Елена Чудинова

Лилея

«Белый праведник грозит Содому

Не мечом — а лилией в щите!»

Марина Цветаева

ГЛАВА I

Копыта Пандоры мягко ступали по выжженной земле. Сущий поклеп был прозвать Пандорою кобылу такого доброго нрава! Но кто ж мог знать, что стригунья, некогда куснувшая до кровавого синяка маленького Романа, вырастет в лошадь на диво миролюбивую и послушную?

Сквозь золу уже пробивались кое-где прозрачные изумрудные травинки. Казалось, лошадь и та боится ступать на эти нежные веселые ростки. Экая глупость придет иной раз в голову!

А вот и граница пожарища — крутой склон ручейка. Ручей можно перепрыгнуть, и, когда бы огонь сам не начал слабеть под благодетельными струями дождя, он не явился бы преградою. Пожар перепрыгнул бы ручеек не хуже человека, швырнул бы вперед себя на траву золотой фейерверк искр, выгнулся бы по ветру пламенем, задев те два кустика плакучей ивы, или вон ту кривую корягу. И помчался бы, поскакал дальше.

Елена Роскова соскользнула из неудобного дамского седла: вовек она не приобвыкнет к этой дурацкой штуке!

Зыбкое зеркало вод отразило то, что ему и должно было отразить: склонившуюся над ручьем молодую женщину в бирюзовой амазонке. Золотистые волосы убраны назад, только несколько непослушных прядей соскользнули на бледный высокий лоб. Серые глаза кажутся очень велики из-за синеватых теней, что проступили под ними еще в детские годы. Наискось прикрепленная изумрудная шляпа с узкими полями украшена лишь одним серым перышком. Такою изобразил ее, Нелли, нонешней весной столичный живописец.

Навсегда останется она такою — глядеть со стены на внуков и правнуков. И никогда не узнают они, чем была она взаправду. Лучше б написать ее такой, какая бывает она, когда по старой памяти наряжается в мужское платье, чтобы пофехтовать с мужем: белые кюлоты и голландская сорочка с отложным воротом, мальчишеские сапоги, распущенные по плечам волоса, шпага в руке. «Живописец бы рехнулся первой, Нелли, — смеялся Филипп. — А уж что подумали б о нашем без того легкомысленном веке потомки?» Что б оные подумали непонятно, только все одно б не узнали, что Нелли Сабурова десять лет назад прожила в мужском наряде целый год. Разве какая-нибудь правнучка одарена будет, как самое Нелли, способностью извлекать видения прошлого из фамильных драгоценностей.

Вот тогда и узнает она, примерив кольца-браслеты-фермуары, о том, как двенадцатилетняя ее прабабка о тот год повстречалася с Воинством, тайным орденом священников, узнала секрет злого самозванца Ивана Грозного, сразилась с финикийским демоном Хомутабалом. Многое поведают камни далекой правнучке…

Но тех, кто идет по жизни в неведеньи, великое большинство. И неведенье неведающих есть фундамент, на коем зиждится мирострой. Так что пусть смотрят люди на самую обычную молодую женщину двадцати двух годов в бирюзовой амазонке, каждую пуговицу коей художник выписал с таким же великим тщанием, что и бледное сероглазое лицо — тончайшею кистью. Вот она, Елена Кирилловна Роскова, урожденная Сабурова, щасливая жена и мать. Заурядная особа, каких тринадцать в каждой дюжине. А все прочее — берник!

Нелли засмеялась, и, стянув замшевую серую перчатку, разбила ударом ладони свое отражение.

Пандора, коей препятствовал повод, наброшенный на раздвоенный обгоревший ствол, тянула морду к воде.

— Сейчас тебе! — сердито прикрикнула Нелли. Так и есть, подпруга ослабла. Однако ж до дому добраться можно. Оно и хорошо, лень. К тому же уж она все объехала: ущерб от пожара невелик, как и говорил управляющий. Выгорели только рощица да луг. И то многие деревья живы под почерневшею корой. И не прошло недели, как случился пожар, не заставший хозяев в имении, а сквозь золу полезли первые живые травинки. Теперь май, все растет и лезет из земли. Никакая ночная гроза, ударившая молоньею в трухлявый дуб, этого не переборет.

Так и душа человеческая, подумала Елена, вновь пуская лошадь неспешным шагом. Пожарище — черней черного, четыре страшных года, которые им с Филиппом довелось пережить.

Когда обстоятельства свели двенадцатилетнюю Нелли по дороге в Санкт-Петербург с грядущим супругом ее Филиппом де Роскофом, для того было горькой тайною изгнание, на кое обрек его любимый родитель. Для чего понадобилось убеленному сединами ученому мужу Антуану де Роскофу взять с единственного сына страшную клятву, что никогда не воротится тот во Францию? Для чего требовал, чтобы Филипп обрел новую родину в отдаленной России?

Но уж третий год запоздалые листки газетные жгут мужу руки. Недоуменье и тревога — что за беспорядки трясут страну, сменились неизбывным отчаяньем. Воздвиглась над Францией черная тень омерзительной гильотины. Сделалась преступлением самое принадлежность к дворянству — и по улицам Парижа загрохотали тележки с женщинами, стариками и детьми, коих влекли под нож.

Нелли видела, как терзает Филиппа данная отцу клятва, такая понятная теперь: сломя голову помчался б он в ином случае на родину. Какова судьба родителей его, добровольно оставшихся пред разверстою пучиною бед? Письма перестали приходить еще о позапрошлом годе. Нету сомнения, что уж едва ли они в числе живых.

Шаги мужа сделались бесшумны, словно он превратился в собственную тень. Охочий до разговоров весельчак — он лишь отвечал на вопросы, но никогда не заговаривал первый. Взявшись было за запись хозяйственных расходов либо чистку ружья, Филипп часто забывал вдруг о начатом — и сидел неподвижно, глядя невидящим взором на шомпол или перо.

Лишь рождение малютки Платона развеяло зловещее оцепенение его души.

«А вить лоб в точности как у его деда, — проговорил он, принимая дитя на руки. — Он похож на батюшку, Нелли».

«Хочешь, наречем его Антоном?» — спросила Нелли, приподнимаясь в подушках.

«Нет, пусть будет как ты всегда хотела. Каждый должен прожить свою жизнь, любовь моя, а жизнь его деда была проникнута скорбью познания. Я не желаю сыну моему такой горькой доли. Но как же я благодарен Господу за сие сходство!» — бережно передав малютку кормилице, что стояла рядом, наряженная в кумачовый шелковый сарафан и богатую кику, Филипп опустился перед кроватью на колени и, уронивши лицо в простыни, зарыдал.

Слезы те оказались благодетельны. После рождения сына Филипп словно очнулся, хотя печаль и не покинула его вовсе.

Седло все ж съезжало. Перетянуть таки подпругу? Не стоит того, вон уж показалась крыша дома, утопающего в яркой зелени кленов.

Когда же девять лет назад Филипп увидел сие место впервые, стоял поздний сентябрь. Никакое дерево не встречает осень наряднее, чем клен. Жалкий домишко времен Государыни Елисаветы Петровны стоял несказанно роскошен в ризах листвы, переливающейся багрянцем и янтарем.

«Решено! Я куплю сию лачугу ради красоты рощи! Только что ж за название такое для поместья?»

Имение, отошедшее в казну из отсутствия наследников, звалося вправду потешно — Подовое.

«Нет уж, не надобно мне ни Подового, ни Тельного, ни Курникова, ни Кислых Квасов, — веселился Филипп. — Пусть кленовое золото даст названье моему новому жилищу. Как твое мнение, Нелли?»

О ту осень, когда Филипп, выполняя обещанье, поселился по соседству, Нелли было тринадцать лет. Однако ж ее мненья он начал спрашивать обо всем, что касалось обустройства, еще с тех времен. Сие получалось само собою.

Нелли, спешившаяся, чтобы подтянуть таки подпругу, задумчиво улыбнулась Пандоре. Что же, в ее жизни не было жгучих любовных бурь, о коих так хорошо пишет столичная стихотворица.

Хороши вирши, ох, как хороши, подумала Елена, ставя в стремя ногу. Так и видишь перед собою юную девицу, растревоженную первым чувством любви, погруженную в грезы — мучительные и сладкие единовременно. А ей, Нелли, не довелось ни прятать под подушкою драгоценный трофей — какой-нито букетик либо записку, не довелось бросаться к окну при стуке подъехавшей кареты, не довелось ревновать, видя, как предмет танцует с другою на бале. Филипп вошел в ее жизнь, когда она, подросток, почитала всякую там любовь отменной глупостью. Когда полюбил ее он — Нелли не ведает по сю пору, быть может, и с самого начала, едва начал подозревать, что недоросль Роман Сабуров — переодетая девочка. Но что б то ни было, он оставался ее товарищем, ее учителем фехтования, ее другом, тая в глубине сердца остальное. Просто и ясно все и всегда было между ними.

На месте снесенной мурьи стали подыматься потихоньку стены новейшей постройки в испугавшем всю округу раковинном штиле, веселые дорожки легли между кленами, в чьей листве затаились, словно стыдясь наготы, мраморные статуи. Единственным недостатком Кленова Злата оказался недостаток большой воды — вить для русского помещичьего дому так привычен красивый пруд, исправный поставщик постного стола. Однако ж вокруг дома било много родников, чей ток Филипп распорядился направить по каменным горкам и выемкам на украшение парка.

И когда через три года строительство завершилось, было как-то уже само собою ясным, что шестнадцатилетняя Елена вступит в него хозяйкою.

А все ж прав Филипп, каждый должен прожить свою жизнь. Ну их вовсе, любовные бури, еще так ли хороши те в жизни, как в романах? У них свои были радости. Как весело было, к примеру, наново знакомиться с Филиппом в глазах родителей. Целая комедия как есть! Не во всем, правда, удавалось удерживать роль.

«Вот вить странность, Сириль, — говорила Елизавета Федоровна, как всегда полагая, что Нелли не слышит. — Девочка так дичится обыкновенно чужих, а к этому французу просто прилипла. Надобно мне поговорить с нею. В ее летах довлеет большая скромность в обращении с мужчинами. Не вовсе же она дитя».

«Пустое, мой ангел, — отвечал Кирилла Иванович. — С такою доброй улыбкою молодой человек ее появленье встречает каждый раз! Поручусь, Нелли не кажется ему невоспитанною. Славный юноша, ей же ей, славный».

Сколь щасливы были б все минувшие годы, когда б не было столько горя.

Появление Платона развеяло Филиппа в его сердечной тоске, но судьба уж уготовила новые испытания. Сколь странным было их начало!

Платону не было и трех месяцев, как Нелли засобиралась в Сабурово. Заране было уговорено, что приедет она гостить на Апостола Андрея.

Однако, когда сундуки уж заняли позицию посередь гардеробной, пришло письмецо от Елизаветы Федоровны. Принес его родительский лакей Карпушка, долголягий малый годов пятнадцати, все мечтавший в солдаты. Лакей из него впрямь курам на смех, в который раз подумала Елена, принимая письмо с поданного горничною девушкой подносика. Вот сейчас, к примеру, ускакал не дождавшись, будет ли ответ.

В следующее мгновенье мысли о Карпушке позабылись. Письмо, что держала Нелли в руках, благоухало ароматическим уксусом.

Но что из того, что маменька отстала вдруг от своего обыкновения пренебрегать духами? Разве немного фиалковой пудры на волоса — вот все, что могла позволить себе Елизавета Федоровна, ревностная приверженица естественных идей. Душить же письма она почитала дурным вкусом.

Елена торопливо сломала печатку. Письмо оказалось писано не пером, но грифелем. Развернутое, оно благоухало еще сильнее.

«Папенька твой посередь ноября затеял перестраиваться, — писала Елизавета Федоровна. — Хочет левую угольную разделить на две горницы, да двери в столовую расширить, да еще всякое. Так что, ангел мой, не в обиду, а не зову. По всему дому опилки да бадейки с известкою, а сору хоть соседям в долг давай. Уж и Романа к попадье отправила, а с твоими слабыми легкими мигом закашляешь».

Беда невелика, можно и к Рождеству приехать. Но отчего письмо надушено?

Пустяк этот впился занозою, тревожа Нелли. Ах, не отпросись Параша по каким-то загадочным своим надобностям на всю седмицу! Стало б легче, коли обсудить сие с детской подругою. Филипп не поймет, он все ж француз. Эка важность, пожмет он плечами. Женщины — создания переменчивые. Отчего бы красавице теще да не полюбить благовония? Да и к чему беспокоить Филиппа, когда только начал он приходить в себя. Кабы могла она объяснить толком, что не нравится ей в надушенном письме! А так — гиль.

Нелли держалась три дни. На четвертый не выдержала. Горничная Дашенька ушла в деревню, и Нелли, обуянная нетерпением, сама натянула амазонку. Казалось невозможным ждать девушку, невозможным оставлять записку Филиппу. Выведя из стойла мужнина жеребца Ворона, самого скорого на галопе, Нелли вскочила в седло.

Дороги до Сабурова она не заметила. Должно быть, скакала обычною дорогою, а может и нашла путь покороче.

Дворовые разбежались при ее появлении, как куры из-под ног. Несомненный испуг обуял их — в виде кого, господской дочери, что выросла на их глазах! Нелли стрелою влетела в дом.

Никаких следов строительства, о коем писала маменька, не было в нем.

Ни расширенных створок, ни известки, ни теса. Нелли бежала, распахивая двери. Родительская спальня зияла ременною основой рамы, с которой отчего-то снята была постеля. Промозглый ветер задувал внутрь, хлопая широко распахнутыми фортками. Ладонь прикоснулась к холодным изразцам печи.

«Барыня приказала, барыня, — лепетал кто-то, кого она, кажется, трясла за ворот, непонятно даже кто, женщина или мужчина. — Барыня не велела…»

Словно через мгновение Нелли стояла уже за церковью, перед двумя свежими холмиками. Первый снег едва припорошил комья сухой земли.

С инфлюэнцей слегли также две домашние девушки и кухонный мальчишка, но тех удалось выходить. Теперь Елена вспоминала, что бумага благоухающего письма как-то странно коробилась. Оттого и писано было грифелем, чтоб буквы не поплыли, когда Елизавета Федоровна вылила на свое посланье добрых полфлакона уксуса.

Маменька боялась заразы. Оттого и Карпушке велено было мчаться назад, не дожидаясь ответа.

Нелли засмеялась — но как же затейливая ложь? Никогда маменька не была на оную горазда. Даже безобидный светский обман приводил ее в замешательство. Между тем, единственная, похоже, правда в письме, сводилась к тому, что маленькой Роман отослан под крылышко попадьи, верно едва в доме стали явны первые зловещие признаки хвори. Как же она сумела все сие измыслить? Подумать только, угловую на две горницы, да сор, да опилки. Как тут можно не поверить?

Ноги сделались ровно тряпичные. Нелли сперва опустилась на колени, а затем упала в снег между двумя могилами.

Иногда из темноты появлялось лицо Параши, а следом к губам приникала чашка с горячим питьем. От питья делалось покойней, и переставало казаться, что отовсюду струится тревожный запах ароматического уксуса. Откуда-то Нелли знала, что Филипп все время рядом — днем и ночью, хотя ночь и день для нее смешались.

«Они вить не благословили меня, Филипп, не благословили перед смертью!» — Была ночь, но Нелли не лежала в постели: Филипп носил ее по комнате на руках, словно она была ребенком, а он — укачивающей дитя нянькою.

«Десятки благословений посылали они тебе на смертном одре, но будь ты рядом, телесные страдания родителей твоих умножила бы сердечная тревога».

«Роман? Где Роман?» — теперь были солнечные лучи в белом шелке портьер, и Параша спала в креслах, уронив на руку голову.

«Ему незачем видеть тебя больною, Нелли, — с мягкою непреклонностью возражал Филипп. — Он не видал родителей больными, но знает вить, что они умерли».

Платона же иногда клали ей на постелю, и от копошения в подушках и бессмысленного лепета делалось не меньше покойно, чем от зелий Параши.

Оправляясь от нервной горячки, Нелли примечала, что Филипп вновь стал собою прежним — веселым и ровным, каким был всегда, покуда не обрушились страшные вести из Франции. Не поддался он отчаянью даже зимою, когда народ втащил на гильотину самого короля, и помазанная мирром голова пала в плетеную корзину под рев толпы.

«Вот галльская кровь и возобладала над франкской, — только и произнес он, отирая тылом ладони побелевшее чело. — Франция не подымется никогда. Неспроста отец пожелал увидеть моею новою родиной ту страну, где никогда не вспенится грязная пена».

«Но вить у нас был Пугач, ты помнишь, меня могли убить маленькою, — возразила Нелли. — Только за то, что я была дворянским дитятею. Убили б и Государыню, кабы до нее добрались».

«Так в том и дело, что не добралися, Нелли, — убежденно ответил муж. — Бунты народные — обыкновенное дело, порожденное несправедливостью миростроя. Но справедливости на земле быть не может, хоть каждому из нас и долженствует к ней стремиться в своих делах. Но бунты захлебываются сами в себе там, где в людях нету внутреннего борения крови».

«Но тартары… Разве они не подмешали дурной крови нам?» — Елена спорила лишь затем, чтоб отогнать мучительное видение: венценосца, для чьей шеи нарочно была подобрана не в пору позорная деревянная колодка. Санкюлоты похвалялись безболезненностью своей адской машины. Однако ж король Людовик умирал, теша толпу своими муками.

«Русская кровь все переборет Нелли, в том нету сомнений. Лишь те могут повредить ей, кто сам не захотел влиться в великую реку. Ну да то едва ль произойдет».

Тяжелые, тяжелые годы. Но из любого пожарища прорастает трава. Теперь все станет хорошо, подумала Нелли, пускаясь через рощицу, окутанную зеленым туманом свежей листвы, напрямик. Слишком уж несправедливо, что лучшие годы их были так мрачны. Вырастет Роман, и вновь оживет покинутый за ненадобностью дом в Сабурове. Забитые досками окна заиграют вымытыми стеклами, вылезет из серого холста чехлов мебель, засверкают бронза и серебро. Пусть то станется еще не скоро, но щасливы вновь они с Филиппом сделаются скорей. А Франция… что ж, она вить далеко, и Филипп никогда не воротится на старую родину.

Грудь Пандоры раздвинула кленовые ветви. Вот и лужайка. А Роман легонек на помине.

Осьмилетний мальчик, сидючи на корточках над родником, ладил водяную мельничку.

— Лена, ты пожарище глядела? — окликнул он, не отрываясь от дела. Белые струганные лопасти разбрасывали хрустальные брызги. Кружевной ворот сорочки походил на мокрую тряпку. — Я говорил, пустое! Я вить сразу все обежал, после пожара.

— Кто ж тебя пускал? — спросила с седла Нелли. Без толку и спрашивать, как без толку сердиться на глупейшее прозванье. Если шурина Роман еще называл дядею Филиппом, не столько из почтенья к различию в летах, сколько восхищаяся фехтовальным мастерством, то сестра была у него Леной. Сперва Леней, в младенческую пору. Недостатки речи ушли, но нрав лучше не сделался. Надо ж измыслить такую несуразицу — не Алёна и не Нелли, но Лена!

Роман Сабуров с первого взгляду повергал взрослых в умиление, однако ж более пристальный второй взгляд сие чувство развеивал. Чертами лица, куда правильней сестриных, яркими синими глазами, а всего прежде золотыми длинными локонами, он напоминал ангела с живописной картины. Чего только ни делала с волосами в отрочестве Нелли, чтоб те хоть немного вились! Волоса же Романа ниспадали на плечи, играя при каждом движении солнечными зайчиками, затаившимися в их прихотливых изгибах.

Но слишком широки для ангела обещали быть прямые плечи, слишком дерзко глядели синие глаза, слишком много своеволия таил маленький подбородок. Ступня в два с половиною вершка, уже такая ж, как у самое Нелли, сулила высокий рост.

— Ось крива, вот чего, — Роман уже забыл о выгоревшей земле. Кроме воротника мокры казались полы сюртучка, а коленки панталон были вдобавок измазаны черной тиной. Нет, так не испачкаешься на усыпанном незабудками чистом ручейке.

— Ты не бегал на гать?

— Сказал же, что не побегу. — Роман нахмурился, как бы невзначай наступив ногою на черную камышину.

Заболоченная и полусгнившая дорога через болото, единственное, что осталось с тех времен, когда усадьба звалась Подовое, чинила Нелли немало беспокойства. Право, надо поторопить Филиппа все засыпать! Все ж, хоть и шутит муж, что не уберешь всего режущего, колющего, глубокого и топкого со всей округи, а слишком Роман сорванец, чтоб оставлять под боком болото.

Нелли качнула повод. Пандора, учуявшая конюшню, побежала веселою рысью.

Пожарища зарастают травою. Грядущее не сулит беды.

ГЛАВА II

Из распахнутых окошек поварни доносился веселый перестук ножей. Пахло петрушкою и тмином, сухой гвоздикой, укропом, но только не луком и не чесноком. Лук, пусть бы он хоть и от двадцати недуг, нето от семи, как сулят люди, Нелли ненавидела. Противу чесноку, если его самую чуточку, она не возражала бы, но тут уж морщил нос Филипп.

«Запах ереси», — говаривал обыкновенно он, как полагала Нелли, в шутку. Но единожды разговорился всурьез.

«Кухня, что приписывают всем без отлички соотечественникам моим, взаправду кухня южная, Нелли. Жалею, что завоевала она Париж. Стряпнею на оливковом масле и чесноком разило от очагов Альби, когда к городу подступали рати благочестивого Симона де Монфора. Северянин ест грубый хлеб с сыром и коровьим маслом, и растет высок да широкоплеч. Ну да наскучил я тебе. А мясо все ж лучше на вертеле жарить, либо в жире».

Сказать, правда, чтоб на вертел посадили двух цыплят, подумала Нелли, проходя под низкою аркой, отделявшей от подъезда хозяйственный двор. Тут и столкнулась она носом к носу с высокою женщиною, идущей навстречу. Нет, то была девушка, только взрослая: непокрытые светлые волосы, заплетенные в одну толстую косу, доставали до подколенок.

— Чтоб ты, да не в лесу средь бела дня? — Елена засмеялась.

— Хлопоты зряшные, — Параша даже не улыбнулась в ответ. Выросла она на полголовы выше Нелли. Ни следа не осталось от ребяческой ее пухлости, все ушло в стать. Но теперь уж нипочем не влезла бы она в платье своей госпожи, как десять годов тому назад. — За Амвроськой, негодником, приходила. Как меня завидел, в крапиву сбег со страху.

Скотник Амвросий, парень и прежде непутевый, с Красной Горки редко бывал трезв. Минула неделя, как Параша принялась врачевать его самыми злыми травами.

— Ну и как думаешь, сладишь с ним? — спросила Нелли.

— Ох, не похоже, касатка. Бес-хмелевик в него вошел, теперь уж до конца жизненного будет своего требовать. Хмелевика, его не заморишь, покуда сам человек жив, да и не выгонишь. Хмелевик, он в самой главной жиле селится. Иной десять годов к чарке не притронется, разумный да смирный, лучше и не надо. А в очи заглянешь — пустые очи-то. Тут сразу ясно — хоть через двадцать годов, а пойдет пить по новой.

— А что ж делать с пьяницами-то, Парашка, коли все одно с ними возиться толку нет? — заинтересовалась Нелли. — Ты ж возишься с ними.

— Только потому и вожусь, что не убивать же. А может и лучше б для иного, — Параша поправила на плече лямку травяной своей сумы из грубого полотна, недовольно хмуря светлые брови. — А все ж с Амвроськой-то я проглядела, сама не пойму, как. Вот не подумала бы, что уж он чертей видеть начал.

— А начал? — Нелли не смутило непотребное слово в устах подруги. Всякому ясно — назвать, значит позвать, да только от Парашиного зову нечисть скорей не прибежит, а ускачет подальше.

— О понедельник, мол, подходил к нему за рощей бес в человечьем обличьи, без рогов и хвоста. А с тем еще два бесенка были, да не подошли, а меж собой по-бесовски лопотали.

— Может, помстилось Амвроське? Да и в журналях пишут, нечисть пьяницам кажется не взаправдашняя, а вроде как головой воображенная. Галлюцинации называется.

— Сейчас прямо, — Параша глянула на подругу снисходительно. — Хмелевик как в человека засядет, зачинает по родне скучать. Вот и ведет кощея-то своего его же ногами на встречу родственную. Кощей хмелевика не видит, в нутре глаз нету, ясное дело. А родню хмелевикову видит. Да и где такому скудоумному, как Амвроська, столько всего навыдумывать хоть и с больной головы?

Возразить было трудно.

— А все не должен бы он, по-моему, чертей-то видеть еще, — недовольно повторила Параша. — Из полудюжины примет четырех нету. Не пойму.

— Всяко бывает, разберешься, — Нелли не казалось существенным недоумение Параши.

— Не любо мне, когда с концы-то с концами не сходятся. Ну да ладно, пойду.

Елена промедлила в воротах, не без грусти глядя в след Параше. Несправедливо свет стоит! Из трех подруг Параше, честно сказать, щастья вовсе не выпало. У нее, Нелли, есть Филипп да малютка Платон, муж да сын, а верно и другие дети будут. На что хочешь спорь, нашла свое щастье и Катя среди вольных цыган. Отчего ж урожденная склонность к чародейству, нимало не повредив дворянке и цыганке, порушила крестьянкину жизнь? Крестьянские парни обходят ведуний стороной, такая оказывается замужней, разве если дар ей открывается уж после свадьбы, как было с Парашкиной бабкой. Параша же ведает с девяти годов. Поэтому что из того, что сильна и красива ее стать, что тяжела коса, по лебяжьи плавна поступь?

Науськивает глупых поселян противу Параши и местный священник, раздражительный и сухонький отец Нафанаил. Опять она уж который год не ходит к литургии, не исповедуется. Эх, был бы здесь отец Модест, все у Параши могло сложиться иначе!

Да только где он, отец Модест, священник-екзорсист с Рюриковой кровью в жилах, добрый друг трех девочек, пустившихся на свой страх в опасное странствие? При расставаньи сказал он Нелли, что теперь путь его лежит куда-то, где мало воды, много песков да очень жарко. Быть может, из тех краев прибыл два лета спустя странный подарок, что заперт в тайнике рабочего кабинета? Непохожий на нищего нищий принес его и тут же канул, презрев приглашения гостеприимства. После известий снова не было два года, как, во всяком случае, представлялось Нелли. Но самою заурядною почтой пришло поздравление со свадьбою, а обратным адресом стоял постоялый двор в Астрахани. «Но откуда мог знать Его Преподобие, что у нас свадьба?!» — восклицала Нелли, кружась с распечатанным в небрежной торопливости листком по спальной. «Поди догадался», — отвечал Филипп, пробираясь между картонок с подарками. «Не делай из меня дуры! — Нелли топала ногою. — Откудова знал он, что свадьба нонче?» Ответом на сей вопрос новобрачный как-то особо неудачно опрокинул корзинку с миндальными орехами в розовой глазури.

Ну и ладно, для Нелли обиды нету. Люди из далекой Белой Крепости живут по закону: не говори поверх необходимого. Если Филипп знает что об отце Модесте, стало быть, отцу Модесту чего-то от Филиппа бывало надобно. Воинство не делится секретами единственно из доверия. А иначе б давно в России про них узнали.

А Филипп не зряшно, поди, ездил за эти годы три раза в столицы.

— Нелли! Чего ты окаменела, ровно Галатея! Уж минут десять на тебя гляжу из окна! — Филипп спускался по ступеням в сад.

— Галатея не каменела, но напротив ожила, — ответила Елена, покидая воротца, в которые так и не прошла.

В простом гриперлевом сюртуке, Филипп глядел куда изящней любого столичного петиметра. Парика он не носил, но при этом не походил на новомодного франта, ибо небрежно собранные пряжкою волоса не пудрил и не умащивал парфюмерным салом. Постоянное пребывание на открытом воздухе сделало их забавно двуцветными: выгоревшие почти до Неллиной золотистости сверху, изнутри они оставались темнорусы. Но солнце сыграло и худшую штуку, в который раз вздохнула Нелли. Лицо мужа было безнадежно загорелым — не помогали даже растертые с лимонным соком яичные белки, а вить говорят лучшего средства нету. (По совету Параши мазать лицо сметаною Филипп решительно отказывался, говаривая, что он не торт и в печку не полезет!) Ну и пусть, все одно для Нелли Филипп краше всех! И на загорелом лице веселей обаятельная его белозубая улыбка, светлей блеск серых глаз!

Встретившись у клумбы с туберозами, супруги взялись за руки и засмеялись.

— Куда ты шла, покуда Прасковия тебя не сбила?

— Да хотела было сказать, чтоб цыплят посадили на вертелы к обеду.

— Цыпленка по кличке Карп да цыпленка по кличке Окунь! — Росков глянул на жену с веселой укоризною. — Сегодни середа! Ах, Нелли, Нелли!

— Опять я запамятовала, — Нелли не смутилась. Коли проживешь до шестнадцати годов в дому, где безобразники Вольтеры с Дидеротами едва не заместо икон, так трудно приобвыкнуть к нормальному порядку даже и за несколько лет. — Ну ты-то хоть распорядился тельное стряпать?

— Я-то распорядился, — Филипп усмехнулся. — Как оно пожарище?

— Беда невелика.

— Знаю, уж все Роман рассказал.

— Ох уж Роман… — Нелли вздохнула.

И было отчего вздыхать. К обеду братец вышел хоть и переодетым в белый костюмчик с огромным воротником из свежих кружав ришелье, однако ж с несомненно подбитою скулою. Как пить дать, дрался с деревенскими мальчишками!

Хорош пример для Платона, думала Нелли, с улыбкою глядя, как малютка, которого только начали сажать за обеденный стол, ворочается в своем высоком креслице. Круглоглазая его рожица следовала за юным дядею ровно цветок подсолнечника за светилом.

По случаю постного дня засели после обеда не за карты, но за новомодную игру. Сосед по имению вывез ее из путешествия по Швейцарии, хотя, надобно признаться, у чинных швейцаров игра выглядела несколько иначе. На листах бумаги, разрезанных на длинные полоски, надлежало одному писать вопрос, и другому отвечать, и так вкруговую. После все листочки зачитывались. Но умные вопросы вскоре надоели, и оказалось вдруг, что куда веселей коли отвечающий вопроса не знает. Препотешно выходило, коли закрутить вопрос в трубочку, а другому игроку сказать только относящееся до него местоимение.

Играли втроем: Платон бродил промеж ног играющих, путаясь в подоле своего платьица.

— «Где живет сочинитель Клопшток?» — торжественно зачел Филипп, первый размотавший свиток. — «В погребе, между бочками с груздями».

Платон, не вполне уловивший гумор, радостно загукал вовслед за Нелли и Романом.

— «Отчего у губернаторши нрав сплетницы?» — Филипп читал пресериозно. — «Оттого, что водные приливы и отливы зависимость имеют к лунному магнетизму». «Что было зарыто давеча Пахомом на грядке с картофелями?» — «Сахарная голова».

— Мой черед! — подпрыгивал из-за стола Роман. — «Кто всех лучше готовит бланманже?» — «Царь Черногории». «Где клад сокрыт разбойника Лихтвейса?» — «В сахарнице с отбитою ручкой». «Что надобно прятать от воров?» — «Поломанные салазки».

Странное чувство овладело вдруг душою Елены. Малая гостиная, отделенная от столовой фигурною аркой, занавешенной портьерами тяжелого белого шелка, сияла послеполуденным солнцем, лучи которого струились сквозь такой же шелк оконных занавесей. Стены, затянутые гобеленовой тканью голубых тонов, уютно замыкали пространство, сплетаясь меж собою завитушками потолочной лепнины. Гордо разгуливал в тонкой как кружево клетке лазоревый попугайчик по прозванью Кошон. Роман забрался с локтями на карточный стол, грязня башмаками сиденье стула. Филипп небрежно, словно веером, обмахивался своим уже прочитанным листком. Платон, наскучивший непонятным чтением, ползал теперь по вощеному паркету, ловя ладошкою солнечный лучик. Отчего же вдруг почудилось Нелли, будто милую эту сердцу группу видит она словно бы со стороны, как если бы была она бесплотным духом, которого они не сами не могут ни услышать, ни увидеть? Отчего вдруг этот холод в сердце?

— Лена! Лена же, твой черед!

Нелли вздрогнула, словно пробуждаясь от дремоты.

— «Что всего лучше украсит новую шляпку?» — как обыкновенно с усилием разбирая быстрый почерк мужа, прочла она, переходя затем на Романовы каракули: — «Куст терновника». «Когда подадут, наконец, шоколад?» — «Когда рак свиснет».

— Здорова ль ты, душа моя?

— Отчего ты спрашиваешь, здорова.

— Нелли, у тебя листок дрожит в руке. — Филипп, торопливо поднявшись, дернул сонетку. Вдалеке зазвенели колокольцы. — Ну ее, глупую забаву ребяческую. Выпить, вправду, шоколаду, да пользоваться погожим днем! Пойдемте-ка все гулять по болоту!

— Идем на болото! — Роман спрыгнул на пол, едва не сбив с ног лакея Фому с дымящимися на подносе чашками.

— Вот место для прогулок! Отчего ж на болото?

— А поглядим заодно, с какой стороны гать засыпать, — принимая свою сугубую высокую чашку, ответил Филипп. — Давно пора, о прошлой неделе теленок потонул у вдовы кузнеца.

Елена отхлебнула исходящего паром ароматного напитка из низенькой чашечки. Старая цыганка говорила, что только потому она, Нелли, не простыла насмерть в наводнение 1783 году, что наелись они с Катькой шоколаду в оставленном хозяевами павилиончике, что плыл, несомый бурными волнами по столичным затопленным улицам. Впрямь ли шоколад так целебен? Дорого б дал Роман, чтоб оно было правда, причем чтоб конфекты были целебнее питья. Ишь, как выгребает ложечкою остаток из своей китайской кружки.

— Дядя Филипп! Идем на гать! А Лена может дома остаться, она пешком за нами плохо поспевает!

— Вот приятные слова! Да захочет ли Филипп гулять без меня? — Елена покосилась на мужа, с трудом удерживая неуместную улыбку. — Или тебя, мой свет, тож не устроит, что я за мужчинами не угонюсь?

— Прости, Нелли… Ты говорила что? — произнес Филипп тихо. Выражение удивления либо даже тревоги проступило в осунувшемся вдруг лице его.

— Говорил, сказать по правде, больше Роман… О чем ты задумался?

— Я слушал, откуда музыка? — напряженно впившись тонкими перстами в подлокотники, Филипп подался вперед. — Целой оркестр, откуда в наших краях? Неужто это в саду?

— Какой оркестр? Где? Отчего я не слышу?! — Роман кинулся к окну.

— Свет мой, нету никакого оркестра! — Кровь отлила от щек, оставляя лицо цепенеть в непонятной испуге.

— Andante non troppo… Теперь виолончель… — Филипп продолжал словно бы прислушиваться, жестикулируя теперь одною рукою, как нередко делают меломаны. — Вещь знакома, но вспомнить не могу! Нелли, разве мы с тобою не вместе сие слушали о позапрошлую зиму?

— В саду никакого оркестра впрямь нету, — надувшийся Роман, подозревая розыгрыш, вылез из шелковой занавески. — Там только Амвроська-пьяница куда-то бежит прямо по газону!

— Филипп! — Елена, приблизясь к мужу, с силою сжала его руку в своей. — Что с тобою?

— Право сам не пойму, мой друг, — Филипп де Роскоф поднял взгляд на жену: самыми привычными были его серые глаза, и нежная забота светилась в них. — Я напугал тебя? Прости! Но право мне помнилось сейчас… Да так ясно…

— Пустое! — Нелли казалось, что грозовая туча, вроде той, что ударила недавно молоньею в сухое дерево, вдруг остановилась, не выпустив суровой своей стрелы. — Ты засиделся вчера за полночь за своими книгами. Далёко за полночь, почти до петухов, ночи-то теперь коротки.

— Так идем мы на болото? — нетерпеливо воскликнул Роман.

— Ло-ло-то! — старательно повторил Платон.

— Непременно идем, Роман Сабуров, — улыбнулся Филипп, подымаясь. Рука его, сверкнув гранатовым кольцом, на мгновение прикрыла глаза.

Нелли еле удержала в груди крик: через мгновение Филипп бессильно рухнул обратно в кресло.

— Что-то я… нынче без сил… Ноги не держат… Неужто солнце ударило?

Звонки отчаянно звенели в глубине дома к великому интересу Платона, махавшего обеими ручками вослед каждой трели.

— Роман… Им толковать дольше… Беги-ко быстро за Парашею, скажи, дядя твой приболел!

— Не тревожься, Лена, я скоро! — скользнувши по комнате быстрым взглядом, мальчик скрылся в дверях.

— Что за страх ребяческой? — слабо улыбнулся Роскоф. — Экая невидаль удар солнечный. Наверное, Нелли, это я на солнце перегрелся, вот теперь и в глазах темно.

— Темно в глазах? — Лоб мужа казался обжигающе холодным. Не доверяясь ладони, Нелли коснулась его губами.

— У всех темно… кто на солнце долго был… Так что и книги ты зряшно обвинила, мой друг.

Нелли убить была готова за бестолковость лакеев, неуклюже поддерживающих Филиппа по дороге в спальню. Казалось, минул битый час, прежде, чем оказался он на постеле, освобожден от сюртука и тесной жилетки.

— Все тёмно, Филипп?

— Да… Вроде как сумерки вокруг тебя, Нелли.

Но разве при ударе солнечном не должно быть жара? Жар должен быть, наверное должен! А лоб холодный… и персты еще хладней… Нет, то не солнце. Но что же тогда?

Камердин Данила, молодой парень, меньше году как взятый в господский дом, раз другой шмыгнул было носом, стягивая туфли с ног своего господина. Однако ж зареветь в голос не посмел, чуя, что надобно бояться Нелли.

— Касатка, что стряслось с Филипп Антонычем?

Нелли вздохнула с невольным облегчением.

Параша, еще запыхавшаяся от бега, опустилась около кровати — Данила еле успел отскочить в сторону.

— Да много шуму из ничего… Прасковия, — Филипп даже не приподнял головы.

Покуда подруга уверенно щупала биенье жизненной жилы, водила рукою перед глазами Филипп и заглядывала ему в лицо, Нелли потихоньку успокаивалась. Не может ничего худого случиться в этой спальне, светлой из-за стеклянных окон до самого полу, где на украшенной слоновой костью и веселыми золотыми завитушками кровати появился на свет малютка Платон. Да и худая полоса в жизни кончилась, кончилась наверное, разве не о том она сегодни думала?

— Парашка, а Роман-то где, не побежал один на болото?

— Да нет, кого-то догонять вздумал, — отозвалась та, озабоченно ощупывая чело больного. — Эй, малый, а ну-ка в мою горенку, чтоб одна нога здесь, другая там! На подоконнице белая коробушка из бересты.

— Давай, Данилка, вишь, Прасковия власть в руки забрала. Сейчас всем на орехи будет… — Филипп говорил весело, но как-то очень тихо.

— Вот увалень-то… — проворчала Параша вослед камердину. — Слышь, касатка моя, вели Татьяне кипятку взварить, да кувшин пусть глиняный несет.

Челядь толпилась в прилегающей к спальне горнице. До чего ж этот народ любит пугаться, выть, заглядывать в двери… Ох, зла на них нету! Право, люди в трудную минуту ровно дети малые, да какой, от Романа толку больше.

Распорядившись, Нелли поспешила назад в спальню. Филипп негромко разговаривал с Парашею. О, нет! С Парашей не стал бы он говорить по-французски. С кем же тогда?

— Хорошо помню я урок о капитуляриях Карловых… — со странною настойчивостью убеждал кого-то Филипп. — Спросите хоть сейчас! «Ежели кто сожжет тело по обряду языческому, а кости его оборотит в пепел — да будет казнен смертью!»

— Парашка, да у него бред! — воскликнула Нелли. — Господи помилуй, он, верно, вообразил себя школьником на родине!

— Бред бы еще ладно… — отозвалась подруга, растирая какой-то сухой корешок в маленькой медной ступке. — Пособи-ко мне, без воды это потребляют…

Чего-то недоставало в обыкновенной деятельности Параши, и странный сей изъян не вдруг сделался понятен Нелли, помогавшей подруге сыпать щепотку бурых волоконец при помощи крошечной лжицы в рот мужу. Всегда Параша приговаривала заклинания, когда лечила!

— А чего ж ты наговор не говоришь? Или не знаешь наговора на эту болезнь? — испуганно прошептала Нелли, придерживая голову Филиппа, чтоб он не поперхнулся.

— Не болезнь то, — мрачно ответила Параша, отворачивая лицо. — Болезнь-Иродиада — злобный дух, что в человека входит по своей волюшке. На каждую Иродиаду есть заклятье.

— Он бредит, а ты говоришь не болезнь! — Нелли возмутилась. — Что же тогда по твоему?

— Отрава.

ГЛАВА III

Тихо сделалось в спальне, так тихо, что донеслось, как мычит вдали стадо, гонимое с пастбища. Звенели колокольцы, покрикивал пастушок. Мирные эти звуки сельской жизни были так привычны, что немыслимо казалось поверить в только что прозвучавшее страшное слово.

— Ты про злоумышление говоришь? — Голова мужа на локте Нелли была беспомощно тяжела, чем-то походил он на Платона, когда тот еще не научился ее держать. Теперь Филипп молчал, только уста его слабо содрогались, словно вдогонку речи. Серые глаза глядели вовсе мимо Нелли. — Кто в своем дому мог такое сотворить?

— Не знаю покуда. — Параша, приняв от Татьяны кувшин, что-то заливала кипятком в чашке. — Не трусь, негоже тебе трусить. Даст Бог, так выведем яд.

— Не верю я! — Нелли устроила беззащитную голову Филиппа в подушках. Прозрачный холодный пот, вовсе не такой, как на жаре, проступал то и дело на его челе, которое Нелли отирала своим платком. — Кому надобно злоумышлять на Филиппа?

— Я того не знаю, а ты, коли пораскинешь умом, так небось поймешь, — Параша накрыла чашку крышечкою. — Три «Отче наш» должно настаиваться, не сбивай меня теперь.

— Понимать тут нечего! У Филиппа во всей России врага нету! — Нелли, ученая подругою, все ж придержала гневный возглас, покуда та шевелила губами.

— Нету, говоришь? — Параша извлекла из короба ситечко. — А те, каменщики вольные, Дьяволу подневольные? Разве не растревожили мы тогда осиного роя?

— Скажешь тож, — возмутилась Нелли. — Им ноне такого дрозда задала Государыня, что самим быть бы живу, нето воевать.

— Нелли!

— Душа моя, тебе лучше?

— Неужто я болен, Нелли? Давно? — Персты Филиппа, сжавшие ладонь Нелли, обжигали хладом. — Право слово, ничего не помню!

— Ты был болен, а теперь станешь скоро здоров! — Нелли приняла чашку и поднесла к губам мужа. — Выпей лекарство.

— Экая гадость, — Роскоф скривился после первого глотка. — Прасковия, ты, я чаю, сушеных лягушек натолкла.

— Пей, Филипп Антоныч, без разговору! — прикрикнула Параша сердито.

— Да уж пью, пью…

Параша глядела исподлобья: когда б ни очевидная глупость такого предположения, Нелли подумала бы, что недовольство ее из того, что Филипп пришел в себя.

— Да разве ж можно?! — заполошно прошептал кто-то за дверьми в близкие покои, верней даже шепотом крикнул. Теперь Нелли поняла, что уж с минуту доносится оттуда беспорядочный топот и шум, словно ловят курицу к обеду.

— Ай!

Створки двери стукнули и на пороге явился Роман, с игрушечным пистолетом в руке. Пистолет этот, копию всамделишного, отлил недавно из олова Роскоф.

Экое он еще дитя, даже меньше, чем кажется!

— Насилу догнал, пригрозил, что пристрелю коли со мною не воротится, — Роман сунул игрушку в карман. — Надобно ж таким дураком быть, чтоб за настоящий принять. Дядя Филипп, лучше тебе?

— Еще лучше твоему дяде станет, коли ты войну в спальной не станешь устраивать, — усмехнулась Нелли. — Бегай еще где со своими сорванцами.

— Дядя Филипп, я Амвроську-пьяницу поймал, — Роман решительно шагнул к кровати.

— Нашел кого ловить, — отозвался Роскоф со слабою улыбкой.

Что б там ни было, но он уж пришел в себя, хуже не станет!

— Он тебе порошку красного в шоколад насыпал, — продолжил мальчик сериозно. — Что за порошок, сам, придурошный, не знает. В чулан под лестницею его запер покуда, надо бы допросить.

— Кто пьяницу подучил? — Роскоф приподнялся на локте.

— Ахинею несет, — с досадою ответил Роман. — Черт де попутал.

— Вот оно что! — Параша хлопнула себя по лбу ладонью. — Нукось я сама за ним схожу, за негодником. Филипп Антоныч, до донышка пей!

Нелли выскользнула следом за подругой. В смежной горнице было теперь пусто: кого из баб Параша заняла делом на кухне, а остальные люди разбрелись — благо ничего страшного больше не происходило.

— Чего неладно, Парашка?

— С чего ты взяла?

— А то я тебя не знаю! — Нелли сощурила глаза. — Филиппу лучше, а ты вроде как и недовольна…

— Мурья головка сейчас вступила, — Параша опустила голову. — Ну, корешок-то… Хуже будет еще, касатка. На время он силы дает, главное дело, чтоб отвар помог. Поможет ли, нет ли, ну да даст Бог…

Сердце словно упало в холодную воду. Осталось чувство, будто чего-то еще недоговаривает Параша, но расспрашивать дальше отхотелось…

Елена тихо воротилась в спальню.

— Ловко ты управился, мой друг, а все ж не сочти за обиду, ступай покуда к себе в горницу, — ласково говорил Роскоф присевшему на одно колено около ложа Роману. Брови мальчика недовольно сдвинулись к переносью. Из чего Филипп его гонит? Коли Роман угадал да поймал отравителя, так уж имеет право остаться при дознании. Нелли не жаловала, когда от детей строят секреты.

— Да пусть уж останется, — она потянулась потрепать брата по золотой макушке, но мальчик по обыкновению своему увернулся: ласок маленький Роман не любил. — Пусть остается, Филипп, все одно подслушает либо иначе прознает.

— Роман, я попросил бы тебя идти к себе, — произнес Филипп ровным голосом.

Мальчик ни слова не говоря направился к дверям.

— Отчего ты его услал? — спросила Нелли недоуменно. — Сам соглашался всегда, что и врагов надобно знать с младых ногтей, особо мужчине.

— Не в секретах дело.

— В чем же? — теперь уже Нелли оборотилась на дверь.

— Мне будет хуже.

Слова мужа так странно перекликались со словами Параши, что по открытым плечам Нелли пробежал озноб. Или то был холодный ветерок из окна?

— Чую, мой ангел, и едва ль ошибусь. Уж довольно ребенку на сего дни. А вот Платошу принеси, он несмышлен, а мне в радость.

— Филипп!

— Не пугайся, любовь моя. Помнишь, я приносил его к тебе, когда ты лежала в потрясении нервов, а разве ты умирала?

— Хорошо, — Нелли улыбнулась, отнюдь не избыв тревоги, через силу.

— Параскевушка, матушка, помилуй! — запричитал приближающийся к дверям фальцет.

— Кривая лешачиха тебе матушка! — Параша, распахнувши створки, втолкнула вперед себя сутулого человечишку с бесцветными волосенками и редкими зубами. Это и был пьяница Амвроська. — Моченьки нету, баринок вусмерть пистолетом напужал, думал, щас выстрелит!

Высвободив ворот из Парашиной руки, Амвроська пал на колени и принялся колотиться лбом об пол с такою силою, словно намеревался выдолбить для себя безопасную нору.

— Какой-такой черт тебе красный порошок давал? — Параша потащила голову парня кверху, вновь ухватив, на сей раз за ухо. — Тот, какого ты о понедельник видал?

— Черт, Параскевушка, черт меня у рощи достал! — жалостно заныл Амвроська. — И еще двое бесенят с ним было, ну куды уж мне тут супротив?

Ах вот оно что! Выходит не было видения пьяного! Что же было тогда? Нелли в нетерпении жгла дурня взглядом, но не мешалась, пусть уж разбирается подруга.

— А отчего ты решил, садовая голова, что то черти, а не чужие господа? — продолжала допытываться Параша. — Господа тож не по нашему лопочут.

— Нешто я господ от чертей не отличу? — Амвроська обиженно икнул. — Господа как перестанут по басурмански лопотать, так по-человечески начнут. Не хужей нас с тобой. А этому по-людски говорить трудно, аж язык его не слушал! Заместо «хорошо» бает «карашо», да и то невпопад! Одно слово, нечистый!

Елена с Филиппом переглянулись, начиная понимать.

— С начала начинай! — Параша с сердцем дернула его ухо.

— Убег я тот раз от тебя, Параскевушка, да в рощице упрятаться хотел. Тут глядь и выходят двое навстречу. Одеты, вправду, по-господски, хоть небогато. Главный-то ко мне: хочешь, мол, на чарку водки? А сам глядит в глаза-то так ласково, вроде и отказать нельзя никак. Отвечай, дескать, верно ль это именье Роскова Филиппа? Верно ль, что женатый барин? Давно ль женился? Тут уж ничего я сказать не мог, только что не этот год да не прошлый.

— Перед тем, стало быть, все сказал, — сквозь зубы процедила Нелли.

— Сказал, барыня, сказал голубка, все как на духу! — расслышав, выкликнул Амвроська. — Нешто черту поперечишь? А он все допрашивает, мол, есть ли у барина Филиппа Антоныча детушки? Покудова, говорю, только один сынок махонькой. А тот к бесенятам повернулся, да по колдовски бает, я аж запомнил…

— Что он говорил по-колдовски? — резко спросил Филипп, явственно превозмогая дурноту либо боль.

— Унн… дескать… унн… петькарсон! Те давай головами мотать, вроде довольные. А после вынул чертушка из коробушки бумажку, да мне в руку положил. И все в глаза, в глаза ласково глядит… Насыпь, мол, барину, человече, красного того порошку в еду али питье. А как насыпешь, разрешит тебе барин водки пить сколько хошь, да еще со скотного двора-то в поварню переведет. Очень в большую милость войдешь, потому порошок тот ворожейный. Выждал я, да насыпал в баринову чашку, как девка отворотилась. Только насыпать не успел, так-то страшно мне сделалось, так-то люто… Бросился бежать куда глаза глядят! Со страху, Параскевушка, со страху! — Амвроська принялся тереть глаза кулаками.

— Отпусти его, Парасковия, пусть убирается, — тяжело переводя дыхание, распорядился Филипп. — Нам теперь не до худого слуги.

Заслышав это, пьяница дернулся, ровно не боялся вовсе потерять ухо, и бросился к дверям.

— Да будь так добра, принеси Платошу.

Кинув быстрый взгляд на Роскофа, Параша бесшумно выскользнула из спальни.

— Не бойся, душа моя, я тебя не покину! — Филипп улыбнулся сизыми губами. — Не по силам Злу нас разлучить, то лишь в Божьей воле. Только, Нелли…

— Да, Филипп?..

— Если вдруг что, убереги Платона. Ты вить поняла, что ему беда грозит?

— А я еще говорила, у тебя де в России врагов нету! — Нелли горько усмехнулась.

— В России нету. Нелли, я уверен, отец мой уж не в числе живых. Столько благородных семейств до единого человека погублено во Франции, что уж теперь они не хотят, чтоб настоящие французы остались и на чужбине. Ради охоты на чистую кровь не лень им ехать за тридевять земель. Но Платон — продолженье рода! На него тож покусятся, Нелли! Нелли, любовь моя, убереги нашего сына!

— Обещаю, Филипп! — Нелли заплакала.

— Я на всякой случай просил, Нелли, я не уйду от тебя! Я тебя не покину так рано, слышишь? Мы еще не один десяток лет проживем щасливо, у нас будут и еще дети… Ты слышишь, Нелли?

Нелли слышала, но верила не словам, а синюшному цвету, проступающему в лице мужа. Филипп утешал ее, нету сомнения, он сам не верил себе, нето б не брал обещания.

Вошла Параша с Платоном на руках. При виде малютки Филипп с облегчением вздохнул.

— Благодарю, Прасковия, дай его сюда… Нет, руки вовсе занемели, просто положи на кровать. Сядь рядом с нами, Нелли. Право, нету человека щасливей меня, когда два драгоценных существа рядом.

Успокоенный близостью любимых, Филипп, казалось, забылся сном. Но не нес облегчения такой сон, слишком резким было дыханье, слишком стянуты нехорошим напряжением оставались члены.

Минуло полчаса, час. В комнате сгустились тени.

Неподвижность взрослых навеяла дремоту на маленького Платона. Голова его пристроилась на отцовском плече, а тельце свернулось калачиком.

— А теперь иди за Романом, — тихо сказала Нелли. Глаза ее были уже сухи. — Хоть он и мал, но надлежит ему попрощаться.

Тихонько соскользнув с кровати, Нелли сняла с киота маленькое изображение Геновефы Парижской.

— Ты здесь, Нелли?

— Я рядом. Благослови Платошу и Романа, ты вить и ему за отца. Ты удержишь икону? — Нелли приняла сына на руки и опустилась перед кроватью на колени.

— …Да… Я благословлю их… Но верь мне, Нелли, я не оставлю тебя! Просто… благословлю… на всякой случай.

С трудом приподняв маленькую иконку над спящим дитятею, Филипп что-то еле слышно прошептал по-латыни. Казалось, последние силы его ушли на то.

Да где же Параша с Романом, не успеют же!

— Роман… Подведи Романа поближе, Нелли, я не вижу его…

— Филипп!!

Тело мужа было оцепенелым, деревянным, неживым, взгляд туманился, слабое дыхание не вздымало груди. Только слабое подрагиванье губ говорило, что Филипп дышит. Вдохнул… выдохнул… вдохнул… выдохнул, что же он медлит вдыхать?

Платон проснулся и заплакал.

Нелли прильнула губами к губам мужа: дыхания не было.

Стукнула створка двери. Нелли обернулась на Парашу. Осунувшееся лицо подруги было бледно и очень страшно.

— Парашка… — с трудом выговорила Нелли. — Парашка… он…

— В горнице все кверху дном, — ни к селу ни к городу ответила Параша, даже не глядя на распростертое на постеле тело. — Романа нигде нету.

ГЛАВА IV

Спущенные тут же собаки взяли след сразу: от горницы с разметанными по ковру солдатиками, разбитым хрустальным графином и опрокинутым на бок умывальником, к распахнутому окну, к помятым дорожкою маргариткам на клумбе под ним, по аллее…

— В погоню! — отчаянно закричала Нелли, когда собачий бег оборвался свежими следами колес. Но конюхи уж и так выводили лошадей. Прохор, егерь, прыгнул в седло с болтающимся за плечом неизменным ружьецом своим. Хорошо, за пистолетами бежать некогда.

— Все вдогон, конные, пешие, все кто есть…

— Далеко не уйдут в карете, догонят, даст Бог… — Параша сжала руку подруги.

— Где ж люди-то были? — прошептала Елена с горечью.

— Да в людской все толпились, небось лясы точили, насколь барин плох, — Параша со злостью закусила губу.

— Ты проследи… как погоня… ладно? Я к Филиппу пойду. — Не чуя ног под собою, словно ступала во сне, Елена пошла обратно к дому, поднялась по ступеням, прошла сени и коридор.

В спальне все осталось по прежнему. Филипп лежал в мучительно неловкой позе, и тело его еще не остыло. Персты свесившейся руки казались теплей, чем когда был он жив. Тело отдавало тепло.

Из-за суматохи никто даже не принес простыни, чтобы укрыть тело. Непокрыто оставалось лицо, застывшее в выражении муки.

Господи, кто бы сейчас разбудил Нелли от этого дурного сна! Это не может быть явью, не может. Филипп ушел, а маленькой Роман, в минуты его мучительного расставания с жизнью, боролся с похитителями. Брызги хрусталя на мокром ворсе, опрокинутые стулья и умывальник на боку… Мальчик отчаянно сражался, один-одинешенек.

На карете не сбежать от верховых, а главное — карета, в отличье от всадника, не может свернуть в лес. Дороги наперечет, разбойники глупцы.

Елена отщипнула загнувшийся фитилек оплывшей, вовсе нецерковной свечи… Ничего, сейчас нагонят негодяев, вернут Романа, тогда можно будет спокойно сделать все, что можно еще сделать для Филиппа… Прибрать тело, позвать священника, затеплить свечи, распорядиться, чтоб сняли мерку для гроба…

Нет! Для чего, для чего ж ты говорил, что не оставишь меня, трижды повторил, что не оставишь! Трижды повторил, для чего, любезный друг? Для чего ты это говорил? Для чего обнадеживал, неужто мне и так мало горя?

Елена заломила руки. Нет, не надобно сейчас думать о том, нето она не сдюжит. Смятенье в душе, нету сил молиться. Пусть сперва воротят Романа…

Так о чем думать, когда молиться не можешь? Вспоминать, как повстречались с Филиппом впервые? Нелли была тогда в наряде мальчишки, и называлась Романом Сабуровым, а настоящего Романа Сабурова еще и на свете не было. И Катька была одета слугою, а назвалась она Платон. Уж тем боле не было настоящего Платона де Роскофа, названного в память о далекой теперь подруге. Роман и Платон, Платон и Роман, именины в один день. Филипп сказал, опасность грозит Платону, но для чего врагам Роман? Он вить никак не франк, какое дело до него гадким галлам?

Земля Франции, напоенная кровью франков, теперь опять станет Галлия, по названью ли нет, неважно. Верно вовсе мало осталось родов, в коих франкская кровь над галльской восторжествовала, либо чистых франкских, коли те могут охотиться за последними каплями по иным пределам. Но Роман-то — русский мальчик!

Неужто… Елена вздрогнула. Есть тайна, кою знать Роман мал еще, и коей родители вовсе не узнали. Он родня, хоть и не прямой потомок Царевича Георгия.

Не сходится, глупость! Коли франкмасоны галльские знают о Царевиче, так должны знать и то, что у Царевича Георгия сотни прямых потомков, там, далёко на Алтае.

Роман, как и самое Нелли, даже не Рюрикович, седьмая вода на киселе. Очень можно поверить, что те захотели по своим каким-то тайным причинам извести и род Царевича Георгия, да только тут не с Романа надобно начинать.

По всему выходит, что Роман им не надобен. Зачем тогда похищали? Ты бы должен сообразить, любовь моя, скажи мне, зачем?

Филипп уж никогда ничего не скажет. Нелли придется разбираться самой. Она разберется, коли больше некому.

Мальчишками они с Катькой нарядились тогда, пустившись за драгоценностями Сабуровых, присвоенными демоном Венедиктовым. В те давни дни Нелли обладала редким по силе даром дактиломантии. Родовые камни читала она как книгу, из них узнала и о Соломонии Сабуровой, матери Царевича. Но чтобы проникнуть в тайну жизненной силы Венедиктова, с волшебным даром Нелли пришлось поступить так, как вовсе не положено с такими свойствами поступать. Параша усилила его вдесятеро, сварив нехорошее зелье. Выпив зелье, Нелли мало не отдала Богу душу, но все ж сделалось ясным, как истребить Венедиктова, настоящим именем финикийского Хомутабала. Не через месяц и не через два, воротясь домой после расправы над демоном, Нелли стала примечать, что дар ее ослабевает. Горькое то было открытие! Раньше видения жизни предков выступали из тьмы, стоило Нелли только надеть фамильную брошь либо кольцо. К шестнадцати годам камни говорили с нею уже единожды из трех десятков попыток, она даже смогла украшать себя ими как заурядная женщина. Нет, вовсе дар не угас, такого бы Нелли не пережила, но отомстил за насилие над собою, стал слабее. Только Филипп помог ей тогда перенести разочарование.

А теперь помочь некому. Вот уже хладен под ее рукою высокий лоб, в теле не осталось живого тепла… Долго ли сидит она при свете одной лишь свечи рядом с остывающим телом? Но вить даже и с холодным и чужим Филиппом придется расстаться, отдать его сырой земле! Она бы готова вечность так просидеть, лишь бы не отдавать…

— Касатка… — тихо, словно покой мертвого можно было потревожить, окликнула из дверей Параша.

— Романа привезли?! — Нелли сильней сжала бессильную руку мужа.

Вместо ответа Параша подошла к ней, взяла другую руку подруги в свою.

— Не бойся, говори сразу! Его… убили? Нашли тело?

— Нет, живым Роман Кириллыча увезли, кому мертвое тело с собою тащить надобно?

— Отчего не нагнали? Кто посмел погоню остановить?

— Карету нашли, касатка. В полуверсте от дому стояла, там, где гать начинается. Брошенная. На том же месте человек их дожидался со свежими лошадьми. По следам видать. Людишки, понятно, лес-то чешут, да дело-то худо обернулось…

— Не худо! — бережно сложив руки мужа на грудь, Елена поднялась. — Роман живой, хотели б убить, уж убили бы.

— Ты права, касатка. Теперь не смотри только, — Параша наклонилась над телом Филиппа. Отчаянно зажмурясь, Нелли знала, что подруга закрывает ему глаза.

— Надо тебе отойти сейчас, пусть бабы приберут его.

— Бабы потом, Парашка. Бабы, поп, все потом, сейчас я, еще чуточку… Парашка, нам вить братца выручать. Поедем искать его, вдогон поедем, быть может далёко… Здесь не прознать, в какую они сторону взяли. А вот по границе проще вызнать, по горячему-то следу… Здесь, а то и там. Мальчик не иголка, не может быть, что по всему пути никто не приметит.

— По пути куда? — Параша глядела на подругу с опасеньем за здравость ее разума.

— Забыла? — голос Елены был сух. — Сама ж говорила давеча, коли пораскину, так пойму, кто злоумышляет. А я тебе что ответила?

— Что у Филипп Антоныча во всей России врагов нету!

— Стало быть во Францию нам ехать. Оттуда враги. Не пойму, зачем им Роман, коли б еще Платон, Филиппов-то сын… Про Платона они и спрашивали у Амвроськи.

— А тот что ответил, помнишь?

— Так и ответил, один маленькой мальчик у Филиппа, один сын.

— Господи-Боженька, Пречистая Матерь! — Параша застонала. — Неужто ты не поняла? Один! Платоша где был? При нас! Они влезли в дом, влезли и увидели маленького мальчонку! Одного! Роману вить тож помене годов, чем Филипп Антоныч в России прожил!

— Романа украли ошибкою?!

— Да.

— Платона здесь оставлять нельзя. — Нелли напряглась, как готовая пустить стрелу тетива. — По дороге завезем его… Завезем… К княгине в монастырь! Княгиня — она вить из наших, может статься, она в Белую Крепость весточку даст, чтоб еще лучше его сокрыли. Скажи, чтоб управляющего позвать, распорядиться обо всем надобно.

— Враз после похорон поедем, касатка?

— Нет, — спокойно ответила Нелли. — Нельзя нам трех дней ждать. Выедем через час, ну через два. Раньше утра. Филипп бы сам так мне сказал. Ему уж ничем не поможешь, а дитя надо спасти. Мне, больше некому.

Параша молча кивнула, признавая, что страшное решение Нелли единственно разумно.

— Вильгельм Карлыч со всеми по лесу рыщет, скажу, чтоб его покликали, — деловито заговорила наконец Параша. — Вещи твои сама уложу, Дашка твоя может корсеты и лучше моего шнурует, а чего в дороге надобно у ней разума нету.

Елена вновь осталась одна.

— Прости, мил сердечный друг, что не провожу тебя до погоста, — прошептала она, облобызав сведенное страданьями лицо: в лоб, в обеи щеки, и в уста. — Ты обещанья не сдержал, так хоть я обещаю — ворочусь я обратно, не сгину среди злых галлов, лягу в свой срок рядышком с тобою. А теперь прости и прощай.

Силясь не обернуться, Нелли выбежала из спальни. Знала она, обернется — не уйдет, сил не достанет.

Восток еще не заалел, а сборы уж близились к концу.

— Теперь, небось, мальчишкою не нарядишься, — печально усмехнулась Параша, укладывая белье.

— Наряд сейчас — гиль, дорожного платья хватит. У границы нужную одежу купим.

— Да какая ж нам нужна? — Параша тщилась отвлечь Нелли разговором, но разговор шел сам по себе, не мешая мыслям лететь в оставленную комнату.

— Дорогой сообразим, — отмахнулась Нелли. — В чем есть мне нельзя, знаешь поди, дворян там убивают.

Параша кинула на подругу озабоченный взгляд, но не проронила ни слова.

Платон сладко дремал на плече Параши, предутренняя тьма казалась густою, как чернилы. Небольшой сундук был уже приторочен снаружи, дорожные узлы занесены вовнутрь кареты. Данилу, Филиппова камердина, Елена пожалела, разрешив оставаться на похоронах барина. На козлах сидел Парашин брат Фавл, уж не в первый раз везший подруг навстречу событиям дороги. Вот только тогда Фавл был не теперешним степенным мужиком, а долголягим нескладным парнем, сбривавшим бороду, как подобает цивилизованному слуге модного молодого барина. А в карете их тогда было три, а не две.

— Катьке б весточку подать, втроем бы лучше управились, — заметила Параша.

— Да где ж ее искать теперь, Катьку-то?

— А помнишь, сказывала на прощанье: с первой же встречной цыганкой передайте, что надобна, хоть через двадцать годов!

— Двадцать не двадцать, а почти десять минуло, Парашка. Глупость бы теперь была эдакую почту устраивать.

А мчаться во Францию — не глупость? Мальчик, понятно, не иголка, так вить и Франция будет поболе стога сена. Роман погибнет, ей его не спасти. Словно сил недостает поднять чугунной тяжести ногу на каретную ступеньку. Куда разумней бы похоронить по-людски любимого человека, да горевать себе дома, не спуская глаз с Платона, коли хоть это дитя ей оставлено. Так она его, единственного теперь, хочет отдать в чужие руки! Куда бы разумней известить не Катьку, с которой незнамо что за десять лет могло произойти, а губернскую полицию, как бы всякая нормальная женщина сделала на ее месте. Те бы враз взялись за дело: Амвроську в кандалы, а за негодяями погоню.

И так бы и поверили они Нелли, что искать маленького ее брата надлежит во Франции! А даже и поверь они, полицейские офицеры, кто им разрешит пускаться за мальчиком в самое гадючье гнездо, в страну, что законных отношений с законными государствами не поддерживает?

Пустое, до границы не настигнут, а дале с места не стронутся. Стражи порядка годны против понятных вещей — разбоев да покраж, да корыстных убийств. Здесь же пахнет злодействами разуму людей обыкновенных недоступными. Каковы б ни были цели похитить, как злодеи мнят, единственного сына Филиппа де Роскофа, могут они быть единственно самыми ужасающими.

Нет, не объяснить сего никакой полиции. Роману вся надежда только на сестру. Он может еще надеяться, он еще жив. Роман жив, и не броситься ему на помощь, значит — предать.

Только сейчас, при качающемся свете ручного фонаря, Елена увидела, что все глядят на нее: бородатый Фавушка с козел, Параша, баюкающая на руках Платона, непривычно молчаливая челядь, застывшая на почтительном отдалении. Сколько ж простояла она эдак, взявшись рукою за дверцу? Елена решительно запрыгнула к карету.

— Не кручинься, Алёна Кирилловна, один раз мы выехали эдак, а воротилась ты благополучна.

— Бог даст, Фавушка, поехали.

В карете было темно, густой мрак плескался в стеклянных окошках. Гляди-не гляди, не увидишь напоследок любимых стен. Суждено ли ей воротиться в Кленово Злато?

— Н-но, пошли, золотые мои! Н-но, залетные!

Платон проснулся от толчка и захныкал, испуганный непривычной душной темнотою обитой брокатом коробушки.

— Негоже плакать храбрецу, негоже Бове-Королевичу, — тихонько приговаривала Параша.

Ветки зашуршали по крыше. Филипп, сердце мое, прощай навсегда!

ГЛАВА V

До Зачатьевской обители Фавушка домчал за полторы дни, хоть Кленово Злато и было к ней лишь на четыре часа ближе, чем Сабурово. Благо и дорога была ему знакома: десять лет назад Фавушка уж отвозил в обитель Парашу, переодетую в платье Нелли, тогда как настоящая Нелли с Катей остались в лесу.

Большую часть пути Елена, сама не понимая как, проспала в карете. Пробуждаясь ненадолго, дивилась она самой себе, как может спать в такой тоске и тревоге.

— Ничего, касатка, спи, — Параша заботливо кутала ее во что-то меховое. — Тело иной раз умней души, а тебе сейчас силы потребны. Ишь утро холодное, вот тебе и май-травень. Не буди маменьку, Платошенька, глянь, какая речка в окне. А по речке кораблик плывет!

И Нелли засыпала снова. Во сне не увидала она ни полноводной Чары, по течению коей ехали два часа, ни городка Беловехи, некогда показавшегося неискушенной Параше таким великолепным.

Окончательно разбудил Елену малиновый богатый звон, вослед за которым как-то вдруг выросли белокаменные стены. Был ранний вечер, на куполе главного собора играли розовые отблески зари.

— Неужто доехали? Парашка, это и есть обитель?

— Мне ль не узнать, — подруга усмехнулась.

Карета уж въезжала в ворота.

— Ты, голубка, скажи матушке-игуменье, что прибыла Алёна Кирилловна Роскова с сыном, — обратилась Параша, высунувшись, к чернице, хлопотавшей, указывая Фавушке место для экипажа. — Господи Боже, Надёженька, да никак ты?

— Я да не я, — обнимая и целуя в плечо выскочившую навстречу Парашу, ответила черница с рыжими бровями и ресницами, позволявшими судить о цвете скрытых волос. — Была Надёжа, а стала сестра Наталия, уж третий год как.

— А Марфуша тож тут в черницах? — Параша приняла на руки сердитого Платона.

— Пять лет померла, чахоткою.

Нелли не враз вспомнила, увидя стремительно поднявшуюся им навстречу пожилую даму в черном, что знакома с княгинею Федосьей только по рассказам. Отчего-то помнилось ей, что уж бывала она в этой гостиной, с иконами письма Ушакова на стенах, уж видала дородную эту особу с такими живыми черными глазами.

Параше же представилось, что обитательница кельи изменилась за десять лет мало: не враз приметила она клюку, на которую игуменья оперлась.

— Что за машкерад, дитя мое? — с волнением воскликнула княгиня. — Сотворилось что-нибудь худое? Отчего ты в крестьянском наряде? И кто твоя подруга?

К радости Параши, мимолетная улыбка скользнула по губам Нелли. Не чаяла она, что сможет Нелли улыбаться, да оно и есть чему. Вот уж дуры-то, вот попались! Однако расхлебывать теперь не Нелли, а ей.

— Благословите, матушка, да простите нас за обман, — сложив руки и склонив голову, впрочем так, чтоб все ж видеть княгинино лицо, сказала она. — Не родня я Ваша, не Елена Сабурова, а всего лишь девка Прасковия. Настоящая ж Алёна Кирилловна перед Вами.

— Владычица Царица Небесная! — Молодые глаза пожилой женщины устремились от Параши к Елене, от Елены снова к Параше. — Ну, негодницы, думаете, небось, стара мать ваши штуки разгадывать? Разуверьтесь, я еще из ума не выжила. Биться об заклад женщине да инокине не пристало, нето уж поспорила бы я, кто вас местами-то поменял! Иерей Модест все сие тогда затеял, то-то хитро выглядывал.

Подруги переглянулись: хоть как-то можно княгиню умаслить.

— Да, матушка, Его Преподобие все затеял, — кротко произнесла Елена, приближаясь с Платоном.

— Странные вещи бывают Воинству надобны иной раз, — усмехнулась княгиня. — Ну да ладно, прощаю. Сядь, Елена, погляжу на тебя, хоть обнимать и не хочу покуда, сердита. Могу и за волоса дернуть. Раздражительна я сделалась, детки, да гневлива — сие плачевные тени старости. И пойму иной раз, да сладить не могу, нет, не такова я была прежде! Хоть малютка взаправду Платон Росков? Садись и ты… Прасковия, в ногах правды нету. Вижу, что не в гости пожаловали.

— Не в гости, матушка, — голос Елены дрогнул. — За помощью.

— Говори же, — голос игуменьи потеплел. — Где твой муж, девочка?

— Он умер, но еще даже не погребен. Он в дому, в имении нашем. Похороны должны быть завтра.

— Бедное дитя! Что вынудило тебя пуститься в дорогу, какая лютая необходимость?

— Филипп не просто умер, он убит злодеями. Они же похитили Романа. Ошибкою, думая, что тот Платон.

— Вот оно что. Так то тамошние злодеи, дитя? И то, здешним сейчас не до преступлений.

Положительно, сто лет Нелли не доводилось говорить с человеком, знающим, что к чему. Последние годы ей казалось, что все, кроме нее и мужа, малые дети, которым надобно либо долго растолковывать простейшие предметы, либо выдумывать успокоительные сказки взамен истин, что могут их слишком напугать.

— Тамошние, матушка. Мы дознались наверное. И сей младенец, он…

— Здесь он в безопасности, будь покойна, дитя. Ты вить приехала его у меня оставить?

— Да, — Нелли стиснула пальцы сплетенных ладоней.

— Подойди ко мне!

Нелли опустилась на колени у кресел игуменьи. Добрые иконы современного письма, казалось, глядели на нее отовсюду, успокаивая и утешая. Похоронить бы себя и горе здесь, в тихой обители! Нет, нельзя, ничего нельзя, нельзя проводить в последний путь Филиппа, нельзя горевать, нельзя обрести покой.

Белые теплые руки ласково стиснули ее лицо. Черные глаза теперь глядели совсем близко в глаза Елены, и, коли бы она не знала ничего о горестном прошлом княгини Федосии, нынешней матери Евдоксии, она по одним только этим глазам, верно, увидела бы, что и та испытала горе.

— Ты едешь в проклятые Господом края, в места лютых беззаконий?

— Еду и прошу Ваших молитв, — твердо ответила Нелли.

— Господи, как пережить новую тяготу! — Игуменья отняла одну ладонь от щеки Нелли и на мгновение опустила в нее лоб. — Много ль с вами людей?

— Один человек до границы довезет, а там, верно, отпустим назад. Станем нанимать проводников по дороге. Матушка, возьми мы с собою хоть роту солдат, противу санкюлотов будет мало.

— Да, бедные дети, вся ваша охрана — Господь Всемогущий! — Игуменья осенила себя крестным знамением. — Но сердце противится вас отпускать.

— Я должна спешить. — Елена поднялась. — Я не ведаю, зачем злодеям мальчик, а значит не ведаю, долго ли прожить ему в плену.

— Ты не останешься передохнуть, Елена? Глупый вопрос, когда б ты могла, ты промедлила бы не здесь. Прости старуху.

— Благословите нас.

— Господь с вами, дети. — Княгиня благословила и расцеловала подруг. Губы ее дрожали, дрожали добрые белые руки. — Да воротитесь вы из страны погибели невредимыми, как Седрах, Мисах и Авденаго из пещи огненной! Да воротитесь все трое, славословя Господа! Кинь тревогу о сыне, Елена, он будет благополучен.

Но малютка Платон, казалось, не желал никакого благополучия в разлуке с маменькою. Казалось, сестрам и послушницам удалось привлечь его внимание к свежепеченным маленьким пряникам, щедро источавшим запах мене часа тому сорванной с грядок мяты. Но увидевши, как Елена и Параша садятся в карету, он с гневом швырнул надкушенный пряник на землю и затопал ножками, издавая оглушительный рев.

Карета тронулась. Рев слышался еще несколько времени после того, как фигурка дитяти исчезла в колыхающемся вокруг море черных подолов.

— Не кручинься, детское горе недолгое, — Параша незаметно отерла слезинку.

— Он вить даже не запомнит меня, Парашка, коли мы не воротимся, — Елена судорожно вздохнула. — Слишком он мал, чтоб запомнить.

— Даже думать о таком не смей! — возмутилась Параша. — Неужто не знаешь, с такими мыслями дело начинать — верный проигрыш!

— Откуда взяться иным-то мыслям, — усмехнулась Елена. — Муж отнят у меня, и без меня ляжет завтра в землю. Брат, доверенный мне сирота, канул в пучинах людского безумия: нырнуть-то я за ним нырну, да в сотню боле шансов и самой утонуть. А вот сейчас я рассталась с единственным дитятею. А все ж ты права, а не я. Кинем грусть, в конце-то концов самое худшее — будем всею честной компанией Платошу на небесах дожидаться, лет шестьдесят!

Елена рассмеялась, и Параша краем глаза отметила, как распрямились бессильно поникшие только что плечи подруги. Подбородок Нелли вскинулся вверх, глаза задорно сверкнули. Словно вновь была она отроковицею в мальчишеском платьи, со шпагою в руках и веселой готовностью противостоять безымянному в христианском мире демону Венедиктову, финикийскому Хомутабалу. Но Хомутабал был один. В далекой же сторонке теперь всяческих бесов кружит среди людей и в самих людях небось поболе, чем набрасывается на живую душу в посмертных мытарствах. Пускай, Нелли сладит, она сильная. Да и Параша ей поможет, вдвоем вдвое сил. Ах, если б Катька, как тогда, если б три их было!

— Ты только погляди!

Колеса стучали уже о булыжники городской мостовой. Словно в ответ на мысли Параши, навстречу по улице текла пестрая гурьба цыганов. Верно не без торга сегодни на площади, просто так цыганы в город не зайдут, не любят они этого.

— Ну что, станем дурью маяться?

— Не дурью маяться, а весточку слать, — возразила Параша, выглядывая из окошка. Цыган было не так и много: двое чернобородых мужчин в бархатных жилетах и шелковых рубахах поверх плисовых штанов, старуха с огромным узлом на плече, ребятишки, слишком верткие, чтобы их можно было счесть, три молодых женщины.

Не единожды за двое минувших суток подруги заводили спор о Кате. И хоть Елена и стояла на словах, что призвать ее никак невозможно, в душе ее шевелилась слабая надежда, сама собою разгоревшаяся при виде Катиных соплеменников.

Последняя из молодок отставала немного. Нето, чтоб ребенок годовичок в узле за спиною был для нее ощутимой ношей, шла она словно налегке, но то и дело любопытствовала по сторонам. Все, казалось, занимало ее — наряды недовольных таковым вниманием прохожих дам, занавешенные окна домов, собаки в подворотнях, которым эта вовсе юная мать тихонько посвистывала, проходя. Юная и живая, не старше семнадцати годов.

Елена выпрыгнула навстречу из кареты.

— Погоди, милая, мне до тебя дело!

— Ай, погадать? — гортанным голосом откликнулась цыганка: голос был старше ее лица. — Так ты, барыня, сперва ручку позолоти.

Ну да, куда ж без этого! Нелли рассмеялась и, покопавшись в кошельке, нашла двугривенный.

Монета исчезла в смуглой маленькой руке в мановение ока.

— Гадаю-то я плохо, не меня звать лучше было, — с приветливой улыбкою поведала молодка. — Хуже всех гадаю в таборе, не стоит и начинать!

— Что ж ты тогда деньги взяла, коли думала, мне гаданье надобно?

— Так впредь умней будешь, сперва спросишь, а потом решишь, вынимать ли кошель.

— Я и без того умная, мне гадание твое ни к чему. Другое дело, важное. Женщину я одну из ваших ищу, моих годов. В каком она таборе, в каких краях, не ведаю. Имя ей Кандилехо, по нашему Катерина.

С чего Нелли цыганкино лицо только что показалось живым и смышленым? Вовсе даже туповатое лицо, неподвижное. И глаза смотрят из-под повязанного черно-розовым платком лба безжизненно и сонно.

— Она ваша, да не совсем, племени лавари, что средь вас особое, — голос Елены упал. — Отец ее барон. А передать ей должно такие слова: уехала Нелли в ту землю, что родина мужа… Ах, нет… Перед тем, что Нелли замуж-то вышла за Филиппа, коего она знает. А теперь путь ей лег на его родину, одной, только с Парашею. Катерина поймет. А где будет Нелли на мужней родине, она и сама не ведает. Сие и надобно передать Кандилехо.

— Помилуй, барыня, цыганок-то на свете не перечесть, — тягуче возразила молодка. — А какие-такие лаварцы, я знать не знаю. Таборов много, баронов не мене. По всему свету мы кочуем, где ж я могу с этой твоей Катериной повстречаться да перемолвиться?

— А то я без тебя не знаю, что таборов да баронов повсюду много, — Елена не намеревалась сдаваться просто так. — И вовсе тебе незачем самой ее увидать. Только весть запомни: Нелли за Филиппа вышла, а теперь едет с Парашею на мужнюю родину. Как повстречаешь цыганку из другого табора, так ей скажи эти слова тож запомнить да и дале пересылать. Рано либо поздно, дойдет до Кандилехо.

— Дойдет, барыня-красавица, годков через дюжину, а то и скорей. Ежели тебе спеху нет, так я уж расстараюсь. Коли, конечно, лаварцев этих запомню, да имена мудреные. Эко диво, лаварцы! Может и вовсе нету таких цыган на свете.

Дитя в красном узле, до того мирно дремавшее головкою на плече матери, проснулось и загукало. Женщина посвистала ему не хуже, чем собачонке, и подобрала юбки в явственном намереньи припустить бегом.

— Отстала я от наших, барыня-красавица, прощай покуда!

Елена только махнула рукой.

— Ну, чего, сказала? — накинулась на нее в карете Параша.

— Ох, отстань от меня! Из-за тебя я вышла перед немытой дурой дура набитая. По глупости девчоночьей Катька тогда обещалась. Никто ничего не знает о ней, гиблое дело.

Некоторое время ехали молча.

Елена откинулась на подушки, в полумрак, подале от окон. Казалось, глупая выходка разбила в прах и доселе хрупкий зрак когда-то такой живой, такой настоящей подруги. Кареглазая отважная девочка Катя осталась в прошлом, в отрочестве самое Нелли. Кати боле нету. Есть где-то, быть, может, женщина двадцати с немногим годов, неизвестная и чужая.

Без Платона было в карете как-то очень просторно и тихо.

ГЛАВА VI

— Паспорт-то у меня выправлен в Губернском правлении Московском, — размышляла вслух Елена под стук колес. — После Петра и Павла-то на воды ехать хотели… Филипп тогда два паспорта раздельных сделал, говорил, мало ли, что. Вот уж прав вышел.

— Так толку-то что, касатка, в бумаге твоей? — насупилась Параша. — Сама ж сказывала, Государыня послов из той сторонки отозвала.

— На Австрию санкюлоты напали еще в прошлом апреле, — откликнулась Нелли, с грустью наблюдая, как золотые шпильки солнечных лучей прихотливо скользят в кудрявых купах кленов. А за поворотом дороги осталась заводь в желтых огоньках кувшинок! Для радости, не для горя эдакой май. — А с этого февраля еще на Англию с Голландией напали.

— Вот дурные, у самих, сказывают, такой кавардак пошел, что хлеба нету, — Параша удивилась. — Аники-воины, куда на всех лезут на пустое-то брюхо?

— Не так они и глупы, как ты думаешь, ну да не о том речь. Морем всего быстрей, да нельзя. Храбрецы англицкие никому там причалить не дают, да и верно делают. Топят корабли-то. Вот что: путь нам по суше через Гельвецию, горную страну. Там швейцары живут, они никогда ни с кем не воюют. В Австрии станем говорить, что нам только до Гельвеции, нето заарестуют.

— Это еще за что? — Параша аж задохнулась от возмущения. — Коли они с разбойниками воюют, так и мы против окаянных!

— Австрияки нас знать не знают, а военным временем лазутчиков много. Станем говорить, мол, на воды для лечения. А как границу минуем, так уж швейцарам-то дела нету, что нам во Францию надобно. Там бумагу выправим, они дадут, только заплати.

— Ну и чего они тебе дадут-то за твои деньги? Напишут, что ты не русская да не дворянка? А кто тогда?

— В Женеве очутимся, на месте и видно будет, кто я да откуда взялась.

Диву давалась Параша: казалось на все был уж у Елены готов ответ. Словно долгие дни ломала подруга голову над печальным сим странствием. Но уж таковская она, Нелли: коли ничего поделать не сможет — легко зачахнет, быстрей цветка в вазе. Но любую тяготу одолеет когда найдет, что в ее силах предпринять.

Елена же тем временем дивилась другому: словно вчера помнился ей каждый день давнего летнего путешествия в Санкт-Петербург, каждый перегон давнего зимнего пути на Алтай. Среди ночи разбуди, в подробностях живописала бы она заболоченную деревеньку Старая Тяга либо ничейный лесной балаган под Пермью! Теперь же, глядя как в окошке выше сделались тополи и привычные тесовые избы потихоньку отступили перед глиняными, ярко белыми мазанками малороссов, она откуда-то наверное знала, что скоро забудет веселые эти домики, как случайный сон. Забудет и постоялые дворы, называемые здесь корчмами, хотя держат их самые всамделешные ветхозаветные жиды. Те, что не разводят огня в субботний день, не едят свинины, а из мяса выпускают всю кровь, полагая ее обиталищем жизни. Но и всамделешные жиды забудутся как сон, сморивший ее над страницею из Ветхого Завета.

Неужели не заметит она и летящих в небо шпилей Вены? Вить это город Моцарта!

И Моцарт продолжал жить в Вене, чьи шпили смазало на день приезда марево низких облаков. Его музыку играл на скрипке убогой нищий под дождичком, на мощеной желтоватым, в самый оттенок конского навоза, булыжником улице — улице узкой, но высокой. Его музыка слышалась из роскошного золоченого оперного здания — голосами многих инструментов. Моцарта, спотыкаясь, играли детские руки — где-то за зеркально чистыми стеклами, за зарослями гераней в подоконных ящиках.

Параша приносила в карету немыслимо лакомую сдобу с марципанами и шоколадом, украшенную сахарной глазурью и разноцветными как стекляшки цукатами, щедро благоухающую ванилью либо корицей. Сдобой и питались, чтобы не тратить на обеды время по дороге.

И Елена наверное знала, что не запомнит дороги через Вену, не запомнит самое желтовато-коричневой, богато золоченой Вены под низкими облаками. Будет вовсе иначе, на всю жизнь, сколько б той ни осталось: свесившаяся с ложа рука Филиппа, сильная рука фехтовальщика, беззащитная теперь, как сломанный цветок; Платоша, исчезнувший в черном колыханьи монашеских подолов, а на другой день — похитивший Романа Париж. Так все и сохранит память, только что же сей другой день так медлит наступить? Ей пора уж пробуждаться от ненужных красивых снов!

Параша с тоскою наблюдала, как без того бледное лицо подруги делается прозрачным до голубизны, как некрасиво проступают острые косточки запястий и ключиц. Нелли всем существом рвалась вперед — Параша же зорко оглядывалась назад. Но тревоги ее покуда оставались зряшны: ни повторяющихся лиц, ни подозрительного поведения сопутников не было.

А ненужные сны делались все красивей. Вот уж мутно-зеленую, ревущую в стремительном токе Рону сжали с обеих сторон высокие стены черных камней. Все быстрей мчалась вода, а каменные стены сходились, клонились друг к другу все ближе, покуда не сошлися совсем. Рона исчезла! Мальчишка в шляпе с фазаньим перышком, верно, сынишка проводника, соскочил с козел и взбежал на образовавшийся над рекою свод, приплясывая и притопывая. Отец же, покуривая коротенькую трубочку, нимало не выразил беспокойства за сорванца.

— Здесь река Рона вовсе уходит под землю, госпожа, — пояснил он на небывалом французском, однако ж отчетливом. — Ниже она вновь выбирается на поверхность, но уж не столь свирепа, и воды ее светлее. Вливаясь в озеро Женевское они сделаются вовсе опалового цвету.

— Скоро ль Женева? — сквозь стиснутые зубы спросила Нелли.

Но и Женева осталась позади. Сидя в донельзя убогом трактире, крыльцо в каковой заменяли два положенные один на другой диких камня, а колоды на выломанном кирпичном полу служили стульями, Нелли, при свете единственной сальной плошки, читала Параше драгоценный лист веленевой бумаги.

— «Мы, Синдики и Совет града и республики Женевы, сим свидетельствуем всем, до кого сие имеет касательство, что, поелику госпожа Роскоф, датчанка купеческого сословия, двадцати двух лет от роду, намерена путешествовать по Франции, то, чтобы в ее путешествии ей не было учинено никакого неудовольствия, ниже досаждения, мы всепокорнейше просим всех, до кого сие касается, и тех, к кому она станет обращаться, дать ей свободный и охранный проезд по местам, находящимся в их подчинении, не чиня ей и не дозволяя причинить ей никаких тревог, ниже помех, но оказывать ей всяческую помощь и споспешествование, каковые бы они желали получить от нас в отношении тех, за кого бы они, со своей стороны, перед нами поручительствовали бы. Мы обещаем делать то же самое всякой раз, как нас о том будут просить. В каковой надежде выдано нами настоящее за нашей печатью и за подписью нашего Секретаря сего 10 июня 1793 года. От имени вышеназванных Синдиков и Совета — Берто».

Все, кроме двух слов, стоило в сей бумаге весьма недорого. За два же слова пришлось приплатить по иной цене. Но она, Нелли, сладила, она сумела! Нелли, робевшая дотрагиваться до денежной ассигнации даже в обстоятельствах самых что ни на есть законопослушных! Самое не ведая по какой дурости, она, передавая из руки в руку толикие, всегда краснела до корней волос, словно чем-то человека невольно обижала. Не в лавках, все ж, но в присутственных местах почти всегда. На сей же раз, чтоб подойти к сериознейшему чиновнику, ей пришлось битый час потчевать его дебелую добродушную супругу паточными россказнями о нещасной чахотошной тетушке, готовой испустить в Компьени последний вздох, узревши любезную единственную племянницу. Что сделать, правда о похищенном мальчике много уступала вракам в убедительности.

«Подумать только, душенька, мене трех лет назад русские дворяне выправляли такую бумагу решительно без опасений! — вздыхала, простодушно округляя голубые глаза, изрядная особа, чьи подбородки ступеньками сходили на необъятные перси. — Уж вовсю была эта самая революция, а из России ездили себе в Париж отдыхать, даже чаще обыкновенного ездили. Особо из франкмасонов, а кроме того и молодые холостяки. Между нами, женщинами замужними, будь сказано, вторые так сугубо безобразничать. Французы-то, знаете ли, теперь за языческую любовь, а проще блудодейство внебрачное, срам какой! От них и моды идут языческие — дамы в туалетах наподобие античных гетер… Все лучшие модистки теперь под гетер шьют… Ужасные, ужасные времена! Такая страдалица Ваша тетушка, на одре болезни посередь полного повреждения нравов! Я буду умолять моего доброго Пьера, я, душа моя, полностью на Вашей стороне… Как же тут не отойти от закону, коли настоящие бумаги теперь не имеют хождения… Рассказывают, несколько из русских пострадали, не успевши выехать, когда дипломатия с Россиею прервалась».

В результате сих взаимных излияний деньги на нужды местной благотворительности благополучно перекочевали из бумажника Елены к доброй даме.

— Самое датчанское твое имя, — с улыбкой заметила Параша, два раза ради удовольствия Нелли прослушав содержание документа.

— Филипп говорил, француз ни о ком не знает, кроме себя, — сериозно ответила та, складывая бумагу. — А имя мое подходящее, и за русское сойдет, и за немецкое. А скажи, Парашка, мы с тобою что, Фавушку-то уж отпустили? Не вижу его уж не первый день.

— Эк хватила, еще в Малороссии отпустили! Нешто вовсе не помнишь, как он теленком ревел — с нами просился?

— Да… кажется.

Нескончаемые кручи гор начинали уж утомлять взгляд путешественниц. Разверзающиеся с обеих сторон пропасти давно перестали ужасать. Дорога начала постепенно сходить в равнину.

— Оттуда надлежит подрядить проводника-француза, мы теперь на границе, — указуя рукою на ближнюю деревушку, произнес немолодой швейцар с загорелым до кирпичного цвету благожелательным лицом. — Плату положите противу моей вдвое меньшую, и той будут рады. В Лионе не избежать товарных досмотрщиков. И спаси Вас Бог, молодая дама, в странствии по этой стране без естественного покровительства мужского. Простите за праздное слово, только лучше б Вам сидеть у домашнего очага, нежели пускаться в сии пределы.

— Разве не жалуете вы ныне французов? — Впервые за весь путь случайная чужая фраза вызвала живое любопытство Елены. — Вить и здесь довлеет правленье республиканское.

— Французов ныне жалуют у нас мене, чем до революции, — лицо швейцара сделалося сурово. — Великое различие есть между равенством объединенных кантонов, а также граждан каждого кантона между собою, и равенством санкюлотов. Каждый простой земледелец, каждый честный ремесленник у нас лелеет честь родового герба своего. Мы все благородны меж собою одинаково. Французы же хотят устроить, чтобы гербов не имел никто. Таким образом все станут одинаково чернь.

Чем-то отечески добрым повеяло Нелли от закаленного опасностями лавин славного вожатого. Не хотелось переходить из его попечения под опеку молодого француза, что уж торопился навстречу, приметив карету. Еще мене хотелось, чтобы карета миновала указательный столб, чтобы копыта послушных почтовых лошадей впервые ударили о землю. Но нетушки!

— Парашка, я ноги разомну немного!

Елена, нарочно пересилив себя, выпрыгнула из кареты. Не взаправду ли боялась она, что сия поросшая дикими маргаритками и ромашкою обочина дорожная прожжет подметки ее туфель? Земля как земля, не скажешь, что на три вершка пропитана человеческою кровью. Врешь, земля, нам в тебя не лечь, ни мне, ни Роману. Мы воротимся в Сабурово, в Кленово Злато, в Россию. Я не умру, но убью.

Нелли хлопнула дверцею. Впервые за все недели пути у Параши отлегло от сердца: лихорадочное нетерпение оставило подругу.

Теченье Роны было обширно и покойно. В нескольких французских милях через реку перегибался длинный деревянный мост. Приближался Лион.

ГЛАВА VII

Платье для обеих подруг было куплено еще в Женеве. По чести сказать, даже в губернском городе Елене доводилось встречать купчих вполне модных, одетых почище некоторых дворянок. Ну да тем вить таиться не надобно было, беды мало, коли прохожий с дворянкой перепутает. Но Неллиному же виду каждый должен был думать теперь, что перед ним жена торговца либо заводчика. Посему выбран был наряд хорошего тонкого сукна (Признаки благоденствия здесь чтимы!) и мерзкого сизого цвету, точь-в-точь голубиное перо. Палевая лента стянула пребезобразный капор, в коем полностью спрятались волоса Нелли. Накидка той же ткани скрыла уж заодно и фигуру. Схожего фасону одежда — только миткалевая — досталась и Параше: не может же прислугою датской горожанки быть русская крестьянская девушка!

— С тех пор так-то не маялась, как довелось во все твое наряжаться, — тугой короткий лиф мешал Параше дышать. — В боках жмет, живот сдавило, силушки нет… Мало мне, говорила небось…

— Ничего не мало, по твоей мерке брали. Платье не сарафан! — Нелли подошла к полузакрытому занозистым ставнем окну. То был не Лион, а какой-то небольшой городок, чьего названья Нелли не запомнила. Накануне, когда карета во всю веселую прыть мчалась к древнему граду, дорогу перегородил отряд солдат, облаченных в синие мундиры. Впервые Елена видела сии мундиры вблизи: сердце невольно сжалось.

— Заворачивай в сторону, малый, на Лион дороги нет! — крикнул один из них вознице.

— Как то есть нет, три дни назад была! — заспорил тот. — Как раз я тож проезжающих иноземцев вез. С чего бы мне вдруг эдакие крюки выписывать?

— Много ты понимаешь, мужик, — с важностью ответил смуглый солдат, какой малорослый и тонкокостный, что уж в России б его нипочем не взяли в рекруты. — В Лионе сторонники короля власть взяли.

Нелли со всех сил сжала Парашу за руку в полумраке экипажа.

— Подумаешь, новость, — отфыркнулся вожатый. — Лион с конца мая за короля, а теперь уж половина июня подходит. Я и о прошлый раз белые флаги видал над домами, и ничего, проехали себе. Да и какая от королевских обида для проезжающих?

— До проезжающих нам дела нету, а Лион теперь в осаде.

— Так три дни назад никакой такой осады… — продолжал недоумевать возница.

— С вами, деревней, говорить, гороху наесться надобно, — солдат скривился пренебрежительным манером. — Чего ж, по-твоему, как мятежники взбунтовались, так в тот же день и осада? Войска собрать надо, да выдвинуться, да один путь сколько дён… Но уж теперь мы их зажали в клещи, так что привыкай, малый, к окольной дороге! Ты ее раньше накатаешь, чем мы лионцев выкурим!

Солдаты захохотали.

Не так и худо Франция нас встречает, подумала Нелли. В Швейцарии-то никто не слыхал, а такой огромный город в руках у наших, у белых. Бог даст. С этими мыслями она засыпала накануне, с ними же пробудилась.

Из гостиничного нумера открывался вид на площадь. На площади же царило, привлекая взор, похожее на церковь здание под высоким шпилем, тем не менее, она отчего-то поняла, церковью не бывшее. Нет, не о Боге, о чем-то добром, но земном, обыденном, думал его архитектор. И суетливая толчея людская, вокруг храма Божьего ненужная, здесь к месту…

— Чего они толпятся-то, день не базарный? — Параша стала рядом. — Что такое лантерн?

— Фонарь, — удивленно ответила Елена, внимательно вглядываясь в людское движенье: по нему прошла какая-то волна, рассекшая толпу надвое. — Ты, верно, не то расслышала.

Несколько человек в синих одеждах, (много синих одежд уже повидала она по дороге!), верно, были то солдаты либо городские стражники, шли к похожему на церковь зданию, ведя меж собою невзрачного старика простолюдина.

— Бабы кричали — а ля лантерн.

— На фонарь? — Елена зябко передернула плечами. — Так сие выходит повесить. Вишь, солдаты арестовали старика, а бабы орут про расправу. Люд здесь несдержан, из всего ищет себе потехи. Пустое, вон путешественницы даже и внимания не обращают.

К гостинице подъехал боле чем скромный экипаж с отложным верхом. Две женщины сидели в нем. Старшая глядела богатою мещанкой, хотя грубоватое неподвижное лицо ее казалось лицом черной прислуги. Затянутым в перчатки рукам, казалось, больше подобало быть голыми и красными, выкручивать половую тряпку, а не держать на коленях сумочку, плетенную из черного бисера. Много интересней казалась младшая — изящная девушка лет двадцати. Миловидно было б ее лицо, обрамленное каштановыми пышными волосами, завитыми не куафером, но рукою самой Натуры, когда б не портившая его бледность. Лицо без румянца — признак изящной томности. Дабы лишить себя естественных розанов на щеках, многие девы потребляют уксус, и девушка, поставившая сейчас ногу на откидную ступеньку, была ничуть не бледней других модниц, однако ж что-то с ее лицом было не так. Почти сразу Нелли поняла, что. Тонкие губы девицы были бледней щек, бледней лба.

Сказавши, что путешественницы не обращают вниманья на толпу, Елена поспешила. Едва толстая бабища с корзинкою моркови на сгибе локтя в очередной раз выкрикнула пожелание увидеть арестанта на фонаре, девушка кинула на ведомого быстрый взгляд, споткнулась, едва не упала, запутавшись в своих юбках. Жалостный, пронзительный стон сорвался с уст ее.

— Неужто в том бедняге узнала она родню? — испуганно спросила Параша, свешиваясь через подоконник.

— Нето, — возразила Елена. — Старик из простых. Мог бы быть слугою, да неужто ты не видишь?

В лице обернувшегося на стон девушки тощенького старичка в кожаном фартуке выразилось простодушное недоумение.

— Чего она кричит, он ей незнаком!

