Русские куртизанки Эксмо Москва 2009 978-5-699-30099-0

Елена Арсеньева

Бедная нина, или Куртизанка из любви к людям искусства (Нина Петровская)

Однажды девочка Ниночка Петровская, дочка убогого чиновника, средненькая такая гимназисточка, ничего еще о жизни не знающая, но безотчетно томящаяся скукой нормального человеческого бытия, собралась замуж за хорошего человека, которого ей сосватали родители. Когда потом, спустя совсем немного лет, знакомые спрашивали ее, кто был ее жених, она пожимала плечами. Как его звали, допытывались знакомые? Ниночка мучительно воздевала очи горе, словно пытаясь разглядеть что-то на небесных скрижалях, потом прищелкивала пальцами, ловя ускользающее из памяти имя, потом… потом снова пожимала плечами. Ну ладно, каков он был собой, теряли терпение знакомые?!

– Да не помню я! – взрывалась Ниночка. – Не пом-ню! Это было давно, давно, давно… – И словно подводила жирный черный знаменатель под прошлым: – И это было не со мной!

Свою жизнь несостоявшаяся невеста неизвестного жениха начинала исчислять не с момента рождения (она настолько плохо его помнила, что всегда путалась в годах своих, а может быть, просто-напросто их скрывала), а со дня встречи с молодым зажиточным москвичом Сергеем Соколовым (Кречетовым, таков был у него псевдоним), который охотно тратил свои немалые деньги на содержание издательства «Гриф» и на издание одноименного альманаха. Именно он увел девочку Ниночку из родительского дома – да нет, не под проклятия родителей, а с немалого их одобрения, потому что был, повторимся, состоятелен и производил впечатление почтенного человека. При этом шалой и неуравновешенной девочке Ниночке сначала с ним было вовсе не скучно, потому что Соколов по молодости лет был подвержен модным в начале XX века метаниям и исканиям, обожал магические слова «символизм» и «декадентство» и вел знакомства с самым широким кругом этих самых символистов и декадентов. И, сделавшись его женой, Ниночка вдруг поняла, для чего она была рождена на свет. О нет, вовсе не для того, чтобы топтаться возле зубоврачебного кресла, глядя в чью-то изъеденную кариесом пасть, слушая жужжание бормашины. Она была рождена ради того, чтобы внимать непонятным, порою даже невразумительным стихам, впадать от них в глубокий восторг или даже в транс, шептать в унисон запавшие в душу строки, смотреть на поэтов влажными от счастья глазами, бормотать: «Ах Боже мой, вы гений, нет, я истинную правду говорю!», а уже под утро, когда многочисленные гении расходились, вернее, расползались по домам, можно было, пользуясь тем, что муж уснул, томиться, глядя на звезды, торопливо зажигать свечу (хотя нет, зачем свечу, можно было и электричество зажечь, которое как раз провели в некоторых домах, в том числе и в том, где поселились молодые супруги) и чиркать по бумаге перышком, слагая слова в строки, может быть, не столь изощренные, как у гениев, но искренние и мучительные, словно звездный свет:

Ей хотелось жить так, чтобы трепетать каждым нервом, всем существом своим! Дух бродяжничества жил в ней от рождения; она ненавидела скопление бесполезных предметов, всякого рода «имущества», не служащего насущным потребностям человека.

Ей хотелось влюбиться и дышать одной любовью. Любовь открывала для человека творческого – а Ниночка считала себя человеком творческим и даже что-то там пописывала, какие-то рассказики, какие-то статеечки, более или менее миленькие или противненькие, чистенькие или грязненькие… – любовь, стало быть, открывала прямой и кратчайший доступ к неиссякаемому кладезю эмоций. Достаточно влюбиться – и человек становился обеспечен всеми предметами первой лирической необходимости: Страстью, Отчаянием, Ликованием, Безумием, Пороком, Грехом, Ненавистью и т. д. Поэтому все и всегда были влюблены: если не в самом деле, то хоть уверяли себя, будто влюблены; малейшую искорку чего-то, похожего на любовь, раздували изо всех сил. Недаром воспевались даже такие вещи, как «любовь к любви».

К изумлению своему, Нина поняла однажды, что жить с издателем – это почти то же самое, что жить с чиновником. Соколов любил безумства чужие, но сам безумствовать не любил. Он был занят корректурами, встречами с авторами и критиками, беседами, выбором обложки для номера альманаха, всякой такой скучнятиной. В представлении Нины он весь был, как их квартира в Москве на Знаменке: ничем не одухотворенная, бесстильная, с вещами дурного вкуса, купленными без любви. Тогда Нина еще не знала, что мужчину одухотворяет женщина, так же как хозяйка одухотворяет свой дом. Впрочем, она никогда не научится одухотворять свое жилье, а вот мужчин… да, с мужчинами это у нее получится! Пока же дни ее проходили, точно под стеклянным колпаком, откуда мало-помалу выкачивают воздух, как напишет она потом в своих воспоминаниях, процитировав чудовищно точный и страшный образ, придуманный одним из ее прежних литературных знакомцев, Евгением Замятиным…

Природа иногда наделяет некоторых женщин особым даром воздействия на мужчин: к их высшему духовному таланту женщины эти пробиваются через потребности, которые в обществе принято считать низменными, – через чувственность, похоть, плотские желания. Именно такой была Нина Петровская, и она бессознательно принялась искать родную душу в той толчее, которая творилась в доме ее мужа, нащупывать эту душу своими тоненькими, всегда холодными пальчиками. Нина вообще была тоненькая, бледненькая, не слишком-то хорошенькая, словно только что проснувшаяся после долгого и страшного сна, с тревожными глазами, припухшим ртом и прелестными, темными, вьющимися волосами, довольно коротко стриженными и красиво струящимися вокруг лица, однако зов плоти, который она источала всем существом своим, которым была наделена от природы, – этот зов безошибочно слышался мужчинами, особенно теми, в которых было хоть что-то от фавна. Как выразился однажды – весьма безапелляционно! – Ломброзо, «эротизм является у многих женщин центром, вокруг которого группируются прочие особенности их преступной натуры». В соответствии с этими «особенностями» Ниночка потихоньку безобразничала с многочисленными поэтами и прозаиками, которые вечно толпились в большой и «ничем не одухотворенной» квартире Соколова. Иногда безобразия эти вырывались в случайные нумера случайных гостиниц – да и характер они носили случайный, именно что от слова «случка», и были не более чем данью разрушительной моде начала прошлого столетия, когда супружеская верность считалась объектом публичных осмеяний, невинность – всего лишь поводом для скорейшей дефлорации, а любовь должна была начинаться вечером и заканчиваться утром, когда в свои права вступал слякотный и ветреный ноябрьский день. Отчего-то в восприятии Нины Петровской всякий день был непременно ноябрьским, слякотным, омерзительным, испытать подобие счастья она могла только ночью, без разницы, проходила ли эта ночь за рюмкой коньку и в папиросно-ресторанном дыму-аду-чаду или в какой-нибудь несвежей постели с человеком, в котором Ниночка на миг почуяла возбужденную душу или возбужденную плоть. Ей нравилось считать себя чем-то вроде античной гетеры – подруги и вдохновительницы гениев, которая своим умением поддерживать атмосферу чувственности вдохновляет их на великие свершения. Совершенно в согласии со словами Е. Дюпуи, знаменитого исследователя социальных проблем, который именно в те годы писал в своих многочисленных работах: «Гетеры создавали вокруг себя атмосферу соревнования в искании красоты и добра, способствовали развитию науки, литературы и искусства, в этом была их сила и обаяние». Правда, среди всех социальных проблем современного ему общества Дюпуи исследовал именно проблемы проституции, но, впрочем, кем еще, как не проституткой, постепенно становилась девочка Ниночка? Другое дело, что плату за ночи свои она брала не деньгами, а неразменной монетой вдохновения – своего и чужого, она пила это вдохновение, как пчелка – нектар цветочный, как светский пьяница – коньяк, непременный напиток символистов, их, с позволения сказать, символ, а потом брела в скучную, буржуазную, приличную квартиру своего мужа и отсыпалась там днем.

«Странная пустынность тяготела над моей жизнью. Вероятно, где-то так же томились близкие мне по муке небытия, – но как было докричаться до них, как разузнать в толпе те лица, которым суждено потом неизгладимо врезаться в пейзаж моего личного существования? Иногда мне казалось: вот уйду в сумерках, потону в оснеженных переулках и где-то там, под одиноким тоскующим фонарем, под нависающими ветвями, – встречу… кого… – не знаю… Что будет за встречей… – тоже не знаю. Ах, пусть все, что угодно, только не это!»

Она много читала, знала от доски до доски «всю новую литературную проповедь», и больше всего томил ее мысли Брюсов. Со своим альманахом «Скорпион» Брюсов был издательским соперником «Грифа»-Соколова – и скандально известным поэтом, к которому с легкой руки знаменитого критика-негативиста-ниспровергателя-эпатажника Акима Волынского (на самом деле он не был ни Акимом, ни Волынским, что не мешало ему быть возлюбленным столь же эпатажной Зинаиды Гиппиус) приклеилась этикеточка – «декадент».

Никто ничего в этом стихотворении не понимал, прежде всего эти «латания» с их какими-то там лопастями были не то чушью, не то гениальностью, но именно в этой непонятливости крылась тайная сила Брюсова. Он смотрел на мир свысока, словно и впрямь был «вождь земных царей и царь», словно не образа ради, а про себя написал стихотворение «Ассаргадон»:

Ниночка относилась к нему тревожно и смятенно, ибо слава его во многом была скандальна и баснословна:

«Офицеры, адвокаты, разжиренные спекулянты, модные актеры и т. п. – вся эта нечисть, питавшаяся гноем эпохи перед 1905 годом, так и была уверена, что Брюсов ест засахаренные фиалки, по ночам рыскает по кладбищенским склепам, а днем, как Фавн, играет с козами на несуществующих московских пастбищах!..»

Как-то раз Ниночке привелось мельком встретиться с Брюсовым в доме известной спиритки А.И. Бобровой.

Он появился – «в воспетом поэтами двух поколений глухо застегнутом черном сюртуке, нездешний такой и такой земной, преувеличенно корректный, светский. Совершенно не гармонируя с остальным обликом, „острым, как меч“, из-под углевых черных дуг, сурово сросшихся на переносье, сияли золотисто-черные, совсем „собачьи“ глаза. Жующие, сонно булькающие чаем с лимоном старики и старушки съежились, точно от сквозняка, заморгали совиными глазками, зашуршали, зашелестели, подняли головы… Я ушла с огорченным сердцем. Я могла бы процитировать ему два его сборника целиком, а он на меня взглянул мельком, как на стену!»

Пожалуй, именно оскорбленное самолюбие заставляет женщин частенько совершать поступки, о которых они потом если и не жалеют, то очень недоумевают. В частности, самолюбие, оскорбленное одним мужчиной, заставляет их поспешно отдаваться другому… или другим. Именно это и произошло с нашей героиней.

«Другой» не замедлил возникнуть в доме ее супруга. Для разнообразия это оказался не какой-нибудь там рифмоплет, а знаменитый, находящийся на вершине славы Константин Бальмонт – «причудливый капризник, самодержавно разрешающий все идейные и практические затруднения, органический житель вершин».

Если Брюсов стоял над миром, скрестив руки на груди, то Бальмонт этими руками ужасно своевольничал и даже где-то похабничал:

Явившись к «Грифу», он оказался вовсе не таким, как его воображала Нина: не Вакх, не сатир, не фавн – всего-навсего невысокий господин с острой рыжей бородкой и незначительным лицом. Бальмонт сбросил пальто, посмотрел на растерянную его незначительностью хозяйку…

Но если он не произвел впечатления на Ниночку, то она-то немедленно зацепила какую-то струну в многозвучной душе маэстро!

– Вы мне нравитесь! – провозгласил он. – Я хочу вам читать стихи!

Удостоил награды…

«Он стоял посреди комнаты точь-в-точь в той же позе, как на ехидном портрете Серова, краснея рубиновым кончиком носа, вызывающе выдвинув нижнюю губу, буравя блестящими зелеными остриями маленьких глазок. Петух или попугай.

«Спустите штору. Зажгите лампу».

Спустила. Зажгла.

«Теперь принесите коньяку».

Принесла.

«Теперь заприте дверь».

Не заперла, но плотно затворила.

