когда услышала, что ты вернулся.

— Итак, вы были в редакции школьной газеты...

— Именно.

— С четырех пополудни...

— Пожалуй, с половины пятого. Да, так будет точнее.

— С половины пятого до без двадцати десять. Вы ведь сказали, что от школы идти десять минут, а пришли вы без десяти десять.

— Что же, наверное, так оно и было, если Лоис говорит. Хотя, мне казалось, что не было еще и восьми.

— Получается почти пять часов. Неужели нужно столько времени, чтобы сверстать газету?

— Ну, тут по-разному бывает, как когда.

— И вы утверждаете, что все это время пробыли с учениками.

— Да.

— С учениками, которые выпускают газету.

— Да.

— Назовите, пожалуйста, их имена, мистер Хейнз.

— Это еще зачем?

— Затем, чтобы я могла проверить, впрямь ли вы были вчера там, где утверждаете.

Хейнз посмотрел на жену, а затем вновь повернулся к Энни.

— Я... не понимаю, почему вы находите необходимым проверять, где я был. И я все еще не понимаю, что вам здесь нужно. На самом деле...

— Мистер Хейнз, вы были вчера в Айсоле? В районе Ларами-Кресчент, между половиной восьмого и...

— Я уже сказал, что был...

— А точнее говоря, были ли вы в проходе между домами...

— Не говорите глупостей...

— 1840 и 1842?

— Я был...

— ...где вы ударили ножом и изнасиловали женщину, которую приняли за Мэри Холдингс...

— Никакой Мэри Холдингс я не знаю.

— ...и изнасиловали не в первый раз, а в четвертый. Перед этим — десятого июня, шестнадцатого сентября и седьмого октября.

В кухне повисло молчание. Хейнз посмотрел на жену.

— Да говорю же я вам, в школе я был, в школе! — крикнул Хейнз.

— Сегодня утром я стирала твою рубашку, — тихо сказала Лоис, не сводя с него взгляда. — На манжетах была кровь. — Она опустила глаза. — Мне пришлось пустить холодную воду, чтобы смыть ее.

В дверях появилась одна из сестер.

— Что-нибудь стряслось? — поинтересовалась она, широко раскрыв глаза.

— Мистер Хейнз, — сказала Энни, — вам придется пройти со мной.

— Что-нибудь случилось? — снова спросила девочка.

— Хотите знать, почему, — сказал он под магнитофонную запись. — Я скажу вам, почему. Мне нечего скрывать, да и стыдиться тоже нечего. Если бы мою позицию разделяло больше людей, то эти группы, союзы, организации, как их там, которые стараются навязать нам свои идиотские взгляды, заткнулись бы. Попробуйте подсчитать, скольким я причинил зло и сколько они. Да, в сравнении с ними я разве что не святой. Вообще, кому я нанес ущерб, можете вы мне сказать? Об этих двоих, с кем пришлось пустить в ход нож, я не говорю, что это была, можно сказать, самозащита. А остальные не пострадали. Мне только и надо было, что показать им, насколько они заблуждаются. Как важно, как необходимо иногда сделать аборт. Вот чего они не могут понять своими куриными мозгами. Ну, так я и решил доказать им это. Пусть забеременеют от насильника. Пусть им придется сделать аборт. Вот вы, например, согласились бы доносить ребенка, которого вам сделал насильник? Захотели бы, чтобы он родился? Наверняка нет. Вот и они, я уверен, не захотят. И все рассчитал так, что рано или поздно, но они от меня обязательно забеременеют. Если все поставить на правильную основу, то шансы примерно шестьдесят процентов на сорок. Все просто.

Знаете что? Я не хотел детей. Видели девочек? Обе они родились случайно. И ребенок, которого сейчас донашивает жена, тоже случайность. Она католичка, и единственное, что позволяет себе, следить за сроками. Вроде бы давно пора понять, что ни черта с этими сроками не получается. Через шестнадцать месяцев после свадьбы родилась первая, еще через два года — вторая. Опыт хоть что-нибудь значит или не значит вообще ничего? Я пытался убедить ее. Сядь на пилюли, обзаведись спиралью, позволь мне пользоваться презервативом. Нет и нет. Церковь запрещает, видите ли. Сроки или воздержание. Мне тридцать один год. Первый ребенок родился, когда мне было двадцать три. Потрясающе, а? А теперь еще один вот-вот появится. Она сказала мне в феврале. У нас будет еще ребенок. Потрясающе. Ну прямо потрясающе. Как раз этого мне и не хватало — еще одного ребенка. Я велел ей сделать аборт. Можно подумать, что я предложил пойти и утопиться. «Аборт? Ты что, спятил? Аборт?» А что, говорю, аборты у нас узаконены. Сейчас ведь не средние века. И вовсе необязательно рожать, совершенно необязательно. Нет, церковь против абортов. И даже многие другие, не католической веры, против абортов и всячески стараются изменить закон. Даже президент Соединенных Штатов, черт бы его побрал, против абортов! Президент не двадцать тысяч в год зарабатывает, президенту не приходится ломать мозги, как бы одеть и прокормить семью, президент, в конце концов, это другой, это не Артур Хейнз, который просто не хочет больше детей! Сейчас мне тридцать один, и будет около пятидесяти, когда этот, еще не родившийся, поступит на первый курс университета. Ну, что ж, говорит, жаль, ничего не поделаешь, у нас будет еще ребенок, и придется тебе свыкнуться с этой мыслью.