— Обозналась?

Не обращая уже на арестованного внимания, девушка вынула платочек и принялась с непонятным ожесточением тереть свои губы. Старшая женщина подхватила ее под локоть, что-то, увещевая, принялась говорить на ухо.

Между тем громкий стон девушки вызвал самое основательное неодобрение в толпе. Многие смотрели на нее враждебно, а усатый солдат, отделившийся от своих товарищей, направился к женщинам угрожающим шагом. Не выпуская локтя подопечной своей, старшая принялась другой рукою рыться в сумке.

— Кабы не арестовали ее, — озаботилась Елена. Усач уж был в двух шагах, из окна можно было разглядеть крой его суконного мундира все того ж безобразного синего цвету. Вот так странность, промелькнуло в мыслях. Сейчас назвала она синий цвет безобразным, а вить всегда полагала красивым. Нет, не она полагала красивым синий цвет, таково общее мнение, разделенное ею невольно. Но что есть синий цвет? Символ Небесного свода? Но вить небо не синее, оно лазурное либо голубое. Французы не делают различия, но по-русски вовсе другое слово. Однако ж в Западной Литургии, в отличье от Восточной, не нашлось в году места для синих облачений, равно как и для голубых. Так рассказывал Филипп. А уж как отвратительно гляделась бы синяя роза! Нет, никак не прилик царственному цветку цвет, подходящий для ржаной напасти, паразита-василька! Именно василькового, самого безобразного посередь синей палитры, цвету материя, топорщась грубыми швами, облегала нестройный стан солдата. Цвет Зла! Что за гиль? О чем она, вообще, думает?

Солдат между тем разглядывал то, что протянула ему женщина — сложенную вчетверо бумагу с печатями. Печати, казалось, занимали усача больше самого содержимого документа, который тот развернул не сразу и нехотя. Лохматые бесформенные брови сошлись на переносье, солдат шевелил губами, словно бы бранился. Ах нет, просто плохо владеет грамотой.

Осиливши, наконец, содержимое документа, солдат, к удивлению Елены, поднес руку к головному убору. Обязательное движение вызвало ропот недовольства.

— Эй, Грандье, что там за чепуха? — громко крикнул солдат помоложе.

— Все в порядке! — откликнулся усач. — Эй, товарищи, здесь сказано черным по белому, гражданка Сомбрей, которую вы все видите, путешествует под особым покровительством республики! Тут подпись самого товарища Робеспьера! Всем разойтись и не докучать девушке! Да и с арестованным разберутся без вас! А ну разойтись!

Странно, что приличной наружности молодую особу охраняла подпись Робеспьера, однако ж ее поведение оставалось еще странней. Во время негромких переговоров ее спутницы с усачом, равно как и далее, девушка словно никого не замечала. Рука ее все сжимала судорожным движением платочек, все тянулась к губам, все терла их и терла.

— Может умалишенная? — Параша разогнулась.

— А Робеспьер первый защитник для убогих, — усмехнулась Елена, в свой черед отлипая от оконной рамы. — Ну да и ладно, коли злодей о ней так заботится, так нам заботы нету. Что-то мешкают с лошадьми.

— Прошу у дамы великодушнейшего прощения, — блеснул склоненной на грудь плешью вызванный вскоре хозяин. — Лошадей забрали ради революционной необходимости. Лион вить осадили, войскам много чего потребно. Ближайшая почта будет только к вечеру.

— Я так долго ждать не могу! — возмутилась Елена.

— Добрая сударыня, вить и я свою выгоду упускаю, — почтительно возразил тот. — С почтовых услуг я имею мои комиссионные, а у революционных отрядов вовсе не в обычае платить. Однако ж, по щастью, можете Вы отбыть почтою по реке: лодка не лошадь, ей по суше плыть не прикажешь. Речная дорога самая надежная теперь. Изволите взглянуть!

На стене висела гравированная карта, мутная и желтая. Некоторые линии были вовсе стерты на ней пальцами, предшествовавшими пальцу трактирщика, которым тот пустился сейчас указывать дорогу.

— По Соне достигнете Вы Шалона, а оттуда всего шестьдесят пять миль до Фонтенебло, ежели в Шалоне не получиться вдругорядь докуки с лошадьми. Приятнейшее живописное путешествие меж наикрасивейших берегов!

Что ж, приходилось соглашаться на наикрасивейшее путешествие, коль скоро некрасивого но быстрого никто не предлагал. Лодка оказалась на поверку одномачтовым корабликом, предназначенным в равной мере для перевозки грузов и людей. Для удобства последних предоставлялись лишь скамьи без спинок, набитые с двух сторон вдоль бортов. От воды нещадно сквозило, и бывалых путешественников можно было отличить от неопытных по припасенным заране плотным плащам. Новичкам наподобие Нелли и Параши приходилось кутаться кто во что горазд. Рядом с подругами расселось огромное семейство торгового сословия, при чем супротивная от них скамья досталась старику с румяным внуком пяти-шести годов. Под качанье волн старик то и дело погружался в дремоту, а стоило ему смежить веки, как дитя вытягивало с колен дедушки длинную его трость, коей принималось лупить по воде. Рассерженная явственным нежеланием Елены выговаривать чужим детям, Параша принималась громко кашлять всякой раз, как водные брызги становились слишком уж щедрыми. Старик пробуждался, и, озабоченный если не удобством дам, то безопасностью своего достояния, с ворчанием отбирал палку. Но волны баюкали корабль, и старик вскоре вновь утыкался носом в воротник, а еще через минуту другую мальчишка завладевал тростью и вращал ею в воде с таким раченьем, словно желал взбить воду до иной, более плотной субстанции. Любоваться зелеными равнинами и высокими башнями замков особого настроения не ощущалось.

Но и не случись досадных обстоятельств, плодовые сады и пасущиеся стада оставили бы Елену вполне равнодушной. Да, с французскими пределами душа ее очнулась от лихорадочного сна, а глаза вновь прозрели, однако ж ее воображением владело теперь нечто иное, чем пасторали. Лицо девушки из под Лиона то и дело возникало перед внутренним взором Нелли. Даже не миловидно, но красиво оно было, то есть имело принятые за идеал античные пропорции. Лоб показался Нелли низковат, в особенности по сравнению с ее собственным, зато как ровен, никаких упрямых выпуклостей. Крохотный округленный подбородок, и рот такой маленькой… вовсе бескровный. И этот ужас, застывший в голубых глазах! Но несомненные страдания, перенесенные девушкой, отчего-то не будили желания обнять ее, ласково расспросить, утешить… Вот странность, Нелли никак не хотела бы знать, что же случилось с нещасной девицею, какие злоключения она перенесла. Нет, определенно не хотела бы! Тогда зачем не может она о той не думать?

— Зажиточно живут крестьяне, — Параша, пользуясь тем, что старик вновь на несколько времени утихомирил шалуна, глядела по сторонам во все глаза. — Печи-то все по-белому в избах, даже вон скатерть на столе видна, право… Вишь, под горкою, дверь отворена где семья обедает, каждый из своей миски ест… Только как не сбивают они до крови ног своих в деревянных этих башмаках, в толк не возьму!

— Ты ж не сбиваешь ноги в лаптях, — Елене обрадовалась прервать окрашенные щекоткою непонятного озноба мысли о загадочной путешественнице.

— Ну, сравнила, то лапти… Там одних онучей сколько накрутишь, нога-то как в люльке… А эти выдолбленный чурбан на голое обувают, хорошо коли на вязаный чулок…

В Фонтенебло странницы без трудностей получили в свое распоряжение легкую карету. Молодой возница по имени Жано посулил достичь Парижа менее, чем в полторы сутки.

— Уж с утра видна будет издали славная гора Мартр, — обещал малый, поправляя свободною рукою немало удививший Елену головной убор: нечто совершенно похожее на ночной колпак, но ярко-красного цвету. — Вас, вижу, удивляет моя шапка, сударыня. Меж тем в Париже Вы увидите подобных немало. Она называется фригийским колпаком и теперь в большой моде. Раньше моды были среди благородных, а мы, простые люди, одевались без прикрас. Теперь иное! Красная шапка — мода революционная. Вы, швейцары (Решительно не было ясным, отчего Жано определил путешественниц как гельвецианок, никто ему подобного не говорил…) люди тож свободные, но мы, не в обиду, нонче свободнее много…

Молодецки сбив кончиком хлыста слепня с лошадиного крупа, (каковой мог бы быть и получше обработан скребницею), черноглазый Жано было замолчал, но вскоре принялся напевать.

— Касатка, неужто прощелыга что непотребное поет? — встревожилась Параша, заглянув в лицо подруги.

— Вроде того, — Елена поморщилась.

Утративши вдруг интерес к пейзажам, Параша принялась озабоченно копошиться рукою в привязном кармане. Какая сушеная лягушачья лапка оттуда явится, Нелли любопытствовать не стала — себе дороже. Параша круговыми вращеньями потерла извлеченное меж ладонями, что-то нашептывая. Затянувши раз в пятый десятый куплет, малый принялся вдруг сипеть, сперва слегка, а далее больше. У каждого из трех придорожных трактиров пришлось ему последующие два часа спешиваться, чтобы освежить горло местным вином. После третьего трактира Жано стал разговаривать почти как прежде, но уж больше не пел.

До тех пор, покуда взор не смог различать очертания отдельных зданий, Париж представился сходным с бесконечною серой грядой скал. Зеленая же гора Мартр оказалась покрытою ветряными мельницами, работавшими во всю прыть, так как день выдался непокоен.

Бег коляски сделался быстрей из-за превосходной дороги. Вскоре колеса грохотали уже по мосту через Сену, во всяком случае утомленная нагромождением высоких зданий и шумом толп Елена предположила, что то была как раз Сена, а не какая-нито другая неизвестная ей река. Есть ли другие реки в Париже? Она и не помнила.

— Вот площадь Согласия, отсюда рукой подать до Британского отеля, — тоном похвальбы изрек Жано, указуя на осьмиугольную площадь, обезображенную обломками беломраморной балюстрады. Посередь нее громоздились какие-то грязные руины. — Сударыня удивится сему печальному зрелищу. Но недолго ему огорчать глаз! Скоро здесь воздвигнется красивое изваяние работы нашего великого Давида, уж немало украсившего столицу.

— А что было ранее над этими лестницами?

— Как можно, сударыня, здесь была статуя тирана! Сколько погромили их горожане о прошлый август! На Вандомской площади стоял Луи Четырнадцатый, а здесь Луи Пятнадцатый! После из него начеканили немало монеты, — Жано засмеялся. — Поучительный вышел при том случай! Как принялись сбивать кувалдою опоры, вылез один недовольный, звали его Генгерло. И вить был парень, рассказывали, допрежь тише воды. Приторговывал на набережных со своего короба старыми книжками да картинками, вот дело для мужчины! А тут вдруг расхрабрился да громко назвал всех сволочью, подумать только, сударыня, обозвал сволочью свободных парижан! Но уж и проучили его так, что никому ввек будет неповадно! Народ у нас в столице ушлый на выдумки, увидите сами. Ребята мигом раздобыли в ближней цирюльне медный котел! Для чего котел, спросите Вы? Вот и Генгерло сперва не понял, ха-ха! А меж тем быстренько развели костер да принялись кипятить воду. Котел был мал, скорей не котел, а котелок, небось злодей был покоен, что целиком бы туда человека не запихнуть! Ничуть не печаль! Пятеро ребят ухватили негодяя, да и засунули голову в кипяток. Одну голову, вот потеха! Так и держали, покуда не сварился славный бульон! Правда уж додержать блюдо до готовности пришлось аж десятерым, так бедняга рвался и бил ногами! Старому Пурше, типографщику, разбил сапогом губу… После котелок с бульоном выпили вкруговую, все хохотали, что надо мол, подкрепить силы прежде, чем валить дальше бронзовых болванов. Да, сударыня, парижане умеют учить вежливости!

Рассказывая, Жано смеялся, сверкая ровными мелкими зубами, и два раза с лукавым видом облизнул губы языком.

Не понимая ни слова, Параша оцепенела от ужаса. Нет, не бледное лицо подруги ее поразило, лицо Елены было как раз почти покойно. Густые волоса ее несомненно шевелились, словно под тканью убора копошился воробушек либо мышонок.

В комнате на втором этаже Британского отеля, в которую Параша и не помнила, как они наконец попали, Нелли сделалось дурно. Вдвое согнувшись над тазом, спешно подставленным Парашей, она отдала дань такой тошноте, какой не испытывала ни разу, даже в те дни, когда носила Платона.

ГЛАВА VIII

Лучше в гроб, чем в смертный грех. Лучше в гроб, чем в смертный грех. Матушка, но не было ль само грехом, пусть и не смертным, твердить такое малому дитяти, пристроившемся на скамеечке у Ваших ног?

Мальчик сидел у ног, но не прижимался к коленям матери. Нельзя ткнуться, ожидая ласки, круглой белокурой головой в колени женщины, что может сказать малютке сыну: приятней мне будет увидеть тебя мертвым, чем согрешившим одним из смертных грехов. Сказать не единожды, но много, много раз.

Прочее было таким же, как у многих: бревиарий в руках матери, расстегнутый на буквице, где тянут обильный невод два коричневых брата. Востренькие черные буквы, теснящие друг дружку, где складывающиеся в слова, а где и не слишком. Сквозняк из проема, куда кое-как втиснут стекленный ставень — кто ж будет плотно подгонять раму, кою в любой день понадобиться вытаскивать вновь, теперь зима, в другой замок надобно ехать со всеми окнами и коврами. Вот и свистит сквозняк, а отодвинуться подале от окна темно, буквы сольются кляксами. Обычный урок материнский, как у дюжин других маленьких мальчиков, чьи родительницы сами довольно сведущи в науках, чтобы не доверять грамоту сына сердитому монаху.

Лучше в гроб, чем в смертный грех. Лучше в гроб, чем в смертный грех.

Другим малым отрокам такого урока толмить не зададут! Суровей такой материнский урок занятия с монахом! Монах бьет по рукам и по затылку, слова матери разят в сердце.

Матушка, матушка, мне страшно! Я не хочу лежать серым и холодным в сером и холодном каменном гробе, во тьме, когда со скрежетом надвинется тяжелая крышка! Братцы и сестрицы так лежали, но Вы над ними не плакали, матушка, неужели они умерли, чтобы не согрешить смертным грехом? Неужели смерть послушается Вас, как слушаются все, и опередит мой грех?

Матушка, я не буду грешить смертными грехами, только не говорите сих слов вновь!

Лучше в гроб, чем в смертный грех!

Матушка!

— Да проснись же ты наконец! — Параша сердито тянула с подруги перину. — Уж я будила, будила… Плачешь, мечешься, а просыпаться ни в какую!

Нелли, прикрывая ладонью глаза от солнечного зайчика, другой рукою ухватилась за теплый край. Высвободившиеся из ночного чепца пряди ее волос сами сверкали в утреннем свете солнечными лучиками вокруг сонного лица, в чертах коего Параша с облегчением сердца не нашла и следа давешнего потрясения. В чем оно заключалось, Параша не сочла умным расспрашивать, однако ж кое-какие догадки леденили ее душу.

— Вот уж сон чудной, — Нелли потянулась. Положительно, сон будто умыл ее. Знать бы, не будить, но из чего ж тогда она плакала и металась? — Мальчонка маленькой снился, годочков шести. Вроде на Платошу похож, а на Романа ни столечко. Представь только, Парашка, как смешно! Он в сафьяновых сапожках был, зеленых, а сапожки-то как лапти!

— Да ты спишь еще, полно чепуху молоть. Сапожки как лапти, курица как гагара, — Параша отошла от кровати на негромкий стук в двустворчатые двери, приоткрыв немного, приняла поднос, воротилась, бережно неся за края. На подносе источала пар чашка шоколада и золотились булочки, похожие на улиток. Их теснил ворох газетных листков.

— Ничего не чепуху! — Елена порывисто села на кровати и обхватила руками укрытые простынею колени. — Пошиты так, что все едино, на правую ногу или на левую. То есть стоптались немножко по ступням-то, не новые уже, а с иголочки-то были одинаковы! Видала б ты, как забавно!

— Говоришь, как не говорила с той поры, как ларцом тешилась, — впервые за годы Параша упомянула о том, на что наложен был неоговоренный запрет. Четырнадцати-пятнадцати годов Нелли жестоко страдала от того, что родовые камни ее замолчали. Но страдала таясь. Потому ли Параша нарушила запрет, что после гибели Филиппа и похищения Романа давняя боль сделалась не так важна? Либо другая, смутная еще причина шепнула ей, что она не огорчит подругу?

— Нето, — Елена в самом деле не опечалилась. — Когда камни говорили, я наверное все знала, кто да как. Много знала и сверх того, что виделось. А тут словно ветер чужие слова донес, либо картинку увидала. А кто на картинке, Бог весть. Просто сон. Что тут, газеты? Поглядим, что санкюлоты вытворяют. Тьфу ты, экая гадость!

От одного прикосновения к листу пальцы подернул черный налет. Вот уж, что значит в столице быть, не в глуши! До Сабурова покуда газетный листок из Петербурга доедет, так уж краска вся высохла. А тут нате вам.

— Надо ж, театры у них представляют, и хоть бы хны, — сообщила Нелли, отхлебывая шоколад, покуда Параша возилась с ее платьем. — Что дают? В театре Республики, это что еще за театр взялся такой? Новейшая пиеса товарища Марешаля «Страшный суд над королями»… В роли царицы русской Екатерины Второй публику позабавит непревзойденная комическая актриса Анжельбер… Ах, негодники! Ты подумай, Парашка, они тут смеют фарсу разыгрывать про нашу Государыню!

— Катька б сказала цыганское присловье, — Параша прилаживала к унылому платью свежие рюши. — Карла далеким плевком удал. Своего-то царя, убойцы, жизни лишили, а до нашей Матушки дотянуться руки коротки. Пусть их гогочут, от злости все. Что ты читаешь дрянь-то всякую?

— Не от безделья, — Елена нахмурилась. — По новостному листку лучше всего поймешь, где оказался.

— А что за картинки? — Параша указала вооруженной иголкою рукой.

— Где? — Елена заглянула на тыльную страницу. — Ужо сейчас поглядим… А, пустое, прожекты архитектурные… Городские ворота зодчего Блуа, да домы частные зодчего Леду… Господи, помилуй! Да сие же Финикия! Ну, где Хомутабал жил, помнишь? Погляди, ты только погляди!

Тяжелые, приземистые громады злобно взирали на подруг с бумажного листа глазками слепых, несоразмерно малых окон. Мысль зодчих, казалось, не могла высвободиться из плена прямых углов. Один из домов, сужающий по всем сторонам этажи свои, был особо безобразен, образуя нечто наподобие ступеней для ног исполина.

— Ладно б один такой больной сыскался, так вить тут же пятеро их, архитекторов-то, и все на одно лицо! Господи, и таковые-то уроды родилися в стране готической! Неужто вправду Париж эдакой гадостью застроят?

— Касатка, неужто до сей поры нам не явно, что уж мы угодили хуже не бывает? — Параша решительно вытащила газету из пальцев подруги. — Чего зря душу-то травить? С чего начнем мы в Париже в этом?

— Мы должны прознать, жив ли мой свекор. Как бы хорошо, коли вдруг жив. Уж он-то объяснил бы, для чего ребенка выкрали. — Елена горько вздохнула. — Мало надежды, ну да вдруг Божией милостью…

— Сказать, чтоб карету подали?

— Незачем вниманье привлекать, торговому сословью пешком не зазорно.

— Да ты в окно выгляни, только вёдрышко стояло, а теперь тучи набежали! Вот ж и моросит! — Параша кинулась затворять рамы. — Право, скажу запрягать!

— Нам чего важней, не промокнуть или не погибнуть? — Елена сделалась сериозна. — Чай не сахарные, а я не с дурна ума сочиняю. За домом господина де Роскофа следить могут. Пешком две женщины хоть пять раз могут мимо дефилировать, мало ль, заболтались. Экипаж дважды проедет туда-сюда, уже подозрение, зачем. Прежде, чем в двери-то колотить, нам хорошенько приглядеться надобно.

— Тебе видней, — Параша перекинула через руку две накидки с капюшонами.

Будь Нелли с Парашей в самом деле сахарными, им недалеко б оказалось суждено отойти от отеля: дождь зарядил не в шутку. Тут же обнаружилось одно неудобство улиц знаменитой столицы, и неудобство изрядное. Проезжая часть их оказалась вымощена не ровно, но скатом с обеих сторон. По мигом наполнившейся канавке посередине забурлила грязная вода, влекущая щепки, ореховую скорлупу, мятые обрывки бумаги. Сперва подруги шли было тротуаром, но водопады из многочисленных дельфин грозили окатить их до нитки. Пришлось, с риском поскользнуться, неудобно ковылять мощеным склоном, лавируя между каскадами сверху и ручьем снизу. Одно ладно, в узкой расселине бурых черепичных крыш наметился впереди голубой просвет, бегущий за гонимыми резким ветром свинцовыми облаками. Стало быть и дождю скоро конец, нето эдак можно ковылять до места дня три.

— И хоть бы народишко разбежался, так куда, — ворчала Параша.

Вне сомнения, жителям столицы ливень ничуть не мешал. Парижане скакали по улицам подобно швейцарским горным козам, что могут опереться копытом о самую незначительную выемку. Но некоторые, особенно женщины, кутаясь кто во что, не спешили, но стояли под дождем, словно бы чего ожидая. И как чудно стояли! Носом в затылок друг дружке, одна за другой, словно игру какую затеяли. Простые женщины, без перчаток, некоторые даже простоволосы. Да сколько ж их?! Двадцать, пятьдесят? Ровно хвост вытянулся длиною во всю улицу. Э, да оне не просто стоят, держатся каждая одною рукой за длинную цепь! Неужто их кто приковал? Нето, женщины держатся сами, словно бы бояться выпустить металлические звенья из рук. Нелли прислушалась сквозь шум воды, не прояснит ли толк столь противное Натуре явление.

— Уж четыре часа стоим, а, тетка Пашот? — ежась от сырости, спрашивала молоденькая востролицая и худенькая женщина в таких рваных башмаках, что было странно, как они не сваливаются с ее ног вовсе. — Меньшой у меня один в доме, как бы крысы в колыбель не залезли!

— А что им, крысам, раз плюнуть, — отозвалась другая женщина, неряшливая и немолодая. — Очень даже могут залезть. Зря, мы, Жакотта, в эту очередь встали. У Людо полновесней будет, ей-же ей полновесней!

— Да как ты смеешь, негодница, обвинять Поля, что он не довешивает? — встряла старуха в черном чепце. — Вот я на тебя донесу куда следует, знаешь, чего за слухи нынче бывает? Кто слухи распускает, а? Не знаешь? Подлипалы жирондистские!

— От жирондистки слышу, про меня весь дистрикт знает, я самая что ни на есть «бешеная»! — подбоченилась та.

Назревала драка, это и без знанья языка поняла не хуже Нелли Параша. Подруги прибавили шагу.

Длинный строй оборвался входом в пышущий жаром подвалец, украшенный над входом чугунным кренделем. В его стену и было кое-как вбито кольцо, от коего вела начало цепь. Прикрывая шалью от воды свежеиспеченный хлеб, из подвала как раз вышла женщина. Хлеб походил на кирпич, некрасиво выпеченный и тяжелый даже на вид.

— Да они за хлебом стоят! — Елена содрогнулась. — Неужто так трудно здесь хлеба добыть? В отеле-то подают, и хорошие булки!

— Подают, за полновесные-то наши деньги, — горько уронила Параша. — Сама ж сказывала, тут людям пустыми бумажками платят.

Небо прояснилось, а узкие улицы отступили перед могучими аркбутанами собора Богоматери Парижской. Будто бы не в первый раз проходит Нелли под платанами с их словно неумело слепленными из теста смешными стволами, не в первый раз задирает голову перед летящим ввысь храмом. Да и дорога ей известна, еще бы нет! Сколько раз Филипп чертил пересечения этих улиц тростью на песке, перчаткою по снегу, сколько рисовал, задумавшись, на крахмальной салфетке за обедом!

И теперь беззвучный голос мужа вел Нелли мимо маленькой часовни святой Геновефы, приземистой, возведенной «еще в ту пору, когда камни не умели летать». Округлые очертания храма были нечетки, полустерты рукою времени, напоминая те сооружения из мокрого песка, что Роман иногда еще снисходил лепить, а Платон с восторгом разрушал. Да и цвет был похож. В этой часовне Филипп поклялся некогда навсегда покинуть родину. Отец знал все, еще тогда знал.

Нелли не заметила сама, что впервые мысленно назвала господина де Роскофа отцом: здесь, на улице, где текли первые невеселые годы жизни Филиппа, семья его сделалась ей много родней, чем казалось издалека. Она не сомневалась, что сразу признает свекра и свекровь, хоть не видала даже портретов.

— Да не беги ты, уж люди оборачиваются! — Параша потянула подругу за рукав. — Остановимся, купим, что ли, у той бабы, чего она там продает.

Нелли слабо кивнула. Вне сомнения, Параша права. Вправду имеет резон задержаться возле необъятной женщины в бурой шали и сером чепце, рассевшейся на складном стульчике рядом с чугунною жаровней.

— Самый раз в сырую погодку подкрепиться горячими каштанами! — Торговка поворошила тлеющие угли железным совком, служившим ей и кочергою, и порционною ложкой. — Всего по пятьдесят франков горсть!

Нелли слышала такое не впервой, но привыкнуть было трудно. Примерно столько давали Филиппу на месяц, когда тот был студентом. Самое же дешевое угощенье в городе не может стоить больше нескольких су.

Каштаны с веселым треском прыгали на каленой решетке.

— Твоя правда, добрая женщина, дай нам по горсти, — приветливо сказала Нелли. Оставалось лишь понадеяться, что в лице ее ничего не выдает смущения: видал бы кто из знакомых Елену Роскову, стянувшую на улице перчатки и щелкающую зубами скорлупу!

Нутро каштана походило видом и вкусом на марципан, в который забыли положить сахару, если, конечно, можно представить себе горячие марципаны.

— Первые в сезоне, а уж идут лучше не надо, — усмехнулась торговка. — В старое время кто в Париже каштаны ел? Ребятишки да молодежь на вечерней гулянке, вот и все мои покупатели. А теперь все берут, даже из бывших господ. Небось каштан не хлеб, пахать-сеять не надо. Сам растет, сам в руки падает. Хотя и его нынче добывать трудней. Теперь многие собирают для себя, дома пекут. Выйдешь чуть позже, улицы ровно метлой подмели. Да и я не проста! Тут рядом дом заколочен, с большим садом. Мои младшие, Поль и Андре, еще прошлым октябрем нашли лазейку в ограде. За день мешок набирают, сорванцы!

Нелли заставила себя смотреть в направлении, указанной вооруженной совком рукой. Чугунная ограда, узор которой являл копья, соединенные гербовыми щитками — поболе в нижнем ряду, помене в верхнем, не могли скрыть высоких зарослей сорной травы. Каменные ворота никто не перебеливал по весне, по столбам змеились потеки растаявшего снега.

— Дом с таким большим садом и пустует с осени! — Нелли заставила себя раскусить еще один каштан.

— Ясное дело, что с осени! — важно кивнула торговка. — В Париже нынче пустых домов больше, чем покупателей на них. Рано иль поздно кто-нибудь приберет к рукам, а по мне бы не сейчас!

— А кто тут жил, аристократ?

Зачем и выспрашивать, зачем самой колотиться сердцем о клинок? И без того же ясно. Нет, выспросить надо, все одно надо.

— Знамо дело, аристократ, старый старик, вдовец. Вроде и тихо жил, а все ж сентябрин не пережил. Гильотина-то щелкала от зари до зари, а с четвертого числа на пятое так даже ночью при факелах. Вот молодчина, Пополь, давай сюда!

Торговка, взявши у босоногого мальчишки небольшой мешок, фунтов на двенадцать, погромыхивающий содержимым, вручила ему такой же пустой.

Подруги медленно прошли мимо ворот, запертых, с проржавевшими замками, мимо заколоченной досками калитки.

— Убили его?

— Да, господина де Роскофа больше нету, — Нелли с печальной жадностью вглядывалась вдаль, сквозь ограду. Крытый черепицею дом, штукатуренный в цвет спелой брусники, еле виднелся сквозь купы каштанов и платанов. — Здесь Филиппушка вырос. Как-то бы пробраться туда? Вдруг отец хоть весточку оставил перед смертью. Эй, погоди-ка!

Мальчишка торговки, размахивающий на бегу пустым мешком, с разбегу остановился.

— Хочешь десять франков?

— Хочу тридцать! За десять даже не почешусь! — Ничто в курносом черноглазом личике не говорило о детстве: это было лицо десятилетнего взрослого.

— Хорошо, получишь тридцать. Мать твоя говорила, будто вы с братом знаете ход в сей запертый сад.

— А на что тебе? — Мальчишка отпрыгнул на шаг. — Коли тож за каштанами, так себе дороже без твоих денег.

— Мне нужно в дом, я не зарюсь на твою добычу, успокойся.

— А почем мне знать? Дай сто, тогда поверю!

— Проведешь нас в сад, получишь пятьдесят.

— Ну ладно, ступайте за мной!

Пробежав шагов тридцать, мальчишка остановился, с подозрительностью озираясь по сторонам. Улица оставалась пуста.

— Вроде как такая ж ограда, как везде, да? — Мальчишка взялся за железный чугунный прут, подозрительно легко покинувший свое гнездо в камне. Подчиняясь маленьким грязным кулакам, три прута, скрежеща, скользнули через удерживающие их кольца кверху, объединенные малым щитком. Образовался лаз, в который мальчик уже скользнул.

— Тут в сентябре начали было ломать ограду на пики, — хвастливо пояснил он. — Расшатать расшатали, а доламывать не стали. В соседнем доме как раз оружие нашли, так все туда кинулись.

Подобрав юбки, Елена пригнулась и ступила внутрь. Потревоженная сорная трава побежала волнами. Как буйно разрослись розы, никто не подрезает ветвей. Седые одуванчики пробиваются меж камней мощеной к дому дорожки.

— Эй, деньги-то!

— Возьми. Постой-ка! Ты что, сам видал, как ломали ограду? Иначе откуда б тебе знать, что прутья расшатаны!

— А то не видал! — Мальчишка нагнулся за лопнувшим зеленым ежиком каштана. — Я ж местный, такого в дистрикте сроду не случалось, что б без меня обошлось.

— А как здешнего хозяина арестовывали? Видал?

Дом, теперь видный во всем своем уютном необычьи, наполовину барочный, наполовину просто старый, верно не раз перестроенный, приближался к ней со скоростью ее шагов.

— Да что арестовывали, я близко стоял, когда он в мешок чихнул! — Мальчишка не забывал на ходу умножать свою ношу. — Уж я знаю, как к гильотине подобраться на десять шагов! Иногда занятно бывает, страсть. Но в тот раз зря бежал со всеми. Старик помер глядеть не на что. Молчком поднялся, только перекрестился покуда рук не связали. Никто его не провожал, да и некому было. Один он жил, почти все слуги разбежались со страху. Во всем дому один старый слуга оставался, ходить за ним. Да вот смех, вышло наоборот! Как арестовывать пришли, слуга неделю в горячке лежал в своей каморке. Приходилось барину за рабом ухаживать. Сюда, на это крыльцо, вышел в эдаком атласном халате на беличьем меху да в туфлях. «Не шумите, — говорит, — мой слуга тяжело болен».

— Как звали слугу? Что с ним потом сталось? — быстро спросила Елена.

Старый добрый дом уже нависал над ними двумя с половиною своими этажами. Стекла окон были грязны, некоторые — разбиты.

— Эмиль, а может и не Эмиль. Может и Батист. Он небось все одно помер, в горячке без воды лежать — последнее дело. А сам подняться не мог, патриоты наши хотели его заодно отволочь, да первое заразы побоялись, второе решили и так в два дни загнется! Эй, гражданка, а чего в доме-то забыла? Там живого места не осталось, все вывезено да ободрано!

— Так он же заперт, — Елена держалась уже за потемневшую бронзовую ручку.

— Заперт, да не для всех! — Мальчишка скорчил рожу. — По нашей улице право на вывоз из домов казненных мебели да книг выкупил товарищ Тюваш, повар самого гражданина Дантона.

— Зачем повару книги? — Елена уже не в силах была владеть собою. Еще немного, и она себя выдаст. Глупый вопрос задан был единственно лишь бы что сказать, а не завыть волком.

— Как то есть зачем? Он всю зиму ими потихонечку на топливо торговал. И уж свои руки погрел неплохо, так сам шутил.

Махнув мальчишке рукою, чтобы отстал, Нелли устремилась в затхлый но благодетельный полумрак дома. Филипп, какое щастье, что ты тебе сего никогда не узнать! Батюшка, Ваша благородная голова упала в корзину, а драгоценные тени витавших в ней мыслей — тысячи страниц — горели зимою в жалких очагах, и плебс варил на сем огне свой луковый суп!

ГЛАВА IX

Вбежавшая следом Параша застала Нелли уткнувшейся лицом в стену темной передней. Рука ее гладила сырую штукатурку, кое-где сохранившую лоскуты некогда обтягивавшей стены кордовской кожи: казалось, она утешала дом, словно больное живое существо.

— Ты чего это скисла, как вчерашние сливки? — Параша с силою обняла подругу за плечи. — Дома горевать будем, слышишь? Опасность по дому бродит, половичками скрипит.

— Да какая тут опасность? — Нелли прошла в покосившийся высокий проем, ощетинившийся петлями от сбитых дверей. Кто только сказал, что вещи не живут и не умирают? Мертвые клавикорды у высокого окна стояли под слоем пыли, как в саване. Грязные стекла над ними, там, где не были разбиты, казались незрячими глазами. Не болен, мертв сей дом, отлетевшей его душой был убиенный хозяин. Можно настелить новые паркеты, можно обтянуть стены сверкающими драпировками, обновить роспись потолков, начистить бронзу, можно разжечь в каминах веселый огонь. Но звенящая тоскливая пустота останется звучать в комнатах и залах, по которым прошли сперва убийцы, а за ними грабители.

— Какая тут опасность? — повторила Елена. — Покойно, как на кладбище.

— Какая не знаю, а половички скрипят, — Параша словно вправду к чему-то прислушивалась. — Шли бы мы восвояси, а, касаточка моя? Нету здесь свекра-батюшки, да и искать нечего.

— Погоди, — Нелли переходила из комнаты в комнату: картины запустения сменялись перед нею как в страшном сне. Что за ящик валяется на боку посередь небольшой комнаты, отапливаемой зимою не камином, а теплою изразцовой печью? Нет, то не ящик с отломанною стенкой, как сперва показалось!

— Кукольной дом! — Елена присела рядом с игрушечными руинами среди руин настоящих. — Парашка, это ж домик Филипповых сестер сводных, тех, что умерли до его рождения! Как же он уцелел, как не пошел на дрова?

Неуклюжая игрушка сделана была с любовью, верно ладил ее не кукольник, а кто-то из домашних слуг. Боле тридцати лет тому рука маленькой Николетт де Роскоф снимала ставенки, затепляла в оловянных канделябрах крошечные свечки, рассаживала фарфоровых кукол за обеденным столом. А после грациозная, не маленькой Нелли чета, девочка обходила домик с другой стороны, подглядывала в окошки и верила в жизнь самой же сотворенных картин.

— Идут сюда!

— Небось мальчишки каштановые, — Елена все не могла оторваться от жалкого домика.

— Как бы, мальчишки, сапожищами-то! Решай скорей, как отбрехиваться станем?

Елена, все еще сидя на полу, подняла голову: округлое лицо Параши, обыкновенно приятно румяное, сделалось бледно. Приближающиеся шаги впрямь казались грубы.

Однако ж почти тут же она облегченно перевела дух: вбежал не кто-нибудь, а как раз давешний Поль со своим мешком на плече.

— Ну вот ви…

— Они здесь!! — громкий вопль мальчишки прервал Елену на полуслове. — Здесь, никуда не делись!

Следом вошли трое человек в синем, с трехцветными кушаками.

— Молодец, сорванец! — хмыкнул вошедший первым коренастый человек с почти непременными среди синих закрученными кверху усами. Отличье мундира от двух других, верно, выдавало в нем старшего, но Елена не знала санкюлотских форменных знаков. — Отвечайте-ка, гражданки, зачем это вы тайком пробрались в дом изменника?

Но ответ уже вспал на ум.

— Я хочу купить в Париже хороший особняк от казны, отчего б и не посмотреть? Разве по мне не видать, что я могу сделать таковую покупку?

— Чем докажешь, гражданка?

— А что еще можно подумать обо мне? — Елена кичливо вскинула подбородок. — Что я залезла сюда растопку воровать?

— Вас две, — не ответив, главный синий перевел мутноватый взор на Парашу. — Что ж вторая гражданка, немая?

— Она не говорит по французски.

— Вот как, иностранные шпионки! — встрял в разговор второй из солдат. — Может еще и англичанки!

— Англичанки в мешок чихнут! — Мальчишка запрыгал на одной ноге. — Скорей, дяденьки, метр Сансон сегодня еще не закрывал лавочки!

Но Елене недосуг было гадать о каком-то Сансоне. Вот оно, спасение, нельзя только пугаться, и оно в кармане, верней сказать, в сумочке!

— Не англичанки, но вашим властям не подвластны. В этой бумаге сказано, что Франция отвечает перед объединением Швейцарским за нашу неприкосновенность.

Вот оно, на веленевой толстой бумаге, свидетельство Женевских Синдиков! Как она только чуть о нем не забыла! Елена протянула бумажную трубочку военному.

— Я, что ли, грязный кюре какой, чтоб буквы знать, — огрызнулся тот. — Нет уж, гражданки, пройдемте в Присутствие, там и показывайте свои бумаги.

Выходя из ворот в окружении солдат, Нелли бросила Параше ободряющий взгляд. Бумага Синдиков, похоже, оправдывает цену одной кривой строчки. Можно ли их уличить? С собою нету ничего, кроме спасительной бумаги, да и оставленный в гостинице багаж ничем не может изобличить путешественниц. Надобно только уверенно стоять на своем: дом-де глядела в рассуждении покупки, да и все тут.

— Отчего ж было нужно глядеть дом без торгового агента? — бойко спросил молодой человек, усевшийся за обширным столом с огромной граненой чернильницею. И положительно чернильнице надобно было иметь изрядный размер, чтобы содержимого ее достало и на многочисленные кляксы, усеявшие зеленое сукно столешницы, и на пальцы молодого человека, на грязноватые его манжеты и даже на волоса, в которых он то и дело принимался скрести обломками перьев — столь энергически, что Елена отступила на шаг подале. — Покупатели досматривают дома с теми, кому поручено их продать!

— Будто я не купеческая жена, чтоб мне оказаться столь глупой! — подбоченилась Нелли. — Известно, как торговый агент покажет дом: мимо гнилой стены бегом, в лучшие горницы прямиком! Не поспеешь оглянуться, голову задурит. Нету, я уж наперед сама погляжу не спеша.

— Может оно и правда, гражданка, — молодой человек на сей раз запустил в волоса костяной нож для бумаги. — Однако ж посидите там, на скамье. Вроде бы документ твой и в порядке, а должен я найти образец Гельвецианской печати да сравнить. Где-то тут был он…

Чиновник скрылся за высокой кипою бумаг, громоздившихся тут же, на столе. Елена отошла с облегчением.

— От бесштанников отбрехаемся, кабы их вши не оказались страшнее, — весело шепнула она Параше, усаживаясь на неудобной длинной скамье, тянущейся вдоль целой стены. Еще в неприглядной небольшой зале с каменным полом и решетками на окнах стояли торцами в ряд несколько черных шкафов для бумаг, в коих копошились еще два чиновника: один стоял на верху стремянки, другой же сидел на корточках. Второй обширный стол по другую сторону черного зева неопрятного камина и узкая конторка пустовали.

Что ж, можно и проволочить время, вить печать добрых синдиков самая что ни на есть взаправдашняя! Не возьмешь, не возьмешь голыми руками Елену де Роскоф, вот вить она как благоразумна, не забыла даже, что и по-русски «санкюлот» звучит «санкюлотом»!

— Салют! — В помещение вошел еще один молодой человек.

— Салют, Анри Антуан! — Чиновник, сидевший перед стеллажом, распрямился.

— Я зовусь Луи Леон, — сладковатым голосом отозвался вошедший.

— Ладно хоть, что не Аристотель Фемистокл, как у некоторых, — сидевший за столом оторвался от бумаг. — Э, да ты сегодня еще большим франтом, чем обычно!

— Что само по себе необычно, — отозвался чиновник со стремянки, и все четверо расхохотались.

— Ну да, справил пару обнов, — Луи Антуан или Леон, как уж там его звали, картинно поправил обеими руками взбитые длинные локоны смоляного цвету. Небольшое лицо его было округло, с маленьким раздвоенным подбородком и почти женским ртом. Большие черные глаза казались красивы и, вот уж диво, даже явственно подведены для выразительности краскою. На голове сидела чуть набок высокая шляпа с султаном из желтых страусовых перьев, палевый сюртук плотно схватывал фигуру, гибкий стан опоясывал трехцветный шелковый кушак, а ноги без единой складки обливали золотистые замшевые панталоны, спадавшие на вовсе небольшие для мужчины туфли. Однако ж и на переодетую женщину юноша ничуть не походил, что-то в нем было иное, Елена не могла понять, что.

— А невыразимые-то, сидят не хуже перчаток, да и в тон им! — воскликнул один из чиновников.

— Так вить работа Медонской мануфактуры, а шил мой обыкновенный портной, Шарло, он не испортит, — молодой человек несколько раз кокетливо обернулся вокруг себя.

— Медонской мануфактуры! Шутишь! — Чернильный юноша присвистнул.

— Ничуть не бывало, купил первые штуки!

— Нутко я пощупаю! — Чернильный присел.

— Э, не запачкай!

— Да не запачкаю, не жадобься! Ишь мягко! Впрямь не хуже замши, даже нежней!

Елене успел наскучить неприятный модник, но едва она отвела от него взгляд, как почувствовала, что теперь он глядит на нее.

— А это что за женщины? Гостьи нашей Луизетточки?

— Скорей всего нет, — чернильный с неохотой оторвался от панталон приятеля и воротился за свой стол. — Датская купчиха со служанкой, едет по Женевской бумаге. Ошибкою взяли, сопоставлю печать и придется выпускать. Все чисто.

— Все не бывает чисто, друг Порье! — Щеголь мелкими шажками подошел к столу. — В каком месте их взяли, ты говоришь?

— Да осматривала дом мятежника, оказалось, купить хочет. Говорю, Сен Жюст, оставь бумагу, она подлинная!

— Похоже, что и подлинная, — с разочарованием отозвался Леон или Антуан, названный Сен Жюстом. — А это у тебя что, протокол? Дом-то чей был?

— Казненного врага народа Роскофа, из бывших, — чиновник заглянул в собственную писанину.

— Порье, ты болван! — Глаза щеголя сверкнули, а ланиты налились румянцем. — Ты хоть от начала до конца читал эту подлинную бумагу?

— Ну, проглядел, мне главное дело образчики печатей. Чего это ты разбранился, Сен Жюст?

— Твоей же собственной рукой писано, — щеголь выдернул лист из под пресс-папье и поднес его к самым глазам чиновника. — Дом французского мятежника дворянина Роскофа! А задержана в нем датская купчиха Роскоф!

Отсыревшая лепнина на потолке каруселью закружилась над Еленой: экая глупость, как она забыла?! Как она могла забыть? В любом доме Франции безопасна она с Женевскою бумагой, кроме одного единственного!

Руки подруг невольно сошлись в крепком пожатии: Параша, похоже, уже поняла все, когда имя прозвучало дважды, старательно выделенное голосом щеголя.

— Ах, нелегкая! — Чиновник хлопнул себя чернильными пальцами по лбу. — Как это я проглядел…

— А может ты не случайно проглядел, а, Порье? Может, гражданка бывшая тебе чего посулила за такую небрежность? — Щеголь улыбался.

— Да ты чего, Сен Жюст? Я минуты не был с этой бывшей наедине, спроси у Клода или у Бунье! — Чернильный оборотился к двум другим чиновникам, однако ж напрасно: оба вдруг утратили интерес к разговору. Тот, что стоял на стремянке, залез еще на одну ступеньку вверх, а второй вновь и с самым озабоченным видом уткнулся в корешки папок.

— Я ж, в конце-то концов, их еще не отпускал! — Лицо Порье скривилось, как у готового расплакаться ребенка.

— Собирался отпустить, дружище, вот-вот собирался. Ладно, я пошутил. — Щеголь хлопнул собеседника по плечу рукою в золотистой замше. — Но Неподкупный на моем месте шутить бы не стал.

— Сен Жюст, только не говори Неподкупному, я… я никогда больше!

— У Неподкупного и так много забот, чтоб знать о таких пустяках. По щастью у него есть я, на кого он может положиться. Он полагается на меня целиком. — Сен Жюст оборотился к подругам. Румянец играл на его щеках, то вспыхивая, то отливая, тонкие ноздри трепетали, словно он вдыхал приятный запах. — Вы — шпионки роялистов и подлежите революционному трибуналу.

— Когда же нас будет судить сей трибунал? — Нелли холодно смотрела сквозь щеголя, словно глаза ее брезговали прикоснуться к его лицу. Сбросив личину купчихи, она ощутила вдруг непонятное облегчение. Что ж, им с Романом суждено погибнуть. В Пугачевщину Бог уберег ее, младенца, но сколько таких же было убито злодеями! Сколь много детей и женщин гибнет сейчас — лучше ли они других?

— Трибунал? — Щегольской Сен Жюст пытался поймать ее взгляд, словно в поисках затаенного страха. — Да Трибунал только что был. Вы обеи приговорены к гильотине. Запиши, Порье.

— С чего это обеи? — Елена все глядела сквозь. — Служанка моя при чем, она вить не дворянка и в этой стране чужая.

— А кто докажет, что она служанка? — встрял теперь Порье. — Вон какая белокожая! Не о чем и болтать, с обеими все ясно.

С этими словами чиновник схватил колокольчик на длинной ручке и отчаянно заболтал им в воздухе. Вбежали двое синих солдат.

— Поместить этих роялистских шпионок в камеры общей очереди, — распорядился Порье и вновь залез в свои заляпанные чернилами волоса, на сей раз всею пятерней.

Сен Жюст все пытался поймать взгляд Елены, и тонкая улыбка играла на его женственных губах.

ГЛАВА X

«Страх не есть смертный грех. Господь Всемогущий, Ты знаешь, что уныние и гнев можно подавить, но страх возможно лишь спрятать. Человек не волен в страхе своем. Христианин, плененный язычниками, не должен явить страха под угрозою пытки. Дай мне сил, мой Сеньор, не на то, чтоб не испытывать страха, но на то, чтоб его утаить!»

Слова эти шептал высокий человек, облаченный в рубище, похожее нето на халат, нето на ночную рубаху. Странно, что их было слышно, ведь губы его еле шевелились, а он стоял, скованный цепями, в самом дальнем углу узилища, отдаленный от Нелли каменною грубой аркой. Спутавшиеся волоса его были светлы, лицо от Натуры округло, но теперь так истощено, что представлялось вострым в скулах и подбородке. В руках его была черная книга с многими закладками разноцветного когда-то шелка, затертыми перстами так, что сделались почти одинаково серы. Странно было то, что в крохотное оконце над его головою пробивался свет дня, между тем, как над головою Нелли чадил еле разгонявший ночь факел. В недоумении она повернула отяжелевшую голову назад. Так и есть, в забранных грубой решеткою оконницах плескалась мгла! Но как же так может быть?

На месте, где сквозь арку грубой кладки был виден скованный цепями светловолосый мужчина, была теперь глухая стена. Сама камера сделалась много короче.

— Где он?

— Ты о ком?

— Человек в цепях… Там, у дальней стены!

— Ты задремала, пригрезилось. Никого здесь нет, кроме нас, выпей вот воды! — Параша протягивала Нелли глиняную чашку.

Подруги сидели у сырой стены, на охапках прелой соломы. Само помещение было совсем небольшим. Нелли, просыпаясь, огляделась. Одна стена, та, где ей помстился человек в цепях, была глухой, но напротив, высоко, зияли два окна на темную улицу. Крутые ступени третьей стены поднимались к двери, а четвертая, к коей прислонялись какие-то поломанные деревянные козлы, имела три вовсе крохотных оконца под потолком — пробитых, верно, во внутреннее же помещение, ибо из них пробивался свет, более яркий, чем в озаренной единственным факелом камере. Более осматривать было нечего.

— Долго я дремала? — Елена приняла кружку: вода пахла затхлостью.

— Сейчас самая предрассветная тьма.

— Выходит, мы здесь боле полусуток уже.

Елена, сделав через силу понужденный жаждою глоток, поставила кружку на пол. Странным было ей настроение своей души: вить наверное им конец. Однако ж она не боится. Либо попросту не верит, что в часах ее жизни падают последние песчинки? Единожды, в отрочестве, Нелли уже доводилось дивиться такому своему безразличию: в Санкт-Петербурге, в большое наводнение. Но тогда было иное — сколь ни опасным явилось их с Катей заточение в плывущем по бурным водам домишке, а никто все ж не обещал девочкам наверное, что они умрут. А на сей раз обещано твердо, но почему-то вновь она покойна. От старых людей доводилось слышать, что человек молодой и пользующийся неплохим здоровьем не может поверить в собственную смерть вопреки очевидному. Однако ж останется ли сие онемение души до конца? Ну, как поймет она, что дело не в шутку, уж оказавшись в тележке, влекущей обреченных на адскую гильотину? Либо на самой гильотине? Господи, дай тогда сил! Что говорил о страхе человек в цепях, только что ей приснившийся? Что-то очень хорошее, очень нужное.

Но невзирая на бесчувственность души, сердце все ж стукнуло, когда в двери заскрежетал ключ. «Дай мне сил не на то, чтоб не испытать страха, но на то, чтоб его утаить!» Снаружи грохотали шаги. Кто б ты ни был, неизвестный друг, что снишься мне в этой стране, не оставь меня!

Но синие не вошли в полуподвал, только лишь втолкнули в него молодую женщину без головного убора. Ее полураспустившиеся волоса были цвета холодной платины — в узилище словно сделалось светлей.

Сбежав против воли по ступеням, женщина или молодая девица не сумела удержать равновесия и покачнулась, но Параша, стоявшая ближе, подхватила ее под локоть.

— Благодарю Вас, сударыня, Вы спасли не меня, что не в Ваших силах, но хотя бы мои юбки, — девушка, теперь это было видно, совсем молодая, не старше осьмнадцати лет, задорно улыбнулась. Вид ее обозначал принадлежность к обществу: талья, привыкшая к корсету, теперь не нуждалась в нем, облаченная в поношенное простое платье, шея надменно вздымала кверху античного образца головку. Это было дитя Гордости.

— Подруга моя не разумеет по-французски, — Елена не смогла не улыбнуться в ответ.

— Подруга, Вы сказали, я чаю, служанка, однако ж теперь нету друзей лучше слуг, сие и мне знакомо. — Девушка окинула Елену и Парашу быстрым взглядом, не по годам вострым. — Щаслива сделать знакомство, я Диана дю Казотт.

— Я Елена де Роскоф, а это Прасковия. Мы приехали издалека.

— Однако ж Вы француженка, и даже имя Ваше мне смутно знакомо.

— Я француженка по мужу, его убили.

— Воистину, судьбы людские сейчас скроены по одному лекалу, будто у лишенного воображения портного! — Новая знакомая принялась поправлять волоса. — Все дамы потеряли мужей, все кавалеры лишились жен, все девушки женихов, все женихи невест! Да, еще все братья — сестер, и наоборот тоже, с кем ни заговори.

Положительно искрящееся это легкомыслие затронуло сердце Елены: юная Диана нравилась ей, очень нравилась. А вот познакомься они на бале — она б сочла девушку кокетливой пустельгой. Вот уж воистину не спеши судить, какой изъян характера может обернуться добродетелью!

— На правах старожила могу предложить Вам чувствовать себя вольготно и присесть на сию солому.

— Вы неудачно ее сложили, — Диана дю Казотт вновь рассмеялась, принимаясь за дело. — Глядите, надобно класть один ряд охапок вдоль, другой поперек, а потом опять, так будет куда как суше. Вам в диковину, мадам де Роскоф, а между тем я все тут знаю.

— Тут, означает — где?

— Теперь я вижу, что Вы не парижанка, невзирая на выговор. Мы в Консьержери.

Сидеть на переложенной юной Дианой соломе вправду сделалось удобнее, хотя и немного тесно втроем.

— Но разве не только что Вас схватили злодеи? — продолжала удивляться Нелли. — Ваше платье чисто и глажено, словно сейчас из дому.

— Так оно и есть, часу не прошло. Однако ж арестовывают меня с сентября в третий раз, дважды выпускали. Санкюлоты любят играть в кошки и мышки. Но теперь уж, я чаю, не выпустят, — легкая морщинка скользнула над бровями девушки. — Наигрались поди.

— Вы разумеете…

— Сударыня, мы обеи разумеем, о чем речь.

— Она говорит, что уж третий раз здесь, — оборотилась Елена к Параше, отчасти не желая длить малоприятную тему.

— Да уж я поняла.

— Как это ты поняла?

— Первое дело барышня бывалая, разумеет, что до чего, а второе — хорошего человека и без переводу слышно, сердцем, что ль.

— Понять бы, в какой части тюрьмы мы находимся, — задумчиво проговорила Диана дю Казотт.

— От сего зависит, возможно ли бежать? — живо спросила Нелли.

— Разве что уж очень повезет, — Диана вздохнула с досадою. — Сбежать из Консьежери в краткий срок почти немыслимо. В старые времена люди рыли годами ходы, так у них на то имелись в распоряжении десятилетия. А у нас — дни либо часы.

— В отроческие годы мне удалось бежать из такого места, откуда побег был едва ль возможен, — Нелли нахмурилась. — Хотя в тот раз мне помогали друзья, что остались на воле. Но здесь мы с Прасковией чужие. Мы, но не Вы. Есть ли друзья у Вас?

— Друзья? У меня? — Девушка засмеялась с горечью. — Сударыня, откуда мне теперь иметь друзей в Париже? Мои друзья — под ядрами, в осажденном Лионе, где им и должно быть теперь, в Вандее и Мене. Разве сочла бы я другом способного держать ружье мужчину, который был бы теперь не там? Здесь у нас остался единственный друг — всемогущий Господь.

— Однако ж и сидеть, сложа руки, нам не пристало, — заметила Нелли. — Мы, как сюда попали, вот что поняли. С той стороны — не другая камера, а что-то иное. Видите, там свет ярче? В окна, что наверху, можно бы заглянуть, они, в отличье от уличных, и человека кое-как пропустят, лишь бы голова втиснулась. Вот только высоко они, с козел бы можно хоть заглянуть, да козлы слишком ветхи. Падают сразу, едва встанешь на них, даже если одна встает, а другая держит, все одно падают. А вот коли вдвоем удерживать, так хоть выглянуть можно. Нутко, попробуем! Коли стоит того, будем думать, как лестницу сладить.

— Кто ростом выше, я или Вы? По-ро-ско-виа выше нас обеих, но она тяжелей!

— Парашка, гляди!

Смеясь, Нелли и Диана встали спинами друг к дружке, словно девчонки-подружки, соперничающие, кто больше вырос за недолгую разлуку.

— Она на полвершка повыше тебя будет, — Параша, казалось, понимала теперь французскую речь слету.

— Так держим доски, а она полезет!

Параша и Нелли с двух краев ухватились за доски, силясь придать устойчивость ветхому сооружению. Дерево затрещало, когда облаченные в вылинявшие атласные туфельки ножки Дианы уперлись о доски, но козлы выдержали.

— Уж не прачешная ли там, вроде щелоком тянет, — Диана осторожно вытянулась на носках, словно делая балетный экзерсис. — Нето, там не прачки, мужские голоса… Ах, вон оно что…

Ступни ее распрямились, и почти сразу девушка опустилась на согнувшиеся колени, опершись о доски одной дланью.

— Поглядела, так слезай, вмиг вить рухнет! Я чаю, потому эту развалину и не побоялись тут оставить, что… — Параша вдруг осеклась.

Диана дю Казотт бесшумно спрыгнула наземь.

— По ту сторону — охраняемый зал, лезть нам туда не для чего, — каким-то пустым голосом сказала она. — Нет ли здесь воды, я хочу пить.

Нелли протянула новой подруге кружку, подивившись при этом причудливой световой игре чадившего факела: сквозь юные черты Дианы на мгновение проступило иное лицо, ее же, но очень старое, лет осьмидесяти. Даже платиновые волоса на мгновение показались белоснежною сединою.

Диана пила медленно и долго, словно не замечая затхлого вкуса воды, удерживая кружку обеими руками. Наконец она отбросила пустой сосуд и глубоко вздохнула.

— Мануфактура… Мануфактура в Медоне, вить я знала о том… — тихо прошептали ее губы. Взгляд, казалось, был обращен внутрь, и глаза не видели ни узилища, ни склонившейся над девушкою Елены.

— Вам дурно, сударыня?

— Пустое. — Диана вскинула подбородок. — Я опечалилась, что через эти окна не удастся бежать, только и всего. Скажите мне лучше, милая мадам де Роскоф, какая надобность занесла Вас в эти края, из которых многие, напротив, бегут прочь?

Быстрота событий требовала быстрых решений. Елена не колебалась: юная Диана, несомненно, вызывала полное ее доверие. Она повела рассказ о похищении Романа, не утаивая главного, но опуская многие подробности. Не скрыла она и обстоятельств гибели свекра, не случись коей, похищение хоть как-то можно было объяснить. Теперь же ей оставалось лишь поведать и свои недоумения.

— Элен, да Вы безумны! — Недавняя слабость, казалось, вовсе оставила юную девушку. — Вы здесь того ради, чтобы спасти одного мальчика?

— По Вашему я должна допустить, чтобы сей мальчик, умолчу о том, что это родной брат мой, погиб? — Кровь отлила от щек Нелли. — А как я должна спокойно жить зная, что не попыталась его спасти?

— Один мальчик! — Гримаса боли исказила черты мадемуазель дю Казотт. — Десятки, а то и сотни мальчиков гибнут каждый день! Их связывают и топят в реках на глазах у матерей! Их подымают на штыки! В Компьени шутники даже сладили особую гильотину, маленькую, для детей! Катом при ней двенадцатилетний выродок! Разве другие мальчики чем-то хуже Вашего брата, разве они никому не братья? А мальчик, что в эту минуту недалеко от нас, мальчик в башне Тампля? Говорят, разум его тмится, он не выдержал издевательств! Но до безумия ему не дожить, тело истает раньше! Зачем Вы сюда приехали, здесь разверзлась Преисподняя, и сие не аллегория! Зачем Вы только приехали, Элен?

— Затем, что не вижу для себя иного поступка, — ответила Нелли уже без обиды.

— Между тем было надобно Вам поступить иначе. — Диана стиснула до боли сплетенные персты. — Должно Вам было оставаться в безопасности, с тем дитятею, что уцелело, брат ли, сын ли, тут уж нету различия. И стеречь его, как волчица стережет дитеныша, отставить наемные руки, спать вполуха, не спускать с него глаз! Элен, Вы щасливица, но Вы не поняли своего щастья! Один ребенок из двоих уцелел! Боле того, кровь Вашего возлюбленного не ушла в землю, Вы успели… успели…

Стыдливость помешала девушке договорить, но Елена поняла без слов: та думала о ком-то, кому не только не успела подарить сына, от кого ей даже не довелось понести, кому ей не пришлось принадлежать. Погиб ли нареченный Дианы дю Казотт раньше нее, погибала ли она раньше него сейчас — праздный вопрос, Нелли и не подумала его задать.

— Простите мою горячность, быть может она — следствие тревожащейся совести, — голос Дианы смягчился. — В отличье от Вас и многих я-то имела возможность спасти близкого мне человека… Не наверное, само собой, но подруге моей сие удалось, а мне никто не мешал за нею последовать.

— Но Вы не последовали? — тихо спросила Елена.

— Нет, — отвечала Диана еще тише. — Я не стала подражать Люсили де Сомбрей. Ее отец остался жить, а мой, мой сложил голову на гильотине.

Де Сомбрей… Что-то знакомое почудилось Елене в звуке этого имени.

— Послушай-ко, — вмешалась Параша, — коли я верно расслышала, она про ту девку говорит.

— Про какую?

— Да которую Робеспьер охранил бумажкою! Неужто не помнишь?

Перед глазами Елены явственно встало лицо девушки с губами бледней щек, странными, пугающими губами.

— Мы видали девицу по именем де Сомбрей близ осажденного Лиона. Ее путь защищала подписанная Робеспьером грамота. Но надобно ли Вам корить себя, милая Диана? Не знаю, что она сотворила, чтобы спасти родителя и стать в чести у разбойников, только едва ль Вы не имели веской причины ей не подражать?

— Ах, хотела б я иметь в том уверенность! — Лицо девушки вновь показалось немолодым, словно выцветшая порсуна, отразившая юность особы уж давно состарившейся. — Но иной раз не можешь знать, себя или другого хотел уберечь.

— Я вижу, это тяготит Вас, — Елена обеими руками дотронулась до рук Дианы. — Но даже если сие секрет, нам вить осталось жить так недолго! Доверьте мне его, вить исповедника к нам все одно не допустят!

— Тут Вы ошиблись! — Отвращение, исказившее черты Дианы, испугало Нелли. — Стоит нам пожелать, и священник будет. Присягнувший священник, Иуда в сутане! Этим есть ход везде!

— Но что такое присягнувший священник?

— Прошу Вас, извините меня, но не расспрашивайте. Стоит ли осквернять гневом последние часы жизни? Вы не знаете, и слава Богу. Вы правы, я расскажу Вам о Люсили де Сомбрей. Быть может, рассказ облегчит меня. — За стеною донесся сквозь окошки какой-то непонятный стук, Диана вздрогнула и заговорила торопливее. — Мы были подруги детства, даже судьба наша казалась сходной. Мы обеи рано лишились матерей, умерших родами, как это часто бывает. Отец Люсили, господин де Сомбрей, и мой родитель, маркиз дю Казотт, оба не пожелали второго брака. Различье состояло лишь в том, что господин де Сомбрей имел также взрослого сына, уже служившего вдали от дома, я же была у отца единственным дитятею. О, не верьте тому, кто скажет, что мужчина не может заменить матери! Нежнейшую, трепетнейшую заботу дарит суровый защитник слабому существу! Неудивительно, что оба пожилых вдовца, к тому ж соседи, сдружились меж собою. Часто, бывало, сиживали они в беседке сада за шоколадом и сериозной беседою, благосклонно взирая на шумные и глупые наши забавы. Сад располагался между нашими домами, по сути то было два граничивших сада, но калитка меж ними никогда не запиралась. У калитки я встретила Люсиль в тот вечер, в пору Сентябрьских убийств. Я стояла под сенью дерев, тревожась тем, что окна соседей расточительно ярко освещены. По скудости нынешней жизни мы уже приобвыкли к мерцанию единственной сальной свечи за стеклами. В проемах двигались тени. Не гости ли у Сомбреев? Но о каких же торжествах в этом доме могла я не знать? Я уж намеревалась тихонько подкрасться и заглянуть в окно, как увидала Люсиль, бегущую к ограде. Чепец небрежно укрывал ее распущенные косы, на плечи она по-крестьянски набросила теплую шаль. «Санкюлоты! Санкюлоты уже у нас, — выкрикнула она. — Бегите, коли успеете, они ищут оружия либо чего-то еще в папенькином кабинете! Папенька там же, с ними, нам уж не убежать!» — «Люсиль, бежим вместе! — Возразила я. — Разве в радость твоему отцу, что ты погибнешь вместе с ним?» — «А ты разве бросила бы своего?» — Я смешалась, не зная, что ответить, но обстоятельства сами разрешили наш спор. Сбитый штыком, замок слетел, ворота в наш сад распахнулись перед еще одной оравой синих. Противу ожидания, злодеи не арестовали нас вместе с родителями, мы сами умолили разрешения сопровождать их. Увы, не до суда. До гильотины, верно, было слишком далеко пешком, и негодяи устроили эшафот на старенькой конной мельнице, взгромоздив на каменный жернов большой чурбан. Площадку, по которой всегда бродила кругами добродушная лошадь, заполнила толпа, большая ли, при свете случайных факелов было не разобрать. Булыжники кое-где были уж черны от ручейков пролившейся крови. «Аристократы! Еще аристократов сюда!» — кричала толпа. Под ее улюлюканье вывели господина де Сомбрея. Он шел, словно во сне. Увидевши, как отца ее влекут к эшафоту, рядом с коим еще истекало кровью обезглавленное тело другого нещасного, Люсиль словно обезумела. Вырвавшись из рук солдат, она выскочила следом. «Добрые люди! — закричала она. — Мой отец вовсе не аристократ! Он не аристократ, он, клянусь, он простой стряпчий! Мы ненавидим аристократов!» Я взглянула на господина де Сомбрея, но он, казалось, не слышал криков дочери. «Докажи, что вы ненавидите аристократов!» — Крикнул кто-то из толпы. «Я готова доказать это как угодно!» — «Пусть сама рубит головы!» — «Да куда ей удержать топор!» — «Ребята, я придумал лучше! — обрадовался один из солдат, карауливших жернов. — Тащите-ка из домишки чашку!» — «Чашку? Зачем чашку?» Чашка уже была в руках его. Солдат нагнулся к жернову. Верно, в камне была выемка, в которой собралось довольно крови. Толпа ревела от восторга. Солдат высоко поднял сосуд с черной жидкостью. Не могу передать своих чувств, я стояла, оцепенев, даже не дышала. «Коли ты готова пить аристократическую кровь, мы тебе поверим!» Никогда не забыть мне муки безумия в лице моей детской подруги. Люсиль выхватила чашку из рук солдата, она молчала, но глаза ее кричали страшным криком. Она сделала глоток, горло ее дрогнуло. «До дна! До дна!!» — кричали вокруг. Люсиль пила. Белое как мел лицо ее испачкалось черным вокруг рта. Наконец рука ее упала, раздался звон разбившейся посуды. «Виват! Виват славной девушке! Свободу старику! Они оправданы, оправданы!» — так кричала толпа. Все обнимали по-прежнему словно не понимающего, где он, господина де Сомбрея и целовали Люсиль в окровавленные щеки. Затем оба исчезли из моих глаз, толпа сомкнулась. Между тем уже повлекли к плахе моего отца. Он шел тверже, оборачиваясь по сторонам, несомненно взгляд его искал меня, но не находил. Теченье времени странно замедлилось для меня. Казалось, все вокруг движется как в замедленной пантомиме. Люсиль только что показала мне способ спасти отцовскую жизнь. Видит Бог, Элен, я охотно отдала бы свою жизнь в обмен на жизнь родителя, но сделать много меньшего — того, что сделала Люсиль, я не была в силах. Замедлившееся время словно дразнило меня уходящей но еще не ушедшей возможностью. Нет, я не могла! Отец мой поднимался на плаху. Вот взгляд его нашел меня, он поднял руку, посылая мне крестное знамение… В следующее мгновение рука его отделилась от тела — сей жест разгневал негодяев. Дальше все случилось быстро, слишком быстро.

— Лучше в гроб, чем в смертный грех, — прошептала Нелли. — Теперь девица эта безумна. Мысль ее блуждает во тьме содеянного, словно грешник в аду. Ей никогда не отмолить своего поступка, да и едва ль она сохранила способность молиться.

— Так прибегнем же к молитве, Элен! — воскликнула Диана. — Вы или я ее прочтете?

— Вместе.

Едва ль юная дю Казотт что-либо слыхала о противоречьях между католичеством и православием. Объяснять же времени явственно недостовало. Нелли подобрала юбки, преклоняя колена в сторону Востока. Диана и Параша последовали ее примеру.

— Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus nunc et in hora mortis nostrae.

— Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших.

ГЛАВА XI

И подтвержденьем того, что смертный час уж пришел, раздался скрежет ключа, провернувшегося в скважине, едва Нелли о смертном часе помянула.

— Бывшая дворянка Казотт, выходи!

— Была б я бывшей дворянкой, вы бы не меня убивали! — Легко поднимаясь, усмехнулась Диана.

— Мы не признаем всех этих ваших титулов, — сердито буркнул синий солдат.

— Да мне-то какое дело до ваших признаний? — Диана вновь была весела и ребячлива. — Подожди за дверью между тем, дай мне прочесть молитву!

— Опять предрассудки, — проворчал синий, но, однако ж, прикрыл тяжелую дверь снаружи.

— Вот и славно, что с молитвами мы уж успели! — Улыбка Дианы походила на порхающую розовую бабочку. — Есть и другое дело. Но прежде благодарю Вас, Элен, Вы сказали живительные слова. Лучше в гроб, чем в смертный грех!

— То не мои слова, — с трудом произнесла Нелли. Выходит, то еще не их смертный час, но смертный час одной Дианы.

— Но чьи же?

— Мне неведомо.

— Неважно. В них правда. Щастье, что они не унесли по утреннему часу огня!

Диана с силою выдернула из ржавого гнезда догорающий факел.

— Не опасайтесь, Элен, уж я-то не безумна! — С отчаянной веселостью воскликнула девушка, поймав недоумение во взгляде Елены. — Подержите-ка огонь пониже!

Елена наклонила факел, продолжая недоумевать, между тем, как руки Дианы ловко выбирали из волос немногие сохранившиеся шпильки. Встряхнув полностью освобожденной головою, девушка поймала волоса в кулак и закрутила жгутом.

— Ох, батюшки мои! — Параша зажала рот ладонью.

Треск и душный запах гари уже заполонили камеру: заведя над факелом сжавший косы кулак, Диана уподобилась на мгновение комете с огненным хвостом. Впрочем, почти сразу же она принялась сбивать ладонями пламя на голове.

Обгоревший с одного конца платиновый клок валялся теперь на полу.

— Даже рук не обожгла! — Диана походила теперь на мальчика. Волоса обгорели неровно, несколько длинных прядей уцелело. — Элен, не хочу ничего говорить, только советую и вам обеим последовать моему примеру. У ней волоса соломенные, Ваши — золотые.

— Чего тут жечь надумали? — Синий просунулся в дверь, морщась и чихая. — Пора на выход!

— Прощайте!

— Храни Вас Пресвятая Дева, милая Диана! — Воскликнула Нелли, заключая девушку в объятия.

— Нет, пожелайте, чтобы мне поскорей увидать Пресвятую! В этой жизни меня уже не надобно хранить! А хранит она пусть вас, Элен, Поросковиа, а вить я не вижу еще смерти в ваших лицах! Побоюсь сказать наверное, но… Нет, не знаю! Послушайтесь с волосами, в хорошем случае отрастут наново!

Торопливо, словно спеша ехать с визитами дальше, девушка расцеловала подруг: ножки ее легко простукали по лестнице, колыханье стареньких юбок донесло запах сушеной лаванды. Дверь захлопнулась, вновь проскрежетал ключ.

Некоторое время Нелли и Параша молчали, избегая взглядов друг друга.

Ну нет, не в таком они месте, чтобы плакать! Елена в металась по темнице в тщетном стремлении занять себя, но не находя дела.

— А все ж таки не дают мне покою окошки в соседний зал, — заговорила она наконец. — Ну как не все время там охрана. Еще в пещерах Алтайских я запомнила: куда голова протиснется, сам непременно пролезешь. Велика разница, откуда нас на казнь поволокут? А как знать!

— Козлы больно шатки, забыла? Вдвоем на них не устоять, даже коли бы кто и держал снизу, — будто о чем неважном, о невозможности вылечить хворь об один день когда надобно три, рассудительно возразила Параша. — А одному только еле заглянуть в те оконца, какой уж там пролезть.

— Дураки они глупые, сторожа здешние, — Нелли улыбнулась, хватаясь за убогое сооружение без боязни занозить ладони. Мгновенье — и козлы упали на бок, каблук с силою уперся в доски, и ножка, раз другой скрипнув в своем гнезде, отделилась. Добытую палку Нелли переломила о колено.

— Зачем ты их ломаешь-то?

— Не видишь, какая кладка неровная, стены сырость изгрызла, — отозвалась Нелли невпопад, половиня уже половинки.

— Ну ты нынче востра! — Параша в свой черед вооружилась палкою.

Вскоре перед подругами валялось уже больше дюжины вострых обломков различной толщины.

— Коли из залы раньше стража уйдет, чем за нами пришлют, наши козыри! Ну а на нет и суда нету! — ухвативши кружку, Нелли принялась легонько вбивать клинышек меж камнями.

Войди тюремщики, они б и не разглядели в полумраке устремленной к оконцу «лестницы». Когда высота оной превысила вытянутые руки Елены, она, поддерживаемая Парашей, ступила на нижние клинышки. Самым трудным было продолжать заколачивать новые деревяшки без опоры на землю, но дерево входило в изъеденный временем цемент на диво легко. Первое дело — рассредоточить вес: нога на одном колышке, нога на другом, рука выпустила третий, чтобы сунуть четвертый в щель и тут же ухватилась вновь — колотить можно и одной.

Ну как подфартит? Ах, Диана, что ж тремя-то часами ране не додумались! Ведь и треть шанса лучше, чем ничего!

Вот уже и Параша не дотягивается, чтобы ее придержать, запах щелока тревожит ноздри. Или то не щелок? Нелли была уж вровень с освещенным проемом. Много ль там стражи?

Стражи не было вовсе. Двое здоровяков в синих блузах подкреплялись, сидя на каменном столе, хлебом и сыром, запивая нехитрую снедь вином из горлышка общей оплетенной бутыли. Стол же был длинным, во все помещение, а рядом тянулось еще два таких же. Кроме столов, в зале стояли огромные деревянные корыта, в коих нечто мокло в темном растворе под гнетом булыжников.

Запахи сгустились. Пахло также и гниловатой сыростью, словно в шампиньоновой ямке, известью, отчего-то березовой корой.

Сейчас работники, какова б ни была их работа, уйдут, а охрана уже ушла! Нелли еще тесней приникла к окошку.

Гулкий топот, приближенье коего заставило одного из рабочих людей сложить недоеденное в свой узелок, меж тем, как другой, видом постарше, продолжал безмятежно закусывать, не мог не раздосадовать Елену. Вот уж некстати!

Четверо втащили на плечах плетеную корзину. Вот глупость! С чего ей помнилось, будто несли гроб? Корзина, зачем-то выкрашенная красною краской, была куда короче взрослого гроба и слишком широка для детского. Да и не бывает плетеных гробов!

— Вываливайте вон туда, к свету поближе! — Старший работник, теперь в свой через прервавший трапезу, указал рукой.

— Раскомандовался ровно бывший, лучше бы пособил, — кряхтя отозвался один из вошедших.

— Мне твое дело пустяк, а ты в моем дурак, — усмехнулся тот в усы. — Знай, таскай, стану я за тебя спину ломать. Мне, эвон, сегодни все кожи к отправке в Медон уложить надобно.

Стало быть, здесь заготавливают кожи для отправки на мануфактуру. Про какую-то мануфактуру и Диана говорила. Должно быть, рядом городская бойня. Несомненно так. А помещенье в зданьи тюрьмы арендовал какой нито предприимчивый кожевник, шкуры первично на месте обрабатывают, дабы не загнили по дороге. Даже в страшном Париже идет себе своим чередом самая обыденная человеческая жизнь.

Носильщики между тем наклонили короб над каменною столешницей.

Ноги Нелли не соскользнули с ненадежных колышков, она даже не закричала. Крик застыл в легких, как замерзает на морозе вода.

Обезглавленное тело мужчины, зияющее багряным странно ровным срезом на плечах, было облачено только в панталоны и тонкую сорочку. Светлая одежда почти вся почернела от крови, между тем, как босые ноги и обнаженные по локоть руки казались мраморными членами белоснежной статуи.

Младший из рабочих людей, меж тем, как носильщики легко волокли прочь пустой короб, приблизился к телу и принялся сдирать большими ножницами окровавленную одежду.

— Перенять бы мне, папаша Перон, твой разрез, — проговорил он. — Вроде и лезвие веду в точности как ты, а все не то.

— Пообдирай с мое, кожа пойдет соскакивать, как перчатка с руки, — отозвался усач, перебирая какие-то небольшие крючья.

Рука разжалась, ухватилась за колышек пониже. Нелли осторожно спустилась.

— Что ты там видела? — Параша наклонилась над ней, силясь помочь встать на ноги.

Нелли попыталась ответить, но крик, застывший в груди, мешал. Он не просто заледенел, но, видно, разбился на куски, острые края коих больно кололи. Нелли опустилась на колени, согнулась пополам, силясь вытолкнуть крик изо рта, дабы он дал ей вздохнуть. Немного приподнялась, нагнулась снова, приподнялась. Крик резал грудь уже не острыми осколками, а тысячею стальных игл. Перед глазами было черно, в висках стучали молотки. Крик не хотел выходить. Кажется небольшой кусочек крика ей удалось вытолкнуть. Нелли жадно пила воздух, не обращая уже внимания на раздирающую боль. Крик застрял снова. Нелли распрямилась и вновь упала грудью на собственные колени. Что-то теплое и близкое было рядом, и это тепло могло быть только Парашей. Она делала что-то странное, но сие было никак не важно. Важно было одно — вытолкнуть немного ледяного крика, вдохнуть чуть-чуть воздуха.

— Давно я этого боялась, — Параша устало отвела локтем светлую прядь со лба. Руки ее были чем-то заняты.

— Мануфактура… мануфактура в Медоне… — Кусок крика опять впился в грудь.

— Забудь! — приказала Параша, привлекая голову Нелли к себе, так же, как проделывала обыкновенно, когда заходился Платон. Для этого ей пришлось выпустить из рук руки подруги.

— Кровь, — прошептала Нелли. — Парашка, у меня… руки в крови… В крови!

— Эка я неловкая! — Подруга все укачивала ее, как плачущего Платошу. — Прости, касатка, перетерла. Надобно, вишь, когда дыханье не проходит, вот тут жать, промеж большим пальцем и указательным. Жать и тереть. Сколько ж я часов терла-то? Ссадины до крови, ну да не страшно, заживет, следа не останется на белых рученьках. Ох, давно я боялась… Грудью ты всегда была слаба, в покойницу барыню. Но не та это Иродиада, что из человека его кровь выплевывает до смерти. Это Иродиада Душильница. До смерти она редко доводит, но мучит хуже той. Но есть и на нее трава в управу. Не больно-то я ту траву люблю. Сердце от нее частит, а душа тревожится. Однако помогает она, гонит Иродиаду. Не смертное это, голубка, слышишь, не смертное!

— Экая ты смешная, Парашка, — Нелли улыбнулась. Блаженный покой окутывал ее оттого только, что грудь дышала. — Руки заживут… Болезнь не смертная… Разве нам не с часу на час умирать?

— Покуда человек жив, о живом и думать надобно. Ты спать хочешь, спи.

Нелли смежила веки и поуютней устроилась на теплых коленях подруги. Сон пришел мгновенно.

Приснилось ей то, что было взаправду, когда она носила Платона. Щасливое время, впрочем, тогда Елена почитала себя нещасной. Филипп был мыслями далёко от нее, а немецкой столичный доктор и свои бабки, казалось, втихую заключили промеж собою пари, кто придумает больше дурацких запретов. Не катайся в санях по морозу, да не читай до полуночи, да еще вина не пей за обедом!

Вовсе ненадолго, однако ж Елена впала в меланхолию самого черного цвету, и почти на то же самое время очнулся от своего тягостного забытья Филипп. Веселей он не стал, однако ж присутствовал, а не витал душою в далеких горестях. Несколько дней кряду Елена заставала какие-то переговоры с дворовыми людьми, сразу стихавшие при ее появлении. Парни и девки сделались веселы, словно в канун праздника.

Через неделю муж предложил Елене прогуляться по саду. Издали заметила она странное, сверкающее сооруженье в дальнем его конце. То был павильон, слаженный изо льда, даже не без претензии на барочный штиль.

Вблизи павильон оказался совсем мал, в половину черной избы. Однако ж, переступив порог, Елена замерла на месте, обомлела, застыла. Стены были расписаны соковыми красками и светились разноцветьем от проникающего через них яркого морозного солнца. Роспись же являла собою несомненные арабески, пусть и не слишком тонко прописанные. Человечки в красных колпаках танцовали в чашечках цветов, чьи стебли сплетались ее вензелями, летали верхом на бабочках и разводили непонятные костры, дым коих образовывал мавританские головы. Всего было сразу не разглядеть, но Елена разглядела главное — руку мужа.

Сперва она захлопала в ладоши, а потом заплакала.

«Что ты, Нелли?»

«Филипп, какой ты глупый! Вить это же растает весной, ах, как жалко, что это растает!»

«Друг мой, весьма спорный вопрос, кто из нас сейчас неумен. Плакать о том, что сей ледяной чертог растает по весне так же разумно, как о том, что когда-нибудь мы сделается старыми старичками. Порадуйся ему сейчас, и я буду рад твоим довольством. Я меньше, много меньше, чем ты того нынче заслуживаешь, радую тебя. Но пусть хоть сие сооружение приносит тебе радость. Кстати уж и доктор говорит, что как раз на такое расстоянье тебе полезно прогуливаться каждое утро».

Когда Елена устала восхищаться, они вышли на скрипучий веселый мороз. Но во сне все было по другому. Едва они с Филиппом переступили порог, как им открылось полуденное лето, с настоящими цветами и бабочками. И Платон, оказывается, уже успел не только родиться, но и вырасти старше, чем настоящий, а Роман глядел и вовсе недорослем, и оба носились в горелки с дворовой ребятней.

Роман уж догнал одну из девчонок, обнял и пребойко целовал в обе щеки. То была прачкина дочь Танюшка, — только научившаяся ходить и еще предпочитавшая, ковыляя, цепко хвататься ручонкою за подол матери, — самая скорая на ногу бегунья в Кленовом Злате. Случайно ль она позволила себя нагнать? Зардевшаяся маковым цветом девочка и не умела сдержать улыбки удоволенного самолюбия и единовременно сердилась, вырываясь, не шутя лупила Романа по рукам.

Дети уж изготовились было рассыпаться вновь, но тут из-за готической руины, возведенной по эскизу Филиппа там, где начинались вишни, вышел еще один мальчик.

Был он белокур, приятно округл лицом, а скромное его коричневое одеяние походило на подрясник послушника.

По мере того, как мальчик приближался, веселый гомон смолкал. Мальчик нес в руках какой-то белый цветок, лилею, быть может, если только бывают такие большие лилеи. Дети кольцом обступили его.

Мальчик кивнул головою — милостиво и величаво не по годам, и протянул рукою свой цветок Роману. Принимая цветок, Роман отчего-то опустился на колено, на мгновенье зарылся лицом во влажные лепестки, затем выпрямился, подошел к Платону и отдал цветок ему. Теперь Платон, принимая лилею, преклонил колена. Лилея скользила по рукам детей, а неизвестный мальчик улыбался, глядя за торжественным путешествием цветка.

— После такого сна и умирать весело, — улыбаясь сказала Нелли озабоченной Параше, чье лицо склонялось над ней.

И словно ответом на ее слова в замке вновь заскрежетал ключ. Дадут ли ей по дороге рассказать этот чудесный сон подруге? Вот жалость, если не получится. Обидно также и идти на казнь такой чумичкой: волоса разметались по плечам, корсет распущен, когда только Параша так ослабила шнуровку, она и не заметила.

Но смерть откладывалась вновь. В узилище столкнули молодую черноволосую женщину, чей наряд удивил было Нелли, покуда она не догадалась, что та, верно, актерка, арестованная перед представлением либо после него. На комедиантке был несомненный наряд восточной царевны, быть может весьма выразительный при свете рампы.

— Сиди тут с другими дармоедками, воровка! — грубо напутствовал ее солдат.

— Ишь разоряется за мои же деньги, — недовольно проворчала девушка, и Елена не враз сумела осознать, что та говорит по-русски.

— Катька! — страшным шепотом произнесла Параша.

ГЛАВА XII

Сколь удивительно вновь созерцать дружеское лицо после десятилетия разлуки! Оно похоже на незнакомый дом, из окна коего выглядывает старый приятель! Выглянул, спрятался, снова выглянул, не скрылся вовсе, но отступил в полумрак горницы — еле приметен… Лицо Кати-женщины, взрослой Кати, округлилось, утративши детскую ее резкость подбородка и скул. Соболиные брови, гордость давней девочки, почти сошлись в переносье властной и мрачноватою чертою. Впрочем, это было единственное, изобличавшее брюнетку даже при убранных под глухой чепец волосьях: в смуглоте Катиной кожи не было и в помине того грубого тону, что делает большую часть брюнеток как бы неумытыми, яркие губы не оттенял темный пушок, доставляющий обыкновенно столько огорчений темноволосым дамам.

— Ростом-то, ростом эко не вышла, а вить одномерками были! — Катя, в свою очередь, наслаждалась неузнаваньем-узнаваньем. — А ты-то зато, негодница, и меня пальца на три выше, обеих нас обошла! И вроде как дородства поубавилось!

— Дородство в рост утекло! — смеялась, осмотрительно зажимая рот ладонью, Параша. — А тебе, небось, теперь мальчонкою не наряжаться!

— Да уж, пожалуй! — Катя скользнула взглядом по тончайшей своей тальи, круто переходящей в округлые бедра. — Все глазам своим не верю, неужто вправду вас вижу?

— Катька, откуда ж ты взялась? — наконец обрела дар речи Нелли.

— Разве не сами весточку посылали? — молодая цыганка усмехнулась. — Нелли за Филиппа вышла, а теперь едет с Парашею на мужнюю родину. Али не так?

— Мне-то подумалось было, та молодка и не поняла ничего.

— Это вы, горгие, ничего не понимаете. С нашим куражом тайны мимо не гуляют.

— А сюда ты как попала-то? В одну камеру с нами? Уж, небось, не случаем.

— Я ж сказала, денег дала, чтоб к вам заперли. Допрежь повызнала, понятное дело, что да как. Командиры ихние любой ерунде верят. Взялась одному по руке погадать, он и рад. А уж слаб-то на цыганский глаз! Только поймала его глазами-то, как пошел все выкладывать, ровно пьяный.

— Много народу с тобой?

— Народу? — Катя вздохнула. — Долго рассказывать, недосуг теперь. Одна я здесь, касатки мои.

— Одна? — недоуменно повторила Нелли. — Я думала, твои цыганы нас отбивать станут, как на эшафот пойдем.

— Я тоже так замышляла, да иначе все повернулось.

— И как же тогда выкручиваться станем? — Нелли не слишком обеспокоилась Катиным одиночеством. Раз она тут, так уж знает, что делать.

— А нам для того толпа и не нужна. Пораскинула я мозгами прежде, чем голову в мешок змеиный совать. Зелье у меня есть одно при себе, — Катя сделала рукою опережающий жест в сторону Параши. — Не из трав зелье, зелье злое. Человек, как изопьет его, делается мертвец-мертвецом. Холодный, оцепенелый, да только все слышит-видит. Примут нас за мертвецов, сами из узилища выволокут. А там уж есть у меня человечек проследить, чтоб в землю не закопали надолго. Недолго-то придется потерпеть, ничего не сделаешь.

В подземельи сделалось вдруг совсем темно.

— Дура, ты, Катька, — с горечью произнесла Нелли. — Только себя зря загубила, а нас не выручила. Не знаешь, что они тут с мертвыми делают. Уж коли мне суждено, чтоб над телом моим надругались…

Катя попыталась возразить, но на сей раз Нелли остановила ее взмахом руки: невольное содрогание членов некоторое время мешало ей продолжать.

— Уж коли суждено, чтоб над телом надругались, — продолжила она наконец, — так уж лучше, знаешь ли, над мертвым телом, чем живой угодить в руки живодера!

— Да знаю я! Хороша б вышла, не проведав всего! — возмущенно отозвалась Катя. — Только женская кожа им не подходит для выделки, слишком тонка! Страшно через это идти на свободу, да только другой двери не прорублено. Страшно, но безопасно, я знаю!

— Фра Лоренцо, небось, тоже знал, — хмыкнула Нелли, силясь противиться тряпичной слабости, ударившей в руки и ноги. Слабость эта была страх, не ведающий удержу — только выпусти его на волю.

— Немцев не поминай зря, и без того среди басурманов сидим, в самой басурманской сторонке, — Катя принялась зачем-то распускать свою куафюру. Волоса ее, не слишком прикрытые вышитой косынкою, были распущены впереди в локоны, а частью закручены над шеей в пучок. Из этого пучка она и вытащила маленькой черный флакон из гагата, не боле двух наперстков вместимостью.

Только сейчас Нелли заметила, что Параша уж давно молчит. Лицо подруги было до некрасивого бледно, быть может оно отражало не хуже зеркала страх самое Елены.

— Разбавлять-то надобно? — Голос Параши был мягким как ветошь, как руки и ноги Нелли.

— Нет, — Катя, напротив, казалась бодра. — Тут на троих, ни капелькой больше. Не стоит тянуть, потом наговоримся, коли сейчас не струсим. Кто первый пьет, поди я?

— Ну уж нет, — Нелли разозлило слишком уж заметное подбадриванье. — Я первая.

— Вот тебе и бокал тогда! — Катя отвернула золотую крышечку флакона.

— Не соврала, не из трав, — ноздри Параши, наклонившейся над рукою подруги, дрогнули. — Кровь земли — живая часть, а мертвой не знаю вовсе.

— Ну и твое щастье, — Катя бережно капала жидкость цвета речного ила из флакончика в крышечку. Зелье было густым и стекало медленнее обыкновенных декохтов и тинктур. — Готово, как раз вровень с краями. Лучше уж из моей руки пей, разлить нельзя ни капельки.

— Уж не персты ли у меня дрожат? — Елена решительно потянулась за золотою скорлупкой. Какую такую кровь земли унюхала Параша невнятно, ей же показалось, что напиток отдает простой смолою. — Ну, подружки милые, пью Ваше здоровье!

Вслед за бравыми словами она опрокинула крышечку словно та была рюмкой, впрочем, не вполне удачно: жидкость лишь омочила язык.

Неприятный вкус, илистый, как и цвет зелья, разошелся во рту. Да подействует ли? Елене вдруг сделалось тоскливо. К чему только пытаться, все одно отсюда не убежишь. Ровно тысячу годов назад была она дома, у постели умирающего Филиппа. Тоска становилась все нестерпимей, не в силах справиться с нею, Елена хотела закрыть руками лицо, но руки не поднялись.

Затылок с отвратительным стуком ударился об пол — Катя не успела подхватить подругу, и Нелли упала как сидела.

— Господи, помилуй, быстро-то как! — Голос Параши прозвучал громко-громко, хотя она говорила шепотом. Звуки сбежались отовсюду, окутывая тело, которого Елена не ощущала. Шуршала солома, потрескивало дерево, безликими голосами перекликалась улица, где-то шагал часовой.

— Не бойся! — Лицо Кати наклонилось совсем близко, глаза твердо глянули в глаза Нелли. — Я знаю, ты меня слышишь и видишь, только показать не можешь. Страшней всего, что век не опустить, хочешь не хочешь, а гляди. Это не надолго, касатка, помни, не надолго!

— Теперь уж пускай мой черед, — произнесла Параша, которую Нелли не видела. — Зелье твое, тебе и глядеть, как пробрало.

— Да уж вижу, что лучше не надо, впрочем, держи!

— А спрятать-то ты, небось, не успеешь!

— Не успею, да оно и незачем. — Катя бережно устроила голову Елены на соломе. — Отродясь они о таких делах не слыхивали, эти синие щеглы. Примут за смертный яд. Отравились насмерть, так и какой теперь с нас спрос! Осторожней лей!

Параша, верно, не стукнулась, поскольку Нелли услышала только Катину возню с чем-то тяжелым. Затем в ее видимости явился чеканный профиль подруги, рука вскинулась ко рту, подбородок дрогнул. Лицо натянулось в напряжении мышц и словно постарело, Катя упала лицом вперед. Теперь они остались все три обездвижены, беспомощней младенца перед всякой злою волей.

Ледяное оцепенение было словно жесткие путы. Не удавалось двинуть даже перстом. Только ощутив вдруг, что прелый запах соломы, каменный дух сырости, дымовой чад с улицы вдруг пропали, Елена поняла, что дыхание не вздымает ее груди. Она закричала бы, когда б могла. А сердце? Бьется ли сердце, колотится ли в груди? Нет? Либо все-таки чуть-чуть, слабо-слабо? Телесный холод мешал прислушаться, топил сознание. Глаза видели неровный каменный свод, прямой луч света, ржавое крепленье для факелов, но вещи теряли свое названье и смысл, отражаясь в мозгу словно в бездушном зеркале. Нет, так негоже! Я — Елена Роскова, рожденная Сабурова, я Нелли Сабурова, я лежу в Парижском узилище, я стерплю, чтоб выжить и спасти Романа! Я не умерла, но оживу, когда стану безопасна. Я стерплю, я сдюжу, я останусь невредима.

Сколько времени утекло? Минуты или часы канули? Луч света сместился, теперь его не было видно. Ключ заскрежетал, скрипнули дверные петли.

Шаги прошли два шага по ступеням, затем споткнулись. Вошедший присвистнул.

— Ну дела, колпак наперекосяк! Никак самоубились? Все б этим бывшим людям назло сделать! Сбегать за сержантом, что ль?

Грубые сапоги маячили перед глазами. Когда успели войти эти люди? Неужто сознание гаснет таки? Вдруг зелья оказалось слишком много? Вдруг она все же умирает?

— Ты гляди, флакон! Яд приняли, выходит! Такую-то бирюльку спрятать в одежде плевое дело… Духи и те крупней разливают.

— Не нюхай, дурень! Должно быть крепкая отрава-то! Ишь закоченели.

— Вот я и говорю, никакого у этих бывших понятия о порядке! Ну какое им, спрашивается, различие-то? Несколькими часами позже пошли б как люди на гильотину, аккуратное дело, чик и все! Так нет, надо травиться! Ну лишь бы нарушить, а, товарищ сержант?

— Ладно тебе растабарывать… Волоките в мертвецкую!

Разум вновь ослабел, голоса зазвучали тише, предметы потеряли смысл. Нелли не враз поняла, что их мельканье означает движение. Ее влекли по полу головой по длинным нескончаемым коридорам.

Господи, как же страшно! Тело ее лежало на каменной плите, и плита была еще холодней тела.

— Одна не годится, зато другие две лучше не бывает!

— Колер, конечно, недурен, особо у этой, у дамы, но… — Щуплый красноносый человечек в гороховом камзоле приблизил лицо к лицу Нелли, близоруко щурясь, затем вдруг отшатнулся, словно в изрядной испуге. Увидел по глазам, что она жива? — Э, любезные, что ж вы мне такое предлагаете? У них же головы того, на плечах!

— Ну и что с того? Не все равно?

— Очень даже не все равно! Уж не станешь ли ты мне говорить, дружок, что эти три женщины умерли от старости?

— Солдаты говорят, потравились насмерть.

— Они скажут, только уши развешивай! — Человечек вытащил табакерку и принялся с силой забивать ноздрю. — Апчхи! Хорошо от заразы! Будто я не знаю, что в камерах делается! Опять мор, по науке сказать эпидемия? Какую я хворь на себя налеплю, покуда буду с их волосьями работать, а? Мне такой матерьял не надобен!

— Да ты глянь только каков волос! Тонкий, густой, да клиентки у тебя такие парики с руками оторвут!

За спиною плюгавца возникла вдруг Диана, подхватила одною рукой высвобожденную платиновую волну, а другою безжалостно ткнула в нее огонь. Ах, нет, то не наяву, просто сделалося понятно, зачем ей так поступить.

— Да, густой… С каждой головы по парику б вышло, а то вить возни подбирать по цвету не оберешься. Только здоровье мне дороже, дружок, в мои-то годы оно любых денег дороже. Э, нет, я калач тертый, за заразу денежки выкладывать не стану. В другой раз и беспокоить меня не стоит. Мне подавай добротный матерьял. Чтоб голова была срублена со здоровой женщины. Живые-то женщины за светлые волосы много просят теперь.

— И справедливо. Какая красота в стриженой бабе? Она за эти деньги немало отдает. — Невидимый разговорщик вздохнул. — Так не станешь волоса брать?

— Даже не уговаривай!

Вновь сделалось тихо. Неподвижные глаза Нелли глядели в неподвижный каменный потолок. Потом что-то нетяжелое взметнулось над лицом и сделалось темно.

В этой темноте сознание то меркло, то разгоралось словно огонек на ветру, и когда оно прояснялось, Нелли молила Бога, чтобы оно угасло вновь. Слишком уж страшные мысли кружили во мраке. Не было времени расспросить Катьку, но все ль она предусмотрела? Пусть тела их выносят из тюрьмы, но что, если закопают живьем в землю? Пусть члены обретут вновь гибкость, удастся ли победить сырую земельную тяжесть? Как страшно будет рваться наружу без дыхания, в слепоте, среди червей!.. Господи, как страшно! Нельзя бояться, нельзя! Страх убивает разум. Я не умру, но убью.

Шумы и шорохи, стук шагов, движенье наподобие движенья лодки — все было без зрения слишком невнятно. Елена смотрела перед собою скованными глазами, тихонько точившими слезы. Верно, лицо ее закрыто мешковиной, тьма, коли приглядеться, мелко пронизана точечками света. Будто шахматная доска лилипутов — темная точка в рамке четырех светлых, светлая в рамке четырех темных. Никогда не разглядывала она так близко фактуры ткани. Э, да разум-то проясняется! Но что сие, помнилось ей, либо веки чуть дрогнули?! Да, пятнышки света и тьмы сменились полной тьмой, объявились вновь! Нет, пальцы еще недвижимы, дыхания нет… Но как же замечательно вновь закрывать и подымать веки! Нелли развеселилась вдруг: коли услышу, что хотят закапывать в землю, а шевелиться уж смогу, так притворюсь ожившим мертвецом и напугаю их до полусмерти! Знаем мы этих, матерьялистов! В Бога не верят, а в черную кошку еще как!

В кончиках перстов защипало, словно муравьи накусали. Нет, еще не шевелятся.

— Да где этот паршивый дом? — Совсем близкий голос, хриплый голос выпивохи, вдруг ворвался в темноту. — Ищем-ищем, вечереет уже!

— Э, Пуле, давай торопиться! — Второй голос был скрипучим и высоким. -

Тут такой квартал, что лучше не плутать ввечеру!

— Ладно каркать, вон, вывеска башмачника, медный сапог, а рядышком колодец с воротом. Приехали, стало быть! Эгей, есть кто живой?!

— Мертвых везешь, а спрашиваешь живых, дурачина? — отозвался на удары кулаками по доскам двери голос женщины.

— Пошути мне… Ты, что ли, тетка Керамбрен?

— Стало быть я.

— Стало быть с тебя должок. Коли хочешь, конечно, своих похоронить.

— Да тех ли ты мне привез, ну как перепутал?

Мешковина слетела вдруг с лица, открыв небо, похожее на реку, струящуюся в крышах-берегах узкой улочки.

— Да кто ж из них, тетка, тебе сродни? — подозрительно проговорил хриплый голос, так и оставшийся голосом, поскольку человек стоял вне поля неподвижного зрения Елены. — Все три разные, ну уж больно разные!

— Окоротись, парень! — В голосе женщины прозвучало презрение. — На два стула сел! Сам жулишь, не тебе ловить! Ладно, их я и ждала, а до прочего тебе дела нет. Вот деньги твои, как было договорено, не ассигнаты, а хорошие деньги. Сгружайте да несите в дом!

Кто-то ухватился за ноги, меж тем, как востролицый человечишко в синей блузе и красном колпаке, склонившись над Еленой, поднял ее за плечи.

— Ой, Пуле, куманек! — испуганно воскликнул он. — Покойница-то вроде как теплая! Не жива ль, чего доброго, это, слышь, вовсе иное дело, чем на мертвецах грош сшибить! На такое я не соглашался!