«Теперь… (он сел в кресло) встаньте на колени и слушайте».

Я двигалась совершенно под гипнозом. Было странно, чего-то даже стыдно, но встала и на колени.

В первый раз в его чтении зазвучали убедительной силой вкрадчиво, соблазнительно то безнадежно-печальные, то не договаривающие чего-то самого главного, то шуршащие, как камыши, то звенящие, как весенние ручьи, – пленительные строфы. Раня, волнуя, муча, радуя.

Читать Бальмонта одно, слушать – совершенно другое. Он читал с вызовом. Разбрасывая слова, своеобразно ломая ритм, в паузах нервно шурша листочками записной книжки (с ней он не расставался), крепко закусывая нижнюю губу необыкновенно острым белым клыком.

Пауза – и опять звенящие, рвущиеся нити, шуршание крыльев, журчание весенних ручьев. Через мою голову время от времени рука поэта тянулась к рюмке. Я, сохраняя неудобную позу, едва успевала ее наливать. И бутылка пустела…»

Вся их короткая связь, которая вскоре началась, – словно это чтение стихов: Нина стоит на коленях, он через ее голову тянется к бутылке. Вообще, честно, все ее последующие связи с тремя великими, один за одним, поэтами: Бальмонтом, Белым, Брюсовым – именно такая картина: Она стоит на коленях, Он тянется через ее голову к бутылке, кресту, револьверу, шприцу с морфием… не суть важно – но поза ее была неизменна.

Строго говоря, Бальмонту, который влюблялся, по словам В. Ходасевича, «во всех без изъятия», было безразлично, кто стоит на коленях перед ним и кто ему подает коньяк: Нина Петровская, NN, AA, BB, CC… У него было столько любовниц (одна за одной, одновременно – по-всякому!), что они давно уже свились перед его взором в некий «звездный хоровод»:

Бальмонт предложил Нине любовь стремительную и испепеляющую. Отказаться было никак невозможно. Она уверила себя, что тоже влюблена, но эта «испепеляющая страсть» оставила в ней горький осадок. Прежде всего оттого, что Бальмонт в глубине души своей оказался таким же респектабельно-буржуазным, как ее муж (бедная девочка Ниночка, она всю жизнь будет натыкаться именно на таких мужчин… прежде всего потому, что все мужчины одинаковы, и женщины гораздо больше способны на безумства, чем эти роковые папильоны, вроде бы стремительно летящие на огонь, желающие сгореть в нем, а на самом деле, душою, предпочитающие порхать вокруг тепленького и безопасного домашнего камелька).

«Бальмонт, накуролесивши за зиму, буржуазно уезжал с семьей куда-то на Балтийское море, кажется, в Меррекюль». Ниночка обиделась и разговорилась о том, что он ее не любит, что она хочет всего или ничего… Ну, о чем говорят обычно все женщины. Бальмонт тоже обиделся ее неготовностью к жертве ради него:

Нина прекрасно понимала: ей нужно или стать спутницей Бальмонта в его «безумных ночах», бросая в их чудовищные распутно-пьяные костры всю себя, с телом и душой, по крайней мере, перейти в его свиту, сделаться при Бальмонте этакой «женой-мироносицей», дышать только им, говорить только о нем, следовать по пятам его триумфальной колесницы… Вся штука в том, что эта самая колесница ей уже вовсе не казалась триумфальной. Можно было, конечно, сделаться просто так – светской знакомой, но Бальмонт ее не отпускал, он твердил о какой-то дружбе, о долге, и долг этой дружбы почти против воли обязывал Нину еще какое-то время «вовлекаться в бальмонтовский оргиазм» как дома, так и в каких-нибудь дешевеньких гостиничках – «в пространствах», как предпочитал выражаться ее любовник.

Впрочем, в конце концов и ему это надоело – прежде всего потому, что он понял: барышне по сердцу другой. Предпочтения ему другого он перенести не мог (да и кто смог бы?!), а потому сделал хорошую мину при плохой игре: якобы он первый решил расстаться с не оценившей его Ниной Петровской. Довольно!

Ей тоже было довольно Бальмонта – более чем! Тем паче что и вправду – она уже глядела в другую сторону.

Сторону эту звали Борис Николаевич Бугаев, только в том-то и штука, что и носитель этого имени, и никто другой не желали его так называть, а предпочитали именовать его короче и восхитительней – Андрей Белый.

«Увидела я его случайно.

В вестибюле Исторического музея, после чьей-то лекции, в стихии летящих с вешалок, ныряющих, плавающих шуб, словно на гребне волны, беспомощно носилась странная и прекрасная голова, голубовато-призрачное лицо, нимб золотых рассыпавшихся волос вокруг непомерно высокого лба.

«Смотрите! Смотрите же, – толкнули меня в бок, – это Андрей Белый!»

Так я увидела в первый раз Андрея Белого, сражающегося с ужасами эмпирического мира. А он просто искал свою шубу… с вдохновенно-безумным лицом пророка.

Потом я отметила, что выражение его лица редко соответствовало совершаемому акту. Он пил из крохотной рюмочки шартрез с таким удивлением в синих (лучисто-огневых) глазах, точно хозяин предложил ему не простой ликер, а расплавленный закат; ходил по Арбату, направляясь в гости или на заседание в дневной толпе, точно по осиянной звездами пустыне или по дантовскому лесу, кишащему видимыми или невидимыми опасностями, то натыкаясь на людей среди бела дня, то страстно озираясь, пряча голову в плечи, прижимаясь к стенам.

Таким он был тогда, когда я увидела его, высоко вознесенного потоком шуб, звериных шкур…»

Таким Нина полюбила его.

Андрей Белый всегда был один из загадочнейших поэтов богатого на гениев Серебряного века. Над его стихами гоготали в газетах; «аргонавты», его последователи-поэты, молились на них; Блок, при том что Белый увел в свое время у него жену, и Брюсов, который соперничал с ним тоже из-за женщины и из-за места на поэтическом Олимпе, считали его отвратительным и великолепным, ненавидели его и восхищались им. Он воплощал в себе – для каждого по-своему – его лучшую поэтическую мечту о «несказанном», мечту, которой жила вся литературная эпоха, все замкнувшиеся от мира в оранжереях и «башнях» из слоновой кости.

Он пел – не читал, не декламировал, а именно пел:

У него и впрямь было снеговое чело, и Нине чудилось, что над ним не то еще венец терновый, не то уж сразу – нимб златой…

«Мы познакомились весной. Поздно, часов в 11, пришел А. Белый на один из грифских вечеров. Вошел, точно пробираясь сквозь колючую изгородь. Вид его меня взволновал второй раз, но, храня пристойнейший вид хозяйки дома, я пошла к нему навстречу. Помню, что захотелось иметь в руках какие-то необычайные „дары“. Но какие? Вот разве что ландыши в вазочке на столе Грифа, ранние ландыши ранней и дорогой московской весны. Он вдел веточку в петлицу, не удивляясь, точно знал, что так будет, и с ней весь вечер спорил с кем-то о Канте».

Эти ландыши потом еще аукнутся всей русской поэзии вообще и Нине в частности, но об этом речь впереди. Пока же подробнее о герое романа.

Борис Бугаев был сыном профессора математики, известного Европе учеными трудами, московским студентам – феноменальной рассеянностью и анекдотическими чудачествами, а первоклассникам-гимназистам – учебником арифметики. Профессор Бугаев в ту пору говаривал:

«Я надеюсь, что Боря выйдет лицом в мать, а умом в меня». Профессор был не только чудаковат и гениален, но и уродлив. Однажды в концерте (уже в начале девятисотых годов) Надежда Яковлевна Брюсова, сестра поэта, толкнув локтем Андрея Белого, спросила его: «Смотрите, какой человек! Вы не знаете, кто эта обезьяна?» – «Это мой папа», – отвечал Андрей Белый с тою любезнейшей, широчайшей улыбкой совершенного удовольствия, чуть не счастья, которою он любил отвечать на неприятные вопросы.

Его мать была очень хороша собой. Константин Маковский изобразил ее в виде одной из самых красивых подружек невесты на картине «Боярская свадьба». Она любила приговаривать, вертясь перед зеркалом: «А ведь я еще ничего!» – и сердце ее было не чуждо любовных волнений.

Физическому несходству супругов отвечало расхождение внутреннее. Ни умом, ни уровнем интересов друг другу они не подходили. Не только нервы, но и самое воображение Андрея Белого были раз навсегда поражены и потрясены происходившими в доме Бугаевых «житейскими грозами». Эти грозы оказали глубочайшее влияние на характер Андрея Белого и на всю его жизнь. Отца он боялся и втайне ненавидел: недаром потенциальные или свершившиеся преступления против отца составляют основу всех перечисленных романов. Матушку – жалел и восторгался ею. С годами ненависть к отцу, смешиваясь с почтением к его уму, с благоговейным изумлением перед космическими пространствами и математическими абстракциями, которые вдруг раскрывались через отца, превратилась в любовь. Влюбленность в матушку с трудом стала уживаться с нелестным представлением об ее уме и с инстинктивным отвращением к ее избыточной чувственности.

Каждое явление в семье Бугаевых подвергалось противоположным оценкам со стороны отца и со стороны матери. «Раздираемый», по собственному выражению, между родителями, Белый видел, что всякое явление оказывалось двусмысленно, раскрывалось двусторонне, двузначаще. Сперва это ставило в тупик и пугало. С годами вошло в привычку и перешло на отношения к людям, к событиям, к идеям. Он полюбил совместимость несовместимого, трагизм и сложность внутренних противоречий, правду в неправде, может быть – добро в зле и зло в добре. В жизни он не раз вел себя так, что дорогой ему человек становился врагом, а презираемый лез с объятиями. Порой он лгал близким и открывал душу первому встречному.

Отец хотел сделать его своим учеником и преемником – мать боролась с этим намерением музыкой и поэзией: не потому, что любила музыку и поэзию, а потому, что уж очень ненавидела математику. Чем дальше, тем Белому становилось яснее, что все «позитивное», близкое отцу, близко и ему, но что искусство и философия требуют примирения с точными знаниями – «иначе и жить нельзя». Прежде чем поступить на филологический факультет, он окончил математический. В результате он пришел к мистике, а затем к символизму.

Начав бывать у «Грифа», он сразу обратил внимание на Нину Петровскую – почуял ее «особенную чуткость» к нему. Они подружились. Белому страшно импонировало, что Нина считает его «новым Христом». Ему было совершенно все равно, что Соколова часто нет дома («наши однажды скрестившиеся дороги пошли фатально в разные стороны», – напишет о разладе с мужем Нина), что вокруг бледной, словно бы всегда утомленной, вяло курившей хозяйки толпятся днем и ночью какие-то мужчины, что она с сомнамбулическим выражением часто то с одним, то с другим покидает общую компанию, а потом возвращается, на ходу приглаживая волосы и оправляя платье, сохраняя все тот же сомнамбулический и невинно-девичий вид, в то время как спутник ее приходит сконфужен, красен, потен и доволен. Кстати, об этом редкостном умении Нины Петровской вечно быть «не от мира сего» Брюсов спустя год-другой напишет так:

Андрей Белый вообще был склонен к духовному мистицизму и считал любовь платоническую высшим достижением и счастьем человеческим. При этом от матери он унаследовал достаточно чувственности, чтобы впадать иной раз в искушение, а от отца – достаточно комплексов, чтобы потом с наслаждением презирать и себя, и ту женщину, которая подвергла его искушению. Именно с наслаждением! Как говорится, не согрешишь – не покаешься.

В своих воспоминаниях Белый с некоторой даже оторопью фиксировал тонкости отношений с Ниной – вернее, те этапы, по которым проходила его душа:

«С осени 1903 г. совершенно неожиданно вырастает моя дружба с Н.

…Моя тяга к Петровской окончательно определяется; она становится мне самым близким человеком, но я начинаю подозревать, что она в меня влюблена; я само чувство влюбленности стараюсь претворить в мистерию…»

Нина очень сильно была под его влиянием. Из всех своих многочисленных туалетов она выбрала черное бархатное платье (но, заметьте себе, не балахон какой-нибудь, а такое, что мягко обливало ее, словно вторая кожа), навесила на него большой тяжелый крест, подобный тому, который носил Белый, на руку навертела вместо браслета четки, ходила в церковь по делу и за делом и беспрестанно каялась, стала «Грифа» называть «Грехом» и отреклась от него… Белый мечтал уйти в заоблачные выси во время своих медитаций – Нина размышляла о самоубийстве, не только тайно, но и публично – в рассказе «Последняя ночь».