Я и свыкся. Только не с ее мыслью, со своей. С мыслью, которую я уже давно обдумывал. Взять этих идиоток, которые на каждом углу орут: «Нет абортам, нет абортам», взять, да поставить их в такое положение, когда им придется сделать аборт, посмотреть, как они поведут себя, когда молния в твой дом ударит. Я написал в союз «Право на жизнь» и попытался получить список у них, но они сказали, что нужна официальная заявка на бланке организации и еще нужно объяснить, зачем мне этот список. Ну, этого я сделать не мог. Тогда я нашел эту местную группу ГЦО. Главная Ценность Жизни, как вам нравится это название, и сказал, что я пишу статью для журнала в поддержку их движения и хочу связаться с женщинами из этого движения. Надо, мол, проникнуть в их психологию и всякое такое, и мне ответили, что список может получить только тот, кто предварительно переведет чек на сто долларов в поддержку организации. Я решил, что сто долларов это немного в сравнении с тем, что я задумал и что я должен сделать!

По списку не скажешь, какой они веры. Надо, чтобы они были католичками. То есть, если женщина протестантской или какой другой веры, то, хотя и поддерживает движение, но может использовать спираль, понимаете, что я хочу сказать? Мне ведь надо было, чтобы они забеременели. Если я начну преследовать баптистку или индуистку или кого там еще, все может пойти прахом, а вдруг она на пилюлях или со спиралью? Чистая трата времени и энергии. И я принялся следить за ними. Всех, у кого имена вроде Капловиц или Коэн, я сразу отбросил, они явно еврейки. В общем, довольно быстро я выяснил, кто по воскресеньям утром ходит на мессу, а кто нет. Я отобрал католичек. Я отобрал всех католичек, которые переводят деньги в ГЦО. Моя цель — католички. Сначала я хотел убедить их, что сроки это чушь, а потом думаю, пусть поймут, что насчет абортов они полностью заблуждаются, что, когда припрет, придется делать аборт, и чем быстрее, тем лучше.

Что первую звали Лоис, это чистое совпадение.

То есть я хочу сказать, что мою жену тоже так зовут, но я не поэтому выбрал Лоис Кармоди. Просто так уж сошлось. Она жила неподалеку, а вначале я не хотел надолго отлучаться из дому, тогда бы тысячу объяснений выдумывать пришлось. Потом-то я разработал систему, ведь не каждая из списка живет под боком, и мне пришлось-таки находить правдоподобные объяснения. Постарался, чтобы все было тип-топ, чтобы дома никаких вопросов не возникало. В общем-то, все равно шуму хватало, но она, жена моя, так и не догадалась, чем я занимаюсь. Представляете, она однажды сказала, что у меня любовница, вот потеха. Любовница? Но в каком-то смысле у меня действительно была любовница, да не одна. Правда, когда она налетела на меня, их было поменьше, дело происходило еще до летних каникул. В июле и августе я взял тайм-аут, на лето мы обычно ездим в Мэн, к ее родителям. Честно говоря, от этих поездок меня тошнит, но ни на что другое просто нет денег. А про любовницу она сказала в июне. Но до Мэри и Дженет я добрался только, когда начался осенний семестр.

Одну я обрюхатил с первого же захода.

