Елена Федина

Завещание Малого Льва

Часть I. Пирамида

Аппиры встречали Новый Год весной, но по земной традиции отмечали и зимний праздник — с декабря на январь, и праздновали шумно, с карнавалом и застольем, как на Земле.

Скирни не любила пышных праздников, ей уютнее было в своем тихом кабинете с маленькой ёлочкой на сейфе и мишурой на занавесках. Она подумала, как хорошо было бы встретить новый год прямо здесь, с Льюисом вдвоем. Здесь было уютнее, чем дома, привычнее как-то, спокойнее и проще.

Было еще довольно рано и светло. Она ждала тетю Ингерду, поэтому заварила чай на двоих и отключила внутреннюю связь, чтобы никто не помешал. За окном тихонько летел снежок, легкий и пушистый, и от этого всё казалось милым и волшебным.

На Оринее вообще снега не было, одни зеленые пески, и Скирни просто влюбилась в белую зиму Пьеллы. Странно, но почему-то никто это время года не любил, все предпочитали весну и лето, и только Леций признавался, что выбрал эти широты именно из-за зимы.

Его своенравная королева отчаянно занималась омоложением. Средств было придумано много, самых разных, да и выглядела она хорошо для своих лет, но ей по старой привычке хотелось выглядеть вообще ослепительно. Скирни иногда удивлялась ей, иногда восхищалась, а иногда просто жалела ее. Секрет вечной молодости знала только Термира, да и тот — для золотых львиц. Землянкам же были отмерены свои сроки, как ты с ними ни борись.

Ингерда была точна. Ровно в десять застучали каблучки по коридору, и в дверь вошла очень красивая, ухоженная, без определенного возраста дама в темных очках. Очки были надеты не случайно, отекшие глаза без косметики выглядели плохо.

— Вот, видишь… — сказала она вместо приветствия и нервно улыбнулась.

— Вижу, тетя Герда.

— Это какой-то кошмар. Я два часа лежала с примочками.

— Я вас предупреждала, вам больше нельзя делать инъекций.

— А что мне делать, по-твоему? Стареть?

— Видимо, да.

— При таком муже?

Ингерда сняла меховую накидку. Ее длинноногая и спортивная фигура вполне соответствовала модным тенденциям, хоть и стоила ей невероятных усилий. Скирни нигде больше не видела, чтобы женщина с таким усердием боролась за свою красоту. Правда, никто и не был в таком сложном положении, как она.

— Насколько я знаю, — осторожно сказала Скирни, — Флоренсия Нейл не обращала на это внимания.

— Флоренсия Нейл не была королевой! — раздраженно ответила Ингерда и добавила уже со вздохом, — сегодня золотые львицы будут на приеме. Ты видела их? Мравия, Оникс, Эснуэлла… Одна краше другой. И всем, как водится, нужен мой муж! Они, чертовки, не стареют в своем безвременье. А я что? Должна померкнуть на их фоне? Ты не представляешь, какой это кошмар — выглядеть старой каргой рядом с таким мужчиной.

Она села за стол и уныло уставилась на чашку чая.

— Знаете, — сказала Скирни с сочувствием, — мне кажется, что ваш муж ценит не только красоту. Он не настолько примитивен…

Ингерда усмехнулась.

— Откуда ты знаешь, что он ценит… Все мужчины примитивны, уж поверь моему опыту. Даже самые умные.

— Да?

— А ты не знала? Ты вообще меня удивляешь, Скирни.

Скирни так и замерла у дверцы шкафа с чайником в руке. Она вдруг подумала, что тетя всё знает от Льюиса. Вдруг он ей сказал? От этого у нее даже кончики ушей стали краснеть.

— Чем… я вас удивляю?

— У тебя та же самая проблема, — безжалостно посмотрела на нее Ингерда, — только проявится она чуть позже.

— У меня?

— А то нет? Твой муж — самый красивый мужчина во вселенной. И моложе тебя. А ты на что похожа? Тебе как будто дела нет до того, как ты выглядишь, дорогая.

Скирни даже не знала, что сказать, она стояла с горячим чайником и удивленно смотрела на свою царственную родственницу.

— Ты не обижайся только, — смягчила голос Ингерда, — кто тебе еще скажет правду, как не тетка? Надо соответствовать своему мужу, деточка. Это закон природы. Я не говорю про омоложение, тебе еще рано об этом думать, но какие-то элементарные вещи делать же необходимо! Маски надо делать, массаж. Макияж подобрать… и похудеть, конечно. Ты посмотри на себя. Ты хоть видишь, что с твоей фигурой? Что это за бедра такие? И грудь, извини, из берегов выходит. Сейчас совсем другие фигуры в моде.

Скирни не обижалась и даже не расстраивалась. Он радовалась, что речь всего-навсего о фигуре, до которой ей, и правда, дела не было. К тому же она понимала, что Ингерде так легче — переносить свою проблему на другого.

— Нам это пока не мешает, — сказала она спокойно.

— Пока, — королева отвернулась и снова вздохнула, — вспомнишь ты мои слова, девочка, да будет поздно… знаешь же, что я кофе пью, а заварила чай.

— Вам чай полезнее, тетя.

— Отеки мне снимешь? К вечеру мне надо быть в лучшей форме.

— Не сомневаюсь даже, что будете.

— Как я устала от этого, не могу передать… Девяносто пять все-таки.

— Некоторые в девяносто пять еще рожают.

— Ты же знаешь, ко мне это уже не относится. Мои внутренние часики тикают…

— Я к тому, что это еще не старость. Вы не старая, тетя Герда, и тем более не карга. Ложитесь на кушетку, сейчас всё поправим.

Скирни плеснула заварки на блюдце, промокнула в ней ватные тампоны и положила королеве на отекшие веки.

— Полежите минут десять.

— И это всё? — удивилась Ингерда, — да я два часа так лежала!

— Но не у меня же.

— У тебя чай какой-то особенный?

Скирни давно заметила, что дело не в лекарствах. Дело было в ее желании. Как ни странно, ее желания имели свойство сбываться. Правда, касалось это только пациентов. А сам сапожник, как известно, оставался без сапог.

— Да, — сказала она, — это специальный чай. Вечером вы будете прекрасно выглядеть.

— О себе только не забудь, — напомнила Ингерда, — тебе тоже надо выглядеть.

— Не забуду, — улыбнулась Скирни.

Минут пять было тихо. Королева лежала молча, погруженная в свои мысли и очень усталая. Медленно падал снежок за окном, маня куда-то в лес, к лыжне и мохнатым ёлкам. И ничего еще не случилось, ничего необратимого. Скирни потом вспоминала этот день и всё время мучила себя вопросом: могла ли она тогда хоть что-то изменить?

— А как там эта… Сия-Одиль? — спросила вдруг Ингерда презрительно, — не сбежала еще?

— Она перехаживает, — ответила Скирни, — плод большой. Самой ей точно не разродиться. Никуда она не денется до родов.

— А после родов?

— Ребенок проблемный, мутант. За ним уход нужен.

— Да бросит она этого уродца, и только вы ее и видели.

— Не знаю… не думаю. По-моему, она очень изменилась.

— Что в ней может измениться, Скирни? Один монстр рожает другого. И еще неизвестно, что за отец у этого монстренка. Уж точно не ангел.

— Но ребенок же ни в чем не виноват.

— Пока.

У Скирни сжалось сердце. Она так тщательно следила за развитием этого крохотного уродца с большой головой и короткими ручками и ножками, что ей казалось, что она сама его вынашивает. Она и представить не могла, что он будет чудовищем, как его злосчастная мать.

— Не будем о плохом, тетя. Всё-таки сегодня Новый Год.

— Ладно, не будем. Какой в этом смысл?

Скоро посвежевшая королева с удовлетворением смотрела на себя в зеркало.

— Вот так-то лучше… А ты долго не засиживайся, Скирни. Лучше прическу сделай. И платье надень самое нарядное, чтобы бедра твои хорошо драпировало. Очень тебе советую.

— Я постараюсь, — уклончиво сказала Скирни.

— О чем задумалась? — спросил Кондор, заглядывая, — почему у тебя вся связь отключена?

— Ингерда была, — сказала она.

— Да? И что она тебе такого страшного сообщила?

— Ничего. Просто считает, что я Льюису не пара.

— Конечно, — кивнул Кондор, — потому что ты — моя пара. Почему ты до сих пор не за мной замужем, не понимаю.

— Ты же знаешь, Кон, — отшутилась Скирни, — мне нравятся только синеглазые блондины. Ты не мой тип.

— Твой синеглазый блондин всё время торчит на Шеоре. Что у вас общего, хотел бы я знать?

— Это… — вздохнула Скирни, — это необъяснимо. Наверное, судьба.

Кондор присел и сам налил себе чаю.

— Он хоть сегодня-то будет, твой красавец?

— Да, конечно. Сегодня все будут: и золотые львы, и ивринги.

— Понятно. Значит, Леций опять вместо праздника устраивает совещание!

— Бедный дядя Леций, — вздохнула Скирни, — он так всем хочет угодить!

— Угодить? — усмехнулся Кондор, — да он просто хочет владеть ситуацией и всё держать под контролем. Всё и всех.

У Скирни было свое мнение на этот счет, но спорить она не стала.

— В таком случае, мне его жаль в квадрате, — сказала она.

Было тихо. Они спокойно пили чай. Кондор был бледный, аккуратный, ухоженный и как всегда очень проницательный.

— И все-таки Ингерда тебя чем-то расстроила, — заметил он, — так?

— Да, наверно, — согласилась Скирни.

— Чем?

— Понимаешь… она сказала… сказала, что Сия родит своего уродца и бросит. И, главное, что не она одна так думает. А я не могу им объяснить, что они не правы. Сия очень изменилась, она не хочет мстить, она хочет любить своего сына.

— Вот родит — и посмотрим, кто прав.

— Права всегда любовь, — вздохнула Скирни.

— Да, — кивнул Кондор, — только понимает ее каждый по-разному.

Сия жила в отдельной палате на пятом этаже родильного корпуса. Живот у нее в последнее время был такой огромный, что она почти не вставала. Зато лицо, руки и ноги сильно похудели. Она опять превратилась в тонкую тростину Одиль, какой была когда-то, только постаревшую, поникшую и не следящую за собой ни капли. Ее обесцвеченные волосы отросли, вокруг лица они были темными, а на затылке напоминали маленький веник.

Скирни вошла к ней одна, с большой плюшевой собакой подмышкой. На собаке был золотой бант и шоколадная медаль.

— Вот, — улыбнулась она, — это тебе подарок. С Новым Годом!

Сия вяло посмотрела на нее и усмехнулась.

— Вечно ты со своими собаками, сестрица, — но игрушку взяла и прижала к себе. — Вообще-то я люблю кукол.

— У тебя мальчик, — напомнила Скирни, — зачем ему куклы?

— А зачем ему собаки?

— Он будет добрый.

— Добрый? В кого бы?

Сия посмотрела нехорошо: то ли разочарованно, то ли с презрением.

— Знаешь, — присела к ней на кровать Скирни, — он ведь не случаен, этот ребенок. Он уже тебя спас, между прочим. И это только начало. У него какая-то важная миссия в этом мире. Иначе быть не может.

— Думаешь?

— Даже не сомневаюсь.

— Добрая ты деваха, Скирни. Вот и утешаешь меня.

— Не добрее, чем другие. Я просто в самом деле так думаю. А я врать не умею, ты же знаешь.

— Зато я умею, — усмехнулась Сия, — и не только врать… что ты тут сидишь со мной, время теряешь? Иди к празднику готовься.

— Успею еще, — отмахнулась Скирни, — лучше скажи, как ты себя чувствуешь.

— Как большой шар с головой и конечностями.

Ее данные на экране были в пределах нормы. Цвета шкалы состояний говорили о некоторой подавленности. Наверно, это объяснялось предстоящим праздником: вся родня собиралась во дворце, но Сия-Одиль так и не была допущена в этот круг.

Ее терпели по причине беременности, но далеко не все готовы были ее простить. Конс так ни разу и не заглянул к ней, Ольгерд тоже. Руэрто, конечно, появлялся. Без Гевы. Грэф при удобном случае проведывал. Льюиса Скирни приводила, но сам он не испытывал к бывшей псевдо-сестре никакой тяги. Эдгар считал, что его это вообще не касается. А Леций… не зря Скирни считала, что он самый добрый из Прыгунов… Леций даже умудрился ее простить. Если бы не он, Директория наверняка приняла бы другое решение. Почему-то только ему, как и ей, было понятно, что Сия никому не причинит больше зла: этот путь она прошла до конца.

Скирни не знала, какие жуткие страсти раздирали Сию и заставляли ее убивать. Она только видела, как эта женщина хотела умереть. И как любила она своего отца.

— Я хочу, чтобы ты у меня роды принимала, больше никто.

— Конечно. Я тебя и не доверю никому.

— Резать меня будешь?

— Нет. Не буду.

— Ты что? Он же крупный, и голова огромная!

— Всё будет хорошо, Одиль. У меня все хорошо рожают.

Роды ей удавались. А вот вынашивание при смешанных браках — нет. Почему-то тут ее желание не работало. Это могла только Флоренсия Нейл. Не стало Флоренсии — не стало смешанных детей. Даже земляне с аппирами — самые близкие космические расы, и те не могли продлить свой род, а уж ей, оринянке, и мечтать об этом не приходилось.

Скирни старалась об этом не думать в праздничный день, как и о том, что она вообще Льюису не пара.

— Всё будет хорошо, — повторила она еще раз уже для самой себя.

— А знаешь что? — заявила вдруг встрепенувшаяся Сия.

— Что?

— Я хочу быть на приеме.

— Ты?!

— Да, я. Или я не член семьи?

— Ты с ума сошла, Одиль, тебе рожать вот-вот…

— Но не сейчас же!

— Одиль… — Скирни даже испугалась ее внезапной решимости, — ты что? Тебе же запрещено выходить отсюда.

— Это мне одной запрещено. А с тобой — можно. И вообще, это всё условности. Кто меня задержит, если я захочу?

— Ты ведь обещала, Одиль. Мы обо всем, кажется, договорились…

— Скирни, — Сия хищно зыркнула черными глазами, — я никуда не сбегаю. Я просто хочу быть на приеме. Там вся моя родня, и я хочу видеть, как они веселятся.

— Зачем тебе видеть то, чего ты видеть не можешь? — покачала головой Скирни, — как твой Руэрто танцует с Гевой, Льюис — со мной, а Ольгерд…

— А Ольгерд разрывается между двумя своими женами! — усмехнулась Сия с горечью, — почему бы мне на это не посмотреть? Очень, знаешь, любопытно.

— Издеваешься ты над собой, вот что. Вместо того чтобы успокоиться, настроиться хорошенько и довести всё до конца.

— До какого конца? Ты о чем? Вы меня потом убьете?

— Ну что ты, Одиль, — Скирни даже покраснела, — я не то хотела сказать. Я имела в виду роды. И никто тебя потом не убьет.

— Это ты так думаешь. Ты добрая, наивная девочка.

— Леций же обещал.

— И ты ему веришь? Я — так нет.

— Почему?!

— Потому что он — политик. Он всегда делает то, что выгодно. Вот и всё.

— Неправда. Он хороший.

— А кто спорит? Он иногда бывает очень хорошим. Но если я ему помешаю, он уберет меня тут же. Вот увидишь.

— Одиль…

— Ладно, я пошутила. Ни к чему тебе с ним ссорится, тем более из-за меня. А я… а я ничего нового там не увижу.

Скирни ушла от нее с тяжелым сердцем и великим подозрением, что Сия на прием все-таки явится, импульсивно, без разрешения, и это кончится грандиозным скандалом. И скандал этот не только испортит всем праздник, но и отразится на состоянии ребенка.

Она обошла своих пациентов, отвлеклась немного, а в кабинете ее ждали веселые подруги — Алеста и Леда. Им тоже хотелось прекрасно выглядеть сегодня вечером.

Алеста никак не могла похудеть после родов, но относилась к этому не слишком болезненно, поэтому принесла с собой пирожные. Леда же выглядела спортивно и была, пожалуй, даже слишком худенькой. У нее всё было с точностью до наоборот. Родить от Конса ей не удавалось. Каждая неудачная беременность ее иссушивала. Впрочем, обе подруги были очаровательны, как и положено женам правителей.

— Скирни, мы ненадолго! Сделай нам свой фирменный массаж! — заверещали обе с порога.

Шубки их были в снегу, в таких крупных новогодних снежинках, которые они принялись стряхивать на пол возле двери.

— Там такие красотки будут! Сама Мравия и с ней Оникс!

— Знаю-знаю, — усмехнулась Скирни, — законсервированные старушки сорокатысячелетнего возраста.

— Да моему все нравятся, — махнула рукой Алеста, — любого цвета и любого возраста… он как-то даже с Оборотнем переспал.

Они засмеялись, рассаживаясь за столом. Скирни начала с нее, убрала ее длинные белые волосы с лица и первым делом прикрыла ей пальцами глаза.

— Не моргай, Ал. И помолчи немного. А пирожные — потом.

— Ой, как хорошо… — не могла молчать Алеста, — ты прямо волшебница, Ски! С тобой даже рядом посидеть — и то блаженство.

— Не подлизывайся. И помолчи.

— Повезло твоему Льюису! Правда, Леда? Чего его носит по галактике? Другой бы только и сидел подле тебя.

— Лежал, — поправила Леда.

— Помолчите вы обе! — смутилась Скирни, — а то выгоню.

Они, конечно, не послушались, только рассмеялись

— Ски, а он сегодня будет?

— Будет, — кивнула она, — вместе с профессором.

— Каким профессором?

— Этим… Араиии Нокнооо.

— Наконец-то на живых иврингов посмотрим, — сказала Леда, выкладывая пирожные в тарелку.

— Ивринги здесь уже бывали, — заметила Скирни, — и не раз. В Центре Связи.

— Возможно, — пожала плечом Леда, — только нам их не показывают. Что я вижу-то со своим аквалангом?

— А я их видела как-то в театре, — снова заговорила Алеста, — они на спектакль приходили. На землян похожи. И женщины у них тоже… ну, очень красивые! Представляете, какая конкуренция?!

— Нет, это как раз хорошо, — усмехнулась Леда, — что нам конкуренция? У меня одна конкурентка, вон за окном в бронзе отлита… Зато, может, наш Кондор хоть в кого-нибудь влюбится? А?

— Вот это вряд ли, — ответила ей Алеста, — если до сих пор не влюбился…

Скирни почувствовала, что не может этого слышать.

— Оставьте Кондора в покое, — сказала она строго, — он не мальчик. Сам как-нибудь разберется.

Они так и не замолчали: щебетали, какое у кого будет платье и прическа, что лучше пить и что лучше на ночь не есть. А она просто сидела и думала, что вообще не любит праздники, не умеет веселиться, и это, если честно, очень-очень плохо.

— Кстати, а почему ты перестала краситься в каштановый? — спросила Алеста, — тебе очень шло. Тебе вообще рыжие оттенки к лицу.

— Не хочу быть второй Флоренсией Нейл, — честно ответила Скирни, — раньше хотела, а теперь не хочу. Да и не получается.

Леда посмотрела на нее внимательно и уже без улыбки.

— Вот и я не хочу.

Домой она пришла, когда уже стемнело. Сняла шубу, прошла в гостиную, включила свет. На столе стоял огромный букет фиолетовых шеорских колокольчиков, из чего сразу стало понятно, что Льюис уже побывал дома, не застал ее и куда-то скрылся.

Дома он бывал редко: нашел себе занятие. Точнее, занятие нашло его само. Была шеорская дыра, были ученые ивринги из прошлого и он — единственный Прыгун, который что-то понимал в физике, кроме Грэфа. Но если Грэф рисковать своей драгоценной персоной не собирался, то Льюис серьезно намеревался пройти по стопам Сиргилла и залезть в дыру.

Скирни старалась об этом не думать и не изводить себя тревогой, тем более что ничего не могла изменить. К счастью одного его не пускали, а второго такого безумца пока не нашлось.

Она стояла, задумавшись перед букетом, размышляя о том, что в Хаахе сейчас жаркое лето, цветут эти колокольчики, дуют ветра, клубятся оранжевые закаты… и какую разную-разную жизнь проживают они с Льюисом, несмотря на то, что они муж и жена. И как это странно, непонятно и вместе с тем неизбежно, что они до сих пор вместе. Потом кто-то сзади обнял ее за талию и стал осторожно целовать в висок.

— Ты здесь, — улыбнулась Скирни, — почему не позвонил?

— А что, ты пришла бы раньше?

— Пришла бы.

— Не ври. Я же знаю, что моя жена — самая занятая женщина во вселенной.

— Ну, прости меня…

— Не только простил, — сказал Льюис довольно, — но и вымыл посуду, полил цветы и нарезал миску салата. Ты, как всегда, пирожками из буфета питаешься.

— Да, — согласилась Скирни, она была совершенно счастлива в эту минуту.

По идее, это она должна была встречать мужа прибранной квартирой и праздничным обедом. А у нее даже робот стоял отключенный.

— А нас накормят на приеме, — сказала она себе в оправдание.

— Когда это будет! Впрочем, чем позже, тем лучше. Как ты считаешь?

Льюис говорил и целовал ее то в плечо, то в шею. Он соскучился по ней на Шеоре и не скрывал этого. У него были загорелые руки, бронзовое обветренное лицо и выгоревшие как лен волосы. Скирни никогда не думала о нем, как о красавце, но сейчас с особой остротой это заметила. От этого почему-то на секунду стало больно. Потом она оказалась у него на руках, а чуть позже — в спальне.

Там стояли наполненные фужеры и ваза с фруктами. Там лежали две подушки на кровати, а край одеяла был откинут. Всё было замечательно. Всё было как в сказке. Оттуда она и сбежала в ванную и вернулась уже в своем белом халате, глухо запахнутом на теле и туго затянутом поясом.

Льюис взглянул разочарованно, но ничего не сказал. Он уложил ее с собой рядом, осторожно целуя то лицо, то губы, то пальцы рук. Скирни ненавидела себя в этот момент: и за то, что с ней было когда-то, и за то, что происходит с ней сейчас. Но она ничего не могла с собой поделать. Как только он пробовал снять с нее халат, даже чуть-чуть распахнуть его, она вся деревенела. Это пугало его настолько, что он забывал сердиться.

— Ну что ты, Скирни, не переживай. Секс — это всего лишь энергия.

И она получала его энергию, она наслаждалась ею, хотя и не заслуживала такого блаженства. Потом лежала, тихо гладя его льняные волосы и смахивая свои слезы со щек, и не понимала, за что он ее такую любит?

— У вас там жарко в Хаахе, да?

— Нет, дожди без конца.

— А ты такой загорелый.

— Это я в пустыне поджарился. Разгоняю пески вторую неделю. Как Сиргилл это сделал за пару часов — не могу даже представить.

— И… много тебе осталось?

— Да всё уже разогнал. Расчистил ракушку, расплавил дорожку. Можно заходить.

Скирни все-таки испугалась, у нее сжалось сердце.

— Но, надеюсь, ты один туда не пойдешь?

— Знаешь, если тот зубец, который Сиргилл подсунул, треснет, то там и двое не спасут, и четверо. Какая, собственно, разница? А если не треснет, то я ничем не рискую.

— Но Директория запретила тебе!

— Запретила, — Льюис усмехнулся, поворачиваясь к ней лицом, — ну и что?

Почти то же самое говорила сегодня Сия. Запретили ей выходить из палаты, ну и что? Что вообще можно запретить Прыгуну?

— Ты же обещал, — сказала Скирни упавшим голосом.

— Да успокойся ты, — вздохнул он, — конечно, обещал. Вот Рыжий вернется, тогда и полезем. Прямиком в другую вселенную.

— А он захочет?

— Этот — куда хочешь полезет. Это же Рыжий!

Льюис сказал это с таким обожанием, что Скирни даже заревновала.

— И ты с ним — куда хочешь полезешь. Да?

— Да, — не задумываясь, ответил Льюис.

— А ты хоть помнишь, чем это кончилось в прошлый раз? Или нет?

— Ну, Скирни…

— Ладно, — вздохнула она, — ты тоже успокойся. Я прекрасно понимаю, что мой муж — Прыгун. И еще, говорят, самый красивый мужчина во вселенной. Ты ведь тоже много от меня терпишь, правда? Я… я тебе даже борща сварить не могу. За что ты меня любишь, Льюис? Никак понять не могу.

— За пирожок, — сказал Льюис сразу.

— Какой пирожок? — растерялась она.

Он сел и взял ее за руки.

— Ну, тогда на рынке. Помнишь? Я шел по вашему рынку, голый и голодный. Все меня гнали. А ты протянула мне пирожок. С мясом, между прочим.

Скирни вспомнила и рассмеялась.

— И это было последнее, чем я тебя накормила!

Странно, что для него всё это было только два года тому назад. А она прожила за это время долгую жизнь, свою главную жизнь, полную событий, открытий и встреч. Было тихо, смеркалось, к окну лепились большие, пушистые снежинки. Они сидели на кровати, взявшись за руки как дети.

— Мне главное — что ты есть, — сказал Льюис, — что ты моя, и мы с тобой наконец-то в одном времени. Понимаешь?

— Понимаю, — вздохнула она, — только не пропадай больше.

Скирни очень боялась, что Сия может явиться во дворец, поэтому решила предупредить Леция сразу же, как только его увидит. Увы, подойти к нему было непросто. Он стоял с Ибрагором и другими золотыми львами и с огромным интересом что-то выслушивал. Гости из безвременья были в золотисто-оранжевых одеждах, почти все рыжеволосые, рыжебородые, хотя сам Ибрагор был белый. Одна женщина была просто огненно-рыжей, вторая — белокурой, а третья, самая высокая, все-таки черной с синими продолговатыми глазами.

Оглушенная музыкой, светом, иллюминацией и таким количеством народу, Скирни забыла о своих опасениях и уставилась на прекрасных львиц.

— Тебе какая больше нравится? — спросила она Льюиса из любопытства.

— Вот эта, — сказал Льюис, целуя ее в щеку.

— Я серьезно, Лью.

— И я серьезно. Я кроме тебя и не вижу никого…

Однако одну женщину ему все-таки пришлось заметить, ее просто невозможно было не заметить. По широкой белой лестнице в зал развязной походкой спустилось раскрашенное существо в зеленом парике, желтых рваных штанах и мерцающем жилете.

— О, боже, — простонал Льюис, — это что за маскарад?!

— Это твой любимый братец Герц, — засмеялась Скирни, — только женского рода. Кажется, я поняла, кто сегодня будет королевой бала!

— Ассоль… Пойдем ее отшлепаем?

— Зачем? Все соскучились по Герцу. Девочка надела его костюм. Что в этом плохого?

— Пока ничего. Но если она и вести себя будет так же…

Раньше Льюиса спохватился Эдгар Оорл. Он подхватил сестру за шкирку и поволок куда-то в глубину зала, подальше от гостей. Потом Скирни видела, что он несет ее подмышкой к боковому выходу. Девочка была сильно пьяна.

— Как бы он не перестарался, — нахмурился Льюис и попятился, виновато глядя на Скирни, — не сердись, я сейчас…

И она осталась одна. И спокойно пошла через зал, улыбаясь всем и никому, вся в своих мыслях и тревогах. Столы стояли по периметру, в центре возле елки выступали акробаты и танцоры. Некоторые аппирские мутанты отличались такой гибкостью, что было на что посмотреть. Хотя смотрели на них в основном земляне и другие инопланетные гости, потому что самих аппиров удивить чем-то было трудно.

— Кто их пригласил? — хмуро сказал у нее за спиной Конс, — одно вампирьё.

— Не знаю, — пожала плечом Скирни.

— Не стой близко. Высосут.

Он обнял ее за плечи и осторожно отвел в сторону. Он очень хорошо к ней относился, и Скирни догадывалась почему. Так же как и Кондору, она напоминала ему Флоренсию. Сначала ей это нравилось, а потом стало мешать: тяжело быть всего лишь тенью другой, великой женщины. По той же причине Леда часто плакала в ее кабинете.

— Я пока не чувствую, что меня высасывают, — сказала Скирни, ей вообще-то было интересно.

— Зато я вижу, — ответил Конс, — отойди подальше.

Он, как всегда, был в черном, с черной бородой, с черным пронзительным взглядом, которого она давно уже не боялась. Она любила синеглазых мужчин, не похожих на оринян, от которых она ничего хорошего не видела, но жгучие и страстные глаза Конса её завораживали.

— Я хотела подойти к Лецию, — пожаловалась она, — но там — просто заслон какой-то!

— Еще бы! — кивнул он понимающе, — окружил себя красотками, как петух в курятнике!

И ей стало смешно от этого сравнения. Она рассмеялась и в таком приподнятом настроении подошла вместе с Консом к Верховному Правителю. Прекрасные дамы конкурентку в ней не увидели и посмотрели снисходительно. Ничего другого она и не ожидала. Платье на ней было скромное, шоколадное, и никакая драпировка недостатков ее фигуры не скрывала. Мужчины тоже посмотрели без особого интереса, просто из вежливости. Именно это ей и нравилось. Скирни терпеть не могла выделяться.

Правитель аппиров выглядел недосягаемо. Это ее тоже не пугало. Она давно поняла, что он в душе актер, и любит смену декораций и перевоплощения. Вот и всё. В обычной жизни он был вполне доступен, на подобных же приемах, которые сам и устраивал, изображал из себя небожителя. Это была такая игра. Во всяком случае, так она это понимала и удивлялась, почему другие этого не видят.

— А это наша племянница, — представил ее Леций, не уточняя, что она вообще-то жена племянника его жены.

Гости мало разбирались в родословной Прыгунов, поэтому не стали удивляться. Только синеокая Мравия как-то подозрительно чиркнула по ней взглядом, так что стало даже горячо. Стоять с ними дольше не было никакого желания.

— Могу я вас отвлечь на пару слов, ваше величество? — включилась в игру Скирни, она давно уже обращалась к Лецию по-семейному, но понимала, что здесь это неуместно.

— Можешь, — ответил он сразу и с большой охотой взял ее под локоть.

Они отошли. В маленькой нише за фонтаном им никто уже не мешал.

— Кажется, ты рад, что сбежал, дядя?

— И не говори…

— Ну и взгляд у этой Мравии!

— Ты уже успела заметить?

— Что тут замечать? Она мне чуть платье не прожгла.

— Две другие — не лучше, но нам придется с ними ладить.

— И не только с ними… — Скирни вздохнула и посмотрела ему в глаза, — скажи, что ты сделаешь с Сией, если она сбежит из больницы?

— Для начала, — усмехнулся Леций, — стану ее искать.

— Нет… не надо искать. Если она придет сюда?

— Сюда? Да ты что, Скирни?

— Я сама удивилась, но она так решительно об этом говорила! Потом, правда, сказала, что передумала. Понимаешь, у нее начинается какой-то срыв перед родами, и я очень боюсь.

— Чего?

— Всего. А вдруг мы не правы? Вдруг она сорвется и опять начнет мстить?

— Ну, тогда… — Леций пожал плечами, — тогда мы с тобой — два самых больших дурака в галактике.

— Ох, дядя… Ее нельзя сейчас ругать, понимаешь? Нельзя наказывать. Пусть приходит — надо сделать вид, что всё в порядке. Иначе она опять нас возненавидит. И, не дай Бог, откажется от ребенка. Я тебя очень прошу…

— Я тут не один, Скирни.

— Но ты тут главный. Как ты поведешь себя с ней, так и будет. Она, между прочим, думает, что вы ее убьете после родов.

— Что ж, — вздохнул Леций, — каждый судит по себе.

— У нее ад в душе, с ним она и живет.

— От этого у меня лекарства нет.

— У меня тоже.

Они посмотрели друг на друга. Они оба могли немало — каждый по-своему — но излечить чужую душу от злобы, зависти и обиды было не в их власти.

— Единственное, что я могу… — сказал Леций с некоторым сомнением, — это пригласить ее самолично… раз уж этого всё равно не избежать. Надо было раньше догадаться, но я о ней как-то не подумал. Закрутился с этими львами.

— И львицами, — напомнила Скирни, — кстати, где твоя жена?

— Как где? — усмехнулся он, — наряжается.

— Ничего не случилось? Всё в порядке?

— Ну да, как обычно: пара истерик и бурное примирение. Что у нас еще может случиться?

Он сказал это с весьма довольным видом, но Скирни показалось, что от всего этого бурного семейного счастья он ужасно устал. Она тогда подумала, как ни кощунственно это было, что ему нужна другая женщина, более мягкая и терпеливая и уж, конечно, понимающая… но как раз в этот момент на белой лестнице показалась Ингерда Оорл в наряде Снежной Королевы. Два мальчика-теверга несли за ней шлейф ее сверкающего, совершенно бесподобного платья. Все просто оторопели, даже Мравия. Жена правителя была ослепительна!

Скирни изумилась, такого она никак не ожидала, беседуя с тетей утром и делая ей примочки, а потом поняла, что ее переполняет гордость, самая настоящая женская гордость, как будто это ей самой удалось затмить надменных золотых львиц. Что ж, какой-то вклад в эту неземную красоту она внесла тоже. На лице у правителя было полное восхищение. Тогда она подумала, что была не права, именно такую жену ему и надо. И не зря Ингерда так борется за свою внешность.

Леций подошел к своей королеве и торжественно повел ее по лестнице вниз. Вместе они смотрелись еще великолепней: он в серебристом, она в белом, оба сверкали. Скирни осталась одна в углу, так и не поняв: помнит он про Сию или уже забыл?

— Какова! — подошла к ней Алеста, — утром еще рыдала… потом в тренажерный зал пошла, она оттуда всегда бодрая выходит. Нет, я ее обожаю! У меня так никогда не получится, несчастных пять килограммов сбросить не могу. Нет у меня силы воли.

— А почему она рыдала?

— Как почему? В зеркало на себя посмотрела.

— Господи, Ал… неужели это может так расстраивать?

— Её — да. Она же всегда должна быть лучше всех.

— Великолепней — возможно. Ей это пока удается. Но лучше? По-моему, лучше Флоренсии Нейл никого не было и нет. Ну разве в красоте дело?

— Ну, конечно! — Алеста посмотрела на нее насмешливо, — и это заявляет жена самого красивого мужчины во вселенной!

— Глупости, — возразила Скирни, — при чем здесь красота… я его люблю совершенно не за это.

— Да неужели?

— Перестань, Ал… И почему вы вообще так говорите? Самый красивый мужчина во вселенной вовсе не Льюис.

— Да? А кто же тогда?

Скирни поняла, что краснеет.

— Леций, конечно.

— О-о-о… — Алеста округлила глаза и посмотрела с пониманием, — ну, ты не бойся, я никому не скажу.

— Чего ты не скажешь? — окончательно смутилась Скирни.

— Да я сама от него без ума! С самого детства! Он же бог! И это не мешает мне обожать Эдгара. Это ничего. Так бывает.

— Всё ты путаешь! Я просто сказала, что он самый красивый. И это не имеет никакого отношения к любви.

— Да? А что такое любовь, по-твоему?

— Любовь? По-моему, это и объяснять не нужно. Это или есть, или нет.

— Кстати о любви, — усмехнулась Алеста, — ты не знаешь, дорогая, где наши мужья? Почему мы с тобой одни на новогоднем балу? Где они, черт их подери?

— Воспитывают Ассоль, — объяснила Скирни, — точнее, Эдгар воспитывает, а Льюис его усмиряет. Боится, что тот может переусердствовать.

— Не зря боится. Несносная девица стала. С самого утра слонялась пьяная по дворцу. Я бы и сама ей всыпала, да, вроде, не моё дело. Без меня воспитателей хватает.

— Говорят, Аггерцед такой же был. И ничего. Очень даже все его любили.

— Не знаю. Лично я ее не люблю. Терпеть ее не могу, если честно. Как зайдет в мою комнату, у меня одно желание — чтобы она поскорей вышла. Раньше она еще ничего была, но чем дальше, тем хуже. Скорей бы замуж вышла что ли…

Полночь приближалась. Алеста закружилась с кем-то в танце, Скирни выпила предложенное роботом шампанское и продолжала тихонько сидеть в углу. Она быстро уставала от шумного веселья. А мысли всё время возвращались к Сии. Что еще взбредет в ее отчаянную голову? Кого она захочет обвинить в своих несчастьях и в своих преступлениях? И кто за всё заплатит? Неужели несчастный ребенок? Нет уж, только не это! Уж лучше они с Лецием за все ответят, раз они два самых больших дурака в галактике.

Леций, как оказалось, о ней не забыл.

— Ну что? — спросил он, подойдя — ты всё ждешь?

И не уточнил, кого: его ли, мужа ли… она просто чего-то ждала. Поэтому кивнула.

— Навестим пациентку?

— Прямо сейчас?

— Потом будет поздно.

— Если сейчас уже не поздно, дядя.

— Что ж, тогда давай поторопимся.

Он протянул к ней руки, чтобы она его обняла. Скирни — жена Прыгуна — прекрасно знала, что надо делать. Кроме Льюиса это не раз проделывал с ней Ольгерд и иногда — Кондор. Она только отметила, что Леций из них всех оказался самым деликатным. Он был настолько виртуозен, что даже не прижимал ее крепко, всё каким-то образом делала энергия, она приклеивала их друг к другу.

Через секунду они уже стояли в полутемном коридоре перед палатой Сии. С одной стороны были однотипные розоватые двери, с другой — почти черные, облепленные мокрым снегом окна. Весь медперсонал, включая уборщиц, праздновал земной Новый Год. Пахло лекарствами и буфетными пирожками. Старый одинокий фикус в закутке был оплетен мишурой и увешан игрушками. Кто-то прошаркал сзади спадающими тапочками и растворился в больничной тишине. После дворцового шума и блеска стало как-то не по себе.

— Тоска-то какая, — сказал Леций осматриваясь.

— Это ночью, — ответила Скирни, — днем тут довольно шумно.

— Как ты думаешь, она спит?

— Вряд ли. Сидит и обижается на всех.

— Это она умеет.

— Опять ты крайний, дядя. Сейчас все ее претензии достанутся тебе.

— Мне не привыкать.

Леций усмехнулся и разнял руки. Скирни ощутила себя в пустоте, в полной пустоте и одиночестве. Такое она и объяснить толком не могла, просто растерялась.

— Что? — Леций как будто это почувствовал и снова взял ее за плечи, — голова кружится?

— Нет, — она поспешно освободилась и отошла на шаг, — всё хорошо. Я нормально переношу телепортацию.

— Да? А вот Герда — плохо. Особенно в последнее время. Ты давно ее осматривала?

— Дядя, я ее осматриваю регулярно. С ней всё хорошо, просто возраст.

— Возраст? Какой еще возраст? Ты ее видела сегодня?

Скирни ее видела. Особенно утром. Она поняла, что для Верховного Правителя изнанка красоты и молодости его жены совершенно неизвестна. Ингерда держала его в таком же неведении, как и остальных, как будто он ей не муж, а вечный любовник.

— Она прекрасно выглядит, — сказала Скирни осторожно, — можно только порадоваться. Но, насколько я знаю, для землянок девяносто пять — переломный момент. Они, к сожалению, стареют. И это неизбежно.

Леций нахмурился.

— Но пока ведь всё в порядке?

— Пока — да, — Скирни не стала его огорчать, — скажи… а если она состарится, ты что, ее разлюбишь?

Она не представляла, что он ей ответит, он мог отшутиться, а мог просто рассердиться за такой наглый вопрос.

— Нет, — совершенно серьезно сказал Леций, — я никогда ее не разлюблю. Я состарюсь вместе с ней.

Сия сидела в кресле в тусклом свете экрана состояний. Там было много оранжево-зеленых всполохов, Скирни отметила про себя, что пациентка нервничает, но не злится.

— Ты не спишь, Одиль? — спросила она, хотя это и так было очевидно.

— Это ты его привела? — усмехнулась Сия, кивая на Леция.

— Нет. Это он меня привел.

— Так я и поверила!

— Здравствуй, — коротко сказал Леций из темноты.

— Ого! Мой брат вспомнил о моем существовании! Я жива, братец. Я еще не сдохла… Потерпи уж немного.

— Сия… Скоро полночь.

— Неужели? Ты пришел встретить Новый Год со мной?

— Я пришел…

Он не успел договорить. Сия включила лампу. Она сидела в ярко-красном платье, пышном и позолоченном, парик был черный, перчатки и веер — тоже, на глазах — узкая маска. Столь эффектная дама явно собиралась появиться в банкетном зале ровно в полночь.

— Я пришел пригласить тебя во дворец, — выговорил наконец Леций, — ты готова — это хорошо.

— Что-что?

— Тебе карету подать, Сия? Или сама допрыгнешь?

— Я не ослышалась? Ты хочешь затащить меня во дворец?

— Хочу.

Сия прикрылась черным веером, потом принялась деловито обмахиваться.

— Ты спятил, лучезарный? Что я забыла в твоем дворце? Чего я там не видела?

— Наверно, праздника, — мягко сказал Леций, — извини, что не пришел раньше. Слишком много дел.

— Я не собираюсь ни на какой праздник. Я еще не выжила из ума.

— Зачем же ты так нарядилась?

— А что? Я должна в новогоднюю ночь ходить в пижаме?

— Сия, — Леций шагнул к ней, — я виноват. Я должен был пригласить тебя раньше…

— Ничего ты мне не должен!

— Должен. Я твой брат. А ты — моя сестра. Единственная. Другой у меня нет.

— У тебя полно других родственников. И куча женщин, которых ты любишь. А до меня тебе дела нет. Мне ты велел сидеть в этой палате и не высовываться. Я и сижу. Так в чем же дело?

— В твоем ребенке, Сия. Ему нужна мать, причем нормальная мать, а не пленница. Тебе пора возвращаться в семью.

— В семью? Это ты так решил?

— Да. Я так решил.

— А что об этом думает твой брат? Что скажет достопочтенная Гева? И твой заклятый друг Ольгерд Оорл? Ты наивен, если думаешь, что что-то можно склеить.