— Дурень ты, кум! Живое бы тело прогнулось теперь, а это деревяшка деревяшкою!

— Тож странно, куманек, ты не помнишь часом, когда они померли-то?

— Одни сутки почти миновали, а чего?

— Да ладно бы телу быть оцепенелым через сутки? А, Пуле?

— Тьфу, наскучил! — Над головой плыл теперь низкий потолок, белый в темным поперечных балках. — Доктор я тебе, что ль, знать, когда какому покойнику цепенеть надобно? Одно я знаю, живые, небось, не цепенеют, а на прочее наплевать!

— И то твоя правда!

Потолок остановился и сделался выше. Между тем щипало уже не только персты, но уши, шею, икры ног.

— Давайте, несите другую, как бы, не ровен час, не приметил кто!

— Ни тебе, ни нам такого не надо.

Сердце стучало мучительно и тяжко, но как не приметила она, когда биение его возобновилось?

— Убрались, слава Богу!

Прорезавший грудь вздох был вострее ножа, Елена не сумела удержать стона.

— Ох, пронесли черти ворованный узел! — Женщина всплеснула руками, наклоняясь над Еленой. Немолодое лицо ее в сером чепце казалось смугло, или то играл полумрак? — Еще б немного и дело раскрылось! Шевелись, небось, сейчас тело быстро оттает. Экая ж ты злая жить, милая, а вить не скажешь нипочем! Хлипкая да прозрачная, а вперед подруг оклемалась!

— Ну уж и вперед! — Весело прозвучал голос Кати, еще чуть тусклый, но исполненный бодрости.

Нелли с трудом приподнялася на локте с каменного полу, прямо на который ее и опустили подкупленные сторожа. Катя уже стояла на коленях, силясь встать на ноги. Параша лежала недвижимо.

— А с волосьями-то обошлось, а? Нето б ходить вам обеим с голыми головами!

— А почему нам, не тебе?

— Бабы на рынке говорили, им только светлые волоса нужны, в моде у них парики белокурые, как у волков овечьи шкуры!

— Катька, так ты знала про волоса?!

— Вестимо, знала! Чего раньше времени-то огорчать?

— Ну, уж этого я тебе по гроб жизни не забуду, — Нелли расхохоталась, хотя от смеха больно ломило в ребрах.

ГЛАВА XIII

— Эх, поясница моя не даст на кровать ее переложить, — подосадовала женщина, склоняясь над Парашей. — Да и вы слабые обеи. Вставайте с полу-то, вставайте, на камнях валяться — хворей набираться. Я уж не отважилась синим молодчикам велеть вас получше уложить, хоть и дурни, да мало ли.

— И то чуть не догадался один, — Нелли, присев, оглядывалась по сторонам.

Множество убогих жилищ довелось ей повидать за недели странствий, но это чем-то отличалось от прочих. В большом камине с нечищеной сто лет решеткою булькал на крюке котел, это и был единственный свет в комнате, где уже начало темнеть. Впрочем, днем едва ль было тут много светлей, чем ночью: два забранных сероватой слюдою окошка казались слишком уж малы, а с третьего, в коем пластинки давно повылетели из своих свинцовых рамок, ставень, похоже, не снимался никогда. Единственную, широченную, кровать украшал темный бархатный полог, даже в игре сполохов неверного пламени устрашающе драный и пыльный. Не хотела б Нелли его разглядывать при ярком свете.

— Да ты уж, Кандилехо, могла б поболе зелья налить. Тютелька в тютельку пришлось, без запаса.

— Да побоялась, матушка Мадлон, так оно и вовсе можно не оттаять. — Катя, к вящему изумлению Нелли, говорила по-французски, хотя и произносила дурно. — Что-то Прасковья долго не очухается, а?

— Не бось, будет жива. Всяк по-своему такое питье выносит. К тому ж вы бабы рожавшие, а она девка.

— Катька, а у тебя вправду дети есть? — Нелли поднимала руки, сгибала ноги, разминая тело, выгоняя остатки незримых иголочек. — И откуда, ты, добрая женщина, знаешь, что есть у меня сын? Что я замужняя, а Прасковья нет, это понятно, по кольцу да по убору.

— Прям тебе, по убору! — фыркнула Катя вместо той, кого назвала Мадлон. Та, меж тем, наклонилась вновь над Парашей с чашкою и тряпицей в руках. — Дети у меня есть, но мало, трое.

— Мало?! Мы ж еще молодые!

— Двадцать два года, не такая уж молодость. У других по пятеро бывает. Старший, Янко, маленькой барон цыганский.

— Будет бароном после твоего мужа? — Нелли, в отличье от совершенно успокоившейся Кати, наблюдала исподволь, как Мадлон отирает Парашино лицо мокрым полотном. Какое ж оно бледное!

— Зачем будет? Он уж сейчас барон.

— Ты разве тоже вдова? — голос Нелли упал.

— Нет же, — отмахнулась Катя. — У нас все по-другому, тебе объяснять — только запутывать. — Про Филиппушку лучше скажи.

— Не могу теперь, — сквозь зубы проговорила Нелли. — Лучше меньше сейчас вспоминать, ужо после погорюю. Мне сейчас Романа надобно найти да отобрать у них, у синих.

— Роман, твой сын?

— Платон мой сын, дома остался, ну не дома, неважно. А Роман брат, девять годов ему о прошлой неделе сравнялось, уж ты не застала.

— Девять годов? Так вот она, тень двойная на луне! Я-то в толк взять не могла все годы! — Катя покрутила головою по плечам. — Ох, задеревенела вся, мочи нет!

Параша еле слышно застонала.

— Ну, Бог троицу любит, — довольно заметила Мадлон. — Есть у меня славное винцо, пополам с водицей напьетесь, вовсе ладно будет. Слышишь, златовласая моя, все ладно с твоей подружкой! А ты, Кандилехо, чай, вовсе отошла?

— Ты знаешь ее цыганское имя? — Да, в первый раз Нелли не показалось, женщина вправду обращалась к Кате по-свойски.

— А сама я кто, по-твоему, златовласая?

На цыганку женщина ну никак не походила: серый чепец, серый передник, все самого грубого полотна, темное платье винного цвету, ни ленточки, ни колечка. Не непременно надобно цыганке быть в цыганском наряде, да только та же Катя, еще почитая себя крестьянкою, страх как любила все красное. К яркому любовь у цыган в крови.

— Цыганку и единственный цветочек выдаст, — усмехнулась Мадлон, верно поняв изучающий взгляд Елены. — Не веришь? Глянь!

Из почерневшей глиняной вазы, украшавшей каминную доску, женщина вытянула желтый цветок. Что за цветок, Бог весть, верно местный, вовсе невзрачный. Мадлон поднесла цветочек к своему унылому воротнику-стоечке… И невзрачное лицо ее вмиг переменилось от соседства с невзрачным растеньем. Словно вдвое выросли ресницы, брови дрогнули, будто изготовившиеся к полету крылья, желтые искорки засверкали в черноте глаз, словно кувшинки в омуте, темные губы капризно изогнулись…

— Нещасные мы женщины, цыганки, без украшений никак нам нельзя, — Мадлон засмеялась, а вослед за ней и Катя.

— Вот уж верно, в строгом наряде в тебе цыганки не признать, — согласилась Нелли. — Только из чего иметь столь безобидный секрет?

— Кабы я знала о том раньше, так не осталась бы одна сейчас, — Катя сделалась сумрачна. — Я здесь была три дни тому, а люди мои остановились в трактире. Пятеро молодцов со мною было, каждый на все руки. А к утру ни один не пришел. Патруль синий проходил, увидали, что цыганы сидят себе вино попивают, тут уж и перестреляли всех, прямо на заднем дворе.

— Но отчего… — Сердце Нелли упало: пять человек через нее погибли. — Дворян они убивают, а цыганы при чем?

— Не знаю, — Катя стиснула зубы.

— Дело простое, милые, — Мадлон усмехнулась. — Всяк изверг любит, чтоб за границу пределов его власти люд только с оружьем на войну ходил. А как человек без войны к соседям пойдет, ну увидит, что им живется веселей? А цыганы народ вольный, границ-пределов для них нету. С цыганами молва летит, извергам это не любо. Чаще всего в шпионстве обвинят, ну да вина всегда сыщется, была б охота. Я тут давно живу, вся улица знает, кто я. Да только соседи не донесут, боятся черного глазу, цыганского сглазу. А я, как синие власть забрали, хожу серой мышью. Ах, знала бы, упредила!

— Знать бы, где упасть, соломки подстелить, — возразила по-русски Параша, вроде бы понявшая речь Мадлон. — Я чаю, с Катькою молодцы знали, на что шли, без обиды умерли. Ох, мука-то мученическая лежать с деревянными устами, когда вокруг языками рожь молотят!

— Очнулась!! — разом закричали Нелли и Катя.

Мадлон меж тем уже развела водою розовое вино, при чем на всех трех у нее нашлась только одна оловянная кружка. Впрочем, с малолетства друг к дружке привычные, они и не думали брезговать, пустив убогую чару по кругу. Вино, вопреки уверениям, оказалось так себе, но силы подкрепляло замечательно.

— Что покойники меня корить воротятся, я и не боюсь, — Катя отерла ладонью губы. — Правду Парашка говорит, ехать сюда звала, да не упрашивала. Только одни-то мы как сладим, хотелось бы знать.

— В детстве сладили одни одинешеньки, — нахмурилась Нелли.

— Одинешеньки, как Федотка-сиротка, — усмехнулась Параша. — А батюшка, а Филипп Антоныч, а народ с Алтая?

— Так те не враз подоспели, — заспорила Нелли, сделавши еще один глоток — такой большой, что кольнуло в груди. — Может и теперь кто по дороге-то поможет! Я о другом речь веду — мы сами решили, что нам, трем, делать надобно. И теперь должны решить за себя, а там что Бог даст.

— Экой жмудский язык-то чудной, — заметила Мадлон, наполняя водою кружку вновь.

— Да не жмудь они, говорила ж я, русские, — отозвалась Катя на дурном своем французском. Положительно, Нелли уж сама смешалась, кто кого понимал и как.

— А, из Варшавы, — Мадлон, верно, впрямь почитала свое вино хорошим, коль скоро наливала придирчиво отмеривая.

— Ты мне объясни, касатка, первым делом, кому тут и на что сдался твой братец? — воротилась Катя.

— Ошибкою украли, с племянником перепутали.

— А, с Филипповым-то сынком! Враги кровные, ясное дело! — Катя сидела на полу, как, впрочем, и Нелли с Парашею, ибо в жилище Мадлон имелся только один тяжелый табурет в углу. От этого сиденья ли на полу, от того ли, что вновь было их три, Нелли показалось, что детские времена воротились.

— Не кровные, Катька, не кровные, но враги. Хуже кровных по-своему. Отчего сразу не убили, загадка. Думала было, что со свекром-батюшкой хотят на чем-то торговаться, да нет, убили господина де Роскофа. Всю голову я поломала, Катька! Покуда вить не пойму, зачем им мальчик, не пойму и другого — где он.

— Вот оно как… Погоди! По вашему мне до завтра болтать, — Катя, обернувшись к хозяйке, разразилась быстрою тирадой на каком-то глуховатом и гортанном наречии, чем-то напомнившем Нелли язык утукков. Неужто это теперь и есть ее родное? Ох, Катька, Катька! И сын у ней главней мужа выходит, и еще, поди, незнамо что.

— Хорошо, угадать тебе, допустим, надобно. — Катя уже обменялась меж тем с Мадлон несколькими непонятными скороговорками. — Только не непременно ж сидеть сложа руки, еще вить и ноги у человека есть кроме головы.

— Ну и что ж мне с пустой головой ногами делать? — ехидно осведомилась Нелли.

— Идти, — усмехнулась Катя. — Мадлон, вишь, дело говорит. Надобно идти к тому, кто твоих врагов лучше знает, чем ты. Авось он и подскажет.

— Да только кто ж таков человек? — спросила Нелли, понимая, впрочем, что кого-то ввиду наверное имели.

— Беги из кровавого города, златовласое дитя, — Мадлон опустилась на колени, и крепко обхватив ладонями голову Елены, заглянула ей в глаза. Черные ее очи были моложе грубоватого лица, но немолоды были морщинистые веки. Взгляд цыганки втягивал, словно опасная речная воронка. — Беги к бурым скалам, там хорошо на ветру. Беги в край жестокий, но не злой. Беги туда, где совы кричат днем. Там есть человек, его зовут Белый Лис. И мужики и дворяне подчиняются ему, а синие его ненавидят. Еще бы, он видит их на три аршина под землей. Если кто и может подсказать тебе, зачем ребенка украли вместо того, чтоб убить, так это он.

— К бурым скалам? Куда же это, по какой дороге? — спросила Нелли тихо.

— Пробирайтесь на Лизьё, только пешком, с лошадьми опасней, — цыганка, выпустив Нелли, поднялась. — Не доходя вас встретит человек, Кандилехо будет знать место. Цыганам мало дела, кто сидит на троне, только чинить нам зло себе дороже. Тот человек проведет вас к Белому Лису.

— Может статься, с лошадьми и опасней, — с горечью заметила Нелли. — Только вить, Парашка, Катька, нам их и взять не на что! Бумаги мои остались у злодеев. Даже кошелек отняли тюремщики. Доберемся, куда денемся, лето, но трудно будет.

— Э, не так все худо! Немного денег по дороге найдем, — Катя тряхнула кудрями. — Мадлон, ты б ей погадала, хоть на гуще кофейной, мне не с руки подруге гадать. А надо бы знать между тем про мальчонку, да какие беды грозят.

— Даже не проси! — убежденно воскликнула старая цыганка. — Другой раз бы погадала ей, да только сейчас никак нельзя. Есть сила, что даже подступаться-то к ней запрещает. И против этой силы идти — вовсе надо не голову на плечах иметь, а пивной котел.

Приятно было б и самой знать, что тебя защищает, подумалось Елене. Кто-то говорит «не умру, но убью», должно быть о том и речь. Ну да, о чем же еще? Но чья сие сила?

— Вот неладная, кого в старом башмаке несет? — Мадлон озабоченно поднялась: в дверной молоток стучал по дереву словно огромный дятел.

Подруги переглянулись, перебрасывая друг дружке досадную мысль, что чаще всего так стучат не гости.

— Тетка Мадлон, а, тетка Мадлон!!

Голос, к немалому облегчению всех, был невзрослый, девичий, хотя и по-уличному грубый.

— Иветта, ты что ли, глупая девчонка? — громко отозвалась Мадлон, даже не выходя в переднюю. — Чего молотишь, как черти горох? Не могу я тебе открыть, гости у меня.

— А солдат не позовет? — шепотом спросила Нелли. — Дети здесь доносят.

— Я часто не отпираю, — ответила Мадлон так же тихо. — Богатых женщин я пользую от бесплодия и других хворей. Кому охота, чтоб увидали? Все знают.

— Ой, тетка Мадлон, до болезней ли теперь?! — Юный голос захлебывался от возбуждения. — Такое случилось на улице Кордельеров, такое!! Просто страшная беда!! Такое горе, такое! Я уж полквартала обежала, надобно все бросать да скорей туда, нето все пропустим! Ужас, беда, кошмар!

— Да говори ты толком!

— Я и говорю, беда! Друга Народа убили! Насмерть! Ножом!! Вот злодеяние-то, а?! Тетка Мадлон, недосуг, либо ты идешь, либо уж я дальше бегу!

— Кто ж этот молодец, поймали его? — Мадлон вышла-таки в прихожую, судя по стуку, отворила верхнюю половину двери. Голос стал еще громче. Нелли, Параша и Катя прислушивались, затаивши дыхание.

— Не молодец, не молодец, девушка! Ее и не ловили, она не убегала даже! Девушка из бывших! Вот злодейка, а? В белом платьи! Вошла к Другу Народа, как он ванну принимал, очень уж лишаем мучился, бедняжка! Попросилась пустить, будто по делу, а сама пырь ножиком, да прямо в грудь! И так, Пьеро наш сказывал, чисто стукнула, что бедняжка только успел с перепугу служанку на помощь позвать, ну прачку, с которой жил! Та вбежала с табуреткою в руках, а уж он, защитник наш, лежит мертвый весь в кровавой воде!

Елена затрепетала, раздираемая восхищением и скорбью. Какая-то девушка, верно похожая на Диану дю Казотт, своими руками воротила в ад самое кошмарное из его порождений, Марата, еще более кровожадного, чем Робеспьер! Что же с нею будет теперь? Даже не пыталась бежать, принесла себя в жертву! Господи, не оставь ее теперь!

Выпалив последнюю тираду, невидимая девчонка, не прощаясь, припустила прочь, о чем сообщил стук грубых башмаков.

Мадлон, с сумрачным лицом, воротилась в комнату.

— Слышали, красавицы мои? Худо дело, надобно вам спешить.

— Ай, молодец девица! — не удержалась Катя. — Не соскучишься с вами, с голубой кровью! Верно тож вроде тебя, от дождевого червяка либо клопа — хлоп в обморок, а понадобиться негодяя прирезать, об один удар управитесь! Ну, чисто! А кто сей таков был, а, что служанку против девушки на помощь звал?

— После расскажу про всех людоедов здешних, по дороге. Мадлон, отчего ты говоришь, что спешить придется?

— А то, нет? Могут и заставы перекрыть. Хорошо, коли девица-то парижанка, а коли приехала откуда, так по той дороге лучше не пробираться! Ну да ладно, вам на Нормандию течь, уж слишком должно не подфартить, коли она прямиком из тех краев! Хотела я хлеба вам выменять в путь, да уж теперь не стоит и некогда. Денег Кандилехо в дороге достанет, только они и не надобны покуда, в харчевни заходить даже не вздумайте! Сыру кусок дам, высох он, как подметка, ну да ладно, отломила чуток и в рот, есть не садитесь, спите только когда уж ноги дальше не несут!

— Нам не хотелось бы лишать тебя последних крох, в Париже голодно! — Нелли смутилась, не имея чем отдариться либо заплатить. — Я уж говорила, что теперь лето, в деревне оно милосерднее, чем в городе! Щавелю погрызем по дороге, ягод каких…

— Полно вздор молоть, далеко на ягодах не убежишь! — Мадлон уж заворачивала в тряпицу изрядный кусок, с треть круга. — Даже темноты ждать незачем, теперь на улицах толпы да сумятица, но так будет недолго. Сил бы набраться после сна-то неподвижного, да ладно уж, дело молодое. Кандилехо, вот сыр, вот фляжка с водой да вином, собирайтесь в путь, милые, я выведу к заставе.

У Елены кружилась голова, но она умолчала, чего уж, цыганка права.

Тяжелая дверь выпустила их наружу. Улицы под высокими, в два-три жилья черными крышами, гудели словно в праздник, гудели, словно улей пчел, через который с трудом находили себе путь беглянки.

— А хоронить Друга Народа станут ночью, при свете факелов!

— Ночью-то почему?

— Вроде Неподкупный придумал! Чтоб врагам жутче было!

— А похоронят на каком кладбище?

— Не на кладбище! В саду специальный склеп выстроят! А сердце доктора послали вырезать…

— Кому сердце вырезали? Убийце? Этой, де Корде д’Армон? Живьем?

— Да нет, у Друга Народа доктор сейчас поехал сердце вырезать! Чтоб, значит, похоронить отдельно, в зале клуба!

— Ух ты, ну прям как прежде у королей!

— А что, чем мы хуже!

У Нелли гудело в ушах, лица толпы мелькали, словно в трубочке стеклянной игрушки калейдоскопа, мелькали фразы вообще без начала и конца. Подруги цеплялись за руки, казалось, толпа может разъять их словно обезумевшая под ливнем река. Как они тогда найдутся вновь? Даже вить жилища доброй Мадлон она не запомнила… Нелли одернула себя, нечего.

Множество синих мундиров сновали деловитыми иголками, простегивая праздную толпу.

— А что будет раньше, похороны или казнь?

— Похороны!

— Да нет же, надобно сперва казнить, чтоб Друг вроде как доволен был!

— Казнь, казнь вперед устроят!

— Здесь уж простимся, — шепнула Мадлон. — Кандилехо, ты к заставе путь знаешь!

— Знаю!

Толпа уж оттерла от подруг почтенную цыганку. Оглушенные и уставшие, они плыли в людском потоке, покуда последний не выбросил их на пустынную дорогу. То был еще Париж, но Париж окраинный, зеленый, с невысокими домиками и огородами у крылечек. Женщина в темной шали и чепце несла огромную бельевую корзину, неимоверно тяжелую даже на вид, от распластавшегося над ручейком строения мойки, сложенного из крупных валунов, под крышей из сизых деревяшек. Другая женщина в окне со снятыми ставнями месила тесто, а двое взобравшихся на скамью детей, верно, выпрашивали кусочек — полепить булки на свой лад.

— Как тут покойно-то! — Нелли подавила желание присесть на обочине. — Вроде и люди не безумны.

— Все равно надобно спешить, — Катя прибавила шагу.

Вскоре, повстречавшись только с тремя подводами, молодые особы миновали уже заставу.

Июльский день не спешил меркнуть, хотя миновало больше терех часов с тех пор, как подкупленные служилые доставили подруг в дом Мадлон. Окошки все чаще защищались ставнями, слышалось мычанье гонимой с поля скотины.

Дорога впереди подымалась на каменный мост, старый, облизанный ветрами словно кристалл соли коровой.

— Затаимся-ко, касатки, впереди укрыться негде, — Параша обернулась, тревожно прислушиваясь.

— А верно, неладно, — Катя вдруг опустилась на колени в дорожную пыль, прижалась ухом к земле. — Эх, земля гудит! Пешие шагают, много. Небось солдаты. Пропустим-ка их вперед!

Продираясь через чертополох и лопухи, подруги устремились в легких сумерках под своды моста. Вот уж где оказалось темно! Журчала речка, полувысохшая по летнему времени.

Пришлось ждать достаточно долго, чтобы Нелли усомнилась в правоте подруг прежде, чем над головами загорохотали сапоги. Слышалась речь, только из-под моста она представлялась невнятной.

Сапоги стучали и стучали. Что ж их так много?

Когда шаги сделались не так густы, сверху вдруг стукнуло о камень, звякнуло раз другой, и на влажный песок что-то упало.

— Тьфу, темень-то внизу! — на сей раз грубый голос был отчетлив, поскольку говоривший перегнулся через перила.

— А чего там тебе? — слова второго человека глушил ветер.

— Вишь, незадача! Фляжка моя упала, хотел уж кальвадоса глотнуть находу, да цепочка порвалась. — Говоривший, невидимый сам, все свешивался вниз. — Жалко фляжку, сбегать, что ль, вдруг да увижу?

— А бежать потом, упаришься! Брось, Ксавье!

— Нет, жалко, догоню! Ноги свои, не казенные, а фляжка оловянная, да удобная!

Елена нагнулась: рука нащупала гниловатый, но крепкий еще сук. Рядом валялась и злополучная фляжка. Мысли мчались галопом: солдат, покуда спустится, отстанет от своих. Приглядевшись, он вне сомнения их увидит, но приглядится не сразу. Надо ударить, покуда он с полусвету. Враз его не хватятся, приятель решит, что служилый ищет свое имущество. Убить и бежать через поля, прочь от дороги, в сгущающейся тьме.

В то же мгновение, как сей план действий сложился в ее голове, Катя ухватила фляжку, и, махнув рукою, чтоб не мешались, устремилась из укрытия.

Нелли зажала рукой рот, чтоб ее не окликнуть. Что она еще задумала?

— Эй, папаша! — Весело донесся Катин голос. — Не твое ли, чай? Нехорошо людей будить, прямо по лбу мне стукнуло, жди синяка!

— Эх, вот спасибо, красотка! — Разговор был уже не на мосту, где-то совсем рядышком. — А ты что тут делала?

— Да говорю же, спала!

— Одна? — В голосе скользнуло подозрение.

Приметил, что у Катьки дурной выговор! Елена стиснула мокрую ветку.

— Зачем одна? Пятеро детей со мной. Здоровы спать, пушкой не разбудишь! У тебя не найдется для деток хлеба кусочка, а, папаша?

— Ишь, придумала! Какой нынче хлеб? Весь хлеб англичане съели! — говоривший заспешил.

— А чего это, папаша, на ночь глядя столько войска на дороге? Далече поход? — крикнула Катя, уже несомненно вслед.

— Да это только головные части, тоже скажешь, много, — хмыкнул солдат. — В Нормандию, слышь, идем. Небось сутки будут батальоны подтягиваться.

— В Нормандию? Неужто англичане напали?

— Похуже. Убийца проклятая, та, что Друга Народа ножом, вишь из Кана приехала вчера. Почтовым дилижансом. Там, стало быть, самое осиное гнездо. Скоро тут на всех дорогах яблоку упасть негде будет. Ладно мне с тобой лясы точить, догонять надо.

ГЛАВА XIV

Ничего не попишешь — это был ночной кошмар, с тою единственной оговоркой, что в ту ночь они не спали.

Быть может, синих солдат и не так было много, но казалось немеряно: единственная дорога была общая с ними, а выступили, почитай, одновременно. К тому же шли синие, все пехтура, небольшими отрядами, то нагоняя друг дружку, то растягиваясь. Каждый раз, заслышав шагающие сапоги, подруги сбегали в лощины, укрывались в рощицах либо придорожных кустарниках, в сараях и под мостами. И каждый раз шел в голову простой вопрос: нукось в следующий раз столкнуться доведется в чистом поле, без единой изродки, под как на зло немыслимо яркой луной?

— А что остается? — прошипела сквозь зубы Катя. — Надо за ночь утечь подале от Парижа, днем близ него вовсе быть нельзя! Сойти с дороги, так за два часа разобьем в темноте башмаки, выдохнемся, а пройдем меньше улиты!

— И на проселки не свернуть, — подосадовала Параша. — Заплутаем!

— Ладно, авось пронесут черти ворованный узел, — вспомнила Нелли причудливое присловье доброй Мадлон. — Придется с синими дорогу делить, хорошо хоть, что не хлеб!

И все ж жутковато было, затаившись, наблюдать, как поблескивают в лунном сияньи штыки, как стелются черные тени, словно вдогон армии по обочинам бежит стая невообразимых монстров. Сапоги стучали, как лопаты могильщиков.

— заводили вразнобой хриплые голоса.

— Перекрикивали их другие, не меньше разухабистые и дурные.

Но утро все ж наступило, и застало подруг, судя по всему, довольно далеко от обезумевшей столицы.

— Гляньте вы, прям как в сказках про мужицкой рай, — Параша остановилась, нето от усталости, нето чтоб полюбоваться проступающим сквозь рассветный туман видом.

Остановилась и Катя, а Нелли к тому же поняла вдруг, что не может больше сделать ни единого шагу на подгибающихся ногах.

Там, где розовые клубы уже растаяли, лежала обрамленная кудрявой рощицей зеленая долина. Веселый ручей делил ее надвое, журча меж вязами. Вдалеке, словно не руками сложена, а сама тут выросла, стояла белая церковка, прямая как амбар, об одну колокольную башню.

— А трава-то, трава… Да от такой травы, небось, коровы сливками доятся! — Восхищенно восклицала Параша. — Стелется шелком, а цветом чистый смарагд!

Нелли вдохнула плывущие в рассветном эфире ароматы цветов.

— Нормандия… Сие Нормандия… — прошептала она, словно боялась помешать веселому щебету птиц. — Филипп сказывал, не сышешь земли благодатней и щедрее! Отдохнем-ка в храме, чай, туда нехристей-санкюлотов калачом не заманишь!

Через ручей, отчего-то, не оказалось мостика, хотя к месту для него и вела вытоптанная дорожка. Пришлось разуться и, забрав подолы, идти в брод. Ледяная вода бальзамом заструилась по усталым ногам. Однако Нелли не сумела сдержать вскрика, когда резвая рыбная молодь кинулась кусать ее щиколотки.

— Небось, не проглотят, — фыркнула Параша, торопливо выскакивая на берег.

Церковка была вовсе древней, судя крыше шалашом, крытой сизым деревом. Вытесанная из известняка, что мягок в работе, но твердеет-прочнеет с годами, она была без сомненья сложена в те столетия, когда христианские зодчие еще не умели округлять каменный свод. Сколько ж раз меняли эту кровлю, что кажется теперь старей всего зданья? Горельеф перед входом был странный, изображал епископа в полном облачении, попирающего ногою и посохом поверженного, связанного дракона. Чтобы епископы сражались с драконами, о таком Нелли слышать не доводилось. Романическое, а стало быть довольно разборчивое письмо сообщало, что сие святой Вигор.

Старые двери растворились, даже не скрипнув на своих петлях, и подруги вошли.

Все, что впитал, словно погруженная в воду губка, потрясенный взор Елены, заполнило его в одно мгновение, хотя после долго не могла она понять, как такое случилось.

Она увидела, что церковь слажена не так просто, как представлялось снаружи. Поставивши колонны чуть наискось к окнам, зодчий спрятал последних от вошедшего человека: храм был на диво светлым, но сперва непонятно делалось, откуда же идет свет, будто сам камень его источал.

Она увидела, что нету даже привычного для католических храмов органа, и никогда не было: над входом не нависали хоры. Вообще не было многого: даже скамеек, верно простые поселяне привыкли издавна стоять в Божием храме.

Она увидела длинный каменный алтарь со взятою в круг монограммою Спасителя в середине и альфою с омегой по сторонам круга. Альфу полностью видно не было — носок безобразно пошитого, облепленного грязью сапога закрывал верх буквы.

Двое синих солдат расселись на камне алтаря.

Один сидел с обеими ногами, словно на земле, другой как на заборе. На белой каменной доске меж солдатами лежали на газетном листке половина серого деревенского каравая, кровяная колбаса и луковицы.

Церковь наполнилась вдруг звуками: первый синий пил, запрокинувши фляжку, булькая вином, а второй, постукивая ножом, резал колбасу большими ломтями. Из черной в рассветных лучах резной деревянной исповедальни доносились хриплый мужской хохот и женский смех, безудержный, словно эту невидимую женщину кто-то немилосердно щекотал.

Кто-то, Катя или Параша, дернул Нелли за одежду, призывая бежать, покуда не обнаружены. Но сами ноги вросли в пол, в затертые до блеска белые плиты, кое-где принявшие в себя смиренные эпитафии могил.

Вино булькало, челюсти жевали, из исповедальни несся смех.

А затем кто-то закричал, страшным криком ярости, и как ни странно, от того, что голос был женским, крик казался еще больше грозен. Лишь на бегу Елена поняла, что кричит самое. Она бежала по гулкой церкви к алтарю, бежала к солдатам, крича и вскинув руку с растопыренными перстами, словно их венчали смертоносные стальные когти сказочной птицы.

— Прочь!! Прочь, нечисть! — Крик исторг, наконец, слова. Не важна теперь была ни своя жизнь, ни жизнь Романа, ничего не было важным, покуда мерзавцы продолжают оскорблять мощи святого, Престол Господа.

И солдаты, потерявшись, подались назад, словно боялись приближающейся молодой женщины, в самом деле боялись, полнокровные только что физиогномии сделались серы. Пивший пролил вино на грудь, но не заметил сам.

Тот, что резал колбасу, задел коленом жалкую снедь. Колбаса и луковицы посыпались на пол, за ними следом стукнул нож.

Солдат вздрогнул, словно разбуженный. Краски воротились на его щеки, а на толстых губах выдавилась ухмылка. Он спрыгнул наземь.

— Да это ж всего-то три бывшие! Чего застыл, Жано? — Рука солдата потянулась к пистолету.

— Ты сам бабенки перепугался! — Второй слезал осторожно, будто боялся высоты. — Но и то правду сказать, их бабы и ребятишки иной раз хуже мужчин. Помнишь недомерка, что прокусил мне руку до кости через мундир? Эй, там, а ну стоять где стоите, обе! Стрелять начну враз! Даже не думать бежать!

Но Параша и Катя бежать не думали, хотя и оставаться недвижимы тоже не захотели. Нелли слышала, что они, не сговариваясь, пошли к ней, навстречу синим с их пистолетами.

— Да ну их, Шарло, я, твоя воля, застрелю обеих! — Один из синих робел, второй, напротив, наглел на глазах, с каждым мгновением все лучше понимая, что перед ними всего навсего три безоружные молодые женщины. — Застрелю тех, а ты эту бей! Бешеные какие-то, надо перебить от греха!

— Да что у вас тут, белые, что ль, напали? — из исповедальни выбрался третий синий, взлохмаченный и в криво застегнутом мундире. В темноте за его спиною маячило женское лицо. Этот тоже вытаскивал пистолет.

— Простите, подружки милые, что я вас погубила, — шепнула Елена. На сердце было легко, очень легко: так или иначе, а она помешала негодяям. Лучи ясного света, струящегося через окна, набранные по бедности простою слюдой, казались сброшенными с неба дорожками. Я иду, Филипп!

— Да чего там считаться, — ворчливо отозвалась Катя.

— Стой, Жано! Как это так перебить? Надо с них допрос снять, кто такие да зачем! А ну, гражданки бывшие, сказывайте, чем вам не по нраву наша пирушка? Где этот мерзавец кюре, знаете небось, куда подевался вместе с золотыми сосудами? В ризнице шаром покати, а золото, между прочим, собственность воюющей республики!

— Да какое у этих деревенских дикарей золото? — Третий все возился со своими пуговицами, не желавшими попадать в верные петли. — Самое лучшее, серебро, а иные попы и на золоченом олове служат! Приволок наш барабанщик один раз такой кубок, уж мы и гоготали над ним! Чего это наш завтрак на полу?

— Да вот, гражданке бывшей не по нраву! Я уж тебе говорил. — Солдат теперь напрочь забыл о недавнем страхе, и забавлялся. — Честным защитникам Отечества нельзя, вишь, перекусить на этом дурацком камне! А коли твой Боженька, гражданка бывшая, не предрассудок, что ж он меня сейчас не поразит громом? А? Прямо здесь! — Солдат нагнулся за колбасою, но не поднял, упал лицом вниз у подножия алтаря прежде, чем звонкий гром утих под сводами.

С самого начала боле других сробевший синий, разинув рот от испуги, понес было ладонь ко лбу. Пять пальцев попытались сделать заученное в детстве движение, но не успели, упали.

— Проклятье! — Пистолет в руке синего дал осечку, он отскочил за раскрашенную деревянную Богоматерь, укрылся за ней, начал потихоньку выставлять наружу ствол.

Елена стояла, ничего не понимая, остерегаясь все ж повернуться спиною к оставшемуся врагу и мучительно желая увидеть, что же твориться позади.

— Неужто опять живы остались? — весело шепнула Параша. — Ну, куда до нас кошке с ее семью жизнями!

В наступившей вдруг полной тишине прозвучали шаги подкованных металлом башмаков. Их стук был строгим и неумолимым.

Последний синий все прятался за статуей, словно понимал, а может и вправду понимал, что идущий не выстрелит в ее сторону.

Стрелявший поравнялся, наконец, с Еленою, прошел вперед. Высокий ростом, хотя и не чрезмерно, молодой по осанке, он казался еще одним персонажем сна. Длинные прямые волоса смешивались с длинным же мехом короткой куртки, право, он походил на лесного духа. Ружье незнакомец нес в руке, не опуская, но и не изготавливаясь боле стрелять.

Из-за статуи грохнуло, пуля свистнула рядом с незнакомцем.

Ритм его шагов даже не нарушился. Он приблизился к Богоматери, преклонил колено, отложил ружье, а затем только зашел за постамент. Послышалась возня, затем выбитое оружие с грохотом застучало по плитам. Незнакомец показался вновь, он тащил синего солдата по полу, сжав рукою ворот мундира так, что лицо того побагровело, а глаза лезли из орбит. Синий колотил руками и ногами, вырываясь, но как-то бестолково.

Проволокши солдата к выходу, незнакомец исчез вместе с ним в дверях.

— А трусы-то решили сперва, что впрямь Гром Небесный! — усмехнулась Катя.

— И я тож, честно сказать, — призналась Параша, с опаскою разглядывая распростертые тела.

Катя, будто опомнясь, побледнела: как и все люди ее племени, она с детских лет постыдно боялась мертвецов.

Незнакомец воротился, один. В руке его был короткий клинок, лезвие коего он отирал находу большим листом лопуха.

— Господь, чаю, простит меня за стрельбу в святом месте, — произнес он, приближаясь к подругам, сцепившимся невольно за руки после того, как опасность миновала.

— Кто ты? — спросила Нелли.

Незнакомец пристально смотрел на них, но и подруги тоже могли теперь разглядеть его толком. Он был молод, немного старше двадцати годов, синеглазый и загорелый. Волоса, достигавшие перетянутого шелковым кушаком пояса, были сверху цвета соломы, а внутри темнорусы. Такой же была и небольшая борода. Зимою-то, поди, темнеет, как и Филипп…

— Меня зовут Ан Анку, — ответил он наконец.

Нелли, наслышавшаяся от мужа бретонских сказок, слегка оторопела. Не часто встретишь человека, который бы запросто представлялся Призраком Смерти.

— Ты бретонец! — воскликнула она уверенно.

— Я из Перрос-Гирека, — Ан Анку все смотрел на них, смотрел и смотрел. А затем вдруг, молча, сделал престранную вещь. Снявши свою лохматую куртку, он тщательнейшим образом вывернул ее наизнанку, а затем вновь надел.

Словно кто-то вставил в оконницы витражи. С изнанки, или то как раз и была казовая сторона? - куртка оказалась сплошь расшита разноцветною вышивкой, причудливой, как арабески.

— А синюю падаль надобно убрать, — как ни в чем ни бывало заметил он. — Негоже им тут валяться. Сперва я этим займусь, добрые сударыни, а после буду к вашим услугам. Пожалуй, найдется, кому мне подсобить. Эй ты, вылезай немедля!

Сперва Нелли и не поняла, кого окликает бретонец, но когда дверца исповедальни скрипнула, вспомнила, что там должна быть женщина.

Наряд рыжеволосой молодки, наконец, боязливо выбравшейся наружу, при других обстоятельствах мог бы изрядно повеселить. Платье из винного цвету парчи, рассталось, верно, не только с прежней своею владелицей, но и со своим китовым усом. Провисший подол был по этому поводу небрежно обрезан и кое-как подшит. Сверху был надет солдатский доломан. Все это несуразие несомненно изобличало маркитантку.

— А не убьешь? — тихонько спросила она.

— Самой худой и грязной кончины ты заслуживаешь, но убью тебя не я, — мрачно ответил Ан Анку. — И раскаяться ты не успеешь. Давай, помогай мне выносить твоих. Берись за ноги, а я за руки. Нет, сюда не подходи, я вытащу сам. Эх, через порог бы не таскать падали, да все едино храм переосвящать.

Катя вздохнула с облегчением лишь когда Ан Анку и маркитантка вытащили из церкви последнего солдата. Несколько времени Ан Анку не появлялся. А затем вошел уже один, с немалым и неудобным грузом в руках: три пороховницы, три ружья, пистолеты, всяческая оружейная мелочь.

— Ты отпустил ту женщину? — спросила Елена. — Она не кликнет синих с дороги?

— Едва ли.

По чести сказать, Нелли было изрядно стыдно: ну чего она бросилась на синих без оружия? И чтоб она стала с ними делать, ей даже в алтарь-то зайти нельзя! Или все ж, ради того, чтоб попытаться совлечь кощунников с алтаря, можно и женщине войти в алтарь? Все одно неладно. Вот уж Господь послал им в помощь странного этого Ан Анку.

— Ты назвался, а мы еще нет. Я Элен де Роскоф, а со мною мои подруги Прасковия и Катерина. Мы должны пробраться в Бретань, к человеку по прозванью Белый Лис.

— Вот оно как, молодая дама де Роскоф! Понятное дело, что вам надобно к Белому Лису. Я проведу вас лесными дорогами. Только не обессудьте, придется каждой из вас взять по ружью. Я могу не успеть начать стрельбу, когда на мне больше оружия, чем удобно. А так вы станете передавать мне заряженые ружья по-очереди, можно хоть с батальоном управиться.

— Прасковия будет передавать тебе ружья и пистолеты, а мы с Катериной и сами умеем стрелять! — улыбнулась Нелли. — Но будь нашим командиром, распределяй оружие.

Ан Анку вышел из церкви последним.

Тел синих солдат нигде близ входа не было.

— Пришлось столкнуть в овражек, — поймал взгляд бретонец.

— Здесь, я чаю, был мост, — Нелли нагнулась, чтобы разуться.

— Старик кюре его разобрал еще за месяц до своей гибели, — сказал Ан Анку. — Я еще спросил его, к чему было трудить старые кости, этот брод одолеет трехлетнее дитя. Не можешь ты представить, сын мой, ответил старик, какая мелочь иной раз решает дело. И вправду, некоторое время ни церковь ни его не трогали. Но в конце-концов до кюре добрались. Негодяи долго пытали старика, хотели вызнать место, где он зарыл церковную утварь.

Странная манера была у Ан Анку. Он никак, коли разобраться, не был скуп на слова, однако ж отчего-то казался немногословным. Быть может, так представлялось всего лишь потому, что по-французски он говорил с тщательностью чужого?

Выйдя из церкви, Ан Анку вытащил из кармана мягкую шляпу: поля крепились спереди к тулье белою кокардой. Если вдуматься, особой неосторожностью сие не было — такого, как этот бретонец, синие убьют сразу же, попадись он в руки, цвет кокарды мало что прибавлял.

Ружье на плече как-то подбавляло уверенности, идти сделалось легко. Но прежде, чем свернуть с опасной дороги на покойную лесную тропу, странники увидели впереди на лугу какой-то лежащий в траве длинный сверток пополам темно красный и ярко синий, с человека величиною. Это и оказался человек, верней то, что только что им было. Елена узнала недавнюю маркитантку.

Женщина лежала с гримасою муки в лице, раскинувши руки и ноги. Один башмак оказался скинут: споткнувшись в спешке меж корней платана, она упала, и, видать, потревожила дерево. Тяжелый сук, надломленный недавнею бурей, но до той поры как-то державшийся, рухнул на упавшую. Успей женщина подняться, отделалась бы шишкою на голове. Но лежащей острый свежий слом пропорол яремную вену.

— Вот так раз, — Катя присвистнула. — Кабы с дороги не приметили.

— Да и что с того, коли найдут? — удивился Ан Анку. — Только след пули и ножа вынудит синих устраивать погоню. Поэтому тела тех я свалил подале от глаз. А эта нам не опасна, пусть лежит, не хоронить же ее.

— Отчего б и не вырыть ямки? — нахмурилась Параша. — Негоже как-то оставлять женщину вот эдак.

— Напрасные хлопоты, — нахмурился Ан Анку. — Земля выталкивает обратно тех, кто осквернял храмы.

ГЛАВА XV

— Куртки такие только бретонцы носят, — рассказывала Параша, с каждым часом все лучше понимавшая французскую речь. — Вышивки тут на долгие долгие зимние месяцы, иной раз на три либо четыре зимы. Потому каждый бретонец снашивает за всю жизнь только три куртки. Первую вышивает ему мать, вторую жена, а третью дочь. Муж да отец, понятное дело, в жизни одни, а вот у какой женщины шесть-семь сыновей, так уж ей работа! Чтоб красоту зря не трепать, в будни-то куртки носят мехом наружу, а вышивкой щеголяют только по праздникам!

Интересно бы знать, подумала невольно Нелли, какой такой праздник Ан Анку вдруг обнаружил для себя в разоренной церкви, посреди трупов синих солдат?

Теперь они шли только лесами, чаще даже без троп.

— Ход долог, зато путь короток, — пояснил Ан Анку. Они сидели у костра, на котором булькал ловко свернутый из березовой коры котелок. Такое Нелли видала и в странствиях по Алтаю: скажи кому, не поверят, но вода закипает раньше, чем прогорит береста. — Завтра выйдем к устью Куэнона, что делит землю меж Нормандией и Бретанью. Там славная гора Святого Михаила.

— Кто ты, Ан Анку? — Единственное, о чем Нелли теперь жалела, сидя на ворохе мягкой хвои, так о мужском костюме, страх как сейчас бы оказавшемся кстати.

— Я шуан, — бретонец бережно снял котелок с огня. Пряно запахло собранными Парашей незнакомыми травами.

— Кем ты был до революции? Ты не похож на крестьянина.

— Прежде я был контрабандист. Но больше мне не сновать меж скалами по ночам, найду себе после войны другое дело.

— Что так?

— Грешно обкрадывать маленького сироту короля. Уж за прежнее Бог простит как-нибудь, Бретань не Нормандия. Сама скоро увидишь, молодая дама де Роскоф. Земля наша скудна, мы живем от щедрот моря. Только близ Морле идет плодородная полоса, ну да это ты не хуже меня знаешь. Должна, по крайности, знать, даже если провела всю жизнь в Вавилоне.

— Занятно ты называешь Париж. Нет, я не парижанка. Разве не понял ты, что мы не француженки? Прасковия вон плохо знает по-французски.

— Темно ты загнула, прости. — Ан Анку подкинул валежника в костер. — У нас многие женщины и вовсе по-французски не знают, и то ничего.

— У нас другая корона, — догадалась Нелли. — Мы присягали не Людовику Семнадцатому, а Екатерине Второй. Французов ведь делает французами король.

— Да, с той поры, как отдали мы нашу милую красавицу Анну за французского короля, — теперь Ан Анку понимал собеседницу. — Но как ты оказалась под иною короной, коли носишь имя Роскоф? Сие местечко самый морской краешек нашей Бретани. Я понял так, что ты нашим Роскофам родня. Да и зачем бы тебе здесь быть иначе?

— Да, муж мой был Роскоф, его род из этих краев. Но мы повстречались с ним в дальних землях.

— Теперь ясно, молодая дама, прости за допрос. Скоро уж мы в Бретани. Сегодни уж достигнем первых наших тайниц, во всяком случае тех, что ведомы мне.

— Достигнем… чего?

— Не умею объяснить не по бретонски, скоро увидите сами.

И в ту ночь они не только увидели тайницу, но и заночевали в ней. Это оказалось упрятанное под огромным дубом подземное убежище, в коем нельзя было встать в полный рост, но в нем было тепло и сухо. Корни дерева исполинскими ребрами подпирали стены, а в углу обнаружились огниво, трут, немалый огарок свечи, кувшин для воды и кусок копченого сала, увернутый так, что никакой зверь не почуял бы запах.

— И много ль эдаких тайниц? — с заинтересованным одобреньем поинтересовалась Катя.

— Эта пустяшная. Под нашей Бретанью все леса испокон веку в ходах-переходах. Не одних врагов в них пересиживали, Бог даст, пересидим и нынешних супостатов.

Но что за дивное диво предстало перед взором подруг в розовых бликах прохладного рассвета! Лес оборвался песками, и не враз можно было догадаться, что сие не пески, но побережье в час отлива. Сама полоса морской воды, синяя поутру, но темней небес, стояла необычайно далеко. Белые пески, кое где поблескивающие прозрачными лужицами, уходили к самому-самому окоему. Морское дно отличалось от берега единственно тем, что на берегу росла кое-где жесткая трава, кою пощипывали черноголовые овцы. Но не это вырвало из груди Елены возглас восхищения. Посередь песков возвышалась пирамидальная гора, служившая подножием прекрасного замка. Нет, то был не замок! Не крепостные, но церковные стены тянулись к небу, и не счесть было паривших в облаках шпилей. Гора казалась застроена сплошь, снизу деревнею, сверху прилепленными друг к другу часовнями, церквами и соборами.

— Что сие, Ан Анку?

— Гора Святого Михаила. Монастырь.

Ах, вон оно что! А вить Филипп не раз поминал какой-то монастырь на морской горе. Воистину, одно дело слышать, а увидеть воочию вовсе даже другое.

— Там сейчас монахи? Их не тронули синие?

— Нет, — Ан Анку усмехнулся. — Их еще не тронули. Это братья бенедиктинцы. Жаль, что у нас нету сейчас времени на молитву, но на гору святого Михаила подниматься долго.

— Это ведь в прилив остров? Сейчас так легко его достичь!

Ровный песок так и манил бежать к прекрасной горе.

Ан Анку промолчал, затем, настороженный, прислушался. Сошел с дороги, распростерся на земле, прижавшись ухом.

— Синие идут… — Шуан все продолжал прислушиваться. — Не те, что на днях высланы в Кан. Это люди Сантера. Батальон? Или рота? Что-то не пойму…

— Здесь есть где укрыться от них? — Параша, присев, приложила ладонь к земле, прощупывая ее трепет словно пульс больного.

— Да укрыться-то есть где, хоть бы и вон в том баркасе, — Ан Анку, хмурясь, указал на черную лодку, лежавшую носом на невзрачной траве, а кормою на песке. — Только как бы их остановить, они ведь охотятся сейчас за Белым Лисом.

— Остановить? Батальон? Да ты, парень, белены объелся? — негодующе подбоченилась Катя. — Как остановить батальон с тремя ружьями и одним в запасе?

— Вот и я думаю, как? — Ан Анку, наконец, поднялся. — Полного батальона там нету, хоть это и немногое меняет. А вить остановить их надобно. На прошлой неделе они выжгли дотла пять ферм, спалили постройки вместе с хозяевами. Вот что, спрячьтесь-ка в лодке все, стрельбою тут ничего не сделаешь.

С этими словами Ан Анку снял со шляпы кокарду и, бережно обернувши в платок, спрятал в кармане. Ружье и пистолеты с пороховницами он протянул подругам.

Глупое дело мешать человеку, у которого что-то на уме. Умирая от любопытства, по щастью пересиливавшего тревогу, подруги укрылись в липком от пахучей смолы трюме. Одна радость, под палубою обнаружилась изрядная щель, в которую был виден склон острова-горы и Ан Анку, застывший в ожидании со сложенными на груди руками, с колеблемыми ветром длинными волосами и недвижимым лицом.

Сколько прошло времени прежде, чем меньше подруг чуткая Нелли уловила слабый гул?

— Сколько народу в роте-то? — шепнула в самое ухо Параша. Но Нелли только шикнула в ответ: несколько синемундирников обступили Ан Анку, невозмутимого, словно по-прежнему был один.

— Эй, мужик! — Преувеличенно громко окликнул младший офицер. — Мужик, ты чего здесь стоишь соляным столпом?

— Еще б кудрявей сказал, командир! — засмеялся солдат. — Он же ни черта не понимает по-людски! Мужик, кого ты ждешь? Говори, коли ты шпион, так мы тебя расстреляем. А ты здорово похож на шпиона.

Ан Анку, по прежнему безмолвно, медленно окинул взглядом сперва одного собеседника, затем второго.

— Слишком туп для шпиона. Экая деревенская рожа! Отвечай, мужик, что ты делаешь?

— Что я делаю? — Ан Анку говорил теперь так же медленно, как и глядел. — Так как раз хочу продать принцам соли. Небось им нужна соль заготавливать мясной припас.

— Соль, где это у тебя соль, давай сюда! — встрял еще один из солдат.

— Соль под Фужером, остался добрый запас. Вам я не предложу, мне не нужны ассигнаты. Но коли бы сговориться с принцами о цене, так я бы прикатил бочонок, они, поди надолго тут.

— Принцы? Эй, мужик, где белые, которым ты собрался продавать свою соль?! А ну отвечай!

— Да у попов же, — Ан Анку принялся жевать соломинку. С чего только Нелли решила, что синие вмиг его раскусят?

— У попов? — вскинулся офицер. — Мужик, белые сидят там, в монастыре?

— Ну.

— Их много? Сколько там белых?

— Сколько принцев? — еще медленней переспросил Ан Анку. — Да человек тридцать с Белым Лисом. Но на днях подтянутся дважды по пять дюжин, вот тогда-то им и понадобятся припасы.

— Эгей! Слыхали, граждане? Белый Лис засел у попов, почитай один! Вот так удача!

— Э, нету ли тут ловушки, а, сержант?

— Пусть даже этот увалень врет, их там добрая сотня, — задумался старший. — В чем же ловушка? Коли стрельбы будет мало, мы сможем войти в монастырь, коли много, так отступим.

— А если улица от ворот узка? Там не может устроиться засады?

— Пустим вперед отряд добровольцев. Опять же, будет большая стрельба, поймем и другой отряд не пошлем. А вошедшие растекутся.

Синий рассуждал вполне здраво, и Елене сделалось не по себе. Не свалял ли Ан Анку дурака, науськивая синих на монашескую обитель? А вить Белого Лиса в монастыре нету. Давеча Ан Анку сказал, что они туда не держат пути. Скорей всего, никого там нету, кроме монахов, и не выместят ли на них злобу синие?

— А скоро ль прилив, мужик?

— Через час, поторопитесь, так поспеете.

— Десять раз успеем! Рота, вперед!

Мимо щели замелькали синие мундиры.

— Только одна рота, жаль! — Ан Анку прыгнул на палубу баркаса, лодка качнулась. — Можете выйти, дамы, теперь будет, на что поглядеть.

Никто из десятков бегущих по ровному влажному песку людей не обернулся, не увидел трех молодых женщин, глядевших им вослед. Мелькали султаны, ранцы и скатки на спинах, бойко перебирали сапоги. Как же легко им бежать, бежать к беззащитному монастырю!

Вот уж последний сапог сошел с колючей травы на песчаную гладь.

Синие фигурки раскинулись широким веером на подступах к монастырю, словно оловянные солдатики Романа. Несколько из них волокли пушку, коей, видимо, намеревались дать поближе залп по воротам. Елена с испугою подметила, что при виде кулеврины Ан Анку скривился в несомненной досаде.

Как же легко им бежать!

Или не так уж легко, песок подале от берега, верно, оказался вязким. Солдаты переходили один за другим на шаг, с трудом вытаскивая погружающиеся по щиколотку ноги. Один, к смеху товарищей, умудрился провалиться по колено. Напотешившись, трое принялись ему помогать — и тоже оказались выше сапог в песке.

— Там трудно пройти? Да?

— Тише. — Ан Анку с очень странным выраженьем лица глядел на синих. — Молчи и смотри.

Та же неприятность случилась еще с десятком солдат разом. Между тем те, что увязли первыми… они были в песке уже почти по бедра! Теперь над полосою отлива неслись уж не смешливые, но полные страха и злобы крики.

— Пушку-то как жалко, — наконец заговорил Ан Анку. — Что б им ее оставить на берегу! Хорошая пушка, мы б ее окрестили Черной Рыбой или Веселой Бабушкой, как бы она пришлась ко двору! Так нет, поволокли за собой!

— Но что… Что это?! — Не выдержала Параша. — Отчего их затягивает в песок?

— Так пески-то зыбучие… — Ан Анку задумался, словно переставши слышать отчаянные вопли, что щедро разбрасывал теперь поднявшийся вдруг ветер. — Не знаю я, как это растолковать. Ну, вроде как земли под ними нету. Бездонные они. Всегда так было тут, испокон веку.

— Ага! Монахи только плавают на лодках! — воскликнула Катя.

— Да нет же, зачем. И монахи в отлив ходят, и паломники. Только для того, чтоб по пескам ходить, надо уж либо родиться здесь, либо с проводником. Зыбучий песок надобно уметь чуять.

Одну далекую синюю фигурку затянуло по самое грудь, но остальные по-прежнему трепыхались стоя по бедра а то и всего лишь по колени, еще свободные, совершенно живые, размахивающие руками.

— Пески столь смертоносны?

— Да когда как. Иная дурья башка пройдет, не знаючи, и монастыря преспокойно достигнет. Известно, дуракам щастье. Но уж когда такая орава разом топает, тут пески начинают ходуном ходить.

Некоторые синие, не увязшие ничуть, в ужасе мчались обратно к берегу — и в свою очередь увязали.

— Нет, очень даже можно иной раз и уцелеть, — Ан Анку принялся вытаскивать из баркаса ружейный запас.

Словно в подтверждение его слов, несколько синих, верно, не вконец потерявшие со страху голову, сгрудились на неподвижном пятачке. Еще два или три уцелевших, оценивая каждый свой шаг, осторожно пробирались к ним.

Подобная же группа образовалась и вовсе вдали.

— Этим повезло, — непонятно заметил Ан Анку. — Они умрут быстро.

Смертоносный песок не с одинаковою скоростью поглощал свою добычу, теперь это было уже очевидным.

Несколько человек теперь походили на отрубленные но живые головы. Даже издали невозможно было не заметить всепоглощающего ужаса в их лицах.

Нелли забил озноб. Живьем погрузиться ледяную зыбкую тяжесть, последние мгновенья ловить солнечный свет, зная, что ослепнешь сейчас от навалившегося на веки песка, барахтаться, словно угодившая в тесто муха, еще думать, но уже терзаться лютыми мученьями удушья! И чем медленней сие инфернальное погружение, тем ужасней страх!

— Какая страшная смерть, — тихо прошептала она, но Ан Анку услышал.

— Да, смерть страшная, — глухо ответил он. — Только едва ли страшней смерти тех семерых детишек на ферме под Го-де-Прэ, которых сожгли живьем в амбаре. Тридцати дней не прошло, их души витают еще низко. Пусть детки порадуются.

Один из синих, втянутый неглубоко, пробовал выбраться лежа. Быть может, он оказался бы успешен, как во всяком случае казалось вначале, когда б не совершил роковой ошибки. Проползши с десяток футов, он оперся о песок обеими ладонями. Руки, отягощенные телом, тут же принялись быстро погружаться. В страхе солдат успел их выдернуть, но для того ему понадобилось опереться на колени и тяжесть вновь переместилась. Теперь уже погружались колени. Впавши в панику, нещасный заметался по песку, силясь найти безопасное положение, неистово крича.

Какие грязные проклятия, какие горячие мольбы, какой грубый хохот совершенного безумия и сколь по-детски жалобный плач неслись к небесам!

Не враз Елена поняла, что синих фигурок на белом песке сделалось намного меньше.

Оставшиеся на безопасных местах, группы уцелевших цеплялись друг за дружку — то ли для того, чтоб не соскользнуть, то ли попросту от ужаса. Они глядели на берег, такой безопасный и столь трудно достижимый. Один солдат показал товарищам рукою на стоявших на берегу. Ан Анку махнул в ответ шляпой.

Пушка погружалась быстрей людей, от нее уж торчал только край жерла.

Вдруг не синяя фигурка, вовсе далеко, привлекла внимание Нелли. Коричневый человечек, верно, выскользнувший из ворот, шел в направлении берега. Затем он остановился и вдруг взлетел, как во всяком случае показалось Елене, прежде, чем она сумела разглядеть в руках монаха длинный шест. Оказавшись с помощью прыжка на шесте рядом с ближним из погибавших, монах, верно, вступил в ним в разговор, и только потом, с большою осторожностью, продел человеку под мышки что-то вроде петли. Отпрыгнувши назад, к воротам, утвердившись на твердой почве, монах принялся тянуть веревку. Верно сила в нем была недюжинная, поскольку человек выскочил из песка как репка из грядки.

— Чего это монах пожалел синего? — вскинулась Катя.

— Так на то он и монах, нам не понять. Ну да монахи тож не безголовы. Найдется у братьи глубокая келейка для грешника, чтоб не вытворил ябеды. И на двух найдется, и на трех.

Последние слова Ан Анку произнес ввиду того, что рядом с первым монахом возник второй, а все жертвы песков, что могли увидеть сию сцену, теперь отчаянно тянули к монахам руки. Монах с шестом начал было примериваться вновь, но отчего-то передумал, осенил себя глубоким крестным знамением и вместе со своим товарищем пошел к воротам, увлекая обессилевшего солдата.

Новый страшный крик огласил воздух. Кричали уцелевшие на своих безопасных островках синие, и Елена не враз поняла, почему.

Исполинский черно-лазоревый вал мчался со стороны окоема, он летел по пескам как галопирующая лошадь. Он и казался лошадью сказочных гигантов, и белая пена гребня стелилась чудовищной гривой.

Там, где только что, куда ни кинь взгляд, белели пески, раскинулась водная гладь, еще волнующаяся, но уже без неистовства.

А вал делался все ближе, все выше. Словно играющая рука подхватила, подбросила синие фигурки людей, чаявших себя почти спасенными. Люди, погруженные в песок по шею, и погруженные по пояс, и погруженные по колено — в мановение ока исчезали под водой.

Вал достиг прибрежной полосы и вдруг затих, а черноголовые овцы в десятке шагов продолжали щипать жесткую невкусную траву.

Гора Святого Михаила превратилась теперь в остров, безмятежно отраженный в пучине.

Только теперь подруги взглянули друг на дружку, и каждая прочла свое волненье в лицах двух других.

— Не одну осаду выдержала Гора Святого Михаила с древних лет, — сказал Ан Анку. — Но нам теперь пора. А все ж жаль, что не довелось разжиться пушкою.

— Отчего прилив был столь быстр? — спросила Елена уже по дороге. Земля, после того, как река Куэнон осталась позади, изменила свое обличье. Травы сделались чахлы, деревья низки.

— Да он тут всегда таков. Здешние знают. Лучше тебе расспросить потом Белого Лиса, он объяснит по-господски, с наукою.

Путники шли теперь по дороге, окруженной, словно двумя высокими стенами, непролазными зарослями дрока.

— Каков человек Белый Лис, Ан Анку? — спросила Елена.

— Коли ты сама не видала, так лучше я ничего не скажу, — Ан Анку скользнул по собеседнице непонятным взглядом. — Он таков, что его слушают одновременно и Ларошжаклен и Стоффле. А это чего-нибудь да стоит. Синие знают, без Белого Лиса мы станем как без головы. Оттого так легко и повелись они на мою лесу. Надо бы и мне вырезать шест, нето я как без рук.

Колючий дрок глядел на проходящих тысячею желтых глазок. Нелли вдруг поняла, что сего дрока очень боятся синие. Мыслимо ли различить среди этих желтых цветов вороненые стволы?

— запел Ан Анку.

— подхватила Нелли. Уж что что-что, а бретонские песни она неплохо знала.

Солнце стояло в зените. Дальние очертания леса сулили тень. Ан Анку все пел старые баллады, улыбаясь синими глазами то Нелли, то Кате, но все избегал, избегал глядеть на Парашу.

ГЛАВА XVI

По дивно зеленой Нормандской лощине бежал человек, спасаясь от собак. Был он молод, высок ростом и белокур, но одет престранно — античным римлянином, если бы римлянину понадобилось беречься от стужи и холода. Некроенное его одеяние хлопало на бегу, еще немного, и собаки догонят, вцепятся зубами в складки, собьют наземь, загрызут… Собаки отставали, покуда отставали, эти красноглазые огромные собаки с синей как василек шерстью…

Человек поравнялся с Нелли — он нисколь не запыхался, хотя бежал изо всех сил.

«Помоги мне, — произнес он спокойным, красивым голосом. — Спрячь меня в своем дому!»

Собаки приближались, огромные собаки размером со свиней, с их клыков падала красная пена.

«Но разве дом мой надежен от них? — Встревожилась Нелли. — Они никогда в нем до тебя не доберутся?»

«Доберутся, пожалуй. — Беглец глядел на нее светлыми глазами. — Только не сейчас, лет через сто, да еще с четвертаком. Быть может это только отсрочка… Но все-таки спрячь меня!»

«Бежим! — первая собака уж летела на них, подобная уж скорей кабану, с тяжелой скоростью кабана и огромными его клыками. Синяя шерсть стояла дыбом. — Бежим!!»

Не враз Елена поняла, что лежит под теплою шкурой на ложе из водорослей в просторной тайнице. От предыдущей она отличалась тем лишь, что кое-где можно было встать в полный рост.

Параша с Катей уж хлопотали о завтраке, припасы для коего оказались опять поставлены неведомыми благодетелями. От маленького горшочка точился цветочный аромат меда, но глаз больше радовала тяжелая объемистая миса.

— Ишь ты, вроде как блины! — Параша принюхалась с довольною миной. — Ржаные, что ль?

Испеченные без масла большие блины оказались суховаты, а вкус их отдавал не рожью, а, как ни чудно, гречей.

— Галеты у нас едят чаще хлеба, — Ан Анку соорудил из своего блина сверточек с медом. — Хлеб в нашей Бретани праздничная еда, а живы мы больше гречихой, яблоками да морскими гадами.

В убежище нашлась и бутылка, но не с вином, а с бодрящим и чуть хмельным напитком, похожим на квас. Елена догадалась, что это сидр.

Они по-прежнему избегали селений, но видные кое-где строения хуторов и высокие церковные башни изобличали, что строят в этом краю уже не из белого известняка, как в Нормандии, но из бурого гранита. Неподатливый к человеческим усилиям, камень вынуждал строителей делать дома поменьше и пониже, а храмы проще и строже. Казалось, вовсе недавно путники вышли из непролазной чащи, но теперь перед ними лежали справа и слева от узкой дороги крестьянские поля, каждое — огороженное вековым земляным валом, укрепленным корнями яблонь, клонящих долу отяжеленные вызревающими плодами ветви. Дрок и вереск, в коих яблони стояли по пояс, делали каждое поле как бы окруженным неприступным забором. Нелли не могла не подумать, что удобно здесь воевать.

— Синие заставляют фермеров прорубать для себя прямые просеки через поля и леса, — уронил Ан Анку. — А иначе Адские Колонны Сантера жгут фермы вместе с жителями. Но все одно, мало кто покоряется. Проходишь об один день, стоит хуторок, пройдешь через неделю — пепелище.

Через две клетки огромной шахматной доски, по которой вела дорога, сейчас как раз взбежавшая на пригорок, на поле копошились три человека. Верно крестьяне работают, подумалось было Нелли, то тут один человек поднял голову.

— Да здесь-то арапы откуда?! — охнула Параша.

Теперь было уже видно, что лица всех троих мужчин, заметивших наших путников в свою очередь, черны. Крестьянами нежданные арапы не были, во всяком случае — сейчас: все они были с ружьями. Где-то в ветвях крикнула сова, хотя совы вроде бы и не кричат днем.

— Надо мне с ними перемолвиться, — Ан Анку, который уж давно срезал длиннющий шест, даже не подумал приближаться к чернолицым. Вместо того он коротко разбежался и упруго взмыл на гибкой палке, перемахнув через заросшую дроком гряду. Вот уж он стоял посередь крошечного поля. Еще прыжок — и он уж за другой оградою.

— Эх, ловко, — позавидовала Катя.

Ан Анку стоял уже со странными людьми, что-то обсуждая по-бретонски. Даже если б ветер не относил слова прочь, Нелли едва ль бы поняла.

— Вот уж о чем Филипп не предупреждал, так что у бретонцев бывают лица как чернослив, — пошутила она, пряча растерянность.

— Так то люди из отряда Пернэ, — пояснил Ан Анку, чей толк с чернолицыми оказался весьма недолог.

— И что, это отряд берберов? Отчего у них черные лица, или это маски?

— Какое маски, охота была мастерить безделицы, — усмехнулся Ан Анку. — Такой уж у них теперь свычай: мазать лица сажею. А еще их сразу отличишь по тому, как они подсыпают в двойной заряд пороху еще и речной песок. Ружья громыхают, словно в аду!

— Но зачем?

— Да чтоб парижан пугать. И не худо выходит, должен сказать.

— А вы тут, похоже, не только за революционные непотребства не любите парижан, Ан Анку? — заметила Елена.

— Да за что их любить, — махнул рукой молодой бретонец. — Телячьи головы! Почитают себя умней всех, а сами готовы бежать стадом за всяким, кто их только больше хвалит!

— Ну, Ан Анку, думаю, никто лучше тебя еще не сказал в двух словах причины революции! — Нелли засмеялась. Невзирая на трудность дороги, ноги были легки, а грудь дышала вольно.

— Разве я зряшно говорю? — бретонец остался сериозен. — Голодно им, вишь, без хлеба, а за плугом пускай между тем ходит мужичье! Бездельничают да горлопанят, а женщины их, сказывают, сами даже не ткут и не пекут хлебов, все им подавай готовое! В лес попадут, заплутают хуже малых ребятишек. Пустой народ, право, пустой.

Столь жалкие виды Натуры доводилось Нелли видеть только разве в старом папенькином альбомце, где зарисовывал он с гарнизонной скуки окрестности Оренбурга. Деревья прижимались к земле, словно боясь чего-то, а невысокая трава еле пробивалась сквозь каменистую почву.

— Верно ветры тут все время гуляют, — уронила Параша, недовольно поправляя косу. Ее волоса, только утром переплетенные, разлохматились, поскольку голова была непокрыта. Нелли же только плотней натягивала чепец.

— Иначе б они не натыкали столько мельниц, — усмехнулась Катя.

Однако мельница, маячившая впереди, вопреки сильному восточному ветру даже не думала махать крыльями. Молоть, верно, было нечего, и хозяин заклинил нехитный механизм.

— Можем мы спокойно отобедать на мельнице старика Бурделе, — сказал Ан Анку, окинув мельницу пытливым взглядом. — Синие оттуда ушли, а у нас все одно есть там дело.

— Тебе чернолицые сказали, что на мельнице были синие? — спросила Нелли.

— Да нет же, вон, глянь повнимательней, молодая дама Роскоф. Крыло верхнее остановилось не дошед малость до флюгера. Опасность, значит, миновала, можно заходить. Кабы полным Андреевским крестом, чтоб флюгер приходился ровно меж двух верхних крыл, так означало бы — не ходите ко мне, добрые люди, напоретесь на злых. А коли вот эдак, крестом обычным, так все сюда, на помощь!

— Ну, ловко! — Катя восхищенно цокнула языком.

Вскоре уж Нелли с любопытством разглядывала, сидя за огромным столом, внутренность крестьянского дома. Прямо над столешиницею тянулась длинная полка с дырками для немудреных столовых приборов, чтоб каждый мог дотянуться до ножа и ложки своих не подымаясь с места. Выше лежали недоступным мышам рядком огромные хлебы. Казалось, в большой комнате кроме этого длинного стола да двух скамей к нему ничего и не было, поскольку прочие предметы мебели были все соединены в одну стену. Над похожей на шкаф занавешенной кроватью тянулся буфет с посудой, прочее ж образовывало огромный комод.

Две женщины в черных юбках с необычайно высокой тальею, в черных косынках, сколотых на груди под глухим воротом, но в белых смешных чепцах, тонкого кружевного плетения, укрывавших не всю голову, а только узел волос, хлопотали меж очагом и столом. Одна казалась вовсе юной, другая средних годов, обеи красивы и статны. Им помогала прелестная чернокудрая и синеглазая девчушка в домотканной рубашонке. Нелли задалась пустым вопросом, доводилось ли ей встречать на родине людей, чтоб были брюнеты, но при том синеглазые.

На столе уж стояли в большой мисе залитые молоком каштаны, лежала головка сыру и кусок масла, столь свежего, что из него точились капельки молока.

Молились перед обедом, понятное дело, по латыни, однако ж сколь неловко было ничегошеньки не понимать из застольной беседы! Мелькали, понятно, отдельные известные от мужа слова, да что толку. Между тем Нелли охотно бы поговорила с хозяйками. Проницателен был взгляд старшей, которая, только окинувши им гостей, добавила к сервировке фаянсовую тарелку, которую выставила перед Еленой.

— Отчего бы у вас, бретонцев, мужчины одеты так ярко да празднично, а женщины в черном, — сказала она Ан Анку, больше ради того, чтоб скрыть смущение. Не один раз доводилось ей в жизни есть за крестьянским столом, и давно уж она перемогла неудовольствие от пользования общей посудиной. Сама б она нипочем не стала просить для себя особой миски.

— Какой там, молодая дама, — Ан Анку намазывал масло на огромный ломоть охотничьим ножом. — У наших хозяек, а у девок и вовсе, наряды куда веселей мужских.

Нелли промолчала, однако ж не сумела сдержать взгляда, скользнувшего по крестьянке и ее дочерям.

— Да, редко им доводится покрасоваться, — усмехнулся Ан Анку. — Но мы вить прибрежные жители. У наших женщин в свычае горевать по погибшим три года. А наши мужчины погибают в море куда как чаще.

— Оне не снимают траура? — изумилась Нелли.

— Иная девушка уж и замуж пойдет и сыновей на морской промысел проводит, а платье так и лежит в сундуке ненадеванное. Что делать, родни-то много. Шутка есть у нас. Будто бы разговорились француз да бретонец. Француз спрашивает, как, де, сударь, Ваш отец умер? Утонул в море, говорит бретонец. А как умер Ваш дед, пристает француз. Утонул в море, опять отвечает бретонец. Ужас, говорит француз, на Вашем, сударь, месте, я бы никогда в море не ходил! А бретонец тогда в ответ: а Ваш, сударь, отец как почил? В своей постеле, гордо отвечает француз. А Ваш дед? Тож в своей постеле, отвечает француз, да еще больше пыжится. Ужас, сударь, говорит бретонец. Никогда б я на Вашем месте не ложился в постель!

Подруги расхохотались, но не успело их веселье стихнуть, как в горницу, тяжело топая деревянными сабо, вбежал мальчонка годов десяти, с прямыми, как у Ан Анку, волосами, спадавшими ниже шелкового кушака. В руках ребенка был погромыхивающий железом тяжелый сверток из мешковины.

— Быстро ты обернулся, Ле Ноах, — одобрительно кивнул Ан Анку. — Пойдешь со мною в море, чтоб отогнать лодку обратно?

Ребенок недовольно наморщил лоб.

— Превосходно ты понимаешь по-французски, лентяй. Я сказал, в море пойдешь? Лодку отогнать надобно, — повторил Ан Анку.

— Пойду, коли Маргерит с Барбой отпустят, я, поди, один мужик в дому покуда деда нет, — ответил ребенок, старательно выговаривая. — Ну как синие придут?

Разговор вновь устремился в русло непонятной речи, Елена догадалась, что Ан Анку спрашивает у хозяек разрешения взять мальчика с собою.

Вскоре они шли уже по широкой тропе меж вереском и дроком, а тропа под их ногами медленно шла вверх. В десяти шагах видно было плохо — над кустарниками таял туман.

— Ан Анку, отчего не только ты, но даже малый парнишка понимает по-французски, а взрослые женщины нет?

— Так вить не о чем нашим женщинам болтать с французами, — пожал плечами Ан Анку. — А бретонцу француз и в лучшие годы хоть немножко, да враг. Как же мужчине да не уметь разобрать, о чем враги судачат?

Туман разошелся вдруг в две стороны, словно занавес в театре. От открывшегося взгляду зрелища у Нелли сперло дыхание. Бурые скалы громоздились друг на дружку ровными уступами, словно ступени великанов. Белая полынь и желтый лишайник, мелкие розовые цветки камнеломки веселыми пятнами расцветили сумрачные изломы. А внизу, далеко-далеко, билась о подножия скал иссиня-черная вода. Белая птица, парившая над волнами средь обрывков тумана, сама казалась бесплотною и прозрачной, духом птицы.

— Кто это? — шепнула Параша.

— Гоэлан, — догадался Ан Анку, указав на птицу рукою.

— А этот? — Катя задрала голову вверх, восхищенно следя за мощным полетом зловещей черной птицы с желтым узором на шее.

— Корморан, — усмехнулся Ан Анку. — Довольно добры они, эти кормораны. Не обижают даже взрослый молодняк. Нето, что гоэланы — те и птенцов соседских могут слопать за милую душу.

Подруги расхохотались. Так сладостно было стоять на этом соленом ветру, что гулял посередь скал, такая надежда слышалась в неумолчном шуме бьющихся о камень вод.

Только тут Нелли приметила, что от маленького Ле Ноаха, всю дорогу бежавшего впереди, осталась видна одна шляпа. Мальчик спускался по скальным расселинам к воде.

— Идите следом, сударыни, да не тревожьтесь, опасностей тут нету, — Ан Анку, позвякивая принятым от Ле Ноаха мешком, поторопился за мальчиком. А тот уж был внизу, перепрыгнувши с камня на камень среди превышающих его рост пенных гребней, по стеночке скользнул в пещеру, в пасти коей волновалась вода.

— Ох, тебе не допрыгнуть тут, — подзудила Елену Катя.

— Незачем, — Ан Анку что-то крикнул по-бретонски.

Ле Ноах воротился наружу и стоял теперь посередь широкой лодки. Ловко орудуя единственным веслом, он подал суденышко к уступу, где находились остальные. Заправским моряком глядел он в высоких сапогах, что заменили в дорогу деревянные башмаки, в шляпе с горделиво закрепленным к тулье белою кокардою полем.

Лодка качнулась, принимая путников, Ан Анку перехватил у мальчика весло и оттолкнулся.

Вновь упал туман, крики птиц сделались громче.

— Взаправду в этой воде соль, — Параша, поднесшая к губам ладонь, наморщила нос. — Еще под святой горой хотелось мне попробовать, да не до того уж было. Небось, можно варить похлебку да не солить.

— Гадость получится, — отозвался Ан Анку, вглядываясь вперед сквозь марево.

— Ну так и не велик толк у соленой воды жить, коли соль все одно покупай.

Туман вовсе загустел, Нелли хотела бы понять, как их провожатые знают, куда держат путь. Не хотелось бы сбиться в эдаком белом месиве, зловеще горланящем тьмами птичьих голосов. Сколь ненадежны кажутся доски под ногами, когда дороги не видно!

— Женщины на мельнице тревожились, что давно не появлялся Морской Кюре, — сказал вдруг Ан Анку.

— Кто это?

— Имени мы не знаем, оно и ни к чему. Просто священник, нормальный, то есть не присягнувший. Синие ведут за ним охоту по всему побережью. Только он и не выходит на берег. А как заслышится с моря звон колокольчика, добрые люди сами прыгают в свои лодчонки и плывут на него. В море посреди скал Морской Кюре и служит святую Мессу.

— Служит Мессу в море? Но как? — Сие было столь интересно, что Нелли тут же позабыла о скользящей под тонкими досками зловещей глубине.

— Да очень просто, он на своей лодчонке, а верные на своих, а мир принимать и причащаться по очереди подплывают борт в борт.

— И синие разве не преследуют ваши лодки?

— Куда там, — Ан Анку рассмеялся. — Плавать средь наших скал — все одно что в прятки со Смертью играть.

— Иной раз покажется, будто не женщины вас рожают, а пробиваетесь вы средь этих скал на свет из земли, что та ж камнеломка. Покидают ли бретонцы свои пределы? — спросила Нелли. — И коли да, не чахнут ли вдали от них, словно растение, вырванное с корнем?

— Вестимо, иной раз приходится бывать на чужбине, — отозвался Ан Анку, что-то разглядывая в тумане, в коем, казалось, ничего и невозможно было разглядеть. — Только мы впрямь боимся разлуки с родной землей, не мене, чем древний народ египтяне.

Елена и Катя подскочили одновременно, изрядно качнув лодку.

— В том была у египтян их сила, но в том же и слабость, — спокойно продолжил Ан Анку. — Тож и с нами. Мы взяли б в три месяца Париж, когда б легко нам было бродить вне видимости колоколен родных деревень.

— Ан Анку, сдается мне, не так ты прост, как кажешься, — не удержалась Катя. — Откуда ты знаешь свычаи египтян? Даже в Библии того нету.

— Поверь, я такой же темный мужик, как иные здесь, разве что немного разумею грамоте. Да и то не редкость. А что слыхал кое-что не из Библии, а из других книг, так я ровесник сына моего сеньора. Не единожды ходили мы вместе в море, мудрено ль, что пристала ко мне малая толика из того, что вколачивали в него учителя.

— А кто твой сеньор, Ан Анку? — спросила Елена.

— Так Белый Лис, — ответил тот, странно изменившись в лице.

Тут Ле Ноах, три подруги успели только испуганно вскрикнуть, выпрыгнул вдруг через борт в море. Однако ж не утонул, но, поднявши фонтан брызгов, оказался в воде по колено.

Ан Анку поднялся в деревянной скорлупке, изготавливаясь прыгнуть на берег. Куда они приплыли? Туман растаял вдруг, открывая гряду скальных островов, поросших только низким кустарником и цепкими цветами: чертополохом, клевером, камнеломкой. Небольшой островок, к которому они пристали, не был, однако ж, вовсе необитаем. Выше по склону лепилась к скале сложенная из сколков того же бурого гранита живописная хижина без одной стены, роль коей играла самое скала. Взобравшись чуть выше хижины по склону, можно было ступить на черепичную крышу и подойти к трубе.

— А что, удобно дымоход чистить, — прозаически заметила Параша.

Взбежавши по узкой тропинке (хоть после зыбкой воды ноги и ступали не вполне уверенно), путники приблизились к скромному приюту.

В очаге дотлевали угли, изобличая недавнее присутствие человека. У стены, той, что подарила Натура, освободив немало дней человеку от борьбы с гранитом, были свалены вязанки вереска, покрытые козьими шкурами. Ну да, откуда здесь деревянная мебель, на самом-то острове ничего не растет.

Пол был выложен плитами, что могло б показаться излишней роскошью, когда б одна из плит, со свету это не враз удалось разглядеть, ни была сдвинута в сторону, открывая начало лестницы, ведущей в черный лаз.

— Скалы делают нас беспечными о своей безопасности, — усмехнулся Ан Анку, следуя вниз вослед за проворным мальчиком.

Ни тот, ни другой не подумали запастись факелами, да Нелли уже и видела далекие отсветы огня там, откуда доносился гул голосов.

Двигаясь в черном проходе, куда лестница опустилась, то ли на свет, то ли на голоса, Ан Анку, Ле Ноах, Параша, Катя и Нелли, шедшая последней, все отчетливей улавливали, что голоса сплетаются в песню.

Песня теперь гремела, подхваченная камнем. Огромный скальный зал, освещенный неровными сполохами факелов, казался залом рукотворного замка. Стесненность в дереве восполняли натянутые кое-где яркие ткани и ковры, превращавшие также лежбища из ветвей в диваны и оттоманки. Строем стояли десятки ружей — дорогих, с резным ложем и перламутровыми накладками, и самых простых, старого образца.

Огромная ледяная колонна, с бочку в обхват и в два человеческих роста, служила службу самую хозяйственную: внизу была она обставлена кадками с рыбою, маслом, битой птицей. Пламя играло в ее хрустальных боках.

Каменная глыба служила столом, за которым и расположились на вереске люди. Крестьяне? Дворяне? По одежде было не разобрать.

Белокурый красавец, сущий Аполлон щасливой наружностью, поднимал роговый кубок: козья куртка его была накинута поверх тончайших кружав батистовой сорочки.

Бородатый мужик, мирно спавший в стороне, невзирая на весь шум, укрывался во сне парчовым камзолом.

При свете поставленной на бочонок восковой свечи в грубом подсвечнике какой-то вовсе немолодой человек столь же безмятежно делал грифелем записи в небольшую книжку.

— завел белокурый Аполлон, превосходно заметивший вошедших. 

— подватили десятки голосов.

— продолжил красавец.

Голоса и своды вновь подхватили припев.

— Тысячу извинений, сударыня, — обратился к Елене красавец, отвешивая галантнейший поклон. Годами казался он едва ль не моложе ее самое. — Мы нынче празднуем и пьяны! Не хотелось портить песни! К Вашим услугам и у Ваших ног — Анри де Ларошжаклен.

— Я — Элен де Роскоф, — Елена протянула французу руку, к которой тот, тряхнув волнами льняных кудрей, склонил тут же голову. — Я должна видеть Белого Лиса.

— Ба! Да у нас нынче два праздника вместо одного! — Юноша, отрекомендовавшийся как Ларошжаклен, вправду был слегка навеселе. — Богиня из снежной страны! Мало, что мы сегодни так славно отколошматили синих… Господин де Роскоф! Вы слышите, господин де Роскоф! Ваша невестка прибыла из России!

ГЛАВА XVII

— Помилуй Господь, могу ли я поверить такому щастью?! — Стук запрыгавшего по камням грифеля показался слишком громок. Записная книжка также упала с колен стремительно вскочившего на ноги пожилого человека. Но ни шагу не сделал он к Елене: казалось, ноги его вросли в землю.

Застыла и она, странно ослабев в коленях. Недвижнее статуй, они смотрели друг на друга.

Нельзя не узнать было это высокое чело, обрамленное не русыми, как у Филиппа, но белоснежными волосами, эту незнакомую жесткую складку знакомых губ. Никогда не было у Филиппа такого пронзительного взгляда — словно на тебя не глянули, но окатили едкою, обжигающей до костей кислотой, но серые глаза, они были те же самые. Тот же твердый подбородок, те же прямые плечи. Положительно, она узнала бы его в самой многолюдной толпе!

— Батюшка!

Ноги ожили: Нелли метнулась к свекру, рухнула на колени, прижав обеими руками к лицу окрашенную крестьянским загаром руку старика, ткнулась лбом в крестьянский его наряд.

— Не верьте щастью, отец, я — вестница горя! Филипп…

— Элен, дорогое дитя мое, — де Роскоф помог ей подняться. — Не терзай себя жестокими словами, мне все ведомо. После я расскажу тебе о том. Не плачь, дитя, дай наглядеться на тебя.

Только сей час Нелли огляделась вновь кругом, пораженная тишиною. Шумное только что сборище застыло и онемело, почтительно наблюдая за родственною встречей. Но почти тут же сделалось шумно вновь, и с этого мгновения все, что творилось вокруг, почти сразу истаяло в ее памяти. Запомнилось лишь теплое ощущение привета, окутавшего подруг со всех сторон. Казалось, они воротились домой — в Кленово Злато или в Сабурово. Десятки рук заботливо обустраивали их, десятки голосов звучали в ушах…

Нелли обнаружила вдруг, что сидит на теплой козьей шкуре, а ее зазябшие на море руки греет серебряный стакан, наполненный темным вином. Катя, устроившаяся супротив, весело грызла жемчужными зубами крылышко мелкой птички. Параши видно не было, хотя ее голос, повторявший, со смехом, какое-то бретонское слово, слышался где-то рядом. Кто вложил ей в руки сей стакан? Нелли не было суждено вспомнить никогда.

— Мы было оплакали Вас, отец, — тихо вымолвила она. — Соседи в Париже рассказали, как пришли за Вами, попадались даже те, кто будто бы видал, как Вас убили санкюлоты.

— Увы, — с глубоким вздохом ответил господин де Роскоф, — те, кто заявлял себя свидетелями смерти моей, не лгали.

Он замолк, но и Елена ничего не сказала, полагая, что разъяснение странных тех слов последует.

— Нечто наподобие нервической горячки свалило меня с ног в дни сентябрьского террора, — в самом деле заговорил наконец господин де Роскоф. — Более неподходящего случая для хвори трудно вообразить! Слуги разбежались, оставался лишь мой верный лакей Жан-Батист, служивший мне больше пяти десятков лет. Как умел управлялся он на кухне, хотя таскать воду было ему уж тяжко: старый мой слуга начал сдавать раньше меня. Воды меж тем, я чаю, для ухода за горячечным больным требовалось много. Сам я, впрочем, не осознавал ни жажды, ни того, как исходил тяжелым потом, ни благотворно освежающего прикосновения к телу чистого белья. Я существовал вне бренной оболочки, заточенный в темницу собственного черепа. Страшным было сие существование, дочь моя! Некуда деться мне было от кровавых исчадий адовых, от жалких криков безвинных жертв. Но однажды муки жажды дали о себе знать. Во рту моем пересохло так, что язык, будто мускатная терка, терзал небо и десны. Мучения жажды, сколь ни удивительно, пробудили мой разум. Зрение просветлело. В изголовьи постели моей, на столике, стоял престранный натюрморт: самые маленькие графины из различных сервизов теснились в количестве не одной дюжины — серебряные, стеклянные, хрустальные, фарфоровые. Пересохшее горло не позволило речи излиться по обыкновенному своему руслу. Ждать, когда же придет Жан-Батист, я более не мог. Еле поднял я дрожащую руку, но не единожды падала она прежде, чем я дотянулся до крайнего, самого маленького серебряного графинчика. Сосуд упал в простыни, рука оказалась слишком неловкой. Однако ж пробка, плотная, но не тугая, удержала живительную влагу. Кое-как я поднес его ко рту и напился. Кризис болезни, верно, миновал, когда я томился жаждою. Весьма вскоре я вновь захотел пить. На сей раз рука дотянулась до еще меньшего графинчика, в коем оказалось вино, необыкновенно меня подкрепившее. К полудню того же дня, вить очнулся я ранним утром, я смог уже сесть на своем ложе. Не сразу недоумение начало точить мне душу: больной человек смутно осознает происходящее. Но вот начало темнеть. Никто не шел затеплить огни. Закатные лучи скользили сквозь стекла, понемногу угасая, и это явилось мне первым знаком к тому, чтобы разум пробудился. Обустраивая свой дом, я прежде всего позаботился о том, чтобы окна спальни моей глядели на восток. Смолоду ничто не радовало моей души больше рассвета, с коим я норовил просыпаться наперегонки. В моей спальне не могло быть видно заката! Я осмысленным взором огляделся вокруг. Воистину, я лежал не в своей постели, хотя и в своем дому — сосуды, из коих я утолял жажду, все были знакомы. Ложе было непривычно узко, и, как я только лишь начал ощущать, жестковато. Не враз узнал я небольшую комнату с оклеенными бумажками стенами, в коей мне редко доводилось бывать. С усилием я поднялся. Мне сделалось холодно, но я не находил халата. Какая-то одежда была сложена у кровати, но она не была моей. То оказалась суконная ношеная одежда простолюдина! Я облекся в сие странное платье, ощущая себя обитателем странного сна. Дверь вывела меня в знакомый коридор, ведущий в переднюю. Оборотная сторона двери показалась мне знакома больше внутренней. Что за странность! Я, оказывается, занедужил в своей спальне, но очнулся в каморке Жан-Батиста, в его постеле! Тревога придала мне сил: я одолел лестницу, истоптанную, свидетельствующую о недавнем грубом вторжении многих людей. Спальня моя хранила следы обыска. Халат мой валялся на разобранной постеле, но я не увидал ни обыкновенного своего костюма, ни обуви. Горькое прозрение оледенило мою душу. Опустившись на колена пред Распятием, я молился и плакал, покуда в доме не стемнело.

— Но как же не приметили лица соседи? — шепнула Нелли, сама не понимая, зачем о том спрашивает.

— Старики, прожившие бок о бок долгую жизнь, делаются похожи друг на дружку, — горько усмехнулся господин де Роскоф. — Великое сердце! Дочь моя, коли ты рада нашей встрече, молись за доблестного Жан-Батиста до конца твоих дней!

— Если Господу угодно будет послать мне внуков, то и они будут его поминать! — Пылко воскликнула Елена. — Но что приключилось дальше, дорогой отец, как оказались Вы здесь?

— Еще несколько дней, будучи слишком слаб, чтобы покинуть свой небезопасный кров, я предавался размышлениям среди сотворенного санкюлотами разгрома, — продолжил господин де Роскоф. — Был ли смысл в жертве старого моего слуги, многожды спрашивал я себя сам. Одинокий книжный путник, всю жизнь собирал я по крохам знания о французской беде, но был бессилен ее предотвратить. Сын мой безопасен, как, по крайности, мнил я в те дни, род мой продлился. Так чего же ради один старик отдал остаток жизни своей за другого? Не враз выстроились мысли мои достойным строем. Бессмысленные упреки набросились на меня, словно туча кровожадного гнуса. Ты меньше иных дал погибающей отчизне, казнил я себя, меньше тех, кого беда застала врасплох. Они, по крайности, отдали ей сыновей своих! Но как раз сей упрек и остановил лавину прочих, ибо на него откликнулось не сердце, но разум. Ты спас сына, в добрый час, ответил я себе. Но разве тебе некем его заменить, некому дать ружье в руки? И верно, тысячи прочтенных рукописей не повредили моим глазам, руки до сих пор гнули подкову. Никогда не берег я себя нарочно, однако ж тело мое ответило добром за прожитые годы. С юности брезговал я разгулом, проживаючи в столице не оставил деревенской привычки спать по ночам, изыски же гастрономии являлись к столу в дому моем только ради гостей — мне же, засидевшемуся за работой, могло быть довольно на день стакана вина да куска козьего сыру. И вот я полон сил и бодр, даже невзирая на пережитую болезнь. Что же, стало быть пора отложить перо и взяться за пистолет! Старость не страшится смерти, она несокрушима в бою. Словно помолодел я на десять лет, поняв, как поступать дальше. К тому же вспомнилось мне еще об одном секрете, что предполагал я на сотни лет сохранить для потомков. Но потомки мои имеют все, чтоб быть благополучными, довольно с них, рассуждал я.

Елена не могла не заметить, как при сих словах лицо свекра странным образом омрачилось.

— Вскоре я уже довольно окреп, чтобы без сожаления покинуть дом, — чело господина де Роскофа прояснилось. — Впрочем, прощанье с моей вифлиофикой далось не без сердечной муки. Долго стоял я, глядя, как теснятся на полках шкапов бесконечные ряды книг. Пустое! Они уже не принадлежали мне, с часу на час можно было ожидать вторжения нового, беззаконного хозяина. Десятки, сотни, тысячи волюмов! Не в платок же мне увязать даже самые нужные из них? Что не осело в голове, тому прости. Доживши до глубокой старости, я обретал иную, деятельную жизнь, труды ученого остались в прошлом. Я уходил прочь налегке. Платье Жан-Батиста послужило мне спасительным путевым листом — никому не было дела до старика, верно лакея, лишившегося хозяев своих, немало таких брело по дорогам с жалким узелком на палке! Хлеб, что я взял с собою, вышел прежде, чем я достиг Нормандии, но добрые поселяне делились со мною каштанами и молоком. С грустью примечал я, что в сельских жителях избыта прежняя простодушная привычка расспрашивать путника — без тени прежнего любопытства они пускали меня согреться у огня, хозяйки безмолвно стелили солому в самом дальнем, неприметном углу. Благослови их Господь, они все понимали! В дому старого и проверенного моего финансового корреспондента, что в силу принадлежности к торговому сословию почти безопасно проживал в своем дому на Банковской улице маленького городка Флер, я передохнул несколько дней, оставил несколько почтовых поручений и запасся оружием. Вскоре я был уже в родной Бретани, и первый же встречный крестьянин сопроводил меня в ближайший стан белых. Вот и вся моя немудреная история, милая Элен.

— Чего уж тут, право, мудреного? Книгочей превратился в воителя, — улыбнулась Елена, не отирая невольных слез.

— Но в какого воителя, дорогая мадам де Роскоф, — с горячностью произнес де Ларошжаклен. — Селяне наши почитают Белого Лиса колдуном, что видит синих на три аршина под землею, не так ли, Ан Анку?

Молодой бретонец только с улыбкою кивнул в ответ.

— И, дети, еще б мне не угадывать презренные их повадки, — добродушно засмеялся господин де Роскоф. — Хотя, признаюсь по чести, дело в Шарроском лесу и льстит стариковскому самолюбию.

— Но… Ан Анку! — Елена стремительно обернулась к недавнему их провожатому, впилась в лицо его новым вовсе взглядом. — Так ты, выходит, был хорош с моим супругом, это о нем ты рассказывал, как ходили вы недорослями в море?

— Понятное дело, о молодом господине Филиппе, — смущенно отозвался Ан Анку. — Только как же могло мне впасть в голову, дама Роскоф, что не ведаешь ты, к кому идешь, идучи к собственному твоему свекру? Я-то мнил, ты враз разобралась, что он и есть мой сеньор.

— Я пробиралась к Белому Лису, вожатому шуанов, — слабо улыбнулась Нелли.

— Воистину, жизнь человеческая много куриознее, чем может впасть в голову любому сочинителю романов, — господин де Роскоф улыбнулся было, но тут же взор его вновь сделался пытлив. — Но скажи мне, дитя, какая надобность могла из такого далека вести тебя к шуану, в котором не знала ты родственника?

Нелли не враз ответила, слишком уж долог был предстоящий рассказ. Когда она все же собралась с духом заговорить, пещеру вдруг огласил повторенный сводами зловещий крик совы.

Ей подумалось, что уж совсем скоро, заслышав сову настоящую, она будет все одно искать поблизости человека.

Следом донесся шум, свидетельствующий, что в скальный зал не без трудностей пробираются люди.

Двое мужчин вошли неудобно, полубоком, не выпуская из внимания третьего, при чьем виде Нелли невольно вскрикнула: на голове его был нахлобучен черный мешок, спускавшийся на обтянутые синим мундиром плечи.

— Ишь, санкюлота поймали! — усмехнулась Катя. — Надо думать, допросить хотят. Только глаза-то чего закутали, не отпускать же его после живым?

Нелли сие тоже не было понятным, однако ж неважным, в сравненьи во всяком случае с жалким видом синего. Здесь тебе не Париж, беспомощных стариков на расправу тащить! То-то запоешь!

Четвертым оказался не опускавший от спины санкюлота пистолетного дула парнишка, постарше Ле Ноаха, лет тринадцати-четырнадцати. В крестьянском наряде, в неизменных широченных панталонах ниже колен с узкими гетрами и шелковым кушаком, в лохматой куртке и лихо заломленной шляпе с белою кокардой, он не глядел маленьким мужиком, слишком уж изящны были его движения.

Один из вошедших мужчин грубым жестом ослабил завязку на мешке, покрывавшем голову санкюлота.

— Я мог задохнуться! — Синий, тут же стянувший мешок несвязанными отчего-то руками, жадно втянул воздух. — Отчего вам мало простой повязки на глаза, как всегда делают?

— Повязку на глаза честным людям надевают, — спокойно отозвался Ларошжаклен. — У вашего брата чести нет.

Недоросль, не выпуская пистолета из правой руки, стянул левой шляпу, лихо тряхнув головой. Вот те на! Небрежный узел, кое-как запиханный под объемистую тулью, рассыпался от резкого жеста. Бретонцы мужчины носят волоса едва ль не длинней женских, но отнюдь не прячут их. И было отчего прятать — в обрамленьи роскошных этих рыжих кудрей юное лицо сделалось тем, чем и было на самом деле — лицом девушки. Прехорошенькое личико, хотя теперь, незатененное полями, стало видно, что оно густо усыпано веснушками. И это при неровном-то свете факелов!

— Эх! — сочувственно вздохнула Параша. — Такого никаким пахтаньем не свести.

— Не тратьте слов, Анри, сие пустое, — господин де Роскоф, не поднявшись с места и даже не глядя на синего, протянул в его сторону руку с раскрытою ладонью.

Революционер замешкался в нерешительности, затем, словно бы против своей воли, вытащил из-за пазухи сложенную бумагу. То ли вздохнул, то ли хмыкнул, словно бы пытаясь привлечь к себе внимание, затем, не дождавшись, приблизился и, невольно нагнувшись, вложил бумагу в раскрытую ладонь.

Господин де Роскоф принялся разворачивать полученное послание.

Рыженькая девушка, пройдя несколько шагов в затылок с синим, чувствительно ткнула того дулом меж лопаток, побуждая воротиться обратно.

— Да оставь негодяя, Туанетта, он здесь чихнуть без разрешения не посмеет, — с улыбкою произнес де Ларошжаклен. — Прошу прощения у дам. Дорогая мадам де Роскоф, позвольте представить Вам мадемуазель де Лескюр. Так сказать, северной Венере — франкскую Афину.

Вид юной особы столь живо напомнил Елене приключения собственного отрочества, что она не смогла удержать самой веселой улыбки.

Однако ж мадемуазель де Лескюр лишь холодно кивнула в ответ. Брошенный на Елену взгляд ее был несомненно недоброжелателен — сие особенно ощущалось под этими наполненными непринужденным дружелюбием и сердечностью сводами.

Впрочем, не странное отношение юной девушки прежде всего занимало сейчас Елену: господин Роскоф внимательно читал развернутый лист. Ради сей бумаги сюда привели синего, коего, надо полагать, не убьют. Что ж такого могло содержаться в оной?

Постепенно и внимание остальных полностью сосредоточилось на сухощавой фигуре читающего старика. Неровное пламя подчеркивало игру резких морщин в лице его: презрение чередовалось с гневом. Наконец он поднял голову.

Елена с облегчением увидала, что на устах господина де Роскофа играет насмешливая улыбка.