Ее имени в вашем списке нет, вы ведь искали только тех, кто одним разом не ограничился, верно? То есть, я хочу сказать, кого насиловали больше одного раза. Удивительно, как это вы отыскали меня. Просто удивительно! Ничего не скажешь, работаете вы классно. Ну ладно, в общем, я отжарил эту телку, ее звали Джоанна Литтл, да, она была в списке, только в другом, я отжарил ее в первый раз, и, как потом выяснилось, в последний, в марте, я тогда только начинал. Собирался снова отловить ее, тут надо действовать на постоянной основе и следить за датами, иначе ничего не получится, но я снова засек ее, она катилась по улице, как бочка. Я взял ее с первого раза! Такие вещи случаются. И она сделала аборт, это я точно знаю, потому что как-то в субботу я шел за ней прямо до клиники, и прощай, животик, ничего не осталось! Своей цели я достиг, ясно? Все вышло, как задумал. Я обрюхатил ее и заставил сделать аборт. Истинная католичка! И истинный борец за жизнь! Избавилась от ребенка, как от пары изношенных носок. В тот вечер я напился. Пришел домой в доску пьяный. Лоис устроила скандал, ну и черт с ней, с этой Лоис, которая штампует детей, как на конвейере. Но, в общем-то, с Джоанной — это чистое везение. Я знал, что это просто везение.

А по-серьезному надо, знаете ли, составлять календарь и тщательно все отмечать. То есть расписание надо составить заранее, и брать их не наугад, когда получится, а в определенные дни. Слушайте, теперь я все знаю про сроки, настоящим специалистом сделался. Овуляция начинается на двенадцатый день менструального цикла, неважно, сколько времени он длится, двадцать восемь дней, тридцать или сколько-то там. Критические дни — двенадцатый, тринадцатый и четырнадцатый, но можно чуть расширить, скажем, с одиннадцатого по пятнадцатый или даже по шестнадцатый. Нет, все же одиннадцатый и пятнадцатый, это крайние точки. Яичко сохраняется около двенадцати часов, сперма — около двадцати четырех, хотя некоторые врачи утверждают, что целых семьдесят два. Но чтобы не полагаться на случай, надо рассчитывать на этот коридор: с одиннадцатого по пятнадцатый день менструального цикла. Тут шансы на беременность самые высокие.

Ну, сами понимаете, я же не мог просто подойти ко всем этим женщинам и спросить, когда у них была последняя менструация? Ясное дело, не мог. Это были незнакомки, я не знал их. С женой или приятельницей, с кем живешь или спишь постоянно, совсем другое дело, там-то всегда знаешь, когда у них начинается. В общем, я решил, что надо вычислить, когда у них лучшее время для моих целей, и я завел календарь.

Возьмем, к примеру... ну, допустим, август. Это удобно потому, что первое августа приходится на понедельник. Вообще-то в августе меня не было в городе, я был в Мэне. Но это неважно, я ведь просто для примера. Итак, первое августа, понедельник. Давайте, для простоты, примем, что тогда же у некой женщины начинается очередной менструальный цикл. Так, я беру ее вечером в понедельник. Следующий понедельник восьмого числа, то есть восьмой день цикла, я стараюсь объяснять на самых простых примерах, так, чтобы вы меня поняли. Следующий — пятнадцатое. Ясно? Я беру ее на пятнадцатый день, то есть в период овуляции. Отлично. В этом случае мне даже не надо стараться отловить ее в четвертый или пятый раз. Бывает, конечно, что и приходится. Но если строго следуешь календарю, раньше или позже все получается, как задумано.

Все тогда же, в августе, например, двадцать второго, наступит двадцать второй день цикла. В следующий понедельник двадцать девятого, которое у некоторых совпадает с началом нового цикла, а у некоторых нет, по-разному бывает. Допустим, однако, что очередной цикл начинается в понедельник, двадцать девятого августа. Так, перебираемся в сентябрь. Следующий понедельник пятого сентября, восьмой день цикла. Следующий — двенадцатое сентября, пятнадцатый день цикла. Все тот же пятнадцатый! Сила! Промашки не бывает. В общем, если четко следовать расписанию, рано или поздно будут с пузом. И если только им не захочется рожать от насильника, аборт сделать придется.

Вот и все, совсем просто.

Я всего лишь хотел показать этим людям, как они заблуждаются.

Что не получится у них навязывать другим свою волю.

Вдолбить им в голову, что мы живем при демократии, а демократия это свобода выбора для каждого и для всех.

* * *

Энни прочитала расшифровку показаний Хейнза.

Перечитала во второй раз и в третий.

Хейнз считает, что право — это неправда.

А те, кто борется за право, считают, что это правда.

Энни решила, что неправы все — и он, и они.

Она порой задавалась вопросом, а что будет, если люди просто оставят других в покое и дадут каждому жить по-своему?

* * *

Дождь кончился. Ветер стих.

В Гровер-парке, напротив Восемьдесят седьмого, деревья стояли голыми, земля была покрыта опавшими листьями.

— Ну что же, — сказал Мейер, — хотя бы дождь кончился.