— Придется склеить, — сказал Леций твердо, — другого выхода нет. Вставай, Сия. Я хочу представить тебя золотым львам.

Скирни молча, с волнением наблюдала, как ее пациентка медленно, поддерживая руками огромный живот, под красным платьем, поднялась.

— А ты не шутишь? — глаза ее влажно сверкнули сквозь раскосые прорези маски, — или что-то задумал?

— Не шучу.

— Хочешь скандала в своем благородном семействе? Что ж, это я тебе устрою…

Она встала в позу, соответствующую набору энергии. Скирни не раз это наблюдала. Она только волновалась: не повредит ли телепортация ребенку. Но, судя по роскошному наряду, пациентка уже телепортировала в модный салон и обратно.

Сия напряглась, покраснела и неожиданно села на пол. На лице появился испуг.

— Что? — бросилась к ней Скирни, — что с тобой?!

— Живот, — процедила та сдавленно, — живот обезумел… кажется, я рожаю.

— Ты сможешь встать?

— Откуда я знаю! Ой… как больно!

Скирни моментально переключилась в другое состояние — доктора, акушера. Она перестала волноваться, размышлять о будущем и сожалеть, что так и не встретила с Льюисом Новый год. Она почти объединилась со своей пациенткой и поняла, что та действительно рожает, причем стремительно и неуправляемо, как это бывает у мутантов.

— Дядя, надо позвать Кондора. Срочно.

— Нет! — завопила Сия, — нет! Ты же обещала, что будешь сама!

— Конечно, сама. Конечно. И всё будет хорошо. Кондор мне нужен для энергетической поддержки. Мне нужно «белое солнце».

— С этим я и сам справлюсь, — сказал Леций, — не будем терять времени.

Собственно, времени у них и не было. Сия в своем красном платье раскинулась прямо на полу, живот ее ходил ходуном, переношенный ребенок как будто вдруг очнулся и рванулся к выходу изо всех своих силенок. В минуту затишья ее всё-таки удалось отнести в родильный бокс и даже раздеть. Правда, она кричала, чтобы Леций немедленно вышел… но когда снова начались схватки, обо всем забыла.

Скирни сосредоточилась на растяжении тканей и продвижении ребенка, а Леций — на обезболивании. Получалось у него не хуже, чем у Кондора, но с непривычки это повергало его в полный шок.

— Как ты это делаешь? — поразился он, увидев огромную голову малыша, раздвигающую растянутое чрево.

— Сама не знаю, — призналась Скирни, — получается — и всё. Очень хочу, чтобы не было разрывов… потерпи, милая, он уже выходит.

Он вышел. Он родился, этот уродливый мальчик, крупный, сморщенный, с короткими ручками и ножками, скрюченно прижатыми к выпуклому животу. Его стало смертельно жаль. Тут же. Разве он был виноват в том, что его предки — мутанты, а его мать — злодейка и убийца, которую никто не хочет прощать. Он был очень уставший и измученный, этот младенец, и совершенно не хотел смотреть на белый свет, глазки его были плотно закрыты.

Скирни обмыла его, завернула в пеленку и протянула Сии.

— Держи. Знаешь какой тяжеленький!

— Урод? — усмехнулась та.

— Ребенок. Со временем всё нормализуется.

— Почему он молчит?

— Не знаю. Терпеливый, наверно. Смотри, какой серьезный!

— Ох, ты, боже мой…

Сия наконец увидела личико своего потомства. Скирни показалось, что она смотрит на него совершенно влюбленными глазами.

— Красный-то какой. Почему он такой красный, а?

— Напрягался.

— Ты на себя посмотри, — усмехнулся Леций.

— А ты что тут делаешь?! — возмущенно обернулась она, — «на себя посмотри!» Видали! Тебе бы такой арбуз выродить!

— Поздравляю, сестра, — улыбнулся Леций, — одним Индендра стало больше.

— Иди к черту со своими поздравлениями! Видишь, я тут голая сижу! И лохматая! Скирни! Да выгони ты его!

— Мы сейчас оба уйдем, — сказала Скирни, — не будем тебе мешать. А ты покорми его и поспи. Устала, наверно.

— Проваливайте, — усмехнулась Сия.

В коридоре она заметила, что ноги от усталости подкашиваются. И вообще, трудно было понять, где они, что происходит во внешнем мире, и который час. Она взяла совершенно растерянного Верховного Правителя за руку и повела в свой кабинет.

— Пойдем. У меня там, кажется, бутылка шампанского стоит.

— А у санитаров наверняка «Чертяновка».

— И ты пьешь эту гадость?

— Да после такого я что хочешь выпью! И с кем хочешь.

— Ну уж нет! Шампанское и со мной!

Еще утром она мечтала встретить Новый год с Льюисом в своем кабинете. Но Льюис пропал. Потом пропала она… Кто же знал, что всё так получится! Она кинула в утилизатор перепачканный кровью халат, мельком взглянула в зеркало, потом на часы. Было полтретьего ночи.

— Вот так, — Леций улыбнулся и протянул ей бокал, — с Новым Годом, доктор.

— Да, — вздохнула она устало, — и еще, говорят, с новым счастьем.

Какое это счастье, они узнали очень скоро. Посидели, отдохнули, поделились впечатлениями, а потом пошли проведать роженицу. Дверь была закрыта. Малыш лежал на кровати один. Он не кричал и не плакал, глазки были открыты, ясные голубые глазки, и в них — немой вопрос: «Почему?».

У Скирни был тот же самый вопрос, полный бесконечного отчаяния: «Почему?! Почему, если Сия смотрела на мальчика с такой любовью? Почему, если она уже изменилась, прошла через самоубийство и честно отбыла свое заключение в больничной палате?»

— Она оставила сообщение, — подавленно сказал Леций, указывая на экран состояний.

В верхнем левом углу показалась одетая Сия, сестрица Одиль, бледная, некрасивая в своей измученности, с решительно сдвинутыми черными бровями.

— Я ухожу, — сказала она, — прости меня, Скирни, я не могу остаться. И не думай, что мне легко. Этот ребенок не должен знать, кто его мать. Поэтому я исчезну навсегда. И это единственное, что я могу для него сделать. Я знаю, вы о нем позаботитесь. С вами ему будет лучше, чем со мной. Прощай. Это всё!

Они просмотрели сообщение несколько раз, Леций даже не удивлялся, а Скирни была в полном шоке. Она никак смириться не могла с тем, что всё так происходит, что всё так запутанно и безнадежно. Жаль было несчастного уродливого мальчика, который пришел в этот мир с какими-то надеждами и доверием. Жаль было и Сию, которая сейчас разорвала себя надвое. И вполне понятны были те, кто не смог и не захотел ее простить. Получался какой-то тупик!

В жизни случалось немало тупиков, но почему за этот должен был расплачиваться невинный, беспомощный мальчик?

— Маленький… — она взяла его на руки и даже зажмурилась от приступа обжигающей жалости, жалости и стыда за весь этот несправедливый и неблагополучный мир, — он будет счастливым. Во что бы то ни стало! — в глазах у нее защипало, — я всё для этого сделаю!

— Боюсь, это не в твоей власти, — вздохнул Леций, — хоть ты и маленькая волшебница, Скирни.

— Почему?

— Он Индендра. А кто его отец, один бог знает, точнее, дьявол.

— Я не верю в это. Надо просто любить его, и тогда ничто дьявольское в нем не проснется. Любить, понимаешь? Сия ведь почему стала такой? Потому что ее никто не любил!

— А ты почему стала такой? Может, у тебя было счастливое детство?

Она растерялась, только стояла молча, смотрела на него и прижимала к себе ребенка.

Леций подошел к ней и посмотрел в глаза.

— Не всё так просто, детка. Могу тебя заверить — Сию любили. Это ей казалось, что нет. Это ее раздирала зависть и злоба. А что до уродства — то на Кера или Конса вообще смотреть было невозможно. Однако они не обозлились… мы, конечно, будем любить этого младенца, но я не вижу тут прямой связи. Никакой гарантии, что мы не вырастим очередного монстра, Скирни.

— А если… а если наоборот? Если это вторая Ора, наш спаситель?

— Второй Оры не будет, — помрачнел Леций, — нет таких предсказаний. Звезды не легли.

— Но он же родился в Новый Год. И он уже спас Сию от смерти. Это необыкновенный мальчик, дядя. Я уверена. Давай назовем его Алвзуром?

— Не кощунствуй, Скирни. Именем Пресветлого назвать Сиино отродье? Это наш ребенок, и имя у него должно быть семейное. И жить он должен с нами. Надеюсь, ты не собираешься взять его себе?

Она почему-то даже не сомневалась, что Сия оставила мальчика ей.

— Собираюсь.

Леций посмотрел на нее с нежностью и покачал головой.

— Это ты сгоряча. Это совсем не твоя проблема, детка.

— Но почему, дядя?!

— Он Индендра. Очень скоро станет очевидно, что вы с Льюисом не можете быть его родителями. У него возникнут вопросы, и он неизбежно всё узнает. Тогда ради чего сбежала Сия?

— Понимаю. Но, мне кажется, однажды это всё равно откроется.

— Да. Но тогда он будет уже взрослым. Зачем, в самом деле, травмировать ребенка?

Скирни посмотрела в сморщенное личико и поцеловала его. Лобик был горячий.

— Тогда кто его возьмет? Кому он нужен?

Леций вздохнул и пожал плечами.

— Не знаю пока, но кому-то придется. Возможно, что мне.

— Знаешь, — сказала Скирни с сомнением, — я как-то не представляю себе Ингерду в роли его матери.

— Я тоже пока не представляю, — вздохнул он, — но есть еще Конс и Леда.

— Чтобы Конс взял ребенка Сии? Да он ее ненавидит больше всех!

— Но они бездетны. Леда мечтает о ребенке. Кто знает?

— Если только ты его заставишь. Но какая тогда любовь? О чем мы говорим? Вот Руэрто, наверно, согласился бы. Но там Гева.

— Гева знала, за кого выходила замуж.

— Ингерда — тоже знала, — сказала Скирни в запальчивости и тут же пожалела об этом.

Всё-таки в глубине души она считала, что Леций заслуживает лучшей жены, даже если сам он об этом не подозревает и не устает ею восхищаться. Но тут ее мнения никто не спрашивал.

— Извини, — добавила она.

— Не извиняйся, — ответил он, — ты же права. Скорее всего, ребенка возьму я. Я всегда крайний. А Ингерде просто некуда будет деваться, потому что она моя жена. Тяжело быть женой крайнего.

— И ты думаешь, она сможет его полюбить?

— Не знаю. Просто не вижу другого выхода.

— Мне кажется, полюбить его может Кондор. Он так много сделал для Сии. И вообще он очень добрый.

— Но Кондор не женат, — усмехнулся Леций, — вот если бы ты была его женой — лучшей пары было бы не придумать. Ты была бы самой прекрасной матерью, я не сомневаюсь. Но расклад совсем другой.

— Да, — сказала Скирни, краснея, — расклад другой. Мой муж Льюис Оорл, и я люблю его.

— Не сомневаюсь. Придется Кондору искать другую жену. И срочно.

Это было так маловероятно, что они даже не стали это обсуждать. Скирни знала, что Кондор любит ее, и Леций, судя по такому заявлению, тоже об этом знал. Они еще вспомнили про Кера с Мирандой, но на них надежды было еще меньше.

Малыш тем временем проголодался. Он по-прежнему не плакал, но Скирни это почувствовала. Так она ставила диагнозы своим больным — просто знала откуда-то, и всё.

— Я должна его покормить, — перебила она умные рассуждения Леция о семейном долге.

— А чем? — растерялся он от такой неожиданности, — у тебя есть эти… смеси?

— В детском отделении всё есть, — улыбнулась она, — ей нравилось видеть его растерянным, тогда он из правителя как будто превращался в ребенка, впрочем, как и все мужчины, — пойду туда. А ты можешь вспомнить наконец, что сегодня Новый Год, и у тебя гости.

— Да… такого Нового Года у меня еще не было!

— Иди, дядя. Тебя и так, наверно, заждались. А я останусь с Алвзуром. Пока ты будешь искать ему родителей, я всегда буду с ним.

— Спасибо, — сказал Леций и посмотрел на нее с каким-то глубинным сожалением, — ты только не считай меня жестоким. Хорошо?

Она не успела ответить, так быстро он вышел.

Покои принцессы напоминали Льюису комнату его бывшей сестры Одиль. В ней как будто жили сразу три женщины: маленькая, средняя и взрослая. Он увидел горы косметики, заумные книги и справочники, глупые женские журналы, плакаты со смазливыми женоподобными мальчиками, звездные карты неизвестного ракурса и кучу мягких игрушек. Говорят, у Риции был живой уголок: журчал ручей, плавали рыбки, росли деревья. Ассоль в этом не нуждалась.

Эдгар зашвырнул ее на диван как куклу, там она и сидела в покосившемся зеленом парике, свесив ноги в огромных нелепых ботинках и сверкая через дыры в штанах острыми коленками. И всё бы в этом карнавальном костюме было ничего, но мерцающий жилет был надет на голое тело, как это любил делать Герц, и постоянно норовил распахнуться.

— По кабакам можешь шляться, как тебе угодно, — рявкнул Эдгар, — но позорить отца на таком приеме я тебе не позволю.

— Ты что, — пискнула она, — шуток не понимаешь?

— Какие шутки? Что это за наряд, ты мне скажи?

— Герца.

— Герца! Одного балбеса вырастили — теперь вторая подоспела! Ты хоть помнишь, что ты девочка? Что это за жилетка такая?… Герц, между прочим, ботинки не носил. Только сапоги.

— Учту в другой раз.

— Что? В другой раз?! В другой раз ты у меня даже не сунешься к гостям в таком виде! Я самолично прослежу. И если ты, дрянь такая…

Ассоль вся съежилась.

— Эд, сбавь обороты, — вступился за нее Льюис, — у ребенка праздник.

— У нее всегда праздник! Каждый день. И каждую ночь.

— Не каждую, — вякнула Ассоль.

Эдгар запустил в нее подобранным с пола медвежонком.

— Помолчи уж лучше. Умывайся иди и сними эту дрянь.

Сам он был одет по-аппирски роскошно, пышный камзол скрывал его худобу и даже делал его большим и грозным. Льюис же наряжаться не любил. Как и отец, он предпочитал скромные серо-черные цвета, скорее рабочие, чем праздничные. Выделяться не хотелось. Его так называемая «красота» и так его выделяла и просто мешала ему жить. Радости же от этого не было никакой. В него влюблялись совершенно не те женщины. Не те и не так. А те… а те всё равно его не любили.

— Что ты пристал! — Ассоль прижала к груди медвежонка, как будто защищаясь им от разгневанного старшего брата, — в чем хочу, в том и хожу! Мне так нравится!

— Издеваешься? Мать — красавица, а дочка — чучело огородное?

— Я всё равно такой как она не буду!

— Будешь! Ты девушка. И одевайся соответственно.

— Какая я девушка! — всхлипнула она, — у меня грудь совсем не растет! Вот, видали?

Она распахнула жилетку, отчаянно демонстрируя братьям свои маленькие, чуть обозначенные грудки.

— А мне уже шестнадцать лет скоро. Я мутант недоразвитый, а ты про какую-то девушку…

После этого она просто заплакала, растирая по лицу синюю краску.

— Цыпленок, — сказал Эдгар уже мягче, — пойдем я тебя всё-таки умою. Всё равно уж всё размазала.

На такое предложение она совсем разрыдалась и уткнулась перепачканным лицом в подушку. Льюис подумал, что подушку потом, наверно, не отстирать.

— Знаешь, Эд, иди-ка ты, — сказал он шепотом, — я с ней сам поговорю.

— Сам! Из тебя она веревки вьет! Так же как из отца.

— А ты? Довел ребенка до истерики.

— А с ними, обалдуями, так и надо!

— Это с Герцем так и надо было. А тут девочка. Не путай.

— Эта девочка…

— Заткнись, Эд. И вали отсюда. И не переживай, всё будет в порядке. Мы умоемся, переоденемся и придем.

— Ага, — усмехаясь кивнул Эдгар, — и протрезвейте заодно. А то уже и стриптиз начался.

— Иди!

Льюис буквально вытолкал его за дверь. Ассоль плакала. Игрушки молча смотрели пластмассовыми глазками со всех полок и изо всех углов. Что-то в этом было до боли знакомое. Девочка на диване, угловатая, тоненькая и хрупкая, чем-то напоминала Анастеллу, а игрушки на полу возвращали к Риции, к той Риции, которой больше не было. В душе всколыхнулась какая-то тоскливая, удушающая волна. Волна из прошлого.

Он никак не мог избавиться от двух этих женщин: Риции и Анастеллы. Они потрясли его когда-то и определили всю его жизнь. И даже Скирни он полюбил потому, что она была на них похожа. Тогда была похожа. Теперь Скирни была другая, он любил ее другую… но тоска осталась.

— А ты не будешь ругаться? — Ассоль повернула к нему заплаканное лицо.

— Нет, — улыбнулся он, — но отмыть тебя мне все-таки придется. Иначе ты не только подушку — всю комнату перемажешь. Между прочим, Герц никогда не плакал. И не пьянел никогда, сколько бы ни выпил.

— Учту, — буркнула она, — ботинки не носить, не плакать и пить не пьянея.

— Ты так хочешь быть на него похожей?

— Я вообще не хочу быть женщиной! Особенно сегодня!

— Почему, Ассоль?

— А ты видел там этих? Они каждой женщине кости перемывают! Других тем у них нету!

— Кого этих-то?

— Да львиц, конечно! И сами помешались на своем совершенстве и другим житья не дают. Думаешь, я не знала, что меня будут рассматривать под микроскопом: какие у меня ноги, какие уши и какой размер лифчика! А вот фиг им!

— Да плевать на них, Ассоль.

— Это ты так говоришь! Они от тебя столбенеют. А надо мной насмехаются! И папа хочет, чтобы они тут жили?! Даже город им построили! Ужас какой…

— Ну, до этого далеко еще.

Город был построен для золотых львов, но поселились в нем ученые-земляне: биологи, геологи, метеорологи и прочие планетологи. Прекрасный получился город, красивый, деловой и веселый, на берегу теплого моря, без привычного уродства и вампиризма. И название было прекрасное — Флора, в честь Флоренсии Нейл. Золотые львы же пока не могли адаптироваться к реальному времени и проживать предпочитали либо в столице, либо в золотых пещерах да и то не больше месяца.

Вообще, народ они были своеобразный. Льюис понял для себя, что сорок тысяч лет полной изоляции и беспроблемного существования даром не проходят.

А вообще история была примерно такая. Львы у себя в безвременье не боялись смерти, не рожали детей, не болели, не нуждались в мясной пище, а значит, и в любимой охоте. Им совершенно нечем стало заняться. И, естественно, они очень скоро перестали понимать, для чего, собственно, живут, причем живут вечно.

Нужна была отдушина — и она появилась. Золотые львы стали совершенствовать самих себя. Это занимало львиную долю их времени. Они издевались над собой и физически и нравственно, закаляли тело и дух, брали и выполняли немыслимые обеты и аскезы, наказывали себя за срывы и промахи, сокрушались над своими недостатками и свято верили, что всё это зачем-то нужно.

Бога не было. Боги появились свои. Это было неизбежно. Кто-то должен был взять на себя эту роль, дать бедным пленникам безвременья идею и надежду на избавление. Идея была проста: «Мы освободимся, когда достигнем уровня совершенства, достаточного для перехода на другой уровень». Какой это «другой уровень», никто не знал. Да его на самом деле и не было. Многие уже просто забыли, с чего всё началось, что был какой-то другой мир, который остался за Вратами Вечной Жизни.

Кто-то, конечно, помнил. Избранные знали. Избранные создали себе проход в этот мир, избранные ходили туда, наблюдали за аппирами, даже что-то забирали от них себе, но избранные не торопились делиться со своим народом страшной тайной, что выход уже есть и не на другой уровень, а в суровую реальную жизнь.

Самым главным у львов оказался вовсе не царь Ибрагор. Не он отвечал за идею, за ее воплощение и за состояние душ. Он только наводил порядок. Властителями дум были женщины. Это они были «посвященными», это они были «совершенными» и это они знали, что всем надо делать. А самой совершенной и просто недосягаемой в своем совершенстве была Пророчица Мравия, ходячее откровение, ходячая истина и ходячий свод законов. В общем, местная богиня, окруженная жрицами. Схема была стара как мир. Но вообще это была довольно грубая и приближенная картина, потому что никто еще, кроме самих львов, в Тупике не был и не видел, что там происходит реально.

Льюис был далек от этого. Совершенно не находя себе места на Пьелле, он пропадал на Шеоре и с нетерпением ждал Герца, чтобы вместе сунуться в дыру. Герц, учитывая погрешность временных скачков, мог появиться через несколько лет, поэтому Льюис подыскивал себе другого партнера. Увы, второго безумца повторить подвиг Сиргилла пока не находилось.

Кондор поумнел и больше на авантюры не соглашался. Эдгар явно постарел и остепенился. Руэрто во всем слушался свою жену, да и не любил его Льюис и не полез бы с ним никуда. Лале считал, что не царское это дело, хотя и боролся с искушением подражать великому прадеду. Тихоня Дик изнывал от любопытства, но не смел ослушаться Леция. Грэф же слишком себя любил, чтобы рисковать своей персоной, да и самого Льюиса постарался бы не пустить. А старшее поколение вообще было озабочено другими проблемами. Был еще мальчишка Зигфрид, но он, как и все Оорлы, не отличался скороспелостью и пока даже не освоил межзвездные прыжки.

— Пойдем всё-таки умоемся, — предложил Льюис перепачканной Ассоль.

— Думаешь, я сама не смогу? — усмехнулась она.

— Думаю, вдвоем у нас лучше получится.

Он отмывал ее как мальчишку, раздев по пояс, как младшего братишку, как маленького Герца. А потом она сидела, взъерошенная, мокрая, завернутая в мягкое оранжевое полотенце, с чистым невинным личиком и ясными голубыми глазами, а он всё не мог отделаться от мысли о ее теле. Он понял, что не надо ему было ее трогать и даже на нее смотреть. Она слишком будоражит его воспоминания, она слишком в его вкусе, и к тому же он давно соскучился по нормальному, обнаженному женскому телу.

— А знаешь, кем мама нарядится?

— Кем?

— Снежной Королевой. Я видела, как ей платье шили. Папа не знает, это сюрприз.

— Хороший сюрприз. Давай и тебя во что-нибудь нарядим. У тебя же полно платьев, Цыпленок.

— Ну и что? Я в них как придурок… И вообще, терпеть не могу балы. Нафуфырятся все и выставляются!

Льюис усмехнулся.

— Кабаки лучше?

— А то! — Ассоль вскочила и подошла к бару, — давай лучше выпьем! Ты меня так и не поздравил!

— А не хватит с тебя?

— Ну вот! Еще один Эдгар нашелся! Сегодня Новый Год!

Из обиженного цыпленка она мгновенно превращалась в дерзкого мальчишку, как и наоборот, причем обе ипостаси ему безусловно, гипнотически нравились. Ему даже нравились ее огромные ботинки на тоненьких ножках, это было забавно и очаровательно.

Они выпили «Золотой подковы». Ребенок предпочитал исключительно крепкие напитки.

— Странно, — вдруг заметил Льюис, — коньяк аппирский. Откуда у вас такое название? У вас же нет лошадей?

— Есть такое созвездие, — ответила Ассоль не задумываясь, — на Наоле. Значит, были когда-то лошади, в древности. И подковы у них были.

— И ты знаешь, что на Наоле есть такое созвездие? — подивился он.

— Конечно, — пожала она плечиком.

— Ты что, там бываешь?

— Конечно, — повторила она, — там классно.

— Чего там классного? Застывшие заводы и заброшенные замки?

— Да ты что! Там такое вампирьё осталось! Улёт!

— Какой еще улёт? Ты о чем, Ассоль?

— Ну… не все же на Пьеллу вернулись, — объяснила она ему как тупому, — кому-то и там хорошо. Надо ж понимать!

— Кому? — нахмурился Льюис, — как они там выжили? За счет чего?

— Не знаю. Уроды — почище наших!

— О, господи…

Про остатки аппиров на Наоле почему-то никто не вспоминал. Считалось, что все давно вымерли, да и других проблем хватало. У Льюиса от нехорошего предчувствия даже опустились руки.

— Только этого нам не хватало.

— Да они и не мешают, — успокоила его Ассоль, — живут себе…

— А тебе что там надо?

— Интересно!

— Там?!

— Да мне везде интересно! Везде, понятно? Это ты в одном месте роешься, и даже зайти никак не решишься. А я, между прочим, в твоей дыре уже была!

— Что? — он даже ушам своим не поверил, — ты была в дыре?!

На трезвую голову она бы, наверно, не проболталась, а он не стиснул бы ее плечи с такой силой.

— Да как тебе такое в голову пришло!

— А что такого?

Она смотрела совершенно наглыми и в то же время невинными голубыми глазками, совсем как Герц. Тот тоже не понимал, что такое нельзя. И остановить его никаким способом было невозможно.

— С ума ты сошла, — с отчаянием покачал головой Льюис, — куда тебя тянет? Что тебе дома не сидится?

— Я Прыгунья!

— То-то и оно… Прыгунья без мозгов… Отец знает?

— Зачем ему знать?

— Значит, ты понимаешь, что так рисковать нельзя?

— Да просто не хочу, чтобы он ругался!

— Да? А как дед Сиргилл лежать не хочешь?! Учти, второй Оры нет, чтобы тебя спасать, дурочку такую, да и не стала бы она с тобой возиться.

— Да ничего со мной не случилось! И ничего там страшного. Только темно. Коридоры, коридоры… а до зала с гигантскими часами, про который Эдгар говорит, я не дошла. Тошно стало. Не люблю, когда тошно.

— Вот это ты правильно, — смягчился Льюис.

Он как-то особенно остро ощутил, что девочка беззащитна. Именно потому что Прыгунья и имеет при этом предательский инстинкт соваться во все щели.

— А хочешь со мной на Наолу? — спросила она, моргая белесыми ресничками, — я тебе такие фишки покажу!

— Нет, — сказал он твердо, — и не хочу, чтоб и ты туда совалась.

Она возмущенно дернулась.

— Ну, это не тебе решать!

— Ассоль…

— Я сама знаю, что мне можно, а что нельзя!

— Да, конечно, — тут же согласился он, понимая, что никакое насилие и никакие запреты тут неуместны, — ты сама всё знаешь, ты большая девочка… но мне почему-то тревожно за тебя. Для Прыгунов тоже есть ловушки.

— Я не попадусь!

— Ты так уверена?

— Герц лавину остановил. Думаешь, я не смогла бы?

Льюис еще раз поразился, сжимая ее хрупкие плечики, что действительно смогла бы. И дури хватило бы, и силы. Он уже не удивлялся, что это могут мужчины, но девочка!

— Нельзя быть такой сильной, — покачал он головой, — и такой красивой.

И выпустил ее. Последнее он сказал зря. Она что-то поняла и уставилась на него подозрительно. Он мог очень умно рассуждать о том, что он ей брат, что у него есть любимая жена… но он бы полжизни сейчас отдал, чтобы снять с нее полотенце и эти ужасные дырявые штаны.

— Пожалуй, мне пора, — потупился он, — Скирни ждет. Надеюсь, ты наденешь что-нибудь поприличнее?

— Да я вообще туда не пойду, — фыркнула Ассоль, — больно надо!

— Как знаешь, — он чувствовал, что ему надо не идти, а бежать отсюда, — только не пей больше, Цыпленок.

Льюис спустился в зал. Бал был в разгаре. Выступал дуэт из двух мараженок, и они довольно прилично, хотя и торжественно, пели. Вокруг было пестро от костюмов и украшений, зато изумительно выделялась на этом ярком фоне его дорогая тетя — Снежная Королева. Она предпочитала общество своих — землян. Там же стояли отец, Эдгар и смеющаяся Леда, а у нее на талии подозрительно лежала рука какого-то юного, кучерявого гидробиолога. Льюис сделал вид, что этого не видит. «Новый Год, — подумал он, — все сошли с ума…»

Свою жену он так и не нашел. Зато нашел своего профессора. Ивринг, кажется, не скучал в одиночестве. Он заполучил себе весьма интересного собеседника — наимудрейшего магистра Эцо Нриса, главного помощника Навлика Ондра по временной установке. Оба, кажется, забыли, что они на празднике, и были до безобразия трезвы.

Эцо из заумного клопа превратился в заумного юношу, вполне складного и элегантного, и даже почти дотянулся до среднего роста, но он был аппиром, и его врожденное уродство осталось при нем. Одна половина лица была вполне нормальна, вторая же — как пародия на нее. Правый глаз был ниже левого и сидел как-то косо. Эцо мог бы носить очки, но он не считал нужным это делать. Только крыло его светлых волос иногда прикрывало несчастный глаз, и то он его спокойно убирал.

Совершенные ивринги, когда познакомились с ним на Шеоре, поначалу смущались и отводили взгляд, но очень скоро привыкли. А когда увидели других аппиров, то и подавно перестали смущаться.

Профессор попивал вино из бокала, а Эцо — обычный чай. Ему, как всегда, было всё равно, что есть и чем закусывать. Эдгар говорил, что у себя в лаборатории они жуют заплесневелое печенье.

— Параллельное время не нуждается в дополнительном источнике энергии, — услышал Льюис его задумчивый, чуть-чуть растянутый говор, — оно просто течет. Энергия должна обеспечивать только сам переход, это несомненно…

— Речь не просто о параллельном времени, — возразил ему профессор, он тоже говорил растягивая гласные, как принято у иврингов, но по-аппирски, — это временной тупик, не поток, а закрытая система, всего лишь вихревое производное нашего времени.

— Чтобы вихрь продержался сорок тысяч лет?..

— Вихрь формируется изнутри, Эцо. На своем источнике энергии. Я уверен.

— Изнутри? Как это возможно, профессор?

Льюис подошел, извиняясь за долгое отсутствие. Он старался забыть об Ассоль и немного протрезветь. Компания для этого была самая подходящая.

— Ты что, Ар, считаешь, что львы сами себя держат в ловушке? Что за бред?

— Я только предполагаю, что источник внутренний. А кто его создал и зачем — не мне судить.

— Мы видели, что Тупик создан полями звездолета.

— Мощности звездолета хватило бы лет на триста. Теперь там происходит совсем другой процесс.

— Вот это уже интересно.

— Да, Льюис, — кивнул Эцо, — это ужасно интересно.

— Настолько, что вы даже Новый Год игнорируете? Могли бы и в Центре на эту тему побеседовать.

Эцо усмехнулся.

— Ты советуешь нам переместиться в Центр?

— Нет. Я советую вам пригласить красивых девушек и потанцевать. А тебе еще и выпить, а то ты чай глотаешь.

— А это чай, да?

— Разумеется. Просто чай со льдом.

— То-то я смотрю…

Эцо засмеялся. Выпить он был не прочь, но девушки его мало интересовали. Профессор же явно устал от его заумных разговоров.

— Как вы думаете… — спросил он озираясь, — если я приглашу… приглашу вон ту красавицу, огненно-рыжую, в изумрудном?

— Оникс? — Льюис улыбнулся, — если вас не смущает, что она на сорок тысяч лет вас старше.

— Да? А это имеет значение?

— Для танца, пожалуй, нет.

— И вообще не имеет, — весело заметил Эцо, — отец женат на такой женщине, и ничего. Правда, профессор. Дерзайте!

— Нет-нет, — покачал тот орлиной головой, — вы что… мне хватит и танца. Они — объект неизученный.

Смотрел он на рыжую, фигуристую львицу с явным восхищением. Льюису же она совсем не нравилась. Что значит, разные вкусы! Она была яркая, вся точеная, но совершенно банальная. Вот Мравия, та действительно отличалась необычной красотой. Раскосые, чуть прищуренные синие глаза на широком лице делали ее похожей на лисицу, и улыбка ее была загадочной и лукавой. В прочем, она тоже была не в его вкусе. А вот Ассоль…

— Знаешь, что сказал профессор? — оторвал его Эцо от умных мыслей о женской красоте.

— Что?

— Что идею параллельных времен ивринги позаимствовали у лаклотов.

— Да? — Льюис тупо и пьяно смотрел на него, — ну и что?

— И тут без них не обошлось — вот что. Вообще, я думаю, некоторые из них понимали, что набедокурили в галактике, и пытались что-то исправить. Не все же они подонки без исключения?

— Уридус был Оборотнем.

— Вот именно. Прикидывался иврингом, потом васком, но он и лаклотом был в своё время. Понимаешь?

— Я только одно понимаю, — Льюис вздохнул, — надо идти в Тупик и там во всём разбираться.

— Согласен, — кивнул Эцо.

— Ты что, мне предлагаешь эту авантюру?

— Ты, как будто, сам хотел.

— Хотел. Но мы так и не поняли, отчего они тут свихиваются через пару месяцев. Мне бы, знаешь, не хотелось так же.

— Ты не лев, Льюис. Тебе это не грозит.

— А какие гарантии?

— А какие у тебя гарантии в дыре? — раздраженно взглянул на него Эцо, — лезешь же, когда хочешь! Ты Прыгун, у тебя предназначение такое. Это я вампир, а то ни секунды бы не колебался…

Когда он злился, его растянутая, занудная манера речи куда-то исчезала. Совсем нормальный становился парень.

— Ладно, посмотрим, — Льюис похлопал его по плечу, — вот вернется братишка Герц, с ним я готов залезть куда угодно.

— А если не вернется?

— Не шути так, Эцо.

— Я имел в виду… если он вовремя не вернется?

— А куда торопиться?

— Не знаю. Но я слышал, Мравия говорила маме, что что-то у них там меняется.

— Да?

— На свете нет ничего неизменного, Льюис. Эти изменения хорошо бы замерить и изучить. Мы тут разработали несколько приборов в лаборатории…

— Знаешь что, — Льюис совсем ошалел от таких разговоров в новогоднюю ночь, — мне только твоих приборов сейчас и не хватает. У меня жена пропала, между прочим.

— Извини, — потупился Эцо, — меня правда заносит… Скирни твоя сидела вон в том углу. А потом она куда-то делась.

— Куда делась?

— Не обратил внимания.

— Ну, ясное дело!

По браслету Скирни не отвечала. Это настораживало. Обычно она отключалась только во время операций, а какие могли быть операции в Новый Год?

— А Кондора видел? — спросил он нахмурившись.

— Нет. Не видел.

— Вот черт…

Последующие часа два он провел не лучшим образом, довольно однообразно: слонялся по залу, выпивал со всеми знакомыми и в перерывах спрашивал про свою пропавшую жену. Потом, уже совершенно опьянев и разозлившись, и не видя никаких оправданий для ее отсутствия, он вдруг попал в объятья мудрой жрицы Гевы.

— Льюис, мальчик мой, — погладила она его по плечам, — что с тобой творится?

— А что? — растерялся он, — заметно?

— Немножко, — улыбнулась она, — ты чем-то расстроен?

— Слегка, — усмехнулся он, — потерял свою жену. Вот и всё.

— Позвони ей.

— Она отключилась. А телепатией я не владею!

— Успокойся, вряд ли ее украли Оборотни. Скорее всего, она просто устала. Я знаю, Скирни не любит праздников.

— От меня она тоже устала? Меня месяц не было на Пьелле, я вообще тут редко бываю…

— Редко, — кивнула Гева, — а почему?

Она незаметно уводила его подальше от громкой музыки, где-то в углу на диванчике они сели. Стоять он уже как следует не мог.

— У меня полно дел на Шеоре.

— Вот именно. Дела на Шеоре, а жена на Пьелле. Вот я и спрашиваю: почему так получается?

— Ну, знаешь, Гева…

— Я хочу понять. Вы ведь любите друг друга? Скирни ждала тебя шестнадцать лет. Почему вы опять живете врозь? Что у вас не так?

— Всё так, — соврал Льюис.

Он совершенно не мог говорить на эту тему. Мало того, он даже думать об этом не мог, надеялся, что со временем всё пройдет само. А в результате — Гева была права — просто сбегал на Шеор.

— Льюис, — посмотрела на него жрица глубокими как бездны зелеными глазами, — я могу вам помочь.

— Как? — уставился он на нее в полном отчаянии.

— Ну, для начала скажи, что у вас происходит.

— Да ничего не происходит, — признался он, потупившись, — в том-то и дело, что ничего. У меня нет жены, Гева. У меня есть сестра. Которая, не сомневаюсь, меня очень любит. И я ее люблю. Но мне нужна жена!

— Вот как, — Гева покачала головой, — да, Скирни — скрытная девочка… Она должна прийти ко мне, Льюис. Пусть прилетает в Золотые пещеры или домой. Я ей помогу.

— Она сама врач, — усмехнулся Льюис.

— Да. Но она не жрица Термиры.

— Да, конечно… Помоги, Гева. Сделай что-нибудь! Ты не представляешь, как я ее люблю!

Гева улыбнулась.

— Как же ей повезло. Не волнуйся, Льюис, я всё сделаю, пусть только придет.

— Сначала пусть найдется, — вздохнул он.

— Поищи ее дома. Это мой тебе совет.

Мудрая Гева оказалась права. Не учла она только одного — что у Скирни будет ребенок. От этого и сам Льюис остолбенел, когда увидел ее на диване в гостиной со свертком и бутылочкой.

— Ой, — сказала она растерянно, — это ты…

— Я тебя вообще-то искал…

— Извини, Льюис. Понимаешь, природа не спрашивает. Видишь — Одиль родила мальчика.

— Вижу, — совсем окаменел он, — Одиль родила мальчика. И почему-то он у нас.

И еще он видел, что этот мальчик интересует Скирни гораздо больше, чем муж, которого она не видела целый месяц.

— Она сбежала, Льюис.

— Поздравляю. Всё к тому и шло.

— Ну как ты можешь так говорить?

Скирни отвернулась от него к бутылочке. Она была очень женственна с этим свертком и с этой нежностью на лице, предназначенной совершенно другому существу. Льюис уныло, тяжело, не раздеваясь и не разуваясь, опустился в кресло напротив, только шапку снял и уронил на пол. Он почувствовал себя несоразмерно большим, грубым и неуклюжим, не говоря о том, что совершенно лишним здесь.

— А ты хочешь сказать, что этот пацан будет жить у нас?

— Нет, — снова взглянула она, как ему показалось, разочарованно, — не будет, успокойся. Леций ищет ему других родителей. А пока, конечно, я о нем позабочусь.

— И как долго будет это «пока»?

— Не знаю.

Она снова отвернулась. Он понял, что теперь у него не будет не только секса — черт с ним с сексом — у него не будет и ее любви, ее тепла, ее непередаваемой нежности, которая заменяла ему всё. Не будет даже ее внимания. Ей будет вообще не до него. И уж, конечно, она не пойдет ни к какой Геве…

— Знаешь, — немного виновато сказала Скирни, — мне, наверно, придется пожить с ним в больнице. Иначе я не смогу совмещать это с работой.

— Живи, — ответил он мрачно, — всё равно я завтра возвращаюсь на Шеор.

Звуки бала еще не утихли, отдаленно доносясь до личных покоев.

— Я хочу спать, — сухо заявила Ингерда, — утром поговорим.

И закрыла дверь у него перед носом. Леций остался стоять в коридоре с привычным смешанным чувством вины и раздражения. Он так и не смог ей объяснить, почему его так долго не было. А она не захотела этого услышать. Надо было ждать завтрашнего дня, чтобы оправдаться.

К тому, что она спала в отдельной спальне, он давно уже привык и даже не удивился. Только пнул сапогом дверь и пошел обратно. Обычно Ингерда страдала бессонницей и не хотела, чтобы ее беспокоили. Так она это объясняла. Он соглашался, потому что часто сам ложился только под утро. Они жили совсем в разных ритмах. Любила она его страстно, как в молодости, но импульсивно, только тогда, когда сама этого хотела, то есть в те редкие моменты, когда ни на что не обижалась. И к этому он тоже привык.

— Ну что? — встретил его брат издевательской усмешкой, — получил? Кто же бросает свою королеву посреди бала? Она тебя дубиной не огрела? А зря.

— Я был занят, — хмуро ответил Леций.

— Кем? — усмехнулся Конс, — Эснуэллой?

Слуга подбежал к ним с подносом, и они оба взяли по бокалу. Хотелось напиться и немедленно. И сказать какую-нибудь гадость этому пошляку.

— Дурак, — сказал Леций, откровенно грубея от усталости, — я принимал роды.

— Что?

— То! Пока вы тут веселились, Сия родила. А я помогал Скирни. Ты когда-нибудь видел, как женщина рожает?

— Бог миловал.

— А меня не помиловал. Я, честно говоря, думал это проще.

— Значит, Сия родила… — Конс никак не мог осмыслить услышанное и растерянно почесывал черную бороду, — надо же… как это ее угораздило в Новогоднюю ночь?

Леций пил. На душе было муторно.

— Нам назло, — сказал он, — не упускает ни одной возможности. С женой я теперь не скоро помирюсь.

— Да зачем тебе вообще с ней мириться? Всё равно скоро поссоришься. Ты совершенно не умеешь выбирать жен, братец. Впрочем, после Энии это уже шаг вперед.

— Если бы не Эния — не было бы Риции, — напомнил ему Леций.

Конс кивнул.

— Ну да. А если бы не Ингерда — не было бы двух таких замечательных отпрысков — Герца и Ассоль! Один лучше другого! Тебе нельзя жениться, Лей. А детей плодить и подавно. Послушай хоть раз старшего брата.

— Послушал бы. Но у меня есть только младший брат. Он пьян и несет всякую чушь.

— Твоей третьей женой будет Мравия. Ты всегда выбирал самых красивых и самых стервозных. И она сделает с тобой то, что Ингерде так и не удалось — она вышколит тебя так же, как всех своих львов мужеского пола. А я с удовольствием на это посмотрю.

Леций взглянул на брата, ему совершенно не хотелось злиться. Он рассмеялся.

— Уж лучше я тогда женюсь на Матери-Медузе!