— Верно не раз бивали начальников твоих в трактирах за меченые карты, — теперь он обращался к синему. — Стоило ль затевать мошенничество? Вы знали, еще б вам не знать, что сын мой покинул отчизну одиннадцать годов тому. Удалось вам пронюхать, что он уж женат. Удалось и послать убийц по следу в далекую страну. Но нынешний обман не вышел. Глупцы! Чтоб вам узнать, сколько лет невестке моей? У меня не может быть внука осьми годов от роду. Никакого мальчика вы не похищали из России, сие гиль. Ах я, старый дурак! Элен, вить я не спросил самого важного у тебя — есть ли у меня хоть годовалый внук либо внучка? Дочь моя, что с тобою?!

— Роман!! — отчаянно закричала Нелли. — Батюшка, он у них! Пусть отдадут его, Вы ведь можете заставить негодяев его отдать!

В свой черед изменившийся в лице, господин де Роскоф махнул рукою, приказывая жестом увести санкюлота. Шуаны, без слов понявшие его, увлекли синего куда-то в темную глубину пещерных ходов.

— В чем я ошибся, дитя мое? — господин де Роскоф заботливо взял Елену за руку: персты его были по-стариковски хладны, но ладонь по-молодому сильна.

— Ошиблись санкюлоты, отец, — ответила Нелли тихо. — Ваш внук-младенец безопасен, но вместо него они похитили моего маленького брата.

— Так вот за какою бедой ты пустилась вдогонку… — господин де Роскоф протянул развернутое письмо де Ларошжаклену. — Я-то мнил, что негодяи лишь затеяли разыграть очередную фарсу, когда от них дошло, что предлагается важный для меня торг. Оставь тревогу за брата, он будет благополучен.

От слов этих, покойных и властных, облегчение непременно воцарилось бы в сердце Нелли, когда бы она не видала перед собою лица де Ларошжаклена, читающего вражеское послание. Юный красавец, или то лишь чудилось ей, о, если бы чудилось, казался теперь старее самого де Роскофа.

ГЛАВА XVIII

— Мы сделаем все, чтоб вырвать мальчика из их рук! — Ларошжаклен теперь словно бы не примечал Нелли, глаза его не отрывались от господина де Роскофа. Говорил он с жаром, похожий на молитвенный. — Я немедля займусь этим, коли мы знаем наверное, что маленький пленник существует, задача облегчается!

— Да чем же, молодой мой друг? — господин де Роскоф, напротив, очень спокойный, печально усмехнулся. — Мы не можем атаковать, сие не в наших силах. Да и наверное ли мальчик в шато де Латт? Эти змеи горазды петлять.

— Но мы не можем допустить, — с пылом продолжил де Ларошжаклен, но господин де Роскоф остановил его нетерпеливым движеньем руки.

— Взгляните на сию молодую женщину, — заговорил он, кивнув на Елену. — Скольким превратностям войны она подвергла себя? Как иначе мы можем вернуть ей маленького брата? Найдет ли ответ хоть кто из всех здесь?

Ларошжаклен застонал, словно от головной боли. С тревогою в душе Нелли оглядывала озадаченные и горестные лица шуанов. Какая новая беда стояла на пороге? Что происходило? Это, казалось, было внятно всем, кроме трех подруг.

— Призовите синего, — распорядился де Роскоф.

Вскоре вслед за этим вновь привели санкюлота. Последний, между тем, казалось, уже собрался с духом и выступал уверенно. Наружность его, как только теперь приметила Елена, отнюдь не была отвратительной либо даже заурядной. Это был молодой человек, не старше двадцати годов, с небрежно подстриженными каштановыми волосами, что могли бы быть красивы, кабы им было позволено расти.

— Ответ приготовлен? — спросил он. Глаза его искали взгляда господина де Роскофа, изобличая, что оказанный прием терзает его самолюбие.

Господин де Роскоф молча протянул небольшую бумажку, на коей перед тем нацарапал наспех едва ли боле нескольких слов.

— Я им не верю, — упрямо проговорил де Ларошжаклен. — Не верю ни в чем, даже в этом! Можно ль договориться наверное с этими пиявками в человеческом обличьи?!

— Не верю и я убийцам женщин и детей, — хмуро отозвался Ан Анку.

— Так вам отвратительны наши жестокости! — от обиды молодой санкюлот забыл об осторожности. — Но разве не худшими нелюдями, не худшими злодеями были вы сами? Кто поддержал доблестного депутата Лапуля, когда он требовал отменить варварское право сеньора, возвращаясь с охоты, убить не больше двух крепостных, дабы омыть их кровью усталые ноги! Только двоих, не больше, какое великодушие! И в конце просвещенного осьмнадцатого столетия, во всем высоком собрании ни один не захотел отказаться от чудовищного закона! Вдруг да ноги озябнут!

— Меня там не было, — господин де Роскоф впервые взглянул на молодого санкюлота, и, казалось, отвлекся от своих невеселых дум. — Однако ж, окажись я в том собрании, я бы тоже не выступил за отмену сего закона.

Удивилась даже Елена, меж тем, как синий попросту онемел.

— Едва ли стоит отменять то, чего и не было никогда, — улыбнулся де Роскоф.

— Так по Вашему сие неправда, по Вашему дворянин никогда не грел ног своих крестьянскою кровью? — с недоверием спросил молодой человек.

Пора б уже догадаться, что неправда, усмехнулась про себя Елена.

— Правда, и правда горестная, — спокойно ответил господин де Роскоф. — Было то во времена короля Генриха Четвертого. Некий кавалер де Лионн был застигнут за тем, что вспорол чрево крестьянской девицы, дабы засунуть ноги внутрь. Подозревали, что то было не единственное его злодеяние такого рода. Я же склонен полагать, что оный де Лионн страдал особым видом безумия, побуждающего человека все время повторять одно и то же злодеяние.

— Для жестокостей дворянина всегда находилось оправдание!

— Король Генрих его не нашел.

— Заточил в Бастилию, мы знаем, как это делается! Удобные комнаты с гостиной для посетителей, свой стол, а там, глядишь, помилование через три-четыре месяца, стоит делу подзабыться, — усмехнулся синий.

— Кавалер де Лионн был казнен в Париже при большом стечении народу. Не обезглавлен, как подобало ему по праву благородного происхождения, но четвертован с позором.

— Того не может быть!

— Да сделайте себе труд заглянуть в городские бумаги! — с горечью произнес де Роскоф. — А уж коли лень копаться в пыли самому, так за малую толику нужную справку сделает архивариус. С этого-то события, о коем, верно, рассказывала ему в младенчестве нянька, в горячей голове того Лапуля и возник закон о двух крепостных. Нещасная Клио! Сколь мало нитей Истины вплетено в твои одеяния! Люди ткут их из бабьих сказок, пустых сплетен, честолюбивых и корыстных домыслов.

— Свои сказки есть и у вас, у белых, — не сдавался синий. — Послушаешь бывших, так как все было славно прежде! Сеньоры были отцы крестьянам, священники слушали только своего Бога! Кабы вправду все рыцарские обеты блюлись на свете, так и впрямь революции не надобно!

— Юдоль мирская полна несправедливости, — с печальным спокойствием произнес де Роскоф. — Все, что способен и должен сделать в ней порядочный человек — блюсти себя самого да, коли сталкивается с дурным делом, приложить все возможные старания, чтоб ему воспрепятствовать. Но только безумец может тщится дать грешному человеку безгрешное устроение жизни. Жизненное зло от сего умножится стократ. И оно уже умножилось.

— Сие временное положенье! — горячо возразил молодой санкюлот. — Порядок наш еще шаток, укреплять его доводится жестокими способами. Как отступит угроза внешняя, да иссякнут враги внутренние, вроде вас, шуанов, так и жестокости не станет, а укрепленные ею установления останутся на щастье людей! Я не верю, что мир к лучшему не изменишь! Мы уже половину дела сделали, уже изменили, вот только надобно дождаться, чтоб все сделалось гуманнее.

— Тут-то и выяснится, что нищета, болезни, обида слабого сильным нисколь не убыли. Но я не о том, — господин де Роскоф теперь внимательно вгляделся в лицо молодого человека, столь внимательно, что тот зябко передернул плечами, словно холод подземных сводов сгустился. — Пора уж тебе ворочаться дабы длить черное дело, за коим ты послан, юноша, но я тебя задержу малость. Твое лицо еще не изрыто пороком, и я почти уверен, что ступить на пагубную стезю тебя толкнули намеренья самые благие. Но благими намереньями, говорят в народе, и вымощена дорога туда, куда ты уже следуешь. Едва ль я сумею принести тебе пользу, но Божий промысел неисповедим.

— Неужто Вы хотите меня агитировать за короля? — молодой человек усмехнулся, хотя усмешка его получилась кривою. — Сие была бы изрядная наивность.

— Я всего лишь хочу честных ответов на несколько вопросов вовсе не секретных.

— Коли так, я отвечу.

— Верно ль то, что Верньо посажен уже в тюрьму и ждет гильотины?

Кто таков Верньо Елена знать не знала, однако ж этот вопрос отчего-то смутил синего.

— Это правда, но он ведь теперь с Роланами и Бриссо, — потупив голову, однако ж твердо сказал он.

— С Роланами? Не с теми ли Роланами, коим рукоплескал плебс Парижа? С Бриссо? Не с тем ли, что затеял первый смутьянский листок? А сам Верньо? Не он ли первый призвал год назад к свержению законной власти? Разве есть что либо общее меж сими Роланами, Бриссо, Верньо и нами, шуанами?

— Разумеется нету! — гневно взвился молодой санкюлот.

— Не было, ты хочешь сказать, юноша, — де Роскоф улыбнулся. — Теперь уж есть. Это общее — гильотина. Ты молвил давеча, что уж был бы мир и порядок на ваш лад, когда б ни шуаны. Разуверься. Запомни лучше, что я скажу тебе на прощанье. В возрасте двадцати четырех годов довелось мне, единственный раз в жизни моей, путешествовать морем дальше Ла Манша. Опытные мореходы много рассказывают о штормах и ветрах, однако ж моему пути Натура благоволила. Небо было чисто, ветры столь послушно надували паруса, будто капитан положил им за то плату, как шутили офицеры. Сущим парадизом было бы то плаванье для пассажиров, когда б ни одна досада — крысы. Гадкие твари пробовали вперед нас нашу еду, прыгали по ночам на койки, портили вещи, пугали дам и детей. Словом, от них не было спасу. «Пора, сударь, очистить судно от нечисти», — молвил мне как-то утром добрый матрос Альбер. Благое намеренье, только возможное ли? Я слышал уже, что кошки от корабельных свирепых крыс не спасенье. Скорей нещасный зверок погибнет сам. Я выразил Альберу свои сомнения. «А вот извольте поглядеть, какую мы находим на крыс управу!» — отвечал тот. Со скуки я внял его совету. Матрос велел мальчишке-юнге наловить крыс, тот и впрямь поймал дни за три много — не мене двух дюжин. Однако что толку — ведь их остались в трюмах сотни! Вдвоем они приволокли старый котел, что уже не годен был на камбузе, установили его на палубе и вытряхнули внутрь всех тварей из клеток. Сверху они прикрыли котел, но оставивши при том доступ воздуху. Я положительно терялся в догадках, меж тем, как Альбер и мальчишка, казалось, вовсе о крысах позабыли. Я же то и дело прогуливался к котлу, о стенки коего скреблись изнутри десятки когтистых лапок. Изнутри доносились шум и отчаянный писк. Я не знал, сколько могут прожить крысы без воды и пищи, однако, это было явственно дольше, чем я полагал. Я начал сожалеть о мерзких, но все же злощастных тварях — добрей было б перебить их сразу, думалось мне. Дни шли, но писк не умолкал. Наконец сделалось тихо, разве что одна или две крысы еще скреблись внутри, но уже не пищали. «Вот и сварилось без огня наше кушанье!» — засмеялся юнга, приложивши ухо к стенке котла. Они сняли крышку и опрокинули котел прямо на палубу — я заране сморщил нос. Напрасно! На досках заметалась всего одна, вполне живая, особо крупная крыса. Вид мерзостной гадины был злобен, бурая шерсть топорщилась, слипшись местами в черные сосульки, голый хвост напоминал вылезшего после дождя исполинского червя. Но где ж… Я заглянул в лежащий на боку котел: он был пуст, совершенно пуст! Холодная испарина выступила на моем челе от отвратительной догадки. «Да, сударь, сие — крыса-людоед, верней сказать, крыса-крысоед, ибо она питается собратьями своими, — с хохотом пояснил юнга. — Мы на море называем таковых — крыса-тигр. Единожды отведавши мяса своих собратьев, они не охочи ни до какой другой еды!» Меж тем отвратительная крыса, пометавшись немного по доскам палубы, стрекнула в трюм. «Она не успокоится, покуда не съест их всех, — добавил матрос. — И, верите ли, под конец станет размером с кабанчика. Когда корабль очистится, мы ее легко прибьем — неподвижную с жиру и неспособную пролезать в щели».

— К чему сия отвратительная аллегория? — Казалось, покуда длился обстоятельный рассказ де Роскофа, молодой человек обрел спокойствие. Теперь он говорил без гнева, а перед тем внимал противнику своему старательно, быть может и противу своей воли.

— Полно, Вы не глупы и получали образование, я вижу, — перейдя с «ты» на обязательное обращение, господин де Роскоф отбросил и мягкую доверительность. — Природа Зла, коему Вы служите, паразитарна. Только потому в революционном котле еще так много крыс, что собратья Ваши сыты кровью дворян, крестьян, священников и шуанов. Чем меньше нас останется, тем скорей вы оборотитесь друг на дружку. Полагаю, что сперва кто-нибудь съест Дантона — скорей всего то будет Робеспьер.

— Робеспьер и Дантон — надежные союзники против бриссотинцев, — республиканец даже усмехнулся словам старого шуана.

— В марте оба мерзавца принимали «декрет» об их Чрезвычайном трибунале, об этой шайке убийц, — невольно вмешался в поддержку врагу де Ларошжаклен. — В апреле Робеспьер выгораживал Дантона, когда того поймали за руку на казнокрадстве.

— Робеспьер пожрет Дантона, — твердо возразил господин де Роскоф. — Когда б то было пристойно, я побился бы об заклад.

— Так Робеспьер и будет крысою-тигром? — спросил Ан-Анку. Казалось, куриозный спор с синим затянул всех.

— Быть может… Быть может и Робеспьер. Но скорей всего не он. Скорей всего крыса-тигр ныне — бойкой, но мелкой крысенок, вовсе еще безвестный. Едва ль мы ныне даже знаем его имя, — вздохнул де Роскоф.

— Но что станется, когда сей тигрокрыс пожрет всех собратьев, батюшка? — Нелли казалось, что свекор рассказывает страшную, но завораживающую вместе с тем сказку. Словно все понарошку рядом с этим человеком, а она опять — маленькая Нелли, которую всесильные взрослые оберегут от любого зла. Забытое, давнее, теплое чувство!

— Не забудь, крыса-тигр не может кормиться ничем, кроме плоти себе подобных! Пожравши всех у себя, он пойдет на иных. Будет война.

— Но война и ныне идет, — сказал кто-то из шуанов.

— Та будет всемирной войной, и докатится хоть до подножий Египетских пирамид. Сие, конечно, шутка, друзья мои, но война захватит многие страны и принесет неисчислимые беды народам. Одним вить отлична корабельная крыса-тигр от тигра-человека: последний наделен разумом! Подумайте, разум человеческий в теле людоеда! Его снедает не только жажда крови, но и жажда власти. Едва ль будет странным, если он захочет почестей больших, что довлели прежде венценосцам, возжаждет трона, того самого трона, ради ниспровержения коего все и затевалось!

— Революционер не станет вожделеть о троне, я слушал безумца! — Молодой синий резко взмахнул рукою, так, словно бы в ней была сабля.

— Когда падет голова Дантона, попытайся вспомнить сии слова, юноша. Когда на трон потомков Святого Людовика вскочит крыс-людоед, вспоминать уж будет поздно. — Господин де Роскоф повернулся спиною к синему.

Двое крестьян тут же нахлобучили на голову молодому человеку мешок.

— Ну мочи нету, чтоб синего видеть, да не убить, — заявила мадемуазель де Лескюр вослед республиканцу и сопровождавшим.

— Опять ты с глупостями, Туанетта, — отмахнулся де Ларошжаклен, впрочем, ласково улыбнувшись девушке. — Можете себе вообразить, сударыни, сия особа приучила своего жеребца, Геркулеса, валить синих с ног и добивать копытами.

— Ну, и чем оно плохо? — Девушка надула губы.

— Было б хорошо, когда б твой Геркулес делал сие без своей всадницы, — возразил де Ларошжаклен, очевидно для давний спор. — Воображаешь, тебя пуля не берет?

— Я по сту раз говорила, все у меня обдумано! В мужском наряде я не охочусь! Синий видит девицу, коли я сама не поднимаю пистолет, так с чего он станет стрелять? Легкая пожива сама идет в руки! А как подойдет, чтоб стащить меня с седла, так уж Геркулес не медлит!

— Расскажешь, как добилась своего фокуса? — спросила Катя. — В обмен и я кое-чего поведаю. Есть у меня свой табун далёко отсюда.

Юная особа кивнула. Казалось, неприязнь ее относилась только до одной Нелли. С Катей, напротив, с пары слов связало их приметное взаимное понимание.

Бивак, меж тем, изрядно опустел. Некоторые из шуанов поднялись наверх, другие занялись кто чем по отдаленным закоулкам пещеры. Подруги, господин де Роскоф, Ан Анку и Ларошжаклен только и остались у ледяной колонны.

— Прошу Вас, будьте снисходительны к нашей мадемуазель де Лескюр, дорогая мадам де Роскоф, — печально сказал де Ларошжаклен. — Не судите о ней строго, хоть Вы, я чаю, привыкли к иному поведению девиц.

— Много близких у ней убито? — тихо спросила Елена.

— Почти вся семья, боле десяти человек, живыми остались только два старших брата. Бабушка, мать, отец, незамужняя тетка, четыре маленьких сестры, трое братишек, из коих младшему был год. Ну, да довольно о том. Я приношу мои извинения: надобно было раньше озаботиться тем, что особы прекрасного полу, проделавшие столь длинный путь, нуждаются в отдыхе. В своей усадьбе я предложил бы гостьям совсем иные удобства, да усадьба моя, хоть и близко отсюда, но лежит в обгорелых руинах. Однако ж в сих пещерах не столь неприглядно, как покажется на первый взгляд. Вам будет удобно в пещере, называемой нами обыкновенно Монашескими палатами. Там частенько ночуют братья либо сестры.

Нелли вправду ощутила вдруг усталость. Однако ж у нее мелькнула мысль, что обязательность Ларошжаклена вызвана отчасти тем, что он хочет переговорить с ее свекром сугубо.

Монашеские палаты оказались двумя низенькими пещерками, прилипшими друг к другу, словно две разделенных аркою части комнаты. В каждую вел при том свой ход из общей залы. Там впрямь нашлось все необходимое для отдыха и туалета. Кроватями служили даже не вязанки прутьев, а набитые водорослями тюфяки. Немало смешным показалось, что среди тюфяков из грубой саржи либо мешковины один был из гобеленовой ткани, с узором из гроздов винограда и роз. Впрочем, умываться предлагалось из кувшина замечательного севрского фарфора над деревянною лоханкой. Причудливый обиход войны!

Катя, как сорока падкая до яркого, тут же устроилась на гобеленовом тюфяке.

Утомленные путешествием, обеи подруги Елены уж через несколько минут уснули. К ней же сон пришел не вдруг. Долго лежала она в полумраке, разбавленном лишь слабым мерцанием самодельной лампадки под деревянным Распятьем, за которое заткнута была сухая веточка можжевельника. Сколь переполненной тревогами и радостями казалась ее душа! Свекор жив, Роман теперь куда ближе, чем казался все странствие, но все же так тревожно далек! Волнения Нелли утихали постепенно, словно буря на воде. На душе сделалось тихо. Веки смежились, но прежде, чем молодая женщина погрузилась в сон, на грани сна и яви, ей вновь привиделся человек, преследуемый синими собаками.

ГЛАВА XIX

Хоть уснула Нелли и позже подруг, но проснулась раньше. Немного жутким было сие пробуждение: темнота вокруг была не простой темнотою, но какой-то особенною. В дому самой глухою осенней ночью тысяча звуков обступает снаружи человеческое жилье. Ветер стучит оконными рамами и воет в трубах, а коли нету ветра, так слышней звуки скотного двора, журчит где-то вода, подают голоса ночные птицы, пробирается за своими делами малое зверье… Здесь же мрак был тяжек, словно каменный. Да он и был каменный! Многопудовый камень отделял их от всего живого. Брр, ровно в Аиде в каком!

Масло в лампадке, верно выгорело: безмолвный мрак этот был кроме того столь густ, что Елена не могла отвязаться от глупого докучного страха, будто вовсе ослепла. Разум, понятно, увещевал, что даже тоненькому лунному лучику неоткуда взяться в пещере, но сердце все же сжималось, а глаза тщетно вглядывались во тьму. И все ж откуда-то она знала, что утро пришло.

Можно было б нащупать в одежде мешочек с огнивом, да жаль было будить безмятежно спавших Парашу и Катю. Нелли предпочла на ощупь пробраться к выходу из пещерки.

Глаза так пригляделись, что в конце каменного коридора обозначился проем в пещерную залу: силуэт неправильной арки из прозрачного мрака, вырезанный во мраке непрозрачном. Никогда б не помыслила, будто кто-то кроме кошки может такое разглядеть!

Бивак шуанов был объят сном. Догорающий факел, воткнутый в расселину, чадя, озарял спящих. Однако ж людей, раскинувшихся на шкурах и хворосте, казалось теперь куда меньше, чем было накануне пирующих. Неслышно ступая меж пленников Морфея, Елена нашла давешнюю лестницу наверх. Что поделаешь, скушно одной бдеть среди спящих, да и хотелось хоть малую толику порадоваться солнечному свету. Пусть даже и когда все потонуло в густом тумане. Вот и вчерашняя хижина, люк снова не задвинут, а очаг простыл. Нелли переступила порог и ахнула.

Скальные острова, прижавшиеся друг к дружке тесно, не враз можно было и догадаться, что для человека они недоступно разделены водою и кручами, терялись в бескрайней океанской дали, черно-смарагдовой, вовсе не такой, как светло-синяя легкая вода под горою Святого Михаила. Птицы густо усеяли их верхушки своими гнездами, приветствуя нестройным хором розовые блики зари.

— Розовоперстая Эос восстала из мрака… — невольно проговорила Нелли.

— Уж не Омера ли ты декламируешь, дочь моя, судя по размеру стиха? Дурная привычка — читать поэзию в переводах! Вовсе дурная. — Господин де Роскоф, с пустым ягташем и легким ружьем на плече, казался бодр.

— Так я не знаю древнего греческого, батюшка, — Нелли украдкой скользнула глазами по своему платью. Господи, помилуй! Хороша же должна быть в глазах свекра новообретенная невестка! Башмаки вконец разбиты, походят на обрубки какой-то коряги. Платье, столько раз служившее ей ночной сорочкою, сто лет не мытые и не пудренные волоса, покрытые убогим чепцом, и, о ужас, впервые в жизни загоревшие руки! Перчатки, изорвавшиеся до дыр, она дни три назад как выбросила. Но все одно с ней никогда не приключалось такой напасти, как загар, все соседки завидовали! Так у ней, верно, и лицо загорело?!

— Похоже жили вы с супругом твоим два сапога пара, — улыбнулся господин де Роскоф. — Пройдемся немного, дитя мое, утро на редкость ясное.

— Но Филипп вить хорошо знает… знал древний греческой язык, — возразила Нелли справедливости ради, опершись на крепкую руку старика. — Это признавал даже лекарь Никодим Дормидонтович, лучший ученый в нашей глуши. Последние два года он и вовсе не вылезал из лексиконов.

— Ушам своим не верю, — господин де Роскоф вновь взглянул на молодую женщину своими пронзительными глазами. — Впрочем, еще в те времена, когда письма доходили, промелькивало в них нечто необычное. Но не в силах был я вникнуть, пытается ли он доставить удовольствие мне, перебирая сохранившиеся знанья, либо тут иное. Потому теперь расскажи мне без суеты, дорогая дочь, что могло вызвать столь глубокую перемену в моем сыне?

Белые и черные птицы кружили над волнами. Восток угасал. Елена помолчала немного, наслаждаясь соленым ветерком, а затем, собравшись, приступила к рассказу. Непросто было распутать давние события в нить связного повествования. Все ж сумела она рассказать о демоне Хомутабале, погубившем Ореста через карточную игру, о покинувшем ее медиумическом даре, об отце Модесте, тайне Царевича Георгия и потаенной Белой Крепости в горах Алтая.

— Боже милостивый, как хотел бы я оказаться там, либо хоть повстречаться да перемолвиться с этими людьми! — с молодым жаром воскликнул господин де Роскоф. — Но не надобно быть Кассандрою в мужеском обличьи, чтобы сказать, все сие — пустые мечтания! Чего не суждено, того не суждено. А все же жаль. Ох, как жаль, дитя, что никогда я тех белых воинов не увижу. Верно тот благородный аббат, благослови его Господь, научил мыслить моего повесу! В сем он оказался удачливее меня. Впрочем, не диво: в ком мы не властны, так это в собственных детях наших. Тебе покуда не понять, до какой степени мы в оных не властны, но погоди, дай вырасти моему внуку.

— Но разве не родитель лепит доверчивую душу дитяти сообразно представлениям своим о том, что хорошо, а что худо, принсипам, вкусам и знаниям? — возразила Елена.

— В чем-то да, но лишь худой родитель лепит слепок с себя. Подобье либо будет разбито, либо человек вырастет безволен. Но я не о том. Сталкиваясь с чужими детьми, мы видим, на какие тайные пружины надобно нажать, чтобы повернуть движенье души во благо. Со своим ребенком все иначе. Пружины видны, но нажать на них не подымается рука. Любовь делает нас беззащитными, а, самое досадное, бесполезными для наших детей. Как хотел бы я вырастить из Филиппа помощника своего, соратника в книжных трудах! Но он не хотел быть таковым. Натура его была иная. Впрочем, я болтаю в пустую. Ты поймешь это, лишь когда подрастет Платон де Роскоф.

Елена невольно вспомнила, как встала меж нею и родителями тайна ларца. Да, она росла сообразно велениям собственной натуры. Различье не мешает родственной любви.

— Во всяком случае теперь прояснилась мне одна темная фраза из давней эпистолы, — продолжил господин де Роскоф. — «Суждено мне было здесь узнать, дорогой отец, что Добро, по щастью, тоже умеет объединяться», так он писал мне. Неразумно было б доверить бумаге большее, вить он намекал о каменщиках. Гляди, Элен, сей час к нам будет желанный гость.

Вглядевшись туда, куда указывала рука господина де Роскофа, Елена увидела челночок с маленьким парусом, ловко пробирающийся меж камнями. Она уж поняла: глупо и спрашивать, не может ли то быть чужой. А вот черный парус над утлым суденышком оказался необычен. На черном его полотнище алело сердце, увенчанное чем-то наподобие короны. Приглядеться получше не удалось, человек, стоявший в челне, приспустил парус. Орудуя длинным веслом, он скрылся из виду, подошед слишком близко к берегу почти под ними.

— Мы уж тревожились было долгим его отсутствием, — сказал господин де Роскоф. — Надеюсь, дитя мое, что у нас с тобою будет еще время, хоть недолгое, продолжить разговоры. Надеюсь также, что ты восстановила силы телесные, ибо нам предстоит двухдневный путь.

— Куда же, батюшка?

— Домой.

Сказано сие было так просто, что Нелли поняла — пробираться им в Роскоф.

— Хотел бы я выступить ныне после обеда. Ты, верно, захочешь, чтоб твои подруги сопровождали тебя — следовательно, ты поручаешься за их умение хранить тайны. Впрочем, судя по рассказам твоим, умение то проверено много раз.

Елена согласно кивнула, приметив между тем, что быстрая мысль свекра уже перенеслась на другой предмет. Взгляд его не отрывался от неприметной тропинки, не той, по которой шли они только что, но бегущей снизу, крутой и изогнутой, как только что выскочивший из щипцов локон.

Вскоре снизу послышались шаги. Поступь была тяжела, Нелли догадалась, что идет немолодой крестьянин прежде, чем путник снова появился в их видимости: уже близко, так, что можно было разглядеть черты его округлого грубого лица, покрытого бурым загаром, неизменную шляпу с белою кокардой и привычную козью куртку. При виде господина де Роскофа он просиял добродушною улыбкой. По всему выходит, крестьянин этот — лазутчик, не напрасно же свекор за него тревожился.

— Jube domne benedicere, — незнамо с каких пирогов обратился к крестьянину по латыни господин де Роскоф, и прежде, чем Елена успела сложить в перевод немудреные слова, опустился на одно колено.

— Benedicat te omnipotens Deus.. — Подошедший возложил на голову старого дворянина ладони. Руки его были некрасивы — широки, с короткими перстами, и красны от грубой работы.

Только сейчас Нелли заметила, что наряд незнакомца, в несокрытых крестьянскою курткою частях, крестьянским не был. Некрасивый суконный камзол, украшенный лишь темным галуном, скорей напоминал наряд судейского либо счетовода. Между тем она уже, конечно, уразумела, что перед нею не счетовод и не судейской, а деревенской священник, из тех, кто сам возделывает огородик да ходит за скотиной. Что ж, и в России таких много. Городские, небось, глядят иначе, особенно в Париже. В Париже? Так что же выходит, что за столь долгий путь по Франции, она впервой видит католического священника? А вить похоже, что так. Ну да сие не странно…

— Господь послал мне утешение, отец Роже, — господин де Роскоф легко поднялся. — Сия особа — мать моего внука.

— Стало быть — вдова молодого господина Филиппа, — по-французски священник выговаривал грубо, с бретонским произношением, которое Елена уже хорошо научилась узнавать. — Да исцелит тебя Пресвятая Дева, нещасное дитя!

Елена вспыхнула было, но взгляд голубых простодушных глаз священника был исполнен такой доброты, что слова его не показались ей неуместны.

— Благополучно ли было путешествие? — спросил де Роскоф с волнением в голосе.

— Да что ж может быть благополучного в Вавилоне, — священник тяжело и шумно вздохнул. — Я воротился покуда один, да и то не надолго. Нужны деньги, вдесятеро больше, чем у нас было. Понятное дело, золото. Свои же пёсьи ассигнаты жгут им руки.

— Что же, все складывается одно к одному. Золото будет к воскресенью.

— Славное дело, монсеньор, — священник улыбнулся. — Не хотел бы я оставлять наших парней в Вавилоне надолго, уж и покидал-то с тяжелым сердцем. Пойду, передохну чуток с дорожки. А там уж мне, поди, кучу народу исповедовать перед завтрашней мессой.

— Батюшка, отчего он называет Вас монсеньором? — спросила Нелли, не без недоумения глядя в широкую спину удаляющегося священника. — Разве мы не простые дворяне?

— По французскому закону — самые простые, дорогое дитя. Но здесь свои мерки, бретонские. Род наш, как ты знаешь, врос сюда корнями, хотя он не в меньшей мере норманнский, чем бретонский. Старые семьи вроде нашей крестьяне издавна называют «принцами», а наш Морской Кюре отнюдь не чужд местных обычаев.

— Так это и есть тот самый, что служит Литургию на море? — восхитилась Нелли.

— Он и есть, — господин де Роскоф улыбнулся ее восторгу. — Наш славный Морской Кюре, священник из неприсягнувших. Приглядись к нему внимательней, ты лицезришь воистину эпического героя. Эту ладью, с Сердцем Христовым в терновом венце, нашитом на парусе, хорошо знают не только те, кто живет на самих берегах. Тебе, верно, известно, что архитектурный замысел храма уподоблен форме корабля. Но кто б знал, что в наши времена, быть может Последние, церковью взаправду станет утлое суденышко! Надобно б тебе увидеть нашу морскую мессу — хоть и затем, чтобы рассказывать о том внукам и правнукам.

— А как мне себя вести с ним? — спохватилась Нелли. — Испрашивать ли благословения? Я б очень хотела, чтобы меня благословил сей человек, да я для него, поди, схизматичка?

— Ох, дитя! — Господин де Роскоф расхохотался. — Да знает ли отец Роже о Великом Расколе? Он вить даже по-французски не читает, разбирает кое как только латынь. Дальше берегов Альбиона с одной стороны да Парижа с другой для него и земля кончается.

Но все же Елена оставалась смущена. Впервой повстречавшись с католическим священником, она невольно задавалась вопросом, как же должно обходиться с ним, на взгляд, хоть бы, отца Модеста? Вить она-то про Раскол знает… И вопрос сей выходил непростой. Крепко удержалось в ребяческой памяти, как выразил будущий муж ее намеренье перейти в православие. «Детям моим суждено стать русскими, — сказал он тогда. — Перед Богом же католичество и православие равны». Вроде бы всецело одобрил его слова тогда отец Модест. «Но подумай, Нелли, каков отец Модест — наши иезуиты с ним в сравнении — малые ребятишки! — много потом вспоминал муж. — Девяносто попов из десяти со мною бы заспорили тогда, как де можно! А он — смолчал. Важно ему было не то, что я говорю, но то, что я делаю. Он вить понимал, ничто не оставит меня в католичестве верней, чем нападка на оное! Ему же главным было уловить душу. И сколь был он прав! В остальном разобрался я после». На взгляд Нелли, Филипп разобрался даже чрезмерно. Около года его только и занимало, что расхождения православия с католицизмом. Приходилось терпеть, вить не с приходским же священником, не с губернским же архиерем было ему сие обсуждать, у тех бы ум за разум зашел. Прежде всего Филипп, надо думать за отцом Модестом вослед, ставил ни в грош настоящий год Раскола. Он свою границу проводил где-то столетья на два позже. Дальше Нелли предпочитала кивать, не вникая — обоснованьем оной границы шли какие-то рассуждения о различьи меж «филиокве» и «филиоквическим догматом». Не уставал муж сокрушаться о Расколе, словно тот случился вчера. «Подумай, Нелли, как просторен был христианский мир до тартаров! Кому было дело до Раскола, когда русская княжна была матерью французского короля! Когда б Русь не обособила кровавая саранча, как-нито все обошлось бы». «Филипп, но сколь жестоки были после войны меж православными и католиками!» — «Жестоки, но и преступны, Нелли. Преступны с обеих сторон. Вить эти войны — братоубийственные, войны детей единой древлей Церкви! Подумай, до чего дошел сей чудовищный абсурд: в Руси Московской лютеран привечали того ради, что те гонимы католиками! До Великого Петра иноземным гостям разрешали строить на Москве кирхи, но не католические храмы! Так ненавидеть братьев, чтоб привечать еретиков! Привечать разорвавших самое святое — живую цепочку рук — преемство Апостольское! Привечать губителей монашества! Вить это в голове не вмещается! И сие — на Руси, где за несколько до того столетий можно было пойти к мессе Тридентской, служимой ирландскими монахами, что в Новгороде, что в Киеве!» «Так все ж Петр был хорош? — невольно вовлекалась в разговор Елена. — Помнится, в Крепости его куда не так почитают, как у нас в России». — «Я помню, не так. Наблюдатели Крепости доносили, что София, поддерживаемая Василием Голицыным, была б на престоле не хуже. Да только ничего не меняет сие, в гишторической науке нету сослагательного наклонения, Нелли. Петр — фигура рубежа, его лицо было у России, когда она вновь обернулась к миру». — «А разве каменщики с лютерашками не при нем набежали?» — «Увы, Нелли. Возведи Россия каменную стену на манер какого-нибудь Китая — ереси было б и взяться неоткуда. Только Россия не Китай. Либо весь мир ей спасти, либо гибнуть вместе с ним». И разговор вновь сворачивал к неповрежденности всяких там догматов.

Да, хорошо было дома, зимним вечером у каминного экрана, разговаривать разговоры с мужем, пропуская половину его слов мимо ушей. Как оно все это казалось — до живой жизни ненужное вовсе. Ан нет, разбирайся теперь. Словом так: католики все ж таки братья, хоть и оступившиеся со своими догматами. И потом — их вить за Господа Христа убивают сейчас, даже бы и отец Модест сказал, что сие — свидетельствование кровью. Значит, мессу на лодках поглядеть можно, коли получится.

— Глубоко ж ты задумалась, дочь моя. — Господин де Роскоф смотрел на нее с сочувствием, ровно знал, что она думала сейчас о Филиппе.

— Не обессудьте, батюшка, очень уж для меня это все внове.

— Я знал из писем, что сын перешел в православие, и счел это правильным для него, — молвил свекор словно бы невпопад, но Нелли благодарно улыбнулась. — Однако ж поглядеть мессу в этот раз не выйдет. Собирайся да предупреди подруг.

ГЛАВА XX

С ними собрался, само собою, также и Ан Анку, хотел было присоединиться к маленькому отряду и де Ларошжаклен, да того утянул за каким-то делом Морской Кюре. Впрочем и без юного предводителя шуанов подруги готовы были чувствовать себя как у Христа за пазухою — под защитою-то двоих мужчин! К тому ж, к великой радости Нелли и Кати, на половине пути господин де Роскоф предполагал взять у фермеров лошадей. Но и еще чем-то их путь казался необычен — Нелли не сразу поняла, в чем дело. Некоторая беспечность явилась между тем в повадке Ан Анку — вовсе не таков он был в Нормандии, где все время прислушивался — не к ветру, так к земле, не к земле, так к деревьям…

— На Ла-Манше синие засели крепко, — пояснил господин де Роскоф. — Здесь же им надобно во все глаза озираться по сторонам.

— Дорого стоит поглядеть, как они лесом идут, — сверкнул зубами Ан Анку. — Штыки вперед, штыки по бокам, а сзади сужают строй. Ну ровно ёж ползет!

— Где ж ты видал ежей, чтоб ползли носом-то назад?! — подтрунивала Параша. — А по-бретонски ёж так же будет, как по-французски?

Унылые виды покоренной ветрами природы сменяли друг дружку, не балуя путников разнообразием картин. Надежда на лошадей вскоре пошла прахом — крылья мельницы застыли наискось, верхнее крыло стояло немногим миновав флюгер на башенке.

— Сие означает: опасность в дому, — вздохнул господин де Роскоф. — Похоже, невестка, подруга твоя жалеет, что не родилась в племени кентавров. Однако ж придется обойтись двумя ногами.

— А не заглянуть ли мне на ферму? — озаботилась Катя. — Вдруг подмога людям нужна? Прикинусь, будто погадать промышляю, солдатня не разберется, а с хозяевами я тихонько перемолвлюсь.

— Даже думать оставь, дитя! — строго ответил господин де Роскоф. — Первое, была б нужна подмога, знак был бы иной. Давно у нас с этим отлажено. А второе тебе надобно запомнить особо — цыганов они убивают куда как охотно. Дай только волю этим молодчикам — они б и перелетным птицам запретили садиться во Франции!

Нелли же, противу обыкновения, не жалела даже об отсутствии лошадей. К тому же юная мадемуазель де Лескюр, хоть и невзлюбившая ее не пойми по какой причине, щедро поделилась с нею и с Катей своей обувью. (У высокой Параши нога, понятное дело, была больше, хоть, увы ей, и не настолько больше, чтоб одолжиться у кого из мужчин…) Нелли ощущала себя отдохнувшей и полной сил, словно не сутки, но добрую неделю провела на острове.

Давно остался позади берег, где они распрощались с маленьким Ле Ноахом, который, кстати заметить, и не подумал отгонять лодку накануне, но заночевал в лагере шуанов. Однако ж запах соли и свежести по прежнему ощущался в воздухе.

— Проще и удобней было бы добираться по воде, — сокрушался господин де Роскоф, коему, по всему судя, неловко было, что он обрек на еще одно пешее путешествие молодых женщин. — Да море нынче не то, так можно три дни погоды прождать.

— Не тревожьтесь за нас, батюшка, мы — путешественницы бывалые и неприхотливые, — тем не менее Нелли было, как обычно, немножко не угнаться за Катей и Парашей. Заметив сие, Господин де Роскоф также сбавил шаг, предоставив тех заботе Ан Анку.

— Не зря помянул я давеча, что в предках наших были и норманны, о чем ты, конечно, знаешь, — задумчиво заговорил он. — Что есть в крови, того вовсе не избудешь, в том числе и пороков.

— Уж сколько с Филиппом прожито, батюшка, а все мне невдомек, каков же главный порок наследственный в семействе де Роскоф, — развеселилась Нелли. — Покуда и знакомство с Вами мне сего вопроса не прояснило.

— Случается в некоторых семьях, когда все члены раздирают фамильную скверну на мелкие клочки, — глубокие морщины в загорелом лице старого дворянина словно бы разгладились, когда на тонких устах заиграла мальчишеская улыбка. — Тогда порок, ясное дело, на виду. А бывает и так, что один жадоба в целом поколеньи отхватит себе все. Другим ничего и не достается.

— Значит, у Роскофов на каждое поколение порочный жадоба изыскивается? — смеялась Нелли.

— Я того не говорил! — живо отозвался старик. — Жадобы не рождалось уж лет сто с лишком! А теперь вообрази себе, невестка, каков же был тот, после кого три поколенья рождаются только лишь добродетельные зануды?

Сему разговору не суждено было продолжиться.

— Монсеньор, карета! — крикнул Ан Анку, оборачиваясь на ходу. — Минутах в двадцати, не затаиться ли нам?

— Поглядим, — господин де Роскоф тоже к чему-то прислушался.

Нелли же как всегда не могла взять в толк, какую карету они услышали: ни стука копыт, ни окликов возницы не доносилось.

— Да это почта! Наверное почта! — рассудил Ан Анку через несколько минут, когда приближение экипажа уже сделалось слышным. — Стало быть, можем и подъехать немного.

Вскоре почта вправду показалась из-за поворота. Был это обыкновенный для таких целей тяжелый но малогрузный рыдван, из тех, что поставлены на два огромных колеса, меж тем, как кузов их напоминает более всего кузнечные меха. На высоком сиденьи восседал бравого вида постилион в красном мундире и тех надутых кожаных сапогах почти до бедер, глядя на кои не понять, могут ли в них ноги сгибаться в коленях. Однако ж ничего лучше этих сапог не измыслить, когда надо вытащить колесо, соскользнувшее с гати в болото, либо перевести лошадей вброд.

— Эй, малый, сколько у тебя свободных мест? — окликнул его Ан Анку.

— Четыре найдется полных места, но да толстяков средь вас нету, — отвечал постилион. — А чем платите, ассигнатами?

— Заплатим живыми английскими деньгами, — сказал Ан Анку. — Нам в Роскоф.

— За всех возьму два шиллинга, — постилион мягко спрыгнул на землю, спружинивши на слоновьих своих ногах. — Но деньги вперед.

Получив четыре шестипенсовика, малый проверил каждый на зуб, и потом только отстегнул кожаную сыромятную занавеску, заменявшую в рыдване дверцу.

Нелли не без вздоха вспомнила экипаж, на котором ехала по Гельвеции, что уж говорить о домашних превосходных каретах. На подобном убожестве ей еще не доводилось перемещаться: обитые сверху кожей ящики для писем и посылок служили сиденьями пассажиров, принужденными располагаться визави. Место для багажа было единственно под ногами. Никаких тебе окон, свет только из щелей, впрочем, имевшихся в избытке. В полумраке она только и разглядела, что пассажиров в рыдване четверо. Два из них сидели в дальнем углу, другие, супротив — поближе к вознице.

Когда вошедшие разместились, сделалось ужас как тесно.

— Эй, любезный, не послышалось ли мне, что ты брал с этих людей плату иностранной валютой? — задиристо поинтересовался толстяк, похожий на чиновника, тот, что сидел к постилиону ближе всех.

— И верно, послышалось тебе, — хмыкнул тот снаружи, берясь за вожжи.

— Ты шутки не шути, не знаешь, чем пахнут валютные операции? — толстый чиновник налился гневом.

— Отвяжись, дармосед, — отозвался постилион. — Сам-то, небось, ничем не платишь.

Нелли, сперва усумнившаяся было в своем французском, еле удержала смех. Дармосед! Надо вить придумать! Она, однако ж, не ошиблась: толстяк — чиновник, раз едет по какому-нибудь бесплатному листу. Республиканский чиновник, надо полагать.

— Валютные операции пахнут свинцовым кляпом в пасть доносчику, — негромко уронил Ан Анку.

Молодой, судя по всему, человек рядом с толстяком, сделал движение, будто тянется за пистолетом, но старший спутник что-то сказал ему на ухо. Тот удержался. Понятно, храбрецы, вдвоем на рожон не полезете, вам бы взводом против фермы, да чтоб мужчины были в отлучке! Но вить и господин де Роскоф с Ан Анку вас поубивать не могут — тогда, поди, к почте приставят большой конвой, стало быть и постилионы не смогут подвозить своих, да и не только это, надо думать. Но никогда б она не помыслила, что могут безвредно друг для дружки ехать в одном экипаже шуаны и синие. Чудная война! А любопытно, еще два путника, они из каких?

Не успела Нелли подумать о том, как ей сделалось отчего-то не по себе. Сердце заныло, как затекшая рука, ладони сделались холодны и влажны. Отчего-то вдруг почудилось ей, будто закутавшийся в плащ человек, дремлющий в уголке, уткнувши нос в воротник, и не человек вовсе, а чудище из тех, что мерещатся в темноте дитяти. Либо мертвец оживший, либо вампир, либо вообще Медуза Горгона со змеями вместо волосьев. Больше всего боялась она в детстве как раз ее, Медузу эту! Кто взглядом-то с нею сталкивался, тот каменел. Ох! Да что за глупости такие! Надо поглядеть на путника этого покойно и выбросить из головы.

В следующую минуту поняла Нелли, что не хочет, а пожалуй что и не может поднять глаз на сего пассажира. Что за гиль! Неужто она из ребятишек трусливых, это после всего-то, что здесь, во Франции, повидала?! Нелли попробовала еще раз. Нет, не может она на него смотреть, право не может!

Что самое странное, ей уж не было больше страшно. Просто глаза глядели куда угодно, кроме противного ей угла экипажа, где уселись двое в плащах. А на второго путника, на него может она взглянуть? Непонятно, его загораживал Ан Анку, рассевшийся с ружьем между колен, наклонясь вперед.

Пожалуй, сие непослушание собственных глаз было еще неприятнее, чем настоящая встреча с Медузою. Вот вспала ей в голову эта Медуза! Но Персей и с Горгоной управился, а она не может управиться с собственными своими глазами! Персей управился с Медузой Горгоной с помощью бронзового щита своего. Ахти! Нелли тихонько, сама не ведая, почему тихонько, потянулась рукою в собственный свой карман, подвязанный под передником. Сунула руку, принялась шарить: платок носовой, а это еще что, ах, флакон с солью, футляр для ножничек… Есть!

Осторожно укрывая вещицу ладонью, Нелли вытащила оную на белый свет. Невзирая, впрочем, на все ее хитрости, одного она не учла: маленькое зеркальце, поймавши пробившийся в кузов лучик, порскнуло солнечным зайчиком. Нужды нет! Лицо незнакомого уже отражалось в ее руке. Молодое лицо, черноглазое и смуглое, с высокими скулами. Ничем даже не страшное.

— Ну, нашла место-то в зеркало глядеться! — шепнула ей Катя. — Темно как в бочке.

— Да вроде соринка в глаз попала, — ответила Нелли, краснея. Ума она, право слово, лишилась во Франции в этой! Кто б знал, какими она глупостями мается. Лучше уж, чтоб никто и не знал.

Рыдван трясся по ухабам, сопутники мирно дремали, и те, что сбоку, и те, что визави. Господин де Роскоф сосредоточенно размышлял о чем-то невеселом. Небо в щелях сделалось померанцовым, в кузове потемнело. Говорить при посторонних было мало о чем с руки. Сперва на правое плечо Елены опустилась голова Параши, затем в левое уткнулась Катя. Ан Анку вдруг содрогнулся всем телом, сильно, словно по нему пробежала судорога: она поняла, что молодой бретонец тоже крепко спит — не выпуская из рук ружья, продолжая чутко прислушиваться. Часто видала Нелли, чтоб так вздрагивали во сне гончие. Но наблюдать, чтоб человек спал эдаким беспокойным охотничьим сном, ей не доводилось. Рядом с ним спящим было так же покойно, как рядом с бодрствующим. Только они со свекром вдвоем и бдят посередь сего сонного царства, подумала Нелли прежде, чем веки ее смежились.

— Эгей!! — почти сразу, как она задремала, грубо крикнул кто-то, как показалось, в самое ухо. — Конечная станция! Прибыли в Роскоф!

Нелли едва продрала глаза. Два синих чиновника суетливо собирали свои вещи. Тех же попутчиков, один из которых столь нелепо ее смутил, в кузове не было — верно сошли раньше. Когда только успели? Постилион отстегнул и рванул кверху полог: ослепительное рассветное сиянье наполнило убогий экипаж. Выходит, они ехали целую ночь.

Выскользнув из рыдвана, Елена увидела, что постилион остановился прямо на главной площади. Городок, подступающий со всех сторон, походил на рассвете на торт из жженого сахара. Золотисто-коричневые домики, из тех, что мигом превращаются в маленькую крепость, так и напирали со всех сторон. Сразу откуда-то сделалось ясно, что городок — вовсе невеличка, не больше русской деревни. Этим сие напомнило Белую Крепость — и оттого сделалось еще уютней на душе. Меж тем все было, как у больших. Справа стояла крашенная почему-то в голубой цвет гостиница «Англетер» — со смешными башнями фасада, вроде замковых и под вострыми крышами. Из чего «Англетер?» Слева, чуть подале, вздымалась церковка, гранитная как и домишки, с уже привычной круглой наружной башней выше колокольни. Куда как уступала она легким светлокаменным храмам Нормандии, а все ж была хороша.

— Эх ты!

Нелли обернулась вслед за Катиным восхищенным возгласом. Супротив церкви, в узеньком проулочке меж домами, открылся вдруг океан. Свинцовый и могучий, был он совсем близок к площади — он бился о городок в двух дюжинах шагов. Огромные шоколадные валуны вздымались из воды прямо под берегом. Нелли увидала вдруг двух девочек годов двенадцати, в одних рубашонках, как козы прыгавших над водою. Вот подруги уже взобрались на верхушку самого большого валуна — одна уселась свесивши ноги, принялась поправлять разлохмаченные косы, а другая выпрямилась во весь рост, вглядываясь куда-то вдаль. Алое солнце, выскользнув из-за тучки, вдруг окатило ее светом как из ведра, сделавши белую рубашонку прозрачной, вылепило точеный силуэт юной фигурки. От непонятного восторга у Нелли стеснилось дыхание. И какая такая надобность заставила девчонок этих на самом рассвете скакать по камням под набережной? Поди узнай, какие дела у двенадцатилетних, так они и скажут. Ровно собственным детством повеяло.

— Вижу, дитя мое, наш Роскоф пришелся тебе по душе, — господин де Роскоф улыбнулся какой-то молодою улыбкой. — Да и могло ль быть иначе? Знаешь, как говорят у нас? Бретань будто рвется в море, да никак от Франции отцепиться не в силах. А Роскоф вовсе на краешке Бретани. Люблю и я сие родовое гнездо. Муж твой куда как любил проводить здесь летние свои вакации, ну да сама, небось, знаешь. Однако не замедлим.

— Батюшка, здесь нету синих? — спросила Нелли. Больно уж смело вышагивали по пустым еще улочкам свекор и Ан Анку. Жизнь, впрочем, пробудилась уже за каменными заборами двориков. Хозяйки скликали кур, доносились домашние звуки: стук дверей, скрип ножевого точила, шорох выбирающей уголь лопатки.

— А к кому ж, по твоему, крючки приехали? Понятное дело, присутствие тут есть, а сидят в нем санкюлоты. Только их мало — но довольно для того, чтоб в случае забаррикадироваться да дождаться подмоги. А она не замедлит, коли с почтою не придет в срок казенных бумаг. А вот устанавливать свои порядки — нет, для того их не достанет.

— Так это тогда пол беды!

Господин де Роскоф не ответил.

— Адские колонны Сантера проходили здесь месяц назад, — негромко проговорил Ан Анку. — Вот уж был их праздник.

Теперь уж и Елена сама заметила, что не все дома ожили поутру. Калитки в каменных оградах были кое-где обуглены и выбиты. И потом, пора бы уже гнать коров. Однако ж мычания не доносилось ни с одного двора.

Они проходили мимо церкви, окруженной маленьким кладбищем за невысокою оградой. Не без удивления Елена приметила теперь, что высоко на стене неуклюже выбит в неподатливом граните корабль — не более достоверный, чем рисовал обыкновенно Роман. Напоминанье, что Церковь — корабль, в небеса уносящий?

— Здесь не Морле, земли куда как скудные, — заметил направленье ее взора Ан Анку. — Живем, чем море пошлет. Рыбу так рыбой, англичан так трофеями. Все дар Господень.

— Оттого ж и двор постоялый — «Англетер»? — хмыкнула Катя.

Площадь они миновали, и теперь сделалось понятным, что Нелли не ошиблась в размерах городка: улицы были коротки. За ними уж виднелись поля артишоков.

— В наш дом мы не зайдем, — сказал господин де Роскоф, сворачивая в узкий проулок. — Опасно, да и разорен он так, что глаза б не глядели. По щастью есть здесь у нас дома поплоше и непригляднее.

С этими словами господин де Роскоф засунул руку за водосточную трубу домика, в полной мере плохенького и неприглядного. В руке его блеснул громадный ключ работы, поди, домашнего кузнеца.

Парадная дверь была с крыльцом, ступенек на семь, только вот вели оне не вверх, а вниз. Впрочем, иначе и не понять бы было, как в первом этаже распрямится не карла. Второе жилье было только с тыльной стороны дома, маленькое, небось в одну горницу размером.

— Сие было обиталище дяди моего, Дени де Роскофа, — со странной усмешкою уронил Еленин свекор.

Они прошли в помещение, мало чем отличное от жилищ простого люда: прямо от двери шла кухня, служившая и столовой. Синим грабителям едва ли было, на что тут польститься: оловянная и глиняная утварь, крашенная черной краскою старомодная мебель, неудобная даже на вид. Ни единой книги, впрочем, едва ли книга могла бы составить объект алчности санкюлотов.

— Здесь ничего не менялось с тех пор, — сказал господин де Роскоф, снимая свою шляпу. — Дядя, кстати сказать, был неграмотен. Ну да пустое. Ан Анку, обратися покуда к долгу гостеприимства, насколько вообще способен оказать таковое молодым женщинам холостяк, к тому ж в условиях военных. Мне же есть разговор с моей невесткою.

— Хорошо, монсеньор! — весело отозвался шуан. — Сдается мне, что еще один бочонок того славного сидра, что принц Ларошжаклен прошлый раз зарыл во дворе под водорослями, превосходно нас дождался.

— Или ты хотела бы восстановить силы, дитя мое? — Господин де Роскоф пытливо взглянул на Елену.

— Я спала в экипаже, едва ль есть время спать больше. Я в распоряжении Вашем, батюшка.

Буковая крутая лесенка, по которой поднялись наверх господин де Роскоф и Нелли, нещадно скрипела. Они оказались в небольшой горнице в два окна. Оба эти окна открывали, как увидала она, едва господин де Роскоф снял ставни, океан, переливающийся оттенками ртути и индиго, хризолита и свинца. Ради такого вида можно стерпеть и многоугольную черную мебель, и скрипучий пол!

— Окна эти из города не видны, — пояснил господин де Роскоф. — Нужды нет сидеть в темноте. Комната мала, неправда ль? Даже меньше, чем должна бы быть, только этого не видно. Гранитные дома наши так кривобоки и неуклюжи, что сие мудрено заметить. А вот кого хотел я показать тебе при дневном свете.

Следуя указанью руки свекра, Елена подняла глаза. Со стены глядел на нее запечатленный живописцем конца прошлого столетия мужчина лет тридцати пяти в трехчастном парике и черном камзоле с блондами. Лицо сего показалось ей знакомо. Нет! Чужое лицо, но схож с Филиппом ровно старший его брат. Еще б знать, какого цвету волоса его под черными чужими космами. Скорей всего вить темнорусы. Таков же, должно быть, был в младые годы и господин де Роскоф. Только ни у Филиппа, ни у господина де Роскофа не было столь неприятной складки губ, слишком тонких для человека молодого. Взгляд его был не меньше пронзителен, чем у свекра, только во взгляде господина де Роскофа ни разу не примечала она эдакой холодной обжигающей злобы. Взгляд свекра тоже захватывал на три аршина под землею, да только как-то иначе. Катька бы сказала, что у этого глаз дурной. Полно, не фантазии ли сие беспочвенные? Сей предок — кавалер двух орденов, хоть она и не знает каких. Почтенный, быть может, человек.

— Таким я его не видал, — сказал господин де Роскоф. — Моя ребяческая память рисует человека средних лет. Ну да что о том. Поторопимся.

С этими словами сделал он нечто странное: приставил высокий черный табурет под картину, влез, взялся за раму. Рама растворилась как оконная створка, открывая черный провал.

— Следуй за мною, невестка.

Нелли поняла уж, что стена двойная, с тайником. Однако ж портрет, а был он в полный рост, доставал нижней рамою по пояс господину де Роскофу. Меж тем почти сразу в проеме скрылись его плечи, а затем и макушка. Не на корточках же он уселся в тайнике? Нелли влезла на табурет.

Вот так на! Вниз уходила лесенка, притом не деревянная, как во всех почти французских домах, но каменной кладки.

— Дядя Дени был хитер, как все исчадия адовы взятые разом, — донесся под нею голос гоподина де Роскофа. — Когда подозревают вход в подвал, простукивают и досматривают первый этаж дома! Кому придет в голову лезть на второй? Осторожней, дитя мое, ступени очень круты в темноте.

— Но разве во втором жилье не могут искать не подвала, а простого тайника? — Нелли, подбирая юбки, находила каждую ступень ногой. Шею сломать тут вправду плюнуть раз.

Господин де Роскоф отчего-то рассмеялся.

Они стояли в обширном подвале, верней сказать — винном погребе, поскольку многочисленные, но небольшие бочки лежали в несколько рядов в дубовых своих пазах. Видимых окон под потолком не было, однако ж свет в подземелье откуда-то проникал очень тонкими лучами, которых, во всяком случае утром, было довольно, чтобы рассеять мрак.

— Что ж за вино такое секретное тут хранится?

— Попробуй испить, узнаешь, — хмыкнул господин де Роскоф. — Не бойся, открой кран.

— Во что ж я стану тут наливать сей таинственный напиток?

— Да хоть в ладони.

Нелли решительно повернула кран. Из бочки ничего не полилось. Меж тем была она несомненно полною — рукою даже не качнуть.

— Кран неладен.

— Поглядим, чем можно поправить дело. Нет, дитя, не берись за другую бочку, она такова же.

Господин де Роскоф взялся за днище, каким-то образом щелкнул железным ободом — и деревянный круг оказался в его руках. Что-то начало падать на пол, или сыпаться, но во всяком случае не проливаться. Солнечный лучик скользнул по полу. Тяжелая груда под ногами свекра сверкнула в ответ. Елена ахнула.

— Золото?! Батюшка, все это — золото?

— Во всех бочках, — господин де Роскоф прошел по усыпавшим землю монетам словно по мусору. — Каперское золото, Элен де Роскоф. Наследство проклятого Богом Дени.

ГЛАВА XXI

— Дени был меньшим братом отца моего, — начал господин де Роскоф, когда они уселись на груде высыпавшегося из бочки металла: больше сидеть было не на чем. — Однако ж духовного поприща никто от него не ожидал. С малых лет мальчик являл нрав столь дикий и необузданный, что дед мой не уставал благодарить Господа за то, что не этот отпрыск возьмет на себя ответственность за фамильное достояние и судьбы многих людей. Местный кюре хоть режь отказался давать ему уроки, в школу же сам дед побоялся Дени определить в рассуждении, что его там засекут до смерти в тщетных попытках исправить. Единственною, быть может, хорошей чертою мальчика был живой интерес к морскому делу. Понадеявшись на оный, родитель с четырнадцати годов определил мальчика во флот. Каково же было горе деда, когда довелось ему узнать, что три года спустя юноша дезертировал. След его затерялся в портовых притонах. Семь лет о Дени де Роскофе не было ни слуху ни духу, и за эти годы опечаленный родитель его отошел в мир иной. Сколь же изумлен был мой отец, когда однажды поутру слуга доложил, что его просит принять младший брат. Ожидая худшего и надеясь всем сердцем на лучшее, отец поспешил в гостиную прямо в халате. Человек, без смущения расположившийся в комнате, было показался ему незнаком. Был он смугл как гишпанец, и не враз брат понял, что сие — загар, слишком густой для наших краев. Одет он был дорого и щегольски, однако ж наряду не доставало умеренности и вкуса. «Где был ты все эти годы, Дени?» — воскликнул отец, раскрывая объятия. «В Новом Свете, Симон», — с усмешкою отвечал тот. «Так что ж воротило тебя из сих сказочных краев? — спросил отец, уже переборовши волнение. — Сложно мне поверить, будто тебе вдруг захотелось повидать родню». — «Меж тем это правда, — отвечал авантюрист, ибо все обличало в Дени авантюриста. — В некоторой мере, во всяком случае». — «Объяснись, брат». — «Меня воротила сюда война за Гишпанское Наследство. Дело обещает быть веселым, да и надоело мне жариться на Карибской сковородке. Побывать в пекле я и после смерти успею». — «Ты хочешь сражаться под командованием де Турвиля?» — спросил отец, предпочтя не замечать дурных слов: к тому ж слова человека бывают часто хуже его дел. «Никак не хочу, — поморщился Дени. — Потому-то я и вспомнил о родственных связях. Симон, мне нужен изрядный заем». — «Для чего надобны тебе деньги?» — «Не бойся, брат, не для игры в кости. Эких же ты, однако, обо мне мыслей. Хочу я снарядить собственный корабль. У одного купца как раз выставлен в доке такой, каков мне надобен. Зовут его «Петух Нанта», и по всему судя, сей петушок в хороших руках будет бойцовый. Он пообходился в пяти рейсах, однако ж еще нов. Я хотел фрегат, но сей корвет будет даже лучше фрегата. Надели меня деньгами, Симон, хотя бы на основной взнос». Отец мой был ввергнут в сомнения. С одной стороны, как я уже упомянул, Дени глядел авантюристом, следовательно — жестоким и алчным негодяем. Стоит ли множить во сто крат силу такого молодчика? Но вить была и другая сторона. Противу Отечества ополчились англичане с голландцами, а с ними вместе и многие из германцев. Нам же союзниками — Гишпания с Италией, да много ль с того толку? Военная слава гишпанцев канула в Лету. Италианцы ее сроду в водных баталиях не стяжали. Не лучше ль оборотить жестокий нрав и корыстные цели Дени к пользе Отечества? «Ты, верно, размышляешь, что тебе с того проку, Симон? — дядя на свой лад понял колебания отца. — Но ты, я слыхал, надумал жениться. Флибустьеры меж тем не женятся, разве что на рее посредством петли. Твои наследники сделаются когда-нибудь и моими». — «Мы слишком молоды оба, брат, чтобы о том загадывать, — оборвал его отец. — У меня еще вовсе нету наследников. Но я помогу тебе с покупкою корабля». Вскоре корвет был куплен, к немалому удовольствию Дени, который тут же выправил себе патент на каперство, и затем от него снова долго не было вестей. Я не утомил тебя столь нудным рассказом, дочь моя?

— Что Вы, батюшка! — с живостью возразила Нелли. — Я только в романах читала о пиратах, а тут вдруг такой в своей родне!

— Ах да, Империя Российская слишком мало граничит с морями, чтоб пиратство в русских семействах было явлением заурядным. — Господин де Роскоф непроизвольно привычными движеньями разминал перстами свое колено. Болит, небось. Если уж Филиппа, в его-то годы, колени давно мают… Что поделать, фехтованье сушит сустав изнутри. Никакого лекарства от сей «дворянской хвори», как называет таковую досаду Параша, быть не может. — Во Франции же редко какая семья не держит подобного скелета в шкафу. Дива нет в том, что Дени де Роскоф был пират, но он был пиратом на диво удачливым. Единственным, что удручало моего отца, были слухи о чудовищных жестокостях, а сии слухи составляли свиту его славы. Я называю пирата пиратом, никакие патенты не могут прикрыть сути стервятника, дочь моя, и чаю, что гнусное явление каперства рано или поздно будет избыто в цивилизованном мире. Но опущу тут два десятка лет. Успел я родиться, осмыслить мир, потерять отца. Существование дядюшки Дени, уже удалившегося на покой и перестроившего этот самый домик в родном Роскофе, не слишком занимало меня до того дня, как был я вызван из Парижа к одру его болезни. С немалой досадой оторвался я от своих штудий. Из какого пустяка он зовет меня? Дядю я видал всего год тому, он был крепок и бодр. Да и с чего бы не быть крепку и полну сил мужчине, едва перевалившему за сорок пять годов? Возраст отнюдь не стариковский. Тем не менее я поступил так, как велела обязательность к старшим. В Роскоф я прибыл поздним вечером, но однако ж, отправив вещи со слугою домой, поспешил к дяде. В деревне ложатся спать рано, но еще издали я заметил в окнах свет, точившийся через ставни. Мне отворил какой-то старик слуга в халате и ночном колпаке, верно я поднял его с постели. Дряхлый старик, растерявший все зубы — я подумал еще, что дядя не зря слывет прижимистым. Не много проку от такого лакея, да верно дешево он обходился. Свеча в оловянной плошке в руке старика дрожала, разбрасывая тени по стенам.

«Антуан, племянник, я рад, что дождался тебя, — прошамкал он провалившимся ртом. — Уж не чаял свидеться».

Я застыл как вкопанный. Этот обтянутый кожею череп, этот беззубый провал рта, эта слабосильная рука! Нет, я не узнавал в дряхлом старце дядю Дени, разум мой отказывался верить подобному жуткому преображению.

«Ты удивлен, племянник, — дядя усмехнулся со смутно знакомою физиогномической ужимкою. — Не будь глупцом. К чему стоять в сенях, пройдем к огню, я совсем озяб».

Я проследовал за ним к камину.

«Я немало постранствовал по свету, — продолжил он, укутавшись в меховую накидку. — В краях, где не живут белые люди, живут черные хвори. Такие нам здесь и не снились, посему та, коей я подвержен, не имеет названия ни на одном европейском языке. Имя гадины на родном ее наречии покажется тебе бессмысленным кряканьем и свистом, посему стоит ли ее называть?» — «Давно ль Вы больны, дядя?» — произнес я наконец: язык мой заплетался от столь сильного потрясения. «Лет двадцать пять, — отвечал он со смехом. — Тебе непонятно? Еще бы. Сия хворь долго тлеет в теле, но вспыхивает всепожирающим пожаром. С чего б иначе я перестал ходить в море сорока трех годов от роду?! Тогда я заметил первые признаки ее гнусного пробуждения. Но пустое, у нас нынче ночью немало дел. Мне вить остались считанные часы, Антуан».

Сие казалось странно, невзирая не ужасный вид свой и слабосилие, дядя казался вполне бодр. В те годы я полагал еще, что умирающие непременно лежат в постеле своей, если ж человек ходит — до смерти далёко. Однако ж я не стал прекословить.

«Еще когда ты был ребенком, я обустроил в сем дому тайник, хоть и бывал в нем нечасто, — продолжил дядя, прикладываясь к стакану с ямайским ромом, его излюбленному отвратительному напитку. Но мне так лучше даже «синяя погибель» англичан. — Не дождись я тебя, он мог бы стоять столетия не потревожен. Ни единая живая душа не знает о нем. Еще бы! Я убил троих своих молодчиков, что, будучи до пиратства подмастерьями строителей, помогали мне его ладить. Да что ты вздрагиваешь как девица, Антуан? Нашел о ком жалеть. Это были такие же мерзавцы, как я сам».

Не чинясь долго, дядя провел меня в то место, где сейчас мы с тобою стоим, невестка.

— Так сие — плоды каперских предприятий? — спросила Нелли.

— Думаю, и просто пиратских тоже. Тогда здесь все было так же, как сейчас, только вот я был примерно твоих лет. Слухи о каперском золоте Дени де Роскофа всегда жили в Бретани. Покажется ли тебе странным, что алчные санкюлоты возжелали его? Здесь — годовой бюджет доведенной ими до нищеты страны, да только я сомневаюсь, что сие золото полностью бы в него вошло. Дантон вор.

— Батюшка, они хотят получить сие злато выкупом за Романа?! — разгадка на мгновение ослепила Нелли. Как же все теперь ясно.

— Да, дитя, это одно из их условий. Представь, сколько пушек они отольют на него, оборотив эти сокровища против нас? Экой я неловкий, успокойся, Элен!

Господин де Роскоф отчего то протягивал ей свой носовой платок. Но вить она не плакала!

— Перевяжи руку, дитя, мой рассказ еще не закончен.

Теперь Елена увидала, что впилась ногтями глубоко в ладонь: по руке стекали струйки крови. Маленькой Роман — и пушки, из коих убьют сотни других маленьких Романов, ружья, из которых их застрелят, новые гильотины, порох, пули, фураж — все, без чего голодная война слабеет. Господи, за что Ты послал такой вот выбор?!

— Ты получишь брата, но они, они не получат каперского золота. Верней сказать, они получает его, но… Проследуем далее, я вить говорил тебе, что Дени де Роскоф был адски хитер.

Сраженная ужасными мыслями, Елена даже не озаботилась спросить свекра, куда далее можно следовать в глухом подвале. Между тем господин де Роскоф принялся колупать своим карманным ножом известку вокруг большого камня в стене. Та подавалась легко, верно ее основательно изъела сырость. Когда углубления вокруг камня сделались довольно глубоки, господин де Роскоф просунул в них ладони.

— Много ль убыло у меня сил за долгую жизнь? — усмехнулся он, подаваясь назад. — О прошлый раз сия дверь отворилась вовсе без усилий.

Теперь Нелли увидела, что камень немного выступил из своего углубления. Господин де Роскоф выпустил его из рук, переместился так, чтоб выдавливать дальше сбоку. Вскоре камень вывалился наружу, открывая темный лаз.

— А вот теперь нам огонь понадобится, — господин де Роскоф защелкал кремнем. Огарок свечи, извлеченный им из кармана, уютно разгорался. Оберегая пламя ладонью, старик протиснулся в проем. Нелли последовала за ним.

— Мы не под домом, но под водою.

Нелли вскликнула от изумления: помещенье, где они теперь находились, не было рукотворным. Пещера, да, еще одна бретонская пещера. Такие же бочки, что и в подвале, только немного большие размером и много большие числом, громоздились повсюду, уже не притворяясь, что хранят вина.

— Любую добычу Дени вкладывал в золотую монету, — хмуро уронил господин де Роскоф. — Бог весть, отчего драгоценные камни не казались ему надежным помещением капитала. Теперь тебе внятно, я чаю, отчего столь развеселило меня твое предположенье, что охотники за сокровищами старого капера стали б искать тайник в комнате? Все, кто слышал о каперском золоте, знают, что его очень много. Однако насколько его много, они не представляют. В отличье от прочей береговой братии, Дени не был подвержен мотовству. Во второй же год плаванья на «Петухе Нанта» он захватил фрегат «Аскот», который почти не повредился в бою. Трофей он нарек… Хоть бы табаку нюхнуть, право слово, невестка, я вить мог бы сего не говорить. Даже Филипп того не знал. Словом фрегат был назван «Малютка Антуан». Верно он, на свой манер, хотел выразить брату признательность.

Никак не подумала б Нелли минуту назад, что столь скоро сможет рассмеяться. Присоединился к ее смеху и господин де Роскоф, и она с благодарностью поняла, что случайною своей проговоркой он на самом деле хотел ее подбодрить.

— С двумя кораблями он легко добыл себе третий, — продолжил старый дворянин, разжигая от свечного огарка витой факел, жутко старый на вид. — Словом, потихоньку сложилась под его началом classicula, удобная для малой водной войны. Доля Дени шла теперь с нескольких кораблей, но едва ль это был единственный источник его обогащения. Он держал под рукою своей все побережье — о многом я могу лишь догадываться. Но осудишь ли ты меня, что сделавшись наследником, я не стал входить во владение сим наследством? Мы и без того в избытке имели все, что надобно нашему сословию. А надобно ему одно — чтоб другие сословия освободили нас от труда за кусок хлеба, и мы могли заботиться только о благе Отечества. К чему иметь больше? А вить это богатство добыто не самым лучшим путем, так я рассудил.

— И были правей правого, батюшка! — горячо воскликнула Нелли. — Но Вы не роздали сих сокровищ бедным, стало быть, Вы имели цель, для коей их сохранили.

— Я смолоду страшился того, что случилось теперь, — ответил господин де Роскоф. — Как знать, быть может пройдет три или четыре столетия прежде, чем лилеи герба вновь расцветут и заблагоухают. Я решился приберечь это злато на нужды священного монархического установления. Оно — достояние монархии. По щастью, его много. Оно обильно расходуется теперь на войну, но не иссякает.

— Небось народ ломает головы, где сокровище. А оно под самым жильем пирата!

— Ну, это как раз очень в духе Дени, дитя мое: мало кто подумал бы, что несметные свои сокровища он спрячет в собственном дому…

— И он решил в случае чего расплатиться малой их частью, чтоб не добрались до большего! — У Нелли изрядно отлегло от сердца.

— Добровольно отдать двенадцать бочёнков золота?! — Господин де Роскоф вновь развеселился. — Да он бы помер от одного такого предположения! Нет, старый пират вправду решил в случае грабителей расстаться с тем золотом, что наверху. Но оторвать от себя не всегда означает отдать другому. Но довольно загадок, взгляни туда.

Он указал факелом. Теперь Нелли увидела, что к одной пещере примыкает другая. Однако же вход в нее был перекрыт обитой металлом дверью, несокрушимой даже на вид.

— Дверь я запаял свинцом, чтоб презренное содержимое той пещеры не было доступно. Надеюсь, я сделал это крепко, — господин де Роскоф, словно бы проверяя крепость, пнул дверь носком сапога.

— Так что же там, надеюсь — не еще одни бочки? — поинтересовалась Елена.

— Немало отвратительных подробностей пиратской жестокости довелось мне услышать, когда я сидел у смертного одра дяди, — вместо ответа начал господин де Роскоф. — Надобно сказать, что он слег через три дни, как показал мне тайник, а умер спустя еще неделю. Так вот никогда не оставлял он в живых не только команду захваченного судна, но и мирных пассажиров. Но один раз он изменил своему правилу. Средь пассажиров голландского брига оказался немолодой англичанин, назвавшийся Раймондом Фламелем. Понятно, что на деле его звали как-то иначе. Эти двое сумели столковаться промеж собой! Самая нечистая жажда на свете — жажда золота — снедала обоих. Но один отбирал золото у других, меж тем, как другой искал секрета его добычи из ничего. Да, я говорю о злощасном философском камне. Многие ль обратили вниманье на то, что за домом в отсутствие Дени де Роскофа стал приглядывал какой-то старикашка. Я сам в детские годы часто видал этого Раймона, но он казался любопытному мальчику нелюбопытен! Крысиная мордочка, пегие волосенки, блеклые глаза да старый дядин камзол, висевший мешком на тщедушном тельце. Помню, он все жевал губами, словно говорил сам с собой. Право, он казался пустым местом. Меж тем сей невзрачный человечек ставил опыты в тайной своей лаборатории все эти годы, а дядя исправно поставлял все, что было для таковых потребно. Надо полагать, сие устраивало обоих.

— Так он что, сотворил сей камень?! — Нелли аж подпрыгнула на месте. — А Вы его взяли и замуровали, вот бы посмотреть! А все это золотище, оно хоть капельку умножено от камня? Я так сразу и поняла, что уж слишком его много! Хорошо, что про философский камень не прознали санкюлоты!

— Сотворить химеру невозможно, — резко возразил господин де Роскоф. — Сие сокровище добыто все естественным путем, насколько, конечно, можно назвать естественными грабеж, вымогательство, проценты от сомнительных предприятий и прочее, о чем неохота даже упоминать. Но что хоть о Раймонде Фламеле не слыхали безштанники, это и вправду благо, иначе сложно бы мне было с ними торговаться.

— Так он ничего не открыл, — Нелли почувствовала себя злокозненно обманутой.

— Нельзя сказать, что совсем ничего, — свекор усмехнулся. — Скажем так, он не открыл философского камня. Но воротимся назад, мне надобно кое-что проверить. Тогда ты все и увидишь сама, а лучше единожды увидать, чем сто раз услышать.

Снаружи, верно, был погожий денек, приближающийся к полудню. В первой сокровищнице, куда они поднялись, стало значительно светлей. Только золото больше не сияло в дневных лучах. Монеты на земляном полу словно потемнели. Право потемнели, за какой-то час!

— Посмотри, посмотри…

Начиная понимать, верней сказать — начиная не понимать по-настоящему, Нелли опустилась на пол. Перед ней лежало небольшое количество какой-то трухи, похожей на хлопья сажи. Золота не было.

— Плотные днища бочек пропитаны особым составом, — господин де Роскоф от души веселился. — При соприкосновении со свежим воздухом золото тает, если не промыть его другим средством, кое осталось за запаянной дверью. Дядя Дени назвал такое золото «ржавым». Заметь, невестка, ржавое золото имеет самую настоящую пробу. Никто не назовет его фальшивым! Да оно и не фальшиво ни в коей мере. Как убивался алхимик, сделавши случайно столь нелепое открытие, вроде как в насмешку над самим собой! Своего рода открытие наоборот, чтоб не сказать закрытие! Но Дени сумел найти и ему применение. Думаю, изрядно злорадствовал он, воображая, как деньги тают на глазах тех, кто покусился на его достояние. Вот это «ржавое» злато негодяи и получат в обмен на мальчика. Только надобно хорошо все высчитать, чтоб через час после обмена быть вне пределов их досягаемости.

— Так им и надо, пусть бесятся! Ох, дорого б я дала, чтобы увидать их подлые физиогномии, когда золото начнет таять!

— Боюсь, что у меня не будет возможности тебе рассказать об этом, — мягко сказал господин де Роскоф.

Нелли ощутила вдруг ледяной холод в ногах.

— Но откуда ж Вы сами сие сможете увидать, батюшка? — тихо спросила она.

Некоторое время господин де Роскоф молчал, казалось, размышляя о чем-то вовсе далеком, никак не относящемся к ее вопросу.

— Видишь ли, Элен, — наконец произнес он. — Каперское золото, верней то, что они сочтут таковым, не единственный пункт выкупного перечня. И по второму вопросу мерзавцев никак не удастся обвести вокруг пальца.

— Чего же они еще хотят? — с усилием спросила Нелли, уже зная ответ.

— Чего же, как ни моей головы, — сказал господин де Роскоф.

ГЛАВА XXII

Сказать было нечего, до того нечего, что Елена как-то отстраненно подумала, что эдак можно онеметь и навсегда. Один выбор не состоялся, но вместо него явился другой, стократ худший. Если б себя могла она предложить взамен! Да зачем нужна она санкюлотам, глупость. И мыслимо ль предположить, что свекор на таковую замену согласился бы, даже если б вдруг согласились синие. Они, понятное дело, здорово б отчаялись сейчас, узнавши, что в руках их вовсе не единственный драгоценный внук господина де Роскофа, а всего лишь его маленький свойственник. Им не понять, что для такого человека, каков ее свекор, сие мало что меняет. Важно единственное: старики должны спасать детей, хоть бы и ценою жизни. Все верно, все правильно. Но отчего же столь невозможно вымолвить хотя бы слово?

— У тебя лицо загорело, ровно у крестьянки, Элен де Роскоф. А нос к тому ж облупился. По щастью в этом дому, хоть он и скромен, ты сможешь привести себя в пристойный вид.

Суровое сие замечание прозвучало столь убедительно, словно господин де Роскоф в самом деле только что — при свете-то дряхлого факела начала столетия — разглядел ее загар.

Нелли бросилась на шею старику и громко заплакала, как плакала в детстве, когда разбивала колено либо ломала куклу.

— Полно, друг мой, полно, вишь, я тебе волоса запачкал, — господин де Роскоф гладил ее по голове, как когда-то отец. Ничего общего нету меж двумя этими людьми — ее отцом и отцом Филиппа, но для сердца ее они одинаковы. Хотя нет, общность есть — дворянская честь и дворянское благородство. Это важней, чем глубокие познания господина де Роскофа и плен заурядных предрассудков, в коем жил Кирилла Иванович Сабуров. Это самое важное.

— А волоса у тебя куда как хороши, — продолжал свекор. — На них глядя трудно не заподозрить в тебе нашей доброй франкской крови. Поведаю тебе сериозно легкомысленную примету Скончания Дней: станет рождаться совсем мало блондинок. Только по этому признаку я сейчас у утешаю себя, что теперь еще не конец. Воротимся в дом, дитя.

В дому сделалось за недолгие часы их отсутствия так уютно, словно в нем жило изрядное семейство. Параша месила тесто в необычной квашне, верно вытащенной из чулана. Была та в форме корыта и на высоких ножках — выше стола. По краям были приделаны непонятного назначения толстые доски. Катя деловито ощипывала невесть где и когда добытую курицу, Ан Анку возился с весело разгорающимся очагом. Каменный пол сверкал теперь чистотою, на столе громоздились две головы сыра, короб с мукою, кусок свежего масла, обернутого в лист лопуха.

— Любо, — Параша сняла с пальцев последние ошметки и одним движением сдвинула доски над корытом. — Внизу квашня, сверху доска. Опара подымется, муки добавил и наверх выложил. Тут же и разделывать потом. Дома такое бы соорудить как воротимся.

— Типун тебе на язык, — Катя смахнула сгибом руки перышко с лица. — Разве можно заране говорить, что воротимся?

— Выпей доброго этого сидра, дама Роскоф, — Ан Анку окинул Нелли проницательным взглядом. — Я чаю, ты устала.

— Разве Ларошжаклен не для себя его заначивал? — Нелли слабо улыбнулась.

— Мнится мне, он не будет в обиде, — Ан Анку умехнулся.

Нелли неохотно приняла протянутый ей оловянный стакан, отпила, не различая что пьет. Однако ж сил прибыло. Она сделала второй глоток, уже наслаждаясь бодрым терпким вкусом. Верно скоро уж научится она разбираться в сем напитке не хуже, чем в винах.

— Думаю, обратно надобно добираться под парусом, — господин де Роскоф также с удовольствием принялся подкрепляться напитком. — Вы вить повезете с четверть мешка настоящих монет для нужд отца Роже. Да и мальчику, я чаю, еще не по силам такое изрядное пешее путешествие.

Казалось, господин де Роскоф нимало не сомневался, что обратно они поедут вместе с Романом. Ах, Роман, братец мой, сколь же хорошим человеком тебе должно вырасти, коли за жизнь твою плачена такая цена!

— Прогуляемся-ко на наше кладбище, невестка, я покажу тебе семейные могилы, — господин де Роскоф поднялся. — Ухаживать за ними тебе не доведется, но хоть раз поклониться надлежит.

Ан Анку зачем-то протянул ей два маленьких оловянных кувшинчика, в один из которых перед тем плеснул воды из стеклянного графина, в другой — молока.

— Возьми, я тебя научу, зачем сие, — кивнул господин де Роскоф.

Золотисто-коричневая церковь с выбитым на стене неуклюжим корабликом была в двух шагах от дома пирата. Они прошли на кладбище.

— Жены моей здесь нету, — говорил господин де Роскоф, пробираясь между плитами. — Верней, не упокоились здесь обеи мои жены, та, кою боготворил я в младости, и та, с коей прошел рука об руку долгие годы. Оне в Париже. Первая и была парижанкою, как ты, поди, знаешь, а вторую трудно было перевезти на родину в смутные дни. Но вот мой отец.

Елена подошла к могиле, неудобно удерживая в руках сосуды. Пониже латинской эпитафии, каковую затруднилась она перевести, в камне было выбито небольшое углубление.

— Наши местные свычаи немного дики. Сюда надо налить молока либо святой воды, чтоб накормить душу. Праведной душе нечего делать над камнем могилы, да и в земном пропитании она едва ли нуждается. Однако ж в Бретани надлежит быть бретонцем.

— Так наливать молока или воды? — слабо улыбнулась Нелли.

— На твое усмотренье, невестка.

Нелли наклонила кувшинчик с водою: святая вода, быть может, полезней душе чем обыкновенное молоко? Несколько брызгов попало на руку. Чтоб святая вода не пропала, она поспешила слизнуть ее с пальцев. Вода отчего-то оказалась соленой.

— А рядом — моя матушка.

На сей раз Нелли отчего-то показалось, что лучше налить молока.

— А вот и сам старый капер Дени, — видя замешательство Елены, господин де Роскоф усмехнулся. — Его б, я чаю, лучше всего было угощать ямайским ромом. Ну да чего нет, того нет. Мнится мне, немного святой воды грешнику тож не повредит.

Так двигались они от могилы к могиле, покуда кувшинчики не опустели. Долгим было сие шествие, поскольку господин де Роскоф рассказывал обо всех понемногу. Что-то Нелли знала от мужа, что-то было ей впервой.

Не сразу заметила она, что солнце давно миновало зенит.

— Я оставлю тебя ненадолго, хочу помолиться в церкви.

— Хорошо, батюшка.

Нелли осталась одна среди могил. Вокруг, за низенькой, по колено, каменной оградкою, городок жил своей жизнью. Девчонка несла корзину зелени — уж не та ли, что привиделась на рассвете среди камней и воды? Теперь она глядела заурядною — в черной юбке с высокою тальей, с укрытыми черной же шалью плечами, в старых некрасивых башмаках. Женщина болтала со стоящей на тротуаре соседкою, свесившись из растворенного окна. И все ж на маленьком кладбище было тихо, ровно незримая стена, много выше настоящей, проведенная рукою самое Смерти, отдаляла сей клочок земли от мира живущих. Тот всадник, что так торопится, вроде как и не слишком громко выбивает копытами искры из мостовой. Быть может, Смерть, ласково играя с Нелли, чуть сжала ее уши своими бесплотными ладонями? Это была добрая Смерть, она заставала людей в собственных их постелях, она подходила к изголовью старшей сестрою Сна. Она могла быть штормом и волною, но не ведала обличья человека.

Путник лихо спешился, повертел головою в поисках коновязи, обошелся суком платана. Прежде, чем он решительно направился к церкви, Нелли узнала Анри де Ларошжаклена.

— Щаслив Вас видеть, мадам де Роскоф, — крестьянская шляпа с белою кокардою взметнулась, описав круг в воздухе. — Белый Лис с Вами?

— Отец в церкви. Не станем тревожить его, он выйдет сейчас, — не узнавая бесцветного своего голоса произнесла она.

— Я не смею мешать его молитвам, — де Ларошжаклен говорил таким же пустым голосом, что и она самое. Нелли поняла вдруг, что ему столь же больно. Что-то еще было в его взоре, ищущем ее глаз, что-то непонятное. Он словно искал ее утешения.

— А я перенимаю здешние обыкновения, — она попыталась улыбнуться, указывая ему кувшинчик из под святой воды. — У нас в России не делают поилочек на могилах. Девять дней после смерти, правда, ставят на подоконницы блюдечки с водою, но не с освященной, с простой.

Ларошжаклен зачем-то принял из рук Нелли пустой сосудец, тут же отставил его на ближнее надгробие, задержал ее руку в обеих своих.

— Как же стыдно иной раз, что ты до сих пор жив — в особенности когда видишь эдакую вот беззащитную маленькую руку, созданную единственно для неги и жизни безмятежной — столько между тем испытавшую.

Ну, достается ей нонче с двух сторон! Дался же им этот загар! Ну да, загар, а еще ссадины с царапинами, да и ногти, хоть и чисты, конечно, но не слишком блистают полировкою. Ему, вишь, стыдно, что она загорела, так надо, чтоб и она застыдилась. Нелли разулыбалась было уже непритворно, но тут Ларошжаклен сделал престранную вещь.

Наклонившись над рукою, он поцеловал ее. Да, в самом деле поцеловал, а не просто склонил над рукой голову, как принято в пристойном обществе. Прижался на мгновение губами, она ощутила его горячее дыхание на костяшках своих пальцев. Доводилось и прежде ей какое изредка выносить от не слишком комильфотных соседей помещиков. (Иной уж так обслюнявит руку, что хоть платок прилюдно вытаскивай!) Но все в манерах де Ларошжаклена изобличало человека воспитанного самым тщательным образом, даже вольности, каковые он допускал иной раз, вроде той допетой до конца песни, были именно теми вольностями, что допустимы от персоны баснословной изысканности. И вдруг такое.

— Я напугал Вас, Вы вздрогнули. Простите.

Ларошжаклен поднял голову. Недоумение Нелли тут же уступило место беспокойству. Уж не болен ли он?! Глаза сверкают, как в лихорадке, на ланитах проступил яркий румянец.

— Пустое, друг мой, — мягко произнесла она. — Мы все не в себе теперь. Но, коли может пройти через свои испытания батюшка, так и нам должно быть твердыми в своих.

В притворе послышались шаги.

— Вы здесь, Анри? Для чего? — с суровым недоумением спросил господин де Роскоф.

— Я примчал к Вам с отрадной вестью. Все обернулось проще, чем мы предполагали. Лилея уже в пути. Тайная экспедиция покинула Париж.

— Благодарение Господу, я умру теперь весел, — господин де Роскоф осенил себя крестным знамением. — Да поможет Он также спасти теперь двоих детей — одного мальчика для Франции, и другого — для моей семьи. Отряды де Лангля и Лё Гри осталися в столице?

— Они сделают все невозможное, что свыше их сил, ибо невозможно почти ничего.

— Amen, идемте в дом, друзья мои.

— Я… я догоню вас обоих сейчас, батюшка!

Темная церковь вовсе не походила изнутри на ту, где они повстречались впервые с Ан Анку. Изнутри она оказалась такой же, как снаружи — простой и бесхитростно строгой. Вот она, кажущаяся обыденность здешней жизни! Священника-то нету — убит либо служит мессу где-нибудь в пещерах. Нелли подошла поближе к алтарю.

Привычные слова молитвы не шли с уст. Долго ли стояла она, преклонив колена? О чуде хотела она просить — но вправе ли их семья чаять чуда? Чем лучше они других, гибнущих вокруг? Разве само по себе не много, что вся юная поросль — Платон и Роман — целы невредимы? Она хотела сейчас просить Господа, чтоб спасен был не только Роман, но и господин де Роскоф. Но господин де Роскоф, она знала, не одобрил бы такой ее молитвы. Она не вправе молиться о его спасении за его же спиной, когда он решил иначе.

Нелли беззвучно заплакала, закрывши руками лицо.

«Крепись духом, я уже в полушаге от тебя!»

В храме никого не было. Нет, ей всего лишь помнилось на мгновение, что привычный призрак — светловолосый высокий человек в старинных своих одеждах — выступил ей навстречу из-за колонны.

А все же на сердце стало светлей.

Зато темней сделалось в доме, куда она воротилась следом за мужчинами. Верно Ан Анку успел все рассказать Кате и Параше. Но надобно признать, успел он не только это: посередь кухни громоздились теперь бочки с золотом. Хоть и невелики они, да поди изрядная маята была катить их по лестницам, особенно вверх. Впрочем смутно припомнилось ей, что в стенах тайного хода виднелись какие-то скобы, быть может для крепежа веревок. У старого разбойника капера, поди, все продумано.

— Заставил бы я их таскать все в мешках на своем горбу, да нужды нет, чтоб о тайнике знали, — хмыкнул Ан Анку. — Пусть думают, что монеты подвезли снаружи.

— Глупости сочиняешь, — проворчал господин де Роскоф. — Деньги тают через полтора часа, как их из бочек вынуть. В добрый час, друзья мои, пора прощаться. Негоже выказывать живые наши чувства презренному врагу.

— Благословите, батюшка, — Нелли опустилась на колени.

— Эх, в доме-то ни Распятия, ни иконы. Давно уж вывезли от синих подале. — Старик осенил Елену крестным знамением — непривычным, всею ладонью. — С Богом, дочь моя, вырасти мальчиков достойными высокой дворянской доли. Ты молода, коли встретишь достойного человека, не гляди назад. Слишком велика убыль хорошей крови, надобно ее восполнять. Сие не измена, но жизнь.

— Клянусь Вам сейчас, батюшка, никогда не стану я женой другого! Ни един не сможет заменить мне Филиппа.

— Неразумное дитя. Поступай как знаешь. Поцелуй от меня моего внука.

Следом за Нелли к де Роскофу приблизился Ан Анку.

— Благословите, монсеньор, — молодой шуан замялся. — И простите мне…

— Браконьерство-то? Да уж всегда прощал. Или ты вправду думал, не знаю каков волк моих косуль таскает? С Богом, дитя мое.

— Благословите, добрый мой друг, — де Ларошжаклен был в полной мере безмятежен, как человек, потерявший все. — Когда б Вы заменили мне отца несколькими годами ране, я чаю, из меня вышел бы толк.

— Сохраните свою шальную голову, Анри. С Богом.

— Благословите, монсеньор, — Параша низко наклонила светлую голову.

— Могла б и по-бретонски сказать, мнится мне, что тебе сие уж проще французского. Благослови тебя Господь за верность, дитя, это высшая добродетель человеческая. За то же и тебе, юная кочевница, пошли Всевышний радостей.

Катя, последняя, поднялась с колен.

— Они тож идут морем, из береговой крепости де Латт, где, верно, и держат мальчика, — господин де Роскоф подошел к окну. — Туда они перевезли его из Фужера. Скоро, поди, должны быть. А, помяни нечистого, он и тут.

Нелли подбежала к окну. Небольшое, судя по парусу, судно, шло к берегу в лучах молодого заката.

ГЛАВА XXIII

Как было не вспомнить теперь бретонского поверья, что умершие души отбывают от сей земли по водам океана, хоть им обыкновенно путь не к мысу Фрэель, а на Альбион! Никогда не избыть ей этого прощанья с умирающим, что бодр и полон жизненных сил!

За окном вдруг заухала сова. Как из чего-то поняла Нелли, эта сова была ребенок.

— Да уж знаем небось, — сквозь зубы процедил Ан Анку.

Ларошжаклен непроизвольным движеньем проверил за поясом рукояти пистолетов.

Ан Анку вышел на крыльцо, оставивши дверь распахнутой.

Синемундирников, вошедших вскоре в его сопровождении, оказалось четверо. При виде бочек, загородивших кухню, шедший впереди не сумел сдержать возгласа изумления.

— Суденышко не затонет, рвань? — кошкою фыркнула Катя. — Небось и меди для вас столько же был бы подарок.

— Я сержант полубригады Жерон, — главарь синих глядел на господина де Роскофа со смешением робости и торжества. — Нас всего шестеро на боте, как и был уговор.

— Хорошо, — кивнул господин де Роскоф. — Грузите золото. Но когда загрузите, с мальчиком сюда ворочаются только двое.

— Погоди, сержант, — влез в разговор один из солдат, ражий детина годов двадцати пяти. — Надо б хоть одну бочку сразу вскрыть, на выбор, еще золото ли это? Больно уж его вправду много.

— А как тащить дырявую? — огрызнулся его начальник. — Вскроем на месте, перед тем… Ну, перед тем, как мальца высаживать.

— Поторапливайтесь, я не хочу, чтоб внук мой лишнюю минуту был с вами.

— Да уж, лучше нам и вправду поторопиться. Берись, ребята!

— Чтоб вам пупок развязало, — пробормотала вослед первой паре синих носильщиков Параша. В пожелании явственно звучала некоторая доля обещания.

— Ну, мочи нету, — охнул третий, отрывая свой край от полу.

— Да ладно кряхтеть, — его напарник налился кровью бурак-бураком. — Я бы… ох, всю жизнь такое добро… таскал, лишь бы к себе… а не в обратную… сторону.

Из окна не было видно, где причалил бот, однако ж, по всему судя, совсем рядом: налегке синие возвращались довольно скоро.

Некоторое время белые стояли безмолвной группою у окон. Не доставало лишь Ан Анку, что, верно, проверял все ли ладно снаружи.

Вот уж маленьких бочек осталось семь, пять, четыре. Верно и впрямь золото людям легче носить, чем какой иной груз. Вот уже последний бочонок стоял там, где недавно вздымалась целая гора.

Хорошо, однако ж, что попрощаться довелось раньше. Синий сержант остался на месте, когда взмокшие солдаты потащили последнюю свою ношу прочь. Он вытащил было трубку и кисет, передумал курить, убрал обратно. Кажись и руки трясутся.

Только сейчас почуяла Нелли, что на кухне весело и кисло пахнет свежим хлебом. Ну да, когда они уходили со свекром на кладбище, Парашка как раз его замесила. Вон они, большие хлебы, на длинной полке над столом. Хлеб есть, а отужинать вместе… в последний раз… не успели. Как глупо!

— Что ж они копаются, вот же дурни, — недовольно проговорил сержант. — Верно, сударь, худо мои олухи поняли и ждут нас у самого бота.

— Так ступай же ты и поторопи их! — гневно приказал де Ларошжаклен.

— Пустое, пойдем сами, — взволнованно остановил его господин де Роскоф. — Благополучен ли мальчик? Поспешим!

Сержант, не скрывая явственного облегчения, заторопился к выходу первым. Столь заторопился, что споткнулся у самого порога. Упал неудачно, грохнув затылком о каменный пол словно пустым кувшином.

Нелли зажала рот, чтоб не вскрикнуть: из шеи санкюлота торчала рукоять не очень большого ножа.

— Не хотел шуметь до времени, — незнакомый молодой дворянин, облаченный в привычное крестьянское платье, спустился на кухню следом за своим клинком. — Благодарение Господу, я поспел вовремя!

— Что за затменье разума, Лекур?! — вспыхнул господин де Роскоф. — Кто позволил сие?! Они ж сейчас отчалят от берегу, да и все! Мальчик еще у них!

— У них нет мальчика, — незнакомец, названный Лекуром, бессильно прислонился к стене.

— Нету?! Они не привезли его с собою? — господин де Роскоф побелел. — Они убили его?!

— Они не могли его ни привезти ни убить, — как-то вяло проговорил Лекур. Сложно было поверить, что только что достало у него сил на смертельный бросок ножа, а вить трудно, очень трудно эдак убить, Нелли знала. Ни о чем другом ей больше не думалось, голова сделалась пуста, совсем пуста.

— Где Ан Анку? — Ларошжаклен метнулся к выходу.

— Провожает их с берега, я чаю. Успеешь добавить и ты, а я скакал так, что чуть не вытряс из себя душу вместе с потрохами. Бедный мой Сокол! Я загнал его насмерть.

Снаружи послышались выстрелы.

— Звенья разведки долго сцеплялись, — продолжил Лекур. Был он черноволос в смоль и весело, сапфирово синеглаз. — В Фужере пленный ребенок вправду был. А вот в замок де Латт его вовсе не привозили. Прознать где он и что с ним никак не удалось.

— Боже Милостивый… — господин де Роскоф принялся вдруг шарить рукою по левой стороне груди, словно хотел нечто поймать на ощупь. Губы его посинели.

— Батюшка-барин, — по-русски выдохнула Параша, бросаясь стрелою. Она успела помочь господину де Роскофу не упасть, а опуститься на скамью.

— Батюшка!! — Нелли кинулась было за нею.

— Вина, скорей, налей стакан! — Параша торопливо рылась в своем объемистом кармане под передником. — Да скорей же!

— Нету вина, — растерялась Нелли.

— Хоть сидра тогда, авось сгодится, — Параша уже сыпала себе на ладонь содержимое маленького мешочка. — И ложку какую найди!

Нелли поторопилась налить сидра в стакан. От Кати, забившейся в самый дальний угол кухни, проку ожидать не приходилось.

Господин де Роскоф бледнел на глазах. Тело его обмякло, он не усидел бы на неудобной скамье, когда бы его не удерживал за плечи де Лекур, меж тем, как Параша торопливо разбалтывала какой-то темный порошок в стакане с сидром.