Все уныло думали, что скоро зима.

Сложные чувства испытывали собравшиеся в этот субботний полдень в инспекторской Восемьдесят седьмого. Все они знали, что приключилось с Эйлин Берк. Все знали, что Энни Ролз нашла насильника. Но не представляли, каково сейчас Клингу и насколько бережно надо будет с ним обращаться, когда история с Эйлин выйдет наружу. А ведь в конце концов выйдет. Сейчас он был в больнице. Он уже ходил туда утром, а сейчас отправился снова, так что было время подумать, как им себя вести. Ведь не подойдешь же просто к приятелю, у которого изнасиловали девушку, и не скажешь: «Привет, Берт, дождь вроде кончился, да, я слышал, что Эйлин вроде изнасиловали». Что-то придумать можно, в этом они были уверены, но что именно, они пока не знали.

До тех пор, пока не позвонил Олли Уикс.

— Эй, Стиви, малыш, ну как вы там? — пророкотал он в трубку.

— Да ничего, — ответил Карелла, — а ты?

— Все в порядке, все в порядке, все та же бодяга. Слушай, приятель, я всерьез подумываю о том, чтобы перевестись в Восемьдесят седьмой. С вами, парни, хорошо работать.

Карелла промолчал.

— Видел сегодняшние газеты? — спросил Олли.

— Нет еще.

— Там полно всякого про Дорожного Убийцу. Крик подняли не слабый, одни заголовки чего стоят: «Молния бьет дважды». Похоже, он добился, чего хотел, а? Он снова знаменит.

— Если это можно назвать славой, — сказал Карелла.

— Да, конечно, но разве этих полоумных когда поймешь? — откликнулся Олли и совершенно между прочим добавил: — Да, я слышал, что Клингову девчонку трахнули вчера вечером.

Наступило ледяное молчание.

Наконец Карелла сказал:

— Олли, никогда не повторяй этого.

— Что-что?

— Никогда не повторяй того, что ты только что сказал. Чтобы и словечка у тебя с губ не слетело, ясно? Чтобы никому ни слова, ты меня понял, Олли? Даже матери своей ни слова. Ясно?

— Моя мать умерла.

— Ясно, спрашиваю?

— А что за шум, в чем дело-то?

— Дело в том, что она — одна из нас.

— Ну да, она полицейский — великое дело. Ну и...

— Нет, Олли. Она одна из нас. Это тебе понятно, Олли?

— Понятно, понятно, успокойся. Мой рот на замке.

— Надеюсь.

— Да, парень, ты сегодня что-то не в себе. Позвони, когда оклемаешься, ладно?

— Непременно.

— Чао, малыш, — Олли повесил трубку.

И Карелла тоже осторожно положил трубку на рычаг.

«Если Клингу плохо, — размышлял он, — то и всем нам тоже плохо. Вот и вся премудрость».

— Если что мне и нравится в Молнии, — сказал Хейз, — так это что он не Глухой.

Появился Мисколо из канцелярии. Миновав турникет, он направился прямо к Карелле.

— Вот ты-то нам и нужен, — сказал Мейер. — У вас там в канцелярии кофеварка работает?

— А я думал, вам не нравится наш кофе, — удивился Мисколо.

— Ну что ты, мы обожаем ваш кофе, — ответил Браун.

— Если хотите кофе, идите на улицу, в кофейню, — проворчал Мисколо.

— Холодно там, — сказал Браун.

— Ну, а мне не нужны любители кофе и любители хорошей погоды, — отрезал Мисколо. — Это тебе, Стив. Сержант велел отнести. — Он швырнул на стол обыкновенный белый конверт. — Обратного адреса нет.

Карелла посмотрел на лицевую сторону послания. Оно было адресовано на его имя. На конверте штемпель Айсолы.

— Открывай, — сказал Мисколо, — я умираю от любопытства.

— А Тедди знает, что тебе девушки письма присылают? — Хейз подмигнул Мейеру.

Карелла открыл конверт.

— Да, слушай, а как там твой паричок? — повернулся Браун к Мейеру. — В такую погоду он как раз сгодился бы.

Карелла вынул из конверта сложенный вдвое листок бумаги и развернул его. Посмотрел. Мейер увидел, что лицо его внезапно побледнело.

— Что там?

В инспекторской разом наступила тишина. Полицейские сгрудились вокруг стола Кареллы. Хейзу показалось, что рука товарища, в которой был зажат небольшой листок бумаги, слегка дрожит. Все всмотрелись в послание.

— Восемь черных лошадей, — констатировал Мейер.

— Глухой, — произнес Браун.

Он вернулся.