Они вместе хохотали, громко до неприличия. Впрочем, уже все вокруг были достаточно пьяны. Потом Леций вспомнил, что Сия вообще-то сбежала, а ребенку нужны родители, но подумал, что говорить об этом лучше на трезвую голову: сначала с женой, потом с братом, потом с Гевой… по степени вероятности.

Всё утро и до обеда он проспал. Один, в своей спальне, даже не разбирая кровати. Кто-то из слуг снял с него сапоги и накрыл его сверху пледом. Потом он долго и заторможенно брился, смутно припоминая, что должен сегодня сделать — помириться с женой и найти мальчику родителей. Он полагал, что первое будет проще, но он ошибся.

Ингерда его впустила. Он вошел и не узнал ее, подумал, что померещилось с похмелья.

— Я это, я, — усмехнулась она, — никогда меня такой не видел? Вот, посмотри. Краска смыта, тонизаторы выветрились, инъекции рассосались. А в тренажерный зал я больше не пойду. Хватит с меня. Ты женат на старухе, Леций Лакон.

Он даже не знал, что ответить, чтобы не огорчить ее, он был просто в шоке.

— Я столько сил положила, чтобы выглядеть вчера! А ты просто меня бросил. Взял и исчез куда-то! Всё зря. Столько усилий — и всё коту под хвост. Так мне и надо, дуре!

Он всё еще не находил слов. Он знал, что женщины стареют, но почему-то думал, что его жены это не коснется. И вот ему неожиданно предъявили счет. Счет за прожитое время. Он стоял, осознавая новую реальность, а за окнами мела метель, хмурый ледяной залив как будто насупился после вчерашнего веселья и посерел. Тусклый был день и ничего хорошего не сулил.

— Я еще могу быть красивой, — продолжила Ингерда, даже голос у нее как-то охрип и постарел, как будто она всю ночь курила, — но только на короткие промежутки времени. И я хотела, чтобы в эти промежутки ты бывал со мной. Но если так… то мне просто нет смысла бороться.

— Не борись, — сказал он наконец.

Шок прошел. Через несколько минут он уже привык к ее отекшим глазам, сухой коже и морщинам на лице, за этим всё равно была прежняя Ингерда с ее зелеными глазами, упругим, упрямым ртом и кольцами густых волос. И ничто не могло ее скрыть. Он знал ее такой, он ее такой и видел. Остальное было просто налетом.

— И сама устала и меня замучила. Зачем только?

— Еще скажи, что тебе всё равно, — усмехнулась она.

— Мне не всё равно, но не в том смысле. Если тебя это так огорчает, то с какой стати радоваться мне? Но не думай, что это что-то меняет. Миллионы мужчин имеют стареющих жен, и ничего в этом страшного нет. Мы и сами не вечны. Женщина может быть прекрасной в любом возрасте. Просто ты почему-то хочешь выглядеть на двадцать пять.

— А на сколько, по-твоему, выглядят эти львицы?

— Да при чем тут эти львицы?

Ингерда посмотрела на него как на тупого и развела руками.

— Только притом, что они есть. И они тебя окружают!

Он устало вздохнул.

— Герда, я был не с ними. Я принимал роды у Сии.

— Знаю, — сказала она, — слуги уже доложили.

— Даже так? Знаешь и возмущаешься?

— У тебя вечно что-то случается. Не одно так другое. Я устала от этого. Я вообще от всего устала!

— Герда…

— Знаешь, — заговорила она обреченно, — это уже не исправишь. Я в самом деле устала от этой борьбы. Я хочу спокойно состариться, растолстеть и сморщиться, я имею на это право, как любой биологический объект. Только не здесь и не при всех.

— Герда, ну что ты опять придумала?

— Наше время кончилось, Леций, — посмотрела она сверкнувшими глазами, — а то, что его было мало — ты сам виноват. Ты был с кем угодно, только не со мной.

Это он слышал уже не один раз. Он тоже устал, в том числе и от страха ее потерять. Над серым заливом крутилась поземка, заворачиваясь в петлю, как будто подсказывая, что ему нужно надеть на шею.

— А может быть, это ты была не со мной? — сказал он хмуро.

— А по-другому и быть не могло, — горько усмехнулась она, — мы слишком разные. Пора это признать. Знаешь, отец был прав еще тогда, когда отослал меня на Землю. А я, дура, двадцать лет с ним не разговаривала. Он лучше всех понимал, что я нормальная земная женщина, и мне с тобой будет невыносимо. Какое мне дело до твоих аппиров? Ты думал, я начну так же рьяно за них бороться? Да, я пыталась заниматься благотворительностью, но это их только развращает. Они как были вампирами, так и остались. А теперь я должна полюбить Оборотней и расшаркиваться с этими лицемерными нестареющими красотками? Тебя вечно окружают монстры, и они тебе гораздо интереснее, чем я. Ты даже в постели пытаешься мне о них рассказывать!

— Герда…

— Никто не виноват. Просто мы ошиблись. Мы слишком разные с тобой. За сорок семь лет совместной жизни можно было это понять. Мы не созданы друг для друга.

Она как будто даже была спокойна, но горечь в ее словах всё-таки слышалась.

— И при этом, — усмехнулся Леций, — сорок семь лет я тебя любил.

— Конечно, — кивнула она, — и считал, что уже этого вполне достаточно. А женщине нужны проявления этой любви, понимаешь? Мы, землянки, видишь ли, недогадливые, читать чужие мысли не умеем. И словам иногда не верим. Ты меня любил… как бы это сказать… по остаточному принципу. Останется время — загляну к жене!

Леций считал, что было как раз наоборот, но спорить не имело смысла. Ингерда всё решила сама, и он где-то в душе уже с ней согласился.

— Я никогда не была с тобой счастлива, — беспощадно и безразлично заявила она, — разве только короткими вспышками. Я не была любимой, я не была необходимой… Я очень сильная, Леций, я привыкла выходить победителем и не выношу, чтобы меня жалели, поэтому никто никогда об этом не догадывался. Да и сейчас никто не узнает… как никто не увидит моей старости. Такого удовольствия я твоим львицам не доставлю.

— И поэтому ты хочешь меня бросить, — уточнил он, совершенно отупев не то от боли, не то от бесконечной досады, на то, что бесполезно сто раз объяснять одно и то же: и про львиц, и про аппиров, и про любовь…

— Я хочу тебя освободить, — сказала она, — тебе нужна другая жена, такая же бессмертная…

— Я смертен.

— … и великая, как ты. Твоего полета! Ты великий, Леций, кто же будет отрицать? Ты почти что бог. Вот и найди себе богиню и будь с ней счастлив. Я заполнила кусок твоей жизни, не самый длинный, полагаю, и не последний, родила тебе двоих детей. Скажи мне за это спасибо и отпусти меня. Я слишком устала.

Она сказала так и опустошенно упала в кресло. Халат распахнулся, она поспешно прикрыла им ногу. Это было в последний раз, когда он видел ее коленку, гладкую, точеную и позолоченную искусственным загаром. Он не до конца понимал, что происходит, только то, что ему выставили счет и расплачиваться придется по полной программе.

— А как же Ассоль?

— Ассоль принцесса. Будет жить с тобой во дворце. А меня она всегда найдет, если я ей понадоблюсь.

— На Земле?

— Я еще не решила. Может, и на Марсе. Домой в Радужный я уж точно не вернусь. Там меня все знают.

— Там все постарели, не только ты.

— Я — не все.

Она сказала это твердо. Он с этим согласился.

— Да. Ты — не все.

Замены ей не было, не было второй такой Ингерды Оорл. Он не мог себе представить другую коленку, которую захочется погладить… вот если бы только Ла Кси сошла с небес и сказала, что всегда любила только его, а Ричард — просто ошибка. Вот тогда… Мечты у него, конечно, случались, мечты о совершенно недостижимом. Но в реальности он никого не желал, кроме своей жены. Он вообще был реалистом.

Видимо, лицо его всё-таки передернулось от боли, когда он представил предстоящую пустоту и те беспощадные способы, которыми он будет эту пустоту заполнять.

— Не думай, что мне легко, — вздохнула она.

Леций отошел к окну, он даже не мог на нее сейчас смотреть.

— Как я от вас устал, от сильных женщин, — сказал он, — Сия говорила точно так же. Она бросила своего ребенка, новорожденного, беспомощного, уродливого. Она одна за всех решила, что так будет лучше. «Не думайте, что мне легко!» Это мы младенцу должны объяснить? Я, конечно, не младенец, я мальчик постарше… но слышу то же самое… Знаешь, я всё-таки возьму этого парня и буду воспитывать его один. Кажется, мы с ним друзья по несчастью.

— Ты собирался взять его и так, — усмехнулась Ингерда у него за спиной, — даже не интересуясь, что я думаю по этому поводу. А я — не бесплатное приложение к Верховному Правителю.

Он подумал, что слуги подслушивают не только во дворце, но и в больнице. Он хотел не так, он хотел подготовить ее медленно и осторожно, но это уже не имело значения.

— Что еще тебе доложили? — спросил он, оборачиваясь, его тупое отчаяние сменялось раздражением.

— Тебе любопытно? Надо же! Так вот: Скирни рыдала, когда ты ушел. Пила успокоительное. Почему ты не отдашь ей этого ребенка, не понимаю?

— Он Индендра.

— Ах, боже мой! Индендра! Как ты всех замучил со своей династией! Девочка мечтает о ребенке, готова полюбить любого урода. Да его только эта блаженная и способна полюбить. Зачем их разлучать, ты мне скажи? Ради чего?

— Ничего я тебе не скажу, — окончательно разозлился он, — с какой стати? Тебя здесь уже нет. Ты на Марсе!

Ассоль до конца не верила, что это случится: мало ли ссор бывало у родителей. Потом мама собрала сумку и уехала из дворца. Перед глазами так и стоял ее оранжевый плащ с меховой оторочкой, который она затянула поясом на узкой талии, накинула капюшон и решительно спустилась по лестнице. Она была как маленький костер, который перестал гореть во дворце. Потом она позвонила уже с Земли, из какого-то жаркого места. Она была совершенно чужая и отстраненная, в темных очках.

— Всё в порядке, детка. Я пока не знаю, где остановлюсь. Потом сообщу тебе.

— А когда ты вернешься?!

— Ассоль, я же объясняла тебе… никогда.

— Мама!..

Она всё рано не поверила, так и слонялась по дворцу в самое дурацкое время дня — полпервого. Семейные обеды давно канули в лету, собрать всех в одно время было просто невозможно: если Эдгар сбегал от своих послов, то Алеста задерживалась на репетиции, а отец с кем-нибудь запирался в кабинете. Зигфрид, как начинающий Прыгун, страховал земных альпинистов, облюбовавших местные вершины. Его вообще неделями не было дома, а в остальное время он непрерывно отсыпался. Джаэко торчал в общежитии со своими друзьями-студентами и с ними жевал бутерброды, а Сьюлли, конечно, выползал, но только и делал, что ел и пил. Теперь не стало и мамы.

Ассоль ткнулась в кабинет отца. Его не было. Она поплелась на половину Эдгара и к своему удивлению застала брата дома. Он что-то искал в своих шкафах, худой, лохматый и очень злой.

— Эд, она уже на Земле!

— Кто?

— Мама.

— Чего удивляться? — усмехнулся брат, — одни Прыгуны в родне!

— Чего удивляться?! Она же нас бросила!

— Меня она уже бросала, — Эдгар продолжал деловито перетряхивать содержимое полок, — и не раз бросала. Это у нее такой метод решать свои проблемы.

— Но она же вернется, Эд? Правда?

— Не знаю.

— Разве папа в чем-то виноват?

Эдгар взглянул на нее совсем уж раздраженно.

— Не знаю, Ассоль!

Она поняла, что он так расстроен, что даже не может об этом говорить. Отец тоже запирался в кабинете или исчезал и ничего не хотел объяснять. А мама говорила полную чушь — про какую-то старость!

— Жалко Герца нет, — сказала она, — он бы ее не пустил!

— Каким образом?

— Запер бы и замок повесил!

— Ассоль… — Эдгар отложил свои поиски и подошел к ней, — так проблемы не решаются.

— А как они решаются?!

— Запомни: ничего нельзя добиться силой. Тем более любви.

— Но если я хочу, чтоб она жила здесь, с нами! Если я хочу, чтобы всё было по-прежнему?!

— Ну… мало ли, что ты хочешь.

Она была принцессой. Все ее желания обычно исполнялись, а те, что не исполнились, просто ждали своего часа. Она знала, что однажды всё сбудется, а такой подлости от судьбы она совсем не ожидала.

— Избаловали тебя хуже Герца, — вздохнул Эдгар, — тебе очень трудно будет жить.

— Это мы еще посмотрим!

Она снова послонялась по дворцу, потом по Счастливой улице, но в это время там было пусто и тоскливо: все отсыпались. Тогда она в полном отчаянии вышла на набережную, зябко ежась от промозглого зимнего ветра, мысленно послала всех к черту, набрала голубую сферу и прыгнула на Наолу, изящно и точно, как она всегда это делала. У нее было любимое место на окраине Аггергога, туда она и попала.

Там было лето. Фонарь ловил рыбу с перекошенного каменного моста, он был тонкий, длинный с большим наростом на голове, лоснящимся от жары.

— Привет, — подсела к нему Ассоль, распахивая теплую куртку.

Она была без энергии, поэтому он даже не покосился в ее сторону.

— Привет, Рыжая.

— Клюет?

— Нет. Совсем не клюет.

Они помолчали. На Наоле даже разговоры требовали усилий.

— А… а меня мама бросила, — вздохнула Ассоль.

— Всех мамы бросают, — пожал он плечами.

— Да?

— Да пора уж.

— Так это нормально что ли?

— Ну, ты даешь, Рыжая! — всё-таки взглянул на нее Фонарь, — ты откуда свалилась? Мамаше самой выжить надо, а ты вон какая дылда. Дохлая, правда. Пойди подсосись у Чумы, он сегодня щедрый.

— Чума здесь? — обрадовалась она.

— Да. Прилетел только что. Разыскал какой-то новый склад. Говорит, надо туда перебираться.

— Так это ж здорово!

— А вдруг там речки нет?

— Да ладно! — засмеялась Ассоль, — поставим тебе чан, будешь из него ловить. Всё равно у тебя никогда не клюет!

Она радостно поспешила в котельную. Остатки аппиров на Наоле предпочитали сбиваться в кучки, иначе им было не выжить. Эта кучка, этакая коммуна их двух десятков уродов, ей нравилась больше всего. Они жили все вместе в котельной маленькой фабрики, где и зимой, и летом были горячие трубы.

Ей почему-то нравилось спуститься в этот подвал, сесть на грязный пол, прижаться к теплой стене спиной и решительно ничего не делать, только лениво переговариваться с такими же, как она. В этот момент ей казалось, что она ни от чего не зависит и ничего на свете не должна. Можно быть ленивой, можно быть тупой, можно быть некрасивой и не благородной, можно быть никакой! И ей простят, ее такую поймут, ей даже посочувствуют.

А эта коммуна вообще была особенной. Ассоль выбрала их потому, что они всё время что-то выдумывали. Они ленились ходить, иногда даже жевать, но они не ленились думать. У этих уродов были такие бурные фантазии, что у нее захватывало дух. Рассказывали все по очереди, часто отдыхая, давая время осмыслить. Рассказы были самые разные: о других планетах, о далеком прошлом, о далеком будущем, о сильных героях, о вечной любви… наверно, туда входили обрывки книг и фильмов, это разрешалось, но в основном это было что-то незнакомое. Так они и развлекались в своем подвале, почти не выходя оттуда и не видя солнца.

Еда и, как ни странно, даже энергия, были для них не главным. Они принимали любого, даже самого дохлого, если тот мог рассказать интересную и необычную историю. В первый раз Ассоль растерялась, у нее было плохо с фантазией, ничего она выдумать не могла, но потом поняла, что ей этого и не нужно. В отличие от этих бедных уродов, она-то в самом деле видела другие планеты и знала много интересного.

Для начала она рассказала им про Шеор, про планету Ветров, на которой была жестокая война, и на которой существует жуткая дыра в другую вселенную. История понравилась. В следующий раз она рассказала, как закрыл эту дыру великий герой по имени Сиргилл, и как забрала его на небо юная богиня Ора. Она только не сказала, что Сиргилл — ее дед, а Ора, останься она жива, была бы ей тетей. Уроды не знали, кто она. Они вообще не верили в переселение, просто считали, что все вымерли.

— О! Рыжая! — обрадовался Чума.

В этой кучке он был за главного. В отличие от других, он всё-таки выбирался из котельной, летал на разведку, за продуктами, за энергией. Как аккумулятор, он где-то умудрялся этой энергии набраться, а потом делился с остальными. Сначала Ассоль удивлялась его щедрости, но потом он сказал: «Если они вымрут, кто мне будет рассказывать?»» Она поняла, что информационный голод ему страшнее.

— Меня мама бросила, — сообщила Ассоль с порога.

Никто не удивился.

— Ты теперь у нас будешь жить?

— Нет, — покачала она головой, — у меня еще папа есть и братья. Я к вам приходить буду.

— Приходи.

Никто не спрашивал, откуда она и как выживает. Это было не принято.

— Только я новое место нашел, — добавил Чума, — там склад поблизости, надо будет всех перетащить.

— А мы никуда не хотим, — пропищал Тихоня, — здесь тоже хорошо!

— Здесь мы уже всё объели поблизости.

— Ну и что?

— Тебе легко говорить! Таскаю-то я!

— Да ладно, Чума, у тебя «галоша» летает!

— Ну так садись и полетай!

— А кто встать не может? Они как?

Ассоль слушала их препирательства, и ей хотелось в этом участвовать, вариться в их котле, погрузиться в их проблемы, лишь бы только не вспоминать о том, что случилось дома.

— Да не переживайте вы так! — сказала она бодро, — я помогу. Всех перетащим.

— Да ты сама дохлая, Рыжая!

— Это сейчас.

— Она не дохлая, — сказал Чума, — пожрал ее кто-то, а так она деваха крепкая. Да, Цыпленок?

Ассоль даже не хотела их пугать, насколько она «крепкая». Про Прыгунов они слышали какие-то легенды еще от своих бабушек и дедушек, но считали, что это сказки. А вот в Пастухов типа Синора Тостры верили безусловно.

— Пойдем, — Чума встал с подстилки, — я тебе покажу, где это. А то не найдешь в другой раз. Кто нам тогда про планету Ветров будет рассказывать?

Он был — щупленький лопоухий парнишка, но не урод, а просто какой-то нескладный и с кривой грудной клеткой. Они были даже чем-то похожи — два дохлых подростка с огромными ботинками на тонких ножках и косматыми шевелюрами, только он был не рыжий, а какой-то пегий.

«Галоша» — старая авиетка без крыльев — стояла во дворе. Взлетать она упорно не хотела, но с десятого раза завелась.

— О-па! — лихо вскрикнул мальчишка, — у нас не закочевряжешься! Классно, да, Рыжик?

Сиденья были жесткими, стекла грязными, солнечные фильтры отсутствовали напрочь. Ассоль была так рада, что он эту колымагу запустил, что охотно подтвердила:

— Да. Здорово.

— Тут полно старых авиеток валяется, но мне эта по душе.

— Тут всего полно, — согласилась она.

Аппиров осталось мало, брошенной техники им хватало с избытком. Они летели низко вдоль кромки леса и давно заросшей многополосной дороги.

— Представляешь, как тут весело было, пока все не вымерли?

— А все и не вымерли, — сказала наконец Ассоль.

— А где же они? — насмешливо посмотрел на нее Чума.

— На другой планете.

— А! Эту сказку мы уже слышали. Хлопун заползал — рассказывал. Вот так взяли все и пешком по небу ушли!

— Нет, они улетели. На кораблях.

— Знаешь… — он устало откинулся на спинку сиденья и даже закрыл глаза, — сколько себя помню — ищу хоть один звездолет. Вот этого барахла — навалом. А кораблей нет. И не было их тут никогда. Не летали аппиры к звездам. Одну жрачку производили да всякий хлам. Запасли всего на триста лет вперед, как будто боялись, что не хватит!

— Чума! Ты не понимаешь. Всё было не так. Их земляне перевезли. У них были звездолеты.

Он снова открыл глаза.

— На фига?

— Что?

— Землянам это на фига?

— Просто… они добрые.

— А-а… хорошая сказка. Рассказывай, нам еще долго лететь. А я послушаю про добрых землян.

— А так ты мне не веришь?

— Да ты что, Цыпленок?

— Я не Цыпленок. Меня зовут Ассоль.

— Такого имени нет.

— Есть! У землян.

— А-а… ну-ну…

Он кивнул понимающе и снова закрыл глаза. Ассоль поняла, что всё бесполезно. Он считает, что она уже фантазирует, на этот раз про себя: придумала себе красивое имя и предков с другой планеты. Это вполне допускалось и даже приветствовалось.

— Я принцесса. Мой папа — король. Он самый сильный и самый добрый. Мой папа лучше всех. Вот.

— А мой папа, — тихо сказал Чума, — тоже самый сильный. Только он замурован.

— Как это?!

— Вот так. Вампирьё замуровало его в пирамиду, потому что он не хотел их вскармливать. У папы сладкая энергия, сиреневая. Он только со мной делится. А я уже — с остальными. Хочешь, тебе подкину?

— «Белая сирень»? — уточнила Ассоль, не совсем понимая, фантазия это или смесь фантазии с реальностью.

— Нет. Не белая. Слаще.

— Странно… такой не бывает.

— Бывает.

— А если твой папа такой сильный, почему он оттуда не вырвется?

— Пирамида очень крепкая.

— А почему он не телепортирует?

— Телепортирует?

— Это так просто, когда есть энергия!

Чума покосился на нее удивленным серым глазом.

— Об этом я не подумал… очевидно, он не может. Что-то ему мешает… пирамида создает такую кривизну в пространстве, что и не вырваться.

«История», — поняла она, — «история от начала до конца. Возможно, он и правда нашел какой-то источник энергии, если со всеми ею делится, но замурованный папа — это уже слишком, это плод его буйной фантазии».

— А мама? — спросила она, — мама у тебя есть?

— Нет, — резко заявил он, — и никогда не было.

— А… это как?

— Меня папа родил. Я от него отпочковался.

— Странный ты, Чума. Отпочковался! А у тебя имя есть? Настоящее?

— Есть, конечно. Папа зовет меня Йон.

— Папа… зовет…

— Ну да.

— Интересно… Ладно, тогда я тоже буду звать тебя Йон. А ты меня — Ассоль. Договорились?

— Ладно. Только не при всех.

Скоро они долетели до очередного заброшенного завода. Продуктовые склады, как правило, и располагались возле заводов. Речки рядом не было, вокруг лежали ржавые рельсы, заросшие желтыми пучками трав. Корпуса завода смотрели черными глазницами непроницаемых окон, ярко светило солнце, было очень тихо и безветренно.

— Класс! — восхитилась Ассоль, — обожаю такие развалины! И ни души вокруг! Аж сердце щемит!

— Просто тебе энергии не хватает, — сказал Йон рассудительно, — пожрал тебя кто-то — вот оно и щемит.

«Пожрал» ее прыжок в две тысячи парсек, Наола была очень далеко, гораздо дальше Земли или Шеора. А понять, чему она тут радуется, он просто не мог, для него эти развалины и одиночество были единственной реальностью.

— Хочешь? — спросил он.

— Чего?

— «Розовой сирени»?

— Есть только «белая сирень», — возразила Ассоль, она хорошо разбиралась в спектрах энергий, — дальше «голубая плазма».

— Почем ты знаешь, что там дальше? — усмехнулся он, — никто никогда не видел «голубой плазмы». Ты лучше попробуй.

Они остановились на рельсах. Было жарко. Ассоль вытерла пот со лба и из любопытства согласилась.

— Ну давай.

Чума улыбнулся и положил ей руку на сердце, свою худенькую, в ссадинах, мальчишескую ручку с узловатыми, черными от загара пальцами, с ободками въевшейся грязи под ногтями. От этой ручки она почувствовала тепло и увидела вокруг нее розовато-сиреневое, очень яркое свечение. Сердце как будто нагрелось, заныло от невыразимой сладости и часто застучало. Тепло и нега от него пошли дальше, по всему телу до самых пальчиков.

— Ух ты! — сказала Ассоль, — это вот этим ты своих лежебок потчуешь?

— Когда как, — пожал он плечом, — им всё годится. Но после «розовой сирени» они лучше сочиняют. Особенно мне нравится, как Ракушка про планету Деревьев рассказывает. Ты слышала?

— Нет. А что она рассказывает?

— Была такая планета, сейчас на ней одни пески… зеленые пески. А раньше это была очень красивая планета. И жили на ней очень красивые люди, орниты. Они очень любили растения. У них всё делали растения. Здорово, правда? Никаких заводов, никакой рухляди, никакой этой ржавой дряни, — Йон пнул рельсу ботинком, он взял Ассоль за руку и повел дальше, к цехам, увлеченно продолжая, — деревья сплетали им дома, деревья были вместо компьютеров, деревья обеспечивали связь, деревья их кормили, а листья были посудой… деревья даже освещали тьму, они сияли, представляешь? И у деревьев была вот эта розово-сиреневая энергия, классно, да? Деревья любили орнитов, а орниты любили их. Им прекрасно жилось вместе. А почему бы им не жить? Я бы тоже не отказался ухаживать за садом, если он будет ухаживать за мной!

— А потом? Что-то случилось?

— Конечно, Рыжик. В этом несовершенном мире всегда что-то случается. Не может быть, чтобы всегда было хорошо. Вот нам сейчас хорошо?

— Ага. Мне здорово. Я уж и забыла про свои неприятности!

— Это от «розовой сирени». Она такая сладкая. А бывает, черт подери, и не сладко! Энергия кончается, выжрут больше, чем запасал — и привет. Жить неохота, в глазах черно, зубами скрипишь… да ты и сама знаешь, как это бывает.

Она это знала, но совершенно по другой причине. Ни с кем делиться она не собиралась, не имела такой благотворительной привычки. Но бывало, сильно напившись и обкурившись дряни в кабаке на Счастливой улице, просто не замечала, как ее облепляли присоски, и остановить их вовремя не могла. Потом ей хватало сил только нажать на кнопку браслета и позвать Эдгара. Как он ее ненавидел за это!

— Тебя свои так? — спросила Ассоль.

— Нет, — усмехнулся Йон, — чужие. Тут же всё поделено. Чтоб моих не трогали, приходится еще кое с кем делиться.

— А ты не боишься?

— Да привык уже. До смерти ведь не зажрали. И вообще — я парень любопытный, лезу везде, нарываюсь.

— А я тоже ничего не боюсь.

Рельсы кончились. Перед большими ржавыми воротами на раскаленном солнце стояла ржавая тележка. Ассоль запрыгнула на нее, болтая ногами и отколупывая при этом куски ржавчины своими ботинками. Она уже забыла думать, что там случилось с несчастными орнитами и их волшебными деревьями, ей хотелось уже другую историю. Про мальчика и девочку, которые одни на заброшенной планете.

— Скажи… а ты целовался когда-нибудь?

— С такими красивыми девочками — никогда, — улыбнулся Йон.

— А я красивая?

— Да. Очень. А еще ты славная.

— А хочешь… я тебя сама поцелую?

— А что… — сказал он, почему-то задумавшись, — это интересно: жара, ясное небо, развалины завода… они шли по ржавым рельсам, и он не знал, кто она, а она ничего не знала о нем. И в какой-то момент им показалось, что на планете больше никого нет. Так? И это была правда… — глаза его вспыхнули вдохновением, — потому что каждый имеет право хоть раз остаться на планете один. Ему выделяется для этого время. Это его время. Но он не захотел остаться совсем один. Он захотел остаться с ней…

— Йон, ты что? — оторопела Ассоль, — мне не нужна твоя история! Давай по-настоящему поцелуемся!

— Она была очень красивая, — сказал он, как будто не слыша, — ее нельзя было не любить, и она это знала. А еще она любила приключения…

— Ты что, не понял?!

— Понял, — пожал плечами Йон и покатил тележку вместе с ней по кочкам, — ты молодец, мне нравится начало… они поцеловались. Почему бы нет? А потом они нашли космический корабль. Он всю жизнь искал какой-нибудь корабль, ему было тесно на этой унылой планете… и он всю жизнь мечтал увидеть Сияющую рощу орнитов…

— Вы все тут ненормальные, — обиделась Ассоль. — Хватит! Остановись! Что ты болтаешь!

Йон остановился. Тележка брякнула. Глаза его стали вдруг серьезными и холодными.

— Она была принцесса, — сказал он жестче, — хоть она об этом и забыла ненадолго. Просто они были одни на всей планете: она и он. Так иногда случается. От одиночества тянет друг к другу. Но любила она не его, а своего брата, сказочного героя с синими глазами… — Йон сосредоточенно сощурился, — он у тебя уж совсем какой-то идеальный: красивый, сильный, добрый, терпеливый… нравишься ты ему очень, Цыпленок, но он далеко, туннель какой-то роет на планете Ветров… И еще что-то вам мешает…

— Дурак, — сказала Ассоль, потому что от полного шока вообще не знала, что сказать.

— Да нет, — ответил он спокойно, — просто не хочу привязываться.

Она долго не знала, что сказать и стояла, растерянно моргая глазами. Почему-то вдруг всё оказалось так непросто. Это не Пьелла, это Наола, и аппиры здесь совсем другие.

— Как ты узнал?..

— Ты же сама сказала, что ты принцесса.

— Про Льюиса я тебе ничего не говорила!

— Ничего я не знаю про твоего Льюиса, — вздохнул Йон, — это называется «вдохновение». Оно просто приходит и уходит.

— Это не вдохновение. Это информация!

— Называй, как хочешь, — усмехнулся он, — какая нам разница? Всё равно мы из подвалов не вылазим.

— Я… я думала, вы всё сочиняете.

— Сочиняем… когда «вдохновения» нет, а когда приходит «вдохновение», просто знаем.

— А про орнитов? Это правда или нет?

— У Ракушки спроси. Это ее фантазия. Но нам, по большому счету, без разницы, где выдумка, а где реальность, лишь бы интересно было. Я только влюбляться в тебя не хочу. Я привязчив, ты исчезнешь… зачем мне это надо?

— А ты про меня уже всё знаешь?

— Нет, конечно. Вспыхнуло и погасло. Я даже не знаю, откуда ты взялась. Ума не приложу.

— Расскажу как-нибудь. Всё равно не поверишь.

— Ладно, — пожал он плечом, — как-нибудь.

Они снова шли по рельсам, он по одной, она по другой, иногда оступаясь и упираясь подошвами в острую щебенку.

— Скажи… а он женится на мне?

— Кто?

— Льюис.

— Не знаю. Я будущее не вижу.

— У нас такое проклятье рода. Все наши женщины любят Оорлов. Моя тетка Сия любила его отца. Моя сестра тоже. А я люблю сына. Куда же мне от этого деваться?

— А зачем куда-то деваться?

— Он землянин. У них не принято жениться на сестрах, даже на двоюродных.

— Да нет, — Йон снова остановился и сощурился, — вам что-то другое мешает… не это.

— Да?

— Конечно. Подожди… — лицо его даже вытянулось от изумления, — у него же жена есть! Ты что, не знала?

— Да какая она ему жена! — фыркнула Ассоль, — старая клуша! Пока я подрасту, он ее бросит. Она ему не пара совсем.

— Какая ты жестокая девочка, Цыпленок, — задумчиво посмотрел Йон.

— Я?! — возмутилась она, — я жестокая? Ты так считаешь?!

— А как иначе?

— Да это не история! Это жизнь, дурак! А в жизни у каждого своя пара, понятно? Ты вот со мной целоваться не хочешь! Понимаешь же…

— И слава Богу, — усмехнулся Йон.

— Дурак! — еще выпалила Ассоль, — пошел ты к черту!

Она развернулась и зашагала от него прямо к воротам цеха. Во всяком случае, там была тень, а она устала от яркого солнца. Йон за ней вслед не побежал, аппиры не то что бегать, ходить-то старались поменьше. У входа она оглянулась, он уныло сидел на рельсах.

Внутри было прохладно и даже темно. Ассоль шла, злая на него, на себя, на Скирни и на всё на свете. Она вовсе не хотела быть доброй. Она всегда знала, что Льюис на нее заглядывается, а в новогоднюю ночь она это почувствовала. У них была своя история, и при чем тут была какая-то скучная докторша?

Потом она услышала голоса. Посреди огромного цеха с высоченным потолком горел костер, над костром дымилась жаровня, пахло жареным мясом. Жуткие уроды валялись вокруг вперемешку с пустыми бутылками. Эти ничего не сочиняли. Они пили и жрали. Вот это было ей знакомо! Ассоль остановилась в изумлении, будто снова попала в кабак на Счастливой улице.

Ее заметили.

— Ой! — сказала безобразная девица с грушевидной головой, — какую к нам птичку занесло!

Ассоль не боялась. Она хорошо видела их голодные черные присоски, но закрылась в белой сфере.

— Привет, — улыбнулась она.

— Ты кто? — властно спросила ее очень толстая, просто жирная женщина в летающем кресле, кажется, она была тут главной.

— Принцесса, — нагло заявила Ассоль, — мне скучно.

— А где так насосалась?

— Дура ты, толстуха. Я сама такая.

Толстуха прищурила и без того заплывшие маленькие глазки.

— Хрящ… угости Принцессу. Птичка скучает.

Тощий урод подполз с какой-то бутылкой. Девица подала стакан.

— Сейчас тебе будет весело, малышка… и нам тоже.

— А вы откуда? Здесь же никого не было?

Хрящ ощерился беззубым ртом.

— А мы, детка, на одном месте не сидим. Ничего на одном месте не высидишь. Тебя вот нашли!

— Это я вас нашла.

Дальше ей и правда стало весело: от выпитого вина и от привычной вседозволенности, которая возникала только в обществе вот таких вот уродов. Ей всегда это нравилось, и она даже не понимала, почему. Никто ее не высасывал, или она этого пока не замечала, они пили, жевали сырое, подгоревшее мясо и хохотали. Потом зашел Йон. Она еще злилась на него.

— О! Чума! — оживились они, — и ты тут? Выпей с нами!

— Не пью, — коротко сказал он и с ужасом посмотрел на Ассоль, — какой черт вас принес, Проныры?

— Не нравимся? Катись к своим Сочинялам!

— И покачусь! Только девочку отдайте. Она со мной!

— Это не ваша девочка, — усмехнулась толстуха, — вон какая сладкая! «Белое солнце»! Не ври, Чума. У тебя все дохлые. Только языками шевелят.

— Она со мной прилетела, Морда.

— Да? — толстуха хохотнула, — а улетит с нами.

— Цыпленок… — Йон снова посмотрел на Ассоль, — скажи ей!

Ассоль было смешно. Она не нуждалась в защитниках, тем более, таких тщедушных. И почему он, собственно, решил, что ей нельзя вдрызг напиться? Кто он такой вообще?!

— Иди к черту, — повторила она.

— Вот видишь, — уроды захохотали, — она наша!

— Рыжик, — нахмурился он, — ты не понимаешь… ты их не знаешь!

— Отстань, — усмехнулась она, — проваливай. Ты не пьешь… и не целуешься… а Корж целуется. Правда, Коржик?

Корж лежал у нее в ногах, между колен. Он приподнялся, задрал ей майку и уткнулся мокрыми губами ей в живот. Ей было приятно и забавно.

— Отпустите ее, — еще раз сказал Йон, — напоили дурью и рады… Рыжик, ты встать-то сможешь?

— На фига? — засмеялась она, — ты что думаешь, я овечка что ли?

— Ты принцесса.

— А что, принцессы не пьют и не трахаются? Это только ты таких выдумываешь! Сочиняла!

Йон отвернулся с досадой.

— Морда, — сказал он толстухе, — я понял. Давай договоримся.

— Да? — ухмыльнулась она, — на что?

— Полчаса «розовой сирени». Согласна?

— Ты столько не накопишь, Чума. Лопнешь!

— А это не твоя забота.

— Ну, давай, коли не шутишь. Слыхали? За нашу птичку — полчаса «розовой сирени»! Ну, ты даешь, Чума!

— Через час, — сказал он хмуро, — если вы ее не тронете.

— Да кто ее трогает?! — заржал Хрящ, — она сама пристает!

— Заткнись, упырь, — зло сказал Йон, — мне-то не рассказывай!

— От упыря слышу!

Он подошел к Ассоль. У нее уже всё плыло перед глазами в каком-то зеленоватом тумане, она не слышала ни разум свой, ни душу. Она слышала только свое тело, которое хотело только одного…

— Я вернусь, Ассоль, — сказал он, — час продержись, хорошо?

Но она вообще не поняла, что он сказал и, главное, зачем. Идти ему было трудно, ботинки как-то тяжело стучали по железным перекрытиям пола. Она тупо посмотрела ему вслед, глотнула из бутылки и повалилась на спину. Руки и ноги почему-то перестали слушаться. Корж задрал ей майку и навалился на нее сверху…

— Дура ты, Морда, — сказала Груша, — такую девку надо хозяину отвезти. А ты этому сопляку хочешь отдать. Хозяин убьет, если узнает.

— Девка как девка.

— Ты что! «Белое солнце»! Ручки-ножки — всё на месте, попка круглая, личико рисованное. И дура дурой, между прочим. За такую девку хозяин нам больше отвалит! А Чума болтает только, где он столько «розовой сирени» возьмет? Да еще за час? Врет он всё, за подмогой полетел!

— Конечно, врет, — согласился Хрящ, — на то он и Сочиняла. Они как загнут иной раз — забудешь, как тебя зовут! А ты уши развесила!

Толстуха призадумалась, потом властно крикнула:

— Эй! Корж! Ну-ка слазь с нее! Не про тебя Принцесса. Хозяину повезем.

Везли ее в каком-то большом летающем автобусе. Уроды набились в него все дружно, а ее сунули под сиденье. Ассоль лежала и не могла пошевелиться. Ее сознание постепенно возвращалось, зато тело слушаться отказывалось напрочь. Энергии тоже давно не осталось. Ей еще не было страшно, просто удивительно, что такая мерзость происходит с именно с ней.

Хозяин не зря назывался хозяином. Он жил в замке. Замок стоял на берегу реки, тоже полуразвалившийся, как и всё на этой планете, сложен он был из гигантских белых кубов и призм, почерневших по краям и крошащихся. У него были слуги. И у него были доноры. Типичная политика Пастуха — высасывать у одних и делиться с другими. Всех Пастухов когда-то вместе с их жертвами перевезли на Пьеллу. И что же? На их месте возникли новые!

Ассоль воспринимала реальность урывками. Она вдруг осознала себя в кресле напротив стола. В другом кресле сидел чешуйчатый урод, мерзкий, безжалостный, отвратительная черная яма. При этом он был вполне человеческих пропорций: две руки, две ноги, обычная лысая голова, мощные плечи и выдающийся живот. Глаза были змеино-желтые, выпуклые, совсем без ресниц. Этими ядовитыми глазами он смотрел на нее в упор.

— Теперь я твой хозяин. Поняла?

— Да, — кивнула она.

Где-то в душе она была против, но тело отвечало само, повинуясь желтому взгляду.

— Хорошо. Теперь отвечай мне. Если соврешь, будет больно. Это тоже понятно?

— Да.

— Как твое имя?

— Ассоль Урсула Индендра.

— Индендра? Они опять суются на Наолу? Что им тут нужно?

— Ничего.

— Будет больно, Ассоль Урсула. Не ври.

— Я не вру. Мне просто было интересно.

— Сколько же тебе лет?

— Шестнадцать.

— Ты Прыгунья?

— Да.

— Ну и птичку поймали мои Проныры! Повезло так повезло. И кто из Индендра твой родитель?

— Леций Лакон.

— А! Это тот, который устроил нам всё это дерьмо? Забавно… Уж не думает ли он, что я буду церемониться с его дочуркой! Отвечай: какие у него планы относительно Наолы?

— Не знаю. Никаких.

— Это радует. Но если вдруг он заинтересуется нами, ты мне сообщишь немедленно. Поняла?

— Да. Поняла. Сообщу.

— Я должен знать, что у вас там происходит. Ты будешь прыгать ко мне сюда каждую неделю, регулярно и точно, как часы.

— Да. Буду. Как часы.

— Ты никому об этом не расскажешь. А если захочешь вдруг — будет больно. Запомни: тебе будет очень больно, Ассоль.

И она вдруг почувствовала эту боль, медленно нарастающую и просто невыносимую боль в затылке, как будто в него всаживали кол. Она застонала и вся сжалась в комок от ужаса.

— Ладно, — усмехнулся он потом снисходительно, — оставим это… ты ведь искала приключений, маленькая принцесса? Ты их нашла. Угощайся.

На столе было полно угощений, но ее уже тошнило. Что-то страшное творилось в душе. Ей хотелось убежать от этих лягушачьих глаз, но сил сопротивляться им не было.

— Ну что ж, — сказал он, — не хочешь есть — пойдем в спальню.

— К-куда?

— Ты еще не осознала, детка, как ты меня любишь?

— Осознала, — проговорила Ассоль потрясенно.

Тело встало и пошло. Как на эшафот. Тело не сопротивлялось.

Он был весь чешуйчатый. Вся кожа потом была в царапинах. Когда она обмывалась в ванной, служанка дала ей лосьон: знала что к чему.

— Спасибо, — сказала Ассоль, стуча зубами, ее всю трясло мелкой дрожью, энергии не было ни капли.

— Проводить вас до дверей? — спросила та с жалостью.

«Скоро здесь никаких дверей не будет, — подумала она, — разнесу всё к чертовой матери…» И сразу же дикая боль в затылке повалила ее на колени. Она взвыла под струями душа и стиснула голову руками. «Не сейчас, — пришла утешительная мысль, — потом. Приду в себя, а уж тогда!..»

На улице темнело. У ворот стояла знакомая и такая родная «галоша». Ассоль показалось, что с тех пор прошло уже сто лет! Йон подбежал с откровенным ужасом на лице и крепко ее обнял. Она почувствовала, как вливается в ее измученное тело сладкая «розовая сирень».