Такая преданность, такая влюбленность очень льстили Белому. Пытаясь убедить Нину в том, что он отвергает всякую чувственность, вообще не допускает мысли о возникновении между ними земной, «простой человеческой» любви, а заодно декларируя это пред всей Вселенной (Белый считал Вселенную единственно достойной себя аудиторией), он написал стихотворение «Предание», в котором выставил себя этаким безгрешным пророком… но тут он крепко дал маху, потому что пророк провидит будущее, а Белый и представить себе не мог, как аукнется ему в самом скором времени этот несчастный «Sanctus Amor», эта святая любовь!

Смысл стихотворения в том, что сибилла безмолвно, издали обожала пророка, а он отплыл куда-то по своим неотложным пророческим делам, да так и не вернулся, и она тихо увяла без него в тоске, благословляя (а как же иначе?!) его святое имя.

Да, Андрей Белый именно такими хотел видеть свои отношения с Ниной Петровской. Однако… слаб человек, а бес силен. Слаб человек, и плоть его искушает его!

И вот в один прекрасный – ужасный! – день Белый торопливо строчит в дневнике: «…произошло то, что назревало уже в ряде месяцев, – мое падение с Ниной Ивановной…»

Боже ты мой, какая насквозь мещанская, словно из рассказа Чехова, фраза!

Но продолжим.

«…вместо грез о мистерии, братстве и сестринстве оказался просто роман. Я был в недоумении; более того – я был ошеломлен; не могу сказать, что Нина мне не нравилась; я ее любил братски; но глубокой, истинной любви к ней не чувствовал; мне было ясно, что все, происшедшее между нами, – с моей стороны дань чувственности. Вот почему роман с Ниной я рассматриваю как падение; я видел, что у нее ко мне – глубокое чувство, у меня же – братское отношение преобладало; к нему примешалась чувственность; не сразу мне стало ясно, поэтому не сразу это мог поставить на вид Нине Ивановне (Поставить на вид!!! – Е.А.); чувствовалось – недоумение, вопрос; и главным образом – чувствовался срыв: я ведь так старался пояснить Нине Ивановне, что между нами – Христос; она соглашалась; и потом, вдруг – «такое». Мои порывания к мистерии, к «теургии» потерпели поражение».

Потом он напишет, чувствуя, что и сам отчасти виноват в том, что обманулся и ее обманул:

А что же Нина?

«Что нас связывало с А. Белым? Сейчас говорю – взаимное заблуждение. Черным крестом отмечен в моей жизни тот период».

Вообще Белый на время то ли спятил в своем гениальном предчувствии мистерии, то ли старательно изображал шизанутого поэта – в целях, как мы сказали бы теперь, рекламы.

«В те дни уже предвестники срыва наших чаяний были налицо. Андрей Белый как-то раз пришел в издательство „Скорпион“ в полумаске. Не застав меня дома, оставил странную визитную карточку, не помню уже, кажется, „Козерог Козерогович“[1] и совершенно потусторонний адрес внизу. В нем происходили искажения. Пришел однажды и долго, сосредоточенно качал стул над одной шашкой паркета, потом аккуратно уставил ножки по линии ее и изрек: «Так, именно, чтобы ножки стояли на ребре»…

…Ото всех я это скрыла, но было ощущение, что А. Белый проваливается в пустоту и меня туда же тянет.

Один раз он вынул из кармана горсть цикламенов и высыпал их на голову С. Кречетова, потом посвятил ему совершенно издевательскую поэму: «Он был – пророк. Она – сибилла в храме». «Аргонавты» сокрушенно качали многоумными головами. Им было не под силу расшифровать туманные намеки, самим владельцем не расшифрованную до сих пор загадку – душу его.

Так, в томлениях, в предчувствии и нарастающей тревоге проходили осень и зима…»

Этой зимой Нина еще была счастлива в своей новой любви, ожидала, что вот-вот Белый падет в ее объятия, как переспевший плод, да, была счастлива, несмотря на то, что в Москву неожиданно приехал Александр Блок с женой, и Белый если и не влюбился с первого взгляда в Любовь Дмитриевну, то был ею ошеломлен. А Блоку явно понравилась Нина – просто понравилась, больше ничего: «Меня Блок издали чувствовал, понимал и относился с нежной осторожностью, точно к цветку, у которого вот-вот облетят лепестки. А может, уже пророчески и знал он, что скоро облетят».

Впрочем, Нина тоже не была обделена пророческими способностями: смотрела на Любовь Дмитриевну (жена Блока ей не поглянулась: «полная молодая дама, преувеличенно и грубовато-нарядная, с хорошенькой белокурой головой, как-то не идущей к слишком массивному телу») – смотрела и смутно чувствовала, что при встрече этих троих уже сковались крепкие звенья той цепи, что трагически связала потом в трагические узлы их судьбу и жизнь.

Случилась той зимой еще одна роковая для нее встреча. Поехали они с Белым в театр на «Вишневый сад». Вечер был необычайно хорош, Нина чувствовала, что победа ее над Белым близка: все казалось значительным, необычайным, полным нового прекрасного смысла. Крупными горящими звездочками кружились снежинки вокруг фонарей. Белые гирлянды небывалых цветов свисали с деревьев… В фойе царил настоящий праздник искусства: здесь собралась вся литературная и артистическая Москва. И вдруг Нина заметила, что Андрей Белый смотрит куда-то с ужасом:

– Смотрите? Видите?.. Напротив, в ложе бенуара. Он! Он смотрит! Ах, как это плохо, плохо, плохо!

И Нина увидела, что напротив, около самого барьера ложи, стоит, опустив руку с биноклем, Брюсов и пристально смотрит на них.

«Точно сквозняком откуда-то подуло! Не знаю, почему, но сердце сжалось предчувствием близкого горя…

В этот вечер неясно для меня Брюсов незримо вошел в мою жизнь, чтобы остаться в ней вечно».

Странно… именно в тот же вечер произошло между Ниной и Белым то, что он назовет в своих записках – «мое падение».

Но если процитировать стихи самого Белого, «погибших дней осталась песня не допета…».

Владислав Ходасевич, который Белого очень хорошо знал, с Ниной дружил, втайне любил ее и вообще был психолог тончайший, милостью Божьей, как никто другой, тонко понимал все струны, на которых играет жизнь в душе человеческой, так оценил – немногословно и точно – эту незавершенную историю любви:

«Женщины волновали Андрея Белого гораздо сильнее, чем принято о нем думать. Однако в этой области с особенною наглядностью проявлялась двойственность его натуры. Тактика у него всегда была одна и та же: он чаровал женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее как бы исключающем всякую мысль о каких-либо чувственных домогательствах с его стороны. Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и если женщина, пораженная неожиданностью, а иногда и оскорбленная, не отвечала ему взаимностью, он приходил в бешенство. И наоборот: всякий раз, как ему удавалось добиться желаемого результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в бешенство. Случалось и так, что в последнюю минуту перед „падением“ ему удавалось бежать, как прекрасному Иосифу, – но тут он негодовал уже вдвое: и за то, что его соблазнили, и за то, что все-таки недособлазнили…

О, если бы в те времена могли любить просто, во имя того, кого любишь, и во имя себя! Но надо было любить во имя какой-нибудь отвлеченности и на фоне ее. Нина обязана была в данном случае любить Андрея Белого во имя его мистического призвания, в которое верить заставляли себя и она, и он сам. И он должен был являться перед нею не иначе, как в блеске своего сияния – не говорю поддельного, но… символического. Малую правду, свою человеческую, просто человеческую любовь они рядили в одежды правды неизмеримо большей…

О, если бы он просто разлюбил, просто изменил! Но он не разлюбил, а он «бежал от соблазна». Он бежал от Нины, чтобы ее слишком земная любовь не пятнала его чистых риз. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять перед другой… Женой, облеченной в Солнце.[2] А к Нине ходили его друзья, шепелявые, колченогие мистики, – укорять, обличать, оскорблять: «Сударыня, вы нам чуть не осквернили пророка! Вы отбиваете рыцарей у Жены! Вы играете очень темную роль! Вас инспирирует Зверь, выходящий из бездны».

Так играли словами, коверкая смыслы, коверкая жизни. Впоследствии исковеркали жизнь и самой Жене, облеченной в Солнце, и мужу ее, одному из драгоценнейших русских поэтов».

К Нине ходили не только «колченогие, шепелявые мистики» – ходила к ней и матушка Андрея Белого, в смысле, Бореньки Бугаева, уговаривала не губить «мальчика» и напрямую обвиняла в разврате. Ну что ж, это правда – Нину было в чем обвинять, она вовсе не была такая уж белая голубица, но ведь не младенца совратила, в самом-то деле! Но Белый, и впрямь будто Иосиф Прекрасный, упомянутый Ходасевичем, бежал от нее в Нижний Новгород… Над этим смеялись все, в том числе Брюсов, у которого с Белым были очень сложные отношения восхищения и отвращения одновременно: «Нина Петровская предалась мистике… А Белого мать, спасая от „развратной женщины“, послала на Страстную неделю в Нижн. Новг. Сам он исхудал и серьезно поговаривает, как хорошо бы поступить в монастырь».

Смешно, какие мелочи на него действовали, на что он реагировал так, как будто с него публично сдирали кожу. Были они с Ниной на каком-то литературном вечере, где Бальмонт вдруг начал читать стихи под названием «Любовь орлов». Он только объявил их, но Белый, который увидел в одном этом словосочетании намек на него – от скромности он не умер бы! – и на его отношения с Ниной Петровской, удрал из зала, громко двигая стульями. И немедленно уехал в Нижний Новгород.

Ни в какой монастырь там он не поступил, а когда вернулся, все же не смог отойти от Нины и окончательно заменить «эротические» отношения «братскими»: «Этим летом я ощущаю последствия «падений»: духовный язык природы как бы закрылся от меня». Пережить это Белый не мог – проще оказалось морально уничтожить другого человека, любящую женщину. Для него это было тем более проще, что Нина уже давно влекла его только плотски, в то время как душа и сердце его принадлежали другой женщине: в августе «я заявляю Н.И. Петровской, что я – неумолим; у нас происходит пренеприятная сцена объяснения; она прямо мне бросает, что я – влюблен в Л.Д. Блок; ее проницательность удручает меня; я сам от себя стараюсь скрыть свое чувство».

Уже было сказано, что Белый и впрямь влюбился в Любовь Дмитриевну и это положило начало одному из самых драматических треугольников в судьбах человеческих и в истории русской литературы. Вроде бы к нашему повествованию это не имеет отношения… а впрочем, отчего же? Ведь именно ради неосуществленной страсти к Любови Дмитриевне Белый покинул Нину Петровскую – реальную, любящую… Трудно удержаться от искушения и не предоставить вновь слово поэту и мемуаристу, «психоаналитику» Владиславу Фелициановичу Ходасевичу, который блестяще разложил по полочкам то, что в то время происходило между Белым и «прекрасной дамой» блоковской поэзии:

«По соображении всех данных, история романа представляется мне в таком виде. По-видимому, братские чувства, первоначально предложенные Белым, были приняты дамою благосклонно. Когда же Белый, по обыкновению, от братских чувств перешел к чувствам иного оттенка, задача его весьма затруднилась. Быть может, она оказалась бы вовсе неразрешимой, если бы не его ослепительное обаяние, которому, кажется, нельзя было не поддаться. Но в тот самый момент, когда его любовные домогательства были близки к тому, чтобы увенчаться успехом, неизбывная двойственность Белого, как всегда, прорвалась наружу. Он имел безумие уверить себя самого, что его неверно и „дурно“ поняли, – и то же самое объявил даме, которая, вероятно, немало выстрадала пред тем, как ответить ему согласием.

Следствие отступления Белого не трудно себе представить. Гнев и презрение овладели той, кого он любил. И она отплатила ему стократ обиднее и больнее, чем Нина Петровская, которой она была во столько же раз выносливее и тверже. Что же Белый? Можно сказать с уверенностью, что с этого-то момента он и полюбил по-настоящему, всем существом и по моему глубокому убеждению – навсегда. Потом еще были в его жизни и любови, и быстрые увлечения, но та любовь сохранилась сквозь все и поверх всего. Только ту женщину, одну ее, любил он в самом деле. С годами, как водится, боль притупилась, но долго она была жгучей. Белый страдал неслыханно, переходя от униженного смирения к бешенству и гордыне, – кричал, что отвергнуть его любовь есть кощунство. Порою страдание подымало его на очень большие высоты духа – порою падал он до того, что, терзаясь ревностью, литературно мстил своему сопернику, действительному или воображаемому».