— Потерпи, батюшка-барин, немножко потерпи, — приговаривала Параша, втягивая носом запах получившегося снадобья. — Эх, часы-то есть у кого? На «Отче наш» мерить — не в тютельку будет!

Лекур торопливо вытащил из своей куртки массивную луковицу часов.

— Сколько отмерять, девица? — он щелкнул крышкой. — Сей механизм надежен.

— Четыре минуты зелью стоять.

— Я засек.

Расстегнувши сюртук господина де Роскофа, Параша принялась водить ладонями по его ребрам.

— Ни одного мерзавца не сумели снять вдогон! Так быстро… — Ларошжаклен, спустившийся на кухню первым, осекся. — Что…

Нелли знаком показала ему замолчать.

Мерно двигались ладони Параши. Катя кусала себе пальцы, чтоб не стучать зубами ввиду мертвого тела. Тикали часы в руке де Лекура. Глаза Нелли невольно скользнули по их золотой крышке с эмалевым гербом. Вот так на! Невзирая на все свои тревоги, она не смогла не изумиться. На синем щитке расправил крылья золотой же орел… о двух головах!

— Миновало!

— Испей, барин, хоть глоточек маленькой… — Параша бережно поднесла стакан к губам господина де Роскофа. Казалось, он не слышал ее. Но горло чуть дрогнуло в слабом глотке.

— Ну, слава Богу, — Параша отерла вспотевший лоб тыльной стороною руки. — Уф-уф… напугалась я. Погодим немного, позже еще испить дам.

Закат в окнах угасал, в помещении сделалось сумеречно.

— Что за герб у Вас на часах, господин де Лекур? — сказала тихонько Нелли, чтоб хоть что-нибудь сказать. — Очень он странен.

— Да, Натура не часто позволяет нам любоваться орлами о двух главах, — улыбнулся тот. — Но в Бретани сие чудо не редкость. У Дю Гюсеклена сей орел еще и с двумя коронами. Только у него черный на серебре, мой краше. А в России, небось, эдаких гербов нету? Ни у кого?

— Почти ни у кого. Только у Императорской фамилии, — слабо улыбнулась Нелли, наблюдая меж тем, как Параша щупает пульс господина де Роскофа.

— Вот уж не чаял, что могу быть в сродстве с Императрицею Российской, — изумился де Лекур. — Род мой не шибко знатен.

— В гербах сих… отразилось величье былых дней, дней давних. — Слабый голос господина де Роскофа заставил сердце Нелли подпрыгнуть в груди. — До Раскола церковного Империя Византии жаловала своим гербом тех, кто заступал ей на службу. Век осьмой либо девятый, я чаю…

— Помолчи уж, барин-батюшка, — Параша вновь поднесла ко рту старого дворянина питье. — Испей еще чуточку.

— Мне лучше, дитя, все пустое. Чего вы переполошились, друзья мои? Разве могу я умереть раньше, чем маленькой брат будет возвращен моей невестке? Наведите-ко в дому чистоту, мужчины.

— И то, — Ан Анку, стоявший у дверного косяка, сделал шаг наружу. — Я приму с той стороны.

Ларошжаклен и Лекур подхватили распростертое на полу тело за руки и потащили к окну.

«Вот уж вправду уж виделось, — подумала Нелли, глядя, как оба молодых шуана не без труда запихивают труп в проем окна. — Так же поступил Нифонт в Белой Крепости с телом тартарина».

— Батюшка, отчего в разных народах одни и те ж старые свычаи? — спросила она, когда синий, словно живой, взбрыкнул в окне сапогами, вываливаясь наружу.

— Оттого, что старина была умней наших времен, — господин де Роскоф осторожно выпрямил спину, словно боясь что-то растревожить движением тела. — В дверь выходит честной гроб. Труп врага оскверняет порог. Не кручинься, Элен. Твой брат жив и мы отыщем его, хотя б пришлось перетрясти весь край как старый мешок.

— Я верю в сие, батюшка, — Нелли вдруг поняла, что в самом деле покойна. — Тревожиться мне нынче некогда.

Вскоре о синем сержанте напоминала лишь темная лужа крови на каменном полу. Ларошжаклен, обогнув оную, вышел и воротился вскоре с охапкою мокрой соломы. Соломою этой он и убрал кровь — осторожно, стараясь не опачкать ею рук.

— Грязной работе учит война, — усмехнулся он, встретившись глазами с Нелли. — Но эдакая уборка не для женщин.

Ан Анку же все не было — надо думать, он отволакивал тело подальше от людских глаз и на поживу хищным птицам.

Только когда от крови не осталось следа, Катю перестал колотить заметный издали озноб.

— Не осталось ли и для меня капли сидра, милые дамы и девицы? — виновато улыбнулся де Лекур. — Что-то я все никак не стряхну усталости. Расселась оная у меня на загривке, ровно карлик из сказки.

— Мудрено, коли Вы скакали от шато де Латт, — отозвался господин де Роскоф, меж тем, как Нелли поспешила подать приезжему стакан. — Не благодарю Вас, Вигор, что Вы спасли мне жизнь — такие пустяки уж давно меж нами всеми не в счет. Но благодарю за то, что не расстался я с жизнью напрасно. Ну да что там. Дадим себе сегодня отдых у сего очага, друзья мои, а утром выступим в путь. Все ж таки Роскоф под властью санкюлотов, хоть они здесь и робки. Утро вечера мудреней — утром и станем думать, где искать дитя.

ГЛАВА XXIV

— До мыса Фрэель нам водою не пройти, — рассказывал Вигор де Лекур, ловко разбираясь со снастями. — Близ Трегастеля кружит эскадра стервятников.

— Тогда высадимся под Лоньоном, — решил де Ларошжаклен.

Кусок грубой серой ткани рвался из рук троих молодых мужчин, оживленный порывистым ветром, хлопая так, что звенело в ушах, и все ж покорялся, уступал, вставал так, чтоб принять ветер не по-своему, а по воле людей.

— Вот чего не умела сроду, так под парусом ходить, — пробормотала Катя. — Право научусь, дал бы Бог назад воротиться. Есть места, где много наших морячат.

— Катька, а ты где вообще была, когда от нас весточку получила? — спросила Нелли, нето, что вдруг, но вить вправду прежде в голову не вспало.

— Да в уграх, не знаю, как это по-вашему.

— Ну города хоть какие там, или города у тебя тож по-своему?

— Город там по разному кличут, с какой стороны глядеть: то Будою, то Пештом.

— А, так угры твои — венгерцы, — Нелли с наслаждением ощутила, как полетело вдоль бурых скал легкое суденышко: не хуже гоэлана! Родной Роскоф оставался позади, скорей всего навек. Но горевать о том было не ко времени.

— Угры не мои, не по нраву они мне пришлись, да делать нечего, — Катя тоже наслаждалась быстрым ходом ялика, добытого у кого-то в Роскофе Ан Анку. Парашу же, меж тем, часа через полтора укачало: сидела она бледная в зелень, с силою комкая в руках платок. И то — быстрый кораблик нисколь не напоминал ту пассажирскую неповоротливую и покойную лодку, в коей добирались они до Шалона.

— Догадываюсь, не зряшно провели Вы месяц в разведках, — говорил меж тем господину де Лекуру господин де Роскоф. — Но было ль время удоволить стариковские мои капризы? Не обижусь, коли не было.

— Я тщился порадеть любопытству ученого, — весело сверкнул синими своими глазами де Лекур. — К тому ж приметы, не касаемые до нужд войны, укрепляют меморию. Помню, о чем просили Вы наблюдать, но, наблюдаючи, случаем наткнулся я на иное. На не разбери поймешь что, если сказать по чести.

— Но есть ли уверенность, что сие не разбери поймешь не касается нужд военных? — встрепенулся де Ларошжаклен.

— То-то и есть, что не знаю. Крестьяне говорили, что по нашей Бретани странствуют какие-то путники. Не наши. Но при том — не синие ни в коей мере. На одной ферме под Динаном они помогли мужикам отбиться от синих. При чем, как мне сказывали, не без колдовства. Ну да у нас народ известно, плюнуть не может, чтоб в колдуна не попасть.

— В Бретани не может быть сейчас ничьих, — процедил сквозь зубы де Ларошжаклен. — Не художники ж виды зарисовывать прибыли? Смешно.

Нелли вспомнила вдруг вовсе вылетевшее из памяти путешествие в почтовом экипаже. Странный случай с тем, как не могла она поднять глаз… Рассказать? Глупо уж больно выйдет. Пустое.

— Ладно, друзья, — сказал господин де Роскоф. — Любой научный сухарь, не я один, скажет, что коль мало пищи для размышления, то и размышлять дело гиблое. Авось мы еще услышим о сих, тогда и прояснится.

Больше разговоры о делах не шли. Спустя какое-то время господин де Роскоф стал вдруг рассказывать подругам о короле Святом Людовике, впрочем, вскоре выяснилось, что многого из его рассказов не знают и находившиеся в лодке соотечественники оного короля. Зачем вспал свекру на ум Людовик, а не другой какой король, Нелли не знала, верно случайно, но об сем короле слушала она не с меньшей охотою, чем слушала бы о любом другом — господин де Роскоф был превосходным рассказчиком, картины прошлого в его устах оживали.

Со слов свекра воображала она двенадцатилетнего мальчика, что обогнал поезд матери на резвом иноходце. Вот уж видны впереди башни Монпелье, сулящие скорую встречу с отцом. Что за всадник несется карьером навстречу? В нем издалека виден знатный человек, только отчего ж он — дородный, немолодой, судя по посадке, в подбитом куницами парчовом плаще — скачет без свиты? Всадник приближается. Да это же канцлер Герен!

Герен несется, не разбирая дороги по ноябрьской грязи, он поравнялся с мальчиком, не заметив его, почти проскочил мимо.

«Мессир Герен!» — громко окликает его Людовик.

«Боже Милосердный!! — Герен еле удерживается в седле. — Вы… Вы здесь!»

«Что случилось, мессир Герен? — в тревоге спрашивает ребенок. — Я здесь с матушкою, она решила ехать вместе с нами к отцу».

«Я спешил к Ее Величеству… — Лицо Герена, оказывается, залито слезами. — Но это перст Провидения, что первым я вижу Вас… Вас… Государь!»

— Весть о внезапной кончине короля Людовика была слишком невыносима для королевы Бланки, — словно бы размышлял вслух господин де Роскоф, вглядываясь в морскую даль. — Рассудок ее затмился, отказываясь принять страшное известие. Боялись, что она наложит на себя руки, такому неистовому отчаянью предавалась сия молодая еще женщина. Однако ж не прошло и суток, как королева Бланка взяла себя в руки. Мать-регент при малолетнем сыне, а муж, похоже, отравлен альбигойцами. Ересь вот-вот поднимет голову вновь, что ей бояться женщины и дитяти? А смута и измена? Они уж на пороге! У королей не часто есть досуг на страдание! Из голубицы — супруги и матери — в одни сутки превратилась она в тигрицу, бесстрашную и беспощадную. Жестокая метаморфоза! Но сие надобно было ради жизни детей ее и в равной мере ради священного монархического установления.

— Однако ж тигрицею королева Бланка была порою не только с врагами, — улыбнулся де Ларошжаклен. — Жалею я об юной влюбленной чете — короле Людовике и королеве Маргарите! Куда ж годится, чтоб царственные супруги целовались тайком на лестнице меж верхним и нижним жильем, а слуги сверху и снизу стерегут, чтоб подать знак, если матушка вдруг соберется проверить — в своих ли покоях король, в своих ли покоях королева?

— Мужчина может быть мягок и суров вместе, но не женщина! Она вся — сталь, либо вся — воск! Будь Бланка воском — разве состоялся бы сам щасливый брак Людовика и Маргариты? Милые дети понимали это и слушались королевы-матери. Если королеве мнилось, что день слишком постный, они не делили супружеского ложа. Но уж хотя бы пошептаться вдвоем, сидя в темноте на ступенях, хотя бы обменяться невинным поцелуем! Разве маленькие сии секреты не разжигали только юную их любовь? Полно, им и вправду рано было давать волю! Женщине трудно любить свекровь, но королева Маргарита питала к матери мужа неподдельное уважение.

— Но помните, что сказал Жуанвиль? — живо возразил Вигор де Лекур.

— Еще б не помнить сего! — гневно бросил господин де Роскоф. — «Вправду говорят, мадам, что все женщины — лицемерки! Вы покойную вовсе не любили, а теперь заливаетесь слезами!» Негодник воспользовался тем, что король лежит больным от горя, и не может защитить жены! Ах, этот ничтожный Жуанвиль, воистину он сам наказал себя так, что трудно было бы пожелать ему больше. Столько лет жить средь высочайших душ и сердец эпохи, бок о бок, и ничего в них не понять! Но заметим, какую великолепную отповедь дает наглецу королева. Она не сочла уместным оправдываться — стоил ли невежа того, чтоб объяснять, сколь тяжело на душе, когда уходит тот, кого, быть может, не умел простить, каким укором оборачивается в этот час собственная нелюбовь. «Я плачу о великом горе моего мужа, — говорит она. — А еще о том, что дочь моя Изабелла, находившаяся под заботливою опекой бабушки, сейчас осталась под покровительством мужчин!» Воистину, одной фразою она защищает весь свой пол! Сей упрек и ныне каждому из нас стоит примерять на себя. Времена сменились, но не мы, столь же неделикатные и грубые. Сколь часто и мы не умеем понять великодушных движений женского сердца!

— Королева Жемчужина была востра на язык, — добавил де Ларошжаклен. — Мне так еще по нраву ее слова в случае с плащами.

Но услышать, что сказала королева Маргарита Прованская относительно каких-то плащей, Нелли на сей раз не довелось.

— На носу Лоньон, — сказал Ан Анку. — Чтоб не терять времени по высадке, монсеньор, быть может, Вы теперь уж напишете расписку?

— Твоя правда, — господин де Роскоф вытащил карманный бювар и грифель.

— А что сие за расписка? — не сумела не полюбопытствовать Нелли.

— Мы вить оставим теперь лодку на берегу, — поспешил отозваться Ларошжаклен, но избегая при этом взгляда Нелли. Впрочем, он и весь день его отчего-то избегал. — Но люди, у коих Ан Анку брал ее в Роскофе, не могут подарить хорошее парусное судно на выброс. Верней подарили б, конечно, не будь другого выхода. А сей выход придуман давно. Такие листки называются расписками Королевской Католической Армии.

— Но для кого предназначена такая расписка? — не поняла Нелли.

— Да кто ж знает? Для первого, кто найдет лодку. Он и будет знать, куда и кому ее доставить обратно.

— А если сей не разумеет грамоте?

— Покажет тому, кто разумеет. Но ялик воротится к хозяевам. У нас тут появилось много новых законов — не меньше, чем у санкюлотов. Только наши исполняются свято. Есть, конечно, риск, что лодку обнаружат первыми синие — но он невелик.

— Интересная вещь коромысло, особенно крючки, — взвилась вдруг Катя. — А коли все ж наткнутся — так читай себе, синий, кого убивать идти?

— Не прочтете ль сударыням нашим, что написали, Белый Лис? — развеселился вдруг Ларошжаклен.

— «Туда, где пять урожаев назад сидр вышел хуже не бывает, тому, чья покойная мать была из Плуарета, а средняя дочь пошла за слугу в именье того, в чьем щите змея да ворона», — господин де Роскоф поставил размашистую подпись.

Смеялись все, да так, что переполошили птиц в их прибрежных гнездовьях.

— Ох, ловки, — выдыхала сквозь смех Катя, — ох, ловкачи!

— Ну… и шарады… у вас тут… батюшка! — смеялась Нелли. — Хотела б я… знать… каковы ж тогда… фанты?

Вскоре листок бумаги белел уже, прицепленный к мачте вытащенного на песок судна. От воды его волокли довольно долго, но Нелли не удивилась, зная, как высоки здешние приливы.

Едва вода отступила, местность сделалась заунывна. С дороги, поросшей дроком, свернули напрямик, по земле, верно, слишком скудной для посева. Жалкая трава, не всякая корова польстится, вовсе не мешала идти. Единственным, что радовало глаз, во всяком случае на вкус Нелли, были исполинские валуны, разбросанные повсюду, словно разорвавшаяся нитка великаньих бус.

— Король Людовик родился в день, что назывался тогда в народе Днем Черных Крестов, — продолжил меж тем господин де Роскоф. — По городам ходили тогда покаянные процессии, алтари убирались в черное. Верно, то была память о каком-нибудь море, коль скоро сей обычай обветшал, когда самое бедствие забылось. Многие усмотрели после в том признак, что Крестовому походу короля не суждено было закончится удачею. И все ж для нас он прежде всего святой крестоносец.

Нелли, честно говоря, хотела б уже послушать о Франциске Первом, поди и о сем венценосце свекор знал немало занятного. Но очень похоже было, что их спутников занимал нынче только король Людовик Девятый.

— Последний крестоносец, — с горечью молвил де Ларошжаклен. — Зачем ушли те времена, зачем начались иные?

— Царица Небесная! — Параша, уж отравившаяся от дурноты, как попала на берег, вдруг сломя голову побежала вперед, присела на землю так стремительно, что сперва показалось, будто споткнулась.

— Чего там у тебя? — окликнула Катя.

Параша не ответила.

Ничего особо любопытного, меж тем, она и не нашла. Перед нею пробивался из земли какой-то цветочек, самого невзрачного виду. Может редкий какой, нужный для целительства? Нету, вовсе ничего подобного! Приглядевшись, Нелли узнала лилею, да не какую нито особенную, а из тех, что и в Кленовом Злате росли в избытке. Как раз перед ихо отъездом так же пробивались сии цветки на Елениных клумбах.

— Можно б преподнести сей цветок мадам де Роскоф, да только на нем и бутон-то не вызрел, — де Лекур, тем не менее, протянул было к цветку руку.

— Куда?! — Параша со всей силы хлопнула молодого дворянина по руке.

— Парашка, да укачало тебя, что ль вовсе? — возмутилась Нелли. — Нашла диво, чтоб из-за него драться! Заурядная лилея.

— Да подумай ты головою, — в голосе Параши было нечто, основательно похожее на страх. — Лето к августу клонится, где ж такое видано, чтоб из земли цветы пёрли?

— Не признак ли сие Скончания Дней? — усмехнулся де Ларошжаклен. — Времена года, говорят, при них перемешаются.

— Не умею сказать, — голос господина де Роскофа сделался напряжен. — Оставим сей цвет его странной судьбе и проследует дале. Время не ждет.

Следующий цветок приметил уже Ан Анку. Был он чуть больше и начинал понемногу раскрывать лепестки. Лепестки были прозрачно белы и пахли весною, пробуждением Натуры. Но даже и забывши, что на носу август, все одно нельзя было не дивиться. Очень уж необычно глядел царственный цветок в окружении льнущих к земле сирых мелкоцветов.

Неохотно, словно жалея расстаться с диковинкою, путники двинулись вперед.

Третий крин приметила уже Нелли, хоть и была средь подруг самой неприметливой. Но на сей раз она не отрывала глаз от земли, не в силах воспрепятствовать себе предаваться несуразному гаданию: будет еще один цветок или нет? И он явился, еще даже не цветок, а наливающийся бутон в комьях неосыпавшейся грязи.

— Он же вылез едва, а уж цвести собрался, — встревожено шептала под нос Параша. — Право слово, последние времена и есть.

— Довольно красивые последние времена, — отозвалась Нелли.

— Нет, сие не есть Скончание Дней. — Голос господина де Роскофа прерывался от волнения. — Быть может… Во всяком случае, коли мы встретим еще один цветок, предположенье мое окажется верным.

Четвертый цветок увидал Ларошжаклен. Шагах в двадцати от предыдущего, он цвел вовсю. Но первым к благоуханному крину подошел господин де Роскоф.

— Дети мои, — теперь он был спокоен. — Перед нами шли друзья. Быть может мы их нагоним, путь здесь один, шуанский путь. Перед нами шли друзья, и они были не одни. Возблагодарим Господа.

Господин де Роскоф снял шляпу и преклонил колено. То же сделали Ларошжаклен, Ан Анку и Лекур. Недоумевая, подруги переглянулись и также опустились на колени. Сколь странно было сие под открытым небом, на продуваемой ветрами пустоши, пред цветком лилеи!

— Te Deum laudamus; te Dominum confitemur, — запел господин де Роскоф.

— Te aeternum Patrem omnis terra veneratur, — отозвались трое молодых мужчин.

— Tibi omnes Angeli, tibi Caeli, Exaudi, et universae Potestates!

— Tibi Cherubim et Seraphim incessabili voce proclamant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth!

— Pleni sunt caeli et terra majestate gloriae tuae! — голос господина де Роскофа казался сильным и молодым.

— Te gloriosus Apostolorum chorus

Te Prophetarum laudabilis numerus!

— подхватил на сей раз один Ан Анку, едва господин де Роскоф смолк.

— Te Martirum candidatus laudat exercitus, — отвечали Лекур и Ларошжаклен.

— Te per orbem terrarum sancta confitetur Ecclesia, — воззвал господин де Роскоф.

— Patrem immensae majestatis, — отозвались шуаны.

— Venerandum tuum verum et unicum Filium,

— Sanctum quque Paraclitum Spiritum.

— Tu Rex gloriae, Christe.

— Tu, Patris sempiternus es Filius.

По плоской пустоши голоса неслись недалёко, однако ж величественным и прекрасным показался Елене древний гимн, которому внимали, не иначе, только камни-валуны. Да еще разве что самый цветок, которому сей отчего-то пелся.

ГЛАВА XXV

На третьей дюжине Нелли остановилась считать цветы. Путники шли цветочным путем долго, часа четыре. В одном месте они свернули с пустошей на дорогу, окруженную дроком и вереском. Ей подумалось, что уж теперь цветы перестанут встречать их, и сделалось жаль. Однако ж еще один цветок пробивался прямо на безжизненной, утоптанной в камень колее. Это уж и вовсе было непостижно уму.

Местность переменилась, стала добрей к человеку. Артишоковые поля сменились по обеим сторонам дороги яблоневым садом. Благоговейное настроение спутников отчасти передалось и подругам. Теперь шли молча.

Цветы опережали их, прорастая на жесткой безводной земле. Перед раздвоенной корявой яблоней Ан Анку, спешивший первым, поднялся с дороги в сад. Вскоре выяснилось, что и крины поднялись тоже.

Еще одна пустошь — а за нею первые буковые деревца надвигающегося леса. Вскоре Нелли порадовалась за лилеи — все ж таки веселей, поди, расти средь густого мха и развесистого папоротника. Буки, но уж не молодые, как в подлеске, а могучие и толстоствольные, чередовались с дубами, и те, и другие были обвешаны яркими шарами омелы, окружены упругим орешником. Ох, достанется теперь подолу, кабы в клочья не пошел!

Лес полнился птичьим щебетом, который вдруг, словно по команде какого командира, смолк на мгновение прежде, чем раздался громкий и жутковатый клич совы.

Нелли не успела приметить, кто из мужчин издал его, и только когда де Лекур изготовился кричать в ответ, поняла, что первый крик шел им навстречу.

Вскоре путники вышли на поляну, окаймленную снежным ожерельем лилей. Чтоб там ни было, но дальше цветы никуда не шли — цель их похода была здесь, на биваке, разбитом несколькими шуанами — их было не больше дюжины. Среди незнакомых лиц Нелли узнала Морского Кюре, хлопотавшего возле старых носилок с какой-то кладью. Ящик? Футляр? Хорошо, коли не гроб.

— Белый Лис! — обрадовался один из отдыхавших. Путь их, судя по всему, был тяжек: несколько человек лежали на траве. У всех отчего-то непокрыты были головы.

— Ан Анку!

— Монсеньор!

— Де Глиссон!

Повстречавшиеся со слезами раскрывали друг дружке объятия. Нечто особое, торжественное, крылось в сей встрече.

— Я было в Вавилон собирался, а уж они обратно, — отец Роже с неохотою отступился, наконец, от своей заботы. — Но да пустое. Подойдите поклониться, братья.

Нелли приметила, что господин де Роскоф сделался вдруг бледен. Ноги не слушались его, заплетаясь как у бражника, когда он шел к жалким носилкам, связанных из палок и кожаных ремней. Благоговейно опустился он на колена перед небольшим ящиком, приложился к нему устами. Следом приблизился к ящику на носилках де Ларошжаклен, за ним — де Лекур, Ан Анку…

— Подойди и ты, дочь моя, — негромко сказал свекор Елене.

— Я тщилась не спрашивать лишнего, батюшка, по все ж — кому я теперь поклонюсь?

— Я было решил за всеми событиями, что ты уж знаешь, — улыбнулся господин де Роскоф. — Поклонись святым мощам короля Людовика, дитя, остальное после.

Людовик! Так вот оно, отчего только об нем и шли речи! Нелли несмелым шагом пошла вперед, и только тут увидала маленького мальчика, усевшегося на носилках рядом с ящиком.

— Ну вот, мы и встретились теперь, — сказал ребенок. Был он белокур, с упрямою большою головой, и одет чудно: на высунувшейся из темного плаща ножке красовался красный сапожок, нарядный, но пошитый как-то слишком уж неумело, ровно сапожнику было все одно, на какую ногу его станут надевать. — Я защищу тебя, а ты, ты меня спрячешь.

Мальчик из ее снов!! Поляна пошла ходуном. Когда деревья, наконец, перестали плясать, Елена поняла, что рядом с ящиком никакого дитяти не было.

Старое дерево потемневших дощечек источало свежий запах кринов. Свежий запах, запах воды, чистой, голубовато-зеленой, легкой, смывающей все жуткое и невыносимое, что довелось ей здесь, во Франции, повидать: бледный рот Люсили де Сомбрей, мертвый рот на живом лице, ухмылку возницы-людоеда, повествующего о мученьях сваренного заживо страдальца Генгерло, адскую живодерню в тюремных застенках и женственного франтика, похваляющегося новыми панталонами, ужас неподвижного сна, когда бдящая мысль металась по онемевшим членам, синих солдат, оскверняющих церковку святого Вигора… Глубже, глубже в сию воду, омыть в ней не тело, но душу, стать снова прежней Нелли, пусть не слишком щасливой, но любимой и любящей, не вдовою, нет, не вдовой!

Когда Елена пришла в себя, над нею покачивался на дубовой ветке шар омелы. Пожалуй, впервой видела она сие причудливое растение не мимоходом, но столь отчетливо. Солнце падало косо, поэтому грациозное сплетенье не чернело на лазоревом небесном фоне, но зеленело. Узкие острые листья, чуть сходные с ивовыми, но вострей и не плоские, но чуть согнутые вдоль, были очень яркого светлозеленого цвету, каковой многие называют «ядовитым». Но у омелы был сей колор не ядовит, но весел. В тон листьям были и стебли, сплетенные в узорочный мяч, ровно постарался человек. На душе было легко и покойно, в голове пусто. Нелли не спрашивала себя, отчего лежит она под деревом, как долго лежит и где это дерево находится. Быть может, так лежат младенцы в своей колыбели, подумала она было, и тут поняла, что в это же мгновенье младенцу уподобляться перестала.

— Очнулась, касатка наша? — Катя склонилась над нею, загородив омелу. Но это была какая-то вовсе необычная Катя: лицо ее сделалось мягче, в улыбке не сквозил всегдашний ее задор.

«Искала одного мальчика, а нашла иного. Мой, поди, не так хорош, только его тож надобно сыскать».

— Не бось, сыщем, — Катя прочла ее мысли словно по печатным буквам. Вся ли мысль ею поймана, или же хвостик один — поди пойми. Так частенько случалось в детстве. — Я теперь наверное знаю.

— Не тревожься о подруге, — господин де Роскоф, подойдя, присел рядом на корень дерева. — От сего беспамятства ей не приключится худого.

— Но батюшка, я, поди, задержала обмороком своим всех в столь важном походе? — обеспокоилась Нелли, попытавшись приподняться.

— Никто не торопится сегодни, — улыбнулся господин де Роскоф. — Благодатная Нормандия похожа нонче на синий муравейник, а уж ближе к столице и вовсе беда. Отряд не спал двое суток с лишком подряд. Только доставивши бесценную ношу в Бретань, экспедиция решилась дать себе отдых. Теперь весь отряд спит, караул несем только мы да отец Роже. В путь мы двинемся на рассвете. Под благодетельною сенью святых мощей мы пройдем часть пути вместе с отрядом, но после свернем на Фужер. Прежде, чем мчаться остеречь меня, Вигор де Лекур направил лазутчиков на все расстоянье меж Фужером и замком де Латт, в коем мальчик затерялся. Думаю, нечто они уже соберут к нашему появленью.

— А где ж Парашка? — удивилась вдруг Нелли, на сей раз приподнявшись на локте.

Маленькой ящичек по-прежнему стоял на носилках посередь поляны, но в траве вокруг него спало уже человек десять. Другое изменение заключалось в том, что опоясавшее поляну ожерелье стало вдвое шире.

— Да пошла для тебя травы какой-то поискать, — Катя усмехнулась. — Ей Ан Анку в помощь вызвался. Ты отдыхай еще, будь покойна.

А Нелли и так была покойна. Святой король начал говорить с нею, едва она ступила на землю Франции. Теперь она повстречалась с ним. Все встало на свои места. Так неужто же он не поможет? Он и сам обещал. Только вот одна загвоздка — святой король и от нее ждет какой-то помощи. А ясней говорить не хочет, такая, верно, у святых манера: догадывайся, мол, самое! А догадок меж тем нету. Чем она, Елена Роскова, может быть полезна давным-давно умершему крестоносцу? Как она может его «спрятать», как сказал он сейчас, представши маленьким мальчиком, «спрятать в своем дому», как он просил во сне про синих собак? Вовсе бы хорошо было, когда б еще и сие прояснилось. Ну да как-нибудь.

— Но как сия реликвия сюда попала, батюшка? — спросила она. — Я поняла, то есть, что из Парижа, но…

— Негодяи разрывают королевские могилы, — ответил господин де Роскоф. — По щастью Дантон в первую голову падок до денег, а уж только во вторую — до паскудства. При двух условиях он всегда идет на сделку. Прежде всего сумма должна быть баснословна, а кроме того — чтоб в деле не было ничего рискованного для него самого. Наш человек вступил с мерзавцем в переговоры — и Дантона весьма быстро удалось подкупить. Чересчур быстро, как представлялось. Мощи короля Людовика, до коих гробокопатели добрались только недавно, избежали злощасной безвестной участи его предшественников и потомков. Однако ж было подозрение, что, передавши мощи, негодяй направит следом своих шпионов. Нельзя ж забывать и про вторую его голову! Конечно, больше всего негодяю хотелось и получить выкуп, и уничтожить святыню. Но и у нас есть лазутчики — в том числе и в Париже. Он направил за нами отряд из своих доверенных людей — тех, что имеют обыкновенно долю в его сделках. Они должны были напасть на наших вослед, а мощи уничтожить. Что ж! Думается, негодяю теперь придется обходиться некоторое время без своей грязной свиты. Из них к нему не воротился ни один.

— Бедный скиталец-король, изгнанный из своей могилы, — задумчиво промолвила Нелли.

— О, он и после смерти не сразу обрел прибежище! — грустно улыбнулся господин де Роскоф. — Сей святой воистину скиталец. Но не станем печаловаться о нем, нашем печальнике. В скалах Бретани мы устроим ему тайный храм. Есть место в Перрос-Гиреке, не там, где ты была, чуть дале от берегов. Еще во времена Григория Турского там был основан пещерный монастырь с необычайной суровостью устава. Когда благочестие оскудело, его насельники вымерли, а новых не явилось. Быть может, они появятся теперь. Что ж, король-рыболов станет являть чудеса свои смиренным рыбакам.

— Так сие в Перрос-Гиреке, не в Роскофе?

— Не в Роскофе, — пожал плечами свекор. — С чего тебе подумалось про Роскоф?

— Пустое, — Нелли не стала уж объяснять, что Роскоф хоть в какой-то мере — ее дом. Как-то неловко было сознаваться, что ей сей святой запросто являлся столько раз, да еще просил приютить у себя. С чего б ей эдакая непонятная честь? Небось не игрушки магические, а сериозное дело. Отцу бы Модесту она, понятно, тут же открылась бы, а вот рассказать свекру отчего-то смущалась.

Из лесу меж тем, осторожно пробираясь по лилейному ковру, вышел Ан Анку с корзинкою на плече, а следом за ним, как было показалось Нелли, незнакомая высокая девушка. Тут же она поняла, что то была Параша, а сбила ее какая-то непривычная поступь подруги.

— А вовсе и не трут ноги-то, — весело пояснила та, приближаясь быстрей по мере того, как проходила надобность оберегать цветы.

— Вот так обновка, — засмеялась Катя: на ногах Параши были башмаки, выструганные из букового дерева.

— Мои-то опорки вконец развалились, — засмеялась Параша. — Ан Анку на ферме еще добыл чурки, да подогнал под меня. Ей же ей, ладные! Не хуже лаптей.

— Рад, что здешние моды тебе по душе, — в глазах господина де Роскофа сверкнула веселая искорка.

— Уж так-то по душе, батюшка-барин, — задорно отозвалась Параша. Чудно! С самых ребяческих времен не видала Нелли всегда озабоченную десятками дел подругу такой беззаботно-веселой. Всегда была Параша строгой ни строгой, себе на уме ни себе на уме, не враз и скажешь какой. На особицу было ее положенье и в Сабурове и в Кленовом Злате. Власть и одиночество — два спутника ведуньи-знахарки. А нынче Нелли вспомнила вдруг осьмилетнюю девчонку, что знать не знала, какой дар получит от бабки у смертного ее одра — озорную и бесхитростную, такую ж, как все. Положительно, обеи подруги нынче ее удивляли! А самое Нелли, такая ли, как всегда она?

— Что-то ты на себя непохожа, — наморщила нос Параша. — Заварю тебе здешних трав, что сердце бодрят. Хороши в здешних лесах травы, я уж кой-чего собирать в дорожку с собою начала.

Катя фыркнула, а следом за нею отчего-то засмеялся и господин де Роскоф.

— Чего ж разобрало-то вас? — удивилась Нелли.

— Пустое, — ответил свекор.

— Смешинка в рот попала, — Катя необидно улыбнулась.

— Расскажите, коли есть у нас досуг, побольше о святом короле, батюшка, — попросила Нелли.

— С охотою расскажу побольше, коли ты объяснишь, что для тебя поменьше, — свекор поудобней уселся на траве.

— Почти что и ничего, — вздохнула Нелли. — Давеча рассказывали Вы, что на царство он был помазан двенадцати годов, я и того не помнила. Он вить затеял последний Крестовый поход?

— Он был Последний Крестоносец, — с печалью ответил господин де Роскоф. — В нем наша последняя надежда. Бороться по зову души, когда победа почти недостижима либо недостижима вовсе, бороться потому, что иначе нельзя… Ни единой стране, кроме Франции, не было уже дела до утраты Иерусалима, когда Людовик на одре болезни возложил на себя крест. Генрих Третий Плантагенет погряз в войнах с Уэльсом и Шотландией, он запретил проповедовать Поход в своей стране. Усобицы раздирали Священную Римскую Империю, германцам было не до Святой Земли. Италианцы поделилися на гвельфов и гибеллинов и убивали друг друга. Христианин шел против христианина — по всей Европе! Даже недавняя угроза тартар ничему и никого не научила. Англичане горды тем, что некогда всем народом собрали деньги, дабы выкупить своего короля Ричарда Львиное Сердце из плена. Добро! Но не больше ли следует гордиться нам, что, по зову нашего святого Государя, мы также отдали некогда все, чтоб снарядить Крестовый Поход?! Какое там, мы, французы, того вовсе и не помним. Летописи свидетельствуют, что подобные же сборы в правленье короля Людовика Седьмого вызвали в народе ропот. Но при Людовике Девятом подданные несли вдвое больше, чем обязывала власть. Монастыри почти опустошили свои житницы. Старые люди несли деньги, отложенные на собственные похороны, девицы поступались своим приданым.

Тихонько, чтоб не помешать рассказу, Катя ткнула Нелли локтем. Проследивши, куда смотрит подруга, она увидала, что все спящие покоятся теперь на ковре из кринов. Цветы подступили к самым носилкам.

— В книгах я читала, да не успела Филиппа спросить, — сказала Нелли. — Поход короля Людовика научные мужи почитают незадачливым.

— Все задачи похода сего были верны как никогда, — господин де Роскоф даже не рассердился. Верно, для него подобные постройки гишторической науки не были новостью. — Пред тем, как принять в Сен-Дени свой посох, котомку и орифламму, король разослал по всей стране проверяльщиков — глядеть, хорошо ли твориться правосудие, нету ли где мздоимства и притеснений. Затем запретил он на пять лет войны промеж баронами. Так ли покидал свою страну Ричард Плантагенет? Когда, по отплытию, необходимость вынудила крестоносцев провести зиму на Кипре, даже сия задержка послужила ко благу общему. Король помирил меж собою тамплиеров с иоаннитами, разобрал ссоры меж тамошними выходцами из Генуи и Пизы, каковые грозили уже оборотиться вооруженными усобицами. Воистину, это был миротворец, но меча его страшились издали. «Спеши стать моим вассалом, признать над собою христианскую Церковь и торжественно поклониться Кресту; иначе я смогу добраться до тебя в твоем же дворце. Воинов моих числом больше, чем песка в пустыне, и сам Господь их против тебя вооружил». Так писал он султану Египта, и сами арабы признавались, что тот плакал со страху, читая сию этистолу. Славное начало, продолжение же было лучше. Дамиетту взяли без боя — сарацины бежали из нее прежде, чем крестоносцы подошли к городу. Вот уж главная мечеть города вновь стала храмом Богоматери!

Нелли хотела было спросить, отчего военная удача отвернулась от короля, но не успела: из гущи леса послышался отдаленный крик совы.

— Сюда идут свои, верно, придется отложить мой рассказ.

— А королева Бланка, она была очень суровою матерью? — поспешила спросить Нелли, вспоминая свой сон.

— Она любила сына всем своим существом, но любовь сия была любовью королевы-матери, а не любовью матери-королевы, — усмехнулся господин де Роскоф. — Непросто быть в фокусе эдакой любови. Однако, быть может, душеполезно. Королева Бланка с ранних лет твердила сыну, что предпочла б увидать его мертвым, нежели согрешившим смертным грехом. И он сумел не огорчить своей матери — мало кому из смертных такое удавалось.

— «Лучше в гроб, чем в смертный грех», — пробормотала Нелли.

— Как ты сказала? — с удивлением переспросил господин де Роскоф, растирая перстами колено. Есть вещи, что не изменятся никогда, отчего-то подумалось Нелли. Покуда есть на свете мужчины, всегда будут у них болеть натруженные фехтованьем ноги. Хоть через два столетья, когда огнестрельное оружие изменится до неузнаваемости, оружию холодному меняться будет некуда, как и телу человека. Да, огнестрельное оружие подобно наряду, а холодное — телу!

— Воистину, это могли бы быть слова самого короля.

— Может статься, это и были слова короля.

— Эдакой присказки нету ни в едином гишторическом источнике. Хотя она очень ладная, спору нет, впрямь на настоящую похожа. Где ты ее слыхала?

— Не помню. — Нелли смешалась было, но тут ей пришла иная мысль. — Скажите, батюшка, а мог бы святой король сказать такие слова: «Я не умру, но убью»?

— Святой король говорил немало жестких слов, — господин де Роскоф поглядел на невестку весьма пристально. — Ремесло короля — не мягкое, нужды нет. Да и сама святость его была святостью времен суровых. Однако нет надобности лезть в старые свитки, чтоб ответить наверное: таких слов он сказать не мог. Но отчего ты…

Задать свой вовсе ненужный для Нелли вопрос у свекра не получилось. На поляну вышло несколько шуанов. Даже раньше, чем один из них остался в шляпе, когда остальные обнажили головы, Нелли узнала в оном мадемуазель де Лескюр.

ГЛАВА XXVI

«Опасная, между тем, штука — чудо, — подумала Нелли, покуда прибывший отряд молился перед святыми мощами. — Хорошо, что мы пошли по следу мощей и догнали их. А коли за лилеями потекли бы синие? Выходит, что, коли несешь мощи, и спрятаться некуда! Что ж тогда — еще одно чудо, чтоб синие догнали да сквозь землю провалились? Должно ли ждать от Небес такого множества чудес?»

— Уж не тревожишься ль ты, молодая дама Роскоф, что нас по цветам безбожники догонят? — улыбнулся ей Ан Анку.

— Послушай, Призрак Смерти, — возмутилась Нелли, — с меня с детских годов двух чтиц мыслей выше крыши довольно. То та заглянет, то эта. Я скоро решу, что у меня лоб стеклянный.

— Лоб у тебя костяной, — засмеялся Ан Анку, но засмеялся негромко, чтоб не мешать молящимся. — Только мудрено не смекнуть, коли ты, глядючи на крины, нахмурилась, а потом стала голову поворачивать туда, откуда мы пришли… Но не тревожься напрасно: есть такие буквы, коих синие читать не умеют. Они вить почти все — горожане.

— И что с того?

— Да они не задумаются, даже если и глянут под ноги, какому цветку время цвести! Уж не говоря о том, где для чего земля подходящая!

Возразить было нечего, Нелли подавилась смехом, побоявшись дать себе волю: теперь бросалось в глаза, что чудо лилей для прибывших еще внове. На их лица словно опрокинулся сияющий небосвод: не разберешь, были они в большей мере щасливы либо ошеломлены до испуги.

— Э, да никак мадемуазель Туанетта со своей командой, — тихо сказал Ан Анку.

Из лесу вышел, видимо, арьегард: только очень уж он был странен. Шестеро детей-подростков со слишком тяжелыми для них ружьями сперва показались Елене мальчиками. Да и мудрено им было таковыми не показаться, когда они были одеты в крестьянское мужское платье, к тому ж, на отличку от юной мадемуазель де Лескюр, они обнажили головы перед мощами. Но когда шесть шляп с белыми кокардами слетели с голов, под ними оказались девичьи головки — одна другой краше и нежней. Старшей не было и тринадцати годов, меньшей — в лучшем случае одиннадцать.

— Девы-амазонки, не рано ль им воевать? — улыбнулась Елена. Дети, скорей всего, лазутчики — легкие на ногу, незаметные. Ружья им нужны разве что сигнал подать. — Гляжу я, все они по одной моде.

— Сие не мода, — спокойно ответил Ан Анку. — То есть для мадемуазель Туанетты в чем-то и капризная блажь, она вить дворянка, к тому ж всегда была та еще егоза. Помню, еще махонькой одевалась как мальчонка, чтоб старшие братья брали ее на соколиную охоту. А это все — крестьянские дети. Крестьянская девчонка в жизнь не наденет мужского наряда ради удобства, ей это срам. Никогда не решиться она на господской машкерад, Бога побоится!

— По-моему я как раз вижу перед глазами крестьянских, по твоим же словам, девочек, и как раз в мужских нарядах.

— Это мальчики, Элен, — произнес, подходя, де Ларошжаклен, верно слышавший часть их разговора. — Сравненье с амазонками никак не годится.

Оба шуана, меж тем, никак не глядели спятившими. Но и сомневаться в глазах своих Нелли отказывалась. Девчушка, что стояла крайней, с черными волосами, уложенными на затылке, робко тянула руку к цветку: в движеньи ее было столько женского, грациозного, что последние сомнения улетучились бы, даже если б они и были.

— Не трогай, дитя! — оговорил было ребенка де Лекур. — Это ж не простые цветы, едва ль хорошо их рвать.

— Да разве святому королю жалко цветка для дитяти, — в свою очередь оговорил его отец Роже, только куда суровей. — Возьми лилею, коли хочешь, Жан.

Священник, верно, сказал — Жанна? Нелли растерянно переглянулась с подругами. Спросить бы господина де Роскофа, да тот отошел на другой край поляны. Ничего, она улучит минутку после.

— Друзья мои, — заговорил вдруг господин де Роскоф, громко, благо все шуаны уже поднялись с колен и приложились к мощам. — Быть может, нам надобно всем поступить так же? Сорвем по цветку на память о сем великом чуде — дабы сберечь памятку для поколений грядущих! Пусть высохшие лепестки свидетельствуют детям и внукам, что сие было. Вы благословите, отец Роже?

— Пусть будет так.

— А правнуки, меж тем, скажут, что сей крин рос на клумбе, — печально усмехнулся де Лекур, осторожно укладывая свой цветок меж страницами карманного бревиария. — Впрочем, как знать.

Что же, и она, Елена Роскова, вправе сорвать цветок лилеи для Платона. Чудесная лилея в руках оказалась как самая обыденная. Ей самой, сейчас, трудно до конца поверить в происходящее, каков же спрос с ее сына? Ну да от нее зависит — будет верить ее слову, так и в чудо поверит.

— Мне свой цветок передать уж некому, для внука сорвала ты, — господин де Роскоф приблизился к ней. — Ну да его положат со мною в домовину.

— Белый Лис, — мадемуазель де Лескюр приблизилась к господину де Роскофу. — Один из моих лазутчиков видал двух чужих. Поди сюда, Жан!

Меньшая черноволосая девочка приблизилась. Ружье, скорей ручница, что она волокла на плече, было вблизи — слезы глядеть. Охотничье, с колесцовым наружним замком, верно не два и не три поколения прожило оно в семье, коли его украшала трубчонка-«дымоход». Нелли такую дремучую стрелялку видала только единожды — в арсенале Белой Крепости на Алтае. У какого-то варвара успела сия гишторическая ценность побывать в руках: по затейливой деревянной резьбе кто-то нацарапал свежих полосок.

— Монсеньор, я видал не наших людей.

Еще одна невидаль! Девочка говорила по-французски, пожалуй, первая из всех встреченных подругами юных бретонок. Слова она произносила очень неуверенно, словно они были ей совсем внове.

— Двоих не наших, Жан? — переспросил господин де Роскоф, тоже, судя по всему, не впавший в безумие. — Двоих и один похож на колдуна? Так? Не наши но и не враги?

— Да, монсеньор.

— Благодарю тебя, милое дитя, ступай к друзьям. — Господин де Роскоф повернулся к мадемуазель де Лескюр. — Сие уж не новость, однако ж ясности никакой.

Елена встретилась глазами с девушкой: вблизи они оказались болотно зелены, но вспыхнувшая в них было молния неприязни тут же погасла. Верно таким сполохам рядом со святыми мощами сверкать не пристало.

— Батюшка, но отчего… — начала было она, когда ребенок отошел.

— Мне надобно перемолвиться с отцом Роже, — перебил ее свекор, смеривши их обеих взглядом. — Пусть мадемуазель де Лескюр тебе расскажет, коли ты хочешь знать. Ежели хочешь, веселого тут мало.

— Пройдемся в березах, нето боязно зря топтать сии крины, — сказала девушка довольно миролюбиво.

— Мне тож.

К северу от поляны вправду начинался березняк, вклинившийся меж буками и вязами. За что любила Нелли березовые рощи, так за то, что меж деревьями вольготно ходить — ничего не цепляет за одежду и не путает ног.

Некоторое время обеи шли молча, каждая — с цветком лилеи в руках. На Неллином стебель был чуть длиней.

— Сие Ваша команда оттого, что… — Нелли замолчала, подбирая слова. Глупо ведь сказать — оттого, что и девушка и дети одеты на один манер — по мужски. Меж тем нечто в сем роде она и хотела бы спросить.

— Нет, мой наряд ни при чем, — мадемуазель де Лескюр поняла ее вопрос, да и то, иной раз понять проще, чем спросить. — Так уж совпало. Я вить и женское платье ношу, да и не так редко. Просто это мои земли, наши, тут вассальное дело.

— Какие земли?

— От Прата до Тре-Грома. Там, где было одно из Иродовых избиений. Ах, да, Вы вить чужестранка. Из оказывавших Сантеру особо удачное сопротивленье деревень во многих перебили всех мужчин… до грудных. Синие рвали младенцев с материнской груди и нанизывали на штыки — на их глазах. Беременным женщинам заживо распарывали животы — как они шутили, чтоб поглядеть, не спрятался ли там бунтовщик. «Здесь не вырастут новые шуаны!» — веселились они. Деревни без мужчин — куда ни глянь! Женщины копали могилы, женщины несли гробы. Маргерит Монзак с фермы Гоаз-анн-Илис, что по дороге на Лоньон, была двойняшкою своего братца, Мартина. Ферма их стояла на отшибе, дети с первых лет играли только вдвоем. Когда мальчика похоронили, она неделю не сказала ни слова. В гроб мальчика уложили в праздничном наряде. На осьмой день она вычистила его будничное платье, только дыру от пули зашивать не стала — Мартина Монзака расстреляли вместе с отцом и дедом. В этом платьи с дырою она и спустилась к домашнему очагу. «Маргерит, зачем ты надела одёжу братца?» — спросила мать. «Я — не Маргерит, матушка, — отвечала та. — Я твой сын, Мартин. Я ухожу убивать синих». И мать с бабушкой дали свое благословение. Она и сейчас в той куртке, в дырявой, воротимся, увидите сами. Маргерит старше всех — ей тринадцатый год. А Ивонна, дочка мельника Фанша Тюаля из Ботсореля, была старше брата шестью годами. Мать их умерла родами, она сама выкармливала младенца из рожка. Аланику Тюалю шел пятый год, его наряд сестре не был бы впору, она нашла отцовы обноски. Никто не знает, об один день им такое пришло в голову, или с одной девочки взяли пример другие. Они дали зарок — убить по столько синих, сколько лет жили на свете их братья. Одна девочка уже воротилась к матери — она уже вправе была вновь одеться сообразно полу.

— Зарок хорош, только какие ж вояки из девочек? — Нелли прижалась щекою к прохладным лепесткам цветка. — Как удалось ей его выполнить?

— Ну, понятно, что врукопашную, своею рукой, ни один десятилетний ребенок взрослого не убьет, даже если он всамделишный мальчик. А вот в стрельбе они оказались куда как проворны, все до единой. Не все учились счету — чтоб не спутаться, они на каждого убитого синего делают зарубку на прикладе. Та, что Жан Кервран из Логиви Плуграс, настоящее имя ее — Левелес Кервран, меня давеча просила: «Принцесса, посчитайте, сколько у меня зароку есть?» Вышло, без четырех годов выполнен. У ней убили двоих братьев — двух и осьми годов. Они никогда не остаются дольше своего зарока. Для крестьянок война — не женское дело.

— Сколько лет меньшей?

— Без трех месяцев одиннадцать. Моложе десяти годов они с собою не брали, но те остались подрасти до своего зарока. Они зовут себя «Братьями сестер», эти дети. Они на самом деле проживают сейчас не свою жизнь, для наших-то крестьян оборотничество — дело житейское. Хотела б я иной раз пожить эдак, а не оставаться сама собою — в мужском ли наряде, в женском ли…

— Ваш счет никогда не исчислится, не так ли?

— Столько синих на свете нету, чтоб он исчислился! — горячо воскликнула юная девушка. — И хотела б я вытравить из сердца все иные чувства, кроме жажды мщения! Зачем они, только ненавидеть мешают!

— Не говорите так! — живо возразила Елена. — Великое щастье Ваше, что «ненужные» сии чувства продолжают говорить! Ненависть — из областей Смерти, сколь бы ни было тяжко, нельзя умирать заживо! Покуда мы живы, вокруг всегда есть те, кого должно любить.

— Уж об этом не Вам бы мне говорить, — мадемуазель де Лескюр, встряхнув медными кудрями, вскинула подбородок.

— Отчего бы и не мне? Чем я могла обидеть Вас? Я приметила это с первой же нашей встречи. Антуанетта-Мари, не лучше ль нам объясниться теперь, коли мы одни. К чему счеты между двумя христианками и дворянками в такую годину? Скажите, в чем моя вина, я уверена, что невольная, прошу Вас!

— Ни за что не скажу, — девушка покраснела.

Что ж, была бы честь предложена. Нелли обернулась на поляну: сквозь веселую листву та казалась издали покрытою белоснежными сугробами. Кто-то из шуанов шел оттуда в их сторону, ступая неслышно, как охотящийся зверь.

— Здесь все же не парк Версаля, дамы, — Ларошжаклен глядел несколько сердито. — Слишком уж долго вас не было.

— Да, мы, верно, заговорились, — ответила Нелли, не дождавшись, что молодому предводителю шуанов скажет что-либо мадемуазель де Лескюр. Что-то творилось с девушкой. Краска не сошла с ее лица, хотя было заметно, что она делает отчаянные усилия согнать ее — и, понятное дело, только краснеет от этого сильней. Тяжело вздохнув, она вдруг бросилась бежать — в гущу леса.

— Я чаю, нервы у ней вовсе расстроены! Я б ее догнала, только она за что-то на меня в обиде, Анри!

— Вот оно что… — Ларошжаклен опустил голову. — Не надо догонять ее — ни Вам, ни мне. Первая ревность больней самое первой страсти. Туанетта справиться с этим сама — у ней сильная воля и гордый нрав.

— …Ревность?.. — Нелли смешалась.

— Нет мужчины, который давно не понял бы на моем месте, — с грустью глядя вослед мадемуазель де Лескюр, произнес Ларошжаклен. — Девицы не умеют прятать свое сердце. Но Вы… Вы не девица, Элен, Вы — взрослая женщина. Я не могу постичь, как Вы не поняли того, что любая другая поняла бы на месте Вашем?

— О чем Вы, Анри? — Сердце Нелли странно задрожало.

— Тогда… на кладбище… в Роскофе. — Взгляд Ларошжаклена обжигал, дыхание сделалось частым. — Любая… любая поняла бы все, но Вы не поняли… Не поняли вправду, без притворства… Откуда в Вас странная сия чистота… не девичья, какая-то иная! Вы вить не святая, я вижу, что никак не святая!

Анри де Ларошжаклен смотрел ей в лицо — смотрел так, как никогда не смотрел Филипп. Господи, как же она глупа! Сколько романов прочла о безумствах любовных страстей… Но даже над книгой не доводилось ей представлять себя объектом рокового влечения.

— Вить в Вас много женского, Вы очень привлекательны, Элен, — светлые кудри на лбу молодого шуана намокли от испарины. — Однако в Вас нету ни капли кокетства. Допрежь я не встречал женщины без самой естественной сей искры, и никак не чаял, что такая женщина может столь увлечь. В чем Ваша тайна?

— Сие не тайна, а ерунда, Анри, — Нелли уже овладела собою. — Мне просто никто отродясь не признавался в любви.

— Но… — молодой дворянин не посмел продолжить.

— В том числе и мой муж, — Нелли улыбнулась. — Мы повстречались, когда я была подростком. Любовь выросла из дружбы — когда, Бог весть. Не верьте, что такая любовь не глубока! Муж мой был щаслив со мною, щаслив как только может быть мужчина, заверяю Вас!

— Этому я верю, — Ларошжаклен по-прежнему дышал как скороход.

— Анри, Анри! — Нелли смело положила ладонь на руку шуана: он задрожал, как в ознобе. — Я не была для Филиппа де Роскофа ни тайной, ни чужеземкою! Я была дитятей, что превращалося в женщину на его глазах! А рядом с Вами другое дитя — понятное и близкое. Не отвергайте дара, что посылает Вам Господь. И не ласкайтесь надеждою обокрасть мертвого, это грешно.

Ларошжаклен отпрянул, словно получил пощечину.

— Я не хотела оскорбить Вас, Анри.

— Пустое. — Теперь спокоен казался и Ларошжаклен. — Вы сказали единственное, что могло принудить меня хотя бы попытаться обуздать свои чувства. Вы боле не услышите о них, Элен де Роскоф. Одна лишь просьба, при том — глупая.

— Я люблю глупые просьбы, — Нелли улыбнулась. — Говорите же!

— В память о сегодняшнем чуде… Не смейтесь! Поменяемся нашими лилеями, оне вить одинаковы! Пусть я сохраню Вашу, а Вы — мою.

— С радостью!

Два благоухающих крина, похожих на короны снежных королей, вправду казались близнецами. Прежде, чем положить лилею Нелли средь сложенных в верхний карман куртки бумаг, шуан на мгновение приник к лепесткам губами.

ГЛАВА XXVII

Еще через день пути вдали показался замок, сложенный из обыкновенного для Бретани коричнево-золотистого гранита. Если когда-то в отрочестве Нелли перепутала на Алтае естественную скалу с рыцарским замком, здесь с нею едва не приключилось обратного конфуза. Уж давно она привыкла к тому, что каменные строенья в Бретани грубы, ибо гранит плохо поддается человеческим рукам. А когда б сие и запамятовалось, совсем молодой шуан по имени де Сентвиль, родом из Нормандии, пол-утра развлекал ее рассказами о родных своих краях.

— Бретонцы скажут, что известняк мягок и простоит де меньше, не две с половиною тысячи лет, но просто две, — весело улыбаясь серыми глазами, рассказывал сей русоволосый юноша. — Сказал бы, поживем-увидим, да судите сами, дорогая мадам де Роскоф, какие нонче времена! Можно и не дождаться. А все ж скажу я Вам, мягок-то мягок наш камень, однако ж мягкость его — под резцом. Он твердеет с годами. Снаружи, увы, не только твердеет, но и чернеет на ветру, даже больше других камней чернеет, либо просто причина в том, что в Нормандии вить ветры любят гулять на воле. Средние века вить не были мрачны, как люди думают, глядя на церкви готические! Готика была белой и веселой, ровно ее дитя раскрасило! Но ах, сколь хотелось бы мне показать наши прекрасные соборы изнутри, там, где ветру не дано власти! Даже у Парижского собора Богоматери Вы не увидите того особого розового света, коим сияют своды храмов мужского и женского монастырей у нас в Кане!

На этих-то словах юного Сентвиля вдали и воздвиглась скала, каковой прикинулся поначалу замок Керуэз. Был он о мощном донжоне, с высокими стенами, заросшими до половины мохом и камнеломкой.

Почти сразу перед тем, как Ан Анку, шедший впереди, произнес имя замка, Нелли привычно обернулась через плечо. Все утро втайне тешилась она радостно ребяческой забавою: глядела, как прорастают вослед новые лилеи. Надо сказать, прорастали они по-разному: некоторые цветки сразу, словно пущенная стрела, выпускали наружу бутон, некоторые бугрили землю потихоньку. Поэтому Нелли не враз поняла, что цветочный след оборвался.

— Стало быть безбожники близко, — сказал на то господин де Роскоф. — Боюсь, друзья мои, что они в Керуэзе.

— Как окаянцам ни быть, — отозвался Морской Кюре. — Замок стоял в осаде с конца ноября по март. Сам-то виконт месяцем ране погиб под Фужером, оборону держала старая мадам де Керуэз с двумя внуками — тринадцати и четырнадцати годков. Парнишки-то были не Керуэзы, а Тремели — сыновья ее меньшей, Жанны. Самой принцессе-то седьмой десяток пошел — а с пушками управлялась как молоденькая. Славно держались, даром что все седла на суп пошли. Да один из парнишек прочел в книжке в недобрый час, что ласточкины гнезда тож годятся в пищу. Правда оно или нет, а обоих их подстрелили синие, и юного Тремеля и сынка Мао, конюшего Керуэзов, когда они лазили за гнездами за этими по стенам. Парнишка конюшего сразу помер, а меньший из Тремелей после — от раны. Хотели, вишь, как лучше, гарнизон очень уж оголодал. Да какой гарнизон, слово одно! Старуха ружья раздала полдюжине слуг.

— Эх, на неделю б еще их хватило, помощь вить шла из Вандеи! — с отчаяньем произнес де Глиссон.

— Не корите себя, — отвечал ему Ларошжаклен. — Тут вить у вас было все поле в «васильках», тысяч десять.

— Да, их было слишком много. Мы их дергали вылазками, но против такого множества это были осиные укусы. Кабы удалось переправить в Керуэз хоть немного пороху да провизии!

Спрашивать о том, что случилось с осажденными, не было нужды. Но кто-то поди жив остался, раз столько всего известно. Нелли вздохнула.

Замок меж тем приближался. Вот уж можно было разглядеть глубокий ров, наполненный водою, видимо, проточной. Мост был спущен. Синие, поди, угнездились крепко.

Отряд, по понятной причине не направляясь к замку, поднялся по дорожке, вьющейся в яблоневом саду, раскинувшемся на склоне крутого холма. Нетяжелые носилки шуаны несли по двое, иногда сменяясь. Раза два оступившись, Нелли поняла, что подъем изряден, и тут же сие подтвердил открывшийся с новым витком тропы пейзаж. Подъемный мост был виден теперь снизу, лежащий над водною опояской. На нем сидели, пользуясь солнечным днем, три синих солдата, верно, караул.

Самая меньшая из легкого авангарда, девочка по имени Левелес, которую Нелли никак не могла даже про себя назвать Жаном, вопросительно обернулась на мадемуазель де Лескюр. Та, в свой черед, глянула на де Ларошжаклена. Тот кивнул.

Девочка тут же сняла с плеча свою допотопную ручницу с дымоходом.

— А не выйдет ли погони? — шепнула Нелли Ан Анку, покуда девочка изготовлялась стрелять.

— Какой там, — тот в свой черед поднял ружье. — Лишний раз из стен да в лес им забираться не с руки. Пускай затолмят получше, что они не в Вавилоне.

Оружье маленькой Левелес громыхнуло. Солдат внизу свалился прямиком в ров — вперед лицом.

Однако ж выстрела Ан Анку не последовало.

— Вот тебе раз, — изумленно воскликнул он. — Гляньте-ко все, что за диво!

Двое других солдат, казалось, решительно не обратили внимания на погибель своего товарища. Они не вскочили, не метнулись в укрытие, не ухватились за собственные ружья — они не предприняли ничего. Сидели себе как сиделось, только уж не втроем, а вдвоем.

Сие непостижное уму положение тут же заняло вниманье всех шуанов, кроме, разве что, Левелес, принявшейся преспокойно вырезывать ножиком зарубку на ложе.

Внизу ничего не менялось.

— А ну как наши в замке? — взволнованно выдохнул юный де Сентвиль. — Васильки-то эти внизу может того, уже скошенные?

Левелес вдруг перестала ковырять ножиком дерево.

— Мертвых так не усадишь, — возразила мадемуазель де Лескюр.

— А привязать? Отсюда, небось, не видно!

— А привязанный бы не грохнулся.

Левелес вновь принялась корябать приклад.

— Ох, не люблю я оставлять за спиной то, чего не понимаю, — свел брови Ларошжаклен, приглядываясь к синим фигурам. — Оставить, что ль двух человек для разведки.

— Детки мои, — возвысил голос отец Роже. — Никаких разведок! Удалимся отсюда поскорей. Слишком драгоценный груз нам доверен. Только дурак держит дьявола за дурака!

— Его Преподобие прав, — сказал господин де Роскоф. — На нашем пути мы можем ожидать самых изощренных, самых немыслимых ловушек.

— А любопытство кошку сгубило, — встряла Катя. — Э, да там еще один выходит.

Человек, вправду вышедший на мост, солдатом не был. Глубокий старик в домотканых отрепьях, он тащил на плече пустую корзину. Синие вроде бы и не приметили его появления. Проходя мимо одного из солдат, привалившегося спиною к цепи, старик сердито пнул его ногою, а затем что-то сердито приказал. Солдат поднялся и тут же направился внутрь крепости.

— Там — наши, одно сие несомненно! — воскликнул де Сентвиль. — Васильки у них пленники!

— Ну да, пленники, с ружьями, — хмыкнула Антуанетта-Мари.

— Не гадайте зря, уходим! — повторил отец Роже сердито.

— Погодите-ко, святой отец, — возразил Ан Анку. — Вить это же старый Жоб, дворецкий Керуэзов! Господи помилуй, как же он уцелел? Он идет сюда за яблоками! Честные принцы, может не будет хуже, коли выспросить у старика что да как?

— Пожалуй, впервой в жизни не знаю, как выбрать между да и нет, — сказал Ларошжаклен. — Что лучше, уносить отсюда ноги или прознать, от чего мы бежим?

— Верней спросить, что хуже, — господин Роскоф также колебался. — Признаюсь, теперь и я в затруднении. Ты поручишься в сем человеке, Ан Анку?

— Монсеньор, старый Жоб скорей даст все жилы из себя вытянуть, чем продастся синим!

— Пожалуй, и я встречал его прежде, — с неохотою согласился отец Роже. — Сей наверное слуга семейства Керуэз.

Старик, вооруженный, в отличье от солдат, коими только что помыкал, одною лишь легкой рогатинкою для сбора плодов, меж тем подымался потихоньку в направлении шуанов. Шел он куда как медленно, останавливаясь то под одним, то под другим деревом, неспешно выбирая каждое яблочко.

Ан Анку крикнул совою.

Старик как ни в чем ни бывало отправил еще один наливной плод в свою корзину.

— Тьфу ты, да он вить туговат на ухо, — с досадой припомнил Ан Анку.

— Спустись, перемолвись с ним, — приказал Ларошжаклен, наконец решившись. — Только не поминай ни словом о том, что у нас. Скажи мол, что пробираемся де в лагерь Круа Молино, да решили узнать, что в Керуэзе. Коли покажется то безопасно, веди его сюда.

Отряд остановился, выжидая. Ан Анку скрылся в густых зарослях орешника, начавшего на этой высоте уж теснить потихоньку сад, и спустя малое время показался внизу, идущим меж яблонь. Вот уж он махнул на ходу рукою старику, вот старик, поставивши корзину наземь, помахал в ответ. Они заговорили, хотелось бы еще знать, о чем?

Только это, пожалуй, и волновало всех в отряде, кроме Левелес и другой ее мальчиковой подружки, что принялись лакомиться яблоками.

Разговор, похоже, выдался обстоятельный. Услыхать слов было никак нельзя: старик показывал руками то на солдата, оставшегося на мосту, то на замок, то и вовсе на свою корзину. Ан Анку стоял спиною, но, казалось, даже спина его выражала недоумение.

— Уж десять минут толкуют, — де Лекур щелкнул крышкою своих украшенных двуглавым орлом часов.

Наконец старик потянулся за своею корзиной, поднял. Но направились оба собеседника не по склону наверх, но напротив того — к мосту.

— Да что ж он вытворяет? — с досадою прошипел сквозь зубы де Глиссон.

Ан Анку шел не таясь.

Солдат на мосту никак не отнесся к его приближению, хотя не мог не видеть шуана.

— Да дело-то проще простого!! — юный де Сентвиль со смехом хлопнул себя ладонью по лбу. — Старик ему теперь рассказал, что напились они пьяны в дым! Вот и все!

— Как мы раньше не догадались?! — Ларошжаклен расхохотался. — Вон же, глядите!

Ан Анку приблизился к солдату, ухватился за дуло его ружья, рванул. Солдат с неохотою, но как-то вяло выпустил оружье из рук.

— Каждый пьяный пьян на свой манер, — сурово возразил господин де Роскоф. — Один и впрямь способен впасть в сонливую тупость, но другой делается буен. Когда ж люди равно перепились до бесчувствия, они лежат вповалку в беспробудном сне. Нет, эти не пьяны.

— Господи, да никак он вовнутрь собрался лезть! — Параша в испуге стиснула руку Нелли.

Ан Анку стоял на мосту, казалось, раздумывая как поступить с отнятым у синего ружьем. Наконец протянул его старику. Они вновь разговорились, стоя прямо под надвратною башенкой. Нет, все ж заходить он передумал, в ворота воротился один старик.

Обратно молодой шуан, надо отдать ему должное, шел спеша, а в гору даже взбежал. Вскоре листва орешника внизу затрепетала. Ан Анку вынырнул из нее, словно из озера.

— Ну?! — с понятным раздражением воскликнул Анри де Ларошжаклен. — Рассказывай, клянусь потрохами святого Гри, о Боже, дамы, великодушно прошу извинить. Чего там, собачьим именем, творится?

— Я не решился поступить на свой лад, — Ан Анку тяжело дышал. — Старик говорит, что солдаты того… заколдованы.

— Чего?!

Вихрь изумления пронесся по всему отряду, превращаясь из возгласов в оханья, из оханий в присвистывания, из присвистываний в брань. Отец Роже перекрестился.

Не казался удивленным только господин де Роскоф.

— Два колдуна со вчерашнего утра в замке, — хмуро продолжил Ан Анку. — Верней сказать, колдун один, помоложе, а другой, постарше, вроде как человек степенный да благочестивый. Старик докумекал только до того, что молодой, поди, черт, а старший его просто в кости обыграл, либо спором переспорил. Вот-де нечистый у достойного человека и бегает на посылках.

Ларошжаклен произнес нечто такое, чего Нелли не знала вовсе, хоть вроде бы французский язык и был ей уж не первый год как родной.

— Держите себя в руках, Анри, — сурово выговорил молодому человеку господин де Роскоф. — Ан Анку, с чего Жоб решил, будто то колдуны либо колдун, нам сие без особого различия.

— Подскакали, монсеньор, оба к замку на хороших лошадях. Жоб видал со стены, еще подумал — больно сидят по-дворянски, не надо б им сюда лезть, да вить не упредишь. Его-то наружу не пускали.

— А жив почему? — спросил де Ларошжаклен.

— Так не боялись они его, уж больно дряхлый. Сперва живу оставили, чтоб самим с мертвыми не возиться, а он и рад своим сослужить напоследок. После обещались добить, да то ли забыли, то ли час не вышел. Так вот увидал Жоб, что вроде как дворяне подъехали, понятное дело совой сверху ухнул, а они как ни слыхали. Старику такое, ясное дело, не понравилось: добрые люди все знают, о чем нынче совы в Бретани кричат. Однако и часовые сих встретили в штыки. О чем с ними приезжие перемолвились Бог весть, а только все ж внутрь пропустили. Затем с дежурным заговорили, тот их и провел к командиру.

— Но отчего те сделались очумелыми-то? — не понял де Ларошжаклен.

— Так вот после разговору каждый синий и чумел.

— А Жоб, он таков как обыкновенно? — быстро спросил господин де Роскоф.

— Таков как всегда, монсеньор, — понимающе отвечал Ан Анку.

— А дальше?

— Да покуда расположились в замке, оба. Я не велел Жобу ничего им говорить.

— Чудные дела, — свел брови в недовольстве Анри де Ларошжаклен. — Жаль, что сие останется загадкою. Но не входить же в самом деле с бесценною нашей ношей под кров, где незнамо кто угнездился.

— Одно из Ваших утверждений не вытекает из другого, Анри, — улыбнулся господин де Роскоф.

— О чем Вы толкуете?

— Следуйте дале со святым королем. Я же задержусь в Керуэзе, так что мы не оставим в тылу загадки. Даже если я не ворочусь, загадка будет разрешена — сие враждебная сила.

Вопреки ожиданиям Нелли, Ларошжаклен спорить не стал. Не возразил и отец Роже.

— Задержитесь в трактире, что держит Шест-Попрыгун, но не боле осьми часов. Кто б поделился со мною порохом?

Сентвиль, оказавшийся всех ближе, тут же протянул старому дворянину свою пороховницу.

— Благодарю Вас, Жан. Ваших молитв, отец Роже, и всем с Богом!

Отряд стронулся. Чтоб не течь супротив по узкой, перестеганной яблоневыми корнями дорожке, господин де Роскоф просто остался стоять.

Катя метнула Нелли взгляд — быстрый и сильный, как удачно брошенный мячик. Нелли постаралась наступить на ногу Параше, и, хоть башмаки-деревяшки и явились помехою, справилась, поскольку ощутила ответный толчок локтем под ребра.

Сперва подруги прошли сколько-то вместе со всеми, затем начали понемножку отставать, смещаясь к арьегарду. Сей маневр занял сколько-то времени, потому, когда подруги, наконец, отстали, господина де Роскофа не было и в помине. Чтоб уравнять время, подруги не последовали за ним дорожкою, но направились к Керуэзу тем же путем, что и Ан Анку — склоном через заросли.

— Уф-ф, поспели! — Параша отпрянула в сень листвы: господин де Роскоф подходил к подъемному мосту. — Надобно, чтоб он туда вошел, нето прогонит!

— Уж к гадалке не ходи, тем больше, что гадалка своя! — Нелли прыснула.

Сквозь укрытие было превосходно видно, как господин де Роскоф поднялся на мост, поравнялся с синим солдатом, в задумчивости остановился перед ним. Нелли сделалось все ж как-то не по себе. Господин де Роскоф зачем-то поводил туда-сюда ладонью перед лицом сидевшего, не остался доволен, наклонился, снявши перчатку положил руку на его запястье.

Подругам помнилось, что сей досмотр был долог, хоть в самом деле, скорей всего времени прошло совсем ничего. Наконец Неллин свекор, поудобней перекинув ружьецо, скрылся в отворенных воротах.

Тут уж подруги пустились бегом. У Нелли мелькнула пренеприятная мысль о том, что станут делать де Ларошжаклен, Ан Анку и прочие, когда обнаружат их отсутствие. Но на бегу, верно, мысли легко вытряхиваются из головы, не удержалась долго и эта.

Вот уж доски моста легли к их ногам. Солдат, не молодой но и не старый усач, глядел прямо на них, но вместе с тем как бы сквозь, ровно слепой. Лицо его было словно сведено изнутри, натянуто, будто выросло из собственной кожи. Ей же ей, даже от трупа не сделалось бы столь жутко! Впрочем, не для Кати, бойко ступившей первой на мост.

Вот уж миновали они живое сие пугало, оказались в тесном зальце без потолка, что объединял оба ряда стен, внутренний и внешний.

Не слишком просторный двор, застроенный хозяйственными службами, глядел мирно. Господин де Роскоф, толковавший со старым Жобом и казавшийся с оным рядом едва ль не молодым человеком, обернулся на их шаги.

— Вас-то кто сюда звал, негодные девчонки?! — пожалуй, впервой Нелли слышала из уст свекра столь неполитесную фразу.

— Никто, кроме собственного нашего любопытства, батюшка, — честно призналась Нелли. — Уж коли мы финикийского беса укоротили, как не глянуть хоть одним глазком на французских-то колдунов?

— Вот вить блажь! — вскипел господин де Роскоф. — Немедля ворочайтесь догонять отряд!

— Так вить далёко уже он, отряд-то, — встряла Катя. — Я чаю, с Вами колдунов допытывать и то безопаснее, чем трем женщинам да одним по лесу…

По лицу свекра Нелли сделалось ясным, что сей час он придет уже в настоящий гнев. Что б такое поумильней наговорить? Эх, на ум нейдет!

Стукнула низкая дверка в основании донжона.

Молодой человек, даже юноша, вышедший к ним, одет был вовсе просто, но не по-крестьянски. Черные, с синеватым блеском, волоса, заплетенные в косицу, лицо загорелое, ан нет, не загорелое, просто смуглое, с высокими скулами и вроде как немного плоское. Все сие Нелли успела приметить прежде, чем незнакомец скользнул по ней взглядом. Б-рр! Ровно змея выползла из норы! Черные узкие глаза, они, отчего-то помнилось, никогда, по-змеиному, не мигают, ледяные, а жгут…

Нелли невольно дотронулась до лица пальцами, словно взгляд юноши вправду мог повредить кожу своим прикосновением.

— Кто вы есть таковы, для чего пришли? — проговорил юноша на невообразимо ужасном французском языке. Голос оказался тоже какой-то змеиный: глуховатый и вроде как с присвистом.

— Где ж такое видано, чтоб гости хозяев спрашивали? — усмехнулся господин де Роскоф.

— Вы родные тем, которые здесь убитые? — без какого либо выраженья в лице спросил незнакомец.

— Мы здесь все друг дружке родные, но вроде как и вы не этим сородичи, — господин де Роскоф кивнул на еще одного солдата. Надо ж, а Нелли только сейчас оного увидала! Он устроился на поленнице, и тож ничего не делал. — Что вам, чужакам, надобно в скорбных наших краях?

— Не мне ответ держать. Если охота есть знать, входите! — Незнакомец оборотился спиною и нагнулся, переступая порожек.

— Приглашение не слишком любезно, однако ж не время чиниться, — господин де Роскоф направился было за ним. — Ладно, чрезмерно любопытные молодые особы, идемте со мною! Сдается мне, особой опасности тут нету.

Что до Нелли, так ей ничего не сдавалось, кроме разве странного чувства, что лицо юноши кого-то ей напоминает.

— Ну что, подруженьки, узнали соколика? — изумленно шепнула Катя.

— Да разве ж мы его знали? — с недоумением спросила Параша.

— Его — не знали, — ответила Катя непонятно. Вид у молодой цыганки был при том самый ошарашенный.

Каменная лесенка спиралью вилась наверх внутри каменной громады. Миновавши первый ярус, их сомнительный проводник шел дальше где-то впереди. Свет, пробивавшийся сквозь окошки-щелки, еле позволял различить крутые ступени под ногами.

Несколько раз обвившись вокруг внутренней стены и миновав две закругленные, ниже человека, двери, лестница оборвалась. Кроме как в последнюю дверь-невеличку, идти было некуда. И верно господин Роскоф со странным вожатым уж были там. Нелли, шедшая после Кати и перед Парашей, нагнула голову и вошла.

Первым, что она увидала в зале, было собственное ее слегка испуганное лицо, отраженное в дождевой луже: подпертый простой садовою лестницей с перекладинами, люк на смотровую площадку зиял наверху квадратным голубым куском неба. Круглый зал, верно, давно уж не использовался людьми для житейских нужд, однако ж недавно кто-то пытался наскоро его обустроить. Бочонки, мешки и корзины теснились по стенам, соломенные тюфяки соседствовали с резными, украшенными вензелями неудобными стульями и деревенскими плетеными креслами, куда как более покойными. Никак не будучи знатоком архитектуры, Нелли и то не усумнилась бы, что камина в эдаком месте быть не может. По сему поводу кто-то приволок в залу настоящую древность — жаровню, украшенную причудливым литьем.

Все сие Елена Роскова увидала в один взгляд, но человека, сидевшего за столом, сооруженным из положенной на две бочки двери, она отчего-то оробела разглядывать сразу.

Впрочем, сей, судя по изящной осанке — дворянин, уж не сидел, а учтиво приподнялся гостям навстречу. В руке его был грифель в деревянном футляре, перед ним в беспорядке лежали бумаги.

— Щаслив быть полезным и приношу извинения, что столь бесцеремонно здесь расположился, — приятным звучным голосом произнес он. — Я — путешественник, привлеченный во Францию из дальних пределов ни в коей мере не праздным любопытством, но… Господи, помилуй!! Нет, глаза мои обманывают меня! Маленькая Нелли!

ГЛАВА XXVIII

— Маленькая Нелли, маленькая Нелли Сабурова, — взволнованно повторял отец Модест, глядючи ей в лицо, сжавши обеими руками за плечи, чуть отстраняя, чтоб лучше разглядеть, а Нелли смеялась сквозь слезы, отказываясь верить собственным своим глазам.

Меж тем сие был он, вроде и не слишком изменившийся за десять годов разлуки. Вроде и лицо то же самое, только белоснежные седины отчего-то боле не кажутся париком. Нет, не кажутся, чем-то лицо их догнало.

— Дай уж и другим с батюшкой поздороваться, — ревниво встряла Параша.

— Прасковия, неужто? — Отец Модест воззрился на Парашу через плечо Нелли, которую все не хотел выпустить из рук. — Дива мало, где одна, там и двух других ищи, да только экая ж ты выросла красавица! А вить девчонкою была колобок колобком! А вот тебя, Катерина, я признал бы сразу и без подруг.

— Вот, выходит, каков на звук родной язык моего внука, — произнес господин де Роскоф, приближаясь к отцу Модесту. — Походит на древний греческой. Даже чем-то краше: экая певучая долгота гласных звуков! Но при всех его красотах, отче, не говорите ль Вы по-французски?

— Простите невежливость нашу, сударь, — отец Модест перешел на французский. — Сие от неожиданности, впрочем, простительной. Уж никак мы не чаяли повстречаться здесь, столь далёко от родных пределов.

— Я вить не ошибся, Вы и есть священник-екзорсист королевской крови? Сделаем знакомство: Антуан де Роскоф, бретонский дворянин.

— Щаслив, сударь, был бы щаслив много боле, когда б ни… — чело отца Модеста омрачилось. — Что-то случилося с Филиппом, Нелли? Он жив?

— Надобно ль отвечать? — глаза Нелли высохли. — Вы вить уж поняли.

— Прости, дитя. Опять же не праздное любопытство спросило тебя, и после мне придется спрашивать еще. А я вить, сударь, виноват перед Вами — молился за упокой. Не чаяли мы в России с Вашим сыном, что могли Вы уцелеть.

— Что ж, отныне молитесь за упокой сына и за здравье его отца. Сколь нелепо сие, не правда ли, Ваше Преподобие? Сколь противно законам Натуры, когда старые переживают молодых. А вот уж чего не чаял я, так это когда либо увидать наяву человека из сей славной Белой Крепости. Воистину, никогда не зарекайся!

— А я, выходит, не ошиблась, — задумчиво проговорила Катя.

— В том, что юноша — айрот, хоть на половинку, — кивнула Нелли. — Да, это ты лихо. Я-то думаю, чем знаком?

— Айрот на половинку — да, только сие половинка дела. Другая половинка тебе тож знакома.

— С чего ты взяла? — Нелли прошиб вдруг легкий озноб.

— Проклятый род, хранитель проклятых знаний во имя благого. Али я не права, батюшка?

— Иеремия — сын Нифонта, ты угадала, — сухо ответил отец Модест.

Пред внутренним взором Нелли тут же предстала сумрачная фигура Алтайского изгоя. Нифонт — не преломлявший хлеба с прочими обитателями Крепости, не имевший голоса в общем совете, неприкасаемый. Потомок злощасного Мелентия, случаем оборвавшего жизнь Царевича Георгия. Носитель жуткой, но добровольной наследственной епитемьи, порожденной суровыми обстоятельствами выживания Ордена.

— Ну, теперь ясное дело, чего одеревенели окаянные, — хмыкнула Параша.

— Мне же ясно не вполне, хотя некоторые предположения и у меня возникли, — живо отозвался господин де Роскоф. — Магнетическое воздействие на темные области мозга человеческого? Я немало читал о них, однако же своими глазами наблюдаю впервой. Зрачки недвижимы, пульс замедлен… Спит наяву, однако ж слышит распоряжения, кои выполняет беспрекословно.

— Не все, — пояснил отец Модест. — Доброму старику просто известно слово-ключ, побуждающее к повиновению. Я пожалел, как он в одиночку ломает старые свои кости, тщась извести в замке все следы врага. Пусть враги сами ему и помогают.

— Слово ключ, ну разумеется! Я должен был догадаться! Но надолго ли можно наложить подобный волевой ступор?

— На скорую руку — нет, ненадолго. Да я и не намеревался быть под сим осиротелым кровом дольше, чем требовалось, чтобы написать еще одну скорбную страницу в сию книгу, — отец Модест указал на разложенные листы.

— Ну да, перебить их можно и уходя, — согласно кивнула Катя.

— Ты, верно, забыла, что Белое Воинство стремиться избегать человекоубийства везде, где только возможно, Катерина, — свел брови отец Модест.

— Так они ж очухаются и снова пойдут людей резать!!

— Нет, ничуть не бывало. Экая ж у тебя память короткая. Очухаться они очухаются, а вот злодействовать доле не смогут.

— Ах, отче, зачем же не случилось Вам оказаться здесь ранее! — Елена стиснула ладони. Вдруг припомнились ей мальчики, что погибли в охоте за ласточкиными гнездами.

— Ты вить уже большая, маленькая Нелли, — грустно усмехнулся отец Модест. — Только воображение дитяти делает взрослого всемогущим. Магнетизмом возможно парализовать ненадолго волю маленького гарнизона, но едва ль возможно было помочь, когда здесь под стенами стояли войска. Хоть молодой Иеремия и родился даровит на темную науку настолько, что давно равного ему не рождалось, уж поколения три, я чаю, однако ж его силы отнюдь не сверхъестественны.

Только тут все собравшиеся враз как-то заметили, что разговаривают стоя — посередь стульев и кресел.

— Ну да, хозяева-то уж не пригласят присаживаться, — сказал невесело отец Модест. — Выступи за хозяйку на правах единственной дамы, маленькая Нелли.

— Тем больше, что Керуэзы и Тремели нам в далеком родстве, — добавил господин де Роскоф.

— Присядемте, милые друзья, — сказала Нелли обязательно. Слова выговорились с трудом, однако ж прозвучали легко.

— Несказанно терзает меня вот какой вопрос, — заговорил господин де Роскоф, благоразумно остановивший свой выбор на плетеном деревенском кресле. — Какой задачею Вы озадачились, отче, когда предприняли сие путешествие? Ежели, конечно, сие не одна из многих ваших тайн.

— Отнюдь, — в лице отца Модеста обозначилось тревожное колебание. — Но, коли не покажусь я невежею, хотел бы прежде узнать, отчего здесь оказались наши три грации.

А верно, откуда ж ему знать! Нелли поведала об обстоятельствах гибели Филиппа и похищения Романа, о путешествии, побеге из узилища, о встрече со свекром и прочем. Рассказ получился короток и странным образом суховат.

— Ах, Нелли, Нелли! — отец Модест вздохнул, затем улыбнулся чему-то. — Воистину необычна твоя судьба. Станем молиться о воссоединении твоем с братом, сердце подсказывает мне, что оное сбудется. Теперь воротимся к моим целям, о коих желает знать господин де Роскоф. Рассказывала ль ты свекру своему, средь прочих повествований о Белой Крепости, про Черную Вифлиофику?

— Впервой слышу, — изумилась Елена.

— Уж будто, — усумнился отец Модест. — Впрочем пустое. Строго говоря, сударь, вифлиофика, главное достояние наше, не делится на Черную и какую-нибудь нормальную. Она занимает единое строенье, отделенное от иных зданий пустой землею, на случай пожара в Крепости. Однако ж в ней есть особое собрание книг и рукописей, посвященных изучению явлений, возникающих, когда Зло мировое вырывается из узды. Сказать кстати, за минувшие десять лет приумножилась Черная Вифлиофика и Вашими, сударь, книгами о Жакерии, Финикийской колонизации и Реформации.

— Польщен, — вид у свекра был скорей изумленный, нежели польщенный.

— Теперь вспомнила! Княжна Арина обмолвилась раз, что есть в вифлиофике книги особо гадкие, от коих потом ни спать, ни есть не будешь! — воскликнула Нелли и тут же смешалась. — То есть я, батюшка, не о том, что они нарочно гадкие, но…

— Не винись, не провинилась. Дорогонько б я дал, чтоб познакомиться с иными моими соседями по книжной полке, — вздохнул господин де Роскоф. — Там, я чаю, рукописей куда боле, чем книг.

— Разумеется. Некоторые книги выписываем мы из цивилизованного мира, но куда больше множим оное собрание собственными исследованиями наших братьев.

— Одно из коих — передо мною?

— С целью совершить этот труд я и прибыл сюда но задержался куда боле, чем думал. Когда б ни был я сед, впору поседеть наново.

— А уж писали Вы о том, что хотят они строить теперь в Париже здания точь-в-точь вроде тех, кои видала я в древней Финикии? — воскликнула Нелли.

— Ах, Нелли, когда бы сходство с древней Финикией этим и ограничилось! В жертву силам Адовым здесь вновь убивают детей! Детоубийств узаконенных не бывало в христианском мире никогда прежде.

— Разве что случаи жертвоприношений при закладке мостов, — живо возразил господин де Роскоф. Возникло ощущение, что оба они с отцом Модестом перенеслись в стены какой-нито Академии Наук. — Но согласен, сей неотпавший хвост язычества мелькал куда как редко. Король Людовик Одиннадцатый приговорил двух невинных малюток к тюремному заточению и пыткам, а уж скольких детей казнили Тюдоры, когда власть захватывали! Или Вы о иных детоубийствах?

— Да, о них. Не станем обелять нашей христианской цивилизации, дети живущие гибли и до того, как санкюлоты изобрели гильотину, увы нам. Я разумею узаконенное убийство детей нерожденных, — отец Модест с некоторым смущением кинул взгляд на Парашу.

— Да ладно уж, батюшка, я хоть и девка, да поди крестьянка, а не барышня, — откликнулась та. — К тому ж и знахарка. Как мне да не понять, о чем речь, не чинитесь.

— Твоя правда.

— Да, поди не бывало еще таких времен в христианском мире, чтоб рубили голову беременным женщинам, — вздохнула Елена.

— Прости, что тревожу твое неведенье, Нелли, однако ж ноне не до нежностей. Несведущий — безоружен. Я разумею нерожденных детей, коих убивают сами матери, да чтоб при этом остаться живу. Подруги расскажут тебе обстоятельнее, мне не пристало.

— Да где ж бывают эдакие матери?! — возмутилась недоверчиво Нелли, хотя вновь в голове мелькнули тени финикийских воспоминаний.

— Да куда в больших местах, чем ты думаешь, — разозлилась вдруг Параша. — Соседку-то помнишь, помещицу Гоморову? Помнишь, как она за мной присылала, от прострела попользовать?

— Когда ты еще воротилась злющая, Филипп сказал, как гишпанец с бычьего бою.

— Так прострел-то оказался не в спине, а в брюхе! По срокам вишь, не сходилось у ней с мужниными отъездами. Уж сколько рублевиков она мне сулила, коли дам какой травы дитя вытравить… Только я эдаким травам не сборщица!

— Женщины, способные убить в утробе собственное дитя, и женщины, готовые им в том помочь, были всегда, Нелли, — вздохнул отец Модест. — Но всегда утробное детоубийство совершалось в тайне, во тьме задворок общественных бань и парфюмерных лавок, также и цирюлен, да мало ль еще было потаенных притонов. Ныне же в Париже детоубийцы открыто являют свои вывески. Хуже того, почитается, что кровь и плоть сих убиенных детей обладает целительными свойствами — гнусные твари, недостойные называться женщинами, средь бела дня торгуют стклянками с чудовищным содержимым. Антропофаги, что покупают сие — стареющие кокетки, утратившие мужскую мощь сластолюбцы, больные богачи.

— Ну, не невидаль, — теперь Катино лицо затуманилось каким-то зловещим воспоминанием. — Помню, звали меня в число судей на толковище. Попалась одна на таком деле, польстилась на многое золото. Теперь средь наших долго никому не повадно будет.

— Под луною ничто не ново. Однако ж страшным признаком для общества можно определить публичность таковых злодеяний. В Париже теперь все происходит просто и открыто, народ же взирает на сие с простодушием: невольно вспоминаются зрители гладиаторских боев в Древнем Риме. Понятия Добра и Зла затуманились — впервые за долгие века христианства.

— Сдается мне, труд Ваш будет обширен, — заключил господин де Роскоф. — Однако ж рассейте теперь мое недоумение, каким же образом удалось…

С лестницы донеслись неуверенные шаги. Шаркая ногами, вошел старый Жоб. В обеих трясущихся руках его позвякивал дымящимися чашками подносик.

— Никогда в Керуэзе гости без угощенья не сиживали, — проворчал он беззубо. — Вот… принес вам… шоколаду.

Шоколад оказался на поверку густым отваром свежих ягод шиповника, впрочем, присутствующие отведали его с признательностью.

— Как твои хлопоты, старина? — участливо спросил отец Модест.

— Да спасибо твоему черту, барин, окаянные уж почти весь завал камней разобрали, — с довольством ответил старик. — Приведу Керуэз в Божеский вид, так можно и помирать спокойно. Зажился без господ моих, негоже мне, старому.

— Так каким же образом удалось Вам попасть во Францию? — продолжил господин де Роскоф, когда дряхлый слуга удалился. — Нужды нет, подделать, купить любой необходимый документ — не такая уж сложность. Но какой документ мог Вам подойти для подобного странствия? В любом иностранце здесь видят шпиона, да и кто сюда поедет сейчас? Небось не художник и не пиит. Элен ехала как купеческая жена, однако ж быть женою купца легче, чем самим купцом. Жена не обязана совершать торговых сделок. Но купец, что не встречается со своими собратьями, куда как подозрителен. В сем сословии не спрятаться. Кто ж Вы тогда, если не дворянин и не священник, коих убивают на месте?

— Да, над сим вопросом пришлось изрядно поломать голову, — отец Модест рассмеялся совсем прежним своим, молодым смехом. — У меня не выходило решительно никакой, как сие называют у нас в Ордене, легенды.

— Как же Вы вышли из положения?

— В том-то и дело, что пришлось перестать ломать голову зря. Сие был тупиковый путь решения задачи.

— Вы меня интригуете. Не без документов же Вы странствуете?

— Без оных.

— Ах вон оно, зачем сей юный магнетизер! — Господин де Роскоф аж хлопнул себя ладонью по колену.

— Именно так. Любое желание прояснить мою личность пропадает после небольшого обмена взглядами с Иеремией. Само собою, возможны и такие случаи, когда сие может и не помочь. Однако ж стыдно уж слишком думать о собственной своей безопасности в залитой невинной кровью стране. Коли Господу будет угодно — я напишу свой труд и доставлю его в Крепость.

— Будем надеяться, что Господу это угодно, — господин де Роскоф резко поднялся. — Я слышу многоружейную стрельбу, отовсюду.

ГЛАВА XXIX

Как оказалось, Нелли тож ее слышала. Вот только ее слух не различил опасности в этих звуках, столь слабых, что разве оловянным солдатикам впору их издавать. Поленья в этой остывшей жаровне верно щелкали час назад сильней, чем отдаленные выстрелы.

— Это враги, сударь? — отец Модест бережно свернул свою рукопись.

— Свои стреляют рассеянно, — господин де Роскоф закаменел лицом от напряжения всего своего внимания. — Вот, им начали отвечать, слышите? Залп — десяток выстрелов! Один, два, три — в ответ, в разнобой! Господи помилуй, не на наш ли отряд напали?! Нет, быть того не может, наши должны уж быть дальше! Много дальше!

Где-то пропел рожок — такого ж кукольного звука, что и пальба.

Первым господин де Роскоф поставил ногу на деревянную перекладину лестницы. Прежде, чем на нее влезла Катя, его фалды и каблуки уже мелькнули в квадратном проеме.

Очутившись в свой черед на смотровой площадке, Нелли не сумела сдержать восхищенного возгласа. Полон прелести был пейзаж, обозримый с высоты через проемы меж стенными зубцами. Вот поросший яблоневым садом холм, полумесяцем окруживший замок с западной стороны. Вот чаща, залегшая пониже сада, уходящая вдаль. Вот плоский зеленый дол, разделенный ручейком.

Однако ж любоваться красотами Натуры не приходилось. Лес внизу шевелил зеленью крон, однако ж что укрывали они, как ни присутствие человека, уже слышное?! Что происходило там, меж стволов, на дне колеблемого ветром зеленого моря?

Стрельба делалась громче, но зеленый занавес медлил приподниматься над происходящей трагедией. Волнение старого дворянина и молодых женщин передалось отцу Модесту, который не знал еще о драгоценном грузе, несомом шуанами. Все пятеро вглядывались в даль, тщетно привлекая зрение в помощь слуху.

— Отец Роже, там отец Роже!! — закричала Параша.

Священник, продравшийся сквозь орешник, почти бежал, но бежал при том чрезвычайно странно — если не вовсе спиной вперед, то уж полубоком во всяком случае. Он умудрялся при том не спотыкаться и не падать, руками же озабоченно размахивал на ходу.

— Катрин, беги вниз, не подымал ли Жоб моста?! — приказал господин де Роскоф. — Живей, дитя, растворены ли ворота?!

Лихорадочное волнение дрожало в его голосе, однако рука, сыпавшая порох, была спокойна.

Ан Анку, выбежавший следом за отцом Роже, нес на плече что-то тяжелое, неудобное, наклоненное к груди.

— Да это ж святые мощи, — выдохнула Параша. — Носилки-то бросили, понятно!

Отец Роже остановился, вытянул руки вперед, словно изготавливаясь принять к купели ребенка. Ан Анку передал священнику маленький гробик, немедля взялся за свое ружье.

Внизу ухнула сова. В следующее мгновенье в поле зрения наблюдателей попала Катя, выскочившая навстречу бегущим. Никто не отметил даже ее самовольства. По-крайности было теперь ясным, что с мостом все в порядке.

Теперь отец Роже мчался прямиком, а Ан Анку, чуть от него приотставая, бежал полуоборотясь.

Затем из лесу, чуть левее, выскочил еще один шуан, в коем Нелли узнала юного Жана де Сентвиля. Двое, кого не узнать было с высоты, выбежали справа.

— Скорей же, ах, скорей! — шептала Нелли, глядя, как появляются из лесу все новые люди. Никто из ступивших на открытое пространство еще не стрелял, хотя все были к тому готовы. Зато из чащи, уже совсем громкие, выстрелы доносились все время.

А где ж, между тем, девочки-мальчики? Ни одной из них не было среди отступающих. Не видела она и мадемуазель де Лескюр.

Старый священник задохся от натуги, ноги его спотыкались. Катя подхватила его под руку, увлекая на мост.

В то же мгновение, как отец Роже и Катя исчезли из видимости, из лесу показались первые синие мундиры.

Теперь перестрелка разгорелась вовсю. Шуаны стреляли набегу, стягиваясь к замку.

Несколько раз уж успел выстрелить и господин де Роскоф: удачно или нет, Нелли трудно было понять, поскольку враги падали то там, то здесь. Только враги? Вот споткнулся один из шуанов. Закачался, выронил ружье. Опустился на одно колено. Да кто это? Неужто де Лекур?

Синих было больше, больше во много раз. Верно они теснили шуанов к Керуэзу, почитая, что там свои. Теперь-то, поди, уж поняли, что ошиблись, да поздно.

Де Лекур, сие несомненно был он, пытался встать. Один из бегущих помог ему. Поднялся, только бежать не может, он с трудом стоит на ногах! Шуан помог раненому закинуть руку на свои плечи, сам же обхватил его стан — вдвоем они устремились к спасительному мосту медленней не вдвое, но вдесятеро.

И все ж шуаны успевали, успевали!

Вот уж своих осталась малая толика, сбившаяся в людской комок, на самом, верно, подступе к невидимому мосту.

— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, — жарко шептала Параша, стоя меж самыми выступами зубцов. — Благословенна Ты в женах…

Господин де Роскоф раз, верно, в десятый, перезарядил ружье.

Отец Модест безмолвствовал, но по лицу его Нелли видела, что он также погружен в молитвы. Сама она не могла молиться и не имела из чего стрелять. Бежать, что ль, за Катькой, ну нельзя же вот так стоять да глазеть!

Громкий звук, похожий на хлопок в ладоши, заставил Нелли вздрогнуть.

— Мост поднят! Слава Богу! — воскликнул господин де Роскоф. — Ах, нелегкая!..

Нелли и сама увидала уже де Ларошжаклена, отставшего от своих, лишь ненамного, вовсе ненамного опережающего синих… Он петлял под выстрелами, мчался, пригибался и распрямлялся на бегу. Мост!! Его только что подняли, а теперь надо вновь опускать! Но ничего, сейчас его, конечно же, опустят вновь!

— Беги, они не знают! — крикнул господин де Роскоф.

Да, кому быть над воротами, кто его видит сейчас изнутри, думала Нелли, слетая по деревянной лестнице. Моста не опустят! Но к чему свекор сказал ей бежать, только к тому разве, чтобы она не видала, как молодой главарь шуанов погибнет! Каменная лесенка вилась, вилась вниз, ясно же, что ей не успеть, и сверху было кричать без толку, когда внизу эдакой шум… Нелли спотыкалась, упиралась на бегу ладонями в стены, вьющиеся с обеих сторон лесенки, не падала, бежала дальше… Лесенка вилась, как моток нескончаемой пряжи, какая ж она была длинная!

Долгожданная дверь распахнулась перед Нелли столь неожиданно, что на сей раз она упала, поскользнувшись на полустертом камне крылечка — лицом в грязный песок.

— Чего вылетела, ровно пробка из бутылки, — вездесущая Катя уж подхватила Нелли. — Мост уж подняли, отвели беду, во всяком случае до поры…

— Анри!! Там Анри! — Песок попал в глаза. Слезы мешали разглядеть людей, столпившихся теперь во дворе. Нелли отчаянно моргала, но лучше не делалось. — Скорей!!