— Рыжик! Потерпи… выжрали тебя как арбузную корку! Сволочи, я же обещал им…

— Ничего, — сказала она, стуча зубами, — всё обошлось.

— Это у Ящера-то обошлось? Он многих подмял: и Проныр, и Узловатых, и Крыс… Нас только не трогает. Ты вся дрожишь! Что он с тобой сделал, Рыжик? Что?

Ассоль бы и хотела пожаловаться, но язык всё равно не поворачивался: ей было запрещено.

— Ничего, — сказала она, — угостил и выпустил.

Йон отстранился, он увидел через разорванную футболку царапины у нее на груди. Его как будто самого рванули когтями.

— Гад… Жабоид чертов!

Она молча плакала.

— Летим домой, Ассоль. Я бы сам его убил… но на мне двадцать доходяг. Что с ними будет?

— Почему, — всхлипнула она в отчаянии, — ну, почему ты меня тогда не поцеловал!

— Гева, — сказала по браслету Скирни дрожащим, взволнованным голосом, — можно я к тебе прилечу?

— Можно, — ответила Гева, она ждала ее, но не думала, что та решится так скоро.

— А где ты? В пещерах?

— Нет, дорогая. Я дома. Прилетай.

Ей нравилась эта девушка: ее скромность, ее доброта, ее порядочность. Ей нравился и Льюис. И очень хотелось им помочь. Бедный мальчик опять сбежал на Шеор, на следующий же день, как будто без него эта проклятая дыра непременно взорвется.

Гева прибралась в своей комнате для медитаций, зажгла свечи и благовония и предупредила всех, чтобы не беспокоили. Эцо и не собирался ее беспокоить, он был занят расчетами временного вихря, а Руэрто снова отправлялся на раскопки.

Она приготовилась… однако первым ее гостем оказался Леций, измученный и опустошенный Верховный Правитель, которого только что в очередной раз бросила жена. Судя по снегу в его волосах и на куртке, он шел пешком, может быть, вообще завернул к ним случайно, по дороге.

— Ты к Эрто?

— Нет. К тебе.

Сердце сжалось. Как-то уж совсем невыносимо видеть, когда такие мужчины выглядят жалко.

— Хочешь вернуть ее?

— Нет… не хочу. И вообще, я не по этому вопросу.

Гева немного удивилась, провела его в комнату и закрыла дверь. Он как-то сразу сник в такой магической обстановке, расслабился и сел на диван. Она смотрела на него, видела, что он похудел и осунулся за эти три дня, видела, что не всё у него в порядке с сердцем, и видела, что он в глубине души всё-таки спокоен, как человек, который уже принял решение.

— Меня теперь долго не будет на Пьелле, — сказал он хмуро, — я обещал отцу найти лаклотов, и я намерен их найти. Не знаю, как, не знаю, где… но уж точно не здесь. Я исчезаю, Гева. А если честно, то я просто не могу здесь находиться. Здесь мне, как минимум, надо построить новый дворец, чтобы спать спокойно.

— Леций, — Гева посмотрела на него с нежностью и жалостью, — послушай древнюю мудрую женщину: всё это пройдет. Всё течет и всё меняется. Это не я придумала. Ты и в старом дворце будешь спать спокойно. И даже не один.

— Вот это вряд ли, — усмехнулся он, — мне на настоящих женщин как-то не везет. Не то что твоему Руэрто. Сколько ты ждала его? Всю жизнь. Сколько лет Зела сохла по Ричарду? Двадцать! Безо всякой надежды, просто так, только потому что он был. А Скирни? Как она ждала Льюиса, даже не взглянула ни на кого ни разу! Тоже, между прочим, безо всякой надежды, что он вернется. Скажи, почему меня нельзя так полюбить? Вот просто так, без всяких условий, за то, что я есть? Не так я плох как будто?.. А моя Ингерда сразу вышла замуж, как только Ричард ее отправил на Землю, буквально через месяц. Не захотела быть одна, не захотела надеяться, не захотела ждать, сразу постаралась меня вычеркнуть из жизни. И при любом моем промахе она так и делает — сразу отрекается от меня.

— Я не знаю, как у вас там было на самом деле, — мягко сказала Гева, — я знаю, что твоя жена больна гордыней. И сама от этого страдает. Она тебя любит, Леций, вот так, как умеет.

— Я устал от ее гордыни. Я хочу тепла.

Гева поняла, что сейчас она даже может сесть рядом и погладить его по головке, так он был одинок и потерян в эту минуту. Для нее все мужчины давно уже были детьми, и ей уже давно хотелось это сделать… но она не хотела, чтобы от своего отчаяния он совершенно безнадежно привязался бы теперь к ней. Такое вполне могло случиться, она чувствовала, что он к ней неравнодушен.

— Я не могу разорваться, Леций, — сказала она, — но если бы не Руэрто, можешь не сомневаться, я полюбила бы тебя.

— Спасибо, — усмехнулся он, — это утешает. Если бы не Руэрто, ты полюбила бы меня. И Зела, если бы не Ричард, полюбила бы меня. Если бы не Сиргилл, Термира была бы моей… даже мадам Грэф вышла бы за меня замуж, если бы не Ратиарх. И Герда предпочла сначала Ясона. Я всегда на втором месте. Такая уж видно моя планида… Ладно, Гева, я ведь пришел поговорить не об этом. У меня к тебе просьба. Огромная просьба. Я больше не знаю, к кому обратиться.

— Что такое? — насторожилась она, — что еще у нас случилось?

— Да ты знаешь что, — сказал он, — родился ребенок. Ему нужна семья.

Леций выразительно посмотрел на нее своими небесно-голубыми глазами, ей всегда нравилось в эти глаза смотреть, но сейчас она даже испугалась, что поддастся его очарованию.

— Нет-нет, — замотала она головой, — даже и не начинай!

— Но почему, Гева? Он ведь не чужой вам с Руэрто!

— Да, — усмехнулась она, — далеко не чужой! Эрто он брат.

— А мне племянник. Ну и что? Он же ни в чем не виноват! Я сам хотел забрать его, Гева, но куда? У меня нет жены, я буду искать лаклотов, и я никого сейчас не в состоянии любить. А парню нужна любовь.

— И ты хочешь, чтобы я взяла в дом отродье этой Сии и полюбила его как родного сына?

— Хотел бы, — вздохнул Леций.

— За кого ты меня принимаешь?

— Ты великая женщина, Гева.

— Это не так, — сказала она, — знаешь, я бы даже согласилась взять его на воспитание… но никогда в жизни я не соглашусь, чтобы он называл нас родителями. Это уж слишком.

— Ты ведь уже брала мальчишку. Урода, аппира. Ты смогла его полюбить!

— Но ведь он не был сыном этой женщины!

Леций схватился за голову, сминая свои мягкие, пепельные, уже мокрые от растаявшего снега волосы.

— Тупик! То же самое говорит мне Конс. Все ненавидят эту женщину. И что мне делать?

— Как что? — удивилась Гева, — по-моему, надо просто отдать ребенка Скирни. Она с ним неплохо справляется. А полюбить его вряд ли кто-то еще сможет.

— Тогда она потеряет мужа, — сказал Леций, — Льюис и так сбежал на Шеор. Хочешь, чтобы он совсем не вернулся?

Гева только представила эту ситуацию, и у нее даже руки опустились.

— Господи, как я ненавижу эту женщину! — сказала она с чувством о своей чумной свекрови, — как же она умеет испортить всем жизнь!

— Скирни такой участи совсем не заслужила, — твердо сказал Леций, — она шестнадцать лет своего прекрасного принца ждала, пусть живет спокойно. К тому же мальчик — мутант. Она с ним не справится. Тут одной любви мало. Тут нужна ты, Гева, твой опыт и твоя сила.

— Я тоже не справлюсь, — сказала Гева, — у меня не будет любви.

— И что же делать?

— Да пока ничего. Пусть живет в больнице, в детском корпусе. Там полно таких детей.

— Сирот.

— Да, сирот. А он кто?

— А он… — Леций устало поднялся, — а он, кажется, всё-таки мой сын.

В дверях они с пришедшей Скирни столкнулись. Та посмотрела на него удивленно и, как Геве показалось, даже испуганно.

— Ой, дядя… извините, я, кажется, не вовремя?

— Да нет, — хмуро сказал он, — вовремя. Я уже ухожу.

И Гева вдруг заметила удивительную метаморфозу: Скирни из растерянной, взволнованной девочки, ее пациентки, мгновенно превратилась в доктора. Она тоже поняла, что с сердцем у правителя не всё в порядке, и сразу обеспокоилась.

— Дядя, тебе нужно ко мне зайти, — сказала она наставительно.

— Считаешь? — усмехнулся он.

— Да. И не откладывая.

— Ладно, доктор. Как-нибудь загляну. Только я тебе теперь не дядя. И Льюис твой — не племянник.

Скирни застыла, снова растерявшись, и так и стояла, пока он не ушел.

— Бедный… он так выглядел, когда Риция умерла. Помнишь, Гева?

— Это было давно.

— Да. Я зашла к нему в кабинет, а он сидит такой с бутылкой…

— Мужчины слабые, — вздохнула Гева, — гораздо слабее нас, женщин. Думаешь, Герде сейчас легко?

— Не думаю, — покачала головой Скирни, — я вообще не знаю, что у них случилось. Это… это из-за ребенка?

— Возможно. Этот ребенок, мне кажется, способен разрушить не одну семью. Еще только родился, а уже столько проблем от него.

— Ну что ты, Гева, — Скирни даже прослезилась от жалости, — как ты можешь так говорить? Он ни в чем не виноват. Его самого бросили, маленького, беспомощного. Это мы, взрослые, так запутались в своих отношениях, что детям нет житья.

— Хорошо, — сказала Гева, — может, ты и права. Давай будем распутывать. Ты ведь за этим пришла?

Скирни села на диван и тяжело вздохнула. У нее были совершенно детские глаза — небольшие, темные как смородины, быстрые, в густых щеточках коротких ресниц, а родинка на щеке довершала этот очаровательный образ.

— Да. Льюис сказал, ты можешь помочь.

— Думаю, что смогу.

— Мне даже неловко… я сама врач…

— Тут не врач нужен, а жрица Термиры.

— Ты сможешь стереть мою память?

— Я могу и это, — сказала Гева, — но сначала я просто хочу понять. Так что у вас происходит, Скирни?

Скирни взглянула своими детскими глазами, щеточки ресниц были влажные от слез.

— Мое тело меня не слушается, — призналась она, — оно просто деревенеет… я даже представить не могу себя раздетой. Вот что происходит.

— Ты стесняешься своего тела?

— Нет. Но ты ведь знаешь мое прошлое? Знаешь, что чувствует девочка-рабыня, которой не положено отказывать ни одному охраннику? Я люблю Льюиса, но мое тело почему-то считает, что это опять насилие надо мной. Я не хочу об этом помнить, не хочу, не хочу… но всё сразу всплывает…

Гева смотрела на нее внимательно и с чисто женским сочувствием.

— Да, это ужасно, я понимаю. Но ведь сначала у тебя не было такой реакции? Всё было хорошо?

— Да, — кивнула Скирни, — всё было как в сказке: шоколадное озеро, изумрудный песок, прекрасный, добрый принц из оазиса Пьелла… наверно, такое бывает только раз в жизни.

— Что же случилось потом?

— Сама знаешь. Он пропал.

— Да, но что случилось с тобой? Почему ты так изменилась?

— Потому что попала в другой мир. Я просто стала многое понимать. И как бы увидела себя со стороны, и мне стало так мерзко…

— Не можешь себя простить, — сказала Гева.

— Не могу, — согласилась Скирни и добавила с отвращением, — и не хочу.

Что-то тут было Геве непонятно, хотя, на первый взгляд, логика была. Это «не хочу» прозвучало слишком упрямо.

— За что ты себя так ненавидишь, Скирни?

— Я? Нет… что ты, я к себе неплохо отношусь. Я даже очень хорошо к себе отношусь.

— Да?

— Конечно. У меня нет комплекса неполноценности. Я о себе высокого мнения, Гева. А почему бы нет? Я хороший врач, я всем помогаю, я делаю только добро. Я хороший человек… даже если это звучит нескромно.

— Кто же спорит? Это так и есть. Ты замечательная, Скирни. И при этом ты себя не прощаешь.

— Прошлое нельзя изменить, Гева. Его можно только забыть.

— Ты не всё мне говоришь, — сказала Гева твердо.

— Не всё? — Скирни выпрямилась и как будто даже испугалась.

— Конечно. Ты никого не предавала, ты не была продажной, ты не была порочной. Тебя просто насиловали. К сожалению, это бывает в рабовладельческих обществах, многие женщины обречены на это, и это не причина так себя презирать. Что еще, девочка? Что там было?

Скирни испуганно округлила глаза.

— Ничего не было.

— Не ври мне ради бога… раз уж ты решилась прийти. Давай будем полностью откровенны. Ты врач, в конце концов.

— Я не вру, Гева.

— Может, тебе это нравилось?

Скирни даже покраснела.

— Ты что, Гева… нет, конечно. Это было больно, унизительно… потом уже безразлично. Я просто привыкла. Как это может нравиться!

— Значит, что-то еще случилось там, или уже потом на Земле. Что-то с тобой случилось, Скирни.

— Я же говорю: я просто стала осознавать.

— Знаешь, — Гева даже встала, — свои проблемы мы выбираем себе сами. Я бы поняла, если бы ты создала себе этот психоз, чтобы дождаться Льюиса. Но Льюис уже год как вернулся. И я никогда не поверю, что он с тобой груб и хоть чем-то напоминает тех охранников. Дело не в нем. Ты что-то скрываешь, дорогая, причем не только от меня, но и от себя.

— Клянусь тебе, ничего я не скрываю!

— Да ты и сама этого не знаешь, — вздохнула Гева, — или не помнишь. Наша память так странно устроена!

— И что же теперь делать?

— Не волнуйся. Эту занозу мы всё равно с тобой вытащим. Ты согласна на гипноз?

Скирни посмотрела совсем уж с ужасом.

— А… о чем ты будешь спрашивать?

— Не бойся, только по делу. И без подробностей, обещаю. И я ничего пока не буду тебе внушать. Я только хочу узнать правду. Ты ведь тоже этого хочешь?

Скирни опустила лицо, короткие реснички дрожали.

— Да.

Ее было жалко как ребенка. В ней действительно было столько детской чистоты и доброты, что просто представить было невозможно, как какие-то скоты над ней издеваются. Сколько Гева повидала на своем долгом веку мерзких, порочных баб! Почему же такая участь выпала вот этому ангелу?

— Смотри на свечу, — сказала она ласково, но твердо, — слушай меня, не отрывай взгляда. Хорошо. Сосредоточься… а теперь, девочка, на меня смотри.

Она направила белый луч из ладони Скирни в лоб. Та вздрогнула, замерла и вдруг, ничего еще не сказав, начала горько плакать.

Скирни сжимала в руках совершенно мокрую салфетку. Она ничего не помнила. Напротив в тусклом пламени догорающих свечей сидела усталая, печальная Гева, она смотрела с такой нежностью своими бездонными зелеными глазами, что хотелось броситься к ней и прижаться. У Скирни был идеал — Флоренсия Нейл. Второй потрясающей женщиной в ее жизни была жрица Гева. Правда, ее она еще и побаивалась.

Богини почему-то не удивляли, золотые львицы тоже, они просто казались нереальными, сказочными существами, Гева же была настоящей. Она прожила сорок тысяч лет не на небе, не в мирах иных, а здесь, на грешной земле, она всё видела и всё понимала.

— Что это? — спросила Скирни растерянно, — я плакала?

— Ничего страшного, — улыбнулась Гева, — так бывает.

— Море слез?

— В жизни ты очень сильно себя контролируешь, детка. Вот и накопилось. Знаешь, это даже хорошо, что ты выплакалась, теперь тебе будет полегче.

— Я ничего не помню, — сказала Скирни.

Жрица молчала. Это было странно и даже страшно.

— Гева, скажи же мне… почему ты молчишь? Ты поняла, что со мной?

— Да. Я поняла, что с тобой, — жрица вздохнула, — но даже не знаю, смогу ли тебе помочь. Это зависит только от тебя.

— От меня?

— Ты уникальная женщина, Скирни. Всё, что я предполагала — неверно. Возможно, мне вообще не стоило в это лезть.

— Гева, ты меня пугаешь.

— Нет-нет, не волнуйся. Ничего ты ужасного не совершила. И не совершишь никогда. На тебе нет никакого греха. Ты очень хорошая, Скирни.

— Гева…

— Да-да. Ты в самом деле очень хорошая девочка, — жрица покачала головой, как будто не одобряла этого, — ты даже слишком хорошая. И в этом вся твоя беда. Ты такая, другой быть не можешь. Леций даже говорил, что ты святая.

— Он так сказал?

— Он в чем-то прав. Может, ты и не святая, но определенно к этому стремишься.

Скирни не возражала. Как взрослая, честная женщина, она вполне могла себя оценить. Она была добра. Она считала, что это самое главное. Она даже не нуждалась во внешней красоте, к ней и так все тянулись: и мужчины, и женщины. Она была немножко волшебницей, когда дело касалось ее пациентов. Это она тоже про себя знала, считала, что вполне свой дар заслужила и должна его использовать с полной отдачей. Этим и занималась всю жизнь. И вообще она была вполне довольна собой и своей жизнью… если только не вспоминать мерзкое прошлое.

— Я не то чтобы стремлюсь, — сказала она, — так получается.

— Ты хочешь быть совсем безупречной, да?

— Нет. Просто жить в согласии с собой и своей совестью.

— Хочешь, Скирни, — строго посмотрела на нее Гева, — хочешь быть святой, не меньше. И на самом деле вся твоя беда именно в этом. Согласия с собой у тебя нет. Ты слишком к себе строга, Скирни. Ты требуешь от себя невозможного. Ты ненавидишь себя за такие обычные слабости, которые другая женщина давно бы себе простила и жила бы себе спокойно со своим прекрасным мужем. Что я могу тут сделать? Это вопрос твоей гипертрофированной совести. Ты сама не желаешь себя прощать.

— Считаешь, всё безнадежно?

— Наоборот. Я считаю, что всё скоро образуется, если ты не будешь претендовать на вселенскую безупречность. Ведь этого от тебя никто не ждет, кроме тебя самой. Пойми! И монашество твое тоже никому не нужно. Ты любишь Льюиса, Льюис любит тебя, а всё остальное — чушь и накипь.

— Чушь и накипь, — повторила Скирни с горечью, — спасибо, Гева. Я поняла.

— Я тебе сделаю настой, если хочешь. Будешь принимать на ночь по полчашки. Это поможет успокоиться.

— Да что ты, Гева. Я спокойна.

Она сказала так и снова прослезилась, от этого даже стало неловко.

— Оно и видно, — вздохнула жрица.

На том их разговор и кончился. Скирни вышла на мороз. После духоты и полумрака этот мир просто поразил свежестью и яркостью. И мысли пришли в голову тоже свежие и яркие. Хотелось непременно что-то сделать или изменить в этой жизни. Она побродила по стоянке вокруг своего модуля, потом посмотрела на часы и позвонила Ольгерду.

— Да, — сказал он деловито.

— Папа, это я.

— Привет, Скирни. Что у тебя?

— Папа… ты очень занят?

— Умеренно.

— Папа… мне надо на Шеор.

— На Шеор?!

— Мне надо срочно увидеть Льюиса.

Она так редко его о чем-то просила, что упираться он не стал.

— Ну, хорошо. Прилетай к нам домой. Я как раз успею переодеться.

Хорошо иметь отца Прыгуна! И мужа Прыгуна, и дядю Прыгуна и прочих родственников. Скирни до сих пор порой удивлялась, как ей удалось заиметь такую родню! Потом она вспоминала, что если бы не Льюис, ничего бы этого у нее не было. Был бы грязный задний двор, где она состарилась бы преждевременно или умерла бы давно от голода. Но Бог ее почему-то любит, и он послал ей прекрасного белого принца с далекой звезды. И она любит его больше жизни. Так неужели же эта любовь не сильнее какой-то «накипи»?!

Папа Ольгерд обнимал крепко. Он и выглядел мощно и был таким физически. Скирни подумала, что у нее сейчас треснут ребра.

— Какие вы все разные, — проговорила она, вспомнив, как деликатно и ласково переносил ее Леций.

— Не мешай, — строго сказал отец.

Она затихла, благодарно и доверчиво обвивая его шею руками. Они стояли во дворе его дома между качелей и снеговиков. Своего отца она преданно, без памяти любила. Она вообще искренне любила многих в силу своего доброго сердца. Но Ольгерда она сама себе в папы назначила, когда ему уже некуда было деваться. Ей очень этого хотелось.

Он тогда был несчастен. Они почему-то все тогда были несчастны: Ольгерд, Леций, Молчун-Сиргилл, такие большие сильные дяди, которых ей было до смерти жалко. Жалость вообще была основным чувством в ее жизни, она ею управляла. И из-за этой жалости — Скирни вдруг вспомнила — она сама приходила к одному охраннику с грустными глазами. Он никогда ее не требовал, просто ходил такой одинокий и потерянный и даже чем-то болел. Она его жалела, она приносила ему заваренную травку и даже сама раздевалась, и ей было приятно, что ему хорошо, и он смотрит на нее с благодарностью.

Не об этом ли говорила Гева? Неужели за это она не может себя простить? Странно… она даже забыла, как его звали. Может, она еще что-то забыла?

Всё это Скирни вспомнила во время прыжка. Ольгерд крепко держал ее, они падали в бездну, но страшно не было. Чего можно бояться с таким папой, даже если он и не родной? Чего можно бояться рядом с Ольгердом Оорлом?

— Приехали, — сказал он и погладил ее по волосам.

Было холодно. Ей объясняли, что после прыжка всегда идет понижение температуры. Выход канала всегда холоднее, чем вход.

— Мы на Шеоре? — зачем-то спросила она.

— Судя по бронзовеющим краскам заката…

Скирни еще не открывала глаз. У нее кружилась голова.

— Как же хорошо иметь папу Прыгуна!

— Хорошо иметь хорошего Прыгуна, — усмехнулся Ольгерд, — посмотри куда мы попали!

Они были в поле, в широком голом поле с осенней высохшей травой, полегшей от дождей. И холодно было от пронизывающего ветра. Город Хаах маячил далеко на горизонте.

— Такова моя точность попадания, — развел руками Ольгерд, — плюс-минус километр. Я не Индендра.

Он устало сел прямо на траву, достал фляжку из-за пояса и глотнул. Тут же захотелось погладить его по голове. Мужчины вообще напоминали ей собак, больших и неприкаянных лохматых псов, которых так и хочется потрепать за ушами и приласкать.

— Ладно, папочка, это мелочи, — она присела рядом с ним, — главное, что ты планетой не ошибся.

— Я только домой хорошо попадаю, в Радужный. Привычный такой маршрут. Да и то позавчера в лужу угодил перед калиткой. Там уж март, всё растаяло.

— С тетей Гердой? — уточнила Скирни.

— Да, — он вздохнул, — в который раз с тетей Гердой. Знаешь, мужья приходят и уходят. А брат остается.

— А Льюис мне и муж и брат, — заметила она.

— У этих аппиров, — Ольгерд даже засмеялся, — сплошной инцест! И мы туда же.

Она улыбнулась, но в самом деле ей было грустно.

— Почему она ушла, папа? Ты же больше знаешь. Что у них случилось?

Ольгерд помрачнел, вспоминая, и сказал уже раздраженно:

— А с ним вообще жить нельзя. Я ей когда еще говорил…

— Почему нельзя?

— Ему не жена нужна, а красивая кукла для спальни и для торжественных приемов, которая не будет соваться в его великие дела. Это Герда-то! Капитан звездолета! Она могла горы свернуть, а что сделала? Родила ему двоих детей, совершенно невоспитуемых, и свихнулась на собственной внешности. Куда-то же надо энергию направлять! Вот и все ее достижения. Теперь она хоть делом займется.

— Каким?

— Собирается открыть салон красоты для стареющих дам. И быть живым олицетворением вечной молодости. И мне кажется, у нее получится.

— А он сказал, — вспомнила Скирни, — что вместе с ней состарится.

— Слова. Сплошная теория, как и вся его любовь. Никогда он ее не любил, дочка. Он вообще любить не умеет. Жена у него на двадцать пятом месте, вполне определенном. Он правитель, он политик, он практичный реалист, между прочим, хотя и жутко обаятельный. И знает это, и пользуется этим. Ты смотри с ним поосторожнее. Я замечаю, он тебе нравится.

— Не то слово, — сказала Скирни, ей было досадно всё это слышать.

Ольгерд чуть не подпрыгнул.

— Что?! Не то слово? Ты что, уже влюбилась что ли?!

— Нет, — улыбнулась она, — просто считаю, что он лучше всех.

Ей было странно, почему никто не замечает, что Леций самый добрый? Что именно это в нем главное, что бы он ни делал? Она сама, всегда движимая жалостью и состраданием, очень остро чувствовала это в нем. Наверное, и он по той же причине называл ее «святой». Они были похожи. Они опознали друг друга, как два существа одного вида. И они действительно, как Леций выражался, были «два самых больших дурака в галактике». Но как это было объяснить другим?

Ольгерд всё еще смотрел на нее с подозрением. Она даже покраснела.

— Папа! Ну ты что? Как ты мог подумать?

— Знаешь… если этот голубоглазый князь будет пудрить мозги моей дочери…

Скирни посмотрела на него и поняла, что он сам Леция любит, только притворяется зачем-то.

— Как будто ты не пудрил мозги его дочери, — улыбнулась она, — кто был женат на Риции?

— Вот черт, — усмехнулся Ольгерд, — я и говорю: у этих аппиров сплошной инцест. Крыть нечем, детка. Повязан по рукам и ногам!

— Ну, признайся! Он ведь хороший, правда?

— Хороший! Знаешь сколько он мне крови попортил?

— А ты ему?

— Ладно, — сказал Ольгерд, подумав, — не спорю, хорошее в нем есть. Не зря же мы его столько лет на земной лад перевоспитываем! Но почему это он лучше всех, я не пойму? У тебя что, отца нет? Как тягловая лошадь — так это я, а как самый лучший — так он!

— Папа! — Скирни засмеялась и снова обняла его, — я имела в виду аппиров. А для меня, конечно, ты самый лучший.

— Вот то-то!

Было холодно. Они позвонили во дворец и попросили Лале прислать модуль. Прилетел за ними Дик. Оказалось, что Льюис во дворце, пропадает с иврингами в опытной лаборатории. А в пустыне разыгралась песчаная буря, и делать там нечего.

Скирни почему-то представляла, что всё будет иначе. Она видела себя с Льюисом вдвоем, в песках, возле входа в зловещую дыру. Она видела бронзовый закат, догорающий костерчик, палатку, яркие звезды в темно-багровом небе, океан звезд над бескрайней пустыней. И они лежат на песке и бесконечно целуют друг друга, как это было в той дивной сказке на озере Нучар.

— Ассоль здесь, — сообщил Дик, — всклокоченная какая-то. С утра с бутылкой не расстается.

— А чего ты хочешь? — сказал Ольгерд, — девчонка без башни, а родители никак со своей любовью не разберутся.

— Грязная, вся расцарапалась где-то. Вы скажите деду, пусть последит за ней что ли. Нас-то она не слушает.

— А ее Эдгар воспитывает.

— Скажите Эдгару.

— Боюсь, Дик, ему тоже с этим чертенком не справиться.

— Не знаю, дядя Ольгерд. Маленькую я ее шлепал, а теперь сразу синей сферой по башке получаю. И что тут сделаешь?

— Да ничего. Уже поздно что-то делать.

— Зря бабуля нас бросила. Теперь девчонка совсем сорвется.

Скирни не хотела думать о грустном. Она увидела впереди деревянное кружево удивительного города — Хааха, и сердце ее замерло от восторга и некой досады. Так вот где Льюис обитает без нее! У него тут такая красота, такая лесная сказка, друзья-ивринги, лаборатория, дыра в пустыне и потрясающие багрово-оранжевые закаты.

— Посмотрите, — сказала она со щемящей тоской, — вы только посмотрите, какой закат!

Иврингам нравилось жить на Шеоре, в красивом деревянном дворце, поближе к своей изучаемой дыре. На Пьеллу к вампирам они не хотели. Поэтому Грэф и Льюис разрывались между Центром Связи и местной лабораторией. Особенно доставалось Грэфу, который как-то быстро и негласно стал лидером этой программы.

Ивринги называли его Рохини и сильно удивлялись, если он вдруг начинал говорить о себе в мужском роде. А это с ним случалось часто, особенно когда он вдохновлялся идеей или погружался в теоретические дебри. А уж когда Льюис в запальчивости называл его «дядя Рой», они вообще столбенели. Потом, правда, решили, что гениям, а Грэф определенно был гением, свойственны всякие отклонения, в том числе и в смысле половой идентификации.

Льюис даже смеялся по этому поводу:

— Если б ты говорил о себе в среднем роде, они бы поняли! Бесполость им привычнее. Но двуполость — это для них слишком!

Грэф часто переодевался. Дома в Хаахе он носил полосатые длинные платья. А из Центра Связи обычно возвращался в брюках и пиджаке. Льюису этот образ нравился больше, уверенный, нахальный, искрометный, элегантно-развязный и просто неподражаемый. Так он и выглядел после новогодних праздников на Пьелле. Несколько бессонных ночей в Центре его совершенно не утомили.

— Ну что, — заявил он, восседая на лабораторном столе, по-женски закинув одну ногу на другую и по-мужски ослабив галстук, — благодаря нашим совместным усилиям теоретическая модель той вселенной в целом построена. Чего от нее ждать, мы примерно знаем. Лью, доставай бутылку…

Профессор Араиии остался на Пьелле с Эцо, иврингов было девять. Льюис принес всё-таки две бутылки «Золотой подковы». Ивринги аппиров сторонились, но уже вполне оценили две вещи: аппирскую гениальность и аппирский коньяк.

— И вот, что я решил, — объявил Грэф, как будто был избран старостой по галактике, — дыру мы затыкать не будем! Мы будем строить систему шлюзов!

Все, конечно, знали, что одного его решения маловато, ничего оно не изменит без общего участия, никто в общем не возмутился, но удивление было приличное.

— Расчеты показывают, — уверенно сказал он, — что разница не такая уж безумная.

— А если расчеты ошибочны? — тут же спросили сразу трое или четверо, Льюис и сам так подумал.

— Подстрахуемся, — пожал плечом Грэф.

— А если не получится?

— У кого? У меня?!

Льюис подошел и встал рядом с бутылками в обеих руках. Он просто обожал своего дядю Роя в такие минуты и обожал, когда тот так самоуверенно хвастается.

— У него всегда всё получается.

На них смотрели девять иврингов: шесть мужчин и три женщины, девять представителей совершенной расы последнего транспериода. Они потратили тысячелетия, чтобы уничтожить дыру, угрожающую галактике, а какой-то непонятного пола придурок заявлял, что надо строить шлюзы.

— Рохини, зачем тебе это? — спросил за всех Наэрооо, вежливо спросил, сдержанно, мог бы и выругаться.

— Так интересно же!

Этот ответ их, кажется, просто убил.

— А нам, знаешь, неинтересно нарушать мировые законы. Это совершенно очевидно — две вселенные контактировать не должны, даже через систему шлюзов.

— А вас никто и не спрашивает, — усмехнулся Грэф, — вы померли десять тысяч лет назад — вот и молчите!

Это он так шутил, но ивринги не очень-то его поняли, они только недоуменно переглянулись, красивые все такие, правильные, вежливые.

— Он шутит, — пояснил Льюис.

— А если серьезно, — добавил Грэф, — то контакт уже есть. И давно. Миллион лет, если не ошибаюсь. Они уже срослись, эти две вселенные. Разорвать мы их не сможем. Вы предлагаете поставить примитивную затычку. Кто вам сказал, что затычка поможет? Кто вам сказал, что она будет вечной? Она разрушится со временем. И кто будет ее менять? И как?

Ивринги молчали.

— А потом, — продолжил Грэф, совсем срывая галстук, — у нас тут еще одна задача — Оборотней надо отправить назад… если захотят, конечно. Прижились у нас, паразиты. В общем, построить их стройными колоннами и дружно с песнями отправить через шлюзы домой. Такая задача по мне. Я уже обсудил это с нашими в Центре.

— Ты всегда был силен на идеи, — сказал наконец Наэрооо, тактично обращаясь к Грэфу в том роде, в котором он сам о себе говорил, — но вряд ли это выполнимо. Затычку, как ты выразился, можно сделать из того же материала, что и большое колесо. Взять кусок на пробу, исследовать… во всяком случае, миллион лет оно работало. Но из чего ты собираешься делать систему шлюзов?

— Из времени, — торжествующе улыбнулся Грэф, — из временных вихрей!

— Это… — профессор изумленно пожал плечами, — это довольно неожиданно…

— Параллельное время должно нейтрализовать взаимодействие. Вы умеете делать временные тупики. Мне всего-то нужна пара таких тупичков здесь.

— Конкретно мы — не умеем. Среди нас нет специалистов по параллельному времени. И всё это не так просто, как тебе кажется. Чтобы произвести даже один крохотный приборчик — временной поглотитель, необходим целый завод, нужны технологи и квалифицированные исполнители. Ты не представляешь, во что ты ввязываешься.

— Завод у меня есть. По производству временных рассогласователей. Не думаю, что ваш поглотитель сильно отличается. Технолог — я сам, а исполнителей обучим.

Атэээхо вышел вперед, у него были очень длинные волосы, и выглядел он величаво как поэт или философ.

— Дорогой Рохини, ты брызжешь идеями, и мы даже не успеваем к ним адаптироваться… боюсь, мы не сможем тебе подсказать, чем твой рассогласователь отличается от поглотителя. А там еще масса таких блоков. Лучше всё-таки рассмотреть конкретный пример, который находится у вас на Пьелле.

— Лучше, — кивнул Грэф, — но он внутри. Эцо уже рассчитал теоретически, что источник искривления — внутри вихря. Ворота — это так, декорация. И как тут быть?

— Но нам в любом случае надо до этого источника добраться, — оживился Льюис.

— Только не тебе, — обернулся к нему Грэф, — хватит уж, налазился.

— Почему это не мне? Я как раз золотых львов лучше всех знаю.

— Помилуй, ты только что вернулся!

— Да скоро год, как я вернулся.

— Льюис… — Грэф подумал и смягчился, — это мы потом решим. Разливай!

Фужеров в лаборатории не было, все достали чашки. Из окон хорошо были видны пламенеющие на закате разноцветные крыши. Город утопал в золотой осенней листве, прекрасный сказочный город в прекрасной золотой листве. На закате. Какие-то фантастические цели стояли впереди, тянуло на приключения, на подвиги, и очень хотелось быть счастливым.

— Льюис, — подошла к нему Лоиилли, румяная после аппирского коньяка с местным фруктом на букву «х», у рургов половина слов начиналась на букву «х», — а где ваш третий брат? Почему он нас не навещает?

— Кондор?

— Ну да. Аггерцед, я знаю, в прошлом. А где Кондор?

— Ло… — Льюис был пьян и весел, — Кондор уже сбрил свою шикарную черную бороду. Это скучный доктор в белом халате. Он мог бы быть где угодно, но предпочитает ходить по больничным коридорам. И живет там же, в двух шагах от работы.

«И от моей жены», — подумалось вдруг. Настроение тут же улетучилось. Пришлось выпить еще. Он не мог не видеть, что живут они со Скирни совершенно разными жизнями. Его не волнует больница, пациенты и грудные дети. А она не может разделить его исканий, его жажду неизвестного. Неужели всё так безнадежно?

Но ведь жили же Флоренсия с Консом! И прекрасно жили. Правда, Конс не авантюрист, он домашний, скучный такой хозяйственный бобер, а дома у него халат и тапочки. И никуда его из дома не тянет. А может, он просто намного старше и всего уж повидал на этом свете? Тогда… тогда надо подождать лет пятьдесят — и всё образуется.

Льюис усмехнулся. Прелестная Лоиилли отошла. Утешить ее было нечем. Вторая девушка — Риээроо — самая молодая и беспечная, с аппетитом уплетала печенье.

— Такая странная ваша Рохини, — шепнула она ему на ухо, — на Пьелле у нее исследовательский центр, на Тритае — оружейный завод, а на Земле — бордель. Зачем ей всё это сразу?

— Развлекается, — усмехнулся Льюис, — ему так интересней.

— Ему?

— То есть ей.

Девушка и на него посмотрела как на больного. Он выпил третью чашку и понял, что надо принести еще пару бутылок. У Ассоль они есть наверняка.

— Я скоро приду, — сказал он, хлопая Наэрооо по плечу, — не расходитесь.

— И не собираемся.

Ивринги были коллективистами. Они редко расползались по своим комнатам и сидели там в одиночестве. Обычно они всегда держались дружной командой. Их даже нельзя было поделить — половину здесь, половину — в Центр Связи. Льюис махнул Грэфу и вышел в коридор.

В коридоре он ослеп от темноты. Яркий закат так и горел перед глазами. «А в пустыне, — подумал он, — в пустыне ветра. Завтра опять всё расчищать по-новой. И голова с похмелья болеть будет…»

В покоях Ассоль громыхала музыка, чудовищно однообразные удары сотрясали и пол, и потолок. Она стояла перед зеркалом в одних шортах и критически себя рассматривала. Сослепу он даже не сразу ее заметил, и уж потом только рассмотрел какие-то царапины по всему ее телу. Сначала просто увидел ее тело, тоненькое, хрупкое, по-детски угловатое, как у Анастеллы когда-то, и понял, что ему вообще-то надо бы уйти отсюда.

— Льюис! — обернулась она, лицо было заплаканное и несчастное.

— Что детка? — только и мог он выговорить.

— Льюис, — повторила она и зарыдала.

— Что это с тобой?! Что случилось?!

— Такая гадость, — сказала она, всхлипывая, — ужас просто… противно, да? Мерзко…

— Ну, почему? — он шагнул к ней, прикоснулся к ней ладонями, к ее гладкой как у младенца коже, к ее тоненькому стану, который умещался и будто таял у него в руках, — подумаешь, царапины! Помажем, и пройдет. Где ты такой репейник нашла? Лезешь везде…

И, наверно, он гладил ее немного дольше, чем нужно, может даже всего на секунду дольше… но было поздно. Она почувствовала. Всхлипывая, она резко повернулась, повисла у него на шее, обвила его и руками и ногами, запрыгнула как маленькая обезьянка на дерево, вцепилась, вся дрожа, и отчаянно стала покрывать его поцелуями.

— Льюис, Льюис, Льюис…

В окнах догорал закат. Кончилась музыка, затихла у него подмышкой неукротимо-пылкая девчонка со своей безумной любовью и такой же безумной жаждой, чтобы любили ее. Она прижималась гибким тельцем и тыкалась в него губами и носом как котенок. И он даже ни о чем не жалел. Он даже в шоке не был от того, что только что произошло. Даже если бы он знал, что после этого умрет, он бы всё равно не отказался.

Судьба долго издевалась над ним. Он был мальчишкой и любил девочку-подростка Анастеллу. Она его бросила. Это было давно, но боль осталась. Он всё еще искал ее, эту девочку, он хотел ее вернуть, он хотел ей что-то доказать и он хотел ею насладиться. Хотя бы один раз.

Теперь можно было и умереть. Наслаждение было таким ошеломляющим, что всё рядом с этим меркло. И дело было даже не в том, что Ассоль — Прыгунья, страстная, сладкая и беззастенчиво-опытная в этом деле. Просто ему казалось, что к нему вернулась его первая любовь, юная художница Анастелла… и он ликовал!

— Пора, — сказал он, вынимая из-под нее руку, — ивринги ждут.

— А ночью придешь? — распахнула она свои голубые, прямо по-детски невинные глаза.

Он отвернулся, застегиваясь.

— Ассоль… ты же понимаешь, это не может повториться.

Она тихонько ахнула и уткнулась лицом в подушку. Сердце сжалось. Тут только он начал понимать, во что впутался.

— Я твой брат, — напомнил он, — видел бы дед Ричард, чем его внуки занимаются…

— А кто сказал, что это нельзя?!

— Ассоль… я твой брат. И у меня есть жена. Ты же об этом знала.

— Да ты ее не любишь!

— Ошибаешься, Ассоль. Я ее люблю.

— Не любишь, неправда! Ты ее и видеть не хотел! Это папа вас свел, чтобы Сию подразнить. Вот и всё! Я же слышала!

— Что ж, скажи спасибо папе.

Он и хотел бы быть мягче, да с ней не получалось.

— Льюис! — визгнула она у него за спиной.

— Прошу тебя, Цыпленок…

Он снова обернулся. Она сидела голая на кровати, так и не разобранной, со смятым покрывалом, такая несчастная, такая всклокоченная, такая потерянная и такая всё еще желанная, что ноги сами повернули к ней. Он сделал шаг и через силу остановился.

— Не мучь меня, Ассоль. Всё равно же ничего у нас не получится.

— Это с ней у вас ничего не получится, — всхлипнула Ассоль, — потому что она тоже тебя не любит. Все уж заметили! Прячетесь друг от друга… она Кондора любит.

— Что ты болтаешь?

— Она с ним всегда, а не с тобой.

— Что с того, — хмуро проговорил Льюис.

— Ничего! — выкрикнула Ассоль, — думаешь, ты один такой красавец и Прыгун? Кондор тоже хорош и доктор к тому же. Только их вместе и вижу. Ты-то тут при чем?

— Прекрати, Ассоль. Ты ничего в этом не понимаешь. Скирни бы врать не стала.

— Да она тебе благодарна как собака, за то, что ты ее вытащил с Оринеи! Она тебе всю жизнь врать будет. И ты, дурак, считаешь, что ты ей что-то должен. Вот и вся ваша любовь!