Впрочем, Бог с ней, с Любовью Дмитриевной, у нее свои тернии, а у нашей героини – свои.

Итак, Нина Петровская была брошена тем, кого столь сильно любила. Она была в отчаянии таком, какое было свойственно женщине ее типа – истеричке, алкоголичке, распутнице… смятенной, неприкаянной душе! «Вдруг вся жизнь погрузилась в свинцовую мертвую мглу, превратилась в пустое иссохшее русло реки, занесенное щебнем». Длинные-длинные дни тянулись, как бесконечный кошмар. Она находилась в состоянии даже не горя, а полного, непримиримого разлада с миром. «Пасха приближалась. Праздничная суета, как ржавчина, переедала сердце. Безграничную покинутость, одиночество среди людей и положительную ненависть к миру, который обнажил свой голый скелет, – все это нужно было еще скрывать под разными личинами и по разным житейским соображениям». Как-то раз муж, который взирал на Нину с оторопью и жалостью, повез ее в Страстную неделю покупать подарки родственникам.

Поехали в магазин Сиу – дорогой, изысканный, модный. Нина что-то наугад выбрала, не видя, и пошла, тоже ничего не видя, наугад, пошла прямо на высокую стеклянную витрину с дорогим фарфором. Каким-то образом, каким-то чудом ее обогнула – на волосок прошло дело мимо катастрофы… очень разорительной. Муж только крякнул, мгновенно оценив последствия.

Она то бредила, то неистовствовала. В один из припадков такого неистовства Нина даже пыталась застрелить Белого: однажды в каком-то людном месте подошла к нему, вынула из кармана револьвер, приставила к его груди и спустила курок.

Осечка. Белый даже испугаться не успел – револьвер у Нины выхватили окружающие.

Французский психиатр Жюли в сходной ситуации выразился с некоторой обидою: «Женщины имеют какое-то непонятное представление о том, что им все позволительно относительно мужчин, потому что они все искупают своей лаской и своим подчинением им».

Белый потом уверял, что револьвер Нины не был заряжен, она всего лишь хотела его попугать. Те, кто его выхватили и опробовали, опровергали: заряжен револьвер был. Просто повезло господину Бугаеву с этой осечкой. Должно быть, судьба берегла его для того, чтобы мог впредь отравлять жизнь Блоку – и сражаться на символических, поэтических, мистических, на виртуальных, как сказали бы мы теперь, мечах с Брюсовым.

И сражались они так, что искры летели!

С чего же началось сражение?

Ходасевич уверял, что Нина Петровская сблизилась с Брюсовым, чтобы отомстить Белому и в тайной надежде его вернуть, возбудив его ревность. То есть Брюсов был для нее как бы средством, она сама не ожидала, что влюбится в него еще сильнее, чем любила Андрея Белого.

Сам же Белый уверял, что не Брюсов был средством для Нины, а она сама и ее любовь к Андрею Белому были для демонического Брюсова лишь средством… нет, не мести литературному сопернику! – а средством для создания нового романа, и он сознательно моделировал в какой-то степени отношения Белого и Нины.

Ну да, в образе Брюсова многим чудилось нечто демоническое, почти дьявольское…

В этих стихах (кстати, оставшихся неопубликованными!) Брюсов сам признавался, что связался с потусторонними силами для того, чтобы достигнуть феерических вершин славы. Он не скрывал, что живет лишь для того, чтобы в «учебнике всемирной литературы» о нем было хотя бы две строчки. Он обожал поклонение, он не мог жить без поклонения! Не слишком-то долюбливающий его Ходасевич вспоминал: «Брюсов старался окружить себя раболепством – и, увы, находил подходящих людей. Его появления всегда были обставлены театрально. В ответ на приглашение он не отвечал ни да, ни нет, предоставляя ждать и надеяться. В назначенный час его не бывало. Затем начинали появляться лица свиты. Я хорошо помню, как однажды, в 1905 г., в одном „литературном“ доме хозяева и гости часа полтора шепотом гадали: придет или нет?

Каждого новоприбывшего спрашивали:

– Вы не знаете, будет Валерий Яковлевич?

– Я видел его вчера. Он сказал, что будет.

– А мне он сегодня утром сказал, что занят.

– А мне он сегодня в четыре сказал, что будет.

– Я его видел в пять. Он не будет.

И каждый старался показать, что ему намерения Брюсова известнее, чем другим, потому что он стоит ближе к Брюсову.

Наконец, Брюсов являлся. Никто с ним первый не заговаривал: ему отвечали, если он сам обращался.

Его уходы были так же таинственны: он исчезал внезапно. Известен случай, когда перед уходом от Андрея Белого он внезапно погасил лампу, оставив присутствующих во мраке. Когда вновь зажгли свет, Брюсова в квартире не было. На другой день Андрей Белый получил стихи:

«Бальдеру – Локи»:

Впрочем, не столь он был и рационален и театрален. Он просто стремился к чему-то небывалому, невозможному на земле, пытался утолить тоску души, которой хочется вырваться не только из всех установленных норм жизни, но и из арифметически точного восприятия пяти чувств, – из всего того, что было его «маской строгой». Разве не стоном звучат эти строки:

Но Белый относительно него верил только своим внутренним ощущениям. Он вдруг додумался, отчего всегда так неуютно чувствовал себя рядом с Брюсовым: «Меня осеняет вдруг мысль: состояние мрака, в котором я нахожусь, – гипноз, Брюсов меня гипнотизирует; всеми своими разговорами он меня поворачивает на мрак моей жизни; я не подозреваю подлинных причин такого странного внимания ко мне Брюсова; причина – проста: Брюсов влюблен в Н.И. Петровскую и добивается ее взаимности; Н.И. – любит меня и заявляет ему это; более того, она заставляет его выслушивать истерические преувеличения моих „светлых“ черт; Брюсов испытывает ко мне острое чувство ненависти и любопытства; он ставит себе целью: доказать Н.И., что я сорвусь в бездну порока; ему хотелось бы меня развратить; и этим «отмстить» мне за невольное унижение его; вместе с тем: любовь к сомнительному психическому эксперименту невольно поворачивает его на гипноз; он не удовольствуется просто разговорами со мной на интересующую меня тему; он старается силой гипноза внушить мне любовь к разврату, мраку».

Ох, как удобно все свои пороки свалить на другого…

Однако, очень может статься, Белый не вполне ошибался. Брюсов – «маг-заклинатель, рысь, рыскающая по подозрительным оккультным трущобам», – был искушен в оккультных науках, поэтому вполне возможны такие гипнотические эксперименты с его стороны. Нине Петровской часто приходилось участвовать вместе с ним в спиритических сеансах – он был превосходный медиум, и сеансы проходили удивительно удачно; Брюсов верил в переселение душ и декларировал это в стихах:

Словесные дуэли между двумя поэтами между тем продолжались. Белый называл Брюсова черным магом и пророчил, что свет победит тьму. Брюсов отвечал, что мрак победит тьму. Доходило до смешного: если Белый за столом провозглашал тост: «Я пью за свет!», то Брюсов непременно вскакивал и восклицал: «За тьму!» Доходило до того, что Белый жаловался на «медиумические явления», происходящие в его квартире: мгновенно гасла лампа, полная керосину, раздавались непонятные стуки, шепот, звуки выстрелов…

Защита Брюсовым тьмы, несомненно, была лишь умелым исполнением роли, набором психологических приемов в затеянной им дуэли-маскараде, и она имела под собой основой не только борьбу за женщину, но и противостояние мировоззренческих систем двух мужчин.

Нет… она имела под собой не только противостояние мировоззренческих систем двух мужчин, но и борьбу за женщину. Да, так точнее.

Нина, которая Брюсова еще не полюбила, но уже готова была полюбить, видела его тем женским взором, который позволяет проницать очень многие тайны мужской души. Она сразу поняла, что ничего, кроме облика лубочного демона, не узрел Белый в личности Брюсова – личности глубокой, неисчерпаемой, неповторимой…

«Однажды, еще до нашего знакомства, в доме друга В. Брюсова – Ланга-Миропольского – я долго смотрела на портрет двадцатилетнего Брюсова. Пламенные глаза в углевых чертах ресниц, резкая горизонтальная морщина на переносье, высокий взлет мефистофельски сросшихся бровей, надменно сжатые, детские, нежные губы…»

Когда женщина видит в мужчине ребенка, когда испытывает не только желание, но и жалость, но и нежность, она начинает любить его. Нине чудилось, что она одна, одна-единственная из всего окружения этого поэта-демона разглядела внутреннюю сущность, незащищенность, слабость Брюсова.

Но любовь, которая делала ее прозорливой, делала ее одновременно и слепой. Она не замечала или не хотела замечать того, что для врага очевидно, – беспощадное к себе и другим кредо Брюсова:

Ей понадобится прожить вблизи этого человека семь лет, чтобы понять наконец: она ошибалась в нем с самой первой минуты, гораздо более правы были его враги со своими ехидно прищуренными глазами, а не она со своими, широко распахнутыми навстречу любви. Только незадолго до смерти, в последних воспоминаниях своих она поставит диагноз своей страсти и вынесет приговор тому, кого столь сильно и трагически любила:

«Он подставлял лицо и душу палящему зною пламенных языков и, сгорая, страдая, изнемогая всю жизнь, исчислял градусы температуры своих костров. Это было его сущностью, подвигом, жертвой на алтарь искусства, не оцененной не только далекими, но даже и близкими, ибо существовать рядом с таким человеком тоже требовало неисчислимых и, хуже всего, не экстатических, а бытовых, серых, незаметных жертв.

Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь».

Да, жертв на счету этого демона в образе человеческом, этого бытового и поэтического мага было много, однако Нина, конечно, имела в виду только свою собственную жизнь, им зачеркнутую.

Прославь исступленную боль… Никто, наверное, кроме самого Брюсова, не знал, была ли его боль хоть раз в жизни подлинной или всегда оказывалась наигранной – может статься, он и сам этого не знал, но уж девочка Ниночка, о которой он напишет в один из дней их бурного романа это щемящее и наивное стихотворение, – девочка Ниночка уж точно болела.

В те годы очень модно было говорить о карме. Нина, конечно, старалась не отставать, но слова этого боялась. «Карма – страшная вещь, если о ней поглубже задуматься, то и жить невозможно. Это пожизненная адская сковорода, на которой человек медленно жарится в собственном соку, только на глубоко мотивированных мудрецами основаниях». Нина сама и близкие – редкие в ее окружении – действительно добрые и светлые, без наигранности, люди, чуяли в ней некую трагическую, кармическую обреченность: то, что она называла «черным ядром гоголевской ведьмы». И уж если ей не дано было дотянуться до «света» Андрея Белого, то оставалось одно – кануть во тьму.

Нелепых легенд и слухов в те годы о Валерии Брюсове ходило множество, и все они почему-то окрашивались в один цвет: черный. Его если не любили, то исступленно, без всякой жалости. И когда он начал кружить вокруг Нины, у нее возникало ощущение, что вокруг нее расстилается, мягко шумит, свивается в кольца черный бархат. Голос Брюсова, звучащий в телефонной трубке, был черный, бархатный – «никогда не забуду, как буквально „проворковал“ в ней в первый раз голос В. Брюсова, без всякой нужды, без всякого дела, чтобы потом звучать часами, часами, часами…»:

– Вы все в трауре, донна Анна?

Нину обижало, что он называет ее этим именем, которое вдруг вошло в моду среди символистов. Вообще она боялась его телефонных звонков, хотя уже совсем скоро Нина запишет в своих заметках:

«Наступила новая осень. Мы переменили квартиру. Поселились в Мерзляковском переулке, опять с несуразными, но на этот раз анфиладой расположенными комнатами.

Хорош там был только кабинет, глубокий и отдаленный, где можно было часами разговаривать с Брюсовым по телефону».

Но до этого нового открытия должно было пройти какое-то время. Это было время осознания того, что, как писал Мережковский,

И может быть, даже еще упоительнее и прекраснее эта нижняя черная бездна, утыканная золотыми гвоздями навеки потерянных звезд.