— Жоб, беремся обратно за ворот! — крикнул кто-то, почти невидимый сквозь жгучую слезную пелену.

— У кого ружье заряжено, некогда!

— Ловите, Сентвиль!

Стало чуть легче: верно песчинки вышли со слезами. Жан де Сентвиль взбирался уже в башенку над воротами.

— А где… где девочки… мальчики? — проговорила Нелли. — Они… погибли?

— Слава Богу, живы, — отвечал шуан, коего Нелли запомнила как де Глиссона. — Как раз перед тем, как нам столкнуться с синими, они под землю ушли. У них там своя тайница, глубоко. Знать бы, так… Ну да что теперь.

Де Сентвиль выстрелил, а почти вслед за тем ухнул совою.

Нелли заметила, что несколько шуанов разбежались к подъемам на дозорный ход. Раненый де Лекур, сильно побелевший в лице, распарывал своим ножом потемневший бок камзола.

— Отставить! — де Сентвиль махал со стены рукою. — Эй, внизу, отставить с цепями!

Жуткий скрип, сопровождавший общую сумятицу, затих не сразу. Настил сперва остановился, застыв под острым углом, затем пошел назад.

— Его там нету, внизу под воротами, — пояснил де Сентвиль, спускаясь. — Ни живого, ни мертвого.

— А во рву?

— Я бы разглядел.

Анри, бедный Анри, только б он не попался им живым! А юная Туанетта — ревнивая и бесстрашная, сумеет ли она пережить еще одну потерю? О, берегитесь, подлые санкюлоты, ежели вы лишите эту девочку последнего, самого последнего достояния ее сердца, вы навлечете на свои головы в тысячу раз больше бед! Ежели любящая мадемуазель де Лескюр топчет вас лошадьми, что ж с вами будет вытворять нелюбящая?! Берегитесь, проклятые, впрочем нет, вам не уберечься!

— Хотелось бы знать, осадят они нас или нет? — задумчиво вопросил один из шуанов. — Нужды нет, мы сумеет запрятать мощи в Керуэзе, вот только кто поведает живым о тайнике?

— Даже если никто не узнает о мощах вовек, все одно сие будет лучше для них, чем попасть в руки синим.

— И то верно.

Стрельба еще продолжалась, по крайней мере с восточной стороны, с верхней галереи шуаны отвечали выстрелами осаждавшим, но внутри крепости всяк принялся за свое дело. Параша, выбежавшая вскоре вслед за Нелли из донжона, руководила, чтоб де Лекура, потерявшего немало крови, переместили побережней куда-то внутрь одноэтажных служб, кои, верно, определила под лазарет. Ан Анку и Морской Кюре скрылись в маленькой замковой часовне со своею драгоценной ношей.

Отец Модест с господином де Роскофом что-то задерживались выйти, и Нелли даже спросила себя, не примерещился ли ей вообще старый друг? Тем более, что и магнетизера Иеремии ей на глаза не попадалось.

— Тревога!! Синие проникли в замок! — де Глиссон пальнул в воздух вослед своему крику. В самом деле, из-за угла показался человек в республиканском мундире — но пройти не успел и пяти шагов, дернувшись сразу под десятком пуль.

— Да чего баламутить-то?! — разозлился старик Жоб, пригрозивши де Глиссону кулаком. — Это заколдованный был синий, за дровами я его в сарай послал! Небось обедать-то надо!

— Господи, да старик умом тронулся!

— Надо прочесать замок!

— Да не тронулся он умом, ни капельки! — теперь Нелли, по крайности, была уверена, что ей не приснился отец Модест. — Синие в замке еще есть, но они безобидные! Они сами тронулись, и обратно их уже не растронешь!

— Господи помилуй, что Вы говорите такое, мадам де Роскоф?!

— Какое-такое, — передразнил Жоб. — Дело говорит молодая барыня! Кто вот его пристрелил, убирай теперь! Я уж свое отубирал, трогать их больше не хочу!

— Господа, да вить это о тех колдунах речь-то! — Сентвиль расхохотался. — Ну надо ж, вовсе из головы вон, как в лесу с Адской колонной столкнулись! Помню только, как Ларошжаклен закричал — отступаем к замку, там свои! А что тут за свои, и раздумывать некогда было.

— Да чего тут, как синего видишь, рука сама к ружью тянется, обо всем забываешь, — резонно ответил де Глиссон. — Перестань скрежетать, старинушка, я сам труп выброшу, коли ты мне покажешь поскорей здешних колдунов! Больно уж охота взглянуть, кто ж для нас замок-то очистил?

— Я б тож не отказался свесть знакомство с колдунами!

Анри де Ларошжаклен, спускающийся со стены вослед собственным словам, глядел куда как весело. С ладоней его, впрочем, капала кровь, наливались кровью и свежие прорехи на одежде.

— Ура!! — на аглицкий лад выкрикнул Жан де Сентвиль. — Откуда ж Вас принесло, Анри?

— На досуге я сочиню сонет о маленьком цветочке, — Ларошжаклен смеялся, отвечая на объятия друзей. — О скромном цветочке, что, пожалуй, сохранил жизнь одного не слишком скромного повесы.

— Ларошжаклен, черт возьми, о, тысячу извинений, мадам де Роскоф!

— Ну ладно, я лез по стене.

— По стене?!

— Давно я помнил, стены Керуэза, с востока особенно, неимоверно заросли камнеломкой. Когда ж было мне дожидаться, соблаговолит ли кто недосчитаться меня и спустит ли мост? Долгонько ж мне пришлось карабкаться, да еще синие так и норовили высекать вокруг меня искры!

— Так вот отчего они столь долго стреляли с той стороны!

— Ну да, обидно, поди, было: ползу себе и ползу. Но тысячу раз бы мне сорваться, когда б добрый цветочек не нарыл в кладке щербин! — Ларошжаклен, бросивший уж не один взгляд на Нелли, нечто нашел в ее лице и просиял.

— Ну и щасливец! Не грохнуться с эдакой-то высоты!

— Ай да Ларошжаклен!

— А мы уж в живых не считали!

— А где ж, вправду, наш колдун? — Нелли обернулась к вышедшей вновь на двор Параше: взгляд де Ларошжаклена смутил ее.

— С айротом куда-то Катька ушла, — быстро ответила та, торопясь.

Подруге было очевидно не до разговоров.

— А что, Белый Лис вить здесь? А, Жоб, где ж Монсеньор-то?

— Должно, в башне, — старик махнул рукою. — В башне и есть.

Теперь, сие было заметно, все припомнили о колдунах.

— Два слова, мадам де Роскоф, — Ларошжаклен, в отличие от прочих, не устремился в донжон. — Всего два слова и один вопрос, я не буду докучлив.

— Спрашивайте, Анри.

— Ваши глаза красны… — Молодой шуан покраснел сам. — Смею ли я надеяться… нет, поверить в то было б слишком! Элен! Неужто Вы уронили обо мне пару слезинок?

А вот таково будет, так взять да сказать — глаза песком запорошило? Но и врать-то неохота! Да и что тут вранье — упала-то она, небось, из-за него. Просто не ревела она, а спешила на помощь — хоть и без надежды. Нет, объяснять тут ногу сломишь.

— Да, я плакала о Вас, Анри, — ответ пришел сам собою и на душе стало легко. — О Вас, и о горе юной Антуанетты-Марии. Я щаслива теперь, что Господь отвел от нее сие горе.

— Какого доброго друга нашла в Вас малышка Туанетта, — молодой дворянин опустил глаза. — Может статься, и быть по-Вашему, Элен. Не те на дворе времена, чтоб можно было сказать — коли не она, так никто! Всяк, кто не собирается в монахи, ну а какой из меня монах, Элен, должен влить хоть несколько своих капель в Чашу Грааля.

— Чашу Грааля? Но разве Чаша Грааля — не символ потира Святого Причастия? — с неподдельным интересом спросила Нелли: иное волнение, отличное от волнения любовного пыла, высветило лицо Анри де Ларошжаклена изнутри.

— Как говаривал мой дед, коего было б мне слушать не вполуха, символы Чаши Грааля множественны, но каждый из них спаян с прочими. Франция-Краса, возлюбленная дочь Церкви, жива, покуда вздымается потир. Без потира нет и помазания на царство, если нет помазанника, нет и предстоятеля за Францию перед Господом, нет короля. Но и без дворянства короля также не бывает, король — плоть от плоти дворянского сословия. Священный порядок на земле держится струеньем благородной крови. Есть где-то незримая Чаша, которая не должна опустеть, иначе Франция умрет навсегда. А сейчас сия Чаша наполовину пролита в землю! Дворяне должны иметь детей — даже если воспитывать сих чад придется в лесных убежищах или в городской нищете.

— Я и не ведала, сколь высоко летает Ваша душа, Анри, — прошептала Нелли.

— Любая душа взлетит рядом со святым королем, Элен, — Ларошжаклен улыбнулся с прежней бесшабашностью. — Даже самая бескрылая. Не думайте обо мне лучше, чем я есть. Я заурядный вертопрах. Не случись годины бед, дни мои пролетели бы самой легкомысленной чередою. И это — черта нашего сословья. Мы вить можем по три поколения кряду бездельничать, оттачивая холодное безумие храбрости в «бесполезных» дуэлях. Дуэль всегда запрещали, но она всегда жила. Ее исчезновенье будет главным признаком смерти дворянства.

— Ужас какой, жить в обществе, где нету дуэлей, — Нелли даже содрогнулась от нелепости самого такого предположения. — Вить слово тогда ничегошеньки не станет весить! Разве ж можно мужчине жить дальше, стерпевши оскорбление?

— А он и не стерпит его, мужчина неблагородной крови, — усмехнулся Ларошжаклен. — Он выждет случая, чтоб обидеть в деньгах, притеснить в делах, наконец просто оскорбит в ответ, когда будет с руки.

— Ну, это уж будет не мужчина, но женщина в штанах!

— О, нет! Сие будет существо нового пола, наделенное женской гибкостью — сим орудием слабых, но без женской доброты, без женской способности к самопожертвованию. Но и женщина рядом с подобным существом не останется собою! Она станет холодней и расчетливей, лишенная естественной опоры и не имея кому довериться. Бог знает, чего это я сегодни умничаю, Элен, да еще столь мрачно!

— Думаю, Бог наверное знает, Анри, — Елена улыбнулась.

— Вы смирили меня, северная гостья. Быть может, сие ко благу. Да, мне драгоценна Ваша слеза, было пролившаяся надо мною, но сие уже ничего не изменит. Моя судьба — Туанетта, девчушка, выросшая на моих глазах, для коей я крал десерт, не слишком опасаясь, кабы вид моих карманов не изобличил, что меня еще рано оставлять за столом с мужчинами. Господи помилуй, это вить было целых семь годов тому!

«После ты поймешь, что только ее и любил всегда, а я была лишь наважденьем».

Елена не произнесла сих слов, зная, что Ларошжаклен не сможет теперь их понять.

Из часовни вышел Ан Анку, увидевши де Ларошжаклена, он просиял улыбкою, не часто посещавшей его мрачно очерченные уста.

— Уж не чаял, принц, тебя живым увидать. А мы с Его Преподобием храм в порядок приводили. По щастью, переосвящать не надобно, у васильков руки до часовни не дошли. Хотя на них и не похоже.

— Похоже, не похоже, — встрял старый Жоб; только он вроде бы не направился за остальными в донжон, ну да ему и колдуны уж были, с другой стороны, не в диковину. — Дурни они, телячьи головы. Рассказал им сказку, будто в часовне этой еще со старых времен гугеноты-святотатцы на месте померли, впятером. Ну, вдруг у всех другие срочные дела нашлись.

— Сказка-то настоящая? — хмыкнул Ларошжаклен.

— Да кто ж знает, давно было, — старик поковылял к службам, откуда доносился озабоченный голос Параши.

— А как ты думаешь, принц, осаждать нас соберутся? — спросил Ан Анку.

— Думаю, они и сами того покуда не знают, — Ларошжаклен прислушался. — Коли дислокация не по ихних командиров плану, так может и пронесет стороной. Опять же — сколько их там, васильков, в букете? Ежели не больше полубригады, так разделяться не посмеют. Ну да скоро увидим, чего гадать зряшно.

— А народ-то куда подевался?

— Белый Лис толкует с колдунами, я чаю, остальных любопытство задрало.

— Ой, да сие же просто один русской священник, мой знакомец! — запоздало вспомнила Нелли.

— Ушлые же попы в твоих краях, дама Роскоф, — проговорил, наконец, Ан Анку. — Живьем отшибить мозги у синих, ну, я скажу…

— Да что он, сам что ли, руки марал? — возмутилась Нелли. — Для таких дел при нем особый человек состоит.

— Да, любопытные свычаи у русского духовенства, Элен, — Анри де Ларошжаклен также глядел странно.

— Долго объяснять, друзья, — Нелли махнула рукою. — Идемте-ка следом, я чаю, сами разберетесь быстрей.

Из нижнего зала донжона несся сдержанный гул мужских голосов.

— Они уж тут совет держат, — хмыкнула Нелли, первой проскальзывая в низкую дверь.

Тут были все, кроме раненого де Лекура, Жоба, отца Роже, Параши, Кати и Иеремии. Последнее, впрочем, не было удивительно: Нелли помнила, что и Нифонт не имел части в общих советах Крепости.

— Есть и иное решение, — отец Модест улыбнулся быстрою улыбкой вошедшей Нелли. — Старик слуга говорил, что из замка есть старый подземный ход. Осажденные не воспользовались им, поскольку время завалило его землею и камнями. Их было слишком мало, между тем, как нас, сильных мужчин, дюжина.

— Полдюжины можно поставить на стены, — вмешался Ларошжаклен прежде, чем Нелли поняла, о чем идет речь. — Полдюжины станет расчищать подземелье. Прошу прощения… Ваше Преподобие.

— Я понял уж, что Вы — господин де Ларошжаклен, — кивнул тот. — Я же иерей Модест, о прочем уж после.

— А сей — Ан Анку, — довершила знакомство Нелли, отметивши, что священник слегка приподнял бровь, как бы в некотором удивлении.

— Да, и я слыхал в юности об этом подземном ходе, — нахмурился господин де Роскоф. — Завален он должен быть изрядно. Им не пользовались со времен войн с гугенотами. Жоб так стар, что хоть поверь, будто гугеноты были на его памяти. По-моему, он их временами путает теперь с синими. Кабы не преувеличил старик годности сего хода.

— Однако на земляную работу можно наладить даже осьмерых, — вмешалась Нелли, теперь сообразившая, что речь идет о возможной осаде. — Мы с Катериной стреляем не хуже мужчин, верней сказать — я стреляю не хуже, а она так и получше иного.

— Тем паче. Быть может раскопки и не подъемны, но лучшего-то нету, — уронил де Ларошжаклен. — Хотя готов съесть свою шляпу, впрочем, потерянную под стеной, что Жан де Сентвиль уж предлагал пробиваться ночью сквозь синих.

Юный шуан залился краскою. Несколько человек рассмеялись.

— Не будь у нас драгоценного нашего груза, не столь плоха была б эта смелая мысль, — мягко возразил господин де Роскоф.

— А кто на стенах? — спросил де Ларошжаклен, обводя собрание взглядом.

— Женщина по имени Катрин, а с нею человек, сопровождающий священника, — ответил один из шуанов, с которым Нелли еще ни разу не перемолвилась словом — кажется, его представляли ей как Ле Дифара.

— Пусть так. Однако ж не поспешим превращаться в кротов, не знаючи, в осаде ли мы. Сейчас они все одно не уйдут, а уж утро вечера мудренее, — подвел итог Ларошжаклен.

Только тут Елена приметила, что вечер наступил. Лучи изливавшиеся в нижнюю залу башни преодолевая два ряда окошек, походили на алые стрелы. Тьма сгустилась, лица сделались белы.

— Что же, пора отдохнуть, день был нелегок, — господин де Роскоф поднялся. — Пойдемте со мною, отец, собрат Ваш, я чаю, начинает уж утреню. С ним Вы еще не знакомы, и не видели еще нашего сокровища. Доброй всем ночи.

— Доброй ночи, батюшка, — ответила Нелли, понимая, что боле никого не зовут к утрене не просто так. Похоже, будет еще один разговор. Вот только как отец Модест найдет один язык с простодушным отцом Роже? Ну да их дело.

У ней же дело было свое. Почти наверное она знала, что увидит этой ночью сон. Сон о святом короле.

ГЛАВА XXX

Крепость-невеличка стояла на развалинах Карфагена, страшного и проклятого града языческого. Она и звалась теперь Карфагеном, хотя и не была им. Первые недели дамы страшились ночевать в ее стенах, после привыкли. Что поделать, коли это единственные стены, которые можно предоставить здесь дамам: на мужчин места попросту не хватило.

— Коли римляне, не ведавшие Креста, нашли в себе мудрость понять, что даже в языческом состоянии есть мера, каковую нельзя превысить, на что же роптать нам, сир? — Монах-доминиканец, словно бы невзначай, взял своего спутника под руку. — Я не устаю дивиться мудрости неведенья благородных римлян. Не умея отделить Добро от Зла, сами пребывавшие разумом и душою во тьме, как сумели они постичь, что Карфаген, нечестивое дитя Финикии, есть сгусток абсолютного Зла, непросветная Тьма? О, не будь он разрушен, язычество затопило бы мир! Не то, детское, язычество римлян, но магическое изощренное язычество древнего народа. Не одно царство Древности пало, утонув в черном волшебстве. Вдумайтесь, сир, народ Карфагена не дал человечеству ничего — ни единого философа, ни единого поэта, скульптура и архитектура его были вторичны и ничтожны. Воистину, семя дьявола бесплодно! Сатанинская жестокость и неистощимая способность к захвату новых и новых земель — вот все, на что они были способны! О, не зряшно престол Святого Петра утвердился в Риме! Жестокие дети обещали славно повзрослеть. Крест, поднявшись над серым миром, разделил белое и черное. Сколь просто нам судить свои деяния!

— Не оттого ль мы бежим столь часто суда своей совести, что не имеем покровов спрятать грех?

Спутник доминиканца был моложе его лет на десять. Однако из этих двоих, что неспешно прогуливались по берегу невдалеке от шатров, старший поддерживал более молодого. Последний же не замечал, как невольно опирается на руку монаха столь тяжело, что тот напрягает всю силу своих мышц, дабы послужить опорой. Откуда было и взяться тяжести? Король Людовик исхудал так, что казался обтянутым кожею остовом. Жалкие остатки белокурых волос его поседели, под синими глазами легли черные тени.

— Не лучше ль Вам нынче, сир?

— Не думаю, чтоб признак, в коем увидали Вы улучшение, отец Жоффруа, в самом деле говорил бы о нем, — король рассмеялся. — Чреву нечего извергать, когда оное пусто! Сегодня будет неделя, как я не принимаю пищи, и уж три дни я только увлажняю водою рот, но не пью.

— Но лекарь…

— Ну его вовсе, отче! По мне, так лучше помереть с голоду, чем от беготни в нужное место! Нет у меня сил на эдакое восстановление сил, отец Жоффруа! Право, дайте мне передышку. Отче, я завещаю сыну моему Филиппу прежде всего не воевать с христианами.

— Христианину надлежит быть готовым к смертному часу, но для Вас, неуемный мой государь, еще достанет, Бог даст, дела на бренной земле. Киньте грусть! Принц Филипп возмужал крестоносцем. Я верю, этого довольно, чтоб не поднять меча на братьев своих.

— Восточные христиане — братья западным. Удастся ли примирить тех и других, отче?

— С того дня, когда отлученные за то святейшим Папой Иннокентием злодеи разграбили Константинополь, мы никогда не были так близки к примирению с восточными братьями, как сегодни, сир! Теперь у нас есть надежда — впервые за долгие годы.

Рука короля обжигала монаха сквозь грубую саржу рясы. Как унять трясовицу, коли не принимаешь питья? Известно, что единственно обильно поглощаемая жидкость выводит жар из тела. Жоффруа де Болье исподволь бросил на своего спутника внимательный взгляд. Уста Людовика казались обугленными. Господи, сеятелю не суждено увидеть всходов!

— Мне тяжко, отче! Слабая душа моя разъедаема соблазнами. Я готов осуждать моих ближних, хотя бы мессира де Жуанвиля! Я готов осудить друга, разделившего со мною все тяготы предыдущего похода! Но вить обязанность его думать также и о достоянии своего семейства. За годы отсутствия имение его претерпело большие убытки. Что же сердце мое корит Жуанвиля за то, что его нет средь нас?

Когда б дело было только лишь в имении и убытках! Монах горестно вздохнул. Жуанвиль — всего лишь человек, можно ли упрекнуть его за то, что единожды уцелев в земном аду, он не сумел заставить себя спускаться в сию Преисподню вновь? И королева Маргарита — она ли не самая любящая из жен? Но слишком страшны ее воспоминания о пережитом в Дамьетте, когда в спальной ее пребывал самый старый из рыцарей — изготовившийся, коли крепость падет, лишить жизни и свою повелительницу и плод под ее сердцем! Она не одолела горестных воспоминаний, кошмара своих ночей. И она не решилась сопровождать короля вновь. Могучий дух повлек немощное тело короля к новым испытаниям. Но каково тем — не столь могучим духом? Разве не знают они, что суд потомков навек запишет их в предатели?

— Вы могли бы бросить в них камень, мой безгрешный государь. Но сделать сие вправе только Вы.

— Нет, отче, лучше б мне умереть теперь, чем осудить друзей и жену!

Ну да, лучше в гроб, чем в смертный грех. Только гроб теперь куда ближе смертного греха, чем когда-либо прежде.

— Мне просто недостает их, отче. Прежде всего их, с кем делил я прежние тяготы. Мне хотелось бы оплакать сына моего Жана-Тристана вместе с его матерью. Нещасный граф Неверский! Явиться на свет в Дамьетте, дабы покинуть его в Карфагене… Отец Жоффруа! Что же мне столь долго не говорили о смерти сына?

— Мы не смели, сир. Нам мнилось, что горестная новость лишит Вас жизни немедля.

— Но вы лишили меня возможности вознести молитвы над его телом.

Утверждение сие было не вполне верным, но де Болье промолчал. Вышло только хуже, забота близких обрекла короля увидать лицо самого любимого из сыновей уже в полной мере обезображенным. Хоть никогда и не знаешь, примечает ли Людовик приметы разложения. Быть может, он видит нечто иное, с торжеством проступающее сквозь тлен? Нечто, недоступное взору простых смертных.

Не так-то просто идти рядом со святым, не так-то просто быть исповедником святого, когда собственная низость гнет тебя к земле, и мнится, что ты недостоин читать белоснежную книгу этой души! Господи, прости, это не я, но Ты через меня недостойного читаешь ее!

Ты открываешь предо мною, слугой Божьим, свою душу, но ускользаешь от меня человека, король. Как же мне свидетельствовать о тебе перед потомками? Святость непостижна, когда человек не достиг ее сам. Ну пусть, я скажу, что ты не брезговал павшими воинами, что ты своими руками укладывал их, пролежавших месяцы на солнцепеке, в смиренные могилы. Тот, кто не был при этом, поди скажет: может статься, у него не было обоняния?

Нет слов передать тебя — живого, но ни разу не согрешившего смертным грехом.

— А ты помнишь о плащах, отец Жоффруа?

Король улыбался столько просто и весело, словно обметанные уста его не болели. Де Болье, привыкший угадывать движенья королевской души, понял, что Людовик сожалеет о своем невольном упреке.

— Меня при том не было, сир, толком я ни разу не слыхал всей истории.

— Дело было в Сидоне, — с охотою заговорил король. — Или в Акре? Легко спутаться, что там что тут не было самых необходимых для жизни вещей. Воистину, то не в чем было поесть, то не на что лечь! Сир Жуанвиль, воротившийся в крепость с покупками, кои делал по моему указу, от себя купил для королевы четыре теплых плаща. Их он сразу же приказал отнести к Ее Величеству. Посланный им рыцарь, также из заботы, обернул обновы белёным холстом. С изрядным сим свертком, каковой нес он в обеих руках, рыцарь вошел в покои королевы. Верно вид его был столь горделив, а оно и понятно, отче, я говорил уже, целых четыре теплых плаща были в Сидоне воистину королевским даром! что мадам Маргарита уверилась в том, будто к ней вносят святую реликвию. Тут же оставивши пяльцы, она опустилась на колени перед вошедшим. Вот уж бедняга растерялся! Сколько было смеху, когда все прояснилося, отец Жоффруа! Верней, смеялись дамы, рыцарь же, кажется, то был сир Гуго де Вокулер, готов был сквозь землю провалиться, а сама мадам Маргарита рассердилась изрядно. «Передайте Вашему сеньору, что я желаю ему дурного дня за то, что он заставил меня преклонить колени перед плащами», — так сказала она. Ах, отче, сколь же мы были молоды все в ту веселую пору!

Вот уж воистину веселая пора. Жоффруа де Болье на мгновенье смежил веки, вызывая в памяти картины событий, отделенных двумя без малого десятками лет. Молодой король умирал. Уж боле недели лежал он в беспамятстве, и во дворце не смолкали крики и причитания отчаявшихся в благополучном исходе лихорадки. Понтуаз, в каковой короля доставили из Мобюиссона, где он слег, был охвачен смятением. Никто не трудился. Горшечник бросал свой круг, кузнец оставлял свою наковальню: все бежали в церкви. Королевы Бланка и Маргарита, примирившиеся над одром болезни, не оставляли короля денно и нощно, словно хворь впрямь была живою осмысленной тварью, поджидавшей минуты, чтоб загрызть оставленного без присмотра страдальца, словно их присутствие могло ей воспрепятствовать. Вот уж королева Бланка повелела принести Истинный Крест, Терновый Венец и Святое Копье. Но едва лишь драгоценные реликвии приблизились к королевскому ложу, как Людовик открыл глаза. «Visitavit me per Dei gratiam, Oriens ex alto et a mortis revocavit me», — ясным голосом произнес он.

То была суббота, праздник святой Лукреции. На дворе стоял декабрь. В тот же день король попросил епископа Парижа Гийома Овернского, кого, что сопровождал реликвии к его ложу, о кресте на плечо. Епископ Гийом, рыдая, отговаривал его вместе с обеими королевами. У Людовика не было сил спорить — и он просто отказался принимать пищу до тех пор, покуда не получил креста. Вещее материнское сердце говорило королеве Бланке, что ей не суждено дождаться возвращения сына из похода, королева Маргарита решилась сопровождать супруга.

Получивши крест, Людовик развеселился и сказал, что теперь непременно выздоровеет.

И вот многие, сколь многие, приняли крест вслед за королем! Сам же Людовик взялся за иглу — колебавшимся он нашивал крест на одежду собственными руками. Средь прочих крестоносцев были три брата короля вместе с их женами.

И все ж были они веселы, те времена! До принятия креста королем Людовиком почиталось уж непреложным, что военное одушевление покинуло христиан и осенило сарацин. Два кратких года походной подготовки вовсе уничтожили то всеобщее унылое убеждение. Войска собирались, покуда король проводил по стране ревизии, дабы оставить государство в должном порядке на годы своего отсутствия. Следом за французами крест приняли многие английские рыцари, в их числе Симор де Монфор, граф Лестер, с женою своей Альенорой из рода Плантагенетов. Возложил на себя крест и король Хакон Норвежский, положивший, впрочем, выступить особо, из опасения, как бы свирепый нрав его воинов не оборотился вместо магометан на собратьев по походу. Когда крестоносцы прибыли на Крит, многие из критских дворян также присоединились к ним. Воинство Христово росло как снежный ком, какие катают дети в Нормандии, там где снег не тает сразу, как в королевском домене, но ложится толстым покровом на землю. Только недавно беззащитный род христианский таял с каждым годом во всех областях Святой Земли, и вот уже султан Египта рыдал в бессильной ярости, читая вызов короля:

«Спеши поклясться мне в подчинении, признать власть христианской Церкви и воздать торжественное поклонение Кресту; иначе я сумею добраться до тебя в самом твоем дворце; воины мои многочисленнее песка в пустыне и сам Бог повелел им вооружиться против тебя».

Можно ль забыть Троицу 1249 года, позолоченные рассветом башни Дамьетты, берег, покрытый вражескою конницей столь густо, что не было видно земли! Людовик, казалось, был одержим духом войны. Ввиду врага он не желал ждать, покуда соберутся все корабли, рассеянные бурей далеко по побережью. Шесть тысяч верховых ждали на песчаной косе, заране предупрежденные о приближении флота сторожевой галерой. Воинственное нетерпенье короля было столь велико, что, едва хоругвь его достигла берега, как вслед ей он спрыгнул в воду из своей шлюпки: вода пришлась ему по грудь доспехов. Бежали по воде и прочие. Достигнувши брега, рыцари успевали лишь вбить основанья щитов своих в песок и приготовить копья навстречу атакующим. Увидав сию стену из копий и щитов, магометане устрашились и отступили. На берег уже спустили лошадей, и погоня вослед сарацинам не замедлила. Король скакал одним из первых. Многоголосый клич «Радость моя, святой Дени!» несся к небу, устрашая врага.

Сарацин гнали до их лагеря, где те попытались укрепиться. Но лагерь стал местом свирепого боя. Потерявши в сей долгой сече всех своих главарей, магометане бежали вновь. Побережье и северный берег Нила остались за Крестовым воинством.

На заре Людовик выступил к Дамьетте. Неприятеля не было на пути, только жалкие бедняки-пахари забивались в свои лачуги. Прошед через шаткий деревянный мост, рыцари вступили в Дамьетту. Город был пуст, но брошенные очаги еще источали тепло. Мертвецы были единственными обитателями города: пред тем, как оставить его, сарацины перебили рабов и пленников в узилищах. К вечеру главная мечеть Дамьетты оборотилась уже вновь церковью Богоматери.

«Христианский мир не забудет Ваших подвигов, сир», — утешающе молвил Роже де Болье.

«Я чаю, отче, единственным моим христианским подвигом было то, что Великим постом я заменял вино пивом, — с досадою возразил король. — Сей заслуги моей не оспорить никому. Отвратительный напиток, кто только выдумал его варить! Прочие же заслуги мои оспоримы. Что толку в победах, каковые не суждено было удержать?»

Монах промолчал. Королю Людовику не в обычай перекладывать на других то, что почитает он своею виной. Ни к чему перечислять ему вины других, они известны венсценосцу, но он не перестанет корить себя.

Нужды нет, совершал ошибочные поступки и Людовик. Ошибкою короля было решенье не выступать до прибытия младшего брата, графа Пуатье. Разлив Нила, опередивший королевского брата, обрек войско на длительное и праздное бездействие. И покуда праздность разъедала стан крестоносцев, сарацины оправлялись от испытанного ими великого страха. Сперва врагов не было вовсе, но после особо отчаянные одиночки стали прокрадываться по ночам в лагерь. Босые и бесшумные, они пробирались во тьме промеж часовых. Проскальзывая в палатку, ночной убийца наносил спящему удар в сердце. Тут же резал он горло мертвеца, дабы унесли голову с собою: за каждую султан платил по золотому безанту. Король велел удвоить посты и окопать лагерь рвом. Следом за ночными убийцами стали докучать небольшие отряды, осыпавшие рыцарей стрелами с далекого расстояния.

Наконец воды Нила начали сходить, а граф Пуатье прибыл. Состоялся королевский совет. Решалось одно — идти на Александрию либо на Каир. Многие склонялись к тому, что поход на Александрию должен быть успешен. Однако ж королевский брат граф Артуа настаивал идти на Каир. «Чтоб убить змею, надо раздавить ей голову», — твердил он, кутая в сию броскую фразу свою неспособность стратега. Но Людовик послушал второго своего брата, и это было второй его ошибкой.

Все свои ошибки и вины граф Артуа весьма вскоре искупил мученической смертью. Случилось то, когда войско, оставя позади долину Нила, направилось по правому притоку к Мансуру, где угнездился враг.

Под Мансуром крестоносцы задержались, слишком неудобна для штурма была переправа через канал Ашмун с его крутыми берегами. Людовик приказал соорудить плотину, что осушила бы канал. Строить приходилось под прикрытием сколоченных наскоро дощатых галерей: рыцари шутки ради окрестили те галереи «кошачьими замками». Христиане возводили плотину — сарацины подрывали берег со своей стороны, и вода прорывалась в канал. На головы строителей из вражеского стана сыпался с громким шумом «греческий огонь»: едва не погиб брат короля герцог Анжуйский, тушивший охваченный пожаром «кошачий замок».

Уставши от сих состязаний, более строительных, нежели воинских, граф Артуа решился на вылазку через брод, что сулили ему показать за мзду местные жители.

Брод оказался пригоден, хоть и неширок. Однако ж передвиженье к крепости воинов — людей графа Артуа и некоторых увлеченных им с собою рыцарей-тамплиеров, не прошло для врагов незамеченным. На берегу крестоносцев уж ждали вооруженные всадники. После краткой сечи сарацины обратились в бегство. И подзадоренный успехом граф Артуа решился преследовать врага, хоть и был предупреждаем опытными воинами, что сие не разумно.

Эмир Фахр-ад-Дин пребывал в лагере под Мансуром и занимался в бане окраской своей бороды. На коня он вскочил мокрым, со стекающей на белые одеяния рыжей вохрой. Кто настиг его и прикончил? Гийом ли Длинный Меч либо Рауль де Куси, что мчались, состязаясь с тамплиерами, в авангарде, вместе со своим сеньором, сам ли граф Артуа? Эмир не имел воли сопротивляться. Сарацины текли в Мансур и дальше, на Каир, сея панику, повествуя, что конец близок.

Гийом де Соннак, магистр ордена тамплиеров, отговаривал графа вступать в Масур. Узкие улочки городишки сулили множество ловушек. Артуа, своевольный гордец, часто перечивший даже брату своему королю, пропустил предостережения опытного вояки мимо ушей. А при нем, между тем, не было даже арбалетчиков — только лишь кавалерия!

И кавалерии оказалось негде даже развернуться для боя в тесном городском лабиринте. Смерть валилась на головы христиан сверху — с кровель и заборов, от нее нельзя было укрыться.

Сир Жуанвиль с коннетаблем Эмером де Боже тщились прорваться в Мансур, где, как сделалось им известно, укрепился для обороны молодой граф. Тщетно! Три сотни рыцарей полегло в Мансуре, а Гийом де Соннак лишился там зеницы ока.

Выставив головы убитых гнить на стенах Каира, магометане воспряли духом.

О гибели графа Артуа, самого непокорного, но и самого любимого из братьев, Людовик несказанно скорбел.

За гибелью королевского брата последовала трясовица. Мор вошел в лагерь из вод Нила. Судорога стягивала мышцы, кожа темнела и трескалась, десны во рту гноились. Предвестником скорой смерти было кровотечение из носу. Заболевшие почти не выживали. Заболел вскоре и король, проводивший много времени со страждущими. Перенося хворь на ногах, он приказал отступать к Дамьетте. Дорогу по суше преграждали сарацины. Рекою сам король отступать отказался, приказавши вместо того погрузить на суда раненых. Некоторых раненых, впрочем, дожидавшихся на берегу когда их поднимут на борт, поубивали вторгшиеся на место снявшегося лагеря сарацины. Людовик, отступавший в самом арьегарде, заметивши нападение, успел воротиться и защитить остальных.

Сам же он был так плох, что три раза за день лишался чувств. Наконец, к вечеру, хворь взяла над ним верх. Из-за болезни короля арьегард промедлил и оказался отрезан.

В деревушке под названьем Сармосак ослабевшего вконец короля внесли в дом, вверив заботам кстати оказавшейся там христианки. Не чаяли, что Людовик дотянет до утра. В эти часы погиб под мечами сарацин доблестный Гоше де Шатийон, защищавший одр королевской болезни.

Король попал в плен со своею орифламмой.

ГЛАВА XXXI

«Так вот, чего с плащами-то было», — подумала Нелли меж сном и явью. Не вдруг поняла она, что низкая каменная горница, окутанная предрассветным густым мраком, расположена в жилых покоях замка. Как оно заведено в вовсе старых замках, в Керуэзе спервоначалу отводились под жилье залы в донжоне, но немного после обыденная жизнь хозяев переместилась в возведенные отдельным зданием одноэтажные палаты. Нелли была такой уставшей, что даже не успела побрезговать тем, что на короткой старинной кровати с непонятно зачем нарочно отломанною рамой полога верно недавно спал кто-то из врагов.

Сколь же мало доносят до нас гишторические книги! Елена в волнении спустила босые ноги на холодные каменные плиты. Король Людовик ходил в поход тогда-то, через столько-то лет пошел вдругорядь. И все, и ничего боле! Или же просто она, избалованная грезами, не способна ничего иного извлечь из сухих строк? Да, похоже так. Вить рассказы о Людовике свекра почти столь же живы, как ее виденья. Почти, а все ж не так.

Ставня на единственном окне не было. Нелли не без усилия растворила тяжелую раму с мелко набранными слюдяными стеклами и уселась на удобный подоконник: он был вглубь больше, чем в ширину.

Еще и дома, особенно в отроческие годы, любила она эдак сиживать по ночам в открытом окне. Вокруг чуть колыхалась шелестящая под веяньем слабого зефира густая черная листва, сквозь прорехи коей просвечивали темные клочья неба. Что-то ты шепчешь, листва? Отчего ты, Краса Франция, раскрываешь так щедро сердце свое случайной чужестранке?

Полно, чужестранка ли она здесь, разве не мать она Платона Роскова, де Роскофа, как все чаще ныне сама она выговаривает? Сколь же богат ты вырастешь, Платон, ты вместе и Росков и де Роскоф, коли, конечно, неумная мать твоя сумеет все сие до тебя донести, ничего не растерять!

Нелли засмеялась невольно: что было ломать голову над тем, чего хотел от нее святой король? Все куда как просто: должна она унести с собой отсюда память этих своих видений, рассказать о них сыну. Что ж еще, кроме того, могли означать его слова: «дай мне прибежище в твоем дому»? Больше им и значить решительно нечего.

— Кому это не спится в такой час? Тебе, дама Роскоф?

Ан Анку, вылепившись из темноты, ступил на лужайку. Немудрено, что она не услыхала его шагов: разве можно услышать в ночи поступь шуана?

— Тебе не спится, я чаю, Ан Анку, — ответила с улыбкою Нелли.

— Не вали с больной головы на здоровую, когда б я лег, я бы и спал, так у добрых людей заведено, — хмыкнул шуан. — Просто за делом прилечь недосуг.

— Что ж за дело у тебя? Небось ты не на часах.

— Вестимо, нет. Язык нужен, хочу добыть.

— В каком же ты смысле без языка? — заинтересовалась Нелли. — Уж не в прямом, коли говоришь изрядно. С французским у тебя, поди, получше, чем у меня с бретонским. Может тебя русскому среди ночи поучить?

— Эк тебя разбирает, — проворчал Ан Анку, впрочем не сердито. — Помолись ко, да почивай себе праведным сном, ничего нету лучше перед самым утром.

— Эй, Ан Анку, погоди! — воскликнула Нелли увидав, что тот уж ступил под деревья. — Язык! Конечно, язык! Так вы зовете пленного, да? За кем охотятся, чтоб расспросить?

— Ясное дело. Надо ж знать, будем мы в осаде или как. Недосуг мне, дама Роскоф, предрассветье недолго.

— А ты б взял меня сходить за языком! — Еще накануне ребячество не вспало б Нелли в голову, но недавний долгий сон наполнял все существо ее странною бодростью. Да и можно ль уснуть, гадая, что ж привело святого короля в Карфаген?

— Еще не хватало, — рассердился шуан. Сказать по чести, его трудно было попрекнуть: Нелли и сама понимала, что Ан Анку едва ль пойдет у ней на поводу.

— С кем ты? — из темноты появился Анри де Ларошжаклен: к поясу его было приторочено нечто вроде мешка. Уж не пленника ли он в мешке понесет, подумала Нелли, которую, по определенью Ан Анку, впрямь разбирало. — Мадам де Роскоф! Отчего Вам не спится после столь чреватого событиями дня?

— А Вы тож идете за языком, Анри?

— Собрался, как видите.

— Анри, Бог троицу любит, возьмите уж и меня! — попросилась Нелли сколь могла кротко.

В лице молодого дворянина проступило мучительное колебание. Нелли, как по книге, прочла в нем, что искус провести час другой в ее обществе слишком силен и почти перебарывает благоразумие.

— Риск есть, а надобности никакой, Элен, — ответил Ларошжаклен вовсе не то, чего она ожидала.

— Полноте! Уж так ли я хуже Антуанетты?

Сравнить себя с девочками-мальчиками Нелли не посмела. Слишком уж ясным ей было, что нипочем не взяли б тех воевать мужчины, когда б те были сами собою, но не одержимыми духом Войны, маленькими его жрицами.

— Я вить фехтую вовсе неплохо, — продолжила она. — И фехтую и стреляю, обузою не окажусь. А риск, он вить тут везде, Анри!

— Поторопимся, принц, — недовольно сказал Ан Анку.

— Анри, ну пожалуйста! — Нелли превосходно понимала, что не слишком-то красиво пользоваться властью своей над молодым предводителем шуанов. Просто-таки гадко, если честно. Но странным образом сон о короле-воине пробудил в Елене Росковой десятилетней давности Нелли Сабурову. Тогда тож все стояли на стенах против тартар, и девицы и дети, а ее согнал вниз отец Модест. Тогда он сказал еще, что не Неллин сие мир и война не ее. Что, и здесь ей скажут те же слова?! Так что ж она в жизни, только зрительница видений да сестра, расхлебывающая заваренную старшими либо младшими братьями кашу?

Нелли уставилась на Ларошжаклена, прожигая молодого дворянина требовательным взглядом. И тот впрямь не устоял.

— Будь по-Вашему, Элен. Только коли сумеете собраться в две минуты, лишнего времени впрямь нету.

— Я мигом! — Нелли соскользнула с подоконницы на пол.

Платье она натянула прямо на ночную сорочку, а в башмаки влезла на босу ногу. Небось не на бал в дворянском собрании, сойдет.

Выходить через дверь ей показалось хлопотно: еще разбудишь кого, объясняйся наново. Тем паче, что Параша сидит при раненом, а Катьки она с вечера и вообще не видала.

— Вам помочь, Элен? — Анри де Ларошжаклен противу воли своей сиял.

— Пустое. Ваши окна французские от полу так близко, что из них не выпрыгиваешь, а вышагиваешь.

Трава под ногами мягко спружинила.

Ан Анку самым неодобрительным образом молчал. Вопросов Нелли предпочла не задавать, справедливо полагая, что все обстоятельства грядущей охоты скоро проясняться сами. Втроем прошли они к службам, а затем поодиночке втиснулись в узкий проход между двумя амбарами.

— Все верно, вот о чем старик толковал, — сказал Ан Анку, останавливаясь.

— Не вижу, — отозвался Ларошжаклен.

Они стояли под самой стеною. Мрак здесь, в тени, был особенно черен.

Нечто тем не менее разглядев, Ан Анку нагнулся. Стукнуло тяжелым, и в сплошной стене вдруг показался просвет — чуть боле человеческой головы.

Огромные камни были плотно подогнаны друг к дружке там, где стена переходила в фундамент. Один из них, как оказалось, имел изъян: странную дыру посередине, словно нарочно высверленную. Дыра была заложена меньшим камнем, вмурованным не слишком крепко.

— Что сие за камень с дыркой? — шепнула Нелли.

— Для стены взяли менхир, небось матерьялу для стройки недоставало, — тихо пояснил Ларошжаклен. — Эдакие дыры сверлили древние народы, Бог весть для какой своей надобности. Их много в наших краях, камней, кои неведомо зачем понатыканы на пустошах.

— Но если тут есть ход наружу, так почему надобно искать таковой под землею? — удивилась Нелли. Вместе с тем она отметила про себя, что про дырявые камни надобно будет порасспросить после свекра.

Ан Анку меж тем возился для чего то со стропилом одного из амбаров.

— Сейчас Вы увидите, куда из него можно вылезти, — Ларошжаклен перекинул в темноте Ан Анку мягкий сверток, который Нелли прежде увидела у него на поясе.

— Ах, конечно, — Нелли фыркнула в ладонь над своей глупостью.

— Ну да, прямиком врагу под нос. К тому ж сей час увидите сами, что лезть тут не слишком легко. — Ларошжаклен обернулся в темноте к Ан Анку. — Ну, что?

— Готово, — отозвался тот.

— Ну, с Богом! Я лезу первый, а Вы за мною, Элен, — шуан начал протискиваться в каменный лаз.

Скального лазанья Нелли с отрочества побаивалась, но по щастью сквозной лаз был больше дырой, нежели норой. Ларошжаклен подхватил ее снаружи, и через мгновение Нелли уже стояла на напоминающем небольшой балкон скальном выступе.

Да, воистину можно было нимало не опасаться, что синие воспользуются таковым лазом для своего нападения на крепость! Внутри стен каменный проем начинался по колено от земли. Однако ж по другую сторону его отделяло от подножия холма немалое количество почти отвесной кручи.

С «балкона» хорошо видны были костры вражеского бивака: размером чуть больше падающих с огнива искорок. Блистала лунным серебром вода во рву, вдали вздымался поросший яблоневым садом холм, тот самый, по которому они сюда шли.

Сзади через непонятный «менхир» уже лез Ан Анку.

Нелли без особого удовольствия подумала о предстоящем спуске. Цепляться в темноте за стебельки камнеломки… Вот уж удовольствие, знать бы ране. Ну да назвался груздем, так уж полезай в кузов.

— Длины хватит? — непонятно спросил товарища Ларошжаклен.

— Должно.

Вот уж другое дело! Нелли чуть не подпрыгнула, увидав в руках шуана толстую веревку, тянущуюся прямиком из дыры. Он, выходит, ее там закрепил.

Через мгновенье вервие уже натянулось тетивою. Ан Анку, скользя руками, направился по нему вниз преспокойным шагом — точно шагал по нормальной горизонтальной поверхности, а не висел над бездною затылком.

— Теперь я, ладно, Анри? — нетерпеливо спросила Нелли.

— Идите, — Ларошжаклен, плотно усевшись на природном карнизе одною рукой уцепился в него, другой перехватил веревку — надо думать, на всякий случай.

Полузабытое воспоминание о побеге из дому Венедиктова живо всплыло в памяти, когда под ногами весело побежала замшелая кладка камней. Зачем тогда было и пробираться через этот менхир, не проще ль спустить веревку со сторожевой галереи, подумала она, осторожно ступая, но затем случайно взглянула вверх. Оно бы вышло на добрую треть больше.

Один только раз Нелли слегка оступилась — когда в лицо ей ударился крохотный летучий мышонок. Однако вторая нога не потеряла опоры, и канат лишь слегка качнулся. Земля, вдруг приблизившаяся ногам навстречу, показалась с непривычки вертикальной.

— Ох, крутенько, — Нелли выпустила веревку из рук. Высоченная стена уходила в небо. Ларошжаклена не было даже видно, сколько ни закидывала она вверх голову. Не видно было и балкона, на коем они находились — верно он сливался снизу со стеной.

— Посторонись-ко, — Ан Анку пронзительно свистнул, и откуда-то очень далеко сверху донесся ответный свист. — Вот придумал, время-то терять, он, кажись, еще там.

Нелли благоразумно промолчала, подозревая, что Ан Анку еще сердит.

Вдруг веревка заходила по стене ходуном, словно обезумевшая змея.

Нелли не успела испугаться, как увидала Ларошжаклена: только он не шел по стене, а стремительно мчался вниз. Слава Богу не падал, хоть и было похоже по скорости, с каковой он приближался.

— Охота была руки обдирать, принц, — проворчал Ан Анку, когда Ларошжаклен стукнул о землю сапогами.

— Пустое, за нонешний день не впервой, — хмыкнул тот. — Поди скажи, что не пенял на мою задержку.

— И то верно. Ну, идем с Богом. Дождь будет кстати, я чаю.

Темные небеса были совершенно ясны, но Нелли, столько лет продружившая с Парашей, не слишком удивилась. Нисколь не задернутые тучами отражения последних звезд плескались во рву, и не успела она задуматься над новым препятствием, как уж оно было преодолено. Ан Анку вскарабкался на выросший под стеною гибкий остролист. Высокий куст гнулся туда-сюда, не выдерживая ноши, а шуан, раскачавши его еще сильней, приземлился с верхнею частью вместе по другую сторону рва. Основной ствол с двумя боковыми образовали, придавленные им, роскошный мостик, по которому перебрались де Ларошжаклен и Нелли.

— А вот обратно придется лезть в воду, дорогая мадам де Роскоф. Сие будет отменно мокро, — шепнул Ларошжаклен превесело, когда остролист, высвободившись из-под гнета, со свистом воротился назад.

— И того не сочтем в неприятность, — буркнул Ан Анку, и Нелли поняла иносказание: вымокнуть доведется только в случае благополучного возвращения.

Вражеский стан приближался в темноте. Разбросанные по долине костры уж не казались так малы. Стали различимы силуэты часовых с их ружьями, и сердце застучало сильнее. Под сенью деревьев, опасаясь особо удачливого стрелка, синие разбили несколько невидимых со стен палаток. Нелли не враз различила меж ветвей их серую парусину.

Резкий удар нежданного восточного ветра свистнул в ушах, хлопнул подолом платья так, что Нелли разве что не взлетела. Ночь, казалось, прибежала назад, передумавши уступать утру: бивак неприятеля укрыла тьма. Серебряный излом молоньи с грохотом разорвал небо. Сплошной ливень хлынул враз, не упредив первыми редкими каплями.

— Ставлю жбан сидра, что возьмем офицера! — даже не шепотом сказал на ходу Ларошжаклен: шум воды впрямь заглушал иные звуки.

— Идет! Первый подходящий синяк окажется солдат, — Ан Анку отбросил за спину мокрое крыло длинных волос.

Башмаки Нелли отчаянно скользили по мокрой земле, но она со всех сил тщилась не показать, как трудно ей идти. Негоже быть помехою, да и к тому ж незачем давать Анри повод подхватывать ее под руку.

Первая палатка выросла перед ними, повернувшись боковой стенкою. Полотно слабо мерцало теплым рыжеватым светом, напоминая каминный экран. Впрочем, края его были темны. Внутри, по другую сторону мокрой ткани, надо думать, бодрствовали при свечах.

Где не спят ловить нечего, поняла Нелли, однако ж Ларошжаклен прежде, чем проследовать далее, вынул из кармана нож. Переглянувшись с Ан Анку, он продырявил ткань на уровне глаз и тут же приставил сверху ладонь, чтобы водная протечка не изобличила образовавшегося отверстия.

Ан Анку же напротив повернулся к палатке спиною, карауля подступ к наблюдающему.

Так они и стояли посередь бушующей стихии, словно облаченные в сплошные плащи из ледяной воды. Нелли несколько позавидовала Ларошжаклену, приникшему к ткани, но не превращать же всю стену в решето! Едва додумав эту благоразумную мысль, она увидала ближе к темному углу еще одну дырку, судя по черному краю — нечаянно прожженную. Оказалась она даже больше той, что продырявил де Ларошжаклен, а неприметна была потому, что до нее недостало освещения.

Перенесшись взором в сухое и освещенное пространство, Нелли увидала молодого человека в офицерском мундире, склонившего голову над картой, разложенной на столе, образованном из козел и двух досок. Лицо офицера кого-то ей смутно напомнило. Впрочем, пустое: мало ли санкюлотов перевидала она за эти месяцы? Было ясным, что эта-то карта и явилась причиной того, что Ларошжаклен все мешкал у стены палатки. Впрочем, ей, с ее позиции, ничего не разглядеть толком.

Из-под усов у офицера свешивалась черная курительная трубка, впрочем, погасшая. Затянувшись, но и не добыв в легкие дыму, он вынул трубку изо рта, и принялся задумчиво водить черенком ее по бумаге.

Тут дверь палатки, прорезанная в противуположной стене, откинулась. С силой встряхиваясь, вошел другой республиканец, в штатском платье, также не достигший еще средних лет. Хотя обитателя палатки он и был годов на шесть постарше.

— Льет как на лягушачьем балу! — воскликнул он, прекративши разбрызгивать во все стороны воду. — Салют, лейтенант, я еще не видал тебя сегодни.

— Салют, товарищ комиссар, — офицер шагнул к вошедшему и проделал на редкость странную штуку: протянул вперед раскрытую ладонь.

Не менее странным образом тот в ответ вытянул свою, затем оба встретились руками, и руки их с силою стиснули друг дружку. Немного походило сие приветствие на то, как заключают сделки мужики на ярмарках. Однако ж мужики только ударяют ладонью о ладонь, а не сцепляются ими и не трясут сцепленными руками в воздухе прежде, чем разобраться. Вот уж воистину санкюлоты во всем — созданья другого мира. Ладно, что они порешили все друг дружке не говорить «Вы», это Нелли уж давно знала. Ну, допустим, что военный штатскому может не отдавать честь, однако ж отчего бы приличным образом не обняться, коли встречаешь друга, либо поклониться, коли пред тобою просто знакомец? Так непременно они выдумают нечто ни с чем не сообразное и нелепое.

Ладно, коли бы их нелепости все исчерпывались бы трясеньем друг другу рук, тут же пришло ей в голову.

— Все на дислокацию любуешься? — меж тем вопросил военного штатский.

— Не знаешь, что сие за дыра такая, Карнак? — вопросом ответствовал тот.

Нелли сквозь потоки воды ощутила, как усилилось вниманье Ларошжаклена.

— Помене, чем Орей, который рядом, — штатский заглянул через плечо сотоварища. — Дикое место, как все этом гиблом краю. Затонувшие города, что трезвонят с моря колоколами, дурацкие огромные камни, что стоят торчком по полям, что кочны капусты, разукрашенные кресты на каждом дурацком перекрестке. Что Карнак, что Орей, что Лоньон, что Монфор, все их вшивые полугородишки-полудеревни скроены на один манер.

— Тоскуешь по Парижу, комиссар? — усмехнулся молодой лейтенант. — Как оно там без тебя-то обходятся?

Вопрос штатскому не понравился, и он окинул собеседника не слишком ласковым взглядом. Глаза у комиссара были глубоко посажены, но востры: Нелли даже почудилось, что тот ее приметил. На язвительный вопрос он ничем не ответил, ровно бы его и вовсе не прозвучало.

Молодой офицер снова принялся мять карту своей трубкой, проводя какие-то линии.

— С обозами и всем прочим нам пути больше недели, — заметил он. — Да вопрос не в том, а когда мы отсюда-то выступим.

Да вот, давайте уж, говорите, собираетесь ли нас осаждать, авось тогда и без пленников обойдемся. Добытая Нелли дыра была низковата, приходилось нагибаться. Из-за того вода лилась прямиком за шиворот.

Однако штатский и офицер, над которыми ни в коей мере не капало, не торопились удовлетворить живейшее любопытство своих противников.

Штатский зевнул в кулак, потянулся, прошелся по палатке, явственно прогоняя сон сей разминкой конечностей. Один раз тяжелое смуглое лицо его оказалось так близко, что Нелли даже отшатнулась от греха в дождь.

— Косим и косим эти сорняки, а они вновь подымаются, — недовольно заговорил он. — И поделом нам, глупцам, корни-то в земле остаются.

— Сантер не оставляет корней в земле, — ответствовал офицер с какою-то двойственной миной, словно осуждал и одобрял одновременно.

— Гиль! Все это полумеры, четвертьмеры, осьмушки мер. Я завершил сегодни свой прожект, оттого и не спал ночи, — штатский хлопнул себя по объемистому карману. — С утра отправлю оный в Париж. Убивать этих крестьянских скотов — пустая трата времени, сколько-то из них все одно останется, покуда им есть где укрыться. Я говорю о лесах, прежде всего о них!

— Да помню, товарищ Брасье, — на сей раз зевнул офицер. — Только все сие — невозможные фантазии. Легко сказать, превратить целый край в настоящую пустыню. Чтоб впрямь ничего не росло да не плодоносило… Воля твоя, несериозно. Понятное дело, что под тем же Броселианским лесом роялистских схронов больше, чем звериных нор. Но чтоб взять его да выжечь целиком, вдобавок без собственных потерь…

— Вот затем и отрывают нас от важных дел в Париже, — штатский горделиво вскинул голову. — Полета мысли в вас нету, в военщине! Без идейного руководства вы так и будете по старинке скрипеть. Да, сие представляется невозможным, не спорю. Но ныне — великая эпоха, время невозможных свершений! Разве возможно было стереть Бастилию, сей монумент тиранства, с лица земли? Разве возможным казалось срубить голову Людовику Капету? Для освобожденного народа возможно все! Вот, здесь у меня расписан подробный порядок мер. Должно быть две команды — лесорубы и пожарные. Леса должно делить на шахматные клетки, каковые будут разделены просеками. Огонь надобно пускать, выжигая клетку за клеткой, отступая с сожженной на целую, двигаясь к воде, на коей уже ждут суда. Здесь ведь повсюду рано либо поздно упрешься в большую воду, так что идти обратно по пепелищам не понадобится. Первый этап — выжечь леса, второй — поля и сады с жилищами. Третий — вывести из употребления колодцы. Часть скота угнать во Францию, часть забить на провиант для военных-ликвидантов. Все продумано до мелочей! Так что экспедиция на острова — только начало преображения Бретани, самое начало.

Нелли давно уж не ощущала водяного холода, но тем не менее услыхала сквозь шум ливня, как Анри де Ларошжаклен скрипнул зубами.

— А уж ученые мужи пускай ломают головы, чем посыпать здешние нивы, чтоб побольше лет ничего не взросло, — довершил тот, кого сотоварищ назвал Брасье.

— Только тогда уж не видать нам в Париже здешнего сливочного масла, — хмуро ответил безымянный покуда лейтенант. — Того, что зовется «луговым». Что пользы станет Франции в столь огромной пустыне?

— Пользы не будет, да не будет и вреда, а сие главное, — возразил Брасье. — Горбатого могила исправит. Нечего и тщиться переделать этих богожоров. Нужды нет, истребить в них Христа можно только с ними вместе! Живая Бретань всегда останется ножом, направленным в спину республике и революции. Позже мы проложим по этой пустыне дороги, прямые, к удобным морским портам. В портах мы разместим надежные гарнизоны, которые станут грозить англичанам. А лет через тридцать-пятьдесят, когда земля начнет оживать, мы поселим здесь земледельцев-граждан. Думается мне, Неподкупный согласится с моей логикой, я вить все изложил в самых подробностях.

— Тебе видней, — лейтенант поднялся. — Пойду, что ль, посты проверю.

— Так вить не в твоей обязанности, — голос штатского прозвучал холодно. — С чего такое раденье, а, лейтенант? Или скучно со мной время коротать?

— Дождь, — невыразительным голосом ответил офицер. — С бездельников станется развернуть свои скатки да накинуть на головы. А сие мешает обозревать.

— Вот оно что, — Брасье зевнул вновь, во весь рот. — Ты не будешь в обиде, коли я вздремну полчаса на твоей раскладной койке? Не хочу ворочаться под ливнем.

— На здоровье, — офицер накинул плащ.

— Вот оно и ладно. Как воротишься, так и подымешь меня. Надобно уж будет мне отправлять бумагу, — с этими словами он пропал из видимости, верно уселся на что-то низкое.

Ларошжаклен повернулся к Ан Анку. Шуаны обменялись долгим, очень долгим взглядом, а затем Анри шепнул несколько слов по-бретонски. Отчего-то у Нелли возникло странное чувство, будто глазами было меж ними сказано много больше, чем словами.

— Ни шагу дальше, Элен, — Ларошжаклен сорвал с ветви дерева забытую под дождем конскую попону, и, с нею в руке, двинулся огибать палатку. Ан Анку также пошел вокруг палатки, только с другой стороны.

Памятуя о воинской дисциплине, Нелли осталась таки за шатром, но не утерпела и выглянула вослед Ларошжаклену: за ним было ближе тянуться.

Анри шел следом за синим офицером, почти не таясь в шуме неистовствующей стихии. Сперва он двигался шагах в шести от врага, затем подступился ближе, вовсе близко. Теперь он шел уже в затылок, отдалясь лишь на расстояние, удобное, чтобы поднять руку. Нелли подумала было, что он размахнется сейчас и оглушит синего сзади, но Ларошжаклен поступил иначе. Он по-прежнему нес мокрую попону, но теперь перехватил ее в обеи руки, а затем, размахнувшись, накинул сверху на синего тяжелый кусок мокрой ткани — словно ребенок, прихлопывающий сачком бабочку.

Невнятный вскрик не пролетел под дождем и пяти шагов. Пользуясь мгновенной слепотою врага, Ларошжаклен пнул его с силою под колени. Офицер упал в лужу, разбрызгав ее во все стороны. Шуан уж сидел на нем верхом, увязывая лежачего его же собственным трехцветным кушаком.

— Так и знал, что сгодится, — в руке подошедшего с другой стороны Ан Анку покачивалось путлище.

— У тебя дело слажено? — Ларошжаклен затянул последний узел кушака.

— Да, — шуан нагнулся и стянул ремнем ноги отчаянно брыкающегося синего, но не донизу, а отчего-то только до колен.

— Тогда нам делать больше тут вроде как нечего, — Анри де Ларошжаклен рывком поднял вдруг лежащего и водрузил на его же собственные ноги.

— Выходит, что так, — Ан Анку вытащил свой нож из ножен и приставил к через ткань к горлу синего, слегка нажал. — А теперь слушай, мерзавец. Волочь тебя на себе нету у нас времени. Пойдешь на своих двоих. Коли взбрыкнешь, коли подумаешь взбрыкнуть или еще замычать, ты мертвец. Хотя мычать я тебе так и так не советую. Все одно не услышит никто, зарежу я тебя без всякого для твоих толку. Уразумел?

Трудно было понять, что уразумел человек с мокрым кочаном на плечах. Впрочем, брыкаться он перестал-таки. Ан Анку ухватил его за шиворот и толкнул в спину, указывая, куда шагать.

Дождь грозил излиться, и шуаны, без того торопившиеся покинуть неприятельскую территорию, прибавили шагу.

— Стало быть, выпивку ставлю я, — Ан Анку все толкал синего впереди себя, туго стянув в кулак ткань под его затылком. — Удачлив ты, принц.

— Не во всем, — Анри оборотил к Елене лицо, и ей показалось на мгновенье, что оно залито не дождем, но слезами. — Элен, Вы можете идти еще быстрей, хотя бы немного?

Нето, чтоб Нелли вправду могла, но опять же что поделаешь. Одно хорошо, быстрый шаг хоть малость согревал.

Еще немного, и ливень вправду иссяк. Впрочем, синие теперь могли выползать из своих укрытий сколько их душеньке угодно: перед шуанами уже плескал темной водою защитительный ров замка Керуэз.

ГЛАВА XXXII

— Мокрей мы, сдается, уже не будем, — превесело улыбнулся Анри де Ларошжаклен. — Одною досадой меньше. Обидно было б только утопить теперь добычу, когда мы почти на месте. Вода-то поднялась вершка на два!

— Не сдохнет, — Ан Анку прыгнул вместе с пленником в воду.

— Каковы, между тем, отношения Ваши с водною стихией, Элен? Коли Вы не умеете плавать, я посажу Вас на плечо и пройду по дну.

— А тут довольно мелко? — удивилась Нелли.

— Ну, несколько-то жалких шагов мне не непременно надобно дышать.

— Я плаваю, Анри. — Нелли силилась угадать по шуму и плеску, удается ли Ан Анку переправиться вместе со своим бременем.

— Тогда поспешим.

Застоявшаяся вода, в которую не без содрогания прыгнула Нелли, противно пахла, башмаки сразу потянули ноги книзу. Щастье, что плыть было всего ничего. Вот уж рука ее ухватилась за какой-то маленький колючий куст.

Ощущая себя какой-то неряшливой русалкою, Нелли выбралась к подножию стены. Остальные трое опередили ее, в том числе и тот, кто был здесь противу своей воли.

— Гляньте, Элен, мы поспели в самый раз! — Ларошжаклен указал рукою на восток: край неба наливался пунцовым светом. Рассвет, верно, начался раньше, чем его можно было увидать под тучами.

Ан Анку между тем уже ухватился за веревку, провисевшую здесь, как ни в чем ни бывало, весь миновавший час.

Синий вновь принялся пихаться и мычать, верно сообразил, что уж теперь его не убьют, а может он и не соображал вовсе, просто потерял голову с перепугу. Шуаны не чинясь сбили его с ног и стянули щиколотки петлею, сооруженной из конца все того же вервия. Нелли уж догадалась, что судьба ему валяться тут, покуда все они не влезут, а после ехать кверху мертвым грузом.

Подниматься, опираясь в неровную стену, оказалось не так страшно, как казалось, хотя этого-то как раз ей прежде проделывать не доводилось. Одно худо, Нелли успела десять раз пообещать себе, что в другой раз для подобных прогулок разживется непременно мужским нарядом. Уж пусть кто хочет думает о ней что угодно, а вот ей скучно думать все время о собственных своих ногах: кто и до какого предела их мог увидать.

Главное дело — упираться, упираться все время, чтоб не повиснуть на веревке на одних руках. Шуанам может и пустяк, а у ней руки не довольно сильны.

Казалось, тугая струна скользила в руках ее много дольше, чем когда они спускались вниз. Но вот уж слава Богу виден впереди край скального балкона.

— Кто идет? — сурово окликнул кто-то, склонясь сверху. Виден вопрошавший был только темным силуэтом на фоне светлеющего неба, но голос господина де Роскофа она узнала сразу.

— Свои, Монсеньор, — откликнулся Ан Анку, взбиравшийся впереди Елены. — Тащим языка.

— В добрый час, хоть и не до того теперь. Поторопитесь! У нас неладно.

Нелли чуть не оступилась: сие «неладно» сказано было так, как человек менее сдержанный, нежели ее свекор, сказал бы «беда».

— Уж ясно, коли Вы не спите в эдакой час, — Ан Анку уже перебирался на уступ.

— Никто не спит, — бесстрастно ответил господин де Роскоф. — Все обшаривают замок. Я и подумал было, что веревку оставлял ты, но как знать наверное? Столько вас там?

— Трое с дичью, — Ан Анку подхватил Нелли за плечи, помогая ей влезть.

— Но что случилось, отец? — Нелли с облегчением вздохнула, ощутивши надежную твердь.

— Элен?! — господин де Роскоф даже отшатнулся назад.

— Я попросила господина де Ларошжаклена взять меня за языком, — Нелли понимала, что свекор может быть недоволен ее самовольством, но не в эдакой же мере. — Но что стряслось?

— Решительно ничего, негодница, — отрезал господин де Роскоф с каким-то непередаваемым выраженьем: казалось, он единовременно и радовался и был взбешен.

— Ну вот, теперь и дорогого гостя можно затаскивать, — Ларошжаклен, в свой черед, оказался на балконе. — Я и не признал сперва, что это Вы, Белый Лис. Из чего в замке тревога?

— Из ничего, — необязательно ответствовал Неллин свекор. — От Вас не ждал я такой дурости, Анри.

— Вы правы, меня укоряя, я виноват, — Ларошжаклен потупил голову. — Меня не извиняет ни в коей мере то, что такой прекрасной даме, как Элен де Роскоф, трудно не тщится угодить. Я не вправе был зряшно подвергать ее даже тени опасности.

— Да наплевать на опасность! — положительно, в такой ярости Нелли еще никогда не видала господина де Роскофа. — Взрослая женщина, хочет рисковать — ее дело.

— Чем же Вы рассержены тогда, батюшка? — робко вмешалась Нелли.

— Я? Рассержен? — свирепо переспросил господин де Роскоф. — Право слово, с чего бы мне быть рассержену?

Не пожелавши боле разговаривать, господин де Роскоф полез через менхир. Нелли сочла за лучшее последовать его примеру, впрочем, не устремилась за ним вглубь крепости, но предпочла подождать Ан Анку. Молодой шуан между тем изготовился тянуть веревку через стропило.

Дело шло не так уж легко — и то сказать, не бадью с водою он все же подымал. Складываясь кольцами, вервие собиралось у его ног. Наконец через дыру в камне Нелли услыхала, что Ларошжаклен с чем-то возится снаружи, на балконе.

Она не сдержала смеху: синий-то, оказывается, подымался вниз головою! Ну, так ему и надо, еще мало.

Однако ж самому синему мало явственно не показалось. Когда Ан Анку содрал, наконец, попону с его головы, вид офицера показался ужасен: лицо побагровело как бурак, глаза налилися кровью словно переспелая клюква. Сей оживший натюрморт пытался удержаться на своих ногах, но качался ровно пьяный. Не слишком к тому снисходя, Ларошжаклен с Ан Анку повлекли куда-то пленного.

Нелли осталась одна в обаятельно озаренном рассветными лучами уголке старого замка, примыкавшем одной стороною к службам. Это был вовсе небольшой внутренний садик, с выходящей на него галерейкою. Несколько кустов полуодичавших роз не слишком сочетались с какой-то разновидностью хвойных деревцев, превращенных неумелыми ножницами в два шара и две пирамидки. Верно не слишком-то богато жили владельцы замка Керуэз. Нелли присела на одну из двух расположенных визави каменных скамей, громоздких и неуклюжих свидетелей давних дней, больше похожих на надгробия.

Никто, строго говоря, не держал Нелли в сем уютном садике, да и небрежный наряд, еще допустимый под покровом ночи, средь бела дня имело смысл поскорее привести в порядок. Однако ж как раз дневной свет и удерживал Нелли в укромном уголке, играя с нею странную шутку. То, что мнилось в темноте столь простым и правильным, теперь предстало сущей нелепостью. Или так вышло просто потому, что столь сильно рассердился свекор? Кстати, непонятно, с чего, сам же признал, что она в своем праве. А все ж таки неприятно все сие получилось, неприятно и глупо.

Ну да делать нечего, а уж прятаться в уголке и вовсе недостойно. Ну так и будет с нее!

Первой ей попалась навстречу Параша, еще издали укоризненно всплеснувшая руками.

— Да не спеши ты браниться, — опередила подругу Нелли. — Лучше объясни, из чего вышел переполох? Батюшка со мною даже разговаривать не стал.

— Как это из чего? — возмутилась та. — Я ж всех и подняла зря, а чего прикажешь делать? Хотела к тебе зайти под утро, платье уж давно почистить пора, а тут, благо, и утюг на кухне нашелся. А дверь-то изнутри на задвижке. Что делать, будить тебя жаль, а другого времени нету: раненый-то только уснул. Вспомнила, что окно до земли низко. Через подоконник влезла, гляжу — тебя нету! Ну и куда тебе ночью было через окно из запертой-то горницы отлучаться? Да вещи все раскиданы. Отец-то Модест первым так и порешил, что беспременно тебя санкюлоты окаянные украли.

— И отец Модест про эту ерунду знает? — голос Нелли упал.

— Так все знают, — все еще в сердцах ответила Параша. — Барин Росков всех по тревоге-то поднял, все ни свет ни заря на ногах. Только сейчас отбой дали. Ходи вот теперь в неглаженом, мне уж теперь недосуг.

Выходило вовсе скверно. И весь-то шум из того, что надобно было по уму отодвинуть запор! А еще б лучше хоть кого упредить… Нелли стянула через голову не дождавшееся чистки платье, которое сидело без корсета мешок-мешком. Одно хорошо, для Анри и лучше почаще видеть ее эдакой чумичкою.

— Пленного-то хоть сумели ухватить? — судя по вопросу Параши, господин де Роскоф уже ввел ее в курс событий минувшей ночи.

— А то нет! — не удержалась похвалиться Нелли, хоть и понимала, что разыгрывает в своем лице муху, повествующую в басне, как она пахала вместе с быком.

— И то ладно, — заметила Параша уже миролюбивее. — Волоса-то выпусти, небось воронье гнездо под чепцом.

«Не так-то просто идти рядом со святым».

Руки Нелли замерли, коснувшись лент чепца. Слова монаха Жоффруа из ее сновидения! Уж коли монаху, праведному и немирскому человеку, трудно было исповедовать короля Людовика, что ж дивиться тому, что грезы о нем смутили ее — сумасбродную и грешную Елену Роскову? Нет, не душа ее, словно до сих пор озаренная странным волшебным светом, смущена, но потревожено бренное одеяние этой души — человеческий ее нрав. Отсюда и не нужные вовсе никому приключения минувшей ночи. Не странно и то, что вовсе не торопится она рассказывать о своем сне подругам, от коих сроду не имела тайн. Она расскажет, но после, когда придет в согласие сама с собою.

— Эй, не слышишь, что ль?

— Ты что-то сказала?

— Ничего не сказала, мух ртом стою ловлю! К раненому мне, говорю, надо, разберешься без меня? Тут вон сухари, а вода для питья только холодная, огня-то за суматохой не разводили еще с утра.

— А как он, господин де Лекур-то, Парашка?

— Да слава Богу, скоро здоровей нас будет. Ну все, я бегу.

Но в одиночестве Нелли не суждено было пребывать долго. Едва она, распустив волоса, взялась за деревянный гребень, где-то теперь серебряная удобная щетка, оставшаяся с прочими вещами в Парижской гостинице, как ударила дверь. Стуком себя не обременила само собою, Катя.

— Ну что, давно не видала, как у злодеев душеньку-живу потрошат? — вместе приветствия спросила она. Ланиты молодой цыганки полыхали румянцем.

— Сама знаешь, с Белой Крепости, — отозвалась Нелли. — Что, языка нашего допрашивать собрались?

— Оно самое. Пойдешь?

— А меня там никто из невыспавшихся лупить не вознамерился?

— Не до того, — хмыкнула Катя, поняв, что за шуткою Нелли прячет неловкость. — Сама видишь, застряли мы, как на карте Тарока: нога на суше, нога на воде. Нето осадят нас, нето как.

— Ладно, тогда идем! Причешусь только, — Елена больно рванула волоса гребнем. Она и сама не знала, охота ли ей глядеть на допрос. То, что проделывал с помощью китайских зеркал десять лет назад Нифонт, в одно время и отталкивало и увлекало.

Народу в верхнем зале донжона собралось не так и много: двое шуанов из крестьян, коих Нелли еще не запомнила по именам (оба, словно и не сторожили пленника, преспокойно перебирали свои четки — только у того, что моложе четки были деревянными, а у старшего из белых стекляшек), были Анри де Ларошжаклен, Ан Анку, да юный норманн Жан де Сентвиль. Господина де Роскофа еще не было, а отец Модест вошел следом за Катей и Нелли.

— Доброе утро, отче, — Нелли нарочно столкнулась с екзорсистом глазами, ожидая заслуженного попрека.

— Хотел бы я знать, что с тобой такое творится, маленькая Нелли? — негромко произнес отец Модест.

— Что ж со мною может твориться? — вопросом ответила Нелли.

— Кабы я не знал тебя так, как знаю… — отец Модест испытующе вглядывался в ее лицо.

— Так Вы, поди, знаете, что я уж не дактиломантка? — Странно, но ей только что пришло в голову, что со времен последней встречи в ней проистекла столь основательная перемена.

— Знаю, — отец Модест улыбнулся. — Только уж в том не вини мою проницательность.

— Но Вы ж угадали, и угадали верно.

— Я не гадал вовсе. О том ко мне давно уж писал Филипп.

— Я полагала, что вы сноситесь иногда, только не знала, сколь часто.

— Когда случалось чаще, когда реже, — неопределенно ответил отец Модест. — В добрый час, Нелли, я не пытаю тебя. Думаю, ты скоро сама мне все поведаешь.

— Когда пойму, — Нелли стиснула руки. Стыдно и как-то глупо признаваться в том, что тебя-де, мол, для чего-то выбрал святой король. Получше, что ли, не мог сыскать? Между тем кому, как ни отцу Модесту о том и надобно поведать. Нет, язык не поворачивается.

Пленник беспокойно озирался по сторонам. Лицо его уж перестало быть багрово, но где ж все-таки встречалося оно ей ране?

— На дорогах военных немало перекрестков, — в залу ступил господин де Роскоф. — Вот мы и повстречалися вновь, молодой человек, хоть и дал бы я немало, чтоб сей встречи не случилось. Слишком уж горестно зреть, сколь быстрые перемены успели случиться в столь недолгий срок.

Теперь и Нелли вспомнила: сей санкюлот был парламентером от синих в день, когда она составила знакомство со своим свекром. Вне сомнения, он!

Молодой синий офицер кинул исподлобья взгляд на вошедшего. Видно было, что он-то признал господина де Роскофа тут же.

— Жалею, что в тот раз приманка не сработала, — дерзко проговорил он.

— А ты вить знал, поди, что меня обманывают, — усмехнулся господин де Роскоф.

— Да, знал, что сопляк уж не в наших руках, а незнамо где! — продолжал хорохориться синий.

— Вот, Монсеньор, что снял я с тела его сотоварища, — Ан Анку протянул господину де Роскофу несколько сложенных в осьмушку листов бумаги. — Сие письмо долженствовало быть направлену в Вавилон. Мы с принцем Ларошжакленом порешили, что Вам допрежь всего надобно оное прочесть.

Господин де Роскоф на ходу развернул бумаги и уткнулся в них прежде, чем выбрал себе скамью, чтоб сесть. Анри де Ларошжаклен сделал невольно знак рукою, призывающий всех собравшихся к тишине. Оная установилась не сразу, однако ж постепенно всеобщее вниманье оборотилось на погруженного в чтенье старого дворянина.

Глядел на него и пленник, в чьем взоре странным образом, как приметила Нелли, мешались ярость и стыд. Затем он, единственный, потупил взор, уставясь на собственные сапоги.

Но каково ж господину де Роскофу читать планы злодейств, каковыми похвалялся всего несколько часов тому в палатке под дождем отвратительный санкюлот? Хотя бы он знает наперед, что уж им не сбыться, и то легче.

— Вот, Ваше Преподобие, еще один экспонат в Черную вифлиофику, — де Роскоф протянул бумаги отцу Модесту. — Сдается мне, он претендует занять в оной видное место.

Лицо свекра было бесстрастно.

Теперь в чтение погрузился уже священник, а собравшиеся продолжали странным образом сохранять молчание. Сумрачные тени скользили по лицу отца Модеста, странным образом его старя.

— Может статься… — священник не решился договорить.

— Сие лишь временное облегчение, — продолжил за него господин де Роскоф. — Убитый мерзавец не один таков, все их мозги скроены по одному лекалу. Он лишь опередил других.

— Попытаемся узнать, насколько, — отец Модест обернулся к двери, в коей, словно бы вызванный его взором, возник Иеремия.

К недоумению Нелли, в руках молодого полуайрота не было никаких зеркал, да и вообще руки его были пусты.

— Чем же он станет магнетизировать-то? — не удержавшись, шепнула она Кате.

— А увидишь, — цыганка жестко улыбнулась.

— Надобно прознать ближние планы их военного подразделенья, — по-русски обратился к Иеремии отец Модест. — Ну и все, что около, разберешься сам.

Юноша кратко кивнул, приближаясь к пленному. Тот, в очевидной испуге воззрившись на него, попятился было назад, когда б ни старший из крестьян. Отложивши четки, шуан сильною рукою удержал синего офицера за плечо.

Иеремия, извлекши из кармана простой сыромятный ремешок, зачем-то стянул себе лоб повязкою — как делают обыкновенно кузнецы или пекари, чтоб не мешались волоса. Быть может, чуть туже, чем они. Отчего-то сие простое и безобидное, хоть и не слишком понятное действие, пленника вконец напугало. Теперь уж обоим стражам приходилось препятствовать несомненному его намеренью помчаться без оглядки прочь.

— Эй, уберите его!! Вы не смеете… Не отдавайте меня этому… этому! — В глазах синего плескался теперь панический ужас. Он вырывался и дрожал всем телом.

— Первое, дознайся, чего он боится, — распорядился отец Модест. — Вроде только что был больше храбр.

Иеремия знаком велел шуанам выпустить пленника, но, едва лишь тот изготовился бежать, с силою хлопнул в ладоши. Синий невольно взглянул на юношу… и тут же застыл на месте как вкопанный. Взор его словно разом приклеился к юному магнетизеру как муха к медовой липучке.

Словно завороженная самое, Нелли наблюдала, затаивши дыхание, как тонкий и гибкий будто змея Иеремия поднял обе руки, с силою сжал в ладонях лицо врага и повертел туда-сюда, словно черепная коробка его была полою, а глаза были щелями, позволяющими в оную заглянуть, а он лишь выбирал, как удобней приладиться.

— Я боялся нянькиной сказки… — заплетающимся голосом заговорил вдруг синий. — Нарочно старуха мне ее сказывала, когда я не слушался! Я знаю, что она нарочно, знаю!

Можно подумать, что санкюлот вдруг сделался пьян. Однако ж и господин де Роскоф и отец Модест слушали его бредни весьма внимательно.

— Просвещенный человек не верит ни в какое колдовство, — продолжал трепещущим голосом синий. — Я и не верю… Но дворянам нонче служат колдуны, готов спорить! Я своими руками держал золото, полученное от Белого Лиса. Настоящее золото, высокой пробы! Прямо в глазах наших оно превратилося в гнилушки! Мы сбили все крышки впопыхах, и в каждом бочонке оказывалось золото! А как мы успокоились, что обманным был один только бочонок, оно тож начало таять в черную труху… Все, как нянька сказывала… И попам служат колдуны, не только дворянам! Вон он, колдун, черный, страшный, он, поди, в змею превращается, я как увидал так и понял! Может он и есть черт, я не верю в чертей! Просвещенный человек не верит в чертей, только пусть его от меня уберут!

— Не диво, все безбожники таковы, стоит лишь поскрести, — хмуро промолвил господин де Роскоф. — Пусть скажет, что знает о мальчике.

Нелли отчего-то поняла, что французский язык, хоть и знакомый немного Иеремии, сейчас юноше невнятен.

— Где мальчик, где тот, кого почитают внуком Белого Лиса? — по-русски спросил Иеремию отец Модест.

Странно, как странно, Иеремия ничего вслух по-прежнему не спрашивал! Только вертел голову синего, погружаясь взглядом в его глаза.

— Дорого б мы дали прознать, кто посмел похитить щенка, — синий, казалось, успокоился. — Вить то не были шуаны, нето старик знал бы, что мальчишки у нас нет. Кто ж, кроме шуанов, мог перебить охрану? Уж и не знаю, скольких там положили, меня при том не было. Без толку, все концы в воду. Кто его похитил, да где укрыл? Шуаны б спрятали в лесах, да кто ж, кроме шуанов, знает здешние леса?

Роман, мальчик мой маленькой, да где же ты? Час от часу не легче. Нелли подумалось, что уж скоро она поймет тех неприятных людей, что скрипят зубами и трещат пальцами. Так и разбирает чем-нибудь захрустеть, затрещать, заскрипеть… Ну сколько ж еще будет длиться это ее мученье?!

— Ясней не становится, — господин де Роскоф в досаде махнул рукою. — Куда и зачем они идут?

Отец Модест опять повторил вопрос старого дворянина по-русски.

— Скорым маршем в Карнак, да еще надобно успеть сгрузить пороху на здешние острова.

— Зачем? — единовременно произнесли на различных языках господин де Роскоф и отец Модест.

— На островах… много тайных прибежищ… Не хуже, чем в лесах… — отвечал синий, продолжая пребывать в оцепенении воли. — На всех пороху не достанет, но хоть про некоторые известно наверное. Сыскать ходы нельзя, но вить можно их завалить камнями, коли наделать взрывов.

— Глупости… Порох бессилен перед нашими скалами. — Чело господина де Роскофа, казалось, на глазах бороздили новые морщины. — Ну так изобретут нечто покрепче пороха. Вить и наука может сбиться с пути. Внятно ли нам, что из того следует?

— По-крайности то, Белый Лис, что некогда синим нас осаждать, — не без робости вмешался юный Жан де Сентвиль.

— Да, сия беда отступает, дабы дать дорогу новой, быть может худшей, — угрюмо ответил господин де Роскоф.

ГЛАВА XXXIII

Пожалуй, сие была первая живая церковка, что повстречалась ей во Франции. Не церковь, скорей часовня, вдобавок немудреная. Вместо свода над головою был уложенный на прямые стены деревянный потолок, крашенный киноварью. Простодушные изображения рыб и ягнят шли по нему от входа к закругленной алтарной части, немало поврежденные копотью и временем. Потолок держали всего лишь четыре колонны, да и без тех можно было бы обойтись. Колонны упирались в грубые плиты пола, вырезанные из желтоватого камня, стоптанного до блеска, похожего на теплый воск. А настоящий воск, две недавно начатые свечи, стояли на небольшом камне алтаря, освещая Распятие, в коем скульптор воплотил явно преувеличенное свое мненье о том, сколько у человека ребер. Меж свечами, под Распятием, и покоился малый ящичек, похожий на гроб.

Нелли преклонила в дверях колени. Она и сама не знала, отчего выскользнула вдруг из донжона, словно не в интерес ей стали новые напасти, подошедшие, судя по всему, близко.

— Ты меня звал, святой король? — негромко спросила она.

Часовня отвечала тишиною, невнятно было даже то, мнится ли ей лилейное благоуханье. Нелли поднялась и прошла поближе к мощам.

— Ты попал в плен вместе со своею орифламмой, — продолжила Нелли. — Я помню, что тебя бросили в узилище, тебе грозили пытками. Но о том, что молитвослов твой уцелел при тебе, мне рассказывал свекор. Я уж спуталась, впрочем, вконец, что мне снилось, что я успела услыхать о тебе. Я знаю, что жена твоя в те же дни разрешилась от бремени в осажденной Дамьетте. Я знаю, что Церковь звала других государей к тебе на помощь, но никто не шел. Знаю, что нещасный Жуанвиль видел каждый день, как сарацины по многу разом выгоняют во двор пленников, и задают каждому вопрос: «Хочешь ли ты отречься?» И были такие, кто предавал Господа Иисуса Христа, чей страх за жизнь плотскую пересиливал страх вечной смерти. Их тут же уводили куда-то, чтоб чего-то отрезать, в знак того, что они тоже сделались теперь агаряне. Уж не знаю, что им отрезали, зато хорошо знаю то, что видал мессир Жуанвиль: честным христианам перерезали горло ножом. На глазах у тех, кто сам изготавливался ответить на роковой вопрос, дабы сломить их дух. И все же отступников было немного, совсем немного. И все же Дамьетта не сдалась. Но что ж было дале, последний крестоносец?

Тишина безмолвствовала. Король не хотел не являться, не сниться Нелли. За что ж он так сердит? Ну да ясно, впрочем, за что.

Елена вздохнула и принялась молиться, вновь пожалевши мимоходом, что нет у ней четок с бусинками, какие здесь привыкла она видеть у католиков. Отчего-то хотелось ей, давно уж хотелось, обзавестись даже не такими красивыми четками, как у Анри де Ларошжаклена — из розовых жемчужин, забранных в светлое золото, а самыми простыми, крестьянскими, вырезанными из грушевого дерева.

— Ты, поди, хочешь знать, хорошо ль я выучила твою жизнь? — слабо улыбнулась Елена, закончив молитвы. — Добро, я отвечу урок дальше. По великому щастью алчность агарян оказалась сильнее их злобы. За тебя внесли выкуп, а ты выкупил своих товарищей по горестному плену. Без них ты не пошел бы на свободу, правда? Ты вить не боялся смерти. Вскоре после пленения к тебе пришло посольство от Старца Горы, страшного сарацина. Все трепетали перед ним, ибо никто не был от него безопасен. Он на своей горе, в замке, воспитывал особых воинов, воинов-смертников. Из своих рук сей Старец кормил сих будущих злодеев чем-то наподобие нашего опия, что дают доктора при тяжелых болях, но грезы от его снадобья были ярче и отчетливей. Так они потихоньку переселялись в мир грез своих, а наяву были воском в руках Старца. И когда он говорил — пойди и убей, его слуга шел и убивал. Его нимало не заботила собственная участь — а от убийцы, не обдумывающего путей отступления, трудно спастись. Но если один убийца погибал напрасно, то Старец попросту слал второго ему вдогонку. Не получалось со вторым — он слал третьего. Но уж кого Старец желал видеть мертвым, тот был обречен. Потому, когда посланцы Старца вошли к тебе, один из них держал в руках саван. Погребальный сей наряд они вручали, когда не договаривались, и сие не было пустой похвальбою, увы! Старый сарацин послал им спросить, отчего король Людовик не послал ему даров, когда другие государи это делают в знак уважения. А ты, к ужасу приближенных своих, отвечал, что пускай тот сперва сам окажет уважение дарами тебе. Верно только так и надо говорить со злодеями, да не все могут! Послы растерялись и уволокли свой саван с собой. А в скором времени Старец прислал тебе дары: фигурки животных и фрукты из хрусталя, вышитую рубаху, перстень и шахматы из благовонного дерева. Тогда уж и ты отдарился золотыми кубками, красным сукном и серебряною уздечкой. Ах, король, король! Матушка твоя, между тем, умоляла тебя воротиться домой, ссылаясь на дела государственные. Многие рыцари, измученные битвами, дурным климатом и пленом, хотели того же. Но тут уж Жуанвиль встает выше своего роста! Он держал речь о том, что бесчестно не продлить кампании, покуда хоть один из воинов Господа томиться в плену у агарян. Король ничего не отвечал, а за обедом ни разу не обратился к Жуанвилю. Расстроенный рыцарь, отошед после трапезы к окну, просунул руки свои через прутья наружу и так стоял, размышляя, был ли прав. И тут кто-то подошел сзади и закрыл ему ладонями глаза. Думая, что к нему привязался монсеньор Филипп Немурский, что изрядно его перед тем донимал, Жуанвиль молвил сердито: «Да отвяжитесь же Вы от меня наконец, мессир Филипп!» И тут узнал он на одной из рук королевское кольцо со смарагдом. Но не на один год, как хотелось того Жуанвилю, но целых четыре долгих года продлился Крестовый поход! Меж сарацинами начались собственные их свары, без коих те не могут долго, и сие усиливало надежду на военный успех…

Тяжелая дверь стукнула. Не успев подосадовать, Нелли сама себя оборвала: небось не ей одной хочется побыть рядом со святым королем!

Шаги вошедших отдались в смиренных стенах. Господин де Роскоф шел не своею походкой, нетвердою, выдававшею его годы.

— И ты тут, маленькая Нелли? — невесело улыбнулся отец Модест. — Прости, коли мы помешали твоим молитвам.

— Разве может помешать молитвам тот, кто им научил? — улыбнулась в ответ Елена. — Около святого короля, поди, места достанет для всех.

— И в час душевной смуты сладостно быть с ним рядом, — сказал господин де Роскоф, осеняя себя крестным знамением. — Только недолго сему месту быть королевским.

— Дорогой друг, кабы мог я облегчить Вашу скорбь! — воскликнул отец Модест. — Но пустое, здесь не нужны слова. Но что в мерзостной бумаге внушило Вам, что и дела тщетны? Вы в унынии, а уныние греховно.

— Самое чудовищное в сем прожекте то, до чего, ласкался я надеждою, не дойдет на сей раз, — ответствовал господин де Роскоф. — Уж знал род людской и эдакие злонамеренья, однако ж случаи оных можно перечесть по пальцам. Тому, кто посвятил себя гиштории, не в диковину злодеяния противу того творения Божия, что зовется Человек. Но Божье творенье, именуемое Натурою, много реже делается целью разрушительных сил. Вырубать леса, отравлять землю, взрывать скалы… Каждый день удостоверяюсь я в том, что дела круглоголовых в Англии были забавами малых ребятишек в сравненьи с нашей катастрофой! Нещасные французы — им негде укрыть своего святого короля! Нещасный святой король — ему нет боле прибежища на французской земле!

— Так как намерены Вы теперь поступить со святыми мощами? — отец Модест глядел мимо собеседника — на алтарь.

— Не знаю, — господин де Роскоф понурил голову в несвойственом ему выражении отчаянья.

Горькие слова свекра набатом отзывались в душе Нелли. Нещасная Франция! Святому королю нет больше места в его дому… В его дому… В его дому… Господи помилуй, неужто наконец удалось ей понять, чего святой король от нее добивается?!

Филипп бежал почти двенадцать годов тому от злодейства революции. Он был единственным, кто избег санкюлотов заране. Но вить, сама она слыхала не раз, многие французы нашли прибежище у Империи Российской уж после того, как революция разразилась. Французы бегут в Россию… Ну и что с того? Нет, сие важно, очень важно. Французы укрываются в России…

— Отче, а для нас, православных, святой король Людовик свят?

— Хотел бы я, чтоб сие было так, Нелли, — отец Модест, казалось, удивился ее вопросу. — Однако ж отслужить ему Литургии я бы не смог. Что самое обидное, догматические отступления Запада в годы его жизни только-только начинались, их несказанно легко было еще разрешить. По чести мы могли бы ему молиться. Но есть послушание Церковное, коему мы обязаны следовать.

Нелли стиснула перстами виски. Нет, забрезжившая было в ее голове мысль вела в тупик. Либо?… Либо она, Нелли, не слишком четко различила ее очертания. Теплее, теплее, а все одно холодно, как в детской игре.

Кто-то из французских изгнанников станет русскими в потомках своих, но кто-то поди затаит в семейной сердцевине упование воротиться на родину. Стало быть эти останутся в католичестве. Вот оно что!

— А католики… Есть ли у нас в России католики? То есть нет, я не о том! Есть ли католические храмы?! Хоть бы в больших городах, — голос дрожал от волнения, неужто она вновь не угадала?

— Само собою, в обеих столицах есть и католики, и католические храмы, — с удивлением ответствовал отец Модест. — Мы живем не в обособленные дни Московской Руси, но во времена раскинувшей крылья свои Империи. Воистину, при первых Романовых диктат политики над здравым смыслом самым печальным образом простерся в область теологическую. Подумать только, в иноземной слободе на Москве разрешали возводить кирхи — но не католические церкви!

— Сие для меня новость, — с живым интересом заметил господин де Роскоф. — Само собою ясно, что для православных католики были и тогда не в меньшей мере схизматики, чем наоборот. Но неужто духовенство было до такой степени слепо, чтоб не понимать различья?

— Не слишком-то мне приятно сим похваляться, — усмехнулся отец Модест. — Однако ж Вы не вполне правы. Различье-то пращуры нонешних просвещенных россиян меж протестантством и католичеством еще как находили, только вовсе в другую сторону, чем надобно. Не дивитесь сему. Не протестанты стреляли в Кремле по нашим иконам. То были поляки, злейшие враги русских, и те враги были католики. После Смутного времени в мозгах было смутно и мутно, жесточайшие обиды прошлого будоражили души. Что же такое духовное сословие, как ни плоть от плоти своего народа? Когда плоть уязвлена, может ли один член быть покоен? Опять же Русь Московская жила наособицу, о чуждых пределах знали мало. Что слыхали тогда русские о протестантах? Что те против Папы. Это заносили им в похвалу. Что они ненавидят католиков? И то им не ставили в укор. Протестантов одно время почитали едва не православными Запада.

— Но как же благочестивые московиты, а мне доводилось читать о великом оных благочестии, могли терпеть разрушителей самого ценного, что только имеет христианин — Апостольского преемства и Пресуществления? — изумился не в шутку господин де Роскоф.

Нелли не без досады подумала, что мужчины словно бы забыли о самом важном. Вить не спроста же она спросила, есть ли на Москве католики? Как есть позабыли. Ну, беда с ними!

— Сам едва не сломал себе голову, — отец Модест рассмеялся. — А разгадка-то, сдается мне, проста. Невежественные, но благочестивые московиты просто не могли помыслить, что бывают такие христиане — без цепочки рук через века и святой Литургии. Чтоб неправильный догмат прибавить — это да, могли они взять в толк, но разве ж может быть преступление страшней сего? Разве могут христиане гнать монашество? Никак не возможно вообразить. Вот и вышел сей бред, что богопротивные протестанты хаживали по Москве с гордо поднятой головою, снискивая себе всяческое сочувствие властьпредержащих.

— Воистину куриозно, — хмыкнул господин де Роскоф.

— Стало быть церкви католические в России есть? — упрямо повторила Нелли, решительно вмешиваясь в высокоумный спор.

— В Москве храм католический на Лубянке, уж два года, как достроили. Скромная церковка, деревянная, на деньги проживающих в городе французов ставилась. А возведена оная в честь, — отец Модест вдруг осекся. — В честь святого Людовика. Вот вить, надобно же такому совпасть!

— Господи Боже, да разве ж бывают такие совпадения?!! — гневно воскликнула Нелли. Часовня словно осветилась вдруг сотнею свечей, киноварный потолок казался ал, картинки с ягнятами и рыбками засверкали, словно только что нарисованные. Как же все сделалось в одно мгновенье понятным! Да неужели они до сих пор не догадались еще, эти двое?! — Мы должны увезти святого короля с собою в Москву!

— Что ты сказала? — отец Модест явственно опешил.

— Мы должны увезти святого короля в Москву, — повторила Нелли. — Уж поди у нас-то в России никогда не случится революции! Пусть он и живет в своем дому — до лучших времен или навек!

Свекор глядел на Нелли так, будто она нето оборотилась в соляной столп на манер Лотовой жены, нето почернела с лица в негритянку.

— Он сам так хочет, в конце-то концов! — ровно в горячке воскликнула она. Сладит ли она растолковать этим двоим, что права? — Король Людовик мне сто раз говорил, только я никак понять не могла!

— Так вот, что с тобою творилось, — взор отца Модеста, устремленный на Нелли, сделался пронизывающим. — Послушай, дитя, теперь не время и не место скрытничать. Говори, король тебе являлся?

— Да уж как только на французскую землю ступили, — Нелли отвела глаза. Воодушевление недавнее вовсе ее покинуло, на душе вновь стало смутно. Теперь Нелли вновь сама себе не верила, и тем больше не верила, чем больше верил ей отец Модест. — То снился, то наяву, когда как. То мальчонкой, то в плену, то перед самой кончиной.

— А ты хоть раз осенила себя крестным знаменьем, когда являлось сие видение? — быстро спросил отец Модест.

— Ох, да разве я помню, — голос Елены упал.

— Горе с тобою, Нелли, как всегда с тобою горе, — уронил отец Модест с горечью. Странным образом изменилось его лицо, словно он в ней, Елене Росковой, вовсе разочарован. Сердце сжалось, до того сие было больно. — Понимаю, что не иметь с первых годов жизни спасительной привычки к молитве — изрядный ущерб, восполнить каковой неимоверная трудность. Однако ж сие не вовсе невозможно! Уж ты ли не повидала всякого, другая б удостоверилась на твоем месте, сколь слаб человек без оной первейшей опоры христианина! Хоть бы ты помнила, что позабыла!

— Уж от сего-то какая радость? — обида продолжала когтить Нелли.

— Ты впрямь не понимаешь? Крест и молитва — единственный путь отличить виденье святое от наваждения. Скажи ты наверное, что не осеняла тебя крестом, а в таковую ловушку попадались многие и покрепче тебя, я б сразу решил, что уж лучше твоего собеседника и не слушать. А теперь мы с родителем мужа твоего попросту не знаем, истина ли говорит твоими устами либо нас морочит нечистая сила. А следовательно не можем мы знать и того, как поступить. В столь важном деле мы не знаем как быть только потому, что ты не перекрестила вовремя лба!

Крыть было нечем. Да, доводилось ей слышать о том, как самые лучезарные, самые белоснежные ангелы рассыпались в прах перед крестным знамением. Только разве ж она знала, что ей является святой? Сперва думалось так, кусочек чьей-то жизни, не боле того. Другое дело, что ее б и тогда не убыло лишний раз перекреститься.

Господин де Роскоф тоже глядел строго и невесело.

Но она же наверное знает, что ее святой король — никакая не нечистая сила! Пустое, это для отца Модеста никакое не доказательство. И другие так думали, допрежь тебя, скажет он и будет по-своему прав.

— Логика голосу сердечному не внимает, — Нелли вздохнула. — Что толку, что тогда, средь лилей на поляне, глядел он таким светлым.