— А у нас, по-твоему, что? — усмехнулся он с горечью, он ей не поверил, но от одного предположения просто деревенел, — у нас с тобой что?

Она заморгала удивленными глазками, не в силах определить, что же это такое между ними было.

— Ты прости меня, Ассоль. Конечно, я не просто так, ты мне нравишься, но больше этого не повторится.

Похоже, она ему тоже не поверила, такой упрямый и не смирившийся у нее был взгляд.

Льюис вышел в коридор, разумеется, забыв про бутылки. Прошло не больше часа, а казалось, что целая вечность. Наступила новая эпоха. Он зашел сюда нормальным, а вышел извращенцем: переспал со своей сестрой, почти ребенком, и сделал несчастными сразу двух женщин: и ее, и свою жену.

Потом он подумал, что надо бы еще выпить, что не такой уж эта Ассоль и ребенок и не родная ему сестра, а двоюродная, где-то даже такие браки допускаются. И не он первый изменяет своей жене, которая к тому же его и не любит. В общем, он решил не думать об этом и жить дальше.

— Лале! — завалился он к царю в покои, его лично охрана пускала беспрепятственно, — Лале, ивринги хотят выпить!

— По-моему, это ты хочешь выпить, — услышал он знакомый голос сбоку, — а ивринги тебя обыскались.

В кресле сидел отец. А сам Лафред-Леций возился у камина.

Уже так стемнело, что пламя огня стало ярче полыхающего шеорского заката.

— Папа?! Ты каким ветром?

— Счастливым, — улыбнулся Ольгерд, — застегнись и причешись. Тебя в комнате ждет твоя жена.

— Скирни?!

— Соскучилась. Пришлось отложить пару совещаний, но я не жалею. До чего у вас тут красиво!

— Да, дядя Ол, — кивнул Лале, — рурги — такие мастера! А какие у них книги… если мы не спасем эту планету, то надо хотя бы эвакуировать культурные ценности.

Льюису было уже не до спасения планеты и не до дурацких опусов, которые рурги царапали на деревянных табличках, он в них ничего не понимал. Он стоял в полном шоке оттого, что Скирни здесь. Здесь и сейчас! Ну, и чувствительность у нее! Наверное, она все-таки его любит. А он — просто невоздержанная скотина, примитивная, как все мужики. Она ждала его шестнадцать лет, а он не в состоянии потерпеть год-другой, пока она не вылечится.

— Надо хоть цветов нарвать, — пробормотал он.

— Да она тебе и без цветов будет рада, — засмеялся отец.

— Спасибо, папа.

Он всё-таки спустился в сад, оборвал осенние хризантемы у себя же под окнами и с совершенно виноватым видом открыл свою дверь. В душе был такой кавардак, что и не рассказать никому. Он сжимал стебли цветов, а ему всё еще казалось, что это гибкое, тоненькое тело Ассоль. Она как будто пришла вместе с ним.

Скирни стояла у окна и тоже не могла оторваться от красот Хааха на закате. Черный термостат откровенно облегал ее высокую, чисто-женскую фигуру с большой грудью и широкими бедрами, но при этом в ней было гораздо меньше призывной порочности, чем у худой девчонки, в ней вообще ее не было. Она была ангелом, добрым, праведным и прекрасным. Черные волосы волнисто падали на черный ворот куртки, и глаза были черными, и кожа — смуглой, при этом она была светлым ангелом, так он ее воспринимал.

Минут пять они просто молча обнимались. Он как будто пил из родника. Вокруг нее было как-то чисто. Чисто и легко. Именно поэтому он готов был терпеть ради нее всё, он вообще согласен был жить без секса, лишь бы припадать к этому роднику и растворяться в нем.

— Льюис, прости меня. Ты обиделся, да?

— Я?!

— Я знаю, ты обиделся. Но я так переживала за этого ребенка… так нельзя. Я совсем про тебя забыла. Ты же мой любимый?

— Надеюсь, что я.

— А мужчины тоже как дети. Пожалуйста, не сердись.

— Да что ты, Скирни, — ему вообще хотелось провалиться сквозь землю, — а с кем ты его оставила, этого ребенка?

— С Кондором.

— С кем?!

— Из него хорошая нянька получается.

— Да, вы прямо идеальная пара!

— Идеальных пар не бывает, — Скирни сказала это как-то грустно и посмотрела на него своими детскими черными глазками в ободках коротких ресниц, — поцелуй меня, Льюис.

Он даже поцеловать ее не мог, как будто губы были грязными. Хотя очень, конечно, хотел.

— Я так пьян, Скирни.

— Ну и что?

— От меня несет как из бочки. Мы отмечали завершение этапа. Коньяк глотали кружками.

— Надо же, — не обижаясь, улыбнулась она, — твои ивринги — тоже пьяницы?

— Да нет, просто я за них всё и выпил.

Она погладила его по плечам.

— Тебе плохо, да? Ты все-таки обиделся.

— Хуже, — выдохнул он, — хуже, Скирни…

— Что такое?

— Я тебе изменил.

Они смотрели друг другу в глаза. Ее короткие черные реснички вздрагивали. Теперь уж точно надо было куда-то провалиться.

— Только что, — добавил он, чтобы уж совсем всё испортить.

И ничего не произошло. Его даже не оттолкнули.

— Хорошо, что ты сказал, я как будто чувствовала…

— Скирни… простишь ты меня когда-нибудь?

— За что, Льюис? Ты что? Разве не я в этом виновата? Тебе, должно быть, так неловко сейчас и стыдно? А это всё из-за меня.

Его снова гладили теплыми ладошками по плечам, его любили и даже не обвиняли ни в чем. Он знал, что она добра, но чтобы настолько?

— Если захочешь со мной расстаться, тоже сразу скажи. Хорошо?

— Да я последний дурак буду и скотина, если захочу с тобой расстаться.

— Нет. Просто будешь Льюисом Оорлом, который полюбил другую женщину. Любовь, она ведь не спрашивает. Говорят, у каждого есть своя половина. Не всегда ее можно встретить в одной жизни… но если встретил — никуда от нее не деться. Притянетесь как два магнита.

Он так и не посмел ее поцеловать. Они лежали, обнявшись, на подушках, как хорошие друзья, и ему было почти легко оттого, что он сразу признался, что его поняли, что Скирни хватило мудрости и великодушия его простить. Никакой стены между ними не возникло, даже наоборот, они стали еще ближе почему-то… но он не сказал главного — с кем он ей изменил. Вот этого он бы просто выговорить не смог.

— Я ведь была у Гевы, — сказала она.

— Все-таки была?

— Да. Почувствовала, что теряю тебя, и побежала.

— Да не теряешь ты меня. Просто я живой: обижаюсь, срываюсь… только я тебя люблю. Слышишь?

— Гева сказала, что всё от меня зависит. Это я виновата, понимаешь? Я такая, а не ты.

— В чем ты виновата? В том, что на большинстве планет правят мужчины, а женщины даже пикнуть не могут? И на Земле такое было, а на Вилиале в эпоху Упадка Расцвета… а на Тевере и сейчас процветает. А на вашей Богом забытой Оринее — и подавно.

— Ты признался, — вздохнула Скирни, — теперь я признаюсь.

— В чем?

— Мне там один охранник нравился. Или я его жалела? Я иногда путаю любовь и жалость, они так похожи! Он потом все-таки умер, болел чем-то. Я сама к нему ходила, никто меня не заставлял. А девицы наши со двора надо мной смеялись. Они все к Молчуну бегали или к другим, кто поздоровее.

— Так ты другого любила? А тут я с неба свалился! Вот как всё было, оказывается?

— Ну, что ты, Льюис!

— Я ведь тебя даже не спросил, — дошло до него.

— Никого я не любила, кроме тебя. Успокойся. Всё самое прекрасное было на озере Нучар. Помнишь? Я купалась, а ты сидел на берегу.

— Ага. И подсматривал.

— Ах, вот так даже?

— А что ты хочешь? Мужчины — такие порочные создания.

— Почему у нас теперь так не получается, Льюис? Я сама измучилась и измучила тебя. Может, нам вернуться на это озеро?

— Ты же говорила, что ступать не хочешь на эту планету.

— Но озеро тут ни при чем. Там я была счастлива.

— Ладно. Попробуем. Только не сегодня, Скирни. И не завтра. Завтра надо расчищать пустыню.

Леций стоял у себя в кабинете перед портретом отца. Сиргилл, как живой, смотрел на него добрым и бесконечно терпеливым взглядом. Он был такой сильный!

— Папа, — взмолился Леций, — папа, что мне делать? Всё, что создаю — всё рассыпается. Аппиры не возрождаются, за редким исключением. Есть только крохотная горстка талантливых ученых и маленькая колония в долине Лучников. Остальные как были паразитами, так и остались. Они не хотят лечиться, они не хотят работать, им нравится пребывать в дерьме. Им это просто нравится, и я ничего не могу с этим поделать! Тогда зачем всё это нужно, папа? Я устал. Мой сын опять потерялся в прошлом, моя дочь — шлюха, моя сестра — чудовище, а моя жена никогда меня не любила. И я уже ничего не смогу начать сначала. Я ни во что не верю. Я не верю в себя, я уже не так наивен… а единственная женщина, которую я мог бы полюбить, никогда моей не будет. К черту, папа… мне чужого не надо. Я только хочу сделать хоть что-то полезное в своей жизни, раз всё остальное — мираж. Я найду лаклотов. Я их уничтожу… или хотя бы пойму, как это сделать. Пусть другие продолжат, а я начну.

Ощущение полной пустоты его не отпускало. Он не видел за метелью прекрасный город на заливе, в котором жили разные аппиры, в том числе и хорошие, умные, деловые, честные и гениальные. Ничего он этого не видел. Он достал бутылку из бара и отвернулся от окна.

Потом зашел Эдгар, отобрал бутылку, закрыл дверцу бара.

— Пап, что за привычка — лакать в одиночестве?

— Есть такая привычка, — усмехнулся Леций.

— Не переживай ты так. Ты что, ее не знаешь? Она еще вернется.

— К кому?

— То есть?

— Меня уже тут нет. Я испарился! Я ищу лаклотов… а вы тут, как хотите.

Эдгар присел на стул.

— Ты пьян, папа?

— С чего? С двух рюмок?

— Которые по полковша? Ты вообще соображаешь, что ты говоришь? Где ты собираешься искать лаклотов? Они в других галактиках. Туда каналов нет.

— Наших — нет, — согласился Леций, — но они наверняка оставили свои. Надо только найти, где они.

— Один есть, — хмуро сказал Эдгар, — на Шеоре. До сих пор не знаем, как его заткнуть.

— Это была их ошибка. Но были же и нормальные, рабочие магистрали. Ведь как-то же они все отсюда утекли?

— Миллион лет назад! Как ты их теперь найдешь? Надеюсь, ты помнишь, что в нашей галактике сто миллиардов звезд? Какой бы ты ни был гениальный Прыгун, твоей жизни не хватит.

— Я не собираюсь тыкаться вслепую, Эд. Я буду собирать информацию.

— Да кто об этом может помнить?!

— Оборотни.

— Папа… ты собираешься с ними контактировать?

— Почему нет? Ты же контактировал?

— Еще как, — усмехнулся Эдгар, — Алеста до сих пор пилит!

— Меня пилить некому, — сказал Леций, — терять мне нечего, а отца моего погубили лаклоты. Только это сейчас имеет значение.

— У тебя, кроме отца, еще и дети есть, — напомнил Эдгар, — Ассоль совсем одна останется. Что с ней будет?

— А что с ней еще может быть? — вздохнул Леций, — всё уже случилось. Моя дочь — шлюха. Сам знаешь.

— Ну… моя, положим, тоже, — пожал плечами Эдгар, — даже профессиональная. Это же не значит, что мы не должны их любить.

— Люби, Эд. Ты это умеешь. А я уже никого любить не способен.

— Папа…

— Все запасы исчерпаны. Я равнодушен к дочери, я разлюбил жену, я ненавижу аппиров, и мне плевать на золотых львов. С таким настроением, сам понимаешь, мне лучше отсюда убраться.

— Понимаю, папа. Чем я могу тебе помочь?

— Не бросай Ассоль. Кто-то же должен ее любить… хотя даже у тебя это не очень получается.

— Да уж! После тех придурков, которых я периодически вышвыриваю из ее кровати! Моя Аола хоть на сановников зарилась и на аристократов. А эта — на всякую шваль.

— Аппирская кровь, — сказал Леций с горечью, — ничего тут не поделаешь. Им хочется дерьма. И я даже своей дочери не могу этого запретить. Они такие, Эд. Почти семьдесят лет должно было пройти, чтобы я понял: они просто такие.

— Они разные, папа, — возразил Эдгар, — просто это ты не в духе. Тебе вообще надо бы врачу показаться.

— Надо, — кивнул он, — напоследок. Покажусь.

— А на кого ты всё это оставишь, ты мне скажи?

— На всех, — усмехнулся Леций, — дочь — на тебя, управление — на Конса, львов — на Геву, землян — на Ольгерда. Центр — на Грэфа, а ребенка — на Скирни. Видишь, получается, что не очень-то я и нужен.

Эдгар всё понял. Разговор с братом был труднее.

Они сидели в доме на побережье и беседовали под шум моря. За окном не было снега, тут вообще не было зимы.

— Мне придется переехать в Менгр, — сказал Конс обреченно, — а Леда не может оторваться от своего планктона. Ну и задачу ты мне задал!

— Моя не легче, — сказал Леций.

— Да. Только ты всегда делаешь, что ты хочешь, а другие — что нужно тебе. Я правильно понимаю?

— Я бы сам хотел понять, что происходит. Мне нужно время, Миджей. Год, два, пять… я не знаю, сколько.

— Издеваешься? Даю тебе пару месяцев, учитывая твою тонкую нервную организацию и то, что ты у нас младшенький. А потом возвращайся. Нет тебе замены, Леций Лакон. Нет и не будет.

В общем, с братом он тоже договорился. Труднее всего было с Ольгердом Оорлом. Земной полпред чуть не схватил его за грудки, когда услышал.

— Сматываешься?! Завертел тут всяких дел, а теперь сваливаешь отсюда?!

Он был груб. Груб и прямолинеен, как всегда.

— Сваливаю, — не стал возражать Леций, — если тебе так понятнее. Не могу больше.

— Ах, не можешь?!

Ольгерд поплотнее закрыл дверь своего кабинета в полпредстве, развернулся и грозно пошел на него.

— Он не может! А я мог?! Сколько раз ты меня ломал в угоду своим аппирам? И сколько лет я это терпел? Всю жизнь мне наизнанку вывернул! Думаешь, мне легко было? А теперь что? Аппиры тебе надоели? Разлюбил их? Всё это такая игра была, да? Ерундой мы тут всякой, оказывается, занимаемся! А ты наигрался в эту игрушку и теперь нашел другую — лаклотов он будет искать! А твои уроды, между прочим, на тебя молятся! А кто будет золотых львов освобождать? Кто им наобещал тут райскую жизнь? Я что ли? Земля и так меня затеребила: «Что у вас там происходит с Тупиком?». Всё время наблюдателей присылают, а я отчитываюсь, как мальчишка. Я что ли всё это начал?!

— Львы могут подождать. И все остальные тоже.

— Все всё могут! Кроме тебя! Так и знал, что когда-нибудь ты всех нас подставишь!

Ольгерд перевел дыхание, подбирая, наверно, подходящие слова.

— Давай-давай, — одобрил его Леций, — вываливай. Накопилось, поди, за столько-то лет!

— И вывалю! — навис над ним Оорл, высокий, мощный, красивый даже в гневе, яростно сверкающий шоколадными глазами, — думаешь, молчать буду? Нет в тебе надежности, Индендра. Нет и не было. Скользкий ты как щука, не ухватишь тебя. Никогда не знаешь, что у тебя на уме, что ты задумал, и что ты выкинешь завтра. И никто тебе не нужен на самом деле. Ты просто хочешь всем нравиться. Я всегда это чувствовал, с самого начала. Аппир ты до мозга костей, а никакой не золотой лев. Куда уж тебе! Не может он! Видали неженку? Жена ушла, которую он и не любил-то никогда. Катастрофа у него! А что с планетой будет, с нами со всеми, тебе уже плевать?

Леций молча слушал. Он знал, что Оорл горяч, знал, что он в чем-то прав, и знал, что возражать сейчас бесполезно.

— А сестре моей жизнь ради чего портил? Ради своих львов и аппиров. Выходит, тоже из-за ерунды? А отца своего как встретил? Тошно вспомнить… А брату своему ты что устроил? Он здесь, Леда — там. Хочешь, чтобы и он без жены остался?

— Настоящие жены из-за такой ерунды не бросают, — проговорил Леций.

— А дочь свою беспутную на моего Льюиса оставляешь? Она за ним как привязанная ходит. Видел вчера на Шеоре.

Леций молчал.

— А моей дочери какого черта голову дуришь?

— Которой?

— Издеваешься? Не хватало еще, чтобы младшей! Скирни, конечно!

— Я дурю ей голову?

— Убью… — Ольгерд, кажется, выдохся, он устало сел в кресло напротив и вытянул ноги, длинные, крепкие ноги в толстых ботинках солидного размера, земляне всегда предпочитали ботинки, — всё ты понял, лучезарный, не прикидывайся. У нее, между прочим, муж есть. И не кто-нибудь, а мой Льюис.

Леций сидел и тупо смотрел на эти его ботинки. Какие-то на них были дурацкие заклепки и эмблемы.

— Всё сказал? — спросил он после долгой паузы.

— Всё, — буркнул Оорл, — и что ты мне на это скажешь?

— Ну что сказать? — Леций взглянул на него, — прости.

— Ну, знаешь… — обалдел суровый полпред.

— За всё прости. Кроме Скирни. Клянусь, я тут ни при чем. Сам любого убью, кто им помешает.

Теперь Ольгерд тупо молчал и смотрел на его сапоги. Леций помнил того порывистого мальчишку, которого он когда-то вытащил с Земли на Наолу. Землянин всегда впадал в крайности: то обожествлял его, то ненавидел, то восхищался, то осуждал, он терпеть не мог никаких компромиссов, и его кидало из стороны в сторону. Это мешало им до конца подружиться.

— Вообще-то я думал, ты лучше ко мне относишься, Ол. Но всё равно прости. Я такой. Ты сильный, я слабый. Я требовал от тебя того, чего сам не могу. Так уж вышло. Пойми, мне тут тошно. Я просто не могу ни на что смотреть. Если я останусь — лучше не будет. Лучше уж убей меня, раз так, у тебя получится.

— Эх, ты, — с досадой, но уже без ненависти взглянул на него Ольгерд, — да кто к тебе относится лучше, чем я? Есть еще такой дурак в галактике? Я шестьдесят семь лет на тебя вкалываю безропотно, ты и мне голову задурил своими идеями… а теперь сбегаешь? И что без тебя тут делать?

— Идеи оказались ошибочными, — сказал Леций подавленно, — и вся моя жизнь — сплошная ошибка. Хочется хоть что-то стоящее сделать напоследок.

— Ладно, — Оорл вздохнул и расстегнул китель, — тебе и правда пора проветриться. Зря я так наехал. Знаешь, такое со всеми бывает, даже с правителями. Называется — депрессия. Тебя не убивать, тебя лечить надо. От этого даже лекарства есть. Спроси у Скирни.

— Спрошу, — усмехнулся Леций, — я как раз к ней и собираюсь.

— Давай-давай. Но сначала придумай, что я должен говорить земным инспекторам? Что врать-то будем, голубоглазый князь? Не говорить же им, что ты пошел искать лаклотов?

Земляне раздражали тем, что во всё лезли. Это было и понятно, они блюли свои интересы и свою безопасность. Девять миллионов золотых львов могли напугать кого угодно. Странные процессы на Шеоре тоже имели общегалактическое значение. Они и туда уже засылали своих представителей, пообщались с иврингами, пригласили их на Землю, но в дыру, конечно, не полезли. Обещали каких-то сверхроботов, на пока не прислали. А про наличие в галактике таких тварей, как Оборотни, они вообще не знали, иначе Советник Президента Эрнст Мегвут давно бы лишился своего поста.

Леций вдруг осознал, что земной полпред всегда на его стороне, целиком и полностью. И такого полпреда еще поискать. А что он там орет в запальчивости — это не так уж важно.

— Соври, что я на Наоле. С Наолой связи нет, проверить они не смогут.

— А что ты там делаешь, интересно?

— Вообще-то там моё вампирьё осталось. Могу я поинтересоваться их судьбой?

— Думаешь, кто-то еще выжил?

— Не знаю. Отрицательное поле, без Прыгунов… если не нашли другого источника, то за семьдесят лет вымерли давно. Но землянам это знать не обязательно. Просто соври, что я там.

— Ладно. А на самом деле? Куда ты направляешься, если не секрет?

— Для начала на Оринею.

— Ого! Почему туда?

— Меня интересует одна неординарная личность по имени Дрод. По-моему, он много знает.

— Ты и с этими тварями хочешь сотрудничать?

— Почему нет?

— Я же говорю: ты скользкий тип. Они детей мучают, а ты с ними будешь расшаркиваться?

— Буду, Оорл. Буду. Они просто выживают, неплохо приспосабливаются и лишнего зла не творят. Есть зло гораздо большее — лаклоты. Они как рваный фантик бросили целую галактику на произвол судьбы. Если им на всё наплевать в таком масштабе, то кто же они?

Ольгерд усмехнулся и махнул рукой.

— Да ты и этих оправдаешь! И ввяжешься решать их проблемы. Что я тебя не знаю что ли? И еще женишься на лаклотке для закрепления успеха.

— Нет, — покачал головой Леций, — на лаклотке я женю тебя. Сандра к тому времени тебя, дурака, бросит.

Они посмеялись и расстались все-таки мирно, даже обнялись на пороге.

— Ты уж один не нарывайся, — сказал Оорл заботливо, — нас позови. И вообще, разузнаешь что-нибудь — и сразу возвращайся. Обещаешь?

— Не могу обещать, — ответил Леций, — но разве ты не знаешь — Прыгуны всегда возвращаются.

Сил телепортировать не было, слишком болело сердце. Леций сел в теплый модуль и пролетел несколько кварталов от полпредства до больницы. Скирни ждала его, как договорились, в детском отделении.

Мальчик спал в отдельном боксе с двумя кроватями: маленькой и большой. На столе лежала горка пеленок и полотенец. В ящике были ссыпаны разноцветные игрушки. На полке стояли бутылочки и смеси в ярких пакетах. Широкие окна в стенах открывали долгую череду таких же боксов справа и слева, как в системе зеркал. Казалось, что с обеих сторон бесконечность и ничуть не меньше вокруг больных, брошенных детей. У этого бедолаги до сих пор не было ни матери, ни имени, ни дома, и он до сих пор не плакал.

— Молчит, — сказала Скирни, когда Леций склонился над кроваткой, — такой серьезный ребенок!

— Гева не передумала?

— Она его не любит.

— А она его видела?

— Пока нет. И не собирается.

— Вот и еще одна иллюзия рассыпалась, — сказал он с горечью, — похоже, я тебя обманул, Скирни. Не нашел я ему родителей. И сам не гожусь.

Она смотрела полными сочувствия глазами. Вполне уже взрослая женщина, но из-за этих наивных глаз похожая на ребенка. И еще мягкий и детский у нее был голос. И трогательная родинка на щеке. Когда она была маленькой и хрупкой, она была похожа на Рицию, и он ее за это любил. Теперь он просто ее любил, как чистый ручеек на городской свалке, как глоток свежего воздуха. Он никогда бы не посмел «дурить ей голову», он даже не думал о ней в этом ключе и даже не считал ее красивой, просто считал, что она совершенно замечательная девушка и достойна самого большого счастья.

— Не волнуйтесь, ваше величество, — сказала Скирни, — вам нельзя волноваться. Пойдемте, я вас лучше осмотрю.

— Почему так официально? — не понял он.

— Ну, вы же сами сказали, что вы мне больше не дядя.

— И что? Я же тебе не повелитель. У меня имя есть. Даже два.

— Конечно, — сказала она поспешно и даже виновато, — извини.

Всего неделю назад здесь, в кабинете, они пили новогоднее шампанское за новое счастье. Скирни вспомнила, как им было весело и легко. Они только что приняли роды и сидели усталые и довольные за чайным столиком и смеялись, вспоминая подробности. А теперь от него ушла жена, ей изменил муж, а этого ребенка бросила злополучная мамаша. Такое получилось счастье. И всё началось в эту метельную новогоднюю ночь.

Леций сел в сканерное кресло, но она не стала включать сканирование. Она просто знала, что у него спазм сердечной артерии по типу невралгии и сильная депрессия. И в общем-то ему сейчас всё безразлично, даже боль. Спазм она могла убрать просто наложением рук, но что делать с его душой, она не знала.

Для видимости Скирни все-таки измерила ему пульс и давление, он сидел безропотно и покорно, тоже напоминая ей пса, прирученного и больного.

— Наконец-то, Леций Лакон, ты мне попался, — сказала она как можно бодрее, — а то вас не дозовешься на обследование. Думаете, что вы железные!

— Жить буду? — усмехнулся он.

— Пока не знаю. Раздевайся.

— Как? Совсем?

— До пояса, — улыбнулась она, — у тебя сердце болит, а ниже, кажется, проблем нет.

— Хоть одна приятная новость…

Он снял свитер и сидел перед ней на стуле, совсем уж беззащитный и покорный судьбе. После мощного отца и атлетичного Льюиса Верховный Правитель показался ей даже хрупким. За последнюю неделю он еще и сильно похудел. Тем не менее, это был Прыгун. Может, и не самый мощный, но самый главный из них. Они все были «великими» и общались на равных, но каждый из них понимал, что Леций — это нечто особенное.

Скирни тоже так считала. Она общалась с ним без всякого подобострастия, но при этом в полной готовности занять свое скромное место. Сегодня было как-то не так, сегодня его было особенно жалко.

— Интересно, — спросила она, — ты хоть что-нибудь ешь?

— Не помню, — усмехнулся Леций.

— Ну, что мне с тобой делать… — она стала мягко разминать ему плечи, — чаю хочешь с земляничным вареньем? Или кофе?

— Нет уж, — помотал он головой, — кофе я наглотался на всю жизнь.

Она вспомнила, что Оорлы, особенно Ингерда, так любят этот земной напиток, что весь дворец им пропах. Получилось, что она опять затронула больную тему, на которую даже не смела с ним заговорить. Что она могла ему посоветовать? Что она вообще знала о любви и о семейной жизни, если собственного мужа не видела шестнадцать лет? Она даже не знала, как реагировать на измену!

Там, на Шеоре, Льюис стоял такой обреченный, такой потерянный, как будто совершил преступление. А виноватой себя чувствовала она. Это она была такая, это у нее такое прошлое, это у нее такой дурной характер… и это она так поздно пошла к Геве.

— Знаешь, — сказала Скирни осторожно, — ведь бывает, что размолвки только к лучшему. У нас вчера тоже было небольшое потрясение… а теперь мы даже ближе стали друг другу.

— У нас не размолвка, — ответил Леций.

— Извини…

— И вообще, дело не в этом. Я просто увидел, что всё зря. Ясно так увидел.

— Что зря? — не поняла она, — этот город — зря? Центр Связи — зря? Больница — зря? И Флоренсия работала зря? И все остальные?

— По большому счету ничего не меняется, — усмехнулся он, — паразиты остаются паразитами, отбросы — отбросами, маньяки — маньяками, а дураки — дураками. Сначала я считал себя местным солнцем и хотел всех осчастливить. Потом я захотел, чтоб они что-то делали сами. И ничего не получилось. Почти семьдесят лет понадобилось, чтобы в этом убедиться.

— Почему же ничего?

— А ты что, этого не видишь, Скирни? Или у тебя не так? Ты их лечишь, тратишь на них свою душу, а они выходят и снова напиваются, нажираются, ночуют в подвалах, хотя полно пустых домов, скрещиваются с кем попало, а потом рожают бездомных уродов. А работать они не хотят, они могут только прислуживать.

— Видимо, семьдесят лет — это мало, — сказала Скирни с сожалением, — они — очень больной народ. Ты, конечно, можешь расселить всех в отдельные боксы, светлые и стерильные, излечить их насильно, посадить на диету, не давать наркотиков, строем выводить на работу и скрещивать только генетически подходящих. Но что это будет? Колония биороботов?

— Знаешь, иногда так и подмывает…

— Ты не сможешь, Леций.

Скирни даже не заметила, как ее руки сами погрузились в его волосы, на удивление мягкие и послушные, он вообще сидел мягкий и послушный и совершенно ручной. Она подумала, как хорошо быть доктором, можно приласкать такого мужчину, и никто не поймет превратно. Она и поцеловать его хотела, и прижаться к нему и согревать его до тех пор, пока он не оттает.

Он немножко оттаял, когда она сняла ему болевой спазм. Только посмотрел удивленно, как будто не верил, что эта боль может отпустить, тем более, без всяких лекарств, просто от прикосновения рук и ее любви, ее бесконечной любви и жалости.

Она всегда так лечила. Только на этом состоянии выздоравливали ее пациенты. Она должна была их пожалеть, а ей это было нетрудно. Она должна была очень захотеть, чтобы всё у них наладилось, а она естественно этого хотела. Она любила всех. И всё получалось само собой, естественным образом, она даже не слишком уставала, наоборот — чувствовала удовлетворение. И тогда не нужны были операции, заживали открытые раны и даже принимались совершенно невозможные роды. При этом Скирни не владела, подобно Геве, никакой магией и никакими тайными знаниями. Она и сама не знала, почему так получается. Получалось — и всё. Она почему-то даже стеснялась этого и на всякий случай назначала разные процедуры и легкие лекарства, чтобы никто не догадался.

— Ну что? Тебе легче?

Леций посмотрел на нее, взял ее руку, склонился над ней и приложил к губам.

— Намного. Спасибо, Благодея.

— Кто? — удивилась она.

— Ты же знаешь, была такая девушка, — грустно сказал он, — волшебная девушка, всем помогала… пока я ее не погубил.

— Ора?

— Никогда себе не прощу… Попросил ее умереть, а она согласилась. Вот такая была девушка, моя сестра, — Леций поднял лицо и снова посмотрел на нее излучающими голубизну, тоскливыми глазами, — но она была богиня, она специально тут родилась. А ты-то откуда взялась, Скирни Оорл?

Скирни цену себе знала, своим способностям тоже, но сравнение с Пресветлым ее смутило.

— Ну что ты, Леций. Ты даже не представляешь, насколько я земная… у меня в квартире бардак, у меня муж не кормленный, позаброшенный, я чашки бью, перчатки теряю, я на встречи опаздываю, у меня мысли бывают самые дурацкие, у меня вообще психоз, между прочим…

— Однако, благодать от тебя та же самая, — сказал он серьезно.

— Да? — Скирни даже села.

Она, правда, растерялась. Об этом надо было подумать: что это значит, и как это вообще совмещается с ее вопиющим несовершенством.

— Так бы и сидел возле тебя, — добавил Леций, — хорошо у тебя тут, тихо, спокойно. И как-то всё правильно, как будто так и надо. Это твой мир, Скирни. А вокруг меня всё разваливается.

— А я тебе помогу, — сказала она, поспешно вставая и включая чайник, ей очень хотелось напоить его чаем с земляничным вареньем, ей очень хотелось, чтобы так и было — тихо и спокойно. И никого больше.

Он начал одеваться.

— Вряд ли. Я буду слишком далеко.

Скирни стояла у чайного столика, на стене был календарь с котятами и картинка с тропическим берегом. Она вдруг поняла, что и эти котята, и пальмы, и ягодки на блюдце расплываются у нее перед глазами, как будто погружаясь в туман.

— Где? — спросила она, теряя и голос.

— Возможно, что в другой галактике.

Потом она поняла, что они спокойно сидят за столом, пьют чай, разговаривают, даже шутят, и он совершенно не догадывается, что ее мир тоже рухнул. Вот так вот в один миг взял и обрушился. Она бы пережила, если б он снова женился: от этого они не перестали бы видеться. Она бы даже пережила, если б он был где-то на Земле или на другой известной планете: она бы знала, что с ним. Но такую даль и такую неизвестность ее душа перенести уже не могла. Она разрывалась. К такому испытанию она оказалась просто не готова.

И он еще говорил, что она «святая»?! Да она самая ужасная и порочная из всех женщин! Она любит сразу двух мужчин. И обоих — больше жизни. И поэтому не достанется никому. Никогда. Вот и всё.

Гева не стала ей этого говорить. Пожалела. Да Скирни бы и не поверила. Ей даже такая мысль показалась бы кощунственной, она же такая правильная! Просто Пресветлый во плоти! А на самом деле…

— Как вернешься — сразу на медосмотр, — сказала она в шутку, она прекрасно владела собой, — мало ли, что ты там подхватишь у этих лаклотов.

— Я буду разборчив — усмехнулся Леций.

И она всё-таки покраснела. К счастью в это время заплакал ребенок. Скирни озабоченно взглянула на экран состояний и поднялась.

— Проснулся. Вот и кончилось наше чаепитие. Извини.

— Да мне тоже пора, — с сожалением сказал он.

— И что? Мы больше не увидимся?

— Прыгуны всегда возвращаются, — усмехнулся Леций, — вопрос только — когда?

Ребенок плакал. Они очень быстро и буднично простились, как будто ненадолго. Она улыбнулась ему и быстро вышла в коридор, где они стояли обнявшись совсем недавно, и она еще не ощутила той космической пустоты, когда он разнял руки.

Эцо не хотел подслушивать, но так уж получилось. Он зашел ближе к полуночи в бассейн и увидел там родителей. Мама была совершенно голая, а его с какого-то времени это стало смущать. Он даже отступил за куст, хотел уйти, но вдруг услышал фразу, которая его остановила.

— Ну что мы будем делать с этим ребенком, Эрто? Как ты себе это представляешь?

— Из тебя прекрасная мать получилась.

— Да. Но не для этого монстренка!

— Гева… это мой брат.

— Это сын твоей мамочки!

— Я тоже сын моей мамочки. Однако меня ты любишь? Или я ошибаюсь?

Слова, как и все звуки, высоко и гулко отдавались под сводами. Эцо понял, что они целуются. Гева любила отца, Гева любила его, он не сомневался, что его мама самая добрая и великая женщина во вселенной. Но что он слышал?! Маленький мальчишка, уродец, брошенный с самого рождения, был совершенно никому не нужен прямо как он сам когда-то.

Эцо прекрасно помнил эти ощущения. Он помнил и казарменную палату в детском приюте, где всегда горел свет, и вечно занятых, раздраженных медсестер, и детей, сколь гениальных, столь и уродливых. Его место было под кроватью. Там и нашел его когда-то Руэрто Нрис… и большего счастья в своей жизни Эцо не испытывал, и большей боли тоже, когда ревел под этой кроватью и еще не знал, что отец уже спешит к нему. От этих воспоминаний у него так сжалось сердце, что он сел на пол.

— Гева… но если по совести, то парень наш. При чем тут Скирни вообще? Она просто добрая девочка. И при чем тут Льюис Оорл? Ему уж точно наше отродье ни к чему.

— Об этом Сия должна была думать, а не я! На кого она рассчитывала?

— На кого-нибудь. Удивительно: так много родни, а парень брошен.

— Почему же брошен? Скирни только рада будет. Детей у нее нет и не предвидится. Да и семьи у нее нет, одна видимость. Пусть хоть ребенком утешится.

— О чем ты, Гева?

— Только о том, что Льюиса не было шестнадцать лет. Привез наивную девочку с Оринеи и пропал. Разве теперь всё восстановишь?

— А разве нет?

— Не понимаешь ты женскую душу, — вздохнула Гева.

— Куда уж мне! — усмехнулся отец, — и я абсолютно не понимаю, почему девочка с Оринеи должна растить нашего ребенка. Она понятия не имеет, что это такое. И защищаться не умеет. А если он ее высосет по большой-то любви? Помнишь, когда-то у землян была мода — усыновлять аппирских детей. Они очень быстро от этого отказались.

— Эрто, — сказала мать уже раздраженно, — прекратим этот разговор, — ты же не сам собираешься его растить, а возложишь всё на меня. Тебя и дома-то не бывает.

— Неправда, — возразил отец, — с Эцо я занимался.

— Эцо! Эцо — совершенно особенный мальчик!

Гева заявила это с такой любовью, что стало даже неловко. Особенным Эцо себя не считал, во всяком случае, не больше, чем все остальные. Кем он действительно восхищался, так это своим руководителем — Навликом Ондра.

— С чего ты взяла, что этот будет хуже?

— А у меня нет ни одной причины думать наоборот. И прошу тебя, хватит об этом.

Отец, кажется, смирился и перешел к поцелуям. Эцо вышел в полном шоке. Он думал, мама другая — добрая. Он думал, что и отец другой — сильный. А что получалось? Сердце почему-то так и болело, как будто его самого насильно возвращали в казарму. В этом мире справедливости не было. Кому-то везло, кому-то нет. Кому-то доставалось всё хорошее, а кому-то — всё плохое. И уж, конечно, невозможно было всех осчастливить.

Было время, он хотел изменить мир, даже рассчитывал модели совершенного общества. Но всегда выходило, что такое общество можно построить только из биороботов, ограничив их свободу в самой основе — в желаниях. Иногда он даже был на это согласен! Пусть уж все будут биороботами, чем так! Пусть даже не помышляют отравлять среду, бросать детей, брать чужое… и все конфликты решают мирно, путем разумных компромиссов. Но потом он понимал, что тогда жизнь превратится просто в компьютерную игру. Создатель задумал не так. Создатель позволил всё. На этом этапе, по крайней мере. А охватить его замысел — кто же это сможет!

Эцо зашел к отцу позже, когда тот погрузился в компьютерные дебри межзвездных новостей.

— О! Аукцион на Вилиале! — бодро сказал он, — может, купим пару картин, сынок? Тебе же нравится Хрустнивааль?

— Да, — сказал Эцо мрачно, — «Обмывание младенца».

Руэрто взглянул на него. Обеими руками он в задумчивости пригладил мокрые волосы, они длинными вьющимися змеями падали ему за воротник. Он ничего не спросил, просто смотрел и ждал продолжения.

— Папа, что происходит? — сказал Эцо, — что в этом мире творится, я хочу знать? Что с нами? Что с мамой? И что с тобой, в конце концов? Это твой брат или нет?

— Легко требовать поступка от других, — серьезно ответил отец, — а ты сам-то готов на что-нибудь ради этого младенца? Или абстрактно хочешь от этого мира справедливости?

— А что от меня нужно? — немного растерялся Эцо.

— А что нужно ребенку? Забота, внимание, воспитание, любовь. Подгузники менять ему нужно и с рук не спускать. У меня нет на это времени, а у Гевы — желания. Это ты понимаешь?

Эцо подумал, сел на диван и кивнул.

— Хорошо, я согласен.

— На что ты согласен? — удивился отец.

— На всё. Я его не брошу. Ты вырастил меня, а я выращу твоего братишку. Это будет справедливо.

— Да ты что, сынок… — Руэрто совсем смягчился и даже растерялся, — мы тебя взяли уже большого.

— И этот скоро вырастет. Мы быстро растем.

— Эцо…

— Папа! Вы его только возьмите. Я сам всё буду делать. Он же наш, ты сам так говорил.

— А ты подслушивал.

— А что? Разве меня это не касается?

— Конечно, — Руэрто развернулся к нему вместе с креслом, — это нас всех касается. И ты, вообще-то прав… но Гева…

— Она его полюбит. Потом. Меня она тоже не сразу полюбила. Да мы ей и мешать не будем, папа. Мы всё сами сделаем!

— Ты же работаешь, Эцо.

— Буду дома работать. Профессор Ондра поймет. Он сам девочку взял. А оказалось — Пресветлого!

— Не всем раздают ангелочков, сынок. Это надо еще заслужить.

— Что ж… что заслужили, то и получим. И чем дольше будем думать, тем скорее он нам этого не простит. Папа, ты же всё понимаешь!

Отец думал не так уж долго.

— Ладно, — улыбнулся он, глядя с такой теплотой, что хотелось как в детстве к нему прижаться, — предпримем еще одну попытку. Только пошли вместе. Одному мне страшновато, — он встал, затянул халат потуже, поправил мокрые волосы и решительно выдохнул, — вперед!

Гева была в своей комнате для медитаций. И без того красивая и загадочная, в мерцании свечей она казалась загадочней во сто крат. Зеленые продолговатые глаза ее были бездонны. Иногда Эцо пытался понять, что чувствует отец: его любит, его выбрала такая женщина! Каково это? Но он не мог даже представить этого при всем своем богатом воображении. В прочем, сейчас его волновало совсем другое.

Гева сидела на узком черном диванчике, перебирая в руках янтарные четки. У нее были ухоженные руки с длинными перламутровыми ногтями и несколькими перстнями на узких пальцах. Конечно, трудно было представить, что эти руки будут менять подгузники.

— Что? — спросила она настороженно, видя, как они стоят плечо к плечу, взявшись за руки, словно заговорщики.

— Видишь ли, что получается, — сказал Руэрто замедленно, на каждом слове останавливаясь и ожидая ее реакции, — или у нас будет два сына… или, боюсь, не будет ни одного.

Эцо тоже с волнением ждал ее ответа.

— Сыночек… — мать взглянула на него почти испуганно, она его действительно очень любила, — что это значит?

— Мама, так нельзя, — сказал он твердо, — нельзя его бросать. Вам не понять, а я знаю, что ребенок чувствует, когда от него все отказываются. Я его не брошу! Я сам с ним буду возиться… вы только возьмите!

Она смотрела на него и молча перебирала четки, передвигая по нити янтарные шарики.

— Мама…

— Ты хочешь, чтобы наш сын перестал нас уважать? — добавил Руэрто, — я так нет.

— Кажется, я вышла замуж не за тебя, — вздохнула Гева обреченно, — а за твою матушку. Теперь она родила мне ребенка. Какое счастье…

Стало совсем тихо. Она молчала, глядя в пол, опустив свои глубокие как бездны глаза, словно под тяжестью густых ресниц, губы напряженно сжались, вокруг рта легли складки. И отец молчал, то ли виновато, то ли оскорбленно, совершенно не зная, что ей ответить.