А попросту говоря, ну никакой разницы нету, кого любить.

Вся беда была в том, что жить без любви Нина не могла. Поэтому она и сказала однажды Брюсову:

– Я хочу упасть в вашу тьму, бесповоротно и навсегда. Вот видите, Валерий Яковлевич, – «обступил ведь сон глухой черноты», и уйти некуда, значит, нужно войти в него. Вы уже в нем, теперь и я хочу туда же.

Строго говоря, Нина прекрасно понимала, что все эти декадентские навороты можно было заменить простыми человеческими словами: я, мол, согласна стать вашей любовницей от безысходности, от горя, надеясь, что вы сможете излечить меня от моей боли, – но тогда выражаться удобопонятно было не в моде.

Брюсов удивился и обрадовался. Но поскольку он тоже был декадент и по-человечески ни поступать, ни говорить не мог – очень боялся выйти из образа «мага», – он не просто обнял и поцеловал милую и желанную женщину, а положил ей руки на плечи и посмотрел в глаза «невыразимым взглядом» – иначе было никак нельзя!

– И пойдете? Со мной? Куда я позову?

«С этой ночи, – будет вспоминать потом Нина Петровская, – мы, сами того не зная, с каждым днем все бесповоротней вовлекались в „поток шумящий“, который крутил нас потом семь лет».

Уже повзрослев (постарев!) и научившись без слез смотреть в прошлое (может, потому, что все слезы ее к тому времени уже высохли, плакать стало нечем), она по-прежнему будет восторгаться и ужасаться одновременно тем страшным чудом, которое обрушили на нее, простенькую истеричку, небеса: любовью к Брюсову, и когда, в какое расхристанное, раздрызганное время!

«Очень трудно человеку стать однажды большим, еще больше того – быть большим всегда, но прожить жизнь маленьким – ничего не стоит. В минуты обостренной внутренней раздвоенности мучила меня случайность, приблизительность, ничем не оправданная ненужность изживаемой жизни. Тогда только шуршали в руках страницы обещающих книг, и, может быть, еще смутно, но уже вызревали идеи подлинной жизни – любви, подвига. Смерти. А обывательски-комнатное брало свое, сонно укачивало, влекло по инерции, – конечно, не вперед, а в постоянные „куда-то“ с маскарадными переодеваниями.

Театры, улицы, карты, сидение за столами, ломящимися от еды, которой и есть-то никому не хотелось, ликеры, вина, фрукты, цветы, сборища нарядных и тщательно замаскированных людей. Полу-мысли, полу-слова, полу-чувства – вся эта разукрашенная на краю бездны пошлость тогдашней русской жизни являлась базисом не только одного моего существования.

И не пойму я теперь, как среди всего этого бездарного времяпрепровождения интеллигентских кругов встретились – нашли друг друга мы, действительно жаждущие друг друга!»

…Они встречались где придется: в парках, в монастырских дворах, на кладбищах. Стало холодно, начали видеться в ресторанах, и скоро у них был в «Метрополе» свой столик.

«Лакеи, включив нас в круг ночных забулдыг, как-то умели его освобождать к одиннадцати часам. Он стоял около внутренней подъемной машины. Стеклянный высокий ящик, разрисованный по изумрудно-морскому фону какими-то подводными цветами, медленно поднимался и опускался каждые пять минут. В нем просто-напросто возили пустые тарелки и привозили кушанья. Но в слегка затуманенном вином и музыкой мозгу возникали причудливые грезы о подводном морском дне. Качались полумертвые водоросли, они словно ждали утопленников, чтобы оплести их тела цепкими зелеными волосами, таращили глаза морские рыбы, шевеля радужными вуалевыми хвостами, дышали ядовито жгучие подводные цветы…

Красный фрак дирижера неаполитанского оркестра развевался узкими фалдочками в синеватой ресторанной мгле.

Об этих ночах Брюсов писал:

Нам иногда были коротки целые ночи. Тушили люстры, бра, церковный мрак залегал в сводах зала. Нужно было уходить. Куда? Домой? Это слово для нас звучало язвительной шуткой».

Впрочем, повторюсь, что насчет Брюсова Нина ошибалась, и то, что она ошибается, Нина поймет очень не скоро. Но на свой счет она ставила жуткий и точный диагноз: «Вследствие врожденной психической дегенерации (один врач сказал мне: „…такие экземпляры родятся в перекультуренных семьях“) меня тянуло к наркозам всякого рода буквально с малых лет.

В эту осень В. Брюсов протянул мне бокал с темным терпким вином, где, как жемчужина Клеопатры, была растворена его душа. И сказал:

– Пей!

Я выпила и отравилась на семь лет…»

Если отвлечься от «символизма», то встречаться любовники стали в самой обыкновенной гостинице под названием «Русь». Брюсов снял там номер, маленькую узенькую комнатку, куда приводил Нину. Пошловато, конечно, но ведь это как подать… Можно стыдиться того, что некуда тебе больше привести женщину для того, чтобы залечь с нею в постель, а можно это таки-и-ми декорациями обставить, на таки-и-е котурны возвести! Брюсов умел делать это совершенно классически:

Или вот так:

Постепенно для Нины эти встречи, эта взаимная дрожь, это ощущение под пальцами угловатых плеч Брюсова, скольжение ее раздевающих ладоней по атласному сукну его знаменитого сюртука стали своего рода наркотиком. Она и прежде баловалась морфием и кокаином, продолжала и сейчас, потихоньку приучала к этому и своего демонического любовника, а потом уже и перестала различать, что на нее действует сильнее – его присутствие, шприц морфия или щепотка кокаина. Страсть пылала тем сильнее, чем больше было принято зелья и чем качественней оно оказывалось. От восторга бытия Нина начинала рыдать…

«В янтарно-черных прекрасных глазах зажигались золотые искры начинающего разгораться огня, от них становилось тоже тепло и приятно.

Черный сюртук, пропахший насквозь моими духами и просоленный моими слезами о «невозможном», однажды в негодовании выкинула на мороз жена его. Но, как всегда бывает в жизни, в трагедию вкрался комический элемент: она по ошибке выкинула старый, не тот!»

Да, законным супругам обоих любовников тяжко приходилось. С женой Брюсова все понятно; Сергей Кречетов ненавидел его как соперника издательского, а теперь еще и как любовника жены, «которая сейчас на каждой складке платья носила ненавистный ему дух. „От тебя слишком пахнет „Скорпионом“ и его присными“, – говорил он злобно.

Нина не обижалась, она считала мужа, с его новой любовью к актрисе Лидии Рындиной, убогим. Подумать только, он уверял, что женщина должна быть женщиной во всем! И когда Нина ехидно хихикала:

– И в глупостях? И в пристрастии к фарфоровым собачкам?

Он кивал:

– Даже и в этом. Это женственно, по крайней мере.

От «мещанства» мужа Нина бесилась. Он ее положительно (и отрицательно тоже!) не понимал! Она должна была непременно балансировать на лезвии бритвы – на которое возвел и поставил ее Брюсов. Конечно, одурманенное наркотиками сознание строило совершенно иные картины их жизни, далекие от реальности. И она искренне верила в те сцены, которые Валерий разыгрывал перед ней… а может быть, как и положено всякому актеру перед благодарной аудиторией, не просто входил в образ, но и жил в нем.

«В январе подступила к сердцу такая невыносимая тоска, что я решила умереть.

Я сказала однажды Брюсову:

– Ты будешь скучать, если я не приду к тебе больше никогда?

Он не ответил и спросил:

– А ты найдешь второй револьвер? У меня нет.

(Поверит ли кто-нибудь, что в зените своей славы, холодный, бесчувственный, математически-размеренный в жизни, Брюсов написал:

Действительно, спустив свой хаос с цепи в те годы, ничего не желая, жаждал упиться мигом экстатической смерти.

Потом, гораздо позднее, он звал меня два раза умереть вместе, и я не могу себе простить, что в 1901 году не согласилась на это…)

– А зачем же второй?

– А ты забыла обо мне?

– Ты хочешь умереть? Ты… ты? Почему?

– Потому что я люблю тебя».

Бес его знает, Брюсова, сказал ли он это потому, что нет ничего слаще для влюбленной женщины слышать, что за нее готовы душу в ад отправить, или в самом деле в ту минуту он так чувствовал. Впрочем, Брюсов искренне верил, что для слова «любовь» нет другой рифмы, как «кровь». Это стихотворение он напишет позднее, уже после того, как расстанется с Ниной, однако его кредо «amor condiss nai ad una» – «любовь ведет нас лишь к одному» – оставалось неизменным во все периоды его жизни, любил ли он Нину Петровскую, или Надежду Львову, свою следующую жертву… именно смертельную жертву! – или кого-то другого, именно поэтому он выбрал эту строку эпиграфом для стихов, которые впервые зародились в его замыслах во время встреч с Ниной, заговорившей о револьвере.

«Стремление к чему-то небывалому, невозможному на земле, тоску души, которой хочется вырваться не только из всех установленных норм жизни, но и из арифметически точного восприятия пяти чувств, – из всего того, что было его „маской строгой“ в течение трех четвертей его жизни, – носил он в себе всегда, – потом, через много лет, когда остынет в ней все, что только могло остыть, напишет Нина. – Разве не стоном звучат эти строки:

«Взалкав по отчаянию», по гомерическим чувствам, которые всегда были единственным стимулом его творчества, он спустил с цепи свой «хаос» и швырнул себя в «поток шумящий» совершенно исключительных жизненных комбинаций».

Одной из таких комбинаций было написание романа «Огненный ангел» по мотивам им же самим, Брюсовым, смоделированных ситуаций.

Уже упоминалось, что Белый написал об отношениях с Ниной стихотворение «Предание», ну то, про сибиллу, любившую пророка и покинутую им. И вот как-то раз Владислав Ходасевич собрал у себя гостей в честь начала издания альманаха «Золотое Руно». Нина и Брюсов пришли чуть раньше. Брюсов попросил разрешения удалиться в спальню, чтобы закончить начатые стихи. Через несколько времени он вышел оттуда и попросил вина. Нина отнесла ему бутылку коньяку. Через час или больше, когда гости уже собрались, Ходасевич заглянул в спальню и застал Нину с Брюсовым сидящими на полу и плачущими, бутылку допитой, а стихи конченными. Нина шепнула, чтобы за ужином Владислав Фелицианович попросил Брюсова прочесть новые стихи. Ничего не подозревая (он тогда имел очень смутное понятие о том, что происходит между Ниной, Белым и Брюсовым), Ходасевич так и сделал. Брюсов сказал, обращаясь к Белому:

– Борис Николаевич, я прочту подражание вам.

И прочел.

Местами это было порою почти дословное повторение стихов Белого – в образном ряде. Та же напыщенная перенасыщенность «драгоценными» эпитетами, та же ходульность в изображении чувств. Мистерия, словом!

Вот они, вот они, те самые ландыши, которые Нина когда-то подарила Андрею Белому! Как любили в те времена всяческие намеки, полунамеки, символы… Впрочем, на то они были и символисты!..

Это еще Белый. А у Брюсова действие разворачивается после того, как пророк отплыл с острова, оставив сибиллу в венке.

Но первое, что сделал «верховный жрец», в образе которого Брюсов изобразил себя точно так же, как Белый некогда отождествил себя с «пророком», это снял венок:

Далее Брюсов живописал тайную любовь жреца и сибиллы. Воспетую Белым любовь святую он заменил трагической, сверхчувственной страстью, изнуряющей эротикой, и на сибилле теперь не какие-то там скромненькие ландыши, а венок из роз:

У Белого пророк оставил сибиллу над камнем с надписью «sanctus amor», ну а в стихотворении Брюсова пророк вернулся к сибилле и устроил ей форменный допрос, словно законный супруг:

Ходасевич по этому поводу писал: «У Белого было стихотворение „Предание“, в котором иносказательно и эвфемистически изображалась история разрыва с Ниной. Этому „Преданию“ Брюсов и подражал в своих стихах, сохранив форму и стиль Белого, но придав истории новое окончание и представив роль Белого в самом жалком виде. Белый слушал, смотря в тарелку. Когда Брюсов кончил читать, все были смущены и молчали. Наконец, глядя Белому прямо в лицо и скрестив по обычаю руки, Брюсов спросил своим самым гортанным и клекочущим голосом:

– Похоже на вас, Борис Николаевич?