— Ты сказала, на поляне среди лилей? — отец Модест весь подобрался. — Нелли, дитя мое, вспомни, далеко ль от видения были самое мощи?

— Да он рядом с ними и сидел. Прямо на носилках. Король мальчик, меньше Романа.

— Уф… — в часовне, где так и не пахло лилеями, заблагоухало таким человеческим, таким обыденным запахом лаванды: отец Модест вытащил из обшлага платок и отер выступившую на челе обильную испарину. — Не соскучишься с тобою. Тебе вправду было святое видение, маленькая Нелли.

— Я поверил бы и без доказательств, — заговорил наконец господин де Роскоф. — Сие выход, коего мы сами не могли сыскать. Другого нет. Еще недавно я сказал бы, может статься, что не хотел бы дожить до сего дня. Но доживши до него, я говорю: щаслив, ибо вместо мог бы дожить до дня многожды худшего. Помилуй нас Господь.

— Аминь, — ответил отец Модест.

ГЛАВА XXXIV

Катя стояла посередь маленького садика, того самого, где полдня тому нашла пристанище Нелли, чтобы перебрать с собою наедине наломанные дрова. Вот вить странность, у ней возникло сейчас чувство, что и подруга укрылась среди неумело подстриженной хвои с подобными же намереньями. Но Катька же, вроде как, ничего не натворила. Либо — похуже чем Нелли, натворила что-то неладное в собственной душе. Рука молодой цыганки, потянувшаяся сорвать мелкий темный розан, застыла, сжимая колючий стебель. Ровно и шипов не чует…

Нелли решительно спустилась в садик, прошла к неуклюжей, загробного виду скамейке на львиных каменных лапах.

Катя обернулась и кивнула подруге, но как-то все слишком медленно.

— А скажи, Катька, как это Иеремия выспросил синего без магнетических зеркал? — Спросила Нелли, чтоб хоть чего-нибудь сказать. — Нифонт по-иному все делал.

— И, скажешь тож, Нифонт, — Катя неожиданно оживилась. Нелли даже подумалось было, что недобрая задумчивость подруги ей попросту примнилась. — Нифонт работал, как его отец да дед работали. А Ерёмка — другое дело. У них вить в семье целая наука, как злые уменья от рожденья развивать. Уже четырех годов должно уметь чужому человеку так в затылок уставиться, чтоб тот обернулся на тебя. Тут, я чаю, и глядеть надобно выучиться подолгу не мигая, и всею силою в этот самый взгляд уходить. Ох, не враз такого добьешься. Пятилетка должна мелкая живность слушаться, вроде щенят. К осьми годам уж надо помаленьку с лошадью слаживать. Долгая наука, и лаской и таской вколачивается, и, главное, великими трудами.

— Ну, это я и без тебя догадываюсь, хоть эдаких подробностей и не слыхала. А какое ж для Иеремии исключенье?

— У них в хозяйстве заместо кошки больших ужей держали, — Катя улыбнулась с какой-то нежданной мягкостью. — Уж он взаправду лучше от мышей. Хотя кошку-то, правду сказать, молоком можно и не баловать, а вот ужу беспременно каждый день блюдечко поставь, иначе к дому не привяжется. Понятно, дети с ними баловались, и Ерёмка, и три его сестры. Был он двух годков. Мать по хозяйству захлопоталась, девчонки при ней, никто и не глядел, как он на огороде играет. А потом глядят — нету мальчонки. На дворе не видать, на огородах не видать, а вокруг хозяйства просека у них была, до лесу малому самому не добраться. Куда дитё подевалось? Мать, понятно, напугалась кабы зверь не уволок, сама помнишь, какие там места. Бегает, кличет, нет как нет. Бежит, а на задах вроде как яма раскрылась, аршина в три в обхвате. Глянула вниз да обомлела. Гадюки там, оказалось, на зиму гнездо себе свили, огромное. Дитенок, видать, прыгал сверху, да и провались. Сидит Ерёмка в яме, а змей растревоженных там не меньше дюжины.

— Брр, — Нелли поежилась. Раз Иеремия жив-здоров, то, надо думать, противоядия у людей Крепости нашлись. А все же жутко представить младенца в земляной яме, из стен коей, словно бы ожившие корни древесные, лезут змеи.

— Так он сидит там, — Катя продолжала улыбаться, — улыбается, песенку какую-то гулит. Двух гадюк на шею себе повесил, одной голову обкрутил, а из четвертой ручонками узлы вяжет, ровно из веревки. Привык, вишь, ужами-то забавляться домашними. Так мать незнамо сколько стояла столбом — боялась змей лишнего рассердить. Так уж и пришлось ей дождаться, покуда дитё самое не наскучило змеями. Сам он их поснимал и стал из ямы карабкаться, тут уж она его и подхватила да прочь! Ни единого укуса, мать покуда глядела, уж приметила, что гадюки-то ровно шелковые были. Нифонт о ту пору в отъезде был, в китайских краях, но уж как воротился, она все рассказала. Тут Нифонт и понял, что Ерёмка уродился таков, какими в ихней семье всю жизнь быть научаются. И то, мать его была хоть сама из немудреных девок, но дед ее духов умел бубном скликать. Такой у айротов называется шаман. И вправду сказать, все китайские да прочие дела Ерёмка играючи одолел, а уж с тринадцати годов с ним и сам Нифонт не тягается.

— Что-то ты больно много о том знаешь, — подозрительно заметила Нелли.

— Случаем, — Катя густо покраснела. — Покуда занимались тем сем, так слово за слово…

— Слушай, Катька, а ты не влюбилась ненароком?

— Нет, — отчего-то предположенье о стреле Амура произвело на молодую цыганку довольно странное действие. Теперь она не глядела смущенною, напротив, воспряла словно бы в гневе. Краска замешательства, казавшаяся ей необычайно к лицу, сменилась некрасивою бледностью. — То есть да, твоя правда, и вовсе худо, коли уж и со стороны видать.

— А чего ж тут худого? — Нелли улыбнулась. — Худо я ваши обычаи понимаю, что верно, то верно, но ты, вроде как, женщина вольная? Или в том дело, что ты старше будешь?

— Да глупости, — отмахнулась Катя в горькой досаде. — Моложе, старше, пустое. Не помнишь разве, кто я?

— Ах, вот оно что, — Нелли сочувственно кивнула. — Ты — племени лавари, из князей цыганских. Он, стало быть, тебе не ровня.

— Опять ты не понимаешь! — Катя выпустила, наконец, розовую ветку, так и не сорвавши себе бутона. — Разве в том дело…

— Ну, так либо говори в чем, либо пойду я, без твоих амуров хлопот много. — Нелли притворилась, что приподымается со скамьи. По детской памяти знала она наверное, что подруга сейчас не вытерпит.

— Мы по древним правдам живем, не по новым, — Катя глядела куда-то мимо Нелли, на чахлый цветник. — Через них весь мирострой иначе глядит.

— Да помню я, осквернение порога то самое, опять же мертвецов ты боишься…

— Не боюсь. Ну, почти не боюсь, — поправилась Катя, поймав насмешливой взгляд подруги. — Боялась покуда разуметь не могла, что к чему. Мы, цыганы, людишки не трусливые. Страх у нас вроде как подсказка, в крови живущая. Кровь она умная, знает, что запрет в человека только страхом втемяшить можно. Ну, ладно, не только. Еще бывает противно когда так, что мочи нету, тож не переступить. Хотя страх все ж таки крепче схватывает.

— Ну, не думается мне, что с этим молодым человеком ты б умерла со страху, оказавшись ночью под одною кровлей, — поддразнила Нелли. — И что противен он тебе безмерно, извини, не похоже.

— Ну мало ль еще приметок для знающего человечка, — лицо Катино сделалось скучным. — Перечислять все времени не достанет, сама ж говоришь, хлопот много.

— Так говори просто, в чем суть.

— По сердцу мне Ерёма, врать не буду, мало кто так по сердцу казался, — вздохнула Катя. — Нето, что с полуслова друг дружку понимаем, с полувзгляда. Только он, вишь, крови-то проклятой. В крови все дело. Злых знаний у нас, лавари, может и немногим помене будет, нежели у потомков того Мелентия. А вот проклятия на нас нету. Нельзя с проклятым любиться, свою кровь от этого зачернишь, даже коли дети прямиком с того не пойдут. Любым детям чернота из оскверненного сосуда перельется. А моя кровь — дорогая, царская. Мало лавари-то по земле бродит.

«И тут свои толкованья Чаши Граалевой, — невольно усмехнулась Нелли. — Куда от нее денешься?»

Дело, тем не менее, представлялося сериозным.

— Сам-то он понимает? — спросила Нелли, хотя могла б и не спрашивать.

— А то нет? — Катя вспыхнула. — Когда тебя сызмалу учат, что никого рукой тронуть нельзя, да хлеб ни с кем нельзя преломить.

— Катька, а из-кого ж они в Мелентьевом роду жен-то берут, все хочу спросить?

— Ну, по покаянию некоторые девушки из Крепости шли, за немалые грехи. Не случалось таких, из айроток брали жен, как вот Нифонт, но и там все не просто. Ну и довольно о том. Чего разговоры-то зря разговаривать? Чему не бывать, тому и миновать. Ты вот лучше гляди, кабы тебе Парашку тут не оставить. Сдается мне, что оставишь.

— Я сама одно время думала, что ей Ан Анку глянулся, — возразила Нелли. — А только знаешь, Катька, у ней кто-то в России остался.

— Быть не может, — Катя так изумилась, что позабыла от удивления свои собственные кручины. — Сама тебе сказывала?

— Нет.

— Значит, сочиняешь. Быть не может, чтоб у Парашки на родной стороне кто-то был. — Катя решительно уселась на скамью супротив Нелли. Сидела она, как обыкновенно, некрасиво: подавшись плечами вперед и уронив сведенные замком руки в подол меж разведенных коленей. В детские годы Нелли такого за подругой не примечала, а с новой встречи нето, чтоб постепенно привыкла, но скорей почуяла, что некрасота эта — не Катина, у кого-то перенятая, древняя и общая.

— Я и сама так думала. Да только знаешь, сон у меня чуткой, нето, что у тебя.

— Ну, это положим, — Катя не шутя обиделась. — Опасность я сквозь любой сон почую. Был случай один… Ну да ладно, незачем тебе. Вот от ерунды всякой просыпаться, как ты, того за мной правда нету. Ежели ты не устала до потери сознанья, так муравей на тебя не сядь.

— Иной раз и не зря. Парашка во сне кого-то все поминает.

— Кого ж это?

— Да все-какого-то Мартына, — Нелли почувствовала, что краснеет, выдавая секрет. Но вить Катьке-то можно! А все ж странно, никогда не бывало промеж них прежде эдаких секретов. — Мартын, да чаще не Мартын, а Мартынушка. Нет, не ошибаюсь я.

— А есть у вас в именьи такой Мартын, чтоб Парашка на него глаз могла положить?

— Ни такого нету, ни не такого. Вообще ни одного Мартына.

— А по соседству?

— Ну, разве что по соседству… Не знаю.

— Может взять да спросить ее напрямки?

— Ладно уж, коли молчит, так и мы будем молчать. — Нелли поднялась. — Что-то нынче Амуры-то вокруг нас так и летают, просто слыхать, как крыльями хлопают.

— Молодые мы, вот и вся загвоздка. В старости обо всем вспомним, весело будет.

— Думаешь, повстречаемся мы, на старости-то?

— Не знаю покуда. А вот что расставанье не за горами — чую.

— Дай-то Бог, — вздохнула Нелли. — Ни следочка покуда от Романа, сама знаешь.

— Знаю. А сердце свое твердит.

— Мое сердце уж давно не знает, что сказать.

Оставляя Катю наедине с крохотным садом, Нелли прошла к крепостной стене. Нет, не к месту их ночных приключений, глаза б ее не глядели на эту дыру в стене, будь она хоть сто раз древняя, а наверх, на галерею для стражи. Экая высотища! Поежившись на разгулявшемся ветру, Нелли огляделась. Холм с яблоневым садом — не боле муравейника! Только вот муравьи отчего-то синие. Ну, положим, это она хватила. Враги казались с галереи все ж не муравьями, а опять таки оловянными солдатиками. И заняты были эти резвые игрушки довольно приятным делом: они снимали с шестов и распорок полотнища палаток, вьючили лошадей, бегали вокруг нескольких повозок. Осады не будет! Вот здорово-то! То есть может и не слишком здорово, стеречь их под стенами синие не станут ради другого злодеяния, большего. Но вить может статься, что на пути к новому злодеянию они найдут и свою погибель. Нелли аж заприплясывала на месте. Кому б сказать! Мужчины, надо думать, уж о том знают. Катьку лучше больше не трогать, всяк вправе посидеть погрустить. Значит — Параше.

Словно ветер, которому Нелли поднадоела, смел ее со ступеней. Прощай, замок Керуэз, теперь уж наверное скоро прощай! Прощайте, угрюмые стены, так похожие на здешние скалы! И так-то мало в них прожито, а сколько нажито! И нам и святому королю скоро вновь в путь дорогу.

Вот уж свойство Парашки: где она ни есть, а ухитряется развести вокруг теплую домашнюю суету, ровно всю жизнь просидела хоть бы и в этом бретонском замке. Из полураскрытых в теплый осенний денек дверей тянуло запахом каленого чугуна и влажным паром, что сопутствуют обыкновенно глажке. За работою, Параша, как обыкновенно, пела. Только вот песни ее давно уж стали сменяться из русских на здешние. Эта — здешняя, ясней ясного, хоть и переложена, верно, самой Парашей на родной язык.

— Ох, перестань, пожалуйста, — поморщилась Нелли, входя в горницу. — Чувствую, там будет долгое и нудное повествование о том, как злая мачеха покрошила эту самую Барбу на мелкие куски, кои попрятала по самым неподходящим местам.

— Не вовсе так, но вроде того. — Вокруг Параши и впрямь громоздились глаженные и неглаженные ворохи. — Ну так и что?

— Да не люблю я эти глупые россказни.

— Сказки, говоришь? — прищурилась Параша. — А как на Алтай ехали, помнишь под Пермью сельцо Браслетово?

Нелли, конечно, помнила рябинку, выросшую в опояске девичьего браслета над местом тайной могилы. Позабылось ей, разве, что убийцею оказалась мачеха. Это-то, как раз, не самое важное.

— Нечего всех под одну гребенку стричь, не люблю я эти сказки за напраслину, — заспорила она. — Возьми, вон, вторую жену соседа нашего Вежина, уж она ли не балует Николеньку и Поленьку? А губернаторшина племянница Анна, что пошла за вдового лекаря? Уж малютка Долли за ней хвостиком бегает. Злые кровные тетки бывают не реже злых мачех, а я вот ни одной песни про злую тетку в жизни не слыхала.

— Это у вас, у дворян. У нас, у крестьянского народа, все иначе.

— Придумываешь.

— Не придумываю, касатка. Разные мы. Мы вас древней.

— С каких это пирогов древней? Нешто не все люди от Адама пошли?

— Все от него пошли, да в разные стороны. Вот ты ни разу ни задумывалась о том, что дворяне все меняются да меняются, а крестьяне от веку неизменны? Пораскинь, моды-то эти у вас так и скачут. Каждая внучка над бабкиной молодой порсуной-то смеется, хорошо, коли не дочка над материной. — Тяжеленный утюг корабликом скользил в руках Параши, оставляя в кильватере своем паровую волну. — А книжная ваша премудрость — она что ни столетье вся наново. Оружье опять же новое, что ни война. А домы? Отец с колоннами строит, сын с завитушками. И эдак во всем. Летучий вы народ, дворяне, до всего нового первые падки.

— Первое, ты темнишь: кровные-то дела тут при чем? А второе — ну и что худого?

— Погоди, кровные дела тут важные. А худого-то нету как раз. Бабка моя, помнишь, что ворожея была, она так говаривала: дворяне люди воздушные, крестьяне земные. Вас всяк ветер полощет, а мы корнями глубоконько держимся. Покуда земляной народ с воздушным рядом живут как им от роду положено, так мирострой и стоит.

— Да, я понимаю, кажется, — задумалась Нелли. — Перемены хороши, покуда есть, на что опереться. Иначе занесет незнамо куда, как вон санкюлотов здешних.

— Так ведь не спроста ж они крестьян так ненавидят! Не мене, чем дворян.

— К дворянам ненависть хоть понять можно. Зависть например, либо обиды. Но крестьяне-то всегда бедней и тяжелей городских жили, с третьим сословьем и сравнивать смех.

— То-то и оно. Ненавидят потому, касатка, что не хотят твердой земли у рода людского под ногами. Мешает им оно вихрем все закрутить.

— Ну а кровь при чем?

— Так вить молодые, касатка, иной раз подобрей старых. Ваши вишь, опять же, дворянские дела — близость по мыслям да по душе. Дворянину иной раз тот, с кем одну книжку читал, дороже самого кровного сродича. В древни дни, когда книжек не было, таких вещей знать не знали. Все стояло на крови да на сродстве земляном. Мы такие, как и вы были когда-то, сердцем скупей да злей. Только вы поменялись, а мы нет.

— Парашка, давно ль тебе мысли такие в голову вспали?

— Да как сюда попала, все время о том же думаю. Не зря мы вместе росли — я вить тебя на аршин вниз вижу, оттого и понимаю, что разных мы племен, и мешаться этим племенам никак да никогда нельзя. Неладный с такого смешенья род пойдет — ни Богу свечка, ни черту кочерга, сами в себе спутаются, как муха в паутине.

Странные же нынче разговоры выходят с обеими ее подругами. Нелли, впрочем, ощущала себя в полном праве болтать. Невольная вина перед святым королем, которую все время она в себе чуяла, ушла из сердца вон.

— Санкюлоты, между прочим, пожитки собирают, — вспомнила она. — Сама со стены видала.

— Да уж знаю, — хмыкнула подруга.

— Откуда? Поглядеть на эту гору, — Нелли кивнула на глаженную одежду, — так ты давно наружу нос не высовывала.

— Нашлось кому донести, — отозвалась Параша уклончиво.

Ну вот, даже уж новость рассказать некому! Нелли усмехнулась собственному ребячеству: подумаешь, эка важность. Сквозь приотворенное окно, вместе с осенним хрустальным холодком, в горницу доносился шум других сборов. Белые в свой черед готовились выступать. Шаги были торопливы, оклики веселы. Кто-то искал шомпол, кто-то, судя по препротивному скрежету, катал свинец для дробовика.

ГЛАВА XXXV

Раньше, чем синие стронулись из-под стен Керуэза, им вдогонку выпустили собратьев. Странный это вышел отпуск! Старый Жоб согнал к воротам безвольных пленников, средь коих Нелли приметила и недавнего офицера. Безо всякого интересу к собственной судьбе, пленные толпились у ворот, словно дремали на ходу. Теперь уж они были без оружия.

Покуда отворяли нешироко ворота, среди синих появился Иеремия. Вроде только что его не было на дворе, а откуда-то взялся.

— Ох и любопытно мне, как он это проделает, — Катя ткнула Нелли локтем. — Нарочно и спрашивать не стала, хотела сама догадаться. Ан не вышло.

— Проделает — что?

Ответить подруга не успела. Остановившись перед одним из синих солдат — довольно молодым человеком, не старше двадцати годов, Иеремия вдруг хлопнул в ладоши прямо перед его лицом — получилось громче выстрела. Синий вжал голову в плечи, вовсе не сонным движеньем. Выпрямился, огляделся вокруг — и лицо его залилось бледностью в несомненной испуге. Неясно, впрочем, что было в его физиономии сильней — испуга либо изумление.

— Иди к своим, — Иеремия кивнул на щель в воротах. — Догоняй.

Синий хлопал себя по бокам в поисках какого-нито оружия, впрочем, непроизвольно, без угрозы. Обернулся по сторонам еще раз, впиваясь взором затравленной лисицы в хмурые лица шуанов, оглядел товарищей своих, взиравших на него с рыбьими бессмысленными минами, да вдруг припустил так, что вослед засвистело ветерком.

— Кабы убивать наново не обучился, — буркнул себе под нос Жан де Сентвиль.

— Не бось, не обучится, — уверенно ответила Катя.

Хлопнул новый удар в ладоши: Иеремия пробуждал еще одного из врагов.

Наскучивши магнетизерскими штуками, Елена направилась к внутренним строениям замка. Ноги сами несли ее к часовне. Понятное дело: охота напоследок побыть около святого короля, глядишь, еще чего расскажет. Да и просто быть рядом с ним радостно, даже когда молчит. Недолго ей осталось при нем быть, совсем недолго. Отец Модест, надо думать, прервет исследовательскую свою миссию, раз уж на него ложится дело стократ более важное. Некому кроме него за это взяться. Выходит, и с отцом Модестом расставаться столь же скоро. Двойная тяжесть, а что поделать. Ей, Елене Росковой, Элен де Роскоф, как невольно самое она привыкла себя теперь прозывать, суждено оставаться здесь — Бог весть, сколь надолго. Искать и искать осьмилетнего мальчика в объятом войною краю.

На глаза навернулись слезы. Отерши их, Нелли сама себе не поверила: у дверей часовенки, прямо из-под грубого камня кладки, выбивался маленькой цветочек. Совсем крошечная лилейка, справа от двери, только-только взрыхлившая землю, вылезшая к свету трудолюбивым зверком!

Но на душе проясниться не успело. Приотворивши створку двери, Нелли содрогнулась. Странные, жуткие звуки доносились изнутри. Не будучи громкими, они заполняли собою маленькой храм. Только однажды довелось Нелли слышать нечто подобное — когда у хороших знакомцев в губернском городе испускала дух верная собака-буль, пораненная ножом ночного вора. Рычанье, не рычанье, хрип не хрип, поскуливанье не поскуливанье. В следующее мгновенье Нелли поняла, что это плакал мужчина, простой и грубый, вовсе непривычный к слезам.

Отец Роже стоял на коленях перед алтарем. Рамены его сотрясались, сотрясалося все тело, облаченное во французской кургузый священнической наряд.

Стука двери за спиной отец Роже не услыхал. Едва ль он услыхал бы теперь пушечную пальбу! Эдакое горе делает человека глухим и слепым. Нелли догадалась сразу, хотя досель ей даже в голову не могло вспать, каким огорченьем для отца Роже явится уход святых мощей из Франции.

— Не были мы тебя достойны, вот ты и покидаешь нас, Государь, — всхлипывая проговорил на дурном своем французском отец Роже. Нелли отчего-то враз поняла, что простодушный священник не уверен, поймет ли его собедник по-бретонски. — Неужто мало того, что потомок твой погиб от рук подданных своих? Мало того, что мальчонка малый, нынешний наш предстоятель, пропадает в темнице? А вить в нем — кровь прекрасной нашей царевны Анны, нашей бретонской красавицы! Государь, ну что б злодеям ни отдать его нам, править над нашей Бретанью? На что им нужен наш скудный край? На что им нужно малое дитя? Пустое, их водитель — диавол. Там, где он воцарился, нету места ни дитятке со священной кровью в жилах, ни храмам, ни гробам, ни святыням. Ты уходишь, Государь! Франции — конец. Вовек не избыть ей своего падения. Святой король, прости, прости, что не можем мы сберечь тебя иначе, недостойные дети твои! Прости нам свое изгнание!

Нелли боялась дышать. Одной рукою она придерживала еще створку двери, но все не могла заставить себя выйти. Рыданья и слова священника впивались в сердце ножевыми ударами. Не знаю, сколь сие могло бы утешить тебя, но будь покоен, Морской Кюре: и внуки и правнуки мои будут навещать святого короля в Московском его жилище! Ежели Богу угодно, чтоб я воротилась в отеческие пределы, я самое приведу Платона к Святому королю, и научу его приводить к нему же детей своих. Только бы все удалось у отца Модеста, только б оказался благополучен их путь в Россию!

Вот тебе раз: только что была она в часовне, а оказалась каким-то образом вновь у ворот. Вот уж призадумалась! Пустое, самое важное, не потревожила отца Роже.

Синих уж не было, ни единого. На деревянных створах вновь лежал засов — впрочем заложенный кое-как, сразу видно, что ненадолго.

— Не кручинься, дама Роскоф, — подошедший Ан Анку явственно сменил гнев на милость. Нелли улыбнулась в ответ. — Уж говорено тебе было, не можешь ты и вообразить, сколько добрых христиан ищет твоего братца. У нас, шуанов, есть уши да глаза везде — и в Ренне и в Фужере, и в Лоньоне и в Карнаке, и в Сен-Мало и в Орейе. Теперь уж вся Бретань его ищет, так возможно ль не найти?

— А если он уже не в Бретани? — голос Нелли упал.

— Тогда будем мы знать, в какие края его увезли. Только вот что, не бери в голову раньше времени. Уверимся, что нет его здесь, тогда и думать станем. Ох, ну и горе-беда с этим стариком!

Из служб им навстречу поспешал сообразно своим силам Жоб, несший в руках нечто увернутое в холст.

— Кто мне тут подмет учинил? — сердито спросил он еще шагов с семи. — Зашел на кухню, ан вон чего!

— Ну и чего еще? — Ан Анку вздохнул чуть нарочито, как показалось Елене.

— А то не видишь! — старик сердито замахнулся своею ношей. — Один остаюсь, на что мне тут сало? Еще б пудры оставили, на голову сыпать.

— Старинушка, полно б тебе дурня валять. Одному зиму зимовать, ну какой из тебя добытчик? Вишь, разорено все, молодые хоть без хлеба охотой сыты, а у тебя что, кроме яблок?

— Надобно Господу, так и сухими яблоками до лета перебьюсь. А пора мне, старому, за молодыми, вот что я скажу. Негоже мне, их пережившему, утробу тешить. Забирай, вот и весь сказ!

— Не подумаю, старый, хоть режь. Ну мало ль тебе путников Бог пошлет, вдруг да голодных в смерть? А у тебя как раз и похлебка в очаге. Словом, не мешайся, не видишь, выступаем.

Сердито шамкнув беззубым ртом, старик направился не к кухне, а, как предположила Нелли, выискивать больше сговорчивого из покидающих замок.

— Вот пень скрипучий, — проворчал вслед ему Ан Анку. — Ты вот что, дама Роскоф, Морского Кюре не видала сейчас?

— В часовне он, — Нелли замялась. — Только лучше б не тревожить его теперь.

— Рад бы, — лицо молодого шуана омрачилось. — Да пора уж, я тут и носилки наново сладил.

Словно в перекличку к словам его с башни донесся звук охотничьего рожка. Двор начал тут же заполнятся людьми. Вышел господин де Лекур, бледный, но вполне бодрый на вид, только куртка его некрасиво топорщилась, прикрывая повязки. Жан де Сентвиль нес знамя, уже виданное Еленою: черно-белое, с горностаевыми хвостиками и горизонтальными полосами. Нелли уж и раньше приметила, что юный Жан у шуанов прапорщиком. Даже хотелось ей спросить о причине несуразицы: отчего-де бретонское знамя носит норманн? После порадовалась она, что спросить не довелось — когда приметила на полотнище несколько ржавых пятен потемневшей крови — ближе к древку, как раз где кончались горностаи и начинались полосы, а также по нижнему краю. Верно принял он знамя в бою, переданное умирающим либо выпавшее из рук мертвеца.

— В области мыслительной всегда был я изрядным модником: смолоду не нашивал мнений с чужого плеча! — Господин де Роскоф шел с отцом Модестом, оба казались несказанно увлечены разговором. Словно много и много лет они приятельствуют.

— Не всякому таковая роскошь по карману, — тепло улыбнулся отец Модест. — Однако ж таково и Божественное установление. Род людской состоит на большую часть из паствы, и лишь на малую из пастырей. Но сколь же немногих надобно подменить, чтоб целая нация пошла к погибели!

— Иной раз спрашиваю я себя… — Господин де Роскоф не договорил, осенив себя крестным знамением: отец Роже с несколькими шуанами выносили из часовни новодельные носилки.

— Отродясь не видывал я прежде столь чудных собратьев, как ты, — теперь отец Роже казался покоен. Обращаясь к отцу Модесту, он поглядывал на господина де Роскофа, словно надобно ему было все время удостовериваться, что тот в самом деле хорошо расположен к иноземцу. — Вижу я, что ты добрый христианин и достойный пастырь. А все ж таки не дело, что Папу-то в Ваших краях не слушаются. Видать, шибко далеко живете!

— Не терзай себя, брат, — ласково отвечал отец Модест. — Святые мощи я передам из рук в руки тем, кто слушает Римского Папу.

— А, тем, поди, что на краешке вашей сторонки живет, поближе к нормальным людям, — удовлетворенно кивнул отец Роже. — А все ж худо, что вы эдакие неслухи, разобрались бы с этим. Вот ты хоть бы съездил в Рим, да воротясь, рассказал своим, так мол и так.

Отец Модест нето кашлянул, не то вздохнул, закрыл рот кружевным платком, явственно дабы скрыть замешательство. По щастью отец Роже уж заспешил за носилками.

— Сколь же великим ударом по таким героическим служителям Господа будет, коли Церковь Католическая склонит выю пред безбожниками, — с печалью произнес вовслед ему отец Модест.

— Видит Бог, любезной друг, я и сам не из оптимистов, — господин де Роскоф сокрушенно вздохнул. — Огонь разведен изрядный: грязная пена выплеснется-таки из французского котла на весь континент. Но ласкаюсь надеждою, что святого града не достигнет.

— А коли достигнет?

— Все зависит от того, пошлет ли Господь католикам несгибаемого во дни испытаний человека. Графа Браски доводилось мне встречать в младые наши годы, еще до принятия им священнического сана. Немало слабостей я примечал тогда за ним, но, с возложенным на главу священным бременем тиары, он способен выстоять. Однако ж Пий не моложе меня. Он ли встретит испытания, или уже другой? Каким будет сей новый?

Отец Модест потупил голову, предаваясь невеселым каким-то раздумьям.

Летучий отряд шуанов не располагал, в отличье от санкюлотов, шатрами и повозками. Однако несколько лошадей вдруг откуда-то взялись.

— Щаслив предложить Вам, наконец, способ передвижения более сообразный Вашему званию и полу, мадам де Роскоф, — Анри де Ларошжаклен весь сиял, ведя под узцы к Нелли каурую кобылу. — С одною из подруг Вы сможете поделиться на тамплиерской манер, седло удобно.

— Только не со мной! — тут же отозвалась Катя. — Уж коли верхом, так одной да на хорошем коне, а не на эдакой лядащей.

Лядащей лошадка между тем никак не была, хоть и казалась смирной.

— Ну тебя совсем, — Нелли с наслаждением ступила в стремя, которое придержал Анри. Седло было мужским, оно и к лучшему. Фасон юбки вполне позволял не чрезмерно нарушить приличия. — Парашка, залезай!

— Да ладно, катайся одна, я своими ногами больше люблю, — откликнулась подруга. — Кабы уж дороги развезло, так еще другой разговор. А вот тебе впрямь передышка нужна, скоро вовсе прозрачная станешь.

Что ж, совесть Нелли была покойна. Она ласково провела ладонью по шее благородного животного.

— Экая у Вас славная посадка, Элен! — заметил Ларошжаклен.

— Анри, не трудно б Вам было сыскать хоть одно достоинство, коего во мне нету? — рассмеялась Елена.

— Трудно, — отозвался шуан. Нечто изменилось между ними, изменилось к лучшему. Трудно было б ей сразу сказать, что. Анри по-прежнему глядел влюбленным, однако ж теперь ей было с ним покойно.

— Так и быть, подскажу! А лучше нет, просто сыграю для Вас при случае на клавирах! Отец мой не мог выдержать боле десяти минут, особенно когда садилась я за них следом за маменькой! — Нелли с наслаждением дала посыл лошади.

Анри де Ларошжаклен рассмеялся ей в след. На душе было легко, потому, быть может, что от стертых камней порога старой часовни, промеж столь же старой, неровной булыжной кладки двора, начинали пробиваться белые цветы.

Небольшая процессия миновала подъемный мост. Слышно было, как за спиной возится с воротами одинокий дряхлый старик, затворяя их за шуанами. Ранняя осень кинула под ноги устремляющуюся в буковый лес дорогу. В прохладном прозрачном воздухе весело зазвучала еще не слышанная Еленою прежде песня, которую завел Жан де Сентвиль:

ГЛАВА XXXVI

Нелли перестала примечать, какие деревеньки и городки вставали на их пути, через какие реки они перебирались — то в брод, то вплавь. Душа ее говорила со Святым королем, верней сказать — Святой король говорил с ее душою, то грезился наяву, то являлся во сне. Сны и явь спутались до того, что порою Нелли мнилось, будто Людовик, Жуанвиль, свекор ее, отец Модест и Ан Анку — давние знакомцы. Один раз она спросонок изрядно перепугала Парашу, попросивши ее сварить для короля какое-нито снадобье для поддержания сил.

— Только не возомни после о себе лишнего, маленькая Нелли, — обмолвился как бы невзначай отец Модест на вечернем биваке.

— Будеть покойны, отче, — Нелли улыбнулась. — Я вить знаю, что вовсе того не заслуживаю. Но сами ж говорили когда-то про камни и Авраамовых детей.

И вновь прошлое перемешалось с настоящим.

Понтифик Рима нудил дворян и государей принять крест. Но святой обет принимали немногие. Наступали новые, иные времена, времена охлаждения христиан. Помощи из Европы прибывало немного. Но все ж король Людовик наступал малыми стезями. Распри промеж агарянами сулили надежду на вызволение Иерусалима.

Многие из сарацин, в том числе и люди знатные, наслышавши о короле Людовике, приходили разговаривать с ним.

«Там пришли люди, которые хотят видеть святого, сир, — смеялся Жуанвиль. — Но мне бы еще не хотелось преклонять колена пред Вашими мощами».

И многих король убедил принять Святое Крещение. По порученью короля их крестили и наставляли в вере доминиканцы, Псы Господни.

Понемногу выкупал король из плена тех христиан, что протомились в оковах не один десяток лет.

Король велел укрепить стены и башни Акры. Сам он носил корзинами землю и таскал камни на этих работах, дворяне же следовали его примеру. Святая земля понемногу восставала из разорения.

Но вот, словно вожак черной стаи, прилетела весть о кончине королевы Бланки. И за нею пошли донесенья о нестроениях во Франции. Странное безумие охватило недорослей по весям: юноши и девицы бросали семьи свои и свою работу и предавались бродяжничеству. Сами они называли себя пастушками, но вели себя хуже волков: горе было попасться навстречу эдакой шайке на пустой сельской дороге. Хуже саранчи налетали пастушки и на деревни, а иной раз, когда несколько шаек сбивалось вместе, грабежу и насилию подвергались иные города. Следом за тем начались и распри средь знатных людей. Воистину, королева, что умерла, как надлежит королеве — на ложе из простой соломы, в монашеском облачении — железной дланью держала для сына страну.

Что же, стены Иерусалима таяли словно пустынный мираж. Однако ж начало пути к ним было проторено. Сидон, Цезарея, Яффа и Акра были усилены. Король сделал довольно, чтобы отбыть теперь на родину, в том убеждали его остающиеся. На сей раз он услышал их просьбы.

— Как же горестно было королю Людовику покидать Сальватерру, не увидавши Иерусалима, — сказала Нелли свекору, приняв из рук хозяйки фермы серый ломоть хлеба с белоснежною горкой творогу.

— По-русски говорю я едва ли лучше, нежели ты по бретонски, Элен, — хмыкнул господин де Роскоф.

Рассмеявшись, Нелли повторила свой вопрос.

— Он имел возможность повидать святой град в условиях военного перемирия, — господин де Роскоф посурьезнел. — Однако счел сие зазорным.

— Была и иная тягота на сердце Людовика, батюшка. Однако ж не вполне я его мысли понимаю.

— Бог в помощь, сие доказывает, что ты их не сочинила. Попробуй пересказать, дитя, разберемся вместе.

— Он не хотел оставлять в Сальватерре тамплиеров, — с замешательством проговорила Нелли. — Он вроде как не доверял им.

— Что ж тебя удивляет, Элен?

— Немало добрых слов говорил святой король о военной доблести рыцарей-храмовников. В особенности тогдашний их великий магистр, Гийом де Соннак, удостаивался похвал из его уст. Не мог же король бояться того, что тамплиеры сговоряться с сарацинами! Так почему его тяготило, что они остаются за спиной? У меня никак не укладывается в голове, батюшка, что он ждал от храмовников беды!

— Быть может, Элен, он ждал, что беда придет не от них, но к ним? — Господин де Роскоф, казалось, даже с большим, чем обыкновенно, вниманьем прислушивается к рассказу о грезах невестки.

— Какая ж беда может стрястись с честным воином, кроме, разве, смерти в бою?

— А ты попытайся вспомнить мысли короля…

— Да не получается!

— Попробую тебе помочь, — голос господина де Роскофа был покоен и ласков, однако же отчего-то Нелли услыхала вдруг, как громко колотится его старое сердце. — Король Людовик прежде всего видел в людях хорошее. Скорей всего, начало его мысли и было таково: «мессир де Соннак — доблестный рыцарь и храбрый воин, но…» Попытайся вспомнить только лишь сие «но», Элен!

— «Мессир де Соннак — доблестный рыцарь и бесстрашный воитель, — сбиваясь, торопясь, боясь позабыть, начала Нелли, — но, Сеньор мой Господь, отврати его от лукавой мудрости Востока! Молва из поколенья в поколенье твердит о том, что не единственно ради простых и честных целей прибыли в Сальватерру первые из храмовников. Прямых доказательств сему нет, но мера косвенных переполнена. Слишком многое скрывает орден, окутанный непроницаемыми покровами. Но что скрывать честному христианину? Ищут ли они тайных знаний царя Соломона, нашли ли их уже? Безумье! Ветхий Завет избыт, дверь в чертог его мудрости запечатана Божественною волей. Пред нами расстилается светлая даль нового дня. Но если прельщенный разум бессилен взломать печать Прошлого, разве он станет покоен? Разве мало наваждений таит нынешний Восток? Ищущий падения падет. Господи, Боже Сил, если сие еще возможно, спаси рыцарей Твоих от судьбы Люкифера!». Ох, батюшка, сама б я такого наверное не сочинила.

— Ты ничего не сочинила, Элен. Вестимо, Людовик прозревал, что, заразившись мудрствованиями теплых краев, храмовники привезут духовную заразу в Европу. Так привозят купцы чуму в своих товарах, такую же незримую, как дух ереси. Он видел сегодняшний наш день…

— …когда смотрел на тающую полоску земли, стоя на корме! — взволнованно продолжила Нелли. — Хлопали тяжелые от морской соли паруса, а по лицу короля лились слезы. Он знал — не отстояв Иерусалима, мы не победим ужаса темных веков. Я все поняла теперь, вновь припомнив Финикию. Вот только ведал ли Людовик, что сегодни нам будут в сто крат хуже следствия грехопадения тамплиеров, чем даже полчища агарян, с коими он вел бой?

— Будь покойна, дитя, коли санкюлоты нас сейчас не докончат, так вновь хлынут и сарацины. Главное — Иерусалим. Святой король знал, что его нельзя не отстоять. Он — средоточье христианского мира, только владея им, христиане безопасны.

— Потому-то он и воротился через столько лет в Сальватерру…

Но покуда король еще не ворочался в Святую землю, но плыл домой.

И вот три королевских ребенка, рожденных в Святой земле, впервые ступили, сошед с корабля, на французскую землю. Было то близ угрюмого замка Иер, непривычно дождливым летним днем, и дети дивились щедрому обилию ниспосылаемой Небесами влаги. Золотистым же сентябрем королевская семья въехала в Париж, к великому ликованию народа.

Но Людовик был невесел. Отказ от обета крестоносца томил его непрестанной тоскою. Жизнь двора в те дни сделалась еще скромнее. Воистину, ни один государь не обходился своему народу столь недорого! Младшим принцам и принцессам перелицовывали платье, что сделалось мало старшим. Король не заказывал блюда к обеду, довольствуясь тем, что приготовит по своему усмотрению повар. Находя же, что повар излишне расстарался, король, не мешая приближенным трапезничать, просил принести себе каши либо вареного гороху. Зряшно было и подавать ему миногу, либо привозные фрукты, либо рыб, кроме самых мелких костлявых пород — плотвы либо уклейки — немедля все сие отсылалось бедным. В пост король велел подавать себе пиво, которого терпеть не мог, вместо вина. Постился король не только в пятницу, но и в среду, а также в понедельник. Спал он на жестком ложе, без перины. Поднимаясь к заутрене, он одевался сам, чтоб никого не разбудить, да так споро, что если кто из рыцарей все ж пробуждался и желал также следовать в часовню, тому доводилось бежать вдогонку королю босиком. Но доводилось королю и самому ходить босым — в знак особого смирения он шел к пятничной мессе разутым. После каждой мессы, по выходе из храма, Людовик, как и положено французскому королю, исцелял больных золотухой.

Однако же благочестие не препятствовало обыкновенной его вежливости. Иной раз он откладывал послеобеденную молитву дожидаясь, покуда менестрель допоет свою балладу.

— Все существо его летело назад, в Сальватерру. — Деревня, где остановились шуаны, глядела столь диковинно, что Нелли даже сумела заметить ее в своем странном полусне. Несколько домов стояло как бы в каменном круге: постройки лепились к огромным валунам, из коих один образовывал то часть стены дома, то забор.

— Камни появились здесь раньше домов, они вывезены издалека и глубоко вкопаны, — пояснил господин де Роскоф. — Никто не знает наверное, чего ради древним бретонцам было надобно такое городить.

— Как это бишь называется? Менхиры?

— Ну да, у нас их куда больше, нежели чего полезного. Итак, король рвался обратно в Сальватерру, однако же увидать ее сумел только через долгих шестнадцать лет.

— Да сие — целая жизнь, — вздохнула Нелли.

— В твои годы — да, — продолжил господин де Роскоф. — Однако ж и десяток жизней можно провести куда больше зряшно, чем король провел сии полтора десятка лет. Он объехал всю Францию, устанавливая хорошее течение судопроизводства. Но всякой, страдавший от несправедливости, мог сам обратиться к нему со своим делом. Нередко садился он под любимым дубом в Венсенском лесу, чтобы вершить суд. Многие приходили смотреть на правосудие короля, когда, красиво причесанный, в шапке с белыми перьями на белокурых волосах, в черном шарфе вокруг шеи и безрукавом камзоле поверх камлотовой рубахи, он устраивался в густой сени ветвей, приказывая допускать к себе всех, имеющих в том нужду. Иной раз суд его был суров, но всегда справедлив, равно для малых и для великих мира сего. Бывали, понятное дело, и недовольные. Старуха по имени Саретта, чью жалобу Государь счел неосновательною, принялась открыто поносить его. «Да каков из тебя король Франции! — кричала мегера. — Тебе б править только монахами да попами! Как это тебя до сих пор не вышвырнули из твоего же королевства!» Стражники кинулись было побить старуху, но король остановил их. «Вы правы, сударыня, едва ль я того достоин», — учтиво сказал он, поняв, что устами женщины говорило ее огорчение. Тут же он приказал дать ей денег: справедливость он никогда не смешивал с милосердием.

Страна не вела никаких войн. Король укрепил мир продуманными брачными союзами своих детей. Любимицу свою, тринадцатилетнюю Изабеллу, он выдал за молодого Тибо Наваррского, старшего сына, двенадцатилетнего Людовика, женил на маленькой Беренгарии Кастильской. Позже он женил своего сына Филиппа на Изабелле Арагонской. Многих из соседей и вассалов своих он помирил меж собою. Для тех своих вассалов, кого не удавалось вовсе удержать от усобиц, Людовик положил обязательные сорок дней перед началом военных действий. Сей временной промежуток так и был назван «королевскими днями». Многие вправду передумывали спустя этот срок начинать то, что порывались учинить сгоряча. И уж во всяком случае запретил он поджигать деревни. Ремесла и торговля процветали, казна пополнялась день ото дня. Король покровительствовал студентам и вдовам, призревал бездомных детей, оделял бедных девушек приданым, строил богадельни для калек.

— К великому горю короля с королевой юный Людовик умер шестнадцати лет, — сказал господин де Роскоф. — Так наследником и стал Филипп. Быть может, в обучение и воспитанье его брата король успел вложить больше сил.

Впрочем, король радел обо всех своих детях. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, он приказывал позвать принцев и принцесс. Дети являлись, и отец затевал с ними долгие и занятные разговоры о жизни государей минувших дней, в том числе и о римских цезарях. Споря о том, что было хорошо, а что плохо в их деяньях, дети обучались королевской науке.

Обучения же ради прочей французской молодежи король вместе с ученым клириком Робером Сорбоннским основал колледж, после так и прозванный — Сорбонной.

— Сколько великих и попросту благих дел вмещают сии недолгие годы, — вздохнул Неллин свекор.

— Едва ль современники в полной мере умели то ценить, — заметил отец Модест.

— Длань короля была крепка, нето ему б с оными не управиться. Смешно сказать, приближенные упрекали Людовика, что он слишком много времени проводит в молитвах. Не без раздражения король частенько отвечал: «Слова б попрека вы мне не сказали, когда бы я вдвое больше играл в кости либо гонялся за оленем!»

— Но как он умудрялся все время быть таким терпеливым?! — горячилась Нелли. — Вот хотя бы когда слуга окатил ему воском с подсвечника опухшую ногу. А король только и сказал — «Ох, Жан, дед бы мой за меньшую провинность Вас выгнал прочь!»

— Бывают люди с большей, нежели у прочих, способностью к музыке, пенью, либо живописи, а то к математике, к изученью иных наречий. Сие мы замечаем и выражаем восхищение. Но разве нету средь нас людей с иным талантом — талантом к Добродетели? Но встречаясь с оным дарованием мы отчего-то не спешим таковое заметить, нето, чтоб восхититься.

Но чем лучше шли дела королевства французского, тем хуже становились вести, доходившие из Святой земли. Тамплиеры и госпитальеры враждовали друг с другом по всей Сальватерре. Новый султан Египта, кровавый Бейбарс, захватил Кесарею. Акра была им осаждена. Войска царя Армении, графа Триполи и князя Антиохии были разбиты. Антиохия вскоре пала и была разграблена: больше ста тысяч жителей ее были увлечены в плен Бейбарсом, около семнадцати тысяч воинов погибло в попытке ее защитить. Рати агарян были несметны как саранча.

Агаряне снесли церковь в Назарете и монастырь в Вифлееме: ощутила ли далекая Европа сей ножевой удар в сердце христианства? На Святом Престоле в краткий срок сменилось три Папы: Александр Четвертый, Урбан Четвертый и Климент Четвертый. Все трое проповедовали Крестовый поход, но был ли слышен их голос?

Только Людовик услышал его, только Людовик, который в то время не мог по слабости телесной надолго облачаться в доспех, принял крест. Самые близкие шли за ним неохотно. Жуанвиль сослался на горячку, чтобы не ехать в Париж, где, как он изрядно опасался, король все же добьется от него желаемого. Людовик почуял ложь: он велел сообщить другу, чтоб выезжал даже и больным — у него-де найдутся в Париже хорошие лекари. Жуанвиль явился, однако принимать крест отказался наотрез, хоть король на него и «очень нажимал».

Приведя дела свои и государственные в порядок, словно собирался умирать, а так оно, в сущности, и было, король Людовик отбыл в Сальватерру. То был первый вторник после дня Святого Петра, но более суток корабли не могли оторваться от французского берега, словно дети от матери. Попутного ветра все не было и не было, и близкое лицезренье того, что уже оставлено в прошлом, терзало сердца крестоносцев.

Ощущая легкую слабость от корабельной качки, Нелли приподнялась на соломенном своем ложе. Нет, дом никуда не плыл, хотя лицу еще было свежо от дыхания моря. В ушах звучала еще печальная песня о двух ивах у старого моста, в родном краю. Подыгрывая на виоле, ее напевал, скрашивая крестоносцам невеселое безделье, юный оруженосец. Был сей мальчишка чернокудрым, в шапочке с павлиньими перьями, а к верхнему его платью крепились рукава из более богатой ткани, нежели оно самое.

Нет, довольно! Мальчик с виолою — сие было во сне, который только что ее оставил. Перед сном же они допоздна заговорились с отцом Модестом и господином де Роскофом о последнем Крестовом походе. Они сейчас на постое в деревушке, что вписана в каменный круг, из верхней дверной половинки в домишко пробивается заря. Угли в очаге простыли, ох и холодно! Немудрено, октябрь подкатывает. Надобно проснуться хоть ненадолго, нето и умом повредиться впору.

Позаимствовав черную крестьянскую шаль у спящей Параши, Нелли решительно вышла на белый свет. Деревня еще спала, хотя, как всякая сельская жительница, Нелли знала, что уж вот-вот все вокруг начнет пробуждаться. Облака обещали ведрый день, на обочинах тропинок поблескивали нити осенней паутины. А она и не приметила, как путь их увел от моря, не от сновиденного теплого, а от настоящего, холодного. Пейзаж, открывшийся перед нею, был убог: чахлая растительность, открытая ветру равнина. К окоему шла гряда валунов — ровно великан ребенок навтыкал их в землю в обыкновенной детской игре. Роман часто эдак забавлялся на берегу ручейка, заставляя мелкие камешки изображать нето солдат, нето лошадей.

Ну вот, мысль ее, пробужденная от грез, вновь обратилась к брату. Мнится ли ей, что друзья, обнадеживая ее, сделались сами словно бы немного растеряны? Да, уши и глаза у шуанов во всем краю, но отчего ж ни одно ухо не слышит, а ни один глаз так ничего до сей поры не разглядел? Не невидимка ж ее младший брат, в самом-то деле?

Нелли ахнула в невольной испуге: огибая огромный камень, она столкнулась носом к носу с Анри де Ларошжакленом.

— Вот уж напугали-то!

— Не нарочно, Элен, право не нарочно! — Молодой аристократ, как ни странно, не только обрадовался, но вместе с тем и смутился. — Отчего Вам не спится осенним утром? Я-то поднялся встречать связного.

— Мои сны слишком хороши для меня, Анри, — Нелли поплотней запахнула шаль. Редкие кусты ракитника не успели еще толком пожелтеть и не пожухла трава, но земля под ногами была по-осеннему тверда.

Над равниной прокатился клич совы. В приближающихся юноше и мальчике в крестьянских куртках, с ружьями и шестами, Нелли издалека узнала мадемуазель де Лескюр и малютку Левелес.

ГЛАВА XXXVII

— Отчего пешком, Туанетта? — недовольно воскликнул Ларошжаклен, когда юные особы приблизились.

— Да поди сыщи теперь у крестьян лошадь, — отвечала девушка весело. — Вокруг сплошные реквизиции. Мы всю ночь шли, ночью оно и безопаснее, верно, Жан Кервран?

Левелес — даже в мыслях у Нелли не получалось назвать девочку мужским именем! — не ответила. Как и прежде приметила Нелли, подобно всем «братьям сестер», Левелес словно бы все время прислушивалась к чему-то, недоступному другим. Личико ее казалось из-за того скованным напряженнейшим вниманием, а взор, хоть и цепко подмечающий происходящее вокруг, странно мерцал изнутри.

— Так что мы вполне благополучны, — продолжила мадемуазель де Лескюр так, словно ей было отвечено. Рыжие волоса ее, высвободившись из-под шляпы, спадали на козью шерсть. И грубая одежда отчего-то была ей необычайно к лицу. Зеленые же глаза при виде Нелли на сей раз не сделались злы, и сие ее тоже украсило. Да и может ли быть промеж нас злоба рядом со святым королем, что почиет блаженным своим сном под охраною Жана де Сентвиля и Ан Анку, в крохотной часовенке посередь вписанной в каменный круг деревушки, туманным октябрьским утром?

— Держи, Анри! — девушка протянула шуану свернутое письмо. — И нечего хмурить брови, внутри только карта, ни единого словечка с пера ни у кого не упало!

— Рассказывал твой брат — слышно ль что-нибудь из Парижа? — Ларошжаклен запихнул бумагу в рукав.

— Зверье из Революционного трибунала вконец пьяно от крови, — на лицо девушки пала тень. — И еще… не знаю, в какой мере сие правдиво, да и Винсент также не знает. Ходят слухи, что вокруг Государыни ужесточили стражу. Детей к ней вовсе теперь не пускают, сие известно наверное. Ходят слухи, что обращение с нею сделалось вовсе худым…

— Ты хочешь сказать, Туанетта, что для королевы готовят гильотину? — спокойно спросил Анри де Ларошжаклен. — Мы не можем ее спасти, но видит Бог, отомстить мы сумеем. Хотел бы я утешить тебя, Антуанетта-Мария, иными предположеньями о судьбе обратной твоей тезки, только каков смысл врать? Я всегда жду худшего, и оно всегда сбывается. Враги наши нелюди, тебе известно лучше моего. Ах, Элен, сколь щасливы Вы, что где-то вдали, на Вашей родине, женщины и дети покойно спят по ночам!

— Еще б мне увидать спокойно спящим маленького моего брата, — грустно ответила Нелли, невольно наблюдая за Левелес: усевшись на землю у подножия валуна, девочка принялась преспокойно зачищать свой шест карманным ножом.

— Ничего не слышно о нем? — спросила мадемуазель де Лескюр.

— Ничего, — Ларошжаклен стиснул зубы. Впервой он говорил при Нелли о Романе столь прямо и невесело. — Коли он жив еще, то сие какой-то мальчик-невидимка! Ах, Элен! Не знаю, вправе ли я дольше Вас пытаться приободрить.

— Мальчик-невидимка? И мне давеча приходило в голову сие слово.

— Но невидимых мальчиков не бывает, Элен, — лицо молодого аристократа исказилось. — Во всяком случае…

— Во всяком случае — живых, — докончила за него Нелли. — Сердце говорит мне, Анри, что брат мой жив. Вы знаете, есть поговорка: ночь несет вести родным. Не было еще ночи, заставившей кровь мою похолодеть, а сердце — содрогнуться от сего хлада. Но сердце человеческое тем не менее склонно обманываться. Ах, хоть бы кто один из крестьян сказал, что видал ребенка чужеземца осьми годов от роду!

Левелес перестала на мгновенье строгать. Шест ее был из остролиста, чья розовая древесина кое-где явилась из-под серой коры. Несколько блестящих колючих его листочков и три красных ягодки уцелели на тонком верхнем конце. Когда ж она обучилась летать на шесте, ведь девочкам сие не свойственно? Может статься, впрочем, что она ничему и не обучалась — ни стрелять, ни ездить верхом, ни рыбачить: все сии уменья просто достались ей от убитого братца вместе с мальчишеским платьем.

Елена смутилась, заметив вдруг, что и девочка также думает о ней: несколько брошенных украдкой взглядов явственно сие изобличили. Прежде, чем Нелли сама отвела взор, глаза их столкнулись. Взгляд Левелес был живым и смышленым, он нисколько не туманился.

— Элен!..

— Вы что-то сказали, Анри?

— Я должен теперь покинуть вас, дорогие дамы. Прощаюсь не надолго.

— До свиданья тебе и твоей компании, Анри! — воскликнула вслед мадемуазель де Лескюр.

— Все ж таки не всегда я до конца разумею по-французки, — сказала Нелли, когда молодой шуан удалился. — Уж не впервой мне говорят, то «здравствуй ты с компанией», то «прощай» с ней же, когда я вовсе одна.

— Крестьянский свычай, — пояснила Антуанетта-Мария. — Здесь принято здороваться не только с человеком, но и с его ангелом, да и прощаться тож. Человек да ангел — вот и компания.

Из-за оград уже неслись утренние деревенские шумы. Ветерок донес первый дымок.

— Уж тогда и с моего шеста подруби сучки, коли тебе вспала такая надобность тут строгать, — мадемуазель де Лескюр протянула девочке палку, устремляясь следом за Нелли к деревне.

Левелес с легкостью поймала брошенный ей шест, однако ж и тут не промолвила ни слова.

— А лилеи все растут? — спросила Антуанетта-Мария, и юные черты ее вдруг сделались вовсе ребяческими.

— Увидите сами, — улыбнулась Нелли.

И они увидели словно припорошенные первым снегом подступы к бурой гранитной часовенке. Осенью свежие цветы глядели еще более сновиденно.

Мадемуазель де Лескюр, преклонив колени, начала читать молитву по-латыни. Нелли отстала, чтобы ей не мешать.

В маленьком домишке, вовсе бедном, с черною печкой и освещенном только через верхнюю половинку двери, Нелли, в отсутствие выгнавшей своих гусей старухи-хозяйки, застала гостей. Кроме Кати и Параши, с коими она делила минувшей ночью сей смиренный приют, на лавках расселись Жан де Сентвиль и Ан Анку.

— Видно по ней, что и самое она… — Жан де Сентвиль осекся, когда Нелли вошла. Лицо юноши было заспанным, верно он только что сменился с караула.

— Обо мне речь, Жан, я вижу, — спокойно вымолвила Нелли. — Верней сказать, о моем брате.

— Помилуйте, дорогая мадам де Роскоф! — Норманн покраснел. — Мы уж так, попросту зашли… от безделья! Вы вить, может статься, помните, что с места надлежит сняться не раньше полудня, а теперь осьмой утра. Трое связных держат сюда путь, один уж прибыл…

— Второй тоже, вернее вторая.

— Туанетта уж здесь? В добрый час! — Жан попытался спрятать зевок в кулаке, отчего смутился еще более. — Дождемся третьего и в путь.

— Не стоит ничего скрывать от меня, сие не доброта, но глупость. Ан Анку, Жан де Сентвиль, что принес первый гонец? Вовсе плохое? Роман погиб?

— Такое тебе сразу сказали бы, дама де Роскоф. Просто мы покуда смутились, что не знаем, где мальчонку искать дальше. Не бось, пораскинем мозгами, да сообразим. Но вот сейчас в голове шаром покати.

— Я не ворочусь домой без брата, Ан Анку! — упрямо вымолвила Нелли. — О сыне моем позаботятся добрые люди. А я буду искать, хоть полдюжины лет!

— Знать бы еще, что здесь через полдюжины-то лет станется, — хмуро уронил Жан де Сентвиль.

— Вот вместе и узнаем.

Шуану не нашлось, что возразить.

— Вот так посиделки с утра! — Над затворенною частью двери появилось лицо мадемуазель де Лескюр. — А тезки твоего нету средь вас, Жан?

Нелли сделалось неприятно, как всегда делалось, когда маленьких «сестриных братьев» называли мужскими именами. Она поняла, конечно, что Антуанетта-Мария ищет Левелес.

— А, может статься, дитя еще там, у менхира? — спросила она, избегая подражать друзьям, но опасаясь нарушить правила зловещей игры. — Мы ж часу не прошло, как там расстались.

— Уж проверяла, — мадемуазель де Лескюр очевидно не собиралась заходить: верно Левелес была ей спешно надобна.

— Да объявится небось, — усмехнулась Параша. — Дети всегда тут как тут, как стряпней потянет. Ты вот что, принцесса, заходи лучше, завтракать скоро сядем. Хлеба-то нету, синие все выгребли, зато старая Ивонна обещалась гусиных яиц сейчас сыскать. Молодцом старуха, как синих мальчишки заслышали, гусей-то своих в лес выгнала. Уж потом, правда, ноги потоптала гоняясь за ними с корзиной через буераки! А все ж дюжина уцелела, один только сгинул.

Нелли невольно подивилась тому, как легко скользнуло в речи подруги бретонское словцо «принцесса». Словно всегда она так говорила, словно всегда носила тяжелые на вид буковые башмаки.

— Отведать яичницы я не прочь, голодна как волк, — рассмеялась юная дворянка. — А вот маленькому Керврану судьба бежать отсюда прежде, чем она подоспеет! Есть спешное письмо.

— Да ладно, я свою лошадь дам, — сказал Жан де Сентвиль.

— Лошадь? Вот это дело! — обрадовалась девушка. — Ладно, успею еще пробежать по деревне!

Вот уж ее и след простыл, только мелькнула шляпа. Не слишком-то здесь церемонятся с детьми, но, быть может, ввиду лошади Левелес все-таки успеет поесть.

Но Левелес не обнаружилось ни до завтрака, на который каждому досталось по жесткому куску гусиной яичницы, испеченной, за неименьем гречневой муки, на плоской и огромной блинной сковороде, ни после, ни к полудню. С посланьем в ближний шуанский лагерь ускакал на своей же лошади сам Сентвиль, со стороны моря явился связной от Стоффле, можно уж было бы и сниматься с места, да только где же девочка?

— Негоже больше одного раза оставаться на ночлег у крестьян, — озаботился господин де Роскоф. — Хоть мы и платим за постой честными деньгами, но холодной зимою золото годится в пищу ничуть не лучше ассигнатов.

— На сей раз, Белый Лис, деревенские слова поперек не скажут даже промеж собой, и не только из-за того, что мы несем святые мощи, — возразил Анри де Ларошжаклен. — За все время ни с одним из этих пострелят не случилось беды. Люди теперь в тревоге.

— Что сделать, придется оставаться.

В эту ночь, впервой за долгое время, Нелли не увидала во сне святого короля. Быть может еще и потому, что не спала вовсе. Не грезилось ей и наяву — тревога гнала грезы прочь. Исчезновение девочки, такое непонятное, воскресило в ее памяти мельчайшие подробности того, как пропал Роман. С чего бы? За весь день никто не нашел в округе следов борьбы: ничто не указывало, что Левелес покинула деревню не по своей воле. Шест, принадлежавший Антуанетте-Марии, был ровно воткнут в землю, обструганный, как та и просила. Верно возникла у малютки какая-то срочная надобность уйти, не успевши никого предупредить. А все ж сердце не остановишь, когда оно хочет тревожиться. Ох и худо, когда исчезают дети! Воистину, в душе каждой женщины живет сказка о человечке с дудочкою, подкарауливающем, чтобы увлечь несмышленышей за собою.

Да полно, в самом деле! Левелес — не несмышленыш, в этих краях ныне дети взрослы не по летам. Нелли, так же, как и утром, потянулась за Парашиной суконной шалью. Так и тянет ее из этого каменного круга бродить меж менхирами! Тоже развлеченье, а все одно лучше, чем на месте сидеть.

Лунные лучи, заливающие голое поле с исполинскими камнями, казались застывшим льдом. Нелли мигом прозябла до костей. Земля обжигала холодом через подметки башмаков, идти пришлось быстро. Вот только куда она спешит? Люди знающие без нее все обыскали, при том в свете дня. А следы здешние дети умеют каким-то образом «заметать», их не возьмешь даже собаками.

Луна вдруг полыхнула особенно ярко, словно пламя перед тем, как светильнику погаснуть. Впереди, на пологом невысоком валуне, Нелли на мгновение увидала залитую ослепительно белыми лучами Левелес. Крохотная фигурка в мягкой шляпе и мохнатой куртке. Казалось, девочка вытянулась во весь свой маленький росточек, глядя в сторону деревни, глядя пристально, для чего, верно, и взобралась повыше. Зачем ей? Ну да и неважно! Нелли побежала бегом.

Луна скрылась за тучей, плотной и густой. Над долиною потемнело, и детская фигурка растаяла во мраке. Когда Елена достигла валуна, белый диск еще не вышел из своего укрытия, но проступил сквозь туманный его край.

На менхире никого не было.

Помнилось? Нет, помниться не могло, все чувства ее ясны и даже не окутаны сейчас грезами. Но с какой такой радости Левелес стала прятаться от своих? Положим, она не знает, какую тревогу вызвала своим исчезновеньем, как перепутала все планы… Но все же — зачем?

Нелли тихо обошла менхир — никого. И поле вокруг голо, незаметно не убежишь. Дитяти здесь вовсе не было.

Внезапная усталось навалилась как свинец. Опереться бы о камень, что нижним концом своим как раз доходит ей до локтя, но каким же холодом от него веет! И на землю не сядешь, а обратно теперь идти да идти… Как же она все-таки устала!

Ледяной луч ударил в лицо так ярко, что Нелли зажмурилась и поспешила закрыть лицо рукавом.

— Лена!

Ну вот, мало ей святого короля, теперь еще брат мерещиться начал! Надо хоть одну ночь толком проспать, так уж дальше совсем нельзя!

— Лена, ты одна? — очень тихий детский голос был где-то совсем рядом. — За тобою никто не может следить?

— Друзья не следят, — вздохнула она, вступая в странную игру с помутившимся своим рассудком.

— А те люди, что с тобою в деревне, они наверное друзья? Они не могут тебя обманывать и прикидываться? Коли ты не уверена, от них можно спрятаться, подумай хорошенько!

— Роман?!

Бесполезно кричать, для помутившегося разума что крик, что шепот. Вот, оказывается, как сходят с ума: чувства и мысли ясны, только химера полноправно обретает плоть. Рука сама собою оперлась о камень — холод прожег через суконный рукав, но ничуть не отрезвил.

Что-то прошуршало в темноте, но Елена даже не испугалась, ей было все едино. От ее горя любой волк убежит со всех ног, такое оно злое.

— Здесь дыра есть, под камнем. Хорошая дыра, снизу вверх все видать, — сказал ее брат, вырастая из-под земли.

— Ты… на менхире стоял… зачем? — Колени подгибались, но Нелли заставила себя удержаться на ногах, прибегая к ледяной опоре.

— Выглядывал, как бы на тебя поближе посмотреть. Издали-то я тебя видел, днем еще, так ведь разве издали разберешь.

Сомнений не было: брат ее стоял перед нею, одетый заправским шуаном, в крестьянской шляпе и козьей куртке. За полгода он вытянулся, но еще больше оброс. Волоса, что раньше были по плечи, теперь ниспадали почти до черного кушака. Пистолетов не было, но на поясе его красовался увесистый охотничий нож — довольно бесполезный для безопасности девятилетнего мальчика.

Но поверить в это здесь, лунной ночью, было куда сложней, чем если бы перед Нелли стоял малолетний святой Людовик. Людовик, король Людовик, благодарю тебя! Ты не обманул, ты сдержал обещанье, брат мой жив, брат мой цел-невредим, брат мой возвращен мне — когда я уже растеряла всякую надежду.

— Так можешь ли ты быть уверена в своих спутниках, Лена? — настойчиво повторил мальчик, отряхнув одежду. — Тебя вить тоже злодеи украли, так? И Прасковью?

— Никто меня не крал, несмышленыш, сами мы за тобой пустились! — Нелли было страшно дотронуться до брата: вдруг он растает под ее прикосновеньем?! Наконец она решилась, острожно коснулась ладонями его пряменьких плеч, самых настоящих, мягких длинных волос, пахучего меха куртки, а потом уж обняла, прижала к себе со всей силы, и все казалось ей слишком слабо…

— Ты не сказала! — Брат, впрочем, противу обыкновения позволил себя обнимать, даже, как ей показалось, на мгновенье сам прижался к ней, чего с ним не случалось годов с четырех.

— Я им верю как себе, мы многое вместе испытали.

— В добрый час. Только зачем тебе было ехать сюда, Лена? Разве ты не знала, что здесь лютая война?

Что на такое ответишь? Вот вить забавно, он уж мнит себя мужчиною.

— Коли ты одна, так дядя Филипп не оправился в тот раз, — голос мальчика подозрительно зазвенел. — Вовсе не оправился, да?

— Отрава была смертельная, — сказла Нелли покойно. Уж лучше сразу, и к тому же он дитя, весь ужас смертной разлуки ему неведом.

Роман крепко сжал ее ладонь в своей. Маленькая рука была теплой и сильной.

— Эко у тебя пальцы застыли, Лена. Эдак и захворать недолго. Пойдем-ка в тепло, коли там вправду нет врагов.

Тьмы вопросов рвались на язык, поднимали сущий буран в голове. Но выпустить их наружу не было сил. После, все после!

Обнявшись, словно всего лишь в поисках тепла, сестра и брат медленно шли к замкнутой в каменный круг деревне. Луна проливала на менхиры яркий свет, подобный оледеневшим водопадам.

ГЛАВА XXXVIII

Лагерь шуанов ликовал так, словно обрели белые не маленького русского дворянина, а не меньше, чем собственного своего короля. Никто не мерил порох, расточительно потраченный на зряшную пальбу в воздух. Особенно усердствовали Вигор де Лекур, Анри де Ларошжаклен и Жан де Сентвиль. Кому-то пришло в голову сопроводить стрельбу дуденьем в охотничьи рожки. Ну, трепещите, синие! От эдакого шума небось сделаете лишнюю версту в сторонку! Из каких-то уж совсем сокровенных закромов явился бочонок сидра, а старуха Ивонна, невзирая на протесты, свернула шею одному из своих гусей. Теперь он уже шипел в очаге, капая душистым салом в благоразумно подставленую плошку.

Старик по имени Гульвен надумал вытащить на улицу столы из нескольких домов и составить рядком в один. Морской Кюре не менее деятельно отгонял всех от сего длинного стола, торопясь отслужить благодарственный молебен.

В часовенку все не влезли, большая часть народу молилась снаружи, прямо на площади. Не было средь прочих только Ан Анку, появившегося к концу молебна с несколькими пестренькими куропатками в сумке.

— Все ж добавка к гусю.

Нелли щасливо рассмеялась: крестьянин он крестьянин и есть. Не таков Ан Анку, чтоб тратить добро без пользы. Покуда дворяне ребячились, он пострелял с толком.

Наконец суматоха улеглась и господин де Роскоф занял почетное место во главе стола.

— Сядь-ко со мною рядом, маленькой византийский римлянин, — сказал он несколько темно. — Хоть разгляжу толком, каков ты есть. Во всяком случае ты глядишь заправским шуаном.

Елену хотели усадить по другую руку господина де Роскофа, но она уперлась — села местом ниже, рядом с братом. Вместо нее усадили отца Модеста, хоть он и порывался самым обязательным образом сеть ниже отца Роже. Наконец расселись все.

— За щасливый исход поисков нашей Элен де Роскоф! — Ларошжаклен поднял деревянную плошку словно хрустальный бокал. Лицо его сделалось вовсе мальчишеским. — Ура!!

— Ур-ра-ра!!! — Ненавистный для синих клич дружно загремел над застольем.

Как же велика в сердце человеческом потребность в радости, невольно подумала Елена, не в силах оторвать взора от брата, который, нимало не смущаясь всеобщим вниманьем, расправлялся с крылышком. Один мальчик жив-здоров, всего один, из сотен сгинувших. А сколь согреты этим все, считая и огрубевших в военных буднях мужчин! Никогда не забыть ей сего веселого утреннего пира под открытым небом, разгоряченных лиц, слетающего с уст пара, шуток и смеха, тарелок, расставленных по одной на двоих, англицкого победного клича… Воистину, каждый ребенок теперь — живая аллегория Надежды!

— завел Ле Глиссон.

— То-то будет получше холодных блинов, — довольно заметил Роман, швыряя косточку черной собаке, что повизгивала под столом, очумев от происходящего.

— Многие б и за них спасибо сказали теперь, — возмутилась Параша. — Где ж ты, негодник, добывал блины?

Роман не ответил, уткнувшись в оловянную кружку. Быть может и не расслышал, немудрено в таком шуме.

— Ох и братец у тебя, голубка, — Катя тоже прилипла к мальчику взглядом.

Особо разглядывал его и отец Модест. Немудрено, они видели маленького Сабурова впервой! Нелли знала, что и священник, и подруга каждый сам для себя теперь перебирают свои сугубые приметы, меряют и взвешивают, приходят к каким-то заключеньям. Похоже, Катька довольна Романом несколько больше, чем отец Модест. Или ей мерещится?

— Буду, — Роман охотно принял отрезанный господином де Роскофом кусок ножки.

Ну да, для него-то и отец Модест и Катька — всего лишь незнакомые покуда взрослые.

— Понятно, что от санкюлотов тебе удалось сбежать, дитя, — господин де Роскоф улыбался. — Но как же о тебе не знали наши крестьяне?

— Я от всех людей хоронился. Я здесь чужой и не дорос разбираться, кто хорош, а кто плох.

Во взгляде господина де Роскофа застыл вопрос, каковой он, верно, счел покуда неуместным задать.

— Так что после обеда и выступаем, — обратился Ларошжаклен кому-то, перекрикивая гул.

— А Левелес? — в который раз оговорилась Нелли, и даже не заметила, так мучительно кольнуло сердце сознание вины. Про чужого-то ребенка на радостях напрочь забыла! — Разве мы не будем ее дольше дожидаться?

Антуанетта-Мария рассмеялась.

— Чего дожидаться-то, сие дитя ночью воротилось и теперь спит сном более праведным, чем заслуживает! Вспало, вишь, повидать материну куму на соседнем хуторе, близ Плюзюнет. Ну да что, с дисциплиною у нас и у взрослых худо, с малолетков и спрашивать смех. Это ж как-никак не солдаты регулярные, а дети, к тому ж — одержимые.

На душе полегчало.

Песни лились все веселей, но застолье меж тем начало понемногу тяготить Елену. Яблочное вино и еда придали ей сил: теперь жаждала она осыпать брата расспросами.

— Мы допоем и без Вас, — ласково молвил господин де Роскоф. — Ступайте, дорогие мои дети, вам слишком многое надобно сказать друг дружке без свидетелей.

Наконец оказались они одни, она уж и не чаяла. Наконец сидят они в домишке у очага с жарко дотлевающим торфом.

— Злодеев я положил ни о чем не расспрашивать, — опередил ее Роман. — Как ты думаешь, Лена, для чего я им мог понадобиться? Уж я подслушивал, подслушивал, все впустую!

— Нуждались они в одном — в золоте, коего много у старшего господина де Роскофа. Видишь ли, злодеи подумали, что ты и есть сын Филиппа.

Издали было слышно, что теперь поют женщины — про убитую злой мачехой девушку Барбу. В хоре различался голос Параши.

— Вот оно как, дураки перепутали нас с Платошкою! — Роман хмыкнул.

— Но здесь-то в поле ты как оказался?

— Случаем, — не слишком многословно ответил брат. — Я б и раньше от негодяев отделался, да только не враз решил, что дальше-то делать. Потихоньку надумал, что главное — из страны выбраться, куда угодно, в любую другую. Вить в любой стране, ежели она не мятежная, есть наши посольские приказы, так? Значит надобно только добраться, а уж посол, поди, поможет.

— Только добраться, — ужаснулась Нелли. — Да ты хоть можешь вообразить, каково попасть отсюда в другую страну?! Не только от солдат уберечься надобно, а еще и путь найти!

— Ужо дал я себе зарок не отлынивать от географии! — сериозно ответил мальчик. — Помнишь, Лена, соседи комедию представляли, там неуч говорил, что-де извозчик довезет?

— Это его матушка говорила, что сынка баловала.

— Ну, не важно, словом вправду глупость. Вить как хорошо, что я заучил, от Бретани-то ближе всего Бельгийское королевство! На северо-востоке, стало быть, в Париж ворочаться незачем.

— Мы и теперь не через него поедем, я чаю. Но дороги-то ты небось знать не мог.

— Пустое. Уж добрался бы, разве я не сельский житель, чтоб сторон света не разобрать? Не так уж и трудно все, тем паче — лето.

Сердце Нелли сжалось: маленькой мальчонка, один, пробирающийся лесами чужой страны.

— Отчего ж ты не обратился хоть к крестьянам, Роман? Перемолвись ты хоть с одним, мы б о тебе вскоре узнали. Ну да пустое, о том ты знать не мог, но уж мог сообразить, что селяне тебе помогут.

— Я сказал уже, что не дорос до сей войны, Лена, — меж бровями мальчика обозначилась вертикальная морщинка. — Видал я, как приходили к синим люди в крестьянской одежде, по виду неотличные от прочих. Как могу я различить честного крестьянина от шпиона?

— Но шпионов среди бретонцев почти нету, Роман!

— Для меня «почти» не годилось. Коли не повезет, так можно и с одним из тысячи встретиться, так?

— Должно бы уж слишком не повезти. Но бывает и такое невезенье.

— Стало быть, в сей стране не мог я верить никому. По щастью, мне и нужды не было кому-то доверяться — было б кому снабжать меня по дороге чем-нибудь съестным, да еще мне потребна оказалась одежда поплоше и неприметней. Ну с этим-то трудностей мало!

— Постой, брат любезный, — не поняла Нелли. — Кто ж давал тебе одежду да пищу, коли ты только что сказал, и сказал верно, что доверять тебе никому не стоило?

— Да неужто ты сама не поняла, за каким исключеньем? — хмыкнул Роман.

— За каким же это?

— Я мог довериться детям моих лет.

Елена вздрогнула, вспомнив парижских мальчишек.

— Когда я был маленьким, ну, годов пяти, папенька говорил, что дети бывают заражены пороками взрослых, когда живут в городах, — Роман словно бы угадал ее мысли. — Но сельские дети честные, как честна Натура. Мало его слов я помню, но эти пришлись кстати. Девочки здесь по французски не умеют. Но с мальчиками мне всегда сразу удавалось сговориться. С одним я поменялся одеждою, другие приносили мне блины из гречи и яблоки.

— Экой же ты молодец, братец. — Теперь вчерашнее исчезновенье Левелес представилось вдруг Нелли в ином свете. — Вот уж папенька обрадовался бы, что вспомнились тебе его слова в трудную минуту. Но как же ты от санкюлотов-то убежал, Роман?

— Фортуна вышла. На постой синие два дома заняли, рядышком по улице. В одном была снизу москательная лавка, да сзади склад при ней. Они там собрания проводили.

— Проводили чего? Что у тебя с родной-то речью твориться, брат любезной? Собрание можно созвать, но куда ж его водят?

— Ну, так они говорят, вроде по французски, а все не очень, — Роман наморщил нос. — Мне так мнится, они половины своих слов сами не понимают, лишь бы кудрявей звучало. Болтливые, страсть. Проще молвить, командир бегал — всех сгонял в этот сарай. Из Парижа письмо пришло, что вроде как календарь менять хотят.

— Неужто с Грегорианского на Юлианский? — Нелли не поверила своим ушам, и хорошо сделала.

— Какой там! Хотят, чтоб нынче был первый ихний год, а до них чтоб вообще годов не было. И чтобы жить без воскресений. Не слишком-то я стал прислушиваться, меня боле тревожило, кого при мне оставят.

— Сколько уж я тут, а безумиям санкюлотским не надивилась. Счисленье лет с себя начать, экие болваны самовлюбленные, а, братец? Было б смешно, когда б жутко не было. Ну, до такого, чтоб без воскресений жить, даже они добраться не посмеют. Впрочем, ну их совсем. Ты говоришь, синие все ушли болтать…

— А со мною остался только один рябой солдат Радуб, — продолжил Роман. — Он сидел себе на порожке, вырезывая из баклуши новую ложку ножом с рукояткою в виде попугая. Ножик тот с костяною фигуркою я приметил у него уже давно, но притворился, будто вижу впервой. «Сударь, а что у Вас за птичка на ножике?» — спросил я. — «Таких птиц привозят из колоний, — с важностью ответил тот, продолжая строгать. — Но вот бы ты удивился, когда б услыхал, что пичуга сия может разговаривать по-людски». — «Да Вы шутите!» — «Ничуть не бывало, она зовется попугай и может выговаривать слова. Вишь, какой у нее клюв!» Он поднял ножик повыше. По чести сказать, фигурка не была уж слишком достоверна, если сравнить хоть с нашим Кошоном. Но я сделал такое лицо, будто она невесть как красива.

Нелли не удержала улыбки. Положительно, Роман, ежели делал себе такой труд, мог быть не дитятей, а сущим ангельчиком. Но как же удалось ему столь успешно заболтать солдата, чтобы сбежать?

— Радуб пустился рассказывать, как десяток лет назад купил фигурку в лавке, а на рукоять посадил сам. «Никогда не видал такого красивого ножа, — сказал я. — Можно мне его подержать?» — «Да он вострый, чего доброго поранишься», — засомневался тот. — «Не беспокойтесь сударь, я не поранюсь! Я вить уже большой!» Солдат ухмыльнулся и протянул нож мне. Сперва я разглядывал рукоятку, поворачивая ее так и эдак, потом перехватил, попробовал пальцем сталь лезвия. Восхищение мое было лестно рябому, но наблюдал он за мною уж невнимательно. Я же, выждав, когда он поднимется и повернется ко мне удобней, со всех сил всадил нож ему в печень, по самого глупого попугая. Дядя Филипп вить мне показывал, где у человека печень.

Нелли хотела что-то сказать, но губы ее словно онемели, не в силах пошевелиться.

— Вострым краем нож угодил книзу, чуть наискось, — безмятежно повествовал Роман. — Я почти повис на нем, но смог немножко повести вниз, а затем повернуть лезвие и дернуть кверху. Когда бьются на шпагах так, понятно, не делают, но я решил, что будет надежнее. Он и уразуметь ничего не успел, как завалился на спину и забил по полу сапогами. Крови было столько, что синий мундир сделался черен. Не весь, камзол по грудь, а штаны до колен.

Онемевшие губы шевелились, словно сами по себе беззвучно говорили какие-то слова. В спокойных синих глазах брата Нелли словно в книге прочла, что проделан весь кунштюк был куда быстрее, чем пересказан. Что говорить, солдат заслуживал смерти. Нелли была уверена, что эдакой животный добряк равно способен как побалагурить с дитятею, так и отволочь его на гильотину. Но Роман, ее маленькой Роман, убийца! Всего два года, как он ответствен перед Богом за свои земные дела, и уже должен отвечать за смертный грех! Положительно, из него святой не вырастет!

Елена засмеялась, сперва сухим гистерическим смехом, затем, когда хлынули слезы, со странным облегчением. Стиснув брата в объятиях, она плакала и смеялась, а его кудри, играющие солнечными зайчиками невзирая на сумрак облачного дня, щекотали ее лицо и мокли от слез.

— Да полно, Лена, — недовольно вырываясь, проговорил мальчик. — Разве я дурак какой? Я же месяц выжидал, покуда выдастся подходящий случай. Не плачь, все же хорошо!

— Лучше не бывает, — ответила Нелли, еще раз прижавши брата к сердцу, мчащемуся галопом в какие-то черные, черные бездны.

ГЛАВА XXXIX

— Не в обиду тебе будь сказано, дружок, а возможности свои ты рассчитал неверно, — говорил день спустя Роману господин де Роскоф на следующем биваке. — Меж Бретанью и Бельгией еще Нормандия, а оная первое вся занята врагом, а второе — лесной обширный край. В нормандских лесах ребенку твоих лет сгинуть — плевое дело. К тому ж осень началась, холода. С каждым днем теперь хуже путешественнику. Нет, до благополучных пределов ты б не добрался. Воистину чудо, что пересеклись пути твои и сестры.

— Ну, дедушка Антуан, я не хотел зряшно доверяться незнакомым людям! — обиженно заспорил мальчик. — Который уж раз объясняю! Ну как открылся б я какому крестьянину, а он бы меня и воротил к синим? Из образованных тож многие глядят не тем, чем взаправду. На человеке не написано, что он не предатель!

— Тут ты прав, не поспорю, — господину де Роскофу, казалось, доставляет изрядное удовольствие общенье с маленьким свойственником. — Только бежать тебе не надлежало вовсе. Надобно было набраться терпенья и ждать, когда взрослые тебя вызволят. Помни, врагу не свойственно милосердие. Коли тебя не убили, а украли, значит ты надобен живым. Не трудно вить было догадаться? Бывают случаи, когда выдержка и разум маленького мальчика заключаются как раз в том, чтоб понять, что без взрослых он не справится.

Да, поступи Роман так, как теперь учит ее свекор, он был бы с нею двумя месяцами раньше. Никогда тебе того не скажу, а ты, братец, дедушку-то своего спас!

Дедушкою Роман начал называть господина де Роскофа почти сразу, да и вообще разом прикипел к старику, куда только делась обыкновенная его независимость! Когда господину де Роскофу было не до него, мальчик делил время свое меж Ан Анку и Катей, мало что оставляя сестре. Отца же Модеста мальчик напротив несколько дичился.

Что же до Левелес, несколько часов тому их покинувшей, то с нею Роман не перемолвился ни словечком. Так и оставалось непонятным, верна ль догадка Нелли. Да, умею дети хранить секреты друг дружки — неважно, будь то зарытый во дворе клад из бусинок и стекляшек либо вопрос жизни и смерти. Ну и пусть их.

— Ох, дедушка, ну не мог я иначе! — горячо воскликнул Роман. — Ну мыслимое ли дело не управиться с врагом, ежели я знаю, как надобно сие сделать! Ну не умею я не искать случая, а нашед им не воспользоваться! Право не умею, дедушка Антуан!

— Да, дитя, это твоя изрядная проблема. В будущем она причинит тебе хлопот, но слава Богу, что теперь все обошлось.

В воздухе вновь пахло морем, хотя самого моря еще не показалось. Но не придумывает же она сей соленый привкус свежего ветра, столь сладостный и бодрящий?

«Раньше горы Святого Михаила будет ждать нас судно, — сказал накануне Ан Анку. — В Нормандию и соваться теперь не стоит. Мы пойдем морем».

Морем так морем, оно и лучше. А лучше всего то, что теперь нет нужды расставаться с отцом Модестом и со святым королем. Их путь теперь — вместе в Россию.

Невольно платя брату тою же монетой, Нелли проводила теперь немало времени с давним своим духовным наставником.

— Давно уж хочу спросить, отче, что за несуразный Вы мне прислали подарок, ну, пятнадцать годов мне было тогда, — взаправду Нелли впервой о подарке и вспомнила, но обрадовалась не шутя: уж расстанешься в России, так вдогонку не спросишь, вот бы досада вышла! — Какой-то камень некрасивый, на коготь похож.

— Коготь он и есть.

— Шутите, он же каменный!

— Видишь ли, Нелли, те дни коротал я в пустыне, что зовется у местных тартар Гоби. Не чаял я задержаться вдали от России и Белой Крепости надолго, да вдогон одному порученью прилетело другое. Три года пришлось мне обследовать огромную, но малолюдную и бесплодную страну.

— Империя Российская растет, — какая-то мысль мелькнула в глазах господина де Роскофа. — Двойственные чувства, я чаю, должен вызывать у Вас сей рост.

— Радости больше, горечь — на самом дне чаши.

Ну вот, опять эти двое о чем-то своем!

— Так воротимся к камню.

— Да, прости. Нужды нет рассказывать, сколь драгоценна в песках вода. Особые тропы ведут к родникам, воистину источающим жизнь. Частенько бывает и так — следуешь к роднику, а находишь лишь влажный песок. Тогда надлежит браться за лопатку, исправляя злодеяние недавней бури. Сперва раскопаешь самое выемку, после долго таскаешь из нее всяких нападавших в воду тушканчиков, надобно сказать, решительно дохлых, а после уж можно пить… Понятное дело, глоток воды на глоток водки, дабы тушканчики не опечалили… Так вот единожды, орудуя лопаткою, я наткнулся на странного вида каменную кость, да именно так — кость из камня. Я озадачился размышлять, какому зверю из известных не только в здешней местности, но и в науке, могла бы оная принадлежать, даже будучи настоящей…

— И не нашли дельного предположения? — с азартом спросил господин де Роскоф. — Только самое фантастическое, каковое положено почитать за предрассудок?

— Вот именно! — лицо отца Модеста сделалось вовсе юным, глаза сверкнули мальчишеским огнем. — Делать-то мне все одно было нечего, я ждал письма. За день я выкопал зверя не стану врать, что целиком, но заняться невообразимою мозаикой сделалось уже вполне можно. Кости не идеально входили друг в дружку, все ж я боялся неуклюжим своим раченьем причинить им вред. Однако ж на кошме моего шатра возникла часть остова чудовища — голова, а также передняя и задняя лапа. Некоторые кости не имели компанионов. Целый день мне выпало эдак развлекаться: с утра началася буря. Лютая, доложу я, вещь в тех краях: наружу и думать нельзя высунуться, можно только молить Господа о том, чтоб колышки, их тартары тешут чрезвычайно долгими, удержали опоры шатра. Темно было, как ночью, я зажег светильник на бараньем сале, какие в ходу у местных. Так я и развлекался диковинными костями, то перекладывая их получше, то подшлифовывая пилкою для ногтей. Решивши же отпраздновать находку, я добыл из дорожного погребца бутылку ямайского рома. Надо сказать, пить сие молоко солдата просто так, не вдогон тушканчикам, было изрядным мотовством. Но я чуял, что имею на то право! Наливши полчашки, я вдруг нашел, как погрязнуть в эпикурействе еще пуще. Буря та была не песчаною, но ледяной: по парусине лупило как картечью. Осторожно приподнявши полу шатра, чуть-чуть, с самого низу, я высунул сосуд наружу. Через полминуты я воротил чашку полною доверху невообразимым напитком: ром, казалось, кипел, разбавленный чистейшим ледяным градом. Назвавши полученное «градобоевкой», я понемногу наслаждался до вечера среди диковинных костей.

— Так чьи ж то, наконец, были кости?!

— Дракона, маленькая Нелли.

— …Дракона?!

— Самого что ни на есть настоящего. Даже в очерке черепа было заметно сходство с теми чудовищами, коих малевали древние наши иконописцы. Драконы вправду жили на свете в давни дни, хоть на великое наше облегчение едва ли живут теперь.

— Дорого б я дала, чтоб оказались сии кости в Академии Наук, на посрамленье некоторым просвещенным соседям нашим!

— Увы тебе, оне туда не попали. Есть у нас в Крепости и свои мужи Науки, не в обиду столицам будь сказано, поосновательнее академиков.

— Но с тех пор, я чаю, первые заключения сделаны? — тут же спросил господин де Роскоф, нагнавший их в поле, как ни странно, без Романа. Верно мальчик учится у Ан Анку прыгать с шестом.

— Сделаны, — отец Модест нахмурился. — Но, верно, оные не окончательны. Нашим ученым покуда кажется, что дракон выходит куда древней рода человеческого.

— Откуда ж тогда живописцы его знали?

— Бог весть. Настоящая наука всегда ставит человека перед все новыми и новыми загадками, представляющимися непостижными. Чем больше мы узнаем, тем острей понимаем свое неведенье о замысле миростороя. Мы невежды, маленькая Нелли, мы, по сути сказать, выходим грамотней только тех дурачин, кто полагает, будто сможет разложить тайны Натуры по полочкам, стоит ему только изобрести для того оптический телескопический прибор покрупнее.

— К слову сказать, об астрономии… Вы вить пользуетесь календарем Юлианским?

— Так же, как и предки Ваши.

— Аргумент изрядный, — господин де Роскоф улыбнулся — нето ответу собеседника, нето подбегающему вприпрыжку Роману с шестом на плече.

— Есть и иной, быть может, более весомый. Вить Юлианское счисленье — гелиоцентрично, в отличье от геоцентрического, я бы сказал — антропоцентического счисленья Грегорианского. Родитель оного счисленья — Ренессанс, известно, объявил человека пупом земли. Ну не пустое ли дело — воображать, что небосвод ходит ходуном вокруг твоего жилья?

— Да, в те века Церковь изрядно накуролесила, — нахмурился господин де Роскоф. — Однако ж единственно собор может отменить оные ошибки.

— Дедушка Антуан! — требовательно встрял в разговор взрослых Роман. — А мы морем пойдем домой, да? Я страх как хочу поучиться парусом ветер ловить. Мне Ан Анку обещался, что научит!

— Да дружок, вы отправитесь морем, — ласково улыбнулся старый дворянин. — Уверен, ты не станешь тратить время зря. Морское дело — куда как полезная наука.

— Как это — мы поедем? — насторожился ребенок. — Дедушка Антуан, а ты разве не поедешь с нами?

— Нет, дитя, я должен остаться здесь, — твердо сказал господин де Роскоф.

Блеск предвкушающего море простора померк в глазах. Еще не успела она задуматься о новом горе, а оно уже караулит, ухмыляясь, в нескольких шагах! Да, свекор ее останется во Франции, в том нету сомнений!

— Ну дедушка Антуан! Я понимаю, тебе надобно синих бить! Но ты ж у нас никогда не был, хоть погостить — езжай с нами, ну пожалуйста! И Платошку ты не видал, знаешь, какой он забавный! Слова говорит, а буквы-то путает! Дедушка, ты хоть не насовсем, хоть в гости. В гости-то можно, я чаю!

— И, друг мой, не время сейчас по гостям-то разъезжать, — господин де Роскоф погладил мальчика по золотым кудрям. — Эдак и назад можно не поспеть. Война.

— Батюшка! — Неудержимые слезы заливали лицо. Нелли и не пыталась их удержать. — Батюшка! Едемте в Россию, где быть Вам теперь, как не в дому Вашего сына! Сжальтесь, разве сумею я одна воспитать да обучить двоих мальчиков, чтоб вступили они в безумный сей мир зрячими?! Я и сама за Филиппом ленилась учиться, мне ли огранить юные умы?

— Не бось, учители найдутся, только свистни, — господин де Роскоф переглянулся с отцом Модестом. — Даже коли свистеть придется на большее расстоянье, чем ты думаешь. Да и собственной силы своей ты еще не знаешь. Я покоен за Романа и за Платона.

— Сердце мое эхом вторит словам маленькой Нелли, — сокрушенно вздохнул отец Модест. — Но сдается мне, решенье Ваше непоколебимо.

— Покуда жива Бретань — в ней найдется для одного из ее принцев горсть гречневой муки и кусок творогу, — с печальною гордостью ответил господин де Роскоф. — В безопасности лесных либо прибрежных убежищ я напишу еще одну книгу — книгу о крестьянской Голгофе. Думаю, уж сие будет последней в моей жизни заботою. Те, кто совершили революцию, хотели бы и рассказывать о ней. Они хотели бы, уничтожив или истерзав своих современников, еще и обмануть потомство, но гиштория отталкивает их запятнанные преступлениями руки.

Расставанье разверзалось впереди беспощадною бездной.

— Не плачь, милая моя дочь, судьба без того несказанонно щедро оделила нас в годину бедствий. Разве не выпало нам щастья повстречаться в сей жизни? Теперь вот что, — господин де Роскоф обернулся к мальчику. Взор его сделался суров. — Ты уж довольно мужчина для того, чтоб понять мое напутствие, Роман. А коли паче чаянья ты и слишком мал, тебе все ж придется с этим сладить, ибо судьба не даст нам лучшего случая. Я чаю, тебе и племяннику твоему жить в страшном столетии, в веке нового идолопоклонства и лютых бедствий. Обещайся мне, что будешь следовать теми же вехами, что служили твоему шурину. Покуда они тебе неявны, но только до поры. Внук мой младенец, ты обещаешься за двоих. Будьте друг другу опорою, здравые среди безумных. Среди многих соблазнов соблюдите верность земным Государям и Царю Небесному. Гляди, Роман, ты отвечаешь теперь при свидетелях.

— Все будет по-твоему, дедушка Антуан.

— И еще зарок тебе, вовсе чудной, быть может. Но что-то говорит мне, что я в тебе не ошибусь. Дитя твоих лет подстерегают многие хвори, не всяк из вашего брата вырастает взрослым. Благополучно же возросшего юношу ждут опасности, вроде неизбежных дуэлей. Но обещайся, просто обещайся мне, что доживешь до седин. Не прошу тебя беречься от вызовов судьбы, прошу просто обещать.

— Будь покоен, дедушка Антуан. Разве могу я умереть, когда за мною Платон и Лена? — Мальчик вскинул голову, тряхнув длинными локонами. — Право, будь покоен. Я не умру, но убью.

ГЛАВА XL

— Воистину трудно мне поверить, что Роман не родной внук, — смеялся господин де Роскоф. — Одно худо, слишком уж он красавец. Будет записным серцеедом. А вить самого женщина едва ль уязвит. Чувствительные стороны жизни будут для него лишь ненужной докукою. Жалею, чего скрывать, что не увижу сего молодого роста.

Свинцовый, неспокойный под осенними ветрами водный простор раскинулся до самого окоема. Они вторые сутки ждали судна в маленьком домишке рыбака. Впрочем, в помещеньи достало места только женщинам. Роман ночевал вместе с мужчинами в сарае для сетей, чему Елена не препятствовала. Что же до отца Роже, так он вовсе не обременял себя сном. Положивши проводить святого короля до самого исхода, он уж неделю как молился перед мощами почти непрестанно, словно боясь, что после совесть укорит за самый малый утерянный миг.

— Ближе к Ла-Маншу вода светлее, — улыбнулся господин де Роскоф. — Под Нормандией море сияет.

Но Нелли не улыбалось обсуждать красоты предстоящего путешествия. Вить тогда они уж не будут вместе! Хоть бы ненадолго о том забыть!

— Мне показалось, батюшка, что Вы знаете, откуда те странные слова, что сказал мой брат.

— А разве ты сама не помнишь? Признаться по чести, странно мне, коли им обучил тебя и мальчика муж твой, а еще странней, что сам он их запомнил. Но единожды ты сама их говорила, а теперь я слышу сие от Романа. Вовсе худого тут нету, а все ж Филипп шалопай.

— Батюшка, Филипп ничего такого не рассказывал, — уверенно возразила Нелли. — Нет, батюшка, сие идет только от Романа. Слова эти живут в его душе, с тех пор, как он здесь, в Бретани. Я иной раз могу читать его душу на расстоянии. Но скажите, откуда они взялись?

— Откуда взялись, невестка? — Господин де Роскоф помолчал немного, вглядываясь в тревожную водную даль. — Страх убивает разум. Страх суть малая смерть, грозящая смертью огромной. Я повстречаю страх свой лицом к лицу. Я дам ему путь во мне и надо мной. Там, где прошел страх мой, не останется ничего. Там буду лишь я. Я не умру, но убью.

— Что сие? — Елена содрогнулась. Голос свекра показался ей незнакомым и каким-то жутким.

— Древнее заклятие местных кельтов, — пояснил господин де Роскоф в обыкновенной своей манере. — Похоже, мальчику шепнул их какой-нибудь менхир. Что есть Бретань, как ни гранитный ларец с седыми загадками грозовой древности, Элен? Но Бретань редко приоткрывается для чужих. Сдается мне, лучше Роману больше сюда не ворочаться. Впрочем, к чему тревоги? Грядущие десятилетия едва ли проложат сюда новые дороги. Право, подумай, каков сорванец! Добраться до Бельгии, а там должно быть русское посольство… Рассужденье-то здравое, спору нет. Я уж не стал его огорчать, что трудно нонче найти русских послов что в Бельгии, что в Нидерландах…

— А отчего трудно, батюшка?

— Так вить наши-то санкюлоты на Бельгию напали… Теперь война переместилась уж на землю сего королевства. Повсюду война, повсюду смута, куда взгляд ни кинь… Бои подо Льежем, под Кельном, под Франкфуртом…

А Нелли и подзабыла за бретонскими делами о внешней политик! Правда, войну-то санкюлоты объявили всем еще весною! Но о том, что безбожники уж вломились к соседям-бельгийцам, она и не слыхала.

— Сие был бы изрядный щелчок для ребяческого самолюбия. Пусть уж думает, что сделал все верно. Разберется после, сам.

— Так куда ж мы пойдем морем? — Нелли все не отрывала глаз от белой птицы вдали, странно неподвижной. Верно, гоэлан.

— К брегам Альбиона, больше некуда. К какому порту — подскажет ветер. Лишь бы вышло поскорей. На море идет такая же война, как и на суше, но для наших лоцманов сие уж давно дело привычки. Чаю, проскочите благополучно. Да и драгоценный груз на борту охранит вас в пути. Боюсь, что светлыми водами Ла Манша тебе не любоваться. Да, вот еще. Эка я все зароки-то раздаю. Элен, не тебе я оставлю тайну каперского золота, не тебе и не Платону, вы слишком далёко. Но кто знает… Коли вдруг всех нас, здешних, не окажется в живых, помните о нем. Хоть три, хоть четыре сотни лет ему лежать, не суть важно. Его назначение — восстановленье французской короны.

— Я запомню, отец.

— Погляди-ко, — господин де Роскоф прищурился, вглядываясь вдаль. — Вот уж и судно! Бог даст, причалит благополучно. А все же стоило б подождать тумана.

Теперь уж крохотное полотнище паруса нельзя было ни с чем перепутать.

— Ладно, оставлю тебя покуда.