— А я ему даже имя придумал, — осторожно сказал Эцо, садясь перед ней на корточки, — мам, ты слышишь?

— Имя? — даже удивилась она, — какое еще имя?

Как будто парню и этого было не положено!

— Сириус.

— Сириус?

— Ну да. Дед у него Сиргилл, мать — Сия. И звезда такая есть у землян, самая красивая.

— Скирни уже зовет его, — мать усмехнулась, — Алвзуром! Алвзур Сириус Нрис Индендра Пресветлый… Посмотрим, что из него получится, из этого сокровища.

— Мама… — даже не поверил Эцо, — ты согласна?

— А что, у меня есть выбор?

— Мамочка…

— Прекрати, Эцо. Я и так всё поняла. Вы оба еще слишком молоды, живете одним днем. Вам не объяснишь.

— А что тут надо объяснять? Ты помнишь, как я сидел под кроватью?

Она не ответила.

— Так, может, мы его сейчас и заберем? — спросил отец с полной готовностью.

— Куда? — усмехнулась она, — о чем вы оба вообще думаете? Надо детскую подготовить. И няньку ему найти. Лично я из-за него невысыпаться не собираюсь.

Через пару дней всё было готово: и комната с кроваткой и игрушками, и не одна, а несколько девушек — сиделок, добрых, чистеньких и послушных Геве. Эцо полетел вместе с ней в больницу за малышом и очень волновался по этому поводу. Ему было ясно, что происходит что-то важное в их жизни, какая-то большая перемена. А мать напротив была царственно спокойна. Она исполняла свой долг, но ни радости, ни желания сделать всё как можно лучше у нее не было. Это огорчало.

Скирни ждала их в палате. Там она и жила с малышом и уже приготовила его к отъезду: запеленала и собрала ему сумку. Эцо взглянул на нее и поразился: она выглядела ужасно. Такой измученной Скирни не была никогда. Обычно она была улыбчива и приветлива и очень мила при этом, а сейчас ее смуглое лицо как будто почернело, и даже ее родинка на правой щеке не молодила ее, а старила. Тем не менее, она всё-таки постаралась улыбнуться и протянула им ребенка.

— Ну вот и всё. Забирайте.

Взял его Эцо, причем со всей ответственностью, и почувствовал себя жутко взрослым. Говорили, что мальчик — урод, но он был спеленат, и этого было не видно. Личико было хорошенькое, розовое, курносое, с голубыми глазками. Глазки эти с жуткой серьезностью взглянули на Эцо.

— Привет, — сказал он, — я твой брат, будем жить вместе. Не возражаешь? — и повернулся к Скирни, — мы назвали его Сириус. Я назвал.

Она стояла, опираясь рукой о стол, тело ее, стянутое прозрачным передником поверх халата, слегка надломилось, как будто колени подкашивались, а он заметил, какая у нее хорошая женская фигура: узкая талия и широкие бедра, почти как у мамы.

— Да, — улыбнулась она ему, — хорошее имя.

И снова помрачнела.

— Ты не переживай так, Скирни, — сказал он с жалостью, — будешь навещать его.

— Спасибо, Эцо. Конечно.

— Мам, посмотри, — он повернулся к Геве, — он симпатичный!

— Нагляжусь еще, — холодно ответила мать, и он невольно прижал ребенка к себе.

— Тебе привозить его на массаж, или сама будешь приходить? — спросила она у Скирни.

— Сама буду, — ответила та, — мне надо хоть иногда вырываться из больницы, иначе с ума сойду.

Эцо стало ее совсем жалко, такая она была измученная, даже у матери голос дрогнул.

— Ну, нельзя же так переживать, милая ты моя… ты вся почернела!

— А как иначе? — виновато улыбнулась Скирни, — ты ведь знаешь, что со мной.

Мать вздохнула.

— Знаю.

— Теперь и я знаю. Ты мне не сказала тогда, но я и сама поняла. Как тут не понять… Я как в открытом космосе. Я не могу… я совершенно не могу без него жить, Гева.

Эцо был уверен, что речь идет о ребенке, и даже ужаснулся: зачем они тогда его забирают?!

— Пей успокоительное, — посоветовала мать, — я не зря тебе дала настой. Нет у тебя никакого другого выхода. Не твой он, пойми. Он очень хорошо к тебе относится, но не более. Я это точно знаю.

Скирни молчала, потупившись.

— Ты замечательная девушка, Скирни, — мать погладила ее по плечу, — и муж у тебя замечательный, но вообще-то, если честно, тебе просто повезло. Хороших девушек много, а Льюис один. Тебе, милая, невероятно, невозможно повезло. Как в сказке. Тебя полюбил прекрасный принц. Так вообще-то не бывает. А ты еще и хочешь, чтобы это случилось с тобой дважды?

Скирни молчала. Она явно хотела, чтобы что-то там случилось с ней дважды.

— Не сходи с ума, — сказала ей Гева уже строго, — иначе потеряешь своего Льюиса навсегда и сама будешь в этом виновата. Сама! Такими мужчинами не бросаются. Надеюсь, хоть это ты понимаешь?

Скирни зажмурилась как от сильной боли, но ничего так и не ответила.

Они попрощались с ней и вышли в коридор.

— Мама, — сказал Эцо в полном смятении, — но так же нельзя!

— Что нельзя, сынок?

— Если она так любит Сириуса, может, не стоит его отбирать?

— Сириуса?

— Ну да, мы же так его назвали.

— Уж кого-кого, — вздохнула Гева, — а Сириуса она будет видеть, сколько ей угодно. Не переживай. Я не собираюсь ее в этом ограничивать.

— Но она же вся почернела, мама! Ты сама заметила!

— Это не поэтому.

— А почему?

— Так всегда бывает, когда хочешь невозможного.

— Удивлен, — сказал Дрод, кося в сторону черными с подводкой глазами, — немало удивлен, хотя и не сражен наповал. Леций Лакон самолично желает с нами общаться?

— Возможно, мне следует общаться не с тобой, — ответил Леций, — но с кого-то же надо начать. По-моему, ты не маленькая фигура в вашей иерархии.

— У нас нет маленьких фигур, мы все — одно целое.

— Меня сейчас мало интересует ваша структура.

— Да? А что тебя интересует?

— Контакт.

— Вот как?

— У нас общий враг и общая цель. Может, хватит прятаться друг от друга?

— Кого ты называешь врагом, аппир?

— Лаклотов.

Они стояли в саду на тенистой дорожке, сквозь густую листву нежно пробивалось зеленое солнце. Леций успел восстановиться и даже осмотреться на этой изумрудной планете, но депрессия брала своё — его ничто не радовало и не удивляло. Дрод это почувствовал.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал он, — у нас принято сначала устроить гостя, а потом вести с ним беседы. А разговор, я вижу, будет серьезный.

Леций усмехнулся.

— Тогда бассейн… или, по крайней мере, холодный душ.

— Вы чувствительны к температурам.

— Да. Особенно к горячим. Я вообще предпочитаю зиму.

— Здесь мало воды, но для тебя найдется. А льда, извини, нет. И снега тоже.

Они пошли по дорожке ко дворцу. Бело-серое здание с башнями было сложено довольно вычурно и порядком обветшало. Воздух был сухой и горячий, в глаза при любом дуновении ветра попадал песок.

Смуглые рабыни, наглухо закутанные в полотняные одежды, старательно подметали от этого зеленого песка дорожки, подрезали кустики и поливали цветы. На нового гостя они глаз не поднимали, хотя его черный термостат, белое лицо и светлые, пепельные волосы наверняка были чем-то необычным. Леций же на них смотрел, находил их совершенно некрасивыми и только удивлялся, откуда тут взялось такое милейшее создание, как Скирни. Он представил ее тут маленькую, с лейкой, в окружении ее вечно голодных собак, и его окаменевшее сердце на миг оттаяло и болезненно сжалось.

— У нас есть и красивые женщины, — сказал Дрод, истолковав его взгляд по-своему.

— Да?

— Мы пришлем тебе вечером.

— Не надо.

— Почему? Наши женщины искусны в любви и прекрасно танцуют.

— У нас это не принято.

— Неужели? — Дрод даже остановился и вскинул ладонь, чтобы лучше видеть гостя, — а ваш директор Центра почему-то не отказался. Мало того, эта рабыня так ему понравилась, что он ее украл у нас.

Он то ли насмехался, то ли провоцировал на какую-то реакцию и ждал ответа.

— Я знаю эту историю, — сказал Леций прямо, — меня ты на эту иглу не посадишь. Никакого шантажа не будет, ясно?

— Ясно, — тут же согласился Дрод, — хотя при желании всегда можно найти способ шантажа. Неуязвимых нет. Или ты будешь отрицать, правитель аппиров? Но я вовсе не собирался начинать наше знакомство с этого. Я просто хотел предложить тебе лучшее, что у нас есть, по всем законам гостеприимства.

— Благодарю. Мне вполне хватит бассейна.

— А что касается этой дохлой девчонки, то мне ее не жаль, она практически ничего не стоила. От нее было больше проблем с ее собаками, чем пользы. Право, не знаю, что в ней нашел ваш божественный Льюис Оорл… и что в ней находили наши охранники… я даже продать ее не мог.

Леций посмотрел Оборотню в раскосые глаза, хотя тот ими ничего и не видел.

— Хочу тебя предупредить, Дрод. Нет такой великой цели, ради которой я буду выслушивать оскорбления этой женщине дважды. Так что лучше помолчи о ней.

— А я думал, у тебя есть такая цель, — усмехнулся Дрод, — коль скоро ты здесь.

— Цель есть. Но я тебя предупредил.

— Я услышал. Но я не могу тебе гарантировать, что все слуги будут о ней молчать. Ее еще помнят.

— Со слуг и спрос другой.

— Они глупы и болтливы. На редкость тупой народ, хочу заметить. Не то, что твои аппиры.

— Тогда зачем ты на этой планете? Есть масса других.

— Куда отправили, там и живу. Кто меня спрашивает? Во всяком случае, это лучше ледяного Тевера.

Леций усмехнулся.

— Несомненно.

В комнате было относительно прохладно. Посредине была круглая емкость с водой. Она мало напоминала бассейн, скорее просто ванну. В такую жару его устроило и это. Он искупался, накинул халат и посмотрел в окно на тенистый внутренний двор.

Именно этот двор когда-то подметал его отец. Тут не было парадных фонтанов и клумб, тут висело белье на веревках, лежали стопки досок, что-то варилось в котлах, за кустами виднелись домики для прислуги. Он подумал об отце, подумал об Алесте и о бедном ребенке, которого тут мучили эти твари. Их всех хотелось уничтожить, но с ними приходилось вести светские беседы и не позволять своей ненависти вырваться наружу. Впрочем, у него и ненависти сейчас не было, как и любых других чувств. Он совершенно отупел, как ему казалось.

Еду принесла пожилая женщина, гладко причесанная, туго задрапированная, седая и очень полная. Она спросила позволения и стала выгружать блюда и напитки из корзины на стол. Леций молча наблюдал за ней.

— Где сейчас твои хозяева? — спросил он потом, когда она собралась уходить.

Толстуха замерла, как громом пораженная, как будто не ожидала, что он может разговаривать.

— Вам разрешается говорить с гостями? — уточнил он.

— Да… господин. Я не знаю, где хозяева.

— Тогда кто тебя прислал?

— Старший повар, господин.

— Ладно, ступай.

Она ушла, но в одиночестве Леций оставался недолго. Скоро его ждало первое потрясение. Открылась дверь и в комнату вошла маленькая Скирни, Скирни из воспоминаний, совсем еще девочка в красивом воздушном наряде и с белыми цветами в темных волосах, похожая на Рицию.

— Ну, как? — улыбнулась она вполне по-хозяйски, — ты уже освоился?

— Почти, — сказал Леций, приходя в себя, только не зная, который из Оборотней имел наглость так к нему явиться, — и что это значит?

— Всего лишь любезность, — улыбнулся Оборотень.

— Или демонстрация возможностей.

— Демонстрация?

Голос у него был совсем другой, поэтому сногсшибательного эффекта не получилось. Он плавной походкой доплыл до кресла и красиво в него опустился. Скирни никогда так не ходила и никогда так вызывающе сексуально не сидела.

— Ну, что ты… Мы просто хотели тебе угодить. Ты не хочешь наших женщин, мы решили предложить тебе твоих. Возможно, чуть-чуть не угадали?

При этом волосы его за несколько секунд стали бронзово-рыжими, тело удлинилось и по-женски оформилось, глаза позеленели. Эдгар предупреждал когда-то, что они способны на всё, даже Кантину извлекли из глубин его памяти. А на Леция теперь смотрела его жена в самом желанном и соблазнительном своем виде. Вот только желаний у него никаких не было, только раздражение.

— Ты — Дрод? — спросил он хмуро.

— Нет. Я — Урви. Дрод прислал меня, чтобы я тебя развлек до вечера, пока мы все не соберемся.

— И как ты собираешься меня развлекать, Урви?

— А как захочешь.

— Меня интересуют лаклоты, и ничего, кроме лаклотов.

— Ты уверен, наш прекрасный гость?

— Уверен. И лучше не раздражай меня.

— Ну что ж…

Оборотень снова стал меняться. Леций ожидал увидеть такого же смуглого, женоподобного, узколицего типа с подведенными глазами, как Дрод. Однако увидел белокожего, синюшно-бледного, холодно-красивого и бесконечно-надменного мужчину со стальным блеском раскосых серых глаз. Прямые белые волосы ровно распадались на два крыла. Особенно отвратительным был его презрительно сжатый, тонкогубый рот.

Леций посмотрел на него и отвернулся. Ему совершенно не хотелось видеть эту надменную рожу, и эти безжалостные глаза.

— Не нравлюсь? — усмехнулся Урви.

— С чего ты взял, что ты обязан мне нравиться?

— Вижу, что не нравлюсь.

— Успокойся. Если ты помнишь, я правитель уродов.

— Ну, так взгляни на меня. Что ж ты отвернулся? Ты же сам просил.

— Что я просил?

— Ты сказал, что тебя интересуют лаклоты. И ничего, кроме лаклотов.

Леций вообще-то сначала сел. Потом уже повернулся. Вон, оказывается, что!

— Ну, спасибо, — сказал он, через силу рассматривая предложенный образ, примерно такими он этих тварей и представлял, — буду знать. Они все такие?

— Каждый клан отличается от другого, но в рамках клана они все очень похожи: результат жесткого отбора. Сейчас перед тобой клан Стратегов. Лично мне такое однообразие скучно. Я люблю изменения.

— Вы еще и что-то любите? — удивился Леций.

— Разумеется. Я, например, предпочитаю быть женщиной. Но здесь это нереально: женщины совершенно угнетены. Так что приходится терпеть. Но удобного случая я не упускаю. Неплохо получилось, правда?

— Правда. Только убери эту рожу с моих глаз.

— Охотно.

Оборотень наконец стал самим собой, если так вообще можно было сказать. Он стал смуглым, тщедушным и женоподобным юношей с высокой прической и густо подведенными глазами.

— Лаклотов давно нет в галактике. Если б появились, мы бы это знали. Зачем они тебе?

— Глупый женский вопрос, — сказал Леций, — они — зло.

— А у нас вообще женская сущность, — улыбнулся Урви, — мы ко всем приспосабливаемся.

— Тогда приспосабливайтесь подальше от Шеора. Потому что, когда рванет — мало не покажется.

— Это мы уже поняли. Нас никогда не будет ни на Шеоре, ни даже в отдаленных его окрестностях.

— А, между тем, это единственная планета, которая вам нужна.

— Нам? Зачем?

— Да потому что вы из нее вышли, приспособленцы несчастные.

— Ниоткуда мы не вышли, — заученно и наставительно сказал Оборотень, — мы были всегда как данность. Мы были, есть и будем. Мы — свойство материи.

— Я вам расскажу, кто вы такие, когда вы соберетесь все вместе.

— О! — Урви запрокинул голову и рассмеялся, — он нам расскажет! Ты — всего лишь краткий миг, мгновенная вспышка сознания в клочке материи, будешь нам, вечным, рассказывать, кто мы такие?! Право, не знал, что это будет так забавно!

— Да, — усмехнулся Леций, — разговор будет не скучный.

Вечером его повезли на озеро. Все пять братьев уселись в большой черный модуль, похожий на жабу, и усадили его. Они были похожи друг на друга, но всё же отличались. Урви казался самым молодым и мелким, как младший братишка. Самым старым выглядел Тегус. Эрибут напускал на себя очень умный вид, Кротан наоборот был самым большим и туповатым, а Дрод однозначно был лидером этой пятерки, самый элегантный и самый циничный.

Сначала Леций не понимал, зачем его так далеко везут. Потом догадался. Разговор предстоял серьезный, и хозяева хотели выслушать его на другом уровне и уж, конечно, без лишних свидетелей.

На берегу огромного кофейного озера с изумрудным песком он увидел кошмар, который Консу довелось наблюдать на Эгваоо.

— Так ты правитель уродов, — улыбнулся ему Дрод, кося своими дорисованными глазами, — значит, смутить тебя трудно?

— Меня мало волнует ваш облик, — сказал Леций, — мне нужна информация.

— Будет и информация… если договоримся.

— О чем? У нас нет ваших пленников. Что вам от нас нужно?

— Сам знаешь, что. Мы никак не можем проникнуть в ваш Центр Связи.

— Вы получите нашу связь, — сказал Леций спокойно, он давно уже всё решил.

— Получим? — явно удивился Дрод такому быстрому согласию.

— Да. Обещаю.

— А ты понимаешь, что ты нам обещаешь? Земляне не простят, если узнают, что вы раздаете ваши общие секреты направо и налево. А уж если они узнают о нас…

— Что будет, то будет, — сказал Леций, — я устал приспосабливаться, у меня другая природа. Вы получите нашу связь хотя бы затем, чтобы не мучить несчастных детей. Другого способа остановить вас нет. И для этого вовсе не обязательно искушать меня моей бывшей женой. Вы ломитесь в открытую дверь, Оборотни.

— Что ж, — пожал плечами Дрод, — поверим твоему слову. Присаживайся.

Леций сел на песок зеленый и мелкий, как будто пропущенный сквозь сито. Кофейного цвета жидкость накатывала на него свои волны и отползала. Жара была умеренной. Он расстегнул термостат и утер пот с лица. Любопытство боролось в нем с отвращением. В общем, отворачиваться он не стал.

Оборотни разделись. Он увидел пять голых, смуглых и довольно тщедушных мужских тел. Сначала они слились по парам, потом две пары — в одно целое. И потом уже поглотили маленького лицедея Урви. Кажется, сей акт удовольствия ему не доставил. Потом Леций долго созерцал, как большой буро-зеленый шар перекатывается по песку, перемешиваясь, как будто внутри у него мешают большой ложкой. Песчинки от него отскакивали, он весь был гладкий и чистый, как модуль после помывки. Наконец тесто замесилось, и вылепилось из него черт знает что.

Это нечто, большое и раздутое как пузырь, приобрело цвет розового мрамора, выпустило короткие конечности, по-жабьи уперлось ими в песок и сформировало наполовину выступающую из туши голову, точнее одно выступающее лицо. Лицо это медленно открыло глаза и шлепнуло толстыми губами.

— Я готов говорить с тобой, Леций Лакон.

— Кто ты? — спросил Леций не без содрогания, — как к тебе обращаться?

— Файрн.

— Файрн, как я понял, ты знаешь на порядок больше, чем пять твоих частей?

— Я больше осознаю.

— Тебе не надо объяснять, откуда вы взялись?

— Ты берешь на себя смелость рассуждать о том, откуда мы взялись? Мы — вечность, а ты лишь краткий миг.

— Понятно, — вздохнул Леций, — и ты — не тот уровень.

— Какой уровень тебе нужен?

— Тот, который знает правду.

— Какую правду?

— Вы — не свойство материи. Вы выходцы из другой вселенной, которые смогли выжить только сообща. А случилось это миллион лет назад на Шеоре. Лаклоты создавали канал в другую галактику, но эксперимент не удался. Удалось совсем другое — они соединили две вселенные: вашу и нашу. С тех пор вы тут маетесь и приспосабливаетесь, а на Шеоре функционирует дыра, которая периодически взрывается, уничтожая все окрестные цивилизации.

Огромная туша только шевелила губами на бледном лице, глаза смотрели на Леция, но ничего не выражали. Ему казалось, что он говорит со стеной.

— Мы не собираемся с вами враждовать, — продолжил он, — мы просто хотели предложить вам вернуться к прежнему существованию, когда это станет технически возможно. Вряд ли вы помните, что вы потеряли, но, думаю, что много. Это — что касается вас. Теперь — что касается лаклотов. Мне не нравится народ, который оставляет после себя такие следы. Не знаю, всех ли надо уничтожить под корень, или нет, но голову этой гидре нужно оторвать. Я знаю, что вас не интересуют вопросы добра и зла, об этом рассуждать бесполезно, но свою безопасность вы блюдете. Вам тоже такие соседи ни к чему.

Он что-то говорил еще и повторялся, потому что ему казалось, что его не слышат, что слова его не доходят до мраморной туши с сонным, пухлогубым лицом. Потом он иссяк и просто сидел, обнимая колени и устало глядя на фантастический пейзаж. Зеленое солнце стало медленно клониться к закату. В кронах пальмовидных деревьев, строем растущих вдоль берега, зашуршал ветер. Он принес прохладу, и это было блаженство.

Толстые губы зачмокали.

— Прыгуны сильны только в пределах своей галактики, — сказал Файрн, — перемещаетесь вы тоже на ограниченные расстояния. У вас нет межгалактических каналов. У вас нет и таких кораблей. Это здесь вы кажетесь великими, а в масштабах вселенной вы букашки. Вы мельче этих песчинок. Ты не осознаешь масштабов пространства и времени, куда уж тебе, Леций Лакон… но именно отсюда твои амбиции.

— Я не понял, — усмехнулся Леций, — ты мне отказываешь?

— Я просто хочу понять, на что ты надеешься?

— Пока ни на что. Я собираю информацию.

— Мы были лаклотами. Это правда. Но это было давно, еще до их бегства отсюда. Мы так устроены, что лишее отсеивается. На этом уровне мы уже не помним, что было миллион лет назад. Так, детали…

— И что это за детали?

— У лаклотов тогда была одна единственная цель — они искали край вселенной. Сначала они строили корабли. Потом стали создавать каналы, с каждым разом всё более мощные и далекие. Возможно, они сейчас уже добрались до края, но об этом нам ничего не известно.

— Лично мои физики утверждают, что никакого края у вселенной нет.

— Очевидно, лаклотские физики думали иначе. А возможно, им просто нужна была эта цель. Ведь всего остального они уже достигли.

— Всего?

— Да. У них совершенное общество. Всё упорядоченно, четко и регламентировано. Идеальная модель.

— Настолько, — усмехнулся Леций, — что они уже все на одно лицо?

Файрн юмора не понял, он действительно считал, что это хорошо.

— У них много кланов. И каждый клан действительно на одно лицо. А чем это плохо?

Леций не хотел вступать в дискуссию, тем более с существом, совершенно от него отличным, всё выживание которого держалось на полном подчинении его частей.

— А скучно, — сказал он просто.

— Что?

— Скучно, говорю. Даже ваш Урви предпочитает перевоплощаться. И у него неплохо получается.

— Наш Урви еще получит за это, — недовольно буркнул Файрн и задумался, прикрыв глаза.

Леций подождал, потом снова продолжил разговор.

— У них должны были остаться каналы. Как-то же они отсюда ушли!

— Я укажу тебе несколько планет, где эти каналы стоит поискать. Но имей в виду, прошел миллион лет. Во что превратились они сейчас? Где они? Глубоко под землей или под водой?

— Это не твоя забота, — оживился Леций, — ты только укажи планеты.

— Дома Эрибут покажет тебе звездную карту. Надеюсь, ты хорошо ориентируешься в нашей части галактики?

— Конечно, нет, — усмехнулся Леций, это тоже была бесконечность, — но лучше меня — только Грэф и Руэрто.

— Хорошо, — чмокнул Файрн. — Допустим, канал ты найдешь. Допустим, он действует. Но что за безумие туда соваться?

— Ты так говоришь, как будто я сунусь туда безоружным!

— Я не об этом. Никто не гарантирует, что канал работает в обе стороны. Ты рискуешь навеки остаться на краю вселенной, среди лаклотов, которые тебе ненавистны.

— Проблемы надо решать по мере их поступления.

— Знаешь, какое оружие самое лучшее? — спросил Файрн, кося утопленными глазами.

— Рассогласователь времени, — сказал Леций.

— Полезная вещь, — прикрыл тот веки, — и мощная. Но самое лучшее оружие, — он снова уставился на Леция, — это хороший нхои. Оборотень, по-вашему. Он неуязвим, пролезет в любую щель, принимает любую форму и даже распадается на части. Тебе обязательно нужно взять с собой Оборотня, Леций Лакон.

— Хотите быть в курсе событий?

— Хотим, чтобы тебе хоть что-то удалось, несчастный, короткоживущий одиночка. А по какой причине — тебе не понять.

— Главное, что она есть, — усмехнулся Леций, — эта причина! — он вообще-то не ожидал такого поворота в разговоре, — и где я возьму Оборотня? Вы, насколько я понял, неразлучны.

— Это не совсем так. Всё гораздо сложнее. И чем быстрее ты обеспечишь нам межзвездную связь, тем легче нам будет принять это решение.

— У меня нет выхода, — вздохнул Леций, — обеспечу.

Постепенно совсем стемнело. Он увидел фильм ужасов в обратном порядке. Братья-колдуны спокойно вышли из шара, огляделись, размялись и оделись в свои позолоченные чхо-чхо. Но, хотя жабообразный Оборотень и предстал ему виденьем из кошмара, всё равно увиденный на минуту лаклот потряс его гораздо больше. Вот его действительно стоило бояться, особенно той бесконечной, ледяной жестокости, что просвечивала в его серых презрительных глазах.

— Это озеро Нучар, — зачем-то сказал Урви, — самое большое в этом полушарии.

— Я запомню, — ответил ему Леций.

Ближе к ночи этот шустрый Оборотень всё-таки заявился к нему, к счастью, в своем обычном виде. Леций в это время размышлял над звездным атласом, разворачивая его в объеме во всех плоскостях и пытаясь понять, что же это за планеты, которые показал ему Эрибут. Увы, ни на одной из них он не был. Возможно, Руэрто или Грэф знали больше.

— Я не помешал?

Голова уже болела от напряжения, поэтому Леций с удовольствием прервался.

— Нет. Заходи.

— Изучаешь поле деятельности?

— Изучаю. Что ты хотел, Урви?

Парень потупился, потом вскинул ладони, как будто сдавался.

— Возьми меня с собой, Прыгун.

— Тебя? — Леций очередной раз удивился, — вот так сразу?

— Тебе же нужен хороший нхои?

— Допустим. А тебе-то что за радость, Урви?

— Да скучно здесь. Это ты правильно сказал. Давно прошусь на какую-нибудь неосвоенную планету, а меня тут держат. А тут что? Одни пески и никаких проблем — оазис!

— Так тебя и со мной не отпустят.

— Я сам уйду.

— И загнешься, как нхои Зегс у нас в Центре.

— Зегс погиб от полной изоляции. А я свободен. И я же буду при тебе и при твоей энергии.

— Всё равно я не понимаю, — сказал Леций, — насколько я знаю, никакой свободы у вас нет. Вам необходимы периодические слияния для обмена энергией и информацией. Для поддержания своей целостности.

— Это необходимо как раз тем, с кем ничего не происходит, — заявил Урви, — супчик надо помешивать. Мы для того и живем в таких разных условиях на разных планетах, что нам необходим весь диапазон впечатлений. Нам нужна раскачка, ведь мы, при нашей приспособляемости, очень скоро достигаем полной стабильности, а это — гибель. Если не будет борьбы снаружи, она тут же начнется внутри. Без борьбы нет жизни. Но если мы будем искать с тобой канал, впечатлений мне хватит надолго. Я уверен.

— В этом — я тоже, — усмехнулся Леций, — но хотелось бы знать однако, что по этому поводу думает Дрод?

— Да плевал я на Дрода!

— Ого! А у вас не так всё просто.

— А у вас?!

Оборотень стоял перед ним в ночном халате, из-под которого торчали тощие ноги в сандалиях. Для мужчины он был слишком маловат, ему не хватало массы. И очевидно, что в этой пятерке он был самым бесправным. И самым стоящим, пожалуй.

— Я бы тебя взял, — сказал Леций, — ты мне понятен. Но конфликт с твоей непредсказуемой родней мне ни к чему. Давай сделаем так, чтобы Дрод сам этого захотел.

— Как это? — вытаращился Урви.

— Ты — не самая хитрая часть в вашей куче. Это уж точно. Вся хитрость досталась не тебе.

— И что ты предлагаешь?

— Я заметил, что ваш Дрод хочет контролировать всё и вся. Амбиции, как я вижу, достались ему.

— Да, это верно.

— Мне кажется, ему понравится идея приставить ко мне соглядатая. Поговори с ним, и пусть он сам мне это предложит.

— А если нет?

— Нет, значит, нет. Я еще могу понять, что Льюис украл девушку… но чтобы воровать Оборотня! Это уж слишком.

Рано утром, чуть только рассвело, он вышел во внутренний двор. Слуги еще спали, и это было кстати. Он хотел видеть эти места, где так долго жил его отец, и этот сарай, который описывала ему Алеста. И он не хотел, чтобы ему мешали.

Итак, отец вставал на рассвете и видел этот самый пейзаж: вот эти конурки, вот это зеленоватое небо, эту желтую траву. Здесь холодные ночи и жаркие дни, здесь много песка и мало воды. Здесь есть и пышные фруктовые сады, но здесь так тоскливо!

А может, это просто ему тоскливо везде и всегда? И куда бы он ни бежал, хоть на Оринею, хоть в другие галактики, его будет тянуть на Землю… потому что центр мироздания всё еще на Земле, там, где Ингерда. Он всё ещё не доказал ей чего-то, не объяснил, не внушил, не переделал ее ни капли за полвека и почему-то чувствовал, что самого главного о нем она так и не узнала.

Он даже поймал себя на мысли, что ему как мальчишке хочется великого подвига, чтобы она непременно об этом узнала. Узнала и горько пожалела, что бросила такого мужа. Но, увы, его ждали не подвиги, а долгие и нудные поиски каналов, переговоры и компромиссы. Это был его удел: он со всеми договаривался, он всех прощал.

Иногда это выглядело как слабость. И такая женщина абсолютно не понимала, что он делает и зачем. Она понимала, когда он освобождал дворец от дуплогов, круша стены. Это ей нравилось. А когда он угождал очередной земной комиссии, ее это раздражало. Она до сих пор не понимала, почему он не убил Грэфа, а уж то, что он расшаркивается с Оборотнями, она ему и подавно не простила бы.

Постепенно дворец начал просыпаться. Мимо пробегали сонные слуги с ведрами и корзинами, удивленно на него оборачиваясь. Леций старался их не замечать. Потом увидел, что к нему идет Дрод собственной персоной. Верх его был эффектен, но тощие ноги довольно нелепо смотрелись под набедренной повязкой.

— Не спится нашему гостю? — сладко улыбнулся он.

— Осматриваюсь, — сказал Леций.

— Можем подняться на крышу, там смотровая площадка и потрясающий вид на оазис.

— Не откажусь. Но сначала покажи мне тот сарай.

— Какой сарай?

— В котором жил мой отец.

— Мы не знали, что он твой отец, — развел руками Оборотень, — иначе он жил бы не в сарае!

— И он не знал, — ответил Леций, — иначе жил бы на Пьелле, а не в вашей зеленой песочнице.

— Как иногда запутанна жизнь! Вот, посмотри. Здесь никто теперь не живет, одни инструменты.

Он заглянули внутрь темного, дощатого строения без пола. По углам стояли лопаты и метлы, в центре чернело утоптанное костровище, в глубине угадывалась широкая лавка, на которой стояли горшки и ведра.

— У него хоть одеяло было? — спросил Леций с тоской, — и подушка?

— Конечно. Мы бережем ценных работников. Здесь континентальный климат, ночи холодные. У него было бы и больше, но он сам был неприхотлив. Этот сарай его устраивал.

— В том смысле, что он был нем и ничего не говорил по этому поводу?

— Слуги есть слуги, — жестко сказал Дрод, — они должны знать свое место. Ты сам это знаешь.

Леций своих слуг баловал. Они ни в чем не нуждались, он позволял им паразитировать, как и всем аппирам, вместе взятым, и ничего хорошего из этого не получалось. Он не знал, кто из них двоих прав, какая крайность хуже, и как найти золотую середину, поэтому просто промолчал.

Они вышли на свет. Утренний прохладный воздух как будто дрожал в робких еще солнечных лучах.

— А она жила вон там, — сказал Дрод услужливо.

— Кто?

— Та, о которой ты запрещаешь говорить.

Леций увидел совсем крохотный сарайчик, больше похожий на конуру. Только ребенок мог бы там выпрямится во весь рост. Сердце невольно сжалось.

— Говорить мерзости, — поправил он, — раз ничего другого сказать не можешь.

— Может и могу, — косо посмотрел Дрод, — если спросишь.

— Спрошу, — сказал Леций, ему и в самом деле это было важно, — откуда она взялась?

— В каком смысле?

— В прямом. Я хочу знать, откуда такая девушка взялась в вашем гадюшнике?

— Все гуманоиды размножаются одинаково, — усмехнулся Дрод, — наша рабыня родила ее обычным способом и вскоре умерла от какой-то заразы. Вот и всё.

— А кто отец?

— Отцов у нас редко знают. Кто-то из наших слуг или из охраны.

— Да, бардак у вас тут полный.

— Не мы устанавливаем порядки. Мы вписываемся в них. На планете с суровыми условиями всегда жесткая иерархия, и женщины обычно подавлены. Вспомни Тевер, вспомни Тритай. Им просто некуда деваться. Они приспосабливаются.

— Скирни — совершенно особенная женщина. Но ты вряд ли сможешь это понять.

— Почему? Доброта — тоже способ выживания. Ты ведь это в ней ценишь? Девчонка бы не выжила, если б не была со всеми ласкова. Так ей хоть что-то перепадало. Видишь ли, нам этот способ тоже знаком, и мы им пользуемся.

— Не упрощай. Не все приспосабливаются.

— Все. Абсолютно все, правитель аппиров. Только мы этим владеем лучше.

— Вы только этим и владеете и на всё смотрите с этих позиций. А как ты объясняешь случаи самопожертвования?

— Это выживание в стае.

— Да что ты? А в какой стае выживала Скирни? В собачьей?

— Твоя драгоценная Скирни с нашей точки зрения просто больна. Когда единица жертвует собой ради равных, это нормально, мы это приветствуем, так и должно быть в устойчивых структурах. Но когда ради низших — это парадокс, это разрушение. Болезнь материи.

— Конечно, — Леций усмехнулся, — голодная девочка берет кусок лепешки и не пихает его себе в рот поспешно, а отдает собаке, как будто у нее еды полно. И вы не в силах ее заставить трястись за этот кусок. Она щедра как королева. Вас это, конечно, раздражает, вы не можете это объяснить, вы не можете это изменить. Проще назвать это болезнью.

— А как это объясняешь ты?

— Для меня всё просто — она святая.

— Святость — это абстракция, что-то из ваших верований. На самом деле никакой святости нет. Есть просто разные модели поведения. Выгодная немедленно: агрессия, ложь, воровство. Выгодная впоследствии — честность, разумность, осторожность, компромисс… и выгодная в отдаленной перспективе — это твоя так называемая святость. В зависимости от процессов, происходящих в обществе, лучше работает то одна модель, то другая. Вот, собственно, и всё.

Лецию стало тошно и тоскливо от всех этих рассуждений, тем более, что он знал о том, что приличная часть этого самого Дрода предпочла быть у Скирни собакой, лишь бы только хоть чуть-чуть прикоснуться к ее теплу.

Он однажды и сам прикоснулся и не мог забыть этого до сих пор. Ему было плохо как никогда в жизни: у него пропал сын, его бросила жена, от него сбежал отец, а его внучка убила его дочь. Куда уж хуже? Он сидел после поминок в кабинете, и всё, что ему оставалось — это и пить. Он и пил. Потом устроил ей допрос с гипнозом, заставил вспомнить снова весь ужас, который она пережила. Ей, одинокой, запуганной девочке, совсем беспомощной на чужой планете, где пропадают во времени женихи и убивают друг друга родственники. Она стояла такая маленькая, дрожащая, лысая, в наспех повязанном платочке, и он нависал над ней грозно, и в глазах у него было темно от отчаяния. И ей бы надо было бежать от него, а она встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Так просто, так коротко, так тепло. Улыбнулась и ушла.

— Я не буду с тобой спорить, — сказал Леций, — жизнь сложнее всяких схем, но тебе удобно жить по схеме. Зачем тебя разубеждать? Это ничего не изменит.

Они медленно подошли ко дворцу, поднялись на лифте на смотровую площадку. Она занимала почти всю крышу правой башни и была уже с утра кем-то вручную отмыта, на перилах и кафельном полу виднелись разводы мокрой тряпки. Избалованные слуги Леция давно уже использовали бытовую технику, он отвык от такой дикости. Аппиры вообще не отличались трудолюбием и при любом удобном случае предпочитали лечь или залезть в теплую ванну.

Пальмы в кадках были политы, столик между плетеных кресел протерт, бокалы и кувшин на нем просто сверкали на утреннем солнце.

— Люблю, когда всё сверкает, — словно прочел его мыли Дрод.

— Здесь не очень-то подходящие для этого условия, — заметил Леций, видя далеко внизу городскую стену, квадратики ровно распаханных полей и бесконечную зеленую пустыню до горизонта, песок был буквально везде.

— Слуги должны работать. Бездействие их портит.

Алеста говорила, что у них даже посудомоечной машины нет на кухне.

— Твоим это явно не грозит, — усмехнулся Леций, — интересно… вы когда-нибудь бываете слугами? Или только господами?

— Кем нужно, тем и бываем, — пожал плечом Оборотень, — из нас идеальные слуги получаются. Мы можем всё. Мы знаем всё.

Он напускал на себя такую важность, что стало смешно. Они знают всё!

— Кроме того, откуда вы взялись.

— Мы были всегда.

Спорить и об этом не хотелось. Леций ждал, пока Дрод сам предложит ему Урви в попутчики. Он сидел в плетеном кресле и пил из сверкающего бокала сверкающую воду, она переливалась в изумрудных утренних лучах.

— А мы — нет, — усмехнулся он, — и вообще наш век короток, надо торопиться. Мне придется обыскать планет пятнадцать…

— Одному? — уставился на него Дрод.

— Конечно, — ответил Леций.

— Это сложно.

— Нормальная работа. Не хуже, чем быть правителем вымирающего народа.

— Эти планеты не пусты. Они кому-то принадлежат, а тебе предстоят серьезные раскопки. Это — не по грибы сходить. Тебе придется добиваться расположения правителей и их поддержки. Ты, конечно, многое можешь сам, но зачем усложнять задачу?

— Что ты хочешь этим сказать? — Леций не совсем понял, куда Оборотень клонит.

— Как что? — пожал плечами Дрод, — на любой планете одна из главных фигур — всегда нхои. Разве ты этого еще не знаешь?

— Я знаю, что вы везде. Разве что в моей Директории вас нет. И что дальше?

— Тебе нужен посредник.

— Он же — самое лучшее оружие, — кивнул Леций, — он же — идеальный слуга, он же — ходячая энциклопедия вселенной, он же — просто компаньон. Мне нужен хороший Оборотень, ты это имеешь в виду?

— Да, — косо посмотрел на него Дрод.

— Так я согласен. Но, помнится, это должна решать ваша общественность.

— Это уже решено.

Леций удовлетворенно поставил пустой бокал на столик.

— Хорошо. Надеюсь, он не слишком тяжелый, ваш посредник?

— Не слишком.

— Ты имеешь в виду Урви?

Косящий Дрод сглотнул и совсем от него отвернулся.

— Я имею в виду себя.

От неожиданности и еще от мысли, что ему придется видеть эту надменную рожу каждый день, у Леция на минуту пропал дар речи.

— И не забывай, что ты обещал нам связь, — напомнил Оборотень. — Так что первым делом мы отправимся на Землю, к Мегвуту.

Леций ответил довольно хмуро.

— Связь будет. Но ваш мелкий устроил бы меня больше: ты мне никогда не нравился, чего скрывать.

— Ему не хватит влияния, — сообщил Дрод надменно, — и не воображай, что ты мне хоть чем-то симпатичен.

Врал. «Белое солнце» от Леция незаметно перетекало к нему, хотя, возможно, он этого и не осознавал до конца. Оборотни не нуждались в пище, наверняка они питались энергией. В этом чуждом мире они могли быть только вампирами.

Леций не имел привычки наглухо закрываться. Он считал, что это нормально, если кто-то у него что-то ворует, раз уж он таким уродился. Ему нравилось делиться, иногда даже возникала такая потребность. Но не сейчас.

— Всю жизнь мечтал о таком попутчике, — усмехнулся он.

Домик в Радужном был всё тот же, беленький, скромный, порядком обветшавший. Ингерды в нем, судя по всему, не было. В Лесовии был март, почти зима, когда снег уже превращается в месиво и лужи, а ночью выпадает вновь. Дорожки в саду были покрыты ночной обледенелой коркой и заметены.

Дрод холод переносил стойко, только глупо выглядел в своем чхо-чхо и со своей дурацкой женской прической. Лецию какое-то время было не до него, всё тело ломало после прыжка с двойной массой, хотя не такой уж большой массой: Оборотни весили мало, как дутые пузыри. Он сел, смахнув снег, на качели и только минут через пять пришел в себя.

— Ну? — косо смотрел на него попутчик, — и долго мы так будем мерзнуть?

На самом деле он тоже был в шоке после прыжка. По-другому просто быть не могло.