Вопрос был двусмысленный: он относился разом и к стилю брюсовского стихотворения, и к поведению Белого. В крайнем смущении, притворяясь, что имеет в виду только поэтическую сторону вопроса и не догадывается о подоплеке, Белый ответил с широчайшей своей улыбкой:

– Ужасно похоже, Валерий Яковлевич!

И начал было рассыпаться в комплиментах, но Брюсов резко прервал его:

– Тем хуже для вас!»

И бедняга Белый понял, что рано он радовался, рано решил, что «черный маг» от него отвязался.

В самом деле – жизнь у него настала вовсе уж пугающая. Теперь не только «медиумические явления» в доме происходили: теперь реальность подступала с ножом к горлу. Так, Белый съездил в Петербург и очень подружился там с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус, а когда вернулся, расхвалил новых друзей при Брюсове. Тот обрушился на скандальную пару с самыми нелицеприятными обвинениями, а когда Белый принялся за них заступаться (между прочим, в письменном виде, прислав Брюсову письмо, потому что от разгоравшегося скандала сбежал, то ли слишком оскорбленный, то ли чрезмерно испуганный), Брюсов отправил ему форменный картель.

Белый чуть ли не в умопомешательство впал от изумления. Ни для дуэли, ни для серьезной ссоры он не видел вообще никакого повода, а потому вызов воспринял как нападение, с умыслом, с какой-то целью организованное. Конечно, он отказался стреляться, письменно объяснил Брюсову его неправоту, к тому же все друзья, все общие знакомые единогласно встали на его сторону, и Брюсов взял вызов обратно.

Разумеется, у него и в мыслях не было рисковать жизнью! Эта несостоявшаяся дуэль – или состоявшаяся в его воображении! – нужна была ему лишь для того, чтобы смоделировать одну сцену из замышлявшегося уже тогда романа «Огненный ангел», именно сцену дуэли двух главных героев. Тогда еще Брюсов не решил, кто будет сражен, кто выйдет победителем, но по реакции друзей Белого, литературной Москвы понял, как следует развивать эту линию будущего романа. Стороной до Белого дошли слухи, будто Брюсов видел сон, в котором Белый убил его на дуэли в кабачке в Кельне в XVI веке… Странным образом с тех пор Брюсов начал гораздо лучше относиться к Белому и даже посвятил ему сборник рассказов «Земная ось».

Эта литературная идиллия выглядела тем более трогательно, что роман Брюсова с Ниной развивался в это время полным ходом, а Белый поглядывал на них как бы отеческим взглядом и даже благословлял. Он получил индульгенцию от Нины: «В тот же год, как Вы ушли, мне дана была радость видеть любовь иную, в иной душе, безмерно более близкой, чем Ваша. Я пред нею преклонилась и ей, одной ей, предала всю мою жизнь навсегда» – и несколько перевел дух.

Июнь 1905 года Нина Петровская вспоминала как лучшее время жизни. Они с Брюсовым уехали в Финляндию, на Сейму, и были там так счастливы, как она не смела даже мечтать. Здесь им ничто не мешало, никакие мужья, никакие жены, никакие мещанские (он даже жил в Москве на Мещанской улице!!!) привычки Брюсова… к примеру, он очень любил играть в преферанс, это было модно среди мелкого чиновничества… видимо, и среди доморощенных магов – тоже. Ходасевич, который с Ниной дружил и был в нее тихо, философически влюблен, который очень бесился ее умением растворяться в мужчинах, то в одном, то в другом (но не в нем, вот же несчастье, не в нем!), порою подкалывал, подгрызал ее намеками на эту его черту, которую он считал сущим убожеством, хотя и сам предавался общепринятому увлечению. Нина по этому поводу потом вспоминала: «Домашний быт его, преферанс по воскресеньям, буржуазно-размеренная его жизнь на Мещанской улице – все это в течение семи лет терзало и меня.

С мефистофельской улыбкой рассказывал мне В. Ходасевич:

– Хорошо было вчера… хорошо… очень приятно. Все честь честью, как во всех приличных домах. Чаю напились с тортом, потом в картишки сразились. Талантливо играет Валерий Яковлевич в винт… —

и подсматривал за мной. До чего подсматривал! Видел на моем лице тоску, и, видя ее, наслаждался и, как умел, меня любил тогда…»

Именно эта домашность Брюсова, готовность «возвращаться в быт» и внутренне, и внешне и поражала Нину, которая мечтала быть с ним всегда, неотлучно. Но все равно она не смогла быть в той его жизни рядом, даже если бы он был холост, даже если бы женился на ней. «Да, конечно, я не могла бы играть с ним и его родственниками по воскресеньям в преферанс по маленькой, чистить щеткой воспетый двумя поколениями поэтов черный сюртук, печь любимые пироги, варить кофе по утрам, составлять меню обеда и встречать его на рассветах усталого, сонного, чужого… Этот терновый венок приходится на долю жен поэтов…» Нина не была создана быть женой – только временной спутницей какого-нибудь мужчины. А здесь, на Сейме, для этой временности, которая была основой существования Нины, создались самые благоприятные условия.

Они бросили в реку письма Белого, которые Нина раньше хранила, как священные реликвии, – и словно бы очистились от прошлого: «Когда-то А. Белый писал мне длинные письма (часто, как потом убедилась, отрывки из готовящихся к печати статей). После нашего разрыва, летом 1905 года, мы с Брюсовым привязали к этим письмам камень и торжественно их погрузили на дно Сеймы. Так хотел Брюсов. Когда-то расшифровывать эти строчки для меня было целью бытия…» Теперь целью ее бытия стал Брюсов. Их с Ниной страсть достигла наивысшего накала. И отражение этой страсти в стихах поистине прекрасно своей откровенностью… только странно, что самые откровенные стихи Брюсов потом так и оставил не опубликованными в им самим составленных сборниках…

Вернувшись в Москву, они расстались на два месяца, и это породило лавину писем друг к другу, отсылавшихся почти ежедневно.

«Я радуюсь, что сознавал, понимал смысл этих дней, – писал Брюсов Нине. – Как много раз я говорил – да, то была вершина моей жизни, ее высший пик, с которого открылись мне оба океана – моей прошлой и моей будущей жизни. Ты вознесла меня к зениту моего неба. И Ты дала мне увидать последние глубины, последние тайны моей души… И все, что было в горнилах моей души буйством, безумием, отчаянием, страстью, перегорело и, словно в золотой слиток, вылилось в Любовь, единую и беспредельную, навеки».

Нина ему:

«Валерий! Доверься этим дням, не бойся отдавать, любить и тонуть в несбыточном счастье. Эти дни огненным знаком отметят душу, таких не будет больше никогда. О нем в душе холодная, святая, белая могила, от которой, простясь, я отошла навсегда и больше не оглянусь туда».

В эти два месяца разлуки Брюсов жил – с семьей, с женой, конечно, куда ж от нее деваться, с отцом и матерью, которых очень любил и почитал, – в селе Антоновка близ Тарусы. Здесь он приступил к непосредственной работе над романом «Огненный ангел», который уже второй год созревал в душе и уме его, выдумывался, моделировался… и, в свою очередь, моделировал его самого и судьбы окружающих.

«Буду писать к Тебе много, без конца, – сообщал он Нине, – буду писать и Твой роман, с сегодняшнего дня, с того часа, как вернусь домой. Он должен быть написан, и написан прекрасно, быть эпохой в литературе. Клянусь Тебе в этом!»

Потом, потом, когда уже был написан «Огненный ангел» и прошла любовь, Нина часто задумывалась, отчего именно ее выбрал Брюсов на мучительную роль – стать живым воплощением его литературных мечтаний? Почему именно ее увенчал этим не то лавровым, не то терновым венцом… «венком из темно-красных роз», как напишет он в стихотворении «Близкой»?..

«Что же отметил тогда во мне Валерий Брюсов, почему мы потом не расставались семь лет, влача нашу трагедию не только по всей Москве и Петербургу, но и по странам? – размышляла Нина Петровская. – Отвечая на этот вопрос, я ничего не преувеличу и не скажу. Он угадал во мне органическую родственность моей души с одной половиной своей, с той – „тайной“, которой не знали окружающие, с той, которую он в себе любил и, чаще, люто ненавидел, с той, которую сам же предавал, не задумываясь, вместе со мной своим и моим врагам.

И еще одно: в то время как раз облекалась плотью схема «Огненного ангела», груды исторических исследований и материалов перековывались в пластически-прекрасную пламенную фабулу. Из этих груд листов, где каждая крохотная заметка строго соответствовала исторической правде, вставали образы графа Генриха, Рупрехта и Ренаты.

Брюсову были нужны подлинные земные подобия этих образов, и во мне он нашел многое из того, что требовалось для романтического облика Ренаты: отчаяние. Мертвую тоску по фантастически прекрасному прошлому, готовность швырнуть свое обесцененное существование в какой угодно костер, вывернутые наизнанку, отравленные демоническими соблазнами религиозные идеи и чаяния, оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предметному миру, органическую душевную бездомность, жажду гибели и смерти, – словом, все свои любимые поэтические гиперболы и чувства, сконцентрированные в одном существе – в маленькой начинающей журналистке и, наперекор здравому смыслу, жене С. Кречетова, благополучного редактора книгоиздательства «Гриф».

Ни одним из этих моих качеств я не горжусь. Многие из них отмерли с годами, некоторые прошли, как проходят в жизни каждого человека некоторые неминуемые детские болезни. Некоторые же не только укрепились, но ощутились как органическая основа души навсегда.

Тогда же они цвели во мне пышным букетом и к тому же в прекрасной раме барственной жизни, где даже детали горя обставлялись эстетически.

И я нужна была Брюсову для создания не фальшивого, не вымышленного в кабинете, а подлинного почти образа Ренаты из «Огненного ангела». Поэтому любопытство его, вначале любопытство почти научное, возрастало с каждым днем».

Итак, «Огненный ангел», в котором Нину Петровскую называли Ренатой…

Не кому-либо из знаменитых людей,

прославленных в искусствах или науках,

но тебе,

женщина светлая, безумная, несчастная,

которая возлюбила много

и от любви погибла, правдивое это повествование,

как покорный служитель

и верный любовник,

в знак вечной памяти

посвящает автор.

Таково посвящение.

Герой романа, от лица которого ведется повествование, – это Рупрехт, бывший студент Кельнского университета. Он возвращается на родину из Америки, но по пути в родной город, в придорожной гостинице, случайно («ничтожные случаи бывают первыми звеньями в цепи тяжких испытаний, которую незримо и беззвучно кует для нас жизнь») встретил Ренату – женщину, одержимую демонами. С первого взгляда, с первой минуты она начала называть Рупрехта по имени и вела себя с ним так, словно они были знакомы целую вечность. Совершенно откровенно она поведала ему всю свою жизнь. Оказывается, еще в детстве Ренате стал являться ангел, озаренный солнечными лучами, весь как бы огненный, в белоснежной одежде, который называл себя Мадиэль. Рената влюбилась в него и со временем стала упрашивать его, «чтобы он сочетался с нею телесно, так как, по его собственным словам, выше всего любовь, а что может быть грешного, если любящие будут связаны сколь можно теснее?» Ангел отказался, а после того как Рената завлекла его в свою постель и стала принуждать соединиться с собою, «исполнясь великим гневом, развился в огненный столп и исчез, опалив Ренате плечи и волосы».

Ангел исчез, но однажды Рената встретила человека, называвшего себя графом Генрихом фон Оттергеймом и похожего на Мадиэля как две капли воды. Рената соблазнила его и была счастлива. Однако он нипочем не желал сознаться, что он не граф, а ангел, и в конце концов, то ли удрученный этими приставаниями, то ли слишком пылкой любовью Ренаты, исчез от нее неведомо куда. А к Ренате приступили вплотную демоны и донимали ее до тех пор, пока она не встретила Рупрехта, сразу поняв, что тот будет истинным защитником ее жизни.