Нелли осталась на сумрачном по осени берегу наедине с приближающимся парусом. Не слишком-то разбиралась она в оснастке кораблей, однако ж даже ей было понятно, что подходящее судно — из самых малых, какие только могут выходить в открытый океан. Скоро уж она ступит на зыбкие доски, а под сей ветхою опорой заскользит чудовищная ледяная бездна вод. Гиль! Такие рифы и такие волны довелось ей пережить на суше, что путешествие по океану нимало не страшило. А к тому ж, хоть и не будет рядом отца, но превратности пути морского она щасливо разделит с отцом Модестом, Романом, Катей и Парашею.

— Дома-то уж скоро Козьма с Демьяном, — легкая на помине Параша подошла сзади, покуда Нелли вглядывалась вдаль. — Работникам каши выставят, молочные, в печи нарумяненные. Гречневую да пшенную, и ячневую, и полбяную. Овсянной-то мужики брезгуют, лошадиное это дело овес жевать. А вечером кузьминки.

— Ну, ты-то на кузьминки не ходишь, — улыбнулась Нелли, тоже невольно обращаясь мыслями к дому.

— Не звали девки, вот и не ходила, — без обиды ответила Параша. — Зато чучелу соломенную ладить, ну ту, что после хоронят поутру, всегда меня просили. У меня лучше всех выходило.

— Ну, на сей раз без тебя будут чучело ладить. Дай-то Бог к Сретенью успеть.

— Зимняя дорога. Хорошо, коли Пасху дома встретите.

— Ты о чем говоришь? — Нелли, отворотившись от увеличивающегося паруса, уставилась на подругу.

— Да ты вить знаешь о чем.

Параша стояла перед нею, кутаясь на ветру в черный свой суконный плат. Такая же, как всегда, и совсем другая. Словно весь век свой ходила она не в лаптях, но в буковых башмаках, словно от родной бабки-ворожеи переняла песни на странном здешнем языке. Суровый морской загар сделал черты округлого лица ее жестче.

— Так все-таки… все-таки он? Ан Анку?

— Кому ж и быть-то, как ни ему? Так уж на роду написано.

— Ну, в нашей-то губернии мало кто с Ан Анку потягается, особенно в морском деле, — попыталась пошутить Нелли, но шутки не вышло. — Будь щаслива, любезная моя подруга, будь очень щаслива!

— Господи! Будешь тут щасливою! — Лицо Параши исказилось, она обеими руками схватила за руки Нелли, сжала изо всех сил, до боли. — Как я тебя-то оставлю, касатка?! Хоть замуж не иди! Как ты без меня-то? А хворь нападет? Я-то, поди, все хвори твои знаю как себя самое!

— Как-нибудь слажу. Брось, Парашка, каждый должен свою жизнь прожить, не чужую. Катька-то от нас обеих тринадцати годов ушла, пора, стало быть, дружбе детской и на три части разрываться. А мне все ж будет покойней, что ты от батюшки недалёко. Бретань-то не шибко велика.

— Ну, за барином-то батюшкой пригляжу, сама знаешь, — загар растаял по вине отлившей крови: у Параши побелели теперь даже губы. — Трав я тебе с собою положу, после сама выучись такие же рвать. Хоть чего-то должна ж ты помнить, про росу, про луну…

— Что за речь про луну?

Взволнованные разговором, Нелли и Параша даже не заметили, как к берегу спустилась Катя.

— Да не в луне дело, — недовольно сказала Параша.

— А в чем? Не в свадьбе ли? — Молодая цыганка кинула Нелли хитрый взгляд, напоминающий, что для нее-то такая новость не вовсе внове.

— А хоть бы и в свадьбе!

— Да ладно злиться-то! Давно уж ясно было, к чему идет. Остаешься, стало быть?

— Остаюсь.

— Ох, не самое тут теплое сейчас местечко семью-то начинать, — вздохнула Катя. — Синие докучать будут хуже мух навозных.

— Ништо, — лицо Параши прояснилось. — Как все, так и мы. В лесах убежищ много.

— Ой, Парашка! — Нелли всплеснула руками. — Ты ж в католичество теперь запишешься! Что отец-то Модест скажет?

— Уж говорил, — Параша усмехнулась. — Про католиков ты глупость говоришь, венчаться и в разной вере можно. Брак такой законен. Сокрушается он, понятное дело, что детки наши католиками станут. Только куда ж им деваться-то? Нашего-то русского храма, поди, по всей Бретани с огнем не сыскать.

Надлежало спешить с завершеньем разговора: вот-вот уж мужчины выйдут встречать приближающийся корабль.

— Уж не знаю, что тебе отец Модест говорит, а по мне так ничего, что ты за католика идешь, Бог, поди, простит. Католики теперь в гоненьях, прямо как первые христиане. Ежели они и неправы в чем, кровь мученическая многое смыть может. — Нелли сокрушенно вздохнула. — Сердце говорит, любимые мои подруги, сие была последняя наша встреча в этой жизни!

— Последняя — у попа жена, — сердито возразила Параша, закрывая рукавом подозрительно увлажнившиеся глаза. — Не бось, еще свидимся.

— Не судьба, я карты раскидывала. Зряшно себя обманывать. Обещаемся лучше, что не дети, так внуки наши повстречаются. — Катя нахмурилась. — До Англии-острова с Вами доберусь, а там останусь переждать. Вообще-то мне теперь в угры ворочаться надобно.

— В табор?

— Покуда в табор, — неуверенно, к некоторому недоуменью Нелли, ответила Катя. — Только сдается мне, что детям моим по земле не колесить. Пора б и оседлыми прикинуться. В уграх теперь затеряться легко, смута большая. Были у нас такие куруцы, те еще, по чести сказать, живодеры. Уж сколько лет после них прошло, а порядку нет.

Корабль уж был виден отчетливо, с подробностями остнастки и крошечными фигурками суетящихся людей. На воду опускался шлюп.

Маленький Роман бежал к воде впереди де Лекура и де Ларошжаклена. Подруги перекинулись взглядами. Даже пообещаться толком не вышло, ну да им и не нужны обещания!

— Сие судно называется «Роза Бреста», хоть оно и мало, да маневренно. Сие самое лучшее по неспокойным нашим водам сейчас, — рассказывал после господин де Роскоф отцу Модесту и Нелли. Они вновь прогуливались по океанскому берегу, втроем. — Экипаж его — проверенные люди. Дальше Англии они не пойдут, им много дела здесь. Из Франции увозят морем тех, кому не должно сражаться, во Францию везут оружие и воинов. Битва за Бретань еще не проиграна, она — впереди. Однако ж в портах британских не трудно будет сыскать судно, следующее коли не прямо в Россию, так к Балтийскому морю.

— А уж оттуда рукою подать до Санкт-Петербурга, — согласно кивнул отец Модест. — Оно и быстро получится. Но не терзайся, маленькая Нелли, ты верно рассудила тогда добираться через Гельвецию. Выбраться из Франции морем вправду проще ныне, чем проникнуть в нее. К тому ж это из Бретани. Но разве знала ты, что путь твой не только в Париж?

— Я, отче, много чего тогда не знала, — усмехнулась Нелли. — И не я одна. Парашке-то венчаться теперь как, двойным чином?

— Толку-то, — отец Модест нахмурился. — Брак католический для нас законен, мы вить католиков не перекрещиваем и не перевенчиваем. А обещаться воспитать детей православными она все одно не может. Одно меня утешает — здесь, на новой своей родине, словно бабочка выпорхнет она из кокона дурной колдовской славы. В добрый час.

— Парашка не может вовсе перестать ворожить, — встревожилась Нелли. — Это уж она не она будет.

— Сдается мне, здешний народ лучше умеет управляться с подобными проблемами, — отец Модест глядел через ее плечо, куда-то вдаль. Нелли обернулась по направлению его взгляда. Согбенная летами старуха-крестьянка шла в сторону деревни с корзинкою водорослей на спине и грабельками у пояса. Черная шаль, черная же юбка с высокою тальей — все сие делало ее неприметною в угрюмом осеннем пейзаже.

— У бретонцев, я чаю, кровь темней, нежели у русских, — улыбнулся господин де Роскоф. — Древняя мудрость помогла нам перелить старое вино в новые мехи. А коли отвлечься от любезных мне гематических тем, так получается теперь все по-честному. Франция отдала России мужчину — взяла у ней женщину.

ГЛАВА XLI

— Нет уж, вдове в подружки негоже, — уперлась Нелли. — Ты, Катька, будешь.

Ни цветочка, даже осенние листья и те пожухли!

Единственным украшеньем, до которого додумались подруги, явились оставленные приливом в песке мелкие раковины. Больше других годились двойные с перламутровыми изнутри створками. Нелли собирала их, а Катя низала мудреное ожерелье.

— В волоса вплесть, так и ничего будет, — бормотала она нод нос, сидя у растворенной верхней половинки окошка: в домике было темно, а снаружи слишком стыли пальцы.

— Господи, что б я дала за утюг, — Параша чистила платье намоченною губкой. — Только ближняя деревня шибко бедная, нету у них.

— Ладно, не зря ж говориться, что лучше в лохмотьях, да за любимого, чем за постылого в золоте, — говорила Катя, судя по всему сильно теперь жалевшая как раз о золоте — о присвоенных санкюлотами украшениях. Нето, чтоб те насильно отобрали у ней все дорогое, и без того было хорошо заплачено. Однако тюремщики уперлись, что, сохранности ради своей головы, возьмут цыганкино золото «на сохраненье», иначе-де доносчики, что обитают средь заключенных, заподозрят неладное. Пришлось уступить. А теперь вот ни колечка подруге в подарок.

Как бы хотелось соорудить букет и венок новобрачной из святых лилей! Но лилеи отчего-то уж несколько дней не являлись из земли.

Рассвет выдался не по осеннему солнечен. Яркие лучи тепло сияли над холодным простором океана, по серому песку прибрежной полосы.

Желая добиться хоть какого-то сохраненья звука, а также и уберечься от ветра, отец Роже собрал походный алтарь под сенью наклонной скалы. Под ним он заложил на особой подставке ковчежец.

— А прямиком за алтарем ход в пещеры, — сказал ей Анри де Ларошжаклен. — Враг может его заметить, но толку чуть. Лабиринт там смертельный, не имеючи точных примет пропадешь.

— А скоро ль еще одна свадьба, Анри? — спросила Нелли вроде бы невпопад.

— Скоро Элен, но нам с Туанеттой жаль, что Вас на ней не будет. Но не дело кораблю долго болтаться тут на якоре. А другого рейса Вы, поди, ждать не захотите.

— Долгие проводы — лишние слезы, так у нас говорят, Анри.

— Эх, будь Туанетта здесь сегодни, можно было б сразу две свадьбы сыграть. Но Вы можете быть покойны, моя северная богиня. Свадьба не замедлит до Адвента, и все будет хорошо.

— Еще как хорошо, Анри! — Нелли всплеснула руками от радости. — Как я нонче об этом мечтала, взгляните!

Из серого песка под скалою поднимался цветок — вовсе маленькой и беззащитный по осени, напоминающий перламутровым своим тоном одну из соседок-ракушек.

— Анри, это же цветок для Параши! Свадебный цветок! Ну, что ж Вы медлите, сорвите его мне! Не могу же я за алтарь заходить!

Нелли подпрыгивала от нетерпения. Молодой предводитель шуанов, смеясь, приблизился к цветку, преклонил перед ним колено и бережно сорвал.

Перехватив лилею, Нелли бегом воротилась в домик, где Параша и Катя уж завершали немудреные приготовления.

— Парашка, вот он, цветок короля! Может статься, что и последний на французской земле! Катька, куда лучше — на корсаж или в куафюру?

— В волоса, — отозвалась цыганка, перебирая ловкими пальцами льняные косы Параши. — Вишь, я их ракушечными-то бусами перехватила да кверху подняла, хорошо будет.

И верно, с лилеей в волосах, переплетенных живым перламутром, получилось лучше не надо. Нужды нет, что на ногах деревянные башмаки, Парашу они нисколько не портили. Горделивой красавицей стояла она в дверях, высокая, с высокой куафюрой, словно странно отрешенная от обыкновенных своих забот. Нелли и Катя болтали от волнения наперебой, не сразу и заметив, что подруга не вымолвила ни слова.

— Эй, ну где вы там, — сердито позвал снаружи Роман. — Меня дедушка Антуан просил поторопить, уж отец Роже готов.

— Ну, тоже свадьба называется, — в сердцах воскликнула Катя. — Ни заплачек спеть некому, ни пряников нет для выкупа невесты!

— А по мне так лучше и не бывает, — сериозно возразила Нелли. — О таком внукам и правнукам сказывают.

— И то верно.

Сопровождаемая подругами, Параша спустилась крутой тропою, идущей в расселине скал. Мужчин было поболе — девятеро, считая Романа. Благодаря тому свинцовый день сделался вдруг ярок, словно на серый берег села стая сказочных Жар-птиц: шуаны вывернули козьи свои куртки казовой стороною наружу.

— Вот это красота, и цветов не надо! — восхитилась Катя.

Чем только не переливались яркие шелка. На них кровоточили святые Сердца Иисусовы и гуляли единороги, дышали огнем драконы и плескались русалки, улыбались солнца и луны с человечьими лицами, странные деревья единовременно плодоносили и цвели.

Отец Роже уж нес к алтарю литургическую свою утварь, покуда обернутую в белый холст. На нем был белый, шитый серебряными нитями короткий плащ с капюшоном, Нелли не знала, как такое одеянье называется.

Отвесив изящный поклон, господин де Роскоф взял Парашу за руку и подвел к Ан Анку, уж стоявшему пред маленьким алтарем. Скромная невеста встала рядом с нарядным женихом. За нею подошла Катя, а за Ан Анку встал Ларошжаклен.

Голова Ан Анку была непокрыта и ветер вовсю трепал его длинные русые волоса.

— начал отец Роже.

— стройно откликнулись шуаны.

— далёко разносилось над древними водами.

Вдали реял парус корабля. Шлюпка, уж весь день снующая меж берегом и судном, на сей раз отлеплялась от борта.

Отец Модест, отошедший к воде, не молился со всеми, но лицо его выдавало волнение чувств.

Словно все было уже когда-то, и эти волны, и эти скалы. Словно так же, шумом океана, величественно звучала латынь, понятная Нелли на треть, ежели не меньше.

Но латынь вдруг оборвалась.

— Хочешь ли ты, Мартен, добровольно и без принуждения взять в жены сию девицу, которая пред тобою? — на скверном своем французском вопросил отец Роже.

Ничегошеньки в первое мгновение не поняв, Нелли даже огляделась по сторонам. Какой такой Мартен, откуда он взялся? Тут же столкнулась она глазами с Катей и подавилась решительно не подобающим смехом. Вот балда-то! Ей что, надобно было, чтоб пред святым алтарем человека назвали Призраком Смерти?

— Volo, — ответил тот по-латыни.

Вот уж, все-таки, конфуз. Выходит она так и не удосужилась за все минувшие месяцы спросить, как зовут Ан Анку? Получается, что так… Ох уж эти бретонцы со своими прозвищами, что прилипают к ним ровно вторая кожа!

— Хочешь ли ты, Прасковия, добровольно и без принуждения…

Ну как же она раньше не догадалась, вить не было дома никаких Мартынов! Хорошо хоть, кроме Катьки никто не знает.

— Volo, — твердо, словно и ей латынь не была в диковинку, ответила Параша.

А отец Роже продолжал допытывать их по-французски о любви и уваженьи, о верности и помощи до гробовой доски. А затем снова зазвучала латынь. Шуаны благоговейно молились, нарядные в расшитых своих куртках, и очень скромно глядел меж ними король Людовик в саржевом своем коричневом одеянии. Он тоже молился, стоял меж господином де Роскофом и Жаном Сентвилем. Оба его не видели.

«Святой король, дай им щастья насколько можно в нещасной стране!» — взмолилась Нелли. Людовик благосклонно улыбнулся ей, подходя к брачующимся. И улыбка не сходила с его уст, когда он стоял рядом с отцом Роже, связывающим их руки лентою епитрахили. Вот уж руки стянуты одним узлом. Король Людовик положил свою руку поверх сего узла.

Да видит ли его хотя бы отец Модест? Нелли обернулась к воде. Бог весть. Священник стоял, низко склонивши голову. Теперь она уже знала, что короля не увидит, когда вновь посмотрит на брачующихся. Так оно и вышло.

— Проповедь-то… Верно отец Роже ее на мессе скажет.

— Да уж скажет, понятное дело.

Параша и Мартен менялись уже кольцами, самыми простыми, серебряными. И те, о чем говорилось накануне, с трудом удалось добыть. Может и лучше, что серебро, вспомнилось Нелли из детских годов, чистый металл севера.

Над берегом пронзительно и громко разнесся птичий крик. Кричал не белый гоэлан и не черный корморан. Сие был крик совы.

— Синие на подходе!

— В укрытие! Отходим в пещеры!

— Эх, мессу-то не отслужу нонче! Быстрей, детки, надобно уж тогда вас благословить!

Параша и Мартен преклонили колени. Отец Роже торопливо осенил их знамением креста. Над расселиною загремели выстрелы.

— Корабль не может ждать! Кто знает, сколько их! — страшным но повелительным голосом выкрикнул господин де Роскоф. — С Богом, друзья мои, любимые мои друзья!

— Батюшка!

— Элен, все сказано меж нами! Лишняя минута может стоить чьей-то жизни. С Богом, драгоценный мой друг, не оставьте их, знаю, что не оставите! С Богом, Роман, с Богом, Катрин! Вперед!

Подхватив почти лишившуюся чувств Нелли на руки, отец Модест побежал по колено в воде к шлюпу. Кто-то из матросов, нет, оказывается Иеремия, бросил весла и толкал суденышко им навстречу. Перетащив Нелли через борт, отец Модест побежал обратно — настолько быстро, насколько позволяла вода, что удерживала ноги не хуже луговой травы. Куда?! Ах, конечно!

Шуаны стояли плечом к плечу вокруг отца Роже, обнимающего ковчежец. Нелли побоялась глядеть, с каким лицом он передаст его отцу Модесту, с каким лицом выпустит из рук своих.

— Прощайте, подруги! — звонко крикнула с берега Параша. — Прощайте навек, милые!

— Прощай! — откликнулась Катя, прыгая в шлюп.

— Элен, любовь моя, прощайте!

— Дедушка Антуан! Будь здоров!

Отец Модест, уж по пояс в воде, догнал деревянную скорлупку. Катя протянула ему руки, кто-то из матросов, не Иеремия, забрал ковчежец.

Теперь Нелли глядела, глядела во все глаза. Шуаны, отстреливаясь, стягивались к скальному лазу, в коем уже виднелась только голова одного из них, исчезла, начал протискиваться другой, отсюда не разберешь, кто.

Синие солдаты сыпались горохом на песок по склону лощины. Двое из них подняли ружья в их сторону.

— Быстрей! — коротко приказал отец Модест.

Пуля вспорола воду, совсем рядом с бортом. Елена не обратила вниманья, занятая лишь одним: успеют ли шуаны укрыться в скалах?

Вот уж только один отстреливается, не Жан ли де Сентвиль? Не выпуская ружья, пятится спиною, делается короче на треть аршина, стреляет последний раз… Есть! Синие бегут со всех ног к пещерному входу, спорят меж собою, изготавливаются стрелять внутрь… Поздно! Ну что, попробуете сунуться на свою голову? Попробуете, негодяи?

— Ну нельзя ж так лезть под пули, маленькая Нелли! У меня-то руки были заняты, а Катерина уж тянула-тянула тебя пригнуться! Все впустую! Ладно, теперь уж им нас не достать.

На берегу оставались теперь только синие солдаты. Весла били по воде. Шлюпка шла к кораблю. Сидящие в ней были уже вполне безопасны.

Нелли попыталась унять волнение. Надобно радоваться хоть бы тому, что дорогие ей существа живы и благополучны. Венчанье состоялось, а она отбывает с обретенным братом к родным пределам. Вить в то почти невозможно поверить!

Нелли попыталась улыбнуться, оборотившись к отцу Модесту. Но бросивши взгляд на духовного своего наставника, она увидала, что он, странным для столь закаленного воина образом, охвачен сильнейшим душевным смятеньем. Побледневшее чело его покрыла испарина, однако ж он медлил отереть его, словно боясь оторвать хоть одну из рук от похожего на детский гробик ящичка-ковчежца. А руки эти — небывало дело — дрожали.

Подчиняясь прихотливой игре воздушных течений, побережье накрыли тяжелые темные тучи. Еще мгновенье, и по воде забили первые капли.

— Ишь, дождик пошел, — Роман вытянул раскрытую ладонь. — Не сильный, не бось, намокнуть не успеем.

— Нет, сие не дождь, — странным голосом произнес отец Модест. — Роман, Елена, запомните навек. Франция плачет над отлетающей от тела ее Благодатью.

ГЛАВА XLII

Нелли оставалась на шканцах, покуда берег не скрылся из вида. Роман стоял с нею рядом, и она сжимала его руку — единственную живую руку на белом свете. Отец Модест и Катя, такие сейчас близкие, слишком скоро воротятся в область воспоминаний. Так уж было, десять лет назад. Воспоминанья — те же луга асфоделей, бродящие по ним немногим отличны от призраков. И слишком уж много дней пройдет прежде, чем обретет плоть и кровь малютка Платон.

Она не ощущала боли от проистекшей слишком уж скорой разлуки. Просто вдруг не стало, словно руки или глаза, подруги и отца. Словно острым взмахом меча жизнь отсекла ее от господина де Роскофа и Параши. А еще — от Ан Анку, вдруг оказавшегося Мартеном, от Анри де Ларошжаклена, от доброго отца Роже, морского кюре, от… от Бретани.

Она привыкнет жить без Бретани, куда денется. Только сейчас, покуда берег не укрылся от глаз, поверить в такую жизнь еще никак не возможно.

— Ты уносишь Бретань в сердце своем, маленькая Нелли, — тихо сказал рядом отец Модест.

— Да. Только лучше бы я этого не делала. Больше всего сейчас хотела б я ее забыть, забыть совсем!

— Не лучше, ты и сама знаешь. Сия утрата — только твоя. Сия боль принадлежит только тебе, маленькая Нелли, и никому ты ее не отдашь.

— Хорошее утешение, нечего сказать.

— Так разве ж я тебя утешаю? Утешают слабых, а ты — сильная, несокрушимо сильная. — Отец Модест бережно разжал ее пальцы и высвободил руку мальчика. Только тут Нелли увидала, что ладошка брата совершенно побагровела. Заметивши ее испугу, Роман небрежно повел плечом и крестьянским жестом засунул кулаки в карманы крестьянского своего платья.

Капитан корабля, коего звали Эрвоан Кергарек, предложил пассажирам спуститься в каюту в рассуждении портящейся погоды.

— Вон чего буревестник-то вытворяет, — заметил он, указав рукою с зажатою носогрейкой на какую-то крупную птицу, носящуюся низко над водою. — Хоть трубку покуда выкурю, после не до того будет.

Прочие на «Розе Бреста» тоже не нюхали табак, но курили его, на англицкий лад. Говорят и в России впрочем, в пору голландских мод, курильщиков водилось немало. Сейчас, благодарение Богу, повывелись. Все ж диковато было наблюдать, как несколько человек разом глотают отвратительный дым. Спасаясь скорей от него, нежели от грозящей бури, Нелли последовала обязательному приглашению.

Угол грязного сырого трюма, отделенный дырявым куском старого паруса, едва ль можно было столь торжественно именовать каютой. Не было даже оконца — только железный фонарь с вонючей ворванью, качающийся так, что тени скакали как пьяные.

— И, здесь места только для вас обеих и мальчика, — усмехнулся отец Модест, устанавливая ковчежец у внутренней переборки. — Не считая, понятное дело, короля. Мнится мне, впрочем, что последний раз покидал он Францию не с большими удобствами. Кораблестроенье в те времена было еще в самом младенческом своем состоянии. А сия «Роза» в лучшем случае лишь возомнившая о себе маргаритка. По сути это большой бот. Так что пойду лучше помогу брасопить, тут каждая пара рук не лишняя. Нет, Роман, вот тебе лучше остаться с сестрою, кто ж о ней позаботится если случится сильный шторм?

— Брасопить, — Нелли нашла в себе силы улыбнуться. — Где ж Вы, отче, научились сему делу, в Алтайских ли горах, а нето в Гобийской пустыне?

— Не сыпь мне соль на раны, маленькая Нелли, — рассмеялся отец Модест. — Я до двадцати пяти годов не видал живого моря. Хуже, я не видал даже судоходной реки. Между тем книги о странствиях морских читал с ребячества дюжинами. Быть может именно по упомянутой причине. Человек стремится обладать далеким. Однако ж после походить под парусами мне сколько-то довелось, и брасопить я умею.

Нет, ничего, жить вполне можно. Вот только все кажется, что свекор, стоит только окликнуть, спустится к ней по сей лесенке, что стоит только обернуться по сторонам — увидишь Парашу. Невозможно поверить, что сие не так.

— В этих кусках парусины можно спать, — Катя коснулась ее руки. — Вот, крепятся они на крючья. Только качаешься, словно дитя в люльке.

Качки, впрочем, хватало и без того и становилось все больше.

— Тот мальчик… в лагере был. Он лучше меня на шесте скачет, — произнес вдруг Роман, невольно поворачивая лицо на восток.

Нелли с Катей переглянулись. Независимо от того, верны ль были предположения сестры, в стане шуанов при Романе была только Левелес Кервран. Сказать ли правду? Нет, нельзя. Почему нельзя непонятно, но нельзя никак.

— Стало быть, он тебя половчей будет, — с улыбкою сказала Катя, примериваясь между тем, как наладить гамаки.

— Да нет, тут в другом в чем-то заковыка, — Роман уселся на пол и замолчал.

— Кабы морской болезни с кем из нас не прикинулось, — озаботилась Катя. — Гадкая штука, люди сказывают.

— А, это когда тошнит от качки. Со мною пока наверное нету.

Больше того, нешуточное колыханье суденышка словно бы успокаивало Нелли. Прилегши в неудобную парусиновую зыбку, она, противу собственного ожиданья, смежила веки.

В отличье от нынешнего их пути, король отдыхал в шатре, расставленном на палубе. Более суток рыцари томились на недвижимом корабле, наблюдая в слезной близости родной берег, уже оставленный навеки. Стоял полный штиль. Это было через день после праздника Святого Петра, первого числа июля. Парус установили только второго, корабль взял курс на Сардинию, где должен был собраться весь крестоносный флот. Спустя одиннадцать дней корабли стеклись в бухте Каглиари. Прибыли граф Пуатье и король Наварры, граф Фландрии и герцог Бретани. Король держал с ними совет, не сходя с корабля. Было решено идти на Тунис.

Словно в насмешку над тем, что крестоносцы только что жаловались на безветрие, в пути поднялась великая буря. Шитый лилеями шатер пришлось снять. Людовик медлил спуститься в трюм, не в силах оторвать взора от чарующе ужасной картины разгула стихии. Водяные горы росли на глазах, достигая за мгновения высоты столетних дубов, водяные бездны разверзались за бортом. Многогласый крик ужаса вырвался у мореплавателей, когда чудовищная пляска гор с безднами породила исполинскую воронку, по завихрившимся стенам коей корабль устремился в глубины. Гибель представлялась неотвратимой. Но еще одно перемещенье вод — и дно воронки поднялось — вместе с кораблем. Сколько длились сии мгновения? Корабельного мальчишку сорвало волною с мачтовой площадки — нещасный не успел даже крикнуть. Но вот волненье улеглось, оставивши судно с треснувшей мачтою, с разбитым планширом, со спутаными в колтун снастями. Только тогда юный принц Филипп вновь принялся уговаривать отца спуститься в нутро корабля.

«Воистину, смертный страх — лучшее лекарство от скорбей разлуки», — промолвил король.

Ветер успел высушить намокшие волосы крестоносцев: соль блестела на них, словно седина.

Однако ж ни один корабль не пошел ко дну, плаванье вскоре продолжилось.

Две недели спустя трепещущий Тунис наблюдал за приближеньем христианского флота. Войска агарян бежали в смятении. В безлюдной гавани качались, бесполезные, словно выеденные ореховые скорлупки, два брошенных корабля. Войско высадилось без урона. В первую ночь спали там же, где высадились, но место было слишком открытым. С утра крестоносцы начали перемещать лагерь на равнину, к необитаемым стенам старой крепости.

Крепость-невеличка стояла на развалинах Карфагена, страшного и проклятого града языческого. Она и звалась теперь Карфагеном, хотя и не была им. Первые недели дамы страшились ночевать в ее стенах, после привыкли. Что поделать, коли это единственные стены, которые можно предоставить здесь дамам: на мужчин места попросту не хватило.

— Совсем как у нас, в домишке рыбака, — пробормотала Нелли, пробуждаясь. — Вот оно что, теперь все и срослось. Там, в проклятом Карфагене, король заболел, там умерли его брат граф Артуа и любимый сын Жан-Тристан, рожденный в Святой земле. Теперь мне нечего больше ждать, круг замкнулся.

— О чем ты шепчешь? — Катя склонилась перед нею в свете фонаря.

— Да все о том же. Я чего, спала?

— И умудрилась бурю проспать! Ох и болтало! Ужо пооборвало у нашей «Розы» лепестков.

— А мачта не треснула? — Нелли рассмеялась.

— Слава Богу, цела. Ты с чего спрашиваешь про мачту?

— Так, спросонок, — Нелли оглянулась в поисках Романа, но прежде, чем успела обнаружить его отсутствие в трюме, мальчик спрыгнул из раздраенного люка на лесенку.

— Буря-то нас отнесла немного, — заявил он с видом озабоченности. — Чуть позднее в Дувр входим. Однако ж он виден. Лена, хочешь поглядеть? Вообще ничего тут интересного и нету, одне песчаные отмели!

— Команде, я чаю, отдых надобен, — сказала Нелли отцу Модесту, поднявшись на палубу. — День проживем мы в гостинице или боле?

Священник казался озадачен.

— Стоять мы будем, по словам капитана Кергарека, сутки. Но не думаю, честно сказать, что мне стоит ночевать на постоялом дворе, маленькая Нелли. Право, святым мощам покойнее на корабле. А уж я буду при них. Но уж тебе и Катерине нет надобности отказывать себе в удовольствии ступить на берег страны, живущей по внятным законам человеческого общежития. Здесь некого бояться, сие приятно, хотя бы из разнообразия. К тому ж ты, поди, захочешь сделать какие-нибудь покупки, необходимые для дальнейшего пути.

— Ох, вот уж кунштюк! — Нелли засмеялась уже по-настоящему весело. — У меня ж денег ни медного гроша! Были банковские письма, так те санкюлоты в тюрьме отобрали! Я последние месяцы о деньгах ни разу не вспомнила.

— Хорошо живешь, дитя. Не тревожься и теперь, я тебе выправлю бумагу для банков, коими пользуется наш орден. Экая, глянь, красивая, яхта!

На море уж делалось тесно от кораблей, совсем как от людей на улице. А до пристани еще оставалось меж тем изрядно. Нелли даже не поняла, о каком судне толкует отец Модест. Меж тем оное священника, казалось, изрядно заинтересовало.

В отличье от французских городков с разноцветно штукатуренными их домами, Дувр оказался настоящим краснокирпичным царством. Нелли вспомнила, что в туманных краях штукатурка быстро сходит. Светлая черепица крыш и обильные штоковые розы по стенам изрядно скрашивали мрачность домов. Но краше всего показались Нелли обыденные лица англичан. Девушки, хорошенькие как одна, все с одинаковым очаровательным пунцово-хладным цветом ланит, казались беспечны и веселы, юноши самодовольны и щеголеваты, матери семейств спокойно-озабочены. Так бы и глядела часами из окошка тесного нумера на улицу!

— Кого выглядываешь? — Катя принялась разбавлять из фаянсового кувшина принесенный служанкою кипяток.

— Просто так. И не понимают вить, сколь щасливы.

— Щастье всегда таково, его видишь издалёка. Сразу человек понимает лишь горе да муку.

Нечто в голосе подруги встревожило Елену, и она пригляделась к той пристальнее. И сей взгляд ее встревожил. Под черными глазами Кати легли тени, и глаза и волоса, казалось, утратили всегдашний живой блеск свой, лицо осунулось и подурнело.

— Эй, Катька! Ты не больна часом?

— Больна не один час, но при том вполне здорова. Иди лучше, оболью покуда вода горяча. Мыло лавандовое, что в лавке брали, должно быть хорошее. Я вообще слыхала, что у здешних мыловары отменные.

— Слушай, ты мне тень на плетень-то не наводи, — Нелли тем не менее подставила голову под щедрый горячий ливень — не без наслаждения. — Чего с тобою делается?

— Да ничего со мной такого. Да не брызгайся ты, как кутенок, вишь, лужа на полу! — Катя принялась заворачивать рукава повыше. Чуть ниже локтя на округлой ее руке зиял свежий ожог, еле затянувшийся коростою.

— Обо что это ты так?

— О головешку из костра. Неделю назад.

Нелли решительно набросила на волосы чистую простыню.

— Ерунду ты какую-то говоришь, не пойму зачем. Головешкою в таком месте надо слишком уж умудриться обжечься.

— Эка мудрость, вынула за остывший край да ткнула.

— Ты чего, сама себя обожгла? Катька?!

— Ну, сама, — Катя принялась сердито намыливать собственные локоны.

— С каких пирогов? Ты лучше сразу говори, я вить не отстану.

— Хорошее средство. Некоторые и монахи оным, я слыхала, не брезгуют на крайний случай. Ежели мысль-то воспарит в мечтаньях куда не надо, самое лучшее лекарство. Как глаза на лоб от боли полезут, мигом забудешь про зряшное.

— Вот оно что. — Нелли простояла сколько-то времени молча, наблюдая, как кудрявые волоса подруги, намокая, делаются прямыми. Затем воротилась к окну, отдавая дань новой своей привычке — по десять раз убеждаться, что Роман никуда не делся. Быть может, в России, дома, сие потихоньку пройдет. Через улицу, в окне маленькой кофейни видно было, что мальчик продолжает лакомиться сладким вареным тестом под названьем пуддинг. Только после она вновь подошла к подруге. — Значит не прошло у тебя… С Иеремией?

— Дитя ты малое, — Катя в свой черед укуталась в мягкое небеленое полотно. — Страсть все одно, что сорняк — крепко в сердце врастает, цепко держит. Ничего нету под луной необоримей любовной страсти.

— Но вить ты не поддашься? — спросила Нелли почти шепотом.

— Скорей горло себе перережу! — жестко ответила цыганка. — Слишком большие вещи на кону, нельзя проиграть.

— Нет, знаешь, не затем мы живы воротились от санкюлотов, чтоб ты сама себе горло резала. Дитя я иль нет, а я тебе вот что скажу, Катька. Ты сама сорняк сей поливаешь. Раньше по-другому нельзя было, иных печалей хватало, а теперь надобно с этим кончать.

— И как же мне прикажешь сие сладить? — Катя со злостью сушила волоса, нещадно их теребя. — Что-то я в толк не возьму.

— Не зря народ говорит — с глаз долой, из сердца вон, — ответила Нелли твердо. — Расставаться пора.

— Выходит тогда — и с тобою тоже.

— Выходит, Катька.

— Слушай, не могу я так, — теперь цыганка взволнованно ходила по не слишком просторной горнице. — С отцом ты только-только рассталась, а уж без Парашки теперь будешь — ровно пустой рукав. Не могу я тебя нынче бросить. Хоть до датчан провожу, а то до Питера.

— Да брось ты с глупостями, я дело говорю! — возмутилась Нелли. — В зеркало на себя глянь лучше, сколько тебе годов, нешто сорок?! Почернела вся. Очень мне нужно, чтоб ты на моих глазах изводилась. А я тебе еще скажу, теперь хуже будет. Санкюлоты-то они того, отвлекают от страстей чем-то не хуже горящей головешки. Нешто не так?

— Так, — вынужденно согласилась Катя.

— Ну а прочее — гиль! — Нелли взяла подругу за обеи руки. — Катька, надобно было мне в лихую сторонку ехать, я позвала, ты услыхала. В этом дружба, а не в том, чтоб слезы в обнимку лить. Да, тяжко мне теперь будет без Парашки да без батюшки, а в дому еще и без Филиппа втрое тяжелей. Но сие мое горе, мне его переживать. Я слажу. Все одно расстаться нам скоро, не так уж важно для меня, теперь либо через месяц. А против тебя нонче каждый день играть будет, на судне то посередь моря от любви мало мест прятаться. Я права, ты знаешь, что я права. Давай расставаться здесь.

— Даже не спросишь, могу ль я отсюда по своим-то делам добираться? — Катя улыбнулась с тенью прежнего задора.

— А то я тебя не знаю, — рассмеялась Нелли. — Аль вправду станешь мне голову морочить, что не найдется в большом порту такого кабачка, где б для тебя задней дверцы не отворилось?

— Найдется, — Катя сверкнула белыми зубами, хорошея на глазах. — Подружка моя любимая, давай прощаться.

Стоя у низкого оконца, Нелли наблюдала за немудреными сборами Кати.

— Уж сама простишься с отцом-то Модестом, — Катя подошла к ней. — А Ерёме скажешь… Нет, не говори ничего, он все и так поймет. Так и ему легче. Экие право, ребятишки смешные: куда в них только лезет?

Видно было, что на блюде перед Романом осталось только ломтя два пуддинга с вареньем, это от здоровой-то ковриги!

— Это коли сладко, — заметила Катя. — Попробуй им репы дать либо каши — с двух ложек сыты и добавки не просят. — Ты за ним приглядывай, касатка, за братом. Масть у него непростая.

— В каком сие смысле? — спросила Нелли без особого интереса. Вовсе ей не хотелось о том слушать.

— Кёровый король будет по всем приметам, как вырастет. Только гадать на него как на кёрового — пустое дело! Ничего не узнаешь, с толку собъешься. Потому как никакой он взаправду не кёровый. Пиковый он.

— Будет у меня время о нем подумать, Катька. Не тревожься за меня.

— Ну, спаси Господь. — Катя крепко обняла подругу. — Прощай навек, касатка, в детях повстречаемся!

ГЛАВА XLIII

Катя, закинув на спину небольшой узелок, исчезла в дверях. Через мгновенье юбка ее, покуда еще вовсе не цыганская, темной бретонской домотканины, колыхнулась над тротуаром. Вот уж свернула она в проулок за зеленной лавкою.

Борясь с мучительным стесненьем в груди, Нелли опустилась на неудобную табуретку перед трюмо, зеркало в коем было изрядно неровным. А все ж зеркало, да и расчесывать волоса куда как приятней новенькою серебряной щеткой, а не домодельным деревянным гребешком.

Нет, ничего, все верно они решили. Только легче б было, право слово, заране знать. Вот ведь Катька, терепела-таилась, покуда край не пришел. С другой стороны поглядеть, могла б она и раньше понять, что с Катериной неладно, что не так легко ей запретить себе сердечное чувство. Ну да, будь вокруг поменьше войны, больше б и у ней было времени примечать страданья подруг!

Вконец спутавшись в том, виновата ли перед Катей, Нелли обрадовалась появленью сытого и весьма довольного жизнью брата.

— Сюда шли без толку, — заявил Роман. — Покуда штормило, без толку было и подступаться к морякам. А хотел бы я залезть на салинг.

— Куда залезть?

Разговор с Романом отвлекал от сердечной боли.

— Ну ты видала у мачты вроде как коленцы? Одно в другое втыкаются. А вокруг них площадки круглые. Ну да и корабль, надо сказать, не из больших. Может статься, мы хоть из Копенгагена на настоящем фрегате пойдем.

— Ну, это уж ты не у меня спрашивай, а у отца Модеста.

— Так его нету.

— Ну, ты же знаешь, Роман, отец Модест не станет с борта сходить.

Нелли выглянула вновь в окошко: священник пробирался к гостиннице по узкому тротуару.

— Господи, неужто еще что-нибудь случилось?

Вид отца Модеста, однако же, развеял ее опасения: коли что и случилось, так едва ли плохое. Редко доводилось ей наблюдать в благородном его лице столь безмятежную радость.

— Помнишь, яхта входила в порт с нами вместе? — спросил он. — Не напрасно я обратил к ней свое внимание. Верно, Господь услышал мои молитвы. Нужды нет, капитану Кергареку верю я как себе самому, но вот доверять драгоценный груз наш недостойному наемному кораблю мне никак не хотелось. А теперь и не придется. Яхта «Ифигения» принадлежит одному человеку, что живет в России, но служит Воинству. Ныне она и следует по орденским дела, а экипаж ее на самом деле — наши братья-монахи. Представить ты не можешь себе, сколь рад я увидать своих здесь, на брегу Альбиона! Сейчас уж они на борту «Розы Бреста», воротимся вместе и тогда перенесем мощи. Ты вить, я чаю, хотела бы попрощаться с доблестными бретонцами?

— Стало быть мы в Копенгаген на яхте пойдем? — в некотором неудовольствии вмешался Роман.

— А на яхте и лучше осваивать начала морской науки, — отец Модест спрятал улыбку в манжете. — Только пойдем мы не в Копенгаген, друг мой.

— А куда? Прямиком в Империю Российскую?

— В конечно счете, понятно, да, но не сразу. Через три недели «Ифигения» должна быть на Мальте. Этого никак нельзя изменить. Так что курс наш будет совсем иным. Мы пойдем вовсе в другую сторону, к Лиссабону. Затем проберемся в Середиземное море через Гибралтар, а там уж и рыцарский остров недалек. С Мальты же мы пойдем в Россию черным морем, через Босфор, так что путь нам в Москву не через северную столицу, но через Малороссию. Но ты не рада, маленькая Нелли? Отчего?

Елена ответила не сразу. До чего ж алчной бывает жизнь! За каких-то два дни хочет она высосать из сердца ее всю радость, до капельки.

— Это вить будет куда как дольше, чем через датчан на Балтику, отче? — наконец заговорила она.

— Понятное дело, — отец Модест уже безо всякой улыбки вгляделся в ее лицо. — Но разве не лучше было бы для тебя отдохнуть душою среди своих — после стольких-то злоключений, маленькая Нелли? Мальта — одно из благороднейших мест на свете. Отчего она не привлекает тебя?

— Я хочу скорей воротиться домой, — твердо и спокойно заговорила она. — Я покидала свой кров, не успевши предать тело мужа земле. Теперь мне стоит поспешить на его могилу. Я не хочу новых встречь и новых мест теперь. Мне время — собирать камни. Моя дорога в Данию.

— Вот моя маленькая Нелли и повзрослела вконец, — отец Модест сокрушенно вздохнул. — Не смею спорить с тобою, ты права.

— Вот и опять мы расстаемся на долги годы, как в прошлый раз, — Нелли сумела улыбнуться.

— О, нет, не так! — отец Модест повеселел. — Я несколько лет намерен быть в России. Через год я навещу тебя, Нелли, обещаюсь в том. Тогда и переберем все собранные тобою камни — неспешно, как когда-то содержимое твоего ларца. Да и с сим молодым человеком мне тоже надлежит повидаться вновь, и никак не через десять лет. Ты хоть знаешь, что мы — родня, а, юный Роман?

— Лена не говорила, — мальчик нахмурился.

— Ну, сие, друг мой, долгая гистория. Теперь рассказывать времени не достанет. — Отец Модест поднялся. — Но уж коли так, Нелли, попрошу я Эрвоана Кергарека сходить в Копенгаген. Мне так легче на сердце будет, датские воды нынче поспокойней британских. Хоть кораблик и мал, да капинан свой. А Катерина где?

Ох! Только и недоставало, чтоб отец Модест теперь узнал об их расставании, как выяснилось, совершенно зряшном! Тогда уж ему наверное покою не будет всю дорогу до Мальты!

— Сами знаете ее, отче! Пропала по своим цыганским делам. Я вот что, попрошу служанку ей сказать, чтоб сразу бежала на «Розу Бреста» как явится.

Оставшиеся несколько часов Нелли была занята только тем, чтоб половчей спрятать от отца Модеста, что Катя не придет. Пожеланья ее распрощаться поскорее были едва ль обязательны.

— Ладно, вижу что у тебя какой-то секрет, — в конце-концов рассмеялся священник. — Признаться, я сему рад, и на тебя сие весьма похоже. А до дому, Нелли, тебе добираться еще не один месяц. Год пролетит незаметно, так что не надейся, чтоб я забыл расспросить, что ты от меня теперь утаила. Ладно, дети, скажите последнее свое прости святому королю Франции. В другой раз вы повстречаетесь с ним уж в стенах Московского храма.

Наконец отец Модест, бережно прижимая к груди маленький ковчег, спустился в шлюпку. Двое, непохожие на простых матросов, сидели на веслах. Однако ж, когда деревянная скорлупка заскользила от борта «Роза Нанта» к «Ифигении», в ней было четверо.

Король Людовик обернулся через плечо к Елене. Белокурые его волоса, как тогда, в походе, были словно одеты в сверкающий алмазный шлем. Ветер высушил соленую воду, оставивши склеившуюся соль, и сиянье волн дробилось в ее крупицах. Затем он поднял руку, величественно благославляя молодую женщину и мальчика, стоявших на шканцах.

— Прощайте покуда, король Франции и потомок русских королей, — прошептала Нелли, сжимая обеими руками деревянные перила. — Бог даст, вправду до встречи! Хоть и не все обещанья сбываются на этом свете. Вить обещал же Филипп…

Непрошенная слеза затуманила взор.

— Ты чего говоришь, Лена? Я не раслышал.

— Так, пустое.

Через час «Роза Бреста» снялась с якоря.

Серые холмы и зеленые утесы с проступившим сквозь них каменным снегом стались позади. Погода стояла теперь дивною и ничто не мешало любоваться с палубы морским простором.

Теперь нужды не было спускаться в непривлекательный трюм. Прогуливаясь по палубе, спокойной как экспланада, Елена невольно наблюдала за Романом, от души погрузившимся секреты внутренней жизни такелажа и снастей.

У нее не оставалось и тени сомнения в том, что роковые события похищения и плена распрямили в маленьком ее брате некую сжатую до времени пружину. Всегда было ясно, кем Роману суждено стать: нечувствительным сердечно, одержимым единственным талантом — талантом войны. Понимала она это, глядядючи, как растет брат, быть может, гнала сие понимание прочь, но понимала. Но вот случилось — Роман стал тем, кем и должен быть, только не в осьмнадцать лет, а девяти годов от роду. Его, осмилетнего, застигли врасплох. Больше его никто и никогда на застигнет врасплох, можно не сомневаться! Ах, братец, братец, удасться ль мне сладить с тобою, уберечь тебя от дороги, ведущей ко Злу? Ладно, по крайности с тобой не соскучишься в грядущие дни, может и не достанет времени ощущать, сколь одиноко потекут годы!

Елена молча вглядывалась в голубеющий окоем. Одиноко позади, одиноко впереди. Сколько разлук, каждая из коих невыносима! Пустое, чужие беды, худшие чем ее собственные, сделали Елену Роскову мудрей. Сын и брат — это очень много. Ах, скорей бы, скорей бы повидать малютку Платона, уж он поди, речи говорит! Небось забыл ее, вовсе забыл.

Моряки нахваливали попутный ветер. «Роза Бреста» летела к Дании.

ГЛАВА XLIV

Порт Копенгагена оказался более обилен судами, нежели порт Дувра. Немудрено, сюда французы уж наверное не заплывают.

— Редкая удача, дама Роскоф! — Капитан Кергарек, в десятый раз за минувший час покидающий борт и на него возвращающийся, глядел обрадованно. — Видите, входит русский корабль! Вон он, фрегат «Гелиос»! Может статься, он и зайдет еще в порт-другой, а вдруг и сразу назад. Во всяком случае едва ли Вам придется теперь долго тратиться на берегу, а то вить всякое бывает. Вам бы лучше сразу сговориться с соотечественниками.

Елену не было нужды упрашивать долго. Благо и дожидаться, покуда сгрузят багаж, не приходилось. Удобно, право, странствовать налегке! Все, что брали они с собою в дорогу, уместилось в двух узлах, один достался ей, другой — Роману. Надо бы купить порядочного платья, но будет ли на то время?

Елена почти бежала в сени мачтового леса, по дощатым мосткам среди канатов и грузов. Скорей бы оказаться на русском корабле, это вить почти то же, что в России! Скорей бы услышать родную речь!

— Осторожней, Лена, тут мосток сломан! — Роман, конечно, вырвал свою руку из ее руки, хоть и просила она этого в толпе не делать. Вот уж он в шагах в десяти, ну, беда с ним!

— Да погоди же ты!

— Сударыня, не могу ли я быть чем-либо полезну? — молодой человек в клеенчатом плаще почтительно поклонился ей, приподнявши треуголку.

Господи помилуй, вить он говорил по-русски! Нето, чтоб вовсе отстала Нелли от любезного наречия, все ж были с нею и Параша с Катей, и недавно совсем — отец Модест. Но вот в устах человека ей незнакомого русский язык звучал диковинно.

— Тысячу раз можете, сударь, коли Вы с этого корабля! Великая нужда мне воротиться на родину с моим маленьким братом. Не возьмете ли Вы на себя любезности помочь мне переговорить о том с кем должно?

— Капитан охотно возьмет Вас на борт, я уверен, однако ж мы теперь в Дувр. Не слишком ли обременительна для Вас такая задержка в пути?

— Не совру, что оная мне в радость, однако ж я рада воротиться домой и с подобным крюком.

— Так я провожу Вас к капитану! Ах, незадача! — молодой человек хлопнул себя ладонью по лбу. — Он на таможне теперь. Воротится, я чаю, после полудня. Быть может, Вы все ж подниметесь на борт, у нас теперь хорошее общество.

— Ну, час едва ль подходящий для визита, — улыбнулась Нелли. — Только под ногами путаться станем, и без того все, поди, с них сбиваются. Мы подойдем после. А на всякой случай не забудьте, что русская дворянка Елена Роскова с малолетним братом следует из Англии на родину.

— Мичман торгового флоту Алексей Жарптицын, — еще раз раскланялся молодой человек. — Будьте совершенно покойны, мадам, без вас мы никак не уйдем.

Более трех часов пришлось бродить Нелли и Роману по пристани. Нельзя сказать, что сие было скушно. Деятельная толпа гомонила на все лады, вокруг царило воистину вавилонское смешенье языков. Однако, в отличье от Вавилона, все превосходно друг дружку разумели, принимая лебедками грузы и скатывая по сходням бочки. Свежий и злой запах шел от рыбных судов, сгружающих еще трепещущий свой обильный улов. Роман долго уламывал сестру полакомиться прямо из бочёнка свежими вустерсами, как охотно делали люди простого звания. Стоявший тут же старый моряк раскрывал раковины особым ножом. За самую мелкую монету полагалось три вустерса.

— Подумаешь, неблагопристойно-де! Лена, ну кто тут нас знает?

— Мы сами себя знаем, вот кто. Сие, братец, самое важнейшее. Ну ладно, купи себе, я не стану.

— Тогда и я не стану! — Роман насупился.

— Добро, коли ты за компанию со мной согласен остаться без лакомства, так и я согласна за компанию с тобою оказаться моветоншей, — рассмеялась Нелли. — Будем лакомиться вместе!

Одолела она только один вустерс, бурый и склизкий, противно трепещущий, на вкус — илистый какой-то, ничем не лучше бретонских мидий, кои крестьяне добавляют в похлебку и в кашу. Даже хуже. Право, приобвыкнуть нужно к эдакой еде. Роман, впрочем, безо всякой привычки охотно убрал три своих вустерса и два сестриных. Полезно ль такое для его желудка? Будто тонкая игла кольнула душу. Не с кем советоваться. Параши больше не будет никогда. Ничего, она сладит. Стало быть пора самой становиться докою в ребяческих хворях. Довольно уж ей жить за чужими спинами — за ученостью Филиппа, за добрым разумом Параши. У Романа и у Платона вся теперь надежда — только на нее.

Нелли решительно ступила на шаткие мостки, брошенные с пристани на борт корабля.

— Виват!!! Виват!!

— Виват!!

Несказанно родной русский клич, столь непохожий ни на французского своего сородича, ни на бретонское «ура», согрел сердце. Словно самое Отечество, законно обитающее на сих палубах, приветствовало блудную дщерь свою.

— Виват!!

Право слово, нельзя же эдак обольщаться! С каких пирогов Отечеству встречать ее столь бурно? Бог весть, что за торжество на корабле, только уж не в ее честь сей многогласый ликующий крик. Еще бы она вообразила, что средь ликующих встречает ее Филипп!

Елена на мгновенье ослепла. После, когда зренье воротилось к ней, она поспешила закрыть глаза ладонью. Филипп впрямь бежал к ней по палубе. С загорелым лицом, в дурно сидящем, верно с чужого плеча, темном камзоле. Нет, это слишком уж жестоко, право же, слишком! Пустое, сейчас найдет она мужества убедиться воочию, что зренье жестоко над Еленой Росковой подшутило.

— Ну вот, Лена, вечно ты все перепутаешь! — сердито воскликнул где-то рядом Роман. — Дядя Филипп — живехонек, вон он нас встречает!

Родные руки уж заключили ее в объятия. Птенцом в скорлупе, младенцем в утробе, городом в стенах ощутила она себя в сем живом кольце. Сердце, казалось, вот-вот разорвется от восторга немыслимого на сей земле блаженства, слова не находили сил слететь с онемевших уст.

— Нелли!! Нелли, щастье мое!

Наконец решилась она открыть глаза. Серые глаза мужа искрились тем же немыслимым лучистым восторгом, что переполнял ее сердце. Растерянная улыбка блуждала по его устам, уже стремящихся слиться с ее устами. Нет, не люди вокруг, но единственно страх проснуться от слишком радостного сновидения препятствовал еще его поцелую. Так же, как всегда бывало меж ними, она угадывала и разделяла все душевные и телесные его устремления.

Незнакомые люди меж тем обступили их кругом — они не были моряками, и походное платье их изобличало готовность к превратностям войны. Впрочем и матросы стояли средь сих пассажиров, в том числе мичман Жарптицын, чей вид был весьма смущенным.

— Уж как меня угораздило так опростоволоситься, — сбиваясь, говорил он. — Русским языком было мне сказано, что имя дамы — госпожа Роскова! А я — в ус не дую, ровно то Петрова либо Сидорова! Но вить и то верно, что предполагал я нахождение супруги Филиппа Антоновича в гуще объявшей Францию смуты, но никак не в Копенгагене!

— Так вы все… Во Францию… за мною? — слова, наконец, сошли с уст, неуклюже, подобно тому, как начинают шевелиться окоченевшие на морозе члены.

— Через Англию, морем, — слова ткнулись куда-то в ухо, у мужа все не получалось выпустить ее из объятий. — Сели бы в Дувре на военное судно. Ах, Нелли!

— Дядя Филипп! — напомнил о себе Роман.

— Господи, да ты, друг мой, оборотился в заправского бретонца! Неужто…

— Да, мы из Бретани теперь. А с тобой-то что приключилось, что Лена тебя мертвым сочла, дядя Филипп? — спросил Роман, в свой черед обнимаясь с шурином.

Слезы хлынули рекою, Елена их не удерживала. Впрочем, и многие из мужчин давно уж плакали.

— То был лишь болезненный сон, Нелли! Бывает такой сон, что охватывает не только зренье и разум, но и сердце, и дыханье, и кровь человека! Снадобья Прасковьины помогли мне… Боже! Нелли, жива ль Прасковия?

— Жива-здорова, милый, после расскажу! Говори теперь ты!

— Отрава не убила меня, но все ж было весьма сильна. Я погрузился в сей противный естеству сон. Многие не просыпаются после такого сна, как уж после сказали мне ученые врачи. Я, однако ж, пробудился. Верно сильней смерти было мое желание не оставить тебя перед бедами, Нелли, верно даже во сне я слышал их приближенье к тебе! Постой. Надобно представить тебе тех друзей, что шли вместе со мною искать вас во вражеских пределах!

— Не торопись, Филипп Антонович, — обязательно вмешался статный, с суровым лицом незнакомец средних лет, чья речь прозвучала для Нелли в одно и тож время и необычно, и смутно знакомо. — Ты, право, сейчас спутаешься. Будет еще время составить знакомство, нам не один день бороздить воды. А мы, уж прости, столпились все вокруг семьи твоей как чернь перед вертепом с Петрушкою. Так обрадовались, что всякое приличие забыли. Оставим-ко, друзья, доброго друга нашего Роскова радоваться без докучных свидетелей.

— Вот уж, верно! Не обессудь, Филипп Антоныч!

Палуба опустела довольно быстро. Теперь только матросы занимались на ней обыкновенными приготовлениями.

— Вот уж натерпелся я страху как никогда в жизни за последний час, — Филипп все не выпускал из одной руки своей ладонь Елены, другою сжимал плечо Романа. — Уж так мне страшно было, что разминемся теперь! Вдруг бы ты села на другой корабль, вдруг еще что! Нескольких из нас отправили мы прочесывать порт, вот, кстати, ворочается один. Взгляни!

— Прослышал издали, каков поднялся крик! — радостно изрек, взбегая по трапу борт, еще один незнакомец. — Уж понял, что искать больше некого. Глазам своим не верю, наверное сие она!

Щасливое смятенье чувств нето, чтоб стихло, но уж позволяло хотя бы различать предметы и лица. Елена пригляделась к товарищу мужа. Годов тридцати, моложавый и румяный, он не глядел ни столичным жителем, ни военным. Помещик? Свойственной обыкновенно живущим от земли обыденности не было в чертах его лица. Иные, мыслительного характера заботы прочертили на челе его первые морщины.

— Привел Господь свидеться, девочка-мальчик, — тепло улыбнулся тот. — Аль не признаешь?

— Сирин?! — в изумлении выдохнула Нелли. — Какими судьбами, Никита?

— Уж признаешь, так позволь расцеловать тебя по старой дружбе, — щасливо рассмеялся давний знакомец. — Я чаю, Филипп не рассердится. Право, никак нельзя не расцеловать тебя, так ты похорошела с последней нашей встречи. Да и присущее полу платье тебе куда как к лицу.

— Я сама тебя расцелую, так я рада! — Нелли бросилась в раскрытые навстречу объятия. — Долго ль ты жил в Белой Крепости, Никита?

— Да я и теперь в ней живу. Впервой покинул Алтай, дабы составить компанию твоему мужу. Помнишь, чаял я когда-нибудь оказаться тебе полезну? Вот и довелось хоть в малом. Не думай, давно б уж мог я покинуть горную цитадель, давно пользуюсь полным доверием. Только жизнь в Крепости крепко полюбилась мне. Ни на какую другую не захотел бы я ее менять! Состоянье же мое, что, помнишь, удалось отспорить у каменщиков, работает теперь на весьма нужные дела. Эко я распустил язык от радости!

— Но как же вы повстречались, Филипп, Никита? Крепость вить далёко, а в случай я не верю.

— И хорошо делаешь, Нелли. Но рассказ-то долгий, имей терпенье…

Нелли и не расспрашивала, занятая куда более важным делом: то брала она мужа за живую теплую руку, то отстранялась от него, чтоб лучше вглядеться в любимое лицо.

— Господин Росков! — к ним торопливо приближался человек, по властной манере коего легко можно было распознать капитана. — Нешто так заведено промеж порядочными людьми?! По рукам били идти до Дувра! Но пусть у меня провиант стухнет, коли мы идем теперь в Дувр! Каково ж станем рассчитываться?

— Чтоб не понесло судно убытков… — смутился Филипп. — Вправду, в Альбионе нам больше дела нету, но сумеем мы, я чаю, определить сумму потерь без обиды…

Капитан вдруг превесело расхохотался.

— Не серчайте, любезной друг, у нас на флоте шутки грубы! Вправду хотел я везти пеньку англичанам, так уж распорядился здесь сгрузить. Уж и настоящую цену мне дали. Куда как рад я следовать с любезной Вашей супругой на борту обратно к Балтийским брегам, нежели к Дувру без оной особы. Доставим вас как на крылах, коли ветер позволит.

— Добро. Простите, что едва не поверил в корысть Вашу, но я теперь как в угаре. Мысли путаются! Господи, помилуй!

Побледневши вдруг так, что растаял даже морской загар, Филипп Росков выкинул престранную штуку. Вдруг взбежал он на мосток, остановился, принялся мерить его шагами, да как еще старательно! На пристань же не сошел, воротился на корабль, уже, слава Богу, нормальным шагом.

— Пять шагов. Просто хотел я счесть, сколько оных отделяло меня от нарушения страшной клятвы, — наконец объяснил он.

Елена хотела было сказать, что от посрясения чувств муж вправду спутался: Датская земля все ж не французская. Но следующие слова мужа заставили ее вздрогнуть.

— Сии пять шагов, Нелли, всего пять шагов, до проклятья покойного отца.

— Батюшка живой, Филипп! Месяца не прошло, как мы с ним расстались!

— Господи помилуй, Нелли, аж сердце колоколом бухнуло! Не ведал я допрежь, что от щастья можно и на ногах не устоять! Друг мой, но что с тобою: это не слезы радости!

— Он… он вовек не узнает… что ты… тоже жив… — Тяжелые, не приносящие облегченья, рыдания сотрясали Елену: — А как мог бы стать он щаслив, когда б узнал! Он не узнает, не узнает! До конца дней нести батюшке противную Натуре ношу — горе пережить младое поколенье! Второй раз в его жизни, милый, второй раз, но самое дикое, что нонче — зряшно!

Радость в лице Филиппа угасла, как внезапно задутая свеча.

— А матушка?.. Матушку ты вить не видала, Нелли? Не говори ничего, я уж понял. Расскажешь после, когда сумею я понять, как надобно жить дальше с горьким сим щастьем.

— Поднять якорь!!

Роман уж давно занялся собственными своими делами: сведши знакомство с юнгою, являл все тот же интерес к лазанью по мачтам. Видно было, что от слов он не замедлит перейти к делу.

Завертелся вовсю смешной кабестан, похожий на ворот деревенского колодца. «Гелиос» снимался. На ветру в вышине гордо реял стяг святого Андрея.

ГЛАВА XLV

— Словно и не было страшного сего года, — молвил Филипп.

Супруги стояли на корме, любуясь оставляемой кораблем водной бороздою. Не зряшно, верно, древние норманны, предки Жана де Сентвиля, о коем вместе с другими шуанами уж было поведано, называли корабль «конем волн». И вправду ведь пашет.

«Гелиос» несся в открытом море.

— Ты все уж у меня выспросил, милый друг, а сам еще ничегошеньки не рассказал толком, — Нелли все держалась за руку мужа. — Верно долго ты был недужен после отравленного сна?

Еще б не долго. Поди полгода, не меньше, по всему выходит.

— Двух дней не пролежал я больным, Нелли, двух дней! — пылко отозвался Филипп. — Мог ли я позволить телу предаваться хвори, когда ты летела навстречу кровавым бедам?! Ты дивишься, нужды нет, что ж тогда догнал я тебя только на обратном твоем пути? Разгадка невесела. Неудавшиеся мои отравители, они же — опростоволосившиеся похитители моего сына, были тем не мене изрядными негодяями. Одного из них чиновник опознал на таможенной границе (был он ревностным собирателем газетных листков из Парижа). Не имея прямых доказательств подложности его бумаг, он сопроводил путешественника срочным донесением, каковое прибыло в Санкт-Петербург раньше самих санкюлотов. Государственный же сыск решился не брать приезжих под арест сразу, но выявить причины их появления. Сие было разумно! Благодаря сему решению удалось выследить мздоимца-чиновника, что снабдил негодяев справками о месте моего проживания. И вот санкюлоты направились из столицы — куда? К некоему бывшему своему соотечественнику, давно уж прижившемуся в России.

— Милый… Тебя — приняли за шпиона вражеского?!

— Не возмущайся, друг мой. Какие нонче времена? Посуди со стороны — разве подобное подозрение вовсе нелепо?

Но Нелли менее всего расположена была глядеть со стороны.

— Они что, с кудрявого дуба упали?! Ты — дворянин!

— Припомни получше, есть дворяне, запятнавшие себя союзом с санкюлотами. Вспомни, что есть граф де Канкло, и маркиз де Кюстин, и герцог де Бирон, всех не перечтешь разом.

— Когда б был ты ихний шпион, — зашла с другого фланга негодующая Нелли, — зачем бы узнавать за мзду, где ты проживаешь?! Сам, поди, дал бы знать!

— Сей довод был к моей пользе, я приводил его. Я рассказывал всю правду, какую только мог расказать, убеждал и заклинал дворянскою честью. Некоторые из допрошавших меня склонны были мне верить. Но жернова махины бюрократической — самая медленная вещь на свете. Арест настиг меня, когда я уж собрался следовать за тобою — еще слабый от болезни. И путь мой вышел вопреки моему желанию к Санкт-Петербургу. Я не впал в буйство и не сбежал дорогою единственно рассудив, что проще мне станется дать нужные разъяснения не лишенным полномочий исполнителям, но высшему началию. Как я пожалел о том, Нелли, как я горько о том пожалел! Из казематов Петропавловской крепости, куда был я заточен, сбежать невозможно. Мне почти верили — и обещали привлечь к рассмотрению дела моего нужного сановника на следующей неделе, по прибытию ли оного из Москвы, в понедельник, к пятнице… Один он не мог разобрать моих обстоятельств и передавал бумаги другому, также не сию минуту. Воистину, у нас в России почитается, что пребывающий под следствием живет две жизни! И сие еще при благожелательном расположении! Я сходил с ума, нетерпенье пожирало меня как чахотка. Наконец в деле наметился поворот: арестовали того, кто снабжал санкюлотов сведеньями. Сие также не было сделано сразу — сыскные следили, будут ли на него выходить вновь, дабы выявить новых тайных врагов. Решение само по себе разумное, но в том случае пользы не принесшее. Молодой сей человек признался, что был, как принято сие называть, завербован во время поездки своей на отдых в революционную Францию, состоявшуюся прямо перед тем, как мы разорвали с нею дипломатию. Он уж и сам забыл о том, когда санкюлоты напомнили о себе.

— И тогда тебя освободили наконец? А как ты встретился с Сириным?

— Не спеши, Нелли. Я сказал, что дело мое убыстрило ход, но не говорил, что его направление осталось благоприятным. Не ведаю почему, но чиновник сей оговорил меня. Быть может сделал он сие из низкой обиды, что другой человек выйдет на свободу, когда ему самому таковой не видать. Бог ему Судия. Показал сей нещасный, будто бы санкюлоты в разговорах с ним поминали меня как друга давно их поджидающего, чей адрес утерян лишь случаем.

— Мерзавец! Сама б его убила!

— Нелли-Нелли, никогда ты не станешь взрослою до конца. Забудь, изменник довольно наказан и без нас. Итак, был я судим и осужден. Теперь путь мой лег из столицы в Сибирь, где надлежало мне быть заточенным в глухой острог. Поверь, теперь изо всех сил тщился я совершить побег дорогою, но куда! В Петербург ехал я подозреваемым, обедал и спал на постоялых дворах. Из Петербурга же меня влекли в оковах, четверо стражей были при мне непрестанно. Одна надежда тлела в моем сердце: быть может самое место заточения поможет исполнить мои чаянья! Известно, что тюремщик не столь бдителен, как дорожные сопровождающие. Судьба влекла меня все глубже в Сибирь, все дальше от тебя.

Дыханье стеснилось от душевной боли. Словно вживе ощутила Нелли неистовое отчаянье Филиппа, словно услышала рой полубезумных мыслей, метущихся в его мозгу.

— Нелли, Нелли! Я рядом, любовь моя, дыши покойно! — Филипп быстрым движеньем ослабил ей шнуровку платья. — Спокойно, любовь моя, нутко выдохни не спеша… А теперь потихонечку вдыхай, вот так вот, ну и умница!

— Откуда ты знаешь… Что я там… захворала?.. — через силу спросила она чуть спустя.

— Прасковья боялась сей болезни, еще когда родители твои умерли, — вздохнул муж. — Немало мы с нею говорили в те дни об этом. А уж сколь внимательно за тобою следили! Следили и радовались — плохих признаков не являлось. Теперь я узнаю то, чего мы опасались тогда. Бог милостив, Нелли, сия, как Параша сказала бы, Иродиада, может спать годами, ей нужны лишь тишина да покой. Уж слишком было б несправедливо, если б нам теперь не досталось немножко покойной жизни.

— Да уж беспокойств наших иному на дюжину жизней хватило бы. Но как же наконец сделался ты свободен?

— А помнишь ли ты, любовь моя, как устроили мы себе отдохновение в столице? — Ни с того ни с сего спросил Филипп, верно желаючи ее повеселить.

Нелли подавилась смехом. В те давни дни вышел и впрямь забавный казус. Было то в начале лета 1788 года. Женаты они были немногим менее года, и год сей, пожалуй, выдался самым безоблачным из всей череды. Однако ж он ощутимо завершался. Письма от господина де Роскофа и от мадам де Роскоф еще доходили. Письма матери Филиппа только радовали, ибо содержали множество вопросов об устройстве нового дома, убранстве покоев, дружестве с соседями. (О молодой невестке мадам де Роскоф вопросов уж давно не задавала, Нелли подозревала, что на них уж сто лет как отвечено…) Однако ж эпистолы отца Филиппа уже тревожили. «Вот же он пишет, что Государь Людовик собирает Генеральные Штаты! — пыталась успокоить мужа Нелли. — Единый земельный налог — дело благое, разве же народ не поддержит его? Авось и долг закроется». — «Ах, Нелли, Нелли, — Филипп вздыхал, вертя письмо в руках. — Отец не все пишет, но я словно бы вижу мысли его сквозь эту бумагу. Страна ослабла теперь. Сие благоприятное время для смутьянов. Нето им надобно, чтоб долг загасить побыстрей, а то, чтоб разжечь беспорядки».

Дабы отвлечься от сих тревог, быть может и напрасных, молодые супруги и порешили посетить северную столицу. Для только входящего в моду свадебного путешествия было, конечно, поздновато, но что поделать, коли в оное так и не собрались? Носясь по комнатам среди разверзтых дорожных сундуков, Нелли веселилась самым непутним для замужней дамы образом: то-то развлекутся они в Санкт-Петербурге!

И они развлеклись, нужды нет.

Стояли первые деньки июля, как ни обзывай «зеленой зимой», а время погожее. На сей раз Нелли не пришлось гнездиться в скромном домишке со сваями вместо фундамента. Молодая чета разместилась в превосходной гостинице на модном Невском прошпекте. Нумер, по правде сказать, оказался невелик: спальная да боскетная, да две гостинных — большая и маленькая, для коротких знакомцев. Да впридачу две комнатенки в одно окно на внутреннюю сторону: для Неллиной девушки и для Филиппова камердина, да чулан для багажа — вот и все.

Но уж какое веселое зрелище открывалось из распахнутых окон! По деревянным тротуарам плескалось внизу разливанное море нарядных шляпок и чепцов, словно ожил модный журналь. Мужчин было не меньше, чем дам, но они делались заметны во второй черед. Хоть нарочно бросай из окна яблоко, проверяя, есть ли ему где упасть! А уж какой громкий стоял над толпою гул голосов!

Мостовая казалась не просторней тротуаров. Щеголи-всадники, наемные возницы, правящие забавными одноколками, на коих седок устраивается боком на неудобной скамеечке, и тут же сверкающие зеркальными стеклами кареты с гербами…

«Экие волоса, только глянь! Чистое золото, даже под пудрою видать!»

«Да цыть ты, невежа!»

«Нешто я сам безголовый? Не понимает она по-русски! Англичанка, поспорить готов! Не из деревни же под названьем Москва такая бонтоночка приехала?»

Нелли, покрасневши, отошла от окна, под которым остановились студиозусы, один из коих волок в ремешках изрядную стопу книг.

«Ну что, долюбопытствовалась? — расхохотался муж. — А рамы, не в обиду тебе, лучше б затворить, отвык я от эдакого шуму».

«Может и лучше, только Ульянка отпросилась. У ней, вишь, в столице сватья нашлась. Митрия кликни».

«А он с кумом в кабак отлучился. Кум у него в пожарной команде, давеча повстречался».

«Ну, мы с тобой сегодни как…»

«Как в Белой Крепости!»

Теперь уж они вдвоем принялись хохотать. Эка же радость оставить все хлопоты дома, ничто сего не омрачит!

За обедом, на коем Нелли впервой попробовала паштет из Страстбурга, из-за корочки, охраняющей содержимое его, прозываемый обыкновенно пирогом, супруги приметили за соседним столиком явственно скучающего молодого человека, чья правая рука была в лубке. Заказавши какое-то простое блюдо, он кое как управлялся левой. Филипп бросил в его сторону взгляд вежливого сочувствия.

«Двухлеток меня объездил, хоть и задумано было наоборот, — охотно отозвался незнакомец. — Кость сломана. Изволите видеть, все под шатрами, а я в отпуску».

Нелли в досаде чуть не уронила вилки. Вить договаривались они, что знакомиться ни с кем не станут! С другой стороны лицо у незнакомца было приятное, открытое, едва ль такой может оказаться слишком навязчив.

Впрочем, покуда она все это обдумывала, незнакомец уж оказался знакомцем. Имя его было Владимир Василиск-Минский. Тут же проистекло обыкновенное перемещение, затем явилось несколько новых бутылок, о коих мужчины как водится изрядно попрепирались, оспаривая право платить. Тут же разговор пошел на темы военные.

«Сослуживцы Ваши, я чаю, на ученьях? — поинтересовался Филипп. — Хотел бы я показать жене маневры. Что нам засиживаться в городе по такой славной погоде?»

«Рад бы развлечь обворожительную Елену Кирилловну, да мои не на ученьях. Из того я и досадую, сказать по правде. О прошлой неделе все пошли турку бить. Не только моих Синих Кирасир, вообще войска под городом почитай нету. Даже старики не слыхали, чтоб столица такая голая стояла».

«С другой стороны поглядеть, шведы-то, поди, рады-радехоньки слушать о мирных намереньях Государыни, — возразил Филипп, обстоятельно наблюдая за тем, как лакей открывает бутылку. — А король Густав к тому ж Государынина родня».

«Король Густав далек от идей просвещенной монархии, — по молодому простодушное лицо Василиск-Минского сделалось вдруг серионым. — Мое военноначалие ставит его невысоко».

«Признаюсь, не вникал в положение вокруг Шведской короны, — Филипп рассмеялся и поднял бокал, приятно играющий сквозь хрустальные грани винным рубином».

Обед затянулся до осьмого часу, для задуманной прогулки выходило поздно. Впрочем, сговорились кататься с утра на лодочке по каналам.

«Не до того мне было о прошлый раз, — улыбнулась давним воспоминаниям Нелли, шлепая свечу колпачком. — Хоть нынче толком все увижу».

«Ласкаюсь, наводнения не случиться, — отозвался в темноте задернутой глухими портьерами спальной муж».

Часа через четыре, когда ночь только сгустилась и получила право зваться ночью, а не сумерками, их разбудил отчаянный грохот. Колотили в дверь.

«Что стряслось?! Пожар?» — Филипп пробудился почти мгновенно.

«Росков, отворите!! Это я, Василиск-Минский!»

Вот тебе и обязательный молодой человек! Будить людей посередь ночи. Но в лице мужа, затеплившего огонек с помощью карманного огнива, Нелли не уловила и тени негодования, да и собственное ее недовольство было, честно сказать, спросонок.

«Накинь, душа моя, я отворяю», — Филипп, перешагивая через разбросанные по полу юбки, подал Нелли в кровать шаль. Понимая, что чиниться не приходится, хоть и по неведомой причине, она набросила кашемир на плечи, облаченные лишь в легкий батист ночного одеяния.

Голос молодого соседа, не видимого Нелли из-за двери в гостиную, казался озабочен, но деловит.

«Прощенья не прошу, Росков: шведы напали».

«Что?!»

«Сам бы рад, что б сие прикошмарилось с давешнего шампанского».

«Как далёко враги от города?»

«Почитай в оном».

«Пытаются высадиться? — Филипп влезал уж одной рукою в рукав сюртука. — У меня с собою кроме шпаги пара пистолетов. Не Бог весть что для ночного боя».

«Пустое. Государыня приказала Мусину-Пушкину вооружать горожан. Открыты арсеналы, ближний вовсе рядом, мне сказал полицейский солдат. Там возьмем ружья. Ах, нелегкая! Злощасная моя рука! Вовсе я о ней забыл!»

«Да, Владимир, Вы не годитесь в ближний бой».

«Пустое, сгожусь хоть в орудийную прислугу, а в худшем случае буду драться левой, уж как Бог даст».

«Согласился б с Вами, но… — На чело Филиппа упала тень. — Я буду просить Вас об одолжении, как дворянин дворянина».

«Не надобна мне охрана! — Нелли, наконец, забравшаяся в первую попавшуюся юбку, хорошо б, коли не наизнанку, вышла к мужчинам. — Господин Василиск-Минский прав, он и с одною рукой не лишний».

«Нет, Елена Кирилловна, прав не я, а Ваш супруг, — с легким поклоном отвечал сосед. — Не пеняйте на навязчивость, но я остаюсь с Вами».

С улицы между тем уже доносились топот многих ног и крики. Филипп покинул их столь быстро, что Нелли не успела даже испугаться. Только глупая мысль мелькнула в голове: а в трагедиях-то вовсе иначе! Какой-нито Куриаций страницы три бы говорил о том, что Отечество надобно защищать, оставляя место для ответных реплик жены, тоже весьма пространных. А тут на тебе: похлопал себя по карманам, проверяя наличье необходимых мелочей, разбил пистолетную пару, протянувши один Василиск-Минскому, а второй заткнув за пояс, нацепил шпагу, «Гляди у меня, Нелли, самое без кунштюков!», скользнул губами по щеке, набросил на плечо полу плаща — и был таков. Ничего, оно и к лучшему. Вить не бывает, чтобы так уходили сериозно — навсегда. А коли бывает? Коли так и расстаются взаправду — не успевши поцеловаться, не наглядевшись в любимые глаза? Сердце оборотилось в холодного трусливого зверка, трепещущего мелкою дрожью.

«Елена Кирилловна, — мягко напомнил о себе Василиск-Минский. — Может статься, мне не докучать Вам в минуту тревоги? Я прекрасно просижу у Ваших дверей, вот только стул выставлю в коридор».

«Ну вот еще, — Нелли взяла себя в руки. — Вы гость, так и сидите в гостиной. Я к Вам выйду сейчас».

Долгой, бесконечно долгой была эта ночь. В особенности первые часы, когда толпа нечаянных защитников отхлынула с улиц, и сделалось тихо.

«Худо для Санкт-Петербурга, когда я в нем гощу, — пыталясь улыбаться, молвила Нелли. — Право, недобрая примета! О прошлый раз наводненье вышло, нонче враги напали. Ей-же ей больше не приеду!»

Владимир пошел расспрашивать о наводнении. Немедля перед Нелли возникло несколько затруднений. Как объяснить, что две девочки оказались на улице безо всяких взрослых? Не признаваться же взаправду, что были обеи одеты юношами? Пришлось состарить Катю и возвести ее в свои няньки, домовладелицу же сделать дальней родственницей.

Лавирование меж сими повествовательными рифами несколько развеяло Нелли, когда в рассветающей дали послышалась оружейная пальба: окна в комнатах мелко зазвенели.

Канонада длилась десять часов. Так и прожили они их вдвоем: Ульяна с перепугу застряла у сватьи, Митрий же, как после выяснилось, так и отправился из кабака в ополчение.

В воздухе висел пороховой дым, висел густыми тучами, доносимыми северным ветром. Близко, вовсе близко подступил враг, воодушевленный открытостью столицы. Уж после узнала Нелли, что до неприятельской высадки дело не дошло. На подмогу Государыне, самое возглавившей было оборону, больно уж неповоротлив да тугодумен показал себя губернатор Мусин-Пушкин, поспел адмирал Грейг. Через те десять часов, что протомились они в гостинице на Невском, шведы отступили на Свеаборг. После узнала она, что и Филипп томился не с большим толком, но с меньшим удобством, средь толпы таких же как он добровольцев.

Само собою, что знакомство, составленное в столь роковых обстоятельствах, вышло куда сердечней, чем бывает обыкновенно в подобный краткий срок. (Уж через четыре дни они распрощались.) Однако ж и оно постепенно расстроилось. Первый год новоиспеченные друзья обменивались посланиями, из коих Филипп и Нелли узнавали между прочим, о карьерных успехах Василиск-Минского. После же Росковым стало не до переписок. Понятное дело, случись Владимиру оказаться в их краях, уж он знал бы, где найти гостеприимство, но похоже, что в их края его не заносило. Филипп же дважды ездил в столицы, как догадывалась Нелли, не для роскоши общения, и знакомцев, следовательно, не разыскивал.

— Представь же себе, сколь был я, злощасный арестант, изумлен, увидавши комендантом гарнизона…

— Да неужто Владимира?!

— Сам я полностью не доверился глазам своим. К тому ж Василиск-Минский не подал малейшего вида, что узнает меня, вправду не признал, либо того хуже — постыдился признать, нужды нет. Немало несправедливого уже довелось мне снесть, и да и мысли мои были всецело заняты иным.

Иного, может статься, и вверг бы в ужас вид узилища, в коем мне надлежало провести невесть сколько дней, но не меня. После страшных темниц Петропавловки, где стены под штукатуркою обиты войлоком в руку толщиной, дабы ни единый звук с воли не донесся до заточенного, затхлые дубовые доски острога казались почти обыденным жильем человека. Однако ж и сии стены были прочны, весьма прочны. Щель под потолком, хоть и являлась днем источником живого солнечного света (теперь был вечер, но одинокая звездочка утешала, что оконце выходит не в коридор) казалась слишком узка, чтоб протиснуться взрослому, даже если б и удалось сшибить поперечные железные прутья.

Когда я предавался сему изучению своего обиталища, дверь стукнула. Я оборотился, ожидая увидеть одного из своих сторожей. Но предо мною стоял Василиск-Минский, облаченный в простой темный плащ. Он раскрыл мне дружеские объятия, и оба мы не сумели сдержать слез.

«Не станем говорить о злощасных моих обстоятельствах, — молвил я. — Но как оказались Вы в эдакой глуши, дорогой друг?»

«Пустое. Я не в немилости, перевестись сюда захотел сам. Заковыка в том, что недалеко отсюда, по нашим российским понятиям во всяком случае, мои земли. Родитель скончался о позапрошлом годе, я — единственный сын у матери, брат пяти сестер. Мать в горести, и слышать не хочет о том, чтоб нанимать какого-нито немца. К тому ж дела в годы отцовской немощи впрямь расстроились. Все ж лучше, чем вчистую в отставку. Вот что, Росков: не мыслите о побеге. Я глядел дело Ваше, но могу ли поверить в причастность к шпионству того, кого видал устремившимся в опасный час защищать новое свое Отечество?»

«Так о чем мне еще мыслить, когда жена моя силою обстоятельств, рассказ о коих был бы слишком долог теперь, одна устремилась в бездну опасностей?»

«Пустившись в бега, я ни на мгновенье не сомневаюсь в том, что Ваш ум изыщет к тому способ, дорогой мой друг, Вы навлечете на себя Высочайший гнев. Вы вне равно как подпишетесь в виновности своей. Вы лишитесь всех прав состояния и сословия, Филипп Росков!»

«Вы предлагаете мне цепляться за блага земные, когда жизнь жены моей в опасности?! — вскипел я. — Зачем Вы навестили меня, неужто для того, чтоб такое предложить?»

«Не попрекайте меня прежде времени, Росков, — Владимир замолчал, в раздумчивости прошелся несколько раз по тесной моей клетке. — Кто б спорил, что лучше б Вам самому заняться семейными бедами своими, а после того необходимейшим расследованием своего дела — кто сумеет доказать невиновность лучше, чем Вы сами? — да только хорошо бы также при этом Вам и остаться здесь».

Я не закипел: не таков был человек Василиск-Минский, чтобы зряшно шутить над попавшим в столь отчаянное положение другом. И терпенье мое было вознаграждено тут же.

«Служивым моим я отец, — с достойной важностью продолжил Владимир. — Коли кто и будет знать, командира своего не выдаст. Слушайте внимательно теперь! Уж несколько недель как приметил я одного куриозного узника из мещан. Не вчера начал задумываться, как бы облегчить участь его, да к решенью придти не успел. Уж не нарадуюсь тому теперь! Мещанин сей, именем Зиновий Иванов сын Пыжиков — Ваших лет, а осужден за растрату — вел он счета в суконной лавке. Проще сказать — запустил руку в кассу хозяйскую. Но не угадали б Вы, Росков, с какою целью! Отменный чудак, нахватался знаний по книжкам, какие попались. Вот и нето, чтоб помешался на научной идее, сам-то по себе он вполне разумен, только хочет чего-то там изобрести — камень ли философический, вечной ли двигатель, я не вникал. Деньги присвоенные он истратил на покупку волюмов Эйлера и Бернулли. Длит бедняга свои труды и здесь — я Христа ради приказал давать ему бумагу и грифели. Только арестанты над ним насмехаются, страдает сей также и от шума, да и прочее, что по неблагородному сословию предписано, ему в тягость. Куда как щаслив бы он был оказаться с бумагами своими в обнимку в одиночном заточении!»

«Друг мой, Вы играете своей судьбою! Откройся дело, так занять Вам место сего чудака!»

«Бог милостив. Уж слишком должно не повезти, чтоб дело вскрылось. По бумагам пройдет, что Пыжикова перевел я в другой гарнизон, ужо сумею запутать концы. Арестант под замком — птица более важная, оная на предьявленье у меня найдется. Едва ль о Вас вспомнят скоро в столице. Ну а изобличится обман, тогда и плакать будем».

«Сил не имею отвергнуть великодушие Ваше! Мысли о жене пытают меня каленым железом».

«Кланяйтесь очаровательной Вашей супруге от меня, уверен, вы обретете друг дружку вновь. Не станем медлить, покуда ночь сокрывает нас, Росков!»

Василиск-Минский снабдил меня платьем со своего плеча, ибо мое в остроге пришло в самый жалкий вид. Оно и сейчас на мне, Нелли! Также запасся я благодаря Владимиру картою, оружьем и деньгами. К воротам солдаты вывели мне и лошаденку, кою положили списать на волков. В седельных сумах нашелся весь необходимый для странствия припас.

И вот, не успел острог пробудиться ото сна, как я был уже далёко по бездорожью. Словно молитва душу разбойника, озарял сей рассвет суровый и хмурый пейзаж. Впервой за долгое время был я один. Возблагодаривши Господа за перемену судьбы и обративши к Нему все упования мои, я извлек карту, кою не мог изучить в темноте.

И тут, словно в голове моей просветлело так же, как в хмурых еловых окрестностях, пришла мне некая мысль. Только что вместе с Василиск-Минским полагал я свой путь лежащим в сторону Европейского континента. Но только теперь вспомнилось мне то, о чем никоим образом не смог бы я поведать даже сему благородному другу. Я вспомнил о Белой Крепости.

— Ты… был… в Крепости?!

— Не торопи рассказа. Итак, планы мои переменялись спешно, но четко. Я находился в Сибири, рукою подать до Алтая, о чем свидетельствовала и карта в руках моих. Путь куда короче, чем до столиц и границ! Владимир обозначил две моих задачи: не только следование за тобою, но и сыск по собственному делу. Ясно, какая цель была для меня первейшей, вторую же отделяло от первой изрядное время. Я мог странствовать лишь инкогнитом, а проще сказать бродягою — как минуешь границы без надлежащих бумаг? Не примкнуть ли к цыганам, думал я, невольно с тобою перемолвившись через дальние пространства. К тому ж, хоть Владимир и щедро поделился со мною, Крезом он не был. Нужды нет, бродягою так бродягою пробираться во Францию, коли нету другого пути. Мог бы я, конечно, обратиться за помощью к кой-кому в Санкт-Петербурге, но сколь все сие долго! А Крепость, сердце всех незримых наших артерий, рядом! И я повернул на Алтай.

— Только отца Модеста там не застал…

— Как ты догадалась, Нелли?

— После расскажу как-нибудь. Уж догадалась.

— Многожды еще я стану повествовать тебе о пути своем в Белую Крепость, обо всех приключениях, встречах и разговорах. Теперь же скажу лишь одно: не успел я впервые за долгие месяцы заснуть под дружеским кровом, а уж некоторые из друзей оставили его, дабы мчаться сломя голову по моим делам.

— Так и теперь ты — арестант, милый? — У Нелли похолодели губы. Вот так поживет она в покое, все время страшась новой разлуки!

— Худо слушаешь, душа моя! На половине пути, когда я уж влек тебе на помощь добрый отряд, нас настигло известие, что дело мое в Санкт-Петербурге решено. Приказ об освобожденьи из-под стражи, я чаю, нежданно обрушился на благородно-вороватого мещанина, ну да Владимир, конечно, не даст бедняге пропасть в отдаленном Сибирском краю. Когда мы с Никитою Сириным выступали в путь — я был еще преступник. Тебя встречаю законопослушным и щасливым гражданином, вчистую обеленным ото всех клевет и подозрений.

— Такое только в книжных романах бывает, милый. — Слабо улыбнулась Елена. — Либо на сцене еще, знаешь, в последнем акте.

— Бывает и в жизни, как видишь, — Филипп де Роскоф еще раз обнял жену. — Вишь, туча-то какая идет! Сойдем-ка, пожалуй, в каюту. Многовато, на мой вкус, чтоб вода была и сверху и снизу!

ГЛАВА XLVI

С Никитою Сириным супруги расстались еще в порту: дела Воинства призывали его поворотить в Ревель.

В Санкт-Петербурге пробыли без малого месяц: Филиппу надлежало выправить бумажное положенье многих своих дел, находившихся в самом хаотическом своем состоянии ввиду всех арестов, оправданий и путешествий. Из столицы в Тверь ехали уже хорошо установившимся санным путем. В Твери чаяли пробыть самое большее день, а вышло шесть недель.

Когда последний солоноватый морской ветерок растаял в воздухе, Нелли начала ощущать неприятное стесненье дыхания. Все казалось ей душно, все просила она проветрить в карете, но клубами пара врывающийся через приподнятое окно холодный воздух, казалось, не приносил никакого облегченья.

Чуть лучше стало, когда вокруг поднялась справа и слева густая стена соснового бора.

— Ну, благодарение Господу, Нелли, ты хоть разрумянилась немного, — Филипп работливо кутал ноги жены в легкую песцовую полсть.

— И, милый, хорошо, что англичанок здесь теперь нету, — улыбнулась Елена. — Не хотела б я, чтоб ты сравнивал мой румянец с ланитами Дуврских красавиц. Раньше думала я, признаться, что об особенном у англичанок цвете лица романисты все сочинили.

— Не в принадлежности к аглицкой нации его причина, — слегка обиделся Филипп. — У норманнских наших девиц румянец точно таков же — розан во льду. Это, друг мой, Ла Манш. Не умею тебе сказать отчего, но это он рисует сии акварели.

— Соленые акварели, аквасоли, — Елена улыбнулась, но вновь мучительно ощутила вдруг, сколь недостает ее легким запаха моря.

Ночью ей приснилась тюрьма Консьежери, сокрывающая в стенах своих омерзительные тайны революции. На рассвете ее разбудили муки удушья.

Страшный припадок длился почти сутки. Борясь за каждый свой вдох, томительно мечтая уж не о прекращении мучений, но хоть о том, чтобы несколько минут отдохнуть от них, Нелли заставляла себя без конца повторять слова Параши: «Это не смертное!»

Это не смертное. Она обрела мужа не затем, чтоб сейчас с ним разлучиться. Проходит все плохое, пройдет и это. Это не смертное. Один из ударов, наносимых прекрасной Франции, пришелся по ней. Ничего. Люди живут и с худшим, а она научится жить с этою раной. Она будет жить с этим, но она будет жить. Это не смертное.

— Господи, Нелли. — На Филиппа было страшно смотреть. Странно повзрослевшим глядел и Роман, подошедший к ее кровати с другой стороны. Кроме них в нумере был незнакомый господин, убирающий в сафьяновый мешок окровавленные инструменты. Рука немилосердно болела в локтевом сгибе.

— А вот крестьяне в Бретани кровь не пускают, ты разве забыл?

— Сие решительно необходимая мера, сударыня, ибо способствует обновлению сил организма, что в свой черед способствует преодолению болезни, — с важностью заметил эскулап.

У Нелли были большие сомненья, однако ж она не стала их высказывать. Уж коли дыханье ее выровнялось, так и вред кровопускания едва ли слишком велик.

Неделю пролежала она в постеле вовсе без сил, на другую стал ворочаться аппетит и появилось желанье разговаривать.

Небольшие прогулки с каждым днем делались длинней.

Теперь уж вовсе бодрой она ощущала себя, однако ж пришлось задержаться вновь: снег таял, являя непролазную грязь.

Тверь — красивый городок в наикрасивейших лесах, оказалась не самым лучшим местом для того, чтоб переждать распутицу. Осмотреть его оказалось легко в два дни. Общество же местное быть может и было весьма достойным, только Росковы общества не искали. Воистину нет в жизни большего искушения терпенью человеческому, нежели долгое путешествие, затянувшееся в самом своем конце! Пенаты родного очага, мелкие и довольно послушные созданья, в такую пору наделены волшебною силою говорить властно и громко — их зов слышен издалёка.

Жили лишь новостными листками, с изрядным запозданьем доносящие французские вести.

Газету, оповещающую о казни королевы, Филипп, как выяснилось после, от нее утаил, возведши напраслину на постилиона. Слишком еще тревожился он за здоровье жены. Зато немало проговорили они о процессе жирондистов, немало насмехались сквозь слезы над вульгарно-пышным праздником «Разума», что закатил в столице Робеспьер.

— Робеспьер принес Верховному Разуму жертву из цветов и колосьев на алтаре свободы… В роли жреца выступил, стало быть… Специально строили деревянные статуи, знаменующие собою пороки, чтоб их сжечь перед народом… — читал Филипп.

— Вроде как чучелу на Масленницу, что ли? — Роман все чаще принимал полное участие в их разговорах.

— Ты глядишь в самую точку, — сериозно отвечал Филипп. — Все сие изрядно напоминает мне языческий разгул во времена Юлиана Отступника. Ты еще не учил о нем, но скоро прочтешь. Гиштория повторяется, нужды нет.

— А еще газет не пришло? — Елена с тоскою глядела на потоки дождя в гостиничном оконце.

— Откуда, уж и так эти за конец октября. На ихнем собачьем языке сие брюмер.

Наконец земля довольно подсохла для колес.

Ехали две недели. К воскресенью первой проглянула первая травка. К Благовещенью, заставшему их уже в собственном губернском Чарске, деревья окутал нежный зеленый туман. Чуть ему сгуститься — и станет точь в точь как год назад, когда с оцепеневшею от тревоги и боли душою пустилась она в путь.

— Скорей, милый, лишь бы только нас никто не признал, — возбужденно шептала Нелли. Уж сутки кусок не лез ей в горло от нетерпения, не шел сон. — Нету у меня сил ни с кем говорить теперь.

— Потерпи, любовь моя! Мы уж почти дома. Совсем немного еще потерпи!

Но терпеть не было сил. Нелли то и дело высовывалась в окно дрянного наемного экипажа.

Эта дорога ведет в Сабурово. Как сладко стучит в груди сердце, узнавая полузабытое!

Вот над дорогой воздвигся старый дуб, под коим когда-то попрощались две подруги с третьей. Теперь к нему воротилась лишь одна. Еще немного, и дорожная развилка свернет к Кленову Злату. Так и есть! Только обломился один из стволов липы, что раньше торчала ижицею. А теперь под горку… Вот уж клены чаще замелькали средь иных своих собратьев.

— Об одном жалею, что Платоши нету сейчас дома, — сказал Филипп. — Завтра же сам за ним помчу.

Нелли кивнула, но рассеянно. Только теперь, ввиду родного дома, всю ее охватило вдруг чувство, коим в это мгновенье не могла она поделиться даже с Филиппом.

— Люди, я чаю, шум подымут, — тихо сказала она. — Верно утомилась я с дороги. Любезные мои, может вперед поедете? Я бы прогулялась немножко пешком.

— Быть может для тебя это и лучше, Нелли, — муж повстречался с ее глазами долгим сериозным взглядом. — Слишком уж спешила ты покинуть дом. Сдается мне, ты заслужила покойное возвращение.

Но Елена противуречила себе самой. Медля переступить родной порог, она не сумела дождаться, чтобы села поднятая колесами пыль: выскользнула из кареты прямо в густое облако. Неужто ей хочется остаться одной? Похоже, что так. Ну и ладно, после разберется она со своими чувствами.

— Лена, ты не очень-то долго! — недовольно крикнул из окна Роман. — Матрена, поди, пироги капустные поставит, а то и кулебяку! Давно я порядочной кулебяки не ел!

— Ладно уж, езжайте себе.

Крыши усадебные виднелись кое-где среди прозрачного зеленого марева. Подобрав подол, Нелли пошла напрямик. Хоть и не дело покос портить, но уж нынче ей все можно. Сердце стучало, стучало в груди словно она бежала бегом, а она между тем шла вовсе медленно, иного не позволяли вдруг онемевшие ноги.

Крыши снова спрятались, спрятался лес. Вокруг был лишь луг в еще не цветущем ковре разнотравья. Смиренная полевая краса — куда ни кинь взгляд.

Нелли опустилась на колени, а затем поцеловала землю — через молодую траву — как целуют через теплые волосики голову ребенка. Отечество любезное, здравствуй! Я сладила, я воротилась.

А безоблачное небо над лугом было не белесым и не голубым, оно было синим, ярко синим, и никакого Зла не было в сем цвете, да и не могло его быть ни в чем, что принадлежит чуждому страстям человеческим миру безгрешной Натуры.

ЭПИЛОГ

Осенью 1795 года до России дошло известие о попытке белых захватить Париж. Более двадцати тысяч человек поднялось в охваченном мятежом городе. Восставшим удалось укрепиться в церкви Святого Рока, возвести баррикады на Новом мосту. Многие из тех заблудших, кто пять лет тому выплясывал революционные танцы и радовался пролитой крови аристократов, теперь присоедились к белым. Но победу одержало оружие. Пушечный огонь, коим революция защитила себя самое, случаем уцелевшие свидетели сравнивали после с извержениями многих вулканов. Воистину, мятеж утонул в металле. Подавленьем же оного руководил некий Бонапарте, прежде отличившийся как палач города Тулона. «Неправда, — похвалялся он после, — что мы стреляли сначала холостыми зарядами; сие было бы напрасной тратой времени».

Росковым не суждено было узнать, кто из Елениных друзей-шуанов сложил головы под церковью святого Рока. Живыми либо мертвыми надлежало им поминать после рокового октября в молитвах Анри де Ларошжаклена, Ан Анку, Жана де Сентвиля и Вигора де Лекура, а также старого отца своего? Бог весть.

В Москве же, в воздвигнутом уж после великого пожара храме Святого Людовика, проще сказать, в собственном своем дому, король, говорят, прожил почти полтора столетия. А затем революция пришла и в Россию. И в ней в свой черед разгулялись бесы, сокрушители алтарей. Сколько святых мощей погибло в те годы вместе с защитниками своими? Скорее всего, погибли и мощи французского короля. Автор этих строк слышал о них от старых прихожан. Те переняли славную сию сказку от предыдущего поколения. Еще лет двадцать тому гостям показывали пустующую нишу в кладке — место, где некогда стоял ковчежец. Но не спеши туда сегодни, читатель! Не расспрашивай, тебе некому ответить. Католики не дорожат нынче благородной стариною. Храм перестроен на наимоднейший манер: ныне в нем не осталось и следа от былых свидетельств и легенд.

Лето 2003 — 5 января 2006

Москва — Париж — Кан — Перрос-Гирек — Сен-Мало — Морле — Лоньон — Мон-Сен Мишель — Роскоф — Орей — Карнак — Москва

Автор сердечно благодарит семью Лесерф за неоценимую помощь в бретонских странствиях