— Не ворчи, — усмехнулся Леций, — доехал на мне вместо звездолета, так уж потерпи.

— Что-то у вас не продумано, Прыгуны…

— Ага. Заправка.

Они подошли к закрытой двери. Леций из вежливости позвонил, даже не надеясь, что Ингерда там и сейчас подойдет, шаркая тапочками, откроет с откусанным пирожком в руке и впустит его как ни в чем не бывало. Это было уже невозможно. Ключ лежал на обычном месте, под крыльцом.

Дом не отапливался, старый робот стоял отключенный. Леций так и не разобрался с регуляторами отопления, а может, они вообще не работали. Пришлось принести дров и затопить обычную печку на кухне. Верховный Правитель умел всё.

— Это дом моей жены, — пояснил он наконец ошалевшему Дроду, уныло поджимавшему пальцы босых ног в сандалиях, потом поправился, — бывшей жены.

— У нас полно на Земле и более комфортных помещений, — поморщился тот.

— Привыкай. Может, нам и в шалаше спать придется.

— И на всех планетах у нас есть базы.

— Тебе не повезло, — Леций посмотрел на него и усмехнулся, — я предпочитаю лес и шалаш.

— Ты?

Оборотень как-то недовольно фыркнул и отвернулся. Потом была довольно забавная процедура его одевания. Ему не пришлось подбирать одежду по размеру, он (мечта всех продавцов!) сам вытянулся под размер одежды. А поскольку всё это принадлежало когда-то длинному и тощему Эдгару, то таковым он и сделался, только еще тоньше из-за недостатка массы. Лицо осталось прежнее — узкое, смуглое, с косоватыми черными глазами и заостренным птичьим носом.

Эдгар в юности был парень эпотажный, Леций когда-то сам от этого пострадал, ничего приличного и скромного в его гардеробе не было. Джинсы были все в заклепках и этикетках, свитера — в ярких кляксах, носки — пчелино-полосатые. Впрочем, даже в этом одеянии отощавший Дрод смотрелся величаво и надменно. Выражение его лица не могло изменить ничто.

— Я вызываю Мегвута, — сказал он нудно, — а ты — своего директора Центра. И еще — свою мадам. Мегвут встречается с нами только в ее борделе.

— Двоих не надо, — ответил Леций не без иронии, — это одно и то же лицо.

— Мадам — директор Центра?!

— Мадам еще не то может.

— У вас и тут что-то не продумано. Мы знали, что вы назначили директором такого сложного объекта женщину, но чтобы еще и эту?..

— Тебя что-то не устраивает?

— Льюис Оорл добрался бы быстрее. Когда она прилетит, твоя мадам? Недели через две?

Как же смешно смотрелись нашивки с курящими заячьими мордами на его коленках! Леций улыбнулся.

— Прямо сейчас, если не в душе.

— Мадам на Земле?

— Мадам Прыгун. И вам пора это знать, Оборотни.

Грэф оказался на Шеоре. Пришлось связываться с ним минут десять: через земную станцию, и через Пьеллу. Вид у него был деловой и вполне цивилизованный: джинсы, свитер, сигарета в губах, гладкая прическа. Леций терпеть не мог его в полосатом рургском балахоне с кучей дурацких цепей на шее. И еще почему-то раздражало, когда тот чисто по-женски вис на локте у своего мужа и смотрел на него с полным обожанием, как будто глупел на два порядка.

— Ты мне нужен срочно на Земле в Радужном, — сказал Леций без предисловий: межзвездная связь не подразумевала долгой болтовни, хотя лично его во времени не ограничивали.

— Докурить можно? — усмехнулся Грэф.

— Можно.

— Ну, спасибо.

Дрод не без зависти, раздраженно отвернулся.

— Почему бы вам для всех не разработать такой способ перемещения? Связь придумали, идите дальше. Ты же говоришь, твои уроды гениальны!

— Это будет слишком дорогое удовольствие.

— Кто-то и заплатит.

— Вы, например.

— Нам как никому нужна эта способность. Мы разбросаны по всей галактике, и нам надо периодически встречаться.

— Вам надо домой, — вздохнул Леций, — в свою вселенную… но с тобой, кажется, бессмысленно об этом говорить. Мне нужна мать-Медуза.

— Тебе нужно всё сразу: и лаклоты, и мать-Медуза, и золотые львы…

— Золотых львов закупорили вы. Ваш Уридус. Я хотел знать, почему. За что вы лишили истории и развития целый народ? Я считал, что вы — основное зло в этом мире, пока не узнал про лаклотов.

— Что такое зло? — снова уставился на него Оборотень, — для каждого оно своё.

— От лаклотов плохо всем, — сказал Леций, вовсе не собираясь обсуждать с таким чуждым существом основной вопрос бытия.

— Мы были и лаклотами.

— Однако ты взялся мне помогать, причем довольно резво. И не говори, что ничего не понимаешь.

На этот раз Дрод отвернулся, кажется, обиженно.

— Чай будешь пить? — спросил Леций уже мягче.

— Буду, — ответил тот.

— Странно… у вас же нет желудка.

— Пища нам не нужна в таком виде, это правда. Но еда — это удовольствие. Мы ничуть не против удовольствий.

— А какой энергией вы питаетесь?

— Мы всеядны.

— Везет… Но материальную субстанцию вы ведь как-то пополняете?

— Всё тебе скажи, аппир!

— А как ты думал? Мне придется тебя кормить. «Белое солнце» ты поглощаешь охотно, это я уже почувствовал. А кроме этого?

— Планктон, — недовольно признался Дрод, — мне нужна мать-Медуза или, на худой конец, болотце с тиной.

— Вот так даже? Кондор вас изучал-изучал, но сунуть в отстой, видимо, не догадался.

Дроду такое замечание совсем не понравилось.

— Где твой чай? — буркнул он, — холодно и сыро. Дурацкий дом и дурацкий холод.

— Господи, ты еще и капризный…

Леций ушел на кухню, подальше от компьютера, чтобы не было искушения позвонить Ингерде, чтобы даже мысли такой не возникало. Хотя она наверняка и все номера поменяла. Конечно, кто-то мог знать и новые: Ясон, например, или подруги, или тот самый Роджер. Можно было найти через подруг этого Роджера, а у него спросить, где Ингерда… Мысли упрямо текли в одном направлении. Он не то чтобы разозлился на себя, а еще больше сник, понимая, что это неизлечимо. Это будет болеть еще долго.

На кухонных полках стояли самые разные банки и баночки с кофе, а смятый пакетик с чаем ему удалось отыскать в ящике с ложками и вилками, когда уже пропала последняя надежда. Запах всё равно стоял кофейный. От этого запаха невольно сжималось и вдруг останавливалось сердце. Пока что сбежать от Ингерды не удавалось. Может быть, и ей сейчас было плохо, но свое самолюбие она всегда ставила выше.

Печка растапливалась медленно. Оставив недовольного Дрода в гостиной, Леций пошел наверх, к Эдгару за теплым свитером. Там была еще комната Ольгерда и его одежда, но уж лучше было надеть что-нибудь смешное, чем вещь, которая на два размера велика. Как-то не очень приятно было ощущать себя щуплым подростком, когда ты правитель и далеко не молод. То же унизительное чувство появилось, когда вернулся Сиргилл, причем почти у всех.

Ольгерду просто повезло. Вот уж кого природа ничем не обделила! Это не стоило ему никаких усилий. Ему нужно было только пару раз зайти в спортзал, и он выходил оттуда атлетом. У Леция так не получалось. Он был худощав, особенно теперь, он был среднего роста, он по-прежнему хромал на больную ногу, и она была тоньше другой, и он по-прежнему в глубине души завидовал таким красавцам. Видимо, уродливое детство не проходит бесследно.

Он стоял перед шкафом. Такое уже было. Семнадцать лет назад он разыскивал свою жену, свою беременную жену, которая не могла простить ему Термиру или просто не могла простить, что не она — главный смысл его жизни. И это была правда — не она. Это Конс всегда заявлял, что ничего важнее Флоренсии для него нет, и до сих пор, кажется, не было, Кера на всё плюнул из-за своей Миранды, Руэрто совершенно перестроился под Геву, даже Ольгерд послушно отчитывался перед Сандрой.

Леций таким не был, и, наверно, поэтому он стал правителем, а не они. Но кому-то ведь надо было стать правителем, кто-то же всегда крайний, неужели она этого не понимает?

Она сидела тогда в «Белочке» с огромным детиной Роджером, худая, стриженая, с сигаретой в руке, с провалившимися огромными глазами, совершенно чужая, какая-то незнакомая Ингерда, а он стоял перед ней вот в этом костюме эстрадного певца с нелепыми кисточками на карманах и даже сказать ничего не мог.

— На мели что ли? — спросил его Роджер.

— Не то слово.

Они налили ему какой-то «Звероящер», происходил какой-то бред, кажется, Роджер даже дал ему жетонов на такси… Жену он тогда не вернул, наоборот, потерял ее навсегда, так ему казалось, взорвался, разгромил эту несчастную «Белочку» и ушел ни с чем по глубокому снегу. Потом его подобрала Цирцея, эффектная дама из белоснежного модуля.

Она была актрисой, немолодой и на Земле довольно известной, но он мало интересовался театром. Ее сценический псевдоним ничего не сказал ему. Он только ответил, что его зовут Одиссей, раз уж она Цирцея. И она приняла его за музыканта.

Почему-то он почти не вспоминал о ней, как будто стыдился сам себя и своего тогдашнего беспомощного, обиженно-злого, отчаянного-панического состояния. Теперь было иначе, теперь была просто пустота и депрессия.

А тогда, семнадцать лет назад, он даже толком понять не мог, где он, и что с ним происходит. Какой-то коттедж, какая-то кухня с окном в заснеженный сад, какой-то горький кофе и какая-то невыразительная, утомленная женщина с потускневшим макияжем, в темном парике с начесом.

— Только не вздумай в меня влюбляться, — предупредила она наставительно и вздохнула утомленно и пресыщенно, как все звезды, — я в эти игры уже наигралась.

Он бы и рад был влюбиться, чтобы отвлечься, но не мог, только подивился, какие все землянки самоуверенные и независимые.

— Я тоже, — ответил он, — наигрался.

— А ты-то когда успел?

Она считала, что он моложе. Вообще, как-то нелепо и глупо, когда тебя принимают за кого-то другого. В этом даже ничего забавного нет, просто неловкость.

— Я старше, чем кажусь, — сказал он.

— Я тоже, — многозначительно посмотрела она, — и в любом случае гораздо старше тебя. Я много знаю о жизни и давно уже вижу всех насквозь.

— Да?

— У тебя что-то случилось, какая-нибудь любовная драма, и тебе кажется, что жизнь твоя кончилась. Но это далеко не так, мой мальчик. Жизнь длинная. Всё проходит, потом возвращается, потом опять проходит… и так без конца.

Он знал, что никогда в жизни больше эту женщину не увидит, и она никогда не узнает, кого наставляла у себя на кухне.

— Меня бросила жена, — сказал он откровенно, как было, так и сказал.

— Надо почаще бывать дома, Одиссей, — усмехнулась Цирцея, — где тебя носит?.. Не переживай, она еще вернется. Так бывает и очень часто. Сошлись-разошлись…

— Она сделала аборт, — добавил он.

— Вот это уже серьезней. Ты наркоман?

— Нет, даже не курю. Бросил.

— А я курю, — усмехнулась Цирцея, голос у нее был глубокий, с хрипотцой, усталый и проникновенный как она сама, — и пью, и бросаю мужей… Пятерых или шестерых бросила я, четверо сбежали от меня, вполне заурядное явление.

— На Земле, — сказал Леций.

— А ты разве не с Земли?

— Нет. Проездом.

— На гастролях?

— Почти.

— Вообще, в тебе есть нечто провинциальное… эти кисточки например.

— Знаю, — кивнул он, — вышли из моды.

— Еще пять лет назад.

Его подкупала ее независимость. У него не было таких женщин. До Ингерды были наложницы, которые заведомо видели в нем господина, с одной стороны хотели услужить, а с другой — получить как можно больше. Эта пресыщенная землянка ничего от него не хотела и не ждала, ей вообще было не важно, чем всё закончится, она просто украшала свою жизнь такими вот случайными встречами и готова была так же легко отпустить его, как и подобрала. Это было непривычно.

Как она выглядит, ее тоже мало волновало. Она сняла парик, умылась и сидела перед ним в халате, даже не пытаясь скрыть свой возраст и свою усталость. Лицо было удивительно «никакое», что, ко всеобщей радости, и позволяло ей перевоплощаться. Зела была обречена играть красавиц. Цирцея могла играть всё.

Он потом видел ее портреты в других комнатах, в один чуть не влюбился и после этого уже не замечал ни ее морщин, ни ее худобы, ни ее короткой прилизанной стрижки. Ее тело — это был только рабочий материал, из которого могло лепиться всё что угодно. Единственное, что его шокировало — ее прямолинейность. Она дала ему полотенце, отправила его в душ, даже не интересуясь, что он думает по этому поводу. А он думал, что просто будет плыть по течению, и будь что будет.

И было всё неплохо и даже красиво. Цирцея умела украшать свою жизнь в мелочах. И ему все-таки удалось отвлечься от своей боли и унизительной беспомощности.

— А теперь признавайся, — сказала она утром со своей обычной прямотой, — что ты за чудовище?

— Я?

— За что тебя бросили? От таких обычно не уходят. Странно… В чем твой порок?

— Да нет у меня никаких пороков, — вздохнул Леций, — я безупречен.

— А-а… — протянула она с пониманием, — это тоже большой недостаток.

Она не спросила его номер, не дала свой, не договаривалась о следующей встрече, она просто его отпустила, только сказала на прощанье грустно: «Ты не думай, что у меня такое каждый день».

— А у меня вообще такое в первый раз, — признался он.

И тут же забыл о ней, потому что рассорился с отцом, потому что вернулась Ингерда, потому что эпизод и должен оставаться эпизодом. И это было очень давно.

А теперь всё повторялось. И он вспомнил о Цирцее, и ему захотелось ее шокирующей прямоты и проницательности. Впрочем, он даже не помнил, где ее дом.

— Интересно, сколько можно таращиться в шкаф? — послышался за спиной издевательский голос Грэфа, — что там такого необычного?

— Свитер ищу, — обернулся Леций.

— У Эдгара?!

Мадам выглядела деловито и элегантно: брюки, пиджак и белая блузка. Если бы не прическа, она больше походила бы на юношу.

— Этот долговязый тип внизу — это кто?

— Он не долговязый, он вытянулся под одежду.

— Оборотень?!

— Ну да, причем твой знакомый. Дрод.

— Тьфу, — Грэф поморщился, — и за этим ты меня вызвал?

— За этим.

— Ты что, сам не мог его грохнуть?

Леций улыбнулся такому тонкому юмору.

— Мы будем с ним дружить.

— Та-ак… — Грэф прошел в комнату и сел на кровать с клетчатым пледом, — понятно. А теперь скажи, мой дорогой: а с кем мы тогда дружить не будем?

— С лаклотами.

— Которых и след простыл?

— Надеюсь, что не простыл.

— А что ты от меня хочешь?

— Хочу чтобы Оборотни имели на Земле свою центральную станцию связи, и на всех планетах — периферийные. Собственно, как у них и есть, только с помощью замученных детей. Этот варварский способ пора заменить. Причем, земная Безопасность знать нечего не должна. Как тебе такая задачка?

— Нормальная задачка, — сказал Грэф недовольно, — но с чего ты взял, что можешь решать всё один? Помнится, ты советовался, собирал Директорию…

— Ты видел хоть одного замученного ребенка? — спросил Леций.

— Подумаешь! — пожал плечом Грэф.

До него иногда не сразу доходило.

— Каждый из них чей-то сын. Представь, что маленького Льюиса…

— Молчи, — буркнул тот, — не говори даже.

— Изъять всех детей одновременно невозможно, тем более, что они скоро найдут новых. Проблема решается только так. А мне нужны Оборотни. Мне нужно их доверие и их помощь.

— Во что ты ввязываешься, хотел бы я знать?

— Мне не нравятся лаклоты, — сказал Леций, — где бы они ни были.

— А Оборотни тебе нравятся? — ухмыльнулся Грэф, — вот этот тип внизу тебе нравится?

— Ты мне тоже не нравился, — ответил Леций, — однако польза от тебя есть.

— Ну, спасибо!

— Пожалуйста. Вот что: чтобы Мегвута ни в чем не заподозрили, кроме распутства, соберемся в твоем борделе… или где он там обычно собирается?

— Обычно на вилле «Мечта».

— Там всё и обсудим.

— А за свою репутацию не боишься? — насмешливо взглянула мадам.

Они посмеялись.

— Кстати, — спросил Леций, — ты знаешь такую актрису по имени Цирцея?

— Кто же не знает Цирцею!

— Мне бы надо с ней встретиться.

— В моем борделе?!

— Нет, конечно. Ты с ней знаком? Знаешь ее адрес?

— Странный у тебя вкус, Индендра! Ей уже за сто перевалило!

— Ну и что?

— Она старше твоей жены.

— Тем лучше.

Грэф выразительно покривился и даже схватился за сердце.

— Ты еще и извращенец!

— Не больше, чем твой муж, — усмехнулся Леций, на что мадам запустила в него подушкой.

В общем, с ней стало как-то веселее. Адрес он всё-таки узнал. Цирцея переехала на какой-то тропический островок и роскошно жила там на вилле, пожиная плоды своей еще не угасшей славы. Детей у нее не было, вся жизнь была отдана сцене, а мужья сменялись так часто, что вряд ли их можно было так называть. Она всегда была одинока и самодостаточна. Вообще ничего плохого мадам, как ни старалась, сказать про нее не смогла.

Дрод уныло сидел на кухне возле печки, расцветка кафеля была в цветочек, так на фоне этих васильков и ромашек он и унывал, вытянув длинные ноги. Узнал ли он наглую единицу, которая его когда-то спалила, было непонятно.

— Мадам Рохини — Директор Центра и хозяйка «Ночного Сопровождения», — сказал Леций, представляя их друг другу, — нхои Дрод.

Нхои Дрод встал: перед ним была дама.

— Очень приятно, — улыбнулся он любезно, наклонился и поцеловал ей руку.

Даже будь он во фраке, это вряд ли выглядело бы более эффектно.

Обалдевший Грэф обернулся к Лецию и выразительно посмотрел на него.

— Вот. Не то что ты…

Леций понял, что контакт будет.

Мегвут, Сирена, Руфина, Анекта, Оттия… изысканная вилла «Мечта» на живописном побережье, — всё было чересчур, утомительно красиво и ненатурально. Леций при своей депрессии хотел куда-нибудь в лес или в пустыню, или просто на скалистый берег моря безо всяких там розочек и лиан. К тому же хотелось зимы, а тут было лето.

Мегвута лично он не знал. Ни Президент Руперт, ни его Советники до такой мелочи, как правитель захудалой колониальной планеты, не снисходили. Им интересовалась только Безопасность и Институт по Контактам, как потенциально опасным и экзотическим объектом. Земля считала себя центром мироздания, как и многие другие.

Двухметровый, румяный гигант с черными завитушками на лбу, никак не мог выйти из своего власть имущего образа. Держался он надменно и подчеркнуто отстраненно. Девушки были попроще. Сирена даже поинтересовалась, как там поживает Эдгар Оорл. Эдгар поживал неплохо, так ей Леций и сказал. И почему-то подумал, что жены приходят и уходят, а сыновья остаются, даже приемные. И, хотя он страстно любил своего оболтуса-Герца, Эдгар всегда был как-то ближе. И он совсем загрустил, вспоминая обоих сыновей, беспутную свою дочку и малыша, которого так и не удалось усыновить. Что-то из него вырастет?

— Не грусти, — подсела к нему Руфина на подлокотник кресла, от нее пахло терпкими духами, а как она выглядела, он даже не запоминал, — тебе не идет, когда ты хмурый… может, тебе жарко?

Кажется, она тоже не могла выйти из образа.

— А ну, брысь! — фыркнул на нее Грэф, — ты что себе возомнила?

— Но, мадам…

— Что?!

Девицу как ветром сдуло. Грэф еще шлепнул ее по круглой попке, в чем дипломатии было еще меньше.

— Совсем обнаглели, — сказал он и уселся к Лецию на ее место, точно так же его обнимая, — забыли, зачем пришли! Одно слово — шлюхи!

Забыть было не сложно. Обстановка располагала, стол был сервирован, освещение переливалось, музыка плыла, ароматы расслабляли. Мегвут знал, что за каждым его шагом следят, любой его контакт рассматривается под микроскопом, а бордель меньше всего вызывал подозрений. Конечно, это вовсе не значило, что надо отыграть всё до конца. Леций, если честно, чувствовал только лень. Вязкую лень, усталость и полное безразличие. Ему было забавно, что Грэф его ревнует, но он даже не улыбнулся.

Дрод, который уж явно был не по этой части, понуро сидел в темном углу.

— Давайте начнем, — предложил он.

— А выпить? — не унималась Руфина.

— Потом выпьешь. Мегвут, скажи ей.

Советник только щелкнул пальцами, и она смиренно потупилась.

— Ты готов беседовать с нами? — спросил он Леция.

— Готов, — кивнул Леций.

Он ожидал, что эта пятерка тоже сейчас сольется в одно целое, как Файрн, но Мегвут под «нами» подразумевал, кажется, одного себя любимого.

— Ты рискуешь, аппир, — сказал он с высоты своего роста, — и я тоже. Если Земля узнает, что мы делаем связь, несдобровать ни тебе, ни мне.

— Да. И что?

— А то, что лично мне это не нравится.

— Ты против связи?

— Да. Меня устраивает та, которая есть.

Вот это было неожиданно. Леций не предполагал такого раскола среди Оборотней, он вообще мало о них знал.

— Зуфф! — вскрикнул Дрод с досадой.

— Помолчи, — оглянулся Мегвут, — ты ничем не рискуешь у себя на Оринее.

— Я столько этого добивался!

— А я добивался этого места. Тем более, что скоро я намерен стать Президентом.

— Ты потеряешь только место! — вышел из тени Дрод, в купленном черно-белом костюме он вновь приобрел свои пропорции невысокого, худощавого юноши, — а я потерял руку! Во мне раскол, и это скрыть уже невозможно.

— В тебе мало жесткости и дисциплины, — сурово ответил ему Мегвут.

— Во мне?!

— Ты сам виноват.

— Виноваты наши методы. Они негуманны.

— Они работают. Техника может отказать в любой момент. Биологический объект — самый надежный.

Леций понял, что Мегвут всё-таки главнее. Он и ростом превосходил оринейца, и весом. Это, видимо, имело значение. Амбиций ему тоже хватало. Общий центр связи был у них на Земле в санатории «Солнышко», хотя сама мать-Медуза жила на Эгваоо. Логично было бы, чтобы и связь была там же. Однако Мегвут, видать, сильно тянул одеяло на себя.

Они еще попрепирались. Леций своим плечом чувствовал, как крутится на подлокотнике кресла закипающий от возмущения Грэф. Еще утром ему было наплевать на детей, он просто об этом не задумывался, но теперь злился, что его планы неожиданно срываются из-за упрямства и амбиций какого-то Оборотня.

— Старой связи у вас не будет, — сказал Леций, дождавшись паузы, — если тебя она устраивает, Мегвут, то меня — ни в малейшей степени. Это аппирские дети, и мне не всё равно.

Советник вскинул ладони вверх, как будто удивился, кто это там подает голос.

— И сядь, — посоветовал Леций, — уж больно ты высокий.

Мегвут не сел, он грозно наклонился, магически расширив свои и без того огромные, светло-голубые глаза.

— Ты просто не представляешь, чем ты рискуешь, Леций Индендра, — заявил он, — ты даже не знаешь, насколько Земле надоела твоя самостоятельность и твое самовольство. Ты уже висишь на волоске! Тебе не простили золотых львов, не думай. Тебе не простят и интриг с Оборотнями. Ты давно уже кое-кому надоел. И не смотри, что ты Прыгун. Прыгуна тоже можно убрать. И у него тоже полно слабых мест. Не советую тебе нарываться всего лишь из-за горстки полудохлых уродцев.

— Шантаж, кажется, любимое ваше развлечение, — усмехнулся Леций, — можешь не стараться. У меня нет слабых мест. Мои дети выросли, мои внуки тоже, моя жена ушла, мой отец умер. Я не держусь за свое место, как ты. Я не боюсь смерти. И мне никто не нужен.

С минуту они молча смотрели друг на друга. Леций — глазами, а Мегвут и глазами, и руками. Сандра когда-то насмешливо рассказывала, что он «сдается». Но Советник не сдавался. Он хотел иметь центр у себя под боком, а новая связь сделала бы каждую планету автономной. И он не хотел рисковать своей карьерой.

Всё это было понятно. Непонятно было, как из этой ситуации выйти, потому что Леций тоже уступать не собирался. Вместо контакта, кажется, назревал конфликт между Прыгунами и Оборотнями.

— Зуфф, подумай, — сказал расстроенный Дрод.

— Я уже подумал. Каждый мой шаг под присмотром. Где бы вы ни спрятали станцию, ее рано или поздно обнаружат. И выйдут на меня.

— А в борделе? — спросил Грэф.

— Где бы был твой бордель, Рохини, если б я его не прикрывал, — ответил ему Мегвут.

— Где надо, там и был бы… — обиделась мадам.

Она считала, что всё это — только результат ее ловкости, а не чьего-то покровительства.

— У тебя выбора нет, — уставился Советник на Леция.

— У тебя тоже, — ответил Леций.

— Ну вот… — Дрод схватился за голову и снова забился в темный угол.

Девицы на диване как-то опасливо съежились. О том, на что способен даже один разъяренный Прыгун, они знали, а некоторые, то есть Сирена, даже испробовали на себе. Леций не был разъярен, он был просто зол и упрям. Всю жизнь он шел на компромиссы, теперь его запас терпения кончился.

— Да мне плевать, какая у вас будет связь, — сказал он, — и будет ли она вообще. Думаешь, я стану тебя уговаривать? И не подумаю. Я просто не позволю больше, чтобы мучили детей. Сегодня же все дети будут на Пьелле… У нас давно уже разработан план одновременного изъятия, — соврал он напоследок, — правда, дорогая?

— Ну, разумеется, дорогой, — еще уверенней соврал Грэф.

— Тогда зачем вам вообще предлагать нам какую-то связь? — хмуро уставился Мегвут.

— Это компромисс, — ответил Леций, он уже ненавидел это слово, — нам нужны союзники в борьбе с лаклотами.

— Не очень-то ты уступчив для союзника.

— Неужели?

— Любой правитель жертвует гораздо большим, чем три десятка заморышей, когда речь идет о такой борьбе. Это неумно и негибко.

— А я уже не правитель, — сказал Леций чуть ли не со злорадством, — я частное лицо.

Снова повисла напряженная пауза. Леций сам удивлялся своему упрямству и вспоминал, сколько раз в жизни ему приходилось уступать: землянам, тевергам, лисвисам… Ричард велел отказаться от Ингерды — он это сделал. Эрхи пришли забрать Грэфа — он отдал, Торвал Моут требовал голову сестры на подносе — он принес. Земляне пытались контролировать каждое решение — он терпел. Он просто не умел поступать неумно и негибко, а теперь вот пробовал иначе. И что выходило? Тупик. Неужели он опять крайний? Неужели он всю жизнь должен уступать и идти поперек своей совести и своей любви?

— Да ладно, мальчики, — вдруг небрежно бросила мадам, — не ссорьтесь. Нашли из-за чего!

«Мальчики», да и «девочки» все ошалели от такого заявления. Дрод же просто встал.

— В чем проблема-то? — усмехнулся Грэф, — я тут подумал…ла… пусть дети и дальше работают. Только на другом принципе. Шире надо на вещи смотреть, шире!

Он встал, предварительно погладив Леция по головке, на что тот даже не обиделся, так ему нравился этот искрометный негодяй. Подметая пол широкими расклешенными по последней моде брюками, мадам прошлась по комнате, потом остановилась, засунув руки в карманы. Эту уверенную позу она принимала, когда исторгала идеи.

— Вы работаете на болевых ощущениях, — взглянула она на Мегвута, — но по сути вам безразлично, что это, лишь бы было сильное воздействие, которое почувствует второй близнец. Боль, конечно, вызвать проще. Но можно и удовольствие вызывать, не так ли? А тебе, — повернулась она к Лецию, — тоже плевать на принцип, тебе главное — чтобы дети не страдали. Так? Ну и в чем же дело? Создадим им лучшие условия и пусть наслаждаются… во всяком случае, пока мы свою технику не внедрим. Я понимаю, это временная мера, но это единственное, что вас сейчас спасет от мордобоя. Что скажешь, дорогой? — с торжеством она уставилась на Леция.

— Что сказать? — улыбнулся он, — хорошо, что мы тебя не грохнули.

Мегвут тоже согласился, долго и нудно обговаривая детали. Очень он Лецию не нравился, особенно его круглое румяное лицо, по-женски смазливое и при этом надменное, с черными завитушками на лбу. Переговоры закончились, началась запланированная оргия. Она заключалась в том, что все наконец выпили, закусили, и он увел своих девиц в другую комнату сливаться в экстазе, а Дрод и Грэф остались с Лецием в гостиной. Они просто ели.

— Умеешь ты прибавить забот, — сказала ему мадам, аппетитно хрустя сухариком с намазанной на него икрой, — на пятнадцати планетах переделать аппаратуру! Неизвестно еще, какие там условия!

— Неизвестно? — удивился Дрод, — вы же говорили, что у вас даже план одновременного изъятия давно готов.

— Это мы врали!

Лецию стало неловко, а Оборотень отнесся к такому заявлению совершенно спокойно, он и сам всё время врал.

— Так вы не знаете, на каких планетах у нас базы?

— Конечно нет, — сладко улыбнулся Грэф, — и ты мне их покажешь все до единой, зернистый друг.

Что подумал Дрод, осталось загадкой, но узкое лицо его еще больше вытянулось.

На другой вилле было не так вычурно и напряженно. Утреннее солнышко спокойно и нежно согревало белый домик с голубым бассейном, и так же спокойно и нежно облизывали пологий берег бирюзовые морские волны. Леций подумал, что в этом тропическом раю оригинально будет смотреться букет ромашек с васильками, и он его добыл, самолично нарвал где-то за огородами в средней полосе. Больше ничем он поразить Цирцею не собирался, разве что своим неожиданным появлением.

Она плавала в бассейне. Потом вошла в гостиную с полотенцем на плечах, увидела букет, а затем и гостя в кресле. Гость не был приучен вставать в присутствии дамы, условный рефлекс не сработал, он просто растерялся, разволновался некстати и продолжал сидеть, делая вид, что спокоен. Немая сцена тянулась с минуту. Они рассматривали друг друга. Он видел вполне красивую, подтянутую женщину в белом купальнике на шоколадном теле, отмечая, что за эти семнадцать лет она только помолодела, с землянками такое случалось. Цирцея же стояла спокойно, склоняя голову на бок то вправо, то влево. Белые мокрые волосы сосульками падали то на одно загорелое плечо, то на другое.

— Не помню, чтобы я давала тебе ключ, Одиссей, — сказала она вполне приветливо и даже не удивленно своим глубоким с хрипотцой голосом.

— Но меня-то ты помнишь? — уточнил он.

— А я-то думаю! — усмехнулась она, присаживаясь на диван, — зачем мне понадобилась восьмая пластическая операция! Для кого, для чего?.. Только что разошлась с очередным мужем. Роли уже возрастные предлагают. Можно и расслабиться, а я всё не унимаюсь… ну что, Одиссей… безупречный юноша без пороков и недостатков… что случилось на этот раз? С какой стати ты обо мне вспомнил? Кажется, в прошлый раз у тебя была депрессия, и тебя бросила жена.

— Да всё то же самое, — признался он с той же прямотой, что и она, — у меня депрессия, и меня бросила жена.

— Еще одна?

— Та же самая.

— О! Я же говорила, что она к тебе вернется!

— Да, ты оказалась права.

— Конечно. И в этот раз так же будет. Вам нравится играть в эту игру — так и скажите. И не морочьте людям голову.

Леций не знал, что ответить, он даже не знал, хочет ли он, чтобы она снова оказалась права. Он устал жить с женщиной, с которой надо обдумывать каждое слово, чтобы не задеть ненароком ее воспаленное самолюбие.

— Пойду переоденусь, — улыбнулась Цирцея, шоколадный загар подчеркивал морщинки на ее лице, видимо, восьмая пластическая операция была у нее на в другом месте звездного тела, — и сварю кофе.

— Нет! — почти крикнул он, — не надо кофе. Только чай, — и добавил уже смущенно, — любой.

— Однако, как ты сюда попал? — снова задумалась она, стоя в дверях, — или моя охрана ни к черту, или замки сломаны?

— Было открыто, — соврал он в очередной раз.

— Странно…

Пока ее не было, он сидел и думал: чего он хочет? Да ничего. Просто поговорить. Чтобы умная женщина его выслушала и сказала, какой он дурак, или наоборот, какой он хороший и безупречный. Не важно, лишь бы выслушала. А еще он хотел бы красиво за ней ухаживать, но только потом, когда у него будет время, если оно вообще у него будет.

Цирцея явилась в розовом халате, за ней семенил с подносом забавный розовый робот.

— Ничего, что я по-домашнему? — усмехнулась она.

— Ничего, что я без приглашения? — ответил он.

— Ничего. Но еще раз предупреждаю: не вздумай с горя в меня влюбляться. Я только что избавилась от изнурительного чувства к одному молодому красавцу, который, как выяснилось не любит морских свинок. Это ужасно, когда мужчина не любит морских свинок…

— Я всех люблю, — вздохнул Леций, — но сейчас вообще-то никого. И жить надоело, и смысла в этом особого нет. Всё, что ни делал в жизни — всё зря. Вот такое настроение.

— Ясно, — понимающе кивнула она, — возрастной кризис. Это у всех бывает и не один раз. С некой утомляющей периодичностью.

— И что ты тогда делаешь?

— Как что? Развожусь и пью. Потом снова выхожу замуж.

— У меня так не получится.

— А тебе это и не нужно. У тебя другая история. Вы наверняка бурно поссорились, а скоро страстно помиритесь. Знаю я такие парочки. Она обиделась на какую-то мелочь и раздула ее до вселенских масштабов.

Леций только покачал головой, поэтому она удивленно спросила:

— Что? Не так?

— Не так, — сказал он, — у нас возрастные проблемы. Она стареет, а я пока нет. Перенести это она не может и решила расстаться. Скажи, на Земле так часто бывает?

— Бывает, — задумчиво рассматривала его Цирцея, — живем долго, стареем поздно, поэтому всё перепуталось, иногда дети младше правнуков. Такие браки, конечно обречены, хотя запретить их никто не может. К ним и надо относиться как ко временным. У меня самой был любовник почти на девяносто лет моложе. Я старше его бабушки! И мы прожили счастливо два с лишним года. Чего ж еще? Я нашла ему молодую подружку, а сама вот легла на операцию… Только из какой же ты дыры, Одиссей, что задаешь подобные вопросы?

— Я живу на Пьелле, — признался Леций.

— На Пьелле? Это где?

— Бета Малого Льва.

— Да? — она поморщилась, — всё равно не знаю.

Богема есть богема!

— В нашей «дыре» есть три театра, — сказал он, — ты бы прилетела с гастролями?

— Почему бы нет, — пожала она плечами, — если мне и моей труппе пришлют комфортабельный звездолет.

— Пришлют.

— Меня так любят на Пьелле?

— На Пьелле любят театр. Жена второго полпреда была актриса. Зела Оорл.

— Зела Оорл? Знаю-знаю, была такая красавица… но, кажется, он увез ее на Вилиалу.

— Да. А потом на Пьеллу.

— Там она и сгинула в безвестности.

— Это вам отсюда так кажется. Она, конечно, умерла, но не в безвестности.

— Не обижайся. По мне всё, что не Земля — глубокая провинция, даже Марс.

— Не обижаюсь. Но попробуй скажи это какому-нибудь лисвису. Всем известно, что культурный центр галактики — это Вилиала.

— Похоже, Вилиалу ты знаешь лучше, чем Землю.

— Похоже, — кинул он.

Чай остывал, Леций сделал пару глотков для приличия, но допивать не стал. Цирцея сидела напротив с красиво разрезанным апельсином на блюдце, оранжевая кожура цветком распадалась в разные стороны. Она любила всё делать красиво, и такой же красивый и ярко-оранжевый был у нее маникюр. Что-то в этом было от продуманной мизансцены: загорелая блондинка с апельсином… Он не знал, когда он сможет ее пригласить на Пьеллу, но идея ему понравилась.

— Пьелла очень похожа на Землю, — сказал он, — тебе понравится.

— Так ты серьезно?

— Вполне.

— Ладно, — усмехнулась земная звезда, — навещу вашу дыру. Не представляю только, как ты это устроишь.

— Мы всегда кого-то приглашаем. Почему не вашу труппу?

Она не очень-то поверила.

— Не обещай невозможного, Одиссей. Я знаю, как это делается. Но считай, что твою галантность я оценила. И букет мне понравился.

— А гость? — спросил он прямо.

— А гость, — насмешливо взглянула она, — давно мне нравится, я ничего не забыла… но ведь он просто хочет что-то доказать своей жене, не правда ли? Поэтому нашел женщину, которая еще старше, чем она. Ну зачем тебе такая старая, потасканная стерва, Одиссей? Я хороша только в гриме. Со мной еще можно выйти в свет, если ты так хочешь, но для этого вовсе не обязательно устраивать постельные сцены. Да и не за этим ты пришел, как я вижу.

— Да — признался он, — мне важнее с тобой поговорить.

Она не обиделась: он ведь только с ней согласился, или сделала вид, что не обиделась.

— Думаешь, я смогу тебя утешить?

— Да мне уже легче. Ты же говоришь, это рядовой случай.

— Конечно. В нашем мире вообще ни к чему нельзя насмерть привязываться, и к женщине в том числе. Но особенно к мужчине. Это я уже о своем…

— А ты бы бросила молодого мужа?

— Да я только этим и занимаюсь!

— Ах, ну да…

— У меня работа такая. Я актриса. Обычной семейной рутины как-то не получается. Вот твоя жена — она кто?

Леций посмотрел и сказал честно:

— Королева.

— Это мы все — королевы, — отмахнулась Цирцея, — по профессии она кто?

И он понял, что ему всё равно не поверят, поэтому ответил:

— Раньше была капитаном звездолета.

Актриса понимающе кивнула.

— Женщина — капитан? Представляю, что у нее за характер!

— Ужасный характер, — согласился он, это вообще-то не было великой тайной.

— Что, очень властная?

— Нет, скорее, своенравная. Тигрица. И мне это даже нравилось когда-то.

— А! Ты чувствовал себя укротителем?

— Нет. Какой из меня укротитель… Просто я, как все бывшие уроды, поклоняюсь красоте. Она очень красива.

— Бывшие уроды? Я не ослышалась?

— Я аппир, Цирцея. Мы все уроды. Земляне привели в порядок наши тела, но не души. Комплексы остались. Один бреется по пять раз на дню, другой только недавно перестал окружать себя непотребным количеством красоток, а третий, то есть я, судорожно цепляется за женщину, которая его не любит и которой беспрерывно нужно угождать. Вот так…

— Всем женщинам нужно угождать, — сказала Цирцея умудренно.

— Не всем, — ответил он, — есть женщины которые просто любят… не меня, к сожалению. Есть женщины, которые умеют ждать… тоже не меня. Это очень редкие женщины. На всех не хватает.

— Преданные мужчины тоже редкость, — сообщили ему, — это вообще атавизм — такая зацикленность на одном партнере. Я бы сказала, что это болезнь.

— А я бы сказал, что это судьба.

— Даже если так, — улыбнулась Цирцея, — ты своей судьбы не знаешь. Кто же знает, что там, впереди? Есть и другие женщины, кроме твоей жены. Не делай из этого трагедии. Может, ты скоро встретишь кого-то моложе и еще красивее. Не знаю, как на Пьелле, а на Земле такого добра навалом. Одна лучше другой! Да хоть у нас в театре…

— Не надо, Цея, — перебил он, — не надо меня ни с кем знакомить. Я пришел к тебе, мне этого достаточно. А через неделю я буду уже очень далеко, где вряд ли вообще водятся женщины.

— И на сколько лет ты снова пропадешь? — прищурилась она.

— Хотел бы я знать, — усмехнулся он.

— Ну, ладно… в таком случае пойдем, я покажу тебе остров.

Йон уже чувствовал легкое подташнивание от недостатка энергии, а рыжая девочка рядом с ним была такая сладкая! Он не знал, откуда она подпитывается, и только удивлялся этому и с трудом сдерживал свои всасывающие рефлексы.

— Вот, — сказала она, — это здесь.

Они прилетели на его «галоше» к старому замку, серому и заброшенному, как и всё на этой планете, в заросшем саду за этим замком была большая каменная плита с выдолбленной надписью.

— Здесь моя бабушка, — сказала Ассоль.

Он прочел: «Ассоль». Это ему понравилось.

— Классно, — сказал он, — это ты здорово придумала.

Он тоже нашел пирамиду с «розовой сиренью» и придумал себе отца. От пирамиды, изнутри исходили какие-то невнятные периодические звуки: «Йон, йон, йон…». Он решил, что это будет его имя, потому что это папа зовет его к себе, так было интересней… А Рыжик нашла имя на плите и придумала себе бабушку. Так он понял.

— Дурак, — сказал она, — это правда моя бабка! Она умерла при родах. Родила близнецов: моего папу и дядю Конса и умерла. А это — замок моего деда.

— Тут столько замков, — усмехнулся Йон, — я бы тоже мог какой-нибудь присвоить. Но пирамида мне больше нравится.

— Ну, ты и тупой! — поморщилась она, — я же говорю, это правда!

— Давай посмотрим, что там внутри, — предложил он.