Рупрехт моментально влюбился в Ренату, которая пребывала то в экстазе, то в истерике и беспрестанно исповедовалась ему в любви к Генриху, подробно и бесстыдно касаясь самых интимных сцен. Он покорно делал все, что ей взбредало в голову. Она принудила его привезти ее в Кельн, и там ей почудилось, будто она увидела графа Генриха. Рупрехт не только покорно слушал все ее любовные излияния, но даже согласился участвовать в шабаше ведьм, чтобы найти средство для Ренаты соединиться с ее возлюбленным, повинуясь «упорству ее желания, устремленного, как стрелка компаса, все к одной точке». Летал он на шабаш на козле, даже не задумываясь, «какая сила могла поддерживать существо столь тяжелое, как козел, вместе с тяжестью моего тела над землею». Видел Рупрехт на шабаше, пришедшемся на Праздник Всех Святых, много всякой пакости, в том числе и дьявола («казалось, ему на вид не больше сорока лет, и было в выражении его что-то грустное и возбуждающее сострадание, но чувство это исчезало тотчас, как только взор переходил выше его поднятого лба, над которым из черных курчавых волос поднимались три рога»), называемого почему-то «мастером Леонардом». После того, как Рупрехт предавался с ведьмами «вожделению, затемняющему разум и лишающему воли… и непобедимый запах похоти поднимался вокруг», мастер Леонард поставил на нем вечное клеймо Дьявола, увидел Рупрехт и Ренату… а после этого очнулся в земной реальности. Однако случившееся произвело на него столь сильное впечатление, что он решил заняться приобщением к тайным знаниям… это вполне согласуется с личностью Брюсова. Узнав о его решении, Рената умоляла его не впадать в дьявольские искушения и призналась, что сама виновата, коли Генрих ее покинул. Ведь он был членом некоего общества, в котором давался непременный обет целомудрия, чтобы «вывести ладью человечества из пучины зла на путь правды и света». А Рената искусила его и теперь достойна только его презрения. Но и он виноват перед ней в том, что она обманулась: «Он – только человек, простой человек, а я в безумии воображала, что он – мой ангел! Нет, нет, Генрих – только граф Оттергейм, неудавшийся гроссмейстер своего ордена, а мой Мадиэль – на небесах, вечно чистый, вечно прекрасный, вечно недоступный!»

И когда Рената пообещала: «Я буду твоей женой. Но ты должен убить Генриха!», Рупрехт немедленно отправился в дом графа, чтобы вызвать его на дуэль, и был поражен его внешностью: «Во всех движениях Генриха была стремительность не бега, но полета, и если бы продолжали настаивать, что он – житель неба, принявший человеческий облик, я бы, может быть, увидел за его детскими плечами два белых лебединых крыла…»

Однако Рупрехт все же вызвал графа Генриха на поединок, на котором был тяжело ранен. И выздоровление стало началом его любви с Ренатой: «И теперь, вспоминая этот декабрь, который прожили мы с Ренатою, как новобрачные, я готов на коленях благодарить Творца, если совершилось все его волею, за минуты, которые мог испытать».

Но вскоре вновь явился ей Мадиэль, и она покинула Рупрехта. Сначала он вроде бы утешился с милой барышней Агнессой, сестрой своего приятеля, но отвязаться от мыслей о Ренате не мог и после долгих поисков отыскал ее в монастырской тюрьме, осужденной судом инквизиции за ведовство и сношения с дьяволом. Рупрехт присутствовал на ее допросе, пытался спасти ее, но она умерла – отказавшись от спасения и напоследок признавшись ему в любви.

Когда Андрей Белый прочел в альманахе «Весы» первые главы романа «Огненный ангел», ему очень многое стало ясным в скопище тех странностей, которыми окружал его в последние годы Брюсов. В своих воспоминаниях «Начало века» он потом написал, что Брюсов «обирал себя для героя романа, для Рупрехта, изображая в нем трудности нянчиться с „ведьмой“, с Ренатой, его героиня, влюбленная в Генриха, ею увиденного Мадиэлем, естьН***;[4] графом Генрихом, нужным для повести, служили ему небылицы, рассказанные Н*** об общении со мной; он, бросивши плащ на меня, заставлял меня непроизвольно в месяцах ему позировать, ставя вопросы из своего романа и заставляя на них отвечать; я же, не зная романа, не понимал, зачем он, за мною – точно гоняясь, высматривает мою подноготную и экзаменует вопросами: о суеверии, о магии, о гипнотизме, который-де он практикует; когда стали печататься главы романа «Огненный ангел», я понял стилистику его вопросов ко мне»…

Роман его стал частью жизни Нины Петровской точно так же, как частью ее жизни был роман с Брюсовым. «Так писался им роман „Огненный ангел“ – пять лет. Жизненные жертвы В. Брюсова, для тех, кто знал их на себе на протяжении всей его миссии, казались бы более правдоподобными лишь в житии какого-нибудь святого. Существовавшие не для дня и не для вечности люди, которых рикошетом ранили горько, по-детски роптали», – вспоминала она потом.

Ходасевич замечал по этому поводу: «События жизненные, в связи с неясностью, шаткостью линий, которыми для этих людей очерчивалась реальность, никогда не переживались, как только и просто жизненные; они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным событием для всех. Таким образом, и действительность, и литература создавались как бы общими, порою враждующими, но и во вражде соединенными силами всех, попавших в эту необычайную жизнь, в это „символическое измерение“. То был, кажется, подлинный случай коллективного творчества.

Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше запутаны в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных».

В Нине, как и в Ренате, «жила неудовлетворенная тоска, не выпускавшая из своих ядовитых зубов ее сердца». Подобно Ренате, которая искала ангела Мадиэля в карьеристе Генрихе, Нина искала в мужчинах то, чего в них и быть-то не могло, – своего отражения, безусловного подчинения тем же анархическим законам бытия, по которым существовала она сама.

После появления «Огненного ангела» она сознательно пыталась слиться со своим литературным образом. Например, свои письма к Брюсову, стилистически похожие на речи героини романа, она подписывала: «Та, что была твоей Ренатой», «Рената (бывшая)» и т. п. Особенно старательно она пыталась отождествить себя с Ренатой, когда время их c Брюсовым любви в конце концов иссякло. Нина очень боялась, что написание столь душевно и событийно напряженного произведения добром не кончится: «Я хорошо знала, к каким отрицательным последствиям ведет бесцельное проковыривание дырок в занавесе, отделяющем потусторонний мир. Прежде всего, конечно, обострится неврастения, а за этим – шепоты, шорохи, налетит всякая нечисть, задует противный потусторонний сквозняк и прочее, и прочее…»

Нина сначала боялась только этого. Но случилось гораздо более для нее страшное. Конечно, она не ждала, что ее любимый станет медленно, но верно от нее отходить. Ведь она его «полюбила с последней верой в последнее счастье, – как она писала Брюсову. – Второй раз я бросила мою душу в костер и вот сгораю, чувствую, что второй раз не будет воскресения…»

Ходасевич Брюсова очень сильно не любил, поэтому изображал ситуацию со своей колокольни: «С Ниной связывала меня большая дружба. Московские болтуны были уверены, что не только дружба. Над их уверенностью мы немало смеялись и, по правде сказать, иногда нарочно ее укрепляли – из чистого озорства. Я знал и видел страдания Нины и дважды по этому поводу говорил с Брюсовым. Во время второй беседы я сказал ему столь оскорбительное слово, что об этом он, кажется, не рассказал даже Нине. Мы перестали здороваться. Впрочем, через полгода Нина сгладила нашу ссору. Мы притворились, что ее не было.

…Его роман с Ниной Петровской был мучителен для обоих, но стороною, в особенности страдающей, была Нина. Закончив «Огненного ангела», он посвятил книгу Нине и в посвящении назвал ее «много любившей и от любви погибшей». Сам он, однако же, погибать не хотел. Исчерпав сюжет и в житейском, и в литературном смысле, он хотел отстраниться, вернувшись к домашнему уюту, к пухлым, румяным, заботливою рукой приготовленным пирогам с морковью, до которых был великий охотник. Желание порвать навсегда он выказывал с нарочитым бездушием». Конечно, все было не так просто, но факт, что эта любовь для Брюсова себя исчерпала. Нина ему ничего больше не могла дать – кроме нескольких стихов. С точностью патологоанатома он фиксировал переход их отношений от любви до ненависти…

Нина упрекала его в том, что он теперь «плюет на ее любовьс бóльшим пренебрежением, чем когда-то Б.Н.». Ну что ж, такова природа женщины! По меткому наблюдению французского писателя Поля де Кока, «любовь женщины пропорционально усиливается с жертвой, которую она приносит своему любовнику: чем больше она ему уступает, тем сильнее она к нему привязывается. Что касается мужчины, то его, напротив, страсть утомляет, а слишком частое удовлетворение охлаждает его, а полное пресыщение даже разрушает те узы, которые налагает любовь».

Можно сказать, что Брюсов не просто пресытился – он «объелся» до тошноты. К тому же просто ничего не мог поделать с собой: «тонких клавиш души» вновь коснулся «проклятый виртуоз… ты хочешь стонов, хочешь слез», как он называл это непрерывное творческое желание испытывать новые и новые потрясения, чтобы запечатлевать их в новых стихах. Однако Нина и отношения с ней теперь только сковывали его.

В августе 1907 года Владислав Ходасевич случайно оказался в Петербурге на несколько дней – и застрял надолго: не было сил вернуться в Москву. Ночами он слонялся по ресторанам, игорным домам и просто по улицам, а днем спал. Вдруг приехала Нина Петровская, которой невмоготу стало в Москве, невмоготу стало видеть, как отходит от нее человек, которого она любила больше жизни. Она словно впервые осознала, насколько грозна эта опасность – утратить Брюсова. Она несколько раз пыталась прибегнуть к испытанному средству многих женщин: пробовала удержать Брюсова, возбуждая его ревность. Благо желающих «забыться» со знаменитой «Ренатой» было множество. В ней самой эти мимолетные романы (с «прохожими», как она выражалась) вызывали отвращение и отчаяние. «Прохожих» она презирала и оскорбляла. Однако все было напрасно. Брюсов охладевал. Иногда он пытался воспользоваться ее изменами, чтобы порвать с ней вовсе. Нина переходила от полосы к полосе, то любя Брюсова, то ненавидя его. Но во все полосы она предавалась отчаянию. Самым страшным было постоянно вспоминать, как все было раньше, и, подобно Рупрехту, она могла тогда воскликнуть: «Чувствую я, как птичьи когти тоски сжимают мне сердце, и готов я, с ропотом на Творца, признать воспоминание самым жестоким из его даров».

По двое суток, без пищи и сна, пролеживала она на диване, накрыв голову черным платком, и плакала. Да и свидания с Брюсовым протекали в обстановке не более легкой. Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель, била предметы, бросая их «подобно ядрам из баллисты», как сказано в «Огненном ангеле» при описании подобной сцены.

И вот, стало быть, приехала она в Петербург, гонимая из Москвы неладами с Брюсовым и романом с очередным «прохожим» – молодым модным петербургским беллетристом Сергеем Ауслендером. Нина ведь ни с кем не могла предаваться любви – даже такой вот минутной, угарной, – только с людьми искусства!

Брюсов за ней приезжал, пытался вернуть в Москву – она не сразу поехала. Очень наслаждалась его ревностью и при этом уверяла, что с Ауслендером у нее ничего нет: «Не подозревай меня в дурном с этим мальчиком… когда я сказала, что люблю тебя и буду любить всегда, он побледнел, а глаза у него стали большие, в слезах. Он больше „существо“, чем Б.Н. Он ведь не захочет быть бледным пажом нашей любви…»

Брюсов уже тоже крутил другой роман, правда, не для того, чтобы пробудить ревность у Нины, а совершенно искренне, от души. Однако и Нину не забывал, порою являлся к ней ее помучить:

Но вернемся к Нине, в Петербург. В основном вечера она проводила не с Ауслендером, а с Ходасевичем – вечера, «признаться, неврастенические», как он вспоминал, – жалуясь друг другу на жизнь.

По случайности в Петербурге в это же самое время оказался и Андрей Белый, который приехал к Любови Дмитриевне Менделеевой – чтобы вновь быть отвергнутым ею.

Встретились он и Ходасевич случайно. Возле Публичной библиотеки пристала ко Владиславу Фелициановичу уличная женщина. Чтобы убить время, он предложил угостить ее ужином. Зашли в ресторанчик. На вопрос, как ее зовут, она ответила странно:

– Меня все зовут бедная Нина. Так зовите и вы.

Разговор не клеился. Бедная Нина, щупленькая брюнетка с коротким носиком, устало делала глазки и говорила, что ужас как любит мужчин, а Ходасевич подумывал, как бы от нее отделаться. Потом они с Белым за бутылкою коньяку забыли о своей собеседнице. Разговорились о Москве, и не сразу вспомнили, что у них было условлено пообедать в ресторане «Вена» с Ниной Петровской.

Побежали туда. Нина уже ждала, но даже встреча с Белым ее не обрадовала. Она была мрачной и молчаливой, таким же вышел и обед.

Наконец Ходасевич сказал:

– Нина, в вашей тарелке, кажется, больше слез, чем супа.

Она подняла голову и ответила:

– Меня надо звать бедная Нина.

Ходасевич потом вспоминал: «Мы с Белым переглянулись – о женщине с Невского Нина ничего не знала. В те времена такие совпадения для нас много значили».

Совпадение объяснялось просто: ни кем иным Нина себя сейчас не чувствовала, как постаревшим на столетие подобием «бедной Лизы», точно так же, как та, брошенной своим возлюбленным.

Брюсов не пытался уверить ее в том, что «все будет хорошо». Он постепенно готовил ее к забвению «перегоревшей» страсти. «Я чувствую, – писал он ей, – как в моей душе моя любовь к тебе, из дикого пламени, мечущегося под ветром, то взлетающего яростным языком, то почти угасающего в золе, стала ровным и ясным светом, который не угасит никакой вихрь, ибо он не подвластен никаким стихиям, никаким случайностям».

Будем друзьями, дорогая, расстанемся, как цивилизованные люди…

Для Нины это было, конечно, невозможно.

Теперь ей оставалось только перечитывать старые стихи, старые письма и плакать над ними. Но чаще всего она перечитывала «Огненного ангела». Впрочем, это и не нужно было ей – она и так знала его «с любого места наизусть». Уехав ненадолго в Италию подлечить вконец истрепавшиеся нервы, причем прихватив с собой в компанию Сергея Ауслендера, очень сильно в Нину – а может, в Ренату, он и сам толком не знал – влюбленного, Нина писала Брюсову:

«Всякие выходки мальчика довели меня до того, что я хотела не ехать с ним. Но когда я сказала: „не поеду“, – он понял серьезность угрозы и, немножко зная способность Ренаты к поступкам безумным, смирился и изменился». И спустя несколько дней: «Я хочу умереть, чтобы смерть Ренаты списал ты с меня, чтобы быть моделью для последней прекрасной главы…» Она, кажется, даже забывала, что «уже написан Вертер», роман закончен и живет теперь самостоятельной жизнью. Но она все еще продолжала ощущать себя частью его. И даже поехала из Парижа, где тогда жила (одна знакомая писала Брюсову в это время из Парижа: «Представьте, какая досада: была у меня Нина Петровская и преглупо не застала дома… А мне почему-то ужасно хотелось видеть губы, которые вы целовали»), в Кельн, чтобы вновь ощутить себя героиней «Огненного ангела». И Брюсову полетело письмо об этом:

«Чувствовала себя одной во всем мире – забытой, покинутой Ренатой. Я лежала на полу собора. Как та Рената, которую ты создал, а потом забыл и разлюбил. На плитах Кельнского собора я пережила всю нашу жизнь. Минута за минутой… А в темных сводах дрожали волны органа, как настоящая погребальная песнь над Ренатой…»

Желая совершенно слиться с Ренатой, она в 1910 году даже перешла в католичество и приняла имя Ренаты. Но счастливей от этого не стала и вернуть Брюсова это ей не помогло. Так же, как и написание ею сборника рассказов «Sanctus Amor» (опять это название, возвращающее нас к любовным приключениям пророка, сибиллы и жреца!) – апофеоз любви…

Она вернулась в Москву – но ничего не изменилось к лучшему. Состояние ее усугублялось болезненной душевной взвинченностью, ей вообще присущей, да еще и постоянно подхлестываемой злоупотреблением наркотиками. «Нина меня приводит в совершенное отчаяние, – рассказывал ее муж Соколов, – не хочет никуда двигаться, образ жизни ведет обычный: днем плачет и лежит на диване, вечером в клубе…»

И через год: «Не удается никак исцелить рану души моей – Нину. Ни с какого боку не приладишь ее к жизни. Человек она неуравновешенный. Издерганный вконец и почти невменяемый».

Ну как тут не вспомнить Ломброзо снова, ведь Нина была классическим примером всем его умозаключениям: «Чистая и сильная страсть сама по себе доводит любящую женщину до самоубийства или психического расстройства чаще, чем до преступления».

Впрочем, если бы Ломброзо знал Нину Петровскую, он изменил бы формулировку и выразился бы так: «Чистая и сильная страсть сама по себе доводит любящую женщину до самоубийства, психического расстройства и до преступления».

Говорят, история повторяется. Любовная история Нины повторяла другую ее же любовную историю почти с абсолютной точностью. «На лекции Бориса Николаевича в Политехническом музее, – писал Брюсов Зинаиде Гиппиус, – подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время завтрака, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить. Я, правду сказать, особого волнения не испытал: слишком все произошло быстро. Но вот что интересно. Когда позже, уже в другом месте, сделали попытку стрелять из того же револьвера, он выстрелил совершенно исправно, – совсем как в лермонтовском «Фаталисте». И, следовательно, без благодетельной случайности или воли Божией, Вы совершенно просто могли бы получить от «Скорпиона» конверт с траурной каймой». Однако ходили слухи (например, это рассказывала Лидия Рындина, новая жена Сергея Соколова), будто Нина грозила Брюсову самоубийством и просила его достать револьвер. И он – достал ей! Ну и чуть сам не словил пулю…

Конечно, он уже не чаял, как от Нины отделаться, тем паче что она измучила-таки его своей местью.

Ходасевич так об этом рассказывал: «Она тщетно прибегала к картам, потом к вину. Наконец, уже весной 1908 года, она испробовала морфий. Затем сделала морфинистом Брюсова, и это была ее настоящая, хоть не сознаваемая месть».

Конечно, женщины – существа загадочные… Ломброзо в своих исследованиях очень любил проводить аналогии поведения женщин и самок диких животных. Рассматривая аналогичную ситуацию, он упомянул о самке африканского дикобраза (!), которая казалась очень к нему, к дикобразу, привязанной, однако, когда он посмел отказаться от ее ласк, она так укусила его в голову, что он умер.

Брюсову повезло, он хоть жив остался, хоть привязанность к морфию сохранил на всю жизнь. Впрочем, этой зависимостью он не слишком тяготился – в отличие от присутствия Нины, от которой он хотел избавиться как можно скорей.

«Осенью 1909 года она тяжело заболела от морфия, чуть не умерла, – вспоминал Ходасевич. – Когда несколько оправилась, решено было, что она уедет за границу: „в ссылку“, по ее слову. Брюсов и я проводили ее на вокзал. Она уезжала навсегда.

Знала, что Брюсова больше никогда не увидит. Уезжала еще полубольная, с сопровождавшим ее врачом. Это было 9 ноября 1911 года… Наступил день отъезда. Я отправился на Александровский вокзал. Нина сидела уже в купе, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку (это был, можно сказать, «национальный» напиток московского символизма). Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись.

Это было похоже на проводы новобранцев. Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся. Мы с Брюсовым вышли из вокзала, сели в сани и молча доехали вместе до Страстного монастыря. Это было часов в пять. В тот день мать Брюсова справляла свои именины. Года за полтора до этого знаменитый дом на Цветном бульваре был продан, и Валерий Яковлевич снял более комфортабельную квартиру на Первой Мещанской, 32 (он в ней и скончался). Мать же, Матрена Александровна, с некоторыми другими членами семьи, переехала на Пречистенку, к церкви Успенья на Могильцах. Вечером, после проводов Нины, – отправился я поздравлять.

Я пришел часов в 10. Все были в сборе. Именинница играла в преферанс с Валерием Яковлевичем, с его женой и с Евгенией Яковлевной.

Домашний, уютный, добродушнейший Валерий Яковлевич, только что, между вокзалом и именинами, постригшийся, слегка пахнущий вежеталем, озаренный мягким блеском свечей, – сказал мне, с улыбкой заглядывая в глаза:

– Вот, при каких различных обстоятельствах мы нынче встречаемся!

Я молчал. Тогда Брюсов, стремительно развернув карты веером и как бы говоря: «А, вы не понимаете шуток?» – резко спросил:

– А вы бы что стали делать на моем месте, Владислав Фелицианович?

Вопрос как будто бы относился к картам, но он имел и иносказательное значение. Я заглянул в карты Брюсова и сказал:

– По-моему, надо вам играть простые бубны. – И помолчав, прибавил: – И благодарить Бога, если это вам сойдет с рук.

– Ну, а я сыграю семь треф.

И сыграл».

С Брюсовым, в общем-то, все было ясно. Демон остался демоном.

Быть может! И всякая любовная история – тоже.

В начале 1912 года, когда Нина уже была прочно забыта, Брюсов познакомился с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой. Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка.

С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова – между ней и домашним очагом – и с каждым днем становилась все больше грустна. Это Брюсову надоело, и, по мнению Ходасевича, он стал систематически приучать ее к мысли о смерти, о самоубийстве. И подарил ей тот самый браунинг, из которого Нина стреляла в него самого.

Ходасевич, который был с Надей Львовой знаком, потом вспоминал: «В конце ноября, кажется – 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: „Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф“. Шершеневич не мог пойти – у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне – меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.

Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские Ведомости» и в «Русское Слово».

Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он – в поношенной шинели c зелеными кантами, она – в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.

Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда – в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной «встрече»…»

Царство небесное бедной Наде. Рассказ о ней – лишь доказательство того, что Андрей Белый, пожалуй, не ошибался, считая Брюсова демоном и даже дьяволом. Нина сохранила жизнь после встречи с ним… но разве это была жизнь? Она так и не оправилась от последствий литературного разрушения, которому подверг ее возлюбленный Рупрехт. Революцию она встретила за границей, в Италии, жила в Берлине, в Париже… Конец ее был так тосклив и горек, что о нем даже не хочется писать. Но в последних своих воспоминаниях она никогда не проклинала Брюсова, а только благословляла его. Она его любила, не переставая, всю жизнь до самой смерти. «Я думаю о любви… Всегда о любви…»

Ну что же, о любви думал и Брюсов!

Был в те времена такой литературный критик – Борис Садовской, который возмущался любовной лирикой Брюсова, называя ее постельной поэзией. Однако Ходасевич с ним спорил: «Тут он был не прав. В эротике Брюсова есть глубокий трагизм, но не онтологический, как хотелось думать самому автору, – а психологический: не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему „припадать на ложе“. Женщины брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал. Возможно, что он действительно чтил любовь. Но любовниц своих он не замечал.

Слова страшные, потому что если «обряд», то решительно безразлично, с кем. «Жрица любви» – излюбленное слово Брюсова. Но ведь лицо у жрицы закрыто, человеческого лица у нее и нет. Одну жрицу можно заменить другой – «обряд» останется тот же».

Владислав Фелицианович Брюсова, как уже было сказано, да и без слов сие понятно, терпеть не мог. Да и вообще он был сух и желчен, со «змеиным языком». Но проницателен – дай Бог всякому! Брюсов его блистательные выводы блистательно подтвердил, когда, уже в 1917 году, создал автобиографический венок сонетов «Роковой ряд». Венок сонетов – это очень сложный поэтический жанр. Он состоит из пятнадцати стихотворений, сонетов. Тематическим и композиционным ключом является магистрал, замыкающий венок, последний сонет. Но пишется он раньше других, в нем заключен смысл всего венка, кроме того, первый сонет начинается первой строкой магистрала и заканчивается второй строкой; первый стих второго сонета повторяет последнюю строку первого и заканчивается третьей строкой магистрала… etc. А 14-й сонет начинается последней строкой магистрала и кончается первой, замыкая таким образом венок, кольцо строк. И магистрал состоит из четырнадцати строк, прошедших через все сонеты.

Суха теория, мой друг…

Вот магистрал «Рокового ряда»:

В самом деле – здесь Брюсов вспомнил всех тех (или не всех, но четырнадцать уж точно), кого он любил в жизни. Называет он их вымышленными именами, однако очень легко расшифровываемыми. Совершенно не случайно одна строка в магистрале выделена. С нее начинается восьмой сонет, посвященный…

Последний памятник Ренате в творчестве Брюсова…

Последнее послание мистически-любвеобильной девочке Ниночке.