— Я убью тебя, Чума, — разозлилась она почему-то и потянула его за руку к замку, — знаю я, что там внутри. Дед там жил не так давно, когда с отцом поссорился. Там даже лопата стоит, которой он грядки вскапывал. И чайник, старый такой, железный, для огня.

— Огонь бы не мешало развести, — заметил Йон, чувствуя, что его уже не только тошнит, но и знобит, — может, веток наберем?

— Есть там всё, я проверяла. Дед запас, а ваши банды еще не растащили.

— Молодец твой дед.

— А то!

Деда она, конечно, придумала, но поленницы дров у стены в зале с камином были вполне реальные. Это радовало. Йон быстро сложил костерчик в каминной нише и достал зажигалку. Ее некстати заклинило.

— Дурак, — усмехнулась Ассоль, — смотри, как это делается.

И подожгла дрова взглядом. Просто присела рядом и сощурилась.

— Во, видал?

— Здорово, — поразился он, — ну, ты и аккумулятор!

— Да не аккумулятор я, — поморщилась она, — сколько раз тебе говорить? Я Прыгун. Это моя энергия.

— Кончай завирать, Рыжик, — нахмурился Йон, — «своей» энергии не бывает.

— Как это не бывает? — уставилась она, — а откуда же она по-твоему берется?

— Из пирамид.

— Это здесь вы как-то приспособились. Из пирамид! А на других планетах?

— Там тоже есть пирамиды.

— А в пирамидах — откуда?

— Не знаю. Никто еще внутрь не входил. Нету там дверей. Поэтому и папа мой выйти не может.

— Вот только папу своего сюда не приплетай, — раздраженно сказала Ассоль, пламя разгорелось и осветило ее худенькое, бледное лицо с аккуратным носиком и голубыми глазами, она была как будто рисованная, эта девочка, и почему-то такая знакомая, словно он знал ее всю жизнь или искал всю жизнь.

— Я с тобой по-честному, а ты всё какие-то выдумки…

— А хочешь, — предложил он, — я покажу тебе эту пирамиду? Никому не показывал… Хочешь, Ассоль?

— Она вправду существует?

— Да. Только никому никогда не говори о ней, ладно? Это наша с тобой тайна будет.

— Ладно. Могила!

Они пили чай с окаменевшим печеньем, размачивая его в кружках. Ему стало легче, но не от еды, а оттого, что он всё-таки потянул из нее «белое солнце», от которого эту странную девочку просто распирало. Физическая тошнота прошла, тошно стало на душе. Был бы это Ящер или кто другой из кровососов, он бы даже обрадовался, но брать энергию у хрупкой девочки, которая ему доверяет…

— Ты ничего не чувствуешь? — спросил он.

— Нет, а что?

— Слушай, летим к пирамиде, а?

— Прям сейчас? На ночь глядя?

— Ее и в темноте видно.

— Да брось ты, Йон! Утром полетим. Тут так хорошо, так далеко ото всех… я отдохнуть хочу.

Она и правда выглядела усталой и несчастной, что-то у нее не ладилось в жизни и что-то ее мучило. Мать бросила. Отец бросил. А красавец-брат насладился ее любовью и тоже бросил. Не отставал от нее только Ящер, и она с упрямым постоянством к нему ходила. Зачем? Почему? Что ее тянуло в этот омут? Когда он спрашивал, она злилась и отвечала, что это не его дело.

— Хорошо, Рыжик, — согласился Йон, — ложись, отдыхай. Только подожди меня немного, ладно? Я скоро приду.

— Ты куда? — вдруг испугалась она.

— Да выйти надо, — усмехнулся он, — что тут непонятного?

— А ты меня не бросишь?

— Не бойся. Я — не брошу.

Йон вышел в сумрак захламленного двора, завернул за угол, зашел в парк. Он любил деревья, он почти никогда себе этого не позволял, с тех пор как нашел пирамиду, но сейчас просто не было выхода. Он убил дерево. Он убил большое красивое дерево с огромными раскидистыми ветвями, он высосал его до капли. И, хотя оно всё еще стояло, как будто ничего не случилось, он почувствовал, что оно умерло.

Бывало, приходилось убивать и животных. Это было еще мучительней. Йон вытер слезы кулаком, проклиная свою смертоносную сущность, тот жуткий след, который он оставлял в этой жизни после себя. Он был не как все, он был еще хуже и прекрасно об этом знал. Он был редким экземпляром вампира, который мог высосать энергию из чего угодно, даже из камня, если совсем невтерпеж. Вокруг него вяла трава и сохли кусты, вокруг него разрушались стены. Он был бы просто демоном разрушения, если бы не спасительная пирамида, которую он нашел.

Мать сбежала от него довольно скоро, когда поняла, в чем дело. Обычные аппиры просто загибались при недостатке энергии, они становились сонными, ленивыми, безразличными, их тошнило, потом ломало, потом они тихо умирали. А мальчик Экки, как его на самом деле звали, превращался в черную дыру. Причем, этот процесс он совершенно не контролировал. Лучшее, что он мог сделать, это поддерживать хоть какой-то минимальный уровень энергии, чтобы в эту страшную воронку не превращаться, но без пирамиды это было невозможно. И вокруг него всё разрушалось и гибло. Мать прозвала его Чумой. Потом вообще прокляла и бросила на произвол судьбы. Она была красивая, только лысая и очень худая.

Один раз он убил ребенка. Он хотел как лучше, привел его в свой подвал, накормил, вымыл его в корытце… было так забавно, как тот отскребал свои чешуйки, как какой-нибудь зверек. Милый был уродец и очень доверчивый. И он положил его себе под бок, обнял, прикрыл рукой… а наутро проснулся уже с трупиком.

Йон полетел тогда далеко в Горбатые горы. Он встал на самом краю отвесной скалы и сказал эту жуткому Богу, который придумал этот невыносимый мир и которому бесполезно было молиться, разве что угрожать, он сказал, что с него хватит. А может, никакого Бога вообще не было, а был случайный, брошенный на произвол случая мир. Но и в этом мире он отказывался убивать детей.

Прыгнуть оказалось очень страшно и на самом деле обидно. Йон знал, что всё равно себя заставит, он сел на краешке, свесив ноги, чтобы подготовиться. Ему было жаль себя и жаль того доверчивого малыша, трупик которого он закопал на окраине завода, ему жаль было всех, но он ничего не мог исправить в законах мироздания и уходил с этим. Куда? За что? И есть ли там хоть что-то?

Черте что творилось в душе, он долго не мог успокоиться и взять себя в руки. Уходить надо было спокойно и уверенно… а иначе это опять поражение.

И вот в тишине и спокойствии, под голубым небом и нежным утренним солнышком ему вдруг пришла мысль о том, что надо лететь дальше, вдоль ущелья. Ясная такая мысль из разряда Вдохновения. Он так часто путал реальность и фантазии, что сразу не поверил. Он это знает? Или он это придумал, чтобы не прыгать в пропасть?

— Не обманете, — зло сказал он кому-то, — я всё равно вернусь и прыгну.

И он сел в свою «галошу» и полетел низко вдоль ущелья на малой скорости, и спасение пришло: грань пирамиды сверкнула тогда на солнце. Йон подумал сначала, что это ледник, такой чистый и гладкий как зеркало. Но это был не ледник.

Пирамида вросла в скалы, она казалась одной из них. Выступала только широкая, зеркальная грань и два ребра, и ни одной пылинки не было на этом гигантском зеркале. Конечно, он приземлился рядом и почти сразу почувствовал ее «вкус». Она была сладкая и нежная, «розовая сирень», она была щедрая и сильная, и она не умерла от его присутствия.

Изнутри слышались равномерные звуки: «Йон, йон, йон…». Он должен был как-то объяснить себе ее существование и пришел к выводу, что раньше для всех аппиров были такие «кормушки». И всем было хорошо. И всем хватало энергии, потому и понастроили в свое время столько городов, замков, заводов и складов… а потом почему-то забыли про них или уничтожили.

Со временем он придумал себе папу, так было интереснее, но в любом случае не сомневался, что пирамида живая, и туча изголодавшихся вампиров может попросту ее убить, она ведь осталась одна. И он не говорил про нее никому и никогда… кроме девочки Ассоль.

Ассоль лежала калачиком на циновке у огня, маленькая, тихая, трогательно красивая. Под головой у нее было старое тряпье. Он замер, любуясь. Эта сказка ему тоже нравилась: мальчик и девочка в заброшенном замке на пустой планете. Почему-то ему всё время хотелось оказаться с ней именно на пустой планете, где нет ее братьев, мам, пап и прочих родственников, которые ее мучили.

— Поцелуй меня, Йон… только взаправду!

— Ты даже не знаешь, какой я плохой, — сказал он взаправду.

— А я? — усмехнулась она, — я вообще… такая дрянь!

Он наклонился и ее поцеловал, аккуратно, нежно, так нежно, как мог. И остановился на этом.

— И что? — спросила она удивленно, — а дальше?

— Что дальше?

— Как? Ты не знаешь, что?

— Знаю, конечно, — посмотрел он грустно, — но разве это про нас? Мы же друзья с тобой. А любишь ты брата.

— Ненавижу я его, а не люблю! Понятно?! И жену его ненавижу! И всех, всех вообще ненавижу!

Она отвернулась и уткнулась лицом в тряпьё. Йон лег рядом и обнял ее.

— Ничего мы ему так не докажем. Слышишь? И тебе же не это надо? Давай лучше я тебя поглажу.

— Я не кошка! — всхлипнула она.

— Конечно. Ты котенок. Маленький, рыжий.

— Я злая. Я ее убью. Отравлю чем-нибудь… антигравитатор ей сломаю в модуле…

— Убить не так легко, Ассоль, не думай.

— Моя тетка всех убивала, кто ей не нравился. А я чем хуже?

Ну и родня у нее была!

— И что? — спросил Йон, — добилась своего?

— Тетя Сия? — изумленно посмотрела на него Ассоль, как будто впервые об этом задумалась, — не-ет.

— Вот видишь.

— Вижу! Но это же неправильно! Это несправедливо! Эта Скирни — мышь серая! Ей не за Льюиса надо замуж, а за какого-нибудь санитара! Врачихой прикидывается! Строит из себя… а сама полы мыла на Оринее да мужиков обслуживала. Знаешь, как он ее нашел? Он ее снял! На ночь. За эту ночь она его и окрутила.

— Послушай, Рыжик… если он твой, он всё равно будет твой, никуда не денется. А если нет — то что зря переживать? Не своё никогда не получишь.

— Это ты сам придумал, или дурацких книжек начитался? — уставилась на него Ассоль, — за любовь надо бороться!

— Как твоя тетя Сия?

— Дурак…

Она снова отвернулась. Йон гладил ее по мягким рыжим волосам, похожим на пух.

— Пойми, когда убиваешь — то это уже навсегда. Это самое страшное, что ничего нельзя вернуть и переиграть. Ты через день-два опомнишься, а возврата нет.

— А ты что, убивал?

— Было… и видел не раз. Я знаю, что говорю. Страстей в тебе много, они тебя мучают, как и тетку твою, наверное. Но лучше им не потакать, легче ведь не станет.

— А что лучше? — всхлипнула Ассоль, — что лучше-то?

— Лучше переключиться на что-то другое. Искать что-нибудь, спасать кого-нибудь, строить что-то…

— Ага, — усмехнулась она, — а я трахаться хочу. И не только с Льюисом. Со всеми! Хочу и всё! И с тобой хочу, хоть ты и дурак набитый…

— Ты поэтому к Ящеру ходишь? — осмелился он спросить.

Ассоль привстала, хотела что-то ответить, широко распахнув голубые глаза с длинными рыжеватыми ресницами, но потом схватилась за затылок и снова повалилась на подушку. Йон так испугался, что это из-за него, что позабыл обо всём на свете.

— Рыжик, ты что? Это я… это я тебя так? Тебе плохо?!

Она молчала и постанывала.

— Ну, прости, — он вскочил с отчаянием, — я не хотел…

Он не хотел такой сказки и не за этим убил большое дерево. Что же произошло?

— Никогда меня об этом не спрашивай, — с отчаянием сказала Ассоль, — понятно?!

— Понятно, — пробормотал он.

— Чего ты вскочил? Иди сюда.

— Да как я подойду? Я же тебя…

— Что ты меня?

— Я же тебя выжру, как ты не понимаешь!

— Успокойся. Никто меня не выжрет, тем более, такой комар, как ты. У меня… у меня просто так бывает. Затылок ломит. Потом проходит. А ты тут ни при чем. Только не говори никому, ладно?

— Ладно. А кому я тут могу сказать?

— Ну, если мой папа сюда явится, или братья. Ничего им про меня не говори.

— А что? Могут явиться? Что им тут делать-то?

— Они Прыгуны все. Где хотят, там и появляются. Мало ли…

— Уже выдумываешь, — улыбнулся Йон, — это уже хорошо. Это мне нравится.

И подошел к ней смело.

— Я тебе тоже сказку расскажу, хочешь?

— Какой же ты тупой, — вздохнула Ассоль и обняла его.

Утром она была кроткая и нежная, обычная хорошая девочка без взрослых, не по возрасту, страстей. Они смеялись, умываясь из чайника, доедали сухари и бродили по пустому замку. Он был бы совсем счастлив, но энергия кончалась.

— Я обещал показать тебе пирамиду, Ассоль.

— А далеко это?

— В Горбатых горах. Примерно час лететь.

— Здорово. Мне так нравится с тобой летать на твоей «галоше»! Вообще-то я никогда не летаю, просто прыгаю. А тут — нравится.

За ночь она напридумывала столько, что он позавидовал ее фантазии. Все у нее в родне были Прыгуны, один брат даже находился сейчас в прошлом по причине своей безрассудной любви к женщине со странным именем Эеее, мать была (естественно!) первая красавица, отец — идеальный правитель, а дед — просто какой-то спаситель вселенной. Вот такую замечательную родню она себе придумала и при этом забыла объяснить, почему же это они все разбежались в разные стороны, а сама она несчастна.

— Летим, — усмехнулся Йон, — фантазерка.

Возле пирамиды он разулся. Почему-то ему казалось, что непочтительно подходить к пирамиде в ботинках, тем более, что стопы тоже вбирали в себя энергию, сладкую и мягкую «розовую сирень», успокоение, нежность и теплоту сердца. Зеркальная грань величественно сверкала на утреннем солнце. Ассоль смотрела с любопытством, но без трепета.

— Здоровенная штука, — заметила она, прищурившись, — интересно, откуда она здесь?

— Построили, — сказал он просто, — когда могли. А потом разучились.

— Да ей, может, миллион лет! А аппиры тут недавно обитают.

— Почему недавно?

— Потому! Аппиры с Пьеллы прилетели. А это неродная планета.

— Это всё истории, Рыжик. Легенды. Ниоткуда мы не прилетели. Я же говорил тебе, что ни одного звездолета не нашел.

— А это по-твоему, не звездолет?

— Это?!

— А что? У землян, знаешь, какие корабли есть — целые города летающие! Моя мама такой водила.

— Мама, — усмехнулся он, — звездолет?

— Ну да, а что?

— Ничего.

— Она траспортник водила, он правда здоровый, а разведчики — они маленькие. Этот явно не разведчик.

— Это вообще не корабль, — уперся Йон, — это просто пирамида.

Ассоль оценивающе окинула взглядом пирамиду, сунула руки в карманы и расставила ноги.

— Ну что ж, проверим.

— Как проверим? — не понял он.

— Посмотрим, что у нее там внутри, — она взглянула на него небесно-голубыми глазами и улыбнулась, — вдруг там и правда твой папа? А?

Йон не понял, к чему такая неуместная шутка.

— У нее входа нет, — напомнил он, — если только скалу взорвать.

— Ты что, — усмехнулась она, — папу напугаем!

— Что ты задумала, Ассоль? Ерунду какую-то говоришь…

— Ага. Ты посиди на травке, Йон. Отдохни. А я скоро вернусь. Очень, знаешь, интересно.

Она отошла в сторону, скрестила руки на груди, сосредоточилась и после этого исчезла. Йон присел на траву, совершенно сбитый с толку. Он не сомневался, что девчонка всё выдумывает. Однако факт был на лицо: она исчезла, взяла и растворилась, как будто и не было ее в ущелье. А если она не врет? Если она телепортирует… а если там не пусто? Куда она попадет?! Вот, чумовая!

Беспокойство за нее было даже сильней, чем любопытство. Ему было не так уж важно, какие устройства там генерируют энергию, ему хотелось, чтобы она вернулась целой и невредимой.

Ассоль, как и обещала, не стала его долго мучить. Минут через пять она появилась на прежнем месте, отчаянно чихая.

— Ну и пылища там! Миллион лет никто не убирался! Папа твой совсем обленился, Йон.

— Рыжик…

— Это не звездолет. Там какой-то зал. Кресла стоят по периметру, штук сорок. Пульт есть. Знаешь… на машину времени похоже, только у нас кресла спинками друг к другу повернуты.

— А как ты разглядела?

— Да она прозрачная изнутри! Даже облака видно. Так здорово! А хочешь сам посмотреть?

— Я?!

— Да мне запросто тебя перекинуть, ты легкий.

— Погоди…

Йон снова сел на траву обуться, у него даже голова кружилась. В общем-то ему было всё равно, где фантазии, а где реальность, потому что это никак не влияло на его существование. Есть там какие-то Прыгуны или нету их, его это не касалось. Он даже иногда представлял себя где-нибудь на краю вселенной, когда брел в одиночестве по ржавым рельсам, и никто ему не мешал этим наслаждаться. А теперь чудо вошло в жизнь, так запросто в облике рыженькой девочки. И он мог увидеть хоть сейчас, что там внутри его загадочной пирамиды.

— Ну, ты чего? — подсела к нему Ассоль, — обижаешься что ли? Я же тебе говорила, кто я.

— А всё остальное — тоже правда?

— Ну да.

— Что, и машина времени существует?

— Только для Прыгунов, для их энергии.

— И откуда у вас такая энергия?

— Приходит, — пожала плечиком Ассоль, — быстро набирается.

— А у нас что-то не набирается, — горько усмехнулся Йон.

— Тетя Гева говорила, аппиры себя сами загубили. Что-то натворили и разрушили связь со своим небом. У всех должна быть связь с небом. Они какие-то эксперименты проводили с генами, вот и получили одних уродов в результате. Это не сразу проявилось, на пятом-шестом поколении, но было уже поздно. Теперь им не то что для телепортации — на жизнь энергии не хватает.

— Сесть бы в вашу машину времени, — сказал Йон с отчаянием, — отправиться туда и дать по морде тому, кто всё это затеял.

— Он хотел как лучше. К тому времени Пьелла уже отравилась от их производства, обычные аппиры выжить не могли, стали выводить новый вид, приспособленный. Только раньше надо было спохватиться. На Земле вот раньше это поняли и прекрасно живут.

— Земля тоже существует?

— Ой, ну, конечно! И Шеор, и Вилиала…

— А на Вилиале живут культурные лягушки?

— Они не лягушки, — обиженно сказала Ассоль, — они теплокровные. Воспитанные! Жуть!

— Странно, — пожал он плечами, — мне казалось, что они лягушки.

— Тут ты ошибся, — заверила его она, — но вообще, хочу тебе сказать, твои фантазии часто напоминают реальность. Ты как будто в самом деле знаешь. И Сочинялы твои тоже. Что-то вы, конечно, придумываете, но что-то — сущая правда.

— Может быть, — согласился он, — нам в подвале всё равно.

— Я тебя на Пьеллу заберу, хочешь?

— Что я там забыл на вашей Пьелле?

— Йон…

— Одним кровососом будет больше, вот и всё. Тут у меня хоть пирамида есть.

— Там легче! Пьелла же родная планета, Йон.

— Я не Йон, — вздохнул он, — я Чума. Мама меня так звала. Что ты сравниваешь меня и своих аппиров, Рыжий?

— Но ты тоже аппир!

— Да. Только еще хуже.

— Почему ты так говоришь о себе, Йон? — чуть не расплакалась Ассоль, — что в тебе страшного? Ты такой добрый мальчик… я таких и не встречала никогда.

— Я добрый, — усмехнулся он, — пока сытый. Мне нельзя от этой пирамиды удаляться.

— Это мы еще посмотрим, — не смирилась она.

Внутри было светло. Йон почти ничего не почувствовал во время телепортации, больше запомнилось тоненькое и гибкое девичье тельце, ее горячий живот, прижатый к его животу и стебли рук, упруго прижимающих его к себе.

— Какой ты легенький, Йон! Как пушинка!

— Можно подумать, ты очень тяжелая.

— А я не хочу толстеть. Ты что! Я только хочу, чтоб у меня здесь прибавилось и здесь, — она отпустила руки и похлопала себя по соответствующим местам, — тогда платья буду носить как у мамы.

— Нет предела совершенству, — усмехнулся Йон.

Он огляделся. Кресла стояли по периметру, большие, серые от пыли, вырезанные из шаров. Снаружи пирамида вся блестела, а внутри никто не следил за чистотой. Из-за этой пыли он не сразу заметил, что пол под ногами больше напоминает экран компьютера. Они стояли на экране.

— Наверно, здесь возникало стереоизображение, — предположил он, — и они дружно на него смотрели со всех сторон.

— Развлекались?

— Скорее, работали. Решения принимали. Может здесь была проекция коллективного мышления?

— А что ты гадаешь? — пожала плечиком Ассоль, — ты же должен знать.

— Не знаю, — сказал он, — могу только придумать кучу версий.

— А лучше б знал.

— Может, я и знаю… но как это отличить от фантазий?

— А что еще говорит твоя фантазия?

— Это… это реабилитационный центр. Особо истощенных и больных они сажали в эти кресла и облучали «розовой сиренью». А под этим полом — генератор.

— Слушай, — поморщилась Ассоль, — какая «розовая сирень»? Обычный серый технический фон, пресненький такой, слабенький. Или это тоже твоя фантазия?

— Как фантазия? — обалдел Йон, — тут полно «сирени». Ты что, не чувствуешь?

— Да нет, конечно.

— Это потому что ты Прыгунья, — сказал он, подумав, — ты всегда в плюсе.

— Ну и что, я же чувствую.

— Значит, это не твой спектр.

— Да?

— Это для нас, для дохлых. Кто-то очень добрый о нас позаботился.

— Кто бы это мог быть?

— Хочешь, чтобы я придумал?

— Хочу, чтобы ты сказал, что на самом деле.

— Если б знать, Рыжик! — он сел в одно из кресел, очень удобное, принявшее форму тела, — это, знаешь что? Это звездолет — скорая помощь. Они летали по галактике и искали погибающие цивилизации.

— Звездолет внутри не так выглядит, — Ассоль тоже плюхнулась в кресло, высоко задрав ноги в ботинках, у нее были толстые рифленые подошвы.

— Ну и что, — заявил Йон, — это же особый был звездолет. Они собирали заморышей и откачивали их.

— Добрые какие!

— Да. Они очень добрые. Было два звездолета. Один, вот этот, сломался. Все улетели на втором, а мой папа остался.

— И где он, твой папа?

— Там, внизу, по ту сторону экрана. Может, он сейчас смотрит на нас.

Ассоль засмеялась, наклонилась и топнула своим тяжелым ботинком по пыльному полу.

— Эй! Папа! Выходи!

Прошла секунда. Экран тускло засветился. Звуки «йон, йон» стали частыми и отчетливыми, к ним прибавился еще какой-то свист.

— Ой! — вскочила она, — мама!

Йон же как будто прирос к креслу. Он вдруг ясно осознал, что нет там никакого папы, и никакая это не «скорая галактическая помощь» и не реабилитационный центр. Он понял, что сейчас они провалятся вместе с этим полом так глубоко, что и представить невозможно. И с ужасом посмотрел на Ассоль.

— Дурак! Чего сидишь?! — крикнула она и потянула его за руку, — скорее! За меня цепляйся!

И он уже не помнил, как вцепился. Снаружи было тихое утро. Пирамида всё так же сверкала в солнечных лучах и всё так же сладко излучала «розовую сирень». Йон сел на траву, у него было чувство, что под ногами чудовищная пропасть, сердце от этого колотилось, как у зайчонка.

— Работает, — выдохнула Ассоль, — ничего себе! Пароль запросит, а мы не знаем ни черта! И что от нас останется? Видали мы такие ловушки!

— Это не ловушка, — сказал Йон, часто дыша, — это транслятор. На Наоле это так называется. Были такие штуки вместо звездолетов, да поломаны все. А этот — явно не аппиры делали.

— Фантазируешь? — прищурилась она.

Он помотал головой.

— Знаю.

— Ого! А куда этот транслятор, ты знаешь?

— В бездну, — сказал он.

Они были детьми, юными, глупыми как щенки и поэтому счастливыми. Пугаться надолго они не умели, и вселенские бездны волновали их не больше, чем блестящие, пузатые жуки в траве. Через полчаса они уже хохотали, плескаясь в водопаде, каскадом сбегавшем со скалы. Ледяная вода обжигала и бодрила, она сверкала на солнце, они брызгались и визжали и совершенно ни о чем не думали.

Ассоль была похожа на цыпленка, а с мокрыми волосами — на мокрого цыпленка. Он тоже при своей худобе и нескладности был смешон. Так они и хохотали друг над другом, а потом лежали продрогшие в теплой траве, почесываясь от мелких укусов и уколов. Она всё ждала, залезет муравей ей в пупок или пробежит мимо.

— Надо сладким помазать. У тебя есть леденец?

Ей так хорошо и легко было быть ребенком! Она и была ребенком. А потом превращалась вдруг в порочную, захваченную страстями девицу, которую и сама, наверно, ненавидела. И он бы удивился: откуда это в ней одной, но он прекрасно знал, что все они мутанты, не только телом исковерканные, но и душой.

Совсем крохотная букашка ползла по ее руке, огибая светлые волоски как деревья.

— Вот он ползет по мне… интересно, что он думает?

— Думает, что ты — гора.

— А ведь если я сейчас на Пьеллу прыгну? Он же не поймет ничего! Гора та же, деревья те же! Спать себе уляжется подмышкой.

— Я тебе больше скажу, — усмехнулся Йон, — если мы с тобой сядем в эти кресла и упадем на другой край вселенной, он тоже ничего не заметит.

Она заложила руки за голову, сбрасывая несчастного маленького путешественника, и уставилась в небо.

— Вот однажды возьму и упаду.

— Ты что, Ассоль? Зачем?! — испугался он.

— А всем назло, — сказала она, — возьму и упаду… если он меня не любит. И пусть ищет, если хочет. Пусть-пусть! У нас, знаешь, как говорят? «Кто любит, тот найдет».

Йон понял, что она снова взрослеет. Это было жаль. Она мечтательно разглядывала облака.

— Это Ла Кси так сказала. Была такая красавица — Ла Кси. И все ее любили, даже мой папа. И они никак не могли ее поделить. Тогда она взяла и сбежала и сказала: «Кто меня любит, тот меня найдет». Здорово, правда?

— Да уж чего хорошего…

— Дурак, ты ничего не понимаешь! Ее мой дед нашел и женился на ней.

— Твой дед, который вселенную спас?

— Нет. Другой дед, который Синора Тостру убил!

— Синора Тостру убил какой-то эрх. Это все знают.

— Во дают! Синора Тостру убил Ричард Оорл!

— А у нас говорят, что какой-то эрх.

— Вот и освобождай вас! — насупилась Ассоль, — если у вас даже папу моего забыли, то что уж говорить про деда…

— Кто помнил — все умерли, — виновато объяснил Йон, — но что-то такое я слышал про доброго Прыгуна. Он одноногий был, поэтому в кресле летал.

— Сам ты одноногий! — еще больше обиделась Ассоль, — он просто хромал.

— Ну, извини, просто так говорят. Знаешь… я бы тоже хотел как он: всех собрать, всех отогреть… но куда мне? Двадцать кровососов выдерживаю и то с помощью пирамиды.

— А я бы хотела, как бабушка Ла Кси. Чтобы меня так любили. Все!

Йон не знал, что ей ответить. Любой хочет, чтобы его любили, но у Ассоль была к этому какая-то болезненная жажда. Он просто погладил рукой ее мокрые волосы и поцеловал ее в щеку. Она отвернулась и стала смущенно одеваться. Он тоже. Кажется, они оба в этот миг повзрослели.

Потом они полетели назад в котельную. А потом она пропала. Йон вышел почти пустой, после того, как два десятка Сочинял от него подкрепились «розовой сиренью», настроение от этого упало, а тут еще появилось мрачное предчувствие, что Ассоль снова пошла к Ящеру. Зачем?! Почему?! Чего ей не хватало? Сейчас только наступало время самых интересных историй, все наелись и довольно расползлись по своим углам. Она так это любила!

Ракушка вышла вслед за ним на солнечный свет и уселась на обломок стены, болтая короткими ножками.

— Она давно ушла, Чума. Я видела.

Йон посмотрел сверху вниз. Эта карлица была еще и кривоватая, зато с красивыми синими как море глазами.

— Что ты видела, Ра?

— Она вскочила, побледнела вся и выбежала. По-моему, заплакала даже.

— Заплакала?

— Мне показалось.

— С чего ей плакать? Кто ее обидел?

— Обидел? Да ты что, Чума, никто ее не обижал. Мы дураки что ли обижать твою девушку?

— Мою? Не смеши…

— А чью же? Она к тебе сюда ходит. Все уж поняли.

Он хотел сказать «дураки», так же грубо, как Ассоль, потом просто помолчал. Действительно: приходит-то к нему… «Кто меня любит, тот меня найдет» — вспомнилось вдруг.

Галоша завелась не сразу, энергии было мало, но он решил, что хватит. Ракушка внимательно за ним наблюдала.

— Ты куда? Сейчас же продолжение будет про цветы-убийцы!

— К Ящеру, — коротко ответил Йон.

— Спятил? — выпучилась она, — зачем он тебе?

— Дело есть.

— Ох, Чума…

Она посмотрела с искренним беспокойством, даже со страхом, потому что вся их жизнь напрямую зависела от него. Он их сам таких собрал и сам приучил жить и ничего не делать. Только сочинять.

— Иди, — сказал он мягче, — я вернусь. Вернусь и расскажу про жука, который по всей вселенной путешествует. Хочешь?

— А что, есть такие жуки?

Йон вздохнул.

— Есть такой транспорт.

Сам он никогда в жизни бы не решился воспользоваться таким транспортом. В любой звездолет сел бы не глядя, но не в этот, с билетом в один конец, причем — в бездну! До сих пор было как-то жутко.

А Ящера он не боялся, Ящера и его Жабоидов он знал давно, да и те его знали. «Галоша» села на стоянке, его пропустили в замок без особых церемоний. Хозяин любил «розовую сирень», а иногда любил послушать и рассказы. Йон делился с ним с одной только целью — чтобы тот оставил его Сочинял в покое. И пока это удавалось, их никто не трогал.

Этот толстопузый был не один, еще двое таких же чешуйчатых уродов сидели с ним за столом, а совершенно пьяная и почти раздетая Ассоль танцевала перед ними в конусе оранжевого света с бутылкой в руке. Она увидела его, почему-то громко засмеялась и продолжила откровенные движения бедрами. Судя по свежим царапинам на теле, это бедное тело уже досталось как минимум одному из троих упырей.

Йон вспомнил, как муравей бежал по ее плоскому не расцарапанному еще животу, и как она травинкой пыталась подтолкнуть его в ямочку пупка. У него просто в глазах потемнело.

— Не бледней, Чума! — заржал Хруст, — голых баб не видел что ли?

— Садись, — подтолкнул его к столу Зубан, — она как заводная, до утра дрыгаться будет.

Ящер молчал, наблюдая. Живот у него был выпуклый и почему-то гладкий, как будто чешуя с него облезла. Он вываливался поверх ремня штанов из-под распахнутой тошнотно-желтой рубашки. Толстые чешуйчатые руки в браслетах мяли в пальцах жирный кусок птицы, змеиные глаза сонно, но внимательно прищуривались.

— Ты знаешь, кто ее родня? — напрямую спросил Йон.

— Знаю, — спокойно ответил тот.

— Знаешь — и не боишься?

— Чего мне бояться?

— Если они узнают…

— Они никогда не узнают.

— Ты уверен, толстопуз? А если она скажет отцу или брату? У нее куча братьев — и все Прыгуны.

— Да, дистрофик. Мы в курсе. Мы подробно узнаем последние новости. Как же без этого? Один брат на Шеоре, другой — в прошлом, третьему задурили голову лягушки с Вилиалы, четвертый дальше больницы не высовывается, а папаша ищет лаклотов.

— Кого?

— Каких-то лаклотов, которые явно не на нашей территории. Никто сюда не сунется, Чума. Они забыли про Наолу давным-давно. А сказать она не сможет. Она слишком меня любит. Видишь, как старается?

— Подчиняешь?

— Зачем? Ей это нравится. Эй, Рыжая! Иди сюда, детка. Хватит дергаться, пора тебя покормить.

Ассоль подошла, она взглянула на Йона мутным взором и снова громко расхохоталась.

— На, — Ящер протянул ей яблоко, — перекуси.

Она ела стоя, куда ее поставили, там и стояла. На руке тоже были свежие царапины. Йон чуть не зажмурился.

— Я ее выкуплю, — сказал он, — за любую цену. Назначай.

— А она не хочет, — усмехнулся упырь, — смотри, какая довольная. Ассоль Урсула, пошли его к черту!

— Пошел к черту, — сказала Ассоль.

— Вот видишь, Чума? Можешь идти туда, куда тебя послали.

— Хочешь сказать, — посмотрел на него Йон, — что тебе не нужна «розовая сирень»? Что ты ее не любишь и не хапаешь при любой возможности?

— Я… — упырь откинулся на спинку кресла и возложил руки на живот, — обожаю «розовую сирень», ничего вкуснее не пробовал. И у меня ее будет полно. Сколько я захочу, столько и будет. И ты мне для этого совсем не нужен, дистрофик.

Его приятели заржали. У Йона холодный пот проступил на спине.

— Где же ты ее возьмешь?

— Как где? Там же, где и ты.

Йон с ужасом взглянул на Ассоль. И дело было даже не в том, что упыри нашли пирамиду, пропадала единственная возможность ее вызволить.

— Скажи, скажи, детка, — ухмыльнулся Ящер, — где этот хитрый дистрофик заправляется?

Ассоль подняла глаза на Йона. На секунду он увидел в них ужас и полное отчаяние. Это была их тайна!

— Он нашел в горах пирамиду, — сказала она, потупившись.

— В каких горах?

— В Горбатых.

— А поточнее?

— Возле ступенчатого водопада.

И Ассоль рассказала подробно, как выглядит пирамида и что у нее внутри. Ничего не утаила.

— Вот видишь, — усмехнулся Ящер, — не очень-то ты мне теперь нужен. Да и то верно: ты мне давно уже надоел, лопоухий.

Йон сидел в полном шоке. Он ничем не мог выкупить теперь своих Сочинял, у него не было больше тайны, у него не было больше сказки. Ничего не осталось.

— Смотри, не переусердствуй с ней, — сказал он с тихой ненавистью, — я найду способ сообщить ее родным.

Он зря это сказал, а может, его участь и так была решена. Сзади кто-то накинул ему на шею провод и прилично затянул. Йон не успел даже дернуться. Ему показалось, что голова его надувается как резиновый шар, в глазах потемнело, и в этой наступающей, удушающей темноте он видел только глупо улыбающееся, пьяное лицо Ассоль.

— Давай его дожрем сначала, — услышал он в темноте, — он сладкий еще…

Очнулся он в каменном мешке с решетками на окнах. Удавки на шее не было, хотя шея болела в этом месте как обожженная, энергии не осталось ни капли. Йон через силу сел, обнял коленки, положил на них падающую голову и постарался хотя бы вспомнить, что произошло, и что из этого следует.

Ящер не убил его, справедливо полагая, что любой вампир сам загнется в изоляции, решил поиздеваться напоследок. Йон тоже решил устроить ему напоследок светопреставление. Впервые в жизни он обрадовался, что он — Чума.

Через пять минут камни стали рушиться, а у него появились силы встать. Еще через пять минут обвалился потолок, разрушились его перекрытия. В дыру на потолке Йон и вылез. Он оказался на крыше, и мог бы спокойно уйти, но уж слишком его разозлили эти упыри, считающие себя хозяевами жизни.

Он шел из зала в зал, ловко перепрыгивая через провалы, и все разрушал. И от этого становился только сильнее. Перепуганные слуги в панике выскакивали во двор и орали что-то про землетрясение, а хозяева, видимо, полетели к пирамиде и ничем не могли помочь. В конце концов весь замок рухнул, превратившись в груду камней и плит с торчащими из них предметами быта и роскоши.

Йон сел в свою «галошу», поджидая, когда же вернутся Жабоиды, обожравшиеся «розовой сиренью», чтобы увидеть их перекошенные рожи перед этими развалинами и чтобы перехватить Ассоль, когда они ее наконец отпустят.

Он сидел и думал, как же всё-таки сообщить ее родным, что с ней творится? И что с ней будет, если Ящера убить? Не будет ли ей еще хуже? И снимет ли кто-то ее заклятие, кроме самого Ящера? И еще… ему было очень больно от ее глупой улыбки, когда он задыхался с проводом на шее. У него потом долго не проходил этот шок: он всё время трогал шею, чтобы убедиться, что его не душат.

Толстый модуль Ящера плюхнулся на стоянку почти рядом с ним. Йон пригнулся. Они все трое выскочили, сотрясая животами, крича и бестолково размахивая руками. Кто-то из слуг виновато доложил, что случилось внезапное землетрясение. От этого они совершенно обалдели и застыли как три уродливые статуи. И что-то они не показались Йону обожравшимися.

Последней из задней двери выбралась Ассоль. Она была избита: губа кровоточила, глаз заплыл, тонкие руки — в синяках. Шатаясь она подошла к камням и заскулила. Йон тоже чуть не завыл, видя ее в таком состоянии.

— Подох! — с яростью рявкнул Ящер, — подох ведь дистрофик под плитами! Я б его на куски изрезал! А кто нам теперь скажет?!

Он обернулся к Ассоль и снова ее ударил.

— Дура! Поверила этому полудурку! Он еще не то насочиняет! Пирамида у него излучает! А где он на самом деле эту «сирень» берет? Где?!

Ассоль скулила, размазывая слезы по лицу.

— Не знаю…

Он стиснул ее подбородок своей клешней и уставился ей в глаза.

— Правда, не знаешь… не ной. Он тебя обманывал, чего о нем голосить? Нету его. Даже мокрого места не осталось от твоего дохляка.

— Хозяин, — хрюкнул Зубан, — надо новый замок искать. Скоро стемнеет.

— Полетим пока к Старухе, — сказал Ящер, — там всё обсудим.

— Ну и вклеит она тебе за Чуму! И за девку тоже. Нарываешься.

— Про девку — молчи… И ты, Рыжая, тоже молчи, поняла? И чтоб через неделю здесь стояла на этом самом месте. А не то — сама знаешь, что будет.

Он развернулся и грузно пошел к модулю. На слуг ему было плевать, на Ассоль теперь тоже. Она поднялась на груду камней, покачиваясь на ослабевших ногах, всхлипывая и завывая: «Йон, Йон…», прямо как пирамида. Он видел ее горе, самое настоящее, безутешное горе, но тело стало таким ватным, что он и выйти к ней не мог. Сидел и тоже плакал. Наконец она сама спустилась к «галоше», жуткое у нее было лицо, избитое, зареванное…

— Садись, — Йон раскрыл перед ней дверцу.

Она застыла, ничего не понимая.

— Я живой, Рыжик. И вообще… всё поправимо. Садись.

— Йон, — она всхлипнула, — я такая дрянь последняя…

— Ты у меня такая, — вздохнул он, — другой нету.

— Зачем ты прилетел за мной! Зачем ты мне показал эту чертову пирамиду! Зачем?! Со мной нельзя дружить, со мной нельзя по-хорошему, я дрянь!

— Это Ящер — дрянь. А ты — под управлением.

— Ох… — она забралась к нему на переднее сиденье и прижалась к его плечу, — я и без управления не лучше. В меня как будто другая баба вселяется, подлая, сладострастная, жадная и злая как собака. Я-то знаю. Я так устаю от этого.

— А я, — признался ей Йон, — я вот замок разрушил. Видишь? Почти в труху.

— Замок?!

— Да. Это я, Ассоль.

— Какой ужас…

— Я хотел бы как твой отец: создавать, спасать, оберегать… а умею только деструктурировать. Черная дыра. Ко мне тоже близко подходить нельзя.

— Дурак ты, — сказала она и прижалась к нему еще крепче, — ты же всё равно лучше всех.

Он наклонился и осторожно поцеловал ее в разбитые губы, в затекший синеющий глаз, в аккуратненький, шмыгающий носик, в рыжие бровки и в белесые, мокрые ресницы. «Галоша» резко взмыла в темнеющее небо, и сердце зашлось и от того, и от другого.

В котельной они помылись в техническом котле, им опять было хорошо вдвоем, они снова превратились в детей, перестали целоваться и просто терли друг друга мочалкой, брызгались и смеялись. Потом просушились в дизельной, оделись и вернулись в подвал к Сочинялам. На ящиках, покрытых бумагой, стояли чайник и кружки. Яхма даже сварила супчик из концентратов.

— А вы про цветы-убийцы всё прослушали, — сказали им.

— Да мы сами — убийцы, — усмехнулась Ассоль.

— Нет, деточка, — совершенно серьезно взглянула на нее Яхма, сутулая она была и самая старая из них, что-то вроде общей мамы, — ты не убийца. Ты принцесса.

— Точно, — кивнула Ассоль удивленно, — а ты откуда знаешь?

— Да знаю как-то, и всё.

— А будущее знаешь?

— Как когда. У тебя хорошее будущее, не волнуйся.

— Правда?

— Конечно. Ты же принцесса. И замуж выйдешь за принца… странно… — Яхма пожала плечами, — за брата своего выйдешь.

И Йон вдруг почувствовал себя очень маленьким, совсем крохотным и ничтожным, как тот жучок, что полз у нее по руке.

4.08.2004